Лубенец Светлана, У Каждого Свое Проклятие- библиотека РусЛит

У каждого свое проклятие Светлана Демидова

        Замужество Марины было обречено с самого начала - они с Павлом Епифановым расстались сразу после свадьбы, потом снова сошлись, потом умер ребенок... И это оказалось лишь малой толикой тех несчастий, что одно за другим обрушивались на семейный клан Епифановых. Годы шли, а дела семьи становились все плачевнее. Павел начал тихо спиваться, а между Мариной и его младшим братом Алексеем вспыхнул страстный роман. Когда муж трагически погиб, она вышла замуж за Алексея, но и он ненадолго пережил брата. Тогда-то и вспомнились слова о каком-то проклятии, наложенном на семью почти восемьдесят лет назад. Марина решила найти корни этой истории и снять проклятие с семьи.
        Светлана Демидова
        У каждого свое проклятие
        1988 - 1990 годы
        МАРИНА И ПАВЕЛ
        Марина с удовольствием разглядывала себя в зеркале. Да! Она хороша! Она чудо как хороша в этом голубом свадебном костюме с белыми кружевными прошивками! Как только она его надела, серые глаза тут же налились небесной голубизной, а губы... губы, не тронутые помадой, пожалуй, стали похожи на нежные розовые лепестки. Девушка крутанулась на каблучках новых белых босоножек. Широкая юбка-полусолнце образовала вокруг ее ног голубой шелковый колокольчик.
        Марина сразу отказалась от белого платья до полу и тюлевой фаты с веночком из искусственных цветов. Ей не надо ничего искусственного, ничего стандартного, традиционного, как у всех. У нее все особенное. Она так любит своего Пашу, что, кроме него самого, ей ничего не нужно. Она и от свадьбы отказалась бы, если бы не родители обеих сторон. Они не могли допустить, чтобы их дети жили в гражданском браке. Нет-нет, не надо думать, что Марина с Павлом уже... Дело совершенно не в этом! Их любовь была такой нежной, красивой и трогательной, что вульгарная свадебная атрибутика: целующиеся голубочки, сцепленные кольца и прочее - оскорбляла Маринины высокие чувства.
        На костюм из голубого шелка она согласилась только ради мамы, а теперь была довольна, что его сшила. Он ей очень к лицу. Пожалуй, Марина даже приколет к своим длинным волнистым волосам глубокого темно-русого цвета белый парчовый цветок. Как символ. Символ чистоты, непорочности и огромности своего светлого чувства к Павлу.

* * *
        Марина познакомилась с Павлом в научно-исследовательском институте «Метмашпроект», куда распределилась на работу после окончания института. Павел Епифанов к тому времени уже целый год отработал в вышеозначенном учреждении. Надо сказать, что в «Метмашпроекте» было много молодежи. Директор института заключил с несколькими ленинградскими вузами договоры на «поставку» молодых кадров. И Павел, и Марина попали в «Метмашпроект» именно таким образом, по запросу, чем очень гордились. И гордость была законной: директор проектного института отобрал из всего потока выпускников именно их.
        За год работы в «Метмашпроекте» гордости у Павла Епифанова (и не у него одного) заметно поубавилось, поскольку сверкать перлами полученных в институте знаний и переливаться блестящими гранями интеллекта почти не приходилось. Каждое лето и осень молодых специалистов направляли на работу в поля подшефного совхоза «Красный богатырь», а зимой довольно часто засылали перебирать гнилые овощи на городской овощебазе. Поменять место работы было невозможно, поскольку каждый выпускник вуза обязан был отработать по распределению три года. Да и куда уйдешь, если порядки везде одинаковые!
        Именно на совхозных грядках Марина, тогда еще не зная, что проведет на них все три осенних месяца, и познакомилась с Павлом. Сначала он очень ей не понравился, потому что грубо оттеснил плечом от двери автобуса, который приехал забирать с поля молодежь «Метмашпроекта». Бедная Марина тогда чуть не осталась на поле одна-одинешенька. Она еще не успела толком ни с кем познакомиться, и молодые инженеры посчитали ее представителем «Красного богатыря», каковых здорово недолюбливали. Да и за что их было любить, если они не могли своими силами убрать до заморозков свеклу с капустой и гноили их в поле! Вместе с овощами гнили и выпускники ленинградских вузов, на практике постигая истину, что красный диплом - это одно, а производственная необходимость - нечто совершенно другое и что на внедрение в жизнь своих гениальных дипломных проектов в обозримом будущем не стоит и рассчитывать.
        В автобус, набитый под завязку, Марину втащил совхозный бригадир, который точно знал, что к его хозяйству эта худосочная барышня не имеет никакого отношения. На одном из крутых поворотов девушку припечатало к тому самому молодому человеку, который отпихнул ее от дверей автобуса. Лицо парня было грязным и рябым от свекольного сока, влажный ватник пах застоявшейся кислятиной. Марина непроизвольно скривилась, а парень расхохотался:
        - Что, не нравится?! Ничего, привыкнешь! «Красный богатырь» и не таких обламывал! Новенькая, что ли?
        Марине совершенно не хотелось разговаривать с «этой кислятиной», но в коллектив входить было нужно, и она кивнула.
        - У кого работаешь? - не отставал парень.
        Марина назвала фамилию начальника.
        - У-у-у... До снежных мух пропашешь!
        - Мух? - не поняла она.
        - До снега то есть... Тоже, милая, пропахнешь! Пока отопление в квартирах не включат, одежда так и киснет. Не напасешься. Со свекольной ботвы вода здорово льется. А если на капусту переведут, там вообще...
        - Что... «вообще»? - испугалась Марина.
        - Вообще - это значит сплошная вода! Наружные листья у кочанов - как ковши! Ты вот сегодня на чем была?
        - На морковке...
        - Ну... это еще цветочки... То-то я смотрю, ты - почти чистая...
        Когда автобус подрулил к станции подземки, парень, который представился Павлом, первым спрыгнул с высокой подножки и подал руку Марине.
        - Неужели ты в таком виде прямо в метро? - удивилась Марина, пытаясь смыть в луже грязь с резиновых сапожек.
        - А что ж, пешком через весь город топать? Или чемодан одежды с собой в совхоз возить? Выбора у нас нет, Мариночка! Айда в метро!
        Таким образом, Павел Епифанов взял шефство над новой сотрудницей «Метмашпроекта». Марина не противилась, потому что утром следующего дня увидела его чисто умытым и даже в слегка вычищенном ватнике. У Павла оказалось приятное худощавое лицо с редкими светлыми веснушками и очень хорошая добрая улыбка. Теперь он всегда вставал на грядку рядом с Мариной. Каждая тянулась так далеко, что, находясь в ее начале, ни за что нельзя было увидеть конец, и молодые люди имели массу времени на разговоры. И они говорили, говорили... Оказалось, что у них общие взгляды на все, начиная от способа уборки овощей и заканчивая устройством мироздания. Вскоре они стали встречаться и по вечерам, потому что даже всей грядочной длины им не хватало на то, чтобы наговориться.
        Павел впервые поцеловал Марину в ее собственном подъезде, куда доставил после спектакля театра имени Комиссаржевской. Марина как раз хотела обсудить одно спорное место в спектакле, когда молодой человек закрыл ей рот поцелуем. Девушке показалось, что этот вариант не только ничуть не хуже обсуждения, но, возможно, даже лучше. С тех пор они каждый вечер целовались в Маринином подъезде. Довольно скоро Павел объявил, что любит Марину. Она поспешила сказать ему то же самое. В общем, все у них было просто, светло и безоблачно по самой банальной схеме: встретились, поговорили, понравились друг другу, поцеловались - и влюбились.
        Работы на капусте Марина не выдержала. Между листьев огромных кочанов действительно скапливалось столько воды, что вся одежда девушки промокала насквозь. На пронизывающем октябрьском ветру Марина простудилась и слегла с высокой температурой. Какова же была радость больной, когда проведать ее пришел Паша. Он принес ей килограмм яблок, два лимона, плитку горького шоколада и очень смущался, сидя у ее постели.
        Он стал приходить каждый день. Они по-прежнему долго говорили обо всем подряд, но, похоже, оба думали только об одном: как бы половчее перейти к поцелуям. Наконец температура у Марины спала, она убрала постель, и теперь уж целоваться им ничто не мешало, хотя обоим пришлось преодолеть неловкость и прямо-таки священный трепет. Одно дело - обниматься в подъезде, одетыми в толстые осенние куртки, и совсем другое - в комнате, когда на девушке один лишь тонкий халатик.
        Марина чувствовала, как частит сердце Паши, когда он сжимает ее в объятиях. Да и у нее самой отчаянно стучало в висках. Оба понимали, что находятся на пределе, на грани, на пике мертвой петли, когда запросто можно сорваться в бездну.
        - Выходи за меня замуж, - срывающимся голосом однажды прошептал Павел.
        - Да... - выдохнула Марина.
        Ему очень хотелось расстегнуть на девушке халатик, но... он подумал, что потерпит еще немного, раз уж она согласилась замуж. Пусть все будет потом, зато в полном объеме.
        Ей тоже очень хотелось, чтобы молодой человек расстегнул хотя бы несколько пуговок, но не просить же его об этом... Он светлый, предупредительный, хорошо воспитанный молодой человек... Чего доброго, неправильно ее поймет...

* * *
        В первую брачную ночь Марина пережила шок. Павел, оказавшись за закрытой дверью их супружеской спальни, вдруг разом утратил интеллигентность, предупредительность и нежность. Набросился на молодую жену голодным волком. Она по-настоящему испугалась.
        - Ну... ты что... Маришка... - шепнул он незнакомым и, как ей показалось, похотливым голосом, - мы же теперь муж и жена... чего в игрушки-то играть...
        - В игрушки... - жалобно повторила Марина, лежа поперек брачного ложа с задранной юбкой и съехавшим на затылок белым цветком непорочности.
        - Ты же не маленькая девочка... - продолжал между тем Павел, умело пальцами стаскивая с нее колготки, - знаешь же, зачем замуж выходят...
        - Ч-чтобы л-любить...
        - Ну вот и молодец... - обрадовался он. - Все понимаешь правильно... Как раз этим мы и займемся...
        И в первую брачную ночь только что испеченный муж Павел Епифанов, двадцати семи лет от роду, так безжалостно изнасиловал молодую жену, что она повзрослела и помудрела сразу лет на десяток.
        - Ну, знаешь... - недовольно процедил он, отдыхая после исполнения супружеского долга, - могла бы и предупредить, между прочим...
        - О чем? - еле шевеля искусанными в кровь губами, спросила Марина.
        - Ну... что первый раз... что девочка еще...
        - А ты сомневался? - невесело улыбнулась она.
        - Да я был уверен, что ты уже...
        - И по каким же признакам определил?
        - По обыкновенным! Платье белое захотела? Не захотела! - И Павел принялся загибать пальцы на правой руке. - Фату купила? Не купила! От куклы на бампере отказалась? Отказалась! Гостей на свадьбе с гулькин нос? С гулькин нос! Что же мне было еще думать?
        Один палец Павла оказался незагнутым. Он с интересом посмотрел на оттопыренный мизинец и, чтобы он зря не топырился, поковырял ногтем в зубах. Марина приподнялась на локте, внимательно посмотрела Павлу в глаза и спросила:
        - А что же ты до свадьбы никогда ни о чем таком меня не просил, если уже уверен был, что я не девочка? Например, когда я болела... Помнишь, на поле простудилась... Я ведь тогда могла и согласиться...
        - Хотелось, чтобы все было по-хорошему. Я ведь жениться на тебе собирался.
        - А то, что сейчас произошло между нами, ты считаешь хорошим? - с содроганием произнесла Марина.
        - А чего плохого? - изумился Павел. - Обычная семейная жизнь. Половая... так сказать... Тебе привыкать надо...
        - Привыкать не буду! - заявила Марина, села на постели и опустила на законное место задранные к самой шее новенький кружевной бюстгальтер и нарядную блузку свадебного костюма.
        - В смысле? - удивился ее муж и тоже сел, спустив голые ноги на пол и даже не собираясь чем-нибудь прикрыться.
        Марина надела трусики и колготки со спущенными петлями. Когда она взялась за юбку, Павел очень удивленно спросил:
        - Ну и что это означает?
        - Это означает, что в понедельник я подам заявление о разводе, - ответила она.
        - Да ну? - расхохотался он. - И кто ж у тебя его примет? Только в пятницу расписались!
        - Даже если нас не разведут, то... - Марина посмотрела на Павла очень серьезно и уже совершенно бесстрашно, - мне на это решительным образом наплевать. Жить с тобой я все равно не буду.
        - Как это?! - встревожился наконец Павел и даже соизволил надеть плавки. - Да ты что, Маринка?! Не глупи! Я же ничего не сделал такого, чтобы...
        - Ты жестоко изнасиловал меня, Паша, только и всего!
        - Да ладно тебе... это же обычное дело...
        Не отвечая, она натянула юбку и вышла из спальни. Павел бросился за ней следом, так громко уговаривая ее одуматься, что в коридор из своей комнаты выскочили его встревоженные родители.
        - Что происходит, Павлик? - спросила Маринина свекровь Галина Павловна, кутаясь в наскоро наброшенный на ночную рубашку халат.
        - Да она с ума сошла! - выкрикнул Павел. - Уходит от меня, потому что... В общем, сами у нее спросите, чего ей вдруг взбрендило...
        Марина молча натягивала сапоги.
        - Мариночка! Да что случилось-то? - бросился к невестке свекор Аркадий Матвеевич.
        Марина, застегнув непослушными пальцами плащ, сказала:
        - Прощайте, - и вышла за дверь квартиры, в которой еще сегодня утром собиралась жить долго и счастливо.

* * *
        И сам Павел, и свекор со свекровью несколько раз приходили домой к Марине, пытаясь уговорить ее вернуться. К их настоятельным просьбам вскоре присоединились Маринины родители, которые пребывали в самом мрачном настроении, поскольку дочь в первую же брачную ночь сбежала от законного мужа и теперь, ничего им не объясняя, целыми дням лежала на диване с мрачным лицом и ни на какие уговоры не реагировала. На все просьбы родственников обеих сторон Марина отвечала молчанием, а через месяц отпуска, который должен был стать для нее медовым, она поднялась с дивана, надела черный костюм с черной же блузкой и отправилась на работу с таким лицом, будто у нее разом умерли все родственники. В своем отделе она сказала сослуживцам, что со свадьбой они с Епифановым поторопились. После этого сообщения окинула всех присутствующих таким испепеляющим взором, что никто больше ни о чем не решился ее спросить, а заботливый начальник (разумеется, только лишь из сочувствия) сразу подсунул ей договор на серьезную длительную работу, дабы девушка врачевала свои душевные раны неутомимой трудовой деятельностью.
        Марина врачевала себя работой ровно два месяца, а на третьем окончательно удостоверилась в том, что ко всем ранее полученным ранам прибавляется еще одна. Участковый гинеколог районной женской консультации подтвердил самые худшие ее опасения, записав в карте неутешительный диагноз: «Беременность. 12 недель».
        Будущая мать, которая не собиралась избавляться от ребенка, кутаясь в пуховую оренбургскую шаль, как раз размышляла над своей незадавшейся жизнью, когда к ней явился Павел.
        - Марина, прости меня, - сказал он, и лицо его горько скривилось.
        - И за что же? - очень удивилась Марина его гримасе.
        - Ты знаешь...
        - Не знаю, Паша. Ты уверял меня, что все делал правильно...
        - Ну... дурак был... идиот... Как хочешь меня назови... Но я действительно люблю тебя, Маришенька... сильно люблю... Я даже сам не знал, до какой степени... честное слово...
        Марина смотрела на мужа, с которым так еще и не развелась, и не чувствовала ничего. Ничего! И куда только делась та возвышенная светлая любовь, с которой она выходила замуж? Перед ней на стуле сидел совершенно заурядный человек с песочного цвета волосами, легкими веснушками на худощавом, немного непропорциональном лице и светло-карими, маловыразительными глазами. Да отчего же это прежде при взгляде на Павла у нее заходилось сердце и даже плакать хотелось от умиления? Чему тут умиляться?! Какие же у него длинные руки. А этот вихор на затылке... Как гребень у петуха... А носки-то... носки! Какие ужасные на нем носки, не говоря уже о рубашке! Что за пошлые кубики?! И губы... Почему ей раньше все время хотелось целовать этого человека? Он же ей совсем чужой...
        - Уходи, Паша, - сказала Марина и еще плотнее закуталась в свою шаль.
        - Я не уйду, потому что... - Павел, замявшись, замолчал, но жена ничем не подбодрила его. Она молча смотрела ему в глаза, и он вынужден был закончить: - Потому что знаю: ты беременна...
        - И что?! - вскинулась Марина.
        - Ну и вот... Ребенок же мой... Ты же не будешь утверждать, что он от другого?
        - Не буду.
        - Поэтому я и предлагаю нам с тобой начать все заново.
        - Зачем? - искренне удивилась она.
        - Затем, что ребенку нужен отец.
        - Нужен, - согласилась Марина. - Но не такой, как ты.
        - Да чем же я так уж плох?! - возмутился Павел. - Ты же любила меня! Во всяком случае, говорила, что любишь...
        - Я ошибалась...
        - Мариш... - метнулся к ней Павел, схватил за руку и очень горячо заговорил: - Ну... я признаю, что был невыдержан и груб... Но это же... даже не от глупости... а от незнания, как надо...
        - Даже не вздумай сказать, что у тебя до меня никого не было! - усмехнулась она. - Ты очень профессионально стаскивал с меня колготки.
        - Я не собираюсь оправдываться и врать. Мне ж не семнадцать лет! Да, у меня были девчонки... Но такие... которым все равно как... Я когда вернулся из армии, в разгул ударился... Друзья по таким злачным местам водили, что... - Он безнадежно махнул рукой. - А там, знаешь ли, не до нежности...
        - Ты никогда мне об этом не говорил. - Марина удрученно покачала головой.
        - Разве подобными похождениями хвалятся перед девушкой, на которой хотят жениться?
        Марина промолчала. Павел посчитал молчание добрым знаком и поцеловал руку жены, которую сжимал в ладони. Она торопливо отняла ее и сказала:
        - Запоздали твои признания, Паша. Я больше не люблю тебя.
        - Да не может такого быть! - возмутился он. - Чего же стоила тогда твоя любовь, если сразу пропала, стоило мне один раз ошибиться! Ведь всего один!
        Марина пожала плечами и печально произнесла:
        - Кто же знает, Павлик, из чего рождается любовь и куда уходит...
        - Мариш! Ну дай мне еще один шанс! У нас же... ребенок! Я буду хорошим отцом, вот увидишь! И мужем тоже... постараюсь... Не поверишь, но я у ребят даже книжки специальные взял...
        - Какие еще книжки? - не поняла Марина.
        - Ну такие... где про сексуальную гармонию... чтобы все красиво, чтобы тебе приятно было...
        - Ерунда все это, - отмахнулась она.
        - Не скажи... Знающие люди говорят, что очень полезные книги...
        - Мне ничего не нужно от тебя и твоих книг, Паша: ни пользы, ни гармонии. Прошло у меня к тебе все, понимаешь?!

* * *
        Марину с новорожденным сыном из роддома все-таки встречал Павел в тесной компании собственных родителей, двух братьев и младшей сестры с мужем.
        - Мариночка, поедемте к нам, - смущенно пряча глаза, попросил ее Аркадий Матвеевич. - Мы уж и кроватку для малыша у вас в спальне поставили, и пеленки есть, и всякое такое... ну... что маленькому нужно...
        - Поезжай, доченька, - посоветовала и почему-то сразу прощально махнула рукой Маринина мать. - Пусть все по-людски будет.
        Вслед за матерью согласно и чересчур часто закивал отец, а старшая сестра Нонна сказала:
        - Соглашайся, сеструха! Если что, опять назад вернешься! А пока пусть папаша на младенца поработает! А то больно хорошо устроился! Пацана забабахал - а другим растить?
        - Похоже, вы все уже за меня решили, - усмехнулась Марина.
        - Я очень люблю тебя, - сказал вдруг Павел при всех.
        Марина обвела глазами его родню. Аркадий Матвеевич по-прежнему смотрел на свои башмаки, Галина Павловна нервно кусала губы, с которых съела уже почти всю помаду. Братья Павла и муж сестры дипломатично отошли в сторонку и молча курили, а сестра Ирина высоким голосом сказала:
        - А мы вам коляску отдадим, большую... Нашей Ниночке уже не нужна. Коляска еще совсем хорошая... Матрасик только поменять...
        Марина, не говоря ни слова, осторожно взяла конверт с ребенком у отца и вручила его Павлу, у которого сразу так скривилось лицо, будто он собирался заплакать. Марина побыстрей отвела в сторону глаза.
        - Ну... вот так-то лучше... - облегченно сказал отец, не зная, куда девать освободившиеся руки.
        Все вокруг сразу повеселели, загомонили, стали знаками показывать водителям стоящих в стороне такси, чтобы подъезжали ближе. На квартиру Епифановых поехали на двух такси и белоснежной «Волге» Бориса, старшего из братьев Павла.
        Марина, севшая на переднее сиденье одной из машин, в зеркало над лобовым стеклом то и дело ловила благодарные взгляды мужа. Он держал ребенка напряженными руками, трогательно прижимаясь к одеяльцу щекой. Утром, бреясь, он, видимо, неосторожным движением поранился, и кружевной уголок уже слегка запачкался кровью, так и сочащейся из ранки. Марина хотела было ободряюще улыбнуться Павлу, но потом раздумала. Кто знает, как у них пойдет дело. Может быть, она опять сбежит от него сегодня же ночью.
        Посреди большой комнаты квартиры Епифановых стоял празднично накрытый стол. Марина удивленно остановилась в дверях. Интересно, что бы они делали со всей этой снедью, если бы она отказалась ехать к ним с ребенком? Справляли бы что-нибудь вроде тризны? Впрочем, чего уж теперь размышлять: приехала так приехала! Марина все так же молча опустилась на диван. Свекровь со свекром во главе с Ириной разворачивали на письменном столе ребенка. Малыш расплакался и, освободившись от пеленок, обмочил сразу всех склонившихся над ним взрослых, которые только рассмеялись от умиления. Павел стоял рядом и смотрел на голенького малыша испуганным взглядом. Нонна опустилась на диван рядом с Мариной и сказала:
        - А ничего у Павлухи старший братец! Интересный! Он мне еще на вашей свадьбе понравился!
        - Прекрати, Нонка, свои штучки! - сразу рассердилась Марина. - Борис женат!
        - И где ж его жена? Что-то не видно...
        - Ну... они пока поссорились... но это не значит, что...
        - А ты откуда знаешь, что они поссорились? - перебила ее Нонна и хитро прищурилась. - Ты же в роддоме была.
        - Знаю... и все... - не очень уверенно ответила Марина.
        Борис со своей женой Надей находились в перманентных ссорах-замирениях все то время, что Марина была знакома с Павлом. Вряд ли у них что-нибудь изменилось. А Нонка очень много на себя берет! Борис действительно самый интересный из братьев Епифановых, но это не значит, что все должны на него вешаться. Марине, например, он тоже нравится, но она же не строит ему глазки, хотя могла бы, учитывая то, что произошло между ней и Павлом... А Нонка пусть лучше мирится со своим Шуриком...
        - А этот... второй... ну... Алексей... - опять зашептала ей в ухо Нонна. - Он что, тоже женат и тоже в ссоре со своей половиной?
        - Нет, - покачала головой Марина. - Алексей пока холост, но у него есть девушка, так что ты лучше не лезь...
        - Ну во-о-от... туда не ле-е-езь, сюда не ле-е-езь... - протянула Нонна. - Пойти, что ли, Пашку твоего соблазнить?
        Она вкусно потянулась всем своим крупным телом, встала с дивана и присоединилась к живописной группе тетешкавшихся с Марининым сыном. Освободившееся место тут же заняли родители двух сестер. Мать погладила дочь по плечу, поцеловала в щеку и сказала:
        - Ты правильно рассудила, Мариночка. Ребенку нужен отец. Павлик очень неплохой человек. А семья... она не сразу строится... Притереться друг к другу надо, приспособиться... Ты не торопись...
        Марине не хотелось разговаривать на эту тему, поэтому она встала, подошла к сыну и заявила забавлявшимся с ним родственникам:
        - Мне его надо покормить!
        Все мгновенно замолчали, проникнувшись торжественностью момента, и расступились. Марина нагнулась к сыну, и тут же куда-то пропали все ее семейные проблемы. Это крохотное существо, оказывается, могло заменить ей сразу всех. Не надо ни мужа, ни отца с матерью, ни сестры... Был бы с ней только этот ясноглазый малыш...
        Когда она кормила сына в спальне, где так несчастливо началась ее семейная жизнь, в дверь заглянул Павел.
        - Можно посмотреть? - шепотом спросил он, готовый сразу отступить, если она не позволит.
        - Зайди, - разрешила она, и Павел осторожно присел на стул напротив дивана.
        Его лицо приняло то восхищенно-восторженное выражение, с которым обычно смотрят на Мадонну с младенцем.
        - Как мы его назовем? - спросил он, и его голос от волнения сорвался на незнакомый Марине фальцет.
        - Мне хотелось бы Ванечкой... Как тебе это имя?
        - А что? Неплохо... Иван Павлович! По-моему, звучит!
        Марина улыбнулась, и тут же ответно расцвело лицо Павла. Он пересел со стула на диван, осторожно обнял жену за плечи и напряженно застыл. Марина безрадостно подумала о том, что, в конце концов, ребенок насытится и ей придется общаться с мужем. Но ведь она сама решила вернуться к нему, чего уж теперь...
        - Как тебе кажется, на кого он похож? - спросил Павел, прерывисто дыша жене в ухо.
        - Не знаю... пока ни на кого... - ответила Марина и увидела, что сын выпустил сосок из ротика, окантованного молочной полоской, и мгновенно уснул.
        Она повернула голову к мужу. Он неотрывно и сосредоточенно смотрел на ее обнаженную грудь.
        - Врач сказал, что после родов... месяц как минимум ничего нельзя... Ты понимаешь? - поторопилась сказать Марина.
        - Да... конечно же я все понимаю... - закивал Павел и с сожалением отвел глаза в сторону.

* * *
        Застолье, официально посвященное рождению нового Епифанова, а неофициально - возвращению блудной жены в мужнин дом, для Марины тянулось долго, нудно и утомительно. Во-первых, она еще чувствовала себя довольно слабой после родов. Во-вторых, ей не нравились взгляды Алексея, которые он искоса бросал на нее. В-третьих, она жалела отца с матерью. Они чувствовали себя в этом доме стесненно и неловко. Марина видела, что отец постоянно промокает платком испарину, выступающую на лбу, а мама не знает, как ей лучше сложить руки: то ли замком на коленях, то ли как-нибудь половчее пристроить их около тарелки. А больше всего Марину раздражала Нонна, которая напропалую кокетничала с Борисом. Борис снисходительно улыбался, поглядывая на Маринину сестру, и за тонкую высокую ножку крутил в ловких пальцах пустой фужер.

* * *
        Маринин сын, которого все-таки назвали Ванечкой, оказался очень слабеньким и болезненным. Он нырял из одной болезни в другую без всякого перерыва. Поначалу у него никак не хотела заживать пупочная ранка. Марина рыдала в голос, стирая крошечные окровавленные рубашечки и распашонки, без устали обрабатывала ранку дезинфицирующими растворами и посыпала антибиотиками. Не успела она победить эту напасть, как весь ротик малыша обкидала молочница. За молочницей последовала страшная воротниковая опрелость, потом началось кишечное расстройство, за ним - гнойный отит.
        Марине с Павлом некогда было думать не только о гармонии собственных сексуальных отношений, но и вообще о чем-либо другом, кроме грязного белья, присыпок, притирок, лекарств и бутылочек прикорма. Они оба недосыпали и в самом буквальном смысле валились с ног от усталости. Стоило кому-нибудь из них присесть, временно сдав вахту другому, как сразу одолевал тяжелый дурной сон, после которого приходилось вставать еще более разбитым. Марина была благодарна мужу за то, что он безропотно нес этот крест. Он всегда вставал к малышу ночью, если она с дрожью в голосе шептала ему:
        - Я не в силах, Паша...
        Павел беспрекословно стирал пеленки, бегал на молочную кухню за смесями и кефиром и без устали катал в соседнем парке коляску, подаренную сестрой Ириной, если, конечно, мальчика можно было вывозить на улицу. Отдыхал он, как говорил, на работе. Марина же, безостановочно крутившаяся вокруг ребенка, потеряла счет времени и даже ощущение пространства, действуя на автопилоте. Она иногда с удивлением обнаруживала себя дома, хотя ей казалось, что она только что получала в аптеке специально для Ванечки приготовленную микстуру. Конечно, свекровь помогала сыну с невесткой, но почти сразу после рождения внука Аркадия Матвеевича свалил тяжелый сердечный приступ, и Галине Павловне приходилось заниматься собственным мужем, которому доктора в один голос запретили волноваться, напрягаться и, как шутил он сам, дышать.
        Когда Ванечке исполнилось семь месяцев, в каких-нибудь две недели было покончено со всеми связанными с ним проблемами. Сначала мальчик стал покашливать, потом затемпературил. Поскольку никакими домашними и лекарственными средствами сбить температуру не удавалось, Марину с сыном забрали в больницу. Несмотря на бесконечные уколы, клизмы и капельницы, однажды ночью Ванечка вдруг изогнулся дугой в Марининых руках, испустил длинный протяжный вздох и умер, как потом было написано в свидетельстве о смерти, от двусторонней пневмонии.
        Марина занималась похоронами на том же автопилоте, на каком ухаживала за больным сыном. Окружающим казалось, что она не очень четко понимает, что произошло. Возможно, что в тот момент все именно так и обстояло. В самом деле, теперь Ванечке так же был необходим гробик, как ранее прогулочная коляска, а уголок на кладбище - как место в младшей группе яслей-сада номер 153, куда она уже заблаговременно начала сына устраивать. Марина не плакала, потому что по-прежнему занималась делами ненаглядного сыночка Ванечки. Даже когда закрыли голубой крышкой маленький гробик и на отвратительных грязно-белых лямках опустили в глубокую черную яму, Марина не содрогнулась. Ее Ванечка просто отплывал в своем нарядном гробике, как в лодочке, в какое-то необыкновенное подземное путешествие, а когда она, Марина, закончит со стиркой его ползунков и рубашечек, он обязательно вернется. Она согреет в кастрюльке его бутылочку с кашей пополам с яблочным пюре, Ванечка поест и, возможно, заснет. Тогда и она, Марина, прикорнет на несколько минут.
        На поминках Марина окончательно выпала из действительности, кругля на заплаканных родственников, облаченных в черные одежды, абсолютно бессмысленные глаза. Павел не без труда вытащил жену из-за стола и уложил на диван в спальне, откуда заблаговременно убрали Ванечкину кроватку, бельишко и игрушки.
        Марина проспала почти двое суток и, как она потом подумала, лучше бы не просыпалась. Когда она открыла глаза и спустила ноги с дивана, сначала очень удивилась отсутствию в спальне кроватки сына, а потом вдруг как-то сразу все вспомнила и, что страшнее всего, осознала. Она с такими безумными глазами вылетела на кухню, что свекровь, мгновенно сориентировавшись, сразу сунула ей в руки прозрачный стаканчик с настойкой валерианового корня. Стаканчик полетел в сторону, разбрызгивая по кухне янтарные капли успокоительного средства, а Марина вцепилась мертвой хваткой в ворот рябенькой домашней рубашки мужа.
        - Это все ты-ы-ы... - по-змеиному прошипела она. - Это все из-за тебя-я-я...
        - Ну... почему из-за меня... Мариночка? - мертвым голосом проговорил совершенно спавший с лица Павел.
        - Да потому что не мог жить ребенок, которого зачали насильно! Понимаешь ли ты это, Пашенька?! Он, Ванечка, не собирался еще появляться на свет, а ты... ты... - Марина все трясла и трясла мужа за воротник, - ты заставил его появиться раньше времени!!! А я... я успела его полюбить, понимаешь?! И что же мне теперь делать-то?! Что?!
        Павел смотрел на жену совершенно потухшими глазами, как бы соглашаясь с ней во всем. Если бы он сопротивлялся, оправдывался или хотя бы просто говорил какие-нибудь слова, возможно, Марина натуральным образом выцарапала бы ему глаза, но он молчал. Устав дергать застывшего мужа за воротник, Марина отошла от него, рухнула на предупредительно подвинутый свекром стул, закрыла лицо руками и горько, безутешно заплакала. Свекровь с трудом оторвала ее от этого стула, увела в свою комнату, усадила на старинную кровать с никелированными шариками, обняла и сказала:
        - Поплачь, доченька, поплачь... Со слезами боль-то и уходит... Знаешь, ведь, наверно, присказку: «Первый сын - Богу»... Многие матери первенца теряют...
        - А я не хочу, как многие!! - взвыла Марина.
        - Я тоже не хотела... - таким тяжелым голосом произнесла Галина Павловна, что Марина замерла на всхлипе, вскинула на нее мокрые красные глаза и, запинаясь, спросила:
        - Что... з-значит... т-тож-же?..
        - Это значит, девочка моя, что первый сынок у меня тоже умер...
        - К-как?..
        - Примерно так же, как и у тебя... Заболел да и... умер... Не спасли... - Галина Павловна утерла выползшую на щеку слезу и добавила: - И еще один сыночек...
        - Что?! - в ужасе выдохнула Марина.
        - Тот, который родился между Павликом и Ирочкой... Только вспоминать, милая моя, уж очень не хочется...
        - Нет!!! - дико выкрикнула Марина и зашлась в страшной истерике. Она рыдала и по своему Ванечке, и по двум сыновьям Галины Павловны.

* * *
        Плакала Марина ровно две недели. По истечении этого срока она поднялась с дивана, на котором все это время пролежала лицом к стенке, как после неудачной первой брачной ночи, закрыла заплывшие веками глаза темными очками и уехала на кладбище. С тех пор посещение Ванечкиного последнего пристанища стало ее каждодневной и очень трудной работой. Кладбище было так далеко от дома, что приходилось около часа добираться до него на двух троллейбусах. За оградкой около маленькой могилки не было скамеечки, и Марина стояла возле креста с табличкой около часа, вспоминая самые трогательные моменты своего общения с сыном и утирая пальцами время от времени бегущую по щеке слезу. Потом так же утомительно, с пересадкой, ехала домой.
        Однажды перед сном, когда Марина, лежа на спине, бессмысленно смотрела в потолок, Павел наконец решился с ней поговорить.
        - Мариночка... - осторожно начал он.
        Она вздрогнула сразу всем телом, будто от смертельного ужаса.
        - Ну... не пугайся ты так, - ласково сказал он и накрыл своей рукой ее ладонь.
        Марина с трудом подавила в себе желание вырвать руку и от души отхлестать мужа по щекам. Павел обрадовался, что она не сказала ничего резкого, и решился продолжить:
        - Мне тоже очень тяжело, поверь... но надо начинать жить... Ванечку все равно не вернешь...
        При звуках имени сына Марина всхлипнула и зарылась лицом в подушку. У Павла появилась возможность ее обнять, что он тут же и сделал.
        - Маришенька... - еще нежнее начал он, - у нас с тобой могут быть... еще дети... И ты так же полюбишь их, как...
        Разумеется, он хотел сказать «как Ванечку», но Марина не дала ему произнести этих слов. Она резко обернулась и, презрительно сузив глаза, бросила в лицо:
        - Ну! Давай! Начинай... строгать нового! У тебя это здорово получается!
        - Зачем ты так... - задушенно сказал Павел и улегся возле жены на спину, так же бессмысленно уставившись в потолок, как только что глядела в него она.
        Марине вдруг стало стыдно. И чего она на него вызверилась? На протяжении всей недолгой Ванечкиной жизни муж, как мог, помогал ей во всем и так же, как она, радовался сыну. Они вместе, вдвоем, с умилением смотрели на то, как выложенный на животик малыш впервые приподнял головку, хохотали над Ванечкой, когда он неуклюже пытался сесть, но все время заваливался на бочок... Он теперь никогда больше не сядет, их Ванечка... не улыбнется... Марина всхлипнула и впервые после смерти сына ткнулась лицом в шею мужа.
        - Маринушка... - прошептал Павел и крепко обнял жену. - Ну прости ты меня, прости... Я и так страшно наказан за ту... отвратительную ночь... Страшней уж и нельзя... Прости меня, Мариночка... Если ты не простишь, то хоть из окна бросайся... честное слово...
        Марина обняла мужа за шею и ответно шепнула:
        - Я простила... простила... Паша... У нас ведь еще все будет хорошо, правда... Мы уже заплатили за все свои ошибки... Поцелуй меня, Па-шень-ка...
        И Павел поцеловал жену так осторожно и бережно, как только умел. И все то, что случилось после между ними, было так трогательно, предупредительно и нежно, как должно было быть в первую брачную ночь. Если бы этим вечером был зачат ребенок, то он, по Марининой теории, непременно должен был бы родиться на редкость здоровеньким и удачливым. Но Павлу с Мариной не суждено было иметь здоровых и удачливых детей. Им больше вообще не суждено было их иметь.

        НОННА И БОРИС
        Нонна была старше сестры Марины на пять лет, но замуж не спешила. Глядя на ее яркую красоту и поражаясь неуемному темпераменту, никто не посмел бы назвать ее старой девой. Было совершенно очевидно, что этой деве стоит только свистнуть, как претенденты на ее руку и сердце сбегутся со всех сторон и тут же вступят между собой в самую жесточайшую драку. Нонна не свистела, потому что вдоволь насмотрелась на семейную жизнь своих подруг и сестры и себе такой незавидной участи не желала. Она всегда крутила романы с несколькими молодыми людьми одновременно, никогда никем всерьез не увлекаясь. При этом она была поглощена не столько выбором достойного претендента из нескольких, имеющихся на данный момент в наличии, сколько математическим расчетом: как построить свои отношения с молодыми людьми таким образом, чтобы они нигде друг с другом не пересеклись и продолжали пребывать в счастливом неведении о существовании конкурирующих сторон.
        Правда, стоит заметить, что в последнее время эта беготня по молодым людям Нонне как-то опостылела, и она затянула нудноватые (с ее, почти стопроцентного холерика, собственной точки зрения) отношения с Александром Лукьяновым. Шурику уже перевалило за тридцать, он был глубоко женат и даже имел семилетнего сына Вадика. После того как Нонна запросто уложила в собственную постель женатого мужчину, о браке она уже и вообще не помышляла. Кому он нужен, этот брак, если, того и гляди, нагрянут другие бойкие Нонны, с которыми, хочешь не хочешь, а придется мужем делиться?
        Шурик был хорош тем, что не маячил постоянно у Нонны перед глазами и не надоедал. С ним всегда можно было договориться о встрече, которая каждый раз проходила на высшем уровне - с цветами, шампанским, коробками шоколадных конфет и резиновыми изделиями определенной конфигурации и назначения, которые в советские времена не так-то просто было достать.
        Нонна иногда задумывалась над тем, что Шурик плетет своей жене, встречаясь с другой женщиной, но никогда на этих мыслях не зацикливалась. Какое ей, собственно, дело до Шуриковой жены! Пусть о ней у него голова болит! Судя по всему, у Шурика по этому поводу голова вообще никогда не болела. Он всегда был в хорошем настроении, весел и готов к исполнению половых обязанностей. Нонна хорошо проводила с Шуриком время и никогда не нудела над его ухом, чтобы он развелся с женой и как можно скорее женился на ней. Таким образом, они всегда оставались довольными очередной встречей, друг другом и окружающим миром.
        Последнее время Нонне уже несколько раз приходила в голову мысль о том, что и постоянная веселость любовника может показаться пресна, если ее ничем и никогда не разбавлять. Хоть бы Шурик с ней когда-нибудь поскандалил для разнообразия жизни или, например, приревновал бы к кому-нибудь! Так нет же! Тишь да гладь да конфетки в постель! В общем, Нонне захотелось шекспировских страстей, которых сестре Маринке хватало в избытке, а ей за все почти тридцать лет не перепало и с гулькин нос. Она посмотрела вокруг и поразилась тому, что всех приличных мужчин подходящего возраста уже сводили под венец более расторопные бабенки и не у дел остались одни лишь с разных сторон ущербные. Приглядевшись повнимательнее к женатым, отбросив Шурика (разумеется, фигурально), Нонна сразу выделила одного - старшего брата Маришкиного мужа Бориса Епифанова. Борис понравился Нонне еще на свадьбе сестры, но, во-первых, ей тогда еще не опостылел Шурик, а во-вторых, Маринка порвала с Епифановыми в первую же ночь после свадьбы, и образ Бориса довольно быстро изгладился из Нонниной памяти.
        Когда Нонна с родителями подошла к роддому, чтобы встретить Маринку с новорожденным сыном, она опять увиделась со старшим братом Павла, взглянула ему в глаза, и ее кожу продрал такой лютый мороз, которого она не знавала раньше. Марининой сестре захотелось любви, но она не догадалась об этом. Она думала, что жаждет безумной страсти. Такой, чтобы с дрожью в руках и театральными объяснениями с епифановской женой. Чтобы они с Борисом (уже, конечно, без жены) рыдали в голос и рвали на себе одежды, потом сливались в экстазе и расставались со словами: «Нам не суждено быть счастливыми!», потом снова встречались и вновь расходились... встречались и расходились... встречались и расходились вплоть до тех пор, пока... в общем, не надоест...
        За праздничным столом по поводу рождения Маришкиного сына Нонна как следует разглядела Бориса, и он понравился ей еще больше. Два брата Епифановых, Павел и Алексей, были похожими на отца, Аркадия Матвеевича: простоватые, чуть с рыжинкой и с легкими веснушками на худощавых щеках. Борис пошел в красавицу Галину Павловну - такой же темноволосый и яркоглазый, с бровями, которые в народе называют соболиными, и полными сочными губами.
        Нонна, как могла себе позволить в предложенных обстоятельствах, выпрыгивала из юбки, чтобы Борис обратил на нее особое внимание. И он обратил. Она это чувствовала всем своим взбудораженным организмом. Борис без остановки крутил в пальцах фужер, время от времени бросая на нее очень красноречивые взгляды. Дальше взглядов дело, само собой, не пошло, потому что куда же ему идти, когда надо заниматься новорожденным младенцем, синюшной молодой мамашей и совершенно спятившим от умиления папашей.
        Нонна думала, что в объятиях веселого Шурика забудет соболиные брови старшего из братьев Епифановых, но не тут-то было. Когда Шурик страстно целовал ее в губы, Нонну трясло осиновым листом, потому что она представляла на месте постылого любовника темноглазого Бориса.
        - Ну... ты, мать, сегодня прямо сама не своя, - заметил обрадованный ее осиновым трепетом Шурик. - Дрожишь, прямо как в первый раз! Я, понимаешь, просто расту и расту в собственных глазах!
        Нонна не стала объяснять дураку, что дело вовсе не в его стараниях. Она еще крепче зажмурила глаза, чтобы не видеть, кого обнимает. Она заткнула бы и уши, чтобы не слышать идиотских разглагольствований Шурика, но тогда обнимать его будет нечем и пропадет сладкая иллюзия тесного слияния с Борисом Епифановым. Провожая в этот вечер своего любовника, Нонна уже знала, что не успокоится до тех пор, пока не положит руки на плечи Борису.
        Сама не до конца отдавая себе во всем отчет, она ловила любые сведения о Борисе, исходящие от сестры. Она чувствовала напряжение во всех мышцах тела, когда узнавала, что старший брат Маринкиного мужа очередной раз поссорился с женой. Ей тут же хотелось бежать в дом Епифановых, чтобы предстать перед Борисом и бросить ему в лицо:
        - А вот и я! Как раз та, которая тебе больше всего нужна.
        Нонна не бежала. Она копила силы для броска, который непременно переиначит их жизни, и ждала благоприятного момента, который обязательно наступит. И он наступил, поскольку Нонна в этом нисколько не сомневалась. После смерти своего Ванечки Маринка все-таки сблизилась с мужем. Их отношения с большой натяжкой можно было назвать любовью. Нонна определила бы их как братство по партии «Потерявшие ребенка».
        В один из субботних вечеров Маринка со своим партайгеноссе Павлом отправились на органный вечер в филармонию. Они намеревались на пару часов унестись в запредельные пространства фуг и пассакалий, возможно надеясь встретить там заплутавшую душу Ванечки. Нонна подозревала, что Епифанов с большей пользой для себя провел бы время на футбольном матче, но пока еще до этого не додумался. Галина Павловна увезла своего Аркадия Матвеевича в какой-то санаторий для поправки пошатнувшегося здоровья, а еще один брат Епифановых - Алексей - находился в командировке в Киеве. Таким образом, Борис должен был остаться дома совершенно один, поскольку его Надя в очередной раз уехала к маме «навсегда», прихватив пятилетнюю дочку Аленку.
        Нонна очень долго думала, под каким предлогом лучше всего заявиться пред яркие очи Бориса. Отбросив несколько неплохих, но замысловатых вариантов, она остановилась на довольно примитивном. Бориса непременно надо было вытащить из епифановской квартиры, поскольку фуги и пассакалии конечны, а разгоревшаяся страсть границ не имеет, и потому предаваться ей лучше всего в комнате, которую Нонна снимала уже около двух месяцев, отделившись наконец от родителей.
        Достав с полки большую дорожную сумку, с которой обычно ездила в отпуск, Нонна принялась заполнять ее первым попавшимся под руки барахлом, а также томами подписных изданий русских классиков, чтобы она стала потяжелее. В своей деятельности она настолько преуспела, что сумку буквально было не оторвать от пола. Нонна вызвала такси. Ей очень повезло - машина приехала через двадцать минут, что Нонна посчитала хорошим знаком. У дома Епифановых она хорошо приплатила парню-водителю, чтобы он поработал еще и носильщиком. Когда она осталась один на один со своей сумкой у дверей квартиры Епифановых, вдруг почувствовала такую робость, которую последний раз испытывала в тот момент, когда родители вели ее за руку в первый класс. Робость никак не вязалась с образом, в котором она собиралась предстать перед Борисом.
        Надо сказать, что у Нонны было несколько ипостасей. Она работала начальником бюро в одном из цехов на Кировском заводе и там всегда держала марку деловой женщины. Ходила на работу в строгих костюмах немарких тонов и светлых блузках. Длинные волосы гладко зачесывала назад и заворачивала на затылке в прическу, которая называлась ракушкой. Впоследствии такой стиль назовут секретарским, но в советские времена, о которых идет речь, секретарями служили чаще всего женщины пенсионного возраста в реденьком седеньком перманенте и в сарафанах, перешитых из ставших тесными платьев, или дебильные молодухи, которые более ни на что не годились, кроме как стучать пальцами с обгрызенными ногтями по тугим клавишам пишущих машинок. Таким образом, Нонна в своем бюро выглядела строго и одновременно стильно. Она называла собственный стиль «лэди». Именно так, через «э» оборотное. Так уж ей нравилось.
        Когда начальство цеха вдруг собиралось на незапланированный сабантуйчик, Нонна вынимала из ракушки шпильки и распускала волосы по плечам. Светлая блузка расстегивалась так, что дальше некуда, а из выдвижного ящика стола доставались клипсы и кольцо со вставками из искусственного жемчуга. Этот стиль Нонна считала промежуточным между «лэди» и еще одним, под условным названием «фря». Очень возможно, что словечко «фря» было блатным и имело несколько иной смысл, нежели тот, который вкладывала в него Нонна. Ее это не волновало.
        Она творила из себя «фрю», встречаясь со своими многочисленными поклонниками. Для создания этого образа надо было завить русые волосы плойкой и накрасить губы польской помадой тона «слива». Ресницы следовало сначала покрыть слоем рассыпчатой пудры и только после этого красить самой лучшей тушью ленинградского ВТО, ценою сорок копеек. Вместо светлой блузки Нонна надевала мохеровый джемпер в тон помаде, с очень глубоким вырезом, и вельветовые брюки, собственноручно сшитые по выкройке из западного журнала.
        Именно в образе под кодом «фря» Нонна сейчас и находилась перед квартирой Епифановых. Конечно, на ней был еще и голубой импортный плащик, который она удачно перекупила у цеховой экономистки, но она его предусмотрительно расстегнула, чтобы виден был и мохеровый джемперок, и в особенности то, что так удачно открывал его красивый вырез.
        По глубокому убеждению Нонны, молодые женщины «фря» никогда не робеют, а потому ей нужно было немедленно взбодриться. Она еще раз представила яркие глаза старшего брата бледноватого Маришкиного мужа и, глубоко вздохнув, нажала кнопку звонка. Разумеется, открыл сам Борис. Нонна вежливо поздоровалась и тут же попросила помочь ей внести сумку в квартиру. Епифанов напряг свои могучие бицепсы и легко поднял сумку. Нонна вошла вслед за сумкой и, встав у порога, сказала:
        - Я к Маришке... - и даже слегка спустила с плеч голубой плащик.
        - А... Марины нет... - развел руками Борис. - Они с Пашкой на какой-то концерт уехали.
        - Как нет? - Нонна очень достоверно разыграла удивленную растерянность. - Мы же с ней договаривались... ну... что я заеду прямо к ней из... впрочем, не важно откуда...
        - Возможно, ваша сестра забыла о договоренности, - предположил Епифанов. - Но ее можно простить... Они с Пашкой никак еще не очнутся от горя... Да вы же знаете...
        - Да-да... конечно... - пролепетала Нонна. - А я таксиста отпустила... Мне ни за что не дотащить самой эту сумку... Я думала, что потом мне Паша поможет, понимаете?!
        Это ее «понимаете» прозвучало очень натурально и естественно. Нонне действительно было важно, чтобы Борис все правильно понял про сумку. И он кое в чем разобрался, потому что сказал:
        - Не волнуйтесь... Нонна, кажется? - Она согласно кивнула, и он продолжил: - Я помогу вам... только переоденусь, а то... - И он показал ей на свою домашнюю футболку с оттянутым воротом.
        - Но... такси можно прождать до утра...
        Епифанов махнул рукой, и уже из комнаты донеслось:
        - Я сам отвезу вас. Хорошо, что машину в гараж не поставил... - и через пару минут: - А вы пройдите куда-нибудь... присядьте пока... я сейчас...
        На такое везение Нонна и не рассчитывала. Она думала, что придется уговаривать Бориса, чтобы он согласился поехать с ней в такси, чтобы потом добросить сумку до квартиры, где она снимала комнату. Поехать на «Волге» Епифанова - не подарок ли это судьбы? Воистину - сегодня ее день! И она не должна ударить в грязь лицом. Возможно, Борис понял вопрос гораздо глубже, нежели хочет показать. Нонна помнила, как он поглядывал на нее поверх фужера на торжестве по случаю рождения Маринкиного Ванечки.
        Понять, в чем еще сумел разобраться старший из братьев Епифановых, сразу не удалось, потому что дверь в комнату Нонны была открыта. Разъяренной волчицей она ворвалась в свои съемные апартаменты и обнаружила там Шурика, мирно дремавшего на диване под газетой «Советский спорт».
        Борис внес в комнату сумку, поздоровался с моментально очнувшимся Шуриком и сказал:
        - Ну... я пошел...
        - Подождите, Борис... - задержала его Нонна, встав перед своим любовником в боевой позе, уперев руки в бока. - Это он сейчас уйдет!
        Всякая робость слетела с Нонны, как сухой лист с дерева под порывом ветра. Более чем когда-нибудь она была похожа на ту самую «фрю», которую сама себе придумала. Она разодрала пополам ни в чем не повинный «Советский спорт» и зычно рявкнула:
        - Какого черта ты здесь разлегся?
        Шурик удивленно оглядел обрывки любимой газеты и ответно спросил:
        - А в чем, собственно, дело, Нончонок?!
        - Я тебе не Нончонок! - все так же грубо ответила она и жутко покраснела, застеснявшись варианта своего имени, от которого за версту несло интимом.
        Борис опять попытался уйти, но уже совершенно отчаявшаяся, а потому бесстрашная Нонна схватила его за рукав и попросила:
        - Не уходите, прошу... Я же специально привезла вас сюда, понимаете?
        - Не очень... - покачал головой Епифанов.
        - Брось, старик, - усмехнулся Шурик и встал с дивана, все еще сжимая в руках обрывки «Советского спорта». - Ясно же как день: моя звезда закатилась, твоя - взошла. Передаю тебе... так сказать... эстафету... Она... - и он указал рукой с клочком газеты на Нонну, - любит, чтобы с шоколадом и шампанским... У-у-у-у... - дурашливо протянул он, оглядев руки Бориса, в которых тот крутил ключи от машины. - Гляжу, у тебя нет ни того ни другого. Но так и быть, дарю, что сам принес. Не пропадать же добру.
        Шурик бросил наконец на пол газетные обрывки, схватил со стула куртку и, не глядя на молодую женщину, вышел за дверь. Борис слегка посторонился, чтобы пропустить его, а потом уставился на Нонну. Она в страшном волнении потупила взор и, еще более разрумянившись, сказала в пол:
        - Вы мне очень нравитесь, Борис...
        - Это я заметил, - последовало в ответ.
        - Да? - удивилась она, потому что, как ей казалось, ее чувство не слишком бросается в глаза.
        Он, продолжая крутить ключи, молча кивнул, и Нонна вынуждена была задать следующий вопрос:
        - Ну... и... вам совершенно нечего мне сказать в ответ?
        Борис сунул в карман ключи и заявил:
        - Я женат.
        Нонне хотелось сказать, что ей к подобному положению дел не привыкать, но промолчала. В конце концов, она и так уже сказала ему все. Пусть решает сам, как выпутаться из этой щекотливой ситуации. Если он сейчас сочтет, что жена не является препятствием, то, таким образом, вина по расшатыванию ячейки общества ляжет на них обоих поровну. Приняв такое важное для себя решение, Нонна совершенно успокоилась, перестала понапрасну краснеть и спокойно ждала решения Бориса. Епифанов вытолкнул изо рта что-то, вроде «фрррр» или «брррр», подошел к Нонне, взял ее лицо в свои горячие ладони и сказал:
        - Ты мне тоже сразу понравилась, как только я тебя первый раз увидел на Пашкиной свадьбе.
        - Но ты женат...
        - Да... нам будет непросто, но...
        Борис не договорил и впился своими яркими губами в чуть приоткрытые Ноннины. Она тут же обхватила его шею руками и страстно ответила. Этот человек должен стать ее мужем! И он непременно им станет! Именно в ожидании его она встречалась с пошлейшими шуриками, так и не влюбившись ни в одного. На шуриках она оттачивала свое мастерство любовницы. Он, Борис, никогда не пожалеет, что... А жениться он просто поторопился. Не зря же они все время ссорятся с женой. Нонна никогда не будет с ним ссориться. Она будет ему угождать... Она будет ему подчиняться... вот как сейчас...

* * *
        Мать Марины с Нонной на пару с Галиной Павловной проводили долгие воспитательные беседы со своими временно (как они считали) спятившими детьми. Нонна молча выслушивала их увещевания и в ответ твердила только одно:
        - Я люблю его.
        Ей очень нравилось слово «люблю». В свои почти тридцать она произносила его впервые. Повторенное раз десять подряд перед престарелыми (как считала Нонна) женщинами, оно звучало как молитва, как заговор. Она закрывалась им как щитом, пила дивные звуки этого слова, как целебный бальзам. Две мамаши пытались оскорбить ее, унизить, изранить ее душу и тем самым заставить отказаться от Бориса. Слово «люблю» врачевало Нонну и придавало ей силы.
        Борис отмалчивался. Он ни разу не проронил ни единого слова в ответ на вопросы и обвинения собственной матери и матери Нонны. Слово «люблю» он берег для нее. В отличие от своей новой возлюбленной он уже не раз клялся в любви. Не только Наде, ставшей его женой, но и всем девушкам без исключения, которые нравились и с которыми целовался. Он был ветераном любовных признаний. До встречи с Нонной Борис считал, что сам выбрал себе в жены Надю. Теперь же понимал, что тогда именно Надя выбрала его. Борис уже нечетко представлял, как эта темноглазая девушка впервые очутилась в его постели, зато очень твердо помнил, что она совершенно не растерялась, когда их застукали родители. Она, чуть прикрывшись одеялом, приветливо поздоровалась и сказала:
        - Я Надя. Мы с вашим сыном любим друг друга.
        После этого свадьба была уже неизбежна. Неизбежным оказалось и рождение дочери Аленки. Аленку Борис полюбил всем сердцем. Но это была совсем другая любовь. Особая. Отцовская. С примесью гордости, умиления и постоянного страха: как бы с девочкой чего не случилось. То, что он испытывал к Нонне, было другим. То есть вообще другим. Совсем. В принципе не тем, что он раньше считал любовью. То, что творилось с ним сейчас, было мукой. Борис мучился в отсутствии Нонны, он всем существом был настроен на ее волну и, казалось, ловил ее колебания, находясь в любой точке огромного города. Мука отпускала его только в тот момент, когда он целовал Нонну и говорил ей «люблю», полное особого сакрального смысла. Стоило ему покинуть комнату Нонны в коммуналке, как мука ожидания новой встречи с еще большей силой обрушивалась на него. Борису будоражило душу даже одно только ее имя - Нонна. Странное... строгое... колдовское... Нонна... Зашифрованные, соединенные вместе местоимения - он... она... Борис - он и она... онна... Нонна...
        Надя плакала и называла его подлецом и предателем. Борис молчал и в ответ на слезы жены. Он сказал ей всего одну фразу:
        - Надя, прости, я полюбил другую женщину.
        Он бы и сказал, если бы мог объяснить словами то, что с ним творилось. Но разве расскажешь, что только от запаха волос Нонны у него кружится голова, чего никогда не бывало с ним прежде ввиду очень крепкого вестибулярного аппарата.
        Надя подсылала к нему пятилетнюю Аленку, которая не очень понимала, чего от нее хочет заплаканная мама и куда собрался уйти папа. Если на работу, так он все равно вечером придет обратно. Та, другая тетя, про которую твердит мама, конечно же отпустит папу к дочке. Да и папа говорит, что очень любит свою Аленку, так чего же плакать и капризничать.

* * *
        - Надя ни за что не даст мне развода, - сказал Борис Нонне с самым удрученным видом.
        - Она так сказала или ты так думаешь? - спросила она.
        - Сказала. Еще она сказала, что постарается стойко перетерпеть мое увлечение ради дочери...
        - Только ради дочери?
        - Не только. Но она знает, что Аленка - очень важный для меня человечек.
        Нонна обняла Бориса за шею и, заглядывая ему в глаза, спросила:
        - А она сможет перетерпеть?
        - Не знаю... - все так же потерянно отозвался он.
        Нонна отшатнулась. Руки ее безвольно повисли вдоль тела.
        - То есть ты допускаешь, что между нами все может вдруг... взять и кончиться...
        - Я этого не говорил...
        - Говорил!
        - Нет!
        - Да! Ты только что сказал, что Надя сможет дождаться...
        - Я сказал, что не знаю, сколько она станет терпеть... и вообще... что еще выкинет мне назло! Не передергивай, пожалуйста!
        Нонна зябко поежилась и обняла себя руками.
        - И что же нам делать... - проговорила она без всякого вопроса в голосе, потому что понимала: у Бориса ответа нет.
        Он действительно отвечать не стал. Подошел к молодой женщине, без которой уже не мыслил свое существование, и принялся покрывать поцелуями ее лицо, приговаривая:
        - Никто не сможет помешать нам с тобой, понимаешь, никто... Даже Надя... Я чувствую перед ней вину, но... даже это чувство вины... очень острое... оно все равно не может пересилить другое... Я люблю тебя... Так люблю, что даже Надя... бессильна...
        - Знаешь, Боря... я сейчас скажу тебе одну вещь... а ты сразу не злись... не отказывайся... Ты сначала выслушай...
        - Ну? - произнес Епифанов, с неохотой отрывая губы от теплой кожи любимой женщины.
        - Мы с тобой можем обвенчаться...
        - Прости, но я опять должен напомнить тебе, что женат.
        - Но ведь не обвенчан же!
        - Какая разница?
        - Огромная! Что есть такое жалкая бумажка из ЗАГСа по сравнению с клятвой, данной Богу?!
        - Что-то раньше я не замечал в тебе такого религиозного фанатизма, - удивился Борис.
        - Да... так бывает, Боря, что к Богу приходят... с отчаяния... Когда больше неоткуда ждать помощи...
        - Ты с ума сошла, Нонна! За это... венчание можно в два счета и с работы вылететь!
        - Но ведь никто не узнает!
        - Об этом почему-то всегда узнают. Похоже, что церковь сама доносит... Может, их вынуждают... не знаю... Две недели назад у нас в отделе провели показательное комсомольское собрание, на котором исключили молодую мамашу за то, что окрестила ребенка.
        - Из комсомола исключили?
        - Вот именно!
        - Но мы же уже не комсомольцы. И в партии не состоим. Или ты состоишь?
        Борис покачал головой. Нонна задумалась на минуту, а потом спросила:
        - Борь, а ты в Бога веришь?
        - Не знаю... Скорее нет, чем да. Меня всю жизнь воспитывали в атеизме.
        - Меня тоже... Но иногда... знаешь, кажется, что какая-то особая сила все-таки нами руководит... Она и нас с тобой соединила...
        - Нас с тобой соединили Пашка с Мариной, когда решили пожениться, - улыбнулся Епифанов. - Если бы не они, то мы, возможно, никогда и не встретились бы.
        - Нет, Боря! Дело не в них! Я чувствую, что мы должны были встретиться! Понимаешь, должны! Не могли не встретиться! Это судьба! В это я твердо верю! Давай обвенчаемся!
        - Нонна! Я думаю, что надо просто немного подождать... Надя свыкнется с тем, что... И мы сможем пожениться самым обыкновенным образом...
        - Я бы не свыклась... - заявила Нонна и прижалась к нему как можно теснее.
        - Еще неизвестно, что ты будешь испытывать ко мне через год или... даже через месяц...
        - Что ты такое говоришь, Боря! - Она даже всхлипнула от переизбытка чувств. - Я же никогда... ты же знаешь, что не девочка уже... но до тебя... я даже не знала, что могу так любить...
        - Как? - спросил он особым интимным голосом. Ему вдруг захотелось забыть все проблемы, спрятаться от них внутри того огромного чувства, которое с такой силой захлестнуло их обоих.
        - Так, что... умру без тебя... Перестану существовать... Сразу, как только... Не допусти этого, Боренька...
        - Милая моя, любимая... не надо говорить таких слов... Все будет хорошо...
        Борис гладил Нонну по волосам, как маленькую дочку Аленку, прижимал к себе, и уже только эти почти невинные прикосновения были до того интимны и эротичны, что у него набатом бухало сердце. И потом, когда поплыла и размазалась действительность, когда они с Нонной оказались внутри огненного зарева, на ее вопрос: «Мы обвенчаемся?» - Борис Епифанов легко и свободно выдохнул:
        - Да-а-а...
        До поселка Малые Сельцы Борис с Нонной долго ехали сначала на электричке с Витебского вокзала, потом на раздолбанном поселковом автобусе. В маленькую церквушку, которая была расположена в лесу, как избушка Бабы-яги, добирались своим ходом около часа. Та женщина, которая посоветовала Нонне именно эту церковь, дала ей еще и адресок в Малых Сельцах. Сумрачный хозяин добротного дома с деревянным кружевом под крышей и на ставнях окон, узнав, от кого приехали городские, сказал, что обо всем уже договорился с батюшкой, и послал с ними своего сына-подростка. Сами приезжие ни за что не нашли бы притаившуюся среди елей церквушку.
        Церковь была небольшая, обшитая серым от времени и дождей тесом. Купол, когда-то выкрашенный зеленой краской, пооблез и пооблупился. Венчающий его крест был темен и казался тяжелым, будто выкованным из чугуна.
        Провожатый парнишка у церковного входа перекрестился, отдал почти земной поклон, сказал:
        - Отец Михаил сейчас наверняка в сторожке, - и юркнул в какую-то небольшую постройку в церковном дворе.
        - Надо же, - шепнула Нонна Борису. - Я и не думала, что сейчас есть всерьез верующие, да еще среди молодых. Мальчишке лет пятнадцать, не больше...
        Борис не успел ничего ответить, потому что навстречу им из сторожки вышел тот самый отец Михаил, который, как обещали Нонне, проведет обряд венчания. Он был одет в простые черные одежды, названия которых не знали ни Нонна, ни Борис. Красив был только наперсный крест, украшенный серебряной сканью и поблескивающими камнями. Мальчишка-провожатый что-то тихо сказал батюшке. Тот так же тихо ответил ему и перекрестил. Мальчик еще раз с почтением склонил голову и повернул светловолосую голову к приезжим.
        - Сами-то обратно доберетесь? - спросил он.
        - Конечно, - ответил ему Борис.
        - Ты... ты... иди... с-спасибо... - срывающимся голосом добавила Нонна. Ей хотелось, чтобы они с Борисом поскорее остались с отцом Михаилом наедине.
        - Иди с Богом, - низким красивым голосом отпустил мальчика отец Михаил и обратился к Нонне с Борисом: - Венчаться, значит, хотите?
        - Да... - с трудом выговорила Нонна, которая уже начала дрожать от волнения. Им с Борисом предстояло совершить нечто такое, чего не делали люди из их окружения, то, что преследовалось и часто наказывалось обществом. И это запретное, что сейчас над ними совершат, навсегда соединит их жизни. Эту связь ничем нельзя будет прервать. Они умрут в один день. Только вместе.
        Нонна вцепилась подрагивающими пальцами в руку Бориса. Она была ледяной. Это означало, что он тоже очень волновался.
        Отец Михаил слегка улыбнулся в свою черную с проседью бороду и спросил:
        - Вы крещеные?
        Нонна растерянно помотала головой и жалко промямлила:
        - Я... нет... не крещеная...
        - Крещеный, да... - ответил Борис. - Только крест никогда не носил. Даже не знаю, жив ли он...
        - Ты крещеный? - ахнула Нонна, и ей сразу сделалось страшно. Она не подходит Борису. Это ужасно и так несправедливо, хоть плачь.
        Заметив ее сразу повлажневшие глаза, отец Михаил сказал:
        - Это ничего... Сначала окрестим...
        - А как же? - испугалась Нонна. - Нужны же крестные...
        - Когда крестятся во взрослом состоянии, крестные не нужны. Только вот еще что... У вас есть свидетельство о браке?
        - К-какое свидетельство? - выдохнула Нонна.
        - Из ЗАГСа. Венчание обычно проводится после гражданской процедуры.
        - Нет! Как же так?!! - гортанно крикнула Нонна, стараясь не смотреть на Бориса. Она нутром чувствовала, что он уже готов был бежать от лесной церквушки со всех ног. Этого она никак не могла допустить. - Нет у нас из ЗАГСа, понимаете... Зачем эти бумажки... когда любовь... такая, что хоть на смерть... Мне говорили, что если приедем сюда, далеко... то вы сможете совершить венчание, потому что мы из другого района... вам ничего не будет... никуда не надо будет сообщать... мы не ваши... мы случайные приезжие... Пожа-алуйста... - Нонна уже не говорила, она выплакивала слова. Слезы выползали из ее глаз и медленно стекали по побелевшему лицу.
        Борис нервно кусал губы, мучаясь виной перед Надей, с которой так и не развелся. Все происходящее уже опять казалось ему обманным и неправильным. Он готов был просить прощения у отца Михаила за то, что они с Нонной по сути собирались его обмануть и напрасно побеспокоили. Он уже почти собрался увезти Нонну от этой церкви, но увидел, что она находится на грани обморока. Ее залитое слезами несчастное лицо было одновременно таким просветленным и дышало такой надеждой на скорое свершение чуда, что Борис сдался. Он действительно любил эту женщину. Не Надю. Пусть отец Михаил соединит их с Нонной пред небом или... как там у них принято говорить... Надя давно не жена ему. Развод - всего лишь дело времени.
        Борис подошел к Нонне и крепко обнял ее за плечи. По его глазам священнослужитель видел, что этот мужчина тоже готов пойти на любые муки ради этой женщины, и не стал больше ничего у них спрашивать.

* * *
        Все, что происходило дальше, воспринималось Нонной несколько размытым и нечетким. Возможно, оттого, что ее глаза так и застилали слезы. Они, не проливаясь, стояли прозрачной дрожащей пеленой. Проходя сквозь нее, пламя каждой свечи двоилось, троилось, четверилось. От многократно размноженных слепящих язычков в разные стороны расходились длинные блестящие лучи, в перекрестьях которых оказалось все маленькое помещение церквушки. Иногда сквозь лучи и перекрестья в лицо Нонны внимательно вглядывались продолговатые глаза ликов со старинных потемневших икон, и ее сердце сразу тяжко ухало, и из глаз выплескивалась влага. Иногда ее взгляд останавливался на странном, чуть кривоватом лице помощника отца Михаила. У него был полуприкрыт веком один глаз, и от этого казалось, что сухонький юркий мужичонка совершенно некстати подмигивает. Удушающе пахло ладаном. То есть Нонна не знала, чем пахнет, но должно ведь именно ладаном. Тонкие дымные струйки от кадильницы, которой размахивал отец Михаил, свивали причудливые узоры. Молодая женщина действительно была близка к обмороку и, возможно, потеряла бы сознание, если
бы на ум не пришла история Марьи Гавриловны из «Метели» Пушкина, чему Нонна не могла не улыбнуться. Нет... ее история куда лучше... Она четко знает, с кем ее венчают... с рабом божиим Борисом... На всю жизнь... До самой смерти...
        Отец Михаил наотрез отказался брать деньги, которые ему после обрядов пытался всунуть Борис.
        - Плата за венчание должна пойти в пользу церкви, - сказал он и показал на сундучок с крестом на крышке и прорезью для денег, которую уже давно и прочно заткал паутиной толстый паук с черной головой и противным белым брюшком.
        Борис, испортив без всякой жалости паучье ткачество, затолкал в прорезь чуть ли не всю свою месячную зарплату.

* * *
        - Не понимаю, почему он все-таки согласился венчать нас без бумаги из ЗАГСа... - задумчиво проговорил Борис, когда они с Нонной уже ехали обратно в электричке.
        - Ты имеешь в виду отца Михаила? - шепотом отозвалась она.
        - Да. Почему он не отказался венчать? Мне как-то не по себе...
        - Ты уже жалеешь?
        - Нет... то есть... тут другое... Я скрыл от него, что вообще-то уже женат, а он не допросил с пристрастием, хотя не мог не видеть моего беспокойства. Почему?
        - Во-первых, он наверняка был уверен, что мы оба не женаты или... ввиду не слишком юного возраста... разведены. А во-вторых, с точки зрения церкви, свидетельства о браке из ЗАГСа - действительно всего лишь жалкие никчемные бумажки. Церковь отделена от государства, но кое в чем вынуждена ему подчиняться. Ты же видел, что таинство венчания не содержит каких-то клятв и присяг. Я читала, что венчание, в сущности, - это крещение и миропомазание Христом в Святом Духе человеческой любви! Так-то вот! Браки совершаются на небесах... Ты теперь мой муж... пред небесами...
        Нонна тесно, насколько позволяли приличия, придвинулась к Борису и уткнулась носом ему в шею. Он невесомо поцеловал ее в висок и шепнул:
        - Я и без этих... небес... твой... Люблю тебя... страшно... Только вот перед Надей все равно чувствую себя скотиной. И перед Аленкой...
        - Аленку никто не отменял. Она навсегда останется твоей дочерью. Тут уже не имеет значения вообще ничто: ни свидетельство о рождении, ни даже отсутствие его. Она твоя дочь.
        - Слушай, Нонна, а может быть, ее тоже окрестить... на всякий случай...
        - Аленку? Как ты себе это представляешь? Выкрадешь ее у Нади?
        - Почему обязательно «выкрадешь»? Надя - неглупая женщина. Не думаю, что она запретит мне видеться с дочерью.
        - Может, и не запретит, но не везти же малышку в такую даль.
        - Да-а-а... - протянул Борис. - Слишком далеко для пятилетней девочки... да еще на перекладных... Но ведь, наверно, можно это сделать где-нибудь и поближе.
        - Опасно, Боря. Действительно могут донести, и тогда без резолюции общего собрания твоей конторы дело точно не обойдется.

* * *
        То, что происходило ночью с этими людьми после поездки в Малые Сельцы, уже было освящено церковью. Так они считали оба. На шеях Нонны и Бориса тускло поблескивали дешевые крестики из нержавейки, которые им надел на шеи отец Михаил. Обручальных колец не было. Только эти крестики, которые они всю жизнь потом будут считать обручальными. О таинствах крещения Нонны и венчании не знал никто, и это добавляло остроты их и без того сильным чувствам друг к другу. Остроты и почему-то... боли. Нонна, целуя любимого, то и дело смахивала непрошеные слезинки.
        Борис морщил нос, коря себя за бабскую сентиментальность, и все равно ощущал сильное теснение в груди, когда прижимал к ней свою... настоящую жену. С Надей надо срочно развестись. Развестись... да... Срочно... но, по сравнению с настоящим, это все-таки будет потом... А сейчас в этом мире существуют только они: Борис и Нонна, их горячие, свившиеся в тесный клубок тела. Маленькие легкие крестики смешно клацают друг о друга. Простые хлопковые шнурки путаются, и уже не понять, где крестик Нонны, где Бориса... где сам Борис, а где Нонна...

* * *
        - Этого не может быть! - крикнул в телефонную трубку Борис, оторвавшись от Нонны, и глаза его налились кровью. - Это ты специально мне говоришь, чтобы я вернулся! Лучше сразу признайся, что ты говоришь это мне назло!.. Нет! Не верю!.. Да потому что этого не может быть, и все! Конечно же я сейчас приеду! Но если ты все сочинила, я... я... убью тебя, Надя!
        - Что случилось, Боря? - встревожилась Нонна, когда ее венчанный муж положил телефонную трубку. - Почему ты кричал, что... убьешь Надю?
        Борис обернулся к Нонне с таким перекошенным лицом, что она испугалась, резко отпрянула и даже свалила на пол стул.
        - Она сказала... она посмела сказать, что Аленка... что с Аленкой... - Борис бросился в коридор и стал натягивать куртку.
        - Да что с Аленкой, Боря?!! - крикнула Нонна, выбежав вслед за ним в коридор.
        - Понимаешь... эта женщина... в общем, Надежда... Она специально... чтобы меня достать... сказала, что с девочкой... это... несчастье... Я даже не стал расспрашивать какое, потому что она врет! С Аленкой ничего не должно случиться!!!
        Борис наконец справился с курткой и, не глядя на Нонну, вылетел из квартиры.
        - Боря! Возьми такси!! - крикнула она ему вслед, захлопнула дверь и бросилась к телефону.
        Та-а-ак... Кому ж позвонить? Галина Павловна, скорее всего, пошлет ее подальше и, в общем-то, будет права. Маринка! Да! Сеструха может знать, что там у них стряслось! Нонна набрала номер Марины и без всяких дежурных приветствий прокричала:
        - Маришка! Что там с Аленкой?! Надя звонила... Борис умчался сам не свой, а я ничего не поняла! Ты ей дала мой номер телефона?
        - Да... я дала... Потому что... нечего было затевать венчание, пока не...
        - Не твое дело! - грубо прервала сестру Нонна. - Ты мне лучше скажи, что случилось.
        - Да уж случилось... Аленушка... она... В общем, девочка сломала позвоночник...
        - Как?!
        - Упала с качелей. Хотела встать, а тяжелое деревянное сиденье, пролетая над ней, стукнуло ее по спине.
        - Какой ужас!! А Надя-то где была?! Аленка же маленькая еще... Неужели одну отпустила гулять?
        - Надя сейчас в невменяемом состоянии, чтобы внятно рассказывать, но думаю, там дело шло на секунды. Она могла и не успеть помочь дочке, если та неожиданно соскочила с качелей.
        - И что теперь?
        - Откуда же я знаю!
        Сестры помолчали, потом Нонна деревянным голосом спросила:
        - И ты, конечно, считаешь, что все это случилось из-за меня?
        - Я, Нонка, действительно не могу понять, зачем вы с Борисом это сделали! Зная тебя, я прекрасно понимаю, чья была инициатива. Неужели нельзя было подождать, пока он разведется?
        - Тебе, Маринка, не понять... В общем, не могла я больше ждать! Я и так его всю жизнь ждала... ждала... дождалась, а тут Надя между нами... А он порядочный, терзается... Дочку любит... Я не могла позволить, чтобы он от меня обратно к Надежде вернулся!
        - А как ты сумела его в церковь-то затащить? Он хоть знал, зачем ехал, или ты его обманом?..
        - Нет, Мариша... все было без обмана... Просто... он тоже... страшно влюбился... Страшно, понимаешь?! Мы оба чувствовали, что у нас не просто банальная связь, секс... Мы полюбили оба изо всех сил... Навсегда... И даже такой человек, как Борис, понял, что нашу любовь надо узаконить... и не в ЗАГСе... Она выше всех этих бумажек со штампами...
        - Знаешь, Нонка, когда-то мне тоже казалось: моя любовь к Павлу Епифанову - не от мира сего! Что из этого получилось, ты знаешь. Думаю, каждый человек, влюбляясь, считает, что его любовь самая-самая... что ради нее можно все старое порушить... А на самом деле нельзя... Нельзя, Нонка! Расплата неминуема!
        - Совсем с ума сошла! Вещаешь, как пифия, надышавшаяся ядовитых испарений! Мы не виноваты в том, что Аленка упала с качелей! Слышишь! Не виноваты! И не вздумай утверждать обратное!
        Нонна так шлепнула трубкой об аппарат, что от нее отскочил кусок серого пластика. Тоже хорошего мало. Аппарат новый, кнопочный. Борис с последней получки купил. Радовался, как ребенок. А теперь его ребенок... Нонна запустила пальцы в волосы и просидела почти без движения битый час.
        Борис вернулся к Нонне с дрожащими губами и седой прядью в черных густых волосах.
        - Я не знаю, что мне делать, - сказал он, прямо в куртке опустившись на диван. - Отпусти меня, пожалуйста...
        Нонна похолодела. Она с трудом разлепила вмиг смерзшиеся губы и сказала:
        - Даже если ты уйдешь от меня, Аленка не поправится... так вот... сразу...
        Борис нисколько не удивился тому, что она уже что-то знает про его несчастную дочь, и глухо произнес:
        - Нам с тобой не надо было этого делать... Я чувствовал, но... Понимаешь, Нонна, я тоже как-то глупо поверил в нашу избранность... Никогда и никого не любил в своей жизни так, как тебя, а потому решительно отмел всяческие сомнения... А ведь они были, Нонна, были!
        - То есть ты... - дрожащим голосом начала она, - теперь жалеешь... Может быть, ты считаешь, что ошибся... Ты меня больше не любишь, Борис?
        Епифанов повернул к ней породистую голову, которую седая прядь только украсила. Лицо было искажено гримасой боли, но и она шла ему.
        - Не знаю... - с трудом проговорил он. - Ничего не знаю, Нонна... Лучше и не спрашивай.
        - Нет уж! - Нонна встала прямо перед ним. - Ты все-таки честно скажи: любишь или...
        - Скорее всего, «или»... - не поднимая на нее глаз, ответил Борис.
        - Тогда... уходи... - сказала Нонна, вышла из комнаты на кухню и встала лицом к окну.
        Когда за Борисом захлопнулась входная дверь, она медленно опустилась на диванчик. Голова была пуста и гулка. Что ж, пожалуй, даже хорошо, что не надо больше думать ни о Наде, ни о бедной Аленке. Можно бездумно пить чай или смотреть телевизор. И Нонна пила чаи и смотрела по телевизору все подряд. Нет, она, конечно, ходила на работу, но так... без полного включения в производственные проблемы. Никакие проблемы ее больше не волновали. Больше всего Нонне хотелось принять какого-нибудь быстродействующего яда. Она, энергичная и жизнелюбивая, не смогла бы покончить с собой, выпрыгнув из окна или перерезав вены, потому что смертельный исход в этих случаях не обязателен. Жить инвалидом Нонна не желала. А вот быстродействующий яд - это совсем другое дело. Это - раз - и все! Но где ж его добыть, яд?! Это только герои детективов где-то умудряются их достать. На заводе, где работала, Нонна, конечно, могла бы выпросить у знакомых женщин из химической лаборатории какой-нибудь опасный для жизни реактив, но разве была она вправе потребовать у этих же женщин гарантий его быстродействия? В общем, приходилось
существовать, раз не было возможности мгновенно свести счеты с постылой жизнью.

* * *
        Когда через пару месяцев после того, как Нонна рассталась с Борисом, из полугодовой геологоразведочной экспедиции вернулся ее сосед по коммуналке Георгий Николаевич Викулов, он застал в кухне выцветшую вялую женщину в мятом халате и с неопрятным хвостом на затылке, перетянутым черной аптечной резинкой.
        - Вы ли это, Нонночка? - удивился он. - Прямо не узнать... Вы тут без меня, похоже, переболели чем-то серьезным.
        - Да, - согласилась Нонна, - кое-чем серьезным. Только не переболела, а все еще нахожусь в процессе.
        - Ну это ничего! Это мы поправим! Я из тайги привез чудо-настойку на листьях богатырника. Не слыхали про такое растение?
        Нонна покачала головой.
        - Я тоже раньше не слышал. Наши ребята, которые уже не первый раз в тайге, про него чудеса рассказывали. В общем, если заблудишься в самой чаще и найдешь этот богатырник, то обязательно выберешься. Если питаться его листьями и корнем, то никакой другой еды не надо, а сил при этом раз в пять прибавляется. Мне самому посчастливилось на заросли богатырника напасть. Я целый мешочек насушил и настойку на спирту сделал. Вы погодите чуток! Я сейчас себя в порядок приведу, и мы с вами выпьем этой чудодейственной настойки.
        Нонне было плевать на настойку и на Георгия Николаевича заодно. Она ушла из кухни, включила в своей комнате телевизор и стала смотреть какой-то нудный телеспектакль о роли социалистического соревнования в деле перевыполнения плана цехами ткацкой фабрики. Но Викулов о ней не забыл. Он просунул в дверь ее комнаты голову с влажными после душа волосами и предложил:
        - Нонна Евгеньевна! Прошу к столу!
        Она не сразу поняла, чего он от нее хочет. Потом вспомнила про богатырник и нехотя поднялась с дивана. На кухонном столе Георгия Николаевича в большой миске дымилась отварная картошка с пайковой геологической тушенкой. В трехлитровой банке медово поблескивала, очевидно, та самая чудодейственная настойка. С двух сторон от миски с картошкой Георгий Николаевич поставил две свои тарелки с синей полоской по ободку и надписью «Общепит». Возле тарелок высились толстостенные граненые стаканы.
        - Ваш богатырник что, стаканами глушат?! - удивилась Нонна.
        - Нет, но... у меня нет другой посуды, вы же знаете. Я редко дома бываю, - смущенно ответил Викулов.
        - Зато у меня есть.
        Нонна открыла свой шкафчик и вытащила две крошечные стопочки из цветного стекла. Викулову они не понравились:
        - Ну-у-у... эти уж как-то... чересчур... маленькие совсем...
        - Нормальные! - отрубила Нонна и заменила ими стаканы.
        Картошка с тушенкой пошла хорошо. Настойка по вкусу напоминала календулу. Нонна даже спросила:
        - А вы, случаем, не промахнулись со своим богатырником? Здорово напоминает обыкновенные ноготки...
        - Какие еще ноготки?! - испугался Георгий Николаевич.
        - Цветы такие... на газонах растут. Желтые и оранжевые. Когда я была маленькой, мы с подружками отрывали у цветков лепестки, слюнявили и на свои кургузые ногтишки пришпандоривали. Здорово получалось.
        - Нет, - покачал головой Викулов. - Богатырник цветет маленькими светло-голубенькими цветочками. Сам видел.
        - А зачем мы с вами, Георгий Николаевич, картошку трескаем? - опять спросила Нонна.
        - То есть как зачем?
        - Ну... вы же говорили, что можно вообще ничего не есть, а питаться одним только богатырником...
        - Так это ж... живыми побегами и корнями... они такие... как клубни... А у нас с вами - настойка на спирту. Кстати, вы что-нибудь чувствуете?
        - А что я должна чувствовать?
        - Ну... опьянение... Настойка-то на спирту.
        - Пока ничего не чувствую.
        - Значит, закуска хорошая. Вам положить еще картошечки?
        - Валяйте, - согласилась Нонна.
        Они с Викуловым съели всю его картошку с тушенкой, а потом Ноннины голубцы, которые она с большим старанием навертела несколько дней назад, почему-то вдруг понадеявшись, что Борис возьмет да и заглянет в гости на это свое любимое блюдо. Епифанов, разумеется, так и не заглянул.
        К настойке богатырника они с соседом прикладывались неоднократно, и в конце концов Нонна заметила, что интерьер кухни несколько изменился. Сначала стены сделались красноватыми и будто светящимися изнутри.
        «Похоже, я здорово напилась», - подумала Нонна и улыбнулась.
        Красные стены ей нравились. Еще больше понравились окна. Стекла вдруг стали вогнутыми и испускали снопы разноцветных искр. Нонна поднялась со стула, потому что ей захотелось поймать руками эти разлетающиеся в стороны искры. Она удивилась, что вскочила очень легко и даже будто подпрыгнула. Все тело вообще сделалось легким и каким-то бескостно-пластичным. Нонна вытянула в сторону руку, и она, рука, сама собой начала плавно изгибаться, как у балерин, изображающих из себя лебедей. Она, Нонна, и есть лебедь... Только не белая, а... красная... Нет... не лебедь... Как же эти... другие птицы называются... Ах да... фламинго... Она теперь будет фламинго... Ей теперь вовсе не нужен этот глупый халат... На ее теле растут перья. Вот же... она чувствует, как они пробиваются сквозь кожу... Как же это томительно, но... приятно... У нее, Нонны, внутри разгорается жаркое пламя. Оно и рождает эти чудесные красные перья... Но одних перьев мало... Ох, как мало... Этот огонь внутри... от него так жарко... Он сейчас спалит Нонну... Спалит, и останется лишь горстка красного пепла... Не-ет... Она не хочет превращаться в
пепел... Кто-нибудь должен спасти ее... непременно должен... Вот хотя бы эта огненная тень... Чья она? Ах да... она же знает его... Человек Огня... Он запросто справится с тем, что бушует внутри нее... Вот он уже обрывает Ноннины красные перья... Как же сладостно делается ей, когда он вытаскивает их из ее тела одно за другим, одно за другим... Огонь внутри съеживается, превращается в тугой шар, который перемещается по ее телу... И вот он уже внизу ее живота... Он уже больше не может сжиматься и потому опять начинает расти... Он сейчас разорвет Нонну, если только... если... только... Где же он, Человек Огня... Только он может помочь... Да-да... Именно так... Он один знает как...
        Волна острейшего наслаждения накрыла Нонну с головой. Громкий душераздирающий крик сам собой вырвался из ее горла. Где он, Человек Огня? Где? Она теперь готова для него на все! Она хочет еще! Она непременно хочет еще! И он не отказывает ей, ее повелитель... Он никогда не откажет... И все новые и новые волны наслаждения накатывали на Нонну. Кричать она уже не могла, только протяжно охала. Последняя волна была самой чувствительной... Настоящий шквал, цунами... Нонна в кровь закусила губу, страшно дернулась и провалилась в небытие.

* * *
        Заново обнаружила она себя в собственной постели с металлическим привкусом во рту и с такой головной болью, будто у нее температура за тридцать девять. Пожалуй, есть смысл эту температуру измерить. Чем черт не шутит... Конечно, сегодня... кажется... суббота... или, может быть, воскресенье... В общем, не важно... Она потом разберется, какой нынче выходной. Главное - это здоровье, которое вроде бы дало трещину.
        Нонна попыталась подняться, но свинцовая боль в затылке придавила ее голову к подушке. Нет, лежать нельзя... Так можно вообще копыта отбросить... Боря! Где же Борис? Принес бы воды... Ах да... Он не принесет... Как же она забыла... Он теперь носит воду Наде и своей несчастной дочери... А что ей делать, если никак не встать... А-а! Кажется, вчера вернулся сосед... Разве что его позвать... Пусть вызовет «скорую помощь», потому что она совсем разваливается на куски. Такого с ней еще не бывало.
        Все-таки хорошо бы сесть, а то что-то все тело ломит... Особенно поясницу... Надо срочно поменять положение.
        Неимоверным усилием воли Нонна оторвала тяжеленную голову от подушки, кое-как подтянулась и села. Комната поехала у нее перед глазами, будто Нонна неслась на детской карусели. Она прикрыла глаза и подождала, пока под веками стихнет огненный вихрь. Потом осторожно открыла глаза. Первыми она увидела собственные голые ноги в каких-то диких синяках. Какой кошмар! С ней явно приключилась ужасная болезнь... Какая-нибудь сибирская язва, не иначе... Нонна поднесла к глазам ладонь. Ее тыльная сторона была нормальной, без пятен. Зато сквозь растопыренные пальцы она увидела, что на теле нет не только ночной рубашки, но и вообще ничего...
        Нонна с ужасом ощупала тело дрожащими руками. Она действительно была полностью обнажена. Прикосновение к коже вызывало болезненное жжение. Голый живот представлял собой сплошной сине-фиолетовый синяк. Что же это? Что с ней произошло? Насмерть перепуганная Нонна попыталась вспомнить, что с ней было вчера. И что же было? Ах да... Явился Викулов из какой-то там... экспедиции. Они с ним по-соседски посидели... Чего-то пили... А вот что потом? Как ни силилась, Нонна вспомнить не могла. Может быть, они с Георгием спьяну впустили в квартиру каких-нибудь бандитов и те зверским образом отколотили ее... А может быть, даже... Черт... как же все болит... там... Неужели насиловали?! Похоже на то... Вон какой черный живот... А что же сосед? Должен же он был защитить ее? Так, может быть, его вообще...
        Нонне было очень плохо, но мысль о том, что Георгия при таких обстоятельствах могли запросто убить, заставила ее кое-как сползти с дивана. Тут же был обнаружен и Викулов. На полу. Абсолютно голый, тоже в растерзанном виде и в самой отвратительной позе. Конечно же он убит... Иначе с какой бы стати ему валяться в комнате Нонны, да еще и голым! Он человек приличный, немолодой уже. Ему хорошо за пятьдесят. Если бы могла, Нонна закричала бы изо всех сил, но во рту было слишком сухо. Уголки губ тут же треснули, и она почувствовала во рту вкус крови.
        Что же делать? Не оставлять же труп разлагаться посреди ее комнаты... Надо бы позвонить в милицию... Но как же добраться до телефонного аппарата? Всего-то сделать один шаг, но, черт возьми, как это трудно... Да еще и этот... лежит тут поперек... А если ей все-таки удастся доползти до телефона и позвонить в милицию, то эти... менты... они могут подумать, что она его как раз... того... и убила... Нонна, испуганная собственными мыслями, чуть не упала обратно на подушку, с которой с таким трудом поднялась. А что, если... А вдруг действительно она? Напилась с горя до чертиков и шандарахнула чем-нибудь по голове Викулова, вместо предателя Епифанова... Но тогда почему Георгий голый? А может быть... Нет... не может... Что за ерунда лезет в голову... А собственно говоря, почему бы и нет? Может быть, Викулов полез к ней с любовью, а она его... Нет, она никогда перед ним не разделась бы... Бред какой-то...
        Преодолевая острые приступы накатывающей тошноты, Нонна все-таки сползла с дивана, стараясь не задеть труп соседа. Стоять вертикально ей было чертовски трудно. Ее качало и здорово вело в строну. Сделав над собой нечеловеческое усилие, она сделала шаг, будто бы впервые в жизни, и тут же повалилась ничком на кресло. Потом с большим трудом перевернулась, сняла трубку и, без конца соскальзывая пальцами с кнопок аппарата, все-таки набрала номер сестры. Она сказала Маринке одно слово:
        - Приезжай...
        Тошнота накатила с еще большей силой. Нонна хотела уже бросить трубку, поскольку самое главное сказано, но сестра, очевидно, не узнала ее хриплого голоса, потому что отчаянно кричала:
        - Куда приезжать?! Кто это?! Что за идиотские шутки?!
        С трудом удерживая остатки ускользающего сознания, Нонна прохрипела в трубку:
        - Это... я... Нонна... сестра...
        Трубка выпала из ее ослабевших пальцев, глаза закатились, и молодая женщина упала под бочок трупу соседа. Марина еще долго кричала в трубку:
        - Нонна! Нонна! Что случилось?! Ты слышишь меня, Нонка?! Да отзовись же ты, наконец!
        Потом валяющаяся на кресле трубка тревожно запищала зуммером.

* * *
        - Ну простите меня, Нонна Евгеньевна, если сможете, - в десятый раз говорил Викулов, обхватив голову обеими руками и раскачиваясь на кухонном табурете из стороны в сторону.
        - Да пошли вы... - очередной раз бросила ему она и отвернулась к окну.
        - Я действительно не знал, что этот богатырник оказывает такое действие!
        Нонна презрительно фыркнула и сказала:
        - Как это не знали? Вы же говорили, что можно не пить и не есть, а только жевать этот чертов богатырник! Ясно же, что наркотик!
        - Да я сам его жевал, честное слово! Силы действительно богатырские прибавляются, а никаких наркотических приходов у меня не было! Поверьте!
        - Ну и как же вы все это объясняете?
        - Понимаете, мужики говорили, что, если сделать настойку этого растения на спирту и еще добавить туда несколько цветков майки таежной... майка - это травка такая с желтыми цветками, от этого напитка здорово растет... ну... половое влечение...
        - Что вы и решили испытать на мне?! - криво усмехнулась Нонна.
        - Да, скрывать не буду! Чего уж теперь! Вы всегда мне нравились... Более того, я все время думал о вас в экспедиции... Мечтал, как вернусь, как войду в квартиру, а вы выйдете в коридор, как... В общем, я понимал, что не герой вашего романа. Мне пятьдесят пять... Я старше вас на целых двадцать пять лет... Не красавец... На что мне было рассчитывать? А тут такой напиток соорудили... Он выстаиваться должен. Мы в экспедиции так и не приложились. А тут как раз срок подошел. Почему бы не попробовать, чтобы хоть один разок... с любимой женщиной, с которой больше никогда... Разве это такое уж страшное преступление? Я не знал, что нельзя так много. Я думал, чем больше, тем лучше...
        Нонна молчала. Викулов тяжело вздохнул и спросил:
        - А все-таки скажите, что вы испытали? Неужели нечто омерзительное?
        - А вы? - вместо ответа спросила она.
        - Честно говоря, впечатление незабываемое. Фантастическое наслаждение... Просто неземное...
        - Ага, неземное... потустороннее... Наркотическое! Наверняка сродни героиновому! Смотрите не подсядьте, Георгий Николаевич!
        - А вы... а вам, Нонна... простите, конечно, за этот вопрос... вам не хотелось бы повторить... нет-нет, не со мной... Конечно же с другим... В принципе не хотелось бы? Думаю, что и вы должны были испытать нечто феерическое.
        - Я испытала феерическое послевкусие. Думала, конец мне пришел. А с живота синяки до сих пор не сошли... Один черт знает, что вы со мной делали!
        - Я любил вас, Нонна... я и сейчас люблю... И если бы я только мог рассчитывать...
        - Не можете! Особенно после того... что произошло...
        - Да? То есть вы хотите сказать, что если бы не произошло, то вы могли бы, так сказать, снизойти...
        Нонна с пристрастием оглядела соседа. Вообще-то он был ничего себе дядька: высокий, широкоплечий и не лысый. Она ужасно не любила лысых. Волосы Георгия Николаевича были почти совсем седы, но густы и красиво пострижены. Да и лицо, пожалуй, вполне приличное. Среднее такое лицо. Не молодое, но и не старческое. Нормальное. Не противное. Нонна никогда не воспринимала соседа как мужчину именно из-за большой разницы в возрасте. А теперь она даже припомнила, каким он лежал перед ее диваном... голым... Брррр! Какое отвратительное слово. Лучше сказать: обнаженным... Его тело было крепким и поджарым... В общем, если бы не Борис и не этот чертов богатырник...
        Нонна пристально посмотрела в глаза соседа и с насмешкой сказала:
        - Так вы без своего... богатырника... может быть, и вообще ничего не можете...
        Викулов усмехнулся:
        - А ты проверь.
        - Мы на «ты»?
        - Как хочешь, Нонна... или... как хотите... один черт...
        - Знаете, Георгий... А ведь я вас... ну то есть именно вас - не помню... Мне виделся какой-то огненный человек... такой красный, пылающий... Так что вполне можно считать, что между мной и вами ничего не было. Я даже смущения перед вами не испытываю. Там... в том дурмане... были не вы...
        - А я именно тебя помню, Нонна. Может быть, потому, что именно тебя и хотел.
        - Прямо вот так... именно меня?!
        - Не совсем... Мне, пожалуй, виделась... птица... Такая... как сирена... с женским лицом. Лицо постоянно меняло выражение, но я точно знал, что это была ты...
        - Не может быть... - растерялась она.
        - Почему?
        - Потому что... это странно... А какого цвета было ее оперение?
        - Яркого такого, красного... И вообще, все происходило будто бы внутри пылающего костра...
        - Да-а-а... - протянула она. - Пожалуй, ощущения похожи... Но это все равно не дает вам права...
        - Конечно, не дает, - согласился сосед. - Правами можешь наделить меня только ты.
        - Вы! - сердито поправила его Нонна.
        - Ну хорошо... вы...
        - Не наделю, - бросила ему она и ушла из кухни в свою комнату.

* * *
        Следующая за разговором с соседом ночь была для Нонны бессонной. Она совершенно не хотела думать о Викулове и о том фантасмагорическом происшествии, но мысли сами собой возвращались к соседу. Каким образом случилось, что их, совершенно посторонних людей, посетили одинаковые видения? Нонна действительно ощущала себя птицей с красным оперением, а он, то есть Георгий Николаевич, был человеком огня. И все между ними происходило внутри костра. Тогда она просто не сообразила, что это был именно костер. Да, сосед прав. Она помнит нечеловеческое наслаждение, которое при этом испытывала, но никогда в жизни не захочет его повторить. Эти «игрища в костре» чуть не стоили им обоим жизни. Хорошо, Маринка вовремя приехала. И слава богу, что у сестры нашлись знакомые в районной больнице, а то и Нонну, и Георгия точно повязали бы как наркоманов-суицидников. Вид у них был жуткий.
        Маринка потом долго стыдила сестру и приставала к ней с вопросами, как она могла дойти до жизни такой, чтобы напиваться какой-то дрянью вместе с престарелым соседом. Что могла ей ответить Нонна? Она сказала, что ее бросил Борис, но Марина не посчитала это убедительным поводом к столь странным действиям.

* * *
        А от Бориса между тем не было никаких вестей. Похоже, он окончательно выбросил свою венчанную жену из головы. Маринка говорила, что он днюет и ночует у постели Аленки, которая, скорее всего, на всю жизнь будет прикована к инвалидной коляске. На вопросы Нонны о взаимоотношениях Бориса с Надей сестра твердила одно:
        - Мне ничего не известно. Возможно, что им вообще сейчас не до этого. Они оба заняты только дочерью.
        Борис занят дочерью. Маринка - своими неслабыми проблемами. А ею, Нонной, никто не занят. Даже собственная мать звонит редко, потому что скачет вокруг папеньки, у которого вдобавок к постоянной сердечной недостаточности разыгрался еще и хронический панкреатит. В общем, всем на Нонну наплевать. Нет, конечно, если она опять что-нибудь ужасное прохрипит в телефон, кто-нибудь из них тут же примчится ее спасать. А если не спасать? Если просто... Никому она не нужна... Никому... Иди в свою комнату - и живи в ней, пока опять не приспичит умирать с черным животом...
        С живота мысли Нонны плавно перетекли на соседа. Только ему она и нужна. Она вспомнила себя птицу и то, как в ней чуть не разорвался огненный шар. Потрясающее состояние. Жаль, что такое невозможно ощутить без богатырника... А вдруг можно? Для кого ей теперь себя беречь? Ждать Бориса? Он, похоже, не придет... Никогда...
        Нонна встала с дивана, сбросила с себя халат и все, что под ним было, завернулась в связанную матерью бордовую ажурную шаль с длинными кистями. Из-под сетки ажура соблазнительно белело тело. Нонна посмотрела на себя, обернутую шалью, в зеркало и осталась довольна. Бордовый цвет всегда шел ей. Она развела руки в стороны, как огромные ажурные крылья. На шее блеснул крестик, и Нонна сникла. Ей нельзя быть бордовой птицей. Она обвенчана с Борисом... Но он ведь об этом не вспоминает!
        Нонна решительно сняла маленький крестик на хлопковом шнурке и запрятала его в шкатулку с побрякушками, потом как следует расчесала щеткой волосы и вышла из комнаты. Она медленно, крадучись, прошла по коридору, остановилась у двери соседа и через мгновение резко ее распахнула. Георгий Николаевич выронил книгу, которую читал.
        - Нонна? - удивился он и сразу соскочил с дивана.
        Она кивнула. Ее руки безвольно упали вдоль тела. Тонкое ажурное кружево разошлось в стороны. Викулов опять осел на диван и чужим голосом спросил:
        - Ты хорошо подумала, Нонна?
        - Да, - ответила она и сбросила шаль на пол.

* * *
        Через полтора месяца выяснилось, что Нонна беременна...

        ИРИНА И АНДРЕЙ
        - Андрюша! - бросилась к мужу заплаканная Ирина. - Ниночка не слышит!
        - Погоди, Ира, не суетись, - стараясь держаться спокойно, сказал Андрей, снимая в коридоре куртку. - Мы же договорились: пока врачи не вынесут окончательного вердикта, не будем впадать в панику.
        - Они вынесли, Андрюша, вынесли! - захлебывалась слезами Ирина. - Сегодня в нашей поликлинике как раз консультировал известный профессор... из Института педиатрии... кажется... Слюсарев... Он однозначно сказал: «Девочка глуха!» Представляешь, глуха!!!
        - Но... может быть, можно что-нибудь сделать... какую-нибудь операцию...
        - Нет! Нет! Такую патологию не оперируют! Он так и написал в карточке: «Неоперабельно». Я специально попросила, чтобы он написал все, что думает, и насчет операции...
        - Мало ли что он там думает, - пытался утешить жену Андрей. - В конце концов, он не истина в последней инстанции! В Москву надо съездить!
        - Зачем?
        - Затем, что как научный центр Питер - провинция!
        - Ты и сам, Андрюшка, не веришь в то, что говоришь, - тихо сказала Ирина, стирая со щек слезы.
        - Ну почему... - выдавил из себя Андрей.
        Жена была права. Он действительно не верил. Они с Ириной давно поняли, что их крохотная дочка Ниночка глуха. Честно говоря, Андрей не слишком и надеялся, что профессор Слюсарев скажет что-то утешительное, но не показывать же жене, что уже утратил надежду. Надо узнавать, где можно достать слуховой аппарат, или для таких маленьких детей их и не делают?
        Ирина ткнулась лицом мужу в грудь и сдавленно проговорила:
        - Ну... за что? За что? Не понимаю... Мы так любили друг друга! Почему наша девочка будет несчастной?!
        Андрей обнял жену и сказал:
        - Ну почему непременно несчастной? Живут же люди не только глухие, но и слепые... Вон у вашего Павлухи Ванечка умер - вот это беда так беда!
        - Вот я и спрашиваю: за что?! За что такое горе свалилось на Пашку? На нас за что?!
        Андрей счел за лучшее не отвечать. Его прабабка Клавдия Мефодьевна утверждала, что дочка у него родилась ущербной, потому что он долго жил с Ириной во грехе, нерасписанным. Чушь, конечно. Они никогда не жили во грехе. Они жили только в любви.

* * *
        ...Ирина Епифанова красавицей не была. В их семье красотой природа наградила только маму и Борьку. Павел, Лешка и Ирина пошли в отца, маловыразительного мужчину, который хорош был только одним: высок ростом. В юности Ирочка только тем и занималась, что пыталась вытравить с лица веснушки. Их было не так уж и много, но они здорово отравляли ей существование. Ирочка прекратила свои опасные эксперименты лишь после того, как попала в больницу с тяжелым воспалением кожи лица после очередной неудачной потравы. Ей было очень плохо и больно, а потому пришлось смириться с тем, что крохотные желтоватые пятнышки будут отражаться в зеркале всегда, как только ей придет на ум в него посмотреться.
        Когда Ирочка окончательно определилась с веснушками, она вдруг поняла, что, даже несмотря на их наличие, находится в гораздо лучшем положении, чем многие ее подружки. У каждой из подружек по скольку братьев? Ну... по одному, два - от силы. А если учесть, что некоторые братья еще и младшие, то их и вовсе не следует брать в расчет. У Ирочки же братьев было три, и все, как один, старшие. К этим старшим братьям приходили друзья, разумеется, тоже старше Ирочки и один краше другого. Она замучилась выбирать, в которого же ей поскорее влюбиться, поскольку дело уже не терпело отлагательств. На уроках литературы они проходили Пушкина, а Ирочке до сих пор некому было сказать: «Я вас люблю, к чему лукавить...»
        С пристрастием оглядев многочисленную армию друзей собственных братьев, Ирочка решила влюбиться в одноклассника Лешки - Гарика Саркисяна. Гарика очень легко было выделить из всех, потому что он и сам по себе здорово выделялся. Армянин Гарик был, разумеется, смуглым, черноволосым и жгучеглазым и походил на Ирочкиного старшего брата Борьку, признанного красавца. Приняв решение влюбиться, Ирочка так и сделала: влюбилась. Она стала мечтать о Гарике перед сном, а между приготовлением домашних заданий по алгебре и русскому языку принялась писать ему «риторические» письма, которые она так называла за то, что они, как и аналогичные вопросы, не требовали ответа. А еще она старалась почаще попадаться Гарику на глаза, когда он приходил в гости к Лешке. Саркисян злился на Лехину сестру, которая вечно путалась под ногами, и становился от этого еще краше.
        К концу учебного года Ирочкина любовь достигла апогея, и она решилась на крайность, то есть не на «риторическое», а на самое настоящее письмо. Вместо «домашки» по литературе - сочинения про Павла Ивановича Чичикова с его пристрастием к мертвым душам, Ирочка положила перед собой томик Пушкина, раскрыла его на знаменитом письме Татьяны и, поглядывая в него, принялась старательно выводить:
        «Я пишу тебе письмо, что можно к этому добавить... Конечно, ты можешь презирать меня после этого, но, может быть, все-таки не станешь этого делать... Сначала я не хотела писать, и ты никогда не узнал бы о моих чувствах, если бы приходил к Лешке почаще, если бы мы хоть иногда имели возможность поговорить наедине. Потом я могла бы думать об этом и вспоминать наши разговоры. Я знаю, что ты нравишься многим девчонкам, а я ничем не блещу, да еще и с веснушками. Если бы ты никогда не приходил к Лешке, я не знала бы горького мучения, и, может быть, мне понравился бы кто-нибудь другой из его друзей, а может быть, из Пашкиных или из Борькиных...»
        Про «верную супругу и добродетельную мать» Ирочка решила пропустить, тем более что дальше шли очень подходящие строки. Она в волнении покусала ручку и принялась писать дальше:
        «Если честно, то другого я не смогла бы полюбить. Как только ты вошел к нам в квартиру, я сразу поняла, кем ты станешь для меня...»
        Про помощь бедным тоже пришлось пропустить, хотя, конечно, можно было бы вскользь упомянуть о том, как они всем классом собирали детские книги для соседнего детдома. Хорошенечко поразмыслив на эту тему, Ирочка вспомнила, что книжек принесла немного и не лучшего качества, поскольку все самые хорошие они уже отдали соседской девчонке Люське. Про такое было уж лучше и вовсе не упоминать.
        Молиться Ирочка тоже не умела, а потому перешла к конкретным предложениям Гарику: «Ты мне сразу скажи, если тебе нравится другая девочка. Только честно, потому что я перед тобой была честна. Мне страшно перечитать то, что написала. Я и не буду, иначе, боюсь, не отдам тебе это письмо». Ирочка хотела было написать, как у Пушкина, что смело вверяет себя Гариковой чести, но побоялась, как бы он неправильно это не истолковал, и больше ничего добавлять не стала.
        Подпись Ирочка не поставила, потому что по смыслу письма и так было понятно, кто его писал. Она плохо спала две ночи и вздрагивала от каждого звонка в дверь, пока наконец Гарик не зашел к Лешке за какой-то своей надобностью. Пока молодые люди обсуждали на кухне эту Гарикову надобность, Ирочка очень ловко пробралась незамеченной в коридор и сунула свое письмо во внутренний карман куртки Саркисяна. После этого она принялась ждать ответа. Конечно, Ирочка была в курсе того, как ответил некто Онегин на подобное письмо, но она справедливо подумала, что на дворе уже далеко не девятнадцатый век, а потому Гарик может отреагировать по-другому. Гарик так и сделал: отреагировал по-другому. За эту его реакцию и за все то, что случилось после, Ирочка с удовольствием отлила бы в бронзе или даже в золоте еще один отдельно взятый памятник классику отечественной литературы А.С. Пушкину, но, к сожалению, у нее на это не было средств.
        Очень долгое время, месяца, наверное, три, от Гарика не было никаких известий. К Лешке он тоже не заходил, но Ирочка знала, что обязательно зайдет. Во-первых, потому, что закончатся наконец экзамены в институты, куда поступали Лешкины одноклассники, во-вторых, у того же Лешки в сентябре был день рождения, на который обычно собирались все его лучшие друзья, и среди них конечно же Саркисян.
        На день рождения Лешки пришел чуть ли не весь его класс, потому что одновременно провожали в армию тех ребят, которые не поступили в институты. Гарик Саркисян поступил, чему Ирочка была несказанно рада. Она ждала объяснения с ним почти без страха - подустала трепетать за три-то месяца, да и надеялась, что на радостях по поводу поступления он не будет слишком строг к «ее несчастной доле» и, может быть, даже признается в ответной страстной любви, которую с трудом сдерживал из-за вступительных экзаменов в вуз.
        После официального застолья, под которое была отведена самая большая комната квартиры Епифановых, за столом остались только пятеро самых близких друзей Лешки. Среди них, разумеется, и Саркисян. Пока молодые люди продолжали сидеть за столом, Ирочка металась по маленькой комнате, смежной с той, где происходило торжество. Девушка поминутно бросала встревоженные взгляды на часы. И о чем думают эти парни? Уже поздно, а объяснения так еще и не произошло! Сколько можно есть, пить и попусту смеяться?! Когда смех перешел в категорию гомерического, Ирочка приникла ухом к двери. Нетрудно догадаться, что она услышала. Да-да! Именно это! Гарик Саркисян читал во всеуслышание ее письмо с самыми убийственными комментариями. Девушке показалось, что из-под ног уходит паркетный пол их квартиры. Она вынуждена была упереться руками в дверь, которая взяла да и распахнулась...
        В комнате мгновенно стих смех. Перед молодыми людьми, вольготно развалившимися на стульях, предстала юная девушка с абсолютно белым лицом и глазами полными такой тоски и боли, что всем присутствующим стало не по себе. Мало того, каждому захотелось, чтобы это смешное письмо было написано именно ему, чтобы только из-за него так изменилась в лице милая и нежная Лешкина сестричка.
        Неожиданно оказавшись лицом к лицу с насмешниками, Ирочка закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. Она метнулась было в кухню, но там был кто-то из их многочисленной семьи. Девушка, зажав рукой рот, чтобы не разрыдаться в голос, выскочила на лестницу, скатилась вниз по довольно крутым ступеням старого ленинградского дома и выбежала во двор. В темной подворотне ее схватили за плечи мужские руки. Ирочка вскрикнула от неожиданности и обернулась.
        - Не бойся, Ира... Это я... Андрей... Капитонов... - успокоил ее еще один одноклассник Лешки.
        Ирочка привалилась спиной к холодной стене подворотни, а Капитонов уже сдирал с себя нарядный джемпер. Взяв за руку, он оторвал девушку от стены, закутал ее плечи в свой джемпер и ласково сказал:
        - Ну куда ты понеслась, дурочка... в такой холод... Осень уже на улице...
        Ирочка всхлипнула и с рыданиями уткнулась в грудь Капитонову. Андрей, крепко прижимая девушку к себе, ласково погладил ее по вздрагивающим плечам и сказал:
        - Брось, Иришка... Саркисян никакой не подлец... Честное слово! Он читал твое письмо, чтобы... ну... поднять нам дух, что ли... Мы с Вовкой и Ленчиком идем в армию... Вот Гарик и читал... Он сказал, что девчонки любят солдат и обязательно станут слать в армию нежные письма...
        В ответ на такое объяснение Ирочка разрыдалась еще сильнее. Андрей отстранил ее от себя, вытер слезы с ее щек и неожиданно предложил:
        - А ты напиши мне, Ириш! Не про любовь, а просто... как живешь, что без нас в городе делается... А? Напишешь? Я тебе адрес части пришлю...
        Изумленная Ирочка бессмысленно хлопала ресницами, на которых все еще висели слезинки, и не знала, что сказать. К такому повороту дела она была не готова. Капитонов рассмеялся:
        - Ну ладно... Можешь сейчас не отвечать. Я тебе адрес пришлю, а ты напишешь... если захочешь... Хорошо?
        Ирочка кивнула. Андрей зябко передернул плечами и предложил:
        - Ну а теперь давай домой, ладно? А то не жарко, знаешь ли...
        Девушка увидела, что он и в самом деле дрожит от холода в тонкой рубашке, и принялась стаскивать с себя его джемпер.
        - Нет-нет! - остановил ее Капитонов. - Побежали лучше!
        И они, почему-то взявшись за руки, побежали к подъезду Епифановых, возле которого и попрощались.
        На лестничной площадке Ирочку поджидал смущенный Гарик, который уже десять раз пожалел, что так по-дурацки обошелся с письмом Лехиной сестры. Показавшись в дверях с молитвенно сложенными на груди ручонками, она выглядела такой трогательной, беззащитной и хорошенькой, что каждому уважающему себя мужчине захотелось бы защитить ее и утешить. Когда Ирочка поднялась на лестничную площадку, Гарик обрадовался, что рядом с ней уже не толчется Андрюха Капитонов, и сразу сказал:
        - Ты это... того... Ира... прости... Я кретин, но обязательно исправлюсь...
        Он обворожительно улыбнулся, готовясь сначала сострить еще как-нибудь на предмет собственной придурковатости, а потом признаться, что Ирочка, в общем-то, ему тоже всегда нравилась. Улыбнуться он успел, но и только. Лехина сеструха гордо прошла мимо него в квартиру, не удостоив даже взглядом. С улыбкой, которую так и забыл убрать с лица, Саркисян подумал, что Ирка Епифанова все-таки не очень ему нравится. А если уж быть до конца честным с самим собой, то не нравилась вообще и никогда. Он смачно сплюнул себе под ноги, приподнял воротник нового щегольского пиджака и сбежал по лестнице.

* * *
        Целый год Ирочка обменивалась письмами с Андреем Капитоновым. Она действительно писала ему о том, как идут дела в школе, что нового во дворе. Писала о премьере в БДТ, куда их водили всем классом, о книгах, которые читала. Андрей ответно писал ей о службе, о новых армейских товарищах и о том, что очень скучает по дому, городу и даже по ней, Ирочке. Эти слова о том, что Капитонов по ней скучает, Ирочка перечитала раз десять. Она ловила себя на том, что тоже постоянно о нем думает. Конечно, Андрей не был таким знойным красавцем, как Гарик, но обладал приятной внешностью. В конце концов Ирочке начали сниться его светло-серые глаза и смущенная улыбка, но писать об этом она боялась. С любовными письмами, как ей казалось, было покончено раз и навсегда.
        В конце сентября Капитонова вдруг отпустили домой на побывку за какие-то очень высокие показатели в военной подготовке. Прямо с вокзала с маленьким смешным чемоданчиком он приехал к Епифановым.
        - О, Андрюха! - обрадовался Лешка, открыв дверь бывшему однокласснику, но тот сразу спросил:
        - А Ира... Где Ира?
        - Ируха!!! - зычно крикнул на весь дом Лешка. - Капитоныч приехал!
        Из кухни с учебником химии в руках вылетела Ирочка. У них с Андреем были такие лица, что Лешка только изумленно крякнул да плотно прикрыл за собой дверь комнаты. Молодые люди несколько минут постояли друг против друга, потом Капитонов подошел к девушке и с большим трудом произнес:
        - Ирочка...
        - Андрюша... - так же слабо ответила она.
        А потом они уже и не помнили, каким образом оказались в объятиях друг друга. Капитонов покрывал поцелуями лицо девушки, приговаривая:
        - Только о тебе и думал... Каждый день...
        - И я... и я... только о тебе... - шептала ему она.

* * *
        Весь капитоновский отпуск они провели вместе, поминутно целуясь и объясняясь друг другу в любви. Галина Павловна вынуждена была даже призвать молодых людей на кухню и учинить допрос с пристрастием на предмет того, что они себе думают. Один - солдат, которому еще год служить, а потом неизвестно, куда устраиваться: на работу или учебу, а другая вообще - школьница, и впереди у нее выпускные экзамены и поступление в институт. Молодые люди признались, что любят друг друга и непременно поженятся, как только Ирочке исполнится восемнадцать. Галина Павловна глубоко вздохнула, удовлетворилась тем, что дети не собираются пожениться прямо сейчас, и вдвое усилила бдительность, стараясь не предоставить Иришке с Капитоновым возможности произвести некоторые действия, по результатам которых расписывают и в семнадцать лет.
        Если бы Ирочка с Андреем узнали, чего так боится Галина Павловна, то были бы оскорблены в лучших чувствах. Они не могли надышаться друг на друга. Все между ними было высоко и целомудренно. Самое большее, что они себе позволяли, - это затяжные поцелуи, от которых кругом шла голова и бешено колотилось сердце. На том этапе им ничего большего было и не надо.
        Ирочка привела Андрея в школу на КВН между двумя десятыми классами, после которых выпускникам были обещаны танцы до упаду. Возмужавший Капитонов в форме и со значками воинских отличий на груди вызвал небывалый к себе интерес Ирочкиных одноклассниц. Они напропалую строили ему глазки и даже пытались пригласить на медленный танец. Но Андрей танцевал только с Ирочкой, только ее держал за руку и на других созревших красавиц даже не смотрел. После школьного вечера Капитонов с Ирочкой целовались в ее подъезде еще более исступленно. В ночь Андрею надо было уезжать, и молодые люди никак не могли оторваться друг от друга. Возможно, будь условия более подходящими, между ними произошло бы нечто такое, чего побаивалась Галина Павловна. Во всяком случае, Андрей несколько раз провел руками по груди девушки, что ей показалось приятным, и кто знает, как бы все обернулось, если бы солдата не ждала служба.
        Письма, которыми засыпали друг друга Капитонов с Ирочкой, теперь были полны самых пламенных любовных признаний. По-настоящему полюбившей девушке уже не нужны были классические образцы для подражания. Слова сами рвались из глубин души.
        В декабре, перед самым Новым годом, к Ирочке вдруг пришла одноклассница Люда Плешакова. Ирочка очень удивилась ее приходу: они не только с ней не дружили, но даже не приятельствовали. Плешакова, удобно развалясь в кресле, спросила:
        - Ну что, с Капитоновым так и переписываешься?
        - Да, - односложно ответила Ирочка.
        - И на что рассчитываешь?
        - В каком смысле?
        - Ну... в обыкновенном... Ты ж с ним... еще не того?..
        В груди у Ирочки защемило от нехорошего предчувствия. Она нервно склонила голову набок и ничего не ответила. Плешакова, похоже, в ее ответах и не нуждалась. Она намерена была говорить сама.
        - Так вот! - грозно произнесла Люда. - Тебе он только губки мусолил по углам, а я с ним - спала!
        - Как? - еле выдохнула Ирочка.
        - Так! Обыкновенно! Имела интимную близость, ясно?!
        Ирочка жалко мотнула головой из стороны в сторону, а Плешакова продолжала:
        - А что же ты думала! Капитонов уже мужчина! Ну поцелуется он с тобой, а дальше-то что?
        - Что?..
        - А то, что его мужской организм требует большего!
        Ирочка смогла только жалобно промямлить:
        - Да?
        - Вот именно! А потому после твоих немощных объятий Андрюшечка шел ко мне. Уж я для него девичьей чести не пожалела! Мне для него вообще ничего не жалко! Понимаешь ты это или нет?
        У Ирочки не хватило сил даже на кивок. Люда смерила ее презрительным взглядом и продолжила:
        - Так вот! Я пришла к тебе за тем, чтобы потребовать: прекрати писать ему дурацкие письма, потому что после армии он все равно женится на мне.
        - Почему? - глупо спросила Ирочка.
        Плешакова отвратительно хохотнула и охотно ответила:
        - Потому что у меня будет ребенок! Его ребенок, понимаешь?!
        Ирочка не понимала. Люда видела, что придурковатая Епифанова и в самом деле ничего не понимает, и поспешила дать дополнительные разъяснения:
        - Я, милая моя, пока ты тут письмена строчила, несколько раз ездила к Капитонову в часть! В ноябре тоже была... и в августе у меня родится ребенок. Андрюшкин ребенок! Тебе теперь ясно или еще какие-нибудь вопросы остались?
        Из всего того, что наговорила Плешакова, Ирочка поняла одно: ее опять предали, над ней опять посмеялись, да так, что после этого выходка Гарика Саркисяна с письмом выглядела невинной шуткой. Ирочка ни о чем больше не спросила одноклассницу, она просто встала у окна спиной к ней. Пусть уходит. Не о чем им больше разговаривать.
        - Ну ладно, - прозвучал из-за Ирочкиной спины голос Плешаковой. - Я, пожалуй, пойду. А тебе... ну... чтобы, значит, не сомневалась, оставляю тут кое-что на диване.
        Ирочка выждала, пока хлопнет входная дверь, и медленно обернулась. Ей казалось, что она увидит на диване маленького ребенка, как две капли воды похожего на Андрея. Но вместо младенца на темно-зеленом гобеленовом покрывале лежали две фотографии. Девушка взяла их дрожащими пальцами. На одной из них Андрей Капитонов стоял возле школы, где они все учились, в обнимку с Людой Плешаковой. На второй они тоже были сняты вместе, но на фоне какого-то кирпичного забора, должно быть того самого, которым обнесена его воинская часть.
        Что случилось с ней после, Ирочка помнила смутно. Кто-то совал ей в нос что-то отвратительно удушающее, потом над ней склонялись какие-то белые тени. Эти тени зачем-то сильно тянули ее за руку, не давая прижать ее к телу. После этого Ирочка провалилась в желеобразное нечто цвета маренго. Совсем недавно в каком-то романе она прочитала, что на женщине был шелковый шарф цвета маренго, то есть черно-серый. Засасывающая Ирочку воронка была такой же матово-шелковистой, как шарф женщины из романа, и бездонной. Девушке понравилось, что дна нет. Раз нет, значит, можно бесконечно падать вниз, ни о чем больше не думая.
        Когда Ирочка Епифанова пришла в себя, она поняла, что все кончено. Без Андрея Капитонова она жить не хочет. Не желает. И все эти капельницы с уколами - зря. Она не стала отвечать ни на какие вопросы матери, также промолчала, когда с ней попытался поговорить отец. Она ничего не сказала ни Лешке, ни Павлику, ни Борьке. Она отворачивалась от подруг и врачей. Ирочка не хотела больше жить, а они зачем-то приставали с разговорами.
        - Ирка! Неужели ты не понимаешь, что тебя в конце концов свезут в психушку! - как-то заявил ей Лешка. - Что я скажу Капитонычу?! Он же тебя, дуру, любит!
        В ответ на это Ирочка наконец пожелала ответить. Ее ответом стал истерический хохот. Она хохотала и хохотала до тех пор, пока брат не отвесил ей звонкую оплеуху. Ирочка клацнула зубами, но не обиделась. Так ей и надо, брошенной и обманутой. Пусть все издеваются, как хотят. Ей теперь все равно. Она порылась в кармашке халатика, сунула в руки Лешке две уже сильно помятые фотографии, опять улеглась на диван и накрылась с головой одеялом. Пусть братец проваливает вместе с этими фотографиями.

* * *
        Через несколько дней, которые Ирочка так и провела в постели, наотрез отказавшись ходить в школу, она вдруг почувствовала сквозь сон знакомый запах. Слишком знакомый... Так пахло обмундирование Андрея, когда он приезжал из армии. Девушка, резко развернувшись, плюхнулась лицом в подушку. Не хватало еще обонятельных галлюцинаций! Так и в самом деле можно угодить в психбольницу. Надышавшись запахом собственных волос, она развернулась, открыла глаза и... увидела Андрея. Ирочка снова зажмурилась. Все... Шизофрения в самой тяжелой стадии...
        - Это я, Ириша... - ответило шизофреническое видение.
        Ирочка села на постели. Зачем он приехал?! Ей уже все сказала Плешакова! Она не выдержит, если теперь Андрей будет говорить ей то же самое! Девушка закрыла лицо ладонями и выдавила сквозь них:
        - Уйди... Поскорее уйди...
        - Я люблю тебя, Ирочка, - сдавленно проговорил Андрей.
        Ирочка умудрилась рассмеяться:
        - Похоже, я у тебя для платонической любви, а Людмила Плешакова... в общем, сам знаешь...
        - Ничего такого не было, Ира... поверь... - взволнованно произнес он.
        Она не посчитала нужным отвечать. Опять плюхнулась на подушку, теперь уже лицом вверх, и принялась сосредоточенно изучать трещины на потолке. Андрей пересел к ней на диван и уже твердым голосом приказал:
        - Посмотри на меня, Ира!
        Она не смогла ослушаться. Она перевела взгляд с трещин на потолке на любимое лицо, и из глаз сразу побежали слезы. А Андрей начал говорить:
        - Как ты могла поверить этой Плешаковой, Ира?!! Я же тебя люблю! Тебя! И ты знаешь это! Если бы я даже не мог вытерпеть без отношений, о которых тебе наплела Людка... Ирочка, я и с этим к тебе пришел бы! Уцеловал бы, уговорил... И ты бы согласилась... Мне не нужны другие... Я только тебя люблю...
        Слезы из Ирочкиных глаз заструились сплошным потоком. А Андрей уже целовал ее мокрые щеки, глаза, губы. Ирочка обхватила его за шею и жарко шептала между поцелуями:
        - Ты мой... мой... только мой...
        - Конечно, твой... мне никто не нужен, кроме тебя... - задыхаясь от избытка чувств, соглашался он.
        - А я твоя... твоя... - говорила она, судорожно стаскивая с себя ночную рубашку.
        И он уже целовал ее шею и горячую маленькую грудь, и живот, и вообще всю Ирочку, которая дрожащими пальцами расстегивала пуговицы и на его защитной гимнастерке.
        - Ира... я... не могу... - схватил ее за руки Андрей.
        - Почему? - задохнулась она. - Я чуть не умерла тут без тебя... Я твоя... Я хочу быть твоей женой сейчас, немедленно, чтобы никто больше не посмел... Или ты боишься, что кто-нибудь войдет?
        - Нет, - покачал головой Андрей. - Они ни за что не войдут, я знаю. Твои родные очень за тебя испугались... Леха за мной прямо в часть приехал...
        - Тогда чего же ты...
        - Н-не знаю... Я не могу сделать тебе плохо...
        - Разве же это плохо, когда любовь, Андрюшенька...
        Обнаженная Ирочка приподнялась в постели и принялась ожесточенно стаскивать с Капитонова гимнастерку. Он не смог долго сопротивляться. Да и разве сможешь, когда перед тобой покачиваются нежные девичьи груди, от белизны юного тела слепит глаза, а сердце щемит от любви, нежности и восторга.
        - А если вдруг получится ребенок... - все еще сомневался Андрей.
        - Я буду только счастлива, - уверила его Ирочка. - Это же будет твой ребенок. Я буду любить его, как тебя...
        И молодой человек сдался. Он уже сам сбросил с себя остатки одежды и слился с нежным телом любимой Ирочки.

* * *
        Андрей уехал в часть. Ребенок с первого раза не получился. Ирочка немного об этом посокрушалась - вот бы утерла нос подлюге Плешаковой.
        В конце концов выяснилось, откуда взялись ее козырные фотографии. Направляясь с вокзала к дому Епифановых, возле собственной школы Андрей как раз и столкнулся с компанией девчонок из Ириного класса во главе с Людмилой, на которую сразу и бесповоротно произвел неизгладимое впечатление. У одной из девочек был с собой фотоаппарат, и компания заснялась на фоне школы и ограды соседнего хлебозавода, которую Ирочка от огорчения не узнала. А еще Ирочка тогда не узнала, что с двух сторон от Плешаковой и Капитонова на фотографиях были и другие ее одноклассницы, которых Людмила безжалостно отрезала специальным резаком для фотобумаги, как гильотиной.
        В общем, Плешакову тоже можно было понять и даже пожалеть. Она ведь не подозревала, сколь серьезные отношения связывают Епифанову и Капитонова. Мало ли кто кому какие письма пишет! У Ирки по литературе всегда «пятак» был, вот она и наяривала в качестве практики перед выпускным сочинением. Людмила даже всплакнула перед Андреем, когда он перед отъездом зашел к ней и заявил, что собственноручно удушит, если она еще раз отмочит что-нибудь подобное. Слезы Плешаковой не произвели на молодого человека никакого впечатления. Люда даже поначалу хотела подать на Капитонова заявление в милицию, мол, так и так, угрожал удушением... Но потом передумала. С этой ментурой свяжешься - век не расхлебаешь.
        Когда Андрей вернулся из армии, Ирочка никак не могла отпустить его от себя. Как только он собирался уходить, ее лицо делалось таким бледным, что всем делалось за нее страшно. Родители влюбленных, просовещавшись целый вечер, вынесли резолюцию: разрешить Ирочке и Андрею жить вместе до свадьбы, то есть до восемнадцатилетия девушки. Поскольку у Епифановых и так все сидели чуть ли не друг у друга на голове, Ирочка переехала к Капитоновым. Так как Андрей был единственным ребенком в семье, им с Ирочкой досталась отдельная комната, аж в пятнадцать квадратных метров. Родители Андрея вскоре полюбили Ирочку, как родную дочь. И только семидесятитрехлетняя прабабка Клавдия Мефодьевна плевалась, когда приходила в гости, называла жизнь внука греховной и грозила карой небесной. Все остальные Капитоновы, взращенные в научном атеизме, посмеивались над бабой Клавой и продолжали обожать сына с его, к сожалению, пока гражданской женой.
        Когда Ирочке исполнилось восемнадцать, они с Андреем чин чинарем поженились, но ребенка, о котором мечтали оба, почему-то все не было и не было. Когда Ирочка почти совсем отчаялась, у нее вдруг взяла да и родилась Ниночка, толстенькая, хорошенькая и здоровенькая...

* * *
        И вот теперь Андрею не давали покоя слова бабы Клавы. Неужели они оказались пророческими? Нет... Не может такого быть... Все это лишь жалкие суеверия и домыслы дремучего человека с образованием четыре класса...

        Наши дни
        МАРИНА И АЛЕКСЕЙ
        - Он опять не был в школе! - Марина с раздражением бросила сумку на диван.
        Из нее на пол покатились яблоки. Никто не бросился их собирать. Алексей, оторвавшись от компьютера, спросил:
        - А где он был?
        - Ты у меня хочешь узнать? - еще больше раздражилась Марина.
        - Ну... я думал, что ты в курсе...
        - Я просто сейчас в магазине встретила его классную руководительницу. Она меня спрашивает: «Сережа приболел?» А я по глазам вижу, что ни в какую болезнь она уже заранее не верит.
        - Ну и что ты ей ответила?
        - Что тут ответишь... Естественно, сказала, что он здоров как бык.
        - А она?
        - А она говорит: «Надо же что-то делать!» Я спрашиваю: «Может быть, вы знаете что?»
        - Она что-нибудь предложила? - Алексей выключил компьютер, подошел к жене и обнял ее за плечи.
        Марина резко отбросила его руки и резким тоном ответила:
        - Да что она может предложить? Уговоры! Беседы! Объяснения! Но мы же с тобой знаем, что никакие уговоры на Сережку не действуют! На все воспитательные беседы ему плевать! Он живет как хочет!
        Алексей опять обнял жену, подойдя к ней сзади. Он чувствовал, как она напряжена, как закаменели ее плечи. Он поцеловал ее в шею и шепнул на ухо:
        - Маринка! Успокойся! Оттого что ты станешь дергаться и злиться, ничего не переменится.
        Марина безнадежно кивнула. Алексей развернул ее к себе, сдул со лба упавшие прядки и сказал:
        - Мы обязательно что-нибудь придумаем, вот увидишь. Мы не дадим сыну пропасть...
        На глазах женщины появились слезы.
        - Ну... не плачь... девочка моя... - Алексей прижал к себе жену и еще горячей зашептал: - Я так люблю тебя... Столько лет прошло, а будто вчера только поженились...
        - Это все из-за того, что мы поспешили со свадьбой... Наказание нам с тобой такое... - всхлипнула Марина. - Надо было выждать положенный год...
        - Да ты же не любила Пашку... только мучилась... Я же видел. Жить в браке без любви тоже, знаешь ли, грех.
        - Но если бы хоть не с тобой...
        - Какая разница с кем, если с Пашкой не получилось? Я сразу влюбился, как только он привел тебя к нам домой знакомиться. Тут же дал отставку своей девчонке, Танюшке, на которой, между прочим, собирался жениться. И вообще... мне все время хотелось ворваться в вашу спальню, отбросить брательника от тебя и доходчиво объяснить, что он занимает не свое место.
        - Я люблю тебя, Леша... - выдохнула Марина, и они слились в долгом поцелуе.
        Алексей забрался руками под джемпер жены и расстегнул бюстгальтер.
        - Да ты что? - взвизгнула Марина. - Тут не знаешь, что с сыном делать, а ты...
        - А что я делаю плохого? Не кидаться же его искать по подвалам и чердакам? Наискались уже... Все равно не найдем, где он кантуется, пока сам не соизволит объявиться. А сейчас и Анька у бабушки...
        За разговорами Алексей стягивал с жены джемпер, и она, лишь для порядка сопротивляясь, подняла вверх руки, чтобы ему было легче. Ненужный бюстгальтер упал на пол, когда раздался телефонный звонок. Марина вздрогнула и прикрыла грудь руками, будто тот, кто находился на другом конце провода, мог ее увидеть. Алексей снял трубку.
        - Что за ерунду вы несете? - возмутился он. - Где задержали? Что делал? Водку крал?! Да вы думаете, что говорите?! Нет, ему еще четырнадцать не исполнилось! Да, через месяц... Да, я понимаю, что тогда уже наступит уголовная ответственность...
        Руки Марины безвольно упали вдоль тела. Так и стояла она посреди комнаты с обнаженной грудью, со страхом слушая разговор. Алексей осторожно положил трубку, посмотрел на жену и сказал:
        - Сергей в отделении милиции. Его поймали на выходе из универсама «Домашние продукты» с бутылкой водки во внутреннем кармане куртки.
        - Чего-нибудь подобного и следовало ожидать, - проговорила Марина.
        Алексей подал ей джемпер и сказал:
        - Пошли...
        - Куда?
        - Как куда? В отделение милиции, куда же еще?
        Она надела джемпер на голое тело. Бюстгальтер так и остался лежать на полу.

* * *
        - Ну и зачем ты это сделал? - спросил Алексей, когда сын уже сидел перед ними с Мариной в домашнем кресле.
        - Так... Скучно как-то... - лениво ответил Сергей и уставился в потолок, крутя в руках наушники, их которых раздавалось ритмичное шипение и всхлипы.
        - Выключи плеер, - попросила Марина.
        - Да пожалуйста... - Сергей небрежно щелкнул какой-то кнопкой, и шипение с всхлипами прекратилось.
        Наушники соскользнули у него с колен, он нагнулся за ними и вытащил из-за кресла бежевый Маринин бюстгальтер. Она непроизвольно дотронулась до своей груди. Сын, повертев перед носом у родителей интимной деталью материнского туалета, ухмыльнулся и сказал:
        - Ну вы, родаки, даете! Вы ж старые уже!
        Алексей выхватил бюстгальтер у Сергея из рук, безжалостно смял его в кулаке в комок и очень строго спросил:
        - Почему опять не был в школе?
        - А че там делать-то?! Мне... - он опять нехорошо ухмыльнулся, - про пестики и тычинки уже неинтересно...
        Алексей с трудом сдержался, чтобы не отвесить сыну оплеуху, и сказал:
        - Думаю, что в восьмом классе перешли уже к более сложным объектам, нежели тычинки с пестиками!
        - Ага! - осклабился Сергей. - Хочешь, расскажу, как размножаются... к примеру... орангутанги?
        - Это я знаю, - процедил Алексей. - Ты мне лучше поведай что-нибудь из отечественной истории или литературы.
        - Из литературы? Пожалуйста! В ней... значит, в этой самой отечественной литературе... есть такой чувак... Швабрин... слыхали, наверно, про него... так вот он с одной Машкой...
        - Прекрати, Сергей! - не выдержала Марина.
        - А что такого? Папа спросил - я отвечаю!
        Марина с ужасом смотрела на сына и никак не могла понять, каким образом из ее маленького Серенького Зайчика вырос наглый циничный подросток. Казалось, они с Лешей делали для детей все, что могли. Не жалея времени, водили их в театры, музеи, в спортивные секции и кружки. Почти отказались от личной жизни ради сына Сережи и младшей его сестры Анечки. Их квартира всегда была полна приятелями детей. Марина и Алексей всегда шумно праздновали дни рождения дочери и сына, вывозили их за город в походы и на лыжные прогулки, вместе читали книги и всей семьей смотрели детские фильмы. Что же они с Алексеем упустили? Почему Сережа вдруг резко изменил традициям их дружной семьи и ударился во все тяжкие? Он открыто курил на лестнице перед квартирой, приносил в дом бесконечные банки с пивом, где-то пропадал вечерами и редко ходил в школу. Поначалу Марина с Алексеем, сбиваясь с ног, искали сына по окрестным подвалам и чердакам, но ни разу нигде так и не смогли обнаружить. Сам он наотрез отказался объяснять, где проводит время. Вот и сегодняшний разговор, похоже, ни к чему не приведет. Краденая бутылка возвращена в
магазин, штраф уплачен, а на учете в детской комнате милиции Сергей уже и так состоял с нынешнего августа. Тогда вся их дворовая компания участвовала в разгроме киоска с напитками и кондитерскими изделиями.
        Как и подозревала Марина, разговор с сыном ни к чему хорошему не привел. Тот, сказав детско-дежурное «больше не буду», удалился в свою комнату и врубил на полную мощность музыкальный центр.
        - Знаешь, Леша, если бы у нас и Анька пошла по кривой дорожке, я решила бы, что мы с тобой ущербные родители, - сказала Марина и ткнулась лбом мужу в плечо.
        - Рано еще радоваться, - мрачно отозвался Алексей и сунул ей в руки бежевый комок бюстгальтера.
        - Нет, Алеша, ты зря так... Анечка - хорошая девочка. В школе ею не нахвалятся, и в музыкалке... да и по дому всегда помогает... и хорошенькая такая... Хоть с дочерью повезло...
        - Твои бы слова да богу в уши...

* * *
        Этим вечером проштрафившийся Сергей Епифанов остался дома и даже с небывалым усердием решал какие-то задачи по физике. Пару раз он подходил к отцу за помощью, потом съел целую тарелку макарон с двумя котлетами и рано лег спать.
        Вкусно благоухающий гелем для душа Алексей откинул в сторону одеяло и навис над женой.
        - Ну-у-у... кажется, сегодня у нас выдался спокойный вечер, и мы наконец можем с чистой совестью...
        Марина слабо улыбнулась и потрепала мужа по волосам. Он приподнял ее ночную рубашку и сморщился:
        - Ну во-о-от... опять вся запакованная...
        Он взялся за кружевную резинку Марининых трусиков и стал осторожно стягивать их, приговаривая:
        - Вот так уже лучше... а так еще лучше... а так уже совсем хорошо...
        Когда он окончательно снял трусики с ног жены, раздалась трель мобильника. Марина, все еще улыбаясь особой интимной улыбкой, приложила изящный малиновый аппаратик к уху. Алексей решил продолжить уже начатое и легонько раздвинул ноги жены. Этот абонент, который позволяет себе звонить в двенадцатом часу ночи, даже не представляет, в каком пикантном положении находится Марина. Алексей улыбнулся своим мыслям, а жена вдруг резко сдвинула ноги, чувствительно ударив его коленкой по носу.
        - Как избили? Кто избил? Что вы такое говорите, Галина Павловна?!
        Алексей вскинул голову и с тревогой посмотрел в глаза жены. В них плескался настоящий ужас.
        - Что? - крикнул он, натягивая плавки. - Что случилось?!
        - Да, конечно! Мы сейчас же приедем! - крикнула в трубку Марина и отключила мобильник.
        - Да что случилось-то? - повторил свой вопрос Алексей.
        Вместо ответа она, как слепая, шарила по постели руками.
        - Что ты ищешь-то? - опять спросил он.
        - Где... где мои трусы?
        Алексей бросился ей на помощь, и в конце концов в складках одеяла они были найдены. Марина торопливо всунула в них ноги и задавленно сказала:
        - Кто-то избил Анечку...
        Алексей побелел лицом так, что на щеках явственно проступили фирменные веснушки рода Епифановых.
        - Как... - только и смог проговорить он.
        - Не знаю, Леша...
        - Что... ее именно сейчас избили? Ночью? Почти в двенадцать?
        - Галина Павловна сказала, что они боялись нам звонить... Анечки долго не было, они ее искали, искали... А потом она сама пришла... вся... - Марина содрогнулась, - вся расцарапанная...

* * *
        Сидя на переднем сиденье такси, которое пришлось срочно вызвать, поскольку машина Алексея была в гараже, Марина проклинала себя за то, что позволила Анечке неделю пожить у бабушки Гали. Она как-то легко согласилась, когда дочь ее об этом попросила. А все похоть! Похоть! С двумя детьми-подростками не так-то легко вести интимную жизнь. Это маленьких детишек можно уложить спать, а самим предаваться плотским удовольствиям. Подростки допоздна смотрят телевизор или занимаются какими-нибудь другими своими делами. Поминутно лезут в спальню к родителям, чтобы задать какие-нибудь неотложные вопросы, выпросить денег на завтрашний день или потребовать постирать джинсы. Как правило, эти мысли о деньгах и стирке джинсов рождаются у них не ранее одиннадцати часов вечера. Марина с Алексеем уже забыли, когда им удавалось предаться ласкам без опасений быть пойманными на месте преступления. Поэтому, когда Анечка попросилась к бабушке, Марина так легко дала согласие. Она подумала, что Сережка, как всегда, будет допоздна где-то болтаться, дочку станет верно сторожить бабушка, а она наконец опять почувствует на своем
теле губы Алексея. Они оба, хоть на несколько часов, забудут о напряженных буднях, расслабятся и разнежатся, будто абсолютно свободные люди. И что из всего этого вышло? Они принесли в жертву похоти собственных детей! Один ворует из магазинов водку, другая...
        - Нельзя ли побыстрей? - спросила водителя Марина.
        - Быстрее нельзя, - отозвался угрюмый парень в бейсболке. - Мы же в городе, не на шоссе...

* * *
        Анечка ревела, уткнувшись в подушку. Осунувшаяся и встрепанная Галина Павловна сидела рядом, молитвенно сложив руки на груди. Марина упала на колени перед диваном и приникла лицом к трясущейся спине дочери.
        - Анечка... - с трудом проговорила она. - Это я... мама... и папа тоже приехал... Что случилось, доченька?
        Девочка обернулась. Ее правую щеку от глаза до самого подбородка перечеркивала отвратительного вида царапина, рот окружало багровое кольцо.
        - Мамочка! - выкрикнула Анечка и бросилась на шею Марине.
        Та прижала ее к себе, целуя в висок и гладя по спутанным волосам. Девочка еще долго билась на ее груди в рыданиях, потом вдруг как-то разом обмякла и заплетающимся языком сказала:
        - Спать... хочу спать...
        Марина уложила ее на подушку и укутала одеялом. Анечка мгновенно уснула.
        - Я посижу с ней, - сказала Галина Павловна. - А ты иди в кухню... там Боря... я его позвала на помощь... он расскажет...
        Марина кивнула, подоткнула дочери одеяло и вышла на кухню. Там было не продохнуть от сигаретного дыма. Алексей, который не курил уже несколько лет, жадно затягивался сигаретами старшего брата.
        - Это Димас, - сказал Борис и затушил в уже переполненной пепельнице окурок.
        - Димас?! - ничего не понимая, переспросила Марина.
        - Да, парень из соседнего подъезда. Ему уже лет двадцать...
        - Двадцать?! - ужаснулась Марина и вспомнила багровое кольцо вокруг губ дочери. - Так он что... он ее... - Она ни за что не смогла бы выговорить страшные слова.
        - Думаю, нет, - покачал головой Борис. - Но мог бы. Во всяком случае, собирался это сделать. Он не рассчитывал, что она будет сопротивляться.
        - Ничего не понимаю. - Марина развела руками и плюхнулась на табуретку. - Анечка и какой-то Димас...
        - Видишь ли, он утверждает, что она сама с ним кокетничала и всячески лезла...
        - Лезла... - повторила Марина. - Ей всего двенадцать...
        - Ну... это он так сказал, что лезла, а на самом деле она, может быть, просто хотела обратить на себя его внимание.
        - То-то она зачастила в гости к бабушке, - нервно заметил Алексей. - А я все думал, чего это у Аньки вдруг такая любовь к бабуле проснулась! - Он запалил еще одну сигарету, глубоко затянулся и сказал: - Я убью этого... Димаса!
        - Брось, - отмахнулся Борис. - Он уже получил от меня свое, но, похоже, так и не понял за что. Он из такой семейки, где... Да что там говорить! Главное, Аньку больше сюда не водите... пока! Я добьюсь, чтобы этого вахлака в армию все ж таки забрали. Военком знакомый есть.
        - Надо срочно показать Аню гинекологу, - мертвым голосом сказала Марина.
        - Не надо, напугаешь только. - Борис вслед за Алексеем вытащил из пачки очередную сигарету и сунул в рот. - Димас клялся, что ничего не было. Он ее только целовал, подлюга, взасос... видели, какие у девчонки разводы на лице?
        - А если он врет?
        - Не-е... Он меня здорово испугался. Сказал, что не смог даже джинсы на ней расстегнуть, потому что она здорово лягаться начала. Так только... по груди, как он выразился, полазил...
        Марина всхлипнула, уронив лицо в ладони.
        - Успокойся, Маришка! - Борис положил ей на плечо руку. - Считай, обошлось... Могло быть куда хуже...
        Марина закаменела. Все могло быть хуже? Все могло вообще быть по-другому, если бы она не...

* * *
        После смерти Ванечки Марина так и не смогла наладить отношения с Павлом, как ни старалась. В ту первую брачную ночь, когда молодой муж ее безжалостно изнасиловал, что-то в ней будто выключили. Огонь любви к Павлу, который казался негасимым, иссяк. Сначала Марина решила, что он еще теплится и можно как-нибудь его заново раздуть. Она и приехала из роддома с Ванечкой в дом к Епифановым, чтобы раздувать.
        Сначала заниматься обновлением отношений с мужем было некогда, а потом, когда бедный Ванечка умер, вроде бы что-то между ними опять разгорелось. Они даже провели несколько красивых ночей, когда Марине казалось: вот-вот... еще немножечко, и она снова станет любить своего Пашеньку, как прежде... Но ночи кончались, и таяли надежды на возрождение былой любви. Мало того, таяли надежды и на то, что Марина еще когда-нибудь сможет забеременеть. Они не предохранялись, но дети не хотели больше зарождаться в ней.
        В общем, после смерти сына Марина не жила, а, как принято говорить, влачила существование. Она настраивала себя на то, что их жизнь с Павлом ничуть не хуже, чем у других. Очень многие пары живут без особой любви и не тужат, ведут совместное хозяйство и вместе проводят свободное время. В этом смысле у нее все было в порядке. Павел во всем ей помогал, никогда не чурался самой грязной домашней работы. Даже интересы у супругов Епифановых совпадали. Они оба любили классическую музыку, потому часто ходили в филармонию. И в театры ходили. Марина даже как-то была с мужем на футболе. Похоже, этот футбол и стал началом конца. То есть конечно же не футбол. Просто именно после этого матча, когда «Зенит» проиграл, Павел по пути домой купил бутылку коньяка и почти всю ее выпил. Марина подозревала, что пил он не столько по поводу проигрыша любимой команды, сколько из-за собственной проигранной жизни. Он не мог не чувствовать, что жена его не любит, а лишь напрасно насилует себя. Что-то такое про натужную любовь он и пробурчал перед тем, как заснуть за кухонным столом.
        Марина вынуждена была позвать Алексея, чтобы помог ей дотащить Павла до их комнаты. Алексей помог. Они вместе уложили его на диван и в четыре руки стащили с него свитер и брюки. Когда Марина укрыла мужа одеялом и сказала его брату подобающие случаю слова благодарности, тот не ушел.
        - Спасибо, Леша, - еще раз произнесла Марина. - Ты можешь идти...
        - Никуда я не пойду, - заявил вдруг Алексей и уселся в кресло напротив дивана. Он указал рукой на Павла и сказал: - Ты же его не любишь! Дураку понятно!
        - Тшшш... - шикнула на него она.
        - Да брось ты! Я же Пашку знаю. Он пьет редко, но метко. Уверяю тебя, он сейчас ничего не соображает. Даже если что и услышит, все равно не поймет.
        - И ты решил этим воспользоваться, - укоризненно сказала Марина, у которой уже все дрожало внутри.
        Она знала, что нравится Алексею. Всегда нравилась. С первого же дня знакомства. И это было бы еще ничего. Это можно было бы как-нибудь вытерпеть, если бы... Словом, она стала ловить себя на том, что думает о Леше гораздо чаще, чем невестке пристало бы думать о младшем брате мужа. Довольно похожий на Павла, Алексей был мягче лицом и ярче глазами. Весь ужас для Марины состоял как раз в том, что он был как бы Павел, только лучше, то есть того мужского типа, который ей всегда нравился. К тому же весь облик его был уже родным: практически облик мужа. Того мужа, которого она так хотела полюбить заново. Леша был как бы исправленным Павлом.
        - Да, я решил этим воспользоваться, - не стал отпираться Алексей, - потому что другой возможности может и не представиться.
        - Чего же ты хочешь? - дрожащим голосом спросила Марина.
        - Тебя...
        - Как ты можешь... - пробормотала она и стрельнула глазами в сторону Павла, уткнувшегося в подушку.
        Алексей поднялся с кресла и подошел к ней очень близко. Преступно близко. Так близко не должен подходить брат мужа. Марина отпрянула, но он схватил ее за плечи. Она рванулась от него прочь, но он не отпустил.
        - Подожди, Марина... Не бойся... Я ничего тебе не сделаю... Я только скажу, потому что уже нет сил держать это в себе... Я люблю тебя... Давно... Да ты и сама это знаешь... Пока вы были семьей, я же ничего... никогда... Вообще съехать отсюда хотел, комнату снимать, чтобы тебя не видеть...
        Он немного ослабил хватку, и Марина вырвалась из его рук. Алексей усмехнулся:
        - Да не любишь ты Пашку, не любишь! Не знаю, что между вами произошло... но ты его только терпишь. И сдается мне, что скоро не выдержишь. Да и Паха на пределе. Не случайно он так надрался...
        - Чего же ты хочешь? - пересохшим ртом опять спросила Марина.
        - Да пока ничего особенного. Хочу, чтобы ты знала... Если вы с Пашкой... ну... не сможете больше... В общем, ты все поняла...
        Он передернул плечами, сунул руки в карманы домашних тренировочных штанов и вышел из комнаты. Марина осела по стене на пол. Зачем он все это ей сказал? Зачем?! Ей и так тяжко... Так тяжко... Она изо всех сил старается сохранить семью, а он... Зачем он ее любит?.. Как же хорошо, что он ее любит!
        Эту ночь Марина коротала скорчившись в кресле. Ей не хотелось ложиться под бок к отвратительно храпящему Павлу. Сон был плохой, тревожный, рваный. В одном из обрывков ее целовал Алексей. Марине было очень жаль, что из-за затекшей шеи пришлось проснуться именно на этом месте. Пусть бы он ее целовал подольше.

* * *
        Павлу Епифанову понравилось лечить свои душевные раны коньяком и другими напитками сходного воздействия на организм. Все чаще и чаще он стал приходить домой пьяным. Не буянил, не скандалил, не выяснял отношения, а просто ложился спать. Всем домашним было ясно, что таким образом он пытался спрятаться от не устраивающей его действительности.
        - Что-то у вас с Пашей неладно, Мариночка, - как-то сказала свекровь.
        Марина застыла с заварочным чайником в руках.
        - Ты бы рассказала... Всем легче стало бы...
        Марина резко обернулась. Из носика чайника вырвалась коричневая струя и залила халат Галины Павловны. Ни одна из женщин этого не заметила.
        - А у нас и не было ладно... - ответила Марина. - С самой... свадьбы... Вы же помните, что я уходила...
        - Но ведь как-то потом наладилось вроде... Мы все за вас так радовались...
        - Не наладилось! Не наладилось! Не наладилось!!!
        Последнее «не наладилось» Марина выкрикнула так громко, что в кухню влетели встревоженные Аркадий Матвеевич и Алексей.
        - Что тут происходит, Галя?! - спросил жену Аркадий Матвеевич.
        - Да вот... - развела руками свекровь. - Не получается у Мариночки с Пашей...
        - Ну... что ж... разводиться тогда надо... - сказал он. - Чего друг друга мучить...
        По его интонации Марина почувствовала, что слова не новы для него. Он, видимо, уже не раз проговаривал их наедине с Галиной Павловной. Аркадий Матвеевич подошел к невестке, положил ей руку на плечо и сказал:
        - Хорошая ты, Маришенька... Очень жаль, что с Пашкой вы так и не смогли... очень жаль... Разводись, Мариш... разводись... Не терзай себя понапрасну, да и Пашку тоже... Мы на тебя зла держать не будем. - Он взял жену под руку и, сказав: - Пойдем, Галя, - увел ее с кухни.
        Марина, закусив губу, изо всех сил старалась не разрыдаться. Алексей подошел к ней и осторожно вытащил из ее закостеневших рук заварочный чайник. Когда его донышко шлепнуло о стол, Марина разрыдалась. Алексей прижал ее к себе. Он вроде бы ничего, кроме утешения, не замышлял, но губы как-то сами собой принялись целовать поникшую молодую женщину, сначала невесомо и смазанно, а потом все страстней и жарче. Марина сначала не отзывалась, но и не отталкивала его, а потом, как-то особенно заливисто и горько всхлипнув, обхватила его за шею, и они принялись целоваться так яростно, будто через минуту их оторвут друг от друга и поведут на расстрел.
        Марина опомнилась первой. Она отпихнула от себя брата мужа так сильно, что он чуть не упал, запутавшись в своих шлепанцах. Ворвавшись в собственную спальню, Марина вдохнула запах перегара, заполнивший все пространство, и поняла, что ее жизнь кончена. Кончена. Она преступница. Она довела своего мужа до регулярного пьянства. Она влюбилась в его брата. Она целовалась с ним на семейной кухне Епифановых. Ей нет прощения. Ее нужно убить. Уничтожением собственной персоны Марина решила заняться завтра с утра, что называется, на свежую голову, потому что в том состоянии, в каком она находилась, можно не убить себя, а только покалечиться. Кому это надо, возиться с инвалидом? В общем, нужна не только свежая голова, но еще и твердые руки.
        Утром Марина поняла, что самоубийство придется отложить на неопределенное время, поскольку на работе она непременно должна закончить отчет. Опыты и исследование проводила она, а потому никто другой не сможет их должным образом проанализировать.
        Весь рабочий день Марина занималась отчетом, а дома после работы ее ждал Алексей. Он был один. Старшие Епифановы уехали на дачу с контрольным визитом, а Павел последнее время приходил домой очень поздно. Замедленными движениями разматывая на шее шарф, Марина с ужасом глядела в глаза младшего брата мужа, который внимательно наблюдал за ней, привалившись к стене коридора и нервно покусывая губы. Повесив пальто в шкаф, она вынуждена была пройти мимо Алексея. Он тут же схватил ее за руку.
        - Не надо, Леша... - сдавленно прошептала она.
        - Почему же не надо... - с такой же мукой в голосе отозвался он. - Ты ведь тоже... Я же это понял вчера...
        Марина попыталась вырваться. Алексей с силой притянул ее за руку к себе.
        - Я ведь тоже тебе нравлюсь, Маринка... - сказал он и коснулся ее щеки.
        - Нельзя нам, Леша... Нехорошо...
        - Нехорошо жить с мужем без любви...
        - Ты специально...
        - Да, я специально.
        - Отпусти меня...
        - Нет. Я люблю тебя.
        - Ле-е-еша-а-а...
        Протяжно произнесенное имя брата мужа было последним из сказанного Мариной. Она еще пыталась сопротивляться, но он уже целовал ее лицо. И она поняла, что не будет больше ему противиться. Пусть все будет как будет. Решившись, Марина сама прижалась губами к губам Алексея.
        - Люблю тебя, люблю, - твердил он между поцелуями. - Скажи же, что и ты...
        - Нет...
        - Да! Скажи, что любишь!
        - Я... я не знаю...
        - Знаешь...
        - Нет...
        - Знаешь! Ведь любишь, любишь! Любишь?!
        - Да...
        - Что «да»? Мне мало этого «да»! Скажи, что любишь!
        - Люблю...
        Поцелуй после ее «люблю» был мучительно долог для обоих. Они оба понимали: как только разомкнут губы, произойдет то, что навсегда изменит жизни их и Павла. Марина опять первой оторвалась от Алексея. Он подхватил ее на руки и понес на диван в большую проходную комнату, где обычно спал сам. Она была рада тому, что ему не пришло в голову расположиться в их с Павлом спальне. Лучше уж проходная комната, в которой не спрячешься, если кто вдруг войдет в квартиру, чем...
        Эта проходная комната диктовала свои правила. Нельзя было медлить ни минуты. Ломая ногти, Марина принялась судорожно расстегивать мелкие пуговицы на блузке, с трудом выворачивая их из тугих петелек. На нервной почве Алексей так же мучительно путался с петлями на манжетах рукавов своей рубашки. От телефонного звонка они оба подскочили так, что ударились лбами.
        - Мы что-то не то делаем... - простонала Марина, потирая лоб.
        Алексей смотрел на телефон, как на врага.
        - Не будем снимать трубку, - сказал он, содрал с себя рубашку и осторожно через голову стащил с Марины блузку. - Мы делаем то... Когда любовь, тогда все правильно... Мы не виноваты, что обстоятельства таковы... Если бы я мог, то устелил бы свой диван каким-нибудь персидским ковром, но приходится довольствоваться тем, что есть. Я люблю тебя, Марина, и это искупает все. А если и ты меня любишь, то вообще все идет так, как и должно...
        - Я люблю тебя, - уже совершенно бесстрашно подтвердила Марина.
        Телефон издал последние трели и затих. Алексей спустил с плеч молодой женщины лямочки бюстгальтера и приник губами к ее груди. Она поняла, что никогда в жизни еще не испытывала такого сильного желания слиться в единое целое с мужчиной. С Павлом она заставляла себя и мучилась этим. Даже в моменты наслаждения, которые она все-таки испытывала, ее не покидало ощущение, что оно искусственно и никак не связано с мужчиной, который ее обнимает. Теперь же все было по-другому. И Марина принялась быстрыми движениями снимать с себя остатки одежды уже не потому, что они находятся в проходной комнате и нужно спешить. Ее подгоняла с небывалой силой разгоревшаяся страсть. И Алексей понял ее правильно. Он сделал все, чтобы она запомнила их первую близость навсегда. Он будто забыл о себе. Будто бы все, что происходило на старом узком диване, нужно было только женщине. Будто только ее тело нуждалось в ласках и поцелуях. Когда запекшимися губами Марина едва смогла выдавить:
        - Как же я люблю тебя... - только тогда Алексей, казалось, вспомнил о себе.
        - Ты... моя жена... не Пашкина... - сумел еще выдохнуть он, и после этих слов для них уже не существовало ничего, кроме объятий.
        Длинные Маринины волосы опутали плечи и шею Алексея. И вся она, Марина, оплела его руками и ногами, которые, казалось, стали чересчур длинными и, возможно, даже выпустили еще и ползучие побеги, чтобы крепче обнимать его и не отпускать от себя никогда. А с опухших губ ее будто сошла защитная пленка, и ими стало можно ощущать, как течет по сосудам Алексея кровь и как волнами исходит из самых глубин его сердца неугасимая любовь к ней...

* * *
        Так началась мучительная жизнь Марины, жены одного брата Епифанова и тайной любовницы другого. Они с Алексеем бросались друг к другу при первой же возможности, стремясь урвать хоть один поцелуй, например, в кухне в те редкие минуты, когда там не было никого из их большой семьи. Они караулили друг друга по утрам в выходные дни, когда Павел не торопился вставать с постели. Галина Павловна всегда поднималась в восемь часов утра, независимо от дня недели, и тайным любовникам приходилось просыпаться гораздо раньше. Марина выпархивала из-под бока мужа в одном халатике на голое тело и, сразу распахнув его, прижималась всем своим естеством к любимому человеку.
        - Марина, давай наконец поговорим с Пашкой, - сказал как-то Алексей, целуя чужую жену в шею и нежно поглаживая под халатом ее спину.
        - Нет... Лешенька... не надо... - ответила она. - Я даже не могу представить, каким образом сказать ему, что люблю тебя...
        - А вот таким же самым способом и скажи, - услышали они голос Павла.
        Марина протяжно охнула и отскочила от Алексея, а халат самым предательским образом совершенно распахнулся, будто как раз для того, чтобы Павел убедился, что под ним на жене ровным счетом ничего нет.
        - И как же все это понимать? - самым будничным голосом спросил обманутый муж, будто интересовался, почему брат с женой выпили чай из его чашки.
        Эта будничность в голосе не обманула Марину. Она видела, как у Павла закаменела шея.
        - Паш, ты... ты прости нас, но... - начал Алексей, закрыв своим телом Марину, но того совершенно не интересовало, что брат пытался ему сказать.
        - За что ж ты меня так, Мариша? - спросил Павел, пытаясь поймать взглядом глаза жены. - И так жизни нет...
        - Вот и пора прекратить это безобразие, - опять встрял Алексей. - Я люблю твою жену, Пашка... Так вот получилось... Развестись вам надо.
        Павла мнение брата по-прежнему не интересовало. Он опять заглянул к нему за плечо и спросил:
        - Марин, ну почему именно он, а? Почему не другой?
        Она тяжело всхлипнула и решила сказать правду:
        - Наверно, потому... что он такой, каким я хотела бы, чтобы был ты...
        - Да ты меня никаким не хочешь! Вот ведь в чем дело-то!
        Марина вышла из-за спины Алексея и, до синевы в пальцах сжимая полы халата, попросила:
        - Отпусти меня, Пашенька... отпусти...
        - А вот нате-ка, выкусите! - расхохотался вдруг Павел и выставил вперед внушительный кукиш. - Вы за моей спиной решили свою жизнь устроить, а меня, значит, побоку! Черта с два я дам развод! Не дождетесь!
        Он решительно прошагал к сушилке, вытащил оттуда свой бокал, налил до краев пенящейся водой из-под крана, оглушительно глотая, выпил, забросил посудину обратно и вышел из кухни.
        После этого памятного для всех троих разговора Павел запил так, что, с трудом добредая домой, падал навзничь прямо в коридоре неподъемной колодой. Свекровь смотрела на Марину с постоянным укором во взгляде, а свекор, проходя мимо нее, безнадежно взмахивал рукой и тоже ничего не говорил.
        Однажды разбираться с происходящим в доме родителей пришел старший из братьев Епифановых, Борис, который тогда жил у Нонны.
        - Какого черта вы довели Пашку до такого состояния? - процедил он, неприязненно глядя на Марину с Алексеем.
        - Уж чья бы корова мычала... - начал Алексей.
        - Это ты на Нонну намекаешь?! - взревел Борис.
        - Это я на Надю намекаю.
        Борис сразу сник и уже гораздо спокойнее сказал:
        - Надо же что-то делать? Сопьется парень... Мать говорила, что его уже грозились с работы уволить...
        - У тебя есть какие-то предложения?
        - Предлагаю наркологический диспансер...

* * *
        Специалисты из наркологического диспансера не смогли применить свои знания и умения в деле обращения Павла Епифанова на трезвый жизненный путь. Однажды вечером, возвращаясь домой с работы в состоянии самой крайней степени опьянения, он полностью потерял ориентацию в пространстве, выскочил на проезжую часть дороги и был сбит огромным трейлером. Павел умер на месте.
        После похорон совершенно спавшая с лица Марина съехала от Епифановых обратно к родителям. Ей казалось, что она потеряла в жизни все: ребенка, мужа, его родителей, которые уже стали ей родными людьми, а также свою любовь. Вернее, она ее не теряла. Любовь к Алексею с каждым днем разгоралась все сильней, но была теперь еще более преступной, чем раньше, а потому должна была быть задавлена. И Марина давила ее, как могла, до тех пор, пока к ней домой не пришел Алексей. С похорон Павла прошло около трех месяцев.
        - Я люблю вашу дочь, - сразу заявил он матери Марины, когда она открыла ему дверь.
        - Мариночка, тут... - Маринина мать хотела назвать имя Епифанова, но поперхнулась, увидев, с каким страшным лицом дочь, вышедшая в коридор, смотрит на Алексея.
        - Уходи, - прохрипела ему Марина.
        - И не подумаю, - ответил он и оттеснил в сторону будущую тещу. - Даже если мы никогда в жизни больше не увидимся, Пашку этим все равно не вернешь.
        - Ну и что?! - запальчиво выкрикнула Марина.
        - И то! Все равно надо продолжать жить! А без тебя мне... никак... Да и тебе без меня...
        Марина хотела возразить, что самым прекрасным образом без него обходится и запросто обойдется впредь. Хотела, но сделать это ей не удалось. Алексей крепко обнял ее. Марина брыкалась, сколько могла, а потом затихла. Ее мать посчитала за лучшее тихохонько, на цыпочках, удалиться из коридора.
        Марина с Алексеем расписались через полгода после смерти Павла. Когда у них родился сын Сережка, семейство Епифановых окончательно их простило. Свекровь даже предложила Марине с Алексеем вернуться к ним, но они наотрез отказались. Вскоре Алексей получил от своего предприятия двухкомнатную квартиру, а потом у супругов родилась дочка Анечка...

* * *
        - Аня! Объясни мне, почему этот... Дима полез именно к тебе? - нервно спросила Марина дочь, когда это уже можно было сделать без того, чтобы девочка не зашлась диким плачем.
        - Не знаю, - быстро ответила Анечка и отвела глаза.
        - Разве мы тебе не внушали, что нельзя разговаривать с посторонними мужчинами?!
        - Он не мужчина. Я его давно знаю. Мы всегда играли вместе, когда я к бабушке приходила.
        - Играли?! Как играли?! - окончательно испугалась Марина. - Ему же двадцать лет!
        - Во-первых, не двадцать, а девятнадцать, а во-вторых, это мы раньше играли, когда я маленькая была...
        - Маленькая была... А сейчас ты какая?!
        - Нормальная! Мне скоро уже тринадцать!
        - Ах, ты уже нормальная! - не смог не встрять Алексей, который, слушая диалог дочери с женой, уже давно ерзал как на углях. - Может быть, тебе понравилось, что этот гаденыш пытался с тобой сделать?!
        Девочка вздрогнула. Ее личико скривилось, но она взяла себя в руки и сказала:
        - Не понравилось, потому что он... не умеет... и я испугалась...
        - В каком смысле не умеет? - в два голоса спросили Алексей с Мариной.
        - В таком... Оксанка говорила, что должно быть не больно, а приятно.
        - Что еще за Оксанка?! - все так же в два голоса гаркнули супруги Епифановы.
        - Казенкина. Из нашего класса.
        Марина с ужасом посмотрела на мужа. Он шумно вздохнул и принялся допрашивать дочь дальше:
        - Та-а-ак... Казенкина, значит... А откуда она, эта Казенкина, знает, как и что должно быть?
        Анечка поняла, что нечаянно сдала Казенкину родителям, насупилась и замолчала.
        - По-моему, я задал вопрос! - навис над дочерью Алексей. - И тебе, милая моя, лучше всего на него честно ответить! И желательно побыстрей!
        Дети побаивались, когда обычно спокойный отец повышал голос. Анечка под его немигающим взглядом тут же скуксилась и заголосила:
        - Не знаю я ничего про Казенкину! Ей, между прочим, уже тринадцать исполнилось! С кем хочет, с тем и целуется! А я только хотела попробовать! Я же не знала, что Димка... Я же не виновата, что он как ненормальный стал... Я вообще думала, что он меня убьет...
        - В общем, так! - проревел Алексей. - Если ты еще раз захочешь попробовать что-нибудь подобное, я задушу тебя собственными руками! Ненормальный Димка милее меня покажется! Я ясно выразился?! Тебе, дочь моя, все понятно?!
        - Все... папочка... - пролепетала Анечка, которая боялась даже всхлипнуть.
        - Тогда марш спать!
        Девочку моментально как ветром сдуло. Марина схватилась руками за виски и простонала:
        - Это нам с тобой наказание, Лешка...
        - За что?
        - За все!
        - За то, что любим друг друга, да?
        - За то, что Павла сгубили...

        ИРИНА, АНДРЕЙ И НИНА
        Ирина с Андреем окончательно удостоверились в том, что Ниночка до конца жизни останется глухой, и некоторое время пребывали в состоянии жесточайшей депрессии. Потом жизнь как-то вошла в свою колею. К глухоте дочери супруги Капитоновы постепенно привыкли и приспособились. Сначала Ниночка посещала специальный детский сад, где все дети были такими же, как она, потом спецшколу, поэтому долгое время не ощущала своей ущербности. Ирина с Андреем приобрели друзей, дети которых имели такую же патологию. Они вместе ездили за город, отмечали праздники и дни рождения. У них был свой, довольно узкий, но пока еще очень уютный мирок. Капитоновы, сами того не замечая, постепенно отгораживались от остального мира, где живут слышащие и, соответственно, говорящие дети. Их обоих раздражали громко и резво болтающие малыши. Именно они казались им ущербными, а вовсе не тихая улыбчивая Ниночка.
        Когда Нине исполнилось семнадцать, для нее все резко изменилось. Конечно, она уже давно поняла, что отличается от основной массы людей вокруг, но поначалу это не доставляло ей никаких неудобств. Мама и папа всегда были рядом и начеку, в школе с ней занимались замечательные педагоги, а друзья ничем не отличались от нее самой. Теперь пришла пора входить в мир многомиллионного мегаполиса, который жесточайшим образом отторгал не таких, как все. Это был мир слышащих и говорящих. На Нину и ее друзей, общающихся жестами, смотрели как на обезьян в зоопарке. Девушка все время натыкалась на чей-нибудь любопытный и чаще всего брезгливый взгляд. Однажды с пристрастием сравнив движения губ и выражения лиц говорящих людей с мимическими ужимками своих друзей, Нина пришла в настоящий ужас и даже оправдала зевак, провожающих их взглядами. Ее друзья, и она в их числе, настоящие обезьяны-бабуины.
        Вернувшись домой после этого сравнительного анализа, девушка первым делом бросилась к зеркалу. Вот же она, Нина! Высокая и тоненькая. На ней отлично смотрятся самые узкие джинсы. У нее чудесные волнистые волосы, темные и блестящие. Их можно носить распущенными, а можно заворачивать в любые узлы - будет одинаково красиво. А лицо! Конечно, не красавица, но очень даже мила. Она взяла от родителей только самое хорошее. У нее папины, слегка удлиненные глаза и темные густые волосы, мамин хорошенький носик, а губы... А губы у нее, похоже, свои собственные, но тоже очень неплохие. Но чего стоят эти ее губы и глаза, если она все равно обезьяна... Обезьяна! Обезьяна! Не случайно все ребята с их двора каждый раз перестают общаться друг с другом и провожают ее глазами, когда она проходит мимо. Вовсе не на волосы ее смотрят и не на красивую фигуру. Они смотрят и думают: уродина, глухая тетеря... обезьяна...

* * *
        - Андрей! Она все-таки влюбилась! - заявила мужу Ирина, когда он однажды пришел домой с работы.
        - Неужели Мишка все-таки добился своего? - улыбнулся Андрей. - Давно он клинья к ней подбивал.
        - При чем тут Мишка?! - некрасиво взвизгнула Ирина, и Андрей наконец заметил, что она сильно нервничает.
        - А в кого же тогда...
        - В этого самого... Впрочем, я так и знала! Все девчонки нашего двора виснут на его шее!
        - Да кого ты имеешь в виду, Ира?!
        - Ну... я же говорю... Этого... Кирилла Макуту...
        - Макуту - это что? - решил уточнить Андрей.
        - Это у него фамилия такая идиотская - Макута!
        - Погоди-погоди... это тот самый Кирилл, который... как их сейчас называют... байкер?
        - Байкер? Это что еще за новость - байкер?
        - Это уже далеко не новость. Байкеры, Ира, они на мотоциклах, все в коже и металлических заклепках! - со знанием дела сообщил Андрей. - Они еще банданы любят носить, ну, платки такие головные. Чаще черного цвета.
        - Вот именно! У него и платок, и металлические шипы на куртке, а на шее, ты не представляешь... прямо собачий ошейник...
        Андрей наконец снял куртку, повесил ее во встроенный шкаф и прошел на кухню.
        - Ир, так есть хочется, прямо сил нет, - сказал он и сунул руки под струю воды.
        - Садись, сейчас супу налью, - кивнула Ирина и вздохнула: «Только это дела нашей Нинуськи не поправит».
        - Слушай, Ириш, а с чего ты взяла, что Нина влюбилась в этого байкера?
        - Во-первых, я видела из окна, как они пытались разговаривать...
        - Кто? - изумился Андрей и отложил горбушку, от которой уже откусил приличную часть.
        - Ну как кто?! Ниночка и этот... Макута!
        - И как же они разговаривали?
        - Сам-то как думаешь?! - разозлилась вдруг Ирина.
        - Ир! Ну что ты сердишься! Я дело спрашиваю! Как они разговаривали?! Какие при этом были у них лица?!
        - Такие, какие и должны быть! У Нины явно влюбленное, а у этого... байкера - такое сладкое, аж противно! Сразу ведь ясно, что ему глубоко безразлично, понимает она его или нет! То, чего он от нее хочет, можно замечательным образом делать молча.
        - Ир... А с чего ты взяла, что он именно этого от Ниночки хочет?
        - А чего?
        - Ну... может быть, она ему тоже понравилась...
        - Андрюша! Ну зачем она ему... глухая? Перед Андреем так и стыл в тарелке суп. Они с Ириной, не сговариваясь, избегали произносить это жуткое слово - «глухая». И если уж жена решилась назвать несчастье их девочки настоящим именем, значит, всерьез обеспокоена. И в общем-то, есть от чего беспокоиться. За Ниночкой давно ухаживал ее одноклассник Миша Румянцев, очень приятный молодой человек, к тому же не совсем глухой, а слабослышащий. Когда они учились в классе восьмом, родители купили ему очень дорогой слуховой аппарат. Сначала Миша наотрез отказывался его носить, потому что под воздействием аппарата окружающий мир накрывал его, привыкшего к тишине, со всех сторон такими шумами, от которых с непривычки у него дико болела голова. Постепенно молодой человек все же приспособился к своему аппарату и даже вполне сносно говорил. Тем, кто не знал, в чем дело, могло показаться, что парень говорит с каким-то иностранным акцентом. И Андрей, и Ирина считали, что при их обстоятельствах Миша Румянцев - наилучшая партия для Ниночки. За ним, опять же при их обстоятельствах, дочь будет как за каменной стеной. И вот
на тебе - какой-то байкер в бандане и со странной фамилией. А как же Миша?
        Андрей даже не заметил, что про Мишу спросил вслух.
        - Плохо Миша, - тотчас отозвалась Ирина.
        - Ты уже и про это знаешь? - удивился Андрей.
        - Когда я увидела Нину с Макутой три раза подряд, я, разумеется, сначала спросила у нее, что все это значит.
        - И что?
        - Она усиленно делала вид, будто никак не может понять, что я имею в виду.
        - Ну а ты?
        - А я прямо спросила, не влюбилась ли она в Кирилла. Она сказала «нет», но при этом так густо покраснела, что никаких сомнений на этот счет у меня не осталось.
        - А ты ей напомнила про Мишу?
        - Разумеется.
        - А она?
        - А она уткнулась в компьютер и не желала даже смотреть на меня. Как я могла в таких условиях продолжать с ней разговаривать? Тогда я решила поговорить с Мишей...
        - Молодец! - похвалил жену Андрей.
        - Да, - согласилась Ирина. - Я даже домой к Румянцевым сходила, чтобы во всем получше разобраться. Так вот: Миша в тоске, потому что наша Нинка заявила ему, что между ними все кончено.
        - Ты спросила из-за чего?
        - Ну конечно же спросила. Он прямо так и сказал, что из-за Макуты, в которого она втрескалась.
        - И давно?
        - Миша сказал, что уж месяца два, как они встречаются.
        - Встречаются?! - поразился Андрей. - Как?!
        - А вот так! Он ее где-то возит на своем проклятом мотоцикле! Представляешь?
        - Так он что... этот Кирилл... он что... тоже...
        - Да что тоже-то?
        - Влюбился?
        - Я тебе уже сказала, что очень в этом сомневаюсь. Вокруг полным-полно здоровых языкатых девчонок. На что ему наша Нина, кроме как... ну, ты понимаешь...
        - Так... может быть, мне поговорить с ним... по-человечески, по-мужски?
        - Честно говоря, Андрюша, я именно к этому разговор и вела. Думаю, что обязательно надо с ним поговорить. Ты объясни ему, что... Впрочем, чего мне тебя учить...

* * *
        - Ну и что теперь делать? - рыдала Ирина на плече у мужа.
        - Не знаю, Ира... пока не знаю. - Андрей гладил жену по волосам. - Но мы обязательно что-нибудь придумаем... Вот увидишь...
        - Да что тут можно придумать? Что?!
        - В общем, надо туда ехать?
        - Куда?!
        - Я узнаю, Ириша, обязательно узнаю.
        - У кого?!
        - Ну... у кого-нибудь из тех, с кем Кирилл тусовался в нашем дворе. У его родителей, в конце концов!
        Ирина жалобно всхлипнула, вытерла слезы и спросила:
        - Может быть, ты все-таки был не очень корректен с ним, а?
        - Ну конечно! - возмутился Андрей. - Я с этим сопляком говорил, как со взрослым мужчиной, а он ничего лучшего не придумал, как увезти у меня дочь! Сволочь этакая!
        - Андрюш, а вдруг Ниночка в каком-нибудь притоне? Может, они там курят что-нибудь ужасное или колются... - Ирина опять заплакала. - А она... она и сказать-то ничего не может... даже на помощь позвать... У всех сейчас мобильники - звони не хочу, а у нее... ничего... Надо было все же и ей купить. Раздался бы от нее звонок - мы бы знали, что Ниночку надо спасать!
        - Брось, Ира, мы все равно не узнали бы, куда надо бежать. А послать SMS никакой злодей ей все равно не позволил бы. Будем надеяться, что он увез ее не в притон...
        - А куда? - Ирина с большой надеждой посмотрела на мужа.
        - Ну, не знаю... Может быть, предаваться любви...
        - К-как? К-какой любви...
        - Плотской, Ира, плотской!
        - Но... это ж-же уж-жасно...
        - И все же получше, чем наркотики, согласись...
        - Ей... всего лишь... семнадцать... - сквозь душившие ее слезы еле выговорила Ирина.
        - Ничего... И в семнадцать... рожают... не умирают... А у современных девушек в семнадцать... организм уже вполне... в общем, готов...
        Ирина посмотрела на мужа с ужасом. Она несколько раз беззвучно открыла рот, так и не сумев ничего произнести. Андрей обнял ее за плечи, прижал к себе и тихо сказал:
        - Будем надеяться, что ничего такого с Ниной не случится. Я просто проговариваю возможные варианты. И этот не самый худший. Себя вспомни, Ирочка...
        - Я... я любила тебя, Андрюша...
        - Так... может быть, и Нина...
        - Она-то, возможно, и любит, а вот он...
        - Он тоже говорил, что любит.
        - И ты ему веришь?
        - Не знаю... Не очень... Я просто хочу надеяться, что с Ниночкой ничего плохого не случится.
        - И все-таки... как же они разговаривают, Андрей?
        - Я потому и предлагаю тебе готовиться к Нининой беременности. Разговаривать они не могут, значит, общаются другим способом.
        - Но ведь потом... все-таки надо как-то и по-другому общаться... А Нину нет смысла вести ни к друзьям, ни на дискотеку или куда там молодежь теперь ходит...
        Андрей отстранил от себя жену, усадил ее на диван, сел рядом с ней и сказал:
        - А тут, Ириш, возможны два варианта: либо Макута учит Нинулькин язык - это, конечно, при условии, что он ее действительно любит, - либо...
        - Либо посылает ее на все четыре стороны, - закончила за мужа Ирина.
        - Вот именно... на все четыре... если не куда-нибудь подальше...

* * *
        Ехать пришлось аж за сто двадцать километров от Питера, в поселок Выряново. Колеса «форда» Андрея вязли в раскисшей от обильных дождей дороге. В конце концов машину пришлось бросить и идти до нужного дома пешком, скользя по жирной бурой грязи. Когда Капитоновы подошли к нужному им дому, стало слышно, как за сплошной кирпичной изгородью носилась, звеня цепью, крупная собака. Она не лаяла, но шумно дышала и слегка повизгивала. Калитка оказалась дощатой, и сквозь нее уже можно было разглядеть молодую черноухую овчарку. Собака подошла к калитке, уставилась на непрошеных гостей и предостерегающе оскалила крупные острые зубы.
        - Видишь, под какой надежной охраной находится наша дочь, - сказал Андрей. - А ты боялась.
        На звук чужого голоса овчарка зарычала и даже пару раз негромко взлаяла.
        - Ну и как нам пройти, собака? - спросил ее Андрей и специально подошел к калитке как можно ближе, чтобы она подала голос.
        Овчарка не заставила себя долго ждать и залилась изо всех своих собачьих сил. Поскольку чужаки от калитки так и не отходили, лай очень скоро перешел в стадию настоящей собачьей истерии. В одном из окошек дома дрогнула занавеска, из-за которой показалось женское лицо. Андрей махнул рукой.
        - Там не Нина? - Ирина подскочила к мужу поближе, но лицо уже скрылось за занавеской.
        - Нет. - Он покачал головой. - Старушка какая-то. Может быть, бабушка Кирилла.
        Через пару минут на крыльце действительно показалась пожилая женщина в наброшенной на голову и плечи серой пуховой шали.
        - Вы к кому? - крикнула она, не спускаясь с крыльца.
        - Нам бы Кирилла Макуту! - отозвался Андрей.
        - А Кирюши сейчас нет!
        - А когда будет?
        - Вообще-то они обещали к пяти вернуться...
        Андрей взглянул на мобильник. До пяти было еще полчаса. Ирина тут же зашептала ему на ухо:
        - Слышал, «они»? С Ниной, наверно...
        - А вы не разрешите подождать Кирилла в доме? - крикнул старушке Андрей. - У нас к нему очень важное дело! Мы из Петербурга приехали, а наша машина в вашей грязи... совсем увязла...
        - А вы кто ж такие будете? - продолжала расспрашивать со своего крыльца старушка.
        Собака уже сидела подле нее и настороженно посматривала на чужаков.
        - Мы родители Нины! - не выдержала Ирина и так налегла на калитку, что собака в один прыжок оказалась рядом и опять залилась оглушительным лаем.
        - Место, Альма, место! - прокричала ей старуха, и овчарка нехотя отошла в сторону своей будки и даже разлеглась около нее на мокрой земле. - Проходите, - разрешила старушка. - Собака не тронет. Альма, это свои! Сво-и!
        Андрей толкнул калитку, они с Ириной вошли во двор и увидели, что на ногах старушки надеты только толстые вязаные носки, поэтому она и не хотела сходить с крыльца.
        Заставленные кадками, ведрами и различным садовым инвентарем сени привели супругов Капитоновых в чистую комнату, полы которой были застелены ткаными половиками в голубую и коричневую полоску. Мебель была старая, годов шестидесятых прошлого века. Даже занавески, которые пришлось откинуть, чтобы шагнуть в комнату, Ирина узнала. Когда она была маленькой девочкой, у Епифановых точно такие же висели на окнах.
        - Так вы, значит, родители Ниночки... - спустив с головы шаль, закивала старушка. - Я так и говорила Кирочке, что родители наверняка беспокоятся. Девочка непростая...
        - Где она? - нервно спросила Ирина. - С ней все в порядке?
        - В порядке, в порядке, - опять закивала старушка. - Укатили они куда-то на Кирочкином мотоцикле...
        - А ваш... Кирочка... Он как... с нашей Ниной... Они что...
        - Ой! Не говорите... - махнула рукой старушка, и Ирина, испугавшись этого ее взмаха, громко охнула. - Нет! Вы ничего плохого не подумайте! - сразу принялась успокаивать ее пожилая женщина. - Наш Кира - мальчик хороший... Но, понимаете, сейчас такое время... Я, конечно, не одобряю, но даже картину по телевизору какую-нибудь посмотришь, так там это обыкновенно...
        - То есть вы хотите сказать, что они вместе спят? - встрял Андрей, а Ирина опять протяжно охнула.
        - Да они на всем чистом... вы не думайте...
        - А сколько лет Кириллу?
        - Дык... Двадцать четвертый уж идет. Он у нас серьезный человек. И армию отслужил... А сейчас работает... что-то там с машинами делает... чинит, что ли... В общем, все честь по чести...
        - А Нине всего семнадцать. Она же несовершеннолетняя! - повысил голос Андрей. - Что ваш Кирилл думает? Мы можем на него в суд подать, вы понимаете?
        Старушка испуганно кивнула, и в этот момент за окнами раздался оглушительный рык мотоцикла и радостный лай Альмы. Андрей с Ириной бросились к окнам. Во дворе, еще сидя на мотоцикле, снимали шлемы парень и девушка, в которой они сразу узнали Нину. Кирилл слез с мотоцикла и подошел к Нине. Она обвила его шею руками, и молодые люди застыли, слившись в поцелуе. Потом Кирилл снял девушку со своей машины и на руках понес к дому.
        - Бабу-у-уля-я-я! Дверь откро-ой! - крикнул он с крыльца.
        Бабуля, стараясь не глядеть на гостей, бросилась к дверям. Андрей с Ириной так и остались стоять каждый у «своего» окна, привалившись к подоконникам, уставленным густо разросшимися малиновыми и белыми геранями.
        Улыбающийся Кирилл внес Нину в комнату и, увидев супругов Капитоновых в боевых стойках, от неожиданности чуть не уронил девушку на пол. Она съехала с его рук, выпрямилась и, прижавшись к нему спиной, уставилась на родителей.
        - Ну и как же это называется, Кирилл? - нервно потирая пальцы рук, спросил Андрей.
        - Я люблю ее, - ответил молодой человек.
        - Зачем же тогда увозить?! - выкрикнула Ирина. - Мы чуть с ума не сошли!
        - Да потому, что вы все равно ничего не разрешили бы ей! Андрей Васильевич мне очень долго втолковывал, чтобы я ничего не смел...
        - Я тебе втолковывал, что Нина... - еще более нервно заговорил Андрей, - я тебе объяснял, что она...
        - Да я все знаю про Нину! - перебил его парень и обнял их дочь за плечи.
        Она тут же отвернулась от родителей и спрятала лицо у него на груди.
        - Ну... и что же вы собираетесь делать... дальше? - спросила Ирина.
        - Я женюсь... на ней...
        - Ты... ты понимаешь, какой это шаг? Ты соображаешь, что хочешь на себя взвалить?! Она же не такая, как все! - зачастила Ирина. - Считай, что она... инвалид! С ней надо жить другой жизнью! Не такой, к какой ты привык!
        - Мне не надо никакой другой жизни... Я уже пожил всякой... другой... Я хочу быть с ней, а она хочет быть со мной, понятно вам?! - уже с настоящей угрозой в голосе бросил им Кирилл.
        - Ей всего семнадцать, - заметил Андрей.
        - Мы... мы предохраняемся, - очень спокойно ответил парень, и Ирина с Андреем разом почувствовали, как им в лицо бросилась краска.
        Взяв себя в руки, Андрей предложил:
        - Возвращайтесь-ка лучше в Питер.
        - Куда? - усмехнулся Кирилл. - В питерской квартире у нас с братом на двоих комната одиннадцать метров.
        - К нам возвращайтесь, - вздохнув, сказала Ирина.
        - Мы... мы подумаем... - ответил он. - А сейчас вам все-таки лучше... уехать... Простите...

* * *
        - И что мне теперь делать? - спросил Ирину с Андреем Миша Румянцев, когда они объяснили ему, где находится Нина.
        Волнуясь, молодой человек говорил гораздо более невнятно, чем обычно. Высокий и стройный, одетый в строгий темный костюм с белой рубашкой и галстуком, нечетко говорящий по-русски, Румянцев напоминал юного служащего иностранного представительства в России. Капитоновы знали его с детства и любили почти как сына. Они были уверены, что в конце концов Нина с Мишей поженятся, а потому очень ему сочувствовали.
        - Тебе, Михаил, остается надеяться только на то, что Кирилл устанет от Нины, - ответила ему Ирина. - Вы с ней одной крови, а Макута... Он просто еще не до конца понял, какая жизнь его ждет. Ты подожди, Миша...
        - Сколько ждать? - спросил он, хотя понимал, что никто не сможет дать ему ответ на этот вопрос.
        - Я думаю, что дождешься, - очень серьезно отозвался Андрей.

* * *
        - Ты все-таки думаешь, что Кирилл Ниночку бросит? - спросила мужа Ирина, когда Миша ушел.
        - Откуда мне это знать? Зато я точно знаю другое: здоровому человеку очень тяжело с такими, как Нина с Мишей. Это ж так любить надо, чтобы... В общем, я не знаю, способен ли байкер Макута на такую любовь.
        - И все-таки ты зря обнадежил Мишу.
        - Почему? - удивился Андрей.
        - Да потому, что Румянцев - рафинированный мальчишка, а Кирилл - настоящий мужик, хоть и очень еще молодой. Это я тебе как женщина говорю.
        - Вот такие, как ты, женщины и будут пытаться отнять его у нашей Нинки. И заметь, им ничего не стоит нашептать ему на ухо всякие сладкие словечки. А Нина... - Андрей развел руками, - только молчком. Неизвестно, кого он в конце концов выберет.

* * *
        - Я не знаю, как сказать ей об этом, - мрачно проговорил Андрей. - Может быть, как-нибудь ты... ну... по-своему... по-женски...
        Ирина, нахохлившись, сидела на диване с белым лицом, дрожащими синими губами и молчала. Андрей подсел к ней, обнял за плечи и тоже замолчал. Уставившись почти в одну и ту же точку на соседней стене, супруги Капитоновы просидели так минут десять, пока тишину не разорвала трель телефонного звонка. Андрей посмотрел на Ирину, но она опять молча покачала головой. Андрей вздохнул и снял трубку.
        - Нина еще ничего не знает, - сказал он, глядя в пол. - А что мы должны ей сказать? Что Миша ни при чем? Но ведь... И что?! Еще неизвестно, что станет с нашей дочерью, когда она узнает... Нет, я не могу ничего сейчас обещать... Мы обсудим это с женой, и тогда... Нет... Не стоит... Как получится, так и получится... Умолчать о чем-то, конечно, можно, но обманывать... В общем, простите, но я предлагаю называть вещи своими именами... Да-да! Врать Нине я не стану!
        Андрей шлепнул трубку на аппарат и посмотрел на жену.
        - Что еще?! - выдохнула она.
        - Ничего нового... не волнуйся, - ответил он. - Понимаешь, Витька Румянцев просит не говорить Нине, что всему виной Михаил.
        Ирина в недоумении округлила глаза.
        - Ну... дело в том, что у Миши кроме перелома ноги еще и тяжелейшая депрессия... Он... Виктор говорит, что Мишка теперь и с аппаратом не слышит. Такие вот дела...
        - Зачем же он это сделал? Зачем?! - простонала Ирина, обхватив голову руками. - Бедная Нина... бедные дети... За что им все это? И так обделенные, так еще и...
        - Им, Ира, все-таки лучше, чем... - Андрей не договорил, потому что жена все-таки разрыдалась. Он посмотрел на часы и деловым тоном сказал: - Ты, пожалуйста, успокаивайся. Минут через двадцать придет Нина...
        Ирина, хлюпая носом и вытирая безостановочные слезы, проговорила:
        - Я не могу успокоиться, не могу... Лучше бы с нами все это, чем с ними...
        - И с нами не надо, Ирочка... - Капитонов опять обнял жену. - Я люблю тебя и не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь подобное... И ни с кем... Никому не пожелаю...
        К тому времени, как в замке входной двери заскрежетал ключ, Ирина кое-как уняла слезы, но глаза ее по-прежнему были красны. Нина влетела в комнату, зажав в руке мобильник. Две недели назад ей купил его Кирилл, и они теперь постоянно перебрасывались эсэмэсками. Не глядя на лица родителей, дочь рассеянно чмокнула их в щеки, прямо в куртке уселась в кресло напротив них и принялась набирать текст сообщения. Отослав его и ожидая ответа, она наконец подняла на родителей глаза, и улыбка тотчас сползла с ее лица. Она поняла, что случилось что-то нехорошее, и все ее существо уже излучало не радость, а тревогу.
        - Что? - губами спросила она.
        Ирина поняла, что выговорить это не сможет, поэтому взяла блокнот, в котором они, уходя из дома, обычно писали друг другу записки, и вывела дрожащей рукой:
        «Кирилл разбился на мотоцикле».
        Прочитав это, Нина перевела на родителей глаза, жалко улыбнулась и недоверчиво покачала головой. Андрей, решив, что лучше сразу покончить с самым страшным, взял из рук дочери блокнот и приписал:
        «Насмерть».
        Нина еще раз покачала головой. Она отказывалась верить. Если бы она могла слышать, то родители, наверно, в два голоса принялись бы говорить нечто успокаивающее или хотя бы объясняющее, что смерть Кирилла никак не возможно было предотвратить. У Капитоновых не было возможности спрятаться за слова, и они с ужасом и растерянностью смотрели друг на друга. Первой опомнилась Нина. Она посмотрела на родителей сразу повзрослевшими глазами и опять губами спросила:
        - Миша?
        Ирина с Андреем недоуменно переглянулись. Нина подключила жесты, и родители, которые, разумеется, давно выучили язык глухонемых, поняли следующее:
        «Он хотел смерти Киры».
        Ирина с ужасом посмотрела на мужа. Ей казалось, что, узнав о случившемся с любимым человеком, дочь забьется в истерике, но Нина, не проронив ни слезинки, с каменным лицом продолжала расспрашивать родителей. Несколько раз Андрей и Ирина пытались отвести разговор от Миши, но дочь упорно возвращала их к Румянцеву, утверждая, что без него дело никак не могло обойтись. В конце концов родители были вынуждены рассказать ей то, что знали сами.

* * *
        Сначала Капитоновым позвонила Татьяна Румянцева и сообщила, что Мишу сбила машина. Он находится в больнице с серьезной травмой ноги, а потому на день рождения Ирины в следующую субботу они вряд ли смогут прийти. Сын взбудоражен и вообще неадекватен. Возможно, он сильно ударился головой, и настоящие последствия того, что случилось, выявятся позднее. Понятно, что Ирина, которая разговаривала с Татьяной, на непременном приходе Румянцевых в гости не настаивала, пожелала Мише поскорей прийти в себя и даже предлагала помощь, если друзьям что-нибудь вдруг понадобится.
        Не успели Ирина с Андреем обсудить происшедшее с Михаилом, как им позвонил отец Кирилла и сообщил, что сын насмерть разбился на своем мотоцикле. Поскольку последнее время Кирилл жил у Капитоновых, у них находились почти все его документы. Валерий Сергеевич Макута попросил разрешения забрать паспорт и вещи сына.
        - Как же все это случилось? - обратилась Ирина к почерневшему от горя отцу Кирилла, когда он переступил порог их квартиры. - Мы ведь что-то должны сказать Нине.
        - Точно не знаю, - покачал головой Макута-старший, крутя в руках паспорт сына, - но очевидцы происшествия говорят, что прямо на проезжую часть выбежал какой-то дурной пешеход... прямо Кириллу под мотоцикл. Он вынужден был вильнуть в сторону, и его сбила идущая в другом ряду иномарка.
        - А что этот... ну... пешеход? - спросил Андрей.
        - Он тоже пострадал. Какая-то машина и его все-таки сбила, но вроде бы с ним все более или менее нормально... В общем, жив... А Кира... Думали, на свадьбе гулять будем, а вот как все получилось... - На глаза огромного широкоплечего мужчины навернулись слезы. Он вытер их тыльной стороной ладони и еще раз повторил: - Вот как все получилось... - и, сгорбившись, пошел к выходу.
        Капитоновы поначалу никак не связали воедино происшествия с Мишей Румянцевым и с Кириллом. Андрей только и смог сказать:
        - Что за кошмар на дорогах творится...
        Ирина, не слушая его, думала о Нине. Как их девочка перенесет это страшное известие... Они с Кириллом действительно любили друг друга. Родители Нины это видели. Они и сами так привыкли к молодому человеку, что уже считали его мужем дочери. Что такое штамп в паспорте? Пустая формальность. Они и сами в юности некоторое время жили нерасписанными. Капитоновы уже давно перестали сожалеть о том, что Нина дала отставку Михаилу Румянцеву, выбрав Кирилла. Макута сумел им понравиться. Несмотря на экстремальный стиль одежды, он оказался человеком серьезным. Не зря его хвалила бабуля из поселка Выряново. Кирилл работал в автосервисе и неплохо зарабатывал. Он даже предлагал снять квартиру для них с Ниной, но Капитоновы не представляли жизни без дочери, которой была посвящена вся их жизнь. И вот теперь с дочерью приключилась беда. То есть она приключилась с Кириллом. Но если с ним, то с Ниной тоже...
        Примерно за час до возвращения домой дочери к Капитоновым прибежала взъерошенная заплаканная Татьяна Румянцева.
        - Мише хуже?! - в один голос выкрикнули Капитоновы.
        У Татьяны так тряслись губы, что она никак не могла начать говорить. Андрей бросился в кухню, принес оттуда чашку с водой, но Мишина мать, отстучав дробь зубами о ее край, вся облилась, но, похоже, так и не смогла выпить ни глотка. В конце концов она сунула руку в карман плаща, вытащила оттуда смятый лист бумаги и протянула Капитоновым. Бумагу взял Андрей, разгладил ее и стал читать вслух:
        - «Дорогие родители, простите меня, если сможете. Я люблю Нину Капитонову. Страшно люблю. Жизнь без нее мне не нужна. И я покончу с этой жизнью, в которой все не совпадает. Слух получают люди, которым не хочется ничего слушать, кроме мата и дичайшей музыки. А те, кому нужен слух, не могут как следует расслышать даже голоса любимых людей. Я не совпал с Ниной. Я люблю ее, а она любит другого. Она не хочет меня, но не получит и своего мотоциклиста. Нас обоих не будет. Вы так и передайте ей, что все сделал я, тот, которым она пренебрегла. Она думала, что я не способен на поступок, а я способен. Прощайте все. Прощай, Нина, и прощайся со своим байкером. Целую вас, мама и папа. Вы были хорошими родителями. Но человеку мало того, чтобы его любили только родители. Прощайте. Ваш неудачный сын Михаил...»
        Закончив читать, Андрей с ужасом уставился на бок о бок сидящих на диване женщин.
        - Бред какой-то, - сказал он.
        - А мы в-ведь д-даже не знали, - наконец смогла вымолвить Татьяна Румянцева, - что у Миши с Н-Ниночкой в-все раз-зладилось... - Она схватила со стола принесенную для нее чашку и выпила из нее остатки воды. - Он н-ничего не говорил.
        - А ты знаешь, Таня, что Миша добился того, чего хотел?.. - трясущимися губами произнесла Ирина.
        - Как?! - охнула Татьяна.
        - Нине действительно придется прощаться со своим... словом, ее Кирилл разбился... насмерть... на мотоцикле.
        - Как?.. - еще раз пролепетала Румянцева.
        - Похоже, что ваш Миша не просто попал под машину. Скорее всего, он назло Нине специально бросился под мотоцикл Кирилла. В результате Миша в больнице, но жив... а... нашего Киры...
        - Н-е-ет... Только не это... - прошептала Татьяна, потом, задыхаясь, спросила: - И... и что же теперь будет?
        Андрей сначала даже не понял, что она имеет в виду, и спросил:
        - Ты о чем?
        - Я... о Мишеньке...
        - Что бы ни было, Таня, а его участь все же много лучше, чем Киры... Они с Ниной так любили друг друга...
        - А Нина... она...
        - А Нина еще ничего не знает. Представляешь, что с ней будет, когда она узнает!..

* * *
        И вот сейчас вместо Нины, которую родители считали слабой беззащитной девочкой, перед ними сидела собранная и решительная взрослая женщина.
        «Я убью его!» - написала она на листе блокнота крупными печатными буквами и два раза подчеркнула длинными ровными линиями.
        Ирина обратила внимание именно на эту ровность линий и окончательно растерялась.
        - Не ерунди, - сказал Андрей.
        Нина слишком хорошо знала движения губ отца, когда он произносил эту фразу. Обычно она означала, что, с точки зрения Андрея, Нина занимается глупостями, например, стоя у плиты, ест макароны прямо со сковороды или поливает клумбу во дворе с балкона их шестого этажа. Макаронно-клумбовое выражение в применении к тому, что творилось в душе Нины, было для нее так же отвратительно-болезненно, как скрежет железа по стеклу для слышащего человека. Нинины ноздри затрепетали от гнева. Она встала и еще раз объявила родителям:
        - Я убью его!
        - Да что ты можешь сделать, глухонемая девочка! - попытался вразумить ее Андрей.
        Это сложное прилагательное «глухонемая» было в их семье под запретом. Назвать Нину глухонемой было так же невозможно, как невозможно человека с одним глазом в лицо называть одноглазым, а горбатого - горбуном. Андрей специально употребил именно это жалящее определение, чтобы сбить дочь с толку, отвлечь от того, что она с таким жаром повторяла. Пусть она лучше возненавидит его, чем совершит что-то ужасное и непоправимое.
        Ирина с колотящимся у самого горла сердцем смотрела на дочь. Как бы ей хотелось, чтобы ее Ниночка сейчас билась в рыданиях, которые так естественны в том случае, когда юная девочка теряет возлюбленного. Если бы она стонала и выла, они с Андреем утешали бы ее, поили лекарствами и тоже плакали бы вместе с ней. Им тоже, до спазмов в горле, было жаль Кирилла. Но почему Нина не плачет? Почему у нее такое жесткое лицо? Неужели они совсем не знают свою дочь?
        А Нина между тем, смерив родителей презрительным взглядом, вдруг резко развернулась и бросилась вон из квартиры.
        - Нина! Стой! Ты куда?! - опять в два голоса крикнули Ирина и Андрей.
        Подобные родительские вопли редко останавливают даже слышащих детей. Нина их не слышала. Когда за ней захлопнулась дверь, Ирина взвизгнула:
        - Что же ты стоишь, Андрей?! Беги за ней! Она же пропадет одна!
        Андрей, сбросив шлепанцы, сунул голые ноги в осенние башмаки, сорвал с вешалки куртку и бросился за дочерью. Через полчаса он вернулся и сказал жене:
        - Я не нашел Нину. Не успел. Видимо, она прыгнула в какой-то транспорт.
        - Не в какой-то, а в автобус! Она ведь не может ездить в маршрутках! А автобус здесь у нас один! Почему ты не дождался другого? Почему?!
        - Не знаю, Ира... Растерялся я как-то...
        - А вот она не растерялась! Ты только представь, Андрюша, наша Нина оказалась единственной, кто в этой ситуации не растерялся.
        - И где же ее теперь искать? Куда она может пойти?
        - Пожалуй, я догадываюсь... - проговорила Ирина, бросилась к телефону, быстро набрала номер и, как только на другом конце провода откликнулись, закричала в трубку: - Это Елена Игнатьевна?! Здравствуйте! Это Ирина Капитонова! Да-да! К вам наша Нина не заходила?.. Заходила... А сейчас?.. Узнала адрес больницы и поехала к Мише... А Таня с Виктором где?.. Ах... уже в больнице... Да-да... Спасибо... До свидания... - Ирина положила трубку, обернулась к мужу и сказала: - Хорошо, что Татьяна с Виктором там. Звони им! Быстрей!
        Андрей вытащил из кармана мобильник, соединился с Виктором Румянцевым и зачем-то закричал в трубку во весь голос:
        - Витя! Здравствуй! Да, я... Как там Миша?.. Плохо... Никого не хочет видеть... Ясно... Слушай, к вам в больницу помчалась Нина. Ей Елена Игнатьевна объяснила, где Миша сейчас находится. Сами не знаем, зачем она к нему поехала, но думаю, ничего хорошего из этого не выйдет. Потому, собственно, и звоню. Вы уж как-нибудь ее там задержите... Не пускайте к Мишке... А мы с Ириной сейчас приедем!
        В центре города Капитоновым пришлось минут десять постоять в пробке. Все это время Андрей, погруженный в тяжкие думы, просидел не двигаясь, вперив взгляд в лобовое стекло, покрытое каплями дождя. Как ни крути, а похоже, что баба Клава, которая уже десять лет покоится на Южном кладбище, была права. Они с Ирой около года жили гражданским браком, и у них родилась глухонемая дочь. Нина с Кириллом жила нерасписанной - на нее свалилось еще более тяжкое горе. Может быть, из поколения в поколение степень наказания возрастает, как бы густеет, концентрируется... Нет! Чушь! Не может такого быть! Тысячи людей не регистрируют своих отношений, и что? Разве все они несчастны? Недавно один известный актер на всю страну заявил, что для него штамп в паспорте ничего не значит. Не сыплются же на него несчастья за такое заявление! Впрочем, откуда Андрею знать, каковы дела этого артиста. Если честно, то последнее время на него без слез не взглянешь: съежился весь как-то, постарел... Пьет, наверно... Впрочем, какое Андрею до него дело? У него своих проблем невпроворот...
        Ирина не могла сидеть спокойно. Ей казалось, что, пока они тут торчат, с Ниной непременно что-нибудь случится. Нет, конечно, она не убьет Мишу в прямом смысле, но и в переносном парню мало не покажется. Если он и так слух практически потерял, то от одного вида взвинченной до предела Нины... Да что там говорить! Ирина уже хотела предложить мужу бросить машину и поехать на метро, поскольку жизнь дочери важнее любой самой новой и дорогой машины, но вереница автомобилей впереди них наконец сдвинулась с места.
        В вестибюле больницы охранник ни за что не хотел пропускать Капитоновых на этажи без синих бахил, которые никак нельзя было купить, поскольку аптека минут шесть назад закрылась. Хорошо, что одна сердобольная старушка подсказала Ирине, что очень приличные бахилы всегда можно найти в урне у входа в больницу. Старушка оказалась права. Из этой самой урны Ирина вытащила неплохие чехлы на обувь.
        Больничный лифт почему-то не работал, и Капитоновым пришлось тащиться на пятый этаж старинного здания с очень крутыми ступенями. Когда задыхающаяся Ирина ворвалась в холл травматологического отделения, где должен был находиться Миша, первыми, кого они увидели, были супруги Румянцевы. Бок о бок, с совершенно прямыми спинами они сидели на кожаном диванчике, осененные листьями декоративного клена с яркими оранжевыми цветками. Слегка подрагивающая тень от одного лапчатого листа падала на лицо Татьяны, и Ирине показалось, что Мишина мать корчится в диких гримасах.
        - Таня, что?! - бросилась к ней Ирина. - Где Нина? Она была тут?!
        - Она в палате у Миши, - бесцветным голосом ответила Румянцева.
        - Как, почему в палате?! Я же просил Виктора не пускать ее к нему! - возмутился Андрей.
        Виктор посмотрел на него тяжелым взглядом и ответил:
        - Ты и сам, Андрей, не смог бы ее не пустить.
        - Да она... она в невменяемом состоянии! Она же может довести себя и Мишку до... до чего угодно!
        - Она была очень спокойна, Андрей, - сказала Татьяна. - Честно говоря, я этому даже удивилась и... уж простите... немного обрадовалась. Кирилла бесконечно жаль, но то, что Нина не в истерике... это ведь хорошо... Разве не так?!
        - Не знаю, я ни в чем не уверен, - покачал головой Андрей. - Предлагаю пойти и проверить, как там у них дела.
        - Нина просила дать ей двадцать минут. - Виктор взглянул на часы: - Осталось всего... четыре... Подождем.
        Капитоновы переглянулись, ничего не определили по взглядам друг друга и в конце концов сели на соседний диванчик. Они просидели в полном молчании пару минут, когда вдруг с улицы раздались какие-то странные крики и визг машин.
        - Неужели еще кого-нибудь сбили? - безразлично проговорила Татьяна.
        - Какой кошмар! - прошептала Ирина, а по коридору к выходу из отделения побежали врачи и медсестры.
        - Наш врач тоже помчался, - констатировал Виктор Румянцев. - Хорошо, что сбили возле больницы. И травматология есть. Повезло человеку... хоть в чем-то...
        - Может быть, помощь уже и не нужна, как... Кириллу... - пробормотал Андрей, а Ирину вдруг будто подбросило. Она вскочила с диванчика и дико воскликнула:
        - Таня! Какая палата? Бежим!
        Татьяна мгновенно поднялась и кинулась по коридору направо. За ней устремилась Ирина. Чуть помедлив, к женщинам присоединились и мужчины.
        Дверь в маленькую одноместную платную палату, в которую родители поместили Мишу, была распахнута настежь.
        - Где они?! - истерично выкрикнула Ирина.
        Палата была пуста. Возле кровати на полу валялось одеяло в полосатом пододеяльнике и Нинина бежевая сумочка с медвежонком на колечке «молнии». Балконная дверь была открыта, и ветер парусом надувал шелковистую голубую занавеску. Родители молодых людей, пихая друг друга, с трудом протиснулись на узенький балкончик. Он тоже был пуст, если не считать костылей, аккуратно поставленных у стены. Татьяна первой взглянула с балкона вниз, и из ее груди вырвался звериный крик:
        - Не-е-ет!!!
        Прямо под балконом на мокром черном асфальте лежали двое в нелепых позах: юноша в синей больничной пижаме и девушка в голубых джинсах и модной розовой курточке с меховой опушкой.

        1930 год
        Матушка Пелагея, сгибаясь под тяжестью приличного по размерам холщового мешка, пробиралась дальними огородами к жалкой лачуге Никодима Епифанова. Тьма была такой, о которой говорят: хоть глаз выколи. Под ногами чавкала жирная земля, обильно политая осенними затяжными дождями. Пелагея выбрала тяжелый кружной путь, потому что, отправься она к Никодиму деревенскими заулками, ее уже давно выдали бы собаки. На дальних огородах собак сроду не держали. А если бы и держали, то к концу октября все равно забрали бы уже себе на подворья.
        Пелагея остановилась, чтобы поправить сбившийся платок и перевалить тяжелую ношу на другое плечо. Если бы не пьяные вопли уже который час гулявших у председателя приезжих из города милиционеров, Пелагея, пожалуй, давно заблудилась бы в холодных промозглых потемках. Она выпростала ухо из-под теплого платка и прислушалась. Гармонь Петра, сына одного из членов сельсовета, заливалась справа. Справа... Значит, ей надо забирать левее. С трудом передвигая ноги в сыновних сапогах с налипшими на них комьями мокрой тяжелой земли, Пелагея побрела дальше. От тяжелого мешка ломило спину. Особенно сильно ныла поясница. Женщина морщилась, то и дело отирая с раскрасневшегося лица пот и капли осенней мороси, но брела и брела вперед, потому что другого выхода у них с Захарием не было. В соседней Березовке церковь уже разграбили, а потом сожгли в назидание отцу Николаю, который пытался припрятать несколько старинных икон в серебряных окладах, дарохранительницу[1 - Дарохранительница - один из священных напрестольных сосудов, в котором хранится дароносица со Святыми Дарами, выполненная в виде храма; в дароносице
сохраняются запасные частицы причастия, сберегаемые для больных и умирающих.] и еще какую-то церковную утварь. Муж Пелагеи, отец Захарий, как узнал про Березовку, тут же кинулся в свой храм с холщовым мешком, в котором ранее они хранили старую одежду. В этот мешок он и сложил потир[2 - Потир - чаша со Святыми Дарами (церковным вином) для причастия.] с дискосом[3 - Дискос - богослужебный сосуд в виде небольшого круглого блюда на высокой ножке для частиц просфор.], серебряные, старинные, украшенные иконками. Туда же, в мешок, пошли и серебряные копие[4 - Копие - нож.], лжица[5 - Лжица - ложка для Святого причастия.], крестообразная звездица[6 - Звездица - крестообразный держатель покрова над дискосом.] и Четвероевангелие в переплете из тисненой кожи, которое досталось Захарию еще от деда.
        Пелагея сунула в мешок покровцы для потира и антиминс[7 - Антиминс - плат, на котором обычно лежит на престоле Евангелие; на нем изображена икона положения Христа во гроб.], которые сама вышивала золотыми и серебряными нитками, что сын привез из самого Питера. Втайне от Захария она положила в мешок и шкатулку коричневого дерева, в которой хранила свои драгоценности, купленные ей еще батюшкой, купцом первой гильдии Прокофием Филимоновичем Вычуговым. Пелагея Прокофьевна, сочетавшись законным браком с выпускником духовной семинарии Захарием Мирошниковым и уехав в деревню, никогда их больше не надевала, но бережно хранила. Во-первых, на черный день - мало ли что. Во-вторых, для дочери Любушки, если вдруг она выйдет замуж за светского человека. Похоронившая себя в деревне Пелагея мечтала, что красавице Любушке когда-нибудь и повезет вдеть в розовые ушки старинные жемчужные серьги, а на статную шею надеть ожерелье с изумрудами чистейшей воды. А даже если не удастся надеть, может быть, продаст, коли нужда в том придет. В шкатулке были еще и перстенечки золотые, и заколки в волосы, усыпанные аметистами, и
ценный нательный крестик с сапфиром глубокого синего цвета.
        Пелагея дышала, как загнанный зверь, когда оказалась наконец перед дощатым заборчиком, окружавшим подворье Никодима. Калитку искать не пришлось, потому что почти по всему периметру забора множество досок было выломано. Пелагея подлезла под скривившейся верхней перекладиной и, запнувшись за нижнюю, всем грузным телом плюхнулась в жидкую грязь. Серебро, обернутое в тряпицы, глухо звякнуло в мешке. Хорошо, что у Никодима нет собаки. Давно нет. Да что тут у него охранять-то, кроме полусгнившего забора да нескольких развалившихся кадок.
        Пелагея поднялась, отерла грязные брызги с лица и подбрела к окну, еще пару раз споткнувшись и чудом удержав равновесие. Дыра в одном из разбитых окон была заткнута каким-то тряпьем. Пелагея несколько раз ударила костяшками пальцев в соседнее, чудом сохранившееся целым стекло и замерла, всем телом прижав мешок к мокрому срубу. Никакого шевеления в доме Никодима не было. Пелагея постучала сильнее и даже протяжно крикнула:
        - Праско-о-овья-я-я!.. Пробуди-и-ись!..
        Ей пришлось еще несколько раз стукнуть в стекло и позвать жену Никодима. В конце концов в окне слегка забелело лицо. Не поняв чье, Прасковьи или Никодима, обрадованная Пелагея крикнула несколько громче, чем надо:
        - Это я... матушка Пелагея... жена отца Захария!
        За окном произошло какое-то движение, потом лицо скрылось, зато скрежетнул дверной засов двери, и на крыльцо выскочил мужик в исподнем белье.
        - Ни... Никодим... - с сомнением произнесла Пелагея, поскольку мужик показался ей несколько жидковат телом.
        - Спит батя... Матвей я... - отозвался старший сын Никодима.
        - Разбуди его, Мотя... - попросила Пелагея. - И мать тоже...
        - Случилось что?! - ежась на сыром холодном воздухе, спросил Матвей и прислушался.
        Ветер доносил переборы гармони, пьяные выкрики и смех.
        - Случилось... случилось... - Пелагея тоже бросила в сторону двора председателя настороженный взгляд.
        - Ну... тогда... давай в дом, что ли...
        Матвей нырнул в дверь. Пелагея шагнула за ним. В нос ударил удушливый запах кислых тряпок и нищего запущенного жилища. Пройдя сквозь захламленные сени, женщина остановилась возле какой-то шершавой мебелины, вроде стола. Из дальнего угла, похоже отгороженного занавеской, послышалась возня, потом недовольный мужской голос и даже звонкий шлепок. Похоже, что не вовремя разбуженный Никодим отвесил сыну приличную оплеуху. После этого раздался голос Прасковьи. Она что-то сказала своим мужикам и первой обратилась в Пелагее.
        - Мать Пелагея? Ты ли? - решила уточнить она. - Неужто Мотька не врет?
        - Я это, Прасковья, я...
        - Это ж с какой такой радости сама попадья к нам припожаловала? - Оттолкнув жену, к Пелагее вышел Никодим, кутаясь в какую-то темную тряпку. Женщина вдруг сообразила, что в доме было почти так же холодно, как на улице. Поскольку она продолжала молчать, Никодим вынужден был спросить еще раз: - Чего пришла-то, Пелагея?
        - В доме председателя милиция гуляет... из города, - сказала она.
        - Нам-то че? - удивился Никодим.
        - Вам именно, что ниче. К вам не придут.
        - Не придут! - прогремел Никодим. - Чего у меня брать-то, окромя тараканов? Да и те, кажись, передохли! А, мать?! - обратился он к жене. - Тут попадья до тараканов пришла. Есть у нас тараканы аль нет?!
        Прасковья выскочила к Пелагее в навязанном на исподнюю рубаху платке и сказала:
        - Не слушай его, Пелагея. Что за дело-то?
        Пелагея еще раз отерла ладонью лицо, будто грязные разводы на щеках мешали ей соображать. Потом поставила на стол совершенно мокрый и тоже в грязных разводах мешок.
        - Вот... Здесь кое-какие церковные ценности: чаша для причастия, блюдо для просвирок, старинное Евангелие, - тяжело вздохнув, сказала она и вскинула на женщину, кутающуюся в платок, полные слез глаза. - Схорони, Прасковья... Христом Богом прошу!
        - Ты тута... со своим Христом... не больно-то... - попытался встрять Никодим, но жена живо оттеснила его в сторону.
        - А чего ж Евангелие-то принесла? - спросила она. - Это ж книга...
        - А им... - Пелагея мотнула головой в сторону председателева дома, - все равно... В Березовке церковь полностью сожгли. Так хоть что-то сберечь... К вам они не пойдут. Сбереги, Прасковья...
        - А вдруг они... - Прасковья тоже мотнула головой в ту сторону, откуда продолжали нестись переливы гармони, - спросят, где, дескать, Евангелие или... чаша...
        - Откуда им, нехристям, знать, что в церкви должно быть! Кое-что, конечно, пришлось оставить...
        - И то верно... и то верно... - мелко закивала Прасковья.
        - А я потом... ну... когда они уедут... заберу у вас... Так берешься схоронить иль нет?
        - Дык ведь... даром-то... чего ж перемогаться с твоим скарбом? - опять встрял Никодим. - А вдруг председателю втемяшится в башку ко мне завернуть, а тут... эдакое... церковное...
        - Я не даром, - вздохнула Пелагея и полезла в свой мешок. Она вытащила оттуда завернутую в старенькую шаль шкатулку, подержала ее некоторое время подле груди, будто малое дитя, а потом развернула цветастую ткань и открыла крышку шкатулки. В темноте драгоценности Пелагеи даже не сверкнули, и она вынуждена была пояснить: - Здесь украшения, что отец мне дарил, когда я еще в девках была. И еще бабкины, фамильные. Я их не надевала с тех пор, как сюда вслед за Захарием приехала. Для дочки берегла. Тут и серьги, и броши старинные, заколки и в волосы, и для одежды, ожерелья, перстеньки... В общем, золото, серебро и самоцветные камни...
        Пелагея замолчала, вспоминая, как папенька в один из дней ангела застегнул на ее шее изумрудное ожерелье. Никодим с Прасковьей тоже молчали, уставившись в шкатулку. Пелагея очнулась первой. Она захлопнула крышку, снова обернула шкатулку шалью и сказала:
        - Сохраните все... церковное и мое золото... тогда половина из этой шкатулки - ваша будет... Для дочки... Дуси вашей... Думаю, это хорошая плата за риск.
        - За что? - переспросила Прасковья.
        - Ну... за то, что вы беспокоиться будете... как бы к вам председатель милицию не привел...
        - Плата хорошая, - уже без всякой дурашливости в голосе сказал Никодим, взял из рук Пелагеи шкатулку и протянул руку за мешком. - Схороним все, не беспокойся... Только уж ты уходи побыстрей, а то вишь... - Он бросил взгляд в окно. - Не гогочут уже... Вдруг ночью по селу пойдут? С них станется... Ты уж лучше иди себе, Пелагея, домой! Иди... А то не ровен час...
        Пелагея кивнула и вытащила из-за пазухи две бумажки.
        - Вот тут... - она махнула ими перед носом Никодима, - опись в двух экземплярах...
        - Чего-чего? - не понял он.
        - Ну... записано тут, что в мешке и в шкатулке. Один список вам, другой - мне.
        - Это на что ж? - скривился Никодим.
        - Чтобы потом сверить... чтобы не пропало ничего.
        - Не доверяешь, значит? Чего ж тогда притащилась? Шла бы к тем, кому доверяешь! Кто там у нас чаще всего лбом об пол бьет, а, мать? - И Никодим расхохотался. - Во! К Козыревым иди, а, Пелагеюшка! Им много чего прятать придется! Где свое, там и твое схоронят!
        - Не слушай ты моего дурака! - Прасковья вышла вперед и для верности одной рукой взяла попадью под руку, другой - торопливо перекрестилась. - Вот те крест святой! Истинный! Все сбережем! Не сомневайся!
        Пелагея вздохнула, пониже натянула на лоб платок и пошла к выходу из холодной и сырой избы самого бедняцкого на селе хозяйства Никодима Епифанова.

        Наши дни
        МАРИНА, НОННА И ИРИНА
        Три женщины в черных одеждах сидели за кухонным столом. Посередине стола стояли ополовиненная бутылка водки и три тарелки: одна с кружочками соленых огурцов, другая - с тонко нарезанной колбасой твердого копчения, третья - с черным хлебом.
        - Теперь, я думаю, ты не станешь больше отмахиваться от моих слов, - сказала Нонна и положила в рот прозрачный ломтик копченой нарезки.
        Марина слегка тряхнула головой и ответила:
        - Если бы мне кто-нибудь посторонний рассказал такое о своей семье, я решила бы, что это одна из страшилок, которыми люди любят пугать друг друга, коротая время в поездах дальнего следования или в больницах.
        - Очень качественная страшилка... - проронила Ирина, крутя в пальцах стеклянную стопочку с тремя золотыми ободками.
        - Нет, ну ты скажи, Маринка, какого черта Лешка полез разнимать этих уродов? - Нонна вскочила из-за стола и принялась ходить взад-вперед по кухне.
        - Они же соседи... - бесстрастно произнесла Марина.
        - Ты еще их пожалей, мол, несчастные больные люди... Вот уже год прошел, а я никак не могу успокоиться! Такая несправедливость! - Нонна опять подсела к столу, схватила бутылку, разлила водку по стопкам и сказала: - А вот мы сейчас, девки, выпьем, чтобы им... этим больным людям... алкашам проклятым... чтобы им ни дна ни покрышки... чтобы им жизнь хуже смерти показалась... - Нонна глянула на двух безучастно сидящих женщин, стукнула кулаком по столу и прикрикнула на них: - А ну взяли водку в руки! - Потом подождала, пока сестра с Ириной подняли свои стопки, чокнулась с каждой и закончила: - Чтоб их жизнь стала адом!
        Маринины пальцы дрогнули, стопка накренилась, и водка прозрачной струйкой полилась на стол. Нонна взяла из рук сестры стеклянную емкость и, шмякнув ею о стол, раздраженно сказала:
        - Ну вот! Я же говорю! Она еще жалеть их будет! Они ее мужа убили! Лешку! Божьего человека! Таких поискать... А она не может им ада пожелать! Курица! Мокрая курица! И всегда такой была!
        - Они же не специально его убили, - сказала Ирина. - Если бы специально пришли и убили...
        - А нечего нажираться до свинячьего состояния и за ножи хвататься! А Лешка дурак! Ну дура-а-ак!!! Полезть разнимать этих нелюдей! Этих скотов!!! Пусть бы перерезали друг друга, всем бы только легче стало! - Нонна принялась загибать пальцы. - Томке - лучше, потому что этот Вовка, муженек, ее уже всю исколошматил, места живого нет... А Максим, сыночек чертов, из тюряг не вылезает! Дочке Томкиной, Людке - тоже лучше, потому что милый братик уже всех ее мужиков под орех разделал и голыми в Африку пустил. Да и самим этим ублюдкам, Вовке с Максом, лучше было бы, если бы перестали наконец землю коптить и уютно устроились в могилках! Всем было бы лучше, так нет! Лешка не дал этой сволоте порешить друг друга!
        - Замолчи, Нонна... - Марина сжала виски руками. - Макса посадили.
        - Ой! Не могу! - расхохоталась Нонна. - Посадили! Да для него тюрьма - дом родной! Отсидит, вернется и еще кого-нибудь прирежет! Сына твоего, к примеру, а, Маришка!
        - Нонна! Что ты несешь?! - осадила ее Ирина. - Ты пьяна совсем!
        - Не пьянее тебя! В общем, ладно... Лешку все равно не вернешь, сколько тут языками ни чеши. Давай, Ира, расскажи моей сеструхе то, что мне рассказывала... Только сначала все-таки выпьем. Не хотите за смерть этих гадов, не надо... давайте за помин душ всех погибших Епифановых... Слишком уж их много набралось... Если бы ваша семейка, Ирка, имела фамильный склеп - уж так переполнился бы... так переполнился... Прямо поленницей гробы складывать пришлось бы...
        - Нонна! Ты действительно пьяна! - возмутилась Марина.
        - Еще раз говорю: не пьянее вас обеих! Но... все! Молчу! Пьем, девки, на помин... это святое...
        Женщины выпили, закусили огурцами с колбасой и хлебом.
        - Нет, все-таки не надо было покупать эту колбасу... - опять завелась Нонна. - Это ж не колбаса, а... голландское кружево... или не голландское... черт его знает... Купили бы «Отдельной» или еще какой, чтобы уж ломтями так ломтями. А то прямо не по-русски как-то... - Она сгребла в стопочку штук шесть тоненьких ломтиков, отправила в рот и пихнула Ирину локтем: - Давай, Ирка! Трави свою историю!
        - Собственно, это не история... Так, догадки одни... - начала Ирина. - В общем, однажды я слышала разговор матери с отцом... Он еще был жив... Мама сказала отцу, что зря вышла за него замуж, не прислушавшись к словам Федора.
        - Федора? - переспросила Марина. - Кто это?
        - Федором звали папиного дядю. Да он был на вашей свадьбе... с Пашей еще... Ему тогда было уже лет семьдесят семь... Ну помнишь, такой седовласый старик, величественный, цыганочку еще танцевал с выходом...
        - Да-да! Помню! - согласилась Марина. - Красивый такой! Статный!
        - Вот! Это тот самый Федор и есть!
        - Ты лучше скажи, Ирка, к каким его словам следовало прислушаться вашей матери? - опять встряла Нонна.
        - Да... Так вот... Отец тогда здорово возмутился, что, мол, дядя Федя всегда завидовал своему брату Матвею, потому что тот всегда лучше жил. Он, дескать, и детей Матвея не любил, то есть моего отца и его родную сестру... нашу тетю Олю.
        - А это так и было? - спросила Марина.
        - Ну... мне трудно делать какие-то выводы. Федор был дядей отцу, а нам, значит, дедом, да еще и двоюродным. Я никогда не бывала у него дома. Но вот в гостях у папиного двоюродного брата Николая, сына дяди Федора, мы с братьями бывали. По сравнению с нами они действительно жили бедновато. Мы - хоть и в тесной, но в отдельной квартире, а семья дяди Коли - в одной комнате коммуналки. И комната была такой неказистой, узкой, как пенал. Может быть, из-за отсутствия нормальных условий у дяди Коли и тети Маши был всего один сын - Дима. Нам, детям, тогда это было странно: нас такая куча, а Дима - один. Он нам всем казался одиноким, несчастным. Дима в детстве всегда был чересчур худеньким, бледным... Потом, правда, похорошел очень... Впрочем, это не важно... Когда он приходил к нам в гости ребенком, мама тут же принималась его кормить. И еще с собой ему всегда пакеты с едой наворачивала: пирожки, котлеты, а то, бывало, и целой курицы не пожалеет.
        - Ты, Ирка, не отклоняйся от темы, - прервала ее воспоминания Нонна. - О чем еще говорили твои родители?
        - Когда отец упрекнул в зависти своего дядю Федю, - опять начала Ирина, - мама ответила ему примерно так: «Дядя Федя не завидовал. Он почему-то жалел семью своего брата Матвея и сестры Евдокии. А мне он сказал, что я зря суюсь туда, где никогда не буду счастлива».
        - А что ей ответил на это Аркадий Матвеевич? - спросила Марина.
        - Конечно, он ей задал вопрос, который наверняка вертится и у тебя на языке: «С чего дядя Федя взял, что она не будет счастлива?» А мама ответила, что, по словам дяди Федора, ничего хорошего не написано на роду Матвея и Евдокии. Дальше дядя Федя объясняться с ней не пожелал, только еще раз посоветовал десять раз подумать, прежде чем выходить замуж за сына Матвея Епифанова. Отец конечно же разорался, что все это ерунда, что ему про все это противно слушать. Кричал, что, когда есть любовь, надо плевать на всякие домыслы злых завистников. Мама сказала, что по любви и вышла замуж, но что теперь он и сам не может не видеть: дядя Федя был прав.
        - Она что-нибудь конкретное имела в виду? - уточнила Марина.
        - Я не знаю, но этот разговор между ними происходил после похорон Павла... Мама тогда еще обронила что-то, вроде: «Слишком много смертей». Я подумала, что она имеет в виду еще и вашего с Пашей Ванечку. Они ушли как-то друг за другом...
        - Знаешь, Ира, теперь смертей действительно много, а тогда... Ванечка с самого начала был слабеньким, а Паша... - Марина резко выпрямилась на стуле. - В его смерти только я одна виновата, а уж никак не ваш дед Матвей.
        - Отец тоже так считал... Ты уж прости, Мариш... - Ирина приложила руку к груди, - но мы ведь не считаться обидами собрались, правда?
        - Правда, - кивнула Марина.
        - Так вот: папа говорил, что это вы, Марина с Нонной, принесли несчастье нашей семье. Дескать, Павел из-за Марины запил и погиб, а Борис к Нонне переметнулся, и тут же Аленушка пострадала...
        - Честно говоря, я тоже всегда думала, как ваш отец, - согласилась Марина. - До сих пор ест это меня изнутри... будто плесень...
        - А вот я с этим категорически не согласна! - стукнула по столу кулаком Нонна. - Это ведь... с какой стороны посмотреть... Если с нашей, то все беды нам с Маринкой от вас - Епифановых! С чем мы с сестрой остались? Она - два раза вдовая, а я... - Нонна махнула рукой, - даже и говорить не хочу!
        - Так мы и не о вашей с Мариной вине, - звенящим голосом отозвалась Ирина. - Еще раз говорю, не горем мы тут мериться собрались... Всякому свое больнее... Когда Ниночка... В общем, у меня в голове все время билась фраза, которую после похорон Павла мама сказала отцу: «Слишком много смертей...» А тут вдруг еще одна - Лешина... Действительно слишком много смертей. Я и вспомнила слова двоюродного брата отца, Федора, о том, что ничего хорошего не написано на роду нашего деда Матвея и его сестры Евдокии... Вспомнила, и мне показалось, что так оно и есть. Не только смертей много, а и всяческих несчастий... Молчала об этом, потому что сомневалась во всем, пока мы как-то с Нонной не разговорились. Она и убедила меня, что во всем происходящем с Епифановыми есть что-то роковое.
        - Давай-ка, Иришка, поподробнее про всяческие несчастья Епифановых, - попросила Нонна.
        - Сначала еще о смертях. У папиной сестры, нашей с братьями тети Оли, было двое детей: Петр и Лидочка. Петра я не могла знать совсем, потому что он умер во младенчестве, а Лидочку помню хорошо. Она была на год младше нашего Паши. Хорошенькая такая - кудрявая, голубоглазая, как кукла. Я всегда хотела быть такой, как тети-Олина Лидочка. И вот однажды Лидочка пропала. Нашли через месяц в лесопарковой полосе в каком-то овраге. Ее изнасиловали и убили. Ей было всего двенадцать лет.
        - Ужас какой... - прошептала Марина, тут же вспомнив о своей Анечке.
        - А тетя Оля... Она и так была очень слабой, какой-то болезнью мучилась. Не помню сейчас, чем именно она болела... В общем, она не перенесла этого горя и сама... вслед за Лидочкой...
        - Самоубийство?
        - Нет... как-то тихо угасла, чуть ли не на следующий же год. А муж ее дядя Юра сначала здорово запил, а потом куда-то уехал. Никто о нем больше ничего не слышал.
        - Да-а-а... - протянула Нонна. - Выходит, что вся семья вашей тетки вымерла под корень. Муж не считается. Он - чужой человек. И у вас в семье - два брата уже в могилах. Похоже, что прав был Федор-то!
        - Не два, а четыре, - глухо проронила Марина.
        - Что «четыре»? - не поняла Нонна.
        - В могилах уже четверо Ириных родных братьев.
        - В каком смысле? - удивилась та.
        - В прямом. Когда у меня умер Ванечка, я... в общем, понятно, в каком была состоянии... Так вот, Галина Павловна пыталась утешить меня тем, что я не одна такая разнесчастная. Сказала, что тоже отдала Богу первенца (она именно так выразилась), а потом и еще одного сына, который родился между Павлом и Ирой.
        - Не может быть... - прошептала Ирина. - Мама никогда не говорила... Мы, дети, ничего не знали... Хоть у нашей семьи и нет фамильного склепа, но на кладбище могил уже полно... Среди них нет могил маленьких детей, кроме одной... Ванечкиной. Я это точно знаю, как, впрочем, и ты, Марина. И потом... что это еще за сын, который родился между Павликом и мной? Между нами был Леша... и все...
        - Я передаю вам то, что мне сказала тогда Галина Павловна. Думаю, что она не стала бы сочинять в тот трагический момент. Грешно было бы...
        - А может, она действительно присочинила, ну... чтобы тебе не так горько было? - предположила Нонна.
        - Вряд ли. Если уж присочинять, так одного первенца за глаза хватило бы. Зачем еще одного сына приплетать?
        - А лицо? Ты помнишь, какое у мамы в этот момент было лицо? - спросила Ирина.
        - Н-нет... не помню... Не до этого мне было. Не утешили, знаешь ли, смерти других детей...
        - Странно... Но я это выясню...
        - Галина Павловна может и не сказать, - с сомнением покачала головой Нонна. - Раз уж столько лет молчала...
        - Но ведь перед Мариной не отопрется!
        - Захочет - отопрется!
        - Но я все-таки попробую, тем более что теперь...
        - Что «теперь»? - насторожилась Марина.
        - Теперь уже не приходится сомневаться в том, что слова папиного брата Федора были пророческими или...
        - Или? - подбодрила ее Нонна.
        - Или он что-то такое знал...
        - Что?! - в один голос выкрикнули Марина с Нонной.
        - Откуда же мне-то знать? Но вот что сразу вспомнилось! Еще у одного папиного двоюродного брата, дяди Вани, дочь Татьяна родилась какой-то ущербной и закончила свои дни чуть ли не в психушке. Об этом в нашей семье избегали говорить, поэтому точно я ничего не знаю. А вот сын Саша... он, кажется, одного года рождения с нашим Павлом... вроде бы был благополучным, но его дети... В общем, оба наркоманы... Страшные... Похоже, уже ничего нельзя сделать... Один вроде бы при смерти, в больнице, а другой по притонам мотается... На Сашкину жену, Лену, страшно смотреть...
        - Правильно ли я понимаю, что у вашего деда Матвея был еще один брат, кроме Федора? - спросила Марина.
        - Сестра. Ее звали Евдокией. Саша ее внук.
        - То есть получается, что несчастья написаны на роду не только Матвея, но и Евдокии?
        - Выходит, что так...
        - А Федор, значит, ни при чем?
        - Выходит, что ни при чем.
        - Интересно, почему же ему так повезло...
        - Теперь никого уже об этом не спросишь. Нет в живых ни Федора, ни Евдокии, ни отца...
        - Может быть, Галина Павловна что-нибудь знает? - опять предположила Нонна. - Пожалуй, тебе, Ирка, надо расспросить ее не только об умерших детях, но и о том, что за проклятие лежит на всех Епифановых, исключая Федора.
        - Ты думаешь, что дело в чьем-то проклятии?
        - Ну, не знаю... Может, кто порчу на них навел...
        - Кто?!
        - Ир! Ну что ты меня-то спрашиваешь? - возмутилась Нонна. - Мать свою спроси. Ясно же, что все нечисто...

        НОННА И БОРИС
        После работы Нонна с трудом впихнулась в автобус. Вообще-то можно было подождать другой. Торопиться некуда. Артемка у родителей. Они зазвали его, чтобы починил им потекший кран. Золотые руки оказались у Нонниного сына. Артем сказал, что заночует у бабки с дедкой, потому что от них легче добираться до Финляндского вокзала, откуда они с ребятами собирались в выходные на спортивную базу. Поскольку сына вечером дома не будет, сама Нонна вполне может поужинать вчерашними макаронами. В общем, даже в магазин незачем бежать. И что за дурная привычка - ехать друг у друга на головах, будто до завтра не будет другого транспорта! Женщин еще можно понять. Им семьи кормить. А вот куда мужчины лезут? Футбол сегодня после программы «Время». Будто не успеют!
        Размышления Нонны прервала мощная перегруппировка среди пассажиров. Тем, которые находились в центре салона, приспичило выходить. Желающим остаться пришлось утрамбовываться и, тесно прижимаясь друг к другу, перемещаться в разных, часто несовместимых со здравым смыслом направлениях. Нонну закрутило штопором. При этом ее шарф, который она не без изящества драпировала поверх куртки, туго затянувшись, чуть не перекрыл ей дыхание. Она вспомнила, что примерно так, по-глупому, погибла Айседора Дункан, и постаралась выдернуть конец шарфа из гущи пассажиров. Своими длинными кистями он непостижимым образом зацепился за «молнию» куртки стоящего спиной мужчины. Мужчина, поспешая за тянувшим его шарфом и чертыхаясь, вынужден был развернуться к Нонне.
        - Борис?! - изумилась она. - В автобусе?!
        - Да вот... машина в автосервисе... - вздохнул он.
        - Тяжеленько с непривычки-то в общественном транспорте, а, Боря! - расхохоталась Нонна.
        - Да уж... - отозвался он и даже как-то прикрякнул, потому что именно в этот момент между ними полезла к выходу женщина с двумя объемными полиэтиленовыми мешками, туго набитыми продуктами.
        Нонна рассмеялась еще веселее и сообщила ему из-за плеча женщины:
        - А нам вот - хоть бы что!
        После этого они уже не могли переброситься ни словом, потому что двумя человеческими потоками их разнесло друг от друга в разные концы салона автобуса. Нонна знала, что Борису надо выходить на две остановки раньше, чем ей. Она напряженно следила за его все еще смоляной шевелюрой, слегка и очень живописно тронутой сединой. Выйдет? Не выйдет? Да или нет? Конечно же выйдет... Кто она такая, Нонна? Всего лишь венчанная и брошенная сто лет назад жена... Пелена набежавших слез закрыла от женщины не только Бориса, но и весь салон автобуса. Головы и спины, маячившие перед Нонной, сначала раздвоились, потом растроились, потом размазались до бурой киселеобразной массы. Как она могла жить без него столько лет? Как она вообще могла жить, если только при одном взгляде в темные глаза Бориса у нее мутится рассудок? Она так и не смогла полюбить Георгия, Артемкиного отца, как ни старалась. Когда Викулов понял, что ничего так и не сможет добиться от Нонны, съехал на другую жилплощадь, которую унаследовал от какого-то родственника. Просторную двухкомнатную квартиру в старом фонде он оставил Нонне, но довольно часто
приезжал в гости к ней и сыну. Они с ним остались добрыми друзьями, а Артемка отца любил по-настоящему.
        Никого другого Нонна тоже полюбить не смогла, хотя претендентов на ее внимание до сих пор было предостаточно. Конечно, у нее случались мужчины... она живой человек... За некоторых она даже планировала выйти замуж, но как-то так и не получилось. В конце концов она сосредоточила все свое внимание на сыне, а о Борисе запретила себе вспоминать вообще. До сих пор вроде бы удавалось... Жизнь берегла ее от встреч с ним. И что теперь?! Как теперь существовать дальше? И зачем только она сунулась в этот проклятый автобус? Зачем?!
        Когда Нонна проглотила слезы и кое-как проморгалась, Борис пропал из поля ее зрения. Она покрутила головой, насколько это было возможно в переполненном транспорте, но так и не увидела его темной шевелюры. Вышел... Похоже, даже раньше, чем надо. Что ж... Она так и думала...
        Когда она с трудом выдавилась из автобуса на своей остановке, из других дверей чуть ли не вывалился совершенно растерзанный Борис. Он смачно чертыхнулся, застегнул куртку и по своей привычке сразу поднял воротник. Нонна застыла. Ее обтекали люди, выходящие из автобуса, толкали локтями и сумками, но она, не двигаясь с места, во все глаза смотрела на Епифанова. Его тоже здорово толкнули в плечо и непечатно обозвали, но он никак на это не прореагировал. Чуть скривившись в некоем подобии улыбки, он еще немного постоял на месте, а потом подошел к Нонне.
        - Я провожу... - сказал Борис, будто ему было лет семнадцать и они только-только познакомились.
        - Какого черта... - непослушными губами проговорила Нонна.
        - Трудно сказать, кто меж нами с тобой проскочил: черт или ангел... Ты-то как думаешь?
        Она не ответила. Она не хотела отвечать. Она вообще не хотела с ним разговаривать. Лучше расстаться сразу, потому что потом хоть в петлю... Он все так же красив. В смоляных кудрях серебрятся седые пряди, но это не портит его и нисколько не старит...
        Нонна нервными движениями сняла окончательно сбившийся на сторону шарф, сунула его в карман и подскочила к подрулившей к остановке маршрутке. Она даже не обратила внимания на номер, потому что значения это не имело. Она должна скрыться от Епифанова и сделает это незамедлительно.
        Борис не дал ей сесть в маршрутку. Он резким движением сорвал ее за локоть прямо со ступеньки.
        - Какого черта! - опять зло выкрикнула Нонна. Она уже взяла себя в руки и не позволит, чтобы всякие Епифановы...
        - Не валяй дурака, - сквозь зубы проговорил он и прямо на остановке прижал ее к себе.
        Нонна попыталась выключить все органы чувств. Она не станет вдыхать его такой знакомый запах. Она не будет больше смотреть в его бездонные глаза. Она не собирается слушать, что он еще скажет сочным голосом с раскатистым «р-р-р». Она уже не Нонна. Она бездушный манекен, резиновая кукла. Он ничего от нее не добьется.
        Епифанов и не собирался ничего добиваться, по крайней мере на остановке. Он резким движением отстранил Нонну от себя, крепко подхватил ее под локоть и повел в сторону дома. Что ей было делать? Скандалить и вырываться? Он молчал. Она молчала тоже. Возле подъезда все-таки вырвалась и спросила:
        - Что тебе надо, Борис?
        - Поговорить, - отозвался он.
        - Говори здесь.
        - У тебя дома сын? Или... его отец?
        - Никого, - не смогла обмануть его Нонна.
        - Тогда пошли! - Он опять вцепился в ее локоть, за который и потянул сначала к подъезду, а потом к лифту.
        Уже в квартире Нонна опять спросила:
        - Чего ты хочешь?
        Епифанов молча снял куртку, бросил ее на стоящий у стены узенький диванчик, потом помог раздеться Нонне и, не глядя на нее, быстро прошел в комнату. Она смотрела ему вслед. Через минуту Борис опять вышел в коридор. Его щеки окрасил нервный румянец. Он отер рукой лицо, будто пытаясь убрать с него излишнюю красноту, и спросил глухим голосом:
        - Там теперь живет... твой сын?
        - Да, - кивнула Нонна.
        - А ты? - еще глуше спросил он.
        - А я - в комнате Георгия.
        Нонна сделала рукой приглашающий жест и зашла в комнату. Вслед за ней как-то неловко протиснулся в дверь Борис. Оглядевшись и сразу отметив вещи, принадлежащие мужчине, он спросил:
        - А что... Георгий?
        - Что именно тебя интересует? - криво улыбнулась Нонна.
        - Ну... как вы? Ирина говорила, что так и не расписались...
        - Какое тебе до этого дело?
        - Нет, но ты ведь живешь в его комнате...
        - И что? Какое тебе-то до этого дело? - повторила Нонна и прислонилась спиной к полированной стенке шкафа.
        - Аленка все-таки умерла, - выдохнул Борис, и лицо его болезненно дернулось. - Да ты знаешь, наверно...
        - Не дави на жалость, Епифанов, - заставила себя сказать Нонна, все существо которой тянулось к нему: обнять, приласкать, попытаться успокоить... Она заложила руки за спину и посильней прижала их к шкафу, чтобы они ненароком не выдали ему ее желания.
        - Я не давлю... это так... мне после ее смерти просто больше не для чего стало жить, понимаешь?
        Он уставился ей в глаза горящим взглядом. Нонна отвернулась и через силу вытолкнула из себя:
        - А вот до этого мне нет никакого дела...
        Борис подскочил к ней, упер обе руки в шкаф так, что она оказалась в их капкане, и рявкнул ей в ухо:
        - Врешь! Вот ведь врешь!!! Как меня всего корежило, когда я слышал о тебе, Георгии и вашем сыне, так и тебе должно было выкручивать внутренности при одном только упоминании обо мне!!
        - С чего ты взял?! - так же яростно выкрикнула она, выдернула руки из-за спины и попыталась оттолкнуть от себя Епифанова. - Мне ничего не выкручивает, понял? Мне плевать на тебя и на все твои проблемы! Убирайся к своей... Пусть она тебя утешает!!!
        - Да я развелся с ней, Нонна! Как только наша девочка умерла, так я и развелся...
        - А мне-то... - начала она и не смогла продолжить. Она его любила. И он не мог этого не видеть.
        - Не говори так... - шепнул ей Борис и поцеловал в шею рядом с ухом.
        Нонна резко дернулась, будто ей было неприятно, но он уже понимал, что она больше не будет сопротивляться. Он еще раз поцеловал ее в шею, немного повыше, потом еще и еще, пока не добрался до губ, которые только этого и ждали. Нонна обняла его за шею и вся отдалась поцелую, о котором мечтала больше семнадцати лет.
        - Люблю тебя... тебя одну люблю... - шептал ей Борис между поцелуями. - Только ты моя жена... Единственная... Ты даже не можешь представить, как я маялся без тебя, как мучился...
        Нонна вполне могла все это представить. Разве она не мучилась? Да еще как!
        - Я тоже с трудом существовала, Боренька... - выдохнула она. - Запретила себе думать о тебе, но все равно думала, думала...
        - А Георгий? - ревниво заметил он.
        - Не надо! - оборвала Бориса Нонна. - Георгий - хороший человек, но я не смогла составить его счастье. Я на этом свете живу только для тебя...
        - Нонна... Нонна... Я сейчас с ума сойду, если наконец не... Давай же только выйдем отсюда... где вы с Георгием...
        Несмотря на то что ее всю трясло от волнения, Нонна не могла не рассмеяться:
        - Дурачок... Между мной и Георгием мало что было... Но мы можем пойти в комнату сына. Мы с тобой именно там первый раз...
        - А вдруг он неожиданно вернется? - встревожился Борис и задержал Нонну в коридоре.
        - Сегодня не вернется. Даю тебе слово.

* * *
        Когда они уже лежали рядом на диване Нонниного сына, отдыхая и все еще изнемогая от любви, Борис сказал:
        - Скажу честно, я пытался лечиться от тебя другими женщинами, но получалось очень плохо. Ни с одной мне не захотелось встретиться во второй раз. В общем, сплошные мучения... Представляешь?
        - Я все очень хорошо представляю... - ответила Нонна и вдруг, вспомнив разговор с собственной сестрой и сестрой Бориса, вывернулась из-под его руки. Ей очень не хотелось этого делать, но она понимала: гораздо важнее сейчас разобраться с тем, что сгустилось над головами Епифановых, а значит, и над головой Бориса, а с ним конечно же и над ее собственной. Она посмотрела ему в глаза и сказала: - Знаешь, Боря, похоже, мучения у вас на роду написаны. А мы с Маришкой и Андреем Капитоновым оказались у вас в заложниках...
        - У кого это у нас?
        - У Епифановых, только не у всех.
        - Что ты такое говоришь, Нонна? - удивился Борис. - Ничего не понимаю... Какие-то заложники... Что за ерунда?
        - Что ж... я тебе сейчас кое-что расскажу... - И она, как могла подробно, передала ему разговор с Ириной и собственной сестрой.
        После ее рассказа Борис долго молчал, потом спросил:
        - Ну и что Ира? Узнала что-нибудь у матери?
        - Пока не звонила. Может быть, не было возможности. А ты, Боря! Ты, самый старший из детей Галины Павловны, неужели ничего не знаешь про своих умерших братьев?
        Епифанов покачал головой.
        - Особенно странно, что не знаешь про того, который, как говорила Маринке ваша мать, родился между Павлом и Ириной. Она почему-то так и сказала: между Павлом и Ириной, хотя между ними был Леша. А ты, Боря... ты ведь помнишь, как родился Павел?
        - Так... кое-что... мне всего четвертый год тогда шел.
        - Видишь, даже трехлетний кое-что помнит о таком событии, как рождение брата. Как же ты можешь не помнить того, кто родился, когда ты был старше?
        - Не понимаю... Ерунда какая-то... Как принесли домой маленького Лешку, я уже четко помню... Не было у моих родителей никаких детей, кроме нас четверых!
        - А может быть, Галина Павловна имела в виду детей от другого человека? - предположила Нонна.
        - Это в каком же смысле?
        - Ну... может быть, у нее были дети еще от кого-нибудь, помимо Аркадия Матвеевича?
        - Да ты что?! - вскинулся Борис. - Мои родители всегда любили друг друга!
        - Ты можешь не все о них знать...
        - Брось, Нонна! Ты же видела моих стариков! Да на них же без умиления смотреть было нельзя!
        - И все-таки ты можешь чего-то не знать, Боря... Особенно о том, что было с твоей матерью до встречи с Аркадием Матвеевичем.
        - До встречи с отцом - да, могу и не знать, но когда они были женаты...
        - Тебе могло быть, скажем, пять лет, - перебила его Нонна, - когда Галина Павловна вдруг неожиданно встретила свою первую любовь, от которой и был первый умерший ребенок. Чувства могли в ней вновь взыграть, и она (ты уж извини) изменила твоему отцу...
        - Да ну... Чушь собачья... Но даже если предположить, что все было именно так, как ты говоришь, то не мог же ее ребенок умереть абсолютно бесследно! Должны же быть хоть какие-то похороны... Могила, наконец...
        - Что-то должно бы, конечно, остаться...
        - Ну вот... Хотя...
        - Что? Ты что-нибудь вспомнил, Боря?
        - Нет... то есть я про другое... В общем, почему-то вдруг вспомнился один странный документ...
        - Какой? Где ты его видел? Чей он? - засыпала она его вопросами.
        - Понимаешь, я однажды никак не мог найти дома свой институтский диплом. Решил, что оставил его у родителей. Перерыл все ящички в серванте, где лежали документы, старые фотографии, письма и прочий бумажный архив. Неожиданно мне попалось странное свидетельство о рождении...
        - Странное? - почему-то испугалась Нонна.
        - Да. В нем говорилось о рождении Епифанова Егора... кажется... Степановича. Словом, я могу сейчас перепутать отчество, но точно помню, что оно было не отцовским. Я тогда же бросился к матери с вопросом, что это за Егор. Она вырвала у меня свидетельство из рук с воплем: «Надо же! Так и не отдали!» Я, разумеется, спросил кому. Она сказала, что как-то заезжали дальние родственники и оставили. Даже собиралась в тот же день отослать им свидетельство по почте.
        - Отослала?
        - Откуда же я знаю! Больше я в их ящиках не рылся, потому что диплом нашел.
        - Боря! Это он! - почему-то шепотом проговорила Нонна.
        - Кто?! - удивился Борис.
        - Ну... один из умерших детей...
        - Он же Епифанов, а ты утверждаешь, что мать родила их не от отца...
        - Но ведь отчество-то другое! А фамилия ваша, потому что Аркадий Матвеевич, любя твою мать, мог ей все простить и усыновить ребенка!
        - Но тогда бы у него было и отчество отцовское!
        - Ну... вообще-то... да... А год рождения этого Егора ты, конечно, не помнишь?
        - Конечно, не помню.
        - И что ты на этот счет думаешь?
        - Представь, до сегодняшнего дня вообще ничего не думал! Не вспоминал даже!
        - А теперь?
        - Да и теперь я склоняюсь к тому, чтобы принять на веру слова матери. Наверняка свидетельство оставили у нас дальние родственники.
        - О которых ты никогда не слышал! - саркастически заметила Нонна.
        - Ну... так они же дальние...
        - Брось, Боря! Какие уж у вас могут быть необыкновенно дальние родственники с фамилией Епифановы, если у твоего отца, не считая родной сестры Ольги, было всего только два двоюродных брата, которые могли передать детям свою фамилию. Но ты же знаешь их детей?
        - Да, у нас два троюродных брата. Один из них - Димка... В детстве худющим таким был... Мы с ним учились в параллельных классах, а после школы он затеял какую-то ерунду... кажется, с духовной семинарией... Всей нашей семье это не нравилось... Потом он куда-то уехал. С тех пор я о нем ничего не слышал. Честно говоря, даже и не знаю, что с ним сейчас. А второго брата зовут Сашкой. Это как раз у него дети наркоманы.
        - Так вот: даже если предположить, что этот Егор - какой-то внебрачный сын одного из братьев твоего отца, то и отчество у него должно быть соответствующее!
        - Нет, точно он был не Федорович и не Иванович. Это я запомнил бы.
        - Вот видишь!
        - Ну... вижу... - растерялся Борис. - И что теперь с этим делать?
        - По-моему, есть смысл разузнать об этом подробнее?
        - Каким образом?
        - Не знаю... Может быть, спросить у Галины Павловны напрямую?
        - И как ты себе это представляешь?
        - Никак пока не представляю, но можно и придумать, если постараться.
        Борис помолчал немного и спросил:
        - Может быть, не стоит ворошить прошлое? Как там у Пристли: не будите спящую собаку!
        - Знаешь, Боря! Если бы кто-нибудь догадался разбудить эту собаку пораньше, возможно, в вашей семье не было бы такого количества несчастий! - выпалила Нонна.
        - То есть ты всерьез считаешь, что Федор Никодимович, отговаривая мать выходить замуж за отца, имел в виду что-то совершенно конкретное?
        - Я в это теперь твердо верю! Слишком много смертей, Борис! Слишком! Вспомни хотя бы, сколько ни в чем не повинных детей погибло: Ванечка, Нина, Аленка твоя... Маришка всерьез боится за Анечку и Сережку.
        - Но ведь Аленка... - Борис побагровел и с настоящей угрозой в голосе спросил: - Не хочешь ли ты, Нонна, снять таким образом вину с нас с тобой?!
        - Я не считаю себя виноватой! - запальчиво крикнула ему Нонна, тут же соскочила с постели и закуталась в халат. - И вообще! Я не звала тебя сюда! Немедленно смени тон или...
        - Или что?! - жестко спросил Борис.
        - Или... не знаю что... - уже более миролюбиво проговорила она и опять присела на край постели, потом посмотрела на него и сказала: - Может быть, нам с тобой не стоит больше поднимать эту тему?
        - Может, и не стоит... - согласился он, но Нонна всем существом чувствовала, что Борис не сможет не думать об этом. Один только вид ее, Нонны, венчанной жены, всегда будет напоминать ему погибшую дочь. И она ничего не сможет с этим сделать. Да, они могут иногда встречаться, так же неистово, как сегодня, отдаваться друг другу, но спокойны и счастливы не смогут быть, наверно, никогда.
        Конец их вечера был скомкан. Они еще попытались целоваться, но поцелуи обоим казались уже сухи и горьки. Нонна предложила Борису поужинать вместе, но он сказал, что не голоден, засобирался и быстро ушел. Она его не задерживала. Закрыла за ним дверь, привалилась к ней спиной и сказала вслух:
        - Он больше не придет...

        ИРИНА, БОРИС И МАРИНА
        - Мама, мы с Андреем хотим сделать на кладбище еще одну скамеечку, - сказала Ирина, размешивая в чашке сахар.
        - В каком месте? - спросила Галина Павловна, придвигая поближе к дочери блюдо с пирожками.
        - Конечно, возле Ниночкиной... могилы...
        Как ни старалась Ирина крепиться, все же не выдержала, уронила голову на руки и разрыдалась. Заколка расстегнулась, и ее длинные волосы накрыли блюдо с материнскими пирогами. Несколько отделившихся прядей попали прямо в чашку с чаем. Галина Павловна, кусая губы и стараясь не расплакаться вслед за дочерью, осторожно вытащила Иринины волосы из чашки, убрала их с пирогов, ласково погладила ее по голове и сказала:
        - Поплачь, милая, поплачь... легче станет...
        - По себе знаешь, да? - неожиданно спросила Ирина, подняв к матери залитое слезами лицо.
        Галина Павловна, резко отпрянув от дочери, не ответила.
        - Ну что же ты молчишь, мама?! - воскликнула Ирина. - Затянувшаяся пауза работает против тебя!
        - Что ты такое говоришь, доченька...
        - Что слышишь! Почему ты никогда не говорила нам или хотя бы мне, как женщине, что похоронила уже четверых сыновей?! Что случилось с первыми двумя?!
        Галина Павловна продолжала молчать, но лицо ее пошло нервными малиновыми пятнами.
        - Ну... что же ты, мама?! Ты же сказала об этом Марине! Почему не мне? Разве в этом есть что-нибудь позорное? Стыдное?
        - Нет, но... словом, я не хочу вспоминать! Ты теперь и сама знаешь, как это... тяжко...
        - Да, знаю! И ни за что не стала бы тебя этим... пытать, если бы... Мама, дети Епифановых мрут как мухи из поколения в поколение! В чем дело? Я однажды слышала, как ты говорила отцу о том, что Федор Никодимович тебя предупреждал... Что он имел в виду? Почему считал, что вы не будете с отцом счастливы?! Не кажется ли тебе, что пора с этим разобраться? У тебя еще остались мы с Борей и двое внуков! Ты же не хочешь потерять нас всех!
        Галина Павловна, сжав губы, покачала головой. Ирина подскочила к ней, обняла за плечи и попросила:
        - Ну... расскажи, мама... Облегчи душу...
        Пожилая женщина закрыла лицо руками, простонала что-то невнятное, потом все же справилась с собой. Она вытащила из кармана халата носовой платок, вытерла набежавшие слезы и тяжело осела на кухонную табуретку. Ирина подвинула к ней поближе стул и пристроилась рядом, продолжая обнимать за плечи.
        - Понимаешь, Ирочка... я не знаю, что имел в виду Федор Никодимович. Я тогда была молода, по уши влюблена в твоего отца и не верила никаким дурным знамениям и предсказаниям. Он ничего не сказал мне, кроме того, что мы не будем счастливы, что ничего хорошего не написано на роду Епифановых. А мне даже в голову не пришло поговорить с ним на эту тему. Я посчитала его слова недоброй шуткой и даже некоторым злопыхательством. Подумала, что не понравилась ему как невестка. Постаралась побыстрей забыть и действительно забыла. Я вспомнила об этих его словах только тогда, когда мы почти подряд похоронили Ванечку и Пашу. Паша действительно был третьим из сыновей, которых я...
        Галина Павловна, горько задумавшись, замолчала. Ирина какое-то время не тревожила мать, а потом все-таки спросила:
        - Почему же нет могил двух твоих сыновей?
        - Первого, Егорушки, есть... Когда мы только поженились с твоим отцом, жили в Любани у моих родителей. Там и могила Егорушки...
        - От чего он умер?
        - Он... как Маринин Ванечка... Думали, что ерунда, обыкновенная простуда, а он не выкарабкался...
        - А другой? Как его звали?
        - Мы не успели назвать его никак. Хотели Володей, если родится мальчик, или Танечкой, если выйдет девочка... Тогда еще не было УЗИ или не использовали его для этих целей... не знаю... В общем, у меня случились преждевременные роды, ребенок родился шестимесячным, с какими-то несовместимыми с жизнью отклонениями. Мне его даже не показали. Сказали только, что... мальчик... У него вообще нет могилы... Не знаю, что с ним стало... Его посчитали... как бы выкидышем... А кому ж выкидыши выдают...
        Ирина погладила мать по плечу и спросила:
        - Это все твои тайны?
        - Все... - ответила Галина Павловна и опять всхлипнула.
        Ирина подождала, пока мать успокоится, и спросила еще:
        - Ты можешь в этом поклясться?! Мы все очень боимся за детей Марины с Алексеем.
        Галина Павловна выпрямила спину и сказала, глядя в пол:
        - С Лешиными детьми все должно быть в порядке... да и с вами тоже...
        - С кем?
        - С тобой и с Борей.
        - Почему ты так в этом уверена? - удивилась Ирина.
        - Н-не знаю... Мне так кажется... Вы с Борисом уже получили сполна...
        - Ты что-то недоговариваешь, мама! Что значит получили сполна?!
        - Нет ничего страшнее смерти собственных детей. Родители должны умирать первыми... А ваши девочки...
        Ирина закрыла лицо руками и прошептала сквозь пальцы:
        - Лучше скажи все, мама...
        Галина Павловна поднялась с табуретки и, стараясь не глядеть на дочь, сказала:
        - Довольно, Ира... Не мучай меня... И так уж... который год от слез не просыхаю...
        - Не одна ты!!
        - Да... Не одна... Но мне больше нечего сказать тебе, доченька...

* * *
        - Ну наконец-то очнулся, - со вздохом сказала Ирина, садясь на стул напротив Бориса, который, морщась, потирал виски.
        - Ты здесь откуда? - спросил он, пытаясь оторвать голову от смятой подушки в серой, давно не стиранной наволочке.
        - Боря! Хватит с нас Павла! - проигнорировала его вопрос Ирина. - Завязывай с этим!
        - Я спрашиваю, откуда ты здесь взялась? - повторил он свой вопрос и с трудом привалился к стене.
        - Хотелось бы сказать «от верблюда», но настроение не то. Ты что, забыл, что у меня запасные ключи есть от твоей квартиры?
        - Могла бы, между прочим, и позвонить... Не к себе домой идешь... - недовольно пробурчал Борис.
        - А я звонила, только без толку!
        - Ну и ушла бы!
        - Ушла бы, если бы тебя на работе не обыскались!
        - Да? - удивился Борис и опять сморщился. - А какой сегодня день?
        - Понедельник, Боря! - сказала Ирина. - И с утра ты должен быть на работе, как все нормальные люди!
        - Понедельник?! Да ну?! - испугался он и очень быстро спустил голые ноги с дивана, несмотря на дикую головную боль, которая продолжала разламывать ему череп. - Где... это... мои джинсы?
        - Не нужны тебе сейчас джинсы. Я договорилась с твоим начальством. Отгул тебе подписали.
        - А что ты им сказала?
        - Какая тебе разница, что я сказала, - устало отозвалась Ирина и тут же добавила: - Не бойся, не выдала, что ты пьяный, как говорится, в хлам...
        - Ир, а у тебя нет какой-нибудь таблетки... Голова ни к черту... Кажется, лопнет...
        - Держи! - Она взяла со стола стакан с прозрачной жидкостью и протянула брату.
        - Я таблетку прошу...
        - Там растворена таблетка. Специально в аптеку бегала! А то ты... как животное прямо... Смотреть противно было!
        - А что это? - Борис взял стакан и покачал его в руках так, что прозрачная жидкость закрутилась винтом и образовала в центре стакана воронку.
        - Какой-то из вариантов антипохмелина. Пей давай! Спрашивает еще!
        Борис опять сморщился и одним глотком опустошил стакан.
        - Дрянь... - констатировал он.
        - А не надо пить! - ответила ему на это Ирина. - Повторяю: нам хватит Павла!
        - Нам вообще хватит, тебе не кажется?! Пережить собственных детей - что может быть страшнее, Ирка?!
        - Пережить четверых своих детей, - ответила она, нервно барабаня пальцами по подлокотнику кресла.
        - Ну... это уже из области фантастики! Не война же...
        - Это, Боря, не фантастика. Я говорю о нашей с тобой матери.
        Борис даже не нашелся что сказать, настолько заявление Ирины показалось ему неправдоподобным. Сестра, не дав ему опомниться, пересказала свой разговор с матерью.
        - Егорушка... значит... - задумчиво проговорил Борис. - Почему же у него не отцовское отчество?
        - Что значит - не отцовское? - удивилась Ирина. - О чем ты?
        - Судя по всему, Ириша, мать тебе все-таки не все свои тайны раскрыла. - И он рассказал сестре то, что уже рассказывал Нонне о странном свидетельстве о рождении Епифанова Егора.
        - Да-а-а... - протянула Ирина. - Похоже, что все еще только больше запуталось.
        - Ладно, вот очухаюсь и, пожалуй, сам приступлю к матери с расспросами.
        - Не пил бы ты, Боря... - уже жалобно попросила его Ирина. - Аленушку не вернешь...
        - Вот именно не вернешь!! Грешно, конечно, такое говорить, но, когда она была жива, я был при деле - жил ради нее...
        - Конечно, грешно... Она же не жила, а мучилась...
        - А я облегчал ее страдания, как мог, а теперь... Честное слово, удавиться иногда хочется...
        - Верю, Боря, но... - печально отозвалась Ирина, - нам ли, Епифановым, искушать судьбу?! Того и гляди, как бы тебя кто-нибудь другой... не удавил или не прирезал, как Лешу...
        Борис перегнулся через подлокотник дивана и из щели между ним и шкафом вытащил бутылку водки, в которой на самом дне еще плескалась прозрачная жидкость. Ирина резким и сильным движением вырвала ее из руки брата, вылетела в кухню и вылила остатки ее содержимого в раковину. Отвратительно запахло сивухой. Ирина вернулась в комнату, опять села напротив Бориса и сказала:
        - Вернулся бы ты к Нонне. Она тебя любит.
        - Пытался, - невесело усмехнулся Борис. - Не получается у нас... Она на меня в обиде, а мне все время кажется, что трагедия с Аленкой произошла только из-за нас с ней.
        - Нет, Боря, все-таки тут дело в чем-то другом, и, кроме матери, нам никто об этом не расскажет. Надо все-таки выяснить, кто такой этот Егор Епифанов. Может быть, это даст нам хоть какую-нибудь зацепку.
        - А не пойти ли мне к ней прямо сейчас... - предложил Борис и потрогал свои виски. - Знаешь, мне значительно лучше стало после твоей таблетки...
        - Не ходи сегодня. От тебя несет, как...
        - Потерпит, - перебил ее он. - На работу все равно не пошел... Да и узнать все хочется побыстрее. Прямо сил нет терпеть!
        - Ну... ты хоть побрейся, зубы почисти.
        - Побреюсь... А ты, Ир, сделай чего-нибудь перекусить, а! И кофе свари покрепче.
        Ирина кивнула, а Борис поплелся в ванную.

* * *
        Когда Борис уже собирался шагнуть в раскрывшиеся двери лифта, в подъезд материнского дома вошла Марина. Епифанов, который не видел ее со дня похорон Алексея, ужаснулся тому, как плохо она выглядит. Потускневшие глаза утонули в коричнево-сизых кругах, нос и подбородок заострились, а на лоб опустилась совершенно седая прядь.
        - Ты к матери, Мариш? - спросил ее Борис.
        - Да... - кивнула она.
        - По делу или так...
        - Расспросить ее хочу, Боря...
        - Ты, наверно, имеешь в виду то, о чем мне рассказала Ира?
        - Да... - согласилась она. - Только ваша мать может дать объяснения тому, что со всеми нами происходит.
        - Пожалуй... Я к ней иду за тем же самым...
        - Хорошо... Вдвоем оно как-то полегче будет...

* * *
        Галина Павловна заметно побледнела, когда в коридор ее квартиры вошли совершенно спавшая с лица Марина и Борис, с некрасиво набрякшей под красными глазами кожей и глубокими скорбными складками, протянувшимися от носа к губам.
        - Что происходит, мама?! - сразу в коридоре набросился на нее сын.
        - О чем ты, Боря? - отпрянула Галина Павловна, но оба, и Борис и Марина, поняли, что она прекрасно поняла, зачем они пришли.
        - Ты все знаешь, мама! - не сдержавшись, крикнул Борис. - Надо остановить череду несчастий! Нам не на кого рассчитывать, кроме как на тебя!
        - Расскажите все, Галина Павловна! - присоединилась к Борису Марина.
        - Я все уже рассказала Ирочке, - трясущимися губами с трудом выговорила пожилая женщина и обеими руками стянула на груди байковый халат. - Спросите у нее. Не надо меня больше этим мучить.
        Борис сбросил прямо на тумбочку у зеркала свою куртку, Маринину повесил в шкаф и, будто хозяин, пригласил мать в комнату. Она прошла бочком, как в гости, и села на самый краешек дивана, стянув у горла ворот своего халата.
        - Мама! Чей сын Егор Епифанов, свидетельство о рождении которого я однажды нашел среди бумаг? Помнишь, я тогда искал свой диплом?
        - Боря... - дрожащим голосом начала Галина Павловна. - Я тебя уверяю: это не имеет никакого отношения к тому, что происходит сейчас!
        - А что тогда имеет? - опять не сдержавшись, рявкнул Борис.
        - Хорошо... я покажу... - после некоторого молчания согласилась Галина Павловна. - Хотя ни в чем не уверена... потому и говорить не хотела...
        Она поднялась с дивана, принесла с кухни табуретку, поставила ее под антресолями в коридоре, хотела было взгромоздиться на нее сама, а потом все-таки предложила сыну:
        - Давай ты, Боря... Боюсь, голова закружится...
        Борис кивнул, встал на табуретку, открыл дверцу антресолей и спросил:
        - Ну... и что достать?
        - Там... у стенки... небольшой дощатый посылочный ящик...
        Борис вгляделся во тьму антресолей, пошарил в их глубине рукой и сказал:
        - Да... есть... Доставать?
        - Доставай...
        Борис вытащил из недр навесного шкафчика небольшой грязно-желтый ящичек, спрыгнул с табуретки, поставил его на стол комнаты и сделал рукой жест, который призывал Галину Павловну показать то, что она только что пообещала. Жалко вжав голову в плечи, она подошла к ящичку, сняла покоробившуюся от времени крышку и достала из него какой-то предмет, завернутый в старый, истершийся посадский платок. Когда она разбросала в стороны концы платка, взору присутствующих предстала круглая жестяная коробочка из-под леденцов монпансье, которые в советское время за копейки можно было купить на каждом углу. Под крышкой жестянки оказались необыкновенной красоты старинные и, похоже, очень тяжелые серьги с изумрудами в виде капель. Между изумрудами и застежкой находился затейливый бантик, усыпанный мелкими прозрачными сверкающими камешками.
        - Как переливаются... - ахнула Марина. - Неужели бриллианты?
        - Не знаю, - отозвалась Галина Павловна. - Эти серьги мне подарил на свадьбу отец Аркадия - Матвей Никодимович.
        - Я никогда не видел, чтобы ты их носила, - покачал головой Борис.
        - Я не носила... Почти...
        - Почему? - удивилась Марина. - Они такие красивые!
        Борис оттеснил Марину от серег, пристально в них вгляделся, поднял вопрошающие глаза на мать и спросил:
        - Они как-то связаны с тем, что происходит?
        - Я же сказала, что ни в чем не уверена, потому и говорить обо всем этом не хотела... Похоже на бред сумасшедшего... В общем... когда я надевала эти серьги, непременно случалось что-нибудь ужасное... Конечно, я далеко не сразу начала связывать несчастья с серьгами. Я их носила в медовый месяц, почти не снимая. У меня было темно-зеленое крепдешиновое платье с белыми цветами. Серьги были сделаны будто по заказу специально к нему. В медовый месяц я сломала руку, потом Аркадия еле спасли от гнойного аппендицита. А потом... после... умер Егорушка... Я долго не надевала серьги, поскольку они нарядные, праздничные, а у нас горе... А потом родился ты, Боренька, крепкий, здоровенький, красивый... Когда тебе исполнился годик, я опять надела серьги. В тот же день на коляску налетел соседский мопед. Ты чудом жив остался.
        - Я не догадалась бы связать это с серьгами, - задумчиво проговорила Марина.
        - Я тоже, - кивнула Галина Павловна, - но Аркадий вдруг потребовал, чтобы я сняла их. Оказалось, что серьги пыталась носить еще его покойная мать, и, по слухам, их очень не любила. Говорила, что от них затылок ломит. Я спросила, почему он мне об этом сразу не сказал. Он ответил, что никогда в жизни не доверял слухам. Думал, что у матери болела голова от других причин, а она, не желая лечиться, списывала все на серьги. А сам Аркадий тогда был слишком мал, чтобы заняться анализом и составить собственное мнение. В общем... мы заложили серьги в ломбард. Через несколько дней этот ломбард ограбили и даже убили нескольких служащих. Бандитов быстро взяли. По квитанции нам вернули серьги и потребовали обратно деньги. Деньги мы уже частично потратили, пришлось занимать... В общем, еле выкрутились. После этого Аркадий пытался продать серьги знакомым. Никто не хотел брать, потому что стоили они немало. Я пыталась подарить их подруге. Та через несколько дней вернула. Сказала, что от них очень уж болят уши. Хотела как-то нищенке серьги отдать, так она с криком «Проклятые!» отшатнулась и даже бросилась от меня
бежать. Аркадий пытался расспросить о серьгах отца, но тот сказал: «Не нравятся, так отдайте обратно!» Мы отдали, а когда он умер, они опять к нам вернулись. Были зажаты у мертвого свекра в кулаке... Свекровь велела забрать их и продать или... куда-нибудь деть... Так и сказала: «От греха! Они с мертвого!» Аркадий ослушаться мать не смог, но и продавать их не стал, потому что... ну... вы уже знаете, что мы и раньше пытались от них избавиться...
        - Насколько я поняла, мать Аркадия Матвеевича тоже рано умерла? - спросила Марина.
        - Почти сразу после рождения дочери Ольги. Какую-то бациллу подцепила в роддоме. Так и не смогла оправиться. Роддом тот, говорят, после нескольких смертей рожениц закрыли.
        - Так что, эти серьги принадлежали бабушке? - спросил Борис.
        - Нет, они именно епифановские. Достались Матвею Никодимовичу от родителей.
        - Стра-а-анно... - протянул Борис. - Откуда у нашей прабабки со стороны отца могли взяться такие серьги? Дед рассказывал, что они жили в страшной нищете. Чуть ли не самое бедняцкое хозяйство было в деревне.
        - Не знаю, сынок... - покачала головой Галина Павловна.
        - Может быть, с ними связано какое-нибудь преступление? - предположила Марина.
        Галина Павловна в ответ на это только пожала плечами.
        - А может быть, про эти серьги что-то знал папин брат Федор? - пришло в голову Борису.
        - Возможно, - согласилась Галина Павловна. - Я никогда его не спрашивала. И не только о серьгах, но и... вообще ни о чем... С тех пор как он предрек мне несчастья, я старалась его избегать. Теперь уж не спросишь...
        - Может, что-нибудь знает сын Федора. Он жив? - спросила Марина.
        - Николая похоронили в прошлом году, - отозвалась Галина Павловна.
        - А жена его?
        - Она умерла годом раньше.
        - А Димка сейчас где? - спросил Борис и дал пояснения Марине, хотя она и так уже знала, кто он такой: - Это наш двоюродный брат, внук Федора Епифанова. Отец однажды так здорово поругался с дядей Колей... ну... с сыном Федора... отцом Димки... что наши семьи практически раздружились. И Димка тогда же куда-то пропал. В религию вроде бы ударился. Ты не знаешь, - он обернулся к Галине Павловне, - куда он делся, мама?
        - Не знаю. Он действительно хотел поступить в духовную семинарию, стать священником. В советское время это не приветствовалось. Собственно, на этой почве Аркадий и разругался с братом. Аркадий, как член партии, требовал, чтобы Николай вразумил Диму, чтобы тот не позорил фамилию Епифановых, но никто его доводам не внял. Понимаю, что сейчас этот конфликт кажется странным, но тогда все это было очень серьезно.
        - По словам Ирины, у деда Аркадия Матвеевича кроме брата Федора была еще сестра... кажется, Евдокия... Может быть, у родственников по ее линии можно что-то узнать? - предположила Марина.
        - Не думаю, что Саша что-нибудь знает, - ответила Галина Павловна.
        - Саша? Это... - Марина печально улыбнулась. - Я что-то подзапуталась в ваших родственниках...
        - Саша - это внук Евдокии, родной сестры Федора и Матвея Епифановых. На вашей свадьбе... с Павликом... Саша был вместе с женой Леночкой.
        - Я совсем их не помню...
        - Не мудрено. Ты только-только вступала в нашу семью.
        - А почему я их никогда потом не видела? Вы не поддерживаете с ними отношений?
        - Поддерживаем, но не очень с ними близки... Не могу сказать, почему так получилось... Но на главные события нашей жизни они всегда отзываются. На похороны и Пашеньки, и Леши они приходили. Тебе, Марина, не до них было. А потом у них своих хлопот полон рот: два сына, и оба наркоманы.
        - И все-таки я думаю, есть смысл поговорить с Сашкой, - сказал Борис.
        - Вряд ли Евдокия на что-нибудь жаловалась внуку, - опять покачала головой Галина Павловна.
        - И все равно... Вдруг он слышал что-то, чему не придавал особого значения, а в свете того, что я ему расскажу... В общем, я, пожалуй, к нему съезжу. Мы давно не виделись. Жаль, правда, машина все еще не готова... ну ничего... Он живет недалеко от метро.
        - Я поеду с тобой, - сразу решила Марина.

        БОРИС, МАРИНА И АЛЕКСАНДР ТОЛМАЧЕВ
        К Александру Толмачеву, внуку Евдокии, урожденной Епифановой, Борис с Мариной отправились в следующую же субботу. В электричке метро они стояли друг против друга. Вглядываясь в лицо резко постаревшей женщины, Борис сказал:
        - Вы совсем не похожи с... Нонной.
        - Да, - согласилась Марина. - Мы всегда были разными, и внешне, и по характеру. Собственно, ты тоже очень отличаешься от своих братьев...
        О своих братьях Борис, которого интересовала Нонна, разговаривать не хотел, а потому о ней и спросил:
        - Как Нонна?
        - Зачем спрашиваешь? - вскинула на него совершенно больные глаза Марина.
        - Из интереса...
        - Перебьешься и без интересных сведений!
        - Отчего так грубо? - удивился Борис.
        - Ты жизнь сломал моей сестре.
        - Я же не говорю, что ты двух моих братьев ухайдакала! - возмутился он.
        - Только одного, - глухо проговорила Марина.
        - А хоть бы и так!
        Марина помолчала немного и предложила:
        - Давай больше не трогать наших с тобой сестер и братьев до лучших времен.
        - До каких еще «лучших»? Ты считаешь, что для нас возможно что-то хорошее?
        - Я имею в виду тот момент, когда мы все-таки разберемся, что за рок преследует семью Епифановых.
        На это Борису нечего было ответить, и он надолго замолчал, потом хлопнул себя по лбу и сказал:
        - Маринка! А мать ведь опять ушла от ответа, почему у Егора Епифанова не папино отчество!
        - Да... мы как-то увлеклись серьгами, которые приносили несчастья... Ну... ничего, спросим еще и о Егоре...

* * *
        Александр Толмачев оказался высоким и статным мужчиной, но с тусклым усталым лицом, покрытым густой сеткой мелких морщин. Он очень удивился Борису с Мариной, которых посчитал довольно странной парой.
        - Что-то опять случилось? - спросил он.
        - Ты прав, Саша, - отозвался Борис, снимая в тесной прихожей куртку и помогая раздеться Марине. - Последнее время мы встречаемся только тогда, когда что-нибудь случается, причем самое отвратительное. Нам поговорить с тобой надо...
        Саша провел нежданных гостей в комнату, где им навстречу из-за компьютерного стола поднялась маленькая женщина самого изможденного вида, с желтым увядшим лицом. Она испуганно оглядела вошедших.
        - Не бойся, Леночка, - сразу успокоил ее муж. - Никаких ужасных известий. Борис с Мариной пришли по делу. Поставь-ка чайник. Попьем вместе чайку.
        Жена Александра, которая, похоже, так и не поверила, что гости не принесли дурных вестей, с каменным лицом удалилась в кухню. Борис еще не успел придумать, с чего лучше начать разговор, а Лена уже вернулась в комнату и принялась сервировать к чаю низенький журнальный столик. Достав из ящика мебельной стенки нарядную салфетку, она наклонилась к столику, ее клетчатый халатик только слегка распахнулся на груди, но этого было достаточно, чтобы и Борис, и Марина заметили на ее шее изумрудное ожерелье. Оно совершенно не вязалось с домашней одеждой и явно было частью ювелирного гарнитура, к которому принадлежали серьги Галины Павловны.
        - Лена, тебе, возможно, мой вопрос покажется странным, - смущенно покряхтев, начал Борис, - но не скажешь ли ты, откуда у тебя такой красоты... кажется, это называется... бусы?
        Лена слабо улыбнулась и ответила:
        - Это называется ожерелье. А подарил мне его на свадьбу Сашин отец. Вы, наверно, удивляетесь тому, что я ношу дома вещь, в которой надо блистать на приемах и балах, но... Боря, ты ведь знаешь наше положение... К сожалению, сыновья... они тащат из дома все, что можно... Вот и ношу на себе, чтобы... Ну, вы понимаете... Берегу на черный день... мало ли что... Хотя носить его непросто... тяжелое очень, шею страшно давит... Иногда прямо дыхание перекрывает. Тогда приходится снимать, ну а потом опять надеваю, особенно если кто-нибудь из сыновей дома...
        Борис с Мариной быстро переглянулись.
        - Мы, Саша, собственно, по этому поводу и пришли, - обратился он к Александру. И достал из кармана коробку из-под леденцов.
        - Что это?! - опять испугалась Лена.
        - Ничего страшного! - улыбнулся Борис, открыл коробку и выложил на уже расстеленную кремовую салфетку серьги. - Не находишь, что очень подходят к твоему ожерелью?
        Лена взяла в руки одну из сережек, внимательно разглядела и сказала:
        - Да... огранка изумрудов такая же... да и отделка... - Она завела руки за шею, расстегнула ожерелье и положила рядом с серьгами. - Видите, на замочке точь-в-точь такой же бриллиантовый бантик, как на серьгах! Откуда они у вас, Боря?
        - Это мамины серьги. Ей их подарил папин отец, тоже на свадьбу. Говорил, что ему они достались от родителей в качестве наследства. Похоже, что наша с Сашкой прабабка Прасковья поделила части этого гарнитура между детьми. Сыну Матвею достались серьги, дочери Евдокии - ожерелье. Возможно, и сыну Федору что-нибудь перепало. Может быть, перстень или браслет от этого комплекта... Мы с Мариной, как я уже сказал, по этому поводу и пришли. - Он повернулся к Александру: - Не знаешь ли ты, Саша, откуда у нашей прабабули, которая всю жизнь прожила в страшной нищете, такие изысканные украшения?
        - Не знаю, - покачал головой Саша.
        - Неужели никогда не задумывался? - удивился Борис.
        - Я об этом задумался только после смерти сестры Татьяны, - ответил Александр. - Она последнее время, как ты, наверно, знаешь, находилась... не дома... Честно говоря, я никогда не интересовался здоровьем сестры, потому что у меня о ней с детства сохранились самые тягостные воспоминания. Что там говорить... Она была настоящей... классической сумасшедшей, которая временами впадала в буйство... Так что, когда родители наконец убрали ее из дома, я только обрадовался. Перед смертью мать сказала мне, чтобы я о Татьяне не беспокоился, хотя я, честно говоря, беспокоиться и не собирался... В общем, мама сказала, что содержание Татьяны оплачено пожизненно.
        - Пожизненно? - удивилась Марина. - Разве она находилась в частной лечебнице? В государственной вроде бы таких людей содержат бесплатно...
        - Я тогда даже думать не хотел о Татьяне, потому что у меня всегда хватало забот с сыновьями. Ну, заплачено и заплачено. Отлично, что на меня не вешают еще и сбрендившую сестрицу. Когда Татьяна умерла, мне позвонили оттуда, где она находилась. Оказалось, что она жила не в медицинском учреждении, а в частном доме за городом. Люди, которые за ней ухаживали, помогли и с похоронами, а потом отдали мне договор моих родителей с ними. Я сразу удивился сумме и подумал о том, что за такие деньги смог бы вылечить своих сыновей за границей...
        - За границей так же трудно вылечить от наркотической зависимости, как и здесь...
        - Деньги, Марина, были большие... очень большие...
        - Сашка! Откуда у твоих родителей эти деньги и изумруды с бриллиантами? - спросил Борис.
        - Не у кого теперь спросить, Боря...
        - И ты никогда не слышал в семье разговоров о деньгах и драгоценностях?
        - Никогда не слышал.
        - Ни намека?
        - Лишь однажды... это я уже потом вспомнил... когда призадумался о родительском богатстве... Так вот: однажды Татьяна... она тогда еще была дома... ужасно бесновалась и кричала с настоящей пеной у рта, что все мы прокляты и что не будет нам ни дна ни покрышки... Танька всегда выкрикивала что-нибудь несуразное, всего и не упомнишь, но этот момент четко запечатлелся в моей памяти. Мне было тогда лет двенадцать. Она вцепилась мне в волосы и, таская меня за них по квартире, орала, что и я, маленькая грязная свинья, тоже проклят, проклят, проклят... Татьяну от меня еле отцепили и именно после этого случая увезли из дома.
        - И ты, конечно, не спросил у родителей, что она имела в виду, - догадался Борис.
        - Если бы у тебя была сумасшедшая сестра, ты тоже старался бы поменьше говорить о ней и особенно о той галиматье, которую она регулярно несла, - горько усмехнулся Александр. Он еще раз оглядел серьги с ожерельем и сказал: - Безусловно, это гарнитур. Так вы, стало быть, только из-за этих украшений и пришли?
        - Не совсем, - покачал головой Борис, - хотя они конечно же со всем этим связаны. - И он пересказал Александру все, что они затеяли выяснить.
        Когда Борис закончил, Саша некоторое время молча переваривал услышанное, а потом задумчиво проронил:
        - То есть вы считаете, что действительно имеет место какое-то проклятие...
        - Иначе просто невозможно объяснить трагическое невезение семейства Епифановых из поколения в поколение, - сказал Борис.
        Саша вскочил со стула и несколько раз прошелся по комнате. И его жена Лена, и Борис с Мариной следили за ним с таким напряженным вниманием, будто от его метания по комнате зависело что-то жизненно важное для всех четверых. Александр еще раз прошел до окна и обратно и опять проронил в пространство:
        - Неужели Татьянины вопли не были полным бредом?..
        - Скорее всего, она действительно слышала какой-то разговор ваших родителей, которые могли не стесняться ее, поскольку считали, что больная девочка все равно ничего не поймет и не запомнит, - предположил Борис.
        - Может быть, ее и убрали из дома не столько из-за того, что она вас, Саша, таскала за волосы, сколько за то, что могла разгласить семейную тайну? - добавила Марина.
        - Тогда вполне возможно, что нечто важное она могла сказать, находясь в том доме, где за ней ухаживали, - вступила в разговор до сих пор молчавшая Лена. - Может быть, есть смысл поговорить с теми людьми, которых наняли родители для ухода за дочерью? Они тоже могли слышать от нее какие-нибудь шокирующие заявления. Вдруг вспомнят?
        - Не знаю... - растерянно проговорил Саша. - Я даже не могу представить, под каким соусом попросить их удариться в воспоминания. К тому же... - Он вскинул глаза на Бориса, потом перевел их на Марину, на жену и спросил: - Неужели мы с вами, цивилизованные люди с высшим образованием, станем серьезно относиться к каким-то проклятиям!.. Согласитесь, это как-то...
        - Брось, Сашка! - перебил его Борис. - Когда ни в чем не повинные дети умирают один за другим или пропадают, как ваши... уж простите, что напоминаю... поневоле поверишь в любую бредятину! Ты прикинь, Саш! Если ваши с Еленой сыновья так и не выкарабкаются из трясины и что-нибудь случится с Мариниными детьми... не дай бог, конечно... род Епифановых совершенно бесславно закончит свое существование. Хотя ты Епифанов только по бабке, все равно должен понимать, что, если проклятие действительно имело место, твоим детям не выжить!
        Кое-как крепившаяся Лена не выдержала, закрыла лицо руками и, вздрагивая всем телом, заплакала.

* * *
        В поселок Прибытково под Петербургом, где провела часть жизни безумная Татьяна, с Александром поехала Марина. Борис не смог отпроситься с работы, а тянуть с выяснением интересующего всех вопроса не хотелось.
        Дом бездетных супругов Пироговых был самым большим в поселке, выстроенным из белого кирпича, с узорами елочкой из красного кирпича. Двор был обнесен оградой, тоже искусно, с ажуром, выложенной из белого и красного кирпича.
        - На родительские деньжищи отгрохали, не иначе, - неприязненно бросил в пространство Александр.
        - Я бы на вашем месте радовалась тому, что была избавлена от сумасшедшей, - сказала Марина. - Если она, конечно, действительно была сумасшедшей...
        - Не сомневайтесь, - усмехнулся Александр и нажал кнопку звонка, чернеющего на одной из белокирпичных колонн, на которой была укреплена массивная металлическая калитка.
        Через некоторое время на крыльце появился пожилой, не в меру тучный и совершенно лысый мужчина в мешковатых джинсах и фланелевой рубашке в клетку. Он вперевалочку прошелся по мощенной все тем же кирпичом дорожке к калитке, открыл ее и с удивлением воскликнул:
        - Александр Иванович?! Какими судьбами?!
        - Да вот... поговорить хотелось бы... Константин Макарович... - сказал Александр и представил ему Марину в качестве своей родственницы.
        - Это о чем же поговорить-то? - сразу поинтересовался Константин Макарович, продолжая загораживать проход своим тучным телом.
        - Разумеется, о Татьяне.
        - Так мы с вами вроде бы подчистую...
        - Константин! Кто там? - послышался с крыльца женский крик.
        Марина заглянула за спину мужчины. На крыльцо вышла женщина, тоже довольно пухлая, но моложавая, с приветливым розовым лицом.
        - Александр Толмачев, брат Татьяны! - крикнул ей через плечо Константин Макарович, все так же не желая пропускать нежданных гостей в свой двор.
        - Ой! Сашенька! - всплеснула руками женщина. - Проходите скорее в дом! Что же ты, Костя, его там выдерживаешь!
        Константин Макарович неохотно посторонился, и Александр с Мариной прошли во двор, густо усаженный фруктовыми деревьями и ягодными кустами, а потом и в дом, дверь которого приветливо распахнула женщина, которую Саша назвал Марией Петровной.
        Марина, глядя по сторонам, видела, что дом Пироговых полная чаша. Повсюду современная недешевая мебель. В гостиной, куда их привела Мария Петровна, центральное место занимал домашний кинотеатр с огромным плоским жидкокристаллическим экраном и стильными колонками с ажурной металлизированной сеткой.
        Мария Петровна ни в какую не согласилась начинать разговор, пока гости не напились чаю с домашним вареньем разных сортов, которое она выставила на стол в маленьких стеклянных баночках с крышками, затейливо перевитыми стальной проволокой. Все в этом доме было новым, современным и подобранным с большим вкусом. Марина не могла даже представить среди всех этих вещей буйно-помешанную Татьяну. Хотя ее наверняка держали в отдельной комнате. Да и дом Пироговых тогда, возможно, еще не был таким красивым.
        Александр обстоятельно рассказал Константину Макаровичу и Марии Петровне легенду об имущественных притязаниях к нему родственников, представительницей которых якобы является Марина. Эти самые родственники имеют наглость претендовать на однокомнатную квартиру, которая осталась Александру в наследство и под залог которой родители брали у них в долг деньги на содержание Татьяны. Родственники уверяют, что родители о квартире с ними вели переговоры в присутствии Татьяны, которая именно в тот момент была совершенно адекватна, а потому непременно свидетельствовала бы в их пользу, если бы находилась в здравии.
        - Я, конечно, никому не собираюсь отдавать собственное наследство, - сказал Саша, - но хотел бы попросить вас припомнить, не несла ли Татьяна какую-нибудь, как вам могло показаться, чушь, связанную с квартирой и родительским долгом. Она имела обыкновение в свои буйные периоды повторять на разные лады все, что ей доводилось слышать.
        - Нет, Сашенька... - покачала головой Мария Петровна. - Ничего такого Танечка не говорила...
        - Я так и думал, - заявил Александр и посмотрел на Марину с неплохо разыгранным превосходством. - Зря я пошел у вас на поводу. Не стоило и приезжать сюда.
        - Но может быть, вы припомните какие-нибудь иные... странные разговоры Татьяны? - обратилась к супругам Пироговым Марина. - Они могли вам показаться не относящимися к квартирному вопросу, но мы с Александром сами сможем сделать выводы.
        Мария Петровна призадумалась, потом посмотрела на мужа, который, выпятив пухлые сизые губы, помотал головой и вдобавок пожал толстыми плечами.
        - Танечка, конечно, горазда была браниться и действительно часто и очень громко выкрикивала всякую несуразицу, - сказала женщина, - но ничего такого, что могло бы повергнуть в изумление, я от нее не слышала. Разве что... она постоянно приговаривала фразу типа: «Будьте вы прокляты...»
        - Нет, Маша, она говорила: «Все мы прокляты», - поправил ее Константин Макарович.
        - Да, пожалуй, Костя прав... - тут же закивала Мария Петровна. - Танечка часто бубнила себе под нос: «Все мы прокляты, прокляты, прокляты...» И еще что-то, вроде: «Верните цыпок... верните цыпок». Я ее еще, помню, спрашивала: «Танечка, кто же у тебя цыпок отобрал?»
        - А она? - тут же поинтересовалась Марина.
        - А что она... Она редко когда могла четко ответить на поставленный вопрос. Разное говорила, и чаще всего невпопад. Несколько раз, правда, она очень отчетливо произносила имя Пелагея. Может быть, это кто-нибудь из ваших родственников?
        - Может быть, Евдокия? - предположил Саша. - Так нашу бабушку звали.
        - Нет! - отмахнулась Мария Петровна. - Точно: Пелагея! Я запомнила, потому что моя мама была Пелагея.
        - Так, может быть, вы при ней как-нибудь свою маму вспоминали?
        - Да зачем же мне при ней маму вспоминать? - с легкой улыбкой ответила женщина и добавила: - Нет, конечно же не вспоминала! Мы разговаривали с ней, как с маленьким ребенком. Танечка при этом меньше гневалась. А после приезда вашего родственника она и вообще перестала кричать и про проклятие, и про цыпок своих...
        - А какой родственник к ней приезжал? - удивился Саша. - Никому и дела-то до Татьяны никогда не было, да и не знал никто, где она находится.
        Мария Петровна испуганно посмотрела на мужа. Тот растерянно прикрякнул и сказал:
        - Ну... Вообще-то... со стороны ваших родителей не было таких распоряжений, чтобы к Татьяне посетителей не пускать... Вы можете и в договоре посмотреть, который мы вам после ее смерти вернули.
        - Я не про то... - отмахнулся Саша. - Кто приезжал-то? Как он представился?
        - А представился он Дмитрием Епифановым, Танечкиным братом двоюродным... или нет, кажется, троюродным, - сказала Мария Петровна. - Или что, - она опять бросила испуганный взгляд на мужа, - у вас нет такого брата?
        - Брат такой у нас есть... - успокоил ее Саша. - Только мы с ним давно не виделись. А зачем он приезжал?
        - Не знаю... Сказал, что просто навестить больную... Мы сначала не хотели его одного с Танечкой оставлять, мало ли что... Но он как-то сразу нашел к ней подход, и она даже стала улыбаться и говорить с ним начала, почти как нормальный человек. Этот Дмитрий попросил разрешения побыть с ней наедине. Ну мы разрешили... Как-то сразу стало понятно, что человек он хороший. Танечка в этом смысле была очень чуткой. У нас соседка есть... в доме напротив живет... Анастасия Леонтьевна... такая злющая баба... Так вот представьте, стоило только этой Леонтьевне зайти, за спичками там или за солью, так в Танечку будто бес вселялся... А к Дмитрию она сразу со всей душой. Вот мы и разрешили, вы уж не обессудьте...
        - А давно это было? - спросил Саша.
        - Почти сразу после смерти вашего отца, - ответил Константин Макарович.
        - Скажите, а как он был одет? - опять задал вопрос Александр.
        - Как... да обыкновенно... я уж и не помню... - Константин Макарович посмотрел на жену и спросил: - Может быть, ты помнишь, Маша?
        Мария Петровна покачала головой и ответила:
        - Нет... Как-то очень обыкновенно, как все мужчины одеваются.

* * *
        - Как вы думаете, Саша, зачем к Татьяне мог приезжать ваш троюродный брат? - спросила Марина, когда они с Толмачевым ехали домой в пригородной электричке.
        - Ума не приложу, - отозвался он.
        - А раньше? Раньше он навещал Татьяну?
        - Нет. Я, пожалуй, даже не смогу вспомнить, когда мы виделись с ним в последний раз. Дмитрий же учился в духовной семинарии, а потом уехал в какую-то глухомань. Место получил... как там это у них называется... в приходе, что ли... Я потому и спросил, как он был одет. Думал, может, в церковном облачении каком-нибудь... но, судя по ответу Пироговых, он был в цивильной одежде. Облачение они обязательно запомнили бы. Может, снял с себя сан?
        - По-моему, сейчас в миру священнослужители не обязаны ходить в церковном облачении, - ответила Марина, - хотя, конечно, я могу и ошибаться...
        - В общем, приходится признать, что результаты нашей поездки плачевные. Дело не только не прояснилось, а, наоборот, лишь добавились вопросы. Совершенно непонятно, что Дмитрию нужно было от Татьяны!
        - По-моему, надо найти вашего троюродного брата и задать ему этот вопрос.
        - Но каким образом его найти? Понятия не имею, где этот его приход... Если Димка, конечно, еще по-прежнему служит в церкви...
        - А как вы думаете, Саша, что это за цыпки, которых требовала отдать Татьяна?
        - Не знаю. Ерунда какая-нибудь. Где-нибудь услышала...
        - Где? Пироговы держали кур?
        - Откуда я знаю?
        - Да... и я не догадалась спросить...
        - А что бы это нам дало? Судя по тому, как Мария Петровна удивлялась этим цыпкам, от Пироговых Татьяна ни про каких кур слышать не могла даже в том случае, если бы они их и держали.
        - А телевизор? Телевизор ваша сестра смотрела?
        - Нет... Точно нет! Она от этого ящика почему-то приходила в состояние такого крайнего бешенства, что даже в договоре с Пироговыми специальным пунктом был оговорен запрет на просмотр телевизора. И радио, кстати, Татьяне тоже было противопоказано. Она пугалась голосов, звучавших из маленькой коробочки.
        - Значит, про цыпок она слышала у вас дома, - сделала вывод Марина. - Больше негде.
        - Если это и так, я даже предположить не могу, что она имела в виду.
        - Не кажется ли вам, что все это расследование лишено смысла? - грустно спросила Галина Павловна.
        - Не кажется, - ответила Марина. - То, что к Татьяне Толмачевой ни с того ни с сего приезжал троюродный брат, священнослужитель Дмитрий, говорит о том, что и он пытался что-то у нее выяснить.
        - Но зачем он поехал к убогой, от которой практически невозможно ничего добиться?
        - Во-первых, мы не знаем степень ее убогости. Женщина, которая за ней ухаживала, сразу отметила, что с Дмитрием она разговаривала вполне разумно. Во-вторых, возможно, Дмитрий знал, что только у Татьяны он и может выяснить то, что его интересовало.
        - Да кто доверил бы ей какую-то тайну? - продолжала возражать Галина Павловна.
        - Мама, ну как ты не понимаешь, что она могла что-то важное услышать от своих родителей, которые поначалу не понимали, как опасно при ней говорить лишнее! - сказала Ирина.
        - Конечно! Не зря ведь только она говорила о проклятии! - согласился Борис. - Мы до этого дошли путем умозаключений, а Татьяна это точно знала!
        - Пусть так! - кивнула Галина Павловна. - Но откуда Дима знал, что Татьяне что-то известно? Его в Питере сто лет не было!
        На этот вопрос никто из присутствующих ответить не смог. После довольно продолжительного молчания Марина предположила:
        - Значит, он все-таки приезжал в Петербург, но вы об этом не знали. Возможно, он приезжал именно к Толмачевым.
        - Но ведь Саша с ним не встречался! - напомнила Ирина.
        - Если он не встречался с Дмитрием, это вовсе не значит, что тот не приезжал. Александр мог отсутствовать, когда Дмитрий разговаривал, например, с его родителями.
        - Неужели вы не можете даже предположить, каким образом разыскать Дмитрия? - возмущенно спросила Марина. - Он же вам очень близкий родственник!
        - Ну-у-у... - протянул Борис. - Можно, конечно, попробовать один способ... хотя гарантий нет, что он даст результат... Слишком много времени прошло...
        Женщины посмотрели на него с большой надеждой во взгляде. Борис помялся немного и сказал:
        - Мы ведь с Димкой учились в одной школе, только в разных классах. Он был влюблен в мою одноклассницу Люду Симакову. Они даже какое-то время встречались... и дядя Коля побаивался, как бы Димка не женился сразу после школы. Помнишь, мама?
        - Да-да, - кивнула Галина Павловна. - Это было еще до ссоры Николая с Аркадием, то есть до того, как Дима задумал идти в семинарию.
        - Ну вот... - продолжил Борис. - А Симакова... она потом вышла замуж... разумеется, за другого, и они въехали в квартиру как раз напротив нас с Надей. Мы тогда снимали однокомнатную на Гороховой... С Людой мы довольно часто встречались, перебрасывались парой слов. Она всегда говорила, что переписывается с Димкой. Я еще смеялся, не выдерет ли ей законный муж волосенки за эту преступную переписку. А она говорила, что Вадим, ее муж, в общем, знает, что Дмитрий священник, а потому никогда и ничего лишнего себе не позволит.
        - И ты думаешь, что эта Люда может знать адрес прихода, где служит Дмитрий? - предположила Марина.
        - Какой-то Димкин адрес она точно знает. Другое дело, что он мог его сменить за столько-то прошедших лет, да и переписку с Симаковой тоже вполне мог оборвать. Или Людкин муж все-таки мог не выдержать и изорвать в клочья все Димкины письма вместе с обратным адресом.
        - Поговори с ней, пожалуйста, - попросила Марина.
        - Поговорить-то я конечно же поговорю, - согласился Борис. - Но если даже у нее найдется адрес последнего пребывания Дмитрия, я не смогу поехать к нему. На работе ни за что не отпустят.
        - Я поеду, - твердо сказала Марина. - Для меня это очень важно. Я должна уберечь своих детей! Даже если Дмитрий не посвящен в тайны семейства Епифановых, то, возможно, знает, каким образом снять с семьи проклятие.
        - Далось вам это проклятие! - раздраженно бросила присутствующим в ее комнате Галина Павловна. - Мало ли о чем безумная Татьяна приговаривала! Разве можно это воспринимать всерьез! Да и Федор мог наговорить мне гадостей просто так... Люди иногда такое скажут...
        - Мама! Ты же сама считаешь, что смертей слишком много! И как же твои серьги, которые никто носить не может! - вспылила Ирина. - Сама же рассказывала, что они несчастье приносят! И почему у Сашкиной Елены ожерелье явно из одного гарнитура с серьгами?
        - Лена, кстати, сказала, что носить ожерелье ей тоже очень тяжело, - вспомнила Марина. - Оно ей чуть ли не дыхание перекрывает.
        - Я долго думала над всем этим... очень долго... Все прикидывала так и эдак... - после некоторого раздумья заговорила Галина Павловна. - Что касается серег, то они очень тяжелые: крупный камень, богатая отделка. Их действительно невозможно носить долго, но, возможно, именно из-за их тяжести. То же самое, видимо, и с Лениным ожерельем. А то... нехорошее... что происходило с нами, когда я все-таки пыталась носить серьги, скорее всего, произошло бы и в том случае, если бы я их и не надевала. Если рассуждать здраво, то каким образом гнойный аппендицит у вашего отца мог быть связан с серьгами? Или тот ломбард, который ограбили... Уголовники, которые грабили, уж точно не знали о проклятии, если даже допустить, что оно было. Не будете же вы утверждать, что они специально отправились грабить тот ломбард, где лежали проклятые серьги, и специально сдались милиции, чтобы нам их вернули!
        - Мама! Проклятие - это нечто мистическое, что никакому здравому смыслу не подвластно! - сказал Борис.
        - А если даже допустить, что никакого проклятия не было, - начала Ирина, - все равно остается непонятным, откуда у наших прадедов, которые, как все знают, были первой деревенской голытьбой, взялось такое богатство, как ювелирный изумрудный гарнитур!
        - Да, возможно, что с изумрудами дело нечисто, - согласилась Галина Павловна, - но к нам это не может иметь никакого отношения! Думаю, что не стоит ворошить прошлое! Это ни к чему хорошему не приведет! Прошлое невозможно исправить!
        - Но если проклятие, связанное, например, с этими изумрудами, действительно имело место, то его наверняка можно снять! - возразила Марина.
        - Опять ты про это проклятие!
        - Да! Я не могу поверить, что смерть обоих моих мужей и ваших, Галина Павловна, внуков - одно лишь стечение обстоятельств! Почему они «стеклись» именно у нас с вами! Пусть с Павлом у меня не получилось... Пусть на мне часть вины... Но почему погиб Леша? Почему?!
        - Марина! Тебе ли не знать, что... Лешеньку... убили... - сквозь мгновенно набежавшие слезы проговорила Галина Павловна. - Любого могли бы...
        - Вот именно! Могли бы любого, но этих уродов принялся разнимать именно мой муж! Алексей! Из проклятого семейства Епифановых!
        - В том-то и дело, что Леша... - Галина Павловна высморкалась в платок, посмотрела Марине в глаза и закончила: - Не Епифанов...
        - Что значит «не Епифанов»? - прошелестела Марина и беспомощно оглянулась на Ирину с Борисом, которые сидели рядом друг с другом на диване.
        - Мама! Что ты такое говоришь? - поднялся со своего места Борис.
        Потрясенная Ирина с открытым ртом осталась сидеть на месте, только пальцы ее беспокойно забегали по покрывалу дивана.
        - В общем... я не хотела говорить, потому что Лешенька... он... был... мне таким же сыном, как и все остальные, - отозвалась Галина Павловна. - Я растила его практически с рождения, но родила... не я... - В ответ на это ее заявление не раздалось ни звука, и она продолжила: - Я уже рассказывала Мариночке, да и Ирише... так что ты, Боренька, тоже наверняка знаешь, что первый мой сынок, Егорушка, умер... Погиб нерожденным и еще один сын, которого мы хотели назвать Володей... Так вот: мне тогда, как вам сейчас, казалось, что все происходит не случайно... Но я ни про какое проклятие не думала. Мне казалось, что все произошло из-за «карканья» Федора. Я думала, что он нас... ну... сглазил, что ли... Хотелось как-то перехитрить его, задобрить судьбу... Именно тогда, когда у меня случился выкидыш на таком большом сроке, в родах умерла молоденькая девушка... У нее никого не было: ни родственников, ни мужа... Ребенка сразу передали в дом малютки. Когда я выписалась из роддома, стала просить Аркадия забрать этого мальчика. Он долго не соглашался. Все-таки у нас уже было двое детей: Боря и Павлик, но потом...
В общем, я его уговорила. К тому времени мальчику уже успели дать имя. Только представьте: его назвали Егором, как нашего погибшего первенца. И отчество дали - Степанович. Все дети того дома малютки получали отчество директора этого учреждения. Не буду утомлять вас рассказом, как долго мы добивались усыновления, как мучились с бумагами. Когда наконец все хождения по инстанциям закончились, мальчик уже был у нас дома, я получила на руки свидетельство о рождении, где у него осталось первое отчество - Степанович. Аркадий опять бросился с головой в бюрократический омут, чтобы поменять свидетельство. Я попросила его заодно поменять и имя. Мне казалось, что мальчик будет несчастлив, если ему придется носить имя умершего. Долго Аркадий мучился, но дело все-таки сделал. Так Егор Степанович Ордынцев окончательно стал Алексеем Аркадьевичем Епифановым. Каким образом у нас осталось старое свидетельство, которое нашел Боря, я до сих пор не могу понять. В тот день, когда это свидетельство вдруг выплыло прямо в руки Бориса, я, разумеется, спросила Аркадия, как оно могло у нас остаться. Он только пожимал плечами.
Предположил, что оно просто прицепилось за скрепку к какому-нибудь из многочисленных документов. Почему оно за столько лет не попалось мне на глаза, тоже ума не приложу. Вот, пожалуй, теперь действительно вы знаете все мои тайны.
        - Мама, как же... - пролепетала Ирина. - Мы с Лешей всегда считали, что очень похожи друг с другом... да и с Павликом... и с отцом...
        - Вот так удивительно распорядилась судьба, - горько улыбнулась Галина Павловна. - Леша оказался светленьким, как вы, и с веснушками. Но согласитесь, что он всегда был немножко другим... Вы все чересчур темпераментные, обидчивые, а Лешенька был очень спокойным, разумным таким...
        - Да, - согласилась Ирина, - я его больше всех любила... Он был самым добрым из нас...
        Сморгнув опять набежавшие слезы и еще раз высморкавшись, Галина Павловна сказала:
        - Таким образом, Лешенькина смерть никак не ложится в ту схему, которую вы выстроили. Он не Епифанов. Его не должно коснуться епифановское проклятие!
        Застывшая изваянием Марина неожиданно для всех вдруг подала голос:
        - Может быть, его смерть - это ваше проклятие, Галина Павловна... Вы ведь действительно любили его как сына. В этом никто не сомневается. И наших с Алексеем детей, которые, получается, вам совсем не родные, вы тоже любите, а потому и они в опасности! Поговори, Боря, с одноклассницей как можно скорее! Я обязательно поеду к вашему Дмитрию!

        МАРИНА И ДМИТРИЙ
        Марина очень порадовалась тому, что Дмитрий Епифанов жил недалеко от Петербурга, под Новгородом, и удивилась, что родственники о нем не знали почти ничего, считая, что он забрался куда-то в самую глубь России. То, что Епифановы были все-таки правы насчет глухомани, Марина поняла, когда, после поезда и двух часов, проведенных в переполненной электричке, она еще битый час тряслась в совершенно разбитом, насквозь провонявшем бензином автобусе, а потом еще минут сорок ехала в машине «Нива» механизатора из села Колтуши.
        - Это вам еще повезло, что я в райцентр за шмотками поехал, - широко улыбаясь пухлыми розовыми губами, сказал молодой светловолосый водитель «Нивы», назвавшийся Тарасом. - В отпуск собираюсь, вот приодеться решил... А так в наше село никакой транспорт не идет.
        - И как же тогда? - удивилась Марина.
        - А никак! Ножками! Тут километра четыре, не больше, если по дороге. А если леском, так не больше двух, но это только для знающих дорога. Вы вот обязательно заблудились бы.
        - Странно... - проговорила Марина и даже пожала плечами. - Мне казалось, что в стране уже не осталось таких богом забытых мест...
        - У-у-у-у... - с усмешкой протянул розовощекий и курносый владелец «Нивы», ловко ведя свой транспорт меж колдобин, до краев наполненных грязной коричневой водой. - Это только вам, столичным жителям, кажется, что уже наступило всеобщее изобилие. А у нас тут... то сахар не подвезут, то соль, а то вдруг электричество дня на три вырубят - и все! Холодильники текут, телик не посмотришь, работать невозможно. Кошмар, в общем. Живем, как пещерные люди!
        - Так... может быть... уехать?
        - Куда? Разве вы нас ждете в своих столицах?! Да и вообще... Все мои бабки и дедки тут, на сельском погосте лежат, отец тоже и даже брат старший... Куда я отсюда? Моя жена, Шурка, без коровы с ума сойдет! Она Машку обожает, почти как наших собственных детей! А у дочек... у каждой по своей курице... а еще поросенок Кузька... В общем, вам, городским, нас не понять...
        Тарас особо ловко объехал огромную ямищу, доверху заполненную густой бурой жижей, и спросил:
        - А вы, стало быть, к отцу Дмитрию... В гости иль как?
        - Он родственник мне по мужу, но мы никогда с ним не виделись, - ответила Марина. - Пришла пора обсудить кое-какие семейные проблемы. Так что можно сказать, в гости.
        - Обрадуется, наверно, - улыбнулся Тарас. - Что-то и не припомню, чтобы к нему кто-нибудь когда-нибудь приезжал. Одиноко живет отец Дмитрий...
        - А семья? Есть у него семья? Православным священникам, кажется, не возбраняется?
        - Не возбраняется, да... Но семьи нет. Не знаю почему. Многие наши бабы пытались охомутать отца Дмитрия, но... как-то все мимо. Сплетничают, конечно, много. Говорят, что была у него в юности какая-то горькая любовь, из-за которой он, собственно, в религию и ударился. Может, врут, не знаю. Он ни с кем не откровенничает, да и сан, наверно, не позволяет. А мужик он красивый... Завидный... Вон, кстати, и храм наш сельский. Каменный, между прочим. Мы его всем миром восстанавливали! Отец Дмитрий уговорил. Жутко старинная постройка, чуть ли не пятнадцатого века. Таких, как наша церковь Николы Мокрого, еще поискать!
        - Мокрого? - улыбнулась Марина. - Почему Мокрого?
        - Ну... это потому что раньше место, где храм стоит, было сильно заболоченным, а километров за тридцать от нас, в селе Вихревке, есть еще один Никола. Тот уж Сухой.
        Марина выбралась из машины и оглядела церковь Николы Мокрого. Она мало что понимала в древнерусском зодчестве, но беленый храм, не имеющий боковых пристроек, показался ей очень стройным и устремленным к небу.
        - Хорош, правда! - утверждающе воскликнул Тарас, тоже соскочивший на землю с довольно высокой подножки «Нивы». - Вон там, - он указал на темно-серый купол, - под куполом, на барабане, изразцовый пояс. Так отец Дмитрий это называет. Видите, там зеленые плитки! На них, между прочим, изображены люди, птицы и всякие странные животные. Я помогал отцу Дмитрию чистить эти плитки. Красивые! Уж на что я равнодушный ко всему такому, а и то... мороз по коже... Такие там птицы... Потом... как бы... медведи, что ли... В общем, зверюги! Говорят, раньше... давно... была еще и звонница и какие-то приделы... кажется, так называются... Отец Дмитрий средства собирает, чтобы, значит, возродить... Но разве ж соберешь? С кого? Кто тут бывает-то?! - Тарас глянул на часы, удовлетворенно кивнул и сказал: - А вон там, за церковью, дом отца Дмитрия. Пойдемте, я покажу... Он сейчас у себя. Службы все кончились.
        Дом, где проживал отец Дмитрий, в отличие от сельского храма, был маленьким, неказистым и приземистым, обшитым облупленными темно-зелеными досками. Тарас постучал по слегка приоткрытой двери костяшками согнутых пальцев и крикнул:
        - Отец Дмитрий! К вам можно?! Это я, Тарас Зазнобин!
        Марина не услышала никакого ответа, но Тарас радостно улыбнулся, приоткрыл дверь и жестом предложил ей войти в дом вперед себя. Она смущенно поежилась и шагнула в темные сени, из которых на нее пахнуло сухими травами. В комнате, куда Марина попала из сеней, к ней навстречу из-за стола поднялся высокий бородатый мужчина с прозрачно-пронзительными синими глазами. Он был облачен в какие-то непонятные ей черные одежды, а длинные темные волосы с легкой проседью были забраны в хвост, как у какого-нибудь рокера или байкера.
        - Вот, отец Дмитрий, ваша родственница! Аж из самого Санкт-Петербурга!
        - Здравствуйте... - пролепетала Марина, прислонившись к косяку двери и совершенно потерявшись под взглядом действительно очень красивого мужчины. - Марина Евгеньевна Епифанова, жена... то есть... вдова... то есть два раза вдова...
        Она запнулась, не зная, как объяснить незнакомому человеку, да еще и священнослужителю, как она умудрилась два раза стать вдовой. Тарас Зазнобин, видимо почувствовав себя лишним при этом разговоре, поспешил откланяться.
        - Если что, забегайте перед отъездом к нам, Марина Евгеньевна! - крикнул он уже из сеней. - С женой познакомлю, да и назад отвезу, а то когда еще машину дождетесь!
        - Спасибо, Тарас! Обязательно зайду! - ответила Марина и опять сжалась у дверей. Пристальный взгляд Дмитрия Епифанова ее почему-то пугал. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, она сказала: - Красивый у вас храм... с этим... с изразцовым поясом... Я, правда, не знаток, но сооружение очень гармоничное...
        - Да, храм действительно красивый, - пряча в бороде улыбку, отозвался отец Дмитрий. - Пятнадцатый век - это вам не шутка!
        Голос у него оказался громким и сочным. Такой, по мнению Марины, пристал бы артисту. Впрочем, для службы в церкви тоже нужен сильный голос.
        - Да вы проходите, садитесь, - уже улыбаясь во все лицо, предложил отец Дмитрий и отодвинул от простого деревянного стола не менее простой жесткий стул. - Садитесь. Рассказывайте. Вы, значит, жена... то есть вдова, какого-то из моих троюродных братьев. Которого же? Я давно с ними не виделся.
        - Пав-вла, - запинаясь, ответила Марина. - И еще... Алексея...
        Ее глаза совершенно неконтролируемо налились влагой, и она, рухнув на стул, громко разрыдалась, хотя никак не планировала изливать свои чувства перед абсолютно чужим человеком. Она хотела от него только определенных сведений, если он, конечно, таковыми обладает.
        - Что-то я не очень понял... - Голос отца Дмитрия прозвучал почти над самым ухом Марины. Она догадалась, что он присел на соседний стул.
        - Да-а-а... Мне об этом нелегко говорить, но я все-таки попробую...
        Высморкавшись и вытерев слезы, Марина, как могла, рассказала ему о своих взаимоотношениях с Павлом и Алексеем Епифановыми.
        - То есть вы утверждаете, что Леша был не Епифанов? - удивился отец Дмитрий.
        - Это не я утверждаю, а Галина Павловна... Их мать... Пашина... Да и Лешина тоже. Хоть она его и не родила, но вырастила и любила не меньше остальных своих детей. Уж это я точно знаю.
        - Но вы, Марина Евгеньевна, приехали ко мне ведь не для того, чтобы рассказать об Алексее?
        - Не для того, - согласилась Марина.
        - Так для чего же?
        - Для того, чтобы спросить, зачем вы ездили к Татьяне Толмачевой?
        - К Татьяне?! - Отец Дмитрий вскинул на нее синие глаза. - А это вам, осмелюсь спросить, к чему?
        - Понимаете... слишком много смертей... слишком много смертей... - с трудом проговорила Марина и опять разрыдалась.
        Отец Дмитрий ее не успокаивал. Он дал ей время поплакать, успокоиться и только тогда попросил:
        - Не могли бы вы поподробнее объяснить мне, зачем, собственно, приехали? Конечно, если вы сейчас в состоянии... Если нет, то мы можем перенести разговор на более позднее время, а пока... например, выпить чаю. У меня есть очень душистый, с лесными травами. Сам собираю... Как сейчас модно говорить - экологически чистый продукт!
        - Нет... не надо чаю... - Марина тряхнула головой, пытаясь загнать слезы поглубже. - Пожалуй, будет лучше, если я сразу расскажу, зачем приехала, а вы решите, сможете помочь нам или нет.
        - Ну что ж... - Отец Дмитрий непостижимым образом пригасил сияние своих чистых глаз. - Я вас внимательно слушаю.

* * *
        Когда Марина закончила повествование о нескончаемых несчастьях нескольких поколений семьи Епифановых, отец Дмитрий некоторое время молчал, потом посмотрел прямо Марине в глаза и ответил:
        - Да... Вы правы: смертей действительно много. Я вам больше скажу: правда и в том, что проклятие и в самом деле имело место.
        Несмотря на то что Марина приехала именно за тем, чтобы удостовериться в его наличии, у нее почему-то затряслись колени, а сердце резко ухнуло вниз.
        - Не может быть... - прошептала она.
        Отец Дмитрий невесело улыбнулся:
        - Да-а-а... Я вас хорошо понимаю. Хотя вы за моим подтверждением и ехали, но поверить в проклятие все же трудно... Тем не менее оно существует... В общем, я узнал о нем случайно и не так давно. Я уехал из... тогда еще... Ленинграда в семидесятых годах прошлого века и с тех пор ни с кем из родственников не общался, если, конечно, не считать Танечку Толмачеву. В советское время меня вообще считали изгоем и мракобесом, а сейчас уже, наверно, поздно восстанавливать былые связи. Не уверен, что кому-нибудь из братьев это нужно. Тем более что и родство-то у нас троюродное. Оно сейчас считается довольно дальним. Мой отец, Николай Федорович Епифанов, умер в 2003 году на семидесятом году жизни. Уснул и не проснулся. Хорошая смерть. Всем бы так умереть, верно? - Отец Дмитрий еще раз взглянул на Марину и продолжил: - Мама умерла годом раньше, и мне достался семейный архив. В Петербурге я не стал его разбирать, привез сюда в большой коробке из-под печенья. В магазине выпросил... Среди всяких ставших ненужными после смерти родителей квитанций, полисов, счетов, поздравительных открыток было также много писем
частного характера. Моих в том числе. Я уже пожалел было, что тащил всю эту макулатуру в такую даль, когда в руки вдруг попалось письмо, написанное отцу дедом, Федором Никодимовичем Епифановым. Я, наверно, не стал бы его читать, если бы из разорванного конверта не вывалилась старинная групповая фотография. Из таких... знаете... где женщины сидят, мужчины стоят, положив им руки на плечи, а детишки в кружевных платьицах и панталончиках - на руках у матерей... Я, разумеется, никого не узнал бы, но на обороте было написано: «Епифановы, Федор, Матвей и Евдокия с семьями». На двух женщинах очень богатые украшения: и серьги, и кольца, и на шее что-то сверкает. Даже на детишках крупные и блестящие крестики с камешками на цепочках висят. И только на моей собственной бабушке - ничего. То есть это я потом понял, что на бабушке... На фотографии люди молодые, поэтому я сразу и не смог бы разобрать, кто есть кто.
        Марина, которая уже поняла, что за украшения были надеты на Евдокии и жене Матвея Епифанова, вся сжалась в комок, а отец Дмитрий между тем продолжал рассказ:
        - Поскольку фотография меня заинтересовала, я решил прочитать и письмо. В письме было много личного, что вам, Марина Евгеньевна, совершенно неинтересно как человеку постороннему, поэтому я даже не стану его доставать. В конце же имелась приписка о фотографии. Дед велел ее сохранить, потому что на Евдокии и Антонине, жене его брата Матвея, драгоценности, из-за которых семья Никодима Епифанова проклята отцом Захарием Мирошниковым из села Окуловка, где братья с сестрой жили в родительском доме.
        - Вы сказали о Евдокии и Антонине... А имя Пелагея вам что-нибудь говорит? - спросила Марина.
        - Пелагея... Пожалуй, нет. А почему вы спрашиваете?
        - Дело в том, что Пироговы... ну... те люди, которые ухаживали за Татьяной, утверждали, что она часто повторяла это имя.
        Отец Дмитрий покачал головой и сказал:
        - Нет... При мне она ни разу его не произнесла.
        - А как звали жену Никодима Епифанова?
        - Прасковья.
        Марина нервно съежилась и попросила:
        - Вы... вы могли бы показать мне эту фотографию?
        - Конечно, - согласился отец Дмитрий, встал со стула и достал из ящичка мебелины, отдаленно похожей на буфет, старинную, с несколькими заломами фотографию. Она была коричневой с обратной стороны, но на этом темном фоне все еще легко читалась курчавая надпись, сделанная фиолетовыми чернилами: «Епифановы, Матвей, Федор и Евдокия с семьями, май 1934 года».
        Марина жадно всмотрелась в фотографию. Она, разумеется, была черно-белой, но драгоценности узнавались сразу. На одной из женщин было надето изумрудное колье, которое Марина видела на Елене Толмачевой, а на правой руке - браслет, тоже несомненная часть гарнитура. В ушах другой женщины сверкали каплевидные серьги с бриллиантовыми бантиками, которые нынче принадлежали Галине Павловне. Пальцы этой женщины были унизаны многочисленными кольцами. Среди них выделялся крупный перстень. Его трудно было разглядеть в подробностях, но он казался выполненным в той же манере, что и изумрудный гарнитур. На шее третьей молодой женщины висели простенькие светлые бусики, которые, по всему было видно, не имели никакого отношения к ювелирным изделиям.
        - Я... знаю, где находятся эти изумруды, - дрогнувшим голосом сказала Марина. - Правда, не все... только ожерелье и серьги...
        - Я тоже догадываюсь, где они должны бы быть. У епифановских женщин по линии Евдокии и Матвея.
        - Да, у моей свекрови, Галины Павловны, жены Аркадия Матвеевича, серьги, а у Елены, жены Александра, внука Евдокии, ожерелье.
        - Когда я прочитал про проклятые украшения, Марина Евгеньевна, - кивнув, опять начал отец Дмитрий, - сразу вспомнил несколько родительских разговоров, которым раньше не придавал особого значения, хотя они и тогда показались несколько странными. Например, однажды я слышал, как мать сказала отцу что-то вроде: «А не кажется ли тебе, Николай, что надо что-нибудь предпринять, чтобы изумруды и прочее вернулось к настоящим владельцам?»
        - И что же ответил ваш отец? - спросила Марина.
        - Отец сказал, что точно неизвестно, какие из драгоценностей дареные, а какие... В общем, он не уточнил происхождение недареных, но думаю, и так ясно. Я тогда удивился разговору про изумруды, но как-то очень быстро выбросил его из головы, потому что в советское время драгоценные камни можно было увидеть только в кино, в музее или в ювелирных магазинах, в которые мы никогда не заглядывали по причине отсутствия средств на драгоценности. Да и вообще... я был мальчишкой... что мне какие-то изумруды...
        - А что еще вы слышали от родителей? - заинтересовалась Марина. - Вы же сначала назвали услышанное разговорами... ну... то есть во множественном числе...
        - Еще я слышал, что драгоценности Евдокии пошли на благое дело - на лечение внучки Татьяны. Моя мама даже предполагала, что часть греха с Епифановых таким образом снимется.
        - А что по этому поводу думал ваш отец?
        - Не знаю. Продолжения их разговора почему-то не слышал. Но когда я принял сан, мой дед Федор Никодимович сказал: «Ну, Митька, ты теперь один - епифановская надежда!»
        - Вы... надеюсь, уточнили у деда, что он имел в виду? - спросила Марина, всем телом подавшись к Дмитрию и очень рассчитывая услышать наконец что-нибудь существенное, но священник покачал головой и ответил:
        - Нет. Мне и в голову не могло прийти, что речь идет о какой-то семейной тайне. Я подумал, что он таким образом просит меня молиться обо всех родственниках. Я ничего против этого не имел, а потому расспрашивать ни о чем не стал.
        Марина разочарованно усмехнулась, а потом спросила:
        - А скажите, отец Дмитрий, почему вы выбрали такой странный жизненный путь... ну... я имею в виду... странный - для советского юноши?
        - Человеку, далекому от религии, это очень сложно объяснить, Марина Евгеньевна. К тому же мы с вами видимся впервые. Что вам моя жизнь? Праздное любопытство, оно тоже... грех...
        - То есть вы - никогда не грешите? - с ненужной запальчивостью спросила она. Ей почему-то хотелось уязвить этого спокойного, тихого и такого красивого мужчину. Неужели синеглазый красавец настолько безупречен, что естественное любопытство считает грехом? Марина даже бросила быстрый взгляд на кисти рук Дмитрия. Все ли пальцы на местах или как у печально известного отца Сергия...
        - Ну что вы! - улыбнулся он, перехватив ее взгляд. - Я всего лишь человек. Стараюсь, конечно, грешить меньше, каюсь, молюсь, посты соблюдаю... Но... и я грешен, Марина Евгеньевна, только не в том, в чем вы меня заподозрили. Видите! - Он положил на стол две узкие кисти с длинными пальцами. - Все целы!
        - Простите, - буркнула она. - Не умею с такими, как вы... Всю жизнь общалась только со светскими людьми. - Марина в смущении потерла зарумянившиеся щеки ладонями и сказала: - Похоже, что я зря приехала... Вы тоже ничего толком не знаете...
        - Кое-что все-таки знаю. Не зря же я ездил к Танечке Толмачевой. Вы, кстати, с этого вопроса и начали.
        - Да... но... - замялась Марина, потому что уже боялась сказать что-нибудь лишнее или посмотреть на Дмитрия не так. Похоже, он все понимает с полувзгляда.
        - Дело в том, - опять начал отец Дмитрий, - что дед Федор сказал мне еще одну вещь, а именно: «Если что случится, Митька, едь к Таньке Толмачевой! Она блаженная!» Я тогда понял его буквально. Татьяна - душевнобольная, а значит, действительно блаженная. Такие люди, как она, часто наделены особыми дарами... предвидения, например, особой чувствительностью...
        - И вы поехали к ней именно как к блаженной?
        - Сам не знаю. Поехал, и все. Во-первых, навестить. Стыдно вдруг стало, что никогда до этого так и не сподобился. Во-вторых, интуиция подсказывала, что после свидания с Танечкой может пролиться свет на тайну с проклятием. Надеялся, что благодаря особым своим способностям она, может быть, как-нибудь о нем обмолвится.
        - Ну и что? - с большой надеждой спросила Марина.
        - Я же назвал вам даже фамилию человека, который это проклятие наложил, - улыбнулся отец Дмитрий.
        - Вам Татьяна сказала?
        - Татьяна.
        - А вдруг это ее фантазии?
        - Вряд ли она на голом месте могла придумать священника села Окуловка отца Захария Мирошникова.
        - И все-таки... - еще сомневалась Марина. - Вы не могли бы рассказать подробнее о своем визите к сестре Александра Толмачева?
        - Пожалуйста, - не стал отпираться отец Дмитрий. - Когда я приехал, Танечка чувствовала себя очень хорошо, разговаривала вполне разумно. Почти сразу нашелся и повод спросить об изумрудах. У нее на шее висел крестильный крестик с прозрачным зеленым камешком. Я знаю такие крестики. Целая партия была выпущена. Камешки - всего лишь стекляшки, но сами крестики освящены в одном из монастырей. Я возьми и скажи, что у нее красивый изумрудик на крестике. Не поверите, но Танечка посмотрела на меня с жалостью и сказала:
        «Настоящие изумруды совсем другие, тяжелые, жаркие. Их тяжело носить, потому что они прокляты, а мой крестик легкий и прохладный».
        «Кем же они прокляты, Танечка?» - спросил ее я.
        «Как? Разве вы не знаете? - удивилась она. - Это же все знают! Отцом Захарием из села Окуловка. Разве вы с ним незнакомы?»
        «Незнаком».
        «О! Это очень легко устроить! Моя мама всегда просила отца вернуть отцу Захарию изумруды, так что она его очень хорошо знает! Вам стоит поговорить с мамой, и она непременно познакомит вас с ним!»
        - Ну и?.. - только и смогла вымолвить Марина.
        Отец Дмитрий печально улыбнулся:
        - К тому времени уже не было в живых ни ее матери, ни отца.
        - И это все, что вы узнали у Татьяны?
        - Нет, не все. Я понял, что кроме ювелирных изделий в семейство Епифановых попали еще какие-то ценности. Похоже, церковные, потому что Татьяна еще упоминала чашу и блюдо отца Захария. Видимо, дискос и потир... ну, чашу и блюдо для причастия. Они чаще всего бывают сделаны из серебра, украшаются чеканными иконками.
        Марина поймала себя на том, что чаша с блюдом для причастия ее почему-то здорово испугали. Ювелирные изделия - вещи светские. Украсть их, конечно, преступление, но не такое страшное, как вынести обрядовые предметы из церкви. Неужели кто-то из Епифановых оказался на такое способен?
        - И... она... Татьяна... сказала, где находятся эти... ну... чаша с блюдом? - спросила Марина.
        - Она сказала странную вещь, то есть... приговорку... вроде того, что вор у вора дубинку украл...
        - Что значит «вроде того»? Что она на самом-то деле сказала?
        - Танечка сказала: вор у вора цыпок украл, - ответил отец Дмитрий и развел в стороны руками. - Что еще за цыпки? Ума не приложу.
        - Опять эти цыпки! - воскликнула Марина. - Когда мы с Сашей Толмачевым ездили к Пироговым, Мария Петровна, хозяйка, сказала, что эта бедняжка все время приговаривала про каких-то цыпок.
        - Что же это за цыпки такие? Я, знаете, даже подумал, что, возможно, Танечка как-нибудь исказила слово, которого никогда не слышала, и приспособила к своему миропониманию. Она ведь с детства такая... всю жизнь провела в четырех стенах.
        - Может быть, вы и правы, - согласилась Марина, надолго задумалась, а потом, очнувшись, сказала: - Нет, не могу вспомнить ни одного похожего слова...
        - Вот и я не могу...
        - Цыпки... цыпки... Может быть, цепки? В смысле - цепочки... цепи... золотые... Ведь речь идет о драгоценностях.
        - Нет, - покачал красивой головой отец Дмитрий. - Танечка знала слова «цепочка», «цепь». Она их произносила, когда мы обсуждали ее крестик с зеленой стекляшкой. Но... знаете... мне кажется, что вы на верном пути...
        - То есть?
        - То есть надо вспомнить, как еще могут называть драгоценности, самоцветные камни или подделки... Ну... стразы... побрякушки... Это все не те слова... Есть другое слово... сленговое... жаргонное... Ну... как для денег - капуста... бабки... Как же... как же... Вертится на языке...
        Отец Дмитрий встал со стула и заходил по своему неуютному полупустому жилищу, теребя черную с проседью бороду. Марина залюбовалась его грациозными движениями и даже думать забыла о Татьяниных цыпках. Священник вдруг остановился около окна, резко повернулся к Марине и воскликнул:
        - Цацки! Вот! Не цыпки, а цацки! Домашняя девочка не могла знать такого слова! Телевизор она не смотрела, радио не слушала, книг не читала. Она могла только запоминать то, что слышала... и... искажать, если не понимала значения...
        - Цацки... То есть вы думаете, что родители Татьяны при ней называли драгоценности цацками?
        - Нет... Вряд ли... Дядя Ваня с тетей Лидой были образованными и интеллигентными людьми. Они не стали бы так говорить при дочери.
        - Но ведь они все-таки что-то говорили о семейном проклятии! - не согласилась Марина. - От кого бы тогда Татьяна это узнала? Саша Толмачев утверждал, что она выкрикивала о проклятии, еще будучи дома, а не у Пироговых. А вам она даже фамилию назвала того, кто проклял.
        - Я думаю, что Танечка случайно услышала разговор родителей. Иногда, знаете ли, не убережешься. Может быть, Толмачевы считали, что она спит или в забытьи... А может быть, Татьяна за дверью стояла и слушала. Она ведь была совершенно непредсказуема...
        - Но... тогда получается, что про цацки она могла слышать только у Пироговых. Она ведь нигде больше не была?
        - Не была. Поэтому я согласен с вами. Танечка могла слышать это жаргонное слово только у Пироговых, и это наводит на определенные размышления, - отозвался отец Дмитрий.
        - На какие? - еле выдохнула Марина.
        Отец Дмитрий помолчал немного, пощипал бороду и, вместо ответа, спросил:
        - А вы видели домашний кинотеатр Пироговых?
        - Видела, - кивнула Марина, - но их достаток вполне объясним... И вообще, они показались мне очень милыми людьми! Да и то, что они взялись ухаживать за душевнобольным человеком, говорит само за себя!
        Последние слова она уже почти выкрикивала, потому что ей вдруг почему-то стало обидно за Пироговых, и в особенности за хлебосольную Марию Петровну.
        - Честно говоря, Марина Евгеньевна, я за свою жизнь повидал уже стольких людей, которые милыми были только в первом приближении, - усмехнулся отец Дмитрий, - что эту «милость» давно уже не принимаю на веру.
        - То есть вы хотите сказать, что Пироговы - воры, укравшие определенное количество цацек у Толмачевых, которые тоже приобрели их незаконным путем?
        - Возможно, так оно и есть, хотя я, разумеется, утверждать этого не смею. Я могу утверждать только то, что эти пожилые люди живут, как принято говорить, не по средствам.
        - Откуда вам знать их средства? - продолжала возмущаться Марина.
        - Я уверен, что до того, как они взялись ухаживать за Татьяной, этих средств у них не было, - ответил отец Дмитрий.
        - Почему вы так категоричны?
        - Потому что, если бы деньги у них были, они не взяли бы к себе Танечку.
        - А может быть, они устали от одиночества! Ведь собственных детей у них не было!
        - Тогда завели бы кошек, собак, хомячков или приняли бы на житье какую-нибудь тихую старушку или... безобидного дауна. Татьяна периодически впадала в очень агрессивное состояние. С ней было непросто, а иногда даже страшно.
        - Так вот за это им и платили родители Татьяны! Саша Толмачев сказал, что был удивлен грандиозностью суммы договора с Пироговыми!
        - Не думаю, что дядя Ваня с тетей Лидой оставили Пироговым миллионы. А их домище с кирпичной оградой стоит больших денег. Кроме того, Танечке постоянно требовались очень дорогие лекарства, чтобы снимать это агрессивное состояние. Пару раз в месяц к ней приезжали врачи...
        - А собственно, откуда вы, отец Дмитрий, это знаете, если были у Татьяны всего один раз?! - выпалила Марина, очень ловко (как ей показалось) прижав священника к стене.
        - Да, я действительно виноват перед Танечкой, - согласился он. - Надо было ездить почаще. Но в тот свой приезд я долго разговаривал с Пироговыми на предмет ее содержания. Спрашивал, хватает ли средств, лекарств... ну и прочее...
        - И что? Они у вас просили денег или лекарств?
        - Нет, ничего не просили.
        - Вот видите!
        - Я вижу и то, что, кроме дома Пироговых, Татьяне негде было услышать слово «цацки».
        - Но ведь вы... вполне можете ошибаться и насчет родителей Александра и Татьяны. Они тоже могли казаться милыми только в первом приближении, - не могла не съязвить Марина.
        - Да, с драгоценностями дело явно нечисто, но... Словом, Толмачевы не вставляли в свою речь жаргонных слов! Это я могу утверждать, потому что, в отличие от Пироговых, знал дядю Ваню и тетю Лиду с детства.
        - Но вы же давно их не видели! Они могли измениться!
        - Скажите, Марина Евгеньевна, а вот вы могли бы сейчас измениться настолько, что вдруг начали бы, извините, по фене ботать?
        - По... фене... что? - изумилась Марина.
        Отец Дмитрий сочно рассмеялся:
        - Ну то есть пользоваться жаргонными словечками...
        - Я-то? Я... нет... Я даже сына, который у меня довольно трудный подросток, кроме как поросенком, никак и назвать-то не могу...
        - Вот вам и ответ на ваш вопрос. Толмачевы не употребляли жаргонных слов.
        - Но... но к Пироговым мог кто-нибудь прийти или приехать в гости и... употребить...
        - Не исключено, конечно, хотя вряд ли Татьяна услышала бы разговор Пироговых с гостями.
        - Почему?
        - Потому что по условию договора она не должна встречаться с посторонними. Она чужих людей не выносила. Могла наброситься... Ее комната находилась в самой глубине дома и запиралась на ключ. А когда построили этот огромный домино, что вы видели, то Танечкины «покои» были аж на втором этаже.
        - Тогда почему же вас пустили к Татьяне?
        - Потому что я родственник, да и она меня узнала. Я сам удивился.
        - Скажите... вы... - Марина вскинула на отца Дмитрия широко распахнутые глаза, - вы все-таки в чем-то подозреваете Пироговых?
        - Да, - кивнул он. - Больше ничего на ум не приходит. Кроме того, Пирогов Константин Макарович был настроен ко мне очень враждебно и с большой неохотой пустил в дом. А вас... как вас принимали в доме Пироговых?
        Марина, опять вспомнив хлебосольство Марии Петровны, сначала хотела сказать, что принимали их очень хорошо, но осеклась.
        - Что? Все-таки что-то было не так? - спросил отец Дмитрий.
        - Ну-у-у... - протянула она. - Пожалуй, глава семейства не был рад и нам. Возможно, не будь дома жены...
        - И что было бы тогда?
        - Знаете, я сейчас, после ваших слов, думаю, что он нас вообще не впустил бы даже на участок...
        - Вот! - Отец Дмитрий поднял указательный палец.
        - Ну... и что же теперь делать? - растерянно спросила Марина.
        - Думаю, надо ехать к Пироговым.
        - И... и что же я им скажу?
        - Вам одной нельзя, - покачал головой отец Дмитрий.
        - Я могу с Борисом, братом моих... мужей... - с горьким вздохом ответила Марина.
        - Да, Бориса можно позвать, но думаю, что мне тоже стоит поехать.
        - Но... как же вы...
        - Завтра договорюсь. Так что послезавтра, наверно, сможем выехать.
        - Послезавтра?
        - Да, не раньше...
        - Но может быть, вам все-таки не стоит? - сама не зная почему, продолжала упорствовать Марина. Она ловила себя на том, что очень не хочет, чтобы с ней ехал отец Дмитрий. Более того, она не хочет оставаться у него на сегодняшнюю ночь, и еще на один день, и еще на ночь...
        Отец Дмитрий посмотрел на Марину ясными синими глазами, и она вдруг устыдилась того, что о нем подумала.
        - Не бойтесь меня, Марина Евгеньевна, - улыбнулся он. - Вы можете переночевать здесь, а я уйду. Мне есть где преклонить голову. А если хотите, я могу отвести вас к одной очень хорошей женщине, Ольге Викторовне. Она у нас при храме продает свечи, духовную литературу, да и другие обязанности у нее имеются...
        - Нет уж... - поспешила отказаться от Ольги Викторовны Марина. - Я уж здесь, если можно...
        - Конечно, можно, - опять улыбнулся он. - Я уйду, только сначала накормлю вас. Вы с дороги, а я вас только разговорами потчую.
        - Нет! Не стоит беспокоиться! - неприлично нервно произнесла Марина. - Я вовсе не голодна!
        - Зато я голоден, - отозвался отец Дмитрий, - а потому беспокоиться мне все равно пришлось бы. Да вы не волнуйтесь, я всего лишь сварю картошки да чай вскипячу. Ничего особенного не будет.
        Отец Дмитрий окинул ее спокойным взглядом небесных глаз и вышел из комнаты в соседнее помещение, в котором было, видимо, что-то вроде кухни. Он загремел там какой-то посудой, а Марина все так же нервно огляделась в его полупустой комнате. В одном из углов висели образа с горящей лампадкой, неподалеку стоял письменный стол, над которым до самого потолка тянулись полки с книгами. Рядом со столом стояла узкая тахта, застеленная чуть ли не солдатским серым одеялом, но на подушке, кончик которой торчал из-под этого одеяла, похоже, была надета свежая наволочка. Марина сидела за деревянным неполированным обеденным столом прямо напротив кровати. Больше ничего в комнате не было: ни шкафа, ни телевизора. На двух узеньких окнах висели простенькие тюлевые занавески без штор.
        Отец Дмитрий как-то особенно громко звякнул посудой, и Марина испуганно подскочила. Чего расселась? Надо бы, наверно, предложить помощь? Она пригладила волосы и открыла дверь в соседнее помещение. Это действительно была крошечная кухонька с электроплиткой, стоящей на двухстворчатом кухонном столе, с маленьким старым холодильником «Морозко» и древним рукомойником на стене. Отец Дмитрий чистил в миску картошку.
        - В-вам пом-мочь? - запинаясь, спросила она.
        - Нет-нет, - улыбнулся он. - Вы - моя гостья.
        - Я все равно могла бы...
        - Не надо, Марина Евгеньевна, - ласково, но твердо повторил он. - Вам с непривычки было бы трудно. У меня и водопровод-то отсутствует. Идите в комнату... Подождите чуть-чуть... У меня, правда, сейчас даже телевизора нет... В ремонт пришлось отнести... Но там, над столом, книги. Есть хорошие. Там не только духовная литература. Всякая... Посмотрите...
        Марине не оставалось ничего иного, как только кивнуть. Она послушно убралась обратно в комнату и подошла к полкам с книгами. Нет, пожалуй, она ничего не сможет читать, потому что находится в каком-то отвратительно нервном состоянии. Марина передернула плечами, провела рукой по книжным томикам, потом заглянула в бездонные и всезнающие глаза образа Иисуса, опять поежилась и отошла к тахте. А может, это и не тахта? Может быть, отец Дмитрий спит на голых досках? С него станется... Марина осторожно присела на серое одеяло. Нет... не доски... Довольно мягко... Она вдруг с удивлением почувствовала, что напряжение неожиданно отпустило ее. Марина потрогала ладонью колкое одеяло, почему-то улыбнулась его колкости и расслабленно привалилась к стене.
        Очнулась она почти в полной темноте, если не считать тускло тлеющей лампадки перед образами. Обнаружила себя лежащей на тахте сверху колкого серого одеяла. Под головой ее была подушка в наволочке, пахнущей свежестью, а тело куталось в довольно мягкий темный плед или накидку. Испуганная Марина ощупала себя руками. Все на месте: джинсы, джемпер... Только вот кроссовки... Какой кошмар! Отец Дмитрий снимал с нее кроссовки! Да вот же они стоят рядом с тахтой, аккуратненько так, как в строю...
        Интересно, а где же сам отец Дмитрий? Неужели и впрямь ушел? Марина встала с тахты и увидела, что на столе белеет лист бумаги, прижатый каким-то бесформенным предметом. Вытащив листок и поднеся его к лампадке, она прочитала: «Марина Евгеньевна, я вернусь завтра после службы, то есть после часа дня. На столе картошка. Я накрыл ее старым одеялом. Думаю, будет теплой. Поешьте, пожалуйста. В холодильнике есть сметана, молоко и творог. Электрический чайник в кухне. Чайные пакетики рядом. Там же посуда. «Удобства», к сожалению, во дворе, но можете пользоваться ведром. Оно стоит в сенях у дверей. Простите за эту прозу, но мы же с вами взрослые люди. Спокойной ночи. Дмитрий».
        Ишь ты, Дмитрий! Куда же подевал слово «отец»?
        Марина и сама не знала, почему ей было приятно, что он подписался просто именем. Она вернулась к бесформенному кому на столе, развернула одеяло и сняла крышку с кастрюльки. В лицо ударил аппетитный аромат горячей картошки. Значит, Дмитрий ушел не так уж и давно. Надо же, как ее разморило! Ничего не слышала и не чувствовала: ни как он ходил по комнате, ни как снимал с нее кроссовки и подсовывал под голову подушку!
        Марина взяла в руки горячую картофелину, подула на нее и с удовольствием откусила. До чего же вкусно! Простая картошка! Впрочем, ей сейчас все показалось бы вкусным. Она ведь не ела, пожалуй, часов пять! Пойти, что ли, налить себе чаю? Нет, лучше молока... Почему-то Марине казалось, что отец Дмитрий должен есть картошку, непременно запивая ее молоком. Ей хотелось делать, как он. Она прошлепала в кухню в одних носочках, достала из холодильника пол-литровую банку с молоком, налила его себе в чашку с синим цветком и вернулась в комнату.
        Вытащив из кастрюльки еще одну горячую картофелину, она забралась в постель и с жадностью съела ее там, запивая молоком. Нет! Такого вкусного молока она никогда в жизни не пила! Деревенское, настоящее... Марина допила его до последней капли, поставила чашку на пол рядом с тахтой и уронила голову на подушку. Наволочка пахла стиральным порошком, но, может быть, и волосами отца Дмитрия? Чуть-чуть...

* * *
        Все утро, до обеденного времени, Марина провела бродя по окрестностям села Колтуши. Места оказались на удивление красивыми. Село стояло на берегу неширокой речки, название которой Марина не знала. К ее водам склонялось с десяток старых развесистых ив, самым натуральным образом купающих в ней свои ветви с узкими серебристыми листьями. Храм отца Дмитрия тоже отражался в воде реки. Марина сознательно обходила его стороной. Что ей делать внутри него? Она была в церквях различных конфессий раза три от силы и то только во время познавательных экскурсий по Петербургу. Прабабушка Маруся, приехав в гости к их семейству, однажды взялась погулять с маленькой Мариной, да и окрестила ее вопреки воле родителей. Нонна, которая в тот день была в детском саду, так и осталась некрещеной, но и Марина, воспитанная в атеизме, к религии была глуха. Она и самого обряда крещения совершенно не помнила, поскольку во время его исполнения ей было всего-то года два. Свой крестильный крестик она никогда не носила и даже не помнила, где он находился.
        Устав и проголодавшись, Марина двинулась к домику отца Дмитрия. Уже взялась за потемневшую от времени ручку калитки маленького подворья, как вдруг неожиданно для себя повернула назад и зашагала к храму. Да! Она должна посмотреть, где этот странный человек служит, где его, так сказать, место работы...
        В центральном помещении маленькой церкви, названия которого Марина не знала, было пустынно. Служба уже кончилась. Ей показалось, что в нем не было ни одного человека, но потом, оглядевшись, Марина увидела женщину в белоснежном платке на голове. Женщина что-то делала со свечами, увязанными в пучки. Не зная, как себя повести, Марина кивнула ей приветственно. Женщина почтительно ответила и подошла к посетительнице, так и держа в руках пучок тонких длинных свечей. У нее оказалось приятное свежее лицо и лучистые серые глаза.
        - Вы хотите свечу поставить или так просто зашли... посмотреть? - спросила она.
        - Я... я не знаю... - замялась Марина. - Я редко бываю в церкви, а потому... всегда теряюсь...
        - Ну и напрасно. Церковь - это такое место, где теряться не надо. Бог, он принимает нас такими, каковы мы есть.
        - Но ведь существуют какие-то правила... условности...
        - Конечно, определенные правила есть, но, поверьте, они легко войдут в сердце, если захотеть. А сейчас вы можете поставить свечу возле любой понравившейся вам иконы. Вот где вас толкнет в сердце, там и ставьте.
        Женщина вытащила из пучка свечу и протянула Марине. Та засуетилась, пытаясь достать из кармана деньги.
        - Не надо сейчас, - отмахнулась женщина. - Потом пожертвуете на нужды храма, если захотите. Ну, какая икона вам больше всего глянется?
        Марина осмотрела маленькое помещение и выделила один лик в алом одеянии. Судя по покрывалу на голове, на иконе была изображена женщина. В ее плечи впивалось что-то вроде шпажек или кинжалов. Марина насчитала их целых семь штук.
        - Кто это? - тихо спросила она женщину.
        - Это старинный список с иконы Божией Матери под названием Семистрельная. Отец Дмитрий недавно привез. Кто-то ему подарил. Вообще-то у нас церковь Святого Николая Чудотворца. Вон его образ висит по правую сторону перед алтарем. Но раз приглянулась Богоматерь Семистрельная, так к ней и пойдемте.
        - Семистрельная... - повторила удивленная Марина. - Это, значит, стрелы... А почему вдруг стрелы? И почему она без младенца?
        - Разные есть изображения Богоматери. Вы свечу-то поставьте и помолитесь.
        - Помолиться... - совершенно растерялась Марина и чуть не уронила свечу. - Я... я не умею...
        - Ну тогда я... А вы послушайте и... поймете, как можно трактовать стрелы, терзающие Богоматерь.
        Женщина помогла Марине возжечь свечу и, встав позади нее, заговорила особым, отрешенным голосом:
        - Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси, и всякую тесноту души нашей разреши, на Твой святый образ взирающе, Твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны Твоя лобызаем, стрел же наших, Тя терзающих, ужасаемся. Не даждь нам, Мати Благосердная, в жестокосердии нашем и от жестокосердия ближних погибнути...
        Женщина еще что-то говорила, но Марина, глядя на алые одежды Богоматери, уже погрузилась в собственные мысли. Она думала о том, что отец Дмитрий понимает все эти премудрости, может попросить Богоматерь, чтобы она помогла ему разрешить тесноту души... А что же она, Марина? Разве ей может что-нибудь помочь, если душа у нее черным-черна? Она уже двух мужей похоронила, а сама - жива-здоровехонька. Таких, как она, кажется, называют черными вдовами. Она черная и есть. Чуть больше года назад похоронила Алексея, которого любила, а теперь вдруг бесстыдно загляделась в синие очи отца Дмитрия. Видно, вечно ей жить с теснотой души...
        Женщина между тем закончила читать молитву. Марина обернулась к ней и беспомощно проговорила:
        - Мне никогда такого не запомнить.
        - А вы можете повторять всего несколько строк, - улыбнулась она. - Вот, например: «Господи, Господи, избави нас от всякия стрелы, летящие в нас во все дни!» А можно еще проще: «Господи, прости и сохрани меня грешного».
        - Говорят, что можно еще поставить свечи за упокой... Как это?
        - А это вон туда, к Распятию.
        Когда свечи за упокой душ погибших Епифановых были поставлены, женщины отошли от икон к выходу из церкви.
        - Вы, наверно, Ольга Викторовна и есть? - спросила Марина. - Мне о вас отец Дмитрий рассказывал.
        - Да, я Ольга. А то, что вы Марина Евгеньевна, я тоже поняла. У нас тут редко увидишь новое лицо. Значит, увезете от нас отца Дмитрия...
        Свежее лицо Ольги подернулось печалью.
        - Ненадолго, - улыбнулась Марина. - Уладим кое-какие дела, и он вернется.
        - Не-е-ет... - протянула женщина, поправила головной платок, из-под которого выбилась кудрявая белокурая прядка, вздохнула и повторила: - Увезете... Навсегда... Или, может быть, сами у нас останетесь?
        - Я? Остаться? - удивилась ее словам Марина. - Нет! Что вы! У меня в Петербурге дети, работа... и вообще... Зачем мне здесь оставаться?
        - Затем, что отец Дмитрий... он тяжело живет... одиноко... Может, мается чем-то... Многие наши женщины не прочь были бы матушкой заделаться, но ничего не получилось. Знать, вас он ждал, Марина Евгеньевна! Видно, знал, что приедете!
        - Что вы такое говорите, Ольга! - вспыхнула Марина. - Мы вчера увиделись с отцом Дмитрием первый раз в жизни! Я приехала к нему по важному делу. Он мне дальний родственник... по мужу...
        - Так вы, значит, замужем? - спросила Ольга, и Марине показалось, что она обрадовалась этому сообщению. Тоже, наверно, имела виды на священника.
        - Я... я вдова... - ответила ей Марина, и лицо женщины опять потухло.
        - Ну тогда... думаю, что отец Дмитрий вряд ли вернется к нам из своей поездки, Марина Евгеньевна, - сказала она.
        Марина, не отвечая, выскочила за дверь церкви, сбежала с холма, на котором та величаво высилась, и, остановившись у самой реки, бессильно опустилась на корявый ствол ивы, почти лежащий на земле. Нет... Ольга ошибается. Отец Дмитрий никак не выказывает Марине своего особого отношения. Уж она-то знает, как смотрят мужчины, когда женщина им интересна. В глазах Дмитрия одно лишь спокойное внимание. А что касается ее, Марины, то... В общем, этот священник просто красив, а все люди на красоту реагируют очень остро. Марина не исключение. А как мужчина он ей совершенно не нужен. Во-первых, она искренне любила Алексея и продолжает скорбеть по нему, а во-вторых... она не пара отцу Дмитрию... И вообще... ей уже много лет, у нее дети, и думать надо о другом. Она приехала сюда, чтобы попытаться защитить Сережку с Анечкой от напастей, которые со всех сторон обложили семейство Епифановых. Ей, Марине, как говорится, пора думать... о душе...
        И тем не менее следующей ночью Марине не спалось в скромной комнате отца Дмитрия. Куда он уходит? Неужели к Ольге? Нет... Не должен... Как там у них в Писании сказано? Кажется... не прелюбодействуй... Он ведь не женат на ней, значит, не должен... Интересно, почему же Дмитрий не женат? Священникам же можно... ведь он не монах... Любая женщина согласилась бы... Борис, правда, рассказывал, что у Дмитрия была какая-то любовь с его одноклассницей, которая почему-то прервалась, но они еще долго переписывались. Именно эта Людмила и дала его адрес. Неужели Дмитрий ей не нравился? Разве он может не нравиться? Тут какая-то тайна... Ольга же сказала, что он вроде бы тоскует... Нет! Не так! Она сказала - мается... Чем же он мается? Неужели до сих пор не может забыть свою одноклассницу? Видимо, она была очень красивой... Тогда у Марины совершенно нет шансов. После смерти Алексея она жутко подурнела и состарилась сразу чуть ли не на десять лет. Фу-у-у... Какой ужас... О чем она думает! Ей нельзя об этом думать. Ей надо думать о другом. И она непременно возьмет себя в руки. Или она не мать собственных детей!

* * *
        В Санкт-Петербург из Новгорода Марина с отцом Дмитрием ехали в электричке повышенной комфортности с мягкими откидывающимися сиденьями, что было очень кстати. Ей совсем не хотелось смотреть в глаза своему «родственнику», который сидел строго напротив. Она нажала кнопку на подлокотнике, отвернула голову в сторону и закрыла глаза. Сначала ей не спалось, потому что казалось, будто отец Дмитрий внимательно ее рассматривает. Она чуть приоткрыла веки и через их щелку убедилась, что он и не думал ее рассматривать, поскольку углублен в толстую книгу с лохматыми страницами. Интересно, что он читает? Неужели Священное Писание? Марина огорчилась, что совершенно неинтересна Дмитрию, и уснула то ли от огорчения, то ли оттого, что плохо спала прошлой ночью. Конечно, она просыпалась и даже пила чай, закусывая пирожками, которые им напекла Ольга, но все-таки большую часть дороги провела в дремоте, явно прячась в ее зыбких глубинах от отца Дмитрия.
        На вокзале Марина по-настоящему испугалась. Неужели ей везти Дмитрия к себе домой? Нет... Она не в силах...
        - Ну... до завтра, Марина Евгеньевна, - неожиданно сказал он. - Завтра я заеду за вами часов в десять утра. Думаю, надо выехать пораньше. Вы не против?
        - Я? Нет... Конечно же я не против... - растерянно проговорила она. - А вы... сейчас?..
        - За меня не волнуйтесь! Я приличную часть жизни прожил в Питере. У меня здесь осталось много друзей. Есть, как вы понимаете, и родственники. Я ведь тоже Епифанов.
        Фамилия Дмитрия резанула Марину по самому сердцу. Разумеется, она и раньше знала, что он Епифанов, но только сейчас прочувствовала это в полной мере. Он тоже Епифанов... До чего же тесно ее, Маринина, судьба переплетена с судьбами людей этой фамилии... Могла ли она предположить эдакое, когда в юности первый раз спускалась в метро после полевых работ вместе с Павлом Епифановым!

        МАРИНА, ДМИТРИЙ И АЛЕКСАНДР ТОЛМАЧЕВ
        В Прибытково к Пироговым вместе с Мариной и отцом Дмитрием поехал Александр Толмачев, поскольку Борису опять не удалось отпроситься с работы.
        - Что-то вы зачастили, милейшие, - недовольно пробурчал им Константин Макарович из-за своей массивной калитки, вовсе не спеша ее открывать.
        - Изменились некоторые обстоятельства, а потому по нескольким вопросам требуются ваши разъяснения, - очень вежливо ответил ему Александр.
        - А с чего вы взяли, что я хочу с вами объясняться? - возмущенно спросил Пирогов, и его толстое лицо налилось кровью. - Мы уже все выяснили, сестру вашу похоронили чин чинарем, договор родительский отдали, после чего вы сами заявили, что никаких претензий к нам не имеете.
        - Раз вы все сделали чин чинарем, то вам не о чем и беспокоиться, - вступил в разговор отец Дмитрий. - Мы зададим вам несколько вопросов, касающихся Татьяны, и уйдем.
        - Не знаю... - затряс головой Константин Макарович. - И Марии дома нет... Как-то все не так... Не нравится мне...
        - И все-таки будет лучше, если вы впустите нас, - очень спокойно, но твердо сказал Дмитрий.
        Пирогов что-то еще пробурчал себе под нос, но калитку все-таки распахнул и повел гостей к дому. Возле крыльца стояла шикарная темно-синяя, почти черная «мазда».
        - У вас гости? - спросила Марина, показывая на автомобиль.
        - Не гости! - рявкнул Пирогов. - Моя машина... Да! Вот так! Имею право хоть на старости лет пожить по-человечески! А вы мне не указ!!
        Марина удивленно пожала плечами, взглянув по очереди в глаза Александра и Дмитрия, и поняла, что им все происходящее так же не нравится, как и ей.
        - Ну и в чем, собственно, дело? - спросил Константин Макарович, когда они уже все сидели за столом в главной комнате дома Пироговых, большую часть которой занимал домашний кинотеатр.
        - А оно в том, что, судя по некоторым данным, вы, кроме денег, полученных от наших родителей по договору, присвоили себе и то, что вам никак не предназначалось, - сказал Александр.
        При этом сообщении багровость лица Пирогова приобрела устрашающий оттенок. Он оттянул рукой ворот и так расстегнутой рубашки и задышал очень тяжело.
        - Вам плохо? - испугалась Марина и вскочила со стула. - Может быть, воды или какого-нибудь лекарства? Что вы обычно пьете в таких случаях?
        Пирогов жестом усадил ее на место, достал из кармана какой-то тюбик с лекарством, выдавил себе одну таблетку под язык и, прикрыв глаза, откинулся на спинку стула. Все присутствующие молча и виновато ждали, пока он придет в себя. Через несколько минут от лица Константина Макаровича отлила кровь. Потом он открыл глаза и, с неприязнью глядя на непрошеных гостей, сказал:
        - Что вы от меня хотите?
        - Мы хотим, чтобы вы рассказали нам все, что связано с Татьяной и... вашим теперешним процветанием, - отозвался отец Дмитрий. - Никто не собирается у вас отбирать дом или машину. Мы пришли за информацией. Нам нужно знать, о каких драгоценностях беспокоилась Татьяна! О каких таких цацках она постоянно говорила?
        - О цацках... - совершенно не удивился Пирогов.
        - Конечно, о цацках, а не о цыпках! И вы это наверняка знали, в отличие от вашей жены. Или она тоже в курсе?
        - Нет, что вы... Машенька ничего не знала... Она, светлая душа, не смогла бы притворяться. Собственно, все и было-то ради нее. Люблю я ее очень... Детей нам Бог не дал. Маша для меня все...
        - Подождите, - остановила разговор Марина. - Вы уверены, что сможете говорить? Все-таки выглядите как-то не очень...
        - Смогу, - кивнул Пирогов. - Я всегда знал, что когда-нибудь придется... Сами, поди, знаете, как веревочке ни виться... В общем, с Иваном Толмачевым, вашим, Саша, отцом, мы были знакомы с детства. Жили в одном дворе. Он старше меня на шесть лет, но наша дворовая компания была разновозрастной, и эта самая разница в возрасте нам ничуть не мешала. Ну сначала были всякие «казаки-разбойники» и футбол на пустыре за домами, потом гитара и папиросы «Беломорканал», а потом мы с ним влюбились в одну и ту же девушку... в Лидочку... Да-да... В Лидочку, вашу, Александр Иванович, покойную матушку. У Ваньки преимуществ было больше. Разница в возрасте в тот момент играла против меня. Он уже успел отслужить в армии, носил жутко узкие брюки... в общем, пижонил... Ну и Лидочка, как вы понимаете, досталась ему. Я страшно переживал, написал ей кошмарное письмо, что, мол, покончу с собой и все такое, если она не придет туда-то и туда-то тогда-то и тогда-то... Я и сам не верил в то, что писал. Молодой был и больше играл, чем действительно намеревался умереть от безответной любви... Да-а-а... А Лидочка пришла...
испугалась, что и впрямь руки на себя наложу. А я, как увидел ее, так сразу же вытащил из кармана лезвие и театрально так собрался полоснуть себя по венам. Сейчас скажу вам, как на духу: не полоснул бы, но Лидочка испугалась до синевы в лице. Мы стали бороться... оба с ней перерезались этим дурацким лезвием, утонули в крови, слезах, соплях... В общем, прости, Александр, но тогда бедная Лидочка вынуждена была отдаться мне... Из жалости! Только лишь из жалости и от страха за мою жизнь! Она любила Ивана и довольно скоро после этого события вышла за него замуж. Да и я... как только с ней... в общем, как рукой сняло все мое сумасшествие, а потом Машеньку встретил, единственную мою настоящую любовь...
        - То есть... не намекаете ли вы на то... - приподнялся со своего места Александр, - что Татьяна...
        - Я тебе, Саша, скажу так: когда Татьяна совсем, уж прости за это слово, озверела и стала на людей кидаться, в частности на тебя, Иван явился ко мне сюда, в Прибытково, и попросил забрать ее к себе. Мы с Машей и тогда жили в довольно большом частном доме, где ее можно было изолировать в отдельной комнате. Разумеется, я решил, что Толмачев свихнулся. Какой нормальный человек ни с того ни с сего будет предлагать взять к себе буйную сумасшедшую, которая на людей кидается! У нас с Машей детей не было, но лучше уж завести злющую кавказскую овчарку, чем связываться с умалишенной. И тогда, в ответ на мое заявление о кавказской овчарке, Иван сказал, что Татьяна моя дочь, а он и так с ней уже намыкался. Что, дескать, терпел бы ее и дальше, если бы она не трогала сына. Да-да... Саша, я тогда... вот совсем как ты... челюсть отвесил... Но почему-то сразу поверил. Мне и так стыдно было за то, на что я хитростью заставил пойти добросердечную Лидочку. А Иван, видя мое смятение, тут же стал предлагать деньги. Большие деньги... Да что там, вы и так видели договор... Но я скажу, уход за Татьяной того стоил... Мы с
Машенькой тоже натерпелись...
        - А как же... как же Мария Петровна-то согласилась? - удивилась Марина.
        - Ну... во-первых, я ей признался, что Татьяна моя дочь. Вернее, это во-вторых... Во-первых... Вы же видели Машеньку! Это же добрейшей души человек!
        - Хотите убедить нас в том, что сумма договора существенной роли не сыграла? - усмехнулся Александр.
        - Не хочу... - покачал головой Константин Макарович. - Деньги нам тоже были нужны. Дом, в котором мы тогда жили, был еще прадедов, ветхий. Надо было либо отстраивать его, либо копить на квартиру. Так что деньги пришлись очень кстати. Мы сразу начали строиться. А с Татьяной намучились ужасно. Она же чужих людей не переносила. Пока она к нам привыкла, мы с Машей расцарапанными ходили, будто у нас дома жила стая диких кошек или бенгальский тигр.
        - А почему вы не уговорили Ивана Толмачева отдать Татьяну в какое-нибудь медицинское учреждение? - опять спросила Марина.
        - А вы отдали бы свою дочь? - усмехнулся Константин Макарович. - Особенно... если другой у вас нет... К тому же мы видели, что она бывала и вполне разумна, особенно если рядом привычная обстановка и знакомые люди. Да и...
        - Хорошо! - перебил его Александр. - С Татьяной все более или менее ясно! А что вы можете сказать про драгоценности?!
        - Ничего тебе не ясно! - разъярился вдруг Пирогов, и его лицо опять стало покрываться нездоровой краснотой. - В один прекрасный день мне пришлось посмотреть Татьянины документы. И знаешь, что я там увидел?
        - И что же там такого можно было увидеть? - саркастически спросил Александр, откинулся на спинку стула и даже скрестил руки на груди.
        - А увидел я год рождения Татьяны и понял, что никоим образом не мог быть ей отцом!
        - Как... - проронил Толмачев, и его руки безвольно упали вниз.
        - А вот так! Надул меня Ванька! Ты уж прости, Саша, но для меня он всегда был Ванькой. Мы с ним в одном дворе... Впрочем, я об этом уже говорил...
        - Нет... не может быть... - отмахнулся Александр. - Ну... про отца я ничего не могу в этом плане сказать, а мама... она не пошла бы на такой ужасный подлог!
        - Да! Ты прав! Лидочка не могла бы! Она и от дочери отказалась только лишь из страха за тебя! Она была убеждена, что Иван уговорил нас взять к себе Татьяну за большое вознаграждение. Уж она-то точно знала, чья она дочь! Кстати, о деньгах! Я Ивана спрашивал, откуда у него такие шальные деньги. Он сказал, что достались в наследство от матери, а той, дескать, от родителей. Поскольку мы, как я уже в третий раз повторяю, жили в одном дворе, я очень хорошо помню его мать, тетю Дусю. Она всю жизнь ходила в одном и том же платье и в темненькой косынке на голове. Разве что подпольной миллионершей была... В общем, я потребовал забрать Татьяну, поскольку она мне, как выяснилось, никакая не дочь. Потом это уже абсолютно точно было подтверждено медицински. У меня вообще не может быть детей. К сожалению... А Иван тогда кочевряжился, уверял, что Лидочка ему рассказывала, как я ее насиловал. А я знал, что она не могла такого говорить. Она могла сказать только правду. Я, конечно, тогда был не на высоте, но не насиловал... это уж точно... Да и не сумел бы, мальчишкой совсем был. В общем, мне пришлось пригрозить
Ивану, что расскажу Лидочке, каким образом у нас оказалась Татьяна.
        Константин Макарович встал со стула, извинился, сказал, что выпьет воды, и ушел в кухню. Марина с ужасом смотрела на Александра, щеки которого уже покрывал румянец примерно такого же цвета, как у самого Пирогова.
        - Саша, вы простите, что мы с отцом Дмитрием стали невольными свидетелями этого разговора. Мы же не думали... - сказала она и взглянула на священника, который сейчас на такового был похож очень мало. На нем были надеты черные джинсы и темно-серый джемпер. Отец Дмитрий ответил ей все таким же спокойным и невозмутимым взглядом синих глаз. Саша безнадежно махнул рукой.
        Между тем Пирогов вернулся в комнату, грузно осел на стул и спросил:
        - Так... может быть, всем... чаю... кофе... Или, может, чего покрепче? Раговорчик ведь того...
        - Нет, Константин Макарович, - ответил за всех Александр, - давайте сначала договорим. Вы правы, разговор получается очень интересным! Ну и что же было дальше?
        - А дальше Иван стал уговаривать меня оставить у нас Татьяну. Его понять было можно. Во-первых, он боялся за сына, во-вторых, Татьяна уже к нам привыкла, и опять ломать ее, перевозя даже и в самое лучшее медицинское учреждение, было страшно. Она могла не выдержать, потому что страшно пугалась всего нового. Но в то же время я был в бешенстве оттого, что Толмачев так ловко меня провел. Он уверял, что у него не было другого выхода. Собственно, может, выход и был. Раньше. А в тот момент, когда мы с ним этот разговор вели, уже, пожалуй, и не было. Мы оба это понимали, а потому Иван стал предлагать повысить плату за уход за дочерью. И между прочим, не деньгами. Он выложил на стол богатое сапфировое... кажется... такая штука называется... колье... В общем, я бы сказал, бусы... В золоте...
        - Еще и сапфировое? - удивился Александр.
        - Иван так сказал. Оно было украшено еще какими-то камнями. Может быть, даже и бриллиантами. Не знаю. Я не разбираюсь в этом, но обалдел от красоты этих камней совершенно. Иван сказал, что колье будет мое, если я оставлю в своем доме Татьяну.
        - И вы, конечно, отказаться не смогли?
        Константин Макарович недобро усмехнулся и ответил:
        - Представь, я долго отказывался, потому что, честно говоря, сияние камней меня испугало. Я спросил твоего отца, Саша, где он взял эдакое богатство, не в музее ли каком стянул. Собственно, тогда я и произнес слово «цацки»... Чтобы его разозлить... что ли... уесть... Он опять стал утверждать, что досталось в наследство. Я расхохотался Ваньке прямо в лицо. Спросил, почему ж тогда «герцогиня» тетя Дуся вместо бриллиантовой диадемы на голове вечно нашивала темненький платочек в точечку. Иван долго не отвечал, лицом потух как-то. Я даже решил, что он и впрямь кого-нибудь ограбил...
        Пирогов опять тяжело поднялся со стула и предложил выпить чаю, потому что во рту у него пересохло, да и голова стала тяжелой.
        - Горячего мне надо и сладкого... Иначе... В общем, и вам не повредит... У Маши и пироги есть, и варенье...
        - Послушайте, Константин Макарович! Какой тут чай! Вы мне такие вещи про отца рассказываете...
        - Саша, Константин Макарович уже немолод. Видно же, что ему тоже нелегко дается этот разговор, - поддержала Пирогова Марина и обратилась к нему, тоже поднявшись из-за стола: - Давайте я вам помогу. Согреем чаю и действительно все слегка перекусим.
        Отец Дмитрий тоже вызвался помочь, и они с Мариной сервировали чайный стол. Все то время, что они сновали из комнаты в кухню и обратно, Александр Толмачев просидел недвижимо, уставившись остановившимся взглядом в стену напротив. Марина помнила, что отец Дмитрий называл отца Татьяны и Саши интеллигентным человеком, а потому ему наверняка тоже странно было слышать нелицеприятные вещи о дяде, которого он знал с детства. Дмитрий ничего не говорил, но его лицо несколько утратило невозмутимость. Он казался взволнованным.
        Саша пить чай не мог. Он сделал несколько глотков из изящной чашки с ирисами, раскрошил в блюдечке кусок пирога с капустой и, еле дождавшись, когда Константин Макарович опустошит чашку, сразу спросил:
        - Ну и что же дальше? Мой отец был вором?
        - Я не говорил этого, Саша, - отмахнулся Пирогов.
        - Ну... и как же он тогда объяснил вам происхождение этих камней? Так и продолжал настаивать на наследстве?
        - Он не просто продолжал. Он предоставил мне доказательства.
        - То есть? - Александр подался к нему всем корпусом.
        Марина тоже замерла с куском пирога у рта, а отец Дмитрий чуть не пролил на стол чай.
        - Иван показал мне письмо, которое нашел в материнском архиве после ее смерти, - сказал Константин Макарович.
        О чем было написано в этом письме, Саша не смог даже спросить, но этого и не потребовалось. Пирогов сам стал рассказывать дальше:
        - Это письмо тетя Дуся специально написала сыну в конце жизни, понимая, что все ее вещи перейдут по наследству к нему, и Иван обязательно его прочтет. Письмо, я вам скажу, не простое. Она... в смысле... тетя Дуся была не очень образована, а потому писала жутчайшими оборотами... Но общий смысл я уловил четко. В письме как раз и шла речь о семейном проклятии...
        - Что именно?! - почти в один голос выдохнули Александр и Марина.
        - А именно... В общем, история произошла давно, в тридцатых годах прошлого века... Хотя... для нас для всех он не такой уж и прошлый... Самый что ни на есть настоящий... Ну да не о том речь! Так вот: Евдокия жила тогда с родителями и двумя братьями Федором и Матвеем в селе... кажется... Окуловка. Во время коллективизации и раскулачивания к ним в село нагрянули милиционеры из города, которые громили и грабили храмы, борясь с опиумом для народа, то есть с религией. Заодно вместе с председателем, который был из тех самых знаменитых двадцатипятитысячников, они должны были очередной раз пробежаться по дворам с целью выявить сокрытие излишек хлеба и... прочего... Семейство Евдокии подобных гостей не боялось, поскольку было первой на селе голытьбой, то есть угнетаемым элементом. Экспроприировать у них было нечего: ни добра, ни хлеба, ни живности. И местной попадье, матушке Пелагее, не пришло в голову ничего лучшего, чем отнести к ним серебряную церковную утварь, какое-то ценное Евангелие, еще там что-то... Всего я не запомнил. А еще она принесла свою собственную шкатулку, которую, когда она была в
девках, вроде бы заполнил драгоценностями папенька, купец какой-то там гильдии. Она хранила ее для своей дочери на тот случай, если та выйдет замуж за человека светского... да и вообще... на черный день это добро тоже не помешало бы... Пелагея просила все это сохранить, а в качестве платы за риск предложила половину драгоценностей из своей шкатулки...
        - Фу-у-у... - облегченно выдохнул Александр. - Прямо груз упал...
        - Погодите, Саша, - осторожно сказала Марина. - Ведь проклятие все-таки было... Значит...
        - Совершенно верно, - поддержал ее Пирогов. - Рано ты, Александр Иванович, обрадовался. В тот день действительно никто к ним в хибару даже не заглянул. Председатель не посоветовал. Так что... родственнички твои церковное добро и поповские драгоценности сохранили в полной неприкосновенности, но...
        - Что «но»? - выкрикнул Толмачев.
        - Но не отдали, когда представители советской власти обратно в город уехали.
        - Как не отдали?
        - А так! Не отдали, и все! Ничего, мол, не знаем... никаких драгоценностей не только не брали, но и не видели... И посоветовали попадье, как сейчас говорят, особо не выступать, а то ведь милиционеров можно и вернуть, если что... В общем, за это муж Пелагеи, отец Захарий, и проклял семейство Евдокии, похоже, как в книгах пишут, аж до седьмого колена.
        - Послушайте, Константин Макарович, а не сочинили вы это... от скуки? - возмутился Саша. - С какой стати мой отец стал бы показывать вам такое компрометирующее письмо?
        - Ну... Ивана-то оно не компрометировало. Это же не он припрятал чужие ценности.
        - Вашу, Саша, бабушку Евдокию, похоже, это тоже не должно компрометировать, - поспешила хоть как-то успокоить Толмачева Марина. - Она во времена раскулачивания наверняка ребенком была.
        - А вот тут вы ошибаетесь, - возразил ей Пирогов. - Она именно потому письмо Ваньке и оставила, поскольку в конце жизни мучилась тем, что они совершили. Конечно, попадья оставляла ценности родителям Евдокии с братьями... простите... имен я не запомнил... Но они, то есть родители, часть вещиц сразу продали, чтобы немного поправить свое хозяйство. Так... слегка... чтобы в глаза особенно не бросалось. Остальное решили поделить между детьми, которые тогда были вообще-то и не такими уж малолетками. Им уж было лет по двадцать с небольшим. Вполне достойный возраст для принятия определенных решений.
        - Вы думаете, что они принимали какое-то решение? - опять встрепенулся Саша.
        - Не думаю. Знаю. В письме четко было обозначено, что только младший брат Федор был возмущен поступком родителей. Он доносить на них никуда не пошел, но от своей доли отказался, а потому то, что ему причиталось, Евдокия и Матвей поделили между собой.
        - Так вот почему Федор предупреждал Галину Павловну не связывать свою жизнь с сыном Матвея Епифанова! - всплеснув руками, воскликнула Марина.
        Александр Толмачев выскочил из-за стола так стремительно, что в сторону отлетел стул. Саша подскочил к отцу Дмитрию, схватил его, что называется, за грудки и с отчаянием в голосе крикнул:
        - Димка, гад! Ты это знал и ничего не сказал! Наши дети гибнут... А ты... Негодяй!
        Марина тоже смотрела на красавца мужчину уже с ужасом и неприязнью. Похоже, он рассказал ей далеко не все, что знал. Отец Дмитрий между тем отцепил от своего джемпера руки Александра и спокойно сказал:
        - Не знал я, Саша.
        - Врешь, паразит! У самого ни жены, ни детей, а мы... У меня, ты знаешь, сыновья пропадают! Ты, бездетный, даже представить не можешь, что это такое!
        - Да, ты прав, я, к сожалению, бездетный, но это вовсе не означает, что не могу понять вашего горя, - невозмутимо ответил отец Дмитрий. - Я же уже говорил и Марине Евгеньевне, и тебе, что узнал о существовании семейного проклятия совсем недавно. А о том, что оно, похоже, обошло моего деда, который отказался присваивать чужие ценности, вообще только сейчас понял. Честно говоря, я даже подумывал, что мне не удалось создать семью именно из-за этого проклятия. Но даже если бы не считал себя заинтересованным, все равно сделал бы то, что сделал.
        - И что же ты такого сделал?! - все еще на грани истерики выкрикнул Саша.
        - Для начала я хотел выяснить, где находилась эта Окуловка, но... в общем, не осталось никаких сведений. Даже на фотографии... - Отец Дмитрий перевел глаза на Марину: - Помните, Марина Евгеньевна, я вам ее показывал? Даже на ней не написано, где семья фотографировалась. Только год, и все... А после того как поговорил с Татьяной, я сделал запрос в Епархиальный архив об отце Захарии из села Окуловка.
        - И что?
        - Пока ничего, но... Этих Окуловок в России - пруд пруди. И еще Акуловок... Словом, я продолжаю поиски.
        Отец Дмитрий опять сел на свой стул и обратился к Пирогову:
        - Константин Макарович, а как вы объясните тот факт, что Татьяна была в курсе всего? Откуда она знала и имя Захария, и Пелагеи?
        - Да... все очень просто... - махнул рукой Пирогов. - Когда мы разговаривали обо всем этом с Иваном, Маша как раз собиралась нашу подопечную купать. Она ходила из ванной комнаты в Татьянину и обратно несколько раз, не запирая дверь. Вот та и ускользнула. С тех пор началось: цыпки да цыпки. Но... - Константин Макарович обвел всех присутствующих глазами, - Машенька не в курсе. Я ничего ей не рассказывал про драгоценности, поэтому она действительно не знала, о чем Татьяна выкрикивает.
        - Неужели Марию Петровну ни разу не заинтересовали имена Захарий и Пелагея? - удивился отец Дмитрий.
        - А вот представьте, что Татьяна при нас только пару раз произнесла имя Пелагея, и все! Разве поймешь, что у этих сумасшедших в голове! Машенька спросила меня, не знаю ли я, о какой Пелагее идет речь. Я сказал, что не знаю. Маше даже в голову не пришло, что я от нее что-то утаиваю. Мало ли что Татьяна выкрикивала. Порой такую несуразицу несла...
        - Ваша жена даже не спрашивала, зачем приезжал Иван Толмачев и о чем вы с ним разговаривали?
        - Ну... почему же... Я рассказал ей про Татьяну... что она все-таки не моя дочь... Сказал и то, что Иван обещал увеличить плату за ее содержание, если мы все-таки согласимся за ней ухаживать.
        - И Мария Петровна согласилась?
        - А почему бы нет?! Деньги еще никому не мешали, тем более что к Татьяне мы уже привыкли... особенно она привыкла, Машенька...
        - Вы, значит, продали сапфировое колье? - опять спросил отец Дмитрий.
        - Нет. Продавать я наотрез отказался. Где бы я его продал? У меня и связей таких нет. Не в ломбард же такую ценность нести... Я сказал Ивану, что возьму только деньгами.
        - Ну и?
        - Ну и он уехал. А потом вернулся с большими деньгами. Очень большими. Собственно, дом на эти деньги был достроен... по-другому, в общем... в два этажа, с пристройками... И машина куплена... Ну... сначала, конечно, другая, не та, что вы сегодня видели... Не думаю, что вам есть за что меня осудить.
        - Да мы и не за этим приехали, - сказала Марина.
        Пирогов, взглянув в глаза Марине, усмехнулся:
        - А я ведь сразу тогда понял, что вы с Александром пытались обвести меня вокруг пальца. Я очень хорошо знал его отца, Ивана, а потому был в курсе того, что ни у каких родственников не может быть к нему имущественных притязаний.
        - Почему же тогда не вывели нас с Сашей на чистую воду? - удивилась она.
        - А зачем мне это нужно? Мы с Машей вас ни в чем не обманули. Я просто умолчал кое о чем, и все.
        - Ничего себе: кое о чем!! - опять возмущенно воскликнул Александр. - Речь идет о проклятии, а ему - «кое-что»!!
        - Действительно... Константин Макарович... это как-то... - проговорила Марина.
        - Я не воспринял это всерьез. Проклятие... Бабкины сказки какие-то... - улыбнулся Пирогов.
        - Ничего смешного не вижу! У меня дети гибнут!!! - прорычал Саша и вцепился обеими руками в рубашку пожилого мужчины.
        Отец Дмитрий с трудом оторвал его пальцы от фланелевой ткани и усадил брата обратно на стул.
        - Ну... не знаю... - пробормотал Константин Макарович. - У меня вот детей нет... и без всякого проклятия...
        - У каждого свое проклятие... - заметил отец Дмитрий. - А проклятие священника - это вообще очень серьезно... если, скажем, анафема... Константин Макарович, а Иван Толмачев не рассказывал вам, живы ли сейчас какие-нибудь родственники Захария и Пелагеи из села Окуловка? Можно ли их как-нибудь найти? И еще... Остались ли хоть какие-нибудь их вещи? Может быть, хоть церковные?
        Константин Макарович пожевал губами, допил из чашки совершенно остывший чай и сказал:
        - Иван Толмачев оставил мне письмо... для сына...
        - И вы... до сих пор... - прошептал побелевшими губами Саша. - Да как же вы могли...
        - А вот так и мог! Ванька мне сказал, чтобы я это письмо отдал Александру только в том случае, если он о нем спросит.
        - Как же я мог спросить, если о нем не знал... Ерунда какая-то... - все так же растерянно проговорил Александр и беспомощным взглядом обвел собравшихся за столом.
        - Я тоже спросил Ивана, как сын может спросить о письме, если не знает, что оно для него написано.
        - Ну и что он ответил? - выдохнула Марина.
        - Он сказал, что письмо особое... то есть оно понадобится Сашке только в том случае, если проклятие и впрямь существует. Понимаете, сам Иван тоже не очень в него верил. Конечно, в его семье происходили несчастья, но их было не больше, чем у других. Я его об этом спрашивал. Ванькины дед с бабкой... ну те... которые, собственно, и затеяли присвоить чужую собственность, оба умерли от тифа, но тогда полдеревни вымерло и без всякого проклятия. Тетя Дуся, их дочь, ничем особенным не болела и умерла своей смертью. Ее муж был жуткий алкоголик, с перепою и помер, ну так... пол-России пьет... То, что Татьяна неудачная получилась... тоже ведь немало таких убогих-то... Уж Иван повидал всяких, пока растил больную дочку.
        - Но ведь у бабушки Дуси, кроме отца, еще двое детей было. Я даже имена их помню: Игнат и Наталья. Они же умерли! - напомнил Саша, который уже несколько пришел в себя и даже порозовел лицом.
        - Так война ж была...
        - Похоже, что это проклятие набирает силу от поколения к поколению... - проговорила Марина. - Серьезно страдать от него стали дети и особенно внуки Матвея и Евдокии...
        - Несите письмо, - предложил Пирогову отец Дмитрий.
        Тот кивнул и, тяжело опершись о стол, поднялся. Когда он вышел из комнаты, Марина сказала:
        - Из старшего поколения семьи Епифановых жива только Галина Павловна. Может быть, она знает, где жил прадед ее мужа, Аркадия Матвеевича!
        - Все может быть, хотя... - пожал плечами Саша. - Честно говоря, меня, например, никогда не интересовали Ленины предки. Возможно, и Галина Павловна не интересовалась тем, откуда пошел род Епифановых. Но спросить, конечно, придется... на всякий случай... Вдруг да...
        - Вот это письмо, - прервал Александра вошедший в комнату Пирогов и протянул ему конверт с красивым петербургским видом.
        Слегка подрагивающими руками Толмачев надорвал конверт и вытащил из него двойной листок из ученической тетради в клетку. Развернув письмо, Саша принялся жадно читать его, чуть шевеля губами. Все собравшиеся за столом напряженно ждали, когда он закончит. Наконец он дочитал до конца, опять полез в конверт и достал из него еще один листок, сильно пожелтевший и затершийся на сгибах. Развернув его, Толмачев пробежал глазами темные строчки, которые просвечивали даже с другой стороны листка, и слегка осипшим голосом сказал:
        - Это опись...
        - Опись... - без всякого выражения повторила за ним Марина.
        - Опись ценностей? - спросил Дмитрий.
        - Да, - кивнул Саша. - Это список того, что нашим родственничкам оставила попадья. Тут вот... и потир... не знаю, что это такое... и какой-то дискос, и Четвероевангелие, напрестольный крест... и все то, что было в шкатулке... как тут написано: коричневого полированного дерева... Вот... и изумрудный гарнитур с бриллиантами... сапфировое колье... броши... и всякое другое... В общем, похоже, что на бешеные деньги...
        - А что написал тебе отец? - перебил его Дмитрий.
        - Написал, что если я хочу со всем этим разобраться, то мне следует ехать в Окуловку, которая находится где-то в районе Воронежа... точнее он сказать не может. А еще... что, по его сведениям, которые он добыл не без труда, там надо искать Любу или, скорее, ее потомков...
        - Любу? - переспросила Марина замершего в раздумье Толмачева.
        - Да... Люба - это дочь Захария и Пелагеи, которая вышла замуж за какого-то местного... не то агронома... не то зоотехника... В общем, за человека, далекого от церкви.
        - Скорее, потомков? - опять подала голос Марина. - То есть ее самой уже может не быть в живых?
        - Эта Люба должна быть одного поколения с нашими с Сашей дедами, а значит, вполне возможно, что ее действительно уже нет в живых, - ответил ей отец Дмитрий.
        - А вдруг потомки ничего не знают?
        - Вряд ли. Подобные истории, про украденные сокровища, передаются из поколения в поколение. Другое дело, что они могли обрасти несуществующими подробностями и всякими присказками, но память о них все равно должна сохраниться, особенно если в семьях потомков Захария и Пелагеи так и нет достатка. В общем, надо туда ехать.
        - Куда ехать-то? - выкрикнул Саша. - В письме адреса нет!
        - Я все узнаю, - сказал Дмитрий. - Теперь проще искать старый приход отца Захария Мирошникова. Саша, ты все важное нам сказал?
        Тот как-то рассеянно кивнул, засунул письмо с описью обратно в конверт и убрал во внутренний карман пиджака.
        - Ну тогда мы поедем... пожалуй. - Марина первой поднялась из-за стола и поблагодарила Пирогова: - Спасибо за чай и вообще... за все...
        Тот тоже кивнул и спросил:
        - Надеюсь, что вы больше нас с Машей не потревожите? Клянусь, я сказал все, что знал, и передал Александру Ивановичу все, что оставил ему отец. И ничего не крал... Все, что у меня сейчас есть, я честно отработал. Иван Толмачев не имел ко мне никаких претензий.
        - Да-да... Конечно... - поспешил сказать отец Дмитрий и потащил за собой все еще несколько заторможенного Толмачева.

* * *
        Когда они уже ехали в электричке в Питер, Саша вышел наконец из состояния глубокой задумчивости и сказал:
        - Там, в письме, еще кое-что написано... Я не хотел при Пирогове...
        - Что?! - первой спросила Марина.
        - Во-первых, отец писал, что продал все, что ему оставила мать. Все вырученные деньги якобы ушли на Татьяну. Во-вторых, что у Матвея Никодимовича Епифанова был список, из которого ясно, как драгоценности Пелагеи были разделены между ним и Евдокией.
        - Где ж теперь найдешь этот список, если Матвея Никодимовича уже нет в живых?
        - Не знаю... Возможно, в квартире, где он жил, есть тайник. Кроме того, отцу было известно, что Матвей Никодимович боялся продавать ценности из шкатулки, хотя, конечно, приходилось... жили трудно... Но кое-что могло и сохраниться. Кроме того, именно Матвей где-то хранил церковную утварь... все эти... как их... потиры и прочее...
        - В таком случае тайничок должен быть приличных размеров, - заметил отец Дмитрий. - Надо бы подумать, как все это найти, потому что если вернуть оставшееся потомкам Пелагеи с Захарием, то...
        - Что? - сначала спросила Марина, а потом тот же вопрос задал и Александр.
        - То, может быть, удастся получить у них прощение.
        - А с прощением... - с большой надеждой в голосе начал Толмачев.
        - Да... ты прав, с прощением легче снять проклятие... - сказал отец Дмитрий и спросил: - А что сейчас с квартирой, где жил Матвей Никодимович?
        - Там сейчас живет Борис, - ответила Марина.
        - С женой?
        - Нет... Один. Он развелся после того, как... умерла их Аленка.
        - Значит, проблем с тем, чтобы поискать в этой квартире тайник, не возникнет?
        - Думаю, что не возникнет.
        После этих слов все замолчали и, думая о своем, почти не общались в течение всего обратного пути.

        МАРИНА, АЛЕКСАНДР, ДМИТРИЙ И БОРИС
        - Разумеется, я ничего похожего на тайник в дедовской квартире не находил, - сказал Борис, когда Марина с Дмитрием и Александром рассказали ему о результатах своей поездки к Пироговым. - Но я и не искал. А в маленькую комнату, между прочим, и вообще не захожу. Чего мне там делать? Мне одному и этих, - он обвел комнату, где они сидели, широким жестом, - двадцати метров много... Я тут и пользуюсь-то только одним диваном да телевизором.
        Марина оглядела стены, оклеенные выгоревшими зеленоватыми обоями, не нашла ни одной картины, за которой могла бы скрыться дверца потайного сейфа, вздохнула и сказала:
        - И все же надо искать.
        Вслед за ней все присутствующие обшарили взглядами комнату и действительно не нашли ничего похожего на скрытое хранилище ценностей.
        - Конечно... это же не может быть на виду, - сказал Толмачев и поднялся с дивана, на котором сидел. - Иначе любой идиот нашел бы.
        - Повторяю, хранилище не может быть маленьким, потому что, например, потир - это такая вот, - Дмитрий показал размер ладонями, - чаша для церковного вина на ножке, как кубок, а дискос - блюдо, да еще и на подставке...
        - Подожди, Димка, - перебил его Борис. - А это блюдо на подставке... Оно из чего сделано?
        - Скорее всего, из серебра.
        - Угу, - буркнул Борис и бросился в кухню.
        Марина поспешила за ним. Толмачев с отцом Дмитрием тоже не заставили себя долго ждать.
        - А это не оно ли? - спросил Борис, показывая на круглую подставку на ножке, покрытую цветастой салфеткой. На салфетке лежала ополовиненная нарезка белого хлеба в заводской целлофановой упаковке. Борис резким движением смахнул на стол нарезку и сдернул салфетку. Глазам присутствующих предстало почерневшее от времени металлическое блюдо, украшенное по краю чеканкой, в выемки которой набились крошки и слежавшаяся пыль.
        Отец Дмитрий схватил блюдо за изящную витую ножку и, смущенно улыбаясь, ответил:
        - Оно... Это дискос - блюдо для хлеба... вот и чеканные иконки по краю.
        - Серебряное? - спросил Саша.
        - Думаю, да. Черноту можно счистить обычной зубной пастой.
        - Так, а это что? - Борис выдвинул ящик кухонного стола и достал оттуда такую же потемневшую от времени металлическую ложку и нож с погнутым лезвием в почерневших зазубринах.
        Дмитрий оглядел вытащенные из ящика предметы и сказал:
        - Это ложка... или лжица для Святого причастия, а это особый ножичек, так называемое копие...
        - Отлично, - выдавил Борис, а потом со злостью щелкнул себя по колену. - Сколько себя помню, бабушка все время подавала хлеб на этом... дискосе... То есть мы, когда приходили к ней в гости... а приходили, между прочим, часто... постоянно брали хлеб с краденого блюда... Да-а-а... Откуда ж тут взяться семейному благополучию? Но как она-то могла, бабка наша, пользоваться ворованным?! Не понимаю... Вроде бы хорошая была женщина, сердечная... Мы все ее любили...
        - Ваша бабушка, Боря, могла и не знать, что это... ворованное, - предположила Марина. - Она наверняка считала, что это серебро досталось Матвею Никодимовичу по наследству. К тому же...
        - Послушайте! - перебил их рассуждения Толмачев. - Тут прямо Конан Дойль какой-то: если хочешь получше спрятать вещь, держи ее на самом виду! Может быть, и ювелирные изделия не спрятаны, а лежат себе спокойно на каком-нибудь туалетном столике, как дешевая бижутерия, а? Борька! Твоя бабуля носила какие-нибудь брошки, бусики? Туалетный столик у нее был? Или, к примеру, трюмо?
        - Трюмо? - переспросил Борис. - Это такое зеркало из трех створок, да?
        - Ну!
        - Так... в другой комнате есть... Я же говорил, что туда не хожу... - Он бросился из кухни по коридору. Все устремились вслед за ним.
        В маленькой комнате, куда их привел Борис Епифанов, стоял тяжелый запах затхлости. Темные гобеленовые шторы закрывали окно и, похоже, не пропускали свежий воздух даже из его щелей.
        - Борь, открой форточку, - попросила Марина. - Дышать же нечем.
        Борис резко отдернул шторы и рванул форточку, которая, видимо, с давних времен была в какую-то из особо холодных зим заклеена полосками бумаги. Бумага, которая приобрела уже коричневый цвет, лопнула с неприятными хлопками, распространяя вокруг форточки фонтанчики пыли.
        Рядом с низкой деревянной кроватью, застеленной таким же, как на окнах, коричневым гобеленом с бежевыми разводами, действительно находилось трюмо. Напротив узких створок стояли две парные вазы, узкогорлые, на один цветок, из пыльного фиолетового стекла. В одной из ваз скрючилась голая ветка с парочкой сморщенных бурых ягод. На тумбочке, к которой были прикреплены зеркала, лежала тоже побуревшая от пыли салфетка с вышивкой ришелье. На ней в беспорядке стояли шкатулки из разных пород дерева, хрустальные конфетницы и даже коробочка, сделанная из поздравительных открыток.
        Марина почувствовала, как у нее ослабли колени. И дело было совсем не в том, что они в одной из этих емкостей прямо сейчас могут обнаружить драгоценности, навлекшие на семейство Епифановых столько бед. В этой насквозь пропылившейся комнате она вдруг впервые ощутила то, что называется бренностью человеческого бытия. Все эти вещи: вазочки, шкатулочки, салфеточки - расставляла и раскладывала в этой комнате женщина, которая в тот момент совершенно не задумывалась о том, что ее земной путь когда-нибудь закончится и что чужие люди зайдут в ее комнату и без всякого трепета будут прикасаться руками к дорогим ее сердцу вещам. Вот, например, эту коробочку из поздравительных открыток наверняка ей подарил кто-нибудь из внуков, возможно Ирочка. Марина помнила, как в начальной школе их учили делать такие коробочки на уроках труда. Учительница давала ученикам выкройки, а они вырезали по ним стенки своих будущих коробочек. Потом вырезанные части надо было обшить особым швом яркими нитками, желательно блестящим ирисом, а после, цепляясь иголкой все с тем же ирисом за эти швы, собрать коробочку. На крышку можно
было приделать пушистую кисточку, но это - по желанию. Не у всех младшеклассников пальчики были настолько послушными, чтобы изготовить такую сложную вещь, как кисточка. Марина сумела. Ее коробочка была сделана из одинаковых открыток, выпущенных ко дню Восьмого марта. На них была изображена ветка мимозы с цыплячье-желтыми пушистыми шариками, а внизу вилась красная поздравительная надпись. Марина вспомнила и тот восторг, который изобразила на лице мама, когда получила в дар эту коробочку. Она поставила ее на свой письменный стол и какое-то время хранила в ней квитанции и рецепты. Потом коробочка куда-то исчезла. Марина не помнила, куда она пропала. Возможно, мама просто выбросила ее в тот момент, когда дочь повзрослела настолько, чтобы уже не горевать о потере столь убогого произведения детского искусства. Бабушка Епифановых коробочку не выбросила.
        Марина очнулась, когда кто-то из мужчин присвистнул. Она вздрогнула и повернула голову к кровати. На коричневый гобелен покрывала было вывалено содержимое всех емкостей, которые стояли у трюмо. Не надо было являться знатоком, чтобы понять: украшения из стоящей рядом коричневой лакированной шкатулки, самой крупной по сравнению с другими, отнюдь не бижутерия. Марина опустилась перед кроватью на колени и осторожно взяла в руки тяжелую серьгу с кроваво-красным лучистым камнем в кружевной золотой оправе.
        - Ваша бабушка носила это? - спросила Марина, повернувшись к Борису, так и держа в руке серьгу.
        Тот покачал головой и сказал:
        - Именно эти камни - нет. Я запомнил бы. Слишком уж серьги выдающиеся... крупные... а уж сверкают... Но вот эти бусы, - поворошив кучку драгоценностей, он достал нитку чуть желтоватого жемчуга, - она часто надевала. И вот эти серьги... иногда... - Борис вытащил довольно скромную серьгу с чуть удлиненным голубоватым камнем. - Бабушка любила голубой цвет. У нее были голубые кофточки, платья летние... К ним она и надевала эти камешки.
        Между тем отец Дмитрий, перевернув шкатулку вверх дном, прочитал:
        - «Мастер Зальцман, 1880 год». Девятнадцатый век, между прочим... Похоже, это та самая шкатулка, в которой Пелагея принесла Епифановым свои драгоценности.
        - Ничего не понимаю... - растерянно произнесла Марина и обратилась к Борису: - Здесь, в этой квартире, лежат такие ценности... Практически на виду. Почему после смерти вашего деда и бабушки их никто не взял? Галина Павловна, например, или Ира?
        - Ты же знаешь, что наша бабушка умерла всего два года назад.
        - Сколько же ей было лет? - спросил Дмитрий.
        - Много, около девяноста, но она всегда была крепкой старушкой и до последнего дня обслуживала себя сама. После ее смерти мама ничего отсюда не взяла. Говорила, что сохранит все как есть для того из нас, детей или внуков, кому квартира понадобится. Думали, кстати, что Иришкина Ниночка со своим... байкером... когда поженятся, сюда переедут. Мама говорила, что на первых порах и старая мебель сгодится, а потом, постепенно, поменяют, если будут на то деньги. Меня вот сюда пустили, когда... в общем, вы и сами знаете когда...
        - Боря! Но драгоценности-то! Вряд ли Галина Павловна о них не знала. Разве можно было держать их в квартире, в которой чуть ли не два года никто не жил?
        - Ничего про это не знаю. Надо спросить у матери. Возможно, она побаивалась их так же, как тех изумрудных серег. А может быть, даже мечтала о том, чтобы квартиру ограбили и унесли эти цацки от греха подальше. Может быть, и бабушка с дедом были бы не против, если бы они все, а не только те изумрудные серьги куда-нибудь пропали. Да видно, от них так просто не отделаешься.
        - А Иришка? Неужели она никогда не играла бабушкиными украшениями из шкатулки? Это же так естественно!
        - Не знаю, но думаю, что нет. Нам, детям, вход в спальню бабушки и дедушки был строго воспрещен. Да мы туда и не рвались. Нам всегда было хорошо всем вместе в большой комнате. Там нам разрешалось все. В шкафу было даже две полки с нашими игрушками, тетрадками, карандашами... и прочим детским имуществом. На балконе стояли наши санки, лыжи, в кладовке всегда валялись мячи, Иришкины прыгалки, детский бадминтон. Нам всегда было чем здесь заняться, и мы не лезли в сугубо взрослую комнату, где, как нам казалось, нет ничего интересного, даже телевизора.
        Мужчины еще рассматривали украшения, а Марина, поднявшись с колен, подошла к трюмо и взяла в руки коробочку из открыток. Внутри нее, как и в маминой, лежал всяческий бумажный хлам: квитанции, листочки из отрывного календаря, бирки от одежды, проездные билеты. Она уже хотела поставить коробочку на место, когда глаз задержался на сложенном в несколько раз листке, похожем на старое слежавшееся письмо. Марина высыпала перед зеркалом бумажный мусор, достала сложенный листок и развернула его. Он был исписан фиолетовыми чернилами кудреватым старинным почерком. Заголовок гласил: «Во владение Матвея Никодимовича Епифанова перешли...» Это был тот самый список, о котором шла речь в письме, оставленном Александру отцом, Иваном Толмачевым.
        - Та-а-ак... - протянул Дмитрий после чтения списка. - Значит, где-то все-таки должен быть еще и напрестольный крест. Его просто так на тумбочку не выложишь - не поймут. Так что тайник, возможно, все-таки где-то есть. Марина Евгеньевна, проверьте, пожалуйста, сколько по этому списку не хватает ювелирных изделий?
        - Вы думаете, я смогу отличить друг от друга драгоценные камни? - усмехнулась она. - Я, кроме простеньких аметистов да изумрудов Галины Павловны с Леной, других камней и не видела никогда.
        - Ну... хотя бы примерно... В списке указан цвет, форма и даже кое-что сказано об оправе. Видимо, Матвей Никодимович и сам боялся запутаться.
        Марина присела со списком на кровать, а мужчины решили все-таки искать тайник. Сначала они обшарили всю спальню, здорово мешая Марине, которая выкладывала драгоценности столбиком, сверяясь с кудреватыми записями на листке. Потом они отправились на поиски в другие места квартиры, и она так увлеклась своим занятием, что совершенно забыла о том, что происходит за пределами спальни. Она рассматривала старинные броши, серьги и браслеты с немым изумлением. Неужели все это можно было носить? Вот, например, жемчужные серьги... От замочка они начинаются золотой розеткой, украшенной мелкими жемчужинами. К розетке прицеплен цветок в виде ромашки с золотыми лепестками с крупной жемчужиной в центре, далее на золотых цепочках висит что-то веретенообразное, тоже усыпанное жемчугом и заканчивающееся ажурным золотым шариком. Марина прикинула, что если эти серьги вдеть в уши, то золотые шарики улягутся на плечи. Какие же лебединые шеи должны были быть у красавиц прошлого века! Пожалуй, она, Марина, смогла бы надеть разве что вот это колечко с александритом, простенькое и непритязательное... или эти крохотные
сережки с красными камешками... наверно, рубинами...
        Большая часть перечисленных в списке украшений, «перешедших во владение Матвея Епифанова», была на месте. Если не считать серег Галины Павловны, не хватало двух колец, браслета с малахитом, золотой броши с крупным сапфиром и жемчужной подвески, видимо из единого комплекта с серьгами. Сделав то, что ей поручили, Марина вышла в кухню. Там уже сидели мужчины, все еще сохраняющие сосредоточенное выражение лиц.
        - Ну что? - спросила Марина, оглядывая их по очереди.
        - В первом приближении ничего, - ответил за всех Борис. - Предлагаю пока прерваться. Вы с дороги, а потому должны отдохнуть. А я тут еще один поковыряюсь, подумаю...
        - Пожалуй, ты прав, - согласилась Марина, которая действительно чувствовала сильную усталость и очень хотела поскорее увидеть детей. Она виновато посмотрела на отца Дмитрия, потому что опять не могла решиться предложить ему остановиться у них.
        - А ты, Димка, если хочешь, оставайся здесь, - спас положение Борис. - Сам видишь - места хватает. Чего тебе тащиться на ночь глядя в другое место.
        Дмитрий смущенно пожал плечами и ответил:
        - Ну, если ты сам предлагаешь... Мне вообще-то есть к кому поехать...
        - Брось, оставайся. - Борис тоже довольно устало махнул рукой, и дело было решено.

* * *
        Уже дома, лежа в постели, Марина опять задумалась об отце Дмитрии. Все-таки странно, что такой интересный мужчина никогда не был женат и даже посчитал себя в этом плане жертвой семейного проклятия. Вокруг него просто обязаны виться женщины. Неужели так трудно было выбрать достойную? При его-то мужской красоте и благородных манерах даже убежденную атеистку запросто можно было обратить в любую веру. Нет, тут явно кроется какая-то тайна. Может быть, все-таки дело в несчастной первой любви? Борис же рассказывал, что Дмитрий был влюблен в его одноклассницу, а она почему-то предпочла ему другого. Странно, как можно было предпочесть другого... Впрочем, это все ее, Марины, не касается. Непонятно, почему ее опять понесло на эти размышления. Она женщина... средних лет с двумя детьми, вдова, не так уж и давно похоронившая любимого мужа. Да, любимого! И ей не следует думать о посторонних мужчинах, даже если они православные священники! Ей надо думать о детях... Но... все-таки... какие же у Дмитрия глубокие глаза... И волосы... До чего же ему идут распущенные по плечам темные с легкой проседью кудри... И
небрежно забранные в хвост, они тоже красивы...
        Марина уже почти совсем провалилась в сон, поэтому телефонный звонок, раздавшийся над ухом, показался ей воем сирены. Она вскочила с кровати, не соображая, в какую сторону надо бежать, чтобы спасти детей от надвигающейся опасности. Автоматически бросив взгляд на часы, Марина зафиксировала время: 00.27 и, тряхнув головой, поняла наконец, что на прикроватной тумбочке надрывается телефон. Его звонок не убавил ей тревоги. Она схватила трубку и смогла лишь сипло прошептать:
        - Алло...
        - Маришка! Спишь, что ли?.. - раздался у нее в ухе голос Бориса. - Хотя... да... уже, кажется... поздно... Ну ничего... тут такая новость... Понимаешь, мы с Димкой совершенно нечаянно нашли тайник!
        - Да ну! - выкрикнула Марина, с которой тут же слетела сонливость. - Где?
        - Вот ни за что не догадаешься!
        - Боря, у меня совершенно нет настроения гадать... - взмолилась она.
        - Представь, я вышел покурить на балкон, привалился к старому холодильнику, который там стоял с незапамятных пор. Махина такая - ЗИЛ, что ли... Сам не знаю, что меня дернуло открыть его дверцу. Тысячу раз уже возле него курил, никогда внутрь не заглядывал, а тут...
        - Неужели в холодильнике?
        - Представь себе! Полки вынуты, ящика для овощей нет, а большую часть пространства занимает холщовый мешок... в каких картошку хранят. Я сначала так и подумал, что тут еще со смерти бабушки картошка осталась. Ткнул рукой - не картошка, что-то твердое. В общем, оно...
        - И что там, Борис?
        - Там почти все по описи, которая, кстати прилагается. И не дедом сделана, а другой рукой. А бумага старая, в руках прямо рассыпается... В общем, там и напрестольный крест, и всякие ковшики... Крест - такой красавец! Не хватает Евангелия в серебряном окладе, кадильницы и еще какой-то штуки... я забыл, как называется... Димка потом скажет...
        - Как же можно было хранить такие вещи в холодильнике?
        - Так он же на балконе! Может быть, это самое надежное место и есть! Что обычно хранят в старых холодильниках на балконе?
        - Что?
        - Пустые стеклянные банки и... старые лыжные ботинки. Кроме того, никакому вору на ум не придет рыскать на чужом балконе у соседей на глазах. Да и потом... помнишь, мы говорили про драгоценности, которые вообще на самом виду лежали?
        - То есть ты считаешь, что твои родственники были бы не против, чтобы и церковное серебро куда-нибудь сгинуло?
        - Возможно. Их теперь не спросишь.
        - Ну... и что же дальше? - выдохнула Марина.
        - Что-что... Димон говорит, что со всем этим скарбом теперь ехать надо...
        - Куда...
        - Как куда? Ты же знаешь, что под Воронеж! Димон по своим... ну... церковным каналам узнает, куда именно...
        - Странно... - произнесла Марина.
        - Что странно? - удивился Борис.
        - Странно, что ты отца Дмитрия называешь Димоном...
        - Так это для тебя он... ха-ха... отец Дмитрий, а для меня - именно Димон! Мы все детство рядом провели, в одной школе учились. Тоже мне... отец... нашелся... Ну ладно, Мариш... спи, прости, что разбудил, но, сама понимаешь, трудно было удержаться и не позвонить.
        - Понимаю.
        - Ну, давай, до завтра! Забегай вечерком. Обсудим, что да как.

        МАРИНА И ДМИТРИЙ
        Марина стояла у окна в коридоре вагона поезда дальнего следования. Она специально часто выходила из купе, чтобы реже встречаться взглядами с отцом Дмитрием. В Воронеж им пришлось ехать вдвоем. Александр по уши завяз в делах своих непутевых детей, а Бориса по-прежнему категорически не отпускали с работы, бесцеремонно напоминая, как часто шли ему навстречу во время болезни дочери. Андрей Капитонов предлагал свои услуги, но Марина посчитала, что он будет нужнее возле жены, которая все еще никак не могла прийти в себя после смерти Нины. Ирина постоянно цеплялась за рукав мужа исхудавшими пальцами, будто бы он мог исчезнуть вслед за дочерью, как только она ослабит хватку.
        - Пусть Сережка поживет пока у меня, - перед поездкой предложил Марине Борис.
        - Нет уж, - поначалу отказалась она. - Ты еще запьешь... или...
        - Ничего такого «или» не будет, - отрезал Епифанов. - И пить я не собираюсь. А Сереге полезно с мужчиной пожить, а то вы, бабенции, довели его уже до того, что смотреть на парня тоскливо.
        - Ты прекрасно знаешь, что не мы его довели...
        - Да знаю я... Так просто болтаю... Но Сережке правда плохо. Он любил отца, был уверен в незыблемости собственной семьи, а тут вдруг такое... Одно радует: дешевый понт с него слетел, вся эта шелуха... Оставь его со мной, Маринка!
        И Марина согласилась. Аню отвезла к матери, а сына отправила к дяде. Теперь, стоя у вагонного окна, она вспоминала этот разговор с Борисом. Да, на Сережу очень подействовала смерть отца. Анна то ли не поняла до конца, что отец уже никогда не вернется домой, то ли не хотела этого понимать и гнала от себя все мысли, связанные с Алексеем. Она казалась спокойной и веселой, как всегда. Сергей сильно потускнел лицом и действительно перестал выкаблучиваться, дерзить, хамить и даже пропускать школу. Он вдруг будто понял, что в жизни есть некие ценности, потеря которых с трудом переносима, а потому самому не стоит рушить то, что потом нельзя будет восстановить никакими усилиями. Оказалось, Сережка действительно очень любил отца, хотя ранее трудно было его в этой любви заподозрить.
        Марина не находила себе места оттого, что в своих мыслях так быстро нашла замену Алексею. Она постоянно думала об отце Дмитрии. Ее пробирала дрожь, когда она встречалась с ним взглядом. Он всегда смотрел на нее невозмутимо и спокойно, и Марина мучилась тем, что не вызывает в нем никаких эмоций как женщина. Перед поездкой в Воронеж она закрасила седые прядки краской, близкой по цвету к своему натуральному тону, и даже купила новую, хотя и очень скромную блузку черного цвета в тонкую белую полоску. Ее белый воротник, как Марине казалось, освежал лицо, а новая стрижка каре - несколько молодила. Дмитрий никак не среагировал на то, что она к поездке несколько преобразилась, и не задерживал на ней взгляда дольше, чем полагалось при нейтральных разговорах.
        Марина вздрогнула, когда отец Дмитрий, выглянув из купе, пригласил ее выпить чаю. Соседи по купе, моложавая супружеская пара, отправились в вагон-ресторан, и Марина со спутником остались одни. Она затравленно смотрела на отца Дмитрия и каждый раз, когда он к ней обращался, вздрагивала. В конце концов он отставил на столик стакан с чаем и сказал:
        - Марина Евгеньевна, мне кажется, вы меня боитесь. Это так?
        Марина чуть не подавилась чаем. Она откашлялась и нехотя ответила:
        - Просто мне никогда раньше не приходилось иметь дела со священнослужителем.
        - Мы такие же люди, как и все.
        - Нет... не думаю... В церковь-то далеко не всякий ходит, а уж служить там... Что-то с человеком должно случиться особенное, чтобы...
        - Чтобы что?
        - Ну чтобы променять обычную светскую жизнь на... служение...
        - Да еще неизвестно чему, да? - улыбнулся отец Дмитрий.
        - Вы на самом деле верите в Бога? - спросила Марина.
        - Разумеется, иначе я не был бы тем, кем являюсь.
        - И все-таки... когда вы поменяли мировоззрение? Что-то должно было послужить причиной! Мы ведь примерно одного возраста, значит, и вас должны были воспитывать в суровом атеизме.
        Отец Дмитрий улыбнулся и сказал:
        - Ну... вообще-то все началось с обычного детского вопроса, на который никто не мог мне дать ответа: «Почему сейчас обезьяны не превращаются в людей?» Им... в смысле... обезьянам... для этого создают все условия: особым образом дрессируют, дают в руки кисти с красками, и они даже создают картины, а в людей - ну никак... Когда в выпускном классе школы на уроке биологии я вдруг поставил под сомнение теорию Дарвина, мне пригрозили исключением из комсомола.
        - А вы были комсомольцем? - удивилась Марина.
        - Сказал ведь, что я - такой же, как все. Как все, вступил в ряды ВЛКСМ в восьмом классе, гордился значком на лацкане школьного пиджака. А после моего выступления против Дарвина меня почему-то начали сторониться одноклассники. Когда я отворачивался от них, шевелили пальцами у висков: мол, Димка-то Епифанов того... отведал опиума для народа. А потом я случайно, вот так же... в поезде, познакомился со священником, который дал мне ответы на многие мучившие меня вопросы. Он-то и заронил во мне желание пойти учиться в духовную семинарию. Думаю, что вы, Мариночка, даже не можете себе представить, как восприняли родственники это мое желание.
        Марина, у которой все задрожало внутри от его «Мариночка», ответила:
        - Ну почему же... Я представляю...
        - В общем, был грандиозный скандал, - продолжил Дмитрий. - Особенно, кстати, возмущался как раз Матвей Никодимович, которому казалось, что я позорю скопом всех Епифановых, а его, парторга одного из цехов Кировского завода, особенно.
        - Ну и как же вы выдержали... один против всех?
        - Молодости вообще свойственно противостояние всему свету, с обывателями, с серой массой, которая не понимает, что защищает. В этом был особый кураж. В то время я был по-своему счастлив, если не считать...
        Отец Дмитрий замолчал, будто не желая вспоминать дальше, но Марине хотелось, чтобы он продолжал рассказывать. Она интуитивно чувствовала, что именно сейчас может услышать самое для нее важное, а потому спросила:
        - Если не считать... что?
        - Во-первых, очень жаль было мать. Ее пришлось оставить на разъяренных мужчин, которые все свои неразрешимые вопросы, касающиеся меня, обратили к ней. Во-вторых... я тогда был влюблен... очень сильно... А девушка сказала: «Выбирай: или я, или церковь».
        - И вы выбрали церковь? - непроизвольно обрадовалась его выбору Марина.
        - Не сразу. Я долго мучился, долго пытался уговорить ее принять меня таким, каков я есть, но она не захотела. Сказала: «Останемся лучше друзьями». Мы и остались. Переписывались даже. Довольно долго. Она вышла замуж, но все равно мне писала. Потом, правда, все как-то угасло...
        - У вас угасло? - рискнула спросить Марина.
        - И у меня тоже, - ответил отец Дмитрий. - Время, знаете ли, лечит, раны рубцуются, остается лишь легкая печаль.
        - И вы никогда ни о чем не жалели?
        - Каждый человек о чем-нибудь жалеет. Но о выборе своего пути не жалел никогда.
        Марина чуть дрожащей рукой опять взяла в руки стакан с чаем, отпила от него и постаралась спросить как можно равнодушнее:
        - А не женились, потому что... из-за нее, той своей любви?
        Отец Дмитрий невесело улыбнулся и нехотя ответил:
        - Не знаю... Сначала конечно же из-за нее, а потом... В самом деле, не знаю... Не встречалась такая... - он посмотрел на Марину каким-то особым, пристальным взглядом, и она закусила губу, чтобы не вскрикнуть, - для которой бы... В общем, вы понимаете... Но не будем о грустном. Расскажите лучше о своих детях, Марина Евгеньевна.
        Марина перевела дух и стала рассказывать о Сергее с Анной и в конце концов, как все матери на свете, увлеклась и забыла обо всем другом, что терзало ее сердце.

* * *
        Село Окуловка, до которого пришлось трястись около часа на старом дребезжащем автобусе, трансформировалось в село Красное. Поскольку красный был не только цветом пролившейся в революционных боях крови, но исстари определял еще и нечто красивое, название села решили оставить прежним, несмотря на нынешнее буйное помешательство россиян на переименованиях. Маленькую церковь Вознесения Иисуса Христа, которая долгое время служила складом продовольственного магазина, отреставрировали, заново освятили и даже позолотили купол. Отец Дмитрий сразу отвел Марину на постой в небольшой домик недалеко от церкви. Его хозяев порекомендовал местный священник отец Николай, с которым Дмитрий из Петербурга связался по электронной почте.
        В первую же ночь в чужом доме Марина заснула мертвым сном, поскольку в поезде абсолютно не могла спать, смущаясь близостью отца Дмитрия. На следующее утро он пришел к ней с двумя новостями.
        - Ну, Марина Евгеньевна, у меня для вас два сообщения, и, как говорится, одно плохое, другое хорошее. С которого начнем?
        - Давайте с хорошего, - решила Марина.
        - Давайте! - Отец Дмитрий улыбнулся и сел напротив Марины на смешной старый стул из тех, которые раньше называли венскими. - Нам повезло в том, что потомки отца Захария и его жены Пелагеи никуда не выезжали из своей Окуловки, ныне - села Красного. Их дочери Любови, для которой Пелагея припасала украшения, уже нет в живых. Она была замужем за местным механизатором Ильей Корсаковым. Жили небогато, но особенно не нуждались. Сын был у них один, Тимофей, он умер в прошлом году. По сей день живет и здравствует сын Тимофея Ильича - Михаил Корсаков. Ему нынче сорок семь лет. Это, собственно, и есть второе известие, которое плохое.
        - Ну и что же плохого в том, что жив Михаил Корсаков? Если ему всего сорок семь, значит, он вполне успеет воспользоваться прадедовыми драгоценностями.
        - Все дело в том, что этот Михаил Корсаков - горький пьяница и антиобщественный элемент, первый буян на селе Красном. И все прадедовы драгоценности он моментально спустит за пару сотен рубликов, чтобы как следует напиться на помин их душ или просто так, для удовольствия.
        - Собственно говоря, мне нет никакого дела до того, куда этот алкоголик денет свои собственные драгоценности, - резко сказала Марина.
        - Нет, Марина Евгеньевна, думаю, что так рассуждать нельзя, - покачал головой отец Дмитрий.
        - Почему?
        - Потому что не стоило ехать так далеко, чтобы выбросить драгоценности на помойку. Можно было отдать их любому бомжу в Питере. Только вряд ли из этого вышел бы прок.
        - Ну и что вы предлагаете?
        - Жена отца Николая сказала, что некая Антонина Голубева всегда утверждала, будто ее девочка, пятилетняя Натка, приходится дочерью Корсакову. Сам Корсаков от отцовства наотрез отказывается, дочку не признает, а бедная Антонина всегда незаметной мышкой по селу пробегала, чтобы только Михаил ее не заметил, не привязался и не прибил за клевету, которую она якобы распространяет по селу.
        - То есть вы считаете, что мы должны отдать все этой Антонине?
        - Антонине невозможно отдать, потому что она уж года три как пропала из села.
        - Что значит - пропала? - удивилась Марина. - Корсаков виной?
        - Жена отца Николая точно не знает, что там за история вышла. Вроде бы она сама куда-то уехала и не вернулась. А девочка сейчас живет у родной сестры Антонины - Полины. Вот я и предлагаю сходить к этой самой Полине и выяснить подробности.
        - Какие?
        - О происхождении Наташи. Полина ведь не знает, что мы привезли ценности, поэтому не станет нас обманывать только для того, чтобы их получить. А просто так признавать отцом девочки пропойцу и чуть ли не уголовника - вообще не имеет смысла.
        - Возможно, вы и правы, - вынуждена была согласиться Марина.

* * *
        - Да конечно, Мишка Корсаков - Наткин отец! - убежденно сказала Полина, плотная приземистая женщина, продолжая месить тесто крупными сильными руками. - Тонька-то - божий одуванчик, никак замуж выйти не могла. Никто не брал: бледная больно, невидная из себя и еще чересчур стеснительная. В общем, уж тридцать, а ни семьи, ни детей. Я ей говорю: «Тонька! Ну замуж не берут, так хоть ребенка-то роди! Все будет, кто в старости стакан воды поднесет!» А она «нет» да «нет» да «может, повезет еще». А потом видит - не везет, хоть ты что! А этот самый Мишка Корсаков возьми да и приди к моему Тольке за какой-то надобностью. Я вообще-то Корсакова веником шугаю, а тут трезвый был, я и не стала. Ну а Толька - возьми да и предложи Мишке Тоньку. Я-то думала, что все это шутки шутками, а потом гляжу, а у Тоньки - пузо! Спрашиваю - откуда? А Тонька и скажи, что ребенок-то Мишкин. Ну... я к Корсакову: так, мол, и так... папашей, значит, скоро заделаешься... Может, квасить-то перестанешь, заживешь, как все нормальные люди, семейной жизнью. А он обозвал сестру мою матерно и такую дулю мне показал - вот вам, мол, какой я
есть отец Тонькиному ребенку. В общем, потом Тонька меня ругала, что я к нему пошла, потому что такой муж, как Корсаков, ей и даром не нужен. А я в ответ: чего ж ты тогда с этим Мишкой? Он же алкоголик! Мало ли, ребеночек уродливый получится! А она сказала, что Мишка в тот момент трезвый был и вроде даже ласковый... вот... а другой, дескать, на нее и не позарится. Ну... вот так и родилась Натка. Тонька никогда ребенка Корсакову не совала и ничего от него не хотела, а он почему-то, как видел ее, прямо зверел, проходу не давал. В общем, совсем у него мозги съехали от этой водки.
        - А где же сейчас Антонина? - спросил отец Дмитрий.
        Полина вздохнула, отставила в сторону квашню с тестом, уселась на табуретку и даже смахнула рукой, испачканной в муке, слезинку.
        - Не знаю я, где Тонька, вот как. Чтобы от этого Корсакова отделаться, ну и подзаработать, завербовалась куда-то на Север... рыбу, что ли, перебирать... или там фасовать... а может, чистить... не помню точно... Говорила, как устроится, Натку заберет. Сначала писала, что все хорошо идет: комнату сняла и даже деньги понемножку откладывает. Потом писать перестала. Толька мой начал разные запросы посылать. Так пришла бумага с печатями, что Голубева Антонина пропала без вести, а вместе с бумагой - письмо от бригадира... что ли... с кем Тонька работала... В общем, похоже, что смыло ее за борт с корабля во время какой-то ужасной непогоды. Но никто этого не видел, а потому она считается пропавшей без вести. Деньги, что она успела заработать, нам переслали. Так разве ж это деньги за Север? Так, ерунда... Натке на джинсята! А у меня своих пацанов, между прочим, трое! А тут еще Натка. Дикая, как кошка... Не в Тоньку! Похоже, вся в Корсакова! Никакого сладу с ней нет!
        - А познакомиться с девочкой можно? - спросила Марина.
        - Чего ж нельзя! Конечно, можно! - согласилась Полина и оглушительно выкрикнула: - Наташка! А ну подойди сюда!
        Из глубин дома в ответ на ее призыв не раздалось ни звука.
        - Натка!!! Кому говорю - иди в кухню! - еще раз крикнула женщина, но никто в дверях так и не появился. Полина недовольно покачала головой и сказала: - Вот подлая девка! Ни за что сама не придет! Пошли в залу, что ли!
        В большой комнате в глубине дома в уголке дивана сидела тоненькая бледная девчушка с очень светлыми, небрежно заплетенными косичками, настороженными глазами и копеечными сережками в крохотных ушках.
        - Натка! Чего тебя вечно не доорешься! - перешла в наступление Полина. - Люди вот к тебе приехали! Из самого Санкт-Петербурга! Они твою бабушку с дедушкой, говорят, знали. Гостинцев тебе привезли.
        Натка даже не пошевелилась при сообщении о гостинцах, которое у другого ребенка вызвало бы как минимум любопытство. Отец Дмитрий вытащил из кармана большую плитку молочного шоколада с изображением Медного всадника на обертке, которую они с Мариной купили вовсе не в Санкт-Петербурге, а в магазинчике, попавшемся им по дороге к Полине. Вместо того чтобы ухватиться за шоколадку, Наташа отвернулась и даже спрятала руки за спину.
        - Вот она всегда так! - зло заметила Полина, и стало ясно, что дочка Антонины надоела ей хуже горькой редьки. - Вы уж тут с ней сами... как-нибудь... а у меня... видели... тесто... Перестоится еще... Да и вообще... некогда мне...
        Безнадежно махнув в сторону девочки полной рукой, Полина отправилась поближе к своему тесту. Марина подождала, пока она скроется из вида, и попросила отца Дмитрия достать из сумки шкатулку Пелагеи. Тот недоуменно пожал плечами, но шкатулку все-таки достал. Пока Марина молча искала среди драгоценностей маленькие золотые сережки с красными камешками, которые приглянулись ей еще в спальне бабушки Бориса, Натка сидела все так же, отвернувшись от гостей и заложив руки за спину. Найдя серьги, Марина подсела на диван к девочке и сказала:
        - Наташа, посмотри, пожалуйста, что мы тебе еще привезли, кроме шоколадки.
        Девочка не шелохнулась, и Марине пришлось продолжить:
        - Это такие камешки драгоценные... Я думаю, что они называются рубинами. У тебя будут сережки, как у маленькой принцессы!
        На слове «принцессы» плечико девочки дрогнуло. Марине пришлось еще раз повторить:
        - Посмотри, пожалуйста!
        Натка чуть повернула голову и бросила быстрый взгляд на Маринину ладонь. То, что на ней лежало, девочку все же заинтересовало, она наконец повернулась и с восхищением уставилась на серьги. Марина молчала, и Натке пришлось что-нибудь сказать. Слабым тихим голоском она спросила:
        - Это что?
        - Я же сказала: сережки. Хочешь, я вдену их тебе в ушки?
        - Тетя Поля заругает.
        - Не заругает. Сережки тебе оставила бабушка.
        - А где она? - спросила Натка, не отрывая зачарованного взгляда от сережек.
        - Бабушка, к сожалению, уже умерла, но, когда еще была жива, эти сережки просила непременно тебе передать, если мы вдруг с тобой встретимся. Давай я тебе их вдену.
        Девочка, напряженно улыбаясь, подставила свое сильно порозовевшее ушко. Марина вытащила из него легонькую гигиеническую сережку и вдела красный камешек. Потом вставила новую серьгу и в другое ушко Натки.
        - Не тяжелые? - спросила Марина.
        - Нет... - еле выдохнула девочка, боясь пошевелиться.
        Марина оглядела комнату, нашла зеркало, висящее на стене у дверей, подвела к нему Натку и сказала:
        - Погляди, как красиво! Тебе нравится?
        Девочка кивнула со счастливым лицом. Тут к ней приблизился отец Дмитрий с шоколадом и спросил:
        - Может быть, шоколадку все же возьмешь?
        Натка протянула руку к яркой плитке и в свою очередь спросила:
        - Тоже от бабушки?
        Отец Дмитрий рассмеялся:
        - Нет, это от нас с Мариной Евгеньевной.
        Девочка наконец широко улыбнулась. Отец Дмитрий взял ее на руки и сказал:
        - Ну а теперь, Натка, рассказывай, как живешь.
        - Хорошо живу, - еле слышно пробормотала девочка.
        Дмитрий сел на диван, посадил ее к себе на колени и спросил:
        - Подружки-то у тебя есть?
        - Нет.
        - А почему?
        - Не знаю...
        - Ну а с братьями дружишь?
        - С Петькой-Колькой-Витькой? - скороговоркой уточнила Натка.
        - С ними самыми!
        - Нет. Они больно щиплются и дразнятся.
        - И как же они дразнятся?
        - Они дразнятся Мишкиной девкой... и приблудком...
        Отец Дмитрий вскинул вмиг потемневшие глаза на Марину. Она сочувственно покивала.
        - Ну а где сейчас эти братцы, которые дразнятся? - опять спросил девочку Дмитрий.
        - Так в школе же, - ответила Наташа, и взрослому человеку осталось только сказать:
        - Ах да... - и выдавить из себя очередной вопрос: - А ты в школу хочешь?
        - Нет, - все так же односложно ответила девочка.
        Отец Дмитрий догадывался, что может ответить Натка, но все же спросил:
        - Почему?
        И Наташа дала тот ответ, которого он и ожидал:
        - Там Петька-Колька-Витька...
        - Ну, как вы тут? - раздался голос зашедшей в комнату Полины. - Слышу, все ж таки разговорились... - Она увидела зажатый у девочки в руках шоколад и спросила ее: - Ты хоть гостей-то поблагодарила за гостинец?
        Натка быстро кивнула, а Марина поспешила добавить:
        - Мы ей серьги привезли от бабушки. Вдели уже...
        Полина, сощурившись, оглядела Наткины ушки и спросила:
        - Никак золотые?
        - Золотые, - согласилась Марина.
        - Так куда они ей сейчас? Только уши оттягивать!
        - Ничего... пусть немножко походит. Устанет - снимите. Только уж уговор: серьги эти Наташины. Даже если ей сейчас тяжело будет носить их долго, пусть лежат для нее, пока не вырастет.
        - Само собой, - ответила Полина, но Марина поняла, что она их снимет с девочки, как только они с отцом Дмитрием уйдут, и, скорее всего, никогда ей не отдаст.

* * *
        Из дома сестры Антонины Голубевой Марина с отцом Дмитрием вышли в самом дурном расположении духа.
        - Нельзя оставлять Полине драгоценности, - сказал Дмитрий. - Они с мужем их непременно продадут, а деньги пойдут на хозяйство да на Петьку-Кольку-Витьку.
        - Да-а-а... - протянула Марина. - Хорошо, если «Мишкиной девке» перепадут хоть жалкие крохи.
        - Крохи-то, конечно, перепадут. Они же не морят девчушку голодом, и одета она во все чистое.
        - Но не любят.
        - Не любят. Но понять их можно. У них своих трое, а тут лишний рот навязали...
        - И что же нам делать с украшениями, отец Дмитрий? - спросила Марина в отчаянии. - Я ни за что не повезу их обратно!
        - Я поговорю с отцом Николаем. Может быть, частично их сможет принять церковь, как приняла серебряную утварь, а другую часть - сохранить до совершеннолетия Наташи.
        - А как с... проклятием? - не без труда проговорила Марина.
        - Мы договорились на завтра с отцом Николаем... Вечером, после службы, сделаем все, что в наших силах. Но... Марина Евгеньевна, вам, всем Епифановым, придется еще потрудиться...
        - Потрудиться?
        - Да. Неустанно молиться надо о тех, кто совершил этот грех, пожертвования делать на благие дела, в монастырь, к старцам, хорошо бы съездить и стараться жить... праведно...
        - Вот это труднее всего, - невесело усмехнулась Марина, подумав: «Я первая среди Епифановых грешница и есть». - Да и молиться не умею.
        - Не так уж это трудно, а особенно если ради детей...
        - Да, вы правы, - уже твердо сказала Марина. - Ради детей можно пожертвовать всем. - И она решительно отвела взгляд от синих глаз отца Дмитрия.

* * *
        Марина сидела в чистенькой комнатке, застеленной полосатыми половиками, и ждала отца Дмитрия из церкви. Они с местным священником должны были произвести какой-то особый молебен. Марине казалось, что она должна почувствовать, как с плеч спадет тяжесть и сразу станет легче дышать, но почему-то не только не чувствовала облегчения, а, наоборот, нервничала все больше и больше. Устав бросать бесконечные взгляды на часы, она решила прогуляться. Не к церкви, а в другую сторону и подальше. Чтобы потом, когда вернется в дом, можно было уже застать отца Дмитрия с радостной вестью.
        Стоял тихий и еще душный вечер начала сентября. Сумерки уже сгустились и, как показалось Марине, сразу окутали (или даже опутали) ее, вышедшую из дома, своей влажноватой кисеей. В городе у нее никогда не возникало таких ощущений. Может быть, все дело было в том, что желтых ламп фонарей, разгоняющих тьму, было немного. Их цепочка заворачивала круто вправо, вдоль дороги, в другую сторону от той тропинки, на которую Марина ступила, чтобы спуститься к реке. Под ногами смешно и уютно стрекотали какие-то насекомые, пряно пахли травы. Она и сама не заметила, в какой момент на душу снизошло умиротворение. Может быть, проклятия уже больше не существует и все Епифановы наконец заживут, легко и свободно расправив плечи, как это сейчас сделала Марина? Или на человека так действует природа? Как чудно пахнет река и эти ветки, что цепляются ей за волосы и одежду! Что это за кустарник? Сейчас, в темноте, не разберешь. Листья небольшие, зубчатые по краям, как у клена. А пахнут! Марина сорвала листок, растерла его упругую сущность в пальцах и еще раз с удовольствием вдохнула сразу сгустившийся аромат прошедшего
лета. Как хорошо! Неужели свобода? Свобода!!
        Марина присела перед медленно бегущей водой и опустила руку в упругие прохладные струи. Потом поднесла мокрые пальцы к лицу. Пахнут рыбой... Смешно... Хорошо... Тихо... Она поймала себя на мысли, что ей совсем не хочется возвращаться в Петербург с его бесконечной суетой, маетой, постоянным шумом и смогом. Вот бы взять в охапку детей и рвануть в какой-нибудь такой же тихий уголок, где возле дома - река, а в воздухе витает аромат нагретых за день зеленых листьев. И чтобы рядом был... Стоп! Об этом думать нельзя! Преступно! Лучше вернуться в дом и еще раз хорошенько расспросить обо всем отца Дмитрия. Он что-то говорил о монастыре... каких-то старцах...
        Марина еще раз окунула руку в воду, встала и пошла вверх по небольшому пригорку к освещенному месту. Она стряхивала с мокрой руки капли воды, когда перед ней вдруг возник темный силуэт мужчины. Мужчина схватил ее за эту мокрую руку и резко притянул к себе. Марина почувствовала отвратительный запах перегара.
        - Ну что, столичная штучка, попалась! - рявкнул ей в ухо мужчина, и Марина чуть не задохнулась запахом сивухи, лука и еще чего-то невыразимо гадкого.
        - Что вам надо?! - крикнула она, пытаясь вырваться, но уже две жесткие клешни отвратительно пьяного мужика держали ее за локти.
        - Как чего? - расхохотался он. - Чего причитается!!
        - Не понимаю...
        - Все ты понимаешь, детка! Полька сказала, что ты со своим... конем... хвостатым... на Тонькиного приблудка золото прабабкино цепляешь! Так вот оно, это золото, не Тонькино, поняла?! Оно мое!
        - Я действительно все поняла... Вы Михаил Корсаков... - неприязненно произнесла Марина и опять попыталась вырваться, но он, сделав резкий рывок, припечатал ее спиной к толстому шершавому стволу дерева. Перед глазами Марины оказалось обрюзгшее, заросшее щетиной лицо с глазами, заплывшими в узкие щелочки.
        Корсаков скривил тонкие губы в мерзком подобии ухмылки и выдохнул ей в лицо, опять со струей удушающего перегара:
        - Где взяла золото?
        - Это просто подарок... маленькой девочке... сироте... - пролепетала Марина.
        - Да неужто ты катила сюда с самого Питера, чтобы осчастливить сиротинку? Ты из меня дурака-то не делай! Я всегда знал, что когда-нибудь прабабкины ценности объявятся! Мне еще мамка рассказывала, как сволочи под фамилией Епифановы обобрали нашу семейку! Ты, случаем, не Епифанова, а?! Тебя, может, совесть замучила? Так давай, сниму с тебя грех! Где остальное золото? Говори!!!
        Марина не придумала ничего лучшего, как во все горло крикнуть:
        - Помоги-и-ите!!!
        Корсаков наотмашь ударил ее по лицу. Марина почувствовала, как из носа потекла кровь.
        - Да кто ж тебе поможет? - ухмыльнулся он. - Здесь тебе не столица, где людей понатыкано в каждой дырке. У нас тут, почитай, медвежий угол. В общем, так: предлагаю договориться по-хорошему: ты мне - золото, на которое я, заметь, имею полное право, как законный наследник, а я тебя за это не буду... - И Корсаков, одной рукой продолжая прижимать пленницу к дереву, другую руку сунул Марине между ног, удивительно быстро забравшись под платье. Это действие его как-то сразу расслабило, клешня левой руки уже не так жестко впивалась в Марину, и она, изо всех сил отпихнув его, бросилась вверх к освещенной улице. Она успела еще раз крикнуть: «Помоги-и-ите!!», когда он повалил ее на траву, накрыв сверху вонючим горячим телом.
        - Ах ты... - Корсаков грязно выругался. - Думаешь, уйдешь? И не надейся! Я сейчас тебя... по всем правилам... А потом ты все равно принесешь мне золото в зубах...
        Приподнявшись, он одним сильным движением развернул Марину к себе лицом, а потом, сев ей на ноги, разодрал платье от ворота до пояса. Она опять хотела позвать на помощь, но Корсаков стал запихивать ей в рот какую-то омерзительно вонявшую тряпку. Из глаз Марины поползли слезы. Все ясно. Отцу Дмитрию ничего сделать не удалось. Проклятие продолжает действовать. Или то, что с ней сейчас происходит, расплата не за украденное золото, к которому она не имеет никакого отношения, а за то, что слишком быстро ей захотелось новой любви? Вот тебе, преступная женщина, вместо любви - гнусное свинское насилие...
        Марина конвульсивно дернулась, когда Корсаков опять полез к ней между ног, и вдруг почувствовала, что он как-то странно обмяк и всей своей тяжестью прижал ее к земле. Его руки уже больше не цепляли ее тело. Марина еще раз дернулась. Тело мужчины начало сползать с нее. Она выдернула изо рта мокрую мерзкую тряпку, и ее тут же начало рвать. Марина задыхалась и кашляла. Ее выворачивало все сильней и сильней. Слезы продолжали течь из глаз сплошным потоком.
        С трудом отдышавшись, но все еще продолжая содрогаться всем телом, Марина повернулась к своему мучителю. Он так и лежал ничком возле нее, уткнувшись лицом в траву.
        - Э-э-э... - еле слышно позвала его она и осторожно ткнула в бок ногой. Корсаков не пошевелился. - Да что же это такое... - всхлипнула Марина и попыталась развернуть мужчину лицом к себе. Голова его неестественно откинулась, и на нее уставились остекленевшие, невидящие глаза. Марина отпрянула. Что с ним случилось? Неужели мертв? Но почему? Она же не могла... Но будут думать, что она... Какой кошмар...
        Марина вскочила с земли. Ее шатало из стороны в сторону, но она заставила себя идти. Надо добраться... лучше всего до церкви... и все объяснить. Ей нельзя в тюрьму, у нее дети... Анечка и Сережа... Но почему же улица будто вымерла? Где же люди? Ах, вот же... Идет человек... Быстро идет... Да это же отец Дмитрий...
        - Марина Евгеньевна! - крикнул уже бегущий ей навстречу мужчина.
        Марина с облегчением улыбнулась разбитым ртом, сознание тут же уплыло, и она рухнула ему под ноги.

* * *
        - Ну наконец-то! - Марина услышала знакомый голос и открыла глаза. Перед ней, лежащей на кровати, сидел отец Дмитрий и держал ее за руку. - Мариночка, как вы?
        Марина хотела сказать: «Нормально», но распухшие губы не слушались, и из них вырвались маловразумительные звуки.
        - Ничего не говорите, если вам трудно, - поспешил сказать отец Дмитрий, продолжая сжимать ее руку, но Марине нужно было говорить. Она действительно чувствовала себя вполне прилично, если не считать некоторой слабости и боли в разбитых губах. Она осторожно приоткрыла рот, пошевелила губами, как бы разминая их, и уже вполне внятно спросила:
        - Что с ним?
        - С Корсаковым?
        - Да.
        - Инфаркт.
        - Он жив?
        - Пока да.
        - Что это значит?
        - Это значит, что он допился до тяжелейшего инфаркта. Сейчас находится в реанимации, но шансов выжить у него мало.
        - Это я виной... - пролепетала Марина.
        - Нет же! - горячо воскликнул отец Дмитрий. - Да вы и сами знаете, что это не так! Вы сами от него пострадали! Скажите, Мариночка, что он сделал? Что?! Может быть, надо...
        - Ничего не надо... - Марина покачала головой. - Он... не успел...
        Отец Дмитрий облегченно выдохнул и прижал Маринину руку к своим губам. Она с изумлением, разбавленным ужасом, смотрела на него. Дмитрий почувствовал ее взгляд, оторвал губы от руки и посмотрел ей в глаза. Они показались Марине потемневшими и не таким прозрачными, как раньше.
        - Что с вами, отец Дмитрий? - еле слышно спросила она.
        - Да какой я для вас... отец... Я просто Дмитрий... Дима... Мы с вами почти ровесники... Простите меня...
        - Да за что?
        - Я не должен был оставлять вас одну. И вообще, не надо было вас сюда тащить. Я вполне мог бы и один справиться.
        - Но я сама хотела поехать, - возразила Марина. - Мне это нужно было, понимаете?!
        - Понимаю, но мы все вместе... в смысле... Епифановы... могли бы уговорить вас остаться в Петербурге с детьми.
        - Не уговорили бы. Вы даже не представляете, в каком нервном напряжении я там находилась. Дело могло кончиться какой-нибудь психушкой... Мне надо было действовать.
        - Как видите, ничего хорошего из этого не вышло, - заметил отец Дмитрий.
        - Ну... я все-таки жива... и практически здорова...
        Марина села и даже спустила ноги с кровати. Дмитрий расставил вокруг нее руки, будто боялся, что она непременно упадет.
        - Да что вы... Дмитрий... - Марина с трудом произнесла его имя без слова «отец». - Я в порядке... честное слово... Вот смотрите... - Она встала, и ее тут же повело в сторону.
        Он вынужден был подхватить ее, и она невольно оказалась в его объятиях. Их взгляды встретились, и Маринино сердце пронзила такая боль, что захотелось плакать. Ее глаза увлажнились, и Дмитрий сказал:
        - Не надо плакать, Мариночка... милая Мариночка... Все хорошо... Все теперь будет хорошо...
        Он прижал ее к себе, и она с удовольствием прижалась к его рубашке, пахнущей горьковато-сладковатыми запахами церкви. Чуть отстранившись, но вовсе не желая, чтобы он выпустил ее из своих объятий, Марина спросила:
        - Вы уверены, что все теперь будет хорошо?
        - Конечно же будет... но не сразу... Ничего не случается вот так, сразу... оттого, что кто-то вознес Господу одну молитву... - ответил он, не выпуская ее из кольца своих рук.
        - И что же дальше? - спросила она, имея одновременно в виду и Корсакова в инфаркте, и больше всего их неожиданные объятия.
        - Выходите за меня замуж, Мариночка... - прошептал ей в ухо Дмитрий.
        - Я не могу... Дима... - так же тихо ответила она.
        - Почему? Я... я неприятен вам?
        - Дело не в этом... У меня дети. Сережа уже почти совсем взрослый. Он не поймет. Не простит... Да и никто не простит... Со смерти Алексея прошло чуть больше года... А если вспомнить еще и Павла...
        - Я думаю, что и Павлу, и Алексею хотелось бы, чтобы вы были счастливы... разве нет? Они же любили вас.
        - Да... они меня оба любили. А я... я очень любила Алексея. И мне странно, Дима... - она вскинула на Дмитрия измученные глаза, - что все так быстро случилось...
        - Что именно?
        - Вы... Вы случились...
        - Пути Господни неисповедимы, Мариночка... Быть может, все и должно было так случиться, чтобы мы встретились... Нет, я не то говорю... Мы встретились потому, что все случилось именно так, а не иначе...
        - И все же... - начала Марина и надолго замолчала.
        Дмитрий погладил ее по волосам и сказал:
        - Мариночка... вас ведь тоже тянет ко мне... я это чувствую... Не противьтесь своему естеству. Ничего плохого в этом нет. Выходите за меня замуж...
        - Да не могу я третий раз за Епифанова... Это уже за гранью... нормы...
        - Любовь - она вообще за гранью...
        - Любовь...
        - Конечно... Я полюбил вас, как только увидел. Это тоже можно считать выпадением из нормы. Я вас не знал совсем, а уже понял, что передо мной стоит самая главная женщина моей жизни. А вы... вы не торопитесь мне отвечать отказом, Марина. Я все понимаю. Наши жизни различны. У вас в Петербурге много дел, связей, работа... Мы вернемся в Питер, отчитаемся перед родственниками, а потом я уеду. А вы дома, в спокойной обстановке подумаете над моим предложением. Я не смею ни на чем настаивать. Только... если вы вдруг, на мое счастье, согласитесь, то многое в вашей... или моей жизни придется менять. Это все тоже надо обдумать. Надо отделить главное от неглавного. Что-то можно рушить без сожаления, что-то - нельзя ни при каких обстоятельствах. Здесь главное - не ошибиться и сделать правильный выбор.
        - Я... я не знаю... что сказать...
        - Вы только скажите, Мариночка, могу я хотя бы надеяться...
        Марина подняла на него глаза. Она знала точно, что он может не только надеяться. Он может быть в ней уверен. И Дмитрий прочитал это по ее лицу. Он приблизил свои губы к ее губам, и Марина, отпустив на волю измученную душу, обняла его за шею.
        - Я не целовал женщину лет сто... - сказал ей он, когда закончился не очень ловкий поцелуй. - И... наверно... не на уровне стандартов...
        - Мне хорошо... Дима... - ответила она и, положив голову к нему на плечо, нежно поцеловала в шею.
        Дмитрий смешно поежился.
        - Мы ведь возьмем с собой в Питер Натку? - спросила Марина.
        - Но ведь Полина...
        - Полина будет только рада от нее избавиться.
        - А вдруг все же найдется Наташина мать? - предположил Дмитрий.
        - Даже если найдется, можно пригласить ее в Петербург. Как-нибудь устроимся... Если уж Антонина перебирала мороженую рыбу, то согласится на любую неквалифицированную работу. Поможем ей снять комнату... А Натка пока поживет у Капитоновых. Я думаю, что Ирина будет рада девочке.
        - Она похожа на Нину?
        - Нет! Совершенно не похожа, что и хорошо. Погибшего ребенка заменить нельзя. Можно только полюбить еще одного, другого. Вот ты, Дима, - Марина с тревогой вгляделась в глаза еще одного Епифанова, которого послала ей жизнь, - скажи, сможешь полюбить моих детей?
        - Я вообще детей люблю.
        - Сережа - уже не ребенок. Он сложный самолюбивый подросток, состоящий из одних острых углов.
        - Я постоянно имею дело с подростками, молодыми людьми... и очень сложными, поверь...
        - Где? - удивилась Марина.
        - Я потом тебе все-все расскажу, а сейчас... Мариночка... можно я тебя еще раз поцелую? Может быть, у меня получится лучше?
        Марина счастливо рассмеялась и сказала:
        - Ну... попробуй, пожалуй... А я... я помогу тебе...

        ЕПИФАНОВЫ
        По приезде Марины с Дмитрием в Петербург в квартире Галины Павловны собрались все заинтересованные лица. Марина попросила, чтобы обо всем случившемся в селе Красном рассказал Дмитрий. Он согласился, но Галина Павловна потребовала, чтобы все сначала непременно выпили чаю с пирогами, которых она к этому дню специально напекла великое множество. Когда сидящие за столом утолили первый голод, Борис потребовал:
        - Давай, Димон, рассказывай, не томи... Сил уже нет терпеть...
        - Конечно... - согласился Дмитрий, но именно в этот момент раздался звонок входной двери.
        - Странно, - удивилась Галина Павловна. - Вроде бы все здесь. Может, твой Сережка пришел, а, Марина?
        Марина пожала плечами, хотя точно знала, кто сейчас войдет в гостиную ее свекрови.
        Галина Павловна привела Нонну. На ее лице играла независимая улыбка, но Марина знала, чего она стоила сестре.
        - Ну что? Примете меня в свою компанию? - спросила Нонна. - Или тем, которые не Епифановы, лучше сразу на выход? Туда, откуда пришла?
        - Что ты такое говоришь, Нонна... - буркнула Галина Павловна и посмотрела на Бориса. Все присутствующие тоже невольно повернули к нему лица. На него же пристально смотрела и Нонна.
        Борис с подрагивающими губами поднялся из-за стола, легонько толкнул рукой в плечо сидящего рядом с ним Андрея Капитонова и сказал:
        - Иди сюда, Нонна.
        Андрей согласно кивнул и пошел на кухню за табуреткой. Побледневшая Нонна прошла вдоль стола и опустилась рядом с Борисом. Он, оглядев всех напряженным взглядом, обнял ее за плечи и спросил:
        - Так что ты сказал, Димка?
        - Да... так вот... - начал Дмитрий, и все разом отвернулись от Бориса с Нонной. Только Марина, которой было хорошо известно, что сейчас будет рассказано, одними уголками губ улыбнулась сестре. Это она уговорила Нонну прийти к Галине Павловне именно на эту сходку всех оставшихся из рода Епифановых. То, что им с Борисом не жить друг без друга, давно ясно всем. Их соединило небо. И пусть родственники все сразу увидят, обсудят, выскажутся, если захотят, и оставят их в покое. Но Марина не ожидала, что Борис поступит именно так. Обняв Нонну за плечи и посадив рядом с собой, он предупредил все досужие разговоры, пересуды и вопросы. Их отношения с Нонной - только их отношения. И всем понятно, что эти двое будут вместе, через какие бы мучительные объяснения друг с другом им ни пришлось еще пройти.
        - И что же этот Корсаков? Еще жив? - спросил Александр Толмачев после того, как Дмитрий закончил свой рассказ.
        - Был еще жив, когда мы уезжали, но лечащий врач сказал, что шансов выкарабкаться у него почти нет, - ответил ему Дмитрий.
        - А если все-таки очухается? У него все права на наследство!
        - Если очухается, сядет за нападение и попытку изнасилования. Кроме этого, к нему у местных властей еще много претензий. Похоже, уже доказано его участие в нескольких ограблениях. В общем, тюрьма по этому Корсакову плачет.
        - Значит, местная церковь приняла серебро? - на всякий случай еще раз спросил Борис.
        - Приняла, - кивнул Дмитрий.
        - И проклятие сняла?
        Все присутствующие устремили напряженные взгляды к Дмитрию. Он потер руками виски и сказал:
        - Не все так быстро. Я уже Марине... Евгеньевне говорил, что необходимо молиться за тех Епифановых, которые совершили сей грех. Жертвовать средства на монастыри, детские дома... И самим надо жить... по совести... А уж как получится со снятием проклятия... В общем, все в руках Божьих...
        - А золото, значит, обратно привезли?
        - Не все. Кое-что в церкви оставили, а несколько вещиц привезли. Они Наташины. В частности, нательный крестик с сапфиром.
        - Кстати, Галина Павловна, - начала Марина. - Неужели вы не знали о ценностях, хранящихся дома у Матвея Никодимовича?
        - Не знала, - покачала головой пожилая женщина. - Мне даже в голову не приходило заглядывать в холодильник на балконе.
        - А в шкатулки, которые стояли на тумбочке трюмо?
        - Я ничего не трогала, никуда не заглядывала. Не хотела... Честно говоря, боялась, что обнаружу еще что-нибудь, кроме этих злосчастных серег с изумрудами. Мне и их было достаточно...
        После этих ее слов все как-то разом вспомнили, что на столе полно пирогов, и засуетились над своими чашками.
        - Чайку, что ли, подогреть еще?.. - проронила Галина Павловна и хотела подняться из-за стола, но ее пригвоздил к месту звенящий голос Ирины:
        - А где сейчас эта девочка? Наташа... Натка...
        - Она сейчас у наших с Нонной родителей, - ответила ей Марина. - Натка уже успела подружиться с Аней.
        - А вы... с ней к нам с Андреем... придете как-нибудь в гости?
        - Конечно. Хоть завтра.
        - Да... Завтра - это хорошо, правда, Андрей?.. - все таким же звенящим, готовым сорваться голосом отозвалась Ирина. - Завтра ведь суббота... А эта Натка... она какая?
        - Она беленькая-беленькая, как какая-нибудь Машенька из сказки, - сказала Марина.
        - Это хорошо, что беленькая, ведь правда, Андрюша?
        - Правда, Ирочка, - ответил Андрей и обнял ее за плечи так же крепко, как Борис Нонну.
        Чтобы отвлечь всеобщее внимание от Ирины, взволнованной появлением в семействе Епифановых маленькой девочки, Дмитрий спросил Толмачева:
        - Саша, а как дела у твоих сыновей?
        Тот удрученно махнул рукой и ответил:
        - Плохо. Артема из реанимации перевели в общую палату, но лучше бы не переводили. Похоже, что эти, с позволения сказать, больные и в больнице умудряются доставать то, чем можно, по их выражению, ширнуться. Да и Макс - никакой... Мы с Леночкой держимся из последних сил.
        - Я не из праздного любопытства спрашиваю, - пояснил Дмитрий. - Хочу вам сделать предложение.
        - И какое же? - горько-насмешливо спросил Толмачев. - Неужто панацею предложишь?
        - Нет. Альтернативу.
        - То есть?
        - В тридцати километрах от нашего села есть одно сельцо... Мы с настоятелем тамошней церкви, отцом Филаретом, между нашими населенными пунктами на озере, под красивым названием Синеокое, в прошлом году начали строительство обители для молодых людей, зависимых от алкоголя и наркотиков. Ну... больше, конечно, к нам приходит алкоголиков, потому что наркотики в деревнях достать трудно, а вот пьет народ в сельской местности по-страшному.
        - Ваша обитель именно для молодых? - заинтересовался Александр.
        - Мы принимаем людей любого возраста, но пожилых уже трудно исправить, да они и не хотят бросать пить. А вот молодые ребята часто понимают, что стоят на самом краю, хотят остановиться, но силенок не хватает. Такие к нам и идут. Есть несколько парней даже из Новгорода, то есть из города.
        - И чем же они у вас занимаются?
        - Своими руками строят эту обитель, общаются. У всех у них одна беда, а надежды, кроме как на Бога, больше ни на что не осталось. Так некоторые приходят к вере. Они молятся, постятся... ну и прочее...
        - И что, помогает? - с сомнением спросил Саша.
        - Не всем. Некоторые не выдерживают и уходят. Мы не уговариваем остаться, но даем понять, что всегда готовы принять их обратно. Кроме того, отец Филарет - в прошлом отличный плотник и столяр-краснодеревщик. Ребята у него учатся, получают специальность. Согласись, тоже неплохо.
        - Пожалуй... А случаи... ну... исцеления... были?
        - Я же сказал, что мы всего год назад начали это дело. Но те, кто живет на строительстве, не пьют и не колются - это точно. Конечно, никто не даст тебе, Саша, гарантии, что эти ребята никогда больше не сорвутся, но они знают: им всегда будет куда приехать, если опять дойдут до края.
        - У вас есть спонсоры?
        - Да какие спонсоры! - усмехнулся Дмитрий. - Кто станет вкладывать деньги в алкоголиков и наркоманов?
        - А на что же вы существуете?
        - У ребят почти натуральное хозяйство. Что вырастят, то и будут есть. Если что-нибудь руками сделают и сумеют продать - тоже деньги. В общем, работы столько, что скучать, пить и колоться им некогда.
        - Что же такое можно сделать, чтобы продать? - удивился Толмачев.
        - У нас есть люди, которые их обучают, например, бондарному делу. Бочки они продают. Когда будет готово специальное помещение, отец Филарет собирается открыть в нем иконописную мастерскую. Есть способные к этому делу ребята. В общем, планы большие.
        - А ты там с какого боку?
        - У меня нет светской специальности, а потому я на подхвате, - рассмеялся Дмитрий. - Ну а если серьезно: у меня другие задачи, духовного плана...
        - И как же к вам попасть?
        - Не проблема. Мы же свои люди. Ты, главное, с женой переговори и с сыновьями. Надо, чтобы они сами согласились приехать. Насильно ведь их не потащишь.
        - А когда ты уезжаешь?
        - Послезавтра.
        - Зайдешь к нам перед отъездом?
        - Конечно.
        - Мариш! А может, и твоему Сережке стоит туда съездить? - подал голос Борис. - Ну... так просто... на экскурсию... посмотреть: как... что... Мается парень. Как бы и его куда не надо не затянуло.
        Марина молча кивнула. Конечно же она непременно съездит в Красное с детьми, только всем Епифановым пока не обязательно знать, сколь далеко простираются ее планы.

* * *
        Марина с Дмитрием стояли на перроне. Вот-вот должен был подойти поезд на Новгород.
        - Ну и... что же ты думаешь насчет моего предложения? - Дмитрий в конце концов решился задать вопрос, который больше всего его мучил.
        - А разве у тебя есть какие-нибудь сомнения на этот счет? - спросила Марина, глядя в его синие глаза.
        - Конечно есть... Я всегда во всем сомневаюсь.
        - Во мне не надо, Дима... Я тоже полюбила тебя, как только увидела. Мне сразу стало страшно. Я показалась себе преступницей и предательницей.
        - Из-за Алексея?
        - Да...
        - Поверь, что мы не совершим преступления против его памяти. Ты ведь будешь помнить его всегда?
        - Конечно... - Марина посмотрела вдаль, увидела медленно приближающийся к платформе состав и печально сказала: - Твой поезд... Дима...
        Дмитрий обнял ее за плечи и отозвался довольно бодро:
        - Но ты ведь приедешь ко мне...
        - Не скоро... - выдохнула Марина. - Ты же понимаешь, что скоро не получится...
        - Понимаю... И буду скучать...
        - И я буду.
        - Ну... иди, Мариночка... - Дмитрий попытался легонько оттолкнуть ее от себя, когда поезд остановился против них. - Долгие проводы - лишние слезы.
        Но Марина не смогла сразу уйти. Она прижалась к нему и обняла за шею. И православному священнику отцу Дмитрию ничего не оставалось делать, кроме как поцеловать ее в губы при всем честном народе.
        notes

        Примечания
        1
        Дарохранительница - один из священных напрестольных сосудов, в котором хранится дароносица со Святыми Дарами, выполненная в виде храма; в дароносице сохраняются запасные частицы причастия, сберегаемые для больных и умирающих.

        2
        Потир - чаша со Святыми Дарами (церковным вином) для причастия.

        3
        Дискос - богослужебный сосуд в виде небольшого круглого блюда на высокой ножке для частиц просфор.

        4
        Копие - нож.

        5
        Лжица - ложка для Святого причастия.

        6
        Звездица - крестообразный держатель покрова над дискосом.

        7
        Антиминс - плат, на котором обычно лежит на престоле Евангелие; на нем изображена икона положения Христа во гроб.