Перекресток Старого профессора Александра Васильевна Миронова
        Мона, кажется, родилась с серебряной ложкой во рту. Отец ее боготворит, денег всегда более чем достаточно, а потому все, что ей требуется от жизни,  - это острые ощущения. Наркотики  - пожалуйста, секс в кабинке супермаркета  - да с удовольствием! Но однажды Мону похищают, и она оказывается в очень странном месте, называемом Перекрестком Старого профессора, более всего похожим на психиатрическую клинику или тюрьму строгого режима. Возможно ли вообще выжить в подобных условиях той, кто привыкла, чтобы ее малейшие прихоти немедленно исполнялись?..
        Александра Миронова
        Перекресток Старого профессора
        
* * *
        Моей маме. Спасибо за веру в меня
        Сегодня ночью она обрезала волосы. Сама. Маникюрными ножницами. Ей не спалось, ничего не помогало  - ни два бокала вина перед сном, ни косяк, выкуренный втихаря в ванной. Спасительных дорожек не было, он об этом позаботился. Ближе к двум часам поняла  - все дело в волосах: слишком тяжелые, тянут вниз, к земле. К той, что ушла. Ведь он всегда говорил, что у Моны локоны точь-в-точь, как у нее.
        Конечно, он будет орать. Может, даже ударит. Накажет. Лишит чего-нибудь. Фантазия у него богатая. Около часа она крутила в голове разнообразные изощренные способы, которые все это время использовались для ее наказания и укрощения. Перебирала словно бусины, нанизывая одну на другую, точно зная, что его фантазия куда богаче ее воображения.
        Ближе к трем взяла ножницы и откромсала длинные кудри. Они упали на пол словно змеи, душившие ее все эти годы. Стало легче. Голова как перышко. Маленькими ножницами совершать акт вандализма было не очень удобно и она так устала, что в конце концов, отрезав последнюю прядь, бросила ее прямо на паркет. Сама опустилась рядом, да так и заснула, пригревшись на теплом полу.
        Хорошо, заранее завела будильник, иначе бы точно проспала и весь коварный план покатился бы к чертям. Ей важно было не опоздать, чтобы сполна насладиться эффектом своего непослушания.
        Ведь он всегда вставал в шесть утра, что бы ни случилось. Время с шести до семи было для него неприкосновенным. Она бы многое отдала, чтобы узнать о происходящем в этот час за дубовой дверью кабинета, но та всегда была закрыта на замок. От нее.
        Ровно в семь часов десять минут он спускался вниз к завтраку  - с еще влажными после душа волосами, вкусно пахнущий. На столе уже ждали газеты. Мона никогда не понимала этой нелепой привязанности к макулатуре. Такое впечатление, что все движения экологов и защитников природы прошли мимо. Он не признавал искусственную кожу и меха, электронные книги, веганское питание. Наверное, поэтому она последние три года ела только овощи и фрукты, а одежду носила исключительно из синтетических материалов. Впрочем, кого это волновало?
        Ровно в семь десять она сидела за большим столом, накрытым к завтраку на одну персону. Горничная удивилась, увидев Мону в столовой в такое время. Обычно та не появлялась раньше полудня. Девушка распорядилась сделать ей смузи со шпинатом (новомодная штука, говорили, что от нее худеют). Та молча удалилась. Мона по привычке запустила руку в волосы и чуть не вскрикнула от удивления  - рука быстро прошла сквозь короткие пряди и очутилась на воле, а ведь раньше она всегда путалась в длинных локонах и могла часами крутить их. Мона вдруг подумала, что она как рука  - вырвалась на свободу. Но за это придется заплатить.
        Отец спустился ровно в семь десять. Выбрит, одет, готов к новому дню. В руках бумаги  - секретарь, приезжавшая в дом к шести тридцати, всегда распечатывала электронную почту к завтраку. Мона вжала голову в шею  - ну, сейчас начнется.
        - Привет, папа,  - с трудом сглотнув, поздоровалась она.
        - Привет,  - кивнул дочери Михаил Борисович  - высокий, статный, похожий на вылитого из серебра колосса. Он отлично вписывался в атмосферу столовой, обставленной в стиле неоклассики.
        Он был готов к началу рабочего дня  - белоснежная рубашка и безупречно сидящий английский костюм.
        Отец прошел на свое место во главе большого стола и сел. Тут же рядом появилась горничная, налила традиционную чашку кофе  - завтрак он всегда начинал с нее. Михаил Борисович положил рядом бумаги и, игнорируя дочь и ее новый облик, погрузился в чтение. Горничная, поставив перед Моной стакан со смузи, испарилась. Девушка сделала глоток и робко поинтересовалась:
        - Как дела?
        - Хорошо,  - ответил отец, не отрываясь от бумаг.
        - Что пишут?
        - Это по работе.  - Он сделал глоток кофе. Мона почувствовала глухое раздражение в его голосе.
        - Я понимаю, что не анекдоты из Интернета. Что по работе пишут?
        Он поднял голову и внимательно посмотрел на дочь. Замуж. Срочно замуж. Девка дуреет от обилия свободного времени. Поморщился словно от боли и сделал еще один глоток, прежде чем ответить.
        - Что тебя интересует? Биржевые сводки, биткоин, курс золота?  - поинтересовался насмешливо, не сводя глаз с дочери. К сожалению, несмотря на образование, полученное в одной из лучших британских школ, она вряд ли понимала, о чем он сейчас говорит.
        - Ну,  - дочь поперхнулась зеленой гадостью, которую цедила из высокого стакана. Очередная диета. Ее уже ветром сносит,  - расскажи мне, что такое биткоин?
        - Маша, тебе что, нечем заняться?  - Отец отложил в сторону бумаги, одним глотком допил кофе и приступил к завтраку  - традиционной овсяной каше, сваренной на воде.
        - У меня куча дел, папа.  - Дочь добавила сарказма в голос, но отец, кажется, ничего не заметил.
        - Ну так и займись ими и не отвлекай меня.  - Михаил Борисович с трудом проглотил первую ложку каши, раздосадованный тем, что дочь прервала утренний ритуал. Он о чем-то думал до того, как вошел в столовую, но Маша сбила его с мысли. Что ей в голову стукнуло подняться в такую рань? Ведь обычно спит до двенадцати. Нет, определенно, у девчонки слишком много свободного времени. Михаил Борисович отодвинул стул и встал. Поест в офисе. Попросит, чтобы кашу принесли из столовой.
        - Деньги нужны?  - дежурно поинтересовался он.
        - Нужны. И часы новые.  - Мона улыбнулась отцу, демонстрируя подарок  - очень дорогие часы, инкрустированные драгоценными камнями. Она прекрасно знала, что их упоминание заденет его. И оказалась права.
        - А с этими что?  - Отец нахмурился.
        - Сломались,  - пожала плечами она, выразительно тряхнув рукой.
        - Быть того не может,  - Михаил Борисович тяжело посмотрел на дочь,  - у меня часы того же бренда, уже десять лет идут бесперебойно. Ты что-то с ними сделала?
        - Ничего я с ними не делала, они просто остановились, ясно? Посмотри, пожалуйста, может, там что-то с заводом?
        - Я не часовой мастер, обратись по гарантии,  - отрезал отец.
        Михаил достал из бумажника две купюры по пятьдесят долларов и бросил на стол  - не стоит слишком баловать детей и давать им в руки крупные деньги. Особенно учитывая предыдущий опыт. Дочь не сводила с него глаз, гадая, заметит ли он ночной акт вандализма, скажет ли что-нибудь про Лясечку, про гордость, про волосы? Заорет, в конце концов? Но отец лишь чмокнул ее в щеку, собрал все бумаги и вышел из комнаты.
        Еще несколько минут Мона смотрела ему вслед, закусив губу. Локоны было жаль до слез. Смоляные, густые, блестящие, кудрявые. Все зря. Отец ничего не заметил.
        Михаил Борисович прошел через холл, свернул в небольшой коридор, открыл дверь в гараж, быстро вошел в него и сел в машину. Со всей силы ударил по рулю. Чертовка девчонка! Она все-таки отрезала волосы, а они делали ее так похожей на мать и заставляли его снова и снова прощать все выверты и капризы. Естественно, она это сделала, чтобы развести его на эмоции. Естественно, он не поддался. Но это не может так больше продолжаться.

* * *
        - Слушай, а Роману ты это давал читать?
        Алиса смотрела на Яна хрустальными глазами, кивая на толстую пачку листов, которую держала в руках. Его рукопись.
        - Нет, что ты,  - усмехнулся Ян,  - писатель у нас в семье один. Я и не лезу. Просто пишу каждый день понемногу, для собственного удовольствия.
        Здесь он немного слукавил. Писательство было для него не удовольствием, а роком, судьбой. Ведь несколько поколений его семьи так или иначе были вовлечены в работу с языком. По учебникам его деда и отца преподавали в школе, а его родного брата все чаще сравнивали то с Чеховым, а то и вовсе с Достоевским. Сам Ян застрял где-то посредине  - и преподавая, и втайне работая над рукописью.
        Ян искренне верил, что нет ничего в мире сильнее слова. Он был влюблен в него, одержим. Он пришел в этот мир для того, чтобы сделать его лучше через свои книги. Он пополнит словарный запас человечества. Ведь чем больше слов человек знает, тем шире он мыслит, тем больше понимает и тем свободнее становится.
        Таланты Яна на педагогическом поприще не остались незамеченными  - несмотря на молодость (а он только недавно отпраздновал тридцатилетие) уже несколько раз был удостоен награды «Учитель года». Лучшие гимназии города боролись за него и даже (неслыханное дело в сфере образования!) пытались перекупить у конкурентов. А уж об очереди из желающих получить его в качестве репетитора и упоминать не стоило. Ян был нарасхват, и люди записывались к нему за несколько лет.
        Все это было его жизнью, работой, призванием, а тексты  - тексты были его страстью. В них он изливал себя настоящего. Слова извергались из него словно расплавленная бронза, которая, застыв, должна была стать памятником.
        Каждый вечер, завершив все дела, он заваривал литр крепкого чая, садился в старое кресло в кабинете, включал высокую лампу, и вся его жизнь сужалась до теплого круга света, в котором оказывалось потертое кресло. Он открывал компьютер и уходил в другую реальность, и там чувствовал себя богом. Легким росчерком пера  - как жаль, что это старомодное выражение уже нельзя применить в современных реалиях  - он творил миры, правила, людей такими, какими бы ему хотелось их видеть. Он словно старательный копатель слой за слоем отбрасывал всю шелуху фраз и клише, первых приходящих на ум, погружаясь все глубже, в самую суть, подбирая самые точные слова и выражения.
        В старом кресле Ян засиживался порой до утра. Это было хобби, увлечение, способ получить удовольствие.
        Но выносить эти работы на другой уровень? Показывать их профессионалам? Сравнение с Романом тогда просто неизбежно.
        - Ты боишься, что вас будут сравнивать?  - догадалась Алиса, пристально наблюдая за его выражением лица.
        Они познакомились недавно. Девушка позвонила и попросила о нескольких частных уроках. Обычно Ян обучал детей, но работа со взрослым человеком показалась достаточно интересным вызовом. Хотя он так и не мог понять, зачем уроки понадобились Алисе. Да, она не была образцом изящной словесности, но и особых ошибок в речи не допускала.
        В ответ на ее вопрос он покраснел. Сравнения с братом он и страстно желал, и боялся одновременно. Страх показаться бездарностью на фоне гениального Романа разъедал его как соляная кислота. Поэтому он старался об этом не думать. Поэтому никому и не показывал свои тексты кроме Алисы. Почему решил доверить их ей, он и сам не знал. Хотя нет, кому он врал  - все прекрасно знал, хотел произвести впечатление, ведь в глубине души надеялся, что написал гениальный роман. Который превзойдет все то, что написал Роман. Романы, которые написал Роман,  - каламбур всегда казался ему на редкость дурацким.
        - Если хочешь, я могу сама дать ему рукопись и сказать, к примеру, что это я написала. Так ты будешь уверен, что рецензия беспристрастная,  - предложила Алиса.
        - Роман не рецензирует рукописи,  - покачал головой Ян.
        - Доверься мне,  - обольстительно улыбнулась девушка,  - просто дай его координаты, и я все устрою.
        Алиса приходила к нему вечером после работы, они встречались на веранде старого родительского дома, девушка садилась в папино кресло-качалку (старику она настолько нравилась, что он сам уступал ей любимое место), они занимались, а потом Алиса читала рукопись. Ян сидел напротив и наблюдал за круглым добродушным лицом, по которому, как по глади озера, пробегали волнами всевозможные эмоции  - удивление, восхищение, сопереживание, печаль, обида и искреннее горе.
        Дочитав роман до конца, Алиса несколько часов просто сидела молча, сложив руки на коленях, а затем спросила, есть ли у него что-нибудь еще? И с этих пор это стало их традицией, ритуалом  - веранда, кресло, чтение, вплоть до первого снега, когда веранду замело и сидеть там стало решительно невозможно  - не помогали ни пледы, ни обогреватели.
        Ян подозревал, что Алиса тайком ждет приезда Романа на Новый год, чтобы ненароком встретиться с ним и подсунуть ему рукопись брата. Она не знала, что Роман вот уже много лет не приезжал в родительский дом. Был слишком занят.
        Но Ян, настолько вдохновленный ее энтузиазмом, зимой сам решил поехать в столицу, в издательство. Никакой бумажной или электронной почты, он должен отвезти рукопись лично. Роман? Да к черту Романа! То, что он написал, намного сильнее всего, что создал его модный братец. Иначе бы Алиса так не реагировала.
        Родители открыто протестовать не решились, но прямо перед поездкой мама все-таки распереживалась  - ну зачем, неужели ему плохо живется? Да его на руках носят ученики и родители, зачем он лезет в писатели, уже один есть в семье! Разве Ян не понимает, какой это неблагодарный труд и как все зависит от вдохновения, от настроения того, кто принимает решение, от капризной публики, моды, в конце концов? Да, Роман попал в струю, но он… Мама не договорила, вовремя прикусив язык. Соперничество между сыновьями не прекращалось ни на минуту с того момента, как она родила младшего.
        Она могла и не продолжать. Ян знал, что она считает Романа более талантливым. Но стараниями Алисы он позволил себе роскошь наконец-то поверить и в собственные способности. Ян чувствовал себя дайвером, вынужденным долгое время экономить кислород и наконец-то вынырнувшим на поверхность и захлебнувшимся свежим воздухом. Когда позволил себе поверить, что тоже может стать писателем, выражать себя, сделать шаг и выйти за рамки той скорлупы, в которой жил все тридцать лет, ему показалось, что наконец-то он начал дышать.
        Для поездки выбрал шинель. Почему-то ему казалось, что писатель должен выглядеть как-то особенно (возможно, потому, что Роман не уделял внешнему виду никакого внимания). Да и не может он явиться в издательство, неся в руках пластиковый пакет с рукописью, просто в джинсах и потертой дубленке, в которых ходит большую часть времени. Так его наверняка примут за графомана и не пустят дальше охраны. А если он будет выглядеть достойно, смело, интересно, то, возможно, у него есть шанс добраться до редактора.
        Старую серую шинель с потускневшими медными пуговицами отыскала Алиса, работавшая костюмером в театре. К ней он добавил тяжелые армейские ботинки, черный свитер под горло в стиле Стива Джобса (предпринимателю он принес удачу в свое время. Возможно, Яну тоже повезет) и серые брюки. Увидев себя в зеркале, даже отшатнулся  - это был не он. Но Алиса убедила, что он выглядит сногсшибательно. Самому Яну пришло в голову сравнение с треугольником  - вся его фигура была пронизана стремительной угловатостью, даже волосы, падавшие на глаза, вдруг сложились сосульками и заострились, как колючки ежа. Бледное лицо, черные горящие глаза, весь порыв и стремление. Он поделился своими мыслями с Алисой, и та хихикнула  - ей казалось, что он больше похож на карандаш, такой же высокий и худой, а она рядом с ним как ластик,  - маленький и толстый.

* * *
        Кейт как всегда опаздывала. Где-то она вычитала такой прикол, на свидания не надо приходить вовремя, тогда сразу понятно, интересна ты или нет. Если парень ждать не будет, можно сразу слать лесом, а если досидит, то годный, готов к рассмотрению. Ну и еще нужно сделать умное лицо, типа была очень занята и поэтому опоздала. В этом же источнике Кейт вычитала, что мужики не любят бездельниц, чтобы их зацепить, нужно всегда быть занятой. Он должен умолять найти для него время в плотном графике. Все бы хорошо, но основная проблема была в том, что Кейт начала опаздывать везде, включая встречи с подругами. Мона всегда приходила вовремя и жутко бесилась, но ничего поделать не могла.
        Вот и сегодня она цедила минеральную воду без газа в небольшом кафе посреди торгового центра, роясь в телефоне и подсчитывая лайки к новой фотке в Инстаграме, каждые две минуты включая камеру, чтобы проверить как выглядит. Сегодня кроме встречи с Кейт еще ожидало и первое настоящее свидание с Грегором, ее новым увлечением. Он намекнул ей на романтический сюрприз и сказал, что будет ждать в одном из магазинов. В кабинке для переодевания.
        От очередного сеанса самолюбования Мону отвлек шум ссоры  - через два столика от нее сидела парочка. Девушка с размазанным макияжем, одетая как сельская учительница, и довольно симпатичный парень. Судя по свитеру в обтяжку, под которым угадывались крепкие мускулы, он уделял внешнему виду гораздо больше времени, чем его подруга.
        Девушка что-то бессвязно говорила, повышая и повышая голос, а парень напряг спину и наклонялся к ней все ближе, отчаянно шипя и стараясь купировать скандал. Но ту было не остановить. Она вскочила и закричала:
        - Ты, урод! Я видела фотографии! У меня дома, на моей постели, а она знает, что это моя квартира?
        - Вот дура,  - рассмеялась за спиной у Моны наконец-то явившаяся на встречу Кейт,  - вот че орет-то?
        - Может, ее это заводит?  - протянула Мона, одним глотком допивая воду и вставая.
        - Ты ничтожество! Ты ничто без моего папы! А она знает о ребе…  - Договорить девушка не успела. Парень отвесил ей такую мощную оплеуху, что она отлетела, задев стул, упавший на пол, споткнулась об него и тоже упала. Парень кинулся к ней и занес ногу для удара.
        - Вот сволочь!  - с чувством сказала Кейт, впрочем, не двигаясь с места, чтобы как-то остановить парня или помочь девушке.
        - Сама дура виновата, не фиг орать как потерпевшая,  - пожала плечами Мона. Взяла подругу под руку и увлекла в сторону магазина, где ее ожидал Грегор.
        Молодого человека тем временем скрутили два парня, сидевшие за соседним столиком, девушка рыдала на полу, размазывая слезы и задыхаясь от злобы, обиды и бессилия. Подруги прошли мимо нее, но Мона вдруг остановилась и сделала пару шагов назад:
        - Иди умойся, тушь растеклась,  - кинула она ей и через минуту уже забыла о дурехе, ведь впереди было большое приключение. И парень ее мечты.
        Магазин, в котором они договорились встретиться, был большим. Помещение  - забитое рядами вешалок с одеждой, среди них узкие проходы, по которым бродили несколько посетительниц, вырвавшихся на свободу в обеденный час. Так, ничего особенного, обычные неудачницы  - кто ж еще может одеваться в таком месте?
        - Ты посмотри, это дерьмо действительно покупают,  - восхитилась Мона, доставая с вешалки платье пятидесятого размера  - темно-синяя плотная ткань, по ней рассыпаны небольшие цветы желтого, голубого и розового цвета. Длина ниже колен и рукав в три четверти.
        До встречи с Грегором оставалось еще пять минут.
        - Если я когда-нибудь такое надену, пристрели меня,  - захихикала подруга, одетая сегодня в свитер с плюшевым мишкой  - опознавательный знак Москино, легинсы от Дольче и Габбаны и их же полосатые кроссовки на высокой платформе. Пшеничные волосы небрежно забраны в гульку на затылке, на голове огромные очки из новой коллекции Прада, через плечо переброшена маленькая сумочка в виде книжки  - последний писк обалдевшей от вседозволенности моды.
        На молодом личике читалось неприкрытое удивление. Подобное пренебрежение к качественной одежде отечественного производства, которой отдавали предпочтение тысячи женщин страны, было искренним. Кейт не снобствовала. Она действительно не представляла, что кто-то добровольно может надеть на себя вещь без модного лейбла.
        Мона автоматически доставала какие-то вещи и вешала их назад, то и дело бросая настороженные взгляды на полного лысого охранника, маячащего в дверях (господи, что тут красть-то? Такое дерьмо и даром никому не нужно!), блуждала взглядом по залу и неизменно упиралась в одну из примерочных кабинок  - здесь они были разными для мужчин и женщин.
        Грегор сказал, что будет ждать ее в мужской. Она догадывалась, что он задумал, именно поэтому и потянула с собой Кейт. Немного нервничая и еще больше от этого заводясь, Мона шепнула подруге:
        - Прикрой меня.
        Кейт закатила глаза, погружаясь в изучение очередного платья и извлекая его на свет божий.
        - Не, ну а это ты видела, это вообще на какие сиськи рассчитано, вырез такой?  - Но поймав взгляд подруги, вздохнула и кивнула.  - Иди уже, прикрою.
        И тут же капризно заголосила на весь магазин:
        - Девушка, у вас есть такое в размере икс-эс?
        Произнесла она это таким тоном, что на нее обратила внимание не только продавщица, но и охранник с клиентками. Выглядела Кейт в этом магазине как принцесса Кейт (на которую отчаянно хотела быть похожей) в афганском поселении. Пользуясь всеобщим замешательством, Мона скользнула к мужским кабинкам, добралась до самой дальней, поскреблась, как кошка, и горячо зашептала:
        - Ты где?
        - Здесь!  - Грегор распахнул дверцу кабинки, и Мона чуть не задохнулась  - парень был абсолютно голым и всем своим видом демонстрировал, что заждался ее. Она на секунду залюбовалась кубиками на рельефном торсе  - пожалуй, соревноваться с Грегором мог только Паша, но тот плотно сидел на бодибилдинге…
        Додумать не успела, он втянул ее в кабинку и тут же прижал к стене, стягивая шорты, под которые она предусмотрительно не надела нижнего белья.

* * *
        Анастасия любила, когда ее дни подчинялись строгому расписанию. Без него с их образом жизни никак нельзя. Ведь если пустить дела на самотек, то все рухнет.
        Вначале ей было тяжело войти в такой ритм  - ведь до того, как вышла замуж за Луи, она была весьма легкомысленной и ветреной особой. Звездой. Примой театра оперы и балета. Каждое утро валялась в кровати до двенадцати, затем неспешно ехала на репетиции  - и даже если опаздывала, ей никто не смел пенять. Лишь на представления надлежало являться вовремя, и это было единственное, что ей удавалось. А после были рестораны, кабаки, езда по ночному городу и тысячи глупостей, которые совершали ради нее влюбленные мужчины. Но после замужества, когда Луи увез ее во французский замок и сделал настоящей графиней, она словно в казарму попала. В прямом смысле этого слова!
        Анастасия больше не могла позволить себе спать до двенадцати. В течение шести лет она родила Луи четырех детей  - троих мальчиков и одну девочку  - и воспитание графских наследников легло на ее хрупкие плечи. Да, разумеется, у нее была многочисленная прислуга  - няни и горничные, но за конечный результат отвечала она одна.
        Единственная роскошь, которую себе позволяла, это встать в шесть утра и в течение часа полежать в ванне с пеной, набираясь сил и энергии на предстоящий день. Вода всегда придавала бодрости. Но сегодня с утра она была лишена этого невинного удовольствия  - в старом замке прорвало очередную трубу!
        Открутив золотистый кран и с грустью констатировав, что вода из него не льется, Анастасия приняла окончательное решение  - когда у детей закончится школа, она заставит мужа вместе с ними уехать на месяц, наймет рабочих и заменит все системы коммуникации! И плевать ей на старину и аутентичность. Вода в кране дороже.
        Пока Анастасия давала распоряжение прислуге, чтобы вызвали аварийную бригаду, проснулся старший сын Филипп, ее радость и гордость. Он был фантастически красив  - унаследовал темные блестящие кудри отца и синие глаза и легкую фигуру матери. Владел в совершенстве пятью языками, с легкостью мог цитировать Шекспира и Канта, собирался поступать на философский факультет и тратил время не в праздных развлечениях, а читая серьезные философские трактаты и посещая университет вольнослушателем. Собирался поступать в Оксфорд, и Анастасия не сомневалась  - сына там примут с распростертыми объятиями.
        Филипп уже был одет и готов к выходу. Как всегда строгие темные брюки и белая рубашка.
        - Доброе утро, мама.  - Он поцеловал женшину в щеку.  - Завтрак готов?
        - Да, твоя каша и тосты на столе, планируешь сегодня задержаться?  - Анастасия с нескрываемой любовью смотрела на сына. Как же он быстро вырос. Венец человеческого творения.
        - Возможно, заеду к бабушке, проведаю.  - Филипп поставил кожаный портфель возле лестницы и направился в столовую, где уже хлопотали горничные.
        - Лучше бы ты девушку проведал,  - вздохнула Анастасия сыну вслед. Старую графиню де Монмулан она недолюбливала. Впрочем, чувство было взаимным, старуха всегда считала брак сына мезальянсом.
        - Успеется,  - крикнул матери из столовой Филипп.
        Анастасия бросила быстрый взгляд на огромные напольные часы  - почти семь. Пришло время будить близнецов. Конечно, можно было поручить это кому-то из прислуги, но ей нравилось самой заниматься детьми. Ведь в конце концов это ради них она бросила сцену!
        Подхватив подол длинного платья (Анастасия даже дома не позволяла себе расслабиться и перейти на жуткие домашние костюмы), она легко взбежала по мраморной лестнице. Легким, ласкающим движением касаясь медных перил, свернула в правый коридор. Комнаты Анри и Франсуа находились рядом. Но не успела Анастасия поднять руку, чтобы постучать к Анри, как дверь распахнулась и сын, одетый в спортивный костюм, показался на пороге.
        - Привет, ма!  - Он клюнул ее в щеку и, в один прыжок преодолев пространство до комнаты брата, стукнул в дверь.
        - Погнали!  - гаркнул он.
        - Тише, Луизу разбудишь!  - шикнула на него мать и снова невольно залюбовалась  - близнецы получились ее копией. Высокие, светловолосые, синеглазые. Похожие на античного Давида.
        - Да она давно не спит,  - пожал плечами Анри и снова приготовился стучать в комнату брата, но дверь отворилась и Франсуа показался на пороге, одетый в шорты и футболку.
        Близнецы уже много лет профессионально занимались спортом. Анри отдал предпочтение групповым видам и был капитаном юношеской футбольной команды. К нему уже серьезно присматривались охотники за головами. А Франсуа в прошлом году выиграл юношеский Уимблдон. Они походили на греческих богов  - каждая мышца юного тела накачана и прорисована. В повороте головы врожденное изящество. Неудивительно, что их, столь юных, уже так любили таблоиды.
        Близнецы скатились вниз по мраморной лестнице, переполошив весь дом и вызвав улыбку на губах матери  - нет, однозначно, бросить сцену и родить детей было самым мудрым решением в ее жизни.
        Пришла очередь Луизы. Анри говорил, что она уже встала? Дочь была совой и любила поваляться в постели подольше, как и мать. Но не сегодня.
        - Мама, нужно спешить, ты уже собрала печенье?  - Двенадцатилетняя Луиза была одета в джинсы и футболку. Все еще ребенок, но еще совсем чуть-чуть, и начнет округляться и отдаляться от матери.
        Луиза была похожа на отца  - невысокая, стремительная, энергичная, смешливая, с темными горящими глазами. Настоящая француженка. Она была бунтаркой. Цель и смысл ее выступлений периодически менялись: ей хотелось объять необъятное, сделать все и сразу.
        Сейчас юная графиня была против несправедливого обращения с животными  - вот уже больше года она не ела мяса, отказалась от кожаной обуви, с упреком смотрела на мать, когда та зимой надевала меха в оперу (сказать что-либо, впрочем, не позволяло воспитание). Луиза верила, что всего через пару лет она сможет изменить мир к лучшему. Такая же мечтательница, как и отец.
        Анастасия рассматривала дочь  - смоляные волосы забраны в хвост, черные глаза в окружении пушистых черных ресниц требовательно смотрят на мать.
        - Мама, печенье?  - настойчиво повторила Луиза, и Анастасия с ужасом осознала, что она напрочь забыла про печенье, которое та напекла вчера вечером и собиралась вместе с такими же неравнодушными молодыми людьми продавать сегодня утром на вокзале.
        Все собранные средства они намеревались отправить в приют для бездомных животных. А она, Анастасия, вызвалась им помогать. В их кругах сейчас было модно заниматься благотворительностью, а она как раз никак не могла подобрать направление по душе. Немного поразмыслив, графиня решила, что бездомные зверюшки это то, что нужно. Ну кто не любит миленьких маленьких кошечек и собачек? Только вот она совершенно забыла о том, что обещала дочери упаковать печенье в красивую коробку, чтобы придать более товарный вид.
        - Я распоряжусь подать завтрак,  - уведомила она дочь. Пока та будет завтракать, она успеет упаковать дурацкое печенье. Так и знала, что все пойдет не так! Стоило трубе прорваться.
        - Не надо!  - слишком поспешно возразила дочь и отвела глаза.
        Анастасия с трудом подавила вздох  - все ясно, против феодальных отношений она нынче тоже бастует. Отказывается от прислуги, все предпочитает делать сама, но умений еще не хватает. И сейчас вместо того, чтобы съесть распаренную овсянку с медом и орешками на завтрак, пойдет грызть хлеб с маслом  - вершину кулинарных творений.
        - Надо,  - настояла мать. Вообще она старалась не вмешиваться в порывы детей, но если это грозило обернуться больным желудком, ее материнским долгом было этому помешать.
        Дочь не осмелилась перечить и с грустным видом отправилась в столовую. Пока Луиза ела, графиня тихо приказала горничной красиво упаковать печенье. Сама сменила одежду  - для торговли на вокзале решила одеться демократично  - на последней неделе моды она купила комбинезон, облачающий тело в мягкую ткань одним движением молнии, и серебристые кроссовки. С удовольствием полюбовалась на себя в зеркале: многочисленные роды ничуть не испортили прекрасную фигуру балерины. Все те же стройные ноги, узкие бедра, сильные красивые руки словно лебяжьи крылья. Она решила оставить светлые волосы распущенными, для утра надела в уши скромные каратники, но обручальное кольцо с массивным бриллиантом снимать не стала. С ним она никогда не расставалась  - подарок мужа.

* * *
        Из кабинки Мона выпала пять минут спустя после самого головокружительного секса в своей жизни. Ощущения были абсолютно не похожи на все то, что она испытывала раньше,  - опасность и страх быть застигнутыми в любой момент накаляли все до предела и ей даже показалось, что она слишком громко кричала. Судя по ошарашенному виду одной из продавщиц, что-то искавшей на полке рядом с примерочными кабинками, это было действительно так.
        Женщина средних лет в ужасе смотрела прямо на нее, а Мона, поправляя встрепанную стрижку и окончательно стирая с лица красную помаду (Грегор упомянул вчера, что красные губы его заводят), схватила две первые попавшиеся вещи и потрясла ими перед носом обалдевшей продавщицы:
        - Где тут у вас женские примерочные?
        Растерявшаяся женщина махнула рукой, указывая на противоположный конец зала, и, забыв о том, что искала, развернулась и поспешила к охраннику. Мужчина, когда-то служивший в спецназе, получив травму, оказался выброшенным со службы. После долгих и мучительных поисков работы он наконец-то очутился в торговом центре. Работа не вдохновляла его, в отличие от недавно родившейся дочери. Поэтому местом он дорожил и относился к своим обязанностям с ответственностью.
        - Витя, у нас там парочка сексом занималась,  - с ужасом прошептала ему продавщица. Не оборачиваясь к ней, он молча кивнул. Казалось, охранник невозмутимо осматривает лежащий перед ним мраморный коридор  - глаз цепляется за неоновые вывески, осточертевшие манекены, девушек, меняющих экспозицию в одной из витрин. Но впечатление было обманчивым, Витя прекрасно видел все, что происходило в магазине, и словно записывал каждое движение в блокнот в голове. Он четко, словно на докладе у командира, отрапортовал продавщице:
        - Одна из девиц пошла в примерочную, прихватив с собой платья, которые ей абсолютно не подходят. Подружка после секса в кабинке отправилась к ней, парень сейчас уйдет. Думаю, что девицы смеха ради попытаются что-то украсть,  - подытожил увиденное.
        - Зачем им это?  - искренне удивилась продавщица.  - У таких наверняка все есть.
        - Именно,  - кивнул Витя,  - именно потому, что у них все есть, они и попытаются украсть эти вещи. Забавы ради. Им действительно это кажется забавным.
        Мона, быстро скользнув в примерочную, не глядя в зеркало скинула серебристый бомбер и быстрым движением прямо поверх шортов нацепила на себя одно из уродских платьев  - она злилась сама на себя, чего ради так растерялась при виде тетки? Да такая только мечтать о горячем сексе может. Пусть завидует!
        Девушка закусила губу, мысленно сделав отметку, что надо тренироваться в этом деле почаще, чтобы привыкнуть и не обращать внимание на всяких неудачниц. И хотя Грегор сказал, что в следующий раз хотел бы заняться этим в лифте и они даже успели обсудить парочку подходящих офисных зданий, Мона не была уверена, что к этому готова. Надо было осмыслить то, что произошло сегодня. Хотя в глубине души она уже знала  - если Грегор начнет настаивать, она не сможет сказать ему нет. Парень  - романтик, не обламывать же ему крылья, в самом деле! В ее жизни не так уж много прекрасного.
        Грегор решительно не похож на всех ее предыдущих унылых бойфрендов. Те частенько нанюхивались и потом вообще ничего не могли. А этот не нюхает, только иногда выступает по виски. При этой мысли Мона улыбнулась  - в кабинке он полил себя алкоголем и дал ей слизать его с тела. Это было кайфово, до сих пор кружилась голова от одного воспоминания. В дверь кабинки постучали.
        - Мона, это я, открой!  - давясь смехом, попросила Кейт.
        Девушка распахнула дверь, и подруги, уставившись друг на друга, принялись хохотать как под кайфом. На Кейт был костюм, похожий на тот, который носила директриса их британской школы,  - серый, в мелкую клеточку, юбка-карандаш ниже колен и приталенный пиджак, болтавшийся на тощей Кейт как на вешалке. Под низ она натянула атласную блузку нежно-голубого цвета и так смешно завязала бант, прикрывший отсутствие груди, что немедленно стала похожа на эту тетку, как ее там, из мультика про Карлсона.
        - Ты как эта… ну, помнишь, нянька, Малыша гнобила все время?  - попыталась вспомнить Мона.
        - Фрекен Бок!  - расплылась в улыбке Кейт.
        - Точно,  - Мона засмеялась, придерживая серое шерстяное платье, застегивающееся впереди на крупные пуговицы. Оно уже начало сползать с плеч и грозило оставить девушку практически голой.
        - Дай я тебя сфоткаю,  - зашлась в истерике Кейт,  - ты в натуре как уборщица.
        Она достала из сумочки последнюю модель дорогого телефона и, притянув подругу к себе, включила камеру. Тут же тщательно поправила прическу и запустила пятерню в волосы Моны, приводя их в относительный порядок.
        - Проститутка,  - ласково пожурила она подругу и тут же, выверенным жестом, чуть прищурив глаза и выпятив губы, принялась щелкать селфи.
        - Девушки, вы будете что-то покупать?  - Продавщица, уже несколько минут наблюдавшая за этим фарсом, почувствовала, что ее терпению подходит конец.
        Она никому никогда не завидовала, была вполне довольна своей участью и считала себя счастливым человеком  - любимый муж рядом вот уже двадцать лет, единственный сын стал победителем городской олимпиады по математике и теперь сможет поступить в университет своей мечты, в прошлом году они купили новую квартиру. Работу она свою любила, ей нравилось делать людей красивыми. Родители живы и здоровы  - чего еще желать? Но эти молодые девицы словно открыли ей дверь в другую вселенную. Ту, где такие, как она, даже не люди, а так, грязь под ногами. Они пришли сюда потому, что им нечего делать, и им кажется ужасно смешным то, как живут и во что одеваются миллионы людей в их стране. Это ужасно злило, а злиться она не любила. Дай бог, чтобы эти девочки никогда не оказались по ту сторону зеркала.
        - Покупать будете?  - повторила она вопрос, тоном намекая, что порезвились и хватит, пора прекращать балаган.
        - Конечно,  - Кейт кивнула с умным видом,  - я ищу подарок своей дом… своей бабушке. Как думаете, ей такой костюм подойдет?  - Она медленно, глядя продавщице прямо в глаза, принялась вертеться перед ней, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
        - А какой у вашей бабушки размер?  - Продавщица и сама не понимала, зачем втянулась в этот фарс.
        - Ну не знаю.  - Кейт прекратила вертеться и посмотрела на потолок в поисках ответа.
        - Икс-икс-эль,  - помогла подруге Мона, и обе, не выдержав, начали хихикать, представляя бабушку Кейт  - Елизавету Петровну  - похожую на сушеную воблу и живущую в Монако, в таком размере и таком наряде.
        - А российский это какой размер?  - спокойно уточнила продавщица, хотя видит бог, спокойствие далось ей с трудом.
        Девушки переглянулись. О том, что существуют еще и российские размеры, они явно услышали впервые.
        - Не знаю,  - пожала плечами Кейт,  - есть же у вас таблички размеров, гляньте там или в Интернете.
        - Думаю, это будет размер пятьдесят шесть, больших размеров у нас нет в наличии.
        - А вы поищите,  - царственно распорядилась Кейт.
        - А я бы хотела это платье только своего размера и можно будет в нем уйти?  - вклинилась в их диалог Мона.
        Продавщица окинула девушку наметанным взглядом  - похоже, та питается двумя морковками в день, кости выпирают даже из-под наряда на пять размеров больше требуемого.
        - Давайте попробуем сорок второй,  - неуверенно предложила она и нырнула в глубь зала. От разговора с малолетними дурочками стало душно.
        - Вот это ты жирная,  - снова захихикала Кейт, принимая российский сорок второй за европейский.
        - Заткнись, дура,  - немедленно обиделась Мона,  - как ты выносить шмотье будешь? Я под этот сорок второй надену еще три шмотки, никто и не заметит! А тебе на фига пятьдесят шестой? Ты же в нем утонешь! Никакие шмотки не спасут.
        - Да чисто тетку позлить, видела, как уставилась? Такое чувство, что я ей должна.
        - Дура ты, ничего спереть не сможешь.
        Кейт попыталась нахмурить гладкий лобик, в который уже начала колоть ботокс. Хмурился он с трудом. В конце концов признала правоту подруги:
        - Ладно, зато ты умная, дай поцемаю,  - она чмокнула подругу в щечку, и инцидент был исчерпан.
        - Ну как он?  - заговорщицки зашептала Кейт, имея в виду Грегора.
        - Он крутой.  - Мона мечтательно улыбнулась и даже вздрогнула, вспоминая, что происходило в кабинке пять минут назад.  - Как ты думаешь, у нас с ним это серьезно?  - задала она подруге волновавший ее вопрос.
        - Вот, нужный размер.  - Продавщица появилась совсем не вовремя. Помимо серого жуткого халата притащила и еще какое-то безразмерное уродство черного цвета.
        - Я это не просила,  - капризно заявила Мона.
        - А это не вам, а вашей подруге, точнее, ее бабушке,  - ядовито заявила продавщица,  - вот, брючный костюм, пятьдесят восьмой размер, больше у нас нет. А нужная вам модель только в одном размере, он бабушке будет маловат.
        - Какая красота,  - настолько фальшиво восхитилась Кейт, что Моне пришлось уткнуться в телефон, чтобы не фыркнуть ей прямо в лицо. Туда как раз пришло сообщение от Грегора, она открыла и увидела, что парень отправил ей видеофайл.
        - Ой, мне так нравится, себе бы взяла,  - принялась нахваливать костюм Кейт,  - принесите мне такой же, только сорок второй или сороковой,  - не удержалась она в последний момент от тонкой шпильки в адрес лучшей подруги, с которой они всегда негласно соперничали в плане красоты.
        - Совсем дура?  - покрутила у виска пальцем Мона, как только продавщица снова покорно удалилась.  - Что ты под брюки надеть сможешь?
        Кейт закусила губу  - снова Мона ее обставила! Хотя в школе училась хуже ее, слишком была увлечена британскими мальчиками.
        - Смотри, что прислал, на фига он это снял?  - обеспокоилась Мона, суя подруге под нос мобильный телефон и включая видео. Магазин тут же заполнили звуки страстного совокупления. Благодаря отличной акустике они разнеслись по всему помещению.
        - Выключи звук, дура!  - быстро зашептала Кейт, снова с радостью беря реванш. Умная-умная, а кто такое вообще на людях со звуком смотрит?
        Мона одним движение погасила телефон и постучала золотисто-розовым корпусом по носу:
        - Слу, а он не сольет в инет это все, ну, помнишь, как у Пэрис Хилтон было? Когда ее бойфренд тупо слил.
        - Вот, пожалуйста!  - Опять эта надоедливая продавщица, нежно улыбаясь, протягивала Кейт затребованный ею брючный костюм сорокового размера.
        Вся затея показалась вдруг Моне не такой уж и веселой, на фига вообще Грегор это снял и ее не предупредил? И где он телефон держал, он же голый был? Слишком много вопросов, девушка почувствовала, как разгорается головная боль.
        - Валим отсюда,  - предложила она подруге.
        - Ну сейчас, надо же переодеться,  - Кейт непонимающе смотрела на Мону, та почему-то выглядела расстроенной.
        - В другой раз,  - она схватила подругу за руку и дернула в направлении выхода, но Кейт уперлась.
        - Да не, наши не поймут, я селфи запилила, смотри, че пишут.
        Мона открыла Инстаграм и уставилась на комментарии к фотке подружки  - та набрала уже больше трех тысяч лайков! Мысли о Грегоре и дурацком видео сразу же вылетели из головы. Ей надо набрать больше лайков, чем Кейт. Она более популярный блогер! И посты у нее интереснее! Она подняла телефон и щелкнула себя в уродском платье:
        - «Такую красоту не продают»  - напечатала она и обратилась к подруге.  - Как пишется «придется»? С мягким знаком или без?
        - А я знаю? Включи Т9,  - отмахнулась Кейт, ныряя в примерочную кабинку с костюмами.
        «Придется побыть шоп-лифтером»,  - применила Мона новое слово, которое недавно подслушала в разговоре. Оно ей нравилось больше, чем «воровка».
        - Надо было попросить, чтобы трусы мне принесла,  - зашептала Кейт из соседней кабинки.  - Прикинь, какие здесь трусы!  - снова захихикала она.
        Мона вернулась в кабинку, оторвала от серого платья этикетку, быстро сняла его. Затем прямо поверх шортов надела тонкий сарафан, который попался ей под руку сразу по окончании утех с Грегором. Сверху снова натянула серое платье, посмотрела в зеркало  - ужас какая толстая, если бы была реально такая, уже бы повесилась.
        - Я все,  - прошептала она подруге.
        - Ща, пять сек,  - пропыхтела та.  - Все, пойдем?
        Одновременно девушки вышли из кабинок и буквально налетели на продавщицу и лысого толстячка.
        - Я в этом пойду,  - надменно заявила Мона и протянула продавщице этикетку,  - пробейте, я заплачу.
        - Да-да, я тоже, так ваш костюм понравился, ваще снять не могу,  - снова жутко сфальшивила Кейт. Хоть бы курсы актерского мастерства взяла какие-то, все равно ж в Англии ошивалась. Мона вот брала и поэтому врала намного лучше, как она считала.
        - Девушки, пройдемте со мной, пожалуйста,  - неожиданно мягким и глубоким голосом предложил лысый толстячок. У Моны екнуло сердце  - что за фигня? Они тысячу раз проделывали такие трюки с нижним бельем, даже набор от Ла Перла когда-то свистнули. Не может же в этой конюшне служба безопасность быть круче лаперловской?
        - Че это?  - возмутилась Кейт.  - Нам некогда, платим за шмотье и уходим.
        - Девушки, вам все-таки придется пройти со мной,  - снова настойчиво предложил лысый.
        - Ты, извращенец, че тебе надо?  - вдруг распсиховалась Мона, после дурацкого видео она не могла мыслить ясно.
        - Я сейчас вызову полицию, и они проведут досмотр. У меня есть основание полагать, что вы пытаетесь украсть вещи,  - кратко объяснил ситуацию охранник.
        - Ты че, чувак, вообще с дуба рухнул?  - Кейт запустила руку в волосы и сорвала резинку  - она всегда так делала, когда нервничала. Волосы рассыпались по плечам.  - Ты знаешь, кто мой папа?
        - И мой?  - тут же добавила Мона.
        Их отцы работали вместе  - одному принадлежало несколько фармацевтических заводов, где производили почти восемьдесят процентов всех лекарственных препаратов страны, а другому  - сеть аптек, где эти лекарства продавали людям. Тем, которые одевались в таких магазинах.
        - На фига нам ваши шмотки, мы бабушке пришли купить подарок,  - горячилась Кейт,  - вы вообще знаете, сколько моя сумка стоит?  - Она ткнула сумкой-книжкой в сторону продавщицы, обрушив на нее весь праведный гнев. Наверняка эта стерва виновата, слишком услужливая, ненавидит таких. Вроде ее последней горничной, Варьки. Вначале в подружки набивалась, а потом слила ее отцу, что она дома не ночует.
        - Ну что же, я рада, что девушке, которая может купить себе такую сумку, понравился наш ассортимент. Вы ведь наверняка ее сами себе купили?  - не удержалась продавщица.
        - Че?  - Мона сделала шаг по направлению к ней. В отличие от туго соображающей Кейт она сразу поняла, что продавщица хамит.
        - Ты вообще на что намекаешь? Ты тут стоишь, чтобы нас обслуживать, а не хамить, поняла?
        - Не тыкайте мне, пожалуйста,  - сдержанно попросила продавщица.
        - Девушки, будьте добры.  - Лысый сделал шаг по направлению к ним и выставил вперед руку, словно сооружая загон, в который через несколько минут попадут эти трепетные лани.
        Кейт вдруг бросилась на него, изо всех сил толкнула и попыталась бежать. Но лысый проявил неожиданную сноровку, в один момент перехватил тоненькую и легкую девушку и закрутил ей руку за спину. Та заорала от боли:
        - Пусти, урод! Ты не жилец!
        - Пусти ее,  - завопила Мона и бросилась на охранника с кулаками, пытаясь отбить подругу. Охранник не стал церемониться. После того, что ему пришлось пройти на службе, две истеричные девицы были для него не более чем досадным недоразумением.
        Пять минут спустя все четверо сидели в подсобке у охранника и ждали приезда полиции.
        - Я папе хочу позвонить,  - прошипела Мона.
        - Ты отсюда вылетишь завтра же,  - кипятилась Кейт, потирая ушиб,  - ты мне руку сломал, тебя вообще посадят, урод!
        - Не сломал,  - пожал плечами охранник,  - звоните кому хотите,  - миролюбиво предложил он.
        На самом деле ему вовсе не хотелось отправлять двух зарвавшихся девиц в участок. Девчонки, что с них возьмешь, без присмотра и родительского внимания, судя по всему. Да и работу ему терять сейчас никак было нельзя  - маленькая болела уже, четвертый раз за месяц, и жена стала волноваться, как бы такой слабый иммунитет не был признаком чего-то другого. Урока девицам хватит, припугнет полицией и отпустит. В таком возрасте этого должно быть достаточно.
        Кейт и Мона переглянулись.
        - Звони своему,  - предложила Кейт,  - мой меня точно убьет.
        Мона вздохнула и достала телефон. Нажала номер «1» быстрого набора и спустя два гудка услышала папин голос.
        - Папочка,  - заканючила она, как в детстве,  - папочка, спаси меня!

* * *
        К его огромному удивлению, проводить его в столицу пришли не только Алиса и родители, но и множество учеников. Они все желали ему удачи, кто-то даже притащил домашнюю выпечку и одинокий гладиолус (где только выкопал посреди зимы). Яна это так растрогало, что он быстрее, чем планировал, запрыгнул на ступеньку поезда и помахал толпе рукой, чтобы скрыть слезы, и с ужасом понимая, что назад дороги нет. Он не может вернуться неудачником. О том, что будет, если текст никого не заинтересует, и думать не хотел  - мысли материальны.
        Всю ночь прокурил в продрогшем резиновом тамбуре, а утром, одуревший от дыма и бессонницы, упал в жаркие гомонящие объятия столичного вокзала. Немедленно почувствовал всю провинциальность, нелепость и претенциозность своего наряда  - зачем послушался Алису и вырядился этаким франтом? Да его просто за сумасшедшего примут! Нормальные люди разве разгуливают в таком виде по городу? Ха! Да на месте охранника он бы сам решил, что перед ним настоящий городской сумасшедший.
        Он умудрился заблудиться в метро, три раза садился не на ту ветку, и в конце концов, попав на нужную, просто-напросто проехал нужную станцию (зашел в середину вагона и не решился распихивать людей, пробираясь к выходу, услышав объявление). Желание все бросить и вернуться домой становилось все острее. В маленькую раковину сонного городка, в теплое липкое обожание учеников и их родителей, в уют крошечного лампового мирка. Но нельзя было сдаваться просто так.
        Издательство тоже нашлось не сразу. Ян поплутал по гомонящему проспекту, попытался спросить у прохожих, где находится нужное ему здание. Несколько человек вовсе не ответили, остальные признались, что понятия не имеют  - город был полон таких же приезжих, как и он сам. Судя по их внешнему виду, успеха они так и не дождались. Ну что же, а вдруг он станет одним из миллиона и пару лет спустя будет с легкой усмешкой рассказывать высокому импозантному телеведущему забавную историю, как он заблудился, приехав в столицу в первый раз. Или нет, нельзя это говорить с усмешкой, он должен быть серьезен. Возможно, ироничен? Если не растеряется, конечно же… Ведь он не такой, как Роман. Брат уже давал интервью популярному ведущему и разговаривал с ним надменно и снисходительно, словно это нужно было ведущему, а не писателю. У него и так все в порядке. Излишняя слава только утомляет.
        Полностью погрузившись в воспоминания о брате, Ян чуть было не прошел мимо издательства. Немедленно расстроился и даже рассердился на самого себя. Не заметить огромную серую махину, возвышавшуюся над остальными зданиями небольшого индустриального пятачка!
        Внезапно Яну стало страшно, сердце ухнуло куда-то вниз, как будто зажило собственной жизнью и решило прокатиться на американских горках. А затем пошла банальщина  - ладони вспотели, пот на лбу, легкая дрожь в ногах  - фу! Всегда считал такие описания признаком примитивной фантазии писателя, а гляди ты  - все эти люди писали правду.
        Немного потоптавшись перед входом в то, что представлялось ему пещерой Али-Бабы, Ян потянул на себя тяжелую металлическую дверь и вошел в прохладный вестибюль. Или ему показалось, что там прохладно? Самого-то его бросило в жар.
        Он покрутил головой, немедленно отмечая огромные фотографии звездных авторов. С одной из них на него смотрел Роман с этой своей улыбкой, прямо говорящей человеку, что тот ничтожество.
        Ян подошел к охраннику, сидящему за стойкой рецепции рядом с миловидной девушкой в деловом костюме, и даже рта не успел открыть, как парень спросил его с легкой ленцой в голосе:
        - Какой отдел?
        - Я…  - замешкался Ян, как-то не так он себе это представлял,  - понимаете, мне надо поговорить с редактором, я принес рукопись.
        Девушка с сочувствием посмотрела на молодого человека. Он походил на солдата Первой мировой, о котором она прочитала вчера вечером в новом романе. Герой прошел сквозь время и влюбился в современную девушку. Одет парень был так же  - шинель и тяжелые ботинки. Бледное выразительное лицо, побелевшее от волнения еще больше. Она решила вмешаться:
        - Да-да, конечно, редактор сейчас выйдет, чтобы забрать вашу рукопись, просто скажите, в каком жанре вы работаете?  - любезно поинтересовалась девушка.
        - Забрать?  - Ян окончательно был сбит с толку.  - Но я бы хотел обсудить…
        - Парень, здесь никто ничего не обсуждает,  - перебил охранник, ему не понравилось слишком живое внимание сотрудницы к этому чучелу в сером пальто. Как будто из музея выпал на улицы города. Ископаемое.
        Девушка бросила на него сердитый взгляд и снова перехватила инициативу:
        - Понимаете, вам надо будет отдать рукопись редактору, он постарается с ней ознакомиться в течение нескольких месяцев, а если роман его заинтересует, то с вами обязательно свяжутся.
        Яну стало жарко, он снова разозлился на дурацкую шинель, ну зачем ее напялил? Кому тут вообще какое дело до его внешнего вида?
        - У меня исторический роман,  - немного сгорбившись и пытаясь стать незаметным, сообщил он.
        Та кивнула и, взяв трубку, набрала знакомый номер:
        - Константин Сергеевич, к вам посетитель, принес рукопись,  - выслушав ответ, она положила трубку.
        - Редактор сейчас подойдет,  - сообщила она,  - присядьте, подождите.
        - Спасибо, я постою,  - отказался Ян.
        Ему казалось, что все происходит в каком-то бреду. Сейчас выйдет человек, которому он должен будет отдать свое детище. Мысли о том, что кто-то его украдет, ему даже в голову не приходили. Волновало другое  - как он сможет прожить бесконечно долгие несколько месяцев, ожидая вердикта. Писать новый текст? И речи быть не может. Перечитывать этот, мучительно обдумывая, в каком месте можно было ввернуть более удачный поворот или, может быть, вообще переделать весь сюжет. Ян окончательно ушел в себя, не замечая происходящего вокруг.
        - Молодой человек.  - Невысокий полный мужчина в клетчатых штанах и рубашке, немного расходящейся на животе, стоял возле рецепции и осматривал Яна с видом опытного этимолога, пытающегося понять, что за образец перед ним.
        Несмотря на прохладу в вестибюле, мужчина потел  - два неровных полукруга расплылись под мышками, в руках он держал старомодный клетчатый платок, которым вытирал вспотевший лоб. Он окинул посетителя взглядом, полным подозрения и усталости,  - еще один сумасшедший! Надо же было обрядиться в шинель для похода в издательство.
        - Что у вас?  - немного нервно и визгливо спросил он.
        - Рукопись, роман, исторический…  - забубнил Ян, не зная, куда себя деть от смущения  - было очевидно, что пришел он не вовремя.
        - Давайте,  - редактор протянул руку и, не выходя за железный автомат, перекрывающий вход в литературную святыню, начал нервно ею трясти,  - ну давайте же, молодой человек.
        Ян в два шага преодолел разделяющее их пространство, достал из портфеля распечатанную рукопись, уложенную в бумажную папку на завязках, и протянул редактору.
        - Вот, пожалуйста.
        - Листы хотя бы пронумерованы?  - скептически скривился редактор.
        - Да-да,  - поспешно кивнул Ян и несмело поинтересовался:  - Когда можно будет ждать ответа?
        - Мы свяжемся, только если рукопись будет интересна, всего доброго.  - Редактор снова утер пот со лба и, развернувшись, отправился в нутро литературного монстра.
        Сбитый с толку Ян так и остался стоять на месте, растерянно глядя ему вслед. Девушке на рецепции стало жаль смутившегося молодого человека.
        - Он со всеми такой,  - после небольшой паузы сообщила она,  - но если ему ваша рукопись понравится, то считайте, вы сорвали джекпот, сделает все, чтобы ее напечатали, а вы написали новую.
        Ян слабо улыбнулся милой девушке:
        - Спасибо вам, до свидания.  - Он развернулся и направился к выходу из издательства, на ходу доставая из кармана мобильный телефон и набирая номер Алисы.
        Охранник задумчиво смотрел ему вслед. Он служил в издательстве уже несколько лет и считал себя большим экспертом в области литературы.
        - Фигню небось написал,  - кратко резюмировал он.
        - Ну чего ты так? А вдруг что-то и вправду хорошее?  - вступилась девушка за незнакомца.
        - А ты чего его защищаешь?  - насупился охранник.
        - А ничего,  - отмахнулась она от него и широко улыбнулась высокой полной женщине в верблюжьем пальто, зашедшей в издательство  - автор бестселлеров, уже десятый год на первых строчках.  - Здравствуйте, Елена Валерьяновна, вот, пожалуйста, мы вам уже и пропуск приготовили.

* * *
        Михаил Борисович успел раньше полиции. Иногда Моне казалось, что ее отец настоящий волшебник  - что бы с ней ни приключалось, где бы она ни была, она всегда набирала его номер и папа успевал вовремя, спасал ее, вытаскивал из различных передряг, о которых сейчас и вспоминать было стыдно.
        Он не стал хамить, угрожать и играть мускулами. Вежливо извинился, заплатил за все наряды, которые девушки напялили на себя и намеревались вынести из магазина, и еще оставил щедрые чаевые  - продавщице и охраннику за причиненные неудобства. Те поначалу отнекивались, но очень быстро сдались. Потому что не было в этом мире человека, способного противостоять чарам Михаила Борисовича и сказать ему «нет». Люди всегда делали то, что ему было нужно. Все. Кроме Моны.
        Единственную дочь подарила ему на пятидесятилетний юбилей его третья жена Ляйсан. На тридцать два года моложе, любовь всей его жизни. Он готов был баловать Лясечку нещадно, а после рождения дочери и вовсе носил на руках, выполняя малейший каприз. Справедливости ради, капризной Ляйсан, воспитанная в восточных традициях покорности мужчине, не была. Михаилу даже иногда хотелось, чтобы жена что-нибудь попросила, но она лишь качала головой и заверяла, что у нее есть все, что нужно для счастья. Очевидно, счастья было так много и грело оно так ярко, что сожгло ее через два года после рождения дочери.
        Михаил горевал несколько лет, даже переехал в другой дом  - в старом все напоминала о жене и счастливых годах, проведенных вместе. Со дня похорон матери маленькая Машенька (тогда она была все еще Машенькой в честь матери Михаила) не слышала слова «нет». Отец и сам понимал, что это неправильно, что отсутствие правил и границ лишь вредит ребенку, но ничего не мог с собой поделать. Едва глаза Машеньки, чертовские похожие на глаза Ляйсан, наполнялись слезами, как сердце Михаила Борисовича таяло и он разрешал дочери все, о чем та просила.
        Результат оказался плачевным. В четырнадцать лет ее пришлось отправить в Англию, в закрытый пансион для трудных подростков, потому что сам Михаил Борисович и специально приставленные к Маше люди уже не справлялись.
        Алкоголь и сигареты она начала употреблять с двенадцати лет, но отец все надеялся, что она перебесится и ей это станет неинтересно. В тринадцать в ход пошла трава, а в четырнадцать она забеременела. Это стало последней каплей. Лучший специалист города избавил семью от «проблемы», после чего Машу посадили на самолет и отправили в Англию, где она провела три года вместе с лучшей подругой Катей, таким же подарком для родителей. Девушки покидали высокие надежные стены пансиона лишь на Рождество.
        Английским воспитателям удалось если не исправить, то хотя бы прекратить их скольжение по наклонной плоскости. Отцы, приехавшие проведать девочек на первое же Рождество, их не узнали  - девицы перестали хамить, организмы полностью очистились от токсинов, щеки стали розовыми, а волосы приобрели натуральный цвет. Только Маша стала требовать, чтобы ее называли Моной.
        Иногда Михаил Борисович задавал себе вопрос: чего же не хватило дочери, чтобы стать нормальным человеком? Да, он был не из тех, кто требует огромных свершений (в глубине души он всегда жалел, что у него нет сына, но после Ляйсан больше не стал создавать семью, а ни одна из его любовниц так и не смогла забеременеть), но ведь могла бы она расти тихой, скромной, покорной, как мать? В глубине души Михаил Борисович мечтал выдать Мону-Машу замуж как можно скорее и передать проблемы по управлению девицей ее мужу, но та не давала ни малейшего шанса.
        Сама таскалась с какими-то уродами (к счастью, больше беременности не повторялись, тот случай хотя бы научил ее предохраняться), а с нормальными сыновьями его друзей и знакомых она вела себя настолько паскудно, что те исчезали в неизвестном направлении, не прельстившись ни красотой Маши, ни миллионами ее папы.
        На этот вечер он возлагал последнюю надежду. Если не Кирилл, то никто. И надо же, чтобы дочка именно сегодня умудрилась влипнуть в дурацкую историю с кражей в магазине. Михаил Борисович был настолько зол, что первой мыслью было оставить ее один на один с проблемами и дать возможность провести несколько часов в КПЗ. Может быть, это хотя бы немного ее отрезвит?
        Но он уже договорился об ужине с Кириллом, о котором не стал предупреждать дочь заранее, боясь, что она сбежит из дома или что-нибудь снова учудит. С ней надо было действовать быстро и без подготовки. Маша никогда не отличалась острым умом и сообразительностью (что возьмешь с девочки), но вот так с кондачка она не сможет испортить ужин.
        Уладив все вопросы и расставшись почти друзьями с охранником и продавщицей, Мона и Михаил Борисович вышли из торгового центра в сентябрьский дождь. Девушка хотела скривиться и высказать отцу, что тот не распорядился поставить машину в подземный паркинг, но, бросив взгляд на его мрачное лицо, решила промолчать.
        Машина стояла прямо возле входа. Футуристический болид, оправдывающий свой цвет «мокрый асфальт». Водитель ждал девушку возле пассажирского сиденья, держа в руках раскрытый зонт.
        Мона плюхнулась в салон и инстинктивно отодвинулась подальше от отца, тоже решившего проехаться на пассажирском сиденье. Кейт уехала на такси, чтобы избежать общения с мрачным Михаилом Борисовичем. Конечно, он был лучше ее истеричного папаши, плотно подсевшего на кокс и способного зарядить даже единственной дочери на глазах у обслуги, но все равно жить в одном доме с таким мрачиловом она бы не хотела. Кейт толком и объяснить не могла, что не так с отцом Моны. Но если бы кто-то попросил ее описать Михаила Борисович, она сравнила бы его с катком для укладки асфальта. Как он там называется. Понятно, почему Машкина мамаша так быстро откинулась. В его присутствии даже мухи дохнут.
        - Спасибо, папа,  - наконец-то решилась нарушить тишину Мона.
        - Ты моя должница,  - подумав, ответил Михаил Борисович, привыкший из любой дерьмовой ситуации вытаскивать пусть небольшую, но конфету. Сейчас дочка у него на крючке. И хотя она завтра же забудет, как облажалась, у него есть в запасе несколько часов, чтобы ею поманипулировать.
        - Все, что скажешь, папуля,  - горячо схватила протянутую руку примирения Мона и подвинулась на широком сиденье ближе к нему.
        - Мы сейчас едем в ресторан,  - объявил Михаил Борисович, скептическим взглядом окидывая наряд дочери  - дурацкая короткая курточка и шортики, больше смахивающие на пояс. Немного подумал над тем, пустят ли в таком виде, но затем решил положиться на свою репутацию  - в этом месте его хорошо знают и не осмелятся возмущаться. Он посмотрел на золотистый «Ролекс»  - половина седьмого, ужин в семь, переодеться не успеет. Поедет, как есть. Пока еще полна раскаяния.
        - Поужинать?  - вяло поинтересовалась Мона. К еде она была равнодушна, и в последнее время Михаил Борисович начал волноваться: уж не подсела ли она опять на кокаин, чтобы похудеть. Дурацкое желание быть похожей на скелет.
        - Можно и так сказать,  - кивнул отец и немного поиграл с мыслью, сказать ли дочери о Кирилле. С одной стороны, это даст ей время обдумать очередную пакость, а с другой, если он промолчит, она может взорваться прямо в зале ресторана и закатить скандал несмотря ни на что.
        - Я хочу тебя кое с кем познакомить,  - все же сообщил он.
        - Папа!  - задохнулась от возмущения Мона и снова шарахнулась в дальний угол. Отец нажал на кнопку и поднял стекло, отделяющее их от водителя. Выяснение отношений было неминуемо.
        - Ты опять хочешь выдать меня замуж?  - начала закипать девушка, и Михаил Борисович подавил тяжелый вздох.
        - Хочу,  - честно ответил он,  - пусть твой муж вытаскивает тебя из дерьма, когда тебе в очередной раз станет скучно.
        - Тебе лишь бы избавиться от меня!  - Девушка поспешила воспользоваться испытанным средством, и ее глаза наполнились слезами. Михаил снова увидел Лясечку. Трепетную, как олененок. Он никогда не мог толком сказать, действительно ли Мона считает, что он хочет от нее избавиться, или же она просто ловко им манипулирует, чтобы не связывать судьбу с одним из тех, кого он считает достойным своих миллионов  - ведь именно ее мужу он собирался передать свою империю. Кому же еще?
        - Это неправда, Маша, и я не хочу в очередной раз это обсуждать,  - отрезал и потянулся в карман пиджака за новомодным приборчиком, в который вставлял сигареты. Производители обещали, что так он употребляет только никотин, а все остальное, именно то, что убивает лошадь, остается за бортом. Врали наверняка, но ему было плевать. Он умрет, когда сам захочет. Но вначале пристроит дочь. Поэтому надо поберечься и не испытывать судьбу двумя привычными пачками в день.
        - Я надеюсь на твое благоразумие, Мария. Всего один ужин,  - подвел он черту и затянулся.
        Мона уставилась в окно. Хотелось плакать. Почему так всегда? Она просыпается в хорошем настроении, жизнь вроде бы налаживается  - новый бойфренд, шалости, клубы, болтовня с Кейт, но потом вмешивается папа и возвращает ее к суровой реальности  - вот это вот все: замуж, дети, бизнес кому оставить. Она ненавидела это до глубины души. Она хотела танцевать, рисовать, петь.
        Ведь даже в детстве ей этого не позволяли! Папа заставлял ее учить математику и английский. Он лишил ее друзей и первой любви  - гения холста и кисти, которому она позировала обнаженной. Может, ей надо было тогда сбежать, родить этого ребенка. Они бы странствовали с любимым, стали бы уличными художниками. Их ребенок, несомненно, был бы талантлив и гений бы ее любил, непременно любил. А папа ее не любит. Она лишь инструмент, способ, возможность пристроить его драгоценный бизнес. Собирается продать ее как собачку с отличной родословной. Мона почувствовала злость.
        - Мы приехали.  - Отец взял ее за руку, и она вздрогнула.
        - Я надеюсь на твой здравый смысл,  - многозначительно сказал Михаил Борисович, пытаясь поймать взгляд дочери.
        Мона ничего не ответила. Открыла дверь и вышла на улицу. Сентябрь выдался прохладным  - за то время, что они проторчали в магазине, улицы накрыла вечерняя влажность. Она сразу же почувствовала, как липкая холодная сырость забирается под бомбер и голые ноги покрываются гусиной кожей. Обхватила себя руками, в тщетной попытке согреться, но дрожь лишь усилилась.
        На плечи лег пиджак, и ей моментально стало тепло словно под пуховым одеялом.
        - Пойдем.  - Отец мягко взял ее под руку и повел к мраморным ступеням, ведущим в ресторан. В такие моменты она любила его особенно остро, до боли в сердце. Она бы все на свете отдала, только бы вся эта любовь и забота были действительно настоящими, а не способом поиграть на публику.
        Кирилл был уже на месте, потягивал рубиновое вино. Окинул девушку оценивающим взглядом  - лучше чем на фото. Похожа на французскую актрису  - короткие черные вьющиеся волосы, большие выразительные глаза и губы, на которых еще виднелись остатки красной помады. Такую бы да вытряхнуть из дурацких шмоток и переодеть в красивое платье в пол  - заиграла бы новыми красками. Фигурка ладная, правда, красивым глазам не хватает интеллекта  - но это только к лучшему. Будет проще. Ум только все усложняет.
        Под взглядом холеного мужчины лет тридцати пяти Мона моментально почувствовала себя обнаженной. Тот вальяжно сидел посреди зала и смотрел на нее как арабский шейх на породистого скакуна (она никогда не видела арабских шейхов и вряд ли бы отличила настоящего скакуна от тульского тяжеловоза, но однажды слышала, как одна из теток в офисе отца использовала это выражение, и, как ей показалось, поняла его).
        Она вздернула голову и попыталась выглядеть гордо и независимо, но ей это не удалось. В бомбере и шортах она и правда смотрелась дурой в дорогом помпезном ресторане. Женщины, сидевшие здесь, были одеты в длинные платья и переливались натуральными камнями. Внезапно Мона почувствовала себя маленькой беззащитной девочкой и схватила отца за руку.
        - Это он?  - шепнула она, Михаил Борисович молча кивнул и подвел дочь к столу. Тоном старосветского помещика, который привел на бал дебютанток единственную дочь и теперь презентует ее молодому графу, он представил Мону:
        - Моя дочь, Мария.
        - Мона,  - автоматически поправила та.
        - Мария,  - твердо повторил отец и отодвинул стул, давая Моне возможность присесть.
        - Очень приятно,  - кивнул мужчина,  - Кирилл. Мона, что вы будете пить?
        Моне понравилось, что он выбрал ее вариант обращения, и она посмотрела на мужчину с интересом. Небольшая аккуратная бородка, умные глаза за тонкими стеклами очков. Все портила только улыбка, растянувшая чувственные губы. Слишком ироничная.
        - Виски,  - ляпнула она и тут же получила пинок по ноге от успевшего сесть за стол отца.
        - Мария будет шампанское.  - Он поднял руку, привлекая внимание официанта.
        Мона, вздохнув, принялась вертеть головой по сторонам  - скучное место, ненавидела такие! Все чопорные, как на приеме у королевы (она недавно посмотрела сериал про молодую королеву и поняла, что загнулась бы от тоски при такой житухе). Заметила маслянистый взгляд пожилого мужчины, сидевшего за столиком в углу в обществе куклы на высоченных каблуках. Мона не могла рассмотреть ее лица, только белые волосы, закрывающие почти всю спину. Она демонстративно отвернулась и, закатив глаза к потолку, снова принялась думать о Грегоре. Нет, ну на фига он записал это видео?
        - Мона, вам не холодно?  - насмешливо, как ей показалось, поинтересовался Кирилл. Его она проигнорировала и ничего не ответила.
        Подошла официантка, чтобы принять заказ. Мона так и не открыла свое меню. Погруженная в собственные мысли, даже не заметила, что оно лежало прямо перед ней.
        - Мне, пожалуйста, стейк с кровью, в качестве гарнира рис и овощи на пару. Повторите бутылку красного, которую заказал молодой человек,  - уверенно распорядился Михаил Борисович. Казалось, он знал меню ресторана наизусть. Часто здесь бывает? Мона понятия не имела, она не сильно интересовалась тем, где тусует ее отец.
        - Девушке радужную форель с овощами на гриле,  - продолжил Михаил Борисович, делая заказ за нее,  - в качестве закуски на двоих пармскую ветчину с дыней, коктейль из креветок и зеленый салат.
        - Я хочу картошку фри,  - подала голос Мона, игнорируя насмешливый взгляд Кирилла.
        - Здесь не подают картошку фри, Мария,  - спокойно ответил отец, кивая официантке и давая понять, что заказ окончен.
        Мона почувствовала, как внутри нарастает раздражение. Да, она пообещала отцу вести себя прилично, но ведь маленькие шалости ей позволены?
        Отец и Кирилл погрузились в светскую беседу, а она, стараясь не привлекать внимания, поставила телефон за бокалом так, чтобы камера была направлена на Кирилла. Быстро щелкнула по экрану, делая фото очередного кандидата в мужья. Он был одет в белую рубашку и почти слился по цвету с интерьером. Мона хихикнула, моментально забывая все события сегодняшнего дня  - на смазанном фото казалось, что голова Кирилла парит над стулом.
        «Зацени женишок»,  - подписала она фото и отправила Кейт.
        Ответ пришел через секунду: «Мона, тебе капец, твой диджей ваше видео в инет слил».
        Мона перечитала сообщение еще раз и еще раз, не веря своим глазам. Внутри в один момент все похолодело и покрылось коркой льда. Нет, нет, нет, только не это! Этого отец ей точно не простит, завезет в лес и закопает. Честь семьи для него превыше всего. Да и замуж он ее после такого позора не сможет выдать. Бежать, срочно надо бежать!
        Мона сделала инстинктивное движение, порываясь встать, и не заметила подошедшую с заказом официантку. Она толкнула девушку под локоть, и несколько капель розового соуса креветочного коктейля упали на ее серебристый бомбер.
        - Идиотка,  - заорала Мона на весь ресторан, привлекая внимание присутствующих.
        - Заткнись,  - прошипел отец, но дочь уже вскочила, ее тяжелый стул издал противный скребущий звук, скользнув по наборному паркету.
        - Я не заткнусь! Она мне вещь испортила, где тут у вас книга предложений?  - продолжила верещать девушка.
        - Жалоб и предложений,  - с насмешкой поправил ее Кирилл. Мона повернула к нему горящее от гнева лицо. Отчаянно хотелось попросить и его заткнуться, а еще лучше зарядить в насмехающуюся физиономию креветочным коктейлем, но она сдержалась.
        - Жалоб и предложений,  - автоматически повторила она и вперила в официантку взгляд.
        - Простите, бога ради,  - залепетала та,  - я не ожидала, я оплачу химчистку, давайте я принесу десерт за счет заведения.
        Последняя фраза прорезалась сквозь хаос мыслей, и Мона вцепилась в нее, как английский бульдог в несчастную жертву.
        - Я пойду с тобой на кухню,  - произнесла она и выразительно посмотрела на официантку, предлагая той поторопиться.
        - Думаю, что девушка сама справится, а я с удовольствием куплю вам новую куртку, если позволите,  - вкрадчиво предложил Кирилл, но Мона отмахнулась от него как от назойливой мухи:
        - Еще чего, знаю я эти десерты от заведения, сейчас плюнет в него и принесет.
        - Что вы…  - слабо запротестовала официантка, но Мона тут же прервала ее:
        - Я иду с тобой.
        Бежать, немедленно бежать. Пройдет максимум десять минут, как папина служба безопасности доложит ему о ролике, и тогда он меня убьет своими руками. А если вдруг пропасть самой, то он поймет, как она ему дорога, и потом не станет убивать от радости, что я оказалась жива и здорова. Пересижу у кого-нибудь из друзей. Да даже у этого идиота Грегора  - ну вот на фига он это сделал?
        Путаясь в собственных мыслях, Мона поспешила вслед за официанткой. Кирилл и Михаил Борисович проводили ее задумчивым взглядом.
        - Похоже, она сейчас сбежит,  - улыбнулся Кирилл.
        - А вам приходилось с таким сталкиваться?  - поинтересовался Михаил Борисович, делая глоток вина чуть более длинный, чем позволял этикет. Девчонка получила от кого-то сообщение и как с цепи сорвалась. Он надеялся, что это ссора с нынешним дружком, как его там, Гришей, что ли, а не очередная глупость, которую ему придется расхлебывать.
        Мона тем временем уже избавилась от официантки и бежала по служебному коридору, набирая на ходу номер Кейт:
        - Это я, слушай, сними мне бабла с карточки, нет, я сама не могу, потом расскажу. Ну блин, как заблокировал? Возьми в сейфе, ты что, не знаешь, где взять? Да отвали от меня со своим видео,  - заорала она на реплику подруги, что на ютюбе уже больше тысячи просмотров. Та еще и комментарии собиралась ей зачитать. Дура!
        Мона толкнула дверь черного хода и очутилась в небольшом дворике, где персонал курил в редкие минуты отдыха и где складировали мусор. Она заметалась по узкому пространству, как рыба, угодившая в ловко расставленные сети. Вначале ей даже показалось, что из дворика выхода нет.
        Нажала отбой, остановилась, попыталась отдышаться и сообразить  - раз тут хранят мусор, значит, как-то его отсюда вывозят. Внимательно осмотревшись, она все-таки увидела ворота, на которые уже легли вечерние тени. Заторопилась к ним и, толкнув поржавевшую дверь, очутилась на улице.
        У нее в кошельке было немного наличности. Хватит, чтобы доехать до Кейт. Деньги с карточки она снимать не будет  - из детективных сериалов, которые она обожала, Мона знала, что именно по этим снятиям и отслеживают передвижения людей. Папуля сразу поймет, что она сбежала, что ничего с ней не случилось. И достанет из-под земли. Значит, так, сейчас едет к Кейт, возьмет деньги, потом поедет к этому козлу Грегору и плюнет ему в морду, а потом останется у него… Там-то ее точно никто искать не будет. Логично же? Или нет…
        Додумать Мона не успела. Из взявшегося буквально из ниоткуда темного автомобиля выскользнул высокий мускулистый парень. Бесшумно, словно огромный черный кот, дождавшийся, пока хозяева уйдут из кухни и погасят свет, он приблизился к Моне, поднял руку и одним рывком схватил девушку за шею. В другой он держал заранее приготовленную салфетку с хлороформом. Девушка потеряла сознание за пять секунд, еще три понадобилось, чтобы загрузить ее на заднее сиденье машины, и две, чтобы тронуться с места.

* * *
        Сегодня вечер лампового равновесия был нарушен. Он вернулся домой позже обычного  - горячая пора, подготовка к контрольным, частные уроки. Устал. Заварив в большом термосе ароматного чаю с чабрецом и прихватив несколько маминых фирменных пирожков с вишней, он устроился перед экраном, чтобы написать хотя бы несколько ритуальных строк и закончить этот сумасшедший день с чувством выполненного долга.
        Хотя кого он обманывал? В голове царила звенящая пустота. С того самого момента, как отдал рукопись в издательство, Ян не смог придумать ничего нового. Словно все музы разом решили покинуть его, сменив место жительства на огромное здание в индустриальном районе.
        Но он хорошо знал, как бороться с отсутствием вдохновения,  - надо просто перечитывать и править уже написанное. Вначале включались руки, потом глаза, а потом уже мозг раскочегаривался словно большой компьютер, и вот уже слова сами лились на экран из-под пальцев.
        За эти пять месяцев он довел свою рукопись до совершенства и твердо решил, что даже если из этого издательства ему ответят отказом, то попытает удачи в других местах. Конечно, изначально этот вариант не рассматривался. Казалось, что напечатать его должно именно то издательство, которое сотрудничает с братом  - только так они с Романом окажутся на равных. Но за прошедшие месяцы он сумел убедить себя, что издательство чуть скромнее тоже будет неплохо, в конце концов, он только начинает.
        Ян автоматически нажал на иконку приема почты и сразу же увидел замигавшую на экране цифру «1», означающую, что в ящике новое письмо. Решив, что кто-то из учеников прислал сочинение (Ян любил прогресс и с ними частенько общался по электронной почте), без колебаний открыл письмо. Но увидев, что в адресе отправителя стоит название издательства, немедленно почувствовал, как вспотели руки и стало жарко, несмотря на то что прохладный май плавно перетек в не менее прохладный июнь.
        Встав и немного походив по комнате, на краткий миг задумавшись, а не позвонить ли ему Алисе, все-таки заставил себя сесть в кресло и прочитать.
        Глаза заметались по строчкам, нарушая порядок чтения и выхватывая лишь отдельные слова и фразы:
        «Хорошее владение слогом, яркие метафоры, отличный словарный запас… Плоские герои… Непонятно, чего они хотят… Нет интриги… Произведение не несет в себе ничего нового и потенциально интересного для читателя, сюжет практически полностью позаимствован у Романа Полонцева… Рукопись в данном виде не может быть принята…»
        Ян перечитал еще раз и еще раз, медленнее, складывая отдельные слова во фразы, но ничего нового и принципиально отличного это не принесло. Смысл письма был достаточно ясен  - вы бездарь, мы не будем вас печатать. Вы лишь жалкая тень и плагиатор собственного брата.
        Еще раз.
        И еще раз.
        Ближе к рассвету, когда уснувший дом начал наполняться звуками, еще тихими, но уверенно сигнализирующими о приближающемся утре, Ян медленно встал и выключил компьютер. Подошел к одному из стеллажей, которыми была заставлена маленькая комната. Взял с полки одну из толстых тетрадей в клетку, которые всегда использовал для заметок. Вернулся назад в кресло. Из термоса налил в чашку уже успевшую остыть сладкую, остро пахнущую тягучую жидкость. Сделал первый глоток. Открыл тетрадь и написал:
        7 ИЮНЯ
        5.04 Я решил начать вести дневник, мне кажется, что это важно и что это поможет мне в дальнейшем писать лучше.
        5.05 Для начала я встал с кресла и подошел к стеллажу, взял толстую тетрадь в клетку и вернулся на свое место.
        5.06 Я налил себе чаю из термоса  - он уже успел остыть, но мне показалось, что вкус стал более насыщенным и мне он понравился даже больше свежезаваренного чая. Или нет, так нельзя сказать, лучше  - у холодного чая вкус приятнее, чем у горячего.

* * *
        Мона пришла в себя от звука воды и мерзкого ощущения, что ей снова восемь и она намочила постель. Что-то капало на лоб. Маленькая капля ударялась о гладкую кожу, скользила по ней, достигала носа, стекала и собиралась на самом кончике, вызывая острое желание чихнуть. Девушка открыла одновременно глаза и рот, намереваясь заорать на глупую дуру-горничную, до сих пор не распахнувшую тяжелые шторы и решившую зачем-то налить ей воду на голову. Даже успела сдавленно что-то крикнуть, но когда реальность происходящего обрушилась на нее, оборвала себя на полуслове.
        Вчера она удрала от папы, потому что Грегор слил в сеть их видео, вышла на улицу, а потом… что было потом, она не помнила. Провал. Черная дыра. Мона помотала головой и несколько раз энергично моргнула  - в комнате по-прежнему было темно. Или это не комната, а подвал? Слишком сыро. Следующим чувством, вернувшимся к ней, был озноб. Она замерзла. Могильный холод сковал руки и ноги, проник под кожу и целился куда-то в область сердца. Девушка попыталась обхватить себя руками за плечи, но ей это не удалось. На краткий миг показалось, что она лишилась рук, и она снова чуть не заорала от ужаса, но быстро поняла, что руки просто связаны за спиной.
        Мона поерзала на неудобном лежбище, разгоняя давящую тишину, и тут же к монотонному звуку капающей воды присоединился еще один кошмарный звук  - зубная дробь. С легким удивлением она осознала, что издает этот звук сама. Она клацает зубами, но не от холода, а от ужаса. Ее похитили? Потребуют выкуп? А потом убьют?
        - Эй!  - тихо сказала Мона, словно пробуя слово на вкус.
        В полной тишине звук оглушил ее. Казалось, что она находится под церковными сводами  - когда-то еще в школе их потащили на экскурсию в очередное аббатство, где они с Кейт, устроившись на задних рядах, попытались потрепаться, чтобы не умереть от скуки, слушая лектора. Но буквально первые же слова прозвучали под серыми каменными сводами с такой мощью, что Моне пришлось заткнуться, иначе бы ее наказали, лишив права выходить на улицу в течение недели.
        - Эй,  - повторила она чуть громче.
        Глаза начинали немного привыкать к темноте, и она уже не казалась кромешной  - на самом верху одной из стен было крошечное слуховое окошко, пропускавшее слабенький пучок света. Его было достаточно для того, чтобы рассмотреть, что она находится в комнате с высокими потолками. Помещение выглядело нежилым и походило на кладовку или нелюбимую комнату богатого особняка, в которую просто свалили старую мебель на время капитального ремонта. Мона увидела, что лежит на внушительных размеров деревянной кровати, чье жесткое дно было прикрыто лишь тоненьким матрацем, впрочем, нисколько его не смягчавшим. Рядом с ней стоял огромный деревянный шкаф, несколько комодов, в дальнем углу расположились кресло-качалка, вешалка для одежды и еще один шкаф поменьше. Все было расставлено хаотично, без какого-либо намека на стиль или просто порядок. Мона вдруг почувствовала себя игрушкой, которую бросили вместе со старой мебелью в пыльном помещении и забыли, потому что она больше не нужна владельцу.
        Девушка попробовала привстать  - ей было ужасно холодно и хотелось для начала согреться. Думать было просто невозможно, казалось, у нее мозг замерз. Ноги не были связаны. Она напрягла мышцы живота и села на кровати, немного поерзала и опустила ноги на пол, почувствовала холод даже сквозь толстую подошву кроссовок.
        Сверху снова что-то капнуло  - Мона задрала голову, но рассмотреть ничего не удалось. Потолок был бесконечно высоким, даже выше того, что у нее в доме. Ей показалось, что она находится в каком-то замке. На них она тоже насмотрелась во время учебы. Британцы обожали старую рухлядь и бесконечно таскали их на экскурсии во владения знати. Каждый раз Мона жалела бедных богатеев  - босиком по камню не походишь, никаких тебе теплых полов, в спальне согреться можно было, только если в камине сжигали полено. А в туалет вообще в дырки в стене ходили!
        При мысли о туалете скрутило мочевой пузырь  - Моне отчаянно захотелось его опустошить. Она повертела головой по сторонам и заметила большое ведро, стоящее перед входом в комнату. Встала и снова шлепнулась на кровать  - голова закружилась. Посидела минуту, стараясь восстановить равновесие.
        - Папа,  - тихонько позвала она, с ужасом осознавая, что его рядом нет и ее проблем он не решит. Оставалось надеяться, что выкуп он отдаст как можно скорее, и кто бы ни были похитители, они не будут ее насиловать или убивать.
        Осторожно попыталась встать еще раз. Со второй попытки это удалось. Стоило принять вертикальное положение, как комната моментально наполнилась звуками  - с регулярностью, сводящей с ума, капала вода, писк и скрежет  - мыши, кошка? Ладно, потом разберется, вначале в туалет.
        Мона с трудом доковыляла до ведра  - передвигаться со связанными за спиной руками было довольно сложно  - и уставилась на крышку. Скованные руки не давали возможности ее снять. Девушка перенесла вес тела на левую ногу и носком правой попыталась сбить крышку с ведра. Та оказалась довольно тяжелой. Попробовала еще раз и еще. С третьей попытки крышка слетела, а писк и скрежет стали более отчетливыми. Мона приблизилась к ведру и, извернувшись, стащила с себя шорты (хорошо все-таки, что под них она ничего не надела). Присев над ведром, она посмотрела вниз и в тусклом свете увидела источник звука. В ведре сидела огромная крыса и внимательно смотрела на полуобнаженную девушку.
        Мона заорала так сильно, что сама оглохла от своего крика. Подскочив, она задела ведро и то опрокинулось. Крыса выскочила, мазнув по ее ноге мягкой теплой шкуркой. Девушка перешла на фальцет и чуть сама не захлебнулась своим криком. Она не услышала, как в замке повернулся ключ и дверь отворилась:
        - Ну что ж вы так кричите? Вас разве не учили, что девушкам негоже поднимать голос. Ну и встречать гостей неодетой, само собой.
        Мона подпрыгнула на месте от ужаса, резким движением натянула на себя шорты и быстро повернулась к говорящему. Она моментально узнала его, хотя свет из коридора освещал только фигуру, оставляя лицо в тени.
        - Ах ты ж, сука…  - Мона бросилась к мужчине, намереваясь что? Боднуть его, лягнуть, ударить? Она и сама не понимала, но была полна решимости выместить на нем всю ярость и отчаяние.
        Но задуманное не удалось. От сильного удара девушка отлетела к другой стене и упала на пол, больно ударившись спиной. Тело обжег холод каменных плит. Кирилл подошел к ней и склонившись спокойно пояснил:
        - Урок номер один. Меня зовут Кирилл Евгеньевич, а не сука или какие еще поэтические сравнения могут прийти в твою хорошенькую головку. Обращаться ты можешь ко мне только так и ни в коем случае не повышая голоса. За каждое нарушение правил, установленных в моем доме, ты будешь наказана. Поверь, крыса в отхожем месте покажется тебе пушистым котенком. Жаль, что твой отец не смог воспитать тебя. Но ничего. Теперь твоим воспитанием займусь я, радость моя. И искренне тебе советую мне не перечить.

* * *
        День катился своим чередом  - Анастасия пила кофе в небольшом вокзальном кафе, наблюдая, как дети продают печенье (продали все, результатом она очень гордилась!), затем отвезла дочь в школу, а сама поехала в спортивный клуб, где час потела на тренажерах, затем плавала, сидела в сауне и расслаблялась в кресле у массажиста, а после у косметолога. Время приближалось к одиннадцати, и ей необходимо было ехать домой: отдать распоряжения к обеду и переодеться  - муж прилетал сегодня с переговоров  - договорился о поставке крупной партии вина из их шато, и она должна была встретить его во всеоружии, чтобы отпраздновать эту чудесную новость. Прошлый год выдался не очень удачным и продажи упали, но в этом Луи удалось все вернуть на прежний уровень.
        Сегодня четверг, и она планировала подать к обеду рыбу. Но стоило утром трубе прорваться, как, естественно, нужной ей рыбы на рынке не оказалось. Об этом сообщила горничная. А покупать филе в супермаркете было просто оскорбительно.
        Анастасия прикусила губу  - да что же это такое! Невыносимо! Она отправила бестолковую прислугу в мясную лавку  - пусть купит два кило парной телятины и приготовит медальоны.
        Сама графиня поднялась в свою спальню, обшитую дубовыми панелями и обставленную мебелью в стиле Людовика XIV, зашла в гардеробную, нашла длинную юбку и шелковую полосатую блузку. Переоделась и тут заметила, что шелк блузки не разглажен как следует  - служанка явно поторопилась. Надо будет провести воспитательную беседу. Подобное отношение к обязанностям недопустимо! Не успела она сформулировать в голове текст претензии, как в дверь постучали:
        - Мадам, простите.  - Экономка деликатно застыла в дверях.
        - Да?  - Анастасия отвернулась от туалетного столика, где стояла шкатулка с драгоценностями  - каратники надо было поменять на что-то более подходящее к обеду. Она остановила выбор на изумрудах.
        - Мадам, Бриджит звонила, сказала, что у мясника нет телятины, у него остались только ребрышки и кусок печени.
        Анастасия обессиленно рухнула на стул. Ребрышки? К обеду? Немыслимо! Она закусила губу, чтобы не разрыдаться. Оставалось молиться, что Луи будет в хорошем настроении и не сильно накажет ее за это.

* * *
        Мальчонка, открыв рот, глазел на белого кролика, сидевшего в клетке на конторке в почтовом отделении. Начальник почты и по совместительству его родной дед Савельич, хитро улыбаясь, рассказывал карапузу историю жизни маленького зверька:
        - Дед мой, Митрич, твой прапрадед, то бишь, охотник был в наших краях самый лучший. Такой, что в глаз лося с трех километров попадал. И на медведя с голыми руками в легкую ходил. Очень его люди уважали и любили. Если вдруг где какая беда, сразу к нему бежали. Говорили, мол, подсоби, Митрич, лиса повадилась курей таскать или там волк телушку задрал. Дед ружье возьмет, к людям добрым в гости пойдет, всех из дома выгонит, чтобы под ногами не путались, сам в засаду сядет и ночью с закрытыми глазами даже хорька подстрелит!
        Мальчонка не сводил глаз с рассказчика, полностью забыв об утренней истерике, которая и послужила причиной визита на почту. Его мама, невестка Савельича, стояла за сыном и весело улыбалась свекру, одной рукой поглаживая уже солидно округлившийся живот, а другой механически перебирая светлые кудри сына, она и сама не меньше мальчика была захвачена очередной байкой свекра. А тот, вдохновленный благодарной публикой, продолжал вещать, опершись на конторку и подперев рукой круглый подбородок:
        - Так вот, однажды той страшной зимой, когда луна чуть не столкнулась с солнцем, в лесу не заснул медведь и от того беда великая приключилась. Медведь днем всякие бесчинства творил  - то ульи разграбит, то деревья повалит, то рыбу всю в реке распугает, а по ночам ревет так, что людям спать не дает. Ничего не помогало  - ни закрытые окна, ни подушки на головах, ни даже свечной воск в ушах. Люди даже помирать начали  - а ты попробуй без сна проживи десять дней!
        - А я могу!  - тут же хвастливо заявил внук.
        - Ты да,  - важно кивнул дед,  - ты ж супергерой, но таких супергероев два человека на всей земле, а остальным без сна никак. В общем, собрались люди и пришли к деду. Мол, подсоби, Митрич, сил никаких нет, отдадим тебе все, что захочешь, только сделай ты что-нибудь с этим медведем. Отчего ж не подсобить, если люди просят? Хорошо, говорит, помогу я вам. Собрался, значит, Митрич, взял рогатину, надел валенки и ушанку и пошел в лес на медведя. Приходит к его берлоге, тычет туда рогатиной, а медведь как заревет, так один дед в селе от ужаса и помер. Ревет, значит, косолапый, но из берлоги не выходит. Митрич опять его потыкал рогатиной  - он опять ревет. Он снова туда  - снова рев. И так десять раз или даже двенадцать. Медведь ревет, да не выходит. Надоело это Митричу и говорит он медведю  - ну если ты не выходишь, значит, я к тебе пойду. И зашел в берлогу!
        Глаза мальчонки расширились и, сам того не замечая, он приложил розовые ладошки к щекам, переживая за родственника.
        - И медведь его съел?  - с робкой надеждой поинтересовался мальчик.
        - Нет, что ты!  - махнул пухлой рукой Савельич.  - Вместо медведя увидел Митрич в берлоге огромного белого кролика! И ревел тот кролик от страха. Он был очень большим и глупым. Митрич это сразу понял, как его увидел. А как только потрепал он его по дурной башке, так тот сразу замяукал чисто твой котенок, прижался к Митричу и не захотел с ним больше расставаться. Что делать-то? Забрал его Митрич домой, положил на печку теплую, прикрыл тулупом, так кролик до весны и проспал и больше никому не мешал. Вот с тех пор и живут у нас в семье белые кролики. А вот этот,  - он указал пухлым пальцем на клетку,  - это внук того самого кроля.
        - А почему он такой маленький?  - с легкой тенью недоверия поинтересовался внучок. Невестка отвернулась к окну и закусила губу, чтобы не рассмеяться.
        - Так ведь болел он в детстве, еле спасли,  - сообщил Савельич,  - но то уже другая история.  - Он развел руками, рассмеялся, и словно спелые яблоки покатились по налитой осенним солнцем земле.
        Внук, нахмурив брови, переваривал услышанное. Светлые волосы мальчонки немного отросли, и он напоминал домового из старого мультфильма  - сосредоточенный и деловитый. Весь в отца. Тот был таким же своенравным бандитом в детстве, а как старший брат в Америку уехал лучшей жизни искать, так мигом остепенился, взял на себя полностью заботу о родителях и хозяйстве. Женился, сына родил, второй на подходе. Стал опорой и надеждой Митричу и матери. И хотя сына за многое можно было похвалить и поблагодарить, то, что тот внука ему подарил, радовало Савельича больше всего. Шибко любил мальчонку и был уверен, что даже если из того не выйдет толку, все равно будет любить и баловать. До конца дней своих.
        - А я тоже буду охотником, когда вырасту?  - нерешительно спросил внук.
        - Ха! Конечно!  - без тени сомнения заявил дед.  - Это ж уже видно, что у тебя и рука крепкая, и глаз алмаз. И возраст подходящий, самое то на охоту выходить.
        - На медведя?  - с надеждой в голосе поинтересовался сорванец. Невестка с тревогой посмотрела на сына.
        - Ну, к медведю подготовиться надо,  - покачал головой дед,  - ты вначале должен научиться на конфеты охотиться.
        - На конфеты?  - Внук снова открыл рот, и сомневаясь, и одновременно надеясь, что дедушкины слова окажутся правдой, а не очередным розыгрышем.
        - На них, родимый. Ты беги домой, там они по всему дому уже созрели, но только надо торопиться, а то кто-нибудь другой найдет их и съест!  - Последние слова Савельич произнес трагическим шепотом, перегибаясь через конторку и глядя внуку прямо в глаза.
        С радостным визгом мальчонка развернулся и, рванув на себя дверь старой почты, выскочил в коридор. Невестка кинулась за ним, на ходу горячо благодаря свекра:
        - Спасибо вам, Савелий Савельич, а то никак не хотел домой идти, два часа уговаривала  - нет, и все!
        - Обращайся, Танечка,  - ласково улыбнулся свекор,  - Петровне передай, пусть грибной суп сварит, там еще сухих немного осталось.
        - Да я сама сварю,  - с готовностью пообещала Татьяна, махнув рукой и скрываясь из виду.
        Едва дверь за ними захлопнулась, как Савельич подошел к окну, выходившему во двор. С любовью и теплотой наблюдал он, как малыш выбежал на улицу, как мать тут же догнала его и схватила за ручонку. Когда старший решил уехать в Америку, Савельич очень на него рассердился. Он всегда считал, что где родился, там и пригодился. Сын подавал большие надежды, был толковым и спорым на всякие дела, весь в отца  - в руках все так и горело, за что бы ни брался. В шестнадцатое лето он сам отремонтировал старый дедовский дом, отыскал какое-то мудреное средство, избавляющее фруктовые деревья от паразитов, кроликов от мора спас, нашел несколько магазинов, куда сдал лишнее в их хозяйстве, что сами не успели съесть да родственникам раздать, и принес в дом первые деньги.
        Савельичу принадлежал целый гектар, и каждый год земля с благодарностью расплачивалась за заботу о ней. Старик всегда был уверен, что старший последует по его стопам. Ему не обязательно было становиться председателем сельсовета, как отец (Савельич занимал эту должность более тридцати лет и только выйдя на пенсию решил заведовать почтой), но хозяйству нужна была крепкая рука. Уже и жену ему присмотрели  - дочку кума, скромную, красивую, работящую, и тут сын взял и уехал, бросил все на младшего, росшего дураком и раздолбаем.
        Вначале вроде как в город уехал учиться, а оттуда и вовсе в Америку махнул. Мать месяц плакала, но сына слезы не тронули. Савельич с ним прекратил общаться и очень сердит был. Несколько лет даже слышать не хотел ничего и жене запретил говорить, хотя подозревал, что та все-таки втихаря с сынком общается.
        А сейчас он сына просто жалел. Что тот в своей Америке лишен счастья большой семьи, летних теплых вечеров, когда собирались они с соседями и родственниками за огромным столом и каждый тащил что-то свое  - молодую картошку, домашние соленья, чарочку и пироги. Бывало, засиживались до утра, травя байки и делясь тем, что в душе накопилось. Зимой топили баню и прыгали в снег, на Крещение в прорубь ныряли, на Масленицу горы блинов пекли. А осенью лениво отдыхали после жаркого лета, гуляли на свадьбах, рождениях да крестинах. А сын этого всего лишен. Сидит в большом доме со своей тощей женой и двумя киндерами и забыл, поди, каковы собственные яблоки на вкус.
        Но бог не отвернулся от Савельича, вразумил младшего и теперь есть у него счастье в виде внука, которого дед, в глубине души, любил даже больше сыновей. Старик с любовью смотрел, как невестка с внуком выходят со двора, не осознавая, что видит он их в последний раз.

* * *
        Мона сидела на полу, обхватив себя руками  - мучитель все-таки их развязал, многозначительно пообещав, что они ей еще понадобятся. Она решила сразу же пустить их в ход и выцарапать Кириллу глаза, но тот снова отвесил ей мощную оплеуху, от которой она отлетела к стене. На этом ее страдания не закончились. Кирилл больно ткнул ее куда-то в область печени, от чего девушка взвыла и согнулась пополам. Пообещав, что если она не научится себя вести, с ней будут обращаться как с плохой девочкой, удалился.
        Мона не знала, сколько времени она просидела на полу. Холод пробрал ее до костей, и ей казалось, что она превратилась в огромный камень, вросла в серые стены и стала их частью. В себя ее привел крысиный писк. Этих тварей она боялась до одури. В голове тут же всплыла одна из немногих книг, прочитанных в детстве,  - «Незнайка на Луне» (очень непродолжительный период у нее была нянька, любившая читать ей книги). Так вот там Незнайка попал в каталажку и ночью его друга укусила крыса и он чуть от этого не умер. При одной мысли, что едва она сомкнет глаза, как крыса приблизится к ней и перегрызет сонную артерию, Мона взвыла как раненое животное. Подскочив с пола, она кинулась к толстой деревянной двери, отчаянно напоминающей двери в старом замке, и заколотила в нее изо всех сил:
        - Выпустите меня отсюда, папа заплатит вам любые деньги, я никому ничего не скажу, только выпустите, я крыс боюсь!
        На ее мольбы никто не отреагировал, и, немного подумав, Мона перешла к угрозам, с удвоенной силой забарабанив в дверь:
        - Если со мной что-то случится, папа тебе голову оторвет, сволочь! Его служба безопасности уже ищет меня. Ты Мрак: Ты в порядке?
        Девушка с кладбища: Не знаю.
        Мрак: Я могу что-нибудь для тебя сделать?
        Девушка с кладбища: Поговори со мной. Если тебе не трудно.
        Слова звучат для меня голосом Джульетты. Я помню, как она запаниковала, когда сопоставила даты. Мне хочется позвонить ей. Хочется утешить ее. Такой неистовой и сильной духом девушки я никогда еще не встречал, но мне все равно хочется посидеть с ней в темноте, держа за руку, показывая, что она не одна.
        Мрак: Трудно? Я с тобой вечность готов говорить.
        Она долгое время не отвечает. Уснула?
        Мрак: Тут-тук.
        Девушка с кладбища: Ты меня растрогал до слез.
        Мрак: Большинство людей ответило бы: «Кто там?»
        Девушка с кладбища: Теперь ты меня рассмешил. Кто там?
        Мрак: На этот случай шутку я не успел приготовить. Почему ты заплакала?
        Девушка с кладбища: Я так переживала, что ты  - это он и мне придется перестать общаться с тобой.
        Я леденею. Снова и снова перечитываю фразу:
        «Я так переживала, что ты  - это он…»
        Не могу дышать. Не знаю, как ответить. Меня словно разом пронзили сотнями лезвий.
        Девушка с кладбища: Прости. Я сейчас в растрепанных чувствах. Брэндон  - парень моей лучшей подруги  - подумал, что, возможно, мама успела сфотографировать врезавшуюся в ее такси машину. Поэтому мы просмотрели все карты памяти. Эмоциональная выдалась ночка.
        Уж мне ли не знать! Я вообще сейчас сижу, давясь вставшим поперек горла сердцем. Хорошо хоть Джульетта сменила тему разговора. Я с трудом заставляю себя печатать онемевшими пальцами.
        Мрак: Что-нибудь нашли?
        Девушка с кладбища: На картах памяти  - ничего. Но я собираюсь завтра в школе проявить одну пленку.
        Мрак: Думаешь, есть шанс что-то обнаружить?
        Девушка с кладбища: Боюсь надеяться на это.
        Мне тяжело сосредоточиться на ее словах. Хочется напечатать, что у меня уже закрываются глаза и лучше нам пообщаться завтра, но я ведь написал, что могу проговорить с ней всю ночь.
        Надо было отыскать шутку с «тук-тук».
        Девушка с кладбища: Ты поговорил со своей мамой?
        Зашибись. Еще одна тема, о которой не хочется говорить.
        Мрак: Нет.
        Девушка с кладбища: Почему?
        Мрак: Вернулся поздно с работы. И отчим цербером стоит у ее спальни.
        Девушка с кладбища: Ты не можешь сказать ему, что хочешь поговорить с ней?
        Ее вопрос совершенно безобиден, но, понимая, что она не хочет общаться со мной  - со мной настоящим,  - я воспринимаю ее слова острее, чем обычно. Я как будто говорю с Аланом. Слышу между строк обвинительные нотки. Меня это злит. Она словно хочет видеть только одну часть моей жизни, а вторую  - реальную, запутанную и сложную  - игнорирует.
        Мне видится все в преувеличенном и искаженном свете, я это знаю.
        Я сделал это. Я.
        Я разрушил все.
        Это я виноват.
        Еще одно бремя поверх остальных.
        Мне хочется скинуть с души невыносимую тяжесть, но не получается.
        Пальцы стучат по клавишам.
        Мрак: Все очень сложно.
        Девушка с кладбища: Ты сам все усложняешь.
        Мрак: Да уж, похоже, я ас по части усложнений.
        Я закрываю приложение.
        И удаляю его.
        Сгибаюсь, обхватив колени руками, и силюсь не закричать.
        Приходится задержать дыхание. Это помогает. Я сижу в полной тишине, пока легкие не начинают гореть от нехватки кислорода.
        Нужно взять себя в руки.
        Комната давит на меня, душит. Хочется вырваться из нее, но существует одно только место, куда я могу пойти, не боясь, что Алан вызовет полицию.
        Я беру мобильный и пишу сообщение Рэву. Последние двенадцать штук он проигнорировал. Но все они были различными вариациями на тему: перестань быть занозой в заднице.
        Деклан Мерфи: Рэв, пожалуйста, ответь. Ты нужен мне.
        Он сразу же отзывается.
        Рэв Флетчер: Я здесь.
        Деклан Мерфи: Можно к тебе?
        Рэв: Конечно.

* * *
        Я вхожу домой к Рэву через заднюю дверь и нахожу его поедающим хлопья Lucky Charms. Обычно таким поздним ужином балуются любители травки, но Рэв ни разу в жизни не пробовал покурить косячок. Когда мы были помладше и проводили время не только у него дома, но и у меня, мама специально держала для него коробку Lucky Charms.
        Он никогда не завтракает этими хлопьями. Всегда ест их тайком, словно скрывая пагубную слабость. Может, в прошлом отец запрещал ему есть их. А может, Рэв просто любит сахар. Я никогда его об этом не спрашивал.
        Я подхожу к столу, и Рэв, не поднимая глаз, придвигает ко мне коробку. Он в той же самой толстовке, в которой был в школе, и это довольно необычно. Рэв вообще ее не снимал или надел специально, узнав, что я к нему приду?
        В любом случае мне нужно уладить наш конфликт. Меня мучает неприятное ощущение. Не могу решить, злюсь я или стыжусь.
        - Хей,  - говорю я.
        - Хей,  - отвечает Рэв, не глядя на меня.
        Я не сажусь.
        - Все еще злишься?
        - Возможно. Что случилось?
        - Джульетта рада, что я  - это не я.
        Рэв засовывает в рот полную ложку хлопьев, но по-прежнему не смотрит на меня.
        - А теперь можно повторить это по-нормаль ному?
        - Она рада, что я не Деклан Мерфи.
        - Похоже, мне нужны подробности.  - Рэв кивает на зажатый в моей руке мобильный.  - Она написала это в письме? Прочитай.
        - Не могу. Я удалил приложение.
        Он коротко смеется, но смех выходит безрадостным. Потом выпивает окрашенное хлопьями молоко.
        - Установи заново. Мне надо прочитать ее сообщение.
        - Я же сказал тебе, что она написала.
        - Нет, ты выдал мне декланизированную версию. Я хочу видеть, что написала она.
        - В смысле?
        Рэв кладет миску в раковину и наконец смотрит мне в лицо.
        - Ты установишь заново приложение или нет?
        Я уже жалею о том, что пришел.
        - Нет.
        - Ладно. Тогда спокойной ночи.
        Рэв уходит, щелкнув выключателем у двери. Оставив меня в темноте.
        Я иду за ним, сердито шепча, потому что Джефф с Кристин голову нам оторвут, если мы разбудим ребенка:
        - Да что с тобой такое? Если у тебя есть какие-то претензии, скажи!
        Он не останавливается.
        - Я уже все сказал.
        - Может, остановишься и поговоришь со мной?
        Он идет дальше.
        - Рэв!
        Сейчас он зайдет в свою комнату и захлопнет у меня перед носом дверь.
        - Ты остановишься?  - Не думая, я догоняю его и хватаю за руку.
        Рэв разворачивается и с такой силой отталкивает меня, что я ударяюсь о противоположную стену. Картины в рамах позвякивают и качаются. У Рэва совершенно дикий взгляд. Но через секунду он уже приходит в себя и моргает. Из его глаз больше не смотрят демоны. На лице испуг. Сожаление. Стыд.
        - Прости,  - поднимаю я руки. Завтра буду в синяках, но сам виноват. Знаю, что его нельзя трогать.  - Прости.
        В своей кроватке кряхтит Бейбидолл, и мы замираем. Спустя мгновение она затихает.
        Отворяется дверь спальни родителей Рэва, и в коридор выглядывает Джефф.
        - Вы чего здесь стоите?  - сердито шепчет он.
        - Да так, ничего,  - отвечает Рэв.  - Ложись. Мы прикроем дверь.  - Он горестно смотрит на меня и иронично приглашает:  - Заходи, Дек.
        В комнате Рэв садится на постель по-турецки, и мне лишь остается занять компьютерное кресло.
        - Прости,  - тихо извиняется друг.  - Я не хотел.
        - Я сам виноват.
        - Нет.  - Он поднимает на меня взгляд.  - Это не так.
        - Я не должен был тебя хватать.
        Рэв пожимает плечами, и я чувствую, как от него волнами идет напряжение. Он покусывает краешек ногтя на большом пальце.
        Нахмурившись, я подкатываюсь в кресле к изножью кровати и подпираю подбородок руками.
        - Что с тобой, Рэв?
        - Не могу перестать думать о нем.
        Об отце.
        - Что-то случилось?
        - Нет.
        - Хочешь поговорить об этом?
        Рэв отрывает взгляд от одеяла:
        - Ты считаешь, я корчу из себя мученика?
        - Нет. Ты считаешь, я корчу из себя мученика?
        - Иногда.
        Обидно.
        - Никогда не слышал, чтобы ты ругался.
        - Я не должен был терять над собой контроль,  - морщится Рэв.
        - Иногда можно и выйти из себя.
        - Мне нельзя. Ты установишь свое дурацкое приложение, чтобы мы могли поговорить о том, зачем ты сюда пришел?
        - Почему тебе нельзя выходить из себя?
        - Дек,  - болезненно кривится он.
        - Слушай, Рэв, ты самый невозмутимый чувак из всех, кого я знаю. Если не будешь время от времени срываться на ком-нибудь в столовке, то люди решат, что ты не человек. На самом деле даже я уже начал подозревать тебя в этом.
        Рэв не улыбается. Он притих, замкнувшись в себе.
        Е-мое, да мне пора вручать награду «Самый эгоистичный друг»! Я практически силой ворвался к нему в комнату, и из-за чего? Из-за того, что у меня кишка тонка признаться девушке в том, кто я есть? Хнык-хнык, Деклан. Может, расплачешься?
        Я еще чуток придвигаюсь к Рэву на стуле.
        - Мне уйти?
        Он бросает на меня взгляд.
        - Нет.
        - Хорошо.
        - Установи приложение заново.
        - Рэв…
        - Прошу тебя. Мне нужно… нужно…  - Его голос натянут. Рэв взмахивает рукой.  - Переключиться.
        Я весь в сомнениях, но друг выжидающе смотрит.
        - Ну ладно.
        Переустанавливаю приложение.
        В папке лежит письмо.
        Не могу заставить себя кликнуть по нему. Представляю, что в нем написано. Зеленого кружка рядом с ником Джульетты нет. Я бросаю Рэву мобильный.
        - Смотри в конце переписки.
        Он изводит меня, читая со скоростью человека, которому нужно сверять со словарем каждое слово. Несколько минут спустя мне хочется вырвать у него из рук телефон.
        - Ты издеваешься надо мной, Рэв?
        - Мне нужно было прочитать и более ранние сообщения. Для полноты картины.  - Вздохнув, друг кидает мне мобильный.  - Я согласен с ней. Ты действительно все сам усложняешь.
        - Думаешь, она ненавидит меня?
        - Которого?
        - Обоих,  - морщусь я.
        - Нет.  - Рэв ненадолго задумывается.  - Мне кажется, ты должен все ей рассказать.
        - Ты же прочитал ее письмо. Она не хочет общаться со мной.
        Рэв качает головой.
        - Она рада, что может продолжать общаться с тобой.
        - Нет, она написала…
        - Я тебе процитировал ее слова, Дек,  - злится Рэв.  - Почти дословно.
        - Она написала, что рада, что я не Деклан Мерфи.
        - Но ты  - Деклан Мерфи! Ты не два разных человека.  - Рэв учащенно дышит, сжав кулаки.
        Сунув мобильный в задний карман, я внимательно гляжу на него.
        - Что с тобой творится, Рэв?
        Он трет глаза.
        - Не знаю. Просто устал.
        Мне вспоминается, как он сидел со мной в больнице. Молча. Его молчание поддерживало меня больше любых слов.
        Я не могу молчать так, как он. Но, может, я могу ему дать кое-что другое? Снова вынимаю мобильный, набиваю в поиске нужное, разворачиваю телефон и пускаю по одеялу к нему.
        Рэв не тянется за ним.
        - Она снова написала?
        - Нет. Это стихотворение, заданное мне по литературе. Прочти.
        Он смотрит на меня с таким выражением, какое, наверное, было бы у меня, выдай он вдруг: «Хей, бро, прочитай-ка вот этот стих».
        - Не понял.
        - Прочитай его. Мне кажется, тебе он понравится.
        Это же Рэв  - он не отнекивается. Берет мой мобильный и читает стихотворение. Мышцы его лица расслабляются.
        - Ты прав. Оно мне понравилось.
        Рэв отправляет мне телефон обратно по одеялу. На мгновение его лицо кривится, словно он готов заплакать, а голос подрагивает:
        - Однако я не чувствую себя так, будто «в кровь избит, но не сломлен». Не сейчас.
        В воздухе повисает недосказанность. Я жду, когда Рэв продолжит.
        - В последнее время,  - более ровным голосом говорит он,  - я чувствую себя так, словно все вокруг  - сплошной тест.  - Рэв сглатывает.  - И я все ближе и ближе к тому, чтобы его провалить.
        - Например?
        - Я чуть не ударил тебя в коридоре.
        - Я это заслужил.
        В его глазах вспыхивает злость.
        - Нет, ты этого не заслуживал!
        - Тсс,  - бросаю я взгляд на дверь.  - Хорошо, не заслуживал. К чему ты ведешь?
        - Я чуть не ударил тебя,  - с нажимом повторяет Рэв.
        - И?
        - А если бы ударил?
        - В школе тебе бы пожали за это руку.
        - Не шути,  - обжигает он меня взглядом.
        - Ты разволновался, что чуть не ударил меня? Уверен, я бы это пережил.
        - Вдруг я не смог бы остановиться?
        Я таращусь на него. Мне и в голову бы не пришло, что он может так поступить. Это даже смешно. Однако он серьезен.
        Я придвигаюсь на кресле вплотную к постели. Рэв говорил совсем тихо, поэтому я тоже понижаю голос:
        - Ты разнервничался из-за того, что если бы ударил меня, то не смог бы остановиться и бил меня дальше?
        - Тебя или кого угодно другого.  - Он глубоко вздыхает.  - Все вокруг чувствуют и ведут себя нормально. Радуются жизни. Я же боюсь вот-вот слететь с катушек. Я не… Не знаю, как это может начаться. И если начнется, я сомневаюсь, смогу ли это остановить.
        Рэв раньше ничего подобного не говорил. Рассказывая о пережитых днях с отцом, он всегда заканчивал тем, что больше никому не позволит так с собой поступать. Но его никогда не беспокоили вопросы, может ли он сам причинить боль другому человеку.
        Он милый. Добрый. Джефф с Кристин открывают двери своего дома и свои сердца для детей с разными судьбами… Рэв такой же, как они. Он всегда протянет руку помощи нуждающимся. Я вижу это каждый день. Я завидую этому.
        - Ты не твой отец,  - уверяю его я.
        - Ты тоже не твой отец.
        Вот так, посреди собственного морального кризиса, Рэв находит именно те слова, которые я всей душой жаждал услышать. Поэтому он самый замечательный друг на свете. Как ему могло прийти в голову, что он способен кому-то причинить боль?
        - Ты говорил об этом с Джеффом и Кристин?
        - Нет.  - Рэв снова трет лоб, его глаза влажно блестят.  - Боюсь, они не оставят меня у себя, если что-то случится. Я не хочу навредить кому-нибудь из детей…
        - Рэв, ты никому не навредишь. И Джефф с Кристин  - твои родители. Они любят тебя. Ничего плохого не случится. Точно тебе говорю. Ничего.
        Он некоторое время молчит. Я прямо вижу, как он прокручивает мои слова в голове.
        - А если случится?
        Ничто сейчас не избавит его от пагубных мыслей. Они ужом проскользнули в его мозг и угнездились там. Я хлопаю его по руке.
        - Тогда я не дам тебе влипнуть в неприятности. Так же как ты не даешь влипнуть в неприятности мне.
        Это, кажется, успокаивает Рэва. Подняв на меня взгляд, он крепко пожимает мне руку.
        - Договорились.
        Глава 37
        От: Девушка с кладбища
        Кому: Мрак
        Дата: вторник, 8 октября, 23:19:27
        Тема: Что случилось?
        Прости, если расстроила тебя. Я не хотела!
        Пожалуйста, не прерывай наше общение.
        Холодный утренний воздух кусает кожу через одежду, когда я пересекаю двор Рэва. Между домами выглядывает солнце, но на траве поблескивает иней  - первый предвестник грядущей зимы.
        Еще нет шести, поэтому, открыв замок, я подпираю дверной косяк плечом, чтобы дверь не скрипела. Мог бы и не беспокоиться. В кухне, помешивая в чашке кофе, стоит Алан. Он поднимает брови. Переводит взгляд на висящие над раковиной часы и снова смотрит на меня.
        - Где ты был?
        - У Рэва.
        - Всю ночь?
        - Угу.
        Этот разговор ничем хорошим закончиться не может, поэтому я разворачиваюсь и направляюсь к лестнице.
        Алан выходит из кухни вслед за мной.
        - Ты не предупредил, что уходишь.
        Я продолжаю идти. Он продолжает следовать за мной.
        - Деклан,  - рычит он.  - Сейчас же остановись. Я хочу с тобой поговорить.
        Я хватаюсь за перила и перепрыгиваю сразу несколько ступенек… и резко останавливаюсь, чтобы не столкнуться с вышедшей на лестницу мамой. Теперь я в ловушке между ними.
        - Деклан,  - говорит она.
        Узнав о ее беременности, я почему-то вообразил себе, будто она за ночь надуется как шарик и обрядится в необъятные рубахи со шнуровкой и длинные юбки. Но этим утром на ней джинсы и розовая футболка. Волосы завязаны в хвостик, а кожа свежа от умывания.
        Я так стискиваю перила пальцами, что чувствую дрожь. Теряясь в словах, сглатываю. В голове мечутся мысли. Меня раздирают два желания: извиниться перед ней и услышать извинения от нее.
        Я снова обвожу взглядом фигуру мамы. Она никогда не была худой, но и полной ее не назовешь. Она выглядит совсем как обычно. Футболка не обтягивает ее, но и не висит мешком. Если бы я не был в ту ночь в больнице, то не поверил бы, что она беременна.
        Однако, всматриваясь в ее лицо, я замечаю: оно стало бледнее. И джинсы на маме кажутся слегка мешковатыми.
        - Ты хорошо себя чувствуешь?  - спрашиваю я.
        Она кивает. Открывает рот, собираясь что-то сказать, но передумывает и не говорит ни слова.
        - Что?  - требовательно спрашиваю я.
        Мама шарахается назад.
        В груди змеей сворачивается стыд. Вспоминается, как Джульетта, сидя в моей машине, спиной вжималась в дверцу. «Ты довольно враждебный».
        - Он дома не ночевал!  - возмущается за моей спиной Алан.  - Если ты не собираешься ничего с этим делать, Эбби, то разберусь я.
        - Да неужели!  - разворачиваюсь я к нему.  - И что же ты сделаешь?
        - Отберу у тебя машину, пока ты не станешь ответственнее.
        Ему придется вырубить меня, если он хочет забрать ключи.
        Я стараюсь говорить тихо и ровно, чтобы отчим не вздумал прямо сейчас воплощать свои угрозы:
        - Ты не отнимешь у меня машину.
        Алан скрещивает руки на груди.
        - И возможно, лишу мобильного. Все равно тебе почти некуда ходить.
        Я вдаряю кулаком по стене. На потолке дребезжит люстра.
        - Я не сделал ничего плохого!
        - По-твоему, это нормально  - где-то шляться всю ночь?  - поднимает Алан брови.
        Он говорит это таким тоном, будто я ширялся героином и играл в азартные игры.
        - Я был у Рэва! Спроси Джеффа и Кристин!
        - Нельзя уходить из дома не предупредив…
        Фыркнув, я прохожу мимо мамы.
        - Как будто вам не пофиг.
        - Деклан,  - удерживает меня за руку мама,  - постой. Он не отберет у тебя машину.
        - Почему ты всегда ведешь себя так?  - резко спрашивает Алан.  - Ты потворствуешь ему, Эбби! Его нужно научить уму-разуму.
        Я стараюсь никак не реагировать на эти слова. Прикосновение мамы лишает меня сил. Я останавливаюсь и смотрю на нее.
        - Почему ты не сказала мне?  - надсадно спрашиваю я.
        Ее глаза расширяются, но она не отвечает.
        - А ты как думаешь?  - устало вопрошает Алан.  - Думаешь, после того, что ты устроил на свадьбе, мы хотели рассказывать тебе о ребенке?
        Я дергаюсь назад, высвобождая руку из маминой ладони. От душащей меня ярости невозможно дышать. В глубине души я лелеял надежду… Может быть, для них беременность тоже стала сюрпризом, но слова Алана доказали, что ее намеренно скрывали от меня.
        Отчим поднимается ко мне, и я замечаю, как он следит за каждым моим движением, словно я в миге от того, чтобы сбросить маму со ступеней. Он считает меня угрозой для мамы. Для ребенка. Для их попытки создать новую семью.
        Кого я обманываю? Он ведь прав.
        - В тот вечер, когда тебя тошнило,  - обращаюсь я к маме,  - ты уже знала?
        Она не отвечает, но ее молчание говорит само за себя.
        - Решила заменить Керри?
        Мама вздрагивает, будто я ее ударил. Ее глаза блестят от слез.
        Ненавижу себя.
        - Правильно,  - продолжаю я, проходя мимо нее.  - Может, следующим родишь мальчика и заодно заменишь меня?
        Из ее груди вырывается судорожный всхлип.
        Алан чертыхается:
        - Вот бы нам так повезло!
        Злоба в его словах режет меня по живому. Я разворачиваюсь и спускаюсь с таким ощущением, будто двигаюсь под водой. Мне до боли хочется ему врезать, но я сдерживаюсь.
        Мама ничего не говорит. Если мы подеремся, она будет плакать, заламывать руки и умолять нас остановиться… Но я не знаю, на чьей она будет стороне.
        Неправда. Я точно знаю, чью сторону она примет. Она доказала это четыре года назад, позволив мне сесть за руль. И доказала это в прошлом мае, выйдя замуж за Алана.
        Я думаю о переписке с Джульеттой  - о том, как почувствовал с ней, что моя жизнь хоть чего-то да стоит и я хоть немного могу предложить другим. Я думаю о разговорах с Фрэнком и миссис Хиллард  - о том, как рядом с ними мне удалось почувствовать себя чем-то большим, нежели неудачником с судимостью.
        Но реальность здесь, именно здесь, рядом с людьми, которые должны бы поддерживать меня, но вместо этого тянут из меня душу. В груди нарастает давящее ощущение. Еще чуть-чуть, и я не смогу дышать.
        - Отдай ключи,  - требует Алан.
        - Я не сделал ничего плохого,  - повторяю я.
        - Да ты вцепишься в любую возможность сделать что-то плохое!  - кричит он.  - Ты думаешь только о себе! И если кто-то поступает не так, как тебе хочется, ты всячески пытаешься все испортить! Почему, по-твоему, мы ничего тебе не сказали?
        Я внутренне холодею. Мама огибает меня и кладет ладонь на плечо отчима.
        - Перестань, Алан. Пожалуйста. Хватит.
        Ее голос недостаточно силен. Он слаб и полон слез. Она не смотрит на меня. Но Алан не выдерживает ее слез. Чертыхнувшись, отворачивается и уходит на кухню.
        Мое тело оцепенело. Я заледенел и не могу сдвинуться с места.
        Мама оборачивается посмотреть на меня. Я и так выше нее, но сейчас, когда она стоит двумя ступеньками ниже, она кажется мне совсем крохотной. Микроскопической.
        Я бы отдал все на свете за то, чтобы она пересекла разделяющее нас расстояние и заговорила со мной. Мне хочется бросить к ее ногам мобильный и ключи от машины. Хочется сказать ей: «Забери у меня все. Мне ничего этого не нужно. Мне нужна ты».
        Но она не дает мне этой возможности. Отворачивается и идет за Аланом в кухню.
        У меня подкашиваются ноги.
        - Прости,  - кричу я, и мой голос срывается.  - Прости меня, ладно? Прости, что не сел тогда за руль. Прости, что отпустил с ним Керри. Прости.
        Она не отвечает.
        Не возвращается.
        Они оставляют меня на ступенях. Одного.
        Глава 38
        От: Мрак
        Кому: Девушка с кладбища
        Дата: среда, 9 октября, 07:22:04
        Тема: Общение
        Не уверен, смогу ли все это продолжать. Ты ничего не знаешь обо мне. Не знаешь настоящего меня. Тебе известно только то, чем я с тобой делюсь, но это лишь половина истории. Ты видишь один-единственный кадр, как на своих фотографиях. И мнение обо мне основываешь на тех крохах, которые видишь. Мне это кажется неправильным.
        Меня нельзя назвать хорошим парнем, Девушка с кладбища. Я не умею ничего беречь, я умею лишь все разрушать.
        Я не нужен тебе.
        Ты заслуживаешь лучшего.
        Я спешно закрываю имейл и перехожу в чат. Зеленого кружка нет. Ника тоже.
        Что?
        По-быстрому печатаю и отправляю письмо.
        Тут же полученный ответ ошарашивает меня:
        «Этот пользователь не зарегистрирован на Freemail. Пожалуйста, попробуйте еще раз».
        ЧТО?
        Сердце сжимается.
        Он не может так со мной поступить. Не может.
        Я ведь никак не смогу его найти.
        Я как дура вновь пытаюсь отправить ему письмо.
        И как дура ожидаю другого ответа.
        «Этот пользователь не зарегистрирован на Freemail. Пожалуйста, попробуйте еще раз».
        - Джульетта? Ты в порядке?  - смотрит на меня мистер Жерарди.
        Мамина сумка с пленочной камерой лежит кулем у ног, но я пялюсь на мобильный, пытаясь вспомнить, как заставить свое сердце биться.
        - Да,  - сиплю я и откашливаюсь.  - Да. Я…  - давлюсь, сглатываю и с трудом выговариваю:  - Я не знаю, что со мной.
        В его руке звенят ключи. Он тянется открыть дверь.
        - Хочешь войти? Ты пришла обработать фотографии для альбома?
        - Нет… я… нет.  - Нужно собраться. Запихиваю мобильный в карман.  - Я хотела узнать, можно ли мне воспользоваться проявочной.
        Бросив взгляд на часы, мистер Жерарди морщится.
        - Ко мне через десять минут придет сдавать экзамен ученица.
        - Я умею проявлять фотографии.
        - Знаю,  - вздыхает он.  - Но мне не разрешено оставлять учеников с химикатами.  - Учитель опускает взгляд на сумку.  - Если хочешь, я ее возьму. Проявлю пленку, а ты позже напечатаешь фотографии.
        Я подхватываю сумку и делаю шаг назад, словно мистер Жерарди собирается ее у меня отобрать.
        - Нет. Я сама должна это сделать.
        - Хорошо.  - Выражение его лица смягчается.  - Это камера твоей мамы?
        - Да.
        - Оставишь сумку здесь? Я могу запереть ее с моим оборудованием.
        Я прижимаю ее к себе. Все утро я таскала ее с собой, как будто не могу надышаться запахом брезента и лосьона для рук, как будто держу в руках частичку мамы.
        - Нет,  - качаю я головой. Мой голос охрип.  - Спасибо. Можно зайти во время обеда?
        Мистер Жерарди снова морщится:
        - Учительское собрание. Я буду свободен после уроков. Придешь?
        Целый день. Мне придется ждать целый день. К такому я не была готова.
        Подсознание шепчет, что я ждала четыре месяца. Шесть часов погоды не сделают. Я молча киваю.
        - Только зайди сейчас на минутку,  - просит мистер Жерарди, включая свет.  - Я напечатал несколько экземпляров той фотографии, которую мы собираемся использовать для обложки. Хочу показать тебе.
        Снимок отпечатан на глянцевой бумаге стандартного формата. Мистер Жерарди обрезал немного верх оригинального фото, но, насколько я вижу, совершенно его не редактировал.
        - Ты, наверное, захочешь немного подретушировать фото, прибавить небу насыщенности. Но мне кажется, тут не требуется особая редактура. Я сделал образец, чтобы показать его заместителю директора и получить добро на использование снимка в качестве обложки.
        Я смотрю на фотографию. Учитель прав  - ретушь тут почти не нужна. Небеса ярко-синего цвета, с редкими облаками. Слева светит солнце. Деклан с Рэвом прекрасно различимы  - видно даже выражение их лиц, хотя одежда из-за бьющего в их спины света кажется черной. С ними резко контрастируют чирлидерши, запечатленные на другом конце снимка: в красно-белой форме, с эффектно взметнувшимися волосами и юбками. Великолепная фотография.
        Мне бы хотелось сейчас испытывать гордость, но в сравнении с трагичными снимками мамы, которые мы видели вчера вечером, эта фотография  - ничто.
        Мистер Жерарди всматривается в мое лицо.
        - Что случилось?
        - Ничего.
        Я протягиваю ему фотографию.
        - Можешь оставить ее себе. Я сделал несколько экземпляров.
        - Да? Хорошо.
        Не знаю, хочу ли иметь этот снимок у себя, однако сворачиваю его трубочкой и засовываю в задний карман рюкзака. Я сегодня выведена из равновесия и только и жду, когда мир наконец перестанет вращаться у меня перед глазами.
        В дверь кто-то стучит. Это незнакомая мне девушка. Видимо, пришла сдавать экзамен. Я выхожу из класса. Оказавшись в коридоре, вытаскиваю мобильный. В приложении нет ника Мрака, и мое письмо вернулось непрочитанным. Почему он так поступает? Что случилось? Что изменилось?
        Я открываю чат и читаю нашу переписку. Потом еще раз перечитываю. Он так и не ответил на мой вопрос. Мне нужно найти Деклана Мерфи.

* * *
        Совместных уроков у нас с Декланом нет, поэтому я встречаюсь с ним только в перерыве на обед. Он сидит в задней части столовой за тем самым столиком, за которым я нашла его вчера. Перед Рэвом опять разложена куча пластиковых контейнеров.
        После вчерашнего происшествия дерзости у меня поубавилось, и я, как стыдливая поклонница, мнусь у их столика, не решаясь присесть.
        Первым меня замечает Рэв. На нем толстовка цвета ржавчины, огромный капюшон затеняет лицо.
        - Привет,  - говорит он.
        Едва удостоив меня взглядом, Деклан вгоняет вилку в ломтик огурца.
        - Не наоралась на меня?
        Я сглатываю. Не ожидала такой реакции. Сама не знаю почему  - он ведь прав: вчера я сорвалась на него. Но я наивно представляла, как подойду и он скажет: «О, привет. Вычислила меня? Прости, что удалил свой аккаунт». Вместо этого он злобно глядит на меня, жуя огурец.
        - Кто там я у тебя? Алкаш и убийца? Еще хочешь в чем-то меня обвинить?
        Рэв бросает на него взгляд, но ничего не говорит. Они еще в ссоре или атмосфера сгустилась, потому что я подошла? Зажатый в руке ремень маминой сумки влажен из-за вспотевших пальцев.
        - Я не называла тебя убийцей.
        - Это было понятно без слов.
        Все идет совсем не так, как я ожидала.
        - Может, перестанешь вести себя как засранец и нормально со мной поговоришь?
        - Зачем?  - Деклан встает из-за стола и подходит ко мне.  - О чем ты хочешь поговорить, Джульетта?
        Он напоминает мне подобравшегося хищника. В нем больше нет ни проблеска уязвимости. Таким все и видят Деклана Мерфи.
        - Что ты хочешь?  - спрашивает он.
        «Хочу знать, ты ли  - Мрак».
        Но я не могу этого произнести. Не сейчас. Я не могу обнажить свою душу перед таким Декланом, особенно если я ошибаюсь.
        - Прости,  - тихо извиняюсь я.
        Он недоверчиво наклоняется ко мне.
        - Повтори?
        - Я сказала: прости.
        Я всматриваюсь в его лицо: под глазами круги, как будто он всю ночь не спал, скулы и подбородок покрыты щетиной  - ему было не до бритья. Мне хочется прикоснуться к нему. Приложить ладонь к его щеке и почувствовать его тепло… или поделиться своим. Я придвигаюсь к нему.
        - Прости за то, что я вчера сказала.
        Стены, которыми он себя окружил, не дают ни единой трещины.
        - Что тебе от меня нужно?
        - Что?
        - Я спросил: что тебе от меня нужно? С твоей машиной порядок. Больше я ничем не могу тебе помочь. Зачем ты пришла? Потусить из любопытства с изгоями?
        - Я здесь не для этого.
        - А я думаю, для этого.
        - Дек,  - раздается за его спиной спокойный голос Рэва.  - Не вымещай злость на ней.
        Деклан смотрит на меня сверху вниз, его дыхание участилось. Я не отвожу взгляда. Несмотря на его злость и агрессию, мне кажется, между нами проскакивают искры. Я снова страстно желаю, чтобы он оказался Мраком, но в то же время этого страшусь. Мне до боли хочется дотронуться до него, будто наше соприкосновение каким-то образом разрешит все загадки.
        - Вот,  - тихо говорю я.  - Я тебе кое-что принесла.
        Он ошеломленно моргает.
        Я вытаскиваю из кармана рюкзака свернутую фотографию и отдаю ему. Он разворачивает ее, и между нами простирается бумажное синее небо. Деклан застывает, уставившись на снимок. Спустя минуту сворачивает его и возвращает мне.
        - Если Рэв хочет видеть эту фотографию на обложке, пусть будет.
        - А ты этого хочешь?
        - Я пообедал,  - говорит он, не обращая внимания на мой вопрос. Затем подхватывает свой рюкзак и идет прочь.
        - Пожалуйста, стой,  - иду я за ним.  - Пожалуйста, поговори со мной. Мне нужно… Мне нужно…  - Голос срывается, глаза наполняются слезами. Я не готова к такому наплыву чувств.
        Мне нужен ты.
        Но я не могу этого сказать. Я даже не уверена, в нем ли нуждаюсь или в другом человеке.
        Деклан не бессердечен. Он останавливается. Поворачивается. Смотрит на меня. В его глазах столько чувств! С таким же выражением лица он держал для меня боксерскую грушу. «Ты такая сильная, какой я тебя и считал».
        Я бы все на свете отдала за то, чтобы он сейчас прикоснулся ко мне.
        Он этого не делает.
        - И ты меня прости,  - выдыхает он.
        Отворачивается и выходит из столовой, оставляя меня в одиночестве посреди толпы школьников.
        Глава 39
        Входящие: Девушка с кладбища
        Новых сообщений нет.
        Каждый раз, как я говорю себе, что больше не буду проверять почту, я снова залезаю в мобильный. Невозможность написать Мраку причиняет почти физическую боль. Я мучительно переживаю мамину смерть, но теперь ощущаю и иную потерю  - его намеренное отстранение. Я перечитала последнее письмо Мрака столько раз, что могу цитировать его наизусть.
        «Я не нужен тебе».
        Он нужен мне. Нужен.
        Он нужен мне прямо сейчас, когда я взбалтываю проявитель внутри бачка, в котором лежит мамина пленка. Я давно этим не занималась, и мистер Жерарди контролирует процесс. Приготовления нужно делать в полной темноте  - мы на ощупь достали пленку и намотали ее на спираль. Потом плотно закрыли бачок, и мистер Жерарди включил свет и залил внутрь проявитель.
        От сильно бьющегося сердца заныло в груди.
        - Ты знаешь, что на этой пленке?  - спрашивает мистер Жерарди.
        Поспешно мотаю головой. Я не стала говорить ему о предположении Брэндона, так как боюсь, что он может прервать процесс и позвонить моему папе. Я откашливаюсь, но мне трудно говорить из-за дико колотящегося сердца.
        - Фотографии могут быть очень пикантны.
        Брови мистера Жерарди ползут вверх, рука замирает над стоп-ванной.
        - Пикантны?
        Я краснею как помидор и выдавливаю нервный смешок.
        - Не в том смысле. Возможно, это кровавые снимки из зоны военных действий.
        - Ясно.  - Кивнув, он продолжает готовить фиксаж.
        - Там может быть абсолютно все. Съемка была ее хобби.
        - Я помню.
        Конечно, помнит. Я проводила в классе мистера Жерарди больше времени, чем в любом другом месте школы.
        Он не сводит взгляда с химикатов, отмеряя нужное количество.
        - Почему ты решила проявить эту пленку?
        - Не знаю.
        Мистер Жерарди молчит, не глядя на меня. Мои слова повисают в тишине, и я чувствую укол совести. Учитель знает, что я не просто так решила проявить пленку, и ждет моего признания.
        - Вчера ко мне зашел Брэндон,  - тихо говорю я.  - Он предположил, что мама могла успеть заснять машину, которая врезалась в ее такси и скрылась с места аварии. Мы просмотрели все карты памяти, но…
        - Ничего не нашли?
        Я качаю головой.
        - Только снимки с последнего задания.
        Мистер Жерарди, выпрямившись, смотрит на меня.
        - Почему ты не сказала мне об этом утром? Я бы мог…
        - Да нет… все в порядке.  - Пожав плечами, я кручу в руке лежащую на маминой сумке камеру. Крышка объектива потерлась в тех местах, где мама касалась ее пальцами, чтобы снять или надеть.  - Предположение Брэндона маловероятно.
        - Согласен. Но тебе, наверное, в любом случае будет приятно увидеть ее последние снимки?
        - Возможно.  - Я сглатываю.
        Срабатывает таймер, и я выливаю из бачка проявитель, а мистер Жерарди готовится заливать в него фиксаж. Я делаю все машинально, хоть и давно этим не занималась. Это как ездить на велосипеде: раз научился, то уже не разучишься. Я выливаю проявитель, мистер Жерарди заливает фиксаж, я закрываю бачок, мистер Жерарди переворачивает его, и мы снова ждем.
        - Ты подумала о возвращении на курс?  - тихо спрашивает учитель.
        Пожав плечами, я выстраиваю в линию кюветы для растворов.
        - Каково тебе было снимать осенний фестиваль?
        Мучительно. Но сегодня утром, глядя на фотографию Деклана с Рэвом и девчачьей группой поддержки, я вспомнила, как любила фотографировать. Вспомнила, как это здорово  - иметь возможность навсегда запечатлеть проходящее мгновение. Даже если те, кто присутствует на снимке, никогда не встретятся после школы, их мгновение дружбы и отчужденности уже увековечено навсегда.
        - Более-менее… нормально.
        Мистер Жерарди ждет продолжения, но я больше ничего не добавляю.
        - И?..  - приподнимает он брови.
        - И… не знаю.
        - Ты скучаешь по этому?
        - Иногда.
        Он кивает. Затем изучающе смотрит на меня.
        - Тебе больно знать, что вы с мамой разделяли это увлечение?
        - Нет. Мне больно знать, что я никогда не буду способна на такие же поступки, как она. Из-за этого все кажется бессмысленным.
        Я замираю с рукой на кювете. Я сказала больше, чем хотела. Сказала то, в чем до конца не могла признаться самой себе.
        Мистер Жерарди отрывается от реактивов и смотрит на меня.
        - Бессмысленно?
        Я заливаюсь краской. Может быть, это прозвучало для него как оскорбление? Но я не знаю, как получше объяснить свою мысль.
        - Своими фотографиями мама пыталась изменить мир к лучшему. Я не такая, как она. Я никогда не смогу поехать в Сирию и ходить между разбомбленными домами. Мне по городу-то трудно проехать не заплутав.
        - Джульетта, тебе семнадцать лет. Тебе совершенно нечего стыдиться. Вряд ли ты, пройдя по улице, отыщешь хоть кого-нибудь, кому хватит сил и духа на нечто подобное. И то, что ты не можешь сделать этого сейчас, не значит, что ты не сможешь сделать этого никогда.
        Я смотрю на него, в смятении перебирая пальцы. Мне нечего сказать.
        Он ставит бутылки и разворачивается ко мне лицом.
        - Мой брат  - пожарный. Я не понимаю, как он может заходить в горящие здания, а он не понимает, как я могу выдержать целый день с подростками. Если кто-то не рискует своей жизнью, это совсем не значит, что работа их жизни… бессмысленна.
        - Я не хотела вас обидеть.
        - Знаю. Но послушай. Вот бросишь ты заниматься фотографией  - решать тебе, ты имеешь на это полное право,  - и что потом? Какая профессия будет соответствовать идеализированному тобой образу мамы?
        Не знаю. Никогда не думала об этом. Я думала только о том, что не могу быть такой, как она.
        - Моя жена тоже фотограф,  - продолжает мистер Жерарди.  - Она снимает детей. Только детей. Думаешь, это бессмысленное занятие?
        Я сглатываю.
        - Нет.  - Поколебавшись, добавляю:  - Но оно ничью жизнь не меняет.
        - Ты это серьезно? Ты когда-нибудь рассматривала фотографии детей? Говорю тебе как отец: твои собственные дети, запечатленные на фотографиях в разном возрасте,  - это бесценный подарок. Время так быстро летит.
        Перед мысленным взором встает снимок, где я уткнулась в шею мамы. Этот снимок она установила на рабочем столе своего компьютера. У меня перехватывает дыхание.
        - Я не хотел тебя расстроить.
        - Вы и не расстроили.
        Неправда. Я чувствую легкую грусть.
        - Подожди тут.
        Мистер Жерарди уходит всего на минуту. Вернувшись, показывает фотографию на мобильном. На ней женщина касается губами лобика новорожденного ребенка. В льющемся откуда-то свете пушистые волосы малютки светятся ореолом вокруг головы.
        - Эту фотографию сделала моя жена,  - говорит учитель.
        - Она прекрасна.
        - Ребенок умер,  - тихо продолжает он.  - Меньше чем через два часа после съемки. Жену наняли, чтобы она сделала первые снимки новорожденного, но он родился с серьезным пороком сердца.
        - Ясно.  - У меня сжимается горло.
        Учитель убирает мобильный в карман.
        - Когда-нибудь слышала о «Людях Нью-Йорка»?
        Я мотаю головой.
        - Это фотоблог, который ведет парень по имени Брэндон Стэнтон. Он снимает в Нью-Йорке разных людей и задает им вопросы. Затем выкладывает их фотографии в интернет вместе с отрывками разговоров. Люди почему-то делятся с ним своими самыми сокровенными секретами, самыми болезненными воспоминаниями… и разрешают выложить их в сеть. Его фотографии видели миллионы людей. Миллионы, Джульетта! На миллионы людей его снимки произвели неизгладимое впечатление… А все началось с того, что парень просто бродил по Нью-Йорку, фотографируя незнакомцев.
        - Но я не такая,  - шепчу я.
        - Возможно, пока еще нет. Но ты найдешь свой собственный путь к сердцам людей.
        Звякает таймер, и мистер Жерарди щелкает выключателем. Лампы над головой гаснут, их сменяет красный свет. Учитель достает пленку из бачка и начинает ее раскручивать.
        - Хочешь начать с конца? Может, посмотрим последние пять кадров?
        Сердце, и так беспокойно бьющееся после всего сказанного им, снова пускается вскачь.
        - Ммм… Давайте.
        Он отрезает часть пленки, растягивает ее пальцами и поднимает. Различить, что на ней, пока невозможно. Мы вставим пленку в фотоувеличитель, высветим изображение на бумагу, затем опустим бумагу в подготовленные растворы.
        - Я могу ошибаться, но мне кажется, на этих кадрах нет машины,  - тихо замечает мистер Жерарди.  - Похоже, на них человек.
        Разум мечется между возможными «может быть». Может быть, это виновник аварии. Может быть, мама действительно его засняла! Но здравый смысл берет верх, затаптывая эти мысли. Я вздыхаю.
        - Хочешь, мы не будем этого делать?  - бросает на меня взгляд мистер Жерарди.
        - Нет. Мы уже слишком далеко зашли.
        Мы переводим кадры на фотобумагу и опускаем ее в подготовленные кюветы с раствором. Сердце спотыкается в груди, и я едва не забываю дышать.
        - Знаешь,  - заговаривает учитель,  - есть люди, которые, возможно, считают, что для работы твоей мамы не нужно обладать особой храбростью.
        - Например?  - вскидываю я на него раздраженный взгляд.
        - Например, солдаты, участвующие в этих войнах.
        Ах вот он о ком!
        Я щипцами погружаю бумагу в раствор. Начинает проявляться изображение. Знаю, что спешить нельзя, но как же хочется…
        - Я ни в коем случае не умаляю значение работы твоей мамы. Ничуть. Она очень важна. И ее фотографии изумительны.
        Так и есть. Маму трудно сравнивать с кем-то другим. Разница всегда будет существенной. Как между ней и папой. Как между цветной фотографией и черно-белой. Яркое многоцветье против серых оттенков.
        Потому мне так сложно сейчас. На бумаге проявляются линии, но полную картинку не различить. Горло сжимается. Это были последние снимки мамы. Может быть, последние мгновения ее жизни. Я сейчас обладаю возможностью видеть ее глазами. Перевожу взгляд на мистера Жерарди.
        - Можно… можно мне закончить самой?
        Он колеблется, глядя на кюветы с растворами. Ему нельзя оставлять меня с реактивами, но когда-то я была лучшей ученицей с особыми привилегиями. Вспоминается его драгоценная «лейка». Может, ничего не изменилось?
        - Пожалуйста,  - прошу я.
        Учитель вздыхает.
        - Хорошо. Схожу в учительскую за чашечкой кофе.  - Он медлит.  - Уверена, что хочешь остаться одна?
        Кивнув, я протираю глаза. Изображение становится отчетливей. Видны растрепанные волосы, согнутая рука. Мистер Жерарди выскальзывает за дверь. Щелкает замок. Я одна. Меня обволакивает тишина. Глаза наполняются слезами, и я смаргиваю их. Изображение полностью проявилось. Приходится снова проморгаться. С фотографии улыбается мама  - ее глаза блестят, волосы растрепаны и взлохмачены. Она обнажена. Лежит в постели. Одна грудь прикрыта рукой, а другая бесстыдно оголена. У меня спирает дыхание.
        Проявляется снимок и в другой кювете. На нем опять мама, все еще обнаженная. Она смеется, протягивая руку к камере. Следующая фотография. Переплетение рук. Размытая шея, темные волосы. Абрис скул. Мои щеки холодят слезы.
        Следующая кювета. Мама со смехом борется с кем-то. Мускулистая рука, обхватив ее за шею, пытается притянуть к объективу, чтобы сфотографировать. Старомодное селфи, сделанное камерой, а не мобильным. Лицо мужчины обрезано, но мой взгляд притягивает мужская рука. У папы нет таких мускулов.
        Следующая кювета. На автоснимке запечатлены они оба. Я сжимаю его в пальцах, не обращая внимания на то, что по рукам течет раствор. Это Иэн. Мамин редактор. Он прижимает ее к своей обнаженной груди. Она отвернулась, уткнувшись лицом в его шею. Я думаю о папе, живущем все эти месяцы как в тумане. Она изменяла ему. Изменяла!
        Я поднимаю камеру и со всей силы швыряю в дверь. Стекло с пластиком осыпаются осколками на пол.
        Как она могла?
        Ее сумка лежит рядом со мной, аромат лосьона для рук смешивается с запахом химикатов.
        Как она могла так с ним поступить?
        Я хватаю лосьон и бросаю вслед за камерой. Из груди рвутся рыдания. Ненавижу ее. Ненавижу! Беру упаковку салфеток, прижимаю к глазам и тоже выкидываю. Ненавижу ее!
        Выдергиваю из кармана сумки посадочный талон, желая измять его и разодрать на куски. В кожу впиваются загнувшиеся углы. Мне хочется изрезать себя ими с ног до головы, словно это поможет унять раздирающую меня боль.
        Она изменяла папе. Я чувствую себя так, будто она изменяла и мне. Ее любовь должна была предназначаться нам. А не кому-то другому.
        - Как она могла?  - шепчу я.
        Я стою, закрыв лицо ладонями, и рыдаю. Мистер Жерарди так и найдет меня  - поливающую слезами посадочный талон.
        Эта мысль резко возвращает меня в настоящее. Пол усыпан кусками пластика и осколками стекла, посверкивающими в свете красных ламп. Все залито растворами. Мистер Жерарди придет в ужас. Я разглаживаю посадочный талон, словно тем самым могу вернуть все на свои места. Талон намок, но в самой его середине крупными буквами и цифрами проставлена дата: 22 мая. Что? Я не могу ошибаться. Буквы и цифры отчетливо видны: 22 мая. Я несколько раз моргаю, будто слезы каким-то образом исказили число 25, превратив его в 22.
        У меня сбивается дыхание.
        Я снова разглаживаю талон, положив его на край стола. Должно быть, это ошибка. Наверное, это другой талон. На пересадочный рейс.
        Но это не так. У меня в руках посадочный талон на прямой рейс домой. Она прилетела тремя днями раньше. За три дня до того, как погибла. В голове раздается голос Брэндона: «Авария произошла недалеко от аэропорта, но не по пути сюда». Мама вернулась раньше, как я и просила ее. Она вернулась на три дня раньше. Но не для того, чтобы побыть с нами.
        Глава 40
        От: Элейн Хиллард
        Кому: Деклан Мерфи
        Дата: среда, 9 октября, 15:11:53
        Тема: Непокоренный
        Деклан, я прочитала твой анализ стихотворения «Непокоренный» и хотела бы его с тобой обсудить. У тебя будет время зайти ко мне перед уроками? Я приду в класс к половине седьмого.
    С уважением,
    Элейн Хиллард.
        Я читаю имейл, кося траву, потому что если остановлюсь, то мне влетит от Болвандеса. После переписки с Джульеттой письмо учительницы вгоняет меня в депрессию. Хорошенькое начало дня  - встреча с учительницей литературы в полседьмого утра. Я запихиваю мобильный в карман и просовываю руку в перчатку.
        Уже в который раз за сегодняшний день я жалею, что не могу повернуть время вспять. Не могу снова оказаться в столовой и во всем признаться Джульетте. Не могу обнять ее и прошептать на ухо правду.
        Вместо этого я торчу на кладбище, сомневаясь, заговорит ли она вообще когда-нибудь со мной. Сомневаясь, смогу ли теперь ночевать дома.
        Рэв сказал, что Джефф с Кристин позволят мне пожить у них несколько дней. Но теперь меня туда ноги не несут, после их слов о том, что мы с мамой и Аланом должны сесть втроем и обо всем переговорить.
        Я извинился. Извинился перед мамой, а она промолчала. Грудь сдавливает невидимыми тисками.
        Небо затянуто облаками, слегка моросит, но я не против текущих под рубашку капель. Дождь разогнал людей, отчего мне легче выполнять свою работу. Играющая в наушниках громкая музыка оглушает не меньше работающей газонокосилки.
        Я краем глаза улавливаю движение справа и отрываю взгляд от однообразия травы и бетона. Через кладбище бежит девушка. Джульетта. Меня охватывает паника.
        Наверное, она поняла. И приехала сказать все, что думает обо мне. Но нет. Джульетта поскальзывается на мокрой траве и падает у могилы матери. Она довольно далеко от меня, но я вижу на ее лице боль и муку.
        Она кричит. Молотит кулаками по надгробию. Я поворачиваю ключ, вырубая косилку. И бегу к ней.
        К тому времени, как я добегаю до нее, она уже в кровь разбила пальцы. Ее лицо залито слезами, голос охрип. Ее слова прерываются рыданиями, и я не могу понять, о чем она говорит, но она едва ли сознает, кто стоит рядом.
        Она снова ударяет кулаком по надгробию. Я хватаю ее, разворачиваю и притягиваю к себе.
        - Джульетта! Джульетта, остановись!
        Я готов к тому, что она будет вырываться, желая выместить свою злость на могиле матери. Но она приникает ко мне, рыдая и утыкаясь лицом в мою грудь, вцепившись в мою рубашку, точно в спасательный круг.
        - Все хорошо,  - говорю я, хотя очевидно, что это не так. Крепко обнимаю, шепча слова утешения в ее волосы. Зубами стаскиваю с рук рабочие перчатки и успокаивающе глажу ее по спине.  - Все хорошо.
        Образовавшийся из-за дождя туман создает иллюзию уединения. Воздух пропитан запахом скошенной травы, и к нему примешивается аромат Джульетты: она пахнет ванилью и корицей.
        Когда рыдания Джульетты стихают, я наклоняю голову и шепчу, почти касаясь губами ее виска:
        - Хочешь сесть?
        Шмыгнув носом, та энергично мотает головой:
        - Не рядом с ней.
        - Ладно. Тогда сюда.  - Я отвожу ее на несколько шагов в сторону, к старой могиле, которую за все время, пока я тут работаю, никто не навещал.
        Сев, мы прислоняемся к камню.
        Она все еще стискивает в пальцах мою рубашку. И когда мы садимся, льнет ко мне, согревая своим теплом. Легкий дождик холодит лицо и смешивается со слезами Джульетты.
        - Поговорим об этом?  - спрашиваю я.
        - Нет.  - Она вытирает лицо.
        - Понял.
        Я смотрю на нее сверху вниз. Собравшиеся в ее волосах капли дождя посверкивают на свету. По щекам течет тушь. Тяжесть ее прижавшегося ко мне тела  - самое прекрасное и самое мучительное ощущение, которое я испытывал в своей жизни. Я провожу пальцем по дорожке туши на ее щеке.
        Джульетта со вздохом закрывает глаза.
        - Лучше бы я этого не делала.  - Ее голос срывается, и она снова начинает плакать.
        - Тсс,  - тихонько прикасаюсь я губами к ее виску. Вечность бы ее так обнимал.  - Чего бы ты лучше не делала?
        Джульетта слегка выпрямляется и откидывает с лица влажные волосы. У нее дрожат руки. Она вся дрожит.
        - Моя мама была фотографом. Я проявила снимки, которые она сделала перед смертью. Лучше бы я этого не делала.
        Точно. Она говорила мне об этом.
        Первый порыв  - продолжать вести себя как раньше: делать вид, будто я понятия не имею о том горе, которым Джульетта делилась со мной в своих письмах. Но я не могу поступить так. Не тогда, когда моя рубашка пропитана ее слезами.
        Я убираю прядь волос с ее глаз.
        - Что ты там обнаружила?
        Ее лицо горестно морщится, и она утыкается им в мое плечо. Сейчас она снова заплачет.
        Вздохнув, Джульетта слабым голосом говорит мне в рубашку:
        - Она изменяла.
        - Что?
        - Она изменяла. Моему папе. Она прилетела на три дня раньше, чем мы ее ждали.
        Ни фига себе!
        - И на ее фотографиях…
        - Я не знала, что найду, понимаешь? Думала, может, она делала снимки по работе или фотографировала чем-то заинтересовавших ее людей. Она поступала так иногда. Не для публикации снимков этих людей в «Нью-Йорк таймс». Просто мама считала, что они этого заслуживают.
        - Но нашла ты совсем другое?
        - Угу,  - полуфыркает-полувсхлипывает она.  - На фотографиях она в постели со своим редактором.
        - В постели?  - Мои брови взлетают чуть не до кромки волос.  - Как…
        - В постели. Обнаженные. Так что тут все ясно.
        - Обнаженные?
        - Обнаженные.
        - Вау.
        - Ненавижу ее.
        Слова острыми кинжалами срываются с ее губ. Ее тело напрягается. Тоску и боль сменяет все возрастающая ярость.
        - Ты проявила фотографии в школе?
        Джульетта натянуто кивает.
        - Рядом с учителем?
        - Нет. Он пошел выпить кофе, чтобы я могла сделать это сама.
        - Вот бы он перетрусил, увидев такое.
        Она удивленно смеется. Приятный звук. Я на что угодно готов, лишь бы рассмешить ее снова. Особенно сейчас.
        - Да уж,  - соглашается Джульетта.
        Она выпрямляется и серьезно смотрит мне в глаза. Мы сидим, окутанные туманом, вдыхая запахи дождя и скошенной травы. Мне хочется опять притянуть ее к себе. Но нельзя. Я не знаю, догадывается ли она о том, что я  - Мрак, и сомнения убивают меня.
        Скажи ей. Скажи ей. Скажи.
        Прежде чем я успеваю это сделать, Джульетта отстраняется и прислоняется спиной к надгробному камню. Нас разделяют сантиметры, но они кажутся мне километром.
        - Боже! Не знаю, что скажу папе.
        - А тебе обязательно ему все рассказывать?
        - Не знаю.  - Она поворачивается ко мне. Ее губы всего в нескольких дюймах от меня.  - С одной стороны, несправедливо обрушивать на него такое, а с другой… несправедливо позволять ему горевать по женщине, которая этого не заслуживает.
        - Жизнь вообще несправедлива, Джульетта,  - качаю я головой, думая об Алане.  - Несправедлива.
        - Знаю,  - тихо отзывается она. В ее глазах печальное смирение.
        - Я знаю, что ты это знаешь.
        - Будь ты на моем месте, рассказал бы об этом отцу?
        Она так близко сидит и так открыта со мной  - наше общение похоже на переписку между Девушкой с кладбища и Мраком. Закрыть бы глаза, забыть о реальной жизни и говорить с ней вечно.
        - Да,  - отвечаю я.
        Фыркнув, Джульетта отводит взгляд.
        - Конечно бы рассказал. Ты никому ничего не боишься рассказывать.
        Я застываю, не понимая, оскорбление это или комплимент, действительно ли она так считает или поддела меня.
        Рэв обозвал меня мучеником из-за того, что я не позвонил его семье, когда сидел в прошлом мае в полицейском участке. Я был тогда в ужасе  - полицейские сказали, что до следующего дня меня никто не заберет. Но когда тебя долгое время игнорируют и отвергают, ты в конце концов сдаешься и бросаешь попытки привлечь к себе внимание.
        Хотя… может, именно такие мысли делают из меня мученика?
        Джульетта, глядя на меня, вытирает щеки.
        - Прости за мой нервный срыв.
        Она с ума сошла?
        - Не нужно извиняться за такое.
        - Я знаю…  - она умолкает, затем находит в себе смелость продолжить:  - Знаю, ты не хочешь больше со мной общаться.
        Я смотрю ей в глаза. Она говорит со мной или с Мраком? Я все так запутал, что теперь ни черта не могу понять.
        Скажи ей.
        - Ох, Джульетта,  - шепчу я, зарываясь пальцами в свои волосы.  - Все совсем не так.
        Она поворачивается ко мне:
        - Тогда как?
        - Мы идем разными путями,  - говорю я.  - И твой выведет тебя из этого хаоса. А мой явно приведет меня за решетку.
        Джульетта замирает. Между нами пробегает дующий на кладбище холодный ветер.
        - Как ты узнал, что я здесь?  - спрашивает Джульетта, прищурившись и внимательно глядя на меня.
        - Я и не знал. Я тебя увидел.  - Щеки заливает жар, и я указываю на газонокосилку.  - Я здесь работаю. В каком-то роде.
        - Обязательные работы.  - В ее голосе нет осуждения.
        - Да.  - Я ловлю ее взгляд. Мне хочется, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось.
        - Джульетта!  - по кладбищу, оскальзываясь на влажной траве, бежит мужчина.  - Джульетта!
        - Папа!  - вскакивает она на ноги.
        Мужчина еще далеко, но даже отсюда видно облегчение на его лице.
        - Слава богу!  - кричит он.  - Слава богу!
        - Что случилось?  - спрашивает его Джульетта. Она снова готова заплакать.
        Добравшись до нас, он стискивает ее в объятиях.
        - Твой учитель сказал, что ты убежала, оставив в классе беспорядок. Мы так волновались! Я собирался звонить в полицию.
        Он крепко сжимает плачущую Джульетту.
        - Прости, пап. Прости.
        - Все хорошо,  - отвечает он.  - Все хорошо. Я тебя нашел. Мы можем возвращаться домой.
        Я поднимаюсь и отхожу. Не хочу подглядывать за ними. Передо мной самая настоящая семья. Отец Джульетты, приведя ее домой, не наляжет на пиво… и не станет говорить ей, что считает минуты до того дня, когда она окажется за решеткой.
        Я наклоняюсь за упавшими на землю перчатками. В любую минуту объявится Болвандес и начнет орать, что скоро стемнеет.
        - Подожди!  - Джульетта высвобождается из объятий отца и смотрит на меня.  - Деклан.
        Я держусь отстраненно. Волшебство прошло.
        - Джульетта.
        Она сама сокращает разделяющее нас расстояние. Хватает меня за рубашку и дергает к себе. На секунду мой мозг взрывается. Сейчас она поцелует меня, прямо как в каком-то кино. И это произойдет при ее отце. Но нет, она лишь притягивает меня к себе, чтобы что-то сказать. Ее дыхание  - теплое, приятное, нежное  - касается моей щеки.
        - Мы ошибались,  - шепчет она.  - Ты сам выбираешь свой путь.
        Затем она отворачивается, берет за руку отца и уходит.

* * *
        Улицы окутаны сумерками, когда я еду с кладбища к Рэву. Дороги пусты из-за непрекращающейся мороси. Сердце никак не может найти ровный ритм и то сладко трепещет в груди, то пьяно спотыкается. Бешеные волны адреналина хлестнули по венам. Я в полном эмоциональном раздрызге  - пытаюсь разобраться в обуревающих меня чувствах, но лишь сильнее запутываюсь в них.
        «Ты сам выбираешь свой путь»,  - сказала она.
        Я размышляю над словами Джульетты с той минуты, как она ушла. Бесконечно прокручиваю их в голове вместе с фразой Рэва о том, что корчу из себя мученика. «Мы ошибались».
        Впереди на обочине стоит машина, в тумане светят горящие фары. Меня пронзает дежавю: на этом самом месте я помог Джульетте.
        И тут я узнаю машину. Это претендующий на оригинальность серебристый седан, владелец которого хотел купить BMW, но осилил только «бьюик».
        Я знаю это, потому что это машина Алана. Он стоит возле нее с мобильным в руке, глядя на капот. На долю секунды у меня возникает желание его переехать. Ну ладно, может, и на целую секунду. По правде говоря, мне приходится приложить усилия, чтобы удержать машину между двух полос. Из-под капота седана идет пар.
        При моем приближении Алан поднимает взгляд. Должно быть, он ждет эвакуатор. Вижу, что он узнал мою машину и хочет посмотреть, остановлюсь ли я. У меня же перед глазами маячит большая мишень в штанах цвета хаки и застегнутой на все пуговицы рубашке. Его утренние слова всплывают в памяти, оставляя на душе синяки, как пули из пневматики  - на коже.
        Мне вспоминается, как я извинялся, а они ничего не ответили. Ничего не сделали. Стиснув задрожавшими пальцами руль, я проезжаю мимо.
        И вдруг, ни с того ни с сего, в голову приходит строка из дурацкого стихотворения: «Благодарю я всех богов за мой непокоренный дух».
        Резко затормозив, я разворачиваюсь на следующем же повороте. Сердце в груди делает сальто. Я не уверен, хочу ли помочь Алану или свалить его ударом и добить ногами.
        Подъезжаю и останавливаюсь позади седана. В глазах Алана мелькает удивление. Он прижимает к уху мобильный и, когда я выхожу из машины, машет мне рукой.
        - Я в порядке,  - говорит он.  - Уезжай.
        Вот придурок. Все равно иду к нему. Из-под капота продолжает клубиться пар. Этот идиот даже мотор не вырубил.
        - Давай я посмотрю, что там.
        - Я сейчас разговариваю с автомастерской.
        - И что? Будешь торчать под дождем два часа? Открой капот, Алан.
        Отчим закрывает ладонью динамик в мобильном.
        - Езжай домой, Деклан. Ты мне не нужен.
        - Поверь, я давно это понял.
        Я распахиваю дверцу его автомобиля и дергаю рычаг, открывающий капот. Затем поворачиваю ключ в замке зажигания, выключая мотор.
        Выпрямившись, вижу перед собой Алана. Мобильный он убрал.
        - Что ты делаешь?  - требовательно спрашивает он.
        - Угоняю у тебя машину. Вызывай полицейских.
        Он прожигает меня взглядом, играя желваками, но я обхожу его и поднимаю капот. Оттуда валит пар, и мы оба, отступив, разгоняем его руками. Пару минут стоим, уставившись на двигатель.
        Когда-то я так же стоял с отцом. Он задавал мне вопросы по автомеханике и хлопал по плечу, если мои ответы были верны. Потом звал своих дружков из мастерской послушать «пацана», как нужно перебирать двигатель «форда-тандерберда» 1964 года. До сих пор помню, каково это  - быть частью команды и знать, что тебя будут слушать.
        Но не помню, когда в последний раз ощущал подобное.
        Алан прочищает горло.
        - Видишь что-нибудь?
        - Да. Лопнул верхний патрубок радиатора.  - Я показываю на треснувшую черную резину.
        - Значит, мне по-любому нужен эвакуатор,  - самодовольно замечает он.
        - Конечно,  - фыркаю я.  - Если хочешь отвалить механику три сотни баксов. Что тебе реально нужно, так это двадцать баксов и открытый автомагазин. Я могу разобраться с этим за десять минут.
        Алан разглядывает меня, стиснув челюсти. Меня это убивает. Хотел бы сказать, что мне нравится, как он тянет кота за хвост, но это не так. Я ужасно устал.
        - Решай уже, Алан. Я три часа вкалывал на кладбище. Тебе помочь или нет?
        Он не сразу отвечает, но слегка расслабляется, хоть и пялится на меня оценивающе. Подозревает, что я хочу ему как-то насолить? Заколебало это недоверие. Я отворачиваюсь и направляюсь к своей машине.
        - Ладно. Похрен. Жди эвакуатор.
        Я сажусь за руль своего «чарджера» и включаю мотор.
        - Подожди!
        Алан бежит ко мне в свете фар и останавливается у пассажирской двери. Дергает ручку, но дверца заблокирована.
        Тяжело вздохнув, я наклоняюсь снять блок. Секундой спустя Алан уже сидит рядом со мной, и нам обоим до того неловко, что удивительно, как у меня получается выехать на дорогу и спокойно рулить. Странно, но происходящее напоминает мне тот вечер с Джульеттой, когда она грелась в моей машине. Алан старается держаться так далеко от меня, что, если я резко крутану руль, отчим просто вывалится наружу.
        - Боишься, прирежу тебя?
        - Издеваешься надо мной?  - щурится он.
        - А то!
        Он чертыхается себе под нос и ерзает на сиденье. придвигаясь ко мне на пару миллиметров.
        Некоторое время мы едем в полном молчании.
        - Ты правда с легкостью разберешься с этой проблемой?  - спрашивает Алан.
        - Да.
        Снова повисает молчание.
        Потом раздается покашливание. Неловкое ерзанье на сиденье.
        - Ты знаешь, где поблизости еще открыт автомагазин?
        - Нет, я ищу обрыв покруче. Пристегнись.
        В его глазах вспыхивает злость.
        - Следи за своим языком.
        - Спасибо, Деклан,  - говорю я себе под нос.  - Я благодарен, что ты не пожалел своего времени…
        - Хочешь сказать мне что-то, парень? Говори.
        - Лады.
        Я дергаю руль вправо и резко останавливаюсь на обочине. Под рукой вибрирует рычаг экстренного тормоза. Я отстегиваю свой ремень безопасности.
        Алан не двигается, но я чувствую его страх: может, я завез его сюда, так как хочу убить и сразу избавиться от тела? Я не заслуживаю подобного, и вчерашний Деклан, возможно, выскочил бы из машины и пошел домой пешком.
        «Ты сам выбираешь свой путь».
        Для нового пути мне, по ходу, потребуется бульдозер. Не знаю, какие слова сейчас вырвутся у меня, но вздыхаю, чтобы заговорить.
        - Подожди,  - приглушенно просит Алан.
        Он поднимает между нами руку, но смотрит в лобовое стекло.
        - Подожди.
        Слово брошено точно вызов. Я жду.
        - Ты прав,  - говорит Алан.  - Спасибо.
        У меня даже сердце на секунду замирает. Мне не послышалось?
        Алан на этом не останавливается.
        - И я должен извиниться за сказанное тебе утром,  - говорит он.  - Я перешел все дозволенные границы.
        Хорошо, что я остановил машину на обочине  - если бы мы сейчас ехали, то точно бы улетели в кювет. Я не отвожу взгляда от руля. Не знаю, нужны ли мне извинения Алана… но они цепляют меня за живое.
        - Я не мой отец,  - наконец говорю, поднимая взгляд.  - И я хочу, чтобы ты перестал вести себя со мной так, будто я  - это он.
        - Я знаю,  - медленно кивает он.  - Знаю, что ты не он.
        Алан умолкает, погрузившись в раздумья.
        - Но… ты тоже не упускаешь случая напомнить мне, что я не он.
        Я цепенею.
        - О чем ты?
        Он смотрит на меня:
        - Может, я и не разбираюсь в мощных машинах, не владею автомастерской, не пью крепких напитков, не курю и не делаю всех тех гипермужественных вещей, которые делал твой отец, но я неплохой человек, Деклан. И то, что я больше понимаю в страховках, чем в карбюраторах, не означает, что я жалкий неудачник. Я люблю твою маму и забочусь о ней. Я неплохо зарабатываю и изо всех сил стараюсь должным образом обеспечить вас обоих. Но ты никогда  - ни разу  - не проявил ко мне уважения.
        Я думаю о своих сбережениях, иссякших после оплаты юридической защиты. Думаю о ночи после их свадьбы, когда он оставил меня за решеткой. Сцепив зубы, я злобно смотрю в окно.
        - Как и ты  - ко мне.
        - Знаю.
        Мы оба молчим. Тишину заполняет умеренный стук дождя по крыше. Уже поздно и нужно ехать, но мы с Аланом впервые по-настоящему разговариваем друг с другом. Общение с ним и бесит, и затягивает. Я не хочу прекращать разговор. Хочу посмотреть, куда он нас заведет.
        Точнее, куда я могу завести нас с его помощью.
        - Почему?  - искоса гляжу я на Алана.
        - Хочешь честный ответ?
        Не знаю.
        - Да.
        Он почесывает подбородок.
        - Я люблю твою маму, но она в некотором роде очень инертна. Она добродушна, но слишком уступчива. От нее с легкостью можно добиться чего хочешь. Когда мы только начали с ней встречаться и я узнал о твоем отце, а потом увидел, какую свободу она тебе дала, да еще с твоим-то поведением… у меня сложился определенный твой образ. Я решил, что все о тебе понял и тебе нужен тот, кто несколько ограничит твою свободу.  - Алан медлит, а когда продолжает, его голос звучит печально:  - Я не осознавал, что родители вынудили тебя самого искать границы этой свободы задолго до моего появления в вашем доме.
        Алан говорит это спокойно и рассудительно. Я боюсь доверять ему, но чувствую: он говорит что думает.
        - Не понимаю, о чем ты.
        - О твоем отказе сесть тогда за руль,  - тихо объясняет он.
        У меня перехватывает дыхание, но я ни за что не заплачу перед ним. Пересиливая разрастающееся в груди тепло, выдыхаю:
        - Это все эгоизм.
        - Не эгоизм, а чувство самосохранения.  - Алан отводит взгляд.  - До сегодняшнего утра я и понятия не имел, что ты был во все это втянут.
        Я прокашливаюсь:
        - Ты знал о Керри.
        - Я знал, что твоя сестра умерла и в этом виноват твой отец. Но и подумать не мог, что они вынуждали тебя его покрывать. Да еще таким образом!  - В голосе Алана прорывается резкость.  - Я был так зол, когда она сегодня утром все мне рассказала!
        Я разглядываю его. Лучше бы он лгал. Каждый вздох раздирает горло.
        Алан качает головой. У него такой вид, будто жизнь не раз приложила его о стену. Почему я замечаю это только сейчас?
        - Но я не могу долго злиться на нее. Эбби так переживала из-за тебя и нашего ребенка.  - У него сбивается дыхание.  - Так переживала. Думаю, потому она и попала в больницу. От любой еды и стресса ее постоянно тошнит.
        От злости и стыда хочется провалиться сквозь землю. Я снова чувствую себя чудовищем.
        - Я бы никогда не навредил ей,  - подрагивающим голосом говорю я.  - Никогда бы не навредил ребенку.
        - Навредил маме?  - Алан потрясен.  - Мы не боялись, что ты навредишь ей. Или ребенку.
        - Но ты сказал…
        - Мы беспокоились о тебе, Деклан.  - Он разворачивается лицом ко мне.  - Мы боялись, что ты навредишь себе.
        Я прижимаю руки к животу и крепко зажмуриваюсь.
        - Ты об этом не подумал? Каждый раз, когда ты выходишь из дома, она переживает, как бы ты что-нибудь с собой не сделал.
        Нет. У меня и в мыслях такого не было. Мне вспоминается лицо мамы в тот день, когда я вернулся с танцев; то, как она вглядывалась в мои глаза; нежность ее пальцев, убирающих волосы с моего лица.
        - Она не разговаривает со мной.  - Голос срывается.  - Она ничего не сказала даже сегодняшним утром.
        - Эбби чувствует себя виноватой,  - тихо отвечает Алан.  - Боится сказать не то и тем самым еще сильнее тебя отдалить. Она безумно страшится тебя потерять.
        - Ты не можешь знать этого наверняка.  - Я шмыгаю носом и вытираю глаза рукавом.
        - Эх, парень. Да она только об этом и говорит.  - Он кладет ладонь на мое плечо.
        Я напрягаюсь и утыкаюсь взглядом в руль, но Алан не убирает руки.
        - Тогда почему она не говорит со мной?
        Алан медлит с ответом.
        - Не знаю. Она не идеальна. Как и все мы. Мне кажется, она не знает, как это все исправить. Я уж точно не знаю, как это сделать. Но еще пятнадцать минут назад мне бы и в голову не пришло, что мы с тобой будем вести нормальный разговор. Поэтому, может быть, все наладится.
        Может быть.
        - Если я задам тебе один вопрос,  - тихо спрашивает он,  - дашь мне на него честный ответ?
        Я киваю. В ушах еще звучат его слова: «Мы беспокоились о тебе, Деклан». Они заполняют каждый уголок моего сознания.
        - Тебе приходит в голову мысль повторить то, что ты сделал?
        Как же хорошо, что на улице темно! Я не могу заставить себя посмотреть Алану в глаза. Зря пообещал ему честный ответ.
        - Иногда. Не так, как… в ту ночь. Но… иногда.
        Он кивает.
        - Ты никогда не хотел об этом с кем-нибудь поговорить?
        - С психотерапевтом?
        - Да. Я предложил Эбби сходить на сеанс всем вместе. Или к психотерапевту может сходить она одна, или вы вдвоем, или только ты, или…
        - Хорошо.
        Согласие дается мне легко. Я чувствую себя измотанным. Опустошенным. Я не настолько оптимистичен, чтобы думать, будто наш разговор  - начало чудеснейших отношений с Аланом, но достаточно безумен, чтобы в моем сердце вспыхнула искра надежды. Я тоскую по маме. Хочу снова чувствовать, что являюсь частью чего-то большего.
        - Я пойду.
        - Я рад.  - Алан сжимает мое плечо и убирает руку.  - Твоя мама будет счастлива.
        - Я готов на все, чтобы сделать ее счастливой.
        - Знаю,  - отвечает он.  - Я тоже.
        Глава 41
        От: Деклан Мерфи
        Кому: Джульетта Янг
        Дата: среда, 9 октября, 22:21:07
        Тема: Прокладывая новые пути
        Думал, проведу эту ночь у Рэва. Утром я поскандалил с Аланом и мамой и решил, что это конец. Сказанного нами не вернуть. О новом пути можно и думать забыть. Утренний разговор был как взрыв ядерной бомбы: последствия неизбежны.
        Но вечером у Алана сломалась машина. Я помог ему ее починить. Мы поговорили. Впервые за все время нашего знакомства. Он предложил нам сходить на сеанс семейной терапии. Я согласился.
        Ты не представляешь, как трудно писать тебе под своим настоящим именем. Я восстановил аккаунт Мрака, но желания пользоваться им больше нет. Я будто прятался за этим ником.
        Да так оно, собственно, и было. Поэтому вот он я перед тобой, настоящий. Я должен был признаться тебе в этом еще тем вечером, на главной дороге. Я должен был признаться тебе в этом уже сотню раз. Надеюсь, ты не думаешь, что я пытался тебя обмануть. На самом деле все наоборот. Я пытался обмануть себя. Я был не готов лишиться нашего откровенного общения.
        Папа задремал на диване под какой-то документальный фильм. Он вздрагивает, когда я вхожу в гостиную, нашаривает пульт и выключает телевизор.
        - Я думал, ты уже легла спать.
        - Еще нет.
        Я действительно уже лежала в постели, но не спала, а читала письмо на мобильном, поглаживая пальцем имя Деклана.
        Он прав. Мы прятались.
        Папа, зевнув, трет глаза, затем внимательно смотрит на меня.
        - Ты в порядке? Подогреть тебе молока, чтобы заснулось хорошо?
        Я улыбаюсь, но уголки губ подрагивают.
        - Пап, мне не шесть лет.
        Он отвечает мне улыбкой, но под глазами у него залегли тени, а во взгляде читается беспокойство. Он переживает за меня.
        Мистер Жерарди не рассказал ему о фотографиях. Позвонив папе, он объяснил, что я проявляла мамину пленку, расстроилась из-за увиденного и уничтожила ее.
        Он из трусости смолчал? А я? Тоже трушу?
        - Посидишь со мной?  - спрашивает папа.
        Я собираюсь отказаться, так как мы уже давным-давно не проводим время вместе, но он протягивает руку и похлопывает по подушке рядом с собой.
        - Иди ко мне,  - зовет он, мягко поддразнивая меня.  - Посиди со своим стариком, чтобы потом рассказать детишкам, как я тебе надоедал.
        Я плюхаюсь рядом с ним. Он обнимает меня рукой за плечи и прижимает к себе. Тепло его тела окутывает меня, и я чувствую себя любимой и защищенной.
        Я столько лет идеализировала маму и яркость ее натуры, сравнивая папу со скучнейшими оттенками серого и не замечая, что он все это время был прямо здесь, рядом со мной.
        А она была с кем-то другим.
        - Тсс,  - успокаивающе шепчет папа.
        Поняв, что плачу, я прижимаю пальцы к глазам. Папа еще крепче обнимает меня, поглаживая мою руку.
        - Может, поговорим?  - спрашивает он.
        - Я не…  - Голос срывается, и приходится начать заново:  - Не хочу причинить тебе боль.
        - Причинить боль мне?  - Папа целует меня в лоб.  - Этого не случится. Скажи, что причиняет боль тебе.
        Я смотрю в его полные сострадания глаза, и на мои собственные опять наворачиваются слезы.
        - Мама вернулась раньше.  - Слезы соскальзывают с ресниц  - горячие и тяжелые, дыхание прерывается.
        Папа каменеет.
        - Что? Откуда ты знаешь?
        - В ее сумке лежал посадочный талон.  - Не могу посмотреть на отца. Я еле дышу сквозь душащие меня слезы. Мои слова подкосят его, но я не в силах нести эту тяжесть на своих плечах.  - Она вернулась раньше, чтобы провести время с Иэном.
        - Джульетта… откуда…
        - Я видела их,  - рвутся из меня слова.  - Видела. На маминых фотографиях. В постели. Прости, пап. Прости. Пожалуйста, не ненавидь меня.
        - Джульетта… ох, милая моя!  - Тяжело вздохнув, он снова притягивает меня к себе. И снова успокаивающе поглаживает меня по волосам.  - Я никогда не смогу возненавидеть тебя, Джульетта.
        - Я так зла на нее,  - признаюсь я.  - Как она могла? Как она могла так с тобой поступить?
        - Тсс, все хорошо.
        - Неправда!  - Я отстраняюсь и смотрю на него.  - Ненавижу ее! Я так ждала ее! Так хотела, чтобы она поскорее вернулась!
        Папа болезненно кривится, и его глаза наполняются слезами.
        - Не надо ненавидеть ее, Джульетта. Не надо.
        - Она вообще нас любила?
        - Тебя?  - надтреснуто спрашивает он.  - О да. Она любила тебя больше всего на свете.
        Я фыркаю.
        - Не больше трех дней с Иэном.
        Папа смеется, но его смех печален.
        - Даже больше этого. Она любила тебя так сильно, что осталась со мной.
        - Что?
        Он качает головой.
        - Твоя мама была женщиной… свободного духа.
        - Ты знал,  - ошеломленно шепчу я.
        - Не все. Подробности мне были ни к чему.  - Он раздраженно хмыкает, впервые выказывая недовольство.  - Теперь понятно, почему он так жаждал заполучить эту чертову камеру. Если меня что и злит, так это то, каким образом ты обо всем узнала.
        - Но… но…  - Я сглатываю. Голова идет кругом.  - Но ты так грустил.
        Выражение его лица меняется.
        - Я грустил. И грущу. Как бы она себя ни вела, она была моей женой. Твоей матерью. Я привык к ее долгим отлучкам, но мне тяжело принять то, что она больше никогда не вернется. Если ты меня понимаешь.
        Понимаю.
        - Как давно это продолжалось?
        Папа пожимает плечами, и в этом его движении столько покорности.
        - Не знаю. Возможно, всегда. Но я узнал об этом только несколько лет назад.
        Мой разум не в состоянии этого постичь.
        - Но… почему ты не ушел от нее?
        Он нежно берет меня пальцами за подбородок и грустно улыбается.
        - Потому что я любил тебя, а ты любила ее. Я не мог лишить тебя матери.
        Я начинаю переосмысливать происходящее в нашей семье в последние годы. Мои воспоминания полны проведенными мною с мамой незабываемыми мгновениями, но я не помню, чтобы родители посвящали время друг другу. Теперь понятно почему. В их отчужденности я всегда винила папу и считала его неспособным соответствовать яркой натуре мамы. Я не осознавала, что виновата она.
        - Жаль, я этого не знала,  - отвечаю, проведя ладонями по лицу.
        - Почему?  - Папа склоняет голову набок.
        - Я считала ее безупречной. Считала ее самой храброй женщиной на свете.
        - И правильно считала. Твоя мама и была очень храброй. Ее работа стоит восхищения.
        - Она была эгоистичной,  - резко отвечаю я.  - Приезжала домой поиграться в семью, когда ей того хотелось, а все остальное свалила на тебя.
        Папа морщится.
        - Ну, ты в чем-то права. Но мы все небезупречны. Мамины недостатки ничуть не умаляют ее рабочих заслуг. И ничуть не умаляют ее любви к тебе.
        - Она вернулась на три дня раньше, чтобы побыть с кем-то другим.  - Шмыгнув носом, я вытираю заструившиеся по щекам слезы. Мама не заслуживает больше ни единой слезинки. По крайней мере сейчас.  - Нелегко мне будет это пережить.
        - Знаю,  - мягко отзывается папа.  - Знаю.  - Он ненадолго умолкает.  - Но эти три дня с тобой был я. И буду с тобой все оставшиеся дни, столько, сколько буду нужен тебе.
        Я бросаюсь в его объятия. Он обнимает меня, и это самое прекрасное чувство на свете.
        Глава 42
        От: Джульетта Янг
        Кому: Деклан Мерфи
        Дата: четверг, 10 октября, 5:51:47
        Тема: Что теперь?
        Я рада, что ты не признался мне в этом раньше. Я тоже не хотела лишаться нашего с тобой общения. По правде говоря, мне грустновато оттого, что все закончилось. Зная ту сторону тебя, которой ты делился со мною в письмах, я теперь смотрю на наши с тобой разговоры в реальной жизни совершенно по-другому. Крохотная частичка меня все еще не может поверить в то, что это действительно ты.
        Знаешь, ты много чего скрываешь от мира. Мне кажется, пора заменить твой пресловутый один-единственный снимок другим. Новым. Показать людям, кем ты являешься на самом деле.
        И на этой ноте… что теперь?
        Проснувшись, я нахожу на прикроватной тумбочке конверт. На нем почерком Алана написано мое имя. Внутри лежат триста долларов.
        У меня чуть глаза из орбит не вываливаются. Не знаю, что и думать.
        Я натягиваю футболку, хватаю конверт и спускаюсь в кухню. Мама с Аланом за столом пьют кофе и тихо переговариваются. Мнусь на пороге, чувствуя себя не в своей тарелке.
        - Деклан,  - замечает меня мама.
        - Привет.
        Я тереблю конверт с деньгами. Мне не по себе. Возникло неприятное ощущение, будто мама с Аланом пытаются как-то от меня откупиться. Из-за этого вчерашний разговор с отчимом утрачивает свое значение.
        Я подхожу к столу и бросаю на него конверт.
        - Я не могу их взять.
        - Мы хотим, чтобы ты их взял,  - говорит мама.
        - Мне не нужны ваши деньги,  - хмурюсь я.
        - Это твои деньги,  - возражает Алан.  - Ты их заработал.
        - Я ничего не сделал.
        - Ты починил мою машину. Разве не ты сказал, что мне это обойдется в триста долларов?
        - Я ведь согласился пойти к психотерапевту или куда там вам надо.  - Отступаю, сжав челюсти.  - Меня не нужно подкупать.
        - Тебя никто и не подкупает.  - В голосе Алана тоже появилась напряженность.  - Ты сказал, сколько запросит автомеханик, и я решил тебе заплатить.  - Он несколько секунд колеблется, прежде чем произнести:  - И мы, наверное, переборщили с наказанием, забрав все твои сбережения для оплаты юриста. Ты их годы копил.
        Так и было. Я часто подрабатывал автомехаником и скопил три тысячи долларов. Три сотни  - лишь малая часть этой суммы.
        Но мне кажется, это даже лучше.
        - К тому же,  - продолжает Алан,  - звонил какой-то Джон Кинг. Его друзья просят тебя взглянуть на их машины. Вот я и подумал: нужно воспользоваться твоими услугами, пока они не подорожали.
        - Звонил Джон Кинг?  - ошарашенно переспрашиваю я. Это же сосед Болвандеса.
        - Я записал номер его телефона. Он сказал, его друзья заплатят тебе за консультацию.
        Как будто я доктор. Я сглатываю.
        - Хорошо.
        Мама встает из-за стола, подходит ко мне и берет мое лицо в свои ладони. Это столь неожиданно, что я столбенею.
        - Прости меня,  - тихо извиняется она.  - Прости, что не была все это время с тобой. Я постараюсь стать лучше.
        - Тебе не нужно становиться лучше,  - так же тихо отвечаю я.
        - Нужно.  - Она морщится, на глазах появляются слезы, но у нее хватает сил сделать глубокий вдох и взять себя в руки.  - Ох уж этот гормональный всплеск!  - Она вытирает слезу.  - У меня появилась возможность все исправить. Я постараюсь все сделать правильно.
        В голове эхом отдаются брошенные мною слова: «Решила заменить Керри?» Сердце сжимается. Мне так стыдно, что язык во рту еле ворочается.
        - Прости за то, что я тебе сказал,  - прошу я.  - Пожалуйста, прости.
        - Не извиняйся,  - останавливает меня мама.  - Все хорошо. У нас у всех появилась возможность все исправить.
        Она обхватывает меня руками за шею и крепко сжимает. Я обнимаю ее в ответ. Не помню, когда в последний раз мама обнимала меня, поэтому долго-долго не выпускаю ее из рук. Потом она вдруг отпрыгивает.
        - Ты это почувствовал?
        - Что?
        - Он толкнулся! В первый раз!
        Я улыбаюсь, вспомнив о женщине из больницы:
        - У меня недавно тоже была такая реакция.  - Затем до меня доходят ее слова.  - Он?
        - Да. Мальчик.
        - Брат,  - замечает Алан.
        Брат. Я так долго изводил себя мыслями, что они хотят воссоздать нашу семью в былом ее виде, и даже не подумал о брате. Мозг заклинивает. Я делаю шаг назад.
        - Мне нужно собраться в школу.
        - Хорошо,  - кивает мама.
        Я останавливаюсь в дверях, достаю из конверта двадцатидолларовую купюру, возвращаюсь и кладу ее на стол перед Аланом.
        - Что это?  - спрашивает он.
        - Вычитаю купленное за твой счет.

* * *
        - Чего это мы так рано в школу притащились?  - интересуется Рэв.
        Мы сидим в темноте на школьных ступенях, ожидая, когда охранник откроет парадный вход. На улице такая холодрыга, что я готов подраться с Рэвом за его толстовку. Он даже ладони спрятал в рукавах. Парковка вся в тумане.
        - Мне нужно встретиться с учительницей по литературе.  - Я искоса бросаю на него взгляд.  - Тебе не обязательно было ехать со мной.
        - Ты мой водитель.
        - Тогда заткнись.
        Слышны чьи-то шаги. Из тумана выходит миссис Хиллард.
        - Ты так рано!  - удивляется она.
        - Вот радость-то для меня,  - бубнит Рэв.
        Я ударяю его по плечу и поднимаюсь на ноги.
        - Вы написали, что хотите поговорить. Я подумал, это может быть важно.
        Миссис Хиллард перевешивает сумку на другое плечо.
        - Готов пойти со мной?
        - Конечно.
        Рэв отходит в сторону, и на лице учительницы мелькает страх. В темноте в своем капюшоне он смахивает на уголовника.
        - Помочь с сумками?  - говорит он своим обезоруживающим тоном.
        Улыбнувшись, она протягивает ему сумку.
        - Не откажусь от такого предложения.
        В этот час в школе практически никого нет и коридоры освещаются лишь мигающими лампами. Класс миссис Хиллард, пока она не включает свет, напоминает черную дыру.
        Мы с Рэвом садимся за первые парты.
        Учительница переводит взгляд с Рэва на меня.
        - Ты не против присутствия друга?
        Рэв с улыбкой откидывается на спинку стула:
        - «У кого друзей много, тому несдобровать, но любовь иного друга  - крепче братской»[14 - Книга притчей Соломоновых, глава 18, стих 24.].
        Многие смотрят на Рэва так, будто не могут его понять и не уверены в том, стоит ли он того, чтобы его понимать. Миссис Хиллард лишь приподнимает брови.
        - Вряд ли я обойдусь чашечкой кофе, если мы начнем цитировать библейские притчи.
        Я пинаю стул Рэва.
        - Не обращайте на него внимания. Да, он может остаться.
        Миссис Хиллард открывает сумку и достает из нее листок. Я узнаю на нем свой почерк. Все поля усыпаны ее комментариями, написанными красной ручкой. Она кладет листок передо мной.
        - Откуда это все?
        - Я писал это у вас под носом,  - тут же ощетиниваюсь я.  - И не списывал.
        - Тебя в этом никто и не обвиняет. Я спрашиваю: как ты умудрился написать несколько сотен слов, когда на уроках приходится с таким трудом выуживать из тебя пару-тройку?
        Вспыхнув, я опускаю глаза.
        - Стихотворение заставило меня поразмыслить.
        - Ты замечательно пишешь. Прекрасно изъясняешься и приводишь веские доводы.
        Я уже забыл, когда меня в последний раз хвалили учителя. Да кого я обманываю? Я забыл, когда учителя в последний раз смотрели мне в глаза. Мне становится невероятно тепло от ее слов. Я нервно кручу ручку.
        - Спасибо.
        - Я могу ожидать от тебя таких письменных работ и в дальнейшем?
        Чую какую-то ловушку.
        - Возможно.
        - Дело в том, что я хотела предложить тебе перевестись на AP-курс по литературе.
        Рэв вздергивает голову. Я давлюсь застрявшим в горле воздухом.
        - AP-курс?  - повторяю я, обретя наконец способность говорить.  - У меня в программе нет ни одного университетского курса.
        - Ты собираешься поступать в университет? AP-курсы дадут дополнительные баллы и будут хорошо смотреться в твоем аттестате.
        Я гляжу в сторону. Большинство учителей ожидает, что я продолжу свое образование в государственном исправительном учреждении Мэриленда. Мне и в голову не приходило взять себе университетский курс, и уж тем более переводиться на него, когда учебный год начался месяц назад.
        - Не знаю, смогу ли догнать всех,  - признаюсь я.
        - Хочешь попробовать?
        «Ты сам выбираешь свой путь».
        Да, но это путь в гору. С тележкой, полной кирпичей.
        - Не знаю.
        - Считаешь себя недостаточно способным? Поверь мне, ты очень способный.
        - Нет…  - отвожу взгляд.  - На этом курсе учатся умные ребята. Они посчитают меня тупым.
        - Докажи им, что это не так.
        Я колеблюсь.
        - Тебя пугает объем работы?  - спрашивает миссис Хиллард.
        - Нет.
        Она отворачивается, достает с полки книгу и протягивает мне.
        - Уверен?
        Бросаю взгляд на название: «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя.
        - Ты читал это произведение? Мы сейчас его проходим.
        Слыхом не слыхал ни о Хемингуэе, ни о его книгах.
        - Нет.
        - Попробуешь почитать?
        - Я подумаю.
        К моему удивлению, на ее лице нет разочарования. Она просто кивает.
        - Возьми почитай. Дай знать свое решение к концу этой недели, хорошо?
        - Конечно.  - Я слегка задыхаюсь.
        Мы с Рэвом идем к нашим шкафчикам. Наверное, начали прибывать первые школьные автобусы, так как коридоры медленно заполняются учениками.
        - Ты пойдешь на этот курс?  - спрашивает Рэв.
        - Не знаю. Что ты мне посоветуешь?
        - Я думаю, тебе стоит это сделать.  - Он умолкает.  - Ты правда боишься, что ребята тебя не примут?
        Обычно я отрицаю подобное, но это же Рэв, а ему я говорю все как на духу.
        - Да. А ты бы этого не боялся?
        - Возможно,  - слабо пожимает он плечами.
        - Возможно?  - Я мягко тяну рукав его толстовки.
        Он встает как вкопанный посреди коридора.
        У меня мелькает мысль, что я перегнул палку, особенно учитывая то, каким был наш последний разговор. Но Рэв вдруг скидывает капюшон. Расстегивает молнию на толстовке. И застывает.
        - Боже, Рэв,  - выгибаю я бровь,  - подождал бы, пока мы не уединимся.
        Друг ударяет меня по руке и возобновляет путь. Он все еще в толстовке, но капюшон снял. И молнию оставил расстегнутой.
        - У меня под ней рубашка с короткими рукавами,  - через какое-то время говорит он.
        - Понял.  - Я бросаю на него взгляд.  - Тебе не нужно никому и ничего доказывать, Рэв.
        - Я не готов,  - отвечает он.  - Пока еще.
        Я пожимаю плечами: мол, не к спеху!
        - Всегда есть завтрашний день.
        - Да,  - соглашается друг.  - Всегда есть завтрашний день.
        Глава 43
        ШКОЛЬНЫЙ ПОЧТОВЫЙ СЕРВЕР округа Анн-Арандел
        Входящие: Джульетта Янг
        Новых сообщений нет.
        К обеду он все еще не написал мне ответ.
        Не знаю, что и думать.
        В столовой я стою целую вечность в длинной очереди, затем направляюсь к столу, за котором они с Рэвом обычно сидят. Их нет. Неспроста все это. Неприятное ощущение.
        Роуэн с Брэндоном приглашают меня присесть к ним, но их отношения перешли в стадию ухаживаний, когда общение строится на одних только поддразнивающих заигрываниях и двусмысленностях. В настоящий момент Роуэн скармливает Брэндону виноградинки, закидывая их ему в рот, и заливается смехом, когда у него не получается их поймать.
        Я еле сдерживаюсь, чтобы не издать тяжкий вздох. Кто-то перекидывает через скамейку ногу в джинсе и опускается рядом. Я удивлена, но не сильно, когда, повернув голову, вижу оседлавшего скамейку Деклана.
        У меня захватывает дух. Он, как всегда, выглядит сногсшибательным и опасным, но теперь я смотрю на него, зная его секреты. Зная, сколько всего он скрывает за маской враждебности.
        - Не хочешь пройтись?  - спрашивает он.
        - Ммм… хочу.
        Деклан поражает меня тем, что берет за руку.
        Мы в школе и мало куда можем пойти, но, попав под его чары, я готова идти за ним хоть в огонь. Он об этом не просит. И выводит меня через задние двери столовой во двор.
        Ярко светящее полуденное солнце прогоняет с улицы даже видимость холода. Повсюду школьники, но на открытом воздухе ощущается большее уединение, чем в помещении.
        - Я все утро хотел с тобой поговорить,  - наконец признается Деклан.
        - Ты не ответил на мое письмо.
        Он качает головой.
        - Я хотел с тобой поговорить.  - Он выглядит огорченным.  - А теперь, рядом с тобой, жалею, что не написал от имени Мрака.
        Прекрасно понимаю, о чем он. Сердце трепещет.
        - Мне достать мобильный?
        Деклан улыбается.
        - Оставим это на крайний случай.
        Мой собственный язык завязывается узлом, поэтому я улыбаюсь. Мы продолжаем идти, придавленые тяжестью молчания. Деклан делает вдох. Хочет что-то сказать… но медлит.
        - Все хорошо,  - выдыхаю я.  - Не обязательно говорить.
        Он тихо смеется.
        - Не понимаю, чего это я. Ты все обо мне знаешь.
        - Как и ты обо мне.
        Деклан скребет щеку  - он снова не побрился  - и проводит рукой по волосам.
        - Стой,  - останавливает он меня.  - У меня идея.
        Он поворачивается ко мне лицом и, прежде чем я успеваю к этому внутренне подготовиться, придвигается. Очень близко. Так близко, что его щека касается моей, а ладонь обнимает мою шею сзади. Если я глубоко вздохну, то прижмусь к нему грудью. Его дыхание щекочет мое ухо, щетина касается кожи.
        - Ты не против?  - тихо спрашивает он.
        - Против? Да это в тысячу раз круче моей идеи с мобильным.
        Деклан смеется, и наши тела соприкасаются. Второй рукой он обхватывает меня за талию. Мы словно танцуем, а не делимся друг с другом секретами. Меня охватывает острое желание его обнять.
        - Мне нужно тебе кое-что сказать,  - признается он.
        Я облизываю пересохшие губы.
        - Ты можешь сказать мне что угодно.
        - Прости за то, что плохо обращался с тобой. Я попытаюсь исправиться.
        У меня кружится голова. Его близость пьянит.
        Он успокаивающе поглаживает мою шею большим пальцем.
        - Ты мне нравишься.
        - Ты мне тоже.
        - Ты нравишься мне с той самой минуты, как врезалась в меня в коридоре.
        Засмеявшись, я пытаюсь мягко его оттолкнуть, но он лишь притягивает меня еще ближе к себе.
        - Неправда,  - говорю я.
        - Правда,  - шепчет он, и его губы касаются моей щеки.  - Помню, как подумал: «Ну и кретин же ты! Теперь еще одна девушка тебя возненавидит».
        - Я тебя не ненавижу. И никогда не ненавидела.
        - Это обнадеживает.  - В его голосе слышится улыбка.
        Деклан протяжно вздыхает рядом с моей щекой, и я чувствую мурашки по телу.
        - С такими репликами нам стоит писать сценарии в Hallmark[15 - Hallmark  - кинокомпания и телевизионный канал в США. Специализируется на производстве и трансляции классических сериалов и фильмов, ориентированных на семейный просмотр.].
        - Тогда все будущие любовные письма к тебе придется начинать словами «Всем, кого это касается»[16 - Отсылка к сериалу Hallmark «Пропавшие письма».].
        - Ты будешь писать мне любовные письма?
        Я вспыхиваю. Уверена, он это видит. Чувствует.
        - Ты первая, кто увидел меня таким, какой я есть, Джульетта.  - В его голосе уже нет улыбки.  - Первая, благодаря кому я почувствовал, что способен на нечто большее, чем на плохую репутацию и судимость. Потому мне так невыносимо терять Девушку с кладбища. Не знаю, увидит ли меня еще кто-нибудь таким, каким видела меня она.
        Я отстраняюсь, прикладываю обе ладони к его груди и скольжу ими вверх, пока не касаюсь лица.
        Деклан отводит взгляд.
        - Я вижу тебя таким, какой ты есть. Таким, каким видела тебя она.
        Он берет мою ладонь и прижимает к своей груди в том месте, где бьется сердце. Его глаза закрыты.
        - Ты убиваешь меня, Джульетта.
        - Посмотри на меня,  - прошу я.
        Он распахивает глаза.
        - Ты не сможешь прокладывать новый путь с закрытыми глазами,  - поддразниваю его я.
        - Еще как смогу.
        Он наклоняется ко мне и ловит мои губы своими.
        Благодарности
        Буду откровенна: я пишу этот раздел приболевшая, перед глазами все слегка расплывается, и мое эмоциональное состояние таково, что стоит подумать о людях и их доброте, как начинают течь слезы. Поэтому если у меня вместо благодарностей выйдет невнятный слезливый лепет, то давайте, пожалуйста, спишем это на грипп.
        Прежде всего я хочу поблагодарить своего мужа. Моего лучшего друга, наперсника и человека, за которым я как за каменной стеной. (Ну вот, уже плачу. А ведь это всего лишь второй абзац. Ату меня!) Он неизменно поддерживал меня в моей писательской карьере, с самого первого дня, и без него у меня бы ничего не вышло.
        Выражаю огромную благодарность моему литературному агенту Мэнди Хаббард, под именем которой, как я подозреваю, скрывается Чудо-Женщина. (Я знаю, что у тебя есть золотые браслеты, Мэнди. Признайся уже!) Однажды мы встретимся вживую, и я затискаю ее в объятиях. Воображаю, что это произойдет на поле из маргариток, хотя знать не знаю, где такое поле найти. Спасибо тебе, Мэнди, за все!
        Неменьшую благодарность выражаю своему редактору Мэри Кейт Кастеллани, чье видение текста и наставления были поистине бесценны. Ты присоединишься к нашим с Мэнди обнимашкам на маргаритковом поле. Если же обнимашки  - не твое, то мы просто пожмем друг другу руки. Ну а если серьезно, то мне выпало невероятное везение поработать с тобой. Спасибо тебе за все!
        Благодарю всех сотрудников издательства Bloomsbury, трудившихся над моим романом. К сожалению, я не знаю всех вас поименно, поэтому не могу поблагодарить каждого отдельно, но, пожалуйста, знайте: я прекрасно понимаю, что для издания книги требуется усилия «всей деревни», и вы все приняли в этом участие. Я искренне вам признательна. Надеюсь однажды встретиться с вами.
        Благодарю и посылаю свою любовь близким друзьям и партнерам-критикам Бобби Геттлеру, Элисон Кемпер и Саре Файн. Вы так много для меня значите! Мне очень повезло иметь вас в своем кругу.
        Для этой книги мне потребовалось собрать тонну информации о фотографии, автомеханике и праве. Чарльз «Чак» Аллен  - за мной обед (или ужин, или собственный ресторанчик) за все твои электронные письма с разъяснениями, касающимися фотографии и фотожурналистики. Офицер Джеймс Калиноски из полицейского департамента Балтимора всегда консультирует меня по вопросам, связанным с правоохранной деятельностью, и этот раз не был исключением. Большую часть информации по автомеханике мне предоставили Джо Клипстон, Райан Альберс, Стефани Мартин и Скотт Прусик. Все эти люди оказали мне неоценимую помощь. Любые ляпы на бумаге полностью на моей совести.
        Множество людей прочитали черновики этой рукописи. Их отклик помог мне улучшить конечный вариант текста. Премного благодарю Джима Хильдебрандта, Николь Чоинире-Крекер, Трейси Хофтон, Джоя Хенсли Джорджа, Шану Бенедикт, Николь Муни, Эми Клипстон и Мишель МакВиртер.
        От всей души благодарю всех своих читателей, впервые ли вы познакомились с моим творчеством или следите за ним с тех самых пор, как встретились в «Буре» с Беккой и Крисом. Без вас я не смогла бы делать того, что так сильно люблю. Спасибо!
        Я, как всегда, благодарю свою маму  - за ее бесконечную мудрость, наставления и поддержку, которую она оказывала мне с тех самых пор, как во втором классе я написала книгу о собаке. (Которую она по-прежнему всем показывает, представляете? Я не шучу!)
        И, как всегда, я безмерно благодарна четырем мальчишкам Кеммерер: Джонатону, Нику, Сэму и Малышу Заку. Спасибо, что позволяете мамочке воплощать ее мечты. Я каждый день благодарю свою счастливую звезду за всех вас.
        notes
        Сноски
        1
        Аннаполис  - город в США, столица штата Мэриленд (штат на востоке США, один из так называемых реднеатлантических штатов) и округа Анн-Арандел.
        2
        Школьное образование США состоит из 12 классов.
        3
        Чарли Браун  - один из главных персонажей серии комиксов Peanuts. Милый неудачник, который постоянно страдает от своего невезения.
        4
        ММА (англ. Mixed Martial Arts)  - смешанные боевые искусства.
        5
        В американских школах чаще всего пишут простыми карандашами.
        6
        AP-курс (англ. Advanced Placement)  - программа, предназначенная для обучения учащихся старших классов на уровне университетов. Она подготавливает выпускников к поступлению в вуз. Оценки, полученные в результате программы, могут быть использованы для получения бонусов при поступлении в университет.
        7
        Папи (исп. papi)  - папочка.
        8
        Которра (исп. cotorra)  - трещотка, болтушка.
        9
        [email protected]
        10
        [email protected]
        11
        «Вашингтон пост» (англ. The Washington Post)  - американская ежедневная газета.
        12
        Унабомбер  - Теодор Джон Качинский (род. 1942). Американский математик, социальный критик, террорист, анархист. Известен тем, что рассылал по почте бомбы.
        13
        Стихотворение Джорджа Гордона Байрона (пер. Вячеслава Иванова).
        14
        Книга притчей Соломоновых, глава 18, стих 24.
        15
        Hallmark  - кинокомпания и телевизионный канал в США. Специализируется на производстве и трансляции классических сериалов и фильмов, ориентированных на семейный просмотр.
        16
        Отсылка к сериалу Hallmark «Пропавшие письма».


вязь вплетались фонари из разноцветного стекла на кованых ножках разной высоты. Пол в бальном зале был начищен до блеска и с нашего места больше походил на настоящий паркет, декоративные колонны обрамляли стены, образуя ниши и потайные уголки, скрытые от чужих взглядов цветочными зарослями. На небольшом возвышении устроился небольшой оркестр в черных фраках и масках на все лицо.
        Вторая комната, назову ее зеленой, была в два раза меньше. Здесь потолок и стены были покрыты золотистой крупноячеистой сеткой с пришпиленными на нее цветками белых лилий и стеблями какой-то болотной травы, похожей на гибрид кувшинки и осоки. Посреди комнаты оказался небольшой пруд, обрамленный крупными камнями, вокруг которого в произвольном порядке были разбросаны расшитые гладью подушечки с этническим узором. В воде плескались золотые рыбки. Пол покрывал искусственный газон. Впрочем, как оказалось чуть позже, трава была настоящей. Входить в этот зал-сад можно было только босиком.
        Третья комната стала… кухней. Нет, серьезно! Самой настоящей кухней! Три газовые плиты с вытяжками вдоль одной стены, посудомоечные машины, блендеры, комбайны и прочая кухонная техника, столовые приборы с другой стороны. Посередине комнаты  - длинный широкий стол из отшлифованного мрамора. На двери  - с десяток фартуков разного дизайна.
        Четвертый зал был закрыт. Дверь оплетали какие-то вьющиеся растения.
        - Ксан… Мне это кажется или они кухню сделали доступной для посещений? Да и вообще все… Это же столько денег угрохать…  - Лелька неверяще протерла глаза, разглядывая комнаты. Остальные горе-зрители пребывали в таком же шоковом состоянии. Сдвинуться с места никто так и не рискнул, пока из четвертой двери не выскочила та же девица, что была на входе.
        - Уважаемые гости! Театр Les Marionettes рад приветствовать вас на своем первом спектакле в этом году! Прошу вас, не стесняйтесь, проходите в сад! Нам потребуется еще примерно полчаса, чтобы загримировать вас в соответствии с ролями.  - На этом моменте дверь таинственной комнаты скрипнула, выпустив с десяток молодых людей в белых костюмах и, опять же, масках на все лицо. Они споро рассредоточились по залу, ухватили каждый по семь-восемь человек и разошлись по разным углам. Мы с Лелькой попали в руки к молоденькой девчонке с золотистыми кудряшками, которая утащила нас в тенистый угол сада.
        - Анеллия Святославовна, присаживайтесь, закрывайте глаза.  - Девушка разложила на траве походный набор визажиста-парикмахера и принялась за дело. Легкий макияж, подчеркивающий цвет глаз, какая-то сверкающая пудра на все тело, махинации с волосами  - и вот Лелька превращается в хищную, опасную Медузу Горгону.
        - Вам в примерочную, постучите по двери вот так.  - Девушка отстучала простенький ритм и отправила Лельку в четвертую комнату.  - Теперь с вами, Оксана Юрьевна.  - Она призадумалась, достала блокнотик, нашла запись, судя по всему, относящуюся ко мне.  - Ладно, давайте гримироваться.
        Во что меня превратили, я так и не поняла. Девушка потратила на мое преображение от силы минут пять, после чего выставила из сада, отправив по тому же адресу, что и подругу.
        - У них тут что, пятое измерение?!  - Примерочная поражала своими размерами. Длинный широкий коридор, с обоих сторон заставленный вешалками с костюмами всех эпох и народов, уходил куда-то за угол и, подозреваю, петлял еще не одну сотню метров. Из-за ближайшей вешалки послышался шорох, на свет выбрался высокий, субтильный мальчик с каштановыми волосами по плечо. Одет он был в широкие брюки, кожаный жилет и белую рубашку с воротом под горло.
        - Оксана? Пойдемте, костюм уже готов.  - Он схватил меня за руку и практически побежал через ровные ряды вешалок.
        - Куда мы несемся?!
        - В примерочную! Вас уже ждут давно!
        Примерочной оказалась глубокая ниша в стене с зеркалом до пола, мягким ковром и невысокой тумбой посередине.
        - Ну, наконец-то!  - всплеснул руками дядечка-колобок, выкатившийся откуда-то из тени.  - Рик, тебя как за смертью посылать!
        Парень хохотнул, подтолкнул меня к колобку и скрылся.
        - Вот непоседа. Сударыня, раздевайтесь, поднимайтесь на тумбу спиной к зеркалу. Будем подбирать платье.  - Мужчина закатал рукава, окинул меня оценивающим взглядом и скрылся в джунглях одежды.
        Платье подгоняли и подшивали прямо на мне. Длинное, из черного шифона и шелка. Оно ложилось по фигуре как перчатка, расходясь клиньями от бедер.
        - Вы не знаете, кем я буду?
        - От чего же, сударыня. Ведьма вы. Так, втяните живот, ага, отлично. Все, можете смотреться!
        Я повернулась к зеркалу и застыла. Темные волосы с золотыми прядями мягкими завитками спускаются на плечи. Кожа золотистая, мерцающая, глаза кажутся огромными, прозрачно-зелеными колодцами на фоне черной полосы, проходящей поперек лица и шириной от бровей до середины носа. Губы цвета корицы, платье с кокетливой шнуровкой спереди, черное шифоновое облако, как будто дым, скрывает ноги от бедер до ступней.
        - А… туфли у меня будут?  - я проглотила всех охи и ахи и посмотрела на моего фея-крестного. тот задумчиво пожевал губу, кивнул и вытащил из кучи коробок (и когда они здесь очутились?!) изящные босоножки на плоской подошве, крепящиеся на манер греческих сандалий. Я про себя посомневалась такому выбору, но послушно подставила ноги. Золушка, блин.
        - Готовы?  - Рик выскочил из-за вешалок, огляделся по сторонам, после чего подскочил ко мне, заставил пригнуться.
        - Ваша роль, сударыня.  - Парень вложил мне в руку листочек бумаги.  - Читаете, запоминаете, после чего складываете в несколько раз, засовываете в кулон и вешаете на шею.  - В руку опустился кулон, похожий на ладанку, на витом посеребренном шнуре.  - У вас пять минут, потом я должен отвести всех гостей в зал.
        Я послушно прочитала. Обалдела. Прочитала еще раз, недоуменно посмотрела на паренька. Тот широко улыбнулся и пожал плечами.
        - Все вопросы к мастеру, сударыня. Готовы? Правила просты. Вживаетесь в роль и не выходите из нее до конца спектакля. Показывать роль никому нельзя. Раскрывать другим свои задачи нежелательно. Спектакль длится три часа, за это время вам нужно постараться выполнить все задачи. В полночь подведение итогов. Готовы? Тогда бежим, уже опаздываем!
        Я едва успела повесить ладанку с ролью на шею и понеслась следом за своим проводником. Что-то мне подсказывает, что этот Хэллоуин я вряд ли забуду.

        ***
        Зеркало в покинутой примерочной вдруг щелкнуло и открылось, как дверь. Аннушка, режиссер театра марионеток, присела на тумбу, задумчиво глядя на костюмера.
        - Дядька Ефим, почему ее вы решили сами одеть?
        - Типаж, Аннушка, типаж. Скажи директору, пусть присмотрится. Может, изменит решение?
        Аннушка поправила синюю прядь, выбившуюся из прически, достала из-за пазухи стопку скрепленных листов, скрученных трубкой, пролистала.
        - А привел ее… Рик, конечно же. И привел не конкретную девушку, а ту, какая ему больше приглянулась. Хитрите ведь, Ефим Иванович.  - Аннушка укоризненно взглянула на костюмера. Тот хмыкнул, ласково потрепал девушку по голове.
        - Кого еще, кроме него, я мог за Смертью послать, скажи, Аннушка?
        Режиссер только грустно улыбнулась, снова уткнувшись в сценарий.
        Глава 4. Ведьмин бал
        Мне ль судьбе покориться?
        Мне ль зачахнуть в тоске?
        Приворотное зелье
        Я варю в котелке!
    «Приворотное зелье», Мельница
        Раз в году, в самую темную-темную ночь, все духи  - добрые и злые  - собираются на Лысой горе. Ведьмы пляшут, бесы жгут костры, огненные саламандры потягивают нектар из крови златоперых фениксов, домовые вершат свой суд над нерадивыми учениками, оборотни выбирают вожака стаи, князья тьмы пьют в обнимку с князьями света. Все, кто не от мира человеческого, веселятся и пируют в эту ночь. Все, кроме златовласой Ларены, княжны светлых духов.
        - Что с тобой, сестрица? Обидел тебя кто?  - Леля, Весна юная, присела рядом на камень озерный, еще теплый, солнцем напитанный.
        - Любовь меня обидела, Леля. Любовь.  - Всхлипнула княжна, отвернулась, лицо в ладонях спрятала.
        - Ну же, сестрица, открой мне, как тебе помочь? Неправильно это, на празднике слезы лить!
        - Ах, Леля…
        Рассказала Ларена, что ее печалит. Сговорили ее родители за Лихара, сына рысьего племени, великого воина, убийцу нежити. Всем хорош Лихар  - и статью, и силой, и сердцем светел. Только княжна ему не по душе оказалась. Увидел он ее лишь раз, да и отказался от свадьбы. Сказал, что светлая княжна светла и сердцем должна быть. Не объяснил ничего больше и ушел.
        - Любишь ли ты его, Ларена?  - опустилась на колени перед сестрой Весна, обняла за плечи.
        - Люблю, сестрица.
        - Тогда помогу тебе.  - Улыбнулась Весна, подняла сестру на ноги.  - Видишь столы стоят, темнотой укрытые? Сидит там Марена, дочь Темного князя. Ведьма она, что наколдует  - то не в жисть не разбить. Подойди к ней, попроси зелья приворотного. Поможет, не откажет. Скажешь, что от Весны долг взыскать пришла.
        Обрадовалась княжна, подобрала полы платья праздничного, понеслась во весь дух к столам темным.
        - Где Марена, княжна Темная? Отвечайте, ироды, где она прячется?  - молчат духи темные, отворачиваются от Ларены. Друг за другом стол покидают.
        - Зачем тебе дитя темноты, светлая княжна?  - одна лишь фигура за столом осталась, плащом укрытая.
        - Не твое дело, исчадье зла. Только Марене открыть могу.
        - Невежлива ты, дитя света. Не уважаешь других. Говори, что хотела. Я Марена.  - Скинула фигура плащ с плеч, блеснули глаза зеленью болот лесных, тьмой ночной, звездами освещенной, волосы плечи точеные укрыли.
        - Зелье мне нужно приворотное. Весна сказала, должок у тебя перед ней. Мне и отдашь его.
        Помолчала Марена, княжну разглядывая.
        - Зелье приворотное  - выдумка человеческая. Нельзя сердце чужое силой к себе привязать. Коли есть в его сердце к тебе хоть капелька тепла, поможет зелье ей вырасти в яркое пламя. Если же нет в нем ничего  - не обессудь. Согласна?
        - Согласна. Не может никто мимо княжны света пройти, не восхитившись, а значит, и он не мог!  - ликует княжна Ларена, кружится, пятками ритм отбивает волшебный.
        Ушла Марена. За линию костров ночных спустилась, мимо озера тайного прошла. Открылась пещера в сердце Лысой горы, впустила в свои недра княжну Тьмы.
        Солнца полуденного тепло, ветра степного свободу, ночи волшебной прохладу, крови влюбленного жар  - смешала Марена в котле ведьминском, волосом Ларены приправила, водой студеной разбавила, меда каплю влила. Да не заметила, как волосок свой обронила.
        Рассвет уж близится, все яростнее пляски, все выше полыхают костры. Все пьяны хмелем свободы ночной. Всем приют дает Лысая гора в эту ночь.
        Нашла княжна темная Ларену в кругу бесов крутящейся. Выволокла за руку, по щекам отхлестала, в себя привела. Сунула ей в руку бутылек прозрачный. В том бутыльке  - ярко-алая капля с золотыми прожилками, светится, шевелится, в ритме сердца бьется.
        - Разбавь водой и влей в кубок избраннику своему. Выпьет, три удара сердца пройдет  - и узнаешь, люба ли ты ему. Весне скажи, что отдала я свой долг.
        Понеслась Ларена к столам светлых князей, выхватила кубок у сестрицы, влила туда зелье ведьмино.
        - Отведай, Лихар, напитка из рук моих. Хоть и не любишь ты меня, но хоть сестрой назови.  - Склонилась княжна перед оборотнем, протянула кубок тяжелый. Слезы в глазах кипят, румянец на щеках играет. Сжалился Лихар, принял кубок, в один глоток осушил.
        Затаилась княжна. Отсчитала, пока сердце его три раза стукнет в груди. Потянулась радостно ему навстречу, губы подставила.
        - Прочь с дороги, гусыня!
        Оттолкнул ее Лихар, бросил кубок на землю и ушел прочь, не оглядываясь. Замерла на миг Ларена, упала наземь, принялась слезы лить. Светлый князь всполошился, приказал поднять дочь младшую да увести в горницу к Заре. Оставшихся же стал выспрашивать, что стряслось с любимицей его. Рассказали ему, что Лихар оттолкнул Ларену, вот она и заплакала. Взъярился князь, отправил воинов своих искать Лихара.
        И нашли его. Да только оторвать от ведьмы зеленоглазой не смогли. Стоят они на холме лысом, в окружении костров, за руки держатся, смотрят в глаза друг другу  - оторваться не могут. И клятву вечную шепчут. Увидела Весна такое дело, подошла к отцу и рассказала на ушко, с чего весь сыр-бор начался. Князь пожурил старшую, рассказал ей, что не бывает любви без единого ростка в душе. Да и ушел, оставив влюбленных, клятвы брачные шепчущих.
        Долго ли, скоро ли  - узнала Ларена, к кому ее жених ушел. Разозлилась княжна, разъярилась, по всему свету ветры сухие отправила  - чтобы нашли да привели к ней непокорных ее воле. Принесли ветры Марену с Лихаром, за руки держащихся. Раз позвала княжна светлая в свою горницу оборотня, второй позвала, третий. На своем стоит оборотень, отказывает княжне. Не выдержала девица, топнула ножкой нежной  - скрыло влюбленных пламя солнечное, жгучее. Закрыл Лихар жену свою от света злого.
        Наслала княжна ветры злые, кусачие. Прикрыла своим плащом оборотня Марена, все ветра успокоив.
        Услышала Весна, что творит сестрица ее младшая, побежала за отцом. Привела Князя Светлого, на зов Марены и Темный князь явился. Стоят они в горнице Ларены, княжну за руки воины держат, Марену на руках оборотень держит  - досталось ей от княжны последним ударом. Цветы нежные по полу разметаны, ногами затоптаны, огонь по углам горницы коптит уже.
        - Прощения проси.  - Суров светлый князь, зол на дочь свою неразумную.
        - Нет! Она виновата, она у меня жениха свела!  - кричит, ярится Ларена, из рук рвется.
        - Проси прощения, глупая!  - беспокоится светлый князь, на Лихара поглядывает. Знает  - случилось что с молодой женой, оборотень весь род свой на охоту за княжной отправит. И будет в своем праве.
        - Да пусть сдохнет на руках у него, ведьма клятая!  - выплюнула княжна Ларена проклятие свое, закатила глаза и обвисла в руках у воинов отцовских, растворяясь в солнечном свете. Не любит свет, когда под его знаменем дурные дела творятся. Не простил он младшей княжне такого поступка, забрал душу к себе, на перевоспитание.
        А Весна, сестрица старшая, раскаялась, что с нее все несчастья начались, сгладила проклятье Ларены. Жива осталась Марена, да только жизнь та пуста. Коли притронется к ней Лихар, тут же в сон впадает Марена. И можно бы снять проклятие, но нужна для этого сама Хозяйка судеб, которую, как известно, днем с огнем не сыщешь. Может Хозяйка разорвать паутину чар, спутать в одну нить судьбы Лихара и Марены, провести княжну темную через мост калиновый. И до сих пор бродит по свету Лихар в одиночестве в поисках спасения от проклятия, сидит в горнице Марена, нити зимних ночей выплетает, одежду ткет да через Весну любимому передает…

        - Поздравляю вас, дорогие гости! Это было неподражаемо!  - кажется, все, кто в этот момент оказался в зале, вздрогнули. На подиум к музыкантам вышел высокий мужчина, похожий на постаревшего Брэдли Купера. Лукавый взгляд прищуренных голубых глаз, широкие скулы, золотисто-русые с проседью волосы прикрывают уши, кривятся в доброй ухмылке полные губы.
        - Это директор театра, Мориш Леру,  - шепнула Лелька, невесть как оказавшаяся рядом. Все время, пока шел спектакль, она мелькала где-то поблизости, среди свиты Светлого князя. Кажется, она играла Молнию  - верткую, яркую, не дающуюся в руки, притягательную и опасную.
        - Наша команда благодарна вам за этот бал-маскарад, который вашими стараниями стал настоящим произведением искусства!
        Директор продолжал что-то вещать, разъясняя смысл постановки. После на сцену поднялись настоящие актеры  - я насчитала пятнадцать человек. За ними  - команда поддержки во главе с моим костюмером и синеволосой девицей. После представления всех героев вечера нам предложили разбиться на группы и обсудить спектакль.
        Контактный театр  - сравнительно молодое направление. Скажу больше, он сильно смахивает на большую ролевую игру. Зрители в этом случае сидят не за пределами сцены, а как будто на ней. Декорации ставятся вокруг, все действия актеров задевают сидящих, вынуждая принимать участие, импровизировать, отвечать, играть. Говорят, таким образом достигается полная вовлеченность зрителя в постановку. И все грани ее смысла раскрываются гораздо ярче, чем если бы зритель сидел в тени партера и просто наблюдал. То, что предложили нам сегодня, сильно отличалось от стандартного сценария. Но… кто сказал, что постановка пострадала от этого?
        Я как будто выпала из реальности на эти три часа. Казалось, что в воздухе витает запах костров и скошенной, стоптанной травы у изножья горы. Что вокруг пляшут не петербуржцы, переодетые в маскарадные костюмы, а самые настоящие ведьмы, духи и прочая, прочая. Нереальная атмосфера, что и говорить.
        Я попала в группу обсуждения как раз к той синеволосой девице, которая стояла с моим костюмером. Оказалось, что это режиссер труппы, Анна. Фамилию она не называла, но, глядя на нее, я и сама вспомнила историю этой крайне талантливой и амбициозной девушки. Расскажу попозже о ней. Так вот, Анна поведала нам, что жесткого сценария на этот раз не было  - были лишь векторы развития события. Могло сложиться и так, что Ларена вышла бы замуж за оборотня. Могло сложиться, что оборотень украл бы Весну. Сложилось как сложилось. Меня поблагодарили за чудесную игру (никогда бы не подумала, мне казалось, я фальшивлю в каждом слове), спросили, давно ли я увлекаюсь приготовлением коктейлей. Вы думали, откуда взялось приворотное зелье? Все просто, пригодилась та самая кухня в третьем чиллауте. Я пошла туда, в стилизованном котле смешала фруктовые соки, немного текилы  - и вручила все это своей «конкурентке».
        - Молодой человек, игравший Лихара, просил передать вам свое восхищение. Вкус зелья ему очень понравился.  - Странно, и почему это Анна так хитро улыбается?
        - Я рада это слышать.  - Вежливо ответила я. К слову, Лихар оказался одним из актеров театра. А Ларена  - его девушкой. Как раз сейчас они стояли, обнявшись, в одной из зеленых ниш комнаты-сада и о чем-то тихо говорили. Театр  - интересное развлечение для пары, мне кажется. И быть вместе никогда не наскучит, и себя испытать в разных ситуациях можно.

        По клубу разливался приглушенный свет, звучала тихая спокойная музыка. Мы с Лелькой успели переодеться, умыться, перезнакомиться с теми, кто играл вместе с нами, обменяться номерами телефонов.
        - Жаль, что твой оборотень в маске был. Непонятно даже, красивый он или не очень.  - Вздохнула Лелька, провожая чуточку завистливым взглядом пару Ларена-Лихар.
        Я пожала плечами. Высокий плечистый парень, в меру накачанный  - на руках он меня держал совершенно спокойно. Приятный, немного хриплый низкий голос  - таким здорово петь баллады под гитару у костра. Модная сейчас трехдневная щетина на тяжеловатом подбородке, четко очерченные губы  - не тонкие и не пухлые, как у девчонки. Ровный загар, короткий ершик густых рыжеватых волос и карамельно-карие глаза с черными пятнышками по краю радужки. Верхняя часть лица закрыта маской, имитирующей шкуру рыси. Смотрелось шикарно. Но и только.

        Я уже собиралась сесть в такси, как вдруг дверцу кто-то схватил и рванул на себя. Я чуть не вылетела на асфальт, в последний момент успев разжать руку.
        - Девушка! Ой, простите. Я так торопился.  - В салон старенького форда заглянул нескладный парень в мятом пиджаке, джинсах и круглых, как у кота Базилио, очках.
        - Говори давай, кавалер, ехать пора!  - грозно отозвался со своего места таксист.
        - Да-да, я быстро… Так вот, девушка, скажите, вы суеверная?
        - Нет.
        - А верующая?  - взгляд впился в крестик, болтающийся на шее.
        - Бывает иногда. К чему такие вопросы?  - парень начинал раздражать. Еще и ветер холодный в салон впустил.
        - Отличненько. Раз все так сложилось  - будем вас очень ждать в следующую субботу на спектакль! Прошу вас, приходите обязательно!  - парень всунул мне в руку карточку и прикрыл дверь машины. Таксист, ворча под нос про творческих личностей, тронулся с места.
        С карточки мне подмигивала черным глазом ворона в короне, указывая на название спектакля кривым когтем.
        Готическим шрифтом меня скромно приглашали на «Игры со смертью.»

        Золотоволосая девушка проводила задумчивым взглядом синий форд с шашечками на крыше, в котором уезжала от театра девчонка, игравшая ведьму Марену. Помолчала, после чего подошла мужчине в маске рыси, обняла его и заглянула в глаза.
        - Милый, и как это понимать? Почему ты выбрал ее, если мы уже сто раз играли пару? Никто бы ничего не сказал тебе!
        - Эльза, не кипятись. Хороший спектакль получился, с неожиданной концовкой.  - Мужчина усмехнулся.  - К тому же я, наконец-то, увидел, что и правда тебе нужен. Какой накал страстей, уму непостижимо.  - Он склонился, притянув блондинку ближе к себе, нежно поцеловал.  - Моя маленькая ревнивая Эльза… Подумать только, я и не знал, что ты такая собственница.  - Девушка фыркнула в ответ, попробовала вырваться. Мужчина толкнул ее под колени, подхватил на руки и поцеловал еще раз.  - Пойдем домой, замерзнешь еще. У тебя следующий спектакль через неделю.
        Глава 5. Новые знакомцы
        Не проститься ли нам на месте?
        Прежде, чем осознаем кто мы.
        Даже через полвека вместе
        Мы останемся незнакомы.
    «Незнакомец», Non Cadenza
        Первое ноября я благополучно проспала до обеда. Проснувшись, не сумела вспомнить ни одной детали из собственных снов. Так, неразборчивое мельтешение, искры, гул голосов. Голова после вчерашнего побаливала  - после того чудо-спектакля мне не удавалось заснуть, так что я благополучно просидела на кухне часов до четырех утра. Зато стих написала. Месяц уже ничего родить не могла стоящего, а тут просто само на бумагу просилось. После обеда заскочила Лелька, сгребла остатки вещей, оставила свою часть квартплаты за прошедший месяц и умчалась по делам. А я, недолго раздумывая, устроила себе день безделья. Купила в продуктовом у дома попкорн, быстренько приготовила себе пятилитровую кастрюльку лакомства и запустила первую серию Дома кукол, сериала, который мне давно советовали посмотреть Ирка с мужем.
        Утро понедельника встретило меня ровным слоем снега, еще чистым и незапятнанным. Кружка кофе, каша, легкий макияж, теплый деловой костюм, черное пальто до колен, берет, кокетливо съехавший на бок, сапожки  - и бегом к метро. Рабочий день, полный криков, слез, угроз, соплей и сплетен  - очередной клиент с делом о наследстве и его великовозрастные охамевшие детки. Еще один рывок на метро  - и можно расслабиться. До начала новой лекции еще полчаса, так что я решила прогуляться по университетскому скверу. И вот иду я, никого не трогаю…
        - Марена?! Марена, стой!!!
        Я даже сразу и не поняла, что это ко мне обращаются, потому остановилась, только услышав гулкий топот за спиной. В мою сторону во всю прыть мчался тот самый очкастый парень, который позавчера выдал мне приглашение на следующий спектакль.
        - Фу, еле догнал. Что ж ты не останавливаешься, когда тебя зовут?  - попенял мне парень, укоризненно глядя исподлобья и пытаясь отдышаться. Смешной. Нескладный такой.
        - Вообще-то меня зовут Оксана. И на «ты» мы еще не переходили.  - Пытаюсь состроить надменное лицо. Как у моей начальницы, когда она с неугодными ей заказчиками говорит.
        - Прости… те.  - С запинкой ответил парень, выпрямляясь.  - Иван Цаплин, актер театра, где вы в субботу прекрасно показали свой талант. Вот, увидел вас, решил подойти, поприветствовать-с, а вы игнорируете.
        - Оксана Карская. Прощаю.  - Я улыбнулась и подмигнула незадачливому актеру. Тот воспрял духом и спросил:
        - Теперь можно на «ты» перейти?  - оставалось только улыбаться и кивать.
        Оставшееся время до пар мы бродили по припорошенному снегом скверу вдвоем. Иван рассказывал про работу в театре, я внимательно слушала. Неожиданно его слова про показанный талант меня зацепили. Мне всегда нравилось входить в образ, когда Лелька с Маратом устраивали фотосессии на разные тематики. Иван же в этом оказался мастером. Пока мы болтали, он обмолвился, что в субботу играл роль Светлого князя. Я даже споткнулась от неожиданности, по-детски разинув рот.
        - Князя?! Ты  - играл князя?! Да быть не может! Я же рядом с ним несколько раз проходила, в финальной сцене почти нос к носу стояли!
        Иван улыбнулся, отвернулся на секунду. Повернулся ко мне абсолютно другой человек. Он расправил плечи, выкатил вперед грудь  - и оказалось, что не такой уж он и хилый, как мне показалось сначала. Наоборот, очень даже крепкий  - на полголовы выше меня, плечи богатырские, осанка… Такой любой принц позавидует. А выражение лица  - это просто неописуемо. Без очков и добродушной улыбки парень растерял всю теплоту, которая от него исходила, и превратился в заносчивого, холодного и крайне уверенного в себе мужчину. Серо-голубые глаза смотрят на мир отстраненно, свысока, уголок губы кривит усмешка, лицо без улыбки стало казаться уже, приглаженные волосы на выглянувшем солнце сверкают благородным золотом…
        - Все, верю, действительно Светлый князь.  - Именно таким я и запомнила того персонажа. Подумать только, и все это  - один и тот же человек. Действительно, талант.
        После моих слов парень тут же расслабился, ссутулился и широко улыбнулся. Образ князя пропал моментально, даже тени не осталось.
        - Здорово. Я такого быстрого преображения еще никогда не видела.
        Иван подмигнул мне и, взяв под руку, повел в сторону входа в корпус.
        - Оксана, можно я с тобой на лекцию схожу? У вас же не отмечают, я правильно понял?  - внезапно попросил он, задрав голову и разглядывая наш семиэтажный корпус.
        - Вообще-то отмечают, но ты можешь представиться новеньким. А зачем тебе?
        - Давно в универе не был. Вдруг знакомых преподов встречу, вот здорово будет.  - Мечтательно разулыбался Иван.
        - Ну, пошли тогда. На входе паспорт охраннику дашь, данные перепишет.
        Мы миновали пост охраны, тетушку-гардеробщицу, поднялись на третий этаж и вошли в аудиторию. Почти все мои курсистки уже были на месте.
        - Ванька! Ты здесь откуда?!  - от окна нам махала Юля, отложив в сторону огромные черные наушники-чебурашки. Лида оторвалась от тетради, обернулась в нашу сторону и приветливо улыбнулась.
        - Неожиданно, но… Пойдем, сядем рядом, это мои подруги.  - Я проследила за внезапно зарумянившимся Иваном, уставившегося на девчонок (понять бы, на кого из них), потянула его за рукав.
        - Иван, это Лида. С Юлей, я так поняла, вы уже знакомы.
        Парень поправил съехавшие на кончик носа очки и задорно поклонился в пояс. Юлька захихикала, Лида продолжала отстраненно улыбаться.
        - Юль, где вы познакомились?  - шепнула я в спину подруги, пока новый препод писал тему занятия на доске. Кажется, сегодня у нас этика. Скукота.
        Юлька, не оборачиваясь, положила на край стола записку.
        «Мы в одном театре работаем»
        «В Les Marionettes?»
        «А ты откуда знаешь? Или он сам сказал?»
        «Я там была в выходные, на спектакль с Лелькой ходили.»
        «Ого. И как, понравилось?»
        «Очень!»
        «Я рада»
        «В смысле?»
        «Это мой сюжет был, я всю неделю придумывала»
        Я в шоке оторвалась от записки. Любопытный Иван тут же заглянул в записку, прочитал и затрясся от смеха. После чего подвинул листок к себе и размашисто написал:
        «Юлька  - хвастунишка»
        Остаток пары они, хихикая, переписывались друг с другом. А во время перерыва Иван, подбоченясь, важно надул щеки и заявил, что таким красивым и воспитанным девушкам нет смысла сидеть на этике, потому он, как старший среди нас, забирает всю честную компанию под свою ответственность.
        - Куда, папочка?
        - В Рыбу, доча.  - подмигнул мне Иван и, сняв со спинки стула свое и мое пальто, насвистывая, двинулся к выходу. Лида с Юлей переглянулись, дружно скинули тетради в сумочки и потянулись за ним. Я замыкала шествие прогульщиков.
        Слава всем богам, на препода мы так и не наткнулись, хотя ее голос постоянно звучал где-то поблизости. Кажется, она отчитывала несчастного, что писал у нее диплом…
        - От сессии до сессии живут студенты весело,  - отпустил бородатую шутку в сторону истязаемого паренька Иван, посмеиваясь на ходу.  - Все-таки есть своя прелесть в студенческой жизни, девчата. Все вокруг молодые, полные сил, свободные от обязательств и избытка морали. Красота…
        - Поступай да получай вторую вышку, снова почувствуешь себя студентом,  - предложила Юлька, разглядывая стенд с афишами университетских мероприятий на первом этаже.  - Я летом получила диплом и как-то больше за парту не рвусь.
        - Все у тебя впереди, Юленька,  - тоном умудренного годами старца произнес Иван,  - ностальгия потом мучать будет, сама в магистратуру побежишь. Да и что твой бакалаврский диплом, а? Ну вот скажи, Оксана, взяла бы ты к себе такую сотрудницу? Четыре года отучилась, диплом отхватила  - и вуаля, специалист высшего класса. Ну, где это видано? Как таким специалистам вообще доверять можно?
        - А вам всем подавай молодую, с двумя вышками, опытом работы пять лет и 2 взрослыми детьми, ага  - огрызнулась Юлька, прибавив шаг.  - Вань, знаешь же, что больная тема, чего лезешь-то?
        - Кстати, Юль, я давно спросить хотела, для чего тебе эти курсы? Тем более раз ты в театре работаешь.
        - Лида, я людям роли пишу! Мне нужно разбираться с первого взгляда, что человек потянет, а что нет. Как с ним говорить, о чем он думает, чего хочет. На курсах, конечно, бреда хватает, но и пользы тоже много.
        - Плюс ко всему директор давно предлагал менеджера по кадрам официального завести, а то ему лень самому собеседования с новыми дарованиями каждую неделю проводить,  - Иван еле успел увернуться от подзатыльника, которым его пыталась наградить коллега.  - Видишь, Лид, я о ней забочусь, спасаю от зряшной траты времени, а меня за доброе дело бьют.
        Лида, глядя на печальное лицо актера, фыркнула и пошла дальше, чуть вырвавшись вперед.
        - Королева не хочет говорить с тобой, смерд,  - перевела реакцию подруги Юлька, похлопала парня по плечу и умчалась догонять Лиду.
        - Вань, ты на нее не обижайся, Лидочка у нас о принце голубых кровей мечтает, даже к гадалке ходила, как выяснилось.
        - К Юлькиной бабке, что ли?
        - Ну да. А как ты догадался?
        - Да Юлька всю труппу к ней перетаскала, проверить на везение, линию жизни и так далее. Мориш только поржал над нами, но сходить разрешил. Даже Эльза ходила,  - он усмехнулся, видимо, вспомнив что-то забавное.
        - Эльза  - это…
        - Девчонка, которая Ларену играла. Златовласка наша звездная. Что в ней Ян нашел, не понимаю.
        - Ян  - это тот оборотень  - я проявила чудеса логики, вспомнив парочку, обжимавшуюся в углу цветочного зала.
        - Ага. Ян Моришевич, старший сын директора. А Эльза  - наша прима, как она себя величает.  - Юлька вернулась к нам, смешно сморщив нос.  - Ах, она не может играть эту роль, это не ее типаж! Ах, она отказывается играть в паре с Иваном, ЯН не поймет и будет расстроен. Ах…
        - Юль, мы все поняли, что ты ее не любишь,  - оборвал ее излияния Иван.
        - Да курица она белобрысая! Лидочка в сто раз красивее, если уж на то пошло! И понтов у нее меньше! Спорим, она лучше играет?  - Юля совсем разошлась, тормознув нашу процессию на полпути к метро. Она стояла, воинственно уперев руки в бока.  - Ну, что скажете? Ксан, ты же видела ту мымру!
        - Видела. Мне кажется, Лида и правда симпатичнее. Изящнее, что ли.
        Лида зарумянилась под нашими взглядами.
        - Решено! Значит, на следующий спектакль Лида приходит, а я даю ей главную роль!  - Юлька захлопала в ладоши и тут же зашагала дальше по дороге.
        - А… Ксан, какой театр, какие роли?!  - Лида в смятении обернулась ко мне.
        - Не переживай. Доедем до Рыбы  - и все расскажем.

        Для тех, кто не был в Питере, поясню. Ресторан «Rыба»  - почти что самый крутой ресторан на седьмом этаже торгового центра «River House». Туда модно водить партнеров и любовниц, там же элита всех мастей считает достойным проводить свои корпоративы и праздники. Ресторан двухэтажный  - если первый этаж занимает элегантный зал в красно-коричных тонах «для взрослых», где ведутся неспешные разговоры, то на втором этаже зажигает молодежь  - именно там обустроен бар с высокими стульями, стойкой, танцплощадкой и всем прилагающимся. Тоже в красно-коричных тонах. Собственно, туда мы и направились, благо, что время давно перевалило за шесть часов вечера, и этаж был открыт для посещения.
        Мы устроились за столиком у окна с видом на Неву. Взяли по коктейлю, заказали с первого этажа итальянскую пиццу и… началось.

        - А теперь рассказывайте, что за театр, какие еще главные роли, и о чем вообще вы талдычили всю дорогу?  - Лида отставила свой бокал, подперла щечку ладонью и приготовилась слушать.

        Пока Юля с Иваном, перебивая друг друга, рассказывали о феномене контактного театра, я рассматривала Лиду. Девушка с модельной внешностью, что уж говорить. Волосы платинового цвета (свои!) до попы, изящная стройная фигурка, красивая грудь, длинные ноги  - она всегда подчеркивала свои достоинства, даже на курсах, где большая часть студентов  - женщины. Узкое лицо с немного раскосыми голубыми глазами, тонкий носик, заостренный подбородок  - Лида похожа на ласку. Красивая-то красивая, но и укусить может. Она бывает очень доверчивой, наивной, как будто не девушка 21 века, а тепличное растение какое-то. О семье она никогда не рассказывала, хотя судя по ее «экипировке», родители явно не бедствуют. К той гадалке она, как я потом узнала, ходила на следующее утро после нас с Галкой. И с тех пор ходит и чему-то мечтательно улыбается.

        Я попыталась вспомнить Эльзу-Ларену, которая мелькала у меня перед глазами весь субботний вечер. Тоже блондинка, только оттенок больше золотистый (ретриверский, я бы сказала), тоже высокого роста, с фигурой проблем нет. Но что-то в ней все-таки отталкивает. То ли выражение лица спесивое уж слишком, то ли манера двигаться… Пока сидит и молчит  - девочка-картинка. Как только откроет рот  - сразу хочется отвернуться. Не понимаю. Но для роли насквозь порочной светлой княжны  - самое то. Может, она, как Ваня, играла?

        - Если можно, девочки, я бы очень хотела с вами пойти. Мне гадалка сказала, что на всякие предложения на этой неделе нужно отвечать положительно,  - голос Лидочки звенел от серьезности.
        - А предложение спрыгнуть с десятого этажа ты тоже примешь положительно?  - поинтересовался Иван, погладив пальцем руку Лидочки. Та фыркнула в очередной раз и отвернулась.
        - Иван, не трави Лиду, она у нас девушка стеснительная!  - прикрикнула Юлька.  - Лид, без возражений, в субботу мы идем все вместе в наш театр. Я для тебя такую роль напишу… Закачаешься! И Директора попрошу посмотреть на тебя внимательнее!
        - Я хотела узнать, почему у вашего директора такое имя странное. Это псевдоним такой?  - мне и правда, было интересно.
        - Мориш Леру, отчество не вспомню, эмигрировал из Польши в 1975 вместе с родителями.  - Начала рассказывать Юлька.  - Осел в Питере, закончил театральный, женился на начинающей актрисе, съездил с ней на гастроли в Париж, вернулся и создал наш театр. Нам в этом году… Вань, сколько театру?
        - Пятнадцать лет весной будет,  - флегматично отозвался Иван, глядя в окно.
        - О, надо же, юбилей! Так, о чем это я… А, вот, мы  - третий состав труппы. Я самая мелкая, Ефим Иваныч, наш костюмер, самый старый  - ему пятьдесят с хвостиком. Жену его мы ни разу не видели, она где-то в штатах выступает. А два сына  - Ян и Димитрий  - играют с нами. Ты, кстати, обоих видела,  - подмигнула девушка.  - Ян был твоим оборотнем, Рик  - провожал к костюмеру. Ох, и вопила же потом Эльза, что на ее Янчика всякие ведьмы покушаются, ты бы слышала…
        - Нужен мне больно ее Янчик. Я его видела раз в жизни. Рик  - это…
        - Димитрий. Митя или Дима ему не нравится, так что его все зовут Риком, так его первого героя звали.
        - Кстати, ваш режиссер…
        - Аннушка? с синими волосами такая?
        - Ага. Почему она так смеялась, когда мне благодарность от Яна за коктейль передавала?
        Иван с Юлькой переглянулись и мерзко заржали  - другого слова и не подобрать. Мы с Лидой оторопело на них смотрели и ждали, пока театралы угомонятся.
        - Ксан… прости…  - простонала Юлька, наконец, успокоившись и разгибаясь.  - Просто все знают, что у Яна аллергия на брусничный сок. Он весь пятнами покрывается и опухает. А ты в зелье свое ему как раз бруснику намешала…
        - Вот он попробовал и побежал убивать повара,  - подхватил улыбающийся во все зубы Иван.  - У нас же свой повар есть, как ты мимо него прошла на спектакле, никто и не понял. Вообще-то все блюда по сценарию он готовит и выдает актерам.
        - Ага. И повар знает, что бруснику Ян не выносит. А тут такая подстава…
        - Вот-вот. И бежит наш Янчик, пышет гневом, влетает на кухню, речь уже заготовил ругательную…  - Иван замер в предвкушении финала. Я же тихо краснела.
        - А там  - ведьма!  - выкрикивает Юлька, подскакивая на своем месте.  - Красиваяяяяя…
        - Он и решил сюжетную линию поменять,  - закончил рассказ Иван. Юлька покивала с важным видом, после чего снова согнулась от хохота. Даже Лида сидела и улыбалась. Одна я была пунцовая, как помидор.
        - Ребят, я же не знала, про повара вообще никто не сказал…
        - Забей! Зато постановка получилась  - зашибись! И Эльзе нос утерли. Вот она и вопила в воскресенье, потому что ее с пьедестала потеснили.
        - Ага, как же  - спектакль один, а главных героинь две. Еще и она вдруг отрицательного персонажа играет. Ору было…  - оба театрала замолкли, блаженно лыбясь  - по-другому не назвать.
        - Диагноз ясен. В следующий раз буду умнее. А перед Яном… извинюсь.  - Подумать только, из-за моей фантазии человек чуть анафилактический шок не получил, а они ржут. Балбесы, блин.
        - Не получится,  - посерьезнела Юля.  - Ян сейчас по командировкам мотается, у него же группа своя. По концертам ездит.
        - Нет так нет.  - Боги, и тут музыкант. Хорошо, что у него уже есть девушка, да и мне он не интересен.
        Дальше мы уже просто болтали ни о чем, потягивая коктейли. А я сидела и думала, что так спокойно и тепло я уже давно не проводила время. Разве что в родном городе, пока мы все  - я, Ирка и Верка, подруги еще со школы  - не разъехались по разным городам.
        Глава 6. Безымянная
        Я знаю, где-то есть любовь,
        Но только там, где нет войны,
        Где не пугаются шагов,
        И где спокойно видят сны…
    «Валькирия», Хелависа
        Сколько себя помню, всегда удивлялась людям, которые женятся, рожают детей, а потом вдруг разводятся из-за какой-нибудь ерунды вроде любви к котикам или собачкам. Мои родители, Юрий Витальевич и Римма Борисовна Карские, дружили со школы. Поженились на третьем курсе университета, успешно его закончили и на радостях через год родили меня. Мне уже 26, а они все еще вместе. Несмотря ни на что. Как и бабушки с дедушками. Воспитание такое  - чтобы выбрать один раз и на всю жизнь, а за свои решения нести ответственность. Семья Карских  - потомки аристократов, которые переехали из Омска во время революции, да так и остались в нашем городе. Городок оказался мирным, спокойным и… научно-рабочим. Прадед папы был ученым-металлургом, так что он просто взял свои бумаги и пошел на завод, градообразующее предприятие, как его сейчас называют. Семья ждала на вокзале. Прадед вернулся только к ночи, но зато довольный, как начищенный самовар. Его приняли на работу, а семье позволили остаться в городе. Так его увлечение спасло родным жизнь и дало будущее.

        Папа продолжает его дело, работает с металлургическими предприятиями по всей стране. Мама стала начальником жилуправления. Она увлекается всеми видами рукоделия  - так что наш дом увешан картинами, букетами, расписными вазами и прочим хэнд-мэйдом. Она так после работы расслабляется. Родители же привили мне вкус к хорошей музыке и литературе. Не мешали и не запрещали, пока я пробовала свои силы в жизни, решала  - поступать или забить, как Лелька, уезжать или нет в Питер. Твой выбор  - под твою же ответственность, говорили мне. И особенно намекали на выбор спутника жизни.

        К чему это я? Сидим мы с Юлей в гостях у ее бабушки, пьем чай с малиновым вареньем, смотрим ее детские фотки… и слушаем рассказ философини-гадалки Василисы о беспутной дочери. Родители Юльки  - Василий Петрович и Галина Ивановна Селиверстовы  - развелись, когда Юльке исполнилось только пять лет. Из-за глупости, на мой взгляд. Мама Юльки хотела заниматься научной работой, защищать диссертацию, а папа считал, что место женщины  - на кухне, причем обязательно быть босой и беременной. Внезапно как-то вылезли у него эти замашки, которых во время конфетно-букетных ухаживаний не наблюдалось. Пять лет Галина Ивановна терпела, после чего собрала вещи, увезла маленькую дочь к бабушке и уехала в Новосибирск, строить научную карьеру. Документы на развод прислала уже оттуда. Папик долго не думал, подписал и в тот же вечер уехал в Москву, а потом и в Штаты.
        - Представляешь, Ксан, у меня две сестры сводные. Бетти и Линди. Прикольные девчонки, в Питер приезжали по обмену.  - Юлька рассказывает, а у самой глаза грустные.  - Отец все никак не соберется. Деньгами отдаривается. Тяжело ему, видите ли, в России,  - она зло усмехается, постукивая ногтем по фотографии отца.

        Юлька сейчас живет в общаге  - от бабушкиного дома ехать до универа было долго. После выпуска комендантша разрешила Юльке остаться за небольшую плату, пока та не найдет квартиру. Когда становится совсем тоскливо, наша девочка-батарейка едет ночевать в родной дом. Или в театр, к Аннушке.
        С Аннушкой и компанией она познакомилась на втором курсе. В университетскую театральную студию, куда она ходила, как-то раз заглянул Рик. Посмеялся над молодыми актерами и пообещал показать класс. Все обиделись, Юлька заинтересовалась. Рик притащил ее втихушку на репетицию к отцу в театр, где их за кулисами и засекла Аннушка. Они разговорились, выпили по рюмочке чая, обсудили последний сценарий, над которым корпела Аня… С тех пор Юля играет и пишет роли в театре Les Marionettes. К этому благому делу она решила привлечь и меня, вычитав ВКонтакте про мое увлечение стихами и детективами Агаты Кристи (было дело).

        - Ксана, пойми, людей, которым нравятся настоящие детективы, очень мало! Это же логика, воображение, фантазия, умение поставить себя на место героя! Ксаночка, пожалуйста, давай вместе попробуем поработать над сценарием! Я верю, что у нас получится шедевр!  - вопила Юлька в трубку, разбудив меня посреди ночи со вторника на среду.

        Несмотря на строгое правило, принятое в театре, начинать работу над сценарием минимум за семь-восемь дней, Юлька такими условностями не тяготилась и начинала писать только за три дня.
        - Так проще себя держать в рамках! И на чепуху не обращаешь внимания, и роли пишутся быстро и четко. Я к экзаменам так же готовилась всегда!  - объясняла мне подруга, впуская в дом к бабушке  - работать решили тут.

        Василиса Петровна, ухмыляясь, подкладывала нам на стол пирожки с капустой (девочки, у вас же ребра просвечивают! Кушайте на здоровье!), подливала чай и всячески отвлекала от дела. Видимо, соскучилась по внучке. Ее помощница ушла еще час назад, когда мы только ввалились в дом, слиняв со второй пары в универе.

        - Смотри, рисуем три круга  - каждый вложен в предыдущий. Внешний круг  - второстепенные роли, для актеров, чьи анкеты или неполные, или слишком простые характером,  - объясняла мне тонкости работы подруга, вооружившись блокнотом и цветными ручками.  - Второй круг  - герои, от которых зависит развитие сюжета. Их обычно не больше десяти, иначе сложно управлять игрой. Внутренний круг  - главные герои, максимум четыре для наших постановок.
        - А что за жирная клякса в центре?
        - Сама ты клякса! Это Мастер, тот, кто знает весь расклад игры, все роли, все варианты развития сюжета.
        - Бог театра?
        - Хм, интересно звучит,  - задумалась Юлька.  - Вообще-то ты права. Обычно Мастер и автор сюжета  - одно лицо, но иногда Мастером становится директор. Как в прошлый раз, например. Он следит за актерами, помогает, направляет новичков  - и все это делает незаметно. Так спектакль доигрывается до конца, зрители получают удовольствие от игры в актеров, а актеры  - гонорар и поклонников. Ну а мастер за этим безобразием наблюдает и улыбается.
        - Жуть какая.  - Я поежилась. Понимать, что твоими действиями во время спектакля кто-то управлял, а ты и не заметила, было не очень приятно.
        - Нет же, ни капли не жуть! Мастер в основном наблюдает и вмешивается только в самом крайнем случае! От его действий иногда зависит успех всего спектакля. Не успеет он подтолкнуть к решению новичка  - завалится целая ветка сюжета. Обычные актеры знаю только роли, относящиеся к их линии, не больше. Кому охота запоминать по семьдесят-восемьдесят ролей?
        - Все, поняла. Мастер  - добрый и заботливый бог в мире отдельно взятого сюжета.
        Юлька засмеялась и согласно кивнула. А я вспомнила парочку сказок о норнах, прядущих нити судеб каждого человека. Подумать только, тот, кто пишет сценарий, сочиняет судьбы героев, действительно практически бог. И мне предлагают этим заняться?!
        - Юль, ты извини, но это же очень серьезное дело! Я дилетант, так что толку-то от меня…
        - Не кипишуй. От тебя требуется сейчас меня выслушать и дать свои комментарии по задумке. А потом раскритиковать роли.  - Юлька нахмурилась и стащила из тарелки очередной пирожок.  - Будешь на сегодняшнюю ночь критиком.
        Ну, критиком так критиком. Так и пошло. Юлька описывала сюжет, я критиковала. И затянулось это аж до ночи пятницы. Все это время мы ночевали то у меня (комната Лельки была свободна), то у Василисы Петровны. Иногда к нам присоединялся Иван, слушал, вставлял свои пять копеек и мчался дальше по делам. Вот и сегодня он перехватил эстафету по общению со мной у Юльки с ее бабулей и потащил меня к такси.
        - Не против, если я у тебя сегодня останусь?  - на полдороге к моему дому он все-таки решился и задал вопрос.
        - Вань… оставайся, без проблем. Но только как друг, хорошо?  - ненавижу такие моменты. Доверяешь человеку, общаешься с ним, а он раз  - и влюбился.
        Иван хохотал минуты три. После чего сделал серьезное лицо и поклялся, что ни в коем разе не думал обо мне как о собственной прекрасной даме.
        - Мне вообще-то Лидия понравилась,  - признался он, нежно пунцовея под моим взглядом. После чего вдруг весь как-то поник и перестал улыбаться.  - Только она меня игнорирует.
        - Любовь зла. Ладно, проходи, гостем будешь.
        Я постелила ему в бывшей комнате Лельки, поставила чайник и уселась перечитывать финальный вариант сценария. Иван подсел ко мне минут через десять.
        - Ксан, помоги, если можешь. Она же твоя подруга. Уж очень она мне нравится, а я даже не знаю, как к ней подступиться,  - попросил он, заглядывая в бумаги из-за плеча.
        - Вань, а ты ей свои метаморфозы показывал? Или так и подкатывал, тюфяк тюфяком?
        Ваня обиделся, нахохлился и, кажется, собрался зачитать мне речь о том, что для любимой он в любом виде годен.
        - Погоди, не шуми. Честно скажу, в таком виде ты не интересен. Ты серый, ни-ка-кой, как и остальная масса парней. А Лидочка у нас мечтательница, она ждет героя, принца, волшебника. А тут подкатывает нечто в очках и штанах на два размера больше, горбится и мямлит про свидание. Самому не стыдно?  - я пристально уставилась на друга (думаю, я могу его так назвать) в ожидании реакции.
        Судя по всему, процесс пошел. Ванечка открыл рот, закрыл, подумал, покраснел, побледнел и уже совершенно с другим выражением лица повернулся ко мне с требованием:
        - Что мне сделать, научи!
        Я порылась в листах сценария, нашла роль Лидочки, роль ее партнера по игре (Юлька вписала туда кого-то из зрителей) и сунула в руки Ивана.
        - Смотри. Сможешь в своем образе привлечь ее внимание  - успех гарантирую. Кстати, твоя роль еще не утверждена, так что советую поймать утром нашего мастера и потрясти ее на тему дополнений к образу.
        Иван счастливо покивал и умчался в свою комнату, вцепившись в лист. Для ролей у Юли были специальные бланки  - туда вставлялось фото человека, вписывались его данные из анкеты, а ниже описывалась роль и имя героя. Роль потом вручалась человеку, а его данные с именем персонажа оставались у нас  - чтобы знать, кто за кого играет, и не заплутать в количестве актеров.

        Субботнее утро встретило меня богатырским храпом Ивана и трелью телефона. Звонила Юлька, просила выбрать роль себе по душе самостоятельно. Подозрительно покашливала в трубку.
        - Юль, ты там в порядке?  - я насторожилась. Интуиция подсказывала, что что-то тут не так.
        - Все норм, Ксан, к вечеру буду как огурчик.
        - Пупырчатая и зеленая?
        - Нет. Молодая и соленая!  - отшутилась Юлька и повесила трубку.

        На кухню мимо меня прошлепал Иван, почесывая затылок и в одних штанах. Я проводила его взглядом, прислушалась к бряцанью турки о плиту и поинтересовалась:
        - Хорошо ли спалось тебе?
        Что-то рухнуло на пол, Иван выругался, после чего пулей пронесся в комнату и выскочил уже одетым полностью.
        - Прости, не до конца проснулся,  - виновато покраснел он.

        Дальше мы разбежались каждый по своим делам. Он  - терзать Юльку насчет роли, я  - видаться с Лелькой. Правда, на порог она меня не пустила, вытолкнув на лестницу и прошипев кодовое:
        - Кай приперся!
        Я понятливо покивала и молнией выбежала из ее дома, скрываясь в тени, как заправской шпиен.

        Кай  - это Костенька Бабушкин, моя последняя и пришибленная на голову любовь. Каем он стал после прихода в рок-группу. Его настоящее ФИО показалось менеджеру немодным. Костенька был одноклассником Лельки в Перми. Она же нас и познакомила, встретив на концерте в моем родном городе за год до отъезда в Питер. Сейчас он барабанщик перспективной питерской группы «Kali», которая последний гой колесит по Европе. И, видимо, черти притащили его в Питер именно сейчас.

        Иногда я думаю, что если бы амнезия случалась по желанию человека, многим стало бы легче. Раз  - и вычеркнул из жизни особо горестные страницы прошлого. Хотя с другой стороны, нет ничего страшнее понимания, что у тебя за плечами ничего нет. Ты чистый лист. Пожалуй, хуже было только в год окончания ВУЗа. Когда как раз на моем горизонте возник Костик и вытащил меня из того затяжного кошмара, в который я угодила. Может, именно из чувства благодарности выросла та странная привязанность к Костику?

        Мне раньше казалось, что клин вышибают клином. В тот год закончилась моя… нет, не любовь, скорее, губительная страсть. Роман, моя первая и мучительная любовь, неожиданно решил жениться спустя полтора года наших отношений. Не на мне, как вы понимаете. На дочери своего инвестора. Еще и меня на свадьбу позвал, гад. Я была временным приключением, так что Ромочка сильно удивился, узнав, что «девушка понарошку» приняла всю его игру гораздо более серьезно и близко к сердцу. Дурочка.

        Помню, вечер перед его свадьбой мы все-таки провели вместе, рассматривая всякие гитарные приблуды и видео, которые впечатлили нас обоих. Пару раз мне пришлось стерпеть обидные подколы на тему красивая-молодая-холостая. Пережить последнюю ночь в одной постели. Проводить его во втором часу на мальчишник. И постараться забыть.

        Когда мы столкнулись с Костиком, я постепенно выплывала из той глубокой апатии, которая накрыла меня с головой на полгода. Я на самом деле заново училась получать удовольствие от всего! Днем провела небольшую фотосессию с Лелькой, снова писала стихи, слушала музыкальные черновики знакомых рок-групп. В понедельник  - на киносеанс, во вторник  - в тренажерку, в среду к подруге, поздравить с рождением сына… Энергии море, дел море, друзей море, планов вообще выше крыши! Каждый день был занят. Так гораздо проще не оставаться наедине с собой и своими мыслями. Игнорировать память.

        Сейчас мне смешно вспоминать, но тогда меня вдохновило простое «привет-как-дела» от мальчика-музыканта, стоящего рядом с Лелькой. Таким проникновенным голосом он это сказал, что я поверила: ему не все равно. Ему и правда важен мой ответ! А тому, кто до сих пор тревожил мое сердце, это не интересно. У него же, слава Богу, все хорошо! И… стыдно признать, но я с головой нырнула в новые отношения. С самого начала обреченные, поскольку были всего лишь заплаткой для высохшей души.

        Костенька стал новым воплощением моего идеала мужской красоты. Почти. Выше меня на голову, жилистый, но очень сильный, с кубиками пресса. Он вечно ходил с щетиной разной степени давности, цвет волос менял от концерта к концерту. Через год с момента нашего знакомства он проколол себе язык, нос и губу. Еще через полгода добавил пару дырок в уши. Он был такой необычный… Порывистый, резкий, неусидчивый  - если дело не касалось партии на ударных, конечно же. Кай вечно стремился к новому, экспериментировал везде  - и в постели, и на сцене. И в отношениях он оставался таким же экспериментатором. Просто любить ему казалось слишком скучным.
        Мы постоянно ходили по лезвию бритвы, на грани нервного срыва. Он то был ласков и нежен  - и я млела в его руках. То он устраивал безобразнейшие сцены и скандалы из-за любого пустяка  - звонка друга, не помытой вовремя кружки, взгляда в сторону его телефона, когда он читал смски.
        Мы съехались через три месяца после переезда в Питер. Расходились раз восемь, дважды он пропадал на месяц  - говорил, что записи альбома, работа в студии. Врал частично. Это потом Лелька мне рассказала про их ночные дебоши в «Высоте», чтобы вывести меня из затяжной апатии и заставить разозлиться.
        Я нашла в себе силы послать его к черту в августе прошлого года. Но  - у него оскорблённое самолюбие взыграло. Костик пытался вернуться обратно, чтобы бросить потом самому. По крайней мере, так пояснил этот выверт мужской логики посерьезневший на один вечер Маратик.
        Кая отгоняли от меня все, кто только мог  - подруги, общая тусовка, родственники, прохожие. Кончилось это в декабре моим заявлением в полицию  - Костик взломал дверь квартиры, куда я переехала с Лелькой. Его видела входящим в квартиру бдительная бабуля-соседка. Она же засекла меня в дверной глазок, вышла и предупредила.
        Мне сказали, что он ждал меня голый, в постели, усыпанной лепестками роз. Романтик хренов. Полицаи ржали долго и упорно, когда увидели его лицо. Еще бы, вместо девушки  - толпа одетых в форму быковатых парней с дубинками. После пятнадцати суток Кай резко пропал из моего поля зрения и почти год не появлялся. На сайте группы был объявлен чес по городам и весям Европы. И вот он появился снова…

        Делать нечего, пришлось ехать в театр. Пусть на два часа раньше назначенного времени, но…
        Я еще погуляла в окрестностях Площади Ленина, выпила кофе в кафешке у торгового центра и в шесть часов спустилась-таки в «Муар», сжав в руке пригласительный, который мне вручил неделю назад Иван.
        - Ксана! Как хорошо, что ты пришла пораньше!  - встрепанная Аннушка встретила меня у входа.  - Бегом, бегом, Ефим Иваныч тебя ждет!
        - Да что случилось-то?  - я еле поспевала за режиссером на своих каблучищах.
        - Ничего особенного,  - вынырнул из-за угла Рик,  - просто Юлька заболела и лежит дома с температурой, а нам позарез нужен мастер.
        - Вот я и говорю, здорово, что ты так вовремя. Пошли, пошли, надо роли раздать, переодеть тебя… Рик, зови Ивана, пусть сменит Арину на входе! Ксану гримировать под Безымянную, образ Мастера берем из прошлогоднего сценария, Юлькин вариант ей не подойдет, не тот типаж. А ты беги в примерочную, Ксана, не стой столбом. БЕГОМ!!!  - проревела Аннушка, успев раздать всем поручения и на полном ходу запихивая меня к костюмерам. Дверь хлопнула уже за спиной, чуть не ударив по нижним девяноста.
        Безымянная. В постановке «Игра со смертью». Черт. Кажется, я влипла…
        Глава 7. Игры со смертью
        Жизнь-веретено, колыбели стук,
        Вот я и дошел до тех трех дорог,
        И стою, словно у дверей,
        А за ними ждет та, что всех милей.
    «Невеста», Елена Ваенга
        - Запомни, твоя роль  - Безымянная,  - взволнованно шепчет мне на ухо Рик, оглядываясь по сторонам. Мы стоим в театральной примерочной и ждем, пока Ефим Иванович найдет нужный костюм.
        - Безымянная  - это кто? Мы ее не вписывали в сюжет!  - лихорадочно вспоминаю карту персонажей спектакля, силясь понять, что от меня потребуется.
        - Ну, ты только не волнуйся, но…  - Рик мнется пару секунд, потом зажмуривается и совсем тихо выдавливает,  - Безымянная  - это Смерть.
        - Кто?!  - все странные вопросы Ивана насчет суеверности вкупе со сплетнями подмостков всея мира о роковых случайностях в жизни тех, кто когда-нибудь играл даму с косой, тут же всплывают в памяти.
        - Да ты не пугайся, у нее, ну, то есть у тебя, вполне мирная задача.  - Рик выставляет вперед руки, как будто пытается удержать меня на безопасном расстоянии.  - Понимаешь, это все с эзотерикой напутано  - общий смысл, что Смерть и есть та самая Судьба. Подробнее тебе уже Аннушка расскажет. О, Ефим Иваныч, как вовремя!  - и Рик, подлец такой, сбегает.
        Пожилой костюмер усмехается, подкручивает рыже-серый ус и загоняет меня на тумбу.
        - Что ж, приступим.
        Глаза мне завязывают почти сразу  - чтобы не мешала своими комментариями, мол. Меня крутят, вертят, что-то шелестит вокруг, прохладная гладкая ткань скользит по коже, скрывая ноги до пола и оставляя открытыми плечи. Тонкое кружево на руки  - узнаю по ощущениям съемные рукава, ледяные бусины гроздьями обхватывают шею, тяжелые серьги оттягивают уши.
        - Выдохни!
        Грудь тут же сжимает  - затянули корсет. В шуршание и шелест тканей вплетается стук пластика о дерево. Что-то легкое, пушистое касается лица  - пришла визажистка Арина. Макияж отнимает не меньше сорока минут  - я удивляюсь про себя, почему так долго. Какой-то грохот, мелкие капли ароматной воды оседают на кожу, щелкает выключатель, что-то скрипит перед лицом, стук, опять грохот. И вдруг  - тишина.
        - Готово.  - Выдыхает Арина и снимает повязку.
        за моей спиной стоят костюмер, визажист и режиссер. Ефим Иванович вытирает пот со лба замызганным платочком, Арина раскладывает по карманам на своем фартуке разномастные кисти, Аннушка пристально изучает меня в отражении. Перевожу взгляд в зеркало и вздрагиваю.
        - Мать-перемать! Это что за ерунда?!  - кричать не удается  - горло схватывает спазмом. Остается только шипеть. Аннушка ухмыляется, достает что-то из кармана и подходит ко мне. На шею, под колье, ложится кусочек пластыря телесного цвета. Вопросительно смотрю на свою свиту, открываю рот и… Ничего.
        - Отлично. Теперь образ завершен.  - Довольно кивает Аннушка.  - Не паникуй, Оксана! Просто страховка на случай форс-мажора. Ты не профессионал, а роль требует от актера полной немоты. После спектакля дам микстуру, голос вернется.
        Я даже шипеть не могу в ответ. Только злобно смотрю на всех.
        - И не удивляйся. Кстати, костюм тебе очень идет. Советую на настоящую свадьбу подобрать похожий фасон.  - Продолжает режиссер, глядя на мое отражение. Я не говорила? Они обрядили меня невестой! При полном параде  - белоснежное платье то ли из шелка, то ли из шифона, расшитое жемчугом по лифу, тонкие кружевные рукава, невесомая фата до лопаток  - тоже с мелким жемчугом по краю, жемчужные серьги-капли и жемчужное же ожерелье по шее в три ряда. Как будто ошейник.
        - Держи.  - Аннушка протягивает мне огромный, с полметра, составной бумажный веер.  - Теперь объясняю роль. Ты знаешь, что в каждом спектакле есть три круга ролей и мастер. Мастер выступает наблюдателем. У нас есть список ролей именно для мастеров, в зависимости от типажа автора сценария и сюжета. Из всего списка тебе подходит сегодня только эта роль  - Безымянная невеста. Задача  - после третьего звонка влиться в толпу актеров и зрителей, обойти по очереди всех и раздать роли. Твой веер  - это как раз роли, посмотри внимательнее. Просто дернуть за верхнюю часть грани  - и листок отцепляется. Контролируй  - здесь роли для всех. Остаться должна только одна  - ее просто уберешь. Дальше вспоминаешь сюжет спектакля и просто наблюдаешь. Если покажется, что кто-то лажает или тормозит сюжет, подходишь и подталкиваешь в нужную сторону. В прямом смысле подталкиваешь. Можешь хоть на столе плясать. Да, обувь сними, плизз, босой идти придется. Роль немая, язык жестов после раздачи ролей тоже забудь. Считай, что ты  - тень. Скользишь сквозь толпу и просто наблюдаешь за тем, как движется процесс. Все поняла?
Кивни.
        Киваю, про себя придумывая этим гадам все кары небесные. Сами, несмотря на свой клятый профессионализм, что-то не торопятся натягивать этот костюмчик.
        - Спасибо! Ты нас очень выручила!  - Аннушка целует меня в щеку и движется в сторону выхода.
        - До встречи после спектакля, Мастер!  - Арина подмигивает и убегает в следующую примерочную  - судя по доносящимся звукам, гости уже прибыли.
        Так и узнают изнанку жизни творческих личностей, вздыхаю про себя. Ефим Иванович поит меня лимонадом, еще раз расправляет все складки на платье, опускает на лицо фату, раскладывает по плечам волосы и подталкивает к выходу.
        - Не бойся, Оксанушка. Все правильно движется, все хорошо будет. Забудь про все страшилки, что про эту роль ходят. Хозяйка не в обиде будет.  - Напоследок шепчет мне костюмер, после чего выталкивает в коридор. Я оказываюсь в толпе разодетых актеров и зрителей.
        Первый звонок. Второй. Третий.
        Я распахиваю веер, повинуясь команде Аннушки, стоящей среди зрителей. Толпа втягивается в общий зал.
        Игра началась.

        Наша Вселенная похожа на девичье ожерелье  - так тесно нанизаны чужие реальности и миры на нитку мироздания. В каждом мире бушует людское море, где-то чистое, где-то разбавленное кровью других существ. В каждом мире растут и рушатся империи, плетутся заговоры, цветет истинная любовь и гложет души отчаяние. Миры идут своим путем, живут, растут, но в каждом из них есть свой Договор, в котором рукой Творца записан Смысл жизни. Хранят этот договор всегда два рода стражей. Они же могут переписать смысл жизни  - если, конечно, встретятся и найдут Творца. Только… никто и не ищет, лишь сетуя на гнев богов и кары небесные. Забыли люди, что даже с Хозяйкой судеб можно договориться.
        Мой мир зовется Тесея. Здесь живут люди, вампиры, оборотни и прочая нечисть. Все шло прекрасно в нашем мире. Пока однажды не пришел дорогой творцов Гончий. Богам лишь ведомо, из какой реальности его к нам закинуло. Главное, что именно с него началась стремительная гибель Тесеи.
        Меня зовут Дея Лин, я мастер-артефактор, чистокровный человек восемнадцати лет. Страж половинки Договора в своем поколении. И я уже третий год ищу по всем дорогам Творца, чтобы вписать новый смысл взамен того, который растоптал, исказил этот клятый Гончий.
        Три года назад он, едва встав на ноги после утомительного перехода, оглянулся вокруг и… выжег городище, в котором его приняли, дотла. Ничего не осталось  - лишь серый, ломкий пепел. Боги ведают, что послужило причиной.
        Сейчас Гончий и его последователи гнилой паутиной охватили всю Тесею, все ее государства. Им и не потребовалось много времени  - в душе каждого из нас коптит огонек недовольства другим народом. Такова суть вещей, ничего не поделать. Мы принимали это и жили с миром.
        Гончий втоптал наш мир в грязь, истребляя всех, чья кровь чиста. Я не помню точно, чем он объяснил это, придя в мой город. Мне было пятнадцать, праздник рождения в нашей семье проходил всегда на лоне природы. Нам повезло. Редкие уцелевшие в той жаркой вспышке рассказали, что пришел мужчина и попросту сжег всех, кто ни разу не смешивал кровь с другим народом. Говорил, что выжигает разносчиков аристократической заразы, паразитирующей на труде других. Бред.
        Миром правит любовь. Такой смысл жизни записан в нашем договоре. Только от любви зависит, какие крови струятся в венах наших детей. Никому не подвластно это чувство  - и мы всегда счастливы, обретя свою пару. Мы просто не можем иметь детей от тех, кто не наша судьба  - спасибо Творцам. Сжигать тех, чей спутник жизни оказался той же расы по велению судьбы  - несусветная глупость. Мы все это понимали. Но многие предпочли забыть  - как же, это такой простой способ иметь власть над другими… Я даже не думала, что на Тесее столько подлецов.
        Мне повезло еще раз  - семья успела скрыться от гнева Гончего в стране полукровок, Халии. Сюда он просто не заглядывает, единожды проверив всех жителей в самом начале. Им повезло  - ни одного чистокровного здесь не было. Нас приютили за небывалый талант и мастерство. И помогли укрыться.
        Сегодня прием во дворце правителя Халии, многомудрого Шорвана Третьего. Сегодня здесь собрались представители всех народов, что когда-то приехали на заброшенный остров посреди мертвого моря. Огромный подгорный зал с резными колонными сверкает гранями алмазов и рубинов, плещется посреди мраморного поля цвета лазури подземное озеро с целебной водой  - любой может испить три глотка и излечиться от всех хворей. Мудр Шорван и добр к подданным своим.
        Я кружусь в танце среди других гостей, отбивая себе ритм сердца колокольчиками на руках. Мама говорит, что я похожа на Метель  - богиню северных княжеств. Мои волосы цвета застывшего молока, глаза  - озерный лед, пронзительно-голубой на фоне белой, матовой кожи. Вихри Метели так же кружатся во время ее пляски, как и я сегодня. Сегодня праздник  - день рождения наследника престола. Грех не повеселиться.
        Кружит вокруг меня хищным коршуном наследник. Красивый, изящный, как южный кот. Лукавый. Говорят, мы красивая пара. Только молчит мое сердце, не отзывается трепетом, когда смотрю я на него.
        Не понять царевичу, что власть его над людьми еще слаба. Заслужить уважение народа делом нужно, а не отцовским наследием. Глупый. Капризный.
        Кружит меня музыка, уводя от настырного мальчишки. Бросает от партнера к партнеру, не давая никому из них поймать, остановить, зацепить своим ритмом. Нет среди них того, кого ищу.
        Тревога дрожит сегодня над дворцом правителя. Подсказала мне вещунья в городе, что судьбу свою и погибель встречу я в покоях царских. Пусть. Лишь бы дело свое сделать успеть.
        Танцы сменяет застолье. Его  - игры огней. Дальше  - дары гостей. И снова танцы. Открывает каждый душу свою, показывает чистоту помыслов царю. Нет здесь предателей. Или… не было?
        Вихрь огненный обжигает, вынося на середину зала, на бортик озера высокую фигуру. Алый плащ до пят, полумаска на лице в виде всполоха пламени. Никто никогда не видел лица Гончего. Кто видел  - уже не расскажет.
        Смеется царевич, хватает за руку, к себе прижимает, пока Гончий с царем беседует. Спокойны гости, хоть и недовольны наследником  - всем он объявляет, что Гончего позвал. Праздник же. Веселье.
        Шепчет  - отдайся, тогда сохраню тайну твоего рода. Не выдам. Глупый.
        Видит Гончий чистых кровью, как будто пламенем светятся они перед ним. И меня увидел.
        Идет сквозь толпу он, у царя дозволения спросив. Отходит враз присмиревший царевич, бледнеет, понимая, что натворил. Берет меня за руку Гончий, выводит на балкон дворцовый.
        - Я долго искал тебя, моя пэрри.
        Падает на пол полумаска. Смотрят на меня глаза янтарные, ласковые. Огонь мягко плечи мои озябшие греет, плащом укрыв. Вот ты какой, Феникс, чужими богами по наши души отправленный. Погибель и Палач Тесеи.
        Тянет он руки ко мне, обнять хочет. Пляшет костер вокруг нас, от взглядов прячет.
        Молчит сердце мое. Не отзовется. Обманули боги Феникса, не тем путем отправив.
        - Мир есть любовь, Гончий. Ты принес нам смерть.
        Гаснет нежность в глазах его, ревет огонь вокруг. Убьет, не пожалеет. Нет в нем жалости, лишь пламя яростное. Не успеть долг выполнить. Звенит в ушах, темнота накатывает. Жалобно плачут на руках колокольчики. Лишь белая тень мелькает среди гостей. Пляшет, кружится, все ближе и ближе. Метель?
        Подходит ближе танцовщица  - невестой обряжена. Волосы черные плетями воздух хлещут, ноги босые в кровь стерты, мерцают каменья на наряде ее. Обнимает танцовщица Гончего  - сквозь пламя ревущее. От боли морщится, слезы по щекам бегут  - но молчит. Молчит…
        Очарован Гончий. Замер, затих, смотрит  - не оторвется. Опадает его пламя, стихает. На колени становится Гончий, невесты руку тонкую целует.
        - Ты за мной пришла, Смерть?
        Хрипит голос его, бывший звонким и громким. Волнуется Гончий. А Смерть, вечная невеста, смеется да за собой его уводит. Возвращается вдруг, оставив Гончего за спиной, за плечи меня берет да в сторону каменного сада поворачивает, что под балконом вырос.
        Стучит сердце мое, грохочет. Человек всего лишь  - а столько боли и неги. Нет больше в моем мире ни гончего, ни царевича, ни пожаров, ни пепла хрупкого. Только его вижу. Только им дышу.
        Стоит в саду человек, на меня уставившись. Глаза как небо грозовое, волосы цвета молний ветвистых, молот в руках как у Бога грома.
        - Кто ты?
        - Твой спутник. Твой Страж.
        Пляшет молча Смерть, за руку Гончего ухватив, вытанцовывает. Пьют да кушанья поглощают гости царские. Лишь мы стоим вдвоем, никем не замеченные, никем не потревоженные.
        Говорила мне вещунья, что два стража, сердец лишившись, спасти Тесею могут. Готовилась я к смерти жаркой. Встретила избавление.
        Крепко обнимают руки Его. Шепчут вместе губы клятву-вызов Договора. Звенят колокольчики ледяным дождем.
        - Преданная Истина есть Смерть.
        Крепко держат руки Его. Смешивается кровь, по запястьям бегущая. Выводит нежной рукой Невеста без имени слова наши на тонком пергаменте. Не будет на Тесее предателей. Не жить в нашем мире подлецам и властолюбцам. Улыбается Смерть, пергамент надвое разделив. Других Стражей найдет она. Наш же долг отдан полностью.
        Жестоко учит нас Творец. Ждали спасение от Любви, верили. Но пришла лишь Смерть. Безымянная Невеста, которой покорны все  - и Палач, и царь, и все наши боги разом. Шепчут на ухо губы любимого:
        - Мир спасла Смерть.
        Извивается Невеста вокруг Феникса, глаз от себя оторвать не позволяет, манит, чарует, за собой ведет. Уходит Гончий вслед за свой судьбой, исчезает образ его в кольце пламени  - может, в свой мир попал, наконец, обманутый Феникс? Уходит с праздника Смерть, легко ступая по мраморным плитам. Шарахаются гости от нее, глаза прячут  - боятся, что с собой позовет. В безмолвии исчезает Безымянная, лишь грустно улыбается, на нас оглянувшись.
        Пусть и для тебя найдется Любовь, вечная Невеста.

        Меня потряхивало. Трясло, пока я уходила из главного зала, увидев Рика, который показывал на часы  - мол, все, финита ля комедия. Трясло, пока Ефим Иванович помогал мне переодеться обратно в родные джинсы и толстовку. Трясло, пока мы ждали всех актеров и прочий состав труппы за сценой.
        Помог только стакан коньяка, выпитый залпом. Костюмер удивленно присвистнул, заметив, как я присосалась к напитку, но ничего не сказал. Челюсти сводило от алкогольной горечи, но зато я перестала изображать осиновый лист и согрелась. Зашла Аннушка, влила мне в рот столовую ложку какой-то кислой бурды, отлепила пластырь с шеи. Голос вернулся минут через десять.
        - Вашу мать,  - прохрипела я,  - в следующий раз сами босиком пойдете! Хоть бы подогрев пола включили, садисты.
        - А я говорил, Ань, что дурацкая затея!  - ко мне пробились Иван с сияющей Лидочкой под руку. Выудил откуда-то жестом фокусника толстые шерстяные носки (мама связала), плеснул себе на ладони коньяка со стола костюмера, растер чудо-напитком мои озябшие ступни, натянул носки. Сверху на плечи упал теплый, явно нагретый на батарее клетчатый, поеденный молью плед  - Иван Ефимыч поделился.
        Дальше мы уселись в кружочек, как будто в детском лагере, и начали делиться впечатлениями. Постановили, что:
        1. Лидочка шикарно отыграла главную роль  - девушку-Стража играла именно она. Потому директор уже дал добро на включение ее в труппу  - если сама захочет.
        2. Парня, игравшего Гончую, ставим в черный список и больше не пропускаем, ибо маньяк  - ну не было у нас даже мысли, что он пойдет всех жечь!
        3. Ваня  - молодец, всех спас, даму свою очаровал и вообще с ролью справился. Дама, то есть Лида, скромно покраснела и прижалась к кавалеру покрепче. Судя по всему, наша с Ваней задумка успешно воплотилась в жизнь.
        4. Мастер, то есть я, тоже молодец. И как помощник сценариста (я узнала, это Иван донес!), и как мастер. Хотя и вышла из рамок наблюдения, но кто знал, что случится такой убийственный форс-мажор в игре? Потому Аннушка решила тоже принять меня в труппу помощником сценариста.
        Ну и дальше по мелочи  - похвалы костюмерам и гримерам, общему составу, замечания актерам и так далее. Меня к этому времени уже разморило, так что я клевала носом, укутавшись с головой в плед. Естественно, ночевать меня оставили в театре  - пожалели, не стали будить. Иван просто перетащил мою сопящую тушку на диван в комнату отдыха, укрыл одеялом и умчался провожать Лидочку.
        Мне снился чудесный сон. Бежала, улыбаясь, босоногая девчонка в белом подвенечном платьице. Катился перед ней серебристый клубок, ложась под ноги жемчужной нитью. Я знала, что где-то впереди ждет ее, раскинув руки, тот самый, которого она ищет. Ведет к нему клубочек  - и совсем немного осталось пройти ей до своего счастья.
        Часть 2
        Глава 8. Поворот
        Выезжайте за ворота
        И не бойтесь поворота  —
        Пусть добрым будет путь.
    «Поворот», Машина времени
        С той ночи, когда я играла Смерть, прошел месяц. Пролетела середина декабря, мы даже заметить не успели. За это время в театре поставили еще пять спектаклей  - два из них мы писали вместе с Юлькой. Я познакомилась со всеми актерами труппы  - к концу календарного года все двадцать два человека, включая нас с Лидой и директора, вернулись в родные пенаты. Ребята оказались талантливыми, дружелюбными, хотя и каждый со своим заскоком. Даже Эльза спустя недели две-три присмотрелась к нам внимательнее и успокоилась. Еще бы, Лида на главные роли не рвалась, ей и второстепенных хватало. Да и Эльзу она почти боготворила. Та сначала не верила, все искала подвох, но потом успокоилась.

        Курсы кадровиков успешно завершились. Мы сдали экзамены, скинулись на стол преподам, и после недолгого ожидания получили свои бумажные корочки, без которых, по словам Тамары Файзыховны, человек и не человек вовсе. В моей жизни все устаканилось и успокоилось. Вместо Лельки ко мне переехала Юлька  - с ней жить оказалось гораздо проще и веселее. Все-таки взаимное уважение  - ценная штука. Лелька иногда забегала в гости, ненадолго.
        - Куда мне до вас, театралов,  - цедила она сквозь зубы, когда мы с Юлей в очередной раз увлекались придумыванием очередного сюжета.  - Скучно с вами, пойду лучше Каю в клубе помогу.

        Да, мое стихийное бедствие вернулось. Правда, ко мне не приближалось. Даже странно  - уже месяц прошел, от него ни звоночка. Неужели наконец-то остыл?

        Кстати, Лида с Иваном после той постановки все же начали встречаться. Я и не думала, что парни бывают такими мнительными. Раз в два-три дня меня будил посреди ночи очередной телефонный звонок, где кто-то из этой чудо-парочки страдал и изнывал от желания спросить совета.

        - Ксана, как быть?! Он мне запрещает надевать любимое платье, ты представляешь?! Мы так поругались! А я же для него, чтобы видел, какая я красивая, любовался…  - Лида хлюпала носом в трубку.

        Мы как раз сидели после очередного разбора полетов, и пили вкуснющий бабушкин чай, прикидывая, кому и какие роли раздали бы. Автором постановки была Аннушка. Мы уже битый час пытались разобраться, почему главные роли она выдала именно этим людям, а не другим. Словом, Лидочкины стенания были не вовремя.

        - Лида, платье длинное?  - я со вздохом начала вспоминать, в чем подруга ходила на лекции, в кафе и в театр. Раз любимое платье, значит, точно надевала.
        - Выше колена, изумрудное такое, помнишь?
        - О боже, это то, где спина до задницы открытая?  - Юля, сидящая рядом, закатила глаза. Ну да, Лида еще удивляется, почему Ванька против. Платье-то красивое, но…
        - Ничего она не открытая, там специально кружево пришито!  - возмутилась Лидочка.
        - Ага-ага, полупрозрачное. Напомни-ка повод, куда вы собирались вместе идти?
        - С его друзьями знакомиться, в Рыбу.
        - Лида, ты  - дура. Уж не обижайся. В таком платье тебя совесть твоя в первую очередь выпускать не должна!
        - Но ведь красивое же!
        - Парень у тебя есть?  - придется помочь ей восстановить логику событий, куда деваться.
        - Есть.
        - Любимый?
        - ну… Наверное, мы еще это не обсуждали.
        - Расстаться с ним хочешь?
        - Нет! Ксана, нет, конечно!!
        - Ну, так на кой ляд тогда одеваться, как будто ты одинока, ищешь компанию и не против провести ночь с первым, кто угостит коктейлем?  - не выдерживаю и срываюсь на крик.  - Лида, он тебя с толпой мужиков знакомить будет! Ты должна выглядеть мило, симпатично, но без единого намека на сексуальность! Ясно?!
        - Д-да.  - подруга на том конце провода ненадолго подвисла. Судя по шуршанию, перебирала платья.  - Ксан, я все поняла. Я не подумала как-то, что это со стороны будет так обидно для Ванечки смотреться. Как думаешь, ванильное подойдет?
        Я честно попыталась вспомнить названное платье, но не получилось.
        - Если у него скромные вырезы на груди и спине, а длина хотя бы до колена  - то да.
        - Здорово! Спасибочки!
        - Перед Ванькой извинись, балда.
        - Конечно-конечно! А вот Эльза говорила…
        Юлька не выдержала и отобрала у меня трубку.
        - Лидка, у Эльзы свой мужик, у тебя свой. Мало ли что она говорила! Ян с Ванькой абсолютно разные, тут нечего спрашивать!
        - Все-все, Юль, я поняла. Спокойной ночи вам!

        Юлька хмуро смотрела на телефон. Когда Лида начала общаться с нашей примой, между девушками начали расти и множиться какие-то недомолвки, обидки и тому подобная ерунда. Юля не любила Эльзу и никогда этого не скрывала. Лида, напротив, примой восхищалась (хотя я так и не поняла, за что) и все Юлины комментарии встречала неодобрительным фырканьем и поджатыми губами.
        - Юль, забей. Если нет у нее своего мозга, в таком возрасте уже не появится. Понять бы, чем ее так Эльза зацепила.
        - Я и так знаю.  - Юля бухнулась на диван, поджав ноги.  - У них семьи из одного круга  - крутые папики-бизнесмены и золотые дети, привыкшие получать все самое лучшее. Просто Лидку отец до откровенного разгула и разврата не допускает, а родители Эльзы особо не заморачиваются  - чем бы ни тешилась, лишь бы скандалов не закатывала и дите в подоле не принесла.
        - Ты откуда знаешь?  - такие подробности из жизни двух театральных блондинок для меня были в новинку.
        - Про Эльзу Рик рассказал. Лида про себя сама. Ну и Лидка наша  - единственная дочь, а у Эльзы еще брат старший есть. Кстати, Рик говорит, что директор очень хочет, чтобы Ян с Эльзой поженились. Выгодный брак, ага.
        - Нда уж, новости одна другой круче. Зачем это Леру? Разве театр нуждается?
        - Театр всегда нуждается,  - Юлька махнула рукой, откинувшись на спинку дивана.  - Декорации, гастроли, костюмы, реклама… Найдется, на что потратить. А тут и у детей любофф, и приданое у Эльзы хорошее  - папкины связи и кошелек.
        - Ну, тут уж мы ничего поделать не можем.
        - Да уж. Ладно, пошли спать. Потом разберем Аннушкины секреты.
        Мы и легли. В пять часов утра воскресенья. Благо, что чаек с мятой и ромашкой приятному сну способствует.

        ***
        За несколько часов до этого Мориш Леру, директор театра марионеток, как про себя он называл свое детище, досадливо щурился, глядя на возмущенную приму. Спектакль должен был вот-вот стартовать, а девушка, вместо того, чтобы спуститься в гримерную, устроила скандал в его кабинете. И если истерику по поводу второй светловолосой актрисы удалось погасить без проблем  - новенькая попросту отказалась от всех главных ролей, подписав официальное соглашение, то сейчас…

        - Директор! вы вообще меня слушаете? Я повторю  - по какому праву моего брата не пускают на спектакль?! Что за самоуправство? Я говорила вам, что эта Анна до добра не доведет, теперь она еще и клиентов не впускает!  - блондинка ударила кулачком по столу, за которым восседал господин Леру. Впрочем, она быстро опомнилась и тут же сделала шаг назад.
        - Эльза, у нас нет клиентов. Только благодарные зрители.
        - Да какая разница! Я пригласила брата, понимаете, брата! А его охрана держит на пороге!  - брат был для Эльзы лучшим другом и поддержкой во всем. Неудивительно, что отказ охранников впустить молодого человека по списку ее так разозлил.
        - Сейчас разберемся.  - Мориш Леру набрал номер на своем стареньком Самсунге (качество моде не поддается).  - Рик, пригласи ко мне в кабинет Аннушку. Прямо сейчас, да.

        Режиссер появилась в дверях спустя минут десять. Все это время Эльза буравила взглядом картину над головой директора. На картине смешливый арлекин в красно-черном трико, склонившись над сценой, управлял куклами-марионетками в костюмах девятнадцатого века.

        - Анна, объяснись. Эльза утверждает, что ты держишь ее родственника на пороге клуба.
        Девушка с синими волосами в небесно-голубом платьице и полосатых гетрах так зыркнула на приму, что Эльза не на шутку испугалась. О нестабильном характере режиссера говорили уже давно. Скандал в предыдущей труппе, где она работала, произошел из-за безобразной драки с ее участием. Кажется, там кто-то из актеров позволил себе парочку пошлых замечаний в адрес Аннушки. Одному из шутников хрупкая «Мальвина» сломала нос.

      
во дворец, который его тайные агенты приготовили для него в столице^*^. Мы заперлись с ним на несколько часов и снова заговорили о нашей еще не угасшей дружбе. Я сказал ему о моих близких отношениях с графом Пулавским и о моей любви к Лодоиске. На мое доверие он ответил еще большей откровенностью; он поведал, какие события подготовили его будущее величие и каковы его сокровенные чаяния, и я расстался с ним вполне уверенный, что им руководит не желание возвыситься, а стремление вернуть Польше ее древнее величие.
        Во власти этих мыслей я поспешил к моему будущему тестю, сгорая от желания уговорить его присоединиться к партии моего друга. Пулавский большими шагами ходил по комнате дочери, которая, казалось, была взволнована не меньше отца.
        «Вот, — сказал он Лодоиске, едва завидев меня, — вот человек, которого я уважал и которого вы любили! Он приносит нас в жертву своей слепой дружбе! — Я хотел было ответить, но граф продолжал: — Вы с детства были дружны с П.! Могущественная партия возводит его на трон; вы это знали, вы знали о его намерениях; сегодня утром вы подали за него голос, вы меня обманули и думаете, что ваш обман останется безнаказанным?» Я попросил его выслушать меня.
        Граф нехотя умолк, но молчание его было недобрым. Я рассказал ему, что П., о котором я давно не имел никаких известий, приехал ко мне без всякого предупреждения.
        Лодоиска с явным удовольствием слушала мои оправдания.
        «Меня не проведешь, как легковерную женщину, — не сдавался Пулавский, — но все равно, продолжай. — Я передал ему наш короткий разговор с П. перед сеймом. — Вот каковы ваши планы! — воскликнул старик. — П. видит только одно средство исцелить несчастия своих сограждан — рабство. Он предлагает рабство, и потомок Ловзинских поддерживает его! И ко мне имеют так мало уважения, что пытаются вовлечь в этот бесчестный план! Неужели я потерплю, чтобы русские, прикрываясь именем поляка, управляли нашими землями? Русские, — повторил он с яростью, — будут править в моей стране! — Он стремительно приблизился ко мне. — Изменник, ты обманул меня и предал родину! Сейчас же покинь мой дом, или я силой вышвырну тебя вон!»
        Сознаюсь вам, Фоблас, такое ужасное и незаслуженное оскорбление вывело меня из себя. В порыве гнева я схватился за шпагу, Пулавский с быстротою молнии также обнажил оружие. Его дочь в отчаянии бросилась между нами.
        «Что вы делаете, Ловзинский?» Ее милый голос заставил меня опомниться, и в то же мгновение я понял, что навсегда потерял Лодоиску! Она отошла от меня и упала в объятия отца, который при виде моего горя не стал меня жалеть. «Да, изменник, — сказал он, — да, ты видишь ее в последний раз!»
        Я вернулся домой; ужасные слова, произнесенные графом, непрерывно звучали в моих ушах. Интересы Польши, казалось мне, так тесно связывались с интересами П., что я не понимал, как мог я изменить моим согражданам, оказав услугу другу; однако приходилось или покинуть его, или отказаться от Лодоиски. Что делать? На что решиться? Я провел целую ночь в жестоких колебаниях и с наступлением дня отправился к Пулавскому, еще не зная, как поступлю.
        Слуга, встретивший меня, сказал, что поздно вечером его господин уехал вместе с Лодоиской, распустив всех своих людей. Вы поймете, какое отчаяние охватило меня! Я спросил, куда направился Пулавский.
        «Не знаю, — ответил слуга. — Могу только сказать, что вчера, едва вы ушли, мы услышали голоса в комнате дочери; еще дрожа от ужасной сцены, которая произошла между вами и графом, я осмелился прислушаться. Лодоиска плакала, отец осыпал ее оскорблениями, проклинал и говорил: “Тот, кто любит изменника, может сам изменить, неблагодарная! Я отвезу вас туда, где вы будете далеко от всякого соблазна”».
        Мог ли я еще сомневаться в моем несчастье? Я позвал Болеслава, одного из моих самых верных слуг, и приказал ему разместить вокруг дворца Пулавского бдительных шпионов, которые сообщали бы мне обо всем, что там происходит, и следили за графом, если он вернется в столицу раньше меня; все еще не теряя надежды найти его в одном из ближайших имений, я пустился в путь.
        Я объехал имения Пулавского, спрашивал о Лодоиске у всех встречавшихся мне путников, но тщетно. Потеряв неделю в бесполезных поисках, я вернулся в Варшаву. С немалым удивлением увидел я русскую армию, стоявшую почти под стенами города, на берегах Вислы[57 - ...увидел я русскую армию... на берегах Вислы. — ЕкатеринаII направила в Польшу корпус под командованием генерал-аншефа М.Н. Волконского (1713 —1786) и особый отряд под командованием вице-полковника М.И. Дашкова (1736 —1764).].
        Я вернулся в столицу ночью; дворцы магнатов сияли огнями, огромные толпы наполняли улицы, я услышал веселые песни, увидел, что на площадях вино льется рекой, и понял, что в Польше появился новый король.
        Болеслав с нетерпением ждал меня. «Пулавский, — сказал он, — вернулся один через два дня после своего отъезда; кроме сейма, он нигде не бывал. Несмотря на его усилия, влияние России возрастало с каждым днем. В последний день выборов, то есть сегодня утром, П. получил почти все голоса; его готовы были избрать; Пулавский произнес роковое вето[58 - ...роковое вето... —«Liberumveto»(лат.«свободное вето») — принцип парламентского устройства в Речи Посполитой, в силу которого любой депутат сейма мог прекратить обсуждение вопроса и даже работу сейма, выкрикнув всего два слова: «Не позволям!» Из-за этого принципа была сорвана работа 48 из 55 собиравшихся с 1652 по 1764 г. сеймов, что ослабляло польское государство изнутри. Упразднен 3 мая 1791 г. с принятием новой Конституции, установившей принцип принятия решений большинством голосов.], в то же мгновение обнажилось множество сабель. Гордый воевода ***, которого Пулавский мало щадил на предыдущем сейме, первый бросился вперед и нанес ему страшный удар по голове. Заремба и другие поднялись на защиту друга, но все их усилия не спасли бы графа, если бы сам
П. не встал на его защиту и не закричал, что он собственными руками убьет того, кто осмелится коснуться графа. Нападавшие отступили, но Пулавский терял кровь и силы; он впал в беспамятство, и его унесли. Заремба ушел, поклявшись отомстить. Никем не стесняемые, многочисленные сторонники П. сейчас же провозгласили его королем Польши. Пулавского перенесли во дворец, и он скоро пришел в себя; хирурги, осмотрев его рану, объявили, что она не смертельна, и тогда он, несмотря на боль и возражения друзей, велел подать карету. В полдень он уехал из Варшавы вместе с Мазепой[59 - ...уехал из Варшавы вместе с Мазепой... — Мазепа Иван Степанович (1639 —1709) — украинский государственный, политический и военный деятель; в молодости учился в Иезуитском коллегиуме в Варшаве, служил при дворе польского короля Яна Казимира; с 1687 г. — Войска Запорожского обеих сторон Днепра гетман. Будучи одним из ближайших сподвижников Петра I, много сделал для экономического подъема Левобережной Украины. В 1708 г., во время Северной войны, перешел на сторону противника Петра I шведского короля Карла XII. После поражения под Полтавой
(1709) бежал в Османскую империю и умер в городе Бендеры. Фамилия «Мазепа» появилась в романе, по всей видимости, по ошибке, так как далее спутник и соратник Пулавского опять именуется Зарембой (см. выше, примеч. 56).] и другими недовольными. За ним следят и, вероятно, через несколько дней вам доложат, куда он скрылся».
        Худших вестей я не мог и ожидать. Мой друг взошел на престол, но мое примирение с Пулавским стало теперь невозможным, и я, без сомнения, навсегда потерял Лодоиску. Я так хорошо знал ее отца, что опасался с его стороны самых крайних мер; настоящее меня пугало, я не осмеливался заглядывать в будущее, и мое горе до того угнетало меня, что я даже не пошел поздравить нового короля.
        Тот из моих людей, которого Болеслав послал следить за Пулавским, вернулся на четвертый день; он проехал за графом пятнадцать миль, но у Зарембы, видевшего, что какой-то незнакомец постоянно следует за каретой, зародились подозрения. Вскоре четверо слуг графа, спрятавшихся за жалкой хижиной, напали на моего всадника; его отвели к Пулавскому. Граф, с пистолетом в руках, заставил моего слугу сказать, кто его послал.
        «Отравляйся обратно к Ловзинскому, — приказал граф, — и объяви, что ему не избежать моей справедливой мести». Моему слуге завязали глаза, куда-то отвели и заперли; через три дня за ним пришли, снова завязали глаза и несколько часов возили, меняя направление, наконец экипаж остановился и пленника высадили. Едва его нога коснулась земли, как экипаж умчался. Он снял с глаз повязку и увидел место, на котором его схватили.
        Все это очень встревожило меня. Не угрозы Пулавского пугали меня, я боялся только за Лодоиску, которая пребывала в его власти, — в своей ярости он мог обойтись с ней крайне жестоко; я решил, не жалея сил, сделать все, чтобы разыскать отца и дочь. На следующий день я сообщил сестрам о моих намерениях и покинул столицу с Болеславом, выдавая себя за его брата. Мы объехали всю Польшу, и во время этих странствий я увидел, что действительность оправдывала опасения Пулавского. Под предлогом присяги новому королю русские, рассеянные по нашим землям, притесняли города и разоряли деревни. Потеряв три месяца на тщетные поиски, отчаявшись найти Лодоиску, глубоко огорченный несчастьями родины, оплакивая и ее, и себя, я ехал в Варшаву, чтобы сказать новому королю, до каких крайностей доходили чужеземцы в его государстве, но встреча, которая, видимо, должна была возыметь неприятные последствия, вынудила меня принять другое решение.
        Турки объявили войну России[60 - Турки объявили войну России... — Это случилось 25 сентября 1768 г., через четыре года после избрания на престол короля Станислава I.], буджакские и крымские татары[61 - буджакские... татары... — Буджак — турецкое название Южной Бессарабии, завоеванной Турцией в 1503 г.] постоянно совершали разбойничьи набеги на Волынь[62 - Волынь — воеводство на юго-востоке Речи Посполитой, в междуречье Припяти и Западного Буга, которое после разделов Польши (то есть после 1797 г.) почти полностью отошло к Российской империи и превратилось в Волынскую губернию со столицей в городе Новоград-Волынский (с 1804 г. столицей сталЖитомир). Ныне Волынская область с административным центром в городе Луцке входит в состав Украины.], в которой я тогда находился. Четыре татарина напали на нас в лесу близ Острополя[63 - Острополь —местечко Волынского воеводства, в 120 км к югу от Новоград-Волынского (ныне село Старый Острополь Хмельницкой области).]. Я опрометчиво забыл зарядить пистолеты, но так ловко и удачно орудовал саблей, что скоро серьезно ранил двух разбойников и сбросил их на землю.
Болеслав сражался с третьим, четвертый нападал на меня; он слегка ранил меня в ногу и в то же время сам получил страшный удар, от которого свалился с лошади. Противник Болеслава, услышав, как упал его товарищ, бросился бежать. Разбойник, которого я только что сразил, сказал мне на плохом польском языке: «Такой храбрец, как ты, должен быть великодушен; даруй мне жизнь, друг, не добивай, а помоги встать и перевяжи рану».
        Он просил пощады таким благородным и неожиданным тоном, что я не стал колебаться и сошел с лошади; мы с Болеславом подняли татарина и перевязали его раны.
        «Ты поступаешь хорошо, добрый человек, очень хорошо», — повторял татарин. Вдруг мы увидели облако пыли — к нам мчались около трехсот татар. «Ничего не бойся, — сказал раненый, — я предводитель этого отряда».
        Действительно, он одним знаком остановил своих сообщников, которые были готовы сразить меня, и сказал им несколько слов на своем языке. Они расступились, чтобы пропустить Болеслава и меня.
        «Храбрый человек, — снова сказал мне предводитель, — не был ли я прав, говоря, что ты поступил хорошо? Ты даровал мне жизнь, я спасаю тебя; иногда хорошо щадить врага и даже разбойника. Слушай, друг, напав на тебя, я повиновался требованиям моего ремесла, а ты должен был отважно защищаться; я прощаю тебя, ты прощаешь меня; обнимемся. — Затем он прибавил: — Ночь наступает, я не советую тебе ехать дальше без провожатых. Мои люди разойдутся по своим местам, я не могу за них отвечать. Видишь замок на высоте, справа? Он принадлежит графу Дурлинскому; мы хотим на него напасть, потому что он очень богат; пойди, попроси у него приюта, скажи ему, что ты ранил Тыцыхана, что Тыцыхан преследует тебя. Он знает, кто я такой; он уже пережил из-за меня несколько тяжелых дней; впрочем, знай, что, пока ты будешь у него, дом его не подвергнется нападению; а главное — смотри не выходи из замка раньше трех дней и не оставайся в нем дольше недели. Прощай!»
        Мы с облегчением простились с Тыцыханом и его отрядом. Советы татарина равнялись приказаниям, и я сказал Болеславу: «Немедленно едем в замок, я слышал имя Дурлинского от отца Лодоиски. Может быть, Дурлинский знает, куда скрылся Пулавский, и нам удастся что-то разведать; на всякий случай я скажу, что нас послал к нему Пулавский, рекомендация графа будет не хуже рекомендации Тыцыхана. Ты же, Болеслав, помни, что я твой брат, и не выдавай меня».
        Мы подъехали к рвам, окружавшим замок, люди Дурлинского спросили, кто мы. Я ответил, что мы приехали к их господину, чтобы поговорить с ним от имени Пулавского, что на нас напали разбойники и мы спасаемся от них. Подъемный мост опустился; мы въехали во двор. Нам сказали, что в настоящую минуту Дурлинского нельзя видеть, но что он примет нас на следующий день около десяти часов утра. Нас попросили сдать оружие, и мы повиновались. Болеслав осмотрел мою рану, она была неглубока. Нам сейчас же подали на кухне скромный ужин, а потом провели в подвальную комнату, в которой стояли только две старые кровати; нас оставили в темноте и закрыли дверь на замок.
        Всю ночь я не смыкал глаз. Тыцыхан лишь слегка оцарапал меня, зато рана в моем сердце была глубочайшей! Когда забрезжил рассвет, мне стало невыносимо душно, я захотел открыть ставни, но они были заперты. Я с силой потряс их, петли отскочили, и передо мной открылся прекрасный парк. Окно было над самой землей, я вылез наружу и очутился в саду Дурлинского. Погуляв несколько мгновений, я сел на каменную скамью у подножия старинной башни, любуясь ее архитектурой. Я просидел в раздумье несколько минут, как вдруг к моим ногам упала черепица; я решил, что она сорвалась с ветхой крыши, и на всякий случай пересел на другой конец скамейки. Через несколько мгновений еще одна черепица упала возле меня. Я удивился. Поднявшись с места, я внимательно осмотрел башню. На высоте двадцати пяти или тридцати футов я заметил узенькое отверстие; тогда я поднял черепицы и увидел на первой слова, написанные известкой: «Ловзинский, это вы! Вы живы!», а на второй: «Освободите меня, спасите Лодоиску».
        Вы не представляете, мой милый Фоблас, какие противоречивые чувства разом захватили меня; невозможно выразить моего изумления, радости, горя, смущения. Я смотрел на тюрьму Лодоиски, стараясь придумать, как освободить ее; она бросила мне еще черепицу. Я прочел: «В полночь принесите бумагу, чернила и перо; завтра через час после восхода солнца приходите за письмом, а теперь уходите».
        Я вернулся к окну, позвал Болеслава, и он помог мне попасть в комнату; мы вместе водрузили на место ставни. Я рассказал моему верному слуге о неожиданном событии, которое должно было положить конец моим странствиям, но вместе с тем усилило мою тревогу. Как проникнуть в башню? Как добыть оружие? Как освободить Лодоиску из заточения? Как похитить ее на глазах Дурлинского и его слуг?
        Даже если мне удастся одолеть все эти почти непреодолимые препятствия, успею ли я выполнить смелый замысел в течение короткого срока, данного мне Тыцыханом? Разве Тыцыхан не велел мне прожить у Дурлинского не меньше трех дней и не больше недели? Может быть, нарушив его условия, мы подвергнемся нападению татар? Меня ужасала мысль, что я освобожу Лодоиску из тюрьмы только для того, чтобы предать ее в лапы ужасных разбойников и навсегда потерять.
        Но почему она томится в заточении? Конечно, я все узнаю из ее письма. Нам следовало достать бумагу, я поручил это Болеславу, а сам приготовился сыграть перед Дурлинским трудную роль посланца Пулавского.
        За нами явились, когда было уже совсем светло, и сказали, что Дурлинский желает нас видеть. Мы, не робея, вошли к нему и увидели человека лет шестидесяти, с резкими чертами лица и отталкивающими манерами. Он спросил, кто мы такие.
        «Я и мой брат принадлежим Пулавскому; мой господин послал меня к вам с тайным поручением, а брат сопровождал меня с другой целью, и я могу все разъяснить, только оставшись с вами наедине». — «Ладно, — отвечал Дурлинский, — пусть твой брат уйдет, и вы тоже уходите, — приказал он своим людям, — а этот, — он указал на человека, бывшего его поверенным, — останется, можешь говорить при нем». — «Пулавский меня послал...» — «Вижу, что же дальше?» — «Чтобы спросить у вас...» — «Что?» — Я собрал все свое мужество. «Чтобы спросить, как поживает его дочь». — «Как, он прислал тебя спросить о дочери? Значит, Пулавский сказал тебе...» — «Да, мой господин сказал, что Лодоиска здесь».
        Я заметил, что Дурлинский побледнел, взглянул на своего поверенного, а потом долго смотрел на меня.
        «Странно, — продолжил он наконец. — Твой господин решился доверить тебе такую важную тайну... он, кажется, слишком неосторожен». — «Не более вашего, граф. Разве у вас у самого нет поверенного? Вельможи были бы достойны сожаления, если бы они ни с кем не могли быть откровенны. Пулавский поручил мне передать, что Ловзинский уже побывал в большей части Польши и, без сомнения, скоро доберется до вашего замка». — «Если он осмелится заявиться сюда, — живо отвечал Дурлинский, — я приготовлю ему место, в котором он останется очень надолго. Ты знаешь этого Ловзинского?» — «Я часто видал его у моего господина в Варшаве». — «Говорят, он хорош собой?» — «Он прекрасно сложен и приблизительно моего роста...» — «Его лицо?» — «Приятно, он...» — «Дерзкий негодяй! — с гневом прервал меня Дурлинский. — О, пусть он только попадется мне в руки!» — «Говорят, он храбр...» — «Он? Я уверен, что он умеет только девушек обольщать. О, пусть он только мне попадется!» Я сдержался, а граф продолжал более спокойным тоном: «Пулавский давно не писал мне, где он теперь?» — «Я получил настоятельный приказ не отвечать на этот вопрос.
Могу вам лишь сказать, что он имеет важные причины скрывать свое убежище и никому не писать, а также что он вскоре сам прибудет к вам».
        Дурлинский явно удивился, мне даже показалось, что на его лице я подметил признаки страха; он взглянул на своего поверенного, который также выглядел смущенным. «Ты говоришь, Пулавский скоро приедет сюда?» — «Да, господин, самое позднее через две недели». Он снова взглянул на своего наперсника, потом заговорил с внезапным хладнокровием, сменившим волнение: «Возвращайся к своему господину! К сожалению, я могу сообщить ему очень печальные новости. Скажи ему, что Лодоиски здесь больше нет». Теперь настала моя очередь удивляться. «Как, Лодоиска?..» — «Повторяю, исчезла. В угоду Пулавскому, которого я очень ценю, я согласился, хотя и с некоторым неудовольствием, оставить у себя его дочь. Кроме меня и его, — он указал на человека, сидевшего рядом, — никто не знал, что она здесь. Около месяца тому назад мы, по обыкновению, понесли ей обед, но в ее комнате было пусто. Не знаю как, но она бежала, и с тех пор я ничего не слышал о ней. Вероятно, Лодоиска бежала к Ловзинскому в Варшаву, а может быть, татары похитили ее по дороге».
        Мое изумление достигло крайних пределов: как примирить то, что я видел в саду, со словами Дурлинского? Во всем этом была какая-то тайна, которую мне очень хотелось раскрыть. Однако я ничем не выказал своих сомнений. «Какие грустные вести для моего господина!» — «Конечно, но я не виноват». — «Сударь, позвольте мне попросить вас об одной милости!» — «В чем дело?» — «Татары опустошают окрестности вашего замка; они напали на нас, мы спаслись только чудом, не позволите ли вы моему брату и мне отдохнуть здесь два дня?» — «Два дня? Я согласен. Куда их поместили?» — спросил он у своего наперсника. «Внизу, в сводчатой комнате...» — «Которая выходит в сад?» — тревожно прервал Дурлинский. «Там ставни заперты», — ответил его приближенный. «Все равно, их необходимо перевести в другое место». Эти слова заставили меня вздрогнуть. Приближенный графа ответил: «Это невозможно, но...» — остальное он сказал на ухо Дурлинскому. «Хорошо, — ответил граф, — пусть об этом позаботятся сейчас же, — и, обратившись ко мне, добавил: — Вы с братом должны уйти послезавтра; перед уходом я поговорю с тобой и дам письмо к
Пулавскому».
        Я отправился к Болеславу на кухню, где он завтракал, и забрал у него баночку с чернилами, несколько перьев и листков бумаги (все это он достал без труда). Я горел желанием написать Лодоиске, но надо было найти такое место, где мне не смогли бы помешать. Болеславу уже сказали, что раньше ночи нас не впустят в отведенную нам комнату. Я придумал, как поступить. Люди Дурлинского пили с моим лжебратом, они вежливо предложили и мне осушить с ними бутылку-другую. Я охотно опустошил несколько стаканов дрянного вина, вскоре ноги мои стали подкашиваться, а язык заплетаться, и я принялся забавлять веселую компанию глупыми и смешными рассказами, словом, с таким искусством изобразил пьяного, что обманул даже Болеслава. Он испугался, как бы, разговорившись, я не выдал нашу тайну.
        «Господа, — обратился он к слугам, — мой брат ранен, не будем давать ему и дальше болтать и пить, боюсь, это ему повредит. Сделайте милость, окажите услугу, помогите мне уложить его». — «В его кровать? Нет, это невозможно, — ответил один из них, — но я охотно уступлю ему мою комнату».
        Меня подняли и унесли на чердак, где стояли только лежанка, стол и стул. Дверь заперли, меня оставили одного. Большего мне и не требовалось. Я написал Лодоиске письмо на нескольких страницах. Сначала я снял с себя обвинение, которое возвел на меня Пулавский, потом рассказал обо всем, что случилось со мной, и подробно повторил мой разговор с Дурлинским. Заканчивалось мое послание клятвами в самой нежной и почтительной любви; я уверял Лодоиску, что, как только она известит меня о своей судьбе, сделаю все, чтобы вызволить ее.
        Когда я закончил, меня одолели сомнения, из-за которых я пришел в необычайное волнение. С чего я взял, что черепицы мне бросила Лодоиска? Неужели Пулавский мог так жестоко наказать свою дочь за любовь, которую прежде одобрял? Зачем он заточил ее в тюрьму? И пусть даже ненависть ко мне ослепила его до такой степени, почему Дурлинский согласился стать орудием его мести? Хотя, с другой стороны, вот уже три месяца я носил только грубое платье. Усталость и печаль сильно изменили меня; кто, кроме возлюбленной, мог узнать Ловзинского в графском саду? А потом, разве на черепице не было начертано имя Лодоиски? Разве сам Дурлинский не сознался, что Лодоиска была у него в замке? Правда, он прибавил, что она бежала, но можно ли верить его словам? И почему Дурлинский сразу возненавидел меня, человека, совершенно ему незнакомого? Почему встревожился, когда ему сказали, что гонцы Пулавского помещены в комнате, выходящей в сад? И главное — отчего он испугался, когда я объявил ему о приезде Пулавского? Все это порождало во мне ужасную тревогу, я чувствовал, что за этим кроется какая-то страшная тайна. Два часа
подряд я задавал себе разные вопросы, не находя ответов, пока не пришел Болеслав, чтобы посмотреть, опомнился ли его «брат». Я без труда убедил его, что только притворялся пьяным, мы спустились на кухню и провели там остаток дня.
        Что за вечер, мой милый Фоблас! Никогда время не казалось мне таким бесконечным, даже последовавшие вечера не тянулись так долго!
        Наконец нас отвели в нашу комнату и заперли в ней, опять-таки оставив без света, до полуночи пришлось ждать еще два часа. При первом ударе часов мы осторожно открыли ставни и окно, я уже собирался прыгнуть в сад, но с ужасом и отчаянием увидел перед собою прутья решетки.
        «Вот, — сказал я Болеславу, — что посоветовал Дурлинскому его проклятый поверенный; вот на что его отвратительный господин ответил: “Прекрасно, но пусть сейчас же позаботятся об этом!” Вот что они делали днем, не пуская нас в эту комнату!» — «Господин, они работали снаружи, — ответил мне Болеслав, — иначе они заметили бы, что ставни сломаны!» — «Мне все равно, — воскликнул я с отчаянием, — видели они или нет, что ставни сломаны! Роковая решетка разрушает все мои надежды, из-за нее Лодоиска останется в рабстве, и я умру».
        «Да, конечно, ты умрешь!» — С этими словами дверь отворилась, вошли несколько человек с оружием, Дурлинский с саблей в руке и слуги с факелами. «Изменник! — сказал граф, бросая на меня бешеные взгляды. — Я все слышал, и я узнаю, кто ты; ты назовешь свое имя, или твой мнимый брат откроет мне его! Страшись! Из всех неумолимых врагов Ловзинского я самый непреклонный! Обыскать его!» — приказал он своим людям. Они бросились на меня и обыскали, а мое сопротивление ни к чему не привело. У меня отняли бумаги и письмо к Лодоиске. Дурлинский, читая его, много раз выказывал раздражение, ведь я не щадил его. «Ловзинский, — сказал он мне с плохо скрываемой яростью, — ты уже ненавидишь меня, а вскоре возненавидишь еще больше. Теперь же оставайся в этой столь милой тебе каморке вместе с твоим недостойным сообщником». Он ушел, дверь заперли, два раза повернув ключ. Дурлинский поставил одного часового у дверей, другого — в саду против наших окон.
        Можете себе представить, какое уныние охватило меня и Болеслава! Мое несчастье было велико, но гораздо больше меня волновали несчастья Лодоиски. Бедная, как должна была она тревожиться! Она ждала Ловзинского, а Ловзинский ее покинул. Нет, Лодоиска слишком хорошо меня знала и не могла заподозрить коварства. Лодоиска, конечно, судила о своем женихе по себе самой! Она чувствовала, что Ловзинского постигла горькая судьба, раз он не пришел к ней на помощь! Увы, уверенность в том, что со мной случилась беда, лишь приумножала ее горе!
        Вот какие жестокие мысли взволновали меня в первое мгновение, и все оставшееся время я предавался размышлениям ничуть не менее грустным. На следующий день наши мучители через решетку подали нам отвратительную еду, и Болеслав, глядя на нее, сказал, что, похоже, никто не намерен скрашивать наше заточение. Страдавший не так, как я, он мужественнее сносил испытания и плен. Когда он предложил мне половину скудного обеда, я отказался; напрасно он уговаривал меня, жизнь казалась мне невыносимым бременем. «О нет! — сказал мне наконец Болеслав, обливаясь слезами. — Надо жить если не ради Болеслава, то хотя бы ради Лодоиски». Эти слова подействовали на меня, они вселили в меня мужество, надежда вернулась в мое сердце, и я обнял верного слугу. «О мой друг! — воскликнул я в горячем порыве. — О мой истинный друг! Я погубил тебя, твои муки удручают меня больше моих. Дай мне поесть, Болеслав, дай, я буду жить ради Лодоиски, я буду жить ради тебя! Если праведное небо вернет мне мое состояние и положение в обществе, ты увидишь, что твой господин не останется неблагодарным». Мы снова обнялись. О мой дорогой Фоблас,
если бы вы знали, до чего несчастье сближает людей, до чего в горе сладко услышать слово утешения!
        Мы томились в заточении двенадцать дней; наконец за мной пришли, чтобы отвести к Дурлинскому. Болеслав тоже хотел пойти, но его грубо оттолкнули; однако мне позволили с ним проститься. Я снял с пальца кольцо, которое носил более десяти лет, и сказал Болеславу: «Это кольцо подарил мне П., когда мы учились с ним в Варшаве; возьми его, мой друг, и сохрани на память. Если Дурлинский довершит свое предательство и убьет меня, если он потом выпустит тебя из своего замка, ступай к королю, покажи ему кольцо, напомни ему о нашей дружбе, расскажи о моих несчастьях. Болеслав, он наградит тебя, он поможет Лодоиске. Прощай, мой друг!»
        Меня провели в комнату Дурлинского. Когда дверь открылась, я увидел в кресле женщину, которая пребывала в глубоком обмороке; я подошел к ней: это была Лодоиска. Боже, как она изменилась и как была хороша! «Варвар!» — сказал я Дурлинскому. Лодоиска очнулась от звука моего голоса. «Ах, мой дорогой Ловзинский, знаешь ли ты, чего требует от меня этот бесчестный человек? Знаешь ли ты, какой ценой он предлагает мне купить твою свободу?» — «Да, — гневно воскликнул Дурлинский, — да, такова моя воля! Теперь ты видишь, что он в моей власти. Если через три дня я ничего не добьюсь, он умрет». Я хотел броситься к ногам Лодоиски, но слуги Дурлинского удержали меня. «Я наконец вижу вас, Лодоиска, и смерть мне уже не страшна... Ты же, негодяй, знай, что Пулавский отомстит за свою дочь, а король отомстит за своего друга!» — «Уведите его!» — приказал Дурлинский. «Ах, — вздохнула Лодоиска, — моя любовь погубила тебя!» Я хотел было ответить, но меня схватили и снова заперли. Болеслав с восторгом встретил меня; он уже не надеялся, что я вернусь. Я рассказал ему, что моя смерть только отсрочена. Сцена, свидетелем
которой я только что стал, подтвердила мои догадки. Мне стало ясно, что Пулавский не знал, как дурно обращались с его дочерью, что Дурлинский, влюбленный и ревнивый, решил удовлетворить свою страсть во что бы то ни стало.
        Из трех дней, данных Дурлинским на размышление Лодоиске, прошло уже два; в ночь на третий я не спал и расхаживал по комнате. Вдруг я услышал призыв: «К оружию!» Вокруг замка поднялся ужасающий рев, внутри началось движение; часовой, поставленный перед нашими окнами, сбежал;
        Болеслав и я различили грозный голос Дурлинского, который подгонял своих слуг; до нас донеслись лязг оружия, вопли раненых, стоны умирающих. Шум, сначала очень громкий, казалось, стал ослабевать, но потом снова усилился, раздались победные крики, топот множества ног, и вслед за страшным шумом наступила внезапная тишина. Вскоре глухой треск и гул поразили наш слух, тьма стала менее густой, деревья в саду окрасились в желтые и красноватые тона; мы подбежали к окнам: пламя пожирало замок Дурлинского и со всех сторон окружало нашу каморку; в довершение ужаса, из башни, в которой была заключена Лодоиска, неслись крики отчаяния...
        4
        
        Тут рассказ господина дю Портая был прерван появлением маркиза де Б., который, не встретив в передней ни одного лакея, вошел в комнату без доклада. Увидев меня, он вздрогнул и отшатнулся.
        — Ах, — поклонился он дю Портаю, — у вас есть также и сын? И, обратившись ко мне, прибавил:
        — Вы, вероятно, брат?..
        — Моей сестры — да.
        — Значит, у вас премилая сестра, совершенно очаровательная.
        — Вы любезны и великодушны, — прервал его дю Портай.
        — Великодушен? Не всегда. Например, я явился, чтобы упрекнуть вас...
        — Меня? Разве я имел несчастье...
        — Да, вы жестоко обошлись с нами.
        — Как так, сударь?
        — Вы поручили Розамберу похитить у нас вашу дочь; маркиза так надеялась, что милая девушка будет ночевать у нее, но не тут-то было!
        — Я боялся, маркиз, что моя дочь доставит вам много хлопот.
        — Ничуть. Ваша дочь прелестна, моя жена очарована ею, как я уже сказал. Право, — прибавил он с усмешкой, — мне кажется, что маркиза любит эту милую девушку больше, чем меня, а ведь я ее муж. И добро бы вы сами приехали за ней!
        — Прошу прощения, маркиз, мне нездоровилось, мне и теперь еще нехорошо. Я знаю, что должен поблагодарить госпожу де Б...
        — Не в этом дело.
        Понятно, во время этого диалога я сидел как на иголках: маркиз смотрел на меня с пристальным вниманием, чем очень меня смущал.
        — Знаете ли, — обратился он наконец ко мне, — вы очень похожи на вашу сестру.
        — Вы мне льстите, маркиз!
        — Да, сходство поразительно, ведь я физиогномист, все мои друзья согласны с этим; судите сами: я никогда вас не видел, но сразу же узнал.
        При виде серьезности маркиза мы с дю Портаем не смогли удержаться от смеха.
        — Так вот оно что, — сказал дю Портай, — вы узнали моего сына, потому что между ним и его сестрой есть семейное сходство.
        — Да, — ответил маркиз, продолжая разглядывать меня, — этот молодой человек красив, но его сестра еще красивее.
        Он взял меня за руку.
        — Она выше вас, и у нее более рассудительный вид, хотя она тоже шалунья; у вас ее лицо, но в ваших чертах есть что-то более смелое... Вы менее грациозны и ваши манеры резче, грубее... Пожалуйста, не сердитесь, это так понятно; было бы даже нехорошо, если бы молодой человек ничем не отличался от девушки.
        Господин дю Портай не выдержал и засмеялся. Глядя на него, маркиз тоже захохотал.
        — О, я же говорил вам, что я отличный физиогномист. Однако не буду ли я иметь счастья видеть вашу милую сестру?
        — Нет, она поехала с прощальными визитами, — нашелся господин дю Портай.
        — С прощальными визитами?
        — Да, она завтра утром возвращается в монастырь.
        — В Париже?
        — Нет, в Суассоне[64 - Суассон — городок в 90 км к северу от Парижа.].
        — В Суассоне! И уезжает завтра утром? Почему же милое дитя покидает нас?
        — Это необходимо.
        — И теперь она ездит с визитами?
        — Да, маркиз.
        — И она, конечно, заедет к своей маменьке?
        — Без сомнения. Вероятно, в настоящее время она у вас.
        — Ах, как досадно! Утром маркизе еще нездоровилось, она предполагала выехать только вечером, а я говорил ей, что холодно и она простудится. Но женщины упрямы, она поехала. Тем хуже для нее, она не увидит своей дорогой дочки, я же увижу ее, так как она, конечно, скоро вернется.
        — Ей нужно сделать еще много визитов, — сказал я.
        — Да, — прибавил дю Портай, — мы ожидаем ее только к ужину.
        — Значит, у вас ужинают? Вы правы! Все остальные помешались на том, чтобы не есть по вечерам, а вот мне не хочется во имя моды умирать от голода. Вы ужинаете? Ну, так я остаюсь и ужинаю с вами. Вы сочтете, что я распоряжаюсь слишком бесцеремонно? Но уж я таков и сам люблю, чтобы со мной не стеснялись. Когда вы лучше узнаете меня, вы увидите, что я добрый малый.
        Отступать было поздно. Дю Портай тотчас принял решение.
        — Я очень рад, господин маркиз, что вы хотите поужинать с нами, только позвольте моему сыну уехать часа на два; у него есть несколько неотложных дел.
        — Прошу вас, сударь, не беспокойтесь, пусть ваш сын едет, но потом вернется, так как он очень мил.
        — Вы позволите мне на минуту оставить вас, чтобы сказать ему два слова?
        — Сделайте одолжение.
        Я поклонился маркизу, он быстро встал, взял меня за руку и сказал господину дю Портаю:
        — Говорите что угодно, сударь, но этот молодой человек и его сестра похожи, как две капли воды. Я физиогномист и стал бы утверждать это даже перед аббатом Пернетти^*^[65 - Аббат ПернеттиАнтуан-Жозеф (1716 —1801) — автор книги«La connaissance de l’homme moral par celle de l’homme physique» (1776 —1777) — «Познание души человека через познание его тела», в которой он называет превосходным физиогномистом того, кто «ясно и безошибочно читает душу человека, руководствуясь характерным выражением черт его лица и другими внешними признаками». В 1775 —1778 гг. появился также французский перевод «Физиогномических опытов» швейцарского теолога и писателя И.-К. Лафатера под названием «Искусство познавать людей по их физиономии».]лично.
        — Да, маркиз, — ответил дю Портай, — между ними есть фамильное сходство.
        С этими словами он вывел меня в другую комнату.
        — Ну и ну, — сказал он, — маркиз — престранный человек: он не церемонится с теми, кто ему нравится.
        — Да, мой дорогой отец, это правда, маркиз явился сюда без церемоний, но я не имею права жаловаться на него: в его доме мне было очень хорошо.
        — Это верно; но хватит шутить, посмотрим, как нам выйти из положения. Если бы мне пришлось иметь дело только с ним, все было бы просто; но, мой друг, вы должны помнить о его жене. Послушайте, вернитесь домой, велите вашему лакею как-нибудь переодеться и прийти сюда объявить, что мадемуазель дю Портай ужинает у госпожи... Выберите первое попавшееся имя.
        — И что же? Маркиз останется здесь и будет спокойно ожидать возвращения вашей дочери; он сам сказал, каков он.
        — Как же поступить?
        — Как? Мой дорогой отец, я так хорошо играю роль девушки! Я переоденусь в дамский костюм, и ваша дочь явится ужинать с вами. Наоборот, задержится ваш сын; теперь шесть часов, я вернусь в десять. У меня есть время.
        — Прекрасно. Однако сознайтесь, во всем этом деле Ловзинский играет странную роль!.. Вы замешали меня в такую историю... Но теперь ничего не поделаешь, идите и возвращайтесь.
        Я поспешил домой; Жасмен сказал мне, что отец уехал, зато меня ждет очень славная девушка.
        — Славная девушка, Жасмен?
        Я бросился к себе в комнату.
        — А, Жюстина, это ты! Правду сказал Жасмен, пришла очень славная девушка! — И я поцеловал Жюстину.
        — Приберегите это для моей госпожи, — с недовольной гримасой сказала она.
        — Для твоей госпожи, Жюстина? Ты не хуже ее.
        — Кто вам сказал?
        — Я сам так решил, а от тебя зависит убедить меня.
        И я снова поцеловал ее. Она, не защищаясь, повторила только:
        — Приберегите это для моей госпожи. Боже мой, как вы красивы в мужском платье! — прибавила она. — Неужели вы опять переоденетесь женщиной?
        — Сегодня в последний раз; потом я всегда буду мужчиной... готовым услужить тебе, прекрасная малышка.
        — Мне? О нет, вы будете служить госпоже.
        — И ей, и в то же время тебе, Жюстина.
        — Ну и ну! Так вам нужно сразу двух?
        — По моим ощущениям, и этого не вполне достаточно.
        Я поцеловал Жюстину, мои руки погладили ее белую и едва прикрытую грудь.
        — Нет, поглядите только, какой смелый! — повторяла Жюстина. — Что сталось со скромницей мадемуазель дю Портай?
        — Ах, Жюстина! Ты даже не представляешь, как изменила меня одна ночь!
        — Мою госпожу эта ночь тоже очень сильно изменила! Наутро она была так бледна! Так обессилена!.. Боже! Я как глянула не нее, так сразу поняла, что мадемуазель дю Портай была разудалым молодцом!
        — О том и речь, Жюстина, мне и двух будет мало!
        Я попытался обнять ее, и на этот раз она оборонялась, отступая. Позади нее оказалась моя кровать, и она упала на нее навзничь. К несчастью, правда, вполне предсказуемому, я тоже потерял равновесие.
        Через несколько минут Жюстина, неторопливо приводя себя в порядок, со смехом спросила меня, что я думаю о той маленькой шутке, которую она сыграла с маркизом.
        — О какой шутке, малышка?
        — Помните записку на его спине? Что скажете?
        — Шутка очаровательна и почти так же хороша, как та, которую мы сейчас сыграли с маркизой. Да, кстати, что она велела передать мне?
        — Моя госпожа вас ждет.
        — Она меня ждет? Ах, я бегу.
        — Он готов лететь, а куда? Куда спешите вы?
        — Не знаю.
        — Глядите, как он скоро забыл меня!
        — Жюстина... Видишь ли...
        — Я вижу, что вы настоящий распутник...
        — Помиримся, Жюстина, возьми луидор и подари мне поцелуй.
        — Охотно принимаю одно и дарю другое. Вы прелестный молодой человек, красивый, веселый и щедрый! О, какой успех вы будете иметь в обществе! Идемте же! Ступайте за мной на некотором расстоянии. Я войду в лавку, рядом с ней ворота, вы увидите, что они приоткрыты; быстро проскользните в них, привратник спросит, кто там, отвечайте: «Амур» — и поднимайтесь на второй этаж; там, на маленькой белой дверке, вы увидите слово «Пафос»[66 - Пафос — город на западном побережье Кипра, место почитания бога любви Амура (Купидона). В переносном смысле: остров любви.], откроете дверь вот этим ключом и войдете... вам недолго придется ждать!
        Перед уходом я позвал Жасмена, приказал ему снять нашу ливрею, переодеться в неприметное платье и объявить господину дю Портаю, что его сын не вернется к ужину.
        Жюстина торопилась, я последовал за ней, она вошла к модистке, я бросился в ворота. «Амур!» — громко крикнул я привратнику и через мгновение был уже у «Пафоса». Я открыл дверь, и то, что я увидел за ней, показалось мне достойным божества, которому там поклонялись. Множество свечей разливало мягкий свет, я увидел очаровательные картины, изящную и удобную мебель, а в глубине золоченого алькова, заставленного зеркалами, кровать, черные атласные покрывала которой должны были чудесным образом оттенять белизну тонкой и нежной кожи. В эту минуту я вспомнил, что обещал дю Портаю не видеться больше с маркизой, но, как легко догадаться, было уже слишком поздно.
        Дверь, не замеченная мною, отворилась, вошла маркиза. Я бросился к ней, покрыл ее поцелуями, подхватил на руки, отнес в альков, уложил на мягкую постель и погрузился вместе с ней в нежное наслаждение.
        Все это заняло несколько мгновений. Маркиза опомнилась одновременно со мной. Я спросил, как ее здоровье.
        — Что такое? — удивилась она.
        — Моя дорогая маменька, как вы себя чувствуете?
        Она расхохоталась.
        — Я подумала, что ослышалась; это «как вы себя чувствуете» — прелестно! Если бы я была больна, думаю, вам следовало бы спросить об этом немного раньше. Или вы думаете, что такое лечение способствует выздоровлению? Мой дорогой Фоблас, — прибавила она, нежно целуя меня, — вы очень пылки и нетерпеливы.
        — Моя дорогая маменька, это потому, что сегодня я знаю гораздо больше, чем три дня назад.
        — Плутишка, так вы боитесь забыть мои уроки?
        — О да!
        — О да! — передразнила она меня и добавила еще один поцелуй. — Я вам верю, господин повеса. Но обещайте, что будете повторять пройденное только со мной и ни с кем другим.
        — Обещаю, маменька.
        — Вы клянетесь быть мне верным?
        — Клянусь.
        — Всегда?
        — Да, всегда.
        — Но скажите мне, неблагодарный, почему вы так опоздали?
        — Меня не было дома, я обедал у господина дю Портая.
        — У господина дю Портая? Он говорил с вами обо мне?
        — Да.
        — Надеюсь, вы были благоразумны?
        — Да, маменька.
        Она заговорила очень серьезно:
        — Вы сказали, что я обманулась, как маркиз?
        — Да, маменька.
        — И что я все еще обманута? — продолжала она дрожащим голосом, но в то же время нежно целуя меня.
        — Да, маменька.
        — Прелестное дитя! — воскликнула маркиза. — Значит, мне суждено обожать тебя?
        — Да, если вы не хотите быть неблагодарной!
        Она осыпала меня ласками, но кое-что еще продолжало беспокоить ее.
        — Так вы уверили господина дю Портая в том, что я считаю вас... девушкой? — краснея, спросила маркиза.
        — Да.
        — Значит, вы умеете лгать?
        — Разве я солгал?
        — Мне кажется, этот шалун смеется над своей маменькой!
        Я притворился, будто хочу уйти, но она удержала меня.
        — Сейчас же просите прощения, сударь.
        Я повиновался, как должен повиноваться мужчина, уверенный, что сумеет добиться прощения. Мы слились в жарких объятиях, и мир был заключен.
        — Вы больше не сердитесь? — спросил я маркизу.
        — Конечно нет, — ответила она, смеясь. — Разве влюбленная женщина может сердиться, когда у нее просят прощения таким манером?
        — Дорогая моя, я провожу с вами столь сладостные мгновения, а знаете ли вы, кому я этим обязан?
        — Странно, неужели вы думаете, что нужно благодарить кого-нибудь, кроме меня?
        — Конечно странно, и тем не менее это так.
        — Объяснитесь, милый друг.
        — Я не знал, какое счастье вы мне приготовили, и еще был бы у господина дю Портая, если бы ваш милейший муж не явился с визитом...
        — К господину дю Портаю?
        — И ко мне.
        — Он видел вас у дю Портая?
        Я рассказал моей прекрасной возлюбленной все, что произошло во время визита маркиза. Она с трудом удерживалась от смеха.
        — Бедный маркиз, — сказала госпожа де Б., — он родился под недоброй звездой и как будто нарочно ставит себя в смешное положение. Как только замужняя женщина полюбит другого, ее счастью приходит конец — муж превращается в дурака.
        — Милая, вас трудно пожалеть, по-моему, в этом случае несчастен только муж.
        — Видите ли, — ответила она уже серьезно, — женщина всегда страдает, когда ее муж унижен.
        — Конечно страдает, но, мне кажется, иногда и пользуется этим...
        — Фоблас, вас стоит поколотить... Однако вам нужно ехать ужинать с маркизом, а у вас нет платья. И неужели вы так скоро расстанетесь со мной?
        — Постараюсь задержаться как можно дольше, дорогая.
        — Вы можете одеться здесь.
        Она дернула сонетку и вызвала Жюстину.
        — Сходи за одним из моих платьев, — велела она горничной, — нам нужно одеть мадемуазель.
        Я закрыл дверь за Жюстиной, которая, уходя, слегка шлепнула меня по щеке; к счастью, маркиза ничего не заметила.
        — Милая маменька, вы уверены, что ваша горничная не проболтается?
        — Уверена, мой друг. Я дам ей за молчание больше денег, чем она получила бы за сплетни. Я не могла вас принять у себя, надо было или отказаться от желанного свидания, или решиться на неосторожность. Мой дорогой Фоблас, я не колебалась... Дитя мое, не первый раз ты толкаешь меня на безумства.
        Она взяла мою руку, поцеловала и прикрыла ею свои глаза.
        — Милая, вы не хотите больше видеть меня?
        — Хочу, всегда и везде! — воскликнула она. — Или лучше было не встречать тебя вовсе!
        Моя рука, только что закрывавшая ее глаза, теперь лежала на ее сердце, и это взволнованное сердце трепетало, ее длинные ресницы намокли от слез, а очаровательные губы, почти касавшиеся моих, жаждали поцелуя. Я раз тысячу поцеловал ее, пожирающее пламя сжигало меня, я думал, что она тоже горит от страсти, и хотел потушить ее огонь, но моя счастливая возлюбленная, упиваясь нежными признаниями, наслаждалась всей душой и не нуждалась в менее восхитительных, хотя и дивных удовольствиях.
        — Не видеть тебя — это все равно что расстаться с жизнью, а я живу-то всего несколько дней. Да, я поступила очень неосторожно, — прибавила она, удивленно оглядывая комнату. — Ах, если бы этим все кончилось, ведь мне еще много раз придется быть неосторожной, судя по тому, на что я уже пошла ради тебя.
        — Маменька, позвольте задать вам один вопрос, может быть, нескромный, но он возбудил во мне сильное любопытство. Где мы?
        Этот вопрос привел маркизу в чувство.
        — Где?.. У... у одной моей подруги.
        — И эта подруга любит...
        Маркиза вполне оправилась от смущения и поспешно прервала меня:
        — Да, Фоблас, вы не ошиблись, она любит, именно любит. Любовь создала этот очаровательный уголок. Моя подруга устроила это гнездышко для своего любовника.
        — И для вашего?
        — Да, мой друг, она согласилась уступить мне на сегодняшний вечер свой будуар.
        — Дверь, через которую вы вошли?..
        — ...ведет в ее комнаты.
        — Маменька, еще один вопрос.
        — Какой?
        — Как вы себя чувствуете?
        Она с удивлением взглянула на меня и засмеялась.
        — Да, — продолжал я, — кроме шуток, в тот вечер вы были больны. Де Розамбер...
        — Не напоминайте мне о нем. Граф де Розамбер недостойный человек, способный доставить мне тысячу неприятностей и солгать вам. Если он подумает, что вы верите ему, он станет утверждать, что его любовь разделяли все женщины в мире. Впрочем, если бы он был только фатом, я, пожалуй, извинила бы его, но его отвратительные поступки прощения не заслуживают, как бы он ко мне ни относился.
        — Да, верно, позавчера он жестоко мучил нас...
        — Я всю ночь не могла уснуть. Однако хватит об этом. Когда я с тобой, мой друг, я перестаю думать о том, что я вынесла из-за тебя. Как ты хорош в мужском платье, как очарователен! Но, к сожалению, — вздохнула она, — придется со всем этим расстаться! Ну, господин де Фоблас, уступите-ка место мадемуазель дю Портай.
        С этими словами она одним взмахом расстегнула все пуговицы моего камзола. Я отыгрался на коварном платке, который скрывал ее грудь и давно уже не давал покоя моим рукам. Она продолжила наступление, я отвечал, и мы снимали друг с друга все как попало. Я указал полуобнаженной маркизе на роскошный альков, и на этот раз она не противясь последовала за мной.
        В дверь тихонько постучали, то была Жюстина. Надо отдать ей должное: она быстро исполнила поручение. Не подумав о том, как неприлично я выгляжу, я пошел открывать, но маркиза дернула за шнурок, полог опустился и укрыл нас, а дверь распахнулась.
        — Сударыня, вот все, что нужно. Вы позволите мне одеть мадемуазель?
        — Нет, Жюстина, я сама. Ты причешешь ее, когда я позвоню.
        Жюстина вышла, а мы еще какое-то время забавлялись веселыми картинами, которые во множестве являли окружавшие нас зеркала.
        — Ну, — маркиза поцеловала меня, — пора мне одеть мою дочку.
        Мне захотелось отметить миг расставания еще одной победой.
        — Нет-нет, мой друг, довольно, — остановила меня маркиза. — Во всем важно знать меру.
        Маркиза с серьезным видом принялась одевать меня, а я постоянно отвлекался.
        — Так мы никогда не закончим, — пожурила меня маркиза. — Пора образумиться, вы уже девушка.
        Юбка и корсет были на месте.
        — Маменька, пусть теперь Жюстина причешет меня, а потом наденет на меня все остальное, — сказал я, собравшись позвонить.
        — Безумец! Не видите, что вы со мной сделали? Мне тоже надо одеться!
        Я предложил свои услуги маркизе, но делал все не так, как надо.
        — Маменька, раздевать легче, чем одевать.
        — О да! Вижу-вижу. Ну что у меня за горничная! Неловкая да еще и любопытная!
        Наконец мы вызвали Жюстину.
        — Нужно причесать эту малютку.
        — Да, сударыня, не причесать ли и вас?
        — Зачем? Разве мои волосы растрепались?
        — Да, сударыня.
        Маркиза открыла шкаф и спрятала в нем мое мужское платье.
        — Завтра утром, — сказала она мне, — посыльный вам все принесет.
        В другом, более глубоком шкафу стоял туалетный столик, который пододвинули ко мне, и ловкие пальцы Жюстины погрузились в мои волосы.
        Маркиза села рядом и сказала:
        — Мадемуазель дю Портай, позвольте мне поухаживать за вами.
        — Да-да, — прервала Жюстина, — а потом господин де Фоблас будет ухаживать за вами.
        — Что говорит эта сумасбродка? — возмутилась маркиза.
        — Она говорит, что я очень люблю вас, — отвечал я.
        — Это правда, Фоблас?
        — Неужели вы сомневаетесь, маменька? — И я поцеловал ей руку.
        Это, вероятно, не понравилось Жюстине.
        — Противные волосы, — резко дернула она гребенку, — как они спутались!
        — Ай, Жюстина, мне больно.
        — Ничего, не обращайте внимания, сударь; думайте лучше о ваших делах и слушайте маркизу.
        — Я молчу, — улыбнулась маркиза, — я только смотрю на мадемуазель дю Портай. Ты делаешь из нее очаровательную девушку.
        — Для того чтобы она еще больше нравилась вам, сударыня.
        — Жюстина, мне кажется, что тебя это тоже забавляет; маленькая дю Портай нравится тебе.
        — Сударыня, господин де Фоблас нравится мне гораздо больше.
        — Что ж, по крайней мере, она говорит искренне.
        — Вполне; спросите у него самого.
        — У меня? Я ничего не знаю!
        — Вы лжете, сударь, — возразила Жюстина.
        — Я лгу?
        — Да, сударь, вы отлично знаете, что, когда нужно что-нибудь сделать для вас, я всегда готова... Маркиза посылает меня к вам, и я лечу.
        — Летишь, — прервала ее маркиза, — но долго не возвращаешься!
        — Я не виновата, сегодня господин де Фоблас заставил меня ждать.
        Тут Жюстина, завивая локон, тихонько пощекотала мне шею.
        — Он не торопился ко мне!
        — Ах, маменька, я счастлив только с вами.
        Я хотел поцеловать маркизу, а она притворно отбивалась от меня. Жюстина нашла, что мы слишком много шутим, и так больно ущипнула меня, что я вскрикнул.
        — Смотри, что делаешь, — недовольно укорила ее маркиза.
        — Но, сударыня, он ни минуты не сидит спокойно!
        На несколько мгновений мы притихли. Моя возлюбленная сжимала мою ладонь, а в другой я держал ленту, которую шаловливая субретка[67 - Субретка — комедийный персонаж — бойкая, находчивая служанка, помогающая своим господам в их любовных интригах. Впервые субретки появились в итальянской комедии дель арте (Коломбина), затем — во французской комедии.] дала мне, чтобы потом подвязать волосы; воспользовавшись случаем, Жюстина запачкала мое лицо помадой.
        — Жюстина! — возмутился я.
        — Милочка моя! — воскликнула маркиза.
        — Сударыня, я заняла одну его руку; что ему мешает прикрываться другой?
        И в то же мгновение, будто нечаянно выронив из рук пуховку, она засыпала мне пудрой глаза.
        — Да ты с ума сошла, я больше не буду посылать тебя к нему.
        — Разве он опасен? Я не боюсь его.
        — Не боишься, потому что не знаешь, какой он живчик.
        — Хорошо знаю, сударыня.
        — Знаешь?
        — Да, сударыня. Вы изволите помнить вечер, когда эта милая барышня ночевала у нас?
        — Да, и что же?
        — Я предложила раздеть мадемуазель, но вы, сударыня, не позволили.
        — Конечно; она казалась такой скромной и застенчивой, что всякий обманулся бы! Не знаю, как я смогла его простить.
        — Маркиза очень добра. Так вот, сударыня, мадемуазель дю Портай раздевалась за занавеской; я прошла случайно мимо нее как раз в то мгновение, когда она, сняв последнюю юбку, бросилась в постель.
        — Ну и что?
        — Сударыня, эта девушка прыгнула так быстро, так странно, что...
        — Договаривай же, — сказал я Жюстине.
        — Я не смею.
        — Договаривай! — Маркиза закрыла веером лицо.
        — Она прыгнула так странно и так неосторожно, что я увидела...
        — Что, Жюстина? — спросила маркиза почти строгим тоном. — Что ты увидела?
        — Что это молодой человек.
        — И ты ничего мне не сказала?
        — Но как же я могла? В комнате были служанки; маркиз собирался вот-вот войти, поднялся бы страшный шум. И потом, я думала, что, может быть, госпожа маркиза сама все знает.
        Маркиза побледнела.
        — Вы дерзки! Если я иногда забываюсь, это не значит, что я позволяю забываться другим!
        Тон, которым маркиза произнесла эти слова, заставил вздрогнуть бедную Жюстину; она стала просить прощения.
        — Я пошутила!
        — Я так и знала; если бы я поняла, что ты говоришь серьезно, я сегодня же прогнала бы тебя.
        Жюстина заплакала. Я попытался успокоить маркизу.
        — Согласитесь, — сказала она наконец, — эта девушка сказала мне дерзость. Как она осмелилась предположить, осмелилась при вас сказать, что я знала... — Госпожа де Б. сильно покраснела и стиснула мою руку. — Мой милый Фоблас, мой добрый друг, вы знаете, как все случилось. Вы знаете, можно ли извинить мою слабость. Ваше переодевание всех вводит в заблуждение. Я встречаю на балу красивую умную девушку, и она очень нравится мне; она остается у меня ужинать, ложится спать; все уходят; милая девушка ложится рядом со мной... И вдруг оказывается, что это очаровательный молодой человек! Тогда причиной всего была случайность, или, скорее, любовь. Потом, конечно, я проявила слабость, но какая женщина устояла бы на моем месте? На следующий день я благодарила случай, подаривший мне счастье. Фоблас, вы знаете, меня против воли выдали замуж, меня принесли в жертву; и если меня осудят, то кого же из женщин можно оправдать?
        Я увидел, что маркиза вот-вот расплачется, и хотел утешить ее самым нежным поцелуем; я хотел заговорить.
        — Погодите, — остановила она меня, — погодите, мой друг. На следующий день я рассказала Жюстине о моем удивительном приключении; я все, все сказала ей, Фоблас. Она знает тайну моей жизни, самую сокровенную мою тайну. Мне казалось, она жалеет, любит меня; ничуть не бывало — она злоупотребляет моим доверием, предполагает всякие ужасы, в лицо говорит мне...
        Жюстина залилась слезами; она опустилась на колени перед своей госпожой и молила о прощении. Я тоже просил маркизу не сердиться и тоже был сильно взволнован. Наши мольбы тронули ее.
        — Я прощаю тебя, Жюстина, да, прощаю.
        Жюстина поцеловала руку маркизы и снова попросила извинить ее.
        — Довольно, — сказала госпожа де Б., — довольно, я успокоилась, все хорошо. Встань, Жюстина, и никогда не забывай, что, если у твоей госпожи и есть слабости, не следует полагать, будто она порочна. Помни: ты должна не чернить ее, а, напротив, прощать и сочувствовать ей; наконец, если не будешь верна и не будешь уважать ее, ты перестанешь быть достойной ее доброты. Ладно, малютка, — прибавила она со всей кротостью, — не плачь, встань. Говорю же: я простила тебя. Причеши его, и забудем все это.
        Жюстина принялась за дело, боясь поднять глаза; маркиза не сводила с меня томных очей; мы все трое молчали, а потому одевание пошло скорее прежнего; теперь у меня было две горничных вместо одной. Пробило девять часов, пора было расставаться, и мы поцеловались на прощание.
        — Поезжайте, шалунья, — напутствовала меня маркиза, — и щадите моего мужа. Завтра я подам вам весточку.
        Я спустился с лестницы; у двери стоял наемный экипаж; когда я садился в фиакр, мимо прошли двое молодых людей. Они пристально взглянули на меня и позволили себе шутку, походившую более на грубость, чем на любезность. Это меня поразило. Неужели я вышел из подозрительного дома? Ведь он принадлежал приятельнице маркизы. И одет я был вовсе не как продажная женщина. Почему же прохожие посмеялись надо мной? Вероятно, их удивило, что хорошо одетая девушка, без слуг, одна, села в наемный экипаж в девять часов вечера.
        По мере того как мой фаэтон[68 - Фаэтон — высокая, легкая, открытая четырехколесная коляска для двух пассажиров.] продвигался, мысли мои принимали совершенно другое направление. Я был один и подумал о Софи; утром я недолго оставался с ней, а вечером почти о ней забыл, но если читатель захочет меня извинить, пусть он представит наслаждения, доставленные мне пленительной, красивой и страстной женщиной, пусть он узнает, что у Жюстины было прелестное шаловливое личико, а главное — вспомнит, что Фоблас
        ТЕПЕРЬ У МЕНЯ БЫЛО ДВЕ ГОРНИЧНЫХ ВМЕСТО ОДНОЙ, МАРКИЗА И ЖЮСТИНА.
        только-только начинал постигать азы любви и что ему было всего шестнадцать!
        Я вернулся к господину дю Портаю. Маркиз первым делом спросил, видел ли я его жену. Ответив «нет», я должен был солгать, но выхода не было.
        — Нет, маркиз.
        — Я так и знал; я был уверен в этом.
        Его прервал господин дю Портай:
        — Дочь моя, вы заставили себя ждать, нам давно пора за стол.
        — Без брата?
        — Он прислал сказать, что не будет ужинать дома.
        — Как, накануне моего отъезда!
        — Прелестная девица, — вмешался маркиз, — вы не говорили мне, что у вас есть брат.
        — Мне казалось, маркиз, что я сказала это вашей супруге.
        — Она мне ничего не передала...
        — Не может быть!
        — Даю вам честное слово.
        — Маркиз, я вам верю.
        — Дело в том, что это очень важно; иначе ваш отец подумает, что я только притворяюсь физиогномистом.
        — Как так?
        — Вы никогда не поверите, что со мною случилось. Войдя сюда, я узнал вашего брата, хотя никогда раньше не видел его.
        — Неужели?
        — Спросите вашего отца.
        — Итак, вы его узнали; но, может быть, маркиза...
        — Никогда не говорила мне о нем, клянусь.
        — Да что вы!
        — Даю слово.
        — Значит, граф де Розамбер?..
        — Нет, он тоже ничего не говорил.
        — Однако, помнится, он при мне сказал вам нечто подобное.
        — Ни звука, уверяю вас! — Маркиз начал сердиться.
        — Значит, я ошиблась. В таком случае, вы замечательный физиогномист!
        — О да! — обрадовался маркиз. — На свете нет человека, который так хорошо разбирался бы в физиономиях, как я.
        Этот разговор забавлял дю Портая, и, желая продлить его, он прибавил:
        — Следует признать, они действительно очень похожи.
        — Конечно, — закивал маркиз, — конечно; но семейное сходство нужно еще подметить в чертах и уловить, а это умеют только настоящие физиогномисты. Отец, мать, братья и сестры всегда отмечены семейным сходством.
        — Всегда?! — воскликнул я. — Вы полагаете, что всегда?
        — Полагаю? Нет, я в этом уверен. Иногда сходство кроется в манерах, во взгляде. Кроется, говорю я, и его нелегко заметить. Между тем знаток отыскивает его, открывает. Понимаете?
        — Таким образом, если бы вы видели меня, но никогда не встречали моего отца, господина дю Портая, и случайно столкнулись бы с ним в большом обществе, вы его узнали бы...
        — Его? Узнал бы в тысячной толпе!
        Мы с дю Портаем рассмеялись. Маркиз поднялся со стула, подошел к дю Портаю, положил руку ему на голову и стал водить пальцем по его лицу.
        — Не смейтесь, сударь, перестаньте. Вот, мадемуазель, видите эту черту? Она начинается здесь, проходит там и возвращается... Возвращается она? Нет, остается на месте. Смотрите.
        Он подошел ко мне.
        — Маркиз, я не хочу, чтобы меня трогали.
        Он остановился и стал двигать пальцем, не прикасаясь к моему лицу.
        — Итак, эта черта здесь, здесь и здесь. Видите?
        — Как же я могу ее видеть?
        — Вы смеетесь, мадемуазель. Не надо смеяться, это очень серьезно. Вы-то видите, господин дю Портай?
        — Отлично вижу.
        — Кроме того, в целом, в очертаниях тела существуют и неявное сходство, и тонкие различия... Существуют скрытые свойства...
        — Скрытые? — повторил я.
        — Да-да. Вы, может быть, не знаете, что это значит. И неудивительно, вы же девушка. Итак, я говорил, сударь, что существуют скрытые связи... Нет, я сказал другое слово, более... Ах, я, право, не помню, что хотел сказать, меня прервали...
        — Сударь, вы сказали скрытые свойства.
        — Да-да, правда-правда. Я, господин дю Портай, объясню это вам, так как вы меня поймете.
        — Маркиз, вы, кажется, хотите меня обидеть?
        — Нет, милая мадемуазель, нет, но вы не можете знать всего, что известно вашему отцу.
        — Ах, в этом смысле...
        — Да, конечно, я говорил в этом смысле, но позвольте мне досказать. Сударь, отцы и матери, создавая индивидуумов, создают существа, которые походят... которые имеют скрытые свойства существ, создавших их, потому что мать со своей стороны, а отец со своей...
        — Довольно, довольно, я понимаю вас, — прервал его дю Портай.
        — О, ваша дочь все равно не поймет! — ответил маркиз. — Она еще слишком молода. Однако все, что я объяснял вам, очень ясно, ясно для вас. Это, сударь, физический закон, физически доказанный... доказанный великими учеными, хорошо разбиравшимися в подобных вещах...
        — Маркиз, а почему вы говорите шепотом? — поинтересовался я.
        — Я закончил, мадемуазель. Ваш отец посвящен в суть дела.
        — Вы, маркиз, знаток лиц, может, вы разбираетесь также и в тканях? Что вы скажете об этом платье?
        — Очень красивое, очень. Мне кажется, что у маркизы есть такой же наряд... Да, совершенно такой же.
        — Из такой же материи и такого же цвета?
        — О материи ничего не могу сказать, но цвет тот же; это платье очень красиво и замечательно идет вам.
        Он рассыпался в комплиментах, а дю Портай, угадавший, кому принадлежало платье, посмотрел на меня недовольным взглядом, как бы упрекая за то, что я так скоро позабыл о данном ему слове.
        Только мы встали из-за стола, как мой настоящий отец, барон де Фоблас, который обещал заехать за мной, вошел в комнату. Он крайне удивился, увидев у дю Портая своего вновь переодетого сына и маркиза де Б.
        — Опять! — Он бросил на меня сердитый взгляд. — А вы, господин дю Портай, были так добры, что...
        — Здравствуйте, друг мой! Вы не узнаете маркиза де Б.? Он сделал мне честь, пожелав поужинать у меня, чтобы проститься с моей дочерью, так как завтра она уезжает.
        — Она завтра уезжает? — Барон холодно поклонился маркизу.
        — Да, мой друг, она возвращается в монастырь. Разве вы не знали?
        — Нет, — нетерпеливо сказал барон, — не знал.
        — Ну так говорю вам: она уезжает.
        — Да, сударь, — маркиз обратился к моему отцу, — это правда. Мне очень жаль, а моя жена будет жестоко огорчена.
        — А я, маркиз, очень рад. Пора положить всему этому конец. — Он опять строго взглянул на меня.
        Дю Портай, опасаясь, как бы барон в порыве гнева не сказал чего-нибудь лишнего, отвел его в сторону.
        — Что это за господин? — спросил меня маркиз. — Мне кажется, я уже видел его здесь.
        — Совершенно верно.
        — Я сразу узнал его, стоит мне один раз увидеть чье-то лицо, и я уже никогда его не забываю, но этот господин мне не нравится. У него все время такой рассерженный вид. Он ваш родственник?
        — Нет.
        — О, я знал, что он не принадлежит к вашей семье: между вами нет ни малейшего сходства! Ваше лицо всегда весело, его мрачно; он только изредка позволяет себе платоническую усмешку... нет, сартоническую или сардони... Сартоническая или сардоническая?..[69 - ...он только изредка позволяет себе платоническую усмешку... нет, сартоническую или сардони... Сартоническая или сардоническая?.. — Термин «сардонический» в XVIII в. оставался еще сугубо специальным, медицинским и обозначал спазматическую, невольную гримасу, которая возникает при различных болезнях. Получила название из-за растущей на острове Сардиния ядовитой травы, отравление которой вызывает сокращение и спазм лицевых мышц.] Словом, вы меня понимаете; я хочу сказать, что этот господин или смотрит искоса, или смеется вам в лицо.
        — Не обращайте внимания — он философ[70 - ...он философ. — Так в XVIII в. именовали любого сторонника передовых идей, желавшего скорых или медленных преобразований, писавшего стихи, прозу или статьи в «Энциклопедию», то есть в издававшийся с 1752 по 1780 г. трудами французских просветителей во главе с Дидро и Даламбером толковый словарь наук, искусств и ремесел. Что касается маркиза де Б., как и графа де Линьоля, то для них философ — это вольнодумец, враг монархии, посягающий на устои общества и личные права аристократов.].
        — Философ? — испуганно повторил маркиз. — Тогда все ясно. Философ! Ну, так я пойду.
        Господин дю Портай и барон разговаривали, обратившись к нам спиной. Маркиз подошел к ним, чтобы проститься.
        — Не беспокойтесь, — сказал он барону, который повернулся, чтобы поклониться ему. — Пожалуйста, не беспокойтесь; я не люблю философов и очень рад, что вы не принадлежите к членам этой семьи. Философ, философ! — повторял он, поспешно удаляясь.
        Отец и дю Портай продолжали разговаривать шепотом. Я заснул перед камином, и счастливые грезы явили мне образ Софи.
        — Фоблас, — крикнул барон, — мы едем домой!
        — К моей милой кузине? — спросил я, еще не очнувшись от сна.
        — К его милой кузине! Смотрите, да он совсем спит.
        Дю Портай засмеялся и сказал мне:
        — Поезжайте домой, мой друг, и выспитесь. Мне кажется, вам это необходимо. Мы скоро увидимся. Я еще должен кое в чем упрекнуть вас и окончить рассказ о моих злоключениях; мы скоро увидимся!
        Вернувшись, я спросил, где Персон. Он только что лег спать, и я последовал его примеру. Никто никогда так крепко не спал ни внимая пламенным речам наших братьев франкмасонов, ни на публичных лекциях в музее, ни на великолепных выступлениях знаменитых адвокатов и многих других великих ораторов, упомянутых в известном обзоре[71 - ...великих ораторов, упомянутых в известном обзоре. — По всей видимости, имеется в виду речь Ги-Жан-Батиста Тарже (1733 —1806) «Обзор переворотов в ораторском искусстве»(«Tableau des revolutions de l’eloquence»), прочитанная им10 марта 1783 г. по случаю его избрания в Академию (см. ниже, примеч. 141).].
        Проснувшись, я позвал Жасмена и сказал ему, что утром принесут мое платье, которое я оставил у одного друга. Потом я послал за Персоном и спросил у него, как поживают Аделаида и Софи де Понти.
        — Вы же видели их вчера, — удивился он.
        — И вы тоже, господин Персон, видели их и даже рассказали им, с кем я познакомился на балу.
        — Что же в этом плохого?
        — А зачем вы это сделали? Рассказывайте моей сестре о ваших секретах, а моих прошу не касаться.
        — Право, вы говорите таким тоном... Я вас не узнаю... Я пожалуюсь вашему отцу.
        — А я моей сестре! — Персон побледнел. — Давайте лучше жить в дружбе; отец желает, чтобы я всегда выходил с вами, так заканчивайте поскорее ваш туалет, и отправимся в монастырь.
        Мы собирались выйти из дому, когда явился Розамбер. Узнав, куда мы направляемся, он попросил дозволения сопровождать нас.
        — Еще четыре месяца назад, — сказал он, — вы обещали познакомить меня с вашей милой сестрой.
        — Розамбер, я сдержу слово: вы увидите девушку, которую волей-неволей станете уважать.
        — Мой друг, объяснимся; я вполне уверен, что мадемуазель де Фоблас исключение, но я обращу против вас ваше же оружие: исключение не нарушает правила, наоборот, подтверждает его.
        — Как вам будет угодно, но предупреждаю: вы увидите девушку четырнадцати с половиной лет, наивную до простоты. При этом для своего возраста она очень развита и у нее нет недостатка ни в уме, ни в образовании.
        Персону, в отличие от меня, повезло: сестра пришла в приемную без Софи. После обычных приветствий и комплиментов, после общего разговора, длившегося несколько минут, я уже не мог скрыть своего беспокойства.
        — Аделаида, скажите, что с моей кузиной?
        — О, брат, вероятно, у нее серьезная болезнь, так как она ничего не говорит и вместе с тем только о ней и думает. Я не узнаю моей подруги: она всегда была весела, беззаботна и резва, как я; теперь она печальна, о чем-то тревожится. Она по-прежнему добра и ласкова, но редко бывает с нами. Раньше в свободные часы она играла, бегала по саду, теперь же, мой брат, она старается отыскивать укромные уголки и гуляет одна. Она больна, очень больна: мало ест, не спит, не смеется. Она всегда любила меня, а теперь точно боится остаться со мной наедине; правда, я заметила, что она сторонится всех, но главное — избегает меня. Вчера, когда она повернула в узкую тенистую аллею в конце сада, я подкралась к ней — она утирала слезы. «Подруга, скажи, что с тобой?» Она взглянула на меня с таким выражением, с таким... я такого никогда и ни у кого не видела. Наконец Софи ответила: «Аделаида, ты не поймешь: ты такая счастливая! А вот меня можно пожалеть!» Потом она покраснела, вздохнула и заплакала. Я старалась ее утешить, но, чем больше я говорила, тем глубже становилась ее печаль. Я поцеловала ее; она посмотрела на
меня долгим и, как мне показалось, безмятежным взглядом, но вдруг прикрыла рукой мои глаза и сказала: «Аделаида, спрячь свое лицо, спрячь, оно слишком, слишком... Мне больно смотреть на него. Уйди, оставь меня одну», — и она снова заплакала. Увидев, что ей стало еще хуже, я сказала: «Софи...»
        Услышав это имя, Розамбер наклонился к моему уху:
        — Значит, ваша милая кузина — Софи? Она и есть та Софи, из-за которой вы сказали, что я кощунствую? Ах, простите меня!
        Моя сестра продолжала:
        — Я сказала: «Софи, подожди минутку, я позову твою гувернантку...» Тогда она оправилась, отерла глаза и попросила меня ничего не говорить старухе; мне пришлось обещать, но, думаю, я поступила неблагоразумно. Она больна и не хочет, чтобы ее гувернантка знала об этом.
        — Аделаида, дорогая, а почему она не пришла с вами в приемную?
        — Дело в том, что она теперь стала так рассеянна, так печальна... Кроме того, прежде она любила вас почти так же сильно, как меня, а теперь, мне кажется, она вас уже не любит. Я сказала ей, что вы пришли... «Мой кузен! — радостно вскрикнула она и пошла было со мною, но сейчас же остановилась и прибавила: — Нет, я не пойду, я не хочу, не могу идти. Скажи ему, что...» Казалось, она подбирает слова. Я ждала. «Боже мой, неужели ты сама не знаешь, — недовольно прибавила она, — что обыкновенно говорят в подобных случаях?» И она быстро ушла.
        Я упивался, слушая, как моя невинная сестра с детской наивностью описывала мне нежные волнения и сладкие муки Софи. Удивленный Розамбер внимательно прислушивался, а маленький Персон, глядя на нас троих, казалось, был и встревожен, и очарован.
        — Значит, вы полагаете, Аделаида, что Софи больше не любит меня?
        — Брат мой, я почти уверена в этом, все, что напоминает о вас, раздражает ее, даже я иногда бываю жертвой этого раздражения.
        — Как?
        — На днях вот этот господин, — она указала на Персона, — сказал, что вы провели всю ночь у маркизы де Б. И вот, когда он ушел и мы остались одни, Софи очень серьезно заметила: «Ваш брат не ночевал дома; он ведет беспорядочную жизнь. Это дурно!» Ваш брат, ваш брат! Обыкновенно она говорит мне «ты». Ваш брат! Если бы даже вы вели беспорядочную жизнь, Фоблас, за что же на меня сердиться? Ваш брат! На следующий день вы, кажется, были на маскараде. Господин Персон рассказал нам об этом, потому что у господина Персона нет от нас секретов. Едва мы остались одни, Софи сказала: «Ваш брат веселится на балах, а мы здесь скучаем». — «Нисколько! — ответила я. — Разве может быть скучно с подругой?» — «Да, конечно, с подругой не скучно», — ответила она. Однако заметьте, какая странность: через мгновение она грустно повторила: «Он веселится, а мы здесь скучаем». Мы скучаем! Но, если бы даже это было так, из вежливости она не должна была говорить мне о скуке. О, если бы она не была больна, я очень сердилась бы на нее! Да, и вот что я еще вспомнила: вчера вы сказали, что маркиза де Б. хороша. Вечером я зашла за
Софи и заставила ее пойти гулять. «Ваш брат, — сказала она (теперь она всегда говорит «ваш брат»), — находит красивой эту маркизу. Он, вероятно, влюблен в нее». Я ответила: «Дорогая, это невозможно, маркиза де Б. замужем». Она взяла меня за руку и сказала: «Ах, Аделаида, какая ты счастливая!» В ее взгляде, улыбке сквозили и жалость, и презрение. Ну, хорошо ли это? «Ах, какая ты счастливая!» Ну да, я счастлива, ведь я здорова!
        — Аделаида, ваши слова не доказывают, что моя милая кузина больше не любит меня; может быть, она просто сердится на меня за что-нибудь, но ведь и на любимых людей постоянно сердятся.
        — Конечно, только я еще не все сказала.
        — Не все?
        — Раньше она то и дело говорила о вас, радовалась, когда видела вас, а теперь она если и говорит о моем брате, то редко и таким суровым тоном! Разве вы не заметили, что вчера, когда Софи была здесь, она не произнесла ни слова? Полно, когда любишь человека, говоришь с ним. Поверьте, моя подруга разлюбила вас.
        Розамбер вмешался в разговор, и мы заговорили о танцах, музыке, истории и географии. Моя сестра, только что болтавшая как десятилетняя девочка, выказывала теперь рассудительность двадцатилетней женщины. Граф, изумлявшийся все больше и больше, казалось, не замечал, как летят минуты, хотя Персон несколько раз пытался напомнить ему о времени. Наконец звон колокола, позвав монастырских воспитанниц в столовую, заставил нас откланяться.
        — Откровенно говоря, — признался граф, — я с трудом верю собственным глазам. Каким чудом полное неведение может соединяться с обширными познаниями, скромность — с красотой, наивность детства — с рассудительностью зрелого возраста и столь явная невинность — с ранним физическим развитием? Я считал это немыслимым. Мой друг, ваша сестра — редкое произведение природы и воспитания!
        — Розамбер, она плод четырнадцатилетних забот и благополучия. Это, как вы выражаетесь, редкое произведение природы и воспитания создано стечением счастливых обстоятельств. Барон де Фоблас решил, что воспитание дочери слишком тяжелое бремя для военного; моя мать, которую мы ежедневно вспоминаем, моя добродетельная мать оказалась достойна взяться за это дело. Сама судьба пришла ей на помощь: няньки Аделаиды слушались своей госпожи не рассуждая, гувернантка не рассказывала девочке любовных историй и не читала романов, учителя занимались своей ученицей только во время уроков; в общем, Аделаиду окружало общество людей внимательных, которые никогда не позволяли себе ни двусмысленных жестов, ни неприличных намеков. И, что не менее важно и не менее редко, священник во время исповеди выслушивал Аделаиду, не задавая вопросов[72 - ...священник во время исповеди выслушивал... не задавая вопросов. — О том, как девушка может использовать духовника для собственного просвещения, писала маркиза де Мертей (см.:Шодерло де Лакло.Опасные связи. ПисьмоLXXXI). Дени Дидро в посвящении к «Нескромным сокровищам» (1748)
также предостерегает от привлечения духовника к истолкованию своего романа, так как это может нанести ущерб добродетели.]. Наконец, мой друг, Аделаида провела в монастыре только полгода.
        — Полгода! Ах, многие так называемые хорошо воспитанные девушки за гораздо более короткий срок приобретают в монастырях всевозможные познания, а иногда и получают известные уроки[73 - ...девушки... приобретают в монастырях всевозможные познания, а иногда и получают известные уроки. — История подобного просвещения описана в романе Дидро «Монахиня» (1760) и в анонимном французском романе «Тереза-философ» (1748).].
        — В этом отношении, Розамбер, Аделаида опять-таки поразительно счастлива. Она ласкова со всеми своими подругами, играет и резвится с ними, но постоянной приятельницей избрала себе такую же нежную, чистую и благоразумную девушку, как она сама... Правда, может быть, ее подруга с некоторых пор стала несколько менее несведущей и наивной, потому что любовь...
        — Я понимаю вас, вы говорите о милой кузине!
        — Да, мой друг, Софи так же чиста, как Аделаида (хотя ее сердце и пробудилось чуть раньше), и она единственная и любимая подруга моей сестры. Их непорочные сердца почувствовали влечение друг к другу и слились воедино. Аделаида, лишенная матери, думает только о своей подруге, живет только ею; дружба, чистая и горячая, спасла их от опасностей, которым, как вы справедливо заметили, подвергаются юные, пылкие и любопытные девушки, живущие в постоянной тесной близости между собой. В последнее время я нарушил дружбу двух подруг. Всё позволяет надеяться, что мне посчастливилось стать предметом привязанности моей милой кузины. Любовь пока еще пощадила Аделаиду, — я взглянул на Персона, — не послав того, кто покорил бы ее сердце, и моя сестра перенесла на Софи все свои нежные чувства. Горечь ее жалоб доказывает, как она любит свою подругу.
        — И в то же время она уверила нас, что счастье на вашей стороне! Право, Фоблас, если Софи так же мила и хороша, как Аделаида, я вас поздравляю.
        — Она лучше моей сестры, мой друг, гораздо лучше.
        — В это трудно поверить.
        — О, она лучше, вот увидите! Лучше! Вообразите себе...
        — Тише, тише, не горячитесь! Ответьте мне, пылкий юноша, раз у вас есть такая прелестная возлюбленная, зачем вы похитили мою? Если Фоблас так полюбил монастырскую приемную, зачем мадемуазель дю Портай ночевала у маркизы? Каким образом примирили вы все это?
        — Но, Розамбер, это немудрено!
        — Да, и весьма приятно, в этом я с вами полностью согласен...
        — Вы смеетесь! Выслушайте меня, мой друг. Вы знаете, как все произошло?
        — Да уж, могу себе представить!
        — Ах вы насмешник, выслушайте же меня! Я воспитан почти так же, как моя сестра, и неделю тому назад был так же невинен, как она. Не я овладел госпожой де Б.: она сама отдалась мне. Меня можно простить.
        — Согласен, тот первый раз можно понять, но вы, по крайней мере, могли не возвращаться к ней! Что вы скажете о маскараде?
        — Скажу, что меня заставили ехать в собрание... И потом, мне всего шестнадцать лет, я молод и пылок.
        — Ах, Софи, бедная Софи!
        — Не жалейте Софи, я ее обожаю. И при этом, Розамбер, я знаю, что только законные узы могут соединить меня с ней.
        — Похоже на правду.
        — Да, и пока брак не соединит нас, я буду оберегать невинность моей Софи.
        — Поживем — увидим.
        — Между тем воздержание покажется мне тягостным.
        — Еще бы!
        — Моя горячая натура заставит меня иногда увлекаться.
        — О, несомненно!
        — Порой я буду неверен моей милой кузине.
        — Это более чем вероятно.
        — Но, заключив счастливый брак...
        — Ах, да!
        — Тогда, моя Софи, я буду любить только тебя.
        — Смелое утверждение!
        — Я буду любить тебя всю жизнь!
        — Сильно сказано.
        Розамбер ушел. Жасмен, у которого я, вернувшись, спросил, принесли ли мое платье, ответил, что никого не видел; я до вечера ждал посыльного, но никто не пришел. Я беспокоился, потому что в кармане моего камзола лежал бумажник, а в нем — два письма: одно из провинции от старого слуги, поздравлявшего меня с Новым годом, другое (которое мне не хотелось потерять) — от маркизы, и в этом письме, как известно читателю, госпожа де Б. обращалась к мадемуазель дю Портай.
        На следующее утро я получил мое платье, но, к моему ужасу, бумажник исчез. Вскоре пришла Дютур и заставила меня обо всем забыть: она подала мне новое письмо от маркизы. Я поспешно распечатал его и прочел:
        Сегодня вечером, ровно в семь часов, придите ко входу в мой дом. Можете не опасаясь последовать за женщиной, той, что, приподняв вашу шляпу, которую вы должны надвинуть на глаза, назовет вас Адонисом. Не могу вам писать обстоятельнее: с самого утра мне надоедают искусством физиогномики, а между тем не она меня волнует. О мой друг, вы в такой мере обладаете искусством нравиться, что, узнав вас, остается только любить и думать лишь о своей любви.
        Это письмо показалось мне столь лестным, а приглашение, заключавшееся в нем, таким соблазнительным, что я не колебался ни секунды. Я уверил Дютур, что приду вовремя. Однако, едва она ушла, я почувствовал некоторую нерешительность. Не следовало ли мне теперь думать исключительно о Софи и избегать всяких встреч с ее слишком опасной соперницей? Но зачем подчиняться столь жестоким правилам? Какая от этого польза? Разве я говорил Софи о моей любви? Разве она открыла мне свои чувства? Разве есть у нее право требовать от меня таких жертв? Ведь, в сущности, то, что я собирался сделать, не могло называться неверностью: я не начинал новой интриги. Я провел одну ночь с маркизой, потом встретился с ней в будуаре. Почему бы мне снова не повидаться с ней? Вместо двух свиданий на моей совести будут три. Число не имеет значения. И как моя милая кузина узнает об этом? Наконец, я уже обещал прийти. Все эти соображения заставили меня решиться... Читатель видит, что я никак не мог отказаться от свидания.
        Я не заставил себя ждать, Жюстина тоже не дала мне томиться у двери, она сейчас же приподняла мою шляпу.
        — Пойдемте, прелестный Адонис.
        Ступая как можно тише, я последовал за ней. Однако швейцар, хотя и полупьяный, услыхал шум и спросил, в чем дело.
        — Это я, — ответила Жюстина.
        — Да, — сказал он, — это вы, а кто этот малый?
        — Мой кузен.
        Швейцар был весел, он начал напевать: «Мой миленок, мой кузен!»
        Жюстина провела меня в глубину двора; мы стали подниматься по потайной лестнице;[74 - ...мы стали подниматься по потайной лестнице... — Подобные лестницы не редкость для зданий того времени. «Архитектура, в прошлом величественная и добропорядочная, подчинилась распущенности наших нравов и мыслей. Она всё предусмотрела и пошла навстречу потребностям разгула и разврата; потайные выходы и лестницы вполне соответствуют вкусам и романам эпохи»(Mercier L.S.Tableau de Paris. Amsterdam, 1783. Vol.8. P. 170).] и, само собой, прежде чем мы дошли до второго этажа, я несколько раз поцеловал славную субретку. Поднявшись, она знаком приказала мне быть благоразумнее и открыла маленькую дверцу. Я очутился в будуаре маркизы.
        — Пройдите, — сказала мне Жюстина, — пройдите в спальню, не надо здесь оставаться.
        Она ушла и закрыла за собой дверь.
        Я повиновался и, войдя в спальню, увидел маркизу.
        — Ах, маменька, значит, опять здесь...
        Она прервала меня:
        — Боже мой, кажется, я слышу голос маркиза! Он вернулся! Бегите, уезжайте!
        Я бросился обратно в будуар, но не успел захлопнуть дверь в спальню, она осталась полуоткрытой; в довершение несчастья ветреная Жюстина заперла на ключ выход на потайную лестницу. Маркиза, не знавшая, что я не могу убежать, спокойно села на стул. Маркиз уже вошел в спальню и тревожно прохаживался по ней. Я боялся, что он заметит меня. Что было делать? Я спрятался под оттоманку и в весьма неудобной позе выслушал странный разговор, который получил еще более странную развязку.
        — Вы рано вернулись, маркиз.
        — Да, рано.
        — Я еще не ждала вас.
        — Очень вероятно.
        — Вы явно взволнованы. Что с вами?
        — Что со мной, маркиза? Что со мной! Со мной то, что я взбешен!
        — Успокойтесь... Нельзя ли узнать, в чем дело?..
        — Дело в том, что добродетели не существует. Ах эти женщины!
        — Маркиз, ваше замечание очень любезно и уместно.
        — О, я не люблю, чтобы надо мной смеялись, и, когда надо мной смеются, я сразу замечаю это.
        — Как, сударь, упреки, оскорбления! К кому это все относится? Надеюсь, вы объяснитесь?
        — Да, маркиза, объяснюсь, и вы согласитесь сами...
        — Соглашусь? С чем?
        — С чем, с чем! Маркиза, вы не даете мне даже вздохнуть! Вы принимали у себя, вы укладывали в своей комнате мадемуазель дю Портай...
        — Так что же, маркиз? — нимало не смутившись, спросила маркиза.
        — Знаете ли вы, что такое мадемуазель дю Портай?
        — Знаю не хуже вас. Ее мне представил де Розамбер; ее отец — порядочный человек, у которого вы ужинали не далее как позавчера.
        — Не в том дело, сударыня. Знаете ли вы, что такое мадемуазель дю Портай?
        — Повторяю: я знаю, как и вы, что мадемуазель дю Портай — девушка из хорошей семьи, воспитанная и очень милая.
        — Дело не в этом, маркиза.
        — Да в чем же тогда? Вы, кажется, поклялись вывести меня из себя!
        — Погодите, дайте же сказать. Мадемуазель дю Портай — не девушка...
        — Не девушка?! — живо откликнулась маркиза.
        — Не девушка из хорошей семьи; она такого рода девушка... она из числа тех девушек... которые... Вы меня понимаете?
        — Отнюдь.
        — Однако я выражаюсь ясно: она девушка, которая... которую... Ну, вы поняли?
        — Нет, уверяю вас.
        — Поймите, я хотел выразиться поделикатнее. В общем, она — ш... Понимаете?
        — Кто-кто? Мадемуазель дю Портай?... Простите, маркиз, но я не могу удержаться от смеха.
        И действительно, маркиза расхохоталась.
        — Смейтесь, смейтесь... Знакомо вам это письмо?
        — Да, я написала его мадемуазель дю Портай на следующий день после того, как она ночевала у нас.
        — Именно. А это письмо вы видели?
        — Нет.
        — Посмотрите на него, вот адрес: «Господину шевалье де Фобласу». И читайте дальше: «Мой дорогой господин, осмеливаюсь побеспокоить вас и пожелать вам, чтобы этот Новый год принес нам счастье и удачу и т. д., и т. п. Имею честь заверить в глубоком уважении и т. д.». Это поздравительное письмо слуги господину де Фобласу! Видите ли, письма лежали вот в этом бумажнике.
        — Что же дальше?
        — Вы никогда не угадаете, где я нашел бумажник.
        — Так скажите.
        — Я его нашел в месте, которое... в котором...
        — Договаривайте же, ведь все равно вам придется сказать!..
        — Ну, так я нашел его в притоне разврата.
        — В притоне разврата?
        — Да, маркиза.
        — И у вас там было дело?
        — Я пошел туда из любопытства. Хорошо, я вам все скажу. Одна женщина разослала печатные приглашения, объявляя любителям приключений, что она может предложить им за известную плату очаровательные будуары, которые она предоставляет на время; я отправился посмотреть из любопытства, единственно из любопытства, как только что сказал вам.
        — Когда вы были там?
        — Вчера днем. Будуары действительно очаровательны. Особенно один, на втором этаже. Он прелестен. В нем собраны картины, эстампы, зеркала; устроен альков, в нем стоит кровать... Ах, какая кровать! Вообразите только, кровать на пружинах! Надо же такое придумать! Послушайте, я обязательно как-нибудь покажу вам все это...
        — Муж приглашает жену на любовное свидание! Как это мило!
        После этих слов я услышал какой-то шум; маркиза защищалась, но маркиз ее поцеловал. Их разговор, который поначалу встревожил меня, теперь стал так занимать, что я примирился с неловкостью своего положения. Маркиз продолжал:
        — Там все предусмотрено! В будуаре на втором этаже есть дверь, которая сообщается с лавкой модистки, живущей рядом. Это хорошо придумано. Вам кажется, будто порядочная дама вошла к модистке; ничуть не бывало: она поднимается по лестнице, и бедный муж остается в дураках. Но слушайте дальше. Я открыл в будуаре шкафчик и в нем нашел вот этот бумажник. Таким образом, ясно, что мадемуазель дю Портай была там с де Фобласом; с ее стороны это низко, а граф де Розамбер, зная, кто она такая, поступил дурно, представив ее нам, и как неосторожно поступает ее отец, позволяя ей выезжать лишь с горничной! Я не обманулся: в ее лице есть что-то... что-то... Вы знаете, какой я физиогномист. Ее лицо красиво, но в ее чертах есть что-то, говорящее о страстности. Это страстная девушка, я это сразу заметил. Помните, Розамбер заговорил с ней о каких-то обстоятельствах? Обстоятельства! Вы ничего не заметили, а меня это как-то насторожило. Меня нельзя провести. В тот день... Идите, идите сюда, маркиза.
        Маркиза, думавшая, что я ушел, позволила провести себя в будуар.
        — Она сидела, — показал маркиз, — вон там. Вы лежали на этой оттоманке. Я вошел. Маркиза, ее щеки горели, глаза блестели, у нее был странный вид! Говорю вам, у этой девушки огненный темперамент; вы же знаете, я физиогномист. Но погодите, я положу всему конец.
        — Как это, маркиз, вы положите конец?
        — Да-да, маркиза; прежде всего я скажу Розамберу все, что думаю о его поступке; и, возможно, Розамбер сам бывал с ней в этом будуаре! Потом я повидаю дю Портая и расскажу ему о поведении дочери!
        — Как, вы поссоритесь с Розамбером?
        — Маркиза, Розамбер знал о ней все, он ревновал ее ко мне, как тигр.
        — К вам?
        — Да, маркиза, потому что, казалось, эта малютка отдавала предпочтение мне. Она даже поощряла меня и при этом обманывала, потому что в то же время любила де Фобласа! Я узнаю, кто этот Фоблас, и повидаю дю Портая.
        — Как, маркиз, вы решитесь сказать отцу?
        — Да, маркиза, этим я окажу ему услугу, я повидаю его и все ему скажу.
        — Надеюсь, вы не сделаете ничего подобного!
        — Сделаю непременно!
        — Маркиз, если вы любите меня хоть сколько-нибудь, вы предоставите делу идти своим чередом.
        — Нет-нет, я узнаю...
        — Молю вас...
        — Нет-нет...
        — А, я понимаю! Я вижу, почему вы так интересуетесь всем, что касается мадемуазель дю Портай... Я вас хорошо знаю, а потому меня не обманет ваша суровость; вы сердитесь не потому, что мадемуазель дю Портай была в неприличном месте, но потому, что она была там не с вами.
        — О, маркиза!..
        — И когда я принимала девушку, которую считала честной, вы имели на нее виды!
        — Маркиза!
        — И вы осмеливаетесь мне же жаловаться на то, что над вами посмеялись? Смеялись надо мной, надо мной одной!
        Она упала на оттоманку; ее муж вскрикнул, потом поцеловал маркизу и сказал:
        — Если бы вы знали, как я вас люблю!
        — Если бы вы любили меня, вы больше заботились бы обо мне и пощадили бы девушку, которую, может быть, стоит не порицать, а пожалеть, и вы с большим уважением отнеслись бы к самому себе! О, что вы делаете?.. Оставьте меня!.. Если бы вы меня любили, вы не пошли бы говорить несчастному отцу о заблуждениях его дочери, вы не стали бы болтать об этом приключении с Розамбером, который будет насмехаться над вами и повсюду разболтает о том, что я принимала у себя нечестную девушку. Но довольно, маркиз! На что это похоже?..
        — Маркиза, я вас люблю!..
        — Мало говорить, надо доказать это.
        — Но, сердце мое, вот уже три или четыре дня вы не позволяете мне доказать вам мою любовь.
        — Не таких доказательств я прошу... Довольно... Маркиз, довольно...
        — Ну, маркиза, ну, пожалуйста, ну, сердце мое...
        — Это, право, смешно!
        — Но мы же одни!
        — Лучше было бы, если бы нас окружало общество — вы вели бы себя приличнее. Довольно... Что, неужели у нас нет для этого другого времени... Ну хватит же! Муж и жена... в ваши лета... в будуаре, на оттоманке, как любовники... и как раз когда я имею право на вас сердиться.
        — Ну хорошо, мой ангел, я ничего не скажу ни Розамберу, ни дю Портаю.
        — Обещаете?
        — Клянусь!..
        — Погодите немного: отдайте мне бумажник.
        — О, охотно, вот он.
        Наступило минутное молчание.
        — Право, сударь, — произнесла маркиза почти угасшим голосом, — делайте что хотите, но это, право же, смешно!
        Я услышал их лепет, вздохи, стоны. Невозможно себе представить, что я перенес под оттоманкой во время этой странной сцены; еще немного, и я своими руками задушил бы обоих, от крайней досады я готов был открыться, упрекнуть маркизу за ее в некотором смысле неверность и воздать маркизу за жестокую шутку, которую он сыграл со мной, сам того не подозревая.
        Жюстина положила конец моим мучениям: она внезапно открыла дверь на потайную лестницу. Маркиза вскрикнула, маркиз убежал в спальню. Жюстина, увидев мужа вместо любовника, была поражена; не меньше ее изумилась маркиза, когда я вылез из-под оттоманки. Я шепотом поблагодарил горничную: — Спасибо тебе, Жюстина, ты оказала мне огромную услугу. Мне было очень худо внизу в то время, как маркиза прекрасно чувствовала себя наверху.
        Пораженная и дрожащая, маркиза не осмелилась ни удерживать меня, ни отвечать мне: ее муж был так близко! Он мог сейчас же вернуться! Жюстина посторонилась, давая мне дорогу. Я сбежал по темной лестнице, рискуя сломать шею, быстро пересек двор и ушел из дома, проклиная его хозяев.
        ФОБЛАС УСЛЫШАЛ ИХ ЛЕПЕТ, ВЗДОХИ, СТОНЫ...
        5
        
        На следующий день я еще лежал в постели, когда Жасмен сказал, что пришла Жюстина, после чего скромно удалился.
        — Дитя мое, я думал о тебе.
        — Ах, оставьте меня, сударь... На этот раз я не попадусь и начну с того, что исполню данное мне поручение. Знаете ли вы, что мне вчера опять из-за вас досталось? Вы страшно всех напугали. Не успели вы сойти с лестницы, как маркиз вернулся в будуар. «Глупая, — сказал он мне, — что ты влетаешь, точно пуля!» Едва он ушел, маркиза, бывшая в полном отчаянии от этого происшествия, сказала, что не понимает, зачем вы спрятались под оттоманку. Мне пришлось сознаться, что я, не подумав, заперла дверь на ключ. Что тут было! Ужас! А сегодня утром она велела передать вам вот это письмо.
        — Отлично, моя маленькая Жюстина, ты исполнила данное тебе поручение, я же не стану читать письмо.
        — Сударь, вы не распечатаете письма?
        — Нет, я сердит на твою госпожу.
        — Вы неправы.
        — Но на тебя, Жюстина, я не сержусь.
        — И хорошо делаете! Оставьте меня... Ну хорошо... только обещайте, что прочтете письмо.
        — О, как счастлива госпожа, у которой есть такая служанка! Ладно, я прочту его.
        Жюстина так охотно исполнила все условия заключенного нами договора, что я поступил бы дурно, если бы не сдержал слова. Я распечатал письмо.
        До чего вчерашнее происшествие огорчило меня, мой добрый друг!
        Сцена, которая показалась бы мне только смешной и нелепой, не будь вы ее свидетелем, из-за вашего присутствия сделалась глубоко неприятной для меня и оскорбительной для вас. Что вы сказали, уходя! Неблагодарный! Вы не знаете, какую боль причинили мне. Вернитесь, мой добрый друг, вернитесь к той, которая вас так любит: в полдень придите туда, куда вам укажут. Там я без труда оправдаюсь. Там мой возлюбленный поймет свою несправедливость, и я прощу его за резкость.
        Когда я кончил читать, Жюстина сказала:
        — Маркиза будет ждать вас в полдень в том будуаре, где мы вас одевали.
        — Да, Жюстина, там, где ты так плакала! Если бы ты знала, как я переживал за тебя. Но ты, шалунья, не довольствуешься злыми проказами, ты позволяешь себе колкие замечания.
        — Не вспоминайте об этом, мне до сих пор стыдно!.. Довольно, довольно... Дайте же мне ответ.
        — Скажи, Жюстина, что я не приду на свидание.
        — Вы не придете?
        — Нет, Жюстина.
        — Как, вы причините моей госпоже такое горе?
        — Да, моя девочка.
        — Но меня будут бранить.
        — Я заранее утешу тебя.
        — Вы не передумаете?
        — Нет, Жюстина.
        — В таком случае напишите письмо... Довольно же... — Она меня поцеловала. — Напишите моей госпоже.
        — Нет, дитя мое, я не стану писать.
        — Оставьте меня... Ну хорошо, я согласна... только напишите письмо.
        — Ах, Жюстина, повторяю: как счастлива госпожа, у которой есть такая служанка! Хорошо, обещаю, я напишу.
        И я в самом деле написал:
        Не знаю, маркиза, действительно ли огорчило вас вчерашнее приключение, но, судя по тому, как вы исполнили свою роль, мне кажется, она не была для вас слишком неприятной. Когда у женщины есть любезный, влюбленный и горячо любимый муж, она должна довольствоваться им. С величайшим сожалением, имею честь и т. д.
        О моя милая кузина, думая о вас, я хвалил себя за то насилие, которое только что совершил над собою. О, с каким наслаждением я думал, что наконец-то пожертвовал для вас любовным свиданием и что как раз в те минуты, когда маркиза рассчитывала видеть меня в будуаре своей подруги, я буду наслаждаться счастьем любоваться вами.
        Увы, она опять не вышла в приемную!
        — Ах, сестра, почему ваша подруга не с вами?
        — Я же говорила вам, она больна. Вчера она опять проплакала весь день и всю ночь не смыкала глаз, сегодня у нее началась лихорадка.
        — Лихорадка? У Софи лихорадка? Софи в опасности?
        — Не говорите так громко, брат. Не знаю, в опасности ли она, но ей очень плохо. Она бледна, у нее красные глаза, ее голова поникла; она дышит с трудом, говорит кратко и отрывисто, — мне даже показалось, что она немного бредила. Сегодня утром ее лицо внезапно вспыхнуло, глаза загорелись живым блеском, она произнесла несколько невнятных слов, но вскоре впала в еще более глубокое уныние. «Нет-нет, — сказала она, — это невозможно. Я не могу, я не должна... Он никогда этого не узнает». Я увидела, как слезы потекли у нее из глаз, а она прибавила горестно: «Как я ошиблась. Я умру, я не вынесу этого. О, жестокий, о, неблагодарный!» Она взяла мою руку и сжала ее, а потом повторила все те же слова: «Аделаида, Аделаида, какая ты счастливая!»
        В эту минуту вошла ее гувернантка.
        — Софи снова попросила меня ничего ей не говорить, — сказала мне Аделаида. — Однако, брат, мне придется предупредить госпожу Мюних (так звали гувернантку Софи), потому что я боюсь за мою подругу. Как вы думаете?
        — Вы сказали Софи, что я здесь?
        — Да, и я не ошиблась, объявив вчера, что она вас больше не любит, — она сама подтвердила это.
        — Как, Софи сказала?..
        — Да, сказала и поручила передать вам ее слова. Вчера перед ужином я рассказала ей, что вы приводили с собой очень любезного молодого человека; она спросила его фамилию, я ответила: «Граф де Розамбер». — «Розамбер, — удивилась она, — Розамбер! Тот самый, что познакомил твоего брата с маркизой де Б.? Это непорядочный молодой человек, он окончательно испортит твоего брата... Аделаида, он начал плохо себя вести, твой брат». — «Ах, моя дорогая, я упрекала его и даже сказала, что ты его больше не любишь». — «Ты сказала, что я больше не люблю его?» — «Да, моя дорогая подруга, но он мне не поверил и засмеялся. Розамбер тоже засмеялся». — «Они смеялись! — возмутилась Софи. — Твой брат смеялся и не поверил тебе! Когда он теперь придет?» — «Завтра, моя дорогая». — «Ну так скажи ему, что прежде я действительно питала к нему дружеское расположение, но от него не осталось и следа, и, чтобы убедить его, я никогда больше с ним не увижусь». Она ушла, но через мгновение вернулась и сказала со смехом: «Да, моя дорогая Аделаида, ты права: я не люблю твоего брата, не люблю; не забудь завтра сказать ему об этом!» Она
засмеялась, а потом сразу же заплакала.
        Пока Аделаида говорила, сердце мое переполняли радость и скорбь.
        — Я должна, — сказала сестра, — сообщить вам одну странную мысль, которая, не знаю почему и как, пришла мне в голову. Видя, как подруга плакала и смеялась одновременно, я стала опасаться, не тронулась ли она умом... Однако во всем этом есть что-то непонятное, какая-то тайна. Кто-то, без сомнения, огорчает ее... Знаете, брат, мне на мгновение стало страшно: не вы ли причина ее горя? «Почему теперь она его ненавидит? — подумала я. — Почему не хочет больше видеть? Не его ли она называет жестоким и неблагодарным?» Но понимаете, Фоблас, вскоре я увидела всю несообразность таких предположений. «Мой брат — неблагодарный и жестокий! Это невозможно. И потом, что он сделал моей подруге? Какое зло он мог причинить ей?»
        — Аделаида, — воскликнул я, — моя дорогая Аделаида!
        — Как, вы плачете? — удивилась она. — Вы сердитесь на меня? Уверяю вас, эти мысли невольно пришли мне в голову, я не хотела вас обидеть.
        — Знаю, дорогая сестра, знаю; я плачу о Софи.
        — Может, вы думаете, что она серьезно больна? Может, по-вашему, я должна предупредить ее гувернантку?
        — Нет, Аделаида, нет. У вашей подруги лихорадка, и я знаю, как излечить ее. Аделаида, завтра утром я принесу вам рецепт, написанный на бумаге и старательно запечатанный; никому не показывайте рецепта, вы передадите его Софи, когда госпожи Мюних не будет рядом; очень важно, чтобы гувернантка ни о чем не догадалась. Вы понимаете?
        — Да-да, будьте спокойны. Ах, если вы вылечите мою подругу, я буду вам глубоко благодарна.
        — Аделаида, скажите моей милой кузине, что, мне кажется, я знаю, чем она больна, и что я тоже болен этим недугом и надеюсь вернуть ей спокойствие. Вы передадите ей это, сестра?
        — О, слово в слово. Вы знаете, чем она больна, вы сами больны тем же недугом и излечите ее; я даже прибавлю, что вы плакали. Но смотрите, непременно приходите завтра и принесите рецепт; смотрите, не упустите ничего, нужно, чтобы лекарство подействовало. Не полагайтесь только на свои силы, вы ведь не доктор, брат мой; сходите сегодня же к самому знаменитому врачу, посоветуйтесь. У нее необыкновенная болезнь, я никогда не видела ничего подобного. Боюсь, что она опасна. Боже мой, а вдруг, желая уничтожить болезнь, вы сделаете ее неизлечимой! Брат мой, необходимо полностью исцелить Софи, и как можно скорее. Торопитесь, торопитесь ради Софи, которая страдает, гибнет, сгорает, и ради меня, ведь я тоже страдаю, глядя на нее, и ради вас самих, мой брат, потому что, едва моя подруга поправится, она полюбит вас так же, как раньше.
        Вернувшись домой, я думал только о словах Аделаиды и о страданиях Софи. К несчастью, в этот день мой отец давал обед; мне пришлось сначала сидеть за столом, а потом играть в проклятый брелан[75 - ...играть в проклятый брелан... — Речь идет об азартной карточной игре для 3 —8 игроков, так широко распространившейся во ФранцииXVIIIв., что власти пытались ее запретить.], задержавший меня до полуночи. Как ужасно, любя, чувствуя себя любимым и стремясь написать своей избраннице, целый вечер играть в карты! Не пожелаю этого самому худшему врагу!
        Понятно, в эту ночь я мало спал. На следующий день я прошел в маленький кабинет в глубине моей спальни — там стояли учебники, с которыми покладистый Персон не слишком часто мне надоедал. Я подошел к секретеру[76 - Секретер —шкаф с ящичками для бумаг (в том числе и потайными) и выдвижной или откидывающейся столешницей для письма. Первый секретер появился в 1730 г., и в течение почти всего столетия секретеры не выходили из моды.], написал первое письмо, но разорвал его, второе покрыл помарками, и прошу читателя не говорить, что мне следовало бы исправить и третье. Вот оно:
        Моя милая кузина!
        Наконец наступило долгожданное мгновение: я могу свободно открыть вам сердце и, взывая к сочувствию, попросить вас сделать мне сладостное признание, которое, быть может, упрочит наше взаимное счастье.
        Ах, Софи, Софи, если бы вы знали, что я почувствовал, впервые увидев вас! Как потемнело у меня в глазах, как забилось мое сердце! С тех пор моя любовь только росла, и теперь всепожирающий огонь объял все мое существо... Софи, я живу одной тобой!
        Едва я написал эти слова, как Жасмен вошел и сказал, что меня желает видеть виконт де Флорвиль[77 - Флорвиль. — Имя виконта можно перевести как «цветущий город».].
        — Виконт де Флорвиль? Не знаю такого. Скажите, что меня нет дома.
        — Сударь, он в вашей спальне!
        — Как, вы впускаете ко мне всех и каждого?
        — Сударь, он ворвался силой.
        — К черту виконта де Флорвиля!
        Боясь, как бы этот невежливый незнакомец не прошел ко мне в кабинет и его глаза не упали на листок, хранивший мои самые сокровенные чувства, я бросился в спальню и невольно вскрикнул от изумления и радости: передо мной стояла маркиза де Б. И в мгновенье ока я, во-первых, вытолкал Жасмена, во-вторых, закрыл дверь, в-третьих, обнял очаровательного кавалера, в-четвертых... Проницательные умы уже угадали всё...
        Маркиза, изумленная моей порывистостью, опомнившись, сказала:
        — Вы очень странный молодой человек, вы вечно торопитесь! Только вы способны начинать роман с конца[78 - ...начинать роман с конца. —Это выражение«prendre le roman par la queue» было в то время расхожим и содержало намек на сексуальные отношения до свадьбы.].
        — Хорошо, маменька, предположим, что еще ничего не было; давайте ссориться.
        — Чтобы потом помириться еще раз, шалун?
        — Ах, маменька, вы угадываете каждую мою мысль.
        — Однако вчера вы не поняли меня, неблагодарный.
        — Вчера я еще сердился.
        — За что же? Разве я могла думать, что вы под оттоманкой? И разве не следовало во что бы то ни стало вырвать ваш бумажник из рук маркиза?
        — Все это правда, маменька, но досада...
        — Досада! Вы досадуете, тогда как я забываю ради вас мой долг, приличия, даже заботу о собственной репутации! И в каком тоне вы ответили на мое нежное письмо! — Она вынула из кармана мою записку. — Неблагодарный, перечтите ваше письмо, перечтите хладнокровно, если можете. Какая жестокая ирония! Какая горькая насмешка! А между тем я вас прощаю и сама прихожу к вам. Я слаба и неосторожна, как ребенок. Фоблас, Фоблас, вероятно, ваши чары слишком сильны, вероятно, вы околдовали меня!
        — Милая моя маменька!
        — Что?
        — Браните меня сильнее, потому что нам пора мириться.
        — Как, шалун, вы не сознаетесь, что были неправы? Не просите у меня прощенья?
        — Прошу! О, как вы хороши! О, как я жажду прощения!
        Люди, обладающие умом и даже не обладающие им, снова угадают, как мы помирились с маркизой.
        Читатели думают, что мы снова начнем ссориться? Ничуть. Наступила пора нежных ласк и словечек.
        — Боже мой, Флорвиль, как вы обольстительны в этом костюме, как этот английский фрак[79 - Английский фрак. — Фрак в то время был повседневной мужской одеждой с передними полками, доходящими до пояса, и длинными прямоугольными фалдами, любого цвета. Английский фрак отличался от французского большей строгостью, был двубортным, с большими отворотами и большим отложным воротом и потому, вероятно, лучше скрывал особенности женской фигуры.] идет вам!
        — Мой друг, я вчера нарочно заказала его. Если не ошибаюсь, он сшит из той же ткани, что и очаровательная амазонка, в которой любовь, желавшая моего поражения, явила мне тебя. Став рыцарем мадемуазель дю Портай, виконт де Флорвиль понял, что ему подобает носить ее цвета.
        Я сжал ее в объятиях.
        — А я, став теперь рабом виконта де Флорвиля, всегда буду носить его цепи. Маменька, как приятна наша взаимность!
        — Мой друг, любовь — это дитя, которое забавляется такими превращениями! Оно превратило мадемуазель дю Портай в страстную деву, а теперь сделало из маркизы де Б. неосторожного молодого человека! Ах, если бы виконт де Флорвиль понравился тебе так же сильно, как ему — мадемуазель дю Портай.
        — Понравился так же сильно? Гораздо сильнее!
        — О нет, — ответила она, с удовольствием смотрясь в зеркало и бросая на меня нежные взгляды, — о нет, вы лучше меня, мой друг, и выше ростом, в вашей наружности есть что-то смелое, воинственное.
        — Да, маменька, и, если верить великому физиогномисту, нечто более страстное.
        — Фоблас, оставьте маркиза в покое... Довольно того, что мы с ним играем такую недобрую шутку, вдобавок я пришла сюда не затем, чтобы заниматься им. О, скажи мне, мой друг, без лести, как ты меня находишь?
        — Прелестной, более чем прелестной. Я сказал бы вам, в каком виде вы лучше всего, но так как и женщине, и мужчине непременно нужно одеваться, я по совести повторяю вам, что в этом наряде никто не будет так хорош, как вы.
        — Это настоящий язык влюбленного: восторженный и полный преувеличений! Мой милый Фоблас, я буду самой счастливой женщиной на свете, если ты никогда не перестанешь смотреть на меня такими глазами...
        — Никогда не перестану, милая моя маменька!
        Я обнял ее, она вырвалась и взяла мою шпагу, которую заметила в кресле. Прилаживая перевязь, она сказала:
        — У меня есть красивая английская лошадь, на которой я иногда езжу верхом. Теперь весна, я очень люблю кататься по окрестностям Парижа... Не будете ли вы иногда ездить со мною, Фоблас? Согласишься ли ты, мой друг, скакать по лесам с виконтом де Флорвилем?
        — Но нас увидят!
        — Нет, маркизу часто приходится бывать при дворе.
        — Когда же, маменька?
        — Когда все зазеленеет. — Она вынула шпагу из ножен и, фехтуя передо мной, воскликнула: — Шевалье, защищайтесь!
        — Я не знаю, опасен ли виконт, но уверен, что не в такой поединок должен я вступать с маркизой. Осмелится ли она начать дуэль иного рода?
        Она бросилась в мои объятия.
        — Ах, Фоблас, — смеялась госпожа де Б., — как было бы прекрасно, если бы не существовало других, смертельных поединков...
        — Тогда, маменька, мужчинам негде было бы показать себя героями!
        Я отнял у маркизы возможность драться со мною на шпагах и был очень этим доволен.
        Моя прелестная возлюбленная оставалась у меня еще два часа, которые мы провели весьма недурно.
        — Если бы я слушалась только моего сердца, — сказала наконец она, — я не ушла бы отсюда, но Жюстина ждет меня, и мои люди тоже.
        Мы простились. Я вежливо проводил виконта де Флорвиля. Он уже начал спускаться по лестнице, когда через перила я заметил в передней Розамбера, который собирался подняться. Я предупредил маркизу.
        — Вернемся поскорее, — сказала она, — я спрячусь в вашей комнате, а вы постарайтесь спровадить его.
        Не дав мне времени подумать, она вернулась назад, пробежала через мою спальню и заперлась в кабинете. Розамбер вошел и сказал:
        — Здравствуйте, мой друг. Как поживает Аделаида? Как поживает ваша милая кузина?
        — Тише-тише, ничего не говорите: здесь мой отец!
        — Где?
        — В кабинете.
        — В кабинете? Ваш отец?
        — Да.
        — А что он там делает?
        — Рассматривает книги.
        — Как, ваши книги?.. Неправда, его нет в кабинете, потому что вот он входит... В это дело замешана маркиза... Почему бы вам просто не сказать мне, что вы заняты? Прощайте, Фоблас, до завтра.
        Он прошел мимо моего отца и поклонился ему:
        — Барон, вы хотите поговорить с сыном, я вас оставляю.
        Барон сурово смотрел на меня и большими шагами ходил по комнате. Сгорая от желания узнать поскорее, в чем дело, я почтительно спросил отца, что было причиной его посещения.
        — Сейчас узнаете.
        Вошел слуга.
        — Он идет?! — вскрикнул барон.
        — Он уже здесь.
        Появился мой милый гувернер. Барон заговорил, обращаясь к нему:
        — Сударь, не поручил ли я вам воспитывать и учить моего сына?
        — Да, разумеется.
        — Ну, так я скажу вам, что одно делается кое-как, а другое очень дурно.
        — Барон, я не виноват: ваш сын не любит учиться.
        — Это еще не беда, — прервал его барон. — Но почему мне не докладывают о том, что происходит в доме? Почему вы не сообщили о беспорядочном поведении моего сына?
        — Барон, я могу отвечать только за происходящее у меня на глазах. Ваш сын очень редко позволяет сопровождать себя и...
        Быстрым взглядом, брошенным на Персона, я велел ему молчать.
        — Замечу вам, сударь, одно: если этот молодой человек будет по-прежнему дурно вести себя, мне придется избрать для него другого воспитателя. А теперь прошу оставить нас.
        Когда Персон ушел, барон опустился в кресло и знаком предложил мне сесть.
        — Простите, отец, но у меня есть дело.
        — Знаю, и я пришел сюда, чтобы этому делу помешать. Нам надо поговорить.
        — Отец, еще раз прошу простить, но мне необходимо уйти.
        — Нет, оставайтесь и сядьте.
        Я повиновался, но сидел как на иголках. Барон начал:
        — Возможно ли, чтобы мой сын желал совершить бесчестное дело? Чтобы он решился хладнокровно злоупотребить невинным доверием и заманить в западню добродетель?..
        — Я, мой отец?
        — Да, вы. Я был в монастыре, я знаю все... Я пожалел бы моего сына, только если бы он по молодости не понимал, что, чем легче победа, тем менее она лестна, что нельзя смешивать интригу со страстью и что любовь к наслаждению — не любовь...
        — Отец, прошу вас, говорите тише...
        — Если бы он, опьяненный победой...
        — Тише, умоляю вас!
        — Очарованный новым для него ощущением обладания женщиной не без прелестей, в объятьях маркизы...
        — Довольно, отец мой...
        — Забыл отца, положение, долг, — да, я пожалел бы его тогда, но и простил бы. Я дружески сказал бы ему: чем красивее маркиза...
        — Отец мой, если бы вы знали...
        — Чем красивее маркиза, тем она опаснее. Рассмотрим вместе поведение женщины, в которую ты влюблен. С первого взгляда на твое лицо она приняла известное решение, она увлеклась тобой во время бала...
        — Молю вас, пощадите...
        — Чтобы удовлетворить свою безумную страсть, она подвергла опасности и свою, и твою жизнь! Какой горячей, страстной натурой обладает женщина...
        — Боже мой!
        — ...которая приносит в жертву наслаждению покой, честь, репутацию...
        — Ах, отец! Ах, барон!
        — Повторяю тебе, мой друг, чем прелестнее маркиза, тем она опаснее. В ее объятьях ты можешь забыть, что у природы есть свои пределы.
        Я видел, что отец не даст мне возможности объясниться, и, понимая, что он не замолчит, решил терпеливо ждать окончания выговора, который в другое время, может быть, не показался бы мне слишком длинным. Сжимая левой ладонью ручку кресла, я от досады кусал пальцы правой руки, а ногой постукивал по паркету. Отец продолжал:
        — Ты не думаешь об этом как раз в то время, когда природа, работая над развитием твоих органов, нуждается во всех своих силах, чтобы довести свое дело до конца. Я отлично знаю, что излишек наслаждения повлечет за собою пресыщение, но оно может явиться слишком поздно, и тебе придется оплакивать потерю здоровья, памяти, воображения и других блестящих способностей. Несчастный, в расцвете лет ты сделаешься жертвой мрачного уныния и отвратительных недугов. Влача преждевременную старость, ты будешь со стоном нести бремя жизни[80 - ...излишек наслаждения повлечет за собою пресыщение... и... в расцвете лет... ты будешь со стоном нести бремя жизни. —В1760 г. швейцарский ученый-медик Самюэль-Огюст-Андре-Давид Тиссо (1728 —1797) опубликовал книгу «Онанизм. Рассуждение о болезнях, вызываемых мастурбацией»(«Onanisme. Dissertation sur les maladies produites par la masturbation»), в которой, опираясь на анонимную брошюру, изданную в 1723 г. в Лондоне, доказывал, что мастурбация (точнее, неограниченная растрата семени) оказывает крайне негативное действие на нервную систему вплоть до мигрени, судорог и усыхания
мозговой ткани. Эта книга Тиссо имела широчайший резонанс в Европе, она выдержала за полтора столетия шестьдесят три издания и в значительной мере легла в основу описанного современными сексологами негативного отношения к онанизму.]. О мой друг, страшись этих несчастий, более распространенных, чем думают; наслаждайся настоящим, но помышляй и о будущем, пользуйся юностью, но старайся сохранить утешение на старость. Я говорил бы так, — прибавил барон, — а мой сын, мало тронутый моими отеческими советами, конечно, выказывал бы признаки нетерпения, ерзая в кресле и сто раз прерывая меня, но я сделал бы вид, что этого не замечаю. Более испуганный за него, чем оскорбленный, я продолжал бы спокойно, я сказал бы ему: маркиза...
        Легко понять, что я вынес в течение этой четверти часа. Не в силах больше сдерживаться, я вскрикнул:
        — Отец, ну почему вы выбрали именно этот час?!
        Барон, по натуре вспыльчивый, вскочил в гневе. Боясь первой вспышки его раздражения, я бросился в кабинет и закрыл за собою дверь.
        Там я увидел маркизу в позе отчаяния. Опершись локтями на мой секретер, она зажимала пальцами уши и, заливаясь слезами, читала лежавший перед ней листок. Я подошел к моей прекрасной любовнице.
        — О маркиза, как мне жаль!
        Маркиза взглянула на меня безумными глазами:
        — Жестокое дитя, что я наделала из-за тебя!
        — Говорите тише!
        — Как я наказана!
        — Прошу вас, говорите тише!
        — Твой отец... твой недостойный отец осмеливается...
        — Дорогая, вы губите себя!
        — Но ты... ты еще более жесток, чем он. Взгляни на это роковое письмо, взгляни на эти коварные буквы! Мои слезы смыли их.
        Она указала на мое письмо к Софи.
        — Фоблас, — закричал барон, — откройте дверь. Вы не одни?
        — Простите меня, отец...
        — Я слышу, там кто-то говорит! Откройте дверь.
        — Отец, я не могу.
        — Я вам приказываю; не вынуждайте меня звать слуг.
        Маркиза быстро вскочила.
        — Фоблас, — сказала она, — скажите, что здесь один из ваших друзей, который просит позволения уйти.
        — Уйти?
        — Да, — продолжала она с отчаянием. — Как ни стыдно пройти мимо барона, но оставаться здесь еще позорнее.
        — Отец, здесь один из моих друзей, который просит позволения пройти.
        — Один из ваших друзей?
        — Да, отец.
        — Почему вы не сказали, что в кабинете кто-то есть? Откройте, откройте дверь, не бойтесь, я спокоен, ваш друг может пройти.
        — Проводите меня, — попросила маркиза.
        Она закрыла лицо руками; я распахнул дверь, мы вошли в спальню и направились к выходу на лестницу. Отец, удивленный предосторожностями, которые принимал незнакомец, загородил нам дорогу и сказал моей несчастной подруге:
        — Я не спрашиваю у вас, кто вы, но прошу позволить мне взглянуть на ваше лицо.
        — Отец, умоляю, ради моего друга, не настаивайте...
        — Что означает эта таинственность? — прервал меня барон. — Кто этот молодой человек, который прячется у вас и боится показать лицо? Я желаю знать.
        — Отец, я вам потом все скажу, даю слово, скажу.
        — Нет-нет, он не выйдет, пока я не узнаю правды!..
        Маркиза упала в кресло, продолжая закрывать руками лицо, и промолвила:
        — Барон, вы имеете право распоряжаться вашим сыном, но не мной.
        Когда отец услышал звонкий женский голос, у него наконец мелькнула догадка.
        — Как, — воскликнул он, — неужели же?! О, как мне досадно, о, как я сожалею! Я прошу прощения. Фоблас, ваш отец, стремясь вернуть вас к сознанию долга, позволил себе слишком сильные выражения насчет маркизы де Б., но барон де Фоблас отрицает их. Мой сын, проводите вашего друга.
        Едва мы вышли на лестницу, маркиза дала волю слезам.
        — Как жестоко наказана я за неосторожность! — повторяла она.
        Я хотел было сказать несколько слов утешения, но она прервала меня:
        — Оставьте меня, даже ваш варварски жестокий отец не столь безжалостен, как вы.
        В вестибюле я велел тотчас же найти фиакр и в ожидании экипажа провел маркизу в швейцарскую. Мы не пробыли там и минуты, как кто-то заглянул в приоткрытый васисдас^*^[81 - ...в приоткрытый васисдас... —Воригинале значится словоvagislas, которого во французском языке не существует.Впримеч. к французскому изданию 1996 г. есть ссылка на рецензию во «Французском Меркурии», очевидно, относящуюся ко времени выхода романа: «Следует говорить неvagislas,avasistas.Это слово состоит из трех немецких слов:“Was ist das?”, которые означают “кто там?” либо “что это?”. Его применяют ко всем приоткрывающимся оконцам, через которые можно посмотреть, что происходит, не открывая дверь или окно»(Louvet de Couvray 1996: 1140). В русском языке слово «васиздас/васиздаса» существовало как заимствованное из французского (к примеру: «И хлебник, немец аккуратный, | В бумажном колпаке, не раз | Уж отворял свойвасисдас». —Пушкин А.С.Евгений Онегин. I, 35) и означало: «смотровое окошко; небольшая форточка в двери или окне», однако не прижилось и со временем вышло из употребления.] и спросил, дома ли барон. Маркиза снова закрыла
лицо руками. Я стал перед ней, чтобы заслонить ее, но все напрасно: господин дю Портай (это был он) успел увидеть госпожу де Б.
        — Барон у меня в комнате; если вам угодно, поднимитесь, я через минуту к вам присоединюсь.
        — Да-да, — с улыбкой ответил дю Портай.
        Нам доложили, что экипаж подан. Маркиза быстро вскочила в него, я хотел последовать за ней.
        — Нет-нет, я этого не потерплю!
        Горе, переполнявшее ее сердце, сообщилось и мне. Несколько моих слез упало на ее руку, которую я схватил, а она не отнимала.
        — Ах, вы думаете, что с вами Софи!
        Я снова попытался сесть в коляску, но она оттолкнула меня.
        — Прошу вас, если, несмотря на речи вашего отца, у вас еще осталось некоторое уважение ко мне, хоть тень чувства, оставьте меня.
        — Увы, неужели я вас больше не увижу?
        Она не ответила, но слезы снова полились из ее глаз.
        — Моя дорогая маменька, когда я снова увижу вас? Где вы позволите мне?..
        — Неблагодарный, я уверена, что вы меня не любите, но вы должны, по крайней мере, меня жалеть. Оставьте меня!.. Идите домой, барон ждет.
        Она велела кучеру везти себя к модистке на улицу ***. Мне пришлось расстаться с ней.
        На лестнице я увидел ожидавшего меня дю Портая.
        — Мой друг, если я такой же хороший физиогномист, как маркиз де Б., то красивый мальчик, только что попрощавшийся с вами, — его прелестная половина! Но что с вами? Вы плачете?
        Не знаю, где прятался Персон, но он внезапно очутился позади нас и самодовольно заявил:
        — Я так и знал, что все это окончится дурно, вы не обращаете никакого внимания на мои советы.
        — Прошу вас избавить меня от них. Право, он совсем как школьный учитель Лафонтена: я тону, а он читает мне наставления[82 - ...он совсем как школьный учитель Лафонтена: я тону, а он читает мне наставления. — См. басню Лафонтена «Учитель и ученик». Мораль этой басни такова: «Не лучше ль мне поторопиться | помочь тому, кто впал от шалости в беду? I За это ж с ним браниться | и после время я найду».Пер. А.Е. Измайлова  (Лафонтен Ж. де.Басни. М.: Алгоритм, 2000. С. 55).].
        — Но что же случилось? — продолжал дю Портай.
        — Войдите, войдите в мою комнату. Отец устроил мне ужасную сцену!
        Дю Портай спросил у барона, что случилось.
        — Что? — не понял отец.
        Я прервал его:
        — Что случилось, господин дю Портай? Что случилось? Слушайте: маркиза была в этом кабинете; пришел отец, сделал мне несколько замечаний, без сомнения очень справедливых, очень отеческих, но маркиза слышала все, а отец так говорил о ней! Ах... вы не можете себе представить этого ужаса... Я, боясь скомпрометировать женщину порядочную... да, порядочную, что бы там ни говорили, не решился сказать барону правду. Однако отец знает, как глубоко я его люблю и почитаю, я никогда не давал ему повода усомниться в моей преданности; между тем сегодня он видел, что я страдал, сгорал от нетерпения, был непочтителен к нему, и, несмотря на столь явные признаки, барон не понял, что за всем этим кроется что-то необыкновенное, неестественное. Он продолжал говорить, он не хотел ни о чем догадаться.
        — Молодой человек, — ответил барон, — ваши слезы служат вам извинением; я прощаю вам ваши упреки из-за горя, которое, по-видимому, гнетет вас. Но чем больше вы любите маркизу...
        — Отец!
        — Маркизы здесь уже нет, зачем же вы прерываете меня? Да, чем больше вы любите маркизу, тем больше я вами недоволен. Если ваше сердце так занято этой страстью, значит, вы хладнокровно хотели погубить добродетельную, уважаемую девушку, погубить Софи. Значит, вы низкий соблазнитель.
        — Отец, меня и Софи соблазняет только любовь!
        — Значит, вы не любите маркизу?
        — Отец...
        — Привязаны вы к маркизе или нет, мне все равно, но для меня важно, чтобы мой сын был достоин меня.
        — Ах, барон... — прервал его дю Портай.
        — Я ничего не преувеличиваю, мой друг. Сейчас вы сами все узнаете и поразитесь. Сегодня утром я прихожу в монастырь и застаю Аделаиду в слезах. Моя дочь, моя милая дочь, как вы знаете, чистая и наивная, говорит, что ее подруга больна и что ее брат медлит принести ей рецепт лекарства, которое должно спасти Софи. Я прошу ее объясниться. Она точно описывает мне симптомы болезни, которую вы угадываете. Болезнь эту причинил мой сын, ему нравится поддерживать ее и хотелось бы ее усугубить. Мой сын злоупотребил некоторыми дарами, коими наградила его природа, чтобы обольстить слишком чувствительную девушку, он овладел ее умом, он подготовляет ее бесчестие.
        — Ее бесчестие, бесчестие Софи?
        — Да, безумец, я знаю силу страсти!
        — Отец, если вы знаете силу страсти, то понимаете, что такие слова разрывают мне сердце.
        — Сын, успокойтесь, ваша резкость оскорбительна. Да, я знаю силу страсти: девушка, которую вы сегодня уважаете, завтра будет обесчещена, если она по слабости уступит вам. — Он обратился к дю Портаю: — Рецепт, который этот господин предназначает для своей милой кузины, будет тщательно запечатан, и госпожа Мюних не должна его видеть. Понимаете, мой друг? Все подготовлено. Переписка начнется, и Софи, бедная Софи, уже обольщенная зрением, вскоре поддастся соблазнам сердца. Красивое лицо — обычный признак прекрасной души уже обмануло ее; не менее коварное очарование искусного красноречия довершит ее заблуждение. В искусных письмах с ней станут говорить языком сердца, и беззащитная Софи, не выдержав нападения со всех сторон, попадет в расставленную ловушку. А между тем соблазнителю нет и семнадцати лет! В таком нежном возрасте он выказывает роковые наклонности, отвратительные способности людей низких и безнравственных, которые, не боясь вносить в семьи разногласие и печаль, с диким удовольствием слушают стоны несчастных красавиц, созерцая падение втоптанной в грязь невинности. Вот что повлекут за собою
природные дары, коими я любовался, коими, быть может, втайне гордился, вот как осуществляются мои надежды!
        — Отец, поверьте, я боготворю Софи...
        Барон, не слушая меня, по-прежнему обращался к господину дю Портаю:
        — А вы знаете, через какие руки он рассчитывал пересылать эти развращающие письма? Знаете ли вы, кому он поручил служить его гнусным планам? Самой честной, самой чистой и доверчивой добродетели, невинной Аделаиде, моей дорогой дочери, своей сестре!
        — Отец, не обвиняйте меня, не выслушав моих оправданий. Вы сомневаетесь в моих чувствах к Софи. Хорошо же, соблаговолите нас соединить. Позвольте мне назвать ее своей женой.
        — И вы хотите таким образом распорядиться Софи и собой? А родители Софи де Понти вас знают? Или вы их знаете? Почему вы так уверены, что такой союз они сочтут удачным? Почему думаете, что это понравится мне, что я захочу вас женить в ваши лета? Едва выйдя из детского возраста, вы домогаетесь чести стать отцом семейства!
        — Да, я чувствую, что для вас так же легко согласиться на мой брак с Софи, как мне трудно отказаться от любви к ней.
        — А между тем вам придется от нее отказаться. Я запрещаю вам бывать в монастыре без меня или без моего позволения и объявляю вам: если вы не измените поведения, я отдам вас в смирительный дом.
        — Ах, отец, если бы всех влюбленных не женили, а запирали в смирительные дома, меня не было бы на свете, а вы сидели бы в тюрьме.
        Барон моего ответа не слышал или сделал вид, что не слышал, он ушел, а я удержал дю Портая, собиравшегося последовать за ним. Я просил его сделаться посредником между отцом и мной и, главное, умолить барона отменить жестокое приказание, запрещавшее мне бывать в монастыре. Господин дю Портай заметил, что отец принял весьма разумные предосторожности.
        — Разумные! Так всегда говорят люди бесстрастные. Рассудок у них на первом плане. Когда вы обожали Лодоиску, когда жестокосердный Пулавский лишил вас счастья видеться с ней, я думаю, вы не находили его предосторожности благоразумными.
        — Но, мой юный друг, есть разница...
        — Никакой. Во Франции, как и в Польше, влюбленный только и думает о любимом существе, только и живет им, самое страшное для него — разлука. Предосторожности моего отца вам кажутся благоразумными, я же нахожу их жестокими и сделаю все возможное, чтобы обойти их. Софи узнает о моей любви, узнает вопреки всем стараниям отца; она будет счастлива, и, несмотря на него, на вас, на весь мир, мы поженимся, объявляю вам прямо, а вы можете повторить мои слова барону.
        — Я не сделаю этого, мой друг, я не хочу раздражать вашего отца и огорчать вас. В данную минуту ваш ум разгорячен; подумайте, и я уверен, что завтра же вы станете благоразумнее.
        — Благоразумие! Благоразумие! Только этого слова я и ждал!
        Оставшись один, я стал отыскивать возможность обойти запрет барона или нарушить его. Суровый читатель, порицающий меня за непокорность, мне жаль вас. Если ради первой из ваших возлюбленных или ради той, которую вы любили особенно сильно, вам никогда не приходилось совершать проступки, это значит, вы никогда не любили по-настоящему.
        Поразмыслив, я понял, что, как ни было тяжело мое положение, я не мог считать его безвыходным. Я стал надеяться, что Розамбер пожалеет своего друга и поможет ему. Кроме того, Жасмен был мне предан; я также достаточно хорошо знал моего гувернера и мог предполагать, что с помощью золота сделаю с ним все что угодно. Казалось, дю Портай хотел остаться в стороне; значит, у меня был всего один противник — отец. Барон, занятый своей интригой, каждый вечер уезжал; значит, он не мог слишком бдительно следить за мной. Вот каким разумным размышлениям я предавался; конечно, не о таком благоразумии говорил мне дю Портай. Но его я не обманывал, я честно предупредил друга моего отца.
        Однако не следовало с первых же дней открыто ослушаться барона. В течение некоторого времени я из предосторожности воздерживался от посещений монастыря. Но как переслать письмо Софи? Я непременно хотел передать его ей. Кто отнесет записку моей милой кузине? Я не видел возможности выйти из этого затруднения. И за время этих размышлений я и не вспомнил о дружбе Аделаиды.
        Ко мне пришла старуха и принесла записку; я открыл ее; в конце письма стояла подпись «Фоблас». Ах, моя дорогая сестра! Я поцеловал подпись и прочитал:
        Боюсь, что поступила неосторожно. Брат мой, я рассказала отцу, что вы обещали мне принести лекарство, которое излечит мою милую подругу; он рассердился и сказал, что вы приготовляете для Софи яд. Яд! Брат мой, я не поверила, несмотря на то, что это сказал наш отец.
        Я передала все случившееся моей милой подруге, которая с нетерпением ждала вашего рецепта. «Аделаида, — заметила она, — напрасно ты доверилась барону. Может быть, лекарство твоего брата не очень действенно, но мы бы хоть посмотрели, в чем оно заключается». Впрочем, брат мой, не тревожьтесь, она тоже не верит, что вы хотели ее отравить.
        Я видела, что она сгорала от желания получить ваш рецепт, и предложила ей послать к вам за ним, но она опять повторила слова, которые так печалят меня: «Аделаида, Аделаида, какая ты счастливая!»
        Однако я уверена, что она будет очень рада, если получит от вас лекарство. Пришлите мне рецепт сейчас же, мой брат, я его передам и, уверяю вас, никому ничего не скажу.
        Дайте женщине, которая принесет вам эту записку, три ливра:[83 -  Ливр — денежно-расчетная единица Франции до 1795 г., когда ливр был заменен франком. Серебряная монета, равная одной двадцать четвертой луидора (см. выше, примеч. 30) или двадцати су (солям).] она сказала, что, когда ей дают деньги, она держит язык за зубами. Ваша сестра и пр.
    Аделаида де Фоблас.

    P.S.Постарайтесь навестить меня.
        Я с восторгом подбежал к старухе.
        — Вот шесть франков[84 - —Вот шесть франков... — В указанный период монет с таким названием в обращении не было, но с 1740 г. в разговорной речи слово «франк» использовалось как синоним ливра (см. предыд. примеч.). Таким образом, Фоблас дал посреднице в два раза больше, чем она запрашивала.]. Я дам вам ответ, подождите немного.
        Я возвратился в кабинет и сел за секретер; передо мной лежало начатое письмо к Софи, еще мокрое от слез. Увы, здесь плакала маркиза. Что она выслушала! Что она прочла! Бедный виконт де Флорвиль, сколько горя мы тебе причинили! Мысленно произнося эти слова, я поцеловал бумагу, над которой так рыдала маркиза, и чувство, наполнившее меня, было не такое горячее, как любовь, но все же более теплое, чем жалость.
        Я пришел в себя и подумал о Софи. Как же отослать запятнанную бумагу? Мне предстояло снова переписать уже трижды написанное письмо, а впрочем, зачем? При одном имени милой кузины мои глаза наполнились слезами; о, я буду писать, и слезы потекут по моим щекам. Откуда Софи знать, что над письмом плакали двое? Разве сам я отличу слезы, упавшие из глаз маркизы, от моих собственных? Такие размышления заставили меня решиться: я не стал переписывать письмо, а просто закончил его.
        Софи, я живу только тобой. А между тем ты жалуешься, вздыхаешь, обвиняешь меня в неблагодарности и жестокости! Как ты можешь думать, что на свете существует хоть одна женщина, которая может сравниться с тобой, что можно любить кого-то, зная Софи?
        О моя милая кузина, с каким восторгом я узнал о вашем расположении ко мне! Но с каким горем я услышал, что черная печаль сжигает вашу душу, портит ваше юное личико, угрожает вашей жизни. Вашей жизни!
        Ах, Софи, если Фоблас вас погубит, он последует за вами в могилу.
        Моя сестра невольно открыла мне ваши тайные чувства и сказала, что вы не хотите видеть меня. О Софи, если это правда, моя жизнь, став для меня невыносимой, недолго протянется. А вы... Однако обратимся лучше к сладостным мечтам: нас ждет счастливое будущее. Я надеюсь, что моя милая кузина вскоре станет моей женой и мы, соединенные навеки, никогда не перестанем любить друг друга. Примите выражение моего почтения и любви. Ваш кузен,
    шевалье де Фоблас.
        Запечатав это письмо, я решил, что мне следует написать еще одно.
        Как вы хорошо сделали, написав мне, моя дорогая Аделаида! Я теперь лишен счастья навещать вас. Барон запретил мне выходить из дома, он устроил ужасную сцену. Не следовало говорить ему о Софи.
        Передайте моей милой кузине прилагаемую записку, передайте, когда она будет одна, и никому ничего не говорите. До свидания, моя дорогая сестра, и т. д.
        Я положил оба письма в один пакет, который и вручил старухе.
        Тем же вечером я решил заняться осуществлением задуманного плана. Отец уехал. Я велел позвать Персона, но его тоже не было. Он вернулся довольно поздно и с торжествующим видом явился ко мне.
        — Вы слышали, что сегодня сказал господин барон? Он отдал вас в мою власть.
        — Господин Персон, я восхищен вами и счастлив, что у меня такой гувернер, как вы, такой милый, честный, вежливый и снисходительный гувернер, в особенности снисходительный!
        — Я знал, что вы когда-нибудь признаете мои заслуги...
        — Гувернер, полный любезности и доброты.
        — Вы мне льстите.
        — Гувернер, понимающий, что шестнадцатилетний юноша не может быть рассудителен, как человек, которому за тридцать!
        — Конечно.
        — Гувернер, знающий человеческое сердце...
        — Это правда.
        — И прощающий своего воспитанника за нежную склонность, которую он и сам испытывает...
        — Я не понимаю вас.
        — Присядьте, господин Персон. Нам нужно поговорить об очень важном деле, которое заслуживает всего вашего внимания. Несмотря на множество достоинств, которыми вы блистаете и которые мне пришлось бы долго перечислять, если бы я не боялся оскорбить вашу скромность, итак, несмотря на множество украшающих вас достоинств, говоря откровенно, господин Персон, мне кажется, вы не обладаете одним качеством... Правда, многие его называют важным, но я считаю довольно бесполезным — я говорю об умении преподавать.
        — Но...
        — Я не хочу обидеть вас: в учености у вас нет недостатка, но ведь ежедневно встречаешь людей одновременно способных и несчастных, людей, которые плохо преподают то, что сами очень хорошо знают. То же относится и к вам, и потому, употребляя высказывание знаменитого кардинала де Реца о великом Конде, я скажу, что вы не умеете демонстрировать ваших достоинств...[85 - ...высказывание... кардинала де Реца о великом Конде... вы не умеете демонстрировать ваших достоинств... — Кардинал де Рец (1613 —1679) писал о великом Конде (принце Луи II Бурбоне Конде, французском военачальнике; 1621 —1686): «Бесстрашие — еще не самая главная черта его характера. Природа наделила его великим умом, не уступающим его мужеству... Он не сумел возвыситься до своих дарований, и это уже недостаток, но все равно он велик, он прекрасен» (см.:Рец,кардинал де.Мемуары / Пер. Ю.Я. Яхниной. М.: Ладомир: Наука, 1997. С. 120 —121).]
        — О, эта цитата...
        — Сознаюсь, не вполне применима, вы не завоеватель, вам не приходится вести за собой армию. Однако неужели вы думаете, что легко повлиять на сердце юноши и изучить его склонности, чтобы бороться с ними или развивать, смягчать или перенаправлять его страсти, если уж нельзя их преодолеть, придать лоск его неловким манерам и возделывать его незрелый ум?
        — Нет, конечно, я знаю, моя профессия связана с большими трудностями.
        — А между тем родители этого не понимают — они ищут воспитателя, обладающего всеми талантами и всеми добродетелями, и воображают, что подобные гувернеры существуют! Они платят человеку, а хотят бога! Но вернемся к тому, что нас занимает. К моим соображениям, господин Персон, я должен прибавить еще одно: я замечаю, что ваша приязнь к лицам, носящим наше имя, зашла слишком далеко.
        — Что вы хотите сказать?
        — Что вы не поровну разделяете вашу привязанность между членами нашей семьи.
        — Я не понимаю...
        — Мне кажется, вы отдаете предпочтение моей сестре. Барон назвал бы это любовью, а трудности вашей профессии — чушью! Говорю вам: если я сообщу барону все эти подробности, ноги вашей не будет в этом доме. Это будет большой неприятностью для меня, господин Персон, и большим несчастьем для вас. Я знаю: мне скоро найдут другого воспитателя, но, как я только что говорил, на свете нет совершенных людей. Предполагая, что мой новый гувернер окажется лучшим преподавателем, чем вы, следует думать, что первое время он станет рассеянно заниматься со мной, а я буду скучать; потом, заметив, что он вместе со мной зевает над книгами, я предложу ему отправить их к черту. Новый ментор, конечно, окажется не чужд человеческих слабостей, и я скоро изучу его пристрастия и недостатки, чтобы извлечь из них пользу. Побуждаемый теми же причинами, он постарается ознакомиться с моими вкусами. Неделю-другую мы будем наблюдать друг за другом как враги, потом сойдемся как приятели, которым выгодно щадить друг друга. Между тем вы, господин Персон, может быть, нескоро найдете себе воспитанника. Я знаю, многие аббаты, менее
достойные, чем вы, находят учеников и даже сохраняют их, но сколько таких, что прозябают без дела! Вообразите, вам придется учить азбуке и грамматике избалованных детей какого-нибудь нотариуса, богатого купца или важного чиновника, слишком спесивых, чтобы посылать сыновей в университет. Берегитесь! Люди, умеющие считать, всегда хотят согласовать свой интерес с тщеславием. Они вам скажут, что весь Ресто не стоит одной страницы Баррема[86 - ...весь Ресто не стоит одной страницы Баррема. — Пьер Ресто (1696 —1764) — автор книги «Общие и обоснованные принципы французского языка»(«Principes generaux et raisonnes de la langue francaise», 1730); Бертран Франсуа Баррем(1638 —1703) — математик, автор учебника «Книга готовых расчетов, или Общие соотношения всех денежных единиц»(«Livre des comptes faits, ou Le Tarif general de toutes les monnoyes», 1669).]. Если вы будете учить маленьких буржуа только родному языку, если вы не обладаете в совершенстве наукой цифр, учителю арифметики заплатят гораздо больше, чем вам. Я хочу избавить вас от этих неприятностей. Я понимаю, что гувернеру, пожившему у дворян, трудно
стать учителем в семье мещанской; я не желаю портить вам жизнь, я хочу сделать ее лучше, я стремлюсь не уменьшить ваши доходы, а, напротив, увеличить их.
        — Премного вам благодарен... Я всегда говорил, что ваши сердечные достоинства ...
        — О, сердечные достоинства! Да, мой дорогой воспитатель, у меня до крайности доброе, чувствительное сердце. Вы знаете, что я обожаю Софи, а мой отец хочет помешать мне видеться с ней.
        — Но разве, в сущности, он неправ?
        — Так вы думаете, он прав? Значит, вы не поняли того, что я вам сказал?
        — Не вполне.
        — Я выскажусь яснее. Если вы будете мне противодействовать, я расскажу барону все, что знаю о вас, с вами расстанутся, ко мне пригласят другого гувернера. Если же вы захотите помогать мне... Господин Персон, вы знаете, какую сумму барон дает мне на развлечения, я отдам вам половину... Вот маленький задаток. — Я протянул ему шесть луидоров.
        — Деньги? Фу! Вы принимаете меня за лакея?
        — Не сердитесь, я не хотел обижать вас, мне думалось... — Я спрятал луидоры в кошелек.
        — Я очень расположен к вам, и совсем не из корысти. Вы, значит, очень любите Софи де Понти?
        — Невыразимо!
        — А чего вы хотите от меня?
        — Я только прошу вас с таким же усердием отвращать от меня внимание барона, с каким вы мучили бы меня.
        — Скажите мне, вы имеете на Софи де Понти честные, законные виды?
        — Я был бы чудовищем, если бы помышлял о чем-нибудь другом! Честное слово дворянина, Софи будет моей женой.
        — В таком случае, не вижу препятствий...
        — Их нет!
        — И мне так кажется. И за такой пустяк вы предлагаете мне деньги?
        — Прошу извинить меня.
        — Деньги! Фу! Подарки — пожалуй. Я два года жил у господина Л. Время от времени он подносил мне маленькие подарки. Его дети, со своей стороны, тоже иногда дарили мне кое-что, это было недурно. Подарок можно принять!
        — Итак, господин Персон, я могу рассчитывать на вас?
        — Вполне.
        — Слушайте же, мой дорогой гувернер, мне нужно сказать вам еще несколько слов. Если вы в самом деле любите Аделаиду, то не думайте, что я это одобряю. Моя любовь к Софи невинна и чиста, как она сама; но ваша любовь к моей сестре... Господин Персон, берегитесь! Я вполне уверен, что Аделаида нашла бы защиту в своей добродетели, но даже попытка соблазнить ее была бы оскорблением, которого не смыла бы вся кровь виновного!
        — Будьте спокойны.
        — Я спокоен.
        — Рассчитывайте на меня.
        — Мой милый гувернер, я рассчитываю на вас.
        Персон пошел было к выходу, но вернулся и сообщил, что после обеда, по поручению барона, был в монастыре.
        — В монастыре? Зачем?
        — Чтобы передать вашей сестре строгое запрещение барона выходить к вам в приемную, если вы придете один.
        — Вы видели Аделаиду?
        — Да.
        — Она ничего не сказала?
        — Сказала, что этот запрет огорчает ее.
        — А больше ничего?
        — Ничего.
        — А Софи? Как она себя чувствует?
        — С полудня ей гораздо лучше.
        — В котором же часу вы были в монастыре?
        — Часов в пять.
        — Хорошо, очень хорошо.
        Персон ушел.
        Ей гораздо лучше с полудня! Приблизительно в полдень она должна была получить мое письмо! Софи, моя дорогая Софи, неужели ты не поспешишь с ответом? Аделаида, ты должна быть счастлива: твоя подруга поправилась! И в порыве восторга, при мысли о таком быстром исцелении, я стал прыгать и носиться по комнате. На шум пришел Жасмен. Я заканчивал великолепное антраша, когда он открыл дверь.
        — Сударь, прошу прощения, я услышал шум и забеспокоился.
        — Жасмен,