И все-таки это судьба (сборник) Лариса Райт

        Что будет, если в перекрестье личных интересов трех женщин попадет один мужчина? Бедняжке наверняка не поздоровится, и лучшее для него  — побыстрее уносить ноги. А судьба уж сама расставит все по своим местам.

        Лариса Райт
        И все-таки это судьба (сборник)

                
* * *

        Повесть

        И все-таки это судьба
        МИЛА
        Мила собиралась выключить компьютер. Время позднее. Давно пора отправляться домой. Хотя делать там нечего. Нет никого, даже рыбок. Как-то завела, попробовала. Алка, подруга, зудела: «Подумаешь, командировки. Сейчас есть такие капсулки с кормом  — на целый месяц можно рыбешек оставлять». Уговорила. Тем более что месяцами Мила не отсутствовала. Уезжала часто, но максимум на неделю. От голода рыбки не сдохли, померли то ли от эпидемии, то ли от грязной воды. Менять ее Мила постоянно забывала, а спохватилась тогда, когда три рыбешки уже плавали кверху брюхом, и остальным тоже помочь уже было ничем нельзя. Поставив на себе клеймо «Безответственная», она с живностью в доме покончила. Так что из ожидающих только кактус на окне. Польешь раз в месяц, и спасибо. В общем, спешить некуда. Сиди себе, Мила Анатольевна, сорокалетняя одинокая мышь, копайся в своих бумажках. Листай документы, сверяй данные. А вдруг подчиненные где-то напортачили, что-то просмотрели? Тогда Милин отдел вылетит из передовых, и прощай премия, а с ней и новая машина, и поездка в Перу. Нет, прощаться с мечтой не хотелось. «Вот только
почту еще раз проверю и пойду»,  — подумала Мила, открыв «аутлук». Написать могли и из Америки, и из Австралии. Там работа только начинается.
        Сообщений было штук двадцать. Сплошной спам  — ничего интересного. Мила автоматически отправляла хлам в «корзину». Механически кликнув на очередное послание и заметив, что оно исчезло с экрана, почувствовала, как мгновенно вспотели ладони. Ну вот, приехали. Свершилось. Она полезла в «корзину» и раскрыла оповещение с сайта знакомств. Так и есть. Экран монитора загадочно объявлял: «Вам сообщение». Мила зажмурилась и осторожно открыла правый глаз. Слова все еще были на экране. И открытый левый тоже не заставил их исчезнуть. Мила прислушалась к себе. Что она чувствует? Волнение? Предвкушение? Ожидание? Может быть, радость? Нет, нет и еще раз нет. Все это было три месяца назад, когда она, поддавшись на уговоры той же Алки, разместила-таки анкету на злосчастном сайте. Злосчастном потому, что столь безрассудный поступок выбил ее из колеи на целых две недели. Непозволительная роскошь для начальника отдела крупной компании  — столько дней думать не о работе, а о перипетиях своей личной жизни. А она лишь этим и занималась. Каждые десять минут проверяла свой аккаунт и постоянно нервничала. Почему ей
не пишут? И что делать, когда напишут? А если не напишут? И как все-таки лучше?
        Написали. И она сразу поняла, что делать. Ну, если не сразу, то после третьего прочтения. Первое письмо сначала ей понравилось. Да и фото было вполне себе. Мужчина лет пятидесяти в очках и белом халате. Мила обрадовалась: врач или ученый. И речь у него была спокойная, мягкая, но ровная и уверенная в себе.
        Здравствуйте, Мила.
        Мне кажется, мы удивительно подходим друг другу. Мы обязательно должны встретиться и пообщаться. Я уверен, что судьба дает нам шанс…
        Ну, какой женщине такие слова не понравятся?
        …Я счастлив, что мне удалось разглядеть в вашем письме главные строки. Вы так удивительно пишете о своей любви к животным…
        Ах да, это снова по наущению Алки. Подруга утверждала, что так она привлечет к себе собачников, кошатников, лошадников и всех остальных, кто не равнодушен к братьям нашим меньшим.
        — Ну и что?  — попробовала сопротивляться Мила.  — Зачем они мне сдались?
        — Они что, не мужики разве?
        — Ну и другие есть.
        — Где?  — Алка развела руками и огляделась.  — Что-то ни одного не видно. Вот прочитает твою анкету какой-нибудь любитель черепашек и подумает: «Хорошая женщина. Только вдруг она моих красноухих терпеть не может». И что?
        — Что?
        — И не напишет. Понятно?
        — Понятно.
        Слова о любви к животным были добавлены. И, надо же, сыграли свою роль. Ну-ну, что там дальше? Почитаем.
        …Мне тоже очень нравятся звери. Особенно пушистые. У них такая бархатистая шерсть, которую приятно расчесывать и гладить…
        Наверное, этот врач очень одинок, если он так мечтательно рассказывает о том, как гладит своих питомцев.
        …К сожалению, я не совсем понял из вашей анкеты, чем вы занимаетесь. Но надеюсь, вы расскажете мне при встрече. Назначайте, милая Мила, время и место.
        С искренним уважением к вам,
        Василий…
        Письмо было хорошим от первого слова до предпоследнего. А последнее Мила едва не пропустила. Но все-таки разглядела и, прочитав в самом конце «таксидермист», расхохоталась до неприличия. Слава богу, в ее компании еще не было стеклянных кабинетов, и она могла себе позволить этот смех без перешептываний за спиной. Но смеялась, видно, все-таки слишком громко. Уже через секунду в дверях торчала голова помощницы Эллы.
        — Все в порядке?  — Голос елейный, в глазах  — безумное любопытство.
        — Да.  — Мила махнула рукой и, как только Элла скрылась, удалила письмо «любителя животных». Надо было, наверное, показать Алке для наглядности и пущей убедительности, но не хотелось оставлять эту грязь в своей почте. Для надежности Мила исправила и свою анкету. Уж как-нибудь обойдется она без собачников и кошатников. Лучше сказать, что любит ходить в театр. Будут ей писать интеллигентные люди. Чем плохо? И плевать, что она в театре уже три года как не была. Поход на елку с сыном подруги не в счет. Но ведь она же любит театр. Значит, не врет.
        Театрал нашелся через пару дней. Писал о великолепной игре Табакова в МХТ, новой постановке «Современника», втором дыхании «Таганки». Он сообщал о своих любимых режиссерах и утверждал, что «Гамлет» в постановке Стуруа ничем не уступает решению Серебренникова.
        …А если бы вы только видели новую постановку Чусовой. Она буквально завораживает искренностью эмоций и великолепной актерской игрой. Надеюсь…
        Мила даже споткнулась на буквах в предвкушении приглашения в театр. Натура, конечно, слишком романтичная. Не чета ей  — твердой, решительной, лишенной сантиментов. Ранимая душа. Ну, ничего. В конце концов, она не опору ищет. На нее давно уже можно опереться самому. Ей нужен друг, родной человек. Тот, с кем можно поговорить, пообщаться, в театр вот сходить. Итак, что там дальше? Надеюсь, надеюсь…
        Надеюсь, вы окажете мне услугу и приобретете пару билетов на этот спектакль. Честное слово, не пожалеете! Напишите, где и когда сможем произвести обмен. «Утром деньги  — вечером стулья». И смайлик в придачу. Только смеяться теперь не хотелось. Совсем.
        — Да ладно, сходи, купи у него билеты,  — посоветовала Алка.  — А если вы друг другу понравитесь?
        — Уже понравились.  — Мила разозлилась на подругу.  — Ну что ты несешь?! Он спекулянт!
        — А может, и нет? Вдруг он просто не может пойти, а тебе по номиналу продаст или еще дешевле.
        — Тогда, значит, у него есть с кем ходить по театрам. И вообще, не говори ерунды!
        Алка обиделась и самоустранилась. А Мила получила третье послание. Письмо как письмо. Зовут Роберт. Сорок пять лет. Дважды был женат, детей тоже двое. Работает менеджером. А кто сейчас не менеджер? Квартира съемная, машина кредитная. Среднестатистический такой мужчина. Фото тоже непримечательное: костюм серый, галстук в полоску, глаза уставшие, волосы поредевшие. Все как должно быть в его возрасте и ситуации. В общем, давайте встретимся, и никакого подвоха. Чучел зверей не делаю, билетами не приторговываю. Решила рискнуть.
        Встречу назначили в кафе в парке Горького  — место людное, не пафосное и бюджетное. Судя по всему, кавалер свободными финансами не обладал. Первое впечатление он произвести постарался: пришел заранее, принес три хризантемы, нарядился все в тот же костюм и галстук. В общем, с понятиями человек, культурный. Потом все больше о Миле расспрашивал. Правильно, женщине надо демонстрировать, что она интересна. А если только о себе, любимом, трепаться, так и не выйдет ничего. Миле, правда, долго о себе рассказывать нечего. Выросла, выучилась, работает  — вот и весь сказ. Или что там еще? Не была, не участвовала, не привлекалась. Хотя вот о первом она может. Поездила достаточно и по Европе, и по Азии, даже до Австралии успела долететь. Она начала о путешествиях, но заметила, что Роберт как-то сник. Поняла  — не его тема. Видно, нет у человека средств. Она не предполагала, что может не быть интереса. Кто не захочет увидеть туманы Лондона, минареты Стамбула, небоскребы Шанхая или сёрфингистов на пляжах Сиднея? Возможно, какой-нибудь отсталый недотепа. А Роберт производил впечатление человека интеллигентного,
образованного, удрученного тем, что ему все это не по зубам. Мила поспешила исправить свою оплошность:
        — Работа у меня такая. Закупками занимаюсь, вынуждена видеть товар лицом. Вот и летаю в страны-производители. По необходимости, понимаете?
        — Понимаю,  — кивнул он с видом человека, отлично знающего, что совмещать приятное с полезным  — редкое везение в наши дни.
        — А вы как предпочитаете занимать досуг?  — Мила мысленно обругала себя за витиеватую фразу. Досуг какой-то вместо свободного времени. Но Роберт этого не заметил. Ответил спокойно:
        — Футболом не увлекаюсь, как, впрочем, и хоккеем. Так что никаких спортбаров и полуночных бдений у телеэкрана. Я природу люблю. Рюкзак за плечи и вперед. Так, чтобы идти, тащить груз, уставать. Нравится мне преодоление. Когда уже на последнем издыхании и кажется, что не справишься. А потом секунда, и ты стоишь на вершине, перед тобой простор, красота и свобода.  — Он смотрел на Милу с ожиданием одобрения. Она удивилась тому, как в секунду изменились его глаза. До этого какие-то потухшие и вялые, они мгновенно преобразились, засияли восторженным светом. И сам Роберт будто возмужал, окреп, как-то вырос и раздался в плечах. Миле стало совестно, что она не может разделить его чувств. Мысль о походе, да еще с грузом за плечами, если честно, никогда не вызывала у нее воодушевления. Тем более теперь, когда, случалось, она доползала до дома чуть живая от усталости и сил хватало только на то, чтобы налить себе чашку чая. И не заваривать, конечно. Какое там! Так, по-быстрому, пакетик кинуть, выпить маленькими глотками и спать, спать, спать. Какой поход? Какой рюкзак? В отпуск только на море  — растянуться
звездочкой и неделю не шевелиться. Нет, случалось, ездили с Алкой в Европу. В Париж или Рим. Но там как-то тоже неспешно, в удовольствие. Не как большинство туристов с высунутым языком по всем музеям, а в основном по кафешкам. Выпить кофейку  — и смотреть, смотреть, смотреть. На Эйфелеву башню, на собор Святого Петра, на Вестминстерское аббатство. И чувствовать величие человека, а не природы. В Миле прекрасно существовал законченный урбанист. Природу она могла оценить только на полотнах Айвазовского и Левитана.
        Один раз (лет двадцать назад) отправилась со студенческой компанией в двухдневный поход. Кажется, праздновался чей-то день рождения, отказываться было неудобно. В общем, пришлось собрать волю в кулак, одолжить у знакомых спальник, купить пару банок тушенки и отправиться на берег какой-то реки. До вечера все было в относительном порядке. Да нет, даже хорошо было. Ребята расставили палатки, наловили рыбы. Девчонки сварили уху. Тушенка не пригодилась. Затем сидели у костра и горланили песни под гитару. Миле тогда даже показалось, что один из ребят посматривает на нее с интересом. А потом разразился ливень, и вся прелесть похода улетучилась в одно мгновение. Вмиг промокшие студенты набились в палатки. Туда же набились комары, от укусов которых не спасали даже спальники. К утру у Милы распухло лицо, окоченели ноги, а настроения не осталось совсем. Другие радовались выглянувшему солнцу, бегали босиком по мокрой траве, самые отчаянные даже купались в еще холодной весенней реке. Мила же сиднем сидела на пеньке и думала, почему она не взяла с собой что-нибудь от аллергии и когда же все это закончится:
и веселье, и дурацкие песни, и главное  — сам поход. Когда к середине дня стало понятно, что компания намерена задержаться в лесу у реки еще на сутки и продолжать мужественное сражение с комарами, Мила молча надела так и не высохшие кроссовки и в одиночку побрела назад к цивилизации.
        Вторым серьезным столкновением с природой стала для нее поездка в Альпы. Она тогда еще не умела толком кататься на горных лыжах. Так, пара уроков с инструктором на московских спусках перед поездкой. В горы отправились впятером: две супружеские пары и Мила  — не пришей кобыле хвост. Мало того, что одна, так еще и неумеха. Денек с ней помыкались, покатались «по холмикам», да и послали в школу. Дня через три Мила почувствовала в себе уверенность и присоединилась к компании. Было здорово. Лететь по склону вперед, чувствуя и бесстрашие, и легкость, и волнение одновременно. А потом сесть в кафе, подставив лицо яркому полуденному солнцу, и любоваться ярким синим небом, белоснежными вершинами и зелеными соснами.
        После обеда, едва они отъехали от кафе, на Милу налетел такой же «любитель гор», как она, пятнадцатилетний мальчишка, едва научившийся хоть как-то владеть своим телом. Тут не совладал  — сам упал и Милу свалил. Подросток отделался легким испугом, Мила получила разрыв мениска и очередное доказательство того, что человек в ее случае только жертва господствующей природы. Какая красота? Какое величие гор, если впереди две операции, три месяца восстановления и резкая тошнота лишь от словосочетания горные лыжи.
        В общем, отношения с природой у Милы не складывались. Разве что море она любила. Да и то странною любовью. Далеко не плавала, за приливами и отливами не наблюдала. Лежала себе на берегу, загорала, читала книжки. Вот и вся любовь. А чтобы на яхте вокруг острова  — это нет, укачивает. Съездить поплавать в бухте или попрыгать с камней  — тоже нет. А какое там дно? Не опасно ли? Хватит с нее одного мениска, напрыгалась уже. А тот идиотский случай в Португалии! Мила была просто свидетелем, но запомнила на всю жизнь. Этот детский крик, распахнутые от ужаса глаза, сумасшедший бег к берегу. «Акула! Акула!»  — кричала двенадцатилетняя девочка и пыталась выскользнуть из цепких объятий океана. Пляж вскочил на ноги, люди заметались, но тут же остановились. Многие снисходительно улыбались, некоторые откровенно корчились от смеха, хотя девочка продолжала бежать и вопить. Мила тоже увидела, в чем дело. Прямо за испуганной жертвой из воды выходили два аквалангиста в черных гидрокостюмах. Их девочка и приняла за грозного хищника. Она сама уже увидела свою оплошность и смеялась вместе со всеми. А Мила даже
улыбнуться не могла себя заставить. В голове пульсировала одна мысль: «Это могла быть акула. Они живут в океане».
        Мила могла бы сойти за трусиху. Но сама она себя такой не считала. Казалась себе скорее рассудительной, избегающей риска личностью. А зачем рисковать? Совершенно ни к чему. Наверное, у нее в организме была хорошо налажена выработка адреналина. Подпитка извне не требовалась. Скорость за рулем  — шестьдесят, дорогу переходим на зеленый свет, никаких полбокала перед поездкой. Руки моем с мылом, чай пьем без сахара  — здоровая необходимость. Да, и никаких походов. Там комары, медведи, маньяки, оголтелые подростки и еще та самая природа, которая однажды может оказаться сильнее.
        В общем, разделить восторгов Роберта Мила никак не могла. Но она была вежливым человеком. Поэтому с улыбкой заметила:
        — Вы, наверное, часто так путешествуете.
        — Стараюсь каждое лето,  — с гордостью ответил он.  — Теперь вот и детей приобщаю.  — Был женат дважды. Имею сына и дочь.  — Ну, сын у меня уже тертый калач. С ним мы и на Алтае сплавлялись, и Карелию вдоль и поперек исколесили, а вот с дочей летом только в первый раз ходил. Намучился…
        — Что так?  — Миле разговоры о походных мучениях были совсем не интересны. Она уже поняла  — вариант не ее. Но воспитанность не давала оборвать беседу.
        — Так девочка ведь. Волосы у нее длинные. А я по косичкам не специалист. У вас вот тоже стрижка. Я уж и не знаю, справитесь ли вы с лентами и резинками.
        Мила как-то позабыла о вежливости, бросила грубовато:
        — Невелика наука!
        Роберт предпочел не заметить ее ехидства, обрадовался:
        — Вот и договорились. Значит, в следующий раз идем вместе.
        — Непременно.  — Мила выдумала срочные дела, оставила фальшивый номер телефона и отправила Роберта в черный список своих корреспондентов на сайте знакомств.
        — Ну и дура!  — злилась Алка.  — Могла бы жизнь устроить.
        — Где?  — хохотала Мила.  — В Карелии?
        — Да уж лучше в Карелии с мужиком, чем в Москве одной.
        — Нет уж, дорогая, я как-нибудь обойдусь.
        На этом знакомства по Интернету закончились. Как-то сами собой. Мила перестала ждать, да и писать ей перестали. Была еще парочка сообщений. Одно от юного альфонса, прямым текстом пишущего о желании удовлетворять физические потребности немолодой женщины в обмен на удовлетворение его материальных. Тут веселилась Алка:
        — А что, Милка, ты у нас женщина одинокая. Могла бы и попробовать гусарского тела.
        — Нет, Ал, он немолодую женщину просит, а я еще хоть куда.  — И обе ржали как лошади, словно были все еще девчонками, сидящими за одной партой и обсуждающими мальчишек-одноклассников.
        Второе письмо оказалось, наоборот, от дядечки за шестьдесят, который почти требовал, чтобы Мила заняла место его умершей супруги, потому что ему «очень непривычно самому себя обслуживать».
        — Привыкнешь,  — пообещала Мила и вернулась к обычной жизни, без знакомств по Интернету, почувствовав такую свободу! Ни волнительных ожиданий, ни тщетных надежд, ни горьких разочарований. К черту этих мужиков. Ну какой от них толк? Зарабатывать Мила сама умеет. Полку прикрутить или унитаз починить  — на это специалисты найдутся. Поговорить по душам? А Алка на что? Они почти всю жизнь вместе. Ближе ее уже и не найдется души. Да и мама еще. Какой мужчина ее заменит?
        — Сексуальный,  — отвечала Алка на этот вопрос подруги и потешно дергала бровями. Хотела выглядеть кокетливо, а получалось смешно. Мила и смеялась.
        — Да на кой мне это?
        — А ты что, старуха? Сама же говоришь: молодая. Ну и как же без секса?
        — Ну,  — смущалась Мила,  — как-то так…  — Потом смелела и шла в атаку:  — У тебя у самой каждый день, что ли?
        — Нет, конечно,  — теперь смущалась Алка.  — Но ты же знаешь, что случается.
        — Случается,  — передразнила Мила.  — Можно и без случайностей обойтись.  — Намек на Алкину супружескую неверность.
        — Да что ты на меня-то равняешься. Мы с Лешкой уже двадцать лет вместе, поднадоели друг другу. Это, между прочим, нормально, иногда по сторонам посмотреть.
        — Ну вот и зачем мне это нужно? Сейчас безумие страстей, а потом поднадоесть друг другу.
        — Так потом ты уже на пенсии будешь. Тут о здоровье надо думать, а не о любви.
        — Ал, о любви положено думать в любом возрасте.
        — Это все романтика. К реальной жизни не имеет никакого отношения.
        — Да пошла эта реальная жизнь!
        Алка обиделась почти на неделю. Не звонила пять дней. Потом все-таки прорезалась. Завопила в трубку:
        — Я не поняла, кто из нас практик и реалист, я или ты?
        — Я, конечно, я,  — тут же легко согласилась Мила.
        Это было сущей правдой. Она всегда была более рассудительной, осторожной и принципиальной, чем подруга. Спокойная, уравновешенная Милочка умела предвидеть ситуацию и не поддаваться порывам и чувствам в отличие от резкой, импульсивной и очень эмоциональной Аллочки. Подруга предлагала прогулять школу.
        — Потом догонять, объясняться, переживать,  — лениво тянула Мила.
        — Я ушла из дома,  — как-то объявила пятнадцатилетняя Алла.  — Мама сказала, что Вовка мне не пара.
        — Ясно. Пойдем ко мне поужинаем, а потом домой почапаешь.
        — И не подумаю!
        — А ты не думай, иди просто.
        — Это почему еще?
        — Потому, что мама права.
        — Да ты что, Милка, не на моей стороне разве?!
        — На твоей, конечно! Я всегда на твоей. Вот уйдешь ты из дома. Куда подашься? К Вовке своему на голову свалишься? Давай, дорогой, жениться. Школу бросаем  — дуем работать. Если даже твой обожаемый Вовка обрадуется такой перспективе, в чем я очень сомневаюсь, то ненадолго. Потом до него дойдет, что, если бы не твой финт ушами, он мог бы жить припеваючи еще лет семь до окончания института. Да и тебе зачем вся эта канитель?
        — Какая?  — Алка растеряла свою решительность.
        — Ну, шмотки ему стирать, еду готовить. Это пока все прекрасно. Встретились, пообжимались, помечтали о вечном и разошлись каждый к своей мамочке под крылышко, а семейная жизнь, знаешь ли, не такая простая.
        — Так чего, возвращаться, что ли?  — Алла чуть не плакала.
        — Конечно!
        — А как же Вовка?
        — Да встречайся ты со своим Вовкой. Он что, обязан тете Нине нравиться?
        — Но она же может запретить с ним общаться!
        — Запретила?
        — Пока нет, но…
        — Алка! Ну что ты все время мчишь вперед паровоза?!
        Так было всегда. Алла тянет. Мила тормозит. Иногда Алла слушается, но чаще злится. Пословица «Тише едешь  — дальше будешь» не для нее. Она говорит: «Под лежачий камень вода не течет»  — и мчит вперед на всех парусах. Алла все делала быстро. Быстро выскочила замуж, быстро родила двух детей, быстро завела любовника, потом второго, потом третьего, потом никакого (надоело). Успела окончить два института и многочисленные курсы, поработала по всем приобретенным профессиям, посидела в домохозяйках, побывала владелицей бизнеса, а теперь уверяла Милу, что нашла дело своей жизни:
        — Буду свахой.
        — Кем?
        — Свахой. Ну, помнишь Гундареву в «Одиноким предоставляется…».
        — А кого сватать-то будешь?
        — Вот с тебя и начну.
        — Ага. А мне больше не надо. С меня Интернета хватило.
        — Мил, да у тебя не получилось ничего, потому что ты там правду-матку понаписала.
        — А что, надо было врать? Работаю в цирке, дрессирую львов. И как я потом буду зверей предъявлять?
        — Надо приукрашивать. Вот ты пишешь: ответственная. Ты что, на работу устраиваешься? Или, например: дети  — продукт, требующий больших усилий…
        — А ты не согласна, что для их воспитания нужно много сил?
        — Я не согласна с тем, что дети  — продукт.
        — Очень странно. По-моему, ты по первому образованию биолог. Две клетки соединили, получили продукт.
        — Мила, твоя ученость и образованность никому там,  — Алла кивнула на компьютер,  — не нужна! Проще надо выражаться, проще. Дети  — цветы жизни. Хочу.
        — Ну, в этом желании я не уверена.
        — И слава богу, что хотя бы об этом хватило ума умолчать. Если туда,  — очередной кивок в сторону монитора,  — и забредает нормальный мужик, то с мечтами о семейном счастье. Чтобы любовь, чтобы детишки сопливые, понимаешь?
        — Не понимаю! Отстань!  — И Мила выкинула из головы всю эту переписку, знакомства и дурацкое ожидание. Компьютера в ее жизни и без того больше чем достаточно. Куда лучше приходить домой и тратить время на интересную книгу или хороший фильм, а не на блуждание по дебрям Сети в поисках неизвестно чего. Вернее, кого.
        Алка, конечно, стала бы возражать. Предложила бы кучу способов определения того типажа, который необходим именно Миле. Только в Алкины определения Мила не верит. Ей бы в самой себе разобраться. У нее на каждый плюс в мужчине найдутся двадцать пять минусов. Ну, про Роберта и говорить нечего. Походы  — это даже не двадцать пять минусов, а сразу все пятьдесят. Но даже если без крайностей. Вот, например, Антон Бирданов  — начальник параллельного отдела. Допустим, он свободен и проявляет к Миле внимание. Мужчина интересный, старше на пару лет. Умен, образован, успешен, культурен. Зарабатывает прекрасно и тратить умеет. Великолепный собеседник. За кофе с сигареткой рассказывает кучу увлекательных вещей. Чем не подходящая партия? Казалось бы, замечательная во всех отношениях. Так ведь нет. У Милы и тут контраргументы. И что им делать вдвоем, таким занятым и успешным? Они только перекурить могут вместе, урвав у работы минут пятнадцать. У нее закупки  — у него продажи. Когда она может позволить себе уйти в отпуск, у него самая горячая пора. Для того чтобы стать женой такого распрекрасного мужчины, надо
осесть дома и производить продукты под названием дети? Кажется, у Антона их трое. Жена, конечно, домохозяйка. Он, правда, вроде бы даже гордится своей супругой и жалеет ее.
        — Наталка моя уматывается побольше нашего. Одного в один кружок, другого в другой, третьего к врачу. И так каждый день. А еще ведь весь дом на ней и готовка. Я же никакой приползаю, толку что с козла молока.
        Вот и сам признался, что толку от него никакого. Как сейчас тащит Мила свою квартиру на себе, так и волокла бы их совместное хозяйство. Только в нагрузку с детишками и с самим Антоном, у которого, между прочим, гастрит. Пельменей с сосисками не наваришь. Наталка ему в пароварочке рецепты изобретает. И детей у Милы нет, никто в грязной обуви по квартире не бегает, посуду не бьет, пол не царапает. Трудно вообразить, как, даже сидя дома, успевать со всем этим справляться. А представим, она остается работать. И что хорошего? Финансы позволяют нанять и повара, и уборщицу, и няню. И квартира будет ухожена, и муж накормлен, и дитё под присмотром. Только где гарантия, что лет в восемнадцать это дитё, встретившись случайно с матерью, например, на кухне, не спросит: «А вы, собственно, кто?» Нет, такого Миле не надо.
        Или другой пример. Вот в соседнем подъезде, когда она еще была маленькой, жил такой добряк дядя Гена. Он выходил гулять с эрделем Дусей, и вокруг хозяина и собаки тут же образовывалась толпа ребятни. Дуся скакала, носила палочку, каждого норовила лизнуть в лицо. Дядя Гена травил анекдоты, показывал фокусы и дарил конфеты, что не иссякали в его карманах. Мила наравне со всеми заслушивалась его историями и иногда, встретив тетю Тому  — жену дяди Гены,  — думала о том, что, когда вырастет, непременно заведет себе такого мужа. И собаку тоже.
        От собаки она и теперь не отказалась бы, а вот муж такой в ее жизненную схему больше не вписывался. Тетя Тома работала, дядя Гена вел дом. Так, конечно, было не всегда. Раньше оба работали в цирке. Она бухгалтером, он клоуном. Но цирк не уехал, а просто закрылся. Клоуны, понятное дело, разбежались. Большинство по другим циркам, а дяде Гене не повезло. У него уже был возраст и несколько прогрессирующих заболеваний, не слишком совместимых с клоунской профессией. Клоун ведь не просто весельчак, забавляющий публику. Это и немножко жонглер, и чуть-чуть акробат, и слегка фокусник, и еще дрессировщик. А у дяди Гены выросла грыжа в позвоночнике и развился артрит пальцевых суставов. Какое уж тут сальто-мортале! На манеже не покувыркаешься, булавы не половишь. Потыкался дядя Гена в пару цирков, провалил несколько показов, да и осел дома. Дусю вот завел  — артрит дрессуре не мешает. В общем, внешне все прилично, а внутри наверняка чернота сплошная. Маленькой Миле дядя Гена казался бесхитростным весельчаком, а взрослая понимает: все эти дворовые представления  — безутешная тоска по сцене. Вот приходит тетя
Тома с работы, о чем они говорят? Она ему про свои балансы рассказывает. А он может только посетовать на то, что жизнь сломана, разбита, кончена. Вероятно, Мила утрирует, но даже если так, она не желает слушать чужое нытье о несложившейся судьбе. Ей нужен мужчина уверенный, всем довольный, легкий. Чтобы и поговорить можно было, и помолчать. Последнее, кстати, особенно. Бывает, так наговоришься за день, что дома челюсти даже размыкать не хочется. И это надо понимать.
        Алка бы нашла такого понятливого. Ее институтская подруга Мадина замужем как раз за таким. Когда женились, скандал был… всем скандалам скандал. А как иначе? Он русский, она татарка. Она приучена вставать, когда мужчина входит в помещение, он  — открывать перед женщиной дверь. У нее мать всю жизнь в длинных юбках проходила, а его в модных варенках и по сей день скачет. У нее дома вето на свинину, у него через день на ужин жареная свиная шейка. Но это всё мелочи жизни. Главное, она  — мусульманка, он  — православный. Скандал! Тогда, правда, все больше атеистами слыли, но это на людях, а в кругу семьи все-таки почитали традиции предков. И куличик на Пасху, и барашек на Курбан-байрам. Ну и вера, конечно. Это основное. Но вера верой, а сестра ее любовь победила. Вышла Мадина замуж за Сергея и ни разу не пожалела. Родители с обеих сторон со временем смирились. А что делать, когда внуки растут? С дедушкой Махмудом в деревне под Казанью на охоту ходят. С дедом Иваном в машинных моторах ковыряются. Отношения к вере все это не имеет никакого, а вот к любви самое что ни на есть прямое. В общем, семья
получилась очень приличная. Мила их встречала в доме у Аллочки. И неизменно Сергей был на удивление обходителен со своей женой. И котик она, и зайчик, и «положить ли рыбки моей рыбке?», и «как скажешь, дорогая», и «посмотрите, как чудесно выглядит моя девочка». Мадина обводила всех царственным взглядом и лениво бросала:
        — Заглохни, Серый.
        И он улыбался совсем не расстроенной и не оскорбленной, а все понимающей улыбкой:
        — Уже надоел тебе, да?
        — Ага. И всем остальным тоже.
        — Ну, тогда помолчу.
        — Сделай милость.
        Сергей замолкал, а Мадина веселилась вовсю. Хохотала с подружками, кокетничала с друзьями, но приходила пора отправляться домой, и она командовала:
        — Серый!
        Он в секунду оказывался рядом, подавая пальто и не забывая поцеловать руку, скулу или краешек плеча. Мадина, снова смеясь, ласково смотрела на мужа:
        — Пошли уже.
        — Пойдем, пойдем.  — Он хватал ее за руку и тащил в мир, куда никому, кроме них двоих, входа не было. И все оставшиеся, не исключая Милы, чувствовали в этот момент острую зависть. Несдержанная Алка всегда говорила:
        — Счастливые!
        Мила внутренне соглашалась, но лишь на долю секунды. Потом представляла себя на месте Мадины и мгновенно ощущала приступ непонятной тошноты. В Сергее не было ничего противного. Внешность заурядная, но не отталкивающая. Хороший рост, подтянутая фигура. Немного лысоват, но это скорее плюс  — хорошо вырабатывается тестостерон. Да и вообще, что плохого в том, что с тебя после многих лет брака все еще сдувают пылинки, оберегают и буквально смотрят тебе в рот? Вот это последнее Милу и смущало. Сергей не был недотепой. Он умел поддержать разговор, рассказать анекдот, выразить свое мнение. Но стоило порог комнаты переступить его жене, как от красноречия мужа не оставалось и следа. Он словно уступал ей пальму первенства. Как бы молча сообщая, что в ее присутствии все его слова и суждения будут мелкими и ничтожными.
        Нет, о таком спутнике жизни Мила мечтать не могла. Это она хотела смотреть в рот и заглядывать в глаза. Пусть бы он обожал ее, подавая пальто и целуя руки, но не подобострастно кивая в ответ на ее указания. Она могла бы отставать на полшага, чтобы окружающие сумели лучше разглядеть и правильно оценить ее мужчину. А слепое Сережино поклонение не для Милы. Хотя все правильно. Оно для Мадины.
        Тут очень кстати будет вспомнить еще одну знакомую пару. Как раз их случай вписывался в Милины размышления о собственном желательном кавалере. Муж  — начальник, жена  — заместитель. Вроде при деле, даже правая рука, а все же на вторых ролях. Нагрузку он жене распределяет. Знает, когда можно рассчитывать на ее помощь, а когда следует освободить для домашних дел, или для похода в салон, или еще для какой-нибудь мишуры, незаметной для обычного мужского глаза и мышления. Конечно, и этот товарищ ничего не планирует заранее. Сам заместитель ему сообщает о необходимом маникюре, родительском собрании или непожаренных котлетах. Мила долго считала этот союз идеальным и примеряла на себя, пока однажды не услышала, как заместитель просит начальника:
        — Костик, мне бы постричься…
        — А в выходные нельзя?  — сказано довольно грубым, недовольным тоном.
        — Ты же знаешь, в субботу нас Алехины пригласили, а до этого у Светочки танцы. А воскресенье… Ну, это неважно. Мне бы хотелось до субботы успеть, чтобы в гости во всеоружии. Ну, ты понимаешь…
        Его нахмуренное лицо разгладилось. «Сейчас он скажет, что отведет дочку на танцы, а жена пойдет себе в парикмахерскую»,  — подумала Мила. Не тут-то было.
        — А твоя мама Светку не отведет?
        — Кость, она же в больнице. Давление. Ты разве забыл?!  — Голос заместителя слегка дрогнул.
        Начальник смутился.
        — Да-да. Я что-то… Извини, в общем. Иди давай, в эту свою парикмахерскую. Только возвращайся быстрее.
        «Я бы обиделась»,  — мгновенно решила Мила и, обведя взглядом присутствующих, поняла, что так поступило бы большинство дам на ее месте. Но жена Костика и не думала дуться. Скорее всего, ситуация для нее была привычной. Она радостно поблагодарила и помчалась приводить себя в порядок. Мила раз и навсегда вычеркнула типаж Константина из возможных кандидатов себе в мужья.
        — Это все потому, что нормальных мужиков не осталось,  — говорила она маме, когда та в очередной раз заводила песню о дочкином одиночестве. Милу такие разговоры давно не раздражали. Понятны ведь мамины страхи. Дочь одинока  — значит, не устроена. И неважно, что карьера удачна. Не в деньгах счастье. Нужен мужчина. И постоянный. И желательно, чтобы законный. Да и с внуками надо спешить. Хочется же понянчить. А возраст-то к семидесяти приближается. Но, с другой стороны, должна ведь она понимать, что абы за кого Мила выскочить не может. Мила тоже не девочка. Она разбирается, размышляет, прикидывает. Но мама с ней не согласна. Дело вовсе не в отсутствии мужчин.
        — Нет,  — сообщает она дочери,  — это все потому, что ты не желаешь ни под кого подстраиваться.
        — А почему я должна это делать?! Мама, мне почти сорок лет. Пусть под меня подстраиваются.
        — Дочь, я надеюсь, что, если все образуется, твоему мужу все-таки будет не двадцать?
        — Мам! О чем ты говоришь?! Конечно нет!
        — Значит, приблизительно твоего возраста?
        — Ну, наверное…
        — Тогда ему определенно тоже будет непросто подстраиваться. Мила, брак  — это сплошной компромисс.
        — Почти как бизнес.
        — Вот именно!
        — Мам, а ты не думаешь, что бизнеса мне хватает выше крыши. Вот где надо изворачиваться, подгонять контракты, обсуждать условия. Я не хочу так в личной жизни. Мне нравится играть по своим правилам, а не подстраиваться под чужие.
        — Ты просто никогда никого не любила.
        — Мам!
        — Хорошо, Геннадий не в счет. Но уже столько воды утекло!
        Гена. Геночка. Генка Жигалкин. Первая и последняя Милкина любовь. Красивый умный парень с так необыкновенно ему подходящей яркой фамилией. Генка всегда спешил. Быстро говорил, быстро ходил, почти бежал, быстро принимал решения. Генка спешил жить. Они познакомились в институте. Милка не могла взять в толк, как такую энергичную, неуемную личность занесло на экономический. Экономика  — это усидчивость, рассудительность, спокойствие. А Генка был бурей, метеором, вихрем. Но учился хорошо. Ему все давалось легко от природы. О таких говорят «поцелованный Богом». Наверное, так и было. Генка рос в хорошей, обеспеченной семье. Оба родителя занимали какие-то высокие должности в разных министерствах. Единственного сына баловали заграничными шмотками и редкими нотациями. Но при этом Генка умудрился не испортиться. Воспитывала его в основном бабушка, тоже не чаявшая души во внуке, однако сумевшая дать ему правильные жизненные ориентиры. Генка был добрым и отзывчивым, происхождением своим не кичился и к обладанию жизненными благами относился философски. Сегодня есть  — завтра нет. И вообще, это все родительское.
Я к нему отношения не имею. Гордиться мне пока нечем. Школу Генка окончил с золотой медалью. В институт поступил без всякой протекции, хотя ее легко могли бы оказать. На курсе сразу сделался старостой и мечтой практически всех девчонок. Высокий, голубоглазый, всегда улыбающийся Жигалкин играл на гитаре, давал списывать лекции, а на семинарах блистал эрудицией.
        — Далеко пойдет,  — говорили во всеуслышание преподаватели, и очередь Генкиных почитательниц увеличивалась с каждым днем.
        Почему он выбрал Милу? Скорее всего потому, что она в очереди не стояла. Экономика на тот момент интересовала ее гораздо больше любви. К тому же в случае с Генкой она как-то инстинктивно понимала, что ловить нечего. Если в очереди томились первые красавицы курса, то что там делать Миле? Она была вполне симпатичной, милая Мила, но без изюминки. Во всяком случае, ей так казалось. Вот пройдет она по улице, на нее обратят внимание. А почему бы и нет? Молоденькая, хорошенькая. Юбка короткая, ножки стройные. И даже вслед обернутся. Но вот так, чтобы надолго запомнить и грезить по ночам,  — это вряд ли. Ноги стройные, но не слишком длинные, округлости невыразительные, черты лица мелковаты, волосы хоть и подпрыгивают в модной стрижке, но, если присмотреться, то какие-то жиденькие и тускловатые. Краситься тогда не разрешали родители.
        — Последнее аммиаком сожжешь,  — сердилась мама, как только Мила заводила речь о только что пришедшем с Запада мелировании.
        — Сейчас краски другие,  — пыталась спорить она.
        — Другие не другие, а один вред от них. Вот я никогда не красилась и ничуть не жалею.
        Мила только вздыхала. Конечно, маме жалеть не о чем. Всю жизнь ходила с буйной каштановой гривой. То бабетту на макушке соорудит, то конский хвост, то лентой волосы перехватит. И несет свою гордость с величавым видом. Зачем такое красить? Даже теперь, когда матери далеко за сорок, ей вслед оборачиваются. Толстенная коса до пояса  — и ни одного седого волоса. Можно вести разговоры о вреде аммиака, ни о чем не жалея. А вот Миле есть о чем жалеть. У нее волосы папины  — тонкие и ломкие. Она школу окончила  — постриглась первым делом. Мoчи не было с крысиными хвостиками по улице бегать. А иначе ее косицы и назвать нельзя, веревочки какие-то болтаются, открывая взору розовый младенческий затылок. Прическа в стиле Мирей Матье смотрелась куда лучше. Волосы держали форму, удачно прикрывали скулы, придавая узкому, вытянутому лицу девушки более пикантное выражение. И все-таки даже со стрижкой Мила не казалась себе привлекательной. Бросить взгляд можно, но так, чтобы влюбиться по-настоящему, это как-то сомнительно.
        А вот Генка влюбился. И бросился в стремительную атаку. Ухаживал так, словно у него не было запаса времени. Каждый день какой-нибудь сюрприз. То разбудит, постучавшись в окно квартиры. Шестой этаж без балкона. Стоит себе в строительной люльке, хохочет над Милиным удивлением. Улыбка уверенная, глаза блестят, а в руках охапка ромашек.
        — Милые, правда?  — только и спрашивает. Бросает букет к Милиным ногам и машет куда-то вниз:  — Опускай!
        То билеты достанет на жутко интересный концерт. Сначала на Челентано Милу водил. Она сидела как завороженная и во все глаза смотрела на известного итальянца, которого и мечтать не могла увидеть вживую. Потом до хрипоты спорили, в каком фильме актеру роль удалась больше других. Мила, конечно, стояла на «Укрощении строптивого».
        — Барбара и прекрасен, и ужасен одновременно. Ведь мужлан мужланом, а сколько харизмы. Такие типы симпатии не вызывают, но за него можно душу продать.
        — Да это не за Барбару, а за Челентано.
        Генке больше нравился «Блеф». Оно и понятно. Сюжет захватывающий  — приключения. Да еще и Энтони Квин в придачу к итальянской харизме.
        — Вот это кино! Всем фильмам фильм.
        — Что, лучше Тарковского?  — Мила понижала голос до шепота.
        — Лучше,  — отвечал Генка.
        Мила смотрела не понимая. Как так? Признанный гений не для всех хуже массового успеха?
        — Конечно. Тарковский для избранных. Ну, посмотрим, ну, обсудим в узком кругу. Порадуемся полученным премиям, будем ждать с нетерпением новой картины. А тут другое, понимаешь? «Блеф» объединяет. Вот сравни:
        «Вы смотрели «Зеркало»? Нет? Да как вы могли? Да вы ничего не смыслите в настоящем кино. Я был о вас лучшего мнения».
        А в другом случае:
        «Вы видели «Блеф»? Нет? Обязательно посмотрите, прекрасный фильм». Вот так, малыш, делай выводы.
        Мила делала. Генка ее поражал. Он на многое умел смотреть с непривычной точки зрения. Он, иногда казавшийся поверхностным в силу своей стремительности, был на самом деле очень глубоким человеком, умеющим задумываться над тем, над чем никогда не задумывались другие. Однажды спросил:
        — Каренин  — отрицательный персонаж или положительный?
        — Несчастный,  — ответила Мила.
        — Несчастный?!  — Большие синие глаза Генки округлились от изумления.
        — Конечно!  — уверенно кивнула Мила.  — Жена изменяет, позорит его имя. А личная драма? Он же любит ее!
        — Мила, ты вообще что-то понимаешь в любви?
        — Да.  — Мила, конечно, краснеет. Вот же она перед ней, ее любовь. Мила без нее ни жить, ни дышать. И он еще спрашивает!  — Конечно, понимаю!
        — А если понимаешь, то считаешь, что можно поступать с любимым человеком так, как Каренин? Тогда я просто тебя боюсь.
        — Боишься?  — Милин голос дрожит. В глазах слезы. Сейчас он разочаруется и уйдет.
        — Конечно. Стоит мне оступиться, и все. Ты вычеркиваешь меня из своей жизни, к детям не допускаешь. Куда это годится? Любимых надо прощать. Там из всех героев только и умеет любить один Левин. Вот это, я понимаю, у человека душа…
        Мила дальше не слушает. Ее сердце поет и пляшет. Он собирается иметь с ней общих детей. И так серьезно сказал, хоть и мимоходом. Генка. Геночка. Жигалкин-Зажигалкин. С Генкой Мила преобразилась. Смотрела на себя в зеркало и думала только одно: «Хорошенькая!» Глаза постоянно блестят, губы призывно улыбаются, туфельки на каблуках, верхняя пуговка на блузке кокетливо расстегнута (нет, ничего такого, все прилично, но пикантно же, черт побери!). И мелирование, конечно, сделала. Чего уж бояться испортить волосы, если испортила свою главную ценность?
        Мать, конечно, догадалась.
        — Неприлично это, Мила, до свадьбы хороводы водить. А ребеночка заделаете, что люди скажут?
        Мила краснела, но не могла сдержать улыбки. Ребенка. Ребеночка. Хорошенькую такую девочку с синими Генкиными глазами. Или мальчишку. Такого же бойкого, умного, задорного. Генкиного мальчишку. Ох, скорее бы!
        Но со свадьбой решили не торопиться.
        — Институт окончим, на работу поступим, тогда и семью строить будем. Я не просто с тобой на диване спать собираюсь, а нести за тебя ответственность,  — объявил Миле Генка, и она не нашла возражений.
        Это было так не похоже на него  — не спешить. Как правило, события не происходили в их жизни, а мелькали беспрерывной чередой впечатлений. Музеи, кино, Таганка, поездки в Питер на перекладных электричках и автостопом по Золотому кольцу. И всё бегом, бегом, быстрее. Утром в Петропавловку, потом на Черную речку, еще проехаться в карете по Невскому, смотаться в Петергоф, забежать в Эрмитаж, взглянуть на белого медведя в зоопарке, прокатиться по каналам и посмотреть на развод мостов.
        — Вот поматросит и бросит,  — вздыхала Милина мать.
        — Я ему брошу!  — хмурился отец.
        А Мила не переживала. Знала  — не бросит. И понимала, почему Генка медлил. Он был очень правильным. Не хотел садиться на шею родителям, а мог. И, наверное, сел бы, если бы они выразили восторг от его выбора. Но они, похоже, не выражали. Нет, точно Мила не знала. Ее всегда принимали приветливо, очень вежливо:
        — Проходите, дорогая, располагайтесь. Чай? Кофе? Вам кенийский или бразильский? А какой обжарки? Сейчас сварю. Милочка, детка, положите салфетку на колени. Так можно запачкать ваше прелестное платьице. У вас ведь их не так много, верно?
        — Мам!  — Голос Генки звучал обиженно.
        — Ухожу-ухожу, не мешаю.  — Будущая свекровь одаривала Милу волшебной улыбкой и удалялась. А той еще долго бил в нос удушающий аромат сладких дорогих духов, и перед лицом проплывал резким взмахом широкий рукав халата из настоящего шелка.
        Мила иногда думала о том, что не совсем подходящая пара для Генки. Хотя нет, она, наверное, подходила. Все-таки они учились в одном институте, и поступила туда Мила сама, без всякого блата. Значит, была не глупее. Мила отлично училась в школе. Память у нее была прекрасной. Все, что когда-то читала, помнила. Могла поддержать любую беседу. Чем не невеста? Происхождением. Семья была простовата. Отец, правда, с высшим образованием, но трудился всю жизнь на заводе начальником цеха. Общался с простыми работягами, где уж тут приобрести аристократические манеры? Мама была лаборанткой в научном институте. У нее как раз окружение оказалось весьма и весьма высокообразованное. Но она была ближе к пробиркам, чем к людям. Единственное, что мама впитала в себя вместе с химикатами, так это мысль о том, что дочь обязательно должна выбиться в люди, чтобы не стоять в подсобке, пока другие с умным видом рассуждают о гетерозиготных крысах и их поведении в брачный период.
        — Учись, Милка,  — твердили оба родителя, и Мила, как примерная дочь, беспрекословно следовала их заповеди.
        Но теперь она догадывалась о том, что одного образования недостаточно, чтобы составить Генке хорошую партию. Не было в ней природной аристократичности, не было и приобретенной. Родители Милки, люди хорошие, порядочные, достаточно строгие и требовательные, о приличных манерах, конечно, имели весьма смутное представление. А если и имели, то скорее всего считали это пустой и ненужной канителью. Да и сама Мила, сначала завороженно глядевшая на Генкину мать, с течением времени стала раздражаться от витиеватости речи, от фальшивой улыбки, от всегда накрашенных губ и надушенной шеи, от неизменного, отдаляющего «вы», которое всегда подчеркнуто ставило Милу на ступеньку ниже. Другое дело ее родители:
        — Геночка, молодец, что зашел. Сейчас чайку заварю, у меня и пирог готов.  — Мама выходила из кухни и, не чураясь, крепко целовала иногда колючую Генкину щеку. А что стесняться? На правах будущей тещи. Предложение сделано, все по чести. Его Генка сделал, как только Мила заикнулась о том, что мать ее постоянно упрекает в потерянной девственности. Говорит: приличные девушки так себя не ведут.
        — Это ты-то неприличная?  — Генка расхохотался. Мила, несмотря на всю неуемность его атаки, держала оборону восемь месяцев, а когда дошло до дела, полчаса стояла за ширмой и причитала о том, что секс до свадьбы  — запретный плод, за вкушение которого ее непременно ждет наказание. В общем, приличия соблюла  — дальше некуда.
        Посмеяться Генка посмеялся, а на следующий день заявился к Милиным родителям с букетом и тортом. Гладко выбрит, в шикарном костюме  — жених. Раз жених, то с кольцом. Опустился на колено, попросил руки. Сердцем-то уже завладел прочно, и просить не надо. Отец пожал руку, мать прослезилась, а Мила повисла на шее. Не до приличий уже. Любовь. И с тех пор всё. Мать пироги печет, отец с будущим зятем в шахматы играет да в шашки. И неважно, что зятек почти всегда выигрывает, а батя поражения терпеть не может. В этом случае он только улыбается в усы и фырчит:
        — Ну, молодец. Молодец.  — Еще и по плечу Генку похлопает, выражая довольство. Умный зятек попался, дельный. Далеко пойдет. Повезло дочке.
        Мила иногда вздрагивала, смотрела испуганно на Генку. А вдруг не понравится ему такое панибратство? Ведь у них в семье так не принято. И тут же понимала: Генка кайфует. Он получает удовольствие от того, что свой здесь, родной, Милкин. И не раздражают его ни капли ни мамины поцелуи, ни папины мужские объятия. Он их уже любил  — родителей своей обожаемой женщины. Он принимал их правила, принимал легко и безоглядно. И Милке бы сделать то же самое. А она дурила. Не могла переступить через себя. Все ей казалось напыщенным и искусственным в Генкином доме. Каким-то показным. Удивительно, что Генка умудрился вырасти таким настоящим в подобной обстановке. Миле не хотелось подстраиваться и угождать. Она даже вела себя нарочито вызывающе по отношению к возможной свекрови, строила из себя ту никудышную, невоспитанную девку, которой на самом деле не была. То словно специально не замечала положенного перед ней ножа и водила по жирной тарелке указательным пальцем, а потом еще и облизывала его, с удовольствием наблюдая, как губы Генкиной матери кривятся в презрительной усмешке. То вдруг начинала натужно и громко
сморкаться в бумажную салфетку, обнаруживая отсутствие в кармане обязательного кружевного носового платка. То на обычный вопрос женщины: «А что вы думаете о картинах Левитана?» (и вопрос не праздный, не проверяющий знания. Они просто обсуждали досуг в Москве, и Людмила Петровна сказала, что стоит сходить на Левитана) брякала:
        — Это кто? Режиссер, да? А какие он фильмы снял.
        Генкина мама тогда аж закашлялась, а сам он состроил Миле страшные глаза и погрозил пальцем.
        — Ты, Милка, язва,  — заявил он наедине.
        — Язва,  — согласилась Мила.  — Просто я защищаюсь.
        — От кого? От чего?
        — От дурного аристократического влияния.  — Теперь она делала страшные глаза, а он хохотал.
        Мила была совсем не глупой и понимала, что должна буквально кипятком писать от того счастья, что Геночка выбрал ее, а не девушку своего круга. Он стал ее шансом, ее ключиком к входной двери в светлое будущее. А Мила делала вид, что не ценила и не восхищалась. Все она ценила, просто не показывала. И без того слишком много людей перешептывалось и за спиной, и перед глазами, упорно спрашивая и не находя ответа на вопрос: «Что он в ней нашел?» Но ведь нашел же что-то. А раз так, то пусть сам радуется, пусть восхищается, пусть ценит и любит, любит, любит. И Генка любил. Генка ценил. Генка прощал. Даже эти странные и довольно обидные кульбиты перед его матерью. Кто бы сказал Миле, что эта женщина впоследствии станет ей одним из самых близких людей, не поверила бы ни за что. А так случилось.
        Мила сидела перед компьютером, укрывшись пледом воспоминаний. Сообщение она до сих пор не открыла, будто хранимая в нем тайна позволила уснувшей надежде вновь пробудиться в закоулках души. Мила стряхнула с себя наваждение. В конце концов, личное сообщение можно прочитать и дома. Нечего тут штаны просиживать, уже через восемь часов обратно ехать. Все! Она решительно поднялась, выключила машину и направилась к лифту. Сейчас она сядет в свой рабочий «Мерседес», порулит по ночной Москве и позвонит Людмиле Петровне. Она, конечно, не спит. Смотрит, наверное, очередное политическое шоу. Звонку непременно обрадуется и начнет увлеченно рассказывать об увиденных на экране баталиях. Что ж, это именно то, что Миле сейчас нужно. Слушать и слышать то, что не задевает ни единой струны ее сегодня неожиданно снова раненной души.
        ШУРА
        В детстве ее называли щуренком. Прозвище прижилось, а подросший щуренок превратился в настоящую щучку. Взгляд у Шуры был внимательный и цепкий, движения резкие, хищные. А в улыбке всегда обнажался ряд меленьких острых зубов. И характер был совсем не покладистый. Дурной, в общем, характер. Про таких говорят: «Палец протяни  — руку оттяпает». В последнее время Шура размышляла о том, как бы оттяпать у загулявшего мужа кусочек квартиры, хотя по закону было не положено. Квартира, купленная до брака, принадлежала ему. Прожили они всего два года, детей общих не родили. Поживиться-то и нечем. Машин не покупал, шуб с бриллиантами не дарил. Да ей и не надо было. Это теперь, когда до развода дошло, она грустила, что раньше не задумывалась о материальном. Да и сейчас о материальном она думала в нагрузку к духовному. Сильно болела мама, и ее надо было вытаскивать, спасать. А тут без денег не обойдешься. Назанимала у всех. Когда получалось, отдавала то одному, то другому, чтобы через какое-то время занять снова.
        И сегодня Шура тоже заехала к знакомой, чтобы отдать долг. Жгут чужие деньги и руки, и нутро. Как появилась возможность вернуть, так Шура и побежала без звонка, без предупреждения. А в доме были гости. Шуре на пороге сообщили, что отмечают начало Листопада и она обязана принять участие во всеобщем угаре. Шура угорать не хотела. Дома ждали мать и сын. Но так часто бывает, что ты вроде и не собираешься, а потом сам не замечаешь, как оказываешься в тапочках, сидишь за столом, что-то ешь, хохочешь и пьешь уже третью рюмку. Через пятнадцать минут Шуру повело, через полчаса затошнило. Пока не случилось позора, она поспешила в ванную. Закрылась, склонилась над умывальником, брызгала в лицо холодной водой в перерывах между приступами рвоты. Когда полегчало, выключила кран, но так и осталась сидеть на краю ванны, склонившись над раковиной, боясь шевельнуться и снова оказаться в плену у немощи. И вдруг услышала. За стеной на кухне красивый мужской голос уверенно рассуждал о новых методах лечения рака, о разработанных препаратах и большом проценте выживаемости. Шура буквально выскочила из ванной. Даже
в зеркало не взглянула. А было на что посмотреть. Блузка запачкана, юбка набекрень, лицо усеяно точками лопнувших сосудов. Красавица! Но ей было не до того. Все оказалось так к месту и ко времени, что разве можно медлить?
        — Здравствуйте,  — влетела она на кухню, чуть не врезавшись в одного из куривших мужчин.  — Мне нужен тот, кто сейчас говорил про рак.
        — Володька, это тебя,  — хохотнул чудом избежавший столкновения толстяк.
        Володька  — высокий симпатичный мужчина лет сорока, вроде не присутствовавший за столом во время Шуриных возлияний,  — молча рассматривал ее, впрочем, без всякого интереса. А вот он ей понравился, сразу понравился. Это она чуть позже поняла, а тогда было не до осмысления чувств. Она была вся сплошной порыв, сплошное действо. Щука, которой нужна добыча.
        — Вы можете вылечить рак?  — спросила без всяких преамбул.
        — Не обещаю, но попробовать стоит.  — В его глазах мелькнул интерес. А Шура почувствовала облегчение. Вот это да! Ни единого вопроса. Все четко и конкретно. Видела бы она себя в зеркало: юбка болтается где-то намного ниже талии, волосы растрепаны, взгляд полубезумный. Какие вопросы? Все вполне понятно. Человек не в себе, и ему надо помочь прийти в чувство.
        — Когда начнем?  — Щука выплыла на первый план и не собиралась уходить на дно.
        — Можем завтра.  — Он вынул из кармана визитку и протянул. Щука уцепила главное: «Заведующий отделением онкологии…»  — Позвоните мне.
        — Уже кого-то очаровал?  — В кухню вошла высокая интересная женщина в модном приталенном платье с восхитительным декольте. Она уверенно взяла Володю под руку и капризно добавила:  — Пора домой.  — В Шуру при этом острым копьем вонзился убийственный взгляд. Но, споткнувшись об нее, сменился недоуменным. Вот эта? К моему мужу? Ну и чучело. Право, смешно. Где она и где я? Обладательница роскошной груди в молчаливом превосходстве повела покатым женственным плечом, прижалась к мужу покрепче и потеряла к Шуре всякий интерес, раз и навсегда вычеркнув ее из числа возможных конкуренток. Только уточнила у Володи:
        — По работе, что ли?
        — А у меня по-другому и не бывает.  — Шура заметила, как он отстранился от жены. Чуть заметное движение, а с головой выдает, что у пары есть проблемы.  — Домой так домой.  — И обратился к Шуре:  — Позвоните мне… э-э-э…
        — Саша.
        — Значит, договорились, Саша, жду звонка.
        И он ушел, напрочь забывая о ней. Мало ли пациентов у онкохирурга?
        А вот она не могла думать ни о чем другом. Вернее, ни о ком. Действительно, она не могла разобрать, чему рада больше: надежде вылечить маму или возможности увидеть его снова. Увидеть и помериться силами с этим уничижительным взглядом его красивой жены. Она, конечно, роскошная женщина, но против щуки не устоит. Шура позвонила следующим же утром. Конечно, неудачно. И еще пять раз так же. Обход, операция, абонент недоступен, совещание, снова обход. Ближе к вечеру он перезвонил сам. Коротко бросил в трубку:
        — Владимир. Я вас слушаю.
        — Назначьте дату приема,  — так же коротко ответила Шура. Пусть знает, что она ценит его дорогое время.
        — Завтра в час дня, двадцатый кабинет. Адрес…
        — Он есть на визитке.
        — Жду. И возьмите все обследования.
        На другой день, сидя перед кабинетом, Шура выглядела немногим лучше, чем в момент их первой встречи. Одежда, конечно, была чистой и не спадала, но в остальном не наблюдалось в женщине ничего, что могло бы позволить назвать ее привлекательной. Волосы собраны в простой хвостик, на лице ни грамма косметики  — одни лишь следы бессонной ночи. Обувь без каблуков, никаких украшений. Сама простота без всякой изысканности. Кто бы понял, что это первый выстрел, первый щучий захват! Зачем ему похожая на жену роскошная, ухоженная женщина? У него уже есть такая. Нужна противоположность: неброская, неяркая, несчастная, которую хочется украсить, обогреть, разбудить, спасти, наконец. Он же врач, в этом его интерес. Но для начала пусть спасет маму.
        Он внимательно изучал снимки, анализы, заключения других врачей. Наконец объявил:
        — Случай небезнадежный.
        Шура крепко сжала мамину руку.
        — Мы были в этом уверены.
        — Но с операцией тянуть нельзя. Я могу вас госпитализировать уже сегодня.
        Не дав маме опомниться, Шура согласилась. Щука не медлит. Она атакует стремительно, а некоторую рыбешку даже заглатывает целиком.
        — Я распоряжусь, вас проводят в палату. Палата, извините, на четверых. Тут у нас пекутся о результате, а не об условиях.
        — Конечно, я все понимаю.
        — Посещения дважды в день, расписание висит внизу, там же перечень разрешенных продуктов. Общение с лечащим врачом два раза в неделю, во вторник и в четверг. Ну, за исключением дня операции, естественно. Когда назначу, сообщу. До этого обсуждать нечего.  — Владимир нажал на кнопку селектора, и буквально через секунду в кабинете появилась медсестра. Он ничего не сказал. Ситуация была известна и повторялась ежедневно.
        — Пройдемте в палату.  — Медсестра помогла больной подняться. Шура тоже встала. Вот ведь сухарь. Никакого особого отношения. Подчеркнуто никакого. Посмотрим, чья возьмет. Она уже шагнула из кабинета, как вдруг обернулась и спросила так, будто это пришло ей в голову только что.
        — А вы читаете лекции?
        — Лекции?  — Он смотрел на нее непонимающими глазами.  — Какие лекции?
        — По теме. Врачи ведь обычно принимают участие в конференциях, читают доклады. А раз у вас новый метод, то вы должны…
        — Я ничего никому не должен. Но лекции иногда читаю, когда зовут. Хотите послушать? Не тратьте время. Все равно ничего не поймете. Я расскажу все, что вас интересует, во время встреч родственников с лечащим врачом.
        — Нет, я хочу позвать.  — Шура почти с наслаждением наблюдала, как изменились его глаза. Уставшие и лишенные всякого интереса, они мгновенно ожили и смотрели на Шуру в ожидании продолжения. А вот и первый эффектный жест. Вынутая из сумочки и положенная перед ним на стол визитка. Конечно, он тут же прочитал: «Доцент кафедры нервных болезней института Молекулярной биологии…»
        — Позвоните мне.  — И Шура вышла из кабинета с чувством маленькой победы. Откуда-то появилась уверенность: мама выживет и с Владимиром все получится. А иначе вовсе она не щучка.
        Сомневаться в своих щучьих способностях Шуре не приходилось. Она многое в жизни не получила, а именно добыла. Высшее образование, потом аспирантуру, затем сына. Она ведь об институте даже и не мечтала. Училась средне. Не потому что соображала плохо, просто не так хорошо и скоро, как другие. Ей бы посидеть, время потратить, а не получалось. Дома лежал парализованный отец, а во второй из двух комнат копошились пятилетние сестренки-близняшки. Мать надрывалась на трех работах, а хозяйство было на Шуре. Пока детей накормишь, напоишь, развлечешь, больного обиходишь, еду всем приготовишь да приберешься немного, чтобы запах лекарств и хвори в доме не застаивался, уже и не до уроков. Так что в ее ситуации еще и неплохо она успевала. Второгодницей не была, вполне средней ученицей. А по биологии и вовсе отличницей. Но об институте не помышляла. Мать только и говорила:
        — Вот окончит Шуренок школу, работать пойдет, хоть вздохну немного. Может, пальтишки девчонкам новые справим, а то в латаных-перелатаных бегают.
        Шура не обижалась. Даже в голову не приходило. Какие обиды, когда мать сама на себя не похожа. Сорок еще не стукнуло, а полголовы седые, глазницы ввалились, тела совсем нет. Да и голодная постоянно. Все лучшее детям. А сколько денег на лекарства уходит, столько и не заработаешь. Что еще Шуре делать, если не матери помогать? Разве плохо, если сестрички в обновках щеголять будут? А институт так, одна блажь. Ну, нравится ей биология, ну, могла бы она, предположим, опыты всякие проводить да наукой заниматься, только до этого ведь еще дойти надо. А как дойдешь, если, кроме биологии, остальное не ладится? Еще ведь изложение написать надо. Память у Шуры не хромает, а грамотность на нуле. Даже если и родит на троечку, для проходного балла не хватит. Еще и химию надо сдать. А с ней все просто ужасно. Но тут уж не по Шуриной вине. Просто химичка  — бабушка лет за восемьдесят  — к тому моменту, как начала у них преподавать, сама успела забыть свой предмет. Где уж до других донести! Если бы у Шуры была возможность с кем-то другим заниматься. Так ведь не было такой. А все эти если да кабы, кому они интересны?
        В общем, к концу десятого класса будущее Шуры определилось. Днем работа, вечером курсы парикмахеров. Вот окончит их и сможет прилично зарабатывать. Заодно мать в порядок приведет, а то ведь смотреть больно. Вместо волос какая-то пакля на голове. В редкие свободные минуты репетировала на одноклассницах. Подбирали прически к выпускному, крутили волосы на бигуди, выстригали и укладывали косые челки. Однажды Зойка Тришкевич спросила:
        — Шур, а наоборот сможешь? Уродство какое-нибудь изобразить?
        — Зачем это?
        — Да прикинь, предки совсем с ума спятили. Хотят меня в институт упечь.
        — Тебя?!  — Было чему удивляться. Вот уж у Зойки имелись все возможности учиться, а желания ни на йоту. Да и мозгов подходящих не случилось.
        — Вот и я им о том же. Выдайте, говорю, замуж и успокойтесь. Так ведь нет. Заладили: образование, образование. А зачем оно мне, когда я собираюсь борщи варить да младенцев рожать?
        — Понятно. А страшилу-то из тебя зачем делать?
        — К нам сегодня какой-то родительский знакомый с биофака пожалует, будут просить его похлопотать за меня. Хочу ему не понравиться.
        — С биофака?  — Шура почувствовала, как ухнуло сердце.
        — Ага. Представляешь меня у микроскопа!  — Зойка захохотала.
        — У микроскопа…  — мечтательно повторила Шура.  — Если бы только я могла…
        — Эй, ты чего? Тоже на биофак хочешь?
        — Хочу, но не могу. Мне работать надо.
        — Так на вечерку иди. Или работай… ну-ну-ну… ну вот официантом, например.
        Шура во все глаза смотрела на Зойку. Потом порывисто обняла ее и чмокнула в щеку:
        — Подруга, ты  — гений!
        — Скажи это моим предкам. Всю плешь проели: «Мозгов нет. Ума нет. Что из тебя вырастет?» Да вырос вроде человек уже. А все им не так и не то.
        — То, Зоинька, самое то.  — В Шуре включилась щука. И как только она раньше не подумала об официантке? Хотя если бы и подумала, как быть с провалом в химии? Но раз уж тут Зойка со своим блатом, то надо брать быка за рога и ни о чем не жалеть. Это судьба.  — Так, дорогая, никакую страшилу мы из тебя не делаем. Рулишь домой, изображаешь крайнюю степень заинтересованности и запоминаешь, что и как ты должна делать на экзаменах, чтобы тебя… Блин, ну, как же это слово… на языке вертится… идентифицировали… вот.
        — Чего?
        — Экзамены же все письменные, верно?
        — Ну.
        — Вместо фамилий в списках номера, так?
        — Наверное.
        — Значит, членам приемной комиссии следует подать какой-то знак, что это свой, надо брать, понимаешь?
        — Да шут их разберет, какие у них там знаки?
        — Вот пойди и узнай.
        Экзамены Шура выдержала. Поставила в указанных Зоей местах какие-то галочки-палочки и стала студенткой биофака, не испытывая ни малейших угрызений совести. А зачем мучиться? Шура ощущала себя на своем месте. Кроме того, она ведь помогла подруге избавиться от ярма. Ну не желала Зойка учиться, к чему заставлять человека? Хочет она замуж  — пусть идет. Нарожает деток  — осчастливит родителей, те и не вспомнят о фокусе с институтом. Шура так никогда и не узнала, что Зоя, болтаясь без дела, связалась с плохой компанией и через полгода погибла. Ее отец, не выдержав удара, скончался от инфаркта, а мать несколько месяцев провела в клинике нервных болезней, попросту говоря, в психушке. Шуре неоткуда было узнать об этом. С одноклассниками она не общалась. У нее и поесть-то минуты не находилось, где уж там тратить время на телефонный треп, не говоря о походах на вечера встреч. Шура училась и работала, спала в основном в метро. И все было не в тягость, все в удовольствие. Бегая с подносами, она думала о том, что эта беготня приносит желанные деньги, а засыпая над очередным опытом, заставляла себя пробуждаться
мыслями о замечательном будущем. Она станет не просто биологом, а таким ученым, который откроет новое лекарство от чего-нибудь ужасного. Например, от СПИДА или от какой-нибудь африканской лихорадки. А лучше всего от рака. Да-да, от рака это будет самое то. Она изобретет и получит Нобелевскую премию, и никто, ни одна живая душа не посмеет даже подумать, что она, Шура, заняла когда-то не свое место.
        Когда она училась на третьем курсе, ушел из жизни папа. Обычно, когда умирают такие больные, родственники вместе с горем не могут не чувствовать облегчения. Семья Шуры не стала исключением. Уже на следующий день после похорон сестренки выставили Шуру из комнаты: «Ты теперь и с мамой жить можешь». «Моя кровь,  — с одобрением подумала Шура,  — щучья». По носу, однако, мелкоту щелкнула:
        — Это мама ко мне переедет, а вы туда отправляйтесь. Вы  — маленькие, вам и десяти метров хватит. А мы с матерью уже заслужили, чтобы не тесниться.
        Квартиру покинул запах лекарств и усталого, покрытого пролежнями тела. Зазвучал детский смех  — девчонки начали приглашать к себе друзей, раньше стеснялись. Мать тоже преобразилась. Расправила плечи, раскошелилась на новые туфли и даже сходила в парикмахерскую. Шура удивленно отметила, что мама еще вполне себе. И как в воду глядела. Через полгода у матери завелся поклонник. И не абы какой, а с серьезными намерениями.
        — Замуж выхожу,  — объявила она девочкам.  — Надоело все на своем горбу тащить, хоть немного ноша полегче станет.
        — А ты его любишь?  — запищали близняшки.
        Шура только и сказала:
        — Выходи, мам, все правильно.
        Мать переехала к мужу в Подмосковье. Близняшки категорически отказались менять школу и остались на Шурином попечении. Она о них не слишком-то и пеклась, была занята своей жизнью. Еду готовила, вещи стирала, но вот так, чтобы уроки проверить или по душам поговорить,  — это нет. Доползти бы до кровати, какие уж тут разговоры, если даже язык не поворачивается от усталости. Впрочем, сестренкам хватало общения друг с другом. Они намеревались поступать в театральный и все свободное время тратили на постановку каких-то этюдов и разучивание отрывков. Их выпускной класс пришелся на выпускной Шурин курс. Она планировала после диплома устраиваться на работу. Уже наметила несколько интересных лабораторий и методично налаживала отношения с преподавателями, которые могли поспособствовать трудоустройству именно туда. Кому-то помогала напечатать доклад, за кого-то читала лекции, для кого-то ездила за книгами в библиотеку. Вроде по мелочи, а приятно. В общем, шла к своей цели по проторенной дорожке. Но однажды с девчонками обсуждали грядущее поступление.
        — Эх, старый ты, Шуренок,  — неожиданно упрекнула Аленка.
        — Ага,  — тут же поддержала Даша,  — вот еще бы годок проучилась, было бы замечательно.
        — В каком смысле?
        — А в таком. Мама не работает, ты  — учишься, мы  — малоимущие, значит, имеем льготы на поступление.
        — Какие еще малоимущие?  — справедливо возмутилась Шура. Новый мамин муж хорошо зарабатывал, жену он посадил дома на полное обеспечение и никогда не скупился подбросить ее девчонкам копеечку.
        — Ну, по документам, Шур. Мама же не расписана. Значит, получается, живем на пособие, а если бы еще и ты не работала, так вообще шикарно. Мы тогда в первых рядах абитуриентов.
        — Я думала, в театральный за талант берут.
        — Ну, конечно. Только после творческих туров еще и экзамены надо сдать,  — Алена.
        — Вот тут бы льготы не помешали,  — Даша.
        Шура хотела было возмутиться, но тут же вспомнила свою историю. В конце концов, если способности позволят сестренкам дойти до общих экзаменов, то нет особой разницы, есть у них какие-то льготы или нет. Главное, талант налицо. Да и потом, все равно ведь она заканчивает учебу, чего уж теперь рассуждать и расстраиваться. Ну не на второй же год ей оставаться, в конце концов.
        — Сами пробьетесь,  — обнадежила она сестер.
        — Постараемся,  — нестройным хором. Но столько уныния, столько безнадеги и сомнения в их голосах, что мозг Шуры мгновенно запускает механизм, и шестеренки начинают крутиться в непредвиденном направлении. И накручивают-таки. «А если аспирантура?»  — думает она буквально через несколько секунд. Сначала сама испугалась собственной мысли. Какая аспирантура? Тут надо было еще на третьем курсе озвучивать свое желание, с научным договариваться, чтобы тебе тему подбирали, место обеспечивали. А теперь как? Туда тоже конкурс. Особенно из молодых людей, которым совсем не улыбается после биофака на год менять микроскоп на автомат. И куда она теперь со своим желанием? Ну не в постель же к декану. Нет, это мелко. Да и потом, декан женщина, какая постель? Нет, надо придумать что-то другое, нарыть какой-то революционный метод, встать на пороге открытия, чтобы ради тебя захотели кого-то подвинуть. Но не с потолка же это открытие взять. А откуда, если, кроме родного биофака, нигде и не бываешь? Нет, ну еще в ресторане с подносом носишься, но это совсем не в тему.
        Оказалось, в тему, да еще как. Буквально на следующий день именно в ресторане ей удалось стать свидетельницей судьбоносной беседы. Она стояла за стойкой бара. Шура часто оказывалась там, когда не было наплыва клиентов, а приятель бармен убегал покурить. Двое мужчин лет пятидесяти присели и заказали кофе. Уже через минуту, отхлебнув из чашки, один начал разговор.
        — Меня тут осенило на досуге. Погляди-ка.  — Он вытащил из кармана пиджака какой-то листок, развернул его и положил перед собеседником. Краем глаза Шура увидела формулы, судя по всему, химические соединения.
        — Предлагаешь поменять порядок соединения?
        — Стоит попробовать.
        — Мысль интересная. Если получится  — прорыв.
        — Не думаю, что прорыв, но рост раковых клеток удастся замедлить.
        Шура даже не успела подумать, рука сама потянулась к телефону и нажала кнопку сигнала. Телефон зазвонил, и она, бросив короткое «да» в звенящую длинным сигналом трубку, обеспокоенно обратилась к мужчинам:
        — Там чья-то машина сигнализацией воет, охрана волнуется. Проверьте, не ваша?
        — Черт!  — Владелец листочка буквально подскочил.  — Тесть дал прокатиться на иномарке. Не дай бог какая царапина!  — Он метнулся к выходу, его товарищ за ним. Забытый на стойке листок мгновенно перекочевал Шуре в карман.
        — Девушка!  — Уже через несколько минут оба были на месте.  — Мы тут бумажку оставили. Вы не убирали?
        — Я  — нет. У нас для этого есть уборщица, но если это так важно, я пойду уточню.
        — Девушка, очень, очень важно. Переверните весь мусор,  — изобретатель формулы жутко разволновался,  — то есть принесите пакет, я сам все переверну. Это документ, понимаете?
        — Понимаю,  — спокойно ответила Шура, удаляясь на кухню, а про себя подумала: «Вы даже не представляете себе, насколько хорошо».
        Выждав какое-то время, она придала лицу расстроенный вид и, выйдя в зал, развела руками:
        — К сожалению, мусор вывезли.
        — Да что вы несете? Пять минут всего прошло.
        — Да я только оставил.
        — Неудачное стечение обстоятельств,  — пожала плечами Шура.  — Уборщица пошла к контейнеру, а его как раз в мусоровоз загружали, пакет туда прямиком и отправился. Если хотите, я могу узнать, на какую свалку вывозят наш мусор.
        — Идиот!  — сказал коллега бывшему владельцу формулы.
        — Знаю,  — вздохнул тот.
        — Ты хоть восстановить-то сумеешь?
        — Наверное, но я не уверен.
        — Витя! Я тебе через день говорю: купи компьютер и работай там, а не на бумажках.
        Они ушли, проклиная судьбу, Шура же достала из кармана заветный листок и углубилась в изучение. К ее счастью, изобретатель, видимо, не слишком рассчитывал на собственную память, потому что все ступени соединения оказались описаны так подробно, что студенту биофака было хоть и с трудом, но возможно в них разобраться.
        Не теряя и дня, Шура помчалась к своему научному руководителю. У нее, конечно, хватило ума оставить дома заветный листок. Она принесла преподавателю только половину формулы и сказала:
        — Считайте меня Менделеевым, мне приснился сон. Думаю, что это недоработанное лекарство и, похоже, направленное на борьбу с раковыми клетками.
        Руководитель с ней, конечно, согласился.
        — Я думаю, эту формулу возможно вывести на должный уровень, но необходимо время для исследования, а лучше всего  — лаборатория. Шура, вы же знаете, что время дают аспирантам, а лаборатории только обладателям грантов. Этот материал, безусловно, достоин, но гранты нынешнего года уже распределены.
        — Андрей Сергеич, я все понимаю, мне бы только микроскоп, вашу помощь и место в аспирантуре.
        Педагог закусил губу, пожевал усы, почесал висок и наконец резюмировал:
        — Попробую устроить.
        Устроил. И Шуру в аспирантуру, и, таким образом, ее сестричек в театральный. Льгота пришлась как нельзя кстати. Потому что талант талантом, а конкуренция высочайшая. Шура аспирантуру исправно посещала, раз в месяц показывая руководителю очередной кусочек из готовой формулы на заветной бумажке, и ждала звездного часа. Вот допишет диплом, и ее с ногами оторвут крупнейшие фармацевтические компании или какая-нибудь серьезная лаборатория. Работа была написана, но с практическими доказательствами не все было так просто, как этого ожидала Шура.
        — Напишешь в практикуме, что положительный эффект отмечен у семидесяти пяти процентов больных,  — распорядился научный руководитель.
        — То есть как напишу? А на самом деле? Когда будут проходить испытания?
        — Шура, бог с тобой, какие испытания?! Мы занимаемся наукой, а до практики нас никто так легко не допустит.
        — То есть как не допустит?! Это ведь может помочь миллионам!
        — А может и не помочь. Мы же не знаем наверняка.
        — Так надо узнать. Надо протестировать.
        — Шура, где? На ком? Мы  — биологический факультет, а не лаборатория с патентом на производство лекарств. Никакая больница, ни один врач не будет рисковать и проводить опыты с препаратом, предложенным неизвестно кем.
        — Биофак  — это неизвестно кто?
        — Еще раз говорю, биофак  — неуполномоченная организация.
        — Но это… Как же так? Но ведь…
        — Да не расстраивайся ты так. Сейчас защитишься и дуй, устраивайся в лабораторию. Собеседование с таким козырем на раз пройдешь.
        — И люди получат лекарство?
        — Ну… если все эксперименты пройдут удачно, то лет через пять-десять.
        — Сколько?
        — А сколько ты хотела? Это еще не очень большой срок для такой масштабной разработки.
        Шуре было грустно. Но вовсе не от того, что своим поступлением в аспирантуру она могла украсть жизни у миллионов больных. Как знать, скорее всего те ученые из ресторана работали над лекарством уже не один год, и проводили эксперименты, и им остался только один маленький шажок, и лекарство бы получилось и поступило бы в продажу. Но свой шаг сделала Шура. И жалела о нем, однако лишь потому, что он не привел ее к ошеломляющему результату, которого она ожидала.
        Впрочем, советом научного руководителя Шура воспользовалась и предложила свое исследование на рассмотрение одной из ведущих лекарственных лабораторий. Метила, естественно, высоко  — материалы отправила за границу. Вскоре получила ответ, что подобная формула давно выведена их специалистами, а лекарственный препарат несколько лет существует в свободной продаже.
        — Как же так?!  — негодовала Шура.  — Я думала, что совершаю открытие.
        — Детка,  — научный руководитель  — старичок в сединах, давно научившийся отделять теорию от практики,  — жалел наивную Шуру, но не мог не удивляться этой наивности,  — ты уже не такая маленькая. Должна понимать, где мы и где они.
        — Где? Я всегда считала, что наша наука…
        — Ну ты же не знаешь, какие ученые вывели для них эту формулу. Скорее всего наши. Просто там больше возможностей применять открытия на практике. А наш удел другой: описывать теорию. У тебя, кстати, это прекрасно получается. Тут на кафедре молекулярной биологии (как раз твоя тема) освободилось место доцента. Если подсуетимся, займешь, будешь собирать материал на докторскую, опыты проводить. Подумай.
        Шура думала примерно неделю. Работа в научной лаборатории была ее целью, заветной мечтой. Но, с другой стороны, всего лишь ступенью к великим свершениям. А выходило, что ожидания оказались напрасными. Нет, конечно, можно всю жизнь ставить опыты на мышах, писать статьи и быть известной в узких кругах. Но вот так, чтобы прославиться на весь мир, чтобы совершить нечто выдающееся… Неужели не получится? Неужели и она останется ни с чем? Вот, например, сестрички. Столько лет грезили о сцене и славе. Видели себя на столичных подмостках и на киноэкранах. Даже снялись в какой-то рекламе пару лет назад. Должно же было хоть что-то проклюнуться в результате постоянного обивания порогов студий и бесчисленных кастингов. Они пытались играть на своей похожести, но в моде, как всегда, оставалась индивидуальность. В итоге к такому выводу пришел даже их мастер, который перестал уделять близнецам внимание, занимать девчонок в этюдах, а потом и вовсе сказал откровенно:
        — Диплом получите, а дальше пустота. Не теряйте времени.
        Послушались обе, но по-разному. Аленка перевелась в театральный институт Ярославля. Надеялась на то, что драмтеатр в этом городе как гремел при Федоре Волкове, так и будет продолжать греметь и свое восхождение на Олимп можно начать оттуда. Дашка же, заметив, что «в этот драмтеатр тоже надо суметь попасть», с актерскими амбициями завязала окончательно, а вскоре познакомилась с каким-то «гениальным» поэтом, который писал в стол и даже не пытался напечататься. «Поэзия сейчас мало кому интересна. Мир не тот. Человечество в упадке». Аленка укатила с ним под Нижний Новгород, где ему от бабки достался дом в деревне и корова. Можно было жить натуральным хозяйством и продолжать писать в стол.
        — Долго не протянешь,  — пообещала Шура сестре.
        — Посмотрим,  — беззаботно откликнулась та.
        — Неужели читать свои стихи коровам  — это те мечты о большой сцене, что еще недавно владели тобой целиком?
        — А хоть бы и так.
        Удивительно. Дашка в деревне прижилась. Питалась с огорода, на жизнь не жаловалась. Непризнанный гений иногда подхалтуривал: писал сценарии деревенских праздников и сам их проводил. На жизнь хватало. Дашка ходила беременной. Когда гормоны заставляли ее вспоминать о своем неудавшемся актерстве, она звонила Шуре и читала в трубку монологи толстовских героинь. После этого снова чувствовала себя счастливой и говорила довольно:
        — Слава богу, что хватило ума все это бросить, правда?
        — Конечно,  — отвечала Шура. А про себя думала: «Дура! Разменять талант на кабачки. А я, между прочим, ради твоего успеха формулу украла. Ну и успех, однако, вышел. Ничего себе успех. Вот именно, что ничего. И с формулой у меня не вышло. Может, хоть у того дядечки получилось. Может, это он для лаборатории все восстановил».
        Действительно он. Только это восстановление заняло не один месяц. Он буквально бредил этой формулой, забыв обо всем. Работа, работа, работа  — дело всей жизни. В итоге добился прорыва. А в семье сплошной упадок. Жена не выдержала этой гонки и подала на развод. В иностранную лабораторию пришлось ехать одному. Конечно, все это можно пережить, особенно если тебе сопутствует успех. Но вслед за ним потянулись рядовые будни, приправленные горьким одиночеством. Прижиться не получалось. Ему, сделавшему многое для иностранного государства и для человечества вообще, дали гражданство, а он чувствовал себя чужаком. Жена не хотела с ним общаться. Дети, правда, отношения поддерживали  — взрослые уже, но в гости не приезжали. Полно своих забот. Одиночество давило, тянуло и окольцовывало. Он начал выпивать. Рюмку, стакан, бутылку. Рядом не было никого, кто остановил бы. И он не останавливался. Зачем? Все равно главное открытие он сделал, а другие в уже пропитую голову не приходили. С работы уволили, из хорошей квартиры пришлось съехать. Жил в конуре, которую удавалось снимать на пособие и, иногда трезвея,
все пытался представить, как сложилась бы жизнь, если б он не оставил заветную бумажку на барной стойке. А ну как немного счастливее?
        Шура, конечно, так далеко в своих мыслях об этом человеке не заходила. Какое ей до него дело? Своих забот хватает. Все-таки соглашаться на работу на кафедре или не стоит? Что это? Шанс или шаг назад? Быстрая горная речка, которая обязательно прибьет к какому-нибудь интересному берегу, или болото, что засосет и никуда не отпустит. Прежде чем принять решение, Шура изучила обстановку на рынке труда. За специалистами с дипломом биофака очередь не стояла. Она позвонила в несколько фармацевтических компаний и услышала:
        — Сейчас свободных вакансий вашего уровня нет. Но пришлите резюме, мы с вами свяжемся в случае необходимости.
        — А какого-то другого уровня? Можно начать и с малого.
        — Что вы, что вы. Вы  — кандидат наук, ученый, разве можно брать вас торговым представителем?
        Да, торговым представителем быть не хотелось, ждать у моря погоды тоже. Шура решила согласиться. В конце концов, не сидеть же дома. Уж лучше в лаборатории. «Поработаю максимум год. За это время точно что-нибудь да случится».
        Случилось. Шура влюбилась. Первый раз в жизни. В заведующего кафедрой. Какой тут уход, какие поиски новой работы, если она с трудом могла ночь провести вдали от любимого. Вдали потому, что, конечно, он был глубоко женат. Разводиться не собирался, о чем сразу честно предупредил. Сначала Шура была так влюблена, что ей казалось достаточным просто дышать с ним одним воздухом. Он есть на свете  — и это счастье, а женат или холост  — дело десятое.
        Оказалось, первое и самое важное. Новый год с женой, в отпуск с женой, даже дни рождения Шура и его благоверная отмечали в один день. Все было как-то перевернуто. Шуре доставались серые будни, а супруге сплошные праздники. К тому же у последней существовало два весомых аргумента  — дочери пятнадцати и десяти лет. Судя по возрасту детей да и по фотографиям, что Шуре демонстрировались без стеснения, жена была прилично моложе своего супруга. Но все-таки старше самой Шуры, что оставляло повод надеяться. Но не сильно. Жена была красавицей, глаз не оторвать. Иногда Шура сама не понимала своего мужчину. Как можно было изменять такой женщине? И если можно, то как именно с ней  — с Шурой? Потом поняла. Она привлекла его своим слепым поклонением. Любимый страдал нарциссизмом, нужна была женщина, которая неустанно подтверждает, поддерживает его высокое мнение о себе. Шура просто оказалась рядом именно тогда, когда он перестал в полной мере получать желаемое от жены. Возможно, супруге надоело постоянно выражать восхищение его персоной. Годы совместной жизни открывают в каждом недостатки, которые
не способствуют поддержанию слепого обожания. Или взглянула на себя в зеркало и поняла, что в семье она достойна не меньшего преклонения, чем дражайший супруг, или просто не думала об этом. Жила себе спокойно, воспитывала детей. Она уже получила, что хотела.
        «Получить  — еще не победа. Попробуй удержать»,  — решила Шура, в очередной раз вспомнив о своих щучьих повадках. Кстати, в этом деле, в отличие от предыдущих, она чувствовала, что имеет своеобразный карт-бланш свыше. На кафедре, где невозможно скрыть личных отношений (коллектив небольшой и дружный), ей давно рассказали, что жена эта у любимого не первая. Была у него аспиранткой, увела от законной супруги в два счета. В постель уложила, беременность получила и тепленьким до ЗАГСа. Он же молодой был, только-только докторскую защитил и профессора получил. Еще не заведующий, просто подающий надежды ученый. К тому же бездетный. Чего бы и не увести?
        Шурина ситуация, конечно, была посложнее. Все-таки детей приходилось учитывать. Но попробовать стоило. Почему нет? Если она  — жена  — сама когда-то поступила непорядочно, то вполне заслуживает бумеранга. Шуре бы о своих бумерангах задумываться. Но она же хищник. У нее нет времени на остановку. Конечно, она может затаиться, но лишь в ожидании добычи, а не для того, чтобы на досуге поразмыслить о смысле жизни.
        Итак, в активе у объекта вожделения были любимые дочери. Не хватало только сына. Вот эту недостачу Шура и решила взять на себя. Человек уже оказывался в такой ситуации. Значит, при повторе не растеряется, наступит на те же грабли. Исполнение задуманного оказалось, однако, непростой задачей. Во-первых, любовник, которого звали Игорь, был не таким уж простаком. За предохранением следил тщательно и не перекладывал эту миссию на Шурины плечи. Что делать? Не протыкать же резину иголкой. Да и как проткнешь, если упаковка вскрывается непосредственно перед происходящим? План созрел быстро: напоить, завести, овладеть, залететь. Три пункта удались, с последним вышла осечка. План повторялся неоднократно, но беременности не наступало. Шура пошла по врачам. Диагноз был утешительным: «здорова», но ничего не решающим.
        — Мужчину бы посмотреть,  — сказала врач-репродуктолог.
        — У него двое детей.
        — Родных?
        — Да! Ой… я не знаю.
        Но снимки говорили лучше любого анализа ДНК. Девчонки очень походили на Игоря, сомневаться в отцовстве было глупо.
        — Способность к зачатию понижается со временем у всех. То, что было десять лет назад, уже может оказаться совсем неактуально.  — Врач продолжала настаивать на необходимости обследовать партнера.
        — Да он не пойдет, постесняется,  — оправдывалась Шура.
        — Ну, если ваш муж хочет ребенка…
        А как сказать, что не хочет?
        — Пусть только сдаст материал для лаборатории, и все будет ясно.
        Шура немного подумала, потом спросила, окрыленная идеей:
        — А на дому материал взять нельзя?
        — Женщина, о чем вы говорите?! Нужна особая температура, условия и еще…
        — Я не женщина, я биолог.
        — Тем более. Должны понимать, что это не кочан капусты перевезти, а хрупкий человеческий материал.
        Но все же Шура попробовала. И удачно. Лабораторный ответ, правда, не радовал. Активных сперматозоидов оставалось не более десяти процентов. Мизерный шанс забеременеть естественным путем, да и тот практически призрачный.
        — ЭКО надо делать, не тянуть. Поговорите с мужем и приходите.  — Врач тепло улыбнулась Шуре и даже сочувственно погладила ее по руке.
        Какое ЭКО? О чем говорить? Да и муж вовсе не муж. Шура думала недолго. В конце концов, пройти эту процедуру могут и одинокие женщины. А она как раз такая и есть. Может, так и лучше. В банке доноры проверенные, здоровые. А у Игоря все-таки уже и давление, и суставы, и близорукость врожденная. Да и статистика упрямо напоминает о том, чем рискуют немолодые родители. Все эти многочисленные синдромы и отклонения. Страшно, в общем. Так что, все, что ни делается, к лучшему. Так решила Шура и уже через пару месяцев сообщила любовнику радостную новость.
        Он был слишком самовлюблен, чтобы заподозрить ее в обмане, а тем более в измене. Боже, ну какая тут измена с пробиркой? А у Шуры сияли глаза и улыбались губы. И вся она была такая счастливая, воздушная, даже красивая. И постоянно твердила:
        — У нас будет мальчик, я чувствую  — будет мальчик.  — Уж это она постаралась, уговорила врачей поколдовать над полом перед процедурой.
        — Мальчик, говоришь,  — Игорь усмехнулся. Нехорошая была усмешка, недобрая. Шура тут же почувствовала неладное. Обломаются здесь щучьи зубки, не сумеют ухватить добычу.  — Что ж, чему бывать  — того не миновать.  — Он смотрел на нее с выражением какой-то необъяснимой брезгливости.  — Аборт, я так понимаю, исключен?
        Шура задохнулась от возмущения. Стояла и глотала ртом воздух. Какая тут щука? Разве что выброшенная на берег. И какой аборт, когда четвертый месяц пошел? А раньше она и не собиралась говорить. Думала, попадет в сеть и даже трепыхаться не станет. А попала сама.
        — Значит, исключен,  — кивнул он.  — Значит, так, если ты рассчитываешь на мой развод, то этого не будет. Плавали, знаем. И потом, тогда у меня любовь была, а сейчас что? Дешевый романчик.
        Если бы у Шуры был новомодный маникюр с длинными нарощенными ногтями, она бы с удовольствием выцарапала этому гаду глаза. Что значит дешевый? Он ее за кого принимает? Ее  — кандидата наук, между прочим. И пусть она не изобрела велосипеда, но теперь в лаборатории показывает отличные результаты. Она училась не просто так, она хороший биолог. А ее называют дешевкой. И это после того, как она провела с ним пять лет, лучших, между прочим, лет. И куда теперь? К кому? Одинокая, тридцатилетняя, с ребенком. Не самый интересный букет. Куда-то запропастилась щучья хватка, Шура потерялась и как-то сникла. Все, что смогла решить:
        — С кафедры не уйду, не надейся.
        — Значит, уйду я.
        И ушел. Перевелся не просто в другой институт, в другой город. Уехал руководить питерским институтом и пропал. Шуре ни письма, ни открытки, ни денежного пособия. Нет на свете ни ее, ни ребенка.
        — Найти гада и устроить ему, чтобы знал,  — кипятилась Аленка.
        — Пусть анализ ДНК делает,  — говорила Даша.  — Тебе, Шуренок, на телевидение надо идти. Там таких историй…
        — Шур,  — мама предлагала робко, в ней не было ничего ни от хищных рыб, ни от зверей,  — а может, и правда сходишь? Ну почему ты одна-то должна ребенка воспитывать?
        Шура отмалчивалась. Знала почему. Трудностей, конечно,  — вагон и маленькая тележка. Декретные  — слезы, пособие и того меньше. У сестер денег как не было, так и нет. Одна живет овощами с огорода, у другой  — зарплата актрисы провинциального театра. Да и у матери снова черная полоса началась. Годы брали свое, второй муж начал хворать, работу оставил, а накопления тратились на врачей и лекарства. Не до Шуры с ее малышом. Мама, правда, старалась помочь. Приезжала, стирала пеленки, иногда привозила пачку памперсов и на Шурины возражения только махала руками:
        — Бери!
        И она брала. Берегла как зеницу ока. Сушила на батарее  — и опять в дело. Шутка ли, такую чудесную вещь просто так в помойку выкидывать. В общем, выкручивалась как могла. Ни на что не жаловалась. Понимала  — платит по счетам. Если бы знала обо всем, что случилось с теми, кого зацепили ее острые зубки, еще и удивилась бы, почему выставлен такой маленький счет.
        Материальное положение выправилось через несколько лет. Отчим умер. Мама снова переехала к Шуре. Вторую квартиру сдавали  — на жизнь хватало. Потом и с работой подфартило. Освободилось место в Институте молекулярной биологии на кафедре нервных болезней. Искали биолога для проведения каких-то научных опытов. Новый завкафедрой расщедрился, порекомендовал Шуру  — пожалел: одна с ребенком, пусть хоть подзаработать сможет. На новом месте и платили получше, и командировки случались, и материала для статей было больше. В общем, возможности для заработка открывались хорошие. Теперь холодильник всегда был полон и на одежду для сына Валерки хватало. А о большем Шура не мечтала. Хватит. Намечталась уже.
        Личная жизнь по-прежнему не складывалась. И не только Шурина. Аленка в Ярославле сидела на репликах «Кушать подано» уже который год. Ни семьи, ни детей. Шура просила вернуться, уговаривала по-всякому и даже грозила. Без эффекта. Аленка предпочитала одиночество, которое коротала с бутылкой. В театре держали из жалости, помнили, что была молодая, красивая и даже подавала надежды. Шура как-то приехала в Ярославль на конференцию. Потом радовалась, что бог отвел сюда маму с Валерочкой везти. А она так рвалась Аленку увидеть.
        — Она нам город покажет, пока ты заседаешь. По набережной погуляем, по Кремлю. И остановиться у нее можно, на гостинице сэкономим.
        Лучше бы не было этой экономии с горой грязной посуды, тараканами и пропитавшим всю комнату запахом перегара. Шура орала, взывала к совести, к остаткам сознания. Ведь молодая еще, только бы за ум взялась. Но как-то быстро сникла. Почему-то поняла  — без толку все. Нет у сестры тяги к другой жизни. Ей забыться надо и не думать ни о чем, а главное, о «кушать подано». Отступилась, конечно, не сразу. Не единожды выдумывала мнимые командировки в Ярославль и ездила то выводить из запоя, то в больницу укладывать, то мозги вправлять. Так, без всякой надежды, просто для очистки совести. В последний раз уже пришлось взять с собой мать. Ездили хоронить. Матери сказала: «Несчастный случай», чтобы без всяких угрызений совести. На ее долю и без того хватит слез и переживаний.
        С Дашкой, слава богу, страшного ничего не случилось. Жила она по-прежнему с мужем душа в душу, рожала детей, занималась хозяйством. Только хозяйство теперь было совсем далеко  — под Архангельском. Обнаружились у Дашкиного гения там какие-то деревенские родственники, что отдавали бесплатно огромный дом, а в придачу еще и участок раза в три больше нижегородского. Махнулись не глядя и остались довольны. Дашка присылала из своего захолустья счастливые письма и теплые, собственноручно связанные носки. Письма раза три в год, носки  — два: на Новый год и день рождения. А куда чаще, да и зачем? Дети растут, жизнь идет. Детей уже семеро, некогда с ними сочинения строчить. А телефона и Интернета там нет, так что довольствуйтесь, дорогие мама и сестра, тем, что имеете. Если хотите, конечно, приезжайте в гости. Но я не такая дура, чтобы не понимать: желанием таким не горите.
        — Нет, уж лучше вы к нам,  — говорила Шура, пряча очередное письмо в ящик комода.
        Мать только вздыхала. Куда ей в Архангельск? Она и до Ярославля не добралась. Да и потом, на кого Валерочку оставить? Это Дашка при муже да при хозяйстве. А Шуренок при работе. Ну а Валерка, выходит, при бабке. В сад пробовали отдать. Плачет, бедняжка. Два дня поплачет, потом на две недели дома с бронхитом садится. Куда это годится, ребенку здоровье портить? А скоро ведь и в школу пойдет. Там уж глаз да глаз нужен. Уроки проверять, объяснять неусвоенное. Да и в секции надо ребенка водить, развивать по-всякому. Он же в Москве, слава богу, живет, не в глухой деревне. А кому его развитием заниматься, как не бабке? Ну, поедет она в Архангельск, а как же Валерочка? Вот подрастет еще чуток, выправится, хворать перестанет, учебу отладит  — и уж тогда.
        Ожидания женщин Валера оправдывал. Мальчишкой был действительно слабеньким, но сообразительным. Учиться сразу начал хорошо. Характер у него был покладистый, ровный. Доброго, приветливого и прилежного мальчика учителя хвалили. Так что бабушке и маме если и приходилось о чем волноваться, так только о его здоровье. Но и тут положение наладилось. После того как в расписание недели включили бассейн и теннис, ребенок окреп и подрос, болеть стал значительно меньше и хлопоты теперь доставлял исключительно радостные.
        Жизнь снова поворачивалась к Шуре лицом. Неожиданно образовался кавалер, и с серьезными намерениями. Сама не заметила, как очутилась в ЗАГСе. Потом радовалась, надеялась, что расплатилась по счетам, и дальше  — спокойная, счастливая жизнь. Пусть без Нобелевской премии, зато в тихой гавани. Тихой семейной бухты не случилось. Ее постоянно трясло и штормило от загулов мужа. Шура только удивлялась, зачем этот, мягко говоря, любитель женского пола на ней женился. Как-то удивилась вслух. Тут же получила логичный ответ:
        — Должен же кто-то готовить и стирать.  — Причина весомая, не придерешься.
        Готовить и стирать перестала  — получила заявление о разводе и просьбу освободить жилплощадь как можно быстрее, так как он, сердечный, «наконец, встретил ту единственную, готовую занять Шурино место». Шура сначала радовалась, что, выйдя замуж, оставила Валерку с бабушкой. Не хотели ребенку сложностей: школу менять, секции, друзей. Да и бабушке ездить на другой конец города каждый день тяжело. Вот подрастет чуть-чуть, сможет сам везде добираться и тогда переедет. Хорошо, что не случилось. Это первая мысль. А на второй расстроилась. Надо было мальчишку взять и хитростью заставить супруга усыновить его, тогда бы уехали с куском квартиры, а так что? Ну, сходила замуж  — только нервы потратила, а не приобрела ничего. И куда подевалась щучья хватка? Думала, с ней жизнь не заладилась, а без нее не слаще. Тут еще и мама заболела. Да так, что врачи советовали прощаться. Шура плакала по ночам тихо-тихо, чтобы не напугать, не расстроить, не лишить надежды. А у самой ее почти не осталось. На что надеяться, если медицина ясно показывает: конец? Шура же ученая, биолог, она эти раковые клетки знает
как облупленные. Знает. Но сделать ничего не может. Они себя показывают, а уничтожить не дают. Ученые в лабораториях годами, десятилетиями делают маленькие шажочки. Успешные, но шажочки, а рак бежит сломя голову и никого не ждет. И Шуру не ждет с ее малюсенькими открытиями в узенькой области правой верхней доли головного мозга. Шура все глаза выплакала. Рук, конечно, не опускала. Лечила. Лекарства дорогущие, денег назанимала. Потом писала статьи по ночам. Все лучше, чем рыдать в подушку. Кое-что даже удалось наскрести на возврат долгов.
        И вот этот Володя и всплеск надежды. И яркое, чудесное воспоминание. Она  — не замученный жизнью щуренок, она  — щучка, которая берет у жизни все, что захочет. А разве Шура много хочет теперь? Вовсе нет. Здоровья близким да женского счастья для себя. И почему бы за это не побороться? Стрела пущена, в цель попала. Визитка с телефоном в его кармане. Остается ждать звонка.
        ДИНА
        Дина смотрела в окно. Хорошие теперь площадки делают. Не то что в ее детстве: ржавая горка и скрипучие качели. Им, тогдашним малышам, правда, хватало. Веселились ничуть не хуже нынешней ребятни. Но все равно здорово, что сейчас и горки разные (и закрытые, и с поворотами, и высокие, и для самых маленьких), и качели не такие опасные и тяжелые. И песок в песочницах есть, и скамейки для мамочек стоят. А на этой площадке еще и веревочные лабиринты сделали. Дети там копошатся, как насекомые в паутине. Ботинки застревают, пальцы краснеют, а визгу сколько, а хохоту. И слетается на эту площадку весь микрорайон. Народу! И гудит площадка, и жужжит, и мелькает. Только и слышно:
        — Костя, стой!
        — Лиза, надень шапку!
        — Не толкайся, Витек!
        — Держи Серого.
        — Дурак!
        — Сама дура!
        Но это если открыть окно. А его Дина открывает только в перерывах или в мае, когда уж совсем невмоготу сидеть в духоте малюсенького кабинета: три стула, пианино и небольшой шкафчик, заваленный нотами. Сейчас перерыва нет. И на дворе осень. В кабинете, хоть и маленьком, холодно, Дина даже вынесла один стул в коридор, а на его место поставила радиатор, который приволокла из дома. Именно приволокла. Так-то ничего, он на колесиках, но в троллейбус поднять нужно было и спустить потом, а тут на четвертый этаж без лифта пришлось тащить. Потом спина болела три дня, бабушка даже предлагала витамин Б проколоть.
        — Был бы мужчина, не пришлось бы на своем горбу тяжести таскать,  — вздыхала мама.
        — Лучше водились бы деньги. На такси бы довезла радиатор и за подъем заплатила,  — пробовала отшутиться Дина.
        Но бабуля отвечала серьезно:
        — Лучше было бы и то и другое.  — Ну разве с этим поспоришь? Нет, и не надо.
        Ни того ни другого не было. Одно только призвание служить музыке и детям. А педагогам музыкальных школ платят гроши. Голый энтузиазм без какого-либо материального интереса. А мужчины… Были у Дины мужчины. Еще какие! Моцарт, Шопен, Бах. Вот это мужчины! Глыба, мощь, сила, талант. Куда остальным с ними тягаться. Да, в музыкальной школе работало двое мужчин. Один  — старенький директор. Интеллигентный человек, образованный, милейший. Думал больше о том, где достать краску для стен и новые стулья в малюсенький концертный зал. В общем, не гений. Гениям не положено о материальном заботиться, они о духовном думать должны. Второй был молодой и искусственный. Все время улыбался. Ну как такое возможно? Либо ты постоянно счастливый идиот, либо дутая фальшивка. На идиота он не тянул. Во всяком случае, ученики и родители ничего такого не замечали, были педагогом довольны. Оставалось второе: неискренность и пыль в глаза.
        — Диночка, вы сегодня замечательно выглядите.  — Ну да, в юбке, которую постоянно носит, в линялой блузочке, с ученическим хвостиком на макушке.
        — Какой чудесный запах! Новые духи?  — Ага. Съеденная в перерыве карамелька.
        — Ой, если бы я был свободен, ни за что от вас бы не отступился.  — Так и поверила. Зачем ему Дина? Живет на женины средства, не иначе. Откуда в противном случае дубленка, костюмы, туфли итальянские? И курить постоянно бегает, а сигареты тоже денег стоят. Не нужна ему Дина, сто лет не нужна. А комплименты так, тренировка, чтобы не потерять форму. А ну как придется искать другой способ выживания, точнее, средство. Куда лучше бежать по проторенной дорожке, чем протаптывать новую. Только побежит он, конечно, не к Дине, а к богатому кошельку. В общем, никакой гениальности  — сплошная мелочность.
        Ясно, что на работе ловить нечего. Другое дело  — в консерватории или зале Чайковского. Там Дина часто бывала. Лучше на масле сэкономит, но купит абонемент. Только смотрела не по сторонам, а на сцену. Заслушивалась гениальными творениями своих любимцев и наслаждалась игрой музыкантов. С такими виртуозами, наверное, что-то могло получиться. Вот с тем симпатичным шатеном. Первая скрипка. Глаза мечтательные, руки красивые, осанка идеальная. Голос, наверное, под стать тем звукам, что издает его инструмент,  — божественный. Или, например, с ударником. Какая мощь в человеке. А темперамент, а скорость, а точность и яркость. Вот где талант, вот где естественность. Или с дирижером, умеющим управлять всем оркестром, чувствовать каждую струну кончиком тоненькой палочки. Гениально!
        Гениально, но очень далеко. Это только воображение Дины умеет рисовать такие картины, а натура ее их воплощать в реальность не умеет. Ее финансов хватает лишь на галерку. Это она может заметить своих кумиров, а они ее нет. Без шансов. Потому что она не из тех, кто делает первый шаг. Она не караулит у служебного входа и не просит автографа, и уж тем более не вкладывает в кулак бумажку с номером телефона. Все это кажется ей низким и пошлым. А музыка с пошлостью несовместима.
        Конечно, пошлятины сейчас везде хватает. Только и слышны по радио всякие «уси-пуси» и «хочу от тебя». Разве это музыка? Обычный ширпотреб. А Дина натура утонченная. Ее интересуют изыски. Но как-то вяло, тайно, сторонне от чужого взгляда. Дина смотрит в себя, а не вокруг. Да и какой смысл озираться по сторонам? На концертах симфонической музыки либо женские пары, либо супружеские. Одинокие музыкальные гении не встречаются. Или не встречаются Дине. Наверное, она просто не очень хочет их встретить. Ей достаточно своего мира. В нем Дине хорошо, в нем она счастлива с первой скрипкой, или с ударником, а может, даже с дирижером.
        И в стенах своего кабинета она тоже счастлива. Там она хозяйка. Там никакой скромности и сдержанности. Там эмоции, чувства, характер и знания. Там Дина не наивный мечтатель, а строгий педагог. Она  — сплошная внимательность. Как ученик сидит, как держит пальцы, как извлекает звук. А выдержаны ли паузы, а един ли темп, а соблюдены ли лиги? И только в редчайших случаях она может позволить себе отвлечься и слушать отстраненно или не слушать вообще. Это бывает, когда ученик приближается к отметке «редчайший талант». Когда Дина знает: он и сам заметит осечку. Она уже не нужна как педагог, только как благодарный слушатель.
        А еще это случается, когда ученик ничего не стоит. Играет механически, без всяких эмоций. И темп хороший, и руки поставлены правильно, и ошибок практически нет, но нет и души. А в музыке нужно слышать, как работает сердце. Голова никого не волнует. Молчит ученическая душа, молчит и Динина. Отвлекается от чувств, уступает место раздумьям. Как теперь. Голова поворачивается к окну и думает не о прекрасном, а о житейском. О площадке вот, например. Будто больше подумать не о чем. У Дины все равно нет детей, которых можно было бы сюда привести.
        В кабинет заглядывает подружка Оля  — Ольга Яковлевна, руководитель академического хора.
        — У тебя «Французской песенки» не завалялось?
        — Поищи,  — Дина кивает на шкаф,  — но, по-моему, Чайковского уже давно разобрали.
        — И, естественно, безвозвратно?
        Дина только руками разводит. Естественно. Она очень рассеянна. Не помнит, кто, когда и что взял. Как уж тут уследить за возвратом?
        — В шесть собрание,  — напоминает Ольга Яковлевна и раздраженно хлопает дверью. Дина улыбается. Подруге идет эта напускная серьезность и статусность. Пришлось напустить после назначения замом директора. Теперь на ней все организационные школьные мероприятия. Есть любимые: концерты, конкурсы, выпускные вечера и другие праздники. А есть отвратительные, которые Оля терпеть не может, поэтому взывает к Дининой помощи. Субботники или, как сегодня, родительские собрания. Там вечно одно и то же. Сплошное унижение и никакой отдачи. Будьте добры, хоть кто-нибудь, вступите в родительский комитет. Купите детям подарки, займитесь пошивом костюмов. А не согласитесь ли прийти на субботник? Забор надо покрасить, цветочки посадить. Для деток же ваших, для красоты, для уюта. И все это приходится говорить под зевки и скучающие взгляды. Сидят родители, скучают, смотрят на часы. Скорее бы все закончилось  — и домой. И педагоги о том же думают. А нельзя не встречаться, нельзя не просить. Потому как на своем горбу все не вытянешь  — сдохнешь. Ни сил нет, ни средств. А главное  — желания. Разве это наши дети? Ваши! Разве
это наша школа? Ваша!
        А эти бесконечные опоздания и отлучки! Репетиция песни  — скрип двери:
        — Извините, мы в пробку попали.  — Выезжайте пораньше, буржуи!
        Диктант по сольфеджио. Аудитория  — сплошное внимание. Как важна акустика, точность каждого звука, слышимость каждой ноты. Робкий стук:
        — Простите, можно войти?  — Ну, конечно, входи, Вася, Люся, Женя. Сейчас мы снова будем настраиваться на нужный лад и начинать сначала, потому что ты всех сбил (сбила) и теперь вместо пятерок в ведомости будут сплошные трояки, потому что поймать тонкость звука после твоего вторжения уже удастся немногим.
        Или ты готовишься к важному концерту. Не просто так твой ученик вышел, попел для родителей, сорвал слезы умиления и благодарные аплодисменты. Конечно, что может быть важнее для воспитанников, чем признание родных? Но вот педагогу необходимо еще и профессиональное признание. У него от такого концерта и звание может зависеть, и карьера, и нагрузка, и материальное, между прочим, положение. И вот ты готовишься, бьешься над каждой нотой, выстраиваешь хор, и тут:
        — Ой, вы не будете против, мы еще на несколько дней после каникул задержимся? Все-таки неделя для Таиланда  — маловато. Учитывая перелет, только пять дней на отдых. Так что Леночка пропустит два занятия.
        А Леночка у тебя солистка. На ней все выступление держится. А без Леночки солисткой придется ставить Катеньку. Она, конечно, тоже хорошо поет, но не прекрасно. И ты заранее понимаешь, что плакала твоя премия и хвалебные отзывы, и ценность в пусть узких, но таких важных кругах. Но ничего не поделаешь. Леночка летит на далекий остров кушать экзотические фрукты, а ты остаешься со своими проблемами, никому не нужная и никем не защищенная. Тут и начинаешь думать, что не так уж суровы немецкие законы, согласно которым, уезжая из страны не в каникулы, родители обязаны предъявить на границе письменное согласие школы. А школа свое согласие выдаст исключительно по важным и безотлагательным причинам. И отпуск родителей такой причиной никак не является. Будьте добры планировать. А не можете  — платите штраф. В этом случае горечь от замены солистки можно было бы подсластить финансово. А так  — сплошные потери без всяких накоплений. Если что и копится, то исключительно раздражение. Особенно перед очередной встречей с родителями.
        Нет, ну, конечно не все такие. Есть и обязательные, и ответственные, и понимающие. Их большинство. Но почему-то хорошее воспринимаешь как нечто естественное, а на плохое реагируешь очень остро.
        Вот Ольга на родительские собрания в последнее время реагировала именно так. Заранее считала, что придется унижаться и уговаривать. Заранее настраивалась на плохое. А Дина была более мягкой, менее ранимой. Ответственности за ней не числилось, так что если не уговорит, то и не расстроится, и спроса с нее никакого. И вообще, поуговаривать с нее не убудет. Сколько себя помнила, только этим и занималась.
        Маленькой все время уговаривала бабушку не ворчать. У той все и всегда было плохо, неправильно и не так, как должно. Мама плохо готовила, папа мало зарабатывал, Дина не умела завязывать шнурки, погода была ужасной, соседи противными, голуби надоедливыми, собаки брехливыми, жизнь отвратительной. Родители, кажется, привыкли к бабушке. Смирились. Папа, видимо, считал, что теща должна быть именно такой, и нечего на судьбу пенять. Ну, шепчет себе под нос всякие гадости, пускай. Не препираться же, право слово. Мама посмеивалась, говорила:
        — Мамочка, как хорошо, что ты моя мама, а не свекровь. Я бы переживала.
        — А можно и попереживать, коли руки из одного места растут,  — хмурилась бабушка.
        Мама только отмахивалась и снова смеялась:
        — Что выросло, то выросло.
        Как правило, список бабушкиных претензий к родителям мало видоизменялся, а вот к Дине, по мере ее взросления, постоянно предъявлялись новые требования:
        — Не шаркай! Не чавкай!
        — Не сутулься, лежишь на столе! Глаза окосеют, спина окривеет, да и буквы красивее не станут.
        — Пальцы поднимай выше! Что ты их растопырила, будто тесто месишь?!
        — Географию учи! Мне не интересно, что у тебя концерт. Советский человек обязан знать, где находится Шушенская ГЭС!
        — В Шушенском, ба.
        — Изволь показать на карте.
        — Где-то тут.  — Дина тыкала ручкой наобум куда-то на Север.
        — В Мурманске, значит, вертихвостка?!
        — Я не вертихвостка, ба, я вертиручка.  — Ну какая тут география, когда завтра первый в жизни концерт в консерватории. И она  — Дина  — будет выступать на одной сцене с Крайневым, Петровым, Трифоновым. Конечно, ей до них как до луны. Дину и поставили-то на разбивку известных музыкантов только потому, что ее педагог тесно дружит с мамой одного из них. Ну и похлопотала за свою талантливую ученицу. Все щебетала:
        — Это только начало, Диночка, ты уж не подкачай. Это шанс, второго может и не быть. Воспользуйся!
        А тут бабулечка со своей географией и рассказами о долге советского человека, когда и человека-то такого уже нет. Все развалилось, осталось только искусство. Оно вечно, им и надо заниматься. Но этого Дина бабушке не объясняла, просто уговаривала не переживать, потерпеть, не ворчать. Она не умела смеяться над бабушкиными придирками, как мама, или пропускать их мимо ушей, как папа. Дина реагировала. Но спокойно, без нервов, только и повторяла: «Бабулечка то, бабулечка се».
        — Мягкотелая ты, Динка,  — сетовал папа.  — Тяжело тебе в жизни придется.
        А кому, скажите, не тяжело, когда рушится семья? Дине было пятнадцать, когда папа устал пропускать мимо ушей замечания о величине своего кошелька и ушел к другой женщине. И снова Дина всех уговаривала: папу не уходить, маму простить, тетю Свету  — милую двадцатилетнюю девушку, уже немножко беременную,  — не разрушать семью. Уговорила, конечно, только маму. Та простила и отпустила. А что делать? Насильно мил не будешь. Отпустила, только смеяться перестала и не улыбалась даже, когда бабушка принималась ворчать:
        — Вот в прежние времена его бы так на месткоме пропесочили, вмиг отучили бы штаны, где не надо, снимать.
        — Мама! Зачем при ребенке?
        — Да какой она ребенок?! Самой скоро замуж. Пусть знает, чего от жизни ждать.
        Дине этого ждать не хотелось. Не хотелось пятнадцать лет улыбаться, а потом потухнуть. Уж лучше и не вспыхивать. Это Дина себя уговаривала. И ведь как уговорила. Так, что романы заводила лишь тайные, поражавшие исключительно ее воображение. А в реальности только музыка. Шопен, Моцарт, Рахманинов. И ученики, школа и родительские собрания вот.
        А могло бы быть по-другому. Могла бы быть сцена, и успех, и даже слава, почему нет? Ведь из разряда подающих надежды Дина даже успела перейти в небольшую группу очень талантливых: тех, кому настоятельно рекомендуют не просто продолжать музыкальное образование, а связывать свою музыкальную жизнь с выступлениями, а не с педагогикой. Все могло бы сложиться, если бы не досадная случайность. Дина просто ехала на рынок. Могла бы пропустить троллейбус, ведь никуда не опаздывала. Но в голове почему-то пронеслось бабушкино презрительное:
        — Вечно ты канителишься!
        И она побежала и споткнулась, да так неудачно, что сломала кисть. Для кого-то просто перелом, а для музыканта сломанная жизнь. Такой удар судьбы. Даже бабушка не ругалась. По голове ее гладила, как маленькую, и повторяла, причитая:
        — Горюшко ты мое луковое.
        А Дина снова уговаривала:
        — Ну что ты, бабуль, не надо, не переживай, наладится все.
        За этими уговорами и сама в сказку поверила. Значит, не ее это путь. Другим суждена слава, а у Дины задача еще почетней  — подготовить их к этой славе, найти для нее кандидатов. Она будет не просто служить музыке, а подбирать ей новых достойных слуг. Тем и жила. Вертелась в котле учеников, выдергивая оттуда особо одаренных, и приправляла их соусом из знаний, опыта и собственной любви к классической музыке. Вот и вся ее жизнь. За последние двадцать лет только одно сильное потрясение: мамин уход  — нелепый и скоропостижный. Автобус резко затормозил, чей-то локоть в толпе ударил маму в селезенку. А потом долго ехала «Скорая», затем долго не могли оценить серьезность травмы. Думали, так, ушиб просто. Подумаешь, автобус слегка качнуло. В общем, мама умерла по дороге в больницу. И снова Динины уговоры вытянули из горя и ее саму, и бабушку. Последняя даже, наоборот, будто помолодела. Объявила:
        — Мне теперь, Динка, помирать нельзя. Пока тебя не устрою, буду глаза мозолить.
        Так что теперь на любое бабушкино ворчание о том, что пора замуж, не надо тянуть, нужно знакомиться и сколько же может продолжаться такая холостая жизнь, Дина отвечала:
        — Я просто хочу, чтобы ты мне глаза мозолила, вот и не спешу.
        — А пора бы.  — Бабушка поджимала губы.
        — Ну, бабуль, не переживай.
        Но тут уговоры не действовали. Бабушка продолжала атаковать и даже как-то явилась к Дине на работу, чтобы «разведать обстановку и посмотреть, нет ли тут подходящих кадров». Слава богу, достойного впечатления на бабушку ни один из двух Дининых сослуживцев не произвел. Но попытки выдать внучку замуж на том не заканчивались:
        — Вокруг же тебя дети. А у них, кстати, есть родители.
        — И?..
        — И не только мамы.
        — Это прекрасно, когда у ребенка есть и мама, и папа. Уж я-то знаю.
        — А еще ты знаешь, что папа в один прекрасный момент может переехать к кому-то помоложе и посимпатичнее.
        — Бабуль, момент совсем не прекрасный и ко мне отношения никогда иметь не будет.
        — Ну, хорошо, но ведь есть уже разведенные, а ребенка на музыку водят.
        — Есть, наверное, только мне не встречались. Во всяком случае, у них на лбу не написано.
        — А ты пошерсти!
        — Где?
        — На собраниях, например. Надо ведь и пользу какую-то получать. А то за спасибо за Ольгу отдуваешься, а проку никакого.
        — Мне что, при входе анкеты раздавать с графой о семейном положении?
        — Отличная мысль!
        — Бабулечка, родная, я тебя очень прошу, давай не будем говорить об этом. И не переживай так, хорошо?
        Уговоры, уговоры, уговоры. Бесполезные. Что для одной, что для другой. Но это только на первый взгляд. Кроме сознательного, существует еще и область бессознательного, которую человек не замечает. Вот и бабушка не заметила, как стала реже упрекать внучку в нелюдимости и отсутствии интереса к противоположному полу. А Дина, сама того не понимая, в дни родительских собраний вся как-то подбиралась, преображалась. Нет, она не распускала мышиный хвостик и не красила глаза, но прикалывала к отвороту блузки бабушкину брошь или повязывала на шею легкую бирюзовую косынку из органзы, которую так любила мама, а вместо удобных мокасин надевала туфли на широком, невысоком, но все же каблуке. Вот и все преображение. И никаких мыслей, никаких взглядов, никакого кокетства. Да и кто приходит на собрание? Мамы, бабушки, дедушки, наконец. Папы балуют своим присутствием редко. Жаль. Пап было бы легче сагитировать на субботники, им было бы неудобно отказаться  — они же мужчины. Может, сегодня повезет и найдется парочка добровольцев на покраску забора.
        Дина отпустила нерадивую ученицу. Пятнадцать минут до начала. Коридор уже наполнился гулом голосов, покашливаний и приветствий. За одной стеной разыгрывалась виолончелистка Леночка Зайцева  — звезда и надежда их школы. Ее показывали везде и всегда: и на международных конкурсах, и на камерных концертах, и, конечно, на родительских собраниях  — вот, посмотрите, что может получиться из ваших чад, если они попадут в наши умелые руки. За другой стеной раздавался бас Пети Уфимцева. Он репетировал «Вдоль по Питерской» для серьезного выступления в зале Чайковского, так что у Оли  — Ольги Яковлевны  — была веская причина просить Дину провести собрание. Какое собрание, когда ты нужна воспитаннику? Дина прислушалась к происходящему за стеной. Ольгин поставленный голос был слышен ничуть не хуже Петиного.
        — Ля проглотил, си не вытянул. Дыхание, Петя, дыхание. Не будешь держать  — ошибешься. Еще раз.  — Дина ясно представила энергичный Олин кивок и взмах рук аккомпаниатора Лилии Петровны, что уже через секунду опустились на клавиши. Дина приготовилась насладиться чудесным голосом, который замечательно заглушал суматоху в коридоре. Оттуда уже через замочную скважину в кабинет проникало нетерпение, а Дине спешить не хотелось. Еще пять минут отдыха после нелегкого рабочего дня. Это только кажется, что ты сидишь и ничего не делаешь. Подумаешь, слушать, как другие играют, и исправлять. Невеликий труд. Труд. И еще какой. А услышать эту ошибку, уловить миг, долю секунды. Чуть затянувшуюся паузу, или поспешное вступление, или слишком сильное нажатие педали. Ты не просто слушаешь. Слушает каждая частичка твоего тела. Каждый мускул напряжен. Кажется, что ты чувствуешь концентрацию своих барабанных перепонок. И так несколько часов подряд. Не успел уйти один ученик, а уже приходит другой. И так замечательно, когда есть пять минут, когда ты можешь себе позволить просто слушать музыку и не вслушиваться в нее,
просто наслаждаться и не замечать каких-то неточностей в исполнении. Дина буквально уловила, как Петя раскрыл легкие и набрал дыхание, но наслаждения не случилось. Петино вступление было прервано резким скрипом двери.
        — Здравствуйте! Вы будете проводить собрание? Мне сказали, к вам можно обратиться.  — Представительный мужчина в костюме и очках. Нос с небольшой горбинкой, но очень благородной, римской такой. На голове наметилась лысина, ничуть, впрочем, не портившая незнакомца. Губы чуть тонковаты. Таких губ Дина не любила. Их обладатели казались ей жесткими, хитрыми и даже злыми. Хотя как она может судить? Ее внешность тоже мало кого может обрадовать. Волосы секущиеся и уже местами седые. Икры пухлые, живот выпирает. Это раньше Дина была вполне симпатичной, а в последнее время раздалась. Сидит сиднем целыми днями, питается бутербродами, а вечером бабушкиной совсем не диетической стряпней. Бабушка то картошки нажарит, то блинчиков напечет и подкладывает, подкладывает.
        — Ешь, горемычная!
        А потом сама же и выговаривает:
        — Худеть тебе надо, Динка. Ни один мужик не позарится.
        Не позарится  — ну и ладно. Дине не мужик нужен, а гений. Чтобы не такой, как у всех. Чтобы особенный. А нет таких  — и не надо. Мы издалека полюбуемся, и достаточно. А для грез нам Шопена хватает. Он и очков не носил, и волосы у него были густые, и губы, кстати, пухлые. Дались ей эти губы. Просто вошел человек, задал вопрос, надо ответить.
        — Да, собрание скоро начнется, подождите в коридоре.
        — Видите ли, я хотел бы поговорить с вами наедине.  — Мужчина вошел в кабинет и, закрыв за собой дверь, уселся на стул. Дина невольно нахмурилась: искусство не терпит бесцеремонности.  — Вопрос у меня личный.
        — Личный?  — Она почувствовала, что краснеет. Ох уж эта творческая ранимость и сентиментальность. Мало ли какой у человека может быть личный вопрос. Он его личный, а к ней пока отношения не имеет. Так и есть.
        — Мне бы о занятиях договориться.
        — Боюсь, у нас только до восемнадцати.  — Она успокоилась и даже позволила себе улыбнуться. Вроде серьезный человек, а такой смешной.
        — Это меня вполне устроит. Позже и не надо. Лучше в дневное время.
        Дина снова смутилась:
        — Вы меня не поняли. Занятия для детей, до восемнадцати лет.
        — А мне не для себя. Для дочери. Ей шесть, в следующем году в школу пойдет, ну и к вам сюда хотим отдать. Только она уже второй год просит пианино. Купили вот, и стоит, можно ведь и начать играть, как вы считаете?
        — Можно. Вам надо обратиться к директору с письменным заявлением, и ее возьмут на фортепиано без зачисления в музыкальную школу.  — Она посмотрела на часы. Пора было начинать собрание. Она встала.  — Директор принимает по понедельникам и четвергам с восемнадцати до двадцати (это я о времени, а не о возрасте). Но вы можете оставить заявление у секретаря, вас, то есть дочку, пригласят на прослушивание.
        — Подождите!  — Он тоже встал и теперь закрывал Дине выход.  — Вы не поняли, я бы хотел договориться о частных уроках.
        — Да?  — Дина растерялась.  — А почему со мной? Кто-то рекомендовал?
        — Ну да, женщина из охраны.
        Все ясно. Пришел наобум. Дитятко топает ножкой и требует «учителя танцев», а заботливый папочка готов выполнить любую прихоть.
        — Мне сказали, что из преподавателей фортепиано сейчас свободны только вы, потому что будете вести собрание.
        — Понятно.  — Что ж, на ловца и зверь бежит. Если Дина так ему нужна, то он, наверное, не откажется.  — Я соглашусь заниматься с вашей…
        — Соней.
        Ну да, сейчас вокруг одни Лизы и Сони, будто Наташи, Юли, Лены разом вычеркнуты из списка имен.
        — …с вашей Соней, если вы согласитесь принять участие в субботнике.
        — А нельзя ли как-то финансово…
        — Нельзя!  — вышло грубовато, но эффективно. Он, капитулируя, поднял руки вверх.  — Оставьте ваш телефон у секретаря. Я позвоню.
        — А можно я подожду до конца собрания?
        Она пожала плечами. Делать человеку нечего  — штаны просиживать. Дома его, что ли, не ждут?
        — Пожалуйста. В зал тогда пройдите. У нас сначала концерт. Вы музыку любите?
        — Очень!
        Сердце Дины сбилось с ритма, затрепыхалось. Мало ли людей на свете любит музыку. Почему же мнение этого незнакомца оказалось для нее таким важным? Устала, наверное. Она выскользнула из кабинета, мужчина вышел следом. Повернула ключ в замке затаив дыхание. Только бы не встретиться взглядом, только бы не коснуться плечом. И что за наваждение? У него же дочь, семья. И что за напасть такая?! Ну, любит человек музыку, он же от этого не становится гениальным музыкантом. А если он гений в какой-то другой области? Ну что за мысли, право. Ерунда какая-то. У нее собрание впереди, а в голове чепуха.
        Дина вошла в зал и обратилась к аудитории:
        — Уважаемые родители…  — Сколько народа! Всегда казалось, что это чудовищно мало, если учитывать количество учеников школы. Ну, конечно, на собрания приходило всегда не больше трети мамочек. Родители первоклассников всем составом, второклассников тоже много, а дальше  — по три-четыре самых сознательных. Но сегодня полупустой зал кажется полным. Потому что она не может найти этого мужчину, не видит его среди стольких внимательных лиц, очков, шуршащих платьев и щелкающих замками сумок. Дина щурилась. Зрение начинало подводить, но времени сходить к врачу не было. Да и не хотелось идти. Очки ей, конечно, выпишут, только что она сможет купить? Страшную оправу с толстыми стеклами, за которыми ее и без того небольшие глаза превратятся в узенькие щелочки? К тому же минус совсем маленький, в обычной жизни практически не мешает. Машину она не водит, телевизор почти не смотрит, даже троллейбус, на котором ездит на работу, всего один  — не надо заранее разглядывать номер. А к нотам Дина всегда близко сидит  — видит хорошо. Вот когда начнет на диезы с бемолями щуриться, тогда и пойдет к окулисту. А пока… пока
разглядеть бы мужчину. Вон тот в предпоследнем ряду? Вроде очки тоже и костюм. Нет, рубашка бордовая, а у того голубая была. Боже, какой смех! О чем она только думает?!  — Мы очень рады, что вы нашли время откликнуться на наше приглашение…  — А, вот же, справа, в третьем ряду, совсем близко. Ага, так близко, что очевидно: это не он. И очков нет, и даже губы пухлые она видит. Куда же подевался? Может, передумал? Что ему здесь время терять? Понятно ведь, человек без дела не сидит. Не специально же он так вырядился, чтобы в школу сходить.  — Позвольте начать собрание с концерта наших лучших учеников.  — Ну наконец-то! Вот же он, посередине, в пятом. Она все по залу глазами шарит, щурится, а он прямо под носом, смотрит на нее без стеснения, даже разглядывает. Естественно, надо оценить, кого к ребенку приглашаешь. Хотя что тут оценить-то можно? Разве только брошь или шарфик. Дина почувствовала, как щеки снова заливаются краской. Она отошла от микрофона и села. Села не как обычно спиной к залу, а сбоку, чтобы видеть его лицо. Сейчас бы очки не помешали, но кто знал, что так выйдет. Обычно Дина на концертах
закрывала глаза. Даже об ударнике и первой скрипке мечтала вслепую. Зачем видеть недостатки, когда можно грезить о сплошных достоинствах? А сейчас, против обыкновения, ей хотелось видеть все. Впервые в жизни она не слышала музыки, впервые в жизни смотрела не на сцену, а в зрительный зал.
        Зачем он соврал? Ведь с первого взгляда понятно, что его совершенно не волнует этюд Черни, который так удачно исполняет Ульяна Бойченко. И ребенок на сцене этого человека не умиляет. На лице скука и нетерпение. С трудом дожидается окончания номера, клеит фальшивую улыбку, медленно сводит ладони в неискренних аплодисментах. Может быть, ему душно  — зал слишком маленький, воздух всегда спертый. Или стул неудобный. Да-да, сиденья твердые, спинки жесткие. Дина знает, что в такой ситуации тяжело сосредоточиться на прекрасном. Бывало, что она уходила с концерта расстроенная только потому, что откидной стул, на который с трудом удалось достать билет, оказывался чересчур неудобным. Музыка требует отрешения и единения с нею. А какое может быть отрешение, если там давит, а здесь трет. Или, может, у него другие проблемы? Приспичило человеку, а интеллигентность не позволяет встать и выйти из зала  — неуважение все-таки к артисту. Тем более дети выступают, они особо чувствительны, ранимы и восприимчивы.
        Этюд закончился, Дина встала, чтобы объявить следующий номер. Незнакомец продолжал сидеть на своем месте с самым скучающим видом. Было очевидно  — ничто его не беспокоит. И желание одолевает лишь одно  — услышать от Дины «Спасибо за внимание». С тем же выражением на лице он прослушал Чайковского и Гайдна, а к началу Вивальди уже спал, развалившись на неудобном стуле так, словно это было самое удобное и мягкое кресло в мире. Спал мужчина настолько крепко, что в перерывах между номерами всхрапывал на весь зал. Присутствующие посмеивались и обменивались друг с другом завистливыми взглядами. Вот бы и мне так. Но нет, сиди тут, слушай. Дине хотелось досрочно завершить концерт, но разве можно обидеть участников. Дети ведь готовились. Волнуются там за кулисами, ждут своего номера. Ни стыда ни совести у этих взрослых. Особенно у очкастого в костюме. Дуля ему, а не занятия с дочерью. Хам! Просто хам! Явиться на такое мероприятие и все испортить.
        До конца собрания Дина больше в его сторону не смотрела, стараясь игнорировать громкое посапывание, доносящееся с пятого ряда. Она быстро решила все насущные вопросы: назначила ответственного по сбору денег на новогодние подарки, уговорила аж четверых родителей явиться на субботник и намекнула на то, что «школе очень не помешают благотворительные взносы». А что? Искусство искусством, а кушать хочется всегда.
        Выйдя из зала, буквально помчалась в свой кабинет. Пальто в охапку и домой, не задерживаясь. Пусть знает, как врать и позорить. Попросила секретаря:
        — Разбуди там особо внимательного.
        — А я уже проснулся!  — Бодрый такой голос и, главное, ничуть не смущенный. Ну и тип!
        Дина даже презрительного взгляда в его сторону не бросила. Вот еще! Сказала, не оборачиваясь:
        — Доброе утро! И всего хорошего.  — Домой. Домой. Она уже открыла дверь на лестницу.
        — Подождите!  — Звучит как приказ. Повелительный окрик и никакой просьбы.  — Мы же с вами не договорились!  — Он тоже схватился за ручку двери.
        — Нам с вами не о чем договариваться.  — Пришлось остановиться. Его рука теперь загораживала Дине проход. Учитывая то, что сзади уже толпились не успевшие уйти родители, сцена выходила прелюбопытной.
        — Как?  — Наконец-то отголосок растерянности. Не по его выходит?
        — Вот так. Позвольте пройти, я вам пока ничего не должна.
        — Но вы же обещали!  — Ого, сколько возмущения! Такое должно быть у принципиального человека, который сам всегда выполняет свои обещания. Держит слово, короче, и никогда не обманывает. Что-то не похоже.
        — Обещала, но я же не знала.
        — Чего?
        Дина, наконец, развернулась и под взглядом десятков глаз выстрелила обвинением:
        — Того, что вы самый настоящий враль.
        Он по-настоящему растерялся. Убрал руку, и Дина, испугавшись, что насевшая толпа уронит ее, отпрыгнула в сторону. Люди покинули помещение. Дина осталась с мужчиной вдвоем, даже охрана отлучилась с поста. А кого охранять? Дети ушли, родители тоже, а инструменты-развалюхи никого не интересуют.
        — Я обещал прийти на субботник  — я приду. Не понимаю, какая муха вас укусила?!  — Он начал раздражаться. Сорвал очки и принялся яростно вытирать их салфеткой.
        Вот еще напасть, стоять тут и объясняться с этим невоспитанным человеком. Возмутительное поведение! Мало того что испортил концерт, устроил безобразную сцену, так еще и считает ее виноватой.
        — Ну знаете.  — Дина сама себе удивилась: всегда мелодичный теплый голос  — ее неоспоримое и практически единственное достоинство  — вдруг приобрел металлические нотки, заскрипел, как пила, в недовольном визге. И зачем она тратит время на это объяснение? Самой противно. Разве можно привить то, что не воспитано с детства, а именно культуру? Она либо есть, либо нет. И не в Дининых правилах распыляться на бескультурье.
        — Вот именно, что я не знаю.  — Он произнес это уже спокойно и даже напыщенно, нацепил на нос очки, а на лицо выражение оскорбленного достоинства. Вот ведь… Ох, если бы Дина умела ругаться, она бы выругалась. Впрочем, если он так настаивает…
        — Что ж, извольте, зачем вы сказали, что любите музыку?  — Она опять удивилась  — сколько вызова в ее голосе. Мужчина снова растерялся:
        — А что, это запрещено?
        — Врать? Конечно! Что же в этом хорошего?!
        — Почему врать? Я люблю музыку.
        — Так сильно, что сначала скучали, а потом уснули при ее исполнении?
        — Ах, вы об этом!  — Он засмеялся. Ну и манеры! Женщина из охраны вернулась на свой пост и теперь откровенно прислушивалась к их разговору. Еще один образец культуры. Просто везуха какая-то!  — Вы же не спрашивали, какую музыку я люблю.
        — По-моему, это очевидно. О какой музыке здесь может идти речь?
        — Да о самой разной! Почему как только музыкальная школа, так сразу исключительно классика? Литература ведь не ограничивается Пушкиным и Лермонтовым, признает существование и других мастеров, скажем, двадцатого века?
        — Мастеров двадцатого века в музыке тоже хватает. Например, Шостакович.
        — Это все равно что в двадцатом веке упомянуть Чехова и на этом закончить. А как же Довлатов, Аксенов, Платонов, Пастернак, наконец?
        — К чему вы клоните?  — Дина не заметила, как раздражение сменилось интересом. Разговор ушел с повышенных тонов, сменившись диалогом, который обычно возникает у людей в компании после некоторой порции спиртного. Но Дина об этом не знала. Она и в компаниях не бывала, и алкоголь не пила. Безнравственно это, да и вредно для здоровья.
        — Я к тому, что классической музыкой сейчас можно назвать огромное количество произведений, которые не принято изучать в музыкальных школах, что, на мой взгляд, ошибочно.
        — ?
        — Почему бы детям не изучать «Аббу», «Битлз», «Квин», почему бы не слушать Ллойда Вебера и Клэптона, и…
        — Вы бы еще Киркорова предложили!
        — Напрасно вы ёрничаете. Вы что-то имеете против Пахмутовой или Зацепина? А как же Паулс?
        — Ладно.  — Дина даже улыбнулась. Чуть кривовато, одним уголком рта, но все же лед тронулся и начал таять.  — Я ничего не имею против Паулса и даже против «Квин», хотя это не моя музыка. Разве что «Барселона». Но я думаю, что о таком,  — она замялась,  — искусстве дети могут узнать и дома.
        — Пушкина с Пастернаком тоже могут снять с книжной полки в дедушкиной библиотеке. Однако их проходят в школе, и того и другого.
        — Вы предлагаете пересмотреть программу музыкальных школ? Тогда это не ко мне, а в министерство образования.
        — Я просто предлагаю не вешать ярлыки. Если человек не понимает ту музыку, которую принято называть классической, это еще не значит, что он ограничен, глуп и бескультурен.  — Он снова добавил звук.
        Дина тоже фыркнула в ответ довольно громко:
        — А вы, как я посмотрю, полагаете, что человек, захрапевший на концерте классической музыки,  — образец ума и воспитанности?
        Надо же! Снова смутился. Проблески совести говорят в его пользу. Стыдно все же голубчику.
        — Я уснул, потому что устал. Приехал после работы…
        — Все не с бала-маскарада пожаловали.
        — Я не собираюсь оправдываться. Вы обвинили меня в обмане, а я не врал. Просто у нас с вами разные вкусы, но это не значит, что я не люблю музыку. Джаз люблю, рок.
        — В таком случае почему бы вам не обратиться к Кинчеву или Шевчуку? Они будут вашей дочери намного полезнее, чем я.
        — Ого! Да вы не так уж и…  — Интересно, что он хотел сказать? Не так уж отстала, тупа, ограничена? Да, никогда не заслушивалась «Алисой» или «ДДТ», разве что «Наутилус…» задевал за живое. Ну да, эти школьные дискотеки, раненый крик «Я хочу быть с тобой!», робкие танцы в обнимку. Не у Дины, конечно, у одноклассниц, но она же не глуха, не слепа и не бесчувственна.
        — Да, я имею представление и о роке, и о джазе. Элингтона даже слушаю иногда. Поэтому мой вам совет: не теряйте времени и ведите дочь по своему пути.
        — Никто не читает Пастернака, не познакомившись с Пушкиным. Она должна узнать многое и сделать свой выбор. Если я говорю, что не понимаю и не сочувствую классике, это не означает, что я не узнаю «Полета валькирии», «Турецкого марша» или «Времен года». Кажется, сегодня была «Зима».
        — Вы же спали!
        — Наверное, вы не слишком внимательно наблюдали за мной в конце концерта.
        Дина вспыхнула до корней волос, вспомнив о своих мыслях в начале.
        — Послушайте, Дина Дмитриевна.  — Ого! Узнал ее имя-отчество  — предусмотрительно.  — Я не хотел вас обидеть или как-то оскорбить. Я действительно хочу, чтобы дочка училась играть на фортепиано, тем более что она на этом настаивает. В конце концов, отнюдь не у всех музыкантов родители, как, например, у Мацуева, из мира музыки.  — И снова Дина поразилась, что он при своем отношении к классике знает, что отец у Дениса Мацуева  — композитор, а мать  — педагог по фортепиано.  — Конечно, если я вам так неприятен, вы вправе мне отказать. Но тогда хотя бы порекомендуйте, к кому обратиться, не сочтите за труд.  — Он даже ножкой шаркнул. Издевается над ее благовоспитанностью, которую скорее всего считает ханжеством. Ну уж нет! Никакая она не ханжа.
        — Пишите телефон. Я позвоню, условимся о занятиях.
        — Отлично!  — Он протянул ей визитку.  — Когда субботник?
        — В субботу.
        — ?
        — В эту.
        — Но сегодня четверг.
        Дина пожала плечами. Уговор есть уговор.
        — Буду,  — коротко бросил он и вышел за дверь.
        Дина еще какое-то время, опершись о стену, стояла в замешательстве. Она не могла определить, какая из эмоций владеет ею больше остальных. Все еще не схлынувшее раздражение от его пафоса в доказательстве своей правоты? Хотя он наверняка счел пафосной именно ее. Или удивление от неординарности его суждений и неожиданно правильной жизненной установки? Или растерянность от встречи с человеком с ясным осознанием своего пути, умеющим при этом понять, что у других, даже у собственной дочери, путь может быть совсем иным. Редкое, очень редкое качество. Обычно других меряют по себе. И Дина не исключение. Разбирается человек в классике  — молодец. А нет  — недоучка. И все-таки, спустя какие-то мгновения, из гаммы Дининых чувств выделилась и зазвучала громче других одна-единственная нота  — нота ожидания. Ожидания субботы, ожидания новой встречи. Какая глупость! Дина передернула плечами, тряхнула своим тонким хвостиком и пошла домой. Если бы кто-то встретился ей, скачущей вниз по лестнице через ступеньку, он бы без сомнения назвал ее прехорошенькой.
        МИЛА
        — Пятница  — развратница!  — Трубка орала кокетливым Алкиным голосом.
        — Ты приняла с утра пораньше?  — Мила взглянула в левое зеркало и перестроилась, прибавив газу.
        — Я выпроводила детишек в школу, мужа на работу и готова отдыхать.
        — Завидую.
        — А у тебя какие планы?  — И снова это непонятное кокетство, свойственное, конечно, подруге, но необъяснимое в восемь утра и по телефону.
        — Совещание, планерка, мозговой штурм, две встречи, работа с документами, часам к девяти освобожусь.
        — И-и-и?  — Практически видно, как пухлые губы Аллочки растягиваются в торжествующей улыбке. С чего бы это?
        — И поползу домой усталой черепахой.
        — Домой?  — Голос подруги удивленно дрогнул.
        — Ну да. А что, есть предложения? Твои отправились в школу и на работу на неделю?
        — Нет, конечно. Просто…  — Аллочка растерянно замолчала.
        — Что? Что просто?  — Вот ведь придурок на «Ауди». Ну что семафорить? Еще и гудит, козел! Не видит, что ли, справа фуры сплошняком идут, под них лезть? Спешит он, понимаете ли. Ничего, подождешь, вот теперь назло пропускать не стану.
        — А вчера ты чем занималась?
        — На работе была. И вообще, Ал, я за рулем.
        Подруга, пропустив последнее мимо ушей, продолжила как ни в чем не бывало:
        — А после работы?
        — Да ничего особенного!  — Миле наконец удалось уступить дорогу бешеной «Ауди».  — К Людмиле Петровне ездила.
        — А-а-а.  — Алкин голос вмиг поскучнел.  — Понятно. А потом горячий чай, теплые носки и красный нос от пролитых слез. И спать, спать, спать.
        — Ал, ну а ты как хотела?  — Разговор стал нервным, и Мила даже остановилась на обочине.
        — А я хотела праздника. Можно ведь позволить себе. Двадцать лет прошло.
        — Знаю,  — легко согласилась Мила.  — Просто нет настроения.
        — А надо создавать. Вот давай: решаемся, зажмуриваемся и вперед. Ты задвигаешь работу, я  — семью, низкий старт, и зависаем в каком-нибудь барчике.
        — Представляю, что скажет Лешик.  — Аллочкин муж был образец спокойствия, но даже ему не могли нравиться вечерние прогулки жены по сомнительным заведениям.
        — За тебя, дуру, порадуется.
        — Ладно, Алка, договорились. Освобожусь  — позвоню.
        — Нет-нет-нет. Будто первый день знакомы. Позвонишь в десять вечера, скажешь «устала как собака» и усвистишь в свою кроватку. Задвигать так задвигать. Жду тебя в восемь на Тверской в центре зала.
        — Вообще-то я на машине.
        — У вас там парковка бесплатная в офисе, пользуйся.
        — Ал, в восемь я не…
        — Пятница  — короткий день,  — отрезала трубка и запищала короткими гудками, но тут же, зазвонив снова, спросила:  — Ты вообще почту смотришь?
        — Конечно!  — Алка  — фейерверк. Неизвестно, что придет в ее голову в следующую секунду. И как только Лешик выдерживает? Уметь надо приручить этот смерч, сметающий все на своем пути. Вот уж действительно доказательство тому, что противоположности сходятся. Лешка  — такой спокойный, рассудительный, обстоятельный. И вечно находящаяся в поиске Аллочка. Хорошо хоть в личной жизни она сохраняла видимость штиля. Мила часто ее ругала:
        — Будь у меня такой муж, я бы на сторону и не смотрела.
        — Ты определённо.  — Алка заливисто хохотала.  — Вы же два сапога пара. Всё по полочкам, всё по плану. Все определено и понятно. Помнишь, как в том фильме: «…Сначала на холодильник копить будут, потом на стиральную машину, потом телевизор купят».
        — И что в этом плохого?
        — Тоска. Скукотища  — по проложенной колее ехать.
        — И ты временами съезжаешь?  — Мила намекала на Алкину супружескую неверность.
        — Нет.  — Алка хитро улыбалась.  — Я торможу на полустанках.
        — Жалко мне Лешика, не заслужил он,  — вздыхала Мила.
        Алексей был действительно очень приятным, цельным и порядочным человеком. Недостаток, по мнению Милы, имелся у него только один: он безоглядно обожал свою взбалмошную жену, по всем статьям недостойную такого принца. Она и в лицо Алке не стеснялась это высказывать. Та только удивлялась:
        — Как это недостойная? Двоих детей родила? Красоту сохранила? В компаниях его украшаю, дом веду. Ужин всегда готов, рубашечки отглажены, быт налажен без всякого его участия. Имею право и пошалить на стороне.
        — Не имеешь!
        — Милка, ты как карга старая. Ну сама подумай, сяду я сиднем без идей и романов. Захирею ведь, на развод подам. Очень от этого Лешик счастлив будет?
        — А от измен твоих он просто в восторге!
        — Ты дура, что ли? Он же не знает.
        — Блажен, кто верует.
        — Мил, он не знает. Уж кто-кто, а ты могла бы это и понимать.
        Здесь разговор всегда обрывался. Мила обижалась, скомканно прощалась и проваливалась в воспоминания, иногда даже позволяя себе похандрить и пошмыгать носом. О том, что образец культуры и порядочности, ее жених Гена Жигалкин, оказался отъявленным ловеласом, она узнала последней. Узнала после его смерти, как раз на похоронах. Гена разбился на мотоцикле за месяц до уже назначенной свадьбы, и хоронить его пришла такая череда девиц, что даже убитая горем Мила не могла не обратить на это внимание. И понеслось.
        — Я буду скучать, дорогой.  — Прелестная блондинка в узком платье с чересчур глубоким декольте.
        — Спасибо тебе за чудесные вечера.  — Молоденькая шатенка с роскошными волнистыми волосами, перехваченными черной атласной лентой. Красотка наклоняется над гробом, и волосы чиркают по лицу покойного. Мила отшатывается, будто ее полоснули пощечиной.
        — Если бы я только знала, ни за что не пустила бы. Ведь Геночка тогда от меня ехал.  — Ничем не примечательная брюнетка с красными от слез глазами.  — А он все домой, домой.  — И злобный взгляд в сторону Милы.
        — Кто? Кто все эти девки?  — Она беспомощно хватается руками за Алку и маму, висит на них тяжелой плетью и плачет, только теперь не знает по кому: то ли по Генке, то ли по совсем незнакомому человеку.
        — Да какая теперь разница, Милка?  — спросила Алка на сороковинах. О покойниках либо хорошо, либо…
        — Нет, скажи мне, ты знала?
        — Догадывалась.
        — Но как?!  — Сама Мила ничего не замечала, даже оглядываясь назад. Никогда она не видела, чтобы при ней жених оказывал внимание другой девушке или даже просто засматривался на другую.
        Алка замялась:
        — Да, честно говоря, он и ко мне… Теперь уж и нечего скрывать, видный парень.
        Мила зашмыгала носом:
        — Ал, я не понимаю, зачем он меня-то выбрал, если вот так бессовестно со всеми…
        — Ну, может, его и мучила совесть,  — сказала Алла, пользуясь своей же установкой говорить о покойниках хорошо. Мила, против желания, улыбнулась. С Алкой всегда так  — невозможно не рассмеяться.  — И потом, знаешь, Мил, было в нем что-то притягательное. Честно говоря, если бы они с Лешиком так не сдружились, я бы и сама, наверное, не устояла.  — Алка схватила подругу за руку.  — Шутка. За тебя я бы глотку ему перегрызла. Но это с одной стороны. А с другой  — просто нереально было представить, чтобы такой парень принадлежал тебе одной.
        — Допустим. Но почему мне? Ты видела этих на похоронах? Одна другой краше.
        — А любовь, Мил?
        — Да разве это любовь?
        — А что же у вас тогда было?
        Об этом Мила часто думала впоследствии. И вывод делала всегда один и тот же. Была любовь. Была. Именно такая, о какой мечталось. Именно такая, на какую надеялась. Именно та, которая не забывается. Вот она и не могла забыть. Ни любви, ни предательства. За все последующие годы так никогда и не встретился ей мужчина, похожий на Генку. Такой, чтобы во всем первый, чтобы душа компании, чтобы и умный, и веселый, и рукастый, и легкий. Хотя если бы встретился, она бы обходила его за километр  — боялась бы обжечься. А о других обжигаться не хотелось. Не тянули они на героя Милиного романа. Так и получалось, что и без любви тошно, и с любовью страшно. Хватит с нее, отлюбила. Куда ни посмотришь  — вранье одно. Алка вон изворачивается все время, юлит, а с виду прекрасная семья, и ни за что не скажешь, что у мужа рога тяжеленные и объемные. А журналы почитать. Все только и делают, что разводятся. Крепкие пары по пальцам пересчитать. Хотя где гарантия того, что они не такие же крепкие, как, например, Алкина. Ну, наверное, есть исключения. Вот родители. За всю жизнь, кажется, и не поссорились ни разу.
И не скучно им друг с другом, и поговорить всегда есть о чем. Столько лет вместе  — и не надоело. Мила даже спросила как-то у мамы:
        — Почему у вас с папой такой крепкий брак?
        Мама задумалась, а потом засмеялась:
        — Милка, вот скажи, какое у твоего папки самое-самое отрицательное качество?
        Тут Мила ответила не задумываясь:
        — Лень.  — До сих пор только и слышно, как мама попрекает папу: «Лень вперед тебя родилась». Конечно, отец не позволял себе лениться во всем. Работал он как положено, но дома любое дело выполнял с уговорами и откладывал на потом.
        — Мусор вынеси, пожалуйста.
        — Хорошо, попозже.
        — А почему не сейчас?
        — Неохота.
        — Лампочка в коридоре перегорела. Поменяешь?
        — Через недельку.
        — ???
        — Да там уже следующая моргать начала, вот-вот сгорит. Чего два раза лазить-то?
        Или уйдет мама с Милкой куда-нибудь, отец дома останется за младшим братом присматривать. Возвращаются. Ребенок накормлен, уложен, а в квартире трам-тарарам. И спрашивать не надо, чем они занимались. Вот тут башню строили  — кубики везде валяются. А там книжки читали  — на полу целая куча разбросана. На кухне чай пили  — чашки не убраны и фантики на столе. В неспущенной ванне гора игрушек в мыльной пене. Значит, купали ребенка, не забыли. А на диване в гостиной мокрое полотенце и детская одежда. Там раздевались перед купанием, там же и надевали пижамку. А еще на диване (верхним слоем) лежит папа, газету читает. Маму увидит, вскакивает, суетится:
        — Люсь, я сейчас сам все уберу, ты не сердись.
        — Убирай.  — Больше мама не говорит ничего. Но по ее напряженному лицу можно понять, что она бы с удовольствием спросила, почему нельзя сначала все убрать, а потом уже отдыхать. Но к чему спрашивать, когда знаешь ответ. Лень. Мама ходит по квартире и помогает папе наводить порядок. Неожиданно из спальни раздается ее удивленный голос:
        — Петь! А кровать-то чего не убрал? С утра ведь неубранная!
        И такое же удивление в ответе отца:
        — А зачем убирать-то, если вечером опять ложиться.
        Мама хохочет и уже без всякого напряжения выдает свое любимое:
        — Ох, Петька, лень вперед тебя родилась.
        Так что действительно ничего хуже лени в папиной натуре не сыщешь. Мила потому и не задумывалась, когда отвечала. И мама согласилась:
        — Правильно, доченька. Лень, она самая. Папа наш не из тех, кто захочет что-либо менять, потому что ему лень напрягаться. От добра добра не ищут. На том и стоим.
        — Подожди! Ты хочешь сказать, что вы живете столько лет вместе из-за лени?! А любовь, а терпение, а…
        — Не переживай! Этого хватает. Но лень тоже имеет значение. Люди же разные. Кто-то неугомонный постоянно рыщет в поисках приключений, а кого-то все устраивает, лишь бы не совершать телодвижений.
        Миле сначала показалось это форменной глупостью. Но чем дальше она размышляла, тем больше понимала, что мама права. Вот Алка все время куда-то несется и жаждет перемен, а Лешик идеалист и консерватор. Ему бы у телеэкрана посидеть в обнимку, бокальчик винца выпить, и жизнь удалась. А Генка, он  — редкая гремучая смесь. С Милой был консерватором, а со всеми остальными Алкой. Чудак. И нужен ли такой второй Миле, она и сама не знает. Считает, что скорее нет, потому столько лет и сторонится мужчин, не видя в себе способности существовать ни с лентяем, ни с консерватором, ни с вечным двигателем, ни со всеобщим любимцем.
        — Тебе нужен идеал,  — как-то заметила Алла.
        — Точно,  — согласилась Мила.  — Значит, мои ожидания напрасны.
        — Это еще почему?
        — Потому что идеальных людей не бывает. Прописные истины. Я их не придумывала.
        — Может, и бывает. Ты просто не ищешь.
        — Делать мне нечего!
        — А я бы на твоем месте попробовала…
        И пошла обработка.
        — Приходи в гости, есть отличный вариант для знакомства!
        — Алка, мне неудобно. И потом, что, меня тоже будут вариантом рассматривать, как квартиру?
        — Видела клевое шоу по телику, пары подбирают  — тебе туда.
        — Туда. А потом сразу на выход со своего места. Хочешь, чтобы на следующий день вся компания обсуждала, как начальник одного из крупнейших отделов тщетно пытается устроить личную жизнь?
        — По радио разыгрывают билеты в кино. Дозваниваешься, диктуешь номер от фонаря. Если на другом конце провода одинокий человек противоположного пола, идете в кино вместе. Судьба может сработать.
        — Ага. На восьмидесятилетнего старичка или двадцатилетнего студента.
        — А что? Двадцатилетний нам вполне подойдет.
        — Конечно! А восьмидесятилетний еще больше. Помрет и оставит мне все свои миллионы.
        — Точно! Я об этом и не подумала. Умница, Милка!
        — Алка, отстань!
        И так если не каждый день, то через день уж точно. Алка атаковала нещадно и прицельно. Часто брала в помощники Милину маму, та тоже принималась названивать и причитать, петь песню о желанных внуках и одинокой старости. Вода камень точит. Когда Алка предложила действовать в Интернете, Милина крепость пала. Но ненадолго. Уж слишком трагикомичным оказался контингент Всемирной паутины.
        — Рано сдаешься,  — твердила Алка.  — паутина на то и всемирная, чтобы искать на всей планете.
        — Иностранца, что ли?
        — А почему нет?
        — Чтобы он потом у меня детей отобрал?
        — Не думала, что ты всех под одну гребенку стрижешь.
        Мила и не стригла. Просто нашла повод отбрыкнуться. Но тут и мама поддержала:
        — Может, не надо, Аллочка, иноземца-то?  — Тут дочка хоть и одна, но под боком.
        — Не хотите иностранца  — не надо, но и наши тоже не все инвалиды.
        — Конечно.  — Мила не может сдержаться.  — Кто не инвалид, тот таксидермист.
        — Дура!  — говорит Алка и обижается, а Мила прекращает интернет-общение.
        — Ты хоть аккаунт не закрывай,  — просит Алка, когда обида сгорает.
        — Да пожалуйста, пусть висит.
        Вот и довиселся до сообщения, которое Мила так и не удосужилась прочитать. Дернул же Алку черт позвонить. Теперь опять вместо совещания Мила будет думать о загадочном послании. Хотя, стоп, что же тут загадочного? Мила возвращается в реальность. Надо же, молчала ведь секунды три, не больше, а сколько всего успела передумать, а главное  — до чего додуматься:
        — Аллочка.  — Милин голос не обещает ничего хорошего.  — А почему ты спрашиваешь про почту?
        — Ну, не знаю.  — Голос подруги звучит ровно, но Миле кажется, что она видит, как засуетились, забегали прекрасные Аллочкины глазки.  — Просто столько времени прошло, могло и прийти что-нибудь интересное.
        — Могло,  — соглашается Мила,  — но не пришло.
        — Нет?!  — Вот Алка и прокололась. Кристально чистые и ни в чем не замешанные так не удивляются.
        — Нет,  — как ни в чем не бывало говорит Мила и издевательски интересуется:  — Необходимость встречаться случайно не отпала?
        — Значит, пришло письмо, да?  — Алка  — тертый калач, не проведешь.
        — Допустим.
        — И ты его, дуреха, не читала?
        — Почему это дуреха?
        — Приходи вечером и все узнаешь.
        Естественно, Мила не удержалась. С трудом дождалась конца совещания. Если бы только начальство знало, что творится в ее голове, ни за что не наградило бы квартальной премией и поездкой в Барселону. Мила эти поездки терпеть не могла. Они всегда дарились на два лица и были именными. А ей и поехать не с кем, и подарить, получается, нельзя. Но, может быть, теперь, теперь…
        Мила включила компьютер, открыла почту и щелкнула на сообщении. В конце концов, даже Людмила Петровна вчера намекнула, что Миле давно пора проститься с образом ее погибшего сына и как-то устроить свою жизнь. Мила и не возражает, просто она не хочет «как-то», она хочет хорошо. И что же там хорошего в почте? А в почте просто фотография. И что бы это значило? Ее хотят заинтриговать, заинтересовать неизвестностью? Но она уже далеко не в том возрасте, чтобы играть в такие игры. Мила не будет шагать в пропасть, зажмурившись, ее гораздо больше привлекает широкая, ровная дорога. И чтобы было понятно, с кем по ней шагать. Хотя этот экземпляр с виду вполне подходящий. Мила вгляделась в изображение на экране. Вполне себе. Во всяком случае, лицо не отморозка, а человека интеллектуального. Возраст хороший. Судя по седеющим вискам, наметившейся лысине и морщинам на лбу, он точно не моложе Милы. Но и не намного старше. Можно еще успеть и покутить, и детей родить. Господи! О чем она только думает?! Приклеилась к фотографии совершенно незнакомого мужика и мечтает о совместных детях. Да, может, он глупец, каких
мало. Или грубиян, или недотепа, или вообще импотент. Вот-вот. А иначе с чего это у таких приличных мужчин проблемы с поиском спутницы? Женщин хороших пруд пруди. Только закинь удочку  — вмиг поймаешь. А этот тихой сапой снимки рассылает. Детский сад какой-то.
        Мила еще раз присмотрелась к фотографии. А может, он стеснительный? Ну да, конечно, с таким-то волевым подбородком. И у очков оправа дорогая, даже на снимке видно. Нет, обладателю такой оправы стесняться нечего. К тому же за оправой очень выразительный взгляд, но какой-то настороженный, что ли. Или просто слишком внимательный. Да, так смотрят люди, вынужденные постоянно принимать важные решения. Те, которые боятся что-то упустить, не заметить. Если принимает решения, значит, в профессии состоялся. Ну да, это как раз тот самый вариант, когда мужчина привык полагаться на себя и с женой считаться не будет. Два карьериста в одном флаконе  — гремучая смесь. Прямо-таки ядовитая для брака. В общем, не ее вариант. Бедная Аллочка! Снова одни расстройства. А она ведь старалась. И где только фотку отрыла?
        — Откуда у тебя этот снимок?  — спросила Мила без обиняков, подсев к подруге за столик. Алка, как обычно, при параде. Сапоги на шпильке, платье неприличной длины, макияж искусный, улыбка призывная. «Можно выйти за хлебом и встретить свою судьбу»,  — утверждала она, подкручивая реснички даже для того, чтобы вынести мусор, и нисколько не смущаясь от того, что судьбу свою вроде как уже давно встретила. Аллочка закинула ногу на ногу, успев посмотреть, заметил ли кто-нибудь в ресторане эту красоту, и только потом ответила подруге.
        — Значит, увидела почту?
        — Увидела. Так откуда?
        — Места надо знать.  — Она наклонилась, взяла со стола бокал и принялась потягивать коктейль с самым безмятежным видом.
        — Ал!
        — А что ты злишься? Тебя ведь пока не заинтригуешь, с места не сдвинешь.  — Алка сделала еще несколько глотков.
        К столику подошел официант, обратился к Миле:
        — Для вас?
        — Спасибо, ничего не надо, я ухожу.
        Алка тут же поперхнулась своим коктейлем, закашлялась, замахала руками.
        — Даже не думай! Ей, пожалуйста, клубничный мохито.  — И как только официант отошел, продолжила:  — Фотка, между прочим, с симпозиума. Он доклад читает.
        — А ты там каким боком?
        — Да я ее в инете скачала.
        — Здрасте приехали! Ты с ним, вообще, знакома? Или просто наткнулась на снимок приличного мужика и решила мне послать? Тогда спешу тебя огорчить. У него точно жена, любовница, и у каждой по паре ребятишек.
        — Не пори ерунду! Любовницы у него нет, жены практически тоже. Дети есть от первого брака, отношения поддерживает, участие принимает. Но они уже взрослые. Кажется, даже школу закончили.
        — Откуда такая осведомленность?
        — Милка, ты мне надоела! То тебе не нравится, что я ничего не знаю, то ты недовольна моей информированностью.
        — Твоя информированность может мне дорого обойтись.
        — Да брось ты. Хороший мужик  — надо брать.  — И обе они засмеялись известной цитате. Отсмеявшись, Мила кивнула:
        — Рассказывай!
        — Короче, он женат (пока) на Лизе Зайчик.
        — Коллега Лешика?
        — Ну да, помнишь, ты ее как-то видела у нас.
        — Раза три, наверное, только муж был, насколько я помню, другой.
        — Был. Сплыл два года назад из-за романа с этим вот красавцем.
        — Ну, насчет красавца…
        — Не ёрничай! Симпатичный мужчина, очень даже. Короче, случилась страсть, сломались две семьи, образовалась новая. Стали жить вместе, Лизкину дочь воспитывать. А теперь вроде как страсть угасает. Так что если вовремя подсуетиться…
        — Слушай, Алка, а я же помню этого Зайчика. Она прехорошенькая.
        — Да, этого не отнять. На то и купился. Только простенькая, а ему, похоже, умные бабы нравятся. У него первая супруга какая-то ученая, говорят, известная не только в узких кругах.
        — То-то он сбежал от этой ученой.
        — Так ненадолго ведь. Ну, случилось помутнение рассудка. С кем не бывает? Зато тебе достанется уже все понюхавший, все отведавший, все…
        — Потрепанный, в общем.
        — Мил, твой скептицизм…
        — Ал, твоя уверенность, что он мне достанется…
        — А почему нет? Просто надо оказаться в нужное время в нужном месте. Познакомимся, возьмем в оборот. А не получится  — развеемся хотя бы. Весело ведь.
        — Обхохочешься!
        — Мил, ну чем ты рискуешь, а? Взрослые ведь люди. Понравились друг другу  — замечательно. Нет  — разбежались. И никаких претензий. А ты так боишься, будто тебя с ходу заставят с ним прожить лет пятнадцать, прежде чем принять решение.
        — Не заставят, конечно, но…
        У Алки зазвонил телефон.
        — Да!  — Она рявкнула в трубку так, как рявкала только тогда, когда в самое неподходящее, с ее точки зрения, время звонил муж.  — Ну! Высокая? Так врача. Вызвали уже? Хорошо, хорошо, сейчас приеду. Вот ведь семейка.  — Алка засунула телефон в сумку, вытащила кошелек, бросила на стол несколько купюр и встала.  — Ни дня без приключений. Только мать на свободу  — ей жирную фигу. У Юльки температура, пошла лечить. Видите ли, со здоровым ребенком он остаться может, а с больным сразу не знает, что делать.
        — Да брось. Ты же сама разнервничалась и хочешь домой.
        — Ладно.  — Алка улыбнулась тепло, по-домашнему, как улыбается добропорядочная мать семейства.  — Пойду лечить. Только с тобой мы еще не все решили. Завтра герой твоего романа будет по этому адресу часов в десять утра,  — Алка начирикала на салфетке улицу и номер дома.  — Пойдешь, поглазеешь. Понравится  — будем знакомиться. Нет  — значит, нет.
        — Погоди-погоди! Как это «поглазеешь»? Я что, к незнакомым людям попрусь?
        — Мил, глаза разуй. Тут квартиры нет, он во дворе там будет, уж как-нибудь узнаешь по фотке.
        — А откуда ты знаешь, что он там будет?
        — Лешка для меня у Лизы узнал,  — невинно сообщила Аллочка.
        — Фу, гадость какая! Не пойду я никуда! Еще и у жены спрашивают, где застать мужа, чтобы увести.
        — Нельзя увести того, кто не хочет быть уведенным,  — резонно заметила подруга и добавила, грозно сведя брови:  — Пойдешь! Ты мне обещала! Ладно, все, побежала. Хотелось бы врача застать, а то перепутают все, забудут, разбирайся потом.  — Алла побежала к выходу, но через несколько шагов обернулась:  — И без фокусов мне! Без стонов «хотелось поспать» или «да что я как дура глазеть буду». Глазей как умная. Погоду, кстати, завтра хорошую обещают. Пойдешь! Поняла?
        Мила кивнула. Против танка переть сложно. А против танка по имени Алка просто невозможно.
        Танк стремительно упорхнул. Мила осталась в полной растерянности. Дала дурацкое обещание. Не выполнить теперь характер не позволит, а выполнять тошно. Куда-то ехать, за кем-то подсматривать. Главное, неизвестно за кем. Ведь ничего не спросила. Ни чем занимается, ни где живет, ни как зовут, наконец! Хотя, если он ей не понравится, какая разница, что у него за имя. А если понравится, так тем более.
        — Заказывать что-нибудь будете?  — Официант рассматривал Милу с плохо скрываемым раздражением. Пришла, понимаешь, в прайм-тайм, заняла столик и сидит сиднем с пустой тарелкой. Мила внезапно почувствовала сильнейший приступ голода. Такое часто случается, когда сильно нервничаешь, или очень чего-то ждешь, или хочешь вкусной пищей заесть свою неустроенную судьбу. В Милином случае все три «или» звучали в унисон.
        — Салат «Оливье», жульен и бараньи ребрышки.
        — Без гарнира?  — Тон официанта мгновенно стал почтительным.
        — С картошкой.
        — Отварная?
        — Жареная. С луком.  — К черту диету!
        — Десерт?
        Ох, ну это точно будет перебор, но Мила улыбается и отвечает:
        — Возможно, позже.
        — Что будете пить?
        — Чай.  — Нет, после него не уснешь. Так и буду всю ночь лежать и представлять характер этого злосчастного снимка.  — Лучше кофе без кофеина.  — И ничего не лучше. Цвет лица землистый, на зубах темный налет. Дался ей этот кофе.  — Давайте просто воды без газа.
        — Может быть, бокал вина?
        Мила смотрит на официанта с таким удивлением, словно тот предлагает ей нечто кощунственное. Она качает головой и спешит ответить:
        — Нет-нет, завтра с утра я должна быть абсолютно трезвой.
        — Но от бокала…
        — Абсолютно, понимаете?
        По глазам очевидно  — не понимает. Ну и не надо. Мила и сама до конца не понимает всего.
        ШУРА
        Конечно, он позвонил. Приманка сработала. Еще бы! Шура  — знатный рыбак.
        — Думаю, вашей матушке можно попробовать помочь.
        — Отличная новость, доктор! Я вам так благодарна.  — Конечно, новость просто замечательная, но, надеюсь, ты не только за этим мне звонишь.
        — Потребуется время, терпение и деньги. Александра… э-э-э…
        — Можно просто Шура.
        — Немалые деньги, Шура. Не думаю, что научные сотрудники располагают такими средствами.
        — Это не проблема. Мне есть что продать.  — Уже давно решила: если появится хоть один шанс вытащить маму, продаст квартиру, не задумываясь. Конечно, потом несладко будет все время куковать втроем на малой пощади, но лучше уж втроем, чем вдвоем с сыночком в хоромах.
        — Хорошо. Тогда я буду готовить ее к операции.
        — Понимаю.  — И это все? И никаких вопросов о лекциях? Никакой просьбы о встрече?
        — Про лекции с утра вы говорили серьезно?
        Ну наконец-то!
        — Вполне!
        — С кем надо обсуждать возможность проведения?
        — А, собственно, и обсуждать нечего. У нас почтут за честь…
        — Кроме вашей чести, Шура, есть еще мой гонорар, время проведения и количество лекций. Мы можем с вами обо всем этом договориться?
        А он противный. И едкий. И надменный даже. Конечно, Шура нуждается в нем гораздо больше, чем он в ней, но зачем подчеркивать ее ничтожность? Микробиолог  — это, между прочим, человек, а не какая-нибудь там бактерия. Хотя сейчас Шура чувствует себя именно никчемной амебой. Инфузорией такой, которая только и может, что спрятаться в свою туфельку. А договариваться о гонорарах  — куда уж ей!
        — Наверное, лучше с директором института.  — Похоже на поражение, но другого выхода нет.
        — Я так и думал. Как я могу с ним связаться?  — Настоящий сноб и зазнайка! Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Это про Шуру. Свела концы с концами и свободна. Вы  — лишнее звено. Ну уж нет, дудки!
        — Если вы сможете подъехать сегодня во второй половине дня, мы  — подчеркнутое «мы»,  — сможем обо всем договориться. У Артема Игоревича как раз приемные часы.
        — А на прием к директору института не надо записываться заранее?
        Ну вот это уже слишком! Он теперь не Шуру унижает, а весьма уважаемого человека  — академика.
        — Необходимо. Но для меня,  — для нее, для Шуры, а не для этого горе-лектора,  — смогут сделать исключение.  — Что, съел? И никакая она не бактерия, а очень даже значимая величина. Многоклеточная, и каждая клетка особенная.
        — Буду в семнадцать тридцать по адресу, указанному на визитке.
        — Хорошо. Наберите с проходной.
        «Может быть, я сделаю одолжение, спущусь и проведу тебя на встречу, самовлюбленный индюк».
        — Если буду задерживаться, сообщу.
        «Нет! Ну это уже ни в какие ворота не лезет. Он, видите ли, будет задерживаться, а не опаздывать. А академики тут должны сидеть и ждать. Ладно, и чего она так раскипятилась? Опоздает  — будет виноват. Ей-то что? Главное, пусть приезжает, а там она уж расстарается. Хотя уже и охота стараться пропала. Когда ты со всей душой, а тебя, как собачку, на место, всякое желание исчезает. И на что он ей сдался? Вот маму вылечит, и спасибо. А остальное где-нибудь в другом месте найдем. Ну, может быть, найдем. Если очень повезет. С местами нынче как-то не густо».
        — Операция может продлиться дольше запланированного.
        Шура даже вздрогнула. Она так увлеклась собственными мыслями, что забыла  — Владимир все еще висел на проводе.
        — Я говорю, что у меня сейчас операция, и она может задержаться. Если от меня нет звонка до половины шестого, значит, все в силе. Договорились?
        — Да-да, конечно.  — Шура почувствовала себя виноватой и даже добавила:  — Удачи.
        — Спасибо.  — Без всякой, кстати, напыщенности. Очень искренне и серьезно. Наверное, даже самому отъявленному самовлюбленному снобу, который собирается покопаться в человеческих внутренностях, удача не помешает.
        Шура побросала мышей на аспирантов и понеслась в парикмахерскую. Перед этим, конечно, заглянула в приемную к директору и двумя шоколадками уговорила секретаршу организовать ей аудиенцию в конце дня. В салоне Шура расщедрилась не только на укладку, но и на макияж. И даже брови привела в порядок  — мука мученическая, зато ровные линии вместо кустистых зарослей. Мозги мозгами, а привлекательная внешность тоже не помешает. Тем более что у доктора в арсенале очень даже симпатичная жена. И чего вдруг Шуре вздумалось с ней тягаться? Наверное, интуитивно чувствовала, что может побороться. Или взыграл хищный интерес. Проголодалась она, заскучала, затосковала, хватку начала терять. Да и проверять ее особо не на ком. Одни мальки кругом  — такими не насытишься. А тут настоящий карп вырисовывается. С этим и побороться не грех. Достойный соперник  — может и ускользнуть, оказаться не по зубам. Так что надо быть во всеоружии. Не только зубы наточить и включить интеллект, но и огонь в глазах зажечь, и укладку на голове продемонстрировать.
        Ровно в половине шестого Шурин мобильный зазвонил.
        — Я внизу, как договаривались.
        — Спускаюсь.  — И где эта чертова помада?! Когда не надо, вечно в руки попадается, а теперь не найдешь. Шура под удивленными взглядами коллег вытряхнула на стол содержимое сумочки, выхватила помаду и, намалевав себе перед зеркалом алые губы, выскочила из кабинета. Халат! Халат, идиотка, забыла снять. Вернуться? Да нет, и так сойдет. Под халатом-то ничего выдающегося. Вот у докторской жены декольте так декольте, а у Шуры два отвисших миньона. Раньше, до родов, вполне аккуратная была маленькая грудка, а после и то, что было, сыночек высосал. Но что ж теперь делать? Не грустить же с утра до вечера по этому поводу? Кто может себе позволить  — исправляет ситуацию. Режет, вставляет, увеличивает. Кто стеснен в средствах  — пользуется корректирующим бельем. А кто-то вообще не заморачивается. Вот Шура никогда и думать о таком не думала, а сейчас распереживалась. Ведь и показать нечего. Сисек нет, бедра как у пацана, ножки стройные, но не слишком длинные. К тому же в джинсах и кроссовках, да еще и закрыты халатом. Конечно, и на такой товар купцы найдутся. Полным-полно любителей субтильных, анорексичных
барышень, но у доктора-то аппетит нормальный. Так что придется брать лицом, которое под макияжем превратилось в прехорошенькое и теперь рассчитывало сорвать куш.
        — Здравствуйте.  — Шура постаралась: тон официальный, равнодушно протянутая рука.
        — Здравствуйте.  — Удалось произвести впечатление. Голос удивленный, правая бровь поползла чуть вверх, рукопожатие теплое и на секунду дольше приличного. Наверное, задумался, эта ли женщина приходила с утра к нему в кабинет. Теперь все наоборот: она в белом халате  — официальная принимающая сторона, и очень даже презентабельная. А он, хоть и заносчив, и самолюбив, все-таки в роли просителя. Может, и не возьмут его лекции. Мало ли желающих тут выступать. Хотя, надо признать, вид у него тоже очень и очень репрезентативный. Вот есть такие люди, что мужчины, что женщины, умеющие носить одежду. Хоть простыню на себя повяжут  — она будет смотреться модно, свежо и к месту. На докторе оказались джинсы, однотонный бежевый свитер и темно-синий щегольский пиджак с дизайнерскими заплатами на локтях. Шура задержала взгляд на груди гостя, и это не осталось незамеченным.
        — Наверное, надо было одеться солиднее для визита к директору института, но уж в чем с утра из дома вышел…
        — Отлично вышли. Пойдемте?
        — Да-да, конечно.  — И тут Шура впервые увидела, как он улыбается  — очень тепло и по-детски беззащитно. Владимир напомнил ей Валерку, когда тот был совсем маленьким. Он забирался к Шуре на колени, засовывал голову куда-то ей под мышку и замирал. А когда поднимал глаза, то всегда улыбался именно так: мягко, вопросительно, с какой-то затаенной надеждой, будто спрашивал: ты ведь меня в обиду не дашь, правда? В Валерке эта жажда защищенности осталась до сих пор, хотя уже не за горами то время, когда ему самому придется становиться материнской опорой. Но пока он все еще выглядел, да и вел себя, как беспомощный теленок.
        У Владимира же только на мгновение промелькнула на лице тень какой-то растерянности. Уже в следующую секунду он был собран, уверен в себе и решителен. В этой же решительной, деловой манере он и построил разговор с директором института. За каких-то пятнадцать минут, сдобренных крепким кофе, мужчины договорились об условиях сотрудничества, ударили по рукам и разошлись, весьма довольные друг другом.
        Шура отправилась провожать гостя. Она была разочарована. Столько планов, столько приготовлений, а зачем, если он говорит только о том, что «читать лекции каждый третий четверг месяца в течение года  — весьма и весьма достойное предложение». И что же теперь делать? Сейчас карп уплывет в пучину и будет появляться из нее лишь для того, чтобы обсудить с Шурой здоровье ее матушки.
        — Спасибо вам. Отличное, отличное предложение!
        Шура сама не поняла, как только язык осмелился повернуться:
        — Может, отметим?
        Что это? Он смутился? А почему? Потому что она ему нравится? Он что-то такое чувствует, но старается не дать волю чувствам? Докторская этика не вступать в отношения с пациентами, а теперь еще и практически с коллегами? Ну да, конечно! Поэтому он и был так сдержан и сух, чтобы не сорваться, не позволить себе. Да расслабься, расслабься! Можно позволить, можно! Ну, что же ты мнешься? Решайся! Не можешь? Ах да, думаешь о жене. Дело в ней, а не во мне, потому и смущаешься. Как бы так извернуться, чтобы не обидеть наивную дурочку? Куда ей до моей декольтированной женушки! Да ладно уж, не тяни, руби правду-матку!
        — А почему бы и нет? Давайте поужинаем. Есть тут какой-нибудь приличный ресторанчик?
        Ух ты! Шуру захлестнула радость, тут же сменившаяся паникой. Ну и куда ты попрешься в таком виде? Верх, конечно, впечатляющ, но все, что ниже шеи… Ну не в халате же идти. А если отказаться, перенести ужин? Нет, надо брать быка за рога. Второго шанса может и не быть. Ну не ждать же, в самом деле, какого-то там третьего четверга. А в больнице ему не до флирта будет. Да и ей там не до того, маму надо поднимать, бульоном отпаивать да разговорами оптимистичными занимать. Роман с врачом, кстати, маме понравится. Надо уж постараться, чтобы было чем больную порадовать. Значит, в ресторан. Что ж, придется идти как есть и надеяться на полумрак.
        В лаборатории одолжила у студентки тяжелые яркие бусы, выгодно оттенившие блеклую водолазку и удачно скрывшие безобразие под ней, достала из шкафа туфли на шпильках, что хранила на работе для редких публичных выступлений. Сегодня, пусть публика совсем не многочисленная, очень важное выступление, еще поважнее всяких научных конференций. Глянула на себя в зеркало  — а вроде и ничего. Сойдет. Ноги стали длиннее, грудь больше, еще добавим призыва во взгляд  — и вперед.
        Ужин сначала мало напоминал свидание. Беседа на общие темы, не переходящая на личности. Поговорили о погоде  — какая-то быстрая осень, мрачная и холодная. Потом о политике  — довольно странная тема для симпатизирующих друг другу и оставшихся наедине мужчины и женщины. Затем, конечно, о биологии. Ну, тут уж грех не затронуть персоналии.
        — А какова тема ваших научных изысканий?  — И что его больше интересует: ответ на вопрос или помидоры черри в салате, которые он так старательно выискивает и разжевывает со смаком?
        — Влияние различных импульсов на нервные клетки.
        — Издеваетесь над мышами?
        — Приходится.
        — Вы  — молодец! Все болезни от нервов.
        — И рак?
        — А он тем более. Знаете, от чего заводится в организме всякая гадость?
        — От чего же?
        — От грустных и пакостных мыслей. А когда человек спокоен, у него и думы ясные, и помыслы чистые.
        Шуре и задумываться не надо  — у матушки было достаточно поводов для волнений, чтобы угодить в сети страшной болезни.
        — Бывает, что рак  — расплата. Не всегда, конечно, но случается.
        — Расплата?  — Тут у Шуры недоумение. Маме-то за что расплачиваться? Всю жизнь лямку тянула, только о близких и думала. Конечно, позволила себе прожить несколько счастливых лет, так разве это грешно?
        — Да. Если не за свои грехи, то за грехи близких.  — Владимир просто философствует, он не замечает реакции собеседницы. Все, как она хотела: свечи, полумрак. Не видно ни одежды, ни лиц, ни настроения.
        А к Шуриному лицу приливает кровь. За грехи близких, значит. Что ж, этого добра у Шуры хватает. Вот и Аленка за нее расплатилась, и Дашка этой жуткой жизнью у черта на куличках. Правда, сама сестричка вроде бы и довольна, только какое тут довольство, когда детишкам еды не всегда хватает. И как тут маме не нервничать, как не переживать? А Шурина жизнь? Много она маме радости добавила? Валерка, конечно, радость, но сквозь слезы. Ведь не устроена жизнь, не сложена. Вот и последнее замужество  — просто насмешка судьбы. Счастья хотела? Надкуси, но не поперхнись. Тебе не положено. Ты не принять стремилась, а урвать, захапать, украсть. Вот и результат. Одна сестра в могиле, другая на краю земли, мама в больнице. Сынок здоров, слава богу, но уже видно, что каким-то мямлей растет. Ни рыба ни мясо. Сказалось женское воспитание. Мама на мальчике душу отводит: «Валерочка, лапочка, заинька», а у Шуры времени почти нет. А когда есть, так и она нежности расточает. И рыбонькой назовет, и приласкает, и приголубит, и пожалеет.
        — Поставь сумочки, сына, я сама справлюсь.
        — Ой, не трогай стол, надорвешься!
        — Шапочку надень, простудишься. А шарфик, шарфик, Валерочка? Давай я тебе носик вытру, моя радость.
        Это все, конечно, замечательно, когда ребенку три года, но с?ночке уже тринадцать, и есть все шансы на то, что носик мама не перестанет ему вытирать и в тридцать три. Нет, пусть другие будут слабыми, добрыми, амебными. Будут сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Да что Шура такого сделала? Она ведь и не ради себя старалась. Для семьи все, для сестренок родненьких. А за роман с женатиком расплатилась уже. Валеркой. И хорошая цена, между прочим. Ребенку нужен папа. Нужно мужское слово, нужна мужская рука. Да и Шура устала тянуть на себе всех и вся, хочется опереться на кого-то сильного и надежного. Что? Опять отнимает чужое? Жизнь покажет какое. Чужое к ней в сети не попадет, а свое не отстанет.
        — Знаете, у меня есть сын,  — говорит она неожиданно.
        — И мама,  — отзывается доктор.
        — Да, еще сестра, но она очень далеко живет.
        Он молчит. Не спрашивает, есть ли кто-то еще и с кем сейчас ее сын. Наверное, ему это не интересно, потому что не интересна она.
        — Маленький ребенок?
        Лед тронулся!
        — Нет, вполне взрослый. Уже тринадцать.
        — Трудный возраст.
        — Пока не замечаю, он у меня послушный мальчик.
        — Повезло. Мои такие пируэты устраивали.
        — А у вас их много?
        — Трое.
        Трое?! Вот у этой мадам с декольте трое детей? Нет, я решительно чего-то не понимаю. Ну, у него-то, ясное дело, их хоть семеро по лавкам сидеть будет, он и не заметит. Он должен видеть зажим и скальпель, а остальное как-нибудь само приложится.
        — Ну, старшие выросли уже, они с матерью отдельно живут.
        А! Ну, слава богу, значит, еще не выжила из ума. Кое-что соображаю.
        — Не сошлись характерами?  — И зачем она лезет не в свое дело? История-то уже давняя, прошлая, забытая, наверное. Наладилось ведь все у человека, зачем ворошить?
        — Ага. Не сошлись. Она и моя работа.
        — Предательница, да?
        — Нет. Просто хорошая женщина, которая знала, что заслуживает большего, чем муж, скачущий по больницам и забегающий домой иногда только затем, чтобы сменить рубашку.
        — Трудно вам было?
        — Да и ей нелегко. Дом, дети полностью на ней. Кто-то выдерживает, кто-то ломается. Она сломалась.
        — Наверное, не любила?
        — Ну, почему же. Это только кажется, что любовь у всех одинаковая, а на самом деле она у каждого своя.
        Вот это точно. Он прав. У Шуры вот с Валеркиным папашей очень своеобразная любовь получилась.
        — Заговорились мы что-то, Шура. Вас, наверное, сын ждет.
        — А вас?  — Погибать, так с музыкой. В конце концов, надо понять, можно ли еще на что-то надеяться.
        — Меня, Шура, кроме пациентов, никто особо не ждет.
        — Хотите, я вас буду ждать?
        Он смотрит на нее очень серьезно. Даже в полумраке читается грусть, наполняющая его глаза. Он молчит, молчит долго, кажется, целую вечность. Наконец кивает и говорит тихо, слишком тихо, но даже эта тишина звучит в Шурином сердце оглушительным радостным набатом.
        — Я подумаю.
        Шуре бы остановиться, притормозить, но она уже мчится галопом, и ничто не в состоянии удержать теперь ее напор. Прежде чем включается разум, душа ее в бешеном натиске требует точного ответа:
        — Долго?
        — Разве что совсем чуть-чуть.
        С другой стороны стола его ярким пламенем жжет пара пылающих надеждой глаз. Как обмануть их? Как разочаровать? Разве можно вот так наотмашь резким отказом? Нет-нет, это только на работе он мастак по живому резать, а в личном никак, с личным он осторожничает. На теле рану зашить  — плевое дело, а душевная, как ни зашивай, кровоточит годами.
        — А давайте сходим в кино, Шура.
        — А давайте!  — Глаза полыхнули веселыми искрами. Хорошая она женщина, приятная, только одинокая очень и неустроенная. Такое не скроешь ни укладкой, ни макияжем. Хоть бы выкарабкалась ее матушка. Уж он постарается.
        — В воскресенье? Или вы заняты с сыном?
        — В его возрасте он будет только счастлив, если мама оставит его в покое.  — Шура улыбается искренне и становится даже красивой.
        — В таком случае выберите кинотеатр, фильм и сеанс, а я куплю билеты.
        На том и решили. Через несколько минут Шура уже ехала домой в такси, заботливо оплаченном Владимиром. Она ликовала, испытывала торжество. Она радовалась. А еще ей неудержимо хотелось плакать. То ли сказалось нервное напряжение последних месяцев, что провела она в тревоге и тщетных попытках вылечить маму. То ли накрыла ее пелена облегчения. Накрыла светлой, прозрачной вуалью, что приподняла мрачную, тяжелую ткань жизни, в которую до этого куталась Шура. То ли расцвела яркими красками надежда и заголосила, запела утешительными словами о том, что все будет хорошо.
        — Все будет хорошо,  — прошептала Шура. Она прислонила лоб к запотевшему от дождливой осени стеклу и тихо, по-женски всплакнула счастливыми слезами.
        ДИНА
        В четверг после собрания Дина пришла домой с опозданием.
        — Дина!  — Бабушка стояла посреди коридора, опершись на трость, и укоризненно смотрела на внучку.  — Но, право слово, разве можно заседать столько времени?! Себя не жалеешь  — людей пожалей! У них других дел, что ли, нет, как только выслушивать про взносы и мероприятия?
        — Ой, ба.  — Дина скинула хлюпающие дождем боты, сняла мокрое пальто и взглянула в зеркало. Ну и чучело! Лицо красное, волосы висят мокрыми плетьми  — и надо же было зонт дома оставить!  — У меня, между прочим, тоже полно дел, кроме того, как им об этом докладывать.
        — У тебя-то,  — бабушка усмехнулась,  — ну-ну.
        — Не начинай, пожалуйста!  — Дина скользнула в ванную, стянула мокрые брюки и колготы и прямо в блузке встала в ванну. Включила душ и подставила ступни струям горячей воды. Переминалась с ноги на ногу, блаженно улыбаясь. Бабушка заглянула и покачала головой.
        — Вот дурында!
        — Ба, а что на ужин?
        — Сырники.
        — Ух, мои любимые!
        Дина отправила блузку в корзину с грязным бельем, завернулась в теплый халат (цвет розовый, на капюшоне заячьи уши  — сплошной романт?к) и уселась за кухонный стол, где уже стояло блюдо с сырниками и дымилась горячим чаем большая кружка.
        — Ну, рассказывай!  — потребовала бабушка.
        — Да все как обычно. Концерт, потом нудятина всякая про дисциплину, опоздания, внеурочные отъезды, субботник опять же. Вот и все дела.
        — Что-то непонятно.  — Бабушка в задумчивости пожевала губу.
        — А что непонятного, бабуль? Сырники  — объеденье!
        — Непонятно, почему ты после этой обычной ерунды явилась домой на час позже и еще сияешь как начищенный самовар.
        — Я просто рада, что пришла наконец. А задержалась, потому что родители договаривались о дополнительных занятиях.  — Только бы не покраснеть. Она ведь и не врет даже. Родной дом с горячими сырниками, чайком и бабулечкой  — это, конечно, радость. И об уроках она договаривалась. Не придерешься.
        — Договорилась?  — Бабушка пристально смотрит на внучку.
        Дина пытается кивнуть с равнодушным видом. Интересно, получается? Наверное, да, раз бабушка вполне миролюбиво спрашивает:
        — А как прошел концерт? Что играли?
        — Да разное. Чайковского, Вивальди, Таривердиева даже, представляешь?
        — Таривердиева? И кто же?  — Бабушка оживляется. Еще бы, ее любимый фильм  — «Семнадцать мгновений весны». Она не устает повторять, что, кроме сюжета и актерской игры, там потрясающая музыка. Дина, конечно, предпочитает Вивальди, но согласна с тем, что «Я прошу…» цепляет за душу. И что теперь делать? Как отвечать? Она совершенно напрочь позабыла, кто сидел за роялем. Музыку помнит, чувства свои помнит, мысли. Все смотрела на пятый ряд и повторяла, точно заклинание: «Ну и тип! Хам какой-то». Она и в музыке не растворилась, и исполнителя позабыла. Слыханное ли дело, чтобы концертмейстер не помнила, кого объявляла. Ведь не так много номеров было, да и учеников всех Дина прекрасно знает. А сейчас даже сообразить не может, мальчик играл или девочка. Или это дуэт был? Да, вполне возможно. Там такие переливы были, что одному не справиться. Да и разрыв в несколько октав. Но кто же играл?
        — Сестры Финеевы,  — говорит она просто, чтобы сказать что-нибудь.
        — Эти девочки?  — Конечно, бабушка удивляется. Она в курсе всего, что так или иначе связано с Дининой жизнью. И память у нее великолепная. Все, что Дина рассказывает, запоминает и может потом обсудить и через месяц, и через год. Вот и теперь:  — Ты же говорила, что они слабенькие и не концертные.
        — Подтянулись.  — Дина пытается контролировать цвет своего лица.  — Ба, давай в «Эрудит», а?
        — Давай!  — соглашается бабушка.  — Неси!
        Дина в коридоре достает из своего портфеля листок и ручку, кладет на кухонный стол:
        — Вот, очки записывать, пойду за игрой.
        Когда она возвращается, бабушка пристально рассматривает что-то на обратной стороне листа, который принесла внучка.
        — Как это понимать?  — спрашивает она с чувством оскорбленного достоинства.
        — Что?  — недоумевает Дина и тут же вспыхивает. Она дала бабушке программу концерта. Естественно, никаких Финеевых там и в помине нет.
        — Ты вообще была на собрании?  — Бабушка отбрасывает листок.
        — Да,  — мнется Дина,  — но не совсем.
        — ???
        — Концерт Ольга вела, а я только к собранию успела, с отстающим учеником надо было позаниматься.
        — Не хочешь говорить  — не надо.  — Бабушка обиженно поджимает губы.  — Что-то мне расхотелось играть.
        — Бабуль, да я уже все сказала.
        — Если бы это было все, ты бы сказала сразу.
        Бабушка, конечно, права. Но как признаться другому человеку в том, в чем боишься признаться даже себе? Как сказать, что впервые за долгие годы Дине понравился не вымышленный герой, не красивая сказка, а реальный мужчина из плоти и крови? Да и потом, нечего ведь рассказывать. Понравился и понравился. Она ведь не знает о нем ничего. Хотя и того, что знает, предостаточно для того, чтобы с мечтаниями завязать. У человека есть дочь и, скорее всего, жена. Только этого бабушке знать не хватает. Начнет переживать, пить свои капли и, естественно, причитать:
        — Не для того я тебя растила…
        Хотя она и без того уже причитает:
        — Не для того я тебя, Диночка, растила, чтобы ты мне на старости лет не доверяла.
        — Ну вот и приехали! Бабуль, что ты такое говоришь?
        — Правду.  — Бабушка всхлипывает и театральным жестом прикладывает к глазам кружевной платочек.  — Прав, прав был Тургенев  — детям никогда не понять отцов.
        — Как и отцам детей,  — вздыхает Дина.
        — Дина!  — Бабушка взмахивает сухим платком.  — Когда, когда я тебя не понимала, моя дорогая?
        Примеров сколько угодно. Те времена, когда бабушка и внучка были одной командой, давно ушли. Конечно, Дина бабушку обожает, да и та во внучке души не чает, все ее обиды и упреки исключительно от переживаний. Дина все понимает, но не может избавиться от усталости из-за этих упреков. Конечно, она давно выросла. Ей хочется самостоятельности, а бабушка слишком ответственна, чтобы приподнять крыло и выпустить пташку. Раньше бабушка была безусловным авторитетом. Дина и сейчас не сомневается в том, что ей досталось лучшее воспитание. Ее одноклассницы уже и замуж сбегать успели, и развестись не по одному разу, и детей нарожали, а интересы у них остались как в школе: что, где, почем и как провести выходные. Последнее предполагает только варианты прогулок по паркам или торговым центрам. Ну, иногда, может быть, в зоопарк детишек сводят или в цирк поразвлечься. Вся жизнь  — одно веселье, и никакого интеллектуального развития. Скучная жизнь, серая. А у Дины, хоть и одинокая, зато насыщенная. Она то на фотовыставке, то в галерее, то в консерватории. Вместо сериалов балеты смотрит по каналу «Культура», а вместо
журналов о звездах читает классику. И еще говорят, жизнь у нее пустая. Что за ерунда. Это у них бульон, а у нее гуща событий. И все это сделала бабушка. Уберегла от танцулек, тусовок, клубных вечеринок и дурных компаний. Дина, правда, была покладистая. Она и сама старалась уберечься. Как цветок, впитывала все то, чем ее поливали с детства: хорошая литература, манеры, музыка, живопись, архитектура. Искусство  — смысл жизни. А пьянки, гулянки, вечеринки, алкоголь и обжимания по подъездам к искусству отношения не имели и проплыли мимо Дины, не захлестнув волной. Даже брызгами не обдали. Думать надо было не о мальчиках, а об учебе. И мечтать не о Генке из соседнего подъезда, а о романтике под алыми парусами. Не полагалось краситься, носить мини-юбки и вообще заботиться о внешности. Внешнее  — показное, а настоящее, нужное, цельное только внутри. Для Дины все эти установки были неоспоримыми догмами. И лишь в последнее время она начала сбиваться с пути. Бабушка и сама подталкивала ее к этому своими рассуждениями о странном и непонятном мире, в котором не ценятся важные вещи.
        — У тебя такая душа!  — восклицала она, глядя на внучку, и добавляла, разводя руками:  — Не понимаю!
        Не понимала она мужчин, которые проходили мимо, даже не пытаясь познакомиться. Не понимала и Дину, которой эти знакомства казались ненужными.
        — У нас все было просто,  — говорила бабушка.  — И у нас с дедом, и у твоих родителей. Встретились, влюбились, поженились. Сразу как-то друг к другу приладились, из одного теста были испечены. Неужели интеллигент весь повывелся, а, Динуля? Ведь в приличном месте работаешь. И умная, и образованная, и добрая. Куда только мужчины смотрят?
        Дина тоже удивлялась. Удивлялась долго и искренне. Просто считала, что не судьба, что еще не встретила, не нашла, не разглядела. Но чем дальше продолжалась жизнь, чем больше вращалась Дина в обществе, тем яснее понимала:
        — На внешность они смотрят, бабуль.
        — Вот еще!  — сразу хмурилась та.  — С лица воду не пить. Вон мать красавица была. А толку? И потом, ты что, урод какой?
        Уродом Дина, конечно, не была, но и красавицей ее никак нельзя было назвать. А теперь еще и фигура поплывшая, и седина в волосах, и взгляд потухший. Какому мужчине такое понравится? Разве что сказочному. Хотя и ему навряд ли. Принцы из сказок сплошь все влюблялись в красавиц. Что-то нигде не написано: «Она была дурнушкой, но он любил ее всем сердцем». Вот девушки чудовищ любили, а чтобы наоборот… Дина не чудовище, но полюбить ее с первого взгляда нельзя. Можно только как в фильме «Влюблен по собственному желанию». Да и там ведь героиня не просто бьет интеллектом, она и худеть начинает, и хвостик свой распускает дурацкий, и реснички подкрашивает.
        — Ба,  — вопросы понимания Дина решает оставить без комментариев,  — а у тебя есть хна?
        — Чего?
        — Ну, эта штука для волос красящая.
        — И отродясь не было.  — Бабушка задирает нос и выпячивает грудь вперед.  — Я тебе сто раз говорила, что благородную седину скрывать нечего.
        Дина разглядывает бабушку. У той даже к восьмидесяти годам сохранились и стать, и воля, и следы былой красоты. Бабушка не красит ногтей, губ, и волос, но от всего ее облика веет гордостью и каким-то врожденным стилем. А вот Дине этого, увы, не передалось. Нет в ней ни уверенности, ни умения себя подать. И седина у нее не благородная, а крысиная.
        — Бабуль, это не тебе, а мне надо покраситься.
        — Тебе что?  — Бабушка смотрит на внучку удивленной молчаливой рыбой, беспомощно открывая и закрывая рот.
        — Да, надо. И не стоит сейчас говорить о красоте души. Давай вспомним Чехова. «В человеке все должно быть прекрасно…» Или Пушкина. Как там? «Быть можно дельным человеком…»
        — Дина!  — Бабушка придает голосу особую торжественность. Она встает из-за стола, опираясь на трость, и теперь нависает над внучкой мощной скалой. Бабушка тоже отнюдь не худенькая и, поднявшись, заполняет собой все пространство маленькой кухни.  — Либо ты все, все мне рассказываешь, либо я тебе не помощник.
        — Ладно,  — сдается Дина.  — Я кое с кем познакомилась, и послезавтра будет что-то вроде свидания.
        — Свидание?  — радостный всплеск рук. Бабушка почти плюхается назад на стул и, даже не заметив, как он скрипнул и пошатнулся, радостно ждет продолжения.
        — Ну, не совсем. Просто мы снова увидимся, и мне бы хотелось хорошо выглядеть.
        — Возьми мою шаль. Ту, павловопосадскую. Повяжешь на пальто  — будешь нарядно смотреться.
        — Мне бы покраситься.  — Дине кажется, что она не говорит, а блеет.
        — Еще небось и рожу намазать хочешь?  — Дина вздрагивает. Услышать от интеллигентнейшей бабушки ругательство можно только в двух случаях. Либо она доведена до крайней степени злости (это и случалось-то за всю жизнь раза три), либо пребывает в эйфории, с которой не может совладать. В мечтах бабушка наверняка уже выдает Дину замуж и нянчится с правнуками. Логично. В кого же тогда Дина со своей манерой улетать из реальности в дальние дали собственных грез? Но бабушка не собирается довольствоваться мечтами, она готова на все, чтобы воплотить их в жизнь. Пусть даже для этого придется поступиться своими контркосметическими принципами.  — Ладно, чего не сделаешь ради твоего счастья. Есть тут у меня телефончик. Думала, и не сгодится никогда. Пару месяцев назад, представляешь, с Лидией Антоновной из соседнего подъезда разговорились (на лавочке вместе сидели). То да се. Про погоду, про болячки, про политику, конечно. И таким, знаешь, она приятным собеседником оказалась. Вот чувствую, мой человек. Слышно по речи: умная, образованная, спокойная. И, представляешь, троих детей воспитала. Муж уже двадцать лет
назад умер, но дети ее не забывают. И внуки навещают. Я, правда, чаще других только одного вижу. Симпатичный, лет тридцати пяти. Постоянно в джинсиках бегает, и волосы ежиком, но я же понимаю, нынче мода такая. Я вот и спросила:
        — Чем ваши дети, внуки занимаются, Лидия Антоновна?
        Очевидно ведь, что у такого человека должен быть полный порядок. Так и оказалось. Дочери преподают в художественном училище, обе в свое время Строгановку закончили, а сын  — архитектор. Да и внуки не подкачали. Младший на врача учится, средняя книги пишет.
        — Писательница?!
        — Да нет, историк. Учебники вот выпускает.
        — А к вам, наверное, старший чаще других забегает?  — спрашиваю.
        — Да,  — отвечает,  — любимец мой, Антошенька. Самый рукастый, самый головастый из всех.
        — И чем же он занимается?  — Ну, думаю, не иначе как ученый или тоже архитектор, по стопам отца пошел. А она смеется.
        — Архитектор,  — говорит,  — архитектор. Только он лица с прическами конструирует.
        — Лица?!  — удивляюсь.  — Пластический хирург, что ли? При чем же тут прически?
        А она смеется, руками машет:
        — Что вы?! Какой хирург?! Стилист он у нас.
        Бабушка всплескивает руками и повторяет, продолжая удивляться:
        — Нет, ну ты представляешь, стилист! Я, конечно, не какая-нибудь там совсем не образованная. Понимаю, что теперь так парикмахеров называют. Но не обижать же человека, не говорить ведь в лицо: «Да, что-то старшенький у вас подкачал». А она, ты только подумай, знай себе улыбается. Еще и листочек вынула. «Сейчас,  — говорит,  — я вам его телефон напишу. Скажете, что от меня  — он не откажет. А просто так, с улицы, к нему попасть сложно, очередь. Да и клиенты все непростые». Нет, Динуль, может, я чего не понимаю, но где это слыхано, чтобы к парикмахеру по знакомству попадали? В мое время пришел в парикмахерскую, отсидел свое  — получил желаемое. А тут звонки какие-то, запись.
        — Говорят, хороший парикмахер  — большое дело.  — Дина чувствует, как кожа по всему телу становится гусиной. Она волнуется, как перед экзаменом. Дожила на старости лет до визита к парикмахеру. Вот ведь событие. Она боится выдать свое состояние. А ну как бабушка передумает. Но та тоже загорелась идеей.
        — Вот и проверим.  — Бабушка почти выбегает в коридор, забывая опираться на трость и подтаскивать волоком больную ногу. Видно, даже разговоры о новой прическе настолько воодушевляют женщин, что они мгновенно забывают и о возрасте, и о хворях.  — И куда я задевала этот листочек?  — слышится ее ворчание из глубины квартиры. Дина, как маленькая, скрещивает пальцы на удачу. Работает. Бабушка быстро возвращается, сжимая в руке заветную бумажку.  — Звоним?
        Дина медленно кивает, хотя на самом деле ей хочется кричать: «Ну конечно! Звони быстрее! А вдруг он занят и не придет? Что тогда? Я пропала! Ну, звони же, звони!» Она очень хочет выхватить у бабушки листок и телефонную трубку. Но воспитанные девушки так себя не ведут. Сидят, сложив руки на коленях, и терпеливо ждут своей участи.
        Дождалась. Послезавтра в восемь он приедет. Послезавтра гадкий утенок превратится в лебедя. Послезавтра Белоснежка проснется. Послезавтра у грустной сказки случится счастливый финал. Господи, какие глупости связывать будущее с прической и макияжем! Разве этому ее учили? Разве, накрасившись, она станет лучше играть или в разы поумнеет? Конечно нет. Ни чуточки не поумнеет и из школы своей не попадет на сцены концертных залов, но все-таки, оказывается, скучная, пресная жизнь станет слаще. Уже неплохо. Только бы дожить до послезавтра, перед которым притаилось еще такое длинное и ничего не обещающее завтра.
        Пятницу Дина провела как сомнамбула. Все делала механически и постоянно смотрела на часы, будто могла силой взгляда заставить стрелки бежать быстрее. Ночь, конечно, провалялась без сна. Ругала себя на чем свет стоит. Надо спать. Спать. И, как обычно в такие моменты, сон даже не думал приходить. Не помогали ни овцы, ни столицы, ни даже кантаты Баха. На столицах она, конечно, включала компьютер, чтобы проверить Кению и Замбию. Постоянно путала Найроби и Лусаку: какой город где? На Бахе и вовсе сдалась. Надела наушники, поставила музыку. Начинаешь считать кантаты, а потом не можешь устоять, чтобы не послушать любимые моменты. К началу седьмого часа утра провалилась в сладкую негу  — такую странную в сочетании с мощной музыкой Баха. Естественно, будильник не услышала. Иоганн Себастьян звучит ярче любой электронной записи. Проснулась от какого-то внутреннего толчка без десяти восемь. Едва успела вскочить и метнуться в ванную  — звонок. Пришлось так и открыть немытой, нечесаной, неприбранной, в затрапезном халате с этими ужасными заячьими ушами.
        — Вы Дина?  — Мужчина на пороге ее квартиры смотрелся нелепо, но очень стильно. Сложно было поверить, что этот молодой человек с обложки модного журнала зашел сюда по приглашению, а не по ошибке. Узкие брюки в бежево-коричневую клетку, что идут только очень стройным людям, сидели на нем идеально. Бежевый свитер был, конечно, в тон брюкам. Сверху комплект прикрывало накинутое на совсем не субтильные, вопреки представлениям, плечи коричневое пальто и небрежно наброшенный на шею клетчатый шарф. На голове бежевое кепи из вельвета. На ногах коричневые кеды с какими-то цветными, явно дизайнерскими вставками. В руках специальный кейс, где спрятан секрет Дининого светлого будущего. На лице приветливая улыбка и ни тени пренебрежения к розовому полноватому зайцу, замершему в испуге напротив.
        Заяц кивает, соглашаясь. Он и есть Дина. Пищит каким-то тоненьким, не своим голосом:
        — Вы проходите на кухню. Я сейчас, буквально несколько минут. Кофе будете?
        — Не откажусь.  — Он уже снял головной убор. Волосы у него красивые и ухоженные. Действительно, торчат ежиком, но заметно, что ежик тщательно продуманный. Дине становится спокойнее. Раз он так хорошо выглядит, может, сумеет и из нее сотворить что-нибудь приличное.  — И где у вас кухня?
        — Ой, только вы не могли бы потише говорить?  — Голос у него зычный, басовитый, глубокий. Интересно, он умеет петь? Ему бы пошло.  — Бабушка спит. А она у меня сова. Если разбудить рано  — будет плохо себя чувствовать.
        — Ладно.  — Он переходит на шепот.  — Будем мышками.  — И смешно на цыпочках крадется на кухню. Дина смотрит ему вслед и улыбается. Он непосредственен, как ребенок. А она привыкла иметь дело с детьми.
        Дина переодевается чуть дольше необходимого. Из двух видов домашней одежды (кроме дурацкого зайца) никак не может ни на одном остановиться. То влезает в темное трикотажное платье, уже порядком растянутое, зато скрывающее ненужные складки и неровности фигуры. То облачается в спортивный костюм, который не утягивает, а обтягивает, но смотрится более новым и хоть немного модным. Наконец, сказав себе, что это всего лишь парикмахер, появляется на кухне в своем растянутом платье, чувствуя себя так, будто появилась на публике обнаженной. Но смущение тут же проходит. На столе ее ожидает такой завтрак, который не сооружала даже бабушка.
        — Я тут у вас немного похозяйничал, не возражаете?  — шепчет Антон, одежда которого теперь смешно прикрыта цветастым бабушкиным передником.
        На двух тарелках красиво выложена яичница. Желтки целехонькие, ровные. Рядом с желтым цветом привлекательно сияют красными бочками дольки нарезанных помидоров, а по каемке ярко-зелеными улыбками смеются веточки укропа. В центре стола обычный набор: сыр, колбаса, хлеб, масло. А еще два вида джема, сметана, вазочка с орехами и блюдо с маленькими, явно горячими оладьями. На плите манящим обжигающим запахом дымится турка с готовым кофе.
        — Как? Как вы…
        — За двадцать минут, как говорит моя бабушка, можно и «Наполеон» испечь.
        — Я бы и оладьи не сумела,  — признается Дина, бросая взгляд на часы. Ну надо же! Действительно, двадцать минут собиралась. Так и на субботник опоздать можно.  — Простите, я что-то закопалась…
        — Ой, и не стоит извиняться. Женщина не должна спешить.
        — Вы считаете?
        — Не я. Поспешишь  — людей насмешишь. Народная мудрость.
        — Я кажусь вам смешной?
        — Теперь уже нет.  — Он хитро улыбается.
        Намек на зайца  — понимает Дина и улыбается в ответ. Надо же, ей бы смутиться, а у нее рот до ушей. И откуда такая легкость в общении с незнакомцем? Наверное, это потому, что Дине не хочется ему понравиться. Вот в четверг жуть как сложно было. Каждое слово с трудом давалось. И это волнение, непривычная дрожь  — одно расстройство. А тут сплошное удовольствие. Вкусный завтрак в приятной компании и ничего личного. Нет, конечно, немного не по себе. Все ждешь, когда же он спросит, почему, собственно, Дина так выглядит. А как «так»? Нормально она выглядит. Не хуже многих, между прочим. Ей всегда так казалось. Ну, во всяком случае, до вчерашнего дня уж точно. И прическа всегда была сносная. Волосы аккуратно собраны либо в хвост, либо в пучок. А на Новый год или в консерваторию она даже две пряди по бокам распускала (кстати, тщательно выбирала не седые) и щипцами бабулиными завивала. Очень, между прочим, симпатичные кудельки получались. Сейчас, конечно, ничего симпатичного у нее на голове нет. Но даже расписные красавицы не встают с постели с безупречной укладкой. Да и потом, он, кажется, и не думает
обращать внимание на ее внешний вид. Сидит, уплетает оладушки. Дина и сама уже штук пять смолотила, даже не заметила. Она то о своих волосах думает, то слушает Антона, который не перестает непринужденно болтать. Давно уже она не слышала такого легкого, ни к чему не обязывающего трепа. Дина и не подозревает, что это тоже определенного рода профессионализм. Хороший парикмахер, или мастер маникюра, или косметолог всегда еще и немного психолог. Хочется тебе молчать  — будем молчать. А если молчание в тягость, и любой разговор поддержит, и сам с полпинка тему придумает.
        За каких-то десять минут они успели обсудить летний отпуск, Дининых учеников, бзики старшего поколения, модные цвета, охотничьих собак и волнистых попугаев. Каким образом одна тема перетекала в другую, Дина и вспомнить не смогла бы. Знала только, что никакой натужности, никакой натянутости, никакой неловкости. Так же стремительно, как он накрыл на стол, Антон с него и убрал, не переставая удивлять Дину ловкостью своих рук. Хлеб у него сам бежал в хлебницу, колбаса заворачивалась в пленку, оладьи складывались в судок, а грязная посуда мылась.
        — Не надо! Ну что вы?!
        — Не оставлять же это бабушке,  — шепнул он с укоризной.
        — Да я бы сама.
        — Когда?  — Он уже вытирал руки полотенцем.  — У нас с вами нет времени. Ну, пойдемте!  — Антон переместился в коридор и схватил свой чудо-чемодан.  — У вас в комнате есть зеркало?
        — Да, на двери шкафа.
        — Чудесно.  — В два шага он ворвался в комнату, схватил стул, водрузил на него два толстенных нотных сборника и повелительно шепнул:  — Садитесь!
        Дина обреченно подчинилась, подумав с тоской: «Сейчас начнется. Итак, что вы хотите? Какой цвет? Какая длина? А какие краски предпочитаете в макияже?»
        — Так-так-так.  — Легкими движениями пальцев он разворошил ее волосы, вгляделся внимательно и вынес вердикт:  — Замечательно!
        И что замечательного там можно было найти? Дина сникла. Похоже, он не из тех, кто рубит правду-матку своим клиентам. А она-то надеялась. Ей встряска нужна, а не сантименты и лесть.
        — Взгляните на себя последний раз, и поехали!
        — Куда?
        — За работу. И не ждите, что увидитесь вновь с этой женщиной.  — Он кивнул на Динино отражение в зеркале.  — От нее мы оставим глаза. Уж очень они выразительные.
        Дина оторопела. Это у нее-то глаза выразительные? Ну и дела. Прямо как у Бетховена: «Па-ба-ба-пам».
        — Запомнили? А теперь постарайтесь забыть!  — И он одним движением накинул на зеркальную дверь шкафа покрывало.  — Сначала пострижемся, чтобы не тратить краску. А уж потом…  — И он радостно потер руки.
        Следующие полтора часа Дина могла только смутно представлять, что Антон творит с ее внешностью. На столике стояло несколько пластмассовых ванночек, из которых он попеременно наносил ей на голову нечто рыжее, фиолетовое и какое-то болотное. Голову помыли и завернули в полотенце, потом еще минут двадцать сушили, накручивая прядь за прядью на какую-то странную круглую щетку. Поколдовали тонкой расческой у корней, побрызгали удушающим лаком и…
        — Чудненько! Теперь лицо.
        — А может…  — Дина покосилась на закрытое зеркало.
        — Ну уж нет! Полработы не показывают. Разве композитор играет публике неоконченное произведение?  — И он ловко открыл профессиональный набор декоративной косметики. А там такая палитра цветов, что у Дины не осталось никаких сомнений  — из зеркала на нее вылетит попугай. Но Антон уже заработал: точные аккуратные движения пушистой кисточки ложились на ее щеки уверенными штрихами.
        — А почему вы сказали о композиторах?  — Она спросила просто для того, чтобы отвлечься. Чем ближе был момент встречи с новой Диной, тем больше становилось волнение старой.
        — Просто подходящее для вас сравнение.
        — Для меня?  — Дина удивилась.  — А что вы обо мне знаете?  — Они успели поговорить о многом, но о ее профессии разговор так и не зашел.
        — Мне кажется, практически все. Но даже если бы не знал, то уж о роде занятий точно догадался бы, судя по инструменту и количеству нот.  — Он снисходительно улыбнулся. Действительно, занимающее полкомнаты пианино и стеллаж с нотами говорили сами за себя. Но что и откуда он может знать еще? Словно отвечая Дининым мыслям, он говорил, продолжая без устали колдовать над ее лицом:  — Наши бабушки отлично спелись. Моя уже месяц рассказывает мне о чудесной девочке, живущей в соседнем подъезде.
        — О Кате с восьмого этажа? Да, она чудесная. Такая красавица. Кажется, в Мориса Тереза учится на переводчика. Языки знает, образованная. Молоденькая, хорошенькая. Понимаю вашу бабушку.
        Кисть на мгновение замерла.
        — Какая Катя?! При чем здесь Катя?  — Антон даже забыл о шепоте, которым продолжал говорить на протяжении всего времени.
        — Ой, вы, наверное, Лилю имели в виду. Да-да, на четвертом этаже, конечно. Она тоже очень милая, только, по-моему, собирается замуж. Нет, Лиля мне, конечно, не докладывала, но я уже несколько лет вижу ее с одним и тем же молодым человеком. Следовательно, все серьезно.
        — Я безумно счастлив за Лилю,  — кисточка теперь трудилась над ее веками,  — но бабушка говорила о вас.
        — Обо мне?!  — Конечно, Дина дернулась. Карандаш, который он только что взял в руки, больно царапнул ее лицо.  — Ой!
        — Извините, я не хотел. Только сидите спокойно. Да, о вас. А разве вы не чудесная девочка?  — И ни грамма насмешки в голосе. Надо же так уметь владеть собой.
        — Насчет чудесной я совсем не уверена, да и девочка из меня уже не получится.
        — Не получится из вас мальчик, а за девочку вы сейчас запросто сойдете.  — И он улыбнулся задорно.  — Ну, что? Готовы?
        Покрывало упало на пол, а вслед за ним упало и замерло Динино сердце. Кто эта симпатичная девушка, что глядит на нее, смущенно улыбаясь? Волосы… Как их много! Неужели у нее столько волос?! И так красиво лежат по плечам: прядь к пряди, волосок в волоску. Вроде бы и небрежно, но видно, что так и задумано. А цвет! Сочный, вкусный, каштановый, и чуть золотится на свету.
        Брови. Когда у Дины появились брови? Она давно их не встречала на своем лице. Но вот же они  — дразнят коричневой линией, благородно изогнутой от переносицы к виску. А щеки! Да это не щеки, а настоящие ланиты, покрытые свежим румянцем. Такой бывает только у вернувшихся с мороза, набегавшихся детей или у зардевшейся от смущения молоденькой девицы. А теперь и у Дины они имеются. Отдельный разговор  — губы. На Дининой памяти они были гораздо тоньше. А сейчас симпатично и даже, стыдно сказать, призывно припухли. И эта припухлость влажно блестит каким-то нежно-персиковым оттенком. Но главное глаза. Что за чудо! Они действительно выразительны. И выражают столько всего: и растерянность, и удивление, и недоверие, и робость, и решимость, и восхищение. Восхищение рукой мастера и результатом его работы.
        — Это не я,  — только и может вымолвить Дина.
        — Пока нет,  — неожиданно соглашается Антон.
        Дина смотрит на него сквозь зеркало своим выразительным взглядом, в котором застыл вопрос. Он объясняет:
        — Сейчас мы доедем до магазина и подберем этой девушке приличную одежду.
        Обидеться или не стоит? Он что, решил, Дина в этом трикотажном платьице выйдет из дома? Ну не до такой степени она распущена. И не до такой степени не закомплексована, чтобы выставлять на всеобщее обозрение несовершенства своей фигуры. Нет, обижаться она не будет, но поспорить же можно.
        — У меня полно нормальной одежды.  — Дина решительно открывает шкаф.  — Юбка вот замечательная: длинная, широкая, в складочку. Блузки приличные. Непрозрачные, необтягивающие, эта вот даже нарядненькая, с кружевами. И брюк несколько пар.  — Она веером бросает их на кровать.
        — Я что-то не понимаю,  — шепчет Антон,  — это ваши вещи или вашей спящей бабушки?
        Вот нахал! А может, с ней только так и надо? Шоковая терапия без всякой жалости?
        — Дина, это комплекты для пожилой учительницы Советского Союза.
        — А юбка вот…
        — А юбка  — вообще преступление против вашей фигуры. Дурацкая длина, скрывающая лодыжки. Вы знаете, что у вас изумительные лодыжки? Их надо показывать, демонстрировать, а вы что делаете? Юбка в пол и брюки. Куда это годится?
        Изумительные лодыжки! Господи, что он такое говорит?! Обычные лодыжки. Как у всех. Тоже мне достоинство. А если бы у нее были замечательные бедра, он бы тоже призвал их выставлять напоказ?
        — Вот ваши бедра, например,  — Дина зажмурилась: сейчас Антон скажет какую-нибудь пошлость, и она будет вынуждена что-то отвечать и как-то реагировать (а пошлость и бестактность всегда выбивали ее из колеи),  — очень пропорциональны и соответствуют вашему сложению, а этими широкими брюками, да еще и, как на подбор, на размер больше, вы превращаете их в гигантские.
        — Разве?  — Дина посмотрела на брюки. Они никогда не казались ей большими. Широковаты, да, но зато очень удобно, не стесняют движений. Потом взглянула на бедра. А и действительно не так уж они плохи. Конечно, полнота бросается в глаза, но она совсем не безобразна, а даже в чем-то аппетитна (и откуда в моей голове такие мысли?). Нет, ну в самом деле. Все ведь имеется: и грудь, и талия, и бедра вот на своем месте. Дина слегка покачалась перед зеркалом, улыбнувшись собственному отражению. Подумать только! Я даже хорошенькая!
        — Потом будете собой любоваться. Наденьте что-нибудь приличное  — и в магазин.
        Значит, платье все-таки неприличное. Интересно, что он подумал бы о костюме? Боже! А о халате-зайчике?! Какой ужас! Ну и впечатление она произвела! Хотя какая разница, что там Антон о ней подумал. Он  — просто парикмахер. Детей с ним Дине не крестить. Ей вообще с ним ничего не надо делать. И что за грусть в мыслях? Откуда сожаление? Дина, да что с тобой происходит, в конце концов?! Давай, отыщи в недрах шкафа джинсы, которые не носила сто лет, накинь какой-нибудь свитер, чуть менее растянутый, чем остальные, и дуй в магазин. Иначе опоздаешь на субботник и упустишь этого потрясающего мужчину в очках, который предпочитает джаз классической музыке.
        — Итак, что мы хотим?  — спрашивает Антон в магазине.
        — Что-нибудь в стиле джаз,  — просит Дина.
        Ни удивления, ни какого-либо вопроса. Через полчаса они выходят из торгового центра. На Дине укороченные брюки насыщенного свекольного цвета, открывающие лодыжки. Сверху надет джемпер из плотного трикотажа, а под ним, стыдно признаться, корректирующее белье. Его принесла продавщица в примерочную. Попросила надеть и пообещала, что все подойдет. Дина не сомневалась, сделано это было по указке Антона. Но очень тактично сделано, аккуратно. И поэтому белье село, прижилось, не смущало, а наоборот, радовало и восхищало. Ничего лишнего теперь не бросалось в глаза. Подчеркнуты только достоинства: хорошая грудь украшена красивым воротом и яркой брошью-цветком, бедра подхвачены стильным широким поясом. Все это великолепие дополнено ультрамариновым полупальто, такого же цвета беретом и модными спортивными ботинками на толстой подошве. В руках у Дины пакеты с еще несколькими комплектами одежды. Она и рада, и огорчена.
        — Я потратила почти все накопления.
        — А на что вы копили?
        — Так, на черный день.
        — Дина, у вас должны быть только белые дни.  — Антон очень серьезен, и Дина охотно верит ему. Так и будет. Только так. Сейчас она побежит на субботник, очарует понравившегося мужчину, и дни станут один другого белее.
        — Мне пора идти.  — И почему голос звучит так обреченно? Радоваться же надо. Бегу к предмету своих грез.
        — Да-да, конечно.  — Антон выглядит немного растерянным.  — Бабушка говорила, что у вас какое-то событие.
        — Да так, и не событие вовсе. Субботник.
        — Субботник?! И в этом вы собираетесь туда идти?
        — А что? Ботиночки вполне подходящие.
        Он хохочет, согнувшись пополам. Только и может выдавить из себя:
        — Ну да, пожалуй.
        Дина разворачивается и уходит. Надо торопиться. Возможно, красавчик в очках уже приехал. Но через несколько шагов она останавливается. Оборачивается. Антон теперь не смеется. Смотрит ей вслед странным тоскливым взглядом.
        — А вы любите джаз?  — кричит Дина.
        — Не очень. Предпочитаю классику.
        Дина улыбается и кивает. Она шагает к школе уверенной походкой. И никак не может понять, почему ей так легко, весело и совсем не волнительно перед встречей со своей судьбой.
        МИЛА
        Она с трудом выбралась из постели. Черт дернул дать Алке обещание. Конечно, никто не проверит. Можно сказать: «Ездила, посмотрела, не понравился». Но вот проклятый характер. Дала слово  — держи. И откуда эта принципиальность? А как откуда? От отца. Всегда был работягой и человеком слова. Всегда говорил: «Жить, дочка, надо так, чтобы не стыдно было люд?м в глаза посмотреть». Вот и Мила теперь мучается. Не поедет  — не сможет в глаза смотреть. Пусть даже и Алке, которая сама врет на голубом глазу и не краснеет. И не переживает даже. Да и потом, чего не поехать-то? А вдруг это судьба? И о чем тогда думать? О том, что проспала свою судьбу? Нет-нет, ерунда какая-то! Ну разве присланная карточка может стать судьбой? Это так, развлечение. А точнее, трата времени. Но придется его потратить, чтобы не испортить дружбу.
        Мила поплелась умываться. Не успела выйти из ванной  — телефонный звонок. Алка, кто же еще? Ни «доброе утро», ни «как спалось».
        — Собираешься?
        — Твоими молитвами.
        — Ты давай, Милка, понаряднее чего-нибудь надень.
        — Зачем? Я же только посмотреть еду, а не знакомиться.
        — А если понравится, чего ж знакомство откладывать?
        — Ал, как Юлька?
        — Тридцать восемь и шесть,  — объявила Алка так, будто хотела сообщить, что ее дочь заняла первое место на престижном конкурсе.
        Мила чуть не ляпнула «Хорошо». Юлькина температура гарантировала: Алка не примчится сюда пересматривать гардероб подруги и не поедет вместе с ней на смотрины.
        — Иди лечи ребенка.
        — Надо же было ей так не вовремя заболеть!
        И очень даже вовремя. Мила положила трубку, натянула первые попавшиеся джинсы и свитер, собрала волосы в обычный короткий хвостик. Эта каждодневная будничная укладка так надоедала, что по выходным она предпочитала не тратить время на прическу и макияж. Быстро выпила кофе, сжевала без аппетита бутерброд с сыром, накинула куртку и, переложив вещи из элегантной сумки в спортивный рюкзачок, вышла из дома. В машине она сообщила навигатору нужный адрес и тронулась в путь.
        Минут через двадцать Мила прибыла к месту встречи с таинственным незнакомцем. Слева от машины тянулись бесконечные гаражи, справа  — забор какой-то школы. Интересное кино! Он придет повозиться с машиной в гараж? Что-то Мила уже не уверена в том, что ей нужен мужчина, который проводит свой досуг, лежа под автомобилем. Или он в школу придет? А зачем? Хотя там за забором полно народу. И все что-то делают. Копают, что ли? Мила присмотрелась. Нет, листья сгребают, а вон те двое с ведром краски бордюры красят. Очень перспективное занятие в канун зимы. Интересно, и чем тут должен заниматься объект ее интереса? И как она вообще его узнает? Тут народ вон в телогрейках и толстовках, что-то никого в костюмах и галстуках не видать. Стоп! Очки же. Да, можно по ним поискать. Только не видно ничего из машины.
        Мила выбралась из автомобиля и приблизилась к школе. Какое-то время наблюдала из-за забора, потом решилась войти. По двору ходили люди. В основном дети. Некоторые из них несли футляры с музыкальными инструментами. Флейты, гитары, саксофоны, скрипки. Шагающие с папками были пианистами. За окнами школы слышались звуки, не оставляющие сомнений  — школа музыкальная.
        Учитель музыки? Интересное кино. Хотя почему бы и нет? Будет о чем поговорить на досуге. Вернее, о чем послушать. Она-то в классике ни бэ ни мэ. Нет, ну может посмотреть балет, и даже с удовольствием. А к опере совершенно равнодушна. Ну не понимает ее, и все тут. Говорят, надо чувствовать. А что делать, если она, не разбирая слов, не умеет чувствовать. Наверное, в ней какой-то дефект. Отсутствие эмоциональности называется. Жигалкин оставил подарочек. Все ее эмоции унес с собой. И положительные, и отрицательные прихватил. И на этом спасибо. Значит, музыкант. Что ж, прекрасно. Научит ее разбираться в Бахах и Листах. А то она, как пещерный человек, нравится  — не нравится, а о том, что к чему,  — ни малейшего представления. И откуда ему взяться? В консерваторию родители не ходили, да и вообще были очень далеки от мира искусства. Мила, конечно, в студенчестве как-то пробел восполнила. Драмтеатры, музеи, галереи. Самообразование ей нравилось. К тому же хотелось дотянуться до умного, начитанного, интеллектуального Генки. А теперь опять не до театров. Формулы, отчеты, анализ, рынок, ценные бумаги,
стратегические планы, бюджет компании. Бизнес, бизнес, бизнес и никакого искусства. Хотя тут можно поспорить. Умение грамотно вести дела  — тоже своего рода творчество. Вот об этом она и станет говорить музыканту. А то как же! Он ей про Шопена со Штраусом, а она ему о конференции по бивалютной корзине. Обхохочешься, как интересно! Ну, и где его искать? Бегать по этажам? Нет, наверное, раз Алка дала только номер дома, значит, он должен быть во дворе. Строить, так сказать, руководить. Ой, а может, он директор школы? Так даже лучше. Все-таки это хоть немного хозяйственник, администратор, а не полностью творческая личность, витающая в облаках. Директор  — тоже своего рода менеджер, а значит, Милин соратник. Да, хорошо бы он им оказался.
        — Товарищ директор, а мусор куда складывать?  — послышался за спиной девичий голос.
        Мила резко обернулась. Невысокий полноватый дядечка показывал девушке на контейнер справа от школы. С мужчиной на фотографии этот человек ничего общего не имел. Итак, мимо. Что ж, будем ходить и разглядывать. Процесс не занял и трех минут. Мужчин, работающих во дворе, было всего пятеро, и ни один не походил на того, кого хотела увидеть Мила. Наверное, он еще не пришел. Мила немного послонялась по двору. От нечего делать начала разглядывать женщин. В отличие от мужчин все они были в перчатках. Музыкантши. Берегут руки. Сложно, наверное, заниматься не своим делом. Хотя так и не скажешь. Создается впечатление, что они даже листья гребут и территорию метут мелодично, подчиняясь какому-то звучащему внутри ритму. У Милы так не получилось бы. У нее было бы как в армии: раз-два, раз-два. А у этих метла вальсирует: раз-два-три, раз-два-три.
        — Извините, вы на субботник? Там еще со стороны черного хода не убрано. Возьмите, пожалуйста, инвентарь и идите туда.  — Перед Милой возникла симпатичная женщина в довольно нелепом для субботника наряде. Яркие брюки, модное пальто, беретик на голове. Разве что ботинки подходили для того, чтобы месить осеннюю глину.
        — Я не… Собственно, просто так зашла.
        — За ребенком пришли и отлыниваете?  — Выразительные глаза симпатичной женщины наполнились презрением.
        — Да нет у меня никакого ребенка. Я вот,  — Мила кивнула на окна,  — просто музыку послушать хотела.
        — А-а-а…  — Женщина смягчилась, даже изобразила подобие улыбки.  — Ну вы тогда к нам на концерты приходите. На стенде афиша висит,  — она показала рукой на стенд у калитки,  — там расписание. А так и слушать нечего. Тем более сейчас, когда мы тут метем, пилим, красим.  — Она продолжала стоять и смотреть на Милу, явно намекая на то, что посторонним было бы неплохо покинуть территорию.
        — Извините, я пойду.  — Суженого можно подождать и за забором. Мила развернулась и чуть нос к носу не столкнулась с Лизой Зайчик. Господи! Он еще и полшага в сторону сделать не успел. Даже не собирался. Вообще, ни сном ни духом. А ревнивая жена уже начеку. К счастью для Милы, Лизин взгляд был устремлен на девушку в синем пальто. Мила успела отойти в сторону до того, как ее узнали. Конечно, надо было бежать к калитке и делать ноги, но появление Лизы оказалось настолько неожиданным и любопытным, что она не могла заставить себя двинуться с места. Ноги словно приросли к асфальту, тем более что до ее ушей уже донеслась первая Лизина фраза.
        — Простите, где я могу найти Дину Дмитриевну?  — спросила Лиза девушку в синем пальто.
        — Это я,  — прозвучал несколько растерянный ответ.
        — Вы?!  — Лиза тоже растеряна.  — А он говорил: «Ничего особенного». Впрочем, неважно. Мой муж сказал, что договорился с вами о занятиях с дочкой и обещал прийти на субботник.
        — Ваш муж?  — Голос синего пальто растерялся еще больше. Уж не крутит ли она шуры-муры с мужем Зайчика и с Милиным, кстати, названым женихом.
        — Да. Позавчера, помните? Он заходил. Сказал, у вас еще собрание какое-то было.
        — Да-да.
        — Ну так он обещал вам на субботник прийти, а не смог. Поэтому я вместо него.
        — Не смог?  — В голосе больше любопытства, чем расстройства. Вряд ли речь может идти о романе.
        — Нет, у него срочная операция.
        — Он заболел?  — простое человеческое участие.
        — Да нет, что вы?! Он врач, он сам оперирует.  — Нет никакого романа. Близкие люди обычно имеют представление о профессиях друг друга.  — В общем, я вместо него пришла. Отрабатывать. Тем более я тоже хочу, чтобы Аленка играла. А Володе как-то все равно. Он к классике равнодушен. Всё больше джаз, рок.
        — Он что-то такое говорил.
        — Знаете, мы не сходимся во многом. Скорее, расходимся. То есть расходимся в прямом смысле. Все никак не можем поставить точку.  — «И Алка, значит, хотела, чтобы этой эффектной точкой стала я?» Мила стоит столбом на месте, боясь шевельнуться и выдать свое присутствие.  — Но рано или поздно Володя, наверное, съедет, и вы будете приходить только в мой дом. Так что правильно, если я сейчас отработаю за мужа. Точнее, наверное, за бывшего мужа. Он уже не мой. Да и дочка, честно говоря, не его.
        Девушка в синем пальто  — Дина Дмитриевна  — смотрела на Зайчика, широко открыв глаза. Еще бы не открыть, когда приходят и тебе такое вываливают. Вроде посторонний человек. Значит, болит у Зайчика. Болит, и еще как. А Мила не хочет быть причиной чужой боли. Хорошо, что он не пришел. Правильно. Мила развернулась и пошла к воротам. Шагнула за калитку, в задумчивости побрела к машине, села за руль, включила двигатель. Хотела уже тронуться с места, как вдруг в боковое стекло требовательно застучал какой-то парень. Проверила замки  — заблокированы, опустила окно.
        — Девушка, куда вы поедете? У вас правое заднее спущено совершенно.
        — Как?! Быть не может.  — Она приехала на четырех отлично накачанных колесах.
        — Да запросто может. У нас тут не шибко любят, когда чужаки паркуются. Не пройти  — не проехать.
        — А как же детей в школу возить?
        — Но у вас-то нет ребенка.
        — Следят, что ли? Просто мафия какая-то!  — возмутилась Мила.
        — Да не переживайте. Сейчас я своего коня выгоню, вмиг вас в сервис доставим.
        Они поехали в техцентр, где новый знакомый, Кирилл, угостил Милу кофе и, к большому ее смущению, оплатил ремонт колеса, не принимая никаких возражений. А в знак благодарности потребовал поехать домой, переодеться и составить ему компанию за обедом «в приличном ресторанчике и на вечернем спектакле «Современника». Потом еще был ужин и дорога домой, когда треп ни о чем и обо всем. И так легко на душе, и хорошо, и волнительно, и одновременно очень спокойно от осознания: «Вот он  — твой человек». А еще был поцелуй. Просто дружеский, в щеку. Но такой нежный и многообещающий. И, конечно, вопрос: «Что вы делаете завтра?» И Алкин требовательный звонок:
        — Ну, как все прошло?
        — Чудесно.
        — Правда? Ты познакомилась?!
        — Да. Спасибо, Алуська!
        ВЛАДИМИР
        Его вызвали в шесть утра. Опухоль у больной пережала нервы, и была угроза полной парализации. Очень многие предпочтут смерть подобному существованию. Так что он боролся. Боролся не только за жизнь, но и за движение, за мощь, за полную победу. В операционной играл Эллингтон. Его любимый Дюк. Говорили, что они даже чем-то похожи. Конечно, не цветом кожи. И вообще, дело было не во внешности. Просто природный аристократизм и безупречность манер делали свое дело. А еще у обоих были талантливые руки. Руки Эллингтона извлекали чудесные звуки, руки Владимира Вихрова  — отвратительные злокачественные опухоли. Эти пары рук лечили людей. Руки Дюка  — душу, руки Володи  — тело. Одно без другого немыслимо и никчемно. У них было много общего, в одном только они разнились: Вихров, в отличие от своего известного кумира, никогда не был ни обольстителем, ни тонким льстецом, ни знатоком женщин. Хотя сам женщинам нравился всегда. Они находили его привлекательным. Скорее, оттого, что никогда он не казался доступным. Из серии «чем меньше женщину мы любим…» Был Вихров человеком цельным и верным. И когда что-то
не складывалось, очень долго пытался сложить и исправить. Потому что считал это своей виной, своим промахом, своей недоработкой. Женщина что? Она слабая, ранимая, хрупкая. Она ждет и внимает, а он должен оправдать ожидания, ответить на них, отозваться. Он пытался, но голоса его никогда не хватало в полной мере. Его всегда перекрывал звучащий в операционной Эллингтон. Жена ждет с билетами на концерт, а Вихров оперирует. Забронирован отпуск, а у Вихрова срочный больной, или симпозиум, или консультация на другом конце земного шара. Юбилей тещи, а у Вихрова защита аспиранта. И так копятся обиды, непонимание, горькие мысли.
        Вихров никогда не винил своих жен. Во всем только себя. Женщинам было на что обижаться. Они тоже работали, а еще вели дом, хозяйство, рожали детей, воспитывали их. И за Вихровым, кстати, ухаживали. Обстирывали, обглаживали, кормили, ублажали в постели, а куда же без этого? И взамен хотели не так уж много по человеческим меркам. Просто вместе съездить в отпуск, сходить к маме на день рождения или к ребенку на концерт, или просто в кино, в конце концов. Такое, конечно, случалось, но крайне редко. Как сказала первая жена:
        — Я давно смирилась с тем, что работа у тебя на первом месте, но, прости, никак не могу смириться с тем, что она у тебя и на втором, и на третьем, и на десятом.
        Вихрову нужна была женщина не просто терпеливая, а очень терпеливая, счастливая только тем, что ее жизнь изредка наполняется его присутствием. Сначала Владимир думал, что Лиза как раз из таких, и то, что не сложилось в первом браке, сложится с этой милой женщиной, которая носит детскую и мягкую фамилию Зайчик. Но Заяц оказался хищным. Он не хотел немного вихровского времени и не желал довольствоваться «капустой», которой Вихров для жены никогда не жалел. Заяц грустнел, мрачнел и замыкался в себе. Трудно было признаться самим себе, что страсть ушла, а на смену ей вместо глубокого чувства пришло раздражение и усталость от неоправданных надежд и несбывшейся мечты о крепком семейном счастье.
        — А как же жены спортсменов или артистов?  — спрашивал он у Лизы.  — Одни на сборах все время, другие на гастролях.
        — Знаешь, как эти жены, Володенька?  — Она поднимала на него грустные, полные тоски глаза.  — Плохо.
        И он принял решение отпустить. Но никак не мог решиться и разжать объятия, все думая о том, что, может быть, еще срастется, еще заживет, как заживают рубцы и шрамы. И живут же люди с ними, хорошо живут. Но его брак, видимо, не подлежал реанимации. Как ни старались обе стороны, он не мог выйти из наркоза. А и ладно! Черт с ним, с браком! Лишь бы из наркоза вышла пациентка.
        — Показатели?
        — Давление в норме, синусовый ритм стабильный, кровопотеря триста миллилитров.
        — Зашиваем.
        Вихров ловко орудовал иглой, время от времени бросая взгляды на своих ассистентов. Вот анестезиолог  — Наташа Павловская  — замечательный человек, душевный. И женщина, в общем, симпатичная. Не совсем в его вкусе, правда. Ему всегда нравились формы, а этим Наташа была обделена. Зато ростом ее не обидели, и глаза красивые нарисовали, и голос приятный вложили. Ему всегда нравилось, как она произносила: «Два кубика новокаина». Насколько он знал, Наташа пять лет назад развелась с мужем, одна воспитывала дочку. На личную жизнь у нее, как и у Вихрова, времени не было. Она, конечно, не пропадала на работе. Наоборот, просила ставить все ее операции на первую половину дня. Вторая была посвящена дочке: кружки, секции, прогулки. Какая тут личная жизнь? Вихров слышал однажды в ординаторской, как пожилая нянечка укорила Наташу:
        — Все одна да одна, Наташенька. И не больно тебе?
        А Павловская только отмахнулась:
        — Я умею делать хорошую анестезию.
        Анестезия анестезией, а сознание все-таки возвращается, и тогда наверняка и больно, и одиноко, и жалко себя до слез. Пожалуй, с Наташей можно было бы построить отношения. Она бы точно знала, на что идет. Не стала бы требовать от Вихрова присутствия и участия. Она бы не забыла, что он горит на работе, ничего бы не требовала, ничего не ждала бы. Ну и зачем такие отношения, без требований и ожиданий? Тупик, путь в никуда. И дочка опять же. Детей Вихров любил. Лизину дочку сразу принял, как свою. И она его тоже. А теперь получается, что развод с Лизой  — это уже дело не двоих, а троих людей. И если с Наташей не сложится, что, опять ребенку страдать?
        Нет, хорошая, конечно, женщина Наташа, но не наша.
        Людочка Валевич  — операционная сестра. Хорошая девочка. Ну как девочка? Тридцатник уже, но выглядит замечательно. И фигура как раз такая, какие Вихрову нравятся, и нрав бойкий, и смех гортанный. Людочка любит заботиться. Не о Вихрове  — обо всех. Пациентов после операционной не забывает. И в реанимацию заглядывает, и в палаты. Кому капельницу поставит, кому подушку поправит, кому утку подаст. Сестрички помоложе только плечами передергивают  — охота ей не своим делом заниматься да руки марать. А Людочке не тяжело, ей все в радость. А еще у нее каждый день в ординаторской то домашние пирожки, то блинчики, то кулебяка, то расстегай. Готовит она вкусно, затейливо и всех потчует своими изысками так, будто готовила лично для каждого. Но на самом деле это, конечно, не так. Готовит она для Генки Дородного  — для Геннадия Викторовича  — заведующего хирургией. Генка давно и крепко женат. Женат намного основательнее, чем представляет себе Людочка, когда оказывается в его постели. Хотя эта связь заведующего и медсестры тоже уже настолько фундаментальна, что не рождает никаких пересудов. Все привыкли:
и коллеги, и сама Людочка, и даже Генкина жена, которая, являясь в больницу, непременно здоровается с соперницей только для того, чтобы лишний раз усмехнуться и одарить ее убийственным взглядом. Генку такой расклад вполне устраивает и, что интересно, внешне устраивает и обеих женщин. Но Вихров не сомневается  — это только внешне, а в душе, конечно, страсти кипят. И мучаются обе, и обижаются, и надеются. Вихров прекрасно знает, надеяться Людочке не на что. Поматросит ее заведующий лет пять-десять, потом замену найдет и спишет в утиль, как устаревшую модель. Людочку можно уберечь от этого. Пленить, очаровать, обаять, увести, подарить счастье быть единственной. Ведь каждая этого хочет, но, наверное, не каждая может. Валевич любит своего Дородного безоглядно и безрассудно и ни в какие дали за Вихровым не пойдет. Спасибо, конечно, Владимир Андреевич, за лестное предложение, но «я другому отдана, я буду век ему верна». И как понять этих женщин? Вот Лиза даже с работой его делить не хочет, а Людочка делит Генку с другой женщиной и не ропщет. Любит. Но и Лиза тоже любит. Любила, во всяком случае. А теперь
говорит, что хочет и себя тоже любить, и чтобы ее любили. «А ты,  — говорит,  — Вихров, железобетонный».
        Железный, да. Не без этого. Иначе хирургу нельзя, невозможно. Нужно уметь оставаться равнодушным к собственным невзгодам, метаниям и душевным мукам. Потому что у тебя на столе пациент, потому что в твоих руках его жизнь. И не должны дрожать ни приборы, ни пальцы, ни мысли.
        Да, с Людочкой ничего не получится. Нет у Вихрова времени и желания разбирать чужое грязное белье, полоскать его, сушить и разглаживать. Ему бы кого-то чистого, неиспорченного, не увязшего в ненужной любви. Такую женщину, чтобы только для него, только о нем. Танюша Пашанова, практикантка. Стоит рядом и, затаив дыхание, следит за руками мастера. Танюша счастлива  — ее допустили в святая святых. И допустил не кто-нибудь, а сам Вихров. И только потому, что она не пошла домой, как все практиканты, а осталась помочь на дежурстве. А утром как раз случилась эта срочная, внеплановая операция. И девушка набралась смелости, попросилась, а Вихров посмотрел на нее, как ей показалось, даже с уважением и кивнул:
        — Мойтесь. Заслужили.
        Если она такая идеалистка, если не жалеет себя, хочет учиться и состояться как врач, то, конечно, поймет Вихрова, который пропадает в больнице сутками. И говорить. Они смогут говорить о многом. Например:
        — Как там эта в седьмой?
        — Гораздо лучше. Я назначила капельницу с магнезией и анальгин с димедролом.
        — Умница. Все верно. А я доклад пишу для конференции по опухолям.
        — Дашь почитать, когда закончишь?
        — Конечно.
        И чуть позже:
        — Ну как тебе?
        — Потрясающе. Абзац про аденому простаты тебе особенно удался. А какие интересные рассуждения о делении клеток!
        И так далее, и так далее. С ума сойти можно. И так без работы никуда, еще дома только о ней разговаривать. А как иначе? Танечка молода. Она жаждет учиться и впитывать все как губка. Ей не нужен молчаливый, уставший хирург, который, добравшись наконец до дома, падает на диван и хочет только одного: чтобы его не трогали. Да. Двадцатилетнюю охотницу за знаниями он уже не потянет. В ней все кипит, а в нем угасает. Это Генка стрекозлом скачет и никак не успокоится, а Вихров свое отскакал. Ему бы в стойло. И чтобы там всегда мягкое сено, и водичка ключевая, и попонка теплая. А Танечке нужна арена. И галоп, и аллюр, и препятствия. Нет, не сложится тут ничего. Можно и не пытаться.
        — Готово.  — Владимир тщательно смазал йодом свежий шрам и, оставив больную на попечение сестер, вышел из операционной. Взглянул на часы  — всего пятнадцать минут до утреннего обхода. Конечно, сегодня суббота и он не обязан этого делать. Его вообще не должно быть на работе. Но раз уж он здесь, то надо зайти к больным. Он же никуда не уходит. Он будет ждать, когда прооперированная очнется. И тогда вызовет невролога, и они вместе проверят двигательные функции. И либо отпразднуют маленькую победу, либо… но об этом не хочется думать. Только о хорошем, только о хорошем, а других мыслей у врача, который сражается с раком, быть не должно.
        Итак, есть время опрокинуть чашку кофе и даже сжевать бутерброд, который сунула Лиза. Женщины все-таки удивительные существа. Даже собираясь разводиться, они продолжают сооружать бутерброды. Или это только Лиза такая удивительная, что продолжает о нем заботиться? А может, она и специально? Ты вот как со мной, а я все равно тебя кормлю. Как бы там ни было, но жрать охота. От бутербродика он не откажется. А может, там и вкусности какие от Валевич завалялись.
        — Чайник поставишь?  — попросил Вихров у старшей сестры отделения, что сидела в ординаторской и заполняла служебные бланки.
        — Сей момент. Тебе жена звонила.
        — Просила что передать?
        — Любит безмерно и ждет.
        Вихров чуть не сел мимо стула.
        — Да ладно, я пошутила. Перезвонить просила.
        Кивнул головой, перезванивать не стал  — успеется. Сейчас кофе, только кофе. В голове все еще звучал Эллингтон. Романтичный, мелодичный старина Эллингтон. Эта женщина Шура… Зачем он делал ей авансы? От одиночества? От каких-то бессознательных надежд? Или пожалел просто? Переживает человек, страдает  — мама у нее болеет. При других обстоятельствах он бы и звонить не стал, а теперь придется. Не выйдет соскочить. Он посмотрел на часы. Уже десятый  — пора.
        Вихров сделал обход, потом сел в кабинете разбираться с рентгеновскими снимками, в двенадцать попросили ассистировать на операции стажеру  — подстраховать. Освободился около трех, осведомился о состоянии прооперированной с утра. Сказали: «Очнулась». Позвонил неврологу, тот ответил, что освободится только к пяти. В ординаторской снова услышал, что звонила жена, и вернулся к снимкам. Здесь все шансы, тут маловероятно, здесь совсем безнадежно, тут стоит пробовать, здесь надо сообщить родственникам. Ах да, Шура. Надо ей позвонить.
        — Владимир Андреевич,  — старшая сестра отделения держала в руках телефонную трубку,  — жена.
        Ничего не оставалось делать, как протянуть руку. В конце концов, нелады с женой  — это сугубо его личное дело, и незачем ставить в известность коллег по работе. Во всяком случае, пока не стоит. Очень странно, что Лиза звонит так настойчиво. Она никогда не перезванивала, чтобы дать себе шанс обидеться, если он не звонил в ответ. А он обычно звонил. Это сегодня желания не было. И мобильный он отключил специально. Может, потому и названивает, хочет выяснить, «как он посмел»? Вихров приготовился именно это и услышать, когда отрывисто гаркнул в трубку:
        — Да!
        — Много работы, да?  — Голос Лизы был каким-то странным. В нем не слышалось вызова, ставшего привычным в последнее время. От него веяло какой-то обреченностью.
        — Хватает,  — осторожно ответил он.
        — Ты придешь сегодня домой?
        — А надо?
        Какое-то время она молчала, потом тихо, но очень решительно сказала:
        — Надо.
        — Что-то случилось?
        — Нет, пока ничего. И я не хочу, чтобы случалось, понимаешь?
        Да, он понимает. Наркоз начинает терять свою силу. Пациента еще можно вернуть в реальность. Надо только очень захотеть, приложить усилия, и тогда, может быть…
        — Я приду. Что-нибудь купить? Хочешь вина? Или конфет? Или цветов? Купить тебе цветы, Лиза?  — Господи! Какой же он идиот! Разве об этом спрашивают?
        Она молчит, но ему почему-то кажется, что Лиза не сердится, а, наоборот, еле сдерживает смех. Наконец жена отвечает:
        — Вихров, купи мне синее пальто.
        — Хорошо,  — растерянно говорит он.
        Лиза вешает трубку, а Вихров слушает гудки до тех пор, пока в кабинет снова не заглядывает сестра:
        — Невролог освободился.
        И Вихров вскакивает, и снова горит на работе. И, конечно, забывает и про конфеты, и про цветы, и про пальто. Но о том, что дома его ждет жена, он все-таки помнит.
        ШУРА
        Шура как раз закончила просматривать киноафишу, когда раздался телефонный звонок.
        — Здравствуйте, Шура.  — Голос Вихрова был сосредоточен и немного устал.
        — Володя! Как приятно, что вы звоните. А я уже выбрала фильм. Вы любите французское кино?
        — Шура, я сегодня оперировал вашу маму.
        — Что?!
        — Ночью произошло смыкание нервов и потребовалась срочная операция. Ваша мама сама подписала согласие, и я счел возможным вас не беспокоить.
        — Но как же…
        — Шура, поверьте, что вы ничем не помогли бы, сидя у дверей операционной.  — Он сделал паузу, давая время осознать логику его доводов.  — Операция прошла успешно. Двигательные функции организма восстановлены, опухоль удалена, но я не могу гарантировать, что воздействие на метастазы будет столь же удачным. Мы просто должны делать все необходимое и надеяться.
        — На чудо?
        — Практически. Но чудеса случаются, Шура. Мама в реанимации, вас к ней могут пустить ненадолго.
        — Что я могу привезти?
        — Куриный бульон прекрасно восстанавливает силы.
        — Хорошо. Я сварю и тут же приеду.
        — Шура, по поводу кино…
        — Да?
        — Шура, я не пойду.  — Телефон взорвался короткими гудками.
        Шура медленно положила трубку. Все правильно. Пора и ей платить по счетам. Хватит этой щучьей наглости, этой вседозволенности, этих цепких попыток захапать, отнять, присвоить. Ведь ничего хорошего не получалось. Не получалось и не получится. И Аленки нет, и Дашка черт знает где, и мама болеет, и Валерка каким вырастет  — неизвестно. А во всем Шура виновата. Хотела, как лучше, а вышло… И не будет у нее никакого кино. Не расплатилась еще по счетам. Много, видно, долгов за ней числится. Что ж, будет отдавать.
        — Мам, ты чего?  — Заспанный Валерка возник за ее спиной. Он любил днем поспать, словно барин.  — Плачешь?
        — Бабуле сделали операцию, но все хорошо. Я сейчас суп сварю  — и в больницу.
        — Поехать с тобой?
        — Нет, она в реанимации. Тебя все равно не пустят.
        — Хочешь, я пропылесошу или в магазин схожу?
        — Сходи, Валерочка.  — А может, и не так все страшно? Выйдет из Валерки толк. Вон как подхватился. И разволновался, и помощь свою предлагает. Значит, и потом в трудную минуту плечо подставит.
        — Схожу, мам. Ты только скажи, что купить.
        — Я список напишу.
        — Ага. Мам!
        — Да?  — Шура взглянула на сына и буквально обалдела: каким же удивительно взрослым стал ее мальчик.
        — Не называй меня, пожалуйста, Валерочкой.
        Шура крепко обнимает сына и с нескрываемой гордостью произносит:
        — Не буду, сынок.  — И тут же пугается:  — А сынком можно?
        — Можно.
        Валерка убегает в комнату, а Шура продолжает плакать, но уже от счастья. Похоже, судьба начала принимать погашение кредита.
        ДИНА
        После субботника Дина никак не могла дойти до дома. Она сама себя не узнавала. Почему-то хотелось петь в голос. И не песнопения Баха, а простенькую и милую «Королеву красоты». А еще остановиться посреди улицы и исполнить зажигательный твист. Или сбацать летку-енку, или закрутить горячую сальсу. Она понятия не имела, как это делать, не знала ни одного движения, но не было ни малейших сомнений  — у нее получится.
        Дина сходила в кино. Тысячу лет не была. Она никогда и не предполагала, что сможет смеяться над какой-то безвкусной молодежной комедией, в которой нет никакого высоко духовного смысла. И при этом еще громко жевать попкорн, запивая его газировкой. Мелькнула, конечно, мысль о диете, но Дина ее безжалостно прогнала. Вот сегодня оторвется, а завтра уже ни-ни. Только правильное питание. С этой установкой после кинотеатра отправилась в кафе, где с удовольствием выпила чай с огромным куском шоколадного торта, которому сообщила:
        — А ужинать я сегодня не буду.
        Из кафе уже собиралась идти домой, когда вдруг в витрине магазина увидела сногсшибательное платье. Сразу подумала: «Антону оно бы понравилось». Почему так подумала? И почему за все время своей неожиданной прогулки ни разу не вспомнила о том, что понравившийся вроде бы мужчина так и не пришел на субботник, и не пожалела об этом? Жену его пожалела, но и то как-то мимоходом. Симпатичная женщина. И он тоже симпатичный. Жаль, что у них не складывается.
        А платье было потрясающим. Длинным, вкусно-фиолетовым, из того самого плотного материала, что только подчеркивает достоинства фигуры и скрадывает недостатки. Дина хотела померить, но ее размера не было.
        — Остались только маленькие. Вы заходите на следующей неделе, мы закажем  — еще привезут.
        — Не надо.  — Она достала кошелек и решительно оплатила платье на размер меньше нужного. Первый шаг к преображению сделан. И она точно знает: будет второй, и третий, и еще столько, сколько потребуется. И почему же так легко, так радостно, так светло на душе?
        Бабушка, открыв дверь, развела руками:
        — Это точно ты?
        — Я, бабуль.  — Дина ввалилась в прихожую, а вместе с ней с осенней улицы впорхнула весна.
        — Ну ладно.  — Бабушка поджала губы так, что невозможно было понять, нравится ей облик внучки или не очень.  — Иди!  — Она махнула головой в сторону кухни.  — Тебя там ждут.
        Дина даже не спросила кто. Она знала. Впорхнула в кухню невесомой бабочкой, улыбнулась ярким светом:
        — Привет.
        — Привет,  — ответил Антон просто, словно они договаривались, что он будет вот так всегда сидеть на этой кухне и ждать Дину.  — Я оставил здесь свой чемодан.
        — Понятно. Будешь забирать?
        — Даже не знаю. А ты как думаешь?
        — Давай определимся за ужином. Я что-то проголодалась.  — Неужели это она подмигивает своим умело накрашенным правым глазом? Она. Она! Так и есть, потому что Антон принимает это кокетство и отвечает на него лукавой улыбкой:
        — Сейчас приготовлю.
        МИЛА
        Мила сидела за рабочим компьютером. Отчет не желал выстраиваться в схемы, формулы и показатели. Он не клеился, как не клеились целый месяц совещания, доклады, брейнстормы и фокус-группы. Мысли Милы витали вокруг Кирилла, бурный роман с которым цвел пышным цветом и угрожал непременно перерасти в нечто очень серьезное.
        — Ты влюбленная дура!  — довольно ругалась Алка.
        — Ага!  — так же довольно соглашалась Мила.
        Она все время думала о том, что могла бы запросто проспать свое счастье. Уж слишком велико было искушение.
        — Ты понимаешь, что это судьба?  — спросила она у Кирилла сегодняшним утром?
        — Что именно?
        — Да все. Наша встреча, мое колесо.
        — Вовсе это не судьба, Мил. Это я.
        — Что ты?
        — Я твое колесо проколол.
        — Ты? Зачем?
        — Увидел симпатичную женщину, решил подъехать. Но не на хромой козе, а на хромом колесе. По-моему, шикарно получилось.
        — Ага. А главное, как просто!  — покачала Мила головой, а Кирилл засмеялся. Конечно, владельцу автосервиса проще простого доставить к себе на работу машину с проколотым колесом и починить ее. С Кириллом вообще все просто, легко и замечательно.
        — Ты поедешь со мной в Барселону?
        — Хоть к черту лысому.
        — Нет,  — смеется Мила,  — Барселона мне нравится больше.
        — А мне нравишься ты.
        Мила сидит у компьютера и улыбается. Она открывает почту, находит сообщение месячной давности, открывает его и подмигивает снимку Владимира Вихрова:
        — Удачи тебе и спасибо.
        Она удаляет сообщение и, прежде чем вернуться к отчету, еще раз мечтательно улыбается и уверенно произносит:
        — И все-таки это судьба.
        Рассказы

        День знаний
        Дина проснулась от хлопка входной двери. Сон от испуга пропал моментально. Она резко села на кровати и тут же вспомнила, что Лиза вчера предупредила: «Уйду рано. Договорились с Алиской друг другу марафет навести». А что Дина? У Дины в одно ухо влетело  — в другое вылетело. Она была занята прикладыванием рубашек к детскому костюму. В ответ на заявление дочери только рассеянно кивнула и снова погрузилась в раздумья: какую же предпочесть  — кипенно-белую или все-таки светло-голубую?
        — Мишань!  — позвала она сына.
        В ответ, естественно, тишина. Зачем откликаться? Маме, как обычно, требуется какая-то ерунда. А на ерунду отвлекаться от новенького конструктора, конечно, неохота. Но ведь все равно придется.
        — Мишаня!  — Новый оклик Дины звучал предупредительно грозно, и уже через минуту в проеме двери возникла голова сына. Глаза хитрые, волосы взъерошены, в углах рта  — шоколад. Дина только головой покачала. Ну какой из него школьник? Дите дитем.  — Иди сюда, померить надо!
        — Ну, мам!  — Сын попытался скрыться из виду, однако не успел.
        — Михаил!  — тихо, но твердо прозвучало за его спиной, и ребенок послушно подошел к матери, навесив на лицо самое недовольное из арсенала своих выражений.
        Дина на это внимания не обращала. Быстро прикладывала к груди сына рубашки. То одну, то другую. Сначала белую, потом голубую. И снова белую, и опять голубую. В белой, наверное, торжественней, но смуглый и вдобавок отлично загоревший за лето Мишка смотрится в ней буквально негритенком.
        — Наверное, все-таки, голубая,  — пробубнила Дина себе под нос.  — Или белая? Дима!  — Дина не выдержала своих мучений.
        Мужа хотя бы не пришлось долго ждать. Он появился на пороге по первому зову, но стоял, прислонившись к косяку, не отрывая взгляда от экрана своего телефона.
        — Дим, посмотри, пожалуйста, лучше голубая или белая?
        — М-м-м…  — донеслось от двери.
        — Понимаешь, в белой ребенок похож на трубочиста, а в голубой тоже как-то не очень смотрится.
        — Угу.
        — Так какую ему надеть?
        — Ага.
        — Дима!  — Ноздри Дины затрепетали.  — Я тут… а ты, ты…
        — Я тоже тут.  — Муж примирительно улыбнулся и убрал телефон в карман.  — Так что тут у вас?
        — У нас две рубашки, а нужна одна.
        — Убери другую в шкаф,  — как ни в чем не бывало посоветовал муж, добавив:  — И пока ты еще не спросила, я думаю, бабочка лучше галстука.
        — Какая бабочка? При чем тут бабочка. Я тебя о ней вообще не спрашиваю. Я…  — Дина осеклась.  — Черт!  — Она опустила руки с вешалками, и Мишка тут же улизнул в другую комнату.  — Нет, я этого не вынесу.  — Дина опустилась на стул, прижимая к себе рубашки, совершенно не заботясь о том, что они  — только сейчас идеально выглаженные и отпаренные  — могут помяться. Как получилось, что в этой безумной подготовке она совершенно забыла о бабочке или галстуке? Вот предлагали же продавщицы в магазине, где они покупали костюм, сразу определиться с аксессуарами. А Дина, бегло оглядев витрину, отказалась. Продавщицы настойчиво говорили, что в ящиках обширная коллекция, и они сейчас все продемонстрируют. Мишка, перемеривший штук пятнадцать костюмов и начавший ныть уже на пятом, услышав о «целых ящиках», пришел в такой ужас, что буквально завопил:
        — Мама, меня тошнит!
        Дина, конечно, поняла, что это он в переносном смысле, но незнающих продавщиц перспектива убирать Мишкину неожиданность не обрадовала. Они сразу сникли, притихли и настаивать прекратили. А Дина пожалела ребенка. Подумала, что галстук купить еще сто раз успеет. И не успела. Вернее, забыла. А как не забыть в этой круговерти аттракциона «собери первоклассника в школу»? Торжественный костюм  — лишь малая толика. А еще несколько брюк, рубашки, пиджаки, жилеты, пуловеры, туфли, мокасины, спортивная форма и кроссовки для физкультуры, танцевальные туфли для ритмики. И все это с бесконечными Мишкиными: «Не хочу! Не буду! Надоело! Я устал. Пойдем отсюда!» Ну и, конечно, для пущего эффекта: «Меня сейчас стошнит». Куда же без этого?
        Мишке просто не повезло. Многие мамочки и не думают заморачиваться. Приходят в один магазин (некоторые даже без ребенка), покупают все по списку и ставят жирную галочку в графу «Одежда». У Дины так никогда не получалось. Во-первых, она боялась упустить что-то более красивое. Во-вторых  — более дешевое. А в-третьих, Дина постоянно во всем сомневалась. Приготовить мясо или рыбу? Поехать на пикник или сходить в кино? Серое платье надеть или синее? Постричься или отращивать волосы? Выбор давался ей очень трудно, а сделанный часто казался неверным. Было только три случая в жизни, когда она не сомневалась в правильности своих решений. В первый раз Дина приняла предложение руки и сердца, в два последующих рожала детей.
        С глобальным все оказалось просто, в мелочах же постоянно возникали сложности. А если учесть, что начало школьной жизни  — вовсе не мелочь и хочется сделать все как минимум хорошо, а как максимум  — отлично, то в этом своем желании Дина буквально сбилась с ног. Они объездили пол-Москвы. Танцевальные туфли покупали в специальном магазине в центре города (в других Дина боялась наткнуться на подделку). Рубашки  — на специальном складе в Текстильщиках, где шикарный товар предлагали по приемлемым ценам, а пятую рубашку и вовсе давали в подарок. Брюки пришлось шить в ателье. И фигура у Мишки была вроде стандартная, и выбор сейчас в магазинах огромнейший, а вот не нравилось Дине ничего, и все тут. Остановилась на ателье. И конечно, не на том, что под боком, в соседнем доме, а на том, где работала рекомендованная портниха. Жила Дина в Коньково, ателье же располагалось на «Щукинской». Одна радость  — в двух шагах от метро. Да и все три пары брюк были замечательные. Дина даже подумывала сшить у этой портнихи платье, но пока не решилась. То хотелось короткое, то длинное, в пол, то с рукавами, то с накидкой,
то с пуговицами, то на молнии, а то и вовсе в обтяжку и без застежек. Почему бы нет, если фигура позволяет? Дине нравилось много моделей, но остановиться она не могла ни на одной, а портниха требовала фото, ссылку или эскиз.
        — Не получается найти картинку  — сама нарисуй,  — сказала она Дине.  — Делов-то! Вечерком всех по полочкам разложила и твори себе  — не хочу.
        Дина хотела, но «делов» было невпроворот. Она то оборачивала тетради и учебники, то читала в Интернете отзывы о математической программе Петерсона, то пыталась угадать, какой учебник по английскому выберут в школе: Оксфордский, нашу Верещагину или пойдут по экспериментальному пути и предпочтут какого-нибудь независимого молодого иностранного автора. Против молодых иностранцев Дина ничего не имела, но в образовании предпочитала старый проверенный консерватизм. Школьные нововведения радовали не всегда. Образование  — один из немногих советских слонов, который оказался отлично выдрессирован. Его можно было продолжать выпускать на арену без всяких реформ, но правительство решило иначе, поэтому Дина в муках и сомнениях выбрала для сына ту школу, где мало изменились форма и содержание уроков.
        Выбрала и потом с удовольствием покупала счетные палочки (Деревянные взять или пластмассовые?), вырезала кассу букв и слогов (Сложить все в книжку или в отдельную коробочку?), тренировалась прописывать палочки под нужным углом (А вдруг у Мишки не получится и придется помогать?).
        За портфелем ездили в Измайлово. Мишкин дружок из детского сада гостил там у бабушки и вернулся с самым обыкновенным ранцем, приобретенным в местных канцтоварах. Как назло, в ближайших магазинах такого не оказалось, а Мишка уперся бараном и твердил, что нужен непременно этот, иначе ни в какую школу он, Мишка, не пойдет, и вообще. Что «вообще», Дина не уточняла, но угроз не пойти в школу было достаточно для того, чтобы подхватиться и съездить-таки в Измайлово за чудо-рюкзаком.
        Недалеко от дома удалось купить только канцтовары. Дина хотела отделаться малой кровью и пустить все на откуп сыну. В конце концов, ему писать, рисовать, точить, стирать и замазывать. Мишка был счастлив и в нетерпении кинулся к ярким стеллажам, но уже через пять минут раздалось его растерянное:
        — М-а-ам!
        Изобилие ручек, карандашей, красок, тетрадей, дневников, кистей, альбомов и еще много чего другого впечатляло и даже пугало.
        — Как это выбрать?  — Мишка, видимо, был сыном своей матери, которая только и смогла ответить:
        — Не знаю.
        Дина крутила головой в поисках продавщицы. Ведь кто-то же должен помочь выбрать правильные вещи. Взять первое попавшееся даже в этой ситуации она не могла. И, в общем, не зря.
        — Бумагу обычную? Акварельную? Цветную? Картонную?  — спросила обнаруженная в конце концов продавец.
        — Давайте всякую.
        — Листов восемь, двенадцать, шестнадцать? С бархатными листами или с гладкими? Фольгированные листы нужны?
        — Наверное. Мы возьмем на всякий случай.
        Корзина Дины сразу же значительно потяжелела.
        — Краски акварельные, гуашевые, масляные, пастельные, акриловые?
        — Ой!  — Дина прижала ко рту ладонь.  — А какие надо?
        Продавец смерила Мишку оценивающим взглядом:
        — Первоклашка?
        Сын кивнул с самым серьезным видом.
        — Акварель берут и гуашь чаще всего.
        — Хорошо, и нам давайте.
        — Десять цветов? Шестнадцать? Тридцать два?
        — Тридцать два,  — подсуетился Мишка, и корзина стала практически неподъемной.
        — Еще нам ручки и карандаши,  — попросила Дина.
        — Какие?
        — Синие и обычные.
        Продавщица посмотрела на Дину сочувственно:
        — Стержень какой и грифель?
        — Они разные бывают?!
        Продавец покачала головой:
        — Толстые, тонкие, мягкие, твердые, пять миллиметров, семь?
        — О господи! Я… Давайте разных, мы потом разберемся. Еще тетради,  — голос Дины обрел утраченную уверенность,  — пять штук в клеточку, пять в линеечку.
        — Обложка матовая, глянцевая? Рисунок какой? Машины, самолеты, корабли, поезд, живность какая-нибудь или абстракция?
        — А что?  — переспросил Мишка.
        — Давайте машинки,  — попросила Дина.
        — Нет, я хочу вот это последнее,  — закапризничал Мишка и, к своему огорчению, стал обладателем тетрадей «девчачьей» расцветки с линиями, кружочками, какими-то лентами и завитушками. Потом он канючил, что надо сходить и купить другие, и возможность представилась. Дина хорошо помнила, как, нагрузив корзину всем, по ее мнению, необходимым, она тепло улыбнулась продавщице, поблагодарила ту за помощь и сказала:
        — Наверное, теперь у нас есть все, что нужно.
        — Клей, счеты, ластики, линейки, пенал, замазка, пластилин, фломастеры, цветные карандаши, подставка под учебники?
        «Еще учебники»,  — промелькнуло в голове у Дины, и она, вздохнув, согласилась:
        — Давайте всё.
        — А что именно?
        — Всё по списку. Получше и подешевле.
        — Женщина, так не бывает.
        — Тогда что-то среднее.
        — Мам, я не хочу среднее!
        — Женщина, вы определитесь, потом подходите. У меня покупателей уже целая очередь.
        Они с Мишкой определялись три дня. Сначала купили фломастеры, которые плохо писали, потом карандаши, что плохо точились (грифель все время ломался), потом сломалась сама точилка, и пришлось бежать за новой. Затем вспомнили, что забыли про контейнер для завтрака. Мишка непременно хотел синий, потому что желтые и розовые  — очень симпатичные, что лежали в избытке на стеллажах большого торгового центра,  — предназначались, по его словам, девчонкам.
        — Желтый  — прекрасный цвет,  — пыталась убедить ребенка Дина. Ей об этих контейнерах  — очень удобных, с тремя отделениями, еда не перепутается и не размякнет  — рассказала подруга. Муж специально пришел пораньше с работы и повез их в магазин на машине, а ребенок, не оценив, жертвы, ныл, что ему не нравится такой чудесный, яркий и вовсе не девчачий цвет.
        — Дурацкий!  — вопил Мишка. И нытье победило. Они снова отправились в канцтовары, где продавались синие контейнеры без отделений и с замком, что грозил сломаться после двух применений. А на следующий день опять пошли туда, чтобы купить еще два таких же контейнера, потому что радостный Мишка, увлеченно щелкая замком первого, сломал его еще по дороге домой.
        В общем, в такой суматохе немудрено было забыть про галстук. И вот вчера в восемь вечера Дина сидела на кресле, молча качалась из стороны в сторону и почти пела: «Бабочка лучше. Бабочка лучше». Первой в таком состоянии ее обнаружила Лиза.
        — Мам, ты чего?  — Дочь так удивилась, что выдернула из ушей сразу оба наушника, хотя обычно для связи с внешним миром ей вполне хватало одного уха.
        — Представляешь,  — Дина нашла в себе силы выдавить улыбку,  — мы забыли купить Мишке галстук.
        Дочь кивнула и вставила наушники обратно, демонстрируя всем своим видом, что она к этому не имеет ни малейшего отношения. Но все-таки крикнула:
        — Пап, у нас проблемы.
        — Какие?  — Муж снова возник на пороге. Все тот же взгляд, вперенный в телефон. Что поделать? Жизнь вне Фейсбука  — не жизнь.
        — У Мишки нет бабочки.  — Улыбнуться еще раз Дина не смогла, как ни старалась.
        — Ну так надень галстук. Какая в принципе разница?
        — Никакой. Просто галстука тоже нет.
        — Не понял.  — Еще бы не удивиться. Муж прекрасно слышал, как вчера Дина удовлетворенно застегнула Мишкин портфель, вытащила из шкафа, чтобы не забыть погладить, костюм и рубашки и торжественно объявила: «Все готово».
        И они даже посмотрели вместе кино, хотя прежде Дина не вылезала из Интернета, погруженная в проблемы грядущего первого класса. Потом, правда, Дина попросила мужа после работы купить Мишке букет, добавив, что тогда точно будет всё. Цветы он купил. Но что же теперь получается? Это он спросил вслух, а Дина расплакалась.
        — Ну-ну-ну, прекрати! «Детский мир» до десяти работает?
        — А вдруг мы там ничего не найдем?
        — Найдем обязательно. Давай-давай, собирайся. Лизок, Мишка на тебе.
        Вернулись с тремя бабочками, и Дина еще час определялась, какая именно будет идеально сочетаться с все-таки голубой рубашкой: желтая, темно-синяя или бордовая. Как раз в это время дочь ей, кажется, снова напомнила о своих планах уйти пораньше. Но Дина не реагировала. Она уже жила в завтрашнем дне, где-то между праздничной линейкой и пирогом, который вынет из духовки перед тем, как забрать сына из школы.
        Дина посмотрела на часы: шесть сорок пять. Будильник должен зазвонить в семь, но ведь все равно теперь не уснуть. Образовалось целых пятнадцать лишних минут для себя перед пробуждением первоклашки и его папы. Она вымыла голову и быстро уложила волосы: немного геля, и стильный, задорный ежик готов. Накрасилась чуть ярче, чем обычно. Конечно, утро не самое подходящее время для такого макияжа, но когда тебе хорошо за сорок, а вокруг будут те, кому еще не исполнилось и тридцати, то не хочется очень уж от них отличаться. Дина придирчиво осмотрела свое лицо. Конечно, от первых лучиков морщин никуда не денешься, но выглядит она не так уж и плохо. Ее сорока пяти никто не дает. Дина худенькая, вечно бегает в кроссовках и джинсах, прическа молодежная, улыбка приветливая. Да и жизненной замотанности в глазах не так уж много. Дина счастливая, а счастливые старятся медленнее, потому что меньше об этом думают. Походка у Дины быстрая, рост небольшой. Как говорится, маленькая собачка до старости щенок.
        Но сегодня она немного вырастет и станет чуть солиднее. Дина вынула из коробки замшевые черные туфли на высоком удобном каблуке и аккуратно поставила их к входной двери. Посмотрела на часы: пора будить население.
        Дальше началась суматоха. Муж кричал, что ему надо побриться, а Мишка ни за что не хотел делить с ним ванную. Затем вместе убеждали сына почистить не только зубы, но и уши, потому что школьнику «нецелесообразно приходить на занятия с тоннами серы в ушах». Это заумное высказывание произнес, естественно, муж, но именно оно убедило Мишку перестать крутить головой. Пока воевали с сыном, убежало молоко, и Дина, сверившись со временем, поняла, что кашу сварить не успеет. Снова встала проблема выбора: мюсли, йогурт или, возможно, яичница?
        — Бутерброды,  — прервал Динины раздумья муж,  — и побыстрее.
        Позавтракали впопыхах. Дина не смогла впихнуть в себя ни кусочка. Так волновалась. Чай показался слишком горячим и очень сладким. Еще бы! Она так пристально следила за тем, чтобы Мишка хорошо поел, что совершенно забыла, сколько раз положила себе сахар. Видимо, сделала это раза три-четыре. Попить, в общем, тоже не удалось.
        После завтрака одевала Мишку. Крики «Ой! Не тяни! Мне больно! Здесь жмет! Тут спадает!» разбавлялись возгласами мужа:
        — Где мои светлые брюки?
        — Бежевые или серые?
        — Любые!
        — В шкафу.
        — А пиджак?
        — Полосатый? Клетчатый? Льняной?
        — А какой лучше к серым брюкам подходит?
        Дина почувствовала себя продавцом из канцтоваров.
        — Какой тебе больше нравится. Не вертись, Мишка!
        — Меня сейчас стошнит.
        Наконец мужчины были собраны. Они стояли, готовые к выходу. Дина даже на мгновение прекратила гонку и залюбовалась ими. Оба  — и большой, и маленький  — элегантные, подтянутые, в начищенных ею до блеска туфлях. Красота!
        — Побежали, побежали!  — Дина вставила ноги в туфли и уже начала открывать дверь.
        — Мам!  — растерянное Мишкино.
        — Дин!  — насмешливое Димино.
        — Да?!  — Она резко обернулась. Ну что они там себе думают.  — Быстрее давайте! Букет берите!
        — А ты так и пойдешь?  — Муж держался из последних сил и в конце концов расхохотался.
        — Черт!  — На ногах Дины красовались новые и достаточно дорогие туфли, а на теле  — симпатичный, но видавший виды застиранный халатик.
        Три минуты потребовались на облачение в костюм, еще две на поиски подходящих серег. Вчера ведь положила на самое видное место. А какое место вчера она сочла подходящим?
        Наконец вышли. Фотографии на память у подъезда, у машины, в машине. С дорогой повезло  — обошлось без пробок. Немного потолкались у школы  — слишком много жаждущих припарковаться. Наконец муж втиснул «Рено» между двумя джипами. Вылезали, втянув всё в себя. У Мишки не получилось. Оттирали салфетками его коленки и локти, а потом, спотыкаясь, бежали к школьному двору, откуда уже донеслись фанфары, возвещающие о начале линейки.
        — Извините. Простите. Разрешите пройти. Мы первоклассники, пропустите, пожалуйста.  — Дина отчаянно пыталась пробраться сквозь толпу бантов, букетов и радостных лиц. Ее пропускали, но в сутолоке это было не так просто.  — А где первый «А»? Вы не подскажете, где первый «А»?
        — Таблички, ищи таблички.  — Это муж, почти наступающий ей на пятки, дал ЦУ. Указание действительно было бы ценным, если бы Дина могла разглядеть хоть одну табличку. В утренней суматохе она забыла самое важное: надеть очки. Точнее, она не собиралась их надевать, хотела обойтись линзами. Но снова все перепутала. Линзы она носила редко, поэтому, решив их надеть, часто, собираясь куда-то, механически делала макияж. И только потом, стоя с одним накрашенным глазом, вспоминала, что сначала линзы  — затем косметика. Она всегда махала рукой и надевала очки. Махнула и сегодня, а очки надеть забыла. И теперь пестрая толпа воздушных шаров, лент и цветов казалась ей просто бурным цветением красок. Она не различала лиц, не видела четких линий, и даже если бы смогла разглядеть таблички в руках учителей, надписи на этих табличках остались бы для нее загадкой.
        — Будьте добры, где первый «А»?  — спросила она, уткнувшись в спину рослой женщины.
        — Не знаю, мы первый «Б» ищем.  — Женщина сказала что-то еще, но как раз в этот момент директор объявил вынос знамени школы, зазвучала барабанная дробь, оглушительно затрубил горн, слова потерялись в шуме.
        — Простите, что?  — В этот момент лопатки женщины больно уперлись в Динин нос. Толпа, расступаясь перед знаменем, подалась назад, и многих сплющило, сжало, сдавило. Дина инстинктивно крепче впилась в Мишкину руку, боясь потерять его. Сын тут же подал голос:
        — Меня сейчас стошнит.
        — Дим, ты нашел таблички?  — заорала Дина. Лопатки женщины превратились в грудь. Сверху на Дину обрушилось громкое:
        — Я говорю, с праздником! У вас мальчик? А у меня девочка.  — Девочку за мощной фигурой матери рассмотреть не удавалось.
        — Дим! Таблички!  — Знамя вынесли, музыку выключили, толпа выдохнула. Дина смогла покрутить головой  — муж пропал из поля зрения. Возможно, он был не так уж далеко, но, учитывая историю с очками…
        — Мишань,  — Дина старалась сохранять спокойствие,  — у учителей в руках должны быть таблички. Поищи первый «А».
        — Ладно,  — Мишка забыл про тошноту,  — а где они?
        — Я же говорю: в руках.
        — Да нет, не таблички,  — учителя.
        — Ох, горе мое! С ребятами должны стоять, со своими классами.
        — Мам!
        — Да.
        — Я, кроме поп, больше ничего не вижу.
        Дине захотелось одновременно и расплакаться, и рассмеяться. Придумала же, просить ребенка что-то рассмотреть в толпе народа, когда он стоит, зажатый со всех сторон взрослыми.
        — Товарищи! Ну, пожалуйста, подскажите, где первый «А»!  — Динин крик отчаяния прозвучал очень убедительно. Его тут же подхватила рослая дама:
        — А нам первый «Б», первый «Б»!
        Тут же с разных сторон им начали показывать, что-то говорить, предлагать передать детей и советовать пройти чуть правее, двигаться влево и следовать прямо, не отклоняясь от курса.
        — Я сойду с ума,  — сдалась Дина.
        — Мне кажется, я уже сошла,  — откликнулась мама девочки «бэшки».  — Столько хлопот с этими сборами, а нервов еще больше. Представляете, у нас машина не завелась. Вот вроде бы все сделала, все собрала, все подготовила. Оказывается, надо было вчера отправить мужа аккумулятор проверить.
        — А я в халате из дома вышла,  — призналась Дина.
        — Вот знаете, что я вам скажу?  — сочувственно произнесла дама.  — Совершенно неудивительно в нашей с вами ситуации.
        В эту минуту директор призвал всех равняться на знамя.
        — Звучит гимн школы.
        Еле уловимое движение толпы в сторону знаменосца и флага, и в небольшом временном просвете Дина разглядела в десяти метрах перед собой, на другой стороне двора, разноцветный ряд красок (наверное, букетов), что смотрелся ниже других.
        — Наверное, там первые классы,  — успела сказать она соседке до того, как вновь раздалась громкая музыка.
        Исполнялся школьный гимн. Учителя, ученики, родители стояли смирно, приложив правую ладонь к сердцу. Кто-то пел, кто-то просто открывал рот, кто-то даже крутил головой и о чем-то шептался с соседом. А две сумасшедшие мамочки проталкивали своих детей между поющими людьми:
        — Простите, мы первоклашки. Извините, мы первоклашки. Да-да, спасибо за поздравления.
        Гимн закончился.
        — Первый «Б»!  — завопила Динина товарка по несчастью, указывая пальцем в какое-то белое пятно.
        «Табличка»,  — с облегчением поняла Дина и попросила:
        — А первый «А» мне найдите.
        — Так вот же,  — удивилась женщина.  — Они рядышком.  — Она ткнула пальцем в белое пятно чуть правее.
        — Спасибо.  — Наверное, не стоит признаваться, что кроме платья она ухитрилась оставить дома глаза.
        Через минуту Мишка был поставлен в шеренгу испуганных детей. Дина заняла свое место за ним  — в шеренге не менее испуганных родителей. Все мамы продолжали суетиться. Одна поправляла на голове дочери банты, в два раза превосходящие размером эту голову, другая приглаживала непослушные вихры мальчугана, третья спрашивала озабоченно:
        — Писать не хочешь? А пить? Тебе не жарко? Ты не замерзла? Тебе не тяжело? А туфли не жмут?
        Нервозность родителей передавалась детям. Они походили на выпавших из гнезда птенцов. Беспокойно крутили головами, переминались с ноги на ногу, отчаянно старались не выронить оттягивающие руки букеты. Некоторые  — те немногие, кто хотел пойти в школу и очень ждал этого дня,  — радостно улыбались, но также не могли стоять спокойно. Им не терпелось переступить, наконец, порог школы и начать читать, писать, обретать знания и превращаться в самых что ни на есть настоящих учеников. Родители этих детей тоже нервничали, но по-другому. Они не сомневались в успехе предприятия, и все происходящее им просто казалось очень трогательным и приятным, а беспокоиться было не о чем. А о чем? Ребенок хочет учиться. Учитель производит впечатление хорошей, уютной тетеньки. Дина, прищурившись, присмотрелась повнимательнее к учительнице.
        «Зоя Антоновна»,  — вспомнила она имя и отчество, которые называла эта женщина во время вступительных собеседований. Тогда, на экзаменах, она Дине понравилась. В отличие от других членов комиссии Зоя Антоновна постоянно улыбалась и подбадривала учеников. Даже неправильный ответ не заставлял ее хмуриться или как-то по-другому выражать негативные эмоции. Мишка описывал картинку: опушка зимнего леса, в центре сидит белый заяц, вокруг него стоят дети.
        — Был зимний день,  — сказал он и замолчал минуты на две.
        — Что-нибудь еще?  — спросила строгая дама  — завуч начальной школы  — и постучала карандашом по парте.
        — Дети отправились гулять в лес,  — с каким-то сомнением произнес Мишка, а Зоя Антоновна довольно закивала. «Наверное, оценила слово «отправились»,  — подумала Дина и с тревогой посмотрела на сына. Он снова молчал. «Ну Мишка, Мишка же».
        — И кого они там встретили?  — доброжелательно спросила Зоя Антоновна.
        — Зайца. Разве не видно?  — Мишка говорил так, будто перед ним сидело скопище идиотов. Дина покраснела.
        — Видно,  — ничуть не смутившись, откликнулась учительница,  — мы просто хотели, чтобы ты сказал.
        — А-а-а,  — протянул Мишка, так и не поняв, зачем они это хотели, и снова замолчал.
        — Расскажешь что-то еще?
        — Что?
        — Что угодно. Придумай что-нибудь.
        — Дети очень обрадовались, когда увидели зайца.
        — Прекрасно!
        — Они начали с ним играть, гладили его шерстку и трепали за ушки.  — В голосе Мишки не было твердости. Дина поняла: он не верит тому, что говорит.
        — Молодец!  — похвалила Зоя Антоновна.
        Дина уже успела расслабиться. До этого Мишка без ошибок прочитал довольно сложный текст, справился с примерами на сложение и вычитание и правильно решил логическую задачу. Вот теперь и рассказ комиссию, похоже, устроил. Но в эту секунду строгая завуч снова постучала карандашом и спросила:
        — А потом, наверное, зайчик ускакал?
        Мишка, подумав всего секунду, сказал решительно:
        — Нет, они забрали его домой и сшили из него шапку.
        Члены комиссии застыли в недоумении. Дина была готова провалиться сквозь землю. И только Зоя Антоновна засмеялась.
        — Какое нестандартное мышление,  — сказала она.  — Я его возьму.
        По дороге домой Дина выговаривала сыну:
        — Ну ты даешь! Мышление у него, видите ли, нестандартное!
        — Да стандартное у меня мышление, мам. Это у них оно какое-то особенное.
        — Это почему же?
        — А потому, что картинки какие-то дурацкие подсовывают.
        — Да почему же дурацкие? Дети, зайчик, что плохого?
        — А что хорошего, если дети в лесу одни гуляют, без взрослых?
        Дина не сразу нашлась с ответом.
        — Наверное, взрослые за деревьями спрятались.
        — Ага, с ружьями сидят.
        — Мишань, откуда такая жестокость? Ружья, шапки.  — Дина знала, что Мишка любил животных, и это его выступление ее не испугало, а удивило.
        — Мам, ну а что они прицепились? Что дальше, что дальше? Ясно же: дети наткнулись на зайца, тот испугался и убежал. Будет он с ними играть, подпускать к себе. Это же заяц! Прыг-скок, только его и видели. А им нравится этот бред. Ну и про шапку тоже бред, а не понравился почему-то.
        — Ясно. Горе ты мое!
        — Не, мам, я  — счастье. Знаешь, если в школе все такие странные, то я туда не пойду, пожалуй.
        — Придется, Мишань.
        — Да? А я не хочу.
        — Все ходят.
        — Но я же не хочу.
        Дина подозревала, что ее сын далеко не единственный ребенок, кого перспектива грядущего обучения удручала. И сейчас на линейке таких напуганных, расстроенных, с кислыми лицами детей оказалось гораздо больше, чем веселых. Но веселые все-таки были, и Дина поймала себя на зависти к тем родителям, которым не о чем беспокоиться. Они воспринимают все происходящее как общий семейный праздник, за которым не стоит ничего кроме счастливых лет школьной жизни.
        Наконец пришло время первого звонка. Самый высокий и сильный выпускник водрузил на плечи самую легкую первоклашку, и девочка затрясла колокольчиком, объявляя о начале учебного года.
        — Для входа в школу приглашаются первые классы,  — объявила строгая завуч, которая сегодня совершенно такой не была. Ее лицо казалось Дине размытым, но она слышала голос, в котором ясно звучали радость и торжественность.
        — В школу заходит первый класс «А». Классный руководитель  — отличник народного образования  — Петрова Зоя Антоновна. В честь праздника ребятам приготовлены сладкие сюрпризы и игрушки. Заходите, дети. Доброго вам пути!
        Мишка обернулся и посмотрел на Дину так, будто его отправляли на заклание.
        — А про сюрприз с игрушкой слышал?  — наклонилась она к сыну, чмокая его в нос на прощание.
        — Ерунду какую-нибудь дадут.
        — Но ведь приятно же.  — Она легонько подтолкнула Мишку в спину, чтобы тот не отстал от класса.
        — Приятно.  — Сын снова обернулся. Глаза его сияли, лицо светилось озорной, счастливой улыбкой.
        «Вот паршивец! Все нервы матери испоганил, а сам веселится».
        В добрый путь пригласили первый «Б», и знакомая дама поделилась с Диной своими опасениями:
        — Не знаю, будет ли он добрым, но вот долгим  — точно. Помните этот анекдот, как приходит Вовочка из школы и спрашивает родителей: «Что же вы мне не сказали, что эта бодяга на десять лет?»
        Дина уже хотела с ней согласиться. Она бросила последний взгляд на сына, который как раз в эту секунду переступал школьный порог, и тут рядом с ней громко закричал знакомый голос:
        — Не дрейфь, Мишань!
        — Лиза?!  — Дина обернулась к дочери и залюбовалась ею. Подруга Алиса постаралась на славу. Каштановые Лизины локоны рассыпались по плечам непослушными кудрями, но у висков схвачены двумя золотистыми заколками-бабочками. Ресницы  — и без того черные  — слегка накрашены, естественный румянец немного усилен, губы блестят натуральным блеском. Очень ненавязчивый, трогательный и свежий макияж. Такой, каким и должен быть макияж первокурсницы. На Лизе было короткое платье персикового цвета, светло-серый пиджак и телесные туфли на тонком, не слишком высоком каблуке. И сама она напоминала персик своей юностью, красотой и естественностью.  — Ты как здесь? Давно?  — Дина приобняла дочь.
        — Немного опоздала. Алиска перестаралась. Но уже минут двадцать стою, еле нашла вас.
        — Я и не думала, что ты придешь. У тебя ведь тоже важный день.
        — У нас только в десять линейка. Не могла же я не проводить брата в школу.
        — Умница моя!
        — Хорошо, Мишка не слышит, а то сразу сказал бы, что я  — умница, а он  — горе.
        — Ага, и добавил, бы, что его сейчас стошнит.
        Они захихикали.
        — Слушай, а ты папу не видела?
        — Да вон же он на крыльце, снимает нас оттуда. Он там всю линейку стоял и Мишку фотографировал. А ты не видела.  — Лиза пристально взглянула на мать и понимающе усмехнулась:  — Без линз?
        Дина развела руками:
        — Ясно. А очки?
        — Забыла. Так где, ты говоришь, он стоит?
        — Прямо перед тобой, рядом с завучем.
        Завуч объявила вход в школу последних старших классов, а Дина помахала рукой в указанном Лизой направлении, и ей даже показалось, что она видит, как Дима, которого она разглядеть не могла, как ни пыталась, машет ей в ответ. Так, легкое покачивание чего-то неопределенного рядом с расплывчатой фигурой завуча.
        Как только поток школьников смыло внутрь школы, муж очутился рядом.
        — Привет, первокурсница!  — поприветствовал он дочь.  — Как настроение?
        — Отличное!  — подмигнула ему Лиза.
        А Дина растрогалась до слез. Она прекрасно помнила, как они с мужем встречали дочку после ее первого школьного дня. Тогда диалог был точно таким же, только Лизины локоны были заплетены в косичку, на голове красовался огромный белый бант, а туфли были без каблуков. Прошло столько времени, что Дина успела забыть, как собирать ребенка в школу. Когда же это было? Одиннадцать лет назад? А кажется, буквально вчера. Рослая дама все еще стояла неподалеку, и, повинуясь порыву, Дина обратилась к ней:
        — Знаете, вы не правы! Путь будет очень-очень быстрым.
        — О чем это вы?  — Женщина уже принимала участие в другой дискуссии и не поняла Дининой философии.
        — Да в общем-то обо всем.  — Дина вернулась к своей семье.
        — Ну, девочки.  — Муж обнял их обеих за плечи.  — Лизка, ты, стало быть, теперь в институт, а у нас, дорогая, есть три часа до встречи Мишки из школы. Кино или кафе?
        — И то и другое,  — сразу же ответила Дина. И черт с ним, с пирогом! Наконец-то она могла себе позволить не делать выбор.
        Жадность не порок
        Две недели Любу терзала мысль о том, как сказать мужу о своем желании. Муж был не то чтобы скуп, но копейку считал постоянно. Любу, впрочем это не раздражало. За долгие годы она уже научилась грамотно управлять этим его… ну, в их сегодняшней жизни скорее достоинством, чем недостатком. Раньше, по молодости, ее, бывало, одолевала тоска при взгляде на новые платья или сапожки подруг, грусть охватывала, когда Люба слушала их рассказы о жизни в пансионатах и «вполне приличной столовской кормежке». А уж когда открылись границы, и Танька  — первая из их компании  — укатила в Турцию, а вернувшись, буквально захлебывалась историями о ломившемся от яств столе, именовавшемся почему-то шведским, Люба даже позволила себе всплакнуть. Нечего даже и заикаться о недельке настоящей курортной жизни. Ответ давно известен:
        — Лучше тебя ни один стол, даже шведский, не накашеварит.
        Или:
        — Мне столовской еды и на работе хватает.
        И уж конечно:
        — У Марьи Никитичны хоть не хоромы, а уютненько, по-домашнему, не то что в отелях.
        У Марьи Никитичны  — одинокой пенсионерки из Анапы  — они снимали комнату каждое лето на три недели. Комната была просторной и действительно уютной, а от Мани и Серени родительскую кровать даже отгораживала ширма. Удобства, естественно, располагались на улице, воду брали из колонки, до которой приходилось идти метров двести вниз по залитому солнцем переулку и столько же вверх, только уже с полными ведрами. За воду первые десять дней отвечал муж, а потом Люба оставалась с детьми одна и начинала тщательно следить за тем, чтобы, не дай бог, никто не вымыл лишний раз руки или не испачкал незапланированной посуды, чтобы только не надрывать спину тяжелыми ведрами.
        Море, правда, было в двух шагах. Дикий пляж с беспорядочно разбросанными бутылками на песке и стройным рядом прозрачных желеобразных медуз в воде недалеко от берега. Медузы были совсем не опасные, но скользкие и омерзительные. Люба буквально задерживала дыхание и старалась как-то подобрать свои аппетитные выпуклости, проходя через этот длиннющий дрожащий «пудинг», столкновение с которым было все равно неизбежно. Она кривилась от ужаса, наблюдая за тем, как дети без всякого страха хватают медуз и кидают ими друг в друга, хохоча от восторга.
        Лет через пятнадцать, как раз после Танькиного визита в Турцию, Люба решилась признаться подругам:
        — Я это море терпеть не могу. Мне за месяц до и два после медузы в кошмарах снятся.
        — Нашла чего бояться!  — фыркнула рыжая Иришка.
        — Да, я медуз тоже не люблю,  — спокойно согласилась Наташа.
        — А в Средиземном море никаких медуз нет!  — победоносно заявила Танька.
        — Как это нет?  — недоверчиво переспросила Иришка.
        — Совсем никаких?  — уточнила Наташа.
        — Ну, не знаю. Какие-то, наверное, есть. Может, даже и ядовитые водятся. Но вот этих противных, да еще косяком вдоль берега, нет, такого добра там днем с огнем не сыщешь. Водичка прозрачная, теплая, пляж чистый, коктейли в баре зашибенные.
        — Класс!  — Иришка подняла вверх большой палец.
        — Хорошо,  — мечтательно согласилась Наташа.
        А Люба промолчала. А что говорить-то? Что в Анапе тоже есть приличный городской пляж с лежаками, зонтиками и забегаловками, где и мороженое, и шашлык, и боржоми, и все, что покрепче? Один раз Люба там была. Два года уговаривала мужа туда съездить («Пять остановок на трамвае вместо пяти минут пешком, да еще и за проезд платить»), потом два года слушала о том, как городские власти обирают честных граждан, устанавливая «заоблачные цены на дрянные шезлонги». Впрочем, в те годы позиция мужа ее сильно не задевала. Это юным прелестницам хорошо дефилировать в купальниках среди толпы, а Любе комфортней скрывать свою расплывшуюся после родов фигуру от чужих глаз. Шезлонги, хоть совсем и не дрянные, а очень даже симпатичные, были не нужны. Дети все время копались в песке у воды, а Люба нежилась на полотенце под солнцем: загар делал ее тело стройнее, а лицо, и без того смуглое, еще ярче. Вместо мороженого дети с не меньшим удовольствием поглощали на пляже принесенный из дома арбуз или другие фрукты, а сэкономленные деньги можно было с чувством глубокого удовлетворения положить на книжку. Не прогулять,
не кутнуть один раз, не позволить себе новую кофточку или Мане новую куклу, а именно на книжку. Строго по заданному курсу, и ни шага в сторону. Любу этот курс почти всегда устраивал. А потом случилась девальвация, и всё псу под хвост. Муж тогда слег на неделю с какой-то непонятной тоской.
        — Не знаем, чем он у вас болеет,  — пожала плечами врач «Скорой».  — Пульс в норме, ЭКГ хорошая. Кризис, наверное.
        — Сейчас у всех кризис,  — согласилась Люба.
        Сама она почти не переживала. Как не было денег, так и нет. Она их и не видела никогда. Если бы еще знала, на что откладываются и зачем копятся, было бы жалко, а так  — шут с ними. Все равно непонятно, что с ними делать. Вот Иришка  — та рвала и метала. Она лет десять с каждой зарплаты дочери взнос делала на какой-то страховой сертификат. Девочке всего год до восемнадцати оставался, и она бы тысячу получила  — большие деньги, а теперь ни тысячи, ни десятилетних взносов. А Ирка, между прочим, одна дочку воспитывает, колотится, и за что ей такое? Вот у Любы надежная опора. Она когда заикнулась о таких взносах, муж вовремя остановил:
        — Ни к чему это. Только деньги разбазаривать. За что им такие подарки? Пусть учатся, образование получают, потом сами заработают. Лучше отложим, целее будут.
        Не уцелели, конечно, зато не так обидно. Обидно Любе было, когда все вокруг помешались на «зарабатывании» в финансовых пирамидах. И Иришка для дочери деньжат раздобыла, и Наташа новой «восьмеркой» разжилась, и Танька мечтала о круизе по Латинской Америке, а Любин муж презрительно кривился и утверждал, что не будет добра с такого сомнительного предприятия.
        — Как же не будет, когда человек на новой машине ездит?  — удивлялась Люба.
        — Повезло.  — Муж пожимал плечами и отворачивался, давая понять, что тема разговора исчерпана.
        — А нам, значит, повезти не может?  — только и вздыхала Люба, не вкладывая в вопрос ни капли иронии. Им не может. Такая, видно, судьба. У подруг сапожки, платья, курорты, работа, а у Любы… Нет, работа у нее тоже была. Ну, как работа? Так, работенка. Сидела в заводской бухгалтерии, щелкала калькулятором, цифры складывала. Да и то не полную смену, а до обеда только, чтобы деток из школы забрать самой. У других, конечно, отпрыски более самостоятельные. И обед погреют, и в квартире приберут, даже ужин к приходу родителей организуют. Сереня, правда, тоже пельмени варил. Что не сварить-то? Люба налепит  — сын сварит, но на одних пельменях ведь далеко не уедешь. А у Манечки с младенчества желудок больной. Ей все свежее надо, паровое, не могут же дети сами котлеты вертеть да с водяной баней управляться. Нет, прав муж, прав: какая уж тут Манечке столовская еда, какой шведский стол, если ее порой даже после Любиной стряпни мутит.
        Иногда, правда, мелькала шальная мысль: хорошо бы и вдвоем куда-нибудь махнуть. Нет, не обязательно по заграницам, можно и у себя посмотреть, поездить. Что они видели, кроме медуз в Анапе да бесконечных грядок на даче у свекрови? Можно в Питер укатить или по Золотому кольцу. И сэкономить, кстати, очень даже получится, на дороге, например. Сел в машину и поехал. Бензин, конечно, дорогой, но все дешевле, чем на поезд тратиться. На их стареньком «Москвиче», правда, страшновато немного, но ведь не зря муж через выходные в гараже пропадает. Подладил бы там все как надо, подстроил бы, и поехали. А уж если решиться все-таки на вложение денег, можно было бы и «жигуленка» купить. А потом на Байкал рвануть или в Прибалтику. И детей с собой взяли бы. Ну что они, вдвоем друг друга не видели, что ли? А детишкам бы такой отдых понравился. Настоящее приключение. Нет, все-таки надо отнести деньги. Муж даже не узнает. Люба снимет с книжки немногое оставшееся, на книжку же вернет. Вот как соберется с духом, так и снимет.
        Не собралась, слава богу. Не успела. Финансовая пирамида рухнула, а с ней и Танькины мечты о круизе. Таньку было, конечно, жалко. Но вместе с тем Люба не могла не испытывать невиданной гордости за своего мужа. Опять прав оказался, как всегда. С тех пор ее если и посещали мысли о неоправданной бережливости супруга, то крайне редко. Зачем все эти круизы, платья и побрякушки? Было бы здоровье и взаимопонимание. И не в деньгах счастье. Вот как заработала банковская система, так все, словно сумасшедшие, кинулись в ипотеку. Даже рассудительная Наташа.
        — Хочется пожить по-человечески,  — сказала она.
        По-человечески означало отдельно от родителей, и чтобы у сына своя комната, а то пятнадцать лет втроем на тринадцати метрах  — те еще условия. Переехали. Наташа радовалась. Еще не старые ведь. Руки-ноги на месте, работа есть, расплатимся с банком и заживем! Пока, конечно, жили не очень. Всё туда, в ипотеку. А потом неожиданно выяснилось, что и жить-то, может, не придется. Нашли у Бори  — мужа Наташиного  — опухоль, сказали, шанс будет, только если оперировать за границей. А где теперь деньги взять? Помогли, конечно, сумму собрали нужную. И Люба с мужем дали, сколько могли, муж даже не спрашивал, когда вернуть сумеют и вернут ли, но сказал все-таки, не удержался:
        — Нет, дрянное это дело  — ипотека, как ни крути.
        А Люба что? Только и выдохнула: опять прав. У подруг мужья, конечно, неплохие, а ее, Любин, самый умный. В последние годы это стало еще очевиднее. Деньги зарабатывать любой нормальный мужчина должен уметь, а вот с домашним хозяйством не каждый справится. А Любин справлялся, и хорошо. Как-то так само собой вышло, что они поменялись местами. Он  — обычный инженер в заштатном НИИ  — не нашел себе применения в новых условиях. Помыкался как-то туда-сюда, но ничего не приносило ни доходов, ни удовлетворения. Любин же завод успешно въехал в эпоху приватизации. Предприятие расширили иностранные инвесторы и переориентировали из производства никому не нужных железяк в изготовление повсеместно необходимых кондиционеров. Работающим в бухгалтерии «девочкам» предложили пройти курсы повышения квалификации, чтобы впоследствии предоставить рабочие места самым прилежным. Поскольку курсы оплачивались работодателем, а занятия проходили в рабочее время, у мужа не нашлось никаких возражений против их посещения. Люба начала без особого энтузиазма. Она привыкла к механической работе, к тому, что все годы, складывая
и считая, мысленно отсутствовала за рабочим столом. Люба всегда думала о чем-то постороннем. О том, что у Манечки прохудились сапоги, а Сереню давно уже пора отвести к стоматологу. Родителям обязательно надо поставить железную дверь, уж на это муж согласится. Когда деньги тратятся разумно, у него нет возражений. А какие тут возражения, если по телевизору только и говорят, что о беспределе, а старики живут на первом этаже за старой деревянной дверью, стукнешь  — откроется. Да и решетки на окна надо бы справить. Еще унитаз течет. Давно, конечно, второй год уже. Муж то там подкрутит, то здесь подвертит, но надолго не хватает. Хорошо, теперь центры большие построили, где все для дома достать можно, и недорого. Мужу там даже нравится. Правда, за каждую незапланированную покупку приходится биться. Он прав, как всегда. Зачем нужны всякие цветочки и вазочки  — только пыль собирать. Но ведь душа радуется и глаз отдыхает. Ему не понять. Однако уж если что решили купить, то всё. Тогда он из кожи вон вылезет, но лучшее соотношение цена  — качество найдет. И снова у Любы радость и гордость. Танькин из загранки
своей люстру хрустальную приволок. Так она электричество жрет, как стиральная машина, лампочки каждую неделю перегорают: какое-то там несоответствие напряжения. Иркин диван купил. Красивый  — не без этого. Только вот светлые чехлы уже через неделю засалились. Это ж на химчистку не напасешься. Да и пара досок сломалась, когда раскладывали. А у Наташи Боря вообще не по этой части  — не по хозяйственной. Руки, как говорится, не из того места растут. Наташа, правда, не жалуется никогда. Для всяких ремонтных дел, говорит, сантехники есть и плотники, а муж нужен, чтобы их пригласить. Ну, Боря и приглашает. То ему наличники отпилят так, что вся дверь потом скособочена, то смеситель прикрутят не до конца, и вода подтекает. А у Любы все чин чинарем. И двери прямые, и краны прикрученные, и диваны по двадцать лет не ломаются. Да и подушки они с мужем сами выбивают да чистят без всяких химчисток. Там только деньги дерут, а запах потом от всяких новомодных средств месяц не выветришь. Это мужа слова, но Люба с ним не спорит. Во-первых, согласна, а во-вторых, и некогда теперь. Пусть поступает как хочет, лишь бы ей
не вмешиваться. У нее теперь дел невпроворот.
        Как-то неожиданно для самой Любы ее карьерные дела пошли в гору. Цифры стали огромной составляющей ее жизни. Курсы против ожидания оказались интересными, и Люба, всегда замкнутая и отстраненная, начала проявлять инициативу и энтузиазм в учебе. Ее порыв не остался незамеченным, и одно из мест на преобразованном предприятии предложили ей. Работа теперь не могла существовать сама по себе. Надо было не просто стряпать отчеты, а вникать, рассчитывать и сиднем сидеть на месте до тех пор, пока не сойдется, не сложится стройный ряд необходимых цифр. А после сразу волна невиданного ранее удовлетворения от работы. Конечно, Люба и раньше испытывала нечто подобное. Сваришь вкусный суп, а дети лопают  — за ушами трещит, да и муж похвалит: «Замечательная похлебка». Или приберешь в квартире, ходишь потом, смотришь  — вокруг чистота и свежестью пахнет. Как себя не похвалить, как не порадоваться? Вот и в работе вроде так, да не совсем. Одно дело, когда тебя ободряют близкие люди. Им положено  — они тебя любят. И совсем другое, когда получаешь похвальбу начальника, да еще и в денежном эквиваленте. Это уже не то
чтобы приятнее, вовсе нет, а почему-то значительнее. Нет, семья для Любы по-прежнему оставалась самым главным в жизни, но оттого, что помимо самого главного возникло что-то еще, она словно поднялась на более высокую ступень пьедестала, и ее нынешняя позиция Любу устраивала. Возможно, даже больше, чем прежняя. Мало о чем надо было беспокоиться помимо сведения баланса. Ни о детях (выросли уже: сын к жене переехал, Маня к бабушке, которая по суровому закону жизни несколько лет назад осталась одна), ни об ужине (готовку муж взял на себя), ни о деньгах (благо их теперь хватало), ни о том, куда их потратить.
        Зарплату Люба, как примерный добытчик, несла второй половине. Ей зачем деньги? Она  — бестолковая  — все одно их на ненужные финтифлюшки спустит, а муж, как обычно, найдет достойное применение. Один раз только взбрыкнула.
        — Хватит,  — сказала,  — хочу в отпуск, заслужила. И не в Анапу, а в Париж. И чтобы по полной программе: и Монмартр, и «Мулен Руж», и Поля, как их бишь, Елисейские, и чтобы лететь, а не на автобусе.
        Прилетели: на Монмартре толпа народа, плюнуть негде. У Любы в первый же вечер сумочку порезали и кошелек украли. Хорошо, деньги в гостинице лежали, как муж присоветовал, а сумочку жалко. Хоть и купила года три назад и на распродаже, а все-таки любимая и вместительная. На следующий вечер в «Мулен Руж» пошли  — срам один. Люба не знала, куда спрятаться от стыда, да и муж сидел хмурый, все считал, наверное, сколько денег на эту гадость потратили. Ну и по Полям погуляли, конечно: цены в бутиках космические, даже заходить не хочется, кафе прямо посреди тротуара, присел кофе попить, а на тебя все глазеют, да и кофе стoит, как целый обед в заводском буфете. В общем, Париж Любе не понравился. А уж если не понравился Париж, так и незачем куда-то еще ехать. Только тратиться. Лучше отложить. Тем более что теперь оно как-то надежнее стало. Даже муж признал, что можно не в кубышку, а снова в банк нести. Он и носил, Люба в это дело не лезла. Ее задача копеечку принести, а дальше пусть Валера распоряжается  — ему видней. Он распоряжался, и каждый месяц показывал ей свои расчеты:
        — Проценты вот набежали, хорошо?
        — Замечательно!  — восторгалась Люба и чмокала мужа в давно образовавшуюся лысину.  — Какой ты у меня умный!
        — А если на депозит положить, так еще больше набежит.
        — Клади!
        — А потом еще акции купим и в фонды вложимся, еще больше накопления станут.
        — Отлично!
        — И чего отличного?  — негодовала Танька во время очередной встречи.  — Пользоваться надо, пока не померли. Кому потом ваши накопления нужны будут?
        — Так с накоплениями и не помрем подольше,  — ответила Люба.  — Вам ли не знать? Вон Наташка обожглась уже, мне не хочется.
        — Ох, Любаня, погонят тебя с твоего завода,  — пригрозила Ириша.
        — Чего это?
        — А того, что у тебя при таких доходах ни кожи, ни рожи: лицо все в угрях, ни румян, ни помады, и костюмчик затрапезный с Черкизона.
        — А на кой оно мне? На переговорах я не присутствую, бумаги не подписываю.
        — А не берут потому что,  — поддела Танька.
        — Да и сама не хочу,  — окрысилась Люба.
        — А захотела бы, могла б и финансовым директором стать,  — мечтательно протянула Наташа.
        — Ой, девки!  — только отмахнулась Люба.  — Ну какой из меня директор, ей-богу? Я даже в своей квартире командовать не научилась.
        — А пора бы!  — тут же вставила Танька.
        — Действительно, Люб, ну хоть что-то позволь себе в кой веки раз, а?  — Иришка смотрела на подругу с сомнением.
        — Не что-то, а день рождения,  — поддержала Наташа.
        — Какой день рождения, девочки? Вы о чем?  — Люба крутила головой, не понимая, куда клонят подруги.
        — Самый настоящий,  — оживилась Танька.  — В ресторане и с музыкой. И чтобы новое платье, и туфли, и прическа, и макияж. Чтоб конфеткой была, понятно?
        — С ума посходили, что ли? Да Валера никогда…
        — Твой день рождения,  — Наташа.
        — При чем тут Валера?  — Иришка.
        — Плевать на него!  — Танька.
        — Как плевать? Зачем?
        — Да теперь уже не плюнешь, конечно. Раньше надо было.  — Танька притворно вздохнула. Люба хотела было обидеться, но передумала. Какой с Таньки спрос, если та транжира, каких мало. Валера, конечно, мотовство не любит, потому и Таньку не жалует, а как аукнется…
        Разошлись, взяв с Любы обещание закатить пир на весь мир.
        — Тебе, между прочим, не сколько-нибудь, а две пятерки. Где еще такую дату справлять, если не в отличном заведении?  — Наташа.
        — И не вздумай сказать, что решила вместо ресторана налепить вареников на сорок человек или устроить шашлыки на природе. У Валерки день рождения в июне  — тогда и будем комаров кормить, а в октябре не всегда в лесок тянет, так ему и передай,  — Танька, конечно.
        — Ну, бог тебе в помощь,  — Иришка  — самая здравомыслящая и понимающая.
        Люба только кивнула. От помощи она бы не отказалась. Одна мысль о предстоящем разговоре с Валерой доставляла ей неимоверные страдания. Вот объявит она: «Идем в ресторан». И что начнется? Нет, не крик, не ругань, вовсе не скандал. А просто непонимание происходящего. Посмотрит на жену как на умалишенную, и спросит:
        — Мать, ты чего, белены объелась?
        А если она начнет настаивать, что тогда? Да он заболеет просто и весь день рождения коту под хвост, что дома, что в ресторане.
        Вот и тянула Люба с разговором уже две недели, никак не могла решиться, а подружки настаивали. Танька звонила по несколько раз на дню:
        — Ну, куда идем, определилась? Слушай, а давай на пароходе. Это ведь теперь модно.
        — Это ж, наверное, такие деньжищи,  — ужасалась Люба.
        — Вот и порадуй себя растратой, Гобсек ты наш!
        Наташа была более тактична:
        — Если тебе понадобится помощь в выборе туалета…
        — Спасибо, мы уже купили новый, крышка красивая, и бачок работает исправно.
        — Ты о чем?
        — Так об унитазе!
        — А я о платье, дурында!
        Иришка ни о чем не спрашивала и ничего не предлагала, Люба спросила сама:
        — Ир, как мне Валерке сказать, а?
        — По-русски, слова подбери.
        — Да я уже две недели подбираю и никак.
        — Люб, ты зарабатываешь  — тебе и карты в руки. Твои деньги.
        — Да ты чего?  — испугалась Люба.  — Они всегда нашими были.
        — Вашими? И много ты видела ваших-то?
        И Люба снова путалась в сомнениях.
        В конце концов, до даты осталось десять дней. Куда тут тянуть? Ресторан еще и найти надо, и все заказать. А пока отыщешь подешевле из приличных, еще время пройдет. Ох и задали подружки задачу. Люба даже об отчетах и балансе думать перестала, почернела вся, помрачнела от мыслей о предстоящем празднике. Наконец решила: сегодня или никогда, дальше уже откладывать некуда. Вот придет домой, поужинают, и она скажет. В конце концов, Танька права, разве Люба не заслужила платья, туфель, комплиментов? Если такой кутеж намечается, и коллег позвать можно. Вот удивятся, когда увидят ее при параде, да еще и с укладкой. Привыкли, что у нее два костюма и несколько блузок к ним. Вот сюрприз и будет. Она не конторская крыса, а женщина. Симпатичная, кстати, если прибрать. Просто делать это некогда, да и незачем. А так вот и случай представился. Только как разговор начать? Люба лениво ковыряла приготовленное мужем рагу.
        — Невкусно?  — участливо спросил Валера.
        — Нет, что ты, просто я…
        — Ты в последнее время сама не своя. Кислая, невеселая. Надо праздник тебе устроить, а, что скажешь? Тем более и день рождения скоро. Давай, Любань, кутнем. В ресторане веселье закатим. И платье тебе справим, и прическу, а? Что скажешь?
        — А в каком ресторане?  — только и спросила Люба.
        — Да в любом. А хочешь, на пароходе поедем? Сейчас такие красивые ходят, со столиками, с музыкой.
        — Не знаю, Валер, дорого как-то.
        — Ну так ты у меня за всю жизнь заслужила ведь.
        — Заслужила.  — Люба заулыбалась, но облегчения не испытала. Вроде и проблема, мучившая ее, испарилась, а долгожданного спокойствия не наступало. Должна была бы радоваться  — столько лет ждала, а ее охватила грусть.
        — Ну, давай, давай, девчонкам звони, Манечке! Пусть тебе с нарядом помогут.
        Люба поплелась к телефону. Дочь встретила сообщение о предстоящем торжестве победным кличем:
        — Ура! Мамулечка, ну наконец-то! Ты у меня будешь самая-самая. То есть ты и так распрекраснее всех, а станешь еще лучше. Ух, как я рада! Я тогда Серене скажу, чтобы дарил вам с папой путевку!
        — Какую еще путевку?!
        — Ой!  — испугалась болтушка дочка.  — Ты ему только ничего не говори, ма! Это ведь сюрприз. Полетите с папой в какую-нибудь экзотическую страну, класс, правда?
        — Наверное, только…
        — Мамочка, никаких только! Наконец-то у тебя будет праздник, а когда идем за платьем?
        — Перезвоню,  — ответила Люба и, набрав номер подруги, выдохнула:
        — Наташка, мне нужно платье.
        — Неужто свершилось? Да?! Ой, я так рада, так рада! Любаня, это что-то, ну наконец-то ты решилась.  — Слышать от всегда спокойной Наташи трескотню, подобную Манечкиной, было настолько удивительно, что Люба опешила. А подруга продолжала тараторить:  — Мы тебе такое платье справим, закачаешься! И никаких рынков, поняла? Только нормальный лейбл.
        — Что?  — не поняла Люба.
        — Ну, в смысле марка, фирма, понимаешь?
        — А… Как «Дольче Габана»?  — произнесла Люба единственное пришедшее в голову имя, да и то только потому, что память подсказала слова известной песенки.
        — И пойдешь «такая вся»,  — напела Наташа.  — Ну, этих-то, если честно, мы вряд ли потянем, но и в более демократичных фирмах можно найти что-нибудь сногсшибательное.
        — Может, не надо сногсшибательного?  — испугалась Люба.
        — Надо!  — дерзко пообещала Наташа и, взяв с подруги обещание приступить к поискам платья завтра же после работы, повесила трубку.
        Следующей в списке была Иришка.
        — Ир,  — Люба собралась с духом,  — у тебя вроде парикмахер есть знакомый.
        — Ну…  — подруга выдержала паузу.  — Манюне надо?
        — Вообще-то мне.
        — Правда?  — Иришка не визжала и не щебетала, но в голосе тут же зазвучали нотки воодушевления.  — Вот и славно. А я думала, это никогда не случится.
        — Что это?
        — Твое превращение из несчастной клуши в достойную женщину. Молодец, короче. Сейчас номер тебе скину, позвонишь, договоришься сама.
        Люба отложила телефонную трубку и подошла к зеркалу. Вот, значит, как. Несчастная клуша. Ну да, вид не ахти. И костюмчик мешковатый, и прическа никуда не годится, и фигуры никакой не осталось. Клуша, конечно, все правильно. Но разве несчастная? Разве недостойная? И разве не женщина?
        Мобильник пикнул сообщением с телефоном парикмахера, тут же зазвонил городской.
        — Любаня!!!  — орала Танька не своим голосом.  — Ну наконец-то. Мне как Наташка позвонила, я аж зашлась от счастья и…
        — Да? А почему?
        — То есть как почему?  — осеклась подруга.  — Ты же наконец день рождения по-человечески отметишь.
        — А я всегда по-человечески отмечаю. Кстати, приглашаю тебя, как обычно, на вареники.
        — А, ну это хорошо, а отмечать-то где будем?
        — Тань, да дома, конечно, я же говорю, на вареники приходи.
        — Не поняла… А Наташа сказала, платье…
        — Можете мне его подарить.
        — Нет, я не поняла! Это Валерка, да? Он возражает? Сначала согласился, а теперь заднюю выжал?
        — Да при чем тут Валера? Я сама не хочу.
        — Ты?! Не хочешь?
        — Да, не хочу.
        — С кем поведешься…  — Танька швырнула трубку.
        Люба пошла в комнату. Валера уже лежал в кровати, но еще не спал.
        — Ну, всем позвонила? Договорилась?
        — Ага. Все придут к нам на вареники.
        — На какие еще вареники?  — Муж приподнялся на локте и с удивлением посмотрел на нее.
        — На мои. Они же тебе всегда нравились.
        — А ресторан?
        — Да шут с ним. Будем мы тратить деньги на ерунду.
        — Но один-то раз можно.
        — А зачем?
        Люба легла рядом, обняла мужа и закрыла глаза. Подумала: «С кем поведешься» и погладила Валеру по голове. Впервые за последние две недели она успокоилась. Все было понятно, привычно, все как всегда, и в этом таилась та самая прелесть, от которой Любу порой мутило, но с которой она ни за что не хотела расстаться. Она практически сразу уснула, только перед тем как окончательно провалиться в забытье, успела уловить мысль о том, что надо позвонить сыну и убедить его не дарить путевку. Им с Валерой и здесь хорошо, а деньги тратить не надо, ни к чему это.
        Железный характер
        Я впервые увидела ее как раз тогда, когда мучительно пыталась вспомнить, какой именно цветок гладиолуса украшал эту небольшую грядку: темно-фиолетовый или все-таки светло-сиреневый с голубоватым отливом. Я мысленно ругала себя за лень и забывчивость (вот хотела же подписать, пока цветы не увяли, но, естественно, отложила на потом, и что теперь делать, неизвестно), как вдруг услышала за забором:
        — Да и соседи нешумные,  — показывая рукой в мою сторону, говорил, стоя на своем участке, Николай Алексеевич  — наш сосед.
        Он пытался продать дачу третий год подряд и всем потенциальным покупателям рассказывал о том, какие замечательные у него соседи. Неважно, что в отсутствие жаждущих приобрести его заросшие бурьяном сотки он неизменно просил меня угомонить детей, сделать потише музыку и перестать раз в две недели стричь газон, потому что «от высокой травы еще никто не умирал, а вот от расшатанных нервов сколько угодно». Я считала, что из нас двоих нервы страдают гораздо больше у меня, так как чувствовать себя мартышкой в зоопарке не понравится ни одному нормальному человеку. А если учесть, что я во время представления «будущим соседям», как правило, находилась за металлической сеткой забора, то сходство с обезьяной делалось еще более очевидным. Впрочем, я всегда старалась сохранять вежливость. В тот раз я тоже оторвала взгляд от гладиолусов и вежливо кивнула в сторону соседского участка. Если бы сдержанность не была одной из основных черт моего характера, я бы точно расхохоталась. Рядом с Николаем Алексеевичем стояла старушка божий одуванчик лет семидесяти пяти и, казалось, не обращала никакого внимания ни на меня,
ни на слова своего собеседника. Она, как воробей, торопливо крутила головой, осматриваясь по сторонам, и через секунду я услышала, как ее тоненький, неожиданно девичий голосок спросил:
        — А там что?  — Она указывала на сарай-развалюху, и сосед поспешил предложить:
        — Пойдемте, пойдемте, я вам покажу.
        Прежде чем вернуться к своим цветам, я еще некоторое время смотрела им вслед. Несмотря на маленький рост и худощавое телосложение, шла женщина тяжело, опираясь на палку и подволакивая правую ногу. Сделав несколько шагов, она останавливалась и отирала пот со лба, не пытаясь при этом снять с себя кофту с длинным рукавом, висящую на ее щуплом теле тяжелым балахоном.
        — Сарайчик только кажется заброшенным. Тут можно все отлично сделать: и полочки повесить, и шкафчик состругать. Даже кухоньку летнюю устроить. Было бы желание,  — донеслись до меня переливы Николая Алексеевича.
        Тут даже я со всей своей деликатностью позволила себе улыбнуться. «Неужели этот чудак считает, что старушенция может купить участок? Зачем он ей сдался, она еле ходит». На этом мои размышления о том, как нелегко в наше время избавиться от нежелательной собственности, закончились.
        Я не вспомнила о старушке даже тогда, когда через неделю радостный сосед объявил, что покупатель на его дачу наконец нашелся. Я поздравила Николая Алексеевича с исполнением мечты, подарила на прощание картинку из сельской жизни (маленький деревянный домик на берегу покрытого тиной пруда) и навсегда забыла о его существовании. Каково же было мое удивление, когда уже в следующие выходные, прибыв на свою фазенду, я увидела, что бурьян на соседнем участке вырублен, а вдоль нашей общей железной сетки аккуратным рядком посажены пушистые елки.
        «Какие деятельные люди!»  — подумала я без энтузиазма, решив, что о дачном отдыхе в это лето придется забыть. Жизнь рядом со стройкой  — удовольствие невеликое, а в том, что за забором развернется великая стройка, сомневаться не приходилось. На месте сарайчика взору уже открывался пустырь, у основного дома отсутствовала крыша, оконные рамы зияли пустотой, входная дверь была вытащена из проема. Рядом с домом аккуратно стояли обвязанные пленкой коробки с плиткой. Мой муж, обнаружив полное отсутствие какого бы то ни было человеческого присутствия на соседнем участке, подошел к коробкам поближе и, вернувшись, объявил:
        — Нувориши.
        — Да ну?!  — Я искренне удивилась. Зачем богачам строиться в нашем захолустье? Место, конечно, неплохое, но каких много. Да и соток всего шесть  — не разгуляешься.
        — А плиточка-то под мрамор. Если на улице такое выкладывать, то что же там, в доме, будет.
        Я только плечами пожала. Плевать на соседскую плитку. Мне надо было засолить двадцать килограмм огурцов и заставить детей собрать хотя бы два ведра черной смородины, чтобы потом в ночи накрутить пятиминутки и сладко уснуть на кровати, разменявшей пятый десяток. Возможно, вечного ничего и не бывает, но наша дача  — лучшее доказательство тому, что у каждой вещи срок службы гораздо дольше отпущенного. Если, конечно, срок этот исправно продлевать. Тут починить, там подладить, здесь подвинтить, где-то переделать  — в общем, дел в выходные у нас хватало. Единственное, что я себе всегда позволяла,  — это высыпаться на свежем воздухе после трудовой недели. И, конечно, вид строительных работ на соседнем участке воодушевления не вызывал. Прощай сладкий сон и свежий внешний вид.
        Но мои опасения не оправдались. В выходные соседний участок неизменно оставался необитаем. При этом каждую неделю нашим глазам открывались новые изменения: свежая краска на доме приятного светло-бежевого оттенка, аккуратная черепичная крыша, сверкающая на солнце, каминная труба, новые окна с широкими рамами и резным игрушечным узором. Участок тоже преобразился: аккуратный английский газон с режущей глаз зеленью, извилистые дорожки, выложенные той самой плиткой, небольшая деревянная беседка на месте снесенного сарая.
        — Еще и под туалет резной домик поставят,  — ворчал мой муж.
        Но этого мы, понятное дело, не дождались. Удобства у новых соседей, видимо, были предусмотрены в доме.
        — Еще и горячая вода, наверное, есть,  — высказался муж практически с ненавистью.
        — Нам и холодной достаточно,  — усмирила я его гнев, бросив завистливый взгляд за забор. Живут же люди!
        Наши дети мечтали увидеть новых жильцов, особенно их детей или внуков. Они точно знали, что такие богачи просто обязаны покупать своим чадам клевые велики, ролики, скейты и, конечно, приставки, мобильники, планшеты и прочую ерунду, заменившую человечеству книги. Мы с мужем детского энтузиазма не разделяли, но любопытство, конечно, накормить хотели. Каждую пятницу, подруливая к участку на своем стареньком «жигуленке», мы надеялись увидеть свет в обновленном доме, но он по-прежнему пустовал.
        Однако в первую пятницу августа случилось то, что заставило нас на какое-то время забыть о соседях-невидимках. Проехав пару километров после поворота с шоссе и вырулив на участок, где всю жизнь начиналась грунтовка, мы обнаружили, что колеса автомобиля по-прежнему катятся по асфальту. Причем по какому? По ровному, свежеуложенному асфальту, о котором жители нашего садоводческого товарищества даже и мечтать не смели.
        — Что это?  — испуганно спросил мой муж, вытаращив глаза и затормозив. Он даже вышел из машины и походил по этому чуду.
        — Асфальт,  — ответила я почему-то шепотом.
        — Ура!  — тоже почему-то шепотом прокричали дети.
        — Зачем?  — задал муж вполне резонный вопрос. Кому понадобилось вспоминать об отрезке дороги, ведущей на какие-то там дачи, куда ездят совсем обычные люди?
        — Может, приедет кто,  — робко предположила я.
        — Кто? Президент?  — поддразнил меня муж.
        — Встреча «Большой восьмерки» в поселке «Роща» прошла успешно,  — тут же изобразил голос диктора сын-остряк.
        — Дураки!  — обиделась я.  — Вам что, не нравится? Хорошо же!
        По правде говоря, последние три километра до дачи всегда казались настоящей каторгой. В сухую погоду путешествие по ямам и колдобинам еще можно было как-то пережить, но после дождя существовал риск с половины пути бежать в ближайшую деревню за трактором, что вытянет твою машину, которая застряла в очередной глубокой луже. Пару раз совершив такие пробежки, мы завязали с поездками на дачу в межсезонье, а в летнюю пору двигались по раздолбанной дороге с черепашьей скоростью, пытаясь хоть как-то смягчить напряжение в амортизаторах нашего автомобиля. Правда, и летом несколько раз мне приходилось преодолевать последние километры пешком, справедливо полагая, что для беременной женщины путешествие по ухабам запросто может закончиться преждевременными родами. В общем, дорога была притчей во языцех у всех жителей нашего поселка: кто-то похоронил на ней покрышки, кто-то залил свечи, у кого-то отвалился бампер, и у каждого начинали сдавать нервы по мере приближения к последнему рубежу перед въездом на территорию товарищества. При этом, несмотря на то, что дорогу хаяли все как один, никто из нас не желал
браться за ее переделку. Это же надо ходить по инстанциям, договариваться, выбивать деньги  — короче, тратить время, силы и опять же нервы, которых и так уже почти не осталось. Вот и продолжали все ездить по грунтовке. Лужи периодически засыпали булыжниками, подравнивали песком и землей, а по поводу трактора уже и специально договорились с одним деревенским, который всегда был готов прийти на помощь, что называется, «за флакончик». Все привыкли к этим трем километрам. И тут такое!
        На въезде в поселок нас тормознул радостный сторож и по-хозяйски гордо поинтересовался:
        — Ну как?
        — По сколько сдавать?  — с кислой миной тут же спросил мой муж.
        — Дорога бесплатна для общего пользования,  — торжественно объявил сторож.
        — И в честь чего такая милость?
        — Это вы сами у нее спросите.  — Сторож лукаво подмигнул нам и отошел от машины.
        Я, забыв о природной скромности, высунулась из окна:
        — У кого  — у нее?
        — Так у соседки вашей, это ж она дорогу устроила.
        В окнах соседского дома против обыкновения горел яркий свет. Из открытых ставень отчетливо слышался громкий звук телевизора. Соседи смотрели бокс.
        — Значит, она  — бизнес-леди,  — проговорила я с невольным уважением и плохо скрытой завистью. Мне всегда не хватало решимости и уверенности в себе, чтобы из клуши-библиотекарши превратиться, например, во владелицу букинистической лавки.
        — А он  — мужлан,  — тут же откликнулся муж. Он ненавидел бокс, а к его ценителям относился без малейшего пиетета.
        — Надеюсь, у них есть дети,  — выразила дочка общее с братом пожелание.
        — Утром увидим,  — откликнулась я.
        Увидели мы ту самую сухонькую старушку. Она сидела в резной беседке и, судя по сильному аромату, заполнившему, наверное, не только наш участок, но и всю улицу, пила очень хороший и крепкий кофе. Первой мыслью, что у меня промелькнула, было почему-то: «Довольно опасно в ее возрасте». И только потом: «Ну надо же. Все-таки она здесь живет. Повезло же ей с дочерью или с невесткой, или кто там у нее в родне бизнес-леди». Соседка выпила кофе, открыла книгу, взяла в руки лупу и погрузилась в чтение. Меня она не видела, а окликнуть ее я не решилась. Бабушка сидела в беседке несколько часов. За это время мои дети успели прополоть три грядки, накопать картошку к обеду и даже поиграть в бадминтон (в другое время они с трудом выгонялись из дома). И все это исключительно для того, чтобы не пропустить момент, когда заботливые внуки выглянут во двор, чтобы позвать бабушку домой. Но ни внуков, ни детей на соседнем участке не наблюдалось. Около двух соседка закрыла книгу и поковыляла к крыльцу, так же, как в первый раз, опираясь на палку и останавливаясь через каждые полтора метра.
        Мои разочарованные дети вяло поковырялись в тарелках с борщом и под давлением мужа укатили на велосипедах на озеро. Вернувшись, первым делом поинтересовались:
        — Ну что?
        — Тишина,  — тут же откликнулась я, сразу сообразив, что они имеют в виду.
        — Перевезли бабульку и укатили,  — сказал муж.  — Они небось без своей работы жить не могут. Там и пропадают. На кой им природа?
        — А дети?  — хором взвыли наши отпрыски.
        — Детей на работе не настругаешь!  — философски заметил муж.
        Я прыснула. Мы-то с ним познакомились тогда, когда ему, студенту, понадобилась какая-то книжица, за которой он и пришел в библиотеку, где я  — первокурсница  — проходила практику. Надо ли говорить, что некоторые из свиданий мы как раз проводили, целуясь между библиотечными полками.
        Остаток субботы я занималась консервированием, изредка бросая взгляды на соседний участок через стекло террасы. Он оставался пустым до самого вечера. Лишь на закате соседка появилась на крыльце, постояла несколько минут, устремив морщинистое лицо к заходящему солнцу, и снова скрылась в доме.
        Утро воскресенья сюрпризов не принесло. Аромат свежесваренного кофе буквально вытащил меня из-под одеяла. Соседка сидела на своем месте в беседке и читала. Я занялась хозяйством, дети, похоронившие мечту встретить сверстников из соседнего дома, ретировались до того, как я успела придумать им какие-то задания. Муж копался с нашим «жигуленком», который снова подфыркивал и постукивал. Ровно в два беседка опустела. Я тоже ушла в дом греть обед. Минут через десять у крыльца послышался девичий голос:
        — Хозяйка, в просьбе не откажите!
        Я выглянула на улицу. У перил стояла соседка. Увидев ее вблизи, я тут же поняла, что определение «старушка» ей совершенно не подходило. На увядшем лице светились жарким огнем очень живые глаза, смотревшие на меня с искренним интересом, без капли смущения и даже немного насмешливо.
        — Антонина,  — приветственно склонила голову гостья так, как сделала бы это дама, окончившая по меньшей мере Институт благородных девиц.
        — А по отчеству?  — Женщина годилась мне в матери, и не хотелось позволять себе панибратства.
        Она фыркнула и подмигнула мне.
        Кажется, я замерла на крыльце с открытым ртом. Из оцепенения меня вывел добродушный вопрос:
        — А вас как звать-величать?
        — Оля.
        — Угу,  — она снова кивнула,  — княгиня, значит.
        — Почему княгиня? Просто Оля.
        — Была бы просто, давно бы в дом позвала,  — голос звучал надменно, но глаза смеялись,  — это царские особы в свои хоромы не пускают.
        — Проходите, конечно,  — промямлила я, отступая.
        — В другой раз обязательно, а сейчас у меня суп остывает. Налила, старая дура, сунулась в хлебницу, а там ни кусочка. Память подводить стала. Что не напишу купить  — обязательно забуду. Выручите кусочком. Могу и холодное похлебать, и несоленое, но только с хлебушком. Без него кусок в рот не лезет. Дурацкая детдомовская привычка.
        Я, подумав о том, что соседке придется еще и ужинать, а магазин до завтра закрыт, отрезала ей полбатона. Она вежливо поблагодарила, в который раз уже склонила голову в царственном поклоне и, пожелав мне «Всего хорошего», поковыляла обратно.
        — Соседка заходила,  — объявила я домашним за обедом.
        — Да?!  — сын.
        — Зачем?  — муж.
        — Ты что-нибудь узнала? Чей это дом? А когда приедут хозяева?  — дочь.
        — Да. За хлебом. Она из детдома.
        Какое-то время все молчали, отчего-то подавленные, точно соседка и сейчас была не пожилой женщиной, а маленькой девочкой, волею судьбы оставшейся без родителей.
        Дочка нарушила молчание:
        — Мам, но ведь это не значит, что она совсем одна.
        — Нет конечно,  — ответила я раздраженно.  — Но вы меня уже достали этим своим ожиданием. Хватит жить чужой жизнью! Займитесь своей и выкиньте из головы соседний участок.
        Сама я собиралась посвятить остаток дачного времени именно этому: занятию своей жизнью. В моем представлении оно заключалось в покачивании в гамаке с книжечкой в руках. Однако то ли книжка попалась неинтересная, то ли я все-таки была излишне любопытной, но мой взгляд постоянно соскальзывал со страниц за забор Антонины. Она из дома не выходила. Появилась на крыльце лишь тогда, когда солнце снова клонилось за горизонт. Я в это время уже поднялась из гамака и нервно расхаживала по саду: пора было возвращаться домой, а дети еще не соизволили вернуться с озера. Завидев Антонину, я собиралась спросить, не захочет ли она поехать в город с нами (отличное предложение для человека, который еле ходит), но тут меня окликнул муж:
        — Что ты маячишь челноком? Сейчас приедут  — не пропадут.
        — Да надоело уже это, честное слово!  — Мое внутреннее негодование резко обросло словами.  — За забором пруд, а они ездят черт-те куда!
        — Ты тоже в нашем пруду не купаешься,  — резонно заметил муж.
        — Но дети-то раньше купались.
        — А теперь выросли. Им, знаешь ли, тоже неприятно в траве бултыхаться.
        Муж был прав. Наш пруд (не совсем за забором, конечно, на соседней линии, но в принципе рядом) больше походил на болото. Всю его поверхность покрывала густая зеленая ряска, и хотя под ней была чистейшая вода, плавать в ней решались немногие. Не раз и не два жители обращались в правление с просьбой очистить водоем. Председатель никогда не возражал. Говорил:
        — Назначаем ответственного, собираем деньги, и готово.
        Мероприятие тормозилось на первом пункте. Брать на себя ответственность за решение этого вопроса не хотел никто. Вначале все кричали: «Давайте почистим». А потом обязательно нашлись бы такие, кому на пруд наплевать или у кого «сейчас нет, но вот в следующем месяце обязательно», или те, кто считает, что «можно было бы и подешевле управиться, и предоставьте-ка нам финансовый отчет». В общем, пруд цвел в свое удовольствие и продолжал слушать ходившие вокруг него разговоры. Дальше них дело не шло.
        — Надо все-таки убедить правление заняться этим вопросом,  — сказала я мужу.
        — Угу.  — Расшифровывается: «Так они и будут этим заниматься. Держи карман шире».
        Я хотела сказать, что под лежачий камень вода не течет и с таким отношением никогда ничего не добьешься, и вообще, наш поселок  — это сборище ленивых пофигистов (я  — по-прежнему библиотекарь и подобные слова употребляю в крайней степени раздражения), но в эту секунду калитка распахнулась, и сын вкатил в нее два велосипеда. Дочь, хромая, ковыляла за ним. Коленки ее были ободраны, по щекам катились слезы, которые она размазывала грязными руками, оставляя на нежной коже черные следы.
        — О корягу! Упала! А там еще машина рядом. Я испу-уу-га-а-лась!  — прорыдала она, падая в мои объятия.
        — Ирка  — дура,  — объявил сын, прислоняя велосипеды к дереву. После этих слов его сестра зарыдала еще громче. Я покосилась на соседний участок. Антонина и не думала уходить. Стояла на крыльце и, забыв о заходящем солнце, с интересом наблюдала за нашим спектаклем.
        — Тише!  — цыкнула я на сына, но мой призыв пролетел мимо его сознания, он продолжал докладывать на всю округу:
        — Я ей сколько раз говорил: «Едешь по шоссе  — не дергайся от каждой встречной машины». Нет, у нее сразу паника, руль виляет, и привет: влетела в корягу, свалилась в овраг.
        — Она ведь могла под машину свалиться.  — Я смотрела на сына с осуждением.  — Я ведь просила не ездить по шоссе.
        — А в объезд долго и тяжело. Там, пока в горку едешь, Ирка ноет, как заведенная.
        — Дим, ты же старший, на тебе ответственность.
        — Если она такая маленькая, пусть дома сидит.
        — Но ей тоже хочется купаться.
        — Вот пусть в пруду и купается.  — Сын упрямо поджал губы.
        — Ты же знаешь, что он грязный.
        — Подумаешь.  — Сын посчитал разговор исчерпанным. Вот так всегда и получалось. Все только думали о том, что пруд грязный, а исправлять это на самом деле никто не собирался.
        Я отправилась промывать Иркины коленки в расстроенных чувствах, совершенно забыв о своем намерении предложить соседке наши транспортные услуги. Я вообще забыла о ней до следующих выходных.
        В наступившую субботу убежавшие гулять дети уже через пятнадцать минут ввалились в калитку, радостно крича:
        — Пруд! Пруд чистый! Ура!
        Побросав гараж и грядки, мы с мужем отправились смотреть на чудесное перевоплощение. Оно завораживало. Чистейшая вода переливалась на солнце. К голубовато-болотной глади клонились пламенеющие зеленью ивы. С правого берега в воду выдавался аккуратный деревянный мосток. На левом  — стояли две новые скамейки с округлыми спинками и резными коваными подлокотниками.
        — Однако.  — Муж даже помотал головой, будто хотел проснуться и избавиться от наваждения.
        Удивленные возгласы раздавались со всех сторон. Громко радовались дети, старики выражали молчаливое одобрение. Рядом с нами оказался председатель, я тут же принялась благодарить:
        — Спасибо! Спасибо вам огромное! Это просто сказка какая-то!
        — Да уж, сказочница она занятная, Астрид Линдгрен ваша.
        — При чем тут она?  — не поняла я иронии.
        — Да соседушка ваша опять удружила. Пришла в понедельник, говорит: «Буду пруд чистить». Я, конечно, подхватился: «Чем помочь?» А она: «Не мешать». «Технику,  — говорит,  — пропустите, чтобы вместо лужи конфетка получилась».
        — Леденец!  — цокнул языком мой муж. Чистая гладь пруда действительно напоминала это детское лакомство.
        — Какие у нее хорошие дети,  — сказала я просто для того, чтобы что-то сказать.
        — Дети?
        — Ну да. Стоит ей попросить, и все тут же делается. То дорога, то теперь пруд. Да и дом такой построили.
        — Не знаю, не знаю,  — с сомнением произнес председатель.  — Что-то я не видел никаких детей. Рабочие  — да, строители  — да, а детей нет, не было.
        — Деньги есть  — присутствие не обязательно. Откупаются от матери, некогда им,  — сказал муж с осуждением.
        — Может, и так,  — пожал плечами председатель.  — Только дорогу приезжали из местной управы делать. Вроде она туда звонила и ругалась.
        — Я тоже могу позвонить и поругаться, никто от этого дорогу не положит,  — резонно заметил муж.
        — Ругаться можно по-разному,  — откликнулся председатель,  — она, видно, умеет.
        Я только улыбнулась. Никак не могла представить Антонину, выпускающую пар на нерадивых чиновников. Но внезапно радость сменилась грустью. Умеет же человек добиваться желаемого. Только появилась  — тут тебе и дорога, и пруд чистый, и дом красивый, и газон постоянно стриженный. А кто стрижет? Не сама же она за косилкой ковыляет.
        — Чего нос повесила?  — заметил муж мое настроение.
        Я нехотя поделилась своими мыслями.
        — Добиться чего-то  — характер надо иметь,  — вздохнул муж.
        Характер у нас обоих был слишком… Да, в общем, не было никакого характера. Послали тебя, обругали, обвесили, нагрубили, не повысили зарплату, лишили премии  — скажем спасибо и уберемся восвояси. Плывем по течению, сложив лапки и не высовываясь.
        — Надо ее поблагодарить,  — сказал муж.
        — Надо,  — согласилась я, но на этом дело и кончилось.
        Я занялась своими делами, мельком видела, что к соседке заходило правление в полном составе, и решила, что в их лице она получила благодарность от всего поселка. У меня времени перекинуться с Антониной хотя бы парой фраз так и не нашлось. Лето клонилось к закату, дел на даче хватало. Регулярные выезды заканчивались.
        В течение года мы изредка наведывались в поселок: то пожарить шашлыки с друзьями, то прокатиться на лыжах по зимнему лесу, то насладиться первым весенним солнышком. Во время этих кратких визитов я не могла не заметить, что и соседний участок не пустует. Дорожки всегда были почищены, окна на первом этаже приоткрыты, то и дело доносился звук работающего телевизора, едва темнело  — зажигался свет, да и сама Антонина иногда выходила во двор подышать свежим воздухом. Мы перекидывались общими, ничего не значащими фразами о погоде, о здоровье, о моих детях. Лишь однажды наш разговор перетек в более глубокое русло: я в ответ на вопрос о здоровье детей спросила о ее родных, но соседка сказала только:
        — Одна как перст, детка.  — Антонина помолчала, взгрустнув, но уже через секунду в живых глазах снова плясали веселые искорки.  — А может, оно и к лучшему.
        — Почему?  — не удержалась я. Одиночество казалось мне самым страшным на свете.
        — Потому что можно ни от кого не зависеть.
        Я потом размышляла над этой фразой и пришла к выводу, что, наверное, иногда хорошо не зависеть ни от мужа, ни от детей, ни от начальства, но так, чтобы всегда, всю жизнь отвечать только за себя, самой принимать решения,  — нет, я так не хочу. Или все же хочу? Этот вопрос так и остался для меня нерешенным. Я бы хотела поговорить об этом с Антониной, возможно, даже поспорить, но удобного случая не представилось.
        Следующим летом мы наконец смогли позволить себе съездить вместе с детьми на юг: целых три недели на Азовском море под Керчью. Муж, конечно, переживал, что зимой останемся без собственных маринадов, но я, так как не могу резко отрубить и потребовать, долго ныла, что без моря сама окончательно замаринуюсь, а потом взорвусь, как огурцы на балконе. Муж сдался, и мы укатили. На даче появились только в конце июня. Там царила нервная обстановка: за последние две недели обокрали шесть домов. Конечно, те, в которых хозяева постоянно не жили, а приезжали только на выходные. Выносили все подчистую: начиная с техники и заканчивая посудой. Если учесть, что большинство жителей поселка звезд с неба не хватало, то вторжение чужаков на их территорию было серьезным ударом не только по психике, но и по кошельку. Пострадавшие горевали и подсчитывали убытки. Счастливчики, чьи дома остались нетронутыми, обсуждали необходимость поставить решетки, завести сторожевых собак и поднять зарплату охранникам, чтобы они не только смотрели футбол в своей сторожке, но и периодически совершали обход по темным улицам. Даже самые
экономные теперь соглашались с тем, что уличное освещение должно гореть всю ночь. Самые смелые обещали поймать «ворюг и надрать им задницы, потому что от милиции толку никакого».
        — Запишут в висяк, и все дела.
        — Даже искать никого не будут.
        — Зачем вы так? К нам три раза приходили, опрашивали.
        — Только время тратят. Профессионалам и одного раза хватило бы.
        Царила общая атмосфера смятения и недоверия.
        — А вдруг свои?
        — Да что вы такое говорите?!
        — Что думаю, то и говорю.
        Говорили многие и многое. Дальше разговоров дело, как обычно, не пошло. На охранников никто не надавил, добровольных дружин не организовал. На следующей неделе обокрали еще два дома, а еще через выходные мне сообщили, что банда воров задержана при попытке ограбления нашей дачи, и попросили приехать на место происшествия. Мы с мужем, конечно, бросились в поселок. При встрече сразу же начали горячо благодарить полицейских, но те только отмахнулись:
        — Бабульку вашу благодарите. Отчаянная!
        — Бабульку?  — Мы недоуменно переглянулись.
        — Ну да, соседку. Она шум услышала и, недолго думая, пальнула из двустволки в воздух, а потом этих красавцев на прицеле держала, пока уж мы не подоспели. Воришками-то пацаны деревенские были, вот они перетрухали, когда бабку с ружьем увидели. Один так и сказал: «Она в халате черном с капюшоном, вдоль лица космы седые  — ну чисто смерть!»
        Теперь, конечно, мы не могли обойтись без личной благодарности соседке. Купили коробку хороших конфет, фрукты и отправились в гости. Антонина усадила пить чай, муж вежливо, но категорично отказался. «О чем говорить со старушенцией?» А я задержалась, считая, что нам есть чему поучиться у этой женщины. Не знаю, как хватило храбрости, но я прямо спросила:
        — Как вам все удается: дорога, пруд, теперь вот преступников поймали? Вы очень смелая! Мне бы такой характер!
        — Характер…  — уже привычные искры в ее глазах неожиданно погасли.  — Тонька  — железный характер  — вот как меня называли в детдоме.
        Через два часа и три выпитых чашки очень вкусного травяного чая я узнала цену этому характеру.
        Закаляться он начал еще в детдоме. Бывают, наверное, такие учреждения, где дети живут дружно и не борются за место под солнцем, но там, где росла Антонина, им приходилось не жить, а выживать. Предметом ссор и даже жестоких драк становилось буквально все: лишний кусок хлеба, лучшая кровать, присланный кем-то гостинец, внимание воспитателя. Тоня отвоевывала себе более или менее спокойное существование умением давать сдачи и никогда не ябедничать на своих обидчиков. С ней считались, пожалуй, даже уважали, но ни о какой дружбе в таких условиях и речи, конечно, быть не могло. Все воспитанники детского дома мечтали только об одном: уйти оттуда, чтобы наконец зажить другой жизнью  — обрести профессию, дружбу, любовь. Это мало кому удалось, потому что если ребенка с детства превращают в волчонка, то вырастет он скорее всего волком, а не человеком.
        Тоне Елисеевой повезло. У нее, в отличие от других, была еще одна, конкретная, цель: девочка хотела стать врачом. Пятилетней она наблюдала, как соседка по комнате  — Наташка Порываева  — металась в бреду и нянечки тихо шептались о том, что не жиличка и скорее бы уже отмучилась. Наконец приехала «Скорая». Хмурые люди в белых халатах долго колдовали над Наташкой: делали уколы, вставляли трубочки  — а потом, сообщив, что надежды мало, увезли ее в больницу. Через два месяца девочка вернулась: похудевшая, похожая на прозрачный стебелек, но живая. Взрослые говорили: «Чудо. Божья милость». А Тоня сразу поверила в то, что Наташку спасли врачи, и захотела стать одной из них. Ее не одолевали идеи о спасении человечества  — слишком большим был к нему счет у маленькой девочки, преданной сразу же после рождения неизвестными родителями, отказавшимися от нее. Возможно, отец погиб на фронте, а мать побоялась оставаться одна с маленьким ребенком на руках. Тоня не интересовалась. Знала, что из отказников, да и ладно. Она считала людей, способных победить смерть, самыми сильными на земле, а кто, как не врач,
зачастую побеждает в этом сражении.
        Конечно, ни в какой медицинский детдомовская девочка не поступила, несмотря на государственные льготы и доброе отношение экзаменаторов. И дело было не в отсутствии связей и протекций, а в банальной нехватке знаний по химии и биологии. Знаний этих никто давать не собирался: комната в коммуналке, старенький чемоданчик с вещами и три варианта распределения от государства  — ткацкая фабрика, цех керамического завода или пекарня. Выбирай  — не хочу. Нет, Тоня не считала эту работу плохой или позорной, просто она мечтала о другом. Ума хватило сообразить, что ни ткани, ни керамика, ни даже хлеб никак не могут способствовать исполнению ее желания. Уже через день, наплевав на бумаги, Тоня стояла в кабинете главврача районной больницы и горячо твердила:
        — Персонала не хватает, везде говорят. Возьмите в санитарки. Судно поставить  — много мозгов не надо.
        — Да кто ж мне разрешит тебя взять?
        — Вы запрос напишите, комиссия меня вмиг к вам отправит. Булки печь желающие найдутся, а дерьмо выносить вряд ли.
        — А тебе-то зачем все это? Не наелась еще дерьма?
        — У меня резервуары большие.  — Тоня никогда не лезла за словом в карман. Нахальство с отчаянностью кипели в ней гремучей смесью и пробивали дорогу к желаемой цели.
        Запрос был отправлен, она получила место и небольшое жалованье, которого хватало на булку с маслом и тарелку супа. Большего ей не хотелось. Желудок привык голодать, а сытость могла позволить расслабиться и остановиться на достигнутом. Тоня останавливаться не собиралась. Она совала нос во все: как ставить уколы и капельницы, как правильно щупать живот, как делать перевязки. Ее не подпускали, но объясняли старательно  — не жалко. А она тренировалась на подушках, на мягких игрушках, на старых, выброшенных на помойку куклах и просила у судьбы дать ей шанс. Он представился в лице старичка, которому резко стало плохо ночью, как раз тогда, когда Тоня вынимала судно из-под его соседа. Тоня бросилась в сестринскую, но там оказалось пусто: у дежурной сестры был роман с врачом другого отделения, куда она наверняка и отправилась, а остальные дежурные врачи закатились на пятый этаж в травматологию отмечать очередной день рождения. Мысль пронеслась молниеносно: пока она позвонит, пока они спустятся, может оказаться поздно. На свой страх и риск Тоня сама сделала пациенту нужный укол. Уже через несколько минут
состояние больного стабилизировалось, а на утреннем обходе о подвиге санитарки его соседи по палате торжественно доложили врачам. Тоне объявили строгий выговор за самоуправство, благодарность за спасение человеческой жизни и дали рекомендацию в медучилище. Возвращенный к жизни старичок тоже не забыл о девушке: то угощал шоколадкой, то старался сунуть какую-то мелочь, то просто ласково гладил по руке. В конце концов попросил Тоню после выписки ухаживать за ним. Жили они недалеко друг от друга, особого труда в том, чтобы несколько раз в неделю зайти к пожилому человеку, помочь по хозяйству, она не видела, так что согласилась быстро. А согласившись, вновь оказалась на линии фронта.
        Борис Васильевич  — так звали старика  — тоже жил в небольшой трехкомнатной коммуналке. Соседями были супруги с четырьмя детьми (редкое явление), и, конечно, они надеялись после смерти хозяина заполучить себе оставшиеся метры. Регулярное появление на его площади молодой нагловатой девушки не могло не насторожить мать семейства. А когда старик слег с воспалением легких и Тоня осталась у него ночевать, свернувшись калачиком на кресле, то с утра получила ушат обвинений и оскорблений.
        — Проститутка ты малолетняя!  — уперла руки в боки соседка.  — Решила метры поиметь за бесплатно, дешевка!
        — Подороже тебя буду,  — только и выплюнула Тоня, сузив глаза. Она и не помышляла ни о какой выгоде, но уступать тем, кто жаждал наживы, не собиралась. Уже через месяц Тоня стала законной супругой Бориса Васильевича, поменяв две коммунальные комнаты на хорошую однокомнатную квартиру. Многодетной соседке досталась молодая пара с младенцем, которая не собиралась никуда уезжать в ближайшие лет двадцать.
        Тоня овдовела, когда уже оканчивала институт. Годы жизни с Борисом Васильевичем так и остались самыми лучшими и спокойными в ее жизни. Старик всем представлял ее своей внучкой. Она не возражала. Да и отношения их походили именно на такие. Он учит ее жизни, передает знания  — она заботится о нем. И никакой пошлости, ни намека на большее. Это по нынешним временам старикам подавай в постель двадцатилетних, а раньше о таком никто и не помышлял. После Бориса Васильевича осталось много книг. Он часто просил Тоню почитать ему вслух  — самому делать это не позволяла катаракта. Особенно Борис Васильевич любил Толстого и Куприна. У Тони язык заплетался от витиеватых описаний, она любила краткость и точность во всем. После смерти старика у нее нашлось время на то, чтобы прочитать книги, интересующие ее саму,  — редкие медицинские справочники и энциклопедии.
        — Он тоже был врачом?  — поинтересовалась я у Антонины.
        — Нет, его жена. Сам он весьма скептически относился к этой профессии. У жены было больное сердце, они поэтому и детей не нажили, и умерла она рано  — в сорок лет, а он остался верен ее памяти. Так и говорил: «Медик, а даже самой себе помочь не смогла». После нее в домашней библиотеке сохранилось много интересных изданий  — редких для советского времени.
        Прочитав труды гениальных докторов прошлого, Тоня наконец окончательно определилась и решила посвятить свою жизнь хирургии. Было совершенно очевидно, что врач именно этой специализации больше других напрямую сталкивается со смертью. Она изучила историю болезни супруги Бориса Васильевича и пришла к выводу, что если бы медицина обладала теми знаниями полвека назад, то женщина с помощью операции прожила бы гораздо дольше. Тоня поняла еще и то, что в следующие годы прогресс в медицине вообще и в хирургии в частности помчится вперед с еще большей скоростью. В работе хирурга постоянно будет что-то новое, интересное, захватывающее. Тоня чувствовала эйфорию оттого, что выбрала именно ту специальность, которая сделает ее жизнь по-настоящему счастливой.
        — Дура была!  — неожиданно оборвала свой рассказ Антонина.
        — Почему? Разве любимая профессия не приносит удовлетворения?
        — Какое это имеет отношение к счастью?  — Женщина задумалась.  — Нет, ничего лучше Бориса Васильевича так и не случилось.
        — Как же так?  — В моем голосе прозвучало недоверие, и Антонина нахмурилась.
        — А вот так. С дипломом вместе любовь случилась. Тоже студент, вернее, уже ординатор  — талантище, будущее мировой кардиологии. Одна беда  — светило было иногороднее, и, прежде чем потрясти науку, предстояло ему оттрубить три года в глубинке. А ему не хотелось. Вот и разыграл партию с одинокой влюбленной дурой.
        Через месяц скоропалительного романа Антонина вышла замуж и, конечно, прописала супруга в своей квартире. Еще через два благоверный отбыл в общежитие к третьекурснице, с которой на самом деле у него все оказалось серьезно.
        — Вы его выписали?
        — Нет. Зачем? Он мне не мешал.
        — Но ведь каждый должен получать по заслугам.
        — А он и получил. Девка была красивая, а красивым часто надо всё и сразу. В общем, потух он на ниве любви, не получилось светила.
        Антонина окончила ординатуру, распределили ее хирургом в одну из очень хороших больниц. В работе все у нее складывалось удачно. Пациенты были довольны, передавали фамилию хирурга из уст в уста. Жизнь шла своим чередом, пока на горизонте не возник муж под номером три.
        — Не муж, а одно название. В терапии у нас лежал с ерундой какой-то. Зацепились, в общем, случайно, как мне казалось. Он мне быстро слезную историю преподнес: жена выгнала, с детьми видеться не дает, с работы уволили. Пожалела, в общем. Полгода прожили душа в душу, а однажды домой прихожу  — ни денег, ни драгоценностей, ни муженька. Оказывается, аферист со стажем мне попался. Я то ли пятая, то ли шестая.
        — Поймали его?
        — Поймали, конечно. Меня и в суд приглашали, только я не пошла.
        — Как не пошли? Принудительно ведь…
        — Это кто б меня заставил, интересно, на его бесстыжую рожу смотреть?!  — Сухонькая старая рука в ярости хлопнула по столу.
        На несколько лет Антонина вычеркнула мужчин из своей жизни. Думала, навсегда, но потом перешла в другую больницу, и там закрутился роман с главврачом.
        — Любви большой не было, понимание только  — мужчина видный, умный, гены хорошие. Решила  — надо рожать. Мне ж далеко за тридцать перевалило, в багаже два аборта, и никакой перспективы. Меня ж муженьки бросали аккурат тогда, когда я беременела, а я, дуреха, думала: нельзя от мразей рожать. Не взяла б грех на душу, глядишь, все по-другому сложилось бы.
        В положенный срок Антонина родила дочь. Работы, конечно, лишилась. Любовнику оказалось ненужным напоминание о ней и ребенке.
        — Вы могли бы ему запросто карьеру испортить. Его бы и с работы погнали, и из партии.
        — Никогда о таких рук не марала. Нечего тратиться на пыль. Мне ребенка надо было поднимать. Из декрета не вышла, а выскочила. В две больницы устроилась, оперировала сутками. Идиотка! Думала, даже если мозги спят  — руки не подведут. Как бы не так. Три года прожила в таком темпе, а потом  — врачебная ошибка. Умер пациент на столе по моей вине. Нет, начальство, конечно, прикрыло. Больнице такие истории не нужны. Состряпали бедняге несуществующую сердечную недостаточность. Да и повезло, конечно, что родственники копать не стали. Короче, для общественности дело замяли.
        — Да и правильно, наверное, сделали,  — пискнула я не слишком уверенно. Потом подумала и решительно добавила:  — Говорят же, у каждого врача есть свое кладбище.
        — Есть,  — тут же откликнулась Антонина,  — только не каждый врач умеет с этим жить.  — Она вздохнула.  — Я вот не смогла. Уволилась. Не поверишь, лет десять скальпель с зажимом по ночам снились.
        — В терапевты пошли?  — поинтересовалась я, окончательно осмелев от небывалой откровенности соседки.
        Она неожиданно расхохоталась:
        — В кладовщицы.
        Наверное, у меня сделался очень смешной вид, потому что веселье соседки увеличилось еще больше. Она запрокинула голову, плечи ее тряслись, по щекам катились слезы. Утерев платком глаза, Антонина с трудом остановила новый приступ смеха и произнесла хриплыми булькающими звуками:
        — Из ведущего хирурга в кладовщики, ну разве не смешно?!  — И очередной взрыв хохота сотряс все ее худенькое тельце.
        Я хотела сказать, что это совсем не смешно, это грустно, ужасно, непонятно, несправедливо и еще очень много разных «не», но промолчала.
        — Что?  — Антонина резко оборвала смех и пристально посмотрела на меня.  — Интересно, поди, как так вышло?
        Я сдержанно кивнула.
        — Не в один день, конечно. В один день я только с врачебной практикой завязала. После хирургии, знаешь ли, трудно сесть за стол и просто слушать, ощупывать и измерять. Наверное, это болезнь, когда только резать тянет. Но вот не нашла я от нее лекарства. Дурной действительно из меня врач вышел. Переквалифицировалась в фармацевта. Вот уж Светка  — дочурка моя  — счастлива была. То круглый год на пятидневке, а то все чин чинарем: ужины дома, потом прогулка, летом дикарями на море. Лет пять так прожили. Светка у меня в школу пошла, училась хорошо. Я уж и про хирургию забывать стала. Только иногда сны привидятся, а так, чтобы среди дня горевать  — нет, не случалось.  — Антонина вдруг замолчала, нахмурилась. Все лицо ее внезапно исказила гримаса глубокого, неподдельного горя. У меня, казалось, перестало стучать сердце. Было очевидно, что сейчас мне поведают что-то очень страшное, незабытое.
        — Заболела она,  — выдохнула женщина.  — Меня, конечно, не забыли. И в больницу Светку устроили, и лучших специалистов выделили. Да только врачи врачами, хирурги хирургами, а без лекарств против рака не попрешь. У нас, конечно, тогда уже начали появляться хорошие средства, только стоили, наверное, как ракета на Байконуре. Вот так-то.  — Она испытующе на меня посмотрела.  — А я в аптеке работала, понимаешь?
        Какие-то смутные догадки зашевелились в моей голове, но я все же неопределенно пожала плечами.
        Антонина усмехнулась:
        — Совесть, детка, работает до поры до времени. А когда умирает твой ребенок, она засыпает мертвым сном. Списывала я эти лекарства как просроченные и не мучилась. Через полгода Светка на поправку пошла, а через девять месяцев выздоровела. Родила я ее, в общем, второй раз. Вот так. Ну а себя похоронила. Посадили меня.
        — Почему?  — Нет, прав все-таки муж. Вот люблю же я задавать идиотские вопросы, когда и так все ясно.
        — По доносу. Заместитель у меня, чай, не слепой был. Хорошо, хоть подождал, чем дело с девочкой кончится, дал поправиться ребенку, а потом уж свою телегу накатал. Представляешь, ведь глазки мне строил, гад, и даже что-то пел о пылких чувствах. А упрятал на восемь лет за растрату. Знал ведь, что не торговала, что дитя из земли вытаскивала. Наплевать! Он хотел мое место получить и получил. И никак ему не аукнулось, что девку сиротой оставил. До сих пор гнида здравствует где-то в Германии, я потом узнавала. Хотела в глаза взглянуть, да не судьба, видно. Ладно, Бог ему судья, может, на том свете зачтется. В общем, оттрубила я от звонка до звонка. Тогда государство строгое было, за растрату и не амнистировали почти. Вышла  — первым делом кинулась Светку искать. Оказалось, удочерили ее.
        — Как удочерили?!
        — Как-то. Девка воспитанная, немаленькая уже. Горшки выносить не надо. Родители не алкаши, не наркоманы, да и рассказали, наверное, приемным родителям, на что ее мать ворованное потратила.
        — Но разве можно?! При живой-то матери?
        Антонина взглянула на меня с искренним любопытством:
        — Ты с луны, что ли? У нас все можно. Вопрос в цене. Иногда в очень высокой, но обязательно кому-то доступной.
        Я протянула руку и погладила старческую сморщенную ладонь. Соседка кивнула, оценив мой порыв, и продолжила рассказ:
        — Но я-то тоже не лыком шита. Стукнула по столу, кому судом пригрозила, кому и расправой (на зоне многого насмотрелась, нравы детдомовские, а язык и того хлеще). Выдали мне адресок Светкин.
        — Вы ее забрали?  — Мое лицо осветилось радостной улыбкой.
        — Дура ты,  — беззлобно обронила Антонина.  — Я на нее посмотрела. Девка на первом курсе в МГУ. Условия жизни замечательные, родители  — приличные люди. Старший брат имеется и младшая сестренка, тоже из приемных. И зачем я ее из этой жизни буду вытаскивать? Что я ей дам? Я никто, ничто и звать меня никак.
        — А любовь? А материнское тепло?!
        — Так ее этого и не лишили, спасибо тем людям. Я-то знаю, что такое детдомовская жизнь, а моей дочери не пришлось этого горя хлебать досыта.
        — Но ведь Света уже школьницей была, когда все случилось, она не могла вас забыть.
        — Наверное, помнила. Только ей сказали, что я умерла. Это мне бабки на лавочке поведали. Я ведь постоянно в их двор приходила на Светку смотреть, так и интересовалась между прочим, что за девочка симпатичная, что за семья. Мне и выложили, что девочка  — приемная, но очень хорошая. Мать у бедняжки умерла в тюрьме, однако ребенку повезло  — встретились приличные люди, всем обеспечили (и любовью, и финансами, и, скорее всего, прекрасным будущим).
        — Но вы же могли открыться, сказать правду!  — возмутилась я.  — И потом, не понимаю, как она могла ходить мимо вас и не узнать?!
        — Нет, ты точно с луны! Думаешь, тюрьма людей красит? Тут не то что дочь, и мать родная не всегда узнает. А насчет открыться… Хотела я. Думала, вот подожду, пока институт окончит, мозгов наберется. У нее ведь всегда мой характер был  — горячий. Узнала бы про обман  — не простила бы.
        — И правильно сделала бы!
        — А что правильного-то? Бежать от хороших условий? Это со своей совестью можно договориться, а ребенка лишать лучшей жизни мне не хотелось. Потом она с Полом познакомилась  — с канадцем. Я только видела, как она с букетами ходит, а что за человек он  — откуда мне знать? Решила, вдруг обнаружит, кто ее настоящая мать,  — оставит девочку. Неправильно, наверное. Только мне, кроме Бориса Васильевича, ни один мужик ничего хорошего не сделал. Так что нет их в моем круге доверия. В общем, замуж она вышла и уехала в Канаду. Деток там, говорят, родила. Они уж и сами, наверное, скоро родителями станут.
        — Почему вы сейчас не хотите ее разыскать?
        — А зачем? Ее боль от потери уже прошла. А мне уж помирать скоро. К чему ей новые страдания?
        — Вы странная!
        — Да. Необычная.  — Она согласно кивнула и замолчала. Потом заметила философски:  — Вот такая сложная штука жизнь.
        Мы помолчали. Антонина налила по новой порции чая.
        — А с кладовщицей-то как получилось?  — напомнила я.
        — Да.  — Соседка улыбнулась.  — А вот это действительно забавная история. Ну разве не смешно назначать заведовать складом человека, сидевшего за растрату? Так было дело. Посадили ведь меня с конфискацией. Так что ни квартиры, ни прописки. Но, знаешь, оттуда выходят либо поломанными, либо решительными и со связями. А меня разве сломаешь? Нашли мне хлопчика, что за бутылек и прописал, и расписался. Еще и долг супружеский хотел выполнять, дурень, но тут я его пыл быстро остудила. Ну, площадь, конечно, приходилось делить и с ним, и с его дурной компанией. А куда съедешь? Заработка и на съемную комнату не хватит. Я ж опять в санитарки устроилась, а там как платили гроши, так и по сей день платят. И не скажешь ведь, что за эти деньги работа непыльная.  — Она снова засмеялась, но теперь уже с нескрываемой горечью.  — Я себе еще побольше старалась смен набирать, чтобы пореже с муженьком встречаться. И так, знаешь, мне эта жизнь осточертела, так надоело эту шайку горя хлебать, что мелькнула у меня шальная мысль о смене фамилии. Тогда как раз в моду всякие хиромантии-астрологии вошли. Говорили, многое
в имени да в фамилии заложено. Ну, с именем я как-то не рискнула, а фамилию решила сменить. И не поверишь  — сразу поперло. Как сдала документы  — через три дня допился мой благоверный. Осталась я при квартире, ничем особо не заслуженной. Я его за это отблагодарила, как могла. И поминки устроила, и могилку хорошую справила, и памятник на ней потом поставила.
        Но до этого еще одна радость случилась. Получаю новый паспорт, а там штамп о судимости забыли поставить. Я чуть с ума не сошла от счастья  — везение какое. Это ведь только кажется: откинулся и свободен. Нет, туда не ходи, там не работай, сюда не суйся. А у меня опять на все карт-бланш появился. И, знаешь, так мне захотелось всему миру объявить, что вовсе я не воровка, что решила я специально на материально ответственную должность устроиться. Да и, честно говоря, надоело за дерьмо отвечать, хотелось за что-нибудь более существенное. А на складе… там и мебель, и сантехника, и плитка, и продукты  — изобилие товаров. И вообще оказалось интересно работать. Вот где характер мой пригодился. С грузчиками договариваться  — уметь надо. Да и за складом смотреть  — целая наука. То одно прохудится, то другое, за товар тоже надо отвечать: чтобы не испортился, не замерз, не потек, не потрескался. Я всегда хозяевам звонила, говорила, снимите другую секцию, или утеплите, или перевезите. А один раз нас грабануть хотели. Хлопцы мои все лапки вверх, стоят, зенками моргают. А на меня обрез наставили. Бери, говорят,
ключи, открывай секции. А я вместо ключей из кармана электрошокер вынула и тому, что с обрезом, по полной влепила. Тряхануло его  — мало не показалось. Тут мои пацаны и опомнились, скрутили второго. А на складе у нас один строительный магнат свои грузы хранил, вот он мне по сей день благодарен, что состояния не лишился. Так и сказал тогда: «Если что надо, баба Тоня, не стесняйтесь». Я и не просила ничего. Потом решила на природу переехать. Квартиру продала, а дом самой строить  — не потяну, да и какие материалы хорошие, тоже не знаю. Попросила его поспособствовать  — и не обманул, все сделал в лучшем виде.
        — А дорогу с прудом тоже он?
        — Он только скамейки пробил, а остальное местное начальство подсуетилось.
        — Местное? А зачем?
        — А затем, что им птичка на хвосте донесла, что у друга губернатора здесь участок и губернатор как раз к нему в гости собирается.
        — Так просто?  — изумилась я.
        — А что ты удивляешься? Разве не поняла еще, что в жизни есть вещи намного сложнее? Ладно, засиделись мы. Тебя, наверное, дети потеряли. Иди уж. С меня на месяц разговоров хватило.  — Антонина тяжело поднялась из-за стола и, прихрамывая, понесла чашки к раковине.
        — Давайте я!  — подскочила я в ту же секунду.
        — Вот еще! Что я, двух чашек не помою?
        — А зачем вы из города уехали?  — обернулась я на пороге.
        — Там пятый этаж, дом без лифта. С моим артритом на улицу не выйдешь. А здесь свежий воздух, дышится хорошо, может, и поживу еще, зачем только  — не знаю?
        — А за продуктами как ходите?
        — Их деревенские приносят. Меня ж председатель пытал, кто я да откуда. Я и сказала: отставной хирург. И полетела весточка. То один придет нарост на руке посмотреть, то другой с мигренью, то третий с болями в желудке. Отсюда по врачам не наездишься, а я под боком. Сплошная взаимная выгода и круговая порука. А один с фурункулом заявился, так пришлось старое вспомнить  — ножичком поработать. Вот такие дела. Так что имей в виду. Ежели какая напасть случится по мелочи, заходи  — помогу.
        — Спасибо.  — Повинуясь внезапному душевному порыву, я крепко обняла старушку. Да, сейчас Антонина действительно казалась мне старушкой. Гордой, сильной, независимой, но очень несчастной старушкой с железным характером.
        Дома я никак не могла отделаться от мыслей об Антонине. Меня то раздирала жалость, то съедала зависть к несгибаемой воле и силе духа. Я бы сломалась на первом же испытании.
        Витая в облаках, я забыла приготовить ужин, а когда спохватилась, то переварила сосиски и пересолила макароны. Домашние были удивлены. Дети сморщили носы и надули губы, а муж и вовсе обозвал тетерей. Я не обиделась. У меня был мягкий характер. Я не могла ничего пробить, никуда устроиться и выносить удары судьбы. Но у меня был ворчливый, но родной муж, не слишком воспитанные, но все же хорошие дети, да и сама я была нерасторопной, слишком скромной, очень нерешительной, но все же счастливой тетерей.
        На следующий день мы уезжали. Соседское окно светило вслед нашей машине, и только мне свет его казался безнадежно грустным.
        Каждому свое
        Она редко появлялась на детской площадке. Ей было некогда. Она вообще с трудом понимала, как ухитрилась произвести на свет тех, кто под бдительным присмотром няни катался на горке и качелях. Она долго собиралась с духом. Сначала убедительной отговоркой была молодость, даже юность. Она говорила о том, что по нынешним меркам эта прекрасная пора может длиться лет до тридцати пяти. Конечно, бабушка вздыхала, мама говорила: «Дело твое»  — и поджимала губы, любопытные и не слишком тактичные соседки по подъезду заявляли прямо: «Надо рожать». Она внимания ни на что не обращала. Так, иногда думала между делом, что соседки дуры. А если у человека проблема? Если он переживает? Как можно так бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь?! Маме с бабушкой всегда отвечала одинаково:
        — Успею.
        — Ты-то успеешь,  — снова вздыхала бабушка.
        Ну что ж поделать с этими вздохами? В конце концов, она собиралась рожать себе детей, а не бабушке правнуков.
        Главное, муж был согласен с таким планом. Ему нравилась легкость их совместного существования. Приходили с работы, когда хотели. Путешествовали в далекие страны. По выходным высыпались, потом шли в кино и ресторан. Любили укатить на дачу к друзьям. Там природа, шашлыки, ягоды на кустах. У друзей, правда, были дети. Им приходилось резать мясо на мелкие кусочки, следить, чтобы они не обожглись о мангал, и постоянно отвечать на разные вопросы и выполнять разные требования: попить, принести, покачать, спеть песенку, побегать, попрыгать, почитать. Папа самоустранялся к мангалу, мама крутилась как белка в колесе. А они отправлялись на речку. Они были свободны. Шли обнявшись, дышали одним воздухом. Его рука на ее талии, ее голова на его плече. Она говорила:
        — Хорошо, правда?
        — Ага.
        — Все-таки мы молодцы.
        — А то!
        Молодцами они были не только в отдыхе, но и в работе. Он успел дорасти до должности начальника кредитного отдела крупного банка, она стала начальником маркетингового отдела огромной западной компании. Они обсуждали стратегии, финансы, PR-кампании, расстановку кадров, активы и бизнес-компоненты. И всегда сходились в одном: в их паре дебет с кредитом сошелся как нельзя более удачно.
        Тридцать пять не наступило, а грохнуло. Отшумели, отплясали, отгуляли и вернулись в привычную колею: планы, отчеты, проекты, командировки, Мальдивы, Париж, шашлыки. Старшей девочке друзей исполнилось тринадцать. Теперь она не терроризировала вопросами и ни о чем не просила. Она оторвалась от маминой юбки, и мать сходила с ума, не в силах проконтролировать, где, как и с кем проводит время ее еще далеко не взрослый ребенок. А они так и ходили, обнявшись, к реке.
        — Маленькие детки…  — философски изрек муж.
        Она глубокомысленно согласилась:
        — Да уж.
        Потом исполнилось тридцать шесть, и тридцать семь, и даже тридцать девять. Стало пошаливать давление, начали снижаться гормоны, появилась усталость, а с ней и ясность, что надо либо окончательно вступать в ряды движения «Child Free», либо прыгать в последний вагон. Решили догонять поезд. То ли сработал страх поджидающей в перспективе старости и известная присказка о стакане воды, то ли наступил кризис среднего возраста с его жаждой изменений. Людям обычно хочется свободы, а они успели от нее устать. Причем устали как-то одновременно и буквально в одно мгновение. Снова порадовались сведенному балансу и принялись за дело. Обследования между командировками, врачи перед встречами, лучшие специалисты по рекомендациям уважающих коллег.
        К сорока тест показал две полоски, а через восемь недель аппарат УЗИ обнаружил двух эмбрионов. Муж радовался: одним выстрелом двух зайцев. Она была в замешательстве. Она рассчитывала произвести на свет одну человеческую особь и на этом остановиться. Как-то чувствовала, что деторождение и, главное, детовоспитание не ее конек. А тут такой подарок судьбы. То ли подарок, то ли наказание.
        — Замкнутся друг на друге, будут меньше дергать родителей,  — успокоил муж, и она приняла успокоительное.
        Беременность протекала легко. А как иначе? Видно, дети еще в утробе поняли, что маме нельзя мешать. Невозможно оторвать ее от дел, от графиков, от переговоров. Сорвать планы, не выполнить обещания  — это не про их высокопрофессиональную мамочку, которая не раз говорила подчиненным: «Насморк  — не оправдание для отсутствия на рабочем месте». А что такое ожидание ребенка? Прекрасное состояние, а вовсе не болезнь. Так что работала она как раньше, даже больше, чем раньше. С гормонами, правда, пришлось побороться. Сложно идти против природы. Если прежде органайзер прекрасно функционировал в голове, то теперь пришлось писать себе записки и в компьютере, и на бумаге. Да, еще и будильник приходилось заводить на полчаса раньше. Очень трудно было встать и быстро собраться. А в остальном ничего не изменилось. Брифинги, совещания, мозговые штурмы, запуск новой продукции, вывод на рынок, сбор информации, подведение итогов. И быстрее, быстрее. Чтобы успеть до родов, чтобы не списали со счетов, чтобы не вылететь из седла.
        Врачи ставили срок родов на середину декабря. Ненормальные! Ну как можно рожать, когда продажи в цейтноте и работы выше крыши. Вот в каникулы самое оно, а потом вообще спад сезона до восьмого марта  — можно позволить себе и небольшой декретный отпуск. Так что в середине декабря  — ни-ни. Доктора обзывали ее ненормальной, говорили, что двойня всегда рождается раньше срока, что часто приходится кесарить. И она, конечно, может рассчитывать на что угодно, но они-то знают статистику. Максимум тридцать восемь недель. Как ни пытайся, а к пятнадцатому декабря малыши появятся на свет. Как бы не так. Они слушали свою маму, а не консилиум профессоров. Дали и проекты закончить, и лавры сорвать, и премиальные получить, и Новый год встретить, а второго января попросились в роддом. Оба доношенные, ладненькие. Мальчик два восемьсот, девочка два шестьсот. Специалисты пожимали плечами и разводили руками: «Бывает же такое».
        Вокруг началась свистопляска. Муж прибежал с цветами и коробкой конфет, которые она тут же слопала. Акушерка ругалась: «Тебе ведь кормить». А она только удивлялась. Мне?! Да ни за что. У меня фигура, грудь и вообще времени нет. Для современного человека придумали не только подгузники, но и смеси. А висеть у материнской груди  — это пережиток прошлого.
        — У меня дети, а не мартышки,  — с гордостью говорила она.
        Детки и правда были симпатичные. Ее мама не вылезала из палаты. Постоянно то пеленала, то переодевала, то гладила и говорила, что она может уволиться с работы. И, кстати, бабушка тоже еще вполне себе ничего.
        «Вполне себе ничего» ее не устраивало. Ей нужна была здоровая мама и хорошие дети. А бабушка и свое здоровье угробит, и детей избалует.
        — Воспитанием должны заниматься специалисты,  — со знанием дела заявила она.
        — Но тебя-то я воспитала,  — попробовала возразить мама. Она решила отшутиться:
        — И каков результат?
        Аргумент оказался достаточным. Видно, результатом мама была не вполне довольна и предпочла больше свои услуги не предлагать. Наняли двух нянь. Одну для мальчика, другую для девочки. Обе с медицинским образованием и со знанием английского. А как иначе? С детьми как в маркетинге  — надо уметь видеть на много шагов вперед. Няни споро управлялись с малышами: кормили, пеленали, купали, баюкали. Она тоже принимала участие. Выходила гулять и гордо толкала перед собой большую коляску. Вокруг удивлялись. Двое детей, а такой цветущий и совсем не усталый вид. Она действительно расцвела: напиталась кислородом. Вместо душного офиса зимний лес. Вместо ранних подъемов крепкий здоровый десятичасовой сон. Не то чтобы она полностью спихнула детей на чужих людей. Нет. Просто дети продолжали быть такими, какими должны были быть ее дети. Спокойными и родителям не докучающими. У них не было колик и диатеза, зубки вылезали сами собой без всяких ночных истерик. Дети великолепно ели, хорошо спали, а когда бодрствовали, то были заняты тем, что способствует гармоничному развитию личности: слушали классическую музыку,
пытались схватить погремушки, внимательно рассматривали шуршащие, звенящие и дребезжащие предметы на игровом коврике.
        — Котик, a cat,  — говорила няня девочке.
        — Машина, a car,  — вторила няня мальчика.
        Она слушала и улыбалась. Она делала все так, как надо. У нее были здоровые, хорошие, спокойные и развитые дети. Она же при этом оставалась не затюканной мамашей близнецов, у которой нет времени причесаться, а симпатичной женщиной, что с удовольствием делает своим малышам козу, прижимает их к сердцу и располагает временем порадовать любимого мужа. Она увлеклась готовкой. Просто не могла сидеть без дела. Каждый вечер выдавала очередной кулинарный шедевр. То утка в горчичном соусе, то рыба в тайском маринаде, то штрудель с бруснично-ореховой заправкой. Муж говорил, что привыкнет и не сможет пережить ее выход на работу. А она только смеялась:
        — Придется.
        На работу не вышла, а выпорхнула. Наконец-то снова цейтнот, снова задачи и решения, снова проекты, снова головоломки и снова она на своем месте, а не на кухне и не в ванной среди пеленок, распашонок, брызг и умилительных улыбок:
        — Ах, как они выросли. Ах, какие они хорошенькие. Ах, как замечательно быть мамой.
        Конечно, ей нравилось быть мамой. И, естественно, она гордилась своими детьми. Она с удовольствием показывала коллегам фотографии и докладывала об успехах: у девочки вылез зуб, мальчик научился сидеть, девочка сказала «мама», мальчик пополз, да так быстро, что не угнаться.
        На дальние расстояния временно не летали. Детям пока рано, а сами уже успели везде побывать. Теперь любили прокатиться в Европу на несколько дней. И детки не успеют соскучиться, и родители смогут развеяться. Мужу предложили должность замдиректора банка, иногда ему приходилось работать и в выходные. Ее компания объединилась с другой, не менее крупной. Маркетинга стало в два раза больше. Она уходила из дома, когда дети еще спали, и возвращалась, когда уже спали. Редкие выходные старалась превращать в праздник. То дельфинарий, то зоопарк, то аттракционы, то шашлыки на даче. Ясное дело, теперь она носилась как угорелая. То попить, то поесть, то пописать, то поиграть, то почитать, то ответить, то еще что-нибудь. Зато на речку шли вчетвером. Муж катил коляску и говорил:
        — Хорошо!
        А она соглашалась:
        — А то!
        В общем, так, чтобы погулять с детьми на площадке у дома, такого не случалось. Иногда, когда с утра надо было ехать к клиенту и она выходила из дома позже обычного, то забегала чмокнуть вертящихся на карусели детей. Случалось (редко) выбиралась с работы пораньше и подходила к горке, чтобы попросить няню:
        — Погуляйте еще полчасика, пойду ненадолго прилягу.
        Она подъезжала к площадке. Всегда легкая, всегда модная. Туфли на каблуках, деловая сумка, стильная одежда, уверенный взгляд из-под очков в дорогой оправе, такая же уверенная походка. Речь правильная, голос ровный, на лице приветливая улыбка. И никаких этих окриков детям:
        — Куда ты забралась, бестолочь?! Слезай, кому говорю?!
        Или:
        — Опять ты дерешься?! А ну оставь Диму в покое! Убери руки, я сказала!
        А еще:
        — Слазь с качелей. Слазь, тебе говорят. Сейчас папа позвoнит, домой пойдем.
        От всех этих словесных оборотов ей становилось резко нехорошо, и она, вежливо улыбнувшись выдающим их женщинам, спешила ретироваться. Конечно, нельзя поместить детей в вакуум. Они с мужем думали построить дом, но из-за города не наездишься на работу, а с пробками так вообще перестанешь видеть детей. Сейчас невозможно оградить от общения с сомнительным контингентом, но потом частная школа, занятия в кружках, учеба в Англии сделают свое дело. И никаких криков, и никаких звoнит.
        Она уходила с площадки, думая о том, какое впечатление производит на этих женщин, изо дня в день гуляющих с детьми и обсуждающих исключительно марки подгузников, детское питание, проблемы пищеварения и отчаянно ждущих, когда же их дети, от которых их уже тошнит, наконец подрастут и отправятся в детский сад. «Несчастные,  — думала она,  — ни прически, ни фигуры, ни стиля. Какие-то бесформенные кофты, вечные джинсы с кроссовками, бессмысленные разговоры и перемывание косточек таким, как я. И за детьми-то мы не смотрим, и деньги на ветер (на нянь) выбрасываем, и, вообще, непонятно, зачем детей нарожали». А на самом деле каждая не отказалась бы сбагрить свое чадо няне и стать кем-то еще кроме мамы. И платье надеть, и каблуки, и прическу сделать. А у них дом  — площадка  — дом  — кастрюли  — площадка  — дом  — кастрюли  — кровать. И так каждый день. Нет, с ума сойти можно!
        А эти разговоры?
        — Опять вчера полночи не спал. Когда уже вылезут зубы? И эти гели  — мертвому припарка. Моему минут на пять помогают, а потом снова-здорово  — орет, муж вздыхает, подушку на голову натягивает. Еще пару таких ночей, боюсь, вообще, перестанет домой приходить.
        И куча советов на эту тираду:
        — Ромашкой десны мажь. Минут на пятнадцать заварила, потом напальчник надевай и прямо по десенкам три. Моя мама еще мне так делала, и я своей дочке пробовала. Помогает.
        — Прорезыватель в холодильнике держи. Он тогда лучше зуд снимает.
        — Сдай ребенка бабушке и сходи с мужем в кино.
        Вот этот совет, с точки зрения деловой женщины, что стала свидетельницей разговора, забежав на площадку всего-то на пять минут, самый толковый. Но разве этим женщинам его оценить? И правда:
        — Да у него же зубки режутся. Разве оставишь?
        — Это у тебя бабушка палочка-выручалочка. А нашу полгода надо упрашивать один день посидеть.
        — Ой, девочки, а вчера в магазин такие курточки привезли. Я своей уже купила. Вот, посмотрите.  — Слышится шуршание пакета. Деловая женщина даже не оборачивается. Она поправляет берет на своей девочке и пытается одновременно завязать шнурки на модных кроссовках мальчика.
        — Какая красота!
        — Ой, рюшечки! Обожаю!
        — А розовые были?
        — И бантики, смотрите, бантики!
        Стильная бизнес-леди покидает площадку, так и не взглянув на «прекрасную» курточку. Она считает, что розовое в рюшах и бантиках прекрасным быть не может по определению. Вся эта чушь: девочкам розовое, мальчикам голубое  — сплошная безвкусица и ограниченность. Сейчас в моде яркие цвета, и детям они идут безоговорочно. Ее малыши всегда выделяются среди других. У них оранжевые куртки или ветровки свекольного цвета, а еще ультрамариновые тренчи (но это для выхода в свет). На природу же они ездят не в джинсах, а в клетчатых бриджах в английском стиле. Только клетка не сдержанная, а желтая с ярко-синей полосой по краям. Такую одежду не купишь в магазине, который торгует куртками в рюшах и бантах.
        Нет, она понимает, что не у каждого есть возможность одевать детей за границей или тратить здесь, в Москве, бешеные суммы на брендовые вещи. Но со вкусом можно одеться даже на рынке, даже в секонд-хенде. Если, конечно, уметь это делать. А откуда взять такой талант тем, кто сам не вылезает из спортивных костюмов, потертых джинсов, растянутых кофт и заношенных кроссовок. Зимой и летом одним цветом, просто кофты меняются на футболки, а кроссовки на резиновые шлепки, сверкающие, в лучшем случае, коряво сделанным педикюром, а в худшем  — облезлым лаком и наростами старой кожи.
        Она не была злой. Она просто откровенно не понимала, как можно так жить? Как можно запускать себя, свое развитие, свои отношения с мужем? Как можно запускать свою жизнь, в конце концов? Она не презирала этих женщин. Она не замечала их не потому, что была высокомерной. Она кривилась от неправильной речи не оттого, что считала себя поборницей грамотности. Она морщилась от брошенных на площадке окурков и шелухи от семечек, вовсе не будучи ханжой. Она просто отчаянно боялась стать одной из подобных женщин. Вот так же забыть о себе, раствориться в детях (ведь это же самое важное на земле) и превратиться в клушу. Пусть не навсегда, а года на два, до детского сада. Но ведь рутина затягивает. Гуляя с коляской и собирая волосы в кургузый хвостик, никто не думает, что это навсегда. А потом приехали: «Меня все устраивает. Мне так удобно». И  — вперед и с песней на «Модный приговор» под аккомпанемент супруга, которого тошнит от пузырей на коленках, невыщипанных бровей, засаленных волос и присказки об удобстве. И это если аромат любви все еще осязаем в воздухе. А если нет, то никакой приговор не поможет. Пока
ты купалась в удобстве, муж отбыл в царство жутких шпилек, натирающего кружевного белья и подтянутого тела.
        Да, еще о теле. Она пришла в форму месяца за три. И это после беременности двойней. Живот был  — можно себе представить. Повезло, что кожа оказалась эластичной и обошлось без ужасных растяжек, но мышцы не просто потеряли форму, а превратились из тугих комочков в одно сплошное дряблое желе. Она, кстати, от детей в фитнес-клуб не бегала. Коврик на пол, и вперед  — лопатки поднимаем, ноги подтягиваем. И все восстановилось, причем довольно быстро. Ну, и не жрать, конечно. Без этого никуда. Наверное, если кормишь, надо кушать. Даже точно надо. Но детям-то уже и два, и три года, а мамашки сверкают рыхлыми телесами, ничуть не стесняясь. А отговорки?
        — Я так устаю.
        — У меня нет времени.
        — Я иногда пытаюсь, но ничего не помогает.
        — А мой говорит: «Не смей худеть, мне так нравится».
        Нет, ну бывают, конечно, исключения. Однако мода давит не только на женщин, но и на мужчин. Подиум предпочитает сушеных вобл и не признает кустодиевских красоток. И не надо жаловаться своему благоверному на нехватку времени, и не стоит уповать на жалость и понимание. Не пожалеет и не поймет, а про себя подумает, что не хватает жене одного: силы воли. И будет прав, между прочим.
        Она ни в коем случае не презирала этих женщин без профессии и желания добиться в жизни чего-то еще кроме умения потрясающе стругать оливье. Она просто радовалась, что ей удалось взять себя в руки, вырваться из будничной рутины и не превратиться в одну из них. Она их жалела. Она не хотела вызывать их черную зависть. Не хотела ехидных фальшивых улыбок в лицо и злых слов и взглядов за спиной. Но разве можно этого избежать?
        Да, она не видит своих детей так часто, как хотелось бы. Но каждое мгновение, которое она проводит с ними, наполнено смыслом. Да, она не торчит на этих плебейских площадках, не обсуждает соседей, не советуется по поводу прикорма и режима дня. Для этого у нее есть высококлассный педиатр, принимающий в клинике, где сумма годового контракта может ввергнуть в шок любую из мамочек-площадниц. Зато все четко, зато без очереди. И не надо никаких направлений, талонов и ожиданий. А сэкономленное время в пользу детей: зоопарк, цирк, дельфинарий, музей. И раз в год на море. Это обязательно. Только не на две недели, а на полные четыре месяца, чтобы заложить не кирпичик, а целый фундамент из иммунитета.
        Конечно, сидеть с детьми все это время в снятой прямо у пляжа вилле возможности у родителей не было. Если честно, она понимала, что и желания такого не возникало. Это же с ума сойти можно от нескольких месяцев упорядоченной жизни без всякого цейтнота. Скучно. А детям хорошо. И это главное. Пусть набираются сил у моря, а не неправильных ударений в словах у подъезда. Она была счастлива, что может себе позволить дать своим детям максимум. А тех, кто на это не способен, очень и очень жалела.
        Потому она и не задерживалась на площадке. Сухой кивок, мимолетная улыбка  — и бежать. Прочь, прочь от косых завистливых взглядов, от фырканья и дружного обсуждения ее жизни, заканчивающегося излюбленными фразами «везет же некоторым» и «мне бы так».
        Площадка живет по своим правилам. Ей нет дела до мыслей и чувств какой-то там женщины, наряжающей своих детей так, будто они вышли на подиум, а не во двор прокатиться с горки и поваляться на грязной земле. Малыши у нее, правда, симпатичные, воспитанные. Только держатся особняком. Но это и понятно: они все время вместе, им компания не нужна. Иногда подходят к общему кругу, когда молоденькая мусульманка Лейла, выгуливающая сразу троих, выуживает из коляски пакет воздушных шариков и кричит: «Налетай!» Ребятня выстраивается в недружную очередь, которая толкается, вопит, дерется и дрожит от нетерпения. Двойняшки подходят и спокойно ждут, когда и им Лейла надует по шарику и улыбнется из-под хиджаба ослепительной улыбкой: «Держите». Еще им нравится наблюдать, как Лена  — мама хорошенькой Ксюши, которая в три года говорит всего пару слов, да и те картавя,  — выдувает мыльные пузыри. Они разлетаются по площадке на десятки маленьких круглых радуг и лопаются то на дереве, то на траве, а то и прямо на носу ароматными мокрыми каплями. Мальчик при этом озадаченно хмурится, а девочка задорно смеется и просит
Лену: «Еще».
        — Сейчас, сейчас,  — отвечает малышке Лена, одновременно сдерживая свою Ксюшу, которая пытается исхитриться и отвесить сопернице тумака.
        И в этот момент на площадке возникает Она. Как всегда, при параде. Идеально сидящий костюм, искусно сделанный макияж, походка деловая, стремительная. И как только можно не сломать шею на таких каблуках? Она подбегает к детям, треплет их по головам и приглушенным голосом отдает няне какие-то распоряжения. Через мгновение ее и след простыл. Девочка снова подходит к Лене, теребит ту за штаны, требовательно хнычет:
        — Еще!
        Лена охотно дует пузыри. Лейла пытается одновременно качать ногой коляску с трехмесячной Радимкой, левой рукой поддерживать двухлетнего Маратика, который вознамерился добраться до самой высокой перекладины разноцветной лестницы, а цепким взглядом следить за пятилетней Мадиной, что упросила мать разрешить ей покататься на самокате по тротуару напротив площадки. Правой рукой Лейла старается удержать хиджаб, упрямо съезжающий на плечи. Рот ее не закрывается. Она говорит без пауз в напевном ритме колыбельной:
        — Осторожнее, Мадина, за машинами следи; Маратик, перекидывай ножку, не спеши, баю-бай, баю-бай, Рада, глазки закрывай, поправляйся же, платок, ты меня совсем измучил.
        У Лейлы забот хватает. На женщину, у которой только двое детей, она не обращает никакого внимания.
        Две подруги, Маша и Света, ритмично покачивают качели. В них будто впаяны двухлетние Артем и Гриша, оба в толстых цветных комбинезонах. Артем поет какую-то лишь ему понятную песню, Гриша качает головой в такт движению качелей. Обе мамочки могут быть спокойны, какое-то время дети посидят на месте, никуда не удерут, нигде не споткнутся, ни обо что не ударятся. Молодые женщины могут расслабиться и поговорить.
        — Вчера пыталась разобраться в этой системе. Черт голову сломит,  — жалуется подруге Света.  — Не пойму, как найти нужный сад.
        — Ты через округ ищи,  — советует Маша.  — Там по округам деление, просто так не найдешь. А все остальное легко. Нашел, записался. Только нужно СНИЛС вбить. Ты получила?
        — Да, еще летом, пока народу не было.
        — Ой, ой, расскажите про СНИЛС,  — присоединяется к разговору Оксана  — мама трехлетней Дарины.
        — А тебе зачем?  — удивляется Маша.  — Вы ведь в сад не идете.
        — Так у меня же старшая. Я ее в лагерь хочу отправить, а теперь без СНИЛСА и туда не берут.
        — Придумали мороку!  — недовольно произносит Света, и три женщины еще какое-то время негодуют на власть, постоянно придумывающую новые бюрократические ступени, которые приходится преодолевать обычным гражданам. Они поглощены разговором, временное появление мамы двойняшек не производит на них впечатления. Она вряд ли отправит своих детей в детский сад или в государственный лагерь. Чем эта женщина может им помочь? Даже советом не поможет. Полина  — ей два с половиной  — сидит на горке и кричит на всю площадку:
        — Не поеду! Не пойду! Не поеду! Не пойду!
        — Полька! Горе луковое!  — орет ее мать, продавщица Наташа.  — Едь давай, коза, а то мигом по жопе схлопочешь.
        — Не поеду! Не пойду!
        — Я те говорю, поганка, домой пора. Ща батя придет, у нас суп не варен.
        — Не поеду!  — Полинка вскакивает и забивается в угол высокой площадки, чтобы мать не сумела ее достать.
        — Ах ты, паразитка!  — Толстая Наташа спешит к лестнице, поднимается, переваливаясь, за непослушной дочерью. Та с визгом и хохотом катится вниз и бежит в противоположную сторону, к другой горке.
        — Полинка! Ну никаких нервов не напасесси! Стой, дрянцо такое!
        Полинка и не думает останавливаться. Маленькие ножки бегут по заданной траектории, тонкие косички прыгают по остреньким плечам, широкий рот неустанно хохочет. Полинка совсем не боится мать. Знает  — та поорет и перестанет. И по жопе не надает. Если чего и даст, так сладких сухарей, которые сама делает.
        — Вот оторва!  — разводит руками Наташа и застывает посреди площадки. И вместо усталости и раздражения в голосе ее одно восхищение. Она смотрит на свою дочь, а не на покидающую площадку мать двойняшек.
        — Бедняга!  — От карусели слышится громкий вздох. Но относится он не к Полинке и даже не к страдающей теперь одышкой Наташе. Катя, мама Вики, рыжеволосой пухлой малышки, что уже минут пятнадцать не слезает с карусели, единственная из всех присутствующих смотрит вслед стремительно удаляющейся фигуре. Вот она подходит к своей иномарке, вот щелкает замком, вот легко впрыгивает в салон и, нажав на газ, лихо выруливает со двора.
        — Бедняга!  — еще раз вздыхает Катя, и этот вздох эхом разносится по площадке.
        — Мне тоже ее жаль,  — тихо произносит Маша, почти склоняясь к уху Светы. Няня с двойняшками хоть и застыли возле Лены с ее пузырями, но все-таки могут услышать.
        — Мне тоже,  — признается Света.
        — Вы о ком?  — Оксанины глаза округляются от любопытства.
        — Да об этой бедолаге на «Ауди».  — Наташа подходит к женщинам и горестно качает головой.  — Жалко ее.
        — Вот именно,  — поддерживает и Лейла. Радимка спит, Маратик слез с верхотуры, Мадина, накатавшись, копается в песке.  — Шутка ли, бросить свои сокровища на няню.
        — Кошмар!  — соглашается Наташа.
        — Да ужас, вообще.  — Глаза Оксаны наполняются неподдельным сочувствием.
        — Работает, белого света не видит,  — Маша.
        — А эта постоянная беготня на каблуках. Так и до варикоза недалеко,  — Света.
        — А перелеты? Командировки или острова всякие? Тут тебе и сосуды, и давление, и гиподинамия.  — Наташа тревожно ощупывает себя, будто это ей приходится полжизни проводить в самолетах.
        — А на машине все время ездить? Совсем не дышать кислородом.
        — А постоянно думать о внешности?
        — А не позволить себе расслабиться?
        — А выкидывать деньги на няню?
        — А пахать наравне с мужиком?
        — Девочки!  — Оксана обводит товарок затуманившимся от нахлынувших чувств взглядом.  — Какие же мы счастливые!
        И хор возбужденных голосов отвечает ей в едином порыве:
        — А то!
        Чудеса природы
        Их было четверо. Они приходили к нам вот уже двадцать лет, и каждый раз, когда я их видела, моя совесть переставала мучиться от того, что я работаю в одном месте все это время. В одном, но не на одном. За эти годы я выросла из официантки до директора ресторана, а вот в их жизни, как мне казалось, практически ничего не менялось.
        Первую звали Лада. Имя ей шло удивительно. Как в тридцать, так и сейчас, в пятьдесят, она была очень ладной: стройной, пропорциональной и очень гармоничной. Все в ней сочеталось наилучшим образом: голубые глаза, светлые волосы и нежный, почти по-девичьи персиковый цвет кожи, над которым, видимо, долго приходилось трудиться перед зеркалом. Походка легкая, почти парящая над землей, идеально гармонировала с удивительно прямой осанкой бывшей балерины. Цвет макияжа  — с одеждой от ведущих домов моды, сумочка  — с туфлями. Хотя в последние годы это правило сочетания обуви и аксессуаров утратило свою силу, Лада оставалась консерватором, не желающим его нарушать. Она вплывала в ресторан, и, если тебе в глаза бросался ее очередной клатч, на туфли уже можно было не смотреть. Нет, посмотреть, конечно, стоило, чтобы увидеть потрясающую модель, безупречно сидящую на тонкой лодыжке, оценить длину мыска, высоту каблука, количество пряжек и ремешков. Туфли всегда были разными, но цвет неизменно соответствовал цвету сумки.
        Лада за время нашего… да, наверное, знакомства (ведь мы знали имена друг друга и несколько раз общались) практически не изменилась. Во всяком случае, то, что было доступно всеобщему взору (лицо, шея, линия декольте, открытые летом руки), казалось, время тронуло не сильно. Конечно, здесь постарался пластический хирург, но старания его увенчались явным успехом, и Лада имела полное право гордиться своей внешностью. Волосы, как всегда рассыпанные по плечам в беспорядке, в котором угадывался точный расчет, были густыми и блестящими, под глазами  — ни синяков, ни мешков. Ни уголки рта, ни щеки не опустились ни на миллиметр. Талия у Лады была тонкая, грудь, которая, по-моему, пару лет назад увеличилась на размер,  — высокой, а на бедра, упругие и покатые, с удовольствием оборачивались практически все наши посетители мужского пола от двадцати до семидесяти.
        В общем, Лада выглядела шикарно, и неслучайно. Уже двадцать лет она была замужем за банкиром. И, похоже, считала это своей профессией. Не раз и не два я слышала, как она говорила подругам:
        — Быть женой вечно занятого мужа, девочки, ох, как не просто.
        Я понимала, что Лада имеет в виду, но, если честно, не раз и не два мечтала хотя бы на недельку поменяться с ней местами. Чтобы проснуться утром и целый час решать, куда податься: на шопинг, на шейпинг или на чашечку кофе к Альбине на соседний участок. Или, может быть, сводить своего йорка на груминг, а потом зайти в магазин и накупить ему кучу новой одежды, потому что старая уже вышла из моды. И не думать о том, что приготовить на обед и ужин  — на это есть повар. Не прикидывать, выбить ли ковры, постирать ли занавески и не съездить ли (в лучшем случае), а то и сходить в магазин. Для этого мы платим домработнице. И не тратить время и нервы на подготовку уроков с детьми, не метаться, высунув язык, между карате, музыкой и художественной школой, держа в одной руке форму, папку с нотами и кульман, а в другой автокресло с младшим грудным ребенком. Это проблема нянь и репетиторов. О тебе и твоих детях есть кому позаботиться. А ты предоставлена самой себе: ходишь по премьерам, тусовкам, показам, мелькаешь в прессе, ездишь на курорты и с умным видом рассуждаешь о том, что Куршевель уже не тот,
а в Баден-Бадене в этом году было прохладнее, чем в прошлом.
        Я бы хотела так пожить, но как-то раз в один миг передумала. Эти четверо, как правило, платили в складчину, однако в тот раз праздновали Ладин день рождения, и угощала она. Расплатившись, она направилась в дамскую комнату и, поравнявшись со мной, а я тогда уже работала менеджером зала, попросила:
        — Вы не могли бы на чеке приписать скидку в двадцать процентов? Просто ручкой напишите и поставьте, если нетрудно, печать.
        — Да, конечно.  — Ничего больше ни сказать, ни спросить не позволял профессиональный этикет. Но Лада зачем-то решила объясниться. Наверное, прилично выпила. Вряд ли стала бы откровенничать на трезвую голову.
        — Муж выделил сумму, а я превысила лимит. Скажу, что Зойке одолжила, тогда он злиться не станет, а потом про долг и вовсе забудет.  — И она заговорщицки мне подмигнула. Я ответила профессионально заточенной на клиента улыбкой и тут же расхотела превращаться в Ладу.
        Терпеть не могу, когда меня контролируют. Я вот от первого мужа сбежала, как только он попытался это сделать. Мой муж, конечно, не олигарх был, но зарабатывал вполне прилично.
        — Дарю,  — говорит,  — тебе карточку, пользуйся.
        — Спасибо.  — И пользуюсь.
        А через две недели приносит мне распечатку. «Рассказывай,  — говорит,  — дорогая, зачем тебе понадобились еще одни туфли и вторая пара перчаток. И почему вот в этом кафе такой дорогой мохито. Кстати, с кем ты там была. С Юлькой встречалась? Не нравится мне эта твоя Юлька». Я сбежала в тот же день. Все, что хотите, но решать, с кем дружить, где питаться и сколько пар обуви носить, предпочитаю сама. А со вторым мужем живем уже пятнадцать лет, и никогда ни ему, ни мне не приходило в голову допрашивать другого, на что потратил и почему так дорого заплатил. Есть общий бюджет в тумбочке, и каждый берет по мере необходимости, но в пределах разумного (так, чтобы хватило до следующего пополнения кубышки). На крупные покупки и отдых откладываем, остальным распоряжаемся по своему усмотрению. Короче, живем так, как нам удобно. А по-другому меня коробит. Будь мужчина хоть олигарх, хоть президент, хоть князь Монако. Не желаю, чтобы меня контролировали.
        Да, дело было именно в контроле, а не в скупости. Я тебе выдал сумму  — пожалуйста, в нее уложись. Этому было еще подтверждение во времена, когда я бегала с подносом официанткой. Если клиенты долго обсуждают одну и ту же тему, а тебе надо собрать четыре тарелки, принести столько же новых блюд, потом вернуться с очередной порцией напитков, и так несколько раз, то невольно становишься свидетелем разговора. И даже когда слышишь не все, прекрасно понимаешь, о чем идет речь. Лада тогда советовалась с подругами по поводу новой машины. Она показывала фотографии и просила сказать ей, на какой же модели остановиться.
        — Ладка, бери «мерс», что может быть лучше?  — услышала я слова Нины.
        И ответ:
        — Он, конечно, хороший и надежный, но выглядит как-то не очень. Угловатый, я же люблю закругленные формы. А этот табурет табуретом.
        — Значит, тебе обязательно «джип» нужен? Тогда «Инфинити» бери. Они такие круглые, космические просто.
        — Нет, на «Инфинити» не хватит. У меня лимит.  — Лада беззаботно улыбнулась.  — Давайте дальше думать.
        Я всегда интересовалась машинами. Понимала, конечно, что вряд ли сама когда-нибудь смогу приобрести такую дорогую тачку, но они мне нравились. Я прекрасно понимала, что обсуждают женщины. «Кроссовер» фирмы «Мерседес» в те годы действительно напоминал по форме советский «уазик», а «Инфинити», недавно появившаяся на рынке, смотрелась просто конфеткой. Но, что интересно, разница в цене у них была небольшая. И если речь шла о десятках тысяч долларов, то необходимость добавить тысячу-другую не могла стать проблемой для обеспеченных людей. Но это с моей точки зрения. А на самом деле, возможно, их состоятельность оставалась неизменной именно потому, что они умели считать деньги. Именно считали, а не жалели. Во всяком случае, Ладин банкир скупердяем не был. Оплачивал же он ее внешность, наряды и прочие составляющие жизни «рублевской жены». И делал это, наверное, охотно. Да и Лада не производила впечатление ущемленной женщины. Она вообще производила хорошее впечатление. Не было в ней ничего от пустоголовой барышни, прожигающей жизнь. И я даже призналась себе, что она не из тех, кто бросает все на откуп
обслуживающему персоналу. И была права. Как-то я слышала, как она рассказывала остальным о сеансах с психологом, которого посещает вместе с сыном-подростком.
        — Этот переходный возраст, девочки, меня уже достал. Раньше слова грубого не слышала. Мамочка то, мамочка се, а теперь даже смотрит как на врага народа. Ладно бы я им не занималась, а то ведь всюду вместе, как шерочка с машерочкой.
        — Да надоела ты ему,  — подкинула верную мысль Нина.  — Ромочка, дай подотру попку, дай повяжу шарфик, дай застегну брючки.
        — Не утрируй,  — беззлобно огрызнулась Лада.
        — Нет, правда, отпусти поводок. Пережмешь  — потеряешь,  — это сказала Зоя.  — Ты же помнишь, как с моей было, чуть не упустила девку.
        — А ты что скажешь?  — повернулась Лада к четвертой подруге.
        — А что я могу сказать?  — Та развела руками.  — Опыта нет.
        Из всего услышанного я сделала два вывода. Во-первых, Лада  — неплохая мать, а скорее даже, хорошая. И жизнь ее в этом похожа на жизнь обычных женщин. Пусть обложка другая, но содержание такое же (капризы, болячки, переходный возраст). А во-вторых, у Татьяны  — так звали четвертую даму  — детей тогда не было.
        Не было их и сейчас. На спиногрызов  — так она сама говорила  — у нее не нашлось бы ни сил, ни желания, ни времени. Времени действительно не было. Она всегда появлялась последней. Входила в ресторан, резко открывая дверь, не прекращая телефонный разговор, на ходу снимала плащ или пальто и, подсев к подругам, посылала каждой воздушный поцелуй, не переставая деловито общаться с трубкой:
        — Да. Какие условия? А сроки? Поставка возможна только через неделю. Обратите внимание на пункт контракта пять два два.  — И так далее, и тому подобное. За время встречи она часто выходила из-за стола, отвечая на звонки и не реагируя на призывы подруг «бросить наконец свою трубу и расслабиться». Уезжала раньше, потому что спешила не домой, а еще куда-то, чтобы с кем-то очень важным что-то обсудить, подписать или о чем-то договориться.
        Татьяна была классической бизнесвумен, заточенной исключительно на работу. По ее движениям, взгляду, манере говорить становилось понятно, что человек она жесткий, цельный и, вероятно, хороший профессионал в своем деле. На моих глазах ее самые простые деловые костюмы фабрики «Большевичка» превратились сначала в марку «Lady&Gentelman», а впоследствии доросли и до «Шанель». Дорогими стали часы, украшения, портфели. Да, дамскими сумками она не пользовалась. Всегда портфели, из которых во время телефонных разговоров извлекались бумаги в аккуратных папках, а иногда и ноутбук без единого пятнышка и царапины. Татьяна была деловой, организованной и очень аккуратной. Четкость во всем, обязательность и умеренная жесткость. Я была свидетелем ее телефонного разговора с водителем. Видимо, он куда-то отъехал, пока она сидела с подругами, и теперь не успевал к назначенному времени.
        — Я вас поняла,  — произнесла Татьяна ровным голосом, не выражающим недовольства начальника подчиненным.  — Вы сказали, будете через десять минут, так, пожалуйста, будьте. В вашей профессии одна из главных задач  — уметь правильно рассчитать время. Если не справитесь, мне придется принять меры. Договорились?
        Вроде бы жестко, но не слишком. Никакой взбучки за отлучку и опоздание. Но с другой стороны, попробуй задержись еще хоть на минуту  — мало не покажется. Так может вести себя только очень уверенный в себе человек, знающий цену своему времени и вообще себе самому. А Татьяну ценили многие. Даже Ладин муж. Как-то она сказала:
        — Мой хочет с тобой посоветоваться. Заскочишь в выходные?
        — В следующие. В эти я в Ницце.
        — Семинар? Симпозиум? Лекция?  — это Нина предложила варианты.
        — На сей раз любовь,  — усмехнулась Татьяна.
        Это было лет пять назад. Я думала, что-то случится, ждала изменений, но их не последовало. Все те же резкие движения, прямой и даже жесткий взгляд, только вместо трубки в руке  — провода на шее. Теперь Татьяна на раз избавлялась от пальто, ни на секунду не прерывая череды своих телефонных вопросов и указаний. Ее собранности, цельности, индивидуальности можно было бы позавидовать. Но я не завидовала. Я думала о том, что будет через двадцать лет. Разве здорово стариться в одиночестве? Я тоже оказалась в своем роде карьеристкой. У меня была возможность остановиться на распорядителе зала, иметь больше свободного времени, работать два через два и не нести той ответственности, что лежала сейчас на моих плечах. Но я сделала осознанный выбор в пользу работы, естественно, в ущерб семье. Но тем не менее семья у меня была. Да, мужа не всегда встречал горячий ужин. А если честно, чаще муж встречал меня, стоя у плиты. А еще чаще мы довольствовались сосисками и пельменями  — странная ситуация для директора ресторана. Но изыски так надоедали на работе, что дома ужасно хотелось питаться чем-то очень простым
и ужасно вредным. Мы так и делали. Варили кастрюлю пельмешек, наливали по стопочке и говорили, говорили, говорили. А с кем разговаривает Татьяна по душам? С партнерами по бизнесу? Не смешите меня. С подругами в кафе? Не похоже, чтобы Татьяна изливала им душу. Во всяком случае, я такого никогда не слышала. Но ведь никто из нас не железный. Всегда наступает предел, за которым хочется выговориться, поплакаться, поделиться. А уж у одинокого человека обязательно должна возникать потребность в душевном общении. И как ее удовлетворить? Беседовать с кошкой? С собакой? Хотя какая собака? При такой сумасшедшей занятости невозможно позволить себе завести собаку. Кто с ней будет гулять? А сидеть дома, пока та щенок? Кошке тоже несладко одной в квартире. Несладко и хозяевам, когда они обнаруживают перевернутые цветочные горшки и порванные занавески. Я решила, что при Татьяниной аккуратности кошка тоже исключена. Даже при покладистом характере животного пыли, грязи, шерсти в квартире не избежать. Татьяна не терпела и соринки возле себя. Всегда просила протереть стол, заменить не идеально чистые, с ее точки зрения,
бокалы или принести побольше салфеток  — руки она вытирала буквально каждые пять минут. Такие чистюли должны уживаться только с рыбками, да и то если аквариум будет чистить кто-то другой. Так я подумала когда-то и не ошиблась. Совсем недавно, когда я за соседним столом решала конфликт клиента и официанта, подошедшая к подругам, как обычно с опозданием, Татьяна объявила:
        — Лечу в командировку в Мюнхен на две недели. Рыбы сдохнут.
        Что ей ответили, не знаю. Я была занята разрешением спора. Полагаю, рыбы все-таки выжили. Сейчас есть кормушки, что способны сами выдавать им корм в течение месяца. Хотя, возможно, Татьяна занята до такой степени, что ей недосуг следить за новинками в сфере зооиндустрии. Я наблюдала за ее карьерным ростом, но узнала, чем конкретно она занимается, недавно. Так случилось, что я проходила мимо стола подруг как раз тогда, когда компания определялась с десертом.
        — Надо спросить у официанта, что лучше: эта новая загадочная «Фантазия» или проверенное «Крем-брюле»,  — сказала Лада.
        — «Крем-брюле» лучше.  — Я и не думала останавливаться, бросила фразу на ходу. Но меня остановила Зоя:
        — А что менее калорийно: сорбет или фруктовый салат?
        — Поздно, Зойка, поздно. Тебя это не спасет,  — заметила Нина. И все они, включая пышечку Зою, расхохотались.
        — Лучше просто кофе с кусочком горького шоколада,  — посоветовала я.
        — Поздновато для кофе,  — заметила Лада.
        — Ой, а мне как раз в самый раз. Олюшка завтра Снегурочку на утреннике в саду играет, я обещала шубенку сшить.
        — Зой!  — Татьяна нахмурилась.  — Ну, ты в своем репертуаре. Раньше на детей горбатилась, теперь на внуков перешла. Не надоело?
        — Не-а, к тому же ты вон тоже горбатишься без устали. Причем, заметь, на совершенно чужих людей, я хотя бы для своих стараюсь.
        Мне стало неудобно. Стою и слушаю разговоры клиентов.
        — Я приглашу официанта,  — произнесла я.
        — Вот скажите, Лика,  — остановила меня Татьяна,  — рабство или независимость?
        Я прекрасно поняла, куда она клонит, поэтому произнесла без лишней уверенности в тоне:
        — Независимость.
        — Прекрасно. А к чему ближе постоянная глажка, готовка, уборка, стирка, еще вот шитье по ночам, и, кстати, все это без отрыва от работы?
        — К осознанному выбору,  — не колеблясь, ответила Зоя.
        — Погоди! Я не тебя спросила. Интересно же мнение со стороны.
        — Ну, если человеку так нравится,  — пожала я плечами.
        — Нравится  — не нравится  — это все философия. А я хочу узнать: пахота на других без оплаты за труд как называется? Я не отказываюсь, я тоже ишачу, дай Боже, но согласитесь, имею с этого.
        — Танюх, так я ведь тоже имею.  — Зоя улыбнулась. Она смотрела на Татьяну не с осуждением, а с плохо скрываемым сожалением.
        — Что ты имеешь? Спасибо, бабуля, было очень вкусно? И это всё?
        — Танюша, но ведь это очень много.
        — Спасибо на хлеб не намажешь.
        — Не все покупается и продается.
        — За редким исключением.
        — Я приглашу официанта.  — Я снова попыталась отойти.
        На этот раз мне помешала Нина, спросив:
        — Как вы считаете: карьерист  — это комплимент или наоборот?
        — Я слышу в этом слове негативную окраску.  — Я постаралась ответить так, как подобало отвечать человеку, владеющему словом. Нина была писателем, и известным.
        — Вот и я слышу. А почему, собственно, карьерист  — это плохо? Если ты никого не подсиживал, не предавал, нигде не подличал, так в чем проблема? Делай себе карьеру, сколько угодно. А вот не любят люди карьеристов. Не понимают, как амбиции могут быть важнее прописных ценностей. Но ведь у каждого жизнь одна. Пусть живет как хочет.  — Казалось, она разговаривает сама с собой, словно вырисовывая в воображении сюжет будущей повести.
        Но я все равно сочла невежливым промолчать:
        — Пусть живет.
        — Вот вам, девочки, мнение со стороны,  — тут же вернулась Нина с небес на землю.  — Каждому свое. Странно, что две великовозрастные тетки неожиданно об этом забыли. Кстати, Ладка вон вообще образец совместимости рабства и независимости.
        — Ну-у-у,  — протянула Лада.  — В чем-то да.
        — Во всем.  — Нина взглянула на нее снисходительно, как смотрит на ученика учитель, когда тот пытается придумать оправдание невыученному уроку.  — В сущности, многим удается совмещать эти два статуса. А вот они,  — Нина кивнула на подруг,  — исключительные крайности.
        — Пожалуй,  — согласилась Зоя.
        — Наверное,  — все еще немного обиженно сказала Лада.
        Я промолчала, обдумывая, как предпринять очередную попытку уйти. Татьяна резко хлопнула рукой по столу:
        — Ладно, крайности. Мое время вышло. Ешьте десерт без меня. До скорого.
        Не мешкая, она поднялась, чмокнула каждую из женщин и быстро удалилась.
        — Самая независимая пошла,  — усмехнулась ей вслед Нина.
        Все молчали, удивляясь тому, насколько Татьяна помешана на работе, а я совершенно неожиданно решила полюбопытствовать:
        — Чем она занимается?
        — Всем понемножку,  — загадочно ответила Нина.
        — И всем сразу,  — добавила Лада, ничуть не проясняя ребус.
        — Она  — юрист,  — с укоризной взглянув на подруг, объяснила Зоя.  — И очень востребованный. Она способна вести любые дела, как по бизнесу, так и личные. Лицензия адвоката у Тани тоже есть. Конечно, если вы украли кошелек, она вас защищать не станет.
        — А если обанкротите этот ресторан, то вполне возможно,  — глубокомысленно заметила Нина.
        — Нин!  — подруги хором осадили ее.
        — А что такого? Это же шутка. Хотя,  — Нина будто говорила сама с собой,  — в жизни все может случиться.
        Я улыбнулась, показывая, что ни капельки не сержусь и понимаю, что все это несерьезно, так, фантазии, не более того. Словно вдогонку моим мыслям Лада сказала:
        — А ты напиши об этом.
        — О чем? О банкротстве ресторана или о Таньке и краденом кошельке?  — спросила Нина, и подруги дружно захохотали. А я пошла по своим делам, отослав к ним официанта. Я не знала, почему они засмеялись. По мне, так Нина могла бы написать хоть о рваном ботинке, все одно получился бы бестселлер. Она была не просто известным, а очень популярным писателем. Она не только писала увлекательные романы, которые появлялись в магазинах с завидной регулярностью, но и не сходила с экранов телевизоров. Ее приглашали участвовать в различных ток-шоу, быть членом жюри многих конкурсов, высказывать экспертное мнение в политических программах. Кроме того, она вела несколько радиопередач. В одной говорили о новинках кино, в другой речь шла о воспитании детей  — у Нины, матери и бабушки, было несколько книг, посвященных проблеме переходного возраста. Литература ненаучная, но чрезвычайно познавательная. Тираж одной книги разошелся мгновенно, а потом допечатывался и допечатывался, потому что восемьдесят процентов, если не больше, матерей подростков понятия не имели, что делать, если обожаемое чадо красит волосы в зеленый
цвет, хамит, шляется по подъездам, одевается в какие-то лохмотья, слушает ужасную музыку, не желает учиться и вообще упрямо движется по неправильной колее прямиком в тупик. Все хотели знать, как же быть, и всем советы Нины Артемьевой казались очень толковыми.
        Признаться, книга «Трудный возраст» в свое время была и моей любимой. Язык легкий, ненавязчивый, конфликт увлекательный. Нина прекрасно владела словом. Самое интересное, что совет в романе был всего один. На вопрос, что же делать, если ребенок отбивается от рук, Нина отвечала вполне конкретно: «Ничего». Конечно, речь не шла о ситуациях, угрожающих жизни или здоровью подростка. Но во всех остальных случаях был очевиден прозрачный намек писателя: «Потерпите. Не переживайте. Не реагируйте, иначе будет еще хуже. Много ли вы видели великовозрастных людей с зеленым цветом волос? А все ли мы постоянно ходим в наушниках? И разве никто не умеет читать? Не давите  — и не заметите, как из цербера превратитесь в друга».
        Конечно, это были прописные истины. То же сказал бы любой психолог. Но дело упиралось в сам роман, который был написан с большим чувством юмора от первого лица. Нине поверили, ее цитировали, ее хотели слышать и видеть. Мнение писательницы по любому вопросу казалось интересным. Она была настоящей звездой  — ее узнавали. Не раз и не два я видела, как к Нине подходили и просили автограф. И мне импонировало ее поведение. Она всегда приветливо улыбалась, выслушивала комплименты, ничуть не смущаясь. Никогда не стеснялась, не зажималась, не кокетничала: «Что вы?! Что вы?!» Нина не кичилась своей популярностью и никогда не показывала раздражения, даже если жаждущие ее росчерка мешали просто поесть и поболтать с подругами. Не терпела она лишь одного: когда ее начинали снимать. И даже если просили сфотографироваться, всегда отказывала.
        На это была причина, о которой, наверное, знал каждый житель страны, хоть немного знакомый с ее жизнью и творчеством. Лет десять назад пикантные фотографии Нины с неким популярным тогда молодым певцом облетели желтую прессу и даже попали на один из телевизионных каналов. Сама она никак не комментировала ситуацию, не отвечала на звонки и не давала интервью. На том канале и на изданиях, пропустивших снимки в печать, поставила жирный крест. Даже на пресс-конференциях игнорировала вопросы от журналистов этих газет и журналов. Не думаю, что Нина была злопамятной, скорее справедливой. Они не просто вмешались в ее жизнь. Они ее разрушили. Вся страна знала, что Нина после скандала развелась с мужем, с певцом же так ничего и не сложилось. Очень скоро он исчез с экранов, а спустя время о нем и вовсе забыли.
        Скандал мог обойтись Нине дорого и на профессиональном поприще. Та, кто пишет о семейных ценностях, о проблемах отцов и детей, о жизненных перипетиях, должна знать, как избежать этих самых перипетий. И, конечно, не должна быть замечена ни в чем таком, порочащем репутацию. Но Нина, как я уже говорила, могла написать о чем угодно. Тогда она написала исповедь. Конечно, не от первого лица, было бы слишком прозрачно. Но люди прочитали, всё поняли и простили своего кумира. Она перестала быть идолом (у идола нет права на ошибку), однако осталась умным, приятным человеком, который многое знает и понимает в этой жизни, а значит, может действительно приносить пользу своим читателям.
        Кстати, из этого романа, который назывался «Ошибка незрелой женщины», любопытные узнали, куда подевался певец, представленный в книге подающим надежды телеведущим. Вернулся туда, откуда приехал,  — в глубокую провинцию к беременной жене. Роман с писательницей (в книге популярной ведущей) был не любовью всей его жизни, а лишь ступенькой в лестнице на олимп. Она на олимпе удержалась, а он упал и не поднялся, потому что подлость и гадость должны быть наказаны. Героиня романа шла по жизни с высоко поднятой головой, но я все равно ее жалела. И Нине, которой точно незачем было сетовать на жизнь, я тоже почему-то сочувствовала. Мне казалось, что она рада бы найти свое женское счастье, но боится снова обжечься и угодить в ловушку неискренних чувств. Но и в этом я была не права.
        Когда в прессе появлялись снимки с различных официальных мероприятий, премьер и показов, Нину всегда фотографировали с сопровождающими. Под фотографиями были подписи: «с агентом», «с директором», «с коллегой», «с издателем». Публика ждала, когда же такая интересная и еще вполне молодая женщина выйдет в свет с кем-то более близким, но ожидания не оправдывались. Я искренне верила всему, что пишут в журналах. Оказывается, была наивной как дитя.
        Однажды ко мне в кабинет зашла Татьяна. Это оказался тот редкий случай, когда она появилась раньше подруг. Ей надо было организовать деловой ужин для коллег, и мы обсуждали меню и количество гостей. Обо всем договорившись, она собралась уходить и спросила мимоходом:
        — Как дела?
        — Нормально, кручусь,  — ответила я с некоторым сожалением. Я только вступила в должность, и механизм работы не был отлажен на сто процентов. Я уставала.
        — Все крутятся. Каждый в своем вареве.  — В голосе Татьяны тоже звучала грусть. Я думала, она говорит о себе, но, проследив за ее взглядом, увидела, что он уперся в раскрытый на моем столе журнал. Там, среди других фотографий, на развороте красовался снимок Нины с каким-то очередным то ли коллегой, то ли партнером.  — Вот и Нинуська никак не успокоится.  — Татьяна покачала головой:  — Слетаются на нее как мухи на мед, а она и рада. Ну чего радоваться, когда тебя используют? Мне вот одного раза хватило. Сходил налево к моей подруге, я сразу мужиков как класс вычеркнула, эту же постоянно мордой об стол возят, а ей хоть бы хны. А ведь умная баба.
        Я была обескуражена откровенностью Татьяны. Мне она представлялась непрошибаемой. А тут и про себя откровенно высказалась, и подругу, как говорится, сдала. Татьяна между тем продолжала:
        — Вот сейчас придет, будет рассказывать про очередную большую любовь. Самое интересное, она сама понимает, что нет никакой любви, что ее опять просто используют. И позволяет. Как так можно?
        Татьяна ждала какого-то ответа, и я процитировала классика:
        — Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад.
        — Так оно и есть. Ощущение, что ей самой все это нравится. То с одним крутить, то с другим.  — И снова она хотела услышать ответную реплику, я ее подала.
        — Может, правда нравится. И почему крутить, тут вроде написано, что он  — коллега.
        — Ну да, на заборе тоже написано.
        — Так что, врут?
        — Конечно. Писать «с любовником», что ли?
        — Ну, Нина свободная женщина. Может делать что хочет.
        — Вот от того и бесится, что свободная. Как Вовка ушел, так и не может успокоиться. А зачем для этого мужиков менять как перчатки, не понимаю!
        Татьяна ушла, а я подумала, что предпочла бы менять как перчатки, но не быть одной-одинешенькой. И пусть это называют слабостью. Плевать на Хайяма. Во всяком случае, из-за одной измены ставить крест на своей личной жизни тоже не особо умно. Я бы даже сказала, глупо. Я думала о Татьяне и повторила ее слова:
        — А ведь умная баба.
        Подруги, облюбовавшие наш ресторан много лет назад, казались мне очень похожими. Все успешные и при этом каждая по-своему несчастна. Все имели скелетов в шкафу, все могли поплакаться на судьбу. Все три, кроме Зои. Меня всегда удивляла эта дружба. Нет, не потому что с Зоей нельзя было дружить, просто она была не из их круга. Тут не шла речь о детской дружбе, когда, даже годы спустя, неважно, кто ты и что ты. Я однажды слышала, как Нина говорила подругам, что очень рада, что у ее дочки сложилась прекрасная компания во дворе.
        — Вот сейчас даже в разные школы пошли, а домой прибегают и первым делом звонить: «Гулять пойдешь?» Хорошо бы это сохранилось. Нет ничего лучше друзей детства. Так жаль, что у меня их нет.
        — Тогда откуда ты знаешь, что ничего лучше нет?  — деловито спросила Татьяна.
        — Ну, я же в социуме живу, а не в вакууме. Наблюдаю за людьми, общаюсь с ними.
        — Танюш, не вредничай! Нина абсолютно права. Вот у меня есть Галка. Мы с ней из одной песочницы. И сейчас, когда встречаемся, так друг друга и воспринимаем, хотя она, между прочим, уже сейчас в министерстве работает, а станет еще более важной шишкой.
        — Вот когда станет, тогда и будешь говорить про песочницу,  — упрямилась Татьяна.
        Ее упрямство ничего не значило. Она всегда до последнего отстаивала свою позицию  — профессиональная привычка хорошего адвоката. Что бы она ни говорила, я соглашалась и с Ниной, и с Зоей на все сто процентов. Моей лучшей подругой была и оставалась Иришка, с которой мы десять лет просидели за одной партой. И не имело никакого значения, что я жила в Москве, а она в Австралии. Лучше и ближе ее не было никого.
        Итак, я недоумевала, что могло объединить этих женщин. Конечно, три из них чем-то походили друг на друга, но Зоя выпадала из общего ряда. Во-первых, она была счастлива в семейной жизни без всяких оговорок. У Лады при всей ее обеспеченности имелись нюансы. Контроль оказался не только финансовым. К ней был приставлен водитель, и она не могла его отпустить. Часто у нее звонил телефон, и после короткого разговора она вскакивала и начинала торопиться, приговаривая:
        — Через час будет дома, через час будет дома.
        — Ну что он, маленький?  — фыркала Нина.  — Что ты лебезишь?
        — Не маленький,  — соглашалась Лада,  — но он будет недоволен, понимаешь?  — И в голосе ее слышалась какая-то обреченность.
        — Да бросьте вы, девочки!  — весело говорила Зоя.  — Вот мой Петя на рыбалке, а был бы дома, я бы тоже торопилась ему ужин подать.
        — Ты, Зойка, блаженная,  — отмахнулась Татьяна.  — Ходишь в подавальщицах и радуешься.
        — Радуюсь,  — нисколько не обидевшись на «подавальщицу», подтвердила Зоя.
        Она действительно радовалась своему удачному замужеству, которое остальные подруги таковым отнюдь не считали. Разговор, подтверждающий это, мне пересказала однажды моя сменщица Тамара, с которой мы, будучи официантками, не могли не обмениваться впечатлениями о клиентах. И конечно, позволяли себе посплетничать. А как же? Бабы они и есть бабы, как сказал бы мой муж.
        — Наши-то (так мы привыкли называть между собой четверых подруг),  — заговорщицки сообщила мне Тамара по телефону,  — поскандалили.
        — Да ну?! Из-за чего?
        — Не из-за чего,  — загадочно произнесла Тамара и победно пояснила:  — Из-за кого. Из-за мужика.
        — Из-за какого?
        — Из-за Зоиного.
        — Чего?! Ты сочиняешь, да?  — Ясное дело, я не поверила. Зоиного мужа мы видели несколько раз. Он иногда приезжал за ней к ресторану на стареньком «жигуленке». Спустя годы сменил его на подержанную недорогую иномарку, но это ничего не меняло. Как был, так и остался он ничем не примечательным мужичком, каких вокруг пруд пруди. Взгляд, во всяком случае, на таком не задерживается. О нем и говорить-то не хочется, а чтобы поскандалить…  — Говори,  — потребовала я.
        — Короче, я заказ принимаю. Эти сидят, мужиков обсуждают. Лада, значит, жалуется: «Достал меня своим контролем. Иногда думаю, плевать на деньги, надо спасаться». Ну, ты эту песню знаешь, никуда она не денется от своего банкира. Они, наверное, тоже знают, потому что никак не отреагировали на ее стоны. Нина тоже пожаловалась: «С Вовкой не все гладко, ругаемся часто, понимание куда-то делось». В общем, наверное, кризис какой-то в отношениях. У всех бывает, ты же понимаешь.
        — Угу,  — подала я торопливую реплику. Не терпелось узнать, как же вышел скандал из-за Зоиного мужа.
        — Татьяна в своем репертуаре: «Не доведут вас, девочки, мужики до добра». Лада кивает, Нина вздыхает, соглашается, а Зоя…
        — Ну-ну!
        — Протестует. «Не гневите,  — говорит,  — Бога, девочки. У вас замечательные мужья. У каждого свой характер и свои недостатки, просто надо уметь найти подход к человеку». Нина отвечает: «Ты, видно, к своему нашла, раз никогда про него слова дурного не скажешь». А Зоя, представляешь, так искренне удивляется: «Я?! И искать ничего не надо было. Петя у меня идеальный».
        — Неужели?  — Я фыркнула и засмеялась.
        — Понимаешь, да?  — Томка развеселилась.  — Ну и пошло-поехало. Это он у тебя идеальный? Ничего не зарабатывает, ни к чему не стремится, готовить  — не готовит, убирать  — не убирает. Да еще и на рыбалку часто уезжает. А Зоя  — блаженная: «Зато рыбку какую привозит и грибочки». А Таня, прикинь: «Как бы он тебе сифилис не привез». Я думала, Зоя обидится и убежит, а она, представляешь, с жалостью на Татьяну смотрит и говорит: «Танюш, болит у тебя, да? Ну не переживай, не все такие, найдется еще порядочный человек, как мой Петя». Уж не знаю, что там у Татьяны болит и почему, только она подхватилась и убежала.
        Я тоже понятия тогда не имела, чем слова Зои так расстроили Татьяну, поэтому протянула:
        — Да-а, дела-а.
        — Делишки. Только это еще не все. Лада потом начала. «Поделись, говорит, Зойка, секретом, как так: мужик и не зарабатывает, и в хозяйстве не особо смекалист, и не то чтобы очень щедр, а ты его идеальным считаешь». Зоя говорит: «Люблю его». И улыбается. Лада ей «Дура ты!» А Нина головой мотает. «Нет,  — говорит,  — Ладка, это мы с тобой дуры, а Зойка счастливая». Потом, знаешь, задумалась: «Я про твое счастье напишу, Зой». А та уперлась: «Не пиши! Нечего про меня писать». Нина ее и так, и сяк уговаривать: «Это же не про тебя  — про любовь». А Зоя свое: «Любовь  — тайна, и нечего про нее на бумаге». Ну, тут уже Нина взвилась. Вспомнила и Толстого, и Достоевского, и Гюго. Обозвала Зою помешанной на своем Пете и тоже ушла. Лада не визжала, но, кажется, Зою отчитала. Мол, ты была не права и всё в таком духе. Кошелек открыла, деньги на стол бросила. А они и успели-то всего по бокалу выпить. И тоже ретировалась.
        — А Зоя что?
        — Вот теперь самое интересное. Позвонить попросила. Эти-то, ясное дело, все с мобильными, а у Зои еще такой роскоши не намечается. Я ее к телефону проводила, и сама у бара верчусь, будто заказ жду. И что ты думаешь? Говорит она в трубку: «Приезжай, родной, тошно мне».
        — Так и говорит?  — не поверила я Томке  — любительнице преувеличивать и привирать.
        — Ну, может, не такими словами, но смысл этот. И что ты думаешь? Я-то в полной уверенности, что сейчас явится какой-нибудь там полюбовник, и все Зойкино счастье полетит в тартарары. Но нет. Через полчаса подъезжает муж на своей раздолбайке, заходит, подсаживается к ней, обнимает. А она ему рассказывает, рассказывает. Это я уже не слышала, неудобно рядом торчать. Но только видно было, как она к нему прижимается, а он ее по голове гладит, гладит, и так ласково-ласково. В общем, завидки берут. Я вот знаешь что думаю?
        — Что?
        — Вот не надо мне ни чтобы готовил, ни чтобы помогал, ни чтобы на работе убивался, а только бы сел рядышком, да выслушал, да по спинке бы так погладил.
        — Ладно, Том, не утрируй. Тебе-то что на судьбу пенять?  — У Тамары был муж  — приятный и вполне приличный. Он, кстати, потом костьми лег, но заставил-таки жену уйти из ресторана, считал, что приличной женщине негоже заявляться домой в час ночи. А что? Прав был. Может, поэтому они с Тамарой и живут до сих пор душа в душу. Не поддалась бы на его уговоры  — наверняка разошлись бы. Но тогда мы еще об этом не знали. Знали только, что мужик у Тамары хороший. Потому она и ответила.
        — Да вроде ничего. А зависть прям гложет.
        — Вот и уйми ее. Может быть, Зоя вовсе и не счастливая.
        — А какая же?
        — Умная просто. Знаешь ведь, мужика ругаешь, возникают вопросы, чего же с ним живешь?
        — Значит, она подругам сознательно врет?
        — Может, и нет? Может, она таким образом себя убеждает в том, что всем довольна?
        — Лик, ну вот те крест, она правда всем довольна. Ты бы видела, как у нее глаза засияли, когда этот Петя на пороге появился.
        — А ты прям заметила издалека?
        — Так невозможно не заметить счастливую женщину.  — Томка снова вздохнула и попрощалась.
        Я ей поверила. Мне тоже Зоя всегда казалась всем довольной. И это ее довольство было для меня очень странным. На фоне подруг выглядела она неприметной и неказистой. Лада была ухоженной красавицей, Татьяна хоть и не такой сногсшибательной, но очень модной и стильной. Нина уступала им по общепринятым канонам красоты, но в ее лице было столько мягкости и очарования. Публика называла ее милой женщиной. И действительно, Нина была обаятельна, а улыбка ее настолько прекрасна, что, как только появлялась на лице, казалось, что в помещении включились лишние тридцать две лампочки.
        Если бы меня попросили описать Зою, я бы ответила: «Ничего примечательного». И это самое верное определение. Я еще помнила времена, когда ее фигура была на три размера меньше, но и тогда  — лет пятнадцать назад  — стройностью Зоя не отличалась. Кстати, она единственная из четверых всегда заказывала десерты, повторяя при этом одну и ту же фразу: «Похудеем на том свете». Больше всех ее ругала Лада.
        — Не думаешь о себе  — подумай о детях!
        — А что дети?  — невинно удивлялась Зоя, отщипывая ложечкой очередной кусочек «Наполеона».
        — Детям нужна здоровая мать. А сахар  — это, между прочим, не только жир, но и диабет, и гипертония, и еще целый букет страшных заболеваний.
        — Тебе не кажется, что странно рассказывать мне про болезни?  — хохотнула Зоя, а я не поняла ее смеха.
        — Странным мне кажется то, что ты сама об этом не думаешь.
        — Почему же? Я думаю. Только еще я думаю, что детям от здоровой, но несчастной матери толку мало.
        — А ты без куска торта будешь несчастной?
        — Ага, ужасно.  — Зоя доела торт и как ни в чем не бывало принялась за мороженое. Лада только рукой махнула: «Ну что с нее взять?»
        Взять действительно было нечего. Легкомысленно Зоя относилась не только к своей фигуре, но и к внешности, и к одежде. Никогда не видела я ее хотя бы немного накрашенной. Максимум, который она допускала в преображении,  — распустить пучок и перехватить волосы обручем. Волосы, кстати, у нее были роскошными. Я не могла понять, почему такую красоту постоянно прячут. Распущенными я их видела раза три, не больше, и не смогла не заметить, что сама Зоя испытывает неудобство от такой прически. Она постоянно накручивала кончики волос, пыталась собрать их и изобразить подобие узла, который обычно носила на голове. Одевалась Зоя тоже допотопным образом. Вечно на ней висели какие-то старушечьи юбки и кофты, делающие талию еще шире, а возраст гораздо старше. Зоя иногда казалась мамой одной из подруг, случайно очутившейся за их столиком. Хотя, наверное, все эти женщины постарались бы сделать так, чтобы их родительницы выглядели по-другому. Я несколько раз слышала подобные диалоги:
        — Давай с тобой по магазинам пройдемся, подберем что-нибудь,  — Лада.
        — Делать мне нечего, время на шмотки тратить.
        — Не на шмотки, а на удовольствие.
        — Для тебя удовольствие  — для меня ночной кошмар.
        — Зой, правда, с людьми ведь работаешь,  — Татьяна,  — нехорошо как-то.
        — А что нехорошего? Они мою одежду и не видят. А хоть бы и видели  — я же не модельер, чтобы с меня пример брать.
        — А между прочим,  — это уже Нина,  — нет ничего плохого в том, когда с тебя берут пример.
        — А с меня и берут,  — обезоруживающе улыбалась Зоя.  — Разве нет?  — И все три подруги понимающе кивали ей в ответ и тоже улыбались. Спор прекращался, каждый оставался при своем мнении, а я в полном недоумении: отчего, интересно, люди не видят Зоиной одежды и почему кто-то помимо собственных детей решил брать с нее пример? Ее подруги, кстати, делать этого явно не собирались. Они и ругали ее, и подначивали, а иногда даже откровенно потешались над Зоей и, не стесняясь, высказывали свое мнение (например, по поводу мужа). И потому эта дружба с каждым их новым визитом удивляла меня все больше.
        Лада, Татьяна и Нина при всех нюансах были успешны. Зоя же такого впечатления не производила. Она была гораздо менее обеспеченной, но не стеснялась этого и не старалась ничего изменить. Точно не старалась, потому что совсем недавно, когда Татьяна сбежала на свои переговоры, а Лада  — к строгому мужу, я подошла к столу, чтобы узнать, все ли понравилось гостям в этот раз, и услышала:
        — Зой! Что тут думать? Соглашаться надо.
        — А зачем, Нин? Я не вижу резона, понимаешь?
        — Не понимаю. Там и деньги другие, и возможности, и слава.
        — А мне хватает и славы, и денег. Это у тебя слава вселенская, мне же достаточно определенного круга.
        — А денег, значит, тоже хватает?
        — Нин, я тебя умоляю, сейчас их не хватает на одно, потом будет не хватать на что-то другое. Кому их вообще хватает?
        — О пенсии подумай  — она больше будет. О внуках еще  — сможешь им лишнюю игрушку купить.
        — Знаешь, Ниночка, я тебе по своему опыту скажу: «Лишнего покупать не надо, тогда вырастают неизбалованные дети».
        — Хорошая фраза, я ее куда-нибудь вставлю. Только все равно, от таких предложений не отказываются.
        — Ну, значит, я буду первой.
        — Ты будешь дурой.
        — Лучше я буду дурой на своем месте, чем умной на чужом.
        — Да с чего ты взяла, что это не твое место?! Тебя же зовут!
        — Зовут, потому что не разбираются. Считают, что раз человека хвалят на одном месте, то будут хвалить и на другом.
        — А это не так?
        — Конечно нет! Каждый должен заниматься своим делом.
        И снова я осталась в неведении, каким таким важным делом занимается Зоя и почему не хочет менять работу на более почетную и лучше оплачиваемую.
        Время летело, жизнь менялась. Лада женила сына, показывала подругам фотографии со свадьбы в Сен-Тропе и жаловалась, что «пляжи уже не те, да и устрицы не слишком свежие». Она была по-прежнему хороша, но неминуемое увядание уже прошлось кистью по ее привлекательному лицу. Фигура Лады начала расплываться, и я, тоже наблюдающая за тем, как цифры на весах неуклонно ползут вверх, грешила на возраст. Но недавно, просто проходя мимо столика, я уловила, как Лада бросила в сердцах:
        — Надоело все. Всю жизнь спорт, косметолог, диета. А результат такой же, как у остальных.
        Я, признаться, удивилась. Лада должна была видеть, что ее результат отличается, и значительно, от того, который могут продемонстрировать многие женщины за пятьдесят. Оказалось, она имела в виду не внешность, а свою семейную ситуацию.
        — У Лады муж закрутил с самой…  — Официантка, обслуживающая их столик, наклонилась к моему уху и прошептала имя известной модели.
        Удержавшись от возгласа удивления, я включила профессионализм:
        — Не разводи сплетни, иди работать!
        — При чем здесь сплетни, если она плачет?
        Я взглянула в сторону стола подруг. Лада вытирала аккуратно накрашенные глаза кружевным платком.
        — Ну, она подружкам плачет, а не тебе и мне.
        За развитием ситуации, однако, можно было следить по публикациям в прессе. Модель оказалась известной личностью, и ее роман с не менее известным банкиром не остался незамеченным. «Бедная Лада»,  — думала я каждый раз, рассматривая фотографии ее престарелого мужа в обнимку с двадцатилетней красоткой. Я не была знакома ни с одним из них, но вывод сделала очевидный. Оба сходили с ума от страсти. Она  — к деньгам, он  — к молодому телу. Страсть была настолько сильной, что любовники решили пожениться. Развод оказался стремительным. Лада осталась с финансовой компенсацией, никак не покрывающей расшатанные нервы. Известный журнал опубликовал интервью с ней, в котором она была настолько откровенна, что центральный канал пригласил ее вести шоу о разводах. В один миг из никому не известной домохозяйки Лада превратилась в звезду, за которой так же, как за Ниной, принялись охотиться папарацци. Но в отличие от Нины, Лада их привечала. Она хотела, чтобы банкир видел ее цветущей и ни о чем не жалеющей. Его модель родила двойню, расплылась и исчезла и с подиума, и с обложек журналов, где теперь царствовала Лада.
        Этот развод оказался выгодным и для Нины. В последнее время книжный бизнес начал сдавать позиции. Публика стала читать меньше, а читающие предпочитали электронные книги бумажным. Конечно, были преданные ценители прекрасного, но вместе с тем тиражи неуклонно падали, а издательства продолжали выводить на орбиту новые имена в надежде попасть в струю и заработать хорошие деньги на проекте. У Нины появились талантливые конкуренты. Многие из них были моложе, и журналисты проявляли интерес к новичкам, которых рекламировали и предлагали, а не к тем, кто выстрелил двадцать лет назад и что-то там творил в спокойном режиме.
        Нина написала роман по мотивам Ладиной жизни. Конечно, наверняка приврала и приукрасила, но события описывались так достоверно, характеры изображались так натурально, как это получается только тогда, когда автор является участником или свидетелем рассказанного. Эта книга, как когда-то «Трудный возраст», стала бестселлером буквально в один день. Ее сочли настольной для тех, кто переживает кризис в семейной жизни. В ней оказалось много ценных, точных и, что важно, совсем ненавязчивых советов не только о том, как достойно пережить развод, но и как его не допустить. Люди давно забыли о том, что эксперт глубоко и надежно разведена, а Нина так искусно во всех интервью приводила в пример семью собственной дочери, в которой она  — не злая теща, а добрый друг, что ей беспрекословно верили. Рейтинг продаж ее книг снова пополз вверх, тиражи увеличились, издатели снова окружили теплом и заботой. Нина разъезжала по городам и весям, встречаясь с читателями. На волне популярности она выпустила несколько нехудожественных книг: кулинарную, образовательную (учебник по литературе) и даже шутливое пособие
по психологии личности. Ее манера письма была настолько легкой, а текст таким занимательным, что пособие признали матерые психологи. Нина получила от них несколько великолепных рецензий и, воспользовавшись ситуацией, запустила программу семинаров для пар, находящихся на грани развода. Самое интересное  — у нее действительно получалось помогать некоторым. Во всяком случае, на ее сайте часто публиковались благодарности клиентов, которым она помогла лучше дипломированных специалистов.
        Татьяна тоже процветала. Она окончательно переквалифицировалась в адвоката, решающего проблемы юридических лиц. А лица эти были банками, авиакомпаниями, металлургическими заводами, предприятиями из нефтяной и газовой отрасли и другими сильными мира сего. Татьяну берегли как зеницу ока, контакты ее передавали с придыханием из уст в уста и, естественно, не жалели гонораров. Татьяна стала еще более резкой и совсем занятой. Теперь случались встречи, на которых она не присутствовала вовсе. На другие приходила, а вернее, залетала, минут на сорок, слушала вполуха рассказы о Ладином шоу и Нининых семинарах и убегала читать, готовить, подписывать и разрабатывать концепции. Наши официанты поговаривали, что у Татьяны появился мужчина. Якобы они несколько раз видели, как за ней подъезжал один и тот же господин в сединах и на дорогой машине. Лично я судить не бралась. Приезжать мог кто угодно: коллега, заказчик, партнер, клиент. Да даже родственник, в конце концов. Но и мне казалось, что Татьяна немного изменилась. Резкость ее была сильной, но не грубой. Движения остались твердыми и нервными, но взгляд лишился
стали, а в голосе появились какие-то звонкие, серебряные нотки. Если раньше Татьяна казалась мне бесконечно чужой и далекой, то теперь представлялась скорее земной женщиной, а не инопланетянкой. Дважды она сразила меня наповал. Один раз поинтересовалась жизнью моего сына. Я и представить не могла, что она вообще помнит о наличии у меня детей. А уж то, что знает пол ребенка, просто не укладывалось в голове. Будто прочитав мои мысли, Татьяна произнесла:
        — Я помню, вы когда-то рекомендовали нам попробовать десерт «Нежный» и сказали, что его обожает ваш сын.
        — Да, действительно.  — Я наморщила лоб, соображая, когда это могло быть. Наверное, лет пятнадцать назад, а может, и больше.  — За это время он сильно вырос.
        — Да, представляю,  — кивнула Татьяна. Я посчитала разговор исчерпанным, но она неожиданно продолжила:  — Наверное, уже совсем большой.
        — Да, собирается жениться.
        — Вас это огорчает?  — Разговор по душам с Татьяной  — то, чего я ожидала меньше всего. И уж никак не думала, что душу изливать придется мне. Нет, я помнила давнюю сцену в кабинете, но после того дня ничего подобного не повторялось. Да, я не испытывала восторга от предстоящей свадьбы, но не потому, что собиралась стать злющей свекровью, которая ест невестку поедом, пока не сживет со свету. Я просто переживала, как любая нормальная мать, не знающая, как все сложится у ее ребенка в дальнейшем. Но не более того. Просто, переживая и опасаясь, не можешь испытывать безоговорочного счастья. Что ж поделать? Я ответила:
        — Не слишком. Просто волнительный момент. Невеста  — прекрасная девушка. И, по-моему, любит Андрюшу.
        — Что ж,  — Татьяна улыбнулась, но как-то грустно,  — дай Бог счастья!  — И я почему-то подумала, что это она пожелала только девушке.
        Второй стресс от изменений, случившихся с Татьяной, я испытала, став свидетельницей следующего разговора. Подруги, как обычно, сидели за любимым столиком, и Лада показывала свою фотографию на развороте популярного глянца. Очевидно, ей хотелось похвастаться всему населению планеты, потому что, увидев меня у стойки бара, она призывно помахала рукой. Я, конечно, подошла, посмотрела на снимок, сказала пару дежурных фраз о том, что на фото она выглядит так же прекрасно, как в жизни. И уже собиралась отойти, меня ничто не задерживало, но вдруг Татьяна произнесла:
        — А все-таки зря ты развелась, Ладка.
        Если есть на свете немые сцены еще немее, чем в «Ревизоре», то эта, безусловно, была из их числа. Все замерли. Лада с кривой улыбкой и приподнятыми вверх бровями. Нина с поднесенной ко рту вилкой. Зоя с прижатой к губам салфеткой. И я в полуразвороте: нога на весу, шея изогнута. Это длилось несколько секунд. Потом вилка с шумом упала на тарелку, отколов кусочек дорогой керамики, салфетка упала на Зоину юбку, оставив на ней жирное пятно, мое тело достигло привычной гармонии, а Ладины брови вернулись в нормальное положение, но зато рот ее открылся и спросил почему-то шепотом?
        — Как это?
        На Татьяну смотрели три лица с одинаковым выражением. Это было даже не удивление, а абсолютный, поразительный шок. Мне нацепить такую вполне подобающую случаю физиономию не позволила служба, но я тоже еле сдерживалась от любопытства и просто не смогла заставить себя отойти.
        — Я бы не удивилась, если бы это сказала Зоя,  — подала реплику Нина.
        Я про себя подумала, что согласна с ней.
        — А я бы такого не сказала,  — пробормотала Зоя.
        — Вот видишь!  — Ладин голос срывался от волнения.  — Даже Зоя так не считает.
        — А я считаю.
        — Я тебя не понимаю.  — Лада смотрела на подругу как на восьмое чудо света.
        — А-а-а,  — вдруг нашлась Нина,  — Танька жалеет не о том, что ты развелась, а о том, что развелась вот так: не обобрав этого предателя как липку. Теперь тебе приходится самой вкалывать, а могла бы лежать на шелковой кушетке в обнимку с маленькой собачкой и ни о чем не печалиться.
        — Вовсе я не об этом. Ты, Нин, прекрасно понимаешь, что если бы Ладка туда легла, там бы от тоски и сдохла. Делать нечего. Сын так и остался работать во Франции, и что-то я не слышала, чтобы настойчиво звал к себе переехать. У друзей своих забот полон рот. Ну день полежишь с собачкой, ну неделю, а потом залаешь вместе с ней и завоешь.
        — Тогда о чем ты?  — потребовала объяснений Зоя.
        — Я о том, что Лада все это не для себя делает.
        — А для кого же?  — Лада изобразила ехидное непонимание.
        — Для него. Все мысли о том, что теперь он увидит, пожалеет, расстроится и поймет, какое сокровище потерял.
        — Ну и что? Пусть видит и жалеет.  — Нина пожала плечами.  — Каждому по заслугам.
        — Правильно. Так я и думаю, что Лада заслуживает того, чтобы жить для себя. А она, хоть и развелась, продолжает жить для этого козла. Так зачем разводилась?
        — Это он развелся,  — напомнила Лада подруге.
        — Тогда тем более ты должна растереть и забыть. Сама иди по жизни твердой походкой и нечего мечтать о том, как в один прекрасный день…
        — Да ни о чем я не мечтаю!
        — Свежо преданье.
        — Тань, ну, что ты к ней привязалась? Нормальная жизнь, классные снимки. Все хорошо.
        — Хорошо будет, когда она о нем забудет.
        — А ты забыла?  — Зоя участливо положила ладонь на руку Татьяны. Меня удивило, что та руки не отдернула, а, казалось, даже сделала ответное благодарное движение.
        — Забыла,  — произнесла она.  — Но потратила столько бессмысленных лет на всякие мысли и сравнения. Надо было сразу растереть и выплюнуть и не судить о других по одной мерке.
        — Хорошо, что ты поняла,  — сказала Нина.
        — Плохо, что поздно,  — откликнулась Татьяна.  — Ни детей, ни семьи, одни сожаления.
        — Но ведь и романтика есть.  — И снова Зоя погладила руку подруги, а я сделала вывод о том, что загадочный кавалер все же присутствует в жизни Татьяны.
        — Романтика в нашем возрасте  — насмешка судьбы.  — Татьяна усмехнулась.
        — Ну так и смейся себе на здоровье.  — Нина энергичным кивком постаралась придать вес своим словам.
        — А больше ничего не остается. Много времени потрачено зря. И я не хочу, чтобы Лада повторяла мою ошибку.
        — Тань, я все равно не понимаю,  — Лада покачала головой.  — Что я теперь могу не успеть?
        — Пожить для себя, не пытаясь никому отомстить. Я все хотела, чтобы он  — муженек мой бывший  — пожалел, а в итоге понятия не имею, где он и что с ним, зато сама пожалела по полной.
        Никто не решился что-либо ответить. А что тут скажешь? Грусть в темных, глубоких глазах Татьяны говорила сама за себя. Нина ковыряла вилкой в тарелке, Лада кусала губы, стараясь сдержать слезы, Зоя продолжала участливо гладить ладонь разоткровенничавшейся подруги. Я не знала, куда себя деть: уйти молча или что-то сказать? Но что? Татьяна, позволив себе минутную слабость, осталась верна себе. Уже через несколько секунд она резко скинула Зоину руку и твердо сказала:
        — Все, хватит распускать нюни. Все у нас замечательно. Живы, здоровы, на паперти не стоим. Потрепались, поели вкусно, теперь вот до сладкого очередь дошла.  — Она повернула голову ко мне:  — Что там у нас с десертами?  — Татьяна смотрела на меня так, как не смотрела никогда: приветливо и как-то очень тепло, по-домашнему.
        Перемены в Татьяне, пожалуй, поразили меня больше всего. Несмотря на то что жизнь ее, в отличие, например, от Ладиной, не поменялась кардинально, ее внутреннее преображение было колоссальным. Но еще больше, чем внутренние преобразования Татьяны, новый виток успеха Нины или превращение Лады из домохозяйки в телезвезду меня поражало другое: отсутствие перемен в Зое.
        Нет, во внешности, конечно, произошли изменения. Годы берут свое, как ни крути. Волосы Зои, по-прежнему густые, но собранные в дурацкий пучок, изрядно поседели, блеклое, неприметное лицо стало еще бледнее, лучики морщин разбросали свое сияние по вискам и щекам. Но в остальном она была такой, как и прежде. Та же серая одежда тетки, или уже, наверное, бабки. Тот же тихий голос и добрая улыбка. Тот же Петечка, время от времени возникающий на пороге нашего заведения и робко говорящий, что «тут довольно дорого». И мое недоумение от ее пребывания в компании подруг тоже осталось неизменным. Я думаю, оно даже усилилось. Зоя напоминала мне тяжелый якорь в бушующем море. Она будто тормозила жизнь, вихрем вертящуюся вокруг. Она противоречила движению, развитию, прогрессу, в конце концов. И если раньше Зоя просто казалась мне странной и резко проигрывающей своим подругам в успешности, то теперь в моем отношении к ней появилось подобие жалости. Прежде я по-женски сочувствовала и Ладе, и Нине, и Татьяне, но теперь все, происходящее в их жизнях, представлялось мне правильным и достойным. А в Зоиной, на мой
взгляд, не происходило ничего. Вязкое, топкое болото, в котором она наверняка тонет, но стесняется просить о помощи. Мне просто казалось жутко несправедливым то, что приятный человек (а Зоя, безусловно, относилась к категории таких людей) ничего не достиг в жизни, ничего не добился.
        Господи, какой идиоткой я была! Насколько слепой! Вот уж действительно нельзя судить о чужой жизни по обрывкам фраз и поверхностным впечатлениям. Обстоятельства очень скоро доказали полную несостоятельность моих суждений.
        Мой сын благополучно женился. Волнения оказались напрасными. Все складывалось удачно. Молодые жили дружно, родителей навещали исправно, но не нарушая при этом их права на личную жизнь. В общем, у нас сложились те замечательные отношения, которые возникают чаще всего тогда, когда все любят друг друга на расстоянии и никто не пытается проникнуть на чужую территорию. Нам с мужем понравилось спустя столько лет снова жить только друг для друга. Мы стали чаще бывать в театрах, интересоваться выставками, да просто гулять под ручку в парках. Мы казались друг другу, как никогда, молодыми и полными сил. Думалось, все еще впереди. Тем неожиданнее оказалось для нас сообщение о том, что из задорных юнцов мы вскоре превратимся в бабушку и дедушку. Я стоически смирилась с этой мыслью через две бессонные ночи, муж, наверное, так и не смирился, но его беспокойство очень скоро отошло на второй план. Мы узнали, что с беременностью есть проблемы. Нужен хороший врач, и очень срочно. Жена сына была иногородней девочкой. В Москве ни родителей, ни близких подруг, ни связей, которые могли бы вывести на приличного
гинеколога. К тому же работала невестка в мужском коллективе, где не могла, а точнее, просто стеснялась поделиться этой проблемой. Сын и муж пытались что-то разузнать по своим каналам, но у одного знакомые еще не рожали, а у другого уже. Таким образом, проблема поиска врача стала моей проблемой. Были подключены все друзья и родственники. Буквально за пару дней мне нашли несколько светил гинекологии. Невестку обещали принять и в Перинатальном центре, и посмотреть в ЦКБ, и сделать все анализы и УЗИ у лучшего специалиста в Центре акушерства и гинекологии.
        Обещанное выполнили, но вердикт специалистов был одинаков и неутешителен: «Аборт и ничего другого». Все в голос утверждали, что ребенка нашей Лидочке не выносить.
        — Вы умереть хотите?  — прямо спросил ее один из профессоров.
        Лида стала походить на тень. Мало ела, практически не спала и все время плакала. То от переживаний, то оттого, что пульс учащался до 120 ударов в минуту, кружилась голова и тошнило. Гормональные проблемы смешались с токсикозом и беспрерывно мучили молодую женщину.
        — Прекрати истерику!  — храбрилась я.  — О ребенке подумай!
        — Я только о нем и думаю,  — всхлипывала Лидочка.  — О том, что его не будет.
        — Успокойся, будет. Мы что-нибудь придумаем.  — Я присаживалась к ней на кровать и гладила по волосам, которые выпадали клочьями, по спине, на которой острыми углами торчали лопатки, по руке, походившей на усохшую, заброшенную тростинку. Гладила и сама не верила в то, что говорю. Не верила и Лидочка.
        — Вы же знаете, что говорят врачи.
        — Ну, Лидусь, может, и правильно говорят, а? Сейчас подождешь, подлечишься, попробуете еще раз.  — Я говорила то, что подсказывал здравый смысл. И за моими словами стояли авторитетные мнения. Но Лида не хотела признавать очевидного.
        — А если ничего не получится? А если опять вот так? А если скажут, что мне вообще нельзя? Он меня бросит, да?
        — Кто?
        — Андрю-у-у-ша.  — Рыдания перешли в вой.
        — Лида! Немедленно возьми себя в руки. У тебя так без всякого аборта выкидыш случится. Что за ерунду ты себе напридумывала?!
        — И вовсе это не ерунда, Лика Петровна!  — Лида выкрикнула последнюю фразу резко и горячо, оборвав стенания. Она села на кровати и принялась качаться из стороны в сторону, как умалишенная. Я машинально обняла ее за плечи и поймала себя на мысли, что теперь мы качаемся вдвоем. Я не могла не признать, что у Лиды есть основания опасаться такого поворота событий. Нет, мой сын искренне любил, обожал свою жену, готов был горы ради нее свернуть. Но это нисколько не умаляло его желания стать отцом. От мальчика нечасто можно услышать, что он собирается водить сына на шахматы, а дочку на танцы. Наш Андрюшка уже давно хотел менять памперсы, петь песенки и не спать по ночам. Он представлял, какие у его будущего сына глазки и губки, и знал, какой бант украсит голову его дочери, когда она пойдет в школу. Да, это редкое явление для мужчины  — мечтать о таких вещах. Но из песни слов не выкинешь. Андрей мечтал о детях, и не могла я дать стопроцентной гарантии того, что неспособность жены родить никак не отразится на его чувствах к ней. Да, вероятно, не сейчас. Может быть, лет через десять или двадцать, когда,
достойно пройдя с ней испытания, испробовав все возможное и невозможное, тысячу раз надеясь и разочаровываясь, он все же не захочет отказать себе в праве иметь ребенка. Конечно, через двадцать лет Андрей может оставить Лидочку, будь у них хоть пятеро совместных детей, но мне не хотелось так думать о собственном сыне. Это как с мужем. Знаешь, что большинство гуляет, но все же надеешься, что твой не из таких. В общем, опасения Лиды я понимала. Спросила только:
        — А если умрешь в родах?
        — Лика Петровна,  — в глазах Лидочки сверкали решительные молнии,  — если он от меня уйдет, то лучше умереть.
        Перспективы у нас были отличные. Вариант не иметь внука или получить его на воспитание, потому что неизвестно, выкарабкается его мать или нет. Мне было жалко всех: и Лидочку, и неродившегося ребенка, судьбу которого решают и все никак не решат, и Андрюшку, которому в любом случае предстояло страдать. Я вообще по природе жалостливая. Всегда найду, за что пожалеть человека. Переживания Лидочки не могли оставить меня спокойной. Очень хотелось утешить ее, подбодрить. Поэтому я и сказала:
        — Послушай, Лида, не все потеряно. Заключение трех врачей  — еще не окончательный вердикт. В конце концов, можно попробовать проконсультироваться за границей.
        — Правда?  — В голосе невестки смешались сомнение и надежда.
        — Ну, конечно!
        — Это же, наверное, очень дорого.
        — Не бери в голову!  — невозмутимо махнула я рукой.  — Только успокойся и поешь что-нибудь.
        — Ладно.
        — Сварить бульон?
        — Варите.  — Лидочка улыбнулась, и я почувствовала себя просто обязанной горы свернуть, но найти того, кто поможет ей, а заодно и всем нам.
        Чувствовать  — это, конечно, прекрасно, однако мне еще не помешало бы знать, где взять деньги на лечение у иностранного специалиста, и главное, как его найти. Некоторые сбережения у нас, конечно, были. Как раз, что называется, на здоровье. Но не так уж и много. Мы не умели копить деньги, тратили в свое удовольствие. Делали ремонт в квартире, ездили отдыхать, покупали хорошую технику и приличную одежду. Что-то в кубышке лежало, но я не имела представления, сколько конкретно может стоить мероприятие под названием «Ведение беременности и роды за границей». А если еще и беременность такая проблемная, и врач нужен самый лучший… Да еще и юридический аспект мероприятия. Я слышала, что родами за границей занимаются специальные фирмы. Но с какой безопаснее и выгоднее заключать контракт? Мне нужна была консультация юриста. Хотелось бы знакомого и, естественно, знающего. Почему-то я подумала о Татьяне, а вместе с ней и о Ладе, и о Нине. Лада, конечно, должна была иметь знакомых, которые рожали не в Москве. А Нина несколько лет назад написала книгу, где главная героиня  — акушер-гинеколог. Наверняка Нина
пристально изучала все аспекты профессии. А значит, встречалась с врачами. Вероятно, и она сможет кого-то порекомендовать.
        Я долго спорила сама с собой о том, удобно ли обращаться к подругам с подобной просьбой. Все же они не могли меня назвать даже хорошей знакомой, так, обслуживающий персонал. Но в конце концов я решила, что в моей ситуации допустимо наплевать на приличия. Главное, чтобы у детей все было хорошо, а уж что там обо мне подумают… Пускай сначала помогут, а потом думают все что хотят.
        Я не знала, когда подруги соберутся в следующий раз. Обычно это происходило раз в месяц-полтора. Уже прошло больше месяца с их последней встречи, и я могла надеяться, что придется ждать совсем немного. Тянуть время не позволял Лидочкин срок. Если уж аборт, то чем раньше, тем лучше. Мне повезло. Женщины появились в ресторане уже через несколько дней. Как назло, первой пришла Зоя. Она как раз была мне не нужна. Что может посоветовать клуша без амбиций? Что она может знать? Лада и Нина пришли одновременно и сразу принялись наперебой докладывать Зое о своих очередных успехах. Даже официантка не могла дождаться, когда они угомонятся, чтобы принять заказ, а мне представлялось совершенно неэтичным подходить к ним сейчас со своими проблемами. Подруги были поглощены друг другом и явно не горели желанием, чтобы их беспокоили.
        Наконец прибыла Татьяна. Влетела, как всегда, стремительным стрижом, на ходу бросила официантке, что будет кушать. Медлить не стоило. Она могла упорхнуть так же внезапно, как появилась. Я подошла и вежливо поздоровалась. Четыре пары глаз посмотрели на меня с недоумением. Это была их прерогатива обращаться к персоналу. И почему это вдруг персонал осмелился сам?
        — Я прошу прощения за беспокойство,  — вежливо начала я и, не давая им вставить ни слова, кратко обрисовала ситуацию. В конце взглянула Татьяне прямо в глаза и произнесла без всякой робости:  — Нам очень нужна ваша помощь.
        — Моя? Я не совсем понимаю…  — Почему-то Татьяна смотрела на Зою, а та только улыбалась молча. И что здесь смешного?
        — Вы ведь юрист. Вы могли бы уточнить по своим каналам, с какой фирмой лучше заключать контракт, а если бы вы еще согласились проверить документы, то…
        — Может быть, не стоит уповать на заграницу?  — Татьяна говорила со мной, но не отрывала взгляда от Зои, которая теперь очень внимательно смотрела на меня.
        — Нет, все уже решено. Здесь от нас отказались. Я как раз хотела спросить,  — теперь я обращалась к Ладе,  — вероятно, у вас есть какие-то знакомые, кто пользовался услугами таких фирм, вы можете назвать какие-то конкретные?
        — Я?  — Лада почему-то растерялась и тоже взглянула на Зою.
        — Подумайте,  — попросила я,  — может быть, вспомните.  — Теперь я повернулась к Нине:  — Нина, я читала вашу книгу «Тернистый путь», там речь шла о первоклассном враче-гинекологе. Конечно, я понимаю  — вы придумали героиню, но наверняка вас консультировали настоящие врачи. Возможно, среди них есть специалист, который отважится взглянуть на нашу проблему по-другому.
        Нина тихо засмеялась. Ее смех подхватила Лада, а за ней Татьяна, и только Зоя сдержалась, хотя в ее блеклых глазах неожиданно заплясали озорные огоньки. Она зашикала на подруг:
        — Девочки, прекратите! Да перестаньте же! Ну что вы, как кони, ей-богу!
        — Простите, простите, пожалуйста,  — обратилась ко мне Нина, вытирая с глаз выступившие слезы. Она взяла себя в руки и погрозила пальцем Татьяне и Ладе. Те тоже наконец успокоились.  — Видите ли,  — сказала Нина,  — я не придумывала героиню. Я ее просто срисовала, списала с реального человека.
        — Да?! Эта женщина, что творит чудеса в гинекологии, действительно существует? Вы познакомите меня с ней? Я буду вам очень признательна. Если я как-то могу отблагодарить, вы…
        — Зоя познакомит,  — прервала меня Татьяна.
        — Вы? Это ваша знакомая?  — Вот почему они все так смотрели на Зою. Ну конечно, у нее ведь трое детей. Вполне может водить старое знакомство с приличным гинекологом. Ответ Зои поверг меня в шок.
        — Честно говоря, это я.  — Озорные искорки в ее глазах заплясали еще сильнее. В эту секунду Зоя показалась мне невероятно красивой. Я не могла найти тому объяснения. Я только поняла, что эта женщина далеко не невзрачна и вполне самодостаточна. Ей не надо себя переделывать, потому что все у нее было, и есть, и, наверное, будет. Впервые я видела, что она  — центр вселенной, и остальные три подруги глядят на нее с глубоким уважением и неприкрытым обожанием.  — Я посмотрю вашу девочку. Если сумею  — помогу. Записывайте телефон.
        Зоя продиктовала мне свой номер. Едва она закончила говорить, ее простенький мобильный ожил песней «Мама жизнь подарила…». Зоя взглянула на дисплей:
        — Извините, у самой дочь на сносях, звонит вот.  — И в телефон:  — Да, Дашенька! Где тянет? Постоянно? Какая периодичность? Выделения есть? Да, похоже, что началось. Звони Инге Сергеевне, я еду.  — Она отключилась и обратилась сразу ко всем:  — Извините, девочки, рожаем. Надо передать дочь в надежные руки. А вы,  — она строго (так смотрят врачи и учителя начальных классов) взглянула на меня и почти потребовала,  — обязательно позвоните мне, и побыстрее. Прямо завтра, слышите?
        — Да.  — Я растерялась от ее неожиданной деловитости. Она уже подходила к входной двери, когда я сообразила крикнуть вдогонку:  — Спасибо.
        — Она поможет, Лика, не сомневайтесь,  — обратилась ко мне Лада.
        — Она нам всем помогла,  — вступила в разговор Татьяна и постучала ладонью по дивану, приглашая меня к столу. Я присела, нарушив все правила. Но их соблюдение интересовало меня сейчас меньше всего.
        — Вам?  — Я все еще не могла понять, чем такая тихая, неприметная Зоя могла помочь столь ярким, успешным женщинам.
        — А что здесь удивительного? Все бабы  — бабы,  — глубокомысленно произнесла Нина.  — И все, ну, практически все совершают ошибки.
        — И, по крайней мере, от одной из них она нас уберегла,  — закончила за подругу Лада.
        Я сгорала от любопытства, но женщин уже можно было не подгонять. Начав рассказывать, они не собирались останавливаться. Первенство захватила Нина.
        — Это было… господи, сколько же лет прошло? Лет двадцать пять, наверное, да?
        — Детям двадцать восемь, нам за полтинник уже,  — подсказала Лада.
        — Господи! Значит, почти тридцать. Я только-только замуж вышла. Планов громадье. Во-первых, диссертация по Байрону, во-вторых, публикации в журнале «Мир филолога», ну и главное  — почти законченный, правда в голове, роман, который просто просился на бумагу. Надо было только найти время. И я твердила себе: «Вот защищусь и тогда…»  — Нина неожиданно замолчала и мечтательно улыбнулась. Я поняла, что она вспоминает молодость, в которой наверняка была не менее, а может, и более счастлива, чем сейчас. Стряхнув с себя пелену воспоминаний, она продолжила:  — И тогда случилась беременность. А у меня в голове сплошные страницы романа и куча всякой мишуры типа «муж художник, заработка стабильного нет, мотаемся по съемным углам, и вообще, я еще молодая, не хочу, успею».
        — Это разве мишура? Вполне понятные опасения,  — сказала я.
        — Ну, вот и поперлась я со своими опасениями на аборт. Мужу насочиняла что-то  — и в больницу. Положили, главное, в выходной. Ждите понедельника  — думайте. А там и врач придет. Ну, я в палату. А там Ладка с Танькой. Тоже лежат, думают.
        — Я и замужем не была, только собиралась,  — вступила в разговор Лада.  — А ребенок от другого.  — Она смутилась и слегка покраснела. Странно для зрелой женщины. Наверное, она тоже об этом подумала, так как уже через секунду справилась с собой и беспечно махнула рукой:  — Ну да с кем не бывает. В отца ребенка я влюблена была, что называется, до потери пульса. А он поматросил и бросил. Сердцу, говорит, не прикажешь. Когда расстались, я даже и не знала о ребенке. А как узнала, тоже ничего говорить не стала. Если без ребенка не нужна, так с ребенком тем более. А потом быстро так с Валерой познакомилась, ну, с мужем будущим. Тут уж он с ума по мне сходил. Уже через месяц кольцо, колено, предложение. У меня голова кругом. Соглашаюсь, то ли от бури эмоций, то ли от желания насолить бывшему. Пусть узнает и пожалеет. Какая чушь! Нет, ну действительно, все бабы  — дуры. И я такая же. Замуж, в общем, собралась. И как-то подумала, что жених не придет в восторг от невесты с чужим ребенком. Так что мне хоть и сказали лежать и думать, но думать тут особо было не о чем.  — Лада замолчала, и мы все трое,
не сговариваясь, обернулись к Татьяне.
        — А я узнала, что муж изменил, разводиться решила. Зачем мне ребенок? К тому же боялась, что рожу и прощу. Все эти мысли о том, что ребенку нужен папа, нужна семья. Это верно, конечно, только мне с предателем жить тогда не хотелось. Так что я на аборт нацелилась, чтобы не дать слабину. Вот так. До понедельника мы только и делали, что трепались. По сто пятьдесят раз каждую историю обмусолили и единогласно решили, что поступаем совершенно правильно. Вот ни единого сомнения не возникало. И ели хорошо, и спали нормально, и даже не волновались нисколько.  — Татьяна замолчала. Молчали и остальные. Я спросила нерешительно:
        — А потом?
        — Потом наступил понедельник,  — сказала Лада,  — и пришла Зоя.
        — Тоже на аборт?
        — Нет, ну ты даешь!  — Нина даже хлопнула рукой по столу от возмущения.  — Врач она была наша палатная. Молоденькая, конечно, совсем, только после института. Я ее как увидела, так испугалась. Даже вслух свои опасения высказала: «Доктор, а вы нас не покалечите?» А она так посмотрела пристально и говорит: «Все может быть». Тут и Ладка забеспокоилась. «Как это?»  — спрашивает. А Зоя так спокойно плечами пожимает и говорит: «Операция есть операция». А потом еще беседа минут на пятнадцать о последствиях аборта. И как-то все это она говорила не механически, не просто так, чтобы сказать то, что должна, чтобы потом не обижались, что врач не предупреждала. Нет, она произносила слова спокойно, но было очевидно, что они ее волнуют, что она понимает, о чем говорит, что искренне переживает из-за того, что мы собираемся сделать. И так нас всех это тронуло, что мы ей жаловаться начали. Каждая свою историю рассказала.
        — Я первая начала,  — призналась Лада.  — Она меня выслушала и так спокойно спрашивает: «А аборт вам делать зачем?»
        — Как зачем? Он же меня не возьмет с ребенком.
        — Зачем вы за него решаете? Может, и возьмет. А если так боитесь, еще что-нибудь придумайте.
        — Сказать, что ребенок его?  — Мне было немного не по себе от этой мысли.
        — Я бы сказала правду. Но если выбирать между враньем и убийством, то, по мне, первое однозначно лучше. И не забывайте  — вы можете потом не родить. И если ваш муж узнает причину, тоже вряд ли обрадуется.
        Короче, оставила я ребенка. И что интересно, лет десять потом пыталась забеременеть, и ничего. Зоя (а я, естественно, к ней ходила) потом сказала, что со мной все в порядке, Валеру проверить надо. Мы и проверили. Выяснили, что у него осложнение после свинки и детей он не может иметь никогда. Ему, конечно, не сказали. Я вот теперь думаю, может, позвонить, сообщить? Пусть узнает, с кем ему нынешняя благоверная рога наставила. Так что он с рогами, а у меня сын в Сен-Тропе живет. И работа у него хорошая, и семья, и отец, между прочим, что немаловажно, тоже вполне приличный.
        — А меня,  — произнесла Нина,  — Зоя вообще по стенке размазала. Сказала, что не понимает, каким образом ребенок может помешать написанию книги. Сказала, что у нее у самой дочке два года, так она с ней и красный диплом получила, и ординатуру закончила. Посоветовала мне фильм «Москва слезам не верит» вспомнить. «Или,  — говорит,  — только провинциалам всё по плечу, а мы  — москвичи  — только и умеем, что нюни распускать? Если чего-то очень хочешь, то добьешься, и никто тебе не помешает. Тем более ребенок». И так мне стало стыдно, что я сама не заметила, как передумала. Твоя очередь,  — обратилась она к Татьяне.
        — А меня и уговаривать не пришлось. Как эти две передумали, так и я за ними. До самой дошло, что ребенок не виноват в моих проблемах. Отношения с мужем  — это одно, а ребенок  — совсем другое. И пусть он будет.
        — Но ведь…  — Я умолкла, не договорив. Я прекрасно помнила, как Татьяна жаловалась на то, что одна как перст. Но она меня прекрасно поняла.
        — Родить я родила, только не воспитывала. Родители у меня дочку забрали за город, дали карьеру делать. Я навещала, конечно, только не слишком часто. А потом, как в гору пошла, так вообще ее за границу учиться отправила. Думала, выйдет из нее толк. Станет девка юристом, или экономистом, или еще каким дельным человеком. Но не получилось. Видно, не всех детей можно из-под крыла отпускать. За моей, как оказалось, надо было смотреть в оба. В модели она поперлась. И не в те, что по подиуму на Парижской Неделе вышагивают, а в те, что в журналах для взрослых снимаются. А потом или еще до того, я уж не знаю, к наркотикам пристрастилась. Я, когда узнала, спохватилась, конечно, только поздно. В общем, умерла она десять лет назад. Передоз.  — Татьяна налила себе полную рюмку водки и залпом выпила. Ни слез, ни вздохов.  — Но только благодаря Зое она у меня была, а так бы и не было ничего. Вот.
        Я сидела совершенно ошеломленная услышанным. Меня захлестнула волна смешанных чувств. Я жалела Татьяну и радовалась за свою невестку. Конечно, никто не решил нашу проблему, но появилась надежда и какое-то интуитивное ощущение, что все будет хорошо. А еще я испытывала своеобразное удовольствие от того, что мучившее меня столько лет любопытство наконец-то успокоилось. В тайне знакомства и загадочной дружбе подруг появилась ясность, и мое внутреннее состояние теперь походило на состояние ребенка, который неожиданно для себя решил трудную задачку или разгадал хитрый ребус.
        Конечно, я позвонила Зое, и она назначила встречу на следующий же день. Обычная городская больница. В коридорах чисто, в палатах светло, но ничего особенного. Ремонта давно не было, потолок в трещинах, на стенах кое-где обвисшая штукатурка. Нашли гинекологию, а там и Зоин кабинет. Ого! Врач высшей категории! Я вспомнила давний разговор подруг в ресторане. Значит, когда-то Зое предлагали более высокую должность, а она отказалась. Решила, что здесь ее место, и больше нигде. Что ж, посмотрим…
        Постучали, вошли. Кабинет уютный, но без всякого пафоса. Мебель аккуратная, но старая. Ширма тоже видала царя Гороха. Заглядывать за нее было неудобно, но представляю, какое там кресло. Да, и еще кушетка. Чистая, конечно, но голая. Вспомнила, что надпись на кабинете гласила: «Иметь свою пеленку». Вот так. С бумагой в стране напряженка. Зато аппарат УЗИ новенький, хороший. И компьютер на столе. Техникой обеспечивают, а бумагой никак. Смешно, право слово.
        Я даже удивилась тому, что в такой момент моя голова была занята подобными мыслями, и переключила свое внимание на хозяйку кабинета. Белый халат, шапочка, резиновые перчатки и строгий взгляд сделали свое дело. Зоя не казалась теперь ни теткой, ни тем более клушей. Она внимательно изучила всю кипу документов и заключений, которую мы с Лидой привезли с собой, и только потом кивнула невестке:
        — Давайте я вас посмотрю.
        Смотрела молча, без охов и вздохов, без покачивания головой, без сведенных бровей. В общем, без всего того, с чем мы успели столкнуться за последнее время. Наконец объявила:
        — Ситуация сложная, но не безвыходная. Когда есть хоть один шанс, мое мнение  — надо пробовать. Ваше решение?
        — Я готова!  — воскликнула просиявшая Лида, пока я только собиралась с мыслями, чтобы сказать, что надо еще раз хорошо подумать, все взвесить и так далее.
        — Отлично,  — впервые за время встречи Зоя позволила себе улыбнуться.  — Люблю отчаянных.  — Она подавила улыбку и теперь снова смотрела на мою невестку пристально и очень серьезно.  — Но предупреждаю, придется остаться и полностью довериться мне. И никаких: «Я устала, хочу домой». И чтобы я не слышала: «Ах, как же муж без меня столько времени!» Ты  — инкубатор. А инкубатору предписано думать, если он вообще может думать, только о цыплятах. Все ясно?
        Лида энергично затрясла головой.
        — Хорошо, тогда будем оформляться.  — Она подошла к двери, выглянула в коридор и прокричала:  — Девочки, проводите пациентку в шестую палату.  — И снова Лиде:  — Ну, давай иди, располагайся и все черные мысли долой! Настрой в нашем деле  — главный залог успеха, и я без тебя не справлюсь.
        Лида уходила из кабинета сияя. У меня и самой рот был растянут в такой широкой улыбке, что уже начало сводить скулы. Зоя обратилась ко мне:
        — Теперь вы, Лика. Медицина  — наука точная, но очень приблизительная. И тем более гинекология. Здесь, как в известной поговорке: «Врачи предполагают, а пациент располагает». Можно выносить сто пятьдесят неутешительных вердиктов и ошибиться. Я сделаю все, чтобы так оно и случилось. Но и вы не подкачайте. Лиду не волновать и не расстраивать. Только положительные эмоции. Извините, что все это говорю. Вы, конечно, и сами понимаете. Постарайтесь то же самое донести до своего сына. Если я увижу, что он хоть раз пропустил приемные часы, сама найду и повезу в больницу. И не надо думать, что я грубо вмешиваюсь в личную жизнь, я делаю то, что должна. Ребенок Лиды  — теперь мой ребенок, я взяла на себя ответственность за его жизнь и собираюсь ее нести.
        — Шансы действительно есть?  — уточнила я, еще улыбаясь. Зоя нравилась мне все больше и больше.
        — Чудеса в природе  — не такое уж редкое явление. Все, извините, у меня обход. Поезжайте домой и возвращайтесь после шестнадцати с Лидиными вещами.
        Я полезла в сумку, неловко засуетилась, доставая конверт.
        — Лика!  — В Зоином голосе зазвучали необычные металлические нотки.  — Мы так не договаривались.
        Я вспыхнула и убрала конверт назад, пробормотав смущенно:
        — Извините.
        — Ничего страшного.  — Зоя говорила расстроенно и немного устало. Так, будто ее чрезвычайно утомило нежелание людей понимать, что она делает свое дело просто потому, что находится на своем месте, а в качестве благодарности предпочитает слышать обычное человеческое «спасибо», а не хруст бумажных купюр.
        Я вышла из ее кабинета с четким пониманием: теперь я могла наконец дать ей мысленное описание. Прежде Лада была для меня самой красивой, Нина самой талантливой, Татьяна самой успешной. А Зоя никакой. Но теперь-то я знала: она  — самая счастливая.
        Я вышла на больничное крыльцо. Улыбнулась солнечному дню и машине с разноцветными шариками и надписью на стекле: «Спасибо за дочь». Я поехала домой собирать Лидины вещи и всю дорогу думала о том, что Зоя была права во всем, кроме одного  — чудеса в природе все-таки явление редкое. Во всяком случае, мне других экземпляров пока не встречалось.