Вдохнови меня Александра Мурри
        Музыканты совершенно невыносимые люди. Эгоистичны, жестоки, невнимательны. Любить таких очень сложно… Но возможно. Из забытых старых файлов. ЗАВЕРШЕНО. Большущее спасибо за правку моей бете Фихте!!
        Александра Мурри
        ВДОХНОВИ МЕНЯ
        Некоторые музыканты — самые глухие люди на свете.
        Двое в полутемной комнате друг напротив друга. Напряженное молчание переплетается с ветром, тихими потоками проскальзывающим в открытое окно. Мужчина, женщина и тишина.
        Павел несмело прикоснулся кончиками пальцев к щеке девушки, прося разрешения.
        —Я не могу без тебя, — простые и эгоистичные слова прозвучали как низкие вибрирующие ноты виолончели. Голос мужчины и ласка пальцев, вместе они вызвали дрожь в теле девушки. Так бывает, когда в тишине зала ждешь первых звуков, которые вот-вот прозвучат из под смычка, захватят и расскажут историю.
        Здесь и сейчас на сцене всего один солист, а девушка — единственная, кто слушает в темном зале. Она не двигалась и молча смотрела в напряженное лицо человека, которого любила. Смотрела и слушала, как и положено публике. Сложно поверить, что Павел действительно здесь, с ней, снова.
        Как он нашел ее и как его пропустили так поздно в общежитие? Хитрый и расчетливый, как всегда добивается своего любыми способами. Для чего он здесь? Не наигрался еще с наивной влюбленной дурочкой? Или что-то новое придумал?
        Видимо, все безрадостные размышления отразились на ее лице, так как Павел прерывисто вдохнул и сжал руки в кулаки. Маша настороженно следила за каждым его движением. Растерянность и неверие в происходящее. Будто она зритель, имеющий уникальную возможность понаблюдать со стороны за происходящим в параллельной реальности. В реальности, где все перевернуто с ног на голову, неподвластно логике, где желания, опасные, дикие, тщательно гонимые, — сбываются.
        —Маша… Прости меня. То, что происходит между нами, пугает. Я не могу этим управлять, уже не принадлежу сам себе, абсолютно. Зависим настолько, что когда тебя нет рядом, ломка начинается. Я хотел это прекратить, я струсил.
        Он подошел вплотную к застывшей девушке и наклонился, зарываясь носом в распущенные волосы.
        —Ничего не вышло. Я не могу спать, заниматься, нормально дышать не могу. Ищу любые мелочи, что нас связывают, — прошептал таким тоном, каким признаются в самых постыдных грехах.
        —Я… Смешно, — он отнюдь не весело усмехнулся, — долго искал твой шампунь, выбирал, перепробовал все бутылочки в магазине, а когда нашел, купил и дышал им. Как обдолбанный наркоман нюхал и нюхал.
        Он по-прежнему сжимал кулаки, не позволяя рукам тянуться к любимой. Она гипнотизировала или заколдовала, ничего вокруг для Павла сейчас не существовало. Только Маша, ее серые грустные глаза, бледные губы. Так талантливый исполнитель сосредотачивается на произведении, которое играет. Искренне и вдохновенно, только он и оно. В данном случае, он и она перед ним. Весь мир, вся вселенная, в девушке напротив.
        —Я не смог без тебя. Начал искать уже на второй день, — признание не задело гордости. Боль причиняло молчание в ответ на его слова.
        Павел умирал эту неделю в привычном, ранее тщательно охраняемом одиночестве и ненавидел себя за все что сотворил. За трусость, дурость, жестокость. И не только по отношению к Маше, но и к себе самому. Если Маша будто умерла в тот момент в зимнем парке после его слов… Он видел это, ее как выключили на счет три. То сам он умирал долго, каждую мучительную минуту после произнесенных трех проклятых слов.
        Невыносимо долгое количество минут, складывающихся в часы и дни. И теперь, стоя в маленькой комнате общежития, найдя ее после семи дней поисков, он усилием воли удерживал руки, не позволяя им сгрести девушку в объятия. Самая желанная во всем мире, на расстоянии нескольких сантиметров.
        Павел понимал, что не имеет теперь на нее никаких прав, сам отказался. Но тянуло как магнитом и, хотя руки удавалось держать при себе, все тело льнуло к Маше независимо от воли и самоконтроля.
        Несколько минут после монолога снова царила тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра в шторах и сбивчивым дыханием. Прекрасная партия исполнена красиво. Публика в лице девушки могла бы гордиться, что это все ради нее. Но она не могла отойти от этого мужчины, как и он от нее. Не могла отстраниться и быть объективной.
        Очень редко, но бывает, что сцена и партер сливаются. Просто слушателей — нет. Все участники — игроки, и у всех своя партия в данной пьесе. Искренне или не очень, умело или коряво, но сыграть в ней должен каждый. Независимо от своего на то желания.
        Девушкой владело чувство, что ее предали и выставили вон. Ведь и в самом деле, он отказался от всего, что она была готова ему дарить. Обида жгла изнутри и ожесточала мысли, убивая все другие ощущения в зародыше. Реальность в эту минуту не такая, какой ее старательно выстраивала Маша. Ее реальность всего мгновение назад была полна тоски и боли, но зато контролируемая и спокойная. Позволяющая отдохнуть и, в перспективе, привыкнуть, став сильнее.
        Но нет, Павел не может даже бросить ее до конца. Так же, как и любить не смог. Снова вторгается в ее жизнь и меняет ее так, как хочет.
        Глаза не видели четких очертаний из-за слез, а нос заложило, так что дышать пришлось через рот. Маша ухватилась за первую попавшуюся мысль, решив, что адекватности сейчас не вправе от себя требовать. Ну что-ж, молчать нельзя. Отвечать же, нечего. Что можно ответить на такие слова? Спросить «за что?» — бессмысленно.
        —Ты меня обвиняешь? Я в чем-то виновата перед тобой? — голос прерывался и звучал глухо. Горькая усмешка, скорее похожая на гримасу, искривила губы.
        Павел впился глазами в лицо девушки. Его снедало чувство вины и беспомощности, мерзкий коктейль дополняло презрение к себе. Все отвратительно, еще хуже, чем он думал. Настолько плохо, что он сам сейчас заплачет, тем самым дав Маше новый повод усомниться в своей адекватности… и мужественности.
        Да. Ведь музыканты такие изнеженные, чувствительные, с хрупкой психикой. Какая к черту изнеженность, когда он в угоду своему лелеемому эго, своим планам, амбициям и карьере, отказался от любимой?! По живому рвал и при этом считал, что так будет лучше. Терпел… целых два дня, и думал, что сможет и дальше посвящать всего себя только музыке, которой такие жертвы оказались не нужны. Музыка перестала увлекать и воспламенять. Все не нужно оказалось. В том числе и он сам оказался себе не нужен.
        Не получив ответа или же иной реакции, кроме прищуренных темных глаз, Маша продолжила, не желая держать в себе эмоции. Слишком много, для нее одной.
        —Мне так же страшно, и тогда и сейчас. Да всегда! Не от меня зависело, не я так хотела, я тоже потеряла привычную устроенную жизнь. Я потерялась в тебе, доверилась полностью. Полностью, — взмахнула руками, выражая захватившее отчаяние.
        Но что толку от слов? Они уже ничего не изменят, только выматывают душу. Струны порваны, все до одной. Игры не продолжить, игрушка-инструмент сломалась.
        Зачем он пришел?
        —Уходи, я не могу тебя видеть, — проскулила, сползая по стенке на пол.
        Ветер все хозяйничал в комнате, теребил занавески и мягкой прохладной рукой дотрагивался до мокрого от слез лица. На улице совсем стемнело. Сколько они уже так стояли, мучая друг друга словами и вопросами без ответов?
        Павел своим неожиданным приходом заново открыл едва затянувшуюся рану. Банально, но ее сердце как будто действительно разбито, сломано и выброшено вон. Как только она его подобрала и заставила, не смотря ни на что, биться, пускай не ровно и еле слышно, но биться… Он снова приходит и доказывает, что ее бедное сердце полностью в его власти. Делай с ним, что хочешь.
        —Зачем ты так сделал? Ты раздавил меня.
        После этих слов, сказанных совсем придушенным голосом, Павел не выдержал. Стремительно присел, крепко обняв Машу одной рукой за плечи другой за талию, перетащил к себе на колени. Маша тут же напряглась, дернулась из его рук, сжалась еще больше и хотела встать, но ей не позволили этого сделать. Павел обнял очень сильно и прижался щекой к лохматой макушке, полностью обездвиживая.
        Вот так правильно, быть вдвоем. Он может существовать только вместе с его Машей. Как раньше мог думать, что что-то другое важнее нее?! Какой дурак. Как теперь вымаливать прощение? И можно ли такое простить?
        —Прости меня, — повторил в который раз. — Я думал только о себе. Я струсил.
        Сложно говорить, если никогда раньше не приходилось облекать свои чувства в слова. Для самовыражения существовали другие звуки. И никогда то, что Павел хотел выразить, не было столь личным.
        Он берег свои чувства и душу от всех, не разбрасывался, экономил. Эмоций в той мере, в которой выражал, оказывалось достаточно для окружения, семьи и слушателей. Павел ни разу не говорил кому-либо о любви. Никогда.
        Скажи он эти запретные слова теперь, было бы этого достаточно? Раньше от слов не зависело так много.
        Прижавшись к ней еще сильнее, Павел со всем присущим ему упрямством приступил к складыванию в уме таких прытких и изменчивых слов. Они плохо давались, ускальзывали. Но другого способа объяснить все, что испытывал, не было. А если Маша будет слушать, то он будет говорить. Хоть всю ночь.
        —Я не могу без тебя, — вновь та же фраза, эгоистичная, но в полной мере отражающая его состояние. — Не знаю… Наверное, это и называют любовью. Просто, прежде я не нуждался в ком-либо так, как в тебе. Ни в ком не нуждался.
        Его ладонь непроизвольно пробралась под ее волосы и нежно поглаживала шею, обхватывала затылок, провоцируя дрожь. Маша ощущалась такой хрупкой в его медвежьих объятиях, беззащитной перед ним.
        Не получалось у Павла полностью сдерживать порывы, свои руки в частности. Хотелось прижать к себе еще сильнее, ничего не объяснять, провести губами по шее, поцеловать в губы, удержать, чтобы не отвернулась и не вырвалась.
        Мысли начали разбегаться, чего он сейчас никак не мог себе позволить. Надо найти слова, сказать ей, чтобы поняла и простила. Не имеет он права раскисать. Как, впрочем, и обнимать свою любимую. Но это было уже выше его сил.
        Игра идет без правил. Если он плохо владеет словами, то будет использовать прикосновения. Будет руками и губами, всем телом показывать, как в ней нуждается. Докажет, что и она сама нуждается в нем так же.
        Она его, он не может ее потерять. Пожалуйста, поверь Маша… И прости. Прости меня.
        —Я нуждаюсь в твоем взгляде, — первая фраза, неуверенная попытка подобрать слова. — В твоем голосе, улыбке, маленьких и нежных руках. Просто, в твоем присутствии рядом.
        Говоря это все, руки как оковы сплелись вокруг Машиного замершего тела. Его горячее дыхание обжигало щеку и шею. Еще пара сантиметров и губы коснутся ее уха.
        —Не могу отпустить тебя… Любимая.
        Так сложно и так просто. Вот он произнес это. Впервые в жизни признался в любви. Стало намного-намного легче. Ему.
        А ей?
        —Никогда больше не отпущу, — прерывистый вздох вырвался у обоих. — Прости меня, но я люблю тебя.
        Голос охрип, Павел сильно зажмурил глаза и не выдержал. Все-таки провел сухими горячими губами по ее коже. Спустился от уха вниз по шее и обратно вверх к губам, прижался щекой к щеке.
        Его кожа немного колючая, Маша безумно соскучилась по этому ощущению. Даже страшно, насколько можно за семь дней истосковатся по другому человеку. Не отклонилась от него. Но и не ответила.
        Прошло еще некоторое время в тишине. Павел не ощущал, сколько именно, минуты или же часы. Только ощущение ее в своих руках. Лучшее из всех возможных, лучше, чем держать виолончель. То всего лишь инструмент, как бы ни был он богат возможностями. Кусок полированного дерева, а Маша… Она не инструмент для игры. Она его любимая женщина, без которой, как выяснилось, ему ничего в этой жизни не нужно.
        Павел пошел в наступление. Проговорил, не отстраняя своего лица от нежной кожи:
        —Пожалуйста, Маша, позволь мне быть рядом. Я не буду торопить тебя, заслужил… всего. И гнева и обиды. Но прошу, не прогоняй.
        Маша замерла, даже дышала через раз, всем существом впитывая тихие слова. Она и не хотела бы их слышать, не хотела бы ТАК их слушать, но ее сердце… Оно билось в руках Павла и жило его словами, впитывало их.
        Насколько она знала, этот мужчина никогда ничего не просил. Он брал и завоевывал, выигрывал, всегда уверенный в своей победе. До неприличия уверенный в собственных силах, таланте и удаче. Маша до сих пор не могла до конца осознать, что все эти признания говорит именно Павел, который в основном общался посредством коротких фраз, команд, невзначай брошенных ученикам терминов, односложных ответов.
        Хозяин не произнесенного слова, раб сказанного вслух. Старинная арабская пословица как раз про него.
        Мужчина ненавидел пустую, по его мнению, болтовню, и если бы не необходимость, молчал бы, наверное, все время. Другие способы самовыражения для него предпочтительнее. И Павел владел ими в совершенстве. Маша слышала его игру и всегда была от нее в восторге, в самом искреннем восторге, благоговея перед звуками. Любила, как он играл, его уверенность, низкий тембр и интонации. Вибрацию струн и его длинные красивые пальцы с коротко остриженными ногтями, двигающиеся по ним.
        Но сейчас… слова важны.
        Маша повернулась и посмотрела Павлу в глаза. В темноте при тусклом оранжевом свете из окна от уличного фонаря они казались совершенно черными и блестели. Темные, закрытые, бездонные колодцы. Она никогда их не поймет и не постигнет в полной мере.
        У девушки не осталось душевных сил говорить что-либо, а тем более то, что следовало. А именно, — возражать и гневаться. Может быть, попытаться причинить в ответ такую же сильную боль. Но не было сил вообще ни на что, полнейшее оцепенение и измотанность. И сердце, которое не слушалось хозяйку и ей больше не принадлежало.
        К тому же, мужчина согревал. Не только физически. Сидя у него на коленях в хлопковой пижаме, Маша впервые за прошедшую неделю ощущала тепло внутри. Маленький искрящийся огонек появился в груди, пока Павел говорил. Это, наверное, искра настоящей жизни в сердце. До этого оно ведь было считай что мертво, слегка только реанимировано. Или находилось в коме. Кто это сердце поймет?
        Маша знала, как тяжело Павлу даются слова. В их так недолго продлившихся отношениях, говорила и рассказывала всегда только она. Он же молчал и кивал, или пожимал плечами. Или целовал. Или играл ей что-нибудь, если была такая возможность. Сейчас же она молчала. Не сказала ни слова в ответ, а уткнулась носом ему в шею и позволила телу расслабиться.
        Павел почувствовал ее легкую дрожь и с трудом сглотнул ком в горле. Облегчение накрыло волной и, больше не ища слова, он продолжал сидеть на ковре и обнимать самую необходимую, любимую девушку во вселенной.
        Проснувшись утром, Паша тихо продолжал лежать. Прекрасно помнил, где и с кем находится. Вчера вечером Маша так и заснула на его руках, чему Павел был несказанно рад. Неимоверно рад, как будто получил в подарок весь мир. Теперь ему можно… вернее нельзя конечно, но он все равно так сделал. А именно, положил девушку на кровать, укрыл одеялом, долго смотрел на нее, и лег рядом на узкой одноместной кровати.
        Заснул почти счастливым. Почти, потому что понимал — то, что произошло, далеко не победа и не прощение. Даже близко нет. Он сам себя не мог простить, что уж говорить о Маше.
        Но сейчас, лежа к ней впритык, ощущая во всю длину тела, прижатую к нему, Павел строил дальнейшие планы по возвращению любимой в свою жизнь. Не мечтал, а именно планировал, конкретно и детально. И в этих планах главный арсенал уже вовсе не слова.
        До того как Павел бросил ее, они встречались уже месяц. А увидел он Машу полгода назад. Тогда у него сломалась машина, и он был вынужден ехать на общественном транспорте. Середина лета, духота и жара. Автобусы без кондиционеров воспринимались им как адские машины, мучающие в своих недрах грешников. За все-все людские грехи.
        Вероятно, Павел также все же не святой, потому что в то утро и ему пришлось пересесть из прохладного удобного салона обожаемого БМВ, в еле живой раскаленный Икарус.
        Мужчина ехал и страдал, потел. Особенно спина, к которой прижат большой футляр с виолончелью. Но хотя бы благодаря чехлу спина защищена от других потных тел, окружающих его. Да, Павел вдобавок ко всему еще и брезгливый.
        Толпой грешников к нему прибило девушку, похожую на ангела. Бледная, несмотря на пляжный сезон, светлые волосы, в которых заблудилось солнце, голубое легкое платье. Лицо Павел тогда не разглядел, она стояла к нему спиной. Зато в полной мере оценил голыми руками и даже телом сквозь футболку, прохладу, исходящую от ангела. Как ни странно, ее кожа была свежая и намного холоднее окружающего раскаленного воздуха. И еще запах. Павел выше нее примерно на голову и было очень просто наклонить лицо, почти утыкаясь носом в пушистую светлую макушку.
        Яблоки. Это был аромат яблок. Естественный и сладко-свежий, какой Павел помнил с детства. Белый налив.
        Он вдыхал и вдыхал, уже не обращая внимания на окружение. Да и на саму девушку, пока та стояла ровно и никуда не двигалась.
        Павел тогда закрыл глаза, обеими ладонями держась за липкий поручень, и дышал. Так они проехали не одну остановку. А в голове в это время зазвучала соната, которую он тогда готовил к концерту.
        Павел играл ее уже довольно давно, все выигрывал, перфектно, красиво звучало, отличный тон, однако старый профессор, теперь уже коллега, хотя нет… навсегда его учитель… Так вот, он всегда ехидно усмехался после исполнения Павлом сонаты Дебюсси, и издевательски качал головой. По его мнению, в игре много чего не хватало. Не было жизни, наслаждения ею, что так явно всегда присутствует в композициях французов. Не было истинного понимания.
        Самолюбие Павла, конечно же, задевали насмешки вредного маразматика, ведь все остальные пребывали в полном восторге. Пусть сам Павел и не разделял его.
        Но в эти мгновения, жаркие, душные… соната звучала в голове по-другому. Звучала с ощущением блаженной прохлады в знойный солнечный день. С ароматом зеленых яблок. А уж ее заключительная партия — феерия. Чистый восторг. Оргазм?
        Павел отпустил поручень одной рукой и, так и не открывая глаз, с улыбкой на лице, провел ладонью от предплечья до тонкой кисти девушки. Медленно, полной ладонью, задевая пальцами льняное платье на груди.
        Да. Это то, что надо. Вот именно это. Нежно, долго и плавно. Очень долго, протяжно… С выдержанными паузами, можно их даже немного передержать…
        Незнакомка ошалело оглянулась на него, мазнув волосами по лицу и губам.
        О да, а вот так еще лучше. Заключительные аккорды.
        Павел чуть не рассмеялся в голос над самим собой, когда девушка, оказавшаяся обладательницей серых выразительных глаз, рванула в открывшиеся двери автобуса. Он проследил за ней взглядом и, улыбаясь, в прекрасном расположении духа, полный вдохновения и новых идей, вышел на следующей остановке у консерватории.
        Только где-то в душе, куда Павел редко заглядывал и не знал точно всего ее содержимого, осталось сожаление. Ощущалось легкое, притупленное чувство потери. Он ведь не увидит больше похожую на ангела незнакомку, не вдохнет ее запах, не дотронется до прохладной кожи.
        Но и эта тоска, пожалуй, тоже пригодится. Допустим, в экспозиции сонаты, в длинных щемящих нотах. Ходах, похожих на вздохи сожаления. Мысли быстро понеслись в привычном направлении.
        После следующего концерта, где Павел исполнял в числе других произведений и Дебюсси, к нему подошел старый маразматик профессор и хитро улыбнувшись, сказал:
        —А вы начинаете кое-что понимать, молодой человек. Смотрите, не потеряйте это чувство.
        Вся критика превосходная. Писали, как он необыкновенно тонко чувствует музыку, умеет передать такой живой образ в импрессионистах. А он во время игры вспоминал жару и запах яблок. Шальное, украденное хулиганом, которым он на самом деле никогда не был, прикосновение к обнаженной прохладной коже.
        Вторая встреча спустя полгода, в декабре. Как ни банально, он увидел Машу на благотворительном концерте, где выступал. Нудные речи политиков перемежались с вручением грамот лучшим учителям, лучшим спортсменам, художникам, победителям олимпиад… И так до бесконечности. Все довольны, надушены, нарядны. Заслуженное или нет, а признание всегда приятно.
        Павел являлся, как говорят, изюминкой праздничного вечера. Отыграл пару пьес и свободен. Свои грамоты он получил раньше, сейчас просто хорошо заплатили. Что несомненно гораздо лучше какой-то там бумажки в рамке.
        После концерта фуршет, где встречались все приглашенные, спонсоры и прочие во всех отношениях выдающиеся личности.
        Кормили плохо, а Павел был голоден. Прохаживаясь между маленькими высокими столиками, накрытыми белоснежными скатертями, искал что-то более-менее съедобное. На сытное и вкусное рассчитывать не приходилось. В основном здесь предлагались напитки, — вино, шампанское, соки. Из категории еды только невыразительные фрукты и канапе.
        Свою незнакомку узнал со спины. Оказывается, он ее очень хорошо тогда успел разглядеть и запомнить. А сейчас сразу узнал узкую спину снова в светло голубом платье и распущенные прямые волосы.
        Усмехнулся, — не плохая фигурка. Удивительно, что моментально вспомнил, где уже прежде видел девушку. Или он и не забывал все эти полгода?
        Потеряв интерес к бутербродам, целенаправленно стал приближаться к незнакомке. Павел не собирался мямлить и сомневаться, тем более, что такой мгновенный и сильный интерес к кому-либо, в его случае, возник впервые.
        Взвесив все за и против, решил, что, пожалуй, не прочь повторить те мгновения в автобусе, когда касался ее обнаженных рук. Пусть Павел и рискует быть воспринятым как ненормальный сексуальный маньяк. Хм, как будто маньяки вообще, любых разновидностей, бывают нормальны. Но Павел любил невидимую глазу симметрию и хотел, чтобы новая встреча с незнакомкой началась с того, на чем прервалась последняя. Поэтому подошел впритык к ее спине и, подняв на этот раз обе ладони, провел ими от плечей до кистей рук девушки.
        Восхитительное чувство, если честно. И аромат, заманивающий и дарящий вдохновение запах яблок с примесью аромата самой девушки. Ммм, Павел глубоко втянул носом воздух.
        Но насладиться в полной мере ему не дала сама обладательница прохладной кожи и яблочного аромата. Она немного подпрыгнула и резко развернулась, облив при этом пиджак и рубашку Павла водой из стакана, который держала в руке.
        —Вы?! — ошеломление девушки можно понять. Того ненормального, который облапил ее в транспорте… Ее! Облапил!… она не разглядела и не запомнила. Но вот касание не узнать невозможно. — Это были вы?! Боже, — походу, она потеряла дар речи, смотря на музыканта, мировую величину, всамделишную, настоящую звезду в мире классической музыки. И по совместительству, как оказалось, маньяка из общественного транспорта.
        Маша ведь тогда испугалась до дрожи в коленях и еще долго после того случая не ездила удобным маршрутом. Из-за чего приходилось делать приличный крюк, выходить раньше и просыпаться, соответственно, тоже раньше. Но менее всего она хотела, чтобы ее преследовал маньяк.
        И вот, предосторожности не спасли — он ее все-таки нашел. Зачем? Что ему нужно? Успокойся Маша, это ведь Павел Ревин, музыкант, ты его слушала сегодня. Вокруг полно людей, есть и охрана. Но это ведь он провел сейчас по ее рукам ладонями? Как и тогда летом в автобусе.
        Как-то логика происходящего ускользала от понимания девушки.
        —Привет, — прозвучал спокойный голос, с едва ощутимыми нотками веселья. Лицо этого неоднозначного индивидуума также сдержанно вежливое, но в глазах притаились смешинки и как будто даже вызов.
        —Вы… вы… — продолжала заикаться девушка. — Извините, — она еще и извиняется! Но ведь облила его костюм.
        —Ничего страшного, — ответил мужчина, не отодвигаясь и не делая попыток как-то стряхнуть воду с одежды. — Я вас напугал, я должен извиняться.
        Вот именно! Все-таки воспитанный человек, не автобусный маньяк. Или первое не исключает второго?
        —Мне и так жарко, хотелось отсюда уйти, подышать свежим воздухом. Ко всему прочему, здесь совершенно нечего поесть. А вы дали мне прекрасный повод откланяться.
        Он говорил и разглядывал ее, заставлял смущаться. Такой пристальный заинтересованный взгляд, даже плотоядный, очень неоднозначный. Все же маньяк?
        —Я Павел, — протянул ладонь для рукопожатия.
        —Мария. Очень приятно, вы восхитительно играли сегодня, — почему она лепечет? Почему пульс так громко стучит в ушах? Что с ней? Говори нормально, ты взрослая уверенная в себе женщина! Получила сегодня грамоту за свои последние работы, очень талантливые и подающие надежды. Интересно, на что могут подавать надежду переводы чужих книг? На еще большие, лучшие, точные переводы? Ей Богу, лучше бы своих авторов больше чествовали.
        Протянутую в ответ руку аккуратно, но уверенно взяли и подняли к губам. Поцеловали. В двадцать первом веке не целуют руку. Или только принцессам. И королевам, или примадоннам. Но никак не обыкновенным двадцатитрехлетним переводчицам, пусть и на пышном банкете. Не в ее реальности, не в ее окружении… Маньяк? Или перепутал Машу с примадонной?
        После скромного и короткого касания губами, ее похолодевшую от такого внимания конечность не выпустили из захвата большой ладони. Он держал ее в своей, чуть-чуть сжимая. И смотрел. И не хотел уже куда-либо уходить, во всяком случае, без девушки.
        —А ты, Мария, не голодна? — вопрос сопровождался уверенной и соблазнительной улыбкой. Как будто змей искуситель, предлагающий отведать Еве яблоко, переживая и заботясь, вдруг она проголодалась в раю… — Может, слиняем отсюда вместе, и ты составишь мне компанию за ужином?
        —А… я… — не похожа она что-то на человека, владеющего словом, даже на родном языке. — Да, но я должна проститься. Здесь один человек, который возможно будет меня искать.
        Ее редактор, единственный знакомый на данном мероприятии, равнодушный ко всему человек, вряд ли вообще заметил бы, что Маши нет. Но ей необходимо время, просто потянуть время, чтобы собраться и прийти в нормальное состояние.
        Ну, подумаешь, — пригласил. Ничего особенного. Ну и что, что он весь из себя такой красивый, высокий, харизматичный, знаменитый, уверенный в себе. Она тоже себя не на помойке нашла. Спину, спину надо держать прямо! Это создает видимость уверенности обладателя спины в себе.
        К тому же, не помешает на всякий пожарный перестраховаться, чтобы кто-нибудь точно знал, с кем она в этот вечер ушла. Ведь с таким везением, когда то и дело нарывается на неадекватных личностей, вполне может случиться, что и этот безумно притягательный экземпляр окажется просто безумным.
        Пробираясь между столиками к сверкающей издали в свете люстр лысине редактора, Маша всем своим существом ощущала присутствие Павла за спиной. Так неожиданно все. Прикосновения, взгляды многозначительные такие. Он к ней на ты, она на вы, вместе собираются ужинать. Как будто не с ней это происходит. Так и ждет какого-нибудь подвоха и подлянки.
        Но разговор с Вениамином Васильевичем прошел относительно гладко. Гладко потому что, как и всегда, ему все равно что с Машей, уходит она, или же остается тут ночевать. Главное, чтобы его не позорила. А относительно — потому что редактор, увидев, кто ее сопровождает, проявил завидный интерес к их паре, общему настроению Ревина и дальнейшим профессиональным планам.
        Машин спутник задавал как бы невзначай словоохотливому Вениамину наводящие вопросы и внимательно слушал ответы. Похоже, он услышал о девушке уже все, что можно. Во всяком случае, мнение глубокоуважаемого Вениамина Васильевича по всем пунктам биографии Маши. Со стороны послушать, так она какая-то прямо акула пера. Вот же выдумщик! И зачем Павлу это слушать? Да и Вениамину определенно пора на пенсию.
        Было неуютно. Редактор разглагольствует, Павел вежливо кивает, Маша изредка вставляет свои пять копеек. Светская беседа. Мужчину, похоже, совершенно не смущала мокрая рубаха и пиджак, всеобщее внимание к его персоне. Окружающие люди разглядывали Павла, кто с восхищением, кто просто с интересом. Но равнодушных не было, взгляды женщин и девушек — восхищенно-заигрывающие и Машу это все больше нервировало. Она чувствовала себя замарашкой, хотя не ее наряд облит водой, не на ее платье мокрые пятна на уровне живота.
        —Пойдем? — Павел обратился, наконец, к Маше. Заглянул в лицо и усмехнулся. Вежливо, но быстро попрощавшись с Вениамином Васильевичем, непонятно подытожить:
        —Переводчица попалась, — положил теплую ладонь девушке на спину и ненавязчиво направил в сторону незаметной двери, видимо, в служебные помещения.
        —Шведский и финский, — продолжил. — Хм, у тебя скандинавская внешность, в предках были скандинавы? — Ловко лавируя между гостей, он умудрялся и Машу пристально разглядывать.
        —Да, мой дедушка фин. А куда мы идем?
        —Я заберу инструмент из гримерки, потом за твоими вещами. И есть. Как же я жрать хочу, — еще один непонятный взгляд на нее.
        Маше вспомнилась почему-то история о Красной шапочке. Волк там тоже очень голодным был, помнится.
        Поведение и язык тела Павла очень говорящие. Они, прямо таки, в открытую заявляли окружающим, что эта светловолосая девушка — его территория. Его цель. С уверенностью можно сказать, что в скором будущем она будет во всех смыслах — ЕГО. Павел, может и не преднамеренно, но выражал именно такую позицию. Всем телом, каждым взглядом и прикосновением.
        В тот вечер Маше было очень хорошо. Даже странно… Она привыкла, что для того, чтобы стало хорошо, надо делать очень много. Хотеть, самой себе устраивать это «хорошо», действовать, прилагать усилия. В ее случае, никто другой ей «хорошо» не устраивал.
        Но не сегодня вечером. Не с этим мужчиной. От одного присутствия Павла становилось необъяснимо, восхитительно хорошо.
        В ресторане царила романтичная атмосфера, скорее всего, Павел неспроста выбрал именно его. Неяркое освещение, оформление под старину, зажженные свечи, отражавшиеся в зеркалах, и живые цветы. Плюс — мало людей, тишина вокруг и очень вкусные блюда.
        Маша краем глаза наблюдала за тем, как Павел ест… Красиво. Непроизвольно и сама выпрямляла спину и старалась изящнее обходиться с ножом и вилкой.
        Еще они говорили. Вернее сказать, общались. Потому что говорила, считай, только Маша, а Павел реагировал или односложно, или вообще не словами. Взглядом, мимикой. И это не казалось пренебрежительным по отношению к Маше, как будто ему скучно и нечего сказать. Нет, наоборот. Его реакции настолько точны, понятны и близки Маше, что становилось даже немного не по себе от такого понимания между ними. Как будто выросли вместе, или читали одни и те же книги, как будто жили одной жизнью на двоих. Только до сих пор почему-то отдельно друг от друга. А теперь вместе. Это пугало.
        А после ресторана он отвез Машу в гостиницу. Нет, не так. Она просто жила сейчас то в гостинице, то в общежитии. Собственное жилье еще не освободили снимавшие его люди, а Маша не умела в таких ситуациях торопить и ставить жесткие условия. Так и кантовалась по разным пристанищам и чужим городам.
        Стало уже совсем темно и довольно-таки холодно. С неба сыпал мелкий колючий снег, завихрялся, подхватываемый морозным ветром.
        Не спрашивая и не сомневаясь, Павел поцеловал ее на прощание. Не руку, как в первый раз, в губы.
        Он с самого начала давал Маше очень четкое понимание направления их общения. Начинающихся отношений. Именно отношений, все как у взрослых. От такой уверенности, напора, и поведения в целом, Маша чувствовала себя совсем неопытной девчонкой. Вероятно, поэтому она застыла и не могла реагировать на далеко не скромный поцелуй, замерла в каком-то воздушном состоянии и только принимала.
        Губы Павла идеальные, в меру мягкие, в меру твердые, требовательные. Так же как он в течение всего вечера изучал ее внутренний мир, внешние его проявления, так теперь пробовал на вкус и изучал ее рот. Не стесняясь исследовать языком, втягивать ее податливые губы и покусывать. Дыхание Маши сбилось, стало жарко. И, вероятно, не только ей.
        —Не умеешь целоваться, — хриплый голос прошептал ей в кожу, а руки не сдвинулись с талии девушки ни на миллиметр, крепко удерживая.
        —Не умею… Но мне понравилось, — ее голос также звучал очень тихо, и было странно шевелить ставшими резко очень чувствительными губами. Они не хотели складывать звуки в слова, просто так бессмысленно шевелиться, жаждали потянуться снова к губам напротив и продолжить совсем другое общение. Проделать с Павлом в ответ все то, что он только что творил с ее ртом.
        Павел немного отстранился и пристально вгляделся в лицо девушки. Искренняя, открытая, притягательная, вся как на ладони. И в то же время непонятная, другая, нелогичная и умная, ироничная. Затрагивающая что-то внутри него… душу? Опасная. По-настоящему. Похоже, это именно тот случай, когда все сокрушающая сила заключается в слабости. И невинности.
        Вглядываясь в серые, слегка затуманенные желанием глаза напротив, Павел вдруг понял, что с этой девушкой все будет по-другому. Не так как всегда и со всеми, с которыми он спал.
        Наверное, уже в тот момент, он подсознательно приготовился от всего отказаться. Тянул еще почти месяц, узнавал ее, наслаждался ее присутствием, не в состоянии отступить, отстраниться. И все то время понимал, что надо это прекратить. Перестать к ней мотаться, звонить, смотреть, изучать, трогать, приучать к себе, к своему присутствию в ее жизни. Но тянул. Не мог. Еще чуть-чуть побыть с ней, урвать еще немного тепла. Ангелы встречаются нам в жизни так редко.
        Павел проникал в жизнь Маши как воздух в распахнутое окно, в доселе запертое наглухо помещение. Стремительно, в одно мгновение, заполняя все уголки ее существования. Он захватил и закружил девушку в мощном вихре.
        Достаточно одного его звонка, короткого сообщения и она парила. Не говоря уже о том, что испытывала, когда Павел рядом. Воздушные замки в голове Маши строились с небывалой быстротой и завидной фантазией. Она влюбилась.
        Однажды он пригласил ее на концерт. Не свой, а одного своего хорошего друга, как он выразился. Это оказалась пианистка, с которой Павел уже много лет подряд вместе играет. Когда она его сопровождает в сольных произведениях, когда вместе играют в составах более многочисленных ансамблей. Она тоже из верхушки, смогла добиться признания и довольно много концертировала по всему миру. Сейчас Наталья исполняла концерт Моцарта с оркестром.
        Очень хорошо исполняла. Так трогательно, наивно и одновременно блестяще виртуозно. Маша сидела в задней части партера рядом с Павлом. Она одела самое свое стильное и дорогое платье. Маленькое и черное, к нему высокие изящные шпильки. В этом платье она всегда чувствовала себя очень нарядно, искряще… Чувствовала. До того момента, пока не увидела Наталью Хребтович.
        Вот она действительно искрящая, магнетически прекрасная и такая… такая, какой не была Маша. Наталья была сильной, харизматичной, гипнотизирующей всех вокруг себя. В ярко алом платье в пол и с поднятыми вверх черными волосами, алые губы на бледном лице подобны бутону цветка. Нежные и хищные. Из украшений только серьги, наверняка с брюликами. Открытые плечи, плавный и грациозный изгиб шеи. Перед оркестром, в лучах прожекторов, за огромным черным роялем.
        Ее игра… Моцарт, он же искренний, немного наивный, с любовью и запредельной грустью. Так вот в ее игре все это было. Она покоряла слушателей своей искренностью, нежностью, красотой. Красное-черное, любовь, жестокость, аналог Жюлиена Сореля в юбке.
        Маша слушала в оба уха и смотрела во все глаза. Завороженная, как и весь зал. Но в груди зарождались ревность и чувство собственной ничтожности. Кто она и кто эти люди? Абсолютно разные миры и различные жизни. Наталья, наверняка, как и Павел, из семьи музыкантов, профессоров в каком-то там поколении. Сколько они с Павлом уже знакомы? Наверно еще учились вместе. Неужели между ними ничего не было, неужели Павел не захотел с ней чего-то большего, чем просто дружба и партнерство в музыке?
        Даже она, Маша, казалось, полностью покорена этой женщиной. Ко всем прочим достоинствам, еще и ТАК играющей концерт. То ли от щемящей медленной части произведения, то ли от сопровождающих музыку горестных мыслей, но Маша с трудом сдерживала слезы. Плакать неприлично, нельзя. Еще примут за сентиментальную дуру. Хотя, в зале темно…
        В антракте Павел провел ее за руку в гримерки. Во втором отделении будет играть уже один оркестр, поэтому он хотел поздравить Наталью с удачным выступлением сейчас. Маша плелась за ним, маленькая ладонь зажата в его сильной и широкой. Он почти тащил девушку, ее ноги не хотели идти.
        Одно дело, видеть красно-черную красоту издали, и совсем другое, вблизи. Маша боялась, что может ослепнуть, или же окончательно почувствовать себя лохматой курицей рядом с Натальей. И это так наглядно увидит Павел. Сравнит их.
        Узкий побеленный коридор, потертый паркет, обшарпанные двери. Весь шик и блеск, воплощение которых огромный зал, здесь, за кулисами, пропали. Может, то же самое случится и с пианисткой?
        Надежда умирает последней, но умирает. А Наталья все такая же эффектная.
        —Поздравляю, все было великолепно! — Павел приобнял ее и поцеловал в щеку.
        Женщина улыбалась, была возбуждена и заполняла собой все пространство вокруг. Завораживала даже вне сцены.
        —Ты пришел, Паша! Как мило, — ее взгляд скользнул на спутницу, задержался на сплетенных пальцах, а улыбка стала шире. — И даже не один!
        Маша вздохнула. Моцарт, Моцарт… думай о нем, а не о ней с Павлом. Пашей.
        —Здравствуйте, ваше исполнение… это было незабываемо, спасибо, — получилось искренне, ведь и в самом деле играла Наталья восхитительно. Маша надеялась, что ее взгляд выразительнее слов.
        —Натал, это Маша. Маша, Наталья знакомьтесь.
        Маша пожала протянутую ладонь. На удивление сильную, с длинными пальцами и сухими мозолями у совсем коротких ногтей. Взглянула искоса на Павла. Он представил ее просто по имени. Не — моя девушка Маша, ни даже — подруга. Просто Маша.
        В растрепанных чувствах, неуверенная, она встретилась с цепким понимающим взглядом Натальи.
        —Очень приятно, — промямлила «просто Маша».
        —Взаимно. Спасибо, что пришли. Вы остаетесь на второе отделение или, может, со мной, расслабляться? — непонятно усмехнулась Наталья.
        —Нет, не в этот раз. И мы, скорее всего, тоже пойдем уже. Да, Маш?
        Весело и быстро, однако.
        —Куда? Мы не будем дальше слушать?
        В ответ только короткое пожатие плеч.
        —Ну, раз вам не надо спешить в зал, то пусть Маша поможет мне с платьем. Его невозможно снять в одиночку, хм. А ты можешь подождать за дверью, Паша.
        Наталья весело рассмеялась и повернулась к креслам, где лежали ее вещи, лукаво поглядывая то на Машу, то на Павла.
        Мужчина неопределенно хмыкнул и посмотрел на Наталью. Как показалось Маше, с предостережением. Незаметно пожал ее ладонь и шепнул, что будет ждать в гардеробе. Все это показалось странным. Как будто Наталья специально хотела остаться наедине. Как выяснилось спустя минуту, правильно показалось.
        —Ну, что застыла? Не съем я тебя. Иди, помоги мне, пожалуйста, молнию расстегнуть.
        Маша подошла, лихорадочно ища тему для разговора, и стала расстегивать длинную скрытую молнию на спине. Платье из тяжелого шелка. Такое гладкое, струящееся, алое. Не платье, а мечта. Сделать ей еще один комплимент? Музыканты вроде их лю…
        —В его жизни была и будет всегда только одна женщина. Музыка. А самый главный человек в его жизни, он сам, — не поворачиваясь лицом к собеседнице, произнесла Наталья.
        Пальцы Маши замерли на молнии, а по позвоночнику прошел холодок.
        —То, что ты с ним спишь, ничего для него не значит. Будь готова, что через неделю вы расстанетесь.
        Возмущение и боль от ее слов росли с каждой секундой. Зачем она это говорит, любит Павла? Ревнует? Маша резко дернула молнию вниз. Пальцы плохо слушались, а руки ледяные. Жалко платье, так бы, наверное, не выдержала и порвала его специально. До сих пор колеблющееся между счастьем и хандрой настроение определилось. Маша была зла. Чертовски зла и на Павла, за то, что привел к своей любовнице и оставил, и на эту… пианистку. Пояснять почему, думаю, не требуется.
        —Я с ним не сплю, — резко и зло бросила в ответ.
        —Ну, — в голосе Натальи вместе с удивлением послышалась насмешка, — с Павлом это вопрос пары дней, не больше.
        Она развернулась и серьезно взглянула в глаза Маше. Черные омуты, на удивление, не выражали злорадства или неприязни, Наталья смотрела с участием.
        —Девочка, я говорю тебе это только потому, что ты другая. Какая-то юная, наивный цыпленок.
        Да, правильно. Не курица, а цыпленок. Желтоклювый… Маша скептично усмехнулась. Наталья же в ответ широко улыбнулась и стала вынимать шпильки из прически. Идеально гладкие волнистые локоны падали на белые плечи.
        —Он эгоист до кончиков ногтей. Воспитание и жизнь сделали нас такими. Поверь, я знаю Пашу уже уйму лет, он такой же, как я сама. Так что не строй иллюзий и наслаждайся по полной, пока можешь.
        —Вы были любовниками? — Вопрос вырвался сам собой, не успела поймать.
        Наталья снова рассмеялась. Ее все это забавляет?
        —Ну, ты и цыпленок. Да, когда-то пару раз… За меня не волнуйся, лучше обеспечь себе надежный тыл, девочка Маша.
        Маша молча вышла из гримерки.
        Она не поверила ни слову этой женщины. Павел не такой, он настоящий мужчина. Тот, кого Маша ждала всю жизнь. Сильный, уверенный, благородный защитник. Такой не предаст. А его поведение, то, как он касается и смотрит, говорит, что и Маша ему не безразлична. Он сам выбрал ее и ему нравится проводить с ней время, гулять, говорить, пить чай, просто быть вместе. Она так чувствует. Не может же все это быть лишь игрой… Зачем? К сексу он не подталкивает, наоборот, всегда первый берет себя в руки и останавливается сам и останавливает девушку. Маша же не против зайти дальше. Потому, что полюбила.
        Но Наталья… Она не походила на злобную завистливую лгунью, а слова на шипение уязвленной бывшей. Скорее напоминала опытную, очень опытную и много пережившую Фем Фаталь, у ног которой валяются и молят о капле внимания сотни поклонников. А она, высоко держа голову и не опуская взгляда на тех, кто у ее ног, играет.
        Какие у нее мотивы? Кому верить, себе или…бывшей любовнице своего парня?
        Медленно шла по пустому коридору, уставившись в пол. В голове сумбур и отрывки концерта Моцарта. В тот момент, когда Маша увидела стоящего и ждущего ее на улице хмурого Павла, она решила верить себе.
        Концерт был за неделю до того, как Павел ее бросил.
        Павел вышел на широкое крыльцо концертного зала, снаружи было ветрено и сыро. Он ждал Машу и нервничал. Наталья, конечно, одна из немногих его настоящих и проверенных друзей, но он не хотел, чтобы она как-то задела или обидела ангела. А Ната могла, вполне. С ее то прямолинейностью.
        Сам виноват. Не надо было тащить с собой Машу. Но так не хотелось с ней расставаться! Время уходит, он считает каждое мгновение проведенное вместе с девушкой.
        В перспективе было бы даже лучше, скажи Ната что-то нелицеприятное о нем Маше. Так сказать, первый кирпич в кладку, которую Павел все оттягивал начинать. А это необходимо. Так же как, например, менять летнюю резину у машины на шипованную. Для безопасности и спокойствия, чтобы продолжать ездить, как ездил.
        Жуткий прагматик и реалист, Паша не собирался сам от кого бы то ни было зависеть. Тем более так серьезно зависеть, всем существом, целиком, без оговорок и условий.
        Во время этих двух недель общения, Павел был крайне насторожен. Не в силах отказаться от Маши, но и не способен позволить себе по настоящему привязаться к ней. Как охотник, вдруг нежданно ощутивший на себе прицел чужого ружья.
        Да, это было особенное время и особенная девушка, которую он не сделает своей. Иначе пропадет совсем, иначе ждет неизвестность и отношения, которые, он уверен, втянут его всего как трясина. Всю его жизнь, душу, которую так берег.
        И Павел прервал все.
        Когда Маша, наконец, вышла к нему, улыбающаяся и принявшая решение верить ему и своим чувствам, он стоял и ждал с четким решением прервать их отношения. Павел даст себе еще неделю. А через семь дней, сделает это. Постепенно, спланирует и отдалится. Придумывать стратегии он умеет.
        В ту ночь Маше приснился сон про них с Павлом. Во сне мужчина был в странном гротескном гриме, черно-белое лицо, черные, нарисованные и немного размытые слезы на побеленных щеках. Он напоминал музыканта из рок- группы. Они лежали на кровати, причем еще в Машиной самой первой детской спальне, в старой квартире родителей. Маша там уже так давно не была.
        В царящей тишине она попросила снять маску, смыть грим и показать свое настоящее лицо. Он отвечал — «нет». Говорил, что не хочет, боится это сделать.
        —Но ведь я сама полностью обнаженная перед тобой. Ты меня видишь, какая я есть, это не честно…
        Так оно и было, не честно.
        Павел упоминал, что преподает в консерватории. У него не было своего класса, и педагогика являлась скорее даже развлечением или благотворительностью. Он раз или два в неделю ходил на уроки и слушал молодых виолончелистов, струнные квартеты, квинтеты. Паша утверждал, что не имеет каких-либо академических амбиций, просто отдает долги.
        Это были крохи, которые он рассказывал о своей жизни. Маша даже не знала имен его родителей, есть ли у него братья или сестры, где он в то время, когда не с ней, где встречает праздники.
        В его квартире не было фотографий, каких-нибудь безделушек, сувениров, горшков с цветами. Его дом говорил, что хозяин там спит, занимается, моется, иногда готовит. Кровать, книги, ноты, хорошая звукоизоляция, удобные кресла и диван, неуютная пустая кухня. Ну и шикарная ванная комната, которая Маше, жившей в общежитии, казалась просто огромной.
        И если в отсутствие Павла голову Маши переполняли вопросы, догадки, предположения, то когда он был рядом, и была теоретическая возможность все свои вопросы ему задать, она…была занята другим. А из головы выветривалось все, кроме него, его лица, улыбки, рук. В голове становилось по-летнему светло и свободно. Солнечно. Тепло.
        Маша хотела его больше узнать. После того концерта, после разговора с Натальей и принятого мной решения, она решила не бояться и действовать самой тоже. Как взрослый человек проявить инициативу в их отношениях. Вряд ли Наталья предполагала такой эффект от своих слов.
        Она принимала Павла таким, какой он есть, но хотела еще полнее и глубже его понять, его жизнь. Все о нем было ей интересно. Поскольку он сам в основном молчал или, если Маша все-таки вспоминала какой-нибудь мучивший ее вопрос и не сдавалась, то он применял запрещенные приемы. Прерывал вопрос поцелуем, шепча при этом ее имя, обхватывая лицо теплыми большими ладонями.
        Маша решила сходить в консерваторию. Не лучшая идея, и она прекрасно это понимала. Но не могла терпеть. Хотела быть частью его мира, хотела определенности и хотела… безумно хотела услышать от него слова признания. Она и сама еще не говорила, что чувствует к нему. Но девушке это простительно, а вот Павлу..! Маша не знала, что ей делать.
        Может надеть короткую юбку, прозрачную блузку и шпильки? Прикупить в магазине отпадное сексуальное белье? Так вроде поступают девушки, когда хотят чего-то добиться от парня. Прикусывание губ, демонстративное облизывание чайной ложки, долгие томные взгляды… Хм.
        Попыталась перед зеркалом изобразить этот «томный взгляд из-под ресниц». Подавилась глотком чая, который был в это время во рту. Лучше смотреть на Павла как обычно, а то еще примет за отсталую в развитии с синдромом дауна.
        Да, она не умела и никогда никого умышленно не соблазняла. Не кадрила, так вроде говорят. В юбке при такой погоде будет очень холодно, также как и в сапогах на шпильке. Краситься и вилять бедрами при ходьбе получается еще нелепее, чем томно смотреть. Что делать?
        Большое старинное здание консерватории встретило ужасным скрипом петель входной двери. Даже не скрипом, а леденящим кровь, полным муки стоном. Потом охранник, проводивший девушку подозрительным взглядом после того, как узнал, кто она такая и к кому направляется.
        Поднималась по широкой длинной лестнице. Высоченные потолки, витые перила, лепнина, тяжелые люстры. Не учебное заведение, а дворец. На некоторых стенах стенды, а на них висят афиши. А вот и Павел. Как он здесь на фотографии хорошо вышел, так смотрит пронзительно. Маша приободрилась, скоро она его увидит.
        Перед дверью в аудиторию группа студентов. Обычные, типичные студенты, немногим младше нее самой. Красивые девушки, которые все вдохновенно обсуждают предстоящий открытый урок. Вероятно все они к Павлу.
        Маша остановилась в отдалении и наблюдала. Вот открывается тяжелая высокая дверь, выходит сморщенный старик в очках как у Вуди Аллена, смешной. За ним в проеме двери показывается Павел. Высокий, темные волосы стильно подстрижены, брюки с идеальными стрелками, светлая рубашка.
        Студенты замолкают, студентки выпрямляют спинки, преданно вглядываются в лицо преподавателя, влюбленно в лицо Павла. Как в замедленной съемке Маша замечает все детали. Одна девушка нервно поправляет бретельку маечки, другая вытирает потные руки об облегающие джинсы, заправляет золотистые локоны за уши. Кто-то втянул живот и выпятил грудь.
        Это все для тебя, Павел. Ты разве не видишь? Тебя окружают толпы привлекательных и наверняка не глупых, интересных молоденьких девушек. Они все жаждут твоего внимания.
        Как Маша ревновала… Впервые за всю жизнь испытала такую острую ревность. Мерзкое чувство, которое захватывает сразу целиком. Вся она, от пальчиков на ногах до кончика носа, выражала и ощущала только отравляющую и унижающую ревность.
        Студенты подхватили инструменты, изящными движениями рук закинули на плечи сумочки и пошли в класс. Старикан и Павел стояли слева от входа в аудиторию и о чем-то говорили. Неожиданно взгляд Павла выхватил из общего интерьера знакомую фигурку.
        Он смотрел, не мигая и его ноздри затрепетали. Что-то коротко сказал а ля Вуди Аллену и быстро подошел к Маше. Резко и стремительно. Старик только и успел, что открыть рот и развернуться в нужную сторону.
        Зря Маша пришла.
        —Привет? — тихо и с вопросительной интонацией, неуверенная улыбка.
        Павел не ответил, нависал над девушкой и сверлил напряженным взглядом. Что, будем играть в гляделки? К жгучей ревности добавились все возрастающая неуверенность и страх. Тело напряглось, вытянулось как струна на виолончели, готовая принять любое действие.
        Маша уловила за спиной Павла движение, вскоре за этим увидела и сухое морщинистое лицо в очках Вуди. Павел немного подвинулся и наконец, отвел взгляд от девушки.
        Почему он так отреагировал на ее появление? Удивлен и растерян? Не похоже. Совсем не рад видеть ее именно здесь? Стыдится?
        —О, к тебе пришла барышня? — проскрипел старческим голосом очкарик, немного разряжая атмосферу. — Надо же! Хорошая какая… А я то думаю, что это ты вдруг играть получше стал, а у тебя вон — Муза, появилась.
        Маша слушала бормотание старика, не понимая как себя дальше вести. Ей хотелось быстрее уйти. Исчезнуть от непонятной реакции Павла, от красоток студенток, собственной ревности, общего высокомерного настроя этого места. Павел сильнее сжал челюсти, а Маша уже в сотый раз пожалела, что пришла.
        Старик же продолжал разглядывать пару сквозь стекла очков и бормотать.
        —Ну-ну барышня, не стесняйтесь. Скажите мне, как вас зовут?
        —Здравствуйте, я Маша.
        —Ох, Мария. Так что вы говорите, вас Павлик обижает?
        —Она ничего не говорит, — ответил за девушку Павлик.
        —Извините, я не вовремя. Я пойду.
        —Так обижает или нет, я ему уши надеру, если что, одно только ваше слово.
        —Это мой профессор, Александр Александрович, — Павел придвинулся ближе и крепко взял Машу за руку. — Пожалуйста, начните без меня, я отлучусь ненадолго.
        Что на это ответил профессор, они уже не услышали. Павел полностью заслонил девушку своей спиной и втолкнул в соседнюю с аудиторией открытую дверь, не дав даже попрощаться. Оглядеться, удостовериться, что они находятся в помещении одни, также не позволили.
        —Не надо было, — произнес хрипло ей в губы, прежде чем впиться поглощающим поцелуем, отчаянно сильно и подавляюще. Он прижал ее к захлопнувшейся двери, подхватил за бедра и закинул ее ноги себе на поясницу, вжал в дверь всем телом. На задворках сознания мелькнула мысль, как бы дверь случайно не открылась, и они не вывалились в коридор.
        Маша цеплялась за широкие плечи, обтянутые рубашкой и также отчаянно отвечала на поцелуй, вжимала короткие ногти в тонкую ткань. Она задыхалась, лицо, губы и все тело горело. Ревность в ней требовала откровенных действий. Толкала на то, чтобы как-то пометить Павла, показать в первую очередь самой себе, что он ее. Поставить засос на шею, над краем рубашки…
        Толстая зимняя куртка на девушке задралась и скомкалась, через ткань брюк она ощущала горячее тело Павла. Он оторвался от ее губ и провел языком за ухом, зарываясь лицом в волосы и тяжело дыша.
        —Все решат, что ты моя студентка и что я совратитель невинных ангелочков. Ты выглядишь как второкурсница, — прикусил ее нижнюю губу, довольно ощутимо. — Зря ты пришла. У меня от этой фантазии крышу сорвало. А нельзя.
        Снова влажные и горячие поцелуи в шею. Маша же с облегчением выдохнула и еще плотнее прижалась к сильному телу.
        —Извини.
        —Я не смешиваю эти области своей жизни и не целую… соблазняю студенток.
        Павел чуть отстранился, и Маша медленно опустила ноги на пол. Мужчина судорожно вдохнул, все еще прижимаясь лицом к шее и не убирая ладоней с ягодиц. Уткнулся носом в макушку девушки и стоял так некоторое время. Маша тоже не двигалась, глубоко дышала, успокаиваясь. Его слова воспринимались как абстрактные звуки, произносимые любимым голосом, такими близкими, вкусными губами.
        —Иди. Вечером заеду, — отпустил и сам отошел в сторону окна, повернувшись спиной.
        —Пока.
        Маша вылетела из класса и, на ходу поправляя куртку, стремительно пошла к выходу из консерватории. Смущенная, снова!… Растрепанная, растерянная и не знающая что думать. Все хорошо или все плохо? И что ей дала эта вылазка в «другую область его жизни»? Отдельную от нее. Маша медленно переваривала новую неоднозначную информацию и ничего не понимала.
        На сегодняшнем мастерклассе Павел был еще более немногословен, чем обычно. Зашел в класс мрачнее тучи, в помятой рубашке, застегнутой на все пуговицы и с приподнятым воротничком. И ни на кого не взглянув, прошел к своему стулу и не вставал с него в течение всего урока. Только играл, показывая примеры, и звуками отвечая на вопросы по интерпретации. Играл страстно, местами слишком агрессивно, с необузданным темпераментом, где-то щемяще тихо и нежно…
        Студенты, в особенности студентки, млели от восторга и получили огромную дозу вдохновения и мотивации. А старый профессор Александр Александрович, в очках Вуди Аллена, только хитро улыбался и довольно поглядывал на Павла. Своего любимого, но такого безмозглого и проблемного, ученика.
        Павел стал реже звонить и в последние вечера все раньше провожал Машу домой. Вернее, в гостиницу, она все еще не могла переехать в свою квартиру.
        Маша снова терялась в догадках. Что изменилось? Связано ли это изменение с ней или «в другой области его жизни», не касающейся Маши, какие-то неполадки?
        Очень задели слова Паши о «разделении». Он не хочет видеть Машу в той, другой области? В консерватории? Рядом с собой за кулисами до или после концерта? Не желает знакомить с коллегами, семьей? Девушка его не понимала. Снова и снова переживала мгновения, проведенные с ним, вспоминала все слова, крутила их в уме и так и этак, пытаясь понять. Благо словами Павел не разбрасывался.
        Она боялась спрашивать и показаться навязчивой. Все чаще вспоминала свой сон про грим и истинное лицо. Рядом с Павлом чувствовала себя и в самом деле полностью обнаженной, не физически, а душой. Он мог делать с Машей все, что угодно. Все спросить, — она бы ответила, ничего не утаив. Все попросить, даже приказать, — она бы выполнила, не сомневаясь.
        Но он молчал.
        Вечером, после того как они простились, в очередной раз долго сидя в его машине и целуясь, Маша с кружкой горячего чая скукожилась в кресле в своем одноместном скромном номере. Нужно было начинать переводить новый заказ, но все мысли были о Павле. Она не могла сконцентрироваться ни на чем, более двух трех минут. Работа не захватывала и не приносила больше удовлетворения. Она буквально жила от встречи до встречи с Павлом, а в промежутках только существовала, угнетаемая попытками его понять.
        Хотелось поговорить об этом, пожаловаться, спросить совета у бабушки. Но ее больше не было. Так же как и родителей или еще кого-либо из родственников. Даже близкой подруги не имелось. Даже кота.
        Маша выросла с бабушкой, родители погибли в Балтийском море, когда потонуло огромное пассажирское судно. Она была тогда еще совсем маленькой, четыре года. А после того, как поступила на первый курс, умерла бабушка.
        С ней вдвоем они жили хорошо, не бедствовали, и Маша получала достаточно любви от бабушки. Та не старалась заменить ей родителей, понимала, что такое в принципе невозможно, но она любила внучку всем сердцем. И для Маши она была любимая, все понимающая, с мягкими морщинистыми и натруженными руками, пахнущая корицей и ванильными булочками, бабушкой Верой. И хотя для этого и имелись все предпосылки, но она не избаловала внучку. Маша знала, что такое порядок и труд, что есть благодарность и доброта. Бабушка была очень мудрым человеком.
        Но, наверно, сама она очень вымоталась. И тяжело перенесла гибель единственного сына и невестки, держась только благодаря ребенку, оставшемуся одной ей нужным. Было, несомненно, тяжело растить внучку в одиночку, и финансово и морально. Бабушка пыталась изо всех сил, чтобы Маша ни в чем не нуждалась.
        Одним утром в конце августа, девушка, обеспокоенная, что обычно вскакивающая ни свет, ни заря бабуля все еще не встала, пошла ее будить. Так и не добудилась. Бабушка умерла во сне.
        В то время, в восемнадцать лет, Мария резко повзрослела и привыкала полагаться только на себя. Не было больше вокруг близких ей людей и все было плохо. Трудно, одиноко. В квартире она оставаться не могла, одна в комнатах, пропитанных бабушкиным присутствием, впадала в черное глубокое отчаяние.
        Переехала в общежитие в другом городе, в котором поступила в университет, а двухкомнатную квартиру стала сдавать. Были нужны деньги и, было нужно занятие, чтобы не было времени на черную тоску. Любимым делом и спасалась. Для страданий оставались ночи. Днем же Маша заполняла каждую минуту все равно чем, лишь бы не останавливаться, не вспоминать и не опускать руки. Бралась переводить любые тексты, за мизерную плату или вообще на бесплатной основе. Училась, много училась. Прежде всего, училась жить. Одна.
        Особо близких друзей не появилось, но и просто хороших знакомых казалось совершенно достаточно. Было с кем сходить развеяться или посидеть в кафе, поболтать ни о чем. Маша считала, что довольно холодная и равнодушная особа, так как ни к кому, кроме бабушки, никогда не привязывалась и, может быть подсознательно, всегда отгораживалась от людей. Если существует дистанция, то потом, если эти люди вдруг исчезнут, не так больно. Что они есть, что их нет — без разницы. Ушли одни, пришли другие.
        Так и шло все спокойно, размеренно, искусственно, бесчувственно, но безопасно… До Павла.
        В день икс светило солнце. Яркое, слепящее, холодное зимнее солнце. Маша влетела в парк, она немного опоздала, шеф задержал на работе. Ей не терпелось увидеть Павла, ведь вчера они не виделись, он только позвонил и сообщил, что не сможет к ней приехать. А Маша ждала и готовилась. Она все-таки сходила в дорогой бутик и купила себе обалденное тонкое кружевное белье. Черное. С кокетливыми алыми бантиками на копчике и в ложбинке между грудями. Очень и очень соблазнительное, на ее взгляд, белье.
        Когда-то же надо решаться переводить их с Павлом отношения на новый уровень.
        Он стоял в темном драповом пальто на одной из аллей. Почему-то сутулился, хотя раньше за Павлом такого не замечалось. Маша была готова броситься ему на шею, растормошить и рассмешить. Хотела, чтобы и он радовался холодному обжигающему зимнему солнцу, их встрече. Но мужчина отступил на шаг и как будто даже руки вперед выставил, отстраняясь от нее. Лицо непроницаемо, челюсти сжаты.
        Рассердился, что опоздала или случилось что?
        —Паша? — Маша остановилась в шаге от него. — Что у тебя случилось?
        —Нет, ничего. Просто, — голос низкий и хриплый.
        В один миг он отказался от нее, сказав всего одну, но зато какую, фразу:
        —Нам пора расставаться, надоело.
        Пора… Надоело.
        Неделя, семь дней… Оказывается, Маша считала.
        Спите, не спим… Ничего не значишь… Разные…
        В то утро, когда умерла бабушка, умерло ее детство. Сейчас Маше казалось, что умерла она сама.
        Солнце и искрящийся снег обжигали глаза, поэтому они слезились. Ноги до того замерзли на морозе, что стали ватными. Некоторое время Маша стояла и смотрела в его лицо. Непроницаемое.
        Павел отвернулся и посмотрел в сторону. Он больше не сутулился, стоял прямой как палка. Высокий, красивый, сильный. Отвернуться от него было трудно, будто делаешь последний в жизни вдох. Знаешь, что вот он, — последний. Больше ты дышать не сможешь.
        Как кукла, которую кукловод подергивает за ниточки, она сделала шаг назад. И еще один. Спасибо, что есть эти ниточки, и есть кукловод, ими управляющий. Иначе она так и стояла бы там в парке. Или свалилась в сугроб. Павлу под ноги.
        Отвернулась.
        Пошла обратно, той же дорогой, что и пришла. Ниточки дергали за ноги, и они делали шаги. Руки и голову ниточки просто держали, не дергали, и они не шевелились.
        Павел остался стоять на заснеженной аллее, но он не смотрел девушке вслед. Не мог это видеть, не был в состоянии видеть Машу такой. Пустой сломанной деревяшкой. Он сделал так, как делал всегда. Так, как умел лучше всего. Смотрел в сторону деревьев, не видя их. Только белый ослепляющий свет.
        Отвернулся, отстранился, отгородился за высоченной непроницаемой стеной от происходящего. Так он поступал всегда, так поступил и сейчас. Если проблему не видеть, игнорировать, то ее как бы и нет. А теперь нет человека. Маши в его жизни больше нет.
        Разом стали очень сильно ощущаться мороз и ледяной ветер. Павел поднял воротник и сжал руки в карманах в кулаки. Но уходить из парка от холода и ветра не спешил. Все стоял на том же самом месте, где его оставила Маша и стоял. Застыл, будто если застынешь и остановишься сам, остановится и время.
        Почему его стена не работала сейчас? Его метод, благодаря которому он выживал, стал таким, какой есть сейчас. Всегда выручавший прием не сработал. Павел не смотрел, но видел. Игнорировал, но чувствовал так остро. Маши нет, но он бы все отдал, чтобы она оставалась с ним. Как пять минут назад, рядом, лучившаяся свежим морозным счастием… для него.
        И хоть Павел и не провожал ее взглядом, смотрел на белый свет в стороне, он видел все. Ее неверие, ошеломление и боль. Слезы, которые появились в глазах и сорвались вниз по бледным щекам. Видел, как задрожали ее пальцы, как деревянной походкой удалялась от него. Видел, чувствовал, ощущал… Черт! Где эта долбанная стена?! Слишком много, слишком больно, неправильно, непривычно. Он не может столько всего чувствовать!
        С силой ударил по скамейке ногой, ударил еще, ударил по каменной, припорошенной снегом, урне рядом. Кто-нибудь, ударьте его самого! Избейте, отключите… Он не хочет чувствовать.
        Не пошел в бар напиваться, хотя очень хотелось. Просидел на скамейке в парке, глядя в никуда до позднего вечера. Наутро после бессонной ночи продолжал ломать себя. Занимался как одержимый, рвал смычек. В пустой квартире рычала и хрипела виолончель, рычал и он сам. Если бы профессор его тогда услышал, наверное, разбил бы инструмент о его голову. А Павел бы с облегчением вырубился. Может, стоит позвонить Александру Александровичу? Попросить послушать?
        Вероятно, вчера он все-таки простыл, не мог нормально дышать, голова раскалывалась, голос охрип.
        Два дня. Время не остановилось, оно шло дальше. Остановился он сам, замер в той секунде, когда сломанная Маша от него отвернулась. Эта секунда продолжалась до сих пор и не желала отпускать.
        Как он мог? Очень просто. Всего понадобились три слова. Два дня Павел провел в той секунде. Больше не выдержал.
        В машине валялся забытый Машей когда-то шерстяной полосатый шарф. Он помнил о нем все время, но отдавать не спешил. Не знал почему. У Маши были и другие шарфы, а у него только этот. Шарф сохранил ее запах. В этом убедился, когда на вторую бессонную ночь бегом спустился во двор и забрал шарф домой, в кровать. Раз всесильной спасающей стены больше нет, или, в случае с Машей, она не действует, то справиться поможет шарф. Чем он хуже стены? Маленькая уступка, маленький шаг в сторону. Павел же не может вечно продолжать жить в той единственной секунде. Надо выбираться. Только куда? Куда он без Маши?
        —Вы умеете что-либо вообще чувствовать? Или только делать вид? Вы, Павлик, очень профессионально научились делать вид. Это зовется — лицемерие.
        Так говорил ему скрипучим голосом профессор. Старый Александр Александрович, который преподает уже приблизительно лет сто, и будет еще столько же издеваться над студентами. Павел знал профессора пятнадцать лет, и он всегда был таким, как сейчас. Сморщенный, как будто законсервированный чудак в толстых очках. Единственный, кто честно и беспощадно ругал Павла.
        Почему Павел стал музыкантом? Его родители были музыкантами. Мама пианистка, папа скрипач. С самого детства все крутилось вокруг музыки, занятий, лучших педагогов для сына, конкурсов, оценок… Сам Павел как-то потерялся во всем этом. В интригах и стремлении родителей сделать из него звезду.
        У него оказались хорошие руки, абсолютный слух, прекрасная голова, стальные нервы, харизма. Классическая красивая внешность. Что еще нужно для успешной карьеры музыканта? Связи, талант. Ну, так и они имелись в избытке.
        Павел даже не помнил, когда это все началось. Он с самого детства привык так жить. Не знал другого, как только заниматься и отказываться от того, что хочется. От того, что возможно было бы еще полюбить, помимо музыки. Ведь она занимала все пространство в жизни маленького Павла.
        Искусство вечно, жизнь коротка, а соблазнов так много. «Им следует противостоять»- так говорила ему мама. Музыка требует жертв, ты можешь, ты должен… Лучше, больше, быстрее. И так эта воронка стала самой жизнью маленького мальчика, занимавшегося с самого раннего детства чертовски много.
        Нет, он, конечно, видел белый свет, и родители его любили и хотели, чтобы у их ребенка было все самое лучшее. Так ему купили дорогой первоклассный инструмент, так его возили в другие города и страны, показывали известным педагогам, музыкантам. Так его познакомили с худющей и бледной, как смерть девочкой Натальей, она также была из очень знаменитой музыкальной семьи. Очень хорошие перспективы в будущем.
        Павел не был пай-мальчиком или бесхребетным маменькин сынком, как может показаться. Он мог бы взбрыкнуть, заикнуться о чем-то другом, если бы захотел. Но он был сыном своих родителей, и ему нравилось то, что он делал. Не всегда и поначалу не в таком объеме, но нравилось. В том числе и все, что этому занятию сопутствовало — поощрение и похвала, гордость родителей в детстве, восхищение, успех, слава и зависть сверстников в юности. Деньги, амбиции и привычка в будущем. Он стал очень расчетливым и прагматичным. Да, не возвышенным, тонко чувствующим поэтом, а прагматиком, нацеленным на результат. Вероятно, какая-то ошибка вышла… И так бывает.
        Только вот для музыки нужны чувства, а их неоткуда было взять. Павел слышал и понимал, что и как выражала музыка. Он и делал где надо — тише, — громче, — величественно или легко. Всеми средствами выражения эмоций он владел, и использовал их всегда расчетливо, правильно, профессионально. На то и нужен исполнителю талант. Он научился лицемерить. Павел был очень талантливым учеником, школу же он получил лучшую из существующих.
        Однажды после сольника, ему было тогда девятнадцать лет, он весь потный и мечтающий скорее о прохладном душе и тишине, принимал цветы и поздравления от слушателей. Подошла седая старушка, божий одуванчик и наивно поинтересовалась:
        —Боже, Павел, я так рыдала… Вы так играли… Позвольте узнать, о чем вы думали, когда исполняли сонату Франка?
        Усталый Павел чуть было не ответил честно, о чем думал. В последний момент поймал готовый сорваться с языка ответ. А именно, он думал о том, как можно было бы вкуснее приготовить омлет. Павел тогда впервые стал жить один, и вопрос нормального питания встал ребром.
        Вместо этого он, на мгновение задумавшись, словно взвешивая, открывать ли этот великий секрет или нет, ответил:
        —Вы знаете, это слишком личное. Извините.
        Первая вещь, которую он сделал, как только стал нормально зарабатывать, переехал от родителей. Требовалось пространство, место, где он не слышал бы ни одного звука, где в соседней комнате не звучала бы скрипка или рояль. Или оба вместе. Место, где мог побыть в одиночестве. Павел вырос резко, очень неожиданно для родителей стал полностью самостоятельным, самодостаточным и от них независящим. Они-то воспитывали, наседали на него с занятиями, вкладывали все силы и ресурсы, думая, что их ребенок всегда будет с ними. Даже не предполагали, другого варианта не могло и быть! А сын ограничил общение до звонков один, два раза в неделю и еще более редких визитов.
        —Что выросло, то выросло, — пожимали они плечами и вздыхали. — Разве Паша раньше был таким толстокожим? Ведь рос окруженный всем самым лучшим…
        Возможно, такое поведение было в какой-то мере наказанием родителям. За все «самое лучшее». Такое… слишком жестокое наказание.
        Сейчас же Павлу ничего не было нужно. Ни музыка, ни карьера. Ни он сам, ни собственная жизнь. Когда великая стена рухнула, оказалось что он совсем один.
        Павел приехал к Наталии и, не разуваясь по мягкому темно-зеленому ковру, прошел в комнату. Плюхнулся на удобный большой диван, откинул голову на спинку и застыл так, с закрытыми глазами. Приперся без приглашения, не предупредив, намусорить уже успел. А если бы она была не одна? Наталья хмыкнула и села в кресло напротив. Ей не надо было спрашивать, что случилось. И так поняла. Еще тогда, после своего концерта, после одного взгляда на Павла с Машей, поняла.
        Только мило улыбалась, представляя, как сейчас мучается Павел. Какой же он все-таки дурак и как хорошо, что наконец-то нашлась та, которая заставит его в этом признаться. В том, что он трус и дурак. И эгоист, каких поискать.
        —Что-то ты какой-то бледный, друг мой. Заболел?
        Павел только головой покачал.
        —Уверен? А то выглядишь, как гастарбайтер после двойной смены разгрузки вагонов.
        Она не упустит этой возможности поиздеваться над ним. Заслужил. И не только это.
        —Или не хватает ласки? Прикосновения нежных женских ручек? — Наталья соблазнительно выгнулась чуть вперед, в сторону друга.
        —Ага… — нашел в себе силы ответить Павел. — Твоими «нежными» руками только Прокофьева и бацать. И то не всего, не всякий рояль выдержит.
        —Ну, однако, не я своими НЕ нежными руками угробила твою «любофф», - ехидством на колкость, больным ударом в ответ на насмешку. Наталья не мелочилась ни в чем. — Ты сам своими собственными руками сделал это. Хм… Интересно, как точно я спрогнозировала? Ты бросил ее в четверг? Или раньше?
        Павел открыл глаза и уставился, не мигая собеседнице в лицо.
        —Что, неужели позже? Ты протянул на целый день дольше!? Ну, тогда это действительно большая и чистая лю…
        —Хватит, — тихий, какой-то надломленный голос прервал ее на полуслове.
        Наталья откинулась обратно в глубокое кресло и тоже уставилась на Павла. Прошло еще какое-то время в молчании, прежде чем она, теперь уже серьезно, спросила:
        —Ты на самом деле что-то чувствуешь к ней?
        —Я ее люблю. Понимаешь? Я вообще впервые в жизни, почти в тридцатник, полюбил! Ты знаешь, что это такое?! — теперь он кричал, не сдерживаясь, но быстро осекся под холодным и острым взглядом.
        Снова замолчали. Такие похожие и несчастные. Упрямые, эгоистичные, талантливые, жестокие, слепые и глухие к людям. С абсолютным слухом оба.
        —Что мне делать Натал? Я не знаю.
        —Просить прощения, болван. Молить о нем. Добиваться всеми возможными и невозможными способами.
        Для начала надо было хотя бы ее найти. В той гостинице, куда Павел весь предыдущий месяц ее отвозил, она больше не жила. В вестибюле, у стойки с ключами от номеров, под равнодушным взглядом портье, он вдруг понял, что не знает ни где на самом деле Маша живет, ни местная ли она вообще. Павел осознал себя еще тупее, чем до этого. Кто так гордился всегда своей предусмотрительностью и умением просчитывать ситуацию?
        Обзвонил все гостиницы в городе на предмет проживания в них Марии Тихоновой. Связался с этим ее редактором, Вениямином Васильевичем. Он понятия не имел, где именно проживает на данный момент его переводчица. На очереди были общежития. Павел не хотел думать, что будет делать, если и там Маши не окажется.
        Но в одном из них, находящемся на окраине города, спустя неделю он ее нашел. Он сначала не поверил женскому голосу в телефонной трубке, который спокойно сообщил, что да, есть такая Маша, недавно заселилась. Павел вдохнул глубоко и выдохнул, с громким свистом, так что женщина на том конце провода отстранила трубку от уха.
        Он испытывал невероятное облегчение от того, что теперь знал, где она. Нашел. На это ушла неделя. А неделя это очень много времени. На самом деле много, все что угодно могло произойти за неделю. Пока искал как одержимый, ни на минуту не переставая думать о своей Маше, испытывал в дополнение ко всем остальным не очень приятным чувствам, еще и страх. Боялся, что не найдет ее, или что будет поздно.
        Еще отменил концерты в Японии, что в случае с Павлом равнозначно землетрясению, урагану или обнаружению рака в последней стадии. Упаси Боже, конечно. И то, не гарантия, что он не поехал бы играть. Никогда не отменял концертов, тем более таких перспективных. Никогда прежде. А сейчас отменил все из-за Маши. Вернее, ради нее. Просто не мог уехать, не мог заниматься, играть, ничего не мог, пока не найдет и не вернет ее.
        Маша проснулась и не смогла пошевелиться. Раскинуть руки и потянуться мешал непонятный предмет за спиной. Замерла и прислушалась к своему телу.
        Тепло. На талии что-то тяжелое, ноги придавлены к постели. Со сна Маша совсем не соображала, плюс нос заложен, и глаза не желали разлипаться. Но это-то как раз и не удивляло, за неделю рыданий на ночь, просыпаться в не наилучшей форме она уже привыкла.
        Тут почувствовала мягкие касания к животу. Это что, кто-то ее гладит? Уверенные прикосновения широкой ладонью. Она узнала бы эти руки и находясь в коме.
        Павел. Видимо, он счел возможным остаться на ночь. И не спрашивая ее мнения, остался. И сейчас прижимал Машу своим не маленьким телом к кровати и гладил ее живот под майкой.
        Она лежала, боясь шелохнуться. Все ощущения и волнения вновь накатили, накрыли с головой, паника пробиралась в сонный мозг. Бедное измученное слабое тело грелось о Павла, и было счастливо от этого. Нирвана. Сознание же переполняла горечь и возмущение.
        Маша не хотела спать при нем! С ним! Когда человек спит, он полностью беззащитен. А тот, кто бодрствует рядом со спящим, имеет над ним ничем не ограниченную власть. Маша не боялась за свое тело, но то, что провалилась в сон рядом с ним, хотя до этого неделю не могла нормально спать… Это говорит о многом. О его власти над ее душой, которую он уже поранил, и очень сильно.
        Рука перестала гладить и замерла, прижавшись всей поверхностью к чувствительной коже живота.
        —Проснулась? — Услышала и почувствовала у уха тихий низкий голос, снова вызвавший дрожь по всему телу. Сколько можно дрожать уже!? Его интонации были скорее утвердительными, чем вопросительными.
        Сильные руки повернули девушку на спину, и теплое дыхание коснулось ее лица. Глаза она так и не открыла. Не только потому, что хотела оттянуть наступление реальности. Не только из-за боязни и трусости. В основном, как глупо это ни звучит, потому, что прекрасно осознавала, как выглядит на утро после плача. Было страшно, неловко, воспоминания о его вчерашнем признании, пережитой боли… Все смешалось и казалось, что не соображающая голова вот-вот взорвется от всех этих мыслей и чувств. Вдобавок еще и конфликт тела с разумом.
        Мягкие губы коснулись век и ресниц, еле ощутимо прошлись по щеке и замерли на уголке губ. Маша все так же не могла заставить себя пошевелиться.
        —Я знаю, ты проснулась, не притворяйся, маленькая.
        Хочет общения с ней такой? Ладно, видно, раньше Маша слишком боялась разочаровать Пашу, не соответствовать. Старалась выглядеть самой красивой. Наверно, пора менять себя и свое отношение. Менять правила.
        Девушка решительно открыла глаза и угрюмо посмотрела в лицо мужчине, застывшему в нескольких сантиметрах от нее.
        Маша действительно не рада видеть его рядом, проснувшись. Это Павел понял сразу. Стало больно, но он не позволил себе отступать. Он вернет ее себе, добьется того, что имел раньше. Доверия и счастья, просто от возможности быть рядом друг с другом.
        Не хотелось убирать руки с ее нежной кожи. Ноги тоже. И лицо отодвигать от теплой шеи не хотелось также сильно. Однако это важно сделать именно сейчас. Этого требовала новая стратегия. Просчитанные действия Павел всегда считал предпочтительнее импульсивных.
        Позволив себе еще лишь пару мгновений полежать с Машей, он медленно отстранился и встал. Эта ночь, проведенная вместе, уже большое продвижение в сторону желаемого результата. Павел собирался теперь только укреплять его и не допускать каких-либо ошибок.
        Из одежды на нем оставалось только белье, и Павел с умыслом встал перед своей девушкой в полный рост. Не отводя взгляда, потянулся, стал разминать мышцы. С пронзительным щемящим чувством нежности к Маше отметил, как та покраснела и отвела взгляд. Не честно с его стороны? Ну, он и не обещал никому действовать честно.
        Продолжал возвышаться над ней, лежащей в кровати. Маша сонная, с голыми плечами, прикрытыми лишь тонкими лямками пижамной майки, со спутанными светлыми волосами, умильно, по-детски надутыми губками… Павел не мог перестать на нее смотреть, впитывать ее образ в себя. Такой домашний и родной. Не мог насытиться ею, хотел ее. И не собирался скрывать, что хочет.
        —Ты как сюда попал? Меня вахтер съест с потрохами теперь, — проворчала девушка.
        Павел усмехнулся на ее попытку отвлечься от физического влечения между ними.
        —Не волнуйся, это я уладил. Главное, чтобы ты сама меня не выгоняла, — к словам прилагался еще и взгляд, способный растопить и самое черствое сердце, но девушка по-прежнему разглядывала стену.
        Он со вздохом начал одеваться, то и дело, бросая на Машу внимательные взгляды.
        План, необходимо следовать плану, — напомнил он себе. Не торопить, не пугать Машу чрезмерным напором. Пускай тормоза у него уже совсем отказывают в отношении его девочки, но ведь она этого еще не знает. Павел сам это только недавно узнал.
        Застегивая пуговицы на рубашке, тихо спросил:
        —Позавтракаешь со мной? — вкладывая в простой вопрос, куда большее значение, чем могло показатся. Огромное такое значение, способное кардинально поменять жизнь. Маша это поняла, услышала в его голосе. Посмотрев в темные, будто поглощающие свет и ее саму, глаза, убедилась в верности своих ощущений. Он снова менял ее реальность с ужасающей быстротой и легкостью. Держал ее сердце, мог вознести до небес, а мог устроить личный ад для нее.
        Павел вмиг подобрался и насторожился, встретив ее растерянный и в какой-то мере обреченный, взгляд.
        —Я не смогу тебя выгонять, ты это знаешь, — тихо, без каких-либо эмоций в голосе, проговорила Маша. Она сутулилась и поджимала пальцы на ногах. Окно всю ночь оставалось открытым, и в комнате было прохладно. — То что было между нами для меня не пустое и я по-прежнему… — она не смогла договорить.
        Никогда не думала, что сказать слова любви будет для нее так страшно. Ужасно страшно. Этим она окончательно вручила бы себя ему. Даже не простив. Уже признала бы себя полностью принадлежащей Павлу, не смотря ни на что.
        После судорожного вздоха Маша снова подняла напряженный взгляд на мужчину и спросила:
        —Тебя когда-нибудь предавали? Бросали? Я не могу больше тебе верить. Даже понимая причину твоего поступка. Все равно! — не в силах больше смотреть ему в глаза, опустила взгляд на свои цветастые пижамные штаны.
        Так, в раскаленном, несмотря на холодный воздух из окна, молчании, прошли еще несколько минут. Не дожидаясь ответа, Маша нашла тапки под кроватью, сосредоточенно натянула их, также молча одела халат, встала и взяла в шкафу одежду. Переодеваться при нем не собиралась. На одно утро вполне хватит и одной демонстрации голого тела, которую устроил Павел. И ведь подействовало, еще как! Поэтому необходимо скорее уйти, сбежать.
        Уже у двери в ванную комнату ее обняли за плечи.
        —Я не собираюсь делать вид, что между нами все как раньше. Но сделаю все, слышишь?.. все, чтобы ты смогла мне доверять. Снова.
        Аромат яблок и теплого тела любимой окутывал, возбуждал и одновременно умиротворял. Павел спрятал лицо в ее волосах.
        —Я люблю тебя, — произнести эти слова во второй раз оказалось легко и естественно, как и обнять Машу, продолжая прижиматься лицом. Глубоко дыша, вдыхая ее аромат.
        Тихо добавил:
        —Я не отступлюсь.
        Она сделала шаг к двери. Руки, обнимавшие ее, сперва напряглись, но позволили отойти.
        Все происходящее сложно, очень. Тем более с утра пораньше. На сонную, не отдохнувшую после пары часов прерывистого сна, голову. Ведь и Маша избегала сильных эмоций, а со встречи с Павлом, ее буквально переполняло яркими и кардинально противоположными чувствами. Сейчас же вообще сплошной надрыв. Но молчать легче, чем попытаться объяснить, а Маша не убегала от проблем. Ей некуда бежать.
        Если только ее не прогоняли.
        —Ты сам хорошо знаешь, что я к тебе чувствую, — просто призналась. Нет больше ни сил, ни желания что-либо недоговаривать, юлить перед ним и самой собой.
        Но Павла такое признание будто ударили под дых, от него перехватило дыхание. От боли, прозвучавшей в словах.
        Да. Он знал. Все время знал.
        —Я сама не в силах тебе противиться и прогонять. Просто не смогу забыть твой поступок.
        Она не видела, что ее слова творят с Павлом. Он застыл, зажмурив глаза, и подумал, что она во сто крат смелее него. Честнее, благороднее. Она его ангел. А он для нее кто? Демон — искуситель — мучитель?
        —Поверь, я не хочу тебя мучить или заставлять носиться со мной. Но буду всегда ждать, что ты вдруг скажешь «Надоело!»… Или еще что побольнее.
        Все. Ей нечего больше сказать. Нет сил, вообще никаких. С Павлом она вновь чувствовала, что она только половина. А Павел ее главная составляющая. Чувствовать это в данный момент тяжело и угнетающе.
        Еще только восемь утра. Как она выдержит этот день? А последующие?
        Маша спряталась в ванной комнате. На этот раз Павел не стал ее задерживать и остался по эту сторону двери. Сел на единственный стул в комнате и терпеливо ждал.
        День они провели вместе. Как и все последовавшие. Ощущение одного целого с Павлом Машу не покидало. Он об этом позаботился.
        В тот день, во время завтрака, Павел осторожно расспросил девушку о ее планах. После чего молча последовал за ней по улице пешком. Его машина стояла припаркованная у общежития, но он спокойно прошагал около сорока минут. Потому что знал, Маше нравится гулять. Он и сам наслаждался размеренной прогулкой, но единственно потому, что рядом с ним его девушка.
        Солнца не было видно из-за туч, и небо светилось молочно белым. Вот-вот посыпется снег, или град, или дождь. Воздух влажный и свежий, из-за чего Машины длинные волосы сразу потяжелели и стали завиваться. Павлу нестерпимо хотелось запустить в них пальцы и погладить. Обнять, устроить ее голову на своем плече и, зарывшись лицом в русые пряди, вдыхать любимый запах.
        Он, конечно, не удержался. Осторожно взял ее маленькую ладонь в свою. Это движение и положение их рук единственно правильное. Когда они рядом, их руки и пальцы переплетены.
        Маша не протестовала. Похоже, для обоих прикосновения подобны источнику тепла и покоя, несмотря на эмоциональный раздрай. Контакт кожи к коже как энергетическая зарядка, и Маша также черпала из этого непонятное, противоречащее логике, спокойствие, силы.
        Так запутанно как в эти дни, она себя еще никогда не ощущала. Неопределенность и не озвученные вслух вопросы не переставали мучить. Хотя она и не могла не признать факта, что безумно рада от того, что Павел вновь рядом. Ее сердце снова билось, как положено. В смысле, не как положено с медицинской точки зрения, а как здоровое, радующееся жизни и любящее сердце. То есть совершенно ненормально, — то быстро, то замирая, то падая в пятки, то паря в невесомости, обретая крылья. Павел рядом с ней и она услышала от него признание.
        Так, держась за руки и не нарушая странного, очень хрупкого покоя словами, они дошли до центра города. В редакции Маша получила от Вениамина Васильевича ряд мелких указаний и забрала в довесок целую кипу статей и рецензий. Вместе с Павлом, который все это время ждал ее, зашли по дороге домой в магазин. У Маши был пустой холодильник, и она не собиралась спрашивать мнение Павла о закупке продуктов. Прекрасно помнила, что он не любил ходить по магазинам. Сам виноват, сам увязался.
        У входа в торговый центр, на асфальте, сидел молодой парень. У него была жидкая бородка, заплетенная в длинную тонкую косичку, ряд браслетов на руках и разноцветные бусы на шее. Он играл на гитаре. В открытый чехол гитары перед ним предлагалось кидать деньги за импровизированный концерт. Парень медленно перебирал струны и пел что-то заунывное, на манер шотландских баллад.
        Маша встретила его усталый взгляд и улыбнулась, доставая из сумки кошелек. Но Павел перехватил ее руку и достал деньги из кармана своей куртки. Положил мелочь в футляр и потянул девушку в сторону.
        —Тебе что, понравилось, как он голосил?
        —Нет, не очень.
        —Тогда зачем ты там остановилась, стала искать деньги? — Павел искренне недоумевал. То, что они услышали — плохая музыка. Жалкое место и зрелище. Он бы прошел мимо и не взглянул на парня со старой гитарой.
        —Я всегда подаю старушкам, бедным, но опрятным. Парень тоже не просто так протягивал руку. От него не разило перегаром, глаза осмысленные, вроде не наркоман. И он что-то делал. Как умел, но играл и старался. Я не оцениваю уличных музыкантов по их профессионализму. Это нуждающиеся люди.
        Для Павла музыканты, любого уровня, не были людьми. Они были или хорошими профессионалами или плохими дилетантами. Людей он как раз в них и не видел. Не нужно было.
        Маша, видя его реакцию, стала тихо рассказывать:
        —Один раз я ехала в электричке поздно вечером, все пассажиры уставшие, кто дремал, кто откровенно храпел, сидя на жестком сидении. А там две девушки, одна поет, другая на этом, как его… инструмент такой, — Маша повела руками, то разводя их в стороны, то снова сводя вместе.
        Павел еле удержался от хохота, с недоверием предположил:
        —Уж не тарелки ли? — и все-таки рассмеялся, представив, как из вагона шустро убегают все пассажиры, по проходу которого идут девушки — одна поет, вернее, орет, чтобы перекричать такой звучный ударный инструмент, а другая ритмично ударяет металлические тарелки друг о друга.
        —Уверен, тогда все были бы готовы им заплатить. Лишь бы заткнулись.
        Маша тоже рассмеялась и, не отрывая взгляда от веселящегося Павла, ответила:
        —Нет, до такого еще не додумались. Увы, ценителей экспериментального искусства вряд ли бы нашлось. Их скорее вытолкали бы взашей из вагона. А инструмент такой, как у крокодила Гены.
        —Аккордеон, гармошка.
        —Да точно! Так вот, одну из девочек, ту, что играла на гармошке, я когда-то знала. Она с мамой и младшей сестрой жила в том же доме, где и я с бабушкой. Родом она из Таджикистана, их мама работала дворником у нас во дворе, мыла подъезды. На гармошке Нодиру учила играть моя бабушка, просто так, не беря никаких денег за уроки. Просто девочка очень веселая была, и ей так нравилось играть… Вот и бегала постоянно к нам. Потом бабушка и подарила Надире эту гармошку.
        Маша на минуту замолчала. Ее голос перестал быть веселым, взгляд уткнулся в дорогу под ногами.
        —В то время, когда я увидела их в вагоне, бабули уже не было в живых. Мама девочек стала алкоголичкой, а гармошка единственным заработком сестер. Ну, еще как возможный вариант выживания имелась проституция, но девочки предпочли гармошку и пока держались. Так что, музыка это не только элитарное искусство, Паша.
        Он промолчал.
        Павлу вспомнилось, как он маленький ехал с родителями на концерт в другой город. Из окна машины, проезжая какую-то разваленную коробку остановки на обочине, он увидел привязанную тощую собаку. Довольно крупная, она была вынуждена привставать на задние лапы, чтобы короткая веревка не душила ее за шею. Вокруг лес, осень, холодно и сыро. Павел дернулся и стал показывать маме с папой на бедную собаку с торчащими ребрами. Они не остановились.
        Куда нам? Уже итак опаздываем, нарядно одетые, приготовились слушать прекрасную музыку в изысканном обществе.
        После этого случая Павел не помогал, например, в магазине кому-либо собирать рассыпавшиеся апельсины…
        Маша и Павел разные. Ей нравилось ходить пешком, ему нравилось ездить с комфортом на машине. Она любила уютно есть у себя на кухне, до этого сама, приготовив себе еду. Часто звала к себе и угощала соседей. Он в основном питался один и вне дома. Любил шикарные рестораны, где бесшумно передвигались вышколенные официанты, царила почти библиотечная тишина, нарушаемая только звяканьем приборов и неспешной беседой. Маше нравилось, когда вокруг веселая суета, пусть и бессмысленная, но живая, добрая и теплая. Чтобы звучали голоса или музыка. Павел это ненавидел, предпочитал тишину и зримую дистанцию со всеми и во всем. Он, как само собой разумеющееся, воспринимал, когда его обслуживали, угождали. Маша начинала чувствовать неловкость и неудобство, даже какую-то вину перед обслуживающими ее людьми.
        Павел как доминанта, Маша как тоника, в которой доминанта находит успокоение, покой. Дом. А он всем существом стремится к ней. Но вопреки собственным опасениям, не растворяется, не теряет себя. Доминанта продолжает звучать, только теперь вместе с тоникой. Образуя чистый и сильный интервал.
        Они звучали на равных. Рядом с Машей Павел становился лучше, чем был. Начинал, например, замечать в официантах и портье людей, чаще отвечать на улыбки ответной улыбкой. Пусть и скупой, дежурной. Больше задумывался о своем отношении к окружающим, к друзьям и родителям. Справедлив ли он?
        Павел не хотел оставаться без Маши ни на минуту, хотя и приходилось расставаться довольно часто. Все-таки, у каждого из них была своя, отдельная от другого, и уже налаженная жизнь.
        Во время расставаний он чувствовал, как нить между ними начинает вибрировать, натягиваться. Звучание тоники и доминанты, — образуемой ими квинты, — утихало, но не пропадало совсем. Никогда. В то время, когда же они были вместе, этот накал между ними, чистый совершенный звук, ощущали все вокруг.
        Это почувствовали или услышали, или увидели родители Павла. Встретились на нейтральной территории в кафе. Павел хотел иметь возможность в любой момент встать и уйти, увести от них Машу. Если быть честным, то он ожидал от своих родителей скандала. Как же, его избранница не музыкант, девчонка с улицы, никому не известная переводчица с финского, тю! Как же перспективная и по всем статьям подходящая Наталья?
        Всех этих слов он не услышал, даже не ощутил их непроизнесенными. Его родители, от которых столько лет отбивался, которых столько лет тихо терпел и игнорировал, они оказались другими. Павел серьезно растерялся. Капитально и надолго.
        И мама, и папа вежливо встретили, улыбались, мать нежно поцеловала его Машу в обе щеки. Даже прослезилась. С Машей нашли общий язык, беседовали на интересные обеим сторонам темы. Пусть пока осторожно и прощупывая почву, приноравливаясь и узнавая друг друга, но это было нормально. Неожиданно хорошо. Никакого высокомерия и в помине нет. Никакой фальши.
        После встречи Маша ему сказала, что родители очень любят его и гордятся им. И что, пожалуй, Павлу стоило бы это больше ценить, ведь они не вечны. Она сказала это ненавязчиво, без упрека, мимоходом. Но Павел почувствовал себя свиньей.
        Маша его ангел, в этом он убеждался каждый день.
        С позицией Павла все яснее некуда. Однажды так крупно сглупив и ошибившись, он сделал выводы. Непростые и стоившие слишком много им обоим, но урок он уяснил на всю жизнь. И повторять его не собирался.
        Павел разбрасывал всю работу, занятия, обязательства, репетиции. Организовывал и перекраивал все так, чтобы когда была свободной Маша, быть свободным и самому.
        Он отпустил себя полностью, перестал ограничивать эмоции, прятаться за стену, от которой, кстати, остались одни руины. Перестал отрицать свои чувства, перестал бояться. И плюс к опьяняющей свободе, почувствовал себя пещерным человеком. Потому как желания и эмоции оказались настолько первобытными, даже примитивными, сильными… Хотелось украсть Машу только для себя, взвалить на плечо и утащить в пещеру, спрятать ото всех, ограничить ее мир только собой. Не делиться ни с кем ее временем и вниманием, получить ее всю в свое безграничное владение. И эти желания были настолько крышесносящими, усиленные еще и долгим сдерживанием всех абсолютно эмоций и страхом вновь потерять любимую.
        Павел еле мог противостоять таким порывам и желаниям. Также сильно хотелось ее защитить. Прежде всего, от своей же глупости и черствости. Он очень ясно осознал, что до встречи с Машей относился равнодушно к чувствам других. То есть, абсолютно.
        Было безразлично, если он кого-то ранил или обидел. Тактика — цель оправдывает средства — хороша в карьере, но не облагораживает личность. Он и не был благородным.
        Отпустив себя, уже с трудом справлялся с собственническими замашками. Эмоций оказалось настолько много, они плескались в нем через край. Ладно, если бы Паше было пятнадцать или даже семнадцать лет, но ведь ему двадцать девять! Право, даже его тонкий и продуманный план по возвращению его девушки, под угрозой срыва.
        Доходило до абсурда. Встречал утром у общежития, приезжая заблаговременно, боясь ее пропустить. Отслеживал ревнивым взглядом любого мужчину поблизости — сосед-студент, пенсионер-вахтер, неважно! Важно, не задержал ли тот взгляд дольше положенного на ЕГО девочке. Подолгу сидел в машине и смотрел в окна Маши. Забирал завтракать в кафе или покупал по дороге булочки и кофе и зазывал Машу в парк. Посидеть вместе на скамейке.
        Такое поведение совсем не характерно для Павла. Он рациональный, сдержанный и далеко не романтичный человек. Во всем, что не касалось его Маши.
        Встречал ее вечером и с трудом отпускал обратно в общежитие на ночь. Каждый раз прикусывал язык, не давая вырваться уговорам переехать к нему. Маша итак позволяла гораздо больше, чем он заслуживал. Паша понимал это, но не мог физически от нее отлипнуть, дышать хотел исключительно ее запахом. Носил ее шерстяной шарф.
        А когда играл, перед внутренним взором маячили ее серые глаза и умопомрачительные губы. Озабоченный идиот.
        Профессор посоветовал Павлу не впадать в крайности. А то, то «рыба замороженная с калькулятором вместо сердца», то темперамент зашкаливает и смычок как хвост у щенка прыгает.
        Девушки любят ушами. Может быть и так. Для Маши слова имели огромную силу. Так смысл, содержащийся в одном из них, произнесенном вслух, мог полностью изменить ее состояние. Слово «хаос», например, ее успокаивало. Это сочетание букв, звучание, которое значило для девушки саму жизнь. Говоря сама себе «хаос», снова и снова напоминая себе, «хаос», - Маша переставала дергаться и переживать, пытаться все контролировать, объяснить и разложить по полочкам. Все мы частички одного огромного и непостижимого хаоса, вселенского беспорядка. У него своя логика и все идет так, как и должно идти по этой логике.
        Такая нехитрая философия помогала Маше жить. Философия, заключенная для нее в одном единственном слове.
        Буквы же л-ю-б-о-в-ь, именно в таком порядке, вызывали перед ее глазами лицо Павла. Она слышала его голос, который произносил «люблю», низкое звучание виолончели. Все то, что он мог Маше дать и сделать. И хорошее и плохое, — все. Это слово каждый раз пробирало до самой глубины.
        Маша хотела говорить это слово Павлу в ответ. Она дрожала от этого, вот-вот оно сорвется с губ. Тогда, когда он встречает ее по утрам или когда берет за руку, или они встречаются взглядами и не могут отвести глаз друг от друга. Вот-вот скажет «люблю»… И не говорит. Хочет сказать, но в последний момент глотает слова. Хочет жить с ним и любить не оглядываясь, но делает это как-то не до конца, наполовину. Оставляя себе маленький отступной путь, на всякий случай.
        Сидя в общаге за узким столом, заваленным бумагами, пыталась переводить текст. Честно пыталась, интересно и самой читать про шведа Нессера и его творчество, переводить интервью. Еще бы не было! Но в памяти то и дело всплывал разговор с Павлом. И, увы, Нессер определенно уступал Павлу по всем параметрам.
        Маша закрыла комп и откинулась на спинку стула. Работать невозможно.
        Павел позвал ее с собой в Японию. Она мечтала побывать в Японии. Если же еще и вместе с Пашей..! Одна из немногих вещей, о которых Маша действительно мечтала, представляла и надеялась когда-то накопить достаточно денег, чтобы поехать в страну восходящего солнца.
        Павел просто взял и спросил, мимоходом, обыденно:
        —Поедешь со мной в Японию? Я могу там еще два концерта сыграть в двух городах.
        Маша неприлично вытаращила на него глаза.
        —А… я зачем?
        —Без тебя не поеду. Уже не поехал, но на два последних концерта можно успеть.
        —Ты не поехал из-за меня играть в Японии? — у нее не укладывалось это в голове. Все-таки не поход на рынок отложить, он гастроли отменил.
        Павел остановился посередине тротуара и повернул лицо Маши к себе, заставив смотреть в глаза. Он не произнес вслух всех тех слов, что говорили, кричали его глаза. Очень выразительно, громко и ясно. Только приблизил свое лицо к ее, и прошептал:
        —Люблю. И не оставлю.
        И это признание, и поступок значили для нее больше, чем все предыдущие, тоже искренние слова. У Маши перехватило дыхание. Она почти сказала «да», вот-вот скажет и «люблю».
        Но снова помешало одно воспоминание. Маша не могла не спросить, пусть и понимала, что глупо уже сомневаться.
        —Ты хочешь, чтобы я присутствовала во всех областях твоей… — договорить не дали губы Павла, они коснулись ее губ очень нежно. Он просил прощения за то обидное разделение своей жизни на «с Машей» и «без Маши». Даже таким интимным касанием губ к губам, просил ее простить его. Маша выдохнула, улыбнулась.
        —Хорошо! Ты хорошо целуешься, я поеду с тобой. Так и быть.
        —Ты тоже под моим чутким руководством научилась, — счастливо рассмеялся мужчина. И прошептал ей в губы тихое «Спасибо!».
        Она не хотела больше сомневаться, чувствовать страх тоже не хотела. Собирая небольшой чемодан, Маша снова и снова повторяла себе — хаос, хаос… Хаос. Пусть со стороны она могла показаться не совсем нормальной, но ведь и наблюдателей не имелось. Так что для того, чтобы продолжать паковать вещи и отгонять свои страхи, она могла повторять любое слово. Хоть даже и неприличное, но к ним Маша не тяготела. Лишь бы не думать, не впускать в голову все новые и новые страшилки.
        Хаос. Хаос. Она скрутила шнур от лэптопа, положила в пакет туфли. Любовь, любовь. Принесла из ванной комнаты косметичку, проверила документы. Хаос, любовь, хаос, любовь… Получалось уже почти что нараспев.
        Всякая неадекватность лучше страха. Маша устала сомневаться. Когда она уже застегивала молнию на чемодане и прессовала его содержимое для этого, позвонил Павел.
        —Ты готова? Я подъезжаю.
        —Да, готова. Любовь и хаос со мной! — само вырвалось, не собиралась она произносить это вслух.
        Стало смешно и радостно, Маша нервно хихикнула в трубку. Павел скоро будет рядом, а с ним любые страхи развеиваются, как туман поутру.
        После непродолжительного молчания, видимо, обдумывал ее заковыристую по смыслу формулировку, Паша спросил:
        —Маша, ты что-то курила?
        —Неет… хи-хи.
        —Пила? Нюхала?
        —Ну что ты…!
        —Я сейчас буду.
        Просто адреналин играл в крови. Она решилась, окончательно и бесповоротно снова быть с Павлом, без оглядок и упреков. Она любит его и не может без него жить. Факт. А еще, до дрожи в коленях и, вполне возможно, до обморока, боится летать на самолетах. Трясется от страха уже только от мысли о предстоящем полете. Тоже факт.
        Маша не просила и не требовала от Павла слов, хоть и нравилось ей их слышать. Особенно от него. Да, она любила слова, но самого Павла, со всем его молчанием и сдержанностью любила больше. Он мог одним взглядом сказать и дать почувствовать больше, чем иной человек, например целым вечером непрерывных разговоров или целой книгой слов.
        Одно прикосновение или десятки исписанных страниц? Что больше?
        Половину суток длившийся, не всегда ровный и плавный перелет, Маша перенесла без истерик или паники. Ну, потела, кидало то в жар, то в холод. Несколько раз в глазах темнело, но поскольку она в эти моменты сидела, до обморока не дошло.
        Говорить Маша не могла, даже не хотелось. Несмотря на ее фобию, длительное сидение на одном месте, не особенно приятный воздух в салоне самолета, нервозность… Несмотря на затянувшееся молчание, она была счастлива. И уверена в себе и в Павле.
        Уже без слов.
        Сколько можно продолжать бояться? Ждать плохого? Даже если сидишь в трясущемся самолете в тысячах километрах над землей, уже тринадцать часов.
        Сколько можно продолжать убеждать и просить прощения? Добиваться доверия, стараться заново построить однажды разрушенные отношения? Сколько угодно. Недели, годы, можно весь полет длиною в жизнь. Когда будет достаточно и будет ли вообще?
        Может, достаточно просто любить? И если он очень талантлив и очень сильно любит, а она просто ангел… Они преодолеют страх предательства и не испугаются боли. Ради друг друга.
        Все тринадцать часов до Токио они не разговаривали, то просто сидели с закрытыми глазами, то находились на грани сна. Павел не выпускал Машиной ладони. Поглаживал, перебирал тонкие пальцы, иногда сжимал или прятал ее ладошки полностью в своих теплых руках. В темноте салона его губы целовали ее лицо, отвлекая во время особенно сильной турбулентности. И не были Маше нужны слова, чтобы пережить сильный страх. Боязнь и полета, и жизни. Достаточно присутствия рядом любимого.
        За окном бушевал сильный ветер, шел ливень, тяжелые капли били по подоконнику и листьям огромного клена. Маша лежала на постели в номере гостиницы и ждала Павла. Сегодня у нее день рождения и как это принято у ангелов, в этот день они дарят близким щедрые подарки. Маша улыбнулась краешком губ.
        Упрямый, несгибаемый, принципиальный, уверенный в себе, закрытый от всех Павел до сих пор не зашел дальше поцелуев и доводящего до безумия петтинга. И в кои-то веки, находясь в полной гармонии и тела, разума и души, Маша все-таки попрактиковалась в «томном взгляде», плавной, соблазняющей движениями бедер, походке на шпильках и искушающем хрипловатом шепоте. Шепот удался особенно хорошо, ее губы касались при этом его уха, и дыхание щекотало кожу. Все как по инструкции.
        Ха, это было просто потрясающе! Маша ощутила себя роковой женщиной, кошкой. А реакция Павла на такие действия… Ммм. Естественная реакция, которую он должен был подавить, потому что проделала все это Маша, перед его выходом на сцену.
        Что он играет сегодня? Концерт Сен-Санса с оркестром… Самое оно. Ее выходка, это была ее маленькая шалость, вызов в некотором роде. И проверка, ха, хм… профессионализма Павла.
        В тоже время, это была поддержка со стороны Маши. Кто сказал, что великие не боятся? Нервы были даже у Павла, хоть и железные.
        —Буду ждать тебя в номере, — откровенно, очень. Скользнула губами от уха, медленно вниз по щеке, к губам.
        —Что ты задумала? — хриплый голос и горячие ладони, спустившиеся по спине девушки ниже приличного.
        Быстро вывернулась из обхвативших ее рук и на ходу обернувшись, пожелала:
        —Ни пуха, ни пера!
        —К черту! — восклицание шепотом прозвучало на редкость выразительно.
        Маша прошла к своему месту в партере. В последний момент проскочила в закрывающуюся дверь, в погруженный в темноту зал. Конечно, она хотела его послушать. Как можно пропустить такое? До номера и кровати добежать успеет и после выступления.
        Поправила легкое и довольно короткое платье, с разлетающейся от любого движения, как ее собственного, так и окружающих, юбкой. Оно простое и в то же самое время, совсем не простое. Платье, выбранное специально для него. Такое, что Павел, едва увидев Машу в нем, мгновенно это понял. Поймал ее и поцеловал, долго и мучительно нежно.
        Яркий желтый свет над сценой. Как сказал Павел, под этими прожекторами всегда становится жарко и душно. Они не только светят, они жарят. Сперва выходят оркестранты, настраивают инструменты. Каждая группа в своем порядке, хотя кажется, что вразнобой. Когда они умолкают, выходят Павел и дирижер. А Маша забывает обо всем. Наверное, даже ни одного слова не вспомнила бы, если бы в этот момент нужно было вдруг заговорить.
        Он играл… Да какой академизм?! Куда там объективному и формальному исполнению? Какой там калькулятор?! Он играл как истинный романтик, нетерпеливо и страстно, ведя за собой весь оркестр и дирижера в том числе. Звучно, яснее некуда, каждой нотой и интонацией заявляя о своих чувствах, тоске, нежности, стремлении к НЕЙ. О том, как больно бывает любить, но и как прекрасно. Каждым звуком.
        Мария подумала, что, наверное, не было в зале ни одной женщины, которая не мечтала бы оказаться в объятиях солиста вместо виолончели. Ревности Маша, как ни странно, из-за этого не испытывала. Она знала, к кому Павел так стремится.
        Ее дыхание сбилось, а по позвоночнику то и дело проходила дрожь. От восхищения и ожидания. Когда затихли последние ноты, некоторое время, всего на несколько секунд, воцарилась тишина. Как длинный выдох и короткий вдох, перед тем как зал наполнили аплодисменты, громкие выкрики «браво» и даже топот ног, образующий волны, переходя с ряда на ряд. Маша выскользнула за дверь и побежала в гостиницу.
        Там она упала на кровать и стала слушать тихий звон в пустой голове, иногда перемежающийся плавной вибрирующей мелодией виолончели. И вскоре ее недолгое ожидание прервало появление Павла. Он зашел, предельно аккуратно поставил чехол с инструментом, и прямым ходом, больше не задерживаясь, прошел к кровати. Дойдя, быстро скинул ботинки и развалился рядом с Машей. С высоты своего роста бухнулся на кровать так, что девушку подбросило вверх.
        Его взгляд, счастливый и открытый. Лежали на боку, друг напротив друга, в тишине и вечерних сумерках. Слышен только ливень за окном.
        Они чувствовали одно и то же. Радость, предвкушение, все нарастающее возбуждение.
        Павел оперся на локоть, нависая над девушкой, второй рукой стал гладить и перебирать ее волосы. Длинные пшеничные пряди с ароматом летних, пропитанных солнцем яблок, скользили и ласкали пальцы. С них все и началось? Как просто.
        Хватило душной жары, тесноты переполненного автобуса, аромата яблок и одного прикосновения. Одного вмиг вспыхнувшего в голове образа — ангела.
        Когда его рука перешла на шею, Маша повернулась на спину, устроилась удобно. С улыбкой, снизу вверх, смотрела в лицо Павла, которое находилось так близко, наслаждалась поглаживаниями. Его дыхание, ставшее неровным и тяжелым, ощущалось на коже и как от самой изысканной ласки, от него становилось так приятно.
        Павел не собирался спешить, в конце концов, он уже столько продержался… Отыграл концерт. Его выдержка и умение переключаться на менее провокационные мысли, в течение последнего времени невообразимо усовершенствовалось. Однако сейчас он ясно понял — вот это мгновение, когда все стало можно, когда они позволят себе перейти очередной рубеж.
        Сейчас и здесь, она будет его. Не позволит ей себя бояться или обойтись полумерами. Павел отдает ей все, и она отдаст ему всю себя. Он не будет больше сдерживаться. Не нужно и невозможно, хватит анализа, осторожности, продуманных ходов. Не хочет сдерживаться и не может.
        Паша поцеловал ее в нос, отстранился. Посмотрел в смеющиеся глаза, а потом выпил смех с ее губ. Обхватил ладонями шею, кончиками пальцев поглаживая нежную бледную кожу щек, провел языком по губам и получил ответ, от которого в голове стало совсем гулко и пусто.
        Взгляд Павла, потемневший и серьезный, остановился на только что целуемых им припухших губах. Он обожал их. И не только целовать. Обожал смотреть, как Маша смеется, улыбается, просто говорит. Часто из-за такого маниакального пристрастия к ее рту, не улавливая смысла произносимых слов. Наслаждаясь движением и звуком, как самой прекрасной мелодией. А Маша сердилась и снова смеялась.
        Любил, как она закусывает губу, задумавшись. Сама не замечая, без сексуального подтекста, естественно и невинно. И из-за этого еще более возбуждающе. Его Маша не красила губы помадой и на вкус они казались ему вкуснее и нежнее всего, что он пробовал. Наверное, он фетишист.
        —Скорее эротоман. Тайный… маньяк, — со смешком прошептала Маша, прижимаясь к нему всем телом и оплетая руками и ногами.
        —Не отвлекайся, это я просто подумал вслух, — сказал Павел и рывком стянул через голову свою, наполовину уже расстегнутую, потную рубашку.
        Маша тут же воспользовалась приглашением, и узкие ладони заскользили по груди и спине. Гладили нежно и свободно, зная — есть много времени и можно зайти намного дальше. Паша ей разрешит все, что она захочет. Он сам хочет всего, что она готова с ним делать.
        Когда одежда стала мешать по-настоящему и Павел принялся ее нетерпеливо стягивать, одновременно не переставая целовать и прижимать Машу к себе, ей захотелось потянуть еще эти мгновения. Да, все случится. Сейчас, но… Еще чуть-чуть. И хоть она сама не меньше хотела, наконец, почувствовать все, что ей предлагал Павел, веселье и какая-то необузданная жажда его дразнить, ходить по грани, не оставляли девушку.
        —Подожди. Хочешь я разденусь для тебя? — получилось слишком невнятно и хрипло, губы не желали отстраняться от его кожи. Но прозвучало интригующе.
        Павел подавил неуместный смешок и вымученно улыбнулся.
        —Ага, только не долго, Маша. А то я тебе готов помочь. Совсем, хм… готов. И уже очень давно.
        Она медленно, легко улыбаясь и не разрывая контакта глаз, поднялась в кровати на ноги и одним движением сняла легкое платье через голову. Волосы опали мягкой волной на плечи.
        Павел никогда не обращал особенного внимания на белье, но со своей Машей определенно превращался в фетишиста. Белое, шелк и кружева. Мужчина поднял взгляд выше — припухшие от поцелуев розовые губы и искрящиеся весельем и желанием серые глаза. Сжал зубы и прижал ладони к простыне, нестерпимо хотел до всего этого добраться, дотронуться и сделать окончательно своим.
        Маша возвышалась над ним как победительница. И хоть никогда не считала себя особенно красивой, от взгляда, которым смотрел на нее Паша, чувствовала себя невероятно соблазнительной. Восхитительной! Выигравшей всевозможные конкурсы красоты и титул «Мисс Вселенная».
        Сняла, медленно выгибаясь, белье. Интересная реакция Павла. Пойдем дальше. Она сцепила руки над головой и потянулась, слегка выпятив верхние и нижние девяносто.
        Рывок за голени и Маша, взвизгнув, летит на спину. Мир покачнулся, через секунду уменьшился до глаз любимого. Игры кончились. Таким она еще Павла не видела — сосредоточенное лицо, трепещущие крылья носа и пылающие чернотой глаза, затягивающие и обжигающие. Они проникали в душу и забирали, порабощали ее. И Маша, не сомневаясь, отдавала все. Отдавала всю себя. И отдавая, получала несоизмеримо больше.
        Чувствовать любимую всем телом под собой, целовать шею, лицо, грудь, гладить и сжимать ладони на гибкой плавной спине, спускаясь к упругим ягодицам. Павел так наслаждался ею, что возникали логичные опасения, что не хватит выдержки. Боялся, что совсем сорвется и будет непозволительно спешить.
        «Увеличение напряжения не означает ускорения»- это правило ему вдалбливали еще в детской музыкальной школе. Но Павлу было мало, его девочки ему всегда мало. Он, как оказалось, был настолько жадным. И очень нетерпеливым.
        В открытое окно задувал прохладный ветер, в комнате окончательно стемнело. Два тяжелых и неровных дыхания создавали свою неповторимую музыку под аккомпанемент дождя. И Павел очень старался ее не испортить. Он спустился горячими сухими губами по животу девушки к треугольнику волос и нетерпеливым движением развел ее ноги.
        —Паша, — простонала Маша, пытаясь соскользнуть на спине ниже, чтобы оказаться с Павлом вновь на одном уровне и продолжить узнавать его шею и грудь губами. Но ей не позволили, удерживая сильными руками. Такая хрупкая. Ладони Павла почти сходились на ее талии.
        —Сейчас я командую, любимая, доверься. Я так хочу, чтобы ты почувствовала это, — он уже еле сдерживался, но подспудный страх сделать ей больно, на этот раз физически, не оставлял. В первый раз все должно быть для нее. Каждым касанием, каждым движением, Павел признавался ей в любви.
        Ласкал губами и языком дрожащие бедра. Глубже, жарче. Паша дышал, будто марафон пробежал, сердце стучало сильнее, чем перед самым его страшным экзаменом. Руки легли и держали Машу за ягодицы, не давая ускользать. Всем телом почувствовал дрожь любимой и сам не удержал в себе низкого стона. Собственное имя, произносимое хриплым шепотом, подгоняло кровь бежать еще быстрее, а пульс оглушительно стучал в ушах. Руки Маши забирались в его отросшие волосы, то прижимали и гладили, то пытались остановить.
        Она сходила с ума от соприкасания кожи к коже. Так остро чувствовала, какой он горячий и гладкий, влажный от выступившей испарины. Напряженный и твердый. Уверенные действия Павла вызывали такой сильный отклик в теле, что казалось, Маша сейчас совсем пропадет. Улетит… или сорвется в пропасть. Хотелось кричать.
        —Паша, — в очередной раз простонала, уже заметно громче.
        Он переместил ладони с ее попки на живот и медленно скользнул ими к груди. Круговыми движениями гладил нежные горошины сосков, а язык погружался в ее лоно. Девушка выгнулась и сжала бедрами голову Павла, первый оргазм полностью выбил ее из реальности.
        Не могла себя контролировать, Павел не оставил ей для этого ни малейшего шанса. Не могла дышать, почти задохнулась, почти. Собственное тело Маша отслеживала исключительно по соприкосновению с кожей своего мужчины, убеждаясь, что все еще находится в этом мире. А не в раю, например. Хотя…
        Павел, не отстранившись ни на миллиметр, скользнул по девушке вверх. Впился в губы жадным, на грани боли, поцелуем.
        —Ты моя, Маша, — хриплый и низкий голос будто царапал кожу шеи, в которую прошептал эти слова Павел. — Мой ангел, я люблю тебя.
        Она нашла губами его рот, прошлась во влажной ласке по бешено стучащему пульсу на шее, открыла глаза и встретила его абсолютно черный взгляд.
        —Люблю тебя, — только и смогла произнести Маша.
        Ощутив, как он толкнулся в ее лоно, не отводя взгляда, медленно подалась бедрами навстречу. Павел знал, что ей больно, видел это в ее глазах, однако тормоза отказали полностью. В совсем не подходящий момент, но вполне ожидаемо. Ему было так хорошо в ней, он и не мечтал о таком полном, абсолютном чувстве единства во время, вроде бы, простого акта.
        Все его фантазии и сны о Маше ничто, по сравнению с тем, что он испытывал сейчас. Земля и небо. Хоть ненадолго стараясь замереть, не двигаться, причиняя ей боль, Паша прижался лицом к ее шее. Дышал глубоко, все еще пытался вернуть контроль, и осознавал, что все. Нет контроля. Его ангел подарила Павлу безграничное небо.
        По многолюдной и пестрой, кишащей спешащими людьми улице, шел старик. Шел с концерта один и направлялся в съемную маленькую квартиру, где его никто не ждал. Его любимая жена умерла уже очень давно, хотя ему казалось, что только вчера еще она была с ним. Он ее сильно любил. Детей им Бог не дал, и теперь в жизни старика остались только воспоминания, да ученики.
        Он шел медленно и улыбался. Да, это Александр Александрович. Старый маразматик профессор, который преподавал и в Японии тоже. На английском языке доводил трудолюбивых и педантичных японцев до истерик, также как на родине доводил импульсивных раздолбаев на русском. Пытался донести до всех них истину, изменчивую, каждый раз разную.
        Профессор вездесущ. Ни Павел, ни Маша не знали, что он присутствовал в том зале в Токио. Барышня после концерта пронеслась мимо него в неизвестном направлении, как вихрь. Волосы развеваются, глаза распахнуты, огромные, серые, влюбленные. Даже не заметила сморщенную фигуру профессора. Впрочем, о направлении ее бега, он догадывался. Хм, без всяких сомнений.
        Александр Александрович остался доволен. Впервые и у него что-то защемило в груди, и ему захотелось плакать от игры Павла. А всего-то! Эх… Столько трудов положено, методик и техник перепробовано, сколько вечеров профессор себе голову ломал, как помочь бедовому ученику. А Павлу надо было просто полюбить, оказывается. Полюбить кого-то больше себя и больше музыки. Профессор улыбнулся невинной детской улыбкой. Хороший метод, действенный. Надо взять на вооружение.