Пепел на ветру Катерина Мурашова
        Наталья Майорова
        Синие Ключи #1
        Масштабная эпопея Катерины Мурашовой и Натальи Майоровой охватывает в своем течении многие ключевые моменты истории России первой половины XX века. Образ Любы Осоргиной, главной героини романа, по страстности и силе изображения сродни таким персонажам новой русской литературы, как Лара из романа Пастернака «Доктор Живаго», Аксинья из шолоховского «Тихого Дона» и подобные им незабываемые фигуры. Разорение фамильной усадьбы, смерть родителей, бегство в Москву и хождение по мукам в столице, охваченной революционным пожаром 1905 года, короткие взлеты, сменяющиеся долгим падением, несчастливое замужество и беззаконная страсть - по сути, перед нами история русской женщины, которой судьбой уготовано родиться во времена перемен.
        Катерина Мурашова, Наталья Майорова
        Синие Ключи. Книга 1. Пепел на ветру
        Огромный тополь серебристый
        Склонял над домом свой шатер,
        Стеной шиповника душистой
        Встречал въезжающих во двор…
        Он был амбаром с острой крышей
        От ветров северных укрыт,
        Здесь можно было ясно слышать,
        Как тишина цветет и спит…
        Бросает солнце листьев тени,
        Да ветер клонит за окном
        Столетние кусты сирени,
        В которых тонет старый дом.
        Да звук какой-то заглушенный,
        Звук той же самой тишины,
        Иль звон церковный отдаленный,
        Иль гул весны.
        И дверь звенящая балкона
        Открылась в липы и сирень,
        И в синий купол небосклона,
        И в лень окрестных деревень…
        Белеет церковь над рекою,
        За ней опять - леса, поля…
        И всей весенней красотою
        Сияет русская земля.

    А. Блок
                        
        Пролог,
        Москва, декабрь, 1905 год
        Близость смерти ощущалась так же остро и пряно, как первая близость с женщиной. И вероятно, могла бы так же воодушевлять. Если бы не запредельная усталость, которая путалась в ногах и туманом клубилась в голове. У нее фактически не было границ. Человеку, идущему по заснеженным улицам, казалось, что его усталость значительно переросла его же собственное тело и теперь свисает из рукавов полушубка, течет на плечи из замерзших ушей, волочится позади ошметками грязного, вонючего дыма, похожего на тот, который заполнял классы Фидлеровского училища после обстрела артиллерии, перед атакой драгун.
        Огни фонарей давно погасли, и не было луны. Снег на крышах, карнизах и мостовых слабо мерцал собственным жемчужным светом. Небо молчало и затаилось. Медленно и величественно колыхалось вдалеке красное зарево. Стояли сутулые домишки с темными, недоверчивыми провалами окон. Иногда в глубине их промелькивали тусклые огоньки, показывавшие, что где-то еще живут и движутся люди. Откуда-то то и дело доносился нестрашный, ручной треск выстрелов, будто кто-то рвал старые тряпки. Между выстрелами в переулках давила тишина, в которой скрип снега под ногами или недовольное карканье потревоженной вороны казались звуками поистине оглушительными.
        Случайный наблюдатель мог бы решить, что человек движется по ночной Москве наугад, без всякой видимой цели. Он несколько раз менял направление, сворачивал на перекрестках то в одну, то в другую сторону и пару раз даже возвращался назад. При этом оглядывался, приседал, выглядывая в соседний переулок или тупичок из-за крыльца или забора, и не вынимал левой руки из-за пазухи. Несколько раз, заслышав голоса, конское ржание и позвякивание шпор, человек перепрыгивал или, скорее, переваливался в палисадники и сидел прямо на снегу, наклонив голову, обхватив руками колени и прислонившись спиной то к стене дровяного сарая, то к срубу колодца. Сидя так, он ни разу не пытался посмотреть, кто или что движется по улице. Дождавшись, когда звуки утихнут, человек с трудом вставал и шел дальше. Первые несколько десятков шагов после отдыха он видимо припадал на левую ногу. Потом нога расхаживалась. Более всего ему хотелось лечь, свернувшись калачиком, в какой угодно сугроб и закрыть глаза. Идти и проделывать все прочее его как будто тянули на невидимой нитке. Большинство движений выглядели странно автоматическими, и
иногда казалось, что, позабыв об отсутствии партнера, человек исполняет странный многофигурный танец. Порой он неловко спотыкался о заснеженный мусор, в изобилии разбросанный по улицам, и тогда приглушенно шипел от боли и досады. Однако ни разу не упал. Возраст человека нельзя было определить ни по его лицу, ни (из-за предельной усталости) по пластике его движений. Принадлежность к тому или иному социальному классу не определялась по одежде - туго подпоясанному полушубку явно с чужого плеча, валенкам и мятой шапке с матерчатым верхом. В отраженном сиренево-серебристом свете темнела большая ссадина на скуле. Иногда человек на ходу прикладывал свободную правую руку к шее и потом, на мгновение остановившись, без всякого выражения на лице осматривал вынутую из-за воротника ладонь. Ладонь тоже казалась темной и чем-то испачканной. Мимолетно нагнувшись, он вытирал ее о снег и шел дальше. На сиреневом снегу оставался черный след. Постепенно, по мере иссякания физических сил, движение его замедлялось, но становилось все более механически упорным. Ибо, вопреки предположениям случайного наблюдателя, идущий по
улицам Москвы человек очень хорошо знал и ни на минуту не забывал о том, куда и зачем он идет. Он шел умирать и прекрасно представлял себе, где и каким именно образом смерть настигнет его. В этой воображаемой картине его устраивало абсолютно все.

        Мне нет нужды лгать. Все равно никто этого не прочтет, а если и прочтет по случаю, так ему не будет никакого дела. Отсутствие нужды в обмане есть облегчение и удовольствие само по себе, потому что в обыкновенной жизни я лгу постоянно. Два года назад я полагала, что такова моя лично несчастная доля. Нынче сомневаюсь: не все ли и не везде ли так? Жаль только, что я не умею складно и красиво писать, да и почерк мой не похож на вышивку крестом, как было у Юлии фон Райхерт. Но откуда бы взялось?
        Когда вспоминаешь, все как будто бы возвращается, словно сказочная лошадь в голове бежит быстро-быстро назад к Черемошне и Синим Ключам по дороге от станции, и дни, месяцы, годы сматываются в клубок. Или как если б девушка сворачивала ленты, для того чтобы сложить их в коробку.
        Первое, что я помню, - запах. Как-то наверняка знаю, что это - прежде всего прочего.
        Но откуда, чего запах - этого не помню, не умею связать. И с каждым месяцем, годом, прожитым в Москве, память о нем уходит все дальше, глубже, словно погружается, вся в пузырьках, на дно пруда. Отчего-то мне кажется важным узнать, вспомнить, сохранить.
        Летние травы перед покосом пахнут одуряюще. Запах такой густой, что его, кажется, можно увидеть в виде сине-золотой кисеи, медленно колышущейся над лугами. Но я не вижу. Картинки в моей памяти нет. Может быть, запах, который я помню, - аромат цветущего луга.
        Но может быть, это запах волос Степки, который тащит меня на закорках. На ухабах я тыкаюсь носом ему в затылок и нюхаю или еще смотрю вниз и вижу, как на ходу продавливается мягкая пыль между пальцами босых Степкиных ног. Я тоже хочу идти в пыли босиком, но у меня на ногах ботиночки, да и хожу я еще слишком медленно. Прежде того Степка учил меня кувыркаться на скошенной траве, которую мужики только что положили над речкой Сазанкой. У меня кувыркаться не получалось, мешала большая голова, и я все заваливалась на бок, больно наступая локтем на растрепавшиеся волосы. Чтобы сделать голову поменьше, Степка пытался заплести мне косички, и его шершавые горячие пальцы щекотали у меня за ушами, а он обидно ругался, что у всех людей волосья как волосья и только у меня - проклятая ведьмина метла. Потом с озера Удолье, из которого вытекает Сазанка, пришла сизая ворчливая туча, под брюхом которой, словно раскидаи, привязанные на невидимых веревочках, играли вороны. Мне было очень интересно, что дальше, но Степка спешно, пока не промокла, потащил меня домой.
        Или это нянюшка Пелагея, вымыв в большом темном корыте, укладывает меня спать в деревянную резную кроватку. И простынка, и положек от мух, и наволочка с жесткой, выпуклой монограммой Осоргиных (засыпая, я люблю гладить ее пальцем) пахнут свежестью и сушеными травами, которыми горничная Настя прокладывает выстиранное и выглаженное белье. В этой кроватке я сплю с самого рождения, и вполне может случиться, что запомнившийся мне запах - это запах чистого, с голубым отливом, с мережковым снежным узором белья…
        Но мне нравится думать, что это запах моей матери, про которую у меня нет совершенно никаких воспоминаний. Должна же я хоть что-то помнить о ней…
        После запаха следуют картинки. Почему-то без звука. Такое впечатление, что чувства, положенные человеку от Бога, возникли у меня не все одновременно сразу после рождения, а по очереди. Сначала обоняние, потом зрение и уж только после всего - слух.
        Из ранних картинок: дряхлая, но грозная, как обветшавший дуб, бабушка (ее звали Офелия Александровна, и она вскоре умерла) идет в баню. В руке у нее березовая клюка. За ней Настя несет два победительно сияющих на солнце медных таза. Чуть позади идут еще две служанки. Одна тащит три мочалки и два веника (ольховый и березовый), а другая - узел с бельем. После всего подросток из комнатной прислуги несет на подносе хрустальный графин с холодным морсом, миску с наколотым льдом и голубым, вычурным, венецианского стекла стаканом. Я смотрю на все это из окна, раскрыв рот. Беззвучная для меня процессия сияет (и фактически звучит, как виден и запах над лугом, - разные ощущения, отсутствующие и присутствующие, почему-то пересекаются в этих ранних воспоминаниях) ослепительными красками - тазы, посох, поднос, радуга в графине, вышитые передники и кофты служанок, рыжие волосы и веснушки мальчишки.
        Следующая и тоже беззвучная картинка - Степка и Пелагея вечером рвут для меня орехи в лощине. Пелагея нагибает ветки, а Степка, встав на цыпочки, срывает гроздья спелых орехов и, щерясь в улыбке, показывает их мне, едва ли не тыча в лицо. Я вполне серьезно размышляю о том, как это было бы, если бы все люди вдруг тоже вот так срослись между собой, как орехи в гроздь. «Тогда они непременно носили бы такие же смешные зеленые шапочки!» - почему-то этот вывод кажется мне абсолютно неопровержимым. В лощине душные сумерки, внизу - переплетение сухих веток, в которых путаются мои короткие ножки, а на языке, во рту - упругие белые ядра орехов. Оттого, что нет звуков, вся картина помнится зачарованной, как в страшной сказке.
        Когда же в моем мире появились звуки, то первыми со мной заговорили вовсе не люди.
        Индюк, выше меня ростом, на заднем дворе вполне внятно сообщил мне, что он думает по поводу хворостины, которой снабдил меня предусмотрительный Степка.
        Большие зеленоватые крысы опасливо бормотали в хлебном амбаре и уходили от меня под настил, волоча шелушащиеся хвосты.
        Цепной пес Мишка, которого никогда не выпускали со двора, хвастался старой отцовской гончей своими подвигами на охоте. Гончая смеялась, тряся влажными пятнистыми брылями.
        Речка Сазанка, обмелев к июлю, бежала по камням к Оке и рассказывала всем желающим ее послушать немудреную сказку, всегда одну и ту же.
        Важный белый рояль в гостиной никак не мог найти для себя достойного собеседника и презрительно цедил слова по одному, с ядовитой иронией скалясь сквозь черно-белые зубы.
        Потом, много позже, наконец заговорили и окружавшие меня люди. Но еще долго мне казалось, что их речь куда менее понятна, чем у всех прочих населяющих усадьбу сущностей. Я слышала их голоса, понимала отдельные слова, но никак не могла уразуметь, что же из всего этого следует для меня лично.
        Что мне нужно делать? Чего бояться? Чему радоваться? Чем стремиться завладеть? От чего отказываться? - все эти вопросы я, по-видимому, долго и вполне успешно решала для себя без помощи слов. По крайней мере, у меня в памяти не сохранилось никаких затруднений, которые я как будто могла бы испытывать, не владея человеческой речью и не понимая ее.
        Когда же ситуация изменилась, было, наверное, уже слишком поздно.


        Глава 1,
        Москва, декабрь, 1905 год
        - Стой! Кого?!. Куда идешь?!.
        Две темные фигуры отделились от кучи наваленного поперек Большой Кондратьевской мусора - явно боевики, не случайные люди. Похожи на псов, охраняющих от чужаков родную помойку. Но у одного в руках револьвер, у другого вроде бы винчестер. У того, что пониже, перевязана голова.
        - Иду сражаться за дело революции.
        Боевик с перевязанной головой совершенно по-собачьи скалит крупные зубы - не то улыбка, не то оскал.
        - Пароль говори!
        - Я не знаю пароля. Мне… Я был без сознания, потом шел…
        - Еще шпион, что ли? - спрашивает один другого. - В суд его…
        - Я не шпион, товарищи, - с трудом цедя слова из сдавленного нервным спазмом горла, говорит недавно пробиравшийся по городу человек. - Я командир боевой группы студенческой дружины. У меня есть оружие. Пустите меня в бой, там все увидите.
        - Студент? - оживляется тот, что повыше. - Бомбы делать умеешь? А то товарищи на Прохоровской фабрике в лаборатории нашли чего-то, и теперь… специалистов не хватает…
        - Умею. Но я бы хотел…
        - Из анархистов, что ли? - неприветливо скалится маленький и издевательски передразнивает: - Он бы хотел… Про революционную дисциплину слыхал? Будешь делать то, что скажут, что на данном этапе важнее всего! Важнее всего - оружие. Имя - как?
        На мгновение ему почудилось, что он потерял не только свои границы в пространстве, но и все свои имена.
        - Январев.
        - Очень хорошо. Макар, проводи товарища Январева к прохоровцам. И на всякий случай глаз с него не спускай…

        - Товарищ Январев? Вы из какой дружины? Студенческой? Я - из железнодорожной, Лука Камарич, геологоразведчик в миру, очень приятно… Подержите вот здесь лапку штатива… да-да, и передайте мне вон ту колбу из вытяжного шкафа… Вы думаете, селитры достаточно? Я не особенный-то специалист; когда учился, больше увлекался кристаллографией, но жизнь, знаете ли, внесла свои коррективы… Вы где обучались, с позволения сказать, взрывному делу?
        - Кроме общих знаний, в Инженерном училище, там между митингами было организовано что-то вроде курсов.
        - Да-да, я слышал, мне рассказывали. Хотя самому не довелось. Разве поспеешь? Везде, везде митинги: в университете, в Политехническом музее, в Высшем техническом училище, в Межевом институте. Поучительное и препотешное, в сущности, зрелище, вы не находите? Все собираются, слушают, кричат, волнуются. В проходах стоят девушки: глаза сияют, коса через плечо, на красной ленте кружка с надписью: «На бомбы». Весело, правда?
        - Отчего же вы теперь здесь, товарищ Камарич, коли так видите? - Голос у Январева неприветливый, гулкий, словно приходит не из горла живого человека, а из вытяжки, похожей на погасший и застекленный для каких-то неведомых целей камин.
        В просторной, с низкими сводчатыми потолками комнате лаборатории стоит жуткий холод. Окна покрыты морозными узорами, в которых причудливо дробится свет, испускаемый керосиновой лампой, свечой и двумя зажженными для производственных нужд спиртовками. Посреди комнаты буквой «П» стоят три химических стола, вполне прилично оборудованные. Вдоль двух стен - застекленные шкафы с реактивами, вытяжка, мойка. Над мойкой на деревянных штырьках висят чистые колбы, пробирки, бюксы. В комнате четверо людей: Январев, Камарич, молчаливая молодая женщина в синем платье и наброшенном поверх него коричневом пальто, а также неясный субъект в прожженном лабораторном халате, служащий фабрики, если судить по тому, как уверенно он ориентируется в полутьме заставленной комнаты. Трое мужчин вполне слаженно, в шесть рук, изготовляют смертоносный состав, женщина набивает железные корпуса бомб-македонок, присоединяет взрыватели. Камарич и Январев не прерывают разговора.
        - А почему же мне не быть здесь? Ведь все равно, со мной или без меня, дело идет своим чередом. Занятно быть на острие истории.
        - А коли смерть? Небытие? Как это у вас согласуется? Или вы в Бога верите?
        - Не верую с четвертого гимназического класса. Хотел бы веровать, пожалуй, да не выходит никак. А небытие чем же страшно? Кому бояться-то, коли меня уже не будет? Хотя, конечно, любопытно было бы взглянуть, как это окажется, когда все здесь наконец-то перевернется вверх тормашками. Заранее ясно, что сюрпризов будет - тьма.
        - Когда ж это станет, по-вашему?
        - Ну не сейчас еще, однако, я полагаю, скоро. Мы с вами, если исключить насильственную смерть, должны дожить.
        - В нашем нынешнем положении, товарищи, трудно исключить возможность насильственной смерти, - с какой-то сумрачной радостью откликнулась со своего рабочего места женщина. - Я бы сказала, что она где-то даже подразумевается.
        - Может, пока уже довольно смертей? - весьма непоследовательно поинтересовался Камарич, осторожно лопаточкой добавляя в чашку голубоватый порошок.
        - Крови должно быть столько, чтобы наполненная ею река смыла всю гниль старого мира, - немедленно ответила женщина. - Если нужна моя кровь, я готова.
        Камарич тяжело вздохнул, помолчал, потом сказал, подчеркнуто обращаясь к Январеву:
        - А ваше мнение?
        - Я, видите ли, должен нынче умереть, - поколебавшись несколько мгновений, ответил мужчина.
        Темные глаза женщины в синем платье блеснули золотистыми огоньками восторга. Служащий лаборатории досадливо поморщился. До нынешней минуты Январев нравился ему больше прочих товарищей. К тому же по движениям рук, уверенно манипулировавших лабораторной посудой и реактивами, он почти угадал в нем коллегу.
        - Вот даже как? Непременно нынче? - с иронией переспросил Камарич. - А отложить никак невозможно?
        - Нет. Таково, можно сказать, стечение нравственных обстоятельств.
        - Ну что ж… - Камарич поднял острые плечи к ушам и задумался в этом положении, похожий на большую летучую мышь, сложившую крылья. - Это сильный жест, пожалуй. Я имею в виду не ваше решение даже, а то, что вы это сейчас перед нами вслух произнесли. У вас теперь такая своеобычная позиция получается… У меня в Фидлеровском училище, по всей видимости, погиб лучший друг. Когда я узнал, то именно хотел бы быть верующим. Не для себя, для его посмертной судьбы, хотя бы в виде моей временной иллюзии…
        Камарич отвернулся и как будто вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. Если бы в лаборатории не было так холодно, ему можно было бы поверить…
        - Я был там.
        - Они заплатят за все жертвы, которые пришлось принести трудящимся!
        Январев и женщина произнесли это практически одновременно.
        - Вы были в Фидлеровском училище?! - возбужденно переспросил Камарич и вперил в Январева подозрительно блестящий взгляд. - Расскажите же, как там было. Я никого не встречал, кто бы толком мог. Мой товарищ - Егор. Егор Головлев, очень высокий, с веснушками, вот здесь…
        - Что ж рассказать?
        Камарич отставил чашку, в которой пестиком растирал смесь, и развел красивые руки каким-то странно беспомощным жестом, обернув их ладонями вверх. Январев, когда-то любопытства ради прочитавший пару трудов по хиромантии, успел заметить на правой руке Камарича глубокую и длинную линию жизни.
        - Опять же вопрос оружия. - Январев с вялой досадой мотнул широким подбородком в сторону лежащих на столе заготовок для бомб и патронов. - Против нас - две роты гренадер Самогитского полка, эскадрон драгун Сумского полка, полиция, жандармы, батарея трехдюймовок. Все, естественно, вооружены по полной. У нас - несколько бомб, маузеры, револьверы, которые вот-вот развалятся от старости. Что еще? Грязный снег, комья мерзлой земли, снаряды залетают в классы и разбивают парты. Несмотря на мороз, очень много желтой пыли. Откуда она берется, я так и не сумел разобрать. Гренадеры стреляют размеренно, залпами, наши отвечают разрозненной дробью. Похоже, будто под дождем марширует кто-то призрачный и огромный…
        - Это шагает пролетариат, который в ближайшем будущем неизбежно победит своих врагов, - мечтательно запрокинув бледное лицо, словно в трансе проговорила женщина, внимательно прислушивавшаяся к словам Январева.
        - Скажите еще: призрак коммунизма, - сухо усмехнулся Камарич.
        - Вашего друга с веснушками я, скажу сразу, не видал, - продолжил Январев. - Темно, неясно, все перебегают от окна к окну, стреляют, ничего не понять. Но товарищи из железнодорожников там были несомненно, вместе со студентами… Когда приняли решение прекратить сопротивление, выходили по требованию безоружными, револьверы оставили в классах. Я и еще несколько товарищей с самого начала были против, звали искать другой выход, как в «Аквариуме», где фактически всех дружинников удалось вывести через Комиссаровское училище… Выйдя, мы даже не успели оглядеться - из переулка вылетел эскадрон драгун. Рубили шашками безоружных, как на учении соломенные чучела. Скрыться некуда - ворота и подъезды закрыты наглухо. Уцелевших, по слухам, отправили в Бутырки. Может быть, ваш друг там… Я сам был легко ранен, притворился контуженным, с помощью товарищей мне и еще двоим из студенческой дружины удалось бежать по дороге…
        - Они за все заплатят! За каждую каплю рабочей крови!
        - Как это все странно, если подумать…
        Женщина и Камарич опять высказались совершенно синхронно, будто репетировали прежде. Служащий лаборатории невидимо улыбнулся бледной бегучей улыбкой. Где-то ухнула пушка, и согласно ей звякнула лабораторная посуда в шкафу.
        - Нет времени, товарищи, совершенно нет времени! - Женщина прервала общее молчание и склонилась над столом. - Правильно сказал товарищ Январев - от вооружения зависит сейчас судьба революции. Надо работать.

        - Дубасов уже отослал в Петербург телеграмму, что восстание подавлено. Но! Было принято решение сражаться до последнего человека. Но!
        Январев увидел, как Камарич подавил невольную улыбку, и отвернулся. Любое движение потрескавшихся губ причиняло боль. Но маленький человечек с большой головой, еще увеличенной из-за грязной, неопрятно наложенной повязки, действительно казался истерически забавен. Январев уже встречался с ним на улице, возле баррикады на Большой Кондратьевской, где тот принял его за шпиона и хотел предать рабочему суду. За прошедшие дни многое изменилось.
        В низком подземелье подпольной типографии нечем дышать. Люди кажутся распластанными в воздухе, не касающимися ногами усыпанного гнилой соломой и застеленного досками пола. Лица - с расширенными зрачками и раздувающимися ноздрями, во всех - что-то средневековое и лошадиное одновременно. Серьезный Звулон Литвинов, с ввалившимися глазами и висками, один из руководителей дружинников, докладывает обстановку:
        - Пятнадцатого декабря по Николаевской дороге по личному приказу Николая прибыл Семеновский гвардейский полк. Сегодня - Ладожский пехотный. Семеновцы уже обходят Пресню от Брестского вокзала. Орудия установлены на Красной Горке, на Звенигородском шоссе, у Ваганьковского кладбища, на Кудринской площади. За заставой замечены казачьи разъезды.
        - Что у нас с оружием?
        - Приблизительно двести винтовок и ружей, около трехсот револьверов, полтораста сабель. Благодаря группе химиков (кивок в сторону Камарича и Январева) в наличии штук тридцать бомб и сколько-то патронов. Всего этого решительно недостаточно!
        - Что по Москве? С мест?
        Звулон нервическим жестом пытается пригладить стоящие дыбом пегие волосы. Тонкие коричневые пальцы дрожат.
        - Помощи Пресне ждать неоткуда. Прибыли делегаты из Иваново-Вознесенска, с Коломенского и Сормовского заводов. Говорят, что на серьезную поддержку тамошнего пролетариата рассчитывать нельзя. Войска, в которых были волнения, разоружены и заперты в казармах. Московский рабочий комитет арестован. На улицах - вооруженные черносотенцы.
        - Но почему-у?!! - На взвизг, на всхлип, не понять даже, мужчина или женщина.
        - Прекратить истерику, товарищ, - устало говорит Звулон, массируя пальцами виски. - Причин временного поражения Московского восстания несколько. В первую очередь - недостаток вооружения и централизации. Но это первый серьезный бой революционного пролетариата, и его уроки в любом случае не пройдут даром… Какие будут предложения по дальнейшим действиям, товарищи?
        - Умереть, но не сдаться! - раздается из темного угла, где прячется смешной человечек с перевязанной головой.
        - Красиво и героически, но бессмысленно в сложившихся обстоятельствах, - тут же звучит отповедь. - Даже проигрывая, мы должны максимально сохранить силы для следующих боев, передать свой опыт бойцам, которые придут нам на смену, встанут с нами плечом к плечу в грядущих сражениях…
        - Вам не кажется иногда, что все сошли с ума? - шепчет Камарич Январеву. - Даже вы сами?
        - Это - священное безумие, - убежденно говорит кто-то рядом.
        Лица не видно, из полутьмы блестят только огромные глаза, в которых причудливым угловатым демоном отражается типографский станок, занимающий середину помещения.

        «Товарищи дружинники!
        Мы одни на весь мир. Весь мир смотрит на нас. Одни - с проклятием, другие - с глубоким сочувствием… Мы начали. Мы кончаем…
        Ночью разобрать баррикады и всем разойтись далеко. Враг нам не простит. Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это - ничего. Будущее - за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству. Мы - непобедимы! Да здравствует борьба и победа рабочих!»

        - Как же так? - Женщина в синем платье растерянно вертит в руках свежеотпечатанное воззвание. - Мы же давали клятву…
        - Так, так! Всем уходить! Распоряжение штаба! - Камарич, уже одетый, деловито распихивает по карманам готовые бомбы и патроны. - Семеновцам отдан приказ: если будет оказано вооруженное сопротивление, то истреблять всех, не арестовывать никого…
        - Замечательно! - Январев сидит за лабораторным столом на высоком, крашенном белой краской стуле и неторопливо заряжает револьвер. - То, что нужно.
        - Январев, у вас идефикс и лицо праздничное, как пряник, очнитесь, бросьте, надо же понимать, идемте вместе, товарищи проведут по переулкам, через реку за город, - раздраженной скороговоркой, сквозь зубы говорит Камарич.
        - Не тратьте на меня время, товарищи. Уходите! - откликается Январев, и товарищи впервые за все время знакомства видят его улыбку. Оказывается, он совсем молод. От натяжения кожи лопается струп на скуле, и поверх выступает ярко-красная капля.
        Женщина делает шаг, неловко, локтем вбок поднимает руку, пальцем стирает выступившую кровь и внезапно сама краснеет, как розан. Ей лет девятнадцать, не больше.
        - Уходите! - повторяет Январев, слезает со стула и, наклонившись, целует женщину в лоб, как покойника. Уже вслед спрашивает: - Как вас зовут?
        Она оборачивается.
        - Надежда.
        - Ну разумеется, - недовольно цедит Камарич. - Как же иначе…

        Ночь морозная и темная. На Горбатом мосту, на Большой Пресне, на Георгиевской и Сенной площадях тлеют головешки от сгоревших баррикад. Чернеет сожженная громада - корпус фабрики Шмита.
        Темно-серые шеренги солдат в барашковых шапках медленно и почти бесшумно движутся вперед в окаймлении сугробов. Решительные палочки ружей. Испуганные, злые глаза. Все вместе похоже на оживший орнамент, переданный в черно-белой гамме.
        Напряженная тишина взрывается одиноким криком:
        - Да здравствует!..
        Что именно «да здравствует», услышать не удается. Треск винтовочных выстрелов, редкие разрывы бомб. Запах отчаяния и смерти.

        - Товарищ Январев? Да? Так?.. Да подождите. Не надо пытаться мне помочь, это напрасно… Я учился на фельдшера и могу разобрать… Задет большой сосуд, так что я теперь же истеку кровью и потому именно хочу просить вас…
        - Что-то кому-то передать? Боюсь вас разочаровать, выбор не лучший… я сам…
        - Бросьте. У вас дурацкое что-то на лице написано. Не надо - я вам уже с того края говорю, меня слушайте… Тут с самого начала среди товарищей пацан есть, лет двенадцати, не больше, зовут Лешкой. Вроде сирота с Хитровки. На равных со всеми баррикады строил, патроны носил, булыжниками в казаков швырялся. Вообразил себя боевиком, Гаврошем или, может, так, по случаю пристал… Так вот, его надо спасти, спасти обязательно - ребенок же, вы понимаете. Он все время рядом со мной держался, я ему велел, и сейчас здесь где-то, но я… уж ничего не вижу… В том на вас рассчитываю, товарищ Январев…
        Человек в черном тяжелом бушлате замолчал, истощив жизнь в последнем спасающем усилии, выпустил рукав Январева, поник головой. Январев опустил его на испятнанный кровью снег, своей ладонью прикрыл мертвые глаза вмиг похолодевшими веками. За пазухой взмокло, и била лихорадка. Зубы лязгали неритмично.
        Огляделся во вспыхивающей, потрескивающей выстрелами темноте и сразу заметил щуплую фигурку в нескольких разноразмерных кофтах, перетянутую по талии шерстяным платком.
        - Ты Лешка? - спросил он. - Уходим сейчас!
        - Дядя Митя… - всхлипнул Лешка.
        - Помер дядя Митя, - почти равнодушно сказал Январев. - Тебе приказал жить долго. Идем!
        - Не пойду я с тобой! Я с дядей Митей останусь! - отрезал мальчишка. - Почем ты знаешь, может, он еще не насовсем помер!
        - Я сам врач, я знаю…
        - Что ж ты тогда кровь ему не остановил, коли доктор?! - Высокий голос разлетелся соплями, смешался с грязной руганью. - Да пошел ты…
        Не тратя больше времени, Январев сгреб мальчишку, ухватив одной рукой за ворот толстой кофты, другой - за повязанный платок, и потащил прочь. Не ожидавший атаки Лешка сначала замер, потом начал бешено вырываться. Изловчившись, больно укусил запястье. Январев примерился, отпустил одну руку и прицельно рубанул ладонью по тонкой шее, высовывающейся из ворота. Мальчишка обмяк. Мужчина подхватил его на руки и, припадая на одну ногу, пошел в темноту. Мелькнула естественно (неестественно?) научная мысль: из проведенного на себе самом эксперимента явствует, что в каждом человеке как бы не вдесятеро больше сил, чем кажется. Вот если бы эти резервы научиться по желанию извлекать и направлять на что-нибудь, кроме вражды взаимной и смертоубийства… То-то бы зажили!
        - Товарищ? Это Лешка у вас? Убит? Ранен? Нет? Контужен? Ладно! Сюда, сюда давайте!
        Январев узнал маленького человечка с перевязанной головой. Их пути на восставшей Пресне все время пересекались. Наверное, это судьба.
        - Давайте сюда, за мной. Я выведу вас… Но! Товарищи ушли за город, в лес, я тоже должен был… Но! Раненые товарищи, я не мог… А вам с ребенком… Вы вообще кто? Медик? Отлично! Можете укрыть его у себя на квартире? Еще лучше! Тогда идемте. Я знаю, как миновать патрули и выйти к Ямскому Полю, я уже вывел так трех товарищей женщин, и двух раненых вынесли…
        Эта ходка оказалась для маленького человечка последней. Прогремел выстрел ошалевшего от происходящего семеновца. В сполохе недалекого пожара увиделось его широкое крестьянское лицо…
        - Январев, бегите! - крикнул человечек, падая лицом в снег.
        Действительно побежал, напрягая спину и затылок и ожидая пули.
        «Хорошо бы в голову! И все! - подумалось почти нежно. - А мальчишку примут за мертвого. Глядишь, и отлежится».
        - Глянь-ко, ребятенок у него. Не стреляй! - хрипло крикнул кто-то сзади. - И чего приказ? Не звери ж мы - по детям садить!
        Свернул за угол, в спасительную темноту, и сразу же споткнулся на больную ногу, упал.

        - Милостивый боже! Что с вами? Откуда?! Как там?! Где вы были все время? Мы уж подумали… Вы… Что у вас с лицом? Что это… кто это у вас?! Откуда вы его взяли?
        Он даже не понял, кто задавал вопросы. Все шестеро жильцов меблирашек в Большом Кисельном переулке вместе с хозяйкой Аполлинарией Никитичной, почтенной вдовой коллежского асессора, и прислугой прятались от стрельбы в задних комнатах, выходивших на двор. Младший дворник Василий, сердечный друг кухарки Федосьи, то и дело забегал с рассказом о событиях на улице, но из-за присущего Василию с детства косноязычия доклады его ситуацию не проясняли, а скорее еще больше запутывали. Теперь все столпились в коридоре, мешая пройти.
        Надо было что-то ответить, как-то объяснить, но во рту скопилась и загустела горькая слюна. Ни проглотить, ни тем более сплюнуть ее прилюдно не было никакой возможности. В конце концов он отодвинул ее языком за щеку и сказал невнятно:
        - Ребенок. На улице подобрал.
        - Он ранен?! - с тревогой спросила одна из сестер Зильберман.
        Зильберманихи - две белесые, очень похожие друг на друга немки - держали довольно популярный среди небогатой интеллигенции «киндергартен» на Софийке, в котором по системе Фриделя обучали детей от трех до восьми лет.
        - Вроде бы нет, может быть, легкая контузия. Но… Федосья, пожалуйста, сделайте… Нужна горячая вода. Мне умыться, согреть его и отмыть…
        - Да-да, Федосья… Это обязательно! Пусть Василий принесет лохань, - решительно сказала Аполлинария Никитична и, вместе со старшей из Зильберманих, поморщилась - лохмотья хитровского Лешки, отогреваясь с мороза, начинали весьма ощутимо вонять.
        Просторная комната с большим окном казалась пустой на первый и даже на второй взгляд. На третий взгляд проявлялись распластавшиеся по стенам узкая кровать с плоской подушкой, умывальник, стол и шифоньер - все блеклое, незначимое, полустертое. Имели объем лишь три предмета обстановки - полка с книгами (из книг торчат закладки) над кроватью, черный с блестящими деталями бинокуляр, на предметном столике которого металлической лапкой зажат препарат, и большая лупоглазая кукла-младенец, сидящая у подушки на кровати, - в немного выцветшем, но богатом платьице с оборочками, в кружевном чепчике, в шелковых чулочках, крошечных кожаных башмачках и изящных, выглядывающих из-под платья панталончиках.
        Чуть поколебавшись, Январев опустил Лешку на кровать (куклу передвинул к стене), снял с его ног полуразвалившиеся ботинки, смотал и бросил на пол обмотки. Грязные ступни мальчика оказались узкими, вполне изящной формы, но выглядели ужасно. Внешняя сторона левого мизинца стерта до мяса. Под ногтем среднего пальца правой ноги почти созревший нарыв нехорошего вида. Никакого сочувствия или удивления Январев не испытал. Обучаясь медицине, он посещал разные больницы, и городские и земские, и прекрасно знал, в каком состоянии обычно находятся кожные покровы у беднейших слоев населения. Особенно зимой, когда ноги и руки все время мокрые и холодные. Особенно у детей, которым для роста и формирования организма все время нужны разнообразные питательные вещества, которых они, конечно же, не получают в достаточном количестве.
        Василий, грохоча по обнаженным нервам, притащил лохань. Потом два огромных ведра с горячей водой. Федосья принесла холодную воду, кувшин и полотенца.
        - Помочь, что ль? - спросила она, с явным неодобрением глядя на разлегшегося на постели бродяжку. Не удержалась: Аполлинария Никитична никогда не умела держать прислугу в строгости и, как результат, часто увольняла ее за воровство и вольности с постояльцами. - Охота вам с ним… Коли невмочь, так сдали бы его в больницу или еще куда…
        - Иди, Федосья, - сквозь зубы сказал Январев и почти с вожделением взглянул на исходящие паром ведра. - Я сам.
        Достал чистую рубаху, разделся до пояса, с наслаждением умылся, промыл и промокнул салфеткой ссадину на щеке. Кровотечение под ключицей почти остановилось, и, поскольку рука двигалась свободно, стало быть, немедленных опасностей нет, а после Адам взглянет - не ковыряться же в ране сейчас, в присутствии незнакомого мальчишки. Приложил тампон с мазью. Мимоходом взглянул на себя в висящее над умывальником зеркало - как всегда, не увидел ровно ничего привлекательного. Растерся теплым жестким полотенцем, пахнущим знакомой цветочной отдушкой, - Аполлинария Никитична издавна брызгала чем-то на белье для услаждения обоняния жильцов. У младшей Зильберманихи от этой отдушки регулярно случался неостановимый никакими средствами насморк - года два немки без толку убеждали хозяйку, а потом стали пользоваться своим бельем.
        Остро чувствовал себя живым - гнал чувство вины и собственной слабости, оставляя на потом: отдых, отдых, отдых, подумаю после… Надо бы разуться, осмотреть и перебинтовать ногу, там временная повязка, смастряченная из разорванной оборки незнакомой курсисткой в Фидлеровском училище… Еще минутку…
        Когда оторвался от гигиенических восторгов, поставил на табуретку пустой кувшин, увидел, что мальчишка на кровати пришел в себя, но глядит не на него, как ожидалось бы по ходу событий, а на куклу - живые глаза прямо в нарисованные. Но вот приподнялся, сморщился, схватился грязной рукой за взлохмаченную черно-курчавую шевелюру.
        - Голова? - спросил Январев. - Ничего, это пройдет. Зато - живой.
        - Тебя будто просили, - проворчал Лешка. Сразу видно было, что этот маленький босяк не из тех, которые любят одалживаться.
        - Просили, точно, - серьезно сказал Январев. - Умирающий товарищ о тебе думал. Это важно.
        - Дядя Митя добрый был. - Лешка коротко сопнул маленьким носом. - Он на железной дороге работал.
        - Да покоится с миром, - автоматически сказал Январев и тут же подумал о сомнительности мира в душе человека, погибшего в результате подавленных революционных беспорядков в борьбе с властями.
        Мальчишка, видимо поглощенный печалью об ушедшем и собственной слабостью, поник на кровати. Потом протянул палец и осторожно потрогал оборки на куклином платье.
        - Сейчас мыться будем, - с насквозь искусственной бодростью сказал Январев.
        - Ни за что не буду! - тут же строптиво откликнулся Лешка.
        - А кто тебя спросит? - пожал плечами Январев. - Человек чистым должен быть по Божьему и природному замыслу. А ты? Лежишь тут и пахнешь хуже пса какого… А будешь вопить и брыкаться, отключу снова, и все дела… Я же доктор, ты знаешь, мне известно, куда нажать. Кстати, ноги бы тебе надо обработать и нарыв под ногтем вскрыть, а то как бы общего заражения не вышло, а ведь случись оно - чего тогда и спасать тебя было… Но это уж после и не здесь, пожалуй… Вот что: мы с тобой в больницу сходим, к Адаму…
        Несколько мгновений Лешка молчал, осознавая сказанное Январевым. Потом вымолвил почти жалобно:
        - Ты, дядя, отпусти меня теперь, а? Я побегу быстренько и вонять тут больше не стану. А ты фортку откроешь, проветришь, и все дела - забудешь, как будто меня и не было никогда.
        - Нет, дружок, - вздохнул Январев. - Я так не могу. Не по-человечески это. Мне товарищ Дмитрий, умирая, тебя поручил, я теперь должен его поручение исполнить. Ты где вообще-то живешь? На Хитровке? Родители есть?
        - На Грачевке живу. Сирота, - хмуро ответил Лешка.
        - Вот видишь. Не упрямься, иди сюда, знаешь, как приятно в горячей-то воде да с мылом… Я тебе потом рубаху чистую подарю и пиджак свой на вате - тебе заместо пальто выйдет. И ботинки какие-нибудь целые на Сухаревке купим. И не вопи ты только, ради бога, жильцы здесь все почтенные люди, и хозяйка старенькая…
        Говоря все это, Январев наполнил лохань, попробовал ладонью воду, положил мыло и повесил на спинку стула полотенце.
        Лешка слова Январева, по всей видимости, услышал, потому что рванулся к двери хотя и отчаянно, но совершенно молчком и так же молча отбивался, когда Январев без труда поймал его и, заломив через колено (чтобы не кусался) и кряхтя от боли в ноге, рывками стаскивал с мальчишки пестрые, расползающиеся под пальцами одежки. Какой-то сверток - не то журнал, не то толстая тетрадь - со стуком выпал у мальчишки из-за пазухи.
        - Еще спасибо мне ска… - с натугой бормотал мужчина, приближаясь к своей цели, как вдруг мальчишка обессиленно обмяк, а сам Январев в раскрытой на груди нательной рубахе вскочил, словно обо что-то обжегшись, и даже потряс пальцами в воздухе.
        Полуголый Лешка стоял на полу на четвереньках и с вызовом смотрел снизу вверх. Очень светлые глаза с маленькими игольчатыми зрачками странно и, пожалуй, неприятно контрастировали с иссиня-черными буйно-курчавыми волосами.
        - Ты… ты что же… кто же такой? Д-девица? - заикаясь, спросил Январев.
        - Нет, Петрушка с ярмарки! - огрызнулся бывший Лешка и попытался прикрыть остатками босяцкого наряда уже оформившуюся и очень симпатичную по виду грудь.
        - Сколько тебе лет?
        - Вроде пятнадцать.
        Январеву было известно, что наследственные босяки с Хитровки нередко не знают не только дня, но и года своего рождения. Морщась от неловкости ситуации, он еще раз окинул взглядом щуплую фигурку девочки (постаравшись забыть знобкое и замершее в кончиках пальцев ощущение ее вполне зрелой груди) и сказал себе, что бывший Лешка явно накинул себе пару лет для солидности.
        Перекинувшись в полураздетую девицу, бывший мальчишка как будто бы странным образом добавил себе уверенности.
        - Либо ты сядь, дядя, либо уж я встану. Так нам беседовать несподручно.
        Январев послушно уселся на стул. Девочка снова примостилась на кровати, сидя, с каким-то змеиным изяществом подогнув под себя одну ногу. Словно разрешив себе, схватила на руки куклу, понянчила ее у груди, погладила чепчик, поправила оборочки на платье, потом неожиданно чмокнула в целлулоидный носик.
        «Пятнадцать лет, ага, как же… - не без облегчения подумал Январев. - Вон в куклы играется».
        - Дядя, зачем тебе кукла? - спросила между тем девочка. - У тебя дочка есть? Так где же она? - огляделась с недоумением. - А жена, мать ейная? Уехали куда?
        - Нет у меня дочки, - сказал Январев. - И жены нет. А кукла от сестры младшей на память осталась. Она от скарлатины умерла.
        - Ой! - воскликнула девочка.
        Он увидел, что ей и вправду жалко.
        - Она, хоть и маленькая, понимала, что умирает, и сказала мне: я знаю, любимый братик, я уйду к ангелам на небо, а ты будешь по мне очень скучать. Вот, возьми мою самую лучшую куклу, она будет тебе вместо меня… Я взял. А следующим вечером она впала в беспамятство и к утру умерла. Я в тот день решил стать врачом. А кукла с тех пор со мной. Иногда я с ней разговариваю, и знаешь, бывает, она мне даже отвечает…
        Он никому никогда этого не рассказывал. Старшая сестра и мать знали, а когда про куклу спрашивали друзья, коллеги или приятели, он отвечал со спокойной улыбкой: да так досталась, по случаю, я уж привык. У кого пастушка фарфоровая на комоде, у кого Ника бронзовая на столе, а у меня вот пупс - по крайней мере, оригинально… Все соглашались, что действительно - оригинально. Оригинальность ценилась и ни в коей мере не осуждалась.
        - Дядя, я тебе вот что скажу: неправильно это - с куклой разговаривать, - припечатала девочка. - Тебе живая дочка нужна. И жена. А так еще поговоришь и в сумасшедший дом съедешь. Брось ты это дело. А куклу вот что - мне отдай. Мне нужнее.
        Январев вздрогнул и отрицательно помотал головой. Он и помыслить не мог, что расстанется с сестриным прощальным подарком.
        - Ладно, дядя, раз ты такая жадина, так и пускай, - неожиданно легко согласилась девочка. - А тогда вот что - ты отвернись теперь, а я как раз и вымоюсь. Раз уж все равно все готово - чего вода в лохани пропадет!
        Он согласился и сел на стуле спиной, испытывая отчего-то бешеную неловкость. Он почти закончивший обучение врач - неужели раздетых людей не видал? Мужчин или женщин - медицине разницы нет… А здесь - не женщина к тому же, ребенок…
        Девочка отчетливо двигалась за спиной - нешумно и экономно. Присутствие ее ощущалось остро и первобытно, как будто в комнате осторожно пошевеливался не человек, зверь. Январев вспомнил, как такое же чувство испытал однажды в детстве, когда жили на даче и сестра утром позвала смотреть задушенных ночью лисою кур. Хозяйка причитала над убытком, а до глаз заросший бородой хозяин хмуро сказал: «Здесь она прячется, я ее чую», - и в тот же миг он сам тоже ощутил напряженное присутствие хищного зверя, даже как будто бы почувствовал острый запах и словно наяву представил вымазанную кровью морду. Тогда убежал, непонятно чего испугавшись… Потом хозяин выследил и убил-таки эту лису из ружья, ее шкура, распяленная на веточках, сохла во дворе…
        Сзади тихо всплеснула вода. В груди стало странно холодно, словно опахнуло морозом из раскрытого окна, а ладони и места под коленями, напротив, вспотели от внезапного жара.
        «Парасимпатические нервы сработали», - механически отметил Январев и вспомнил нервно-мышечный препарат из лягушки, который готовили в лаборатории.
        «Хоть бы одна приятная мысль с этим… с этой связалась… - с досадой подумал он. - Видно, уж так тому и быть… Разве и вправду теперь отпустить ее, выгнать даже? Коли ей так охота… Пусть себе бежит в свою жизнь, в свои трущобы… Какая у нее там жизнь? У девочки-сироты? Лучше и не думать. Позабыть… - тут же все внутри возмутилось. - Как - позабыть?! Умирающему товарищу обещал позаботиться - это раз. Нарыв у нее на ноге и ботинки, всю воду и грязь пропускающие, - это два. И три - что ж ты сам-то за человек такой, товарищ Январев, если чуть что - и сразу бежать, избавиться, позабыть! И как ты таким дальше жить будешь? И не лучше ли было…»
        - Как твое имя? - глухо спросил он. - Не Алексей же…
        - Нет, конечно, - ответили сзади сквозь плеск и низкое, почти звериное, довольное урчание - девочка явно залезла в лохань и теперь поливала себя теплой водой из сложенных ладоней. Он почти увидел эту картину. Животный изгиб ее тощего тела, прищуренные от удовольствия длинные светлые глаза, темные, словно углем проведенные на лице брови, прилипший к шее черный локон… - Люшей меня зовут, Люшкой.
        - А зачем Лешкой перекинулась? Чтоб на баррикады взяли?
        - Не-а. Я и у себя, и по Москве, бывает, мальчонкой гуляю. И на Сухаревке торгую, и вообще. Сподручнее так.
        - Отчего же?
        - Да неужели ты сам не понимаешь, дядя? - захихикала Люша. - В штаны-то труднее залезть, чем под юбку! И убечь, если что, легче.
        «Господи, идиот! - выругал себя Январев. - Действительно: как не понять? Она же (ребенок!) просто пытается в нечеловеческих условиях своей жизни уберечься от мужского насилия…»
        - Где-то оно, может, и к хорошему прибытку приводит - деньгами или хоть одежей какой, - продолжала между тем рассуждать Люша. - А в наших краях ничего этим делом не заработаешь, хорошо, если в трактире накормят, а то ведь и убыток бывает - не угодишь, так тумаков надают. Да и дурной болезнью страшно заразиться. На рынке купи-продай или даже спереть чего мне больше нравится - веселее и больше по-людски как-то… А ты как думаешь, дядя?
        Январев молча скрипнул зубами. Равнодушная и расчетливая доступность трущобной девочки, которая, постанывая от удовольствия, мылась в лохани в сажени позади него, не то чтобы волновала («ну не животное же я!»), а, пожалуй что, бесила его. Ощущение было тягостным, восходящим почти до физической боли.
        - А что тебя на баррикады-то понесло? - спросил он, чтобы сменить тему. - Неужто болеешь за дело социальной революции?
        - Так весело же! - воскликнула Люша. - Я с самого начала там. Ух! Видел бы ты, дядя! Все тащили, кто что мог. Дружинники столб телеграфный валили. Да все студенты, видно, хлипкие - никак им. Извозчик, могутный такой, глаза мутные, соскочил с козел - и ну помогать. Мальчишки зеленщика вывеску сцепили - лавочник и не пикнул, я тоже с ними лазила. А трамвай с рельс опрокинуть - до чего здорово выходит! Р-раз! Р-раз! И набок, колесьями кверху, как кит издохший! Жильцы из переулков бегут: кто с доской, кто с ящиком, кто с корзиной - все улицу перегораживать. Даже приказчики из лавок выскочат - помочь, хотя мне потом дядя Митя объяснил, что они - классовые враги пролетариата. А потом как забухало, как драгуны поехали! Ружье вбок, дула - в окна! А дружинники из-за заборов по ним - бац, бац, фью-ить! Драгун и скопытился! А солдаты ехали, им две курсистки с красным флагом навстречу - убейте нас! Те и повернули… А потом у тех пушки - тум, тум! Только щепки летят! А мы с мальчишками булыг набрали и…
        Люша увлеклась рассказом, а Январева мутило все сильнее. Это вот, девочкиными глазами увиденное «веселое дело» - дело революции, дело социальной справедливости? Дело, за которое погибли люди? Хотелось развернуться немедля и заткнуть многозубый лисичкин рот… Пусть укусит, но замолчит…
        - Дикость какая-то… - пробормотал он.
        - Отчего ж дикость? - удивилась Люша. - Жизнь у народа скучная, а здесь вот - пожалуйте вам, театр, и представление забесплатно, и сам в артистах, и декорации сам строишь… Снег, дома в темноте, зарево. Черное, белое, красное…
        Такой оборот мысли у юной босячки показался странным. Она бывала в театрах? Знает про декорации?
        - Ты небось и на пожары глазеть любишь? - по какому-то внезапному наитию спросил Январев. - Фабрика Шмита вот здорово горела, да? Треск, грохот, дым, пепел, люди мечутся…
        Вместо ответа сзади что-то грохотнуло, всплеснуло, проехало по половицам. Январев вскочил, уронив стул. Девочка, сжавшись, сидела в луже на полу, подтянув к груди острые коленки и закрыв ладонями лицо. Черные мокрые кудряшки змейками вились между пальцами.
        - Что ты, Люша?! - подался к ней, чтобы… что?
        Девочка, как к известному убежищу, метнулась к кровати, мигом завернулась в пикейное покрывало, прижала к груди куклу, спрятав лицо в пыльных оборках ее платьица.
        Январев постоял на месте, волей унимая бешено колотящееся сердце. Потом, тяжело хромая, подошел к двери, позвал:
        - Федосья! Тряпку принеси. И ведро. Мы… пролили тут…
        Пока Федосья прибиралась, а Василий уносил лохань, Январев на вопросы прислуги не отвечал, стоял столбом. Федосья глянула подозрительно, сказала: «Белье сразу переменить надо. Заразы бы какой не занес…» Люша лежала, вытянувшись, отвернувшись к стене. Если б не россыпь завитков на подушке, можно было б подумать, что на кровати никого нет.
        «А завитки похожи на медицинских пьявок из аптечной банки», - мстительно подумал Январев.
        После сидел на стуле, думал, как заговорить. Как заговорить? С грачевской-то босячкой, разлегшейся на его кровати… Отдавало какой-то дешевой литературщиной. Вдруг сообразил, что девочка, должно быть, голодна. А у него, как назло, ничего нет. Можно сварить кофе на спиртовке, но даже хлеба - ни куска. Вести ее в общую столовую - немыслимо. Опять звать Федосью? Самому идти в кухню и просить…
        - Люша, ты хочешь есть?
        Кудри заелозили по подушке. Поди разбери: это согласие или отрицание?
        - Так да или нет?
        Люша села на кровати, словно приняв какое-то решение.
        - Покушать хорошо было бы. Я все сладкое страсть как люблю. И еще пирожки с требухой, под Башней - за две копейки.
        - Сладкое покушать? - растерялся Январев. Сам он сладостей с детства почти не ел, всему предпочитая хороший кусок мяса с хлебом. - Что ж? А вот хочешь, Люша, прямо сейчас пойдем к Адаму в больницу - он и мою ногу, и твой нарыв посмотрит. А заодно заглянем в кофейню Филиппова - я тебе пирожное куплю. Договорились?
        - Договорились, - сказала Люша и спросила жадно: - А пирожное - корзинка с кремом, да? И с цукатиком сверху, ладно? Я такое прошлым летом ела, скусно, прямо мочи нет! А можно я куклу с собой возьму?
        - Это еще зачем?! - удивился Январев.
        - А пусть она погуляет? - Девочка склонила голову набок, похлопала мокрыми ресницами, и Январеву на мгновение показалось, что с ним кокетничают. Он списал нелепое видение на свою неопытность в этом вопросе. - Ей же тоже поглядеть любопытно. Небось как сестричка твоя померла, так с ней и не гулял никто? Вот сидит она тут, сидит целыми днями, скучает…
        «Ребенок еще, - почти умилился Январев. - Видно же, что она у целлулоидной куклы поддержки ищет».
        - Ладно, - решил он. - Погулять - возьми. Но насовсем я тебе ее не отдам - так и знай…
        - Так я и не прошу - насовсем, - улыбнулась Люша. - Понимаю ж - тебе, дядя, от сестры память, да и я рылом не вышла, чтоб в таких кукол играться…
        - Одевайся тогда, я не гляжу, - велел Январев, которому последняя реплика девочки категорически не понравилась.
        Прошли к Тверской по Леонтьевскому переулку. Огромное зеркальное окно, разбитое во время беспорядков 25 сентября, было уже давно восстановлено. С прилавков левой стороны покупали фунтиками черный и ситный хлеб, который у Филиппова удавался так, что его поставляли даже в Петербург, к императорскому двору. А филипповские калачи и сайки еще прежде везли и того дальше - в Сибирь. Их пекли на соломе и каким-то особым образом, еще горячими, прямо из печки, замораживали. Везли на возах за тысячу верст и только перед самой едой оттаивали - тоже особым способом, в сырых полотенцах. И калачи попадали на стол где-нибудь в Екатеринбурге или Томске ароматными, как будто только что с пылу с жару…
        Вдали вокруг горячих железных ящиков стояла разношерстная толпа - студенты, чиновники, дамы в пелеринах, бедно одетые женщины из работниц. Все жевали знаменитые жареные пирожки с мясом, с яйцами, с грибами, с творогом, с изюмом… Люша зашныряла глазами по обширному помещению и, как будто позабыв об обещанном пирожном, сразу потащила Январева к пирожкам.
        - Мне два, хорошо, дядя? - скороговоркой попросила она. - Один с изюмом, другой с вареньем, хорошо? Не разоришься - они по пятачку. Хорошо? Давай тогда покупай скорее - очень кушать хочется.
        - Да пойдем в кофейню, - предложил Январев. - Сядем за столик, выпьем чаю…
        Мраморные столики и лакеи в смокингах, видимо, смущали девочку. А может, надписи на стенах кофейной: «Вход с собаками и нижним чинам запрещен»? Хотя умеет ли она читать? Скорее всего, нет.
        - Пирожки, дядя… - И опять этот взгляд искоса и всхлоп ресниц. - А потом уж чай. Хорошо?
        - Ладно, бог с тобой.
        Большие пятачковые пирожки со свежей начинкой, поджаренные на хорошем масле, исчезли влет. Кукла выглядывала из-за пазухи с глупым видом, как будто и вправду дивилась на мир. Люша ела сосредоточенно, достаточно аккуратно, не поднимая головы и не глядя по сторонам. После вытерла согнутым пальцем рот и пальцы об платок, повязанный на талии.
        - Еще купить? - улыбнулся Январев.
        - Нет, теперь чай…
        Сели за столик у окна. Официант получил заказ на два чая, пирожное для Люши и сайку с изюмом для Январева. Люша вздохнула, вытянула тонкую шею и передвинулась на краешек стула, поглядывая в дальний угол, где висела темная картина в золоченой раме и стояла кадка с огромной пальмой.
        - Что ты… - Январев огляделся, пытаясь понять, что происходит с девочкой. О чем она думает? Чего опасается? Может быть, здесь кто-то из ее прошлых обидчиков? - Публика действительно странная… - Последние слова Январев, не заметив, произнес вслух.
        - Так а чего же ты хочешь, дядя? - тут же откликнулась Люша. - Это же «вшивая биржа».
        - Вшивая биржа?
        - Ну… «Арапы», шулера, «жучки», «играющие»… Дела делают. Ты будто не знал?.. Ты уж прости меня, дядя, - неожиданно сказала Люша с покаянной миной на треугольном бледном личике. - Оно как бы и красиво получается: я - Гаврош на баррикадах, ты - Жан Вальжан, да еще вот и кукла, как у Козетты, но - не судьба нам, дядя… я ж вижу, что ты с идеями и просто так не отвяжешься…
        Прежде чем Январев успел осознать услышанное (трущобная Люша не только умеет читать, но и читала роман Гюго «Отверженные»?!), девочка вскочила со стула и, подхватив куклу, бросилась в самый темный угол кофейной с криком:
        - Гриша, спаси! Спаси меня!
        Высокий, цыганистого вида парень поднялся из-за столика. На его среднем пальце красовался массивный перстень с огромным, явно фальшивым бриллиантом. Люша с разбегу кинулась ему в объятия и через плечо указала на Январева большим пальцем:
        - Гриша, вот он, вот тот студент! Он - извращенец проклятый, дома с куклой живет. Вот с этой, гляди. Я без памяти была! А теперь он меня пирожками кормит и хочет, чтоб я опять к нему на квартиру пошла…
        Январев побледнел впросинь, едва ли не сравнявшись с крахмальной скатертью на столе.
        Цыганистый Гриша успокаивающе погладил вздрагивающие плечи девочки и угрожающе оскалился:
        - Ты мне, пендель, Люшку не трожь, а то видит бог - почикаю, не задумаюсь. Пошел отсюда! Слыхал меня, пендель?!
        Рядом с Гришей поднялись двое его сотрапезников: один - в горчичной паре, другой - в старой фризовой шинели, явно купленной по случаю на Сухаревской барахолке. Сидящие за столиками оглядывались с ожидающим любопытством.
        - Господа, господа! - испуганно взывал официант, подошедший с подносом. - Не надо этого!
        Люша на мгновение оторвалась от широкой Гришиной груди, обтянутой красной рубахой, и бросила сожалеющий взгляд на пирожное-корзиночку с аппетитным цукатиком. На Январева она не взглянула.
        Январев вышел в Глинищевский переулок. Из ворот фабрики тянулись возы с традиционным рождественским подаянием «несчастненьким» - калачами и сайками для заключенных в тюрьмах. В эти дни булочные получали заказы от жертвователей на тысячу-две калачей и саек. В основном «спасало душу» купечество. Особенно усердствовали московские старообрядцы. Они по своему закону обязаны были помогать всем пострадавшим от Антихриста, а все «вверженные в темницу» считались таковыми. Почему-то у них принято было считать, что благодарственные молитвы заключенных скорее достигают Господа.
        Не забывали подаянием и караульных солдат расквартированных в Москве полков.
        «Интересно, семеновцам, накануне в упор расстрелявшим пресненских рабочих, тоже достанутся филипповские булки? - равнодушно, без возмущения подумал Январев. - Может быть, как раз моя сайка туда и отправится…»
        Все чувства в нем как будто бы умерли.


        Глава 2,
        Дневник Люши
        В мире, в котором я живу первые годы своей жизни, очень много тайн и загадок. Иногда мне даже кажется, что весь мой мир соткан из них, как салфетка из ниток. Причем, как и в белой накрахмаленной салфетке, которую кувертом ставят на стол в зале в дни парадных или праздничных обедов, некоторые нитки специальным образом и по специальному замыслу выдернуты, а прочие - заплетены в снежные узоры мережек. Это не кажется мне странным, потому что другого устройства мира я не знаю.
        Систематизации этих тайн и загадок, иерархии их значимости и власти над миром усадьбы и судьбами окружающих меня людей я покудова не ведаю тоже. Для меня все они равны.
        За тумбой с зеркалом живет паук с крестом на толстом брюшке. Он ловко и бесшумно ловит в свою красивую сеть жирных мух и залетевших в комнату длинноногих нелепых комаров. Мне нравится лечь на пол лицом вверх, заползти под тумбу, поставить на пол огарок свечи и смотреть на его охоту. Паук знает и совсем не боится меня. Наоборот, мне кажется, он с нетерпением ждет моих визитов в его царство. Ведь на свет свечи летит паукова добыча.
        Паук - это моя тайна. Когда Настя с тряпкой приходит убираться, я тщательно задвигаю домик и охотничьи угодья паука своей корзинкой и истошно верещу, когда горничная пытается передвинуть ее. Со мной Настя не связывается. Однажды она застала меня лежащей на полу под тумбой и потянула за торчащие ноги. Когда выползла голова, я изогнулась и укусила ее за руку. Крови было не так уж много, но Настя верещала так, как будто ей напрочь отхватили палец. Отец тогда подарил ей булавку с камушком. Потом я украла ее из Настиной шкатулки - но не навсегда - и довольно удачно пристроила булавку в обивке стула, на который села за обедом тяжелая, как ломовая лошадь, соседка Марья Карловна. С Марьей Карловной у меня давние счеты. В ее усадьбе всегда живут какие-то гадалки и вызывают духов. Однажды она хвасталась, что у нее есть даже настоящая веревка повешенного - для сильного и верного колдовства. Мы со Степкой хотели порадовать ее зрелищем потустороннего мира - на Святки переоделись чертями и по старой липе, растущей перед домом, залезли в окно ее спальни. Степкин зять-механик сделал мне такой ловкий хвост на
пружинке и веревочке, я даже могла им вертеть, если просто поднимала руку. Марья Карловна не испугалась моего вертящегося хвоста, а выстрелила в нас из ружья своего покойного мужа, которое висело у нее над кроватью. Степке опалило ухо, а я с тех пор ее уважаю.
        С утра по субботам, перед тем как помыть меня в бане, нянюшка Пелагея берет узелок и палку, надевает на вечно распухшие ноги башмаки или валенки и уходит в сторону Торбеева. Это ее тайна, и она никогда со мной об этом не говорит. Но я давно знаю, куда она ходит. Если не доходя до Торбеева свернуть с гречишного поля в лес, то в полуверсте справа будет дом и огород лесничего Мартына. Там в отдельном маленьком домике живет сын Пелагеи Филипп. Она носит ему лакомства с господского стола и чистую перемену белья. Я бы переселила Филиппа к нам в усадьбу, потому что, мне кажется, это вышло бы забавно. Но еженедельные походы нянюшки мне тоже нравятся - в этом есть что-то из английских романов и одновременно на несколько часов отдаляет меня от еженедельной помывки в бане. Это совсем не тайна, а, напротив, очень шумно и весело, потому что гоняться за мной приходится всей прислуге, включая собак, и по всему двору - что поделать, я не очень люблю мыться. Нет, кое-что в бане мне интересно и даже приятно - например, запах распаренного дерева, синий колышащийся туман в парной, в котором отдельно плавают лица и
прочие части тел, маленькая кикимора, живущая под шайкой в куче ветоши, и холодный, запотевший изнутри стакан фруктовой воды с тремя (всегда - тремя!) ягодками на дне, который мне дают после помывки. Если бы там еще не нужно было раздеваться и никто никогда не дотрагивался до меня рукой или мокрой горячей мочалкой… Честное слово, в одежде я согласилась бы помыться в любой момент! Заодно она и постиралась бы, кстати. А то прачка вечно ворчит на нянюшку, что я много пачкаю. Пелагея часто заставляет меня переодеваться, это правда, но я все равно выгляжу как свинья - так говорит отец и дергает правым глазом. Я этого не понимаю, потому что, на мой взгляд, свиньи очень чистоплотны и при малейшей возможности норовят еще помыться в луже. А поросятки - вообще розовое веселое загляденье, только очень шустрые и поймать их нелегко. Бывает трудно себе представить, что большая их часть скоро окажется совершенно неподвижными у нас на столе на званых обедах - на серебряном блюде, с хрустящей корочкой, смоченной водкой, с веточками петрушки в ушах и яблочком в рыльце. Я их всех всегда узнаю и объявляю за столом: это
был Васька, он был самый веселый, умел через палку прыгать и очень любил корочки от калачиков… Многие после этого поросенка не едят. Я ем, мне-то что? Иногда даже Пелагее остается, она тоже поросятинку любит, она мягкая, а у нее зубов мало осталось, да и те шатаются.
        В общем, если бы можно было мыться в одежде, это решило бы много проблем. И не надо было тогда меня ловить… Почему люди не поступают так, как удобно? Пелагея говорит, что до четырех лет меня, наоборот, невозможно было одеть. При малейшей возможности я срывала с себя всю одежду и бегала голышом, даже во дворе и зимой по снегу. Особенно любила являться в таком виде к гостям отца, да еще и делать лужи посреди столовой или курительной комнаты. Я всего этого не помню, но похоже на правду. Если учесть, что говорить с посторонними я начала только в пять лет, а до этого на людях лишь рычала, хохотала, ревела или огрызалась, то нельзя не признать - с первых лет жизни я была весьма обаятельным ребенком.
        Но с тех пор многое изменилось. «Все течет, все изменяется», - сказал философ, который живет у отца в шкафу. И в «Естественной истории» про то же самое сказано. Ух, какие там картинки и как я люблю их рассматривать! Из них понятно, что раньше было куда интереснее - в лесах водились огромные ящеры и птицы с перепончатыми крыльями, похожие на огромных летучих мышей. А по болотам бродили такие жуткие твари с длинными шеями и маленькими зубастыми головками. В книге написано, что они были глупыми и травоядными, зато с двумя мозгами: один - в голове, другой - в жопе! Вот бы у нас в болоте жил хоть один такой. Славно было бы его подразнить! Но они теперь все вымерли. Это называется эволюция, и ей все подвластно. Даже я. Раньше я не любила одеваться, теперь - раздеваться. Интересно, что будет дальше?
        Мне нравится изменяться. Если бы меня спросили, я хотела бы вылупиться из яйца или хотя бы пройти метаморфоз, как гусеница с бабочкой или глиста. Р-раз - и ты уже совсем другое существо… И потребности у тебя другие, и желания, и возможности. Совсем несбыточные, дурацкие даже мечтания.
        Удивительно, конечно, но вот именно это у меня и получилось…

        Самая большая тайна в Синих Ключах - это, конечно, моя мама и все с нею связанное. Мама давно умерла, но тайна ее живет во всех углах, и на нее можно наткнуться где угодно и в любой момент. Мне это не нравится - как слишком громкая музыка. Я уступаю эту тайну отцу и ни на что в ней не претендую. Степка со мной, кажется, не согласен, хотя прямо мы с ним на эту тему никогда не говорили.
        Про мою маму в усадьбе вообще никто не говорит. Как будто бы ее никогда не было и я, «дочь хозяина», получилась прямо из отцовского ребра, как Ева из ребра Адама. «Покойной хозяйкой» слуги и крестьяне в Черемошне называют первую жену отца. И часто про нее говорят: «Вот при покойной хозяйке в Синих Ключах бывало то-то и так-то…» Это правильно - к моей маме не применимо ни одно из этих слов. Она не «хозяйка» и не «покойная». С первой женой отец прожил пятнадцать лет. И я ею восхищаюсь, хотя именно из-за нее отец ударил меня. Тогда я еще совсем ничего не понимала про людей и потому даже не удивилась. Я хорошо помню это время: люди вокруг меня вдруг начинали кричать, плакать, смеяться, драться, восторгаться или хмуриться нипочему - без всяких понятных для меня причин. При этом они часто говорили слова, большинство из которых я уже понимала по отдельности. Например, я хорошо знала, что такое стол, тарелка, собака, каша, облако. Но связанные вместе и кем-нибудь проговоренные подряд знакомые слова теряли свой прежний смысл и не обретали нового. Когда я делала на синей скатерти небо с облаками из манной
каши (на мой взгляд, у меня получалось очень похоже, масло было солнышком, а изюм здорово изображал летящих клином уток!), нянюшка Пелагея, Настя и все прочие были явно недовольны и что-то говорили мне знакомыми словами, что я понимала как желание чистоты. Тогда я ставила на стол кухонного Трезорку, чтобы он все прибрал - и на столе и в тарелке. Трезорка ловко работал розовым языком, но мне опять что-то говорили теми же словами, и я видела: теперь мною недовольны еще больше. Понять это было решительно невозможно.
        В одной из комнат левого крыла дома висел портрет первой жены отца. Туда редко кто-нибудь заходил, и я сама наткнулась на него совершенно случайно, когда в коридоре ловила цыпленка, которого принесла в чулан посмотреть, будет ли он есть жирных червячков, которые завелись в огромной дохлой крысе. Портрет был не очень большой, но и не маленький - приблизительно аршин на пол-аршина. Он меня сразу очаровал, и я позабыла и про крысу, и про цыпленка (цыпленок потом еще некоторое время жил в потухшем камине в голубом зале, выклевывая оттуда остатки лепешек, которые я жарила в камине весной, и ловко прятался под мебель при приближении людей - прислуга его иногда видела, но считала, что ей мерещится, - а потом, наверное, попал в суп). На портрете - я сразу так решила - была изображена королева из нянюшкиных сказок. У нее было белое прекрасное лицо и облако пепельных волос вокруг высокого лба. От обнаженных плеч и больших фиалковых глаз шло сияние. В прическе этому сиянию вторил чудесный желтый камень. Жемчужно-серое платье ниспадало атласно-переливающимися складками. Королева была грустна. Мне захотелось
встать на колени и помолиться - я знала, что так нужно делать, если видишь царя или царицу, мне много раз об этом рассказывала кухарка Лукерья, и я ей верила, потому что она своими глазами видела на дороге русского царя Александра (по счету я их тогда не различала и до сих пор не знаю, какого именно из Александров удалось лицезреть нашей кухарке). Потом я заметила, что на раме да и на самой картине скопилась пыль. Я разозлилась, потому что сразу же, как увидела портрет, назначила себя прислужницей королевы. Пренебрежение моей госпожой унижало и меня тоже. Я сбегала в чулан, принесла опахало из перьев и бережно смахнула пыль с полотна. Красота королевы засияла еще ярче. Потом влажной тряпкой протерла раму. Осторожно прокралась в комнату, где жили кухарки, и утащила вышитое полотенце с петухами от иконы Николы Угодника. У нянюшки тайком взяла бумажный веночек, у конюха - лампадку из толстого синего стекла. Правильно было бы отдать все свое, из своей светелки, но я понимала, что это сразу заметят и начнут доискиваться. Когда я украсила свежевымытый портрет полотенцем, веночком и лампадкой и спела
тихонько, приплясывая, свою любимую песенку, мне показалось, что королева глядит слегка повеселее.
        Королева была моей тайной, пожалуй что, месяца два (хотя тогда я еще не знала никаких временны`х промежутков - слова «час», «неделя», «месяц», «год» ничего не значили для меня). Во всяком случае, помню, что лето уже сменилось осенью, когда Настя с Феклушей застали меня на коленях перед моей госпожой. Я со смиренной молитвой предлагала ей откушать наливного, порезанного мелкими дольками яблочка.
        - Тьфу ты, язычница проклятая! - закричала Феклуша, разглядев убор портрета, и даже действительно плюнула на пол от омерзения. - И откуда что берется! Никто ведь отродью ни слова не сказал!
        Я не поняла, к кому относятся ее слова, да и самих слов не поняла, но общий смысл был ясен, и я, конечно, тут же вступилась за честь своей госпожи. Когда меня от Феклуши оттащили, я уже успела как следует ее поцарапать и, кажется, даже укусила за щеку.
        Потом лесник Мартын, как раз случившийся по делам в усадьбе, завернул меня в лошадиную попону, через которую я не могла ни кусаться, ни царапаться, и отнес наверх, в светелку. Пелагея уложила меня в кровать и напоила травяным отваром, состав которого остался ей от моей матери, а той - от ее матери и так далее. От этого отвара я всегда, как бы ни бесновалась перед тем, засыпала.
        Но прежде чем уснуть, я спросила у нянюшки:
        - Та, из сказки, в комнате на портрете, кто она?
        - Так это сама покойная хозяйка и есть, - спокойно ответила Пелагея. - Ты разве не знала?
        - Она королева?
        - Какая королева - чего ты выдумала?.. Из хорошего рода, конечно, этого не отнять. Древний род, гонору много, да… Наталия Александровна ее звали.
        Имя Наталия Александровна мне понравилось. Прочие слова нянюшки я пропустила мимо ушей. Мысль, что мой отец был женат на королеве, потрясла меня. Я не знала, как выразить это потрясение в действии, и решила, что завтра вместо Степки почищу ему сапоги. С этим решением я и уснула. Сны мои были фееричны и исполнены жреческого восторга.
        На следующий день я обнаружила, что комната с портретом заперта на ключ. Веночек, полотенце и лампадка вернулись на свои прежние места. «Так не доставайтесь же вы никому!» - хрестоматийно решила я и выразила свой гнев и скорбь отлучения от божества тем, что полотенце разорвала на мелкие клочки, веночек растоптала ногами, а лампадку на кованой цепочке раскрутила над головой и запустила в зарешеченное окно над головой жеребца Эфира. Лампадка летела так сильно и интересно, что я сразу немного успокоилась, покормила яблоком испуганного Эфира и до вечера кидала камни с помощью разной упряжи, тряпок и веревок, остановившись на кожаном обрывке ременного повода. В конце концов я попала камнем в плечо конюха Фрола и была по распоряжению отца заперта в чулан. Много позже я узнала про поединок Давида с Голиафом и в этот момент была очень горда своей изобретательностью.
        Однако сдаваться и оставлять свою королеву в забвении покрываться пылью я не собиралась. Ключ от комнаты с портретом для меня стащил Степка - он умел казаться почтительным и знал, как подольститься к экономке. Очутившись перед портретом, который без привычных украшений выглядел голым, я тяжело задумалась.
        Как спасти королеву из заточения? Приходить сюда регулярно и развлекать ее мне явно больше не позволят. Унести портрет в тяжелой раме и спрятать его где-нибудь? Пожалуй, я просто физически не смогу этого сделать. Но выход должен быть.
        К вечеру я его нашла. Когда Пелагея уснула, я пробралась в комнату с портретом, вооруженная острым ножиком, и аккуратно вырезала королеву по контуру из холста, стараясь не повредить платья и - особенно - облако прекрасных волос над головой, похожее на туманный нимб. Потом я тщательно расправила и наклеила ее на специально заготовленную дощечку сапожным клеем и завернула в чистую холстинку. Теперь королева навсегда останется со мной. Я все сделала как должно.
        Утром Степка вернул ключ на связку экономки.
        А еще через два дня приехали родственники первой жены отца, которым он, удивленный и встревоженный моим странным поведением, пообещал отдать портрет своей первой жены. Их чопорно приняли в белой гостиной (меня им, разумеется, не показали), а потом проводили в комнату с портретом…
        Самой последовавшей за этим сцены я, конечно, не видела, но кое о чем даже тогда могла догадаться.
        Я могла бы бежать, но это показалось мне недостойным. Служение подразумевало жертвы.
        С криком «Дрянь! Зачем ты это сделала?! Опозорила…» отец ударил меня по щеке и швырнул на пол. Я проворно заползла под кровать и отогнула уголок холстинки. Я всегда хорошо видела в темноте, но и без того знала наверняка: королева улыбалась…

        На краю парка, под сенью старых лип стоит полуразрушенный деревянный театр, выкрашенный белой и золотой краской. Краска облупилась. Некоторые доски в сцене сгнили и провалились, черные провалы зияют усмешкой; скамейки, на которых когда-то располагались зрители, куда-то исчезли. А может быть, их и не было?
        Осенью на сцене ветер красиво кружит желтые и красные листья. Я танцую вместе с ними, воображая себя принцессой осени, украшенной золотом и рубинами.
        Когда наступают холода, в щелях под сценой прячутся жуки и летучие мыши. Они там зимуют. Иногда на каменном основании, в темноте, сидят, распластавшись, большие бабочки. Они не живые и не мертвые. Я слышу их души. Их состояние интригует меня, но я не хочу распотрошить эту тайну, как кухонный Трезорка потрошит подушки, если запереть его в моей спальне. Пусть она останется как есть.
        Моя мама - бабочка. Она не жива и не мертва.
        Театр построил для нее мой отец, чтобы она не тосковала. Она благодарила его и танцевала и пела на этой сцене. Зрителей было мало, только крестьяне и почтовые служащие из Торбеевки и Черемошни и наши слуги, которых сгоняли насильно - они не хотели смотреть. Соседи приезжали редко, только чтобы потом позубоскалить. Приезжали и гостили московские и калужские друзья отца, но из Москвы и даже из Калуги не наездишься. Родные отца не приезжали никогда.
        Потом мама собрала детей в деревне, чтобы учить их танцевать. Старшая сестра Степки, которая теперь замужем за Ванькой-механиком, была среди них. Она говорит, что танцы не были похожи на деревенские хороводы и ихняя бабка плевала ей вслед каждый раз, когда Светлана уходила в усадьбу. Но отец тайком платил по рублю каждой семье, которая посылала ребенка в мамину школу танцев. И еще детей после занятий кормили обедом с мясом и калачом. К тому же родители уже тогда думали о том, чтобы пристроить кого-нибудь из детей в услужение в усадьбу. Светлану не получилось, получилось - Степку.
        Когда мама пела, птицы, гнездящиеся на старых липах, отзывались ей в такт. Они сохранили для меня мамины песни в своем птичьем роду и, если попросить, всегда поют их мне по утрам, когда роса еще не высохла на досках и завитушках с облупившейся позолотой. Я благодарна этим птицам с черной головкой и красной грудкой и никогда не разоряю их гнезда и не позволяю Степке ставить силки вблизи старого театра.
        Я люблю петь и танцевать. У меня много зрителей и слушателей. Прямо за театром протекает холодный и быстрый ручей. В нем живут рыбки с радужными крапками на боках. Они слушают меня и подпрыгивают в такт. Я учусь танцевать, как рыбки, и переливаться, как ручей. Птицы, которые помнят песни моей матери, слушают меня и поют мне песни своих матерей. Они простые, но очень красивые. Я учусь петь, как птицы. Когда дует ветер, деревья тоже танцуют. Ветер могуч - он может танцевать сразу со многими деревьями и даже со всем парком. Он видит мой танец и подхватывает его, посылает мне кружащиеся листья, раздувает подол моего платья и мои волосы. Я учусь танцевать с ветром.
        Осенними вечерами я приношу свечи и ставлю их на край сцены. Тогда из леса и из ручья приходят большие бородавчатые жабы и длинноспинные зеленые лягушки. Они сидят на тропинке и в траве, и огоньки свечей отражаются в их золотых глазах. Они знатные театралы - могут смотреть и слушать сколько угодно. Но всегда молчат.
        Еще меня слушают и смотрят на меня Степка, кухонный Трезорка и моя лошадь Голубка, которая очень любит объедать траву возле самой сцены и даже иногда ритмично ударяет копытом по доскам. Я уверена, что она делает это, чтобы поддержать меня в самые высокие моменты песни или танца.
        Голубка мне досталась не сразу. С самых ранних лет я часто убегала из дома, пряталась в конюшне и играла там с собаками и лошадьми. Умела даже доить свою тезку - конюшенную свирепую козу Лушку, которая не давалась больше никому, кроме своей хозяйки - кривой Зинаиды. Точнее, я просто вставала на четвереньки, мемекала и сосала молоко, как козленок. Лушка при том не протестовала и не брыкалась, она оборачивалась и задумчиво жевала и сосала мои кудрявые волосы. Зинаида, когда видела это, прикрывала уцелевший глаз, громко, с сожалением цыкала зубом и говорила: «Эх ты, Лушка, Лушка, жизнь в полушку!» Я не знала, кого она имела в виду - меня или свою злую козу.
        В усадьбе долго судили и рядили, можно ли меня такую, какая я есть, подпускать к лошадям, не убьюсь ли я сразу. Отец даже хотел специально для меня купить маленькую лошадку пони. Но не успел, потому что я выбрала Голубку (тогда я не знала, что Голубку запрягали в коляску моей мамы, а мне, конечно, никто не сказал). Лошадка сама была маленькая, но сильная и почти такая же злая, как Лушка. К тому времени она копытом сломала ногу водовозу и почти откусила ухо какому-то некстати сунувшемуся к ней крестьянину из Торбеевки. Лет ей было уже десять, жеребца она к себе, несмотря на усилия конюхов, не подпустила, и отец распорядился либо продать ее в деревне за любую цену, которую дадут, либо пристрелить.
        Я тогда еще плохо говорила и потому, чтобы все сразу всё поняли, повесила ей на шею табличку: «Голубка - моя. Люба Осоргина».
        Как раз из этой таблички все и узнали, что я умею писать и читать.
        Отец после долго экзаменовал меня в кабинете. Кончилось тем, что я вылила чернила на голову бронзовому ангелу, который стоял у него на столе, разорвала бумагу и воткнула перо в занавеску. Решили, что табличку написал кто-то по моей просьбе. Но так и не дознались кто, потому что Степка, с которым я все время водилась едва не с рождения, тогда был еще неграмотный.
        Все были против, только главный конюх Фрол сказал: человек и конь друг друга нутром чуют, голова тут не причина. Так от века повелось - завет между людьми и лошадьми. Если девочка с Голубкой друг друга выбрали - грех тому мешать.
        Женское седло мне сразу не понравилось. Мужское седло годилось, только мне самой трудно было затянуть подпругу, а другим Голубка, признав меня своей хозяйкой, не очень-то давалась. Поэтому я предпочитала ездить вообще без седла - так я лучше чувствовала лошадь.
        Когда я делала что-нибудь не так, Голубка хватала меня зубами за загривок и отбрасывала в сторону. Я была легкой и летела едва ли не полторы сажени. Но она никогда не нападала без причины. Я сама была такой - и ее понимала.
        Именно благодаря Голубке я впервые узнала, кто я такая.


        Глава 3,
        Москва, декабрь, 1905 год
        - Люшка! Холера ясна! Дева Пречистая! Куды ж ты подевалась?! Я тут чуть с ума со страху не спрыгнула. Везде палят, везде жгут, даже деловые у нас в «Каторге» притихли, а тебя все нетути… Чего и думать мне… Да еще Атька с Ботькой чувствуют и ревмя ревут: «Когдя Люшика плидет?» А чё мне им сказать?
        Крепкая девочка с высоким лбом, ясными глазами и толстой русой косой тесно обняла подругу, обдав ее запахом застарелого кухонного чада, и тут же отстранилась, повела курносым носом с несколькими даже в зиму уцелевшими веснушками, сказала строго:
        - Эй, да от тебя никак мылом «Парис» пахнет! Рассказывай сейчас!
        - Да погоди ты вязаться, Марыська! - с досадой откликнулась Люша. - Всему свой черед. Расскажу после, как на баррикадах была. Идем к малым. Глянь только, что я им принесла! Кукла! Гришка едва не запродал под стеной по дороге, так я ему ночью глаза выцарапать обещалась… Что у нас? Где дед Корней?
        - В запое дед, где ж ему еще быть, коли башмаки за рупь продал, - брюзгливо сказала Марыся. - Двойняшек Марфа Бублик за двугривенный в день торгует, к Николинской церкви на паперть с ими идтить. Обещает сразу за три дня вперед заплатить. Если поторговаться, то и по тридцать даст - когда ужасти всякие, народ хорошо подает. Пустить, что ли? Я в трактире кручусь, дед пьяный валяется, тебя леший который день носит где-то…
        - Обойдется Бублик! - решительно возразила Люша. - Шалавая она, простудит малых. Вон как на Крещение младенчика из Кулаковки взяла - и где теперь младенчик? Помер, а?
        - Что ж, сама на паперть пойдешь? - уперев руку в отчетливо округляющийся уже по возрасту бок, спросила Марыся. - Говорю ж тебе: пока ты шлялась, дед последнюю одежу пропил, даже Атькин салопчик, что мы давечи купили. Лежит под нарами в «сменке» - позорище, все в дырах, мотня наружу болтается, дети вокруг ползают. Как меня почует: «Марыська, золотце, умоляю, водки подай!» Щас ему! У нас в трактире все деловые на дно легли, а кто в загуле - так тем под руку не попадайся. Вся Москва в патрулях, на чих стреляют, страшно от дома отойти - а жить как? Детям есть-пить надо? Атьке какое-никакое пальтишко? Ботьке башлык бы купить, на уши жалуется, и сопли все зеленые из носа лезут… Да и деда, как ни крути, одеть придется. А тебе и дела нет! Тоже нашла себе веселье - по баррикадам под пулями скакать! Революционерка шалавая! А как подстрелили бы тебя или саблей посекли, а?
        - Ты не гунди, Марыська, а? - почти жалобно попросила Люша. - Ну что ж ты сразу человеку плешь-то проедаешь! Могла бы еще хоть минутку порадоваться, что подруга живая отыскалась… Меня, между прочим, и вправду подстрелить могли очень даже. В самом конце уже. Возле фабрики. Пули в ночи - вжиг! Вжиг! Люди вокруг прям как снопы валятся… Меня студент спас!
        - Ага. Спас, а потом в корыте помыл.
        - Точно, а как ты знаешь?
        - Да уж догадалась. Что я, студентов не видала! Дала ему?
        - Не. Он идейный. Сначала думал, что я мальчонка, Лешка. Хотел меня спасать. В больницу, представь, потащил, ногу ножиком резать… Так я и далась!
        - Мальчишку спасать или уж девчонку?
        - Да ему без разницы.
        - Извращенец чертов!
        Люша расхохоталась. Большой рот, полный мелких зубов, раскрылся как кошель с рассыпанным жемчугом.
        - Во, я точно так Гришке Черному и сказала! Привела студента на «вшивую биржу» пироги есть, думаю, там точно кто-нибудь из наших найдется… И сразу на Гришку и налетела! Он меня, конечно, от извращенца отбил…
        - А пупс откуда?
        - У студента и стибрила. Для малых.

        Так, беседуя, девочки спустились по кривому переулку и, словно в яму, нырнули в сумеречное пространство площади, затянутое вонючим желтоватым туманом. Вокруг стояли облупившиеся каменные дома. Между ними, как в чреве огромного животного, что-то шевелилось, мелькали какие-то тени, фонарики торговок-обжорок, раздавались приглушенные утробные звуки. Девочки уверенно пробирались между тепло одетыми женщинами, сидящими на чугунах с жареной, но прежде протухшей колбасой, мимо разносчиков с пирожками и папиросами, чанами с тушеной картошкой и разнокалиберными оборванцами, торгующимися из-за копейки или уже вкушающими свою вечернюю трапезу.
        Вдвоем отворили тяжелую, понизу обитую железом дверь в трехэтажном доме, выпустив наружу клубы теплого пара, пахнущего махоркой, перегаром и больным и нечистым человеческим телом. Поднялись в темноте по полуразрушенной лестнице, прошли лабиринтом коридоров и переходов. Зашли в большую комнату, сплошь перегороженную двухэтажными нарами. Под потолком - красноватый тусклый огонек. У окна, наполовину заткнутого тряпкой, - деревянный стол с лужей посередине. В одном углу полуголый портняжка при свече перелицовывает явно краденую шубу. В другом за ситцевой занавеской отставной солдат с женой - съемщик квартиры. Девочки, не останавливаясь и не оглядываясь по сторонам, с ходу нырнули под нары. Там - «нумера», разделенные рогожами. Размер метр на два. Идут в ночь по двухгривенному. Место на нарах - пятачок.
        - Марыся, золотце, умоляю…
        - Ох, дед, не нарывался бы ты сейчас…
        - Люся, Люшика плишла!
        - Вот вам! Играйтесь!
        Двое очень похожих друг на друга ребятишек выползли из-под нар. Расширившимися одинаковыми глазенками смотрели на огромную, почти в их рост куклу, не решаясь взять. Девочка даже убрала ручонки за спину.
        - Да берите же! - почти рассердилась Люша. - Чего боитесь, глупые?
        - Ну и чего она им? - проворчала Марыся. - Без вывертов никак не можешь! Продать ее надо на толкучке, за один наряд дорого дадут, смотри, кружево старинное, за ночлег заплатим, поесть купим, может, и еще на что останется…
        - Не станем продавать! - Люша строптиво дрыгнула ногой. - Что за дела! Малым два года вчера исполнилось - забыла? А у них ни одной игрушки настоящей не было, если лоскутов, шкаликов да пробок не считать!
        - Два года уже? - Марыся потерла рукой лоб. - А я и не думала про это. Я и своего-то дня рождения не знаю. Именины только… Как ты помнишь-то?
        - Да уж не забудешь… - проворчала Люша.
        Атя родилась здесь же, на Хитровке, в мусорной яме возле румянцевского дома. Услышавшие вопли солдатки-роженицы нищие перенесли ее с младенцем в тепло, в заднюю комнату трактира «Пересыльный». Пока пьяные оборванцы рядили, что делать и кого звать, родился Ботя, а женщина умерла от потери крови и переохлаждения. Каждому видевшему новорожденных казалось, что дети не доживут до утра - мелкие, как котята, и так же слабо мяучат. Жалостливая Марыся, помогавшая тогда тетке-кухарке в трактире, встала перед той на колени: давай возьмем деток, прокормим как-нибудь! «Хватит мне одной тебя, дармоедки!» - отрезала тетка, прищурив подбитый глаз. Марыся прибежала к Люше, умытая слезами - жалко младенчиков. Люша, ничуть не тронутая, пошла полюбопытствовать. Младенцы, завернутые в какое-то окровавленное тряпье, лежали на лавке на сквозняке, труп матери, от греха подальше, снесли обратно на помойку - утром пускай полиция разбирается. Девочка казалась уже сомлевшей, мальчик еще боролся за жизнь - шевелился, пищал, пускал пузыри. Люша поднесла руку, чтобы утереть кончиком тряпки красное, некрасивое лицо ребенка. Из
тряпок высунулась маленькая ручка и крепко ухватила ее за палец. С минуту Люша стояла, не шевелясь, и всей собой ощущала, как уходят силы из маленького тельца, как отчаянно младенец взывает к миру и пытается удержаться на краю…
        - Положи их к печке! - велела она Марысе. - И попробуй напоить. Я к Гришке Черному пойду.
        Гришка Черный, фартовый, первый Люшин покровитель, гулял в «Каторге».
        - Гриша, у меня теперь двое детей, мне деньги нужны. На кормилицу и прочее обзаведение, - сразу расставила все точки Люша.
        Пьяный, но еще не перешедший в тяжелую и хмурую стадию Гришка окинул девочку взглядом и расхохотался.
        - Когда это ты успела-то, пигалица?! И почему - без меня? Я третий десяток давно разменял, мне бы сынка в самую пору…
        - С тобой в следующий раз, Гриша, - пообещала Люша. - А на твоем месте я не зарекалась бы. Ты - фартовый. Будто ты знать можешь, где твои кровные дети по свету горе мыкают. Помоги сейчас моим, глядишь, и твоим кто поможет. Бог правду видит.
        Девочка била наверняка. Гришка полагал себя истинно и глубоко верующим человеком, носил на мохнатой груди огромный серебряный крест, который всегда целовал при совершении сделок в доказательство честности своих намерений. То, что небеса не разверзались над ним прямо в этот момент, считал признаком особой благорасположенности к себе сил небесных. На самом деле он, как и все фартовые, был не столько верующим, сколько суеверным и, идя на дело, неизменно учитывал множество странных примет и давал несколько вполне дурацких зароков…
        - Ты все равно все пропьешь или проиграешь, - еще надавила Люша. - А тут не что-нибудь - две души спасешь.
        - Помогу, видит Господь, помогу! - засуетился Черный. В его больших темных выпуклых глазах заблестели пьяные слезы. - Спасу! Души безгрешные… И моим, если они и вправду есть где-то, Бог поможет!
        Гришка достал из-за пазухи пачку ассигнаций и кинул ее на стол, прямо между остатками немудреных закусок. Люша проворно кинулась вперед, стукнула кого-то по протянувшейся к деньгам волосатой руке, царапнула ногтями, сгребла деньги, просунулась к Гришке на колени, отпила из его стакана и защекотала кудрями грязное ухо:
        - Гришенька, ты отряди сейчас кого-нибудь со мной, кому доверяешь, а то ведь знаешь же - они все видели и сейчас стукнут по башке, деньги отберут, а то и под решетку меня, в Неглинку, чтоб тебе после не пожалилась. Гришенька, голубчик… докончи дело… Мне ж прямо сейчас, в ночи, кормилицу искать, еще чего, дел много, младенчики ждать не умеют, помрут раньше…
        - Не помрут!! - Гришка со всего размаху ударил кулаком по столу. Подпрыгнули стаканы с сивухой, колбасный круг и надрезанный каравай. - Григорий Черный ник-кому не позволит! Божьи души! Ты, Сашка, водки по болезни не пьешь - пойдешь сейчас с ней! А потом сюда придешь и мне отчет дашь!
        - Спасибо, Гришенька! - Люша приласкалась к вору и едва ль не замурлыкала.
        Глаза ее оставались холодными. Трезвый желтый, помирающий от внутренней язвы форточник Сашка поежился и подумал: «Господи Боже, Твоя воля, но что ж Ты с людьми делаешь-то! Ведь едва на второй десяток девчонка перевалила. А вырастет змея подколодная, не хотел бы я с ней дороги пересечь… Да я не увижу уже…»

        Именно с той хмельной и многогрешной ночи и минуло уж два года. Давно упокоился в безвестной могиле форточник Сашка. Съездил на каторгу и побегом вернулся с нее на родную Хитровку Гришка Черный, лишившись по дороге большей части зубов, но не растеряв гонора фартового человека. По приезде он сразу «встал на дело», а по счастливом окончании его заменил часть утерянных зубов золотыми, что придало ему вид еще более хищный и «шикарный». В Мясницкой больнице скончалась от побоев сожителя тетка Марыси. Четырнадцатилетнюю, но уже вполне аппетитную Марысю в память тетки взяли судомойкой в тот же разгульный трактир - голодной смерти здесь можно было не бояться, но теперь синяки часто окаймляли уже Марысины красивые и большие глаза. Постоянного дружка и покровителя у нее не было. Когда Люша пеняла на то подруге, она неизменно отвечала: а чего лучше? Эти вдарят и забудут, а тот, если чего, так и вовсе убьет, как тетку. После возвращения Гришки подросшая Люшка считалась под его покровительством, напоказ хвасталась своей девичьей победой над фартовым и хранила страшную Гришкину тайну, которая… - ни-ни, никому
ни слова!
        Выживших благодаря Гришкиным ассигнациям и заботам подруг младенцев назвали в честь Марысиных покойных родителей: Борис и Анна. Развитием их умов занимался дед Корней, старик-нищий, всю жизнь проживший на Хитровке, изучивший все ее закоулки и особенности и по доброте душевной покровительствовавший не одному поколению «павших». Летом он носил ребятишек в лес в самодельном коробе с двумя отделениями и пускал играть в траве, пока сам собирал на продажу грибы и ягоды. Зимой возил на специально приспособленных саночках на паперть просить милостыню. Подавали старику с двумя одинаковыми, закутанными в платки младенчиками очень охотно. А молодые купеческие дочери на жалостливую историю про смерть стариковой дочки и оставшихся после нее сироток-двойняшек, бывало, и сами слезу пускали. И все время старый Корней с ребятишками разговаривал - рассказывал Божий мир, как он сам объяснял. И оттого ли или по другому какому случаю дети и сами заговорили рано и складно - Анна сразу после года, Борис чуть попозже. Называли они друг друга и сами себя на детском языке - Атя и Ботя. И все их так звать стали.
        И все бы хорошо, кабы не был дед Корней горьким пьяницей. Да где на Хитровке трезвенника отыщешь? Сашка небось последний был…
        Дневник Люши
        Мой дом - Синяя Птица. Она живет на холме и смотрит в небо. У птицы два больших бело-голубых крыла. Они распахнуты с юга на север и обнимают большой цветник, в котором вокруг фонтана купами растут пионы, резеда, гелиотропы и поддерживаемые фигурными решетками шапки душистого горошка. Еще у птицы есть спинка с полосатой от столбиков террасой, выпуклое брюшко с колоннами и башенка-головка с клювом-шпилем на ней. Лет до пяти я была ее глазами и не отделяла себя от дома-птицы. Я жила внутри ее, как в прозрачном яйце.
        Теперь я - живущий отдельно птенец. Курица забывает своих цыплят, когда они вырастают, но дом - Синяя Птица меня помнит.
        Странно, про крылья птицы говорят все: приготовьте гостям комнаты в южном крыле; поищи в чулане в северном крыле… А когда я говорю про брюшко или головку дома-птицы, смеется даже нянюшка Пелагея. Но какая же разница?
        Вместо лапок у птицы широкая полукруглая лестница. На ее ступенях удобно спать собакам - когда я выхожу утром, они похожи на разбежавшиеся разноцветные клубки шерсти из нянюшкиной корзинки. Увидев меня, собаки сразу вскакивают и бегут за мной к конюшне. Я раздаю им вкусности из кулька, который припасен с обеда и ужина. Псы смешно грызутся между собой и вертятся у меня под ногами. Когда я была меньше, большие собаки часто роняли меня, и я катилась вниз по ступенькам, набивая красивые синяки, которые потом по неделе меняли цвет и оттенки, прямо как закатное небо над полем. Теперь я легко могу приструнить собак криком или пинками. Феклуша говорит: «Барышня у нас как попрошайка с ярмарки - объедки в кулек собирает» - и еще: «Собачья прынцесса».
        К западу от дома-птицы - старый парк. С одной стороны его окаймляет речка Сазанка, с другой - Новая дорога, которая ведет в Торбеевку и дальше - в Калугу и Москву. Через парк от развилки с вазонами почти полверсты ведет гостя усадьбы подъездная аллея. Ближе к дому она выстроена из старых лип, а на въезде - из сосен с розоватыми стволами. Самое любимое для меня место в парке - большой тенистый, наполовину заросший ряской и кувшинками пруд с островком посередине и ажурной беседкой-пагодой на нем. С берега и с островка в пруд сходят мостки, а к мосткам привязана маленькая расписная лодочка. Нянюшка не разрешала мне на ней кататься, опасаясь, что я немедленно утону в пруду, а она ничего не сумеет сделать (Пелагея не умеет плавать). Но когда я стала кидаться в пруд прямо в одежде и в ботинках, добираться до островка вплавь и возвращаться домой вся мокрая и опутанная водорослями, отец распорядился выдавать Степке весла и разрешил нам пользоваться лодочкой.
        К востоку от Синей Птицы вниз с холма расстилаются пашни, луга, перелески и лежащее в распадке озеро Удолье. К тому же над всем этим простором каждое утро еще и восходит солнце. Когда я была маленькой, я просто не могла всего этого вынести и начинала по-звериному выть от сочной избыточности этой величественной картины. «Пора вставать и за дело браться. Уж барышня на рассвет завыла», - говорили слуги. В конце концов, по договоренности с отцом, нянюшка стала укладывать меня спать в северном крыле, в комнате, оба окна которой выходили в кусты сирени. После, днем, меня отправляли в мою светлицу наверх, и я там играла (если можно было так назвать мои обычные занятия) и уже с интересом смотрела в окно на расстилавшийся до горизонта вид. Держать меня все время на первом этаже в одном из крыльев было невозможно, так как уже лет трех я легко взбиралась на подоконник и выпрыгивала из окна наружу. Стекло в раме меня при этом не останавливало. Пару раз порезав руки и ноги, я научилась выбивать его подручными предметами. Высота же светлицы и довольно резко уходящий вниз восточный склон холма все-таки заставлял
меня быть осторожной: я подолгу сидела на подоконнике, но никогда не пыталась спрыгнуть вниз.
        Больше, чем сам дом, меня всегда интересовали принадлежащие усадьбе службы - конюшня, коровник, прачечная, каретный сарай с сеновалом, оранжереи, огороды. В домике садовника Филимона и на конюшне я проводила едва ли не больше времени, чем в господском доме. Бездетные Филимон и его жена Акулина вырезали для меня смешных лошадок из игральных карт, делали игрушечные яблоки и груши из папье-маше и с сочувственным умилением смотрели, как я все это ломаю. «Сиротка наша», - говорили они, а нянюшка Пелагея злобно фыркала в старом продавленном кресле у печи-голландки, попивая чай с вареньем, который подносила ей Акулина, знатная огородница, выращивавшая отменные, всем на зависть, спаржу и артишоки. «В самом Париже такого не едали», - признавались гости усадьбы. Акулине доносили лакеи, и она лучилась тихой, несуетной гордостью мастера. Только в самом начале жизни меня пытались ограничивать в этих прогулках. Потом поняли, что лошади, козы, коровы, собаки и птицы не представляют для меня никакой опасности. А я - для них. Когда я исчезала из дома, все его обитатели вздыхали с облегчением. Хотя и были обязаны
отслеживать мое местопребывание.
        - Любовь Николаевна где?
        - В конюшне лошадям хвосты крутит.
        - Куда барышня-то пробежала?
        - На огород к Акулине - попастись…
        За Сазанкой парк переходит в лес, который тоже принадлежит моему отцу - и владениям Синей Птицы. Там - овраг, Ключи, старые развалины и вообще сплошные чудеса. Все эти чудеса мне известны и мною же внесены в реестр. Ничто не забыто: ни большой муравейник на краю оврага, ни русалка из омута на Сазанке, ни старое гнездо цапель на ольхе, ни древний, расщепленный молнией, наполовину живой дуб, в почерневшем дупле которого живет такой же древний филин, ни болотный леший, ни знахарка Липа…
        Однажды отец, будучи в хорошем (о чудо из чудес!) расположении духа, разрешил мне покрутиться на вращающемся кресле у себя в кабинете, потом вдруг остановил кресло, оперся на поручни по бокам, взглянул на меня сверху вниз и сказал: «Ты вот, Любовь Николаевна, ничего не понимаешь, и сказать не можешь, и запомнить, а между тем когда-нибудь Синие Ключи и все земли, что вокруг, будут принадлежать именно тебе. Удивительно это!»
        Я тогда очень хорошо его поняла, все запомнила и с тех пор чувствую ответственность. Отсюда - реестр лесных чудес. Они - мои, и мне ли их не знать?


        Глава 4,
        Под нарами в тряпках - даже уютно. Деду Корнею солдатка-хозяйка дала в кредит полстакана сивухи - он и уснул. Атя с Ботей тоже, повозившись и поворковав над новой игрушкой, заснули, положив дареную куклу промеж собой. Насупротив других ночлежных детей они вообще жили мирно - никогда не дрались ни из-за еды, ни из-за игрушек. Всегда делились. «Это оттого, - говорил дед Корней, любивший пофилософствовать, - что в утробе матери своей из общего корешка произросли и потому единая разделенная сущность еcмь. Разве правая нога с левой поссориться может?»
        Люша с Марысей не спят. Люша в лицах рассказывает, как кидали бомбы, как рабочие печатали воззвания, как правили суд. Всплескивает руками, взбрыкивает ногами, мечется, круглит глаза, вцепляется руками в непролазную шевелюру. Марыся утишает подругу, чтоб не слишком шумела, но то и дело сама ахает и охает, закрывая рот ладошкой.
        - Шпионов сразу к стенке и в расход! Хлоп - и нету!
        - А вдруг - ошибка?! - ахает Марыся. - Да и живая ж душа…
        - Когда сходятся в решительной схватке класс эксплуататоров и класс эксплуатируемых - тут не до сантиментов! - с чужого голоса говорит Люша и добавляет от себя: - Так ведь и тех, рабочих, гвардейцы после постреляли - ужас сколько. Все по-честному.
        - Люшка, а мы с тобой - какой же теперь класс?
        - Ты, Марыська, - наемная работница, судомойка, самый что ни на есть пролетариат, - четко отвечает Люша. - А я - сирота-побродяжка, деклассированный элемент.
        - Это почему это? - подозрительно спрашивает Марыся. В различных определениях их классовой принадлежности ей чуется какая-то обида.
        - Феличита где? - не отвечая, спрашивает в свою очередь Люша.
        - Бегает где-то. Третьего дня вроде видала, Ботька ее за хвост таскал, она его за палец кусила. Как ты уйдешь, так и она тоже пропадает. И чего ей с тебя? - с досадой добавила Марыся. - Кормлю-то ее я, да и у тебя особой к ней любви что-то незаметно…
        - Я собачье слово знаю, - равнодушно ответила Люша. - У меня дома, в Синей Птице, знаешь сколько псов было? Я их сама сосчитать не могла. И все Феличитке не чета - здоровые, мохнатые, зубастые… Значит, так. Завтра с утра я побегу смотреть, как солдаты станут баррикады растаскивать. Может, из пушки еще стрельнут? Интересно. И разузнать, как там все - кто живой остался, кого убили и вообще. А на тот день - воскресенье… Пойдем на Трубу Феличиту продавать. Значит, сегодня вечером будем ее мыть. Как явится, привяжи ее и малым накажи, чтоб не отпускали. Мыло я у студента украла, а ты из трактира таз возьми и гребень приготовь…
        - Вот еще - хорошее мыло на собаку тратить! - фыркнула Марыся. - Да я лучше завтра сама с ним в Сандуны схожу, меня ж студенты в корыте не купали! А для Феличитки у солдатки на копейку возьму.
        - А вот и дура! - огрызнулась Люша. - Барыне в собачке что? - первым делом на руки и нос в шерсть суют. Им главное - чтоб пахло приятно! А чем она после солдаткиного мыла пахнуть будет, а? Если обмылок останется - тогда твое, а так - не обессудь.
        Марыся тяжело вздохнула, признавая правоту подруги.
        - А почему ты всегда дом свой Синей Птицей зовешь? Что за блажь?
        - Отчего ж блажь? - удивилась Люша. - Испокон ведется. Дома людей небось не хужее. И жизнь у них часто длиннее человеческой. Как же без имени? Вот и у нас на Хитровке все дома по именам - дом Малкиеля, дом Шипова, и даже трактиры по именам - «Каторга», «Пересыльный».
        - Так причина ж тому есть. Дома - как владельца зовут или звали. А «Каторга» - потому что, как с каторги бегут, так там и ошиваются. А у тебя чего?
        - А у меня вот чего… - Люша вытянулась, закинула за голову руки (узкие локти треугольничками торчали вверх) и прикрыла глаза. - У нас главная гостиная, где балы давали, называлась голубой зал и была двухсветной. Нижние окна обычные, французские, в выходом на террасу, а в верхних окнах витражи в три цвета - голубой, синий и фиолетовый. По бокам-то все цветы, цветы и волны какие-то. А вот в центральном окне - синяя птица с распростертыми крыльями. Летит она над миром… полями, лесами, океанами…
        - Красиво… - протянула Марыся. - Скучаешь за домом-то?
        - Так нет же его больше. По чему скучать? По головешкам? Пустое дело…
        - Обидно. Как отец помер, это ж твое было бы, если не врешь все, конечно. Богатая была бы. А теперь…
        - Ничего, - сквозь зубы пробормотала Люша. - Я как в возраст войду, за все поквитаюсь. За нянюшкину смерть. И за свою здешнюю жизнь. Я ждать умею.
        - С кем же квитаться? - удивилась Марыся. - Ты ж сказала: крестьяне усадьбу пожгли. Разве всей деревне мстить станешь?
        - Деревня пускай. Отец их разозлил, плату за землю поднял, агитаторы с толку сбили, сеяться нечем, вот и пустили красного петуха… Это прошлое. Но нянюшку сожгли и меня чуть-чуть не прикончили - это отдельный разговор, об отдельном человеке, и ему срока нету…
        - Кто ж этот злыдень, что девчонке и старухе смерти пожелал? - ахнула Марыся. - И какая ему в вашей смерти выгода?
        - Много будешь знать, состаришься скоро.
        Помолчали.
        - А я, Люшка, вот чего… - мечтательно сказала наконец Марыся. - Когда в силу войду, заведу свой трактир. Назову «У Марыси».
        - Вона как… - Люша приподнялась на локте, попыталась в потемках заглянуть в лицо подруге. - А я полагала, тебе уж трактиры обрыдли… Думала, ты замуж пойдешь. За мещанина или, если повезет, купеческого сынка окрутишь… А чего? Ты же, в отличие от меня, на лицо пригожая, и фигура вся при тебе…
        - Не, я свое дело хочу. Замуж - оно конечно, это я не прочь, если человек добрый найдется и руки не станет распускать. А все равно… Я уж все придумала, послушай, как оно будет: значит, по обеим сторонам печи с изразцами, чтоб зимой греться можно было, и рядом длинные столы из сосновых обязательно досок - от них дух лучше идет - это для черной публики, чтобы щец похлебать с хлебом или пирожков там с требухой… А наверху такой как будто балкон, и лестница туда ведет с красной дорожкой, и с одной стороны половой стоит во всем белом, а с другой стороны - пальма… - (Люша усмехнулась Марысиным прожектам, но ничего не сказала. Усмешка перешла в зевок.) - Спереди - окна такие большие, как у Филиппова, может, даже с витражами, как у тебя в доме, только чтобы не синь синяя, а веселенькое что-нибудь - красное с зелененьким, к примеру. А там наверху столики на четверых, со скатертями чистыми в красную и белую клетку. А по бокам красные бархатные диваны и фисгармония, или еще лучше - евреи чувствительно на скрипочках играют. Или певица - в парике, с пудрой и в длинном платье. И на каждом столике свечечка, а
наверху - лампы, а по углам пальмы, и цветы живые цветут, а на стенах картины висят, и клетки с канарейками, и ящики стеклянные, забыла как называется, а в них рыбы плавают и еще всякие гады…
        - Аквариум. - Люша снова зевнула. - Марыська, может, тебе лучше сразу зверинец завести и оранжерею, а? Зачем тебе трактир?
        - Ничего ты, дурочка, не понимаешь в мечтаниях честной девушки! - официально обиделась Марыся.
        - А откель же мне в них понимать-то? - искренне удивилась Люша. - Если я честных девушек и не видала никогда… Давай лучше спать, Марыська, я ж, как рассветет, побегу уже…

        Еще с Неглинного проезда несется собачий лай и птичий гомон.
        Ружейные охотники, любители птиц и просто зеваки толкутся на Трубной площади, где по случаю воскресенья раскинулся рынок. На специальных подставках висят клетки - щеглы, канарейки, соловьи, скворцы, пеночки. Голуби всех пород - от обычных сизарей до изысканных, как японская хризантема, турманов. Справа в корзинах - индюки, гуси, утки и, как упавшая на брусчатку радуга, петухи. В отдельном углу - рыболовные принадлежности, корм для птиц и рыб, лески и в специальных сосудах лягушки - предсказательницы погоды.
        Люша и Марыся идут рядом, но словно незнакомы между собой. Марыся вся такая приличная - в цветном полушалке поверх пальто, в маленькой шапочке набекрень и в ботиночках на пуговках. Люша - типичный хитровский мальчишка-оборвыш. Кудри спрятаны под мятым картузом, озябшие руки - в дырявых карманах. В руках у Марыси корзинка, накрытая синей тряпицей. Из-под тряпицы выглядывает любопытная собачья мордочка - черный нос, розовые блестящие кудряшки, глаза тоже черные, сверкают любопытно и отважно. Это - Феличита, собачонка, подобранная девочками в сточной канаве на Грачевке, - живая средь прочих уже захлебнувшихся новорожденных щенков. Выкармливали ее сначала молоком из пипетки, потом жеваным хлебом, потом - чем придется. Подросши, собачонка оказалась ушлая, самая настоящая оторва с Грачевки родом. Знала, когда промолчать и под лавку спрятаться, когда схватить и бежать, а когда и облаять и даже кусить неприятеля за икру. Шерсть имела тонкую и длинную, на груди и лапах белую, на спине палево-рыжую. Обычно ходила вся в репьях да в колтунах, ровно грязно-серого цвета. Когда же бывала отмыта, высушена в тепле
и расчесана, превращалась в симпатичнейшего зверька с дивной волнистой шерстью, умными глазками и розовым язычком. Не собачка, а экзотический цветок. Именно в таком виде, с розовым бантом на шее, ее и продавали по воскресеньям на Трубной площади.
        Собачий рынок обширен. Возле сеттеров, лягашей, борзых и гончих - солидные члены богатых охотничьих обществ. Возле дворняг - домовладельцы с окраин, желающие недорого прикупить цепного пса для охраны. Отдельный ряд - дрожащие левретки, кривоногие таксы, человекообразные щенки бульдогов за пазухой у владельцев…
        - Девочка, какой породы твоя собачка?
        - Лисабонская болонка, сударыня, - почтительно приседает перед купчихой Марыся. - Привезена с берега Атлантического океана, из страны Португалии.
        - А чего ж продаешь такую редкость?
        - Барыня моя стара и нездорова очень, уезжает за границу на воды, вернется ли - бог весть. С собой берет только любимицу Алисию. А прочих двенадцать велела раздать. По большей части среди знакомых разошлись - в знатные дома. Эта вот самая молодая - Феличита. Последняя. Барыня разрешила мне ее продать, себе сластей купить, а остальные деньги в храм пожертвовать - чтоб за здравие ее молились.
        - Покажи собачку-то - здорова ли?
        Марыся вынимает Феличиту из корзинки. Собачонка лупится глазками, часто дышит, поджимает хвостик под розовое брюшко.
        - Чтой-то худая больно…
        - Так они все у барыни в еде разборчивые, абы что не едят.
        - А в комнатах не гадит? Ее же, красулечку такую, небось в спальне держать надо… А то у меня золовка купила таксу, так та ей все постели зассала…
        - Да что вы! Ни боже мой! Чистоплотна пуще кошки. Можно и на двор не водить. Приучена гадить в специальный лоточек, куда надобно опилки сыпать. Но можно и гулять водить на шлеечке. Вон в том ряду, в конце возможно у тетеньки купить, а можно и самим смастерить. Только должна вас предупредить, мадам: Феличита грязи не любит, если мокро - ни за что не пойдет.
        - Ишь ты, барыня какая! - ухмыляется купчиха. - А сколько ж хочешь за нее?
        - Пять рублей.
        - Ну это уж ты сказала! Не смеши публику! Да я себе за такую цену вон там сенбернара куплю!
        - Мадам, если вам в спальне нужен сенбернар, а не лисабонская болонка… - начинает торг Марыся.
        Но тут в разговор вмешивается маленький мальчик в башлыке и хорошем пальто с бобриковым воротником.
        - Мама, мама, купи мне эту собачку! - кричит он, таща за собой молодую женщину с худым лицом. - Ты обещала, если маленькая и породистая - купишь. Гляди, какая она красивая! Я буду ее дрессировать - помнишь, как мы в цирке видели? И гулять водить…
        - Лучше по травке, молодой господин, - елейным голосом говорит Марыся. - Ведь самое для нее наилучшее развлечение - это ловить бабочек на цветущем лугу…
        Люша поодаль не выдерживает и сгибается пополам от беззвучного хохота, хотя вся биография Феличиты от начала и до конца придумана ею самой. Притом обе девочки хорошо знают: любимое развлечение безродной собачонки - воровать гнилую требуху с задов охотнорядских мясных лавок.
        Женщина явно колеблется.
        - Мы будем с ней вместе ловить бабочек на даче! - еще более воодушевляется мальчик. - А потом я буду насаживать их на булавку и сделаю себе коллекцию, как у Сережи!
        Купчиха между тем взволновалась всем обширным телом, как пруд под ветром.
        - Что ж ты, милая! - с упреком обращается она к Марысе. - Мы ж с тобой еще не поговорили толком, а ты уж и мальчонке готова отдать. Не по совести это…
        - Мама, купи собачку! Скорее купи! Давай пять рублей!
        - Мадам, я все помню, - с достоинством отвечает Марыся. - Вы первая подошли, но я решила, что вам цена не подходит. А коли теперь согласны - так ваше право.
        - Ма-ама! Соба-ачку! Мне-е!
        Купчиха, морщась от вопля мальчишки, достает кошель, отсчитывает пять целковых.
        Марыся прячет деньги за пазуху, передает купчихе корзинку с Феличитой, предварительно сняв с собачонки розовый бант.
        - Хоть это мне на память останется… - сокрушенно вздыхает она. - Такая уж ласковая собачка… Себе бы взяла, да не по чину нам…
        - Ма-ама-а! - вопит мальчишка и бешено пинает ногами сугроб, подвернувшуюся коробку, подол матери.
        - Может быть, я дам пять с полтиной? - наконец решается женщина.
        - Торг закончен, - строго говорит Марыся и целует собачку в черный нос. - Прощай, Феличита.
        - Погоди, погоди, девочка! - окликает купчиха. - Как порода-то зовется? Хозяину сказать…
        - Лисабонская болонка, - скороговоркой повторяет Марыся. - Страна - Португалия.
        - Лисабомская… Потругалия… - бормочет купчиха, удаляясь вместе с мальчиком, который несет ее покупки.
        Феличиту она несет сама, прижимая корзинку к груди. Люша, сунув руки в карманы, идет следом за ними. Мальчишка падает на истоптанный снег и верещит, как будто его режут. У женщины измученное лицо. Известный всему Трубному рынку собачий вор Павка тут же предлагает ей купить у него лохматого кривоногого ублюдка, который ровно то же самое, что у той барышни, - лисбамонская болонка, только изволите ли видеть - кобелек-с…

        - В Замоскворечье она живет, - тем же вечером докладывает Люша Марысе. - Возле Немецкого рынка. Собственный дом с садом, в доме - часы с боем и икон - видимо-невидимо…
        - Все-то ты разглядела! - усмехается Марыся. - Что ж Феличитка?
        - Да пусть поживет у купчихи денек-другой, поест сладко, поспит на подушечке шелковой… Знаем, где она, и ладно. А чего ты мальчишке-то не продала? Они больше давали, да и с квартиры сманить-сбежать легче, чем с купеческого-то двора…
        - Да ты представь: если б ты ее сразу не сманила, этот противный мальчишка нашу Феличитку и за день так бы затискал-задергал, что жизнь не мила… Пожалела я ее…
        - Да ладно! - усмехнулась Люша. - Будто Атька с Ботькой ее за уши, за хвост не тягают…
        - То - другое дело, - непонятно отговорилась Марыся. - Да и недосуг мне было дальше торговать - и так в трактире ругались, что надолго отлучилась… Вот, гляди лучше, какую я Ботьке шапчонку купила… и деду Корнею кацавейку… И то хорошо, что ходить никуда не надо - нашему портняжке как раз сегодня Семен Кочерга отдал краденое перелицевать, я и выбрала…
        - Деньги отдала?
        - Два рубля за все. По-божески. Еще Атьке юбчонка из отрезанного края и мне косынка.
        - Зря отдала. Для меня Гришка с Семеном договорился бы за так. Не могла подождать…
        - А я знала?.. Люш… А чего у тебя с Гришкой-то? Я понять не могу: вроде ты его маруха, он так говорит, да и ты… а вот ночуешь-то ты завсегда здесь, с нами… когда по баррикадам и иным местам не скачешь, конечно… Как оно?
        - Не твое это, Марыська, дело! - отрезала Люша. - О себе думай. А мы с Гришкой Черным как-нибудь сами разберемся.
        - Оно-то конечно да… - неопределенно проворчала Марыся. Видно было, что ее любопытство отнюдь не угасло.

        Спустя пару-тройку дней покруглевшая Феличита в шелковой шлейке и с огрызком поводка была уже дома, в ночлежке на Хитровке, облизывала соскучившиеся мордочки Ати и Боти, подставляла розовое, но уже заляпанное грязью брюхо деду Корнею, ластилась к Люше и привычно выпрашивала у Марыси трактирные объедки. Подождав для верности пару недель, ее можно было мыть, привязывать все тот же розовый бант (в промежутках между продажей собачки его в очередь носили Атя и Марыся) и продавать снова - доход для девочек нечастый, но верный.


        Глава 5,
        Москва, Московский университет, февраль, 1906 год
        - Что ж профессор? Он, конечно, узнал о твоих планах? Ругался? Громыхал, обвинял в предательстве? Адам? - Изрядно коренастый молодой человек подписал восковым карандашом последнюю пробирку, аккуратно поставил ее на штатив и с живым любопытством взглянул на друга.
        Невысокий худой человек с узкой бородкой и умным лицом молодого Мефистофеля отрицательно покачал головой, уселся к лабораторному столу на высокий стул и зажег спиртовку.
        - Скорее грустил. Обвинял меня в отходе от московских традиций. Решив посвятить себя психиатрии и отъехать в Петербург, я должен был, перед тем как послать научные материалы петербургским коллегам, прийти к нему на квартиру и где-то между вторым и третьим самоваром покаянно признаться в изменнических намерениях…
        - Что ж, где-то так я тебе и советовал. Еще?
        - Еще Юрий Данилович широкими мазками рисовал твое будущее как руководителя борьбы с холерными эпидемиями в масштабах империи. Он в тебя верит!
        - Звучит вдохновляюще… А ты?
        - Я, естественно, приседал и кланялся, как Петрушка из уличного театрика.
        - Смешно. Но я понимаю старика, Адам.
        - Ты, Аркаша, всегда лучше понимал людей. И больше обращал на них внимание. Поэтому тебя, в отличие от меня, тянет к общественной деятельности.
        - Но любимым учеником Рождественского всегда был ты. Аркадий Арабажин - скрупулезный экспериментатор и честный клиницист. Адам Кауфман - исследователь, талант и надежда науки.
        Адам поспешно отвел глаза и даже просыпал чуть-чуть белого порошка мимо горлышка пузатой колбы. Аркадий понял, что угадал аттестацию, данную профессором, едва ли не дословно.
        - Юрий Данилович никогда ничего такого…
        - Брось, Адам! Я ни к кому не в претензии и отнюдь не собираюсь посыпать голову пеплом по поводу своей бездарности.
        - Ты совершенно прав. У науки нет лишних служителей, и лишь будущее всех рассудит… Я сказал профессору, что ты хотел поговорить с ним. Юрий Данилович ждет тебя прямо сейчас. Это насчет твоей статьи? Ты сумел-таки проиллюстрировать препаратами исход некроза?
        - Статья - повод. Как ни странно, у меня к Рождественскому частный вопрос.
        - А… Тогда ладно. - Адам отвернулся и склонился над бинокуляром. Частные вопросы, не касающиеся науки, его не интересовали.

        В темноватом кабинете почти все место занимают тяжелые и угрожающе теснящиеся шкафы с книгами, журналами записей и планшетами, в которых хранились препараты для микроскопии. Свет - от лампы с каменным основанием и стеклянным зеленым абажуром. В кругу света - наполовину исписанный бисерным почерком лист бумаги. В углу с изысканным видом столичного денди стоит человеческий скелет. Аркадий привычно пожал плечами, встретившись с ним взглядом.
        - Вот ведь - достался от предшественника вместе с кабинетом, - усмехнулся Юрий Данилович. - Сразу подумал: какая пошлость, убрать немедленно! А потом как-то между прочим не случилось, задержалось, а я уж и привык к нему, на исходе второго года стал, как и прочие, звать его Дон Педро, беседовать с ним по вечерам… Аркадий Андреевич, вы знали о намерениях Кауфмана?
        - Да, конечно, - кивнул Аркадий. - Я даже помогал ему оформлять результаты исследований по позднему сифилитическому психозу.
        - Я не понимаю. Сифилис и алкоголизм - это же в основе своей не медицинские, а социальные проблемы, и вы оба знаете это не хуже меня… Адам же одарен штучно, именно как исследователь, первопроходец! Он видит уходящие в будущее пути науки, которые скрыты от обычных смертных. Что ему делать в психиатрии?!
        - Простите, Юрий Данилович, - с едва заметным отчуждением сказал Аркадий, - но мне кажется, что нынешнее положение и перспективы развития российской психиатрии вам лучше обсудить с самим Адамом.
        - Да, разумеется. - Юрий Данилович качнул тяжелой головой. - Простите и вы меня, Аркадий Андреевич. Я понимаю великолепно, что оперившиеся птенцы всегда вылетают из гнезда, но… Когда-то вы оба запросто, не чинясь, приходили ко мне домой, задавали вопросы, рассказывали об успехах и поражениях, а теперь я узнаю обо всем последним, практически случайно…
        - Юрий Данилович, поверьте, Адам вовсе не хотел…
        - Ах, оставим, Аркадий Андреевич, оставим Кауфмана и его дела. В конце концов, вы-то остаетесь в Москве… Я просмотрел ваши материалы и согласен с тем, что нужна еще серия препаратов.
        Аркадий кивнул и вписал пару строк в черную тетрадь, ниже аккуратно разграфленной и наполовину заполненной таблицы. Потом глянул нерешительно-ожидающе. Юрий Данилович тут же изобразил вопрос всем своим крупным, в породистых складках лицом.
        - Профессор, вы, помнится, как-то говорили, что прежде бывали в имении Синие Ключи Калужской губернии…
        - Бывал, как же, бывал. - Юрий Данилович видимо оживился. - А что, Аркадий Андреевич, вы тоже с кем-то из тамошних были знакомы? Или из соседей?
        - Так… случалось пару раз в гостях… - почти незаметно отведя обычно прямой взгляд, ответствовал Арабажин. - Там… что же теперь?
        - Синих Ключей больше нет, дорогой Аркадий Андреевич. - Профессор тяжело вздохнул, не решился на сильно звучащие слова и ощутил потребность в каком-то моторном выражении чувства. Хрустнул длинными пальцами и отпил остывший чай из стакана в серебряном подстаканнике.
        - Но как…
        - А вот так. Еще в тысяча девятьсот втором году усадьбу сожгли дотла. Хозяина, моего старинного друга Николая Осоргина, убили, а его малолетняя дочь погибла в огне. Вместе с нянькой и воспитательницей.
        - Почему все это произошло?
        - Вы спрашиваете, Аркадий Андреевич? - горько усмехнулся Юрий Данилович. - Неужели вы думаете, что у меня есть для вас готовый ответ? Разумеется, был какой-то в меру дурацкий повод…
        - Но причина?..
        - Причина для подобного зверства всегда, во все времена одна и та же! - не скрывая раздражения и даже повысив голос, сказал Юрий Данилович. - Странно, что вы, естественник по образованию и устройству души, меня об этом спрашиваете. Особенно сегодня, сейчас, когда в Москве довольно на улицу глянуть или хоть с кем в разговор вступить…
        - То есть вы полагаете, что любое движение масс имеет в своей основе природу биологическую? - насупился в свою очередь Арабажин. - Отрицаете само существование законов экономических, их роль в жизни общества?
        - Увольте, увольте! - Юрий Данилович, наморщившись, помахал рукой, едва не сбив со стола пустой стакан. - Не обижайтесь только. Никак не виню, понимаю вполне, сам тридцать лет назад ту же коровью жвачку жевал вместе с товарищами с удовольствием немалым. Нынче - стар. Кто мыслит экономически - исполать тому. Кстати сказать… Для меня, учтите, - гордость и счастье, что никто из моих учеников не участвовал в недавнем смертоубийственном безобразии. Стало быть, я сумел-таки внушить, что благородное дело служения науке и медицине лежит вдалеке от злобных нападок слабоумного классово-коммунистического призрака…
        Аркадий вздохнул коротко и несогласно, со всхлипом. Юрий Данилович, уже сожалея о своей вспышке, притушил острый взгляд, спрятал лицо, как в плащ, в избыточную лишь на первый взгляд кожу.
        - Из доступных ядерных красителей я бы рекомендовал вам гематоксилин, коллега, - обычным тоном сказал он.
        - Спасибо, профессор. Позвольте теперь откланяться.
        - Разумеется, не смею задерживать. Был рад…
        - Благодарю… - И уже на пороге, через широкое, надежное плечо: - Юрий Данилович, а есть ли уверенность, что все Осоргины действительно погибли в огне этого пожара?
        Профессор удивленно повел кустистой бровью.
        - К сожалению, да, коллега. В живых остался воспитанник Николая Павловича, родственник его первой, тоже уже покойной жены. Он же единственный наследник. А разве у вас другие сведения?
        - Да нет, откуда, просто отчего-то вдруг захотелось уточнить. А как звали дочь Николая Павловича?
        - Любовь, как же иначе, - ностальгически и непонятно вздохнул Юрий Данилович. - Ее звали Любовь… Бедная девочка, ей решительно не повезло в жизни с самого начала… и до самого конца.

        Аркадий Андреевич остановился у входа в лабораторию и долго тряс головой и плечами, как делают собаки, выходя из воды.
        «Счастлив и горд, что никто не принял участия…»
        «Профессор, профессор, если б вы только знали…» - лирически подумал он и вспомнил, как в октябре 1905-го Адам, с отчужденным по обыкновению лицом, выносил из университетской типографии пачки только что отпечатанных листовок.


        Глава 6,
        Дневник Люши
        В поле за Черемошней, на краю перелеска встал табор цыган-кэлдэраров. Их мужчины лудили кастрюли и котлы. Женщины гадали, соблюдали хозяйство. Я узнала о цыганах от Степки, но еще раньше поняла, что происходит что-то интересное. Отец велел Пелагее глаз с меня не спускать, Голубку отправили пастись в загон на дальнее пастбище. Настя под моим окном сказала Феклуше, вытрясавшей половики:
        - Говорят, цыгане детей воруют. Ну так и украли бы нашу-то беду. Свое-то отродье забрать - сам цыганский бог велел.
        Я уже знала, что в усадьбе действует закон: самое интересное от меня следует прятать. Например, когда в пастуха ударила молния, и он стал как обгорелая головешка - интересно же взглянуть! Но как бы не так! Сами небось все сбегали посмотреть, потом целый вечер в кухне болтали… Или когда у коровы Ромашки родился теленок с двумя головами - говорят, что, прежде чем он сдох, обе головы могли даже мычать! Но мне его, конечно, тоже не показали. И когда молодая крестьянка из Черемошни попала в молотилку, ей раздробило обе ноги и ее принесли в дом, куда и доктор из Калуги приезжал, - меня просто в комнате наверху заперли… Она выжила, кстати, только осталась без ног - обидно, конечно, замуж уже, скорее всего, не выйдет, и вообще беда. Я ходила потом ее навещать в нижней комнате, принесла ей снежные кружева, которые нянюшка плетет, чтобы показать, чем ей теперь на жизнь зарабатывать можно, два рубля из своей копилки и самые крупные цветы из нашей оранжереи - просто для красоты. Попросила посмотреть культяпки - интересно же! - но они все были забинтованы, и ничего не видно. Я пожалела: раньше, конечно, надо
было смотреть, до приезда врача. С ней ее мать была, она деньги взяла, и они обе на меня так смотрели, как будто я - Ромашкин теленок. С двумя головами - и обе мычат. Но я не удивилась, потому что привыкла.
        На следующий день с утра отец спешно услал Степку вместе с кучером и с каким-то делом в Торбеевку. Вернуться они должны были только через два дня. И я поняла, что если хочу увидеть взаправдашних цыган, то надо самой для себя постараться. Когда нянюшка прикорнула после чая, я оделась в Степкины старые штаны и рубаху (они у меня хранились под матрацем как раз на такой случай), вылезла через окно на крышу, проползла на брюхе по широкому карнизу до конца крыла, привязала к водостоку разорванную и скрученную простыню (я вполне могла бы и спрыгнуть, но с простыней мне показалось интереснее - так всегда делали узники в романах) и благополучно спустилась по ней в куст сирени.
        До дальнего загона я бежала бегом, напрямик через огород и ярко желтеющее поле с люцерной. Знала: как только меня хватятся, отрядят кого-то к Голубке, надеясь там-то меня и словить.
        Но все обошлось. Голубка мне обрадовалась, съела сахар и вполне приняла за повод все ту же скрученную-связанную простыню, которая была намотана у меня вместо пояса. И мы поскакали к Черемошне по старой дороге.
        Я изо всех сил вытягивала шею и уже видела поставленные кругом возле развилки дорог кибитки. И палатки, и цыганок, хлопочущих возле костра, над которым висел большой закопченный котел, и играющих в траве детей. И распряженных, пасущихся на лугу возле перелеска коней с длинными гривами, в которые вплетены яркие ленты…
        Голубка, заметив сородичей, приветственно заржала. И тут ее повелительным жестом остановила старая цыганка, идущая по дороге нам навстречу вместе с двумя цыганятами. Старший был одет в какие-то невообразимые лохмотья, а младший - вообще голый, с круглым животиком и вывороченным наружу пупом. Удивительно - моя Голубка, никого, кроме меня, не слушающаяся, встала как вкопанная, только пыль фонтанчиками взлетела и хвост взвился флагом.
        Цыганка была очень старая и темноликая, а глубокие морщины на ее лице были как будто проведены чернильным карандашом. При этом - одета в яркие юбки, на шее - несколько ниток крупных бус, а в оттянутых ушах висели большие золотые кольца. Странно, я никогда до того не видела цыган, но что-то в них показалось мне знакомым.
        - Ту ром сан? - хрипло спросила цыганка.
        - Нет, я Люба, - ответила я, прежде чем поняла, что обращаются ко мне не по-русски.
        Цыганка разразилась непонятной руганью. Я огорчилась - даже незнакомые со мной, очень далекие от усадебных гостей люди сразу же мною недовольны. Видно, для людей во мне и вправду все не так. С пяток до макушки. Не то - для собак, лошадей, птиц, леса и ветра. Их во мне все устраивает… Почему так получилось?
        Видя, что я ее совсем не понимаю, цыганка перешла на неправильный, но все же понятный русский язык.
        - Зачем оделась в мужской одежда? Зачем села на лошади? Стыда не знаешь. Девушка не должен ездить верхом. Никогда не должен. Цыганский закон.
        - А что мне до цыганского закона? - удивилась я. - Я же не цыганка.
        - Зеркало гляди! Кто твой отец?
        - Николай Павлович Осоргин, - ответила я. - Хозяин Синих Ключей.
        - А мать?
        - Она умерла.
        - То-то. Зеркало гляди, - уже без злобы повторила старая цыганка. - И думай - где твой закон? Йав джидо!
        - Йав джидо, бабушка! - повторила я, легко догадавшись, что это было что-то вроде русского «Будь здорова!».
        Старая цыганка блеснула глазами и пошла дальше - по своим делам. Младший цыганенок остался стоять - сунул в рот грязный пальчик и глядел на меня. Я достала из кармана большой пятак и сунула ему. Он осмотрел его с двух сторон и тут же прикусил большим белым зубом. Старший вернулся, отобрал пятак и отвесил брату легкий подзатыльник. Тогда малыш пришел в себя и побежал за старшими, пыля пятками.
        Мы с Голубкой спустились в овраг и долго ехали прямо по руслу ручья медленным шагом, задевая растущие в овраге кусты и ветки склонившихся над ручьем ив. Солнце стояло почти в зените. Мелкие рыбки убегали с маленьких, прогретых дрожащим солнечным золотом отмелей, прятались в траве и под камушками. Голубка - единственная известная мне лошадь, которая пытается ловить рыбу. Бьет копытом и иногда даже пытается ухватить пастью. Мне кажется, она так играет. Обычно я подначиваю ее, но в тот день мне было не до лошадиных игр. Прямо по ручью мы въехали в лес. Недалеко от того места, где ручей вытекает из леса, на склоне оврага как ступеньки лежат две каменные плиты и три почти круглых камня. Непонятно, как они сюда попали - нигде в округе ничего подобного нет. Высоко над головой смыкают кроны старые деревья с поросшими лишайником и увитыми вьюнком стволами, внизу раскрытыми веерами растут огромные темно-зеленые, почти в мой рост папоротники. А между плитами, из-под разноцветных камней (один - почти чисто-белый, один - розоватый и последний - глянцево-черный) бьют те самые Синие Ключи, которые дали название
усадьбе. Всего их пять, один - самый большой - обложен кирпичами, и возле него сделана потемневшая от времени, поросшая нежным изумрудно-зеленым мхом скамеечка. На ней стоит старая и помятая оловянная кружка. Вода в Синих Ключах действительно голубоватая, с едва заметным кисловатым привкусом. Даже лютой зимой самый большой ключ (деревенские называют его Дедушкой) никогда не замерзает. Синяя вода в нем тогда как будто бы кипит, вокруг сверкающее ожерелье из голубовато-лиловых сосулек, а дальше - пушистая, белая-пребелая шуба. А наверху - купол собора из переплетенных, уснувших на зиму и засыпанных снегом ветвей. Тихо, только иногда где-то глубоко подо льдом сонно взбулькивает овражный ручей… Я люблю приходить сюда в любое время года. Это мое место. Синие Ключи принадлежат мне. А я - им. Это странно, если произнести вслух, но тем не менее это правда.
        Я сижу на скамейке и маленькими глотками пью холодную воду из кружки. Голубка уже взобралась наверх и ходит по краю оврага, ощипывая черемуховые кусты. Я слышу ее шаги, треск веток и громкое фырканье, которым она выражает свое неудовольствие моим бездействием. Сама Голубка любит только действие - скакать, любить, купаться, драться, ненавидеть. Если пустить ее спокойно пастись на лугу, довольно быстро глаза у нее становятся мутными от злости.
        Самый мой любимый ключ - самый маленький. Он похож на хрустальную шапочку, которая постоянно меняет форму. Раньше я была совершенно уверена, что под шапочкой прячется крохотный гномик, и если не смотреть, а потом быстро повернуться, то можно увидеть, как он любопытно выглядывает из воды - его черные глазки и круглую бородку. Я так хорошо себе это представляла, что даже Степка мне ненадолго поверил и вместе со мной прятался в кустах и пытался увидеть, как вылезает гномик.
        Я глажу ключик пальцем, и он ласкается ко мне, как прозрачная лягушечка. Песчинки на дне танцуют свой вечный танец. Я учусь танцевать у песчинок… Но не сейчас.
        Наверху есть тропинка, по которой можно выйти на Новую дорогу. По дороге я пускаю Голубку рысью. Она поднимается в галоп и едва не сбрасывает меня в поросшую чертополохом обочину. Я не виню ее - она все поняла правильно и решила за меня.
        Во дворе конюшни я сама выхаживаю ее и сама протираю сеном - никому другому она сейчас не дастся. Потом прямо как есть - в лошадиной пене, в сенной трухе, в Степкиных штанах и рубахе - прохожу в правое крыло, в кабинет к отцу, и спрашиваю:
        - Моя мама была цыганкой? Я тоже цыганка? Мне следует жить по их закону? Кто научит меня? Или я уже живу по нему - по зову крови?
        Глаза отца - как самый большой из Синих Ключей.
        - Ты бредишь, как всегда, - говорит он. - Если бы в наших краях кочевали зулусы, ты вообразила бы себя негритянкой? Волосы, во всяком случае, у тебя похожи… А сейчас выйди, вымойся, переоденься и вели Пелагее причесать тебя. Когда приобретешь достойный вид, постучись и снова войди. Если хочешь, мы поговорим.
        Я выхожу и даже не хлопаю дверью. Отец растерян - мне его жаль.
        - Нянюшка, цыганское отродье - это я? - спрашиваю я наверху у Пелагеи.
        - Господь с тобой, деточка! - восклицает нянюшка, бледнеет и крестит меня чуть дрожащей рукой. - Кто тебе такую гадость сказал?! Язык оторвать…
        - Не надо, нянюшка, - возражаю я. - Это была старая женщина с золотыми серьгами. Она не хотела ничего дурного.
        Я иду в гардеробную, достаю из картонки шелковый платок, повязываю его на голову так, как у старой цыганки. Потом заматываю юбки и пояс из разноцветных шалей. Набрасываю на плечи еще один платок. Подхожу к зеркалу и смотрюсь в него. Из зеркала на меня смотрит бабочка - моя мать. Но вместо глаз у нее льдистые, зимние Синие Ключи - глаза моего отца.
        Пелагея, потащившаяся в гардеробную следом за мной, что-то сокрушенно бормочет.
        Разговаривать с отцом я, конечно, не стала.
        А через день пришел плотник и вставил в окна решетки - в моей комнате и в комнате нянюшки.
        - Я - против революции! - твердо сказал марушник Ноздря, прибывший из Житомира прямиком в трактир «Каторга», допил водку из мутного стакана, закусил соленым огурцом и вытер выступившую из длинного носа соплю рукавом полосатого пиджака.
        - Отчего ж так? - спросил кто-то из воров, пировавших за длинным, липким от пролитого на него пойла столом. - Чем тебе революция не угодила? Нашему брату, суть понимаю, в мутной воде завсегда сподручнее рыбку ловить…
        - Так-то оно так. Но невозможно ж глядеть, когда через нее, проклятую, человек до последней степени озверения доходит.
        - Ты, Ноздря, д-докажи! - с трудом подняв седую голову от стола, сказал хитровский ветеран, бывший студент, в восьмидесятых годах прошлого века отбывавший сибирскую каторгу по политическому делу.
        Во время недавних московских боев он твердо вознамерился идти на баррикады и как встарь бороться за народное дело, но не дошел, свалившись возле ближайшего шланбоя. Был избит и ограблен. Вернулся с перевязанной головой и путано врал о своих революционных подвигах.
        - Да вот хоть последнее дело взять… - пожал плечами Ноздря. - Я понимаю еще, жидов бить и лавки ихние громить. Это у нас, можно сказать, с девятьсот третьего года обыкновенное дело…
        - Да, конечно, жидов обязательно бить надо! Как же без этого?! - откликнулся из угла портной Фимка Бронштейн, лучший на Хитровке специалист по перелицовке дорогих краденых шуб.
        - Ну вот и я говорю… - поддакнул Фимке Ноздря. - А тут уж - форменное безобразие. Судите сами. Настоящих революционеров у нас в Житомире не так чтобы уж очень много… Но вот порешили эсеры и социал-демократы демонстрацию провести - в солидарность там с чем-то. Мы с ребятками, конечно, тут как тут: где еще марушнику поживиться, как не на митингах-демонстрациях, когда люди в запале сами себя не помнят, не то что о кармане своем… Ну вот… Эти, значит, идут, кричат там, песни свои поют, лозунги несут: «Долой самодержавие!» - и всякое такое, мы, значит, с ребятками работаем спокойно, а тут - насупротив тех - погромщики идут, раза в четыре больше: долой иноверцев-интелихентов! А какие ж там иноверцы, если большая часть - гимназисты да курсистки, а то и вовсе случайные люди! Завязалась тут, конечно, потасовка. Эти тех, конечно, бьют, у них палки да колья, полиция как вымерла вся, так те в управу забежали, закрылись, там и, конечно, сразу митинг. А эти - что бы вы думали? - подожгли управу-то!
        - Ох ты черт! - ахнул кто-то.
        - А как эти, демонстранты-то, стали выбегать, они их в колья! Девицы, мальчишки - им все одно! Управа полыхает, пожарников к ней погромщики не пускают, люди как снопы валятся, кровища льется… Ну уж этого безобразия моя душа не стерпела…
        - И что ж ты сделал-то, Ноздря? - спросил внимательно слушавший житомирца Гришка Черный. - Неужто погромщиков усовестил?!
        - Да ты что, Гриша! Мне еще белый свет не надоел… Побежали мы с ребятками да назади фасада окошко выломали, лестничку поставили. И поделились: одни революционера потихонечку вниз спускают, другие раздевают его да от кошеля-часиков-шубки-сюртучка-штиблетов освобождают (чем мы хуже эсеров с их экспроприациями - примерьте-ка, дамы и господа, на свою шкурку!), третьи переулочками в безопасное место выводят, ну а четвертые слам[1 - Награбленное (жарг.). (Здесь и далее примечания автора.)] уносят… Человек тридцать таким вот макаром от погромщиков спасли![2 - Описанный случай с грабителями, спасавшими жертв погрома, не выдуман автором, а действительно произошел в Томске в 1905 году.]
        - Ловко! - рассмеялся Гришка. - Так ведь это выходит, Ноздря, что тебе от революции один прибыток.
        - Нет, не выходит! - строго возразил вор. - Я - честный марушник, мне убивство и вообще всяческое возмущение претит. Я хочу жить спокойно, без бунтов. А для дела мне и праздников довольно.
        - Гляди-ко - идейный! Видал-миндал?! - рассмеялся кто-то.
        Люша вошла в трактир через кухню, где перекинулась словом с Марысей, выбралась в низкий зал, стянула картуз, огляделась и, перелезая через лавки, пошла к Гришке.
        - Люшенька! Девочка моя! - тоже заметив ее, позвал Гришка через головы собравшихся. - Иди сюда, водки с нами выпей! Ноздря сегодня гуляет…
        - Дело у него выгорело? - деловито спросила Люша, усаживаясь Гришке на колени.
        - Революционеров экспроприировал, - усмехнулся Гришка, обнимая девушку и пальцем перебирая ее тугие кудри.
        - Играть сегодня в «Ад» пойдешь? - тихо спросила Люша.
        - Как карта ляжет. А чего ты хотела?
        - Надобно мне с тобой коротким словом перемолвиться. Чтоб чужих ушей при том не было. Отойдем?
        Гришка тяжело выбрался из-за стола, шатаясь, пошел за Люшей в угол, под низкое окно, где оба присели на грязный ларь.
        - Гриша, слухи про тебя идут. Про нас с тобой, если точнее сказать.
        - Об чем же это? - насупился Гришка. - И кто распускает?
        - Что, мол, если я маруха твоя, чего ж мы никогда не вместе - в ночлежке-то меня каждый видеть может. Люди говорят. Всем рты не заткнешь…
        - Свечку, что ли, держали, мерзавцы?.. Ну… И чего ж ты хочешь теперь? Меня не обманешь, не-ет! - Гришка погрозил Люше пальцем. - Я ж вижу - ты уж чего-нито придумала…
        - Свечку они, конечно, не держали, но… Надо тебе, Гриша, точнее показать, что мы с тобой…
        - Как же оно? Платье тебе, что ли, напоказ подарить? Бусы? Говори!
        - Гриш! Ну зачем мне зимой платье и бусы - сам подумай!
        - Шубу?
        - Пальтишко неплохо было бы… - вздохнула Люша. - И муфточку с мехом. Но я вот чего подумала… А что, если ты при деньгах сейчас, тебе в «Ад» пока не ходить, а нам с тобой съездить напоказ погулять куда-нибудь…
        - Погулять напоказ? - тупо осклабился Гришка Черный. - Это как? А здесь, в «Каторге», тебе чем не гульба? То, что тебе водка не по нраву? Так я сейчас вина закажу…
        - Нет, Гришенька, тут надо шикарно подойти. Чтоб все только о том и говорили…
        Гришка тяжело уронил в руки лохматую голову, потом поднял на Люшу мятое лицо и сказал:
        - Устал я, Люшка. Голова гудит. А у тебя умишко уже бабский, по-иному - изворотливый. Ты мне обскажи завтра конкретно, как все сделать, а я уж решу…
        - Договорились, Гришенька! - Люша быстро поцеловала вора и поднялась. - Я ж - ты знаешь - и вправду тебя люблю. И всегда твой интерес блюду. Но и себя, девушку, тоже забывать грех… - подмигнула лукаво.
        Гришка достал из кармана бумажник, вынул из него ассигнацию.
        - Возьми вот на муфточку, - усмехнулся он. - А после и пальтишко справим. Чего шаль-то мою не носишь? Я ее, кажись, намедни на судомойке здешней видал…
        - Спасибо за денежку, Гришенька. - Люша сверху обхватила чернявую голову, потерлась щекой. - А шаль твоя отменная, да к образу моему не подходит. Марыське боле к лицу.
        - К образу?! Ох, Люшка, отметелить бы тебя разок как следует!
        - А ты попробуй, Гришенька, попробуй… - Люша широко улыбнулась, показав разом много мелких ровных зубов.
        Гришка покачал гудящей от долгой попойки головой и неожиданно понял, что хлипкая пятнадцатилетняя девчонка крепко держит его в своих маленьких ручках.
        «Разве позвать ее на Грачевку гулять, пырнуть ножом и под решетку, в Неглинку? - подумал Гришка. - А после чего? Кто заместо нее? Ладно, пусть уж остается покуда как есть… Чего это она еще там выдумала… шикарное…» - слабо шевельнулось любопытство, тут же смытое поднимающейся изнутри тошнотой.
        Следовало срочно выпить. Полстакана водки все лечит.
        Люша между тем снова вошла в кухню. Едва видная в душных парах Марыся ополаскивала в тазу мутные стаканы.
        - Иди, Люшка, отсель! - прикрикнула старшая кухарка. - Некогда ей с тобой базарить. Вот сейчас обеих половником по плечам охажу!
        - Ухожу, уже ушла, - пропела Люша и, проходя мимо Марыси, шепнула: - Готовься, Марыська, скоро поедем в настоящий ресторан, чтоб ты могла все до копеечки рассмотреть, как у тебя в заведении после будет. Только ты мне за то все платье вычистишь и чулки зашьешь!


        Глава 7,
        Дневник Люши
        Обыкновенно, будучи чем-нибудь затронутой, я предпочитаю действовать немедля и изо всех сил, которые в данный момент могут быть мною мобилизованы. Моя атака на людей, пространство и обстоятельства бывает столь сокрушительной и недальновидной, что часто захлебывается сама в себе, не достигая никаких целей, кроме неспецифического выплеска возбужденной энергии. Считается, что в этом выплеске я не могу себя контролировать. Не помню отчетливо, как было прежде, но сейчас это давно неправда - в моей натуре мне уже многое подвластно. Поэтому в данном случае, ввиду важности затронутого вопроса, я решаю не торопиться и выработать подробный план действий. Я понимаю, что нащупала путь, следуя которому смогу разрешить если не все, то большинство загадок окружающего меня мира.

        Первый пункт моего плана - это Светлана, сестра Степки. Она кормит младенца на ступенях крыльца и, зная, что мне интересно, совсем не конфузясь, дает посмотреть. Младенец меня не боится, потому что по своему положению в мире он еще ближе к ветру, лесу и птицам, чем к настоящим людям. У Светланы огромная светлая грудь с длинным темно-розовым соском, похожая на изысканный фарфоровый кувшин. Неужели у меня тоже когда-нибудь будет такая?! Это очень красиво, только, кажется, немного неудобно. У младенца жадные губки. Он уютно чмокает и перебирает на груди матери маленькими пальчиками, как будто играет на рояле.
        Я объясняю Светлане: мне нужно знать, как все было. Откуда я взялась? И при чем тут цыгане?
        Светлана кривится, как будто съела целый лимон из нашей оранжереи, и машет на меня свободной рукой: уходи, я ничего не знаю!
        Я понимаю, что она боится моего отца и за место брата, и уверяю ее, что никому не расскажу, откуда узнала. Я умею хранить тайны, это, можно даже сказать, мое призвание в мире.
        Но Светлана не верит мне. Маленькие девочки в ее мире не хранят тайн. Они тут же выбалтывают их соседям на деревенской улице.
        - Уходите, Люша, - говорит она. - И Степку, как вернется, не пытайте - ему ничего не ведомо.
        Младенец отказывается сосать, вертится, начинает хныкать - чувствует волнение матери.
        Я ухожу, но не насовсем. Светлана - умная, как и Степка, и вся их семья. Но у Светланы есть муж. У него ум в руках - он все может починить или сам рассчитать-собрать какую-нибудь заковыристую штуку. В голове у него расчетов почти нет. Его легко провести.
        Я нахожу Светланиного мужа в пристроенном к дому сарае. Он чинит борону - меняет сломанный зуб. Смешно - у него самого тоже спереди нет зуба, выбили в драке. Кто ему починит?
        Он улыбается мне своей щербатой улыбкой. Не ждет дурного.
        - Ваня, - спрашиваю я, - а когда ребенка называют отродьем?
        - Когда мать с отцом в церкви не венчались, - отвечает он. - Тогда он считается в блуде зачатым. Но в самом ребенке - какая ж вина? Дурные люди так говорят… А вам, Люша, зачем? - вдруг спохватывается Ваня.
        Поздно. У моего плана появился следующий пункт.
        - Ни за чем, - говорю я. - Просто интересно.

        До Торбеевки идти по Старой дороге - почти два часа. По Новой - полтора, но там всегда можно встретить кого-нибудь из усадьбы. Я иду напрямик, через поля и овраг.
        Воздух дрожит над пшеницей, как будто гладит ее горячим утюгом. Ястреб раскинул крылья и заснул в небе, в теплом воздушном киселе. Я срываю огромные лиловые цветы чертополоха и голубые цветы цикория, сплетаю из них украшение себе в волосы. В канаве на камушке сидит лягушка и смотрит на меня золотыми глазами. Я сажусь рядом с ней и отдыхаю. Воздух такой плотный, что его надо откусывать и глотать. Мы с лягушкой дышим-глотаем в такт, на одно мое дыхание десять - ее. Потом лягушка прыгает в мутную воду, а я лезу наверх, к солнцу.
        Вокруг колоколенки церкви Св. Николы летают стрижи. Ее видно издалека, и стрижи кажутся мелкой черной мошкарой, хотя вообще-то они большие и сильные, только ноги у них короткие - по земле они могут только ползти. Если подойти ближе, то видно, что избы Торбеевки, крытые соломой, жмутся к церкви, как цыплята к наседке. Купол расслабленно золотится под полуденным солнцем. Владелец усадьбы Торбеево не пожалел сусального золота, говорят, пожертвование на церковь составляло пуд без одного килограмма. Одиннадцать кило пошло на купол, да еще четыре украл новый управляющий.
        Отец Даниил, священник церкви Св. Николы, мне нравится, как нравятся индюки, которых разводят в торбеевской усадьбе. Он ходит животом вперед, у него розовая кожа и богатая темно-русая борода колечками. Весь он похож на кувшин с молоком, в которое добавили полчашки крови. «Кровь с молоком» - так моя нянюшка весело говорит про здоровых детей и, кажется, не слышит, как жутковато это звучит. Отец Даниил и вправду немного похож на большого ребенка. У них с попадьей Ириной двенадцать детей. Матушка Ирина - длинная и тощая. Но вовсе не тихая и забитая. Она постоянно ругается на все свое большое семейство, включая мужа и старенькую свекровь, ее визгливые вопли несутся на церковный двор и иногда, как черные стремительные стрижи, залетают в церковь. Она похожа на высокий бокал с пузырящимся шампанским. С каждым новым ребенком матушка еще больше высыхает, а отец Даниил становится все толще и румянее. Как будто шампанское медленно, но неуклонно переливают в кувшин с молоком и кровью. А брызги, которые от этого получаются, - их дети. Они все разные и интересные.

        Отец Даниил в одной рубахе, босой, сидит во дворе своего дома на чурбачке и, по видимости, ничего не делает. Щурится на солнце, шевелит толстыми розовыми пальцами на ногах, поглаживает то грудь, то бороду. Может быть, сочиняет проповедь? Трое или четверо из меньших поповичей играют у дровяника в стуколку. Старшая Маша, как всегда в темном платье и строго, по брови, повязанном платке, кормит кур. Попадьи Ирины не слышно. Может, прилегла отдохнуть? Для меня это только к лучшему.
        Я встала перед священником внезапно и против солнца. Он вскочил и, кажется, хотел перекреститься. Но удержался.
        - Люба! Это ты?! - восклицает он. - Ты одна? Как ты здесь? Почему?
        Я, не торопясь, подхожу под благословение и целую отцу Даниилу руку, как меня учили. С гораздо большим удовольствием я поцеловала бы ту лягушку, с которой отдыхала в канаве, но, в общем, ничего особенного. И чего я раньше так вопила и сопротивлялась? Разве что и вправду - бесы, как Настя говорит? Потом стою смиренно, опустив глаза, и смотрю, как из-под кучерявой бороды виднеется в раскрыве ворота такая же кучерявая поросль на груди священника. Крест темного серебра лежит в ней, как бревна в кустах. Представила, как отец Даниил с длинной худой попадьей при свете разноцветных лампадок делают детей. Добавила к картинке тихое церковное пение. Получилось очень благолепно и церемонно, похоже на танец на средневековом балу.
        Отец Даниил явно не знает, что делать. Ловить меня и везти в Синие Ключи? Пригласить в свой дом? Отвести в Торбеево и уже оттуда пытаться что-то предпринять? Я решаю ему помочь.
        - Отец Даниил, у меня к вам всего один вопрос. Это важно для меня, а вы знаете наверняка. Потом я уйду, как пришла, и меньше чем через час буду в Синих Ключах, в своей комнате. Нянюшка Пелагея, может, и проснуться не успеет.
        Священник пожевал красными губами и решил мне пока не перечить, чтобы не спугнуть.
        - Хорошо, Люба, спрашивай. Я, коли и вправду знаю ответ, постараюсь тебе помочь.
        - Венчались ли мой отец и моя мать?
        Я бы на его месте соврала. Ложь во спасение. Ведь всеми считалось, что я неграмотна и никогда не смогу прочесть в церковных книгах. Кстати, отец Даниил был одним из тех, кого отец в свое время приглашал для моего обучения.
        - Люба, понимаешь…
        - Моя мать была цыганкой?
        - Люба, ну откуда мне знать! Она мне паспорт показывала? Я же священник, а не полицейский урядник!
        - Ладно…
        - Ты подожди здесь, во дворе пару минут, хорошо? - суетится священник. - Только никуда не уходи! Я сейчас матушку разбужу, она тебе чаю с баранками даст. И меду… А потом мы с тобой…
        Он почти убегает, поддерживая штаны и шлепая босыми пятками. Живот бежит впереди него.
        Поповичи бросили игру и попытались меня подразнить, строя рожи. Я погрозила им кулаком. Маша прогнала братьев, теперь стоит с лукошком и строго глядит на меня.
        Мы с Машей давно знакомы, но это наша с ней тайна. Она бывает у Синих Ключей и у старых развалин, где в полуземлянке живет знахарка Липа. Когда я была меньше, Маша на скамейке у Синих Ключей много рассказывала мне из Священной истории и еще про Страшный суд. Показывала картинки в книгах - интересные, которые можно долго рассматривать. Мне больше всего нравилось слушать про четырех всадников. Мы со Степкой в них даже играли. Голубка была Конь бледный. Когда слуги, отец и Пелагея поняли, что мы играем в Апокалипсис, Степку высекли, а меня на неделю посадили на хлеб и воду. И все допытывались: кто тебя подучил?! Но я Машу, конечно, не выдала.
        Когда Маша говорит про свержение грешников в геенну, у нее глаза светятся вдохновенно и вся она становится почти красивой.
        - А что ты мне скажешь? - спрашиваю я, отбираю у Маши лукошко и иду к курам.
        - Человек за чужие грехи не ответчик, - говорит Маша, идя за мной. - Даже за грехи матери с отцом. Свою душу всегда спасти можно. Надо только молиться усердно, чтобы Господь силы дал.
        - А как мне спасти душу? - интересуюсь я. - Сил у меня по моим годам и росту довольно, даже если Господь и не расщедрится больше. Я теленка поднять могу и на сосну без сучков влезть. Но это же к душе отношения не имеет. Делать-то чего?
        - Молиться в первую голову!
        - Опять молиться? Чего-то я не понимаю…
        - Хочешь, пойдем со мной в монастырь. Я матушку уж почти уговорила. Станем послушницами в обители, так утешно… Батюшка вот только не согласен покуда…
        - Еще бы он был согласен! - усмехаюсь я. - Ты ж полхозяйства на себе тащишь и братьев-сестер учишь-обихаживаешь. А как уйдешь в монастырь, так его попадья живьем сожрет. А бабу в помощь ей нанять - так он от жадности удавится!
        Маша прыскает в ладонь и тут же поправляется:
        - Грех тебе так говорить, Люша! Отца с матерью почитать надо!
        - Особливо моих… - замечаю я. - Которые меня отродьем заделали, да к тому же - полной идиоткой.
        - Люша, что ты говоришь! Какая ты идиотка?
        - Это не я, Маша, это доктор из Калуги так сказал. «Идиотизм-с - к моему глубочайшему сожалению! - передразниваю я запомнившийся мне блеющий выговор доктора в золоченом пенсне. - Практически необучаема. В идеальном случае - навыки гигиенического самообслуживания. К этому и надо стремиться. Контроль полный и желательно круглосуточный - может быть опасна и для себя, и для окружающих». И - двадцать пять рублей за визит…
        - Двадцать пять?! - ахает Маша, явно прикидывая, что лично она могла бы купить и сделать за такие огромные деньги. - И такую ерунду сказал?! Необучаема? Не верь этому! Я тебе вот что скажу и совершенно задаром: ты, Люша, лучше обучаешься, чем большинство моих братцев и сестер, а уж я-то могу сравнить!
        Меня никогда не хвалят. Потому что не за что. А вот Маша нашла слова. Мне захотелось тоже сказать Маше что-нибудь хорошее и полезное.
        - Знаешь, Маша, - говорю я, глядя, как пестрые курицы суетятся вокруг насыпанного мною корма, - может быть, тебе пока и вправду погодить в монастырь уходить… Мне кажется, не готова ты еще…
        - Отчего же? - удивляется Маша. - Это же мечтанье мое с младых лет!
        - Ну… это конечно… Только уж очень ты грешников и все с ними связанное любишь! - выпаливаю я.
        - Ерунда какая! - Маша насупилась.
        Ну вот - я, как всегда, все испортила. Ко мне - с добром, а я всех обижаю.
        - Марья, дурья ты башка! Ты разве другого дела для барышни, кроме лукошка с куриным кормом, придумать не сумела?! - С крыльца, по пути раздавая подзатыльники сыновьям, сходит жердеобразная матушка Ирина.
        - Маша, тебе скучно будет в монастыре! - скороговоркой выпаливаю я и сую ей в руки лукошко. - Поезжай лучше в Африку миссионером. Может быть, они тебя даже съедят!
        И пускаюсь бежать напрямики, через улицу и деревенские огороды. За мной, как стая гончих собак, с визгом и улюлюканьем несется свора поповичей. Но я бегаю быстрее - натренировалась в родном доме.

        Я понимаю, что никто не ответит мне на прямо поставленные вопросы о моей маме. Слуги и крестьяне боятся моего отца. Кого боится мой отец - я не знаю, но об этом не стоит и думать.
        Нужно задать им вопросы, на которые они захотят ответить. И я уже знаю эти вопросы. Наталия Александровна поможет мне - ведь не зря я развлекала когда-то ее пыльную тень в забытой комнате.
        Первая моя жертва - Акулина, жена Филимона. Она точно не заподозрит подвоха. Ведь огородница Акулина - сама немного овощ. Временами мне кажется, что где-нибудь на ней непременно должны расти листочки или хоть корешки.
        Акулина пикирует рассаду в деревянном ящике. Кажется, это будет поздний редис. Тут же в кадушке - какой-то вонючий рассол, который Акулина подливает под корешки каждому растению. Солнце наблюдает с небес. Иногда Акулина из-под руки взглядывает наверх и как будто что-то спрашивает. Кажется, что солнце и Акулина работают вместе, в паре.
        - Акулина, расскажи мне: как все было в усадьбе давным-давно, при покойной хозяйке? Весело небось?
        Ее лицо молодеет от мыслей. Я понимаю: при покойной хозяйке они с Филимоном встретились и поженились, прожили свои лучшие годы. Ей не хочется говорить о хорошем второпях, между делом о редисе, которое она искренне полагает несметно важным.
        - А вы приходите вечерком, Люшенька, попьем чайку с вареньицем, потолкуем. Давно ведь к нам не заглядывали.
        Я киваю согласно. Вечерком так вечерком, я же постановила себе не торопиться. Но еще не вечер.
        Светлана слишком молода, ее муж Ваня ничего не знает, кроме своих механических штучек, да и в усадьбе бывал, может быть, раза два. А вот кухарка Лукерья наверняка все помнит.
        - Лукерья, при покойной-то хозяйке в Синих Ключах как, лучше было?
        Кухарка рассказывает охотно и вкусно, но быстро начинает повторяться. Как мелодия в музыкальной шкатулке. Прежде я разобрала по винтикам штук пять таких шкатулок - все хотела понять, где там прячется сама музыка и нельзя ли сделать так, чтобы она поменялась. Не получилось. Вот и Лукерья такая, какая есть, - не соберешь наново. Для верности, чтоб ничего не упустить, я прослушиваю ее «мелодию» три раза почти целиком - по кругу.
        До вечера еще есть время съездить к леснику Мартыну. Я выпрашиваю у Лукерьи изюму и печенья, а также чаю в кулечек - для самого Мартына. От себя добавляю пять конфет в обертках и маленькую игрушечную лошадку со сломанной ногой. Потом немного ругаюсь с Пелагеей и, не дожидаясь, пока она позовет Тимофея, седлаю Голубку и еду к лесу по Старой дороге.
        Сам Мартын где-то в лесу, по лесным делам, но должен скоро вернуться обедать. Его горбатая дочка Таня мне рада, зовет есть кашу из печи. Я благодарю и отказываюсь. Меня еще будет кормить Акулина. Тогда Таня снимает замок и открывает мне домик Филиппа. Я беру лампу и иду. В домике всегда темно - вокруг лес, окошко высоко вверху, под самым потолком, а лампу или свечу Филиппу не дают - опасно. Филипп сидит на лежанке и скалит белые зубы из-под спутанных волос - расчесывать их он дает только Пелагее.
        - Пойдем гулять? - спрашиваю я.
        - А их там нет? - спрашивает в свою очередь Филипп. - Они меня не заберут?
        - Нет, их там нет. Пока я с тобой, они к тебе даже близко не подойдут.
        - Я еще твою лошадь боюсь, - сварливо уточняет Филипп. - Она меня кусает и лягает. Ты ее хорошо привязала?
        - Хорошо, хорошо, не бойся, пойдем.
        Таня заперла в сарай собак. Мы гуляем по тропинке - до дороги и обратно. Потом вокруг дома. Удивительно, что Филипп боится леса - ведь он, в сущности, никогда не видел ничего другого.
        - Хочешь, дойдем до Сазанки и рыбок посмотрим? - предлагаю я.
        - Не хочу! - Филипп мотает большой головой. - Там они меня точно заберут. Вот на поле я бы погулял. Там далеко видно - никто не подкрадется.
        - В поля в следующий раз пойдем, - обещаю я. - Сейчас мне недосуг, мне Мартын нужен.
        Филипп с явным облегчением возвращается в свой домик и внимательно следит, чтобы я заперла засов. Потом он за столом ест печенье и изюм (конфеты я решила отдать Тане).
        - Филипп, сколько тебе лет? - спрашиваю я.
        - Недавно тридцать сравнялось, - отвечает он, играя с лошадкой.
        - А что «они»? Было что-нибудь интересное, пока я не приходила?
        - Тебе бы такое «интересное»! - ворчит Филипп. - Два раза говорили, чтоб я под лежанкой на полу спал - с потолка-де ночью порча идет, а лежанка задержит. Ну, это ничего. Потом велели на матушку воду из кувшина вылить - это ее от увечья на обратном пути оборонит. Матушка очень ругалась, даже по уху съездила…
        - Да это как всегда! - нетерпеливо обрываю я. - А интересное-то?
        - Они говорят: жениться тебе пора. Невесту ко мне присылали… - немного смущаясь, говорит Филипп. - Она беседу со мной вела, за руку брала - вот тут! - показывает на узкое, бледное запястье.
        - О! Вот это ловко! - радуюсь я. - Ну и какая она, расскажи! И что говорила-то?
        - Красивая очень, только прозрачная немного. Волосы как лен, глаза как цикориевые цветы, - прилежно рассказывает Филипп, раскачиваясь на сосновом табурете. - Рука холодная, будто только из кадушки с родниковой водой вынула. Платье длинное, до пят, по вороту мережка с вышивкой, и пояс такой же. Говорила, как мы с ней жить станем: летом - в поле работать да венки плести, зимой - печку топить да в санях кататься…
        - А как же зовут твою невесту?
        - Имя у нее Синеглазка.
        Хоть я и привыкла давно и к рассказам Филиппа, и к загадочным голосам, с которыми он ведет беседы в долгие дни своего одиночества, а все же мне делается не по себе. Рассказал ему кто или и вправду девка-Синеглазка к нему приходила?
        А тут и Мартын из лесу вернулся - собаки во дворе взвыли как оглашенные, хозяина почуяв. Таня меня снова за стол позвала, и я уж отказываться не стала. Пока Мартын ест, я у него все и разузнаю.

        Совсем поздним вечером, когда нянюшка уже переоделась в ночную кофту, повязала косынку и прилегла, я присаживаюсь к ней на кровать и решаю и ее тоже попытать немножко. Заради этого даже даю ей почесать и заплести в короткую косу свои кудри, которые обычно на ночь просто перевязываю бечевкой.
        - Нянюшка, расскажи, как раньше жили.
        - Когда это раньше-то? При крепости, что ли, до реформы? Так я тогда малая была, вроде тебя, - мало что помню.
        - Нет, позже. При покойной хозяйке.
        - Ну, при покойной хозяйке много чего было, - говорит Пелагея, явно насторожившись (нянюшка все-таки не Акулина, да и знает меня получше). - Тебе что в первую голову надо-то?
        Я задумываюсь. Что же мне интересно в первую голову?
        - Каким тогда был мой отец? - спрашиваю я. - Молодым - это понятно. Веселым?
        Нянюшка надолго задумывается, жует синеватые губы и почесывает под платком согнутым пальцем. Потом отрицательно качает головой.
        - Так не скажешь. Веселым Николай Павлович никогда не были. Даже и в самой молодости. Спокойным был - вот так, наверное, правильно будет. Все в жизни шло, как испокон заведено, как Бог велел. В том и правда, и утешение.
        - А утешение - в каких же скорбях? - Я стараюсь подстроиться под нянюшкин способ говорить и думать.
        «Бог велел!» Интересно, а мне-то откуда узнать, что Он велел? Сам Он мне ничего не говорил. Кто ж мне откроет? Отец Даниил, что ли? Так я и поверила, что Господь Бог с отцом Даниилом регулярно беседы ведет и все свои повеления ему растолковывает! Но с нянюшкой говорить на эту тему бесполезно. Я уже пробовала. В лучшем случае начнет вслух Псалтирь читать, где закладка заложена, а то и тряпкой замахнется…
        - А чего это ты все выпытываешь-то? - Нянюшкины подозрения еще усиливаются. - Небось опять каверзу какую-нибудь замыслила? А ну-ка признавайся!
        Я тихонько сползаю с ее кровати и, показательно повесив нос, бреду к себе. Знаю: скоро нянюшка придет мириться (ибо все тот же Бог не велел отходить ко сну во гневе), проверять, хорошо ли я укрыта, и целовать меня на ночь. Тогда я обязательно выведаю у нее что-нибудь еще.

        В моем плане есть еще один пункт - горничная Настя. Кому-нибудь это могло бы показаться странным (Настя молода и к тому же терпеть меня не может). Но я знаю, что делаю. Ведь Настя - дочка личной служанки покойной хозяйки, которая приехала в усадьбу вместе со своей госпожой. И после ее смерти недолго зажилась - схоронили года через три, я уж ее и не застала. Наверняка она что-нибудь дочке рассказывала.
        С утра Настя вытирает пыль в голубой зале и с азартом ловит черных мух, которых летом в Синих Ключах всегда много. Никакая кисея на окнах от них не помогает. Но мне мухи не мешают, я их, пожалуй, даже люблю. Они такие энергичные, так забавно все время умываются передними лапками, и голова на тонюсенькой шее-волосинке у них при этом поворачивается почти по кругу - туда-сюда, туда-сюда. Как не оторвется?
        О, я вдруг увидела! Настя сама похожа на эту муху. И убивает себе подобных. В книжке про эволюцию и вымерших ящеров это называется конкуренцией. Чужих, совсем не похожих на меня не замечаю. Убиваю того, кто на меня похож, чье место я могу занять… Интересно…
        - Чего вам тут, барышня? - неприязненно спрашивает Настя. Она может занять мое место? Вроде бы нет. Но если подумать…
        - Я к тебе пришла, поговорить.
        - Ко мне?! - Настя отрывается от дел, от удивления садится на козетку.
        Я смеюсь. От моего смеха даже Степка кривится. Наверное, со смехом, как и со многим во мне, что-то сильно не так. Хорошо, что я смеюсь редко.

        Она была идеальной пореформенной барыней. У меня сложилось странное и даже жутковатое ощущение, что у нас в усадьбе пятнадцать лет жил портрет. Прекрасная, беззвучная, неподвижная душа, спрятавшаяся от всех и остановившаяся задолго до смерти своего земного тела.
        Говорила прислуге и крестьянам «вы», рисовала акварелью, вышивала что-то для церкви в Торбеевке. Почитала мужа. Целью и смыслом жизни видела «благие дела». Как это она еще так долго протянула?
        Они с отцом были достойной парой, сделавшей равную партию (я должна была понять, что история с моей матерью была неравной и недостойной). Их брак был сговорен родственниками чуть ли не сразу после рождения Наталии Александровны. В ее жизни не было места святочным гаданиям «на суженого-ряженого» и трепетному ожиданию. Она росла, зная своего суженого в лицо.
        Перед свадьбой она была прекрасна, как хорошо убранный покойник, и имела вид месяца, который вот-вот опустится в ночные свечи цветущего каштана. Все слуги из обеих семей на свадьбе плакали навзрыд. Наверное, от душераздирающей красоты представленной картины.
        Имела представление о том, как вести дом. Теперь я думаю, что читала Домострой и графа Толстого и прилежно высчитывала среднее. Вела хозяйство в полном согласии с мужем. Похоже, что это был единственный повод, по которому они вообще сообщались между собой.
        Знала, что в доме должны веселиться. Веселье было хорошо организовано. Приезжали гости. Жили неделями и месяцами. Встречались за обедом - крахмальные скатерти, серебро, цветы, набор изысканных блюд, до сей поры в подробностях живой в памяти прислуги (из Москвы подводами (!) привозили всякие деликатесы, в оранжерее выращивали чуть ли не ананасы). Летом катались на лодках, охотились, играли в крикет, выезжали на пикники на озеро, верхами на прогулки в поля, в деревни… Сама хозяйка в веселье участия, кажется, не принимала вовсе, сидела на балконе в полосатом кресле с вышивкой на коленях, беззвучно улыбалась.
        Давали четыре бала - желтый или золотой (осенний), белый или серебряный (зимний), розовый или красный (весна-красна) и зеленый (летний). На бал съезжалась вся округа. Приглашенные готовились задолго как к событию первостатейной важности. Не получить приглашения - застрелиться. Но хозяйка никого не обижала, не имела врагов. Вся усадьба до последнего подпаска месяц стояла на ушах. Приезжали и из Калуги, и даже из Москвы - друзья отца, подруги и родственники хозяйки. Летний бал давали между деревьев, на берегу пруда. Весной завивали березки, летом прыгали через костер, плели и пускали в речку венки, приглашали деревенских парней и девок водить хоровод. Костюмы полагались аллегорические - в соответствии с временем года. Украшения тоже: серебро и жемчуг - зимой, изумруды - летом, золото - осенью, рубины и аметисты - весной.
        Совсем иными, чем в моей памяти, были зимы при «покойной хозяйке». Перед домом заливали каток, ставили разноцветные фонари, над речным откосом строили катальную горку, с криками и визгом катались все подряд, включая крестьянских детей из Черемошни. Для зимнего бала строились специальные павильоны, с печками, увитые мишурой и еловыми ветвями. Старый управляющий из Торбеева делал скульптуры изо льда. Лепили баб, приз за лучшую - бутылка дорогого шампанского. Судила Наталия Александровна. Строили крепость. Катались на тройках, опять же - охотились на зайцев и куропаток.
        Моя зимняя память совсем иная. Тишина - в первую очередь. Дом в снежную пору как-то припадал к земле и почти сливался с ландшафтом. Я одиноко и беззвучно кувыркалась по сугробам вокруг Синей Птицы. Иногда компанию мне составляли два-три молодых пса с запорошенными снегом мордами. Их истерический лай рвал на куски замороженное пространство усадьбы. Собаки, заигравшись, рвали рукава и подол моей шубки, таскали, как добычу, меховую шапку. Нянюшка после долго ругалась, отдавая их на починку аж в Торбеевку (у нас в усадьбе своей портнихи не было).
        Вечерами и ночами я часто сидела на подоконнике своей комнаты и завороженно глядела в синее бескрайнее ледяное пространство, залитое серебряным светом луны. Над ним - медленно поворачивающийся (я легко следила его движение) высокий купол с мириадами острых угловатых звезд. Порой в небе беззвучно закручивались величественные искрящиеся спирали, а над полями носились лохматые призраки-метели. Я понимала это, как превращение могучих энергий. Было так легко потеряться в этой огромности. Храп нянюшки Пелагеи из соседней комнаты удерживал меня в человеческом мире.
        В залитые солнцем морозные дни выезжали на дровнях в зачарованный лес. Там с веток медленно падают и долго плывут в воздухе сверкающие драгоценности - легкие, как дыхание щенка. И на снегу, внизу под деревьями, то же самое: едешь, и вспыхивают - синим, красным, зеленым - и гаснут сокровища - рубины, сапфиры, изумруды… Мгновенная свадьба солнца и снега, мир, залитый холодной золотой глазурью. Я люблю все это - золото, серебро, драгоценные камни, наверное, эту любовь я унаследовала от матери. Моя судьба щедра - зимний лес дарит мне целый мир, инкрустированный драгоценными камнями. Скрип полозьев, треск ломаемого хвороста, кружащий голову хоровод разноцветных блесток, влажный, свежий огурцовый запах, разлитый в воздухе…
        - Что это пахнет так? - спрашиваю я у Степки, который грузит на дровни охапки хвороста.
        - Дак весна-красна, - отвечает он. - Она еще спит покуда, но уже дышит…
        - А как ее увидать?
        - А загляни в тот из Синих Ключей, который не спит, там на дне как раз ее и увидишь…

        Подслушала разговор Феклуши и кухарки Лукерьи. Оказывается, вчера, когда я была у Мартына, в усадьбу приходила старуха-цыганка с внуком, предлагала гадать. Мальчишка плясал перед дворней… Тимофей по указанию моего отца вытолкал цыганку едва ли не взашей. Она вроде бы наслала на Тимофея проклятие, и он уже к вечеру уронил себе на ноги кипящий самовар.
        - Не к добру это! - таращила глаза Лукерья, спрятав под передник красные руки и надуваясь важностью.
        - Отчего же, тетенька? - не понимала Феклуша. - Цыгане завсегда гадают.
        - Кэлдэрарские женщины в деревнях не гадают - это раз. У них другое ремесло. А второе - ты своими глазами видела эту старуху. Она - драбарка, ведунья по-ихнему. Травы знает и прочее такое. У своих уважением пользуется, едва ли не как цыган-мужик. Ей гадать вообще не по чину. Чего она здесь вынюхивала, а? - Палец Лукерьи метнулся из-под передника и уперся едва ли не в нос отшатнувшейся в испуге Феклуши.
        - А чего?
        - То-то и оно. Что у нас здесь из цыганского-то наследства завалялось? Сама небось понимаешь…
        - Ой-ой-ой, тетенька… А как же?..
        - А вот так!
        Больше ничего вразумительного кухарки не сказали, хотя еще долго таким вот образом «беседовали» в кухне.
        Старая цыганка приходила ко мне? Чего она хотела?

        Я не понимаю. Даже в незамысловатых рассказах слуг звучит что-то странное, как будто обо всем этом они прочли в книге, а не видели своими глазами. Но этого же не может быть…
        Захотелось поговорить с равным. Застыла перед этим желанием в немом ошеломлении тогда и застываю сейчас, когда пишу эти строчки. Что такое «равный» в моем случае? Кто был равен полудикому ребенку, не способному постигнуть самых простых примеров связи вещей, отверженному в своем собственном доме? Кто равен теперь хитровской попрошайке?
        И странное ощущение, пришедшее тогда: мне равен лес, река, звездный купол над полями. Это с ними я должна говорить о своей матери, о своем прошлом и о прошлом Синей Птицы? Я не понимаю…

        Кое-какие загадки разрешились. Одна прибавилась. Детей у моего отца с Наталией Александровной не было. Но была воспитанница - Катенька, Катиш. Дальняя родственница? Дочь умершей подруги Наталии Александровны? Никто из прислуги не знал толком. Но жила в усадьбе лет с пяти. Была мила, не слишком красива, не очень заметна, любила качаться на качелях (по всему парку были повешены разнообразные, большие и маленькие - специально для нее), рисовать и читать романы. Молодежь в усадьбу приглашалась в том числе и для Катиш - она радовалась праздникам, оживлялась, хорошела, рисовала декорации, эскизы павильонов, костюмы, даже помогала повару делать пирожные и придумывала причудливые торты. Однажды на весеннем балу из огромного торта вылетели пять живых жаворонков и скрылись в небе. Все гости удивлялись и хлопали в ладоши. Катиш скромно стояла в сторонке, довольная явным успехом своего замысла.
        Куда делась Катиш потом, после смерти Наталии Александровны? Никто мне так и не сказал. «Уехала» - вот и все, чего я смогла добиться. Вышла замуж? Но почему отец, который фактически вырастил девочку, никогда не упоминал о ней, не приглашал в гости в усадьбу, много лет бывшую ей родным домом? Умерла? Но почему на нашем кладбище за часовней нет ее могилы? Скончалась где-то далеко? Тогда почему ее не поминают вместе с Наталией Александровной в заупокойных молитвах?
        Загадка требовала разрешения. Судьба Катиш, о существовании которой я еще недавно и не догадывалась вовсе, как-то волновала меня. Хотя что она мне, если как следует подумать?
        И еще я понимаю: нет смысла так уж торопиться, потому что, когда одни загадки получают свое разрешение, обязательно появляются другие. Когда же разгадываются все загадки, наступает темнота…


        Глава 8,
        - Камарич! Лука, это вы? Постойте!
        - Январев! Вы живы? Тогда вы, помнится, так свирепо себя хоронили, что я было подумал… Чувствительно рад, честное слово!
        Мужчины обнялись, потом, отстранясь, разглядели друг друга. Их знакомство было фактически мимолетным, но в столь чрезвычайных обстоятельствах, что сейчас при случайной встрече оба ощутили необъяснимую близость, схожую, должно быть, с воинским фронтовым братством.
        - Ну-с, Январев, как вам живется при реакции? - бодро осведомился Камарич. Его смуглое лицо стало еще острее, круглые глаза смотрели весело, как у пережившего зиму воробья. - Вы ведь по мирскому, не революционному делу… кто? Химик-органик?
        - Медик… А живется… что ж… катары у людей случаются по-прежнему, и язвы в желудках как-то не слишком от политики зависят…
        - Вы правы, вы правы, конечно! Это очень верно - катары от политики не зависят. А я… я, знаете, увлекся поляризацией света в кристаллах - это чертовски интересно! И кажется, имеет вполне прикладные перспективы, но… Что ж мы на улице стоим? У вас есть время? Давайте, что ли, зайдем в чайную, сядем как люди, поговорим… Я бы позвал вас к себе, я тут недалеко живу, на Никитской, да только мы с товарищем снимаем на паях, а у него вечно народ, и разговоры все об одном… Сказать о чем или сами догадаетесь? Толкут в ступе политическую водичку… Впрочем, ежели хотите… Простите, я же и имени вашего не знаю…
        - Нет-нет, пойдемте лучше в чайную, - улыбнулся Январев. - И давайте знакомиться заново. Аркадий Андреевич Арабажин - к вашим услугам.
        - О, очень приятно. Январев, значит, кличка? Ого! А я-то конспирациям не обучен, так и есть, как вы знаете, - Камарич Лука Евгеньевич.

        В чайной под низкими сводчатыми потолками плавал теплый и сытный дух. Подпоясанные красными кушаками половые, одетые во все белое, сновали с подносами. Оба мужчины вдруг разом почувствовали, что проголодались, и за синхронность явленного желания парадоксально ощутили усиление взаимной симпатии. Заказали две пары чаю, суп, калач, кулебяку и пирог с клюквой.
        - Аркадий, так как же вы тогда, в декабре?.. Я волновался за вас, право слово, у вас было лицо человека уже по ту сторону, и это казалось так глупо, неправильно…
        - У меня тогда же внезапно образовалось дело, потребовавшее продолжения бренного существования…
        - И слава богу!
        - А вы?
        - О, я… На Пресне был заключительный акт трагедии - это я признаю всегда, не подумайте, но… но меня издавна преследует рок особого сорта - злополучный Лука вечно попадает в род комических куплетов… Послушайте, как было: мы с двумя боевиками из кавказской дружины пробирались Большим Кондратьевским переулком, мимо фабрики Шмита, сахарного завода, совсем уже было вышли к Москве-реке, где нас ждали, и тут нарвались на драгун, которые нас, естественно, сцапали. Они вместе с гвардейцами выводили боевиков прямо на лед и там расстреливали - представьте картину! Мы все, естественно, вооружены, но их больше, сомнений у них никаких нет, и я вижу, что наша песенка спета. Что делать? Орать «Да здравствует грядущее царство пролетариата!» и помирать мне вроде еще не хочется, и я решаю: пан или пропал! У последних домов прыгаю с места на сугроб, потом на забор, на поленницу, во двор и дальше - как придется… Солдаты, естественно, за мной, стреляют, ранили меня в ногу, я еще бегу, но шансов - решительно никаких. Тут вдруг еще до времени слышу голос ангела: «Сюда, сюда давайте! Направо и вниз, там старый колодец -
прыгайте!» Я, конечно, прыгаю, лечу сажени полторы, падаю, прокусываю насквозь губу, чтобы не заорать благим матом от боли, и лежу мешок мешком. Слышу, наверху ангел мой повстречался с гвардейцами и тараторит, аж захлебывается: «Видала, конечно, видала, голубчики солдатики! Чуть со страху не померла! Туда, вон туда он побежал! Черный, страшный, с бомбой! Бегите скорее, вы его точно нагоните! Только убейте его обязательно, голубчики-солдатики, а не то я и спать лечь со страху не смогу. Ужас, ужас-то какой на свете! Когда только все это кончится!»
        Тут я, видно, совсем сомлел от боли, а когда очнулся, мне по физиономии веревка елозит и ангел сверху зовет: «Ау, голубчик-боевичок, ты там совсем помер или как? Если не совсем, так подай знак какой!» Я промычал чего-то, она обрадовалась и говорит: «Обматывайся веревкой, сейчас тебя вытаскивать будем».
        В общем, вытащила она меня и привела, недолго думая, к себе домой. Дворника услала куда-то, старуху-няньку спать отправила, муж, как она мне сразу сказала, до утра, а то и до вечера из Купеческого клуба не явится. Сидим мы с ней вдвоем в покоях. Мебель красного дерева - только баррикады строить, комоды, иконы, лампадным маслом несет, на крючке клетка с канарейкой висит, на диване кошка греется. Молодая совсем купчиха - щечки розанами, губки бантиком, сарафанчик колокольчиком, хорошенькая, сил нет. В самом прямом смысле, понимаете, Аркадий? - сил нет! - а если бы были, то - ого-го!
        Я, говорит, Раиса Прокопьевна, а вас как звать? А я, говорю, Ермолай Васильич. Оченно приятно, Ермолай Васильич, сейчас я вашу ножку обмою, перевяжу, а потом будем чай с кренделями пить, и вы мне про революцию расскажете. Оченно мне все это дело интересно, а муж мой такой тюфяк, что и слова из него не вытянешь.
        И вправду, ловко так все мне промыла, перевязала, не конфузясь нимало. Умыться дала, рушник чистый, рубаху, подштанники (берите, берите - это мужа, конечно, но все чистое, а у вас же все, глядите, в крови, это сжечь надо!), а тут и самовар поспел… И сидим это такось мы с ней, разговоры разговариваем, кренделя маковые кушаем. А она все слушает внимательно и вопросы такие умные ставит. А у меня после всего еще кровь играет, я тоже, опасности смертельной избегнув, в ударе… Вдруг на улице шум, крик: «Игнат, так тебя растак, ворота открывать будешь, хозяин приехал!» Вернулся купец. Ну, думаю, опять в колодец прыгать, там и замерзну. Да и не успеть. Оглянулся - прятаться некуда. Ангел мой немножко сбледнула с лица, но никакой паники. Значит, так, говорит, бунты и бунтовщиков мой муж ненавидит хуже чумы, если поймет, кто вы, даже солдат звать не станет, сам саблей зарубит. Спрятать вас тут я уж не успею, выход один - идемте в спальню, прикинемся, что вы - мой полюбовник!
        Меня аж затрясло от нервного смеха. Бунтовщика он, значит, саблей зарубит, а полюбовника жены что ж - по головке погладит?
        Втолкнула меня в спальню: снимайте верхнее платье и ложитесь, ложитесь быстро! Сама чем-то пошуршала, накинула капот.
        Я, полностью уже одурев, упал под полог в какие-то подушки, да так и лежу - будь что будет! Из угла на меня святой угодник какой-то в свете лампадки смотрит, да строго так: что ж ты, паскудник, мужнину жену бесчестишь?! А я будто оправдываюсь перед ним, и комната вся перед глазами плывет, плывет…
        За раскрытой дверью - бух, бух - шаги.
        «Раиса, аль не спишь еще?» Ох, голубчик муженек, ты приехал, а собирался ведь в клубе, а у меня, распустехи, и обеда-то толком нет, только щи, да каша, да жаркое еще со вчера осталось, да расстегай с сигом, да кисель, да кренделя вот, а боле-то - ничего. Что ж подать велишь?»
        «Если все перечисленное ему „ничего“, так что ж он обычно-то за обедом ест?!» - удивляюсь я и никакого страха уже не чувствую, того и гляди вовсе в мягких перинах засну.
        «Да не суетись, не голоден я, в клубе пообедал. Из-за тебя приехал. Егор Кузьмич сказал, что недалече от нашей части стрельба, пожары, семеновцы с полковником Мином бунтовщиков ловят. Ну я и обеспокоился - как ты тут. От нашего Игната - какая защита? Небось напился вдрызг и валяется. Выгоню, к бесам! Чуть не самому пришлось ворота открывать… А ты, я вижу, чаевничаешь? Ну так подай и мне каши, и расстегай, и киселя с калачом. Кренделя уж тебе… А чашки-то на столе две… С кем это ты?..»
        Купчиха моя молчит.
        Муж ее заходил по комнате. Без нервов, так, будто ищет чего. Потом вышел куда-то, вернулся. Шаги будто мягче стали, переобулся? И - двинулся в спальню. Тут ангел мой встал на пороге, крылья белого капота распахнул и говорит:
        «Муженек-голубчик, как я тебя до завтра не ждала, приняла милого дружка, полюбовника. Каюсь в том. Сама его на чай и все прочее позвала, моя и вина. Его не тронь». «Уфф…» - говорит купец и в комнату входит.
        Я один глаз приоткрыл: матерь божья! Купчина уже сильно в годах, лет за пятьдесят, но могуч, краснорож, борода, перец с солью, лопатой, и весу пудов девять потянет. Такой не то что саблей, голым кулаком в землю вгонит. Смотрит на меня вприщур и говорит: «Что ж, вставай, что ли, полюбовник, поздоровкаемся…»
        Встаю я, значит, с его супружеского ложа, в его же подштанниках, в которые еще два Луки поместить можно, и рекомендуюсь, белье руками придерживая: «Ермолай Васильевич Троегубов (не все же вам, Январев-бывший, за псевдонимы прятаться)». - «А я Овсов, Клим Савельич… Полюбовник, значит… Эх… Раиса! - Ко мне как будто интерес потерял, оборотился к жене. - Врать вовсе не умеешь! На Казанскую ты галку со сломанным крылом подобрала, на Екатерину-Санницу - собачонку без лапы и с вытекшим глазом. А этот-то - с больной ногой и в моем исподнем - кто еще такой?!»
        Ангел стоит, опустила глазки.
        «Прохожий, голубчик муженек. Солдатики его случайно подстрелили. А я пожалела. А вообще-то Ермолай Васильич ученый человек, камешки изучает, рассказывал мне про то интересно…» «Минералогический институт при естественном отделении физико-математического факультета», - уточнил я. «Ну и что ж ты, Раиса, ученого человека дураком выставляешь! Заставляешь в купеческую постель лезть, комедию играть. - Головищей покачал. - Меня небось по господину Островскому расписала… Да вы, сударь, оденьтесь, что ли… Сейчас будем чай пить. И кашу мне подадут или нет?!»
        Аркадий, который вообще-то веселился редко, пару раз за время рассказа Камарича не смог удержаться от смеха.
        - И что ж после?
        - Купчина велел няньке белье переменить и вскоре спать ушел, а мы с Раисой до утра чаи гоняли. Потом я восвояси отправился. Браунинг и две бомбы оставил до времени у нее, в кладовой…
        - Так вас драгуны не обыскали?! - ахнул Аркадий.
        - Не успели… А купчина ее, как видно, скорее удочерил, чем женился. Занятный, кстати, человек - с последовательным взглядом. Октябрист первой гильдии. Царя, считает, надо еще ограничить, но ни в коем случае не убирать. Без царя Россия погибнет - слишком велика. Вот в какой-нибудь Голландии, дескать, вполне может быть и республика. А у нас никакую более мелкую власть, чем самодержец, из медвежьих углов люди не разглядят и будут вечно бунтовать на разор хозяйству. А хозяйство - это важнее всего. И главный в государстве вовсе не царь, а мужик, хлебопашец… В общем, такая смесь из старого и нового…
        - Может, сектант? - спросил Аркадий.
        - Не исключено. А что же вы-то?
        - Я… я… - Аркадий доел последний кусок кулебяки и как-то вдруг решился рассказать Камаричу то, что не рассказывал еще ни сестре, ни Адаму, ни кому-либо другому. Может быть, именно сочетание внезапной близости и необязательности встречи с Лукой подтолкнуло его. - По просьбе умирающего товарища я тогда, в декабре, вытащил из пекла мальчишку-гавроша, который после оказался хитровской девчонкой.
        - Как так? - Красиво прочерченные брови Камарича поднялись удивленно.
        - Он был переодет… Точнее - она. Девчонка после от меня сбежала, но осталась тетрадь, ее дневник. И по этому дневнику выходит, что девочка вовсе не безродная нищенка, а из знатной семьи, к тому же наследница большого имения и капиталов.
        - Девичьи мечтания?
        - Да не похоже. Слишком много подробностей и деталей. И ровно никакой мечтательности.
        - Но как же это могло случиться? Как богатая наследница попала на Хитровку?
        - Там была какая-то трагедия. Ее родители умерли. К тому же девочка изначально… сильно необычная. Не хотелось бы говорить о душевной болезни, но какие-то аффективные состояния налицо…
        - Но ведь должен быть назначен опекун, какие-то поверенные в делах…
        - Возможно, ее тоже считают погибшей.
        - Вы думаете, вам… нам следует вмешаться?
        То, как стремительно Камарич вписал себя в происходящее, удивило Аркадия. Так же легко - по ходу дела - он, по-видимому, вписался в революцию. В науку… Черта характера? Впору позавидовать… Да что он вообще знает о Луке Евгеньевиче? Ничего решительно!
        - Надо отправиться на Хитровку, попробовать навести справки через местного городового. Если дело запахнет деньгами, я думаю, он поможет нам. Да и босяки, когда поймут, что мы не связаны с полицией, должны развязать языки. Если девочка еще там, мы ее обязательно отыщем…
        - И что дальше? - спросил Аркадий. - Вы полагаете, я не думал как вы, Лука? Но все время задаю себе этот вопрос: что дальше? Мы же не сможем увести ее оттуда насильно. По всей видимости, ей вовсе не нужны спасители. У нее с самого детства были трудности в общении с людьми из общества, соответствующего ей по рождению, а теперь она вполне прижилась на дне. Я уже пытался ей помочь, а она, убегая, натравила на меня каких-то… жуликов или воров… У нее там наверняка есть дружок, еще кто-то… Нуждается ли она в возвращении в общество? Из дневника этого как-то не видно…
        - Аркадий, помилуйте! Да вы сами себя слышите? Что вы хотите сказать: девушке, почти ребенку лучше прожить в нищете, разврате и побоях среди босяков, при том что она может получить достойную жизнь, развитие, лечение, в конце концов, если оно ей понадобится…
        - Вы правы, Лука, конечно, вы правы, но мне кажется, что имело бы смысл сначала найти тех, кто может быть заинтересован в судьбе девочки, - действительно, наверняка же имеются родственники, опекун… Хотя и здесь у меня есть опасение - нет ли тут какой-нибудь интриги? Отчего произошла случившаяся в усадьбе трагедия? Только ли стечение обстоятельств? Ведь наследство осиротевшей, не совсем нормальной девочки может для многих оказаться лакомым куском… Заинтересованы ли лица, которых мы отыщем, в ее «воскрешении»? И не является ли для нее Хитровка сейчас более безопасным местом, чем объятия родственников?
        - Аркадий Андреич, да у вас, кажется, паранойя, - усмехнулся Камарич. - Здесь следует не рассуждать, а действовать по всем фронтам сразу, и победа не замедлит явиться. Надо найти девочку - это в первую голову. Даже если отыщем родственников - что мы им предъявим? Неизвестно кем исписанную тетрадь? А может, это вы сами решили беллетристом заделаться…
        - Но нельзя же так, с ходу…
        - Тут вы правы. К походу на Хитровку следует подготовиться. Морально, да и материально тоже. Я думаю, что операцию по разысканию девочки имеет смысл назначить на понедельник - после загульного воскресенья все пьяницы будут тихо лежать по своим местам и мечтать о полтине на опохмелку… Тут-то мы их и облагодетельствуем, но не задаром… А до того…
        «Сейчас он попросит дать ему почитать Люшину тетрадку, - подумал Аркадий. - Это разумно. Но я ему ее не дам. Почему? А черт его знает!»
        - А до того вы выпишете для меня из этого дневника все имеющие значение для опознания факты: имена, фамилии, географические названия, может быть, названия улиц или описания домов, где живут знакомые с девочкой люди…
        - Разумеется, конечно, обязательно, - с суетливым облегчением вымолвил Аркадий и подумал одновременно: «Балагур Лука Камарич - тактичен или умен?»

        «Все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет…» - это слова генерал-губернатора Ростопчина, сказанные им в приказе от 1813 года.
        И эти же самые слова - девиз Сухаревки. Здесь можно найти все, что угодно. От булавки до императорского чайного сервиза. От замка без ключа до картины Рембрандта. Подлинность не проверять, хозяина не искать. Однажды, говорят старики, продавали даже украденную из Кремля пушку. Когда обворованный москвич или гость города обращается в полицейский участок, жалуясь на памятность или особую ценность украденной вещи, ему так и говорят: «А вы в воскресенье на Сухаревке поищите…»
        В 1813 году в Москву после пожара и отступления Наполеона начали возвращаться москвичи и, естественно, интересовались судьбой своего частью погибшего, а частью просто разграбленного имущества. Тогда-то генерал-губернатор во избежание беспорядков и пр. и издал вышеприведенный указ, а также разрешил владельцам эти вещи продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, и в одном только месте, а именно на площади против Сухаревой башни. И в первое же воскресенье толпа народу с награбленным в войну барахлом запрудила огромную площадь…
        С тех пор так и повелось.
        Еще с ночи на воскресенье вырастают на площади сотни палаток, занимая всю широченную Садовую улицу. По обеим сторонам оставлены узкие дорожки для проезда, а посередине весь день колышется море человеческих голов. Над всем скопищем - древняя, высоченная Сухарева башня с огромными часами. Каждый ее камень - легенда или сказка, одна другой страшнее: колдун Брюс, золото, Черная Книга - обычный набор, который рассказывают старшие дети младшим в спальне зимними вечерами, погасив свечу. А в жизни, не в легендах, в верхних этажах башни располагались цистерны московского водопровода.
        Краденые и за одну ночь перелицованные на Хитровке вещи сюда иногда возами везли. Воры-одиночки за бесценок скидывали добычу барышникам. Пьяницы продавали последнюю одежку, вдовы - оставшиеся от мужа вещи. Прочий товар иногда дымом поджога пахнет, а иногда и кровью полит. Не только нищий да несчастный - даже богачи являются сюда регулярно, на грош пятаков прикупить. Все всех надували. Все о том знали. И каждый приходит с надеждой - остаться в прибытке. Человеческая натура на Сухаревке - как на ладошке выложена. Приходи и изучай, кому интересно.
        Люше как будто бы и неинтересно. Идет с независимым видом, целеустремленно, по сторонам не смотрит. Что девчонке-оборвышу на Сухаревке надо? Отложила денежку на яркий платочек? Или уж совсем развалившиеся ботинки поменять решила на ношеные, но еще крепкие?
        Палатки сухаревских букинистов все стоят кучно, ближе к Спасским казармам. Около них - сравнительно тихо. Бродят библиофилы, перебирают книги, ведут степенные беседы с продавцом. Шесть дней в неделю букинисты ищут свой товар - скупают по частным домам, усадьбам, целыми библиотеками покупают у разорившихся дворян или их не интересующихся книжной мудростью наследников. В трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке работает «книжная биржа» - там перепродают букинистам отдельные книжки все кому не лень. Захотелось обалдую-гимназисту сводить в кофейню приглянувшуюся барышню - а где денег взять? У папаши в кабинете - большое собрание, разве он заметит убыль одной-двух книг?..
        Букинисты знают всех своих постоянных покупателей в лицо, по интересам и даже - как они платят. У них можно заказать какую-нибудь редкость или отсутствующий том в собрании сочинений. (Придет тот же папаша, посадив обалдуя под домашний арест на хлеб и воду, - ему его же томик с улыбочкой продадут и цену заламывать не станут - все мы родители, всё понимаем.) Благоволят букинисты и бедным студентам - дают нужные для экзамена книги или издание лекций напрокат без залога, по пятачку в день. И никогда за студентами книги не пропадают.
        - Мне веселое чего-нибудь и умное еще. Две книжки.
        Для верности Люша показывает два пальца и протискивается к самому столику, оттеснив пузатого купца-библиофила, который, пыхтя и не торопясь, подбирает книги для своей библиотеки. Уже отобрал и отложил в сторону Салтыкова-Щедрина и поварскую, богато иллюстрированную французскую книгу.
        - Извольте, барышня, - усмехается букинист. - Могу для веселья предложить сочинение мадам Ле Пюль, фривольно и пикантно, с альковными приключениями…
        - Чего это?
        - Легкое чтение про любовь маркиза и…
        - Не, про любовь мне без надобности. Мне чтобы с приключениями, с дракой…
        - Господина Дюма вы, помнится, брали уже… Тогда вот сочинение Жюля Верна «Дети капитана Гранта», увлекательно весьма.
        - Приключения есть?
        - Сколько душа пожелает!
        - А смешное?
        - Конечно! Образ рассеянного ученого Паганеля…
        - Беру! Теперь умное.
        - «Метаморфозы» Овидия?
        - Знаю… нет!
        - «Золотой осел» Апулея?
        - Это точно умное? Что-то название больно дурацкое…
        - Тонкая ирония римлянина, барышня…
        - Не поняла… Но ладно… Сколько стоит?
        - За два с полтиной отдам обе.
        - Два целковых, и все.
        - Два и четвертак, барышня. Больше скостить никак не могу, увольте.
        - Черт с вами, вот, получите!

        - Как вы думаете, для кого эта девушка покупает книги? - спрашивает один букинист другого в минуту, когда нет покупателей. - Невозможно представить, что для себя.
        - Вы правы. Я пытался в свое время чуть-чуть экзаменовать ее, она явно никогда систематически не училась.
        - И с трудом поддерживает беседу… Может быть, книги - утешение для больного отца?
        - Может быть… Но в любом случае это мужчина, потому что от традиционно дамского чтения она всегда отказывается.
        - Чудаковатый хозяин? Вспомните курьез: много лет являлся неграмотный лакей с аршином в руках и требовал книги в дорогих переплетах и известного размера. За ценой не стоял. Так собирал библиотеку его барин…
        - Да-да, помню, конечно… Жизнь вообще полна курьезов…

        Люша между тем сидит в трактире с двумя мальчишками-огольцами[3 - Мелкие рыночные воришки, нападали скопом, опрокидывали торговую палатку, хватали что придется и бежали врассыпную.]. В низком прокуренном зале гудят голоса, снуют торгаши с мелочным товаром, бродит вокруг столов случайно проскользнувшая нищенка с младенцем, гремят кружкой две монашки-сборщицы. Вот влетел с улицы оборванец, залпом выпил стакан водки и хотел убежать. Половые его схватили - а что с него взять? Звать городового? В углу бродяги дуются в фортунку[4 - Азартная игра.], они - против. По приказу буфетчика дюжие половые-ярославцы наподдавали нахалу и пинком вышвырнули на улицу. Вслед за ним - нищенку и даже, под горячую руку, монашек. Люша и огольцы смеются - им весело от маленького происшествия.
        - Ноздря с Гришкой спелись, - рассказывает она приятелям. - Третьего дня им пофартило, купца какого-то раздели, болтают, на шесть тысяч, почин знатный, значит, будут еще дела… Пока на «мельнице» не продулись, я Гришку пощипать за свой интерес хочу…
        - Верно, Люшка! Давай щипай его!
        Огольцы слушают ее новости про воров из «Каторги» с горящими от возбуждения глазами. Им лет по тринадцать-четырнадцать, но каждый мечтает когда-нибудь стать фартовым. Один - сирота, родился и вырос на Хитровке, другой восьми лет отдан был из деревни в мальчики к портному, но не выдержал положенных пяти лет голода, холода и битья, повстречал шайку огольцов и прибился к ним, сбежав от хозяина.
        - А чего звали-то меня? - спрашивает Люша. - Дело какое? На стреме где постоять?
        - Ах! Забыл! - Старший из огольцов картинно хлопает себя по лбу. - Тебя ж ажник со среды господин разыскивает. Приличный на вид и не злой. Доктор, кажется, - вон, Алешке мазь от коросты дал. Вынь да положь ему Люшку! Не бойтесь, говорит, я ей плохого не сделаю… Чего у тебя с ним, Люшка, а? Стибрила у него вещь какую? А как он узнал?
        - Или, может, у вас енто - любовь?! - добавил второй оголец и мелко захихикал.
        Люша быстро вытянула над столом руку и, прежде чем мальчишка успел отклониться, щелкнула его по лбу.
        - А не пошел бы он, дохтур, куда Макар телят не гонял… - оскалилась она и тут же непоследовательно спросила у старшего: - Так где ж он теперь?
        - Да вон за столом сидит, чай пьет, - усмехнулся мальчишка и пальцем указал в угол, где за столом действительно сидели Аркадий и Лука Камарич.
        Люша встала, начала рыться в кармане юбки, чтобы заплатить за чай.
        - Не ищи, Люшка. Мы уплотим, нам дохтур денег дал, - сказал старший. - Пойдешь к нему? Или уж беги совсем, а мы его тут подзадержим. Не думай: мы ему, где у тебя нора, не заложили, только то, что ты книжки ходишь у букинистов покупать.
        - Пойду поздоровкаюсь, что ж теперь… - сквозь зубы сказала Люша.
        Аркадий поднялся навстречу девушке. Сказать по чести, он ее не сразу и узнал. Длинная темная юбка, длинный, явно перелицованный из мужского пиджак, пышные волосы как крышкой прикрыты маленькой шапочкой. В руках - книги и маленькая муфта из беличьего меха. В этом облике Люша выглядела года на три-четыре старше, чем ему показалось в прошлый раз. Весь его тщательно подготовленный зачин разговора сразу оказался неуместным. Эта невысокая серьезная девушка с темными тенями вокруг светлых глаз никак не связывалась в его мозгу с отчаянным баррикадным мальчишкой-гаврошем. И уж тем более с обнаженным ребенком, прятавшимся под его одеялом со старой куклой в обнимку…
        - Куклу твою не верну, - вымолвила Люша, глядя прямо в глаза Аркадия. - Продала уже.
        Зрачки у нее были острые, как булавки. Взгляд неприятно-голый.
        - Не в кукле дело, - сказал Аркадий. - Мы с тобой тогда не договорили до конца… Как, кстати, твоя нога? Не болит?
        - Как созрело, выпила водки и резнула ножом, - равнодушно отчиталась Люша. - Вытекло все и зажило как на собаке.
        - Господи, Люша! - поморщился Аркадий. - Это же опасно, нужна дезинфекция…
        - Я знаю, - важно кивнула девушка. - У нас в Кулаковке прежде фельдшер жил. Той зимой по пьянке в канаве замерз. Он, как выпьет немного и до того, как свалится, нас завсегда учил, как надо лечить. Мы слушали. Так нож Марыська на огне прокалила. А водку не только внутрь, но и снаружи рану полили…
        Аркадий промолчал, ясно представив себе картину «операции».
        - Так о чем нам еще с тобой говорить-то? - напомнила Люша.
        - Я… мне кажется, что, раз уж все так вышло, нам с тобой нужно познакомиться поближе. Мне интересно…
        - Но мне-то нимало не интересно! - перебила Люша. - С этим как?
        - Это просто невежливо, Люша, - улыбнулся Аркадий. - Все-таки я как-никак спас тебе жизнь…
        Люша несколько раз моргнула. Длинные ресницы казались синими. Тот же синий отблеск промелькивал и в волосах, выбивающихся из-под шапочки.
        - Ага, - сказала она. - Вот это понятно. Да еще и куклу памятную продала. За мной долг. Ты хочешь, чтобы я тебе его вернула, так?.. Подожди! Сама скажу! Я знаю, что у вас, у господ, эдак не принято, но лишних слов тоже не люблю. Они щекотятся… Значит, так: в квартиру я к тебе больше не пойду, для меня там след нехороший остался. А сейчас мы с тобой пойдем на Грачевку во флигель, там у меня знакомая есть, и номера недорогие. На два часа комнату возьмем - нам ведь хватит, ага? Для тебя там, конечно, не очень чисто покажется, но я Фросю попрошу, она специально для ентого случая дезинфекцию карболкой сделает. - Девушка растянула в холодной улыбке синеватые, словно изморозью покрытые губы, обозначая собственную шутку. - Там надо обязательно вино заказать, но тебе это все ничего стоить не будет, а я им потом все оплачу или отработаю - это уж как выйдет. Только учти - я вообще-то не по этому делу, а больше по воровскому, так что особо изысканных утех не ожидай… Ну что, зови полового, плати, и пошли, что ли? Чего тянуть?
        Аркадий страшно покраснел. Пока девушка говорила, кровь прилила к его голове таким бурным и напористым потоком, что, казалось, сейчас фонтаном брызнет из ноздрей. Все слова застряли в глотке комком душных тряпок. Побелевшими пальцами он схватился за край стола.
        - Эй, Аркадий Андреевич, ты чего? - позвал Камарич, который оставался сидеть и в общем гуле трактира не слышал тихого разговора. - Что-то не так? Девушка, да вы присядьте на лавку, а то его сейчас удар хватит - а из нас двоих доктор как раз он…
        - Лука, пойдемте отсюда немедленно! - сдавленным голосом сказал Аркадий.
        - А как же…
        - Все после! Оставьте деньги, и пойдем!
        Камарич послушно забренчал мелочью в кармане. Люша стояла, чуть отвернув голову в сторону, и искоса, с любопытством рассматривала обоих попеременно. Когда мужчины вышли, она пожала плечами и вернулась за стол к огольцам, которые сидели, жадно вытянув шеи, и пытались хоть о чем-нибудь догадаться.
        - Ну, Люшка, ну! Ты их знаешь? Чего они от тебя хотели-то?!
        - Есть такие люди, которые сами себе признаться не смеют, чего хотят. И получается - не знают. Так вот - эти из них.
        - Неужто и вправду бывают такие? - задумчиво, подперев рукой грязную, поцарапанную щеку, спросил младший из огольцов. - Я вот в школах ни дня не учился, а знаю точно - хочу сто рублей денег, рубаху красного шелка, сапоги гармошкой со скрипом и цпочку золотую в аршин… И догадать не могу: чего бы мне не сметь в этом признаться?


        Глава 9,
        Мужчины меж тем быстро, обгоняя праздно гуляющих по воскресному времени москвичей, шагали по Тверской улице. На них оборачивались.
        - Аркадий Андреич, пойдем медленнее, - предложил Камарич. - И свирепость с физиономии слегонца убрали бы, а? Времена-то какие, не забыли? Нас ведь сейчас за боевиков примут и в участок заберут. И будут не так уж не правы, а?..
        Лука слегка пнул Аркадия локтем. Тот в ответ прорычал что-то неразборчивое.
        - Ну в чем дело-то, скажите уж… Похоже, прежде чем вы успели обрисовать ей суть дела, девушка сама сделала вам какое-то предложение, от которого вы отказались, так? Но это стоило вам некоторых усилий…
        - Заткнитесь, Камарич, не то в морду получите, - попросил Аркадий.
        - Молчу, молчу. Ценю целостность своей, как вы изволили выразиться, морды. Да и на вид вы сильнее меня. Хотя, кстати, если дойдет до драки, я вполне могу оказаться ловчее и увертливее…
        Добродушно-ироническая болтовня Луки постепенно сделала свое дело. Пошли медленнее, лицо Аркадия потеряло кирпичный оттенок и приобрело свой обычный цвет.
        - Что ж дальше? - спросил Камарич, когда проходили резиденцию генерал-губернатора. - Каков, на ваш взгляд, наш следующий шаг?
        Уже темнело. На Тверской зажглось электрическое освещение, по боковым улочкам привычно побрели с лесенками фонарщики - зажигать газовые фонари. Из высоких окон большого зала слышны звуки музыки, к подъезду подкатывают кареты, запряженные рысаками, - должно быть, генерал-губернатор сегодня дает бал.
        - Увольте, увольте меня! - едва ли не взвизгнул Аркадий. - Передать все это в руки людей, так или иначе заинтересованных в судьбе девушки, рассказать им все как есть, и никогда больше…
        - Но вы же сами опасались злоупотреблений…
        - Само наше с вами участие в деле и информированность обо всем уже представляет какие-то гарантии. Мы же в любой момент можем поинтересоваться и всякого рода произвол заметить. Вам удалось что-нибудь узнать по своей линии?
        - Конечно. Если дневник действительно принадлежит этой девушке - после вашего рассказа я, честно сказать, в этом сильно сомневался, но сейчас, взглянув на нее воочию, склонен полагать, что так оно и есть, - то история выглядит преувлекательной и весьма романического толка.
        - Если можно, вкратце, - буркнул Аркадий. - Я, видите ли, романов не люблю. Предпочитаю им «Вестники» Академии наук.
        - Экий вы, товарищ Январев, скучный, - пожал плечами Камарич. - Романы надо любить. Они, как и сказки народные, суть претворение бестолковой обыденной жизни в гармоническую и законченную, а стало быть, легкоусвояемую форму. А академические «Вестники» есть не более чем сухой горчичный порошок, которым блюдо жизни посыпают для остроты и пряности вкуса, то есть сами по себе питательной ценности не имеют…
        - Лука, ради всех святых, хоть вы не учите меня жить!
        - А кто вас еще учит?.. Ладно, ладно, простите и извольте - по существу нашего вопроса… Итак: задолго до реформы, без малого сто лет имением Синие Ключи владели помещики Осоргины. Род не из самых знатных, но вполне добропорядочный и служилый. Дед последнего Осоргина в молодости живал в Петербурге, был принят при дворе и достиг при Александре Первом изрядного богатства и положения, а уже на склоне лет вернулся на родину и до самой своей смерти был губернским предводителем дворянства. Умер, кстати, семидесяти четырех лет, причем не от болезни, а обожравшись за званым обедом. Отец предпочитал Москву, имел там недвижимость и ткацкую фабричку, отличился в Крымской войне и имел Святого Владимира третьей степени с бантом… Во время реформы был назначен мировым посредником. У самого же у него крестьяне почти все были на оброке, женщины ходили в Москву за пряжей на ту же фабрику, а с выкупными платежами он поступил более чем по тому времени оригинально - прикупил еще земель и леса. Потому после тысяча восемьсот шестьдесят первого года поместье сохранилось едва ли не самым крупным землевладением в округе.
Старший его сын выбрал военную карьеру и гвардейским капитаном погиб в Туркестане в восьмидесятых при усмирении какого-то мятежа. Младший, он же последний, Осоргин по сравнению с предками и даже с братом выглядел вяловато, хотя закончил университет и даже участвовал в каких-то беспорядках, после чего был сослан под надзор полиции в свое же имение. Там и осел. Отец тут же по сговору женил его на дочери соседей, что позволило еще увеличить поместье и расширить какую-то хозяйственную деятельность. Всем этим Николай Осоргин под отцовым руководством, а потом и без оного занимался без огонька, но внятно и вдумчиво. Завел у себя мериносовых овец и сыроварню. Выписал из Англии быка и трех коров. Писал даже какие-то статьи в сельскохозяйственные журналы…
        - Камарич, вы меня разыгрываете, это роман господина Тургенева - я его узнал, я по нему в третьем классе гимназии доклад делал.
        - Да ну вас, Январев! Слушайте дальше, дальше будет интереснее… Наследников у Николая с его женой все как-то не случалось, а там она и вовсе померла. Он после ее смерти продолжал жить там же и тем же порядком, как будто ничего и не случилось. И казалось, рыбьей его крови хватит до его же веку, а там и имение как выморочное отойдет государству, но… Николаевы друзья молодости все надеялись друга как-то отвлечь, расшевелить - наезжали в имение шумною толпой, возили в гости в Калугу, в Москву, как-то раз повезли к цыганам и…
        - Лука! Я знаю уже, что мать Люши была цыганкой! Знаю из ее собственного дневника.
        - Вы знаете не все. Есть то, о чем сама девочка знать не могла, так как это происходило еще до ее рождения. Впервые в жизни влюбившись, будучи уже на пятом десятке лет, Николай Осоргин, по общему мнению, решительно обезумел и перестал сам на себя походить. Забрал цыганку из хора, увез в имение, специально выстроил там театр, в котором она могла бы петь и танцевать. Цыганка, как и все из ее племени, любила золото и цветные камни. Он отдал ей драгоценности своей матери и покойной жены. Вы помните, что родные покойницы жили по соседству? Представьте, что они чувствовали, по привычке приезжая с визитами в Синие Ключи и встречая там за обедом или наблюдая на самодеятельной сцене полудикую цыганку, увешанную их фамильными гарнитурами! Неудивительно, что вскоре всякие сношения между соседями прекратились. Но Осоргин на этом не остановился. Не тронув наследственные леса и пашни, он продал доставшуюся в приданое жене усадьбу Торбеево и приобрел на аукционе желтый алмаз «Алексеев», не бог весть какой чистой воды, но знаменитый своими размерами. И еще какие-то драгоценности в придачу. Все это досталось
цыганке в благодарность за то, что она почти подряд родила ему двоих детей, мальчика и девочку. Мальчик, впрочем, вскоре умер, не дожив и до года, а вот девочка выжила. Цыганка же в имении откровенно тосковала - не то по табору и кочевой жизни, не то по своим песням в хоре. Украсив себя многотысячными бижу, часами сидела в развилке старой липы, качала босой ногой и низким голосом напевала тоскливые песни. Любила ли она хоть сколько-нибудь своего пожилого мужа - бог весть. Тосковала по умершему сыну, а дочь как будто бы не очень привечала. Да и девочка, должно быть, в ответ кусала мать за грудь. Вообще-то цыганки кормилиц не признают, а здесь по настоянию отца от кормления пришлось отказаться. Но и женщину из деревни дикарка к своему дитю не подпустила, потому в результате девочку выкармливала нянька молоком козы…
        - Камарич, ну признайтесь, что вы все это сочинили для красоты сюжета! Откуда вы можете знать, какой голос был у цыганки? И чем кормили девочку в младенчестве? Откуда у вас вообще все эти сведения?
        - Использовал знакомства, Аркадий Андреич, на благо нашего общего дела использовал свои многочисленные знакомства в кругах. Некоторые - вполне деликатного свойства. А голос цыганки - что ж за секрет? - вполне живы и здравствуют люди, которые слыхали ее песни. Картина же с сидящей на дереве цыганкой выставлялась на передвижной выставке тысяча восемьсот девяносто третьего года. Странно, но приобрел ее тогда вовсе не Николай Осоргин. Впрочем, именно в тысяча восемьсот девяносто третьем году цыганка и умерла… Девочку Осоргин признал, но ее практически никому и никогда не показывали. Ходили слухи, что она совершенно безумна, но мы с вами оба теперь знаем, что это не так. Или, во всяком случае, не совсем так.
        - Вам известно, кому теперь принадлежит имение?
        - Ну разумеется, я все узнал! А вот вы торопитесь и не даете мне получить удовольствие и рассказать все по порядку. Но как пожелаете. Пожар в усадьбе случился во время крестьянского бунта в тысяча девятьсот втором году. Сгорела контора и почти вся центральная часть здания, обрушилась башня с обсерваторией. Крылья и флигеля удалось отстоять прибывшей пожарной команде. Тогда же взбунтовавшиеся крестьяне зачем-то перерезали всех английских коров. С быком же по кличке Эдвард им справиться не удалось. Он разъярился, разнес стойло и устроил в Синих Ключах настоящую испанскую корриду - затоптал насмерть одного из крестьян, сломал руку ветеринару и еще кого-то поднял на рога уже по дороге к свободе…
        - Лука! Вы можете мне не поверить, но меня решительно не интересуют приключения английского быка-производителя в тысяча девятьсот втором году.
        - Зря, батенька, зря! Тогда о главном. Николая Павловича Осоргина убили еще до пожара. Это было установлено следствием, виновные непосредственно - повешены, еще человек пятнадцать из крестьян - на каторге. Считалось и считается до сих пор, что дочь Осоргина Любовь и ее бессменная нянька и воспитательница Пелагея Никитина погибли во время пожара. Сомнений в том у следствия не возникало, все свидетели говорили одно: в момент возникновения пожара обе находились наверху и вниз не спускались, отрезанные огнем со всех сторон. Ну а когда рухнула башня и балки второго этажа, там уж и говорить было не о чем… Из занятного: драгоценностей цыганки так и не нашли, хотя бесследно исчезнуть в пожарище они не могли, драгоценные камни тугоплавки, да и собственные покои Осоргина находились в уцелевшей части дома. Сейф в кабинете, кстати, уцелел вполне, был вскрыт в присутствии душеприказчика, следователя и нотариуса. Там нашлись все бумаги в образцовом порядке, завещание по всей форме, но… ни украшений, ни алмаза не оказалось и в помине!
        - Кому же в конце концов достались Синие Ключи?
        - Вот тут тонкость ситуации. Еще в тысяча девятисотом году Осоргин принял опеку над своим несовершеннолетним родственником по первой жене - Александром Васильевичем Кантакузиным. Юноша к этому времени остался сиротой - отец его скончался задолго до того, а мать посетила Осоргина с просьбой об опеке и почти сразу умерла в полной финансовой и прочей недостаточности. Александр на тот момент был гимназистом старшего класса, и такой кульбит судьбы был для него, по всей видимости, полной неожиданностью. После юноша поступил в университет на исторический факультет, вел обычную жизнь дворянского лоботряса, числился декадентом. Николай же Осоргин в последней четверти своей жизни явно преуспел в оригинальности. В завещании он написал буквально следующее: все свое имущество, за исключением отдельно оговоренных случаев (слуги, памятные вещи друзьям, пожертвование на церковь в Торбеевке, очень существенная сумма Пелагее Никитиной и ее психически больному сыну Филиппу - здесь все, как положено), завещаю в равных долях детям моей дочери Любови Николаевны Осоргиной и Александра Васильевича Кантакузина. А буде
детей у них не случится, то пользоваться им обоим доходом со всего имения в течение жизни, не продавая земель и не трогая основного капитала, а после смерти последнего из них всю собственность продать, создать комиссию по управлению образовавшимся капиталом и основать в городе Калуге театр изящных искусств им. Лилии Розановой. Как вам такое?
        - М-да-а… - протянул Аркадий. - Тут, пожалуй, ничего и не скажешь…
        - Большой, кстати, был скандал, родственники первой жены пытались что-то там оспорить, но потерпели неудачу, так как все было оформлено правильно и с соблюдением всех необходимых формальностей.
        - И что же нам теперь делать, по-вашему?
        - Естественно, идти и знакомиться с декадентом Александром Кантакузиным - что же еще?! - бодро воскликнул Камарич.
        - А у вас, Лука Евгеньевич, и среди декадентов имеются… деликатные знакомства?
        - Только ради вас, товарищ Январев, только ради вас… и, разумеется, ради милейшей Любови Николаевны… Кстати, безумно интригующая, неоднозначная внешность. Сегодня уже обещает всю гамму - от роковой красавицы до страхолюдины ужасной. Интересно, какой она станет, когда войдет в силу?
        - Я думаю, это будет зависеть от состояния ее психики, - сухо заметил Аркадий. - И от места проживания. На Хитровке женщины старятся быстро…


        Глава 10,
        Калужская губерния, имение Синие Ключи, 1899 год
        Всю ночь завывала пурга, а с утра распогодилось. Ветер еще не улегся, но небо ясно голубело, и мелкая снежная крошка носилась в воздухе, сверкая на солнце.
        Снежные поля расстилались по обе стороны дороги. С одной стороны за полем - большое озеро, опознаваемое сейчас только по высокому берегу, к которому тесно подступал сосновый лес. С другой - равнина с прозрачными рощицами до самой реки. Реки под снегом и вовсе не разглядишь, зато деревня за ней в холодном солнечном свете обозначилась отчетливо, и даже видны были белые дымы, столбами уходившие в небо. Эта деревня, что за рекой, называлась Торбеевка, и путь извозчичьих саней, бодро кативших по снежной дороге, лежал не к ней.
        Вот впереди показалась развилка и возле нее два каменных столба с вазонами, украшенными по зимнему времени вместо цветов пышными снежными шапками. Сани свернули влево - почти сразу дорога пошла вверх, по обе стороны стеной встали сосны, солнце замелькало за стволами… а спустя недолгое время возница, натягивая вожжи, объявил:
        - Приехали, барыня!
        Лес распахнулся, как занавес, открыв белые холмы, заснеженные кровли и церковь на взгорье, а на переднем плане - витые прутья чугунной ограды, за которой виднелся английский парк, аллея и голубые стены большого барского дома.
        - Вот они, Синие Ключи, сами и есть.
        Потертая волчья полость откинулась, худая, изможденного вида дама средних лет, закутанная в меха и шали, выпрямилась и подалась вперед, глядя на дом за деревьями почему-то с негодованием.

        Негодующий вид она хранила и позже, входя в жарко натопленную переднюю и сбрасывая на чьи-то руки тяжелую шубу. Возможно, дело было не в чувствах вовсе, а в строении лица - узкого, с породистым горбатым носом и тонкими губами.
        Все обостренно терзало нервы. Этот парк с руинами и гротами, эта панорама, которая открывалась за домом… кажется, даже город можно разглядеть на горизонте! Дом, построенный, судя по цифрам на фронтоне, в 1815 году… Да-да, ампир, но не помпезно-тяжелый… облегченный, так сказать, ампир, веселый, в духе тех времен, когда бывшие подданные Бонапарта окончательно превратились из грозных противников в гувернеров и учителей танцев. Да, ничего особенного не было в этом доме. И не так уж он оказался роскошен, как она ожидала.
        Остановилась посреди просторной комнаты с французскими окнами, огляделась, с ревнивой тревогой желая убедиться, что права и нет тут никакой особенной роскоши… Увы! Пришлось убедиться в обратном. Ну, пусть не роскошь. Пусть и прислуга здешняя ленива - а что ленива, с первого взгляда видно, - а все равно те, что живут здесь, никогда не задумывались о том, откуда берутся деньги. И вкус у них есть, увы, увы…
        Дама передернула плечами.
        «О чем я думаю? Вкус… У кузины Натали был вкус, не все цыганам пошло… Да какая разница? Экой дрянью голова забита…»
        Ей трудно было устоять на одном месте, тянуло дойти от дверей к окнам, раз и другой - но этого нельзя было себе позволить, потому что в любой момент мог появиться тот, к кому она приехала. А она до сих пор не решила, как себя перед ним держать.
        То есть совсем недавно ей казалось, что не просто решила, а продумала все с точностью до секунды, до шага, до вздоха. Иначе не стоило и ехать. И так-то шансы на успех призрачны, а если еще и неверно повести себя, так и вовсе выйдет одно посмешище.
        «Ах, мне привыкать, что ли? Мурановская стая не смеется только потому, что не умеет… ниже их достоинства смеяться… Однако он - не Муранов».
        Да, на одно только это она и надеялась.
        Напомнив себе, что другого выхода нет и, стало быть, все делается правильно, дама таки позволила себе пройтись по комнате. Ее узкий напряженный силуэт отразился в сумрачном зеркале, заключенном в резные кленовые листья. Часы на стене напротив - точно в таких же листьях - стучали громко и раздраженно, им не нравилось, что в комнате посторонние.
        - Да где же Николай Павлович, в конце-то концов?
        - Чему обязан, сударыня?
        Дама резко обернулась. Сухопарый старик в небрежно завязанной бархатной куртке, с глубокими залысинами и старомодными баками. Точь-в-точь персона с фамильного портрета, написанного хорошо если при Александре II, а то и раньше. Правда, в отличие от картины двигается и разговаривает, но скупо и будто нехотя. И глаза, небольшие, блекло-голубоватые, - совершенно без всякого выражения.
        - Николай Павлович… - Дама быстро вздохнула. Ясно было уже, что заготовленные слова не вспомнить, а новые придумывать некогда… Как быть? - Николай Павлович, голубчик… Вы, должно быть, не узнали меня…
        - Отчего же? - Старик вошел в комнату и, не останавливаясь, направился прямо к изразцовому печному боку, к которому была придвинута узкая кушетка. - Я вас, Татьяна Ивановна, прекраснейшим образом узнал.
        Он говорил, как и смотрел: без выражения, как будто выполнял привычную повинность, которая и не занимала его, и не тяготила.
        - Стало быть, приехали? Ну-ну… Только отчего же в такой мороз? Деревня хороша летом… А нынче здесь делать нечего. То есть вовсе нечего, да-с. - Короткая механическая усмешка тронула губы старика, он развел руками, прислоняясь спиной к теплой печи.
        - Отчего ж, у вас здесь и нынче пейзажи премилые…
        - Итак, сударыня, чтоб нам с вами не разводить турусов на колесах: зачем вы прибыли? Помощи просить? О ваших обстоятельствах наслышан.
        Разумеется, ей тут же захотелось бежать прочь. С трудом пересилив себя, она подняла голову и взглянула в блеклые глаза Николая Павловича Осоргина, мужа ее покойной кузины Наталии.
        В этих глазах не было ни следа издевки. Если он и куражился, то делал это как-то так… по обязанности. А может, и не куражился вовсе, а просто говорил что придется.
        - Да, - она кивнула, - я приехала просить помощи. Но не денег.
        Наступила пауза. Он ждал, что она еще скажет, но она молчала.
        - Загадки изволите загадывать, - наконец констатировал он. - Да увы, не по адресу. Я, знаете ли, не изворотлив умом… и не любопытен, да-с. Так что ежели имеете что сказать, говорите прямо.
        - Я и намерена говорить прямо. Больше того… намерена упасть вам в ноги и умолять. Поверьте, мне совсем не трудно это сделать. Вы говорите, что знаете мои обстоятельства. К сожалению, нет. То есть вы знаете, что…
        - …что вы потомок несчастного бунтовщика, обделенного фамильным счастьем, - продолжил Осоргин, воспользовавшись тем, что она запнулась. - Что вы избрали в мужья валашского господина с сомнительными правами на княжеский титул… кстати, я-то как раз считаю эти права бесспорными, но мое мнение мало что значит. А вы, судя по тому, что не называете себя княгиней, со мной не согласны… Что ваш супруг скончался, не оставив вам ничего, кроме долгов. Вы в безвыходном положении, однако обращаться к родне отказываетесь… по причине вышеупомянутой гордыни - чьей, хотел бы я знать? Ведь они бы вам помогли.
        - Вы правы… - Татьяна Ивановна на секунду закрыла глаза. - Моя гордыня. Не хочу быть бедной родственницей. Надоело. Да и не обо мне речь…
        Не выдержав, она стремительно встала и отступила на середину комнаты - невыносимо было сидеть, когда этот старик нависал над ней, длинный и сухой, как колодезный журавль.
        - Вы не все знаете.
        - Наверняка. - Осоргин не двинулся с места. Он смотрел теперь на спинку кресла, по которой вились те же кленовые листья, отсвечивая шоколадным блеском в резком свете зимнего солнца. - И узнать-то не стремлюсь, представьте… Впрочем, не суть важно. Если не деньги, что еще?
        - Постойте, я все-таки скажу. Я больна смертельно, врачи дают мне от нескольких месяцев до года жизни… Нет-нет, я не взываю к жалости, я в ней не нуждаюсь.
        Она вновь замолчала, и он, неторопливо повернувшись, все-таки посмотрел на нее. Разумеется, без тени сочувствия. Она подумала: зря, все зря. Напрасно приехала!
        - Так что же вам нужно? - своим бесцветным и резким, как стук часов, голосом поинтересовался Осоргин. - Чтобы я оказал покровительство вашему сыну? Кстати, сколько ему?
        - Ше… шестнадцать. - (Какой стыд, не смогла выговорить простого слова.) - Да. Я хочу, чтобы вы взяли над ним опеку.
        Ну вот. Сказала. Сейчас он возмутится… Хотя нет, он не утруждает себя эмоциями. Просто ответит чем-нибудь оскорбительным, и разговор закончится. И можно будет ехать на станцию. До поезда почти сутки… но денег на гостиницу должно хватить.
        «Стоп, о чем это я? Какая гостиница?! Я должна, я обязана… Он согласится! Не уеду отсюда, пока он…»
        - Как все просто у вас, - заметил Осоргин, кивнув в знак того, что именно этого и ожидал. - Однако после того, как вы изволите скончаться, государство непременно назначит опекуна. Уж на произвол судьбы несовершеннолетнего князя Кантакузина никак не бросит. Или бросит?.. М-да, всякое может быть…
        Он поморщился, оборачиваясь к окну, за которым сверкал на солнце снег в парке и в просветах между деревьями видны были яркое небо и далекие горизонты. Татьяна Ивановна тоже посмотрела туда, раздраженно щурясь. Всю дорогу она прятала глаза от этого солнечного блеска, и здесь он преследовал ее, мешая разглядеть выражение лица хозяина Синих Ключей. С чего она взяла, что он станет ей помогать? Все ведь знают, что за человек. Ни одного доброго слова ни от кого не слышала.
        - Однако, - продолжал Николай Павлович, по-прежнему не меняя интонации, - моего долга перед покойной супругой никто не отменял, да-с.
        Он помолчал, то ли обдумывая сказанное, то ли просто разглядывая что-то в окне. Спустя секунду Кантакузина убедилась, что верно второе - шагнув к окну, Осоргин дернул край портьеры, мешавшей обзору, подался вперед и пробормотал что-то невнятное. На секунду ей показалось, что вот-вот он распахнет створки и выскочит на террасу, которую ленивая прислуга и не думала чистить от снега. Но вместо того он резко отступил, пошарил глазами по сторонам и, найдя шнур от звонка, дернул коротко и с силой. Кажется, к этому моменту он совершенно забыл о том, что в комнате, кроме него, кто-то есть.
        Не прошло и минуты, как вызванный явился - больших размеров мужик, почему-то одетый по-уличному, в распахнутом тулупе, с рябоватым лицом, которому куда больше подошло бы выражение сонного благодушия, чем собачий восторг, написанный на нем сейчас.
        - Тимофей. - Осоргин дернул правой стороной лица, такой мимики Татьяна Ивановна до сих пор у него не видела.
        Мужик в тулупе встрепенулся, изображая полную готовность бежать и хватать.
        - Почему?.. - Короткий жест в сторону окна, объяснений, кажется, не требовалось. - Кто допустил? Пелагея где?
        - Ваше сиятельство, - Тимофей прижал обе руки к сердцу; под рукавами, свешиваясь из клочкастой овчины, болтались рукавицы на веревочках, и это вдруг показалось Кантакузиной настолько нелепым, что она едва не засмеялась в голос, - так барышня ж погулять пожелали. Вы же ж сами велели не препятствовать… Кто же ж знал, что она по деревьям-то… Хотя, оно конечно… - Запнувшись, он покачал головой, изо всех сил изображая сокрушение.
        - Если простудится, пожалеешь, - сообщил Осоргин все так же без выражения. Это отсутствие эмоций на лице и в голосе выглядело сейчас особенно нечеловеческим, потому что говорящий явно был в ярости.
        - Сей минут поймаем, - гладкая физиономия опала и сморщилась, Тимофей попятился к дверям, - не извольте… Вот ей же богу…
        Повернулся и кинулся вон. Тяжелый топот стих за стенами. Татьяна Ивановна невольно посмотрела в окно - но ничего, кроме солнца, заснеженных деревьев и далекого горизонта, там не увидела.
        На какое-то время в комнате воцарилась тишина - вязкая, томная, как бывает при слишком ярком солнце, когда от света не хочется двигаться и тянет в сон. Только часы стучали торопливо и жестко.
        Осоргин и его незваная гостья стояли посреди комнаты неподвижно, будто забыв, кто они и зачем здесь… Это продолжалось, впрочем, очень недолго. Николай Павлович шагнул в сторону, половица скрипнула под ногой. Кантакузина обернулась к нему, машинально поправляя шаль на груди, и тут же опустила руки, сообразив, что повторяет движение злосчастного Тимофея. Осоргин, впрочем, не заметил никаких ее движений, он по-прежнему думал о своем. Именно в этот момент ей сделалось совершенно ясно, что она приехала зря и никакой помощи от него ждать нечего.
        - Так сколько, вы говорите, вашему отпрыску? Шестнадцать? Гимназист? И какие имеет дальнейшие намерения?
        - Университет, - коротко ответила Татьяна Ивановна.
        Осоргин усмехнулся:
        - Научная, стало быть, стезя? Уж не по стопам ли дядюшки Михаила Александровича? Это весьма похвально… Стихов не пишет? Прекрасно. Что ж, сударыня, я согласен принять на себя… хм… некоторые обязательства. Вам письменное обещание дать, или моего слова достаточно?
        Татьяна Ивановна, уже не думая ни о каком Тимофее, стиснула руки на груди, хотела что-то сказать и не смогла. Слова не шли на ум, да и язык не слушался.

        Нельзя сказать, что решение, о котором Николай Павлович Осоргин объявил госпоже Кантакузиной, было для него поступком естественным и логичным. К благотворительности этот человек был отнюдь не склонен. То есть лет, может, двадцать назад он и позволял себе широкие жесты и даже принимал участие в каких-то земских проектах, вместе с друзьями-соседями планируя привести жизнь местного крестьянства к соответствию современным стандартам. С той же целью вел образцовое сельское хозяйство, выписывая по немецкому каталогу новейшие сельскохозяйственные машины. Жена, Наталия Александровна, урожденная Муранова, всячески поддерживала его в этой деятельности. Многочисленная женина родня, во главе с монументальной графиней Осташковой, наезжая в Синие Ключи, также выказывала благосклонность. Однако давно уже не было в живых Наталии Александровны. И отношения с ее родственниками уже много лет более всего напоминали затяжную окопную войну.
        Но недавний разговор с другом - старым доктором Юрием Даниловичем Рождественским - настроил мысли Осоргина на особый лад. И в этот лад неожиданно ловко ложился осиротевший недоросль Александр Кантакузин.
        «Да грех ведь, Татьяна ж жива еще, - одернул себя Николай Павлович. - Все под Богом ходим, мало ли что там врачи сказали, могу и я раньше ее помереть… Однако, если что, поглядим на этого Александра. Может, все как раз и сладится…»

        Татьяна Ивановна Кантакузина возвращалась домой в том же напряженно-приподнятом состоянии, которое не отпускало ее уже несколько дней. Она растила и лелеяла в себе это состояние, чтобы выдержать… чтобы добиться… И вот - выдержала и добилась.
        Оказалось, что слишком легко. Она накопила слишком много сил для этого. Теперь они сжигали ее изнутри.
        Конечно - не только они.
        Болезнь…
        Денег на светил не нашлось, но в земской больнице в Тверской губернии бесплатно принимал один доктор, хотя и не имевший большого веса в медицинских кругах, но зато прекрасно разбиравшийся в женских болезнях. Материалист и почти циник, в изначальном, античном смысле этого слова.
        - Устраивайте свои дела, сударыня. Полгода от силы. Может, и меньше. В зависимости от того, когда метастазы перейдут на жизненно важные органы. Это, увы, непременно произойдет. Оперировать не вижу смысла.
        И добавил, морщась, на миг утратив суховато-отстраненный вид:
        - Ну не доросла еще наша медицина до того, чтобы успешно делать такие операции.
        С того дня и осталась в жизни Татьяны Ивановны Кантакузиной только одна забота.
        Устроить сына.
        Ее мальчик, ее Сашенька. Хрупкое сокровище. Решительно не способное уцелеть в этом мире без посторонней помощи. Она даже не пыталась спорить с теми, кто смеялся над ее материнскими иллюзиями. Иллюзия! Ах, господа, вы разве не знаете, что подобные особенности прекрасно передаются по наследству?
        Семнадцать лет назад она вышла замуж за вот такое точно создание не от мира сего. Если тогда она и питала какие-то иллюзии, то совсем, совсем недолго.
        Вся ее родня вынесла ему мгновенный и окончательный приговор: жулик и альфонс. Смуглый темноглазый красавец, называвший себя валашским князем и отвечавший беспомощной улыбкой - совершенно обворожительной! - на язвительные вопросы о подлинности титула и средствах к существованию. К такому и близко подходить не стоило, не то что венчаться.
        Нет, ей никто не отказал от дома. Просто отчетливо дали понять - как это они умели, - что она нежелательное лицо.
        Впрочем, еще задолго до этого замужества она отнюдь не была для них желательным лицом. Как и ее отец, родившийся в сибирской ссылке. И как дед, когда-то опозоривший семью, связавшись с бунтовщиками Пестелем и Трубецким. Да, представьте, в этой семье до сих пор так считали!
        Но до замужества ее еще терпели. Привечали даже: бедное дитя, пострадавшее безвинно. Теперь оказалось, что вовсе не безвинно: увы, гнилая ветвь рода и не могла произвести ничего хорошего.
        С князем Василием Андреевичем Кантакузиным она прожила в браке девять лет - в общем-то, счастливых, хотя средств к существованию так и не отыскалось. Беспомощная улыбка не сходила с его уст, когда он рассказывал жене и не замедлившему появиться на свет сыну о ближайших перспективах. О да - славное имя князей Кантакузиных, громадное поместье под Кишиневом… разумеется, будет наше, дядюшка стар, а кому же еще наследовать?
        Возможно, это поместье и существовало в действительности - Татьяна Ивановна так и не узнала, так ли это, а в последние года два своей жизни Василий Андреевич уже о нем не вспоминал. Он начал захаживать в питейные заведения - не то что каждый день, но частенько - и умер неожиданно и довольно нелепо, простудившись вот такой же холодной зимой, когда шел домой пешком через всю Москву от каких-то знакомых.
        Оставшись с сыном одна, Татьяна Ивановна первым делом сменила квартиру - переехала с Малой Никитской на Мытную, в старинный дом с могучими стенами, помнивший еще времена царя Алексея Михайловича. Здесь ее никто не знал и никто - она уж позаботилась об этом - не называл княгиней.
        Пожизненный пенсион, назначенный ей за заслуги покойного отца, давал возможность жить… вернее, существовать - разве что по-мещански. И пусть - уже хорошо, что можно не обивать пороги чванной родни. Если разумно ограничивать расходы, ничто не помешает ей дать Сашеньке хорошее образование. Она решила, что он должен учиться юриспруденции. Самая подходящая основа для государственной карьеры. А уж карьеру-то он сделает, у него блестящий ум - это признавали все! - и она, мать, всегда будет за его спиной, готовая подсказать и поддержать.
        Но теперь получалось, что ее - не будет! Не будет совсем? Это чертовски сложно представить, но на размышления о себе совсем не было времени. Надо думать о Сашеньке! Это казалось единственно правильным и до времени даже спасительным.

        Бодрое январское солнце переливалось над Конной площадью и церковью Св. Троицы точно так же, как и над Синими Ключами. Толстые пласты слежавшегося снега искрились, как вата с рождественской елки, которую Татьяна Ивановна и Сашенька еще в прошлые праздники превращали в сказочный сугроб с помощью клейстера и блесток. Окон квартиры было почти не видно из-за частокола сосулек - Татьяна Ивановна, открывая тяжелую парадную дверь, привычно подумала, что надо пожаловаться на дворника.
        - …в бордель!
        Гневный крик утонул в хохоте. Топот и возня за дверью… потом звонкий юношеский голос, вздрагивающий от смеха, протянул:
        - Ну ты балда! Ой, балда-а-а… Пошли уже - увидишь, все шлюхи будут твои!
        Татьяна Ивановна слушала, прислонясь к стене и машинально разматывая шаль. В передней было сумрачно и - с мороза - казалось тепло… на самом-то деле холод, конечно, кто ж без нее позаботится…
        Распахнулась дверь в комнаты, выплеснув расплывчатый свет, - двое молодых людей, пихаясь и толкаясь, ввалились внутрь.
        - Ой… - Тот, что не Сашенька, увидел ее первым и остановился с разгона, ухватившись за косяк и придержав приятеля за шкирку, без всяких церемоний. - Гляди-ка, кто приехал… - После чего попытался отвесить джентльменский поклон, но не преуспел и, качнувшись, едва устоял на ногах.
        Сашенька же, разглядев наконец мать, состроил гримаску.
        - И вам также добрый день, - ровным холодным голосом проговорила Татьяна Ивановна, неторопливо расстегивая шубу.
        Таким тоном она всегда разговаривала с родственниками - а перед нею был именно один из них… да это и посторонний бы понял, увидев рядом его и Сашеньку. На первый взгляд они отличались друг от друга только мастью: в потомке князей Кантакузиных изрядно сказалась южная кровь, а на бледном лице его товарища даже зимой просвечивали веснушки, и светлые кудри торчали в разные стороны совершенно неаристократическим образом.
        Поняв, что на него гневаются, Максимилиан Лиховцев небрежно пригладил волосы, выпустив при этом Сашенькин воротник. Чем лишил приятеля точки опоры - тот пошатнулся, ударился плечом о стену и выругался… очень тихо, почти беззвучно, но Татьяна Ивановна, увы, прекрасно расслышала.
        - Извольте отправляться домой, милостивый государь, - велела она белобрысому. - А ты, мой друг…
        - Я ухожу вместе с Максом.
        Сашенька поднял на нее взгляд. Прекрасные темные валашские глаза - совершенно лишенные выражения. Точь-в-точь как у Николая Павловича Осоргина.
        Шестнадцать лет - время первых соблазнов. Разумеется, спиртное принес в дом этот Лиховцев.
        Она дождалась, когда их топот стихнет на лестнице, и прошла в комнату сына, чтобы найти и выбросить бутылку из-под вина. За последние месяцы ей приходилось делать это всего раза три. Совсем не часто для матери взрослеющего сына. Ребенок, господи, он же совершенный ребенок… И как он будет без нее?!
        Нет, она даже теперь не разрыдалась. Уж держаться так держаться, а то ведь эту истерику стоит только начать!
        Взявшись прибирать художественный беспорядок, она снова начала вспоминать поездку в Синие Ключи. Солнце на сосновых стволах, ряд белых колонн, громко тикающие часы с кленовыми листьями… Сухопарая фигура Николая Павловича, замороженный взгляд его блекло-голубых глаз…
        Они поладят, подумала Татьяна Ивановна очень спокойно. Непременно поладят. Но для верности надо сделать еще один визит… Тоже нелегкий…
        Москва, июнь, 1899 год
        - Что чувствовали жители Константинополя, когда по ромейским мостовым скакали всадники Османа? Когда время вытекало из рук, как вода? Вот вы - что вы чувствуете сейчас?
        Максимилиан, распознав, что вопрос профессора обращен к ним, сделал понимающее лицо.
        - Это ужасно.
        - А я не чувствую ничего такого, - заявил Александр, хмурясь, будто говорил против воли. - В смысле, конца. Наоборот - я чувствую, что у России великое будущее.
        Михаил Александрович Муранов сокрушенно поморщился. Недавно мать Александра и его собственная троюродная сестра Татьяна (когда-то он был в нее даже немного влюблен) явилась к нему после десятилетнего перерыва и то умоляла, то грозила: ее единственный сын должен стать модным и финансово состоятельным юристом, не увлекай его попусту своей историей! Какая вредная чушь, думал Муранов, мать не может распоряжаться судьбой уже почти взрослого сына! С чего это вообще взбрело ей в голову!.. Смотрел на кузину, когда-то хорошенькую, и почти не узнавал ее. До чего ж она похудела и… да, подурнела, чего уж там! Выглядит почти старухой, а ведь ей и сорока еще нет… Мог бы и пожалеть ее, согласиться для виду, что перестанет принимать дома младшего племянника, вести с ним исторические беседы, но почему-то невпопад разволновался, обиделся за свою науку и начал было в чем-то убеждать Татьяну… Она заявила, что и не ждала ничего иного от Мурановых.
        И вот теперь каждый раз, когда видит обоих юнцов, профессор Муранов ощущает какое-то неясное беспокойство, совершенно, против обыкновения, не касающееся исторических штудий. Как будто что-то нужное не сделано…

        - Знаешь что, - хмуро сказал Александр, глядя на темно-зеленые портьеры, за которыми скрылся дядя, - пойду-ка я домой.
        - С чего вдруг?.. Ну хочешь - иди! Только что ты там делать будешь? Давай тогда уже в кабак пойдем!
        - На твои деньги? - Кузен саркастически скривил рот. - Ха!
        - Да ладно! Что, у тебя и двугривенного не найдется? У Юдовского в долг накормят…
        - Щи да каша пища наша. И водка из чайничка. - Алекс поднялся рывком. - А что, пошли. Не с дядей же чай пить…

        На улицах мела тополиная поземка, солнце мелькало сквозь рваные облака. Дождь, собиравшийся с утра, из-за ветра так и не пролился. Когда вышли на Пречистенскую набережную, Макс начал жадно вдыхать воздух, полный влажного речного запаха, и радостно жмуриться:
        - Ой, как я это люблю! Слушай! А не махнуть ли нам на Волгу? Чертову уйму лет прожили, а великой русской реки еще не видели!
        Алекс и отвечать не стал на такую ерунду. Макс ответил себе сам, огорченно вздыхая:
        - Эх, не выйдет! Родные и близкие нас не поймут. Мои-то еще - может быть, если денег просить не стану… А что… Вот поехали бы на Волгу, нанялись бурлаками, как на репинской картине, посмотрели бы наконец изнутри жизнь народа, а то талдычат все, талдычат… Но уж тетенька Татьяна Ивановна не поймет точно!
        Алекс опять ничего не сказал, только усмехнулся, уже не раздраженно, а откровенно зло. Волю злости он дал уже в трактире:
        - Надоело! Уже оправдывайся перед дядей, почему я хочу заниматься историей! С какой такой стати? А знаешь с какой? - Он развернулся к кузену, глядя почти с ненавистью - не на него, правда, а на картину в раме за его плечом, на которой переливалось темными красками фламандское изобилие фруктов и дичи. - Потому что она к нему ходила!
        Он говорил негромким, но каким-то особенно резким голосом - от соседнего стола на них обернулись. К счастью, по дневному времени народу в трактире было немного. Впрочем, если уж Алекс не обращал внимания на народ, то Максимилиан и подавно.
        - Что? Твоя мать к Михаилу Александровичу? Да брось!
        - Я тебе говорю! Ходила меня позорить…
        - Да не поверю я - чтоб она, и к нам… Хотя… что с того? Знаешь, братец, я давно хотел с тобой поговорить… но вот на трезвую голову как-то не выходит. Так я попробую заказать, а?
        - Водки нам не подадут, и не мечтай. Только позориться.
        - Тьфу, заладил про позор! Вот спорим, подадут? Мне подавали.
        Макс откинулся назад и защелкал пальцами, подзывая полового.
        Спорить Алекс не стал - и так было ясно, что проиграет. Когда это Макс не добивался своего? Спустя полчаса, уже не сказать что на трезвую голову, он слушал кузена, говорившего, против обыкновения, обстоятельно и осторожно:
        - …Я понимаю, тебе не нравится, что ограничивают твою свободу. Мне бы тоже не понравилось. Но вот представь… представь: ты возвращаешься домой, а ее нет. Представь! А?
        - Да хватит уже!
        - Маменька твоя, братец, видит в тебе единственный смысл жизни, а это обременительно. Но ты привык и не понимаешь - как это чертовски важно, когда тебя так любят! Как это ценно и как редко встречается!
        Морщась, он оглядел темноватое помещение, в котором они сидели, будто в поисках того самого, кто мог бы так любить. Алекс, проследив за его взглядом, усмехнулся:
        - У тебя, что ли, матери нет?
        - Моя мать, - уважительным тоном сообщил Макс, - сочиняет произведения для детей. И… ну, меня любит, разумеется. Впрочем, разве мы обо мне? Нарочно сбиваешь! Слушай, Алекс, давай уже выпьем за здоровье твоей маменьки! Ведь признайся, ты ее таки любишь и один не проживешь… Ну не злись! Я бы и сам не прожил, будь у меня…

        Когда стемнело, дождь все-таки начался. Полил было сильно, но быстро утих и превратился в вязкую морось - уже надолго. В глухом дворе старинного дома на Мытной стояли лужи, и было так темно, что найти дверь Алексу удалось не с первого раза. Хотя должен был на ощупь помнить, тем более что хмель из головы, пока шел под дождем, почти выветрился.
        На лестнице тоже было темно и стоял какой-то противный запах, вроде как химический, сразу почему-то напомнивший о вокзальном сортире. И дверь квартиры была полуоткрыта, хотя в такую пору мать никогда не держала ее незапертой.
        - Слава те господи, явилися! - Из кухни выплеснулся тусклый свет и за ним - хозяйка, у которой они снимали, низенькая, широкая, в многослойных платках и шалях. Затараторила торопливо и невнятно, будто перекатывая во рту леденец: - Я нешто нанялась тут дожидаться? Нешто других дел у меня нет? Ффу, а винишшем-то разит, батюшки вы мои! Вот и довели мать-то, как есть довели! Вот она помрет теперь, так я же вас с квартиры-то выгоню! А что держать-то, когда платить все одно не будете! Ведь не будете платить, а?
        Алекс молча прошел в комнату, огляделся. Потом обернулся к хозяйке, которая, вкатившись следом, продолжала что-то говорить.
        - В Голицынскую отвезли?
        - …Я нешто припадочная, в убыток себе держать жильцов… А? Что спросил? Туда, туда и повезли. А может, и еще куда. Я нешто спрашивала? У меня дел-то за неделю не переделаешь, а тут сиди жди не пойми чего! Так вы мне, сударь, скажите вот сейчас как есть: платить-то будете? Будете платить? Или мне жильцов искать? Так я ж прямо завтра и начну, квартира хорошая, долго пустая не простоит…
        Она все говорила и говорила, уверенно и храбро, но на всякий случай пятилась поближе к дверям - кто ж его знает, этого угрюмого юнца. Еще, гляди, и шею свернет.
        Калужская губерния, имение Синие Ключи, 1900 год
        - Грех, барин, - уверенно заявил лесник Мартын, надвигая на лоб вытертый лисий треух.
        Эту шапку, когда-то ярко-рыжую, но давно уже пегую, он носил зимой и летом. При любом затруднении хватался за нее - или надвигал поглубже, или стаскивал и начинал вертеть. Без шапки Мартын был мелкий лысоватый гном, а в шапке - солидный гриб вроде подберезовика, не очень еще и старый.
        Николай Павлович Осоргин медленно оглядел сосну, перед которой они стояли. Этому дереву сравнялось лет двести, и было оно в самом расцвете: ровный красноватый ствол, пушистые ветки, просторно раскинутые над усыпанной старыми иглами полянкой, только на самом краю которой, куда не доставала сосна, теснилась трава с желто-лиловой мать-и-мачехой.
        - Пожалуй, грех, - согласился Осоргин.
        - Так и разговору конец, - радостно встрепенулся лесник. - Пусть себе стоит как стояла.
        - Однако я ведь обещал старосте, - с сомнением возразил Николай Павлович.
        - Так и что? Не его же обещали, свое! А свое и есть свое: вчера бери, сегодня самому занадобилось. Или не так?
        Он так горячо убеждал, что и в самом деле невозможно было усомниться: нельзя рубить это прекрасное дерево! Ему еще жить и жить. Такой урон лесу! Да и просто - грех.
        Осоргин уже привык к тому, что лесник может убедить его практически в чем угодно. Впрочем, тот этим своим талантом редко пользовался. Только в серьезных ситуациях. Например, когда барин сказал однажды нянюшке Пелагее, что содержать взрослого душевнобольного без надлежащего присмотра опасно, а есть хорошие санатории, где за ним будет и контроль, и уход. Узнав об этом, Мартын мигом собрался, натянул шапку на самые глаза и на утренней заре явился в усадьбу. Осоргин принял его не в конторе, а в гостиной, говорил недолго, и упоминаний о больнице после того больше не было.
        Вот и нынешний повод лесник, очевидно, посчитал серьезным. А что ему с той сосны? Осоргин не спрашивал, поскольку понимал. Это было очень удобно: делать или не делать что-то, потому что понимаешь, а не потому что положено. Редкое удовольствие. Николай Павлович его ценил, оттого и не торопился уходить с поляны.
        Солнце поднималось, лесные запахи становились горячими и смолисто-сладкими. На ствол сосны спланировал поползень; заметив людей, стремительно пробежался снизу вверх и улетел.
        - Другое дерево им подбери, - сказал Осоргин. - Раз уж обещал.
        - Да вы разве обязаны?..
        - Они думают, что обязан.
        - Они ду-умают! - с превеликим осуждением протянул Мартын. - Они думают, что еще в крепости живут. И что барское дело им носы вытирать. А учить на конюшне - нельзя, нет: свобода!
        Плюнул и махнул рукой. Осоргин усмехнулся.
        - Темный ты, брат. Мракобес.
        - Экое словцо. Мракобес! Привяжется теперь. При Филе бы не брякнуть. А то ведь он живо напридумает себе мрачных бесов да под лавкой их и отыщет.
        - Много придумывал в последнее время?
        - Да… - Мартын посомневался секунды две. - Ясно, как же без этого. Я-то не слыхал, Танюха сказывала: будто является к нему… не кто иной, а сама Синеглазка.
        Осоргин поморщился, сообщение ему явно не понравилось.
        - Кто же ему рассказал про нее?
        - Да некому. Барышня разве? Нет… точно, она не говорила. Если вот и впрямь являлась… Синеглазка-то. Она может.
        Он был совершенно серьезен в своем предположении, и Николай Павлович выслушал его так же серьезно, не выказав ни тени досады.
        - Вот только Синеглазки нам не хватало. Но что делать, с мифологическим персонажем не поспоришь.
        Бросив последний взгляд на сосну, он пошел-таки прочь с поляны - к широкой просеке, откуда было рукой подать до лесникова дома.

        За минуту наползла туча, и, пока Николай Павлович дошел до избы, весенний день потерял краски, сделавшись хмурым и тревожным. Жилище лесника, выстроенное просторно и основательно, в этом тусклом свете показалось дряхлым и осевшим, будто придавленным тяжелой кровлей. Осоргин не хотел сюда идти, и нужды в его визите никакой не было. Однако это дело - как раз из тех, что положены. Так он решил когда-то давно, а сомневаться в однажды решенном было не в его обычае.
        Горбатая лесникова дочь сметала сор с крыльца. Увидев барина, тотчас бросила веник, поклонилась в пояс, забежав вперед, сняла замок с двери избушки, обычно запертой. Все - как обычно, молча, с неподвижным лицом. Молчала она то ли от страха, то ли еще по какой причине, доискиваться которой Осоргину не приходило в голову. Он шагнул вперед, наклонив голову под низкой притолокой, и огляделся, морщась от вязкой темноты и въевшегося в бревенчатые стены тяжелого запаха.
        Последнего, впрочем, могло и не быть вовсе. Привычная иллюзия… как и сама эта сумеречная каморка, и сосны, смутно виднеющиеся за высоко расположенным оконцем, и блеск иконного оклада в углу… Стоп, вот иконы точно были иллюзией: их вынесли отсюда еще несколько месяцев назад, после того как нашли на полу под лавкой - ликами вниз. Так велели Филиппу голоса. Николай Павлович приехал как раз вскоре после того, и Мартын рассказал ему о происшествии, не удержался и задал вопрос: зачем? Это было не только неумно, но и опасно. Филипп говорил с ним редко и каждый раз волновался, а тогда совершенно вышел из себя.
        - Они врут, и ты врешь! - прошипел, глядя исступленно. - Прикрыл бы лицо, оно бы и лучше! А то народ пугаешь!
        Это было так не похоже на его обычное поведение, что Осоргин почел за лучшее убраться восвояси. И с тех пор, приходя сюда, не мог избавиться от крайне неприятного чувства. Будто видит перед собой не безобидного больного, с которым легко справлялась горбатая Татьяна, а зверя в засаде. И запах - тяжелый звериный дух - стал ощущаться заметнее.
        - Ну что же, братец, как тебе живется? - вопросил он, чрезвычайно досадуя на себя за это нелепое и унизительное чувство. - Не прислать ли чего?
        Ответа не последовало, и он, пройдя немного вперед, присел на лавку и повторил с ободряющей улыбкой:
        - Так чего прислать? Ты скажи, не бойся.
        Филипп на сей раз глядел на него не враждебно, а заинтересованно и после третьего вопроса даже ответил:
        - Шишку пришли.
        - Шишку?
        - Сладкую! Листья пучком, - растопырил пальцы, показывая, какие листья. - Да тебе небось жалко!
        - Отчего же, пришлю. Только шишку, может, еще чего?
        - А ничего не надо. У меня и так все скоро будет… - сказал и сморщился, будто нечаянно выдал невесть какую тайну.
        Николай Павлович немного насторожился, но таки решил не уточнять. Опасно.
        - Будет, само собой. И ананас будет, и другое, что захочешь.
        - А ты сам, - выпалил Филипп, - больше не приходи.
        - Что так? Не хочешь видеть меня?
        - Не приходи! - Филипп слегка повысил голос, мотнул кудлатой головой. - Зачем тебе? Тебе тут худо, а то я не вижу!
        - Ты, братец, ошибаешься… - мягко начал Николай Павлович. И замолчал. Ему вдруг сделалось неловко, и - редкостный случай! - он совсем не знал, что сказать.
        Скорее всего, говорить совсем ничего не стоило. Но он все-таки сказал:
        - Да нет, я еще приду.
        И добавил, поднимаясь с лавки:
        - Куда деваться.


        Глава 11,
        В тесной прихожей стояли разнокалиберные калоши, а на вешалках висели одежды, обозначающие самый различный достаток своих хозяев - от расшитого пальто с роскошными муаровыми соболями до побитой молью фризовой шинелишки.
        - Раздевайтесь, раздевайтесь, Аркадий, не стойте столбом, здесь попросту, - приказал Камарич, снимая фуражку и стаскивая шинель железнодорожного ведомства.
        - А что тут, собственно, происходит? - приглушенным голосом спросил Аркадий.
        - Я вас привел, где вам попонятнее покажется, - шепнул Лука. - Пифагорейцы - можно даже сказать, что естественно-научного направления кружок…
        - Пифагорейцы? В каком же это смысле? Объяснитесь кратко, чтоб мне совсем уж впросак не попасть.
        - Тривиум и квадривиум - семь свободных искусств, вы помните?
        - Очень смутно, хотя в гимназии точно что-то про это было.
        - Арифметика, геометрия, музыка и астрономия составляют математику, плюс грамматика, риторика и логика…
        - А почему музыка к математике? Вернее все-таки логика…
        - Нет-нет, именно музыка. Пифагорейцами она рассматривалась как математическая дисциплина - ибо в ее основе все те же гармонические отношения целых чисел. А сам космос, по их мнению, - это особым образом настроенный музыкальный инструмент…
        - Господи, спаси пифагорейцев… А Кантакузин-то точно здесь будет? Какое ж он имеет отношение к этим… Или его специальность - античный период?
        - Аркадий, вы плохо представляете себе декадентскую повседневность.
        - Да вообще никак не представляю! К чему бы мне? Так что ж?..
        - В Москве и Петербурге есть некоторое количество мест, которые они посещают. Люди все относительно молодые и с запросами приблизительно культурного и даже философского свойства. Их маршрут как будто бы альтернатива нашему обычному московскому вояжу из одного трактира в другой с непрерывным питием, непомерным жором и непременным окончанием «Гони к „Яру“!», куда, как известно, уже не едут, а «попадают». Но различие это, в общем-то, кажущееся…
        - А что ж они конкретно делают-то?
        - То же, что и все, во все времена и во всех странах. Показывают себя, смотрят на других. Пересказывают друг другу грустные новости нашей политической жизни, сплетни и то, что прочитали и сумели понять у классиков. Флиртуют. Читают стихи - свои и чужие. Ничего нового и неожиданного - не бойтесь, Аркадий…
        - Я не боюсь, вот еще! - фыркнул Аркадий. - Но что ж мне тут делать?
        - Не стойте букой, покусают. Вы можете эпатировать?
        Из комнаты в прихожую выглянула изящная головка с обильно нарумяненными щеками, украшенная маленькой шляпкой с розовыми перьями.
        - Ну что же вы, господа-а! - мелодично, растягивая звуки, почти пропела ее обладательница. - Кама-арич, противный, вы вечно опа-аздываете! Заходите, заходите проворнее, уж скоро Троицкий будет чита-ать! - И скрылась.
        - Лука, почему вы не представили меня даме?! - прошипел Аркадий.
        - Это Май, - безмятежно сказал Камарич. - В миру Никон Иванович, из хорошей купеческой семьи. Беспоповцы, кажется, поморского толка…
        - Хмм… Грыжу вправить могу, роды принять, дифференциально диагностировать прободную язву и воспаленный аппендикс тоже могу. Эпатировать, пожалуй, - нет, не могу. Увольте!
        - Очень, очень неплохо! - обрадованно сказал Камарич, крепко взял Аркадия за предплечья и откинулся торсом назад, рассматривая приятеля так, как будто перед ним была только что законченная картина, назначенная к выставке. - Впрочем, роды вам здесь принять вряд ли придется, так как данный пласт хоть и восхищается и кадит Эросу во всех видах и формах, но деторождение не приветствует. Да и предпочитают по последней моде все больше мальчиков… В общем, держитесь вот за этот апломб, и все образуется как нельзя лучше. Идемте!

        - Апокалиптичность - это единичность, доведенная до всеобщности. Она уравновешивается в герменевтическом круге тоже единичностью, но частной - морфемой-действием. Герменевтический круг поэтому несет деятельностное, культурогенное начало. Архаическое действие осмысляется как синтагма с природой. В своем становлении морфема-действие символична и тем самым доведена до роли маркера действия, знака памяти и тем самым до бездействия. Вы с этим согласны? - Небольшой человечек с пегими бачками и круглой зеленоватой лысинкой, дружелюбно помаргивая, смотрел на Аркадия снизу вверх и, по всей видимости, ожидал ответа.
        - Э-э-э… в общем… ммм… - сказал Аркадий, лихорадочно соображая, что выйдет безопаснее - согласиться или решительно оспорить.
        - Сегодня у нас тема - Апокалипсис, вы разве не знали? - удивился его мычанию человечек. - И основной доклад, и рефераты… Кстати, вы опоздали, и очень напрасно - Максим Лиховцев сделал прекрасный доклад на тему «Апокалипсис в „Астрогнозии“ шестнадцатого века и в „Opuscula“ Ньютона - схождение или расхождение?». Очень, очень интересные и, главное, своевременно и современно звучащие мысли… Но вы что ж, действительно не были введены в сегодняшний дискурс? Попали как кур в ощип? Не готовились прежде?
        Аркадий вспомнил рекомендации Камарича, выставил подбородок и ответил:
        - Отчего же? Готовился усердно. Два года в анатомичке Мясницкой больницы препарировал трупы. И еще в прошлом году полтора месяца на холерной эпидемии на Волге - очень, знаете ли, апокалиптичненько…
        - Великолепно! Великолепно, коллега! - воскликнул человечек и даже захлопал в ладошки от восхищения. - Это же совершенно новый оборот темы намечается. Социальный апокалипсис у всех уже в зубах навяз, но вот апокалипсис индивидуальный, на уровне физиса и даже медикуса… Вы, стало быть, врач?
        От явного одобрения и доброжелательства нелепого человечка Аркадий слегка расслабился и осмелился спросить:
        - А что же… это вот… - Он указал пальцем. - Это получается вроде бы как декорация, да? Используется хозяином квартиры для подготовки аудитории по теме… в аллегорическом, так сказать, смысле?
        - Да нет, что вы, - махнул рукой человечек. - Он в нем просто спит. Иногда гостей принимает. Говорит, удобно, накроешь крышкой, сразу стол получается на восемь человек, и постель убирать не надо… Ну и о вечном, конечно, тоже подумать не забудешь…
        Посередине просторной, в три окна комнаты на трех больших, устойчивых на вид табуретах стоял гроб. Очень уютно декорированный еловыми ветвями, живыми цветами, шелковыми драпировками и атласными подушечками. Вокруг гроба и даже внутри его все время что-то происходило. Одно время в нем кто-то стоял во весь рост и, имитируя движения гребца на каноэ (изображает Харона? - предположил Аркадий), декламировал что-то ритмическое, но без рифмы. Аркадий ничего не понял и решил, что это белый стих. Потом гроб накрыли крышкой, и на нем в ряд, как воробьи на карнизе, сели три девушки и принялись кокетливо болтать ногами. Одна из них была наполовину босая, а из ее туфельки в это время пил рейнвейн смугло-кавказского вида молодой человек в чекмене. Одновременно кавказец темпераментно спорил с человеком в белых разлетающихся одеждах, из-под которых торчали рыжие тупоносые ботинки, размахивал руками (в одной руке - туфелька, в другой - бутылка) и очень смешно время от времени подливал расплескивающееся вино в туфлю. Потом гроб снова открыли, зажгли свечи и стали играть вокруг него в какую-то игру, бросая туда
свернутые в трубочку бумажки, в очередь вытаскивая их и читая какие-то стихи, на этот раз уже рифмованные.
        Хозяин, который из удобства спал и принимал посетителей в гробу, - высокий сутулый человек с большими залысинами, - занимал главного, как уже понял Аркадий, гостя - приехавшего из Северной столицы поэта. Рядом с ними, как вода, струилась не столько высокая, сколько длинная и извилистая женщина в рубашке с вспененным кружевным жабо и мужских полосатых брюках со штрипками. Она что-то говорила низким голосом, все время закуривала и тушила узкую пахитоску и как будто бы была со всем несогласна. Еще две или три девушки беззвучно открывали и закрывали рты синхронно с репликами петербургской знаменитости. Казалось, они были соединены с ним невидимыми нитями.
        Человечек, увлеченный апокалиптикой, убежал кому-то рассказывать о наклюнувшемся новом обороте старой проблемы. Нарумяненный юноша из старообрядческой семьи по имени Май уже на правах знакомого представил Аркадию своего закадычного друга Апреля. Апрель, с худым, синеватым лицом, более всего походил на тающую сосульку. Он казался выше Мая приблизительно на полголовы, носил пышные льняные локоны до плеч с накинутым на них капюшоном и был одет в голубой плащ с пелериной и звездами.
        Аркадий выпил стакан плохого вина, закусил отломанным куском солоноватого калача, лежавшим на отставленной крышке гроба. Увидал стоящего у стены Камарича и заговорщицки прошептал ему:
        - А я догадался! Апрель - женщина, да?
        - Да никто не знает, - равнодушно ответил Лука, напряженно что-то обдумывающий. - Он в прошлом году откуда-то из Южной Сибири приехал, сразу с Маем сошелся, живет в меблирашках около Сенной, что делает - непонятно, а ходят они повсюду вместе… Май про него в курсе, наверное, но никому не говорит…
        - А Кантакузин-то здесь есть? И который же из них? - спросил Аркадий.
        - Да вон он, рядом с Лиховцевым, докладчиком. Идите поговорите с ними…
        Камарич снова погрузился в свои непонятные размышления, а Аркадий, готовясь к разговору, налил себе еще вина и огляделся в поисках закуски. Заметил, как петербургский поэт пренебрежительно вертит на пальце симпатичный, обсыпанный мукой калачик и смотрит на него, как обыватель на медицинский препарат в стеклянной банке с формалином.
        - Дайте сюда! - решительно сказал Аркадий и отобрал калач.
        - Помилуйте, вино с булкой…
        - Хлеб уважительного к себе отношения требует, так меня в родительском дому воспитали, - наставительно сказал Аркадий, выпил вино, отломил ручку от калачика и с хрустом закусил. - И никак иначе! Ваше здоровье!
        - Благодарствую. - Поэт взглянул на Аркадия с любопытством. - Это вы - врач? Психиатр, конечно? Здесь - изучаете типы?.. Весь мир безумен, но по цвету и запаху пены можно судить о качестве и готовности варева…
        - Вы кулинар? - спросил Аркадий.
        Он быстро и некрасиво пьянел, с первых отроческих опытов знал за собой этот недостаток и почти всегда от пития в компаниях воздерживался. Нынче изменил себе от неуверенности и понимал, что не прав. Впрочем, помнил и слова Луки об эпатаже. На трезвую голову разве с ними сравняешься?
        - Нет, я поэт. Вы читали мои стихи?
        - Простите, кажется, нет. Потому что я вообще стихов не читаю. Впрочем, Надсона в детстве наизусть учил… Вы не Надсон?
        - Увы, нет! - засмеялся петербуржец.
        - А как вас зовут?
        - Арсений Валерьянович Троицкий, к вашим услугам. А вы?
        - Аркадий Андреевич Арабажин. Специализируюсь в общей патологии. Психиатр - мой лучший друг. Но его здесь нет. Есть Камарич, но он, каналья, кажется, куда-то подевался…
        - Я замечательно рад, - сказал Троицкий хозяину и струящейся женщине. - Вот нормальный образованный человек, который занимается лечением людей, ест хлеб и никогда не слышал ни обо мне, ни о моих стихах. Может быть, еще не все пропало?.. Аркадий Андреевич, я вижу, что вы оказались здесь случайно, но вы знаете ли, чем занимаются все эти люди?
        - А чем? Я именно интересуюсь…
        - Они все пишут!
        - То есть как? Что пишут?
        - Буковки. Черные такие буковки на белой бумаге. Впрочем, некоторые из них используют бумагу голубую или даже розовую. Буковки связываются в слова, слова - во фразы, все это нанизывается на строчки, и получаются дивные, переливающиеся всеми красками ожерелья с подвесками из рифм, или реформ, или реакции…
        - Вы ювелир?
        - Я же сказал вам, я - поэт. Я один из почетных низателей букв, и это гнетет меня. У меня почасту болит голова…
        - Тошнота при том бывает?
        - Иногда случается…
        - До еды или после? Реагируете ли на погоду, на ветер?
        - На ветер! Знаете, очень - именно на ветер! У нас в Петербурге на исходе зимы дуют злые лапландские ветра, с ледяными колючками и длинным искристым шлейфом. Ночью они веселятся на пустых улицах и к утру закручивают сухой снег в дивные снежные розы с морозными лепестками…
        - Вы - поэт, я понял. Значит, головная боль, тошнота… Еще какие-нибудь симптомы беспокоят?
        - Да. Вот тут, знаете, на висках и вот здесь иногда появляются такие коричневые пятна… Очень некрасиво…
        - Вот как? И давно? Что ж, к этому надо отнестись серьезно… Может быть нарушен обмен купрума. Надо выписать тинктуру, поэкспериментировать с диетой… Поносы бывают?
        - Гм… В общем-то, да… Но и наоборот - тоже…
        - Кал какого цвета? Бронзовый оттенок не проглядывает?
        Хозяин нервно переминался. Струящаяся женщина беззвучно хохотала - как паяц, широко разевая рот. Девицы, привязанные к кумиру невидимыми ниточками, застыли с открытыми ртами. Аркадию хотелось отправить их на горшок, всех разом. Еще он волновался, что не сможет поставить поэту правильный диагноз. «Я же пьян!»
        - Январев, довольно эпатировать! - прошипел над ухом возникший из ниоткуда Камарич. - С его дерьмом разберетесь позже! Вы помните, зачем мы сюда пришли?!
        - Безусловно!.. Вам обязательно надо обратиться к врачу. - Аркадий доверительно взял красивую тонкую руку Арсения Троицкого, похожую на кисть спелого винограда. - Особенно если головная боль усиливается именно при запорах, а при поносах наступает облегчение состояния…
        - Январев, черт бы вас побрал, прекратите!
        - Аркадий Андреевич, я прочту вам свои новые стихи! - возгласил Арсений Валерьянович.
        - Троицкий будет читать… Троицкий будет читать… - зашелестело вокруг. И вся комната зашуршала, как мышиный городок под деревом.
        - Но где моя Гретхен? Где Гретхен?! Без нее от меня бежит вдохновение…
        «Интересно, которая из них Гретхен? - подумал Аркадий. - Я бы, пожалуй, все-таки поставил на ту, в штанах со штрипками…»
        - Успокойтесь, Арсений, ваша Гретхен в гробу. Ей там хорошо, она кушает, - поспешно сказал хозяин квартиры.
        «Ну разумеется, чего уж лучше… - иронически пробормотал Аркадий себе под нос. - И вот куда вся закуска-то подевалась - Гретхен ее скушала во гробе!»
        Троицкий вышел на середину комнаты, легко и органично облокотился на гроб, взмахнул свободной рукой и начал читать, странно выпевая слова:
        Зачем-то, куда-то,
        По грани заката,
        Шагаю последним лучом,
        По самому краю,
        Смело играя,
        И бездна обочь нипочем.
        Не в латах железных
        Иду по-над бездной —
        Перо понадежней меча,
        Откованы латы
        Из слова-булата,
        Рожденного в алых ночах.
        Мне цели не надо —
        Зачем Эльдорадо
        Искать, вожделеньем горя?
        Что мне до крови
        И груды сокровищ
        В далеких краях агарян?
        Меж адом и раем
        Путь выбираю,
        И этим безмерно богат —
        Мне лишь бы дорогу
        Подошвами трогать,
        Шагая в последний закат[5 - Стихотворение А. Балабухи.].
        «Это его стихи? - подумал Аркадий. - А о чем, собственно, они?»
        Ничего не мог сообразить. Троицкий читал, точнее, пел. Аркадий почувствовал, что его тоже, как и петербургского поэта, тошнит. Хотелось еще пить и есть. Вина было в достатке, но остатки калачика куда-то задевались. Наверное, их скушала Гретхен. Закружилась голова. Огляделся - на стенах висели странные, не лишенные привлекательности гравюры, изображавшие сложные объемные геометрические фигуры, вложенные одна в другую. В углу стояла деревянная модель неизвестно чего, изящно сложенная из реечек. Но сесть или уж тем более прилечь было не на что - все стулья, кресла и обитый синим штофом диван были заняты.
        «Не лечь ли во гроб?» - подумал Аркадий.
        Заметив, что он оглядывается по сторонам, откуда-то вынырнул давешний человечек с бачками и пояснил:
        - Космографическая тайна Иоганна Кеплера, платоновы тела и модель, с которой великий Леонардо рисовал иллюстрации для книги его друга Луки Пачоли о божественных пропорциях.
        - И именно Кеплер в тысяча шестьсот девятнадцатом году - а вовсе не социал-демократы в тысяча девятьсот пятом! - сказал, ссылаясь на пифагорейцев: «Земля (Terra) поет mi, fa, mi, откуда можно догадаться, что в нашей юдоли царят Miseria (бедность) и Fame (голод)», - меланхолично добавил проходящий мимо Апрель (пьяненький Май прятал голову где-то у него под мышкой). - Ничто не ново, господа…
        Аркадий заметил у стены что-то напоминающее не то небольшой ящик, не то чемодан, и со вздохом облегчения присел на него. Уперся локтями в колени и обхватил голову руками. С некоторым удивлением увидел совсем рядом со своим лицом ту самую туфельку, из которой пил кавказец. Туфелька вместе с ножкой покачивалась, а девушка сидела на высоком стуле и говорила невидимому для Аркадия собеседнику:
        - Если тон Земли принять за основной, то сфера Луны в созвучии с ним дает кварту, сфера Солнца - квинту, а сфера звезд и планет - октаву. Так звучит музыка сфер, слабым отражением которой служит музыка земная. Она все время здесь, но ее способны слышать лишь избранные… Аркадий Андреевич, вот вам доводилось слышать музыку сфер?
        - Э-э-э… даже не знаю, что вам и сказать… - пробормотал Аркадий, в голове которого как раз в это время нарастал высокий, противный, сверлящий изнутри череп звон.
        Он отвернулся от девушки и увидел рыжие ботинки.
        - К октябрю я точно определил, что моя орьентация - эсдекская. Экономический материализм как метод и кантианское оформление марксизма мне ясны, но… потом я опять заколебался: не являюсь ли я социал-символистом? Быть честным перед собой - это главное. Я не копаюсь в себе, в наше время это пошлость, я опять работаю с литературой. Вот, взгляните, здесь… Простите, - обратился к Аркадию хозяин рыжих ботинок, - вы не могли бы на минутку подняться?
        Аркадий послушно встал. Человек в белой одежде распахнул чемоданчик, на котором он сидел, и Аркадий с изумлением увидел, что чемоданчик полон десятками тусклых, похожих друг на друга брошюр, в избытке выпускаемых эсдеками, эсерами, анархистами и большевиками.
        - Не читайте это! - твердо сказал Аркадий хозяину чемодана, взяв его за локоть. - Ни за что не читайте! Верьте мне, я врач. Если все разом прочтете, ни в какой психиатрической лечебнице вас не вылечат…
        - Да я и сам склоняюсь… - вздохнули Рыжие ботинки. - А вы, господин Кантакузин, как считаете?
        Усилием воли Аркадий выпрямился и взглянул на человека, с которым беседовал хозяин чемоданчика. Тут же попытался оценить полученное впечатление. Не смог. Александр Кантакузин был похож на рисунок, который выполнил не лишенный художественных способностей старший гимназист или даже студент-архитектор, получив задание: «Нарисуйте молодого мужчину». В его облике все было в порядке. И не было ничего, за что взгляд мог бы зацепиться и сделать хоть какой-нибудь вывод.
        «Если бы он оказался весь в блестках, с кольцом в носу и пером в заднице, мне, ей-богу, было бы проще!» - подумал Аркадий.
        - Я не примыкаю ни к какой партии, - ровно ответил Кантакузин. - Спросите лучше у Лиховцева, он в Бутырках сидел.
        Аркадий сделал два шага назад, прислонился к гробу и оглядел наконец всю сцену целиком.
        Девушка беседовала с молодым человеком в светлой пиджачной паре, с шелковым полосатым платком, затейливо повязанным вместо галстука. Его светло-русые волосы падали на лоб косой челкой. По всей видимости, это и был Максим Лиховцев, докладчик о Ньютоне и «Астрогнозисе». Александр в синей студенческой тужурке смотрелся выше и стройнее приятеля. Темные волосы причесаны волосок к волоску и явно чем-то смазаны. Его собеседник в белой размахайке и рыжих ботинках выглядел сбежавшим с подмостков провинциальным артистом. Девушка смотрела только на Александра. Александр смотрел только на Лиховцева. Рыжие ботинки с потерянным видом оглядывали идеологически богатое содержимое чемоданчика. Лиховцев смотрел на Аркадия.
        - Я очень сожалею, что не слышал вашего доклада, - сказал Аркадий. - Все говорят, что это было замечательно интересно.
        - Ничего страшного. Скоро вы сможете прочесть в журнале. Полностью или автореферат, как пожелаете. Мы ведь затеяли журнал, вы знали?
        Аркадий помотал головой.
        - Время архинеудачное, мы понимаем, но надо стараться. Иначе реакция задушит в Москве абсолютно все живое. Вы согласны?
        - Безусловно.
        - Не желаете ли принять участие? Нас интересует широкий охват. Над чем вы сейчас работаете?
        «Какая странная манера говорить - на восходящем тоне и заканчивая каждую реплику вопросом к собеседнику, - подумал Аркадий. - Но - импонирует, нельзя не признать… Надо еще эпатировать или уже довольно? Камарич что-то говорил…»
        - Пилорический катар и его дифференциальная диагностика с полипами восходящей петли толстой кишки. Могу к следующему номеру вашего журнала оформить небольшую статью.
        Максимилиан неуверенно улыбнулся. На лице Кантакузина его улыбка отразилась как в подмороженном и затемненном зеркале.

        - Аркадий, пойдемте!
        Камарич, уже в шинели, подал Аркадию пальто. Аркадий стоял, схватившись обеими руками за бортик гроба, и завороженно смотрел внутрь. Там размашистыми шагами, бойко шевеля чешуйчатыми, когтистыми лапами, деловито маршировала небольшая черепаха. Дошла до цветка, вытянула морщинистую шею и стала объедать лепестки. Ее панцирь представлял собой орнамент из платоновых тел.
        - Что это, Лука? - шепотом спросил Аркадий.
        - Это Гретхен, муза петербургского поэта. Он ее всюду с собой носит. Да пойдемте же! Извозчик ждет…

        - Кто они? - в пространство спросил Максимилиан Лиховцев. - Мне кажется, что я где-то видел обоих…
        - Врача, как его… Андрей Арабажин? - это вряд ли. - Опирающийся на друга Май отрицательно помотал головой. - От него земством за версту несет. И критическим реализмом. Мы для него - уроды, вроде препаратов в банке. А вот Лука Камарич - регулярно бывает в кругах, потому - легко…
        - Он по профессии геолог, а по убеждениям, кажется, эсер. Из радикальных, - уточнил Апрель. - Думаю, что Арабажин тоже… по партийной части… Их по глазам видно.
        - Макс, может быть, вы встречались в тюрьме? - ровно предположил Александр. - Раз они оба революционеры…
        - Нет-нет. - Максимилиан потер пальцами высокий лоб. - Раньше… раньше… я сейчас вспомню… Оборона университета! Конечно! Алекс?
        - Мне по этому поводу помнить нечего, - сухо возразил Александр. - Я тогда работал в библиотеке.
        Но, против воли Александра, в воспоминания кузены погружаются вместе.
        Москва, октябрь, 1905 год
        Весь сентябрь Москву трясло. Каждый день что-нибудь да бастовало: заводы Гоппер и Бромлей, фабрика Эйнем, аптеки, трамвайное депо, конная станция - работа вставала везде, где появлялись серьезные граждане от социал-демократической партии, умевшие очень доходчиво объяснять людям ближайшие перспективы. А точно никто ничего не знал. Газеты выходили через раз, да и те питались только слухами: телефонная связь бездействовала, и телеграф благодаря неизменным успехам неведомых охотников за медной проволокой молчал тоже. Почти встали и железные дороги. На улице темь, слепые окна, витрины заколочены щитами. Люди наполняли все сосуды водой, но водопровод пока работал.
        На Тверской и Страстной площадях что ни день - митинги и стычки с казаками.
        Удивительно, но народ с одинаковым энтузиазмом вопит и в ответ на слухи о царском манифесте, и на призывы громить лавки на Кузнецком мосту. Часто кричат «ура!» конституции и громят лавки одни и те же люди. Весело и страшно, и как будто никто ни за что не в ответе.

        Лихорадочные, нервические сумерки продолжались уже который день. Лекции в университете с начала учебного года не читались. Доступа в аудитории не было никому. Все, что оставалось воинственно настроенным студентам, - клубиться вокруг церкви Св. Татьяны, митинговать, в открытую раздавать листовки забастовочного комитета, ведшего переговоры с бессменно заседавшей Думой, и строить планы дальнейших боевых действий.
        Впрочем, студенты историко-филологического факультета Максимилиан Лиховцев и Александр Кантакузин шли в университет вовсе не митинговать. Научный руководитель - профессор Муранов - поджидал их в своем кабинете на втором этаже. Маленькое помещеньице с глубоким оконным проемом, выходящим на Кремль, плотно заполняли дубовые шкафы с книгами, каталожные ящики и короба, в которых хранились папки, тетради, связки бумаг и просто бумаги разного формата и значения. Находилось место среди книг и бумаг и фаянсовому кофейнику, который неизменно приносил могучий и древний, как сами эти стены, смотритель этажа Иван Севастьянович - когда профессор являлся в кабинет слишком рано или засиживался там допоздна.
        И в этот вечер, несмотря на общую взбудораженную атмосферу и хаотически перемещающийся по коридорам и лестницам народ, мирный кофейный и родственный дух витал в тусклом электрическом освещении, склоняя к тишине и кропотливым научным штудиям. Родственный - потому что профессор Муранов приходился обоим двоюродным дядюшкой. Но в вопросах научных - никаких скидок на родство!

        Максимилиану в эти дни наука кажется далекой, как свет луны. Оставив Александра и дядюшку, выясняющих нечто из средней истории, убегает.
        История творится сейчас! Тусклые свечки у кафедры отбрасывают колышащиеся тени на море голов. Митинг эсеров. С кафедры красивый горбоносый человек бросает слова, как пригоршни зерна в дымящуюся пашню: «Завтра сорок тысяч с ног до головы вооруженных рабочих явятся в такой-то час перед Думой. Подлец тот, кто не придет туда! За общее счастье - в борьбе до победы!»
        - Кто это? - спрашивает Максимилиан.
        - Товарищ из железнодорожников, - отвечают ему. - Какая-то сербская фамилия…

        - …все надо переделать, от и до! Понятно, Саша? Главное - уяснить раз и навсегда, что собственная концепция хороша и замечательна только при надлежащем обосновании! Иначе это очередная спекуляция! Всё, всё, всё! В библиотеку и за источники!
        Никаких возражений профессор Муранов слушать не желал. Александру оставалось утешаться лишь тем, что не так плоха его работа, как дядя просто не в духе. Неудивительно - в такое-то время! Слабое утешение.

        В аудитории, где профессор Муранов обычно читал из италийской истории, мрачный коренастый человек с широким честным лицом составляет списки десятков и одновременно отгавкивается кому-то в сторону: «Это - бред, коллеги! Серную кислоту нет смысла лить с крыши музея! В древности лили расплавленную и подожженную смолу! Спросите, наконец, у историков!» «Завтрашнее выступление должно быть хорошо организовано, иначе поражение неминуемо! Без дисциплины восстание превращается в бунт - спросите у историков!»
        - Я - историк! - почти против воли откликается Александр.
        - Вас записывать? - фиксирует на Кантакузине усталый взгляд. - Завтра у Думы… Сегодня в лаборатории…
        - Категорически - нет! - шарахается Александр.
        - А зачем вы тогда здесь? - удивляется.
        - Пришел в библиотеку.
        Серо-зеленоватые, в цвет скошенного сена глаза на мгновение прикрылись тяжелыми темными веками. Ответа не последовало.
        - Кто это? - спрашивает Александр у пробегающего мимо однокурсника.
        - Товарищ Январев, - отвечает тот. - Из медиков. Интерн. Один из руководителей студенческой дружины.

        Максимилиан с детства хорошо бегал - обгонял сверстников и даже более старших ребят. С Думской площади бежал со всеми, на Тверской и в Долгоруковском переулке был уже впереди. Крики: «Охотнорядцы!» Треск выстрелов. Офицер и солдаты с дергающимися мускулами лиц, с бегающими, белыми глазами. Стихия!
        Одним из первых проскочил в открытые ворота университета.
        С налету принял участие в строительстве баррикады: таскал ящики, доски, узнавал и выкликал пароли, зачем-то калил в спешно разведенном костре выдернутые из ограды железные пики.
        Мимо спешно и слаженно, вызывая зависть, маршировали десятки.
        Максимилиан провожал их взглядом, искал осмысленного дела. Оно, конечно, нашлось.
        Ожидалась длительная осада. В лаборатории делали бомбы и динамит. Еще нужны продукты и, конечно, деньги, деньги…
        - Товарищи, у кого есть знакомства? Купечество? Знать? Дворяне? - Тот же горбоносый оратор. Глаза пылают. - Революции нужны средства! Победить или погибнуть!
        - У меня, у меня, товарищ, я - дворянин!
        - Вот вам миссия - собирать пожертвования на оборону!
        - Отлично, товарищ! Я понял, товарищ!
        Слово чужое, но свежее, с кислинкой - нравится, как вкус первых в сезоне зеленых щей с только что проклюнувшимися нежными щавелевыми листочками.
        Максимилиана выпускают на улицу через какую-то щель. Из пламени полыхающих костров, возбужденного гула молодых голосов - в темь и тишь. На Моховой и Никитской полиция и приставы, в переулках конница, против Зоологического музея - картузы черносотенцев.
        Бег по городу, в богатых квартирах все жертвуют на университет. В кондитерской Филиппова подзывают к столикам, суют в руки уже наполненную ассигнациями шапку. Никто не спрашивает никаких верительных грамот или мандатов. Максимилиан не ел почти два дня, он пьянеет от этого всеобщего доверия и единства. В небе - перламутр, над улицей, над разъезженным навозом - разноцветная радуга. Неужели и вправду - вот он, новый мир?! Оказывается, рукой подать… Всего лишь повеяло, и люди преобразились совершенно…
        Холодным душем - патриарх собственной семьи, бабушка Елизавета Александровна Осташкова: не только не дает денег, но и спускает с лестницы, едва ли не клюкой по спине.
        - В революцию задумал играть?! Семью позорить?! Остановись, каналья, пока не поздно!
        - А-а, провалитесь вы…
        Деньги за пазухой, измятая из-под них шапка на голове (чтобы лавочники не признали «студента» и не избили прежде времени), опять же без всяких мандатов на университетском дворе, в неверном свете костров передаются деньги.
        - Спасибо, товарищ, это очень важно!
        - Отвинтить ламповый шар, насыпать туда дробь и…
        - Позовите их, они на крыше с серной кислотой сидят…

        По длинному коридору второго этажа, не обращая ни на кого внимания, медленно и безмолвно движется Иван Севастьянович. В руке, подцепив пальцами за крюки, держит несколько висячих керосиновых ламп. Подойдя к очередному тусклому электрическому светильнику, он останавливается, некоторое время мрачно озирает творящееся безобразие, потом нажимает на выключатель и аккуратно вешает и зажигает свою лампу.
        Ближе к ночи все оставшееся электричество разом погасло. Погасло не только в университете - во всем городе наступила тьма египетская. Зато лампы, развешанные Иваном Севастьяновичем, исправно озаряли коридор красновато-желтым, мигающим, как в больничном бараке, светом.

        Александр Кантакузин уложил на конторку три тяжеленных тома.
        - Вот… не убирайте далеко, с утра приду, - потер глаза, поморгал, глядя будто внутрь себя. - Удастся ли извозчика найти? Вы едете?..
        - Какой извозчик, батенька! - Библиотекарь, поставив лампу, одну за другой ловко разместил книги на ближней полке. - Все извозчики нынче по домам, боятся нос высунуть. На улицах только господа революционеры… да рабочие, которых они, как это говорится, распропагандировали… Не ровен час, и сюда притопают. Уж я побуду здесь, как говорится, на страже.
        Будто в ответ на его слова, кто-то дернул снаружи закрытые на щеколду двери.
        - Есть кто?
        - Бог подаст! - отвечал, слегка возвысив голос, библиотекарь. - Ступайте, батенька, мимо! Тут книги, тут собираться не велено!
        - Погодите. - Александр, все еще морщась, шагнул к дверям, в темноте почти наугад, едва не запнувшись о криво поставленный стул. - Это кто сюда ломится? Макс, ты?
        Не слушая протестов библиотекаря, Кантакузин отпер двери и убедился, что за ними действительно кузен. Возбужденный и едва ли не подпрыгивающий по-мальчишески на месте.
        - Ты что, так и просидел здесь?! Мне сказали, я не поверил!
        - А что следовало? - Александр пожал плечами. - Строить укрепления из фолиантов? Может быть, жечь библиотеку, чтоб не досталась врагам?
        - Ну знаешь! Я…
        - Уволь, мне сейчас ей-богу неинтересно. Спать хочу. После расскажешь, как впервые в жизни не изучал историю, а принимал в ней участие. Я выслушаю. Выйти-то отсюда можно?

        Дождь не перестал и к утру - низкие тучи лишь немного посветлели да еще тяжелее навалились на крыши и купола. По Воздвиженке, разбрызгивая грязную воду из-под копыт, проскакали казаки.
        Перед воротами и везде, где можно было пройти, грудами лежали ящики и мешки. В одном месте обнаружилась крытая телега деревенского вида, в другом - массивный, без одной дверцы, шкаф. Людей было все еще много - и студентов, и разных других, попадались и девицы. Вели себя по-разному.
        Всем, кроме, пожалуй, Александра Кантакузина и Ивана Севастьяновича, уже было известно: после переговоров осаждавшие университет черносотенцы разошлись, а осажденные отпущены с оружием, вышли прямо из университетских ворот и прошли мимо войск. Жертв не было.

        Профессор Муранов и оба кузена идут по улице.
        - Я чувствую приближение, - вещает Максимилиан. - Это - только начало! Это - предрассветное веяние на леднике. Надо обратить лицо свое к встающему солнцу!
        Убеждал спутников: больше нельзя жить в городе, в уезде, в губернии, есть по утрам пшенную кашу. Надо жить в мифах вселенских, питаться эфиром светозарным.
        - Спать, спать, спать… - говорит Александр, и кузену: - У тебя сознание с подсознанием все время меняется местами. Получается путаница.
        - Что источники, Алекс? - спрашивает профессор Муранов.
        - Вы были совершенно правы, Михаил Александрович, - отвечает Александр. - А я был небрежен. Нашлось много всего интересного…
        - Сейчас?! - Светлые брови Максимилиана летят вверх, как семена травы-пушицы под ветром.
        - Невозможно откладывать изучение истории до мирных времен, - спокойно замечает Александр. - Потому как именно историкам ведомо, как мало их было…
        - Именно, именно. - Профессор с симпатией смотрит на младшего племянника.
        Может быть, он его недооценил? Старший мыслит смелее и свободнее, обещает большого исследователя… Но не только ли обещает? Ведь сколько мусора в голове! Стихи, романы, символисты, декаденты, теперь вот еще революция и свобода… Осада университета! Всего лишь едва заметный штрих на величественном полотне Истории…

        - Да, да! Я вспомнил! - воскликнул Максимилиан. - Именно в те дни, в университете, я видел обоих. Камарич выступал на митинге и призывал всех идти к Думе. Там потом оказалась засада, многих убили, я сам едва ноги унес… И он же отправил меня собирать деньги…
        - Как, ты сказал, зовут врача? - неожиданно переспросил у Мая Александр. - Аркадий Арабажин? Странно… Тогда, в октябре, его звали товарищ Январев, я точно запомнил…
        - Партийная кличка, - с блеском в глазах утвердил Лиховцев. - Наверняка.
        Видно было, что он уже очарован новым знакомством.


        Глава 12,
        - Люшика, расскажи сказку! Расскажи!
        Атя и Ботя подползли с двух сторон, тыкались, как щенки, влажными мордашками.
        - К деду Корнею идите! Пусть он расскажет! - с досадой отмахнулась от ребятишек Люша.
        - Да он пьяненькой лежит! И мы евоные сказки все слыхали!
        - Так и мои знаете!
        - А ты новую расскажи! Люшика!
        - Откуда я вам возьму, отродья босяцкие?.. А не забоитесь?
        - Не-е-е! Не забоимся!
        - Тогда ладно, расскажу вам. Только учтите, что это не сказка, а быль. И случилась она хоть и в стародавние времена, но прямиком там, где я прежде жила. Слушайте, отродья, только чур - не визжать!
        Жила в нашей деревне Черемошне девушка по прозванию Синеглазка. Красавица была писаная. Глаза - синие, глубокие, как омуты, глянет и душу забирает. Все парни из Торбеевки, Песков, Черемошни, все мужики женатые - ее были. Только она никого к себе не подпускала, смеялась над ними. Бывало, бабы да девки зло таят - убить Синеглазку готовы, а она: да забирайте кого хотите, никто мне не нужен. Я князя жду…
        Однако время шло, а князя все не было. И вот как-то говорит Синеглазка: ладно уж, пойду замуж. Все парни обрадовались! А она: только не за абы кого. За того, кто завтра не побоится прийти ко мне по льду с того берега Оки.
        Тут-то все и примолкли. Весна ведь была, ждали, что как раз в ночь река вскроется!
        Нашлись, однако же, трое - самые упорные. Любили ее сильно. Парни - на подбор, силачи, красавцы, хмельного в рот не брали, руки золотые. Ушли по санному пути на тот берег… А к рассвету - точно, затрещал лед, пошел громоздиться дыбом! Ну, они по льдинам и двинулись…
        Она в стороне от деревни их ждала, на опушке над оврагом. Весь день ждала. И к вечеру не ушла. Ночью ударил мороз. Наутро черемошенские девки подговорили мужиков, те взяли кто кол, кто вилы - пошли туда. Не с добром шли, ясное дело, - сгинули ведь парни-то! Ни один не уцелел, все трое подо льдом пропали!
        И вот приходят… А она лежит на талом снегу, вокруг - лед, и сама - как стеклянная. Стало быть, замерзла. Бог прибрал. Ан нет! Пошевелилась… встала… глаза открыла… Люди смотрят - а у нее глаза из синих-то светлые стали, прозрачные, будто льдинки! Нежить!
        Ну и ушли тогда люди, не тронули ее. А она так и осталась там. Летом землянку откопала себе. И прожила в ней над оврагом еще много лет. Ни с кем не зналась и слова никому не молвила. Только молилась Богу да слезы лила по тем троим. От тех слез, говорят, Синие Ключи-то и потекли. А от Ключей уже и нашей усадьбе имя дали. Вода в тех Ключах чистая, холодная как лед - и синяя, как очи Синеглазки… Чудодейственная вода - много болезней лечит, силу и молодость возвращает… Только в любви счастья не дает, потому, как девушка в наших краях невестой станет, ей ту воду до самого замужества пить нельзя ни в коем случае! А если вдруг намеченная свадьба расстроится, то у нас так и говорят: «Видать, опоили невесту Синеглазкиной водой!»
        Одно время, при царице Екатерине, недалеко от Ключей скит стоял, там три монахини души спасали. Две старшие, как Синеглазка, обет молчания приняли и не говорили ни с кем, а к младшей много народу за утешением ходили. Теперь уж там развалины только и еще колдунья Липа в землянке своей живет…
        - Ой! - пискнула Атя. - Взаправду колдунья?
        - Взаправду, взаправду, а ты что думала? Зелья волшебные варит, и филин при ней живет, и кот черный - все как положено!
        - И ты ее сама видала? - спросил Ботя. - И кота ее, и филина?
        - Вот как тебя! - подтвердила Люша. - Даже зелье колдовское пробовала!
        - Ой! - Атя уткнулась головой Люше под мышку и замолчала.
        Ботя, как более храбрый и вдумчивый, продолжал расспросы:
        - Люшика, а ты в большом доме жила?
        - В очень большом!
        - Вы богатые были?
        - Очень богатые!
        - А потом тебя колдунья заколдовала?
        - Можно и так сказать… Хотя нет, вообще-то Липа меня скорее расколдовала…
        - А игрушки у тебя были? - снова осмелилась вступить в разговор Атя и спросила ревниво: - Такая кукла, как у нас, была, да?
        - Нет, такой куклы, как у вас, у меня никогда не было, - успокоила девочку Люша. - Да я с куклами и не играла. Я им сразу руки-ноги-головы отрывала…
        - Это потому, что заколдованная была? - уточнил Ботя.
        - Да, пожалуй.
        - А какие игрушки были? Расскажи, Люшика! - настаивала Атя.
        Дневник Люши
        Обычные игрушки как-то не шли мне впрок - я их все больше ломала, рвала, потрошила, откручивала головы, отрывала лапы. Не со злости, просто виделось каким-то неправильным - похоже на зверя или человека, а не зверь и не человек. Сабля вроде как настоящая, а не рубит. Хотелось доискаться, в чем смысл и суть этой странной имитации. Жизнь без жизни. Вещь без сути. Казалось, что отгадка прячется где-то внутри. Когда уж видела сыплющиеся опилки, или серую вату, или деревянный излом с остатками краски - тогда начинала злиться. Обманули! Так и не доискалась. Да и игрушки мне покупать перестали. Однажды на именины (я уж большая была) Степкин зять подарил мне им самим сделанную маленькую мельничку. Она была не просто как настоящая - если на ее лопасти свысока лить воду из кувшина, можно было молоть зерно! Нянюшка Пелагея даже расстроилась - такую хорошую вещь и в такие руки! Поломает же вмиг! Пыталась подарок припрятать или уж устроить где-нибудь внизу на полке (думаю теперь, что хотела, прежде чем я испорчу, Филиппа своего распотешить). Я подняла такой вой, что отец распорядился - немедленно отдать ей
игрушку! Я сказала нянюшке, чтоб она не волновалась - мы с ней вечером будем лепешки печь из муки, которую я намелю. Она только вздохнула. А я вместе с мельничкой и кувшином устроилась во дворе у фонтана (чтоб за водой далеко не ходить), принесла из амбара пшеницы в мешке и стала молоть. Подсыплю и лью, еще подсыплю и еще лью, еще подсыплю… Когда уже стемнело, нянюшка попыталась меня домой увести, но у меня еще мало муки было - больно мельничка мала оказалась. Я нянюшку прогнала, Тимофея за руку укусила и осталась. Луна так красиво купалась в фонтане, бабочки белые летали, а я при важном деле - пшеницу мелю. Хорошо! Отец и нянюшка на меня из-за занавесок смотрели - каждый в своем окне. Когда зерно кончилось, я велела, чтобы Лукерья плиту растопила и спать шла, дальше мы с Пелагеей сами справимся. Лепешки немного подгорели, но все равно удались. Мы поели их с медом. Потом я пошла угостить отца и еще горничную Настю. Светало. Настя куталась в шерстяной салоп и явно с большим удовольствием слопала бы меня, а не лепешку. И не подавилась бы. Пахло светом и медом. В фонтане теперь умывалось солнце. Синяя
Птица в зале пела рассветную песню.
        - Как странно, Пелагея, - задумчиво сказал отец, жуя лепешку. - Гляди: у нее ведь сосредоточенности больше чем достаточно. И настойчивости. И сил как у ломовой лошади. И сообразительности вроде бы довольно. Отчего же она не может учиться, как все люди? В чем ее болезнь?
        - Тут не в силах дело и не в уме, - ответила Пелагея. - И того и другого у Люшеньки в достатке. Нрав у нее больной, бешеный. И тут уж никакое лекарство, кроме молитвы, не поможет…
        - Опять ты завела, - поморщился отец. - Вот ты много лет все молишься, молишься за них, а что толку? Ничего не исправилось…
        Пелагея сгорбилась плечами и ничего не сказала. Мне было интересно: кто такие «они»? - но я не стала спрашивать. Тем более что вдруг произошло удивительное. Отец сказал:
        - Да ладно тебе, Пелагеюшка, пусть идет как идет… - погладил нянюшку по голове, прикрытой платком, и… дал ей откусить свою надкусанную лепешку, обмакнув ее в блюдечко с медом, которое Пелагея держала в руках. А когда нянюшка откусила, отец сам лепешку доел!
        Я моргнула несколько раз и подумала: возможно, в царстве Синей Птицы еще больше тайн, чем мне казалось прежде…

        Здесь надо сказать, что игрушки у меня все-таки были.
        И все они хранились в совершенно особом месте Синей Птицы. Я говорю о башне. В нее поднимались из темного коридорного тупичка по крутой и короткой винтовой лесенке, делавшей полтора оборота вокруг деревянного, отполированного чьими-то ладонями столба. Наверху открывалась шестиугольная комната с шестью окнами, за которыми в обе стороны располагались просторные балкончики, прерывающиеся буквально на полтора-два аршина по самому коньку крыши. Из мебели в комнате имелись только низкие лари-диваны, стоящие под окнами. На полу лежала вытертая медвежья шкура и пара больших выцветших гобеленовых подушек. Кроме меня, это удивительное место как будто никого в доме не интересовало. Нянюшка Пелагея не могла подняться в башню из-за своей толщины и больных ног. А остальные?
        Я-то в любой момент готова была переселиться в башню жить. Но мне этого, разумеется, не позволяли. И почему-то не пускали в башню Степку. Так что я играла там одна. Коробки с игрушками я обнаружила под сиденьями, в ларях, и ни секунды не сомневалась в том, кому они принадлежали прежде. Разумеется, Наталии Александровне. Как именно и почему они сюда попали (неужели взрослая женщина играла в них уже после замужества?) - об этом я не задумывалась. Просто знала, и все.
        В каждой из пестро раскрашенных коробок лежали принадлежности для маленького театрика. Все театры, за редким исключением, были немецкого производства, и благодаря Фридриху Берггольцу (одному из моих горе-учителей) я даже могла кое-что прочесть на крышках коробок - имена героев, название и зачин пьесы. В театриках все было как настоящее: маленькая сцена, кулисы, поднимающийся и опускающийся занавес, сменные декорации и крошечные куколки-артисты, сделанные из плотного картона. Там даже имелись крошечные керосиновые лампочки, чтобы освещать действие. Некоторые из фигурок были на проволоках, благодаря чему их можно было водить по сцене или поднимать для полета. Один из театриков был моим любимым - декорации в нем изображали таинственный зеленый парк с озером и лебедями, белый дом с колоннами в глубине парка или широкую лестницу, выстланную ковром и уставленную мраморными статуями. Я понимала, что это спектакль из жизни Синей Птицы. Но для полноты картины я обычно ставила несколько театриков одновременно и разыгрывала несколько сцен, меняя персонажей и перенося их с одной сцены на другую. Мне нравились
комедии положений. Я до слез смеялась, помещая куколку-чертика (сказки Пушкина) в райский сад или лупоглазую крестьянку в кокошнике (из сказки «Конек-Горбунок») в дворцовый бальный зал с зеркалами. Мне никогда не хотелось порвать или испортить театрики или бумажных куколок-артистов. Ничего не зная о театре и никогда не бывав в нем, я тем не менее понимала, что у них внутри, зачем они и что они изображают. Они изображали жизнь. Более того, они ею и были.
        Я играла людьми. Первой моей игрушкой был Степка. Если он обижал меня, его ругали. Если я притворялась обиженной, его наказывали все равно. Жизнь и театр не отличались друг от друга по своему исходу. Потом я играла слугами и еще другими. Переставляла их по сцене, поднимала занавес и смотрела: что будет? Мой отец играл в конторе с крестьянами. Они приходили, снимали шапки и пытались переиграть его. У них не получалось, потому что у него было много земли, денег и леса, а у них - мало. У меня в башне медвежья шкура обозначала распаханные поля, а подушки - холмы.
        Но кто играет в меня? Сначала я думала, что это отец, потому что в книжках родители всегда распоряжались своими детьми, а детям приходилось выкручиваться как придется. Например, в сказке про Мальчика-с-пальчик или про Морозко. Но вскоре я поняла, что это не так, - я могу водить своего отца на проволочке так же, как кукол из театриков. Кто же? Господь Бог, который владеет всеми людьми вообще? Но я никогда не видела и не ощущала, чтобы Он приходил в меня поиграть. В какую-то безлунную ночь мне вдруг пришла в голову ужасная мысль: а вдруг Господь Бог - это я и есть?!! С полчаса я тряслась как в лихорадке и управляла снежными вихрями над Удольем и зимними полями. С моих дрожащих пальцев слетали синеватые искры. Но потом я вспомнила про иконы и церковь в Торбеевке, вспомнила, что Бог обязательно должен быть мужчиной и с бородой, и немного успокоилась. Но может быть, Господь приходит по ночам и сны - это игры Бога? Я посоветовалась у Синих Ключей с поповной Машей, и она сказала определенно, что мною играет Сатана и ждет меня за такие мысли геенна огненная. Это мне не понравилось, и дома я спросила у
Пелагеи, встречалась ли она когда-нибудь с Богом наяву. «Он всегда со мной!» - с достоинством ответила нянюшка. «И со всеми?» - уточнила я. «Конечно, со всеми, Люшенька», - сказала нянюшка и успокаивающе погладила меня по волосам.
        Вечером я долго не могла заснуть. В Сатану и геенну я не поверила, но даже так истина все равно оставалась печальной:
        Я - забытая игрушка Бога!


        Глава 13,
        - Январев, вы пьяница, что ли?
        - Да я, если хотите знать, вообще не пью…
        - Уж это-то я успел заметить! - усмехнулся Камарич. - Напились свирепо едва ли не с порога. И было бы чем… Январев, не спите!
        - Зачем вы называете меня партийной кличкой в светских салонах? Это неэтично.
        - Январев, мы с вами не в салоне, а в извозчицком трактире. И то место, где мы были до этого, салоном можно назвать с большой натяжкой. Но если желаете, изобретите для себя салонную кличку, и я буду называть вас в соответствии… Хозяина, устраивающего кружок, если вы помните, зовут Адонис. Хотите, будете Аполлоном? Или Кипарисом?
        - Пошли вы к черту, Камарич!
        - Ешьте ваш кисель, Январев!
        Приятели сидели в извозчицкой чайной в Брюсовском переулке. Перед ними на столе стояла пара чаю и тарелка с сомовиной. Январев с жадностью хлебал из тарелки гороховый кисель, заедая его теплым ситным хлебом на отрубях и запивая чаем. Горячая тяжелая пища благодарно заполняла желудок и вытягивала опьянение. Впрочем, тут же начинало клонить ко сну.
        Камарич, морщась, отщипывал маленькие кусочки хлебного мякиша, сминал тонкими пальцами и отправлял в рот. Катал в ладонях каленое яйцо, но не лупил и не ел его. Прямо позади них, под аркой находился «каток»[6 - Аналог нынешнего шведского стола.], вокруг которого толпились характерным образом горбящиеся мужчины - извозчики. Здесь для них за шестнадцать копеек было предоставлено все удовольствие - пять копеек чай, на гривенник снеди с «катка» до отвала и еще копейку отдать дворнику, чтобы напоил лошадь и приглядел ее у колоды во дворе.
        - Эй, Аркадий Андреевич, так как вам показался этот Кантакузин? - спросил Камарич, прищелкнув пальцами у клюющего книзу картошистого носа приятеля. - Вы хоть сумели с ним поговорить?
        - Сумел, отчего же, - медленно произнес Аркадий и так же медленно и аккуратно поднес ко рту ложку горохового киселя, промокнул усы куском ситника. - Щеки он дует отменно, а по какому поводу - я, честно сказать, и не понял. Другой из них, который докладчик, мне поинтереснее показался.
        - А он и есть поинтереснее, - согласился Камарич. - Космист, визионер, последователь Владимира Соловьева. Кантакузину приходится родственником и старшим другом с детства. Может быть, водит последнего на веревочке… Что для нас важно…
        - Лука, вы узнали что-то? Так говорите, не приплясывайте вокруг да около! У меня и так в глазах рябит…
        - Пить надо меньше дурного вина! Или уж закусывать…
        - Так там нечем было! Разве что Гретхен в камине испечь…
        - Обидели бедного Аркашу дрянные декаденты, вы только подумайте! Напоили, а закусить не дали!
        - Отвяжитесь, Камарич, с вашими подколками и говорите по существу!
        - По существу вот что. Родовое имение Лиховцевых по соседству с Синими Ключами называется Пески и названию своему строго соответствует. То есть земли мало, и она решительно неплодородна. Леса давно проданы. Поместье заложено. Хозяин усадьбы не сидит сложа руки, занимается какими-то предприятиями то в Калуге, то в Москве, но не сказать чтоб удачно и хоть с какой-то прибылью. Мать Максимилиана Лиховцева Софья приходилась первой жене Осоргина родной сестрой. И, поскольку у Наталии с мужем детей не было, когда пожилой уже Осоргин остался вдовцом, они с мужем и сыном в Синих Ключах сделались просто завсегдатаями. Думаю, причина тому вполне понятна нам, понятна была и Осоргину. Зятя и невестку он равнодушно привечал, но при том, кажется, слегка презирал за прекраснодушную и пустоватую мечтательность. Ведь сам был по натуре собирателем, а не транжирой и авантюристом и хозяйствовал, в отличие от зятя, весьма удачно. Но наследников-то у него не было! Думаю, за годы, прошедшие после смерти сестры, милейшая Софья Александровна (кстати, она пишет и издает нравоучительные детские сказки и рассказы!) мысленно
не раз по-своему расставляла мебель в Торбееве и Синих Ключах и торжественно селила туда своего Макса с тщательно подобранной супругой. А может, и сама переезжала в роскошный помещичий дом с башней-обсерваторией, с фонтаном посреди обширного цветника… Можно себе представить разочарование и злость Лиховцевых, когда на горизонте появилась цыганка и принялась рожать Осоргину детей!
        - А уж когда он продал Торбеево, чтобы увешать возлюбленную золотом и самоцветами!.. - подхватил Аркадий.
        - Вот именно! - блеснул глазами Камарич. История явно доставляла ему прямо-таки чувственное удовольствие. - Все это змеиное гнездо шипело и плевалось ядом, но ничего, абсолютно ничего не могло сделать! Разве что настроить против Осоргина других соседей… Это, кстати, было сделано в полной мере и возымело свое действие. Осоргин - дворянин хорошего рода, всю жизнь корректный и гостеприимный сосед, устроитель (вместе с первой женой) популярных праздников уездного масштаба - оказался со своей цыганкой, а потом и с дочерью практически в изоляции.
        - А когда в Синих Ключах появился Александр…
        - Появление в усадьбе Александра под опекой Осоргина оказалось, как я понимаю, прямо-таки ошеломляющей новостью для Лиховцевых. Скорее всего, его мать, зная о своей скорой кончине, не обратилась за помощью к кровной родне из каких-то своих историй отношений с ними. Ну и конечно, из соображений обеспечения будущего своего сына ее не могло не привлекать создавшееся в Синих Ключах (и предварительно расследованное ею) положение: богатый вдовец с психически ненормальной дочерью, не имеющий других наследников… Разумеется, смертельно больная женщина никак не могла предвидеть иезуитского хода старого Осоргина и его кульбита с завещанием.
        - А что же Максимилиан Лиховцев?
        - Они с Александром в детстве были знакомы. Макс старше всего на полтора года, но уж тогда в паре верховодил. Потом мальчики не общались, должно быть из-за каких-то распрей милых родственников. Заново сошлись уже в старших классах Поливановской гимназии. Максимилиан был приходящим учеником, а Александр жил при гимназии на правах пансионера, так как Осоргин не хотел оставить дочь и имение без присмотра. Макс уже тогда был яркой фигурой: редактор гимназического журнала, в котором печатал собственные провидческие стихи сплошь из заглавных букв и античных имен, вечно с идеями, в четвертом классе - дуэль из-за чести дамы (жена молодого учителя гимнастики), два раза его чуть не исключали. Ореол славы! Тут уж понятно, что в лице юного кузена Лиховцев обрел не только родственника, но и восторженного почитателя. Формировал его вкусы, пристрастия, круг чтения. Потом - университет. Оба учатся на историческом факультете. Макс уверенно специализируется на Ближнем Востоке и его взаимовлияниях с европейской культурой. Пишет в альманахах небезынтересные статьи под псевдонимом Арайя[7 - Рок, судьба (эфиоп.).].
Александр же покуда тяготеет к Востоку Дальнему и даже островным культурам Тихого океана…
        - Лука! У меня нет никакой возможности проверить ваши слова, но никак не оставляет ощущение, что вы все это, вот со всеми подробностями, прямо сейчас и сочиняете. Бог весть для чего, но не удивлюсь, если окажется, что просто так, для блезиру. Ведь не росли же вы с этими Лиховцевым и Кантакузиным в соседних квартирах!
        - Арабажин (хотя мне, не обессудьте, Январев больше нравилось)! В отличие от вас я у пифагорейцев не напивался угрюмо в одно рыло, а помнил о деле и разговаривал с людьми. Неужели вы думаете, что милейшие девушки-декадентки не вызнали прежде и не собрали в узелок всей подноготной душки Максимилиана?! При том он так ловко ведет дело, что едва ли не каждая из них считает себя его единственной избранницей и конфиденткой. И это уж мое искусство - уговорить их поделиться со мной известными им сведениями.
        - Но нас же, в конце концов, не Лиховцев интересует…
        - А вот это еще как взглянуть. Дело в том, что Макс, в отличие от своего кузена Кантакузина, человек деятельный. Ему нужно все и сразу - экзотические путешествия в далекие страны (и в ближние, впрочем, тоже), свой журнал, женщины для поклонения и женщины для оргиастических утех, религиозный экстаз и хорошие рестораны… В общем, настоящая жизнь, наполненная до краев и даже слегка переливающаяся через край, как бокал дорогого шампанского.
        Аркадий почувствовал себя несколько задетым словами Камарича. Его как-то не привлекало практически ничего из перечисленного. Стало быть, у него не настоящая жизнь? Ресторанов и банкетов он не любил в принципе, и московское пристрастие к долгой, обстоятельной, под всяческими соусами и прибамбасами жратве и бесконечному питию чаю из ведерных самоваров раздражало его безмерно. Вкусно и питательно поесть - это важно, кто бы спорил! Но зачем тратить на это столько времени?! Удивляло его и всем известное пристрастие московских купцов и промышленников вести в трактирах все свои дела, а также заключать сделки. Неужели не знают, что даже при запахе еды бльшая часть крови отливает от мозга к желудку? - возмущался в нем врач и физиолог. Что ж это за дело у них выходит! А потом еще говорят о самодурстве московского купечества. Да они от хронического обжорства большую часть жизни находятся в состоянии токсикоза с сопутствующим поражением нервных центров и сами за себя не отвечают. Вот как Аркадий сейчас… Экзотические путешествия как бесцельные переезды из одного места в другое и попутное глазение по сторонам
его тоже не привлекали. Недавно Адам с вдруг загоревшимся взором рассказывал ему о где-то описанной охоте на львов в африканских саваннах. У Аркадия даже сама мысль о том, что он поедет куда-то за несколько тысяч верст и заплатит большие деньги за то, чтобы в огромном поле убить ни в чем не повинную лохматую кошку, вызвала что-то вроде телесного озноба… Хотя, например, в Париж он когда-нибудь непременно съездит. Посетит пару музеев и, конечно, тщательно изучит, как там у них организовано госпитальное дело… Оргиастическое поклонение женщине? Что это такое и для чего нужно? В будущем Аркадий Арабажин собирался жениться на привлекательной доброй женщине и иметь с нею детей, а затем и внуков. Но сперва следовало закончить ординатуру, завести практику, определиться с местожительством. Иногда Аркадий серьезно думал о том, чтобы уехать в провинцию или даже в Сибирь и практиковать там. Учась у блестящих ученых, несколько лет работая бок о бок с Адамом Кауфманом, он отчетливо понимал, что сам лишен утонченного блеска ума, необходимого научному первооткрывателю. Но знал притом и не склонен был принижать свои
собственные достоинства - честность, наблюдательность, скрупулезность, блестящую память, умение учиться, склонность сопоставлять полученные данные друг с другом и умение делать из этих сопоставлений взвешенные выводы. Так не лучше ли быть первым в деревне, чем вторым в Риме?.. Иногда же ему, наоборот, хотелось покинуть толстые стены, сводчатые залы и купеческую удаль старой Москвы и уехать в Северную столицу - в имперский Петербург, где люди прохладны, как приморские камни, до спокойной, просвещенной, умеренной Европы - рукой подать, а из Института экспериментальной медицины организуются интереснейшие и полезные экспедиции во все уголки обширной Российской империи. Все-таки его всегда серьезно интересовала эпидемиология… Тут же, мысленно коснувшись эпидемиологии и ее социальной обусловленности, он вспоминал о положении пролетариата, о голодном тифе в деревнях, об отстраненных, но безукоризненно логичных выкладках Маркса и о том, что еще при его, Аркадия Арабажина, жизни в России да и во всем цивилизованном мире непременно должна произойти социальная революция, которая снова потребует его, как честного
человека, участия. И потому он, вероятно, должен… Но на бокал шампанского все это было решительно не похоже!
        Но вот удается же как-то Луке Камаричу легко относиться и к революции, и к декадентам, и к геодезической службе на железной дороге, и к своей научной любви - поляризованным кристаллам…
        - Аркадий, глядите, кисель на глазах полимеризуется! - позвал Камарич.
        - А? Что? Где?! - Аркадий вернулся к действительности и уставился в тарелку с довольно глупым видом.
        - Я так и думал, что лучше всего вы возбуждаетесь на что-нибудь естественно-научное, - довольно усмехнулся Камарич. - Когда женитесь, будете с женой в постели вместо предварительных ласк обсуждать резекцию желудка и кишечную непроходимость…
        - Камарич, вы мерзкий пошляк!
        - Я?! А кто из нас несколько часов назад свел онтологию Апокалипсиса к цвету дерьма петербургского поэта?
        - Да уймитесь вы, ради всего святого! И без вас тошно! Что вы там хотели сказать про Кантакузина?
        - Я говорил не про Кантакузина, а про Макса. На все упомянутые мною компоненты действенной игристой жизни нужны деньги - это вы, надеюсь, понимаете? И немалые, если учитывать желательное издание журнала, путешествия и прочие важные красивости. А финансовое положение семьи Лиховцевых я вам уже описал…
        - И что же с того?
        - Возникает вопрос: окончательно ли бескорыстна трогательная привязанность яркого визионера Макса к его тускловатому на первый взгляд кузену?
        - Но вы же сами мне говорили, что по условиям завещания Осоргина Александр имеет некоторые средства к жизни, но не может тронуть ничего из недвижимости и капиталов. В чем же здесь интерес Лиховцева?
        - А про ненайденные драгоценности цыганки Ляли вы позабыли?
        - Так вы думаете, что Лиховцев может надеяться найти их и… украсть, что ли?
        - Ну почему обязательно украсть? Имея решительное влияние на Алекса, он может обойтись и без прямой уголовщины. К примеру, убедить Кантакузина отправиться в совместное путешествие на Восток. Или начать издавать символистский журнал. Или купить дом в Москве и устроить там «Приют декадента». Да мало ли всякого… Вопрос в том, можем ли мы с вами доверить этой парочке девочку Люшу?
        Аркадий, насупившись, доел кисель и отрицательно помотал головой. Камарич довольно улыбнулся и принялся задумчиво лупить яйцо. Когда процесс был закончен, Аркадий отобрал яйцо и съел его.


        Глава 14,
        - Я в «Преисподней» свой человек. Пошли туда! Погуляем как люди…
        - Как люди?! Гришенька, ну ты сам подумай: кого у нас на Хитровке «Преисподней» удивишь! Там же все фартовые и болдохи[8 - Вернувшиеся с каторги побегом.] бывают. И не гульба там по большей части, а игра на «мельницах»… Моя-то там доля какая?
        - Ну ладно, поехали к Бубнову, в «дыру», тоже трактир хороший… Хотя, ч-черт, туда баб вовсе не пускают. Тогда в Городские ряды, к «Мартьянычу», туда с девками можно…
        - Гри-ишенька… Ну что ж ты бескрыло-то так?
        Люша видела, что Гришка Черный уже начинал нешуточно злиться. Длинные и узкие крылья его тонкого носа раздувались, черненькие усики хищно шевелились. Девушка играла с огнем - и знала об этом. Но именно это ей и нравилось.
        - А ты у нас, значит, с крыльями, так? Лебедь белая? А в харю, птичка, не желаешь ли получить? Точнее - в клюв! - Гришка захохотал, довольный собственной грубой остротой. - И перышки пообломать…
        - Червончик-другой птичке в клювик - не помешало бы! - Люша продолжала рискованную игру. - Мне ж, чтоб с таким кавалером, как ты, в приличном месте появиться, никак приодеться надо. Рвань да опорки рядом с тобой, красавцем писаным, вовсе не катят…
        - Ну ты, Люшка, и наглая же морда! - почти с восхищением пробормотал Гришка Черный. - Да куда ж ты наладилась-то? К «Яру», что ли?
        - Это - да, Гришенька, вот это - ты сам сказал! - Люша привстала на цыпочки и потерлась щекой об Гришкину щеку, заросшую синеватой колючей щетиной. - Вот за этот твой размах я тебя и люблю! Оторви да брось! Безродную девчонку к «Яру» везти, чтоб ей людей да мир показать! Ай да Гришка Черный…
        Гришка вылупил глаза, но, как часто бывало у него с Люшей, не нашелся что возразить. Что у него, Гришки Черного, размаху мало? Или что, он только что сказал совсем другое?
        - Но у «Яра»-то и Ноздря когда-то бывал, и Князь, и Студент даже, когда еще в силе был. Они мне рассказывали. Что там? Разгул дорогой и всех делов. Ну искусства, конечно, это - то, что ты предложил, - для меня многого стоит - развлечений-то у девчонки совсем нету… Но уж больно дорого там, Гришенька, а? И я думаю так: может, мы попроще, подешевле - чтоб твои денежки, Гришенька, сберечь! - но зато в красоту поедем? В «Стрельну», а? Никто там никогда не был, но мне у букинистов один человек рассказывал - там рай земной, Гришенька, зимой деревья растут и цветочки цветут…
        - Что за человек?! - грозно спросил Гришка, больно сжав Люшино плечо. - Который с тобой беседы ведет и по ресторанам за заставой разъезжает! Небось шпик полицейский?! О чем это ты с ним разговаривала? Что разболтала?!
        - Да старичок это, старичок ветхий! - с притворным испугом запищала Люша. - Ты пусти меня, пусти, Гришенька! Мы с ним о книжках, о книжках только и говорили! А в «Стрельну» он гурьевскую кашку ездит покушать и птичек послушать. Они там в саду поют…
        - Господи твоя воля! - Гришка, уже сдаваясь, склонил курчавую голову. - Так ведь засмеют же меня, Люшка! Кому только сказать: Гришка Черный едет в ресторан птичек слушать и кашку жрать!
        - Так это они от зависти, от зависти перед тобой, Гришенька! - воодушевленно воскликнула Люша. - Они - кто такие? Им же весь потолок жизни - украсть, подол девке задрать, водки в трактире выжрать и банк метнуть на «мельницах» в «Преисподней» до последней рубахи. А у тебя же, Гришенька, душа иначе устроена…
        Гришка потряс головой и фыркнул, как норовистая лошадь.
        - А какое ж это, по-твоему, у меня устройство души? - не скрывая подозрения, спросил он.
        Люша, словно в экстазе, подняла лицо и закатила глаза. Синие тени от длинных ресниц легли на скулы. Над ними жутковато блеснули мутным перламутром белки.
        - О, Гришенька! Уж я-то тебя, поверь, знаю. Твоей душе простору и красоты надо. Тебе, как птице, небо для полета потребно! Места у нас здесь в Москве душные, вот что. Как потолки сводчатые в трактирах - давят человека. И полиция после революции лютует. А где-нибудь в Венгрии или в Румынии, к примеру, ты бы, Гришенька, королем был, право слово!
        Гришка слушал девушку в немом ошеломлении. Потом, чувствуя потребность хоть что-то сказать в тон, напрягся, с усилием собрал в складки толстую смуглую кожу на низком лбу…
        - Когда с каторги бежал, видал: в Сибири просторы немереные, глаз тонет… И орлы, огромные такие, крыльями машут и на телеграфных столбах сидят. Хотелось мне порой сойти с тракта, уйти туда, в степь, и забыть все. Или, еще лучше, взлететь вместе с ними…
        - О, Гришенька! - только что не взвыла Люша и полезла целоваться. Гришка аккуратно отстранился. - Ты же не просто душою тонок, ты, как поэт великий, Пушкин Александр. Он так и писал: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле орел молодой…»
        - Прямо так и писал? - удивился Гришка, чему-то сразу поверив. - Ну гляди ж ты, какие совпадения бывают… А он, Александр этот, из благородных, что ли? Или из голытьбы, если за решеткой-то…
        - Из благородных, Гришенька, из благородных. Его потом на дуэли застрелили. У него и душа тоже благородная была и нежная к тому же… Как и у тебя, Гришенька, не случайно ведь вы оба с Пушкиным орлов любите…
        Гришка Черный почувствовал, что больше благородства и поэтической нежности души он вынести на нынешний момент просто не в состоянии. Довольно уже этого! Выпить надо! Прямо сейчас! - подумал он и полез в карман за деньгами для Люши.

        Кухарка Васильевна вытерла грязной тряпкой красные вспухшие руки и критически оглядела Марысю.
        - Бледновата, девонька! - таков был ее вердикт.
        - Да Люшка куда бледнее, чем я! - обиженно возразила Марыся.
        - Подружка твоя - нечистая сила, я тебе сто раз говорила, - вразумительно сказала Васильевна, наклонилась, выставив обширный, обтянутый демикотоновой юбкой зад, и полезла под лавку, где хранился ее сундучок. - Глаз у нее дурной, на лицо немочь бледная и с ворами на равных якшается. Разве то для девки дело? Ты себя с ней, пропащей, не равняй, ты работница и еще, может, за приличного пойдешь… Иди-ко сюда, сейчас мы тебе красоту наведем, залюбуешься…
        Через некоторое время красота была готова. Губы подмазаны свекольным соком, брови аккуратно вычернены жженой пробкой. Светло-русые, с золотым отливом волосы заплетены в косы и уложены короной. Поверх них - крошечный малиновый берет. В карман Марысиной полосатой камлотовой юбки Васильевна положила крошечный кусочек мягкого коричневого камешка.
        - Вот ентим натрешь щеки, перед тем как в залу идти. Да силы не жалей. Сразу румянец будет, как у купеческой дочки, которая всю жизнь как сыр в масле каталась. Поняла меня?
        - Поняла, - кивнула Марыся. - А что ж это за средство такое? И откуда оно, Васильевна, у тебя?
        - Называется «бодяга». Живет на дне моря-окияна. Пользуют ее для наведения красоты барыни да княгини всякие. Мне моя старая барыня подарила, когда я еще молодой была и у ней кухаркой услужала…
        Васильевна еще повертела Марысю из стороны в сторону, убрала за маленькое розовое ухо выбившуюся прядь, расстегнула верхнюю пуговичку на синей казинетовой жилетке…
        - Эх, видела бы твоя тетка-покойница, какая ты красоточка аппетитная стала! - тяжело вздохнула Васильевна. - И ведь что обидно - пропадешь ни за грош, как и она, как и все мы здесь…

        - Не дури, Люшка! Не дури лучше, я тебе сказал! - Гришка скалил зубы и тряс головой, как жеребец на ярмарке, которого исподтишка горячит цыган-барышник. - Не будет того, чтобы я по твоему слову судомойку в ресторан возил!
        - Ну Гришечка, ну миленький! - ужом извивалась Люша. - Ты ж сам с собой Ноздрю для спокойства берешь, нешто ж я не вижу! А мне Марыська для того же нужна, я без нее беспокоиться буду, того еще в припадок кинусь, я ж с детства припадочная, рассказывала тебе… Тебе же, Гришечка, заморока сплошная выйдет…
        - Не юли и не уговаривай даже! - отрубил Гришка. - Ноздря мне для будущих дел нужен, а вовсе не для какого-то там покоя. А на Марыську нету моего согласия! Неужели не понимаешь, в унижение мне это! Люди скажут: нешто Гришка Черный себе покраше компании не нашел, чем судомойка-малолетка?!
        Закусив губу, Люша мгновение размышляла, а потом резко сменила роль. Не только выражение лица, даже поза и движения ее стали другими. Мимика уменьшилась в количестве - осталась едва одна четверть от исходного.
        - Значит, так, Григорий, слушай сюда, - спокойно сказала девушка. - Без Марыськи и я не поеду никуда. Мне не в радость будет - так зачем свое время и твои деньги тратить? Понял, о чем я? - Дождалась злого кивка и продолжала невозмутимо: - Так. Теперь по существу твоих, Гриша, слов. Тут я тебе дельно возразить могу, и ты со мной, как умный человек, согласишься. Марыська годом старше меня и лицом и фигурой краше значительно. В судомойках она потому только, что воспитание от семьи получила, желает на жизнь честным трудом зарабатывать и марухой у вора, в отличие от меня, быть вовсе не хочет. За это ей мой решпект и уважение. Касательно же почета, так скажи мне, Гриша: когда у тебя еще настоящий паспорт был, ты в нем кем по сословию записан?
        - Из крестьян Орловской губернии, - ответил сбитый с толку Гришка, который, как часто бывало, не понимал, куда клонит подружка.
        - Ага! А покойный отец Марыси был панцирный боярин! Боярин! И зовут ее полностью Мария Станиславовна Пшездецкая, панцирная боярышня! Так кому здесь что в унижение выходит, думай, Гриша, сам!
        - Господи, Люшка, ты меня с ума когда-нибудь сведешь! - тяжело вздохнул Гришка. - Какой еще боярин?!
        - Я же тебе русским языком сказала: панцирный! Их еще царь Иоанн Грозный по западным окраинам Руси рассаживал, чтобы охраной служили. И панцирь жаловал. Представь теперь, какой у Марыськи древний род! Да вам с Ноздрей…
        - Люшка, все, лады - зови свою Марыську! Только за это чур уговор: чтоб Ноздре эту историю про панцири от царя Грозного не рассказывать! И прочие твои сказки… договорились?
        - Конечно, Гришенька, конечно, соколик! Да мы с Марыськой вовсе молчать будем и рот открывать только тогда, когда покушать или испить чего принесут… Разве ж мы, ничтожные, при таких фартовых людях, как вы с Ноздрей, можем чего-нито умное сказать?
        - Ох и змея же ты, Люшка… - задумчиво глядя на подружку, сказал Гришка. - Змея-перевертыш, правильно Сашка-покойник говорил…

        - Мамочки мои! Краса-то какая! - взвизгнула Марыся и тут же закрыла себе рот ладошкой.
        Сойдя с двух лихачей у загородного ресторана «Стрельна», компания имела вид преизрядный. Гришка и Ноздря вырядились в пиджачные пары расцветок лазоревого в полоску и горчичного с красной искрой соответственно, к ним повязали шелковые черные галстуки (партию таких недавно украли с одной из мануфактур), а Гришка даже нахлобучил на приглаженные с маслом кудри чуть потертый цилиндр. В качестве верхней одежды Ноздря имел диковинное багровое пальто с бобровым воротником и обшлагами (явно перешитыми с иного предмета хитровскими умельцами). Гришка же демонически кутался в темно-синюю альмавиву, пролежавшую в каком-то сундуке как бы не с тридцатых годов прошлого века. Из-под нее торчали опойковые сапоги с галошами. Люша была одета в красное люстриновое платье довольно строгого покроя, с белой в красных цветах мантилькой на плечах. Разукрашенная кухаркой Васильевной Марыся более всего походила на кормилицу в традиционном русском стиле из старых купеческих семей - не хватало разве что кокошника (пикантность заключалась в том, что на деле Марыся была польско-литовских кровей, о чем и рассказывала Гришке
Люша). Ноздря поглядывал на нее довольно-таки плотоядно.
        Марысин возглас относился к удивительному зимнему саду, которым и славилась «Стрельна». В огромных кадках росли столетние тропические деревья. Фонтаны и ручейки журчали между искусственных гротов и скал, в зелени прятались резные беседки. В зале между столиками по решеткам вились разнообразные плющи, щебетали тропические и обыкновенные подмосковные птицы. Кругом располагались кабинеты. На нескольких сценах выступали цыганский хор, иллюзионисты и прочий артистический контингент для развлечения почтеннейшей публики.
        - Подумаешь! - пробормотала Люша. - У нас в имении в оранжерее у Акулины цветы и подиковиннее цвели. И фонтан выше бил…
        Ноздря с недоумением взглянул на Гришку.
        - Я ж тебе говорил - больная она слегка на голову, - прошипел Гришка подельнику. - При пожаре в деревне умом повредилась. Думает, что прежде барыней была, жила в своей усадьбе со слугами…
        Ноздря окинул Люшу равнодушным взглядом (она была не в его вкусе, ему нравились украинки или еврейки, непременно пышные и спереди и сзади) и фыркнул от такого диковинного предположения.

        От обилия света, цвета, смеха, музыки и зелени Гришка Черный, по жизни привыкший к сумеркам, чаду, низким сводам, приглушенным голосам, изредка перемежаемым дикими выкриками и стонами жертв, как-то стушевался.
        Ноздря, более эмоционально стабильный по природной конституции, принял инициативу на себя.
        - Человек! - обратился он к похожему на грача официанту. - Значицца, так. Вино чтобы было французское. А еда чтобы русская. Это понятно?
        - Разумеется, так. - Немолодой уже официант изогнулся льстиво-отчужденно.
        Короткие, почти дружеские отношения были у него с завсегдатаями. В этой же компании он, изрядный психолог, легко опознал случайно залетных птиц, от которых невесть чего и ждать. Официант был опытно-заслуженный. Не считая пяти лет в мальчиках (их в зал не пускали), служил в московских трактирах уже семнадцать лет. Первые четырнадцать - белорубашечником-половым, последние три - фрачным официантом. Знал: неизвестность хуже всего. Ведь даже в приличных ресторанах в любой момент всякого ждать можно. Про постоянных посетителей хоть наперед все известно: когда он что закажет, когда пожелает на пальму влезть (подать немедленно таз со льдом, окунуть - охолонется почти наверняка), а когда и бутылкой шампанского в зеркало зашвырнет. И как расплачиваться будет за кутеж - тоже известно загодя. А случайно заехавшие? Вот перед Рождеством промышленник из-под Тамбова накушался шампанского пополам с коньяком: не успели спохватиться - нырнул в бассейн, золотую рыбу зубами поймал и сожрал…
        - А чего-нибудь конкретно изволите?
        - Кулебяку желаем в двенадцать ярусов! - сказал Ноздря. - Есть такая? Я про нее ажник в Житомире слыхал. Любопытно попробовать.
        - Ну ежели в самом Житомире, так непременно необходимо подать, - чуть-чуть усмехнулся официант. Люша ответила ему широкой ухмылкой. - Селяночку желаете-с? К ней расстегайчики из налимьих печеночек? Икорку ачуевскую свежую только что завезли…
        - На твое усмотрение…
        - Селедку и зубровки побольше! - хмуро сказал Гришка Черный.
        - Ну уж это непременно-с, не извольте беспокоиться. Как же без селедочки-то?
        - А ведь он над нами издевается… - изогнув уголок рта, шепнула Люша Марысе.
        - Что ж. - Юная судомойка дернула плечиком. - Официант тоже человек и взгляды иметь может.
        Она была права. Немолодой официант регулярно читал газеты «Речь» и «Новь», состоял членом своего профсоюза с самого его основания в 1902 году и еще до основных революционных московских событий неоднократно участвовал в демонстрациях, где официанты во фраках требовали введения восьмичасового рабочего дня, замены чаевых твердым окладом, отмены обязанности нести бремя по неоплаченным гостями счетам и ликвидации всяких позорных прозвищ вроде «человек», «Иван» и обращения на «ты». Впрочем, в политическом смысле он был махровым консерватором, монархистом до мозга костей и искренне считал, что святого, но простоватого царя-батюшку Николая Александровича непрерывно обманывают подлые министры-корыстолюбцы. День 9 января 1905 года, когда в Петербурге по приказу царя расстреляли рабочую демонстрацию с иконами, идущую к Зимнему дворцу, был воистину самым черным днем в его жизни. Потом для успокоения своей души он все-таки убедил себя, что царя во дворце тогда не было и ему вовремя не доложили…
        Марыся пробовала все подаваемые блюда с толком, с чувством, с расстановкой. Мешал Ноздря, который после селедочки с зубровкой норовил то по плечику погладить, то за коленку подержаться. Но готова была терпеть: впечатлений масса и все нужно запомнить для дела - когда еще придется в таком месте побывать! Гришка Черный скучно напивался, не поднимая головы. Оживился лишь один раз - когда статная цыганка-певица, проходя мимо в сопровождении гитариста, остановилась и пропела куплет у их столика, огненно подмигнув Гришке и почему-то Люше. Гришка попытался сунуть ей ассигнацию, она не взяла. Гришка опять насупился. Люша, что-то вспомнив, подозвала буфетчика и попросила передать деньги артистке.
        - Покрадет ведь, - буркнул Гришка.
        - Ни боже мой! - уверила его Люша. - Не принято.
        Сама Люша ела мало и откровенно тяготилась сидением на одном месте. Попросилась в дамскую комнату, а на обратном пути пошла бродить среди тропических зарослей зимнего сада, разглядывать рыбок и птиц. Большой осетр высунул длинную морду из бассейна.
        «Бедный! - посочувствовала рыбине Люша. - Съедят тебя…»
        - Американская звезда, с успехом выступавшая на Бродвее, привезла нам свое озорное искусство… Миссис Глэдис Макдауэлл! - выкрикнул распорядитель.
        На небольшой сцене начала выступление густонапудренная и, по-видимому, сильно немолодая артистка с номером оригинального жанра. Она пела куплеты, приплясывала с тяжеловатой грацией и одновременно то жонглировала яблоками и апельсинами, то по кругу пускала в воздух три блюда, на которых каким-то непонятным способом держались жареные, с корочкой, самые настоящие на вид цыплята. Люша остановилась поглядеть. Потом подошла поближе, стараясь разгадать секрет непадающих цыплят. Потом присела на бортик, полускрывшись в плюще, чтобы послушать куплеты. Глэдис пела по-русски - с заметным акцентом, но вполне понятно. Толстые московские купцы, по-видимому завсегдатаи, хорошо знавшие миссис Макдауэлл, приветственно и радостно махали руками и почти в каждую паузу кидали на сцену деньги.
        - Эй, Глэдис, а ты «Боже царя храни» могешь?! - вылез какой-то, особенно пьяный. - Давай, американка, за Россию, а?! - Помахал в воздухе крупной купюрой. - Самодержавие, православие, народность!!!
        Глэдис слегка поклонилась, приветственно притронулась к шляпке с небольшими полями и звонко пропела:
        Московское купечество —
        Изломанный аршин.
        Ты разве сын Отечества?
        Ты просто сукин сын!
        Купцы взревели. Кто от восторга, кто от возмущения. Люша тоже высунулась вперед из плюща и зааплодировала.
        - Благодаря вас, благодаря… - улыбалась Глэдис и вдруг заметила Люшу.
        Миг всматривалась напряженно, наморщив лоб сквозь белила и пудру, и едва ль не взвизгнула:
        - Лялька?! Лялька Розанова?!!
        Тяжело соскочила с эстрадки, в несколько шагов была рядом (оказалась на голову выше девочки), схватила ее за плечи, вгляделась близорукими глазами:
        - Нет-нет, сорри, прости, дарлинг… Вижу, вижу теперь… А как чертовски похожа… Вот эта поза, movement…[9 - Движение (англ.).] И цвета - Ляля хоть и цыганка, но любила именно так: красное и белое… Я обозналась, глаза к старости worthless[10 - Бесполезны (англ.).], сорри, детка…
        - А цыганка Ляля Розанова - она кто? - спросила Люша. - Вы ее знали?
        - Конечно, я ее знала, - усмехнулась Глэдис. - Мы с ней, можно сказать, были girlfriends[11 - Подруги (англ.).]. Насколько вообще можно дружить с этим племенем…
        - А что стало с Лялей потом? - настаивала Люша.
        - Потом она вышла замуж, ушла из хора… После до меня доходили слухи, что она умерла, но я не знаю, можно ли им верить… Но что тебе stories from the past[12 - Истории из прошлого (англ.).], детка?
        - Я очень на нее похожа?
        - Нет, теперь я вижу, что нет, - твердо ответила Глэдис. - У тебя совсем другие глаза. И кожа белее, и губы тоньше. Но вот movement, фигура, взгляд, общая повадка… Я схватила глазом, как ты стала двигаться и… I was wrong…[13 - Я была не права (англ.).]
        Люша помедлила, глядя на Глэдис Макдауэлл и как будто оценивая ее по какой-то непонятной шкале. Потом сказала:
        - You are not entirely wrong. Apparently, I am the daughter of Lyalya Rozanova[14 - Вы были не так уж и не правы. Кажется, я дочь Ляли Розановой (англ.).].

        Даже Гришка заметил какие-то изменения в Люшином облике, когда она возвратилась к столу.
        - Люшка, чего? - хмуро спросил он. - Обидел тебя кто? Так нечего шляться где ни попадя да со всякой швалью базары разводить. Люди-то на свете, знаешь, разные попадаются. - Эта сентенция особенно умилительно прозвучала в устах Гришки Черного - беглого с каторги вора, вовсе не гнушавшегося при случае пролить человеческую кровь. - Сиди, как все, за столом, вон вина выпей, икрой заешь…
        - Гришенька, нам бы с Марыськой сладенького чего-нибудь, - попросила Люша. - Пирожного или хоть кашки с изюмом.
        - Человек! - крикнул осмелевший после зубровки и сменившей ее смирновки Гришка. - Подь сюды!
        - Марыська, - наклонилась к подруге Люша, - а я теперь знаю, как моя фамилия. Люша Розанова.
        - Ничего, подходяще, - снисходительно одобрила привыкшая к причудам подруги Марыся.
        - Да уж покрасивше твоей, - огрызнулась Люша.
        - Моя зато родовитее, - возразила Марыся и примирительно добавила: - Так ведь девушке-то это все равно - как замуж пойдешь, так и фамилия, и по сословию - все мужнино будет… А откуда ты вдруг в ресторане себе фамилию-то добыла? В артистки, что ли, решила податься?
        - У меня мать в цыганском хоре пела. Солисткой. Ее Ляля Розанова звали. А подруга ейная, артистка, признала меня, точнее, сослепу за мать приняла…
        - Да ты ж не больно-то на цыганку похожа, - удивилась Марыся. - Глаза-то у тебя…
        - Что-то все же есть, - возразила Люша. - Потому как не она первая цыганскую кровь во мне признала. Да и видит она без очков плохо совсем, глаза ей не разглядеть было. Говорит: двигаюсь я точь-в-точь как она, и рост, и фигура.
        - Вона как… Занятно получается… - протянула Марыся. - И что же теперь?
        - Теперь она меня к себе в гости пригласила - про мать расскажет и так поговорить. Я решила уже, пойду.
        - Это правильно, - одобрила Марыся. - А потом? Цыгане-то тебя за свою небось не признают. У них же, как везде, мужики все решают, а эта подруга…
        - Да она вообще американка! - перебила Люша. - Миссис Глэдис Макдауэлл. Цыгане тут пока вовсе ни при чем.
        - Господи, интересно-то как! - возбужденно воскликнула Марыся. - Ах, Люшка, какая ж у тебя все-таки судьба кучерявая получается! Прямо как волосья твои…
        - Что, завидки берут? - усмехнулась Люша. - Остереглась бы моих «кучеряшек»-то. Не ровен час, кто там (указала на застекленный квадратами потолок) услышит…
        Накаркала. Известное дело, глаз-то дурной, цыганский…


        Глава 15,
        Аркадий почувствовал, что устал от Камарича. Сразу вслед за этим испытал чувство вины - ведь новый приятель как мог помогал ему, явно не имея во всем этом деле никакой личной выгоды.
        «Такое качество в человеке называется „неблагодарность“», - сформулировал Аркадий сам для себя.
        Он коллекционировал собственные недостатки, как иные коллекционируют трубки или почтовые марки. Пополнение коллекции всегда доставляло ему какое-то болезненное, иррациональное удовольствие.
        Потом он вспомнил, что давно толком не беседовал с Адамом, своим старым и, в общем-то, единственным близким другом. На фоне дурашливо-въедливого Камарича отстраненная холодноватая нелюбопытность Кауфмана смотрелась особенно выигрышно. Адам никогда никому не задавал личных вопросов и не интересовался вслух событиями чужой жизни. Если ему о них все же рассказывали, вежливо выслушивал, а после сдержанно обозначал социально потребные по содержанию рассказа чувства - удивление, восхищение, сочувствие или соболезнования. Когда-то Аркадий обижался и на Адама - казалось, что Кауфману ни до кого (в том числе и до самого Аркадия) нет никакого дела. («Это называется „непоследовательность“ - не поймешь, чего я хочу от людей, все меня не устраивает».) Впрочем, если речь шла о неожиданных результатах поставленного в пределах интересующей Адама темы эксперимента, то количество заданных Кауфманом вопросов и уточнений могло исчисляться десятками, а его поведение при этом казаться даже навязчивым.
        Пункт первый - надо пригласить Адама к себе или напроситься к нему. Впрочем, последнее невозможно - Адам к себе никогда не зовет. Лишь один раз, когда они еще учились в гимназии, Аркадий навещал заболевшего Адама у него дома и был поражен теснотой крошечных комнаток и огромным количеством суетящихся, похожих друг на друга домочадцев. Отдельно запомнились лишь маленькая, с печальными глазами мать и какая-то удивительная, ветхозаветная бабушка, с огромным носом, темным лицом и длинными седыми волосками на подбородке. Старуха сидела в покойном кресле отдельно от общей суеты и в свете масляной лампы с лупой разбирала загадочные еврейские письмена в разверстой на круглом столике книге. Домашний Адам был смущен и ласков и разительно не походил на Адама гимназического и вообще «Адама внешнего мира». Аркадию тогда показалось, что свою домашнюю ипостась Кауфман воспринимал как слабость и избегал ее демонстрировать кому-либо. А может быть, он просто стеснялся откровенной бедности своего большого семейства.
        Пункт второй - обратиться к Юрию Даниловичу по поводу Люшиного дневника и возможных в этой связи действий. Он бывал в Синих Ключах, дружил с Николаем Павловичем Осоргиным, стало быть, заведомо небезразличен к судьбе его дочери. Камарича с собой Аркадий решил не брать и вообще о визите этом сказать ему задним числом.

        Скелет Дон Педро, как всегда, приветственно ухмыльнулся входящему.
        - Проходите, проходите, Аркадий Андреевич, присаживайтесь, я сейчас закончу, - сказал Юрий Данилович, не поднимая головы от стола, за которым писал, покрывая лист бумаги мелкими бисерными буковками.
        - Я мог бы позже…
        - Ничего-ничего, вы же не хуже меня знаете, всю науку все равно не переделать. Хватит, слава господу, и на наш век, и нашим детям, и внукам, и правнукам… Вот и все, поставим покудова многоточие… Что ж у вас? Проводку по своим прописям закончили? Метиленовый синий некроз ни в коем разе не выявляет, тут нельзя не согласиться, но и…
        - Юрий Данилович, я к вам не по поводу эксперимента. И вообще мой вопрос к науке касательства не имеет…
        - Вот как? - Юрий Данилович развернулся боком вместе со стулом и положил крупную холеную, но уже увядшую кисть руки на бронзовую статуэтку, изображающую Петра I, спасающего тонущих на Ладожском озере. - Дело касается вашего друга Адама?
        «Во мне самом ничего интересного быть не может, - подумал Аркадий. - Для Юрия Даниловича я - некий промежуточный элемент между не оправдавшим надежд метиленовым синим и талантливым учеником Адамом Кауфманом, тоже, впрочем, не спешащим оправдывать чьи бы то ни было надежды…»
        - Помните, Юрий Данилович, мы с вами говорили об имении Синие Ключи и о его погибших владельцах - Николае Павловиче Осоргине и его дочери Любови Николаевне Осоргиной?
        - Гмм… Да, разумеется, помню. Но в чем же все-таки дело?
        - Дело в том, что Люба Осоргина не погибла во время пожара. Она вполне жива, и сейчас ей приблизительно пятнадцать лет.
        - Господи! - Юрий Данилович с неожиданным проворством вскочил со стула, опрокинув пресс-папье с фигуркой Петра. - Аркадий Андреевич, вы это наверно знаете?! Вы же не стали бы по-пустому… Но где же она теперь? Как…
        Направляясь в кабинет к учителю, Аркадий подбирал слова, которые могли бы смягчить впечатление от его рассказа. Сейчас ему отчего-то расхотелось использовать найденные эвфемизмы.
        - Люба Осоргина уже несколько лет живет в ночлежке около Хитровского рынка, в одном из самых злачных районов, - сказал он. - Промышляет мелким воровством и проституцией. Вполне приспособилась к окружающей ее обстановке. Я сам лично с ней встречался. Два раза.
        - Боже мой! - Юрий Данилович снова упал на стул и прижал руку к груди. Получилось очень картинно, но другого жеста для данной ситуации не придумала бы и Ермолова. - Люба Осоргина - на Хитровке… Боже мой… Но как вы узнали? Не может ли здесь быть какой-нибудь ошибки?..
        - Ко мне в руки случайно попал ее дневник. Там такие подробности ее жизни в усадьбе, которые просто невозможно выдумать. Но скажите мне теперь, ведь вы, как я понял, знали ее маленькой… что ж, Люба в детстве была… душевнобольной?
        - Подождите, подождите, сейчас… Аркадий Андреевич, не в службу, а в дружбу… Вы не принесете мне стакан воды?.. Прошу вас… Я сейчас…
        Аркадий сходил по коридору в лабораторию и принес высокий химический стакан с дистиллятом. Юрий Данилович залпом выпил его и сморщился от отвращения.
        Потом задумался, сцепив пальцы.
        - Нельзя так сказать. Во всяком случае, не так однозначно. Человеческий мозг - самый сложный инструмент во вселенной. Мы даже еще толком не приступили к его изучению… Но какие-то нарушения функционирования мозга или даже скорее личности у Любы Осоргиной, несомненно, имелись. Притом достаточно серьезные, во многом препятствующие ее нормальному сообщению с окружающими людьми. Однажды Николай даже специально пригласил меня в Синие Ключи, чтобы я осмотрел его дочь. Я и сейчас отчетливо помню тот свой визит.
        Калужская губерния, имение Синие Ключи, 1899 год
        - Видит Бог - я все перепробовал! - подняв к небу костлявый желтый палец, едва ли не торжественно произнес Николай Павлович Осоргин. - Тут, перед приездом твоим, вспомнил все с самого начала, по пальцам перечел - четырнадцать человек, кроме меня самого, пытались ее обучать. Всему решительно - от танцев до латинской грамматики. Персонажи были самых разных достоинств и недостатков, возраста и пола. Никто не преуспел… Но при этом ее воспитательница и нянька Пелагея, сама полуграмотная, утверждает, что Люба умеет читать и даже писать. Действительно, ей не запрещен доступ в библиотеку, и я сам много раз в разных местах дома видел ее с книгой. Но это всегда были иллюстрированные журналы или книжки с картинками - и решительно невозможно окончательно понять, что она с ними делала. Иногда я после находил порванные страницы, испорченные карандашом рисунки, даже - представь! - строчки, явно зачеркнутые или, наоборот, подчеркнутые ее рукой…
        - Но чего же ты хочешь от меня, Николай? Ведь я клиницист, а не специалист в области детской психологии и уж тем меньше - педагогики. Я консультирую по преимуществу взрослых людей, а мой единственный сын давно вырос, служит в Польше, и я не видел его уже два года. И не сказать, чтобы я хорошо понимал его тогда, когда он жил дома или учился в кадетском корпусе…
        Двое мужчин сидели на просторной застекленной террасе в удобных креслах, обитых зеленой кожей, с цветом которой удачно гармонировали крупные тропические орхидеи в керамических вазонах. Растения были принесены сюда из оранжереи на время цветения якобы для украшения. Но их крупные бледно-розовые с лиловым крапом, прозрачно-восковые цветы парадоксальным образом вызывали какое-то болезненное и тягостное чувство.
        - Я хочу, чтоб ты оценил ситуацию непредвзято, как мой друг и как человек, сорок лет своей жизни отдавший тому, чтобы научиться отделять здоровье от болезни. Человек един, в конце-то концов, и не так уж важно, что у него плохо работает - мозги или селезенка. Болезнь - и то и другое. Мне нужно знать, сможет ли Люба когда-то, пусть в самом отдаленном будущем, отвечать сама за себя, жить в обществе, или ее участь - прожить уединенную жизнь под опекой, может быть даже в специальном учреждении. Ты ж понимаешь, что я не вечен, и, на мою беду, у меня нет молодых родственников, которым я мог бы со спокойной душой доверить свою дочь…
        - Ты консультировался у специалистов?
        - Да, они осматривали ее, и их ответ однозначно отрицательный. Не сможет! Но некоторые из них не слышали даже, как она разговаривает, не говоря уже о чтении и письме… И есть еще факты, которые мешают мне смириться с их единодушным вердиктом…
        - Ее предполагаемая грамотность?
        - Не только. Этим летом у меня гостил приятель из Калуги со своими двумя дочерьми-невестами. Они в деревне скучали и много музицировали в четыре руки в голубом зале - ты видел, там стоит рояль. Так вот на второй или третий день младшая из них пришла ко мне и, смеясь, сказала, что кто-то из моей прислуги, по-видимому, феноменально музыкально одарен, ибо по вечерам откуда-то из глубины дома доносится упрощенная, для одной руки, но вполне точная мелодия их дневных экзерсисов. Я довольно быстро выяснил, что это играет Люба, на фортепиано, которое стоит в бильярдной. Разъяснил младшей барышне ситуацию, она воодушевилась, вообразила себе что-то в стиле Виктора Гюго и немедленно взялась обучать Любу музыке. Кончилось, естественно, как всегда - Люба ее не то поцарапала, не то швырнула чем-то, та, слава господу, увернулась, только вазу разбили да повредили крышку рояля… Обида, истерика, слезы, «Ах, уедем!» - хорошо, их отец человек несентиментальный, бывший вояка, решил с дочерью твердо: «Даже лошадь к седлу приучать и то терпение требуется, а ты с чужим ребенком с наскоку хотела!»
        Уже когда действительно уезжали, ко мне тет-а-тет явилась старшая и говорит: «Я после того эксцесса с сестрой стала по утрам играть в бильярдной. Ваша Люба сперва просто слушала в дверях, потом начала подходить и стоять за моей спиной. Я оглянусь - она убежит. Я ей показывала и называла ноты, знаки, аккорды. Потом мы с ней играли: она должна закрыть глаза, я играю простую мелодию, она пытается повторить. Я должна вам сказать: она обучается, понимает правила, но не выносит никакого насилия… Нет, я неправильно выразила. Она не выносит насилия в тех пределах, где ей кажется, что можно сопротивляться. Когда она однажды вела себя недопустимо, я сказала: все, так я не буду! И удалилась, и слышала, как она бесновалась позади. Наутро я, конечно, не пошла в бильярдную. Когда вышла-таки из своей комнаты, она сидела на коврике у двери и полировала ветошкой мои ботики. Смотрела снизу вверх. Если бы у нее был хвост, она бы им, ей-богу, виляла… Я рассмеялась и простила ее. Мы пошли играть… Я не могу вам точно сказать, что именно она усвоила. Но запомните на всякий случай: больше всего ей нравится Второй концерт
для фортепиано с оркестром Рахманинова, написанный им в этом году. Когда она его слушает даже в моем несовершенном исполнении, то всегда плачет».
        В этот момент я ей позавидовал. Знаешь, Юрий, я ведь никогда в жизни не видел Любиных слез… Она всегда только вопила, рычала, ревела от ярости или шипела как змея… А плакать - это так по-человечески.
        - Николай, я, конечно же, попробую осмотреть твою дочь, но, судя по тому, что ты мне рассказываешь, это вряд ли…
        - Юрий, ради бога! Я прошу тебя: не надо пока ничего говорить и составлять мнений. Никто и никогда заранее не знает, как Люба отреагирует на присутствие того или иного человека.
        - Хорошо. Где нам с ней проще всего познакомиться? Чтобы она чувствовала себя максимально спокойно и уверенно…
        - Максимально уверенно? Тогда - в стойле или в собачьей будке. Но успокойся, мы не будем так радикальны. Ее собственная комната наверху вполне подойдет.
        - Нет! - решительно воспротивился Юрий Данилович. - Мое появление на своей территории она наверняка воспримет как вторжение. И будет защищаться агрессией. Я думаю, подойдет та самая бильярдная. У Любы с ней связаны приятные воспоминания и опыт позитивно закончившегося контакта…
        - Господи, как тонко ты мыслишь, - вздохнул Осоргин. - Я же не могу все время учитывать…
        - Тонко? - усмехнулся Юрий Данилович. - Перечитай господина Дарвина и любое ярмарочное пособие по дрессировке попугаев.

        - Ты доктор? - спросила девочка.
        До этого она несколько раз сильно наклонила голову из стороны в сторону, потом глубоко присела, упершись ладонями в землю между разведенными коленями (и в этой позе стала похожа на диковинно крупную лягушку). Юрию Даниловичу показалось, что сейчас она белкой взбежит по стволу на старую липу и осмотрит его сверху - со стороны нешироких плеч и сероватой плеши, уже весьма значительной. Но на липу лишь взглянула, ограничилась тем, что, заложивши руки за спину, обошла кругом.
        - Вообще-то я старинный друг твоего отца. Когда-то мы вместе учились в университете. Но по профессии действительно доктор. А откуда ты знаешь?
        - Руки шевелятся и глаза бегают, как у докторов, - ответила девочка. - Ты меня думаешь - и это видно. Голова, глаза, руки, ноги - все ли в порядке? Так? Я скажу: горло у меня не болит, зеленых соплей нету, золотуха только сзади, под волосами, когда сопреет, и поноса не было уже с Покрова.
        - Слушай, а ты ей, кажется, понравился, - шепнул сзади Николай Павлович.
        - Слушай, а она мне, кажется, в двух словах изложила теорию профессора Сеченова о моторном выражении мысли, - в тон другу ответил Юрий Данилович и обратился к девочке: - Могу ли я осмотреть тебя?
        - Но я тебе сказала: у меня ничего не болит, - удивилась девочка.
        - Мне нужно знать, как ты развиваешься.
        Девочка задумалась.
        - Трубкой слушать - не дамся, - наконец сказала она. - И раздеваться не стану. А так - узнавай, пожалуй, мне не жалко… А, вот еще - у тебя молоток есть? Молотком можно, это весело.
        - Молоток? - изумился Николай Павлович. - Люба, о чем ты?
        - Она имеет в виду неврологический молоточек, для проверки коленных и локтевых рефлексов, - объяснил Юрий Данилович. - Да, Люба, конечно, такой молоточек есть в моем докторском саквояже…
        - Ой! А ты мне его дашь потом? Ненадолго совсем… я не испорчу, правда, вот хочешь, побожусь?
        - Люба!
        - Я дам тебе молоточек. После. А сейчас идем в дом.

        В бильярдной Юрий Данилович прошел к фортепиано, сел, взял на пробу несколько аккордов и сразу уверенно заиграл.
        - Моцарт, - сказала Люба. - Он, когда маленький был, по ночам к роялю вставал и играл. Лунатик, наверное. У нас у садовника тоже такое было. Только его, понятно, не к роялю, а в сад тянуло. Один раз в фонтан упал, чуть не утоп. Занятное дело!
        - Откуда ты знаешь про детство Моцарта? - доиграв, спросил Юрий Данилович.
        Люба ничего не ответила, отошла к окну и спряталась за занавеской.
        - Должно быть, старшая барышня ей рассказывала, - предположил Николай Павлович.
        - Николай, у тебя в библиотеке есть ноты? Пойди и принеси мне что-нибудь несложное, ученическое. Я уже сто лет не садился к инструменту…
        - Ты долго учился? - спросила Люба, не оборачиваясь и внимательно наблюдая за выводком скворцов на лужайке.
        - Музыке? Да - несколько лет. Но меня учили насильно. Больше всего в этом процессе мне нравилось крутиться на табуретке. Вот так. - Юрий Данилович показал. Люба выглянула из-за занавески. - В конце я всегда падал, а учительница ругалась… Николай, не надо никому поручать - я сказал: сходи за нотами сам. А мы тут пока с Любой побеседуем…
        - Ты умеешь танцевать?
        - Решительно нет. Я был плохим партнером. И всегда наступал на ноги партнершам.
        - Наступал на ноги? Кому? Где - в конторе?!
        - Партнеры и партнерши - это те, с кем танцуешь…
        - А, поняла, - засмеялась Люба. - А я-то решила, это когда с бабами в конторе дела ведешь и им со всего размаху на ногу - р-раз, р-раз! Дура, правда?
        «Какой все-таки жутковатый у нее смех», - подумал Юрий Данилович.

        - Это сугубо мое мнение, Николай, но мне кажется, что интеллект у Любы вообще сохранен и никаких повреждений изначально не получал. То есть слухи о ее грамотности вполне могут подтвердиться, обучать ее можно, но об обычной школе или гимназии пока не может быть и речи… Физический габитус, насколько я могу судить, тоже в пределах возрастных норм - движется она вполне скоординированно, рефлексы в норме, созревание по полу вот-вот начнется… да-да! - а чего ты хотел при такой-то матери? - они там в двенадцать лет уже, бывает, рожают… Другое дело - ее эмоциональное развитие и навыки сообщения с людьми. Здесь нарушения и даже серьезное отставание налицо. Сколько ей сейчас лет? Десять? Так вот, соображает она лет на двенадцать, а ведет себя года на четыре - четыре с половиной. Вот и суди сам, чему ее надо скорее обучать - латинской грамматике или как вилку в руке держать и с людьми правильно здороваться…
        - Но как ты думаешь, сможет ли она, такая, жить… обычной человеческой жизнью? Вот что важно…
        - Откуда считать, Николай, откуда считать… Если учитывать, что в ее будущей материальной обеспеченности сомнений не возникает, то в чем же вопрос? Выдашь ее замуж за не очень притязательного ленивого малого без особых средств, согласного жить в деревне, с правильно составленным брачным договором… Потом родит она детей… В имение - управляющего, детям - няньку и гувернера, и все дела. Ну будет она слыть среди соседей да окрестных крестьян «барыней со странностями»… Мало ли таких? Поверь - так называемые дворянские гнезда до отказа полны выродками куда худшего сорта. Это объяснимо: многократные браки с кузинами, физическое вырождение, и это - высший класс России, так сказать сливки… Иногда я думаю: куда же идем?.. Либеральные разночинцы застряли где-то в районе своего собственного пупа и мотают на кулак бесконечные сопли псевдофилософской рефлексии. Левые откровенно безумны. Власть купечества?..
        - Ну Юрий, Юрий! - бодро воскликнул Николай Павлович. - Что ж ты - начал за здравие, а кончил за упокой! Полноте, все образуется. К тому же мы с тобой уже за империю не в ответе. Честно служили, да ты и сейчас служишь - целый медицинский полк небось за свою жизнь выпустил… И я хозяйствую помаленьку… А вот за Любу - спасибо так спасибо. Она была с тобой хороша, ты ей явно понравился, и никто мне до тебя так четко и кратко не разложил…

        Когда уже подали коляску, в холл из бокового входа вошел Тимофей, принес на подносике медицинский молоточек.
        - Извольте принять, господин доктор!
        Юрий Данилович поблагодарил слугу. Потом застегнул потертый немецкий докторский саквояж, который был с ним уж больше четверти века и все отделения и содержимое которого он знал с закрытыми глазами, во сне и на ощупь.
        - Надобно мне, что ли, с Любой проститься, - сказал он хозяину, который стоял выпрямившись и холодновато улыбался, положив руку на широкие дубовые перила.
        - Это необязательно, но можешь подняться к ней, если хочешь. Она лежит у себя. Ее принесли из конюшни с час назад, сейчас она, наверное, уже станет с тобой говорить.
        - Принесли? Лежит? Но почему? Николай, что случилось?!
        - Проверяла твоим молотком коленный рефлекс у лошадей. Получила по лбу от Эфира.
        - Я должен ее осмотреть! Я с юности не занимался травмами и хирургией, но все же я врач…
        - Излишне. Ее уже осмотрели. К сожалению, вот это для нас - общее место. Только за последние два месяца… сейчас вспомню, от чего лечили. Падение с дерева - вывих лодыжки, драка в составе нашей стаи с собаками проезжего охотника - прокушена икра и предплечье, исследование устройства улья диких пчел - отек шеи и руки… К счастью, на ней все удивительно быстро заживает.
        - Но могут быть последствия, надо… Ты ведь сам мне говорил, что до ближайшего фельдшерского пункта от усадьбы десять верст… Да кто же ее осмотрел, в конце-то концов?
        - Ветеринар, естественно, - пожал плечами Николай Павлович Осоргин. - Он ее с младенчества пользует. Хороший коновал. Лошади, прочие скоты и моя дочь Любовь Николаевна ему оченно доверяют…

        - А что же она теперь? Вы видели ее… Это ужасное положение, в котором она оказалась… Мне страшно даже подумать, что могло с ней произойти…
        Аркадий задумался, формулируя.
        - Теперь, когда я знаком с дневником Люши - сейчас она называет себя именно так - и знаю ваше заключение пятилетней давности, ситуация представляется мне достаточно парадоксальной, - наконец сказал он. - Дневник довольно точно и, я бы даже сказал, художественно описывает жизнь душевнобольного ребенка. А хитровская босячка, с которой я имел дело, - продувная, грубая, но вполне здоровая психически и по-своему умная девушка.
        - Но может быть, это все-таки не она? Это все объяснило бы… Хотя… происхождение записок все равно остается неясным…
        - Нет, в том-то и дело! Судя по всему, именно эта ловкая, развращенная, вполне приспособившаяся к жизни на городском дне девушка Люша и есть Любовь Николаевна Осоргина, дочь вашего друга и автор дневника. Она дала тому недвусмысленные, хотя и невольные доказательства… И я из сложившегося вижу только одну возможность: ужасное потрясение, связанное с гибелью отца и пожаром в усадьбе, произвело в мозгу девочки какую-то кардинальную химическую перестройку, в результате которой она сделалась способной сообщаться с людьми и активно приспосабливаться к миру.
        - Что ж, гипотеза небезынтересная, - признал Юрий Данилович. - И вполне правдоподобная на первый взгляд, ибо не только церковным хроникам свершившихся помышлением Господа чудес, но и науке такие случаи известны… Любопытно, что сказал бы по этому поводу ваш друг Адам Кауфман? Это же теперь его область… И каков был бы прогноз?
        «Интересная гипотеза моя, а мнение интересно Адама, - с горькой иронией подумал Аркадий. - Но что ж тут поделаешь, сердцу, как говорят, не прикажешь…»
        - Что ж предпринять? - спросил Юрий Данилович, почему-то обращаясь к Дону Педро.
        Скелет, как и следовало ожидать, промолчал.
        - Если Люба жива и даже относительно здорова, так к кому же в первую голову следует обратиться? Не в полицейское же управление… - продолжал рассуждать профессор. - Синими Ключами нынче владеет молодой родственник первой жены Николая, но как его звать и где он проживает в Москве, я ни малейшего понятия не имею…
        - Его зовут Александр Васильевич Кантакузин, - ровным голосом сказал Аркадий. - В настоящее время - декадентствующий студент-историк. Ваш покорный слуга имел честь быть ему представленным. Мы даже пожали друг другу руки над разверстым гробом.
        - Над каким гробом?! - нервно воскликнул Юрий Данилович и уронил на стол лупу, которую вертел в пальцах.
        Дон Педро оживленно и заинтересованно пристукнул костями.
        - Обыкновенный предмет декора в том обществе, где Александр Васильевич вращается. Хозяин квартиры использует его вместо кровати или стола, по надобности. Иногда с него, как с постамента, читают стихи.
        - Какой бред! Страшно подумать, что ждет Россию, если из образованного молодого поколения одна часть устраивает мятежи против государя и правительства едва ли не в стенах университета, а другая часть спит в гробах и читает стихи!..
        - Несмотря на личное знакомство, я как-то не увидел возможности поговорить с Александром Кантакузиным о Любе…
        - И были абсолютно правы. Абсолютно. Этот молодой вертопрах со своими спящими в гробах приятелями… И несчастная, чудом уцелевшая девочка… Разумеется… Мы сделаем вот что. Мы с вами в первую голову съездим к Льву Петровичу Осоргину. Он солидный человек, известный архитектор, к тому же - дальний родственник Любы. Едем сейчас же! - внезапно засобирался Юрий Данилович. - Положение не терпит промедления. Бог весть что может случиться с девочкой в любую минуту…
        Аркадий подумал, что после того, как с этой девочкой уже случилось все ему известное, следующая минута вряд ли сулит ей нечто экстраординарное. Но промолчал. Сказал о другом:
        - Юрий Данилович, как же без объявлений и приглашений? Может, Льва Петровича сейчас и дома-то нет. Работает еще, вот как вы, или, наоборот, в гости отправился…
        - Нет-нет, он дома, поверьте, я знаю. Вечера Лео всегда проводит с семьей. Это, можно сказать, традиция. Если и исполняет какую срочную на завтра работу, то, так сказать, в кругу…
        - Ну вот, - окончательно расстроился Аркадий. - Нет, Юрий Данилович, как хотите, но меня увольте! Человек отдыхает с семьей, а тут мы… То есть вы поезжайте, конечно, коли хотите, предупредите его, пусть он мне время назначит. Мы ж с господином Осоргиным даже и не представлены. И вот я на его семейный вечер врываюсь из мартовской метели…
        - Бросьте, Аркадий Андреевич! Едемте, лишнего не думая. Я вам сейчас объяснять не буду, но как приедем, сами увидите и все поймете.
        «Что это я еще пойму? - подозрительно подумал Аркадий. - Архитектор тоже оригинал, что ли? Вот досталась девочке семейка… Ну так она и сама получилась… не из средних натур».
        - Не волнуйтесь, коллега, - проницательно заметил Рождественский. - Лев Петрович всячески достойный человек, я его знаю уж больше четверти века, и все это время в нем, к уважению и восхищению моему, живет не знающая уныния бодрость и непоколебимое упование на Господа.
        «Отрекомендовал изрядно», - признал Аркадий и слегка успокоился.


        Глава 16,
        - …Почти десять лет, но, конечно, я тоскую… Семья и родина, увиденная свежим глазом ребенка, - это самое большое богатство, которое есть у человека. Я родилась в Небраске. Ты знаешь, что такое прерия?.. Все равно не знаешь, об этом нельзя прочесть в книгах. Это можно только вдохнуть. Лучше всего осенью на закате.
        Красная жесткая и сухая трава, с тебя ростом, залита предвечерним светом. Она тянется на много миль кругом, до самого горизонта. Кажется, что она вот-вот поглотит и наш дом, и наши кукурузные поля, и низкие пожелтевшие клены, и кусты пузырчатой вишни… Она как прибой, как море, как океан, из которого зародилась жизнь. Солнце перед закатом светит неистово и ярко. Бегают туда-сюда вокруг своих нор луговые собачки, низко летят на охоту земляные совы, которые тоже живут в норах, мы с младшим братом идем, раздвигая траву палками… Палки нужны, чтобы отгонять и убивать гремучих змей, их там дикая прорва. Трава отливает медью и бронзой, а желтые кукурузные поля блестят червонным золотом. Стога розовые, от них - синие тени. И перед нами тоже две длинные тени - два темных пятна быстро бегут по ржавой траве…
        - Какой волшебный металлический мир, тетя Глэдис! - сказала Люша. - Я хотела бы взглянуть и понимаю, что ты скучаешь по нему. Когда-нибудь я расскажу тебе о моем доме - Синей Птице. Я знаю, ты поймешь меня.
        - Металлический? - удивленно улыбнулась Глэдис. - Ах да, ты права, это в моем рассказе. А зимние голые поля в наших местах похожи на серое листовое железо…
        - Вот видишь! - воскликнула Люша. - Ты родилась в прекрасном краю и я тоже - у меня там зимой в лесу было столько самоцветов! Ты - Большая Металлическая Глэдис, очень сильная!
        - А ты - Самоцветная Крошка Люша, очень хитрая!
        Обе согласно рассмеялись. Когда Глэдис смеялась, у нее высоко поднималась губа и над зубами были видны ярко-розовые десны. Так же когда-то смеялась Голубка, лошадь Ляли и Люши. От этого случайного совпадения Люше стало еще веселее.
        На спиртовке сварился кофе. Розовая фарфоровая лампа на высокой ножке освещала стол, кусок темно-зеленой плюшевой скатерти с кистями, тарелку с баранками, изголовье кровати с подушкой в голубоватой, туго накрахмаленной наволочке.
        Комнатка под крышей была тесная, только повернуться, но очень уютная. Потолок заметно скошен, окно низкое, широкое, на обширном подоконнике - много цветов.
        «Зачем мне больше места? - говорила Глэдис. - Я сюда не плясать прихожу. Плясок мне и на работе хватает».
        На стенах - несколько ярких афиш с текстом на английском и на русском языках. Фотография молодой Глэдис в умопомрачительной огромной шляпе, похожей на витрину колониальной лавки, - с перьями, птицами, цветами и фруктами.
        - Еще я скучаю по нашей американской публике… - сказала Глэдис. - Ведь я же артистка. Ваша публика по сравнению с нашей похожа на сырую штукатурку.
        - Тетя Глэдис, а моя мама хорошо танцевала?
        Глэдис Макдауэлл рассказала Люше, что Ляля Розанова когда-то называла ее «сестра». «Стало быть, тебе я получаюсь тетей», - объяснила она девочке. Люша охотно согласилась называть ее «тетя Глэдис».
        По-русски Глэдис говорила хорошо и почти без акцента, знала и любила русские поговорки, но как только начинала волноваться, часто вставляла в речь английские слова.
        Иногда Люша, пробуя себя, отвечала ей по-английски. Глэдис радостно светила деснами, ей было приятно услышать хоть и несовершенный, но родной язык. Некоторое время говорили на английском, потом снова возвращались к русскому. Речь девочки была вполне грамотной и местами даже ярко образной, но американка не могла отделаться от ощущения, что в чем-то для собеседницы одинаково затруднителен разговор на обоих языках. Объяснения этому она пока не находила.
        - Ляля-то? Да нет, пожалуй. Танцевала, конечно, гнулась, плечами водила, но как все ее племя - не более того. Вот пела она действительно редкостно. Голос - как темный бархат. Или точнее - как черный омут у старой мельницы, под поверхностью которого бурлят водовороты и вихри первобытных страстей… Это не я сама придумала, это корреспондент в газете так про ее пение написал. Ляля раз десять просила меня заметку вслух прочесть, я и запомнила. Сама-то она неграмотная была… А тебя вообще чему-нибудь учили? И откуда, кстати, ты понимаешь и даже говоришь по-английски?
        - Меня учили. О да… - улыбнулась Люша и задумалась, вспоминая.
        Дневник Люши
        Никак нельзя сказать, что моему обучению и развитию не уделяли должного внимания. Напротив. Когда выяснилось, что я не развиваюсь, как положено нормальному ребенку, мое развитие пытались стимулировать самыми разными средствами и методами. Причем в течение нескольких лет после заключения калужского психиатрического светила отец, все еще на что-то надеясь, хватался буквально за соломинку. Иногда даже мой свободный от всяческих рамок ум склонен был считать применявшиеся методы экзотическими (хотя, разумеется, самого этого слова я тогда не знала). Например, несколько месяцев жил в усадьбе здоровенный краснолицый немец по имени Фридрих Берггольц, который пытался обучить меня математике и немецкому языку следующим способом: в самый неожиданный момент на голову мне выливалось ведро холодной воды, а бравый Фридрих в это время громовым голосом выкрикивал немецкие артикли, времена глаголов и основные правила арифметики. Согласно передовой мысли Фридриха, такая сильная стимуляция способствует запоминанию у умственно отсталых детей. В отличие от большинства других своих «учителей» Берггольца я побаивалась,
тратила множество умственных усилий на попытки разгадать его очередной коварный замысел и, в общем-то, уже неплохо разбирала его лающую немецкую речь и даже иногда, собрав волю в кулак, «отгавкивалась» ему в ответ, когда нянюшка Пелагея наконец возмутилась и буквально тряпкой выгнала из усадьбы «измывавшегося над несчастным дитем» германца. Напрасно Фридрих пытался объяснить отцу, что в моем состоянии наметился явный прогресс, что я уже практически говорю по-немецки целыми фразами и легко решаю несложные арифметические задачи, выбрасывая в окно именно то количество яблок, которое должно получиться в ответе… Отец встал на сторону нянюшки, а я проводила покидающего Синие Ключи Берггольца целым яблочным залпом из окна кладовки и воплем:
        - Werden entfernt von hier aus, das schmutzige deutsche Schwein Sie![15 - Проваливай отсюда, грязная немецкая свинья! (искаж. нем.)]
        С грустью приходится признать, что другие нанятые отцом учителя преуспели в моем обучении и того меньше. В присутствии отца Даниила, которого пригласили преподать мне основы грамоты, я, видимо в знак понимания его основной миссии (спасителя душ своей паствы), с неизменной настойчивостью изображала чертенка, изобретательно используя для этого все подручные средства. Обнаруживая по приходе на урок свою ученицу с хвостом (пояс от платья), рогами (настоящие, от сдохшей козы), копытами (перепиленные пополам мои собственные туфли, поднятые на деревянные колобашки), вымазанную каминной сажей, издающую леденящие кровь вопли и рисующую на стенах классной комнаты геенну с огромными сковородками (уроки его собственной дочери), отец Даниил довольно быстро и закономерно сдался. Кроме него, я отчетливо помню английскую старую деву, имя которой, впрочем, совершенно выветрилось из моей памяти. Она что-то говорила мне тихим голосом, вязала крючком и дарила мне забавных кукол без лиц, которым я должна была сама придумывать пол, физиономии, наряд и занятие. Еще мы куда-то по-разному пересыпали разную крупу, и это
нравилось мне больше - я сыпала с походом, изображая неловкость, и огромное количество почти ручных забавных мышей с бархатными ушками поселилось в наших комнатах в это время. Удивительно, но англичанка мышей совершенно не боялась и лишь с тихой улыбкой расставляла по углам какие-то специальные английские мышеловки. Во всем этом, кажется, тоже была какая-то особая метода развития, но я так и не сумела понять, в чем ее суть. Закончив занятия, англичанка выпивала свой чай с бисквитом и мирно и крепко засыпала. Было очень весело пришивать ее платье к креслу, а потом будить ее хлопком ладоней перед носом. Поскольку никаких результатов от наших занятий, кроме просыпанной крупы и мышей, никому не было заметно, то англичанку к весне рассчитали. Я сшила ей в подарок куклу, сделала из мочала волосы и нарисовала лицо, в котором даже Пелагея опознала саму англичанку. Думая, что это доставит ей удовольствие, я, прощаясь с англичанкой, впервые сделала книксен и пробормотала, глядя в пол:
        - Farewell, madam, I wish you pupils better than I![16 - Прощайте, мадам, я желаю вам учеников лучше, чем я! (англ.)]
        - Let the god will keep you during tests, my child![17 - Пусть Бог поддержит тебя в испытаниях, дитя мое (англ.).]- ничуть не удивившись, молвило кроткое создание и удалилось, сопровождаемое Тимофеем, который нес ее саквояж, чтобы погрузить его в бричку, уже дожидавшуюся во дворе.
        Отец и сам пытался учить меня. Но в его присутствии и в его кабинете я по большей части впадала в тупую апатию и молчала столь упорно, что ему было трудно поверить Пелагее, утверждавшей, что наверху, со Степкой и в службах я уже давно и довольно бойко разговариваю. Иногда, если отец слишком давил на меня, пытаясь добиться хоть какой-нибудь реакции, я, наоборот, начинала бушевать и все крушить, разбрызгивала чернила, рвала бумагу, швыряла книги об стены. Тогда звали Тимофея, завертывали меня в одеяло и несли наверх. Там одеяло меняли на мокрую простыню - это считалось полезным для усмирения безумцев.
        Читать меня еще прежде научила Пелагея. Кажется, я разбирала подписи к картинкам в журналах даже раньше, чем начала связно говорить. Сама нянюшка читала по складам и за свою долгую жизнь прочла одну книгу - Псалтирь. Написать могла свое и мое имя, имя Филипп и еще «Господи спаси». Но однажды зимой она забрала наверх из кладовки коробку с кубиками, на которых были написаны буквы и нарисованы картинки.
        - Вот, Люша, - сказала Пелагея, передавая мне кубик с симпатичной лягушечкой. - Это твоя буква - «люди». А это - моя. - Она указала на кубик с буквой «П», картинкой с клювато-хохлатым попугаем, и забрала его себе. - А это вот папеньки твоего буква - «Эн» - Николай. Понимаешь?
        Я закивала и знаком попросила показать еще. К вечеру я знала уже все буквы. На освоение таинства их соединения в слова ушел еще месяц. Пелагея дивилась моему интересу, но с удовольствием раз за разом писала на вытертой грифельной доске, оставшейся в усадьбе от прежних времен, все пять известных ей слов. Я прилежно копировала, а она радовалась моим успехам. Однажды я по собственной инициативе написала «Трезоръ» и ниже нарисовала что-то на четырех ногах и с хвостом-колечком. Пелагея заахала и побежала звать отца. Отец явился, очень удивился рассказу Пелагеи, но, кажется, не очень поверил ей. Тем не менее я была взята в кабинет и настойчивыми расспросами и уговорами повторить результат на бумаге доведена до припадка.
        На следующий день, будучи выпущена из высохшей простыни, я разбила грифельную доску об стену комнаты. Но сам навык чтения и письма был мною уже усвоен. Забавно, что к тому времени, когда отец вплотную взялся за мое обучение грамоте в своем кабинете, я уже прочитала некоторую часть книжек из соседствующей с кабинетом библиотеки, ориентируясь при выборе на наличие картинок.

        - Как я могу судить, ты была очень своенравным ребенком, - заметила Глэдис. - Может быть, в тебе говорила цыганская кровь. Отец что, никогда не рассказывал тебе о матери?
        - Скорее показывал, - усмехнулась Люша. - Один раз.
        Дневник Люши
        На следующий день, после сна и до приема посетителей, отец потребовал меня к себе. Меня извлекли из конюшни, где я чистила скребком Голубку, наскоро переодели, протерли мокрой губкой, как могли причесали волосы, выбрав из них труху и солому, и доставили в библиотеку. Отец в бордовом бархатном пиджаке и полосатых брюках сидел в кресле и читал свежеполученный из Петербурга аграрный журнал. Я предвкушала занятия грамматикой или, если повезет, географией (хотя грамматикой отец со мной обычно занимался по вечерам, а географией - в кабинете, где стоял большой глобус).
        - Ты собираешь сведения о прошлом нашей семьи у прислуги и, наверное, еще у своих крестьянских друзей, - сказал отец, и я увидела, что он порядочно сердит. - Хорошо, что не у псов и лошадей. Отчего бы тебе не спросить меня?
        Я молчала. Что я могла сказать? Ведь я пыталась у него спросить… Интересно, он помнит, что мне ответил? К этому времени я уже знаю, что люди легко забывают то, чего не хотят помнить.
        - Пойдем! - Отец поднялся из кресла и двинулся куда-то в глубь своих покоев. - Постарайся вести себя хоть сколько-нибудь по-человечески.
        Я уже поняла, что занятий сегодня не будет, и пошла за ним. Мне стало интересно, в кончиках пальцев и за ушами покалывало предчувствие.
        Фигурный ключ повернулся в замке (я сразу прикинула, сумеет ли Ваня изготовить такой, если добыть слепок. Получалось - сумеет). Совершенно незнакомая мне просторная комната была залита светом. Драпировки раздвинуты, словно ждали моего прихода. Стены обиты чинсом в больших цветах, такая же обивка - на диванчиках, мягких креслах и стульях. Матерчатая перегородка, за которой (я тут же заглянула туда) располагалась спальня, создавала уют. На полу бархатный ковер. Над широкой кроватью - ковер шелковый. Особенно поразил мое воображение туалетный стол («Работы Гамбса», - сказал отец, заметив мое к нему внимание. Но я не знала, что это значит, и не обратила внимания на его слова). Я пошла к нему, медленно, сопротивляясь, как будто меня тащили на веревочке. И увидела странно удовлетворенную улыбку отца: ну а я что говорил? Столик сам по себе был целым государством: с зеркалом в изогнутой раме и десятками всяких ящиков и ящичков для драгоценностей и косметики. Я по очереди выдвигала эти ящички (отец не пытался меня остановить), и - о чудо! - каждый из них был полон. Блеск и запах. Живые и теплые. Замершая
нежность пуховок. Как будто хозяйка всего этого богатства выбежала на минутку. Сейчас вернется. У меня задрожали губы, руки и колени.
        - Где?! - воскликнула я.
        Отец неожиданно грациозным, выверенным, почти неуловимым движением отдернул какую-то занавеску. Я увидела ростовой портрет женщины, глядящей вполоборота. На ней платье из дорогой парчи с пышной юбкой, тщательно прописанная газовая шаль на смуглых плечах, много украшений и маленькие атласные туфельки. Ярче украшений сияют агатовые глаза. Маленькая рука с огромным перстнем направлена к зрителю, губы полуоткрыты, женщина как будто что-то говорит, готовясь сама рассмеяться сказанному.
        - Ну что, Люба? Как тебе кажется, эта комната, эта женщина имеет какое-нибудь отношение к той старой побродяжке, которую ты встретила в таборе?
        «Еще как имеет!» - подумала я, жадно разглядывая портрет моей матери.
        Похожа ли я на нее? Кажется, не очень. У меня светлая кожа, светлые глаза. Только волосы такие же - темные, жестко-курчавые, непослушные. И такие же маленькие руки и ноги. А голова, наоборот, большая.
        Ноги неуверенно держали меня. Я снова присела к туалетному столику, на яркую, кокетливо изогнутую козетку. Взяла в руки брошь с изумрудом, потом пропустила между пальцами голубоватое жемчужное ожерелье. Отец достал откуда-то большой, инкрустированный камнями и перламутром ларец.
        - Складывай все сюда.
        - Зачем? - удивилась я и вдруг поняла: все эти украшения, когда-то принадлежавшие моей матери, стоят сумасшедших денег и хранятся именно в ларце. По ящичкам стола их разложил сегодня утром мой отец. Для меня.
        Это было так странно, что даже не помещалось и не укладывалось в голове. Я потрясла головой - крупа в банке обычно утрясается, и можно насыпать еще. В голове не утряслось и не уложилось.
        - Тебе, Люба, надо побольше сообщаться с людьми и поменьше - с лошадьми, - сказал отец. - Ты становишься просто неприлично похожей на них в повадках.
        - Да, - сказала я. - Где сейчас Катиш? Я бы с ней сообщнулась…
        Отец дернулся так, как будто у него внезапно заболел зуб, но ничего не сказал. Мы в четыре руки уложили украшения в ларец. Напоследок я надела себе на средний палец тот перстень, который был изображен на картине. Грани центрального камня пускали веселых зайчиков по цветастым обоям, как будто на нарисованные на ткани цветы выпала роса. Перстень был мне велик и болтался.
        - Этот бриллиант, к сожалению, желтой воды, - сказал отец. - Но все равно - один из самых больших… Ты никому не должна рассказывать о том, что видела здесь.
        - Даже нянюшке и Степке? - удивилась я.
        - Пелагее все это ни к чему, а вот твоим дружкам из прислуги - да, им в особенности.
        - А я смогу еще посмотреть? - спросила я.
        - Да, - чуть помедлив, сказал отец. - Когда-нибудь все это перейдет к тебе. По наследству. Ты не знаешь ценности денег, но должна понимать - это память о твоей матери.
        - Я понимаю, - кивнула я.
        - У меня достаточно средств, вложенных в ценные бумаги, в земли, в недвижимость в Калуге и Москве. Будет лучше, если ты никому не станешь показывать все эти вещи и сохранишь их для своих детей, если они у тебя, конечно, появятся.
        - Вряд ли у меня будут дети, - выразила сомнение я, желая быть честной и не обнадеживать отца понапрасну. - Мне больше щенки нравятся и жеребята. Даже козлята и поросята и то лучше…
        - М-да-а… - протянул отец, глядя на портрет матери. - Главное - это найти Любе хорошего и честного опекуна. Такого, чтобы мог с ней справиться и хоть как-нибудь сообщаться. А мне, как назло, ничего не приходит в голову, ведь все мои оставшиеся друзья так же немолоды, как и я сам…
        - Можно Степку и Пелагею напополам, - предложила я. - Они лучше всех меня усмирить могут. А Степка еще очень молодой и если что, так и по мордасам насует.
        Отец взглянул на меня и тихо застонал сквозь стиснутые зубы.

        - Вы оба были очень одиноки и не могли найти пути друг к другу, - вздохнула Глэдис. - Но скажи мне: у тебя в детстве были друзья, подружки? Это важно для становления человека на свои ноги.
        - У меня был Степка, - ответила Люша. - Но я не знаю, называется ли это друг. Он был с самого начала и как будто часть меня. Наверное, это скорее называется родственник. А вот подружка у меня точно была. Ее звали Груня.
        Дневник Люши
        Деревенские дети не играют со мной. Кроме Степки, хотя его уже нельзя считать деревенским, он - усадебный, в услужении как бы у отца. Но Настя говорит Феклуше: «Сделали из мальчишки дурочкину игрушку». Я в тот же день изловчилась и вылила на нее кружку молока с верха лестницы, но задумалась. А что, если Степка услышит?
        Нянюшка Пелагея хочет, чтобы я играла с девочками, а не с мальчишкой и собаками. В куклы, в бирюльки, в кольцо, еще во что-то. С малых лет мне приводят крестьянских девочек из Черемошни. В отличие от меня они аккуратно одеты, причесаны, смотрят вниз и похожи на глину с обрыва над Сазанкой. Пластаются и проминаются под пальцами. Я показываю им игрушки и угощаю изюмом и конфетами. Они говорят: «Благодарствуем». Я таскаю их за волосы и бью, а они ревут. Ничего интересного. И непонятно, что сделать еще. Их быстро забирают назад в деревню. Когда я прихожу в Черемошню, девочки подхватывают подолы и разбегаются с визгом, а мальчишки кидают в меня камнями из-за плетней. Если бы я пожаловалась в усадьбе, отец, или Тимофей, или кто-нибудь из конторы пришел бы разбираться. После мальчишек наверняка высекли бы родители. Степка говорит, что так и надо. Но я никогда не жалуюсь. Поэтому в деревне считается, что я не могу запоминать своих обидчиков.
        Мы с Пелагеей едем в коляске в Торбеевку. Тимофей за кучера. С собой у нас короб с материей, лентами и кружевами. В Торбеевке живет портниха. Она будет шить три платья для меня (на мне все быстро изнашивается), сарафан для Пелагеи и еще что-то для Насти. Торбеевка - большое село, почти триста дворов. Земли на всех не хватает. Бескрайние вроде бы поля порезаны на узкие полоски, как праздничный пирог в бедной семье. Да и большая часть земли малоурожайная, суглинистая. Чтобы прокормиться, крестьяне ищут дополнительных заработков. В каждом селе - свое ремесло. В Торбеевке издавна портняжничают и обшивают всю округу. В Алексеевке, что возле железной дороги, живут извозом. В лесной Черемошне мужики плетут кошелки и лапти. А девушки уходят с весны на торфяные разработки, где зарабатывают себе деньги на приданое и злую болезнь суставов в придачу (Пелагея тоже когда-то так работала, она мне и рассказала). А вот крестьяне из Песков придумали, как мне кажется, самое интересное. Их бабы с детьми каждую осень год «пожарниками» ездят в Москву нищенствовать и собирают немалые деньги - «ничего не осталось, все
погорело, детишки кушать просют…».
        Портниха пробовала снять с меня мерки. Это было долго и весело, но в конце концов меня в риге все-таки поймали. Притом портнихин молодой пес, который, конечно же, присоединился к общей суматохе, напрочь оторвал мне подол, и пришлось еще ждать, пока хоть на живую нитку прихватят. На обратном пути мы с Пелагеей к матушке Ирине заглянули. У Пелагеи к матушке были какие-то дела.
        Тут она нам Груню и сосватала.
        Пелагея сначала воспротивилась было: «У нас своя сыч сычом, то рычит, то свищет, зачем же нам еще неговорящую девчонку-то брать?!» - но потом согласилась попробовать. Нянюшка вообще добрая. Да еще и Бог ее велел ей всякую тварь жалеть. Даже такую, как я или, к примеру, Груня.
        Говорят, Груня не родилась глухонемой, а оглохла и замолчала после двух лет, переболев скарлатиной. Семья их безлошадная, отец в Калуге в лавке приказчиком служит, а дома, в Торбеевке, матка с пятью ли, семью ли детьми бьется. Муж как приедет на побывку, так сразу ей нового ребеночка заделает и - обратно в Калугу. Понятно, что матушка Ирина, сама на многодетство иссохшая, к женщине сочувствие имеет. Груня - «лишний рот», «дармоедка», «чего ж тебя Бог не прибрал» и прочее. Иных слов не слыхала, да она и вообще ничего не слышит. И не говорит. А так девчоночка здоровая, чистенькая. Годков ей уже шесть, на два меньше, чем мне.
        Решили тут же и увезти. Мать согласилась с радостью. И моя репутация ее не испугала, лишь бы от калеки и лишнего рта избавиться. В минуту собрала узелок и дочку пальцем поманила - иди, мол, сюда. Груня подошла. Но как только Тимофей к ней ручищи протянул, в коляску посадить, - тут и началось. Груня кидалась матери в ноги (та ее отпихивала), лягалась, кусалась и ревела оглушительно, так, как корова ревет, если ее вовремя не подоить. Я сразу подумала: как же это она реветь может, а говорить нет? Может, ей мешает чего, как и мне прежде? Уже интересно.
        Когда нянюшка заколебалась: «Может, отступимся?» - я ее за юбку дернула и сказала: «Возьмем Груню. Я хочу». Говорила я тогда мало, а впопад и того меньше. Здоровых вполне девчонок из Черемошни сроду не привечала. Пелагея удивилась и Тимофею отмашку дала: «Крути ее, как нашу крутишь, и в коляску грузи».

        В доме Груню хотели пока запереть в чулане, чтоб она привыкла, но я потребовала, чтоб ей сразу постелили матрасик в моей комнате и дали мне кувшин молока, белой булки и изюма. И стала ее приручать.
        Приручилась Груня быстро, почти так же быстро, как кончились булка и изюм. Мои игрушки (те, которые не успела еще сломать я сама) ей тоже понравились. Вместе мы их доломали, причем, если что-то не поддавалось, я злилась и бушевала, а Груня разбирала и раздирала все на мелкие клочки не торопясь, вдумчиво и последовательно. А когда я попробовала потаскать ее за толстые, приятные на ощупь русые косы, она хоть и младше на два года, но оказалась сильнее меня и в завершение драки просто разбила кувшин из-под молока о мою голову. Я сразу догадалась, что она стала богатыркой в битвах со старшими братьями и сестрами, которые, видя отношение матери, все норовили ее обидеть. И еще поняла, что мы обязательно подружимся.

        В Синей Птице и в службах Груню все жалели. Даже Настя гладила ее по голове и по воскресеньям доставала из кармана фартука предназначенный ей пряник. Груня же, бродя по усадьбе вместе со мной, старалась угадать, кто что делает, и изо всех сил пыталась быть полезной - на огороде с Акулиной выдергивала сорняки, в конюшне у Фрола сыпала в ясли овес, в доме терла тряпкой полы, на кухне перебирала с Лукерьей гречку. Дружелюбие к Груне имело и косвенные причины: на ее фоне понятно было, что я хоть как-то, да разговариваю, да и само Грунино присутствие снимало напряжение в доме и делало меня потише («Наша-то новую игрушку нашла и меньше кобенится!»).
        Открыто невзлюбил Груню только Степка и все время норовил ее исподтишка ущипнуть или пнуть ногой. «Сама урода и с уродой возишься! - сказал он мне. - Нет чтоб с умными людьми погуторить!» «Это с тобой, что ли?» - усмехнулась я и удалилась, презрительно выпрямив спину, как меня учила англичанка. Степка пнул меня вслед пониже прямой спины, я покатилась по полу, но, прежде чем успела вскочить, на Степкины плечи уже прыгнула откуда-то Груня и укусила его за ухо.

        Грунину глухонемоту я исследую со всех сторон. Она мне всячески помогает. Объясняемся мы знаками, мне это нетрудно. Первым делом я слазила ей в рот и все там обследовала. Сравниваю перед зеркалом со своим устройством. Все одинаково. Значит, можно стараться. Довольно быстро понимаю, что была права. Груня может издавать всякие звуки, но вот слышать - увы! - почти ничего не слышит. Если сильно хлопнуть в ладоши или заорать у нее за спиной - она оборачивается. Мне кричать не трудно, у меня глотка с младенчества луженая. Груня уже даже понимать кое-что начала, но тут я ночью заорала: «Груня! Смотри! Звезды! Падают!» Феклуша от страха с кровати тоже упала, и у нее выкидыш случился. Пелагея меня чуть не прибила совсем, я Феклуше свои ленты подарила и перстенек, а она и не расстроилась вовсе, потому что конюх на ней все равно жениться не собирался. Но орать мне запретили под страхом возвращения Груни в Торбеевку.
        Я опять быстро сообразила. Когда меня однажды в чулане заперли, мы со Степкой переговаривались через стенку и через трубу, она звук усиливает. Я сделала трубу из шляпной картонки и пыталась с ее помощью с Груней разговаривать. Ничего, только неудобно.
        Но тут Груня сама подсказывает мне следующий шаг. Она к тому времени уже научилась говорить «Люша», «Груня» и еще несколько слов. Она просит меня смотреть ей в глаза и четко произносить эти слова. Я говорю, а она угадывает и повторяет. Не слышит. Угадывает по губам.
        Это радость! Я всем показываю Груню, как Мария Карловна - свою дрессированную таксу. Все, даже Настя, нас хвалят. Только Степка злится, а отец не обращает внимания. Я не понимаю почему. Когда он видит Груню, отворачивается, как будто ее нет. И ни разу не взял ее вместе со мной в кабинет - заниматься. Хотя я и просила, и отказывалась идти без нее. Что с ней для него не так? Она ни на кого не кидается, бумаги не рвет, на пол не писает… Но у меня нет времени думать об этом. Надо учить Груню говорить и понимать речь по губам. И у нас все получается! К следующему Рождеству Груня уже четко говорит фразы из двух слов, вроде «Стул упал» или «Пелагея спит». А понимает и того больше. Если человек говорит и смотрит прямо на нее, то ей много всего можно объяснить. Забавно вот что: Груня решила, что разговаривают все и всё. Пользуясь вновь открытым методом, она всматривается в мир и пытается прочесть разговор собак и лошадей, полевых воробьев и маргариток на клумбе, фонтана и старого дуба. Потом рассказывает мне, что они сказали. Это все правда, уж я-то знаю. Но слуги, конечно, смеются. А Груня обижается. Я,
как могу, объясняю ей, что для большинства людей лошади, парк, дуб, речка, фонтан - все равно что глухонемые. А на самом деле, конечно, нет. Это наша с Груней тайна.
        Я показываю Груне театрики и разыгрываю для нее разные пьесы с переменами сцен и декораций. Она смеется или хмурится, хлопает в ладоши, иногда даже плачет - все понимает правильно. Я показываю ей, как я танцую. Она быстро научается отстукивать ритм рукой или ногой, ощущая и контролируя его другой ладонью. Но сама танцевать со мной сначала отказывается.
        Груня почти ничего не слышит. Зато как она видит! Я никого не встречала, у кого были бы такие глаза. Зайца в полях разглядит - далеко-далеко. Купающихся в Удолье крестьян видит без всякого телескопа.
        Я радуюсь, и радуется нянюшка Пелагея - кажется, у меня наконец появилась подружка.
        В это время Грунина мать рожает очередного ребенка - мальчика. За все время, что Груня живет в Синей Птице, она приезжала навестить ее всего пару раз. И то больше сидела в кухне с Лукерьей. И вот - матушка Ирина радостно рассказывает ей, что Груня стала совсем хорошей большой девочкой, все понимает и даже может немного говорить. Она является в усадьбу и заявляет: «Благодарствуем за все, а теперь я Груньку забираю, мне нянька нужна, а старшие девки все по хозяйству заняты или в людях уже».
        - Нет! - говорю я.
        - Да, - говорит мой отец.
        Я в бешенстве разношу все, до чего могу дотянуться. Груня прячется от матери в амбаре. Пелагея и все слуги на нашей с Груней стороне. Пелагея говорит с отцом:
        - Николай Павлович! Да что ж вы делаете! Поглядите, как девочки друг к другу привязались. И Груню у нас все привечают, такая она ласковая, услужливая, несмотря на беду ее, пусть бы и дальше здесь росла… А баба эта… С рук ведь калеку сбыла, не моргнула даже. А теперича…
        - Агриппина - ее дочь, Пелагея.
        - Да если уж ей так неймется, так заплатите ей за ради Любочки, выкупите Груню, пусть она себе девчонку-няньку из деревенских возьмет…
        - Пелагея, ты забыла, мы давно не при крепости живем. Людей нынче не продают, не покупают. Груня в ее, а не в моей воле. Хочет - пусть забирает.
        Груню увезли. Степка злобно торжествовал: «Забрали уроду твою!» Я вырвала у него здоровенный клок волос. Он отдубасил меня кулаками. Но у меня уже появилась Голубка…

        В няньки - это только так говорится. На самом деле на мою Груню скоро легла почитай что большая часть домашнего хозяйства. Отец присылал семье из Калуги очень мало денег. Говорил: копит на лошадь, но мы с Груней этому не верили. Рассуждали, что он там просто привык к хорошей, далекой от крестьянских забот жизни и тратит на себя. Недаром всегда ехал со станции в деревню на самой резвой алексеевской лошади, являлся соседям в шелковой рубашке с галстуком, привозил в подарки какие-то красивые, но не слишком-то нужные в бедной избе вещи - разноцветный мяч для младшего сына, ходики в виде католического собора, капор с лентами для жены.
        Два старших Груниных брата были уже в людях, в «мальчиках» в Москве. На руки «мальчики» денег не получали, много лет работали за харчи, одежу и обучение и потому семье помочь не могли. За обработку земли, покоса заплатить нечем, приходилось отдавать за это половину земельных и покосных наделов лошадным односельчанам. Собранного хлеба с оставшейся половины надела хватало хорошо если до Рождества. Старшая сестра с детства чуток прихрамывала, шила на подхвате у одной из торбеевских портних, вечно до ранних сумерек сидела у окна, и глаза у нее всегда были красные и воспаленные. Кличка в деревне у нее Красноглазка, она плакала и жаловалась, что замуж никто не сватает. Мы с Груней ее жалели и утешали, как могли.
        С шести-семи лет крестьянские девочки нянчат детей, носят воду, метут полы, с девяти ходят полоть и жать вместе со взрослыми, копают картошку, доят коров, полощут белье на речке.
        Груне со мной и словом перекинуться некогда (разговор с ней - это когда мы друг против друга стоим, я губами тщательно шевелю, а она смотрит и тогда уж отвечает - тоже тщательно, с натугой, я иногда ей подсказываю-показываю, как рот и прочее выстроить, чтоб слово получилось). Зато как прежде она за мной по усадьбе хвостом ходила, так теперь я во всякой крестьянской работе - рядом с ней. В Торбеевке люди и ребятишки знают меня хуже, чем в Черемошне, и, с Груниной руки, не боятся. Наоборот, видя мое любопытство, зовут, показывают: «А ну-ко, поглядите-ко сюда, барышня, вона оно как получается. А вот попробуйте-ко сами - как оно у вас выйдет-то!»
        Не любит меня только Грунина мать и ругается, что я Груню от дел отрываю. И на Груню орет и тряпкой охаживает: «Скажи ей, что некогда тебе! Пару себе нашла, убогая, - дуру-бездельницу из барской усадьбы!» Но Груня всегда может притвориться, что не понимает.
        Больше всего мне нравится ездить с бабами за Оку коров доить, но это редко выходит. Как только схлынет половодье, торбеевских коров на пароме перевозят на заокские луга, и они там все лето пасутся, до самых морозов. За рекой каждый хозяин строит для своей коровы клетушку без крыши, куда их и загоняют вечером, а утром, подоив, снова выпускают на луг. Только в самую жару, когда овод жалит нестерпимо, коров на две-три недели переводят по решению схода домой и пасут на поле, которое потом запахивают под озимые хлеба. Иногда коровы не дожидаются решения схода - какая-нибудь коровья революционерка не выдерживает оводовых мучений и бросается вплавь в Оку, за ней другая, третья, и вот уже все стадо наискось плывет через реку. Остаются самые трусливые, их потом на пароме перевозят.
        Обыкновенно бабы переезжают доить коров еще до рассвета, на четырехвесельных лодках-плоскодонках, в каждой человек по двадцать - тридцать. Здесь сообщаются все новости и сплетни. Мне нравится слушать.
        Вода перед рассветом розовая и теплая, как парное молоко. А как чуть рассветет, так Ока теряет свой цвет и, как зеркало, отражает в себе все цвета неба и берегов. Голоса далеко разносятся. Запахи воды и трав плывут волнами, кажется, их можно потрогать рукой. Я и сама становлюсь мягкая и расслабленная, как кисель из земляники. Ешь меня ложкой. Жалко, что из усадьбы не видят. Для них я всегда колючая, будто ежик.
        Землянику, или луговую клубнику, как ее в Торбеевке кличут, мы с Груней и другими торбеевскими ребятишками ведрами собираем в лугах за рекой. Но мужики ехать не дают, так как трава высокая. А мы, когда ягоды собираем, приминаем ее, и после косить трудно. Тут выпускают меня - барышне вряд ли откажут. И вправду: мужики ворчат, но лодки дают. Там же, в лугах, собираем щавель, купыри, мальчишки ищут утиные яйца с темно-желтым, почти оранжевым желтком. Чибисы кричат: «Чьи вы?» Груня во всю грудь отвечает: «Тор-бе-ев-ски-е мы!» Но они спрашивают снова и снова…
        Но самое веселое - сенокос. Сначала туда отправляются мужики с лошадьми и телегами. На телегах - покосные домики, в которых мальчишки и мужики живут две-три недели - все время покоса. Бабы и девки каждый день ходят туда-сюда - убрать скотину, приготовить еду, подоить коров.
        Когда мужики отдыхают, я вместе со всеми бабами шевелю, огребаю и копню сено. Роста во мне мало, но сил - много.
        В обед все располагаются обедать у своих шалашей. Я всегда приношу что-то из усадьбы, от Лукерьи, чтобы не быть «лишним ртом», но Грунина мать все равно ворчит.
        После обеда весело - все шутят, поют, купаются. Меня зовут плясать - я никогда не отказываюсь. В родных лугах Груня пляшет вместе со мной. Ей главное - не потерять меня из виду, тогда она не собьется и четко повторит все мои движения. Косари и бабы бьют в ладоши, ухают, хвалят нас: «Уж и распотешили, девки! Чище, чем обезьяны на ярмарке!»
        После уже мечут огромные стога и сообща огораживают их жердями от скота. В этих стогах осенью я люблю ловить толстых злобных мышек с короткими хвостиками, приносить их в плетеных клеточках в усадьбу и пускать кому-нибудь из слуг (с кем у меня в этот момент вражда) под подол или на койку под одеяло.
        Мы с Груней научились запрягать Голубку в старую телегу - возить сено, дрова. Денег ведь не напасешься нанимать кого. Она сначала бесилась, а потом мы с ней как следует поговорили, объяснили все, и она согласилась, если иногда и недолго. Потом ей даже в развлечение стало - бежит резво, тянет ровно и как будто ухмыляется щетинистой мордой: «Эй, глядите все, я - крестьянская лошадь!»
        В усадьбе к моим крестьянским увлечениям относились терпимо. Все-таки дите не в лесах-полях скачет - в людях, и приглядят, и покормят, и охранят от излишней резвости, если чего.
        Фрол, впрочем, как прознал про Голубку, долго за нами с Груней с вожжами гонялся. Не догнал, где ему…
        Настя Груне то платочек передаст, то пряник. Пелагея говорит: «Ах, ах, жизнь крестьянская… И замуж ведь хорошую девчонку никто не позовет…»
        Отец по-прежнему делает вид, что Груни в моей жизни нет как нет. Когда я однажды попыталась рассказать ему про коров и сенокос, он только покачал головой: «Отыскала вот чему и у кого учиться…»
        А мне кажется, что здесь прав Степкин зять Ваня: «Учиться - всегда пригодится». И еще мне иногда кажется, что благодаря Груне я про крестьянскую жизнь понимаю не меньше отца и уж точно больше нового торбеевского управляющего…

        - Ты понимаешь и любишь свою землю, а я - свою, - сказала Глэдис. - Мы могли встретиться с тобой в прерии или в полях над твоей рекой. Я ехала бы на мохноногом мустанге, с револьвером на боку и лассо, притороченном к седлу, а ты - шла по пыльной дороге за цыганской кибиткой, позвякивая монистами… Но мы повстречались в кабаке и теперь сидим в этом городе, в тесной конурке под самой крышей большого серого дома… Весь мир - театр, а люди в нем - актеры… Ты знаешь об этом, Крошка Люша?
        - Конечно, знаю, тетя Глэдис, знаю это - с самого начала… Ты говорила, что моя мама хорошо пела. А я вот больше танцевать люблю, - сказала Люша. - Хочешь, покажу?
        - Да здесь негде…
        - Это ничего. Ты только напой что-нибудь…
        Люша проворно вскочила, скинула ботинки, поднялась на цыпочки и совершенно цыганским жестом раскинула в стороны концы красно-голубого платка. Глэдис, прищелкивая пальцами и притопывая ногами, послушно запела весьма фривольную песенку о том, как фермер Джон решил посвататься к дочери пастора Мэри.
        Девушка некоторое время вслушивалась в мелодию и слова, а потом начала двигаться. Платок по ходу событий изображал то крылья летящего над прерией орла, то (просунутый между ногами, с высоко поднятой юбкой) лошадь Джона, то - неприступность и даже девственность Мэри. Соответственно менялся и темп движений, и мимика Люши. При этом девушка почти не сдвигалась с места, но порою возникало странное ощущение одновременного присутствия двух или даже трех общающихся между собой персонажей. Глэдис пару раз сбивалась с ритма от смеха. Девочка послушно ждала, когда она возобновит пение.
        Когда песня и танец закончились (Джон увез Мэри в прерию на лошади, платок сыграл свою последнюю роль - прощально взмахнувшего лошадиного хвоста), Глэдис некоторое время ничего не говорила. Люша же ничего не спрашивала, грызла баранку. Молчание, даже очень продолжительное, давалось ей куда легче, чем большинству людей.
        - Знаешь, Крошка Люша, это очень необычно, - наконец признала миссис Макдауэлл. - Мне даже не с чем сравнить, пожалуй, кроме… но I’ll think about it…[18 - Я подумаю об этом (англ.).]
        - Excellent, Big Gladys, I’ll wait[19 - Замечательно, Большая Глэдис, я подожду (англ.).].
        notes

        Примечания
        1
        Награбленное (жарг.). (Здесь и далее примечания автора.)


        2
        Описанный случай с грабителями, спасавшими жертв погрома, не выдуман автором, а действительно произошел в Томске в 1905 году.


        3
        Мелкие рыночные воришки, нападали скопом, опрокидывали торговую палатку, хватали что придется и бежали врассыпную.


        4
        Азартная игра.


        5
        Стихотворение А. Балабухи.


        6
        Аналог нынешнего шведского стола.


        7
        Рок, судьба (эфиоп.).


        8
        Вернувшиеся с каторги побегом.


        9
        Движение (англ.).


        10
        Бесполезны (англ.).


        11
        Подруги (англ.).


        12
        Истории из прошлого (англ.).


        13
        Я была не права (англ.).


        14
        Вы были не так уж и не правы. Кажется, я дочь Ляли Розановой (англ.).


        15
        Проваливай отсюда, грязная немецкая свинья! (искаж. нем.)


        16
        Прощайте, мадам, я желаю вам учеников лучше, чем я! (англ.)


        17
        Пусть Бог поддержит тебя в испытаниях, дитя мое (англ.).


        18
        Я подумаю об этом (англ.).


        19
        Замечательно, Большая Глэдис, я подожду (англ.).