Танго втроем Мария Нуровская
        Мария Нуровская. Мировой бестселлер
        Она с детства была влюблена в театр, но и подумать не могла, что так рано покорит сцену. Знаменитый режиссер дал ей одну из главных ролей в чеховской пьесе - и не ошибся. Он не только открыл яркий талант, но и встретил новую любовь. Ради нее, молодой актрисы и своей ученицы, он ушел из семьи.
        Терзаясь чувством вины, Она затевает опасную игру - приглашает бывшую супругу своего мужа, давно покинувшую театр, сыграть в новой постановке. Она мечтает вернуть ей смысл жизни, но не замечает, как стирается граница между сценой и действительностью. Театральные страсти кипят уже не только на подмостках, и это никому не сойдет с рук…
        Мария Нуровская
        Танго втроем

                
        

        
        Ты притупи, о время, когти льва…
        в прах обрати земные существа…

    У. Шекспир. Сонет 19[1 - Перевод С. Я. Маршака. - Здесь и далее примеч. переводчика.].
        Я знаю, где нахожусь и что со мной случилось. Видела же ее, эту машину, а ногу с педали газа не сняла. Почему - так самой до конца и непонятно. Покончить с собой у меня и в мыслях не было. И все-таки - почему? Мне бы надо было притормозить, чтоб машина успела перестроиться в другой ряд. Это был единственный шанс на спасение. Но я этого не сделала. То ли водитель из меня плохой, то ли я так вошла в роль, что решила довести ее до конца и сыграть даже собственную смерть.
        Итак, о самоубийстве я не помышляла, а вот сбежать от всех куда глаза глядят - и даже от самой себя - подумывала не раз: найти бы укромное место, спрятаться… И похоже, мне это удалось. Наконец-то нашла себе укрытие. Крепко сомкнутые веки позволяют чувствовать себя в безопасности. Я слышу все, что происходит вокруг, и вроде бы контролирую ситуацию. Узнаю по шагам, кто приближается к моей кровати: врач, медсестра, моя мама или же он собственной персоной. Только ее шагов что-то не слыхать… Про себя я решила: выйду из своего укрытия, только если она ко мне придет, - не раньше и не позже. Войдет, встанет у моей кровати. А я подниму веки, и наши взгляды встретятся. До этой минуты мне придется играть роль, пожалуй, самую трудную из всех моих прежних ролей. Однако на сей раз зрителями будут профессионалы - врачи, в полной власти которых находится мое тело, подключенное к разным аппаратам. К счастью, ученые еще не выдумали таких устройств, которые бы контролировали душу. Поэтому я пока в безопасности. Надо только быть начеку, стараться не двигать глазами и не выдать себя дрожанием век, когда кто-то
окажется поблизости. Главное, что я снова начала играть. И у меня такое впечатление, что я полностью вжилась в роль и завладела вниманием зрителей. Думала, этого уже не произойдет и страх перед выходом на сцену меня никогда не покинет…

        С самого раннего детства театр был моим предназначением. Сколько себя помню, я играла в театр, а первыми моими зрителями были куклы. Я сажала их рядком на диване и устраивала перед ними представление. Чаще всего переодевалась в мамины платья. Потом, в старших классах лицея, задумав поступать в театральный, ездила на все громкие премьеры в Варшаву. Ездили вдвоем с Дарьюшем. Городок у нас маленький, из развлечений только Дом культуры, а театр, который находился в соседнем городе, - одно название.
        - Кругом одни посредственности, - говорил Дарек, критик, весьма суровый в своих оценках. Единственным актером, которого он по-настоящему ценил, был Тадеуш Лонцкий. - Вот его можно поставить рядом с Лоуренсом Оливье, а остальные - бездари.
        Несмотря на то что мы с ним были ровесниками, Дарек для меня был авторитетом. Он казался таким умным. По крайней мере, намного умнее меня. Сперва нас сблизила любовь к театру, а потом мы стали «ходить вместе», как тогда говорили в школе, т. е. встречаться. Но выглядело это иначе, чем я себе представляла. Подружки рассказывали наперебой, как проходили их «свиданки», и речь шла не только о поцелуях, но и о куда более близких отношениях. Их откровения возбуждали мое воображение, но Дареку все это было будто невдомек. Такое впечатление, что свидания со мной он рассматривал буквально как… совместные прогулки. Когда мы гуляли вместе, мне приходилось чуть ли не вприпрыжку бежать за ним, так широко он шагал. Поклонник провожал меня домой, потом сидел, развалившись на моей тахте, и рассуждал о своем восприятии мира и людей. Собственно говоря, непонятно было, мы встречаемся или нет. Дарек не позволял себе никаких вольностей по отношению ко мне, ни единого ласкового жеста, нежного взгляда. Ни разу даже не обнял меня, что уж говорить о поцелуях. А я этого ждала.
        - Скажи, я тебе нравлюсь? - не выдержав, как-то спросила я, оборвав на полуслове его философствования.
        Он глянул на меня непонимающе:
        - Что ты имеешь в виду?
        - Ну… в общем… как женщина… - запинаясь, сказала я.
        - Как женщина? - повторил он чуть ли не с отвращением. - Что бы я с тобой делал, будь ты женщиной?
        Меня это сбило с толку. Я готова была расплакаться.
        - Кто же я для тебя тогда?
        - Ты - это ты, - отчеканил он и вернулся к прерванным рассуждениям.
        Теперь сказать сложно, любила ли я его. Определенно, он был для меня близким человеком, более близким, чем другие парни, которых я знала. Только с ним я могла бы представить себе такую сцену, в которой мы оба обнажены. Ему бы я позволила дотронуться до себя. Однако он не особенно горел желанием. Даже во время наших поездок в Варшаву, когда мы много часов - частенько одни в целом купе - проводили в поезде. В конце концов меня осенило: скорее всего, Дарек, снедаемый непомерными амбициями, просто боится за свою репутацию, ведь в вопросах секса оба мы были совсем зелеными. Тогда я решила взять дело в свои руки. Мы готовились к выпускным экзаменам, и Дарек дневал и ночевал у меня. Однажды под утро, отложив учебник, я спросила тоном сорванца-задиры:
        - Боишься?
        - Я?!
        - Ты!
        Мы смотрели друг другу в глаза.
        - А чего это я должен бояться?
        - Заняться со мной любовью.
        Он состроил такую мину, что я невольно прыснула со смеху. И вдруг почувствовала превосходство над ним, а точнее сказать, ощутила себя взрослой женщиной. Несмотря на то что опыта у меня не было никакого, интуиция подсказала, как я должна поступать. К тому же мы оба уже знали, что и как надо делать. Но где-то в глубине души я была слегка разочарована.

        Шаги. Это его шаги. Он приходит по нескольку раз на дню. Садится и разговаривает со мной. Люблю ли я этого мужчину?

        Я поступила в театральное училище в Варшаве. Дарек успешно сдал экзамены на философский факультет Варшавского университета. Мы сняли однокомнатную квартирку в новом микрорайоне, правда, далековато от центра. Все говорило о том, что моя жизнь складывается по плану: живу с парнем, который в будущем станет моим мужем, готовлю себя к профессии актрисы, что тоже было давно запланировано. Но однажды вся эта старательно выстроенная конструкция пошатнулась. Я была тогда на третьем курсе училища. После занятий меня задержал мой педагог по сценическому мастерству:
        - Оля, я уже долгое время присматриваюсь к тебе. Что бы ты сказала, если бы я предложил тебе роль в спектакле, который собираюсь ставить?
        Кажется, я залилась краской.
        - Даже не знаю, справлюсь ли я.
        - Зато я знаю, - отрезал он безапелляционно. - Мне нужны твоя свежесть, пылкость чувств, энтузиазм, наконец…
        Тогда я и подумать не могла, что эти слова станут решающими в моей судьбе, что одновременно он предлагает мне роль, с которой я не в силах буду справиться. Ведь именно поэтому я теперь здесь…
        Но в тот день я об этом не имела понятия. Влетела в нашу однокомнатную квартирку в полубессознательном состоянии от возбуждения:
        - Дарек! Я получила роль! Роль Ирины в «Трех сестрах»! В постановке самого Зигмунда Кмиты!
        - Но ведь ты еще учишься! - бросил он недовольно.
        Его реакция задела меня. Я-то считала, что Дарек порадуется вместе со мной. Разумеется, никто не рассчитывал, что он запрыгает от счастья, но зачем же делать такой недовольный вид, будто я сказала какую-то глупость? Ведь меня выделили из всех! Мне предстоит играть на сцене с профессиональными актерами, да еще одну из главных ролей! Естественно, в «Трех сестрах» я могла сыграть только Ирину, ну не Анфису же… Ирина! Господи, я не могла поверить, что мне дали эту роль. Что он мне дал эту роль, мой учитель.
        На нашем курсе помимо меня было много девчонок, и все, как одна, мечтали о такой роли. Многие превосходили меня по красоте. Были и такие, которым я даже в подметки не годилась. Взять, например, Юстыну Калиновскую или Мажену Белецкую - у обеих были потрясающе красивые лица. А какие фигуры! Разумеется, это не самое главное, но и талантом их тоже Бог не обидел. Юстына, кстати, была любимицей большинства наших преподавателей, ее всегда назначали на главные роли в курсовых спектаклях. И вдруг выбор Кмиты пал на меня. Я должна скакать до потолка, и Дарек вместе со мной. А он сидел с такой миной, будто у него внезапно разболелся зуб.
        - И что с того, что я только учусь? - спросила я чуть ли не враждебно, одновременно подумав, что мы уже не так хорошо понимаем друг друга, как прежде, и наши пути постепенно расходятся.
        - А то, что никому в голову не придет предложить студенту первого курса Политеха самостоятельно спроектировать мост - такой мост может обвалиться.
        Я ошеломленно взглянула на него:
        - Но ведь я не студентка Политеха, я учусь в театральном! И не на первом курсе, а на третьем!
        - Тем не менее еще учишься! Еще только учишься!
        В его голосе было что-то такое, отчего на меня напал страх. А что, если он прав, что, если он видит то, чего пока не замечаю я? Какую-то скрытую опасность. Ну не думает же он, что я споткнусь на сцене или забуду текст…
        А может, это обыкновенная ревность - я потихоньку иду в гору, получила роль, в то время как он пока - всего лишь студент.
        - Ты так говоришь, потому что ревнуешь, - буркнула я.
        Он разразился притворным смехом:
        - Ха-ха-ха, к кому мне прикажешь тебя ревновать? К этому карле? - Наверно, Дарек заметил, что я не очень-то понимаю, к чему он клонит, потому что поспешил добавить: - Этот твой режиссер вроде бы такой красавчик, а башка у него явно великовата для его приземистой фигуры. Он похож на карлика!
        Ах, значит, он так расценил мои слова? Я-то говорила о ревности к успеху! Тогда я не думала о Зигмунде как о мужчине. Он был для меня исключительно моим учителем и режиссером спектакля, в котором я должна была дебютировать.

* * *
        Я вступала в другой мир. В доме Прозоровых накрывали стол к завтраку. Ольга в синем форменном платье учительницы расхаживала по комнате, время от времени поправляя стопку тетрадей. Маша, в черном платье, сидела со шляпкой на коленях и читала книгу, а Ирина, в белом платье, стояла задумавшись. Это я стояла задумавшись и была Ириной. Я как бы растворилась в ней. Тесный лиф платья с кокеткой в фестончиках облегал ее, а не мою грудь, в моей голове текли только ее мысли. Реальность постепенно отходила на второй план, я все больше срасталась с героиней, которую мне предстояло сыграть. Не оставляя ни одной щелочки, ни одного просвета - никто меня не предупредил, что так делать нельзя. Я думала, себя надо отдавать роли всю, до капельки, целиком, а не просто предоставлять напрокат.
        Когда из уст актрисы, игравшей Ольгу, кстати моей хорошей подруги, прозвучали слова: «Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой. Между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег», Ирина сказала:
        - Зачем вспоминать?
        Ирина стояла, прислонившись спиной к колонне, а ее глаза были затуманены ностальгией. Эта фраза: «Зачем вспоминать?», сказанная со вздохом, изменила всю мою жизнь. С нее началось расставание с той глупой, прежней девочкой, которой я была до сих пор. Я ее больше не понимала, не могла взять в толк, почему она так мечется, зачем все время спешит. То торопится, чтобы успеть на занятия по сценической речи, то чтобы успеть в магазин, где покупает хлеб, творог, сыр… В довершение всего этого она должна была втискиваться в забитый автобус. Ирина никогда бы в такой не села, правда, справедливости ради надо сказать, что и автобусов в те времена не было. Ирина бы не стала спать с Дареком. И я делала это все реже, пока совсем не перестала.
        - Нет, - отвечала я на его вопрошающий взгляд, - ты же знаешь, у меня скоро премьера.
        - У тебя еще не одна премьера впереди, - говорил он.
        - Но эта - первая, самая важная. Какой они меня увидят, такой я и останусь в их памяти. Талантливой или бездарной!
        - О том и речь! - заорал Дарек. - И все по милости этого коротышки!
        - Не смей называть так пана Кмиту! - разозлилась я.
        - Пан Кмита! Он - дрянной актеришка и такой же режиссер! Выезжает на мнении, высказанном неизвестно кем и когда, а может, благодаря своей вечно ухмыляющейся роже!
        - За что ты его так ненавидишь?
        Дарек пожал плечами:
        - Да мне он до лампочки, лишь бы тебя оставил в покое.
        - Он дал мне шанс.
        - Он для себя приберег этот шанс! Неужели ты не понимаешь, зачем он это делает?! Ему понадобилось новое лицо. Тем самым он хочет обратить внимание на себя, на свою постановку.
        Теперь пришла моя очередь пожимать плечами.
        - Да ведь в его спектакле играют одни звезды. Пригласив на роль меня, человека неопытного, он сильно рискует. Даже в большей степени, чем я.
        - Ну и дура же ты! Вот увидишь, твой дебют провалится! Сама напросилась!
        Я не собиралась принимать близко к сердцу несправедливые нападки Дарека. Он вел себя как ревнивец из комедии ошибок, и меня это смешило. Ну, сами посудите, кто я и кто такой пан Зигмунд Кмита! Однако это совсем не значит, что я его идеализировала. Я не считала его выдающимся актером. По-моему, ему больше подходила роль педагога: Зигмунд досконально знал, как надо играть, но это вовсе не свидетельствует о том, что он умел это делать. Гамлет в его исполнении не вызвал во мне особого восторга, но рассказывал он об этой роли увлекательно. После ссоры со своим парнем во время репетиции я присмотрелась к Зигмунду Кмите повнимательнее. На нем были черная водолазка и вельветовые штаны, сильно стянутые на поясе ремнем. Было видно, что ради сохранения хорошей фигуры он немало времени уделял физическим тренировкам. Кстати, преподаватель охотно говорил об этом в своих интервью. Что, мол, смерти не боится, относится к ней как к чему-то неизбежному. Но боится старческой немощи, потери физической формы. Поэтому ходит в фитнес-клуб, играет в теннис. И это было заметно. Все же злые рассуждения Дарека о нем мешали
мне, отвлекали от главного. А главным была она, Ирина. Ее правоту я принимала безоговорочно. Это она говорила о Маше, что та вышла замуж в восемнадцать лет, потому что Кулыгин казался ей самым умным человеком на свете. А потом перестал казаться. Разумеется, человек он был добрый, но далеко не самый умный. Как же эти слова перекликались с моей жизненной ситуацией! Он, мой парень, тоже перестал быть для меня самым умным. И сдается мне, моим парнем: в мире, где я теперь находилась, ему места не было. Безнаказанно перемещаться в нем мог только тот, кто этот мир творил, создавал.
        - Оля, вы произносите текст слишком тихо, на задних рядах вас никто не услышит!
        - По-моему, Ирина должна говорить тихо, - защищалась я, преодолевая смущение.
        - Вот так и надо сыграть: громко сыграйте ее тихую речь! - услышала я в ответ.
        Это, наверное, самое важное замечание, которое я от него получила. В таком ключе я и решила играть роль Ирины. Играть? Разве я играла? Я была ей…

        Наступил день премьеры. Странно, но я не чувствовала волнения. Видела напряженные лица своих партнеров по постановке и удивлялась своей отстраненности. Как будто меня все это не касалось, будто не я должна была впервые в жизни выйти на настоящую сцену. Я вышла, вернее, на ней появилась моя Ирина. Первое действие, второе…
        - В Москву! В Москву! - говорила Ирина.
        А потом произнесла свой заключительный монолог:
        - Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, а пока нужно жить…
        Сижу в гримерке. Ни одной мысли в голове. Как я сыграла свою роль? Хорошо, средненько или совсем провалилась? Кому так аплодировали, вызывали на поклон? Раз, другой, третий… Десятый. Надо снять с себя театральный костюм - белое платье с кокеткой, обшитой белыми кружевами, но оно будто срослось со мной. И тут входит он, режиссер:
        - Ну что ж, совсем неплохо, Оля.
        Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. А ведь правда, голова у него крупновата, думаю я лениво, будто одним полушарием мозга. Кто-то еще зашел. Ага, знаю, кто это. Адам Яловецкий, знаменитый театральный критик, пишущий статьи для одной серьезной газеты. Мужчины, кажется, недолюбливают друг друга. Кмита, холодно кивнув, уходит.
        - Дорогая Ольга, - заговорил Яловецкий, - будь я помоложе, упал бы перед тобой на колени, а так только склоняю голову. Ты - самая лучшая Ирина, которую я видел за свою долгую жизнь. У тебя, девочка, необыкновенный талант, только не дай загубить его на корню. Рановато немного начинаешь, но что делать. Зато на нашем театральном небосклоне зажглась новая яркая звездочка. И все-таки помни, девочка: от неба до ада - рукой подать. Гораздо ближе, чем ты думаешь. Не расслабляйся, будь начеку, осторожно относись к любого рода предложениям. Думаю, одной встречи с этим режиссером пока достаточно. Будет требовать большего, гони его.
        - Но это же мой учитель, - ответила я обескураженно.
        - В том-то и беда.
        «Чего ему от меня надо? Зачем он все это говорит? - подумала я враждебно. - Пусть уходит».
        - О, нет, - слышу я его голос, - так просто ты от меня не отделаешься. Я как тот человек, которому после сорока дней блуждания по пустыне без глотка воды вдруг подали бокал вина.
        - Да вас бы давно на свете не было! - рассмеялась я.
        - Значит, вы сумели воскресить мертвого.
        До конца я ему не доверяла. В голову закрались подозрения, что он немного подшучивает надо мной. Но уже наутро в газете появилась его рецензия. «Спектакль должен называться „Младшая сестра“», - прочитала я. «Так значит, успех», - подумала безучастно. На самом деле меня это не очень-то интересовало. Самым важным было снова выйти на сцену - только там я становилась собой.

        Пришла мама. «Оленька, Оля», - слышу ее голос. Врачи велели ей разговаривать со мной. Вот она и разговаривает. Все-таки подло я поступаю с матерью. Надо было посвятить ее в свою тайну. Но не могу, не могу…

        Каждая девушка помнит свою первую ночь с мужчиной. Даже если на следующий день они с ним разбежались в разные стороны. А для меня стало сокровенным другое посвящение, которое я испытала благодаря Зигмунду. Это он взял меня за руку и вывел на сцену. Вот только не знаю, считать ли это великим счастьем или великим несчастьем. Сейчас я чувствую себя несчастной, но только потому, что все так запуталось и Зигмунд был несвободен, когда мы узнали друг друга. Впрочем, если бы я с ней не познакомилась, быть может, смотрела бы на это иначе. А может, и нет. Считала бы, что устроила свою личную жизнь. А разве не так? Ведь меня полюбил человек, которого я любила. Но я была счастлива с ним только в театральной действительности - там все условно. На сцене могут стареть и молодеть по желанию, настоящий возраст при этом не имеет значения. И там мне не нужно думать о ней. У нее такие же шансы, как и у меня. От нее зависит столько же, сколько от меня. Она может выйти из тени. Ей не надо неподвижно стоять за кулисами, следить за каждым моим жестом и контролировать каждое произнесенное мною слово. Возможно, из-за этого
я начала заикаться. Могла произносить без запинки только театральные монологи. Например, монолог Ирины. Спектакль шел в переполненном зале, несмотря на то что времена для театра были непростые.
        - Они приходят посмотреть на младшую сестру, - говорил Зигмунд не без ехидства.
        Он не мог простить Яловецкому, что тот в своей рецензии ни словом не обмолвился о режиссере. Будто спектакль поставился сам собой.

        Я защитила диплом, и меня приняли в труппу того театра, в который я когда-то ездила из своего городка. Тогда, правда, я была лишь зрителем.
        Все шло прекрасно, режиссеры давали мне большие роли, такие как Джульетта или Невеста в «Свадьбе» Выспяньского. Как правило, рецензии были хорошие, но уже не такие восторженные, как после моего сценического дебюта. Во всяком случае, Яловецкий не оставлял меня без внимания, дотошно анализировал каждую мою роль, иногда ругал, но чаще хвалил. Между нами возникло что-то вроде дружбы, хотя встречались мы с ним только в моей гримерке. Он заходил после спектакля, и мы обсуждали постановку. Зигмунд бесился, его раздражали эти визиты, может быть потому, что он чувствовал: Яловецкий его в грош не ставит. А как известно, актер нуждается в признании или хотя бы в одобрении.
        - Не обращай ты на них внимания, Оля, - предостерегал меня критик. - Актеры - люди сложные, душонка у них мелкая, тебе надо всегда помнить об этом.
        - А я кто? Ведь я тоже актриса.
        - Ты?! Ты - богиня, - говорил он с усмешкой.
        Я по-прежнему жила с Дареком в тесной однушке на окраине города. Теперь наши отношения скорее можно было бы назвать дружескими. Мы спали вместе очень редко. Но такое случалось, не скрою. Виделись с ним только по вечерам, можно сказать, ночью, после моего возвращения из театра. Когда утром Дарек уходил, я обычно еще спала. Мне было довольно одиноко. Друзей не было. Пока училась в театральном, меня там любили и до сценического дебюта часто приглашали на разные вечеринки. После неожиданного успеха вокруг меня образовалась пустота.
        - Это нормально, - объяснял мне Зигмунд. - В театре дружбы не ищи, здесь царит дух соперничества.
        С Зигмундом мы практически не виделись - он работал в другом театре, а я уже не ходила на занятия в театральную школу. Иногда он звонил, спрашивал, как у меня дела. Но в один прекрасный день позвонил по вполне конкретному делу.
        - Задумали мы гастроли - поколесим по городам и весям с «Тремя сестрами», - сказал он. - Старым составом. Надеюсь, присоединишься, не подведешь?
        Я даже обрадовалась. Постановка, в которой я была занята в театре, сошла с афиши, а жалованье мое было совсем символическим. Гастроли в провинции могли поправить мое материальное положение.

        По коридору идут медсестры - только их деревянные сабо так постукивают при ходьбе. Остановились возле моей двери.
        - Здесь лежит эта актриса, - долетает до меня шепот.
        - Можешь громко говорить, она все равно ничего не услышит.
        Мое возвращение в спектакль было похоже на возвращение домой. Настоящего дома у меня никогда не было. Мать, вечно замотанная, воспитывала меня одна. Утром убегала на свою основную работу, вечерами подрабатывала билетершей в кинотеатре.
        - Кем вы себя чувствуете, - спросил меня как-то дотошный Яловецкий, - дочерью чиновницы или билетерши в «Парадизе»?
        На секунду я задумалась.
        - Ни то ни другое. Мы с мамой были как сестры…
        Критик прищелкнул пальцами:
        - Уходишь от ответа, маленькая моя, но я найду способ справиться с тобой.
        «Я сама с собой с трудом справляюсь», - подумалось мне. Пока я не понимала, как сложится моя дальнейшая жизнь. Роли приходили и уходили, потихоньку что-то от меня отнимая. Каждый раз возникало ощущение потери, будто от моей души отрезали по кусочку. А ведь мне было немногим больше двадцати. Что же станет со мной через несколько лет? Покой и гармонию в мою жизнь вносила роль Ирины. Мы накрепко срослись с ней: она была мною, я - ею. Когда она стояла, опершись на колонну в доме Прозоровых, и произносила свою реплику: «Зачем вспоминать?», все вставало на свои места. Надо сказать, что в нашем коллективе царила доброжелательная атмосфера. Мы называли себя «труппой бродячих актеров» и старались не обращать внимания на трудности в поездках. Из города в город мы переезжали в видавшем виды микроавтобусе, ночевали в гостиницах, в которых бывало по-разному. С наступлением реформ Бальцеровича Польша начала меняться на глазах, приватизация шла полным ходом, однако большинство периферийных гостиниц все еще оставались в руках государства, и это чувствовалось. Серое, застиранное постельное белье, на окнах
занавески жутких расцветок, а в ресторане - несъедобная еда. Особо по этому поводу мы не расстраивались, точнее, многого старались не замечать. Возвращаясь, уставшая, после спектакля, я не рисковала принимать гостиничную ванну - она казалась мне грязной. Я просто вставала под душ и, сама того не желая, устраивала целый потоп в ванной.
        Был очередной городок на нашем пути. Как обычно, после третьего акта я вернулась в свою гримерку. Предстояло отыграть четвертый. Присев в кресло, заметила на поручне другого кресла черную водолазку Зигмунда. Режиссер частенько ходил в ней. Очевидно, ему стало жарко и он скинул ее здесь. Гримерка была одна на всех.
        Глядя на эту водолазку, я подумала: сейчас мне предстоит произносить слова в диалоге с Тузенбахом: «Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян».
        Я подошла и прикоснулась к черной мягкой материи. И внезапно пришло озарение. Да ведь я люблю! Давно уже люблю этого человека, быть может, даже с того самого дня, когда на первой репетиции он взял меня за подбородок и, заглянув в глаза, сказал:
        - «Три сестры» - пьеса, где все происходит внутри героев. В их головах и душах. И запомни, это пьеса не грустная, а ностальгическая! - На меня тепло смотрели его глаза. - Мы ведь понимаем друг друга?
        Я кивнула, а мои растрепавшиеся волосы коснулись его щеки. Он смешно сморщил нос…
        Начался четвертый акт. Я вышла на сцену, но играть было неимоверно трудно. Временами текст как будто улетучивался из головы, а произнося слова: «Я не любила ни разу в жизни», про себя я твердила: «Неправда, неправда», и вдруг испугалась - как бы ненароком не произнести этого вслух…
        Едва зайдя в гостиничный номер и включив верхний свет, я замерла перед зеркалом, всматриваясь в свое лицо. Придирчиво изучала. Можно ли назвать его красивым? Если брать каждую черту по отдельности, счет был не совсем в мою пользу. Да, у меня большие, темно-орехового цвета глаза в густой оправе ресниц, однако нос слегка подкачал, рот пухлый с чуть выпяченной нижней губой, а дальше - острый подбородок. Но все это неплохо складывалось в одно целое. Пожалуй, главным моим козырем были волосы - пушистые, пепельно-русые, того натурального цвета, которому завидовали мои однокурсницы. Обычно я ходила с распущенными волосами - в их разлетающемся ореоле мой длинный нос был не так заметен. Кошмаром моего школьного детства стало прозвище Буратино. Когда я была совсем маленькой, то почему-то боялась этой сказки, она казалась мне жестокой. Страх наводила и сама кукла с острым длиннющим носом. В первых классах начальной школы меня изводили этим прозвищем. Правда, давно это было. Сейчас я была взрослой женщиной, которая смотрела в зеркало и задавалась вопросом, можно ли ее полюбить. Прошел год, прежде чем я нашла
на него ответ. А пока стояла и размышляла о чертах своего лица. Его можно было назвать красивым, а можно - неинтересным, но только не страшным. А мое тело? Кажется, оно было вылеплено как надо. Зигмунд как-то бросил вскользь:
        - У тебя ноги прямо как у Софи Лорен. Правда, она ростом повыше, соответственно, и ноги у нее подлиннее!
        Ага, заметил мои ноги. А может, сказал просто так, в шутку. Режиссер любил пошутить. Был мастак на шутки-прибаутки и не упускал случая позубоскалить, иногда даже, по-моему, перебарщивал. Но ему прощалось. Ему многое прощалось.
        «О господи, что теперь будет?» - растерянно думала я.

        Снова мама. И как сильно плачет!

        Мы побывали еще в нескольких городах, прежде чем вернулись в Варшаву. Коллеги замечали, что я все время не в настроении, но я объясняла это усталостью.
        - Замучили мы нашу девочку, - пожалел меня Зигмунд.
        Преподаватель по-разному меня называл: на «ты», на «вы», девочка, маленькая… А как он думал обо мне? Я наконец осознала, кто он для меня, но по-прежнему не имела понятия, кто я для него. Бывшая студентка? Преподаватель и его ученица? Но так ли это? А может, звезда? Или скорее его творение, что-то вроде Галатеи. Наверняка он думает, что сотворил меня, сформировал как актрису. К счастью, ему не передали слова, которые сказал о нас Яловецкий: «Ученица, которая переросла своего учителя». Сдается мне, что критик из чистой зловредности приуменьшал талант Зигмунда как актера и педагога. Зигмунд умел передать другим те актерские навыки, до которых дошел своей головой, а это уже немало. Говорят, такая великая на сцене фигура, как Тадеуш Лонцкий, педагогом был слабым. Учиться у него можно было, только глядя, как он играл. Но обычно это был урок унижения. Я записала на видеокассету спектакль о Богуславском. Гениальнейшая роль! Каждый раз, когда пересматриваю запись, по моим щекам текут слезы.

* * *
        Я вдруг почувствовала тоску по жизни, от которой добровольно отдалилась. Мои так называемые каникулы затянулись, да и каникулы ли это? Мне страшно, я боюсь своей неподвижности и молчания… но как мне теперь его прервать? Мой протест был спонтанным, я взбунтовалась против того, что со мной произошло… А что со мной, собственно, произошло?
        Я ехала в наш только что отстроенный дом под Варшавой в живописной лесистой местности. Сейчас осень, а весной там, должно быть, еще красивее. Птички наверняка щебечут без умолку.
        - Два этажа нашего счастья уже готовы, - сообщил мне Зигмунд по телефону. - Днем привезу мебель, поэтому из театра приезжай прямо сюда…
        И я поехала. Да не доехала. Потому ли, что не смогла? Или все-таки не хотела доехать?

* * *
        Что значит быть актрисой? Граница между работой, профессией и моей жизнью все больше стиралась. Я с головой уходила в свои роли, жила ими, не желая возвращаться к той перепуганной молодой женщине, которой тогда была. Боялась своих чувств к Зигмунду. Боялась неизвестности… Я не только не знала, как надо любить мужчину, но и не имела никакого понятия, как любить мужчину, который меня старше чуть ли не на тридцать лет. А может быть, это была вообще не любовь… может, таким образом я просто чувствовала его присутствие в своей жизни? Он все еще присутствовал в ней, хотя виделись мы не так часто. Реже, чем в то время, когда я училась в театральном, и во время репетиций «Трех сестер». Это был самый счастливый период в моей взрослой жизни. Я чувствовала, что роль Ирины мне удается, другие это тоже видели. А главное, это видел Зигмунд. Я ощущала на себе его сосредоточенный взгляд. Он был так близко, что можно было легко сосчитать темные крапинки на радужках его глаз. А что, если это всего лишь привычка? Но если так, то почему я была такой испуганной и потерянной, а присутствие Зигмунда рядом со мной не
приносило мне умиротворения? Напротив, мой страх, когда он был рядом, только усиливался.
        - Оля, что с тобой происходит? - спрашивал режиссер.
        - Просто устала. Эти поздние возвращения автобусом домой измотали меня, вдобавок бесконечное ожидание на остановке, иногда по целому часу… - придумала на ходу, не найдя оправдания получше. Сказать, что я так уж сильно мучилась, нельзя - в это время автобус был полупустой, я даже сидела, а остановка была в двух шагах от моего дома.
        Спустя несколько дней, когда после спектакля я брела к автобусной остановке, то вдруг заметила, что за мной едет какая-то машина. Меня это удивило и чуточку испугало, я ускорила шаг. Машина поравнялась со мной, и за рулем я вдруг увидела Зигмунда.
        - Старых знакомых уже не узнаем, - заговорил он в шутливом тоне, как всегда.
        - Что вы здесь делаете? - спросила я, опешив.
        Хотя в театральном училище принято было обращаться к студентам и преподавателям по имени, я никогда на это не отваживалась, и не только по отношению к Зигмунду.
        - Прыгай сюда, - он распахнул дверцу, - и не задавай лишних вопросов.
        Я села рядом с водительским местом в таких растрепанных чувствах, что не в силах была выговорить ни слова. Он тоже молчал. Машина затормозила у бордюра.
        - Ну, что? - прервал он наконец молчание. - Ты язык проглотила?
        - А… почему мы стоим? - с трудом выдавила я из себя.
        - Потому что не знаем адрес.
        И тут наконец до меня дошло: он приехал специально, чтоб отвезти меня домой.
        Зигмунд всерьез отнесся к моим словам. Со стороны могло показаться, что он просто нашел предлог встретиться со мной. Но я знаю, как было на самом деле. У него выдался свободный вечер, и Зигмунд решил подвезти меня домой. На улицах было пустынно, и наша поездка длилась всего ничего, каких-то несколько минут. Для меня, однако, она стала самой важной в моей жизни.
        - Может, зайдете на минутку? - отважилась я спросить.
        - Может, и зашел бы, если бы ты сказала мне «ты».
        - Так, может, зайдешь ненадолго?
        Он рассмеялся:
        - В другой раз как-нибудь. Мне завтра рано вставать - еду в Лодзь. На озвучивание.
        Я взлетела к себе наверх, как на крыльях. Получалось, что это было наше первое свидание, никак не связанное с работой. По крайней мере, для меня. Вполне возможно, что для него это ничего не значило: просто сделал доброе дело, подбросил до дома свою бывшую студентку. В том злосчастном интервью, когда он решился заговорить о нашем браке, Зигмунд признался: «Чувство возникло не сразу… или, другими словами, долго оставалось неосознанным, пока продолжались наши отношения преподаватель - студентка…» Педагог и студентка… Оно и понятно, такая роль ему выпала - учил меня профессии, тому, как я должна вести себя на сцене, а потом, как вести себя в любви. Но в этом я оказалась нерадивой ученицей - строптивой и непокорной, на каждом шагу создавала ему трудности в воспитании…

* * *
        Поймет ли он когда-нибудь мое теперешнее состояние? Поймет ли, почему я пока не хочу возвращаться к жизни…

* * *
        С того разговора возле моего дома прошло полгода. И вот однажды мне предложили роль в кино. Главную роль! И моим партнером должен был стать Зигмунд Кмита. Но когда я с ним советовалась, принять ли мне предложение сниматься в кино, то еще не знала, что он тоже участвует в этом фильме.
        - Конечно, соглашайся, о чем тут думать.
        - Для меня это совсем незнакомая территория, ведь я театральная актриса.
        - Хорошо, что ты так думаешь. Кино - искусство второразрядное… но оно нам необходимо. Не мы ему, а оно нам. Приносит деньги и популярность. А реализовывать себя будешь в театре.
        - Даже не знаю, - сомневалась я. - Такое чувство, что кино отберет у меня что-то важное…
        - Не бойся, я этого не допущу.
        И он сдержал свое слово. Был постоянно рядом со мной с самого первого дня съемок. Но именно это меня и расстраивало - я не хотела, чтоб он стал свидетелем моего провала. Я оказалась лицом к лицу с неизведанным - здесь не было зрителей, только глаз нацеленной на меня камеры, холодный, даже можно сказать, жестокий. Где-то за пультом находился режиссер, который молча наблюдал за моей игрой. В первый день я этого не выдержала, сбежала со съемочной площадки вся в слезах. Зигмунд тут же пришел мне на помощь:
        - Оля, все хорошо.
        - Хорошо? - Я была искренне удивлена.
        - Более того, просто отлично.
        Фильм имел успех у публики, критики приняли его прохладнее. Меня стали узнавать на улице. Даже просили автограф. Я со смехом рассказала об этом Зигмунду.
        - Ну вот видишь! Слушайся своего старого профессора.
        - Ты совсем не старый.
        - Для тебя я определенно староват. Моя дочь как-то рассказывала мне об одном, по ее словам, старичке, который, как потом оказалось, был моложе меня всего на два года! А ведь ей столько же лет, сколько тебе.
        Дочь. Так впервые в наших разговорах появилась тема его семьи. Я знала, что его жена в прошлом была актрисой, которая отказалась от своей карьеры ради воспитания детей. Их было двое - дочь, та, что моего возраста, и сын, младше ее на несколько лет. Зигмунд его страшно любил. Вслух никогда не говорил об этом, но это чувствовалось. А еще до меня постоянно доходили сплетни о его новых любовницах. В театральном училище даже кружила поговорка: «Берегись, не залети, когда Кмита на пути». Но тогда меня это так больно не ранило. Все изменилось в тот день, когда я вошла в гримерку и увидела его водолазку на подлокотнике кресла…

* * *
        Каждый раз, когда врач входит в мой бокс - у палаты, где я лежу, одна стена стеклянная (после того как меня сюда перевезли из операционной, я успела немного оглядеться, прежде чем окончательно уйти в себя), - сердце у меня замирает: боюсь разоблачения - вдруг откроется, что я притворяюсь, будто нахожусь в беспамятстве?..
        Так же я когда-то боялась, что Зигмунду откроются истинные причины моего плохого настроения и он от меня отвернется. Для меня не было секретом, что многие мои однокурсницы были в него влюблены, ведь он был известный актер и преподаватель, а кроме того, умел заморочить голову женщинам и нравился им как мужчина. Даже очень. Злые языки называли его главным героем-любовником в польском кино. Как-то раз одна журналистка, собрав студенток театрального училища, устроила опрос: что они думают о Зигмунде Кмите. Так вот, самая бойкая сформулировала общее мнение:
        - Он обожает женщин. Мы чувствуем себя в его присутствии просто великолепно.
        И я так себя чувствовала - правда, до поры до времени. Прежде меня не волновало, что он женат. О его жене я и не думала. Тем более что это не составляло труда - к тому времени, когда я поступила в театральное, ее фамилия ни в театре, ни в кино уже не была на слуху. Я даже вспомнить ее не могла. Хотела спросить о ней у Яловецкого, но побоялась, что он все поймет… В конце концов осторожно вывела его на разговор о жене Зигмунда как об актрисе.
        - Эльжбета Гурняк самую лучшую свою роль сыграла в спектакле «Мученичество и смерть Жан-Поля Марата»… Стояла на сцене в чем мать родила, как мраморное изваяние. И надо признать, статуэткой была превосходной. Ее роль не предполагала открывания рта…
        - А что, у нее плохая дикция?
        - Да я уж и не помню, - уклонился от ответа Яловецкий.
        Вот и все, что я знала о жене Зигмунда. Не стоило воспринимать замечаний Яловецкого дословно - он слыл человеком острым на язык, щедрым на обидные суждения о тех, кого недолюбливал. Как видно, Эльжбета Гурняк не входила в круг людей, которым он симпатизировал.
        А потом была наша вторая гастрольная поездка со спектаклем «Три сестры». Именно тогда наша любовь стала фактом.
        - Оля, ты уверена? - спросил меня Зигмунд, глядя прямо в глаза.
        - Давно. Два года как.
        - Нам будет трудно.
        - Можем любить друг друга втайне от всех.
        Он отрицательно покачал головой:
        - Нет. Я уйду из дома. Ты должна стать моей женой.
        «Но ведь у тебя уже есть одна жена», - подумала я.
        Мне было совсем нетрудно забыть о разнице в возрасте между нами. Зигмунд порой казался младше моих сверстников, к примеру Дарека, который в повседневной жизни был человеком довольно унылого и скучного нрава. Зигмунда он ненавидел, быть может раньше меня догадавшись о моем чувстве к «этому карлику», как он его называл. Пришел день, когда я попросила Дарека уйти. Это произошло незадолго до того, как Зигмунд занял его место. В один дождливый день Зигмунд появился на пороге моей тесноватой квартирки с одним чемоданом.
        - Думаешь, мы поместимся здесь вдвоем? - спросила я.
        - Разве у нас есть другой выход?
        Я ничего не знала о его личной жизни, кроме того что он женат и у него двое детей. Не знала, где он живет. Есть ли у него, скажем, собака. Что он вынужден был бросить ради меня, что оставить из-за того, что это не поместилось в чемодан. Потом, когда о нас сплетничали все кому не лень, до меня дошли слухи, что он оставил жене двухэтажный таунхаус на Садыбе, забрал только машину - старенький «фольксваген». Автомобиль стоял теперь возле многоквартирного дома, где я снимала однушку. Каждое утро я высовывалась в окно - проверить, на месте ли он. Автомобиль стоял себе - может, потому, что был не очень-то презентабельной колымагой, сверху донизу забрызганной грязью. У Зигмунда обычно не находилось времени помыть машину.
        «Неужели это так просто - пришел с одним чемоданом, и теперь мы вместе?» - думала я. Но на деле все оказалось не так просто, в чем мне вскоре пришлось убедиться.

        Наша первая любовная сцена разыгралась в автобусе, ночью, на трассе между Варшавой и Вроцлавом. В микроавтобусе «фольксваген», тоже довольно стареньком, у которого к тому же накрылся обогреватель салона. У меня зуб на зуб не попадал, хотя на мне была куртка. Зигмунд распахнул свою и сказал:
        - Иди сюда, воробышек.
        Моя голова лежала у него на груди, колючий свитер покалывал щеку, но какое это имело значение, когда в такой близости от меня билось его сердце? В салоне царил полумрак, другие тоже подремывали, притулившись друг к другу, - это был лучший способ согреться. Все относились к этому как к само собой разумеющемуся. В театре все происходит в сфере чувств, и физический контакт между партнерами воспринимается иначе. Ведь постоянно приходится играть «поцелуй» или «объятия» и находиться вблизи другого тела. Актеры относятся к этому не так, как обычные люди. В обыденной жизни, если ты прижимаешься к другому человеку, это может привести к определенным последствиям, приходится объясняться. В театре такие жесты не являются чем-то особенным и проходят безнаказанно. До поры до времени, как впоследствии оказалось.
        В какой-то момент почти бессознательно я протянула руку и прикоснулась к его губам. Под пальцами ощутила запекшуюся кожицу - он часто, наверно, облизывал их на ветру. Его сердце как будто затрепетало, сквозь толстый свитер до меня доносилось его участившееся биение, с минуту я вслушивалась в звук этого ритма. А потом убрала руку. Больше ничего не произошло. Но я знала, он понял, что я хотела сказать этим прикосновением. Приехав во Вроцлав, первым делом мы бросились за горячим чаем в театральный буфет. Вместе со всеми я отхлебывала обжигающий напиток, едва удерживая чашку в негнущихся от холода пальцах. Зигмунд сразу же включился в работу, давал распоряжения техперсоналу. Потом было наше представление, спектакль прошел на ура, люди аплодировали стоя. И наконец, мы оказались в гостинице. В его номер я пришла сама. Все случилось после почти шести лет нашего знакомства, если считать с того дня, когда мы впервые увиделись, вернее, когда я оказалась с ним лицом к лицу - прежде видела его только на сцене. Он сидел за столом приемной комиссии. И кажется, обратил на меня внимание.
        - А тебе тогда не пришло в голову, что для амплуа этой героини у меня длинноватый нос? - спросила я. - Я даже старалась стоять перед комиссией так, чтобы это было не так заметно…
        - Я сразу приметил тебя, мне показалось, ты чем-то напоминаешь Анну Шигулю[2 - Популярная польская актриса театра и кино.].
        - Да ведь она страшная.
        - Ничего подобного. У нее очень интересное лицо.
        - Так всегда говорят, когда не могут похвалить женщину за красоту, - с обидой в голосе заметила я.
        - Красоты как таковой не существует, - вдруг ответил он, - просто есть лица одухотворенные и есть никакие.
        А у нее какое лицо? Первое или второе?.. Она должна уже скоро появиться. Когда год за годом я отбирала у нее Зигмунда, неминуемо сближаясь с ним, она не противилась. Просто не знала о моем существовании. Положение вещей изменилось. Теперь я присутствовала рядом с ним физически, как другое тело, была его любовницей, а это было труднее скрывать. Впрочем, Зигмунд и не хотел скрывать.
        - Как же так - уйдешь из дому… Что скажет твоя жена? - растерянно спрашивала я.
        - Для меня теперь самое главное, что скажешь ты, - ответил он, и мне не понравился его ответ.
        Я все еще не могла свыкнуться с мыслью, что он тоже любит меня и хочет быть со мной. Кроме того, не до конца отдавала себе отчет в том, какую сенсацию это вызовет в нашем кругу, несмотря на то что постоянно кто-то кого-то бросал и находил нового партнера. Разница в возрасте тоже никого не должна была шокировать - таких браков, кстати вполне удачных, было уже несколько. Но на сей раз речь шла о Зигмунде. Ни для кого не было секретом, что он изменял своей жене, но, несмотря на это, их брак продлился больше тридцати лет - когда они поженились, будучи еще студентами театральной школы, им было по восемнадцать лет. Все происходило в тех же самых декорациях… ведь меня он тоже впервые увидел здесь. Возможно, если бы я первой не подала ему знаки и не пришла к нему в номер, ничего бы не было. Удивляло, с какой легкостью он поддался мне. Правда, я не понимала, зачем он собрался уходить от жены. Ради меня? Но я совсем не требовала этого. Мне вполне хватало того, что мы были близки. Что он любит меня. Секс опьянял нас. Мы торопились навстречу друг другу, тосковали, постоянно хотели быть рядом, на расстоянии
вытянутой руки.
        - Боже, как ты прекрасна, какая у тебя кожа… Оля, твой живот мог бы стать колыбелью для поэтов…
        - Ага, вместе с лицом Шигули! - парировала я.
        - Я обожаю твое лицо!

* * *
        Не скрываю ли я чего-то? Например, того, в чем не хочу признаться даже самой себе? В больницу я попала из-за… случайной аварии на дороге… И тут же воспользовалась этим в своих интересах, чтобы потянуть время… В «Мнимом больном» Арган спрашивает: «А не опасно ли притворяться мертвым?» Но я ведь не притворяюсь мертвой, я просто лежу и не открываю глаза…

* * *
        Кажется, не только я была потрясена решением Зигмунда официально оформить наши отношения. Правда, до этого ему надо было развестись. Надо сказать, развод состоялся довольно быстро по договоренности обеих сторон. Так же, без ссор и скандалов, разделили имущество. Весь ужас начался потом. Жена Зигмунда вдруг спохватилась и стала требовать отмены мирового соглашения, но судебный вердикт уже вступил в силу. Она не хотела с этим считаться. Писала заявления, объясняя, что поначалу согласилась на развод, потому что гордость не позволяла бороться за мужчину, который ее бросил. Но все произошло так быстро… Теперь она жалеет, что была столь великодушна. Ее брак с мужем длился тридцать пять лет, и нельзя вот так, одним росчерком пера, разрушать его.
        - Зигмунд, - сказала я, - если для нее это так важно, вернись домой. Это ничего не изменит между нами.
        Он пристально взглянул на меня:
        - Разве ты не знаешь старое изречение: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку»?
        Для него все было просто. Первый акт закончился, начинался второй: жизнь со мной. Проблема заключалась в том, что для меня-то это был только первый акт. Мне дали роль, о которой я не смела мечтать. Работа так меня поглотила, что не было времени подумать о личной жизни. Моя душа рвалась к Зигмунду, я хотела видеть его, встречаться с ним, хотела его как мужчину, но планов на замужество с ним не строила. Меня воротило от одного только слова «жена». Да, я поддалась на его уговоры пойти с ним под венец, однако носить обручальное кольцо ни за что не хотела. Он носил, а я свое спрятала в ящик подальше. Меня все время мучила мысль о том, что жена просила его вернуться в семью. Собственно говоря, в действительности все выглядело иначе, чем он старался мне внушить, - будто они расстались друзьями. Это было его видение ситуации, потому что он хотел, чтобы все было так. Я решила выяснить истинное положение вещей. Что, разумеется, было делом непростым и со стороны смахивало на безумие. Ну, серьезно, как это сделать? Пойти к бывшей жене моего нынешнего мужа и огорошить ее вопросом: «Что вы сейчас чувствуете?» Я
даже не знала, как она выглядит. Знала лишь одно: женщина страдает и очень несчастна. А причиной ее несчастья стала я.
        В один из дней, когда у нас не было утренней репетиции, я поехала в читальный зал Госфильмофонда и заказала папку с вырезками интервью Эльжбеты Гурняк.
        - И Зигмунда Кмиты, пожалуйста, - добавила я.
        - Выносить материалы из зала нельзя, услуга платная, - предупредил меня пожилой человек в очках. - Тридцать грошей за каждый конверт.
        «Как тридцать сребреников», - промелькнуло у меня в голове.
        Папку с вырезками о Зигмунде я отважилась попросить только потому, что была уверена - здесь меня не узнают. После довольно долгого ожидания я получила на руки обе папки. Одна была совсем тонкой, вторая - очень пухлой. Начала я с тонкой. На конвертах были проставлены даты, когда были опубликованы статьи. На первом конверте из папки Эльжбеты Гурняк стоял год - 1972-й. Чуть ли не год моего рождения… Моя рука слегка дрожала, когда я вынимала пожелтевшие листы. Первый был вырезкой из цветного издания. Дешевая бумага, напечатанные снимки выглядели будто намалеванные детской акварелью - слишком голубое небо, чересчур розовое тело модели. Меня это озадачило. Как могли попасть сюда эти снимки? Модель в раздельном купальнике была сфотографирована в разных позах. Рубрика гласила: «Давайте познакомимся». И этой моделью была… начинающая молодая актриса Эльжбета Гурняк. Рядом с фотографией было напечатано интервью с ней. А купальник? Наверное, идея фотографа. Я рассматривала ее фотографии со странным чувством - словно подглядывала в замочную скважину. Мне не понравилось, что она согласилась на такую фотосессию.
Тем более что в интервью ни слова не говорилось о пляжном отдыхе, речь шла о ее профессиональных планах. А еще о муже и маленькой дочке… Боже, я была младше их дочери… «Вы думаете, вам удастся совмещать свою профессиональную карьеру с домашними обязанностями? С обязанностями матери, прежде всего?» - спрашивала журналистка. «Очень бы хотелось, - отвечала Эльжбета. - Я люблю театр, больше всего мне понравилось играть в „Вишневом саде“. Роль была маленькая, я играла Дуняшу, горничную. Мечтаю еще сыграть что-нибудь из русской классики…» В этих нескольких конвертах (кстати, бывали периоды, когда в прессе о ней не упоминалось ни единым словом) была заключена жизнь женщины, которую я не знала, но на судьбу которой повлияла фатальным образом. Если бы не я, ее муж по-прежнему каждый день возвращался бы домой, а ведь именно этого она и хотела. Чтобы возвращался. Чтобы она могла сказать себе, что пожертвовала карьерой актрисы ради семьи, но это был ее сознательный выбор. «Я на самом деле счастлива, что моя жизнь такая, какая есть. Я отказалась от сцены лишь потому, что хотела иметь нормальную семью, мужа,
детей». Когда она об этом говорила, у нее уже было двое детей. На протяжении этих лет она еще несколько раз давала интервью. И в каждом из них говорила одно и то же: муж и дети дают мне чувство защищенности. В последний раз она упоминала об этом в интервью по случаю выхода на экран какого-то сериала, в котором она сыграла вместе с Зигмундом. Немало удивила меня еще одна большая вырезка с ней, где она вновь выступила в роли модели. На сей раз это были фотографии в роскошном глянцевом журнале для женщин - Эльжбета Гурняк с профессионально выполненным макияжем, в изысканных туалетах. В лучах яркого солнца, в дождь под зонтом. Ее лицо выглядело как маска. Странная прическа, тонны туши на ресницах и подводки на веках. И подпись: «Я делаю то, что мне нравится! Меняю свою жизнь, даю ей пинка!» Номер был прошлогодний. Ей хотелось продемонстрировать себя и доказать всем, что, несмотря на уход мужа, она не расклеилась, не опустила руки. И способна «дать жизни пинка»… С болью в сердце я раскладывала вырезки по конвертам и убирала в папку с тесемками. Торопиться домой к Зигмунду мне почему-то расхотелось. Передо
мной сейчас лежала папка, заключавшая в себе его профессиональную жизнь. Развязав тесемки, я взяла из нее самый последний конверт. Интервью, которое я не перечитывала с того времени, когда мы еще не жили вместе. Журналист задает вопрос: «Для моего поколения вы были идолом. Казалось, что вы взлетите высоко. Вы чувствуете свою ответственность за то, что так и не произошло?» Зигмунд: «Что значит „высоко“? Я сыграл более чем в ста фильмах. Это, по-вашему, как? Высоко? В смысле количества?» Журналист: «Я имел в виду качество». Зигмунд: «Не моя вина, что большая часть этих фильмов не удалась. А поскольку я в них снимался, мне приклеили ярлык гламурного актера». Журналист: «Вы собираетесь бороться дальше за первое место в нашем кинематографе?» Зигмунд: «Скорее нет, чем да». Журналист: «Каковы ваши творческие планы?» Зигмунд: «Знаете, мне хотелось бы влюбиться… так, как это бывает только в юности…»
        Когда я вышла на улицу, небо нахмурилось и начал накрапывать дождь, который перешел в ливень. Зонтика у меня с собой не было, и очень быстро я вымокла до нитки. «Мне хотелось бы влюбиться… так, как это бывает только в юности…» Ах вот оно что. Я должна была стать его новой игрушкой, старую он убрал на антресоли.

* * *
        Странное ощущение появляется, когда живешь не по календарю. Мне казалось, что я контролирую ситуацию, знаю, когда наступает день, когда на город спускается ночь. И как давно я здесь, тоже знаю. А на самом деле выходит, что я потеряла счет времени… По-моему, мне уже хочется вернуться, но немного страшно: на то, чтобы просто поднять веки, мне так же трудно решиться, как и на то, чтобы решиться пойти к ней…

* * *
        Адрес я переписала из паспорта Зигмунда. Взяла такси и поехала, но таксисту велела остановиться за несколько кварталов от дома, где она жила. Забор из рабицы, небольшой ухоженный палисадник, крыльцо, входная дверь. Все одинаковое, как и у других домиков, стоящих в ряд и соединенных между собой. Нажимаю на кнопку звонка у калитки, сердце бешено колотится.
        - Кто там?
        - Мне нужна Эльжбета Гурняк.
        - По какому вопросу?
        - Меня зовут Александра Полкувна.
        - Как вас зовут, я знаю. Не знаю только, чего вам от меня понадобилось.
        - Не могу же я говорить об этом по домофону.
        Пауза, потом звук зуммера, открывающего калитку.
        Как же долог путь от калитки до двери. Передо мной женщина в замызганном халате, с давно не мытыми, вытравленными перекисью патлами, черными у корней. А это лицо! В нем мало что сохранилось от той девушки в раздельном купальнике, и оно мало чем напоминает лицо с обложки прошлогоднего журнала для элегантных женщин. Лицо трагической актрисы…
        - Это вы хотели увидеть? - резко спрашивает она.
        От нее разит алкоголем. Молчу, потому что вдруг понимаю - не знаю, что сказать. И как ей объяснить, зачем я сюда пришла, - мне и самой это до конца непонятно.
        - Вас ждет более интересная роль, - слышу я себя, будто издалека, и меня вдруг охватывает ужас - что я несу!
        А она вдруг кидается на меня с кулаками и со всей силы бьет по лицу. Отшатнувшись, я врезаюсь в книжный шкаф, и сверху на меня что-то летит. Я ощущаю на шее теплую струйку, которая течет из-под волос. Колени подгибаются, и я оседаю на пол. Жена Зигмунда склоняется надо мной, помогает подняться на ноги.
        - О, боже, на вас грохнулась ваза, - говорит она уже совсем иным тоном: в нем не чувствуется ненависти.
        Она ведет меня в ванную, смывает с моего лица кровь. Потом роется в аптечке в поисках пластыря, руки у нее ходят ходуном.
        - Я… ударила вас, простите… но метила не в вас, а в вашу молодость….

* * *
        Теперь я не молодая, не старая… сейчас я как бы вынута из своей телесной оболочки… Я - это не моя голова, не мои руки, не мой живот, я - это только мои мысли о себе…

        Из раны на голове сочилась кровь. Меня подташнивало. Она решила, что надо срочно ехать в дежурную больницу. Оделась, нацепила темные очки и пошла в гараж за машиной. Когда я села на переднее сиденье рядом с ней, чувство у меня было такое, будто все происходит во сне. Эти солнцезащитные очки… Зачем она их напялила? Все равно в лицо ее уже никто не помнил…
        В больнице мне выбрили волосы вокруг раны и наложили швы. Рентген ничего тревожного не показал, но хирург, который мной занимался, вышел за нами в коридор и, обратившись к ней, сказал:
        - Ничего страшного, но вашей дочери несколько дней придется полежать в постели.
        Она промолчала. Из-за темных очков мне не было видно выражение ее глаз.
        - Спасибо за помощь, - сказала я, когда врач удалился. - Я закажу такси.
        Она не могла везти меня домой, и мы обе это понимали.
        Несчастный случай спутал не только мои планы, но и планы театра - в таком состоянии я не могла продолжать репетиции. Глаза у меня заплыли, а вокруг выступили синие круги, совсем как у очковой змеи. Зигмунд так перепугался, увидев меня вечером, что собрался немедленно везти обратно в больницу. Я наотрез отказалась. Тогда он повис на телефоне, обзванивая знакомых врачей. И успокоился только тогда, когда его уверили, что такой эффект часто бывает после подобной травмы.
        - Как это случилось? - расспрашивал он меня.
        - Мне на голову упала ваза, - честно ответила я.
        - А где ты была?
        - У одной знакомой.
        - У какой знакомой?
        «Хорошо тебе известной», - подумала я, но вслух, разумеется, не произнесла этого.

        Спустя неделю я вернулась к работе. Теперь мне пришлось ходить на репетиции в темных очках. Выбритое место я прикрывала платочком. Для меня уже готовили накладку - ясно же, что волосы не успеют отрасти до премьеры. Я очень часто вспоминала о жене Зигмунда, вернее, думала о ней постоянно. Как-то оставшись в гримерке наедине с Яловецким, спросила:
        - Пан Адам, а какой актрисой была Эльжбета Гурняк?
        На сей раз ему было понятно, почему я ею интересуюсь, на его лице появилась ухмылка.
        - Была у нее своя роль в мрожековском «Танго»[3 - Славомир Мрожек (р. 1930) - выдающийся польский писатель-сатирик и драматург. Его абсурдистские пьесы «Эмигранты», «Портрет» и особенно «Танго» (1964) часто ставятся на театральных сценах всего мира.], она играла Алю. Я сам тогда написал, что Кмита стоит своей жены. Переплюнул ее только количеством сыгранных ролей.
        - Я ведь не о нем спрашиваю, - резким тоном возразила я.
        - Разве нет? Ну, извини.
        Как же я его ненавидела в тот момент. Если честно, я всегда его недолюбливала, несмотря на то что он ко мне благоволил.

* * *
        А если бы Яловецкий пришел сюда? Проведать меня? Ведь здесь появляются все те, кто сыграл в моей жизни какую-то важную роль: моя мама, мой муж и одновременно первый режиссер. А если есть режиссер, должен быть и критик…

* * *
        Перед премьерой у меня не было ни одной свободной минутки, а о том, чтобы съездить к Эльжбете, и говорить было нечего. Но и после премьеры выкроить время для поездки оказалось сложно. Домой я приползала поздно вечером, измочаленная до крайности. Зигмунду даже приходилось снимать с меня сапоги. Происшествие с вазой физически меня подкосило. А может, куда-то подевался мой энтузиазм.
        - По жизни ты - человек действия, энтузиастка, - говаривал Дарек. - Дай бог, чтоб у тебя это не пропало со временем.
        Если честно, я начинала выдыхаться. Не знаю почему, то ли действительно энтузиазм проходит с возрастом, то ли приобретенный опыт кое-чему меня научил. Нет, это вовсе не означает, что я начала разочаровываться в театре, театр по-прежнему был самым главным делом в моей жизни и даже стал занимать все больше места в моем сознании. А вот на семейную жизнь меня не хватало. Не чувствовала я себя полноценной замужней женщиной, не умела справляться с этой ролью. Зигмунд, разумеется, никогда мне не выговаривал, если, к примеру, я забывала купить сахар или забрать его рубашки из прачечной, но я постоянно носила в себе чувство вины. Подспудно во мне жила мысль, что до этого у него были настоящая жена и настоящий дом. Трудно было назвать домом нашу однокомнатную квартирку. Меня сильно взволновало известие о том, что он собирается строить для нас коттедж.
        - Коттедж? - невольно вытаращила я глаза. - Дом?
        - Именно так. Дом. Наш настоящий общий дом.
        - Неужели у тебя есть на это силы? - тихо спросила я.
        Мы смотрели друг другу в глаза.
        - Вообще-то я рассчитывал на твою помощь.
        - Я… Я все время чувствую себя усталой.
        Зигмунд громко рассмеялся:
        - Ты слишком молода, чтобы такое заявлять. Это я могу так сказать. Но ты - ни в коем случае.
        «Ну понятно, я не имею права, - подумала я, - она была бы вправе такое говорить. Но тебя ведь это теперь не касается. Не касается, что творится с женщиной, с которой ты прожил больше тридцати лет. Сколько это дней и ночей? Тысячи и тысячи. Но оказывается, это не в счет. Можно себе сказать, что все начинаешь с начала… с кем-то другим. А если у этого другого нет никакого желания строить с тобой жизнь? Что тогда? Ей пятьдесят четыре года, еще приличный кусок жизни впереди. И что ей делать со своей жизнью? Дети взрослые, муж бросил».
        - Что это ты на меня так смотришь? - спросил он, хмуря брови.

        Безумная идея родилась почти одновременно с предложением, которое мне сделали в моем театре. Собирались ставить «Кабалу святош» Михаила Булгакова, и Бжеский, режиссер спектакля, хотел дать мне роль Арманды и подумывал о Зигмунде в роли Мольера.
        - Народ любит, когда на сцене играют супружеские пары, - рассуждал он.
        Я сразу поняла его задумку. Времена для театра наступили нелегкие. Надо было выбирать такой репертуар и таких актеров, которые бы могли привлечь зрителя. Отсюда это предложение мне и Зигмунду - в последнее время о нас много говорили. Тем более что всеобщий интерес к нам до конца не был удовлетворен, поскольку мы старались избегать интервью в прессе. А если уж давали, то ни слова не говорили о личной жизни. Возникшая у меня идея отдавала безумием, но я решила реализовать ее во что бы то ни стало.
        - Вы уже нашли кого-нибудь на роль Мадлены? - спросила я у Бжеского.
        - Еще думаю.
        - У меня есть для вас актриса.
        - Да? - удивился он.
        Оба они с Зигмундом взглянули на меня с интересом.
        - Пожалуй, я забегу к вам попозже, - сказала я.
        И стояла у него в кабинете уже через полчаса.
        - Ну, так что за предложение у тебя, Оля?
        Он смотрел на меня доброжелательным взглядом. Чувствовалось, что он любит меня. Впрочем, у него не было повода меня не любить. Я не строила козней и не плела интриг в борьбе за распределение ролей, не капризничала, если надо было сыграть всего лишь в крошечном эпизоде, и, как правило, не опаздывала на репетиции. Наши идиллические отношения чуточку подпортила моя выбритая из-за травмы голова, но потом все опять пришло в норму.
        - Но сначала мне надо вас подготовить, чтоб, чего доброго, вас не хватил удар.
        - Ах, даже так!
        - Даже так, но поверьте, стоит попробовать, правда-правда. Я имею в виду Эльжбету Гурняк.

* * *
        Теперь, когда я оказалась между жизнью и смертью, разве я борюсь за свое выживание? Что происходит со мной на самом деле? И насколько опасны травмы, полученные в аварии?.. По прошествии времени моя идея кажется еще большим безумием. Как мне вообще удалось довести этот замысел до осуществления и убедить все заинтересованные стороны? Играть спектакль в таком составе - полный абсурд…

* * *
        Свою поездку к Эльжбете я откладывала со дня на день не только потому, что была занята по горло, но еще и потому, что не могла подыскать подходящего повода, а просто так заявиться к ней было нельзя. Ну, что я ей скажу? Моя рана затянулась, а что нам делать с твоей?.. Правда, теперь я знала - во всяком случае, мне так казалось, - как ей помочь. Она должна, просто обязана вернуться на сцену. Это возвращение станет ее триумфом, снова вызовет к ней интерес. Отчасти гарантией успеха послужит мое с Зигмундом участие в спектакле - наш с ним брак все еще обсуждали. Получился бы отличный актерский состав с оттенком сенсации. Все остальное зависело только от нее. Я была уверена, что она замечательно сыграет Мадлену. Верила, что эта роль станет для нее тем пресловутым «пинком», который она собиралась «дать жизни», а не просто жалкой попыткой напомнить о себе, выступая в роли модели гламурного журнала, да еще под девизом: «Женщина в возрасте тоже может быть привлекательной!»
        Оставалось самое трудное - добиться ее согласия. Я долго раздумывала, с кого лучше начать, с нее или с Зигмунда. Бжеский дал себя уговорить на удивление легко.
        - А ведь она когда-то была неплохой актрисой, - в раздумье сказал он. - Играла у меня в пьесе Мрожека… Знаете, было бы даже интересно снова с ней встретиться в работе. Хотя надо признать, что ее коллеге Чижевской такое возращение на сцену не удалось.
        - Чижевскую сгубил алкоголь. А Гурняк просто осталась нереализованной. Где-то внутри в ней скрыт талант, надо только отыскать соответствующую струнку…
        «Господи, что я опять несу, ведь об этом-то я как раз ничегошеньки и не знаю, да и не могу знать», - подумала я. Но Бжеский, как ни странно, со мной согласился.
        - Пробуй, - услышала я от него.
        Итак, первое препятствие преодолено. Теперь он… Или все же она… А если Зигмунд не согласится, а я ее обнадежу? Не согласится? На крайний случай его можно заменить другим актером. Две жены, старая и молодая, - это такая же интрига, или почти такая же, как две жены и один муж (см. у Мольера)… И все-таки получить согласие от нее было важнее. Прежде всего я должна была убедить ее. Ну что же, будь что будет. Я поймала такси и отправилась на встречу приключению, у которого оказался непредвиденный конец. Снова стою у ее калитки, жму на звонок. Никто не отзывается, хотя я знаю, что Эльжбета дома - ее машина стоит возле ворот гаража. Правда, вполне возможно, она могла куда-нибудь выйти ненадолго. Я решила не отступать. Прождала час, пошел второй. Промерзла до костей и собралась уже уходить, когда раздался знакомый зуммер, приглашающий войти. На сей раз она выглядела гораздо лучше, можно даже сказать, что ее лицо изменилось до неузнаваемости. Быть может, такое преображение было заслугой макияжа. Как я заметила, наложен он был весьма тщательно. Ага, возможно, поэтому мне пришлось так долго топтаться под
дверью - она хотела встретить меня во всеоружии. А может, ей просто надоело смотреть, как я торчу у ее калитки.
        Яловецкий как-то вскользь обронил, что у него всегда возникали проблемы с определением красоты Эльжбеты. Вообще-то она была женщина красивая, но в выражении ее глаз было что-то болезненное. Я разглядывала лицо, которое время не сильно испортило, лишь немного изменило. Теперь, казалось, что это просто были две разные женщины, нынешняя, пятидесятичетырехлетняя, и та давняя, юная.
        - Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? - вполне вежливо, но холодноватым тоном осведомилась она, тем самым давая понять - о нашей прошлой встрече незачем вспоминать.
        В тот раз мы с ней попали в предлагаемые самой жизнью обстоятельства, которые навязали нам именно такое, а не иное поведение. Ей пришлось выпутываться из ситуации с упавшей на меня вазой, а поскольку до некоторой степени Эльжбета сама эту ситуацию спровоцировала, то она вынуждена была принять на себя ответственность, т. е. отвезти меня в больницу. Поступить иначе она просто не могла.
        - Я… я… в общем есть предложение, кстати, не мое, а Бжеского… Вам предлагают роль Мадлены в «Кабале святош»…
        Она смотрела на меня полным недоумения взглядом, не понимая, о чем я толкую?
        - Роль Мадлены, - повторила я.
        - Да вы спятили, убирайтесь отсюда! - крикнула она.
        Выражение лица у нее было такое, что я не на шутку перепугалась, опасаясь, что Эльжбета снова кинется на меня с кулаками.
        Я инстинктивно вжала голову в плечи. Видимо, ей стало неудобно, мой страх ее отрезвил, потому что она вдруг спросила:
        - Может, выпьете чаю? - Тон ее голоса стал совершенно иным.
        - С удовольствием, - поспешила ответить я.
        Когда она вышла в кухню, я огляделась по сторонам. Горка, стол, диван, в углу телевизор. Обстановка такая же, как во многих других квартирах, - обезличенная. На стене - репродукция с картины Пабло Пикассо «Голубь мира». Репродукция - это что-то неживое. В жизни бы не повесила такую в своем доме, «если бы он у меня был», мысленно добавила я. Про себя я когда-то решила, что у меня дома не будет. Но Зигмунду захотелось насильно меня осчастливить.
        Она вернулась с подносом, на котором стояли две чашки и сахарница. Поставила чашку передо мной.
        - Вряд ли я смогу снова выйти на сцену, - сказала она голосом человека, раз и навсегда смирившегося со своей судьбой.
        - Вы ей уже отравлены, так просто этого не забудешь.
        - А вам-то об этом откуда известно?
        Хороший вопрос. В ее глазах я всего лишь начинающая актриса, стоящая у порога своей профессиональной карьеры, в то время как у нее за спиной было несколько театральных сезонов, прежде чем она насовсем покинула театр. Я могла только догадываться, какой ценой дается такой отказ от сцены. Скажем, я ни за что не смогла бы уйти из театра, театр был для меня делом всей жизни. Она выбрала другой путь - семейную жизнь, и эта семейная жизнь чуть ли не в одночасье рухнула. Все эти годы она была просто чьей-то женой, кем-то без своего собственного лица. Теперь она стала Женой с большой буквы, а Зигмунд - Мужем. Я как бы влезла между ними. Знай я, что она не хочет давать ему развода, никогда бы не позволила Зигмунду уйти из семьи. Но он пошел на это. Ради меня. Поэтому мне казалось, я у нее в долгу. И должна отплатить… хотя бы ролью Мадлены.
        - Пани Эльжбета, - порывисто начала я, может, чуточку громковато, потому что она в испуге вскинула на меня глаза, - вы же сами когда-то сказали, что хотели бы еще сыграть в русской классике…
        - А вы откуда знаете?
        Я смутилась, судорожно соображая, что ответить. Не могла же я признаться, что вела себя как доморощенный частный детектив: пошла в библиотеку Фильмо-фонда, чтобы там, раскапывая прошлое, стать, в определенном смысле, свидетелем ее профессиональной катастрофы, а заодно катастрофы семейной, ведь старательно создаваемый ею миф о семье развеялся как дым вместе с уходом Зигмунда.
        - Ну, критик… Яловецкий… как-то при мне обмолвился…
        - А ему-то откуда знать, что я любила, а что - нет. Он ни разу не удостоил меня своими ценными замечаниями.
        - Он ведь писал о вашей работе в спектакле по пьесе Мрожека «Танго»…
        Она внимательно посмотрела на меня, и в ее взгляде мелькнуло недоверие.
        - Это Яловецкий вам об этом рассказал, просто так, ни с того ни с сего? В чем дело вообще? Чего вы от меня хотите? Может, вам просто приносит удовольствие смотреть на проигравшую женщину?
        - Еще неизвестно, кто тут проигравший, - тихо заметила я, понурив голову.
        - Как женщине, мне уже не выиграть, - грустно сказала она.
        - Но как актриса - вы еще можете. А это потянет за собой другие выигрыши, в том числе в сексе. Секс любит тех, кто выигрывает.
        Жена Зигмунда покраснела, мы обе залились краской.
        - А вы наглая штучка! Как вы смеете говорить такое! Врываетесь ко мне и несете всякую чепуху!
        - Вовсе не чепуху. Я чувствую, я знаю, что ваша жизнь может измениться.
        - Уже изменилась.
        - Изменится еще раз.
        - Если соглашусь сыграть Мадлену?
        - Да.
        - И вы мне это гарантируете?
        - Да.
        Она рассмеялась резким, неприятным смехом:
        - Мы здесь уже сыграли с вами один фарс.
        Я нервно сглотнула, как будто готовилась произнести длинную речь, но сказала только:
        - Оставляю вам пьесу, почитайте, подумайте и свяжитесь с режиссером… Он ждет вашего звонка…
        На ее лице отразилась растерянность.
        - А кто занят в остальных ролях? - спросила она.
        - Я буду играть Арманду… А Мольера… ну… пока это неизвестно…
        Я не смогла сказать ей всю правду. Она еще не переварила того, что я уже на нее вывалила.
        - Вы и я… Мать и дочь… Помнится, тот врач со «скорой» нас уже так окрестил, - задумчиво проговорила она. - Можно и по-другому сказать - две сестры и две жены Мольера…
        - Мадлена не была его женой, - возразила я.
        - Но любовницей-то была и, возможно, матерью его дочери, на которой он женился. А ведь это кровосмешение… Если бы я согласилась играть с вами, это тоже было бы своего рода инцестом…
        Я встала и направилась к входной двери.
        - Мы обе - актрисы, для нас важнее, что из этого может получиться на сцене. Сцена - это все.
        - Для вас.
        - Почему бы вам тоже не начать так думать? До свидания!
        Я развернулась и выбежала из ее дома.

        Вечером, когда вернулся домой Зигмунд, я не знала, куда глаза девать - мне было очень неловко перед ним. После первого моего визита к Эльжбете такого чувства не возникало. Быть может, еще и потому, что в тот раз я расплатилась за него травмой головы. Сейчас же мало того, что я собиралась привести в наш спектакль его бывшую жену (а ему это явно не понравится), но и вдобавок самонадеянно считала, что если Зигмунд не захочет играть с ней в одной пьесе, то это, как говорится, дело хозяйское - он вправе отказаться.
        Я украдкой наблюдала за ним. По правде говоря, не очень-то он годился на эту роль - слишком уж у него современное лицо. Ему скорее подошла бы роль какого-нибудь бизнесмена… «Бизнесмена он уже играл, - подумала я, - тоже вышло не очень. Критика фильм разнесла в пух и прах». Виной тому был сценарий. Идея показать человека, который поднялся с самых низов, заработал большие деньги, а потом в одночасье потерял все на бирже и стал бомжом, скитающимся по пригородным вокзалам, заведомо была провальной. Подобное американское кино в польском переложении удалось только одному режиссеру. Но этот человек бы Зигмунда не пригласил сниматься - слишком уж он ассоциировался у всех с ролью партизана-подпольщика. «Вы были идолом нашего поколения», - сказал журналист, бравший у него интервью. Это означало - был, а теперь нет. Все изменилось, у современного польского кино больше нет в нем потребности. Оставался только театр. Боюсь, что в нынешнем театре потребности в нем ощущалось еще меньше. Правда состояла в том, что роль Мольера Зигмунд получил только потому, что я должна была играть Арманду. А посему диктовать свои
условия он не вправе. Придется ему согласиться на участие Эльжбеты в спектакле…
        - Бжеский ищет актрису на роль Мадлены, - выпалила я, стоя к любимому спиной. Я мыла посуду, а он вытирал.
        - Ты говорила, у тебя есть идея на этот счет.
        «Сказать ему или не говорить? - пронеслось у меня в голове. - Если сказать, у него будет время подготовиться. В случае, если эта идея ему не понравится, он сумеет убедить Бжеского, что это плохая идея, или свяжется по телефону с Эльжбетой. И тогда все выйдет наружу. Она подумает, что я банальная интриганка. Можно, конечно, и так сказать, но ведь я делаю это с добрыми намерениями. По крайней мере, мне так кажется».
        - Но та актриса, о которой я думала, может не согласиться, - наконец прервала я молчание.
        - И кто она?
        - Одна моя подруга, которая просила пока не называть ее имени.
        Зигмунд взял меня за плечи и развернул лицом к себе:
        - Это роль возрастная, а такой подруги у тебя вроде не должно быть.
        Я пожала плечами:
        - Откуда тебе знать.
        - Я тебя хорошо изучил. И насколько мне известно, ни молодых, ни старшего возраста подруг у тебя нет.
        Позже, намного позже, в том чертовом интервью я прочитала сказанные мною слова: «Как педагог, Зигмунд целиком отдает себя своим ученикам, в домашней же обстановке старается избегать менторского тона. Но это вовсе не означает, что наша совместная жизнь напоминает идиллию. Иногда в спорах мы готовы выцарапать друг другу глаза, но всегда находим в себе силы договориться, пойти на компромисс». Если бы тогда, во время нашего разговора в крохотной кухне, я это осознавала, то, наверное, не реагировала бы так бурно. Ведь мы всегда можем «договориться». Вот и прекрасно. Мы легко сможем прийти к согласию - пусть Эльжбета сыграет с нами в спектакле.

        В конце концов мне пришлось задать себе этот вопрос: почему я вдруг решила пойти против Зигмунда? Ведь он был моим мужем, наша помолвка состоялась на веранде дома Прозоровых, и пока мы там оставались - я чувствовала себя счастливой и влюбленной. Но когда мы сошли с этой веранды, я стала иначе смотреть на него, да и на себя тоже… Если бы я могла восхищаться им как актером, возможно, моя любовь все время подпитывалась бы этим восхищением, но где-то в мозгу то и дело всплывало приклеившееся к нему определение:
        «гламурный актер». Зигмунд был страшно популярен, в течение этих лет он получал самые высшие оценки зрителей. Ему то и дело вручали разные награды - «Золотой экран», «Золотую утку»… Это-то меня и раздражало. Тем более что в этот же год я тоже получила премию «Золотая утка» как самая популярная актриса - скорее всего, благодаря фильму, в котором недавно снялась. Фильм очень понравился зрителям. В сущности, премии и всяческие награды меня мало интересовали. Но я ее получила, и это произошло как будто в отместку ему. «Полюбуйся, у меня тоже теперь есть премия, но при этом все отмечают еще и мой талант…» - примерно так я думала. На самом деле меня обуревали смешанные чувства. И в первую очередь мне очень хотелось, чтобы Зигмунда оценивали иначе. Один ехидный репортер написал, что после показа по телевизору Гамлета с Зигмундом в главной роли дети во дворе уже не играли в Робин Гуда и Зорро, а изображали Гамлета в развевающемся плаще и со шпагой… В ехидном пассаже журналиста была доля правды. Все роли у Зигмунда получались слишком гладкими, что ли. Такими же гладкими, каким было его лицо: чересчур
моложавое, без единой морщинки… А я, наверное, предпочла бы, чтоб на нем были складки и борозды…
        Спустя несколько дней я спросила у Бжеского, не звонила ли ему Эльжбета Гурняк.
        - Пока нет. Ты уверена в ее согласии?
        - Да, - солгала я, не моргнув глазом, - ей просто нужно время, чтобы получше ознакомиться с ролью.
        - Ну да, ну да. Конечно, пусть знакомится, только не слишком затягивает с этим.
        - Пан Анджей…. Я прошу вас пока ничего не говорить моему мужу об актерском составе…
        - Ну, разумеется, он ведь и ее муж. - Он быстро взглянул на меня и добавил: - Бывший, разумеется.
        Прошло еще несколько дней, и я не на шутку забеспокоилась из-за отсутствия известий от Эльжбеты. Опять ехать к ней? Это выглядело бы уже полным нахальством - вмешательством в личную жизнь. Но разве я уже не вмешалась в ее жизнь? В первый раз невольно. Во второй - вполне осознанно. И вообще, с какой стати я к ней лезу? И на самом ли деле делаю это только ради нее? А может, просто хочу вернуть ей мужа? Да, но разве можно вернуть кому-то мужа!.. Все так запуталось. С растущей тревогой я жила в ожидании того, что последует дальше. Я стала режиссером представления, которое разыгрывалось не только на сцене, и сама в нем участвовала, да еще в одной из главных ролей. А если я этим только наврежу, причем не только ей, но и нам с Зигмундом тоже? Игры с любовью очень опасны, а здесь их замешано целых три сразу. Любовь Эльжбеты к Зигмунду, любовь Зигмунда ко мне и моя любовь к нему. Ведь нельзя сказать, что моя любовь к нему закончилась. Я чувствовала ее во всех проявлениях и оттенках: нежность, сексуальное влечение, радость оттого, что он возвращается домой… Эту радость в последнее время сильно омрачало
чувство вины. Ведь я сознательно обманывала его. Если бы можно было с кем-нибудь посоветоваться… наверняка кто-нибудь, более мудрый, чем я, нашел бы средство, как распутать этот клубок. Например, Мольер. Если бы он закрутил такую интригу, ему пришлось бы самому все и распутывать, а у него в пьесах всегда все хорошо кончается. Я хотела благополучного конца, была согласна на любые варианты, лишь бы ни один из персонажей этой драмы не страдал либо страдал как можно меньше…

* * *
        Странный звук…. Откуда-то я знаю его, только не могу никак вспомнить… Я явно слышала его раньше… Ага, вспомнила, так скрипит поворотный механизм сцены в нашем театре, когда его приводят в действие… Да, но я ведь сейчас не в театре…

* * *
        Все-таки я ей позвонила, якобы по поручению режиссера. Раздался ее голос в трубке:
        - Не знаю, не знаю, не уверена. Это такой риск…
        - Можно, я к вам подъеду?
        Когда она встречала меня в дверях, я заметила, что ее лицо застыло от напряжения.
        Мы стоим в той самой прихожей, где во время моего первого посещения я получила вазой по голове. Но теперь мы не совсем чужие друг другу. Она - Мадлена, моя мать. А я - ее дочь, Арманда Бежар.
        - Ведь это такая богатая в психологическом плане роль, - говорю я. - Почему вы сомневаетесь?
        - Потому что никак не возьму в толк, зачем тебе это нужно…
        Мы глядим друг другу прямо в глаза.
        - Я пришла к тебе, потому что должна была прийти. А ты должна принять мое предложение сыграть эту роль. Роль Мадлены. А я буду Армандой.
        - Да, но кто будет играть Мольера?
        - Он, - отвечаю. - Роль Мольера сыграет он…
        В ее глазах появилась паника.
        - Мы втроем? На сцене?
        - Вдвоем, у меня роль скорее эпизодическая.
        Она отрицательно качает головой, одновременно пятясь в глубь квартиры:
        - Я не могу…
        - Ты должна решиться. Если до завтрашнего утра не согласишься, Бжеский возьмет на эту роль другую актрису.
        Поворачиваюсь и ухожу. Очень недовольная собой. Не надо было ей говорить, что роль Мольера сыграет Зигмунд. Пусть сперва согласилась бы. Свыкшись с ролью Мадлены, она не смогла бы уже отказаться. Ошибка, фатальная ошибка с моей стороны, которая, быть может, провалит все дело. По крайней мере, я попыталась хоть как-то наладить ее жизнь в отсутствие мужа, но если она эту помощь не примет, с меня взятки гладки. Ну да, легко сказать - «ничего не поделаешь». Понятно же, что если сейчас она не выйдет за порог своего опустевшего дома, то не выйдет уже никогда… А с другой стороны, где ее дети? Почему бы им не поддержать мать в трудный для нее час? Сын вроде бы учится за границей, но ведь есть еще дочь. Ее присутствия в жизни Эльжбеты я что-то не заметила…

        Когда спустя два дня Зигмунд вернулся домой, по выражению его лица я поняла, что ему уже все известно. Зная его порывистый характер, я ждала, что разразится скандал, но любимый вел себя подозрительно спокойно. Мы поужинали, потом принялись за мытье посуды по заведенному ритуалу: я мыла, он вытирал. За этим занятием разговор шел лучше всего.
        - Слушай, - заговорил он, - черт знает, что творится, этот Бжеский совсем спятил… Решил, что в спектакле Мадлену будет играть… моя бывшая жена…
        - Это очень интересная роль, - с притворным равнодушием констатировала я. - Не удивляюсь, что она приняла предложение играть эту роль.
        - Да, но как вы все это себе представляете? Будет скандал, сенсация… мы втроем на сцене…
        - Важен только результат, - сказала я, - если режиссер считает, что это хороший выбор, надо ему довериться.
        - И ты туда же! - крикнул он. - Да что с вами происходит? Ну нет, увольте, я не собираюсь делать из себя шута горохового. Мы с тобой должны отказаться.
        И в этот момент тарелка выскользнула у меня из рук. Зигмунд нагнулся и принялся собирать осколки.
        - Я отказываться не собираюсь! - крикнула я.
        Он поднял голову и пристально посмотрел на меня:
        - Так ты на чьей стороне?
        - На стороне женщин, - уже спокойно ответила я. - Если моя коллега по цеху получила отличную роль, я не собираюсь вставлять ей палки в колеса.
        Зигмунд все больше кипятился:
        - Какая коллега! Ты ведь ее даже не знаешь!
        - Зато ты знаешь, - холодно отчеканила я.
        - Вот именно, что знаю - она не справится с игрой на публике.
        - Яловецкий о ней другого мнения.
        - Ах, так ты знала об актерском составе раньше меня!
        - Да, я знала, знала. И вначале у меня тоже были большие сомнения, но они улетучились.
        - А вот у меня не улетучились, - заорал он.
        - Можешь отказаться, тебе необязательно играть в этой пьесе.
        Мои слова сбили его с толку, он не знал, как отреагировать.
        - Но у меня главная роль, - наконец сказал Зигмунд.
        - Главная мужская роль.
        - Почему? Главная - пьеса ведь о Мольере.
        - Да, о Мольере и двух женщинах в его жизни…
        Зигмунд махнул рукой и ринулся в прихожую. Сорвал с вешалки куртку. Вдруг страшная догадка молнией пронзила меня. Я преградила ему дорогу:
        - Куда ты собрался?
        - Не твое дело… феминистка чертова!
        - Ну ладно, прости, не так выразилась, - попыталась я исправить ситуацию, - я на стороне спектакля.
        - Дай мне пройти.
        - Ты ведь не к ней идешь?
        Мы смотрели друг на друга в упор.
        - Есть что-то еще, чего я не знаю? - спросил он.
        - Да. Роль в спектакле может в корне изменить жизнь Эльжбеты, которую ты так сильно разрушил. Вы были вместе столько лет, а теперь она для тебя просто перестала существовать.
        Ответом на это был треск захлопнувшейся за ним двери.
        И что, скажите на милость, прикажете после этого думать о мужчинах?

* * *
        Он снова здесь, пришел, разговаривает со мной. Твердит одно и то же, что я должна вернуться, чтобы мы могли начать все с начала. Но разве такое возможно… это только в театре возобновляются репетиции и даже спектакли, отмененные, к примеру, из-за болезни актера. Но то представление не было снято с афиши, а лишь на неделю отложено…

* * *
        Зигмунд изо всех сил старался воззвать к нашему рассудку, начал с режиссера, но тот был солидарен со мной: участие Эльжбеты в спектакле - классная идея.
        Мы втроем разговаривали на пустой сцене.
        - Вы этим только навредите ей, - сказал Зигмунд. - Я ее знаю, у нее слабая психика, она может не выдержать напряжения… Я вам точно говорю, Эльжбета рассыплется прямо на ваших глазах, и ее уже нельзя будет собрать….
        Бжеский исподлобья взглянул на него:
        - Ты беспокоишься о ней или о себе?
        - О себе? - Зигмунд действительно был озадачен этим вопросом. - Что до меня, то я на сцене пока чувствую себя как рыба в воде.
        - А вне сцены?
        - Моя жизнь вне стен театра не твое собачье дело, - буркнул он, спрыгивая в зрительный зал, и, быстро пройдя между рядами, звучно хлопнул дверью, а точнее, со всего размаху ею треснул. Я была потрясена этим взрывом эмоций. Даже в моменты самого сильного волнения Зигмунд никогда не позволял себе таких слов. Обычно он был взбешен, орал, но никогда так вульгарно не выражался. Должно быть, действительно потерял контроль над собой. А ведь репетиции еще не начинались. Что же будет потом, когда в театре появится она.
        Я взглянула на Бжеского, который, как и я, был сильно удручен его поведением.
        - В него словно бес вселился, - сказал он с кривой усмешкой.
        - А зачем вы тогда его провоцируете?
        - Я?! Чья это была идея, детка? Моя или твоя?
        - Сама по себе идея неплохая. Уверена, у Эльжбеты получится. Предпосылки для этого есть, роль-то сама по себе замечательная, - затараторила я. - Я даже завидую ей немного - она будет играть Мадлену… текст этой роли я знаю назубок. Исповедь Мадлены - одна из самых потрясающих сцен… «Врачи сказали, что сгнила моя кровь, я вижу дьявола, и боюсь его».
        Бжеский сделал нетерпеливый жест рукой:
        - Никогда не учи чужую роль, таковы правила. Сыграть Мадлену еще успеешь. А сейчас лучше займись Армандой и своим муженьком. Попробуй на ночь напоить его отваром мелиссы - говорят, хорошо успокаивает.
        - Пан Анджей… а что, если Зигмунд откажется играть вместе со своей женой…
        - С бывшей женой, - поправил он меня. - Когда откажется, тогда и будем думать. Ведь пока он не отказался.
        - Но у Эльжбеты вы роль не отнимете?
        - Нечего пока еще отнимать, она здесь даже не появлялась.
        - Она придет.
        - Ну, вот пускай сперва придет, а там будет видно, - отрезал Бжеский и скрылся за кулисами.
        Я осталась в зале одна. В до боли знакомой мне атмосфере: дощатая сцена, запах пыли. Это была моя среда обитания, но я вдруг в первый раз почувствовала себя здесь чужой. И кажется, впервые осознала, какую опасную игру затеяла. Я заварила всю эту кашу, мне ее и расхлебывать. Я ответственна за то, что произойдет дальше. А что может произойти, зависело уже не от меня. Вернее, от меня все-таки немного зависело, поскольку подсознательно я чувствовала, что никто, кроме меня, не сможет уговорить Зигмунда, только я могу на него повлиять. Неважно, как я этого добьюсь, главное - склонить его на свою сторону, чтобы он сыграл в спектакле и позволил сыграть в нем своей бывшей жене. Он был у нее в долгу. Я проанализировала его слова. Он сказал, что она слабая и может психически сломаться, не справиться с ролью. Наверное, не стоит интерпретировать его поведение как бунт мужчины, который не хочет, чтобы ему напоминали о том, что когда-то у него была другая жизнь и что он поменял старую жену на молодую. Зигмунд однажды признался в интервью, что не сентиментален и не любит оглядываться назад. Наверное, все-таки
дело не в этом. Быть может, он на самом деле боится за нее. Не хочет, чтобы ее постигло разочарование, и поэтому так возражает. Надо убедить его в том, что Эльжбета должна рискнуть, мы все должны рискнуть. Ради ее блага и ради театра… Трескучие, громкие слова… а что, если Зигмунд прав и из этой затеи ничего не получится? Тогда что? Как она потом вернется в свой пустой дом?.. Б-р-рр… даже подумать об этом страшно. Даже если у нее хватит смелости просто выйти на сцену, одно это уже станет победой. Если нет, все останется для нее по-прежнему. Вдруг меня охватило пронизывающее одиночество. Я была на этой сцене в образах Ирины, Джульетты, Катарины из «Укрощения строптивой», в ролях, которые так нравились зрителям. Мои роли всегда были для меня опорой, а сейчас я почувствовала себя неуверенно, как будто оказалась здесь в первый раз. Я, актриса, вдруг взялась за режиссуру, захотела срежиссировать чужую жизнь, к тому же не только в театре. Имею ли я на это право?! Дарек не раз упрекал меня в том, что я путаю свои желания с действительностью. А если искорки таланта в ее горящих глазах - только иллюзия?
Нет-нет, я не могла так жестоко ошибиться. Когда я в первый раз увидела ее лицо… Это было лицо, просто созданное для сцены. Поэтому я тогда и сказала, что ее ждет более интересная роль. Я не думала о ней как о брошенной жене, я думала о том, кого она сможет сыграть. «Врачи сказали, что сгнила моя кровь, я вижу дьявола, и боюсь его». Сперва мы этого не поняли, а ведь уже в тот самый день - хотели мы того или нет - она была Мадленой, а я Армандой…
        Бжеский так неслышно появился из-за кулис, что я испугалась.
        - И что это вы все такие нервные, - скривился он, заметив, как я вздрогнула всем телом. - Это всего лишь я, ваш режиссер. Пришел сказать - звонила твоя Мадлена, она едет сюда…

* * *
        Все шло хорошо, на генеральном прогоне в конце зрители вскочили с мест и, стоя, долго рукоплескали. Такое на самом деле бывает нечасто. Зритель на генеральной репетиции - всегда особый. Так почему же так произошло? И кто был виноват в этом?

* * *
        Дожидаться ее я не стала, покинула театр, посчитав, что так будет лучше. Бжеский пытался меня задержать, как будто боялся разговора с Эльжбетой Гурняк один на один.
        - Вы же директор этого театра и режиссер в одном лице, вам и решать, - полушутя сказала я. - Я-то тут при чем?
        - Ах ты, маленькая змея, - воскликнул он в тон мне, но с серьезным лицом. - Заварила кашу и убегаешь.
        - Но я же вернусь.
        - Очень на это надеюсь, - буркнул он.
        Домой ехать не хотелось, я знала, что Зигмунда еще нет - у него до позднего вечера были занятия в театральной школе. Я решила пройтись по магазинам, покупать особо ничего не собиралась - просто поглазеть. В городе появилось столько разных магазинов, достаточно прогуляться по Новому Святу и почитать надписи на вывесках: «Нина Риччи», «Кристиан Диор», «Эсте Лаудер»… От этих названий пахло роскошью. Я зашла в бутик модной одежды с итальянским названием: ярко освещенный зал, стены в зеркалах, дорогие наряды на манекенах, которые можно было рассматривать со всех сторон. С неуверенной улыбкой, я стояла, обнаружив, что и себя могу видеть со всех сторон. Пожалуй, впервые в жизни я так подробно разглядывала свое отражение. От моего хорошего настроения не осталось и следа. Потому что только в этих зеркалах от пола до потолка я заметила, насколько изменился мой облик. Я увидела чужую, незнакомую мне девушку с затравленным взглядом. Будто что-то засело у нее внутри и не отпускает. Этим «чем-то» был страх. Страх перед тем, что может произойти, перед тем, чему она, эта девушка, не в силах будет помешать. Страх,
что Эльжбета не возьмется за роль. Что не примет предложение режиссера. Что Зигмунд согласится на роль или от нее откажется… словом, я боялась всего. В общем, как в греческом театре - любой выход из положения может обернуться трагедией. Но пойти на попятный я уже не могла - занавес неумолимо скользил вверх.
        Зигмунд вернулся домой поздно вечером, я была уже в постели. Когда он вошел в комнату, я притворилась спящей. Но он тут же разгадал мое притворство.

* * *
        Видимо, тогда я еще была плохой актрисой, теперь мне удается его обмануть. Сейчас он играет в пьесе, которую пишу я сама…

* * *
        - Вижу, что не спишь, - сказал он. - Извини, что не сдержался, вспылил, больше этого не повторится. И… так и быть… приглашайте ее в постановку. Если вам это настолько нужно, то берите ее в спектакль. Но помните: я вас предупредил. Особенно об этом нужно помнить тебе.
        - Почему именно мне? - спросила я, открыв глаза.
        - Потому что эта ситуация тебя явно забавляет.
        - Слишком велика цена вопроса, чтобы эта ситуация могла забавлять или не забавлять меня, - отрезала я.
        - Это уж точно. Бжескому кажется, что он напал на золотую жилу, что его идея гениальна. Он хочет привлечь в театр зрителя. С таким же успехом он мог бы нанять акробатов, клоунов и глотателей огня, а не развлекать публику за наш счет.
        - Нам, актерам, всегда приходится платить.
        - Да, но на сей раз, кажется, дорого заплатить придется Эльжбете. - Никогда еще в наших с ним разговорах не звучало ее имя - Зигмунд всегда называл ее «она».
        Я приподнялась на локте:
        - А разве до этого ей не приходилось дорого платить? Ты на целые годы посадил ее дома, запер в четырех стенах, а потом оставил в этих стенах в полном одиночестве.
        - Я не собирался ее запирать в четырех стенах. Это был ее выбор.
        - И теперь выбор снова принадлежит ей, так почему ты так яростно возражаешь?
        - Она не ведает, что творит.
        - А может быть, ведает? Тогда не понимала, а теперь понимает?
        - Вы всегда правы!
        В тот момент я не поняла, имеет ли он в виду женщин вообще или ставит меня на одну доску со своей бывшей женой. Но предпочла этого не выяснять.

        Когда я пришла в театр, никого еще не было. Я сидела за столом в репетиционном зале и разглядывала свои ладони. Делала это так внимательно, будто видела в первый раз. «Она придет, - билась в голове единственная мысль, - обязательно придет…» Постепенно стали собираться актеры, пришли уже почти все, не было лишь Зигмунда - у него в это время были занятия со студентами. Играть за него должен был режиссер, который, кстати, тоже еще не появился. Но вскоре пришел и он. Теперь недоставало только Эльжбеты.
        - Ну что, можем начинать? - спросил Бжеский, как будто не замечая отсутствия Гурняк.
        А потом послышались шаги, и все как по команде повернулись к двери. На Эльжбете были свитер и брюки. Волосы старательно уложены. Макияж, правда, чересчур яркий для этого времени суток. Впрочем, это на мой вкус. К тому же у меня был один бзик: я не переносила, когда мне припудривали нос, что уж говорить о театральном гриме, в котором я, как в маске, чуть ли не задыхалась. И каждый раз умоляла гримершу, чтоб она не так сильно работала своими кисточками, штукатуря мне лицо. «Но пани Оля, - возражала она, - при таком освещении ваших глаз не будет видно из зала». - «По крайней мере, нос будет виден», - отшучивалась я. Теперь можно было позволить себе шутить на тему моего носа. Как оказалось, он не был препятствием для проникновения в царство Мельпомены. А ведь когда-то я даже подумывала о пластической операции. Но я - это я. А Эльжбета просто хотела произвести впечатление на труппу при первом знакомстве. Я, конечно, понимала ее, но предпочла бы, чтобы она вошла в зал с тем лицом, которое я увидела во время нашей первой встречи. Возможно, не будь того первого раза, ее приход сюда не состоялся бы. Я
стала инициатором ее возвращения в театр. И была этим очень горда. Все мои страхи мгновенно улетучились.
        Началась репетиция пьесы, коллеги заняли свои места.
        - Минуточку внимания, - обратился ко всем режиссер, стоя во главе стола, и все тут же затихли, глядя на него. - Мы собрались здесь, чтобы совместными усилиями возродить к жизни бессмертное произведение Михаила Булгакова, драматурга, особенно близкого нашему театру. Наш театр уже ставил такие его пьесы, как «Дни Турбиных», «Собачье сердце», «Александр Пушкин», а теперь вот решено сделать инсценировку его пьесы «Кабала святош». Пьесы Булгакова нисколько не устарели, напротив, им суждена полнокровная жизнь на театральных подмостках и дальше, поскольку Михаил Булгаков - мастер великих обобщений…
        «Вот болтун, - подумала я, - скорее бы уже переходил к сути дела».
        Я украдкой посматривала на Эльжбету, которая сидела в самом конце стола, в некотором отдалении от остальных актеров. Ее лицо с тщательно наложенным макияжем оставалось непроницаемым. Чем стала для нее новая встреча с театром? Сильно ли она волновалась?
        - Роли распределены следующим образом, - режиссер наконец перешел к конкретике, - Мольера сыграет Зигмунд Кмита, отсутствующий сегодня по уважительной причине, его подменяю я. Мадлена - пани Эльжбета Гурняк, что мне особенно приятно объявить, поскольку пани Гурняк возвращается на сцену после долгого перерыва… - Эльжбета никак не отреагировала - на ее лице не дрогнул ни один мускул. - Образ Арманды, уверен, как обычно, блестяще воплотит на сцене наша звезда… - И тут на его лице появилась сияющая улыбка, обращенная в мою сторону.
        «Зачем он все это говорит? - промелькнуло у меня в голове. - Неужели хочет унизить ее, столкнуть нас лбами, шут гороховый!»
        Не подозревая о моих мыслях, Бжеский распространялся дальше:
        - В роли Мариэтты Риваль выступит студентка второго курса театрального училища, пани Сюзанна Соколик. Мы считаем, что нашу молодежь пора приучать к настоящей сцене, поэтому пригласили ее участвовать в нашем спектакле. Сегодня она отсутствует - у нее занятие с нашим главным героем, Жаном Батистом Покленом де Мольер, в театральной школе, на следующей репетиции они оба появятся… Маркиза де Шаррона, архиепископа города Парижа, будет играть… - Дальше перечислялись фамилии других моих коллег, но я отключилась, будто внезапно потеряла слух - губы режиссера шевелились в тишине.
        «Хорошо, что на сегодняшней репетиции нет Зигмунда, - думала я, - даже очень хорошо. Эльжбета успеет привыкнуть к новой для нее ситуации, а он подключится чуть позже, и будем надеяться, что это произойдет не так болезненно». Все обратили взоры на стол, где лежал проект сценографии. Вслед за коллегами я встала и подошла к столу, чтобы посмотреть, но особенно не рвалась разглядывать детали. Потом речь зашла о костюмах.
        Действие должно было разыгрываться за кулисами театра Пале-Рояль, где актеры Мольера играют вместе с мастером его же пьесу «Мнимый больной»[4 - «Мнимый больной» - комедия-балет в трех актах Мольера и Марка Антуана Шарпантье, написанная в 1673 г.]. Такое могло быть на самом деле, наверняка так и было. А теперь мы изображаем их выходы на сцену и уходы за кулисы, где они ведут приватные разговоры. Эти приватные разговоры придумал другой, уже ушедший из мира гений - Булгаков. По мановению его вдохновенного пера Мольер, игравший роль Сганареля, появляется за кулисами и, тяжело упав в кресло, кричит: «Воды!»
        Итак…
        - Воды! - С этого восклицания, прозвучавшего из уст режиссера, заменившего во время репетиции пьесы Зигмунда, началось наше новое театральное приключение.
        Актер, назначенный на роль Бетона, жестом подает Мольеру стакан:
        - Сейчас.
        Другой актер:
        - Король аплодирует!
        Режиссер:
        - Полотенце мне! - Воображаемым полотенцем вытирает пот со лба.
        И теперь она:
        - Скорее! Король аплодирует!
        В этот момент меня охватило чувство такого восторга, что я с трудом сдержалась, чтобы не сделать какую-нибудь глупость: засмеяться во весь голос или вскочить с места и скакать от радости. «Получилось! Получилось!» - кричал кто-то внутри меня. Хотя это было самое начало первой репетиции и Эльжбета прочитала только первые слова роли:
        - Скорее! Король аплодирует!
        Я сделала это! Добилась своего! Уже тогда, тем дождливым днем, выходя из библиотеки Госфильмофонда, я упрямо думала: не должна папка с надписью «Эльжбета Гурняк» оставаться такой тонкой, она просто обязана пополниться еще парочкой конвертов с рецензиями. Вот такая мысль засела у меня в голове. Совсем как у Иуды, который хотел все исправить. Только ему не удалось это сделать…
        Поздно вечером, вернувшись домой - мы давали спектакль «Девичьи обеты» Фредро, - я заметила грустное лицо Зигмунда. «Неужели он так сильно переживает?» - подумала я, и в душе шевельнулось что-то вроде чувства вины.
        - Ты плохо себя чувствуешь? - спросила я как можно нежнее.
        - Тадеуш умер.
        Сперва я даже не сообразила, о ком это он:
        - Какой Тадеуш?
        - Ты что, совсем не в себе? Все уже знают. Тадеуш Лонцкий. В Познани, прямо на сцене, во время репетиции «Короля Лира». И знаешь, какие слова он произнес последними? «Тогда еще не все пропало. Если хотите поймать, побегайте за мной. Лови, лови, лови!..»
        «Вот как все устроено в жизни, - подумала я, - сегодня кто-то вновь взошел на подмостки, а кто-то навсегда ушел со сцены…» Вслух я этого не сказала - Зигмунд отнесся бы к моим словам как к святотатству. У него с Дареком было кое-что общее: оба считали Лонцкого великим актером.
        - Один из величайших актеров мира, - говорил Зигмунд.
        - Великий из великих, - вторил ему Дарек, разумеется не ведая о мнении Зигмунда.
        Я взялась за приготовление ужина, пока Зигмунд смотрел последний выпуск новостей; было около двенадцати. В «Новостях» говорили о Лонцком, перечисляли его самые выдающиеся театральные роли. Зигмунд выключил телевизор, и мы сели за стол.
        - Как дела в театре, как прошла репетиция? - спросил он, не поднимая глаз от тарелки.
        - Нормально, как всегда бывает на первой репетиции - суета, раздача ролей и текстов пьесы. Бжеский долго распространялся о величии Булгакова, как будто об этом никто не знает…
        - Булгаков, наверно, там, - Зигмунд ткнул пальцем в потолок, - навострил уши и слушает. - Он рассмеялся. - Не очень-то он был в почете при жизни…
        - Ну что ж поделать, бессмертие надо выстрадать.
        - Да, он страдал, и страдал немало.
        «И тебе бы не помешало, скорее на пользу бы пошло», - со злостью подумала я.
        - Думаю, наша постановка станет событием…
        - Постучи по дереву, - оборвал он меня, - сколько раз тебя учил - никогда не говорить заранее! В театре важен только результат, цыплят по осени считают…
        Повисла долгая тишина, нарушаемая только стуком приборов по тарелкам.
        - Эльжбета пришла?
        - Пришла.
        - Ну и как?
        - Хорошо. Читала роль, правда, пару раз ошиблась…
        Зигмунд перестал жевать и пристально взглянул на меня:
        - А что это ты нахохлилась, как сова?
        - Просто устала.
        - У нас сегодня был трудный день, а для Тадеуша он стал последним в его жизни. Двадцать второе февраля - черный день для нашего театра.
        Я вдруг вспомнила о Дареке и о том, чем для него стала эта смерть. И решила съездить к нему завтра утром перед репетицией.

        Дарек получил диплом, но философом не стал - переквалифицировался в компьютерщики, и, кажется, очень удачно, его ценили. Купил себе квартиру. Жил один. Я могла бы позвонить и предупредить о своем приходе, но не сделала этого. Знала, что в это время обязательно застану его - он работал на дому, создавая программы для различных фирм.
        - Вот это да-а, - протянул он при виде меня, - кто ко мне на огонек заглянул!
        Он почти не изменился, может, только немного набрал вес. До этого Дарек был худющий, прямо скажем, как жердь, это при его-то росте. Я окинула взглядом квартиру, небольшую, но отлично обставленную. В ней было две комнаты. В спальне стояла только широкая тахта и музыкальный центр хай-класса. Мы тоже хотели купить подобную установку, но нас отпугнула цена, и, кроме того, такая мощность для нашей однокомнатной квартиры была бы чересчур.
        - Вот построим дом, тогда купим… - сказал Зигмунд, когда мы выходили из магазина.
        В другой комнате, служившей Дареку рабочим кабинетом, разумеется, стоял компьютер, были еще книжные шкафы, стол со стульями и кресло с торшером для чтения. На стене, ближе к прихожей, висел постер с Тадеушем Лонцким. Не знаю, было ли это случайное стечение обстоятельств, но под плакатом горела свечка. Дарек перехватил мой взгляд.
        - Зажигаю свечки, потому что не переношу табачного дыма, - сказал он, - у меня недавно был приятель в гостях и страшно накурил.
        - Но свечку ты так и не затушил.
        - Ну, не затушил, - признался он, немного смутившись.
        Он поставил ее в память об актере. Этот рационалист и циник поставил свечку в знак траура. Меня это тронуло.
        - У тебя ко мне дело? - напрямик спросил он. Было видно, что он внутренне напрягся из-за того, что я застала его с этой свечкой.
        - Мне просто интересно, как ты живешь. Что у тебя нового? Эта смерть… мы с Зигмундом так переживаем. Зигмунд очень ценил Лонцкого.
        - Теперь он, наверно, обрадовался, что остался один на площадке.
        «И зачем я сюда пришла? - вдруг подумала я. - Два раза в одну и ту же реку не входят».
        Наш городок, мои школьные годы, те времена, в которые нас связывала с Дареком дружба, казались теперь такими далекими, нереальными. Даже то время, когда мы жили с ним под одной крышей. Моя мама любила Дарека и была страшно расстроена, когда его заменил Зигмунд:
        - Если бы ты вышла замуж за Дарека, я была бы спокойна за тебя. Он приличный парень.
        - Зигмунд тоже приличный человек, - отрезала я.
        - Оля! Побойся бога, он старше меня на три года, что уж говорить о тебе!
        Бедная мама, в тот момент она рассуждала как заурядная бухгалтерша. Мой профессиональный выбор с самого начала ее беспокоил.
        - Оля, ну скажи, сколько их, этих знаменитых актеров? - говорила она. - Пара-тройка, а остальные перебиваются кое-как.
        - Ну, дай мне хоть попытаться, мама. Вдруг получится?
        Мама только качала головой. Мой дебют в «Трех сестрах» стал для нее настоящим потрясением. Она взяла отпуск за свой счет, приехала в Варшаву и ходила на каждое представление. Поселилась в моей квартире, а Дарек на это время перебрался к другу в общежитие.
        - Я узнаю тебя и не узнаю одновременно. Знаю, что это ты на сцене, но кажется, как будто это какая-то другая женщина, незнакомая.
        - Потому что это не я, мама! Это Ирина!
        - Ирина, - неуверенно повторила за мной мама.
        Маму я очень любила, но понимания между нами не было. Мама считала, что женщина должна иметь нормальный дом, мужа, детей, семью. У нее всего этого не было - муж оставил ее, когда я была еще совсем маленькой. Поэтому так сильно она желала, чтобы у меня была семья. А в моей нынешней жизни, по ее мнению, все было плохо - ни профессии толковой, ни приличного мужа.
        - Вот появятся у тебя дети. И что, они будут звать его «дедушка»?
        «Дети! - подумала я тогда. - У него уже есть дети».
        Прямо от Дарека я поехала на очередную репетицию, на сей раз на ней должны были присутствовать Зигмунд и его студентка. Все повторяется. Я тоже играла в постановке, еще учась в театральном. С той только разницей, что получила одну из главных ролей, в то время как у нее была крохотная и лишь в одном эпизоде. Всего лишь один выход, во время которого она, выглянув в щелку между полотнищами занавеса, говорит: «Войдите в положение, господа… разъезд, господа… спектакль окончен…» «Войдите в положение, господа, - мысленно повторила я. - А кто войдет в мое положение?..» Я все еще чего-то боялась, эйфория сменялась внезапным страхом. Вдруг ничего не получится?.. Или если получится, то в корне изменит жизнь нас троих? А что, если Зигмунд вернется к бывшей жене, ведь теперь она станет звездой, сенсацией сезона, а он обожает покрасоваться в свете софитов с очередной модной актрисой. После моего нашумевшего дебюта я стала популярной, режиссеры наперегонки делали мне заманчивые предложения. Совсем недавно один из них обратился ко мне с предложением сыграть в «Мастере и Маргарите». Мне было известно, что он хочет
сделать сценическую адаптацию этого романа - он не раз говорил об этом в интервью.
        - Ты слишком молода для роли Маргариты, - сказал Зигмунд.
        - А он уверен, что я способна сыграть все.
        - Ну, это бесспорно, но мы не знаем еще, удастся ли ему инсценировка. Этот роман достаточно сложен для театральной постановки.
        - Тем интереснее задача для актера.
        - Для актрисы, - с кислой миной машинально поправил он меня.

        Когда я пришла в театр, Зигмунда еще не было, опять, наверное, примчится в последнюю минуту. Не было и Эльжбеты. Ее отсутствие сразу изменило мое отношение и к ней, и к нему. Теперь я боялась за нее. Боялась, что Зигмунд отговорил ее от участия в спектакле, убедил, чтобы она отказалась от роли, поэтому ее здесь и нет. Я почувствовала огромное облегчение, когда заметила, как она входит. Теперь мы ждали только Зигмунда, а я украдкой подсматривала за Эльжбетой и все думала, кем для меня стала эта женщина. Почему я так старалась, чтобы она вернулась на сцену? Ведь я ее совсем не знала. Тысячи мужчин женятся во второй раз, и никому из их новых избранниц не придет в голову заниматься судьбой предыдущей жены. Я не обязана была к ней приходить. Но пошла. Зачем? Она меня тоже об этом спрашивала. Мне кажется, что кто-то свыше запланировал нашу с ней встречу и разыграл эту пьесу, не спросив нас обеих. Видно, так было предопределено, что в один прекрасный день я отправлюсь к ней и эта встреча кардинально повлияет на наши судьбы. По-другому я не могу сейчас этого объяснить… Как не могу объяснить и моего
упорного желания, чтобы она сыграла Мадлену…
        Наконец появился Зигмунд со своей подопечной. Она показалась мне не особенно интересной внешне. Но наверняка эта девушка талантлива - Зигмунд старается окружать себя только талантливыми студентками. Началась репетиция. Зигмунд произнес:
        - Воды!
        А Эльжбета - свои слова:
        - Скорее! Король аплодирует!
        Все читали текст, стараясь не смотреть друг на друга.
        Никакой особой атмосферы в эти моменты не было, но это обычная ситуация на первых репетициях, когда еще не выучен текст. Однако то, что эти двое читают именно этот диалог, а не какой-нибудь другой, имело значение - по крайней мере, для меня. Когда Эльжбета прочитала: «Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит. Ну а ты, Мольер, можешь выгнать. Страшный ты человек, я тебя боюсь», а Зигмунд ей в ответ: «Не терзай меня. Страсть охватила меня», я украдкой взглянула на лица остальных актеров. Интересно, как они воспринимают их диалог? Всего текста пьесы я толком не знала, только отрывками, но меня не на шутку захватила сцена исповеди Мадлены. Я даже выучила ее наизусть, хотя другие куски текста практически не попали в поле моего зрения. А напрасно - текст был красноречивый. Боюсь, даже чересчур красноречивый. И мы трое из-за него можем попасть в ловушку, которую я сама и расставила. Впрочем, для таких опасений было уже поздно. Я все никак не могла сосредоточиться, путалась в своих репликах. В конце концов режиссер не выдержал и объявил перерыв, чтоб, как он выразился, «некоторые могли
собраться». Я понимала, что эти слова относятся в первую очередь ко мне. Вот тогда в первый раз у меня и появилась мысль о побеге. Сбежать туда, где бы меня никто не нашел и ничего от меня не требовал, чтобы наконец все оставили меня в покое.
        В перерыве Зигмунд подошел ко мне и обнял.
        - Вот как, супруги со стажем, а все еще обжимаются по углам, - пошутил он. Должно быть, он почувствовал мое настроение. Он любил меня, потому что, когда любишь, ничего не надо объяснять. Зигмунд давал мне понять, что все идет как надо, что он контролирует ситуацию.
        Я почувствовала прилив такой благодарности и любви, что глаза у меня увлажнились.
        - Только не реви, - шепнул он мне на ухо и украдкой, чтоб никто не заметил, поцеловал в висок. И вдруг стал для меня таким родным и близким. В сущности, ближе его у меня почти никого не было. А я, дура, вздумала плести интриги против него, да еще на пару с его бывшей женой, которая, в силу известных обстоятельств, просто не могла быть настроена к нему благожелательно.
        «Все, решено, надо ему рассказать, - подумала я. - Во всем признаться. Он имеет право знать об этом».

        Репетиции шли, и постепенно наш коллектив становился все более дружным. Личные проблемы отходили на второй план. Я продолжала наблюдать, можно даже сказать, подглядывала за Эльжбетой, мне было интересно, как она играет свою роль. Никогда прежде я такими вещами не занималась, всегда искала в себе идеи для каждой новой роли, но на сей раз речь шла о другом. Я смотрела, как она справляется с материалом. А справлялась она замечательно. С каждым днем ее Мадлена становилась все колоритнее. Вначале, когда они с Зигмундом начинали перебрасываться своими репликами, чувствовалось, что Эльжбета немного зажата, но со временем, по мере того как Зигмунд переставал быть Зигмундом и становился Мольером, она играла все лучше. Это замечала не только я. Атмосфера на репетициях царила приподнятая. Давненько такой не было: весь состав исполнителей как будто чувствовал, что рождается совершенно особенный спектакль. Один раз, правда, показалось, что все в одночасье рухнет. По сценарию я должна была присесть на колени Зигмунду и обнять его за шею.

        Зигмунд-Мольер:
        - Моя девочка… (Думает.) Теперь это не страшно. Я решился. (Подводит Арманду к распятию.) Поклянись, что любишь меня.
        Арманда:
        - Люблю, люблю, люблю…
        Мольер:
        - Ты не обманешь меня? Видишь, у меня уже появились морщины, я начинаю седеть. Я окружен врагами, и позор убьет меня…
        Я отвечаю:
        - Нет, нет! Как можно это сделать!
        Мольер:
        - Я хочу жить еще один век! С тобой! Но не беспокойся, я за это заплачу, заплачу! Я тебя создам! Ты станешь первой, будешь великой актрисой. Это мое мечтанье, и, стало быть, это так и будет. Но помни, если ты не сдержишь клятву, ты отнимешь у меня все.

        И тут Эльжбета ушла со сцены. Режиссер был вне себя:
        - Так и знал, что этим все закончится! Слишком много баб в спектакле.
        - Ну, почему же много, всего две, - невинно заметила я.
        - Хорошо бы на одну поменьше!
        Эльжбету я отыскала возле гардероба, она курила сигарету.
        - Ты должна немедленно вернуться на сцену, - сказала я решительным тоном.
        - Все бессмысленно, он не подходит на роль Мольера. Не годится ни в психологическом плане, ни в физическом… Ты читала «Жизнь Мольера» Булгакова? Нет? Почитай. Поймешь, каким должен быть Мольер.
        Я-то думала, что она приревновала меня к Зигмунду, а она, оказывается, сокрушалась, что он не так играет. Или, может быть, это притворство? Эльжбета просто не хочет признаться, из-за чего на самом деле она психанула? Нет, она не притворялась. Я чуяла это. Она была искренней, потому что понимала, что может себе позволить такую искренность со мной. Во второй раз в наших отношениях произошел перелом - они становились глубже, серьезнее. И это происходило независимо от присутствия или отсутствия Зигмунда. Такое положение вещей избавляло меня от чувства вины. Мы будто постепенно становились союзницами. Эта пьеса была нашей, и только нашей. Моей и ее. И никто не имел права испортить пьесу, даже Зигмунд, то есть прежде всего Зигмунд. Эльжбета давала мне понять, что мы с ней сами должны как-то справиться с ситуацией, раз режиссер не хочет нам помочь. Возможно, именно поэтому она и ушла со сцены, чтобы привлечь мое внимание. В театре игру партнеров критиковать не принято - для этого существует режиссер. Порой допускалось сделать замечание, что-то тактично подсказать, но только в определенных
обстоятельствах. Немаловажным было и то, кто делает подобные замечания. И уж конечно, этого не должна была делать ни начинающая актриса, ни тем более актриса, которая после долгого перерыва вернулась на театральную сцену.
        - Нам пора возвращаться к ним, - сказала я, глядя на нее взглядом, полным понимания. Я пыталась без слов передать Эльжбете, что ее посыл понят мной правильно.
        - Иди, я сейчас приду.
        Я вернулась на репетицию.
        - Ну и как у нее дела? - спросил режиссер.
        - Через пару минут придет, - коротко ответила я.
        - А все-таки какая муха ее укусила?
        - Женщинам иногда надо отлучиться ненадолго.
        Актер, игравший одноглазого, усмехнулся:
        - Анджей, когда столько баб занято в спектакле, нужно иметь в виду, что у них бывают месячные.
        - В тексте этого нет, какого черта ты влезаешь? Береги силы, дружок, - сказала я.
        С моей стороны это было жестоко - все в театре знали, что у этого актера проблемы с памятью, он плохо запоминал текст. Причина, как обычно, крылась в чрезмерных возлияниях… или, попросту говоря, в алкоголе.
        Вернулась Эльжбета, и репетиция пошла своим чередом.
        На следующей репетиции она подошла ко мне и вручила конверт. Мне даже не пришлось гадать, что находится внутри. Конечно же роман Булгакова. И я не ошиблась. Читала его втайне от Зигмунда, не хотела, чтобы он застал меня за чтением, потому что это действие было направлено против него и против того, как он играет в этой пьесе, а доказательства его вины символично звучали со страниц этой небольшой, но прекрасной книги под названием «Жизнь Мольера». Да-да, Зигмунд ничем не напоминал Мольера. У него не было ни морщин, ни той усталости от жизни, о какой написал Булгаков. Ведь Мольер чувствовал себя усталым, и его новая влюбленность, страсть стала для него непосильным бременем. Он знал, что должен заплатить за это сполна, но пойти на попятную не мог… его любовь к Арманде сродни смерти… А Зигмунд влюбился, будучи полным сил и энергии мужчиной, которому везло в жизни. Он регулярно играл в теннис, без конца мотался на стройку нового дома и вовсю наслаждался мной. И в роли обладателя молодой жены ощущал себя беззаботно… Разве он мог понять этого замученного хлопотами человека, запутавшегося в сетях своей
любви к женщине намного моложе себя, которая к тому же могла оказаться его собственной дочерью… А вот Эльжбета сумела понять свою героиню, это становилось заметнее от репетиции к репетиции. Не отдавая себе отчета, мы становились скорее зрителями актрисы, нежели ее партнерами по игре. От сцены исповеди в ее исполнении буквально захватывало дыхание.
        - Я больна, мой архиепископ, - говорила она голосом тяжелобольного человека.
        Актер, занятый в роли Шаррона, тоже играл во всю силу - Эльжбета всем нам задавала высокую планку.

        Шаррон (страдальчески):
        - Что же, хочешь оставить мир?
        Мадлена:
        - Давно хочу оставить мир.
        Шаррон:
        - Чем больна?
        Мадлена:
        - Врачи сказали, что сгнила моя кровь, я вижу дьявола, и боюсь его.
        Шаррон:
        - Бедная женщина. Чем спасаешься от дьявола?
        Мадлена:
        - Молюсь.
        Шаррон:
        - Господь за это вознесет тебя и полюбит.
        Мадлена:
        - А он не забудет меня?
        Шаррон:
        - Нет. Чем грешна, говори.
        Мадлена:
        - Всю жизнь грешила, мой отец. Была великой блудницей, лгала, много лет была актрисой и всех прельщала.
        Шаррон:
        - Какой-нибудь особо тяжкий грех за собой помнишь?
        Мадлена:
        - Не помню, архиепископ.
        Шаррон (печально):
        - Безумны люди. И придешь ты с раскаленным гвоздем в сердце, и там уже никто не вынет его. Никогда. Значение слова «никогда» понимаешь ли?
        Мадлена (подумав):
        - Поняла. (Испугалась.) Ах, боюсь.

        Наш не особенно одаренный коллега играл духовного отца, исповедника, и одновременно соблазнителя. Он говорил умильно, чтобы вытянуть из Мадлены правду, но за этой умильностью скрывалась угроза. А Мадлена была просто Мадленой.

        Шаррон (превращаясь в дьявола):
        - И увидишь костры, а меж ними…
        Мадлена:
        - …ходит, ходит часовой…
        Шаррон:
        - …и шепчет… зачем же ты не оставила свой грех, а принесла его с собой.
        Мадлена:
        - А я заломлю руки, Богу закричу.
        Шаррон:
        - И тогда уже не услышит Господь. И обвиснешь ты на цепях, и ноги погрузишь в костер… И так всегда. Значение «всегда» понимаешь?
        Мадлена:
        - Боюсь понять. Если я пойму, я сейчас же умру.

        Лицо Эльжбеты исказило страдание, его черты застыли. Я даже испугалась, не случилось ли что с ней на самом деле. Но, слава богу, все это касалось только ее героини.

        Мадлена (вскрикивает слабо):
        - Поняла. А если оставить его здесь?
        Шаррон:
        - Будешь слушать вечную службу.

        Звукорежиссер засмотрелся на главную героиню и не вовремя пустил запись с хором детских голосов, вернее, здорово опоздал с включением, Эльжбета же, шаря руками как во тьме, продолжала:

        Мадлена:
        - Где вы, святой отец? Хочу слушать вечную службу… Давно, давно я жила с двумя, с Мольером и с другим человеком, и нажила дочь Арманду, и всю жизнь терзалась, не зная, чья она.
        Шаррон:
        - Ах, бедная…
        Мадлена:
        - Я родила ее в провинции, уехав на время от Мольера. Когда же она выросла, я привезла ее в Париж и выдала за свою сестру. Он же, обуреваемый страстью, сошелся с ней, и я уже ничего не сказала ему, чтобы не сделать несчастным и его. Из-за меня он совершил смертный грех. Живет, быть может, со своей дочерью, а меня поверг в ад.

        В этот момент подопечная Зигмунда, студентка, игравшая Риваль, захлюпала носом. Все взоры обратились на нее.
        - Вы что творите? - резко спросил режиссер. - Вы нам дезорганизуете работу…
        Девушка расплакалась во весь голос:
        - Я… я никогда не видела вблизи, чтоб кто-то так играл…
        - Ох уж эти мне бабы, - махнул рукой режиссер. - Внимание! Работаем!
        Но не только она восприняла столь эмоционально эту сцену, все мы были потрясены. Впервые Эльжбета играла так самозабвенно.
        Потом был мой выход.

        Арманда (входя в исповедальню):
        - Нет, нет, она сестра моя, сестра. - Я, то есть Арманда, в ужасе защищалась.
        - Она твоя мать. Ты дочь Мольера и Мадлены, - гремел Шаррон. - Тебе я прощаю. Но сегодня же беги от него, беги.

        «Быть может, и я от него сбегу», - промелькнуло у меня в голове, и в этот момент наши с Зигмундом взгляды встретились. В его глазах я заметила страх.

        После репетиции мы пошли в буфет небольшой компанией, выпить чаю. Зигмунд, как обычно, торопился - у него были занятия. Он забрал с собой плачущую студентку, которая все никак не могла отойти от того, что произошло на сцене. Я тоже сильно переживала. Мы все переживали - нечасто случается такое чудо.
        - Элька, - сказал один из коллег, обращаясь к Эльжбете, - притормози немного, а то не дотянешь до премьеры? Сегодня был полный улет! У нас у всех крышу снесло.
        Эльжбета улыбнулась одними краешками губ.
        Домой я пришла поздно вечером, едва живая, с полными сумками продуктов, которые успела купить до спектакля. Сразу следом за мной пришел Зигмунд.
        - Я, как дурак, ждал тебя у театра, а ты поехала на автобусе, - обиженно сказал он.
        - Мы ни о чем не договаривались.
        - Но ты же знаешь, что я всегда стараюсь тебя подвезти после спектакля.
        Обойти молчанием то, что произошло на репетиции, мы, конечно, не могли. Как обычно, разговор состоялся за мытьем посуды. Я мыла, Зигмунд вытирал.
        - Напрасно она так рисуется, - сказал он. - Первые репетиции существуют для того, чтобы хорошенько освоиться с текстом.
        - Ты учил меня по-другому.
        - Ну да, играть надо, но не в полную силу, весь энтузиазм обычно приберегают под конец.
        - А меня сегодняшняя репетиция многому научила.
        Он презрительно фыркнул:
        - Интересно, чему ты могла научиться? Она же не владеет театральной техникой.
        Я взглянула на него:
        - Что ты этим хочешь сказать? Что тебе не понравилось, как она играла?
        - Не то чтобы не понравилось. Она неплохо справляется с этой ролью…
        - Да она просто великолепна!
        - Ты преувеличиваешь.
        Негодование вспыхнуло во мне с такой силой, что я не смогла сдержаться, хотя понимала, что говорить этого не стоит.
        - Она играет лучше всех, а тебя на сцене вообще не видно! - выпалила я.
        - Ты всего лишь начинающая актриса и не можешь оценивать мою игру, - резко одернул он меня, швырнул кухонное полотенце на пол и вышел. Я услышала, как он включил телевизор.

        Это были трудные для нас дни. Все старались соответствовать Эльжбете, но как можно соответствовать тому, кто не играет, а проживает свою роль на сцене, кто полностью слился со своей героиней. От репетиции к репетиции становилось понятно, что Эльжбета даже не собиралась перед нами рисоваться. Каждый раз, когда мы смотрели сцену исповеди, нас охватывала дрожь от восхищения. А ведь ничего особенного она не делала. Говорила тихим, чуть запинающимся голосом известный нам текст, но эти слова в ее устах были преисполнены правды. Никто не станет отрицать, что один актер способен произнести слова «Быть или не быть?» и вызвать бурю восторга, а другой скажет те же самые слова - и никакого отклика не последует.

* * *
        А какой отклик может вызвать у окружающих моя мистификация? Зачем мне понадобилось обещать себе, что, пока Эльжбета не окажется у моей кровати, я не признаюсь, что все это время ловко притворялась? Ведь это она разорвала наш неписаный договор… просто не явилась на премьеру, обманула наши ожидания… более того, фактически уничтожила спектакль, потому что с актрисой, вышедшей ей на замену, мы уже не могли так играть, как с Эльжбетой… Зачем же я продолжаю торчать в этом состоянии полусна-полуяви, если оно меня все больше тяготит?.. А пребываю я в нем, потому что веду диалог сама с собой, и этот разговор еще не закончен…

* * *
        Однажды после репетиции Эльжбета подошла ко мне, терпеливо переждав, пока вечно торопящийся и вечно опаздывающий Зигмунд куда-то в очередной раз умчался. У него всегда было полно дел: занятия со студентами, запись на радио, съемки на телевидении в телеспектаклях, идущих еженедельно по понедельникам, а сразу после них переговоры с дирекцией о инсценировке «Дзядов» Мицкевича. С этой идеей он носился давно. Но для такой объемной постановки были нужны деньги, и немалые, а их-то как раз и не было. Наконец, партия в теннис и занятия на тренажерах, как минимум, час. Он очень заботился о своей физической форме. И это тоже отличало его от Мольера. Мольер не думал об этом, болел всеми возможными болезнями, которые усугублялись его ипохондрией.
        Следует отдать должное гениальному человеку, который умел посмеяться над тем, что его больше всего угнетало, - посмеяться над самим собой способны только очень великие люди… Мнимый больной Мольер пишет пьесу о мнимом больном… «Бакалавра, если поссум, затрудню одним вопросом: как лечить диабетиков, астматиков, таблетиков? Клистерум вставляре, постеа кровь пускаре… Бене, бене, бене, превосходно!»[5 - Перевод Щепкиной-Куперник. Цит. по изданию: Ж. Б. Мольер. Собр. соч. в 2 т. М.: ГИХЛ, 1957.]
        А тут Зигмунд, никогда не жалующийся даже на головную боль, когда половина театральной школы валилась с ног от гриппа, решил сыграть Мольера. Это, помимо сложностей в работе над образом, означало еще большее уплотнение его непростого распорядка дня.
        Прямо скажем, непосильный груз для одного человека, который жил с женой в крохотной однушке и не имел возможности отдохнуть дома. Мы постоянно натыкались друг на друга, а наводя порядок, то и дело перекладывали вещи из одного места в другое и потом не могли их найти. Однажды текст его роли оказался в корзине с грязным бельем, и никто из нас не мог вразумительно объяснить, как он туда попал. В другой раз полчаса искали теннисную ракетку, в то время как партнер Зигмунда по теннису ждал его на корте. Зигмунд психовал, но, увидев, что я собираюсь разрыдаться, тут же ласково произнес:
        - Ну что ты, девочка моя, стоит ли плакать из-за этого? Если мы до сих пор не поубивали друг друга на этих паре-тройке квадратных метров, это означает только одно: мы очень любим друг друга.
        А то, что он всегда помогал мне… Как-то раз, когда Зигмунд собрался уже уходить на занятия и стоял на пороге, в ванной прорвало трубу, и он, засучив рукава, принялся собирать тряпкой воду вместе со мной.
        И несмотря на все это, я поспешила принять приглашение его бывшей жены, да еще искренне обрадовалась этому.
        Проходя мимо цветочного магазина, даже подумала, не купить ли ей цветочек, но говорят, что женщина женщине не должна дарить цветов, а кроме того, после моего первого к ней визита, который закончился рухнувшей мне на голову вазой, такой подарок выглядел бы бестактно. Поэтому решила прихватить только бутылку вина. Оказалось, ей тоже пришло это в голову. Сперва мы откупорили мою бутылку с красным вином. Эльжбета водрузила на стол бутылку с белым.
        - Помнишь, был такой фильм «Поворот»? - спросила она, когда в первой бутылке почти не оставалось вина. - Ой, о чем это я, ты не можешь помнить - ты тогда пешком под стол ходила. Это единственный фильм, в котором мы снялись вдвоем с Зигмундом. Две главные роли… - Она искоса поглядела на меня: - Может, хочешь посмотреть? У меня есть кассета, когда-то его показывали по телевизору…
        - Хочу, - вежливо ответила я, хотя вовсе не была уверена, что мне этого хочется.
        - Это хороший фильм. Правда, критики сделали вид, что не заметили его. Зигмунд там хорошо сыграл.
        Она включила телевизор, и через несколько секунд на экране появилась надпись: кинообъединение «Тор» представляет фильм «Поворот»; в ролях: Иоанна - Эльжбета Гурняк, Франек - Зигмунд Кмита… Это была история медсестры, женщины, у которой все хорошо в личной жизни: заботливый муж, собственная квартира. Словом, все на своих местах. И вдруг в ее жизнь врывается беспокойный тип, этакий социалистический аутсайдер с запутанной биографией. Он слегка не в ладах с законом, с безумными идеями и обаянием, перед которым не устоять. В общем, этакий польский Ален Делон. Делон был таким же породистым и так же хорошо играл в своих многочисленных фильмах, более или менее удачных. В фильмах, которые забывались сразу же после просмотра. И что, разве его называли, как Зигмунда, «гламурным» актером? Мне хорошо запомнилась только одна его роль. Однажды по телевизору поздно ночью показали черно-белый фильм. Пленка была сильно повреждена, кое-где поцарапана, фильм был снят очень давно и назывался «Рокко и его братья». В творческой биографии Зигмунда такого фильма не было. В сущности, он не сыграл ни одной по-настоящему
крупной или хотя бы значительной роли. Посмотрим, может, это ему удалось в «Повороте»?
        Меня сильно взволновало его появление на экране, он был так молод… Боже, каким же молодым он был! Наверно, ему было столько же, сколько мне сейчас. Мне сделалось чуточку грустно оттого, что мы с ним тогда не встретились. Впрочем, что я говорю, ведь я в то время еще «под стол пешком ходила», как выразилась его бывшая жена.
        Иоанна долго сопротивлялась своему чувству к нашему аутсайдеру, подозревая, и вполне справедливо, что это для нее плохо кончится. Как в воду глядела. Франек чуть ли не силой усадил ее в угнанный автомобиль и повез кататься, на повороте машину занесло. Героиня погибла. В последней волнующей сцене Франек вытирает вытекшую изо рта любимой струйку крови. В этом жесте было столько нежности, будто она еще могла чувствовать ее.
        Я смотрела фильм, и одна мысль не давала мне покоя: зачем Эльжбета решила показать мне этот фильм? Может, рассчитывала, что он послужит вступлением к серьезному разговору? Что, если она пригласила меня к себе с какой-то целью - скажем, чтоб потребовать расстаться с мужем? И что мне ей ответить, если она об этом заговорит?
        - Ну и как тебе? - спросила она, выключая видеомагнитофон.
        - Хороший фильм.
        - Зигмунд отлично играет.
        - Ты тоже отлично играешь.
        - Мне кажется, я на экране немного вяловата… Мне всегда было трудно привыкнуть к камере, она меня смущала. Ты обратила внимание, как я хожу? Словно кол проглотила.
        «Зачем она мне все это говорит?» - подумала я.
        Эльжбета откупорила вторую бутылку и подала мне наполненный бокал.
        - Ты в своем последнем фильме играла лучше меня, - сказала она. - Умеешь работать на камеру. А мне, сдается, сильно навредила учеба в театральном - оттуда выходишь с такой манерой игры… Одни актрисы способны ее преодолеть, другие нет… - Она снова искоса взглянула на меня. И вдруг выпалила: - Оля, честное слово, я тебя люблю. И хочу сказать, что, общаясь с тобой, больше получаю, чем отдаю. До этого я тебя ненавидела, а ты взяла и изменила мою жизнь…
        - В этом есть и хорошее, и плохое, - заметила я.
        - Больше хорошего. Ты не подумай, что я оставалась в тени Зигмунда только потому, что мне нужно было воспитывать наших детей. Это был предлог, своего рода защитный барьер, за которым я могла спрятаться… мне ведь не особенно везло с предложениями - режиссеры не приглашали меня в свои фильмы и постановки. В те времена в моде был другой тип актрис, другой тип красоты. А я каждый месяц таскалась за жалованьем в театр, и это был единственный повод для моего появления там… Я сильно переживала из-за этой ситуации… В моей жизни было столько неудач.
        - Но ты ведь так хорошо играла в «Танго» Мрожека…
        - В театре ведь всегда как, поначалу все софиты направлены на тебя, а потом они гаснут, один за другим, и на смену тебе приходят другие… Тебе тоже не помешало бы помнить об этом.
        Я молча кивнула.
        - А… твои дети? - отважилась я спросить.
        - Сын за границей, учится там, с момента нашего развода вообще не дает о себе знать - обиделся на нас обоих… А с Эвой мы живем душа в душу. Собственно, она меня содержит. Эва деловая, есть в ней предпринимательская жилка, у нее своя фирма. Она владеет ей вместе со своим мужем… То, что Зигмунд ушел от нас, никак на нее не повлияло - она считает, что его присутствие в семье давно уже стало номинальным… - Эльжбета помолчала, задумавшись на секунду. - А знаешь, честно говоря, мне нужен был не столько сам Зигмунд, сколько сам факт наличия брака. Это ведь как структура, сформировавшаяся за много лет. И вдруг вся эта конструкция заваливается. И что тогда делать?
        - Спасаться, - вставила я. Голова у меня слегка кружилась - я ведь практически не пью, только изредка позволяю себе бокал вина. Да и вся, прямо скажем, необычность ситуации - сидим с бывшей женой моего мужа и разговариваем о том, о чем говорить нам с ней не следует.
        - За то, чтобы женщины ни днем, ни ночью не теряли бдительности! - громко изрекла Эльжбета, подняв бокал. - Помните: в любой момент ваш муж может достать с антресолей чемодан и сбежать…
        Я вдруг вспомнила день, когда Зигмунд нарисовался на пороге моей однокомнатной квартиры с чемоданом в руке, и мне стало жутко неловко. Эльжбета, казалось, не замечала моего смущения.
        - Бывает, и женщины уходят, - сказала я.
        - Но гораздо реже. А у брошенных женщин, по сравнению с мужиками, шансов практически нет. Посмотри, что творится в нашей среде, сколько мужей поменяло своих жен на более молодых, а старые жены живут в одиночестве и одиноко стареют, потихоньку превращаясь в печальных соломенных вдов…
        - Ты считаешь, что Зигмунд променял тебя на меня, - сказала я, с трудом сглотнув слюну, что обычно означало крайнюю степень волнения.
        - Если бы я так думала, тебя бы здесь не было. Хотя, что скрывать, поначалу я так и считала, но потом, когда увидела тебя… - Она осеклась. А я испугалась того, что она собиралась произнести. - Ты не похожа на тех куколок из театральной школы, которые цепляются за ректора или преподавателя ради того, чтоб не потеряться на сцене или навсегда с нее не исчезнуть. Ты настоящая актриса. И сдается мне, вы с Зигмундом и вправду любите друг друга… Что, конечно, вовсе не означает, что он лучше своих знаменитых горе-приятелей…
        Она подлила мне вина в бокал, а когда склонилась надо мной, я ощутила ее кислое дыхание. К горлу подступила тошнота.
        - Зигмунд любит повторять, что всегда забывает о своих днях рождения, он даже вроде как пропустил свое пятидесятилетие. Но этому верить нельзя. Зигмунд до дрожи боится потерять свою мужскую силу… втихомолку-то он считает свои годы, еще как считает… Впрочем, кто не считает? Я тоже считаю… ты, может, еще нет, а я давно уже считаю…
        «Но ведь это не моя вина, что вы оба стареете», - с обидой подумала я.
        Неожиданно она громко расхохоталась:
        - Заруби себе на носу: ежедневная партия в теннис для него важнее всего, важнее даже самой великой любви. Если бы ты поставила его перед выбором, он выбрал бы корт, а посему тебе лучше не ставить его перед выбором… - Ее лицо стало серьезным. - Но при этом ты - не его алиби и не его защита от старости. Он полюбил тебя по-настоящему… У него и раньше случались романчики. Был даже случай, когда он ездил в Краков к одной актрисе из Старого театра, все об этом знали, а меня это не волновало. Я жила сама по себе, вне нашего театрального сборища сплетников… я даже рада тому, что он с тобой и что вы поженились… это выглядит как-то благороднее… И ты… только не обижайся… ты для него не просто тело, и это меня примиряет с ним… оправдывает в моих глазах…
        - Для нас троих, - тихо начала я, - самое важное в жизни - театр…
        - Сказала Арманда Мадлене, - закончила она с легкой гримасой. Кажется, она была уже в хорошем подпитии.
        - Прекрасной Мадлене! Потрясающей Мадлене!
        - И жутко испуганной.
        - И чего же она боится? Ей уже нечего бояться…
        - «Врачи сказали, что кровь моя сгнила, и я вижу дьявола, и боюсь его».
        Я потянулась к ней, а она, обняв, баюкала меня, как мать своего ребенка.

        Мы с Эльжбетой после репетиций частенько сбегали куда-нибудь вместе. Гуляли по городу, либо ехали в Лазенки[6 - Парк в Варшаве с памятником Шопену и ансамблем небольших дворцовых зданий.]. Иногда уезжали за город на ее машине. Приближалась весна, дни становились все длиннее, погода была прекрасная…

        Шла седьмая неделя репетиций, все меньше времени отделяло нас от премьеры. И это чувствовалось. Я мчалась в театр как на крыльях. Меня там ждала уже не только Мадлена, но и Эльжбета. Однажды во время нашей прогулки вдоль берега Вислы я спросила ее:
        - Зачем ты показала мне тогда тот фильм? Это что-то значило?
        - Просто хотела показать тебе, что киноактриса из меня никакая.
        - Да, но в фильме играл и Зигмунд.
        - Он был лучше меня.
        - Зато теперь ты лучше, это видно всем. Даже не знаю, как он справится с этой ситуацией…
        Она взглянула на меня, как обычно чуть скосив глаза. По-моему, у нее было легкое косоглазие. Возможно, поэтому Яловецкий тогда сказал, что в ее лице есть что-то болезненное. Но эта деталь не портила ее, наоборот, придавала женственности и обаяния. Одна из итальянских актрис, не помню ее фамилии, тоже была чуть раскосой, а в прессе ей пели дифирамбы по поводу ее красоты. О, господи, как же ее фамилия?.. Эльжбета наверняка должна ее помнить, но нельзя же взять и спросить ее: «Как фамилия той итальянской актрисы, у которой один глаз чуть косит?»
        - Справится, не волнуйся, - сказала она. - Он всегда найдет выход из положения.
        В ее голосе послышались недобрые нотки.
        - Ты ненавидишь его? - отважилась я спросить, полагая, что наши, превратившиеся уже в более чем тесные отношения позволяют мне задать такой вопрос.
        - Может ли нравиться человек, от которого зависишь?
        - Ты от него не зависишь. Это он теперь от тебя зависит. Можешь помочь ему сыграть роль, а можешь обломать весь кайф…
        Она усмехнулась:
        - Я слишком хорошо его знаю - в последний момент он вывернется, придумает что-нибудь и снова будет наверху…
        Я покачала головой:
        - Да что он может сделать? Через две недели премьера. Мадлена в твоем исполнении великолепна, а его Мольер очень неубедителен…
        - Я давно тебе говорила - он не должен был его играть.
        - А… - махнула я рукой, - не наше дело.
        - Разве? А я думала, что наше…

        С некоторых пор я чувствовала, что Зигмунд хочет меня о чем-то попросить, только не знает, как начать. Может, он хочет поговорить о своей роли? С каждой репетицией он играл все хуже. Странно, что у режиссера не было к нему претензий - он не делал ему никаких замечаний. Возможно, режиссер посчитал, что одной звезды вполне достаточно, чтобы держать на уровне весь спектакль. Ведь именно так было с Лонцким. В постановке все могло идти вкривь и вкось, но стоило появиться на сцене Лонцкому, и зрительское внимание было целиком отдано ему. В нашем спектакле «Кабала святош» ярче всех выделялась Мадлена.
        - Оля, видишь ли, тут такое дело… - наконец решился Зигмунд на разговор. - Готовится к выходу один новый журнал, что-то вроде польского «Пари-матч», и главный редактор предложил нам обоим дать интервью для его первого номера.
        Я ошарашенно уставилась на него:
        - Интервью? Вдвоем с тобой?
        - Ну да, сразу с нами обоими.
        Выражение лица у него было смущенное.
        - Но ведь мы с тобой решили не давать подобных интервью. Наша личная жизнь должна была быть табу для всех.
        - Согласен, ты, конечно, права, но… они предложили большие деньги, у них богатый фонд… и все такое… это их первый номер. Журнал получил приличную сумму на раскрутку, понимаешь?
        - Ага, как все эти немецкие журнальчики, которые то и дело рекламируют по телевизору. «Только у нас! Зигмунд Кмита и Александра Полкувна рассказывают о своих тайнах. Купи и убедись сам!»
        Зигмунд все больше заводился:
        - Послушай, это совершенно другое дело! А кроме того… Я уже дал согласие.
        - Мог бы сперва со мной посоветоваться. Но если ты с ними уже договорился, разве у меня теперь есть выход?
        Он пристально взглянул на меня. Зигмунду показалось подозрительным, что я так легко согласилась. А сдалась я так быстро, потому что еще вчера прогуливалась с его бывшей женой, отчего чувствовала себя перед ним виноватой - он ведь ни сном ни духом не знал о наших встречах после репетиций. Как же я потом пожалела о своем поспешном согласии! Интервью превратилось в маскарад с переодеванием. Зигмунда облачили в смокинг, а меня - в длинное вечернее платье, к которому добавили нитку жемчуга. Потом мне еще несколько раз пришлось переоблачаться - то в костюм с мини-юбкой красного цвета (при этом меня заставили дефилировать на высоченных каблуках), то в свитер под горло и юбку. Меня жутко утомили и само переодевание, и позирование перед объективом фотографа, который безапелляционно распоряжался:
        - Так, а сейчас обнимите мужа за шею, голова к голове… склонитесь к нему поближе… и улыбочку, пожалуйста, в тридцать три зуба.
        «Тебя бы заставить улыбаться во все зубы», - бесилась я про себя, но сделала все, как он велел, - мне очень хотелось, чтобы Зигмунду достались эти деньги, в которых он так нуждался для завершения строительства дома.
        - Неужели сумма и правда настолько велика? - спросила я, когда банда фотографа с ассистентами и визажистов наконец убралась восвояси.
        Съемки остались позади, осталось провести интервью.
        - Правда, - ответил он, - их хватит, чтобы покрыть крышу.
        - Ну, что же, я рада, - закрыла я вопрос.
        Беседа с журналисткой на первый взгляд была приятнее фотосессии. Я говорила то, что наметила заранее. И после ее ухода тут же обо всем забыла. Неудивительно, ведь я так спешила в театр. Потом собиралась поехать к Эльжбете. Мы заранее условились на определенный час - она хотела мне кое-что показать. Однажды я ее спросила, чем она занимается в свободное от домашних хлопот время. Как проходит ее день, разумеется, когда нет репетиций.
        - Ты ведь уже знаешь, меня содержит дочь, я тебе говорила, - ответила она.
        - Ну а вообще что в твоей жизни происходит? Что ты обычно делаешь?
        - Звезды рассматриваю.
        - Ты серьезно?! Как это?
        - У меня на крыше есть телескоп. Ты не представляешь, как это увлекательно. Я знаю о звездах почти все… но хочу знать больше. - Она посмотрела на меня. - Это ты себе вообразила, что все начинается и заканчивается театром. А на свете есть столько интересных вещей. К примеру, астрономия. Иногда я полночи провожу за телескопом. И тогда все становится на свои места. Если бы не это мое увлечение, не знаю, что бы со мной было после его ухода… А так я себе объяснила, что он и я - лишь пылинки в огромном космосе… какое имеет значение, что чувствует какая-то пылинка…
        Я была так поражена этим признанием, что долгое время не знала, что сказать. И заявила самое дурацкое из всего возможного:
        - Но ты ведь не хотела мириться с разводом, писала разные заявления, только было уже поздно.
        - Не писала я ничего. До меня тоже дошла эта сплетня. Неужели и ты думаешь, что я до такой степени глупа, чтобы хлопотать об отмене судебного решения?
        - Так значит, это была сплетня?
        - А ты еще не привыкла, что в театральной среде сплетня заменяет правду? Об этом известно всем - так удобнее.
        - А почему ты так быстро дала ему развод?
        - Ну, потому что он этого очень хотел.
        - А ты?
        Она горько усмехнулась:
        - Хочешь спросить, люблю ли я Зигмунда? И да, и нет.
        - Совсем как я, - вырвалось у меня.

        Я провела с ней на крыше много часов. Она объясняла мне, где какое созвездие находится.
        - Вот там, посмотри, Большая Медведица, а там созвездие Возничего… Но самое увлекательное - рассматривать Луну. Ты знаешь, что такое лунные фазы?
        - Ну, это такие мини-затмения, - ответила я неуверенно.
        - Когда светлая сторона Луны недоступна для наблюдения с Земли, говорится, что Луна прибывающая. И находится она между Солнцем и Землей. С этого момента начинается медленный переход от новолуния к полнолунию… Как-нибудь я тебе расскажу, какое влияние полнолуние оказывает на организм человека…
        - Знаю, в это время волки воют на луну…
        - Представь себе, люди тоже.
        Когда мы спустились вниз, я бросила взгляд на часы - было около двух ночи.
        - Ой, как поздно, - ужаснулась я. - Мне надо скорее попасть домой. Можно, я закажу такси с твоего телефона?
        - Знаешь что, переночуй у меня. Мы перекусим, и я постелю тебе в комнате наверху.
        Я удивленно воззрилась на нее - предложение было шокирующим. Кроме того, Зигмунд не имел представления, где я и что со мной. Позвонить ему я не могла, потому что в нашей однокомнатной квартирке все еще не было телефона. Впрочем, это имело свои положительные стороны: лишний раз никто не побеспокоит. Что касается предложений новых ролей, то меня всегда можно было застать в театре, а Зигмунда - в тех местах, где он бывал с завидной регулярностью. Я не в состоянии была ей сказать, что не могу остаться, потому что ее бывший муж будет обо мне волноваться. Она и сама это хорошо понимала. Не исключено, что именно поэтому Эльжбета хотела всеми силами меня задержать.

        - Не хотелось бы причинять тебе хлопоты, - сказала я.
        - Останься, мне будет только приятно.
        В тот момент я ее ненавидела, но отказать так и не сумела.
        - Ты знаешь, что такое «метеоритный дождь»? - спросила она за ужином.
        - Не очень.
        - Падающие звезды - это всего лишь световой эффект. Происходит он оттого, что метеориты врываются на огромной скорости в земную атмосферу. Самый интенсивный такой дождь наблюдался в ночь с шестнадцатого на семнадцатое ноября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года над Америкой, точнее, над Аризоной…
        Я посмотрела на нее:
        - Жаль, что ты не стала астрономом.
        - Сама жалею. Но теперь это всего лишь забава, хобби.
        - Зато у тебя есть твое профессиональное дело.
        - Ага, любовь, - сказала она и рассмеялась, но это было как-то неискренне.
        «С чего я взяла, что она меня любит? - подумала я. - Она ведет какую-то свою игру. Может, она хочет поссорить нас с Зигмундом, поэтому уговорила остаться у нее? Все-таки я должна настоять на своем и вернуться домой на такси. А если она обидится и не явится из-за этого на репетицию…». Я постоянно боялась - вдруг что-то случится, и она не придет?
        - То, что ты мне показала, это потрясающе, - сказала я, чтоб прервать молчание, - но на это можно посмотреть один раз, другой, а что дальше?
        - Есть такой журнал, называется «Проблемы», время от времени я для него пишу.
        - Но ты ведь актриса!
        - Уже нет. Я вернулась в театр, потому что для тебя это было важно. У тебя такое трогательное лицо… особенно когда ты вот так испуганно смотришь. Просто я подумала: раз это ее каприз, почему бы мне его не исполнить.
        - Каприз? - вскинулась я. - Это твое жизненное предназначение.
        - Я так не думаю, моя жизнь не сводится к одному только театру.
        - Для меня - да.
        - А для меня - нет. И учти это.
        Я вскочила с места:
        - Да если бы ты по-настоящему так думала, разве бы ты сыграла так эту роль?
        - Успокойся и сядь. Я еще не сыграла. Премьеры еще не было, - сурово сказала она.
        Ее реакция меня вовсе не удивила - всем известно, что актеры суеверны. И я в том числе, правда, куда в меньшей степени, чем, например, Зигмунд. Как-то перед премьерой он уронил листок с текстом роли. Я нагнулась, хотела поднять и отдать ему, а он вырвал у меня скрепленные листы, бросил обратно на тротуар и принялся топтать ногами. Я думала, что Зигмунд внезапно сошел с ума, а это была всего лишь какая-то актерская примета.

        Домой я вернулась утром, около десяти утра, посчитав, что в это время Зигмунд уже уедет на занятия со студентами. Но он меня ждал. Лицо у него было такое, что я невольно испугалась. Он был бледен, под глазами образовались темные круги.
        - Где ты была?
        - Спросил ревнивый муж…
        - Я тебя серьезно спрашиваю.
        - А я серьезно отвечаю. Была у подруги.
        - У подруги с Урсынова?[7 - Один из районов Варшавы.]
        Я расхохоталась, но смех мой был слегка наигранный - чувствовала себя виноватой. Вообще-то я не предполагала, что Зигмунд воспримет мое отсутствие так остро. Правда, до этого я еще ни разу не ночевала вне дома.
        - Подруга с Урсынова в штанах, да? Я прав?
        - Нет, ты неправ, - ответила я решительно. - Я была не на Урсынове, а на Садыбе, и не просто у подруги, а у твоей бывшей жены Эльжбеты. Мы с ней засиделись-заговорились…
        Я думала, он мне не поверит, а если и поверит, то как-нибудь язвительно прокомментирует, но он только бросил:
        - Я бы предпочел, чтобы вы обе не так сильно меня любили.
        Генеральный прогон в присутствии публики начался минута в минуту. Зрительный зал был полон. По городу уже разнеслись слухи, что в спектакле заняты артисты, которые в обычной жизни составляют любовный треугольник. Во втором ряду я увидела долговязую фигуру Яловецкого. Он никогда не упускал случая поприсутствовать, если в театре происходило что-то интересное. Но его привели сюда не кружившие по городу сплетни - он пришел на событие. И конечно же не будет разочарован. Мы уже были в костюмах и выглядели совсем по-другому, нежели на первых репетициях. Костюм помогает четче обрисовать роль. Иногда в нем легче играется, но бывает, что он мешает. Мне показалось, что костюм Арманды пришелся мне впору.
        Уже были установлены декорации: кулисы театра Пале-Рояль. Тяжелые занавесы, зеленая афиша с гербами и орнаментом, а на ней написано большими буквами: Комедианты господина… и чуть помельче:

        Жан-Батист Поклен де Мольер - Зигмунд Кмита
        Мадлена Бежар - Эльжбета Гурняк
        Арманда Бежар де Мольер - Александра Полкувна
        Сцена представляет собой две грим-уборные, разделенные завесой. В первом отсеке - зеркало, кресло, висящие на вешалках театральные костюмы, в другом - огромное распятие с горящей свечой перед ним. Булгаков написал в ремарке, что это лампадка. И что в первой уборной зажжено множество свечей, а в скобках заметил: «Свету, по-видимому, не пожалели». А во второй уборной на столе только фонарь с цветными стеклами. Так пожелал автор, а декоратор полностью исполнил свое пожелание. Булгаков написал: «На всем решительно, и на вещах, и на людях (кроме Лагранжа), - печать необыкновенного события, тревоги и волнения. Лагранж, не занятый в спектакле, сидит в уборной, погруженный в думу. Он в темном плаще. Он молод, красив и важен. Фонарь бросает на его лицо таинственный свет».
        Все так и было: уже на протяжении многих дней в нашем театре царили тревога и волнение, нас не покидало ощущение, что на наших глазах творится что-то исключительное. И не только благодаря самой пьесе. Немаловажное значение имело появление в театре Эльжбеты. Ее участие в спектакле для всех нас стало допингом. Как только она появлялась, у всех менялось выражение лиц, даже голоса звучали иначе. Настрой был приподнятый, хотя пока что шли только репетиции. К примеру, актер, исполнявший роль Лагранжа, стал подражать ему не только на сцене, но и в жизни - просто перенял манеру поведения. Это было даже забавно - он стал иначе двигаться, говорил как-то по-другому. То есть явно отождествлял себя с персонажем из пьесы. Зигмунд не преминул съязвить: высшая интеллигенция подмяла под себя низшую. Но Зигмунд играл в спектакле Мольера, а Лагранж был лишь летописцем великого человека. И прежде чем настоящий занавес начнет ползти вверх, он уже сидит у себя в каморке, за столиком, и, повернув фонарь так, что тот заливает всю его фигуру зеленоватым светом, записывает, вслух повторяя записанное:

        Лагранж:
        - Семнадцатое февраля. Было четвертое представление пьесы «Мнимый больной», сочиненной господином де Мольером. В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аграна, упал на сцене и тут же был похищен, без покаяния, неумолимой смертью. (Пауза.) В знак этого рисую самый большой черный крест. (Думает.)

        Тут актер, играющий Лагранжа, задумывается, лицо его меняется, приобретая одухотворенное выражение, одновременно множество оттенков истинно человеческой печали отражается на нем. А это означает, что наш коллега великолепно играет.

        Лагранж:
        - Что же явилось причиной этого? Что? Как записать? Причиной этого явилась ли немилость короля, или черная Кабала?.. (Думает.) Причиной этого явилась немилость короля и черная Кабала. Так я и запишу. (Пишет и угасает во тьме.)

        Конец пьесы, заключительные слова Лагранжа.

        Мне нельзя было становиться зрителем, но я не могла удержаться - с нетерпением ждала выхода Эльжбеты. Я будто раздвоилась. Произносила свои слова, а перед моим мысленным взором маячило раскрасневшееся лицо студентки с курса Зигмунда.
        Мольер говорит: Кажется, я порвал ваш кафтан?
        А эта несчастная кричит: О, боже, как я выгляжу…
        И выбегает за кулисы. Когда она проносится мимо меня, я ощущаю тянущийся за ней острый шлейф пота. Это театр. А ведь играть семнадцатилетнюю Арманду нужно было ей. Я уже немного старовата для этой героини. И это тоже театр. Выход Мадлены на сцену сопровождается громким перешептыванием. Если уж я, стоя за кулисами, слышу, ей наверняка слышно даже лучше - она находится ближе к зрительному залу.

        Мольер:
        - У меня тут такое дело. Я хочу жениться.
        Мадлена:
        - На ком?
        Мольер:
        - На твоей сестре.
        Мадлена:
        - Умоляю, скажи, что ты шутишь.

        В зале - шум, слышны вздохи.

        Мадлена:
        - Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит. Ну, а ты, Мольер, можешь выгнать. Страшный ты человек, Мольер, я тебя боюсь.
        Мольер:
        - Не терзай меня. Страсть охватила меня.

        Мадлена падает на колени, подползает к Мольеру.

        Мадлена:
        - А? А все же… измени свое решение, Мольер. Сделаем так, будто этого разговора не было. А? Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе… Ты почитаешь мне третий акт «Тартюфа». А? По-моему, это вещь гениальная…

        Как же она великолепно это произносит, заискивающим тоном смертельно раненной, но мудрой женщины, которая знает, что ей нельзя это показывать.

        Мадлена:
        - А если тебе понадобится посоветоваться, с кем посоветуешься, Мольер, ведь она - девчонка… Ты, знаешь ли, постарел, Жан-Батист, вон у тебя висок седой… Ты любишь грелку. Я тебе все устрою… Вообрази, свеча горит… камин зажжем, и все будет славно. А если, если уж ты не можешь, о, я знаю тебя… Посмотри на Риваль… Разве она плоха? Какое тело!.. А? Я ни слова не скажу…

        «Боже, - думаю я, - как же это перекликается с нашей жизненной ситуацией, ведь они с Эльжбетой могли так же разговаривать, когда он уходил от нее ради меня… А Риваль играет его студентка… Не такая опасная с этой точки зрения, как я, потому что он не влюблен в нее… И почему мне это раньше не пришло в голову? Да потому, что он плохо играл, а теперь играет потрясающе. Мольер, достойный Мадлены. Что за метаморфоза произошла с ним? С чего вдруг такая разительная перемена? Не могли же его так изменить грим и костюм? Хотя… загримированный - нос лиловый с бородавкой, преувеличенный парик и карикатурный шлем, грим плывет с лица, смешиваясь со струйками пота, - он вызывал смех. Булгаков хотел, чтобы его герой выглядел смешно. Зигмунд так и выглядит - смешно и одновременно трагически.
        Именно в этот момент происходит следующее:

        Мольер:
        - Одумайся. Что ты говоришь. Какую роль на себя берешь.

        Она вскакивает с колен, ее лицо искажает бешенство, она фурией мечется по сцене.

        Мадлена:
        - На ком угодно, только не на Арманде! О, проклятый день, когда я привезла ее в Париж.

        И снова общий вздох волной проходит по залу, на сей раз вздох восхищения игрой их обоих, я чувствую это. Скоро мой выход. Представление продолжается. Сейчас будет знаменитая сцена исповеди. О, боже, только бы не произошло ничего плохого и ничто Эльжбете не помешало, как в тот раз - не вовремя пущенная звукозапись с детским хором. Но ничто, слава богу, не в состоянии помешать тому, что происходит на сцене.
        Столько раз я уже видела ее в этом эпизоде, и каждый раз она кажется недосягаемой в этой роли.
        Когда она говорит заключительные слова монолога: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…», я ощущаю, как слезы текут по моим щекам. А ведь в театре я плачу, только когда Лонцкий играет в пьесе «Тартюф, или Обманщик». Так, может, это неслучайно, что она вернулась на сцену в тот день, когда Лонцкий навсегда ушел с нее? Быть может, они поменялись, он передал ей свою гениальность…
        Эльжбета уже рядом со мной, за кулисами, касаясь моей мокрой от слез щеки, тихо шепчет:
        - Ты с ума сошла - тебе сейчас выходить на сцену!
        И легонько подталкивает меня к выходу из кулис. Я вхожу в круг света, приближаюсь к исповедальне, где меня ждет Шаррон. «Арманда имеет полное право плакать в такой момент», - думаю я.

* * *
        Тогда, в тот краткий миг за кулисами, когда она покинула сцену и выпихнула меня на подмостки, между нами что-то произошло. В тот момент мы были единым театральным целым.

* * *
        Нельзя ликовать заранее. Теперь я это знаю на собственном опыте. И запомню на всю оставшуюся жизнь. За кулисами я бросилась Зигмунду на шею:
        - Как же ты потрясающе играл!
        - Премьеры еще не было.
        - Для меня она уже состоялась сегодня, ничего большего в театре не может произойти!
        На его лице мелькнул страх. Похожий страх был у него в глазах, когда Бжеский, войдя в гримерку, сказал, что Эльжбету нигде не могут найти и, если она не придет через полчаса, придется отменять премьерный спектакль. Все, что творилось потом, я помню как сквозь туман. Отчетливо запомнила только приезд в театр дочери Зигмунда, вернее, их дочери, Зигмунда и Эльжбеты. Она была похожа на них обоих - пол-лица его, пол-лица - ее. Лоб, разрез глаз, нос - матери, а рот и подбородок - отца.
        - Где она? - заорал Зигмунд. - Как она могла подложить нам такую свинью!
        Его дочь слегка поморщилась. Она была спокойна, даже холодна.
        - Я не глухая, зачем ты кричишь? - ледяным тоном сказала она. - А кроме того, отец, ты перепутал роли - не в той пьесе играешь. Теперь у тебя роль престарелого Ромео в другой постановке…
        Я думала, Зигмунд бросится на нее с кулаками, даже готова была заслонить ее собой, а она продолжила тем же самым спокойным тоном, обращаясь теперь ко всем присутствующим в гримерной:
        - Эльжбета Гурняк играть не будет. Не будет, и все. И она не обязана перед вами извиняться.
        - А надо бы, - произнес Бжеский спокойным голосом. - На моей памяти не было такого, чтоб кто-либо из моих актеров сорвал премьерный спектакль.
        - Теперь вы знаете, как это бывает, когда из-за кого-то у человека срывается вся жизнь, - сказала дочь Эльжбеты и ушла.
        Никто не пытался ее задержать.
        - Кто-нибудь был у Эльжбеты дома? - спросил режиссер.
        - Закрыто на все замки, - ответили ему. - Телефон тоже молчит.
        Откуда-то сзади раздался шепот, что дочь Зигмунда и Эльжбеты отъезжает от театра за рулем самой последней модели «мерседеса». Все происходящее сильно отдавало какими-то дьявольскими кознями. «Скорее всего, что-то случилось, - лихорадочно думала я. - Произошло что-то такое, из-за чего она не смогла прийти, ее выручила дочь, но сказала нам совсем не то, что просила передать ее мать. Дочь говорила так, будто хотела посильнее досадить отцу. И ей это удалось на все сто процентов».
        - Я вас предупреждал, - заговорил бледный как полотно Зигмунд. - Она испугалась выступать на публике. Эльжбета всегда этого боялась, ее била дрожь перед каждым выходом на сцену, поэтому она и перестала играть…
        «А что, если Эльжбета таким образом решила отомстить, а ее дружба со мной была лишь расчетливой игрой? - Эта мысль не давала мне покоя. - Что, если месть была направлена не только против меня, но и против Зигмунда, а одновременно и против театра, который ее оттолкнул?..»
        - Пойду объявлю зрителям, что спектакль отменяется, - сказал расстроенный Бжеский.
        Все разошлись кто куда, я осталась одна в гримерной. Через некоторое время в комнату вошел актер, игравший Одноглазого, и швырнул мне на колени глянцевый журнал.
        - Возможно, причина в этом, - бросил он на ходу и стремительно удалился.
        В недоумении я взяла в руки журнал. На обложке красовалась фотография Зигмунда со мной. Я обнимала его за шею, глядя с улыбкой прямо в объектив. «Моя клоунская улыбка! - осенило меня. - В ней все дело!» Поперек обложки тянулась надпись: «Зигмунд Кмита любит за двоих!» Заголовок меня сильно насторожил. Судорожно листая страницы, я отыскала текст интервью в середине журнала. На развороте были и другие наши фотографии, а в самом низу мелким шрифтом значилось: «Одежда предоставлена следующими фирмами…» - и перечень. «Даже тут не преминули уколоть», - подумала я. Но что там упоминание о предоставленной напрокат одежде! Как оказалось, нас подставили по полной программе. Зигмунд в интервью вышел законченным фигляром, а я - идиоткой, которая говорит, к примеру, такие вещи: «В ящике стола я держу фотографии с автографами Зигмунда Кмиты, Эвы Вишневской и Януша Гайоса. Храню их с того времени, когда они приезжали на гастроли в наш городской театр, тогда я была еще школьницей. А теперь мы неразлейвода с Эвой Вишневской, частенько бываем в гостях у четы Гайос, а Зигмунд Кмита… ну это понятно…» Что за стиль!
Сплошное вранье! Начать с того, что в нашем городке не было театра. С Эвой Вишневской я едва знакома. А Януш Гайос, как и мы, строит дом, и ему сейчас не до гостей. И это еще ничего. Дальше я прочитала якобы свой ответ на вопрос журналистки: как отреагировали знакомые, родственники и семья Зигмунда на известие о нашей свадьбе? «Меня затравили, я боялась одна выйти из театра, случалось, угрожали по телефону, по почте приходили анонимные письма. Но мой муж говорил: „Ничего, подождем, в конце концов ей надоест!“ И, как всегда, оказался прав». Читая эту кошмарную отсебятину журналистки, я ощущала, как кровь стынет у меня в жилах, казалось, что еще минута, и сердце мое разорвется. Или просто остановится и никогда больше не забьется снова. «Вы многое пережили, однако не побоялись играть в „Кабале святош“ вместе с другими актрисами». - «Я не мстительна, зло забываю быстро, помню только добро». - «Спасибо за беседу».
        «Итак, - думала я, - жирно подчеркнутые слова: „…в конце концов ей надоест“ и „…вместе с другими актрисами“ - это и есть та самая причина, по которой она не пришла на премьеру. Я бы тоже не пришла. Ни один человек, окажись он на ее месте, не пришел бы… Интересно, читала ли ее дочь интервью? Если да, то из нее получилась бы великолепная актриса - ни одним словом не задела меня в разговоре. Даже не упомянула, отчего мне не легче… Повезло так повезло… И с этим интервью тоже. Ведь с таким же успехом эти слова можно было вложить в уста Эльжбеты. Вопрос: „Как отреагировали ваши знакомые и семья на новый брак вашего мужа?“ И ответ. В точности такой же, какой вложили в мои уста. С другим вопросом та же история: „Я не мстительна…“ - и так далее и тому подобное. Куда лучше было бы, если бы Эльжбету одели так, как меня. Я бы простила. Она меня - нет, потому что поверила всему. В противном случае премьера не была бы отменена. Почему редакторам журнала не пришла в голову эта идея? Исповедь обиженной жены не менее интересна, чем откровения ее преемницы. Если кто-то написал текст интервью, исключив из него
большую часть моих высказываний, то почему бы не привести слова третьей стороны? Ведь в статье намекалось на любовный треугольник. И заголовок мог быть получше… Например: „Танго втроем“… „Как вам танцуется с обеими женами? Какую из них можно назвать лучшей партнершей? А удобно ли вам, ведь этот танец для двоих танцоров. Для двоих, а не для троих…“ - „Вполне можно приспособиться…“ - мог бы ответить Зигмунд…»
        В коридоре послышались голоса. Я вздрогнула, будто меня поймали с поличным, только вот на чем? На выдумывании действительности… В этом меня частенько упрекал Дарек, который сам стоял твердо на земле. Редакция журнала не могла пригласить Эльжбету, как третью сторону, для интервью, даже если бы это был тайный разговор. Потому что именно мы с Зигмундом взяли деньги за интервью. Свинью не подкладывают тем, кому платят. В роли оскорбленной невинности тут выступаю я. Симпатии редакции явно на моей стороне - бедная женщина, преследуемая угрозами и анонимками… Нам заплатили за это. Зигмунд подсчитал, что полученная сумма была эквивалентна моему трехгодичному жалованью в театре…
        «Дай бог, этого хватит, чтобы закончить крышу, - подумала с неожиданным для самой себя спокойствием, - но в этом доме я жить не стану».
        Кто-то открыл дверь в мою гримерную. «Только бы не он, - промелькнуло у меня в голове, - и только не сейчас… Сейчас мне не хочется его видеть». Но это оказалась студентка Зигмунда. Она все еще была в театральном костюме, как, впрочем, и я.
        - Зрители покидают театр, - сказала она голосом, близким к истерике.
        Лицо у нее пошло пятнами, зрачки расширены, будто в глаза ей закапали атропин.
        - А где остальные?
        - У директора в кабинете, советуются, каким спектаклем заменить…
        «Значит, это все-таки правда - она не будет играть Мадлену, - подумала я с горечью. - Ее сыграет кто-то другой…»
        - Директор просит вас тоже прийти.
        - Режиссер, - машинально поправила я.
        - Но ведь он еще и директор. - Она смотрела на меня блестевшими глазами.
        Отмена премьеры для нее, должно быть, стала ударом. Это огромное переживание для любого актера, а для меня… просто катастрофа… Если уж Эльжбета не пришла, значит… Но почему, почему?.. Неужели какое-то глупое интервью должно было разрушить то, что мы вместе строили, я и она. Недели тяжелейшего труда, усилий, и все это насмарку, потому что какому-то журнальчику захотелось пробиться на рынок. «Всегда все дело в деньгах», - подумала я с отвращением. Мне стало жутко обидно, что она так мало мне доверяла. Ведь Эльжбета должна была бы меня уже знать и понимать - я не могла ее сознательно очернить в глазах других, предать и продать этим писакам. Но были еще фотографии… а это фактически доказательство. Я в объятиях Зигмунда, и мы оба показываем зубы в улыбке, я в короткой юбчонке, присела на подлокотник кресла. И на первом плане - мои ноги. А в кресле конечно же Зигмунд. Кресло эпохи Людовика Филиппа, и тоже взятое напрокат, как и наша с Зигмундом одежда. Парочка подельников, переодетых в супружескую чету…
        - Вы идете, пани Оля?
        Я поднялась со стула, отложив журнал обложкой вниз, чтоб студентка не заметила нашего снимка, но девушка вдруг расплылась в улыбке:
        - О, да это же тот журнал! Мы в театральном все прочитали ваше с профессором интервью. Потрясающе! Профессор так хорошо получился на фотографиях, он такой красивый… лучше всего вышли фото, где он в смокинге. Мы еще обсуждали, что он страшно похож на Шона Коннери… ну из этого фильма об агенте 007. Он там тоже в смокинге и с «бабочкой»…
        Я прошла мимо нее и быстро двинулась по коридору - она не поспевала за мной. Когда я вошла в кабинет директора, все, как один, уставились на меня.
        - Есть предложение, чтобы роль Мадлены сыграла… - Бжеский назвал фамилию актрисы. - Постараемся подготовиться к премьере в новом составе за неделю, репетиции два раза в день, семь раз в неделю…
        - А если Эльжбета вернется? - спросила я.
        - Незачем ей сюда возвращаться, - твердым голосом заявил Бжеский.
        Выбежав из кабинета, я быстро переоделась в гримерной и покинула театр.
        Решила ехать на Урсынов к Дареку - в тот момент это было единственное место, куда я могла пойти.
        Увидев меня на пороге своей квартиры, Дарек перепугался:
        - Ты не в театре? Ведь у вас сегодня премьера.
        - Премьера не состоялась, - ответила я чужим голосом, - на спектакль не явилась одна актриса…
        Войдя в прихожую, я зажалась в угол и, сползая по стенке, опустилась на пол:
        - Она не пришла! Она, Мадлена…
        Скрючившись, я сидела в углу и рыдала навзрыд. Дарек попытался вытянуть меня оттуда, но я отчаянно сопротивлялась.
        - Успокойся, прошу тебя, - уговаривал он. - Разумный, взрослый человек не может вытворять такие глупости. А то, как ты себя сейчас ведешь, это по меньшей мере глупо.
        - А ты всегда знаешь, как надо себя вести?
        - Да, всегда.
        - Значит, ты не человек.
        - Ну, ясное дело, ведь я не актер.
        Наконец ему удалось со мной справиться. Дарек на руках отнес меня в комнату и усадил в кресло. Ссутулившись, я сидела с подтянутыми к подбородку коленями.
        - У тебя водка есть?
        - Виски пойдет?
        - Давай тащи виски.
        Он принес мне стакан, наполненный до половины:
        - Тебе со льдом?
        - Нет, без.
        - Захмелеешь.
        - А я хочу напиться. Потому и хочу выпить, чтоб напиться до беспамятства. Знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать.
        Дарек лишь криво усмехнулся.
        - Ты будешь? - спросила я.
        - Я не пью.
        - Мне одной, что ли, пить?
        Он пожал плечами:
        - Выходит так.
        - Могу поискать другой бар.
        - Дело хозяйское.
        Меня сильно задело, с какой легкостью он на это согласился.
        - Раньше ты бы так не сказал. Когда-то ты меня любил.
        - Это из какой-то новой пьесы, которую ты репетируешь? - спросил он с иронией.
        - Нет, мой собственный текст… и, к большому сожалению, это правда. Я всегда думала, что если со мной случится что-то страшное, то… у меня есть ты… и я всегда могу к тебе прийти…
        - А что такого страшного случилось? Отложили премьеру? Это и раньше случалось и еще не раз случится. Нельзя же делать из мухи слона и психовать на ровном месте…
        Я подумала, не уйти ли мне на самом деле: это был уже не тот парень, с которым мы понимали друг друга с полуслова, который готов был трястись в поезде целую ночь, чтобы попасть на спектакль. Теперь от разных столичных театров его отделяла пешая прогулка минут в пятнадцать - двадцать, только он перестал в них ходить.
        - Принеси всю бутылку, - попросила я.
        - Ты действительно решила напиться?
        - А ты не поверил?
        - Но скажи, зачем тебе это надо?
        - У меня есть серьезный повод.
        Он выполнил мою просьбу. Я налила себе полный стакан и пила большими глотками.
        - Так виски не пьют, - заговорил он, наблюдая за мной со своего места.
        На втором стакане я почувствовала, что у меня закружилось в голове. Тело налилось свинцовой тяжестью, будто вот-вот я должна была впасть в летаргический сон.
        - Интервью в глянцевом журнале… Может, ты читал?
        - Да, меня привлекла обложка. Купил и прочел.
        - Если ты купил, то она тоже…
        - Не вижу связи…
        - Все купили, и она… «…играть с другими актрисами…» - как это ловко сформулировано! Ударить так, чтоб следов не осталось… Убить и удалиться на цыпочках…
        Дарек встал и, приблизившись ко мне, склонился над креслом. Выглядел он при этом очень комично - его долговязое, будто переломившееся в пояснице тело напоминало циркуль с отставленной «ножкой».
        - Пришла цапля к журавлю, - хихикнула я. - Нет, кажется, пришел журавль к цапле… Как там, в той сказке?.. «Ушел обиженный журавль, ну, что ж, придется жить мне без жены…» Ты начало помнишь?
        - Александра, - сказал он, беря мою руку в свою.
        Я вырвала ладонь из его руки:
        - Не надо обращаться ко мне так официально - «Александра», иначе начну обращаться к тебе «Дарьюш», а это глупо…
        - Ты хочешь поговорить? - спросил он уже другим тоном.
        - Да.
        - Идем в другую комнату.
        - Я хочу поговорить, а не трахаться.
        Он решительно взял меня за плечи и вынудил встать с кресла, потом отвел в спальню и пихнул на кровать. В какой-то момент я перепугалась - что он собирается делать? Но он прикрыл меня пледом и присел рядышком:
        - Говори.
        - Стряслась беда, - произнесла я, вся дрожа, слезы опять готовы были политься ручьем.
        - Какая беда?
        - В том-то и дело, что не знаю… и это меня больше всего беспокоит.
        Я рассказала ему все по порядку, о моем посещении кинофонда, потом о том, как я заявилась к Эльжбете, о своей идее играть вместе в пьесе Булгакова, наконец, о генеральной репетиции…
        В комнате воцарилась тишина.
        - А зачем ты к ней пошла, ну, в тот первый раз, что-то я не очень понимаю…
        - Я тоже, - ответила я. - Сама частенько об этом думаю… возможно, я хотела кое-что проверить…
        - Что, например?
        Я на минуту задумалась. Из-за ударной дозы выпитого виски мой мозг, казалось, раздуло. Такое у меня было впечатление.
        - Знаешь ведь, как бывает в театре? Ты молодой, а потом вдруг появляется кто-то моложе тебя… и уже дышит в спину. Совсем как в этой пьесе, где Арманде семнадцать лет… А я, мне кажется, старовата для этой роли… Ну, то есть объективно я молодая, но… время играет уже против меня, так же, как когда-то против нее… Может, я пошла посмотреть, что время может сделать с актрисой… И не смогла примириться с ее поражением - как будто это я проиграла… Понимаешь? Возможно, я все это делала в первую очередь для себя, а не для нее… Хотела себе доказать, что даже если я проиграю как женщина, то театр мне все восполнит… Такой же компенсации мне захотелось для нее. За это я и решила побороться…
        - Монолог, достойный леди Макбет! Ее тоже съедали амбиции.
        - Ты можешь говорить серьезно?
        - Не могу. Не могу всерьез относиться к страхам молодой, талантливой актрисы, которую режиссеры рвут на части, предлагая разные роли, по поводу того, что у нее что-то в жизни не получится.
        Я отрицательно покачала головой:
        - Она тоже когда-то была молодой и талантливой. Имела оглушительный успех в спектакле по пьесе Мрожека, совсем как я, только в пьесе Чехова. Стартовали мы одинаково успешно. Но потом она где-то сорвалась… вернее, в какой-то момент совершила ошибку, я не хочу ее повторить. И должна понять, в чем была ее ошибка, чтобы не совершить такую же…
        Теперь Дарек покрутил головой:
        - Ошибки каждый совершает свои, и только свои.
        Я почувствовала, что мне надо выйти в туалет. Села и спустила ноги на пол.
        - Ты куда это собралась? - всполошился он. В его глазах был неподдельный страх. Так значит, когда Дарек говорил в самом начале, что ему все равно, если я уйду, он притворялся, это была игра. Вечная игра. Сплошная игра.
        - Сейчас вернусь, - ответила я, скрывая усмешку.
        В туалете, таком тесном, что там не нашлось места даже для умывальника, на полу я заметила книжку. «Король мертв» - воспоминания последней жены Лонцкого о нем. Почему Дарек держит ее здесь? Он, фанатично обожавший этого актера. Возвращаясь, я прихватила книгу с собой:
        - Почему ты держишь эту книгу в уборной?
        - Потому что ей там самое место, - отрезал он.
        Я ошарашенно смотрела на него.
        - Эта писанина - чушь собачья, оскорбление его памяти, - взорвался он. - Жаль, что у нас не прижился обычай сжигать жен вместе с умершими мужьями!
        «Мы все сумасшедшие», - подумала я, залезая обратно под одеяло.
        - И все-таки мне хотелось бы знать - почему не состоялась премьера? - вернулся он к нашему прежнему разговору. - Мне это надо знать.
        - Почему «надо»?
        Он молчал.
        - Последний выход Эльжбеты на сцену - это был настоящий триумф театра. Великая роль вдохновила ее на великое исполнение…
        В комнате повисла тишина. А потом я услышала:
        - Говоришь о ней как о великой актрисе, а это всего лишь бывшая жена, которая решила отыграться на своем муженьке!
        - Да ты с ума сошел!
        Я подскочила и села в кровати, подтянув к подбородку колени.
        - В качестве великой актрисы она существует только в твоем воображении. Разве другие это уже подтвердили? Разве ты услышала еще от кого-то высокую оценку ее игры, от режиссера, например, а?
        - Мне было достаточно того, что я видела собственными глазами.
        Дарек расхохотался:
        - Человек видит то, что хочет увидеть. Я бы подождал, пока это не скажут другие люди.
        - Не дождешься. Мадлена ушла со сцены навсегда.
        - Не Мадлена, а актриса, которая ее играла, - возразил он, повысив голос. - И прекрати наконец путать реальную жизнь со своими спектаклями, это до добра не доведет. Нельзя этого делать, понимаешь!
        - Ирина была права, - вздохнула я.
        - Какая Ирина?
        - Ирина. Ты был самым умным, а теперь нет. Как муж Маши.
        - Какой Маши?
        - Маши.
        Я откинулась на спину, голова кружилась, я чувствовала, что мое тело наливается свинцом, веки сами собой опадают. Кажется, я заснула, потому что ничего уже не помнила из нашего разговора. Меня разбудил резкий звонок в дверь. Я была одна в спальне, свет не горел.
        И тут до меня дошло, что я слышу голос Зигмунда:
        - Время позднее, извините за беспокойство, но не у вас ли, случайно, моя жена?
        - Она спит, - коротко бросил Дарек.
        - С вами?
        - Нет, с вами. Ко мне она прибегает за помощью.
        Я услышала какую-то возню и не на шутку перепугалась. Вскочила с кровати и вышла в коридор. Оба уставились на меня. Волосы мужа были взъерошены, он то и дело отбрасывал пряди со лба.
        - Зигмунд, я уже иду, - сказала я, снимая с вешалки плащ.
        Он помог мне его надеть. А Дарек молча смотрел на нас обоих. Когда мы шли вниз по лестнице, я попросила:
        - Зигмунд, пожалуйста, не соглашайся больше играть в разных дурацких сериалах.
        - Ладно, - кивнул он.

        Начались репетиции с актрисой, которая подменила Мадлену. Почему-то я думала именно так - она подменила Мадлену, и я тоже совершала на сцене подмену - моя Арманда становилась другой.
        В результате на мои плечи свалился двойной груз: предстояло убедить зрителя, что я - булгаковский персонаж, и одновременно убедить в этом себя, что было делом непростым и даже (мне это стало ясно во время репетиций с новой партнершей), прямо скажем, невозможным для меня. Текст я знала назубок, все реплики подавала вовремя. Но вдохновение пропало безвозвратно. Я вспоминала наработки прежних репетиций, во время которых была настоящей Армандой, и, как прилежная ученица, старалась, насколько могла, повторить точь-в-точь свою мимику - взгляд, изгиб брови, улыбку. Можно сказать, я подражала самой себе, и, кажется, довольно ловко - режиссер не делал мне никаких замечаний. Оказалось, что, неукоснительно придерживаясь своей прежней концепции роли, я так отлично копировала саму себя, что сумела обмануть других. Но у меня-то иллюзий на этот счет не было. Я чувствовала, что происходит что-то необратимое, что свет, который всегда был во мне и который помогал моему вдохновению творить сценический образ, угас. Раньше все казалось просто, каждая новая актерская задача была мне по плечу, как сшитое по мерке
платье. Я чувствовала, знала, что достаточно всего несколько примерок - и оно сядет на мне как влитое. До этого таких сметанных на живую нитку костюмов в моем актерском шкафу было полно, теперь же шкаф опустел. Пока об этом известно было только мне одной. А что будет дальше? Как будут обстоять дела с новой ролью? Ролью Маргариты, к примеру. Я так ей радовалась, с пеной у рта доказывая Зигмунду, что я не слишком молода для этой роли, которая станет для меня своеобразным вызовом. Но это было тогда. А теперь я была готова с ним согласиться, воспользоваться его формулировкой, чтобы не играть возлюбленную Мастера. Но ведь будут и другие предложения. И что тогда… Постепенно во мне рос страх перед сценой. Первый такой звоночек, легкое предчувствие провала, прозвенел для меня, когда Эльжбета впервые пришла в наш театр. Неужели то, что сейчас творится со мной, имело какую-то связь с ее появлением в моей жизни? Что, если она, внезапно исчезнув перед самой премьерой, унесла с собой мой внутренний свет? Или же меня так изменило потрясение, вызванное отменой премьерного спектакля? Всем своим существом я срослась с
Армандой и уже была не в состоянии освободиться от нее. Так или иначе, я испытывала подобные ощущения и раньше - например, когда играла Ирину, - но софиты на сцене гасли, и постепенно мое тело снова начинало принадлежать мне, а что самое главное, я получала обратно свою душу. На этот раз, однако, огни рампы не желали гаснуть вместе с окончанием представления, продолжая светить вовсю. Стоявшая за кулисами Арманда ждала выхода Мадлены на сцену, когда она до конца договорит свою реплику: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…» Мадлена покидает сцену. Выход Арманды. Шаррон ее спрашивает: «Скажи, ты знаешь, кто был сейчас у меня?» Арманда ужасается, вдруг поняв все: «Нет, нет… Она сестра моя, сестра». Шаррон: «Она твоя мать. Ты дочь Мольера и Мадлены». И если бы я произнесла эти слова на премьере, последние слова роли Арманды, то, быть может, а скорее всего наверняка, всех этих проблем теперь бы не было. Эта роль, как бывало и со всеми другими, отпустила бы меня, но она осталась несыгранной, поэтому Арманда продолжала стоять за кулисами, ожидая своего
выхода, в то время как я подменяла ее в сцене исповеди с актрисой, которая подменяла Мадлену… Я так боялась провала, того момента, когда в ужасе понимаешь, что ничего невозможно сделать и ничего изменить. И свет в зрительном зале не вспыхнет, потому что все происходит на самом деле. А хуже всего было то, что прожектора, освещавшие сцену, не желают гаснуть… А ты вдобавок не понимаешь, почему так происходит. Нельзя же потерять талант в одночасье. Нельзя стать звездой на один день, а назавтра вдруг перестать ею быть. А что, если можно - и теперь мне представился случай убедиться в этом? На собственной шкуре. Моя шкура… ее я тоже отдала Арманде, а теперь она не хочет возвращать мне меня. Так может, мое спасение заключается в том, чтоб отыскать Мадлену, ту Мадлену? Но это оказалось делом трудным, прямо сказать, невыполнимым.

* * *
        Что сейчас со мной происходит? Антракт или конец? Если конец, то какое ему можно дать определение - счастливый или несчастливый? Все зависит от того, как я решу. Я сама. Потому что только я могу поставить плюс или минус, оценивая свою жизнь. А если это действительно конец, то какой бы знак я поставила? Пока не знаю… Слишком внезапно я сошла со своей дороги, чтобы увидеть ее во всей протяженности. Но моя дорога - это театр… а в театре оценивать должны другие. Актер играет, публика аплодирует. Или меня освистали? Мне частенько это снилось. Как я выхожу на сцену, а публика начинает хлопать, не позволяя мне говорить. Зрители не хотят меня слушать. Это самое ужасное, что может произойти в театре. Если не считать несостоявшийся премьерный показ…

* * *
        Телефон Эльжбеты не отвечал, ничего не дало и ожидание перед ее домом. Однажды я торчала там чуть ли не до самого вечера, прежде чем отправиться в театр на свой спектакль. Вернее, я уходила и возвращалась, чтобы не привлекать к себе внимания. Наконец отважилась позвонить ее дочери и условиться о встрече. Та подозрительно быстро согласилась со мной встретиться. Про себя я решила держать ушки на макушке, ведь мне предстояла встреча с человеком, настроенным по отношению ко мне, мягко говоря, не совсем доброжелательно. Мы договорились встретиться в кафе неподалеку от офиса ее фирмы - дочь Зигмунда была особой чрезвычайно занятой, и, кроме того, это была моя инициатива. Она села за столик и вытащила пачку сигарет, предложила мне закурить, но я отказалась - не курю.
        - И мне надо бросать, у меня уже совсем обожжено горло, но когда я сильно устану, то непременно кладу ноги на стол и достаю сигарету…
        «Как настоящая деловая женщина», - подумала я.
        - Вы хотели поговорить со мной о моей маме или об отце? - спросила она меня напрямик. - Если о Зигмунде, то хочу предупредить - о нем мне мало что известно, его почти никогда не бывало дома… Единственное, что мне удалось узнать за последнее время, это то, что мой отец - педофил…
        «Ого, язык как бритва! - промелькнуло у меня в голове. - Однако вытянуть из нее вряд ли что-нибудь получится».
        - А что вы скажете об объекте его педофилии?
        Она рассмеялась:
        - Не знаю. Близко не знакома. Но сочувствую.
        - Неужели все так запущено?
        - Понимаете, из того, что мне рассказывала мать, я поняла: отец загубил свою профессиональную карьеру из-за непомерных амбиций - очень уж ему хотелось сравняться с Лонцким. Можно даже сказать, что Лонцкий был постоянным жильцом в нашем доме. Мы ходили на него в театр, потом обсуждали его роли… и снова ходили. А уж после премьерного спектакля «Амадей», в котором Лонцкий играл Сальери - ну вы, должно быть, помните эту постановку с Лонцким и Романом Поланским в роли Моцарта, - отец просто заболел и, кажется, до сих пор не выздоровел…
        Я видела этот спектакль. Мы смотрели его вместе с Дареком. После ночи в поезде, грязные, невыспавшиеся, мы поперлись в «Театр на Воли». Билетов, разумеется, не было, но нам удалось заполучить входные. Я как раз заканчивала лицей и была юной восторженной девушкой, которая бредила театром, а Зигмунд уже тогда играл в нем. И мог заболеть. Да любой актер на его месте мог заболеть после того, что увидел на сцене. Лонцкий играл юношу Сальери и старика Сальери, и для преображения ему хватало всего несколько штрихов. К примеру, он зачесывал назад падавшие на лоб пряди, и его лицо молодело, морщины разглаживались…
        - Отец, конечно, понимал, что недостаточно просто постоять рядом или даже сыграть вместе с Мастером, - продолжила свой монолог дочь Зигмунда, - так или иначе, человек остается самим собой… ну а если не умеет сохранить свою индивидуальность, то начинает испытывать недомогание. А если человек недомогает, то ему требуется сиделка. Вот он и сменил сиделку постарше на более молодую. Вообразил себе, что молодая станет заботиться о нем лучше.
        Я бы не приняла так близко к сердцу ее болтовню, если бы Зигмунд не обмолвился, что работает над сценарием фильма о Лонцком. К тому же речь шла не о документальном фильме, а о фильме с профессиональными актерами и сюжетом.
        - А кто будет играть Лонцкого? - заинтересовалась я.
        - Твой покорный слуга, - ответил Зигмунд.
        Я опешила. Даже не прочитав сценария, я понимала, что Зигмунд не может играть Лонцкого - это равносильно тому, если бы Гарри Купер захотел сыграть звонаря Нотр-Дам де Пари. Разумеется, с помощью грима возможно многое, но двухметровый мужчина-гигант не в состоянии перевоплотиться в горбатого карлика - он попросту не сможет достоверно передать особенности его психики. Как и наоборот. Я это понимала задолго до того, как его дочь поведала мне о кое-каких существенных деталях. И эти детали сбивали с ног. По отношению к отцу доченька была беспощадна.
        - Переплюнуть Мастера отец может только в качестве чиновника. Слыхала, что он метит на место ректора…
        Постепенно до меня начало доходить, зачем она все это говорит. Она просто забалтывала меня, чтобы я не сумела вклиниться со своим вопросом о ее матери. В нашем разговоре до этого вопроса дело так и не дошло.

        Исчезновение Эльжбеты, невозможность с ней увидеться усугубляли во мне внутренний хаос и чувство неуверенности. Как я могла понять своих персонажей, если переставала понимать сама себя? «Кабалу святош» мы репетировали дважды в день, как и пригрозил нам режиссер в тот фатальный вечер несостоявшейся премьеры. Каждый раз, когда я входила в театр, во мне вновь рождалась надежда, что, быть может, сегодня Арманда захочет проявить себя, но она по-прежнему на меня дулась. Упорно стояла за кулисами, не желая выходить на сцену.
        «Может, на генеральной репетиции что-нибудь изменится… или на премьерном показе», - утешала я себя. Надежды на это, правда, было мало. И как оказалось, правильно: ни во время последней репетиции, ни на премьерном показе Арманда не соизволила выйти из кулис. Бросила меня одну, а я мямлила ее слова с нараставшим страхом в душе… Ни разу не ошиблась, не упала, даже не споткнулась, довела эту подмену до конца…
        Режиссер, предложивший мне роль Маргариты в «Мастере и Маргарите», настаивал, чтобы я наконец приняла решение. А как я могла что-либо решать, если не понимала, что со мной происходит? И откуда взялась эта внутренняя растерянность?
        - Дорогая Оля, - говорил он уже слегка раздраженным тоном, - хотелось бы вам напомнить, что Александра Полкувна - не единственная актриса в нашей стране.
        - Ну что ж поделать, я с головой ушла в работу над ролью Арманды, - отвечала я извиняющимся тоном - никакого другого оправдания мне в голову не приходило, но, если бы бедолага знал, насколько я погружена в свою старую роль, он с воплем бросился бы бежать от меня.
        Я честно пыталась поговорить о своих проблемах с Зигмундом. Пыталась объяснить ему свои страхи. Я говорила, что боюсь растеряться на сцене, начать заикаться. Но он только отмахивался, утверждая, что актеры частенько бывают не в форме, особенно из-за переутомления. В общем, резюмировал он, не бери в голову, дорогуша. Все пройдет без следа. Может, это и вправду переутомление, размышляла я про себя, и действительно скоро пройдет? Но в глубине души засел страх, и мне казалось, что он с каждым днем будет только нарастать. Об этом пока еще никто не догадывается, но вскоре это всем станет видно. Что я просто не в состоянии ничего сделать на сцене, что моя новая роль рассыпается у всех на глазах. То же самое произойдет со второй, а потом с третьей. Фанфары возвестили о моем дебюте, под фанфары я и провалюсь, с позором покинув сцену. Тысячу раз был прав Яловецкий, предупреждая меня о том, насколько легко в театре упасть с неба в ад. И я уже в преддверии этого ада.

        Все говорило о том, что Эльжбеты нет в Варшаве. Я, якобы случайно, оказывалась в районе Эльжбетиного дома - теперь это происходило довольно часто. Зигмунд подарил мне на день рождения итальянский автомобиль «фиат-чинкваченто», и теперь я могла обойтись без такси. До этого я велела шоферам, проезжая мимо ее дома, притормаживать - смотрела во все глаза, нет ли света в каком-нибудь из окошек, а потом ехала обратно в центр. Таксистам, должно быть, это казалось странным - на обратном пути они то и дело поглядывали на меня в зеркало заднего вида. Однажды я даже решилась позвонить в калитку дома по соседству. Мне открыл пожилой, поджарый мужчина. Когда я попросила его передать записку его соседке справа, он ответил, что, кажется, она уехала надолго, потому что за домом теперь присматривает ее дочь. Даже выразил готовность дать мне номер телефона «пани Эвуни»: «Ведь вы знакомы с пани Эвуней?» - «У нас скорее мимолетное знакомство», - ответила я уклончиво.
        Так значит, она уехала. Куда и на какое время? Эти вопросы оставались без ответа. Обиняками я пыталась выведать что-нибудь у Зигмунда, спросить напрямик боялась - он явно избегал разговоров на тему бывшей жены.
        - Где она, один Бог знает, - неохотно ронял он.
        - А ваша дочь?
        - Не «ваша» дочь, а ее дочь!
        И больше ни слова.

        Я не раз размышляла, кем же на самом деле была для меня Эльжбета? Определенно, отправляясь к ней с первым визитом, я и не думала о том, чтобы подружиться с ней. Это было бы смешно - молодая жена идет к старой и протягивает руку для примирения. Скорее всего, я шла протянуть руку помощи… Терзаемая странным чувством вины, я не справлялась со своим положением второй жены, ощущая своего рода растерянность, и, быть может, бросилась к ней в поисках одобрения или даже прощения… Конечно же это было наивно с моей стороны, но я вообще склонна смешивать рождающиеся в моей голове фантазии с реальностью. Причем до такой степени, что действительность становится чем-то менее реальным, чем мои вымыслы. Ведь как получилось: я на сцене начала примерять на себя роль, которую играла Эльжбета, знала наизусть весь ее текст и вместе с ней мысленно проговаривала его. И в своем отождествлении себя с ней зашла так далеко, что и вне сцены мне казалось, что мы с ней становились одним организмом, не только в творческом, но и в физическом смысле. В моих ощущениях мы как бы срослись, будто на одном теле сидело две головы, совсем
как у сиамских сестер, которые вполне могут иметь одного мужа на двоих. В своей голове я сотворила какого-то мутанта, а подобные существа долго не живут. Погибают. И сейчас я погибала вместе с этим уродливым существом… Возможно, я оказалась на грани безумия, и то, что сказал Дарек о моей оценке актерской игры Эльжбеты, стало подтверждением моего пограничного состояния. Вполне возможно, зрители воспринимали бы ее на сцене иначе. Но какое теперь это имело значение? Сейчас дело было не в ней, а во мне. Что станет с моей дальнейшей карьерой? Кем буду я, если не смогу больше играть?
        В один из дней после нашей второй, как я ее называла «подменной», премьеры в нашем театральном буфете ко мне за столик подсел Яловецкий.
        - Пан Адам, вы ведь тогда присутствовали на генеральной репетиции, я видела, вы сидели во втором ряду…
        - Охо-хо, мне не на одном генеральном прогоне приходилось бывать, к сожалению, - вздохнул он, давая понять, что от современного репертуара, как и от уровня его исполнения, он не в восторге.
        - Я имею в виду генеральную репетицию перед премьерой, которая не состоялась.
        - А-а…
        - Какое впечатление произвела на вас игра Эльжбеты Гурняк? - спросила я. О себе мне было неудобно спрашивать.
        - Если уж говорить совсем откровенно, то большим потрясением для меня была игра вашего партнера. Его интерпретация роли показалась мне очень интересной…
        - И все-таки что вы скажете о ней…
        - У нее жуткая дикция, это очень мешает восприятию, но в визуальном смысле упрекнуть ее не в чем. Но звездой всего спектакля, как обычно, были вы. Когда вы произносите: «Нет, нет… она моя сестра!», в этом восклицании есть все, что должно быть в театре: талант, глубина, правда! Я до сих пор хожу под впечатлением, вы были ослепительны. После Ирины в «Трех сестрах» это ваша лучшая роль…
        - А когда мы играли в измененном составе, было хуже, да?
        - Опять-таки, если откровенно, то да. Видимо, вы немного перегорели. Такое трудно повторить.
        «В том-то и дело, что не перегорела, - подумала я, - не вытянула роль, вот в чем трагедия». И как с этим быть, просто не знаю. Мое присутствие сводится теперь только к визуальному, как точно сформулировал критик похожую ситуацию в отношении Эльжбеты. А внутри я словно закрыта на ключ. И где мне искать его, этот ключ? Если я к тому же не знаю, кто повернул его в замке? Не сама ли я сделала это? И как мне себе помочь? В конце концов я решила больше не морочить себе голову ненужным самокопанием и выбила у врача больничный, изобразив приступ ишиаса, - актриса я или нет, в конце концов! Однако оказалось, что сидение в четырех стенах не слишком помогает - меня хватило лишь на три дня. Я даже пыталась примериваться к роли Маргариты. Но на деле выходила Арманда…
        Измучив себя до крайности, я села в свой «фиат» и рванула к Дареку. Похоже, это входило у меня в привычку - прятаться от сложных жизненных обстоятельств на Урсынове. Как будто я хотела одним махом перепрыгнуть через трудную преграду и вернуться к началу. Через минуту вспыхнет свет рампы - и я выйду на сцену в роли Ирины… Ирины, а не Арманды…
        Дарек принял меня прохладно, но на другой прием я и не рассчитывала. Без лишних слов прошла в спальню и начала раздеваться.
        - Ты что вытворяешь? - воскликнул он.
        - Хочу с тобой переспать.
        Он как-то неприятно, гортанно расхохотался:
        - А что будет, если явится твой муженек? И спросит, спим ли мы с тобой? Что тогда?
        - Дарек, - покорно сказала я, - ты мне нужен…
        - Я или мой член, позвольте узнать?
        - Не будь пошляком.
        Он снова расхохотался:
        - Это ты ведешь себя как вульгарная девка. Появляешься здесь, когда тебе захочется, и потом, когда захочется, уходишь. Одна или в обнимку с провожатым.
        Я присела на кровать и натянула до подбородка одеяло - меня всю трясло, зубы стучали.
        - Что с тобой? - спросил он уже другим тоном.
        - Хочу, чтобы ты меня обнял, - сказала я голосом капризного ребенка.
        Он разделся и залез ко мне под одеяло. Совсем близко от себя я ощущала его тело, и это было тело не того прежнего, нескладного мальчика, который путался в своих длинных ногах и руках, а прекрасное мускулистое тело широкоплечего мужчины. И я подумала: единственное, что меня сейчас на свете интересует, это его молодое тело. И то, что я его хочу. Хочу быть для него желанной. Мы вцепились друг в друга как безумные, в каком-то полузабытьи, опьяненные любовной близостью. За многие ночи и дни я впервые почувствовала себя самой собой. Словно я отыскала свою собственную личность, могла свободно дышать, как раньше, чувствовать наслаждение, смеяться и плакать. Я так и делала - то смеялась, то плакала. Дарек смотрел на меня с беспокойством.
        - Что ты так смотришь? - спросила я, вытирая слезы. - Я плачу, потому что чувствую себя свободной! Наконец-то свободной! И смеюсь от этого. От счастья!
        Дарек, к сожалению, воспринял это буквально:
        - Ты ушла от него?
        Его вопрос ошарашил меня, сбил с толку.
        - Н… нет.
        - А уйдешь? Теперь уйдешь? - выделил он голосом слово «теперь».
        - Не хочу сейчас думать об этом, - ответила я. - У меня был трудный период… не клеилась работа над ролью…
        - И ты подумала, что хорошим лекарством от этого будет секс?
        «О боже, до чего же мужчины всё извращенно понимают», - подумала я.
        После этого поднялась с постели и начала натягивать на себя одежду. Он молча смотрел, как я одеваюсь. Выйдя в прихожую проводить меня, сказал:
        - Если сейчас ты вот так уйдешь, я больше никогда не впущу тебя.
        Я усмехнулась:
        - И зачем ты это говоришь? Мы оба знаем, что ты не переставал меня любить… и будешь впускать всякий раз, как только я постучусь к тебе…
        Он ударил меня по лицу. Несмотря на это, прежде чем уйти, я закончила:
        - И я не переставала любить тебя… до конца…

        Я бегом сбежала вниз по лестнице - очень спешила. Можно сказать, неслась навстречу своей новой роли, которую, я была в этом уверена, смогу теперь сыграть. Эта роль уже поджидала меня. Сценарий лежал в моей однокомнатной квартирке на прикроватном столике, рядом с незаправленной постелью - в такой спешке я отсюда недавно бежала. В этот момент я снова убегала, только на этот раз, чтобы вернуться. Две мои жизни шли параллельными путями, были как два электрода, обозначенных «плюсом» и «минусом». Только вот на котором из них был «минус»? Пока я ехала домой, во мне крепла уверенность, что отрицательный знак находился на стороне Дарека. Когда же взяла в руки текст и не смогла прочесть ни одного предложения голосом Маргариты, подумала, что день, в который я познакомилась с Зигмундом, и день встречи с его женой - это черные дни моей жизни. Но с другой стороны, моя встреча с Зигмундом произошла в тот день, когда я впервые переступила порог театральной школы. Так может, я просто выбрала не ту профессию? Или Дарек все-таки прав: слишком рано я вышла на театральные подмостки и теперь была как тот новичок,
которому велели спроектировать мост, а он этого еще не проходил. Ничего удивительного, что мост начал рушиться…
        Пронзительно зазвонил телефон, который появился у нас всего несколько дней назад: по настоянию Зигмунда хозяева квартиры, которую мы снимали, наконец добились его установки. Я не была к этому готова, просто не хотела вести телефонные разговоры, независимо от того, кто был на другом конце провода. Звонивший конечно же был последним человеком, с которым мне хотелось бы поговорить: режиссер «Мастера и Маргариты».
        - Пани Оля, - услышала я в трубке, - надеюсь, вы уже выздоровели? С понедельника мы начинаем репетиции.
        «А разве я уже дала согласие? - судорожно соображала я. - Скорее всего, да, раз он так говорит».
        - В общем-то, еще не совсем, - ответила я осторожно.
        - Понимаю, но до понедельника ведь есть еще несколько дней.
        - И это радует, - сказала я.
        Хорошо бы за эти несколько дней удалось наконец выйти из замкнутого круга предыдущей роли - Арманды. А что, если озадачить этим Зигмунда? Он же мой преподаватель и должен был подготовить меня к тому, что такие вещи случаются в театре, научить, как выходить из такого положения. Кстати, сам-то он умеет это делать? Вовремя ли переключает рычаг скорости на «нейтралку»? А тут еще эта идея снять фильм о Лонцком… Садится ко мне на постель и начинает читать отрывки из сценария, который только что закончил писать. Слушаю я или не слушаю, ему, кажется, неважно, он читает вслух страницу за страницей, больше для себя, чем для меня…

        Ночь. Ночь в театре. На сцене Актер повторяет текст, сам себя поправляет, оживленно жестикулируя, будто ведет диалог с тенью. Вспыхивает яркий свет рампы. Актер щурится, вид у него явно испуганный… Одет он небрежно, в черный свитер под горло, на который неряшливо, сосульками, свисают пряди давно немытых, сильно поредевших волос; на щеках - трехдневная щетина.
        Голос из мегафона. Кто вы? Кем вы себя ощущаете? Будучи членом Центрального комитета партии, вы чувствовали себя коммунистом или это была игра? А если игра, с кем вы играли и у кого хотели выиграть?
        Кто-то невидимый громко смеется, Актер начинает нервно озираться в поисках источника смеха, на его лице отражается паника…

        «И как ты сыграешь панику? - думаю я. - Только ему это было под силу. Лонцкий мог бы сыграть Лонцкого, но он уже не сделает этого никогда. Так зачем все эти усилия, телодвижения? Сценарий хорош, но нет актера, который сыграл бы главную роль. Артист, на которого рассчитывает сценарист, не годится для этой роли! Эти длинные, неряшливо падающие на плечи волосы должны быть накладными, париком, так ведь? Допустим, щетина могла бы быть своей. А черный свитер? Это будет та самая водолазка?»

        Как мне сказать об этом Зигмунду? Что я не могу избавиться от Арманды, что она оседлала меня и не желает слезать? Ведь это будет выглядеть психическим заболеванием. А может, так и есть?.. Я пришла в такой ужас от этой мысли, что на лбу у меня выступил холодный пот. Только не это… Да нет, не может быть, психи не отдают себе отчета в том, что больны, а я готова была описать в подробностях все симптомы болезни, которая была скорее каким-то театральным поветрием. Вполне возможно, что многие в театре проходили через нее, только не хотели в этом сознаться. И то правда, хвалиться было нечем. Героиня, сотворенная пером драматурга на бумаге, подмяла под себя живого человека и теперь навязывала мне свои условия и ждала моей капитуляции. Однако она была не целиком вымышленным персонажем, Арманда существовала на самом деле, но даже в произведениях одного и того же писателя жизнь ее протекала по-разному. В пьесе она покидает Мольера, а в романе остается с ним до конца. А как было в действительности, никому неизвестно. Какие чувства она испытывала, о чем думала и мечтала, связав свою судьбу со старым человеком?
Она была такой юной… А что такое вообще союз пожилого мужчины с молоденькой девушкой? Эльжбета как-то презрительно бросила: «Просто старики нуждаются в молодых гормонах. Им кажется, что, женившись на молодухе, они тем самым сумеют отсрочить старость и смерть». И рассказала мне о том, как однажды попала в гости к известному и модному во времена ее молодости драматургу. Сейчас его пьесы почти забыты, но на протяжении долгого времени они не сходили со сцен разных театров. Она поехала к нему вместе с Зигмундом, оба были молоды и еще учились в театральной школе. Кажется, он пригласил их на свой день рождения. Жил драматург под Варшавой, в бревенчатом доме, доставшемся ему в наследство от родителей. Когда умерла его спутница жизни, с которой он прожил многие годы, он познакомился с женщиной, моложе себя на двадцать лет. Женился на ней, и она превратила их совместную жизнь в ад.
        - Потому что была моложе его? - наивно спросила я.
        - Нет, оказалась сумасшедшей.
        «Неужели она так же думает обо мне?» - пронеслось у меня в голове, а Эльжбета, будто угадав мои мысли, усмехнувшись, сказала:
        - Нет, о тебе я так не думаю. О тебе я думаю, что ты помешанная, но совсем немного, к тому же твое легкое помешательство из другой оперы.
        А тогда они с Зигмундом из темных сеней попали прямо в большое мрачноватое и почти пустое помещение. У стены на лавке сидел драматург. Он выглядел тяжелобольным человеком, и кажется, на самом деле тяжело хворал. Его нынешняя супруга с виду производила впечатление особы весьма странной, одетой к тому же чрезвычайно вызывающе. На ней была кофточка, тесно облегавшая грудь, а узкая юбка - настолько короткой, что казалось, будто она наскоро подпоясалась полотенцем. В ее облике было что-то непристойное, вульгарное. Она суетилась, быстро что-то лопотала, нервно размахивая руками.
        Она совсем не подходила этому человеку.
        - Зато молодая, - не удержавшись, встряла я.
        - Не так уж она была молода - когда они поженились, ей было пятьдесят пять, то есть на год старше, чем я сейчас.
        - Да ты что! Правда?! - удивилась я. - Сколько же тогда было ему?
        - Семьдесят пять.
        - И зачем ему это понадобилось?
        Эльжбета пожала плечами:
        - Зигмунд задал тот же самый вопрос, когда мы покинули их дом…
        На этот вопрос могла бы ему ответить я, вернее, сам писатель - через какое-то время после нашего с Эльжбетой разговора варшавская «Вечерка» поместила на своих страницах воспоминания о нем. Были напечатаны и некоторые фрагменты его писем, в числе прочего - к его последней жене, которая, впрочем, и ускорила его уход, когда отказалась давать ему лекарства, а затем стала причиной гибели его фамильного гнезда - она подожгла их бревенчатую избу. Сама же женщина закончила свои дни в сумасшедшем доме. Вот вам история, достойная пера…

        Ведь это мой стиль, я тебя создал, и поэтому ты должна меня любить…
        Наверное, я бы не приняла этих слов на свой счет, если бы Эльжбета не рассказала мне о той супружеской паре. И о том, что побывала с Зигмундом в этом уже несуществующем доме, у давно умершего писателя и его жены… Актеры ушли со сцены, декорации сгорели. Конец фильма. Само время закрыло их дело. Но мое еще было открыто, точнее, наше с Зигмундом. У нас была такая же разница в возрасте, как у них. И похожие мысли Зигмунда обо мне - ты должна меня любить, потому что это я создал тебя. «Ведь это мой стиль…» - он никогда такого не писал, но, скорее всего, так думал. А подумал ли он о цене, которую нам придется заплатить? Быть может, я уже плачу…

* * *
        Я требовала от нее слишком многого. Старалась убедить, что необходимо преодолевать собственную слабость. А сама что? Моя жизнь распадается на кусочки, и не из-за тяжелых травм, полученных в автомобильной аварии, а скорее потому, что я не в состоянии внутренне собраться, прийти к гармонии с самой собой. Уцепилась за одну-единственную мысль: вот придет она ко мне, и все мои проблемы сами собой решатся. И что мое «Быть или не быть?», как стрелка компаса, отклонится в сторону «быть»…

* * *
        Каким же потрясением был для меня тот момент, когда я заметила свет в ее окне… По накалу эмоций это было сродни выигрышу в лотерею. Я так резко затормозила, что моя машина чуть ли не встала на дыбы, и вот уже несусь в сторону калитки. Но в ответ на мой звонок никто не открыл калитку, а свет в окне на первом этаже потух, но так и не зажегся ни в одном из окон второго этажа. Спрятавшись за угол, я ждала. Из дома никто не выходил. А ведь внутри кто-то был.
        Наутро, ни свет ни заря, я опять приехала к ее дому, но вела себя более осмотрительно. Машину припарковала в соседнем переулке и затаилась за углом, под защитой фонарного столба. Примерно через час я увидела, как она выходит из дома. Эльжбета была одета во все черное, платок, туго завязанный под подбородком, тоже был черным, на лице были такие же очки. Эти очки мне были уже знакомы. Сохраняя дистанцию, я ринулась за ней и с удивлением проследила, как она вошла в костел. Переждав немного, я тоже зашла в костел. Спустя какое-то время, поискав ее глазами, заметила, что она стоит возле исповедальни. Неужели пришла на исповедь? В голове сами собой всплыли слова: «Всю жизнь грешила, мой отец. Была великой блудницей, лгала, много лет была актрисой и всех прельщала…» Я была чуть ли не в полной уверенности, что в тот момент она произносила именно эти слова. Ну конечно, не явилась на премьеру, потому что ей это стало не нужно. У нее был свой театр, а со Зрителем в этом театре не шла ни в какое сравнение вся публика целого мира… Я смотрела, как она причащается, молится, потом встает с колен и идет к выходу.
Из костела я выскочила первой и стояла на площади чуть в отдалении. Площадь была пустынна, она не могла меня не заметить. Эльжбета чуть помедлила на верхней ступеньке.
        - Ты все никак не оставишь меня в покое? - враждебно спросила она.
        Я молча покрутила головой. Эльжбета спустилась и зашагала по тротуару. Я засеменила рядом с ней.
        - Тебе обязательно надо знать, почему я не пришла на премьеру?
        - Уже нет, - коротко бросила я.
        Она повернула ко мне голову, но ее глаз мне не было видно - их скрывали очки.
        - Чего же ты хочешь от меня?
        - Произошло что-то такое… Я утратила способность играть… Мне трудно выстраивать новую роль, потому что я не сыграла Арманду с тобой… Она не дает мне покоя…
        - Да ведь премьера состоялась.
        - Только я в ней не участвовала.
        - Как это?
        - Прочитала свой текст, и все. Но роль не сыграла. И… боюсь соглашаться на новую. Играю в повторных спектаклях и умираю от страха перед новой ролью… Об этом пока еще никто не знает… кроме меня и - теперь - тебя…
        Она снова посмотрела на меня, и я опять не увидела ее глаз.
        - Кто копает яму другому, сам в нее попадет, - сурово сказала она.
        - Никому я не собиралась копать яму.
        - Неужели? Ты в этом уверена? Ну да, заявилась ко мне по доброте душевной, а я по доброте душевной тебя приняла?
        Она ускорила шаг, а я, стараясь не отстать, чуть ли не бежала за ней.
        - Я только за себя могу говорить.
        - Ага, и сердечко у тебя доброе?
        - Думаю, да.
        Она резко остановилась посреди тротуара, обернулась ко мне и сняла черные очки. У нее было злое, напряженное лицо, которое я почти не узнавала.
        - Ты так ничего и не поняла?! Что нельзя являться к брошенной жене, с мужем которой ты спишь в одной постели?! Я впустила тебя, потому что мне было интересно посмотреть на ту, которую он каждую ночь обнимает. Даже согласилась выйти на сцену, и все ради того, чтоб полюбоваться на вас обоих… но ничего нового не увидела. Честное слово, ничего нового! Я все это проходила! Все повторяется, только тебе сейчас двадцать с чем-то, а мне тогда было поменьше… Мне противно до тошноты, когда думаю о вас, о себе, о себе с ним… Я теперь другая…
        «Да, другая, - подумала я, - теперь ты Мадлена, которая ходит в костел, потому что „видит дьявола и боится его“».
        - Ты что на меня так смотришь? - спросила она подозрительно.
        - Ты ведь хотела, чтобы репетиции не кончались… чтобы они продолжались… Ты присвоила себе роль Мадлены, отождествила себя с ней… В чьих грехах ты признавалась сегодня исповеднику?
        - Но-но, полегче, - зашипела она. - Не забывай, что один раз ты уже схлопотала от меня по лицу.
        - Можешь снова меня ударить, - сказала я с равнодушным видом.
        Она пристально взглянула на меня, потом надела очки и пошла вперед, но уже не таким быстрым шагом. Мы шагали рядом, на сей раз в полном молчании, пока не добрались до ее дома. У калитки она приостановилась, как будто в сомнениях.
        - Ну, входи уже, - наконец сказала она со вздохом. Все повторилось, как в последний раз: Эльжбета внесла поднос, на котором стояли две чашки и сахарница. Мы с ней снова пили чай, но после всего случившегося уже не были прежними. Не знаю, что она думала обо мне. А я размышляла о том, что, придя к ней в тот, первый раз, я совершила страшную ошибку. Поманила ее миражом, который мог оказаться опасным для человека, увязшего в жизненной пустоте. Теперь у нас с ней возникла одна и та же проблема: я всячески старалась избавиться от этого призрака, а она - остаться с ним как можно дольше, но и в моем, и в ее случае в этом было что-то противоестественное, болезненное.
        Я беспомощно оглянулась на девочку с белой голубкой, изображенную на картине, будто искала у нее поддержки. Потом собралась с силами, чтобы задать Эльжбете давно мучивший меня вопрос:
        - Ты не пришла на премьеру, потому что прочитала в журнале то интервью?
        - Какое интервью? - Ее удивление было неподдельным, скорее всего, она не притворялась.
        - Разве ты не читала нашего с Зигмундом интервью в одном журнальчике? Номер вышел за день до премьеры… ну, той, что отменили…
        Она смотрела на меня широко открытыми глазами:
        - В каком еще журнале?
        - Забыла название. - Название действительно вылетело у меня из головы. Я была так взволнована, что, наверно, с трудом вспомнила бы сейчас свои имя и фамилию. - В одном из этих глянцевых…
        - Ну, не читала, и что? - спросила она. - Что в нем было такого, чтобы мне из-за этого не прийти на премьеру?
        - Скажу, если ты ответишь, почему не пришла, - сказала я с полуулыбкой.
        Она тоже загадочно улыбнулась:
        - Я тебе уже все объяснила. А не явилась на премьеру, потому что пришла к выводу, что член Зигмунда меня больше не интересует.
        Голова у меня вдруг пошла кругом, руки затряслись так, что я едва могла удержать чашку в ладони. Пришлось поставить ее на блюдечко.
        - Чего ты так разволновалась? Я пыталась тебе объяснить, но, как видно, ты мне не поверила. Ну и получи, раз хотела…
        - Я не хотела, не хотела! - вскинулась я.
        Проигнорировав мой приступ возмущения, она продолжила:
        - После его ухода у меня крыша поехала… я все время сокрушалась, что нет мужских штанов в доме, что нет его бритвы в ванной… Чуть не спятила по-на сто ящему. Прямо как наша такса, которая, до того как сдохнуть от старости, каждый раз открывала дверь в ванную и, вытащив из корзины с грязным бельем штаны Зигмунда, измусоливала их и выгрызала ширинку - все дело было в его запахе… Я тоже тосковала по запаху самца… Хотя бы еще разочек приблизиться к нему… Вот и приблизилась, не имея другой возможности, на сцене… И что из этого вышло?..
        Щеки у меня горели, я боялась, что еще минута - и из них брызнет кровь.
        - Почему ты так вульгарно выражаешься?
        - Я?! Вульгарно?! Это пьеса под названием «Трое на качелях» вульгарная, а не я…
        «Она тоже придумывает названия», - промелькнуло у меня в голове.
        - Ты думаешь, я нехорошо поступила, когда пришла к тебе тогда?
        В ее взгляде я заметила смятение. Быть может, она чувствовала то же, что и я: не знала, как расценивать наше с ней знакомство.
        - Какое это теперь имеет значение? - помолчав, сказала она.
        - Для меня имеет.
        - Потому что не знаешь, сыграла ты в какой-то пьесе или нет? Прекрати ломать голову над этим и приступай к следующей роли.
        - Не могу! - воскликнула я. - Пока ты играешь Мадлену, я должна быть Армандой!
        - Деточка! Да ты с ума сошла?!!
        Мы в упор смотрели друг на друга.
        - Почему ты ходишь исповедоваться в будний день? Потому что так делала она?
        - А откуда ты знаешь, когда она ходила? Этого нет в пьесе!
        - Зато есть в книжке.
        И мы снова уставились друг на друга.
        - Всем известно, что Мадлена под конец своей жизни стала слишком религиозной, ежедневно ходила на исповедь и, простертая ниц на полу, молилась в костеле.
        - И кому это «всем»? - прошипела она.
        - Ну… всем в театре.
        - Мы - не в театре. И я могу делать все, что мне заблагорассудится, хоть по два раза на дню ходить в костел и исповедоваться… даже три, пять, да сколько угодно раз…
        По моим щекам потекли слезы.
        - Ты чего разревелась, что я такого сказала?
        - Боюсь, я не понимаю, что за роль у тебя сейчас.
        - Какая роль? Я ничего не играю. Молюсь, и все.
        - Она тоже говорила, что молится! Архиепископ Шаррон ее спрашивает: «Чем спасаешься от дьявола?» А она отвечает: «Молюсь». И тогда он говорит: «Господь за это вознесет тебя и полюбит».
        - Надеюсь, что так и будет, - тихо сказала Эльжбета.
        Я не могла больше этого слушать, вскочила и выбежала из дома с плачем. Проревела в своей машине всю дорогу домой.

        Почему я не сделала никаких выводов из этого разговора? Неужели я не в состоянии была понять, что переходить дорогу Эльжбете небезопасно для меня? Если бы перестала бегать за ней, быть может, все потихоньку бы пришло в норму. Ведь я уже начала работать над ролью Маргариты, и это доставляло мне большую радость. Появилась надежда, что я снова смогу стать собой, что место Арманды наконец освободилось и теперь его может занять другая героиня… Но правда заключалась в том, что Арманда возвращалась, когда ей вздумается. Для меня это означало простой, невозможность работать над новой ролью. Тогда я садилась в машину и ехала к Эльжбете. Но вместо Эльжбеты меня встречала Мадлена. Я уже знала, что если не застану ее дома - значит, найду в костеле. Я была не в силах переносить все это, включая и ее облик. Она была с ног до головы одета в черное… А ее лицо! Впечатление было такое, будто она пребывала в ином мире и неустанно твердила: «Хочу слушать вечную службу…» Опять текст из пьесы. Она, по крайней мере, выглядела счастливой, зато я - нет.
        Однажды я решилась поговорить с ее духовником. Подождала, пока Эльжбета удалится на безопасное расстояние, и вошла в исповедальню:
        - Святой отец, вы только что исповедовали одну женщину… актрису…
        - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, - услышала я в ответ.
        - Извините, я не на исповедь. Хочу вас, ксёндз, предупредить, что эта женщина… признается не в своих грехах, она разговаривает с вами репликами из пьесы «Каб…
        Я осеклась на полуслове. Какое-то время по ту сторону зарешеченного окошечка царила абсолютная тишина.
        - Она рассказывала, что у нее есть дочь… которая по странному стечению обстоятельств вышла замуж за собственного отца? Что произошло кровосмешение? В тексте пьесы это звучит так: «Я родила ее в провинции, уехав на время… Когда же она выросла, я привезла ее в Париж и выдала за свою сестру. Он же, обуреваемый страстью, сошелся с нею, и я ничего не сказала ему, чтобы не сделать несчастным и его…»
        - Опомнись, деточка. - В голосе ксёндза прозвучало такое возмущение, что я поняла: Эльжбета все-таки исповедовалась в своих грехах.
        - Извините, святой отец. - Я в крайнем смущении поднялась с колен.
        Не знаю, что я выиграла, убедившись, что религиозность Эльжбеты рождается из ее духовных потребностей, а не является следствием отождествления себя с героиней, которую она играла. Ведь я должна была заниматься не ее проблемами, а решать свои собственные. Самая главная из которых заключалась в том, что с момента несостоявшейся премьеры я стала бояться играть на сцене. Про себя я называла это «комплексом Арманды».
        Несыгранная роль вызывала блокаду в моем мозгу, и это случалось в самые неподходящие моменты. Иногда я энергично начинала какую-то фразу, но потом мне не хватало сил ее закончить. Меня вдруг охватывал страх, хотелось бежать куда глаза глядят. А самое ужасное - я не могла ни с кем поговорить об этом. Пыталась, но собеседники отмахивались. И Зигмунд. И режиссер инсценировки «Мастера и Маргариты».
        - Пани Оля, я очень доволен вами. Вы не играете Маргариту, вы и есть Маргарита!
        Он и не подозревал, какую бурю вызывали во мне его слова. «Вы не играете Маргариту, вы и есть Маргарита!» А я этого больше всего боялась. Что она, эта героиня, отберет у меня мою индивидуальность. А может быть, я просто очень устала? Давно не была в отпуске, в отличие от моих коллег по театру, летом не покидала Варшаву, да и последнее лето тоже провела в городе. На то были свои причины, кроме того, у нас просто не было лишних денег на отдых - Зигмунд ведь ввязался в строительство дома. Мы были приговорены к нашему однокомнатному жилищу, где в жаркие дни температура доходила до тридцати градусов. Я, правда, могла поехать к маме, но все как-то не решалась. Она не одобряла моего образа жизни и нашего брака с Зигмундом. Я знала, что она не оставит меня в покое, начнет мучить вопросами. Из двух зол я выбрала меньшее, оставшись торчать в своей тесной, накаленной солнцем квартирке. А в этом чертовом интервью говорилось, что мы с Зигмундом греемся на пляжах в разных краях света. Ну и ну, невольно позавидуешь воображению журналистки, бравшей у нас интервью. А кстати, почему это Эльжбета молчит насчет этого
интервью, ни одного вопроса даже не задала - неужели ей было неинтересно? Или все-таки она откуда-то о нем знала? Может, прочитала в день выхода журнала? Она не один раз изменила свои версии разных событий, правда, в малозначительных деталях, но все же. А еще она так и не ответила на мой вопрос, почему не явилась на премьеру. Ну, то есть она говорила об этом, но каждый раз что-то другое, и я подозреваю, что ни одна из версий не была настоящей. А может, главная тайна заключалась в приливе неуемной религиозности? Что, если ее духовник запретил ей иметь дело с театром, особенно если учесть еретический характер пьесы, в которой она играла? Я боялась за нее, ибо чувствовала, что ее отношения с Богом выходят за рамки нормального общения и рядом с ней нет никого, кто вернул бы их в обычные границы. Особенно меня поражало выражение ее лица. Совершенно отсутствующее. Как будто она была уже не здесь…

        Мне кажется, я слышу голос Дарека. Значит, переломил себя и пришел, хотя в последний раз при расставании мы разругались в пух и прах. Он сказал тогда:
        - Смотри, не перестарайся. Ты превращаешь свою жизнь в театр. До добра это не доведет.
        - Не твое дело, - огрызнулась я.
        - Не мое, но ты не до конца понимаешь, во что это может вылиться, - процедил он, - и вообще театральная кукла - вот ты кто. Все вы такие, актеры, - даже когда истекаете кровью, кровь ваша ненастоящая…
        И все-таки пришел меня навестить - видно, признал, что авария произошла всерьез и я истекаю кровью по-настоящему. Бедняжка, он не имеет понятия, что, придя сюда, сам становится одним из актеров. Актерский состав моей пьесы почти полностью укомплектован, если там, в коридоре, действительно он…
        Я была в сомнениях. А что, если поговорить с Зигмундом об Эльжбете? Но он ведь даже был не в курсе, что я возобновила свои встречи с ней. Узнав об этом, любимый мог бы разозлиться не на шутку. И наверняка разозлится. Нет, Зигмунд отпадает. А их дочь? Она определенно знает обо всем, поэтому и не хотела разговаривать со мной о своей матери. В один из дней Эльжбета открыла мне дверь, не переставая при этом перебирать четки в руке и бормоча молитву. Это длилось не меньше пятнадцати минут.
        - Молилась за упокой души родителей, - сказала она наконец нормальным голосом. - Чаю выпьешь?
        Однако потом, нервно потеребив наручные часики на запястье, чаепитие отменила, сославшись на то, что может опоздать в костел.
        То, что с ней творилось, удручало меня все больше и больше. Теперь ее состояние беспокоило меня даже сильнее, чем тогда, когда я заподозрила ее в отождествлении с Мадленой. Быть может, потому, что сама через такое прошла. И узнала заключавшуюся в этом опасность. Тут я не в силах была помочь. Сложно было представить, что кто-то в здравом рассудке до такой степени может погрузиться в мир иллюзий. Ну, на самом деле, скажите, как вполне вменяемый человек может так рьяно участвовать во всех религиозных обрядах? Диалог с Богом нужно вести осторожно…

        Поздним вечером, когда мы с Зигмундом уже лежали в постели, я спросила его, верующий ли он человек.
        - Верующий во что?
        - В Бога.
        Зигмунд шумно вздохнул, что означало неодобрение:
        - А у тебя есть ко мне другие вопросы?
        - А у тебя ко мне?
        Он рассмеялся:
        - Скажем, очень бы хотелось знать, успела ли ты мне уже изменить?
        Что он имел в виду? Вернее, кого? А еще точнее, кого и что? О чем вообще речь? О «Кабале святош»? Или он ревнует меня к Дареку?
        - Ну что же ты? Я жду ответа.
        - Я должна сперва понять, что ты подразумеваешь под изменой, - ответила я осторожно.
        - Меня интересует факт физической измены, которую совершают с чужим телом в в чужой постели.
        «А если это тело не совсем чужое?» - невинно подумала я.
        - Ну, так я дождусь ответа?
        - Скорее всего, нет, - отрезала я, - представь себе, я сильно разочарована твоим чересчур узким подходом к проблеме измены…

        Маргарита… ее образ в моем воображении постепенно обрастал плотью, приобретал характерные черточки. Я заходила то с одной, то с другой стороны к своей героине, присматривалась, можно даже сказать, принюхивалась, но все еще недоверчиво, сохраняя некоторую дистанцию. Наши репетиции пока не сдвинулись с чтения по ролям - или, как предпочитают говорить многие, с «застольных читок». Я билась над эпизодом, когда Маргарита сидит на скамейке в Александровском саду. Мимо проходят люди, мужчины окидывают ее оценивающими взглядами. А Маргарита на них - ноль внимания.
        Какой-то молодой человек, покосившись на хорошо одетую, интересную женщину, решился присесть на скамейку рядом с ней, но она так мрачно поглядела на него, что он тут же вскочил и быстрым шагом удалился. А героиня подумала: «Почему, собственно, я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного…»[8 - Все цитаты приведены по изданию: М. Булгаков. Избранное. М., 1984.]. Маргарита понурилась и вздохнула. И тут она меняется в лице, вспомнив свое утреннее предчувствие - сегодня что-то произойдет. «Да-да, случится!» - восклицает она про себя.
        Из-за этой сцены у меня даже произошла ссора с режиссером - поначалу он хотел, чтобы Маргарита говорила этот внутренний монолог громким голосом. Я возражала.
        - Да кто здесь режиссер? Я или вы?
        - Но ведь мы находимся в процессе работы над ролью, - не сдавалась я.
        Он иронически фыркнул:
        - Ну что, рассказать смешную историю, которая произошла на съемках фильма «Пан Володыевский»? Там есть такая сцена, когда Володыевский выбивает саблю из ладони Баськи. Игравшей эту роль актрисе это не понравилось, и она предложила, чтобы сцена была изменена таким образом, что это она побеждает Володыевского. Смех, да и только! Кстати, абсолютно правдивая история, мне сам Лонцкий рассказывал!
        - Я не предлагаю вам вносить столь кардинальные изменения, всего лишь хочу донести до зрителя внутренний монолог героини…
        - Ну-ну, попробуйте…
        И я попробовала. К моей радости, он признал, что получилось совсем неплохо. О господи, а если бы он настоял на своем и мне пришлось бы громко произносить: «Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного…»?! Каким тяжким трудом зарабатываем мы, артисты, свой кусок хлеба…
        Повсюду таская с собой текст новой роли, я постоянно возвращалась мыслями к Эльжбете. То, что сейчас с ней творится, происходит не без моего участия: может, Мадлена не столько подмяла ее под себя, сколько указала ей дорогу - дорогу к бегству. Когда я с ней познакомилась, она забывалась с помощью бутылки. Теперь посещает костел. Разумеется, это совсем другое, но, опять-таки, не выход. Ну не должна ортодоксальная религиозность стать целью ее жизни - что она, ксёндз или монашка?
        Почему я так беспокоилась за нее? Может, потому, что меня продолжали мучить угрызения совести? С другой стороны, разве это моя забота, а не Зигмунда? Но он никогда не оглядывался назад, в прошлое. Как признался в одном интервью, в этом заключался его главный жизненный принцип. На меня он что, тоже не оглянется, если окажется, что мы оба совершили ошибку, вступив в брак? Или он считает, что у нас все должно получиться, потому что я снабжаю его молодыми гормонами?
        Как-то днем я заглянула в книжный - люблю иногда полистать новые книги, правда, покупаю их теперь редко: читать стало некогда, если только на каникулах, на пляже. Поэтому и просматриваю новинки возле книжного прилавка. Однажды не смогла оторваться и прочитала от корки до корки небольшой томик поэзии. Так вот, зайдя в книжный на Новом Святе, я обратила внимание на обложку книги, которая отбывала срок в туалете у Дарека. Поразмыслив, я ее купила. Возможно, из духа противоречия - хотела проверить, действительно ли книга настолько скандальная. И убедилась, что мужчины любят преувеличивать. Как я и предполагала, это были горькие жалобы жены актера, точнее, его вдовы, у которой была нелегкая жизнь. Она стала тем самым «поставщиком» молодых гормонов и, желая того или нет, вынуждена была за это платить. Там, помимо пустяковых обвинений по мелочам в адрес недругов и друзей, были записки о трудной любви. Особенно меня взволновало начало повествования. Когда Лонцкий стал ректором, она еще была студенткой, и по понятным причинам им приходилось скрывать свои чувства от других. «Никто ни разу не заметил, как,
проходя мимо меня, выслушивающей чей-то монолог в коридоре театра, он совал мне в ладонь записку или какой-нибудь талисман, никто не замечал, что он мог подхватить мою недокуренную сигарету или быстро допить остатки кофе из моей чашки в буфете театральной школы…» Определенно, Дарек переборщил, осуждая жену своего идола за то, что она была его женой… Я тоже жена, только моя ситуация несколько отличается от ее, хоть я и принадлежу к тому самому «контингенту молодых гормонов». Если бы мы были с ней знакомы, могли бы обмениваться опытом. Правда, я связала свою судьбу с человеком, который глубоко в себе носил комплекс недооцененности. Лонцкий осознавал свое величие как актер, и этого никто не мог у него отнять, хотя его прошлое мстило ему жестоко. Ненужный, попросту бессмысленный флирт с коммунизмом ему припомнили позже, закрыв перед его носом двери почти всех театров. Говорят, он везде стучался со своим лауреатством, но никто не открыл. Только Познань. Однако было уже поздно: его надорванное, подштопанное хирургами сердце не выдержало.
        Сравнение наших браков могло бы оказаться не в мою пользу, если бы не моя профессия. Она, театральный критик, существовала как бы рядом с театром, а я - внутри его. Принципиальная разница. Жена Лонцкого стояла сбоку, наблюдая, как театр пожирает ее мужа, и ничего не могла с этим поделать, а мы с Зигмундом страдали от этого в равной степени. Я убедилась в этом совсем недавно, когда до меня впервые дошло, что я не всегда могу выполнить свою актерскую задачу… До этого мне казалось, что достаточно получить роль, чтобы сыграть ее. Разумеется, я не была идиоткой и не воображала себе, что достаточно выучить текст, чтобы потом произнести его на сцене. Я знала, сколько надо вложить усилий в роль, но в конце всегда выходила победителем. До того дня, пока Бжеский не вошел в мою гримерную и не сообщил, что Эльжбета не явилась в театр…

        Почему же я постоянно думаю о ней, волнуюсь? До такой степени, что пошла на эту рискованную инсценировку специально ради нее, чтобы показать ей, что в жизни главное… Тут уж она вынуждена будет меня выслушать, ибо здесь на ее глазах произойдет чудо - воскрешение спящей, не хочу сказать «наполовину умершей», хотя ко мне здесь именно так все и относятся… Бессознательное растение, за которое дышат искусственные легкие.
        И никому не приходит в голову, что это растение мыслит!

        Работа над ролью Маргариты по-прежнему больше напоминала борьбу. Я чувствовала, что моя собственная шкура стала непроницаемой. Меня сковывал страх перед слишком тесным слиянием со своей героиней, как будто из-за этого со мной должно было произойти что-то нехорошее. А ведь суть профессии именно в этом - отдавать частичку себя своим героиням. Прежде это было для меня чем-то естественным, до той фатальной премьеры. И как мне дальше существовать в своей профессии, если я сделалась такой осторожной и подозрительной? Все это не способствовало развитию моего таланта, если, конечно, я его еще не потеряла окончательно. Дополнительные сложности возникали из-за того, что Маргарита была мне духовно чужда. Ирину я поняла сразу, юную Джульетту - тоже, даже героиня «Стеклянного зверинца», которую я сыграла в телевизионной постановке, была мне ближе. У каждой из них была своя жизнь, свой опыт, но они были молоды, как и я: Арманде - семнадцать, не говоря уже о Джульетте. А Маргарита была зрелой женщиной. Несмотря на то что, когда мы ее узнаем у Булгакова, ей всего тридцать лет, по своей ментальности она намного
старше… возможно, все дело в лежащей на ней печати тоски… Мне что-то мешало понять ее. Чем большим было мое желание приблизиться к ней, тем на большее сопротивление я наталкивалась. Не с ее, разумеется, стороны, с моей… я должна была родиться на сцене и называться Маргаритой, вплоть до последнего представления. В общем, не любила я Маргариту, потому что не понимала, как ее надо играть. Все, что происходило на репетициях, с моей стороны было чистым обманом, который пока был незаметен ни коллегам, ни режиссеру. Я только делала вид, что я Маргарита, а сама совсем не была ею, и в какой-то момент это должно было выйти наружу. Во время репетиций у меня частенько возникало такое чувство, что катастрофа неминуема. Впрочем, вполне возможно, что моя интуиция меня обманывала. Перед той премьерой у меня, например, не было никаких нехороших предчувствий, более того, я была полна надежд и предвкушения, а что в итоге получилось? В одну минуту все рухнуло. Так может, сейчас будет наоборот? Мои черные мысли развеются как утренний туман. Надо только найти способ справиться с собой, преодолеть возникшую преграду в
мозгу, избавиться от страха возвращения Арманды… которой я, без всяких задних мыслей и опасений, позволила облачиться в мою собственную шкуру.
        Я даже думала всерьез, не пойти ли на попятный и не отказаться ли от роли. Но поздновато спохватилась - репетиции шли уже две недели, а кроме того, были ли у меня гарантии, что это не повторится при работе над новой ролью? Нет, мне надо было победить саму себя, свой страх! А кстати, она ведь тоже боится. Маргарита постоянно боится. Быть может, это нас сблизит?
        Вечером я между прочим спросила у Зигмунда, приходилось ли ему играть то, что он не в состоянии был понять.
        - Что ты имеешь в виду? - спросил он, внимательно всматриваясь в меня.
        - Ну… бывало ли так, что ты не чувствовал слияния со своим героем, не идентифицировал себя с ним?
        - Ничего подобного и не может быть. Ты получаешь контур, который должен заполнить. Не можешь же ты идентифицироваться с контуром, и вообще, это дело режиссера. Он - творец целого. Актер, даже самый гениальный, сам не сыграет, если только не станет сам себе режиссером, к тому же великим, а такое случается редко… - Он взглянул на меня с легкой усмешкой: - Актерский талант ничего общего не имеет с личностью актера, с его интеллектом. По мне, талант - это умение актера сотрудничать с режиссером. Чем профессиональнее актер, тем лучше он это умеет делать. А посему отправляйся в кино и больше смотри на режиссерскую работу, а не на исполнителей. Мне уже доводилось видеть Хакманна, да что говорить, того же Де Ниро в плохой форме.
        Я пожала плечами:
        - Речь ведь идет о театре.
        - Думаешь, в театре все обстоит иначе?
        «Тогда почему у меня был такой успех в „Трех сестрах“?» - мрачно подумала я.
        Я не знала, как объяснить ему свои страхи. Тем самым пришлось бы признаться, что я перестала быть актрисой… А если дела обстоят так на самом деле, то моей жизни пришел конец. Ведь я только и умею, что играть, точнее, раньше умела…
        По-настоящему драматические события разыгрались чуть позже. Началось все со сцены в спальне, где Маргарита, готовясь к балу, сбрасывает халат и натирает тело мазью. Режиссер придумал, чтобы преображение ее тела в ослепительно юное произошло с помощью светофильтров. И захотел попробовать это на репетиции. Мне предлагалось выйти на сцену и сбросить пеньюар, под которым, разумеется, я должна была быть голой. Вернее, он на этом настаивал, утверждая, что так будет естественнее. Я не соглашалась, требовала, чтоб под халатом было надето подобранное в цвет тела специальное трико.
        - Я - актриса, а не стриптизерша, - возразила я довольно резким тоном.
        - Еще более великие актрисы, чем вы, раздевались на сцене, - бросил он.
        - Вот и пригласите одну из них на эту роль вместо меня, - отрезала я и, развернувшись, бросилась в гримерку.
        «О, господи, я же сорвала репетицию, - ужаснулась я про себя. - Ну и ладно. Хотела отказаться от роли, вот и повод нашелся. Теперь никто не докопается до истинной причины, не узнает правды».
        «А она в том спектакле разделась», - мелькнуло у меня в голове. И вроде бы это не имело отношения к случившемуся минуту назад… или все-таки имело? Неясное чувство, что я и она живем в каком-то своеобразном симбиозе, как бы дополняем друг друга, не раз посещало меня. «Когда одной из нас нет поблизости, вторая перестает чувствовать себя собой» - эта мысль гвоздем засела в моей голове и время от времени получала право голоса. Совсем как сейчас. Постепенно я начинала понимать, что мои страхи тесно связаны с Эльжбетой - она необходима мне, а я, видимо, ей… И кажется, не только потому, что наши с ней пути пересеклись из-за одного мужчины. Зигмунд тут был совсем ни при чем. Важнее было то, что мы встретились. В жизни, а потом на сцене. Ведь все, кто видел генеральную репетицию, твердили, что это была грандиозная постановка, что-то невероятное… если бы Эльжбета не отказалась от участия в спектакле, это бы подтвердили и рецензии.
        Стук в дверь, входит режиссер:
        - Пани Оля, я, кажется, погорячился. Просто я изо всех сил пытаюсь избежать излишней условности, которой и так в театре предостаточно.
        Я постаралась придать своему лицу добродушное выражение:
        - Наверное, вы правы, то, что вы предлагаете, пожалуй, будет уместнее.
        «Если уж она разделась на сцене…»
        - На репетициях вы можете оставаться в белье.
        - Ладно, пусть будет так, - поспешно согласилась я.

        - Почитаю тебе, ладно? - спрашивал он каждый раз, а я не могла ему ответить отказом. Как же мне не хотелось, чтоб он мне читал! Я сразу поняла то, что до него в конце концов должно было дойти в момент произнесения им первого же диалога:

        - Кто? Кто здесь?
        - Это мы, твои добрые и злые поступки, - отвечают на разные голоса из-за кулис.
        Все это происходит ночью, в пустом театре. Актер стоит один на сцене, пытается репетировать роль короля Лира, но ему мешают голоса, которые на самом деле не что иное, как голоса его больной совести.
        Мой внутренний комментарий: задумка хороша, можно сказать, даже великолепна. Да вот беда, Актера нет…
        Сразу после репетиции я поехала к Эльжбете. К счастью, она была дома. При виде меня нисколько не удивилась, лишь коротко обронила:
        - Как дела?
        - Эля, умоляю, помоги мне, надо кое-что проверить. Пожалуйста, стань на время моей партнершей…
        - Я с театром завязала.
        - Нет… не в театре, давай порепетируем вместе, почитаем по ролям, только я и ты… для меня это очень важно…
        Она смотрела на меня, прищурив глаза:
        - Что, опять твои очередные выкрутасы?
        - Ну какие выкрутасы? Это ведь ты не пришла на премьеру! А я попала в зависимость от тебя…
        Она усмехнулась:
        - Ему ты тоже говорила, что зависишь от него? Такие вещи никому нельзя говорить, дорогая моя!
        Я чувствовала, как у меня под веками собирается влага - готовые брызнуть слезы.
        - Если уж мне придется изображать дурочку, то, по крайней мере, хотелось бы знать: зачем тебе это надо? - спросила она.
        - Я скажу, если ты согласишься….
        Она на секунду задумалась.
        - Ладно, Елена и Соня!
        - А текст у тебя есть?
        - «Избранные пьесы» Чехова - на полке. - Она кивнула в сторону шкафа в прихожей, откуда когда-то на меня свалилась ваза.
        В однотомнике я отыскала «Дядю Ваню».
        - Нам придется передавать друг другу книгу - у нас же один экземпляр, - сказала я.
        - Возьми себе, я знаю текст наизусть, - беззаботно махнула она рукой, а ведь это было важным признанием с ее стороны. Когда-то она очень хотела сыграть эту роль, так хотела, что выучила текст на память.
        - Какой роли?
        - Елены.
        Так значит, она хотела быть Еленой, красивой, обожаемой мужчинами. Я даже обрадовалась, что она выбрала Елену, а не Соню - Соня была мне намного ближе. И теперь она должна стать мне судьей. От нее зависело, останусь я в профессии или уйду из театра. «О Соня, дорогая Соня, - подумала я, - она не должна меня подвести…»
        - Начни со слов «Я некрасива», - сказала Эльжбета.
        - «Я некрасива»[9 - Текст пьесы цитируется по: А. П. Чехов. ПСС. М.: Наука, 1986.], - прочитала я.
        Эльжбета загадочно усмехнулась, и это была усмешка не по роли - не Елена усмехнулась Соне, которую искренне любила, это первая жена усмехнулась второй, что было свидетельством более сложного чувства, нежели любовь или ненависть.
        - У тебя прекрасные волосы, - прозвучало в ответ.
        - Нет! Нет! Когда женщина некрасива, то ей говорят: «У вас прекрасные глаза, у вас прекрасные волосы…» Я его люблю уже шесть лет… - и в эту секунду я вдруг осознала, что знаю Зигмунда намного дольше, - люблю больше, чем свою мать; я каждую минуту слышу его, чувствую пожатие его руки; и я смотрю на дверь, жду, мне все кажется, что он сейчас войдет. И вот, ты видишь, я все прихожу к тебе, чтобы поговорить о нем. Теперь он бывает здесь каждый день, но не смотрит на меня, не видит… Это такое страдание! У меня нет никакой надежды, нет, нет! О, боже, пошли мне силы…
        И вдруг я почувствовала, как силы возвращаются ко мне, как все встает на свои места. Я читала текст пьесы, в которой выбрала себе роль Сони, и эта роль во мне начинала оформляться, я ощущала, как она растет, как распирает меня изнутри, ища выхода. Ко мне возвращались радость жизни и вера в собственные силы, но бдительности я не теряла, помня о том, что со мной приключилось за последнее время. Ведь это могло остаться на уровне ощущений…
        - А он? - спросила Эльжбета. Нет, это уже спросила Елена.

        СОНЯ:
        - Он меня не замечает.
        ЕЛЕНА:
        - Странный он человек… Знаешь что? Позволь, я поговорю с ним… Я осторожно, намеками… Право, до каких же пор быть в неизвестности… Позволь!

        Я, Соня, согласно кивнула головой.

        ЕЛЕНА:
        - И прекрасно. Любит или не любит - это не трудно узнать. Ты не смущайся, голубка, не беспокойся - я допрошу его осторожно, он и не заметит. Нам только узнать: да или нет?

        Заслушавшись, я смотрела на нее: она была старовата для роли Елены, лицо без макияжа сильно портили огромные темные круги под глазами, и все-таки она была Еленой… Ее игра так завораживала, что я даже забыла, что это всего лишь пьеса.
        Эльжбета умолкла, и ее молчание вернуло меня к действительности.

        СОНЯ:
        - Ты мне скажешь всю правду?
        ЕЛЕНА:
        - Да, конечно. Мне кажется, что правда, какая бы она ни была, все-таки не так страшна, как неизвестность. Положись на меня, голубка.

        «Не могу, - в мыслях ответила я, - именно на тебя я и не могу положиться», - но поспешила вслух прочитать:

        СОНЯ:
        - Да, да… Я скажу, что ты хочешь видеть его чертежи… Нет, неизвестность лучше… Все-таки надежда…
        Я произносила текст, одновременно ведя мысленный диалог с Эльжбетой: как же мне тебе верить, если ты выбрала именно этот отрывок из пьесы - двусмысленный, касающийся мужчины? Только в пьесе мужчина любит тебя, а в жизни - меня…

        ЕЛЕНА:
        - Что ты?
        СОНЯ:
        - Ничего.

        И здесь Соня выходит, но, поскольку это было только чтение, я просто отложила текст, посчитав, что на этом мы закончили.

        ЕЛЕНА:
        - Нет ничего хуже, когда знаешь чужую тайну и не можешь помочь. Он не влюблен в нее - это ясно, но отчего бы ему не жениться на ней? Она не красива, но для деревенского доктора, в его годы, это была бы прекрасная жена. Умница, такая добрая, чистая…

        - Прекрати! - воскликнула я. - Ты ведь так обо мне не думаешь! Не считаешь, что я добрая, что чистая…
        Она перевела на меня полубезумный взгляд:
        - Этого ведь нет в тексте?!
        - Нет, - буркнула я, сбитая с толку. - Сони вообще уже нет в комнате, она вышла…
        - Тогда зачем ты мне помешала?
        И она вскинула голову, продолжив свой монолог.

        ЕЛЕНА:
        - Меня замучит совесть… Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед Соней на колени, извиняться, плакать…

        Эльжбета молчала. Мы смотрели друг на друга, и в этот момент у нас обоих навернулись слезы на глаза.
        - Это я тебе должна была сказать… - прошептала я.
        Но она не захотела говорить на эту тему.
        С минуту в комнате царила тишина, потом Эльжбета спросила своим нормальным голосом:
        - Ну и как? Наше чтение по ролям тебе хоть немного помогло?
        - Мне досталась слишком маленькая роль, - ответила я.
        Никаких объяснений она не потребовала, хотя я ей обещала все разъяснить. Такая уж она была, слишком тактичная. Я-то хотела, чтобы она начала допытываться, тогда мне легче было бы ей открыться. Мы обе искали дорогу друг к другу на ощупь. Одно бесспорно, все же потихоньку продвигались вперед.
        Мой ответ был правдивым, я еще ничего о себе не знала, даже того, виден ли конец моему кризису. Крошечный проблеск, возникший во этой репетиции, определенно обнадеживал. Во всяком случае, если я вернусь к своей прежней форме, то никогда не забуду урока, преподанного мне в театре: никому нельзя доверять безоглядно, даже самой себе не всегда можно верить. Внимательнее я взглянула и на наш с Зигмундом супружеский союз. Эльжбета не настраивала меня против Зигмунда. Да, иногда она говорила очень горькие вещи, но говорила не в адрес Зигмунда, а по поводу мужчин вообще.
        - Нет ничего глупее в жизни, чем питать иллюзии, - как-то раз сказала она. - Но большинство людишек этого не понимает.
        Она грешила употреблением слов в прене бре жительно-уменьшительной форме. Это меня порядком бесило - я чувствовала в этом проявление высокомерия с ее стороны. Эльжбета не говорила - она изрекала. Отсюда «людишки, бабенки, мужичонки», и только Бог в ее устах всегда был Бог, а не боженька. Видимо, это был единственный случай, когда она признавала чье-то превосходство, даже власть над собой. Я до конца еще не поняла, какую роль в ее жизни играет религия, к которой она так внезапно обратилась. Не могла отделаться от ощущения, что она мечется в поисках цели, лихорадочно пытаясь заполнить образовавшуюся пустоту. Неожиданно решила вернуться в театр, и если бы только захотела, это возвращение могло бы быть вполне удачным. А что, если эта пустота образовалась в результате очередного расставания со сценой? Мне просто необходимо было узнать всю правду, докопаться до причины, по которой она сорвала премьерный спектакль и покинула театр. Я тешила себя надеждой, что когда-нибудь Эльжбета мне об этом расскажет. Но не сейчас, еще рано, если учесть характер наших с ней взаимоотношений - мы лишь на середине пути. В
своем отношении к ней я тоже пока не определилась. Одно ясно, все началось с чувства вины перед ней. Но потом… потом для меня открылось, насколько мы с ней схожи, в том числе и по мировоззрению. А вскоре меня накрыло волной профессиональных страхов, и откуда-то взялось убеждение, что она мне поможет. Кто знает, не помогла ли уже? Понятно, что мой кризис заключался не в том, что я внезапно забыла, как надо играть, и что у меня вылетело из головы все, чему меня учили в театральной школе. В моем мозгу произошла какая-то блокировка, а во время нашей читки по ролям «Дяди Вани» вдруг немного отпустило. И у меня появилась надежда, что вскоре эти страхи совсем уйдут. Если бы на самом деле такое случилось, то произошло бы только благодаря ей, Эльжбете… Зигмунд мне не помог, даже выслушать меня не захотел, хотя, справедливости ради, надо отметить, что я не горела желанием выворачиваться перед ним наизнанку. На это инстинкта самосохранения у меня хватило. То есть, в общем-то, он был не так уж виноват, хотя в душе я продолжала обижаться на него. За то, что не сумел разглядеть меня по-настоящему. В том дурацком
интервью журналистка задала ему вопрос: «Мужчины обожают быть первопроходцами в любой области, а здесь вам представился шанс сотворить из девушки женщину. Вас это возбуждает?» А Зигмунд ответил: «Тут я счастливчик, ибо речь идет и о сотворении из ученицы актрисы. Игра в Пигмалиона может быть действительно возбуждающей…» Я бы предпочла думать, что его высказывания подправила одаренная редакторша журнала, впрочем, как и мои. Но где-то в глубине чувствовала: это - его собственные слова. Быть может, если бы он выразился иначе, ну, к примеру, как тот влюбленный в сумасшедшую пятидесятилетнюю даму старик писатель: «Ты - это мой стиль!» Или вернее: «Она - это мой стиль!» Но Зигмунд сказал… он выразился именно так, в общем, плохо обо мне сказал, и я это запомнила. Мысленно я давала ему ответ на эти слова, и моя отповедь становилась все более многословной и вовсе не такой уж дружелюбной. Начать хотя бы с того, что его влияние на меня как на актрису было сильно преувеличено: я сама доходила до всего, сама училась многим вещам, к примеру находить внутреннее равновесие, стараться быть в ладу с собой. Мой талант
был необузданным, не укладывался в рамки традиционной школы, Зигмунд скорее гасил его, нежели развивал. Эльжбета сказала, что моя роль в фильме удалась, потому что я быстро сумела избавиться от навязанной в школе актерской манеры игры. И кажется, она была права, поскольку, покинув стены моего учебного заведения, я почувствовала, что мне легче дышится… И Ирину сыграла, можно сказать, очень непрофессионально, но именно поэтому все так восторгались моей игрой. Зигмунд поначалу пытался меня укрощать, но потом сдался и позволил играть так, как я чувствую… В конце концов, его роль в моей актерской жизни свелась к тому, что он не мешал мне быть самой собой, не делал из меня бездушный автомат, который должен раз за разом повторять те театральные приемы и схемы, которым, как дрессированного мишку, меня обучали в течение нескольких лет. Это уже немало. Но так далеко от роли Пигмалиона… Моими настоящими учителями были те, великие актеры. Лонцкий, спектакль которого «Тартюф», записанный на кассету, я смотрела сотни раз. Или Януш Гайос, тоже мой учитель. В спектакле «Ужин в четыре руки» он прекрасно воплотил на
сцене образ Баха. Каждый раз, ставя кассету с этой постановкой, я не могла сдержать восхищения, как актер с такой простоватой внешностью сумел передать зрителям все тончайшие оттенки сложных чувств своего героя. Незначительное движение лицевых мускулов, подрагивание губ, смех - все имело значение. В моем понимании он был гением. В театре я больше наблюдала за мужчинами, чем за своими партнершами. Зигмунд, разумеется, даже не догадывался об этом. Быть может, поэтому то, в чем он признался журналистке, было искренним. А на деле это означало вот что: я женился на молоденькой девушке, ибо для нее я - авторитет, она восхищается мной, заимствует у меня мой опыт и профессионализм, а я в свою очередь учусь у нее юношескому энтузиазму…
        Мой юношеский энтузиазм, ха-ха-ха! А я ведь взвалила на свои плечи века разочарований и провалов моих предшественников, я, комедиантка, приняла в наследство их потаенные слезы и горечь поражений. Триумф невозможно складировать, как мед в ульях, он, будто ярко расцвеченная бабочка, вспархивает и улетает в небеса, это только провалы судорожно цепляются один за другой и множатся, множатся…
        К сожалению, мне это уже знакомо. Я вышла замуж за Зигмунда, потому что влюбилась в него. Но он уже давно перестал быть для меня авторитетом. Да, я жалела этого вечно замотанного школьного преподавателя, который изо всех сил старался быть актером, но у него это не очень-то получалось. Примерно такими были мои мысли о нем. Но в тот день, когда во время генеральной репетиции «Кабалы святош» Зигмунд заиграл во всю силу, по-настоящему, я поняла, что именно этого мне в нем не хватало…

        Разумеется, я не искала в ней мать, а она во мне дочь. Это была настоящая дружба - редкость в среде театральных артистов. Может, поэтому им были непонятны наши взаимоотношения, и о нас с Эльжбетой, как когда-то обо мне и Зигмунде, стали кружить омерзительные сплетни. Кстати, как раз в нашем с Эльжбетой случае можно было говорить об играх в Пигамалиона и Галатею…

        Очередная репетиция, которой я так боялась, обернулась победой. Роль была у меня в руках, я вела ее крепко, не позволяя вырваться из-под моего контроля.
        Коллега, игравший Воланда, лежал, вытянувшись во весь рост, на кровати, на нем была длинная рубаха, заплатанная на плече. В вырезе ворота светилось голое тело и висел искусно вырезанный из камня скарабей на золотой цепочке.
        Репетиция в самом разгаре. Вхожу я. Гелла натирает колено Воланда мазью, а он держит в руках шахматную фигурку. Они с Бегемотом (его роль исполняет один из моих любимых партнеров) играют в шахматы. При появлении Маргариты кот прячется под кровать.

        ВОЛАНД:
        - Приветствую вас, королева, и прошу меня извинить за мой домашний вид.
        Воланд берет длинную шпагу, наклонившись, шевелит ею под кроватью.

        ВОЛАНД:
        - Вылезай! Партия отменяется. Прибыла гостья.
        Я:
        - Ни в коем случае, мессир…

        В эти слова я вложила все, что так долго искала и не могла найти. Эту фразу Маргарита сказала негромким, но ясным голосом, а потом улыбнулась.

        МАРГАРИТА:
        - Я умоляю вас не прерывать партии. Полагаю, шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели возможность ее напечатать.

        Эту реплику я произнесла тем своим, прежним голосом, который шел изнутри… Меня охватило чувство триумфа, но я изо всех сил старалась, чтоб другим это не было заметно. Однако они и прежде были глухи. Не обратили внимания на то, что со мной происходило, или же я была слишком хорошей дублершей самой себя.
        Вернувшись домой после репетиции, я не находила себе места. Произошло чудо, а я не могла никому об этом рассказать. Даже Зигмунду. Одна лишь Эльжбета приняла близко к сердцу мои проблемы и согласилась порепетировать со мной у себя дома. Я считала, что это говорит о многом. Не до конца отдавая себе отчет в том, что делаю, я побросала в чемодан кое-какие вещи, будто повинуясь внутреннему приказу - явиться к ней домой с вещами. При этом не задумываясь о том, ухожу ли я от Зигмунда на время или навсегда.

        А он все читает. Шелестят страницы.
        - В этот момент сцена наполняется персонажами, это уже не призраки, а живые люди. Актер вдруг понимает, что пришел день начала репетиций. Он набирает побольше воздуха в легкие и говорит: «КОРОЛЬ ЛИР: Тогда еще не все пропало. Если хотите поймать, побегайте за мной. Лови, лови, лови!»
        …
        Его голос смолкает. Потом слышу:
        - Это были последние слова роли и, как потом оказалось, вообще последние слова Тадеуша в жизни… Он вошел в кулисы и там упал… В фильме мы услышим звук падающего тела, но через какое-то время Актер выходит на поклон. Таким образом, мы даем зрителю понять, что по-настоящему великий актер способен обмануть даже смерть…
        «А ты хочешь обмануть самого себя…» - подумала я.

        И снова я в прихожей ее дома, стою все под той же книжной полкой.
        - Комната наверху ждет тебя, - говорит она, не задавая никаких вопросов.
        Зато их задал Зигмунд, позвонив вечером.
        - Где моя жена? - спросил он напрямик - трубку взяла Эльжбета.
        - Которая по счету?
        - Я не расположен шутить.
        - Никто и не собирается с тобой шутить. Тут две твоих жены - старшая и младшая.
        - И как долго они намереваются быть вместе?
        - Сам ее спроси, - ответила Эльжбета, передавая мне трубку.
        Я судорожно сглотнула, потому что у меня внезапно пересохло в горле.
        - Зигмунд… В последнее время у меня возникли проблемы с собой и… - замялась я, - я решила пожить немного у Эльжбеты…
        - А почему не у королевы английской? - Он был страшно расстроен, не мог совладать со своим голосом, его хваленая дикция изменила ему. - Ты вообще соображаешь, что творишь? Вся Варшава со смеху лопнет.
        - Мы это уже проходили.
        - Однако тогда я не был посмешищем для всех.
        - Боишься сплетен? - вмешалась Эльжбета, которая, оказалось, подслушивала наш разговор по другому аппарату.
        От удивления мы оба с Зигмундом онемели.
        - Не смогла отказать себе в удовольствии - мне необходимо было услышать, что ты ей ответишь… - в голосе Эльжбеты пробивались злорадные нотки, - то же самое, что и мне, когда я умоляла тебя не уходить из дома? Вся Варшава станет трубить об этом, сказала я тебе тогда. Помнишь, что ты мне ответил?
        - Не помню.
        - А я тебе напомню. Ты сказал мне: «Меня не волнует, что подумают другие. Я, как любой чистильщик сапог или машинист, имею право на счастье».
        - Да, но теперь ситуация изменилась - меня назначают ректором театральной школы.
        Эльжбета на том конце провода прыснула со смеху:
        - Ответ, достойный Гамлета.
        Зигмунд бросил трубку, а я жутко расстроилась. Ведь я ни в коей мере не хотела усложнять ему жизнь, просто не отдавала себе отчета, как это все будет выглядеть со стороны. Я давно уже не думала в таких категориях «муж и две жены», скорее думала, что нас трое: Зигмунд, Эльжбета и я. И тут до меня дошло, что мне придется сделать выбор между ними, раз я совершила шаг, который привел к конфронтации.
        Я медленно поднялась по лестнице в комнату, которую Эльжбета приготовила для меня. Особенно потрясла застеленная кровать с разложенной на ней ночной сорочкой. Как будто Эльжбета заранее знала, что я у нее появлюсь. Кажется, это была та самая ночнушка, которую я уже надевала, когда оставалась у нее на ночь, только свежевыстиранная и отутюженная. «А что, если это новая ловушка? - подумалось мне. - А я - всего лишь послушный инструмент в ее руках?» На первый взгляд я сама принимала решение оставить Зигмунда на какое-то время.
        Это ни в коем случае не было расставанием. Мне хотелось побыть одной, обдумать, что делать дальше. Я-то считала, что Эльжбета просто предоставляет мне место под крышей своего дома, а на самом деле все выглядело так, будто я бросила Зигмунда и переехала к ней, то есть ушла от него к Эльжбете. Так это выглядело. Как она могла так поступить? Подслушивать наш разговор, да еще вмешиваться в него? Зигмунд наверняка теперь думает, что мы спланировали это с ней вдвоем и телефонный разговор на три голоса - не случайность, а осознанный поступок. Быть может, с ее стороны, но не с моей. Нет-нет, по отношению к нему это было бы непорядочно. Зигмунд не заслужил этого. Он даже согласился сыграть с нами обеими в «Кабале святош», хотя был не в восторге от этой идеи. Зигмунд с полным правом мог отказаться или бойкотировать постановку. Мог повлиять на режиссера, отговорить его, ведь они с ним закадычные друзья, но он не сделал этого. Правда, высказал все, что по этому поводу думает. А теперь получается, мы вместе с ней выступили против него, то есть он мог так подумать. Обычный бабский заговор…
        Я решила поговорить обо всем с Эльжбетой тем же вечером. Постучалась в ее комнату и открыла дверь. Застала ее на коленях возле кровати. Лицо она спрятала в ладонях. В первый момент я подумала, что она плачет, но потом поняла: женщина молилась. Когда Эльжбета обернулась ко мне, сердце у меня сжалось: Мадлена… Этот прерванный спектакль продолжается, и мы, хотим того или нет, играем свои роли - она, я и Зигмунд. Нет, не Зигмунд, Мольер…
        - Ты что-то хотела? - спросила она, все еще стоя на коленях, будто намеревалась снова вернуться к молитве.
        - Хотела кое-что прояснить… - заговорила я почти враждебно.
        - Слушаю. - Она поднялась с колен и присела на кровать. На ней было ее привычное темное платье, а лицо… лицо Мадлены Бежар.
        - Ты, случайно, не подскажешь мне название пьесы, в которой мы все втроем играем?
        Она слегка приподняла бровь, в этом было некое театральное удивление:
        - Мы?! Втроем?! Да, мы собирались вместе играть на сцене, но теперь это в прошлом.
        - Ты уверена?
        - Конечно.
        - Так почему ты сегодня не дала мне поговорить с моим мужем?
        Она улыбнулась:
        - Это я с ним разговаривала. Ты влезла в наш разговор, разумеется, с моего позволения - я сама отдала тебе трубку.
        Я почувствовала, как начинают пылать мои щеки.
        - Не переворачивай все с ног на голову! Кроме того, у меня такое впечатление, что я появилась тут не по собственной воле, как будто ты каким-то образом меня сюда вытянула.
        Она покачала головой, все с той же триумфальной усмешкой на лице:
        - Не я тебя сюда вытянула, это сделала судьба, а она нетороплива, да справедлива…
        «Кажется, так говорят о Боге», - промелькнуло у меня в голове.
        - Долго я этого ждала, годы. Когда он не приходил домой ночевать или пропадал на несколько дней, я знала, что поехал в Краков к своей любовнице, все это знали, и там, и тут. А потом он мне заявил, что влюбился и переезжает к своей любимой.
        - Ко мне, - тихо сказала я.
        - К тебе, к тебе. Но я уже тебе сказала, ты дала мне больше, чем отняла. А вот теперь вернула остальное….
        - Но теперь ты у меня кое-что отняла! - резко бросила я.
        - Его? Он примет тебя в любой момент. И потому, что любит, и потому, что скандал ему сейчас ни к чему. Ты ведь слышала, его собираются назначить ректором. Мы с тобой тоже продвигаемся по карьерной лестнице, я - как бывшая жена, ты - как настоящая: теперь будешь госпожой ректоршей.
        Мои нервы были на пределе, я вся тряслась и чувствовала, как слезы подступают к глазам.
        - Я тебя прошу, останься у меня до утра, - сказала вдруг она. - Подари мне эту ночь, это будет ночь моего триумфа.
        Я смотрела на ее лицо, знакомое уже до мельчайшей черточки: столько раз я в него вглядывалась, пытаясь по его выражению прочитать приговор, благоприятный для меня или нет. Все зависело от того, о чем она собиралась судить - о моем существовании в театре или же о моей личной жизни, а может быть, и о том, и о другом. Теперь пришла ее очередь следить за моим выражением лица. Я заметила ее припухшие веки и складочки вокруг глаз, сейчас она казалась старше своего возраста. Мне так не хотелось обижать ее, но, несмотря на это, я накинула плащ и взяла так и не распакованный чемодан. Когда спускалась по ступенькам крыльца ее дома, мне вдруг пришло в голову: «Вот и все, огни рампы на сцене погасли».

* * *
        Зигмунд не спал, услышав скрежет ключа в замочной скважине, подошел к двери. Он сам мне ее открыл.
        - Черт, глупо вышло с этим моим ректорством, - сказал он мне вместо приветствия.
        - Вообще глупо все получилось.

        Я кружила между ними как метеор, а, как известно, у метеоров короткая жизнь… Неужели я…
        Мы сидели за столом на нашей крошечной кухне, а я не могла избавиться от ощущения, что спектакль, в котором мы играем втроем, продолжается. Только теперь он идет на камерной сцене.
        - Зигмунд… У нас с Эльжбетой происходит не то, о чем ты подумал.
        - А ты о чем думаешь? - вскинулся он.
        - Нет-нет, все не так, как тебе кажется, ты, наверно, думаешь, что Эльжбета отыгралась на мне за тебя…
        Он горько усмехнулся:
        - А разве нет?
        - Ты пойми, я и она… мы нуждаемся друг в друге… и дело тут не в тебе. Нет, конечно же и в тебе - нас трое, и это все запутывает…
        Зигмунд покивал головой, будто соглашаясь со мной.
        - Она тебя использует. Это ты понимаешь? - услышала я.
        - Думаю, ты ошибаешься, здесь заинтересованы обе стороны…
        - Только вот другая сторона - это я, а не ты!
        И вдруг я испугалась: что, если он прав? Нет, не может такого быть. Иначе это был бы сюжет для водевиля, а тут разыгралась настоящая драма. Нам действительно было не до смеха.
        - Со мной что-то стряслось - мне показалось, что я умерла для сцены, а Эльжбета помогла мне из этого выкарабкаться.
        Зигмунд смотрел на меня широко открытыми глазами:
        - И когда это с тобой происходило?
        - Не так давно.
        - А я ничего не заметил.
        - Я не могла, не хотела с тобой об этом говорить. Пошла к Эльжбете. Она не отмахнулась, поняла, что со мной происходит, и нарушенные пропорции между сценой и жизнью пришли в норму, восстановились.
        - И без этого бы восстановились - таков порядок вещей. Бывает, что какая-то роль пристает к нам, как болячка, а потом сама собой отпадает.
        - Но роль Арманды сама не отпала, приходилось сдирать ее вместе с собственной кожей. Это происходило как в фильме ужасов - моя плоть кровоточила…
        Зигмунд усмехнулся, и я поняла, что он мне не совсем поверил. Он считал, что я преувеличиваю, утрирую. Я замолчала. И мы пошли в постель. У нас с ним была физическая близость, но какая-то странная - отсутствовала гармония, то, что называется полным слиянием с другим человеком.
        - Я так соскучился по тебе, - шепнул он.
        - Это потому что я - твоя мягкая игрушка, твой гормон молодости…
        - Что ты за чушь несешь! Ты - мягкая игрушка? Это с твоим-то характером! Ты способна довести до бессилия тяжеловеса, что уж говорить о старом актере!
        - Для меня ты даже слишком молод, я бы больше хотела…
        - …видеть во мне отца, чем любовника.
        Я рассмеялась, внутреннее напряжение во мне постепенно спадало, и тому стал причиной не секс, а наш разговор, вроде бы шутливый, но в то же время очень значимый, которым Зигмунд мне как бы говорил: «Ты - это мой стиль…»
        - Я заметил, что когда ты получала даже самую маленькую роль, то делала из нее что-то особенное. Я наблюдал твое слияние с каждой героиней, которую ты играла, воистину это было чудом… А как ты играла Джульетту! Ты просто полностью перевоплотилась в тринадцатилетнюю стройную девочку, была ей!
        - В том-то и дело, что ты вовремя меня не остановил.
        - Это было выше моих сил.
        - В этом и есть корень моих страданий. В какой-то момент я поняла, что, отдавая роли всю себя, я каждый раз умираю.
        Он нежно гладил меня по щеке:
        - Любовь моя, так происходит с каждым настоящим актером, а потом он воскресает, таков уж наш удел.
        - Но ты меня этому не учил, а теперь я ощущаю себя калекой. Боюсь, что у меня отвалится рука или нога, потому что они больше не принадлежат мне.
        - О, господи, Джульетта моя!
        - Ты сказал «Джульетта»?
        - Понимаешь, для меня ты - Джульетта, необыкновенное, чудное создание…
        - Ну и номера тебе откалывает твоя Джульетта…
        - А та, настоящая, разве не откалывала? Устроила своему Ромео смертельный номер…

        Ну что же, сейчас мы с ней во всем сравнялись… С той только разницей, что я очнусь от летаргического сна, ибо мой любимый верит, что не все еще потеряно. А если бы не верил… Поступил бы он как тот, возлюбленный Джульеттты? А как бы я поступила? На сцене я неукоснительно следовала тексту…

        После интервью в польском «Пари-матч» нам не давали проходу. Постоянно кто-нибудь из журналистов добивался с нами встречи. А когда мы отказывались давать интервью, стали появляться уже полностью сфабрикованные беседы с нами. Меня это доводило до бешенства, я все время порывалась писать опровержения, подавать заявления в суд, но Зигмунд одной фразой меня разубедил:
        - Брось, овчинка выделки не стоит…
        Может быть, потому, что в этих поддельных интервью полной идиоткой выглядела именно я: «Александра Полкувна до безумия влюблена в своего мужа», «Полкувна смотрит на мир глазами Зигмунда Кмиты!» А как было на самом деле? Чьими глазами я смотрела на мир, я боялась в этом признаться даже самой себе. Боялась посмотреть правде в глаза и честно сказать, что у меня стерлись границы между реальностью и фикцией. Зигмунд был свято уверен, что это от переутомления, мне просто надо поехать отдохнуть…
        И мы отправились отдыхать. Но не к теплому морю, как прочили нам иллюстрированные журнальчики, а на Балтийское побережье. Зато жили в настоящем замке, который только что отреставрировали. Правда, он немного напоминал картонные декорации, но окна нашего номера выходили в парк, в котором росли пятисотлетние платаны. Мы ездили на пляж и, выкапывая ямки в песке, выстраивали баррикады от ветра, подставляли тела солнцу. Тело… мое тело… Молодое и упругое, пока еще предмет вожделения… но как долго это продлится? Когда-нибудь, да закончится… а когда закончилось у Эльжбеты - после рождения второго ребенка? Или немного позже?.. Когда она для себя открыла, что ее тело больше для него ничего не значит? Когда он начал от нее отворачиваться?
        - Твой животик, - слышу я его шепот, - он всегда меня так возбуждает…
        Я воспринимаю эти слова с дрожью отвращения, будто что-то холодное и скользкое дотронулось до меня. «Рука смерти», - думаю я. А ведь это не что иное, как любовные признания, а любовь так далека от смерти… «Да неужели? - опять говорит во мне чей-то недобрый голос. - А Джульетта? Как близко от ее любви была смерть, слишком близко…»
        Какая-то компания неподалеку от нас, тоже за баррикадами из песка, громко комментирует фотографии в цветном бульварном издании. Опять сплетни! Никуда от них не деться. Хорошо еще, что не обо мне. Новая сенсация - оперный певец, горячий испанец, влюбился в молоденькую польку. Говорят, присылает за ней собственный самолет каждый уик-энд. И вообще сходит по ней с ума.
        - Чему тут удивляться: между ними тридцать лет разницы! - слышу я чей-то голос.
        Вечно одно и то же - молодые гормоны. Обмен старого тела на молодое… Только вот обмен неравноценный - молоды только девушки, а мужчины на закате своих лет. Мое любопытство потихоньку разгорается - у нас с героями статьи совпадает разница в возрасте: тридцатник.
        - Ее зовут Патриция, - опять слышу я тот же голос.
        - Да она, наверно, не полька?
        - Нет, полька.
        - Если бы знаменитый тенор влюбился в Зоську или Баську, вот был бы номер, а тут Патриция!
        Взрыв смеха.
        Под прикрытием баррикады из песка мне тепло, я нежусь на солнце. Глаза прикрыты, слушаю шум морских волн. Надо расслабиться и ни о чем не думать - за этим же я сюда ехала. Не думать… Ни о чем… Не думать… А мысли все-таки лезут в голову… Меня преследуют два женских персонажа - Мадлена и Маргарита. Одна с лицом понятно кого, другая - без лица. Точнее, и это самое трудное для меня, я не вижу ее лица, никак не могу увидеть. А может, не хочу? Может, боюсь… Что она что-то отберет у меня. Если позволю ей слишком близко подойти ко мне, произойдет какое-нибудь несчастье. Никто пока так и не заметил моего страха. Но как долго можно всех обманывать… Сразу после моего отпуска - премьера, и мне придется изображать героиню, образ которой я не успела до сих пор создать ни на сцене, ни в своем воображении. Бывали проблески, проклевывалась даже надежда - и тут же умирала. Сколько таких похорон я пережила? Столько, сколько было репетиций… А если она у меня действительно украла душу? Только вот которая из них?

* * *
        Прямо с пляжа мы поехали в Юратов, в одно местечко, где можно полакомиться картофельными оладьями. Таких больше нигде нет. По-видимому, у хозяев небольшой забегаловки, в которой всего-то пара столиков, есть свой особый рецепт. Мы сидим за столиком в ожидании нашего заказа, столик по соседству оккупировала группа молодых людей - одна девушка и шесть или семь парней. Ведут себя шумно, болтают глупости, хохочут во все горло. Их поведение слегка меня коробит, но в глубине души я им завидую. Они свободны, по-настоящему свободны. Присели на минутку и скоро опять куда-то улетят, как стая птиц. Им достаточно какой-нибудь веточки и немножко воды… А я… я продала себя… и неважно, была ли цена подходящей. Важен сам факт. Нечего обманывать себя и твердить об усталости и необходимости взять отпуск…
        Вечером мы сидели в гостиничном ресторане.
        - О чем ты думаешь сейчас? - Зигмунд внимательно смотрит на меня.
        Я чувствовала себя как пойманная с поличным.
        - Я думаю о…
        И вдруг - пустота в голове. Не знаю, что ответить.
        - А ты о чем думаешь? - задаю я встречный вопрос, но звучит это как-то фальшиво.
        - О том, что хочу с тобой потанцевать.
        - Что?!
        Он смеется, увидев мое выражение лица:
        - Хочу потанцевать со своей любимой женой.
        О, господи, да неужели это он обо мне! Эта мысль не покидает меня до самого окончания вечера, который плавно перетекает в ночь. Зигмунду удалось уговорить меня остаться в ресторане - на подиуме появились музыканты, и начался так называемый романтический вечер при свечах. Обычно мы ужинали и поднимались к себе наверх. У нас и так здесь было больше свободы, чем у других, - официанты пускали нас в ресторан прямо с пляжа. Хотя на Зигмунде были коротенькие шорты и майка, а на мне - куцая блузочка и продранные джинсы, а на ногах шлепанцы. А ведь после пяти вечера принято появляться в вечерних нарядах.
        - Пан Зигмунд, - говорит метродотель, понижая голос, - прошу, сильно не задерживайтесь, иначе у меня будут неприятности с дирекцией.
        - Нет-нет, не волнуйтесь, мы с женой перекусим по-быстрому, и нас как ветром сдует, только вы нас и видели.
        Меня всегда забавляли эти его шутки-прибаутки в разговорах с незнакомыми людьми. Я даже представить себе не могла, чтобы кто-то чужой посмел говорить со мной в таком тоне. Да еще обращаться по имени. Возможно, поэтому никто и не отваживался вступать со мной в разговор. Случайные люди заговаривали всегда с ним, обменивались шуточками, улыбались - ему. Однажды я ненароком узнала, что мой муж играет на тотализаторе на бегах. На улице к нам подошел какой-то подозрительный тип и спросил у Зигмунда, собирается ли он в субботу на ипподром в Служевце.
        - Ох, пан Юрек, только не при жене, - отделался шуточкой Зигмунд, но было видно, что он немного смущен.
        А потом все пытался объяснить, что он в качестве отдыха ездит иногда полюбоваться на лошадей. И делает ставки - небольшие.
        - Тебе незачем оправдываться. Ведь это твои деньги.
        - Наши с тобой деньги, - ответил он уязвленно.
        Это употребление множественного числа было для него таким важным: мы, нам, с нами. В то время, как я упорно говорила и думала: я, он…

        Я использовала все возможные доводы, чтобы уклониться от танцев. Но он, к моему изумлению, сумел разбить даже мою коронную отговорку - отсутствие вечернего платья. Просто взял, залез в шкаф и наколдовал - иначе не скажешь - для меня платье. Развевающееся, на тонких бретельках, с большим вырезом на спине.
        - Откуда оно взялось? - удивилась я.
        - Добрая фея принесла, - шепнул он, с комичной миной оглядываясь по сторонам. - Я умолил ее подарить тебе наряд на этот вечер…
        Кажется, я неплохо выглядела в этом наряде. Белое платье выигрышно оттеняло мой загар. Волосы я подобрала высоко и заколола на затылке. Мы танцевали с ним, кажется, впервые за все время нашей совместной жизни. Не буду скрывать, в этот вечер мы прилично выпили, что позволяло нам не обращать внимания на нескромные взгляды окружающих. Иностранцы, а это были по преимуществу немцы, разумеется, нас не узнавали, чего не скажешь о других. На нас таращились с соседних столиков, особенно женщины, увешанные дешевой бижутерией, с ярким и вызывающим макияжем. Это были спутницы жизни наших польских бизнесменов или, как их еще называли, «парней в белых носках». От них разило хоть и дорогими, но употребленными не в меру заграничными духами. Все это раздражало меня только до определенного момента. Алкоголь помог мне расслабиться, я чувствовала приятное головокружение. Я прижалась в танце к Зигмунду и, как когда-то, слушала биение его сердца: тик-так, тик-так… Мысленно я повторяла: «Так! Почему бы и нет?» И вдруг забрезжила надежда - все как-нибудь устроится. Я даже готова была уже прекратить свои мысленные споры с
Маргаритой. Уже не так панически боялась ее… Оркестр заиграл танго. Мы с Зигмундом закружились в танце, когда я вдруг услыхала какой-то внутренний голос: «А ведь танго - танец для двоих, а не для троих…»
        Но вторая партнерша уже приближалась, я заметила, как она протискивается в нашу сторону через разноцветную толпу. Ее невозможно было не заметить - на ней было длинное черное платье Мадлены Бежар. И как она только сумела нас тут отыскать? - хотелось мне спросить, но женщина в мгновение ока исчезла. Я отстранилась от Зигмунда и бросилась, расталкивая людей, на ее поиски. Кому-то наступила на ногу, кого-то задела локтем. Невысокой пухленькой блондинке помяла старательно уложенную «бабетту». Увидев ее растерянное лицо, хотела остановиться и извиниться, но не могла. Какая-то неведомая сила неумолимо влекла меня вперед. Мне надо, надо ее догнать. Танцующие пары расступались при виде меня, а я металась по залу в поисках знакомой фигуры в черном платье. В конце концов Зигмунд настиг меня и больно схватил за локоть.
        - Ты что вытворяешь? - резко спросил он, но, когда я подняла на него глаза, выражение его лица изменилось. - Что-то случилось? - испугался он.
        - Забери меня отсюда…
        Он вел меня по лестнице, заботливо придерживая за плечи, будто имел дело с тяжелобольным человеком. Я так и чувствовала себя - моя театральная болезнь давала о себе знать с неослабевающей силой.
        Той ночью я увидела Эльжбету во второй раз, теперь уже во сне. Она была от меня на расстоянии вытянутой руки, все в том же длинном черном платье. С лицом монашки.
        - Почему я не пришла на премьеру?
        Она смеется, но в глазах стоит какая-то нездешняя тоска.
        - Потому что выбрала Иисуса Христа. Ему пожертвовала свою роль. Великую роль. Ты ведь не можешь не признать, что это была моя пьеса и моя роль.
        - Да, конечно, - отвечаю я. - И поэтому я никогда не сумею тебя понять.
        А она опять смеется:
        - Все уже позади…
        Проснувшись, я не переставала думать об этом сне. То, что она сказала, вполне правдоподобно. Отречение от того, что для любого другого актера было бы невозможно. Сыграть великую роль. У нее этот шанс был, но она им не воспользовалась. Сумела отказаться, я бы не смогла. В этом заключалась вся моя драма.
        Но когда потом я лежала с закрытыми глазами, укрывшись за валом из песка, мне вдруг пришло в голову, что у нее могла быть совершенно иная мотивация. На генеральной репетиции Зигмунд заиграл в полную силу. Все убедились, что образ Мольера, создаваемый им, правдив. А именно это и требуется в театре: так представить вымышленный персонаж, чтобы он стал частью показываемой правды. И Зигмунду это удалось блестяще. Тогда ее план, направленный на то, чтобы уничтожить и унизить его своим триумфом на сцене, мог не воплотиться в жизнь. Она не могла допустить, чтобы он благодаря ей наконец выбился из середнячков. Не в том была ее цель. Поэтому она и не явилась на премьеру. Не дала сыграть ему важную в жизни роль. В другом составе никто из нас не блеснул талантом. Мы были как туловище, лишенное головы, которое движется, жестикулирует, но остается немым и слепым.
        Я ждала, что мой сон повторится. Он прервался на полуслове, а мне было интересно, что она мне хотела сказать, что означают ее слова: «Все уже позади…» По сути, они не значили ничего, если только потом не должны были последовать какие-то важные признания…

        Из-под полуприкрытых век я взглянула на Зигмунда - он лежал навзничь, подставив лицо солнцу. Зигмунд тоже имел полное право обвинить Эльжбету в своем упущенном шансе… Тогда, на генеральной репетиции, после произнесенных им слов умирающего Мольера: «Позовите Мадлену! Она посоветует мне… Помогите…», я подумала, что, может быть, поэтому и отыскала ее, что хотела того же самого. Хотела, чтоб она посоветовала мне, как вновь обрести мужчину, которого я потеряла и которого она так хорошо знала… Быть может, я сумела бы отыскать его на сцене, если бы она это нам позволила, если бы так внезапно тогда не исчезла… Как же все было символично! Когда Лагранж, вернее, актер, его игравший, восклицал: «Уважаемые господа! Прошу вас… покинуть театр! В театре произошло несчастье…» В театре действительно произошло несчастье, когда в гримерную вошел режиссер и сообщил, что она не пришла на премьерный спектакль… Все так тесно переплелось - театральная пьеса и разыгравшаяся в театре трагедия. В общем, пьеса в пьесе… «Мнимый больной» в «Кабале святош». Студентка Зигмунда в волнении кричит: «Вас возводят в доктора! Вы
готовы присягнуть?..» А Мольер показывает два пальца, поднятых вверх, как для присяги.

        МОЛЬЕР:
        - Iuro…

        И вдруг хватается за сердце, а потом падает на подмостки авансцены.

        МОЛЬЕР:
        - Позовите Мадлену!

        Вот именно, позовите Мадлену… позовите ее!

        Я слышу из-за своего укрытия, как какие-то люди играют в бридж.
        - Два без козыря!
        - Пас.
        - Три в трефах.
        Приподнимаюсь на локте:
        - Зигмунд… Кажется, я собираюсь от тебя уйти…
        Лицо, подставленное солнцу. Зигмунд, не пошевельнувшись, не открывая глаз:
        - Оля, кончай ты со своим самокопанием…
        - Не могу.
        - Хватит уже. Загорай. Твоему животу не помешал бы загар.

        Загар на животе еще не сошел - солнечные ванны на морском берегу надолго оставляют свой след на человеческой коже… След солнца у меня только на коже. Внутри все темно…

* * *
        Правда заключалась в том, что я боялась возвращения с каникул. Боялась снова выйти на сцену… Так боялась, что, когда увидела свет фар прямо напротив себя, подумала, что это могло бы стать предлогом… Отсрочкой. Нога или рука в гипсе… Я совсем не хотела, чтобы это был конец. Просто захотела небольшой отсрочки… Чтобы поговорить с ней. Мысленно составила целое обращение и повторяла его каждый день во время того отпуска. Я знала, что ей скажу. И какие задам вопросы. Наконец-то я это знала. Но не застала ее дома. Ее доброжелательный сосед, седовласый старичок, сообщил, что Эльжбета отправилась на моление в Ченстохов. Вернется через три недели. Три недели! Премьера уже состоится, а я к ней не готова. И она об этом знала! Прекрасно знала и решила меня наказать. Исчезнуть во второй раз перед самой премьерой. С той только разницей, что в первый раз это была и ее премьера. Теперь же за все последствия придется отвечать мне одной. И я отвечу, решившись сыграть роль не на сцене, а в жизни…
        Все-таки Эльжбета идет ко мне - я слышу ее шаги. Чувствую, что она через минуту войдет сюда. Я подниму веки, и мы взглянем друг другу в глаза.
        А потом она скажет:
        - Все уже позади… ты снова сможешь играть на сцене…

        Сегодня ночью скончалась известная актриса такого-то театра, получившая в автокатастрофе тяжелые травмы, несовместимые с жизнью. Несколько лет назад она дебютировала в пьесе Чехова «Три сестры»…
        notes

        Примечания
        1
        Перевод С. Я. Маршака. - Здесь и далее примеч. переводчика.


        2
        Популярная польская актриса театра и кино.


        3
        Славомир Мрожек (р. 1930) - выдающийся польский писатель-сатирик и драматург. Его абсурдистские пьесы «Эмигранты», «Портрет» и особенно «Танго» (1964) часто ставятся на театральных сценах всего мира.


        4
        «Мнимый больной» - комедия-балет в трех актах Мольера и Марка Антуана Шарпантье, написанная в 1673 г.


        5
        Перевод Щепкиной-Куперник. Цит. по изданию: Ж. Б. Мольер. Собр. соч. в 2 т. М.: ГИХЛ, 1957.


        6
        Парк в Варшаве с памятником Шопену и ансамблем небольших дворцовых зданий.


        7
        Один из районов Варшавы.


        8
        Все цитаты приведены по изданию: М. Булгаков. Избранное. М., 1984.


        9
        Текст пьесы цитируется по: А. П. Чехов. ПСС. М.: Наука, 1986.