Если бы ты был здесь Джоди Пиколт
        Будущее Дианы О’Тул распланировано на годы вперед: успешная карьера, двое детей, огромный загородный дом… И хотя все идет по плану, девушку не покидает ощущение, что она топчется на месте. У нее есть хорошая работа, но пока нет карьерного роста. Есть любимый человек, но пока нет семьи. И все же Диана надеется получить предложение руки и сердца во время романтической поездки на Галапагосские острова. Однако жизнь вносит свои коррективы. Начинается эпидемия ковида, и Финн, бойфренд Дианы, который работает врачом, остается в Нью-Йорке. Девушке приходится ехать одной. Но как только она оказывается на Галапагосах, там объявляют карантин. Полностью изолированная от мира, с редкими новостями из дома, вышедшая из зоны комфорта, Диана пересматривает свои отношения с Финном, свою карьеру и свое прошлое, задаваясь мучительным вопросом, правильно ли она живет. Проблема лишь в том, происходит все это на самом деле или в параллельной реальности…
        Впервые на русском языке!
        Джоди Пиколт
        Если бы ты был здесь
        Jodi Picoult
        WISH YOU WERE HERE
        This edition published by arrangement with Ballantine Books, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC
        
        

* * *
        Джоди Пиколт - автор 27 романов, лауреат свыше десятка литературных премий, в том числе «The New England Bookseller Award», «The Margaret Alexander Edwards Award», «New Hampshire Literary Award» за выдающиеся заслуги в области литературы, а также номинант престижных премий «IMPAC Dublin Literature» и «British Book Award». Ее книги переведены на 34 языка и проданы суммарным тиражом более 14 миллионов экземпляров по всему миру!
        Джоди Пиколт получила степень бакалавра в области творческого письма в Принстоне и степень магистра в области образования в Гарварде. Она живет в Нью-Гемпшире со своим мужем и тремя детьми.

* * *
        «Если бы ты был здесь» - еще один пример того, почему Пиколт так увлекает… На основе опыта, который мы все пережили за последние два года, Джоди Пиколт эмоционально и трогательно показывает силу людей перед лицом страха.
        Magic Radio Book Club
        Умная и эмоциональная, очень интересная книга, в которой переломные моменты жизни рассмотрены на фоне глобального кризиса.
        Irish Tines
        Еще один замечательный, умный роман с совершенно неожиданным поворотом сюжета.
        Women & Home

* * *
        Посвящается Мелани Боринштейн, которая скоро станет новым членом нашей семьи.
        Ты стала отличным помощником в организации моего карантинного книжного клуба.
        Согласно «Происхождению видов…» Ч. Дарвина, выживает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто лучше всех приспосабливается к изменениям.
        Проф. Леон Меггинсон[1 - Долгое время цитата ошибочно приписывалась Чарльзу Дарвину. Однако она не встречается ни в книге «Происхождение видов путем естественного отбора», ни в письмах ученого. Истинный автор выражения - профессор Леон Меггинсон. Таким образом он сослался на Дарвина в своем научном труде «Письма из Европы…» в 1963 г. Фраза передает центральную мысль «Происхождения видов…», а ученый в своем труде честно делает ссылку на Дарвина. - Здесь и далее примеч. перев.]
        Часть первая
        ГЛАВА 1
        13 марта 2020 года
        В возрасте шести лет я нарисовала уголок неба. Мой отец работал реставратором и был одним из немногих, кто восстанавливал роспись плафона главного вестибюля вокзала Гранд-Сентрал в Нью-Йорке, - аквамариновое небо, усеянное мерцающими созвездиями. Было уже поздно, мне давно пора было спать, но отец отвез меня на свою работу, потому что мамы, как обычно, не было дома.
        Он помог мне осторожно взобраться на строительные леса. Я наблюдала, как он работает над расчищенным участком бирюзовой краски. Я разглядывала скопление звезд Млечного Пути, золотые крылья Пегаса, поднятый меч Ориона, изогнутую бечевку, связывающую Рыб. По словам отца, плафон был расписан в 1913 году. Однако протечки на крыше повредили слой штукатурки, и в 1944 году рисунок был перенесен на панели, которые затем прикрепили к сводчатому потолку. Изначально в ходе реставрации планировали удалить панельные доски, но в них содержался асбест, и поэтому реставраторы не стали их снимать, а вместо этого принялись ватными тампонами с чистящим раствором удалять десятилетия загрязнений с красочного слоя.
        Им удалось обнаружить историю. Среди созвездий были спрятаны подписи, шутки, понятные только работавшим над плафоном художникам, и различные пометы. А еще даты свадеб и день окончания Второй мировой войны. Имена солдат. Недалеко от созвездия Близнецов они нашли запись о рождении двойни.
        Художники, расписывавшие потолок в начале прошлого века, допустили ошибку: карта созвездий вышла перевернутой, если сравнить ее с реальными звездами в ночном небе. Однако, вместо того чтобы исправить неточность, мой отец, казалось, лишь намеренно выпячивал это несовершенство изначального рисунка. В ту ночь он работал над небольшим кусочком небесного пространства, обновляя слой позолоты на звездах. Прежде всего он нанес на маленькие желтые точки специальный клей. Затем покрыл их сусальным золотом, легким, как дыхание, и повернулся ко мне.
        - Диана, - позвал отец и протянул мне руку.
        Я взобралась на площадку, где он работал, и встала впереди него, оказавшись под защитой его тела.
        Он дал мне кисточку, чтобы с ее помощью убрать излишки золота и закрепить оставшееся на месте, покрытом клеем. Он показал, как осторожно вдавить золото в поверхность большим пальцем, чтобы галактика, которую он создал, точно никуда не делась.
        Завершив все работы, реставраторы намеренно оставили нетронутым небольшое темное пятно в северо-западном углу потолка вокзала Гранд-Сентрал, где бледно-голубое небо соприкасалось с мраморной стеной. Этот кусочек размером всего девять на пять дюймов, по словам моего отца, должен был послужить историкам источником сведений об оригинальном рисунке. Единственный способ определить, как далеко вы продвинулись, - это знать, с чего вы начали.
        Каждый раз, бывая на Гранд-Сентрал, я вспоминаю о своем отце. О том, как мы, держась за руки, покинули это место той ночью. Из-за частичек сусального золота наши ладони мерцали, словно мы украли звезды.
        Сегодня пятница, тринадцатое, так что мне следует быть начеку. Добраться от аукционного дома «Сотбис» в Верхнем Ист-Сайде до отеля «Ансония» в Верхнем Вест-Сайде можно лишь единственным способом: поездом маршрута Q доехать до Таймс-сквер, а затем пересесть на поезд маршрута 1, идущий на север города. Таким образом, мне нужно проехать чуть вперед, а потом вернуться назад, прежде чем начать двигаться в правильном направлении.
        Ненавижу возвращаться назад!
        Как правило, чтобы добраться от «Сотбиса» до «Ансонии», я иду пешком через Центральный парк, но сегодня на мне новые туфли, которые страшно натирают пятку, туфли, которые я бы никогда не надела, если бы знала, что меня вызовет к себе Китоми Ито. Итак, я спускаюсь в метро. Однако вокруг творится что-то странное, и я не сразу понимаю, что именно меня смущает.
        Слишком тихо. Обычно мне приходится пробиваться сквозь толпу туристов, которые слушают какого-то певца-попрошайку или скрипичный квартет. Но сегодня в вестибюле метро никого нет.
        Прошлым вечером бродвейские театры отменили все спектакли на месяц вперед, после того как тест на ковид одного из билетеров дал положительный результат.
        - Они просто перестраховываются, - заверил меня Финн.
        В любом случае в Пресвитерианской больнице Нью-Йорка, где он работает, не зафиксировано такой вспышки заболеваемости коронавирусом, как в штате Вашингтон, в Италии или Франции. В городе выявлено всего девятнадцать заболевших, сообщил мне Финн вчера вечером за просмотром новостей, когда я поинтересовалась, не стоит ли уже начать паниковать.
        - Чаще мой руки и пореже трогай ими свое лицо, - сказал он. - Все будет хорошо.
        В метро в Верхнем Вест-Сайде тоже почти пусто. Я выхожу на «Семьдесят второй улице» и, поднявшись на поверхность, начинаю моргать, словно крот. Я иду типичным для ньюйоркца быстрым шагом. «Ансония» возвышается передо мной во всей своей красе, словно разъяренный джинн, вызывающе выставляя свой изящный подбородок, выполненный в стиле бозар, прямо в небо. На мгновение я застываю на тротуаре, глядя на его мансардную крышу, лениво раскинувшуюся от Семьдесят третьей до Семьдесят четвертой улицы. На первом этаже располагаются магазины «Норт фейс» и «Американ аппарель», однако столь претенциозным здание стало только сейчас. Китоми говорила мне, что в семидесятых, когда они с Сэмом Прайдом переехали в Нью-Йорк, здесь обитали сплошь экстрасенсы и медиумы, а в подвале размещался свинг-клуб с комнатой для оргий, бесплатной выпивкой и едой.
        - Мы с Сэмом, - заверила она меня, - ходили туда минимум раз в неделю.
        Я еще не родилась, когда Сэм вместе со своим соавтором Уильямом Пунтом и двумя однокашниками из английского городка Слау создали группу «Козодои». Меня все еще не было на свете, когда их первый альбом в течение тридцати недель не покидал чарты Билборд, а также когда их маленький британский квартет выступил в Шоу Эда Салливана и молодые американки с криками бросились врассыпную. Меня не было, и когда десять лет спустя Сэм женился на Китоми Ито, и когда группа распалась - через несколько месяцев после выхода их последнего альбома, на обложке которого были изображены обнаженные Китоми и Сэм, словно герои картины, висевшей над их кроватью. Я еще не родилась, когда три года спустя Сэма убили прямо на ступеньках этого самого здания - какой-то псих перерезал ему горло, узнав в нем человека с обложки, ставшей к тому времени культовой.
        И хотя меня не было на свете, когда все это случилось, тем не менее, как и все на этой планете, я в курсе произошедшего.
        Швейцар «Ансонии» вежливо улыбается мне; консьержка за столом поднимает на меня глаза.
        - Я пришла к Китоми Ито, - холодно говорю я, протягивая ей свои водительские права.
        - Она вас ждет, - слышу я в ответ. - Этаж…
        - Восемнадцатый. Я знаю.
        В отеле «Ансония» останавливалось множество знаменитостей - Бейб Рут, Теодор Драйзер, Артуро Тосканини, Натали Портман, - но, возможно, Китоми и Сэм Прайд - самые знаменитые ее постояльцы. Если бы моего мужа убили на крыльце этого дома, я, возможно, не осталась бы здесь жить еще тридцать лет, но то всего лишь я. Однако теперь Китоми наконец-то решила съехать, вот почему у самой печально известной рок-вдовы в мире есть мой номер телефона.
        - Что у меня за жизнь! - думаю я, прислонясь к задней стенке лифта.
        Когда в юности у меня спрашивали, чем я хочу заниматься, когда вырасту, мой ответ был продуманным до мелочей. Я планировала уверенно двигаться вверх по карьерной лестнице, выйти замуж до тридцати и к тридцати пяти годам завести детей. Я мечтала свободно говорить по-французски и пересечь страну по шоссе 66[2 - Шоссе 66 (американцы нередко также называют его «главной улицей Америки», или «матерью дорог») - одно из первых шоссе в системе нумерованных автомагистралей США, открыто 11 ноября 1926 г. Изначально начиналось в штате Иллинойс, а заканчивалось в штате Калифорния, протянувшись вдоль всей страны на почти 4000 км. В массовой культуре получило известность в 1950 - 1960-е гг. благодаря песням и телесериалам.]. Отец рассмеялся, когда я озвучила ему все эти пункты.
        - Ты вся в мать, - сказал он мне тогда.
        Я не сочла это за комплимент.
        Хотя, для протокола, я, вообще-то, нахожусь на верном пути. Я работаю младшим специалистом в «Сотбисе» - самом «Сотбисе»! - и Ева, мой босс, всеми возможными способами дала мне понять, что после аукциона картины Китоми меня, скорее всего, повысят. Я пока еще не получила предложения руки и сердца, но когда в прошлые выходные у меня закончились чистые носки и я пошла взять пару Финна, то в глубине его ящика с нижним бельем обнаружила кольцо. Завтра мы уезжаем в отпуск, и Финн наверняка собирается задать мне тот самый вопрос именно там. Я просто уверена в этом, а потому сегодня вместо обеда побежала делать маникюр.
        К тому же мне только двадцать девять.
        Дверь лифта открывается прямо в прихожую пентхауса Китоми, выложенную черно-белой мраморной плиткой и похожую на гигантскую шахматную доску. Хозяйка дома появляется в джинсах, армейских сапогах и розовом шелковом халате. Ее лицо обрамляет копна седых волос, переносицу украшают фиолетовые очки в оправе в форме сердечек, ее визитная карточка. Она всегда напоминала мне птичку семейства крапивниковых, маленькую и костлявую. Я не могу перестать думать о том, что черные волосы Китоми стали седыми в ту ночь, когда убили Сэма. Она была вне себя от горя. Я также думаю о тех фотографиях, где она запечатлена стоящей на тротуаре и глотающей ртом воздух.
        - Диана! - обращается она ко мне, будто мы старые друзья.
        Возникает неловкий момент, когда я инстинктивно протягиваю руку в приветствии, и лишь затем вспоминаю, что больше мы так не делаем. Вместо этого я неловко машу рукой:
        - Здравствуйте, Китоми.
        - Я так рада, что ты смогла прийти.
        - Без проблем. Большинство менеджеров по продажам лично контролируют процесс передачи бумаг своим клиентам.
        За ее плечом, в конце длинного коридора, я замечаю картину Тулуз-Лотрека, которая и является причиной моего знакомства с Китоми Ито. Она следит за моим взглядом, и ее губы растягиваются в улыбке.
        - Ничего не могу с собой поделать, - оправдываюсь я. - От этого вида невозможно устать.
        Странное выражение мелькает на лице Китоми.
        - Тогда предлагаю тебе рассмотреть его получше, - отвечает она и ведет меня вглубь квартиры.
        С 1892 по 1895 год Анри де Тулуз-Лотрек жил в борделе и рисовал проституток, в том числе лежащих вместе в одной постели, чем шокировал всех импрессионистов. «В постели» - одна из самых известных работ в этой серии - хранится в музее Орсе. Остальные были раскуплены частными коллекционерами за десять-двенадцать миллионов долларов. Картина в доме Китоми явно относится к той же серии, но при этом сильно отличается от прочих работ.
        На ней изображены не две женщины, а женщина и мужчина. Обнаженная женщина сидит, прислонившись к изголовью кровати. Ее тело до талии прикрыто простыней. За изголовьем кровати находится зеркало, в котором видно отражение второго героя картины - самого Тулуз-Лотрека. Он тоже обнажен, сидит в изножье кровати, спиной к зрителю, и так же пристально смотрит на женщину, как она на него. На коленях мужчины лежит скомканная простыня. Сцена выглядит интимной и вуайеристичной, личной и одновременно словно выставленной напоказ.
        На обложке последнего альбома «Козодоев», «The Twelfth of Never»[3 - «Двенадцатого Никогда» - популярная песня, записанная Джонни Мэтисом в 1957 г. Название песни отсылает к устойчивому выражению, означающему дату события, которое никогда не наступит. В данном случае имеется в виду, что автор песни никогда не перестанет любить свою возлюбленную.], была изображена Китоми с обнаженной грудью, прислонившаяся к изголовью кровати. Она пристально смотрела на Сэма, чья широкая спина закрывала нижнюю треть всей картины. Над кроватью, ровно на том месте, где в оригинале находилось зеркало, висела картина, сюжет которой воспроизводили супруги.
        Эту обложку знают все. Как и то, что Сэм выкупил работу Тулуз-Лотрека из частной коллекции и преподнес ее Китоми в качестве свадебного подарка.
        Но лишь немногие знают, что сейчас она продает свой подарок на уникальном аукционе «Сотбис» и что именно я закрыла эту сделку.
        - Ты все еще планируешь отправиться в отпуск? - спрашивает Китоми, прерывая мои размышления.
        Я говорила ей о нашей поездке? Что ж, вполне может быть. Но я не в состоянии отыскать хотя бы одну логическую причину, по которой ее должно это волновать.
        Откашлявшись (мне платят не за то, чтобы пялилась на искусство, а за то, чтобы продавала его), я наклеиваю на лицо улыбку.
        - Всего на две недели, и сразу по возвращении мы начнем подготовку к вашему аукциону.
        У меня странная работа - мне приходится убеждать клиентов расстаться со своим любимым произведением искусства, а это значит осторожно балансировать, словно в танце, между хвалебными одами шедевру и клиентам, заверяя их в правильности принятого ими решения выставить его на продажу.
        - Если у вас есть какие-либо опасения по поводу передачи картины в наш офис, то уверяю, переживать не стоит. Обещаю, что лично прослежу за упаковкой и встречу вашу картину в пункте назначения. - Я оглядываюсь на холст. - Мы найдем ему идеальный дом. - Я произношу эти слова, словно даю клятву. - Что ж, вернемся к оформлению бумаг?
        Китоми смотрит в окно, затем поворачивается ко мне:
        - Да, кстати, насчет них.
        - Что значит «она не хочет продавать»? - Ева смотрит на меня поверх своих знаменитых очков в роговой оправе.
        Ева Сент-Клерк - мой босс, мой наставник и настоящая легенда. Она руководит отделом «Имп-мод», занимающимся продажей работ импрессионистов и произведений современного искусства. Она та, кем я хотела бы стать к сорока годам, и до этого момента мне очень нравилось ходить у своего учителя в любимчиках и быть надежно укрытой крылом его опыта.
        - Я так и знала. Кто-то из «Кристис» добрался до нее, - прищурившись, изрекает Ева.
        В прошлом Китоми продавала принадлежавшие ей произведения искусства через «Кристис», главного конкурента «Сотбиса». Справедливости ради стоит заметить, что все мы были уверены: именно через них она продаст и Тулуз-Лотрека… пока я не сделала кое-что такое, чего не следовало бы делать младшему специалисту, и не убедила ее в обратном.
        - «Кристис» тут ни при…
        - «Филлипс»? - спрашивает Ева, приподнимая брови.
        - Нет. Ничего такого. Она просто хочет взять тайм-аут, - уточняю я. - Она переживает из-за вируса.
        - В смысле? - ошеломленно спрашивает Ева. - Картина вряд ли сможет им заразиться.
        - Нет, а вот участники аукциона - запросто.
        - Что ж, я уговорю ее слезть с этого подоконника и не прыгать из окна, - говорит Ева. - Ради всего святого, свою заинтересованность в покупке уже подтвердила чета Клуни, Бейонсе и Джей-Зи.
        - Китоми также переживает из-за обвала фондового рынка. Она уверена, что ситуация ухудшается, и притом стремительно. Вот почему она хочет немного переждать… Как говорится, береженого Бог бережет.
        Ева потирает виски:
        - Ты же в курсе, что мы уже слили информацию об этой продаже. «Нью-Йоркер» практически опубликовал об этом статью.
        - Ей просто нужно чуть больше времени, - отвечаю я.
        Ева отводит взгляд, разговор для нее уже закончен.
        - Можешь идти, - велит мне она.
        Я выхожу из ее кабинета и попадаю в лабиринт коридоров, заставленный полками с книгами, по которым я изучала историю искусств. Я работаю в «Сотбисе» шесть с половиной лет - семь, если считать стажировку, которую проходила во время учебы в Уильямс-колледже. Сразу после окончания колледжа я поступила в их магистратуру на программу «Арт-бизнес». Я начинала аспирантом, затем стала младшим каталогизатором в отделе импрессионистов. Моя работа заключалась в том, чтобы провести предварительную проверку поступающих к нам картин. Я изучала, над чем еще, помимо указанного произведения, художник работал примерно в то же время и за сколько продавались подобные работы, иногда делала черновик описания для каталога. Хотя сегодня весь остальной мир уже давно перешел на цифровой формат, мир искусства по-прежнему выпускает аналоговые каталоги, красивые, блестящие, очень подробные и чрезвычайно важные. Теперь же, став младшим специалистом, я выполняю различные поручения Евы: посещаю произведения искусства, что называется, на дому и отмечаю их изъяны, точно так же, как вы изучаете арендованный автомобиль на предмет
вмятин, прежде чем подписать договор аренды; слежу за упаковкой картины и сопровождаю ее на пути из родного дома в наш офис; иногда составляю компанию своему боссу на встречах с потенциальными клиентами.
        Внезапно из двери, мимо которой я прохожу, появляется чья-то рука, хватает меня за плечо и увлекает за собой в кладовку.
        - Господи! - выдыхаю я, чуть не падая на Родни, моего лучшего друга здесь, в «Сотбисе». Как и я, он начинал стажером. Однако, в отличие от меня, Родни продолжил свою карьеру не в отделе продаж. Теперь он проектирует и помогает создавать помещения, где произведения искусства выставляются перед началом торгов.
        - Это правда? - спрашивает Родни. - Ты упустила картину «Козодоев»?
        - Во-первых, это не картина «Козодоев». Она принадлежит Китоми Ито. А во-вторых, как, черт возьми, ты узнал об этом так быстро?!
        - Слухи, дорогуша, - то, на чем держится вся наша индустрия, - парирует Родни. - Они распространяются по этим коридорам быстрее, чем грипп. - Он секунду колеблется, а затем продолжает: - Ну или, если хочешь, коронавирус.
        - И вовсе я не упустила, - я делаю акцент на последнем слове, - Тулуз-Лотрека. Китоми просто хочет, чтобы сначала все немного утряслось.
        Родни складывает руки на груди:
        - Думаешь, это произойдет в ближайшее время? Между прочим, вчера мэр объявил чрезвычайное положение.
        - Финн сказал, что в городе всего девятнадцать случаев заражения.
        Родни смотрит на меня так, словно я только что призналась, будто все еще верю в Санту: со смесью недоверия и жалости.
        - Я одолжу тебе один из своих рулонов туалетной бумаги, - заверяет меня он.
        И тут я замечаю за его спиной нанесенные на стену шесть различных оттенков золотой краски.
        - Какой тебе больше нравится? - проследив за моим взглядом, интересуется Родни.
        Я указываю на полоску краски посередине странной композиции.
        - Что, правда? - прищурившись, уточняет он.
        - Подо что ты собираешься покрасить стены в золотой?
        - Под предаукционную выставку средневековых рукописей.
        - Тогда вот этот. - Я киваю на полоску рядом с той, на которую указала чуть ранее. Они ничем не отличаются друг от друга. - Сходишь со мной в «Святого Амвросия»? - умоляю я.
        Это кафе на верхнем этаже нашего здания, где подают сэндвич с прошутто и моцареллой, который может стереть из моей памяти выражение лица Евы.
        - Не могу. Сегодня у меня на ланч попкорн.
        В комнате отдыха есть бесплатный попкорн и микроволновка, и в самые горячие деньки это и есть наш ланч.
        - Родни, мне конец, - слышу я собственный голос.
        Он берет меня за плечи, разворачивает кругом и подводит к зеркальной панели на противоположной стене, оставшейся от предыдущей выставки.
        - Что ты видишь? - спрашивает он.
        Я смотрю на свои волосы, которые всегда казались мне слишком рыжими, всматриваюсь в собственные голубые глаза со стальным отливом. Помада на губах стерлась. Цвет кожи вполне можно назвать по-зимнему призрачно-белым. На воротнике своей блузки я замечаю странное пятно.
        - Я вижу в отражении того, кто может навсегда распрощаться со своим повышением.
        - Забавно, - говорит Родни, - потому что я вижу того, кто завтра уезжает в отпуск и кому должно быть абсолютно насрать на Китоми Ито, Еву Сент-Клерк или «Сотбис». Подумай об экзотических коктейлях и тропическом рае, а также о том, чтобы поиграть в доктора со своим парнем…
        - Настоящие врачи в подобные игры не играют…
        - …и понырять с аквалангом в компании ядовитых ящериц…
        - Морских игуан.
        - Не важно. - Родни сжимает мои плечи и встречается со мной взглядом в зеркале. - Диана, когда через две недели ты вернешься, все уже забудут об этом и переключатся на очередной скандал. - Он ухмыляется мне. - А теперь иди и купи себе крем от загара с солнцезащитным фактором не меньше пятидесяти и вали отсюда.
        Я смеюсь, а Родни тем временем берет валик с краской и начинает плавно закрашивать все золотые полосы тем оттенком, который я выбрала. Как-то раз он заметил, что стены аукционного дома покрывает целый фут краски, потому что их постоянно перекрашивают.
        Закрывая за собой дверь, я задаюсь вопросом: какого цвета была комната изначально и помнит ли это хоть кто-нибудь вообще!
        Чтобы добраться до Гастингса-на-Гудзоне, небольшой деревеньки к северу от Нью-Йорка, надо на вокзале Гранд-Сентрал сесть в пригородный поезд в направлении Метро-Север. Итак, во второй раз за сегодняшний день я направляюсь в мидтаун.
        Однако теперь я решаю чуть подольше задержаться в главном вестибюле вокзала и располагаюсь прямо под кусочком неба, который расписывала вместе с отцом. Мой взгляд путешествует по перевернутой карте зодиакальных созвездий и веснушкам звезд, сияющих на сводчатом потолке. Запрокинув голову, я впиваюсь в него взглядом, пока голова не начинает кружиться, пока я почти не слышу вновь голос отца.
        С момента его смерти прошло уже четыре года, и единственный способ, который помогает мне набраться смелости для визита к моей матери, - это сначала приехать сюда, как будто память об отце повышает мой иммунитет.
        Я не совсем понимаю, зачем именно еду к ней. Не то чтобы она просила меня приехать. И не то чтобы я навещаю ее регулярно. На самом деле, я не была у нее уже три месяца.
        Быть может, именно потому я и еду?
        «Гринс» - это дом престарелых, до которого можно дойти пешком от железнодорожного вокзала Гастингса-на-Гудзоне, вот почему я и выбрала именно его, когда моя мать появилась из ниоткуда после стольких лет радиомолчания. Естественно, она не пылала ко мне материнскими чувствами. Она была проблемой, которую следовало решить.
        Здание дома престарелых построено из кирпича и отлично вписывается в окружающую обстановку. Все вместе выглядит так, будто сюда переместили кусочек Новой Англии. Вдоль улицы посажены деревья, а по соседству с домом престарелых находится библиотека. Вокруг входной двери булыжниками выложен узор из концентрических полукругов. Только когда после звонка вам откроют дверь и вы попадете в выкрашенные разноцветной краской коридоры и заметите фотографии на дверях, то поймете, что перед вами Центр по уходу за больными деменцией.
        Я записываю свое имя в журнале посетителей и прохожу мимо женщины, бредущей в светлую комнату арт-терапии, в которой полно самых разных красок, глины и поделок. Насколько я знаю, моя мать никогда не занималась ничем подобным.
        Здесь делают все возможное, чтобы облегчить жизнь несчастным больным. Дверные проемы для постояльцев имеют ярко-желтые рамки, которые они не могут не заметить; вход же в помещения для персонала и подсобки сливается по цвету с окружающими стенами, спрятан за нарисованными книжными полками или растениями в кадках. Поскольку все двери в жилые комнаты выглядят одинаково, на каждой есть большая фотография, обладающая особым значением для того или иного постояльца: член семьи, какое-то памятное место, любимый питомец. На двери, ведущей в комнату моей матери, висит одна из самых известных ее фотографий: бежавший с Кубы на плоту человек несет на руках обмякшее в результате обезвоживания тело сына. Фотография несколько гротескная и мрачная, от нее веет болью и страданиями. Иными словами, это одна из тех фотографий, что сделала Ханну О’Тул знаменитой.
        Чтобы попасть в жилой блок, необходимо ввести специальный код. Устройство для ввода кода внутри жилого блока всегда окружено небольшим отрядом зомби-постояльцев, пытающихся заглянуть вам через плечо, чтобы узнать код и, по-видимому, открыть себе путь к свободе. Сами комнаты обитателей дома престарелых не заперты. Я захожу в комнату своей матери. Тут чисто и не захламлено. Телевизор включен - он работает без перерыва, - по нему показывают какое-то игровое шоу. Мама сидит на диване, сложив руки на коленях, словно в ожидании приглашения на котильон.
        Она моложе большинства здешних обитателей. В ее черных волосах есть седая прядь, но она была у мамы, сколько я себя помню. На самом деле мама не сильно изменилась со времен моего детства, если не считать ее неподвижности. Мама всегда была в движении - разговаривала, оживленно жестикулируя руками, поворачивалась лицом к тому, кто задавал следующий вопрос, настраивала объектив фотоаппарата, неслась прочь от нас с отцом на другой конец земного шара, чтобы запечатлеть очередную революцию или стихийное бедствие.
        За спиной матери видна крытая веранда - собственно, именно поэтому мой выбор пал на «Гринс». Ведь наверняка тот, кто бoльшую часть своей жизни провел на открытом воздухе, возненавидел бы заключение в четырех стенах. С веранды нельзя попасть на улицу, однако можно смотреть на окрестности. Конечно, вид с нее так себе: полоска газона да парковка, но все лучше, чем ничего.
        Держать здесь мать стоит до хрена денег. Когда она появилась на пороге моего дома в компании двоих полицейских, которые обнаружили ее слоняющейся в одном халате по Центральному парку, я оторопела, поскольку даже не подозревала, что мама вернулась в город. Стражи порядка нашли мой адрес в ее бумажнике - он был написан на кусочке старого конверта от рождественской открытки.
        - Мэм, знаете ли вы эту женщину? - спросил меня один из полицейских.
        Я, разумеется, тут же ее узнала. Но я совсем ее не знала.
        Когда стало ясно, что у моей матери деменция, Финн поинтересовался:
        - Что ты собираешься делать?
        - Ничего, - ответила я.
        Она почти не заботилась обо мне, когда я была маленькой. Так почему же я должна заботиться о ней сейчас? Я помню выражение лица Финна, когда он осознал, что я воспринимаю любовь как услугу за услугу. Возможно, так и есть. Я не хотела бы вновь увидеть это выражение на его лице, но я знала свои возможности: у меня не было ресурсов, чтобы опекать больного Альцгеймером на ранней стадии. Поэтому я тщательно изучила вопрос, поговорила с ее лечащим врачом и рассмотрела несколько предложений из различных учреждений. «Гринс» показался мне лучшим местом из всех возможных, но он стоил дорого. В конце концов я собрала все вещи в маминой квартире, продала на аукционе «Сотбис» фотографии с ее стен, и в результате получилась сумма, которая вполне покрывала расходы на ее новое место жительства.
        Ирония была в том, что родитель, по которому я отчаянно скучала, уже давно покинул этот мир, в то время как родитель, которого я воспринимала как данность, отныне полностью от меня зависел.
        Итак, я приклеиваю улыбку на лицо и сажусь на диван рядом с мамой. Я могу пересчитать по пальцам двух рук свои визиты к ней с тех пор, как пристроила ее сюда, но при этом инструкции персонала я помню очень четко: ведите себя так, будто она вас знает, и даже если она вас не вспомнит, то, получив сигнал дружеского к ней расположения, отнесется к вам как к другу. В свой первый визит на вопрос матери «Кто ты такая?» я ответила:
        - Твоя дочь.
        Мама так разволновалась, что вскочила со своего места, бросилась вон из комнаты, споткнулась о стул и порезала себе лоб.
        - Это ведь «Колесо фортуны»? И кто выигрывает? - спрашиваю я и устраиваюсь поудобнее, словно я тут частый гость.
        Ее глаза устремляются на меня. В них мелькает замешательство, похожее на мигающую красную лампочку на панели управления, но вскоре оно затухает.
        - Женщина в розовой блузке, - отвечает мама; ее брови сходятся у переносицы, она явно пытается вспомнить, кто я такая. - А ты…
        - В прошлый мой визит на улице было еще тепло, - перебиваю я, давая ей понять, что пришла не впервые. - И сегодня там тоже очень приятно. Может, откроем дверь на веранду?
        Мама кивает, и я подхожу к двери, ведущей на веранду.
        Она оказывается незапертой.
        - Ты должна всегда закрывать дверь на защелку, - напоминаю я маме.
        Сбежать через веранду невозможно, и все-таки я переживаю из-за того, что дверь не заперта.
        - Мы собираемся прогуляться? - спрашивает мама, когда в комнату врывается поток свежего воздуха.
        - Не сегодня, - отвечаю я. - Но я завтра отправляюсь в путешествие. На Галапагосские острова.
        - Я была там, - оживляется мама, цепляясь за нить воспоминаний. - Там живет одна черепаха. Одинокий Джордж. Последний представитель своего вида. Вообрази себе, каково это, быть последним из чего бы то ни было на свете.
        Внезапно меня начинают душить слезы.
        - Он умер, - говорю я.
        - Кто? - склонив голову набок, уточняет мама.
        - Одинокий Джордж.
        - Какой еще Джордж? - спрашивает она и прищуривается. - А ты кто такая? Я тебя знаю?
        Ее вопрос ранит меня.
        Я не очень понимаю, почему мамина забывчивость причиняет мне боль именно теперь, ведь на самом деле она никогда меня не знала.
        Когда Финн возвращается домой из больницы, то застает меня лежащей в постели под одеялом. На мне моя любимая фланелевая рубашка и спортивные штаны, на коленях лежит открытый ноутбук. Сегодняшний день меня просто расплющил. Финн садится рядом со мной и прислоняется спиной к изголовью кровати. Его золотистые волосы мокрые, а значит, перед тем, как пойти домой, он принял душ еще на работе, в Пресвитерианской больнице Нью-Йорка. Он работает ординатором в отделении хирургии, но носит хирургическую форму, которая отлично демонстрирует его бицепсы и покрытую созвездиями веснушек кожу на руках. Финн смотрит на экран моего ноутбука, а затем на пустое ведерко с мороженым, стоящее на кровати рядом со мной.
        - Ух ты! - удивляется он. - «Из Африки»… и мороженое с жареным пеканом? Это типа тяжелая артиллерия.
        Я кладу голову ему на плечо.
        - У меня был дерьмовейший день, - жалуюсь я.
        - Не у тебя одной, - отвечает Финн.
        - Я потеряла клиента.
        - Я потерял пациента.
        - Ты выиграл. - Я тяжело вздыхаю. - Ты всегда выигрываешь. Сорванная сделка в области искусства еще пока никого не убила.
        - Нет, я имею в виду, что у меня потерялся пациент. Пожилая женщина с ДТЛ ушла из палаты прямо перед отправкой на операцию на желчном пузыре.
        - Добродушно-толерантное лицо?
        Губы Финна растягиваются в улыбке.
        - Деменция с тельцами Леви, - поясняет он и тем самым заставляет меня вспомнить о моей матери.
        - Ты ее нашел?
        - Ее нашла наша служба безопасности. Она была в родильном отделении.
        Интересно, что заставило ее отправиться именно туда - какая-то ошибка внутреннего GPS или хвост воспоминаний, который, словно воздушный змей, улетел так высоко в небо, что его едва можно разглядеть.
        - Тогда в этот раз победа остается за мной, - заявляю я и коротко пересказываю ему свою встречу с Китоми Ито.
        - По большому счету никакая это не катастрофа, - резюмирует Финн. - Ты еще можешь получить повышение, если со временем она все-таки решится продать картину.
        Что мне больше всего нравится в Финне (ну ладно, одно из качеств, которые мне нравятся в нем больше всего), так это принятие того факта, что мое будущее четко расписано на годы вперед. Его будущее, я знаю, тоже распланировано до мелочей. Но главное - наши планы во многом совпадают: успешная карьера, затем двое детей, затем огромный загородный дом, восстановленный из руин. «Ауди ТТ». Чистокровный английский спрингер-спаниель и взятая из приюта дворняга. Проживание за границей в течение полугода. Финансовая подушка в виде банковского счета, чтобы можно было в любой момент купить зимние шины или заплатить за новую крышу. Должность в совете директоров приюта для бездомных, больницы или благотворительной организации по борьбе с раком, которая в некотором роде делает мир лучше. Достижение, которое увековечит мое имя.
        (Я думала, что аукцион картины Китоми Ито станет таким достижением.)
        Если брак - это ярмо, заставляющее двоих двигаться в одном ритме, то мои родители были волами, которые тянули его в разные стороны, а я оказалась прямо посередине. Я никогда не могла представить, как можно хотеть провести с кем-то остаток жизни и при этом не понимать, что хочешь совершенно другого будущего. Мой отец мечтал о семье; для него искусство было средством обеспечить мне достойную жизнь. Моя мать мечтала об искусстве; для нее семья была помехой. Я знаю, что такое любовь, и я всеми руками за нее. Но никакая всепоглощающая страсть не смогла бы преодолеть подобный разрыв.
        Жизнь полна неожиданностей, но это не значит, что не стоит иметь запасной план в заднем кармане. Вот почему пока большинство наших друзей все еще получают степени, или свайпают влево[4 - Имеется в виду популярное приложение для знакомств Tinder, в котором по фотографии понравившегося человека нужно провести пальцем («свайпнуть») вправо, а того, кто вас не заинтересовал, - влево.], или выясняют, что дарит им радость, мы с Финном строим планы. Общие у нас не только временн?е точки на графиках наших жизней, но и мечты, как будто мы пользуемся одним чек-листом. Пробежать марафон. Узнать, чем отличается хорошее каберне от плохого. Посмотреть все фильмы из топ-250 на сайте IMDb. Поволонтерить на Айдитарод[5 - Айдитарод - ежегодные гонки на собачьих упряжках на Аляске. Длина дистанции составляет 1868 км (1161 миля).]. Пройти часть Аппалачской тропы. Посмотреть на поля тюльпанов в Нидерландах. Научиться серфингу. Увидеть северное сияние. Выйти на пенсию в пятьдесят лет. Посетить все объекты Всемирного наследия ЮНЕСКО.
        Мы решили начать с Галапагосских островов. Это чертовски дорогая поездка для двух миллениалов из Нью-Йорка; стоимость одних только перелетов непомерна. Но мы копили деньги в течение четырех лет, и благодаря предложению, которое я нашла в Интернете, нам удалось вписаться в наш бюджет. В итоге мы проведем весь отпуск на одном острове вместо более дорогостоящего круиза по нескольким островам.
        И на одном из черных песчаных пляжей Финн опустится на колено, а я провалюсь в океан его глаз и скажу: «Да, давай начнем наше “до конца своих дней”».
        Хотя моя жизнь расписана на годы вперед и я пока не особо отклоняюсь от намеченного маршрута, все же меня не покидает ощущение, что я топчусь на одном месте в ожидании следующей вехи. У меня есть работа, но повышение теперь мне не светит. У меня есть парень, но пока нет семьи. Прямо как Финн, который иногда играет в одну из своих видеоигр и никак не может пройти на следующий уровень. Я визуализировала свои желания, я заявляла о них во всеуслышание, я пыталась достучаться до вселенной. Финн прав. Я не позволю такой мелочи, как неуверенность Китоми, сбить меня с пути.
        Сбить нас с пути.
        Финн целует меня в макушку:
        - Мне жаль, что твоя сделка сорвалась.
        - Мне жаль, что твоя пациентка потерялась, - отвечаю я.
        Он лениво переплетает свои пальцы с моими и бормочет:
        - Она кашляла.
        - Мне казалось, у нее были какие-то проблемы с желчным пузырем.
        - Так и было. Но она кашляла. Все это слышали. И я… - Он пристыженно смотрит на меня. - Я испугался.
        Я сжимаю руку Финна:
        - Ты решил, что у нее ковид?
        - Да, - кивает он. - Поэтому вместо того, чтобы сразу пойти к ней в палату, я сначала проверил двух других пациентов. Думаю, ей просто надоело ждать… и она ушла. - Он морщится. - У нее был кашель курильщика, и ей нужно было удалить желчный пузырь, но вместо того, чтобы думать о ее здоровье, я думал о своем.
        - Не стоит винить себя за это.
        - Думаешь? Я ведь давал клятву. Это все равно что быть пожарным и говорить, что в горящем здании слишком жарко, чтобы идти внутрь.
        - Я думала, на весь город всего девятнадцать больных.
        - Это сегодня, - с нажимом уточняет Финн. - Но мой начальник напугал нас всех до чертиков, заявив, что отделение неотложной помощи к понедельнику будет переполнено больными. После этого я целый час пытался запомнить, как правильно надевать СИЗ[6 - Средства индивидуальной защиты.].
        - Слава богу, мы скоро едем в отпуск! - облегченно вздыхаю я. - Мне кажется, нам обоим не помешает передышка. - (Финн молчит.) - Жду не дождусь, когда мы окажемся на пляже и все будет казаться таким далеким… - (Тишина.) - Финн… - говорю я с нажимом.
        Он отстраняется, чтобы посмотреть мне прямо в глаза:
        - Диана, тебе все равно стоит поехать.
        Той же ночью, после того как Финну наконец удалось забыться беспокойным сном, я просыпаюсь от головной боли. Я нахожу аспирин, а затем проскальзываю в гостиную и открываю свой ноутбук. Начальник Финна недвусмысленно дал понять, что брать отпуск в данный момент крайне нежелательно. Что в скором времени им придется задействовать все ресурсы.
        Не то чтобы я ему не верила, но мне вспоминается пустынный вестибюль метро, и эта картинка никак не вяжется со словами врача. Город выглядит пустым, а не полным больных людей.
        Мой взгляд перепрыгивает с заголовка на заголовок:
        Де Блазио объявляет чрезвычайное положение
        Мэр считает, что к следующей неделе в Нью-Йорке
        будет тысяча заболевших
        НБА и НХЛ отменили свои сезоны
        Метрополитен-музей закрылся для посетителей
        Я замечаю, что снаружи начинает потихоньку алеть горизонт. Я слышу, как ревет мотор чьей-то машины. Обычная суббота в городе. Вот только, судя по всему, мы находимся в самом центре шторма.
        Однажды, когда я была маленькой, мы всей семьей отправились снимать засуху на Среднем Западе и попали в торнадо. Небо пожелтело, как старый синяк, и нам пришлось укрыться в подвале какого-то мини-отеля, прижавшись к коробкам с надписями «Рождественские украшения и скатерти». Мама спускаться в подвал не захотела, как и расставаться со своей камерой. Когда ветер перестал завывать, она вышла на улицу, и я последовала за ней. Мама, казалось, ничуть не удивилась, обнаружив меня рядом с собой.
        Не было слышно ни звука, молчали все: люди, машины и, как ни странно, даже птицы и насекомые. Будто мы внезапно оказались под стеклянным колпаком. «Все закончилось?» - спросила я. «Да, - ответила мама. - И нет».
        Я не замечаю, что Финн стоит у меня за спиной, пока не чувствую его руки на своих плечах.
        - Так будет лучше, - заверяет меня он.
        - Поехать в отпуск одной?
        - Оказаться в таком месте, где я не буду за тебя беспокоиться, - уточняет Финн. - Я не знаю, какую дрянь могу принести домой из больницы. Я даже не знаю, вернусь ли из больницы домой…
        - Они продолжают заверять, что все закончится через две недели.
        «Они», - думаю я. Ведущие, повторяющие слова пресс-секретаря, который повторяет слова президента.
        - Да, я знаю. Но мой начальник считает иначе.
        Я снова вспоминаю пустынный вестибюль станции метро. Таймс-сквер, лишенную туристов. Я не должна судорожно запасаться дезинфицирующими средствами или скупать маски-респираторы № 95. Я знаю количество умерших от ковида во Франции, в Италии, но все они были пожилыми людьми. Я не против мер предосторожности, но я также знаю, что сама я молода и здорова. Непонятно, чему верить. Кому верить.
        Если даже с Манхэттена пандемия кажется пока чем-то далеким, то, вероятно, с архипелага посреди Тихого океана будет казаться, что ее не существует вовсе.
        - Что, если у тебя закончится туалетная бумага?
        - Это беспокоит тебя сейчас больше всего? - отвечает Финн с нажимом, и я понимаю, что он улыбается. Он сжимает мои плечи. - Обещаю, что украду пару рулонов из больницы, если в продуктовых народ начнет бить друг другу морды.
        Это неправильно - ехать без Финна, но совсем неправильно думать о том, чтобы взять с собой кого-нибудь вместо Финна. Впрочем, я не знаю никого, кто бы мог сорваться и уехать на две недели без предварительного уведомления. Однако в предложении Финна есть рациональное зерно, которое вонзается в меня, словно острый коготь. Мой отпуск был запланирован давным-давно. Я знаю, что мы можем получить компенсацию за авиабилеты Финна, однако мелким шрифтом в том потрясающем предложении, которое я нашла в Интернете, было указано, что за отмену бронирования возврат средств не производится, и точка. Я говорю себе, что выкидывать на ветер такую сумму денег просто глупо, а от мысли о том, что в понедельник придется вернуться на работу, у меня лишь сильнее болит голова. Я вспоминаю, как Родни советовал мне понырять с аквалангом в компании морских игуан.
        - Я закидаю тебя фотографиями, - обещаю я. - Их будет так много, что тебе придется сменить тарифный план.
        Финн наклоняется ко мне, и вскоре я чувствую, как его губы касаются моей шеи.
        - Повеселись там за нас обоих, - говорит он.
        Внезапно меня охватывает такой сильный страх, что я подскакиваю со стула и бросаюсь в объятия Финна.
        - Ты будешь здесь, когда я вернусь. - Интонация моего предложения утвердительная, поскольку сама мысль о том, что она может быть вопросительной, для меня невыносима.
        - Диана… - Финн вновь улыбается, - ты не избавишься от меня, даже если захочешь.
        Я совершенно не помню, как добралась до Галапагосских островов.
        Думаю, виной тому амбиен[7 - Коммерческое называние золпидема, наиболее распространенного снотворного лекарственного средства в США и Европе.]. Я приняла таблетку сразу, как только села в самолет. Помню, как я собирала вещи и как в последнюю минуту достала путеводители из ручной клади и положила их в чемодан. Помню, как трижды проверяла, взяла ли паспорт. Помню, как Финна вызвали в больницу, как он поцеловал меня на прощание и сказал:
        - Водопад Виктория.
        - Ну вот, ты уже забыл, как меня зовут, - пошутила я.
        - Нет, это следующий объект Всемирного наследия ЮНЕСКО, который мы посетим. Но перед этим я поеду в Зимбабве, а ты останешься здесь. Око за око.
        - Договорились, - пообещала я, потому что знала: он ни за что не поедет в Зимбабве один.
        А дальше все мои воспоминания становятся очень фрагментарными: сумасшедшая суета в аэропорту, как будто сейчас сезон отпусков, а не очередное воскресенье марта; бутылка воды, которую я покупаю на борту и выпиваю во время полета; журнал «Пипл», который я так и не открываю; касание шасси взлетно-посадочной полосы при посадке, которое выдергивает меня из состояния задумчивого перебирания фактов о моем пункте назначения. Все еще не придя в себя от перелета, я бреду, словно во сне, по незнакомому аэропорту Гуаякиля на материковой части Эквадора, где мне придется провести ночь перед стыковочным рейсом на Галапагосы.
        Я также четко помню еще два факта: как мне сообщают, что авиакомпания потеряла мой багаж, и как кто-то меряет мне температуру, прежде чем впустить меня в Эквадор.
        Мне не хватает ни моих скудных знаний испанского, ни сил, чтобы объяснить, что мой рейс на Галапагосские острова вылетает завтра рано утром, но наверняка такое случается сплошь и рядом. Я заполняю какой-то бланк на багажной стойке, однако, судя по количеству людей, которые делают то же самое, шансы на то, что я вовремя получу свой чемодан, невелики. Я с тоской думаю о путеводителях, которые положила в него в последнюю минуту. Что ж, ничего страшного. Буду изучать местность при непосредственном с ней знакомстве; и читать о ней мне больше не нужно. В моем рюкзаке есть все необходимое: зубная паста и зубная щетка, зарядное устройство для телефона, купальник, который я положила в ручную кладь как раз на случай, если произойдет нечто подобное. Утром я вернусь в аэропорт и полечу на остров Бальтра, откуда на автобусе доберусь до парома на остров Санта-Крус, а уже оттуда тоже на пароме - до острова Исабела, где пробуду две недели. Надеюсь, в какой-то момент мне удастся воссоединиться со своим чемоданом.
        Приняв душ, я заплетаю волосы в косу, подключаюсь к дерьмовому гостиничному Wi-Fi и пытаюсь связаться с Финном по FaceTime. Он не отвечает, но через несколько минут перезванивает сам. На экране телефона я вижу его лицо. На Финне медицинская маска, а сверху - защитный экран для лица.
        - Ты долетела! - радуется он.
        - Да, - киваю я. - Однако моему чемодану повезло меньше, чем мне.
        - Ого! Выходит, я не только отказался от отпуска в райском местечке… Но отказался от отпуска, во время которого ты будешь расхаживать по этому райскому местечку голой?
        - Надеюсь, до этого не дойдет, - улыбаюсь я, но внезапно чувствую себя очень уставшей и очень одинокой. - Я скучаю по тебе.
        Из динамика моего телефона раздается звук сирены «скорой помощи».
        Финн смотрит куда-то влево.
        - Мне нужно идти, - говорит он.
        - Ты уже видел его? - спрашиваю я. - Вирус?
        Мы встречаемся взглядом, и за плексигласовым щитком я замечаю круги под глазами Финна. Сейчас десять вечера. И тут я понимаю, что, пока я спала в самолете, Финн все это время работал и не покидал больницу вот уже двенадцать часов кряду.
        - Я только его и вижу, - отвечает он, и связь обрывается.
        Мой рейс на Бальтру следующим утром проходит без сучка и задоринки. Но между мной и паромом до моего конечного пункта назначения оказывается морской лев.
        Он лежит, растянувшись на причале, и греется в лучах солнца, словно слизняк, подергивая своими усами. Я подхожу ближе к нему с телефоном, думая, что смогу отправить снимок Финну, но в ту минуту, когда я приближаюсь к животному практически на расстояние вытянутой руки, его голова взмывает вверх, а взгляд внезапно останавливается на мне.
        Перепрыгнув через его хвост, я со всех ног бегу прочь, а когда зверь, зевнув, хрипло ревет, я чуть не роняю из рук телефон.
        Мое сердце все еще бешено колотится, когда я добираюсь до парома. Я оглядываюсь через плечо, уверенная, что зверь гонится за мной по пятам, но морской лев и не думает двигаться с места, он по-прежнему лежит, распластавшись на выбеленном дощатом настиле, словно ленивая собака.
        До острова Исабела ходит всего два парома в день, но на вечернем рейсе не так много народу, как я ожидала. На самом деле пассажиров всего трое, включая меня. На ломаном испанском я уточняю у человека, который помогает мне подняться на борт, правильно ли я поняла, что это паром на остров Исабела, и получаю резкий кивок головой в ответ. Я занимаю место на открытой палубе. А потом внезапно мы оказываемся в открытом море, и остров Санта-Крус начинает казаться все меньше и меньше.
        Галапагосы - это группа островов, брошенных в океан, словно горсть драгоценных камней - на бархат. Мне кажется, именно так выглядел наш мир после своего рождения - горы, слишком молодые, чтобы плавно переходить в склоны, туман, плещущийся в долинах, вулканы, вспарывающие небесный шов. Некоторые острова все еще покрыты шипами застывшей лавы. Одни окружены водой сонно-бирюзового цвета, другие - впечатляющей пеной волн. Какие-то из островов, как, например, Исабела, обитаемы. До других можно добраться только на лодке, и их населяет лишь причудливая коллекция эндемиков.
        Поездка на пароме длится два часа, во время которых меня то и дело обдает брызгами. Воды океана неспокойные, поэтому паром потряхивает и дергает в разные стороны. Лицо пассажира с рюкзаком за спиной, как у завзятого путешественника, приобретает зеленый оттенок, что не предвещает ничего хорошего. Он похож на студента колледжа. Вторая пассажирка, девочка с гладкой коричневой кожей, кажется мне местной жительницей. Она совсем юная - ей лет двенадцать или, может, тринадцать? На ней школьная форма: трикотажная рубашка поло с вышитым на груди гербом школы и черные брюки. Поверх рубашки на девочке надета толстовка с длинным рукавом, хотя на улице довольно жарко. Плечи школьницы сгорблены, в руках она сжимает дорожную сумку, глаза красные. Все в ней будто бы говорит: «Оставьте меня в покое».
        Я не отрываю глаз от горизонта и изо всех сил сдерживаю подступившую к горлу тошноту. Мысленно я сочиняю сообщение Финну: «Помнишь, как мы сели на паром из Бар-Харбора в Новую Шотландию, чтобы попасть на свадьбу твоего соседа по комнате, и всем на борту стало плохо?»
        Вскоре выясняется, что паром не идет до самой Исабелы. Он останавливается у причала, а затем мы втроем со студентом и школьницей залезаем в водное такси и едем до нашего конечного пункта назначения, Пуэрто-Вильямиль. Я щурюсь на пляж с белым, словно сахар, песком и пальмами, когда студент вдруг заливается радостным смехом.
        - Зацени! - кричит он, хватая меня за рукав.
        Пальцем он указывает на плавающего рядом с лодкой крошечного пингвина.
        Остров становится все ближе, и масса суши словно бы распадается на отдельные ощущения: горячие порывы ветра и ухающие пеликаны; мужчина, взбирающийся на кокосовую пальму и бросающий орехи вниз какому-то мальчику; морская игуана, моргающая желтым, как у динозавра, глазом. По мере нашего приближения к пристани я размышляю над тем, что у Галапагосов с Нью-Йорком нет вообще ничего общего. Здешние тропики кажутся неподвластными времени, ленивыми, отстраненными. Похоже, здесь никто никогда не слышал о пандемии.
        Но потом я вдруг осознаю, что на пристани нас встречает орда людей, жаждущих воспользоваться услугами водного такси. Они похожи на загорелых туристов, которые мысленно уже вернулись домой, а потому сейчас толкаются в попытке перекричать друг друга. Какой-то мужчина принимается размахивать пачкой наличных перед лицом нашего водителя, на котором я замечаю выражение крайнего потрясения.
        - Что происходит? - спрашиваю я.
        - La isla esta cerrando, - отвечает он.
        Сerrando… Я пытаюсь вспомнить, что это значит, перебирая в голове свой весьма ограниченный испанский словарный запас.
        - Я не понимаю, - наконец говорю я.
        Девочка-школьница молча смотрит на маячащую впереди пристань. Студент смотрит сначала на меня, а затем на орущую толпу. Он спрашивает что-то по-испански у нашего водителя, и тот отвечает потоком незнакомых мне слов.
        - Остров закрывается, - резюмирует студент.
        Как остров может закрыться?
        - Они вводят двухнедельный локдаун, - поясняет паренек. - Из-за вируса. - Затем он кивает на толпу на пристани. - Они все пытаются вернуться на Санта-Крус.
        Девочка прикрывает глаза, как будто не хочет никого из них видеть.
        Я не могу себе представить, как все эти люди поместятся на пароме. Таксист что-то спрашивает у нас по-испански.
        - Он интересуется, хотим ли мы вернуться, - переводит студент, бросая взгляд в сторону парома, пришвартованного на некотором расстоянии от нашего такси. - Это последний паром с острова.
        Мне не нравится, когда планы внезапно меняются.
        Я думаю о Финне, который велел мне уехать из Нью-Йорка. Я думаю о полностью оплаченной комнате, ждущей меня в нескольких минутах ходьбы от этой пристани. Если остров закрывают на две недели, то, вероятно, они предполагают, что именно столько времени потребуется для борьбы с вирусом. Я могу провести эти две недели, сражаясь с разъяренной толпой за место на обратном рейсе до Нью-Йорка, а затем отсиживаться в нашей квартире, пока Финн работает.
        Студент говорит что-то нашему водителю на испанском, а затем поворачивается ко мне и поясняет:
        - Я сказал ему, что ты, вероятно, захочешь вернуться.
        - Почему?
        Он пожимает плечами:
        - Потому что ты не похожа на человека, который привык рисковать.
        Слова этого парня задевают меня. Небольшой сбой в программе вовсе не означает, что я не могу адаптироваться.
        - Что ж, ты ошибаешься. Я остаюсь.
        Брови студента взмывают вверх.
        - Чё, реально? Блин! - произносит он с невольным восхищением.
        - А ты что собираешься делать? - спрашиваю я.
        - Вернусь домой, - отвечает молодой человек. - Я уже неделю тусуюсь на Галапагосах.
        - Что ж, а я только прилетела, - почему-то оправдываюсь я.
        - Тебе виднее.
        Две минуты спустя мы с девочкой покидаем наше такси и оказываемся на острове Исабела. Кучка встревоженных туристов расступается перед нами и тут же смыкается позади, словно течение. Всем им не терпится сесть в маленькую лодку. Я застенчиво улыбаюсь своей спутнице, но она никак не реагирует на мою улыбку. Через некоторое время я вдруг понимаю, что осталась в полном одиночестве. Я оглядываюсь и вижу, что девочка, поставив сумку возле ног, сидит на деревянной скамейке возле пирса и плачет.
        В этот момент водное такси отъезжает от причала.
        Внезапно меня осеняет: в попытке казаться более храброй, чем я есть на самом деле, я только что осталась совсем одна на незнакомом острове.
        На самом деле я ни разу в жизни не путешествовала в одиночку. Когда я была маленькой, то нередко составляла отцу компанию в его командировках - в музеи Лос-Анджелеса, Флоренции, Фонтенбло. Когда я училась в колледже, то ездила с соседками по комнате на Багамы во время весенних каникул. Как-то мне пришлось по работе уехать на все лето в Канаду, но и там я жила с друзьями. Я летала с Евой в Лос-Анджелес и Сиэтл, чтобы встретиться с потенциальными клиентами и оценить произведения искусства для аукциона. Мы ездили с Финном в национальный парк Акейдия; летали с ним на Майами на выходные, прихватив пятницу с понедельником, я также была его «плюс одним»[8 - Если в приглашении указывается «плюс один», это значит, что можно привести с собой еще одного гостя. Те, кто состоит в серьезных отношениях, проживают вместе с партнером или готовятся к собственной свадьбе, традиционно получают приглашения с пометкой «плюс один».] на свадьбе в Колорадо. Я знаю женщин, которые упрямо настаивают на том, чтобы самостоятельно путешествовать в наиболее отдаленные места, как будто воинственная самодостаточность еще более
инстаграмна, чем иностранные достопримечательности. Но я не такая. Мне нравится делить с кем-то свои воспоминания. Мне нравится, что когда я поворачиваюсь к Финну и говорю: «А помнишь тот случай на горе Кадиллак…» - то даже заканчивать предложение мне необязательно.
        «У тебя приключение», - напоминаю я себе.
        В конце концов, моя мать спокойно выживала одна в местах, которые были гораздо менее цивилизованными, чем Галапагосы.
        Когда я снова оглядываюсь на пирс, девочки на скамейке уже нет.
        Я закидываю рюкзак на плечо и бреду прочь от причала. Небольшие здания напоминают мне кусочки головоломки: кирпичные стены с соломенной крышей, свежая ярко-розовая штукатурка, деревянная арка с вывеской «Бар/Ресторан». Все они разные; их объединяют только плотно закрытые двери.
        La isla esta cerrando.
        По песчаной улице, извиваясь, ползут сухопутные игуаны - единственные признаки жизни.
        Я прохожу мимо farmacia[9 - Аптека (исп.).], магазина и нескольких hostales[10 - Хостелы (исп.).]. Другой дороги в городе нет, поэтому если я не стану с нее сходить, то рано или поздно непременно найду свой отель.
        Я продолжаю идти, пока не замечаю мальчика, которого видела с борта водного такси, - он ловил кокосы, которые кидал ему какой-то мужчина.
        - Hola[11 - Привет (исп.).], - улыбаюсь ему я и жестом показываю вверх и вниз по дороге. - Каса-дель-Сьело?..
        Раздается легкий глухой стук - оказывается, это позади меня приземляется, спрыгнув с пальмы, тот самый мужчина.
        - Каса-дель-Сьело, - повторяет он. - El hotel no esta lejos, pero no estan abiertos[12 - Отель находится недалеко отсюда, но он закрыт (исп.).].
        Мои губы расплываются в широкой улыбке.
        - Gracias[13 - Спасибо (исп.).], - отвечаю я, хотя понятия не имею, что он только что сказал.
        Интересно, о чем, черт возьми, я думала, когда решила поехать в страну, языком которой не владею!
        Ах да. Точно. Я думала, что поеду с Финном, который им как раз владеет.
        Вежливо помахав рукой на прощание, я продолжаю двигаться в указанном мне направлении. Через несколько сот ярдов я замечаю выцветшую деревянную вывеску с вырезанным на ней названием моего отеля.
        Я подхожу к двери как раз в тот момент, когда кто-то открывает ее изнутри. Из-за двери показывается пожилая женщина, чье лицо так изборождено морщинами, что напоминает скорее смятую простыню; черные глаза незнакомки блестят. Она кричит тому, кто, по-видимому, остался в здании. Ей отвечают по-испански. На женщине хлопчатобумажное платье с логотипом отеля на левой груди. Она улыбается мне и тут же исчезает из виду, свернув за угол здания.
        Следом за первой из отеля выходит вторая женщина - помоложе, с длинной копной черных волос, заплетенных в косу. Она держит в руках связку ключей и, выйдя из здания, начинает запирать за собой дверь.
        Странное поведение для обслуживающего персонала отеля.
        - Disculpame[14 - Простите (исп.).], - робко начинаю я, - это Каса-дель-Сьело?
        Она вытягивает шею, словно рассматривает что-то на крыше здания, а затем кивает.
        - Estamos cerrados, - отвечает женщина, переводя взгляд на меня. - Закрытые, - добавляет она по-английски.
        Я моргаю. Может быть, здесь есть что-то вроде сиесты; может быть, все предприятия на острове закрываются - я смотрю на часы - в 16:30?
        Женщина резко дергает дверь и уходит. В панике я бегу за ней, прося ее остановиться. Незнакомка оборачивается, а я принимаюсь рыться в рюкзаке в поисках распечатанного подтверждения брони из отеля - доказательства того, что я имею полное право прожить ближайшие две недели здесь, поскольку номер полностью оплачен.
        Женщина берет у меня из рук распечатку и внимательно ее изучает. В очередном потоке испанских слов я различаю лишь одно знакомое мне понятие: «коронавирус».
        - Когда вы снова откроетесь? - спрашиваю я.
        Женщина пожимает плечами - понятный любому человеку на планете жест, означающий буквально: «Ты влип по полной».
        Она садится на велосипед, начинает крутить педали и вскоре оставляет меня одну перед захудалым отелем, оплаченный номер в котором мне не светит, в стране, на языке которой я не говорю, на острове, где мне предстоит прожить две недели. При этом из вещей у меня только зубная щетка и купальник.
        Я огибаю отель. Оказывается, его задний фасад обращен к океану. Нежное небо все словно в синяках. Морские игуаны бросаются врассыпную, когда я присаживаюсь на небольшой бугорок, чтобы достать телефон и позвонить Финну.
        Но связи нет.
        Я закрываю лицо руками.
        Я не привыкла путешествовать таким образом. Обычно я заранее бронирую отель, запасаюсь путеводителями и завожу аккаунт на сайте авиалиний, чтобы накапливать мили. Я трижды проверяю, взяла ли с собой права и паспорт. Я крайне организованна. От мысли о том, чтобы бесцельно бродить по городу в поисках отеля со свободными номерами, меня начинает подташнивать.
        Как-то раз моя мама фотографировала на Шри-Ланке азиатских буйволов, когда на пляж обрушилось цунами.
        - Слоны, - рассказывала потом она, - бросились к холмам еще до того, как кто-либо из нас понял, что происходит. Фламинго сорвались с насиженных мест, чтобы перебраться куда повыше. Собаки отказывались выходить на улицу. Если все движутся в каком-то одном направлении, - резюмировала она, - обычно на это есть причина.
        Я чуть не подпрыгиваю от прикосновения чьей-то руки к своему плечу. Позади себя я обнаруживаю пожилую женщину из отеля. Она улыбается мне беззубой улыбкой, и ее губы повторяют изгиб десен.
        - Ven conmigo[15 - Пошли со мной (исп.).], - говорит она.
        Я не знаю, что это значит, и остаюсь сидеть на месте. Тогда незнакомка протягивает мне костлявую руку и помогает подняться.
        Держа за руку, словно маленькую девочку, она ведет меня вниз по песчаной улице Пуэрто-Вильямиля. Я знаю, что позволять незнакомцу увести себя в неизвестном направлении не очень-то разумно. Но пожилая женщина кажется не похожей на серийного убийцу, к тому же у меня нет выбора. Словно во сне, я бреду за ней мимо запертых дверей магазинов, закрытых ресторанов и тихих баров, которые вскоре уступают место маленьким аккуратным жилым домишкам. Некоторые из них выглядят роскошнее остальных, прячась за низкими оштукатуренными стенами с воротами. Рядом с другими валяются ржавые велосипеды. Вокруг третьих имеются палисадники с заборчиком из измельченных морских ракушек.
        Женщина сворачивает ко входу в один из домиков. По форме он похож на квадрат и явно сделан из бетона, выкрашенного в бледно-желтый цвет. Ножки колонн на небольшом деревянном крыльце густо увиты буйно цветущими виноградными лозами. Однако, вместо того чтобы подняться на крыльцо, мы обходим вокруг дома - оказывается, что его задняя часть спускается к воде. Во внутреннем дворике обнаруживается металлический кофейный столик и веревочный гамак, несколько растений в кадках и пролом в стене высотой по колено, который ведет прямо на пляж. Бьющиеся о берег волны быстро разносят слухи.
        Я оборачиваюсь и вижу, как пожилая женщина проходит через раздвижную стеклянную дверь и машет мне, веля следовать за ней. Я вхожу в крошечное помещение, которое выглядит одновременно обжитым и заброшенным. Из мебели здесь есть только потертый, уродливый диван в коричневую клетку, деревянный кофейный столик и шаткий стол довольно большого размера. Прямо посреди стола краснеет раковина, в которую вставлена пачка бумажных салфеток. Повсюду разбросаны тряпичные коврики.
        В комнате имеются также холодильник, духовка и плита. Но в шкафах нет книг, на полках нет еды, на стенах нет картин.
        - Ты, - велит мне женщина на ломаном английском, - оставаться.
        Против воли мои глаза наполняются слезами.
        - Спасибо, - отзываюсь я. - Я могу заплатить. Dolares[16 - Долларами (исп.).].
        Женщина пожимает плечами, как будто это абсолютно нормально - предлагать дом выброшенному на улицу путешественнику, не требуя платы. С другой стороны, может быть, на Исабеле это действительно считается чем-то само собой разумеющимся. Женщина улыбается и похлопывает себя по груди.
        - Абуэла, - представляется она.
        Я улыбаюсь ей в ответ:
        - Диана.
        Мое жилище представляет собой маленькую загадку. В нем есть неширокая кровать, и я отправляюсь на поиски простынь. В задней части бельевого шкафа под полотенцами оказываются спрятанными три выцветшие футболки из мягкой ткани: одна - с незнакомым мне флагом, другая - с черным котом, третья - с логотипом какой-то компании на груди. Тот же логотип я замечаю на коробке с огромными рекламными открытками - их в ней несколько сот, не меньше. Логотип компании «G2 Tours» в окружении различных фотографий - вулкана, черепахи, каменистого пляжа и голубоногой олуши с глазами-бусинками. В спальне в побитом жизнью шкафу я нахожу пару огромного размера шлепанцев, а также маску и трубку. В ванной комнате в ящике стола обнаруживаются полупустой тюбик зубной пасты и бутылочка с аналогом ибупрофена. В холодильнике есть пара приправ - горчица и табаско - и при этом никакой еды.
        Вот почему я вынуждена покинуть относительный комфорт своего нового жилища. Мой желудок урчит так громко, что игнорировать его становится опасным, и я отправляюсь на поиски еды и сотовой связи. Я снимаю рубашку, которую ношу уже два дня, и переодеваюсь в футболку с логотипом «G2 Tours», завязывая ее узлом на талии. Затем раздвигаю стеклянные двери, переступаю порог и оказываюсь на краю света.
        Океан флиртует с берегом, то набегая на него, то вновь отступая. Какое-то движение привлекает мое внимание: неровный выступ скалы внезапно оживает, однако оказывается, что это всего лишь морские игуаны, решившие искупаться. Я пытаюсь следить за траекторией их движения в волнах, но теряю животных из виду на большой глубине. Я прикрываю глаза рукой и пытаюсь разглядеть на горизонте силуэт еще одного острова, но вижу лишь неясное пятно в том месте, где вода встречается с небом. Теперь я понимаю капитана, который прокладывает курс к этой точке на карте, представляя, как достигнет края земли.
        Внезапно я чувствую, что между мной и моей реальной жизнью будто пролегли тысячи миль.
        Сначала мне кажется, что на пляже никого, кроме меня, нет, но потом вдалеке я различаю чьи-то силуэты, а сосредоточившись, слышу крики - похоже, это резвятся местные дети. Я поворачиваюсь обратно к дому и наверху, за бледной занавеской, замечаю тень - вероятно, Абуэлы.
        Наверное, я могла бы подняться к ней и жестами объяснить, что хочу есть. Хозяйка дома, скорее всего, усадила бы меня за стол и приготовила еды. Но с моей стороны такое поведение выглядело бы крайне неучтивым, ведь Абуэла уже оказала мне огромную услугу, приютив в своем доме. Однако, насколько мне известно, магазины не работают, ведь я только что сама видела их закрытые двери. Может быть, в другом конце городка есть открытая забегаловка или рынок? Я взываю к своей внутренней Элизабет Гилберт/Амелии Эрхарт/Салли Райд [17 - Элизабет Гилберт - американская писательница, автор бестселлера «Ешь, молись, люби». Амелия Эрхарт - первая женщина-пилот, перелетевшая Атлантический океан. Салли Райд - первая американка, побывавшая в космосе.] и делаю шаг навстречу неизвестности.
        Все та же центральная дорога вьется мимо кактусов, спутанных кустарников и солоноватой воды. Вдалеке розовеют расхаживающие по воде фламинго, и вытянутые петли их шей становятся похожими на выносные элементы букв какого-то секретного послания, когда они ныряют за креветками. В некоторых особо узких местах дорогу окаймляют черные камни. Иногда на ней также можно встретить охапки опавших листьев. Все вокруг выкрашено в зеленое, красное и оранжевое - словно на картинах Гогена. На моем телефоне все это время из четырех палочек индикатора связи горит только одна.
        Финн с ума сойдет, если не получит от меня вестей. Он, конечно, должен понимать, что на Галапагосах с Wi-Fi могут быть перебои. Я прямым текстом сказала ему об этом еще вчера, перед тем как связь прервалась. К тому же во всех путеводителях туристов предостерегают насчет плохой связи, предлагая выбирать между слабым Wi-Fi в отеле и тем, чтобы просто отключить телефон и наслаждаться отдыхом. Для нас с Финном последнее звучало очень заманчиво. Но ведь тогда мы думали, что окажемся отрезанными от всего мира вместе…
        Если бы все было наоборот - если бы он застрял там, где не было связи, - я бы страшно переживала. Я стараюсь не поддаваться панике: он знает, что я благополучно приземлилась; прошел всего день; я придумаю, как связаться с ним завтра.
        Минут через двадцать я замечаю, что солнце уже почти село. Растопыренные во все стороны ветви кактусов при слабом освещении превращаются в преследующих меня незнакомцев. Я подпрыгиваю от испуга всякий раз, когда передо мной проносится игуана. Мне следует повернуть назад, пока не стало слишком темно и я не заблудилась. Я уже собираюсь смириться с тем, что лягу спать голодной, когда замечаю впереди небольшое строение. Я прищуриваюсь, но даже это не помогает мне различить, что написано на вывеске.
        Подойдя чуть ближе, я наконец читаю написанное, хотя и так уже становится понятно, что это не ресторан и не мини-маркет. «CENTRO DE CRIANZA DE TORTUGAS GIGANTES». На вывеске имеется перевод на английский - «ЦЕНТР РАЗВЕДЕНИЯ ГИГАНТСКИХ ЧЕРЕПАХ» - и, чтобы у читающего ее не осталось никаких сомнений, внизу нарисована вылупляющаяся из яйца черепаха.
        Никаких ворот, ведущих на территорию центра, тут нет, поэтому я спокойно прохожу во внутренний двор. Главное здание закрыто на ночь (или дольше?), но во дворе полукругом расположены вольеры, огороженные бетонной стеной высотой несколько футов, довольно толстой, чтобы я могла на нее облокотиться и заглянуть внутрь, и довольно высокой, чтобы черепахи не могли сбежать.
        Я вплотную подхожу к стене и оказываюсь лицом к лицу с доисторического вида черепахой. Ее прищуренные глаза пристально смотрят на меня. Приблизившись ко мне на мягких лапах, она вытягивает шею из своего панциря. Ее голова совсем плоская, кожа как у динозавра, на лапах имеются массивные черные когти, а нос - совсем как у Волан-де-Морта. Она открывает рот и высовывает язык.
        Я опираюсь на локти и с наслаждением наблюдаю за тем, как животное отворачивается от меня и устремляется к другой черепахе, виднеющейся вдалеке. Неуклюже шевеля лапами, будто рассекая морские волны, мой знакомый взбирается на панцирь второй черепахи, тем самым обездвиживая ее, чтобы они могли спариться. Самец, за которым я наблюдала все это время, наклоняет голову к своей партнерше, натягивая до предела сухожилия на своей шее. Его толстые лапы похожи на покрытые кольчугой руки. Он хрипло ревет - за всю жизнь самец может не издать другого звука.
        - Так держать, приятель, - бормочу я и отворачиваюсь, чтобы предоставить животным возможность побыть наедине.
        В других вольерах я замечаю сотни черепах всевозможных размеров. Они похожи на нагромождение армейских шлемов. Одни спят, другие, наоборот, копошатся. Третьи, выползающие из какой-то лужи все покрытые водорослями, или четвертые, жующие какие-то стебли, кажутся бесконечно уставшими от этого мира. Даже самые маленькие черепашки напоминают мне стариков с морщинистыми шеями и лысыми макушками.
        В одном из вольеров несколько черепах с аппетитом поедают маленькие зеленые яблоки, упавшие с дерева за бетонным забором. Я наблюдаю, как рептилии превращают их в кашу своими мощными челюстями.
        У меня урчит в животе, и я перевожу взгляд на яблоню.
        Я не из тех, кто ест ягоды с незнакомых кустов. Ради бога, ведь я живу в Нью-Йорке и считаю природу по большей части опасной. Но если черепахи едят эти яблоки, наверняка они и для человека сгодятся, верно?
        Но так просто до яблок не дотянуться. Ветви, нависающие над вольером, уже обглоданы жадными черепахами, так что мне приходится взобраться на бетонную стену, чтобы сорвать яблоко.
        - Cuidado![18 - Осторожно! (исп.)]
        Я оборачиваюсь и чуть не падаю в вольер для черепах от удивления. Темнота окутала меня, словно сеть, повсюду царит мгла, так что я не вижу, кто меня зовет. Секунду я колеблюсь, но затем вновь поворачиваюсь к яблоне.
        Мои пальцы едва касаются кожуры яблока, когда внезапно кто-то срывает меня со стены. Я теряю равновесие, а затем оказываюсь распростертой на пыльной земле. Надо мной нависает незнакомый мужчина. Он кричит что-то на испанском, и я не могу разглядеть его лица в темноте. Он наклоняется ко мне и хватает меня за запястье.
        Интересно, почему я решила, что бродить одной в темноте по незнакомой местности безопасно?
        Интересно, я не пала жертвой вируса, чтобы пасть жертвой незнакомца здесь, на острове?
        Я пытаюсь дать отпор. Я умудряюсь со всей силы ударить обидчика в грудь, он хрюкает и лишь сильнее сжимает меня в своих объятиях.
        - Пожалуйста, не убивайте меня! - молю я. - Ведь я не сделала вам ничего плохого!
        Он выворачивает мое запястье, и я впервые ощущаю жжение на кончиках пальцев - там, где они соприкоснулись с кожурой яблока. Я перевожу взгляд на свою руку и вижу, что мои пальцы покрылись волдырями и покраснели.
        - Слишком поздно, - говорит незнакомец на безупречном английском. - Ты сделала плохо самой себе.
        ГЛАВА 2
        Я вскакиваю на ноги и прижимаю больную руку к груди второй рукой, пытаясь унять пульсирующую боль в кончиках пальцев.
        - К ним нельзя даже прикасаться, настолько они ядовиты, - поясняет мужчина. - Эти плоды похожи на яблоки.
        - Я не знала, - отвечаю я.
        - А следовало бы, - бормочет он. - Здесь повсюду висят таблички.
        Ядовитые яблоки, прямо как в сказке. Только вот мой принц застрял в больнице в Нью-Йорке, а злая колдунья - шестифутовый галапагосец, плохо контролирующий свой гнев. Я смотрю на черепах, все еще блаженно пирующих злосчастными яблоками. Незнакомец смотрит в ту же сторону, что и я.
        - Ты не черепаха, - резюмирует он, будто точно знает, о чем я думаю.
        Жар в пальцах становится невыносимым.
        - Насколько они ядовиты? - Я начинаю паниковать.
        Мне нужно срочно ехать в больницу?
        Есть ли вообще здесь больница?
        Он берет меня за руку и пристально разглядывает пострадавшие пальцы. У него темные волосы и темные глаза, на нем беговые шорты и потная майка.
        - И ожог, и волдыри скоро пройдут. Если нужно, сделай холодный компресс, - говорит он, а затем переводит взгляд на мою грудь; я выдергиваю свои пальцы и прикрываю грудь обеими руками. - Где ты ее взяла?
        - Взяла - что?
        - Эту футболку.
        - Одолжила у кое-кого, - отвечаю я. - Мой багаж потеряли.
        Незнакомец хмурит брови, и его лоб прорезают более глубокие морщины.
        - Ах, ты приехала сюда отдохнуть. Ну конечно, - произносит он так, словно своим визитом на Исабелу я нанесла ему личное оскорбление; в стране, основным источником дохода которой является туризм, подобное поведение сложно назвать теплым приемом. - Не хочется тебя расстраивать, но на острове объявлен двухнедельный карантин, и все закрыто, включая это место.
        - Но ты-то здесь, - резонно замечаю я.
        - Я здесь живу и просто возвращался к себе домой. И тебе бы тоже не мешало вернуться домой. Или ты не слышала о пандемии?
        Его слова задевают меня за живое.
        - Вообще-то, я слышала о пандемии, да. Мой парень делает все возможное, чтобы победить вирус. Он находится на передовой линии фронта, если хочешь знать.
        - Ага, а ты решила привезти вирус к нам.
        Как будто я Тифозная Мэри. Как будто я намеренно пытаюсь причинить людям вред, а не скрыться от опасности.
        - Maldita turista[19 - Проклятая туристка! (исп.)], - бормочет незнакомец, - которую совершенно не волнуют последствия, лишь бы ничто не мешало ей хорошо провести время.
        Я широко распахиваю глаза. Может, он и спас меня от ядовитого яблока, но быть засранцем при этом не перестал.
        - Вообще-то, у меня нет ковида. Но знаешь, просто на всякий случай, мы можем соблюсти социальную дистанцию прямо сейчас, разойдясь по разным концам острова.
        Я разворачиваюсь и ухожу. Боль в моей несчастной, покрытой волдырями руке, беспомощно повисшей вдоль тела, продолжает пульсировать. Я не оглядываюсь назад, чтобы проверить, смотрит он мне вслед или бредет к себе домой. Я не сбавляю шага, пока не оказываюсь у входа в Центр разведения гигантских черепах. Рядом с вывеской, на которую я обратила внимание в самом начале, я замечаю еще одну табличку с яблоком, перечеркнутым красным. «СUIDADO! LOS MANZANILLOS SON NATIVOS DE LAS GALAPAGOS. SOLAMENTE LAS TORTUGAS GIGANTES SON CAPACES DE DIGERIR ESTAS MANZANITAS VENENOSAS». И рядом на хорошем английском: «ОСТОРОЖНО! МАНЦИНЕЛЛОВЫЕ ДЕРЕВЬЯ, ПРОИЗРАСТАЮЩИЕ НА ГАЛАПАГОССКИХ ОСТРОВАХ, КРАЙНЕ ЯДОВИТЫ. ТОЛЬКО ГИГАНТСКИЕ ЧЕРЕПАХИ СПОСОБНЫ ПЕРЕВАРИВАТЬ ИХ ПЛОДЫ».
        Я слышу приглушенное фырканье и, подняв глаза, вижу, что новый знакомый стоит в десяти футах от меня, скрестив руки на груди. Затем он поворачивается и уходит куда-то вглубь острова. Я провожаю его взглядом, пока темнота не поглощает мужчину целиком.
        К тому времени, как я возвращаюсь в свою квартиру, на острове уже ночь. В отличие от большого города, где то тут, то там светится рекламный щит или витрина магазина, здесь царит полная, всеобъемлющая темнота. Я ориентируюсь по лунному свету, который отражается в океане, как пущенный по воде камешек. Добравшись наконец до небольшого пляжа перед моей квартирой, я снимаю кроссовки и захожу по щиколотку в воду, чтобы охладить обожженные пальцы в прибое. У меня урчит в животе.
        Я отступаю к небольшой каменной стене, которая отделяет внутренний двор от пляжа, и достаю свой телефон. Он лежит у меня на ладони, сияя, словно яркая звезда, в бесплодных попытках поймать сигнал.
        «Я скучаю», - пишу я Финну, а затем стираю буквы одну за другой. Уж лучше не посылать никаких сообщений вообще, чем безуспешно пытаться отправить хоть что-то.
        Если бы Финн был здесь, мы бы смеялись всю дорогу до нашего номера в отеле, обсуждая отравленные яблоки и грубость местных жителей.
        Если бы Финн был здесь, он бы непременно поделился со мной протеиновым батончиком «Кайнд», который всегда берет с собой в самолет на всякий случай.
        Если бы Финн был здесь, возможно, я уже носила бы на пальце помолвочное кольцо и готовилась бы проживать остаток своих дней, согласно тщательно составленному мной плану.
        Но Финна здесь нет.
        Путешествовать с соотечественником стоит только для того, чтобы он постоянно напоминал о доме, чтобы иметь причину уехать, когда, растворившись в огнях Парижа или в бескрайности пустыни, в голову потихоньку закрадывается мысль: «А не остаться ли здесь навсегда?»
        Но, учитывая, что мой отель закрыт, я умираю с голоду, а на руке благодаря стараниям местного дерева-убийцы вскочили гигантские волдыри, причин остаться на Исабеле у меня почти нет. За исключением того факта, что я в самом прямом смысле слова не могу покинуть этот остров.
        Я настолько вышла из своей зоны комфорта, что все, чего мне хочется, - это свернуться калачиком и заплакать. Я проскальзываю через раздвижные стеклянные двери в свою квартирку и включаю свет. На кухонном столе рядом с раковиной стоит тарелка, накрытая кухонным полотенцем. Даже находясь на другом конце комнаты, я слышу запах чего-то чрезвычайно вкусного. Стол начинает слегка пошатываться, когда я приподнимаю полотенце. На тарелке лежит что-то вроде кесадильи, фаршированной сыром, луком и помидорами. Я съедаю все шесть кусочков разом, даже не присев.
        Потом я беру коробку с открытками туристической компании и ставлю ее на кухонный стол. На одной из открыток, достав ручку из рюкзака, я пишу корявым почерком: «GRACIAS», затем подписываюсь и босиком бреду к главному входу в дом. В окнах темно, поэтому я просовываю послание под входную дверь.
        Вполне возможно, что на каждого злого засранца на этом острове найдется кто-то вроде Абуэлы.
        Вернувшись в свою комнату, прежде чем раздеться, нырнуть в постель и заснуть под тихое бормотание вентилятора над головой, я подписываю вторую открытку - адресованную на этот раз Финну.
        Дорогой Финн!
        Писать друг другу письма уже немодно, но даже если этот остров - технологическая пустыня, почта-то тут должна работать, так ведь? Прежде всего, спешу заверить тебя, что со мной все в порядке - здесь нет и намека на вирус. Паромное сообщение прекращено на ближайшие две недели, скорее всего, именно для того, чтобы вирус сюда не добрался. Вряд ли отпуск будет соответствовать моим ожиданиям - туризм (и прочая торговля) здесь тоже прекращены. Но я, словно местная островитянка, снимаю комнату у одной милой старушки. Разве не круто?! Мне просто придется исследовать Исабелу самостоятельно, но это значит, что, когда мы вернемся сюда с тобой, нам не нужны будут ни гид, ни экскурсии, ведь я стану настоящим экспертом. O
        Здесь безумно красиво. Мне кажется, что ни один художник не смог бы передать черноту местных скал, сверкающих на солнце, или бирюзу воды. Все кажется каким-то… грубым и незавершенным. Игуаны свободно расхаживают по острову, словно они здесь хозяева. Я почти уверена, что их тут больше, чем людей.
        Кстати, о людях, надеюсь, с тобой все в порядке. Меня жутко бесит, что я не могу слышать твой голос. Да, я скучаю даже по твоему фальшивому пению в дyше.
        С любовью, Диана
        С самого раннего детства, с моего первого мольберта, стало понятно, что у меня есть какой-никакой талант. Мой отец всю жизнь имел дело с живописью - будь то потолочные фрески или гигантские холсты, - он занимался консервацией. Сам же он всегда говорил, что ничего не создает, а лишь воссоздает. Еще на первом курсе колледжа одну из моих работ отобрали для участия в студенческой выставке. Отец невероятно мной гордился. Он пришел на открытие выставки в своем лучшем костюме; впрочем, другого у него все равно не было.
        Мама на выставку не пришла. Она вела репортаж о ходе гражданской войны в Сомали, находясь в самой гуще событий.
        Отец изучал мою картину целых двадцать минут. Он рассматривал ее так подробно, словно ему сказали, что мир вот-вот станет черно-белым, и это его последний шанс увидеть цвет. Иногда он поднимал руку, будто хотел прикоснуться к раме, но всякий раз одергивал себя и опускал руку. Наконец он повернулся ко мне:
        - Глаз у тебя острый, как у матери.
        В следующем семестре вместо занятий живописью я выбрала историю искусств, курсы по медиа и бизнесу. Я не хотела, чтобы меня всю жизнь сравнивали с матерью, поскольку решила во что бы то ни стало быть совсем на нее не похожей. Если это означало освоить какую-то иную сферу в мире искусства, что ж, так тому и быть.
        Я не удивилась, когда прошла отбор на летнюю стажировку в «Сотбис» перед последним курсом в колледже, потому что всю свою учебу я подстроила под то, чтобы стать участницей этой программы. В первый же день всех стажеров с одинаково горящими глазами собрали в одной огромной комнате. Я села рядом с чернокожим молодым человеком, который - в отличие от всех остальных, одетых в консервативные блейзеры и сшитые на заказ брюки, - был в фиолетовой шелковой рубашке и юбке-миди с принтом из огромных роз. Когда молодой человек поднял на меня глаза, я кивнула в сторону той части комнаты, где руководители различных отделов аукционного дома, выстроившись в линию, выкрикивали имена своих стажеров.
        - Если бы я не хотел, чтобы люди на меня пялились, - прошептал мой сосед, - то надел бы что-нибудь попроще. Маккуин.
        - Диана, - представилась я, протягивая руку.
        - О, дорогуша, - улыбнулся молодой человек, - эту юбку создал дизайнер Александр Маккуин. - Затем он протянул мне унизанную кольцами руку, на ногтях блестел серебряный лак. - Я Родни. - Он оценивающе смерил меня взглядом, явно отметив про себя и чопорность моей одежды, и разумную высоту каблуков. - Мидлберийский колледж?
        - Уильямс.
        - Хм… - ответил он так, будто я могла ошибаться насчет колледжа, где проучилась три года. - Первое родео?
        - Да. А у тебя?
        - Второе, - сказал Родни. - Я уже был здесь прошлым летом. Они будут обращаться с тобой словно с трехногой хаски на Айдитароде, но я слышал, что в «Кристис» еще хуже. - Приподняв одну бровь, он поинтересовался: - Ты ведь знаешь, что тебя ждет, так? - (Я покачала головой.) - Помнишь Распределяющую шляпу в «Гарри Поттере»? Они назовут твое имя и твой отдел. Никаких переводов. - Он наклонился к моему уху и зашептал: - Я учусь на дизайнера в Род-Айлендской школе дизайна, и в прошлом году меня распределили в отдел по продаже изысканных вин. Вин! Я ни черта в них не разбираюсь! И ответ на твой вопрос - «нет», пить их не разрешается.
        - Импрессионизм, - ответила я. - Я бы очень хотела работать в «Имп-мод».
        - Тогда, вероятнее всего, тебя засунут в какой-нибудь отдел по исследованию космоса, - ухмыльнулся Родни.
        - Или музыкальных инструментов, - улыбнулась я в ответ.
        - Сумок. - Родни полез в свою сумку и вытащил из нее нечто, завернутое в фольгу. - Вот. - Он протянул мне кусок пирожного. - Утопи свои печали превентивно.
        - С пирожным все кажется лучше, чем есть на самом деле, - сказала я, откусывая здоровенный кусок от протянутого мне лакомства.
        - Особенно если в брауни есть травка.
        Я поперхнулась, и Родни похлопал меня по спине.
        - Диана О’Тул!
        Услышав свое имя, я тут же вскочила со стула и громко ответила:
        - Здесь!
        - «Частные коллекции».
        Я повернулась к Родни, который сунул мне в руку остаток брауни.
        - Могли бы быть «Ковры и половые тряпки», - пробормотал он. - Только прожуй сначала.
        Я так и не доела брауни, даже когда оказалась за стойкой регистрации, где мне было поручено отвечать на телефонные звонки и помогать посетителям ориентироваться в здании компании, которую я еще толком даже не знала. Отвечая на звонки, я изучала некрологи в «Нью-Йорк таймс», обводя красной ручкой имена богатых людей, поместья которых могли быть выставлены на аукцион. И вот как-то днем к моему столу подошел мужчина почти квадратных пропорций, держа в руках завернутую в ткань картину.
        - Мне нужна Ева Сент-Клерк, - потребовал он.
        - Я могу записать вас к ней на встречу, - предложила я.
        - Боюсь, вы не понимаете, - продолжал настаивать посетитель. - Это Ван Гог.
        Он тут же принялся разворачивать картину, и я затаила дыхание в предвкушении характерных мазков кисти и крупных цветовых блоков. Вместо этого я увидела перед собой акварель.
        Ван Гог написал более сотни акварелей. Но в этой работе не было того буйства красок, которые заставили бы меня поверить в то, что передо мной действительно работа великого живописца. Подписи на ней тоже не было.
        Впрочем, разумеется, ни мой отдел, ни я не занимались оценкой живописи.
        «А что, если… - подумала я. - Что, если это мой шанс? Что, если мне суждено стать тем самым выдающимся стажером, который распознает неизвестного Ван Гога и станет легендой „Сотбиса“?»
        - Минутку, - сказала я незнакомцу.
        Схватив трубку, я тут же набрала номер Евы Сент-Клерк, которая в то время была старшим специалистом отдела продаж «Имп-мод». Я быстро назвала свое имя и едва приступила к описанию сути проблемы, как услышала в ответ:
        - Боже мой, ради всего святого! - а затем гудки.
        Спустя две минуты Ева Сент-Клерк появилась в дверях лифта.
        - Мистер Дункан, - начала она ледяным тоном, - я уже говорила вам на прошлой неделе, и две, и три недели назад, мы не думаем, что это настоящий…
        - Она думает иначе, - перебил ее мистер Дункан, тыча в меня пальцем.
        Я уставилась на него широко распахнутыми глазами.
        - Вовсе нет. - Я сделала особое ударение на последнем слове.
        - Она, - Ева кивнула в мою сторону, - никто. И не имеет никакого права оценивать даже сэндвич с ветчиной, не то что произведение искусства.
        Я перевела ошарашенный взгляд на Еву Сент-Клерк. И на эту женщину я собиралась работать? Возможно, мне удалось увернуться от пули.
        Внезапно кто-то схватил меня за руку.
        - Вставай!
        Я была так поглощена разворачивающейся на моих глазах драмой, что даже не заметила, как мой тогдашний босс приблизился к стойке регистрации с противоположной стороны. Иеремия был старшим специалистом в отделе «Частные коллекции», и ему поручили занять меня хоть чем-то, например дать поиграть в администратора на ресепшене.
        - Ты нужна нам прямо сейчас, - заявил он.
        - Но кто будет…
        - Мне все равно. - Иеремия тащил меня за собой, на ходу вводя в курс дела. Мы шли по бесконечным коридорам здания, напомнившим мне в тот момент туннели кроличьей норы. - Вандербильты выбирают между нами и «Кристис». Они собираются продавать свое имение. У нас аврал.
        Иеремия распахнул дверь, ведущую в конференц-зал. Измотанная группа специалистов по продаже недвижимости подняла на нас глаза.
        - Это стажер? - спросил один из них, словно заметив оазис в пустыне.
        Меня подвели к компьютеру, стоявшему в углу зала, и велели вводить данные с сотен страниц заметок о предметах искусства, мебели и личных вещах владельцев имения. Пока я печатала, перепроверяя введенные мной данные по два раза и тщательно изучая огромный список имущества, группа позади меня придумывала различные доводы, которые могли бы убедить Вандербильтов выбрать «Сотбис» вместо «Кристис».
        В течение нескольких дней я упорядочивала списки работ голландских мастеров, «роллс-ройсов» и позолоченных карет, слушая, как Иеремия и другие старшие специалисты выдают одну захватывающую идею для аукциона за другой. Войти в это помещение было все равно что получить удар током. Я наконец-то смогла убедиться, что эйфория от работы с произведением искусства не начинается и не заканчивается его созданием.
        Вандербильты выбрали «Сотбис» за день до окончания моей стажировки. Было шампанское, громкие речи и аплодисменты в мою честь. Я, словно тягловая лошадь, трудилась ночами и выходными, таща на себе этот огромный груз.
        Не важно, что Ева Сент-Клерк думала обо мне.
        Я украла бутылку «Моёт», и мы с Родни распили ее в туалетной кабинке для людей с ограниченными возможностями. За то лето мы стали неразлучны. Его распределили в отдел исламского искусства, но Родни каким-то образом удалось убедить своего босса позволить ему пообщаться с командой дизайнеров, которая занималась оформлением залов и экспозиций для аукционов. По выходным мы бродили по Метрополитен-музею и Музею американского искусства Уитни, а также поставили перед собой задачу найти лучшие тосты с авокадо в городе. Я напоила Родни, после того как его бросил друг, послав эсэмэску. Родни же вытащил меня на распродажу остатков коллекций ведущих дизайнеров и заставил, как Золушку, переодеться в «Макс Мару» и «Ральфа Лорена», которые шли с огромными скидками.
        - Выпьем за отдел по продаже изысканных вин, - сказала я, поднося бутылку к губам.
        - Выпьем лучше за нас - будущих выпускников магистерской программы «Сотбиса» две тысячи тринадцатого, - возразил Родни.
        Наш план состоял в том, чтобы вместе поступить на программу обучения в области арт-бизнеса, получить настоящую работу и захватить мир искусства.
        Лично я также мечтала о том, чтобы Ева Сент-Клерк знала, кто я и на что способна.
        Спустя девять лет и несколько повышений Ева Сент-Клерк отлично знает, кто я такая: протеже, заполучившая Тулуз-Лотрека Китоми Ито… и упустившая его.
        На следующее утро, едва проснувшись, я замечаю высоко в небе распухший шар солнца, который жарит так, что становится больно дышать. Я натягиваю купальник, который благодаря какой-то сверхъестественной прозорливости мне хватило ума упаковать в рюкзак, хватаю полотенце и направляюсь к кромке океана, пританцовывая на горячем песке. Волдыри на моей руке превратились в болячки.
        Вода, кажущаяся ледяной по сравнению с жарким воздухом, перехватывает дыхание. Однако я заставляю себя сделать глубокий вдох и бегу навстречу волнам. Сделав три длинных шага, я ныряю под воду. Вскоре я выныриваю на поверхность - от воды волосы слиплись и больше не лезут мне в глаза - и продолжаю плыть на спине с закрытыми глазами. Соль от воды стягивает кожу на щеках.
        Как долго я могла бы оставаться на плаву, не зная, в какую сторону несет меня течение? Куда бы я в итоге приплыла?
        Поддавшись силе притяжения, я опускаю ноги в воду и, прищурившись, всматриваюсь в горизонт. Быть может, где-то в том направлении ждет меня Финн?
        Находиться в этом тропическом раю и знать, что за полмира отсюда весь Нью-Йорк готовится к пандемии, кажется мне гигантским когнитивным диссонансом.
        Немыслимо, находясь посреди пустыни, думать о затопленных городах.
        Я выхожу из воды, заворачиваюсь в полотенце и отжимаю косу. Внезапно волосы у меня на затылке встают дыбом от неприятного ощущения, будто за мной следят. Я оглядываюсь, но пляж по-прежнему пуст. Повернувшись к дому, где находится моя квартирка, я замечаю какое-то движение, но размытый силуэт исчезает прежде, чем я подхожу достаточно близко, чтобы как следует его разглядеть.
        Уже стоя в дyше, я понимаю, что у меня нет ни шампуня, ни мыла. И опять-таки у меня нет никакой еды, поскольку я съела все, что Абуэла оставила мне прошлым вечером. Приходится смириться с грязной головой и натянуть вчерашние джинсы на немытое тело, однако из заначки, найденной в бельевом шкафу, я беру свежую футболку и возвращаюсь в Пуэрто-Вильямиль. Надеюсь, сейчас там хоть что-то открыто. Моя цель - запастись провизией, а также найти почтовое отделение, где я смогу купить марки и отправить открытку Финну. Если у меня так и не выйдет отправить ему эсэмэску, электронное письмо или позвонить, по крайней мере, он получит старую добрую открытку.
        Но Пуэрто-Вильямиль - настоящий город-призрак. В барах, ресторанах, хостелах и магазинах по-прежнему темно, их двери плотно закрыты. Вход на почту затянут металлическими рольставнями. На мгновение у меня замирает сердце. Быть может, объявили эвакуацию, а я все проспала? И на острове не осталось никого, кроме меня? Затем я замечаю какое-то движение в одном из запертых помещений с темными окнами.
        Я стучу в дверь, но женщина внутри качает головой.
        - Por favor![20 - Пожалуйста! (исп.)] - взмаливаюсь я.
        Она кладет коробку, которую держит в руках, и отпирает дверь.
        - No perteneces aqui. Hay toque de queda[21 - Тебе здесь не место. Сейчас комендантский час (исп.).].
        Я понимаю, что передо мной небольшой продуктовый магазин. На прилавке стоят корзины с фруктами, а на стеллажах в узких проходах разложены другие товары. Я вытаскиваю из кармана пачку наличных:
        - Я могу заплатить.
        - Закрыто, - отвечает женщина на английском.
        - Пожалуйста! - вновь молю я.
        Смягчившись, незнакомка поднимает руку с растопыренными пальцами. Пять товаров? Пять минут? Я указываю на желтый фрукт в корзине у прилавка. Кажется, это гуава. Женщина берет его в руку.
        - Мыло? - спрашиваю я. - Sopa?[22 - Суп (исп.) - переиначенное англ. soap - «мыло».]
        Она тянется к одной из полок и берет оттуда банку супа.
        Что ж, его я тоже возьму, но помыться им мне вряд ли удастся. Я изображаю, как мою голову и подмышки. Женщина кивает и достает откуда-то кусок мыла «Айвори», который добавляет к куче выбранных мной товаров. Я перебираю все испанские названия продуктов питания из своего узкого лексикона: agua, leche, cafe, huevo[23 - Вода, молоко, кофе, яйцо (исп.).]. В магазинчике почти нет скоропортящихся продуктов, что ограничивает мои возможности и заставляет задуматься, каким образом на Исабелу будут поставляться молоко или яйца? У женщины в наличии лишь каждый третий товар из тех, что мне нужны. Местные жители, должно быть, заранее узнали о карантине и запаслись всем необходимым.
        - Паста? - наконец спрашиваю я, и хозяйка находит для меня три упаковки макарон.
        Что ж, питаться одними макаронами - незавидная судьба, но все могло быть гораздо хуже.
        - Марки? - Я протягиваю незнакомке свою открытку и тычу в ее уголок.
        Она качает головой и машет в сторону закрытого почтового отделения на противоположной стороне улицы.
        На прилавке лежит небольшая стопка газет. Я не понимаю, о чем говорится в заголовках, но фото к одной из статей проясняет ситуацию - какой-то итальянский священник благословляет десятки гробов с жертвами ковида.
        Это то, что ждет Америку. То, с чем придется иметь дело Финну.
        Я же застряла здесь.
        Хозяйка лавки протягивает руку, требуя платы за продукты. Этот жест поймут в любом уголке мира. Я показываю ей свою кредитную карточку, но женщина качает головой. У меня нет с собой эквадорских денег, и я до сих пор так и не нашла банкомата. В панике я вынимаю из пачки наличных две двадцатки и протягиваю их, прежде чем хозяйка лавки передумает и заберет назад мои продукты. Женщина вновь запирает дверь, а я бреду восвояси с пластиковым пакетом в руках.
        На полпути домой я слышу, как у меня звонит телефон. Я вытаскиваю его из кармана и смотрю, как на экране один за другим высвечиваются сообщения от Финна:
        Я тебя потерял.
        Эй, ты там?
        Пытался дозвониться до тебя по FaceTime, но…
        Проблемы с Wi-Fi? Попробую набрать тебя завтра.
        Он прислал кучу сообщений, прежде чем наконец понял, что мой телефон, должно быть, совсем здесь не ловит. В последнем сообщении он обещает прислать мне электронное письмо на случай, если я наткнусь на интернет-кафе.
        Я смотрю на ряд плотно закрытых дверей магазинов и фыркаю.
        Но по-видимому, я нахожусь прямо в точке максимального приема сигнала в Пуэрто-Вильямиле, потому что, когда открываю свою почту, то обнаруживаю там электронное письмо от Финна. Я сажусь прямо на землю, скрестив ноги, и начинаю читать, впиваясь взглядом в его слова, словно они - оазис в пустыне.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Не могу поверить, что прошло всего два дня. Однако уже закрыли все школы, бары и рестораны. Только в Нью-Йорке 923 случая. Десять человек умерло. В метро никого нет. Как будто Нью-Йорк - пустая оболочка, а все его жители куда-то попрятались.
        Впрочем, я не особо в курсе, потому что все это время не покидал больницу. Нам пришлось отказаться от хирургов-ординаторов. Помнишь, как раньше я жаловался на то, что младшим ординаторам вечно приходится брать ночные смены и проводить консультации по эректильной дисфункции, в то время как старшие ординаторы участвуют в реальных операциях, и ты уверяла, что однажды придет мой черед? Что ж, он так и не пришел. Быть может, я и работаю младшим ординатором четвертый год, но все это уже в прошлом. Никто больше не проводит операций. Все плановые операции - и даже аппендэктомия и холецистэктомия - отменены, потому что хирургическое отделение заполнено ковидными больными. Полагаю, ординаторы - расходный материал, поскольку всех нас перевели на ковид.
        Честно говоря, мы не видим ничего, кроме ковида. Хотя я и учился на хирурга, но теперь вынужден работать терапевтом, лечащим инфекционные заболевания, и я понятия не имею, что делаю.
        Впрочем, здесь все такие.
        Я отработал уже 34 часа своей 12-часовой смены, потому что рук не хватает. Пациенты не перестают прибывать. Их всех привозят к нам, когда уже слишком поздно. Больные задыхаются, им не хватает воздуха. Они пытаются сделать вдох, но воздуху просто некуда идти, поэтому в конечном итоге они лишь сильнее изматывают свои и без того изможденные легкие - порочный круг. Прежде мы подключали их к аппаратам ИВЛ с использованием неинвазивных носовых канюль, которые поставляют в десять раз больше кислорода, но они лишь разносят вирус по всей больнице. Поэтому теперь мы используем кислородные маски или маленькие носовые канюли. Однако они не работают. Никакие наши ухищрения не действуют. У пациентов почти каждую минуту отказывают легкие, потому что им не хватает кислорода, и единственное, что остается делать, - это интубировать, что крайне опасно, так как мы не можем подключить больного к ИВЛ, не забрызгавшись вирусом с головы до ног - в буквальном смысле.
        У нас вроде бы есть броня, но ее недостаточно. Теперь, просто чтобы увидеться с пациентом, я должен надеть шапочку для волос, маску-респиратор № 95, защитный экран для лица, бумажный халат поверх обычного и две пары перчаток. Нам прислали видеоинструкции, в каком порядке надевать каждое СИЗ, и за нами наблюдают специальные люди, чтобы убедиться, что мы ничего не забыли и готовы ринуться в бой. Как-то нелепо, что этот маленький фильтр на моем лице - единственная защита от вируса. Чтобы надеть СИЗ, требуется шесть минут, а чтобы снять - все двенадцать, так как именно тогда шансы заразиться максимально высоки. В костюме ужасно жарко, все зудит и вообще противно, но я все думаю, каково, должно быть, пациентам, ведь мы ведем себя, словно у них чума.
        Впрочем, быть может, так оно и есть.
        Мы стараемся не задерживаться в их палатах. Мы не трогаем их без крайней на то необходимости. Никто на самом деле не знает, как долго вирус остается активным на открытом воздухе, поэтому мы предполагаем худшее. Покинув палату, мы снимаем перчатки, выбрасываем их в мусорное ведро и моем руки. Затем мы выбрасываем в мусор шапочку для волос и снова моем руки. Халаты складываются в специальное пластиковое ведро, после чего мы вновь моем руки. Затем мы снимаем защитный экран и моем руки еще раз. Маски-респираторы приходится использовать повторно, потому что их не хватает. Мы кладем их в специальные ящички, помеченные нашими именами, и в сотый раз моем руки. В Италии врачи носят костюмы, как для защиты от радиации, а я протираю свою маску гребаной влажной салфеткой.
        Костяшки пальцев на моих руках кровоточат, кожа потрескалась.
        Впрочем, мне не на что жаловаться.
        Сегодня пришлось делать экстренную крикотиреотомию пациенту с ковидом. У него могли вот-вот отказать легкие и остановиться сердце. Я вызвал бригаду из ОРИТ, но у парня была слишком толстая шея, и реаниматолог-анестезиолог не смог найти нужное место и интубировать пациента достаточно быстро. Там были только я, анестезиолог, медсестра и мужчина, хватающий ртом воздух. Мне пришлось вмешаться и сделать экстренную коникотомию, чтобы обезопасить дыхательные пути и интубировать его, пока не стало слишком поздно. Я страшно испугался, потому что, если сделать что-то неправильно, если допустить хотя бы одну малюсенькую ошибку, можно заразиться. Мне пришлось сжать кулаки, чтобы унять дрожь в руках, прежде чем сделать разрез. Я уговаривал себя сделать все максимально быстро и правильно, чтобы как можно скорее убраться к чертовой матери из палаты и привести себя в порядок.
        Когда все закончилось, мы с анестезиологом выскочили из палаты, как ошпаренные. Я успел снять все свое снаряжение в нужной последовательности и вымыть руки, прежде чем, потянувшись за антисептиком, понял, что медсестра осталась в палате, где воздух насыщен молекулами вируса. На вид ей было лет двадцать пять. Она гладила руку пациента, и я заметил, как она смахнула слезу со щеки несчастного, который крепко спал. Она разговаривала с ним, хотя пациент был под действием успокоительного и не мог ее слышать.
        То есть я тут жалуюсь на то, что приходится делать разрез в бумажном скафандре, а она оказывала настоящую, реальную помощь пациенту.
        И я подумал: она гребаный герой.
        Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. И все же мне приятно знать, что ты меня слушаешь.
        Не могу сказать, как долго я просидела на главной улице Пуэрто-Вильямиля, перечитывая электронное письмо Финна вновь и вновь. Солнце припекает голову. Описание дел в городе и больнице кажется мне ужасно мрачным, нереальным. Как могло так многое измениться всего за сорок восемь часов?
        Внезапно я понимаю, каким ребячеством выглядят со стороны мои переживания из-за того, что я живу не в забронированном мной отеле, или того, что мне нечего есть. Я ни за что на свете не стану жаловаться Финну на жизнь, а потому набираю на телефоне:
        Здесь так красиво. Глаза разбегаются: вода тут такая прозрачная, что можно разглядеть рыбу, проплывающую по дну океана. Куски застывшей лавы такие картинно-причудливые, а пересекающие главную улицу игуаны такие неторопливые и спокойные.
        Местный народ крайне дружелюбен.
        Я рассказываю ему про морского льва на причале в Санта-Крус и про неспокойную поездку на пароме, но умалчиваю о толпе обезумевших туристов, встретивших нас на Исабеле.
        Плохо лишь то, ну, кроме отсутствия связи, что рядом нет тебя.
        Просто невыносимо осознавать, что я здесь, а ты - там, в самой гуще событий. Я хотела бы быть рядом с тобой.
        Я не уточняю, что, даже если бы я и решилась вернуться домой, добраться до Нью-Йорка у меня нет никакой возможности.
        Я нажимаю кнопку «Отправить».
        Затаив дыхание, я вглядываюсь в экран телефона, пока на нем не появляется уведомление:
        Подключение к Интернету отсутствует.
        В сфере продаж произведений искусства видеопрезентации менее существенны, чем печатные каталоги. Гораздо важнее, чтобы ваши клиенты имели возможность внимательно изучить превосходные по качеству фотографии, прочесть провенанс, а также определить - по размещению в каталоге, - насколько тот или иной предмет искусства значим. Окончив программу «Сотбис», я получила степень магистра в области арт-бизнеса. После годичной подготовки в 2014-м меня взяли младшим каталогизатором в отдел продаж «Имп-мод». Моя работа состояла в том, чтобы придумывать подписи к фотографиям. Специалист заполучал картину для аукциона, но моей задачей было вдохнуть жизнь в тот или иной лот.
        Библиотека «Сотбиса» на самом деле представляет собой ряды стеллажей с книгами, расставленных в коридорах каждого этажа нашего здания. Как каталогизатору, мне нужно изучить все доступные материалы, чтобы собрать воедино сведения о первоначальной рыночной стоимости произведения, стоимости аналогичных работ на рынке и любые пикантные подробности, чтобы разнообразить подписи к фотографиям. Легко привлечь внимание покупателей к тому или иному произведению с помощью детали, которая отложится в их сознании, - штрих, который выделит его из ряда подобных: то, что картина была написана за день до встречи художника со своим покровителем; то, что это была первая работа живописца маслом; то, что на сюжет оказали влияние Дега, Гоген или Сезанн. Каждый фрагмент описания того или иного лота был составлен, отредактирован и подан так, чтобы заинтересовать покупателя и держать в напряжении все то время, пока он перелистывает одну за другой страницы каталога.
        На практике это означало, что в течение дня мне редко удавалось присесть, ну разве что иногда за компьютер, чтобы набрать текст. А потом я передавала макеты и правки от одного специалиста другому, после чего относила их в отдел по маркетингу и наконец оставляла в художественном отделе, где каталог готовили к печати. Кроме того, приходилось все делать в сжатые сроки, поскольку отправить каталог в печать было необходимо задолго до предстоящего аукциона.
        Именно по этой причине как-то раз после трех лет работы в «Сотбисе» я решила воспользоваться лестницей вместо лифта. Мой тогдашний босс Ева Сент-Клерк к тому времени уже возглавляла отдел продаж «Имп-мод». Я должна была безотлагательно сообщить ей что-то крайне срочное и, поскольку лифт долго не приезжал, решила спуститься по лестнице. Но я так спешила, что споткнулась и полетела головой вперед, не расшибившись только благодаря тому, что выставила вперед левую руку.
        Я пришла в себя уже на лестничной площадке: колготки порваны, на колене ссадина. Лежа на полу в странной неудобной позе, я решила быстренько сбегать наверх и надеть запасную пару колготок, которую храню в своем столе, чтобы Ева Сент-Клерк, едва взглянув на меня, разочарованно не вздернула бровь. Я попыталась выпрямиться и чуть не потеряла сознание от прокатившейся по всему телу волны жуткой боли.
        Вновь обретя способность дышать, я вытащила телефон из кармана пиджака, набрала одной рукой сообщение: «На помощь» - и отправила его Родни.
        К тому времени, когда он обнаружил меня на лестничной площадке, я уже сидела, прислонившись к стене, вытянув ноги перед собой и обхватив левую руку правой. Родни помог мне подняться и повел к ближайшему лифту.
        - Мы едем в больницу, - объявил Родни и, взглянув на мое запястье, поморщился. - Выглядит жутко и неестественно.
        - Я не могу просто взять и уйти. Ева…
        - …вряд ли обрадуется судебному иску из-за того, что ты свалилась с лестницы, торопясь успокоить ее величество.
        Мы спустились на первый этаж, и Родни повел меня через вестибюль к выходу. Отделение неотложной помощи Пресвитерианской больницы Нью-Йорка находилось всего в нескольких кварталах от нашего офиса. Мы постоянно слышали звук сирен «скорой помощи».
        Приемный покой был заполнен лишь наполовину: там были матери, баюкающие плачущих малышей, пожилой мужчина с сильным кашлем, пара, яростно перешептывающаяся о чем-то на испанском, и молодой человек в костюме строителя, прижимающий окровавленное полотенце к ране на бедре. Медсестра на ресепшене записала мои данные, и через сорок пять минут меня вызвали.
        - Хочешь, чтобы я пошел с тобой? - спросил Родни; хотя мне очень хотелось ответить «да», я решила вести себя как взрослая девочка и покачала головой. - Отлично, потому что от этого номера журнала «Пипл» за две тысячи шестой год невозможно оторваться.
        Меня провели через двойные двери в маленький кабинет и усадили на кушетку. Все это время я старалась лишний раз не трогать руку, которая словно бы полыхала от боли. На меня навалилось все и сразу: боль, горящие сроки по каталогу, возможный перелом. Слезы покатились по щекам, из носа потекли сопли, а когда я попыталась здоровой рукой дотянуться до пачки салфеток, стоявшей рядом с кушеткой, коробка упала на пол, и я разревелась.
        В этот момент в кабинет вошел врач - высокий мужчина, чьи светлые волосы постоянно падали ему на глаза.
        - Мисс О’Тул? Я доктор Колсон, ординатор в… - Он заглянул в мою карту. - Я так понимаю, вы упали… - Тут мужчина посмотрел на меня, и его брови моментально взлетели вверх. - С вами все в порядке?
        - Если бы со мной было все в порядке, - всхлипнула я, - я бы не находилась сейчас в отделении неотложной помощи.
        - Расскажите, что с вами случилось, - попросил врач.
        Пока я описывала свое падение, он осторожно коснулся моего локтя и запястья, а затем начал медленно их вращать, остановившись, когда я ахнула от боли. Его пальцы были такими теплыми и двигались с такой уверенностью. Врач задал мне несколько вопросов, проверяя на сотрясение мозга, затем осмотрел царапину на моем колене и синяк, образовавшийся на бедре.
        - Вы всегда так торопитесь? - наконец поинтересовался он.
        Его вопрос застал меня врасплох.
        - Наверное, - нерешительно ответила я.
        Впервые с начала осмотра наши глаза встретились.
        - Полагаю, это не так уж плохо, если вы точно знаете, куда направляетесь, - заметил врач.
        - Сегодня так говорят вместо «примите две таблетки аспирина и перезвоните мне наутро»?
        - Нет. Без рентгена я вас не отпущу. - Он слегка улыбнулся одной стороной рта. - Плохая новость состоит в том, что у вас, скорее всего, сломана рука. Хорошая же новость состоит в том, что, если у вас все в порядке с чувством юмора, смерть в мою смену вам не грозит.
        - Просто прекрасно, - пробормотала я.
        - Так и есть, - согласился врач. - Я бы не хотел, чтобы пострадал мой рейтинг на yelp.com[24 - Yelp - веб-сайт для поиска исполнителей на рынке услуг с возможностью добавлять и просматривать рейтинги и обзоры этих услуг. Запущен в октябре 2004 г. в Сан-Франциско, но к 2013 г. география сервиса включала уже 111 стран.]. - Он выглянул из кабинета и сказал что-то проходящей мимо медсестре, а затем вновь повернулся ко мне. - Вас отвезут на рентген и сделают снимок, а после вы вернетесь в этот кабинет.
        Я кивнула, а затем добавила:
        - Меня кое-кто ждет в приемном покое. Вы не могли бы сообщить ему, что меня везут на рентген?
        Врач тут же выпрямился:
        - Да, конечно, мы передадим новости о вашем состоянии вашему молодому человеку.
        - Мы просто работаем вместе, - уточнила я. - Его зовут Родни. Это он привез меня сюда. Вы легко его узнаете - он единственный на весь приемный покой одет от-кутюр.
        - Нельзя не любить героя в костюме «Прада», - ухмыльнулся врач.
        На то чтобы сделать снимок моей руки и поставить диагноз, ушел целый час. Когда доктор Колсон вернулся в кабинет, я лежала на кушетке, стараясь не шевелить больной рукой. Он поднес к моим глазам планшет с рентгеновским снимком и указал на хорошо различимую линию перелома в моей кости.
        - Перелом без смещения, - резюмировал врач.
        - И что это значит? - отозвалась я.
        - Это значит, что вам не нужна консультация ортопеда. Я наложу вам гипс, и можете идти.
        Он показал, как именно мне следует вытянуть вперед руку и оттопырить большой палец, после чего надел на мою руку гипсовый лонгет, затем взял бинт и принялся обматывать им руку, словно я была мумией. Все это время доктор Колсон не переставал расспрашивать меня: как долго я работаю в «Сотбисе»? Изучала ли я историю искусств в колледже? Что мне больше нравится - современное искусство или импрессионисты? Врач также рассказал немного о себе: вот уже год как он работает ординатором в отделении хирургии, а в данный момент отрабатывает положенные две недели в неотложке. Затем он признался, что это был его первый гипс.
        - Мой тоже, - сказала я.
        Гипсовый лонгет почти застыл, когда доктор Колсон предложил мне выбрать цвет бинта для последнего слоя повязки: голубой, оранжевый, хаки или ярко-розовый.
        - Я сама могу выбрать цвет? - изумилась я.
        - Бонус для первых клиентов, - улыбнулся врач.
        - Розовый, - уверенно ответила я. - Хотя Родни сказал бы, что он не подходит ни к одной вещи из моего гардероба.
        - Выберите цвет, который вам не надоест в течение следующих шести недель, - предложил доктор Колсон. - Если вы любите все сочетать, выбирайте голубой, под цвет ваших глаз. - Сказав это, врач покраснел и опустил голову, сосредоточившись на последнем слое моей повязки.
        Наконец он закончил перевязку, и я попробовала пошевелить рукой, чтобы оценить проделанную работу.
        - Неплохо для новичка, - резюмировала я. - И точно заслуживает пяти звезд на yelp.com.
        - Ух! - Врач смахнул со лба воображаемый пот и рассмеялся.
        - Что ж, - я посмотрела на него снизу вверх, - я могу идти?
        - Секундочку. - он достал из кармана своего белого халата черный маркер. - Можно мне расписаться на вашем гипсе?
        Я улыбнулась и кивнула.
        Доктор написал на моем гипсе свое имя - Финн - и номер телефона.
        - На случай осложнений, - пояснил он, встретившись со мной взглядом.
        - Мне кажется, это нарушение врачебной тайны или чего-то в этом роде.
        - Только если вы являетесь моим пациентом. Но к счастью для меня, - он протянул мне бумаги для выписки, - вы больше не мой пациент.
        Прежде чем я вернулась в приемный покой, мы договорились пообедать следующим вечером. Я практически не чувствовала боли в своей руке. Родни все еще ждал меня, лежа поперек четырех стульев. Он посмотрел сначала на меня, затем на подпись на моем гипсе и сказал:
        - Девочка моя.
        Прочитав письмо Финна, я решаю во что бы то ни стало вернуться в Америку, даже если для этого мне придется переплыть океан. Я иду к себе в комнату, чтобы собрать вещи, а затем возвращаюсь в Пуэрто-Вильямиль. Исабела почти не подает признаков жизни, но все же в городе больше шансов найти способ добраться до аэропорта на Бальтре.
        Я торчу на пристани уже около часа, когда наконец замечаю вдали маленькую лодку с пыхтящим двигателем. С такого расстояния мне трудно разглядеть сидящего в ней человека. Размахивая руками, я быстро сбегаю вниз к причалу. Из лодки выпрыгивает мужчина и, даже не взглянув в мою сторону, начинает швартоваться.
        - Hola, - осторожно начинаю я, не зная, хватит ли моего испанского для того, чтобы озвучить просьбу.
        Мужчина тем временем выпрямляется, вытирает влажные руки о шорты и наконец поворачивается ко мне - и тут я понимаю, что передо мной вчерашний незнакомец из Центра разведения гигантских черепах, который был так груб со мной.
        - No es cierto[25 - Не может быть (исп.).], - бормочет он и на секунду прикрывает глаза, словно молясь, чтобы я исчезла.
        Что ж, по крайней мере, я знаю, что он говорит по-английски.
        - Еще раз здравствуй, - с улыбкой повторяю я. - Я хотела спросить, не могу ли я взять твою лодку напрокат?
        Он лишь качает головой.
        - Прости, но это не моя лодка, - отвечает он и, словно не замечая меня, проходит мимо.
        - Но ты только что был в… - Я пытаюсь его нагнать. - Слушай, я понимаю, что наше знакомство прошло не совсем гладко. Но у меня чрезвычайная ситуация. - (Он останавливается, скрестив руки на груди.) - Я заплачу. - Я не собираюсь сдаваться. - Я заплачу, сколько скажешь, только отвези меня, пожалуйста, на Санта-Крус.
        У меня не так много наличных, но в Пуэрто-Айоре наверняка есть банкоматы.
        - А что там, на острове Санта-Крус? - прищурившись, уточняет незнакомец.
        - Аэропорт, - отвечаю я. - Мне нужно домой.
        - Даже если ты попадешь на Санта-Крус, аэропорт тебе не поможет. Все рейсы и туда, и обратно отменены.
        - Пожалуйста! - умоляю я.
        Наконец он смягчается или мне так только кажется.
        - Я не могу отвезти тебя туда. На острове строгий карантин. За его соблюдением следят федеральные власти.
        Я едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься.
        - Я знаю, ты считаешь меня глупой туристкой. Я должна была уехать на последнем пароме, ты прав, - признаю я. - Но я не могу оставаться здесь бог знает сколько времени, пока люди, которых я люблю, находятся в… - Слова застревают у меня в горле; я пытаюсь сглотнуть и продолжаю: - Неужели ты никогда не ошибался?
        Он вздрагивает, как будто я влепила ему пощечину.
        - Послушай, мне все равно, что станет со мной, - отвечает незнакомец. - Но если тебя арестуют за поездку на Санта-Крус, домой ты все равно не попадешь. - Он меряет меня взглядом, от макушки до кончика кроссовок. - Надеюсь, ты что-нибудь придумаешь, - добавляет он и, коротко кивнув, уходит прочь.
        Я остаюсь одиноко стоять на причале.
        Ближе к вечеру, хотя моя голова все еще забита мыслями о том, чтобы выбраться с острова, я начинаю размышлять над другим вопросом: как много людей осталось на Исабеле вместе со мной?
        Мне начинает казаться - пусть это и полная чушь, - что я последний человек на земле. После стычки с тем засранцем в Центре разведения гигантских черепах я не видела ни единой живой души. В той части дома, где живет Абуэла, нет ни движения, ни света. Пляж совершенно пуст. Допустим, из-за угрозы коронавируса на Исабелу не пускают туристов, и все же мне кажется, что я попала на съемочную площадку очередной антиутопии. Декорации превосходные, но в них дико одиноко.
        Я вдруг понимаю, что бреду в том же направлении, что и вчера, к Центру разведения гигантских черепах, вот только сегодня я, похоже, заблудилась и вместо черепах вижу перед собой деревянную дорожку, ведущую в мангровый лес. Скрученные ветви деревьев надо мной, словно руки с длинными пальцами, согнутыми в костяшках, кажутся какими-то бесцветными. Здесь пустынно и как-то причудливо красиво, словно я в сказке и из-за дерева вот-вот должна выскочить ведьма. Вот только в этом лесу я совсем одна, если не считать игуаны на деревянных перилах, зубцы на гребне которой встают дыбом, когда я прохожу мимо.
        Я замечаю указатель на Конча-де-Перла, и что-то щелкает в моей памяти: помню, как отметила это место в путеводителе, который затерялся вместе с моим багажом, как интересное для нас с Финном. Кажется, Конча-де-Перла подходит для снорклинга, поскольку застывшая лава, обхватив небольшую часть океана, словно пара рук, превратила ее в естественную лагуну. У меня нет с собой необходимого снаряжения, но я вся вспотела и умираю от жары, а потому мечта о том, чтобы нырнуть в прохладную воду, становится чем-то вроде навязчивой идеи.
        Памятуя об отравленных яблоках, я оглядываюсь в поисках запрещающих знаков, но не нахожу никаких предупреждающих об опасности табличек. Деревянная дорожка заканчивается небольшим крытым причалом, который выходит прямо к воде. Два морских льва распластались на досках, и вокруг них, словно контуры на месте преступления, темнеют влажные следы. Животные никак не реагируют на мое приближение, а я, перегнувшись через перила, вглядываюсь в водную гладь: зеленоватую, но прозрачную, - в этот момент прямо подо мной проплывает семейство морских черепах.
        Что ж… Если я последний человек на земле, мне повезло оказаться не в самом худшем месте.
        Я скидываю с себя кроссовки, стягиваю носки и прячу их под скамейкой на крытом причале. Словно эксгибиционист, я раздеваюсь, но здесь никого больше нет, а у меня слишком мало одежды, чтобы намочить ее. В спортивном лифчике и трусиках я начинаю спускаться по лестнице в воду. Погрузившись в воду по колено, я делаю небольшую паузу, а затем ныряю в лагуну.
        Вода приятно холодит кожу, и когда я стою, то пальцами ног почти касаюсь песчаного дна. По краю лагуны растут мангровые деревья, а сквозь рябь воды можно различить черные тени застывшей лавы. Кое-где бугорки лавы выглядывают над поверхностью воды - острые, как зубы какого-то гигантского животного. Несколько мгновений я топчусь на месте, а затем беру курс на эти лавовые островки. Солнце жарит так сильно, что мне кажется, будто я нахожусь совсем рядом с ним. Я ложусь на спину и плыву, глядя на облака, неспешно движущиеся по небу.
        Внезапно я чувствую, как меня кто-то тыкает в бок. Вздрогнув, я ухожу под воду, а когда выныриваю, наглотавшись воды, вижу перед собой парочку пингвинов, которые, похоже, совсем не ожидали встретить меня здесь, впрочем, как и я - их.
        - Приветики, - шепчу я, ухмыляясь.
        Каждый из них размером с мое предплечье, окрас напоминает смокинг, а вместо глаз - желтые точки. Я осторожно протягиваю руку, приглашая подплыть поближе. Один из пингвинов уходит под воду и почти тут же выныривает где-то слева от меня.
        А второй клюет меня так сильно, что выступает кровь.
        - Господи! - вырывается у меня, и я тут же пытаюсь отплыть от пингвина как можно дальше, зажимая рукой рану на плече.
        Рана вроде бы пустяковая, но болит довольно сильно.
        Я вспоминаю детские рассказы о пингвинах, которые заставляют нас считать их дружелюбными и милыми животными. Быть может, они просто ревностно защищали свою территорию? Быть может, я нарушила какие-то невидимые границы и случайно заплыла в их часть лагуны? В попытке дистанцироваться от агрессивных птиц я отплываю все дальше от причала, в сторону зарослей мангровых деревьев с их запутанными корнями.
        Я лениво плыву вдоль края лагуны, опасаясь новой встречи с пингвинами. Меня не покидает ощущение, что за мной кто-то следит.
        На мне нижнее белье, которое, собственно, мало чем отличается от бикини, и все же мне не хочется, чтобы меня застали в нем врасплох. Дважды я оглядываюсь через плечо, но даже отсюда вижу, что на причале по-прежнему никого нет.
        Внезапно позади меня раздается всплеск воды.
        Я резко оборачиваюсь на звук, но не могу ничего различить сквозь брызги.
        Я поворачиваюсь обратно, но вновь слышу всплеск воды.
        Обернувшись, в футе от себя я замечаю морского льва, с любопытством глядящего на меня.
        Взгляд его черных глаз кажется немного сентиментальным, а бакенбарды - аккуратно подстриженными. Под водой его тело напоминает холмик мышц, который удерживают в вертикальном положении мощные взмахи хвоста.
        Плоская поверхность плавника вспарывает воду, и на меня снова летят брызги.
        В ответ я брызгаю водой на него.
        Мгновение мы просто смотрим друг на друга. Морской лев поводит носом, а затем вновь хлопает плавником по морской глади, посылая новую струю воды мне в лицо.
        Я начинаю смеяться, а он уходит под воду и появляется на поверхности в нескольких футах от меня. Не переставая улыбаться, я тоже ныряю, а когда я выныриваю и убираю волосы с лица, то обнаруживаю нового знакомца всего в футе от себя. На этот раз я задерживаю дыхание и, вновь нырнув, делаю кувырок и остаюсь под водой, чтобы понаблюдать, как морской лев делает то же самое.
        Мы словно ведем с ним молчаливый диалог.
        Я в полном восторге. Мы продолжаем играть, имитируя движения друг друга. Однако вскоре, уставшая, я поворачиваю обратно к причалу. Какое-то время морской лев следует за мной. Тяжело дыша, мы выныриваем возле самого причала. Мой новый знакомый пахнет рыбой.
        Я медленно протягиваю руку в надежде, что, может быть, сейчас, после того как у нас установилось что-то вроде дружеских отношений, он позволит мне себя погладить. Но прежде чем дотронуться до его мокрого меха, я обнаруживаю в самом центре ладони каплю крови.
        В ужасе я отдергиваю руку. Я порезалась о какой-то выступ? Я не заметила, как пингвин успел клюнуть меня в ладонь? И в этот момент вторая капля падает в воду, тут же превращаясь в кровавые разводы.
        Я поднимаю взгляд и понимаю, что капает откуда-то сверху, с причала.
        Вскарабкавшись по скользким ступенькам, я вижу девочку. Она сидит, прислонившись спиной к угловому столбу причала. Девочка, совсем подросток, на вид ей лет двенадцать. Похоже, увидев меня, она была удивлена не меньше, чем я. Девочка тут же опускает задранный рукав толстовки, и все же я успеваю заметить на ее запястье дорожку из порезов, один из которых все еще кровоточит.
        - У тебя все хорошо? - интересуюсь я, подходя поближе.
        Но она тут же засовывает руки в карманы толстовки и выставляет вперед острые коленки.
        Я никогда не резала себя, но одна девочка из моей школы периодически намеренно причиняла себе боль, так как ее мать умирала от рака яичников. Однажды мы обе в ожидании школьного психолога сидели на скамейке возле ее кабинета. Я обратила внимание, что она трогает шрамы на предплечье, которые напомнили мне отметки на дверном косяке моей спальни - каждый год в мой день рождения папа ставил меня к нему, чтобы замерить мой рост. Заметив, что я рассматриваю ее шрамы, девочка перестала их теребить и грубо спросила: «Чего тебе?»
        Черные волосы незнакомки с причала заплетены в неряшливую косу, ее глаза совершенно сухие. Кажется, девочку страшно раздражает присутствие постороннего в ее тайном убежище.
        - Что ты здесь делаешь? - спрашивает она, словно обвиняя меня в ужасном преступлении.
        - Плаваю, - просто отвечаю я.
        И тут мои щеки заливает румянец, потому что до меня доходит, что на мне надето. Я кидаюсь под скамейку, выхватываю оттуда позаимствованную футболку и натягиваю ее через голову.
        - Лагуна закрыта для посещений, - говорит девочка.
        Внезапно я понимаю, почему она кажется мне знакомой: мы вместе прибыли сюда на пароме. Она еще плакала, сидя на скамейке.
        - Ты намеренно причиняешь себе боль? - спрашиваю я.
        - Как и весь остров, - продолжает девочка, словно не слыша моего вопроса. - Из-за вируса ввели комендантский час с двух часов дня.
        Я смотрю на низко висящее на небе солнце и начинаю догадываться, почему Пуэрто-Вильямиль показался мне настоящим городом-призраком.
        - Я не знала, - честно признаюсь я и, нахмурив брови, интересуюсь: - Но если на всем острове комендантский час, то что здесь делаешь ты?
        Не вынимая рук из карманов, девочка резко вскакивает.
        - А мне плевать! - С этими словами она пускается бежать по деревянной дорожке, ведущей от причала в лес.
        - Подожди! - кричу я и бросаюсь за ней вдогонку.
        Но деревянный настил обжигает мои босые ноги, и, морщась, я вынуждена остановиться в тени. К тому времени, когда я, прихрамывая, возвращаюсь на причал за джинсами и кроссовками, морской лев тоже куда-то исчез.
        Только на полпути домой до меня наконец доходит, что таинственная незнакомка говорила со мной по-английски.
        Я слышу доносящиеся от дома Абуэлы крики еще до того, как он оказывается в зоне моей видимости. Пожилая женщина стоит на крыльце и пытается успокоить мужчину, который в чем-то с ней явно не согласен. Каждый раз, когда она касается его руки, он разражается потоком испанской речи.
        - Эй! - окрикиваю я обидчика, подбегая к дому. Я вижу, как бедная Абуэла сгибается, словно ива, под исходящим от мужчины раздражением. - Оставь ее в покое!
        Оба удивленно оборачиваются на звук моего голоса.
        Это же тот самый засранец из Центра по разведению гигантских черепах… Опять!
        - Ты? - недоуменно выдыхаю я.
        - Это не твое дело… - начинает он.
        - Думаю, мое, - перебиваю я. - Что дает тебе право кричать на женщину, которая…
        - …является моей бабушкой, - заканчивает он.
        Лицо Абуэлы покрывается тысячами мягких складочек.
        - Mijo[26 - Сынок (исп.).], - говорит она, похлопывая его по руке. - Габриэль.
        Я качаю головой, словно не в силах в это поверить.
        - Я Диана, - наконец отвечаю я. - Твоя бабушка очень любезно предложила мне пожить у нее, узнав, что мой отель закрыт.
        - Это моя квартира, - заявляет он.
        То есть он хочет, чтобы я съехала? Из-за этого они повздорили?
        - Моя квартира, - повторяет он, делая ударение на первом слове, как будто я могла не понять с первого раза. - Та, которую ты так бесцеремонно заняла.
        - Я могу заплатить. - Достав из кармана пачку наличных, я протягиваю ему бoльшую часть своих денег.
        При виде денег Абуэла качает головой и отталкивает протянутую руку. Ее внук Габриэль, подавшись вперед, тихо шепчет ей:
        - Tomalo. No sabes por cuanto tiempo seran las cosas asi[27 - Возьми. Кто его знает, как долго все это будет продолжаться (исп.).].
        Пожилая женщина кивает, ее губы вытягиваются в тонкую линию. Она берет деньги из моих рук, складывает пополам и засовывает в карман платья.
        Сверкая глазами, Абуэла что-то говорит Габриэлю, и на мгновение у него хватает такта выглядеть смущенным.
        - Моя бабушка хочет, чтобы я сказал тебе: я съехал месяц назад, а значит, она может пустить в эту квартиру любого, кого пожелает. - Прищурившись, он вновь окидывает меня взглядом с головы до ног. - Кстати, почему ты не в квартире?
        - Прости, - отвечаю я. - Я не совсем понимаю. Так ты хочешь, чтобы я там осталась или нет?
        - На острове комендантский час. - Его взгляд останавливается на моих мокрых волосах. - С тебя капает. На мою рубашку.
        Боже мой, любая мелочь оборачивается для него личным оскорблением!
        Внезапно лицо Габриэля меняется.
        - Господи Иисусе! - восклицает он и бросается к кому-то на улице.
        Подбежав поближе, он останавливается в нерешительности, словно не зная, обнять его или придушить.
        В конце концов радость берет в нем верх. Он крепко обнимает встречного, а глаза Абуэлы, которая продолжает с крыльца наблюдать за внуком, наполняются слезами. Она крестится.
        Я не знаю, что именно говорит Габриэль, потому что он разговаривает с ним на испанском. Но я могу рассмотреть лицо его собеседника. Это девочка с причала в Конча-де-Перла. Рукава толстовки закрывают ее порезы. Она ловит на себе мой взгляд и молчаливо умоляет меня сохранить ее тайну.
        ГЛАВА 3
        Следующие несколько дней похожи друг на друга как две капли воды. Утром я бегу вдоль пляжа, насколько хватает сил, затем прогуливаюсь до Центра разведения гигантских черепах и Конча-де-Перла. Я выбираю тропинки, которые ведут меня в самое сердце Исабелы или к ее скалистым оконечностям. Иногда я встречаю местных жителей, которые лишь молча кивают мне в знак приветствия. Не знаю, отчего они держатся так отстраненно - оттого, что я могу их заразить, или оттого, что я иностранка? Я смотрю, как рыбаки отчаливают от пристани Пуэрто-Вильямиля на небольших pangas[28 - Моторных лодках (исп.).], чтобы наловить еды для своих семей.
        Я просыпаюсь до восхода солнца и ложусь спать раньше восьми часов вечера, потому что могу провести на улице только половину дня. После двух часов дня, когда наступает комендантский час, я запираюсь в своей квартирке и читаю электронную книжку. Надеюсь, загруженных в нее книг хватит надолго. Затем я выбираюсь во внутренний дворик, примыкающий к пляжу, качаюсь в гамаке и наблюдаю за тем, как местные крабы убегают от прибоя.
        Абуэла иногда приносит мне поесть, и это хорошая альтернатива пасте, которую я вынуждена есть чаще всего.
        Я больше ни разу не видела ни ее внука, ни девочку с причала.
        Я начинаю разговаривать сама с собой, боясь потерять голос от недостатка практики. Иногда, прогуливаясь по колючей пустыне в центре острова, я читаю стихи, которые учила еще в старших классах школы:
        Сударыня, будь вечны наши жизни,
        Кто бы стыдливость предал укоризне?[29 - Первые строки стихотворения «К стыдливой возлюбленной» Эндрю Марвелла в переводе Г. М. Кружкова.]
        Иногда, стирая в раковине свою одежду, а затем отжимая и развешивая ее сушиться на жарком солнце, я напеваю себе под нос. Иногда я позволяю океану мне подпевать.
        Я всегда скучаю по Финну.
        Поговорить с ним мне так до сих пор и не удалось, но каждый вечер я пишу ему открытки. Надеюсь все же где-нибудь достать марки и отправить свои послания ему по почте. Быть может, мне также повезет обнаружить магазин, где продают мобильные телефоны, и я найду наконец способ отправить эсэмэску в Нью-Йорк. А еще мне нужна одежда, потому что скоро я застираю свой гардероб до дыр. Те немногие магазины, которые все еще открыты, похоже, не работают по обычному графику, и я все время неправильно рассчитываю время. Всякий раз приходя в город, я периодически замечаю признаки жизни то в аптеке, то в ларьке с шаурмой, то в церкви. Сегодня вечером я вновь попытаю счастья в Пуэрта-Вильямиле.
        Еще до восхода солнца я выхожу на пробежку и бегаю, пока мои легкие не начинают гореть. Достигнув черной массы застывшей лавы с острыми, словно шипы, выступами, я сажусь на песок и смотрю, как звезды пропадают в небе, словно искры в очаге. Я успеваю вернуться домой до прилива, который стирает мои следы на песке. Я оглядываюсь на пляж через плечо: кажется, меня там никогда и не было.
        Я беру еще одну открытку из коробки и ложусь в гамак во внутреннем дворике своего жилища, собираясь закончить очередное послание Финну, но внезапно какое-то движение возле самой воды привлекает мое внимание. В мареве голубого света камни кажутся людьми, а люди - монстрами, и я вдруг понимаю, что, сама того не заметив, встала с гамака и бреду в сторону океана, пытаясь рассмотреть, что же там происходит. И только оказавшись почти у кромки воды, я узнаю девочку из Конча-де-Перла. В одной руке у нее мешок для мусора. Словно почувствовав мое присутствие, она выпрямляется и оборачивается. Во второй руке она держит пластиковую бутылку из-под воды с китайскими иероглифами на этикетке.
        - Китайские рыболовы не только занимаются браконьерством, - говорит она на безупречном английском, - но и выбрасывают за борт всякое дерьмо.
        Девочка кивает в сторону остальной части пляжа, где я замечаю прочий выброшенный на берег пластик.
        Она продолжает собирать мусор как ни в чем не бывало, словно сейчас не раннее утро и словно я не была свидетельницей ее порезов или стычки с Габриэлем.
        - Твой брат в курсе, чем ты здесь занимаешься? - спрашиваю я.
        Она смотрит на меня широко раскрытыми черными глазами.
        - Мой брат? - переспрашивает она, а затем хмыкает. - Он мне не брат. И вообще не важно, знает он или нет. Мы ведь на острове, бежать особо некуда.
        После встречи возле кабинета школьного психолога я стала частенько пересекаться с той девочкой, которая намеренно причиняла себе боль. Быть может, мы виделись и прежде, просто я не обращала на нее особого внимания. Как-то раз, встретив ее в коридоре школы, я сказала: «Тебе не следует этого делать. Ты можешь сильно пораниться». - «В том и смысл», - рассмеявшись, ответила она.
        Я продолжаю наблюдать за тем, как моя новая знакомая засовывает в мешок одну пластиковую бутылку за другой.
        - Ты так хорошо говоришь по-английски, - замечаю я.
        - Я в курсе, - подняв на меня глаза, отвечает она.
        - Я не хотела… - Я колеблюсь, не желая ее задеть или обидеть. - Просто приятно, когда есть возможность поговорить хоть с кем-нибудь. - Я наклоняюсь, поднимаю с земли очередную бутылку и протягиваю ее девочке. - Я Диана.
        - Беатрис.
        Вблизи она кажется чуть старше - возможно, ей лет четырнадцать-пятнадцать. Невысокого роста, с резкими чертами лица и бездонными глазами. На ней все та же толстовка, рукава которой спущены ниже запястий. На толстовке я замечаю герб школы. Кажется, общение со мной не доставляет девочке особой радости. Возможно, следует больше уважать чужое личное пространство. Но мне так одиноко, и всего несколько дней назад я застукала ее за намеренным причинением себе вреда. Быть может, не мне одной нужно поговорить хоть с кем-нибудь.
        Исходя из опыта предыдущих наших встреч, я понимаю, что она скорее сбежит, чем доверится мне. Поэтому я тщательно подбираю слова, словно протягиваю хлебную корочку птичке в надежде, что она не улетит, а подойдет поближе.
        - И часто ты приходишь сюда, чтобы собрать весь этот мусор? - небрежно спрашиваю я.
        - Ну кто-то ведь должен это делать.
        Я принимаюсь размышлять о том, что толпы туристов вроде меня, ежегодно приезжающих на Галапагосы, безусловно, поддерживают экономику островов. Однако, быть может, перерыв в бесконечных потоках отдыхающих - это не так уж и плохо. Он даст природе возможность передохнуть.
        - Так, значит, - возобновляю я наш разговор, - это твоя школа? - Я указываю на школьный герб на груди девочки. - Томас де Берланга?
        Беатрис кивает:
        - Она находится на Санта-Крусе, но сейчас школа закрыта. Из-за вируса.
        - Так ты живешь на Санта-Крусе? - Я стараюсь не отставать от девочки.
        - Пока в школе идут занятия, я живу там у принимающей семьи, - тихонько отвечает она. - Точнее, жила.
        - Но родилась ты здесь, верно?
        Беатрис резко поворачивается ко мне:
        - Я здесь чужая.
        «Как и я», - замечаю я про себя.
        Мы продолжаем брести по пустынному пляжу.
        - Значит, ты тут отдыхаешь.
        - Ага, - фыркает Беатрис. - Примерно как вы.
        Ее слова ранят меня в самое сердце: мой отдых совсем не похож на то, каким я себе его представляла.
        - Почему ты ходишь в школу не на Исабеле?
        - Меня перевели в ту школу, как только мне исполнилось девять лет. Это очень престижная школа. Мама записала меня в нее, чтобы навсегда увезти с Галапагосов и позлить отца, поскольку это было последнее, чего он хотел.
        Я вспоминаю о собственных родителях. Они словно непересекающиеся множества в диаграмме Эйлера. А как бы мне хотелось оказаться в области их пересечения…
        - Так он твой отец? - догадываюсь я. - Габриэль?
        Беатрис вновь поднимает на меня глаза:
        - К несчастью.
        Он кажется мне слишком молодым, чтобы быть ее отцом. Вряд ли Габриэль сильно старше меня.
        Внезапно Беатрис ускоряет шаг.
        - Почему он кричал на тебя? - спрашиваю я.
        - Почему вы меня преследуете? - Она поворачивается ко мне.
        - Да я не… - И тут я понимаю, что действительно следую за ней по пятам. - Прости меня. Я просто… так долго ни с кем не разговаривала. Я почти не знаю испанского.
        - Americana[30 - Американка (исп.).], - бормочет Беатрис.
        - Вообще-то, я должна была приехать сюда со своим парнем. Но ему пришлось отказаться от поездки в последний момент. - Я читаю в ее глазах неподдельный интерес к своей истории. - Ему нужно работать, - объясняю я. - Он врач.
        - Тогда почему вы остались на острове? - спрашивает она. - Когда вы узнали о том, что остров закрывают на карантин?
        И правда, почему я осталась? Прошло всего несколько дней, а я уже не помню, что именно подвигло меня на такое решение. Возможно, мне показалось, что это станет отличным приключением?
        - Если бы мне было куда идти, я бы тотчас же этим воспользовалась, - говорит Беатрис.
        - Почему?
        - Ненавижу Исабелу! - рассмеявшись каким-то грустным смехом, объясняет она. - Плюс отец хочет, чтобы я жила с ним в недостроенной лачуге на нашей ферме.
        - Так он фермер? - Мне плохо удается скрыть свое удивление.
        - Раньше он водил экскурсии, но теперь не водит.
        «Вероятно, потому, - думаю я, - что клиенты его недолюбливали».
        - Прежде бизнесом владел мой дедушка, но, когда он умер, отец не стал его продолжать. Раньше он жил в квартире, где сейчас живете вы, но потом перебрался в горы, а там нет ни воды, ни электричества, ни Интернета…
        - Интернета? Так на острове есть Интернет? - Я понимаю, что все еще держу в руках открытку для Финна. - Я не могу ни отправить электронное письмо, ни позвонить своему парню… Поэтому я решила послать ему открытку. Но нигде не могу купить марки… Я даже не знаю, работает ли вообще почтовое…
        - Дайте мне свой телефон, - требует Беатрис, протягивая руку. Я отдаю ей свой телефон, и она тут же лезет в его настройки. - В том отеле есть Wi-Fi. - Она кивает на здание, виднеющееся вдалеке. - Я ввела вам их пароль. Он, правда, чаще не работает, чем работает, к тому же если они закрыты, то, вероятнее всего, отключили модем. Если не сможете подключиться к их Wi-Fi, попробуйте купить в городе новую симку.
        Я забираю телефон, и Беатрис наклоняется за очередной пластиковой бутылкой. Внезапно накатывает волна-разбойница, и девочке приходится закатать рукав, прежде чем она вспоминает о красных рубцах на своем запястье. Беатрис тут же прикрывает их ладонью и, дернув подбородком, с вызовом смотрит на меня, как бы провоцируя на комментарий.
        - Спасибо, - осторожно говорю я, - что поговорила со мной, - и Беатрис пожимает плечами. - Если бы тебе захотелось, ну, знаешь, поговорить… еще раз… - Мой взгляд скользит по ее руке. - В ближайшее время мне вряд ли удастся покинуть этот остров.
        По лицу Беатрис пробегает тень.
        - Со мной все в порядке, - говорит она, вновь натягивая на запястье влажный рукав толстовки, и смотрит на открытку, которую я по-прежнему держу в руке. - Я могу отправить ее за вас.
        - Правда?
        Беатрис снова пожимает плечами:
        - У меня есть марки. Не знаю насчет почтового отделения, но рыбакам разрешено вывозить свой улов за пределы острова, так что, вполне возможно, они возят и почту на Санта-Крус.
        - Это было бы… - Мои губы расплываются в улыбке. - Это было бы просто здорово!
        - Без проблем. Ладно. Мне пора идти отчитываться перед начальником тюрьмы.
        Только теперь, оглядевшись вокруг, я понимаю, что мы с Беатрис дошли до самого города.
        - Ты имеешься в виду отца? - уточняю я.
        - Tanto monta, monta tanto[31 - «Tanto monta, monta tanto, Isabel como Fernando» (исп. «Все едино, Изабелла - то же, что и Фердинанд») - девиз брачного договора между Изабеллой I Кастильской и Фердинандом II Арагонским.], - отвечает она.
        Интересно, быть может, Габриэль так крепко держит Беатрис в узде именно потому, что знает о ее шрамах? Возможно, он совсем не злой, а просто отчаявшийся человек.
        - Почему же ты не осталась со своей матерью? - вырывается у меня.
        Беатрис качает головой:
        - Ее нет с нами с тех пор, как мне исполнилось десять.
        Мои щеки тут же покрываются румянцем.
        - Мне так жаль, - бормочу я.
        - Она не умерла, - хохочет Беатрис. - А сбежала на туристическом корабле «Нэшнл джиографик» в Нижнюю Калифорнию, чтобы трахаться там со своим парнем. Скатертью дорога!
        С этими словами Беатрис вскидывает мешок с мусором себе на плечо и уходит прочь. Она идет ровно по середине главной улицы города, и испуганные игуаны бросаются от нее врассыпную.
        Владелица магазина «Солнцезащитные очки Сонни» прекрасно говорит по-английски, и здесь продаются не только очки, но и саронг, футболки, бикини неоновых цветов, карты памяти для фотоаппаратов и - ура! - сим-карты для международных разговоров, хотя в данный момент их нет в наличии. Мне по-прежнему не везет. Магазинчик находится ровно в том месте, о котором говорила Беатрис, - на главной улице Пуэрто-Вильямиля. По словам девочки, около полудня там всегда открыто.
        Так и есть. Дверь распахнута настежь, и хозяйка сидит возле кассы, обмахиваясь каким-то журналом. Эта пышная дама, у которой пышное все: лицо, руки и живот, - смотрит на меня поверх украшенной вышивкой маски.
        - Tienes que usar una mascarilla[32 - Вы должны надеть маску (исп.).], - говорит она, а я в ответ продолжаю просто смотреть на нее, разобрав в сказанной фразе лишь последнее слово, которое по звучанию похоже на английское «mascara», «тушь для ресниц», но на мне нет никакого макияжа.
        - Я… no habla espanol[33 - Не говорю по-испански (исп.).], - заикаясь, отвечаю я, и глаза женщины тут же загораются.
        - А-а, так ты turista! - восклицает она и, указав на свое лицо, поясняет: - Тебе нужна маска.
        - Мне нужна не только она, - говорю я, окидывая магазин взглядом.
        Я складываю на прилавок футболки с надписью «Галапагосы», две пары шорт, толстовку, бикини, маску для лица с принтом из маленьких перчиков чили и путеводитель по Исабеле с картой острова. Затем я показываю ей свой телефон, и женщина протягивает мне местную симку. Не представляя, кому из местных я буду звонить или отправлять эсэмэски, я все же покупаю ее. К сожалению, марки в магазинчике не продаются.
        Наконец я достаю свою кредитку и спрашиваю:
        - Вы, случайно, не знаете, где здесь ближайший банкомат?
        - О! - Женщина вставляет мою карточку в старинный импринтер, предназначенный для оформления слипа. - На острове нет банкоматов.
        - Даже в банке?
        - Даже там. Вы также не можете здесь снять наличные со своей карты.
        Я смотрю на ничтожную сумму денег, которая у меня осталась, после того как я заплатила Абуэле за квартиру, - тридцать три доллара. Минус проезд на пароме до острова Санта-Крус… При этих подсчетах мое сердце начинает бешено колотиться. Что, если мне не хватит наличных на то, чтобы протянуть здесь еще как минимум полторы недели?
        Мою паническую атаку прерывает звон дверного колокольчика. В магазин входит еще одна женщина. На ее лице - маска, в руках она держит малыша, который тут же начинает извиваться в ее объятиях и звать хозяйку магазина. Посетительница опускает ребенка на пол, и он подбегает к хозяйке магазина и вцепляется ей в ногу, словно моллюск. Она сажает его к себе на колени.
        Женщина, пришедшая с маленьким мальчиком, разражается потоком речи, из которой я не понимаю ни слова. Внезапно она замечает, что в магазине еще кто-то есть, и поворачивается в мою сторону.
        Она кажется такой знакомой, хотя я не могу понять почему. Но тут женщина вновь поворачивается к владелице магазина, и длинная черная коса хлещет ее сзади по спине. Я вспоминаю, что видела ее возле отеля, и, кажется, у нее был бейджик с надписью «Елена». Именно она сказала мне, что они «закрытые».
        - Так ты не уехала? - спрашивает Елена.
        - Я остановилась у… Абуэлы, - отвечаю я.
        Я в курсе, что «абуэла» значит «бабушка» на испанском. Мне стыдно, что я не знаю настоящего имени своей благодетельницы.
        - La plena![34 - Толстуха! (исп.)] - усмехается Елена, а затем вскидывает руки и, хлопнув дверью, покидает магазин.
        - Ты живешь в старом доме Габриэля Фернандеса? - уточняет владелица магазина и после моего кивка тут же разражается смехом. - Елена разозлилась, потому что сама хотела бы оказаться в его постели.
        Я чувствую, как вспыхивают мои щеки.
        - Я не… я не… - заикаюсь я, а затем качаю головой. - У меня дома есть парень.
        - Как скажешь, - пожимает плечами хозяйка магазина.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Я продолжаю проверять свой телефон в надежде получить от тебя письмо. Я знаю, это не твоя вина, но мне так хочется знать наверняка, что с тобой все в порядке. Плюс хорошие новости мне не помешают.
        Этот вирус похож на шторм, который все никак не утихнет. Где-то в глубине души ты знаешь, что так не может продолжаться вечно. Вот только он все никак не заканчивается. И становится только хуже.
        Обычные симптомы ковида - это высокая температура, боль в груди, кашель, потеря обоняния, металлический привкус во рту, гипоксия и страх.
        Необычные - это боль в животе и рвота.
        А заражаются ковидом в основном от бессимптомных пациентов, которые обращаются в «скорую помощь», потому что поранили руку, разрезая булочку.
        Мой начальник призывает нас исходить из того, что у всех пациентов в нашей больнице есть ковид.
        Он чертовски прав!
        Но как ни странно, отделение неотложной помощи не сильно загружено. Никто больше не заходит туда без крайней необходимости, все слишком напуганы. Потому что никогда не знаешь, а вдруг парень со сломанной ногой, сидящий рядом с тобой в отделении неотложной помощи, болеет ковидом, просто бессимптомно? И не дай бог тебе кашлянуть где-нибудь в общественном месте, даже если у тебя обычная простуда. Все тут же повернут головы в твою сторону и будут смотреть на тебя как на террориста.
        Поскольку никто не хочет лишний раз рисковать, большинство пациентов приезжают в больницу на «скорой помощи», когда уже не могут дышать.
        Меня направили в одно из отделений реанимации и интенсивной терапии. Там чертовски шумно. Всякий раз при изменении одного из жизненно важных показателей больного раздается мерзкий писк и начинают мигать различные индикаторы. Аппарат ИВЛ чудовищно гудит, когда дышит за пациента. Хотя посетителей в палатах нет. Странно, что возле больных не сидят плачущие жены, а прочие члены семьи не держат их за руку.
        О, и каждый день у нас меняется протокол лечения. Сегодня мы даем гидроксихлорохин. Завтра, упс, нет, уже не даем. Сегодня мы пробуем давать больным ремдесивир, но антибиотики закончились. Кто-то из врачей назначает своим пациентам липитор, потому что он уменьшает воспаление. Другой пробует давать им фуросемид, который показан при острой сердечной недостаточности, чтобы вывести жидкость из легких, пораженных ковидом. Некоторые врачи считают, что от ибупрофена больше вреда, чем пользы, хотя никто не знает почему, поэтому вместо него теперь высокую температуру сбивают парацетамолом. Всех интересует вопрос: так ли эффективна плазма с антителами к ковиду? Но знать наверняка мы не можем, потому что у нас ее недостаточное количество.
        Когда у меня выдается небольшая передышка, я читаю исследования о том, как борются с ковидом другие врачи в других городах и странах, какие клинические испытания проводятся. Это примерно как швырять дерьмо в стену, чтобы посмотреть, не прилипнет ли оно.
        Сегодня у меня была пациентка с легочным кровотечением. Обычно в подобных случаях мы давали тысячу миллиграммов стероидов, чтобы остановить кровотечение, но врач сомневался в подобном решении, поскольку, согласно некоторым исследованиям, стероиды могут усугубить ковид. Наблюдая за тем, как колеблется мой коллега, я все не переставал думать: имеет ли значение, как именно мы будем лечить несчастную, если в любом случае ее ждет летальный исход?
        Но вслух я ничего не сказал. Я вышел из палаты и сделал обход, прислушиваясь к легким, которые не в состоянии прогнать через себя воздух, и к сердцам, которые едва бились, затем проверил жизненно важные показатели и количество жидкости в легких. Я очень надеюсь, что мои пациенты смогут победить вирус до того, как у нас закончатся койки. В Нью-Йорк вскоре должен прибыть военно-морской корабль на тысячу коек, но это произойдет не раньше апреля. Говорят, места в нью-йоркских больницах закончатся уже через 45 дней.
        Прошла всего неделя.
        Я решил, что больше не буду слушать новости, потому что являюсь их источником.
        Боже, как бы я хотел, чтобы ты была рядом!
        В 2014 году одна из гипсовых розеток на потолке главного читального зала «Роуз»[35 - Зал назван по фамилии благотворителей, выделивших в 1998 г. деньги на его реставрацию.] Нью-Йоркской публичной библиотеки отвалилась и разбилась вдребезги. Во время ремонта решено было также осмотреть потолок соседнего каталожного зала Билла Бласса. Богато украшенный лепниной, потолок отреставрировали и проверили на прочность. Однако фреску-тромплей Джеймса Уолла Финна 1911 года, изображающую небо в облаках, восстановить не удалось, потому что она была слишком хрупкой. Мой отец потратил почти год на то, чтобы воссоздать старинную картину на холсте. Впоследствии изображение должны были закрепить на потолке так, чтобы в будущем его легко можно было снять и отреставрировать.
        Установка полотна производилась в 2016 году, и мой отец руководил всей операцией. Будучи перфекционистом, он настоял на том, чтобы самому подняться по лестнице и показать, как следует расположить край холста вровень с позолоченными сатирами и херувимами на обрамляющем полотно резном потолке.
        В тот день я поехала в Ист-Хэмптон - там располагался второй дом женщины, которая выставляла Матисса на аукцион «Сотбиса». Наш протокол требовал, чтобы сотрудник аукционного дома присутствовал при транспортировке картины. Поскольку меня только что повысили до младшего специалиста отдела продаж «Имп-мод», этим сотрудником стала я. Подобное задание не требовало больших умственных усилий. На служебной машине я должна была подъехать к дому нашей клиентки, встретиться там с транспортной компанией и нанести на распечатку картины все царапины, отслоения краски и подобные дефекты, прежде чем оригинал будет упакован. Я должна была также проследить сначала за тщательной упаковкой картины, затем за ее погрузкой в машину, после чего мне следовало вновь сесть в служебный автомобиль и вернуться в офис.
        Однако все пошло наперекосяк. Клиентка сказала, что нас будет ждать ее домработница, но дома также оказался муж владелицы картины. Он понятия не имел, что его жена продает Матисса, и был категорически против этой сделки. Он настаивал, чтобы я показала ему контракт, а когда я это сделала, сказал, что собирается позвонить своему адвокату. Вместо этого я предложила ему позвонить своей жене.
        Все это время телефон не переставал вибрировать у меня в кармане.
        Когда я наконец посмотрела на экран, то увидела, что мне звонят с какого-то незнакомого номера.
        Диана О’Тул?
        Это Маргарет Ву из Маунт-Синая…
        Боюсь, с вашим отцом произошел несчастный случай.
        Словно во сне, я покинула дом в Ист-Хэмптоне и, пройдя мимо продолжающего беседовать по телефону со своим адвокатом мужчины и рабочих, ждущих моей отмашки для погрузки картины, села в служебную машину и велела водителю отвезти меня к медицинскому комплексу Маунт-Синай. Я позвонила Финну, с которым встречалась уже несколько месяцев, и объяснила ему ситуацию. Он сказал, что приедет прямо в больницу.
        Мой отец упал с лестницы и ударился головой, вследствие чего произошло кровоизлияние в мозг. Его тут же доставили в больницу и отправили на операционный стол. Я хотела быть рядом, держать его за руку. Я хотела сказать ему, что все будет хорошо. Я хотела, чтобы мое лицо было первым, что он увидит, отойдя от наркоза.
        На Лонг-Айленде, как всегда в это время, были чудовищные пробки. Обливаясь слезами на заднем сиденье лимузина, я решила заключить с высшей силой сделку: я отдам все на свете за то, чтобы оказаться в больнице прежде, чем мой отец придет в себя.
        Финн встретил меня на пороге больницы, прямо у раздвижных стеклянных дверей, - я тут же все поняла. Я поняла, что произошло, по выражению его лица и по тому, как быстро и крепко он меня обнял.
        - Ты ничем не могла ему помочь, - прошептал он.
        Так я узнала, что мир может измениться в считаные секунды, что жизнь - не абсолют, а вечное пари.
        Мне разрешили посмотреть на тело моего отца. Какая-то добрая душа обмотала его голову марлей. Казалось, он просто спит, и я взяла его за руку. Она была ледяной, словно мраморная скамья зимой, на которой вы ни за что не просидите дольше пары секунд, как бы ни болели ваши ноги. Я подумала о том, как, должно быть, сжалось его сердце, когда он потерял равновесие. Я подумала о том, было ли последним, что он видел в своей жизни, нарисованное им самим небо?..
        Финн крепко держал меня за руку, пока я подписывала документы, стеклянным взглядом смотрела на сотрудников похоронного бюро и отвечала на их вопросы, не понимая, что говорю. Наконец медсестра протянула мне пластиковый пакет с логотипом больницы. Внутри лежал бумажник отца, его очки и обручальное кольцо. Индивидуальность, проницательность и любовь - три вещи, которые мы оставляем после себя.
        Мы сели в такси и поехали домой. Финн обнял меня одной рукой, я же продолжала прижимать к груди пакет с папиными вещами. Затем я полезла в свою сумочку, достала телефон и нашла последнее полученное от отца сообщение. Он отправил его два дня назад.
        Ты занята?
        Я не ответила. Потому что была занята. Потому что в выходные решила заехать к нему на ужин. Потому что ему частенько хотелось поболтать в разгар рабочего дня, когда я не могла присесть - не то что ответить на звонок. Потому что в моем списке было очень много гораздо более важных дел.
        Потому что я никогда не думала, что у меня не будет времени ответить. История нашей жизни представляла собой не разделенные знаками препинания короткие предложения, а не пространные описания, не имеющие почти никакого отношения к основному сюжету.
        Ты занята?
        Нет, - написала я в ответ, а когда нажала «Отправить», то разрыдалась.
        Финн полез в карман куртки за носовым платком, однако платка там не оказалось. Я сунула руку в карман своего пальто и достала оттуда распечатку картины Матисса, за упаковкой которой должна была проследить сегодня утром, тысячу лет назад. Я тупо уставилась на обведенные красными кругами царапины и сколы на раме, трещины на холсте, как будто они имели хоть какое-то значение.
        Как будто у кого-то из нас нет на душе невидимых шрамов.
        Дорогой Финн!
        Что ж, здесь по-прежнему очень красиво, и я по-прежнему единственный турист на всем острове. По утрам я бегаю или гуляю, но днем на Исабеле объявлен комендантский час. Подобные меры кажутся излишними, ведь мы и так полностью изолированы от внешнего мира.
        Иногда я встречаю морского льва или сажусь на скамейку рядом с игуаной. Меня просто поражает тот факт, что нас не разделяет стена или перегородка и при этом я не чувствую никакой угрозы. Животные первыми населили этот остров, и в каком-то смысле они все еще господствуют над людьми, с которыми теперь делят это пространство. Интересно, каково это - не одной восхищаться местной фауной. Ведь островитяне к ней привыкли. Выходит, теперь ее аудитория уменьшилась до одной-единственной женщины, то есть меня.
        Правнучка хозяйки моей квартиры говорит по-английски. Она подросток. Разговоры с ней помогают мне не чувствовать себя одинокой. Надеюсь, на нее они действуют так же.
        Время от времени телефон ловит сигнал сети, и я получаю очередное твое письмо. Прямо как подарок на Рождество.
        Получаешь ли ты мои открытки?
        С любовью, Диана
        На следующее утро Беатрис вновь показывается на пляже с мешком для мусора в руках - одинокий борец за экологию. Я уже поджидаю ее, сидя на берегу и возводя замок из мокрого песка.
        Краем глаза я замечаю девочку, но вида не подаю. Я чувствую на себе ее взгляд: она наблюдает, как я беру пригоршню мокрого песка и позволяю ему стечь сквозь пальцы, создавая очередную остроконечную башенку.
        - Чем это вы занимаетесь? - спрашивает Беатрис.
        - А на что это похоже?
        - На замок точно не похоже, - смеется она.
        - Ты права. - Я тянусь к ее пластиковому пакету. - Не возражаешь?
        Беатрис протягивает мне мешок для мусора. Помимо пластиковых бутылок из-под воды с китайских рыболовных судов, там лежат проволочные зажимы для пакетов, увитая морскими водорослями сетчатая ткань, кусочки фольги, а также порванный шлепанец, зеленые пластиковые бутылки из-под газировки, красные пластиковые стаканчики. На самом дне я обнаруживаю ярко-синюю сетку от апельсинов и шип от покрышки. Из всего этого добра я делаю флаги, ров и подъемный мост для моего замка.
        - Это мусор. - Скрестив ноги, Беатрис садится рядом со мной.
        Я пожимаю плечами:
        - Мусор для одного - это искусство для другого. Есть такой корейский художник Чхве Чжон Хва, который создает свои инсталляции из переработанных отходов. Он сделал огромную рыбу из пластиковых пакетов… и построил здание из выброшенных на свалку дверей. А один немец ХА Шульт создал из мусора целую толпу людей в натуральную величину.
        - Я никогда не слышала ни об одном из них, - говорит Беатрис.
        Я снимаю ремешок со шлепанца и делаю из него арку.
        - А что насчет Жоана Миро? - спрашиваю я. - Последние годы жизни он провел на Майорке и каждое утро гулял по пляжу, собирая мусор, как и ты. Но только потом делал из него скульптуры.
        - Откуда вы вообще это знаете? - интересуется она.
        - Это моя работа, - отвечаю я. - Я занимаюсь искусством.
        - В смысле, типа рисуете?
        - Нет, я давненько не брала кисти в руки, - признаюсь я девочке. - Я работаю в аукционном доме. Помогаю людям продавать их коллекции произведений искусства.
        Лицо Беатрис внезапно проясняется.
        - Вы тот человек, который говорит: «Итак, стартовая цена один доллар, кто даст два доллара?» Да?
        Я улыбаюсь; пародия на аукциониста получилась отличной.
        - Нет, я вроде как на подпевках. Аукционисты - своего рода рок-звезды нашей индустрии. - Я наблюдаю за тем, как Беатрис выстилает ров моего замка крошечными ракушками. - Есть один британский аукционист, которого все просто обожают, - Найлз Баркли. На аукционах я обычно представляю коллекционеров, которые физически не могут присутствовать на мероприятии, и делаю ставки от их имени. Но однажды меня попросили стать помощницей Найлза. Я стояла рядом с ним и отмечала продажную цену товара в информационном листе, как только озвучивались окончательные цифры, а после подавала ему следующий информационный лист, с которого он зачитывал вслух. В один прекрасный момент наши пальцы соприкоснулись. - Я смеюсь, вспоминая тот случай. - Он произнес с потрясающим британским акцентом: «Спасибо, Донна». И хотя он назвал меня не тем именем, я подумала: «О боже, он почти угадал!»
        - Вы сказали, у вас есть парень.
        - Так и было. В смысле, так и есть, - поправляю себя я. - Мы с ним решили позволить друг другу одно невинное увлечение. У меня это Найлз Баркли, а у него - Джессика Альба. Но никто из нас так и не замутил со своим кумиром. - Я смотрю Беатрис прямо в глаза. - А что насчет тебя?
        - Что насчет меня?
        - У тебя есть парень?
        Она краснеет и качает головой, похлопывая рукой по песку.
        - Кстати, я отправила вашу открытку, - говорит девочка.
        - Спасибо.
        - Я могла бы иногда заглядывать, если хотите, - предлагает Беатрис. - В смысле, я могу время от времени приходить к вам домой и забирать открытки, если надумаете отправить еще парочку.
        Я смотрю на нее, пытаясь понять: предлагает она мне помощь или просит о ней сама?
        - Было бы здорово, - осторожно отвечаю я.
        Какое-то время мы молча строим замок: формируем бугристые дорожки, опоры и различные пристройки. Когда Беатрис в очередной раз тянется к мешку для мусора, рукав ее толстовки приподнимается на пару дюймов. Прошло уже несколько дней с нашей встречи в Конча-де-Перла. Тонкие красные линии почти исчезли, как следы половодья после отступившего наводнения.
        - Зачем ты это делаешь? - тихонько спрашиваю я.
        Я боюсь, что она сейчас вскочит и убежит, однако вместо этого Беатрис продолжает большим пальцем ковырять ямку в песке.
        - Потому что только эта боль имеет значение, - наконец отвечает она, слегка отодвигается от меня и принимается соединять между собой проволочные зажимы для пакетов.
        - Беатрис… - начинаю я, - если хочешь…
        - Если уж создавать вещи из мусора, - перебивает она меня в попытке сменить тему разговора, - то лучше какие-нибудь полезные.
        Я пытаюсь одним взглядом дать ей понять, что разговор о порезах еще не закончен, но затем отвожу глаза и бросаю небрежно:
        - Например?
        - Например, плот.
        Беатрис берет листик и кладет его в наполненный водой ров. Но та быстро впитывается в песок, и кто-то из нас должен вновь наполнить ров водой.
        - Куда бы ты на нем поплыла? - спрашиваю я.
        - Куда угодно.
        - Обратно в школу? - (Беатрис пожимает плечами.) - Большинство школьников были бы только рады внезапным каникулам.
        - Я не похожа на других школьников, - отвечает она, добавляя желтые пластиковые волосы своему творению из проволочных зажимов, которое теперь становится похожим на человечка. - Быть здесь… все равно что двигаться назад, а не вперед.
        Мне знакомо это чувство. Я ненавижу его. Но опять же, данные обстоятельства нам неподвластны.
        - Может быть, стоит попытаться просто принять ситуацию? - осторожно предлагаю я.
        Беатрис поднимает на меня глаза:
        - А вы? Как долго вы собираетесь здесь оставаться?
        - Пока мне не позволят покинуть остров.
        - Вот именно, - отвечает Беатрис.
        Ее слова заставляют меня понять, как важно иметь хоть какой-то выход. Знать, что это всего лишь интерлюдия и скоро я вернусь домой к Финну, к своей работе, к своему жизненному плану, разработанному мной как раз в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет. Между осознанием того, что это лишь временные трудности, и незнанием того, что будет дальше, - огромная разница.
        Все дело в контроле или, по крайней мере, в его иллюзии.
        Только эта боль имеет значение.
        Беатрис ставит своего человечка на вершину замка - окруженного глубоким рвом здания без окон и дверей.
        - Принцесса, заточенная в башне? - предполагаю я. - В ожидании, когда ее спасут?
        - Сказки - это чушь собачья! - качает головой Беатрис. - Она в буквальном смысле сделана из мусора и застряла в этой башне совсем одна.
        Ногтем я вырезаю в зaмке заднюю дверь. Затем наматываю немного водорослей на пластиковую ложку, заворачиваю ее в конфетную обертку и ставлю свою фигурку рядом с человечком Беатрис - гость, сообщник, друг.
        - Она больше не одна, - говорю я, глядя на Беатрис.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Чаще всего от ковида страдают латиноамериканцы и чернокожие, потому что именно они работают в продуктовых магазинах, почтовых отделениях и - черт возьми! - даже убирают больничные палаты, где мы лечим наших пациентов. Незаменимые работники, в общем. Они чаще пользуются общественным транспортом, а потому сильнее подвержены действию вируса. Нередко они живут под одной крышей со своими родителями, бабушками и дедушками. Так что, если молоденький курьер болеет ковидом бессимптомно, он вполне может убить своего дедушку. Но что еще хуже - мы видим таких пациентов, только когда становится слишком поздно. Они боятся приходить в больницу, поскольку думают, что здесь круглосуточно дежурит иммиграционная и таможенная полиция США, готовая тут же депортировать их из страны. Поэтому, когда они, не в силах сделать очередной вдох, все-таки вызывают «скорую», мы уже ничем не можем им помочь.
        Сегодня я наблюдал за одной латиноамериканкой, которая работает у нас в больнице уборщицей. Она мыла полы в одной из палат. Интересно, потрудился ли хоть кто-нибудь сказать ей, чтобы, прежде чем обнять своих детей по возвращении домой, она сняла с себя всю одежду еще в прихожей и приняла душ?
        Наконец-то мы получили новую поставку СИЗ. Но оказалось, что вместо так необходимых нам масок-респираторов № 95 они прислали перчатки. Тысячи перчаток. Поставку принимал парень, заведующий хирургическим отделением. Все ординаторы его боятся, потому что он очень грозный и резкий, но сегодня я видел, как он дал слабину и рыдал, словно младенец.
        У нас есть новый трюк, называется «лежа на животике». На живот обычно кладут детей, однако такое положение может быть полезно и для взрослых, что обсуждалось еще в исследованиях 2013 года, но не применялось так часто, как сейчас. Мы заставляем пациентов часами лежать на животе, если они могут это вынести. Когда лежишь на животе, легкие расправляются и повышается количество кислорода в крови, а это позволяет на время отложить интубацию. Мы выяснили, что некоторые пациенты, похоже, довольно легко переносят снижение газообмена, и теперь, вместо того чтобы следить за цифрами, мы смотрим, кто из больных больше изнурен процессом дыхания, и интубируем именно его. Это хорошо. Плохо другое: если у больного наступает декомпенсация и ему требуется интубация после процедур без интубации, он непременно умрет. Ведь когда легкие истощены быстрым дыханием, на восстановление требуется время, и вентиляция легких наступает слишком поздно. По сути, мы играем с жизнями людей в русскую рулетку.
        Сегодня я потерял троих пациентов. Одна из них была монахиней. Она хотела причаститься перед смертью, но мы не смогли найти священника, который согласился бы войти в ее палату.
        Прости, если есть опечатки, - в больнице я держу свой телефон в специальном воздухонепроницаемом пакете. Я протираю влажной салфеткой счета, которые получаю по почте. Медсестра недавно велела мне вымыть брокколи с мылом под горячей водой. Не помню, когда в последний раз я ел домашнюю еду.
        Хотелось бы знать наверняка, доходят ли до тебя мои письма.
        Мне также жутко хочется получить от тебя ответ.
        Дорогой Финн,
        знал бы ты, как отчаянно я пытаюсь до тебя дозвониться, но не могу; собственно, в том и суть. Помнишь, как мы думали, что было бы ужасно романтично отключиться от внешнего мира? Но это совсем не кажется романтичным, когда ты один и со всей силы колотишь в дверь, чтобы тебя впустили обратно.
        Эта ситуация наводит на довольно странные размышления. У меня ощущение, будто я нахожусь в какой-то параллельной вселенной. Я знаю обо всем, что происходит в нашей вселенной, но не могу ни реагировать на происходящее, ни комментировать его, ни даже участвовать в нем. Ха-ха, неужели земля все еще вертится, если я перестала быть частью ее жизни?!
        Девочка, о которой я тебе рассказывала в прошлом письме, считает, что быть здесь - все равно что двигаться назад. Я должна быть благодарна за то, что жива, здорова и нахожусь в безопасности в одном из самых красивых мест на свете. При этом все случилось, как водится, в самый подходящий момент: когда на работе у меня неприятности, а ты застрял в больнице. Я в курсе, что при нашем бешеном ритме жизни редко удается взять паузу и поразмышлять о том о сем. Просто очень трудно находиться в моменте и не переживать, что пауза может превратиться в остановку.
        Господи, я совершенно не умею отдыхать! Мне нужно чем-то себя занять.
        Или достать где-нибудь самолет. Да, достать самолет тоже было бы неплохо.
        С любовью, Диана
        Когда со времени моего приезда на остров проходит чуть больше недели, Абуэла приглашает меня на ланч.
        До сих пор я не бывала в ее доме. Оказывается, внутри светло и уютно, на подоконниках теснятся растения, стены выкрашены в желтый, а диван накрыт вязаным покрывалом. Над телевизором висит керамический крест, и запах в доме стоит просто божественный. В кастрюле на кухне варится какая-то вкуснятина. Абуэла подходит к плите, мешает содержимое кастрюли лопаточкой, а затем берет в руки тарелки и кивает в сторону кухонного стола, приглашая меня присесть.
        - Tigrillo[36 - Банановая каша (исп.).], - говорит она мгновение спустя, ставя передо мной тарелку.
        Бананы, сыр, зеленый перец, лук и яйца. Пожилая женщина жестом предлагает мне попробовать ее блюдо, и я тут же подчиняюсь - оно восхитительно! - после чего Абуэла с улыбкой вновь поворачивается к плите и накладывает кашу во вторую тарелку. Я решаю, что она собирается присоединиться ко мне, как вдруг пожилая женщина кричит:
        - Беатрис!
        Беатрис здесь? В последний раз мы виделись четыре дня назад, когда строили замок из песка.
        Интересно, она снова сбежала с фермы своего отца?
        Из-за закрытой двери на противоположной стене гостиной в ответ раздается шквал гневных слов, которые я не могу понять. Абуэла, бормоча что-то себе под нос, ставит тарелку на стол и в отчаянии упирает руки в боки.
        - Позвольте мне? - прошу я.
        Я беру тарелку и подхожу к двери. Ответом на мой стук становится очередной поток незнакомых испанских слов.
        - Беатрис? - спрашиваю я, наклоняясь к двери. - Это Диана.
        Ответа нет, и я поворачиваю ручку. Девочка лежит на кровати, покрытой простым белым хлопчатобумажным одеялом. Ее взгляд устремлен на потолочный вентилятор, а из уголков глаз текут слезы, исчезая в волосах. Словно она сама не осознает, что плачет. Я тут же ставлю тарелку на комод и сажусь рядом с Беатрис.
        - Поговори со мной, - прошу я. - Позволь мне помочь тебе.
        - Просто оставь меня в покое, - рыдая, произносит Беатрис и поворачивается ко мне спиной.
        Тогда я встаю, выхожу из комнаты и осторожно прикрываю за собой дверь. Абуэла смотрит на меня, не в силах скрыть свою тревогу.
        - Думаю, ей нужна помощь, - тихо говорю я, но Абуэла лишь трясет головой, а мое беспокойство не в силах прорваться через трудности перевода.
        Внезапно открывается входная дверь, и на пороге дома появляется отец Беатрис.
        - Ella no puede seguir haciendo esto[37 - Она не может продолжать это делать (исп.).], - говорит он.
        Абуэла подходит к своему внуку и кладет руку ему на плечо. Габриэль же направляется прямиком к спальне Беатрис. Недолго думая, я встаю у него на пути.
        - Оставь ее в покое! - требую я.
        Габриэль вздрагивает, и я понимаю, что он лишь сейчас замечает мое присутствие.
        - Porque esta ella aqui?[38 - Что она здесь делает? (исп.)] - спрашивает он Абуэлу, и его голос дрожит от гнева и нетерпения, затем Габриэль переводит взгляд на меня и говорит по-английски: - Что ты здесь делаешь?
        - Мы можем поговорить? Наедине?
        Он пристально смотрит на меня.
        - Мне некогда, - бубнит он, пытаясь в обход меня схватиться за ручку двери.
        Видя, что отвлечь его не удастся, я понижаю голос в надежде, что Абуэла понимает английский не лучше, чем я испанский.
        - Ты ведь в курсе, что твоя дочь режет себе руки? - тихонько спрашиваю я.
        Его темные глаза умудряются стать еще темнее.
        - Это не твое дело! - огрызается Габриэль.
        - Я просто хочу помочь. Она такая… грустная. Потерянная. Она скучает по школе. По друзьям. Ей кажется, что здесь для нее ничего нет.
        - Но я ведь здесь. - Он делает ударение на слове «я».
        Я молчу, потому что боюсь, что проблема именно в этом.
        Похоже, Габриэль начинает терять терпение - мускул на его подбородке подрагивает.
        - Почему я должен слушать какую-то Colorada?[39 - Рыжая (исп.).]
        Я понятия не имею, что значит последнее слово, но это явно не комплимент.
        «Потому что когда-то мне тоже было тринадцать, - отвечаю я про себя. - Потому что моя мать тоже нас бросила».
        Однако вслух я говорю:
        - А ты что же? Эксперт по проблемам девочек-подростков?
        Мои слова попадают прямо в цель: весь его гнев тут же улетучивается. Блеск в глазах тускнеет, кулаки разжимаются, руки опускаются вдоль тела.
        - Я ни в чем не эксперт, - признается он, и, пока я прокручиваю в голове его признание, Габриэль поворачивает ручку двери.
        Я ожидаю от Габриэля чего угодно, но только не того, что он в итоге делает: входит в комнату и осторожно садится на кровать. Он убирает волосы с лица Беатрис, и тогда она поворачивается и смотрит на отца опухшими, красными от слез глазами.
        Тем временем в комнату тихонько входит Абуэла. Она становится позади Габриэля и кладет руку ему на плечо - семейный круг замыкается.
        Я словно оказываюсь на сцене посреди постановки без сценария на руках. Я молча отступаю назад и выскальзываю из дому через парадную дверь.
        «Изоляция, - размышляю я, - худшее, что есть в этом мире».
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Сегодня, еще до того, как мэр приостановил работу всех торгово-развлекательных заведений, я успел перед работой заскочить в «Старбакс». Я был в рабочей одежде и, конечно же, в маске. Я никуда не хожу без маски. Бариста в шутку заметила:
        - Очень надеюсь, что вы не работаете с ковидными пациентами.
        И когда я ответил, что работаю именно с ними, она тут же отскочила от меня на три фута. Просто взяла и отпрыгнула. Уж если со мной так обращаются - а ведь я даже не болен! - представь, каково это: быть зараженным и лежать в палате, где компанию тебе составляет только клеймо позора. Ты больше не человек. Ты - статистика.
        Отделение реанимации и интенсивной терапии, которое прежде было хирургическим, представляет собой длинный ряд коек с пациентами на аппаратах ИВЛ. Входя в палату, ты словно попадаешь в научно-фантастический фильм; как будто неподвижные тела больных - капсулы, в которых выращивается что-то ужасное. В сущности, так оно и есть.
        Мы стараемся интубировать только по показаниям, потому что, основываясь на нашем опыте, как только человек оказывается на аппарате ИВЛ, шанс слезть с него резко уменьшается. Мне кажется, я могу диагностировать ковидное поражение легких даже во сне (впрочем, все происходящее иногда кажется мне дурным сном). Это какой-то порочный круг: если ты не можешь дышать глубоко, то дышишь быстро. Однако делать до 30 вдохов в минуту можно не так уж и долго, силы кончаются моментально. Если ты не можешь дышать, то отключаешься. Если ты в отключке, то не можешь защитить свои дыхательные пути, чтобы дышать свободно. В итоге тебя интубируют.
        Мы даем этомидат и сукцинилхолин, перед тем как вставить ларингоскоп в горло, и какое-то время вентилируем легкие пациента с помощью мешка Амбу, потому что подключить больного к аппарату ИВЛ можно не сразу. В идеале нужно, чтобы пациент был в сознании: мог открывать глаза и выполнять простейшие команды. Проблема в том, что у ковид-пациентов настолько низкий уровень кислорода, что они начинают бредить. Их приходится погружать в глубокий сон для контроля дыхания и того, чтобы они не боролись с аппаратом ИВЛ. Мы вводим им пропофол, дексмедетомидин или мидазолам, а также даем какой-нибудь кетамин для успокоения плюс анальгетики типа гидроморфона или фентанила для обезболивания. Вдобавок ко всему, если пациент беспокойный, мы обездвиживаем его с помощью бромида рокурония или безилата цисатракурия, чтобы он не пытался дышать через разрез в трахее и непреднамеренно не навредил себе. Целый коктейль лекарств… ни одно из которых на самом деле не борется с ковидом.
        Боже! Я бы все отдал за то, чтобы узнать, как прошел твой день. О чем ты думаешь. Скучаешь ли по мне так же сильно, как я скучаю по тебе?
        Надеюсь, что не скучаешь. Надеюсь, что, где бы ты ни была, тебе там лучше, чем нам здесь.
        На следующее утро, едва открыв раздвижную стеклянную дверь перед выходом на пробежку, я чуть не врезаюсь в Габриэля. В руках у него большая картонная коробка с овощами и фруктами, некоторые из них даже кажутся мне знакомыми. Я уверена, что это сон, пока он не протягивает руку, чтобы поддержать меня.
        - Это тебе, - говорит он.
        Я не знаю, что ответить, но беру у него коробку.
        Он проводит рукой по волосам, отчего те встают дыбом.
        - Это я так пытаюсь извиниться, - добавляет он.
        - И как, получается?
        Два ярко-красных пятна вспыхивают на его щеках.
        - Вчера я не должен был… обращаться с тобой так.
        - Я всего лишь хотела помочь Беатрис.
        - Я не знаю, что мне делать. Я не подозревал, что она режет себя… пока ты не сказала. Даже не знаю, что хуже: то, что она намеренно причиняет себе вред, или то, что я этого даже не заметил.
        - Она скрывает следы от порезов, - отвечаю я. - Беатрис не хочет, чтобы кто-нибудь знал.
        - Но… ты ведь как-то узнала.
        - Я не психолог. Здесь есть кто-нибудь, с кем она могла бы поговорить?
        Габриэль качает головой:
        - Быть может, на материке. У нас на острове и больницы-то нет.
        - Тогда тебе самому следует поговорить с ней.
        Он виновато отводит взгляд.
        - Что, если разговор со мной заставит ее сотворить с собой… нечто похуже порезов?
        - Не думаю, - медленно начинаю я. - В школе я знала одну девочку, которая занималась чем-то подобным. Я хотела помочь. Школьный психолог предупредила меня, что, если я побеседую с ней, она вряд ли будет резать себя чаще или… сильнее… но это может помочь ей встать на правильный путь.
        - Беатрис не хочет со мной разговаривать. - В голосе Габриэля слышится горечь. - Любые мои слова ее только злят.
        - Думаю, она сердится не на тебя. Думаю, она злится на… - я обвожу рукой пространство рядом с собой, - все это. Внешние обстоятельства.
        - Она рассказала мне о замке из песка, - склонив голову набок, вдруг сообщает Габриэль. - О людях, которые создают произведения искусства… из мусора. - Он откашливается, прежде чем продолжить. - Она не перекинулась со мной и парой слов зараз с тех пор, как вернулась на остров неделю назад, но прошлой ночью она не умолкала, защищая тебя. - Он ловит мой взгляд. - Я скучал по голосу своей дочери.
        Из всех извинений это попадает точно в цель. Габриэль смотрит на меня так, словно хочет сказать что-то еще, но не знает, как это сделать. Я отступаю на шаг и перевожу взгляд на коробку в своих руках.
        - Многовато для меня одной.
        - Это урожай с моей фермы, - поясняет Габриэль, а затем добавляет с чем-то похожим на усмешку: - Раз уж я не могу достать тебе банкомат.
        В растерянности я вновь поднимаю на него глаза, а затем смеюсь:
        - Здесь всем до всего есть дело?
        - Типа того, - отвечает Габриэль, пожимая плечами. - Лучше овощи и фрукты не оставлять на жаре, - советует он, а затем раздвигает двери моей квартирки, чтобы я могла занести коробку внутрь.
        Я осторожно ставлю ее на кухонный стол. Быть может, стоит вновь затронуть тему Беатрис? Еще вчера я считала, что девочка ищет убежища от тирании отца, а сегодня я уже в этом не уверена. Либо Габриэль - величайший актер в мире, либо сбился с пути так же, как и его дочь.
        Он замечает на кухонном столе коробку с туристическими открытками.
        - Зачем они тебе? - спрашивает Габриэль.
        - Это что-то вроде запаса бумаги. Я пишу на них письма своему парню.
        - Что ж, - кивнув, замечает Габриэль, - по крайней мере, они годятся хоть на что-то.
        - Кстати! - внезапно спохватываюсь я. - Подожди минутку. - Я бросаюсь в спальню и возвращаюсь со стопкой аккуратно сложенных очень мягких футболок, которые я позаимствовала на время. - Я бы ни за что не надела их, если бы знала, что они твои.
        - Они не мои. - Габриэль даже не пытается забрать их у меня. - Можешь их сжечь. - Он смотрит мне в глаза, затем вздыхает. - Моя жена любила в них спать. Я не против того, чтобы ты их носила. Просто… я как будто увидел призрака.
        Слово «жена» в его устах режет слух, словно острое лезвие.
        Внезапно он наклоняется к ножке стола и проверяет, как сильно она расшатана.
        - Мне следовало починить ее до того, как ты въехала.
        - Ты ведь не знал, что я стану тут жить. И изначально ты этому совсем не обрадовался, насколько я помню.
        - Возможно, я судил… как там обычно говорят?.. о книге по ее суперобложке?
        - Просто по обложке, - с улыбкой поправляю его я.
        Я вспоминаю о том, как Габриэль издевался надо мной из-за того, что я туристка, американка. Я чувствую, как во мне закипает гнев, но потом осознаю, что при каждой нашей встрече тоже строила на его счет предположения, не имеющие ничего общего с действительностью.
        Он отрывает от коробки, которую принес, кусочек картона, складывает его несколько раз и подкладывает под ножку стола.
        - Я вернусь днем и починю его, - заверяет меня Габриэль.
        - Может быть, Беатрис могла бы составить тебе компанию? - предлагаю я. - Разумеется, если она не будет против.
        - Я у нее спрошу, - кивает Габриэль.
        Что-то зарождается между нами, что-то нежное и волнительное, словно мы даем друг другу второй шанс, словно мы готовы выдать друг другу кредит доверия, вместо того чтобы ожидать худшего.
        - Что ж, тогда я, пожалуй, оставляю тебя и твое утро, - наклонив голову, говорит Габриэль и собирается уходить.
        - Погоди! - кричу я, когда его рука хватается за раздвижную дверь. - Почему ты, работая гидом, так ненавидишь туристов?
        Он медленно поворачивается и тихо отвечает:
        - Я больше не вожу экскурсий.
        - Поскольку остров закрыт, - отвечаю я, - формально… я никакой не турист.
        Впервые за время нашего знакомства губы Габриэля расплываются в улыбке, которая совершенно преображает его лицо. Словно ты в первый раз увидел падающую звезду и с тех пор каждую ночь ждешь, что она появится на небосводе, но чувствуешь себя подавленным, если за всю ночь ни одна звезда так и не упадет.
        - Что ж, тогда, быть может, я мог бы как-нибудь показать тебе свой остров, - предлагает Габриэль.
        Я прислоняюсь к столу. Впервые за все время, что я тут живу, он не шатается.
        - Было бы здорово, - отвечаю я.
        ГЛАВА 4
        Многие считают, что быть в отпуске одному и ничего при этом не делать - это рай.
        Но не я.
        Я не хожу одна в кино. Если я и гуляю по Центральному парку, то обычно в компании Финна или Родни. Если я еду в командировку и останавливаюсь на ночь в отеле, то предпочитаю, чтобы еду мне приносили в номер, потому что не люблю есть в одиночестве в ресторане.
        Идея остаться одному на необитаемом острове кажется довольно романтичной, но в реальности все не так радужно. Я ловлю себя на мысли, что с нетерпением жду наступления утра, потому что Беатрис приходит на пляж почти каждый день, а после провожает меня до дома, чтобы забрать очередную открытку для Финна. Я частенько ошиваюсь у входной двери дома Абуэлы без особых на то причин, просто чтобы поговорить с пожилой женщиной, хотя наши разговоры и напоминают скорее игру в шарады, зато почти всегда заканчиваются приглашением на обед. Я заставляю Габриэля подключаться к обсуждению сроков окончания карантина и возвращения паромного сообщения, что позволило бы мне попасть на материк.
        Дважды мой телефон оказывался в зоне действия сети, и я пыталась дозвониться до Финна, но он так и не взял трубку. Как-то раз вместо нескольких сообщений и электронного письма я получила от него набор непонятных символов. При первой же возможности я пишу Финну сообщения и отправляю их в пустоту:
        Мне не следовало уезжать.
        Я скучаю.
        Я тебя люблю.
        С таким же успехом я могла бы кричать эти фразы в каньон и слышать в ответ только эхо.
        Бывают дни, когда я не произношу вслух ни единого слова, только слоняюсь туда-сюда: из квартиры на пляж и обратно - или отправляюсь на пробежку, просто чтобы не думать о Финне, о том, как давно я не слышала его голос, о своей работе, о своем будущем. С каждым часом эти вещи кажутся мне все более нереальными, как будто пандемия - это накативший из ниоткуда туман, от которого все вокруг выглядит совсем не так, как раньше.
        Когда же сил ни на что другое не остается, я в одиночестве размышляю над тем, как сильно я сбилась с курса.
        Дорогой Финн!
        Я тут подумала о своей работе. Если в городе все действительно настолько плохо, возможно, Китоми правильно сделала, что решила отложить аукцион. С другой стороны, если все совсем плохо, «Сотбис» будет нужна эта продажа больше, чем когда-либо.
        Ко времени моего возвращения я могу даже лишиться работы.
        Что… довольно странно. Я всегда знала, чем хочу заниматься и кем хочу стать, когда вырасту. Мне сложно представить, что я работаю кем-то еще, кроме специалиста по искусству. Не то чтобы я всегда втайне мечтала стать астронавтом и теперь у меня наконец появилась возможность развиваться в новом направлении. Мне нравилось направление, в котором я развивалась до настоящего момента.
        И все же вот что я хочу сказать. Иногда я смотрю на местных крабов, усеивающих неоново-оранжевыми точками черные островки застывшей лавы, или на узор из пятен на спинке ската под водой и думаю: искусство окружает нас повсюду, если только знать, где его искать.
        Я дико по тебе скучаю.
        С любовью, Диана
        Я не думала, что проникнусь к Китоми Ито симпатией.
        Как и все в этом мире, я видела ее той, кем ей предначертано было стать: злодейкой в сказке о «Козодоях», тонким психологом, который превратился в сирену, околдовал Сэма Прайда и способствовал распаду, возможно, лучшей группы в истории рок-н-ролла. Все, что Китоми делала после, включая открытие ашрама и написание трех бестселлеров про расширение сознания, бледнело в сравнении с тем, какое влияние она оказала на Сэма Прайда. Самые ярые фанаты «Козодоев» обвиняли ее в убийстве своего любимца, потому что Сэм переехал из Великобритании в Нью-Йорк из-за Китоми.
        Честно говоря, для меня стало полной неожиданностью предложение моего босса поехать на квартиру Китоми Ито, чтобы заставить ее принять участие в аукционе «Сотбис». Ева частенько намекала на то, что младшему специалисту отдела продаж «Имп-мод» следует брать на себя больше ответственности. Она начала таскать меня на встречи с коллекционерами произведений искусства и их менеджерами не потому, что ей нравилось мое общество, а чтобы подготовить меня к более высокой должности.
        Я была польщена и не скрывала своего восторга. Если бы я смогла получить повышение - стать помощником вице-президента до того, как мне исполнится тридцать, - то опередила бы свой график идеального карьерного роста.
        Вот уже несколько недель Ева пыталась сделать Китоми нашей клиенткой и водила ее на ланч в рестораны «Жан-Жорж» и «Модерн». Поскольку Китоми выставляла на потенциальный аукцион оригинал Тулуз-Лотрека с потрясающим провенансом, я полагала, что ей ни разу в жизни не приходилось самой готовить себе еду. Я была уверена: наши конкуренты из «Филлипса» и «Кристиса» пытались перетащить ее к себе и тоже водили на ланч в изысканнейшие рестораны города. Все это было частью процесса выстраивания отношений с продавцом в надежде, что первая вещь, которую он выставит на аукцион, не станет последней. Это называлось долгой игрой, и все в нашем бизнесе играли в нее.
        Однако приказ Евы следовать за ней вовсе не означал, что она внезапно прониклась ко мне симпатией. Эта женщина по-прежнему оставалась все тем же пугающе эффективным, неприкасаемым боссом, которым - кого я обманываю! - хотела однажды стать я сама. Как и Ева, я хотела бы идти по коридорам «Сотбиса» и слышать шепот стажеров за своей спиной. Я хотела, чтобы мое имя было неразрывно связано с великими произведениями искусства. Я хотела попасть в рейтинг сорока самых успешных людей в возрасте до сорока лет по версии «Форбса».
        - Когда мы окажемся в квартире у Китоми, - инструктировала меня Ева, пока служебный автомобиль вез нас в отель «Ансония», - ты должна будешь вести себя так, словно набрала в рот воды. Понятно?
        - Да.
        - И, Диана, даже не говори «Привет», просто кивни.
        - А что, если она…
        - Она не сделает ничего такого, - отрезала Ева.
        «Ансония» занимала целый квартал, словно гранд-дама на балу, наблюдающая за безумием, в котором она никогда не соизволит принять участие.
        Китоми Ито жила в пентхаусе. Двери лифта распахнулись, и, к моему огромному удивлению, я увидела, что встречает нас сама хозяйка. Ева пожала ей руку и улыбнулась.
        - Это Диана О’Тул, - представила она меня. - Младший специалист нашего отдела.
        Китоми оказалась намного меньше ростом, чем я ожидала, не больше пяти футов. На ней был вышитый халат до пола, из-под которого виднелись джинсы и белая футболка, и фиолетовые очки.
        - Приятно познакомиться, - сказала она с легким акцентом, и в этот момент я поняла, что никогда не слышала ее голоса, хотя она часто мелькала в видеоклипах вместе с Сэмом Прайдом и «Козодоями». Она была частью музыкальной легенды, но у нее не было собственного звука.
        Я открыла было рот, чтобы поздороваться, но затем закрыла его и улыбнулась.
        В гостиной Китоми я заметила традиционный японский чайный сервиз - пиалы и приземистый чайник, украшенный изящным цветочным орнаментом. Хозяйка квартиры провела нас мимо него по небольшому коридору к тому месту, где висела картина. Я не могла оторвать от нее взгляда, и у меня в животе все сжалось, как всегда, когда я в первый раз взирала на очередной шедевр. От рамы к центру картины мазки становились все более четкими к центру композиции, где располагались любовники. Четче всего были прописаны их глаза, прикованные друг к другу. Внезапно я почувствовала себя будто бы внутри картины - так искусство иногда заставляет нас путешествовать во времени. Я живо представила себе, как художник мешает краски, почувствовала аромат роз, исходящий от простыней, услышала глухие звуки, раздававшиеся из соседних комнат, где другие проститутки развлекали своих клиентов.
        Часть моей работы, связанной конкретно с этой картиной, заключалась в том, чтобы узнать как можно больше об Анри де Тулуз-Лотреке и его творчестве и оценить, насколько оно вписывается в канон импрессионизма. В течение нескольких недель я искала нужную информацию в библиотеке «Сотбиса», в Нью-Йоркской публичной библиотеке, в библиотеке Колумбийского и Нью-Йоркского университетов. Тулуз-Лотрек родился во Франции в семье графа и графини, его родители приходились друг другу двоюродными братом и сестрой. У ребенка была скелетная дисплазия, вследствие чего он рано перестал расти - его рост составлял всего пять футов, - при этом у него был торс взрослого человека, очень короткие, почти детские ноги и, предположительно, большие гениталии. Отец не слишком одобрял его выбор стать художником, а мать беспокоила компания, в которую попал ее сын. У Тулуз-Лотрека была репутация дамского угодника. Его первой любовницей стала Мари Шарле, семнадцатилетняя модель. Другая любовница, Сюзанна Валадон, пыталась покончить с собой после расставания с художником. Скорее всего, именно рыжеволосая модель и проститутка Роза
ля Руж заразила Тулуз-Лотрека сифилисом, от которого художник и скончался.
        Как и других творческих людей, Тулуз-Лотрека манил к себе Монмартр, богемный район Парижа, битком набитый кабаре и проститутками. Художник рисовал для «Мулен Руж» афиши, и в кабаре всегда держали для него свободный столик. Неделями он жил в публичных домах, фиксируя на своих полотнах реальную жизнь работников секс-индустрии - их скуку, медицинские осмотры и отношения между ними, за которые, в отличие от рабочих, они не получали ни гроша. Художника гораздо больше интересовала разница между тем, как человек действует в определенной среде, и тем, как он ведет себя наедине с самим собой, - пространство между актером и личностью; разрыв между частным и профессиональным.
        Его манеру характеризуют как живописную, основанную на длинных, не смешанных друг с другом мазках кисти. Его искусство напоминало скорее размытое пятно, чем моментальную фотографию, - словно вы смотрите на толпу и ваш взгляд за что-то цепляется: зеленоватое лицо женщины, ярко-красные колготки танцовщицы. Тулуз-Лотрека гораздо больше интересовали отдельные люди, чем их окружение, поэтому обычно художник сосредоточивался на одной черте своей модели, которую считал отличительной, и выделял именно ее, оставляя все остальное несколько размытым. Он смотрел на людей глазами не романтика, а практичного и бесстрастного критика.
        Примерно в 1890-х годах Тулуз-Лотрек написал серию работ, на которых изобразил лежащих в постели проституток в тихие моменты интимной близости. Цвет кожи этих женщин был нежным и светлым, потому что обычно они пудрились, чтобы выглядеть моложе и здоровее. Яркая окружающая обстановка создавала сильный контраст между тем, где находились героини его картин, и тем, кем они являлись. Казалось, Тулуз-Лотрек как бы говорил: «Все не то, чем кажется».
        Не было никаких сомнений в том, что картина Китоми Ито принадлежала к этой серии. Лишь одно разительно отличало ее от других работ: на ней был изображен сам художник.
        Я услышала, как у Евы перехватило дыхание, и вспомнила, что и она тоже увидела это произведение воочию впервые в жизни.
        Ева откашлялась, и я очнулась от своих мыслей. Я вспомнила, зачем пришла. В мои обязанности входила оценка состояния картины: не облупилась ли краска? Была ли рама картины достаточно прочной? Была ли подпись художника похожа на подписи других его работ: «Т-Лотрек», в которой Т вместе с дефисом напоминала букву F, прямой угол L, крошечная петля почти на середине буквы t. Пока я делала свою работу, Ева делала свою: она убеждала Китоми Ито в том, что «Сотбис» - самый подходящий аукционный дом для продажи этой вещи.
        Мы знали, что прежде Китоми продавала кое-какие свои вещи через «Кристис». Однако на сей раз она решила рассмотреть предложения других аукционных домов.
        - Это что-то потрясающее!
        При этих словах Евы я посмотрела не на работу Тулуз-Лотрека, а на Китоми Ито.
        Она походила на мать, которая приняла решение отдать ребенка на усыновление только для того, чтобы понять: отпустить его будет труднее, чем ей думалось.
        - Сэм часто повторял, - сказала Китоми, - что, когда ему исполнится восемьдесят, он перестанет давать интервью. Никогда больше не сядет перед камерой. Он хотел уехать в Монтану и разводить там овец.
        - Правда? - удивилась Ева.
        Китоми пожала плечами:
        - Думаю, мы никогда этого не узнаем.
        Потому что тридцать пять лет назад ее муж был убит. Китоми повернулась и повела нас по все тому же коридору к японскому чайному сервизу.
        - Вы решили продать картину по какой-то особой причине? - спросила Ева.
        Китоми посмотрела на нее снизу вверх:
        - Я переезжаю.
        Я видела, как у Евы загорелись глаза. Если Китоми собиралась уехать из Нью-Йорка, то, возможно, захочет продать и другие вещи, помимо Тулуз-Лотрека.
        Из пиалы передо мной поднимался пар и запах зеленой травы.
        - Это сенча, - пояснила Китоми. - К нему полагается шотландское песочное печенье шортбред. Именно Сэм пристрастил меня к этому сочетанию.
        Я сидела, положив руки на колени, и вполуха слушала, как Ева вела свой допрос:
        - Вы уже оценили картину? Сколько раз ее перевешивали? Проводилась ли реставрация полотна? С кем из игроков в области искусства вам доводилось работать? Кто управляет вашей коллекцией? На какой исход аукциона вы надеетесь?
        - Чего я хочу, так это чтобы картина закрыла одну главу, и я могла открыть следующую. - Ее слова были резкими и бесповоротными, как перелом кости.
        Ева начала рассказывать о маркетинговой кампании, которую она вместе с другими старшими сотрудниками своего отдела дорабатывала с момента первого звонка Китоми. План состоял в том, чтобы вынести имя Сэма Прайда в название аукциона, поскольку известное имя всегда добавляет веса. Одной из причин того, что поместье Вандербильтов продавалось так же хорошо, как и много лет назад, было наличие знаменитой фамилии в описаниях лотов.
        - Мы в «Сотбисе» разбираемся в искусстве. Поэтому хотели бы описать историю жизни данной работы Тулуз-Лотрека и показать ее пяти лучшим коллекционерам импрессионизма и современного искусства в мире. Мы бы также хотели поместить изображение картины на обложку каталога. Однако мы понимаем, насколько данная вещь уникальна. Она не похожа ни на один лот, который мы когда-либо выставляли на аукцион, потому что является связующим звеном между двумя иконами своего времени. В центре внимания должен быть не только Тулуз-Лотрек, но и Сэм Прайд. На аукционе мы бы сделали особый акцент на том времени, когда эта картина появилась в жизни Сэма.
        Лицо Китоми было непроницаемым.
        - Тысяча девятьсот восемьдесят второй год, - продолжала Ева, - именно тогда вышел альбом, на обложку которого попала данная работа. Мы также хотели бы позвать на открытие аукциона оставшихся участников «Козодоев». Искусство порождает искусство.
        Ева потянулась к кожаной папке с официальным описанием нашего предложения: в нем в том числе содержалась примерная стоимость картины - несколько миллионов долларов, - которую мы объявим на аукционе, действительная рыночная стоимость работы, и резерв - секретная цифра, ниже которой «Сотбис» не будет продавать шедевр Тулуз-Лотрека.
        Я поднялась со своего места, собираясь спросить, где находится туалет, и только тогда вспомнила, что мне не положено открывать рот. Китоми посмотрела на меня своими черными глазами-пуговицами.
        - В конце коридора, - подсказала она. - По левую руку.
        Я кивнула и выскользнула из гостиной. Но вместо того, чтобы пойти в туалет, я вновь остановилась у картины французского художника.
        Бoльшая часть работ Тулуз-Лотрека описывает движение. В начале своей карьеры он часто рисовал лошадей, затем сосредоточился на танцорах, цирке и велосипедных гонках. Но даже более поздние работы можно назвать кинестетическими. На одной из самых известных картин художника - «Танец в “Мулен Руж”» - горизонт слегка завален, чтобы зритель четче ощутил необычную обстановку места и почувствовал себя немного пьяным. Взгляд моментально приковывают к себе красные чулки танцовщицы и розовое платье прекрасной дамы, а затем джентльмен, за которым она наблюдает, после чего вы замечаете пышную нижнюю юбку второй танцовщицы позади него - подобное движение взгляда заставляет вас чувствовать, будто вы сами кружитесь в танце, и в глаза вам бросаются лишь какие-то незначительные детали окружающей шумной толпы.
        Картина же Китоми Ито, наоборот, была посвящена тишине.
        Моменту сразу после интимной близости, когда вы больше не сливаетесь со своим возлюбленным в единое целое, но чувствуете, как он пульсирует внутри вас, словно кровь.
        Моменту, когда вы вновь должны вспомнить, как дышать.
        Моменту, когда ничто не имеет большего значения, чем ускользающее мгновение.
        Рыжие волосы героини картины представляют собой яркое пятно на монотонном коричневом, как картон, фоне. Основной цвет работы - белый с незначительными вкраплениями пастели. Полуобнаженная женщина, сидящая у изголовья кровати, - та самая Роза ля Руж. Позади нее находится зеркало, в котором отражаются глаза мужчины, который взирает прямо на нее из правой нижней части картины. Сам Лотрек, чей торс повернут таким образом, что вы видите лишь его обнаженное плечо и профиль, бороду и проволочную оправу очков. Бледно-зеленое плечо художника - второе цветное пятно на картине. Интересно, являлся нездоровый цвет его кожи признаком болезни, как согнутые под одеялом ноги, или он символизировал ревность к этой женщине, которая в конечном счете стала его погибелью?
        Или, быть может, этот цвет говорил о вспышке чувств внутри человека, которого чаще всего называли надменным и равнодушным?
        Наглядевшись на картину, я пошла дальше по коридору в туалет, однако по пути наткнулась на открытую дверь, ведущую в комнату, которая была знакома любому, кто видел обложку последнего альбома «Козодоев». Для нее Китоми и Сэм Прайд позировали на этой самой кровати. Единственное, чего не хватало, так это картины, висевшей за спиной Китоми.
        Кроме того, теперь в комнате находились вещи, которых не было на знаменитой фотографии. С одной стороны кровати стояла тумбочка, на которой я разглядела стопку книг, пару фиолетовых очков для чтения, крем для рук и стакан с водой. С другой стороны кровати также имелась тумбочка, но на ней лежал только один предмет: мужское обручальное кольцо. На полу возле тумбочки аккуратно примостилась пара потрепанных мужских кожаных тапочек.
        Я попятилась, чувствуя себя вуайеристкой, хотя вид полуобнаженной Китоми на обложке альбома смущал меня не так сильно, как вид этой комнаты, и направилась в туалет. Когда я вышла из него, то застала перед картиной саму Китоми.
        - Его двоюродный брат учился на врача, - сказала она. - Он позволил Анри присутствовать на операциях и делать зарисовки. - Китоми повернулась ко мне, в ее глазах мелькнула улыбка. - Я всегда думала о нем как об Анри, а не как о Тулуз-Лотреке, - добавила она. - В конце концов, в течение многих лет его работа висела над моей кроватью.
        Я сделала несколько шагов к ней навстречу. Я хотела было сказать, что все это мне известно, но вовремя вспомнила приказ Евы не открывать своего рта.
        - Его поместили в клинику для лечения сифилиса и алкогольной зависимости. Чтобы доказать врачам, что он достаточно вменяем для выписки, Анри рисовал картины цирка по памяти. Хотя он все равно умер в тридцать шесть лет. - Губы Китоми трогает грустная улыбка. - Некоторые люди горят слишком ярко и гаснут слишком быстро. - Голос Китоми был таким мягким, что я с трудом расслышала ее слова. - Его продажа похожа на ампутацию, - продолжала она. - Но везти его с собой в Монтану мне тоже кажется неправильным.
        Монтана.
        Я вспомнила слова Китоми о том, что она хочет начать новую главу.
        Я поняла, что эта женщина вовсе не хочет начать все заново, с чистого листа. Эта женщина была настолько привязана к своему покойному мужу, что собиралась воплотить в жизнь его мечту, которую он так и не осуществил.
        Я подумала: «Ева меня убьет». Но все же повернулась к Китоми и сказала:
        - У меня есть идея.
        По дороге к Эль-Муро-де-лас-Лагримас, или Стене слез, мы с Беатрис обходим останки русалки, которая появилась на пляже вчера - там, где сухой песок встречается с мокрым. Ее хвост состоит из чешуек-раковин; спутанные волосы - из морских водорослей. Но сегодня наше песочное произведение искусства почти смыто морем.
        - Спорим, к началу комендантского часа ее смоет с берега окончательно? - спрашивает Беатрис.
        - Тибетские монахи тратят месяцы на создание песочных мандал, а затем сметают весь песок в банку и выбрасывают в реку, - отвечаю я.
        Она поворачивается ко мне, и в ее глазах я вижу боль.
        - Почему?
        - Потому что ничто не вечно, и в этом весь смысл.
        Беатрис смотрит на останки нашей скульптуры.
        - Глупее я ничего в своей жизни не слышала. - Она берет свою бутылку с водой. - Вы идете или как?
        Сегодня мы с Беатрис решили добраться до Эль-Муро-де-лас-Лагримас, части бывшей исправительной колонии. Нам предстоит часа два идти по выжженной местности мимо кустарников, кактусов и тех самых ядовитых яблонь. И хотя мы вышли очень рано, солнце взошло уже довольно высоко, моя рубашка, мокрая от пота, прилипла к спине, а голая кожа на месте пробора в волосах, видимо, сгорела и начинает побаливать.
        Беатрис по-прежнему сдержанна со мной, но бывают моменты, когда она теряет бдительность. Раз или два я даже сумела ее рассмешить. Может быть, глупо думать, что в моей компании она на время забывает свою печаль, но зато я вроде как присматриваю за ней. По крайней мере, свежих порезов на ее руках я не обнаружила.
        - Я думала, искусство - это то, что остается после человека, за что его помнят будущие поколения, - говорит Беатрис.
        - Чтобы запомниться, необязательно создавать какое-то законченное произведение искусства, которое можно повесить на стенку, - возражаю я. - Ты слышала об английском художнике и политическом активисте по имени Бэнкси? Одна из его картин, «Девочка с воздушным шаром», была продана на аукционе компании, где я работаю, в две тысячи восемнадцатом году. Кто-то купил ее за один миллион четыреста тысяч долларов… Сразу же после окончания торгов картина была разрезана на тонкие полоски на глазах у участников торгов. В своем Instagram Бэнкси написал «Раз, два, три, продано!» и признался, что намеренно встроил в раму картины шредер на случай, если работа будет участвовать в аукционе.
        - Вы были там, когда это случилось?
        - Нет, аукцион проходил в Англии.
        - Столько денег потрачено впустую.
        - На самом деле картина только выросла в цене после того, как была почти уничтожена. Потому что настоящим искусством была не сама работа, а акт ее уничтожения.
        Беатрис поднимает на меня глаза:
        - Когда вы поняли, что хотите продавать произведения искусства?
        - Еще в колледже, - признаюсь я. - А до того хотела быть художником.
        - Правда?
        - Да. Мой отец был реставратором. Он восстанавливал картины и фрески.
        - Как картина этого Бэнкси?
        - Да, типа того, хотя работа Бэнкси и не была воссоздана в своем первоначальном виде. Реставраторы обычно восстанавливают старинные вещи, которые буквально разваливаются на куски. Отец брал меня с собой на работу, когда я была маленькой, и позволял мне закрасить какой-нибудь крошечный кусочек, чтобы не испортить всю картину. Я уверена, что его работодатели об этом ничего не знали. Это были лучшие дни моей жизни! Он всегда спрашивал мое мнение, как будто оно имело хоть какой-то вес. «Как думаешь, Диана, здесь больше подойдет фиолетовый или индиго? Можешь разглядеть, сколько когтей на этой лапе?»
        Я ощущаю, как позади меня встает черная тень, которая всегда следует по пятам за воспоминаниями: едкий дым несправедливости, осознание того, что отца, которого мне так не хватает, больше нет.
        - Он все еще позволяет вам рисовать вместе с ним? - интересуется Беатрис.
        - Он умер. Около четырех лет назад.
        - Мне так жаль. - Она не сводит с меня глаз.
        - Мне тоже.
        Какое-то время мы молча продолжаем свой путь, а потом Беатрис вдруг спрашивает:
        - Почему вы больше не рисуете?
        - Времени нет, - отвечаю я, хотя знаю, что это неправда.
        Я не нашла времени на рисование, потому что не старалась его найти.
        Я точно помню, когда именно убрала свои рисовальные принадлежности в коробку из-под обуви - перекореженные тюбики акриловой краски и палитру, на которую, словно кольца на стволе дерева, наслаивались моменты моего вдохновения. Я сделала это сразу после студенческой выставки в колледже, на которой отец сказал, что моя картина напомнила ему работы моей матери. Однако я почему-то не выбросила ту коробку. Я взяла ее с собой в Нью-Йорк и убрала, по-прежнему запакованную, на самую верхнюю полку шкафа, спрятав за студенческими толстовками, которые больше не носила, но не могла пожертвовать на благотворительность, за зимними походными ботинками, которые я купила, но так ни разу и не надела, и за коробкой со старыми налоговыми декларациями.
        Беатрис смотрит на меня с сочувствием:
        - Вы перестали рисовать, потому что у вас плохо получалось?
        Я смеюсь:
        - На это легко можно возразить тем, что искусство - это намеренно оставленный кем-то след. Он не обязательно должен быть красивым.
        Беатрис прикрывает рукавами толстовки свои запястья. Даже в такую жару она предпочла отправиться в поход в толстовке, только чтобы не показывать мне свои шрамы на руках.
        - Не всякий след - это искусство, - бормочет она.
        Я останавливаюсь.
        - Беатрис… - начинаю я.
        - Иногда я забываю, как она выглядит. Моя мать, - перебивает меня Беатрис.
        - Я уверена, что твой отец мог бы…
        - Я и не хочу о ней вспоминать. Но потом я думаю… - Она переходит на шепот. - Я думаю, что, быть может, меня тоже очень легко забыть.
        Я беру ее за руку и осторожно приподнимаю рукав. Вместе мы смотрим на дорожку из шрамов, одна часть которых со временем померкла, а другая - по-прежнему остается сердито-красной.
        - Так вот почему ты режешь себя? - тихо спрашиваю я.
        Я жду, что она вот-вот отстранится и замкнется в себе, но вдруг Беатрис начинает говорить, быстро и тихо:
        - Наверное, в первый раз я порезала себя именно из-за этого. Но потом… На какое-то время я перестала это делать. В школе было легче переключиться на что-то другое. А прямо перед тем, как вернуться сюда… - Она качает головой и на время замолкает. - Почему именно тех, кто даже не замечает твоего существования, ты не можешь выкинуть из головы?
        - Когда я была маленькой, мамы вечно не было дома. Раньше я даже думала, что ее многочисленные командировки - на самом деле попытки сбежать от меня.
        Я чувствую, словно кто-то проткнул наполненный гневом воздушный шар у меня внутри. Слова вылетают из меня, словно воздух из маленькой дырочки. Я не помню, чтобы говорила кому-нибудь нечто подобное. Даже Финну.
        Беатрис смотрит на меня так, словно я за секунду изменилась до неузнаваемости.
        - Она сбежала к фотографу из «Нэшнл джиографик»? - сухо спрашивает она.
        - Нет. Просто решила, что все в мире - буквально все - важнее меня. А теперь у нее деменция, и она понятия не имеет, кто я такая.
        - Это… отстой.
        - Это данность. - Я пожимаю плечами. - Если кто-то бросил тебя, то это больше говорит о нем, чем о тебе.
        Впереди из выжженной земли внезапно вырастает стена, и я замолкаю. Она сделана из вулканической породы и возвышается над нами на добрых шестьдесят футов. Стена такая длинная, что я не вижу, где она кончается. Я понимаю, что она, по сути, ничего не ограждает.
        - Заключенные строили ее в сороковые и пятидесятые годы прошлого века, - поясняет Беатрис. - Это была совершенно бессмысленная работа, своего рода наказание. Многие заключенные погибли во время строительства.
        - Какая мрачная история, - бормочу я.
        Стены возводят, как правило, по двум причинам. Чтобы сдержать тех, кого вы боитесь, и чтобы сберечь тех, кого вы любите.
        Однако в любом случае вы возводите некий барьер.
        - К ним приходил только один корабль в год с различного рода припасами. Заключенные и их охранники умирали с голоду. Чтобы выжить, они охотились на сухопутных черепах. Ходят слухи, что тут полно призраков и можно слышать, как они плачут по ночам, - говорит Беатрис. - Жутко до чертиков!
        Я подхожу ближе. Двигаясь вдоль стены, я замечаю выгравированные на ней символы, буквы, даты, узоры, простые засечки.
        Если определять искусство как нечто рукотворное, заставляющее нас помнить о его создателях после их смерти, то эта стена определенно является произведением искусства. Тот факт, что она незакончена или полуразрушена, не делает ее менее поразительной.
        Внезапно телефон начинает вибрировать у меня в кармане, и я подпрыгиваю от удивления. Давненько мне никто не звонил. Я вытаскиваю его и чуть не вскрикиваю, когда вижу на экране имя Финна.
        - Боже мой! - отвечаю я. - Неужели это ты? Неужели это в самом деле ты?!
        - Диана! Не могу поверить, что наконец удалось до тебя дозвониться. - Его голос перемежается помехами, но звучит так до боли знакомо. Слезы наворачиваются мне на глаза. Я изо всех сил пытаюсь расслышать его слова. - Скажи… и каждый… тебе… это было.
        Я слышу только половину из того, что он говорит, поэтому, крепко прижав телефон к уху, продолжаю двигаться вдоль стены в надежде поймать сигнал получше.
        - Финн, ты меня слышишь? - спрашиваю я.
        - Да, да, - отвечает он, и я слышу, с каким облегчением Финн это произносит. - Господи, как же приятно наконец поговорить с тобой!
        - Я получила твои электронные письма…
        - Я не думал, что они до тебя…
        - Связь здесь просто ужасная. Я отправила тебе несколько открыток.
        - Я пока еще ничего не получил. Не могу поверить, что на острове нет Интернета.
        - Ага. - Это совсем не то, о чем я хочу с ним поговорить, но боюсь, что появившаяся из ниоткуда связь вот-вот снова пропадет. - Как ты там? Кажется, что ты…
        - Не могу тебе этого описать, Ди, - отвечает он. - Какой-то замкнутый круг.
        - Но хотя бы с тобой все в порядке, - заявляю я несколько безапелляционно.
        - Пока да, - говорит Финн. - Я читал, что Гуаякилю сильно досталось. Они складывают тела на улицах.
        У меня сводит живот от ужаса.
        - Я не видела на острове ни одного больного, - заверяю я его. - Все носят маски, у нас введен комендантский час.
        - Хотелось бы, чтобы и у нас было так же, - вздыхает Финн. - Мне кажется, что целыми днями я только и делаю, что ношу мешки с песком для борьбы с водной стихией, но потом выхожу на улицу и понимаю, что это гребаное цунами, и у нас нет ни единого шанса. - Его голос вновь прерывается.
        Я смотрю на кудрявые облака в небе, отражение солнца в океане. Словно картинка с открытки. Всего в нескольких сотнях миль отсюда вирус убивает людей так быстро, что тела некуда складывать, но с того места, где я стою, об этом вы бы никогда не узнали. Я думаю о пустых полках в продуктовом магазине, о людях вроде Габриэля, выращивающих себе еду в высокогорье, о рыбаках, которым приходится возить почту на материк, о туризме, который в одночасье прекратился. Быть отрезанным от внешнего мира - одновременно и проклятие, и благословение островитян.
        Голос Финна вновь прерывают помехи.
        - Беременные женщины… роды один… отделение реанимации и интенсивной терапии… часы приема… умрут в течение часа.
        - Тебя плохо слышно, Финн…
        - Ничего не меняется и…
        - Финн?
        - …все мертвы. - Внезапно последние слова слышны четко и ясно. - А когда я наконец прихожу домой, то тебя там нет, и я словно получаю очередную пощечину. Ты не представляешь, как тяжело сейчас быть одному.
        Я отлично это представляю.
        - Но ведь ты сам велел мне поехать, - тихо говорю я.
        Повисает пауза.
        - Да, - отвечает Финн. - Наверное, я надеялся… что ты меня не послушаешь.
        «Тогда ты должен был так и сказать, - думаю я со злостью, но мои глаза наполняются слезами; я чувствую вину, разочарование, гнев. - Я не умею читать мысли».
        Внезапно проблема кажется гораздо серьезнее, словно семя сомнения, только попав в землю, тут же дает росток.
        - Ди…а? - слышу я прерывающийся голос Финна. - Ты… все еще…
        Хотя я стою на одном месте, сигнал пропадает. Телефон в моей руке гаснет. Я засовываю его в карман и бреду обратно вдоль стены в поисках Беатрис. Вскоре я обнаруживаю девочку - она сидит в тени и царапает одним куском базальта гладкую поверхность другого.
        - Это звонил ваш парень? - спрашивает Беатрис.
        - Да.
        - Он скучает по вам?
        Я сажусь рядом с ней.
        - Да. - Я наблюдаю, как она рисует на камне решетку и заштриховывает каждый второй ее квадратик, получая шахматный узор. - Что это?
        Она бросает на меня странный взгляд:
        - Искусство.
        Я прислоняюсь спиной к острым камням стены. Существует бесконечное множество способов оставить свой след в мире - резьба, гравировка, живопись. Быть может, каждое из них требует определенной платы - частички вас самих: вашей плоти, вашей силы, вашей души.
        Я нахожу острый камешек и вырезаю им свое имя на другом камне, затем на соседнем имя Беатрис. Потом я встаю и выковыриваю несколько камешков из стены, чтобы вставить на их место камни с нашими именами.
        - А это что такое? - спрашивает Беатрис.
        - Искусство, - отвечаю я, вытирая грязные руки о свои шорты.
        Беатрис вскакивает и вместе со мной отходит на некоторое расстояние от стены. Камни, на которых я вырезала наши имена, бледно-серые, а потому отлично выделяются на фоне темной стены. Издалека их не видно. Но если подойти чуть ближе, не заметить их невозможно. Достаточно сделать всего несколько шагов.
        Впервые я увидела искусство импрессионистов в Бруклинском музее. Мы были там вместе с отцом. Он закрыл мне глаза руками и подвел к картине Моне «Парламент, эффект солнца».
        - Что ты видишь? - спросил он, убрав руки с моих глаз.
        Оказавшись всего в нескольких дюймах от холста, я видела перед собой лишь розоватые и голубоватые бесформенные пятна, отчетливо различимые мазки кисти.
        Отец вновь закрыл мне глаза и заставил попятиться.
        - Абракадабра, - прошептал он и позволил мне взглянуть на картину еще раз.
        Теперь я видела перед собой здания, воду и туман. Целый город. Он был там все время, просто я стояла слишком близко, чтобы его заметить.
        Прищурившись, я смотрю на светлые пятна в стене с нашими именами и думаю, что искусство работает в обоих направлениях. Иногда нужна перспектива. А иногда невозможно сказать, на что вы смотрите, пока оно не окажется у вас под носом.
        Я поворачиваюсь к Беатрис. Она задрала голову к небу. Ее глаза закрыты, а кожа на шее натянулась, словно в ожидании, когда по ней полоснут ножом.
        - Отличное место, - говорит Беатрис, - чтобы умереть.
        Дорогой Финн!
        К тому времени, когда ты получишь эту открытку, то наверняка уже забудешь о том, что сказал мне, когда мы наконец смогли поговорить, даже если наш разговор и длился не больше минуты.
        Я никогда не хотела ехать куда бы то ни было без тебя.
        Если ты не хотел, чтобы я летела на Галапагосы одна, зачем сам это предложил?
        Не могу перестать задаваться вопросом: всегда ли ты говорил мне то, что хотел сказать на самом деле?..
        Диана
        Тулуз-Лотрек редко рисовал самого себя, а когда рисовал, то скрывал недостатки нижней части своего тела. На картине «В кабаре „Мулен-Руж“» мы можем узнать художника на заднем плане рядом с его гораздо более высоким двоюродным братом, при этом непропорционально короткие ноги Тулуз-Лотрека не видны - их закрывает группа людей за столом. На «Автопортрете перед зеркалом» художник изобразил только верхнюю часть своего тела. Знаменитая фотография Тулуз-Лотрека в костюме маленького клоуна как бы говорит, что люди, которые замечают лишь недостатки художника, составляют о нем неправильное мнение.
        Все это делало картину Китоми Ито поистине уникальной. Это была единственная работа Тулуз-Лотрека, где он представал почти голым, как бы подчеркивая тем самым, что любовь обнажает нас и делает уязвимыми. В отличие от большинства работ, которые были выставлены после смерти художника в музее, финансируемом его матерью и расположенном в городе Альби, где Тулуз-Лотрек родился, картина Китоми попала в поле зрения общественности лишь в 1908 году. До тех пор она хранилась у друга французского живописца, торговца произведениями искусства по имени Морис Жуаян. Художник оставил своему другу прямое указание касательно этого полотна: продавать только тому, кто готов отказаться от всего ради любви.
        Первой владелицей картины стала Коко Шанель, которая получила ее в подарок от Артура Боя Кейпела, богатого аристократа, купившего работу Тулуз-Лотрека, чтобы увести Коко у ее первого любовника Этьена Бальсана. Шанель безумно любила Кейпела, который поддерживал ее страсть к дизайну одежды и финансировал открытие бутика в Довиле и дома моды в Биаррице. Их отношения были напряженными и страстными, хотя Кейпел никогда не был верен Коко, женился на аристократке и имел вторую любовницу. Когда Кейпел погиб, незадолго до рождества 1919 года, Шанель задрапировала окна черным крепом и постелила на кровать черные простыни.
        - Я потеряла все, когда потеряла Кейпела, - однажды призналась она. - Он оставил во мне пустоту, которую не заполнили годы.
        Несколько лет спустя Шанель познакомилась с герцогом Вестминстерским, и тот пригласил ее отобедать с ним на его яхте «Летящее облако». У пары завязался роман. Впоследствии герцог предложил эту яхту в качестве места для свиданий своему другу Эдуарду VIII, королю Великобритании, который без памяти влюбился в Уоллис Симпсон, американку в разводе. Яхтой пара так и не воспользовалась, однако страсть к этой женщине заставила Эдуарда отречься от престола. Несколько месяцев спустя, в 1937 году, Эдуард купил картину Тулуз-Лотрека для Уоллис, связавшись с Коко Шанель через их общего друга герцога Вестминстерского. Шанель хотела избавиться от картины, потому что она, по словам Коко, разбила ей сердце.
        В 1956 году Уоллис Симпсон взъелась на Мэрилин Монро из-за того, что последняя перетянула внимание передовиц на себя. Супруга бывшего короля Великобритании пригласила американскую актрису на чай, решив подружиться со своим заклятым врагом. Именно в доме герцогов Виндзорских Монро впервые увидела картину Тулуз-Лотрека и не смогла скрыть своего восторга. В 1962 году, когда Джо Ди Маджио хотел во второй раз жениться на Мэрилин, он убедил Уоллис Симпсон продать ему полотно и подарил его Мэрилин за три дня до ее смерти.
        Неизвестно, как именно пересеклись пути Сэма и Джо, но в 1972 году Прайд купил картину у Ди Маджио и преподнес ее Китоми Ито в качестве свадебного подарка. Работа Тулуз-Лотрека висела над кроватью в их спальне до самой смерти Сэма Прайда, после чего ее перевесили в коридор.
        На раме имелось небольшое пятнышко, к которому Китоми Ито прикасалась всякий раз, проходя мимо картины. Кажется, оно притягивало ее, как магнит. Или, быть может, Китоми терла его на счастье, как талисман.
        Провенансом в искусстве модно называть историю владения художественным произведением, его происхождение. Это бумажный след, набор улик, ниточка между «тогда» и «сейчас». Это то, что связывает художника и коллекционера произведений искусства. Провенанс картины Китоми Ито рассказывает о страстях столь сильных, что они опустошают тех, кто их испытывает, и оставляют за собой выжженный трагедией след. Но начинается все, разумеется, с мужчины, который заразился сифилисом от своей любовницы… но который при этом смотрит на нее из угла картины так сосредоточенно, словно говорит: «Ради тебя, любимая, я готов на все».
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Сегодня умерло шестеро моих пациентов.
        Родным разрешили прийти попрощаться с ними за час до смерти. Хоть что-то, ведь еще на прошлой неделе им приходилось делать это по FaceTime.
        Последний пациент был на аппарате ЭКМО. Все говорят об ИВЛ и о том, что их на всех не хватит, но никто не говорит об ЭКМО - экстракорпоральном методе насыщения крови кислородом, когда ваши легкие настолько плохи, что ИВЛ не помогает. Две гигантские канюли вставляются в шею и в пах, и кровь прокачивается через аппарат, который работает, как ваше сердце и легкие. Вам также ставят катетер Фолея, ректальный и желудочный зонд для энтерального питания - можно сказать, что тело передается на аутсорсинг.
        Одной из моих пациенток было двадцать лет. ДВАДЦАТЬ! Уверения в том, что вирус убивает только стариков, - чушь собачья! Тот, кто так говорит, явно не работает в отделении реанимации и интенсивной терапии. Все шестеро моих пациентов были моложе 35 лет. Две двадцатилетние латиноамериканки, у которых вследствие ковида развился некроз кишечника, что потребовало хирургического вмешательства. Мы сделали резекцию кишечника, и обе девушки перенесли операцию хорошо, но умерли от осложнений. Полноватый мужчина 28 лет - несмотря на избыточный вес, он не страдал ожирением. Еще одна девушка, парамедик, умерла от кровоизлияния в легкие. И еще один парень. Я думал, он выживет, пока у него не расширились зрачки: оказалось, гепарин - антикоагулянт, который мы ему дали перед ЭКМО, - вызвал у бедняги кровоизлияние в мозг.
        Зачем я тебе все это рассказываю? Затем, что мне нужно рассказать это хоть кому-нибудь. И затем, что рассказывать об этом проще, чем говорить то, что я должен сказать тебе на самом деле.
        А именно: я сожалею, что произнес тогда те слова. Я знаю, что ты сейчас там, где ты есть, из-за меня. Просто все совсем не так, как должно было быть, черт возьми!
        Иногда, слушая жужжание аппарата ЭКМО, я думаю, что в данный момент сердце пациента находится вне его тела. И я отлично понимаю, каково это.
        Потому что и мое сердце словно вырвано из груди.
        Завтра будет две недели, как я живу на Исабеле, поэтому сегодня вечером Абуэла устраивает мне прощальный обед. Габриэль приходит вместе с Беатрис, которая цепляется за меня и не хочет отпускать, когда я собираюсь спуститься в свою квартиру. Я дала ей не только номер своего мобильного, но и адрес, чтобы оставаться на связи. Габриэль провожает меня до самых дверей.
        - Чем займешься дома? - спрашивает он.
        Я пожимаю плечами.
        - Продолжу жить своей жизнью, - отвечаю я, хотя не совсем понимаю, что это значит.
        Не знаю, будет ли у меня работа по возвращении в Нью-Йорк, а быть может, я нервничаю из-за того, что снова увижу Финна после того странного телефонного разговора.
        - Что ж, - отзывается Габриэль, - надеюсь, у тебя все получится.
        - Таков план, - говорю я, и мы прощаемся.
        На то, чтобы собрать вещи, уходит совсем немного времени - в конце концов, у меня и вещей-то почти нет, - затем я мою кухонный стол, складываю выстиранные полотенца обратно в шкаф и засыпaю, мечтая о воссоединении с Финном. Обычно в ночь перед вылетом я регистрируюсь на рейс, но без Интернета сделать это проблематично, и мне остается только надеяться на лучшее.
        На следующее утро, закинув набитый вещами рюкзак на плечо, я открываю раздвижные двери своей квартиры и вижу перед собой Габриэля с Беатрис. Впервые с момента нашего знакомства девочка выглядит по-настоящему счастливой. Она обнимает меня и говорит:
        - Вы должны остаться.
        Я смотрю поверх ее головы на Габриэля, а затем освобождаюсь из объятий Беатрис, отстраняюсь на расстояние вытянутой руки и отвечаю, глядя ей в глаза:
        - Беатрис, ты же знаешь, я не могу. Но я обещаю…
        - Она права, - заявляет Габриэль, и глубоко в моей груди что-то вибрирует, как камертон.
        Я смотрю на свои часы.
        - Я не хочу опоздать на паром… - начинаю я.
        - Паром не ходит, - перебивает Габриэль. - Остров по-прежнему закрыт.
        - В смысле? - Я не могу поверить. - А когда его планируют открыть?
        - Не знаю, - отвечает он. - Но все вылеты с острова Санта-Крус отменены… и даже из Гуаякиля, если уж на то пошло. Правительство также запретило все рейсы на Галапагосы.
        Рюкзак соскальзывает с моего плеча.
        - Выходит, домой мне не попасть. - Такое чувство, словно кто-то вырывает эти слова у меня из глотки.
        - Домой тебе не попасть пока, - поправляет меня Габриэль, делая ударение на последнем слове.
        - Это какой-то дурной сон, - бормочу я. - Должен же быть какой-то способ.
        - Вы можете попробовать добраться домой вплавь. - Беатрис чуть не светится от счастья.
        - Мне нужно обратно в Нью-Йорк, - настаиваю я. - Что станет с моей работой? И с Финном? Боже, я даже не могу рассказать ему о том, что происходит!
        - Ваш босс не должен злиться на вас за то, что вы не можете вернуться, - рассуждает Беатрис. - А своему парню вы можете позвонить с городского телефона в доме бабушки.
        У Абуэлы есть городской телефон? И они говорят мне об этом только сейчас?
        Моя жизнь представляла собой линию телеграфных столбов, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга, которые отмечали мой прогресс. Без атласа дорог дальнейших действий я сбиваюсь с пути. Мне здесь не место, но я не могу избавиться от ощущения, что дома жизнь продолжается, несмотря на мое отсутствие. Если я не сумею вернуться в Нью-Йорк в ближайшее время, то уже не наверстаю упущенное.
        Я вспоминаю, что по прилете на Галапагосы авиакомпания потеряла мой багаж, но только сейчас, впервые за две недели, я чувствую, что потеряла саму себя.
        Габриэль смотрит на меня, затем говорит что-то Беатрис на испанском. Она берет мой рюкзак и несет его обратно в квартиру, а Габриэль ведет меня наверх к Абуэле. Пожилая женщина сидит на диване в гостиной и смотрит по телевизору какой-то сериал. Габриэль объясняет ей, что случилось; впрочем, я могу лишь догадываться, что он говорит ей на незнакомом мне языке.
        О боже! Я застряла в стране, на языке которой не могу связать и пары слов.
        Габриэль приглашает меня пройти в спальню, где на тумбочке стоит телефон. Я тупо смотрю на аппарат.
        - В чем дело? - беспокоится Габриэль.
        - Я не знаю, как позвонить себе домой, - признаюсь я.
        Габриэль снимает трубку и нажимает несколько кнопок.
        - Какой у него номер?
        Я называю номер Финна, и Габриэль протягивает мне трубку. Я слышу три длинных гудка. «Вы дозвонились до Финна, у вас минута с половиной».
        Габриэль тихонько выходит из комнаты, закрывая за собой дверь.
        - Привет, - говорю я в трубку. - Это я. Мой рейс отменили. То есть все рейсы отменили. Я не могу сейчас вернуться домой и не знаю, когда это вообще станет возможным. Прости меня. Мне ужасно-ужасно жаль. - Слезы виноградной лозой пробиваются сквозь мои слова. - Ты был прав. Мне не следовало уезжать.
        Я так зла. На Финна за то, что он велел мне лететь одной. На себя за то, что не послала его к черту, когда он это сказал. Ну и что с того, что мы потеряли бы кучу денег на невозвратных билетах? По большому счету потеря долларов - ничто по сравнению с потерей времени.
        Я знаю, что мыслю нерационально, что Финн не единственный, кто виноват в случившемся. Я могла бы ответить ему: будь все в сто миллионов раз хуже, я предпочла бы подставить ему свое плечо, чем оказаться в безопасности в тысяче миль от него. Я могла бы не глупить и не сходить с парома, который привез меня на Исабелу, как только узнала, что остров вот-вот закроют на карантин.
        Но по-настоящему выводит меня из себя то, что Финн велел мне лететь в отпуск, хотя имел в виду совершенно обратное. Говорить «я ухожу» и при этом хотеть остаться. Пусть мы с Финном вместе уже много лет, читать мысли друг друга мы пока так и не научились.
        Мне больше нечего ему сказать, и это удивительно, ведь прошло так много времени с момента нашего последнего настоящего разговора. Но Финна, словно болото, затянула реальность, а я нахожусь в подвешенном состоянии посреди райских кущ. Будь осторожен в своих желаниях. Вынужденное пребывание в раю может превратиться в настоящий ад.
        - Как только я буду знать что-то наверняка, обязательно дам тебе знать. Пока я, правда, еще не придумала, как именно, - бормочу я. - Все это - просто какое-то безумие. Я буду продолжать слать тебе открытки. В любом случае. Наверное, ты хотел бы быть в курсе всего, что со мной происходит. - Еще мгновение я тупо смотрю на трубку, а затем вешаю ее и только тогда понимаю, что даже не сказала «я люблю тебя».
        Я возвращаюсь в гостиную. Габриэль сидит на диване рядом с Абуэлой, но, едва завидев меня, тут же вскакивает.
        - Все хорошо? - интересуется он.
        - Автоответчик, - говорю я.
        - Ты можешь оставаться в квартире, сколько хочешь. - Габриэль явно пытается загладить свою первую реакцию на мое появление в доме его бабушки две недели назад.
        - У меня нет денег.
        Эти слова поднимают внутри меня новую волну беспокойства - как бы ни опротивели мне макароны, у меня нет денег даже на то, чтобы прокормить себя.
        - Мы позаботимся о том, чтобы ты не умерла с голоду, - говорит Габриэль, словно прочтя мои мысли, затем наклоняется и целует Абуэлу в щеку. - Я не хочу оставлять Беатрис одну надолго.
        Я следую за ним через парадную дверь на крыльцо. Габриэль сбегает по ступенькам, но, прежде чем он оказывается напротив моей квартиры в задней части дома, я окликаю его. Он оборачивается и вопросительно смотрит на меня.
        - Зачем ты это делаешь? - спрашиваю я.
        - Делаю - что?
        - Заботишься обо мне.
        Ухмылка на его лице - словно вспышка молнии.
        - Постараюсь впредь вести себя как carbon, - отвечает он, а когда видит мое замешательство, переводит последнее слово: - Как засранец.
        - И все же? - настаиваю я.
        Габриэль пожимает плечами:
        - Раньше ты была туристкой. Теперь же ты одна из нас.
        Сейчас мне хочется только одного: забраться под одеяло и притвориться, что все это происходит со мной не наяву, а в кошмарном сне, и вскоре я проснусь, дойду до причала, сяду на паром и начну свое путешествие в Нью-Йорк.
        Но вместо этого в компании Беатрис и Габриэля я иду к небольшой лагуне в глубине острова. Беатрис уверяет меня: если я останусь в своей квартирке, то погрязну в страданиях. И я вынуждена с ней согласиться, потому что по той же причине вытаскивала ее на прогулки почти каждый день на прошлой неделе. На запястье Беатрис болтается маска с трубкой для подводного плавания, которая подпрыгивает у нее на бедре при каждом шаге девочки.
        - Куда мы идем? - интересуюсь я.
        - Если мы скажем, - отвечает Беатрис, - нам придется вас убить.
        - Не совсем так, - замечает Габриэль. - Бoльшая часть острова закрыта из-за пандемии. Если нас заметят смотрители парка, то выпишут штраф.
        - Или отберут лицензию гида, - бросает через плечо Беатрис.
        На мгновение плечи Габриэля напрягаются, но затем снова расслабляются.
        - Которой я все равно не пользуюсь, - отвечает он.
        Беатрис поворачивается к нам лицом и идет спиной вперед.
        - Разве мы направляемся не в секретное место, куда ты обычно водил своих клиентов?
        - Мы направляемся в секретное место, куда я частенько бегал в детстве, - поправляет Габриэль.
        Наконец мы добираемся до лагуны с солоноватой водой цвета ржавчины, окаймленной кустарником и зарослями кривых, извивающихся ветвей. На Исабеле много мест с гораздо более красивым ландшафтом. Беатрис раздевается до купальника и рашгарда с длинными рукавами, складывает свою одежду в кучу, затем надевает маску с трубкой и ныряет в илистую лагуну.
        - Пожалуй, я лучше подожду вас на берегу, - предлагаю я.
        Габриэль стягивает с себя рубашку через голову, затем поворачивается ко мне и с улыбкой отвечает:
        - Ну и кто теперь судит о книге по ее обложке?
        Он сбрасывает туфли и плюхается в воду, а я неохотно начинаю снимать с себя одежду. Оставшись в одном купальнике, я захожу в воду. Внезапно дно под моими ногами резко обрывается, и я начинаю тонуть. Прежде чем я успеваю запаниковать, сильная рука хватает меня и вытаскивает на поверхность. Я отфыркиваюсь и отплевываюсь, наглотавшись воды.
        - Все хорошо? - спрашивает Габриэль.
        Я киваю, хотя все еще немного задыхаюсь. Мои пальцы сжимают его плечо. Габриэль так близко, что я легко могу рассмотреть родинку на мочке его левого уха и острые шипы его ресниц.
        Оттолкнувшись от него, я плыву в том же направлении, что и Беатрис.
        Габриэль быстро обгоняет меня; он плавает как настоящий спортсмен. Мы приближаемся к стене из переплетенных между собой корней мангровых деревьев или чего-то похожего на них, рядом с которыми виднеется трубка Беатрис. Завидев нас, она выныривает из воды, ее глаза кажутся огромными из-за маски. Беатрис выплевывает трубку изо рта и начинает карабкаться вверх по импровизированной лестнице из корней, а затем исчезает в зарослях кустарника. Но через мгновение она выглядывает из него и начинает нас подгонять:
        - Ну же! Давайте!
        Я пытаюсь не отставать, но ветви под водой слишком скользкие. Внезапно Габриэль толкает меня обеими руками в попу, и я молниеносно разворачиваюсь к нему, потеряв дар речи от такой наглости. Он вскидывает брови.
        - Что? - спрашивает Габриэль невинным тоном. - Сработало ведь?
        Он прав. Я легко вскарабкиваюсь на ветви, расположенные над поверхностью воды. Правда, я ударяюсь коленом и сильно царапаю бедро. Но уже через мгновение я оказываюсь на другой стороне мангровых зарослей и вижу перед собой вторую лагуну, практически идентичную первой. Только в этой вода почти пурпурного цвета, а в центре возвышается песчаная коса, похожая на оазис. На маленьком островке стоит дюжина фламинго в позах, напоминающих сложенные из бумаги фигурки оригами. Птицы периодически опускают голову в воду, чтобы добыть себе еды.
        - Это я и хотел тебе показать, - раздается позади меня голос Габриэля.
        - Просто потрясающе! - отзываюсь я. - Никогда не видела, чтобы у воды был такой странный цвет.
        - Это артемия, - поясняет Беатрис. - Вид ракообразных, маленькие рачки, которых едят фламинго. Оттого они и розовые. Из-за рачков вода, в которой они обитают, окрашивается в пурпурный. Нам рассказывали об этом в школе.
        При упоминании школы выражение лица Беатрис тут же мрачнеет, плечи опускаются.
        Я не могу покинуть этот остров и вернуться домой, а она не может покинуть его и вернуться к учебе.
        Беатрис обхватывает пальцами края рукавов рашгарда и натягивает их, будто закрываясь защитным панцирем.
        Словно ее настроение заразное, по лицу Габриэля тоже пробегает тень.
        - Mijita[40 - Доченька (исп.).], - тихо шепчет он.
        Беатрис будто не слышит отца. Она надевает маску с трубкой, ныряет в пурпурную воду и уплывает от нас как можно дальше, выныривая по другую сторону оазиса.
        - Не принимай это на свой счет, - советую я.
        Габриэль вздыхает и проводит рукой по мокрым волосам.
        - Я вечно не в силах подобрать правильные слова, - жалуется он.
        - Никто из нас на самом деле не знает, что правильно, а что нет, - признаюсь я.
        - Я точно знаю, что говорить не следует, - отвечает Габриэль, - потому что именно это, как правило, и слетает с моих губ.
        - Я не заметила новых порезов.
        - Я в курсе, что она доверяется тебе, и ты вправе не разглашать предмета ваших разговоров.
        Я киваю, вспоминая рассказ Беатрис о своей матери. Думаю, не стоит передавать ее слова Габриэлю.
        Он делает глубокий вдох, словно набираясь храбрости.
        - Но ты ведь скажешь мне, если она заговорит о самоубийстве?
        - Боже мой, разумеется! - поспешно заверяю я Габриэля. - Но… я не думаю, что она режет себя по этой причине. Думаю, как раз наоборот. Она причиняет себе боль, чтобы помнить о настоящем.
        Он смотрит на меня так, будто не понимает моих слов. Затем склоняет голову набок.
        - Я рад, что ты остаешься, - мягко произносит Габриэль, - пусть это и звучит крайне эгоистично.
        Я знаю, что он говорит о той хрупкой связи, которая возникла между мной и Беатрис. Девочке явно нужно было кому-то довериться. Но в его словах есть что-то еще - что-то омрачающее мои чувства. Я ощущаю, как вспыхивают мои щеки, и быстро поворачиваюсь лицом к фламинго.
        - А это кто такие? - спрашиваю я, указывая на маленьких пестрых серо-белых птичек, которые прыгают по песку под ногами у фламинго. - Вьюрки?
        Габриэль наверняка видит мои неуклюжие попытки сменить тему разговора, однако никак их не комментирует, а просто отвечает:
        - Это пересмешники.
        - Ой! А я уж было почувствовала себя настоящим дарвинистом, - улыбаюсь я своей сомнительной шутке.
        Галапагосские острова, конечно же, знамениты своими вьюрками - и Чарльзом Дарвином. О нем написано было в каждом путеводителе из тех, которые я в последний момент сунула в свой чемодан. В 1835 году в возрасте 26 лет Дарвин прибыл на острова на экспедиционном судне королевского флота «Бигль». Что интересно, в то время он еще был креационистом, то есть верил в божественное происхождение жизни на Земле. Однако на Галапагосских островах Дарвин начал переосмысливать эту теорию. Он предположил, что населяющие здешнюю вулканическую породу существа приплыли из Южной Америки. Затем натуралист начал понимать, что каждый остров сильно отличается от других своей географией. Условия для жизни на Галапагосах по большей части неблагоприятные, вследствие чего на разных островах появились новые виды. Именно из наблюдений за галапагосскими вьюрками родилась теория естественного отбора: в популяции увеличивается число особей, обладающих более высокой адаптивностью к условиям среды, и именно адаптация, облегчающая жизнь тому или иному виду, обеспечивает ему выживаемость.
        - Все считают, что Дарвин пришел к своей теории из наблюдений за вьюрками, - говорит Габриэль, - но все ошибаются.
        Я смотрю на него, не в силах скрыть своего удивления.
        - Только не говори об этом тому философу, который читал нам курс биологии[41 - «Курс биологии» (англ. «A. P. Bio») - американский ситком, вышедший на экраны в 2018 г.; рассказывает историю опального профессора философии, вынужденного преподавать биологию в школе.].
        - Философу?
        - Это шутка такая, - отмахиваюсь я. - В любом случае в школе мне говорили, что, согласно Дарвину, вьюрки на Галапагосах представляют собой три отдельных вида, причем каждый уникален для конкретного острова. Например, у одного вида длинный клюв, потому что ему приходится добывать себе личинок, запрятанных глубоко в коре дерева; у другого лучше развиты крылья, потому что ему приходится много летать в поисках пропитания, и так далее…
        - Нет, это все верно, - говорит Габриэль. - Но Дарвин был дерьмовым натуралистом. Он изучал вьюрков, но не всех их идентифицировал верно. Однако, вероятно, чисто случайно Дарвин правильно идентифицировал всех пересмешников. - Он бросает камешек, и пересмешник взлетает в воздух. - На Галапагосских островах обитают четыре вида los sinsontes[42 - Пересмешников (исп.).]. Дарвин измерил их клювы и тела. Когда он вернулся в Англию, орнитолог заметил, что пересмешники с разных островов отличались друг от друга. Модификации, которые помогли им приспособиться к климату или особенностям местности данного острова, закрепились, поскольку именно пересмешники, обладавшие ими, успешно размножались и выживали в течение долгого времени.
        - Выживает тот, кто умеет лучше всех приспособиться к обстоятельствам, - подтверждаю я.
        Мы сидим на краю песчаного оазиса и наблюдаем за тем, как фламинго вереницей ходят вдоль кромки воды. Беатрис ныряет где-то в дальнем конце лагуны. Габриэль беззвучно шевелит губами, и я понимаю, что он считает секунды, которые его дочь проводит под водой.
        - Ты когда-нибудь задумывался о животных, о которых нам ничего не известно? - спрашиваю я. - Тех, что не смогли приспособиться?
        Глаза Габриэля остаются прикованы к глади лагуны, пока Беатрис вновь не выныривает на поверхность воды.
        - Историю пишут победители, - говорит он.
        ГЛАВА 5
        На следующий день, после того как узнаю, что остров не открывается, я отправляюсь в город. Я надеюсь попасть в банк и найти способ перевести деньги со своего счета в Нью-Йорке сюда. Однако отделение банка закрыто, хотя рядом с причалом я замечаю какое-то движение. Под тентом выставлен разноцветный ряд столов. Надев для безопасности маски, местные жители снуют туда-сюда по проходам между столами, выбирают товары и болтают друг с другом. Все это напоминает мне блошиный рынок.
        Я слышу свое имя и, обернувшись, вижу, что Абуэла машет мне рукой.
        Хотя мы с Абуэлой говорим на разных языках, я выучила несколько фраз на испанском, а остальное наше общение по-прежнему сводится к жестам, кивкам и улыбкам. Я выяснила, что она работала в отеле, где я хотела остановиться, уборщицей. Сейчас же, поскольку отель закрыт из-за пандемии, Абуэла с удовольствием готовит, смотрит телесериалы и вовсю наслаждается своим незапланированным отпуском.
        Она стоит за импровизированным прилавком, накрытым вышитой скатертью. На нем стопка фартуков, коробка с какой-то мужской одеждой и две пары обуви. Я также замечаю на столе форму для выпечки кекса и небольшой ящик с овощами и фруктами, похожими на те, что принес мне Габриэль. Перед Абуэлой лежит журнал с кроссвордами и небольшая пачка открыток «G2 Tours» (у всех есть такие?), которые пожилая женщина использует в качестве закладок.
        Абуэла расплывается в широкой улыбке и указывает мне на стоящий рядом с ее столом складной стул.
        - О нет, - отказываюсь я от приглашения. - Лучше вы сами на него сядьте!
        Но прежде чем Абуэла успевает ответить, к нам подходит какая-то женщина. Она берет пару туфель с прилавка, смотрит на их подошву, чтобы определить размер, и что-то спрашивает у Абуэлы, не снимая маски с лица.
        Они обмениваются еще несколькими фразами, а затем женщина ставит на стол большую сумку с консервами, маринованным чесноком и красным перцем. Абуэла берет себе банку варенья и банку с перцем. Женщина засовывает туфли в свою сумку и переходит к следующему столику.
        Я оглядываюсь и понимаю, что, хотя окружающие меня люди что-то покупают или продают, никто не обменивает товары на деньги. Местные жители придумали интересный способ борьбы с ограничением поставок продуктов с материка. Абуэла похлопывает меня по руке, указывает на свой стул, после чего уходит знакомиться с ассортиментом товаров, которые другие местные жители решили выставить на продажу.
        Я присматриваюсь к прилавкам и замечаю стеллажи с подержанной одеждой, галоши, выстроенные в ряд по размеру, кухонную утварь, всевозможные открытки, салфетки и прочие товары. Некоторые столы ломятся от домашней выпечки или сладостей, банок со свеклой и сладким перцем. На других прилавках разложены куски свежей баранины и куриные тушки. Владелица магазина «Солнцезащитные очки Сонни» торгует купальниками, батарейками, журналами и книгами. Какой-то мужчина достает из холодильника свежую рыбу, по-видимому свой улов, и заворачивает ее в газету для покупательницы, которая взамен вручает ему пучок свежих трав.
        Я тоже хотела бы выставить что-нибудь на продажу. Но у меня нет лишней одежды или выращенных мной овощей, а также возможности приготовить что-нибудь вкусное.
        Я провожу рукой по завязанным в хвост волосам. Интересно, на что я могла бы обменять резинку для волос?
        Внезапно между рядами столов проносится стайка мальчишек. Самый маленький из них бежит последним, болтаясь в конце, словно хвост воздушного змея. Он раскраснелся и явно пытается догнать тех, кто постарше. Их лидер размахивает над головой потрепанным комиксом. Я замечаю, как другой мальчик ставит малышу подножку, и бедолага летит вперед головой под один из столов. Его падение останавливает погоню. Перекатившись на спину, он садится и кричит на мальчишку, все еще сжимающего комикс в руках. И хотя кричит он на испанском, даже мне ясно, что он шепелявит, над чем издевается старший мальчик. Хулиган разрывает комикс пополам и бросает его на грудь мальчугану, а потом неторопливым шагом уходит прочь.
        Малыш оглядывается вокруг, чтобы понять, кто стал свидетелем его унижения. Когда его взгляд встречается с моим, я делаю ему знак подойти поближе.
        Он медленно поднимается и идет ко мне. Я отмечаю про себя его темно-коричневую кожу и волосы цвета воронова крыла, которые блестят на солнце. На маске мальчугана изображен символ Зеленого Фонаря[43 - Зеленый Фонарь - супергерой в комиксах компании «DC Comics».]. В руках он сжимает порванный комикс.
        Словно поддавшись какому-то импульсу, я вытаскиваю из стопки одну открытку и ищу на столе карандаш, которым Абуэла вписывала слова в кроссворды. Я кладу открытку лицевой стороной вниз и быстрыми, экономными штрихами начинаю рисовать мальчика.
        Часть лета перед поступлением в колледж я провела в канадском Галифаксе, рисуя портреты туристов в Старом городе. Я заработала достаточно денег, чтобы оплатить проживание в хостеле со своими друзьями и выпивку в ночных барах. Вероятно, именно тогда я в последний раз торговала собственными произведениями искусства. Все последующие каникулы я проводила за составлением резюме для стажировки в «Сотбисе».
        Каждый художник начинает рисовать человека с определенной части лица, у меня это всегда были глаза. Если мне удавалось схватить их выражение, нарисовать все остальное не представляло большого труда. Поэтому я начинаю с бликов в зрачках моей модели, затем перехожу к ресницам и прямому изгибу бровей. После этого я снимаю маску с одного уха, так что теперь она свободно свисает со второго, а затем жестом прошу мальчика сделать то же самое.
        У него не хватает четырех передних зубов, и я не могу не нарисовать его улыбку. А поскольку уверенность в себе - это суперсила, я пририсовываю малышу плащ, как у героя порванного хулиганом комикса.
        Если сначала рука плохо меня слушается, то, когда я завершаю портрет, она вполне свободно скользит по бумаге. Вскоре я отдаю мальчику открытку - его отражение в карандаше.
        Обрадованный, он бежит вдоль столов и показывает свой портрет женщине, должно быть, его матери. Я вижу, как некоторые мальчишки, что прежде издевались над ним, подходят к мальчугану, чтобы рассмотреть мой рисунок.
        Довольная своей работой, я откидываюсь на спинку стула.
        Мгновение спустя мальчик возвращается с фруктом, который я прежде никогда не видела. Он размером с мой кулак и покрыт крошечными шипами. Малыш смущенно ставит его на стол передо мной и кивает в знак благодарности, после чего бросается обратно к столу своей матери.
        Я осматриваюсь в поисках Абуэлы и вдруг слышу тихий голос:
        - Hola!
        Передо мной стоит худенькая, как стручок фасоли, девочка с двумя косичками. Ее босые ноги все в пыли. Она протягивает мне зеленый, в пупырышках, галапагосский апельсин.
        - Ох! Боюсь, мне нечего дать тебе взамен.
        Девочка хмурится, затем берет еще одну открытку из журнала Абуэлы, протягивает ее мне и закидывает свои косы за плечи, застывая в определенной позе.
        Кажется, хоть что-то дать взамен я все же могу.
        Два часа спустя мы с Абуэлой покидаем feria[44 - Ярмарка (исп.).]. И хотя наличных у меня не прибавилось, зато я обзавелась соломенной шляпой от солнца, парой спортивных шорт и шлепанцами. Абуэла готовит мне ланч: бараньи отбивные, вителот и мятное желе, которые я получила в обмен на нарисованные мной портреты. На десерт у нас с ней колючий фрукт, который дал мне мальчик: guanabana[45 - Сметанное яблоко (исп.).].
        После обеда, с набитым животом, я иду к себе домой, чтобы немного вздремнуть.
        Кажется, впервые за все время я называю свою квартирку домом.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Это настоящее безумие - у нас закрыто абсолютно все. Самолеты не вылетают и не прилетают, и никто не знает, когда полеты вновь возобновятся. Наверное, так безопаснее. Даже если бы кто-нибудь и смог прилететь в США, смотреть здесь не на что, словно конец света уже наступил. К тому же по прилете придется провести пару недель в карантине, потому что уже сейчас нам не хватает тестов на ковид для тех, кто поступает в больницу с симптомами заражения вирусом.
        Скорее всего, даже если бы ты была дома, я бы там не появлялся. Большинство жителей, у которых есть семьи, перебрались в отели, чтобы случайно не заразить кого-нибудь из родных. Несмотря на то что живу один, я снимаю одежду еще в прихожей и засовываю ее в корзину для грязного белья, после чего бегу в душ и тру там кожу мочалкой, пока она не заболит.
        Помнишь миссис Риччо из квартиры 3С? Прошлой ночью я видел, как какие-то незнакомые люди выходили из ее квартиры. Она умерла от ковида. В последний раз я общался с ней пять дней назад, мы встретились в почтовом отделении. Она работала медсестрой, ездила к пациентам на дом и очень боялась заразиться. Помню, я ей тогда сказал на прощание: «Вы уж там как-нибудь поосторожнее».
        Одна из моих пациенток с полиорганной недостаточностью - несмотря на успешную экстубацию, я знал, что она не протянет и дня, - ненадолго пришла в сознание, когда я зашел ее проведать. Я был полностью экипирован, поэтому она не видела моего лица и приняла за своего сына. Пациентка схватила меня за руку и сказала, что очень мной гордится. Она попросила обнять ее на прощание. И я обнял.
        Она была одна в палате и собиралась умереть в одиночестве. Слезы полились у меня из глаз под защитным экраном для лица, и я подумал: «Если я заражусь теперь ковидом, что ж, так тому и быть».
        Я знаю, что давал клятву Гиппократа. Не навреди и все такое. Но не помню, чтобы там говорилось что-то типа «пожертвовать своей жизнью ради ее исполнения».
        Как-то мы с тобой смотрели фильм про Первую мировую войну - забыл название, - в одном из эпизодов которого в траншее двадцатилетний солдат встречает восемнадцатилетнего новобранца. Вокруг свистят пули, но двадцатилетний парень при этом спокойно курит, в то время как молоденький новобранец дрожит как осиновый лист. Он спрашивает старшего товарища:
        - Почему тебе не страшно?
        И тот отвечает:
        - Не стоит бояться смерти, когда ты уже мертв.
        Полагаю, все, что должно произойти, непременно произойдет.
        Я читал, что Эмпайр-стейт-билдинг на этой неделе решили подсветить красным и белым в честь работников здравоохранения. Нам плевать на Эмпайр-стейт-билдинг и тех, кто стучит кастрюлями и сковородками в 7 часов вечера. Большинство из нас никогда не увидит и не услышит ни того ни другого, потому что почти все время мы находимся в больнице, пытаясь спасти людей, которых спасти невозможно. Что нам нужно, так это чтобы все просто носили маски. Но есть те, кто считает обязательное ношение масок грубым нарушением их прав. Не знаю, как до них донести, что у тебя нет никаких прав, когда ты мертв.
        Прости за грубость. Впрочем, я не знаю, получаешь ли ты вообще мои письма.
        И кстати, звонили из дома престарелых, где находится твоя мать.
        Спустя несколько дней я вновь прошу у Абуэлы разрешения воспользоваться ее телефоном, пока они с Беатрис вместе готовят тортильяс. Габриэль научил меня набору международных номеров, но звонки стоят дорого, а я не хочу разорять Абуэлу, поэтому коротко сообщаю Финну, что со мной все в порядке и я думаю о нем. Все остальное я приберегаю для открыток, которые отправляет за меня Беатрис.
        Затем я звоню в Центр по уходу за больными деменцией, где находится моя мать. Хотя от них не было ни электронных писем, ни голосовых сообщений, я боюсь, что проблема в отсутствии сигнала на острове, ведь Финн сказал, что они звонили нам на домашний. В последний раз администрация «Гринс» настойчиво пыталась связаться со мной, когда возникли проблемы с банковским счетом, с которого к ним ежемесячно поступали деньги на проживание и питание моей матери. Администрация страшно переживала из-за случившегося и успокоилась только тогда, когда ошибка была исправлена и деньги вновь начали приходить в надлежащем объеме. Разобраться с очередной банковской ошибкой с острова, где нет нормального Интернета и все закрыто, будет непросто.
        Я набираю номер приемной маминого центра.
        - Это Диана О’Тул, - представляюсь я. - Дочь Ханны О’Тул. Вы пытались до меня дозвониться.
        - Минутку, пожалуйста, - отвечает секретарь.
        - Мисс О’Тул? - раздается из трубки мгновение спустя. - Это Дженис Флейш, директор Центра. Я рада, что вы наконец-то нам перезвонили.
        Тон женщины кажется мне слегка снисходительным, но я стараюсь не раздражаться.
        Я смотрю в сторону кухни, где Абуэла показывает упрямой Беатрис, как превратить зерна кукурузы в тесто. Обвив вокруг себя телефонный провод, я поворачиваюсь и слегка горблюсь в попытке уединиться от любопытных взглядов и ушей.
        - Какие-то проблемы с оплатой? Дело в том, что я сейчас не в Нью-Йорке…
        - Нет, нет. С оплатой все в порядке. Просто… в нашем Центре была вспышка ковида, и ваша мать заразилась.
        Внутри меня все холодеет. Моя мать болела и прежде, но я всегда узнавала об этом постфактум.
        - Она… Ей нужно в больницу? - уточняю я.
        Они пытались получить мое разрешение на госпитализацию?
        - Вы подписали отказ от реанимации, - деликатно напоминает мне Дженис, а значит, как бы плохо ни было моей матери, ее не станут реанимировать и не отвезут в больницу для оказания необходимых мер по спасению жизни. - Многие из наших пациентов заразились ковидом, но, уверяю вас, мы делаем все возможное для обеспечения их комфорта и безопасности. Нам показалось, что вы, возможно, хотели бы…
        - Могу я увидеть ее? - Я не представляю, как это можно осуществить, ведь я здесь, а она там, но что-то подсказывает мне: если моя мать совсем-совсем плоха, я пойму это с одного взгляда.
        Я вспоминаю о миссис Риччо из квартиры 3С.
        - В настоящее время посещения запрещены.
        Эти слова Дженис вызывают у меня приступ истеричного смеха. Как будто я могла бы вдруг внезапно возникнуть на пороге дома престарелых.
        - Я застряла за границей, - поясняю я. - У меня здесь почти не ловит телефон. Но должен же быть какой-то способ… Прошу вас.
        Слышен приглушенный разговор, слов которого я не разбираю, затем Дженис вновь обращается ко мне:
        - Если вы перезвоните по номеру, который я вам сейчас продиктую, мы попросим кого-нибудь из медработников связаться с вами по FaceTime.
        Я оглядываюсь в поисках ручки или карандаша.
        У Абуэлы на кухне я замечаю маркер, прикрепленный к специальной магнитно-маркерной доске на холодильнике, хватаю его и записываю цифры на тыльной стороне ладони.
        Я вешаю трубку. Моя рука дрожит. Я знаю, что от ковида не всегда умирают. Но мне также известно, что вирус уже унес немало жизней.
        Когда мама увидит меня по видеосвязи, то может даже не вспомнить, кто я такая. И станет нервничать оттого, что вынуждена говорить с кем-то незнакомым.
        Но мне просто необходимо увидеть ее своими глазами.
        Я так яростно хватаюсь за эту мысль, что совершенно забываю о том, где нахожусь. Ведь мой телефон здесь не ловит.
        Я достаю мобильный, но сигнала нет.
        - Черт! - ругаюсь я, и Абуэла с Беатрис поднимают на меня глаза. - Простите, - бормочу я и выбегаю на крыльцо, где принимаюсь вертеть телефон в разных направлениях в надежде поймать сеть.
        Ничего!
        Я выпускаю телефон из рук и прижимаю ладони к глазам.
        Моей матери вечно не было рядом, а теперь рядом с ней нет ее дочери. Око за око? Обязаны ли мы заботиться о ком-то лишь в том объеме, в каком заботились о нас? Или подобные мысли лишь усугубляют нашу вину?
        Если она умрет, а меня не будет рядом…
        Что ж…
        Тогда мне больше не придется отвечать за нее.
        Эта мысль, постыдная и коварная, вибрирует в моем сознании.
        - Диана…
        Я поднимаю глаза и вижу перед собой Габриэля с молотком в руках. Как долго он здесь стоит?
        - Моя мама заболела! - выпаливаю я.
        - Мне жаль…
        - Ковидом.
        Габриэль невольно отшатывается от меня и потирает свободной рукой затылок.
        - Она находится в доме престарелых, и я хотела пообщаться с ней по FaceTime, но мой дурацкий телефон совсем не ловит… - Я провожу рукой по глазам. Меня переполняют печаль и смущение. - Это отстой. Самый натуральный отстой.
        - Попробуй мой, - предлагает Габриэль.
        Он достает телефон, но проблема не в нем. А в том, что мы находимся посреди чертова острова. Локальная сотовая сеть, похоже, работает, но для Интернета сигнал слишком слабый.
        Габриэль забирает у меня свой телефон, пишет кому-то сообщение, а затем велит мне следовать за ним. Я пытаюсь не отставать, но он идет так быстро, что мне приходится почти бежать за ним вприпрыжку. Габриэль останавливается возле отеля, где у меня был забронирован номер. Хотя я уже пыталась подключиться к гостиничному Wi-Fi, пароль от которого дала мне Беатрис, сигнала не было - вероятно, потому что отель не работает. Но сейчас у дверей нас встречает Елена со связкой ключей в руках.
        - Елена, - приветствует ее Габриэль. - Gracias por venir aqui[46 - Спасибо, что пришла (исп.).].
        На щеках женщины показываются ямочки, руками она теребит свою длинную косу.
        - Cualquier cosa por ti, papi[47 - Все для тебя, папуля (исп.).], - отвечает Елена.
        Я наклоняюсь к самому уху Габриэля и бормочу:
        - Могу я поинтересоваться, почему…
        - Не можешь, - перебивает меня Габриэль, а Елена тем временем берет его за руку и прижимается к нему всем телом.
        Она оглядывается на меня через плечо, а затем поворачивает голову к Габриэлю так быстро, что хлещет меня по руке своей косой.
        Отель без постояльцев - это все еще отель? Вестибюль кажется маленьким и затхлым, пока Елена не включает свет и потолочный вентилятор. Она подключает модем, который находится за стойкой регистрации, не переставая болтать с Габриэлем на испанском. Кажется, она говорит о своем загаре, или о лифчике, или о чем-то подобном, потому что спускает рукав платья и смотрит на свое обнаженное плечо, а затем ослепительно улыбается Габриэлю.
        - Кхм, - откашливаюсь я, чтобы напомнить о себе. - Все готово?
        Елена смотрит на меня так, словно забыла о моем существовании. Она кивает, и я подсоединяюсь к гостиничному Wi-Fi. Я набираю номер Центра по уходу за больными деменцией, который мне дала Дженис, и бреду в маленькую комнату, где стоят столы, накрытые яркими хлопчатобумажными скатертями.
        Я удивленно моргаю, когда на экране телефона вижу чье-то лицо. Точнее, лишь чьи-то глаза над маской за пластиковым защитным экраном для лица. Волосы незнакомки убраны под специальную шапочку.
        - Меня зовут Верна, - представляется женщина и машет мне рукой. Это одна из медсестер, которые ухаживают за обитателями дома престарелых. - Мы уже стали беспокоиться, подумали, что вы решили не перезванивать.
        - Технические проблемы, - оправдываюсь я.
        - Понятно. Ваша мама очень устала, у нее жар, но она старается держаться.
        Верна поднимает устройство, с которого вышла со мной на связь, и ее лицо пропадает, но теперь я могу видеть маму. Она сидит на диване и смотрит телевизор, как обычно. Мое сердце, которое еще минуту назад бешено колотилось, немного успокаивается.
        Впервые я позволяю себе задаться вопросом: а что я, собственно, так боялась увидеть? Может быть, уязвимость? Моя мать была ураганом, который то врывался в мою жизнь, то исчезал из нее, прежде чем я успевала сориентироваться. Если бы она неподвижно лежала в постели, тогда бы я поняла, что случилось нечто ужасное.
        - Здравствуйте, Ханна, - говорит медсестра. - Не могли бы вы посмотреть вот сюда и помахать мне рукой?
        Мама поворачивается к камере, но рукой не машет.
        - Ты украла мою камеру? - резко спрашивает она.
        - Мы найдем ее позже, - заверяет Верна, хотя я знаю, что у мамы там нет никакой камеры. - У меня на связи ваша дочь. Можете с ней поздороваться?
        - На это нет времени. Нам нужно попасть в грузовик для прессы, который отправляется в курдскую деревню, - говорит мама. - Если он уедет без нас… - Она кашляет. - Без… - Мама разражается приступом кашля.
        Изображение на моем телефоне начинает кружиться, как будто камера выпадает из рук медсестры. Затем я вижу лишь черный экран и слышу крики своей матери.
        Вскоре на экране телефона вновь появляется лицо Верны в маске.
        - Я должна ее успокоить, - говорит она, - мы о ней позаботимся. Не волнуйтесь.
        Связь обрывается.
        Я смотрю на экран телефона. Непонятно, было это проявлением ковидного бреда или деменции.
        Так, ладно. Если ей станет хуже, они снова позвонят нам на домашний. А значит, Финн непременно найдет способ сообщить мне об этом.
        Финн.
        Я тут же набираю его номер в FaceTime, используя доступный Wi-Fi по максимуму. Но он не отвечает. Я так и вижу, как он, склонившись над очередным пациентом, чувствует вибрацию телефона в своем кармане, не в силах ответить.
        Тогда я печатаю ему сообщение:
        У мамы ковид. Она пока стабильна. Я пыталась до тебя дозвониться по Wi-Fi, но ты был занят. Жаль, что тебя нет рядом со мной.
        Я засовываю телефон в карман и возвращаюсь к стойке регистрации. Язык тела Елены говорит о том, что она пытается прижать Габриэля к любой из стен в пределах досягаемости. Языке тела Габриэля говорит о том, что он сопротивляется этому всеми возможными способами. Наконец он замечает меня и с облегчением выдыхает.
        - Gracias, Елена. - Он наклоняется, чтобы быстро поцеловать ее в щеку, но в последнюю минуту женщина изворачивается и прижимается губами к губам Габриэля.
        - Hasta luego[48 - До скорого (исп.).], Габриэль, - говорит Елена.
        Как только мы выходим за дверь, он поворачивается ко мне и спрашивает:
        - Твоя мама?
        - По-прежнему больна, - отвечаю я. - У нее кашель.
        Его брови на мгновение сходятся у переносицы.
        - Вроде бы все не совсем плохо, да? Держу пари, она была рада тебя видеть.
        «Она понятия не имела, кто я такая», - думаю я про себя, но вслух говорю:
        - Елена - твоя бывшая?
        - Мы провели с ней вместе одну ночь, и это было не самым лучшим моим решением, - признается Габриэль. - Мне не очень везет в отношениях.
        - Ну, я на девяносто девять процентов уверена, что мой парень собирался сделать мне предложение здесь, на острове, во время нашего несостоявшегося отпуска. Так что…
        - Хорошо, ты выиграла, - морщась, отвечает Габриэль.
        - Скорее, мы оба проиграли, - поправляю я.
        Габриэль пропускает поворот к дому Абуэлы и идет дальше в город, к причалу.
        - Наверняка странно это слышать от меня, но сдается мне, мы идем не в ту сторону… - начинаю я.
        - Я в курсе. Просто подумал… что ты не хотела бы весь день просидеть дома, переживая за свою маму.
        Мы останавливаемся на пирсе рядом с вереницей маленьких металлических pangas, которыми пользуются рыбаки.
        - А что насчет Беатрис? - переживаю я.
        - Я уже написал ей. Бабушка за ней присмотрит. - Габриэль прикрывает глаза рукой от солнца, не сводя их с меня. - Я ведь обещал показать тебе свой остров.
        Он садится в лодку и протягивает мне руку. С его помощью я забираюсь в лодку.
        - Куда мы направляемся? - спрашиваю я.
        - Лавовые tuneles[49 - Туннели (исп.).], - отвечает Габриэль. - Они расположены в западной части острова, примерно в сорока пяти минутах отсюда.
        - Мы нарушаем комендантский час.
        Габриэль шарит в поисках ключа зажигания под дощатым сиденьем, затем заводит двигатель. Он вновь поднимает на меня глаза, улыбаясь уголком рта.
        - Это еще не все. Место, куда мы направляемся, закрыто даже для местных жителей, - предупреждает он. - Как там у вас, американцев, говорится? Играй по-крупному или ступай домой?
        Я смеюсь. Но про себя думаю: «Если бы я только могла попасть домой…»
        Рыбачить на Галапагосах, по словам Габриэля, очень опасно.
        Он умело управляет позаимствованной у друга лодкой, лавируя между изящными арками из застывшей вулканической лавы. Мы проходим сквозь них, как нить сквозь иглу; сильные волны почти вплотную прибивают нас к узким каменным стенам. Из воды поднимаются столбы, увенчанные мостиками, на которых растут кактусы и кустарник. Однако некоторые мосты уже полуразрушены.
        - Рыбаки ловят здесь тунца, бланкильо, треску, рыбу-меч. Но некоторые из моих друзей отправились на рыбалку и так и не вернулись, - рассказывает Габриэль. - Здешние приливы и отливы… они непредсказуемы. Если двигатель лодки по какой-то причине выйдет из строя, тебя легко может унести течением, которое движется со скоростью три метра в секунду.
        - Так ты имеешь в виду… они погибли? - спрашиваю я.
        Он кивает.
        - Я же говорю, тут опасно, - повторяет Габриэль, пробираясь на лодке по стимпанковскому лабиринту из торчащих из воды камней. - Смотри, вон там, на потоке лавы aa[50 - Аа - гавайский термин, обозначающий острую комковатую лаву, по которой невозможно ходить босиком.].
        - На чем?
        Он тычет пальцем.
        - Колючий камень, - объясняет он. - Потоки лавы pahoehoe[51 - Пахоэхоэ - гавайский термин, обозначающий потоки лавы с гладкой, слегка волнистой или бугристой поверхностью.] совсем другие, похожи на тающее мороженое.
        Я следую взглядом за его пальцем и вижу двух голубоногих олуш. Они смотрят друг на друга, раскачиваясь влево-вправо на голубых лапках, как два метронома. Затем птицы внезапно нападают друг на друга, расправляют крылья и начинают кусаться, неистово щелкая клювами.
        - Они так друг друга поубивают! - в ужасе восклицаю я.
        - На самом деле это их брачный танец, - поправляет меня Габриэль.
        - Вряд ли у них что-то получится, если они будут продолжать в том же духе, - бормочу я.
        - Этот парень знает свое дело, - смеется Габриэль. - Чем старше птица, тем голубее у нее лапки. Он явно делает это не в первую.
        До меня не сразу доходит, что хотел сказать Габриэль.
        - Не впервые, - поправляю я, ухмыляясь.
        Мы причаливаем, Габриэль выпрыгивает из лодки и тащит ее на пляж.
        - Я знаю, Беатрис выучила английский в школе, но где так хорошо научился говорить по-английски ты? - спрашиваю я.
        - Мне пришлось выучить его для работы. - Габриэль снова шарит под сиденьем лодки, достает оттуда маску с трубкой и бросает мне. - Надеюсь, ты умеешь ими пользоваться?
        Я киваю.
        - Но я без купальника.
        Габриэль пожимает плечами, скидывает шлепанцы и не раздеваясь входит в воду. Она омывает сначала его бедра, затем талию, после чего Габриэль ныряет и вскоре показывается над водой, встряхивая мокрыми волосами. Он убирает маску с трубкой с глаз на лоб.
        - Трусиха! - обзывается он, брызгая на меня водой.
        Океан, словно огромное зеркало, отражает головокружительное небо над нами, песок похож на сахар. Странно чувствовать, как шорты колышутся вокруг моих ног, а футболка прилипает к телу, но я быстро привыкаю к этому ощущению, все глубже погружаясь в воду. Габриэль ныряет в нескольких футах от меня, и мгновение спустя я чувствую, как он тянет меня за лодыжку.
        - Vamos[52 - Идем (исп.).], - зовет он.
        Когда Габриэль в очередной раз уходит под воду, я ныряю вслед за ним.
        Подводный мир взрывается цветом и текстурой - яркие, словно драгоценные камни, анемоны, ручейки кораллов, тонкие листья морской травы. Некоторое время мы плывем за морским львом, который дружески похлопывает Габриэля хвостом. Габриэль сжимает мою руку, указывая на морскую черепаху, ритмично рассекающую воду. Мгновение спустя перед моей маской плавает полупрозрачный ярко-розовый морской конек, похожий на вопросительный знак. Его нос напоминает мне трубу или горн.
        Габриэль выныривает на поверхность, таща меня за собой.
        - Задержи дыхание, - советует он и, не отпуская моей руки, тянет нас к выступающему на морском дне скалистому мысу, который весь усеян пятнами морских звезд и рябью осьминогов.
        Габриэль плывет мимо них к небольшой расщелине в валуне, внутри которой я замечаю два маленьких серебряных треугольничка. Чьи-то глаза? Я подплываю ближе, чтобы рассмотреть получше. Но как только приближаюсь почти вплотную, один из треугольничков шевелится, и я понимаю, что смотрю на белые кончики плавников спящих рифовых акул.
        Я резко отшатываюсь назад, вызывая целую волну пузырей. Не оглядываясь на Габриэля, я поворачиваю обратно к берегу и мчусь туда изо всех сил. Оказавшись на песке, я срываю с себя маску с трубкой. Габриэль оказывается у меня за спиной.
        - Твою ж мать! - выдыхаю я. - Это была гребаная акула!
        - Конкретно этот вид не опасен для человека, - смеется он. - В смысле, укусить она может, но убить - вряд ли.
        - Господи! - Я переворачиваюсь на спину.
        Мгновение спустя Габриэль садится на песок рядом со мной, тяжело дыша. Он стягивает с себя промокшую рубашку, комкает ее и отбрасывает в сторону. Габриэль растягивается на песке, и в глаза мне бьет солнечный зайчик от медальона на его груди.
        - Что это? - интересуюсь я. - У тебя на шее.
        - Пиратское сокровище, - отвечает он.
        Я не могу скрыть своего скепсиса, Габриэль же пожимает плечами:
        - В шестнадцатом и семнадцатом веках пираты прятались в проливе между Исабелой и Фернандиной от испанцев после нападений на их галеоны. Тогда здесь легко можно было укрыться от любопытных глаз.
        Мне кажется, что с тех пор ничего не изменилось.
        «До сих пор», - думаю я.
        - Пираты знали, что испанские галеоны идут из Перу в Панаму. Похитив их золото, они спрятали его на Исабеле. - Он приподнимает бровь. - Они также чуть не истребили всех сухопутных черепах, зато оставили после себя на острове ослов, коз и крыс. Но это было далеко не так интересно семилетнему мальчику, который искал зарытое пиратами сокровище.
        Я приподнимаюсь на локтях, мои глаза горят от возбуждения.
        - Это было в далеком тысяча девятьсот девяносто пятом году на Эстеро-бич, - продолжает Габриэль, - недалеко от Эль-Муро-де-лас-Лагримас. На горизонте появились две парусные лодки, до отказа набитые французами, которые по прибытии на остров тут же принялись исследовать Исабелу вдоль и поперек в поисках сокровищ. Я помогал им в течение нескольких дней, точнее, мне казалось, что я им помогал, а на самом деле лишь мешался под ногами. В конце концов они нашли сундук. Я помог им выкопать его.
        - Это было внутри сундука? - Я киваю на медальон.
        - Понятия не имею, что было внутри, - смеется Габриэль. - Они не стали вскрывать его при мне. Но подарили этот медальон в знак благодарности. Вполне может быть, что эта безделушка прилагалась к коробке кукурузных хлопьев.
        Раздосадованная, я бью его по плечу. Он хватает меня за руку, предотвращая очередной удар, но не спешит ее отпускать. Габриэль сжимает мою ладонь и смотрит мне в глаза.
        - Кстати, о благодарностях. Беатрис… - начинает он.
        - Замечательный ребенок, - заканчиваю за него я.
        Габриэль отпускает мою руку и замолкает. Кажется, он пытается подобрать нужные слова.
        - Прежде всякий раз, когда она приходила из школы домой, между нами вставала стена. Я пытался пробить ее, но, подойдя достаточно близко, всегда ощущал по ту сторону огромное количество энергии и тепла - настоящее пламя, понимаешь? Если тебе кажется, что по ту сторону двери бушует огонь, ты не торопишься ее открыть, потому что, вырвавшись на свободу, пламя поглотит всех и вся. - Он проводит линию на песке между нами. - Мне показалось, что на прошлой неделе жар был не таким сильным.
        - Она злится, - тихо признаю я. - Поскольку оказалась вне зоны комфорта. Это несправедливо, и она в этом совсем не виновата. Если в конце туннеля не виден свет, тяжело заставить себя продолжать путь.
        - Я понимаю, - соглашается Габриэль. - Я пытался отвлечь ее прогулками по острову и всякой такой ерундой, понимаешь? Но Беатрис будто не хочет лишний раз шевелиться, а когда приходится, то делает это с большой неохотой. - Он потирает лоб. - Долгие годы она жила на острове Санта-Крус со своей матерью, и одному Богу известно, что Луз рассказывала девочке обо мне. Потом Беатрис пошла в новую школу. И вдруг в начале пандемии она позвонила мне, умоляя позволить ей приехать домой.
        Очевидно, я что-то неправильно поняла.
        - Мне казалось, что на время школьных каникул она была обязана возвращаться домой.
        - Беатрис и прежде проводила школьные каникулы у принимающей семьи, почти не делая исключений, - объясняет Габриэль. - Не знаю, может быть, она переживает из-за вируса? Какой бы ни была причина, я ей безмерно благодарен. Я был просто счастлив, узнав, что Беатрис хочет вернуться. Я думал, если мы проведем вместе побольше времени, она поймет, что на самом деле я не монстр. - Его губы трогает улыбка. - Хотел бы я делать то же, что и ты, с похожей легкостью.
        - Говорить с ней?
        - Заставить ее полюбить меня… - Он кривит губы и возводит глаза к небу. - Я просто жалок.
        Я качаю головой.
        - Потеряв что-то важное для нас, мы скорбим, - осторожно начинаю я. - Сейчас Беатрис кажется, что она потеряла все: маму, друзей, будущее. - Я замолкаю в нерешительности. - Быть может, есть причина, по которой она держит тебя на расстоянии. Если мы скорбим по чему-то, это значит, что нам не все равно.
        Пристальный взгляд Габриэля встречается с моим. Это семя сомнения - единственное отпущение грехов, которое я могу ему предложить: допустить мысль, что отчужденность Беатрис вызвана не ненавистью к нему, а чем-то абсолютно противоположным.
        Внезапно между нами пробегает морская игуана, заставляя меня взвизгнуть и отпрянуть назад. Габриэль заливается смехом, а огромная ящерица тем временем с удивительной скоростью бросается в воду, несколько раз выныривает, прежде чем с головой погрузиться в океан.
        - Почему я их боюсь, а они меня нет? - бормочу я.
        - Они живут здесь дольше, чем люди, - отвечает Габриэль.
        - Конечно, они ведь похожи на детенышей динозавров.
        - Ты должна непременно увидеть сухопутных игуан на Сан-Кристобале. Они становятся бирюзово-красными на время брачных игр, за что мы называем их рождественскими игуанами. Таким образом они привлекают самок. - Затем Габриэль кивает в сторону воды. - Но морские игуаны - мои любимчики.
        Я снова ложусь на песок и поднимаю глаза к небу, философски замечая:
        - И почему я не удивлена?
        - Прежде все игуаны были сухопутными. Те, что заселили эти острова, скорее всего, попали сюда случайно с Южноамериканского континента десятки миллионов лет назад. В то время здесь не было никакой растительности. Пропитание можно было добыть только в океане. Поэтому их тела начали медленно меняться, приспосабливаясь к жизни под водой. У морских игуан имеются специальные железы, расположенные в носовой полости, которые выводят из их организма лишнюю соль. Легкие таких игуан больше, чем у сухопутных, что позволяет им запасаться кислородом для более длительного пребывания под водой.
        Габриэль приподнимается на локте и поворачивается ко мне. Очень медленно он проводит пальцем по моей шее.
        - Эволюция - это компромисс, - мягко подытоживает он. - Человек смог заговорить благодаря тому, что его гортань опустилась в шею, а ротовая полость увеличилась, чтобы языку было где развернуться. Однако у этого процесса имелся побочный эффект. Путь до пищевода удлинился, и при этом стало важно, чтобы пища не попала в гортань. - Его большой палец ложится в мою яремную ямку и чувствует, как трепещет мой пульс. У меня словно застревает комок в горле. - Итак, в отличие от животных, мы теперь можем петь, говорить, кричать… но, в отличие от животных, мы легко можем задохнуться, если пища попадет не в ту трубку. - Габриэль, кажется, так же удивлен этим прикосновением к моей шее, как и я. - Прогресс невозможен без потерь.
        Я откашливаюсь и быстро сажусь.
        Он одергивает руку и тоже садится. Возникшее между нами напряжение вмиг спадает.
        Прежде чем я успеваю осознать, что сейчас произошло, Габриэль вскакивает. К берегу приближается моторная лодка. Прикрыв глаза рукой, я вижу на ее борту мужчину в униформе цвета хаки и широкополой шляпе. Он сходит на берег и направляется к нам. Я прищуриваюсь и пытаюсь прочитать, что написано на нашивке у него на плече.
        - Габриэль! - восклицает незнакомец. - Que estas haciendo aqui?[53 - Что ты здесь делаешь? (исп.)]
        - Это Хавьер. - Голос Габриэля не дрожит, но я чувствую, как все его тело напряглось. - Он работает смотрителем парка.
        Я вспоминаю слова Габриэля, произнесенные им у лагуны с пересмешниками: если на закрытой из-за ковида территории нас обнаружат смотрители парка, то выпишут штраф. А также замечание Беатрис о том, что в этом случае ее отец также может лишиться лицензии гида.
        Габриэль обрушивает на Хавьера поток испанской речи. Я не понимаю, пытается он успокоить стража порядка или оправдаться перед ним.
        Широко улыбнувшись, я прерываю своего спутника:
        - Hola! Это моя вина. Я упросила Габриэля отвезти меня сюда…
        Не знаю, говорит ли смотритель парка по-английски, но надеюсь, что моя болтовня поможет отвлечь его внимание от Габриэля. Похоже, мой план срабатывает, потому что взгляд Хавьера устремляется на меня.
        - Ты, - говорит он. - Ты была на feria.
        Я чувствую, как пот струится по моей спине. Обмен товарами противоречит местным законам? Смотрители парка отлавливают участвовавших в нем островитян или только туристов? Если я не смогу заплатить штраф, что тогда?
        Мне известно, что на острове нет ни больницы, ни банкомата. Но, учитывая мое везение, тюрьма здесь наверняка имеется.
        - Ты рисовала картинки, - продолжает Хавьер.
        - Э-э-э, - мешкаю я. - Да.
        Я чувствую, как взгляд Габриэля скользит по мне, словно кисть - по картине.
        - Мой сын дал тебе guanabana, - говорит смотритель.
        Малыш, подвергшийся нападкам местных хулиганов.
        - У тебя есть талант, - продолжает Хавьер с легкой улыбкой на губах. - Но важнее то, что… в тебе есть доброта.
        Я чувствую, как мои щеки вспыхивают от обоих комплиментов.
        Хавьер вновь поворачивается к Габриэлю:
        - Знаешь, Габриэль, если бы я увидел тебя здесь, мне пришлось бы доложить об этом. Но если бы я отвернулся, а ты в это время куда-то исчез, это можно было бы счесть простой игрой света, не так ли?
        - Por supuesto[54 - Конечно (исп.).], - бормочет Габриэль.
        Он тянется за своей рубашкой, превратившейся в сухой и жесткий от соли комок, и натягивает ее на себя. Я хватаю брошенное нами снаряжение для подводного плавания и следую за Габриэлем к нашей лодке. Прибой мягко обволакивает мои лодыжки, пока Габриэль удерживает лодку в более-менее ровном положении, чтобы я смогла забраться внутрь. Потом он отталкивает лодку от берега, прыгает в нее и заводит двигатель.
        Я молча наблюдаю за тем, как мы выбираемся из бухты и вновь лавируем между tuneles, подпрыгивая на волнах.
        - Почти попались, - наконец говорю я.
        Габриэль пожимает плечами:
        - Я знал, на что иду, когда повез тебя сюда.
        - Тогда почему ты пошел на это? Он мог лишить тебя лицензии гида.
        - Потому что это Исабела, - спокойно отвечает Габриэль. - И ты должна ее посмотреть.
        На обратном пути в Пуэрто-Вильямиль мы не вспоминаем о том, что произошло за мгновение до появления Хавьера. Вместо этого я размышляю о полых костях птиц, о длинных шеях жирафов, о квакшах, способных менять свой окрас, о насекомых, маскирующихся под растения. Я думаю о женщинах, которых вытаскивают из их безопасных квартир на поиски приключений, о мужчинах, которые скрывают не меньше тайн, чем глубины океана, о приземляющихся в аэропортах самолетах.
        Не только животные вынуждены приспосабливаться ради выживания.
        Дорогой Финн!
        Беатрис, девочка, о которой я тебе писала, как-то сказала, что прежде, чем на Галапагосах возникла современная почтовая служба, моряки складывали свои письма в бочку в Почтовом заливе острова Флореана. Другие китобои, прибывая на остров, отбирали письма, адресованные в их пункт назначения, и затем доставляли их адресатам. Письма могли лежать в бочке годами, но это был единственный для моряков способ общения с их близкими, оставшимися на материке.
        Беатрис говорит, что до Флореаны можно добраться на специальной моторной лодке. Туристы оставляют свои послания в почтовой бочке и забирают из нее открытки, адресованные их соотечественникам.
        Жаль, что бочка невелика по размерам. Если бы я только могла забраться в нее, то непременно бы так и сделала в надежде, что кто-нибудь заберет меня и доставит домой, к тебе.
        С любовью, Диана
        Стоя вместе с Китоми Ито перед картиной Тулуз-Лотрека, я точно поняла, что не так с нашей идеей для аукциона и почему мы, скорее всего, проиграем «Кристис» или «Филлипс». Ева и ее команда сосредоточили все свое внимание на личности Сэма Прайда, купившего работу французского художника. И никто из них даже на секунду не задумался о том, для кого музыкант ее купил и почему.
        Я старалась говорить максимально быстро, опасаясь, как бы мой босс не застукала нас и не велела мне замолчать. Если бы Ева стала свидетелем того, как активно я подрываю ее план по продаже картины Тулуз-Лотрека, я лишилась бы работы прежде, чем вызванный для меня лифт распахнул двери в холл квартиры Китоми.
        - Что, если посвятить аукцион не славе, - предложила я, - а чему-то гораздо более интимному? Мне кажется, что для вашего мужа все было своего рода спектаклем - даже, простите за грубость, его смерть. Но эта картина - она не была частью этого цирка. Она предназначалась исключительно для вас двоих. - Китоми продолжала молча взирать на картину, и я, глубоко вдохнув, решила не отступать. - Если бы я отвечала за продажу этой работы, то не стала бы помещать ее на обложку каталога. И не стала бы приглашать на открытие аукциона оставшихся участников «Козодоев». Я бы вообще не стала предавать аукцион огласке. Я бы устроила частную распродажу в простеньком помещении с хорошим освещением, единственным предметом мебели в котором был бы двухместный диванчик. Я бы направила конфиденциальные приглашения Джорджу и Амаль, Бейонсе и Джей-Зи, Меган и Гарри, а также другим супружеским парам, которых вы захотите видеть в качестве участников аукциона. Приглашение на это закрытое мероприятие должно стать привилегией. Оно должно подчеркивать идею о том, что любовь приглашенных тоже неподвластна времени. - Я перевела свой
взгляд на картину. В глазах ее героев я прочла уязвимость и непоколебимую веру в то, что в эту тайну посвящены лишь два человека в целом мире. - Вместо торгов, мисс Ито, я позволила бы вам выбрать пару, которая продолжит эту историю любви. Вы отдаете своего Тулуз-Лотрека на усыновление, а потому именно вы, а не аукционный дом, выберете ему новых приемных родителей, которые станут приглядывать за вашим сокровищем.
        Какое-то время Китоми просто смотрела на меня, ничего не говоря.
        - Оказывается, - наконец сказала она, и медленная улыбка тронула уголок ее рта, - вы не немая.
        В этот момент сзади нас раздался голос Евы - резкий, как удар топора:
        - Что здесь происходит?
        - Ваша коллега только что изложила мне альтернативный вариант развития событий, - пояснила Китоми.
        - Наш младший специалист не имеет полномочий что-либо излагать, - ответила Ева, сделав особое ударение на словосочетании «младший специалист», затем бросила на меня взгляд, который мог бы разрезать стекло. - Встретимся у машины.
        Водитель даже не успел закрыть за ней дверь, как Ева набросилась на меня:
        - Какая часть выражения «словно набрать в рот воды» тебе непонятна, Диана? Ты могла ляпнуть что угодно, но из всех идиотских и безответственных предложений ты выбрала самое… самое… - Она осеклась, ее лицо покраснело, грудь тяжело вздымалась. - Ты понимаешь, что «Сотбис» выплачивает нам зарплату из той кучи денег, которые зарабатывает на массовых публичных мероприятиях? А с твоим предложением, похожим на дурацкое любовное письмо, мы будем выглядеть настоящими молокососами рядом с «Кристис», которые, вероятно, смогут организовать для Сэма Прайда посмертную премию Центра Кеннеди…
        Ее гневная речь была прервана телефонным звонком. Прищурив глаза, Ева велела мне молчать под страхом смертной казни и только после этого ответила.
        - Китоми! - воскликнула она совсем иным тоном, в котором мне послышалась неподдельная теплота. - Мы как раз обсуждали, сколько… - Фраза внезапно оборвалась, а брови Евы взлетели вверх на целый дюйм. - Да, конечно! Для «Сотбиса» станет большой честью организация аукциона по продаже вашей… - Вероятно, Китоми вновь перебила Еву какими-то своими соображениями. - Безусловно, - наконец отозвалась она. - Это не проблема.
        Она отключилась и тут же нахмурилась, глядя на экран своего телефона.
        - Китоми приняла наше предложение, - сказала она после паузы.
        - Разве… - нерешительно начала я, - это плохо?
        - Но у нее было два условия, - продолжила Ева. - Она хочет провести закрытый аукцион только для супружеских пар. И настаивает на том, чтобы назначить тебя ответственной за мероприятие.
        Я была просто в шоке. Это был настоящий прорыв - тот момент, о котором я непременно расскажу годы спустя в интервью какому-нибудь известному журналу, когда буду описывать историю своего успеха. Я представляла себе, как Бейонсе обнимает меня после победы в аукционе. Как во время ланча мы с Родни запираемся в угловом офисе с тарелками из ресторана «Халяльные парни» и делимся свежими сплетнями.
        Я почувствовала, что начинаю заливаться краской, и, повернувшись, увидела, что Ева пристально смотрит на меня, как будто видит первый раз в жизни.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Пока не забыл: «Гринс» снова звонили нам домой и оставили для тебя сообщение.
        Но это было три дня назад, потому что именно столько времени я безвылазно проторчал в больнице.
        Конечно, 72-часовая смена противоречит всем возможным правилам, но правил больше нет. Кажется, я попал в бесконечный День сурка - сплошная рутина. В нашу команду, помимо меня, входят младший ординатор и четыре медсестры. Моей обязанностью является установка центральных венозных и артериальных катетеров и лечение сопутствующих заболеваний пациентов. Я также устанавливаю дренажную трубку, если в плевральной полости больного скопилось слишком много жидкости вследствие ИВЛ. А еще я обзваниваю родственников наших пациентов и комментирую для них показатели оксигенации, кровяного давления, уровня поражения легких. «Надеемся, вскоре ей станет лучше», - говорят они, и я не в силах оправдать их надежды, потому что их маме, бабушке, сестре или любимой лучше точно не становится. Она умирает. Я лишь надеюсь, что она сможет слезть с ИВЛ или ЭКМО и цитокиновый шторм не вернет все на круги своя. Посещения запрещены, поэтому близкие не видят, насколько плохи наши пациенты. Они не видят, сколько проводов в них воткнуто и сколько различной техники установлено в их палатах. Для них наш пациент еще неделю назад был
совершенно здоров и не страдал ни от каких хронических заболеваний. Люди продолжают слышать в новостях, что смертность от ковида не превышает 1 %; что новый вирус не страшнее обычного гриппа.
        Я все никак не могу перестать думать об одной из своих пациенток. Ее привезли в больницу вместе с мужем; он умер, а она выжила. Женщину пришлось экстубировать, и ее взрослые дети не сказали матери о смерти отца, боясь, что мама запаникует, заплачет и ее легкие не выдержат такой нагрузки. Женщина сумела выкарабкаться. Все это время она считала, что ее муж находится в больнице на карантине. Я никак не могу выкинуть ее из головы. Она, вероятно, полагает, что вскоре сможет увидеться с мужем. Интересно, ей уже сообщили о том, что она больше никогда его не увидит?
        Господи, Диана, возвращайся скорее!
        Иногда по ночам я лежу в постели и думаю: что и кому я пыталась доказать? Почему я не села на тот паром и не поехала обратно в аэропорт?
        Иногда я лежу в постели и думаю: почему отношения с Финном я не поставила на первое место, когда размышляла над тем, как мне поступить - остаться на острове или вернуться домой?
        Если уж на то пошло, почему отношения с Финном в принципе не стоят у меня на первом месте? Почему он там, в аду своей работы, а я здесь?
        Мой дед по отцовской линии воевал во Второй мировой войне и вернулся с нее совсем другим человеком. Он начал пить и периодически бродил по дому среди ночи. А однажды, когда у кого-то выстрелило в неисправном моторе, он упал на землю и разрыдался. В детстве мне часто повторяли, что он стал таким из-за войны - она оставила на дедушке неизгладимый невидимый шрам. Но как-то я спросила бабушку о том, что она помнит о войне. Бабушка надолго задумалась, а потом наконец ответила, что колготки было почти не достать.
        Что, если именно этого и хотел бы мой дедушка: каждый день рисковать жизнью, лишь бы бабушка ни о чем не волновалась? Но бывают минуты, когда я осознаю, насколько это мелочно и безответственно - держаться подальше от проблем.
        Плавая в прозрачной, как джин, воде, путешествуя по зеленым бархатным горам, жаря тортилью на чугунной сковороде в доме Абуэлы, я частенько забываю о том, что весь остальной мир бьется в агонии.
        Я так и не решила, что это - благословение или проклятие.
        Trillizos[55 - Тройняшки (исп.).] - три обвалившихся лавовых туннеля посреди острова. Чтобы попасть к ним, мы с Беатрис выходим еще затемно, а значит, встречать рассвет нам предстоит в горах. Картина восхода солнца поражает меня своим великолепием. Я на острове уже чуть больше трех недель, но все еще не перестаю удивляться его красоте.
        - Сколько вам лет? - спрашивает Беатрис в тот момент, когда розовое марево окончательно растворяется в синеве утреннего неба.
        - Девятнадцатого апреля будет тридцать, - отвечаю я. - А тебе сколько лет?
        - Четырнадцать, - говорит Беатрис. - Но эмоционально я гораздо старше.
        Я не могу сдержать смеха.
        - Да ты настоящая старая хрычовка, - подкалываю ее я.
        Мы проходим еще немного, и я, как бы невзначай, интересуюсь, есть ли вести от ее школьных друзей. Плечи Беатрис тут же напрягаются.
        - При таком убогом Интернете соцсети совсем не грузятся, - грустно замечает она.
        - Это да, - соглашаюсь я. - Наверное, изоляция дается тебе непросто.
        - Нет худа без добра, - философски замечает она, не глядя на меня. - По крайней мере, не нужно беспокоиться о мнении окружающих.
        - А их мнение тебя беспокоит? - серьезно спрашиваю я и замираю, не спуская глаз с Беатрис.
        Что, если она режет себя из-за издевательств одноклассников? Боюсь, что спустя почти месяц пребывания на Исабеле я знаю о Беатрис немногим больше, чем в нашу первую встречу на пароме. Она так рьяно охраняет свои секреты, словно от этого зависит ее жизнь. Впрочем, вероятно, для подростка это действительно вопрос жизни и смерти.
        Я задумываюсь над тем, не стоит ли мне вмешаться в отношения Беатрис и Габриэля. Со стороны кажется, что они просто недопонимают друг друга. Но потом я решаю, что, пожалуй, не имею права вмешиваться в чужие отношения, пока не разберусь в собственных.
        Электронные письма Финна становятся с каждым разом все короче и отчаяннее.
        Уже дважды я просыпалась среди ночи оттого, что, как мне казалось, слышала голос матери.
        - Когда вы в последний раз разговаривали со своей мамой? - спрашивает Беатрис, будто прочитав мои мысли.
        - Перед отъездом на Галапагосы. Я навещала ее в доме престарелых. Хотя на разговор это было мало похоже. Скорее, она просто говорила о чем-то при мне, а я старалась поддерживать видимость диалога.
        - Прежде мама присылала мне открытки на день рождения со вложенными в конверт деньгами. Однако в прошлом году я не получила от нее подарка, - поджав губы, признается Беатрис. - Она не хотела меня рожать.
        - Однако же родила.
        - Когда тебе семнадцать и ты обнаруживаешь, что беременна, а твой парень уверяет, что вскоре вы поженитесь, думаю, любая девушка согласится выносить ребенка, - размышляет Беатрис, но я пропускаю эту информацию о Габриэле мимо ушей. - Мне кажется, безусловная любовь - чушь собачья! Любовь всегда условна.
        - Это не так, - возражаю я. - Папа любил бы меня, несмотря ни на что.
        «Но так ли это?» - тут же принимаюсь раздумывать я. Нам нравились одни и те же вещи: визуальное искусство и живопись. А если бы я была фанаткой геологии или эмо-рока, были бы мы с ним, что называется, на одной волне? И если бы мама всегда была рядом, опекал бы он меня так же рьяно?
        - И Финн, - добавляет Беатрис. - Не стоит сбрасывать его со счетов. Как вы узнали, что он тот самый?
        - А я и не знаю! - внезапно огрызаюсь я. - Мы ведь пока не женаты.
        - Но если бы он сделал вам предложение, вы бы приняли его?
        Я киваю.
        - Прежде мне казалось, что любовь должна быть похожа на грозу - должна греметь и грохотать и рождать такие эмоции, от которых волосы встают дыбом на затылке. Собственно, мои школьные романы были именно такими. Но с Финном… все совсем не так. Он всегда так собран и уравновешен. Как… белый шум.
        - От него вас клонит в сон?
        - Нет. Но с ним все как-то… проще. - Эти слова рождают во мне такой мощный прилив любви к Финну, что у меня подкашиваются ноги.
        - Значит, он первый, к кому вы испытываете подобные чувства? - интересуется Беатрис, будто прощупывая почву.
        Девочка не смотрит на меня, однако на ее скулах появляется румянец, и я понимаю, что на самом деле она спрашивает не обо мне. Если бы не пандемия, Беатрис, скорее всего, рассказывала бы о своей влюбленности школьной подруге одного с ней возраста.
        Но потом я вспоминаю ее замечание о том, что ее застыдили бы в соцсетях, а также о том, что, по словам Габриэля, Беатрис умоляла его позволить ей вернуться домой.
        Внезапно она ускоряет шаг и, подбежав к самому краю, останавливается у зияющей дыры, которая, кажется, спускается к чреву земли. Ширина этой впадины составляет не менее шестидесяти футов, а к краю приставлена лестница, увитая несколькими толстыми веревками. Заросшие папоротником и мхом стены туннеля сужаются книзу. Я вглядываюсь в эту бесконечную бездну, но ничего не могу различить в ее кромешной тьме.
        - Люди спускаются по веревке на дно, - поясняет Беатрис.
        Я чувствую, как стены туннеля уже давят на меня, хотя по-прежнему стою возле входа в него.
        - Я не собираюсь спускаться по веревке на дно, - говорю я, делая ударение на частице «не».
        - Ну… вы можете спуститься не на самое дно, а проделать лишь половину пути, - предлагает она. - Пошли.
        Обмотав веревку вокруг запястья в качестве меры предосторожности, Беатрис медленно спускается по скользким деревянным ступенькам. Я нерешительно следую за ней. Туннель вокруг нас начинает постепенно сужаться. От растительности на его стенах распространяется насыщенный запах леса. Я стараюсь хорошенько прощупывать каждую ступеньку, прежде чем поставить на нее ногу, - одна ступенька, и еще одна, и еще.
        Когда Беатрис оказывается в горловине туннеля, я теряю ее из виду.
        - Беатрис! - отчаянно зову я.
        - Не отставайте, Диана! Тут волшебно, - доносится до меня ее голос.
        Чем ниже мы спускаемся, тем жарче становится воздух в туннеле, как будто он ведет в ад. Растительности больше нет, только лавовый камень, легкий и пористый. Он тускло мерцает в слабом свете, льющемся сверху. Я продолжаю методично переступать с одной ступеньки на другую, но внезапно рука Беатрис сжимает мою лодыжку, и я чуть не вскрикиваю от испуга.
        - Еще три ступеньки, - предупреждает она, - а потом лестница закончится.
        Беатрис отодвигается в сторону, чтобы я тоже могла встать на последнюю ступеньку.
        - Посмотрите наверх, - говорит Беатрис.
        Я поднимаю глаза и вижу небо - крошечный укол надежды. Когда я снова опускаю взгляд и делаю вдох, мне кажется, что я вдыхаю воздух из чьего-то чужого рта. Сначала я ничего не вижу в темноте туннеля, но затем начинаю различать блеск зрачков Беатрис. Такое чувство, что у нас с ней один на двоих пульс.
        - Напомни, зачем мы здесь, - шепчу я.
        - Мы находимся в жерле вулкана, - отвечает она. - Здесь можно спрятаться навечно.
        Несколько мгновений я прислушиваюсь к вою ветра, доносящемуся с высоты не менее ста футов. Что-то капает мне на лоб. Место кажется одновременно страшным и священным. Будто ты отполз назад во времени и готовишься к перерождению.
        Оно подходит для того, чтобы поделиться секретом.
        - Правда или действие? - шепчу я и, затаив дыхание, жду ответа.
        - Правда, - говорит Беатрис.
        - Твой отец сказал, что ты отчаянно рвалась домой, но при этом находиться здесь тебе явно не по душе.
        - Так в чем ваш вопрос?
        Я молчу.
        - И то и другое, - со вздохом признается Беатрис, - неправда.
        Я жду каких-то разъяснений, однако она просто передает ход мне. Ее голос отдается в этом коконе тьмы гулким эхом:
        - Правда или действие?
        - Правда, - выбираю я.
        - Если бы вы могли отмотать время вспять, то сели бы на тот обратный паром?
        - Не знаю, - слышу я свой ответ.
        Эти слова причиняют мне физическую боль. Недаром ведь говорят, что правда может ранить не хуже острого ножа.
        Все три с лишним недели я не устаю повторять себе, что остаться на Исабеле было ошибкой. И все же маленькая, доселе неизвестная часть меня ставит эту мысль под сомнение. Что, если моя задержка вызвана желанием Вселенной подарить Беатрис друга, на которого девочка могла бы положиться? Что, если мое вынужденное пребывание вдали от дома вызвано желанием посмотреть на наши с Финном отношения со стороны и яснее различить их сильные и слабые стороны?
        Безусловная любовь - чушь собачья!
        - Правда или действие? - продолжаю я. - Есть ли среди твоих школьных друзей кто-то, с кем бы ты хотела быть вместе?
        Я спрашиваю себя: что, если возвращение Беатрис в Санта-Крус к принимающей семье и, возможно, к своему возлюбленному остановит самоистязание? Сделает ее счастливой?
        - Да, - тихонько выдыхает Беатрис. - Но она не хочет быть вместе со мной.
        Она.
        Я слышу, как учащается дыхание Беатрис. По-видимому, она не может сдержать слез, но я притворяюсь, что не замечаю их, полагая, что именно такого поведения ждет от меня Беатрис.
        - Расскажи о ней, - тихо прошу я.
        - Ана Мария - член моей принимающей семьи, - шепчет Беатрис. - Она на два года старше меня. Мне кажется, я всегда осознавала свои чувства, но никогда не говорила о них, пока не пошли слухи о закрытии школы из-за вируса. От одной мысли о том, что я могу больше не увидеть ее, например, за завтраком или по возвращении из школы, мне становилось дурно. Поэтому я поцеловала ее.
        Беатрис вжимается в ступеньки лестницы.
        - Полагаю, ее реакция была не совсем такой, на которую ты рассчитывала.
        - Поначалу все было хорошо. Она поцеловала меня в ответ. И три дня я жила… как в раю. Но потом, - Беатрис качает головой, - она сказала, что больше так не может. Она сказала, что родители убьют ее, если узнают. Она сказала, что любит меня, но не так, как люблю ее я. Она сказала… - Беатрис словно пытается избавиться от комка в горле, - что я была… я была ошибкой.
        - О, Беатрис!
        - Ее родители просили меня остаться с ними на время карантина. Но я ответила, что отец вряд ли это позволит. Как я могла оставаться с ней в одном доме и притворяться, что все в порядке?
        - Но что же ты будешь делать, когда занятия в школе возобновятся?
        - Не знаю, - отвечает Беатрис. - Я все испортила. Я не могу вернуться обратно. И здесь для меня тоже ничего нет.
        «Кое-что для тебя здесь точно есть, - думаю я. - Просто ты пока этого не видишь».
        - Вы расскажете обо всем моему отцу? - шепчет она в темноту.
        - Нет, - обещаю я. - Но надеюсь, что однажды ты все расскажешь ему сама.
        Мы держимся за лестницу, ведущую в горло мира. Дыхание Беатрис наконец выравнивается, и она вновь начинает дышать со мной в унисон.
        - Правда или действие? - спрашивает Беатрис так тихо, что я едва различаю ее слова. - Вам хотелось бы иначе прожить какую-то часть своей жизни?
        По правде говоря, да.
        Но… не последние три недели. А все, что привело меня к ним. Чем больше времени я провожу на этом острове, тем более беспристрастной становится моя оценка времени, предшествующего этому путешествию. Как ни странно, но, лишившись работы, второй половинки, своей одежды и даже родного языка, я осознала свою сущность, которая представляется мне теперь самой реальной из всего, чем я пыталась быть в течение многих лет. Это как если бы мне пришлось прервать свой бег, чтобы яснее рассмотреть саму себя. В результате я вижу человека, который так долго шел к цели, что уже и забыл, почему поставил ее перед собой.
        И это пугает меня до чертиков.
        - Действие, - отвечаю я.
        Пауза.
        - Перестаньте держаться за лестницу, - велит Беатрис.
        - Ни в коем случае!
        - Тогда это сделаю я.
        Я понимаю, что она отталкивается руками от лестницы, когда чувствую какое-то движение воздуха рядом с собой.
        - Нет! - кричу я, хватая падающую спиной вперед Беатрис за рубашку.
        Веревки, обмотанные вокруг второй моей руки, врезаются мне в кожу. Я чувствую, как Беатрис мертвым грузом тянет меня вниз.
        Не отпускай, не отпускай, не отпускай!
        - Би, - я стараюсь говорить как можно спокойнее, - пожалуйста, схватись за меня. Ты можешь это сделать? Ты можешь это сделать ради меня?
        Кажется, проходит целая вечность, прежде чем ее пальцы сжимают мое предплечье. Я поддерживаю Беатрис, усиливая нашу сцепку, пока Беатрис хватается за лестницу. Мгновение спустя, всхлипнув, она падает мне на грудь, и я обнимаю ее свободной рукой.
        - Все в порядке, - успокаиваю я Беатрис. - Все будет хорошо.
        - Мне стало интересно, каково это, - плачет она, - просто отпустить.
        Я глажу ее по волосам, а про себя думаю: «Первому впечатлению доверять чрезвычайно опасно. Поначалу падение очень похоже на полет».
        ГЛАВА 6
        Вот уже почти месяц, как я живу на Исабеле. За неделю до своего дня рождения я получаю неожиданный подарок: в своем почтовом ящике я обнаруживаю внезапную кучу старых писем. Я понятия не имею, почему одни из них все-таки дошли до адресата, а другие нет, но в итоге я получаю несколько писем от Финна и два сообщения из дома престарелых о самочувствии моей матери. Существенных изменений в ее состоянии нет, что, по-видимому, можно считать хорошей новостью. Мне также пришло уведомление от «Сотбиса» о том, что меня вместе с двумястами других сотрудников отправляют в неоплачиваемый отпуск из-за масштабного спада продаж в арт-индустрии. Некоторое время я смотрю на уведомление, размышляя над тем, сколько наших клиентов, подобно Китоми, решило отложить свои аукционы. Я также пытаюсь утешить себя тем, что быть принудительно отправленной в отпуск лучше, чем быть уволенной. Среди писем есть одно от Родни, в котором он ругает «Сотбис» на чем свет стоит и поясняет, что в неоплачиваемый отпуск отправили всех, кроме работников техподдержки, поскольку они обеспечивают онлайн-продажи. Он также сетует на то, что ему
пришлось вернуться к своей сестре в Новый Орлеан, поскольку, будучи безработным, не может платить за аренду квартиры в Нью-Йорке.
        Свое письмо Родни заканчивает следующими словами:
        Девочка, на твоем месте я бы оставался в раю как можно дольше.
        Неделю спустя, в свой день рождения, я получаю приглашение на ферму Габриэля, расположенную в высокогорье. Ехать до нее минут двадцать, поэтому Габриэль заезжает за мной и Абуэлой на ржавом джипе без боковых дверей.
        - Тебе не дашь больше сорока! - невозмутимо заявляет он при встрече, а после моего не самого нежного тычка в бок начинает смеяться. - Женщины так трепетно относятся к своему возрасту, - шутит Габриэль.
        По пути на ферму нам встречается столько островитян, сколько я не встретила за все прошедшие недели. В самом начале карантина я могла часами гулять по пляжу или плутать в горах, не увидев ни одной живой души. Теперь же, спустя месяц изоляции, когда на Исабеле не было ни реальных случаев заражения ковидом, ни туристов, люди чаще покидают свои дома и нарушают комендантский час.
        По мере того как мы приближаемся к центру острова, кустарники и кактусы сменяются пышной, густой растительностью. Учитывая скудость поставок продовольствия и припасов, многие жители Исабелы - не только Габриэль - стали больше полагаться на свои фермы в плане обеспечения себя едой и всем необходимым. Мы проезжаем мимо грязных овец в загонах, коз и мычащей коровы, чье вымя напоминает мне полную луну. Я вижу банановые деревья с зелеными плодами, которые растут вверх назло законам гравитации, а в полях сидящих на корточках девушек, борющихся с сорняками. Наконец Габриэль сворачивает на пыльную дорожку, которая вьется к небольшому дому. Беатрис уверяла меня, что их жилище представляет собой полуразвалившуюся лачугу, но недостроенной оказывается лишь половина дома. По-видимому, Габриэль решил его слегка расширить.
        Бьюсь об заклад, он делает это для Беатрис.
        Я все не могу перестать думать о ее признании в trillizos. Я обещала Габриэлю, что непременно сообщу, если Беатрис заговорит о самоубийстве - и ее поведение в лавовых туннелях меня сильно беспокоит. Но я не могла рассказать Габриэлю о произошедшем без упоминания того, что послужило его причиной, а именно: безответная любовь Беатрис к Ане Марии. Но ведь это не моя тайна, чтобы я могла ее открыть. Не думаю, что Габриэль расстроится, если узнает, что его дочь нетрадиционной ориентации. С другой стороны, я его еще совсем не знаю. Каких бы успехов ни добилось ЛГБТ-сообщество в Соединенных Штатах, они не распространяются на весь остальной мир. Более того, Эквадор - это католическая страна, а Церковь осуждает гомосексуальные акты как противоречащие естественному закону. Я вспоминаю, что дом Абуэлы обильно украшен нарисованными крестами. Поскольку проведение служб в условиях пандемии запрещено, пожилая женщина соорудила небольшой алтарь, перед которым частенько молится и на котором зажигает свечи.
        Я стараюсь ежедневно видеться с Беатрис и отслеживать ее эмоциональное состояние. Надеюсь, мне не придется предать ее доверие, чтобы защитить от самой себя.
        Беатрис выскакивает из дому как раз в тот момент, когда Габриэль ставит джип на ручной тормоз.
        - Felicidades![56 - Мои поздравления! (исп.)] - вместо приветствия кричит она.
        - Спасибо, - отвечаю я.
        Внезапно я чувствую, как кто-то тянет меня сзади за футболку, и, обернувшись, вижу маленькую белую козочку с коричневыми ушами.
        - О-о! - восторженно выдыхаю я и опускаюсь на колени, чтобы потереть ее узловатые рожки. - Как зовут это чудо?
        - Я не даю имен своей еде, - отвечает Габриэль, и я чуть не задыхаюсь от ужаса.
        - Преступление пускать на еду столь милое создание! - негодую я. - Ты должен дать ему имя.
        - Что ж, - ухмыляется Габриэль. - Создание будут звать Рагу.
        - Нет. - Я складываю руки на груди. - Ты должен мне пообещать, что не станешь его есть. Считай это подарком мне на день рождения.
        Габриэль заливается смехом:
        - Хорошо, но только потому, что Рагу - ужасное имя для козочки. Пока она дает молоко, есть ее мы не намерены. Мы обмениваем ее молоко у соседей на яйца.
        Габриэль помогает Абуэле подняться по ступенькам в дом. В нем всего две комнаты: спальня и столовая с небольшой кухней, крошечным столом, двумя разномастными деревянными стульями и креслом-мешком. Кажется, ванной комнаты в доме нет, хотя во дворе я замечаю небольшую пристройку. Пока Габриэль с Абуэлой, болтая о чем-то на испанском, распаковывают продукты, которые пожилая женщина захватила из дома, Беатрис уводит меня в спальню.
        Вместо кровати на полу лежит матрас. Здесь также имеются видавший виды комод, зеркало с мозаичной стеклянной рамой, стеганое одеяло с вышитыми на нем цветами и гирлянды, нанизанные на ряд гвоздей, вбитых в стены. По-видимому, прежде спальня принадлежала Габриэлю. Вероятно, еще до возвращения Беатрис домой он превратил комнату в маленький оазис для своей дочери в надежде на лучшее. Интересно, где он спит теперь?
        - Кстати, - я вытаскиваю из своего рюкзака послания для Финна, - я принесла еще несколько открыток.
        - Круто! - Беатрис забирает их у меня и ставит перед зеркалом.
        Со дня нашего путешествия к трем лавовым туннелям мы не возвращались к разговору об Ане Марии, а также о том, по-прежнему ли Беатрис хочется причинять себе боль. Только однажды за последние две недели она упомянула о произошедшем. Мы сидели на пирсе в Пуэрто-Вильямиле, свесив ноги и наблюдая за голубоногими олушами. Жаркий полдень обволакивал нас, словно вата.
        - Диана, - вдруг ни с того ни с сего начала Беатрис, - спасибо. За то, что не дали мне упасть.
        Мне ужасно захотелось сжать ее в крепких объятиях. Но вместо этого я по-дружески толкнула ее плечом.
        - De nada[57 - Не за что (исп.), букв. «за ничто».], - ответила я, имея в виду совершенно противоположное.
        Это не было «ничем». Это было «всем».
        Полагаю, Беатрис расскажет то, что она хочет и должна сказать мне, когда будет готова. Видит Бог, в моем распоряжении куча времени.
        Раздается стук в дверь, и на пороге спальни появляется Габриэль.
        - Ты готова заработать свой обед? - интересуется он. - Тогда помоги мне собрать фрукты.
        - Но у меня сегодня день рождения, - протестую я.
        - No problema[58 - Без проблем (исп.).]. - Габриэль пожимает плечами. - Тогда на обед у нас будет козлятина.
        - Очень смешно! - Я фальшиво улыбаюсь ему, а затем поворачиваюсь к Беатрис. - Давай ты поможешь своему отцу. Я слишком стара для физического труда.
        Но Беатрис качает головой:
        - У меня есть дела. Но какие именно - секрет.
        Габриэль наклоняется к ней и громким шепотом уточняет:
        - Я хорошо справился со своей ролью?
        - На «отлично». - Беатрис проходит мимо нас к крошечному столику, на котором Абуэла уже рассыпала муку. - Ну же, - подгоняет она, - уходите.
        Вслед за Габриэлем я выхожу на улицу.
        - Они собираются испечь для меня торт? - догадываюсь я.
        - Я тебе ничего такого не говорил, - отнекивается он.
        - Как мило!
        Я присаживаюсь на пенек, стоящий возле входной двери, а Габриэль тем временем роется в куче инструментов. Он протягивает мне сетчатую корзину на палке, а сам берет двадцатилитровое пластиковое ведро и говорит:
        - Vamos.
        - В смысле? - удивляюсь я. - Мы действительно будем собирать фрукты? Я думала, это просто уловка, чтобы вытащить меня из дому.
        - Так и есть. Но ведь мы на ферме, отдыхать тут некогда.
        Я плетусь за ним. За домом простираются грядки, на которых растут батат и кукуруза, салат и морковь. Габриэль указывает на грядку ананасов, пока еще не совсем созревших, за которой виднеется небольшая группа деревьев.
        - Это папайя, - поясняет он.
        Прищурившись, Габриэль смотрит на дерево, затем длинным шестом со специальным наконечником в течение минуты срезает огромный плод, который падает прямо мне в руки.
        - Я не знала, что папайя растет на деревьях, - признаюсь я, не в силах скрыть своего удивления.
        Какое-то время мы дружно работаем в полной тишине, пока на дереве не остается спелых плодов, после чего я опускаюсь на колени, чтобы выкопать несколько бататов. В дом я возвращаюсь вся в грязи. Габриэль подводит меня к водяному насосу и направляет на меня струю, чтобы я могла вымыть руки и лицо. Затем я помогаю ему умыться, но вместо этого Габриэль снимает с себя рубашку и подставляет под струю голову и торс, после чего отряхивается, как охотничья собака, забрызгивая меня водой с головы до ног. Я не могу сдержать визга.
        Шум привлекает Беатрис, которая выходит на крыльцо дома.
        - Вы как раз вовремя. - Она хлопает в ладоши, и за ее спиной появляется Абуэла с тарелкой в руках, на которой возвышается маленький одноярусный шоколадный торт.
        - Cumpleanos feliz, - затягивают женщины, - te deseamos a ti…[59 - С днем рождения!.. Желаем тебе… (исп.)]
        Беатрис подбегает к отцу и что-то шепчет ему на ухо, после чего он достает из кармана зажигалку, открывает и выпускает из нее небольшое пламя.
        - Свечей нет, - поясняет он.
        Абуэла ставит торт на стол для пикника, весь усыпанный цветами.
        - Загадай желание! - приказывает Беатрис.
        Я послушно закрываю глаза.
        Я хочу…
        Вернуться в Нью-Йорк к Финну.
        Чтобы маме стало лучше.
        Чтобы все это поскорее закончилось.
        Это то, о чем я, по идее, должна мечтать. Но все, что приходит мне сейчас в голову, - это крамольная мысль: трудно загадывать желания, когда у тебя есть все, что нужно.
        Я снова открываю глаза, наклоняюсь к зажигалке Габриэля и осторожно дую на пламя.
        Он подмигивает мне и захлопывает крышку зажигалки со словами:
        - Это означает, что твое желание непременно сбудется.
        После того как мы съедаем торт, Габриэль разводит во дворе костер в кольце лавовых камней. Он также включает маленький транзисторный радиоприемник. Мы все усаживаемся на складные садовые стулья. К моему удивлению, для меня приготовили подарки: Беатрис - маленькую коробочку, которую она украсила ракушками; Абуэла - медальон с изображением Девы Марии на цепочке. Пожилая женщина настаивает на том, чтобы я тут же надела его. Даже у Габриэля есть для меня подарок. Но это не вещь, а новое приключение, которое состоится через несколько дней. Потом Беатрис приносит мне чистый блокнот и требует, чтобы я нарисовала ее портрет - вроде тех, что я рисовала на feria. Когда на небе гаснет последний луч заходящего солнца, мы решаем, что Беатрис будет спать в доме вместе с Абуэлой, а мы с Габриэлем заночуем под открытым небом.
        Вскоре Беатрис уходит вместе со своей прабабушкой, и мы с ее отцом остаемся одни. Я рассматриваю медальон у себя на груди.
        - Меня только что крестили или что-то в этом роде? - спрашиваю я.
        - Эта штука называется чудесный медальон, - ухмыляясь, поясняет Габриэль. - Предполагается, что он дает особую благодать, если носить его с верой и преданностью.
        - Значит, если я не католик, в любой момент может разверзнуться небо и ударить молния? - уточняю я, глядя Габриэлю в глаза.
        - Если это произойдет, то, скорее всего, прежде она ударит в меня, так что ты в безопасности. - Он помешивает угли палкой, а затем берет в руки блокнот с нарисованным мной портретом Беатрис. - Ты очень талантлива. - Габриэль осторожно закрывает блокнот и кладет его на стол для пикника.
        - Мой коронный номер. Отлично подходит для развлечения гостей на вечеринках, - пожимая плечами, отвечаю я.
        Габриэль на минуту возвращается в дом, а после выносит оттуда два спальных мешка. В этот момент по радио играет песня «Козодоев».
        - Первой купленной мной виниловой пластинкой был альбом Сэма Прайда.
        Я поднимаю глаза на Габриэля.
        - С обнаженной Китоми Ито на обложке? - уточняю я.
        Габриэль кажется удивленным.
        - Ну да, он самый, - слегка заикаясь, отвечает он.
        - Я ее знаю.
        - Да все знают эту обложку. - Он кладет один из спальных мешков у моих ног, а второй разворачивает по другую сторону костра.
        - Нет, я знаю саму Китоми Ито. Я отвечала за продажу одной из ее картин. Точнее, за продажу картины с той самой обложки.
        Габриэль пододвигает свой спальный мешок поближе к костру. Отблески пламени танцуют на его руках. Я замечаю, что он наливает в две стопки что-то, похожее на воду.
        - Звучит интригующе, - говорит он, передавая мне одну из стопок. - Salud![60 - Будь здорова! (исп.)]
        Мы чокаемся.
        Следуя его примеру, я осушаю свою стопку в один глоток и чуть не задыхаюсь, потому что там определенно была не вода.
        - Твою ж мать! - выдыхаю я. - Что это такое?
        - Cana[61 - Канья (исп.) - бренд рома.], - смеется Габриэль. - Ром из сахарного тростника. Стопроцентно натуральный. - Он приподнимается, опираясь на локти. - А теперь поведай мне, откуда ты знаешь жену Сэма Прайда.
        Я рассказываю ему историю своих отношений с Китоми, умалчивая о том, что последний с ней разговор, возможно, стоил мне повышения, если не работы. Закончив свой рассказ, я поднимаю глаза и встречаюсь с озадаченным взглядом Габриэля.
        - Значит, твоя работа состоит в том, чтобы продавать произведения искусства других людей? - спрашивает он, и я киваю. - А что насчет твоих собственных произведений?
        Я немного удивлена.
        - О, я не художник, - мотаю я головой. - Я магистр гуманитарных наук в сфере истории искусств.
        - Что это значит?
        - Что я обладаю бесполезным тайным знанием.
        - Сомневаюсь…
        - Моя магистерская была посвящена изображениям святых и их смерти.
        - Может быть, чудесный медальон не так уж не к месту, - смеется Габриэль.
        Я протягиваю ему стопку для очередной порции рома.
        - Ну тогда тебе следует знать, что великомученица Марина Антиохийская, которую бросили на съедение дракону, как правило, изображается вместе с ним, святой Петр-мученик - с тесаком в голове, а святая Луция Сиракузская, покровительница слепых, - несущей на блюде свои глаза. Ах да, святой Николай Чудотворец…
        - Санта-Клаус? - Габриэль наливает мне еще рома.
        - Он самый. Его часто изображают с тремя золотыми шариками, похожими на конфеты, но на самом деле это золото, которое он даровал трем бесприданницам.
        Габриэль кажется удивленным.
        - Счастливого Рождества! - говорит он, приподнимая свою стопку.
        Мы чокаемся, и я залпом выпиваю содержимое, в этот раз готовая к тому, что оно вновь обожжет мои внутренности.
        - Как ты понимаешь, - продолжаю я, - благодаря своему прекрасному образованию мне теперь всегда есть чем развлечь гостей на вечеринках. Впрочем, - я пожимаю плечами, - оно также помогло мне найти работу мечты.
        Скрестив ноги, Габриэль откидывается назад, используя свой скатанный спальный мешок в качестве подушки.
        - Люди мечтают создавать произведения искусства, - заявляет он, - а не продавать их.
        Это заставляет меня вспомнить о матери, которая путешествовала по всему миру в поисках сюжетов для своих снимков. Впоследствии эти фотографии, своеобразная хроника борьбы, войны и голода, получали награды, украшали обложки журналов, попадали в музеи и даже в Белый дом, но никогда не продавались на аукционе, пока я не организовала их публичную продажу, чтобы оплатить ее пребывание в доме престарелых.
        - Ты не понимаешь, - качаю я головой. - Эти произведения искусства… они стоят миллионы. «Сотбис» стал синонимом престижа.
        - Это так важно для тебя? - спрашивает Габриэль после небольшой паузы.
        Я смотрю на огонь. Пламя - единственное, что невозможно воспроизвести в живописи. В тот момент, когда с помощью красок вы запечатлеваете огонь на холсте, останавливая движение его лепестков, вы лишаете их магии.
        - Да, - отвечаю я. - Мы с моим лучшим другом Родни планировали взлететь по карьерной лестнице в нашей компании с тех пор, как впервые встретились там на летней практике девять лет назад.
        - Родни, - повторяет Габриэль. - Твой парень не возражает против того, что у тебя есть лучший друг, а не подруга?
        - Нет, Габриэль, - с укором отвечаю я, - потому что на дворе не темные века. К тому же Родни… Ладно… Он чернокожий южанин и гей, а это, по его собственному выражению, золотое трио. - Я внимательно слежу за реакцией Габриэля на слово «гей». Я не собираюсь рассказывать ему о Беатрис, но мне интересно, как бы он повел себя с ней, наберись она достаточно храбрости, чтобы довериться своему отцу. Габриэль и глазом не повел. - Здесь много членов ЛГБТ-сообщества, ты не в курсе? - беззаботно спрашиваю я.
        - Я не знаю. Частная жизнь людей - это их дело. - Он пожимает плечами, но затем его губы трогает улыбка. - Когда я был гидом, однополые пары всегда оставляли мне самые щедрые чаевые.
        Я прижимаю колени к груди.
        - Как ты стал гидом?
        Я не жду ответа, поскольку знаю, как тщательно Габриэль оберегает информацию об этой части своей жизни и всем, что последовало за ней.
        Однако он лишь снова пожимает плечами и принимается спокойно рассказывать:
        - Это было в восьмидесятых. Мои родители приехали на Исабелу в свой медовый месяц и захотели остаться. Тогда здесь жило не больше двухсот человек. Они перевезли сюда с материка и Абуэлу. Моему отцу здесь очень нравилось. Люди называли его El Alcalde - «сельский староста», - потому что он все время твердил о том, как удивительна Исабела для всех и каждого, кто остался жить в Пуэрто-Вильямиле. Он не мог работать смотрителем парка из-за отсутствия соответствующего образования, поэтому стал экскурсоводом. - Габриэль смотрит на меня сквозь языки пламени. - Все ждали, что я продолжу семейное дело. Я помогал отцу неофициально в течение многих лет. Чтобы получить лицензию гида от правительства Эквадора, необходимо пройти семимесячный курс подготовки, где изучаются биология, история, естествознание, теория эволюции, языки. Ведь на Исабелу приезжают ученые со всего мира - из Венского университета, Университета Северной Каролины и Университета Майами - и просят гидов помочь им в их исследованиях даже после отъезда с острова. Например, мы должны фотографировать зеленых морских черепах и отправлять снимки
ученому, который занимается отслеживанием их миграций. Или мы должны документировать уникальное поведение пингвинов.
        - Меня клюнул один пингвин, - жалуюсь я, потирая руку. - Практически в первый же мой день на Исабеле.
        - Ну, это удивительно, - смеется Габриэль. - Обычно они довольно застенчивы, но карантин, похоже, повлиял и на них. Вероятно, пингвины соскучились по общению с людьми. Даже если оно заканчивается кровопролитием. - Он тычет в огонь палкой. - Хочешь - верь, хочешь - нет, но одно время я мечтал стать морским биологом. А не гидом, выполняющим черновую работу для ученых.
        - Что же этому помешало?
        - Беатрис. - По лицу Габриэля проскальзывает слабая улыбка. - Моя бывшая, Луз, забеременела, когда нам было по семнадцать лет. Мы поженились.
        - И поэтому ты не стал морским биологом?
        - Планы меняются. - Габриэль качает головой. - Дерьмо случается.
        - Беатрис сказала, что ее мать… ушла от тебя.
        - Можно сказать и так, - отвечает Габриэль. - Однако правда в том, что мы просто не подходили друг другу. А потому не смогли быть вместе даже ради ребенка. Я на собственном горьком опыте убедился, что не стоит оставаться с кем-то из-за совместного прошлого. Важнее, чтобы совпадали ваши мечты о будущем. Луз всегда казалось, что она слишком молода для оков материнства, и потому она принялась искать запасной выход. Просто я не думал, что он примет форму фотографа из «Нэшнл джиографик». - Он смотрит мне прямо в глаза. - Уверен, у тебя с твоим парнем совсем иная история.
        Я рада, что вокруг темно, и Габриэль не может видеть румянца на моих щеках. Наши с Финном совместные фотографии друзья вечно отмечают хэштегом #relationshipgoals (идеальные отношения). Каждый раз, когда Родни переживал из-за очередного расставания, я возвращалась домой и сворачивалась калачиком в объятиях Финна, благодаря Вселенную за то, что мы с ним нашли друг друга. Я доверяю ему, а он доверяет мне. Наши отношения ровные и стабильные. Я точно знаю, чего стоит от них ожидать: я получу повышение; он получит стипендию; мы поженимся на одном из виноградников в северной части штата Нью-Йорк (свадьба будет скромная, но со вкусом, не более сотни гостей, какая-нибудь музыкальная группа, а не диджей, вести церемонию будет мировой судья); медовый месяц на побережье Амальфи в Италии; покупка загородного дома в первый год его стипендии; через год - рождение первого ребенка, а пару лет спустя - второго. Единственный спорный момент: завести чистокровного английского спрингер-спаниеля или бернского зенненхунда. Я верю, что мы с Финном настолько на одной волне, что даже вынужденное расставание не поколеблет
нашу незыблемость. Но всего за три недели между нами возникла какая-то рассинхронизация, и коварные сомнения, словно сорняки, заполонили нашу клумбу; и теперь не разобрать, что цвело на ней прежде.
        Меня все еще терзает мысль о том, что Финн предложил мне уехать из Нью-Йорка в надежде на мой отказ, словно это была своего рода проверка наших отношений, которую я должна была пройти, но в итоге провалила. Быть может, я и виновата в том, что не настояла на отмене поездки. Но я также понимаю, что зацикленность на этом моменте недопонимания - лишь повод не смотреть в глаза более болезненной, более страшной правде: здесь, на Исабеле, бывают минуты, когда я забываю скучать по нему.
        Мои чувства легко объяснимы: сначала меня отвлекали от мыслей о Финне заботы о жилье и пропитании. Затем - переживания за Беатрис и попытки удержать ее от намеренного причинения себе вреда. Плюс отсутствие нормальной сотовой связи и Интернета.
        Но если тебе нужно постоянно напоминать себе о том, что ты в разлуке с любовью всей твоей жизни и должна скучать по нему… значит ли это, что он не любовь всей твоей жизни?
        Я натягиваю улыбку на лицо и киваю.
        - Мне повезло, - заверяю я Габриэля. - Когда мы с Финном вместе, все просто прекрасно.
        А когда мы порознь?
        - Финн, - медленно повторяет он. - Знаешь, что такое финнинг?
        - Какой-то извращенный секс?
        Белоснежная улыбка Габриэля сверкает в свете костра.
        - Это когда китайские рыбаки ловят тонны акул, отрезают им плавники, которые идут на приготовление супа и традиционных лекарств, а затем выбрасывают акул обратно в море, обрекая их на мучительную смерть.
        - Это ужасно! - Теперь я боюсь, что несчастные, истекающие кровью акулы всегда будут ассоциироваться у меня с именем Финна.
        Быть может, Габриэль именно этого и добивался?
        - Это обратная сторона рая, - философски замечает он.
        - Неужели я настолько ужасна? - тихо спрашиваю я. - Что остаюсь здесь, на острове?
        - Что ты имеешь в виду?
        - Прошло уже несколько недель с момента моего приезда. Быть может, мне следовало приложить больше усилий для возвращения в Нью-Йорк?
        Габриэль не сводит с меня глаз:
        - В смысле? Тебе следовало бы отрастить пару крыльев? Или что ты должна была сделать?
        Я ненадолго отвожу взгляд в сторону.
        - Естественный отбор способствует появлению крыльев…
        Губы Габриэля изгибаются в кривой усмешке.
        - Думаю, нет ничего невозможного, - отвечает он. - На это может уйти несколько тысяч лет, но человек вполне способен эволюционировать в птицу.
        Я тру ладонями свое лицо.
        - Если почитать его электронные письма… Габриэль, все так ужасно! - не выдерживаю я. - Он вынужден каждый день наблюдать смерть своих пациентов. И я никак не могу остановить эту пытку и облегчить его страдания.
        - Даже если бы ты была там, с ним, - возражает он, - то все равно ничего не могла бы сделать. Какие-то проблемы людям приходится решать самостоятельно.
        - Я знаю. Просто чувствую себя такой… беспомощной.
        - Я представляю, каково это: быть запертым в клетке, не в силах вырваться из нее, - кивает Габриэль, - но, быть может, эту клетку видишь только ты.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Если бы я был на месте твоего парня, - говорит он, глядя на огонь, - а ты была бы моей любимой… то хотел бы, чтобы ты оказалась как можно дальше от всего этого безумия. Чтобы я мог сражаться с монстрами в одиночку и не беспокоиться о том, что ты пострадаешь.
        - Отношения так не работают, - возражаю я. - Это как если бы… Как если бы ты прятал у себя прекрасное произведение искусства, потому что боялся, что, попади оно в музей, кто-то его непременно испортит. Ты бы хранил его в сейфе за семью замками, но это не принесло бы тебе ни радости, ни красоты.
        - Я ничего не знаю об искусстве, - тихо признается Габриэль. - Но что, если ты будешь защищать это произведение искусства изо всех сил просто для того, чтобы взглянуть на него еще хотя бы раз?
        От его слов у меня по спине бегут мурашки. Поэтому вместо ответа я расстегиваю молнию на своем спальном мешке и залезаю внутрь. Он пахнет мылом и солью, как Габриэль. Я ложусь на спину и устремляю взгляд в ночное небо. Голова все еще немного кружится от рома. Габриэль раскатывает свой спальный мешок и ложится поверх него, скрестив руки на животе. Макушки наших голов почти соприкасаются.
        - Когда я был маленьким, отец учил меня ориентироваться по звездам. Так, на всякий случай, - бормочет он.
        Я чувствую, как дрожит его голос, и думаю, как много он рассказал мне сегодня о своей жизни, умолчав лишь об одном: почему он фермер, а не гид.
        «Планы меняются, - вспоминаю я его слова. - Дерьмо случается».
        - Ты страдал географическим кретинизмом? - Я пытаюсь придать своему голосу максимальную легкость, но у меня ничего не выходит.
        В тишине слышно шипение огня.
        - Все, что мы видим на ночном небе, произошло тысячи лет назад, ведь, чтобы добраться до нас, свету требуется очень много времени, - продолжает Габриэль. - Мне всегда казалось странным… что моряки намечают свой будущий путь по картам прошлого.
        - Вот почему я люблю искусство. Изучая провенанс любого произведения искусства, погружаешься в историю. Узнаешь, что люди прошлого хотели оставить будущим поколениям.
        Небо словно усыпано блестками. Не помню, чтобы прежде я видела так много звезд. Я думаю о потолке на вокзале Гранд-Сентрал и вспоминаю, как мы с отцом его реставрировали. Мне трудно различить какие-то созвездия, потому что на экваторе видны звездные скопления как из Северного, так и из Южного полушария. Но вот я нахожу Большую Медведицу. А также Южный Крест, обычно скрытый от меня за горизонтом.
        Мне словно удалось заглянуть в секретный тайник.
        - Южный Крест невозможно увидеть в наших широтах, - тихо говорю я.
        Я немного теряюсь, как будто вся планета сбилась с курса.
        Что, если мне пришлось проделать весь этот путь только для того, чтобы взглянуть на все с иной точки зрения?
        Через мгновение Габриэль спрашивает:
        - Ну как, тебе понравился твой день рождения?
        Я перевожу взгляд на Габриэля. Он лежит на боку. Пока я смотрела на небо, он смотрел на меня.
        - Лучший день рождения в моей жизни.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Иногда я задаюсь вопросом: буду ли я когда-нибудь вновь делать аппендэктомию? Я ведь хирург. Я все исправляю. Инфекционное поражение желчного пузыря? Я могу помочь. Грыжа? Вам тоже ко мне. Если мои пациенты и попадают в отделение реанимации и интенсивной терапии, то лишь на время, из-за осложнений после операции, которые вполне устранимы. Но ковид не оставляет никаких шансов. Я просто сохраняю статус-кво, и то если повезет.
        Я ведь ординатор, а это значит, что я должен учиться, но я ничему не учусь.
        Я хорошо справляюсь со своей работой. Но уже не уверен, что эта работа мне подходит.
        Три дня назад, когда я уходил из больницы, 98 % коек в ОРиИТ были заняты. Все мои пациенты получали оксигенотерапию и находились при смерти. По дороге домой я позвонил отцу, узнать, как у него дела. Ты знаешь, он ведь голосовал за Трампа, так что, возможно, мне не следовало удивляться его словам о том, что данные по ковиду завышены и что карантин - лекарство похуже болезни.
        Я понимаю, что не все могут наблюдать вирус своими глазами. Но нельзя при этом закрывать на происходящее глаза.
        Я повесил трубку.
        Черт! Я только что вспомнил о твоем дне рождения.
        Мою маму часто спрашивали, как она «со всем этим справляется» - быть женой, матерью и одним из самых известных фотографов своего времени. В реальной жизни ответ был прост: она ни с чем не справлялась. Почти все дела ложились на плечи моего отца, и, если положить на чаши весов материнство и ее карьеру, то последнее сильно перевешивало. В интервью она всегда рассказывала одну и ту же историю о том, как в первый раз повезла меня к педиатру. Она упаковала меня в зимний комбинезончик, загрузила в машину свой ноут, складную коляску, сумку с подгузниками и уехала, оставив меня в переноске на полу кухни. Только на парковке у поликлиники мама поняла, что взяла с собой все, кроме собственного ребенка.
        Моя мать никогда не рассказывала эту историю мне самой, но в Интернете я тысячу раз видела, как она это делает на публике. Я точно знала, в какой момент она немного помолчит для пущей драматичности, где криво усмехнется, а где виновато закатит глаза. Это был настоящий спектакль, а моя мать никогда не выходила из роли. В конце интервью они с репортером всегда смеялись над этой историей, как бы заключая: ну что уж тут поделаешь.
        «А что насчет ребенка? - привыкла спрашивать про себя я, будто была простым сторонним наблюдателем. - Над чем вообще тут можно смеяться?»
        Финн,
        прошлой ночью ты мне снился. Все происходило как наяву. Кто-то похитил меня и накачал наркотиками. Я сидела в каком-то подвале без окон и дверей, откуда невозможно было сбежать. Я была к чему-то привязана - то ли к столбу, то ли к стулу. А потом вдруг появился ты. В костюме. Мне было не видно нижней половины твоего лица, но я знала, что это ты - по глазам и запаху твоего шампуня. Ты просил меня не засыпать, чтобы ты мог вытащить меня оттуда, но я была не в силах разлепить глаза. Потом я поняла, что мы не одни. С тобой была еще женщина, тоже в костюме.
        Такое чувство, словно меня одну не позвали на эту вечеринку.
        Где-то в середине нашего семичасового похода к вулкану Сьерра-Негра я начинаю задаваться вопросом: почему Габриэль решил, что подобный подарок на день рождения понравится любому имениннику? Мне ужасно жарко, я вся потная и красная. В конце концов мы добираемся до небольшого дерева, в ветвях которого я замечаю черный камень.
        - Здесь туристы оставляют свои рюкзаки, - поясняет Габриэль и снимает с плеч снаряжение, которое все это время нес на себе. - Некоторые из них предпочитают заночевать здесь, прежде чем продолжить восхождение к кратеру. Попасть к нему можно только в составе экскурсии - в сопровождении смотрителя парка или гида.
        Мы нарушаем комендантский час, Габриэль больше не водит экскурсий, а вулкан, оказывается, активен. Что может пойти не так?
        До этого момента мы шли по грунтовым тропинкам влажного тропического леса. Путь к Сьерра-Негре, по словам Габриэля, начинается на высоте 800 метров над уровнем моря, а сам вулкан расположен на высоте свыше 1000 метров над уровнем моря. Из своего рюкзака Габриэль достает ланч, приготовленный Абуэлой, и делит еду между нами: две пластиковые миски с рисом и курицей, а также плитку шоколада, заметно подтаявшего на жарком солнце. Я вытягиваю ноги перед собой, глядя на запылившиеся кроссовки.
        - Долго еще? - спрашиваю я.
        Габриэль улыбается. На глаза ему падает тень от бейсболки.
        - Ты говоришь прямо как Беатрис в детстве.
        Я пытаюсь представить Беатрис, умную и требовательную, маленькой девочкой.
        - Бьюсь об заклад, она была сущим наказанием.
        Габриэль на мгновение задумывается, а затем отвечает:
        - Наказанием она никогда не была.
        Я открываю было рот, чтобы пояснить идиому «сущее наказание», но потом понимаю, что его ответ и так идеален.
        - Не думай, что я не заметила, как ты ушел от ответа на мой первый вопрос, - вместо этого говорю я.
        - Ты скоро узнаешь, - отвечает он. - Доверься мне.
        И я понимаю, что и так уже доверяю ему.
        Мы собираем пустые миски и обертку от шоколадки в рюкзак Габриэля, и бодрым шагом поднимаемся на вершину кратера.
        - Каковы шансы, - спрашиваю я, - что вулкан начнет извергаться прямо при нас, как Сент-Хеленс в восьмидесятом?
        - Шансы ничтожно малы, - заверяет меня Габриэль. - Двенадцать геологических систем отслеживают активность Сьерра-Негры. Кроме того, существует множество признаков возможного начала извержения, которое происходит примерно каждые пятнадцать лет. Я был здесь, когда это случилось в предпоследний раз. Мы с отцом заночевали на середине пути. Земля была теплой, как будто под ней расположены трубы центрального отопления. Он научил меня определять направление ветра и угол склона, чтобы не оказаться на пути лавы. Мы сделали несколько фотографий. Я помню вид оранжевой лавы из трещины в земле на расстоянии около фута от меня. Мои ботинки тогда прилипли к камням, потому что подошвы расплавились.
        - В каком году это произошло?
        - В две тысячи пятом. Я был еще подростком.
        Габриэль что-то упоминал про пятнадцатилетний цикл.
        - Значит, вулкану уже пора извергнуться вновь? - пугаюсь я.
        - Если тебе от этого станет легче, Галапагосские острова движутся по своей тектонической плите на восток, поэтому, если извержение и произойдет, лава потечет на север, северо-запад… А значит, Сьерра-Негра больше не представляет особой опасности для живущих здесь людей.
        Легче мне не становится, но, прежде чем я успеваю сказать об этом Габриэлю, мы выходим к кратеру.
        Он резко выделяется на фоне окружающей его пышной растительности. Поверхность кратера диаметром около шести миль черная, но сейчас она накрыта белым туманом. Кратер выглядит пустынным и бесплодным, каким-то потусторонним. Справа виднеются океан и изумрудное высокогорье, а слева - извилистые, застывшие черные завихрения кальдеры. Такое чувство, будто стоишь на грани между жизнью и смертью.
        Мы должны спуститься в кратер, пересечь его, а затем подняться к фумаролам - активной части вулкана. Выжженное чрево кратера с его расплавленными вихрями обугленной лавы напоминает мне поверхность какой-то далекой планеты. Я следую за Габриэлем, четко наступая в его следы, словно опасаясь, что одно неверное движение может низвергнуть меня к центру земли.
        - Знаешь, - бросает Габриэль мне через плечо, - со дня приезда на Исабелу ты сильно изменилась.
        Я гляжу на себя. Благодаря зеркалу в ванной комнате я знаю, что мои волосы выгорели на солнце. Шорты висят на бедрах, вероятно, потому, что я не ем каждый день в «Святом Амвросии», кафе на верхнем этаже «Сотбиса», много бегаю и хожу пешком, а не просто перемещаюсь между домом и работой.
        Габриэль останавливается, и мы оказываемся плечом к плечу. Он замечает мою задумчивость.
        - Не внешне, - поясняет он. - А здесь, - и кладет руку на сердце.
        Он продолжает путь, и я шагаю с ним в ногу.
        - Ты приехала сюда обыкновенной туристкой. Носилась по острову со своим чек-листом, согласно которому тебе надо было непременно сфотографировать черепаху, морского льва и олушу, а потом выложить их в Instagram.
        - Не было у меня никакого чек-листа! - возмущаюсь я.
        Габриэль приподнимает бровь:
        - Да неужели?
        Может быть, не в буквальном смысле… Разумеется, я планировала посмотреть на Исабеле определенные достопримечательности. Туристические достопримечательности, потому что какой смысл вычеркивать что-то из своего списка, если…
        Вот черт! У меня ведь действительно есть список - наш с Финном чек-лист.
        - Туристы приезжают сюда, чтобы, по их словам, увидеть Галапагосы, но на самом деле это не так. Они хотят увидеть то, что обозначено в путеводителях или выложено в Интернете. Настоящая Исабела большинству людей безразлична. Например, feria, на которой за пару резиновых болотных сапог можно получить свежего омара. Или лавовые камни в ветвях деревьев - это местные дорожные знаки. Или вкус выращенного твоими руками обеда. - Он смотрит на меня в упор. - Туристы всегда четко расписывают свой маршрут. Местные же просто… живут.
        - Габриэль Фернандес, это был комплимент? - спрашиваю я серьезным тоном.
        Он смеется.
        - Это подарок на твой день рождения, - признается Габриэль.
        - Ты, должно быть, повстречал немало тупых американцев, - сетую я. - Не тупых в интеллектуальном плане. А избалованных, напыщенных людей.
        - Не сказал бы. Чаще всего туристы приезжают сюда и видят по-настоящему дикую природу, которую ничто не сдерживает и не ограничивает - городские кварталы или решетки, как в зоопарках. Подобный вид туристов очень… смущает. Они начинают задумываться - и этот мыслительный процесс легко читается на их лицах - о том, как бы сделать эту природу доступной для других людей, при этом ничего не меняя на Исабеле? Как сохранить уголок планеты, откуда они приехали сюда, живым? Чем помочь природе? Самое лучшее в работе гидом - посеять маленькое семечко сомнения в чьем-то сознании и знать, что, хотя ты этого никогда не увидишь, оно будет расти и принесет свои плоды.
        Учитывая его презрительное отношение ко мне как к туристу в нашу первую встречу и тот факт, что он больше не работает гидом, мне интересно, что же все-таки изменилось.
        У меня начинает покалывать в носу - первый признак того, что мы добрались до фумарол. Земля становится белой с желтым. Все, что я чувствую, - это запах серы. Вместо вихрей охлажденной лавы, похожих на растаявшее мороженое, у меня под ногами теперь бесконечное количество мелких камней, которые легонько звенят под моими кроссовками, а из трещин в земле, похожих на вентиляционные отверстия, вырывается пар.
        - Там, - указывает Габриэль на место, где из-под земли сочится лимонно-зеленый дым.
        Я нахожусь в шести футах от действующего вулкана.
        - Почему ты сделал перерыв? - спрашиваю я.
        Он поворачивается ко мне и отвечает:
        - Потому что купаться в магме не так полезно для здоровья, как принято считать.
        - Нет, - мотаю я головой. - Почему ты сделал перерыв в работе гидом?
        Габриэль молчит, и я полагаю, что вновь не дождусь ответа на свой вопрос. Но быть может, что-то в этом первобытном пейзаже и близости к бьющемуся сердцу планеты заставляет его передумать, потому что внезапно Габриэль опускается на желтую землю и начинает свой рассказ:
        - Я должен был вести экскурсию для дайверов на Гордон-Рокс. - (Я опускаюсь на землю прямо напротив него, и наши колени почти соприкасаются.) - Двенадцать аквалангистов на прогулочном катере. Мы делали это уже сотни раз. Прежде чем дать отмашку остальным, мы с отцом проверяем, насколько условия благоприятствует дайвингу. Так уж у нас заведено. Я погрузился в воду, а отец остался в лодке. У поверхности воды я заметил небольшое течение, но значения ему не придал. - Габриэль продолжает, не сводя с меня глаз. - Гордон-Рокс - это утес под водой, возвышающийся над поверхностью небольшой скалой. Мы подплыли к прогулочному катеру и провели инструктаж по технике безопасности. Поскольку дайверов было много, мы взяли две pangas. Всем были даны одинаковые инструкции: уйти под воду на двадцать футов как можно быстрее и повернуть направо. Но как только мы оказались под водой, стало ясно, что океан уже далеко не так спокоен. Течение было быстрым и уходило вниз на огромную глубину.
        Габриэль всматривается в горизонт. Я понимаю, что он видит перед собой не горный пейзаж, простирающийся на мили вокруг.
        - Десять дайверов рассредоточились по правую сторону от утеса. Но одного, недостаточно опытного в подводном плавании, течением унесло влево и глубоко вниз. Отец сделал мне знак рукой. Сперва он указал на остальных дайверов, а затем сделал так, - Габриэль складывает указательные пальцы вместе, - давая мне понять, чтобы я оставался рядом с ними. Я знал, что он собирается вызволять потерявшегося аквалангиста. Я наблюдал за тем, как он ринулся в поток, а когда отец пропал из виду, я присоединился к остальным. - Он качает головой. - Группа дайверов цеплялась за скалу. Добравшись до нее, я вывел аквалангистов на поверхность и дал сигнал рулевому одной из лодок, чтобы он помог им выбраться из воды. В полумиле к северу от нас рулевой второй лодки подбирал других дайверов, которые всплыли на поверхность воды чуть подальше. Все это заняло какое-то время. Я метался туда-сюда, пытаясь по головам пересчитать дайверов и убедиться, что всех их вскоре подберут лодки. Как только все заняли свои места, я сосчитал участников экскурсии - одиннадцать аквалангистов, не считая меня самого. Отец с последним дайвером не
поднялись на поверхность. Мы отдалились влево от скалы. Я одолжил бинокль у рулевого нашей лодки и принялся пристально вглядываться в поверхность воды, высматривая голову в костюме или хоть какое-то движение, но океан… - голос Габриэля прерывается, - такой чертовски большой.
        Он замолкает, и я беру его руку в свою ладонь. Затем кладу обе руки на свое колено.
        - Через час я понял, что он не мог выжить. Течение было таким сильным, что вполне могло унести его на сотню футов вниз, а то и больше. Количество кислорода в баллонах рассчитано на неглубокое погружение, и отец отлично понимал, что уход на большую глубину повлияет на способность его мозга нормально функционировать. На такой глубине воздуха ему хватило бы только на десять-пятнадцать минут. А если учесть, сколько сил ему пришлось потратить на то, чтобы догнать потерявшегося дайвера, надуть его компенсатор плавучести и отстегнуть свой грузовой пояс… Вероятно, времени у него было еще меньше.
        Я вспоминаю, как умер мой отец. В тот момент меня не было рядом с ним. Все произошло слишком быстро, но в больнице я смогла хотя бы увидеть его тело. Я помню, как сжимала его холодную руку и не хотела отпускать ее, поскольку знала, что прикасаюсь к нему в последний раз.
        - А тело твоего отца, - начинаю я, - его когда-нибудь… - Но закончить я, кажется, не в силах.
        Габриэль качает головой.
        - Тела сгинувших в океане не всплывают на поверхность, - тихо говорит он.
        - Мне так жаль. Какой жуткий несчастный случай!
        Его взгляд устремляется вверх.
        - Несчастный случай? Вся вина за произошедшее лежит на мне.
        Я смотрю на него, не в силах скрыть свое удивление:
        - Как это?
        - Это ведь я проверял условия перед погружением. Очевидно, я неправильно их понял…
        - Или они внезапно изменились…
        - Значит, на поиски того дайвера должен был отправиться я, - настаивает Габриэль. - Тогда отец все еще был бы жив.
        Но тогда вместо него погиб бы ты сам.
        Он отворачивается от меня.
        - Я больше не в состоянии водить экскурсии, поскольку не перестаю думать о том, как сильно облажался, - горько резюмирует Габриэль. - Я не могу нырять с аквалангом, поскольку не перестаю бояться того, как бы тело отца не всплыло внезапно передо мной. Теперь я строю дом и занимаюсь сельским хозяйством, чтобы в конце дня оставаться без сил, иначе ночью мне снятся кошмары о том, что отец переживал в последние несколько минут своей жизни.
        Какое-то время я не знаю, что сказать.
        - Наверняка перед смертью он думал о том, - говорю я наконец, - что его сын в безопасности.
        Габриэль проводит ладонью по глазам, и я притворяюсь, что не замечаю этого движения. Он встает и тянет меня за руку.
        - Нам пора возвращаться. Обратный путь будет таким же долгим, - предупреждает он.
        Нас окружают поднимающиеся из маленьких карманов в земле пары, словно мы находимся в тигле. Кругом так мрачно, что на ум приходят доисторические времена. Однако если присмотреться повнимательнее, то кое-где видны крошечные зеленые побеги и стебли. Нечто, растущее из ничего.
        Пока мы идем через фумаролы и темный зев кальдеры, Габриэль по-прежнему держит меня за руку.
        Час спустя солнце почти опускается за горизонт, и мы оказываемся у дерева с черным лавовым камнем в ветвях, где Габриэль оставил свой рюкзак. Мы замечаем его силуэт, прислоненный к дереву, однако рядом виднеется вторая фигура. Когда мы подходим ближе, становится ясно, что это человек. Я роюсь в кармане в поисках маски, которую не носила, пока мы были вдвоем, и только теперь понимаю, кто перед нами. Это Беатрис. Она бросается нам навстречу.
        - Тебе срочно нужно вернуться. - она сует мне в руку листок бумаги.
        Это электронное письмо, распечатанное на бланке отеля:
        Срочно.
        Кому: Диане О’Тул, проживающей в данном отеле.
        От кого: «Гринс».
        Пожалуйста, свяжитесь с нами как можно скорее. Ваша мать находится при смерти.
        И хотя к дому Габриэля мы несемся со всех ног, кажется, что каким-то неведомым образом расстояние до него увеличилось. Краем уха я слышу, как Беатрис объясняет Габриэлю получение сообщения из дома престарелых - что-то про Елену и короткое замыкание, которое вызвало небольшой пожар в подсобном помещении отеля. Елена приехала в отель вместе со своим двоюродным братом, чтобы тот мог тут же починить проводку. Проверяя, все ли работает как надо, она включила компьютер на ресепшене и увидела в почте кучу электронных писем с пометкой «Срочно», в которых «Гринс» пытались связаться со мной. Я слышу, как Габриэль просит Беатрис позвонить Елене, чтобы к тому времени, как мы прибудем в отель, Wi-Fi был включен.
        Но проходит еще пара часов, прежде чем мы наконец добираемся до фермы, оставляем там Беатрис и прыгаем в ржавый джип Габриэля, чтобы тут же отправиться в Пуэрто-Вильямиль. В этот раз Елена и не думает флиртовать с Габриэлем. Она встречает нас в дверях отеля, в ее темных глазах ясно читается беспокойство.
        Мой телефон вибрирует, автоматически подключаясь к сети. Я игнорирую поток электронных писем и сообщений, прорывающихся сквозь эту крошечную трещину в плотине радиомолчания Исабелы. Я открываю FaceTime и набираю последний номер - Центр по уходу за больными деменцией.
        Мне отвечает медсестра, которую я раньше не видела. На ней медицинская маска, а сверху - защитный экран для лица.
        - Я дочь Ханны О’Тул, - выдыхаю я; мне отчаянно не хватает воздуха. - Моя мать…
        Взгляд медсестры тут же становится более ласковым.
        - Я отведу вас к ней, - говорит она.
        Картинка на моем телефоне начинает трястись - какое бы устройство медсестра ни держала в руках, она явно несет его в комнату моей матери. Я закрываю глаза, чтобы остановить головокружение. Когда я вновь открываю их, ожидая увидеть знакомую обстановку, на экране появляется лицо медсестры.
        - Вы должны быть готовы - у нее наступила декомпенсация. Из-за пневмонии, развившейся вследствие ковида, - поясняет медсестра. - Но на данный момент отказывают не только ее легкие, но и почки и сердце…
        У меня застревает комок в горле. Прошла всего пара недель с тех пор, как я видела ее в последний раз. Я дважды звонила в «Гринс» с телефона Абуэлы. Всего несколько дней назад меня заверили, что ее состояние стабилизировалось. Как могло так многое измениться за столь короткое время?
        - Она… в сознании? - спрашиваю я.
        - Нет, - отвечает медсестра. - Мы вкололи ей большую дозу успокоительного. Но вы все еще можете поговорить с ней. Слух пропадает в последнюю очередь… - Она ненадолго замолкает. - Сейчас самое время попрощаться с ней.
        Мгновение спустя я вижу призрака на больничной койке, укрытого одеялом до самого подбородка. Щеки мамы впали, кожа бледная, дыхание прерывистое. Я пытаюсь совместить эту картинку с образом женщины, которой приходилось прятаться в бункерах в зоне боевых действий, чтобы вести оттуда хронику ужасных событий.
        Гнев захлестывает меня. Почему никто не пытается помочь ей? Если ей трудно дышать, можно ведь подключить ее к аппарату ИВЛ. Если ее сердце остановится…
        Если ее сердце остановится, они не станут ничего предпринимать, ведь я подписала отказ от реанимации, когда поместила маму в «Гринс». Учитывая ее состояние, особого смысла продлевать ее жизнь какими-то искусственными способами я не видела.
        Мне неловко осознавать, что медсестра держит в руках iPad или телефон и ждет, пока я попрощаюсь со своей матерью. Но что я могу сказать женщине, которая не помнит, кто я такая, сейчас и которая частенько забывала обо мне в прошлом?
        Когда она снова появилась в моей жизни, уже страдающая деменцией, я убедила себя, что, поместив ее в дом престарелых, я проявила к ней больше заботы, чем она когда-либо проявляла в отношении меня. Я не могла взять ее к себе, в свою крошечную квартирку, которую тогда снимала, да она и не захотела бы жить со мной под одной крышей, мы ведь были почти незнакомы. Поэтому я придумала оплатить ей проживание, продав ее же работы. Я подобрала для нее лучший из возможных Центр по уходу за больными деменцией, устроила ее туда и похвалила себя за хорошо проделанную работу. Я была так занята мыслями о том, что оказалась для нее лучшей дочерью, чем она для меня - матерью, что не заметила, как лишь увеличила дистанцию между нами. Я не использовала оставшееся у нее время, чтобы получше узнать свою мать или заслужить ее доверие. Я защищала себя от повторного разочарования, а потому не стала развивать наши отношения.
        «Совсем как Беатрис», - внезапно осознаю я.
        - Мама, - откашлявшись, начинаю я, - это я, Диана. - Я ненадолго замолкаю, а затем добавляю: - Твоя дочь.
        Я жду какой-то ответной реакции, но ничто в ее поведении не говорит о том, что она вообще меня слышит.
        - Мне жаль, что меня нет рядом…
        Правда ли мне жаль?
        - Я просто хочу, чтобы ты знала…
        Я проглатываю боль, которая ревет внутри меня. В голове мелькают обрывки воспоминаний. Я вижу, как отец вешает на стену моей спальни гигантскую карту. Вместе мы вдавливаем канцелярские кнопки в каждую страну, где успела побывать моя мать. Я вспоминаю о том, как всякий раз, когда возвращение мамы откладывалось, отец пытался меня отвлечь. Он позволял мне выбрать какой-то один цвет, и всю еду готовил исключительно из продуктов этого цвета. Я помню, как горели мои щеки, когда в тринадцать лет мне пришлось объяснять отцу, что у меня начались месячные. Я помню шипение в телефонной трубке, когда я притворялась, будто мама говорит что-то другое вместо ее обычного «Ты ведь знаешь, я непременно пришла бы на твой день рождения/ концерт/ Рождество, если бы могла». Я помню, как по ночам, лежа в постели, я мечтала о том, чтобы она была просто моей матерью. А после всегда стыдилась этих мыслей, ведь то, чем она занималась, было намного важнее.
        Я отлично помню это чувство - быть забытой.
        И в эту секунду, видя на экране своего телефона человека, которого никогда по-настоящему не знала, я не могу заставить себя говорить, поскольку боюсь того, что могу в конечном итоге сказать.
        Тебя тоже не было рядом, когда ты была нужна мне.
        Quid pro quo.
        И ровно в этот момент связь обрывается.
        Елена трижды пытается перезагрузить модем. В какой-то момент мне даже удается дозвониться до «Гринс», но картинка на экране сразу же замирает, а затем пропадает. Я сажусь в машину Габриэля. И когда мы проезжаем по главной улице Пуэрто-Вильямиля то место, где телефон худо-бедно ловит, на него приходит сообщение:
        Ваша мать скончалась сегодня вечером в 18:35. Примите наши глубочайшие соболезнования. Сочувствуем вашей утрате.
        Габриэль косится в мою сторону.
        - Это то… - начинает он, но не заканчивает, и я киваю. - Могу я чем-то помочь? - учтиво спрашивает Габриэль.
        Я качаю головой:
        - Я просто хочу домой.
        Габриэль провожает меня до дверей моей квартиры, и я вижу, как он пытается подобрать слова, чтобы спросить, стоит ли ему остаться. Но прежде чем он успевает это сделать, я благодарю его и говорю, что просто хочу прилечь. Спустя какое-то время я слышу его шаги в доме Абуэлы и представляю, как он сообщает ей с Беатрис о смерти моей матери.
        Я задерживаю дыхание в ожидании, когда до меня наконец дойдет смысл этих слов.
        Я беру телефон и смотрю на сообщение, присланное «Гринс», а затем свайпаю влево большим пальцем, чтобы удалить его.
        Вот как просто оказывается вычеркнуть кого-то из своей жизни.
        И тут же понимаю, что это не совсем так.
        Когда умер мой отец, все было совершенно иначе. Было похоже, будто ткань моего мира треснула и разошлась, и, как бы я ни старалась, залатать прореху мне так и не удалось. Даже сейчас, четыре года спустя, занимаясь своими делами, я иногда задеваю этот шов, и он чертовски болит.
        Я нахожу бутылку каньи в своем шкафу - Габриэль отлил мне немного после той ночи под открытым небом и принес вместе с коробкой со свежими овощами. Поскольку стопки у меня нет, я наливаю немного каньи в стакан для сока, а затем, пожав плечами, доливаю до самой кромки. Я делаю здоровенный глоток, и огонь струится по моим внутренностям.
        Прямо сейчас мне хочется одного - напиться до чертиков.
        Я снимаю с себя одежду - ту, в которой поднималась на Сьерра-Негру, - неужели это было сегодня? - и принимаю душ. Стоя под душем и ощущая, как струи воды, точно иголки, впиваются в мою кожу, я произношу это слово вслух: «сирота». У меня больше нет родителей. Я - словно остров в океане, точно такой же, как тот, на котором застал меня карантин.
        Еще многое предстоит сделать: организовать похороны, расторгнуть договор аренды. Но прямо сейчас мне даже думать об этом утомительно.
        Я натягиваю на себя чистое нижнее белье и одну из старых футболок Габриэля, которая настолько мне велика, что почти закрывает бедра. Я убираю волосы с лица и заплетаю их в косу. Затем сажусь за стол и наливаю себе еще один полный стакан каньи.
        - Ну, мам, - я пробую на вкус горечь этого слова, - за тебя! - И делаю еще один глоток.
        К завтрашнему дню СМИ по всему миру раструбят о ее смерти. В некрологах распишут ее успехи - от первого участия в боевых действиях в качестве корреспондента до Пулицеровской премии, которую она получила в 2008 году за фотографии мирной демонстрации в Мьянме, закончившейся кровопролитием.
        Церемония награждения состоялась в Нью-Йорке в конце мая. Шикарный ланч, в котором приняла участие моя мать. Но отца там не было.
        Он был на моем школьном выпускном - аплодировал, когда я поднялась на сцену, чтобы получить диплом.
        Я скрещиваю перед собой руки и опускаю на них голову, перебирая в голове грязный песок воспоминаний о своей матери в поисках золота. Наверняка оно там есть.
        Я отбрасываю воспоминания одно за другим. Все они начинаются с чего-то хорошего: командировка, в которую мама взяла меня с собой; мой подарок на День матери, который я сделала для нее в детском саду; студенческая выставка, в которой участвовала моя работа, а мама стояла перед ней, наклонив голову, внимательно всматриваясь в каждый мой мазок. Однако воспоминание вскоре лопается, словно воздушный шарик, проткнутый иголкой эгоизма: несдержанное обещание осмотреть местные достопримечательности из-за очередного цейтнота; телефонный звонок от ее агента, раздавшийся как раз в тот момент, когда мама начала разворачивать мой подарок; жесткая критика пропорций в моей работе без капли похвалы.
        «Неужели ты так сильно меня ненавидела?» - удивляюсь я про себя.
        Но уже знаю ответ на свой вопрос: «Нет». Чтобы ненавидеть кого-то, нужно считать его достойным вашего внимания.
        Затем что-то всплывает в моем сознании.
        Я совсем маленькая и сижу рядом с мамой. Она вставляет пленку в свой фотоаппарат - волшебную черную коробочку. Мне запрещено к ней прикасаться точно так же, как запрещено входить в мамину темную комнату с ее кошмарным светом и химическим запахом. Мама положила маленькую коробочку себе на колени и осторожно наматывает скользкую пленку, попадая дырочками на зубчики. Фотоаппарат издает мягкие щелкающие звуки.
        - Хочешь мне помочь? - спрашивает мама.
        Руки у меня крошечные и неуклюжие, поэтому мама накрывает мои пальцы своими, и вместе мы вращаем маленький рычажок, натягивая пленку. Мама закрывает фотоаппарат, затем берет его, подносит к глазам и фокусируется на моем лице. Она нажимает на спусковую кнопку затвора.
        - Вот, - говорит она. - А теперь попробуй ты.
        Она помогает мне взять фотоаппарат поудобнее и кладет мой палец на кнопку спуска. Я тысячу раз видела, как она снимает. Вот только я не представляю, как поймать кадр в видоискатель. Я вообще не знаю, на что там нужно смотреть.
        Мама заливается смехом, когда я со всей силы давлю на спусковую кнопку затвора, и фотоаппарат тут же делает лавину снимков, издавая звук, похожий на бешено колотящееся сердце.
        Сейчас я понимаю, что никогда не видела получившихся фотографий. Насколько я знаю, мама проявила их и обнаружила там сумасшедший коллаж из размытых стен, потолка и ковра. Наверное, я даже не попала в фокус.
        Впрочем, это не имеет никакого значения. На мгновение настала моя очередь.
        Новые воспоминания остры, как нож, и я жду, когда рана начнет кровоточить. Но… ничего не происходит. Сидеть здесь, на другом конце земного шара, цепляясь за пять секунд проявления материнства и желая, чтобы их было больше, довольно удручающе.
        - Диана?
        Я поднимаю голову и вижу перед собой Габриэля. Я щурюсь и часто моргаю, когда он включает свет. Я даже не заметила, как опустилась ночь.
        - Я шел домой, - говорит он, - и решил тебя проведать. Как ты себя чувствуешь?
        - Все еще трезвой, вот как. - Я пододвигаю ему бутылку каньи. - Присоединяйся. - Габриэль продолжает молча смотреть на меня, пока я в очередной раз наполняю свой стакан. - Полагаю, ты сейчас скажешь, что я не должна напиваться.
        Габриэль достает из шкафчика второй стакан и наливает себе, затем садится напротив меня.
        - Если и существует подходящий момент, чтобы напиться, - отвечает он, - так это когда пьешь за того, кого любил и потерял. Мне так жаль, Диана.
        - А мне нет, - шепчу я, и его взгляд устремляется на меня. - Вот. Теперь ты знаешь мою страшную тайну. Я ужасный, сломленный человек. Моя мать умерла, а я не чувствую… ничего. - Я чокаюсь своим стаканом с его. - Вот почему я сегодня пью.
        Я делаю глоток, но внезапно что-то идет не так. Кашляя и отплевываясь, я подаюсь вперед, пытаясь - безуспешно - отдышаться. Я словно бы вдохнула огонь.
        У меня начинает мутиться в глазах, и тут я ощущаю, как Габриэль начинает круговыми движениями поглаживать меня по спине.
        - Дыши, - успокаивает меня Габриэль. - Легче.
        У меня горит в горле, из глаз текут слезы, и я не знаю, что тому причиной - что я чуть не задохнулась или что мне захотелось разреветься. Впрочем, я не уверена, что это так уж важно.
        Габриэль садится на корточки рядом со мной. Он протягивает мне бандану, чтобы я могла вытереть лицо, но слезы продолжают течь по моим щекам. Мгновение спустя, тихонько выругавшись, он обнимает меня. Я утыкаюсь ему в шею.
        Я не знаю, в какой момент воздух начал вновь входить в мои легкие и выходить из них, а также в какой момент я перестала плакать. Но я отмечаю про себя ритмичное движение руки Габриэля, которой он гладит меня от макушки до кончика моей косы. Я чувствую его губы на своем виске. Мы дышим в унисон.
        - Ты не сломлена, - утешает меня Габриэль. - Ты можешь чувствовать.
        Затем он целует меня в губы. Это кажется мне самой естественной вещью на свете. Я запускаю пальцы в его волосы и придвигаюсь на самый краешек стула, поближе к Габриэлю. Мне вновь становится тяжело дышать, но на сей раз я задыхаюсь добровольно.
        Габриэль по-прежнему сидит на корточках рядом со мной. Одним движением он подхватывает меня и сажает на стол, встав между моих ног.
        - Я ужасно рад, что починил эту чертову штуку, - бормочет он мне в губы, и мы оба начинаем смеяться.
        Мои руки скользят по его предплечьям, а ноги цепляются за его колени. Он целуется так, словно изливает себя в меня. Как будто это его последний миг на земле и ему нужно оставить свой след.
        Его руки движутся вверх от моих коленей к бедрам, а затем сжимают мягкую ткань футболки. Все это время мы не прекращаем целоваться. Мы целуемся и целуемся. Когда его пальцы касаются моего нижнего белья, Габриэль внезапно останавливается и отстраняется. Он смотрит на меня. Его глаза такие темные, что кажутся бездонными. Я киваю, и он стягивает с меня футболку. Я чувствую его зубы на своей шее, чувствую, как они задевают цепочку чудесного медальона. Затем Габриэль, словно выписывая какие-то слова, проводит языком между моими грудями, по животу, опускаясь все ниже.
        - Pienso en ti todo el tiempo[62 - Я все время думаю о тебе (исп.).], - признается Габриэль, пододвигая меня к краю стола, прежде чем снова опуститься на колени.
        Я чувствую жар его влажного рта сквозь тонкий хлопок нижнего белья. Он упивается процессом.
        Я - словно гроза, впитывающая в себя энергию. Я тяну Габриэля за волосы, поднимаю его с колен и прижимаюсь к нему всем телом. Комната начинает кружиться, когда он поднимает меня и несет в спальню. Мы опускаемся на кровать. Наши тела сплетаются, но он тут же перекатывается на бок, чтобы не наваливаться на меня всем своим весом, и, оказавшись без его прикрытия, я начинаю дрожать от холодного воздуха, разгоняемого потолочным вентилятором. Мои волосы растрепаны; Габриэль убирает их с моего лица и ждет.
        - Да? - спрашивает он.
        - Да.
        Я оказываюсь сверху и снимаю с Габриэля всю одежду, после чего опускаюсь на него, тону в нем и теряю себя.
        Только после того, как он заснул, крепко сжимая меня в своих объятиях, я понимаю, что я вовсе не потеряна. Я только что нашлась.
        Я просыпаюсь оттого, что ощущаю на себе пристальный взгляд Габриэля. Я чувствую его руку на своем плече - он сжимает его так, словно опасается, будто я, как песок, утеку сквозь пальцы.
        Голова раскалывается, во рту пересохло, но я знаю, что не могу винить канью в том, что случилось вчера ночью. Я пошла на это сознательно, мой ум был ясным, хотя сердце болело.
        Однако теперь это тонущий во мне якорь.
        «Еще секундочку», - молю я.
        Я прижимаю ладонь к теплой груди Габриэля и собираюсь что-то сказать.
        - Не надо, - умоляет он. - Не сейчас.
        Потому что мы оба знаем, что нас ждет. Медленное распутывание этого клубка. Оправдания, извинения и видимость дружбы, которой мы укроем случившееся и никогда больше не заглянем под это покрывало.
        Его поцелуй так нежен, словно песня на незнакомом языке. Даже после того, как он отстраняется, я продолжаю ее напевать.
        - Прежде чем ты что-нибудь скажешь… - начинает Габриэль.
        Но не заканчивает. И хотя никто из нас не слышал стука или звука открывающейся двери, мы отчетливо слышим звук бьющегося стекла и фарфора. Беатрис застает наши переплетенные друг с другом тела. Она роняет завтрак, который так любезно приготовила для меня, и убегает прочь.
        Мы тут же вскакиваем, поспешно одеваемся и спешим в дом к Абуэле, но Беатрис там уже нет.
        Не сговариваясь, мы молча садимся в джип Габриэля и едем в город, оглядывая пустые улицы в поисках девочки. Возле причала Габриэль поворачивает и направляется к высокогорью.
        - Она могла вернуться на ферму, - предполагает он, и я киваю, потому что думать об иных вариантах слишком страшно.
        Но я знаю, что Габриэль тоже заметил выражение на лице Беатрис. Это было не просто смущение. Это был шок оттого, что ее… предали. Это было выражение лица человека, который понял, что он по-настоящему одинок.
        Такого выражения я не видела на ее лице с момента нашей встречи на причале в Конча-де-Перла, когда Беатрис спокойно наблюдала за тем, как с кончиков пальцев капает ее собственная кровь.
        За время моего пребывания на Исабеле Беатрис проделала огромный путь от отчаяния к смирению. Если изначально она не слишком радовалась возвращению домой, то теперь, по крайней мере, казалась менее истерзанной своими переживаниями. Она перестала резать себя. Старые порезы превратились в серебристые шрамы.
        Но теперь они вновь кровоточат. И все из-за нас.
        Я знаю, что порезы не всегда свидетельствуют о намерении человека покончить с собой. И все же иногда они приводят к самоубийству. Беатрис открылась мне, доверилась, считала своим человеком. И застала в объятиях другого.
        Во мне образуется маленькая воронка, наполняющаяся чувством вины. Финн. Моя мать.
        То, что я сделала прошлой ночью, плохо по многим параметрам. Но я стараюсь об этом не думать, потому что сейчас важно только одно: найти Беатрис и уговорить ее не делать глупостей.
        Я слышу, как все внутри меня шепчет: «Трусиха!»
        - Наш остров совсем небольшой, - натянуто говорит Габриэль. - Но внезапно кажется таким огромным.
        Я понимаю, что он имеет в виду. На Исабеле полно тропинок и дорожек, до которых невозможно добраться на машине. Кое-где можно встретить ядовитые растения и кактусы с шипами. Есть места, настолько густо заросшие зеленью, что сквозь нее ничего не видно. Иными словами, способов причинить себе вред - намеренно или непреднамеренно - здесь предостаточно.
        - Мы обязательно ее найдем. - Мне хочется накрыть его руку на коробке переключения передач своей, но в последний момент я решаю этого не делать и вновь кладу ладонь себе на колено.
        Я отворачиваюсь от Габриэля и вглядываюсь сквозь боковое стекло в окружающий пейзаж, пытаясь заметить хоть какое-то движение. Беатрис никак не могла обогнать нас. Если только не одолжила велосипед у Абуэлы. А мы потеряли несколько минут, осматривая улицы Пуэрто-Вильямиля.
        Наконец мы добираемся до фермы. Я выскакиваю из джипа до полной его остановки и бросаюсь в дом, выкрикивая имя Беатрис. Габриэль следует за мной по пятам, осматривает гостиную и бросается в спальню, но и там никого нет.
        Он опускается на матрас и бормочет:
        - Вот дерьмо!
        Я стою в дверях.
        - Быть может, ей просто захотелось побыть одной, - с надеждой в голосе тихонько говорю я. - Быть может, она совсем скоро вернется домой.
        Его затравленный взгляд встречается с моим, и я понимаю, что Габриэлю не впервые искать дорогого его сердцу человека, который пропал без вести.
        Он хватает рюкзак Беатрис, стоящий рядом с кроватью, и вываливает его содержимое на постель.
        - Что ты пытаешься найти? - спрашиваю я.
        - То, что она забрала с собой. То, что намеренно оставила дома. - Он расстегивает молнию на внутреннем кармане рюкзака и засовывает руку внутрь. - Я не знаю.
        Габриэль ищет хоть какую-то подсказку. Намек на то, куда Беатрис могла сбежать, чтобы ее никто не нашел.
        Я открываю верхний ящик комода и начинаю перебирать ее трусики и лифчики. Внезапно пальцами я нащупываю что-то похожее на дневник.
        Выдвинув ящик почти полностью, я понимаю, что передо мной не дневник, не блокнот и даже не книга. Это стопка открыток, перетянутая резинкой для волос.
        Все мои открытки Финну. Открытки, которые, по заверениям Беатрис, она давно отправила.
        Я чувствую себя так, словно меня пронзили мечом насквозь. Я снимаю резинку и перебираю открытки - логотип компании «G2 Tours» в окружении различных фотографий с одной стороны и мой корявый почерк с другой. Единственная ниточка, связывавшая меня с Финном. Поскольку отсутствие нормального сигнала лишило нас возможности регулярно обмениваться телефонными звонками или электронными письмами, я надеялась, что Финн хотя бы время от времени получал мои послания.
        Вот только… ничего он не получал.
        Нас с ним разделяют тысячи миль, а от меня ни слова. Если вспомнить наш последний разговор, то мое молчание можно объяснить обидой или злостью. На худой конец Финн мог подумать, что я просто выбросила его из головы.
        Я смотрю на Габриэля и понимаю: по крайней мере, прошлой ночью именно это и произошло.
        Он по-прежнему сидит на матрасе рядом с кучкой личных вещей Беатрис - учебники, зарядное устройство для телефона, наушники и несколько батончиков мюсли. Габриэль держит в руке полароидный снимок и хмурится. Кусочек скотча аккуратно соединяет разрезанное надвое фото.
        На одной половинке фотографии изображена симпатичная девушка с вьющимися светлыми волосами. Она обнимает Беатрис одной рукой, а другой, по-видимому, нажимает на кнопку спуска. Глаза обеих девочек закрыты, они целуются.
        Ана Мария.
        Я никогда не видела на лице Беатрис подобного выражения - на снимке она выглядит абсолютно счастливой.
        - Кто эта девушка? - бормочет Габриэль.
        Интересно, о чем он думает?
        - Член ее принимающей семьи, подруга из Санта-Крус, - отвечаю я.
        - Подруга, - эхом отзывается он.
        Я предполагаю, что так он реагирует на целующихся девочек. Но когда Габриэль кончиком пальца прикасается к кусочку клейкой ленты в центре фотографии, я понимаю, что он злится на того, кто разбил сердце Беатрис. Кто причинил ей столько боли, что Беатрис в сердцах разорвала фотографию на части, но затем, пожалев о содеянном, склеила ее обратно.
        - Когда занятия в школе отменили, Беатрис умоляла меня разрешить ей вернуться сюда. Причина в этом?
        Мне нравится, как Габриэль отбрасывает в сторону тот факт, что его дочь влюбилась в девушку. Ему важно только то, что ей причинили боль. Что она все еще страдает. Что мы - далеко не первые в списке дорогих ей людей - подвели ее.
        Внезапно мне на ум приходят слова Беатрис, которые она произнесла в trillizos.
        Правда или действие… Безусловная любовь - чушь собачья!.. Она любит меня, но не так, как люблю ее я…
        Мне стало интересно, каково это - просто отпустить.
        - Габриэль, - выдыхаю я, - кажется, я знаю, где она.
        Три обвалившихся лавовых туннеля находятся не так далеко от фермы Габриэля. Часть пути мы едем на джипе, оставшееся расстояние до входа в туннели проделываем пешком. Габриэль закидывает альпинистскую веревку и страховочную систему себе на плечо. Мы пробираемся сквозь густой подлесок, я зову Беатрис по имени, но ответа нет.
        Я вспоминаю о лестнице, ведущей вглубь туннеля, о непроглядной тьме, простирающейся за ее пределами. Интересно, на какой высоте от дна туннеля обрывается лестница?
        Сжимая в руке чудесный медальон Абуэлы, я шепчу молитву себе под нос.
        - Беатрис! - снова зову я.
        Ветер шепчет в кустах и теребит мои волосы. Габриэль находит крепкое дерево, обматывает вокруг него один конец веревки и завязывает на ней несколько причудливых узлов. Сегодня прекрасный день. По небу плывут пушистые белые облака, пение птиц напоминает чудесную симфонию. И это кажется мне какой-то вопиющей несправедливостью! Наконец мы оказываемся перед тремя туннелями. Беатрис, если она вообще здесь, может быть в любом из них.
        На дне любого из них.
        - Я иду вниз, - заявляю я Габриэлю.
        - Что? - Он резко поднимает голову от веревки. - Диана, постой!
        Но я не могу ждать. Я начинаю спускаться в туннель, находящийся по соседству с тем, в который мы спускались с Беатрис. Я жду, пока мои глаза не привыкнут к темноте. Далекое солнце золотом отражается от минералов в стенах туннеля. Я спускаюсь все ниже, словно поглощаемая этим огромным каменным ртом.
        Все, что я слышу, - это ритмичный звук капающей воды. Кап. Кап.
        А затем сдавленный всхлип.
        - Беатрис! - кричу я и начинаю спускаться быстрее. - Габриэль! - зову я. - Сюда! - В спешке я теряю равновесие на скользкой лестнице. - Беатрис, держись! Я иду.
        Через мгновение до меня доносится ее голос.
        - Уходите, - всхлипывает она.
        Ее слова бестелесны и парят в воздухе, словно призраки. Я по-прежнему не вижу ее.
        - Я знаю, ты расстроена тем, что увидела. - Я спускаюсь все ниже, ниже и ниже, пока не оказываюсь на последней ступеньке лестницы, но Беатрис там нет.
        В отчаянии я смотрю вниз, опасаясь увидеть ее искалеченное тело.
        - Мне не стоило с вами заговаривать, - отзывается Беатрис.
        Я по-прежнему ее не вижу и, замерев, прислушиваюсь к эху. Я следую на тихий звук ее плача и - наконец - замечаю какое-то движение в темноте. Беатрис цепляется за другую лестницу на дальней стороне туннеля, оставленную другими посетителями.
        - Я думала… вам не наплевать. Я думала, вы были со мной честны. Но вы такая же, как остальные. Говорите красивые слова, а потом все равно уходите.
        - Ты действительно мне не безразлична, Беатрис, - мягко отвечаю я. - Но ты ведь знаешь, что рано или поздно я уеду.
        - Вы сказала моему отцу то же самое до или после того, как переспали с ним?
        Я вздрагиваю.
        - Это вышло случайно, - отзываюсь я.
        - Да, конечно. Продолжайте вешать мне лапшу на уши…
        - Дело не в нем, а в тебе, Би, - пытаюсь убедить ее я. - Я переживаю за тебя. Поверь мне!
        Ее рыдания становятся громче.
        - Прекратите врать! - кричит она. - Просто, блин, замолчите!
        Внезапно чьи-то ботинки ударяются о стену совсем недалеко от меня, и лестница подо мной вздрагивает.
        - Она не лжет, Беатрис, - говорит Габриэль, возникая в пространстве между мной и своей дочерью.
        У него на поясе завязана узлом альпинистская веревка - связующее звено между нами и верхним миром. Она натянута до предела и кажется слишком тонкой, чтобы выдержать его вес. Если она оборвется, Габриэлю будет не за что уцепиться - он находится на одинаковом удалении от наших с Беатрис лестниц.
        - Иногда такое случается, когда… любишь кого-то, - тихо продолжает он. - Никому из нас не дано выбирать, в кого влюбиться.
        У меня перехватывает дыхание. Он говорит о нас с ним? О Беатрис и Ане Марии? О своей бывшей жене?
        Габриэль пытается балансировать, переступая ногами по скользкой стене туннеля. Он движется в сторону Беатрис, но делает это крайне осторожно, чтобы не спугнуть дочь и не спровоцировать на что-то ужасное.
        - Тебе было бы намного лучше без меня. - Слова Беатрис перемежаются резкими всхлипами. - Как и всем остальным.
        Габриэль качает головой:
        - Ты не одна, даже если тебе кажется иначе. Я тоже не хочу быть один. - Габриэль задерживает дыхание, а затем выдыхает: - Я не могу потерять еще и тебя.
        Он протягивает ей руку.
        Беатрис не двигается с места.
        - Ты меня совсем не знаешь. Ты не знаешь, какая я на самом деле, - говорит она приглушенным от стыда голосом.
        Их дыхание кружит, отдаваясь эхом.
        - Я знаю, - отвечает Габриэль. - Ты моя дочь. Только это имеет значение. Кем ты являешься… или не являешься помимо этого, совершенно не важно.
        Он протягивает руку в пустоту.
        На полпути она встречается с рукой Беатрис. В следующее мгновение Габриэль заключает дочку в объятия и крепко привязывает к себе веревками. Он шепчет ей что-то на ухо на испанском. Беатрис цепляется за плечи отца, прерывисто дыша.
        Все втроем мы начинаем медленно двигаться к свету.
        Следующие несколько часов проносятся как в тумане. Мы берем Беатрис к Абуэле, потому что Габриэль не хочет оставлять дочь одну на ферме, пока провожает меня. Абуэла заливается слезами при виде Беатрис и начинает суетиться вокруг нее. Беатрис тоже плачет, молчит и кажется смущенной. Габриэль уделяет ей максимум своего внимания и энергии, как и положено отцу.
        В какой-то момент я выскальзываю из дома Абуэлы и иду в свою квартиру. Я забираюсь на невысокую стену, отделяющую мой внутренний дворик от пляжа. Этой семье надо дать время залечить свои раны, а потому мне там не место.
        Но…
        Я тут же начинаю задаваться вопросом: а где же оно, собственно, мое место?
        Я думаю об открытках в ящике комода, которые так и не были отправлены. О том, что я хотела бы поведать Финну. О том, что никогда ему не скажу.
        Не знаю, сколько времени я просидела на невысокой стене, но солнце успевает почти опуститься за горизонт, а океан - отступить, оставив на песке длинную цепочку сокровищ: морские звезды, отливающие перламутром раковины и водоросли, похожие на спутанные волосы русалок.
        Я чувствую приближение Габриэля еще до того, как он сообщает о своем присутствии. Пространство меняется, когда в нем появляется Габриэль. Воздух становится будто наэлектризованным. Габриэль останавливается недалеко от того места, где сижу я, и устремляет взгляд на оранжевую линию горизонта.
        Я киваю в знак приветствия и спрашиваю:
        - Как она?
        - Спит. - Он делает шаг вперед.
        Его волосы развеваются на ветру, который своим дуновением как бы тоже приветствует Габриэля в своих владениях.
        Габриэль садится рядом со мной, подтянув одну ногу к подбородку и положив на нее руку.
        - Я подумал, тебе хотелось бы знать, что с ней все в порядке.
        - Так и было, - отвечаю я. - В смысле, так и есть.
        - Мы с ней поговорили, - нерешительно признается Габриэль.
        - О… школе? - спрашиваю я, но на самом деле имею в виду Ану Марию.
        - Обо всем, - отзывается он, переводя взгляд на меня. - Я хотел бы эту ночь провести с ней. - На его щеках появляется подобие румянца. - Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, будто…
        - Да я и не думала…
        - Не то что я не хочу…
        Мы оба замолкаем.
        - Ты отличный отец, Габриэль, - тихонько говорю я. - Ты всегда защищаешь тех, кто тебе дорог. Ни на секунду в этом не сомневайся.
        Он принимает комплимент как-то неловко, отводя глаза.
        - Ты знаешь, ведь это я ее так назвал, - внезапно признается он. - Луз хотела дать ей имя в честь героини какого-то сериала, но я настоял на Беатрис. Как будто знал, чем все обернется.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Беатриче - так звали возлюбленную Данте. Мысли о ней помогли поэту пройти ад и чистилище. Так и я: всякий раз, когда жизнь становится невыносима, моя Беатрис вытаскивает меня из болота обратно, к свету.
        Его слова отзываются такой нежностью и трепетом внутри меня, но вместо того, чтобы прислушаться к себе, я пытаюсь разрядить обстановку.
        - Я просто шокирована.
        - Тем, что я назвал ее Беатрис?
        - Тем, что ты читал «Божественную комедию».
        Губы Габриэля расплываются в слабой улыбке.
        - Ты еще так многого обо мне не знаешь. - В его словах я слышу нотку печали, потому что мы оба понимаем: узнать друг друга получше нам не суждено.
        Он поднимается и закрывает от меня океан, затем берет мое лицо в свои ладони и целует меня в лоб.
        - Спокойной ночи, Диана, - говорит Габриэль и оставляет меня наедине со звездами и прибоем.
        Я заворачиваюсь в ночь, словно в теплый плед. Я думаю о Нью-Йорке, Финне и своей матери. О кедах и воскресных бранчах в нашем с Финном любимом кафе, когда у него выдавался выходной. О синей коробочке от Тиффани, спрятанной в глубине его ящика с нижним бельем. Я вспоминаю, какое облегчение обычно испытывала, успев в последнюю секунду заскочить в вагон метро; вспоминаю, каким вкусным был чизкейк, купленный мной в 3:00 утра; вспоминаю о часах, проведенных на сайте zillow.com за рассматриванием домов в Уэстчестере, которые мы не могли себе позволить. Я вспоминаю о зиме и запахе жареных каштанов на лотках торговцев. О лете и асфальте, проваливающемся под моими каблуками. Я думаю о Манхэттене - острове, полном разнообразных, решительных людей, стремящихся к чему-то лучшему, не тратящих ни одного своего дня на прогулки во сне. Но кажется, что меня с ними разделяет целая жизнь.
        Потом я думаю об этом острове, где нет ничего, кроме времени. Где перемены происходят медленно и неизбежно.
        Здесь не получится забыться в поручениях и рабочих заданиях; не получится исчезнуть в толпе. Я вынуждена идти, а не бежать, и в результате я замечаю вещи, мимо которых прежде промчалась бы не оглядываясь: суету краба в борьбе за новую раковину, чудо восхода солнца, яркий всплеск цветка кактуса.
        «Быть занятым» означает быть настолько сосредоточенным на том, чего у вас нет, что не замечать плодов своей работы.
        Это защитный механизм. Потому что, если перестать суетиться - если сделать паузу, - вы начнете задаваться вопросом: почему прежде вы были уверены, что все эти вещи вам нужны?
        Я больше не могу отличить небо от моря, но я слышу шум волн. Потеря зрения; обретение понимания.
        Когда мы с Финном бронировали поездку на Галапагосские острова, турагент сказала нам, что путешествие изменит нашу жизнь.
        Она как в воду глядела.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Всякий раз, когда кого-то экстубируют в отделении реанимации и интенсивной терапии, в громкоговорителях звучит песня Битлз «Here Comes the Sun». Прямо как в фильме «Голодные игры», только наоборот - там играла музыка, когда кто-то из участников умирал. Мы тут же прекращаем любые дела и поднимаем глаза. Хотя, опять же, бывают дни, когда мы не замечаем, что заиграла песня.
        Сегодня, когда я уходил из больницы после 36-часовой смены, то заметил припаркованный возле здания грузовик-рефрижератор для тел, которые мы не можем отправить в морг.
        Бьюсь об заклад, каждый из этих людей приехал в больницу в полной уверенности, что попал сюда ненадолго - максимум на один-два дня.
        Я не видела ни Беатрис, ни Габриэля уже пять дней. Абуэлы тоже нигде не видно - наверное, вся семья просто вернулась на ферму. От этой мысли на душе становится легче. Я убеждаю себя: причина испытанного мной облегчения связана с тем, что Беатрис наконец получила помощь и поддержку, и никак не связана с тем, что теперь я могу сколь угодно долго избегать Габриэля. По правде говоря, я не знаю, что ему сказать. «Это было ошибкой» - хочет сорваться у меня с языка, но я не уверена, что именно было ошибкой: ночь с Габриэлем или все те годы, которые привели меня к ней.
        Поэтому всякий раз, когда я выхожу из своей квартиры и не вижу его, я будто бы получаю отсрочку. Ведь так я могу притвориться, что ничего не было, и отложить борьбу с последствиями случившегося.
        В один из дней я решаю вновь отправиться к Стене слез, надеясь на еще одно чудесное появление сигнала сотовой связи. Когда заветные столбики становятся черными, я звоню в «Гринс», чтобы договориться о кремации мамы, поясняя, что все еще нахожусь за границей. Затем я набираю номер Финна, но попадаю на голосовую почту.
        - Это я, - начинаю я свое сообщение. - Я писала тебе открытки, но они… вряд ли до тебя дойдут. Я просто хотела, чтобы ты знал: я думаю о тебе.
        Я не решаюсь добавить что-то еще.
        Наступает очередной солнечный, прекрасный день. Я надеваю купальник, беру маску с трубкой и отправляюсь через город в Конча-де-Перла. Пара владельцев магазинов, которые, как и все остальные местные жители, перестали строго соблюдать комендантский час, машут мне рукой или выкрикивают приветствия. Их лица скрыты масками. С кем-то из них мы познакомились на feria: они выменивали крем для загара, овсяные хлопья и свежие тортильяс на мои рисунки, которые затем развешивали в своих заведениях.
        Наконец я добираюсь до причала в Конча-де-Перла. На одной из скамеек развалился огромный морской лев. При моем приближении он поднимает голову, подергивает усами, а затем снова погружается в дремоту. Я раздеваюсь до купальника и спускаюсь по лестнице в океан, надеваю маску на лицо и длинными гребками прокладываю себе путь в самое сердце лагуны.
        Лежа на воде лицом вниз, краем глаза я замечаю рядом с собой огромную тень. Повернув голову, я вижу гигантского мраморного электрического ската, плывущего со мной в тандеме. Его грудные плавники похожи на крылья, а брюшные - на подол, которым скат подметает танцпол. Животное касается моих пальцев так мягко, словно убеждает меня в том, что не несет никакой угрозы. По ощущениям его плавник напоминает мне мягкую, влажную нижнюю юбку гриба с ее бархатистой поверхностью.
        Шесть недель назад подобное поведение местной фауны привело бы меня в замешательство. Теперь же я понимаю, что рядом со мной просто еще одно живое существо, с которым мы делим общее пространство. Я улыбаюсь, наблюдая, как скат уходит в сторону и вскоре превращается в точку на темно-синем фоне, после чего исчезает из виду.
        Я переворачиваюсь на спину и плыву какое-то время, подставляя лицо теплым солнечным лучам. А затем ленивым брассом направляюсь к причалу.
        И вновь застаю на нем Беатрис.
        На этот раз на ней нет вездесущей толстовки. Руки Беатрис обнажены, шрамы от порезов хорошо различимы. Она прижимает колени к груди, пока я поднимаюсь по лестнице. Оказавшись на причале, я снимаю маску с трубкой и отжимаю свои волосы. После чего опускаюсь рядом с Беатрис на колени.
        - У тебя все хорошо? - тихо интересуюсь я теми же словами, что и в первый раз здесь, в Конча-де-Перла, словно замыкая очередной круг.
        - Угу, - отвечает Беатрис, не сводя глаз со своих коленей.
        Между нами повисает напряженная тишина. В течение всего времени, которое я провела с Беатрис, нам всегда было о чем поговорить.
        - То, что ты тогда увидела… меня с твоим отцом… - Я качаю головой, не в силах закончить мысль. - Ты же знаешь, что у меня дома есть бойфренд. Это не должно было случиться. Мне очень жаль.
        Беатрис проводит ногтем большого пальца по углублению в дереве.
        - Мне тоже жаль, - эхом отзывается она, - что я не отправляла ваши открытки.
        Я много размышляла над тем, что могло заставить Беатрис солгать мне насчет отправки моих писем по почте. Не думаю, что в ее действиях был какой-то злой умысел… скорее, она просто не хотела меня ни с кем делить, особенно после того, как открылась мне. Этим можно объяснить и ее шок оттого, что она застала меня в постели со своим отцом.
        Беатрис доверяла мне. Точно так же, как доверял мне Финн.
        Внезапно я чувствую рвотные позывы - кажется, меня вот-вот стошнит. Потому что, как бы сильно я ни хотела отсрочить встречу с Габриэлем для объяснения произошедшего, еще меньше я хотела бы признаться в случившемся Финну.
        - Я поговорила со своим отцом об Ане Марии. - Беатрис смотрит прямо на меня.
        - И как все прошло?
        - Не так плохо, как я себе представляла, - уныло отвечает она.
        - Наш разум - удивительная вещь.
        Какое-то время она обдумывает сказанное мной.
        - Ну, не то чтобы у меня не было веских причин для беспокойства, - наконец продолжает Беатрис. - В мире полно людей, которые возненавидели бы меня из-за того, что мне… нравятся девушки. Но мой отец не один из них. - Беатрис гордо вскидывает подбородок. - Мне даже жаль Ану Марию. Ее родители не похожи на моего отца, поэтому ей приходится все время врать. Даже самой себе.
        Я не знаю, что на это ответить. Она права. В нашем мире хватает дерьма, и никогда не рано это понять.
        - Я не вернусь в школу, - заявляет Беатрис. - Отец сказал, что разрешит мне посещать онлайн-курсы, но взамен взял с меня обещание поговорить с психотерапевтом. Вчера у нас была первая встреча в Zoom. - Беатрис морщится. - Опять-таки, все прошло не так плохо, как я себе представляла.
        - Онлайн-школа? - повторяю я. - Через Zoom?
        - Папа заплатил Елене за то, чтобы она открыла свой дурацкий отель и включила Wi-Fi для более устойчивого соединения, - объясняет Беатрис.
        Я приподнимаю бровь и иронично спрашиваю:
        - Интересно, чем именно он ей заплатил?
        Губы Беатрис расплываются в улыбке, я тоже не могу сдержать ухмылки, и вскоре мы обе смеемся. Я обнимаю Беатрис, а она кладет голову мне на плечо. Вместе мы наблюдаем за играющим вдалеке морским львом.
        - Знаешь, - говорит она, - ты могла бы остаться здесь. С нами.
        Мне трудно ей перечить.
        - Когда-нибудь все же придется вернуться к реальной жизни, - возражаю я.
        Беатрис отстраняется от меня с задумчивым выражением лица.
        - Но разве хоть иногда, - спрашивает она, - происходящее здесь не казалось тебе реальным?
        Дорогой Финн!
        Возможно, эту открытку я вручу тебе лично в руки по приезде домой. Но мне нужно сказать тебе кое-что, и это не может ждать.
        Я много думала о том, что мы подчас совершаем непростительные поступки. Например, меня не было рядом с матерью, когда она умерла. А матери не было рядом со мной все мои детство и юность. Или то, что я оставила тебя одного во время пандемии. Или то, как ты уговорил меня отправиться в путешествие одной.
        О последнем я думала чаще всего. Когда ты сказал, что пытаешься уберечь меня… Наверное, ты просто старался убедить себя в том, что подобное решение было самым разумным. Ты был так уверен, что я непременно заражусь? Неужели ты веришь, что, когда мир разваливается на куски, лучше быть порознь с любимым, а не вместе?
        Конечно, я наверняка чересчур зацикливаюсь на этом, но в данный момент времени для размышлений у меня предостаточно. Я тебя не виню. Я тоже говорила и делала такое, чего говорить и делать мне не следовало.
        Я знаю, все совершают ошибки. И до недавнего времени я искренне считала, что ошибки - это слабость. А потому не позволяла себе их совершать, чтобы в следующий раз превзойти саму себя. Это оказывается так утомительно - пытаться никогда не сойти с пути из опасений о том, что в противном случае я не смогу вернуться на правильный путь.
        Итак, вот что я поняла: если, оглядываясь назад, ты понимаешь, что облажался - совершил какой-то непростительный поступок, - это не значит, что ему не суждено было произойти. Конечно, мы не хотели бы ошибаться, но если что-то идет не по плану, возможно, наш план изначально был неправильным. Не могу толком объяснить. Возьмем, к примеру, мой багаж. Быть может, нашедшему его человеку одежда была нужна больше, чем мне? Или Беатрис: как сложилась бы ее жизнь, если бы я не застряла на Исабеле? Или Китоми, которая получила возможность наслаждаться видом своей картины вместо того, чтобы отправить ее на склад и больше никогда не видеть. Или люди, которых ты спас, а также те, кого ты не смог спасти, но кого проводил до самого порога смерти. Теперь я понимаю: быть может, все не пошло наперекосяк. Быть может, все это время я ошибалась, и сейчас я нахожусь именно там, где и должна была оказаться.
        Кому: [email protected]@gmail.com(mailto:%[email protected])
        От кого: [email protected]@nyp.org(mailto:%[email protected])
        Я слишком устал, чтобы пересказывать все, что произошло сегодня в больнице.
        Надеюсь, ты там в порядке.
        У кого-то из нас должно быть все хорошо.
        Через две с половиной недели после того, как мы с Габриэлем провели вместе ночь, вернувшись домой с пробежки, на пороге своей квартиры я внезапно обнаруживаю записку. Вероятно, ее подсунули мне под дверь. В ней Габриэль зовет меня в поход в место под названием Плайя-Бараона. Он будет ждать меня завтра в 9:00 утра, если я решу принять приглашение.
        Я понимаю, что не смогу вечно прятаться от него, хотя мне бы этого очень хотелось. Сегодня 9 мая. Вот уже почти два месяца, как я живу на Исабеле. Однажды паром на Санта-Крус возобновит свою работу. На таком маленьком острове избежать встречи с Габриэлем мне вряд ли удастся. Я обязана с ним поговорить.
        На следующее утро я выскальзываю через раздвижные стеклянные двери и вижу, что Габриэль уже ждет меня в компании двух ржавых велосипедов и термоса с кофе.
        - Привет, - первой заговариваю я.
        Его взгляд устремляется на меня.
        - Привет, - отзывается Габриэль.
        Мне странно чувствовать стеснение рядом с тем, кого я ощущала внутри себя. От этой мысли у меня краснеют щеки, и я стараюсь отогнать ее разговором.
        - Велосипеды? Мы едем куда-то очень далеко?
        Габриэль потирает затылок.
        - Дальше, чем до Стены слез, но ближе, чем до Сьерры-Негры, - поясняет Габриэль. - Это секретное место, закрытое как для туристов, так и для местных жителей. В последний раз я бывал там в глубоком детстве.
        - Нарушаем очередной закон, - легкомысленно замечаю я. - Ты плохо на меня влияешь.
        Габриэль тут же поднимает глаза на меня.
        Я отворачиваюсь, хватаю один из велосипедов и откашливаюсь.
        - Я виделась с Беатрис. - Неуклюжая попытка сменить тему разговора. - Она заверила меня, что все… хорошо.
        Габриэль долго смотрит на меня, а потом берется за руль второго велосипеда.
        - Ладно, - тихо бубнит он себе под нос и кивает, как будто соглашаясь с моим решением насчет того, что подлежит обсуждению, а что - нет.
        Габриэль катит велосипед к главной дороге, по пути рассказывая мне, как Беатрис поведала ему о краже 123 детенышей черепах из питомника в 2018 году, как он сам безуспешно пытается втолковать Абуэле, что ей нельзя идти в церковь поиграть в loteria, даже если она пообещает не снимать маску. Мы едем по пыльным грунтовым дорожкам, а Габриэль продолжает рассказывать, как он почти закончил строительство второй спальни в доме на ферме и как это хорошо, потому что Беатрис планирует остаться с ним даже после возобновления работы школы на острове Санта-Крус.
        Потом около получаса мы едем в полной тишине.
        - Моей первой любовью была Луз, - внезапно говорит Габриэль. - Она сидела передо мной в классе, потому что наши фамилии стояли рядом в школьном журнале, и я несколько месяцев изучал три родинки на ее шее, прежде чем набрался смелости заговорить с ней. - Он смотрит на меня. - А ты помнишь свою первую любовь?
        - Конечно. Его звали Джаред, он был вегетарианцем. Поэтому я целый месяц отказывалась от мяса, только чтобы он обратил на меня внимание.
        Габриэль смеется:
        - Ты помнишь, что было до того, как ты поняла, что тебе нравятся мальчики?
        Я вопросительно смотрю на него:
        - Нет…
        - Вот именно. - Его челюсть напрягается. - Я никому не позволю снова разбить ей сердце.
        Настоящий рыцарь!
        - Разве кто-то посмеет покуситься на ее сердце, когда ты так рьяно его защищаешь?
        Он пристально смотрит мне в глаза. Я выдерживаю взгляд, но из-за этого чуть не врезаюсь в дерево. Габриэль вовремя успевает спрыгнуть с велосипеда и предупредить аварию.
        - Нам придется спрятать велосипеды. Если смотрители парка их заметят, то поймут, что здесь кто-то есть.
        Габриэль затаскивает свой велосипед в заросли кустарника и прикрывает ветками ржавый металл, затем проделывает с моим велосипедом то же самое.
        - Что теперь? - спрашиваю я.
        - Теперь мы пойдем пешком. Оставшийся путь займет не больше сорока пяти минут.
        Габриэль избегает скользких тем и рассказывает мне о своем детстве. Отец обычно читал ему перед сном «Моби Дика», потому что Мелвилл узнал о китобойном промысле по пути на Галапагосские острова. Только он называл их «заколдованными островами». Габриэль также рассказывает, что в последний раз был на Плайя-Бараоне с Amigos de las Tortugas - с Друзьями черепах - группой детей, которые отправились туда вместе с сотрудниками Исследовательской станции Чарльза Дарвина считать гнезда морских черепах. Компанию им составляли волонтеры со всего мира, и один из них - турист из Соединенных Штатов - научил Габриэля серфингу.
        Когда мы наконец преодолеваем дюну и видим расстилающийся внизу пляж, у меня перехватывает дыхание. Он прекрасен своей дикостью - ревущим морем и неухоженным песком, окаймленным кактусами и кустарником. Габриэль протягивает руку, и после секундного колебания я хватаюсь за нее. Он помогает мне перебраться через пригорок на пляж.
        - Осторожно! - Он тянет меня влево, чтобы я не наступила на небольшую ямку в песке, похожую на лопнувший под землей пузырь. - Да, вот так. Это гнездо морской черепахи.
        Я оглядываюсь и при внимательном рассмотрении замечаю еще двадцать таких же отверстий в песке.
        - Что, правда? - удивляюсь я.
        - Да. И как бы далеко в океан черепахи ни заплывали, они всегда возвращаются на этот пляж, чтобы отложить яйца.
        - Как они его находят?
        - По магнитному полю. По сути, у каждой части побережья есть свой отпечаток пальца, детеныши запоминают его и находят по памяти.
        - Круто! - Я не в силах скрыть своего восхищения.
        - Я привел тебя сюда не поэтому. - Габриэль указывает на извивающуюся линию на песке, которая теряется в прибое. - После того как самки черепах откладывают яйца, около сотни зараз, они уходят. - Он смотрит на меня. - И не возвращаются, чтобы позаботиться о своем потомстве.
        Внезапно мне кажется, что самое яркое воспоминание о моей матери - то, в котором она покидает наш дом с небольшой сумкой.
        - Но вот что невероятно, - продолжает Габриэль. - Два месяца спустя детеныши морских черепах вылупляются из своих яиц. Дело происходит ночью. Они должны добраться до океана прежде, чем ястребы, фрегаты или крабы доберутся до них. Единственный ориентир, который есть у малышей, - это отражение луны на воде. - Габриэль стоит позади меня, горячий, словно стена огня. - Не всем удается выжить. Но, Диана… выживают лишь сильнейшие.
        Мои глаза начинает щипать от слез, я отворачиваюсь, пытаюсь сделать пару шагов, но спотыкаюсь, когда Габриэль дергает меня за руку.
        - Cuidado, - предупреждает он.
        Проследив за его взглядом, я вижу перед собой дерево, в которое чуть было не врезалась, - манцинелла, чьи плоды страшно ядовиты.
        Я смеюсь, а может быть, всхлипываю.
        Габриэль мягко накрывает своей рукой мою.
        - Мы так и не обсудим то, что случилось? - спрашивает он.
        - Я не могу, - отвечаю я, предоставляя ему самому решать, к чему относятся мои слова.
        Он кивает, отпускает мою руку и идет по пляжу, стараясь не наступить на гнезда морских черепах.
        - Тогда я начну, - тихо заявляет он. - Всего несколько раз в своей жизни я испытал ощущение того, что называется «звезды сошлись», то есть ощущение того, что я оказался именно там, где мне надлежало быть. В первый раз, когда родилась Беатрис. Во второй, когда я занимался дайвингом возле Кикер-Рок на Сан-Кристобале и увидел сразу полсотни молотоголовых акул. В третий раз, когда вулкан ожил прямо у меня под ногами. - Габриэль смотрит мне в глаза. - И в последний раз, когда был с тобой.
        Если бы только не было этого карантина. Если бы только я была обычным туристом. Если бы только дома меня не ждали любимый и целая жизнь. Я делаю глубокий вдох.
        - Габриэль… - начинаю я, но он качает головой.
        - Не нужно ничего говорить.
        Я беру его руку и смотрю на свои пальцы, переплетенные с его.
        - Поплаваешь со мной? - наконец спрашиваю я.
        Он кивает, и мы бредем по пляжу в обратную сторону. Я снимаю футболку, затем шорты и остаюсь в одном купальнике, затем начинаю медленно заходить в воду. Габриэль проносится мимо, нарочно брызгая водой во все стороны, и я смеюсь от души. Он погружается в воду и почти тут же выныривает, стряхивая капли с волос. Он брызгается в меня водой, чтобы я скорее намокла.
        - Ты пожалеешь об этом! - С этими словами я ныряю под воду.
        Мы словно бы проходим обряд крещения, и оба это понимаем: нам необходимо начать все с чистого листа и вновь стать просто друзьями, потому что другого пути для нас нет.
        Вода достаточно прохладная и отлично освежает. Мои глаза горят от соли, а пряди мокрых волос струятся по спине. Время от времени Габриэль уходит глубоко под воду и выныривает с морской звездой или кусочком коралла в руке. Я любуюсь на эти сокровища буквально пару секунд, прежде чем Габриэль вновь опускает их на дно.
        Я не сразу понимаю, что потеряла Габриэля из виду. В какой-то момент его голова видна над поверхностью воды, как у тюленя, но потом она тут же пропадает. Я кручусь на месте в тщетных попытках подплыть ближе к берегу. Независимо от того, как сильно я работаю руками, меня уносит в открытое море.
        - Габриэль? - зову я и тут же чуть не захлебываюсь. - Габриэль!
        - Диана?
        Сначала я слышу его и лишь затем вижу - крошечная головка от булавки.
        Он так далеко, что я не представляю, как он успел уплыть на такое расстояние за столь короткое время. Или это меня успело унести так далеко?
        - У меня не получается доплыть до берега! - кричу я.
        Он складывает руки рупором и кричит изо всех сил:
        - Плыви по диагонали, доверься течению. Не пытайся ему противостоять.
        Где-то в глубине души я понимаю, что меня уносит от берега приливом. Я вспоминаю о приятелях Габриэля, рыбаках, которые так и не вернулись домой. Я думаю о его отце, унесенном стремительным течением в глубь океана. Мое сердце начинает биться чаще.
        Я делаю глубокий вдох и со всей силы размахиваю руками, делая максимально длинные гребки, но когда поднимаю голову, то понимаю, что ни на дюйм не приблизилась к пляжу. Единственное, что изменилось, - положение Габриэля, который с какой-то сверхчеловеческой скоростью мчится в мою сторону, оказавшись в самом сердце течения.
        Он пытается спасти меня.
        Несколько минут кажутся мне вечностью. Наконец он оказывается рядом со мной. Габриэль пытается дотянуться до меня, но хватается за цепочку моего чудесного медальона, которая рвется, и я вновь отдаляюсь от своего спасителя.
        - Габриэль! - кричу я и бросаюсь к нему навстречу, когда он подплывает чуть ближе.
        Как только Габриэль оказывается в пределах досягаемости, я хватаюсь за него и в панике начинаю карабкаться по нему, как по виноградной лозе. Он сбрасывает меня обратно в воду, а затем рывком поднимает на поверхность.
        Я бешено моргаю и отплевываюсь. Завладев моим вниманием, Габриэль хватает меня за плечи.
        - Так. Посмотри на меня. У тебя все получится, - командует он.
        Он приобнимает меня одной рукой, а второй начинает грести в сторону берега, но я чувствую, как его гребки замедляются, а тело тяжелеет.
        Боже мой! Случившаяся с ним трагедия не должна повториться.
        Я чувствую, как его пальцы впиваются в мой бок. Вероятно, он пытается притянуть меня поближе к себе. Однако его силы на исходе. В одиночку он вполне мог бы выбраться из этого адского течения, но мой вес служит ему балластом. Если он продолжит попытки спасти меня, мы оба утонем. Поэтому я делаю то, на что у меня еще хватает сил.
        Я выскальзываю из его объятий.
        Течение немедленно уносит меня от него, и так быстро, что у меня кружится голова. Габриэль отчаянно бьет руками по воде, выкрикивая мое имя.
        Волны в открытом море такие огромные, что захлестывают меня с головой. Каждый раз, вместо того чтобы прокричать что-то ему в ответ, я глотаю воду.
        Я вспоминаю слова Габриэля о том, что, в отличие от животных, мы теперь можем говорить, но подобный прогресс имел свои последствия.
        Я слышала, что самое страшное в смерти под водой - это момент непосредственно перед тем, как откажут ваши легкие, готовые вот-вот разорваться. Вы хватаете ртом воздух, но вместо него глотаете воду.
        Ваше тело еще пытается сопротивляться, но конец неизбежен.
        Я слышала, чтобы обрести покой, нужно сделать только одно - сдаться.
        ГЛАВА 7
        На помощь!
        ГЛАВА 8
        Держись, Диана! Посмотри на меня. Ты справишься.
        ГЛАВА 9
        Ты представляешь, где находишься?
        Что с моим голосом?
        ГЛАВА 10
        Можешь сжать мою руку? Пошевелить пальцами ног?
        Ты представляешь, где находишься?
        Где Габриэль?
        ГЛАВА 11
        - Моргни один раз, чтобы сказать «да», - слышу я. - И дважды, чтобы сказать «нет». Не пытайся говорить.
        Свет такой яркий, что мне приходится закрыть глаза.
        - Ты представляешь, где находишься?
        Я чувствую в своем горле какую-то трубку. Я слышу жужжание и пиканье приборов. Я в больнице. Я моргаю один раз.
        - Хорошо, Диана, а теперь покашляй для меня.
        В тот момент, когда я пытаюсь покашлять, трубка выскальзывает из моего горла, и оно ужасно саднит. У меня во рту так сухо…
        Я кашляю и вспоминаю, как еще недавно не могла сделать вдох. Глаза фокусируются на надписи на пластиковом окошке в двери палаты. Буквы оказываются перевернуты, чтобы их легко могли прочитать те, кто находится по ту сторону двери. Мне же приходится разгадывать написанное, словно ребус.
        COVID +
        Кто-то крепко сжимает мою руку. Все силы у меня уходят на то, чтобы повернуться к этому кому-то лицом.
        Он одет в костюм астронавта - на нем халат и перчатки, плотная белая маска, закрывающая нос и рот. Я замечаю, что из глаз за защитным экраном текут слезы.
        - С тобой все будет хорошо, - говорит Финн.
        Его не должно быть здесь.
        Он поясняет, что упросил медсестру впустить его, потому что, хотя я и лежу в больнице, где он работает, я не являюсь его пациентом, и прямо сейчас в отделении реанимации и интенсивной терапии посещения запрещены. Он говорит, что я напугала всех до чертиков. Что я была подключена к аппарату ИВЛ в течение пяти дней. Он говорит, что вчера, когда они отключили аппарат, мои показатели остались достаточно хорошими, и было принято решение экстубировать меня.
        Ничто из сказанного Финном не укладывается у меня в мозгу.
        Какая-то медсестра заглядывает в палату и постукивает пальцем по запястью - время вышло. Финн гладит меня по лбу:
        - Я должен идти, иначе могут возникнуть проблемы.
        - Подожди. - Мой голос похож на карканье вороны. У меня миллион вопросов, но я задаю лишь самый важный из них: - Габриэль?
        Брови Финна сходятся на переносице.
        - Кто? - переспрашивает он.
        - В воде, со мной, - выдавливаю я из себя. - Он… выжил?
        Я втягиваю воздух в свои истерзанные легкие, словно вдыхаю битое стекло.
        - Многие ковидные пациенты начинают бредить при отключении от ИВЛ, - мягко говорит Финн.
        Многие - кто?
        - Это нормально - не понимать, что происходит, ведь тебя так долго держали на успокоительных, - объясняет он.
        Но я отлично понимаю, что происходит. Я отлично помню, что случилось: течение, которое унесло меня в открытое море, соль, обжигающая мое горло, момент, когда я выскользнула из объятий Габриэля.
        Я хватаюсь за рукав белого халата Финна, и даже это маленькое движение отнимает у меня кучу сил.
        - Как я сюда попала?
        Взгляд Финна мрачнеет.
        - Тебя привезли на «скорой», - бормочет он. - Ты упала в обморок, когда чистила зубы, и я подумал, что…
        - Нет, - перебиваю я. - Когда я успела вернуться с Галапагосских островов?
        Финн смотрит на меня в полном недоумении:
        - Диана, ты не ездила ни на какие Галапагосские острова.
        Часть вторая
        ГЛАВА 12
        Потом мне объяснили, что когда хотят отключить кого-то от аппарата ИВЛ, то прежде всего оценивают психическое состояние пациента, насыщение его крови кислородом, частоту дыхания и способность больного самостоятельно откашливать мокроту. Поскольку для нормальной работы мозга его нейронам необходимо постоянно получать кислород и питательные вещества, поступающие с кровью, уровень кислорода в крови должен превышать 90 %. Кроме того, пациент должен дышать без аппарата ИВЛ и самостоятельно откашливать мокроту, чтобы не подавиться собственной слюной при выведении трубки из гортани.
        Для определения готовности пациента к отключению от ИВЛ проводится тест на спонтанное дыхание. В течение определенного времени за больным ведется наблюдение, чтобы проверить его способность нормально дышать на самом низком уровне поддержки давлением. Затем проводится тест на спонтанное пробуждение, чтобы выяснить, сможет ли пациент проснуться, когда введение седативных веществ в его вены замедлится. Наконец поддержка давлением прекращается и делается проба спонтанного дыхания. Если парциальное давление углекислоты в артериальной крови остается в допустимых пределах, пациент готов к экстубации.
        Снижение скорости введения седативных препаратов называется отдыхом от седации.
        По словам моего лечащего врача Сиреты, иного отдыха я не знала.
        Бoльшую часть времени я нахожусь в палате одна, но кажется, у моей двери постоянно кто-то маячит, периодически заглядывая внутрь. Я спрашиваю у Сиреты, что это значит, и она отвечает: таких историй, как моя, со счастливым концом, в практике персонала было совсем немного.
        Сирета заверяет, что чувствовать себя выжатым как лимон в моем состоянии вполне нормально. Я не могу самостоятельно принять сидячее положение. Мне не разрешают самостоятельно есть или пить - кормят меня через специальную трубку, и так будет продолжаться до тех пор, пока я не пройду так называемый тест оценки глотания. Испражняюсь я в подгузник. Однако ничто из перечисленного не расстраивает меня так сильно, как заверения всех и вся в том, что происходящее со мной абсолютно реально: медицинская бригада в костюмах астронавтов, дичайшая слабость моего тела, сообщения СМИ о закрытии предприятий и школ, а также о тысячах смертей от ковида.
        Еще вчера я была на острове Исабела и чуть не утонула.
        Но в это верю лишь я одна.
        Сирету совершенно не удивляют мои рассказы о Галапагосах.
        - Помню, другая моя пациентка уверяла, что у нее на подоконнике стоят две мягкие игрушки, которые всякий раз, когда я выходила из палаты, махали ей лапами. - Врач приподнимает бровь. - Но на ее подоконнике не было никаких мягких игрушек. У нее и окна-то в палате не было.
        - Вы не понимаете! Я жила там. Я познакомилась с кучей людей, завела друзей… Я бродила по кратеру вулкана… Я ходила купаться… Ой! - Я пытаюсь взять телефон, лежащий на столике прямо передо мной, но он такой тяжелый, что выскальзывает из рук. Сирета перерывает все простыни в его поисках, после чего наконец протягивает телефон мне. - У меня же есть куча фотографий. Морские львы и голубоногие олуши, которых я хотела показать Финну…
        Я нажимаю на иконку «Галерея», но последнее фото на моем телефоне - картина Китоми Ито - снято несколько недель назад.
        Только сейчас я замечаю на экране дату.
        - Сегодня не может быть двадцать четвертое марта. - Эта мысль затуманивает мне голову. - Меня не было дома два месяца. Я отпраздновала там свой день рождения.
        - Думаю, вы сможете отпраздновать его еще раз.
        - Все это просто не могло быть галлюцинацией! - протестую я. - Происходящее там казалось мне более реальным, чем то, что происходит со мной сейчас.
        - Честно говоря, мне кажется, - размышляет Сирета, - что это - настоящее благословение.
        Ковидное отделение реанимации и интенсивной терапии напоминает лепрозорий. Единственные, кому разрешено входить в мою палату, - это лечащий врач Сирета и медсестра Бетти. Даже ординаторы во время обхода разговаривают со мной через дверь. В больнице слишком много пациентов, и медперсонала на всех не хватает. Девяносто девять процентов времени я нахожусь в одиночестве, запертая в теле, которое мне не подчиняется.
        Я продолжаю смотреть в окошко своей двери, чувствуя себя жуком в банке, на которого иногда поглядывают люди, благодарные уже за то, что он больше не делит с ними одно пространство.
        Я чертовски хочу пить, но никто не дает мне воды. Такое ощущение, будто я несколько дней провела в аэродинамической трубе с открытым ртом. Губы у меня потрескались, а в горле сухо, как в пустыне.
        Кислород по-прежнему подается мне через трубку в носу.
        Я не помню, как заболела.
        Единственное, что я отчетливо помню, будто это было вчера, - блеск каменных стен trillizos, запах рыбы и соли на причале в Пуэрто-Вильямиле, вкус нагретой солнцем папайи и мягкие переливы голоса Абуэлы, разговаривающей со мной по-испански.
        Я помню сидящую на пляже Беатрис, которая вместе со мной лепит замок из мокрого песка.
        Я помню ныряющего в океан с разбега Габриэля, который с ухмылкой брызгается в меня водой.
        Всякий раз, вспоминая их, я начинаю плакать. Я скорблю о людях, которых, по мнению окружающих, никогда не существовало.
        Единственное объяснение этому заключается в том, что я не только заразилась ковидом, но и сошла с ума.
        Чувствуя тяжесть своего искалеченного тела, измотанная бесплодными попытками сделать полноценный вдох, я понимаю, что должна верить всем, кто рассказывает о тяжелом течении моей болезни. Но мне не кажется, что я болела. Мне просто кажется, что реальность… изменилась.
        Я читала о людях, которые после убойной дозы успокоительного вдруг начинают свободно говорить на китайском, хотя у них нет родственников в Китае, да и в самой стране они никогда не были; о человеке, который, выйдя из комы, стал виртуозно играть на скрипке и выступать с аншлагами. Я всегда относилась к подобным историям с недоверием, потому что, честно говоря, на правду они походили мало. Возможно, у меня не открылись новые лингвистические или музыкальные таланты, но я бы поставила свою жизнь на то, что мои воспоминания последних двух месяцев не являются бредом. Я знаю, что была там.
        Где бы это «там» ни было.
        От подобных мыслей мой пульс учащается, и тут же в палате неизменно возникает Бетти. Я задумываюсь над тем, чтобы побольше нервничать и тем самым реже оставаться одной, - вот насколько мне приятно видеть другого человека.
        - Что происходит с пациентом при нехватке кислорода? - спрашиваю я медсестру.
        Она тут же проверяет мой пульс, но показатели остаются стабильными.
        - С вами все в порядке, - настаивает Бетти.
        - Это пока, - уточняю я. - Но прежде, по-видимому, мне было так плохо, что понадобилось подключать меня к ИВЛ, не так ли? Что, если это повлекло за собой… необратимые изменения в моем мозгу?
        Бетти сочувственно смотрит на меня:
        - Туман в голове после ковида - вполне распространенная вещь. Если мысли путаются у вас в голове или если вы забываете начало фразы к ее концу, это не значит, что ваш мозг поврежден. Это просто… последствия ковида.
        - Проблема не в том, что я что-то забываю. Проблема в том, что я помню то, чего не было. Все вокруг уверяют, что я давно уже лежу в больнице с ковидом, но я ничего об этом не помню. Все мои воспоминания связаны с другой страной и людьми, которых вы все считаете плодом моего воображения.
        Мой голос дрожит от слез. Я не хочу видеть жалость в глазах Бетти. Я не хочу считаться пациентом, который утратил ощущение реальности. Чего я хочу, так это чтобы кто-нибудь, черт побери, наконец поверил мне!
        - Послушайте, - говорит Бетти, - почему бы мне не вызвать вам дежурного анестезиолога-реаниматолога? В конце концов, это ведь их работа. Любой, переживший нечто подобное, скорее всего, будет испытывать ПТСР. Мы могли бы дать вам какое-нибудь лекарство, чтобы снять напряжение…
        - Нет! - перебиваю я. - Больше никаких наркотиков.
        Я не хочу утратить свои воспоминания из-за лекарств, которые превращают меня в зомби. Я не хочу, чтобы мне стерли память.
        Потому что у меня такое чувство, будто однажды со мной уже проделали нечто подобное.
        Я отказываюсь от предложения Бетти вызвать мне врача, и тогда мы решаем связаться с Финном. Медсестра набирает на моем телефоне его номер, однако Финн не берет трубку. Зато через десять минут он стучит в окошко моей двери. Я испытываю облегчение от одного вида его лица - лица человека, которому я небезразлична. Я машу рукой, приглашая Финна войти ко мне в палату, но он качает головой. Он изображает, будто прижимает телефон к уху, после чего исчезает из виду. По-видимому, он отправляется на поиски Бетти, которая вскоре возвращается ко мне. Рукой в перчатке она берет телефон и подносит к моему уху, потому что я все еще слишком слаба.
        - Привет, - тихо начинает Финн. - Я слышал, что в этой палате лежит какой-то буйный пациент.
        - Не буйный, - поправляю я. - Просто… немного растерянный. И очень, очень одинокий.
        - Если тебя это утешит, то изоляция явно идет тебе на пользу, потому что ты уже выглядишь намного лучше.
        - Наглая ложь! - бормочу я.
        Финн подмигивает мне - я вижу это в окошке своей двери.
        «Это реально, - уверяю я себя. - Финн реален».
        Однако это утверждение тут же рождает внутри меня своего антипода: «А Габриэль - нет».
        - Финн? Что, если я больше не смогу отличить сна от яви? - спрашиваю я.
        Финн отвечает не сразу:
        - У тебя были… еще… эпизоды?
        Я понимаю, что он хотел сказать «галлюцинации».
        - Нет.
        Однако я умалчиваю о том, что всякий раз, закрывая глаза, я надеюсь вернуться туда, где была еще вчера.
        Я хочу начать все сначала, несмотря на постоянные заверения моего сознания в том, что это оно и есть, новое начало.
        - Медсестра говорит, что ты немного напряжена, - беспокоится Финн, и у меня слезы наворачиваются на глаза.
        - Никто ничего мне не говорит.
        - Я говорю. Диана, я готов рассказать все, что тебе хочется знать.
        - Я не помню, как заболела, - начинаю я.
        - Ты проснулась посреди ночи от головной боли. Наутро твоя температура подскочила до тридцати девяти градусов. Твое дыхание стало поверхностным, ты начала задыхаться. Я вызвал «скорую», и они привезли тебя сюда.
        - А что насчет Галапагосских островов?
        - А что с ними? - переспрашивает Финн. - Мы решили не ехать.
        Эти четыре слова стирают весь шум в моей голове. Мы?
        - Твой пульс был семьдесят шесть ударов в минуту, тест на ковид оказался положительным, - продолжает Финн. - Тебя положили в ковидное отделение реанимации. Я не мог в это поверить. Ты ведь так молода и совершенно здорова, и ты просто не могла заразиться этим вирусом. Все, что мы знаем о ковиде, - это то, что мы ничего о нем не знаем. Я прочитал о вирусе, кажется, все, что мог. Я пытался включить тебя в исследования новых лекарств от ковида, не в силах поверить, что даже шесть литров воздуха, пропущенных через канюлю, не могут повысить уровень кислорода в твоей крови. У меня были пациенты, которые так и не слезли с ИВЛ. - Финн делает паузу, и я понимаю, что он плачет. - Мы не могли тебя стабилизировать, - продолжает он. - Мне позвонили и сказали, что нужно интубировать прямо сейчас. Я дал отмашку. - (Мое сердце начинает болеть при мысли о том, как, должно быть, ему было тяжело.) - Я прокрадывался к тебе в палату при любой возможности, сидел у твоей кровати и разговаривал с тобой, рассказывая о своих пациентах, о том, насколько чертовски страшен этот вирус, о том, как мы палим по нему из всех орудий
в надежде, что одно из них попадет в цель.
        Значит, спорадические электронные письма от Финна вовсе не были электронными письмами.
        - Я заставил наших врачей положить тебя на живот, несмотря на дырку в трахее. Я читал, что один врач на Западном побережье подобной методикой добился успеха в лечении пациентов с ковидом. Врачи решили, что я спятил, но теперь некоторые пульмонологи практикуют подобный подход, потому что на тебе он - черт побери! - сработал.
        Я вспоминаю, как плавала в Конча-де-Перла лицом вниз с маской и трубкой, изучая подводный мир.
        - Во время работы или обхода, слыша, как вызывают врача к очередному пациенту, я каждый раз, каждый божий раз замирал и думал: «Пожалуйста, Боже, только не в ее палату!»
        - Я… - нерешительно начинаю я, - я здесь всего десять дней?
        - Мне кажется, что прошел целый год. Мы несколько раз пытались снять тебя с успокоительных, но без них тебе становилось хуже.
        Внезапно я вспоминаю яркий сон, который увидела как-то ночью на Галапагосах: в нем Финн был не в костюме, как мне тогда показалось, а в маске № 95, как и остальной медперсонал больницы. Финн просил меня не засыпать, чтобы он мог меня спасти. С ним была еще женщина, и теперь я понимаю, что это была Сирета.
        В обеих реальностях есть кое-что общее.
        - Я чуть не умерла, - шепчу я.
        Финн долго смотрит на меня, нервно сглатывая.
        - Это был твой второй день на ИВЛ. Пульмонолог опасался, что ты не протянешь и ночи. Аппарат работал на пределе своих возможностей, но уровень кислорода по-прежнему был хреновым. Твое кровяное давление опустилось до минимума, и врачи никак не могли стабилизировать твое состояние. - Финн судорожно вздыхает. - Мне рекомендовали попрощаться с тобой.
        Я смотрю, как он проводит рукой по лицу, заново переживая то, чего я даже не помню.
        - И вот я сел рядом с твоей кроватью… взял тебя за руку, - тихо продолжает Финн, - сказал, что люблю тебя.
        Слеза скатывается по щеке прямо мне в ухо.
        - Но ты продолжала бороться. Врачам удалось тебя стабилизировать. Это стало поворотным моментом. Честно говоря, Диана, произошло самое настоящее чудо.
        Я чувствую, что мне становится тяжелее дышать.
        - Моя мать… - начинаю я.
        - Я обо всем позабочусь. Твоя основная задача - отдыхать как можно больше. Чтобы поправиться окончательно. - Финн делает паузу. - И вернуться домой.
        Внезапно из громкоговорителя доносится: «Код синий!» - и Финн хмурится.
        - Я должен идти, - поясняет он. - Я люблю тебя.
        Он скрывается из виду, скорее всего направляясь в палату к одному из своих пациентов. К тому, кому повезло меньше, чем мне.
        Бетти выключает телефон и кладет его на тумбочку у кровати. Мгновение спустя она осторожно прижимает салфетку к уголкам моих глаз, вытирая слезы, которые никак не хотят заканчиваться.
        - Милая, вам пришлось пройти через сущий ад, - утешает она меня. - Но вам дан второй шанс.
        По-видимому, причину моих слез она видит в том, что я чуть не лишилась самого ценного - собственной жизни.
        «Вы не понимаете, - хочется мне возразить ей. - Именно ее я и лишилась».
        Врачи просят меня сосредоточиться на том, чтобы привести свое тело в форму, но я хочу лишь одного - распутать клубок своих мыслей. Я хочу поговорить о Габриэле, Беатрис и Галапагосах, но, во-первых, мне не с кем - медсестры не задерживаются в моей палате надолго: меняют простыни, дают мне лекарства, а покинув мою палату, дезинфицируют и снимают с себя СИЗ - и, во-вторых, мне никто не верит.
        Я помню, как одиноко мне было на Исабеле, и кажется, будто мозг проецировал в мое одурманенное наркотиками сознание ощущение того, каково это - быть пациентом с ковидом на карантине. Я часто проводила время наедине с собой на Галапагосах, но не чувствовала себя всеми покинутой, как здесь.
        Я не видела Финна целый день.
        Мне сложно читать, потому что слова почти тут же начинают плыть, а журнал кажется слишком тяжелым для ослабевших рук. Как и телефон. Я не могу позвонить друзьям, потому что голос у меня по-прежнему хриплый и грубый. Я смотрю телевизор, но кажется, что по всем каналам транслируют одно и то же: слова президента о том, что новый вирус не страшнее гриппа, а масочный режим отменят уже к Пасхе.
        Часами, которые кажутся мне вечностью, я вынуждена смотреть на дверь своей палаты в надежде, что кто-нибудь откроет ее с той стороны. Иногда между визитами врачей проходит так много времени, что, когда Сирета или Бетти наконец заходят ко мне, я вываливаю на них информацию обо всем, что знаю, в надежде задержать их на пару лишних минут.
        Когда я заявляю Сирете, что хочу попробовать сходить в туалет самостоятельно, она приподнимает бровь:
        - Не так быстро, лихачка. По шажочку зараз.
        Тогда я прошу попить, но вместо бутылки воды к моим губам прикладывают влажную губку. Я жадно впитываю влагу с губки, но Сирета вскоре перестает водить ею по моим губам, заставляя меня все так же томиться жаждой.
        Если все будет в порядке, обещает она, завтра мне сделают тест на глотание и перестанут кормить через трубку.
        Если все будет в порядке, сегодня ко мне заглянет физиотерапевт, чтобы оценить мое состояние.
        Я решаю сделать все возможное, чтобы быть в порядке.
        А пока, лежа на боку, я продолжаю слушать гудение и жужжание аппаратов, которые говорят о том, что я все еще жива.
        Несмотря на то что я испражняюсь в подгузник в полном одиночестве, мои щеки горят от унижения. Я нащупываю кнопку вызова. В последний раз, когда мне нужно было сменить подгузник, - боже мой, одна мысль об этом страшно меня смущает! - Сирета ответила на мой вызов лишь сорок минут спустя. Я не спрашивала о причинах задержки. Все они были написаны у нее на лице: разочарование, усталость, смирение. Лежать перепачканной в собственном дерьме довольно отвратительно. И все же это не идет ни в какое сравнение с тем, какие муки испытывают другие пациенты, чья жизнь висит на волоске.
        На этот раз дверь в мою палату открывается почти сразу. Но вместо Сиреты входит самый красивый мужчина из всех, кого я встречала. Он молод - чуть за двадцать, - у него черные как вороново крыло волосы и такие голубые глаза, что кажется, будто он смотрит в небо. Под маской угадывается мощная челюсть. У него широкие плечи и такие бицепсы, что рукава халата чуть не трещат по швам.
        - Что-то случилось? - спрашивает он.
        Мне кажется, что я проглотила язык.
        - Мне… мм… Вы не Сирета, - наконец выдавливаю я из себя.
        - Нет, я определенно не Сирета, - соглашается он.
        Я понимаю, что он улыбается, по внезапно появившимся морщинкам вокруг прищуренных глаз. Держу пари, что под этой маской и защитным экраном для лица скрывается рот с идеальными зубами.
        - Я Крис, сертифицированный помощник медсестры.
        - Да ладно! - Слова срываются с моих губ прежде, чем я успеваю их остановить.
        Крис мог бы стать кинозвездой, моделью. Почему он предпочел работать в ковидном отделении, заботясь о пациентах, которые не могут самостоятельно подтереть себе задницу?
        Молодой человек продолжает смеяться:
        - Мне нравится моя работа. И я стал санитаром прежде, чем данная профессия превратилась в потенциальный смертный приговор. - Его щеки над маской становятся пунцовыми. - Простите, - быстро извиняется Крис. - Я не хотел произносить это вслух.
        Я представляю, как в другое время или в другом месте пациенты просят поднять их с кровати или усадить в инвалидное кресло.
        Эти руки.
        Внезапно я краснею так же сильно, как Крис, потому что вспоминаю о причинах вызова медсестры.
        - Итак, чем я могу вам помочь? - спрашивает он.
        Внезапно я теряю дар речи. Я уже почти решаюсь остаться в грязном подгузнике, когда наконец признаюсь, в чем именно мне нужна его помощь.
        Очевидно, ко всему прочему Крис обладает способностями экстрасенса или же просто привык к тому, что женщины рядом с ним ведут себя как полные идиотки. Поскольку он просто кивает, как будто у нас с ним состоялся обстоятельный диалог, и деловито подходит к шкафу, в котором хранятся свежие подгузники. Он осторожно убирает покрывало, разрывает эластичные боковины подгузника и быстро моет меня, после чего дезинфицирует и надевает новый подгузник. Все это время я лежу с закрытыми глазами, усилием воли стараясь вытеснить из памяти эту жуткую процедуру.
        Я слышу, как Крис выбрасывает в мусорное ведро грязный подгузник, как затем моет руки и, надев новые перчатки, деловито щелкает по запястьям их резинками.
        - Готово! - радостно восклицает он. - Что-нибудь еще?
        Прежде чем я успеваю ответить, в палату входит еще один человек. Двое человеческих существ не делили одно пространство со мной со времени экстубации, на которой присутствовал Финн. Вторым посетителем оказывается крошечная женщина, одетая в СИЗ, как и весь остальной медперсонал.
        - Перестань приставать к пациенту, - велит она Крису. - Теперь моя очередь.
        Молодой человек подмигивает мне:
        - Увидимся позже.
        Женщина смотрит ему вслед:
        - Горячая штучка, ходячий секс.
        - Его зовут Крис, - отзываюсь я.
        Женщина приподнимает бровь:
        - О, я в курсе. - С этими словами она подходит к моей кровати. - Меня зовут Приша. Я физиотерапевт.
        - Приятно познакомиться, - отвечаю я.
        - Мы вроде как знакомы. Когда вы были на успокоительных, я двигала вашими конечностями, чтобы суставы и мышцы оставались в тонусе. - Она пожимает плечами. - Всегда пожалуйста.
        - Я хочу самостоятельно сходить в туалет! - выпаливаю я. - Не в смысле сейчас. Но когда потребуется.
        - Это отличная цель, - соглашается Приша. - Но вы находились на аппарате ИВЛ в течение пяти дней, поэтому мы должны сначала посмотреть, как вы двигаетесь и как реагируете на вертикальное положение.
        Приша поднимает сначала одну мою руку и просит сделать вдох, затем другую. Я чувствую, как расширяется моя грудная клетка. Врач предлагает мне несколько дыхательных упражнений, и я делаю их, пока не захожусь кашлем.
        - Мы можем попытаться встать с постели, но для этого нам понадобится вторая пара рук и манжета для измерения артериального давления, - поясняет Приша.
        - Прошу вас! - умоляю я. - Туалет.
        Она прищуривает глаза, словно оценивая меня. Затем снова вызывает Криса, сертифицированного помощника медсестры. Приша помогает мне повернуться, спускает мои ноги с кровати и с помощью Криса усаживает меня, при этом она приобнимает меня одной рукой, и я чуть не задыхаюсь от неожиданности. Все остальные - даже Финн в ту первую ночь - приближаются ко мне с опаской, словно заразна каждая клеточка моей кожи. То, что кто-то прикасается ко мне так охотно и так бесстрашно, почти доводит меня до слез.
        Все мои конечности взрываются болью, когда я шевелю ими. Но я хотя бы ими шевелю. Я не хочу, чтобы Крис снова вытирал мне зад.
        - Почему это так сложно? - выдавливаю я из себя.
        - Вам еще повезло, - отзывается Крис. - У пациентов, бывших на ИВЛ, - а выживших после нее не так много - полно осложнений. Почечная недостаточность, сердечная недостаточность, энцефалопатия, пролежни…
        Приша прерывает его как раз в тот момент, когда я начинаю паниковать. Я даже не представляла, какие осложнения дает ковид!
        - Хорошо, - говорит она. - Давайте теперь вы попробуете посидеть самостоятельно несколько секунд.
        Посидеть? Я ведь не инвалид какой-то; я провела в больнице всего несколько дней.
        - Мне просто нужно помочь встать. Я не так долго пробыла в больнице…
        - Уважьте меня, пожалуйста. - Приша убирает руку, и я остаюсь без опоры.
        Мне удается удерживать сидячее положение около пятнадцати секунд.
        А затем все вокруг и внутри меня начинает плыть. Оставаться в вертикальном положении для меня - все равно что мчаться сквозь пространство. Я вижу звезды, а затем начинаю заваливаться вперед, и в этот момент сильные руки Криса подхватывают мое измученное тело и осторожно опускают на кровать.
        Приша смотрит на меня сверху вниз:
        - Вы были фактически парализованы почти неделю. Когда вы садитесь, кровь отливает от головы. Мышцы вокруг кровеносных сосудов долгое время находились в состоянии покоя, и теперь им нужно вспомнить, что такое гравитация. По шажочку зараз, Диана. Вы чуть не умерли. Вашему телу нужно время, чтобы набраться сил.
        Я чувствую себя изможденной, как будто пробежала марафон. Я вспоминаю о том, как на Исабеле часами плавала, бегала или ныряла с маской и трубкой, не зная усталости.
        Но опять же, это было не по-настоящему.
        Приша укрывает меня одеялом.
        - Некоторые мои пациенты не могут просидеть и пяти секунд, - говорит она, похлопывая меня по плечу. - Сегодня пятнадцать секунд, завтра будет больше.
        После того как Приша с Крисом покидают мою палату, я продолжаю наблюдать за ними через окошко в своей двери: они снимают СИЗ и запихивают их в специальные контейнеры, предназначенные для униформы, подверженной воздействию ковида.
        Осознание моей собственной неудачи пульсирует внутри меня, словно головная боль. Я тянусь за пультом для телевизора в гладком пластиковом чехле. Мне удается ухватиться за уголок чехла. Дважды пульт выскальзывает у меня из рук, но наконец я кладу его себе на живот и включаю телевизор.
        Я попадаю на Си-эн-эн.
        - По меньшей мере двести пятнадцать миллионов американцев находятся на изоляции, - говорит ведущий новостей. - На данный момент по количеству зараженных Соединенные Штаты превосходят Китай и Италию: более восьмидесяти пяти тысяч заболевших и тысяча триста умерших.
        Моя мать была одной из них.
        - Сильнее всего пандемия ударила по Нью-Йорку, - продолжает диктор. - Пресс-секретарь одной из больниц в Квинсе сообщил, что у них остались свободными только три аппарата ИВЛ и что, если к апрелю ситуация не улучшится, медперсонала на всех не хватит. Тела умерших складывают в специальные грузовики…
        Я колочу рукой по пульту дистанционного управления, пока не попадаю на кнопку включения и выключения телевизора. На мое счастье, экран гаснет.
        Дважды мне является призрак.
        Женщина входит в мою палату так тихо, что я не сразу понимаю причину своего внезапного пробуждения. Она бесшумно движется в тени и так же бесшумно исчезает, прежде чем я успеваю даже моргнуть, чтобы сфокусировать на ней взгляд.
        На третью ночь я специально не сплю до последнего, готовясь к ее приходу. Внезапно я замечаю какое-то движение в углу палаты, поворачиваюсь на шум и прищуриваю глаза. Пожилая женщина с темными волосами и еще более темной кожей держит в руке собственную тень.
        - Эй! - шепчу я.
        Женщина оборачивается на звук и кажется испуганной.
        - Вы настоящая? - спрашиваю я.
        Как и весь персонал, она одета в халат. На ее лице маска, на руках - перчатки. Она указывает на мусорное ведро. Только теперь я понимаю, что она держит в руках черный пластиковый мешок. По-видимому, она работает в больнице уборщицей.
        - Как вас зовут? - интересуюсь я.
        - Не говорить английский, - запинаясь, отвечает она.
        Я похлопываю себя по груди.
        - Диана, - представляюсь я, а затем указываю рукой на нее.
        - Козима, - отвечает женщина и кивает головой.
        Я вдруг понимаю, что мы с этой женщиной относимся к одной категории людей - тех, с кем никто не хочет иметь дело. Козима недостойна внимания медицинского персонала, потому что выполняет самую грязную работу; я - потому что представляю собой потенциальный смертный приговор.
        - Я уже не знаю, что реально, а что нет, - признаюсь я Козиме, пока она вытирает краны и раковину. - Я утратила чувство времени. А еще я потеряла близких мне людей. И может быть, даже свой разум.
        Козима вытаскивает мешок из мусорного бака и завязывает его узлом. Она вновь кивает мне и, забрав с собой мусор, покидает палату.
        В больничных палатах нет часов. Сон пациентов редко бывает мирным: где-то постоянно горит свет, так что вы быстро теряете ощущение времени. Иногда мне кажется, что прошло несколько дней, а не часов.
        Поэтому вместо часов я принимаюсь считать промежутки между приступами кашля, которые страшно изматывают. Возможно, мои легкие достаточно окрепли, для того чтобы дышать самостоятельно, но полностью пока точно не оправились.
        Начиная кашлять, я не могу остановиться; не в силах остановиться, я принимаюсь хватать ртом воздух; при нехватке воздуха у меня начинает кружиться голова и сознание затуманивается.
        Точно так же я чувствовала себя, когда думала, что тону.
        При очередном приступе кашля я нажимаю кнопку вызова, и в мою палату входит Крис, сексуальный помощник медсестры. Заметив, что мне трудно дышать, он помогает мне сесть. Затем он берет какую-то трубку, похожую на аспиратор, которым стоматологи отсасывают слюну, и засовывает ее мне в рот. Из меня выходит нечто похожее на иней - маленькие хрустальные осколки. Неудивительно, что я не могу дышать, если мои легкие полны этих штук.
        - Хорошо, - успокаивает меня Крис. - А теперь попытайтесь дышать ровнее.
        Я снова захожусь кашлем, от которого у меня сводит ребра, а глаза слезятся.
        - Вдох… и выдох. Вдох… и выдох. - Он крепко сжимает мою руку и смотрит мне в глаза.
        Я стараюсь не моргать, цепляясь за его взгляд как за спасательный круг.
        Мое дыхание выравнивается. Крис сжимает мои пальцы в знак признательности. Но я все еще не могу сдержать першение в горле и горячее желание кашлянуть.
        - Просто дышите вместе со мной, - советует он и начинает дышать нарочито громко, чтобы я легко могла попасть в ритм.
        Не сразу, но спустя какое-то время у меня наконец получается дышать вместе с ним.
        Еще несколько мгновений, и я снова обретаю дар речи. Сейчас, после того как мое дыхание выровнялось, Крис наверняка оставит меня одну. А я так не хочу снова оставаться одна!
        - У вас кто-нибудь есть? - интересуюсь я.
        - А что? Планируете позвать меня на свидание? - смеется он.
        Я качаю головой:
        - У меня есть молодой человек. Однажды вы станете для кого-то отличной парой.
        Крис с улыбкой накрывает второй рукой наши соединенные вместе пальцы. В этот момент дверь в палату распахивается, и, как по волшебству, на пороге возникает Финн в СИЗ.
        - Поскольку вы вспыхнули, как рождественская елка, - замечает Крис, - полагаю, это и есть ваш парень.
        - Доктор Колсон, - поправляет его Финн, прищуриваясь.
        Огорченный, Крис отпускает мою руку.
        - Разумеется, - отзывается он, обращаясь к Финну, а затем переводит взгляд на меня. - Просто дышите, - напоминает мне Крис, подмигивает и выскальзывает из палаты.
        Финн занимает место Криса рядом с моей кроватью.
        - Мне стоит волноваться? - спрашивает он.
        Я закатываю глаза:
        - Да, потому что первое, о чем я мечтаю, вернувшись с того света, - это изменить тебе.
        Еще не закончив говорить, я чувствую, как на моих щеках вспыхивает предательский румянец.
        За исключением дня нашего знакомства, мне ни разу не доводилось видеть Финна за работой. По больнице он расхаживает с довольно важным видом, что не может не впечатлять. Хотя то, как он только что использовал свое положение, чтобы запугать Криса, заставляет меня поежиться, а ведь проявление таких собственнических чувств, по идее, должно мне льстить.
        Впрочем, его поведение меркнет по сравнению с тем фактом, что он находится здесь, в моей палате, а не по ту сторону двери. Я не одна. От этой мысли у меня голова идет кругом.
        - Где ты пропадал? - интересуюсь я.
        - Зарабатывал на оплату жилья, - отвечает он. - Но я скучал по тебе.
        Я вытягиваю руку, чтобы просто дотронуться до него. Так здорово, что я наконец могу это сделать!
        - Я тоже по тебе скучала.
        Мне так хочется, чтобы он снял маску. Мне так хочется видеть его лицо, как будто у нас все хорошо. Но я понимаю, как сильно он рискует, находясь со мной в одном помещении, даже будучи экипированным в СИЗ.
        Внезапно до меня доходит, что трудности с дыханием могут возникать не только вследствие заражения ковидом.
        Я помню, как впервые увидела Финна в костюме, а не в больничном халате, - на настоящем свидании. Он ждал меня за столиком одного итальянского ресторанчика в Гринвич-Виллидже. Я немного опоздала из-за пробок в метро, и когда вошла в зал, а он поднялся со своего места в знак приветствия, пространство внезапно сузилось до размеров маленькой комнатки, где были только мы вдвоем. Мне пришлось напомнить себе, как дышать.
        Неделю спустя, в разгар жаркого поцелуя, его пальцы нашли полоску кожи на моей спине между свитером и джинсами. Меня словно обожгло каленым железом, и весь кислород вышел из моих легких единым выдохом.
        Как-то раз, уже состоя в отношениях с Финном в течение нескольких месяцев, я дотронулась до него в темноте и подумала, как же это здорово - знать чье-то тело так же хорошо, как свое собственное. Финн ахнул, потому что своим прикосновением я доставила ему наслаждение; я же ахнула в ответ, потому что это было настоящим чудом - точно знать, как доставить ему наслаждение.
        Внезапно я осознаю, как мне повезло, что Финн был рядом со мной, когда мне стало плохо. Если бы он не понял, что я потеряла сознание от недостатка кислорода, если бы он не отвез меня в больницу, возможно, я бы не была сейчас здесь, с ним.
        - Спасибо, - говорю я хриплым голосом, - за то, что спас меня.
        Он качает головой:
        - Ты сама себя спасла.
        - Я ничего не помню, - сетую я. - Я даже не помню, как попала сюда и как чувствовала себя до ИВЛ.
        - Это нормально. Для этого у тебя есть я.
        В уголках его глаз появляются морщинки, и я думаю, что хуже всего в обязательном ношении масок именно это - невозможность определить, улыбается твой собеседник или нет.
        - Я буду твоей памятью, - обещает он.
        Какая-то часть меня сомневается в том, что его воспоминания более точны, чем мои. Ведь он не находился подле меня круглосуточно. Впрочем, мой мозг продолжает считать, что и меня здесь тоже не было.
        Есть переживания, которые наш мозг намеренно блокирует, чтобы нам не пришлось вновь испытать эту боль. Но есть переживания, которые наш мозг намеренно подсовывает нам вновь и вновь, чтобы предупредить нас или предостеречь. Не трогай раскаленную плиту. Не ешь протухшие продукты.
        Не расставайся со своим парнем в разгар пандемии.
        - Последнее мое воспоминание - это твои слова о том, что мне все равно стоит поехать в отпуск. Одной, - тихо говорю я.
        Финн на мгновение закрывает глаза.
        - Прекрасно. Я-то как раз надеялся, что именно это ты и забыла, - признается он. - Ты тогда на меня здорово разозлилась.
        - Я… разозлилась?
        - Угу. Ты спросила, как я мог даже подумать о том, чтобы предложить тебе поехать одной, если верил в скорое ухудшение ситуации с ковидом. - (Этим же вопросом я задавалась и на Галапагосах.) - Еще ты сказала, что мы по-разному понимаем суть отношений. Ты что-то говорила о Ромео и Джульетте, о том, что, если бы Ромео остался в Вероне, всего остального дерьма не случилось бы. - Финн смотрит на меня в замешательстве. - Я так и не понял, что ты имеешь в виду. Я не читал «Ромео и Джульетту».
        - Ты не читал «Ромео и Джульетту»? - переспрашиваю я.
        - Ты спросила ровно то же самое, - поморщившись, отвечает он, не сводя с меня глаз. - Ты обвинила меня в том, что я больше забочусь о деньгах, которые мы потеряем на возврате билетов и брони отеля, чем о тебе. Ты сказала, что если бы я действительно любил тебя, то не отпускал бы от себя ни на минуту, особенно сейчас, когда разверзлись врата ада. Правда в том, что я облажался. Я сказал, не подумав. Я устал, Ди, я боялся, что, работая в больнице с пациентами, у которых обнаружили вирус… - Финн осекается и наклоняет голову.
        Я понимаю, что он плачет.
        - Финн?.. - шепчу я недоуменно.
        Его прекрасные голубые глаза цвета больничного халата, цвета моря в стране, где я никогда не была, встречаются с моими.
        - Вероятно, это я принес вирус домой, - выдавливает из себя Финн. - Ты заболела из-за меня.
        - Нет, - отвечаю я. - Это неправда…
        - Это правда. Мы мало что знаем о вирусе наверняка, но очевидно, что некоторые люди переносят болезнь бессимптомно. Я работаю в больнице. - Он произносит последнее слово с таким отвращением, что я понимаю: чувство вины поглотило его целиком. - Я чуть не убил тебя, - шепчет Финн.
        - Ты не знаешь этого наверняка. - Я сжимаю его руку. - Я могла подхватить вирус на работе или в метро…
        Полный раскаяния, он качает головой:
        - Я так устал в ту ночь, что хотел как можно быстрее прекратить спор. Я не пошел за тобой, когда ты заявила, что ляжешь спать пораньше, а когда наконец лег, ты уже спала. Ты проснулась среди ночи, чтобы выпить болеутоляющее, я же притворился спящим, потому что боялся продолжения неприятного для меня разговора. А потом, на следующее утро, когда я решил извиниться перед тобой, то едва смог тебя разбудить.
        Он отворачивается, вытирая глаза рукавом халата.
        А еще перехватывать дыхание может от любви, огромной и всепоглощающей, накрывающей вас с головой, словно волна.
        - Я чуть тебя не потерял. Не стоит прощаться походя. Этот урок я, черт возьми, усвоил на отлично! - Финн берет мою руку в свои и утыкается щекой мне в ладонь. - Я больше никогда не попрошу тебя отправиться куда бы то ни было без меня, - мягко говорит он. - Если ты пообещаешь никогда не покидать меня.
        Я закрываю глаза и вижу двух голубоногих олуш, подпрыгивающих и кружащихся в древнем танце, неистово щелкая клювами.
        Они так друг друга поубивают.
        На самом деле это их брачный танец.
        Я распахиваю глаза, мой взгляд останавливается на Финне.
        - Обещаю.
        Ко мне приходит анестезиолог-реаниматолог. Его зовут доктор Стерджис. Финн с ним почти не знаком. Доктор Стерджис начал свою работу в отделении реанимации и интенсивной терапии Пресвитерианской больницы Нью-Йорка под Рождество. Он пробегает глазами список назначенных мне препаратов и заверяет меня, что уровень сатурации постепенно растет. Он спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь вопросов.
        Я стараюсь не говорить с Бетти или Сиретой о Галапагосах, потому что в ответ они лишь назначают мне алпразолам или лоразепам, а я больше не хочу какого бы то ни было фармакологического вмешательства в мой разум. Но вопреки их заверениям, что галлюцинации пациентов, отключенных от ИВЛ, постепенно забываются, со мной этого не произошло. Скорее наоборот, они становятся все острее и ярче, потому что я возвращаюсь к ним всякий раз, когда остаюсь одна в своей палате.
        - Эти… сны, - начинаю я. - Те, что мне снились во время подключения к ИВЛ, не похожи на обычные сны. - Я заставляю себя продолжать, ведь этот врач не может отмахнуться от моих глупых опасений. - Мне трудно поверить, что они ненастоящие.
        Доктор Стерджис кивает, как будто слышал о таком и прежде.
        - Вы беспокоитесь о своем психическом состоянии? - тут же понимает он.
        - Да, - признаю я.
        - Что ж, могу сказать, что почти все непонятное помогают объяснить законы естественных наук. При недостаточном насыщении мозга кислородом меняется ваше психическое состояние. У вас возникают проблемы с интерпретацией происходящих с вами событий. Добавьте к этому обезболивающие и глубокую седацию, и вы получите отличные условия для проявления всех видов бреда. Есть даже некоторые ученые, которые считают, что вырабатываемый эпифизом диметилтриптамин…
        - Я не знаю, что это значит.
        - Это основной ингредиент галлюциногена аяуаски, - поясняет доктор Стерджис. - Но все это лишь теории. На самом деле мы до сих пор точно не знаем, что происходит, когда вводим пациента в искусственную кому и его разум пытается синхронизировать реальность с бессознательным. Например, в какой-то момент вы, скорее всего, почувствовали себя словно в западне - большинство ковидных больных на ИВЛ пытаются избавиться от воткнутых в их тела трубок. Ваш мозг, находясь в состоянии наркотического опьянения, пытался придать смысл бессмысленному бессознательному, и, возможно, в какой-то момент вам приснился сон, в котором вы были связаны по рукам и ногам.
        Однако в своих галлюцинациях я не чувствовала себя связанной, наоборот, я чувствовала себя свободной. Вот почему меня так раздражает отсутствие возможности управлять своим телом. Я хочу побродить по Сьерра-Негре. Я все еще ощущаю запах серы. Я чувствую руку Габриэля на своей обнаженной коже.
        - Нейроны перестраиваются во время подобного состояния, - продолжает доктор Стерджис. - Но я могу вас заверить, что это был всего лишь сон. Пусть и трехмерный, но все равно сон. - Он опускает глаза и вновь вчитывается в мою карту. - Итак, ваш врач говорит, вы испытываете проблемы со сном?
        Интересно, почему каждый ответ врачей сводится к назначению большего количества препаратов. Будь то парацетамол, или золпидем, или еще какое-то снотворное. Мне нужно совсем не это. Дело не в том, что я не могу заснуть, а в том, что я не хочу засыпать.
        - Потому что боитесь новых галлюцинаций? - уточняет врач.
        После секундных колебаний я киваю. Мне не хватает сил признаться ему: я не боюсь возвращаться в тот, другой мир.
        Я боюсь, что если вновь там окажусь, то захочу остаться.
        Из отделения реанимации и интенсивной терапии меня переводят в стационар, а это значит, что Сирета, Бетти или сексуальный помощник медсестры больше за мной не присматривают. Теперь я лежу в той палате, куда попала изначально - сразу после того, как меня привезли в больницу на «скорой». Правда, я этого не помню. Здешние медсестры работают на пределе своих сил, потому что им нужно ухаживать за бoльшим количеством пациентов. Финн не может меня навещать, потому что приписан к отделению реанимации и интенсивной терапии и ему запрещен вход в другие отделения из-за протоколов безопасности.
        Здесь я чувствую себя еще более одинокой.
        Из громкоговорителей на моем этаже постоянно слышится: «Код такой-то».
        Я понимаю, что подавляющее большинство пациентов, которых переводят отсюда в реанимацию, не возвращается в свои палаты. Что я аномалия.
        Когда меня навещает логопед, я так рада пообщаться хоть с кем-нибудь, что не признаюсь ей в улучшении своего самочувствия - пусть пока хрипло, но я уже вполне могу говорить. Однако Сара, словно прочитав мои мысли, замечает:
        - Логопед отвечает не только за способность к говорению. Вам также придется пройти тест на глотание. Мы попробуем давать вам пищу разной консистенции, чтобы убедиться, что вы не задохнетесь при очередном ее приеме. Если сдадите экзамен на отлично, вам удалят назогастральный зонд.
        - Ради того, чтобы принимать пищу, как все нормальные люди, я готова на все, - отвечаю я.
        Сейчас я могу оставаться в сидячем положении, не испытывая головокружения, почти полчаса, а значит, я вполне гожусь для того, чтобы пройти тест на глотание. Я послушно сажусь, свесив ноги с кровати. Сара насыпает несколько измельченных кусочков льда на ложку и кладет их мне на язык.
        - Все, что вам нужно сделать, - инструктирует она меня, - это проглотить.
        Трудно глотать по команде, но это почти не имеет значения, потому что лед тает у меня во рту и стекает вниз, увлажняя пересохшее горло. Пока я блаженно впитываю влагу, Сара подносит стетоскоп к моему горлу и прислушивается.
        - Можно еще? - спрашиваю я.
        - Терпение, малыш-кузнечик[63 - Цитата из сериала 1970-х годов под названием «Кунг-фу».], - улыбается Сара, но я не понимаю, что это значит. - Эх, вы, миллениалы! - вздыхает она.
        Сара подносит стакан с соломинкой к моим губам, и я набираю полный рот воды. И ощущаю такое же блаженство, как и от колотого льда.
        К тому времени, когда мы доходим до яблочного пюре, я уже на седьмом небе от счастья. Сара поворачивается ко мне, чтобы забрать тарелку, но я крепко вцепляюсь в нее рукой и успеваю засунуть в рот еще одну ложку пюре.
        Мы переходим к крекерам из цельнозерновой муки, которые нужно жевать. Моя челюсть начинает вспоминать, как это делается. Сара наблюдает за работой моего горла.
        - Неплохо, - резюмирует она.
        Я жду, пока не прожую последнюю крошку.
        - Это так странно, - размышляю я вслух, - разучиться есть.
        Я ложусь, и Сара вставляет мне в ноздри кислородные канюли.
        - У вас будет еще много практики. Я собираюсь дать зеленый свет для удаления назогастрального зонда. Завтра под моим присмотром вы сможете съесть целую порцию нормальной еды.
        Через полчаса в палату заходит медбрат, чтобы удалить назогастральный зонд.
        - Как же это здорово, - проворно выполняя свою работу, говорит он, - видеть вас вновь.
        Я пытаюсь прочитать имя на бейджике, висящем у него на шнурке.
        - Зак? - уточняю я. - Вы ухаживали за мной раньше?
        Он прижимает руку к сердцу:
        - Вы меня не помните? Какой удар! - (Я поднимаю на него взгляд.) - Похоже, мои актерские способности нуждаются в доработке.
        Я потираю переносицу; место, где пластырь удерживал назогастральный зонд, немного зудит.
        - Я не… я не помню, чтобы лежала в этой палате.
        - Это совершенно в порядке вещей, - уверяет меня Зак. - Ваш уровень сатурации был настолько низким, что вы постоянно теряли сознание. Было бы удивительно, если бы вы, наоборот, все помнили.
        Я наблюдаю за тем, как он моет руки в раковине и быстро вытирает их полотенцем, после чего надевает новую пару перчаток. Он кажется мне компетентным и добрым. А еще он помнит ту часть моей истории, которую мне, возможно, так и не удастся восстановить.
        - Зак, было бы удивительно, если бы я помнила вещи… которых не было? - тихо спрашиваю я.
        Он смотрит на меня с сочувствием:
        - Галлюцинации нередко бывают у больных, которых вследствие тяжелого течения болезни в итоге помещают в реанимацию. Говорят, у ковидных пациентов больше шансов испытать нечто подобное из-за недостатка кислорода, глубокой седации и изоляции.
        - Кто так говорит? - уточняю я. - И что еще они говорят?
        Зак отвечает не сразу:
        - Буду с вами откровенен: вы всего лишь второй мой пациент, вернувшийся из отделения реанимации и интенсивной терапии. Тот первый был абсолютно уверен, что крыша больницы открывается, как купол стадиона «Цезарь супердоум», и дважды в день из нее вырывается свет. А вскоре выберут одного счастливчика, которого спустят на подъемном кране в этот свет, и тот мгновенно выздоровеет.
        Я исследую уголки своего сознания в поисках галлюцинаций, связанных с больницей, подобных только что описанной мне Заком, но не обнаруживаю ничего похожего.
        - Я была на Галапагосах, - тихо признаюсь я. - Я жила рядом с пляжем, подружилась с местными жителями, играла в воде с морскими львами и собирала фрукты прямо с дерева.
        - Похоже на чудесный сон.
        - Это он и был, - киваю я. - Правда, происходящее не было похоже на сон. Точнее, оно не было похоже ни на один сон, который мне когда-либо снился. Все происходящее казалось таким реальным, что если бы я оказалась на Галапагосах, то, держу пари, я бы не заплутала. - Я замолкаю на секунду, прежде чем продолжить. - Я вижу людей, с которыми там познакомилась, как наяву.
        Я наблюдаю, как что-то меняется в его глазах, когда он спрашивает меня тоном профессионала:
        - Вы и сейчас их видите?
        - Вы не верите, что это случилось на самом деле, - разочарованно отвечаю я.
        - Я верю, что вы верите, будто это случилось на самом деле, - говорит он, но это нельзя назвать ответом на мой вопрос.
        Хотя тесты на ковид все еще дают положительный результат, что, как уверяет меня Финн, абсолютно нормально, он пытается добиться моей выписки, поскольку долгое пребывание в больнице чревато тем, что я подхвачу ИМП, пневмонию или C. difficile. Немного странно проходить реабилитацию от чего бы то ни было, когда тебе еще нет тридцати, но я также понимаю, что пока не готова вернуться домой. Максимум, чего мне удалось добиться, - это просидеть какое-то время ровно на стуле, да и то с помощью Приши и медицинского подъемника. Я по-прежнему не могу самостоятельно ходить в туалет.
        Реабилитация подразумевает, что вы должны быть в состоянии выдержать три часа процедур в день, куда входят физиотерапия, эрготерапия и, если требуется, логопедия. Однако огромный плюс программы реабилитации состоит для меня в том, что я снова увижу людей. Пусть терапевты, так же как и остальной медперсонал, носят СИЗ для обеспечения собственной безопасности, но, по крайней мере, трижды в день я буду не одна.
        Чем больше времени я провожу в компании людей, тем меньше времени трачу на проигрывание в памяти своих воспоминаний об Исабеле.
        Меня переводят в новую палату с отдельной ванной комнатой, где я успеваю пробыть в одиночестве не больше получаса, прежде чем дверь открывается и ко мне врывается крошечный рыжеволосый ураган с ярко-голубыми глазами.
        - Я Мэгги, - объявляет торнадо. - Ваш физиотерапевт.
        - А где Приша? - тут же интересуюсь я.
        - Она отвечает за больных в стационаре, я же - в центре реабилитации. Теоретически мы работаем в одном здании, но между нами как будто существует особое силовое поле. - Мэгги улыбается, и между передними зубами я замечаю небольшую щель. - Я фанат «Звездных войн». Вы смотрите «Мандалорца»?
        - Э-э-э… нет.
        - Несмотря на то что главный герой почти не снимает своего шлема, он дьявольски сексуален, - продолжает Мэгги, подойдя к моей кровати и откинув покрывало. Она начинает разминать мои лодыжки, и я понимаю, что у нее крепкие и сильные руки. - Дети пристрастили меня к этому сериалу. У меня их трое. Одному из-за ковида пришлось вернуться домой. До сих пор не могу в это поверить. Он поступил в колледж, и я уж надеялась, что избавилась от него. - Мэгги вновь улыбается, поднимая мои руки над головой. - У вас есть дети?
        - У меня? Нет.
        - Вторая половинка?
        - Мой парень работает тут хирургом, - признаюсь я.
        Брови Мэгги взмывают вверх.
        - Ого, мне лучше быть с вами повежливее, - смеется она. - Я шучу. Вам придется пройти все этапы физиотерапии, как любому другому пациенту.
        Пока Мэгги двигает моими конечностями, словно ручками и ножками тряпичной куклы, каковой, по правде говоря, я себя и ощущаю, я узнаю, что она живет в Статен-Айленде с мужем, который работает полицейским на Манхэттене, студентом-первокурсником, отправленным домой, а также с семиклассницей, которая на прошлой неделе хотела стать монахиней, но уже во вторник решила обратиться в буддизм, и десятилетним мальчуганом, который будет либо следующим Илоном Маском, либо Унабомбером Теодором Качинским. Мэгги говорит, что уже переболела ковидом. Она почти уверена, что заразилась, когда шила костюмы для спектакля, где играет ее младший сын. Сюжет вертится вокруг тираннозавра, который боится сказать своим родителям, что он веган. Вот что получается, когда вы тратите все свои пенсионные накопления на частную школу для одаренных и талантливых, сетует Мэгги. Она рассказывает о своем многоквартирном доме и о постоянно меняющихся соседях-дебилах, которые живут прямо под ними. Один начал кормить скунса на пожарной лестнице. После того как его выселили, в квартиру въехала женщина, которая подсунула им под дверь
записку, где спрашивала: не будут ли они возражать, если она проделает окно в своем потолке, который, конечно же, был полом Мэгги. Я смеюсь так сильно, что не успеваю заметить, как исчерпываю свои физические возможности - внезапно каждая мышца моего тела начинает вопить от боли.
        Наконец Мэгги заканчивает растяжку моих конечностей. Я падаю на кровать, удивляясь, как можно так устать оттого, что кто-то другой двигал моим телом.
        - Ладно, солнышко, - продолжает врач, - пора принять сидячее положение.
        Я выпрямляюсь, свешивая ноги с кровати. Это требует больших усилий и концентрации, поэтому я не замечаю, как Мэгги пододвигает ко мне кресло-каталку. Она опускает один подлокотник, блокирует колеса, а затем кладет доску - своеобразный мост от моей кровати к креслу. Я смотрю сначала на него, а затем - на свое, незнакомое мне тело.
        - Ни за что на свете! - решаю я.
        - Если сядете в него, я принесу вам мороженое. Я знаю, где его достать.
        - Даже за эскимо, - бормочу я.
        Мэгги складывает руки на груди:
        - Если вы не сможете сесть в кресло-каталку, то не сможете добраться до ванной. Если вы не сможете добраться до ванной, то не сможете покинуть реабилитационный центр.
        - Я не могу сесть в это кресло, - продолжаю настаивать я.
        - Вы не можете сделать это в одиночку, - поправляет меня Мэгги.
        Она наклоняется вперед, обхватывает меня и, используя всю силу своего маленького тела, помогает мне опустить задницу на край доски. Затем Мэгги передвигает мои ноги, после чего снова наклоняется вперед, чтобы помочь мне потихоньку двигаться по доске в сторону сиденья. Мы повторяем эти действия несколько раз, прежде чем я оказываюсь в кресле-каталке. Мэгги поднимает опущенный подлокотник.
        Я вся вспотела и раскраснелась, меня потряхивает.
        - Апельсиновое, - выдавливаю я из себя.
        - Апельсиновое - что?
        - Мороженое.
        Мэгги заливается смехом:
        - Все или ничего. Можете поднять ногу? Да, вот так. Повторим десять раз.
        Но за десятью подъемами левой ноги следуют десять подъемов правой. Затем Мэгги просит меня пошевелить пальцами ног и поднять обе руки. Когда Мэгги просит меня, взявшись за подлокотники, попытаться приподнять свое тело на дюйм, я не могу и пальцем пошевелить.
        - Давайте, Диана, - настаивает физиотерапевт. - Вы справитесь.
        Я не в состоянии даже сесть прямо без опоры на спинку кресла-каталки. Мне кажется, я готова вырубиться и проспать целую неделю кряду.
        - В реабилитационном центре, - наконец говорю я, - сплошные садисты.
        - Так и есть, - соглашается Мэгги. - Но доминатриксу, к сожалению, боятся до усрачки.
        При этих словах я начинаю рыдать.
        Тон врача тут же меняется.
        - Простите меня, пожалуйста. Я перегнула палку. Я частенько не умею вовремя остановиться… - извиняется она.
        - Я была подключена к аппарату ИВЛ в течение пяти дней, - причитаю я. - Пяти гребаных дней. Как я успела превратиться в настоящую развалину за столь короткое время?
        Мэгги опускается на корточки рядом со мной:
        - Поверьте, все не так плохо. Ваше состояние не идет ни в какое сравнение с состоянием других моих пациентов, которые находились на ИВЛ или ЭКМО в течение нескольких месяцев; или больных, перенесших ампутацию. Вам может быть некомфортно сидеть в кресле-каталке и шевелить пальцами ног, но именно это в конечном итоге поможет вам выписаться отсюда. Я гарантирую вам экспоненциальную выгоду от этих мелочей. - Мэгги смотрит мне прямо в глаза. - Вы можете злиться на свое тело или радоваться его успехам. Да, болеть ковидом - полный отстой. Да, находиться на ИВЛ - тоже отстой. Но многие люди, прошедшие через это, никогда не вернутся домой, а вы вернетесь. Вы можете воспринимать всю ситуацию с горечью, а можете перестать относиться к ней негативно. Большинству взрослых людей редко приходится делать что-то впервые, вы же можете испытать это ощущение вновь. - Она делает глубокий вдох. - Дайте мне две недели, и тело вновь будет вам повиноваться.
        Мне слабо верится в этот прогноз. Я перевожу взгляд на свои колени и стискиваю зубы. Затем хватаюсь за подлокотники кресла, сжимаю их со всей силы и начинаю подтягиваться.
        - Молодчина! - хвалит меня Мэгги.
        После одного из сеансов эрготерапии, во время которого я училась заново снимать с себя и надевать на себя одежду - носки точно придумал сам черт! - я смотрю новости по телевизору. В одном из сюжетов директор похоронного бюро в Квинсе рассказывает о том, как им пришлось усовершенствовать процесс кремации. Теперь вы можете получить прах вашего близкого, выбрав способ бесконтактной доставки.
        Это снова заставляет меня задуматься: вся та боль, которую я испытываю во время терапии, - не самое худшее, что может случиться с больным ковидом. Большинство зараженных, попадающих в отделение реанимации и интенсивной терапии, покидают его в мешке для трупов.
        В этот раз я хочу обойтись без посторонней помощи, а потому самостоятельно сажусь, чтобы дотянуться до телефона, который лежит на столике, нависающем над моей кроватью. Поскольку я потихоньку учусь выдерживать вес собственного тела, телефон кажется легким как перышко - прогресс по сравнению со вчерашним днем.
        Я не хочу набирать нужный номер, но знаю, что должна это сделать.
        Я звоню на ресепшен «Гринс».
        - Здравствуйте, - говорю я после того, как меня соединяют с головным офисом. - Меня зовут Диана О’Тул. Моя мать, Ханна, была одной из ваших постоянных клиенток. Я болела и лежала в больнице, но хочу, чтобы вы знали: как только меня выпишут, я подъеду за ее вещами. Если же вы хотели бы отдать ее палату другому пациенту, то можете сложить…
        - Мисс О’Тул, - прерывает меня директор учреждения. - Вы хотите увезти вашу мать из нашего учреждения?
        - Я… что?
        - Могу заверить вас, что о ней хорошо заботятся. Я знаю, что в последнее время в связи с ковидом в новостях все чаще упоминаются различные медицинские учреждения, но у нас не зафиксировано ни одного случая заболевания, и мы очень бдительно…
        Мое сердце начинает бешено колотиться в груди.
        - Ни одного случая, - повторяю я.
        - Да.
        - Моя мать жива.
        Директор «Гринс» отвечает не сразу.
        - Мисс О’Тул, - мягко говорит она, - почему вы считаете иначе?
        Телефон выпадает у меня из рук, я закрываю лицо руками и плачу навзрыд.
        Какие события из тех, что мне известны, на самом деле не случились?
        Если моя мать жива, если я никогда не была на Галапагосах, есть ли еще что-то, во что я верю как в свершившийся факт, но что не является правдой?
        Скажем… есть ли у меня работа?
        Я захожу в свою электронную почту, чего прежде всячески избегала, поскольку моим глазам по-прежнему трудно сфокусироваться на крошечных буквах на экране телефона, и обнаруживаю такое огромное количество непрочитанных сообщений, что мне становится дурно.
        Но прежде чем я успеваю приступить к поиску непрочитанных писем со своей работы, приходит сообщение от Финна со ссылкой на Zoom и смайликом в виде сердечка. Прошло уже целых два дня - два бесконечно долгих дня - с тех пор, как мы виделись и разговаривали с ним в последний раз, так как все это время он работал. Я тут же нажимаю на ссылку. Впервые я вижу лицо Финна без маски и замечаю синяки у него на переносице. По мокрым волосам я определяю, что он, вероятно, совсем недавно принимал душ. При виде меня лицо Финна озаряется радостью.
        - Почему ты не сказал, что моя мать жива? - выпаливаю я.
        - А почему бы ей не быть живой? - недоуменно спрашивает Финн.
        - Потому что, когда я была… под действием успокоительного, то думала, что она умерла!
        - Боже мой, Диана! - выдыхает он.
        - Я звонила ей по FaceTime, она тогда едва дышала! - поясняю я. - А потом она… - Я не в силах закончить фразу, боясь сглазить это неожиданное воскрешение. - Я спрашивала тебя о ней, когда впервые пришла в себя. Ты сказал, что обо всем позаботишься. Поэтому я и решила, что ты в курсе произошедшего. Что ты разговаривал с Центром по уходу за больными деменцией, похоронным бюро и прочими службами.
        - Ну… - неуверенно начинает Финн, - нет худа без добра, так?
        - Когда я думала, что она умерла, то не чувствовала ровным счетом ничего. Я считала себя монстром.
        - Может быть, ты ничего не почувствовала, потому что на каком-то подсознательном уровне знала, что это неправда…
        - Мне происходящее казалось правдой, - огрызаюсь я, делая ударение на первом слове, после чего вытираю заплаканные глаза. - Я хочу навестить ее.
        - Хорошо. Мы непременно это сделаем.
        - Я бы хотела поехать к ней одна.
        - В таком случае у тебя появилась еще одна причина поскорее прийти в норму. - Тон Финна становится более мягким. - Как продвигается твоя реабилитация?
        - Это настоящая пытка, - отвечаю я, все еще шмыгая носом. - Каждый дюйм моего тела болит. Мне положили под простыни специальный пластик, поэтому я вся издергалась.
        - Уверен, ты там долго не задержишься, - подбадривает меня Финн. - Обычно требуется в три раза больше времени, чтобы вернуться в исходное состояние до интубации. В твоем случае это всего пятнадцать дней.
        - Физиотерапевт заверила меня, что я справлюсь за две недели.
        - Ты всегда была девочкой-отличницей.
        Я вглядываюсь в лицо Финна.
        - Тебя кто-то ударил? - Я показываю на своем лице место, где заметила у него синяки.
        - Это от маски, - поясняет он. - Она должна прилегать к лицу очень плотно, чтобы мы не заразились. Я ее даже не замечаю. Возможно потому, что вообще не снимаю эту чертову маску.
        Внезапно мне становится стыдно. Я набросилась на Финна сразу же, как увидела на экране его лицо, почти обвинив его в утаивании информации о том, что моя мать жива и здорова. Откуда ему было знать, что я считаю иначе? Плюс, учитывая, какое место мать занимала в моей жизни, ее здоровье никак не могло стать не то что первым, но даже пятидесятым пунктом в списке вопросов, которые Финн кинулся бы обсуждать со мной, когда я пришла в себя после ИВЛ.
        - Я не спросила, как прошел твой день, - пытаюсь я загладить свою вину.
        Что-то в выражении лица Финна тут же меняется. На него словно бы опускается тень. Но не для того, чтобы оградиться от меня, а для того, чтобы оградить его от необходимости возвращаться туда, куда возвращаться ему, по-видимому, совсем не хочется.
        - Главное, что он уже прошел, - отзывается Финн. - Это, пожалуй, все, что я могу сказать по этому поводу. - Внезапно его губы растягиваются в улыбке, а глаза вновь загораются. - Я тут подумал… Нам обоим сейчас не помешало бы немного расслабиться.
        Я устраиваюсь поудобнее в постели, сворачиваясь калачиком на боку, и кладу телефон рядом с собой на подушку.
        - Что-то связанное с ванной? Пожалуйста, скажи, что это что-то связанное с ванной, - молю я.
        Финн смеется:
        - Я имел в виду, скорее… какое-нибудь порно.
        У меня отвисает челюсть.
        - Что? Нет! - возмущаюсь я. - В любую минуту сюда может кто-нибудь войти…
        Финн запускает демонстрацию экрана, заходит в браузер и в адресной строке набирает: zillow.com.
        - Я не уточнял, какое именно порно, - поясняет он.
        Я не могу удержаться от смеха. Ленивым воскресным утром мы с Финном провели кучу времени в постели с кофе и рогаликами и с балансирующим между нами ноутбуком, изучая недвижимость нашей мечты. Большинство домов мы не могли себе позволить, но мечтать о них все равно было забавно. Некоторые были просто нелепыми - огромные особняки в Хэмптонсе, настоящее ранчо в Вайоминге, домик на дереве в Северной Каролине. Мы рассматривали фотографии и придумывали сценарий для нашего совместного будущего. На этом крытом крыльце мы съедим кусок торта, оставшийся со свадьбы, в нашу первую годовщину. Эту комнату с нишей мы выкрасим в желтый цвет, как только узнаем, что у нас будет ребенок. В этом дворе мы установим для малыша качели, когда он немного подрастет. Ковер из этой комнаты придется убрать, потому что наш щенок бернского зенненхунда будет на него мочиться.
        Финн показывает мне скромный викторианский дом с башенкой.
        - Миленький, - отзываюсь я. - Где он находится?
        - Уайт-Плейнс. Добираться до работы, конечно, будет непросто.
        Дом на фотографиях розовый, с фиолетовой отделкой.
        - Как в истории про Гензеля и Гретель, - резюмирую я.
        - Вот именно. Идеальный конец для сказки.
        Он так старается, а я словно бы упираюсь всеми руками и ногами. И я решаю с головой погрузиться в эту игру. Когда Финн нажимает на фотографии внутреннего убранства дома, я комментирую:
        - На то, чтобы разобраться, как работает эта печь фирмы «Ага»[64 - Английская компания «Ага» выпускает кухонные плиты из литого чугуна с 1922 г. О популярности плит этой компании говорит хотя бы тот факт, что именно такие плиты установлены во дворце и загородной резиденции английской королевы.], уйдут месяцы! Мы можем умереть с голоду.
        - Ничего страшного, потому что, смотри, здешняя кладовая размером с Род-Айленд. Мы можем до отказу набить ее лапшой рамен. - Финн кликает по другой фотографии. - Три спальни… одна для нас, одна для нашей дочери… А как же быть с близнецами?
        - Если хочешь иметь близнецов, тебе придется самому их родить, - парирую я.
        - Смотри, ванна на когтистых лапах. Ты всегда о такой мечтала.
        Я киваю, но при этом думаю лишь о том, что пока даже в душ не могу залезть. Как, черт возьми, я научусь залезать в такую ванну?!
        Финн с радостью ведет меня на виртуальную экскурсию по дому: гостиная с дровяной печкой и кабинет, который он превратит в домашний офис; милый маленький кухонный лифт, который можно переоборудовать в винный шкаф. Затем Финн нажимает на фотографию подвала с земляным полом, который кажется каким-то зловещим. В последней комнате обнаруживается железная дверь с металлическими прутьями, как в тюремной камере.
        - Все хуже и хуже, - бормочу я.
        Финн кликает на очередное фото, и мы оказываемся в комнате, оклеенной обоями из красного бархата. В помещении мягкий пол, а стены украшены хлыстами и железными кандалами.
        - Смотри, подземелье для любовных игр! - восклицает он и, увидев мое лицо, разражается смехом. - Подожди, знаешь, что самое интересное? Эта комната здесь называется логовом. - Финн на секунду замолкает. - Подпольный бордель, может быть?
        Я вдруг понимаю, что еще несколько недель назад эти фотографии заставили бы меня хихикать минут пятнадцать. Я бы непременно отправила скриншоты этого дома Финну в разгар рабочего дня, просто чтобы его повеселить. Но прямо сейчас все это не кажется мне таким уж смешным. Все, о чем я могу думать, - это то, что хозяин дома вел какую-то тайную жизнь.
        - Знаешь, - я заставляю себя улыбнуться, - похоже, физиотерапия все-таки меня утомила. Я что-то уже еле держу глаза открытыми.
        Финн тут же останавливает демонстрацию и смотрит на меня оценивающим взглядом профессионала.
        - Хорошо, - через мгновение соглашается он, очевидно найдя на моем лице тот ответ, в котором нуждался, затем его губы трогает заговорщическая улыбка. - Хотя кто-то может увести этот особняк прямо у нас из-под носа, если не начать действовать в ближайшее время.
        Я смотрю на его красивое, до боли знакомое лицо. Копна светлых волос, падающая на глаза, ямочка только на одной щеке.
        - Спасибо за то, что пытаешься вернуть меня к нормальной жизни, - тихо говорю я.
        - Ты непременно к ней вернешься, - обещает он. - Я знаю, как это, должно быть, тяжело - учиться всему заново. Кажется, будто ты потеряла целую кучу времени. Но однажды все это забудется.
        Я киваю. А сама думаю: именно этого я и боюсь.
        На следующее утро, после того как Мэгги заставила меня стоять с ходунками, хотя мои ноги по-прежнему больше похожи на желе, я звоню своему лучшему другу. Родни берет трубку после первого гудка.
        - Психотерапевт советует мне не разговаривать с призраками, - говорит он.
        - Я в больнице, - принимаюсь оправдываться я. - На реабилитации. В смысле, перед этим я лежала в больнице. С ковидом. Я была на аппарате искусственной вентиляции легких.
        Родни на мгновение замолкает.
        - Черт! - наконец выдыхает он. - Ты официально прощена за то, что не ответила ни на одно из моих сообщений. Да и просто проигнорируй то, где я назвал тебя вероломной сукой. Господи, Диана! Где ты его подцепила?
        - Не знаю. Я не помню, как заболела.
        Я пересказываю ему в точности все, что поведал мне Финн, но чувствую себя при этом так, словно примеряю одежду, которая не совсем мне подходит. Затем я нерешительно спрашиваю:
        - Родни, нас и правда всех уволили?
        - Ага, - фыркнув, подтверждает он. - Ты бы видела эту кровавую бойню! Как Ева и остальные начальники отделов торговались, чтобы сохранить свои зарплаты. Я никогда не сомневался в том, что для них все мы были лишь расходным материалом. И прошу заметить, квартира в Бруклине стоит недешево. Не у всех есть сексуальные хирурги, готовые платить за аренду.
        - Что же я буду делать без работы? - спрашиваю я.
        - То же, что и все остальные в Соединенных Штатах. Будешь жить на пособие по безработице, печь банановый хлеб и надеяться, что конгресс соберется с духом и примет программу экономического стимулирования.
        - А… что сказали в «Сотбисе»? В смысле, сможем ли мы вернуться на работу… хоть когда-нибудь? Или пора подыскивать себе новую?
        - Ни хрена они не сказали, - отвечает Родни. - Только то, что они не властны над обстоятельствами, но по-прежнему преданы сфере продажи произведений искусства и прочее бла-бла-бла. Ты не читала их имейл?
        Уверена, что письмо от «Сотбиса» обнаружится среди остальных 2685 не прочитанных мной писем. Интересно, почему именно эта деталь моего сна оказалась правдой?
        - На Исабеле были сложности с Интернетом, - автоматически отвечаю я.
        - На какой еще Исабеле?
        - Родни, - тихо начинаю я, - мне хочется тебе кое-что сказать. Но в это будет трудно поверить.
        - Насколько трудно? По шкале от велосипедных шорт и блейзеров во время Недели высокой моды до мясного платья Леди Гаги?
        - Просто выслушай меня, - прошу я и рассказываю ему о своей второй жизни: о прибытии на Исабелу и закрытии отеля, о наносящей себе порезы Беатрис и ее задумчивом отце. О смерти моей матери. О страстной глупости, которую совершили мы в ту ночь с Габриэлем. Волны смыкаются над моей головой.
        Наконец я заканчиваю свой рассказ. Родни не произносит ни звука.
        - Ну? - не выдерживаю я.
        - Я не знаю, что сказать, Ди.
        Я закатываю глаза:
        - Родни, я слышала, как ты всерьез описывал все достоинства и недостатки рюкзака с единорогом на спине пятилетнего ребенка. Тебе есть что сказать. Тебе всегда есть что сказать.
        - Мм… Это напомнило мне кое о чем… Да, точно. Помнишь того парня, что спит возле магазина «Сефора» на Восемьдесят шестой? Такой, в радужном комбинезоне? Он еще вечно проповедует конец света?
        На моих щеках вспыхивает румянец.
        - Ты мудак, Родни! - огрызаюсь я. - Я ничего не придумала.
        - Знаю, - отвечает он. - Потому что галапагосский остров Исабела действительно закрылся на две недели именно пятнадцатого марта.
        - Что?! - ахаю я. - Откуда ты это знаешь?
        - Загуглил, - издевательским тоном отвечает Родни.
        - Пятнадцатого я приехала туда на пароме. Точнее, мне приснилось, что я туда приехала. Впрочем, не важно.
        - Ну… если в тот день у тебя была высокая температура и ты лежала в больнице, вряд ли ты могла просто нагуглить такую информацию.
        - Может быть, кто-то упомянул об этом по телевизору в палате…
        - Или, - с нажимом говорит Родни, - ничего этого не было.
        При этих словах на моих глазах вновь выступают слезы. Я и не осознавала, как сильно нуждаюсь в том, чтобы хоть кто-то мне поверил.
        - Послушай, куколка, слишком многие из моих родственников увлекаются оккультизмом, поэтому я выдам тебе кредит доверия. Вдруг ты просто провалилась в какое-нибудь дерьмо четвертого измерения?
        - Звучит еще более безумно, - бормочу я.
        - Безумнее, чем заниматься воображаемым сексом с воображаемым другом?
        - Заткнись! - шиплю я, хотя никто, кроме меня, его не слышит.
        - Итак, вопрос на миллион долларов: ты рассказала Финну о своей, скажем так, внеклассной экскурсии?
        - Он считает, что мои сны спровоцированы ковидом, успокоительным и ИВЛ.
        - Если это было реальным… - Ронди замолкает и после паузы продолжает: - пусть и для тебя одной, ему стоит знать.
        Я потираю тыльной стороной ладони переносицу, в которой внезапно вспыхивает тупая боль.
        - Да мы и не видимся совсем. Он работает почти круглосуточно, а ко мне не пускают посетителей. Я чувствую себя прокаженной. Я едва стою на ногах. Я так давно не принимала душ, что уже даже не помню, когда делала это в последний раз. И, судя по моему опыту натягивания на себя одежды, о бюстгальтерах мне придется забыть. Я так устаю от терапии, что мой разум начинает ходить по кругу, и я не могу вспомнить, что реально, а что нет. И тогда я впадаю в панику. - Я судорожно выдыхаю. - Мне нужно отвлечься.
        - Девочка моя, - отвечает Родни, - у меня для тебя есть два слова: «Король тигров».
        Второй день в реабилитационном центре.
        1. Я наконец успешно справляюсь с задачей надеть носки и ботинки.
        2. Си-эн-эн сообщает, что восемьдесят процентов людей на ИВЛ скончались, не приходя в сознание.
        Я активно борюсь со своим телом. Мой разум четко сфокусирован на таких вещах, как подъем и равновесие. Однако мои мышцы не говорят на этом языке. Как и любой другой диссонанс, это страшно утомляет. Единственный плюс в столь напряженной работе днем - отсутствие сил сопротивляться сонливости ночью. Она накрывает меня с головой, а дикая усталость не позволяет мне видеть сны.
        Конечно, быть может, причина, по которой я засыпаю здесь в мгновение ока, в отличие от отделения реанимации и интенсивной терапии, заключается в Мэгги. Каждое утро она появляется в моей палате с новым орудием пытки. Возможно, я по-прежнему не верю в ее двухнедельный прогноз, но верю, что она способна вернуть меня в реальный мир.
        На третий день моей реабилитации эрготерапевт Ви наблюдает за тем, как я изо всех сил пытаюсь выдавить пасту на зубную щетку. Прежде я делала это автоматически, но теперь данное занятие требует от меня огромной сосредоточенности. Я заканчиваю чистить зубы как раз в тот момент, когда в палату входит Мэгги. Она держит в руках странную приземистую коробку, которую ставит в углу комнаты.
        - Время стоять, - заявляет Мэгги.
        Она оглядывается, останавливает свой взгляд на ходунках, которые принесла для вчерашних занятий, и кладет их на край моей кровати.
        - Давайте поближе познакомимся с Полом, - предлагает она.
        - Элис, - поправляю ее я.
        Мы спорили о том, как лучше называть ходунки, потому что с их помощью я не хожу, а стою.
        Я свешиваю ноги с кровати, а дальше все происходит почти на автомате. Мэгги обматывает меня ремнем и ждет, пока не убедится, что голова у меня не кружится, после чего помогает мне подвинуться к краю кровати. Я стою целых тридцать секунд, и мои ноги даже не думают предательски дрожать.
        Я поднимаю взгляд на Мэгги и расплываюсь в улыбке.
        - Что ж, несите их сюда, - бросаю я ей вызов.
        - Что вы сказали, когда вы только попали в наш центр? Что вам хотелось сделать?
        - Выписаться отсюда.
        - И что вам сказала я? Что вы должны научиться делать в первую очередь?
        Оказывается, Ви не ушла, а занялась коробкой, которую принесла Мэгги, перетащив в кошачий уголок для моих ходунков по имени Элис.
        Ви поднимает крышку коробки, и я понимаю, что это ночной горшок.
        - Та-да! - радостно восклицает Мэгги.
        Четвертый день реабилитации.
        1. Я самостоятельно пересаживаюсь в кресло-каталку с кровати.
        2. Я въезжаю на нем в ванную и чищу зубы.
        3. Я так устаю, что, недочистив зубы, кладу голову на столешницу и засыпаю.
        4. В таком положении меня находит медсестра, которая пришла сообщить, что мой тест на ковид наконец дал отрицательный результат.
        Поскольку у меня больше нет ковида, Мэгги велит мне заниматься физиотерапией в спортзале. Она вкатывает меня на кресле-каталке в большое помещение, где несколько пациентов занимаются с своими физиотерапевтами. Зрелище повергает меня в шок - крайне непривычно видеть стольких людей в одном месте после многих дней, проведенных почти в полной изоляции. Интересно, кто из этих пациентов переболел ковидом?
        Мэгги помогает мне опуститься на коврик и принимается двигать моими руками и ногами, оценивая работу суставов и силу мышц и с пристрастием расспрашивая меня о моих жилищных условиях. Живет ли в квартире кто-нибудь, кто мог бы постоянно находиться рядом с вами? Есть ли в вашем доме лифт? Сколько шагов от лифта до двери вашей квартиры? Есть ли в ней ковры или коврики? Ступеньки?
        Вскоре Мэгги подводит меня к параллельным брусьям, и я с благодарностью сосредоточиваюсь на них, а не на допросе, который она только что устроила мне. Туман в моей голове до сих пор не рассеялся. Я начинаю предложение только для того, чтобы забыть, что хотела сказать.
        Мэгги стоит вплотную передо мной, а позади меня находится инвалидное кресло.
        - Поднимите левую ногу, - велит она.
        Я чувствую, как пот струится у меня по лбу.
        - Если я упаду, - мрачно замечаю я, - вы упадете вместе со мной.
        - Это мы еще посмотрим.
        У меня кружится голова, и я ужасно боюсь потерять равновесие, но все же поднимаю ногу на дюйм от пола.
        - Теперь правую, - не отстает от меня Мэгги.
        Я стискиваю зубы и пытаюсь согнуть колено, но вместо этого падаю в инвалидное кресло, которое откатывается назад на несколько дюймов.
        - Ничего страшного, - утешает Мэгги. - Рим построили не за один день.
        Я поднимаю на нее глаза и требую:
        - Еще раз.
        Мэгги щурится, но кивает:
        - Хорошо. - С этими словами она поднимает меня на ноги. - Начнем со сгибания коленей.
        Я делаю самое неуклюжее в мире плие.
        - Теперь перенесите вес на левую ногу, - продолжает Мэгги, и я повинуюсь. - А теперь… поднимите правую ногу.
        Колено предательски дрожит, я вынуждена вцепиться в брусья мертвой хваткой, но тем не менее у меня получается.
        - Хорошо, - подбадривает Мэгги. - А теперь… марш.
        Левой. Правой. Левой. Правой.
        Я заставляю себя двигаться. Я вся вспотела, наморщилась и полностью завишу от поддержки брусьев, словно они являются продолжением моего скелета. Я так сильно концентрируюсь, что не замечаю, как успеваю продвинуться на целый фут вперед.
        Мэгги присвистывает:
        - Смотрите-ка, кто пошел!
        Ви заявляет, что, если я смогу сама вымыть себе голову, она сделает мне подарок. Однако лучшего подарка, чем сам душ, я не могу себе представить. Я сижу на маленьком пластиковом стуле, вода струится по моей коже, и я вновь начинаю чувствовать себя человеком.
        Успешно выполнив все манипуляции: наклониться, чтобы взять бутылочку шампуня, выдавить немного на ладонь, потереть кожу головы, - я чувствую себя победителем Олимпийских игр, поскольку не упала со стула. Я подставляю лицо слабой струе воды в полной уверенности, что ни один спа-салон в четырехзвездочном отеле не подарил бы мне более радостных ощущений.
        Глядя на пену, стекающую в канализацию, я понимаю, что вместе с ней смываю эту чертову слабость, этот гребаный вирус, а также десять дней, память о которых вряд ли когда-нибудь ко мне вернется.
        В реанимации я чувствовала себя неудачницей, зависящей от трубок, лекарств, капельниц и медсестер, которые делали за меня все то, что я привыкла делать сама с раннего детства. Но здесь я становлюсь сильнее. Здесь я выжившая. А они, как правило, адаптируются.
        Внезапно в моей голове вспыхивает образ Габриэля, указывающего на гигантскую игуану. Я вновь подаюсь вперед, подставляя лицо под воду, и закрываю глаза.
        Я стучу костяшками пальцев по стенке душевой кабинки.
        - Я закончила, - хрипло объявляю я, не переставая гадать о том, как скоро меня перестанут преследовать эти воспоминания.
        Я слышу щелчок замка, и в ванную входит Ви с полотенцем в руках. Она раздвигает пластиковые шторы и выключает кран. Даже тот факт, что я стою перед ней совершенно голая, не омрачает моей радости. Наконец-то я стала чистой!
        Ви следит за тем, как я натягиваю на себя спортивные штаны и толстовку, а затем протягивает мне щетку для волос. Как бы я ни старалась, распутать свои волосы самостоятельно у меня не выходит. Тогда Ви садится позади меня на кровать и начинает меня расчесывать, убирая волосы с моего лица.
        - Кажется, я в раю, - признаюсь я Ви.
        - Мы рады, что вы все-таки не там, - смеется она; ее пальцы делают над моей головой какие-то замысловатые пасы. - Я постоянно заплетаю французские косички своим девочкам.
        - А я так и не научилась их плести.
        - Правда? - удивляется она. - Мама никогда тебе их не заплетала?
        Я чувствую, как Ви разделяет мои волосы на пряди и методично укладывает их в прическу.
        - Она редко бывала дома. Мы не так много времени проводили вместе, - наконец отвечаю я.
        И теперь, когда она давно уже не разъезжает по всему миру, я по-прежнему провожу с ней мало времени.
        Но все может измениться.
        Я всегда считала, что мы являемся хозяевами своих судеб. Вот почему я так тщательно планировала свою карьеру, вот почему вместе с Финном мы так часто мечтали о нашем будущем. Вот почему все эти годы я винила мать в том, что она предпочла свою карьеру мне. Это было сознательно принятым ею решением. Я никогда по-настоящему не верила в утверждение о том, что у всего на свете есть причина. Но похоже, теперь я в это верю.
        Если именно мне выпало заболеть ковидом и чуть не умереть… Если именно мне, одной из очень немногих, выпало выжить после ИВЛ… Если мне выпало вернуться именно в этот мир, а не в тот, о котором грезил мой разум… Возможно, всему этому есть какое-то объяснение. Возможно, все это неслучайно. Возможно, это какой-то урок, сигнал к пробуждению.
        Быть может, все дело в моей матери.
        Ви завязывает косу резинкой.
        - Теперь, - резюмирует она, - вы как будто совершенно новый человек.
        Пока нет.
        Но я могу им стать.
        Ви подвозит кресло-каталку к моей кровати и ставит его на тормоз. Затем подает мне ходунки Элис. Я выполняю стандартную комбинацию движений «встать-повернуться-сесть» и наконец оказываюсь в кресле.
        - Кажется, я обещала вам подарок, - напоминает Ви.
        Вероятно, это поездка в новый спортзал для очередного занятия физиотерапией.
        - Вам необязательно это делать, - вяло протестую я.
        - Доверьтесь мне. - С этими словами Ви открывает дверь в мою палату.
        Врач протягивает мне хирургическую маску и толкает мое кресло-каталку по коридору. Мы проезжаем мимо пациентов, которые осторожно передвигаются на ходунках или с помощью специальных четырехупорных тростей. Кто-то из медсестер улыбается мне и замечает, как прекрасно я выгляжу, что заставляет меня задуматься: неужели прежде я выглядела настолько ужасно? Однако, вместо того чтобы направиться к лифту, Ви поворачивает направо и везет меня до конца коридора, где нажимает локтем кнопку, и автоматические стеклянные двери разъезжаются в стороны. Она вкатывает меня в крошечный дворик, огороженный с четырех сторон стенами больничного комплекса. На улице тепло, несмотря на конец марта, и косые солнечные лучи заливают все вокруг янтарным цветом.
        - Свежий воздух! - ахаю я, поворачиваю голову и только тогда замечаю, что в дальнем конце узкого дворика меня ждет Финн с маленьким букетиком тюльпанов.
        - Полагаю, док, дальше вы справитесь. - Ви подмигивает мне и исчезает за стеклянными дверями.
        Финн смотрит на меня, а затем снимает маску, и она повисает у него на запястье. Переносица по-прежнему вся в синяках, но - боже мой! - как я рада видеть его улыбку.
        Я рычу, раздосадованная тем, что не могу броситься в его объятия, но, словно по волшебству, через секунду Финн сам оказывается возле меня. Он опускается на колени и заключает в свои объятия.
        - Чей-то тест на ковид оказался отрицательным, - говорит он вместо приветствия.
        Я снимаю маску и кладу ее себе на колени:
        - Ты видел мои анализы?
        - Привилегия докторов.
        Финн прижимается лбом к моему и закрывает глаза. Я знаю, что его тоже переполняют эмоции. Обнимать Финна, тонуть в его объятиях. Я чувствую себя так, словно провалилась под лед, но меня спасли, и вот я снова оказалась там, где есть звук, тепло и солнце.
        - Привет, - шепчет Финн мне в губы.
        - Привет.
        Он наклоняется, прижимается губами к моим, а затем отстраняется. На его щеках появляется румянец. И хотя он знает, что я уже почти поправилась, но ничего не может с собой поделать.
        Я жду этого: щелчка, с которым откроется дверь, последнего кусочка, с которым сложится пазл, знакомого вздоха, который возвестит о том, что я вернулась домой.
        «Здесь твое место», - уверяю я себя.
        - Тебе так повезло, - хрипло говорит Финн, как будто пытается отогнать мрачную тень альтернативного будущего.
        - Мне всегда везет, - поправляю я, хватаю его лицо обеими руками и прижимаюсь губами к его губам, как бы говоря: «Вот чего я хочу, вот чего я всегда хотела».
        Я отдаюсь поцелую целиком и без остатка, чтобы в первую очередь убедить саму себя.
        Я краду его дыхание на всякий случай.
        Вообще-то, посещения в реабилитационном центре строго запрещены, но Финн умаслил персонал донатсами, поэтому у нас с ним всего час времени. Вскоре на улице начинает холодать, а я начинаю уставать. Финн помогает мне снова надеть маску, отвозит в мою палату и укладывает в постель.
        - Как бы я хотел остаться тут, с тобой, - бормочет он.
        - Как бы я хотела поехать домой, с тобой, - эхом отзываюсь я.
        Финн целует меня в лоб.
        - Скоро, - обещает он.
        Он отдает мне сумку с книгами, которые я просила его принести и оставить на стойке регистрации, поскольку не знала, что нас с ним ждет личная встреча. Это путеводители по Эквадору и Галапагосам, по которым я планировала наше с ним путешествие.
        Выходит, они не пропали вместе с остальной моей одеждой, когда авиакомпания потеряла мой багаж. Все это время они лежали на кухонном столе вместе с нашими паспортами и подтвержденными бронями билетов и отеля. Я даже не успела сложить их в рюкзак.
        Я делаю глубокий вдох и открываю одну из книг.
        Исабела - самый большой из Галапагосских островов. Часть острова труднопроходима из-за застывшей лавы, колючих кустарников и скалистых негостеприимных берегов.
        Пуэрто-Вильямиль не слишком популярен среди туристов. Это крошечная деревушка с песчаными дорогами, окаймленная кактусами с одной стороны и великолепным пляжем - с другой.
        Я подчеркнула некоторые достопримечательности, которые хотела бы посмотреть вместе с Финном.
        К Конча-де-Перла ведет специальная тропинка. Это отличное место для снорклинга.
        Миновав несколько небольших лагун с фламинго, вы выйдете к Центру разведения гигантских черепах.
        В двух часах ходьбы от Плайя-де-Амор находится Эль-Муро-де-лас-Лагримас, или Стена слез.
        Вода вокруг лавовых tuneles чистая и прозрачная. Здесь обитает множество морских эндемиков острова.
        Я читаю о местах, которые посетила, пока находилась без сознания, и чувствую, как они, словно бутоны, распускаются и превращаются в реальные воспоминания, полные звука, цвета и запаха.
        Я кладу книгу на тумбочку и восстанавливаю по памяти образ Финна. Я вспоминаю, как запускала пальцы в его волосы и что при этом чувствовала. Я вспоминаю его запах - сосны с карболовым мылом. Я вспоминаю, как наш первый с ним поцелуй не стал для меня открытием, а лишь подтверждением того, что я уже плавала в этих водах прежде и точно знала, куда идти, как поступать, что правильно, а что нет.
        В ту ночь я не позволяю себе заснуть.
        Родни злится, потому что мы должны вместе смотреть «Последнего героя» и присылать друг другу прогнозы о том, кого выкинут с острова на этот раз, но я продолжаю дрейфовать, пытаясь наверстать упущенное.
        Он пишет мне:
        Эй, ты там что, умерла?
        …
        Или я тороплю события?
        Звук сообщения будит меня, и я вчитываюсь в написанное, затем печатаю ответ:
        Очень смешно.
        Я найду себе новую лучшую подружку в Новом Орлеане.
        Родни переезжает к своей сестре в Луизиану, так как пособие по безработице, увы, не покрывает аренду квартиры в центре Нью-Йорка. Это меня отрезвляет. Ведь в стране объявлен карантин, и я, вероятно, последняя, с кем кто-то захочет контактировать, но мысль о том, что я не увижу Родни до отъезда, трогает меня до глубины души.
        Прости. Я больше не засну. Обещаю.
        Я наблюдаю за тем, как на крошечном экране моего телефона один из участников шоу, учитель начальных классов, забирается в бочку и собирается преодолеть полосу препятствий, чтобы выиграть немного арахисового масла.
        #клаустрофобия. Помнишь, как тебя заперли в том хранилище на работе и ты чуть с ума не сошла от страха?
        Я так понимаю, Родни простил меня за то, что я задремала. И я пишу в ответ наглую ложь:
        Ничего я не сошла с ума, просто немного испугалась. Я ведь смогла проползти по туннелю, который был чуть шире обхвата моих бедер.
        Ни за что не поверю. Какие у тебя есть доказательства?
        Я отвечаю не сразу.
        Это было на Исабеле.
        Какое-то мгновение я наблюдаю за мигающими тремя точками, пока Родни думает над тем, как лучше сформулировать свои мысли.
        Внезапно картина с «Последним героем» зависает, и на экране моего телефона высвечивается информация о входящем звонке. Я нажимаю «Ответить» и вижу лицо Родни.
        - Не уверен, что это можно считать преодолением своих страхов, если все происходило, пока ты была без сознания, - заявляет он.
        - Тонкий момент, безусловно.
        Родни долго меряет меня взглядом.
        - Хочешь поговорить об этом?
        - Место называется trillizos. Эти туннели похожи на сусликовые норы, ведущие к самому центру земли. Туристам, должно быть, нравится спускаться по ним.
        Родни вздрагивает:
        - Лучше расскажи мне о том, как ты пила на пляже охлажденную «Маргариту».
        - В первый раз меня туда привела Беатрис. А во второй раз мы приехали туда на машине, и я спустилась вниз, чтобы попытаться спасти ее.
        - Почему ее нужно было спасать?
        - Она вроде как застала меня в постели со своим отцом и не слишком обрадовалась увиденному.
        Родни заливается громким смехом:
        - Диана, только у тебя могут быть галлюцинации, связанные с какой-то этической дилеммой. - При слове «галлюцинации» что-то во мне щелкает и словно бы закрывается; Родни замечает это и продолжает гораздо более мягким тоном: - Послушай, мне не следовало так говорить. Травма есть травма. То, что кто-то не испытал чего-то в реальности, не делает это для него менее реальным.
        Мэгги рассказывала мне о пациентах, прошедших через ЭКМО, и о тех, кто страдает ПТСР. Некоторые из моих симптомов очень похожи: боязнь засыпать, панические атаки при кашле, навязчивая проверка уровня кислорода в крови. Но я по-прежнему помню, каково это - тонуть и чувствовать, как вода наполняет легкие. Я просыпаюсь среди ночи оттого, что сердце колотится где-то в горле, и я вновь оступаюсь на скользкой лестнице туннеля в поисках Беатрис. Я помню то, чего, по словам окружающих, со мной никогда не происходило, и теперь, спустя почти десять дней после того, как мне перестали вводить седативные препараты, эти воспоминания по-прежнему со мной.
        - Может, мне просто стоит помалкивать, - размышляю я вслух. - Может, упоминание об этом в разговорах только усложнит дело в долгосрочной перспективе. Но я просто… - Я качаю головой. - Помнишь того парня, который как-то пришел к нам в «Сотбис»? Он был уверен, что является владельцем картины Пикассо. Причем это была не фальшивка или подделка - это был флаер какой-то идиотской мальчиковой группы, а парень оказался просто больным психом? - (Родни кивает.) - Теперь я понимаю его. Для него это был чертов Пикассо! - Я сжимаю пальцами переносицу. - Я не знаю, почему воспоминания… не проходят. И почему я не могу просто поверить, что это был чрезвычайно яркий, невероятно странный сон.
        - Может, потому что не хочешь в это верить?
        - Если в реальности я чуть не умерла, то да, конечно. Но дело не только в этом. Те люди из моего сна были… такими настоящими.
        Родни пожимает плечами:
        - Ты ведь умная, Ди, а ведешь себя крайне тупо. У тебя ведь в руках телефон, так? Скажи мне, что ты их хотя бы загуглила.
        Я моргаю, глядя на него.
        - Боже мой! - выдыхаю я.
        - Да, дитя мое, - отзывается Родни.
        - Почему я об этом не подумала?
        - Потому что ты по-прежнему не в состоянии решать кроссворды, которые тебе дает твой эрготерапевт, и твой мозг еще не полностью восстановился.
        Я запускаю поисковую систему, и Родни сжимается до маленькой зеленой точки на заднем плане. Я набираю:
        Беатрис Фернандес
        Google выдает какие-то результаты, но это не она.
        Та же ситуация повторяется с именем Габриэля.
        - Ну что? - спрашивает Родни.
        - Ничего.
        Впрочем, это неудивительно, ведь Интернет на острове был настолько плохим, что заводить профили в соцсетях бесполезно.
        Но что, если Интернета на острове не было только в моем сне? Что, если это некое препятствие, порожденное моим разумом?
        У меня начинает болеть голова.
        - Дай-ка я попробую поискать кое-что другое, - бормочу я и набираю:
        Каса-дель-Сьело Исабела Галапагосы
        Поисковик тут же показывает мне фотографии отеля, который я забронировала перед путешествием, однако он совсем не похож на отель в моих воспоминаниях. Но… он хотя бы существует.
        Мои пальцы вновь летают над клавиатурой.
        «G2 Tours». Туры/Аксессуары, - читаю я, а затем замечаю надпись большими красными буквами:
        БОЛЬШЕ НЕ РАБОТАЕТ.
        У меня перехватывает дыхание.
        - Он существует, Родни. Ну, по крайней мере, существует его компания.
        - Но ты не помнишь, чтобы звонила или писала им до отъезда? Например, при планировании своей поездки?
        Я не помню. Но возможно, мой мозг помнит.
        - Повиси пока, Род.
        Я кладу телефон, беру в руки Элис и с помощью ходунков добираюсь до тумбочки. Я сажусь на край кровати и открываю путеводитель, который читала накануне вечером. Я нахожу раздел, посвященный острову Исабела.
        В нем значится несколько категорий:
        Как добраться.
        Знакомство с островом.
        Размещение.
        Питание.
        Туроператоры.
        Третья строчка в последней категории: «G2 Tours. Работают пн-вс 10 - 16. Частные экскурсии по суше и по воде, снорклинг с сертифицированным инструктором».
        Строчка не подчеркнута мной. Я, наверное, просто пробежалась глазами по названиям фирм. Мое воображение явно работало сверхурочно над созданием целой истории с семейными тайнами вокруг одной крошечной строчки в путеводителе.
        Я возвращаюсь на свое место и снова беру телефон в руки.
        - Туристическая фирма Габриэля указана в одном из моих путеводителей.
        - Там упоминается его имя?
        - Ну… нет, - отвечаю я. - Но зачем мне придумывать фирму под названием G2, если я ничего о ней не знала?
        - Верно, - соглашается Родни. - Это ведь очевидно. Если уж и придумывать название фирме, то что-то вроде «Счастливый отдых» или «Галапатуры».
        - Думаешь, в этом все дело? - не унимаюсь я. - Думаешь, я просто бессознательно запомнила это название, когда планировала наш отпуск, и каким-то образом вспомнила о нем, когда была на ИВЛ?
        - Думаю, мы многого не знаем о работе мозга, - осторожно говорит Родни. - Но я также считаю, что мы многого не знаем и об устройстве нашего мира. - Его брови взмывают вверх. - Ах да, кстати, - добавляет Родни, - найди себе хорошего психотерапевта.
        Поскольку дни в реабилитационном центре протекают для меня незаметно, я меряю время своими успехами. Вскоре я перестаю вцепляться мертвой хваткой в брусья при ходьбе и просто опираюсь о них. Я наконец-то начинаю ходить с помощью Элис, толкая ее вперед. Мэгги помогает мне поддерживать равновесие, отчитываясь о проделанной нами работе:
        - Еще вчера вы не могли обойтись без моей помощи и трижды теряли равновесие, но сегодня все делаете сами. Вчера я всегда была рядом, а сегодня нахожусь от вас на приличном расстоянии.
        Ви приносит мне кроссворды, сканворды и колоду карт. Сначала я сортирую карты по масти, цвету и старшинству, а затем раскладываю пасьянс. Она просит меня завязать шнурки на кроссовках и заплести волосы в косу. Она также заставляет меня сортировать бисер, чтобы отточить мелкую моторику, и уже на следующий день, набирая сообщение на телефоне, я чувствую, что пальцы слушаются меня, как прежде. Ви приводит меня на игрушечную кухню, по которой я передвигаюсь на ходунках - от посудомоечной машины к шкафу, куда я убираю пластиковые стаканы и тарелки.
        На двенадцатый день в реабилитационном центре я захожу на ходунках в ванную, не теряя равновесия, стягиваю с себя спортивные штаны и писаю в унитаз. Я встаю, натягиваю на себя штаны и мою руки.
        Я возвращаюсь в свою спальню, и Мэгги с Ви разражаются радостными аплодисментами.
        Для того чтобы выписаться, я должна быть в состоянии выполнить целый список различных манипуляций: причесываться, ходить с ходунками, набирать номер на телефоне, ходить в туалет, принимать душ, стоять прямо какое-то время, готовить простую еду, подниматься и спускаться по лестнице.
        В день выписки за мной приезжает Финн.
        - Как тебе удалось отпроситься с работы? - удивляюсь я.
        Он пожимает плечами:
        - А что они сделают? Уволят меня?
        Это правда. Больница слишком сильно нуждается в нем, а потому вряд ли его уволят в разгар пандемии. Но в то же время я понимаю, что буду в квартире одна. И это меня страшно пугает.
        И хотя вот уже несколько дней я могу ходить, сменив Элис на специальную ортопедическую трость, протокол центра реабилитации требует, чтобы я покинула больницу в кресле-каталке. Я упаковала свою одежду, туалетные принадлежности и путеводители в небольшую сумку.
        - Карета подана, - заявляет Финн.
        Я осторожно опускаюсь в кресло и надеваю голубую хирургическую маску, а Финн кладет сумку мне на колени.
        В палату вбегает Мэгги:
        - Я бы обняла вас, но боюсь, сделать это на расстоянии шести футов будет несколько затруднительно.
        - Мы же несколько недель провели вместе чуть ли не нос к носу, - замечаю я.
        - Но тогда вы были моим пациентом. Я принесла вам подарок. - С этими словами Мэгги вытаскивает из-за спины новенькую блестящую трость, которую я могу забрать домой. - Кэндис, - представляет она моего нового друга, и я заливаюсь смехом.
        Кэндис Кейн[65 - Кэндис Кейн - американская актриса. Ее фамилия созвучна английскому слову «cane», что в переводе значит «трость».].
        - Идеально!
        - Уж всяко лучше, чем Гражданин Кейн[66 - «Гражданин Кейн» - американский фильм 1941 г.].
        - Это точно, - заверяю я Мэгги. - Я буду по вам скучать.
        - А, к черту! - она наклоняется и крепко обнимает меня. - Я буду скучать по вам еще больше.
        Мэгги открывает дверь в мою палату, и Финн выкатывает меня в коридор.
        В нем полно людей.
        На них маски и халаты, а волосы убраны под специальные шапочки. И все они смотрят на меня.
        Кто-то начинает хлопать.
        К нему присоединяются другие.
        Финн катит меня по коридору под шквал аплодисментов. Я вижу слезы в глазах некоторых медицинских работников и понимаю, что они поступают так не ради меня. Они поступают так ради себя, потому что им нужна надежда.
        Я чувствую, как на моих щеках под маской вспыхивает румянец - я слегка смущена и взволнована. Я возвращаюсь в общество, которое на месяц опережает меня в развитии, туда, где мне придется скрывать свои эмоции, чтобы оставаться в безопасности.
        Я смотрю прямо перед собой. Я самый одинокий солдат в мире, возвращающийся с войны.
        Поездка домой выливается в целое приключение. Мы усаживаемся в вызванное такси, и Финн прыскает антисептиком сначала мне на руки, а затем себе. Мы опускаем окна для проветривания, хотя на улице всего пятьдесят градусов, поскольку Финн вычитал где-то, будто вирус передается по воздуху. Я чувствую себя немного неуютно, потому что Нью-Йорк превратился в город-призрак. Магазины закрыты, на улицах нет ни людей, ни машин, и мы доезжаем до дома в рекордно короткие сроки. Нью-Йорк обычно кишит людьми - бизнесменами, туристами, зеваками. Интересно, сейчас они заперты в своих домах и гостиницах или, как Родни, просто сдались и уехали из города? Я думаю об Эмпайр-стейт-билдинге, Центральном парке и Радио-сити-мюзик-холле - знаковых местах нашего города, незыблемых, но в настоящее время обезлюдевших. Раньше меня всегда расстраивало полное народу метро или кишащая туристами Таймс-сквер. Я и не осознавала, как сильно на самом деле люблю многолюдность Манхэттена, пока не увидела ее противоположность.
        Наконец мы подъезжаем к нашему дому, и Финн начинает суетиться, чем изрядно меня нервирует, и мне приходится на него прикрикнуть. Мы дважды пропускаем приехавший за нами лифт, чтобы оказаться в нем в полном одиночестве - по настоянию Финна, который воспринимает меры предосторожности максимально серьезно.
        Прежде я считала, что квартира в самом конце коридора, подальше от лифта, - это хорошо, но теперь я чувствую себя Геркулесом, вынужденным проделать столь долгий путь до дома. Финн открывает дверь, помогает мне снять пальто и сразу же идет мыть руки. Он моет их долго, как хирург перед операцией, выковыривая грязь из-под ногтей и нанося мыльную пену выше запястий. Я следую его примеру.
        Я вижу кучу счетов на столе, которые Финну не хватило времени оплатить, и тяжело вздыхаю. Я разберусь с этим завтра. Единственное, что мне нужно сейчас, - это вспомнить, как жить нормальной жизнью.
        Финн относит сумку в спальню и принимается распаковывать мои вещи.
        - Ты голодна? - спрашивает он.
        - Может, закажем тайскую еду? - предлагаю я и тут же хмурюсь. - Доставка ведь еще работает?
        - Если бы она не работала, я бы умер с голоду, - отвечает Финн. - Возьмем то же, что и всегда?
        Спринг-роллы, сате и массаман-карри. Здорово, что мне не нужно произносить названия наших любимых блюд вслух. Я киваю и кошусь на ванную комнату.
        - Тогда я, пожалуй, приму душ, - говорю я больше для себя, чем для Финна, потому что мне каким-то образом придется залезть в нашу ванну.
        Но рано или поздно это нужно будет сделать, и, возможно, будет лучше в первый раз сделать это при Финне - он спасет меня, если я упаду на пол.
        Однако я прекрасно справляюсь и без посторонней помощи. Я страшно собой горжусь! Я также бесконечно благодарна за то, что пахну собственным мылом и шампунем, а не их больничными вариантами. Я расчесываюсь и заплетаю косу, вспоминая о Ви, после чего надеваю чистые легинсы и свою самую приятную на ощупь толстовку.
        Я вхожу в гостиную и замечаю улыбку на лице Финна.
        - Ты прекрасно справилась, - подбадривает он меня.
        - Отступать уже поздно, поэтому - только вперед.
        Я сажусь на диван, включаю телевизор и быстро перехожу с новостного канала на тот, где по сотому разу крутят сериал «Друзья».
        - Ты смотрел «Короля тигров»? - спрашиваю я Финна.
        - Короля чего? - переспрашивает он.
        - Не бери в голову.
        Я напоминаю себе, что все то время, пока я боролась за собственную жизнь, Финн боролся за жизни других людей.
        Внезапно он появляется передо мной и протягивает мне кружку, от которой идет пар.
        - А это что еще такое? - недоумеваю я.
        - Горячее молоко.
        - Я не люблю горячее молоко.
        - Ты всегда пила его, когда болела, - нахмурившись, напоминает он.
        Потому что он готовил его для меня, не спрашивая, хочу я его пить или нет. Потому что его мама так делала, когда Финну было плохо. Потому что я не хотела быть неблагодарной.
        - Я ведь не болею, - возражаю я, но Финн смотрит на меня скептически. - Ты же врач и сам это прекрасно знаешь. - Вздохнув, я похлопываю по дивану рядом с собой и ставлю кружку с молоком на кофейный столик. Финн садится на диван. - Я знаю, со мной чуть не случилось самое худшее, - тихо говорю я. - Но ведь не случилось же. Я здесь. И мне уже намного лучше.
        Я придвигаюсь к нему поближе и чувствую, как он весь напрягается. Я тут же отстраняюсь и заглядываю ему в глаза:
        - Ты боишься заразиться от меня?
        Тень боли мелькает по его лицу.
        - Скорее наоборот, - признается он.
        - Если и так, я быстро расправлюсь с этим ублюдком, ведь в моей крови полным-полно антител. - Я сгибаю руку в театральном жесте. - Я практически супергерой.
        Последнее наконец заставляет его улыбнуться.
        - Хорошо, Чудо-женщина, уговорила.
        Я наклоняюсь к нему поближе и спрашиваю:
        - Интересно, можно ли подхватить антитела?
        - Я заявляю со всей ответственностью, что нельзя.
        - Я спрашиваю просто так, на всякий случай, - шепчу я ему в шею. - Может, стоит попробовать влить в тебя немного?
        Я обвиваю руками его шею и прижимаюсь губами к его губам. Пусть и не сразу, но Финн целует меня в ответ. Я слегка задираю его свитер, чтобы коснуться голого тела, и чувствую, как бьется его сердце.
        - Диана… - выдыхает Финн с легким отчаянием в голосе. - Ты ведь только после выписки.
        - Вот именно, - киваю я.
        Я не знаю, как объяснить, что, после того как чуть не умер, возникает острая необходимость - даже, скорее, потребность - убедить себя в том, что ты жив. Мне так важно вновь почувствовать себя здоровой, жизнерадостной и желанной. Мне нужно, чтобы все мое тело горело, но не от высокой температуры.
        - Я хочу показать тебе то, чему уже успела научиться. - С этими словами я стягиваю свою толстовку через голову, затем спускаю леггинсы до лодыжек и сбрасываю с себя и их тоже. - А теперь смотри. - Я встаю на ноги, поворачиваюсь к Финну лицом и сажусь к нему на колени. - Встать-повернуться-сесть, - шепчу я.
        Руки Финна обвиваются вокруг меня, и я прижимаюсь к нему всем телом. Несколько мгновений спустя он оказывается без одежды. Прикосновение его кожи к моей невероятно возбуждает. Зубы, губы, кончики моих пальцев в его волосах, его ладони на моих бедрах. Я опускаюсь на Финна, и он переворачивает нас так, что я оказываюсь снизу, растворяясь вокруг него. Я подчиняюсь настоящему моменту, сосредоточившись на симфонии нашего дыхания, перкуссии наших тел, крещендо.
        Внезапно раздается звонок в дверь, и от испуга и удивления мы валимся на пол.
        - Черт! - выдыхает Финн. - Обед.
        Он вскакивает, и я завидую этому легкому, автоматическому движению. Впопыхах он натягивает на себя вместо собственной толстовки мою, и она оказывается ему слегка маловата. Я продолжаю наблюдать за тем, как Финн запрыгивает в свои трусы.
        - Не забудь… чаевые! - кричу я ему вслед.
        Из его груди вырывается нервный смешок.
        - Из твоих уст сейчас это звучит особенно двусмысленно, - поясняет он.
        Через несколько минут Финн возвращается с огромным бумажным пакетом и смотрит на меня почти застенчиво.
        - Проголодалась?
        - Просто умираю от голода, - признаюсь я.
        Я наблюдаю за тем, как Финн ставит еду на стол, достает антисептик, бумажные полотенца и начинает методически протирать каждый контейнер.
        - Что за… - недоумеваю я. - Зачем ты это делаешь?
        Финн поворачивается ко мне и смотрит с недоумением:
        - А, точно! Ты ведь не в курсе. Меры предосторожности. Кстати, вынимать письма из почтового ящика следует в перчатках, а вскрывать их рекомендуют лишь на второй день, просто чтобы убедиться…
        - Чтобы убедиться в чем?
        - Что на них нет вируса.
        Финн вновь энергично моет руки, я же поднимаюсь с пола и подхожу к нему.
        - Ты знаешь, на чем точно нет вируса? - спрашиваю я и поворачиваю к себе его голову.
        Еда остывает на столе, а мы вновь сплетаемся на диване. Высвободившись наконец из объятий Финна и открыв глаза, я обнаруживаю, что он пристально наблюдает за мной. Финн убирает волосы с моего лица и тихо шепчет:
        - В тебе что-то изменилось.
        - Я рада, что вернулась домой, - тихо отвечаю я.
        Вероятно, Финн думает, что я имею в виду: вернулась домой из больницы.
        Я же имею в виду: очнулась наконец от своих затуманенных, запутанных мыслей. Очутилась в его объятиях, в блаженном «здесь и сейчас».
        Финн всегда был и будет моим якорем.
        Мы обедаем в одном нижнем белье, после чего снова занимаемся любовью, опрокидывая продезинфицированные коробки с едой. В какой-то момент мы, спотыкаясь, добираемся до спальни и забираемся под одеяло. Финн обнимает меня, крепко прижимая к себе. Обычно мы спим не так - у нас двуспальная кровать, и мы спим каждый на своей половине, потому что я мерзлячка, а Финн вечно сбрасывает с себя одеяло. Но как ни странно, в этот раз я не возражаю. Пока он крепко сжимает меня в своих объятиях, я никуда не исчезну.
        Я жду, пока он заснет, и вскоре его дыхание выравнивается.
        - Я должна тебе кое-в-чем признаться, - шепчу я. - Все, что мне приснилось там, в больнице… мне кажется, что все это… произошло на самом деле.
        Ответа нет.
        - Я была на Галапагосах, - говорю я, словно пробуя слова на вкус. - И там был один мужчина…
        Рука Финна сжимает меня чуть крепче. Я замираю, затаив дыхание.
        - Главное, чтобы ты осознавала, с кем занимаешься сексом, пока бодрствуешь, - бормочет он.
        Финн не разжимает своих объятий. И я не сплю.
        ГЛАВА 13
        На следующее утро Финн уходит на работу. Мы не вспоминаем с ним о сказанном мной прошлой ночью. Он спрашивает раз сто, все ли со мной в порядке, я же натягиваю улыбку на лицо и отвечаю «да». Но как только он выходит за дверь, я впадаю в панику.
        Что, если я споткнусь и упаду?
        Что, если я начну кашлять и не смогу остановиться?
        Что, если случится пожар и я не успею добежать до пожарной лестницы?
        Все, чего я хочу, - это позвонить Финну и попросить его вернуться домой, что было бы крайне эгоистично с моей стороны, да и Финна вряд ли отпустили бы с работы.
        Поэтому я беру Кэндис и отправляюсь на кухню. Опираясь на трость, я достаю из буфета кружку. Я наполняю чайник водой и ставлю его на плиту. Мои движения медленные и хорошо обдуманные. Я перемалываю кофе для френч-пресса и радуюсь тому, что проделала все манипуляции без запинки. По дороге к письменному столу я разливаю горячий кофе и ошпариваю себе руку. Так начинается первый день оставшейся мне жизни.
        В прошлом, когда у Финна еще бывали свободные от работы дни, мы проводили выходные за чашечкой кофе, просматривая онлайн-версии ежедневных газет, таких как «Нью-Йорк таймс» и «Бостон глоб». Финн читал вслух статьи о политике и спорте. Мне же всегда больше нравились разделы о культуре и некрологи. Звучит странновато, но на самом деле я делала это не для себя, а по работе: составляла список богатых людей, имущество которых могло быть выставлено на аукцион «Сотбис».
        Однако я больше не работаю в «Сотбисе». И неизвестно, буду ли работать там вновь. Финн уверяет, что мне не стоит об этом беспокоиться. Какое-то время мы вполне сможем прожить на его зарплату, если будем осторожны. Но у меня такое чувство, что вскоре мы столкнемся с финансовыми проблемами, которые пока даже не можем себе представить. Ведь с начала пандемии прошел всего месяц.
        Первый же заголовок «Нью-Йорк таймс», который бросается мне в глаза, гласит:
        ЧИСЛО ЗАБОЛЕВШИХ В НЬЮ-ЙОРКЕ
        ПРЕВЫСИЛО 10 000 ЧЕЛОВЕК
        Заголовки «Бостон глоб» не так пугающи:
        ГОТОВЫ ЛИ БОЛЬНИЦЫ И ШТАТ К НОВОМУ ВСПЛЕСКУ
        ЗАБОЛЕВАЕМОСТИ В ЧЕЛСИ?
        ФИРМЕ «БОСТОН САЙНТИФИК» ПОРУЧИЛИ РАЗРАБОТКУ НОВОГО,
        МЕНЕЕ ДОРОГОСТОЯЩЕГО АППАРАТА ИВЛ.
        Я кликаю по ссылке на раздел некрологов.
        Супруги, прожившие в браке более 75 лет, умерли с разницей в несколько часов. Эрнест и Мойра Голдблатт поженились летом 1942 года и провели вместе всю оставшуюся жизнь, вплоть до самой смерти. 10 апреля пара скончалась в доме престарелых в Уолтеме с разницей менее чем в два часа. Тест на ковид 96-летней Мойры дал положительный результат. Результат теста 100-летнего Эрнеста все еще не известен. Чтобы уменьшить распространение вируса, всех заболевших обитателей дома престарелых перевели в отдельные палаты. Однако Голдблатты не пожелали жить отдельно друг от друга.
        Я кликаю на следующий некролог. А затем еще на один.
        И еще.
        И еще.
        В сегодняшней «Бостон глоб» двадцать шесть страниц некрологов.
        Трясущимися руками я захлопываю крышку ноутбука.
        Многие уже потеряли тех, чью очередную кривую ухмылку больше никогда не увидят, чью торчащую челку больше никогда не пригладят, на чьем плече больше никогда не поплачут. На любом торжестве, будь то свадьба, день рождения или иной прием, они будут видеть рядом с собой пустое место.
        Почему я выжила, а те, кого они любили, - нет?
        Не то чтобы я все сделала правильно. Я даже не помню, как попала в больницу.
        Но это также не значит, что они сделали что-то не так.
        Я очень хочу верить, что моему выздоровлению есть какое-то объяснение. Поскольку в противном случае придется принять тот факт, что вирус поражает людей случайным образом, что любой и каждый может заразиться им и умереть. Эта мысль подавляет меня так, что я начинаю задыхаться.
        Опять.
        Я не настолько тщеславна, чтобы считать себя особенной. Я не настолько религиозна, чтобы считать свое выздоровление проявлением высшей силы. Возможно, я никогда не узнаю, почему я все еще здесь, а люди в соседних палатах в отделении реанимации и интенсивной терапии - нет. Однако я могу опереться на эту ось и постараться сделать так, чтобы все происходящее со мной в дальнейшем было достойно этого данного мне второго шанса.
        Я просто не знаю, что именно следует счесть достойным.
        Я снова открываю ноутбук, набираю в поисковике:
        Вакансии в арт-индустрии - и вижу вереницу результатов на экране:
        Старший менеджер по развитию бизнеса, фирма «Артси».
        Помощник профессора, Институт искусств.
        Креативный директор, корпорация «Омни хелс».
        Арт-директор финотдела, банк «Дж. П. Морган Чейз».
        Все они выглядят одинаково скучно.
        Мне очень нравилась работа в «Сотбисе». Мне нравились люди, с которыми приходилось работать, нравилось продавать искусство.
        По крайней мере, я была в этом убеждена.
        Мысленно я возвращаюсь в тот момент времени, когда в последний раз видела Китоми и ее картину.
        Если я заболела в ту же ночь и если болезнь может протекать бессимптомно, могла ли я заразить Китоми?
        В панике я гуглю ее имя. Судя по результатам поиска, она все еще жива-здорова и остается в Нью-Йорке вместе со своей картиной.
        Я помню, каково это - находиться в присутствии столь великого произведения искусства. Когда я смотрела на картину Китоми, у меня самой чесались руки взять кисть и начать рисовать, хотя я не была ни Тулуз-Лотреком, ни Ван Гогом. Я была вполне компетентным художником, но не великим, и знала об этом. Как и мой отец, я могла бы выполнить приличную копию, но это совсем не то же самое, что создать оригинальный шедевр.
        Я выросла в тени маминого таланта к фотографии, получившего множество наград. Поэтому, вместо того чтобы пытаться создать что-то свое и потерпеть неудачу, я перешла в область, смежную с искусством.
        Я меняю свой поисковый запрос:
        Вакансии в сфере искусства.
        Модельер. Аниматор. Учитель рисования. Иллюстратор. Татуировщик. Дизайнер интерьеров. Моушн-дизайнер. Арт-терапевт.
        Я гуглю, что такое арт-терапия.
        Арт-терапия - направление в психотерапии и психологической коррекции, основанное на применении для терапии искусства и творчества. В узком смысле слова под арт-терапией обычно подразумевается терапия изобразительным творчеством, имеющая целью воздействие на психоэмоциональное состояние пациента.
        И тут же я мысленно переношусь на пляж на Исабеле и вижу, как вместе с Беатрис мы делаем из всякого мусора человечков для замка из песка. Как я пишу наши имена на камнях и вставляю их в Стену слез. Как я рассказываю Беатрис про тибетских монахов, которые тратят месяцы на создание песочных мандал, а затем сметают весь песок в банку и выбрасывают в реку.
        Даже не осознавая этого, я уже подумывала о другой карьере. Я занималась с Беатрис арт-терапией.
        Я потираю лицо, представляя, как заполняю анкету поступающего в аспирантуру по направлению «Арт-терапия» и описываю свой воображаемый опыт в этой области.
        Быть может, это и есть ответ на мой вопрос? Быть может, мой опыт пребывания на Галапагосах был не тем, что уже произошло, а тем, что лишь должно произойти?..
        Внезапно я осознаю, что начинаю ходить по кругу, как в вечной загадке про курицу и яйцо. Тогда я решаю, что на сегодня с меня хватит. Я открываю Instagram и вижу фотографии друзей по колледжу: одни поднимают большие пальцы вверх, сидя в самолетах и радуясь дешевым путевкам; еще одна знакомая, чья тетя умерла вчера от ковида, поместила под снимком длинный трогательный некролог. На следующем фото знаменитость, которую я зафолловила, проводит сбор средств для организации по борьбе со СПИДом. Моя бывшая соседка публикует слезливое видео, в котором объявляет о том, что ей приходится отложить собственную свадьбу, хотя организаторы вроде бы обещали соблюсти все меры предосторожности. Кажется, словно в мире существуют одновременно две параллельные реальности.
        Хотя у меня есть аккаунт в Facebook, пишу я туда нечасто, однако все равно решаю заглянуть туда и обнаруживаю в уведомлениях десятки сообщений от своих подписчиков:
        Посылаю тебе лучи здоровья!
        Я буду за тебя молиться, Диана.
        У тебя все получится.
        Я нажимаю на пост, который спровоцировал подобные комментарии. Финн, должно быть, вошел в мою учетную запись и коротко написал о том, что я была госпитализирована с подозрением на ковид, а впоследствии была подключена к аппарату искусственной вентиляции легких.
        Раздраженная тем фактом, что Финн вошел в систему под моим именем, я хмурюсь, но быстро успокаиваюсь.
        Комментарии к посту полны искренней эмпатии и поддержки. Некоторые, правда, пытаются во всем видеть теории заговора и утверждают, что вирус - это выдумка политиков, а у меня обычный грипп. Другие возмущаются тем, что кто-то запостил что-то на моей стене без моего ведома. Все это прошло мимо меня, поскольку я была без сознания.
        Поддавшись какому-то случайному порыву, я набираю «выжившие после Covid-19» в строке поиска, и система выдает мне несколько статей, а также список из нескольких групп поддержки. Большинство этих групп закрыты, но я нахожу среди них одну открытую и начинаю читать в ней все посты подряд.
        У кого-нибудь еще изменились вкусовые пристрастия? Раньше я любила острое, а теперь что-то уже не питаю к нему былой страсти. Мне кажется, что повсюду пахнет жареным беконом.
        У меня нарушен сон - каждую ночь я страдаю от мигрени.
        Неужели у меня одной начали выпадать волосы? У меня были длинные густые кудри, а теперь волосы стали тонкими и ломкими; как долго это продлится?
        На последнее сообщение кто-то отвечает:
        Потерпи немного. Мои уже перестали выпадать!
        Попробуй цинк.
        Попробуйте витамин D.
        Мой тест дал положительный результат три раза из одиннадцати. Очередной положительный результат был на 10-й день, а затем через месяц. Безопасно ли другим людям общаться со мной?
        Вопрос для тех, у кого был ковид: у вас были носовые кровотечения только из одной ноздри?
        Могу ли я заразиться повторно, если уже переболела ковидом?
        Мой врач не верит, когда я заверяю его, что прежде не испытывал учащенного сердцебиения…
        Я начинаю сходить с ума. Что, если выписка из больницы - лишь начало? Что, если болезнь имеет какие-то отсроченные последствия, которые еще даже не проявились?
        А если у меня не будет никаких последствий от ковида, стоит ли мне испытывать по этому поводу чувство вины?
        Я собираюсь закрыть ноутбук, забраться обратно под одеяло и отдаться панике, но внезапно замечаю еще один пост:
        Кому-нибудь из тех, кто был подключен к ИВЛ, снились странные сны/кошмары?
        Я падаю в эту кроличью нору и вчитываюсь в текст.
        Мы с мужем катались по городу на велосипеде. Надо сказать, что, вообще-то, мы давно уже не ездим с мужем на велосипедах, потому что оба довольно упитанные. Так вот, мы заходим в какой-то ресторан, где полно народу, и муж проходит вперед, чтобы попросить столик на двоих. Он не возвращается. Наконец я прохожу дальше в зал и начинаю осматриваться. Я спрашиваю официантку, не видела ли она моего мужа. Та отвечает «нет», тогда я выхожу на улицу и вижу, что одного велосипеда нет. После того как меня отключили от ИВЛ, я узнала, что он умер, пока я находилась в реанимации. Но узнала я об этом только через две недели.
        Я был в больнице в стиле Бродвея, но в плохом смысле. Я словно застрял в аттракционе Диснейленда «Этот маленький мир». Понимаете, о чем я? Каждый час все останавливалось и начиналось большое музыкальное ревю. Народу было столько, что мне не удавалось протиснуться в комнату и посмотреть само шоу. Единственным способом привлечь чье-то внимание было нажать кнопку звонка. Но если нажать ее, то песня тут же сменялась песней стыда, потому что останавливать представление запрещено.
        Я была в космосе и пыталась связаться с людьми, чтобы они помогли мне, прежде чем у меня закончится кислород.
        Я был на фестивале электронных танцев. При этом я был не человеком, а каким-то существом, плавающим в резервуаре с водой, и посетители фестиваля кормили меня через какие-то трубки.
        Я попал в какую-то видеоигру и должен был победить других игроков, чтобы выжить.
        Я была маленькой и сидела за кухонным столом, а мама пекла блины. Я отчетливо слышала их запах, а когда она подала их мне вместе с кленовым сиропом, я даже почувствовала их вкус. Вскоре моя тарелка опустела, а мама положила руку мне на плечо и сказала, что я не могу выйти из-за стола, поскольку еще не закончила есть. Моя мама умерла 32 года назад.
        Я ничего толком не помню, но все было ТАКИМ РЕАЛЬНЫМ. Не как во сне и не как будто ты должен проснуться за минуту до смерти. Я ВСЕ чувствовал, видел, слышал ВСЕ запахи. И в этом сне я умирал. Целую сотню раз, снова и снова.
        Меня похитили сотрудники больницы. Я знал, что они нацисты, и не понимал, почему никто, кроме меня, этого не видит. Проснувшись, я обнаружил, что связан по рукам и ногам. Меня пришлось связать, потому что я все время пытался ударить медсестер.
        Я попала в плен.
        Я был в комнате, которая кишела клопами, и кто-то сказал мне, что именно так я заразился ковидом, а потому не должен приближаться к клопам. Но они облепили меня с головой.
        Мы с братом сидели в кузове мусоровоза, и на нас были датчики, фиксировавшие наше сердцебиение, которое становилось все медленнее, потому что нам не хватало воздуха. Среди мусора я нашла рождественскую открытку, написала на ней «ПОМОГИТЕ» и велела брату просунуть ее между досками деревянного борта грузовика.
        Меня привязали к столбу, и я знала, что меня хотят продать в сексуальное рабство.
        Я был в подвале Нью-Йоркского университета, а ведь я даже никогда не был в Нью-Йорке, так что не спрашивайте, и кто-то пытался дать мне лекарство, но я знал, что это яд.
        Меня заперли в подвале, привязав к чему-то, и я никак не мог оттуда выбраться.
        Я останавливаюсь, припоминая свой сон о Финне, который мне приснился на Галапагосах, - или не сон… В общем, что бы то ни было. Я тоже сидела в каком-то подвале без окон и дверей, откуда невозможно было выбраться. И была к чему-то привязана.
        Мне приснилось, что мой четырехлетний внук Коллум утонул. Я пошла на его похороны вместе с дочерью, а после помогла ей преодолеть горе и видела, как у нее родились еще двое детей, девочки-близнецы Мишель и Стейси. Очнувшись, я тут же выразила желание увидеть близняшек, и дочь решила, что я сошла с ума. Она сказала, что единственный мой внук - это Коллум, и с ним все в порядке.
        Я вспоминаю лицо матери, неподвижное и страшно бледное, на экране своего телефона. Я вспоминаю, что ее грудь едва вздымалась…
        Я продолжаю читать посты, прерываясь лишь на ланч, чтобы доесть остатки тайской еды. В группе сотни сообщений от людей, которые бредили от недостатка кислорода или, как и я, были подключены к ИВЛ. Их сны такие подробные и красочные. Одни ужасны, другие трагичны. Во многих снах встречаются повторяющиеся мотивы - видеоигра, подвал и встреча с умершим родственником. Одни сны более детальны, о других сказана лишь пара слов. Но все они описываются как болезненно, недвусмысленно реальные.
        Мне понравилось выражение одного из участников этой группы в Facebook:
        Если бы я так и не проснулся, то совсем бы этому не удивился. Все, что я видел, чувствовал, ПЕРЕЖИВАЛ, было настоящим.
        Впервые с тех пор, как очнулась, я уверена, что не сошла с ума.
        Что я не одинока.
        Что даже если все хорошее, что было со мной на Галапагосах, на самом деле не происходило, то, значит, и плохое тоже.
        Вот почему, несмотря ни на что, я собираюсь навестить свою мать.
        Финн трижды звонит мне с работы. В первый раз он спрашивает, не забыл ли он зарядку для телефона в спальне (нет). Во второй раз он интересуется, не стоит ли ему на обратном пути купить что-нибудь на обед (конечно). В третий раз я велю ему просто спросить, как у меня дела, потому что именно поэтому он звонит.
        - Ладно, - сдается Финн. - Как у тебя дела?
        - Хорошо. Я упала всего один раз и почти уверена, что получила ожог второй степени, а не третьей.
        - Что?!
        - Шучу, - тут же успокаиваю его я. - Со мной все в порядке.
        Я не рассказываю Финну о том, что весь день, как одержимая, читаю истории других выживших после ковида, а также пытаюсь выяснить, как мне добраться до дома престарелых «Гринс», учитывая, что я и квартала не смогу пройти без перерыва на отдых.
        Финн заверяет меня, что перезвонит чуть позже, но не перезванивает. Я не получаю от него ни одной весточки до тех пор, пока его ключи не звенят в замке нашей двери. Он приходит домой на час позже обещанного времени. Я немедленно встаю из-за стола и иду ему навстречу. При этом я пытаюсь обойтись без Кэндис, хватаясь за мебель, если чувствую, что теряю равновесие. Однако, прежде чем я успеваю добраться до Финна и продемонстрировать свой прогресс, он выбрасывает вперед ладонь, призывая меня не подходить ближе. Финн снимает с себя всю одежду и запихивает ее в мешок для стирки, который засовывает под стол для наших телефонов, ключей и бумажников. Оставшись в одних трусах и хирургической маске, он протискивается между мной и мебелью со словами:
        - Я только ополоснусь и сразу же вернусь к тебе.
        Через пять минут он выходит из ванной, одетый в домашнее. От него приятно пахнет мылом, а с волос капает вода. Тем временем я жду его на кухне, неловко протирая дезинфицирующей салфеткой упаковку купленных Финном двух деликатесных сэндвичей. Интересно, можно ли умереть от повышенного содержания антисептика в организме?
        Я тщательно мoю руки и ставлю тарелки на стол. Финн тут же откусывает огромный кусок от сэндвича.
        - Моя первая еда за сегодня, - со стоном жалуется он.
        - Думаю, не стоит спрашивать, как прошел твой день.
        Финн переводит взгляд на меня.
        - Это - его самая приятная часть, - отвечает он. - А чем занималась ты?
        - Прыгала с парашютом. А после укрощала льва.
        - Неудачница! - Однако его лицо тут же озаряется какой-то идеей. - Погоди. У меня для тебя есть подарок.
        Он идет в прихожую, роется в рюкзаке, с которым обычно ходит на работу, и достает оттуда полиэтиленовый пакет на молнии. Внутри оказывается тканевая маска с принтом из подсолнухов.
        - Мм… Спасибо, - нерешительно отвечаю я.
        - Ее сшила медсестра из отделения реанимации и интенсивной терапии. Видит Бог, последнее, что мне хотелось бы делать после смены, - это садиться за швейную машинку, но ей, по-видимому, данное занятие доставляет удовольствие. Многоразовые маски я купить пока не успел, а голубые медицинские стирать нельзя.
        - Откуда она вообще про меня знает?
        - Это она устроила нашу с тобой встречу.
        - Я не хочу забирать себе твою маску…
        - О, не переживай. Афина и мне сшила такую же. Только без подсолнухов.
        На щеках Финна вспыхивает румянец.
        - Афина… - повторяю я. - Это ее настоящее имя?
        - Ее мама - гречанка, а папа из Детройта.
        Я жду, когда Финн скажет: «Ей 65 лет» или «она замужем дольше, чем мы живем на этом свете». Или даже просто пошутит над моей ревнивостью. Но он не говорит ничего подобного, и я осторожно кладу маску рядом с тарелкой.
        - Похоже, ты много о ней знаешь, - замечаю я.
        - Наверное, это нормально, если вы вместе каждый день боретесь со смертью, - отзывается Финн.
        Я обижена на женщину, которая, возможно, спасла мне жизнь. Я ревную Финна, хотя сама изменяла ему во сне.
        Я заставляю себя успокоиться и говорю:
        - Пожалуйста, передай от меня Афине большое спасибо.
        Пока Финн доедает свой сэндвич, я рассказываю ему о том, что наткнулась сегодня в Интернете на смешной ролик: «Как сделать маску из чашечки бюстгальтера».
        Финн наконец улыбается. Я понимаю, что достигла своей цели: его плечи расслабляются, а напряжение спадает. Именно я помогла ему забыть о печалях и заботах и именно такая я ему нужна.
        Что мы с Финном умеем делать на отлично - так это быть предсказуемыми.
        - Я пытаюсь вспомнить, как заболела. Ты обещал рассказать все, что я захочу узнать. У меня болела голова до того, как мне стало плохо, или…
        - Диана, - прерывает меня Финн, потирая виски, - а можно просто… - Он смотрит на меня с мольбой в глазах. - Денек был тяжелый.
        Я забываю все то, о чем собиралась его спросить.
        - Может, посмотрим какой-нибудь фильм? - Финн, видя, что я замолчала, встает, притягивает меня к себе и зарывается лицом в изгиб моей шеи. - Мне очень жаль, - шепчет он.
        Я провожу пальцами по его волосам:
        - Знаю.
        Мы устраиваемся на диване и включаем телевизор в поисках какого-нибудь эскапистского кино. По одному из каналов показывают «Мстители: Финал», и мы тут же включаемся в происходящее на экране. Точнее, Финн включается. Я же засыпаю его вопросами типа «Почему Капитан Марвел не может просто надеть перчатку и всех спасти?». Я не сразу понимаю, что Финн плачет.
        Почти в самом конце фильма Пеппер Поттс садится на корточки рядом с Тони Старком, который пожертвовал собой, чтобы спасти вселенную, и говорит ему, что с ними все будет в порядке, а Тони просто смотрит на нее, так как знает, что это неправда. «Теперь ты можешь отдохнуть», - произносит она и целует мужа.
        Плечи Финна дрожат, и я отстраняюсь, чтобы увидеть его лицо. Но Финн подается вперед и закрывает лицо руками, пытаясь подавить рыдания. Мне кажется, что за все годы нашего знакомства я ни разу не видела, чтобы он дал слабину. Зрелище меня пугает.
        - Эй! - Я дотрагиваюсь до его руки. - Финн, все хорошо.
        Дрожащей рукой он вытирает глаза.
        - Они просили меня подписать отказ от реанимации. Я не знал, как поступить. Я пришел к тебе в палату, сел рядом с тобой и сказал, что, если тебе нужно уйти, в этом нет ничего страшного.
        Теперь ты можешь отдохнуть.
        Быть может, я даже слышала его, будучи на седативных препаратах. Быть может, я все это время отдыхала, чтобы потом с боем вернуться в страну живых. Но у Финна не было времени отдохнуть.
        Он потихоньку успокаивается, а затем смущенно переводит взгляд на меня.
        - Прости, - бормочет он.
        Я глажу его по щеке:
        - Не нужно извиняться.
        Он хватает мою руку и целует ее.
        - Я не думал, что все произойдет именно так, - бормочет Финн себе под нос, а затем смотрит мне в глаза. - Я хочу провести с тобой всю оставшуюся жизнь. Я не понимал, что это значит, пока чуть не потерял тебя. - Он опускает голову. - У меня был целый план, но я не думаю, что смогу ждать…
        Я вскакиваю с дивана и отдергиваю руку. Мои пальцы тут же становятся холодными как лед.
        - Мне нужно… в туалет, - выпаливаю я и, спотыкаясь, бреду в ванную, а затем плотно закрываю за собой дверь, открываю кран с холодной водой и брызгаю ей себе на лицо.
        Я знаю, что хотел сделать Финн. Я всю жизнь мечтала об этом моменте. Так почему же я не смогла позволить ему случиться?
        Я вся вспотела, мне холодно и меня трясет. Уже много лет я знаю, чего хочу. И теперь, когда этот момент настал…
        Теперь, когда он настал…
        Я не уверена в своей готовности.
        Я выключаю воду и открываю дверь. Финн все еще сидит на диване и смотрит телевизор. Его слезы давно высохли, и он пристально наблюдает за тем, как я сажусь рядом с ним.
        - Что я пропустила? - спрашиваю я, глядя на экран.
        Я чувствую на себе его взгляд. Кажется, я слышу, как он отвечает:
        - Ну ладно.
        Думаю, есть темы, которые никто из нас не готов обсуждать. Я прижимаюсь к Финну и кладу его руку себе на плечи. Спустя какое-то время я чувствую, как он шепчет мне в макушку:
        - Может, тебе стоит с кем-нибудь поговорить? Например… с психотерапевтом.
        Не поднимая на Финна глаз, я отвечаю:
        - Может, и стоит.
        Я сосредоточиваюсь на фильме. На экране прах Тони Старка дрейфует по озеру.
        Я знаю, что невозможно пробежать марафон без должной подготовки. И я не смогу добраться до «Гринс», пока едва добираюсь до конца коридора. Поэтому на следующий день я собираю в кулак все свое мужество и отправляюсь на прогулку. На улицах - никого. Я медленно и неторопливо дохожу до конца квартала, где за углом имеется винный магазин.
        И к моему удивлению, он открыт. Но опять же, выпивка - продукт первой необходимости, так ведь?
        Вечером я едва могу дождаться возвращения Финна, чуть не подпрыгивая от возбуждения.
        - Угадай, чем я сегодня занималась? - спрашиваю я, как только он показывается из ванной; за спиной я прячу бутылку красного вина. - Я смогла самостоятельно дойти до винного магазина! И теперь мы можем отпраздновать это событие.
        Однако Финна эта новость явно не радует.
        - Ты сделала… что? - в ужасе спрашивает он.
        Улыбка сползает с моего лица.
        - Я не нарушала карантина, - тут же принимаюсь оправдываться я. - Нам ведь разрешено ходить в продуктовые за едой. - Я достаю из-за спины бутылку. - Это ведь можно назвать едой, так?
        - Диана, тебе не следует выходить из дому одной. - Финн садится на диван рядом со мной и оглядывает меня так, словно ожидает увидеть кровоточащую рану на голове или сломанную кость любой из моих конечностей. - Ты ведь выписалась из больницы всего пару дней назад.
        - Я выписалась из реабилитационного центра, - мягко поправляю его я, - и должна продолжать тренировки. Кроме того, рано или поздно мне пришлось бы выйти из дому. Туалетная бумага сама себя не купит.
        Реакция Финна ставит меня в тупик - я ожидала совсем иного. Он должен радоваться тому, что с каждым днем я становлюсь сильнее, что наконец набралась смелости выйти из дому одной. Но в то же время я понимаю: когда сейчас Финн целует меня, то прижимается губами к моему лбу, как будто проверяет температуру. Он всегда наблюдает за мной, если я встаю, чтобы пойти в ванную или на кухню, словно ждет, что я вот-вот упаду.
        Я прижимаюсь к нему, и наконец Финн обнимает меня.
        - Я в порядке, - шепчу я.
        Интересно, когда он перестанет относиться ко мне как к своему пациенту и начнет относиться как к своему партнеру?
        - Обещай, что в следующий раз дождешься меня, если тебе понадобится выйти из квартиры, - бормочет он.
        На мгновение я задерживаю дыхание, потому что не могу обещать чего-то подобного. Завтра я во что бы то ни стало поеду в «Гринс».
        - Однажды, - мягко говорю я, - тебе придется меня отпустить.
        Существует теория так называемого ретрогенеза, согласно которой есть определенное сходство между развитием деменции и развитием ребенка, но с обратной динамикой. Об этом рассказал мне один врач, когда моей матери, которой на тот момент было всего пятьдесят семь, впервые поставили диагноз «болезнь Альцгеймера». Человек с деменцией, сказал он, похож на десятилетнего ребенка. Больной вполне в состоянии выполнить определенные указания из оставленной для него инструкции. Однако со временем различные функции его мозга утрачиваются перманентно, и в конце концов пациент становится похож на младенца - он легко может забыть одеться или поесть. Впоследствии теряются координация и речь. Самое первое, что мы осваиваем в младенчестве, и последнее, что утрачивает страдающий болезнью Альцгеймера: способность держать голову. Умение улыбаться.
        Тогда, в свой первый визит к маминому врачу, я спросила, как долго живут пациенты с подобным диагнозом. Врач ответил, что большинство больных альцгеймером живут от трех до одиннадцати лет с момента постановки диагноза. Однако некоторые могут прожить и все двадцать.
        «Боже мой, что мне делать с ней все это время?!» - подумала я.
        Но это было до того, как я потеряла/не потеряла ее во сне.
        Хотя в городе объявлен карантин, я легко могу объяснить любому интересующемуся, почему мне необходимо лично увидеть свою мать. Электрички вроде ходят, но я решаю разориться на такси.
        Я так и не сказала Финну о планируемой поездке. Впрочем, я никому о ней не сказала.
        Когда подъезжает такси, водитель смотрит на меня в маске с подсолнухами, а я - на таксиста в маске KN95, словно оцениваем риск заразиться. Затем водитель переводит взгляд на мою трость, и я подумываю о том, чтобы сказать ему, что недавно перенесла ковид, но решаю этого не делать.
        Мы подъезжаем к «Гринс», но входная дверь, к моему удивлению, заперта. Я звоню в звонок, а потом колочу в дверь. Через мгновение она открывается, и на пороге появляется медсестра в маске.
        - Простите, - говорит она, - но мы закрыты.
        - Но ведь сейчас время для посещений, - возражаю я. - Я пришла навестить Ханну О’Тул.
        Медсестра не сводит с меня глаз.
        - Мы закрыты по приказу губернатора. - Она делает ударение на последнем слове и произносит его с легким оттенком осуждения, как будто мне следовало быть более информированной.
        Спасибо, я достаточно информирована насчет того, что мне следует знать, а что - нет.
        - Меня не было в городе какое-то время. - (Это ведь правда.) - Послушайте, я совсем ненадолго. Просто… это может показаться странным, но мне почудилось, что моя мать умерла и…
        - Мне очень жаль, - перебивает меня медсестра. - Однако запрет на посещения призван обеспечить безопасность вашей матери. Может, вам стоит… просто позвонить ей? - С этими словами она захлопывает дверь прямо перед моим носом.
        Стоя на холодном ветру, я обдумываю ее слова. Обычно именно это я и делала - звонила маме раз в несколько недель.
        Набирая номер ее палаты, я вдруг замечаю, что на парковку перед домом престарелых въезжает машина. Из нее выходит пожилой мужчина с мешочком птичьего корма в руках. Однако он направляется не к входной двери, а сворачивает за угол здания. Там на одной из крытых веранд имеется кормушка для птиц. Незнакомец высыпает в нее немного семян и только после этого замечает мое присутствие.
        - Мы с ней вместе вот уже пятьдесят два года, - поясняет он. - Я не позволю какому-то поганому вирусу испортить эту статистику.
        - Вы навещаете свою жену? - (Мужчина кивает.) - Но… как?
        Незнакомец показывает в сторону застекленной веранды. Такая же есть в палате моей матери: с нее нельзя попасть на улицу, однако постояльцу он дает некую иллюзию пребывания на открытом воздухе. Вскоре дверь на веранду открывается, и медсестра выкатывает на нее женщину в кресле-каталке. Волосы пациентки цвета сахарной ваты, а узкие плечи накрыты пледом. Она рассеянно смотрит мимо мужчины.
        - Это и есть моя Мишель, - гордо заявляет он. - Спасибо! - кричит мужчина медсестре, которая машет ему рукой и вскоре уходит. Он же подходит к самому стеклу и прижимает к нему руку. - Как там моя куколка? - спрашивает он, однако пожилая женщина не отвечает. - У тебя была хорошая неделя? Вчера я видел около нашего дома красного кардинала. Первого в этом году!
        Кажется, мужчине все равно - подслушиваю я его разговор с женой или нет. Пожилая женщина остается неподвижна, ее лицо не выражает ровным счетом никаких эмоций. Это зрелище разрывает мне сердце.
        Я уже собираюсь уходить, как вдруг мужчина начинает петь чистым тенором песню «Битлз» под названием «Michelle».
        Внезапно его жена оживает и начинает подпевать:
        - I love you, I love you, I love you.
        - Вот так. - Лицо мужчины озаряется улыбкой. - Именно так, дорогая.
        Я торопливо направляюсь к веранде моей матери и набираю номер ее телефона. Мгновение спустя она берет трубку.
        - Привет, это Диана! - весело начинаю я. - Как приятно с тобой поговорить!
        Я знаю, что солнечные, яркие интонации подскажут маме, как реагировать на мои фразы. Хотя вряд ли ее ответы будут иметь какое-то отношение к тому, как меня зовут или кем я прихожусь ей, потому что она не помнит ни того ни другого.
        - Привет, - отвечает мама неуверенно, но оптимистично. - Как твои дела?
        - Сегодня такой чудесный день! - продолжаю я. - Ты должна выйти на веранду. Я уже здесь, наслаждаюсь солнышком.
        Мама молчит, а я, честно говоря, уже начинаю сомневаться в том, что она сможет открыть дверь. Но мгновение спустя она выходит на веранду, робко озираясь вокруг, будто не может вспомнить, как здесь оказалась.
        Я машу ей свободной рукой и срываю маску с лица.
        - Эй! - в отчаянии кричу я. - Сюда, сюда!
        Она замечает меня и подходит к самому стеклу. Я делаю то же самое и чуть не роняю телефон из рук. Мама выглядит здоровой и спокойной - совсем не так, как в моем сне. Неожиданно в моем горле будто застревает комок, и я не в силах произнести ни слова.
        Мама прикладывает руку к стеклу и слегка наклоняет голову:
        - На улице достаточно тепло для этого времени года?
        Я знаю, что она понятия не имеет, какое сейчас время года, а просто пытается завязать разговор.
        - Очень тепло, - выдавливаю из себя я.
        - Может быть, они даже включат пожарные гидранты, - продолжает мама. - Моей дочери бы это понравилось.
        Я боюсь пошевелиться, не то что заговорить, поскольку не хочу портить момент.
        - Очень бы понравилось, да, - отзываюсь я.
        Я подхожу ближе и тоже прикладываю руку к стеклу прямо напротив маминой ладони. «Где ты сейчас?» - думаю я. Мир, в котором живет моя мать, - не тот, в котором живу я и остальные люди. Но это не значит, что его не существует. Для нее он вполне реален.
        Возможно, впервые у нас есть что-то общее.
        Если бы несколько недель назад меня спросили, кто для меня моя мать, я бы не задумываясь ответила: «Обуза, тяжелая ответственность». Кто-то, перед кем я была в долгу. А теперь?
        Теперь я знаю: у каждого свое восприятие реальности. Теперь я уверена: в любой кризисной ситуации мы стремимся попасть в то место, где чувствуем себя максимально комфортно. Для моей матери такое место - ее идентификация себя как фотографа.
        А для меня - прямо сейчас - это место здесь.
        - Ты отлично выглядишь, мам, - шепчу я.
        Ее взор затуманивается. Я вижу, как она ускользает от меня. Я отнимаю руку от стекла и засовываю ее в карман куртки.
        - Думаю, я могла бы навещать тебя почаще, - тихо признаюсь я. - Тебе бы этого хотелось?
        Мама молчит.
        - Мне тоже, - говорю я.
        Когда я возвращаюсь на парковку перед домом престарелых, пожилой мужчина сидит в своем автомобиле с открытыми окнами и ест сэндвич. Я заказываю такси и, пока жду своей машины, неловко улыбаюсь ему.
        - Хорошо провели время? - спрашивает он.
        - Да. А вы?
        Он кивает:
        - Я Генри.
        - Диана.
        - У моей жены болезнь белого вещества. - Генри постукивает себя по голове, как бы поясняя, что данное заболевание имеет какое-то отношение к мозгу. С другой стороны, болезни всех пациентов в этом центре так или иначе связаны с мозгом. Болезнь Альцгеймера поражает серое вещество, а не белое, но результат тот же. - Она помнит только три слова. - Он откусывает кусок от сэндвича, проглатывает его, а после расплывается в улыбке. - Но это самые важные для меня слова.
        На улице постоянно слышны звуки сирен «скорой помощи». Происходит это так часто, что вскоре они превращаются в белый шум.
        Посреди ночи я просыпаюсь, переворачиваюсь на другой бок и понимаю, что Финна рядом нет. Мне приходится окончательно проснуться, чтобы вспомнить, работает ли он сегодня в ночную смену. Трудно различать время, когда каждый день похож на предыдущий как две капли воды.
        Но нет, я точно помню, как мы почистили зубы и легли спать. Нахмурившись, я встаю с кровати и бреду в темноте в гостиную, тихонько зовя Финна по имени.
        Он сидит на диване. Его силуэт четко различим в лунном свете, плечи опущены, словно он Атлант, несущий на них всю тяжесть мира. Глаза Финна зажмурены, а руки плотно прижаты к ушам.
        Он смотрит на меня. На носу - синяки от маски, под глазами - глубокие тени.
        - Пусть они замолчат, - шепчет он, и только в это мгновение я различаю наконец вой очередной «скорой помощи», мчащейся наперегонки со временем.
        Сеанс с психологом, доктором ДеСантос, как и все остальное сейчас, проходит в Zoom. Ее рекомендовали Финну как хорошего специалиста, и, очевидно, именно из-за него она назначила мне встречу так быстро. Я спрашиваю Финна, откуда он ее знает, и кончики его ушей заливаются краской.
        - Ее прислали в помощь ординаторам и интернам, - признается он, - потому что у многих случались срывы во время смен.
        Финн, как всегда, на работе, но на сей раз я этому даже рада. Я не рассказала ему о своей поездке к матери, так как полагала, что он расстроится, узнав о моей очередной вылазке из дома. Поэтому я убедила себя, что лучше ничего ему не говорить.
        Кажется, теперь я могу убедить себя практически в чем угодно.
        - Судя по вашему описанию, - говорит доктор ДеСантос, - похоже на психоз.
        Я только что закончила свой рассказ о Галапагосах. Его начало было сбивчивым, но потом мне удалось расслабиться и самозабвенно поведать ей обо всем, когда стало понятно, что психолог не собирается меня прерывать.
        - Психоз? - повторяю я. - Но я не сумасшедшая.
        - Тогда сильное расстройство сна, - уточняет она. - Почему бы нам не назвать ваши сны… руминацией?
        Я слегка разочарована. Руминация. Пережевывание мыслей. Как пережевывание жвачки коровой.
        - Это не было сном, - повторяю я. - Во сне обычно можно проходить сквозь стены, летать, оживать после смерти или дышать под водой, как русалка. У меня же все было на сто процентов реалистично.
        - Вы были на острове… на котором прежде никогда не были… и жили у местных жителей, - резюмирует психолог. - Звучит заманчиво. Когда дело доходит до защиты от боли, которую мы могли бы испытать, наш разум подчас вытворяет удивительные вещи…
        - Это был не просто отпуск. Я находилась в коме в течение пяти дней, но в моей голове прошло несколько месяцев. Я засыпала и просыпалась десятки раз в одном и том же месте, в одной и той же постели, на одном и том же острове. Это не было… галлюцинацией. Это было моей реальностью.
        Доктор ДеСантос поджимает губы.
        - Давайте придерживаться этой реальности, - советует мне, делая ударение на слове «этой».
        - Этой реальности. - Я делаю ударение на последнем слове. - А как насчет того, что только кажется реальным? Я потеряла десять дней своей жизни, а когда наконец пришла в себя, оказалось, что мы не должны приближаться друг к другу меньше чем на шесть футов и мыть руки по двадцать раз на дню. Оказалось, что я потеряла работу. Оказалось, что больше нет ни спорта, ни кино, границы закрыты, и каждый раз, когда мой молодой человек идет на работу, он рискует заразиться этим вирусом и закончить… - Я осекаюсь.
        - Закончить?.. - переспрашивает психолог.
        - Как я, - договариваю я.
        Доктор ДеСантос понимающе кивает:
        - Не вы одна страдаете ПТСР. Доктор Колсон упомянул, что вы работаете в «Сотбисе».
        - Работала, - поправляю я. - Меня сократили.
        - Значит, вы знаете, что такое сюрреализм.
        - Разумеется. Это направление в литературе и искусстве, сложившееся в двадцатых годах прошлого века и отличающееся использованием аллюзий и парадоксальных сочетаний форм. «Постоянство памяти» Дали и «Фальшивое зеркало» Магритта. Суть сюрреализма в том, чтобы вы испытывали дискомфорт, пока не поймете, что мир - всего лишь конструкт. Картина, которая кажется вам бессмысленной, заставляет ваш ум фонтанировать свободными ассоциациями. Эти ассоциации и являются ключом к анализу реальности на более глубоком уровне.
        - Причина, по которой все это кажется сюрреалистичным, заключается в том, что мы находимся на неизведанной территории, - говорит психолог. - Мы никогда прежде не испытывали ничего подобного, по крайней мере, большинство из нас. Сегодня почти не осталось на свете тех, кто бы пережил испанский грипп тысяча девятьсот восемнадцатого года. Люди любят искать во всем закономерности и придавать смысл увиденному. Когда что бы то ни было не поддается логическому объяснению, это выбивает из колеи. Центр по контролю и профилактике заболеваний США велит нам соблюдать социальную дистанцию, но почти тут же мы видим, как президент появляется на очередной встрече без маски и пожимает людям руки. Врачи советуют сдать тест на ковид, если вы почувствуете себя плохо, но тестов нигде нет. Дети не могут ходить в школу, хотя учебный год в самом разгаре. В продуктовых закончилась мука. Мы не знаем, что произойдет завтра или через шесть месяцев. Мы не знаем, сколько людей умрет, прежде чем пандемия закончится. Будущее крайне зыбко.
        Я распахиваю глаза. Да, именно так я себя и чувствую. Словно нахожусь в маленькой лодке, качающейся на волнах посреди огромного, бескрайнего океана.
        Без мотора и весел.
        - Я выразилась не совсем верно, - поправляет себя доктор ДеСантос. - Будущее все равно наступит, хотим мы этого или нет. Я имела в виду, что мы не можем его планировать, как прежде. А когда мы не можем планировать, когда мы не можем найти какие-то важные для нас закономерности, то теряем смысл жизни. А без опоры трудно оставаться в вертикальном положении.
        - Но если все сейчас переживают примерно одно и то же, - спрашиваю я, - тогда почему в альтернативную реальность угодила я одна?
        - Ваша руминация, - мягко поправляет меня психолог, - была вызвана попытками мозга разобраться в очень стрессовой ситуации, к которой вы не имели никакого отношения. К тому же вы принимали лекарства, не способствовавшие трезвому мышлению. Вы создали мир, понятный вам одной, из строительных блоков, которыми располагал ваш разум.
        Я вспоминаю о подчеркнутых словах в путеводителях. Места, виденные мной на Исабеле. «G2 Tours».
        - То, что вы называете другой жизнью, - продолжает доктор ДеСантос, - было просто защитным механизмом. - Она замолкает. - Вам все еще снятся Галапагосские острова?
        - Нет, - отвечаю я. - Но я плохо сплю.
        - Подобное поведение очень характерно для людей, побывавших в отделении реанимации и интенсивной терапии. Но возможно, вам больше не снятся Галапагосы, потому что вам это больше не нужно. Потому что вы выжили. Потому что будущее уже не столь туманно.
        У меня внезапно пересыхает во рту.
        - Тогда почему я все еще чувствую себя потерянной? - глухо спрашиваю я.
        - Вновь возведите свои замки, но на этот раз находясь в сознании. Из тех же строительных блоков, что у вас были и до пандемии. Готовьте кофе по утрам. Медитируйте. Смотрите «Шиттс-Крик»[67 - «Шиттс-Крик» - канадский ситком, транслировавшийся по Си-би-эс в 2015 - 2020 гг. Сериал рассказывает о семье Роуз, которая, потеряв свой бизнес, вынуждена переехать в Шиттс-Крик, маленький городок, который они когда-то купили в шутку.]. Пейте по бокалу вина за обедом. Звоните по FaceTime друзьям, с которыми не можете встретиться лично. Вспомните все свои привычки, сложите их в стопку и возведите на этом основании структуру. Обещаю, вы не будете чувствовать себя так неуверенно.
        Я вновь вспоминаю сюрреалистические полотна и думаю о том, как может поразить ваше собственное представление об устройстве мира. На глаза наворачиваются слезы.
        - А что, если проблема не в этом? - удивленная собственной реакцией, спрашиваю я.
        - Что вы имеете в виду?
        - Я хотела бы вновь увидеть Галапагосские острова во сне, - шепчу я. - Мне там нравилось больше.
        Психолог слегка наклоняет голову и с жалостью смотрит на меня:
        - А кто бы не хотел?..
        В прошлой жизни я стонала от звонка будильника, запивала тост кофе и присоединялась к миллионам ньюйоркцев, добирающихся из пункта А в пункт Б. Я проводила свои дни в работе, пытаясь покорить гору, которая по мере подъема, казалось, становилась только выше. Я возвращалась домой слишком уставшая, чтобы идти за покупками или готовить, поэтому заказывала еду на дом. Иногда дома меня ждал Финн, иногда он оставался на ночь в больнице. Нередко я работала и в выходные тоже, но бывали дни, когда мне удавалось пройтись до пирсов в Челси по Хай-Лайну, через Центральный парк. Я заставляла себя не думать о политических играх в офисе или о том, что я могла бы в это время сидеть за ноутбуком, выполняя часть работы, предстоящей мне на неделе. Я ходила в спортзал и смотрела ромкомы на своем телефоне, занимаясь на беговой дорожке.
        Теперь же у меня нет никаких дел. У меня нет ничего, кроме времени. Я могу готовить еду, но только если у службы доставки продуктов окажется свободное время и только если в магазине будут те ингредиенты, что мне нужны. Боюсь, количество домашнего хлеба, которое может съесть один человек, весьма ограниченно.
        Я заканчиваю смотреть «Короля тигров» (думаю, она виновна на все сто). Я запоем смотрю шоу «Один в один! Сладкие попытки». Я становлюсь одержима программой «Рум рейтер», и, увидев какого-нибудь эксперта по телевизору, сразу же бегу посмотреть, как выглядит его гостиная или кабинет. Я болтаю по FaceTime с Родни, который живет у своей сестры в Новом Орлеане. Я перестаю носить брюки на пуговицах. Иногда я просто реву, пока не кончатся слезы.
        Однажды я набираю «сны в коме» в строке поиска на Facebook.
        Система выдает мне два видео и ссылку на статью в «Газетт» из Сидар-Рапидса в Айове. Первое видео повествует о женщине, которая находилась в коме в течение двадцати двух дней после родов. Проснувшись, она не узнала своего ребенка и вообще не помнила, что была беременна. В своих снах она была во дворце, и ее работа там заключалась в том, чтобы беседовать с кошками, которые были одеты как придворные и могли говорить. Впоследствии женщина нарисовала своих питомцев в роскошных кафтанах с крошечными оборками и с бриллиантовыми сережками в ушах.
        - Господи! - шепчу я вслух.
        Неужели и я выгляжу такой же сумасшедшей?
        Второе видео повествует о другой женщине.
        - Когда я была в коме, - признается она, - мой мозг решил, что все происходящее со мной в больнице похоже на теорию заговора. Мой бывший босс - до аварии я была баристой - являлась владелицей не только этой больницы, но и миллионов других корпораций. В реальной жизни она слегка тронутая, с татуировкой на китайском, в которой есть пара ошибок. Так вот, она хотела, чтобы я подписала какой-то контракт, а я не хотела его подписывать. Она так разозлилась, что похитила мою мать и брата и сказала, что, если я не подпишу контракт, они умрут. Хотя я пробыла в коме всего два дня, для меня прошло несколько недель. Я ездила по всей стране в поисках друзей, у которых могла бы занять денег. Я летала на реактивных самолетах, останавливалась в различных отелях. Я побывала в местах, где прежде никогда не была, и видела там всякие вещи. Когда я вышла из комы и погуглила их, они были именно там, где мне привиделись. - Раздается приглушенный вопрос, и женщина пожимает плечами. - Например, блестящий зеркальный боб в Чикаго. Или самый большой моток бечевки в мире, который находится в Канзасе. В смысле, откуда я могла
про них знать?
        Видео заканчивается, прежде чем женщина успевает дать мне то, чего я так отчаянно ищу: хоть какое-то объяснение происходящему. Опыт второй женщины больше похож на мой, чем опыт кошатницы. В ее сне время также текло по-другому. И реальность тоже была наполнена деталями, которые не были частью ее жизни до аварии. Но кто знает, какие когнитивные шипы застряли в извилинах ее мозга? Как сказала бы доктор ДеСантос, быть может, она читала Книгу рекордов Гиннесса в молодости; быть может, факты, против ее воли сохранившиеся в мозгу, бурлили на поверхности подсознания, как горячий источник.
        Третья история - газетная статья о пятидесятидвухлетнем мужчине по имени Эрик Дженовезе, с рождения проживающем в Сидар-Рапидсе. Он работал водителем грузовика по доставке воды в офисы и был сбит машиной. За то время, которое потребовалось врачам «скорой помощи» для его реанимации - считаные минуты, - мужчина прожил целую жизнь.
        «Когда я посмотрел в зеркало, то узнал себя, хотя выглядел совершенно иначе: моложе, лицо совсем другое, но тем не менее это было как-то… правильно. У меня была другая профессия - я был компьютерным инженером, - цитируются в статье его слова. - У женщины, работавшей рядом со мной в опен-спейсе, был бойфренд, и он часто ее обижал. В течение нескольких месяцев я пытался заставить ее бросить этого парня и дать ей понять, что сам хотел бы быть ее бойфрендом. Я сделал ей предложение, мы поженились, а через год у нас родилась маленькая девочка. Мы назвали ее Майей, в честь матери моей жены. Когда я пришел в себя… все это не имело смысла. Я все спрашивал о жене и дочке. Для меня прошли годы, но для всех остальных - всего двадцать минут. У меня появилось жгучее желание молиться в течение дня, я знал наизусть целые куски из религиозных текстов, не знакомых никому вокруг, даже мне самому. Оказалось, это Коран. Я вырос в католической семье и ходил в приходскую школу. Но после того как очнулся, превратился в мусульманина».
        Несмотря на то что история Эрика написана, а не показана в видео, в его словах я слышу что-то до боли знакомое. Отчаяние. Дискомфорт. Некое… изумление.
        Я решаю найти его в Facebook. Оказывается, существует множество людей с такими именем и фамилией, но только один Эрик Дженовезе живет в Сидар-Рапидсе.
        Я нажимаю на кнопку «Сообщение». Открывается чат, но мои пальцы застывают над клавиатурой.
        Психолог посоветовала мне отыскать опору в этом мире, каким бы странным это ни казалось. Существует множество научных доказательств того, что успокоительные вполне могли настолько запутать мой разум, что он создал нечто вроде альтернативной реальности, которую остальные считают наркотическим сном. Десятки людей являются свидетелями моего десятидневного пребывания в реанимации. Я единственная, кто думает иначе. Иными словами, факты дают объяснение, которое примет любой разумный человек.
        Но никто из этих людей не испытал того же, что испытала я.
        Куча вещей и прежде считалась немыслимой, однако в итоге оказалась правдой: Земля, вращающаяся вокруг Солнца, черные дыры, болезни, передающиеся от летучих мышей людям. Иногда невозможное становится возможным.
        Не знаю, почему меня все время словно бы тянет обратно - в то, другое место. Не знаю, почему меня не обуревает благодарность за то, что я жива и здорова. Но я верю, что не могу забыть о своем опыте по какой-то конкретной причине. И пусть наука, врачи и логика идут к черту!
        И я думаю, что Эрику Дженовезе знакомо это чувство.
        Наконец печатаю я в чате:
        Здравствуйте! Мы незнакомы, но я прочитала статью о вас в газете.
        Я провела пять дней на аппарате искусственной вентиляции легких.
        Мне кажется, за это время я тоже прожила другую жизнь.
        19 апреля мы отмечаем мой день рождения.
        Финн покупает торт у одного из наших любимых кондитеров.
        - Морковный? - спрашиваю я, когда он ставит коробку с тортом на стол.
        - Твой любимый, - отвечает Финн. - Помнишь, как мы прежде заказывали один кусок на двоих?
        Я думаю о том, что это его любимое блюдо, а не мое, но вслух ничего не говорю. Он так просил, чтобы его отпустили на сегодня с работы, так старался сделать этот день особенным, хотя он ничем не отличается от предыдущих. Я же вот уже несколько дней не выходила из дому.
        Финн поет «С днем рожденья тебя!», и у меня же возникает чувство дежавю, потому что все это уже было однажды. Я вспоминаю о том, как Беатрис со своей бабушкой испекла для меня торт, как мы потом спали у костра вместе с Габриэлем. Я вспоминаю о его подарке - путешествии к вулкану Сьерра-Негра.
        Поскольку у нас нет свечей для торта, Финн зажигает причудливую ароматическую свечу от «Джо Малон», которую Ева подарила мне на рождество. В какой-то момент он протягивает мне подарочную коробочку для ювелирных украшений, и кровь начинает стучать у меня в ушах.
        «Этооноэтооноэтооно», - пульсирует у меня в голове. Это не только самый большой вопрос, который мне когда-либо зададут, но и ответ, который отразится на всей моей дальнейшей жизни.
        На всей жизни.
        На которой из двух?
        Финн легонько подталкивает меня своим плечом.
        - Ну же, открой ее, - настаивает он.
        Мне удается натянуть на лицо улыбку, и я разворачиваю импровизированную оберточную бумагу - вчерашнюю газету «Таймс». Внутри коробочки оказывается маленький браслет с надписью «Воин».
        - Это то, кем ты мне теперь кажешься, - признается Финн. - Ди, я чертовски рад, что ты оказалась настоящим воином!
        Он наклоняется, проводит рукой по моим волосам и целует меня в губы. Отстранившись, я достаю браслет из коробочки, и Финн помогает мне надеть его на руку.
        - Тебе нравится? - спрашивает он.
        Розовое золото ярко блестит на свету. Браслет - не обручальное кольцо.
        Да, мне нравится.
        Я поднимаю глаза и вижу, что Финн уже вовсю поглощает торт.
        - Иди сюда, - говорит он с набитым ртом, - пока я все не съел.
        Я подкармливаю свою закваску. Я смотрю ролики на YouTube о том, как стричь волосы, чтобы подстричь Финна. Периодически я встречаюсь онлайн с доктором ДеСантос. Я звоню Родни по FaceTime, и мы вместе обсуждаем очередное письмо «Сотбиса», в котором говорится о продлении наших неоплачиваемых отпусков до конца лета.
        В Соединенных Штатах выявлен миллион случаев заболевания ковидом.
        Я перестаю пользоваться тростью. Хотя я устаю от долгого стояния на ногах и страдаю от одышки, преодолев даже один лестничный пролет, проблем с балансом больше нет. Я убираю Кэндис в шкаф, и тут же вспоминаю про коробку из-под обуви с моими старыми рисовальными принадлежностями.
        Осторожно вытаскиваю ее и кладу на кровать.
        Сняв крышку, я обнаруживаю внутри перекореженные тюбики акриловой краски, затвердевшую палитру и кисти. Мои пальцы касаются прохладных металлических тюбиков, а ногти цепляются за засохшие кусочки краски. Что-то пробивается из меня, как тончайший зеленый побег из семени.
        Я очень давно не рисовала, а потому в доме нет ни мольберта, ни грунта, ни холста. Стена - идеальная поверхность для работы, но квартира съемная, и рисовать на ее стенах я не имею права. Наконец я останавливаюсь на комоде. Каким-то чудом мне удается отодвинуть его от стены. Мы купили этот комод в магазине подержанных вещей и загрунтовали его поверхность в надежде когда-нибудь ее покрасить, но времени на это так и не нашлось. Дерево задней стенки комода гладкое, белое и ждет своего часа.
        Я сажусь на пол с карандашом в руках и начинаю рисовать грубыми, размашистыми штрихами. Происходящее кажется мне настолько нереальным, что я чувствую себя медиумом, воспарившим над собственным телом и наблюдающим за чьим-то совершенно нетипичным поведением. Внезапно городской шум и периодическое пиликанье моего телефона смолкают, словно кто-то выключил звук. Я выдавливаю радугу цветов на палитру, дотрагиваюсь кончиком кисти до карминовой краски и провожу ею по дереву, как скальпелем. Я испытываю облегчение оттого, что наконец нащупала контакт, а также беспокойство - оттого, что не знаю, куда меня это приведет.
        Я не замечаю, как садится солнце, и не слышу, как Финн поворачивает ключ в двери, возвращаясь домой с работы. К этому моменту на задней стенке комода расцвели цветы, появились чьи-то фигурки, разлилось море и раскинулось небо. Мои волосы заляпаны краской, под ногтями грязь, суставы затекли от сидения, а я сама нахожусь в тысячах миль отсюда, и мне требуется время, чтобы вернуться к реальности и понять, что Финн зовет меня.
        Я поднимаю на него глаза. Он успел принять душ и теперь, завернувшись в полотенце, стоит передо мной.
        - Ты дома, - говорю я.
        - А ты рисуешь. - На его губах играет улыбка. - На нашем комоде.
        - У меня не было холста, - оправдываюсь я.
        - Понятно.
        Финн становится за моей спиной, чтобы рассмотреть рисунок. Я тоже пытаюсь посмотреть на свое создание чужими глазами.
        Небо - чистый кобальт, пользовавшийся популярностью у язычников. Облака похожи на обрывки мыслей. Они отражаются на неподвижной поверхности лагуны. Фламинго неторопливо перебираются через песчаную отмель или спят, согнув ноги под острым углом. Манцинелловое дерево похоже на сидящую на корточках бабу-ягу из детской сказки. С кончиков ее пальцев капает яд.
        Финн присаживается на корточки рядом со мной и нерешительно дотрагивается до рисунка, но акрил сохнет так быстро, что мазки уже ничем не смазать.
        - Диана, - наконец говорит Финн, - это… Я и не знал, что ты умеешь рисовать вот так. - Он указывает на две маленькие фигурки, такие крошечные, что их легко не заметить, если рассматривать картину не слишком внимательно. - И где это место находится?
        Я не отвечаю. Мне и не нужно этого делать.
        - Ох! - вздыхает Финн, поднимаясь, отступает от комода на шаг, затем еще на один, пока не находит в себе силы улыбнуться. - Ты, оказывается, прекрасный художник, - заключает он, пытаясь придать своему голосу легкость. - Что еще ты от меня скрываешь?
        Перед тем как лечь спать, Финн возвращает комод на прежнее место, так что нарисованная мной лагуна оказывается повернутой к стенке, спрятанной подальше от глаз. Я не возражаю. Мне нравится осознание того, что у этого предмета мебели теперь появилась тайная сторона, о которой никто не догадывается.
        Финн засыпает почти сразу после того, как его голова касается подушки. И немудрено - он вернулся домой после очередной сорокачасовой смены. Он прижимает меня к себе, словно ребенок - мягкую игрушку, некий талисман, который призван защитить от монстров их обоих.
        В первую нашу совместную ночь Финн, проведя рукой по моей коже, сказал, что на самом деле человек никогда ни к чему не прикасается, поскольку все состоит из атомов, которые содержат отрицательно заряженные электроны. А одноименные заряды отталкиваются друг от друга. Это означает, что, когда мы ложимся в постель, электроны, составляющие наше тело, отталкивают электроны, составляющие матрас, и в результате мы парим над ним на бесконечно малом расстоянии.
        Помню, я тогда провела рукой по его груди и спросила:
        - Значит, нам только кажется, что мы лежим на матрасе?
        - Нет, - ответил он, после чего взял мою руку и поцеловал ее, или мне так показалось. - Это просто работа мозга. Нервные клетки получают сигнал о том, что электроны какого-то постороннего тела подобрались к нам достаточно близко в пространстве и времени, чтобы взаимодействовать с электромагнитным полем человека. А мозг, интерпретируя этот сигнал, сообщает нам о том, что мы чего-то коснулись.
        - Ты хочешь сказать, что все это понарошку? - С этими словами я села на него сверху. - Вот почему девушкам не следует встречаться с учеными.
        Он положил руки на мои бедра и ответил:
        - Мы все живем в своих маленьких мирах.
        - Приглашаю тебя в свой, - сказала я и позволила ему проникнуть в себя.
        Сейчас я чувствую тепло, исходящее от Финна, и шершавость его кожи, прижатой к моей. Я закрываю глаза. Но, даже прижавшись к нему, я представляю, что нас разделяет стекло.
        Мое горло в огне, грудь словно бы придавило наковальней. Я чувствую на себе чьи-то руки, тянущие меня куда-то, заставляющие меня лечь на живот, а затем бьющие меня по спине между лопатками. Глаза словно бы покрыты пленкой и щиплют, а под ребрами давит невыносимо. «Дыши!» - приказываю я себе, но приказ умирает в вакууме.
        Меня переворачивают на спину. Вдруг чья-то рука давит мне на лоб и зажимает нос. Что-то прикрывает мне рот. Волна жаркого воздуха надувает меня, как воздушный шар. Остатки сил я направляю на то, чтобы вновь перекатиться на живот, и плотина лопается. Я кашляю, и меня рвет соленой водой, от чего горло горит, а живот и бока сводит болью. Я кашляю, наконец откашливаюсь и делаю сладчайший, чистейший глоток воздуха.
        Измученная и обессилевшая, я падаю на спину и внезапно чувствую шероховатость песка, острые края камней, тепло крови, струящейся из пореза на губе, жар солнца. Прядь волос упала мне на лицо, но у меня нет сил отодвинуть ее.
        Внезапно кто-то убирает волосы с моего лба, и тут же яркий свет, слепящий мне прямо в глаза, тоже пропадает. Меня, словно крыло, накрывает чья-то тень.
        Диана.
        Я заставляю себя открыть глаза и вижу склонившегося надо мной Габриэля, мокрого насквозь. Его руки обхватывают мое лицо, а когда его губы расплываются в улыбке, меня тянет к нему, словно мы сшиты невидимой нитью.
        У меня все болит, а он - словно солнце, на которое я не должна смотреть, но не могу отвести от него глаз.
        - Dios mio![68 - Бог мой! (исп.)] - произносит Габриэль. - Я думал, что потерял тебя.
        Кофе. Я вдыхаю его запах. Я глубже зарываюсь в одеяло, но вскоре чувствую теплую руку на своем плече. Чувствую, как кто-то целует меня в затылок.
        Я вылезаю из-под одеяла. Меня переполняет какой-то неведомой радостью.
        Я откидываюсь на подушки. Финн протягивает мне кружку, я обхватываю ее руками, чувствуя тепло и прочность керамической поверхности.
        Но внезапно, ко всеобщему изумлению, я начинаю рыдать.
        ГЛАВА 14
        - Что ты сказала Финну? - спрашивает меня Родни по FaceTime два дня спустя.
        - Правду, - отвечаю я. - Ну или что-то вроде того.
        Он приподнимает бровь:
        - Девочка моя…
        - Я сказала, что мне приснился кошмар, и я боялась, что не проснусь.
        - Хм… - кривится Родни. - Это как если бы ты купила вибратор и сказала, что это массажер для шеи.
        - Во-первых, это ты купил мне вибратор на день рождения, потому что ты придурок. А во-вторых, что еще я могла сказать Финну в ответ на вопрос «Что это такое?»? «Я подумала, что так будет веселее»?
        Я смотрю, как очаровательная племянница Родни, малышка Кьяра, ковыляет к нему с игрушечной чашкой для чая.
        - Садись! - велит она, указывая на пол.
        - Хорошо, малышка. - Родни плюхается на ковер и скрещивает ноги. - Клянусь Господом, если мне придется устроить еще одно чаепитие, я сойду с ума!
        Кьяра окружает Родни мягкими игрушками и куклами.
        - Просто… я уже пыталась ему объяснить, - продолжаю я. - Я сделала, как велела мне доктор ДеСантос. Я составила распорядок дня и стараюсь его придерживаться. А поскольку я целыми днями не выхожу из дому, то мне остаются лишь уборка и готовка. Теперь каждый вечер Финна на столе ждет обед.
        - То есть ты добровольно, в одиночку, попрала права женщин и отбросила их на пятьдесят лет назад? Вау! Ты, должно быть, страшно собой гордишься.
        - Единственное отличие того дня от череды точно таких же состояло в том, что я рисовала по памяти. Маленькую лагуну, которую мне показали Габриэль с Беатрис. Родни, вот уже две недели, как я выписалась из реабилитационного центра, и только сейчас мне впервые вновь приснились Галапагосы. - На мгновение я замолкаю. - Я пыталась туда вернуться неоднократно. Лежа в постели, я пыталась воссоздать их образ в своей голове в надежде, что смогу удержать его и после того, как засну, но это никогда не срабатывало.
        - А что, если посмотреть на ситуацию иначе, - предлагает Родни. - Габриэль все это время пытался достучаться до тебя. Типа как Финн, когда сидел у твоей кровати в больнице и разговаривал с тобой, пока ты была без сознания.
        - Тогда которая из версий меня - настоящая? - спрашиваю я тихим голосом.
        С чисто научной точки зрения настоящим является именно этот мир - тот, где я люблю Финна и разговариваю с Родни. Я пробыла в нем дольше, и у меня осталась куча воспоминаний. Но я также знаю, что время не везде течет одинаково и то, что в этом мире занимает считаные минуты, может месяцами длиться там.
        - Было бы как-то странно, если бы, разговаривая со мной в этом мире, ты пытался бы убедить меня, что мне здесь не место, разве нет?
        - Не знаю, - отзывается Родни. - У меня от этого дерьма голова болит. Это как Изнанка в сериале «Очень странные дела».
        - Да, только с меньшим количеством демогоргонов и бoльшим количеством пальм.
        - Ты уже говорила об этом со своим психологом? - внезапно спрашивает Родни.
        - Да.
        - Думаю, тебе стоит поговорить об этом с кем-нибудь еще. Например, с Рианной.
        - С твоей сестрой?
        - Да, - кивает Родни. - У нее есть дар.
        Прежде чем я успеваю ответить, лицо Родни исчезает с экрана телефона. Какое-то время камеру Родни трясет, а когда картинка наконец замирает, рядом с ним оказывается женщина, очень похожая на Кьяру, только более взрослая и более уставшая.
        - Это она? - спрашивает Рианна.
        - Здравствуйте, - нерешительно отзываюсь я, чувствуя себя загнанной в угол.
        - Родни рассказывал о тебе, - кивает женщина. - Болеть короной - полный отстой. Я работаю в центре для людей с проблемами в развитии и потеряла двоих пациентов из-за ковида.
        - Мне очень жаль. - Меня вновь накрывает чувство вины за то, что я выжила, а они - нет.
        - В свободное от работы время, - как ни в чем не бывало продолжает Рианна, - я ясновидящая.
        Она говорит это так просто и уверенно, словно в том, чтобы быть ясновидящей, нет ничего особенного. Как если бы вы сказали, что у вас рыжие волосы или что вы страдаете непереносимостью лактозы.
        - Родни говорит, ты чувствуешь себя не в своей тарелке, потому что разрываешься между двумя жизнями.
        Про себя я обещаю свернуть Родни башку.
        - Э-э-э… Ну… я бы не сказала, что меня прямо разрывает, - уточняю я. - Но с другой стороны, я действительно чуть не умерла.
        - Никаких «чуть не», - возражает Рианна. - В этом-то и проблема.
        Я не могу сдержать смешка:
        - Уверяю вас, я очень даже жива.
        - Допустим, но что, если смерть - это не конец, о котором тебе твердили в детстве? Что, если время похоже на ткань, причем на столь длинный ее кусок, что не видно ни его начала, ни конца? - Рианна ненадолго замолкает. - Может быть, в момент смерти человека эта ткань сжимается в каком-то одном месте так плотно, что сам процесс похож на укол булавкой. Возможно, именно в этот момент человек попадает в новую реальность. Новый стежок на ткани времени, иначе говоря.
        Я чувствую, как мое сердце начинает биться чаще.
        - Эта новая реальность разворачивается для тебя в привычном темпе, но оказывается вшита в ткань времени. То, что тебе казалось месяцами, здесь заняло считаные дни, потому что, опять же, время сжалось в ту минуту, когда ты покинула ту, другую, жизнь.
        - Я не очень понимаю, что все это значит.
        - Ты и не должна все это понимать, - заверяет меня Рианна. - Большинство жизней заканчиваются и сжимаются в крошечную дырочку, и начинается совершенно новое существование, новая нить, которая тянется, пока не закончится и вновь не сконденсируется в стежок на ткани. В твоем случае игла соскочила. Для тебя смерть не была стежком. Она была вуалью. Тебе удалось заглянуть за нее и увидеть то, что находится по другую сторону.
        Я представляю себе вселенную, задрапированную прозрачной тканью миллионов жизней, переплетенных между собой. Я размышляю об иголках, которые могли бы на мгновение сшить мою нить с нитью Финна, мою нить с нитью Габриэля. Я размышляю о неисчислимых ярдах этого тканого полотна, черного как ночь, каждое волокно которого - это отдельная жизнь. В одной из них я - специалист по искусству. В другой - застрявший на острове турист. Версий может быть бесконечное множество: в одной из них я изобретаю лекарство от рака, в другой - падаю в бою; в третьей - рожаю дюжину детей, разбиваю чье-то сердце, умираю молодой.
        - Мы не знаем, что такое реальность, - продолжает Рианна. - Мы только притворяемся, что знаем, потому что так создается видимость контроля над ситуацией. - Она смотрит на меня с экрана телефона и вдруг начинает смеяться. - Ты думаешь, я сумасшедшая?
        - Нет, - быстро отвечаю я.
        - Можешь мне не верить, - отзывается Рианна. - Просто помни, что и другой стороне верить тоже не обязательно. - Она пожимает плечами. - Да, кстати, для тебя та история еще не закончилась.
        - Что это значит?
        - Откуда ж мне знать? Я просто транслирую полученное сообщение, я не сама его придумала. - Рианна смотрит куда-то влево. - Например, прямо сейчас вселенная велит мне сменить Кьяре подгузник, пока вонь не стерла нас всех с лица земли, как астероид.
        Рианна протягивает телефон Родни, который появляется на моем экране и приподнимает одну бровь, как бы говоря: «Вот видишь!», потом свободной рукой поднимает игрушечную чашку и провозглашает:
        - А это чай.
        Когда я навещаю маму в «Гринс», то всегда беру с собой ланч и еще кое-какую еду. Я не могу передать маме ничего съестного, потому что посетителей в дом престарелых по-прежнему не пускают, но булочка с корицей или кусочек тыквенного хлеба предназначены для Генри, визиты которого к собственной супруге всегда совпадают с моими визитами к маме, какой бы день недели ни был на календаре. Я также всегда оставляю что-нибудь вкусненькое у входной двери для персонала центра с запиской, в которой благодарю их за заботу о пациентах.
        Я беру с собой плед и расстилаю его на лужайке перед верандой моей мамы. Я звоню ей, она берет трубку, и каждый раз я задаю ей один и тот же вопрос:
        - Сегодня такой чудесный день! Не хочешь выйти на веранду? Я уже тут.
        Мы общаемся словно незнакомцы, которых только недавно представили друг другу, что, впрочем, очень похоже на правду. Мы смотрим повтор выпусков телешоу «Американский идол», и она показывает мне своих любимых певцов, которые пока поют в гаражах и гостиных, а не в студии с огромной аудиторией. Мы изучаем еженедельные меню «Гринс». Я рассказываю ей о маленькой собачке в желтом плаще, которую видела в парке, пересказываю книги, которые успела прочитать. Иногда мама берет какой-нибудь из своих фотоальбомов и рассказывает о своих путешествиях, я же в это время делаю зарисовки в альбоме для набросков. Она помнит мельчайшие подробности наводнений в Рио-де-Жанейро восьмидесятых годов, взрывов на Филиппинах, оползней в Уганде. Она была в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, когда обрушились башни-близнецы и воздух стал белым от пепла и горя. Она запечатлела последствия стрельбы в ночном клубе «Пульс» в Орландо. Она сняла целую серию фильмов о «койотах», которые перевозили детей через мексиканскую границу.
        - Из-за этого у меня были большие неприятности, - сетует мама, водя пальцем по фотографии мужчины и маленькой девочки, бредущих по бесплодной пустыне.
        - Почему?
        - Потому что я не сделала никого злодеем, - отвечает она. - Трудно обвинять кого-то в нарушении закона, когда этому кому-то не оставили иного выбора. Никто не бывает ни хорошим, ни плохим. Их такими преподносят другим.
        Я размышляю над тем, какой была бы моя жизнь, если бы мама хоть иногда приходила домой, садилась за кухонный стол и рассказывала мне эти истории. Тогда, разумеется, я лучше понимала бы, что так манило ее, почему она так часто оставляла нас с отцом, а не ревновала бы ее к работе.
        В эти дни я много размышляю о потере. Из-за пандемии каждый чувствует, что у него что-то (или кого-то) украли. Работа, помолвка, аукцион картины. Выпускной, каникулы, первый курс. Бабушку, сестру, близкого человека. Никто ни от чего не застрахован - теперь я это понимаю, - но это не мешает нам чувствовать себя обманутыми, когда кто-то или что-то лишает нас планов на будущее.
        За последние два месяца любая потеря ощущается острее, ощущается более личной. Она отзывается болью любого разочарования, испытанного нами в жизни. Когда я была на успокоительных и думала, что потеряла свою мать, то с болью вспоминала о том, как она оставляла меня в детстве.
        Мама поднимает глаза и замечает, что я наблюдаю за ней. Я пытаюсь увидеть себя в форме ее подбородка или в текстуре ее волос.
        - Ты когда-нибудь бывала в Мексике? - спрашивает она.
        Я качаю головой.
        - Я бы хотела как-нибудь туда съездить. Она значится в моем списке, - отвечаю я.
        Ее лицо проясняется.
        - А что еще есть в этом списке?
        - Галапагосские острова, - тихо отвечаю я.
        - Я была там, - говорит мама. - Бедная черепаха по имени Одинокий Джордж. Он умер.
        Именно я рассказала ей об этом за день до того, как моя жизнь резко изменилась.
        - Вроде бы да. - Я приподнимаюсь на пледе на локтях и смотрю на маму через стекло веранды. Она одновременно будто бы размытая и четкая. - Тебе всегда хотелось путешествовать? - спрашиваю я.
        - Когда я была маленькой, - отвечает мама, - мы никуда не ездили. Мой отец был скотоводом и часто повторял, что за коровами нужен постоянный уход. Однажды к нам пришел продавец энциклопедий, и я упросила родителей оформить подписку. Каждый месяц нам по почте приходил новый том, рассказывающий мне о мире за пределами городка Макгрегор в штате Айова.
        Мамины рассказы приводят меня в восторг. Я пытаюсь соединить ее детство с переездом в Нью-Йорк.
        - У подписки был приятный бонус - географический атлас, - добавляет она. - Знаешь, тогда еще не было компьютеров. Чтобы увидеть, как выглядит высочайшее в мире Тибетское нагорье, или рисовые поля Вьетнама, или даже мост Золотые ворота в Сан-Франциско, нужно было там побывать. И я хотела побывать во всех этих местах и сфотографироваться там. - Мама пожимает плечами. - Собственно, так я и сделала.
        Моя мать, понимаю я, в буквальном смысле построила маршрут своей жизни. Я тоже сочинила себе план. По той же причине - чтобы не оказаться в конечном итоге там, где мне совсем не хотелось быть.
        Я не знаю, что заставляет меня задать следующий вопрос. Может быть, то, что я никогда не чувствовала себя с матерью на одной волне; может быть, мои многолетние обвинения в том, что она не делилась со мной своей жизнью, хотя на самом деле я никогда не просила ее об этом. В любом случае я сажусь, скрестив ноги, и спрашиваю:
        - У тебя есть дети?
        Мама слегка хмурится, закрывает фотоальбом и принимается поглаживать пальцами его обложку, цепляясь за тисненное золотом название: «Жизнь». Банально, но точно.
        - Есть, - наконец произносит мама, хотя я уже думаю, что она не ответит. - Были.
        Мне приходится заставлять себя не развивать эту тему. В инструкции о том, как вести себя с близким с болезнью Альцгеймера, говорилось: не напоминайте больному о том, что может его расстроить.
        Мама смотрит мне прямо в глаза через стекло веранды.
        - Я… не знаю, - говорит она.
        Но я не вижу, чтобы ее взор затуманился. Обычно именно этим отличаются пациенты с деменцией. Скорее наоборот, я читаю в ее глазах воспоминания об отношениях, которые были не такими, какими могли бы быть, даже если причина этого ей неясна.
        Она моргает, глядя на окружающие ее вещи, явно недоумевая, как она умудрилась угодить в это место.
        Моя вина ничуть не меньше.
        Я потратила столько времени на размышления о том, насколько мы с мамой разные, но никогда не задумывалась: а что же у нас общего?
        - Я устала, - признается мама.
        - Тебе стоит прилечь, - отзываюсь я, начиная складывать плед.
        - Спасибо за визит, - вежливо говорит она.
        - Спасибо, что позволила тебя навестить, - отвечаю я так же вежливо. - Не забудь задвинуть защелку.
        Я жду, пока она вернется в свою комнату, но даже за эти несколько секунд мама забывает запереть дверь на веранду. Я могу повторять ей об этом миллион раз, но она, вероятно, все равно не запомнит.
        Я жду такси и тихонько посмеиваюсь над своей глупостью. Раньше я думала, что вернулась в этот мир, чтобы дать маме второй шанс.
        Теперь я начинаю думать, что я здесь для того, чтобы она могла дать второй шанс мне.
        Каждый вечер в семь часов жители Нью-Йорка высовываются из окон и стучат кастрюлями и сковородками в знак поддержки так называемых работников ковидного фронта. Иногда Финн слышит этот стук, когда возвращается с работы домой.
        В такие дни он заходит в квартиру, раздевается, принимает душ, а затем направляется прямо к шкафчику над холодильником, достает бутылку виски «Макаллан», наливает себе в стакан и иногда даже не разговаривает со мной, пока не выпьет.
        Я и не знала, что Финн любит виски.
        Каждый вечер он наливает себе чуть больше, чем вчера. Однако всегда оставляет достаточно, чтобы хватило на следующий вечер. Иногда он вырубается прямо на диване, и мне приходится помогать ему добраться до кровати.
        Днем, пока Финн на работе, я забираюсь на табуретку и достаю бутылку «Макаллан». Я выливаю немного виски в раковину. Чтобы не вызвать подозрений и одновременно защитить Финна от него самого.
        К концу мая мы перестаем мыть продукты с мылом и ждать два дня, прежде чем вскрыть конверт с почтой. Однако мы по-прежнему сторонимся других людей и боимся подхватить вирус от соседа, пробегающего мимо нас во время своей тренировки. Я начинаю получать пособие по безработице, положенное мне по закону после сокращения в «Сотбисе», но оно, конечно, не покрывает аренду, хотя прежде мы с Финном делили ее поровну.
        Иногда мне кажется, будто я схожу с ума от этой ковидной рутины, и тогда приходится напоминать себе о том, как мне повезло, ведь я не умерла. Я брожу по форумам в поисках других людей, которые выжили после тяжелого течения болезни, но даже недели спустя сражаются с последствиями вируса. Они жалуются, что врачи лишь разводят руками на их симптомы, не имея ни сил, ни знаний для оказания помощи. Я читаю статьи о женщинах, разрывающихся между работой и домашним обучением своих детей, которое отныне проходит в онлайн-формате. Иногда я натыкаюсь на жалобы о том, что работникам «передовой» платят слишком мало за то, что они каждый день рискуют заразиться. Я вижу, как Финн, шатаясь, возвращается домой после долгой смены, не в силах забыть об увиденном в этот день. Иногда мне кажется, что весь мир затаил дыхание. Если мы не задохнемся, то скоро все потеряем сознание.
        Одну из суббот, когда у Финна выдается выходной, мы решаем посвятить генеральной уборке, а также стирке белья и разбору накопившейся почты. Мы играем в «камень-ножницы-бумага», чтобы определить, кому достанется та или иная работа по дому. Мне выпадает чистка туалета, в то время как Финну достается разбор почты - он роется в грудах конвертов, сложенных неаккуратной стопкой на кухонном столе, в поисках счета за кабельное телевидение и банковских выписок. Каждый раз, проходя мимо него, я испытываю чувство стыда. Обычно мы делим расходы за коммунальные услуги и арендную плату пополам, но, поскольку мои доходы сократились до минимума, он теперь берет почти все расходы на себя.
        Я замечаю, как Финн собирает в охапку глянцевые журналы, выуженные из груды счетов, и бросает их в коробку из-под пачек молока, которую мы используем в качестве мусорного ведра.
        - Ума не приложу, почему они продолжают приходить, - бурчит он. - Эти брошюры различных колледжей.
        - Погоди… - Я откладываю мокрую тряпку и вынимаю всю пачку из коробки. - Они для меня. - Я встречаюсь с Финном взглядом. - Я подумываю вновь пойти учиться.
        Он с недоумением смотрит на меня:
        - Зачем? У тебя уже есть степень магистра в сфере истории искусств.
        - Я хочу сменить профессию, - поясняю я. - Мне нравится арт-терапия.
        - И чем ты собираешься платить за обучение? - спрашивает Финн.
        Вопрос меня задевает.
        - У меня есть кое-какие сбережения… - наконец отвечаю я.
        Финн молчит, но в его взгляде неявно читается: «К тому времени, когда все это закончится, от них может ничего не остаться».
        На меня вновь наваливается чувство вины из-за желания тратить деньги на себя, вместо того чтобы продолжать поровну делить расходы по дому, и злость из-за того, что он прав.
        - Мне просто кажется, что это может быть… сигналом к тому, чтобы что-то поменять в своей жизни, - говорю я.
        - Ди, ты не единственная, кто потерял работу.
        - Я не про работу, - возражаю я, качая головой. - А про все вместе. Мне кажется, я заболела не просто так.
        Финн вдруг выглядит очень, очень уставшим.
        - Для болезни не нужна причина. Вирусам они ни к чему. Они нападают на всех без разбора. Бьют наугад.
        - Ну а я в это не верю, - отвечаю я, вскидывая подбородок. - Я не верю, что осталась жива по чистой случайности.
        Какое-то время Финн продолжает просто смотреть на меня, зачем качает головой и бормочет что-то себе под нос, после чего берется за очередной конверт из пачки неразобранных писем.
        - Почему ты злишься? - спрашиваю я.
        Финн отодвигает стул от стола.
        - Я не злюсь, - возражает он. - Просто… продолжить учебу? Сменить профессию? Странно, что за месяц ты ни разу об этом не упомянула.
        - Я навещала свою мать! - выпаливаю я.
        - Ого! - тихо ахает Финн.
        Он смотрит на меня так, словно я предала его.
        - Я ничего тебе не сказала, поскольку боялась, что ты запретишь мне ее навещать.
        Он прищуривается, как будто видит меня, но не узнает.
        - Я бы поехал к ней вместе с тобой, - наконец говорит он. - Ты должна быть осторожной.
        - Думаешь, выносить мусор в коридор, чтобы выбросить его в мусоропровод, опасно?
        - Так и есть. Тебе не следует этого делать. Прошел всего месяц с момента твоей выписки…
        - Ты обращаешься со мной, словно я при смерти, - огрызаюсь я.
        - Потому что ты и была при смерти, - парирует Финн, поднимаясь со стула.
        Мы стоим в футе друг от друга, искрясь разочарованием.
        Финн явно хочет мягко вернуть меня туда, где я была до того, как все это случилось. Словно он придерживал для меня место за карточным столом и мы собираемся продолжить нашу игру с того места, на котором остановились. Проблема в том, что я уже не тот игрок.
        - Когда ты была при смерти, - продолжает Финн, - я не верил, что может быть что-то ужаснее мира, в котором нет тебя. Но что еще хуже, Диана, так это то, как ты, находясь в этом мире, не позволяешь мне стать его частью. - Его глаза темнеют от отчаяния. - Не знаю, что я сделал не так.
        Я тут же беру в свои ладони его руку.
        - Ты все сделал правильно, - заверяю его я, потому что это правда.
        Облегчение в глазах Финна почти невыносимо. Он обнимает меня за талию.
        - Хочешь продолжить учебу? - спрашивает он. - Мы придумаем, как это сделать. Хочешь стать доктором наук? Я буду сидеть в первом ряду на защите твоей диссертации. Мы всегда хотели одного и того же, Ди. Если тебе так нужен этот объезд на пути к тому, о чем мы всегда мечтали, ничего страшного.
        Объезд. Внутри меня все вздрагивает от этого слова. Хорошо, что Финн этого не видит.
        Что, если я больше не хочу того, о чем мечтала прежде?
        - Кем ты хотел стать, когда вырастешь? - тихонько спрашиваю я.
        Финн фыркает, а потом с улыбкой отвечает:
        - Фокусником.
        - Правда? - Его ответ меня потрясает. - Почему?
        - Потому что они заставляли вещи появляться из воздуха, - пожимает плечами Финн. - Нечто из ничего. Что может быть круче?
        Я прижимаюсь к нему всем телом:
        - Я бы ходила на каждое твое выступление. Была бы твоим фанатом номер один.
        - Я бы взял тебя своим помощником, - смеется Финн. - Ты бы разрешала мне разрезать себя пополам?
        - Хоть каждый день, - отвечаю я.
        А про себя думаю: это-то как раз легко. Фокус в том, чтобы вновь собрать меня воедино.
        На следующее утро я звоню Родни по FaceTime и рассказываю ему о нежелании Финна позволить мне продолжить свое образование.
        - Напомни мне, пожалуйста, зачем тебе нужно его разрешение? - спрашивает Родни.
        - Потому что все не так просто, когда состоишь в отношениях. Нам придется решить, сможем ли мы позволить себе аренду, если я не буду получать пособие. И сколько времени мы сможем проводить вместе.
        - Сейчас вы редко проводите время вместе. Он врач.
        - Слушай, вообще-то, я позвонила поговорить не с тобой, а с Рианной. Она дома?
        Родни хмурится.
        - Нет, она занята, - отвечает он.
        - То есть… читает кому-то книжку?
        - Нет, работает в Центре для людей с проблемами в развитии, - поясняет Родни. - Единственные профессионалы, которым платят хуже, чем искусствоведам, - это экстрасенсы. - Внезапно его озаряет. - Так вот почему ты хочешь с ней поговорить!
        - Что, если я веду себя как последняя дура, думая начать все сначала? Возможно, Финн прав. Это может быть странной реакцией на кого-то или что-то в этом роде.
        - Значит, ты хочешь, чтобы Рианна заглянула на несколько лет вперед, - медленно резюмирует он, - и сказала, что видит, как ты клеишь помпоны с детьми с аллергией на глютен…
        - Арт-терапия совсем не про это…
        - …или расхаживаешь в туфлях на шпильке по старому офису Евы? Мм… Нет. Это так не работает.
        - Тебе легко говорить. - Я прижимаю руку ко лбу. - Все бессмысленно, Родни. Все. Я знаю, Финн считает, что я не должна делать резких движений, поскольку со мной столько всего произошло… Вместо чего-то нового я должна обратиться к чему-то комфортному и хорошо знакомому.
        Родни смотрит на меня в недоумении:
        - Боже мой! С тобой прежде не случалось ничего плохого, так ведь?
        - Это не так, - хмуро отзываюсь я.
        - Конечно, твоя мать не очень-то хотела знать о твоем существовании, но ведь папа в тебе души не чаял. Но может, тебе, скажем, пришлось пойти не в тот колледж, о котором ты мечтала? Возможно, тебе прилетало за то, что ты белая, но вряд ли это могло выбить почву у тебя из-под ног. И вот ты подхватила ковид и теперь понимаешь, что иногда случается дерьмо, которое ты не в силах контролировать.
        Я чувствую, как во мне клокочет гнев.
        - К чему ты клонишь?
        - Ты ведь в курсе, что я из Луизианы, - отвечает Родни. - И что я черный и голубой.
        - Это трудно не заметить, - парирую я с кривой ухмылкой на губах.
        - Я долгое время притворялся тем, кем меня хотели видеть другие, - говорит он. - Тебе не нужен хрустальный шар, дорогая. Тебе нужно хорошенько присмотреться к настоящему моменту.
        У меня отвисает челюсть.
        Родни усмехается:
        - У Рианны на меня ничего нет.
        К концу мая карантинные меры наконец смягчают. По мере улучшения погоды на улицах становится все оживленнее. Хотя разница все-таки чувствуется - все носят маски, рестораны обслуживают посетителей только на открытом воздухе, - но Нью-Йорк уже меньше похож на демилитаризованную зону.
        С каждым днем мои силы крепнут. Я могу подниматься и спускаться по лестнице, не делая остановок на отдых. Пока Финн работает, я прогуливаюсь от нашего дома в Верхнем Ист-Сайде до Центрального парка, потихоньку растягивая свой путь от парка на юг или запад. Все больше людей решаются выходить на улицы, поэтому я подстраиваю свои прогулки под всеобщее расписание и стараюсь выходить из дому незадолго до рассвета или до заката, пока остальные завтракают или обедают. И хотя даже в это время на улицах не безлюдно, народу значительно меньше, чем в другое время дня, а потому мне проще соблюдать социальную дистанцию.
        Как-то утром я надеваю легинсы с кроссовками и отправляюсь к водохранилищу в Центральном парке. Это мой любимый маршрут, потому что он будит во мне воспоминания об одном водоеме в зарослях кустарника. Если закрыть глаза, то очень легко принять пение вальдшнепов и воробьев за голоса вьюрков и пересмешников.
        Однако внезапно пение птиц прерывается восклицанием, явно обращенным ко мне:
        - Диана, вы ли это?
        На беговой дорожке я вижу Китоми Ито в черном спортивном костюме, пестрой маске и фирменных фиолетовых очках.
        - О, здравствуйте! - Я делаю шаг вперед, но тут же вспоминаю, что нам нельзя ни жать руку, ни обнимать другого человека. - Вы все еще здесь.
        - Пока не сбросила с себя смертную оболочку, нет, - отвечает она сквозь смех.
        - В смысле, вы так и не переехали.
        - И это тоже. - Китоми кивает в сторону одной из парковых троп. - Прогуляемся?
        Мы идем с Китоми по тропинке, соблюдая дистанцию шесть футов.
        - Признаться, я думала, что к этому моменту уже получу от вас хоть какую-то весточку, - говорит Китоми.
        - Меня сократили, - объясняю я. - «Сотбис» уволил почти всех своих сотрудников.
        - Что ж, это объясняет, почему никто не ломится в мою дверь, требуя отдать картину. - Китоми слегка наклоняет голову. - Разве наш аукцион был назначен не на май? - (Так и есть, однако я о нем совершенно забыла.) - Должна признаться, я безмерно благодарна за отмену аукциона по Тулуз-Лотреку. Вот уже сколько недель я живу в своей квартире с ним вдвоем. Без него мне было бы очень одиноко.
        Я понимаю, о чем она говорит. В конце концов, я тоже смотрю на искусственное водохранилище, представляя себе лагуну на Галапагосских островах. Я могу закрыть глаза и слышать, как плещется в воде Беатрис, а Габриэль дразнит меня за нерешительность.
        Я вспоминаю, как буквально за день до болезни навещала Китоми в ее пентхаусе.
        - Вы успели переболеть ковидом? - спрашиваю я и тут же заливаюсь краской; хорошо, что под маской этого не видно. - Простите за назойливость. Просто… я-то им переболела. На следующий же день после нашей встречи меня увезли в больницу. Я боялась, что могла вас заразить.
        Китоми внезапно останавливается.
        - У меня пропали вкус и обоняние примерно на неделю, - признается она. - Но это произошло в самом начале пандемии, когда еще никто не знал, что ковид проявляется именно так. Других симптомов - жара или боли - не было. Я сдавала анализ на антитела, и они у меня есть. Так что, видимо, мне стоит вас поблагодарить.
        - Я рада, что вы переболели ковидом в легкой форме.
        - А вы… нет? - вновь слегка наклонив голову, интересуется Китоми.
        Я рассказываю ей об аппарате искусственной вентиляции легких и о том, как я чуть не умерла, когда была к нему подключена. Я также рассказываю о реабилитационном центре и поясняю, что именно по этой причине стараюсь каждый день проходить чуть больше, чем в предыдущий. Я рассказываю ей о своей матери, которая, мне казалось, умерла, но в действительности оставалась живой и здоровой. Китоми не задает уточняющих вопросов, она просто позволяет мне заполнить разговором промежуток в шесть футов между нами. Только тогда я вспоминаю, что до замужества она работала психологом.
        - Простите, - говорю я через мгновение. - Боюсь, вам нужно будет выставить мне счет за то, что приходится слушать мою болтовню.
        Китоми заливается смехом:
        - Я уже очень давно не работаю психологом. Наверное, это просто привычка - внимательно слушать собеседника.
        После небольшой паузы я спрашиваю:
        - Думаете, наши воспоминания рано или поздно превращаются в привычку?
        - Боюсь, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
        - Что, если ваше тело или ваш мозг помнят что-то, чего вы прежде не делали?
        Китоми смотрит мне прямо в глаза:
        - Знаете, я изучала различные состояния сознания. Собственно, именно так я и познакомилась с Сэмом. В те годы все участники «Козодоев» употребляли наркотики, а что такое ЛСД-трип, как не измененное состояние сознания?
        - Мне кажется, я находилась в двух местах одновременно, - медленно поясняю я. - В больнице, подключенной к аппарату ИВЛ. Но подсознательно - в совершенно ином месте…
        Я не поднимаю на Китоми глаз, пока не заканчиваю рассказывать ей об Исабеле, о своей квартирке под боком у Абуэлы и о своих разговорах с Беатрис.
        О том времени, что я провела с Габриэлем.
        И заканчиваю свой рассказ на моменте, когда чуть не утонула.
        - Иногда я говорила со своими клиентами об их прошлой жизни, - наконец отвечает Китоми. - Но ведь это не прошлая жизнь, не так ли? Это, если можно так выразиться, одновременная с вашей жизнь. - Она говорит так мягко, словно рассказывает о сегодняшней погоде. - Вам удалось туда вернуться? - интересуется Китоми.
        - Всего однажды, - признаюсь я.
        - А вам хотелось бы туда вернуться?
        - Мне кажется… - начинаю я, пытаясь подобрать нужные слова. - Мне кажется, будто мне здесь не место.
        - Вы могли бы поехать на Галапагосские острова, - замечает Китоми.
        - Сейчас вряд ли, - криво усмехаюсь я.
        - Когда-нибудь.
        Я не знаю, что ответить. Какое-то время мы с Китоми идем молча. Мимо нас проносится какой-то бегун с фонариком на лбу.
        - Я могла бы переехать в Монтану в любой момент после смерти Сэма, - начинает Китоми, - но я не была готова к переезду. - Она поднимает голову к небу, и лучи восходящего солнца отражаются от стекол ее очков. - Со смертью Сэма я утратила радость жизни. Я пыталась вновь обрести ее через музыку, искусство, терапию, писательство и антидепрессанты. Однако я искала ее не в том месте. Я пыталась найти смысл в его смерти - и не могла. Смерть его была жестокой, трагичной, случайной и несвоевременной. Она останется такой навсегда. Но правда в том, что не важно, как и почему умер Сэм. Ответ на этот вопрос ничего не даст.
        В этот момент над линией горизонта внезапно показывается солнце, заливая верхушки деревьев красно-золотым сиянием. Ни один художник никогда не сможет запечатлеть на холсте всю красоту этого момента, который мы наблюдаем каждый божий день.
        Я понимаю, о чем говорит Китоми: не стоит пытаться выяснить, что со мной случилось, это не имеет значения. Важно, что я сделаю с полученным мной новым знанием.
        В парке заметно прибавилось посетителей.
        Все мы о чем-то скорбим.
        Но при этом не стоит забывать идти. Мы просыпаемся и видим, как начинается новый день. Мы продираемся сквозь неопределенность, хотя пока не видим света в конце туннеля.
        Мы избиты и сломлены, но при этом каждый человек - маленькое чудо.
        - Я гуляю здесь почти каждый день перед рассветом, - говорит Китоми. - Если хотите, можем гулять вместе.
        Я киваю, и мы продолжаем нашу прогулку. Сразу после расставания с Китоми на моем телефоне всплывает уведомление.
        Это сообщение от Эрика Дженовезе. Он прислал мне номер своего телефона.
        Эрик рассказывает мне, что в другой жизни он обитал в Кентвуде, пригороде Гранд-Рапидса, о котором прежде сам Эрик никогда не слышал и в котором прежде никогда не бывал.
        - Мою жену зовут Лейла, - продолжает он. - А моей маленькой девочке три года.
        Я замечаю, что он употребляет настоящее время.
        - Я работаю компьютерным инженером, что на самом деле довольно смешно, - замечает Эрик, - потому что я частенько даже пульт от телевизора не могу найти.
        - Я жила на Галапагосах в течение нескольких месяцев. Здесь же за это время прошло всего несколько дней.
        Мы разговариваем по телефону уже час, и это самый раскрепощающий разговор за последний месяц. Я совсем забыла, что написала ему, ведь с момента моего сообщения минула не одна неделя, но Эрик признается, что больше не пользуется Facebook. Он прекрасно понимает, что значит быть где-то в другом месте, пока лежишь на больничной койке; что значит не сомневаться в реальности людей, которых я там встретила. Это не просто презумпция невиновности - он презирает ограниченность людей, не способных познать то, что знаем мы.
        - Я испытал то же самое, - говорит Эрик. - Мы с женой прожили в Кентвуде пять лет.
        - Как ты вернулся обратно?
        - Как-то вечером мы, как обычно, смотрели по телевизору «Рискуй!»[69 - «Рискуй!» - американская телевизионная игра-викторина; ее российским аналогом является «Своя игра».] и я ел мороженое. Внезапно ложка начала проходить сквозь ведерко. Я испугался не на шутку! Как будто это была ложка-призрак или что-то в этом роде. Я не мог отвести от нее глаз. Я также не мог пойти спать, поскольку у меня появилось странное предчувствие, что это только начало. - Он вздыхает. - Я не виню свою жену. Лейла думала, что я сошел с ума. Я отпросился с работы и весь день просидел, пялясь на эту ложку. Я продолжал говорить ей, что если ложка ненастоящая, то, может быть, все остальное тоже ненастоящее. Она умоляла меня вызвать врача, а когда я отказался, уехала к своей маме вместе с Майей. - На какое-то время Эрик замолкает. - С тех пор я их больше не видел.
        - А что случилось с ложкой?
        - В конце концов она стала ярко-красной, как уголь. Я дотронулся до нее и обжег руку. Было чертовски больно! Я начал кричать, и внезапно комната исчезла, как будто была сделана из бумаги, и все, что я слышал, - это чьи-то крики, и все, что я чувствовал, - это жуткая боль. Я открыл глаза и увидел фельдшера, который колотил меня в грудь, веля мне оставаться в живых.
        Я чувствую, будто у меня комок в горле.
        - А что было потом? После того, как ты вернулся?
        - Ну… тебе ли не знать. Мне никто не поверил.
        - Даже твоя семья?
        Эрик отвечает не сразу.
        - У меня была невеста, - признается он. - Но мы расстались.
        Я пытаюсь что-то сказать, но слова застревают у меня в горле.
        - Ты знаешь, что такое ОСП? - спрашивает он.
        - Нет.
        - Околосмертные переживания, - поясняет Эрик. - После выписки из больницы я одержим идеей узнать о них побольше. Это когда кто-то, находясь без сознания, словно бы воспаряет над своим телом, или видит человека, который умер много лет назад, или что-то в этом роде. Десять или двадцать процентов людей испытывают их после несчастного случая или остановки сердца.
        - Я читала на Facebook об одном фермере, - говорю я взволнованно, - который клялся, что во время шунтирования, находясь под наркозом, он видел, как хирург танцевал победный танец. Фермер рассказал об этом после операции, и врач был крайне удивлен, потому что во время операции действительно исполнял подобные движения, давая медсестрам указания.
        - Ага, это оно самое, - соглашается Эрик. - ОСП испытываются во время остановки сердца, когда мозг неактивен. Ты когда-нибудь видела МРТ человека на последней стадии альцгеймера?
        Я чувствую, как мурашки пробегают у меня по спине.
        - Нет.
        - На нем отлично видны повреждения мозга. Однако нередко незадолго до смерти пациенты с деменцией начинают мыслить ясно и общаться как нормальные люди. Даже несмотря на то, что их мозг сильно поврежден болезнью. Это называется предельной ясностью сознания, и медицинского объяснения этому явлению нет. Вот почему некоторые неврологи считают, что ОСП необязательно говорит о нарушении мозговой деятельности. Большинство людей думают, что кора головного мозга играет очень важную роль в осуществлении высшей нервной деятельности, но что, если это не так? Что, если это всего лишь фильтр и во время ОСП мозг немного отпускает поводья?
        - Расширение сознания, - соглашаюсь я. - Как ЛСД-трип.
        - Не совсем, - возражает Эрик. - ОСП гораздо точнее и детальнее.
        Неужели это правда? Неужели человек может осознавать что-то, когда его мозг в отключке?
        - Но… если сознание не является продуктом мозговой деятельности, то откуда оно берется? - спрашиваю я.
        - Ну, если бы я знал, то не работал бы курьером по доставке воды в офисы, - смеется мой собеседник.
        - Так вот чем ты сейчас занимаешься? Изучаешь неврологию на досуге?
        - Ага, - соглашается Эрик, - в свободное от интервью время. Не могу передать, как это здорово - беседовать с кем-то, кто не считает меня сумасшедшим.
        - Тогда зачем ты даешь эти интервью?
        - Чтобы разыскать ее, - просто отвечает он.
        - Думаешь, твоя жена - не плод твоего воображения?
        - Я это знаю наверняка, - уверенно говорит Эрик. - Как и наша с ней девочка. Иногда я слышу ее смех, но, когда оборачиваюсь на звук, ее нигде нет.
        - Ты ездил в Кентвуд?
        - Дважды, - отвечает он. - И непременно поеду вновь, как только снимут карантин. А ты разве не хочешь их найти? Того парня и его дочь?
        У меня перехватывает дыхание.
        - Не знаю, - признаюсь я. - Я должна быть готова к возможным последствиям.
        Эрик потерял невесту, он все понимает.
        - До несчастного случая я был католиком.
        - Я читала об этом.
        - Я никогда не видел ни одного мусульманина. Я не знал, что в моем городе есть мечеть. Но есть вещи, которые я узнал только сейчас. Они стали частью меня. - Он ненадолго замолкает. - Ты знала, что сунниты верят в Адама и Еву?
        - Нет, - вежливо отвечаю я.
        - Однако есть отличия. Согласно Корану, Бог еще до сотворения Адама знал, что поместит его вместе с потомством на землю. Это было не наказание, а план. Но когда Адам и Ева были изгнаны, то оказались на противоположных концах земли. Им предстояло снова найти друг друга. И они встретились на горе Арарат.
        Эта версия мне нравится больше - в ней меньше стыда и больше судьбы.
        - Ты не чувствуешь себя виноватым? - спрашиваю я. - За то, что скучаешь по человеку, которого все считают плодом твоего воображения? Особенно сейчас, когда из-за вируса люди теряют близких каждый день? Теряют кого-то настоящего, кого они никогда больше не увидят?
        Эрик на мгновение замолкает, а потом спрашивает:
        - А что, если сейчас ему говорят о тебе то же самое?
        Китоми сообщает мне, что получила предложение продать свой пентхаус. От китайского бизнесмена. Мы обе теряемся в догадках, зачем какому-то китайцу понадобилось перебираться в страну, президент которой называет ковид уханьским гриппом.
        - Когда вы переезжаете? - спрашиваю я.
        Китоми поднимает на меня глаза. Ее руки мягко лежат на перилах окаймляющей водохранилище Центрального парка тропинки.
        - Через две недели, - наконец отвечает она.
        - Так скоро…
        - Да неужели? - с улыбкой возражает Китоми. - На самом деле я ждала этого тридцать пять лет. - (Мы наблюдаем, как стая скворцов внезапно взмывает в небо.) - Вы будете разочарованы, если я откажусь выставлять Тулуз-Лотрека на аукцион? - интересуется она.
        Я пожимаю плечами:
        - Вы забыли: я больше не работаю на «Сотбис».
        - Если я откажусь его продавать, - спрашивает Китоми, - это отразится на вашей карьере?
        - Не знаю, - честно отвечаю я. - Но забота о моей карьере не должна влиять на ваше решение.
        - Тогда, - кивает она, - наверное, мое ранчо будет единственным в Монтане, где висит Тулуз-Лотрек.
        - Это будет очень в вашем духе, - с улыбкой отзываюсь я.
        На мгновение я просто наслаждаюсь моментом: осознанием того, что прогуливаюсь на рассвете по Центральному парку с иконой поп-культуры, словно мы с ней друзья. Впрочем, может, так оно и есть. Случались и более странные вещи.
        Со мной случались и более странные вещи.
        Китоми наклоняет голову и смотрит на меня поверх своих фиолетовых очков.
        - Почему вы так любите искусство?
        - Ну… каждая картина рассказывает свою историю, это способ заглянуть в…
        - Ох, Диана! - вздыхает Китоми. - Давайте-ка еще раз, и без этого дерьма.
        Я от души хохочу.
        - Почему искусство? - вновь спрашивает Китоми. - Почему не фотография, как у вашей матери?
        У меня отвисает челюсть.
        - Вы знаете мою мать?
        Китоми приподнимает бровь:
        - Диана, Ханна О’Тул - это Сэм Прайд художественной фотографии.
        - Я не знала, что вы с ней знакомы, - бормочу я.
        - Ну, я-то знаю, почему вы любите искусство, даже если вы сами этого не осознаете, - продолжает Китоми как ни в чем не бывало. - Потому что искусство - не абсолют. Фотография - совсем другое дело. Вы видите именно то, что хотел показать вам фотограф. Однако картина - это всегда партнерские отношения. Художник начинает диалог, а вы его заканчиваете. - Китоми расплывается в улыбке. - И вот что самое невероятное. Этот диалог всякий раз новый. Не потому, что что-то меняется на холсте, а потому, что что-то меняется в вас.
        Я поворачиваюсь к воде, чтобы скрыть выступившие на глаза слезы. Китоми протягивает руку через разделяющее нас расстояние и похлопывает меня по плечу.
        - Ваша мать может не знать, как начать разговор, - говорит она. - Но это знаете вы.
        Возвращаясь домой через парк, я обнаруживаю в телефоне три непрочитанных сообщения от «Гринс».
        Я останавливаюсь прямо посреди беговой дорожки, и бегунам приходится огибать меня с обеих сторон.
        - Мисс О’Тул, - тут же отвечает мне женщина, после того как я набираю указанный в сообщении номер телефона. - Меня зовут Дженис Флейш, я директор Центра… Я рада, что вы наконец-то нам перезвонили.
        - С моей матерью все в порядке?
        - В нашем Центре была вспышка ковида, и ваша мать заразилась.
        Я уже слышала эти слова раньше - у меня настоящее дежавю. Я даже помню, что отвечала директору Центра в первый раз.
        - Она… Ей нужно в больницу?
        - Вы подписали отказ от реанимации, - деликатно напоминает мне Дженис, а значит, как бы плохо ни было моей матери, ее не станут реанимировать и не отвезут в больницу для оказания необходимых мер по спасению жизни, поскольку я посчитала это наилучшим вариантом, когда год назад помещала маму в клинику. - Многие из наших пациентов заразились ковидом, но я уверяю вас, мы делаем все возможное для обеспечения их комфорта и безопасности.
        - Могу я ее увидеть?
        - Я бы хотела ответить вам «да», - говорит директор, - но боюсь, в настоящее время посещения запрещены.
        Мое сердце колотится так сильно, что я едва слышу собственный голос, который благодарит Дженис и просит держать меня в курсе событий.
        Я чуть ли не бегом направляюсь домой, пытаясь на ходу вспомнить, куда Финн положил ящик с инструментами.
        Возможно, в настоящее время посещения и запрещены. Но я не собираюсь спрашивать разрешения.
        Я прошу таксиста высадить меня в самом начале подъездной дорожки, ведущей к «Гринс», чтобы никто не заметил моего появления. В кои-то веки машины Генри нет на парковке, а кормушка для птиц на веранде его жены пуста. Объяснение этому может быть только одно.
        Однако я выкидываю эту мысль из головы. Нет худа без добра - значит, никто не увидит, как я делаю то, что собираюсь сделать.
        Хотя я и прихватила с собой кусачки, но вполне могу обойтись без них. Один из нижних углов веранды моей матери отошел у основания, и все, что нужно сделать, - это просунуть под него пальцы и потянуть на себя. Пластик легко отходит от стены. Я отодвигаю его ровно настолько, чтобы протиснуться в отверстие, после чего обхожу плетеное кресло и стол, за которым обычно сидит мама, когда я прихожу навестить ее. Я заглядываю через стеклянную дверь в ее гостиную, но на диване мамы нет.
        На самом деле я даже не знаю, здесь ли она. Насколько мне известно, всех резидентов с положительными тестами на ковид переселили в совершенно другое место.
        Я дергаю раздвижную дверь, ведущую с веранды в квартиру, и она открывается. Слава богу, мама всегда забывает запереть ее!
        Я на цыпочках брожу по комнате, тихонько зовя маму по имени:
        - Мам? Ханна?
        Свет выключен, телевизор - тоже. В полумраке комнаты он напоминает мне слепой, пустой глаз. Дверь в ванную открыта, но и там никого нет. Я слышу чьи-то голоса и следую за ними по небольшому коридорчику к маминой спальне.
        Мама лежит в постели, по пояс укрытая одеялом. Рядом с ней тараторит радиоприемник, идет какая-то передача по Национальному общественному радио о белых медведях и таянии ледников. Как только я появляюсь в дверях, она поворачивает голову в мою сторону. Ее глаза лихорадочно блестят, щеки раскраснелись.
        - Кто здесь? - В ее голосе слышится паника.
        Я вспоминаю, что все еще в маске, которую надела в такси, а когда я приходила к ней и находилась на открытом воздухе, то была без нее. Может быть, она не узнает во мне свою дочь, но она точно узнает в моем лице посетителя, который бывал у нее раньше. Правда, сейчас мама больна и напугана, а я незнакомец, чье лицо наполовину скрыто куском ткани.
        У мамы ковид.
        Финн ежедневно внушал мне, как мало мы знаем об этом вирусе, но я рассчитываю, что у меня все еще есть антитела. Я поднимаю руку и снимаю резинку от маски с одного уха, оставляя ее болтаться на другом.
        - Эй! - тихо говорю я. - Это всего лишь я.
        Мама тянется к тумбочке за очками, но заходится в приступе кашля. Ее волосы спутались, и сквозь светлые пряди проглядывает кожа головы. В этом есть что-то такое нежное и детское, что у меня перехватывает дыхание.
        Мама надевает очки и снова смотрит на меня:
        - Диана, прости, родная… Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.
        Я прислоняюсь к дверному косяку, чтобы не упасть. Уже много лет мама не называла меня по имени. До ковида в разговорах с персоналом она называла меня «той женщиной» и никогда не подавала виду, что знает о нашей родственной связи.
        - Мам? - шепчу я.
        Она похлопывает по кровати рядом с собой и приглашает меня сесть рядом:
        - Посиди со мной.
        Я опускаюсь на край постели.
        - Тебе что-нибудь принести, мам?
        Она качает головой.
        - Это правда ты? - спрашивает мама.
        - Да.
        Я помню слова Эрика Дженовезе о том, что сознание больных альцгеймером проясняется перед смертью. Что бы ни вызывало этот просвет в маминой деменции - будь то лихорадка, ковид или просто стечение обстоятельств, - стоит ли оно того? Стоит ли оно того, если она наверняка умрет?
        - Я уже бывала у тебя, - отвечаю я.
        - Но иногда меня здесь не было, - отзывается она. - По крайней мере, в мыслях я была далеко. - Мама замолкает, хмурится, словно исследует собственный разум. - Сегодня все по-другому. Иногда я возвращаюсь в другие места. И иногда… Мне там нравится больше.
        Я понимаю, о чем она.
        Мама поднимает на меня глаза.
        - Твой отец во всем был намного лучше меня, - признается она.
        - Он бы с этим поспорил. Он считал, что ты блестящий фотограф. Как и весь остальной мир.
        - Мы семь лет пытались завести ребенка.
        А я и не знала.
        - Я лечилась от бесплодия. Традиционной китайской медициной. Я ела пчелиный прополис, гранаты и витамин Д. Я так сильно хотела, чтобы у нас был ребенок. Я собиралась наделать кучу твоих фотографий, чтобы у нас был целый шкаф, заполненный альбомами с фотографиями. Я собиралась фиксировать каждую минуту твоей жизни.
        Это совсем не похоже на ту Ханну О’Тул, которую я знаю - которую знают все. Бесстрашный фотограф человеческих трагедий, который не понимал, в какой хаос она погрузила свою семью, оставив ее ради работы.
        - Что пошло не так?
        - Я забыла отвести тебя к педиатру, когда тебе не было еще и недели от роду.
        - Знаю. Я слышала эту историю не раз.
        - Я записалась к врачу, но вместо визита к нему оставила тебя дома в детском автокресле, - бормочет мама. - Вот какой ужасной матерью я была.
        - Тебя просто что-то отвлекло. - Мне самой удивительно слышать, что я оправдываю собственную мать.
        - Я была настроена очень решительно, - возражает она. - Если меня не будет рядом, то я не совершу тех ошибок, что могла бы совершить. Твой отец… Он был уверен, что позаботится о тебе лучше меня.
        Я не свожу с мамы глаз. Я вдруг осознаю: мне всегда казалось, что я была помехой в ее карьере, что фотография была для нее значительно привлекательнее материнства. Я и представить себе не могла, что она была таким неуверенным в себе родителем.
        - Меня часто спрашивали, почему я фотографирую катастрофы, - продолжает мама. - У меня была заготовлена куча стандартных ответов: чтобы пробудить в людях определенные чувства, чтобы заставить их помнить о случившемся, чтобы очеловечить страдания. Но в основном я снимала всякие ужасы, чтобы напомнить себе, что не одна я такая ужасная.
        Я понимаю всю разницу между тем, чтобы тянуться к чему-то, и тем, чтобы убегать от чего-то, что пугает тебя до смерти.
        - Я прощаю тебя, - говорю я, и внутри у меня все переворачивается.
        Сначала карьера, потом деменция отобрали у меня маму, почти ничего не оставив мне от нее. И все же лучше что-то, чем ничего. Я возьму все, что будет в моих силах.
        - Помнишь, как мы с папой отправились вместе с тобой на съемки торнадо? - спрашиваю я.
        Мама хмурится, ее взор затуманивается.
        - А я помню, - тихо отвечаю я.
        Может быть, этого достаточно. Это не то же самое, что совместные приключения и вычеркивание пунктов из списка. Однако тот, с кем мы провели хотя бы немного времени вместе, поможет вспомнить это время, когда память начнет подводить.
        Мама заходится в кашле и откидывается на подушки. Когда она вновь поднимает на меня глаза, в них что-то меняется. Из трехмерного пейзажа они превращаются в нарисованный фон. За ними нет ничего, кроме беспокойства.
        - Нам нужно подняться повыше, - говорит мама.
        Интересно, где она сейчас? В какое время и в каком месте? Я надеюсь, что оно более реально для нее, чем здесь и сейчас. Что в конце концов именно там она и решит остаться.
        Я представляю, как ее существование сжимается до укола булавкой, до дырочки в ткани вселенной, перед тем как ей предстоит прыгнуть в другую жизнь. Кажется, мама начинает потихоньку засыпать. Я осторожно снимаю с нее очки, дотрагиваюсь до мягкой выпуклости ее щеки, до ее тонкой, как бумага, кожи. Я кладу ее очки рядом с романом в мягкой обложке на тумбочку и замечаю краешек старой фотографии, торчащий между страницами.
        Я не знаю, какая сила заставляет меня открыть книгу и посмотреть, что за фотография служила маме закладкой в книге.
        Это жуткое фото моей мамы, на котором она еще совсем молоденькая. Верхняя часть ее головы не попала в кадр, а широкая улыбка не попала в фокус. Она словно бы тянется к чему-то…
        Или к кому-то.
        Ко мне.
        Я вспоминаю, как снимала на мамин фотоаппарат, когда была совсем маленькой.
        Вот. А теперь попробуй ты.
        Должно быть, я издала какой-то тихий звук, потому что мама смотрит на меня в ужасе.
        - Я вас знаю? - спрашивает она.
        Я незаметно кладу фотографию в карман.
        - Да, - отзываюсь я. - Мы старые друзья.
        - Хорошо, - уверенно произносит она. - Потому что мне кажется, я не справлюсь в одиночку.
        Я думаю о медперсонале, который может зайти к маме в любой момент. Я думаю о том, смогу ли, если вновь подхвачу этот вирус, выжить во второй раз.
        - Ты не обязана делать это в одиночку, - говорю я маме.
        Я осознаю, как сильно опаздываю домой, только когда сажусь в такси и вижу кучу сообщений от Финна на телефоне и шесть пропущенных вызовов.
        - Где ты была? - спрашивает он, хватая меня за руку ровно в тот момент, как я переступаю порог. - Я думал, с тобой случилось что-то ужасное.
        «Так и есть», - про себя говорю я.
        Я ставлю на пол ящик с инструментами, который захватила с собой из дома.
        - Я потеряла счет времени, - объясняю я. - У моей мамы диагностировали ковид. В «Гринс» началась эпидемия. Мне сказали, что я не могу с ней увидеться.
        Пальцы Финна сжимаются на моей руке.
        - Боже, Диана, чем я могу помочь? Как тебе, должно быть, тяжко, что ты не можешь ее повидать… - (Я молча отвожу взгляд.) - Диана?..
        - Она умирает, а я в свое время подписала отказ от реанимации. Шансов на то, что она поправится, практически нет. - Я ненадолго замолкаю. - Никто не знает, что я была у нее в комнате.
        Пока. В конце концов кто-нибудь заметит щель в пластике веранды.
        Финн отпускает мою руку и отходит:
        - Ты была в комнате пациента с положительным тестом на ковид?
        - Она не просто какой-то пациент…
        - Без маски?..
        - Да, я сняла свою маску, - признаюсь я. Теперь мне это кажется смешным. Рискованным. Натуральное самоубийство. - Иначе она бы испугалась и не узнала меня.
        - У нее деменция, она и так бы тебя не узнала, - возражает Финн.
        - Я не собиралась говорить с ней в последний раз с надетой на лицо маской! - взрываюсь я.
        На его лице дергается мускул.
        - Ты хоть понимаешь, что натворила? - Он проводит рукой по волосам и принимается расхаживать взад-вперед. - Как долго ты пробыла у нее?
        - Часа два, может, три…
        - Без маски, - уточняет он, и я киваю. - Черт возьми, Диана, о чем ты думала?!
        - О том, что я могу больше никогда не увидеть свою маму.
        - А что, по-твоему, должен теперь чувствовать я? - взрывается Финн. - Ведь я тоже за тебя переживаю!
        - Но у меня уже был ковид…
        - И можешь заразиться им вновь. Или ты знаешь больше, чем Фаучи?[70 - Энтони Фаучи - американский ученый-медик, иммунолог и инфекционист, занимающийся исследованиями ВИЧ, туберкулеза, малярии, а также различных вирусов.] Потому что, насколько известно сегодня врачам, этот вирус чертовски коварен. Хочешь знать, что нам известно? Что чем больше времени человек проводит в замкнутом пространстве с инфицированным, тем больше вероятность, что он тоже подхватит вирус.
        У меня трясутся руки.
        - Об этом я не подумала, - признаюсь я.
        - Что ж, обо мне ты тоже не подумала, - парирует Финн. - Потому что теперь я обязан находиться в карантине и сдать анализы. Сколько пациентов останутся без моей помощи просто потому, что ты не подумала? - Финн мечется, как зверь в клетке, в поисках выхода. - Боже, и мне даже некуда пойти, чтобы не видеть тебя! - огрызается он, уходит в спальню и хлопает дверью.
        Меня всю трясет. Каждый раз, когда я слышу шаги Финна в спальне, то подпрыгиваю. Я знаю: рано или поздно ему придется выйти, чтобы поесть, попить или сходить в туалет, но полуденные тени постепенно удлиняются и превращаются в вечернюю мглу, а он так и не выходит.
        Я не могу себя заставить встать и включить свет. Вместо этого я сижу на диване и жду расплаты.
        Сегодня я уже поняла, что забота о ком-то - это не quid pro quo. Если кто-то пренебрегает вами в прошлом, это не значит, что вы должны пренебрегать им в будущем. Но работает ли этот принцип в обратную сторону? Финн - одна из причин, по которой я выжила, несмотря на тяжелое течение ковида, - он был моим якорем. Должна ли я ему что-то за это?
        Обязательство - это не любовь.
        Само собой, что у нас с Финном возникают разногласия во время карантина, ведь мы замкнуты друг на друга. Он устал, а я еще полностью не оправилась от болезни, да и в самой пандемии нет ничего легкого. Но наши отношения когда-то были именно такими - легкими. Я не знаю, то ли я впервые замечаю в них трещину, то ли она появилась только что. Прежде мы шагали навстречу будущему в ногу, теперь же я пытаюсь догнать его и вечно спотыкаюсь на этом пути. Что-то изменилось между нами.
        Что-то изменилось во мне.
        Около девяти часов вечера дверь спальни открывается, и на пороге появляется Финн. Он идет на кухню, открывает холодильник, достает апельсиновый сок и пьет его прямо из пачки. Он оборачивается и видит меня сидящей на диване, в холодном свете холодильника.
        - Ты сидишь в темноте, - замечает он.
        Финн убирает сок в холодильник, проходит в гостиную и садится на другой конец дивана, затем включает настольную лампу, и я вздрагиваю от яркого света.
        - Я думал, ты ушла.
        Я не могу сдержать смеха.
        - Куда я пойду? - спрашиваю я.
        - Ну да, - кивает Финн. - Что ж…
        Я смотрю на свои руки, сложенные на коленях. У меня чувство, будто они мне не принадлежат.
        - Ты… хочешь, чтобы я ушла?
        - Почему ты так думаешь? - Финн кажется искренне удивленным моим вопросом.
        - Ну… ты так разозлился… Впрочем, ты имеешь на это полное право.
        Я думаю о том, что сейчас не вношу свою долю арендной платы за квартиру.
        - Диана, ты счастлива?
        Мой взгляд взмывает к его глазам.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Не знаю. Просто кажется… что тебя что-то беспокоит.
        - Это все из-за пандемии, - отзываюсь я. - Нас всех она беспокоит.
        На минуту Финн замолкает.
        - Может, я неправильно выразился. Кажется, будто ты чувствуешь себя загнанной в угол. - Он отводит взгляд и принимается теребить спинку дивана. - Ты все еще хочешь этого? Чтобы мы были вместе?
        - Почему ты спрашиваешь? - Я тщательно подбираю слова, чтобы мне не пришлось лгать, а Финн мог истолковать их так, как ему больше нравится.
        Успокоившись, Финн вздыхает:
        - Я не должен был выходить из себя. Мне очень жаль, что твоя мама заболела.
        - Прости, что заразила тебя.
        Уголок его рта приподнимается.
        - Мне все равно нужен был отпуск.
        Два дня спустя мне сообщают о том, что мама находится при смерти. Вы могли бы решить, что общаться с ней по FaceTime, когда она без сознания, - плохая идея, особенно учитывая, сколько энергии я тратила на нее, будучи ребенком, ничего не получая взамен. Я же чувствую себя просто глупо. Медсестра держит iPad возле кровати моей мамы и делает вид, что не слушает наш разговор. Я смотрю на маму, свернувшуюся калачиком под одеялом, и пытаюсь придумать, о чем бы с ней поговорить. Финн уверяет, что сказать ей хотя бы пару слов крайне важно, даже если я считаю, что она меня не слышит. Она вполне в состоянии воспринимать мои слова.
        Он прав. Сообщение может исказиться, но оно непременно достигнет адресата. Мой голос может быть легким ветерком в том мире, где она теперь находится.
        Финн сидит рядом со мной. Когда у меня заканчиваются слова, он вступает в диалог и с воодушевлением рассказывает о том, как мы познакомились, как он учил меня правилам бейсбола, как он уверен в том, что в нашей квартире водятся привидения.
        Последнее, что я говорю маме: она может уйти, если так надо.
        Кажется, она ждала этих слов от меня всю свою жизнь, потому что меньше чем через час «Гринс» перезванивают мне и сообщают о маминой смерти.
        Я делаю все, что от меня требуется в данном случае, но каким-то странным, отстраненным образом - решаю кремировать мамино тело, решаю не устраивать похорон. Помню, еще в детстве я узнала, как индейцы изготавливают свои каноэ - они выжигают сердцевину бревна и вырезают его внутренности. Именно такой я себя и чувствую. Выжженной, исцарапанной, одеревенелой.
        Я так долго злилась на маму, которую видела так редко, а теперь… я скучаю по ней.
        Удивительно, как легко кто-то может уйти из вашей жизни. Это все равно что стоять на пляже, отступить назад и увидеть, как море и песок поглощают ваш след, как будто его там никогда и не было. Горе оказывается очень похожим на одностороннюю видеобеседу по FaceTime. Это зов без ответа, эхо привязанности, тень, отбрасываемая любовью.
        Но если вы больше не можете что-то видеть, это не делает что-то менее реальным.
        В тот день, когда мы получаем сообщение о том, что можем забрать урну с прахом моей матери, «Нью-Йорк таймс» публикует ее некролог в разделе «Те, кого мы потеряли из-за ковида». В нем говорится о ее карьере фотографа и Пулицеровской премии. Цитируются ее коллеги из «Нью-Йорк таймс», «Бостон глоб» и «Ассошиэйтед пресс», а также знаменитые фотожурналисты Стив Маккарри и сэр Дон Маккаллин. Ее называют величайшей женщиной-фотографом XX века.
        Однако самая последняя строка некролога посвящена не ее искусству.
        Я беру газету с собой в спальню и забираюсь вместе с ней под одеяло. Я перечитываю это предложение вновь и вновь.
        У нее осталась дочь.
        Впервые с тех пор, как мне позвонили и сообщили о смерти мамы, я плaчу.
        ГЛАВА 15
        Уйди.
        ГЛАВА 16
        Мои глаза опухли и не открываются.
        Солнце встает.
        А я - нет.
        ГЛАВА 17
        Неужели я единственный человек в мире, кому довелось дважды пережить смерть матери?
        ГЛАВА 18
        - Ладно, Плакса Миртл, - говорит Финн, - пора прогуляться.
        Он сдергивает с меня одеяло, и из моей груди вырывается стон. Я пытаюсь вновь натянуть одеяло на себя, но Финн садится рядом и обхватывает моими руками кружку кофе.
        Кажется, у меня снова дежавю.
        Подчиниться его воле - самое простое для меня решение. Поэтому я переворачиваюсь на другой бок и, моргая, смотрю прямо на Финна.
        - Сначала ты примешь душ, - приказывает он, - а потом мы пойдем на прогулку.
        Идет девятый день нашего карантина. Нам разрешено покидать квартиру только на четырнадцатый. Поэтому я спрашиваю:
        - И как мы это сделаем?
        Финн застенчиво улыбается, и я понимаю, что ради меня он готов пойти против правил. Точно так же поступила я, когда отправилась навещать больную маму.
        - По шажочку зараз, - отвечает он.
        После смерти мамы я три дня кряду не вылезала из постели. Я больше спала, чем бодрствовала.
        При этом в своих снах я ни разу не вернулась на Галапагосские острова, не увидела загорелого лица Беатрис и не услышала мелодичного акцента Габриэля.
        Не знаю, почему я решила, что теперь, когда я вновь чуть не утонула - на этот раз в горе, - моя альтернативная реальность вернется.
        Но она не вернулась. Я понятия не имею, что это значит.
        Мы с Финном выходим из дому и движемся по Девяносто шестой улице по направлению к Ист-Ривер. На нас маски, и мы стараемся держаться подальше от людей, потому что, несмотря на свое бунтарство, Финн все равно слишком правильный, чтобы рисковать здоровьем посторонних. Мы проходим мимо парочки ширяющихся наркоманов и женщины с коляской. Трава на газонах сочная и зеленая, а цветы тянут свои бутоны к солнцу.
        Начало лета - лучшее время на Манхэттене. Повсюду идут импровизированные музыкальные выступления - какие-то парни играют на пятигаллоновых контейнерах, как на барабанах, кто-то танцует хип-хоп, бросая вызов гравитации; бизнесмены едят шаурму во время коротких перерывов на ланч; маленькие девочки в белых лакированных туфельках сжимают Барби. Таксисты машут руками, а не кричат, призывая новых клиентов, цветут лилейники, собачники выгуливают своих питомцев. Теперь же люди передвигаются по улицам словно бы украдкой, осторожными кучками. Никто нигде надолго не задерживается. На тех немногих людей, кто носят маски на подбородке, остальные смотрят косо. Нью-Йорк стал более компактным и менее многолюдным, как будто половина населения куда-то испарилась, и я размышляю, будет ли теперь так всегда.
        Станет ли это новой нормой.
        - Как думаешь, мы когда-нибудь вернемся к доковидным временам? - спрашиваю я Финна.
        Он поднимает на меня глаза.
        - Не знаю, - задумчиво отвечает Финн. - Когда прежде я разговаривал с пациентами перед операцией, они всегда спрашивали, смогут ли они и после нее вести привычный образ жизни. Вообще-то, да, но шрам остается у них навсегда. Даже если не на теле, то где-то в подсознании - новое понимание того, что они вовсе не так непобедимы, как им казалось. Думаю, это меняет людей.
        Наконец мы доходим до парка Карла Шурца - одного из моих любимых. Кажется, что здесь, среди деревьев, зеленых бархатных садов и двух рядов каменных ступеней, должна начаться сказка. В парке даже есть детская площадка с бронзовой статуей Питеру Пэну.
        Мы садимся на скамейку напротив статуи.
        - Ты прав. Выбраться из квартиры было хорошей идеей. - Я легонько толкаю Финна плечом. - Спасибо за заботу.
        - Всегда рад помочь, - отзывается он.
        Я делаю глубокий вдох через маску.
        - Я люблю этот парк, - выдыхаю я.
        Финн откидывается назад, подставляя лицо солнцу и засунув руки в карманы куртки. Если бы не пандемия, день можно было бы назвать идеальным.
        Когда я наконец понимаю, что Финн не просто так засунул руки в карманы, на его колене балансирует маленькая коробочка для кольца.
        - Я знаю, что сейчас не самое подходящее время, - начинает Финн, - но чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю… Я чуть не потерял тебя. А сейчас, после того как твоя мама… каждый день на счету. Не важно, если мир не вернется на круги своя, потому что я не хочу возвращаться назад. Я хочу идти вперед. Вместе с тобой. Я хочу детей. Хочу, чтобы мы привели их в этот парк покататься на качелях. Я хочу собаку, большой дом и все то, о чем мы мечтали все эти годы. - Финн опускается на одно колено. - Ты выйдешь за меня? - спрашивает он. - Мы справились с нашей «в болезни», а как насчет «в здравии»?
        Я открываю коробку и вижу бриллиант, простой и красивый, весело подмигивающий мне на свету.
        В трех футах от меня - застывший во времени Питер Пэн. Интересно, сколько лет он провел вместе с Венди, прежде чем забыл, что когда-то умел летать?
        - Ди, скажи что-нибудь, - нервно посмеиваясь, обращается ко мне Финн.
        Я смотрю на него:
        - Почему ты не стал фокусником?
        - Что? Потому что… я стал хирургом? Почему ты об этом вспомнила?
        - Ты сказал, что хотел стать фокусником. Что изменилось?
        Финн неловко поднимается и садится на скамейку рядом со мной, осознавая, что момент упущен.
        - Никто не становится фокусником только потому, что мечтал об этом с детства, - бормочет он.
        - Это неправда.
        - В смысле, люди, профессионально занимающиеся магией, не творят волшебства. Они просто отвлекают тебя от того, что делают на самом деле.
        Финн всегда был моим якорем. Проблема в том, что якоря не просто удерживают вас на месте. Иногда они тянут вас на дно.
        Я легко могла бы нарисовать Финна по памяти - каждую веснушку, тень и шрам. Но внезапно я понимаю, что совсем его не знаю. Как если бы увидела кого-то знакомого в толпе, а подойдя ближе, поняла бы, что это абсолютно другой человек.
        Финн потирает рукой шею.
        - Послушай, если тебе нужно время… Если я выбрал неподходящий… - Он поднимает глаза на меня. - Разве не этого ты всегда хотела? Разве не это мы планировали?
        - Невозможно распланировать всю жизнь, Финн, - тихо говорю я. - Потому что тогда у тебя есть план. Но не жизнь.
        Возможно, то, что я выжила после ковида, - случайность. Возможно, человек, сидящий сейчас рядом со мной, - наилучший из возможных вариантов. Но я уже не та, кем была, когда мы с Финном планировали наше совместное будущее… Я не думаю, что хочу вновь стать той же.
        Возможно, вы выбираете свою реальность. Но вы можете ее изменить.
        Я все еще держу кольцо. Я кладу его в открытую ладонь Финна и сжимаю его пальцы в кулак.
        Финн с недоумением смотрит на меня.
        - Я не понимаю, - хрипло говорит он, - почему ты так поступаешь?
        Я чувствую невероятную легкость, будто сделана из воздуха и мыслей, а не из плоти.
        - Ты идеальная пара, Финн, - отвечаю я. - Просто не для меня.
        Эпилог
        Май 2023 года
        Спросите любого, кто чуть не умер, и он наверняка скажет вам: надо жить настоящим моментом. К сожалению, это невозможно. Мгновения пролетают незаметно.
        Вы можете только переходить от одного момента к другому в поисках того, что вы любите больше всего на свете, с тем, кого вы любите больше всего на свете. Совокупность этих моментов и есть то, что мы называем жизнью.
        Никакие списки не важны. Никакие отметки не важны. Как и цели. Важными оказываются всякие мелочи: проснуться рано утром, иметь крышу над головой, знать, что у твоих близких все в порядке. Вам не нужно то, чего у вас нет. Вам нужно только то, что у вас есть. Все прочее - лишь приятный бонус.
        Прошло три года с тех пор, как я переболела ковидом; два года - с тех пор, как я привилась от этого вируса; год - с тех пор, как я получила степень магистра в области арт-терапии и начала собственную практику. Все это время я усердно откладывала деньги, чтобы наконец оказаться здесь.
        Я подставляю лицо ветру. Брызги летят в мои солнцезащитные очки, поэтому я снимаю их, и мое лицо тут же становится мокрым. Я смеюсь просто потому, что могу.
        Прошло немало времени, прежде чем наша страна оправилась от пандемии. Еще больше времени понадобилось на то, чтобы вновь открылись границы. Мне пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы просто поесть внутри ресторана. Перестать волноваться, если я забыла маску дома. Полететь на самолете.
        На пароме полно народу. Семейная пара с тремя шумными детьми; кучка подростков, склонившаяся над мобильным телефоном. Туристы из Японии, внимательно слушающие своего гида, который рассказывает о различных видах рыб, обитающих в местных водах. Нам сигнализируют, что паром подходит к причалу, где столпилось несколько водных такси, готовых отвезти нас к конечному пункту назначения.
        Поездка длится не более пяти минут. Вскоре я расплачиваюсь с водителем такси и ступаю на причал Пуэрто-Вильямиля. Прямо передо мной на песке растянулся морской лев, широкий и неподвижный, как континент. Я снимаю его на телефон и отправляю сообщение.
        Родни тут же присылает ответ:
        ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИЕ ЧУВАКИ ТАКИЕ ГОРЯЧИЕ.
        Я быстро печатаю еще одно сообщение:
        Ты ведь понял, что я хотела этим сказать, так?
        Нет.
        Мы с Родни вместе жили в Квинсе с тех пор, как я съехала от Финна. Расставание с парнем легким не бывает, особенно во время пандемии. Но через два часа после того, как я позвонила Родни и рассказала ему о смерти матери и предложении Финна, он сел в самолет. Мы кое-как выживали на наше пособие по безработице, пока «Сотбис» не взял Родни обратно на работу. К тому времени я уже поступила в аспирантуру Нью-Йоркского университета.
        Родни очень хотел поехать со мной на Галапагосы, но я чувствовала, что должна полететь одна. Это последняя глава в моей книге, пора ее дописать.
        С тех пор как мы расстались, я видела Финна всего однажды. На беговой дорожке вдоль Ист-Ривер. Он возвращался домой из больницы, а я совершала пробежку. Я слышала, что он сделал предложение Афине, медсестре, которая сшила мне маску с подсолнухами.
        Надеюсь, он счастлив. Я искренне на это надеюсь.
        Пуэрто-Вильямиль кишит людьми. Посетители баров под открытым небом высыпают на улицу, у киоска с тако длиннющая очередь покупателей, босоногие дети играют в футбол. Здесь царит ленивая, пьяная атмосфера туристического городка, и не я одна ковыляю по песчаной улице, волоча за собой чемодан на колесиках, по колено в пыли.
        Гордиев узел из игуан распутывается, и животные бросаются врассыпную, как только колесики моего чемодана оказываются в опасной близости от них. Я проверяю в телефоне адрес Каса-дель-Сьело, но отели легко отличить от прочих строений - они выстроились в аккуратную линию вдоль кромки океана, словно зубы в сверкающей белоснежной улыбке. Мой отель оказывается совсем маленьким. Его штукатурка блестит на солнце, а название выложено синей мозаичной плиткой.
        Он совсем не похож на отель из моих снов.
        Я подхожу к парадному входу, и навстречу мне выходит супружеская пара. Они придерживают мне дверь, я втаскиваю свой чемодан внутрь и подхожу к стойке регистрации.
        В холле работает кондиционер - я чувствую, как меня омывают волны прохладного воздуха. Я называю свое имя парню на ресепшене - он похож на студента, у него крашеные белокурые волосы и кольцо в носу. Он прекрасно говорит по-английски.
        - Вы когда-нибудь бывали здесь прежде? - спрашивает он, когда я протягиваю ему кредитную карточку.
        - Не совсем, - отвечаю я, и губы парня расплываются в улыбке.
        - История, должно быть, презанятная.
        - Так и есть.
        Он протягивает мне ключ от номера, прикрепленный к маленькому кусочку полированной скорлупы кокосового ореха.
        - Код от Wi-Fi вы найдете на обратной стороне, - поясняет он. - Правда, связь не очень хорошая.
        Я прыскаю от смеха, не в силах сдержаться.
        - Если вам что-нибудь понадобится, просто наберите на телефоне ноль, - говорит он.
        Я благодарю его и, подхватив свой чемодан, направляюсь к лифту. Но в последний момент оборачиваюсь и спрашиваю его:
        - У вас, случайно, не работает женщина по имени Елена?
        Парень качает головой:
        - Нет, насколько я знаю.
        - Ничего страшного, - отзываюсь я. - Должно быть, я что-то напутала.
        Моя магистерская диссертация была посвящена памяти - ее достоверности и ненадежности. В Японии есть памятники, называемые камнями цунами - гигантские каменные столбы, выставленные вдоль береговой линии, призванные предупредить потомков о том, что не стоит строить дома в опасной близости от воды. Один из камней датируется 1896 годом, когда два цунами унесли жизни 22 000 человек. Японцы верят, что память держится в течение трех поколений. Те, кто переживает какую-то трагедию, передают память о ней своим детям и внукам, после чего трагедия забывается. Для переживших ее это немыслимо - зачем оставаться в живых после очередной катастрофы, как не для того, чтобы передать выученный урок будущим поколениям? Поскольку восполнить потерю невозможно, единственный способ придать ей смысл - это убедиться, что другим не придется пройти через то, что пришлось пройти вам. Воспоминания - это защита от совершения одних и тех же ошибок.
        В своей арт-терапевтической практике мне нередко приходится сталкиваться с людьми, жизнь которых изменил ковид: кто-то потерял работу или близких, кто-то перенес вирус в тяжелой форме (как я) и теперь задается вопросом, почему он выжил, а другие - нет. За последние три года мы с моими пациентами сделали три камня пандемии высотой десять футов и шириной три фута. На них вырезаны различные изображения и слова, выражающие мудрость, которой мои пациенты обладают сейчас, но которой не обладали до болезни. На камнях есть изображения семей в виде схематично нарисованных человечков, некоторые из них затерты, поскольку их больше нет с нами. Есть мантры: «Найди свое счастье», «Не нужно убиваться на работе, она того не стоит». Есть черные кулаки, поднятые вверх в знак солидарности, глобус в форме сердца, шприц, наполненный звездами. Первый камень был установлен в вестибюле Музея современного искусства в самую последнюю годовщину начала пандемии.
        Обелиск находится тремя этажами ниже одной из маминых фотографий.
        Знакомство с Исабелой немного похоже на возвращение в город, который вы посещали, находясь под кайфом. Некоторые вещи выглядят именно такими, какими я их помню: например, поток лавы pahoehoe и кусочек пляжа за отелем. Должно быть, я видела фотографии этих мест, когда планировала нашу с Финном поездку, и они отпечатались где-то глубоко в моем подсознании - так глубоко, что я не сразу распознала в них свои воспоминания. Но другие части острова разительно отличаются: например, место, где причаливают возвращающиеся с ежедневным уловом pangas или небольшие домики, выстроившиеся вдоль дороги, ведущей из города. Маленького домика Абуэлы просто не существует.
        Завтра я отправляюсь на экскурсию по острову. Я хочу увидеть вулкан и trillizos. Но прямо сейчас, поскольку полет был долгим, мне хочется размять ноги. Поэтому я переодеваюсь в шорты, кроссовки и майку, стягиваю волосы в хвост и подхожу к самой кромке воды. Я снимаю кроссовки и захожу в воду по колено. Прибрежные камни усеяны местными крабами. Я упираю руки в бока и смотрю на облака, потом перевожу взгляд на маленький остров, которого не было в моем сне. Я глубоко дышу, вспоминая о том, как вообще не могла дышать в своем последнем сне об этом месте.
        Я присаживаюсь на камень рядом с игуаной, которую совершенно не беспокоит подобное соседство, и жду, пока мои ноги высохнут, прежде чем снова надеть кроссовки. После чего я трусцой бегу по дороге, ведущей прочь от города. Еще кое-что совсем не похоже на то, каким я его себе представляла: вход в Центр разведения гигантских черепах. Он оформлен очень ярко - вывесками, картами и мультяшными изображениями вылупляющихся из яиц черепах.
        Как раз в этот момент центр покидает какая-то пара; они улыбаются мне, когда наши взгляды встречаются, и женщина говорит:
        - Они закрыты, но вы все еще можете посмотреть на молодняк в наружных загончиках.
        - Спасибо, - отвечаю я и направляюсь к выстроенным полукругом загончикам. Под кактусами жмутся друг к другу черепахи, вытягивая свои морщинистые шеи навстречу опасности, притаившейся поблизости. Одна из черепах разжимает челюсть и высовывает треугольный розовый язык.
        Черепахи рассортированы по загончикам по размеру. В каких-то живут две-три особи, другие забиты битком. Маленькие черепашата, размером не больше моего кулака, карабкаются друг на друга, строя небольшие пирамидки.
        Одному малышу удается забраться на панцирь другого и удержаться на нем захватывающее дух мгновение, прежде чем он шлепается на спину и принимается колотить по воздуху лапками, спрятав голову обратно в панцирь.
        Я оглядываюсь кругом в поисках кого-нибудь из сотрудников Центра, который мог бы перевернуть этого беднягу.
        Впрочем, это ведь черепашата. Они еще совсем маленькие и вряд ли представляют собой опасность.
        Стена загончика доходит мне почти до пояса. Я ставлю на нее одну ногу, намереваясь перемахнуть через нее второй, выполнить миссию по спасению маленького бедолаги и уйти.
        Я понятия не имею, почему подошва моих кроссовок соскальзывает.
        - Cuidado!
        Я чувствую, как кто-то хватает меня за запястье, буквально за мгновение до падения.
        И оборачиваюсь.
        От автора
        Трагические события четко отпечатываются в человеческой памяти. Все помнят, где они были, когда застрелили Кеннеди или когда рухнули башни-близнецы, а также что последнее они делали перед тем, как мир закрылся из-за пандемии.
        Я была в Тулуме на свадьбе одной актрисы, которая через месяц должна была сыграть главную роль в бродвейской постановке по роману «Между строк», написанному мной в соавторстве с дочерью. На свадьбе были либреттист спектакля с мужем и режиссер - также со своим супругом. Мы сидели за одним столом, пили «маргариту» и чудесно проводили время. Затем я полетела в Аспен на встречу с мужем. В этом курортном городке мой сын собирался сделать предложение своей девушке. О коронавирусе уже начинали ходить кое-какие слухи, но он казался чем-то далеким и нереальным.
        Вскоре нам сообщили, что у одного из проживающих в нашем отеле гостей тест на ковид дал положительный результат. Почти сразу после того, как мы вернулись домой, Нью-Гэмпшир закрыли на карантин. Мой последний поход в продуктовый магазин состоялся 11 марта 2020 года (и с тех пор я там ни разу не была). Неделю спустя мне сообщили, что все, с кем я сидела за одним столом на свадьбе в Тулуме, заразились ковидом. Двое были госпитализированы.
        Я же им так и не заразилась.
        Я астматик, а потому отнеслась к карантину чрезвычайно серьезно. Я могу сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз я выходила из дому за последний год - тогда как в предыдущие годы я путешествовала до шести месяцев в году. Двое моих детей вместе со своими партнерами переболели ковидом, к счастью в легкой форме. По пути в магазин за продуктами, слыша, как наш клерк высказывался против обязательного ношения масок и соблюдения социальной дистанции, мой муж всегда сообщал о том, что наши дети переболели ковидом. Как и в случае Финна, слыша об этом, собеседники тут же отскакивали от мужа на несколько футов, будто одно упоминание о болезни делало его опасным для окружающих.
        Что же до меня, то я сидела дома, парализованная страхом. Даже в хорошие дни я испытывала проблемы с дыханием. Я и представить себе не могла, что ковид сделает с моими легкими. Я была так встревожена, что не могла ни на чем сосредоточиться, а значит, даже работа не могла отвлечь меня от переживаний. Я не могла писать. Я и читать не могла! Я теряла нить повествования уже буквально через пару строк.
        Я могла читать только любовные романы - в них было так легко погрузиться с головой. Я думаю, мне просто нужно было знать, что все закончится хеппи-эндом, пускай и вымышленным. Но писать я по-прежнему не могла. Я начала работать над романом, который должен был выйти в соавторстве с еще одним писателем в 2022 году. Я пыталась пробудить свою мышечную память, проводя изыскания (через Zoom), и каким-то образом мой мозг вспомнил, как писать книги. Работая над данной историей, я все время задавалась одними и теми же вопросами: как мы будем вести хронику этой пандемии? Кто будет это делать? Как мы поведаем другим о карантине для всего мира, о том, почему это произошло и какие уроки мы извлекли?
        Через несколько месяцев после начала пандемии я наткнулась на статью о японце, который застрял в Мачу-Пикчу во время пандемии. Он был вынужден превратиться из туриста в местного жителя. В конце концов местные жители обратились к правительству с просьбой разрешить посещение исторических руин несчастному японцу, чтобы он мог их осмотреть. Внезапно я поняла, как рассказать людям о ковиде.
        Самая распространенная эмоция, которую мы все испытывали в прошлом году, - это чувство изоляции. Однако, несмотря на то что переживал ее весь мир, каждый из нас все равно чувствовал себя одиноким и брошенным на произвол судьбы. Это заставило меня задуматься о том, что изоляция может быть разрушительной… и вдохновляющей. Она может помочь нам стать на путь перемен. Это навело меня на мысль о Дарвине. Эволюция говорит нам о том, что, адаптируясь, мы выживаем.
        Я никогда не была в Мачу-Пикчу и не могла поехать туда в тот момент для проведения каких бы то ни было исследований. А вот Галапагосы я посетила несколько лет назад и потому решила поискать застрявших из-за пандемии туристов именно там. И действительно, молодой шотландец по имени Иэн Мелвин пробыл на острове Исабела несколько месяцев, прежде чем сообщение с остальным миром было восстановлено. Я разыскала Иэна и побеседовала с ним, а также с некоторыми местными жителями: Эрнесто Веларде из Фонда Чарльза Дарвина и гидом-натуралистом по имени Карен Жаком. Я хотела написать о том, каково это - застрять в раю, в то время как весь остальной мир катится в ад.
        Но я также хотела поговорить о выживании. О человеческой жизнестойкости. Невозможно приписать смысл бесчисленным смертям и тем потерям, которые все мы понесли из-за пандемии, - и все же нам придется осмыслить этот отнятый у нас год. Я начала с опроса медработников, которые с самого начала находились на передовой в борьбе с ковидом. Я слышала разочарование и усталость в их голосах. Но я также почувствовала в них решимость не позволить этому проклятому вирусу победить. Я вложила их сердца в голос Финна и надеюсь, что тем самым воздала им должное. Мы никогда не сможем отблагодарить их за то, что они сделали, или стереть воспоминания о том, что им пришлось пережить.
        Затем я обратилась к тем, кто перенес ковид в тяжелой форме, был подключен к аппарату ИВЛ, но при этом выжил, чтобы рассказать мне о своем опыте. Стоит отметить, что, когда в соцсетях я попросила связаться со мной людей, бывших на аппарате ИВЛ, то получила более ста ответов на свое сообщение менее чем за час. В подавляющем большинстве случаев мои собеседники (люди разного возраста, разной комплекции и разной расы - никакой дискриминации, вирус поражает всех без разбору) хотели, чтобы другие знали: ковид - это не обычный грипп; что требование носить маски и соблюдать социальную дистанцию действительно необходимо и политика тут совершенно ни при чем. Как и Диана, почти каждый интервьюированный мной переживал нечто вроде осознанных сновидений - некоторые из них длились пару мгновений, другие - несколько лет.
        Наверняка я единственная, кто до сих пор каталогизирует подобные переживания, поскольку это не самые полезные сведения о ковиде, но мне показалось интересным, что такие сновидения в основном подразделяются на четыре типа: что-то связанное с подвалом, что-то связанное с похищением или какими-то ограничениями, воскрешение умершего родственника или смерть близкого человека, который впоследствии оказывался живым и здоровым. Осознанные сновидения моих собеседников превратились в посты в Facebook, которыми зачитывалась Диана. Кэролайн Левитт, горячо любимый мной автор, много раз писала о своей медикаментозной коме и делилась со мной подробностями о «другом месте», которое она до сих пор иногда посещает во сне и где она не писатель, а учитель; где она не замужем; где выглядит по-другому, но знает, что это она; где провела несколько лет. Существуют всевозможные объяснения этим околосмертным переживаниям, но суть в том, что мы просто недостаточно знаем о работе мозга, чтобы понять их причины и постичь их смысл.
        Последний вопрос, который я задавала каждому из моих собеседников, был таким: как этот опыт повлиял на вашу жизнь?
        Их ответы возвращают нас к понятию изоляции. Оказавшись в полном одиночестве на скалистом выступе или на аппарате ИВЛ, единственное место, откуда вы можете черпать силы, - это вы сами. Как сказала мне одна женщина: «Я больше не ищу ничего вне себя. У меня есть все, что мне нужно». Независимо от того, были мы госпитализированы с диагнозом ковид или нет, все мы теперь гораздо более четко представляем себе, что на самом деле важно. Не имеют значения ни повышение, ни прибавка к жалованью, ни шикарный автомобиль и ни частный самолет. Ни поступление в школу Лиги плюща, ни победа в компьютерной игре «Железный Человек» и ни всемирная слава. Ни дополнительные рабочие часы или задержки допоздна, потому что на них настаивает ваш босс. Важно другое. Увидеть, как красиво выглядит иней на окне. Это возможность обнять маму или покачать на руках внука. Это отсутствие ожиданий, но не восприятие всего как должное. Это понимание того, что лишний час на работе лишает вас возможности побросать мяч вместе с ребенком. Это осознание того, что завтра мы можем проснуться и обнаружить, что весь мир закрыт на карантин. Это
знание того, что в самом конце жизни, независимо от вашего благосостояния и длины вашего резюме, единственное, чего вы захотите, - это чтобы кто-то был рядом и держал вас за руку.
        Пытаясь осмыслить прошедший год, я пришла к образу нажатой кнопки «Пауза». Перестав двигаться, мы поняли, что самоутверждались за счет списков предметов или опыта, вовсе нам не нужных. Что ставили перед собой цели, основанные на деньгах или корысти. Странно, что мы вообще называем это целями. Нам не нужно все это, чтобы чувствовать себя цельными. Нам нужно просто просыпаться по утрам. Нам нужно здоровое тело. Вкусная еда. Крыша над головой. Люди, которых мы любим. Нам нужны маленькие победы.
        И мы должны помнить об этом, даже после окончания пандемии.
        Джоди Пиколт,
        март 2021 года
        Благодарности
        Я известна тем, что пишу очень быстро, но мне кажется, что этой книгой я побила все рекорды. Это было бы невозможно без помощи следующих людей, которым я выражаю свою искреннюю благодарность:
        Иэну Мелвину, Карен Жаком, Эрнесто Веларде за то, что помогли мне освежить память о Галапагосах. (ПРИМЕЧАНИЕ: хотя остров Исабела закрылся на карантин 17 марта 2020 года, а не 15 марта, как указано в книге, прошу отметить, что это моя авторская задумка, а не провал моих экспертов!)
        Доктору Барри Натансону, доктору Ким Корос, доктору Владиславу Глебовичу, Кэрри Мансон, Кэтлин Файк, Меган Болендер, доктору Гресии Рико, доктору Эма-Лу Рейнджер, доктору Алли Хайатту, доктору Саманте Рафф, Меган Саммерол, Кендал Питерс, Меган Браун, Льюису Симпсону, Стефани Райан, Дженнифер Лэнгфорд, Миган Кампуцано, доктору Франсиско Рамосу за то, что помогли понять, каково это - быть врачом во время ковида.
        Кэролайн Левитт за то, что поделилась со мной своим воображаемым городом, а также за открытость, честность и замечательный писательский талант.
        Кристоферу Кроули за то, что помог мне убить кое-кого с помощью акваланга.
        Дэну Мерцлаффту за безумные тексты о Нью-Йорке и географии Центрального парка.
        Доктору Шрии Бхаттачарье за то, что научила меня арт-терапии и рассказала о подростках, занимающихся селф-хармом.
        Мелани Боринштейн за то, что научила меня искусству, арт-бизнесу и создала удивительно убедительного фальшивого Тулуз-Лотрека, а также за любовь к моему сыну Джейку.
        Вики Джадд, Кабрии Ньюкирк, Кэролайн Костер, Карен Берк-Байбл, Крису Хансену, Дон Гиллмер, Лизе и Говарду Браун, Феликсу Торресу, Мэтту Тепперману, Ширли Аршамбо, Алише Хиберт, Дженнифер Уоттерс, Пэту Коннеру, Джери Холлу, Эллисон Стэннард, Сью Макканн, ЛаДонне Кэш, Сандре и Реджи Макалистер, Терезе Каннингем, Кэйти Уайт, Лизе Диллон за то, что выжили и откровенно рассказали о том, каково это - переболеть ковидом в тяжелой форме.
        Доктору Даниэлю Коллисону за знакомство с камнями цунами.
        Джоан Коллисон, Барб Клайн-Шодер, Кирсти Депри, Иэну Пельцеру за то, что придумывали различные способы умертвить вымышленных персонажей и составляли мне компанию в карантин.
        Бриджид Кеммерер, которая является лучшим критиком на свете, Джоджо Мойес, Ребе Гордону, Кэйти Десмонд, Джейн Пиколт, Элиссе Самсел за то, что подталкивали меня к написанию этой книги, хотя я и говорила, что, возможно, не должна этого делать, и/или за чтение первых черновиков:
        Настала очередь поблагодарить работников издательства. Создание книги - процесс небыстрый. Он включает в себя не только написание самого текста, но и его редактирование, копирайтинг, дизайн, маркетинг и все прочее, что в конечном итоге приведет книгу к читателю. Однажды в марте я написала своему редактору письмо, в котором говорилось: «Сюрприз! Посылаю тебе книгу, которую я совершенно не планировала писать!» Дженнифер Херши, самый блестящий редактор в мире и самая яростная моя фанатка, отреагировала на мое письмо наилучшим образом: захотела опубликовать книгу, которая ей так понравилась, пока все мы пытались осмыслить прошедший год. Мой агент/друг/сообщник Лаура Гросс сыграла столь же важную роль в реализации этого подвига Геракла. У моего агента по рекламе Сьюзен Коркоран самое большое сердце и острый ум, и без нее ничего этого бы не было. Хотелось бы также сказать спасибо остальным винтикам хорошо отлаженной машины под названием «Ballantine», которые сделали возможной публикацию этой книги в рекордно короткие сроки: Джине Чентрелло, Каре Уолш, Ким Хови, Деб Арофф, Рэйчел Кайнд, Дениз Кронин,
Скотту Шеннону, Мэтью Шварцу, Терезе Зоро, Келли Чиан, Паоло Пепе, Эрин Кейн, Кэтлин Куинлан, Корине Диез, Эмили Исаефф, Майе Фрэнсон, Энджи Кампузано. Вы - моя армия, с которой я чувствую себя непобедимой.
        Я бесконечно благодарна своей семье, которая поддерживала меня в здравом уме, когда я в прошлом году практически лезла на стенку: Кайлу и Кевину Феррейра ван Лир, которые ежедневно разгадывали со мной кроссворды в «Нью-Йорк таймс» и играли в игру по правильному написанию словарных слов, а также экстраординарной команде «Четыре квадрата»: Сэмми и Фрэнки Рамос, Джейку ван Лиру и Мелани Боринштейн.
        Наконец, я благодарна единственному человеку, с которым хотела бы застрять в карантине более чем на 365 дней, - Тиму ван Лиру. Несмотря на то что ты ратовал за более здоровое питание и корректировал мои списки покупок, я буду любить тебя вечно, в каком бы мире мы ни находились.
        notes
        Примечания
        1
        Долгое время цитата ошибочно приписывалась Чарльзу Дарвину. Однако она не встречается ни в книге «Происхождение видов путем естественного отбора», ни в письмах ученого. Истинный автор выражения - профессор Леон Меггинсон. Таким образом он сослался на Дарвина в своем научном труде «Письма из Европы…» в 1963 г. Фраза передает центральную мысль «Происхождения видов…», а ученый в своем труде честно делает ссылку на Дарвина. - Здесь и далее примеч. перев.
        2
        Шоссе 66 (американцы нередко также называют его «главной улицей Америки», или «матерью дорог») - одно из первых шоссе в системе нумерованных автомагистралей США, открыто 11 ноября 1926 г. Изначально начиналось в штате Иллинойс, а заканчивалось в штате Калифорния, протянувшись вдоль всей страны на почти 4000 км. В массовой культуре получило известность в 1950 - 1960-е гг. благодаря песням и телесериалам.
        3
        «Двенадцатого Никогда» - популярная песня, записанная Джонни Мэтисом в 1957 г. Название песни отсылает к устойчивому выражению, означающему дату события, которое никогда не наступит. В данном случае имеется в виду, что автор песни никогда не перестанет любить свою возлюбленную.
        4
        Имеется в виду популярное приложение для знакомств Tinder, в котором по фотографии понравившегося человека нужно провести пальцем («свайпнуть») вправо, а того, кто вас не заинтересовал, - влево.
        5
        Айдитарод - ежегодные гонки на собачьих упряжках на Аляске. Длина дистанции составляет 1868 км (1161 миля).
        6
        Средства индивидуальной защиты.
        7
        Коммерческое называние золпидема, наиболее распространенного снотворного лекарственного средства в США и Европе.
        8
        Если в приглашении указывается «плюс один», это значит, что можно привести с собой еще одного гостя. Те, кто состоит в серьезных отношениях, проживают вместе с партнером или готовятся к собственной свадьбе, традиционно получают приглашения с пометкой «плюс один».
        9
        Аптека (исп.).
        10
        Хостелы (исп.).
        11
        Привет (исп.).
        12
        Отель находится недалеко отсюда, но он закрыт (исп.).
        13
        Спасибо (исп.).
        14
        Простите (исп.).
        15
        Пошли со мной (исп.).
        16
        Долларами (исп.).
        17
        Элизабет Гилберт - американская писательница, автор бестселлера «Ешь, молись, люби». Амелия Эрхарт - первая женщина-пилот, перелетевшая Атлантический океан. Салли Райд - первая американка, побывавшая в космосе.
        18
        Осторожно! (исп.)
        19
        Проклятая туристка! (исп.)
        20
        Пожалуйста! (исп.)
        21
        Тебе здесь не место. Сейчас комендантский час (исп.).
        22
        Суп (исп.) - переиначенное англ. soap - «мыло».
        23
        Вода, молоко, кофе, яйцо (исп.).
        24
        Yelp - веб-сайт для поиска исполнителей на рынке услуг с возможностью добавлять и просматривать рейтинги и обзоры этих услуг. Запущен в октябре 2004 г. в Сан-Франциско, но к 2013 г. география сервиса включала уже 111 стран.
        25
        Не может быть (исп.).
        26
        Сынок (исп.).
        27
        Возьми. Кто его знает, как долго все это будет продолжаться (исп.).
        28
        Моторных лодках (исп.).
        29
        Первые строки стихотворения «К стыдливой возлюбленной» Эндрю Марвелла в переводе Г. М. Кружкова.
        30
        Американка (исп.).
        31
        «Tanto monta, monta tanto, Isabel como Fernando» (исп. «Все едино, Изабелла - то же, что и Фердинанд») - девиз брачного договора между Изабеллой I Кастильской и Фердинандом II Арагонским.
        32
        Вы должны надеть маску (исп.).
        33
        Не говорю по-испански (исп.).
        34
        Толстуха! (исп.)
        35
        Зал назван по фамилии благотворителей, выделивших в 1998 г. деньги на его реставрацию.
        36
        Банановая каша (исп.).
        37
        Она не может продолжать это делать (исп.).
        38
        Что она здесь делает? (исп.)
        39
        Рыжая (исп.).
        40
        Доченька (исп.).
        41
        «Курс биологии» (англ. «A. P. Bio») - американский ситком, вышедший на экраны в 2018 г.; рассказывает историю опального профессора философии, вынужденного преподавать биологию в школе.
        42
        Пересмешников (исп.).
        43
        Зеленый Фонарь - супергерой в комиксах компании «DC Comics».
        44
        Ярмарка (исп.).
        45
        Сметанное яблоко (исп.).
        46
        Спасибо, что пришла (исп.).
        47
        Все для тебя, папуля (исп.).
        48
        До скорого (исп.).
        49
        Туннели (исп.).
        50
        Аа - гавайский термин, обозначающий острую комковатую лаву, по которой невозможно ходить босиком.
        51
        Пахоэхоэ - гавайский термин, обозначающий потоки лавы с гладкой, слегка волнистой или бугристой поверхностью.
        52
        Идем (исп.).
        53
        Что ты здесь делаешь? (исп.)
        54
        Конечно (исп.).
        55
        Тройняшки (исп.).
        56
        Мои поздравления! (исп.)
        57
        Не за что (исп.), букв. «за ничто».
        58
        Без проблем (исп.).
        59
        С днем рождения!.. Желаем тебе… (исп.)
        60
        Будь здорова! (исп.)
        61
        Канья (исп.) - бренд рома.
        62
        Я все время думаю о тебе (исп.).
        63
        Цитата из сериала 1970-х годов под названием «Кунг-фу».
        64
        Английская компания «Ага» выпускает кухонные плиты из литого чугуна с 1922 г. О популярности плит этой компании говорит хотя бы тот факт, что именно такие плиты установлены во дворце и загородной резиденции английской королевы.
        65
        Кэндис Кейн - американская актриса. Ее фамилия созвучна английскому слову «cane», что в переводе значит «трость».
        66
        «Гражданин Кейн» - американский фильм 1941 г.
        67
        «Шиттс-Крик» - канадский ситком, транслировавшийся по Си-би-эс в 2015 - 2020 гг. Сериал рассказывает о семье Роуз, которая, потеряв свой бизнес, вынуждена переехать в Шиттс-Крик, маленький городок, который они когда-то купили в шутку.
        68
        Бог мой! (исп.)
        69
        «Рискуй!» - американская телевизионная игра-викторина; ее российским аналогом является «Своя игра».
        70
        Энтони Фаучи - американский ученый-медик, иммунолог и инфекционист, занимающийся исследованиями ВИЧ, туберкулеза, малярии, а также различных вирусов.