Оглянись на пороге Георгий Александрович Ланской
        Ирина - красивая, внешне холодная женщина. Она давно и, по мнению окружающих, успешно замужем. Однако не все так хорошо, как кажется, - из-за полученной травмы ей не станцевать главную партию в «Лебедином озере», и муж, оказывается, изменяет Ире с вульгарной соседкой. Привычная жизнь рушится… чтобы освободить место новой. Как раз в этот момент судьба сводит Ирину с Димой Волковым. Но стоит ли бросаться во вновь вспыхнувшую страсть с головой? Оценит ли Дмитрий самоотверженность женщины, которая старше его на несколько лет? Удастся ли им обоим переступить порог?…
        Георгий Ланской
        Оглянись на пороге
        Пролог
        Самыми мучительными оказались последние минуты, перед тем как закрылся занавес.
        Стоя на краю сцены и принимая заслуженные овации, она с трудом удерживала громадную охапку разномастных букетов, приседала в реверансах и улыбалась. Зал, уже не темная яма с притаившимися хищниками, неистовствовал, завывая десятком глоток. И в этом реве восторга не было ничего приятного, хотя скажи кто об этом раньше, она бы рассмеялась. Публика, настороженно следившая за каждым движением танцоров, к концу спектакля всегда превращалась в союзника, как бы плохо они ни выступали. Воспитание не позволяло закидать проштрафившихся тухлыми яйцами, а критикам - разнести постановку в пух и прах.
        Пыль, поднятая выступавшими, еще не осела. От нее першило в горле, сухом, как наждак. Свет прожекторов бил в глаза, слепил, заставляя щуриться и моргать. То тут, то там слепили яркие вспышки фотоаппаратов. Хорошо, если хотя бы на половине снимков она выйдет не с перекошенным лицом и закатившимися глазами.
        Заметив, что внизу кто-то направил на нее алчный объектив камеры, она ловко отгородилась букетом. Наплевать!
        Наплевать! Наплевать!
        Спина, где-то под лопаткой, болела так, словно в нее вкручивали раскаленный шуруп, и от этой боли, немилосердной и жестокой, едва удавалось держаться на ногах. Колени ходили ходуном. Оставалось надеяться, что изголодавшийся по премьерам зритель не заметит, что ведущая артистка шатается, как пьяная.
        Он и не замечал.
        По лицу текли слезы, и те, которые сидят там, внизу, отделенные огнями рампы, думали: от чувств - и несли цветы, не замечая застывшей улыбки-оскала, которую танцовщица еле держала на лице, превозмогая боль и дурноту, накатывающую волнами. Она, чувствуя, что сейчас упадет, вцепилась в букет, как в спасательный круг, стиснув зубы, когда шипы роз прокололи кожу. Дурнота сразу отступила, колыхаясь на краю подсознания серой, вязкой тучей.
        От партнеров разило потом, словно от взмыленных лошадей, и сегодня этот резкий запах казался особенно отвратительным. Спина была мокрой, и ей казалось - от крови. Наверное, нечто подобное чувствуют птицы, когда им ломают крылья.
        Занавес закрылся, чтобы спустя мгновение открыться вновь. Стоя в первом ряду, она дисциплинированно ждала, понимая, что это еще не конец. Сделала шаг к зрителям, грациозно склонилась, пережидая шквал аплодисментов. Теперь цветы просто складывали к ее ногам. Словно к постаменту.
        Тяжелый бархат неохотно пополз к центру, отсекая от публики, уже растекающейся к выходам за своими пальто и куртками. Скрываемые вишневыми складками танцоры устало расходились по гримеркам, едва оказавшись в тени. И только она да ее партнер держались до самого конца, пока не сомкнулась последняя щелочка. И тогда, с трудом перебирая ногами, она поплелась переодеваться, чувствуя, как спину скручивает стальной проволокой.


        Часть 1. Белое
        Каждое утро, сонным движением хлопнув по кнопке будильника, Ирина просыпалась, открывала глаза и пару минут лежала, прислушиваясь к своим ощущениям. Собственный организм представлялся ей в этот момент механизмом, в котором все либо было хорошо, либо предстояло отладить проверенными способами. От первых минут зависели не только физические данные, но и настроение. Именно поэтому приветствие, превратившееся в обязательный ритуал, всегда звучало по-разному.
        - Гутен морген, - вздохнула Ирина, вытянула руку, включив обогреватель-ветродуй, и еще немного покрутилась в кровати, подсунув ноги под безмятежно дрыхнувшего мужа. Тот, полный, влажный от пота, почмокал губами и сунул голову под подушку.

«Хорошо ему, - завистливо подумала она. - Законный выходной, вставать никуда не надо!»
        Закутавшись в одеяло, женщина полежала еще немного, ожидая, пока обогреватель не превратит холодную комнату в нечто напоминающее пустыню, а потом неохотно встала навстречу своему утру, которое вовсе не обещало быть хорошим. Какое же оно хорошее, когда такой вот «гутен морген».
        Привычка классифицировать утра появилась у нее после книги «Двенадцать стульев», и, прочитав, Ирина удивилась той четкости, с какой Киса Воробьянинов проводил линию между хорошим утром и плохим. По его примеру, она, когда утром чувствовала себя хорошо, радостно говорила «Бонжур», вскакивала с постели и бежала на работу вприпрыжку. Все в этот день складывалось прекрасно: и в театре, и на занятиях, которые она проводила в Центре детского творчества. После можно было завалиться к подругам или пойти с мужем на выставку, в кино, ресторан, а то и просто поваляться на диване с книжкой или посмотреть фильм.

«Гутен морген» предполагал другое. Обычно осенью, когда отопление еще не давали, Ирина поднималась с постели мрачной, чувствуя неприятную ноющую боль в спине и правом бедре, долго копалась, выпивала на одну чашку кофе больше, чем положено, а потом пыталась прокрасться незамеченной мимо соседской двери. Причем в такие дни это почти никогда не удавалось.
        Домов, похожих на тот, в котором жила Ирина, в центре почти не осталось. Небольшая трехэтажка, из бывших коммуналок, в форме буквы «Г», стояла на бойком перекрестке, наискосок от торгового центра, плавно перетекавшего в рынок. Первый этаж целиком занимал банк, а немногочисленные квартиры - респектабельные жильцы, прельстившиеся громадными пространствами с высоченными потолками. Жить в этом доме было престижно, оттого старые жильцы охотно продавали квартиры местным нуворишам с большой пользой для себя. На вырученные деньги можно было купить квартиру новой планировки, а то и две.
        Новые хозяева быстро сориентировались, в складчину отремонтировали дом, выцыганив часть средств у банка с первого этажа, заперли двор на кодовый замок, воткнули грибок песочницы и несколько лавочек вокруг раскидистых кленов и приготовились наслаждаться жизнью. В конце концов, общество подобралось вполне респектабельное, спаянное партнерством в бизнесе, общими интересами и связями.
        Единственным дестабилизирующим элементом была баба Стеша.
        Жила она этажом ниже Ирины, занимая крохотную угловую однушку, которую наотрез отказывалась продавать, и люто ненавидела всех жильцов, осыпая их базарной бранью. Помимо них, на орехи доставалось правительству, городской администрации и простым прохожим. Жила Стеша на мизерную пенсию, собирала бутылки и картонные коробки. От помощи сердобольных соседей не только не отказывалась, но и искренне считала их ей обязанными.
        В плохие дни Ирина едва ли не на цыпочках старалась прошмыгнуть мимо двери соседки, но та словно с раннего утра занимала свой пост, приоткрывала дверь и бросала в спину ядовитое:
        - Проститутка!
        Чем ниже Ирина спускалась, тем громче высказывалась Стеша. А у дверей парадной оказывалась уже сопровождаемая хриплым лаем:
        - Проститутка! Шалава!
        Муж, когда она начинала жаловаться, лишь морщился, а то и похохатывал.
        - Далась тебе эта старая карга? - искренне удивлялся он. - Стеша же сумасшедшая. Чего ты хочешь, осень на дворе, у психов обострение. Ну поорет - и успокоится. Она уже на ладан дышит, скоро коньки отбросит.
        - Не верю, - мрачно возражала супруга. - Она нас всех переживет, по-моему.
        - Ну, поговори с ней. Или, хочешь, я? - предлагал он, и на этом разговор завершался. Говорить со Стешей не получалось. Бросая в спину оскорбления, она из квартиры не выходила, лишь приотворяла дверь, высовывая крючконосую голову. А со своей бутылочной охоты возвращалась задолго до того, как Ирина оказывалась дома, дверей не отпирала и в диалоги не вступала.
        Примечательно, что в дни, начинавшиеся с «бонжур», соседка почти никогда не высовывалась. Несколько раз Ирина, подметив такую особенность, говорила теплое, парящее «бонжур», чувствуя себя на «гутен морген», надеясь обмануть судьбу, но тут, к сожалению, осечек не бывало. Бабка, словно чуя нутром холодное немецкое приветствие, надуть себя не давала, караулила у дверей и обзывалась.
        Сегодняшнее утро было из плохих.
        Ирина обреченно постояла под душем, надеясь, что горячая вода разгонит хандру и, согрев когда-то травмированную спину, улучшит самочувствие. Потом, облачившись в тяжелый махровый халат, прошлепала на кухню, поставила на плиту кофе и, поежившись, приоткрыла окно.
        В лицо ударил холодный осенний воздух, перемешанный с шумом машин. Погода была отвратительная. С неба сыпалась водяная труха, затягивая улицу туманом. На углу мигал светофор, пропуская вереницу машин, а стайки нахохлившихся под зонтами пешеходов терпеливо ждали зеленого сигнала, чтобы потом как можно скорее проскакать грязную улицу на цыпочках.
        - Вот и осень, и лист в окно стучится, - задумчиво пропела Ирина неположенную по настроению песню, схватила из хлебницы сухарик и вцепилась в него зубами. Кофе зашипел, вздыбился пенкой и перевалился через край, заливая плиту.
        - Кто бы сомневался, - пробурчала женщина, торопливо выключила газ и, обжигаясь о чугунную решетку, промокнула бурую жижу губкой. Забравшись на табурет с ногами, Ирина бросила на стол газету, быстро просмотрела ее по диагонали, зацепившись взглядом лишь за задвинутую на задворки статью о недавней премьере.
        В родном театре решили поставить пьесу по мотивам повести Грина, доверив ее молодому амбициозному режиссеру с новомодным видением классического репертуара. Ирина, к счастью, в постановке не участвовала, на премьеру не пошла, здраво рассудив, что довольно ей и той вакханалии, что творилась на репетициях. От классической постановки осталась лишь урезанная музыка Юровского, а действующие лица сократились до трех: Ассоли, Грея и сказочника Эгля. Артисты в этой кастрированной постановке двигались словно замороженные, застывали в странных, нелепых позах, которые, по мнению постановщика, должны были символизировать глубину чувств. Однако балет на фоне драного грязно-алого полотнища публику не воодушевил, и после первого акта народ гуськом потянулся в раздевалку.
        Несмотря на явный провал, пресса к постановке отнеслась вполне благодушно, что Ирину не удивило.
        Провинция-с!
        Это тебе не Москва, где голодные и злые журналисты нещадно третируют даже самых заслуженных, выдающихся, великих. Времена другие. И тут, хочешь не хочешь, приходится либо соответствовать времени, пускаясь во все тяжкие, либо затаиться, не лезть под объективы камер, делая вид, что слава - пустое, а искусство - вечно. Хотя, если разобраться, и то и другое для карьеры губительно.
        Но это в Москве. Здесь все по-другому. Чем хороша провинция, так это связями: старообрядческими, с кумовством и панибратством, завязанными еще с советских времен. Именно тогда, в комсомоле, давно и прочно канувшем в Лету, воспитывались, знакомились бонзы, прочно сидящие сейчас в мягких креслах, заводили совместных детей и общий бизнес. И повинуясь звонку сверху, редактор мог легко снять критическую статью даже на самый провальный спектакль, поскольку обижать своих было «не принято». Свои потом бежали с жалобами в администрацию, которая мягко журила и грозилась отобрать госзаказ.
        Прихлебывая кофе, Ирина догрызла сухарик, убедив себя, что вполне сытно позавтракала. Занятия в школе не обещали быть тяжелыми, в воскресенье девочки приходили с утра, и после обеда преподавательница уже была свободна.

«После трех прошвырнусь по магазинам, - размечталась она, возвращаясь в спальню, где похрапывал муж. - Куплю тот плед, под коровью шкуру, и какую-нибудь ерундовинку на шею, жемчуг или еще что, для радости. А потом можно и сходить куда-нибудь».
        Воздух в спальне, выжженный обогревателем, был сухим, с тяжелым пластмассовым запахом. Ирина выключила обогреватель и, распахнув шкаф, придирчиво оглядела гардероб.
        Помучиться или погреться?

«Помучиться» предполагало красивый, но прохладный наряд, от которого в выстуженной студии толку будет немного. «Погреться» - что-то более практичное, утепленное, тяжелое, но все-таки, не будем лукавить, куда менее элегантное, чем летящие формы шелков и хлопка. И если бы сегодня не предполагалась прогулка по магазинам, а то и друзьям, она, не колеблясь, сделала бы выбор в пользу «погреться», как вчера. В октябре Ирина всегда мерзла и часто жертвовала красотой, лишь бы не простудиться.
        Чего вдруг Пушкин так восторгался осенью, этой унылой порой? Где тут очей очарование? Грязь, слякоть, холод.
        Презирая себя за слабость, она все-таки основательно утеплилась, выудив из шкафа плотные черные брючки и элегантный серый свитер с большим воротом. Точными движениями уложив волосы на прямой пробор, придирчиво посмотрела в зеркало, повертела головой и пошла к дверям.
        По лестнице Ирина шла невесомыми шагами, практически неслышными в гулкой тишине подъезда. Однако, стоило миновать площадку второго этажа, в спину ударил змеиный шепоток:
        - Прос-с-с-титутка, ш-ш-алава!
        Машина, разумеется, не завелась.
        Ирина выполнила все ритуальные действия, включая суетливую беготню вокруг синего
«Форда Фокуса», попинала колесо, открыла капот и даже с минуту смотрела на неаппетитные внутренности автомобиля, села обратно и несколько раз повернула ключ в зажигании. «Форд» издал натужное «кхе-кхе-кхе», а потом и вовсе мстительно заткнулся. Женщина вздохнула, после чего решительно вышла из машины и направилась к воротам, сминая сапогами мокрую листву.
        Автомобиль нужно было отвезти в сервис еще недели две назад. Мотор подозрительно барахлил, отказываясь заводиться с первого раза, но мужу было некогда, а Ирина от технических премудростей приходила в тихий ужас, чем всегда пользовались механики, считая своим долгом облапошить лоховатую клиентку. И вот сегодня, в сволочной день
«гутен морген», «Форд» сдох окончательно.
        У ворот стояла соседка, одной рукой держа вырывающуюся дочь, второй - сражаясь с кодовым замком. Тот не поддавался, дочка с ревом тянула в сторону лужи, где красиво плавали желтые кораблики листвы.
        - Наташа, здравствуй, - сказала Ирина, подходя ближе. Соседка обернулась, скривила губы, что, возможно, обозначало приветственную улыбку, и уступила место у калитки.
        - Здравствуй, Ирочка. А что это ты пешком сегодня?
        Ирина скупо улыбнулась, с силой рванула калитку и терпеливо подождала, пока мама вытащит наружу упирающуюся дочь.
        - А мы к бабушке вот, - торопливо сказала Наталья. - Пусть с внучкой повозится, чего ей на пенсии делать еще.
        Ирина вежливо склонила голову, мол, конечно, чего бабушке делать, и захлопнула калитку. Соседка шла рядом, почти бежала, волоча хнычущую дочь на буксире.
        - Алена, помолчи!.. Вот я и говорю: чего старухе на пенсии делать? Думаю, заброшу дочь, сама делами займусь или того… отдохну.
        Ирина снова кивнула, мол, разумеется, надо отдыхать, хотя сама, честно говоря, не понимала, от чего соседка может устать. Нет, маленький ребенок - это понятно, но ведь не грудничок давно. Полдня в садике, откуда его то к одной бабке забирали, то ко второй. Наталья же нигде не работала, сидела дома, гордо говоря любопытствующим:
        - Я - домохозяйка!
        Верилось в это с трудом, хотя бы потому, что домохозяева менялись регулярно. Ирина сама видела, как во двор вечерней порой заруливали машины, из которых выпархивала довольная Наталья. Кавалеры, степенно придерживая объемистые пузики, шмыгали в подъезд, низко наклоняя голову, хотя таиться было бесполезно. Всех их Ирина знала наперечет. На спектаклях именно эти лоснящиеся морды занимали первые ряды, к ним же приходилось ходить в администрацию, чтобы выбить очередные подати на обустройство театра или танцевального кружка. Деньги на театр балерина собирала один раз, после смерти главного спонсора Мержинского и таинственного исчезновения его жены, потому что с поддержкой было совсем туго. Унижалась перед власть имущими в основном директриса. Ирина в составе культурной делегации холодно молчала, вспоминая, что именно с этим чиновником накануне сидела в ресторане, пару раз танцевала и недвусмысленно пресекла попытки опустить толстую руку ниже талии.
        Где их цепляла Наталья, никто не знал, поскольку во властные структуры она ходов не имела. Обсуждая ее с подругой Юлькой, Ирина предположила, что соседку, хорошенькую, блондинистую, в чрезмерно коротких юбках, просто передают из рук в руки. Юлька с этим не соглашалась, уверяя, что та просто ловит очередного клиента в кабаке.
        - Придет в колготках в сеточку, сядет у стойки и будет смотреть томным взглядом. Кто ж мимо такой красоты пройдет? - хихикала она.
        - У нее одни чиновники в хахалях, - засомневалась Ирина.
        Подруга отмахнулась:
        - А то чиновники в кабаки не ходят. Или, думаешь, они святым духом питаются? Мне как-то попалась в руки распечатка их госзаказа. Ты вообще в курсе, что для нужд администрации закупаются даже презервативы?
        Иногда Ирина ловила на себе взгляд Натальи - холодный, дерзкий - и кожей чуяла неприязнь. Вот и сегодня, увидев подходящий троллейбус, танцовщица, даже не попрощавшись, побежала к остановке, делая вид, что страшно торопится.
        В троллейбусе по причине выходного народу было мало. Впереди, на обшарпанном кресле, восседала кондукторша, хмуро глядя в окно. Рядом с ней возилась стайка ребятишек лет семи, явно собиравшихся в кино на первый утренний сеанс. А у самых дверей, обхватив руками голову, дремал нетрезвый парень. Кондукторша посмотрела на Ирину и нехотя поднялась с нагретого места, неуклюже пробираясь по салону. Получив деньги, она сунула в ее руки билет.
        - Да не надо, я выхожу через две остановки, - отмахнулась Ирина.
        - И мне не надо, - фыркнула кондукторша. - А если контролер зайдет, я за вас штраф платить не буду! Берите.
        Ирина повиновалась. От зычного рыка кондукторши дремавший парень проснулся и, подняв голову, сфокусировал взгляд на новой пассажирке. На всякий случай она отошла ближе к дверям, не желая связываться. Уж больно крепким был выхлоп перегара, стойкого, явно вчерашнего. Стоя у выхода, женщина украдкой поглядывала в сторону парня.
        Молодой еще, лет двадцати семи. Правда, похмелье его явно не красило, вон какие круги под глазами. Пожалуй, хорош собой, смуглый, с длинными черными волосами, забранными в хвост, а-ля Бандерас в его знаменитом «Отчаянном», и глазищи такие же, цыганские или испанские.
        Она опустила взгляд ниже. Разглядеть фигуру, скрытую курткой, было непросто, а вот ноги, длинные, плотные, обтянутые забрызганными грязью кожаными штанами, были хороши.
        Профессиональная привычка, однако! Она как-то даже научилась со спины определять внешность мужчин и женщин, ориентируясь исключительно по ногам и полукружиям ягодиц, и почти никогда не ошибалась.
        Руки, которыми он придерживал нездоровую голову, тоже были красивыми, с длинными пальцами музыканта, которые, кстати, не мешало бы привести в порядок. Хотя бы траурную кайму грязи вычистить из-под ногтей.
        Троллейбус остановился, Ирина вышла почти с сожалением. Отойдя от остановки, женщина еще раз обернулась и увидела сквозь замурзанное стекло эти красивые испанские глаза, неотрывно смотревшие на нее.
        Хотя Ирина немного опоздала, она даже радовалась, что поехала не на машине. Погода к прогулкам не слишком располагала, было сыро, а тучи сыпали вниз колкую морось. Но у здания детского центра творчества было так хорошо, что Ирина невольно замедлила шаг, с наслаждением вдохнув запах влажной листвы. По обе стороны выложенной брусчаткой дорожки склонили мокрые кроны рябины с гроздьями крупных, красных ягод. Она опрометчиво потянулась к ветке, дернула на себя кисть и едва успела отпрянуть от обрушившегося на землю водопада.
        Украдкой, тщательно оглядевшись по сторонам в поисках невидимых соглядатаев, она раскусила пару ягод. Рот наполнила горечь, но Ирина дожевала ягоды и проглотила их. Ей даже показалось, что от этого вкуса стало немного теплее.
        У здания почему-то стояли люди, переговариваясь, неотрывно глядя на двери, откуда струился не то пар, не то дым. Почуяв неладное, женщина прибавила шагу, выскочила из рябиновой аллеи и лоб в лоб столкнулась с Владом.
        - О, привет, - удивился он. - Чего летишь как на пожар?
        - Привет, - торопливо выдохнула она и мотнула подбородком в сторону центра творчества. - Чего там случилось?
        - Отопление дали, ну на первом этаже труба и жахнула. Вода хлещет, весь вестибюль затопило. Так что вали домой, не будет сегодня занятий.
        Она нахмурилась и, щурясь, посмотрела на окна второго этажа.
        - А у нас как?
        Влад махнул рукой.
        - У нас все в порядке. Слава богу, нигде не течет. Я там проскочил по краешку, посмотрел. Тоже, знаешь ли, сердце екнуло. Если костюмы испортятся или паркет вздуется к чертям, можно будет месяц выкинуть, а мне деньги нужны…
        - Кому не нужны? - буркнула Ирина, вспомнив свою загнувшуюся машину.
        Влад Олейников преподавал в соседней студии, и поскольку на его занятия ходили желающие научиться спортивным и бальным танцам, клиентура была более обширной и разнообразной. В перерыве между занятиями Ирина с кружкой черного кофе заходила к нему в гости, с интересом наблюдая, как пыжатся взрослые дяди и тети, овладевая страстными па сальсы или пасадобля. Иногда топот стоял такой, что перекрывал гул города, но ей это нравилось. И танцорам тоже, судя по их разгоряченным потным лицам и той отчаянной схватке с собственным неповоротливым телом.
        - Приходи вечером в «Кристалл», - предложил Влад. - Я стриптиз буду танцевать.
        - Меня никогда не вдохновлял твой стриптиз, - усмехнулась Ирина.
        - Чего это?
        - Того. В него, рыба моя, надо больше тела вкладывать, а ты человек, испорченный бальными танцами. Даже стриптиз пытаешься превратить в высокое искусство. А там батманы никому не нужны. Да и мяско не мешало бы подкачать.
        - Там еще два парня будут выступать, новенькие, - пожал плечами Влад. - Жуткие неумехи. Пластики - ноль. Зато тела, как ты любишь, мясные. Оба гимнасты… ну, из неудачников. На шесте вытворяют нечто необыкновенное, смотрю и облизываюсь. Илька увидит - убьет…
        Ирина усмехнулась. То, что Влад - голубой, аж до синевы, знали все, хотя он достаточно неумело маскировался под натурала и даже упорно распускал слухи о грядущей женитьбе. На работе, впрочем, от коллег особо не таился, да и смысла не было после жуткой сцены, которую закатил ему ревнивый Илья Сахаров, певец из ночного клуба.
        - Илья тоже выступает сегодня? - быстро спросила она.
        - Не, он на корпоративе. Банк гуляет. Ручку красиво позолотили, мне бы так, - вздохнул Влад. - Ну что, придешь?
        Она пожала плечами.
        - Не знаю. Муж вряд ли захочет, надо компанию искать. Завтра все-таки рабочий день. Если смогу - приду…
        Ей казалось, что Владу абсолютно все равно, придет она или нет. Бросив торопливое
«Пока!», он понесся по проспекту домой, с беспокойством поглядывая на небо.
        Ирина тоже задрала голову к облакам. Ей показалось, что они сгустились и, возможно, вот-вот перейдут к активным действиям, а зонт остался дома. От того, что занятия сорвались, она ничуть не расстроилась, быстро забежала в пару магазинчиков, а потом, перемерив обновки, зашла в кафе, где уселась у громадного окна-витрины, прихлебывая зеленый чай с одиноко лежащим на блюдечке не то пирожным, не то конфетой «рафаэлло»: белым кругляшом в кокосовой стружке, причем слишком сладким. С кухни восхитительно пахло мясом, но Ирина терпела, пообещав себе приготовить на ужин камбалу.
        Домой вернулась на два часа раньше положенного, что просто не могло кончиться хорошо. Сволочной день решил подкинуть еще один сюрприз.
        В прихожей она сразу споткнулась о сапоги: женские, пошлого красного колера, с вызывающим переплетением страз, ремешков и бантиков, совершенно девчоночьи. От смутно знакомого черного плаща на вешалке одуряюще несло сладкими карамельными духами. Из колонок музыкального центра грустно пела Шаде, а в спальне, под ритмичное поскрипывание, женский голос повторял как заведенный:
        - О, да, Сереженька, о, да…
        Не разуваясь, чеканя шаг, как юный гренадер, Ирина пошла к спальне, не заботясь, что грязные сапоги оставляют следы на ковре, и толкнула приоткрытую дверь…
        На кровати, на ее кровати, верхом на ее муже сидела Наталья, бесстыдно нависая над лицом супруга полными грудями. Когда та вскинула голову, разметав копну золотистых кудряшек, на лице появился самый настоящий ужас. Соседка застыла, а «Сереженька» неловко выгнулся и тоже уставился на дверь, вытаращив глаза.
        Ирина попятилась.
        Квартира, пропахшая карамельным парфюмом и сексом, вдруг показалась ей западней, и она бросилась прочь, не разбирая дороги. Добежав до выхода из подъезда, услышала позади торжествующий хохоток:
        - Прос-с-с-ститука! Ш-а-а-алава-а-а-а!
        Дверь жахнула так, что Наталья вздрогнула. Вытаращив глаза, она смотрела в проем, где все мерещилась фигура в широком пальто.
        - Господи, что это было? - промычал Сергей из подушек, в которых утопала его голова.
        - По-моему, твоя жена, - медленно произнесла Наталья.
        - Как же… ее минимум до двух не должно быть, - беспомощно произнес он, хмурясь. Соседка не ответила. Ее губы медленно расплывались в идиотской улыбке.
        М-да, ситуация как в анекдоте. Возвращается жена из командировки…
        Наталья глупо хихикнула. Ну не могла себя сдержать, видя нелепость всей ситуации. Жена на пороге, а муж в койке, голый, держит за задницу оседлавшую его любовницу, после чего глупо спрашивает: «Что это было?» Она рассмеялась и даже откинулась назад, ощущая его внутри себя. Сергей нахмурился:
        - Чего ты ржешь? Что смешного?
        Она не ответила, продолжая хихикать, и тогда он, цепко схватив ее за попку, повалил на бок, придавив ногу так, что та ахнула. Потом, кряхтя, неуклюже взгромоздился сверху, дергая задницей вверх-вниз с яростной спешкой.
        - Господи! Сережа, ты что?!
        Он не отвечал и только сопел, как паровоз с разгорающейся топкой. Ускорившись до предела, мужчина конвульсивно дернулся раза три и замер, нависнув над Натальей с красным потным лицом и готовой сорваться каплей на носу.
        - Господи, ты просто животное, - пробурчала она. - Слезь с меня, извращенец!
        Наталья была уверена, что любовник, напротив, прижмется еще сильнее, как бывало всегда после секса, но тот отстранился, неуклюже перекатился на край кровати и встал, сдергивая презерватив. Прошлепав босыми ногами по полу, он зашел в ванную, откуда спустя мгновение донесся шум воды.
        Она полежала на пропахшей потом постели еще несколько минут, после чего поднялась и пошла следом, чувствуя, как по коже побежали мурашки. В квартире было прохладно. Из приоткрытого кухонного окна доносился городской шум.
        Сергей, мокрый, голый, с влажными волосами, сидел на унитазе и курил.
        - Ну, ты меня удивил, - растягивая гласные, сказала Наталья, ступая в нагретую теплой водой ванну. - Надо же, жена на пороге, а ты только и думал, что еще не кончил!
        Он усмехнулся, криво, на один уголок губ.
        - Она все равно уже все видела, - последовал спокойный ответ. - Не бежать же мне за ней, верно? Почему бы тогда не продолжить? Тем более что…
        Наталья задернула штору и подняла вверх рычаг смесителя, обрушив на свое тело горячий водопад.
        Ох, как ей не понравилось это высказанное вскользь «тем более»…
        Сколько себя помнила, она строила искусные планы по заманиваю в свои силки мужиков, поскольку уяснила еще с младенчества: кроме красоты, рассчитывать ей не на что. Прописную истину, что все мужики - сволочи, ей раскрыла еще мать.
        - Все они - козлы, - в сердцах сказала та как-то, получив на почте очередную скудную пайку алиментов. - Им от тебя только одного и надо. А как добьются, фьють, ищи ветра в поле!
        - Чего - надо? - спросила маленькая Наташа, думая, отведут ли ее сегодня в кафе-мороженое, а потом - в «Детский мир» за новой куклой или платьем.
        - Подрастешь - узнаешь, - зло ответила мать, спрятала деньги и, сильно дернув Наташу за руку, потащила к остановке, так и не зайдя ни в кафе, ни в магазин. Дочь обиделась, попробовала ревом призвать маму к ответу, но та надавала ей по губам и, велев замолчать, запихнула в автобус. А реветь в автобусе было глупо, потому что всегда находилась какая-нибудь гадкая бабулька, которая, удобно устроившись на сиденье, начинала выговаривать дребезжащим голосом:
        - Какая плохая, невоспитанная девочка! Разве хорошие так себя ведут?
        Старух Наталья не любила, твердо решив, что до старости не доживет и непременно повесится, чтобы не походить на этих сморщенных жаб. А разговор этот запомнила навсегда, оставшись в тот день без подарка.
        Алиментов от отца уже не хватало. С каждым годом жизнь дорожала, а вторая папочкина супруга тоже подала на алименты.
        - Это она, сучка, специально сделала, чтобы нам меньше досталось, - негодовала мать. - Ведь живут-то вместе… Я в партком напишу, пусть его там пропесочат…
        Но в ту пору многоликая гидра парткома уже находилась на последнем издыхании. Грянула перестройка, а за ней - голодные девяностые. Рушилась эпоха, под горку катилась целая страна, трещавшая по швам. Что было стране до мелких проблем семьи Натальи Иванцовой, когда сперва отделилась Прибалтика, а потом и все остальные союзные республики, пожелавшие независимости.
        Примерно в те годы девушка поняла, что значит быть красивой. Зачитываясь
«Унесенными ветром», она долго перекатывала в голове фразу, мол, если девушка достаточно ловка, то кавалеры падают к ее ногам, словно спелые груши. Или яблоки. За точность цитаты она не ручалась, но суть уяснила хорошо.
        Поначалу это были мальчики, у которых можно было списать домашнее задание, с которыми можно было сходить в кино, посидеть в кафе и при этом не платить ни копейки. Их сменили юноши, затем - мужчины. Наталья усиленно трясла свою «грушу», стараясь не упустить ни одного достойного кавалера, готового бросить к ее ногам все.
        Кавалеров было много. Достойных - единицы. И замуж никто не звал. А годы, жестокие и точные, шли.
        От отчаяния она вышла замуж за одного, показавшегося наиболее перспективным. Супруг был из хорошей семьи, внук профессора, сын шишки из администрации. Сам же проходил по категории «золотая молодежь». Наталья приняла предложение и даже спешно забеременела: на всякий случай, чтобы не упустить уходящий состав. На тот момент ей уже было двадцать четыре.
        Свадьбу сыграли не слишком помпезную, только для своих. Наталья даже удивлялась, почему грозный папенька из верхов не наложил вето на брак, уберегая золотое чадушко от невесты, о которой ходили не самые приятные слухи. Удивление прошло быстро, когда Наталья поняла: золотко оказалось самоварным.
        Муж был тайным наркоманом.
        Он загнулся от передоза спустя два года после свадьбы. Окоченевший труп в соседском подъезде нашла баба Стеша, на тот момент еще бодрая. Свекровь долго плакала и все боялась, что внучка Алена родилась неполноценной. Наталья же за дочь не переживала - ей было просто наплевать. До дочери ли, когда собственная судьба покатилась под горку?
        В наследство осталась квартира, куда приходили новые кавалеры, проводили ночь или две, а уходя, оставляли деньги и приятные сувениры. Замуж не звали.
        Однажды в числе гостей оказался сосед, Сергей Чернов, полноватый, обходительный, муж местной балерины, суровой и неулыбчивой, с льдинистыми серыми глазами и манерами аристократки.
        Соседку Наталья возненавидела, а ее супруга решила прибрать к рукам, что получилось до удивления просто. Кажется, он привык ходить налево. Встречаться с Сергеем было весело. Они конспирировались, как шпионы, удаляя звонки и СМС. Спать с ним в постели, пропахшей духами жены, казалось любовнице невероятно пикантным.
        Она не просила подарков и денег, а он и не предлагал, наивно полагая, что ей ничего не нужно. На самом деле планы в отношении соседа были выстроены давным-давно. И сейчас, когда все свершилось, пора было приводить их в исполнение.
        - И что ты будешь делать? - спросила Наталья сквозь шум воды.
        Сергей вздохнул.
        - Наверное, пойду каяться. Не знаю. Розы куплю, кольцо какое-нибудь.
        Она нажала на рычаг, и вода перестала литься. Одернув занавеску, женщина вздернула подбородок.
        - А как же я?
        Мужчина посмотрел на нее ничего не выражающим взглядом.
        - А что - ты?
        Переступив через бортик ванны, Наталья уселась на стиральную машину, вынула сигарету у него изо рта и затянулась, как ей казалось, шикарно.
        Куда там Шэрон Стоун в ее «Основном инстинкте»!
        - Разве такие мужчины, как ты, бегают за женщинами? - усмехнулась она и повела плечами, как бразильская актриса в старой мыльной опере. Там это выглядело сногсшибательно. Наталье хотелось думать, что и ее плечи не менее соблазнительны.
        - А что, не бегают? - усмехнулся Сергей.
        - Нет конечно. Ты слишком шикарный. Альфа-самец, который может позволить себе выбрать любую.
        Фразочка про альфа-самца прозвучала как-то неубедительно, наверное потому, что она понятия не имела, кто такие альфа-самцы. И поэтому захотела закрепить слова делом, слезла с машинки и попыталась пристроиться к нему на колени, бегло подумав, что они, восседая на унитазе, выглядят как два идиота.
        Погладив его по спине, Наталья полезла с поцелуями, а оторвавшись от его губ, стала ждать, что он скажет.
        Он почесал нос и сказал:
        - Ты мне все ноги отсидела.
        Сергей завозился, и Наталье пришлось встать. Оставленная сигарета дымила на машинке, оставив на белом пластике коричневый след. Мужчина взял ее и швырнул в унитаз, нажал на смыв и открыл дверь, впуская холодный воздух. Не глядя на любовницу, он пошел в спальню, оставляя на полу влажные отпечатки босых ног.
        Чувствуя себя полной дурой, Наталья пошла за ним, застав его ползающим на коленях.
        - Ты что, не разведешься с ней?
        - Ты не видела мои трусы?
        - Я тебе вопрос задала.
        Стоя к ней голой задницей, Сергей сокрушенно вздохнул, отыскал под одеялом трусы, нацепил их и ответил:
        - Конечно нет.
        - Как это? - непонимающе отозвалась Наталья.
        - Так это. Ты бы оделась, холодно.
        Он нашел ее лифчик и протянул, брезгливо нацепив на палец. Соседка дернула нижнее белье к себе.
        - Но почему? Нам ведь хорошо, верно?
        - Хорошо.
        - Тогда почему не хочешь развестись?
        Он снова вздохнул.
        - Наташ, не начинай, а?
        - Я просто хочу знать: почему ты не хочешь разводиться?
        - Потому что не хочу. - Сергей пожал плечами. - И никогда не хотел. Чего ты от меня ждала? Что брошу Иру и прибегу к тебе? Извини, конечно, но ты прекрасна только в качестве любовницы.
        План, на который она так надеялась, рухнул. Это только с виду конструкция казалась железобетонным монолитом. Стоило повеять легкому бризу, и все развалилось, словно домик из детских кубиков. Этого она не ожидала. Всхлипнув, Наталья схватила свитер, нацепив его на голое тело, нашла брюки и, одевшись, пошла в прихожую с гордо поднятой головой. Сергей ждал, пока любовница обуется, после чего открыл дверь. В последний момент Наталья бросилась к нему с поцелуями, что он выдержал с вежливым снисхождением.
        - Ну хорошо, - холодно сказала она. - Но ты забыл, что на развод может подать и твоя благоверная. И когда это произойдет, сам приползешь ко мне на коленях.
        - Вряд ли, - усмехнулся Сергей. - Ты же сама сказала: я - альфа-самец. От таких не уходят.
        На улице было холодно, сыро, и скоро Ирина, бесцельно шатавшаяся по проспекту, просто окоченела, упрямо игнорируя различные питейные заведения, где можно было согреться. В кафе и ресторанах могли встретиться знакомые, и ей совершенно не хотелось объясняться по поводу своего перевернутого лица.
        По улицам тоже шатались знакомые, малознакомые, почти незнакомые люди, отчего приходилось здороваться через каждые десять метров. Разговаривать, когда на душе было скверно, ей не хотелось.
        Ирина решительно свернула в городской парк, купила у замерзшей лоточницы кулечек попкорна и, затерявшись между застывшими до весны каруселями, стала искать место, где можно присесть. Скамейки были мокрыми. Смахнув капли ладошкой, она забралась туда с ногами и уселась на спинку, поклевывая теплый попкорн, словно птица.
        Как быть? Что делать?
        Ветер, сырой, промозглый, как в Петербурге, забрался ей за шиворот, мокрая голова мгновенно заледенела. Поморщившись, Ирина размотала шарф на шее, покрыла им голову и подняла воротник повыше. Так-то лучше. Мысли вязли в мутной жиже обиды. Одна экранная героиня как-то воскликнула: «За что мне такая злая беда?» И сейчас, вяло пережевывая кукурузные хлопья, Ирина тупо повторяла про себя: «За что мне такая злая беда?»
        А ведь была твердо уверена, что самое худшее уже случилось и больше ничто не сможет выбить ее из колеи. И вот прошло всего ничего, а она сидит на мокрой скамейке и думает, что жизнь кончилась. Что самое печальное - никак не получается разобраться в своих чувствах.
        Тогда, три года назад, - боже, боже, как давно! - она в какие-то считаные дни испытала все: удовлетворение от собственного труда, короткий триумф и эйфорию, смешанную с мучительной болью, а потом унизительное отступление в дальний окоп, где пришлось зализывать раны. Сейчас и отступать некуда, и поддержки ждать не имеет смысла. Ирина поежилась. Три года назад отношения были другими. Муж любил, а она…
        Сережа был своим, знакомым с детства, насквозь родным и привычным. Друг семейства, выбившийся в люди благодаря папочкиной протекции, умный, начитанный, слегка циничный. Кавалер на всех мероприятиях, с которым она танцевала неуклюжие вальсы, поскольку он был неповоротлив, как бегемот, и постоянно наступал на ноги. Как-то сразу было решено, что, как только стукнет восемнадцать, они поженятся, и поскольку других вариантов не было, Ирина так и поступила. Да и в самом деле, за кого еще? В училище мальчики были либо давно разобраны, либо сами предпочитали мальчиков.
        На самом деле ей было все равно. Сергей был ничуть не хуже других кандидатов, к тому же относился к Ирине настолько трепетно, что раздумья оказались недолгими. Она на тот период была одержима сценой, карьерой, которая медленно шла в гору, так что на мужа времени оставалось мало.
        Супруг был настолько своим, что Ирина была уверена: деться ему некуда. И сегодня, получив сокрушительный хук от соседки, заслуживающей только снисходительного презрения, женщина растерялась, не зная, как быть.
        К лавочке подбежала собачонка: мокрая, жалкая, с трясущимися боками, - и посмотрела на Ирину с робкой надеждой.
        - Я сама теперь, похоже, бездомная, - вздохнула женщина и высыпала попкорн на асфальт. Собака понюхала хлопья, но есть не стала и, робко вильнув хвостом, уставилась прямо в глаза.
        - Иди уже, - рассердилась Ирина. - Нет у меня больше ничего.
        Собака вздохнула и побежала дальше, продолжая трястись. Глядя на нее, женщина поняла, что сама вымокла, замерзла, и наверняка нос покраснел. Шататься по улицам было уже невыносимо, идти домой или к родителям - невозможно, потому что придется объясняться, что-то говорить, а у нее не было ни желания, ни сил. Подруги тоже не вариант, поскольку непременно начнут сочувствовать или тайно злорадствовать, чего тоже не хотелось до колик в желудке. Робкую мысль о гостиничном номере подавил внутренний протест. К тому же для этого нужен паспорт, а он остался дома.
        Получалось, что идти некуда.
        Еще в училище, когда ее не поставили на главную роль в «Лебедином озере», старенький хореограф спокойно ответил на гневную тираду:
        - Балерина должна быть либо гениальной, либо тупой как пробка. Ты, Ира, не гениальна, уясни себе это раз и навсегда. Но самая большая беда, что для отличной балерины ты слишком умна. А это плохо. В нашей профессии думать надо чем угодно: ногами, руками, шеей - но только не мозгами. Попробуй их отключать, и тогда все получится.
        Она решительно поднялась со скамейки и, расправив плечи, зашагала домой, заставляя себя не думать. Под ее каблуками прощально хрустнул попкорн, вдавленный в мокрый асфальт.
        Баба Стеша снова шипела из-за двери проклятия, и впервые за много лет Ирина захотела вломиться в квартиру и выдергать ее седые патлы. Подойдя к двери, она выдохнула, тайно надеясь, что мужа нет дома.
        Сергей, естественно, был дома, выглянув из кухни с виноватым видом. В квартире бубнил телевизор, а с кухни пахло кофе и вроде бы чем-то жареным. Ирина скинула мокрые сапоги и, не глядя на мужа, стала разматывать шарф.
        Он подошел вплотную, помог снять пальто и сказал куда-то в пространство:
        - Нам, наверное, надо поговорить.
        - Я не хочу ни о чем говорить.
        Супруг не стал настаивать, ушел на кухню. Отлежавшись в ванне, Ирина прошла в спальню, отметив, что белье постелено свежее. Муж проявил понимание, устроившись спать на диване. Оставшись на ночь в одиночестве, женщина расслабилась и приготовилась к слезам, однако заплакать так и не смогла.

* * *
        Стена, до сих пор стоявшая неподвижно, вдруг дернулась и медленно поползла вниз, потянув с собой потолок, как в барабане лото. Впечатления усиливал жуткий грохот перекатывающихся внутри бочонков с лоснящимися костяными тушками.

«Если сейчас ведущий крикнет что-то вроде: - «Барабанные палочки!» - я сойду с ума!»
        Дима Волков застонал и закрыл глаза. Комната еще долго ходила ходуном, а потом замерла, приготовившись к очередному рывку, как почуявший добычу кот. Грохот рядом не утихал, накатывал волнами, раскатистыми, бьющимися о прибрежные рифы.
        Надо же было так напиться!
        Парень приоткрыл один глаз. Комната, словно того и ожидая, медленно сдвинулась с места. Застонав, он опустил с кровати ногу. Иногда, если себя «заземлить», тошнота и чувство дезориентации отступали. Сегодня этого не произошло. Движущиеся стены на миг застыли, а потом снова начали беспощадную круговерть. Дима закрыл глаза, но от этого стало только хуже. Теперь стены вращались внутри глазных яблок. К горлу подступил тяжелый вязкий ком.
        Да что же это грохочет рядом?
        Осторожно, словно хрустальную, он повернул голову вправо и открыл глаза, поначалу не сообразив, что видит… какие-то водоросли, что ли? Куча водорослей, принесенных прибоем, до сих пор терзаемая волнами?
        При чем тут комната? Стены, кровать, тяжелое одеяло, под которым лежала его потная тушка, и что такое горячее рядом?
        Дима осторожно пощупал под одеялом рукой. Баба, что ли? Точно… А кто? И где он вообще?
        Начиналось вчера все чинно, благородно. Субботний вечер обещал быть приятным и прибыльным. После долгих уговоров хозяйка ночного клуба «Парк-таун» Надежда, высокая, с длинной немодной косой, согласилась выпустить их на сцену.
        - Вообще-то мне ваш андеграунд на фиг не нужен, - задумчиво сказала она. - Народ собирается простой. Им под диско поколбаситься или, вон, под Сердючку. Это если публика солидная. А молодежи поставишь клубняк, и они скачут, счастливые и довольные. А тут вы с вашей философией…
        - Мы не андеграунд, а рок-группа, вообще-то, - буркнул Дима. - Готы.
        - А мне фиолетово, вообще-то, - парировала Надежда. - Неформатны вы для ночного клуба.
        Он обиделся, но встать и уйти было выше его сил. Пропади они пропадом, эти молодежные веяния, клубный хаос, дешевая попса и вышедшее из моды, но почему-то до сих пор не умирающее диско. На рок, да еще готический, спроса в глуши не было.
        Нет, не то чтобы молодежь вообще не знала, кто такие готы. Телевизоры все-таки имели, и Интернет, клипы смотрели, песни скачивали, потихоньку фанатея от Evanessence, Within Temptation и Him, но на концерты городских готов ходили вяло, возможно, потому, что ходить особо было некуда. Как-то после очередного концерта, всей группой сокрушенно вздыхая, они поплакались, что своих зрителей знают уже не просто в лицо, а по именам. А как не узнать, если на концерты ходят одни и те же?
        Выступал Дима со своей командой в основном по кафе и ресторанам, потому как приличных клубов в городе было не то чтоб завались, и они в большинстве своем предпочитали не тратиться на живые выступления рокеров. Зачем, если под рукой всегда был заезженный до дыр диск с Сердючкой и ремиксами хитов восьмидесятых? Живые исполнители, выходя на сцену, исполняли свой репертуар не так часто, как хотели бы, поскольку разгоряченная водкой публика требовала хитов про белого лебедя на пруду или одинокого бродягу Казанову - смотря кто гулял. Налоговая почему-то больше любила про лебедя, а чиновники - что-нибудь из раннего репертуара Аллы Борисовны.
        В кафе и ресторанах тоже заказывали и белого лебедя, и Казанову, и, чтобы заработать, приходилось играть и петь. Димка, если что, распускал длинный хвост и косил под нестареющего Леонтьева. Иногда, особенно на кураже от щедрого гонорара, получалось весьма недурственно, хотя наутро он себя ненавидел. Но делать было нечего, оттого все относились к происходящему как к работе, нудной, противной, но необходимой. А под шумок, когда посетители уже ничего не соображали от выпитого, играли свое, получая кайф от процесса.
        Поначалу они еще пытались как-то двигаться, тусоваться, «мутить», как это было принято в их сфере: таскались по городу в черных косухах, с невероятными начесами и выкрашенными в черный цвет волосами, ногтями и губами. Но непродвинутая общественность признавала в них не готов, а педиков, что было невероятно обидно. Как-то гопники подкараулили всю группу после выступления. Пришлось отбиваться чем бог послал.
        После столкновения с гопотой потери оказались внушительными. Басист Виталик остался без гитары, Димке выбили два зуба, а барабанщик Леха, по прозвищу Лом, вообще решил уйти из группы. Вернулся, конечно, куда ему было деваться, но теперь, отыграв выступление в своем инфернальном обличье, они смывали боевую раскраску, если приходилось потом выходить на улицу.
        Не готика, а нелепица какая-то. Подделка. Разве это борьба за убеждения?
        Стыдоба. Позорище.
        Хозяйка клуба, постукивая ногтями по столешнице, казалось, о певце забыла, а уж на его душевные терзания и подавно не обращала внимания, хмуро листая ежедневник. Наконец подняла глаза, как раз в тот момент, когда он неловко дернулся, готовясь встать и уйти несолоно хлебавши.
        - Ну фиг с тобой, уговорил. Хэллоуин скоро. Попробуем вас выпустить там, если, конечно, не облажаетесь. Обкатаем программу. Собирай свою банду, придете в понедельник, все равно зал пустой. Своих фанатов подтяните, может, хоть на пивасике заработаю. Если вас хорошо примут, буду периодически приглашать. Может, какой рок-фестиваль устроим или что-то такое…
        Дима обрадовался, уронил стул, едва не опрокинул чашку с чаем, в которой скучал пакетик «липтона», долго тряс Надежде руку, обещая, что все будет в лучшем виде. Из кабинета вышел степенно, хотя это удалось с большим трудом. А вот на улице, как только «Парк-таун» остался за углом, он по-щенячьи запрыгал от восторга и стал вызванивать членов своей «банды», как изящно выразилась хозяйка клуба.
        Фанатов оповестили заранее, развесили объявления в местах их наибольшего скопления, включая «Твиттер», «Фэйсбук» и «ВКонтакте». Дима был до последнего уверен, что на концерт никто не придет, и тогда на выступления в Хэллоуин им надеяться бесполезно. Однако клуб набился не то чтобы до отказа, но весьма ощутимо. В темноте у сцены бродили неясные призраки в черном, сжимая в руках пиво, сигареты, громко подпевая каждому куплету. В гитарной какофонии бьющих по ушам басов происходящее напоминало веселенький ад.
        Дима был счастлив.
        После концерта они весело напились здесь же, в баре, принимая поздравления от фанатов. Вроде бы к нему подкатила какая-то журналистка, задавая умные вопросы, но это уже скрывалось за алкогольным маревом, а дальнейшее вообще выпало из памяти. И вот он просыпается наутро незнамо где, незнамо с кем, с дикой головной болью и легкой амнезией.
        Парень скатился с кровати и со стоном направился разыскивать ванную. Свет за окном был излишне ярким. Собственное отражение в зеркале выглядело жалкой пародией на человека.
        Он умылся холодной водой - горячей все равно не было. Коврик на полу отсутствовал, отчего голые пятки чуть ли не примерзали к стылому кафелю. Усевшись на унитаз, Димка из-под полуприкрытых век осмотрелся, придя к выводу, что интерьер все-таки видит впервые.
        Ладно, разберемся…
        Он вышел из ванной и стал собирать одежду, разбросанную по всей квартире. В спальне тем временем прекратился храп, что-то завозилось, и в тот момент, когда Дима уже натягивал на озябшие ноги носки, чей-то хрипловатый голос, странно пришепетывая, произнес:
        - Дорогой, ты уже встал?
        Она стояла в дверном проеме, зябко обхватив голые плечи руками, кокетливо выставив вперед ножищу, что, по задумке, должно было выглядеть эротично, но нисколько не выглядело. Однако Диму это зрелище проняло до глубины души.
        - Э-э-э… - промычал он, не в силах оторваться от видения.
        Слава богу, хотя бы баба! Вчера он так нажрался, что мог и с мужиком заснуть. То-то прикол был бы… Несмешной, правда. Впрочем, внимательно оглядев замершую у дверей мадам, Дима подумал, что хрен редьки не слаще.
        Ей было лет тридцать пять, а то и все сорок. По опухшему со вчерашнего перепоя лицу понять оказалось невозможно, не паспорт же просить! На физиономию с размазанной косметикой падала жидкая рыжая челка. Пухлые щеки обрамляли жирные патлы. Под глазами, маленькими, невыразительно-серыми, торчал крупный нос, а под ним - тонкие полуоткрытые губы.
        Димка опустил глаза ниже и стыдливо потупился.
        Ниже тоже не оказалось ничего интересного. Тело, обрюзгшее, неухоженное, никаких эротических поползновений не вызывало. Грудь свисала, как спаниельи уши, на животе скопились бублики сала, а ляжки - здоровые, как у слона, в целлюлитных корках - были странного синюшного оттенка, отчего трусики, кокетливо-красные, в кружевах, смотрелись неуместно и даже дико.
        Самое смешное, что лицо казалось знакомым, но кто эта особа, вспомнить, хоть убей, не получалось.
        Пока он переминался на месте, женщина решительно рванула вперед и, обвив руками его шею, впилась в губы поцелуем, который должен был изображать страсть. Димка инстинктивно дернул головой, шарахаясь от незнакомки. Их зубы стукнули друг о друга, как бильярдные шары, с такой силой, что он охнул.
        - Классный был вчера вечер, - заключила незнакомая баба и облизнула губы. Слова выговаривала плохо, спотыкаясь на шипящих, словно выплевывая их семечковой шелухой.
        - Э-э-э, - промямлил Дима.
        - Ты классный, - прошептала она и, захватив Диму в медвежьи объятия, сунула язык ему в ухо. Это уже никуда не годилось!
        Решительно оторвав ее руки, он шарахнулся прочь, налетел на косяк и скривился от боли. Женщина, скрестив руки на груди, наблюдала за ним с презрительной усмешкой.
        - Куда же ты так спешишь, миленький Буратино? - пропела она голосом киношной лисы.
        - Э-э-э… - пролепетал Дима и даже брови нахмурил в тщетной попытке вспомнить имя женщины.
        - Вера, - подсказала она.
        - О, точно, Вера! - обрадовался он. - Ты очень классная, спасибо за вечер… и все такое, но сейчас мне пора бежать… И кстати, где я?
        Она снова усмехнулась, развела руками в стороны, точно удивляясь его глупости.
        - У меня, разумеется.
        Как будто это что-то проясняло!
        Решив не выяснять адреса, Дима попятился к дверям, нашел свои ботинки, заляпанные грязью до самого верха, и торопливо сунул в них ноги. Они были мокрыми, но на эти мелочи парень решил не обращать внимания. Нащупав дверную ручку, начал рвать ее на себя, но дверь не поддавалась. Вера стояла на прежнем месте, не делая попыток помочь ему, и только улыбалась. Наконец Дима нащупал ключ, повернул его и пулей вылетел в холодный грязный подъезд со стойким запахом кошачьей мочи.
        На прощание нужно было что-то сказать, но слова не лезли. Да и как прощаться с толстой, мятой бабой, возомнившей бог весть что из-за совместно проведенной ночи?
        - Я… того, позвоню, - невнятно пробурчал он.
        - Конечно-конечно, - благовоспитанно ответила Вера. Дима прикрыл дверь, услышал, как лязгнул ключ, и поплелся по лестнице вниз.
        Бахнув дверью подъезда, он выскочил на улицу, вдохнув сырой осенний воздух. Район оказался знакомым. Центр, неподалеку университет, общага, где по юности и глупости было проведено много бурных ночей с местными девчонками, обучавшимися на музыкальном факультете. Напротив - ресторанчик и компьютерный магазин с притулившимся сбоку интернет-кафе. Рядом, буквально в двух шагах, находилась остановка, где притормаживали, поглощая редких воскресных пассажиров, маршрутки, автобусы и рогатые троллейбусы, древние, как вымершие ящеры, с дрожащими дверцами-гармошками. Прислонившись к железной опоре остановки, Дима, с которого схлынула волна адреналина, почувствовал слабость и тошноту.
        Самое неприятное, что Веру он знал. Точнее, не то чтобы знал, но много слышал о ней, периодически видел на разномастных культурных мероприятиях и даже когда-то выпивал в одной компании, но тогда все, к счастью, закончилось куда более благополучно. Она слыла странной даже в своих кругах, одевалась диковато, без вкуса, а в последнее время и подавно рядилась в наряды, более подходящие четырнадцатилетней девочке. Местная богема, отдавая должное таланту Веры, тем не менее сторонилась и предпочитала не связываться с акулой пера. Характер у нее был склочный, она злопамятно мстила даже через много лет после нанесенной обиды, изливая желчные комментарии на местных форумах. Впрочем, знающие люди над этим тайно похихикивали, поскольку реального вреда перепалки в Интернете нанести не могли. Провинция же, не столица!
        Провинция… Да уж…
        Когда подъехавший троллейбус уже начал двигаться, Дима спохватился, спешно взглянул на номер и торопливо вклинился в закрывающиеся дверцы. Рухнув на сиденье, он охнул, обхватив руками многострадальную голову, в которой загудели колокола.
        - За проезд оплачиваем! - рявкнула кондукторша над головой. Парень, не глядя, вытащил из кармана кучу мелочи и сунул в подставленную ладонь.
        - Сдачу возьми!
        Он сунул деньги обратно в карман и прикрыл глаза.
        - И билет. Накидаются с утра, алкашня хренова!..
        Троллейбус качало на волнах, словно тонущий «Титаник», а каждая остановка, каждый светофор были теми самыми айсбергами, о которые он спотыкался в пути, заставляя тошнотворный комок подниматься вверх, к самому горлу. Дима судорожно сглатывал, морщился и впивался ногтями в ладони, размышляя коркой подсознания, успеет ли выскочить из троллейбуса в случае крайней необходимости или же заблюет все вокруг?
        Надо было пива купить…
        Троллейбус все лязгал дверями, а кондукторша верещала над ухом, терзая новую жертву. Дима с трудом оторвал голову от ладоней и посмотрел, кто там смеет пререкаться с властительницей проводов, обшарпанных сидений и грязных салонов.
        Перед ним стояло чудо.
        Женщине, поразительно контрастирующей с рыхлой, опухшей с перепоя Верой, было около тридцати. Несмотря на широкополое пальто, она казалась удивительно стройной, с восхитительно длинной шеей, на которой держалась голова с точеным холодным лицом.
        Такое лицо Дима видел в детстве, в старом советском мультфильме про Снежную Королеву. Несмотря на отрицательную роль, холодная злодейка нравилась ему куда больше пустоголовой Герды, и он, часто представляя себя на месте Кая, думал, что никогда не ушел бы из дворца по доброй воле. Разве можно променять на кого-то эту красоту?
        Глаза у троллейбусного видения были под стать мультяшной Королеве: серые, словно слой глубоко уходящего в воду льда. И две эти льдинки смотрели на Диму с брезгливостью и презрением.
        Он не успел ничего сделать. Двери открылись, и она удивительно изящно соскользнула со ступеней на улицу, откуда проводила троллейбус внимательным взглядом. Диме показалось, что женщина смотрит прямо на него, и тогда отчаянно пожалел, что не вышел следом, хотя шансов все равно не было никаких. Ни единого.
        Когда за Димой закрылась дверь, Вера еще с минуту стояла не шевелясь, словно изваяние, смотрела на качающиеся в замке ключи и «держала лицо». Она была уверена, что сейчас Дима вернется, распахнет дверь и…
        Дальше ничем не сдерживаемая фантазия показывала неприличное.
        В мечтах Вера видела себя красавицей, достойной самых лучших мужчин, готовых бросить к ее роскошным ногам меха, бриллианты и новенький «Порш Кайен», увезти на Мальдивы и там, одетыми в цепи и ошейники, жрать с руки виноград. Иногда мечты захлестывали ее волной, и тогда она бросалась к «станку», долбила по клавишам с остервенением и жаром, отчего статьи получались сочными, с броскими аллегориями, запоминающимися, растаскиваемыми на цитаты. Для этого и нужно было всего ничего - мужчинку определенного типажа, глядя на которого хотелось вдохновляться, работать, творить.
        Потом на нее обрушивалась суровая реальность. Мужчины к ногам не падали, в штабеля не укладывались, бриллиантов и мехов не дарили. В такие дни Вера молча курила у окошка, забивала на работу, довольствуясь вялой обработкой рассылаемых пресс-релизов, а когда требовалось что-то значимое, беззастенчиво подворовывала материалы коллег и, переставив местами пару абзацев, смело подписывала статью своим именем.
        Муж тоже имелся. Вполне себе с именем, местный художник, но и к его творчеству, и к нему самому женщина давно охладела. Когда-то они познакомились на выставке, вели долгие разговоры об искусстве, Ренессансе, Леонардо, Малевиче, перебрали всех великих, значимых и как-то постепенно на этой почве сошлись. Вера писала о будущем муже вдохновенные статьи, договаривалась с местными телеканалами о передачах с ним, подсовывала творчество иностранным делегациям, в надежде, что заметят и даже переведут в великие или хотя бы модные, вроде Никаса Сафронова.
        Потом это надоело. Муж надежд упорно не оправдывал. Картины распродавались плохо, телеканалы в гости уже не приглашали, а в музее искусств дважды сорвалась выставка по причинам тривиальным: он пил и часто не успевал подготовиться. Супруга злилась, скандалила, но против пьянства благоверного была бессильна.
        В данное время супруг отсутствовал. После громкого скандала он, надутый и важный, переехал в свою студию - крохотную однушку на окраине, что Веру вполне устраивало.
        Больше всего ее раздражало, что она и сама погружается в эту серость существования. Для встряски требовалась новая любовь или хотя бы увлечение, потому что без этого не получалось нормально работать. Не над статьями, нет. Она давно оставила желание стать первой и лучшей журналисткой города. Теперь Вера хотела написать книгу, разумеется, о любви, разумеется, о несчастной. Понукая свою Музу, женщина мрачно понимала, что ничего путного из задуманного романа не выходит.
        Муза корчилась в агонии и давать подсказки решительно отказывалась, требуя подпитки.
        На концерте местных готов она оказалась случайно. Возвращалась домой, наткнулась на истрепанную афишку, написанную вычурным шрифтом на простом листке формата А5, хмыкнула и завернула в клуб. Музыки этой группы она никогда не слышала, но заранее настроилась на провал, приготовившись разнести их в пух и прах.
        Изнутри клуб походил на ад: вокруг бродили существа неопределенного пола, затянутые в черное, размалеванные в багрово-черно-белые тона, попивали и орали друг другу в ухо, поскольку из динамиков выли гитары, а солист рычал в микрофон слова песен. Слегка напуганная, Вера забилась в угол, заказала пиво, твердо решив, что уйдет через пятнадцать минут.
        Музыка, к ее удивлению, оказалась неплохой, и даже текст вполне приличным. На уровне, так сказать.
        После концерта она нашла музыкантов, представилась и решительно потребовала интервью. Молодой солист, лица которого журналистка не видела из зала, любезно предложил присесть.
        Разглядев его, Вера охнула и села.
        Вот это да! Колин Фаррелл, Антонио Бандерас в молодости и еще два десятка киношных испанцев замелькали у нее перед глазами. В животе вдруг потеплело, и, чтобы не спугнуть это состояние, женщина придвинула стул ближе, едва ли не касаясь красавчика бедром.
        - Почему вы выбрали это музыкальное направление? - проблеяла она.
        Тот пожал плечами:
        - Это состояние души, наверное. Мы разную музыку исполняем, но готика - это то, что идет изнутри.
        - Вам не кажется это странным? Ведь, если разобраться, это направление нашему народу должно быть чуждо, как все иноземное. Вам самим не кажется фальшью то, что вы сейчас представили на сцене?
        Он помотал головой, глядя куда-то мимо, словно потеряв интерес к разговору.
        - Готическое направление в рок-музыке существовало давно, - нехотя сказал солист. - Просто в прежние времена она была, скажем так, под негласным запретом, что тем не менее не мешало ей развиваться, существовать, генерировать новые течения. Что касается чуждости этого явления… Наверное, вы не помните, но раньше, еще во времена немого кино, готические ужастики пользовались невероятной популярностью и у русских людей. Потустороннее всегда казалось притягательным. Если покопаться в истории литературы, то в ней хватает русской и даже советской готики. Вопрос только: под каким углом на нее смотреть?
        - Например? - поинтересовалась Вера. Разговор начинал ей нравиться. Она внезапно почувствовала, что этот еще, в сущности, мальчик не так глуп, как показалось поначалу. Приятно сознавать, что в таком штучном экземпляре помимо внешней картинки имеется еще и мозг.
        - Например, Гоголь. Что такое его произведения, как не готика? Скажем, «Страшная месть». Здесь присутствуют все ее элементы: колдовство, кровь, мрачные тайны, убийства, кровосмешение. Дело в том, что при соцреализме, если бы кто снял этот фильм, по пшеничным полям скакали бы наряженные в разноцветные сарафаны панночки в кокошниках. А у Тима Бертона бы получилось нечто совершенно иное…
        - То есть дело только в запретах? - предположила Вера. Гитарист, с интересом прислушивающийся к их разговору, налил в рюмку водки и подвинул ее собеседнице. Она храбро выпила, задышала и быстро набила рот перчеными чипсами.
        - Разумеется, - кивнул солист. - Готику запрещали, но она все равно росла, как сорняки, поскольку почва для ее существования никуда не исчезала. Сейчас, когда запретов нет, готика стала понятнее, доступнее. Это самостоятельная субкультура со множеством ответвлений.
        Вера закивала и снова выпила.
        - Но, наверное, у вас все равно хватает сложностей в реализации вашего творчества?
        - Конечно, - согласился он. - И это как раз из-за нашей дикости. Готическая музыка не предполагает ее употребление… под водочку, как другой русский рок. Это слишком глубоко, слишком мелодично, слишком сложно для восприятия. Вы можете себе представить эту музыку в сочетании с водкой и огурцом?
        - Нет, - сказала Вера и снова выпила.
        - А какая песня из репертуара отечественных рок-групп у вас ассоциируется с водкой?
        Вера немного подумала и с благодарностью посмотрела на гитариста, подлившего в ее рюмку.
        - «Осень», пожалуй. Шевчука. Стойкая ассоциация с застольем.
        - А почему?
        Она снова выпила, залпом, не по-женски, запрокинув рюмку в рот, не сгибая запястья. В голове уже приятно шумело. Вера то и дело теряла нить разговора, отвлекаясь на шум вокруг. И только эти черные глаза не отпускали, тащили к себе арканом.
        - Наверное, потому, что ее легко спеть в караоке, - ответила она, чувствуя, что язык слегка заплетается. - Простите, я не расслышала, как вас зовут.
        - Дмитрий.
        - Какое красивое имя, - обрадовалась она. - А я - Вера. Дима, а расскажите немного о себе…
        Он начал рассказывать, нудно, неинтересно. Женщина кивала, почти не слушая, и, завладев бутылкой, подливала водку и себе, и Диме, висла у него на плече и жарко убеждала, что для статьи ей нужны снимки, а здесь слишком темно. Да и вся аппаратура дома.
        В такси его затащить удалось исключительно силой. Приняв на грудь, она становилась невероятно отважной, отчего вся операция не заняла много времени. В машине Дима тискал Верины бока, целовал в шею и, кажется, не слишком соображал, что делает, а она хохотала под неодобрительным взглядом пожилого таксиста, хлопала парня по длинным пальцам, чувствуя, как внутри уже не просто тепло - горячо, а колени трясутся в предвкушении сладкого.
        В квартире она скинула свитер и джинсы, неумело раздела его и в тот момент, когда стягивала с безвольной тушки трусы, услышала молодецкий храп. Минут десять пыталась его реанимировать, но потом сдалась, рухнула рядом и, прижавшись к его горячему животу, уснула почти счастливой, не думая, что утром несостоявшийся любовник даст деру.
        Отфутболив последнего посетителя, пытающегося упросить вести его заведомо проигрышное дело, Сергей минут пятнадцать просматривал оставленные бумаги, лениво размышляя, что было бы неплохо послать дела к черту и поехать в ресторан.
        Настроение было так себе.
        Дома Ирина хранила ледяное молчание, в разговоры не вступала, шарахаясь от него, как от зачумленного. И если поначалу он хорохорился и пытался держать лицо, то спустя три или четыре дня грозовая атмосфера в квартире стала тяготить его. Жена оказалась несговорчивой и куда более искусной в ведении холодной войны, нежели он, привыкший договариваться полюбовно. Супруг не хотел признаваться, что ему недостает ее присутствия, неспешных разговоров и ненавязчивой заботы, такой незаметной на первый взгляд.
        За окном вечерело. Сергей снова подумал о ресторане, потому что на горячий ужин дома рассчитывать было глупо. Вот только ехать куда-то не хотелось.
        Дверь открылась. Он поднял глаза и поморщился.
        - Добрый вечер, Сергей Васильевич, - произнесла Наталья томным голосом.
        - Чего тебе? - спросил он недовольно.
        Она пошла к столу, отчаянно виляя бедрами, уселась на стул и закинула ногу на ногу. Юбка поползла вверх, обнажив колено.
        - Мне срочно нужна помощь грамотного юриста, - сказала женщина и картинно облизнула губы. - Говорят, вы классный специалист?
        - Это ты меня так соблазнить пытаешься?
        - А что, не нравится?
        - Фу.
        Он встал из-за стола, сунул руки в карманы и отошел к окну, отвернувшись от посетительницы. Наталья усмехнулась и подошла ближе, обхватив его руками.
        - Что ты делаешь? - грубо спросил Сергей.
        - А что, непонятно?
        Она проворно шарила руками под его пиджаком, нащупала ремень и принялась дергать его в сторону, после чего потянула вниз молнию на брюках. Сергей схватил ее за руки, словно стараясь остановить, но выглядело это крайне неубедительно, и она, обрадованная, начала шуровать руками все быстрее, нащупывая слабое место, увеличивающееся и твердевшее с каждой секундой.
        - Прекрати, - приглушенно взвыл он.
        - А то - что?
        - Прекрати. Вдруг кто войдет…
        - Я заперла дверь, - похвасталась Наталья. Сергей повернулся и пару мгновений смотрел ей в глаза, а потом ухмыльнулся, но как-то невесело.
        - Предусмотрительная ты моя.
        Она наконец-то сдернула с него штаны, следом трусы и, пообещав блаженство блудливым взглядом, медленно опустилась на колени, скользя руками по его груди и животу. Он не стал долго сопротивляться и, судорожно выдохнув, сунул свое вздымающееся достоинство в готовый к ласкам рот.
        Несколько минут в комнате было слышно только прерывистое сопение.
        Наталья оторвалась от своего занятия задолго до кульминации, зная, когда та наступает, смела со стола канцелярские принадлежности и сказала:
        - Ну, давай, трахни меня.
        - Что, прямо на столе? - изумился тот, но глаза застилала знакомая маслянистая пленка желания. Она стянула юбку и колготки, швырнула одежду на пол и, ухватив Сергея за галстук, потащила к себе, впиваясь в губы поцелуем, который сама оценила как невероятно страстный. Он моментально сунул язык ей в рот, а руками вцепился в бедра, прижимаясь теснее, а потом входя уверенными, грубыми рывками, не приносившими ей особого удовольствия. Стол отчаянно скрипел, любовник покряхтывал, а Наталья постанывала, удовлетворенно отмечая, что в приемной наверняка все слышно.
        Оттого, что происходило все едва ли не в общественном месте, секс получился экстремальным, но в плане удовольствия так себе, на троечку.
        - Что это тебе в голову вдруг взбрело? - спросил Сергей, переводя дыхание.
        - Захотелось, - пояснила она и оттолкнула его. - Слезь с меня, я оденусь.
        - Захотелось? И все?
        - А что такого? Или ты считаешь, что хочется только мужикам? Тебе не приходило в голову, что все не так?
        Он топтался на месте в спущенных штанах, как стреноженный конь, а потом стал натягивать их, поглядывая на гостью.
        - Ты решила оставить все как есть?
        Она откинула голову в светлых кудряшках назад и неестественно рассмеялась, неумело копируя Мэрилин Монро.
        - Я решила дать тебе еще один шанс подумать. Таких, как я, не бросают. Запомни это, когда снова почувствуешь себя альфа-самцом.
        - Где ты набралась этой пошлости? - поморщился он. - Говоришь как третьесортная актриска из пошлого сериала. Фу.
        Женщина мгновенно вскипела.
        - Это я - фу?
        - Это твои реплики - фу. Наташ, я же тебе сказал: ты меня вполне устраиваешь в качестве любовницы. И даже твой визит сюда я способен оценить, хотя, кажется, просил не делать ничего такого на людях.
        - Со мной что, и на людях стыдно показаться? - вспыхнула она, торопливо одеваясь. Сергей вздохнул.
        - Наташ, я женатый человек.
        - И что?
        - И то. Я не буду разводиться и не хочу, чтобы ты компрометировала меня перед коллегами. Они знают меня, знают Иру. Пойдут сплетни, а мне это ни к чему.
        - То есть ты любишь не меня, а ее?
        - Я никогда не говорил, что люблю тебя.
        Она повернула ключ в двери и взялась за ручку.
        - Пару минут назад ты о ней не вспоминал, - хмыкнула Наталья и вышла с гордо поднятой головой.
        Жить вместе и делать вид, что ничего не произошло, не получалось.
        Сергей всю неделю хотел поговорить, появляясь в дверях комнаты сперва с виноватым видом, потом - с раздраженным. Однако Ирина отвергала вялые попытки наладить мир. Каждый раз, стоило ей наткнуться на лицо мужа, в нос била удушливая волна сладкого запаха, а в висок вонзалось невыносимо жгучее копье боли. Потому каждый раз она уклонялась от разговора по душам, запиралась в спальне и, забравшись под одеяло прямо в одежде, ждала, пока нагреется пустая постель, чтобы потом раздеться и заснуть, наглотавшись «ново-пассита».
        К следующим выходным, когда в центре творчества починили трубы, муж решил собрать вещи и съехать.
        - Я думаю, так будет лучше, - хмуро сказал он, утаптывая вещи в чемодан. Ирина наблюдала вполглаза, отметив про себя, что вещи потом будут мятыми, но вмешиваться в процесс не стала. - Поживу у родителей. Глядишь, ты остынешь и перестанешь вот это…
        Он неопределенно покрутил рукой в воздухе.
        - Что - это? - вяло поинтересовалась Ирина.
        - Это.
        - Может, конкретизируешь, что я должна «перестать»?
        Супруг отодвинул чемодан, сел на кровать и поморщился.
        - Делать вид, что тебе не все равно, - с ядовитой горечью произнес он. - Или ты полагаешь, мне не надоела эта холодная война? Думаешь, приятно приходить домой и видеть твое лицо, сидеть за столом напротив и думать: «Сейчас она мне вилку в руку воткнет».
        - Раньше надо было думать, - безразлично ответила она.
        - Я и раньше думал. А ты обо мне думала? Хотела что-то изменить? Чувствовала, что мы живем уже… по инерции?
        Ирина не стала отвечать, ушла на кухню, сварила кофе и, пока Сергей бегал по квартире, собирая барахло в одну кучу, забралась с ногами на подоконник, сдвинув горшки с цветами, и уставилась на улицу.
        Всю неделю они избегали смотреть друг на друга, спали порознь и даже по утрам, одновременно выходя из дома, спускались по лестнице порознь, выжидая, кто первым выйдет из дверей. Шалава соседка, изредка попадаясь во дворе, шарахалась к стенке, увидев ее, а на Сергея смотрела зло. Видимо, там тоже все пошло не гладко, но Ирина не спрашивала, хотя ловила себя на том, что тайком обнюхивает его одежду.
        Сладкими духами больше не пахло. Одежда источала привычный аромат «Фаренгейта» и крепких сигарет. Даже странно.
        За окном все так же гонялись друг за другом машины, бежали под дождем люди - словом, ничего интересного. Ирина перевела взгляд на цветы и зачем-то потрогала плотный лист фикуса, который вроде как надумал желтеть. Кавардак мыслей никак не устаканивался, и она не могла понять, что чувствует, кроме злости и обиды.
        Муж ввалился в кухню, пошарил на полках и, поглядывая на нее, заглянул в турку и нацедил себе полчашки кофе, которую выпил стоя, не поворачиваясь к окну. В кухне моментально повисла атмосфера напряжения и враждебности. Супруга молчала, медленно прихлебывала кофе из кружки, словно смаковала, хотя тот остыл и был невкусным.
        - Я договорился в автосервисе, - негромко сказал он. - Машину можешь забрать послезавтра.
        - Хорошо.
        - Может, тебе денег оставить?
        - Оставь себе. Или…
        Хотела сказать: «или этой», а еще добавить «своей курортной», как в старой комедии, но это было бы полным выпадением из образа - и промолчала. Муж тем не менее все понял. Уголки его губ дрогнули. Он потоптался на месте, со вздохом поставил чашку на стол и пошел к выходу.
        - Почему ты думаешь, что мне все равно? - спросила Ирина. Сергей остановился на миг, пожал плечами.
        - По-моему, тебе давно все равно, как я живу, с кем сплю и что происходит в моей жизни за пределами квартиры. А еще думаю, тебе всегда было на это наплевать.
        Ирина предпочла не отвечать. Да и что тут скажешь? Муж знал ее слишком хорошо, чтобы ошибиться, и сейчас, держась с оскорбленным видом, она понимала уголком сознания, что он прав… Но не двинулась с места, глядя, как тот пыхтит, таща к двери набитый чемодан.
        - Знаешь, - сказал Сергей, стоя в дверях, - в разрыве всегда виноваты двое. Так что подумай над этим.
        - Непременно, - процедила она сквозь зубы. Он помолчал, а потом, бросив небрежное
«пока», закрыл за собой дверь. Тихо, не хлопнул, надо признать. Интеллигентный уход интеллигентного мужчины. Мечта.
        Что ж так тошно-то?
        Ирина сварила себе еще одну чашку кофе, от которого уже горело в животе, нашла пульт от музыкального центра и бестолково потыкала в кнопки, выбрав нужную композицию. Ей не хотелось слушать ничего серьезного: ни Моцарта, ни Баха, ни Чайковского - слишком сильных для ее оголенных нервов. Классика заставила бы ее страдать, а этого не хотелось, хотя для веселья не было повода.

        Can’t ever keep from falling apart
        At the seams
        Cannot believe you’re taking my heart
        To pieces
        Так и не научилась не расходиться
        По швам…Не могу поверить, что ты разбиваешь
        Мое сердце на части…

        Duran Duran «Come Undone»
        И когда из динамиков ударил старый хит, женщина не выдержала и расплакалась, чувствуя, как треснула заледеневшая душа.
        О том, насколько быстро распространяются слухи, Ирина не имела ни малейшего представления. Сама она ничьей жизнью не интересовалась и услышанное не комментировала и уж тем более не пересказывала. Прожив в доме после замужества больше десяти лет, она до сих пор не знала, чем живут соседи, не помнила, как зовут их детей, и не замечала, когда кто-то покупал новую машину, пока та не громоздилась перед воротами, нахально перегораживая выезд. Разумеется, она слышала о похождениях шалавы Наташки, периодически обозревала ее новых кавалеров, здоровалась с соседями по лестничной клетке и не давала в долг пацанам из десятой квартиры, потому что те не отдавали. Однако все это задевало ее лишь краешком. Личная жизнь окружающих Ирину интересовала так же, как вероятность жизни на Марсе, то есть относительно. И до ухода мужа ей казалось, что и ее семья интересует соседей постольку-поскольку.
        Оказалось, что она глубоко заблуждалась. Служба внешней разведки в доме была поставлена на высшем уровне. Точно так же, как система оповещения.
        Муж ушел в субботу, выволок чемодан во двор, затолкал его в багажник и уехал. Ирина наблюдала за этим из окна. Во дворе не было ни души. Бог его знает, кто еще пялился на это из окон. Не то действо, чтобы вызвать интерес.
        В воскресенье, поприветствовав себя очередным «гутен моргеном», Ирина на цыпочках спускалась по лестнице, надеясь проскочить мимо дверей Стеши. Попытка вновь не увенчалась успехом. Сделав шаг с площадки на ступеньку, Ирина услышала, как скрипнула приоткрываемая дверь.
        На этот раз старуха расширила свое выступление, проскрипев ядовитым голосом:
        - Прос-с-с-ститутка! Теперь вольно гулять будешь?
        Ирина запнулась. Ей казалось, что соседи со Стешей не общаются, а окна ее выходят на другую сторону, так что видеть отъезд мужа она не могла. На улице торчала? Сбившись с шага, Ирина тем не менее спустилась вниз. Голос нарастал с каждой ступенькой вниз:
        - Ш-ш-шалава! Устроит из дома…
        Что конкретно «устроит», Ирина уже не расслышала, выйдя на улицу. Во дворе было тихо и пустынно. Она расстроилась, что машину можно будет забрать только завтра. Водила женщина не то чтобы отлично, оттого за рулем была сосредоточенна и даже музыку включала исключительно легкомысленную, чтобы не вслушиваться, не сосредотачиваться на деталях и плывущей мелодии.
        Грязь за ночь подмерзла. Направляясь к калитке, Ирина пожалела, что снова придется идти на остановку по обледенелому асфальту.
        Хорошо бы в машину! Там тепло, на зеркальце болтается «елочка», мотор урчит сытым котом. И в холодные дни все это навевало ассоциации с новогодними праздниками.
        Ей внезапно захотелось Нового года, с его непременными атрибутами: с елкой до потолка, искрящимся шампанским в хрустале, жареными курами, с которых муж всегда объедал корочку, потому что ей нельзя, потом танцами веселых от водки друзей. А утром, часов в восемь, они будут выпроваживать гостей, маясь с перепоя, с первой утренней сигаретой в руке, улыбаться резиновыми улыбками, чтобы потом, как только закроется дверь, рухнуть в постель и проспать до вечера.
        Ирина вспомнила, что муж ушел и никакого Нового года не будет, отчего моментально стало мерзко и гадко. Дожидаясь троллейбуса, она даже топнула ногой от раздражения, надеясь, что поможет. Не помогло.
        Троллейбус был тот же самый, и кондукторша та же, укутанная в шерстяную кофту с высоким воротом. И даже ватага ребятишек, торопящихся в кино, похожа. Расплачиваясь за проезд, Ирина окинула салон взглядом. Парня с лицом испанского мачо не было. И это почему-то расстроило ее до такой степени, что, придя на работу, она первым делом бросилась к чайнику, выпив чашку чая с неположенной конфеткой.
        В дальнейшем день был как день. Учительница отстраненно наблюдала за десятком девочек, отрабатывающих у станка первую позицию и синхронно поднимающих хиленькие ручки, изредка делала замечания, почти бездумно, заметив неточность. Их сосредоточенные личики, отражающиеся в зеркалах, казались невероятно взрослыми.
        В соседнем зале народ топотал. Музыки слышно почти не было, а вот топот - отлично. Видимо, осваивали пасадобль. Когда ее группа закончила занятия, а за стеной стихли половецкие пляски, Ирина включила чайник, ожидая, что сейчас явится Влад.
        Он явился, держа в руках кружку с болтавшейся из нее ниточкой «липтона», неразборчиво буркнул «привет» и, старательно отворачиваясь, сел у окошка, повернув лицо так, чтобы Ирина могла видеть его лишь в профиль.
        - Чего морду отворачиваешь? - поинтересовалась она. Тот вздохнул, а затем, демонстративно выдержав паузу, повернул к ней лицо. Ирина присвистнула:
        - Ого!
        - «Ого», - передразнил тот и, морщась, потрогал тщательно замазанные тональным кремом царапины на щеке. - Это не ого, это о-го-го. Пипец! Сегодня каждый посчитал своим долгом подойти и поинтересоваться, с кем это я так ожесточенно бился.
        - Сказал бы - асфальтовая болезнь, - усмехнулась Ирина.
        - Ой, ой, ой, какие мы умные! А то не видно, что это от пальцев…
        - Кто ж тебя так, болезного?
        - Илька, кто ж еще. Я вот не пойму, весь из себя такой брутал - куда податься! - а как до драки доходит, вместо того чтоб по-мужски зарядить в дыню, он начинает царапаться, как баба. Где логика?
        Влад накидал в кружку рафинада, выдавил дольку лимона и яростно перемешал. Ирина снисходительно ждала продолжения, но поскольку его не последовало, спросила сама:
        - А повод?
        - Ай, да без повода… Ну, подумаешь, я слегка позажимался с тем мясным мальчиком из стриптиза, делов-то. Мы ж не трахались и даже не целовались: так, потискали друг друга, исключительно из эстетизму.
        - Ну вот, - удовлетворенно отметила Ирина, но собеседник отмахнулся.
        - Что - вот? Много ты понимаешь! Там такое роскошное тело, грех не потискать. Ты бы тоже не устояла, если б пришла посмотреть. Чего, кстати, не пришла-то?
        - Настроения не было.
        - Ну, а у меня вот было… И надо же было так спалиться! Илька увидел, начал орать, потом дома еще разборки, ну и в результате вот это… Пипец!
        Он вновь потрогал царапины.
        - Боге-ема, - с неодобрением сказала Ирина, с трудом подавляя ухмылку. - Больно он у тебя легковозбудимый. Это уже третья стычка за месяц, если не ошибаюсь.
        - Четвертая.
        - Тем более. Ему бы отвлечься на что-то, ну, телевизор посмотреть или почитать, например.
        - Что ты, он в последний раз читал, когда к нему брат с Воркуты приезжал и наколки показывал!
        Влад допил чай, выловил пальцами лимон и съел. Слушать его россказни было не слишком интересно, однако они отвлекали от насущных проблем, а бездумный треп заполнял образовавшуюся вокруг пустоту.
        - Самое неприятное, что он вещи собрал, - мрачно сообщил собеседник. - Съехал и теперь бог знает где живет, с кем спит. И что характерно, я не стал валяться в ногах и умолять простить, и все такое. Надоело. Так что я теперь в девушках. И вроде все правильно, и я весь из себя такой гордый и непреклонный, и он непременно вернется… Отчего ж так тоскливо-то? Я ведь все правильно рассчитал.
        Ирина не ответила и с захватившим ее интересом стала разглядывать коричневую лужицу на дне чашки. Ей тоже казалось, что она все правильно рассчитывала, а что вышло в итоге? Пипец. Причем полный.
        На открытую фрамугу села синица, еще чистенькая, желтая, как лимон, с чернильной полосой на груди, посмотрела внутрь и постучала клювом по раме: то ли внутрь просилась, то ли выковыривала спрятавшуюся личинку.

«Хорошо тебе, - подумала Ирина. - Поела - и довольна. Это же такое счастье, когда нет мозгов и не нужно страдать, думать, правильно ли ты поступила, маяться от мыслей, как дальше жить».
        - Надо встряхнуться, - с фальшивой бодростью произнес Влад. - Слушай, а пойдем сегодня в загул? Это лучшее средство от разбитого сердца, ты-то меня понимаешь.
        - С чего бы я тебя понимала? - удивилась Ирина. Он склонил голову набок, став похожим на попугая, и небрежно заявил:
        - Ну, вообще-то говорят, от тебя муж ушел.
        Наталья шла по улице и чувствовала себя отлично, хотя предстоящая встреча ее слегка пугала. На улице подморозило, и листья, желтые, уныло обвисшие, падали вниз, умирая на тротуаре, как в какой-то песне. Дворники в оранжевых жилетах сметали их в сторону, но те снова падали. И так без конца.
        Наталье было весело до злости.
        Сегодня она наряжалась с особым старанием, красилась, завивала кудри, отчего стала похожей на Мэрилин Монро, и даже родинку пририсовала, чтобы увеличить сходство. Жаль только, что лето кончилось и в воздушном белом платье не очень-то пройдешься.
        Она вытащила из гардероба мохнатую белую шубку, хотя таскаться в ней по улицам было тоже нелепо, но, накинув на плечи и покрутившись перед зеркалом, решила: сойдет. А выйдя из дома, поняла, что не прогадала. Мужчины оборачивались вслед, кто-то даже присвистнул. Наталья радостно улыбнулась и отчаянно завиляла бедрами, как Монро, опаздывающая на гастрольный паровоз.
        Чувствовать себя красивой и загадочной было очень приятно.
        Она была уверена, что все пройдет без сучка без задоринки. План был прост и убийственен: прийти, ослепить, покорить. И никуда Сережа не денется. В конце концов, съехал же он от своей костлявой мымры. Сама видела, как утаптывал чемодан в багажник. Ей еще тогда хотелось подойти и сказать доброе слово…
        Нет, не так.
        Хотелось броситься на шею, осыпать лицо поцелуями. И пусть бы мымра смотрела из окна, как он увозит ее в светлое будущее. И пусть они не слишком красиво расстались, тот факт, что он не побежал за женой, а оставался в ее, Наташиных, объятиях, пока не кончил, уже о многом говорит.
        Пока она сомневалась, Сергей утоптал чемодан и уехал. За неделю не позвонил ни разу и домой не являлся. Худосочная мымра ходила с вытянутым лицом и смотрела злобной крысой. Такие глаза у всех брошенок, Наташа сама наблюдала.
        Выследить его не составило никакого труда: он съехал в родительский дом, бросал во дворе машину. Наташе позвонили знакомые уже через два дня и мимоходом сообщили, куда пропал любимый. Прождав неделю, она решила действовать, нарисовав в голове умопомрачительную картину воссоединения в духе современных мыльных опер.
        Добравшись до дверей его квартиры, женщина несколько раз выдохнула, словно собираясь прыгнуть в воду, и, призывно улыбнувшись, надавила на кнопку звонка. Дверь открылась почти мгновенно.
        - Вы кто?
        То, что ее может встретить не Сергей, а его мама, Наталья как-то не предусмотрела. Улыбка на лице сменилась с победоносно-завоевательной на жалкую и беспомощную.
        - Здрасьте, - проблеяла она. - А мне бы… Сережу.
        - Здрасьте, - холодно сказала родительница. - А вы кто?
        - Мама, кто там? - прогудело из комнаты. Гостья приободрилась и крикнула в узкую дверную щель, из которой торчал любопытный нос мамаши:
        - Сереженька, это я.
        - Сереженька? - закудахтала мамаша. - Сереженька? Какой он вам Сереженька?
        - Мама, кто пришел?
        - Никто, - ответила та и моментально захлопнула дверь. Наталья отпрянула от неожиданности и тупо уставилась на стальной лист, оберегающий Сергея от ее посягательств. Рассвирепев, снова нажала на кнопку звонка.
        - Я щас милицию вызову, хулиганка, - пробубнила мамаша из спасительной норы. Потом за дверью кто-то завозился, словно медведь в берлоге, сдавленно крикнул, и наконец дверь открылась. Сергей, в халате и тапках, высунулся на лестницу и, увидев, кто пришел, поморщился.
        - А, это ты, - сказал он. Голос прозвучал безрадостно.
        - Я, - сказала она, ослепительно улыбнулась и двинулась к нему, намереваясь войти. Однако любимый почему-то не пригласил ее проследовать в семейное гнездо.
        - Подожди внизу, я сейчас выйду, - сказал он и нырнул в квартиру, захлопнув дверь. Наталья вздрогнула и еще долго стояла, удерживая на лице ненужную улыбку.
        Того, что общество, как оказалось, сутки напролет обсуждало ее разрыв с мужем, Ирина не знала. Ей даже в голову не приходило, насколько заметную роль она играет в городе. Совсем как Алла Пугачева и Филипп Киркоров. Или Максим Галкин. Или кто там еще у Примадонны на очереди.
        Она долго возмущалась и пытала Влада, кто ему рассказал об уходе Сергея. Тот вращал влажными глазами, морщился и порывался сбежать, но она не дала шанса, после чего тот нехотя признался, что разболтала знакомая, живущая с Ириной в одном доме.
        - Это кто ж такая будет? - грозно осведомилась Ирина.
        - Ну… Филиппова Татьяна. Знаешь ее?
        - Нет.
        - О господи, - закатил глаза Влад. - Ну кто бы сомневался. Она у тебя за стенкой живет, в соседнем подъезде.
        - Очаровательно. А ты здесь каким боком? Почему эта самая Филиппова бежит к тебе с новостями?
        - Она не ко мне бежит, а к моей маменьке, - обиделся Влад. - Стану я общаться со старыми крокодилами… Был вчера на семейном обеде, там Татьяна и рассказала, что от тебя ушел муж. Она же знает, что мы вместе работаем.
        - Санта-Барбара какая-то, - возмутилась Ирина, отказываясь отвечать на дальнейшие расспросы. Однако даже тогда не понимала, что все это лишь цветочки. Настоящую бурю придется пережить дома, когда она, блаженствуя, вылезет из ванны и устроится на диване.
        Дома дали отопление, правда, всего по одному стояку, однако атмосфера уже изменилась, и, вернувшись домой, Ирина обнаружила, что не мерзнет. Пощупав батареи, она отметила, что в гостиной отопление есть, а в кухне и спальне - нет, но это было уже не столь важно. Значит, завтра-послезавтра, когда спустят застоявшийся воздух, потеплеет и в других комнатах. Изменившаяся к лучшему атмосфера настроила ее на благодушный лад, оттого к новому шквалу она оказалась совершенно не готова.
        Звонок в дверь оторвал ее от просмотра новостей. Путаясь в полах махрового халата, Ирина пошла к дверям.
        Ей казалось, что вернулся муж, свой, понятный, с виноватым лицом, без которого дом, как ни крути, стал пустым. Она, разумеется, будет держать спину ровно, следить за модуляциями в голосе и чтобы на лице не появилось никакого удовлетворения, а потом, возможно, простит. Оттого открыла дверь без глупых вопросов, не подумав, что у мужа есть ключи.
        Там стояла мать. Только этого не хватало!
        - Привет, - буркнула Ирина и посторонилась, пропуская родительницу внутрь. Та окинула дочь изучающим взглядом, покачала головой и вошла, словно королева, соизволившая посетить рыбацкую хижину. Снизошла, прости господи!
        - Здравствуй, - произнесла она таким тоном, что Ирина сразу почувствовала себя виноватой, торопливо забегала по прихожей в поисках тапок и даже на кухню бросилась проверить, закрыто ли окно. Не дай бог маменьку продует, тогда хлопот не оберешься.
        Алла Сергеевна на дочь смотрела снисходительно. Ничего-ничего, пусть побегает, посуетится, пряча виноватый взгляд. Проще будет разговаривать. Она скинула пальто и подошла к зеркалу, критически осмотрев себя со стороны.
        Хороша.
        Лицо, конечно, не девочки. И уже почти не женщины. Когда тебе около шестидесяти, на тридцать выглядеть тяжело, особенно если ты решила стареть достойно, не прибегая к гнусной пластике, не подтягивая кожу и не вкачивая в губы силикон, после чего те кажутся надутыми, как резиновая лодка. У глаз - сетка морщин, и носогубные складки слишком резко обрисовались в полумраке прихожей, но со спины ее все еще принимали за девушку. Буквально вчера какой-то прохожий долго шел по пятам, а потом окликнул и ойкнул, увидев вместо молоденькой нимфетки бабушку. Ей бы засмеяться, а стало грустно и жалко прошедшей молодости. А тут еще дочь начала выкидывать коленца…
        - Чай будешь? - блеющим голосом осведомилось провинившееся чадо.
        - Лучше кофе свари, - строго сказала Алла.
        - Кофе тебе вредно.
        - Я без тебя знаю, что мне вредно, а что нет, - отчеканила та и пошла на кухню. Ирина пожала плечами, достала из шкафа турку и, налив в нее воды, потянулась за банкой с кофе.
        - Леля позвонила с утра, - проинформировала мать, усаживаясь на стул. - Сказала страшную новость: ты выгнала Сережу из дома.
        Ирина вздохнула.
        Лелей, точнее Ольгой, звали свекровь, но мать в разговорах всегда называла ее исключительно Лелей, что ту невероятно раздражало. Матери было наплевать, поскольку, по ее мнению, на Ольгу та не тянула, а гнусное слово «сватья» произносить отказывалась в принципе.
        - Никто его не выгонял, - буркнула Ирина. - Он сам ушел.
        - Леля утверждает обратное. А еще сказала, что хорошие жены мужей не выгоняют, ты представляешь?
        Интонация матери несколько сменилась. Дочь искоса наблюдала за ней, пока еще не понимая, на чьей та стороне.
        - А Леля не проинформировала, почему я, по ее мнению, выгнала такого отличного мужа, как Сергей?
        - Нет, но думаю, ты расскажешь, - спокойно ответила Алла, смерив ее очередным снисходительным взглядом.
        - Мам, я не хочу об этом говорить.
        - Чего вдруг?
        - Ничего. Мою личную жизнь обсуждают все кому не лень, и это уже бесит, - раздраженно сказала Ирина, сняла с плиты закипевший кофе и разлила его по крошечным, с наперсток, чашкам. Получив свою порцию, Алла с любопытством уставилась на дочь.
        - Кто это обсуждает твою жизнь?
        - Да все подряд. На работе, во дворе. Стеша ежедневно шипит из-за дверей, что я проститутка.
        Алла аккуратно отхлебнула кофе.
        - Надо же, - усмехнулась она. - Эта старая курва еще жива?
        - Жива и прекрасно себя чувствует, к сожалению, - зло сказала Ирина, уселась на стул и мечтательно добавила: - Когда-нибудь она выбесит меня настолько, что я ее придушу.
        - Это правильно, - кивнула Алла и улыбнулась, обнажив мелкие зубы. - Не сдерживай себя в следующий раз.
        Простонародное «не сдерживай» с королевским обликом матери никак не вязалось. Ирина с сомнением посмотрела на нее и, решив, что та все-таки на ее стороне, нехотя рассказала о том, как застала Сергея с шлюхой Наташкой. Спустя неделю обида ничуть не стала слабее, продолжая клокотать вулканической лавой. Чувствуя, как дрожит голос, она запила ком в горле кофе и торопливо встала сварить еще порцию.
        Алла барабанила пальцами по столу, вздыхала, мялась и все смотрела внутрь чашки, словно раздумывая, не погадать ли на кофейной гуще, а потом резко встала, открыла шкафчик и, почти не глядя, вытащила из него пачку тонких сигарет, которую Ирина прятала на черный день. Та глядела на мать во все глаза.
        - Я их на это же место прятала, - невесело усмехнулась Алла. - Помнишь, наверное? Еще до того, как переехать.
        - Помню. Это привычки или генетика, как думаешь?
        Алла нервно пожала плечами, закурила и небрежно сунула сигареты и зажигалку Ирине. Та тоже закурила, выдохнула в воздух сизый дым и, поискав пепельницу, поставила ее на стол.
        - Что думаешь делать? - тусклым голосом спросила мать. - Если придет - простишь?
        Ирина не ответила, пожала плечами, точь-в-точь как мать, и отошла к окошку.
        - Не знаю. Я ведь никогда с таким не сталкивалась, не думала даже. А оно вон как… Лежишь ночью, смотришь в потолок, а у самой в голове как шестеренки тикают: за что, за что? Кого винить? То ли его, то ли себя, то ли еще кого?
        Алла помолчала. Ее сигарета светилась злым красным огнем, стоило сделать вдох.
        - Не знаю, что тебе сказать, - призналась она. - Измена - такое дело, к которому никогда не бываешь готов. Как война, например, или смерть, или болезнь неизлечимая. Живешь себе, а тут - бац, как сосулькой по лбу. И никакого рецепта, как дальше жить: то ли простить, то ли выгнать, то ли еще что…
        В голосе стальной и непоколебимой матери вдруг прорезались незнакомые нотки. Ирина впилась в лицо Аллы со смутным подозрением.
        - Так говоришь, будто это тебе не в диковинку, - сказала она. Мать криво усмехнулась и затушила окурок в пепельнице.
        - Давно живу, много знаю, - загадочно изрекла Алла. - Мужики по своей сути одинаковы, не важно, из какой семьи, как воспитаны и какой статус в обществе занимают. Вон, даже у Ленина была своя обоже. Только при всей красе мадам Арманд он так и не решился оставить Крупскую. Знаешь почему?
        - Почему?
        - Народ бы не понял. И не простил. Наденька Крупская была своя, революционная героиня, которая с ним и в ссылки, и на баррикады, и в Кремль. А кто такая Инесса Арманд? Обычная телка, которую, пардон за французский, можно было только трахать.
        Ирина не выдержала и расхохоталась.
        - Я правильно поняла, что под Крупской ты подразумеваешь меня?
        - Ну, а кого еще? А всякие там Инессы или Наташки, - мать горько усмехнулась, - приходят и уходят. Фаворитки короля могут меняться сколько угодно, но королева всегда остается на своем месте.
        Сергей вышел из дома через пару минут, наспех одетый, лохматый, и даже рубашка под курткой была застегнута криво. Наталья снисходительно улыбнулась и потянулась поправить ему волосы. Голову он отдернул и еще по сторонам покосился: не видит ли кто? Это ей не понравилось. В его окне маячило бледное пятно человеческого лица. Видимо, матушка высматривала, куда направился сынок.
        - Не устраивай тут сцен, - грубо сказал он и подтолкнул к машине. - Садись.
        Она села, мгновенно надув губы. Но, кажется, любимый не обратил на это никакого внимания. Он так резко стартовал с места, что голуби, вальяжно расхаживавшие по двору, взметнулись в небо неуклюжей россыпью.
        - А куда едем? - спросила Наталья тоненьким голосом. - Может, пообедаем в «Гансе»?
        Туда ходила только приличная публика, поскольку цены были запредельными. Она это знала и страшно любила красоваться с новым ухажером именно там. Сергей, будучи женатым, в рестораны ее не водил, боялся наткнуться на знакомых, но теперь-то можно!
        - Как ты меня нашла? - раздраженно спросил он, сунул в рот сигарету и начал шарить по приборной доске в поисках зажигалки.
        - Захотела - нашла, - загадочно мурлыкнула та и полезла целоваться, чему страшно мешал рычаг переключения скоростей. Сергей грубо отпихнул ее. Она фыркнула и уселась на место, поправляя шарфик и искоса поглядывая на него.
        - Ремень пристегни, - скомандовал он и добавил: - Зачем искала?
        - Увидеть хотела. А что, нельзя?
        В ресторан любимый ее не повез, направившись в сторону старого парка, где небеса подпирали особняки богатеев. Глядя на шикарные дома, Наталья вздохнула. Жить в этом престижном районе желали многие, но цены были нереально высоки. И без того строительство в парковой зоне осуществлялось путем разных махинаций, доступных лишь сильным мира сего. Простым смертным о таких домах приходилось только мечтать. Вокруг - вековые сосны, веселенький хоровод рябины, опоясывающий сторожевые башни из красного и желтого кирпича, чистый воздух и почти никакого транспорта, кроме своих.
        Сергей загнал машину в какие-то мокрые кусты и заглушил мотор. Наталья хмыкнула, предвкушая, что сейчас начнется. Милого потянуло на сладкий экстрим? Да ради бога! Все же мужики - такие предсказуемые.
        Он молчал. Наталья ерзала на сиденье, но поскольку Чернов так и не подумал приблизиться к ней, вновь полезла с объятиями, случайно выбила сигарету из его рта, и та покатилась куда-то под сиденье. Он снова отпихнул ее к дверце.
        - Ты что? - возмутилась она. - С ума сошел?
        - Не лезь ко мне, - холодно сказал он, открыл дверцу и стал внимательно разглядывать салон. - Черт, ты мне обшивку прожгла!
        - Тебе что, какая-то обшивка дороже меня? - взвизгнула Наталья, и в тишине салона это прозвучало как взрыв бомбы. Поскольку Сергей так и не ответил, она на всякий случай всхлипнула и плаксиво продолжила: - Не звонишь, не заходишь, я уже не знаю, что думать.
        Прозвучало это так же фальшиво, как ее слезы, и она сама это поняла, как только мужчина повернулся и посмотрел с легкой насмешкой.
        - Чего дурой прикидываешься? Все ты понимаешь.
        Наверное, надо было сказать что-то в духе любимых фильмов с Монро, с томными соблазнительными выдохами, изогнувшись так, чтобы была видна пикантно обнаженная грудь. Например: «Дорогой, но мы же столько были вместе!» Или: «Я не понимаю, может, я делаю что-то не так?» Или как-нибудь еще. Но все шаблоны почему-то вылетели из головы. И Наталья просто спросила:
        - Ты что, меня бросаешь?
        - Нет, - удивился Сергей. - Не бросаю, а уже бросил. По-моему, это сразу было ясно.
        Она помолчала, а потом, ненавидя себя за тупость, спросила:
        - Как это - бросил?
        - Да вот так. Взял и бросил.
        Его голос был равнодушным. Он вышел из машины, вынул новую сигарету, закурил и стал с преувеличенным вниманием рассматривать листву. Из глубины парка доносилась какая-то знакомая мелодия, но слов было не разобрать, а ноты похожи на десятки песен. Наталья немного посидела в машине, после чего тоже вышла и внимательно уставилась на его профиль. Сергей изо всех сил старался выглядеть надменным, что ему не шло и казалось нелепым, особенно в рубашке, застегнутой сикось-накось. Еще раздражало, что он со своими сигаретами забрался на крохотную выпуклость на асфальте, а она одной ногой стояла в яме. Мало того что смотрит на него снизу вверх, да еще и крайне неудобно.
        - Я не поняла, - произнесла Наталья. - Ты что… ты решил… вообще?
        - Вообще, - кивнул Сергей. - Так что, пожалуйста, больше не звони…
        - Не понимаю, - прервала она дрожащим голосом. - Нам было так хорошо, и потом, ты же ушел от своей… балеруньи…
        Последнее слово выдохнула с презрением, почти выплюнула. Сергей покосился на Наталью с отвращением.
        - Не трогала бы ты ее, - сказал он жестко. - Она сотню таких, как ты, стоит.
        - Это каких?
        План, тщательно взлелеянный, полетел ко всем чертям, но ей было наплевать. Она рассвирепела, почуяв насмешку, и приготовилась выцарапать ему глаза, если только даст повод. И он его незамедлительно дал.
        - Таких, - сказал Сергей и начертил сигаретой неопределенную синусоиду перед ее фигурой. - Шалав, готовых на все с любым, у кого бабки есть…
        Не дослушав, она вмазала ему оплеуху. Тот инстинктивно отстранился, но она все-таки попала кончиками пальцев. Потеряв равновесие, он отчаянно замахал руками, но Наталья не дала ему возможности встать прямо и что было силы толкнула в грудь, да так, что он кубарем улетел в мокрую листву.
        - Сволочь! - завизжала она и приготовилась ткнуть сапогом в живот. - Это я - шалава? Ненави…
        В последний момент он дернул ее за ногу, и Наталья рухнула рядом, тюкнувшись затылком о землю, мельком подумав, во что превратится ее белая шуба. С рябин на лицо летели тяжелые ледяные капли. Охая, она встала на четвереньки и обшарила окрестности расфокусированным взглядом.
        Сергей садился в машину. Его спина была мокрой и грязной.
        - Стой, сволочь, гад, паскуда! - заорала Наталья, поднимаясь на подкашивающихся ногах. Он не ответил. Из окна полетела ее сумочка и приземлилась в лужу. - Стой, Казанова толстопузый! Жиртрест! Гадина! Ненавижу! Не-на-ви-жу!!!
        Машина рванула с места так, что из-под колес полетели черные комья грязи. Женщина разрыдалась, медленно пошла к дороге, выудила из лужи промокшую сумку и, всхлипывая, стала отряхивать покрытую грязью и прелой листвой шубу.
        - Сво-о-олочь, - подвывала она. - Ну, погоди, га-а-адина, я тебе это припомню-ю! Ты у меня кровью умо-о-о-о-оешься! И ты, и балерина твоя!
        Ольга Чернова была прирожденной актрисой. Несмотря на то, что всю жизнь пришлось работать в совершенно другой отрасли и никто не подумал бы вручить ей «Нику», каннскую «Золотую ветвь» и уж тем более «Оскара», по своему уровню актерского мастерства она бы легко обставила многих современных звезд. Да и что сейчас за актеры? Вот раньше были мэтры! Монстры, способные одним взмахом ресниц, одним взглядом заставить зрителя смеяться и плакать. Глядя на их игру, публика верила: у них и правда любовь или ненависть. Этот актер и в жизни герой-любовник, благородный и честный, а эта актриса - нежная, ранимая, как первый подснежник. В то, что они всего лишь играли характеры своих персонажей, никто не верил.
        Ольга Чернова всю жизнь играла сладкую идиотку, и делала это мастерски.
        Роль не требовала больших душевных затрат, позволяя жесткой рукой контролировать семью, строить карьеру, убирая с пути неугодных. В городской администрации, где она трудилась на весьма высокой должности, ее считали недалекой исполнительницей, иной раз поражаясь, как эта женщина, не имея особых данных, сумела еще в советское время вскарабкаться на самый верх и остаться там неуязвимой для увольнений и интриг. Людей убирали, снимали с должностей за неблаговидные поступки, ловили за руку на взятках. Чернова же упорно сидела в своем кресле, стабильная и уверенная, как монолитная скала.
        - Да что с нее взять? - говорили злопыхатели. - Она же дура непроходимая, начальству поддакивает да зад вылизывает. За это ее и терпят.
        Ольга часто слышала эти разговоры, но никогда не позволяла себе открыто реагировать и выражать недовольство. Ее игра была куда тоньше.
        Вскоре обидчики так или иначе слетали с пьедесталов и, выгребая из ящиков стола манатки, удивленно хлопали глазами, недоумевая, за что их уволили и кто донес начальству о неблаговидных делах. Заподозрить в провокации тучную серую мышь Чернову никто не мог. Каждый раз, когда начальство озвучивало свое решение, она так убедительно ахала, заливалась слезами и хваталась за сердце, что порой эти же злопыхатели бросались утешать ее, подсовывали носовые платки и подавали воду.
        Дома Ольга справлялась с ролью не в пример легче. Достаточно было пустить слезу, изобразить сердечный приступ, как муж и сын бросались исполнять ее волю. И много лет она беззастенчиво пользовалась их наивностью.
        В последние годы система дала сбой. Уйдя на пенсию, Ольга подрастеряла навыки. Интриговать и подсиживать теперь было некого, а домашние уже не слишком верили в байку о слабом здоровье, особенно после хамоватого врача «Скорой», приехавшего вместо прикормленного друга семьи, посвященного в тайну.
        - У вашей бабушки сердце как у космонавта, - грубо сказал он, сворачивая стетоскоп. - Пусть меньше волнуется и реже звонит по пустякам.
        На «бабушку» Ольга обиделась и попробовала доказать врачу, что он не прав. Тот махнул рукой, как Гагарин, и канул в подъездную черную дыру, не обращая внимания на жалобы. А вот сын и муж этот визит, к несчастью, запомнили очень хорошо.
        Сын потом отбился от рук, женившись без ее согласия. И хоть девочка была «взята» из приличной семьи, знакомой много лет, к невестке у Ольги душа не лежала. Все ей казалось, что эта суровая девочка с холодными серыми глазами ее не уважает, мужа держит в черном теле, не позволяя ничего кушать. Да и какая из нее жена, если она даже готовить не умела, на семейных праздниках не прикасалась к котлетам, одну траву жевала, как коза. Сереженька после женитьбы отощал и спал с лица.
        Мамаша у невестки была ей под стать: сухая, непреклонная, язвительная, не упускавшая возможности поддеть сватью острым языком и упорно называвшая Ольгу Лелей - вульгарно, гадко отметая все попытки возразить. Не женщина - ведьма.
        За десять лет супружеской жизни сына мать так и не смогла принять невестку и ее семью. Привыкнуть смогла, принять - нет. Потому даже испытала тайное наслаждение, узнав, что сын ушел от жены.
        А через неделю в дверь постучала другая и попросила позвать Сергея. Вон оно как!
        Разумеется, в дом постороннюю бабу никто не пустил бы, но, невзирая на все предосторожности, удержать сына не получилось. Ольге до смерти хотелось услышать, о чем они говорят, но Сергей не дал такой возможности. Из окна она наблюдала, как он вместе с яркой блондинкой, размалеванной, как проститутка, выезжает со двора, озираясь, словно преступник.
        Упорядоченный мир внезапно закачался, кренясь вбок.
        - Сережа, а кто это был? - спросила мать вечером, когда сын, мятый, пьяный, вернулся домой и уселся за стол, вяло ковыряя котлету.
        - Кто? - спросил он. По его голосу Ольга поняла: он прекрасно понял, кого она имела в виду.
        - Та женщина, что сегодня приходила.
        - Да так, никто, - последовал ответ. - С работы… Там надо было документы забрать, а я… того, ключи с собой унес…
        Ольга посмотрела на него добрыми глазами, а потом села напротив, налила себе чаю и, выдержав паузу, проникновенно заявила:
        - Врешь ты все. Кто она такая?
        - Не начинай!
        - Я и не начинаю. Это случайно не соседка ваша? Вроде бы видала ее во дворе.
        - Мам, отстань, а? Дай поесть спокойно…
        Она помолчала, помешала ложечкой чай, а потом безразлично заявила:
        - Ну, вообще я всегда была против твоего брака. Сам понимаешь, насколько вы разные люди. Никогда ее не любила, ты уж прости.
        - Перестань.
        - Нет, я все понимаю, - продолжила она, словно не услышав. - Первая любовь и всякое такое, но уж больно она женщина холодная. Вы уже десять лет женаты, а детей нет. Разве это нормально, когда жена вместо детей о своих фуэте думает? Потому и жизнь у вас… Не жизнь, а фуэта сплошная. А мы ведь не молодеем…
        Сын молчал, перемалывая котлету челюстями. Из гостиной горланил телевизор, распевая дикость про чумачечую весну. Ольга перестала отвлекаться на посторонние звуки и вдохновенно продолжила:
        - Я же как лучше хочу. Тебе бы женщину… земную, а, Сереж? Простую. Ну, не совсем от сохи, но понятную, как у всех. Чтобы дома борщи, а не трава в тарелочке, и на отдых к морю, и чтоб детки, ну, хоть один… А у Ирки твоей какие дети? У нее ни задницы, ни титек, разве ж такая родит?
        - Да что ты завелась-то? - раздраженно рявкнул сын, но Ольгу уже было невозможно остановить.
        - Да потому что ты у меня один, и я за тебя переживаю! Что ж я, не вижу, как ты маешься? А все потому, что нет у тебя в семье понимания!
        - У меня сколько хочешь понимания!
        - Ну конечно, - фыркнула мать.
        - Конечно.
        - Потому ты с этой блондинкой обжимался? Только пойми правильно, я же не против и хочу, чтобы для тебя лучше было…Это из-за нее ты от Ирочки ушел?
        Сергей перестал жевать, раздраженно воткнул вилку в котлету и, схватив сигареты, убежал на балкон.
        - Ты не думай, я не против, - крикнула Ольга, чтобы там было слышно. - Она женщина видная, фигуристая, да только что люди скажут? Ты бы подумал еще…
        С балкона не доносилось ни звука, все телевизор заглушал, из которого теперь доносилась песня, что кошка - это дикий зверь, дурацкая и бессмысленная. Ольга подумала, не расплакаться ли, чтобы сын пришел жалеть и каяться, и расплакалась, привычно всхлипывая с точно рассчитанной громкостью. Слезы капали на белую столешницу, попадали в чай, но сын так и не пришел. Она услышала, как хлопнула балконная дверь, а потом заскрипели пружины кровати.
        - Ты спать пошел? - спросила мама. Сергей не ответил. Ольга не стала заходить в спальню, ограничившись тем, что выключила телевизор и ушла мыть посуду. Когда она убрала со стола, из комнаты уже слышался громкий храп.

«Хорош гусь, - подумала со злостью. - Семья рушится, а он напился - и спать, как все мужики, авось все образуется… Придется, видимо, самой разбираться».
        Женщина взяла с вешалки плащ и тихо вышла за дверь. За окном сгущались сумерки, а в висках колотилась тупая боль, верный признак поднимающегося давления и перемены погоды. С запада ползли темные тучи, грозные, плотные, наполненные то ли дождем, то ли снегом. Она пожалела, что не приняла таблетку, и, подняв воротник, медленно побрела к остановке, освещенная жидким светом уличных фонарей.
        Дверной звонок деликатно щебетал уже с полминуты. Дима, вернувшийся далеко за полночь, вставать решительно отказывался, зарывался в одеяло и мечтал, что гость наконец уйдет. Ну, ясно же: раз не открывают, значит, дома никого нет. У родителей свои ключи, тем более они в восемь утра сели в электричку и уехали на дачу, готовить домик к зиме.
        В квартире было холодно, да так, что даже высунуть ногу из-под одеяла было страшно. Звонить перестали, зато начали стучать, настойчиво и громко, вероятно ногами. Парень застонал, сунул голову под подушку. Может, пронесет?
        Не пронесло. Стучать не перестали и, похоже, стали еще и покрикивать. Чертыхаясь, Дима сполз с кровати и стал шарить ногами по полу в поисках тапок. Они не находились. Точнее, нашелся один. Второй пропал. Крики и стук усилились. Судя по звукам хлопнувших дверей, к скандалу подключились соседи.
        Заливает их, что ли?
        В прошлом году лопнула труба под мойкой. Дима проснулся от грохота. Соседи, у которых уже лило с потолка, сперва терзали звонок, заливавшийся канареечными трелями, а потом вот так же долбили в дверь ногами, воя на разные голоса.
        Закутавшись в одеяло, он дошлепал до кухни, сунулся в ванную и, убедившись, что ниоткуда не хлещут фонтаны, доплелся до сотрясающихся дверей, обжигаясь пятками о ледяной пол. На лестнице стоял Леха Лом, сверкая щербатой улыбкой.
        - …Будете так стучать, я милицию вызову! - истерично верещала соседка. - Вам тут что, дискотэ-эка? Ни днем ни ночью покоя нет!
        - Бабуся, ша! Уже никто никуда не стучит! - прогудел Леха и начал втискиваться в узкую щель приоткрытой двери.
        - Шо? Шо ты сказал? Я тебе устрою, шакать он будет! - взвизгнула та. - Димка, зараза такая, это до тэбе эта шкня колхозная ходит с тарабамом?
        - До мэне, - буркнул Димка. - Успокойтесь уже. А ты заходи. Чего приперся ни свет ни заря?
        - Это я должна успокоиться? - возмутилась соседка, но захлопнувшаяся дверь отсекла ее слова, как нож. Сквозь стальной лист, обитый утеплителем, проникали лишь отдельные слова. - …такой… смотрите-ка… Димка… алкашня всякая!
        - Здорово, - поприветствовал приятель. - Какие у тебя соседи нервные.
        - Здорово, - буркнул Дима. - Ты бы тоже нервничал, если б всякие с утра пораньше долбились.
        - Какое утро? - возмутился тот, скидывая не слишком чистые ботинки. - Полпервого дня. Если ты спишь как суслик до обеда, не значит, что и другие…
        - Другие меня не волнуют, - сказал Дима и отчаянно зевнул. - Если б меня дома не было, до утра бы двери выносил?
        - Да куда ты денешься с подводной лодки? - отмахнулся Леха. - А то я не знаю, что ты раньше обеда не встаешь.
        Парень поморщился. Висящее в коридоре зеркало отразило его помятую физиономию и всколоченные, как у Бабы-яги, патлы. Гость отодвинул его в сторону и пристроил куртку на крючок, поплевал на ладони и пригладил торчащий вихор. Полюбовавшись на себя, он направился на кухню.
        - Пожрать есть?
        - А ты приготовил? - пробурчал Дима и пошел в ванную.
        - Чего кислый такой?
        Когда Дима вышел, свеженький и слегка порозовевший после горячего душа, Леха по-хозяйски стругал колбасу, найденную в холодильнике. На плите грелся суп.
        - За что люблю твою маму, так это за ее борщи, - радостно сказал он. - Когда бы ни пришел, у вас всегда полный холодильник. У моей-то мамаши из еды один кипяток, и то если потрудишься чайник поставить. Зато водяры - упиться: на первое, второе и третье… А я не могу ее, родимую, круглосуточно жрать, у меня печень.
        Леха жил в одной из немногих оставшихся в городе коммуналок, где-то в Рабочем поселке, в домах с высокими потолками, громадными комнатами и крохотными санузлами, в которых отсутствовала ванна, а низкий унитаз, оборудованный длинной, прикрученной к бачку цепью, рычал на посетителей клозета. Мыть туалет жильцы должны были по расписанию, но его почему-то никто никогда не соблюдал. В итоге, пока жильцы разбирались, кто и когда пропустил свою очередь, сортир стоял грязным, с сырыми вонючими лужами вокруг фарфорового короля.
        Дружили они давно, еще со школы, хотя Леха был старше на год и на правах более опытного учил Димку жизни, а однажды защитил от двух хулиганов, по которым давно плакала детская комната милиции. Димка тогда, как истинный рокер, таскал на руке хромированную цепочку, которую хулиганье приметило, порешив отнять. Его подкараулили после занятий, отлупили, но сдернуть цепь не успели: вмешался Леха, прозванный Ломом за сходство с мультяшным персонажем, верным соратником капитана Врунгеля.
        Димкины родители, не одобрявшие большую часть друзей сына, Леху почему-то жалели, подкармливали, подсовывали кое-какие подарки. Будь он не таким здоровым, ему бы наверняка перепадало и шмотье друга, которое тот носил с невероятной аккуратностью. Но Леха в четырнадцать лет уже стоял самым первым в школьном физкультурном строю, вымахав почти до двух метров. Он всегда хотел есть и, заглядывая в гости, смотрел жалобно и многозначительно дергал ноздрями, чуя, что блюдо доходит до кондиции, вот как сейчас. Борщ уже закипал, и Леха начал суетиться, от чего ноздри раздувались, как у разъяренного быка.
        Дима устроился у открытого окошка, достал сигареты и с наслаждением закурил, пуская дым в открытую створку. Леха выключил газ и стал разливать суп по тарелкам.
        - Кушать подано, - с дурацким акцентом произнес он. - Садитесь жрать, пожалуйста!
        - М-м-м, - хмыкнул Дима. - Приколы шестидесятых?
        - Ты жрать будешь? Или я один…
        - Да буду, буду… Докурю сейчас.
        - И чайник поставь, - скомандовал друг и мотнул головой на валявшуюся на столе мятую газету. - Про нас вон пресса пишет. Почитай, довольно увлекательно.
        Дима схватил газету и впился взглядом в мелкие черные буковки. Леха ел борщ и ехидно ухмылялся.
        Статья, увенчанная выдернутой из личного блога фотографией, была очень даже недурна. Журналистка Гаврилова, заклеймив презрением заполонивших телеящик псевдозвезд, горько сетовала, что настоящие, самобытные музыканты не могут пробиться и донести до людей свое искусство. К примеру, готическая группа
«Вервольф», что в переводе значит «Оборотень», - явление уникальное, интересное, с глубоким пониманием собственных текстов, которые даже не стыдно назвать стихами. А их солист - чудо расчудесное, с шикарным диапазоном в три октавы, что вообще-то редкость… И так далее, и тому подобное…
        Он дочитал статью и рассеянно посмотрел на погасшую сигарету. Так хорошо и так много про них никто никогда не писал. Леха доедал борщ и продолжал ухмыляться.
        - Чего ты лыбишься, долбоящер? - не выдержал Дима.
        - Да ничего.
        - А то я не знаю, когда ты просто лыбишься, а когда - со значением.
        Леха молчал, и только ложка мелькала в воздухе, но рот предательски расплывался в улыбке. Не выдержав, он вытянул из рук Димы газету и с пафосом зачитал:
        - «То, что солист коллектива прекрасно понимает, о чем поет, видно невооруженным взглядом, поскольку только настоящий чувственный самец может пропеть про страсть так, что незащищенное женское сердце будет разбито вдребезги. Однако одного голоса в наше время недостаточно, и мы, искушенные красивыми картинками, прекрасно понимаем, что для полной и окончательной победы нужна еще и брутальная внешность. Дмитрий Волков воплощает собой полный набор самца-искусителя, с его внешностью Мефистофеля, дьявольским обаянием и горящим пламенем в глазах…»
        - Дай сюда, - не выдержал Дима и отобрал газету. Лом расхохотался басом и, отсмеявшись, поинтересовался с хитрым прищуром вождя мирового пролетариата:
        - Димас, а вот скажи мне как друг, ты ее всю ночь трахал, что ли?
        - Никого я не трахал.
        - Ну конечно… А чего ж эта… - друг посмотрел на подпись под фотографией автора, - Гаврилова так расстаралась? Из любви к искусству?
        - А хоть бы и так!
        - Не, я не спорю и даже отчасти понимаю. Как не поговорить о великом с… как там она написала? С самцом-искусителем с горящим пламенем в глазах… Скажи, а она на собственной шкуре испытала вот этот «полный набор»? А что в него входит?
        - Заткнулся бы ты, родной, - посоветовал Дима, но Леха не желал униматься.
        - Этот шоу-бизнес - такая грязная штука, - вздохнул он с притворным сожалением. - На что только не пойдешь ради минутной славы, даже вот на тест-драйв набора начинающего Казановы. Ей лет-то сколько? Сорок?
        - Пятьдесят. Чего ты докопался? Я тебе сказал: ничего не было!
        - Не было?
        - Ну… вообще-то не помню, - смутился Дима. - Хотя, если б было, наверняка бы вспомнил.
        - Это аргумент, - хмыкнул Лом.
        Чай пили молча. То есть Леха еще пытался острить на тему внезапно вспыхнувшего романа между сорокалетней журналисткой и солистом «Вервольфов», но тот тему не подержал, а под конец и вовсе разозлился, обозвал друга дебилом и ушел допивать чай в гостиную, поближе к телевизору. Леха, пребывая в хорошем настроении, сидеть один не желал и приплелся следом. Они вяло поболтали, что было бы неплохо выступить в клубе на Хэллоуин, посмотрели фильм, потом еще один, а потом с дачи приехали Димкины родители, голодные, замерзшие и явно не в духе. Гость, застыдившийся, что столько съел, немедленно засобирался, нудно объясняя, что у него вообще-то свидание.
        - Я тебя провожу, - сказал Дима.
        - Да тут рядом, пара кварталов, у рынка, - возразил Леха.
        - Ничего, воздухом подышу. С кем свидание-то?
        Друг многозначительно показал глазами на родителей и, вежливо попрощавшись, вышел за дверь. Дима схватил куртку в охапку и двинулся следом.
        - Ты надолго? - спросила мать в спину.
        - Не знаю. На полчасика. Может, на час.
        На улице было так холодно, что дух захватило. Леха стоял у дверей, раскуривал сигарету, заслоняя хрупкий огонек зажигалки от ветра.
        - Что за баба-то? - спросил Дима. - Или ты так сказал, чтоб уйти?
        - Не, я правда к бабе, - ответил Лом, задрал голову к небесам и поежился. - Снег, наверное, пойдет.
        Дима тоже посмотрел вверх, но, кроме черноты, ничего не увидел, хотя воздух был… таким. С предвестием осадков.
        Скоро зима, с тоской подумал он. Вроде бы только что было лето, и даже осень поначалу баловала, а потом - бац, и первый снег, который по всем законам должен непременно растаять, превратившись в бурую жижу, поскольку тепло в прощальной агонии еще дает понять, что ушло не навсегда. Но борьба с каждым днем становится все слабее и слабее, лужи стягивает ледяной коркой, а трава, желтая и красная, по утрам подергивается белой пудрой сверкающего инея. Димке стало грустно.
        - Так что за баба? - повторил он. - Я ее знаю?
        - Вряд ли, - усмехнулся Леха. - Не в тех кругах вращаешься, чтобы с ней знакомиться.
        - То есть я не в тех, а ты в тех?
        - И я не в тех. Я ее давно знаю, еще с прошлой жизни.
        - Чьей? Ее или твоей?
        - Ее, конечно. У меня жизнь и сейчас такая. А она… Ну, высоко взлетела.
        - Что ж она тогда с тобой встречается, если сама так высоко, а ты - так низко? - поинтересовался Дима. Лёха оскалился, выставив на обозрение дыру в верхних зубах.
        - Да ей со мной трахаться просто нравится. И всегда нравилось. Она периодически устраивала себе выходные: то от мужа, то от любовника. Я, может, и не обладаю полным набором самца-искусителя, но бабу на себе так повертеть могу, что она визжать от восторга будет.
        - И что она? - спросил Дима. - Визжит?
        - А куда денется? Еще как, хоть уши затыкай. Мы как-то устроились с ней в постельке, а тут муж. Я в шкаф, муж в койку. И скажу тебе, он как мужик слабенький оказался.
        - Ты наблюдал, что ли?
        - Не, только слышал, - фыркнул Леха. - Я ж с ней с шестнадцати лет трахаюсь и знаю, когда она от кайфа стонет, а когда - притворяется. Ну вот, с ним притворялась.
        - А с тобой нет?
        - Со мной нет.
        - Так у вас, наверное, все серьезно, - предположил Дима. - Раз ее никто не удовлетворяет, то ваши перепихоны - это, возможно, судьба. Может, ты еще и женишься?
        - Не, - мотнул головой друг. - Не женюсь. Мне с ней хорошо, просто и понятно, но это же только в койке. А жить как, если знаешь, что твоя жена - законченная б…дь и даст любому, у кого бабки есть? Я так не могу, Димас. Что мое, то мое, и баста!
        - Тогда, наверное, лучше оставить все как есть.
        - Да знаю, - вздохнул Леха. - Только иногда наваливается такая тоска, что жить не хочется.
        Остаток дня Наталья проревела дома, уткнувшись в подушку. Ей было плохо, больно, гадко, но самое неприятное то, что она чувствовала себя отвергнутой, чего в жизни почти не приходилось испытывать. Однажды, еще в школе, она влюбилась в парня. Он был хорош собой и, по всеобщему мнению, «вылитый Юра Шатунов». У Натальи потом на долгие годы сложился эталон мужской красоты. Самец считался красивым, если превосходил лицом сиротку Шатунова.
        Школьный красавчик до эталона чуть-чуть не дотягивал, что не помешало Наталье влюбиться по уши. Она долго бегала за ним, томно смотрела на переменах и даже посвящала ему стихи, глупые, по-детски наивные, с простенькими рифмами, подбрасывала записки и молчала в телефонную трубку. Все испытанные на других средства были брошены на штурм этой крепости Исмаила.
        Средства были использованы. Крепость устояла.
        Она тогда тоже долго плакала, рвала тетрадки со стихами и не понимала, как он мог променять ее на тощую выдру с цыганской шевелюрой, на которой потом и женился. Оправдания, что ему, видите ли, не нравятся блондинки, Наталью не устроили.
        Сегодня произошло то же самое. Она была разбита, раздавлена и чувствовала себя грязной, выброшенной на обочину. К прочим огорчениям добавилась шуба, вывалянная в грязи, с надорванным рукавом. Когда женщина выходила из такси и шла домой, прижимая к груди мокрую сумку, соседи чуть ли не из окон вываливались.
        Скоты!
        Наталья лежала в ванной, шевелила под водой распаренными розовыми ступнями и все думала, думала, как отомстит, заставит корчиться в муках и сожалеть, но в голову лез всякий бред. И только финал видела четко: она выходит из сверкающего лимузина и поднимается по красной ковровой дорожке куда-то высоко, окруженная вспышками фотографов, и в этот момент из ликующей толпы выскакивает Сергей с букетом красных роз и, упав на колени, просит ее руки. А звезда с холодным достоинством выдергивает свою руку, поднимаясь все выше. И только шлейф ее атласного платья ползет следом белой волной…
        Эта картина так понравилась, что Наталья даже высунула руку из воды и несколько раз отрепетировала отточенное движение, которым будет отвергать Сергея. Пальцы в мыльной пене выглядели премило. Да, пожалуй, так и поступит, как только представится возможность.
        Решение несказанно улучшило настроение. А потом позвонил любовник из категории запасных и предложил провести вместе вечер, после чего она совершенно утешилась.
        В холодильнике нашлась кое-какая еда, а вот любимого шампанского не было. Будь это кто-то из солидных мужчин, с которыми она привыкла проводить время, Наталья не стала бы даже волноваться. Но здесь был особый, безнадежный случай. Любовник едва на водку наскребал, так что рассчитывать на элитное шампанское не было смысла.
        Она оделась, бросив злой взгляд на грязную шубу: придется волочь в химчистку. Бог знает, сколько там запросят!
        В магазине было полно народа. Наталья устала стоять, дожидаясь своей очереди в кассу, и почти прокляла грядущее свидание. Хотелось уже не шампанского, а валяться в постели и смотреть телевизор, что-нибудь романтичное, с Хью Грантом и Джулией Робертс или, на худой конец, Сандрой Баллок, хотя она ей не очень нравилась, есть конфеты и запивать огненным кофе. Хотелось веселого безумия! Поменять аватарку в
«Одноклассниках», заказать на ночь лимузин и кататься по ночному городу, размахивая шелковым шарфом, чтобы тот развевался, как у Айседоры Дункан… или Маты Хари? Кто там был женой Есенина?
        Кажется, все-таки Мата Хари. И потом она погибла, удушенная собственным шарфиком, намотавшимся на колесо лимузина… Кажется, так…
        Или все-таки Айседора? Стоя в вяло продвигавшейся очереди, Наталья хотела быть то Айседорой, то Матой. Предполагаемая трагическая кончина щекотала нервы, заставляя представлять себя в гробу, в белом хитоне, окруженной рыдающими поклонниками, среди которых как пить дать будет и Сергей…
        - Девушка, можно быстрее?
        Она опомнилась и шагнула вперед. Когда озверевшая от тупости покупателей кассирша пробила покупки, Наталья направилась домой, осторожно ступая по обледеневшему асфальту. Тонкое пальто, которое она накинула прямо на халат, почти не давало тепла. В доме, окруженном голыми, скрюченными деревьями, призывно горели окна мягким теплым светом.
        Когда она уже потянула на себя тяжелую входную дверь, откуда-то сбоку метнулась смазанная тень, напугав до полусмерти. Женщина застыла, выронила пакет, успев услышать, как хрустнуло стекло.
        Тень наклонилась над ней и странным, каркающим голосом произнесла:
        - Надо поговорить.
        Алла заглянула в чашку, прислушалась к своему организму и решительно поднялась с места.
        - Пойду, пожалуй, - сказала она. - Вызови мне такси.
        Кофе было выпито целое море. И хотя врачи решительно запрещали, она никогда их не слушала. Подумаешь, кофе… Чай, по слухам, куда вреднее. Так почему чай можно, а кофе нет?
        Непутевая дочь засуетилась и даже предприняла робкие попытки оставить мать ночевать. А когда Алла отказалась, залезла в холодильник и стала выгребать оттуда продукты. После долгого разговора по душам она как-то оживилась и перестала умирать душой.
        - Не надо мне ничего, - возражала Алла. - Куда ты складываешь?
        - Мам, ну, а кому это все есть теперь? Я же по инерции в магазине набрала как всегда - и только дома сообразила, что кормить некого. Возьми. Сама съешь или папа, когда приедет из своей Риги.
        Ирина торопливо набивала пакет продуктами, нервно сметая с полок почти все. Пакет такого не выдержал и лопнул по шву. На пол моментально вывалились сосиски, выкатилась банка шпрот.
        - Ира, перестань, я ничего не возьму.
        - Ну мам!
        - Не мамкай. Не возьму, я сказала. У нас лифт не работает, думаешь, много счастья тащить сумку на третий этаж?
        Дочь проворчала что-то под нос и вновь стала запихивать продукты в холодильник. Алла наблюдала за ней с легким снисхождением, а про себя думала: «Вот, опять я осталась с ее проблемами один на один. Муж уехал к родственникам и когда вернется - неизвестно. Хотя, может, и к лучшему, что его нет. Начнет громыхать, да еще на разборки понесется, а ему волноваться после инфаркта нельзя. Значит, опять сама…»
        Вот уже много лет Алла, как орлица, старалась уберечь дочь от жизненных разочарований, зорко следя за всем, что творилось в ее жизни, но при этом вмешиваясь лишь в крайних случаях и с невероятным тактом, отчего Ирина считала, что решения принимает самостоятельно. Так в свое время она выбрала балетное училище, заболев танцами после просмотра «Лебединого озера».
        В театре был аншлаг. Спектакль давали приезжие звезды, фамилии которых шестилетняя Ира не запомнила. Разве что одну - Лиепа, причем для себя она постановила, что это никакая не фамилия, а имя красивой тети, которая танцевала лебедя. Гулкие стены театра, заполненные невнятным людским гомоном, казались таинственным дворцом. Внимание привлекла громадная хрустальная люстра, в которой переливались огни тусклых ламп, и сказочный бархатный занавес, бордовый, с желтыми кистями.
        Хрустальная люстра вдруг потускнела и погасла, а занавес разъехался в стороны. Люди мгновенно затихли и завороженно уставились на сцену. Ира все оглядывалась назад, туда, где из будки осветителя вырывались мощные лучи прожекторов.
        Грянула музыка. И на сцене началось волшебство.
        Она смотрела вперед, совершенно очарованная происходящим, не замечая, как поглядывала на нее мать. Мир перестал существовать, растворившись в трагической истории любви прекрасной лебеди. И несмотря на свой возраст, Ира поняла, что в финале царевна-лебедь умирает, но даже смерть показалась ей прекрасной.
        - Когда вырасту, стану балериной, - серьезно сказала малышка после спектакля, когда мать надевала ей шапку с неудобной завязкой под подбородком. - Такой же красивой, как тетя Лиепа.
        Мать фыркнула и ничего не ответила. А потом повела ее в балетную школу, куда втайне сходила за пару недель до премьеры. Именно там, оттачивая у станка первую позицию, Ира и узнала, что Лиепа - совсем даже не тетя, а дядя, и зовут его Марис. В то время великий танцор уже находился в опале, на гастроли ездил редко. Ира, очарованная ролью Одилии, совершенно не заметила гениального танцора и уж точно не знала, что наблюдает его закат. Все, чего ей хотелось в тот момент, - это пачка и тиара, украшенная драгоценными камнями, как у настоящей царевны.
        Дочь выросла, получила свою пачку и тиару, вот только царевны-лебедя из нее не вышло. Да и принц Зигфрид из Сергея получился так себе. Ни чести, ни достоинства. Одна здоровая мужская похоть.
        Бедная девочка. Бедная маленькая девочка.
        - Мам, что мне делать? - тихо спросила Ирина.
        - Да ничего, - отмахнулась Алла. - Бог даст, все само как-нибудь образуется.
        - Но если я не хочу «как-нибудь»? Если я хочу, чтобы все стало хорошо?
        Мать улыбнулась и стиснула ладонями щеки дочери, отчего ее губы выпятились вперед.
        - Деточка моя, чтобы все было хорошо, ты должна сама определиться, чего хочешь, а чего нет. Ты еще не поняла, будешь жить с Сергеем или вытолкаешь его взашей.
        - А если я не знаю? - невнятно пробубнила Ирина.
        - Значит, жди, когда поймешь. Это может и месяц длиться, и два, а может за один день решиться. Ты хочешь, чтобы он вернулся?
        - Нет, - ответила Ирина, подумав.
        - Ну, вот…
        - Но одна я тоже не хочу!
        - Да уж, - фыркнула Алла. - Задачка с двумя неизвестными… Я потому и говорю: поживи, успокойся, а потом сама поймешь.
        Застегнув сапоги, она приняла пальто из рук дочери и быстро натянула его на себя. Ирина посмотрела на стройную фигуру матери и вздохнула. Так похожи, и такая разница. Мать всю жизнь прожила с отцом в счастливом браке, в то время как она сама…
        - Мамочка, - жалобно сказала она.
        - Что?
        - А ты меня любишь?
        - Что за вопрос? - улыбнулась Алла. - Конечно люблю.
        - И никогда не разлюбишь?
        - Никогда. Что бы ни случилось. Одна ты будешь, с Сергеем или найдешь себе еще кого-нибудь, я все равно буду тебя любить.
        Ирина постояла, а потом схватила висевшую на крючке куртку и стала совать руку в рукав.
        - Ты куда на ночь глядя? - поинтересовалась Алла.
        - Тебя провожу. Заодно мусор выкину.
        - Меня такси у порога ждет, к тому же мусор вечером не выкидывают, примета плохая.
        - Да, да, - отмахнулась Ирина, - знаю. Только если сейчас не выкинуть, до утра будет вонять.
        - Сиди уже, - сказала мать. - Сама выкину. Чего по этажам носиться?
        Она оделась, аккуратно подцепила двумя пальцами черный мешок и небрежно чмокнула дочь в щеку.
        - Не кисни, кофе больше не пей. Спать ложись. И поверь: все образуется.
        Ирина уселась на подоконник, закурила и уставилась вниз, чувствуя, как отлегло от сердца. Фонари горели желтым светом, а голые ветки деревьев заполошно метались от ветра туда-сюда, словно подавая странные тревожные сигналы. Внизу тихо урчало такси, ожидавшее свою пассажирку. Наконец хлопнула дверь, машина тронулась с места и выехала со двора, осветив фарами забор и пустую песочницу с забытым на бортике детским ведерком.
        Сапоги дали течь, оттого в них было мокро и холодно. Наталья сообразила, что стоит в луже, и перебрала ногами, как стреноженная лошадь.
        - Что вам нужно? - срывающимся на визг голосом произнесла она. - Я сейчас полицию позову!
        Тень шевельнулась и придвинулась ближе.
        - Ой, да не шуми ты. Мне и надо-то всего ничего. Буквально пару слов и одно пожелание.
        - Пару слов? - глупо переспросила Наталья.
        - И пожелание.
        - Вы кто? - зло спросила Наталья. - Фея крестная или золотая рыбка?
        Тень отшатнулась и загрохотала, раздуваясь и сокращаясь, захлебнувшись в беззвучном смехе.
        - Милая, золотая рыбка желания исполняет, как и фея. А у нас с тобой все совершенно по-другому будет.
        - Как это? - осведомилась осмелевшая Наталья и снова переступила на месте.
        - А вот так. Не я, а ты, голубушка, мое желание исполнишь. Всего одно, совсем для тебя не сложное.
        В гротескно-желтом свете фонарей фигура ночной просительницы выглядела странно, словно не имеющий четких граней призрак. Черты лица таились под накидкой: то ли шалью, то ли платком, свисающим на плечи. Лицо же таилось во мраке, разве что нос, длинный, заостренный, как у ведьмы, торчал вперед. При разговоре его кончик все время шевелился, словно у крысы.
        - И что это будет за желание? - спросила Иванцова со злостью.
        - Все просто, дорогуша, - снисходительно объяснила ведьма. - Ты прекращаешь лезть в семью Черновых. И на этом наш разговор закончится. Иначе…
        - Иначе - что?
        - Иначе пожалеешь. Ой, как пожалеешь, - пообещала тень. Наталья почувствовала, как здоровая злость окончательно вытолкнула страх, и расхохоталась.
        - А если не брошу, а? Что ты сделаешь, калоша старая? Что…
        Старуха вдруг ринулась к ней, толкнула к дверям и придавила мощным локтем к холодной стали. От нее пахло ванилью, а изо рта, прижавшегося к уху Натальи, несло гнилой кислятиной нездоровых зубов.
        - Слушай, ты, шалава! - прошипела старуха. - И внимательно слушай. Я требовать не буду, чтоб ты испарилась из этого дома. Достаточно будет, чтобы ты по двору ходила как мышь и на Сережу глаз не поднимала. Но если меня вынудишь, я тебе такую сладкую жизнь устрою, что небо с овчинку покажется! Поняла?
        Наталья промолчала.
        - Я спрашиваю: поняла?
        - Поняла, - придушенно пискнула пленница. Незнакомка щурилась, вглядываясь в ее лицо, а потом удовлетворенно кивнула и отпустила руку.
        - Ну и славно, - прокудахтала она совершенно другим, вполне человеческим голосом, в котором не осталось и следа пугающей инфернальности. - Надеюсь, больше не увидимся.
        Старуха поправила слетевшую во время нападения шаль и шагнула во тьму, растворившись в ней, как летучая мышь. Потом в глубине двора, где-то за углом дома, хлопнула дверь машины, взревел мотор и два ярких луча на миг прорезали тьму, осветив жалкую фигуру перепуганной Натальи.
        - Да пошла ты, - вяло сказала она. Внутри все тряслось, словно студень на тарелочке, нарезанный кубиками. Тронь ее, и они будут трепыхаться, словно напуганные.
        Женщина вновь переступила на месте и посмотрела вниз. Пакет, валявшийся на грязном асфальте, порвался. Шампанское разбилось, и она стояла в луже, смешанной с игристым вином.
        Это ж надо было так испугаться старухи!
        Наталья раздраженно пнула пакет ногой и уже взялась за дверную ручку, как вдруг ее кто-то схватил за плечо. От неожиданности заорала так, что в ушах зазвенело.
        - Ты чего?
        Позади стоял Леха, удивленный и слегка опешивший.
        - Напугал тебя, да?
        - Дурак! - взвизгнула она и ткнула его кулачком в плечо. - Я чуть не родила!
        Леха хохотнул и открыл дверь подъезда.
        - Мадам, - галантно склонился он в поклоне. - А я смотрю: ты стоишь у подъезда. Неужто меня встречала?
        - Угу, встречала, - буркнула Наталья. Он сделал шаг вперед, споткнулся о пакет, в котором звякнули осколки бутылки.
        - Это твое, что ли?
        - Да. Уронила.
        - Поднять?
        - Да нечего там поднимать уже, - досадливо сказала она. Ей показалось, что старуха все еще стоит в темноте и смотрит на нее. - Все разбилось. Пойдем скорее, холодно…
        Леха пропустил ее вперед и закрыл дверь. Наталья медленно тащилась по ступенькам и на площадке между первым и вторым этажом остановилась.
        Это же был Леха. Свой, родной, насквозь изученный, как дрессированный лев, прыгающий через горящий обруч. Леха, которым она всегда могла вертеть как заблагорассудится, на которого можно было положиться и заставить делать все, что нужно, связанный с ней крепкой веревочкой настоящего секса, лучшего в ее и его жизни. И эта веревочка была прочнее стали, потому что не родился еще человек, готовый отказаться от удовольствия за здорово живешь.
        - Леша, - позвала она.
        - Что?
        - Помнишь, ты говорил, что для меня на что угодно готов?
        Судя по гримасе, отразившейся на его лице, он этого или не помнил, или помнить не желал. Но на всякий случай кивнул.
        - И что ты хочешь? - спросил он.
        Наталья посмотрела на угловой подъезд в мутное стекло, а потом перевела взгляд на своего мужчину, преданного до мозга костей, как верный пес. В этот момент женщина снова вспомнила о киношных героинях и голосом Елены Троянской, провожающей рыцаря на войну, вкрадчиво произнесла:
        - Ты же можешь меня защитить, правда?
        На потолке была трещина, змеившаяся из угла прямо к одиноко висящей в центре лампочке. Когда-то на ее месте была люстра, хорошая, чешская, а потом в ней что-то сломалось. Починить оказалось некому. Люстру пришлось снять.
        Лампочка тоже была не ахти, слабая, шестидесятиваттная, но ей больше и не требовалось. По вечерам, когда еще работал старый телевизор, она пялилась в экран. А когда ящик сломался, смотрела в окно. Какие еще развлечения на пенсии? Никаких.
        По осени из окон, затыканных ватой, навечно забитых гвоздями, немилосердно дуло. Опасаясь сквозняков, Степанида перестала подходить к окнам, сосредоточив все внимание на соседях, которых ненавидела всю жизнь. С годами это жгучее чувство только обострялось.
        Соседку сверху ненавидела особенно сильно.
        Осень, холодная, стылая, все время путала ее планы. Это всегда происходило так внезапно, что Степанида не успевала перестроиться. Летом она просыпалась около четырех утра, долго лежала, разглядывая трещину, которая проступала из мрака, наливаясь чернотой на желтоватом, давно не беленном потолке. А как его побелить, если до него не достать? Раньше, еще при Сталине, строили на совесть. Потолки были трехметровыми, комнаты громадными, не то что сейчас.
        Осенью утро приходило поздно, окна оставались темными. Потому из дома Стеша, кутаясь в ветхий плащ и три платка, выходила около девяти, отправляясь на охоту за бутылками и картонными коробками, которые сдавала в утиль. Выходило с этого приработка не то чтобы много, но вместе с пенсией хватало. Главное встать пораньше, пока конкуренты не расхватали ночной улов, разбросанный у магазинных урн. Правда, осенью конкуренты на промысел тоже не торопились, но и улов был не в пример жиже. Кто будет пить пиво в такую холодину? А вот коробки расхватывали, увозили на дачи и в частный сектор, топили печи или сдавали на макулатуру.
        Соседи, повинуясь сигналам будильников, уже вставали, начинали носиться по потолку, включали телевизоры, шумели водой в трубах, а из щелей доносился пьянящий аромат жареной картошки, кофе и пирогов. Степаниде на вкусное денег хватало редко, оттого окружающих она ненавидела еще больше.
        Одеяло было старенькое, с дырой посередине и оторванным углом. Иногда во сне Стеша попадала в дыру коленом. Несмотря на то, что отопление уже дали, в ее угловой квартире все равно было прохладно. Соседи, сволочи, понаставили себе пластиковых окон, а она так и живет со старыми, в щели можно пальцы засунуть. Старушка пыталась утеплять их замазкой и даже пластилином, найденным на помойке, но это не помогало. Корчась под одеялом, пенсионерка смотрела в потолок, ожидая, когда трещина покажется из мрака.
        Соседи, сволочи и гады, готовились к выходу из дома. Она натянула одеяло на голову, прислушиваясь к топоту сверху. Наконец. Кто-то бахнул дверью. По лестнице покатился дробный топот. А потом женский голос истерически завизжал:
        - А-а-а-а!!! Помогите!!! Уби-и-и-и-или-и-и-и!!! Иру убили-и-и-ли!


        Часть 2. Черное
        Мерить шагами вестибюль, набитый страдающими людьми, было невозможно, но, несмотря на раннее утро, присесть уже некуда. В первые минуты она не подумала о том, что ждать, возможно, придется очень долго, оттого и не застолбила место. А сейчас было слишком поздно. Вот и металась из угла в угол, пересекая небольшое помещение по диагонали, словно ледокол, и цокот каблуков гулко отдавался под высоким, тускло освещенным потолком. Одна лампа дневного света, вытянутая белая колбаса, периодически моргала, как в дурацких триллерах, заставляя вздрагивать и озираться по сторонам.
        Внутрь ее, разумеется, не пустили. Это только в идиотских сериалах в операционную бросаются безутешные родственники, требующие непременного присутствия на операции, хватают врачей за руки и молят спасти жизнь с непременной истерикой. В действительности паникеров отсекают довольно скоро, и даже в коридорчике не всегда дают посидеть, разве что ситуация критическая. То, что ее не пустили внутрь, говорило как раз об обратном - ситуация не критическая. Серьезная, конечно, но ничего страшного…
        Покурить бы.
        Она боязливо оглянулась на дверь и пошарила в кармане. Сигареты нашлись - видимо, машинально сунула их вместе с кошельком. Но выйти на улицу не решилась. Вдруг именно в этот момент ее позовут?
        Дверь распахнулась.
        Она моментально сунула сигареты обратно и напряглась, готовая к рывку, как вышколенная гончая, но тут же разочарованно опустила плечи. Из дверей вышла какая-то девчонка, в синем халате, косынке, из-под которой торчала крашенная в черный треугольная челка. Глаза были густо подведены, а из носа торчал не то гвоздь, не то булавка. В руках она держала швабру и ведро с водой. Не говоря ни слова, девчонка стала мыть пол, усердно размазывая грязь по бетону.
        Она стиснула зубы и, сунув руки в карманы, отошла к дверям, не в силах выносить влажное чавканье, сопровождаемое потусторонним мерцаньем белесой лампы. Сколько таких, как она, стояли тут, ждали, надеясь и пугаясь каждого звука? Не сосчитать. Сама атмосфера вокруг угнетала, заставляя думать только о плохом.
        Шлеп-шлеп. Грязная тряпка, атмосфера мертвецкой, тихо переговаривающиеся родственники, и мысли, мысли…
        В прошлый раз все было совсем не так. Страшно было другим, а она, ослепленная болью, просто плыла в тумане наркоза. Единственное, что роднило с прошлым, - ощущение той же беспомощности, придавившее к земле каменной плитой.
        От вязкой июльской духоты некуда было деться, несмотря на открытые окна, в которые стайками и одиночными мухами залетал тополиный пух - напасть, от которой не удавалось избавиться никакими силами. Закрыть окна - значило задохнуться. Приходилось терпеть, поминутно откашливаясь, поскольку этот коварный лазутчик имел обыкновение попадать в рот и нос в самый ответственный момент, вроде арабеска. И девушки и парни возмущенно чихали, отфыркивались, вытирали липкий пот и думали о чем угодно, только не о постановке «Жизели».
        - И раз, и два, и три, - хрипловатым тенорком командовал Борис Ильич, бил в ладоши, зорко наблюдая за труппой. - Плие! И сложились пополам! И раз, и два, и три! Женя, Женя, рука через первую позицию! Через первую, я сказал! Что ты согнулся? Что ты согнулся?! Спрячь свой позвоночник в трусы и держи там, бестолочь!
        Несчастный Женя, на которого обрушивался шквал гнева балетмейстера, сопел, раздувал щеки, но выпрямлял спину. Ирина, сосредоточенно наблюдая за своим отражением в зеркале, на окрики внимания старалась не обращать. Не до того. На репетициях она занималась с полной отдачей, хотя некоторые, пользуясь тем, что Борис Ильич отворачивался, начинали работать в «полноги».
        - Девочки, все помним, что делаем? - надрывался балетмейстер. - Тогда начали. И раз, и два, и три! Пируэт, рон де жамб и флик-фляк половинку… Остались, остались на левой ноге!
        Она старалась, придавая своим движениям как можно больше изящества, не обращая внимания на ноющую боль в спине, что преследовала ее уже пару недель. Не могла позволить себе расслабиться, хотя по ночам, когда не было сил даже повернуться на другой бок, мечтала о том, что вырвется из этой бешеной гонки, в которой разочаровалась много лет назад.
        Боже мой, как давно канули в Лету те времена, когда она всерьез бредила искусством! Тяга к прекрасному разбилась о суровую действительность пару лет назад, когда Ира, еще совсем юная, поняла: ничего ей в родимом театре не светит.
        - Валить отсюда надо, - сокрушалась закадычная подружка Светка. - В Большой ехать, в Москву.
        - Только нас там и не хватало, - фыркала Ира.
        - А может, и не хватало! - запальчиво возражала та. - Откуда ты знаешь?
        - Оттуда. В Большой все рвутся, со всей страны. Куда более ногастые, талантливые и пробивные. Так что, подруга, сидела бы ты на попе ровно.
        - Вот напрасно ты нас хоронишь, - возразила Света. - Себя особенно. Так и будешь вон «у воды» розочкой махать. А я лично себя в нашем гадючнике хоронить не собираюсь. Летом манатки соберу - и фьють, в Москву, в столицу, в Большой театр…
        - Угу. К хвосту близко не садись, - проворчала Ира, хотя в глубине души понимала, как права подруга.
        В театре, куда она поступила после окончания училища, ролей ей не давали. Спасибо, что в кордебалет взяли, да и то исключительно благодаря протекции мужа и свекра. Вместе со Светкой и еще десятком девиц и парней Ирина танцевала «у воды» - партию лебедей в «Лебедином озере», стоя едва ли не в последнем ряду, да выбегала на сцену в оперетте «Летучая мышь» и подобных - изображая гостей и прочую челядь. В театре был свой мощный клан, с покровителями и признанными звездами, которые не собирались в ближайшее время уходить на покой.
        Светка все-таки уехала и - о чудо! - пробилась в Большой. Первые месяцы писала из Москвы длинные письма, иногда звонила, захлебываясь от впечатлений, а потом восторги подувяли. Определили ее в тот же кордебалет, задвинув в угол последнего лебединого ряда. Самым большим достижением стала партия одной из виллис.
        Потом письма и звонки прекратились. Подруга вернулась в город с поджатым хвостом и как-то вечером, явившись к ней, горько сказала:
        - Никому мы не нужны, Ирка. Ни там, ни тут.
        - Глупости говоришь, - возразила та.
        - Ничего не глупости. Лучше б я на парикмахера выучилась, честное слово. А что? Тоже творческая профессия, зато всегда при деньгах, и никого не волнует, на сколько грамм я поправилась и как высоко могу задрать ногу, как изящно выгляжу в арабеске и как хорошо у меня получаются па-де-бурре. Зачем я столько лет потратила на хрень?
        - Это искусство, мася, - ласково сказала Ира. - А мы ему служим. Так что некоторая жертва предполагается.
        Светлана отмахнулась, зло усмехнувшись.
        - Ты когда прописные истины говоришь, наверное, не замечаешь, как фальшиво это звучит. Сколько у тебя сейчас зарплата?
        - Ну…
        - Без «ну».
        - Десять пятьсот.
        - Вот! - торжествующе подняла палец Света. - И у меня в Москве было десять. Нам, кордебалетным, больше четырнадцати и не положено. А жить как? У меня эти деньги только на проезд уходили да чуть-чуть на жратву. Представляешь, как я себя чувствую? Я же жрать хочу постоянно, при этом вынуждена еще и диету соблюдать. В общаге шесть девок в комнате, и все вечно голодные. Вечером спектакль, приезжаешь потная, мокрая, горячей воды нет… Согреешь чайник, голову в тазик, потом этой же водой обмываешься - и спать. Лежишь вот так в своей продавленной другими балеринами койке и понимаешь: ни хрена у тебя не выйдет. Ни хре-на! Мало таланта, мало работоспособности. Связи нужны. А их нет и, скорее всего, не будет.
        Ира погладила подругу по руке и помолчала. Сказать, что та неправа, язык не поворачивался. Она и сама держалась исключительно благодаря мужу, поскольку могла позволить себе участвовать не в каждом спектакле, не биться из-за роли и при этом не чувствовать себя несчастной и обездоленной.
        - Может, вернешься, а, мась? - спросила Ирина. - Далась тебе Москва? В театре тебя еще не забыли, глядишь, обратно возьмут.
        Светлана горько усмехнулась.
        - А тут что делать? Ну, скажи, что? Я понимаю, ты никогда не была честолюбива, никогда роль из глотки зубами не выдирала. Опять же, муж есть, хата вон какая шикарная… Куда тебе ехать, в самом деле? Тут все в шоколаде. А у меня - ничего, понимаешь, ничегошеньки нет! Тут плохо, там плохо, но там все же легче, потому что люди вокруг чужие.
        - Разве ж это легче? - тихо спросила Ирина.
        - Легче, - жестко ответила Света. - Потому что никому не надо льстиво улыбаться и объяснять, почему не сложилась карьера, почему не замужем, почему детей нет. Там ты никому ничего не должен. А я устала, устала отчитываться за свою жизнь, как будто должна всем.
        - Да никому ты ничего не должна, - устало сказала Ира. - Тем более отчитываться. Живи как можешь. Хотела бы сказать «как хочешь», но я даже себе этого озвучить не могу.
        Она хотела сказать что-то еще, вроде того, как соскучилась по подруге, с которой были вместе с первого класса училища, но только рукой махнула. Тогда, в конфетно-розовом детстве, будущее казалось таким безоблачным… Прогуливаясь по парку, они тайком ели мороженое, строго запрещенное и педагогами, и родителями, воображали себя разведчицами в тылу врага, смеялись над боровшимися в кучах прелой листвы мальчишками и ходили к старому пруду - смотреть крокодила. В классе говорили, что в воду однажды кто-то выпустил маленького крокодильчика, привезенного из Африки в банке. Тот вырос и по ночам нападал на одиноких прохожих, затягивая их в темную, покрытую желтыми листьями воду.
        Несмотря на все усилия, увидеть его ни разу не удалось, хотя Светка утверждала, что однажды заметила, как шевельнулось и ушло под воду бревно с выпученными змеиными глазами.

«Смотреть крокодила» они ходили до самого Светкиного отъезда в Москву. Хотя где-то лет в десять уже прекрасно понимали, что в прудике глубиной по пояс никакая рептилия жить не может, однако лучше места, чтобы пошептаться о секретном вдали от людских глаз, они не могли найти. После отъезда подруги Ирина пробовала ходить к пруду одна, но больше не ощущала того таинственного тепла, хранимого мифическим животным. И не с кем было поделиться, что жизнь и карьера складывались не совсем так, как планировали, что у одной, что у другой.
        Крокодилий пруд, вместе с понимающими взглядами и милыми девичьими тайнами, остался в прошлом. А теперь и дружба, разделенная тысячью километров, постепенно угасала.
        От жалости к Светке и себе самой у нее моментально запершило в горле, ударило в нос так, что предательские слезы навернулись на глаза. Она еще с минуту пыталась их сдержать, потом зашмыгала носом, а следом заревела и Светка.
        Под совместный рев и грустные стенания Лары Фабиан они усидели бутылку мартини. Потом диск кончился, примерно одновременно со слезами, и они решили пойти куда-нибудь «кутить». Сергей от похода по злачным местам отказался, ему надо было с утра на какой-то сложный процесс. Светлана же поход по кабакам без мужика считала неприличным, оттого в спешном порядке был выдернут из постели одноклассник Владик Олейников.
        Для кутежа почему-то выбрали боулинг. Ирина сломала о шар два ногтя, а Светлана - целых три и наутро охала от боли в руке, едва ли не выдернутой из предплечья тяжелыми шарами. Там же за столиком, между бросками, они выпили еще бутылку мартини на троих, после чего Влад, долго перемигивавшийся с лоснящимся красавцем, в одиночку томившимся у барной стойки, отбыл, оставив их на произвол судьбы.
        - Что за жизнь? - горько констатировала Светлана. - Приходишь ты пьяная, на все согласная, а мужики друг на друга лезут. Стыдоба!
        Она гостила у Ирины еще два дня, а потом уехала обратно в Москву. А через неделю после отъезда подруги самая прославленная балерина театра неожиданно собралась на пенсию. После ее оглушительных проводов на заслуженный отдых режиссер неожиданно предложил Ирине попробоваться в ведущей партии «Жизели».
        - Волнуешься? - спросил Женька перед выходом. Голос у него был совершенно не мужской, писклявый, с тягучими гласными. Ее одно время занимал вопрос: почему все педики так жеманно разговаривают, независимо от возраста и места проживания? Вон, москвичи, к примеру, акают, вологодцы - окают, а в Пензе вообще не говорят, а выпевают окончания. А вот поди ж ты, педики говорят одинаково!
        Женька, здоровый слон с мощными ногами культуриста, тоже был педиком. Впрочем, в отличие от своих друзей по балетной братии, совершенно некапризным. Примадонну из себя не корчил, работал на износ, так что на его пристрастия никто внимания не обращал.
        Ирина тоже. В конце концов, когда партнер по сорок раз за день хватает тебя промеж ног, никаких эротических чувств эти прикосновения не вызывают. Женька исполнял партию принца Альбера. Борис Ильич после проводов на пенсию примы долго взвешивал за и против, но потом, перекрестившись, поставил в пару к Ирине не заслуженного Козлова, а молодого Женьку. Выбор был оправдан. Для Семена Козлова, отпахавшего в театре уже десять лет, Ирина была высоковата. Рослый Женька гармонировал рядом с ней гораздо больше.
        - Совсем не волнуешься? - допытывался Женька скрипучим фальцетом.
        - Нет, - покачала головой Ирина.
        - А чего зеленая такая?
        - Я зеленая?
        - Ну не я же… В зеркало глянь, сквозь пудру зелень проглядывает. Нет, ты все-таки волнуешься… Слышь, говорят, вчера Козлов в истерике бился, требовал роль обратно. Грозился жаловаться на Борюсика пойти. Как думаешь, пойдет?
        - Кудой? - фыркнула Ирина.
        - Тудой. В администрацию. Там у него, говорят, фанаты.
        - Ну, вот сегодня и проверим, - вяло ответила она. - Если что, мы их легко узнаем по красно-синим колготкам.
        - Смешно, - серьезно сказал Женька. - Но мне бы не хотелось, если честно. У меня впервые такая важная роль. Не хватало еще, чтобы всякие… Козловы портили кровь. Нет, ты правда нормально себя чувствуешь?
        - Отвяжись, - попросила она.
        Он отвязался, отошел подальше, продолжив бурчать под нос что-то про Козлова, премьеру и главную роль. Ирина, удостоверившись, что ее никто не видит, вороватым движением подвинула к себе сумку, вытащила пузырек с таблетками и отправила в рот целую пригоршню, разжевывая, кривясь от горечи.
        Боли в спине преследовали ее уже пару месяцев, с момента резкого увеличения нагрузки. Ежедневно, зарядившись обезболивающим, она приходила на репетиции и, стиснув зубы, терпела, вживаясь в нелегкую роль крестьянской девушки Жизели. Репетиции шли не слишком хорошо. Борис Ильич новобранцами был недоволен, покрикивал и колотил Женьку по ногам палкой. Тот шипел и вполголоса посылал мучителя подальше.
        - Я все слышу, дорогой мой, - ехидно кричал Борис Ильич из другого конца зала. - И если ты думаешь, что мучения вечером закончатся, то глубоко заблуждаешься. Я тебе еще ночью приснюсь!
        Ириной он был недоволен не так сильно, потому палкой по ногам и спине ей не доставалось, но замечания сыпались градом. Преподавателю не нравилось все: руки, ноги, спина, шея.
        - Деточки мои, в этой сцене у вас должны быть тяжелые, проникающие позы, - требовал он, когда они репетировали сцену явления принца Альбера на кладбище, к могиле возлюбленной. - Вы поймите, это трагедия, а не водевильчик! Ты мертва и должна сыграть призрака, его одновременное притяжение и отторжение от любимого. Больше пластики, что ты руками машешь, будто рубишь дрова? Ира, вот тут ты кладешь его голову на ладонь: ты не просто голову кладешь, ты его жизнь держишь в руках, защищаешь от Мирты, понимаешь?
        Она понимала, но к вечеру так тупела от боли, что сама мысль о еще одном па казалась невыносимой. Проклятущий пух летел в окна, и труппа постоянно чихала. Некоторые особо чувствительные пили кларитил. Ирина себя чувствительной не считала, но в последнее время боли усилились. Она понимала, что это наверняка что-то куда более серьезное, чем простое растяжение, но позволить себе слечь не могла. На кону стояла карьера, возможность выйти из состава кордебалета в солисты, а это был уже совсем другой статус, тем более что место было.
        - После Нового года будем репетировать «Лебединое озеро», - мечтал Борис Ильич в перерывах. - Ира, если справишься с «Жизелью», отдам тебе роль Одетты.
        Она равнодушно кивала, хотя эта партия была ее давней мечтой, и старалась не думать о том, что после премьеры ей предстоит встреча с эскулапом, готовым разобрать ее позвоночник по винтику, дабы найти тот пульсирующий ком боли, не дающий жить и танцевать. Ирина допускала, что, возможно, на какое-то время выпадет из балетной жизни, но после премьеры роль - ее. Забрать себе «Жизель» никто не посмеет, а конкурировать особо не с кем, разве что с Машкой Супоневой. У них и уровень был примерно одинаковым, только Машка была ниже на полголовы, вот и пролетела с ролью, как фанера.
        В день премьеры Ирина, не выдержав, сходила к врачу и сделала обезболивающий укол. Массировавший ей позвоночник придворный лекарь задавал вопросы и неодобрительно качал головой, когда она ойкала от прикосновений его холодных пальцев.
        - Ира, это не мышцы, - сказал он. - Ты Борису сказала, что спина болит?
        - После премьеры скажу, - ответила Ирина сквозь зубы.
        - Ты дура, что ли? - возмутился врач. - Не хочешь говорить, я сам скажу.
        - Только попробуйте!
        - И попробую!
        Она соскочила с кушетки, голая по пояс, и, прижимая к груди кофточку, начала бессвязно лепетать о роли, о том, что премьеру нельзя отменять и что непременно пройдет все обследования прямо завтра. А сегодня - один укольчик, и всего делов. Врач крутил головой, убеждал, но потом сдался.
        Ирина помнила только первую минуту, когда заиграла бессмертная музыка Адольфа Шарля Адана и она выпорхнула на сцену под шквал аплодисментов. В голове еще билась мысль, что надо поискать глазами мужа и родителей, сидевших где-то в зале, но потом совершенно забыла и о них, и - чудо из чудес! - о боли в спине.
        Боль вернулась, когда она вышла на поклон. Женька поглядывал на партнершу искоса, но, слишком захваченный собственным успехом, не обратил внимания на ее вымученную гримасу и даже цветы не сразу забрал.
        Когда занавес закрылся, она с трудом доплелась до пропахшей потом гримерной, набитой взъерошенными, взволнованными премьерой девочками и, не успев снять пачку, потеряла сознание.
        Она, разумеется, еще выходила в «Жизели», но отнюдь не в главной роли. И поначалу осознание, что больше ей не придется исполнять ведущую партию, давило не хуже могильной плиты, заставляя признавать собственную никчемность. Надо же, умудрилась расклеиться в самый неподходящий момент!
        Врачи колдовали над ее спиной достаточно долго, говорили мудреные слова, складывающиеся в длинный, пугающий диагноз: выпячивание межпозвоночных дисков в поясничном и крестцовом отделах, именуемое проще «грыжей». Ирина, долго считавшая, что с ней ничего подобного не может случиться, тихо плакала дома, больше всего переживая из-за вульгарности названия. Что это за грыжа такая? Как она - она! - могла получить грыжу?
        Роль Жизели получила Машка, счастливая и даже не пытавшаяся скрыть свои эмоции. Ирина ей не завидовала: зачем? Добро б она ее подсидела или спихнула с места испытанным методом упражнений на бревне в холостяцкой постели балетмейстера. Все честно. Когда основной игрок сходит с дистанции, на его место берут спринтера со скамейки запасных, готового выжать все на длинной дистанции.
        Гораздо меньше повезло Женьке, которого спихнули с главной роли, переместив на малозначительную роль лесничего Ганса. Рядом с ним Машка смотрелась не настолько хорошо, и на роль Альбера вновь вернули Козлова.
        - Нашла время болеть, - ворчал бывший партнер, явившись к Ирине домой с букетиком чахлых астр, бутылкой вина и коробкой конфет. - Ты того, выздоравливай, и мы еще эге-гей!
        - Конечно, - улыбалась она бледными губами. - И станет нам счастье, верно?
        Коллега бубнил и отворачивался. Правду знали все и, прекрасно осознавая тяжесть заболевания, предрекали Ирине досрочный выход на пенсию по инвалидности.
        Она и сама это знала, оттого, как бешеная, билась за собственное здоровье, не позволяя расслабляться и мириться с собственной беспомощностью. В бесконечных массажах, хождениях по кабинетам физиотерапевтов семья отошла на второй план. Да и какая семья, если она полгода спала одна, затянутая в корсет, передвигалась по комнате словно вся состояла из хрусталя, готового разлететься на тысячу осколков. Но самым страшным было другое. Пугаясь непрерывной, выматывающей боли, она постоянно глотала таблетки, пристрастившись к ним как наркоманка.
        - Это что? - спросил как-то Сергей, потрясая перед ней охапкой красных коробочек. Валявшаяся в дреме Ирина с трудом разлепила глаза, сфокусировала их на его руке и равнодушно пожала плечами.
        - Коробки.
        - Я вижу, что коробки. Почему пустые?
        - Господи, - раздраженно выпалила она, мгновенно ощетинившись. - Ты что, дурак? Кончились, я и выкинула. Это что, преступление?
        - Ты выкинула вечером пачку при мне, - ответил он, словно не слыша. - И вот еще одна. А сейчас три часа дня. Ты что, за полдня схомячила целую пачку?
        - Да! - заорала она так, что под потолком тревожно дзынькнула люстра, а в позвоночнике у самого тазобедренного сустава что-то треснуло. - Да! Схомячила! И еще одну схомячу! Потому что спина болит, сил никаких нет!
        - Не выдумывай, - сурово сказал Сергей. - Ничего у тебя не болит.
        От возмущения она захлопала ресницами и даже рот открыла, чтобы выкрикнуть что-нибудь хлесткое, яростное, но вместо того глупо спросила:
        - Почему это - не болит? Болит.
        - Нет.
        - Да!
        - Нет!
        - Как же нет, когда да! - воскликнула она и ойкнула. Сергей фыркнул.
        - Ты дурью маешься просто. Нет, я допускаю, что ты в самом деле испытываешь неприятные ощущения, но не до такой же степени, чтоб обезболивающие глотать упаковками. Этак ты скоро морфий потребуешь.
        - Почему ты думаешь, что мне не настолько больно? - спросила Ирина. Вместо ответа он подал ей зеркало.
        - Потому что, когда тебе больно, ты белая ходишь как смерть, и губы синие, и еще вот тут аж с голуба, - сказал он и постукал ее пальцем по виску. - А сейчас просто зеленая от недостатка воздуха. Сидишь в четырех стенах и культивируешь болезнь от безделья.
        - Глупости говоришь, - возмутилась она и повернулась на бок, чтобы не видеть лоснящегося от самодовольства лица супруга. Он тронул ее за плечо и снова перевернул на спину.
        - Я с твоим врачом говорил, - просто сказал Сергей. - Он считает, что тебе надо отвлечься. Двигаться, разрабатывать спину - это одно, но ты же сама себя изводишь.
        - Ничего подобного.
        - Ну конечно… А то не видно. Ты не думай, я же все понимаю…
        - Что ты понимаешь? - горько всхлипнула она.
        Сергей улегся рядом и стал медленно гладить ее по животу, мягкими, ласкательными движениями поднимаясь выше, к груди. От его прикосновений внутри слегка потеплело, а давящий ком в груди отступил, дав крохотную передышку.
        - Я все понимаю. Ты поставила себе цель, как прыгунья в высоту, задрала планку к небесам и случайно упала на низкой высоте. Это бывает, и очень часто, только с тобой такого не случалось. И вот ты лежишь на траве, смотришь на эту планку и занимаешься самоедством, мол, могла ведь, могла…
        Ирина молчала. Рука Сергея теперь опускалась ниже, а пальцы, требовательные и шаловливые, уже лезли в запретную зону, без труда преодолевая слабые попытки остановить их.
        - А ведь, по большому счету, что такого произошло? - вкрадчиво шептал он. - Ну, оступилась, ну, не взяла высоту… Далось тебе это «Лебединое озеро»? Ты же сама говорила, что второй Плисецкой тебе не стать. Так зачем себя мучить, зачем здоровье гробить? Только ведь ты как скорпион: знаешь, что жалить нельзя, и все равно жалишь, причем себя, в самое незащищенное место. Оттого и не выздоравливаешь. А ты мысли перекинь на что-то другое.
        - На что? - только и успела сказать она, но он не дал ей опомниться, начав целовать. В тот раз у них все получилось, пусть без излишней страсти и достаточно осторожно, но вполне по-семейному, привычно, с отлаженной за много лет техникой и знанием пресловутых точек сладострастия.
        Ирина переключилась, воспользовавшись помощью мужа. Преодолев незначительные бюрократические препоны, открыла детскую студию танца. К ее удивлению, занимаясь с маленькими девочками, она почувствовала, как уходит боль, а онемевшая спина мало-помалу возвращается в норму, далекую от прежнего идеала, конечно, но позволяющую работать.
        Спустя год она снова вышла на сцену в «Жизели» в небольшой, весьма статичной роли Батильды, не требующей особого напряжения, а также королевы виллис Мирты. Труппа уже поставила «Лебединое озеро», в котором заглавную роль отдали приглашенной балерине. Машка, утиравшая горючие слезы, до Одетты недотянула, переместившись к танцующим «у воды». Обе - она и Ирина - стояли в первом лебедином ряду, оставшись незамеченными в общей массе.
        Квартира была сказочной. Все-таки в старых сталинках был особый шик. Коридоры длинные, потолки высоченные, комнаты громадные, как в лучших домах Лондона. Стены, увешанные громадными, в пол, зеркалами, уходили в бесконечность. Светильники, вполне античного или средневекового вида - тут он не разбирался, - отбрасывали желтоватый свет, придавая коридору таинственный вид. На полу лежала ковровая дорожка с длинным ворсом немыслимого персикового цвета, словно по ней никто никогда не ходил. Антипкина эта деталь поразила, и он еще подумал, что ковер, скорее всего, новый.
        Посредине ковра стояла королева, с тонкой талией, длинными ногами, и смотрела на него свысока. Одета была не совсем по-монаршьи: длинная юбка, майка, а на ногах соломенные тапки с открытыми носами. Королева молча сделала пригласительный жест. Мужчина потоптался на месте и стал разуваться, чтобы не нарушить этой сказочной красоты.
        С грязных ботинок тут же натекла крохотная лужица, и он смутился, как напроказивший щенок. Королева сделала вид, что ничего не заметила. Гость пристроил ботинки на коврик, растоптал ногой лужицу, испугавшись, что сейчас везде будет оставлять следы, как шпион на приграничной полосе. Однако делать было нечего. Тяжело вздохнув, он поплелся за хозяйкой, подавив желание оглянуться и проверить: топчет или нет?
        В гостиной было еще шикарнее. Хозяйка уселась в кресло, забросила ногу на ногу и потянулась к сигаретам. Прикурив, она выдохнула дым и уставилась на полицейского без особого почтения. Ему моментально стало стыдно за свой неухоженный вид. Форменные брюки в темных брызгах. Носок этот грязный, а еще на пятке дырка, отчего пришлось ставить ногу на ковер и лишний раз не отрывать от земли. Увидит эта аристократка - засмеет!
        По идее, ему было нечего делать в этой шикарной квартире. Тоже мне, преступление века, бабка с лестницы упала! Незачем участкового дергать, могли бы и сами прийти. Хотя и приходить даже не стоило. Упала и упала, жива ведь. Что же теперь, по каждому падению дело заводить?
        Он так и хотел донести до начальства, которое вдруг ни с того ни с сего вызвало к себе и велело «проверить сигнал» и вообще… посодействовать. А придя в этот пафосный дом, Антипкин сразу перестал сомневаться, что дернули его просто так. Судя по уровню - жили тут люди непростые, а они любят, чтобы по их щелчку вокруг плясали простые смертные, как марионетки у взбесившегося кукольника.
        Горе горькое! Делать вот ему больше нечего!
        Примостившись на краю кожаного дивана, на котором валялся скомканный плед под коровью шкуру, Антипкин открыл кожаную папку и строгим голосом спросил:
        - Фамилия, имя отчество.
        - Чернова Ирина Николаевна, - холодным голосом представилась королева. Глазищи под высокими, изогнутыми четкой дугой бровями были в пол-лица, серые, как толстый речной лед, с вкраплениями черной угольной крошки.
        - Чем занимаетесь?
        - Балерина.
        Она выговаривала слова четко, словно выстреливая, при этом на ее лице не отражалось никаких чувств.
        - Морева Алла Сергеевна вам кем приходится?
        - Это моя мама.
        - Когда вы встречались в последний раз? - строго спросил он, придав голосу суровости, но Ирина и ухом не повела. Знала, наверное, что его к ней по звонку дернули, вот и не волновалась, стерва.
        - Как раз перед тем, как ее нашли. Она приходила вечером в гости.
        - И что?
        - И все. Поговорили, в одиннадцатом часу она уехала… Точнее, я думала, что уехала.
        Антипкин старательно записал эти слова и поинтересовался:
        - А почему вы так подумали?
        - Я вызвала ей такси. А потом сидела на подоконнике и курила. Из окна было видно, что машина уехала. Я не стала перезванивать и спрашивать, как она добралась до дома. Кто же мог подумать, что она… того… там лежит.
        Ее голос дрогнул в первый раз, но Ирина быстро справилась с волнением. Антипкин посмотрел на нее с интересом, отметив нездоровую бледность, с синевой на висках, и яркий, пульсирующий румянец на скулах.
        Чахоточная красота. Смертельная.
        - Вы выпивали? - быстро спросил он. - С мамой, я имею в виду.
        - Нет.
        - Ссорились?
        - Нет.
        - О чем говорили?
        - Я поругалась с мужем и выгнала его из дома. Мама приехала для моральной поддержки. Мы это обсудили, а потом она собралась домой.
        Антипкин вздохнул, а потом, отложив ручку в сторону, вкрадчиво произнес:
        - Ирина Николаевна, а почему вы решили, что на вашу мать напали?
        Она посмотрела на него непонимающим взглядом. Оперуполномоченный решил прояснить.
        - Ну, сами посудите, травмы не слишком серьезны. Бабушка вполне могла их получить, упав с высоты собственного роста. Споткнулась на лестнице, полетела вниз, тюкнулась темечком о ступеньку… Дело-то житейское.
        - Сами вы бабушка, - жестко ответила Ирина. - С чего бы вдруг она с лестницы упала?
        - Ирина Николаевна, я понимаю ваше стремление вывести на чистую воду всех негодяев нашего города разом, но такое сплошь и рядом случается. Я вот вчера сам поскользнулся и еб… то есть навернулся.
        - С чем вас и поздравляю, - ехидно сказала она.
        - Спасибо. Так, может быть, ваша маменька того… Не девочка все-таки. Голова закружилась, каблук подвернулся… Все возможно.
        - Невозможно, - отрезала она. Антипкин вздохнул.
        Хозяйка раздражала его с того момента, как он вошел. Впрочем, нет. Раздражать она его стала еще до того, как только начальство велело отправиться по адресу. А сейчас, сидя на ее диване, он черкал на бумажке копеечной ручкой, а в голове свербела дурацкая, назойливая, как голодный комар, мысль, что в этой квартире, где явно не считают копейку, чего-то все-таки не хватает.
        - Ну хорошо, - сказал он. - Вы настаиваете, что это нападение. С какой целью? Кажется, у вашей мамы ничего не украли. Сумка на месте, документы, мобильник, деньги… серьги вон в ушах не тронули, кольцо, цепочка. Значит, ограбление исключается?
        Ирина подумала и кивнула.
        - Тогда что? Насильник-геронтофил караулил?
        - Прекратите паясничать!
        - Я не паясничаю, а выдвигаю версии. Одежда не тронута, следов борьбы нет. Хулиганство? У вас в подъезде подростки живут?
        - Нет, - покачала она головой и даже плечами поникла. - Или солидные люди, или пенсионеры.
        - Ну вот, - обрадовался Антипкин. - Еще один момент можно исключить. Тем более посторонние, я так понял, к вам не шастают.
        - Хотите кофе? - предложила Ирина.
        Ему хотелось. А еще лучше супчику и пюре с котлеткой, но в этом доме-дворце вряд ли подавали такое. Прислушиваясь к своему урчащему желудку, он вдруг сообразил, чего здесь так недостает. В квартире не пахло никакой едой, словно тут не питались: ни пленительного аромата жареной картошки, ни запаха пирогов, ни ванили. Он подумал, что сегодня с утра еще не ел, и важно ответил:
        - Я на службе.
        - Понятно, - кивнула Ирина, встала и вышла, оставив его в недоумении. На кухне что-то звякнуло, брякнуло, полилась вода, а потом, буквально через минуту, ноздри защекотал аромат свежесваренного кофе.
        Она внесла поднос, удерживая его так гордо, словно там была императорская корона, а не две крохотные, с наперсток, чашечки, сахарница и вазочка с микроскопическими крекерами. Вышагивала Ирина словно пава, Антипкин даже залюбовался.
        Красивая женщина. И лицо, и фигура, и ноги - загляденье, насколько позволяла разглядеть юбка. Грудь, правда, подкачала: два прыщика, подержаться не за что. Вот у его жены грудь - четвертый размер, никакого силикона, на зависть всем поп-звездам. Правда, к этой груди прибавлялась еще и слоновья задница, и полное отсутствие талии, утонувшей в бубликах жира. Зато его Нинка была веселой, с румянцем во всю щеку, не то что эта бледная спирохета.
        Интересно, как с такой в койке? Она, наверное, гибкая, как гимнастка…
        Он покраснел, устыдившись мыслей, отхлебнул из чашечки, обжегся и подул, разметав густую коричневую пенку, которая уже опадала, растворяясь в коричневом ароматном омуте. Положив сахар, попробовал кофе еще раз, вытягивая губы.
        - Вкусно? - спросила хозяйка и неожиданно улыбнулась. Улыбка была хорошая, добрая, отчего лицо как будто осветилось изнутри. Он замер, после чего робко ответил:
        - Очень.
        То ли от кофе, которого оказалось неприлично мало, то ли от этой ослепляющей улыбки, то ли от внезапного желания почувствовать, какая может быть на вкус эта женщина, в его голове что-то вдруг прояснилось, и он, нахмурившись, поинтересовался:
        - А почему ваша соседка кричала, что убили вас?
        Ирина пожала плечами.
        - Наверное, потому, что мы с мамой очень похожи, особенно со спины. Она ведь тоже из балетных, ну и преподавала всю жизнь… У нее даже пальто такое же, как у меня. Точнее, у меня такое было, но я его уже не ношу. Сами видите, у нас всего девять квартир в подъезде. И когда соседка увидела маму, могла подумать, что это я, потому что больше спутать не с кем.
        Антипкин задумался и одним глотком допил кофе, проглотив немного гущи. Деликатно откашлявшись в сторону, он спросил:
        - Если предположить, что ваша матушка не оступилась и не упала, можно подумать, что нападавший перепутал ее с вами?
        Ирина подумала и неопределенно покрутила головой, что могло означить и «да», и
«нет».
        - Так можно?
        - Ну… теоретически.
        - А вы случайно недавно ни с кем не ссорились?
        - Вроде нет.
        - А как же муж?
        - А что - муж?
        - Ирина Николаевна, вы вроде бы сказали, что с мужем поссорились и даже выставили его за дверь.
        - Сказала.
        - Ну, вот.
        - Ничего не «вот», - рассердилась Ирина и даже чашку поставила на стол так, что она брякнула. - Хотите сказать, что это Сергей подкарауливал меня на лестнице, чтобы стукнуть по голове?
        - Ирина Николаевна, - вздохнул Антипкин, - вы же сами меня вызвали, настояли, что на вашу матушку было совершено нападение, и никак не желаете смириться с мыслью о случайном падении. Все допустимые версии мы с вами отмели. Остаются наиболее вероятные: напасть хотели на вас. И первое, что приходит в голову, - муж. Вы его почему выгнали?
        - Это не ваше дело, - резко сказала она. Глаза, лучившиеся еще минуту назад, потемнели, от зрачков полезла чернота.
        - Ну, тогда я вам ничем помочь не могу, - сказал он и даже стал собирать бумажки в кучу и засовывать обратно в папку.
        - Это личное, понимаете? - тихо сказала Ирина.
        - Понимаю. Давайте я вам облегчу ситуацию? Он вам изменял?
        Она закивала, пряча лицо. Теперь он видел только макушку с ровным пробором посередине.
        - Ну, вот видите, - обрадовался Антипкин. - Если это муж, то мотивчик у него имеется. Хотел от жены избавиться, подкараулил на лестнице. Квартирка, опять же, небось совместно нажитая, делить не придется, можно с молодой женой въехать.
        - Это мамина, - глухо сказала Ирина. - Мы купили им другую, а сами остались тут. Родители захотели поменьше, ближе к центру. Только я не могу представить, чтобы Сергей караулил меня на лестнице. Глупо это как-то. Я ведь могла никуда не выйти.
        - Вы бы не вышли, он мог проникнуть внутрь, - хмыкнул Антипкин. - Ключики ведь у него остались? Во-от! Вошел бы, тюкнул по голове - и адью, к любовнице под крыло, а она бы нам напела потом, что всю ночь провели вместе, никуда не выходили. Муж у нас, кстати, кто?
        - Чернов Сергей Васильевич. Юрист. Депутат городской думы.
        Антипкин сразу загрустил и, засопев, небрежно записал новые данные.
        - Ну ладно, - с усилием выдавил он. - С мужем вашим я тоже побеседую. А кто его любовница, не знаете?
        - Почему же, - усмехнулась Ирина. - Рядышком живет, в соседнем подъезде. Наталья зовут, фамилию не помню… Иванихина или Иванцова, что-то такое.
        - Чем занимается, не в курсе?
        - Да мы тут все в курсе, - любезно ответила Ирина и почему-то ядовито ухмыльнулась.
        Дима часто читал, а также слышал в интервью разного рода знаменитостей, что после той или иной песни, съемок в телепередаче или фильме, ротации клипа на ТВ они просыпались знаменитыми. После того как он прочел статью о себе, да еще в столь возвышенных выражениях, грешным делом подумал, что тоже проснется знаменитым, хотя бы в масштабах родного города. Выходные пролетели быстро, и в понедельник он вышел на улицу, рассчитывая, что его начнут узнавать и, возможно, даже будут просить автографы.
        Спешившие пешеходы узнавать городскую звезду не торопились, автографов не просили. На улице было холодно. Деревья сгибал промозглый ветер, заставляя людей наклонять головы.

«Дурацкий день», - решил Дима. От тоски он поплелся в кафе «для своих».
        Публика там собиралась насквозь богемная, из неудачников, годных разве что на выступления во время массовых гуляний, когда в управлении культуры устраивали праздник, попутно решая: сколько заплатить, сколько отсыпать в собственный карман. Приглашали их не то чтобы часто, все ж таки городские праздники случались не каждый месяц, платили мало, однако именно эти редкие выступления позволяли богемному планктону оставаться на плаву. В клубы и рестораны выступать не звали, хотя многие в разговорах презрительно морщили нос, уверяя, что они артисты не кабацкие и гнушаются опускаться до такого уровня - слишком велик талант.
        Кушать великим и талантливым тем не менее хотелось так же, как простым смертным, оттого две трети завсегдатаев «Арго» содержали родители, супруги и редкие спонсоры. Остальные перебивались случайными подработками, а то и вовсе трудились
«не по зову сердца»: дворниками, продавцами, распространяли шведскую косметику. Стоило завестись денежке - опрометью неслись в кафешку, узнать последние сплетни, авось удастся подсуетиться да и показать товар лицом.
        Впрочем, тех, у кого звонкая монета не водилась, там тоже хватало. Они как бы невзначай подсаживались за чужие столики, хлопали знакомых, малознакомых, а то и вовсе незнакомых по плечу и протягивали рюмки под вкусную водочную струю. Завсегдатаи о таких приемах знали и наловчились халявщиков отваживать, затягивая мхатовские паузы до неприличия.
        Сегодня, по причине плохой погоды, в кафе было малолюдно. Обеденное время еще не наступило, потому столики, которые обычно занимали студенты близлежащего колледжа, пустовали. Из обычной публики присутствовала парочка маргиналов самого затрапезного вида, в которых никто не опознал бы когда-то выдающегося баса города и ведущего актера театра оперы и балета. Дима уселся в уголок, заказал солянку и блин с мясом. Маргиналы косились на него с интересом, ожидая, когда принесут заказ, не появится ли на столе запотевший графинчик с водкой. Увидев на подносе официантки тарелки, они разочарованно отвернулись.
        Парень быстро управился с солянкой и, разрезав блин туповатым ножом, стал макать его в сметану с укропчиком, постанывая от удовольствия. Дверь открылась, впустив холодный воздух, а шторы-висюльки из псевдобамбуковых палочек распахнулись, давая дорогу новому посетителю, точнее посетительнице. Женщина, замотанная в пончо диковатой расцветки, показалась ему смутно знакомой. Она оглядела зал сквозь модные узкие очочки с черной оправой и красными дужками, увидела Диму и, радостно улыбнувшись, бросилась к нему.
        - Здравствуй, дорогой, - пропела она, пришепетывая на согласных. - Я так рада тебя видеть. Прямо как чуяла…
        Тот подавился блином, закашлялся, покраснев от натуги. Из глаз даже слезы брызнули.
        - Похлопать? - заботливо предложила женщина, размотала пончо и небрежно швырнула его на спинку стула, не обратив внимания, что оно свесилось прямо на грязный пол.
        - Не надо, - прохрипел Дима. - Э-э-э…
        - Вера, - подсказала она и снова улыбнулась. Его передернуло.
        Улыбка эта была крайне неприятной. Тонкие губы кривились куда-то вбок, отчего толстощекое лицо с нездоровой кожей сползало в сторону, как на картинах Дали, а маленькие глазки блестели, как у высунувшейся из норы крысы. Длинный крупный нос усиливал эту ассоциацию.
        - Как тебе понравилась статья? - спросила она, поманив рукой официантку.
        - Э-э-э… Да. В смысле, понравилась, - запинаясь, произнес Дима, уткнувшись носом в тарелку. - Спасибо огромное. Отличное владение… того… пером. Я бы сказал, очень глубокое погружение в материал.
        - Я так рада, - промурлыкала Вера и как бы невзначай положила свою ладонь на его руку, благо крохотные столики позволяли это сделать. Он осторожно вытянул руку, схватил чашку с чаем и сделал большой глоток.
        - Что будете заказывать? - равнодушно осведомилась официантка, выудив из кармана несвежего передника замусоленный блокнот.
        - Зеленый чай и тирамису, - проворковала журналистка, сняла очки и сунула их в сумку.
        - У нас нет тирамису.
        - А что есть?
        - Меню на столе, - сказала официантка и скосила глаза вбок: мол, как же вы мне надоели. Посетительница взяла в руки укатанный в пластик листок бумаги и, близоруко прищурившись, стала читать.
        - Мне попозже подойти? - осведомилась потерявшая терпение официантка. Вера вздохнула и махнула пухлыми пальцами.
        - Принесите чай хотя бы. И пирожное какое-нибудь.
        - Какое?
        - Ах, господи, да какое угодно! - раздраженно возвысила голос Вера. - Ведь какое-нибудь у вас есть, верно?
        Дима сидел, уткнувшись носом в тарелку, искренне сожалея, что блин не бесконечен и вот-вот закончится, да и чая осталось на донышке, а просто так встать и уйти было стыдно.
        Угораздило же с ней переспать…
        Он не помнил точно, было ли что-то с этой грузной, неопрятной и не очень-то молодой женщиной, но судя по ее зазывному взгляду - было. Она многозначительно улыбалась, прикасаясь к его рукам, словно имела на это право. А он, чувствуя себя дурак дураком, видел только ее рыхлую кожу, жирные волосы, торчащие из-под нелепого берета, и мечтал оказаться как можно дальше.
        - Вот и осень почти прошла, - задумчиво сказала она тоном, который задумывался как интимный. - С утра то ли снег, то ли дождь, и небо тяжелое. У меня весь день болит голова, и хочется апельсинов, таких, знаешь, турецких. Я всегда езжу в Турцию в мае, там в это время и клубника, и апельсины, и черешня. Прямо объедаюсь… А еще кофе, настоящий, с пенкой, не эта унылая кислятина. Был в Турции?
        - Конечно.
        - Я каждый год езжу. И непременно в мае. Для вдохновения, потому что впереди лето, мертвый сезон, а нужно чем-то забивать полосы. Голова пустая совершенно. А потом окунешься в Средиземное море - и пошло дело. Знаешь, - доверительно сообщила она, - иногда после поездки я сама себе кажусь гениальной.
        Дима не знал, как это прокомментировать, потому промолчал.
        - Я думала, ты позвонишь, - сказала она безо всякого перехода.
        - У меня не было номера, - проблеял Дима. Вера усмехнулась.
        - Там, в статье, прямо под фото, мой телефон.
        Он покраснел, дожевал блин и допил остывший чай, почти мечтая, чтобы кто-нибудь из маргиналов подсел за их столик, завел разговор ни о чем, отвлекая внимание и, черт с ним, даже попросил бы водки. Все лучше, чем вести этот разговор.
        - Я хотела сама, - сказала она. - Выходные так бездарно пролетели… Работы много, но все настолько уныло, что захотелось праздника. Знаешь, я все время думала о тебе: позвонишь, не позвонишь…
        Она смотрела с томностью тургеневских барышень, но получалось скверно, поскольку за фасадом виднелась крокодилица, привыкшая хватать добычу. Фразочки произносились округлыми ахматовскими интонациями, но в этой тщательно выпестованной возвышенности было что-то целлулоидно-ненатуральное, пластиковое, с фальшивыми скрипучими нотками.
        С беспощадных небес сыпалась ледяная крупа, но промозглый холод был предпочтительнее разговора с глазу на глаз с женщиной, которая что-то хотела от Димы. Он все отводил глаза, рисовал вилкой в сметане полосы, затягивающиеся, как раны на коже.
        Вера получила свой чай и пирожное и замолчала, исподлобья наблюдая за ним. Его пассивное созерцание пустой тарелки явно выводило женщину из себя, отчего следующая фраза прозвучала невпопад и довольно резко.
        - Кстати, пробить статью было нелегко.
        Он поднял вверх черные, как маслины, глаза.
        - Правда?
        - Правда. Я буквально на коленях умоляла редактора поставить ее в номер, хотя он считал, что традиционная статья о народном хоре была бы уместнее. Так что скажи спасибо.
        - Спасибо, - сказал Дима ровным голосом. - Я очень благодарен. Правда, мы совсем не просили писать о нас. Да и эффекта от этого материала никакого.
        - Ну, это пока, - загадочно сказала Вера, насмешливо окидывая его взглядом. - Я не последний человек в журналистике все-таки. Думаю, что скоро вас оценят по достоинству. И потом, сегодня всего лишь понедельник, еще не все прочитали газету…
        Поставив чашку, она навалилась грудью на стол и, наклонившись к Диме, тихо произнесла:
        - Когда я тебя снова увижу?
        Тот дернул бровями, изобразив на лице непонимание:
        - В смысле?
        - Не прикидывайся дураком, - поморщилась она. - Тебе это совершенно не идет. Так когда ты придешь?
        - Куда?
        - Ко мне. Нет, кроме шуток, когда?
        Диме вдруг стало смешно.
        - Наверное, никогда, - весело сказал он. В глазах мелькнуло что-то темное. Вера отодвинулась, посмотрев с ядовитым прищуром.
        - Даже так?
        - Даже так. А что?
        - Ничего, - насмешливо фыркнула она, но во взгляде мелькнула ярость. - Кажется, ты забываешь, с кем говоришь.
        - И с кем же? - поинтересовался Дима.
        - А вот получишь на свой очередной концертишко разгромную рецензию - тогда узнаешь, - пообещала она сладким голосом.
        Тот рассмеялся.
        - Мадам, - вздохнул он, - боюсь, что ваша писанина на нашем творчестве никак не отразится. Вы американских сериалов насмотрелись, не иначе. Это там, на загнивающем Западе, от рецензии зависят кассовые сборы, а вот у нас, в Зажопинских Выселках, все совершенно по-другому. Ну, написали вы хвалебную оду - и что? Нас завалили предложениями продюсеры? Нет. Напишете разгромную статью, мир тоже не рухнет. Сейчас времена другие. Каждый сам себе гуру в Интернете. Как ваша газетка с тиражом в две тысячи экземпляров сможет нам помешать?
        Вера сплела пальцы рук и с деланым превосходством сказала:
        - А вот посмотрим.
        - Посмотрим. Пишите, милая. Авось в смоле и перьях из города не выгонят.
        Он стал подниматься, но она снова схватила его за руку.
        - Ты что, вот так вот уйдешь?
        - Вот так уйду.
        Вера отпустила его и нервно улыбнулась. Сунув руку в сумку, она вытащила сперва очки, а потом пачку сигарет.
        - Надо же, как несовершенен этот мир, - произнесла невесело. - А я то, грешным делом, думала, что нашла своего Аполлона, а тут, оказывается, очередной обмылок.
        - Головой надо думать, а не «грешным делом», - посоветовал Дима.
        Он резко встал и пошел к барной стойке, где томилась официантка, и, расплатившись, вышел на улицу. Вера смотрела ему вслед застывшим взглядом, и только уголок губ нервно дергался, словно под напряжением.
        Вечером Ирине сообщили, что мать окончательно пришла в себя.
        Она сразу полетела в больницу, бросив занятия на Влада, долго скандалила в приемном покое, но часы посещений уже кончились, потому внутрь не пускали. Не помогла даже попытка сунуть взятку. Сидевшая на вахте медсестра, толстая, важная, надулась и отпихнула от себя скрученные в трубочку купюры.
        - Вы что, милая, меня же уволят! - пафосно заявила она. - А передачку давайте.
        Ирина сунула в окошечко пакет, предприняла еще одну попытку пройти к матери, канюча, как маленькая, но медсестра была непреклонна.
        - Завтра приходите. В часы посещений. И с врачом тогда поговорите, ему сейчас некогда, - отрезала она.
        - Дурдом, - мрачно констатировала Ирина, вышла на улицу и в сердцах топнула ногой.
        Когда она валялась в больнице, муж, мать, отец приходили в любое время, невзирая на часы посещения. Кажется, тогда Сергей пробил это через главврача. Родители таскали фрукты, книжки и каждый раз смущенно отводили глаза, когда она расспрашивала о прогнозах по поводу выздоровления. Можно было попросить мужа и сейчас обеспечить зеленый коридор, но обращаться к нему не хотелось. Ирине казалось, что он воспримет это как попытку вернуть его домой, а ей, так и не разобравшейся в своих чувствах, это казалось лишним. Однако не признать, насколько легче была жизнь замужней дамы, Ирина не могла, отчего досада лишь накапливалась, раздуваясь, как мыльный пузырь.
        Телефон зазвонил, стоило ей войти домой и скинуть сапоги. Она испуганно бросилась к телефону, совершенно уверенная, что звонят из больницы, чтобы сообщить о резком ухудшении состояния матери.
        - Ну что, как там ваша маменька? - поинтересовался Влад.
        Ирина бессильно рухнула на пуфик, швырнула сумку в угол и в сердцах сказала:
        - Чтоб ты усрался, черт малохольный! Надо же было так напугать!
        - А чего я такого сделал? - обиделся коллега. - Я, на минуточку, всей душой. И на занятиях ее заменил, и звоню каждые пятнадцать минут, волнуюсь, чтоб ты знала. А она меня мало того что малохольным, так еще и усраться пожелала…
        - Ладно, ладно, не психуй.
        - Не психуй?
        - Не психуй. Извини.
        - Хорошенькое дело - извини… Сперва усраться пожелали, а потом - «извини»…
        Он произнес последнюю фразу невероятно ядовитым тоном, но уже чувствовалось, что нисколько не обиделся, а скорее, просто опешил от такой реакции на вполне безобидный звонок.
        - Я думала - из больницы. Аж сердце екнуло. Думала - все… - пояснила она и стала вяло расстегивать пуговицы пальто.
        - Ты все равно должна себя в руках держать, - не унимался Влад. - Ты же из балета, а это все равно что ВДВ. Ты знаешь, что такое ноги, стертые пуантами в кровь. У настоящей балерины должны быть железная воля, крепкие ноги и…
        - И чистые уши, - подхватила она. Влад рассмеялся.
        - Как там Аллочка? - поинтересовался он.
        Ирина подробно рассказала, как мучилась в приемном покое, как беседовала с дежурным врачом, который, по ее мнению, «лишь сопли жевал, но сообщил о положительной динамике». Расхаживая по квартире, она монотонно бубнила в трубку, одновременно переодеваясь и терзая пальцами грейпфрут, который крайне неохотно чистился.
        - Слышь, Чернова, - сказал Влад. - А ты что сегодня вечером делаешь?
        - А что?
        - Ничего. Поехали кутить?
        - С ума сошел? - возмутилась Ирина. - У меня мать в больнице, а я кутить поеду?
        Влад помолчал.
        - Она же в больнице, а не при смерти, - доходчиво пояснил он. - И динамика положительная. Так этот соплежуй сказал?
        - Так.
        - Ну вот. Поехали? Тоска смертная, хоть волком вой, да и тебе надо развеяться. Завтра все по-другому будет. Может, даже солнышко выглянет. Может, потеплеет. Может, маменька твоя настолько окрепнет, что уже завтра домой пойдет. Поехали, а? К цыганам, непременно к цыганам!
        - Сиди уже, гусар недоделанный, - рассмеялась Ирина, но мысль о кутеже невольно запала ей в душу. Однако поехать сейчас, пока она так и не увидела мать, было нелепым и неправильным. Другое дело - позже, после того как лично заглянет ей в глаза, убедится, что все в порядке, хотя бы относительном, и нужды мучиться бессонницей по ночам больше нет. Потому решительно отказала Владу и, выпив на ночь рюмочку коньяку, забилась под одеяло, слишком усталая и раздраженная даже для телевизора, с его традиционным набором ужастиков в новостях.
        На следующее утро Влад дулся и даже не сразу пришел пить чай. Ирина долго умасливала его, кланялась в пояс, вымолила прощение и упорхнула, оставив на его попечении своих девочек.
        На сей раз в больницу приехала вовремя, вооруженная пакетом со снедью, и без всяких проблем прошла в палату к матери.
        Палата была вполне обычная, на восемь коек, с застарелым запахом хлорки и еле уловимым флером чего-то неприятного: то ли крови, то ли мочи, то ли человеческого страха и боли, затаившихся по углам. Почти у каждой кровати сидели посетители, и только старушка у окна лежала одна, с вялым любопытством разглядывая гостей и прислушиваясь к их разговорам. Алла, похудевшая, с черными синяками под глазами, помятым желтушным лицом с засохшими, обработанными йодом кровоподтеками, резко контрастирующими с белыми бинтами на голове, лежала у стенки, накрытая казенным синим одеялом. Рядом, на тумбочке, стоял пакет с соком, печенье на тарелочке, разрезанное пополам яблоко, лежала книжка в черно-желтой обложке, на которой яркими красками было щедро выведено что-то пестрое. Скосив глаза на дверь, она увидела Ирину и поморщилась.
        - Явилась, - прошелестела слабым, но отчетливо-язвительным голосом. - Мать помирает, можно сказать, а кровиночке и дела нет!
        Ирина поискала глазами стул, но все были заняты посетителями, оттого присела на краешек кровати. Алла подвинулась, уступая ей место.
        - Я вчера была, как только сказали, что можно. Покушать вот принесла и белье наше. Халат тебе передали? А покушать?
        - Передали, только я ж почти не встаю, - поморщилась Алла. - Голова сразу кружиться начинает.
        В ее голосе отчетливо слышался хрип - память о ночи, которую она пролежала на холодном бетоне подъезда. Алла закашлялась, выплюнув в платок скопившуюся мокроту. Ирина погладила ее по руке.
        - Ей вообще вставать нельзя, - наябедничала старушка с соседней койки. - А она не слушает и ходит.
        - Ну, и хожу, - не смутилась та. - Что мне, под себя ходить? Это же стыд-то какой. Я еще вполне дееспособна.
        - Мам, ты с ума сошла! - возмутилась Ирина. - У тебя сотрясение, а ты по палате разгуливаешь.
        - Ну и что? Па-адумаешь, сотрясенье! При моей профессии в голове и без того вечная болтанка, кого из нас сотрясеньем удивишь? И потом, я ж осторожно. По стеночке, до туалета и обратно. И Клавдия Петровна за мной приглядывает. Верно, Клавдия Петровна?
        - Медсестру тут не дозовешься, - охотно сообщила старушка. - Особливо чтоб судно подать или вынести. Мы уж тут сами, как можем.
        - Я сейчас пойду к врачу и скажу, чтобы тебя перевели в платное отделение, - сказала Ирина. Старушка у окна слабо вздохнула.
        - Сходи, - согласилась Алла. - Там хоть телевизор нормальный и ди-ви-ди. И фильмы принеси из дома какие-нибудь легкие, наши лучше… «Любовь и голуби», там у меня в тумбочке. А то читать совсем не могу, даже это… В глазах буквы скачут.
        И она мотнула головой в сторону тумбочки, на которой лежал потрепанный томик Донцовой.
        - Ну так не читай.
        - Не читай… А что еще делать? Спать тоже не могу, голова гудит, как телеграфный столб… Просыпаюсь и лежу, в потолок смотрю. Ладно. Что дома нового?
        Ирина помолчала, а потом торопливо вывалила на мать последние новости, выбирая позитивные, которых набралось не очень много. Она расписывала скудные подробности, стараясь подать их с наилучшей стороны, отчего это казалось невероятно фальшивым и недостоверным. Мать слушала, прикрыв глаза. Старушка бодро кивала.
        - Отцу, надеюсь, не сообщила? - строго спросила Алла.
        - Нет пока.
        - Правильно. А то он там в своей Прибалтике свалится с инфарктом.
        - Да, будет лучше, если он свалится дома.
        - Не умничай, - сказала мать и прикрыла глаза. Пощупав повязку на голове, она вздохнула.
        - Мне кажется, я похожа на раненого танкиста, - пожаловалась она. - В туалете тут в зеркало глянула - ужас какой-то. От лица остался один нос. Никогда не думала, что он такой длинный.
        - Ты хоть что-нибудь помнишь? - помедлив, спросила Ирина. Алла слабо помотала головой.
        - Помню все, до момента, как от тебя вышла. Помню разговор, причем, знаешь, так ясно, словно это только что было. Помню лестницу, как шла с этим мешком мусорным, а потом - трах! - и темнота.
        - Менты предполагают, ты оступилась, - сказала Ирина. Алла фыркнула.
        - Да был тут уже один с утра, с глупым лицом, то же самое твердил… Я ему сказала: молодой человек, вы когда-нибудь стояли в арабеске? Да я по канату с закрытыми глазами пройду и не оступлюсь, а тут - надо же! - на ровном месте упала.
        - А он что?
        - Ничего. Спросил, что такое арабеск. Ты пощупай, у меня на затылке такая шишка…
        Ирина осторожно сунула ладонь под голову матери и, пока та шипела от боли, действительно нащупала под бинтами внушительную выпуклость.
        - Лицом-то я о ступени колотилась, - сказала Алла. - Это к гадалке не ходи. Спина саднит, там тоже все в синяках. А затылок… Похоже сюда меня и тюкнули.
        - Интересно, кто? - задумчиво произнесла дочь.
        Этот вопрос занимал ее остаток дня. От вновь вспыхнувших подозрений она шагала по квартире, съела на нервах половину вареной курицы и разбила тарелку, предательски выскользнувшую из рук. Но, даже заметая в совок осколки, никак не могла избавиться от призрака, подкрадывающегося сзади. Оставаться в пустой квартире одной было невозможно. Вечером, совершенно измученная неизвестностью, она набрала телефон Влада.
        - Что? - спросил он каким-то сонным голосом.
        - Ты спал, что ли? - испугалась она.
        - Ну, не то чтобы… Прилег после ужина. А что?
        - Ничего. Поехали к цыганам, что ли? Только заезжай за мной. Я одна боюсь.
        Поздно вечером Сергей захотел жареной картошки.
        Вообще при его объемистом брюшке есть картошку на ночь было делом недозволительным. Жена, всю жизнь сидевшая на диетах, просто брызгала пламенем, словно дракониха, стоило заикнуться о любимом лакомстве даже днем, а уж под вечер и подавно. Ирина совала ему в зубы морковину или сельдерей, затыкала рот яблоком, приговаривая: «Хочешь жрать, жри яблоко. Не хочешь яблоко - не хочешь жрать!» Сергей подозревал, что ей и самой до смерти хотелось насквозь вредной холестериновой картошки, зажаренной с лучком и сальцем или, на худой конец, колбасой. Умопомрачительный запах витал по всей кухне, и даже у самого стойкого начиналось слюноотделение. Как можно не хотеть жареной картошки? Как можно заменить ее на какой-то вялый пучок сельдерея? И почему все самое вкусное непременно вредно?
        Он валялся на диване полдня, смотрел телевизор, читал, а потом даже задремал, и мать заботливо прикрыла ему ноги пледом, хотя дома и без того было жарко, как в пекле, а открывать окна они не любили. Это Ирина была помешана на свежем воздухе, духоты не выносила и всегда держала фрамуги нараспашку, независимо от времени года.
        Повалявшись, он вдруг подумал, что хочет картошки. Подумал, что еда ему приснилась, и даже во рту остался призрак вкуса. Иногда такое случалось, и Сергей начинал чего-то невыносимо хотеть: то бананов, которые, в общем-то, не любил, то пирожных. Мать посмеивалась и ядовито интересовалась, не беременный ли он. А Сергей знал: пока не поест того, чего внезапно захотел, покоя не будет.
        - Мам, - крикнул он на кухню, где та пила чай. - У нас картошка есть?
        Она показалась на пороге, с взволнованным лицом.
        - Ты что кричишь, Сереня?
        - Ничего. Я спрашиваю: картошка у нас есть?
        - Зачем тебе картошка?
        - Блин, в «Чапаева» играть буду. Жрать, конечно. Так что? Имеется картофель в закромах?
        - Чего это ты на ночь глядя вздумал? - возмутилась Ольга. - Хочешь кушать - супчику похлебай. Колбаски отрежь, да с чайком… Вкуснотища. Или яйца могу пожарить.
        - Да ну тебя, - рассердился сын. - Ты прямо как Ирка говоришь. Не хочу я супчика. Картошки хочу, жареной, с корочкой!
        - Вредно тебе ее, - не сдавалась Ольга. - И так растолстел.
        - Мам, я сам как-нибудь разберусь, что вредно, а что полезно. Есть картошка или нет?
        Ольга ушла на кухню и выдвинула ящик, встроенный в кухонный гарнитур, покопалась в пакетах с овощами, шурша и перекладывая их с места на место.
        - Есть, но мало, штуки четыре, и мелкие. Не хватит тебе, - крикнула она. - Так что успокойся уже. Завтра пожарю.
        - Завтра не захочу, - капризничал он, а потом, решительно откинув ногами плед, встал, вышел в прихожую и схватил с вешалки куртку.
        - Ты куда? - удивилась Ольга.
        - В магазин, - буркнул Сергей. - Не видишь, что ли? У меня картофельная ломка. Я теперь спать не буду, всю ночь у окна просижу и буду мечтать, как бы пожрать на ночь вкусного и вредного. И пусть тебе будет стыдно, потому что не заботишься о своем сыночке любимом…
        - Ну, пусть будет, - усмехнулась мать. - Раз уж все равно в магазин идешь, купи еще чаю пачку, крекеров соленых, маргарина и макарон пачку.
        - Вот так всегда, - пробурчал он, всовывая ноги в старые, растоптанные башмаки, стоявшие у входа как раз на такой дежурный случай. - Стоит отвлечься на минуточку, отдаться порокам, и тут же насуют поручений по самое не хочу.
        - Не ворчи, - прикрикнула Ольга. Сын фыркнул и вывалился в подъездную темноту.
        Идти по мерзлой, подернутой инеем земле перед сном было как-то особенно приятно. Он даже замедлил шаг, потому что магазин был вот тут, прямо за углом, и все удовольствие должно было вот-вот кончиться. Листья под ногами хрустели, как стеклянные, и Сергей, тщательно оглядевшись по сторонам, поддал ногой ближайшую кучку листвы, старательно сметенную дворником, разбросав их, как в детстве.
        В последний раз он гулял вечером с женой, грозившей из законных переместиться в статус бывших, и от этого было немного грустно. Они выбрались в парк, и Ирина водила его к старому, почти высохшему пруду «смотреть крокодила».
        В магазине он взял два кило картошки, копченого мяса, заказанные матерью маргарин, макароны и печенье, потом, подумав, зарулил в вино-водочный отдел и с тайным удовольствием сунул в корзинку бутылку водки, представив, что через час будет вкушать горячую картошку, вприкуску с мясом и соленым огурцом, а перед тем тяпнет рюмочку водки.
        При мысли о картошке, о том, как ему будет вкусно и хорошо, в животе сразу потеплело. Сергей подумал, что жена вечерней трапезы явно бы не одобрила. Так что даже неплохо, что ее сейчас нет. Хоть какие-то плюсы от разрыва. Да еще водка призывно булькала в корзинке.
        Он усмехнулся - так и спиться недолго.
        После магазина, с тяжелым пакетом в руках, прогуливаться уже не хотелось. Сергей торопливо шел к дому и уже стал шарить в кармане, вытягивая магнитный ключ от подъезда, когда прямо перед ним выросла мужская фигура, выглядевшая в свете бивших в спину фонарей особенно внушительно.
        - Привет, - недружелюбно сказал мужчина. - Поговорить бы надо.
        - Ну, говори, - милостиво разрешил Сергей.
        Вместо ответа незнакомец с размаху дал ему в зубы.
        В «Плазме» Ирина не была уже сто лет, оттого с любопытством оглядывалась по сторонам, осматривая окрестности. Надо же, как все изменилось вокруг!
        Вообще, тут она, конечно, бывала, но на первом этаже, где располагались ресторан и кинотеатр, а наверх, где под забойное «умца-умца» колбасилась молодежь, не ходила. Не пристало ей, балерине, дрыгать ногами под дешевенькую попсу. Не престижно. Не по статусу. Муж, пока они еще были вместе, сюда ее не водил, предпочитая респектабельные ресторанчики с живой музыкой или вообще без нее. Танцевать Сергей не любил, топтался на месте медведем и отдавливал ноги, а вывести его на задорную полечку и вовсе было нереально.
        - Здорово тут? - крикнул Влад в ухо. Она не расслышала, но согласно закивала, и даже большие пальцы на обеих руках оттопырила, показывая, мол, здорово, хотя в глубине души так не считала.
        Дизайном интерьера занимался какой-то выкидыш местного дизайнерского факультета, воплотивший в жизнь свои дикие фантазии. Стены украшали панно из сплющенных пивных банок, болтов, гаек и прочей металлической ерунды самого затрапезного вида, выкрашенные золотой краской. Под этой вакханалией было намалевано имя автора: что-то вроде «Инсталляция Петра Забубенистого», фамилию Ирина не разобрала.
        - Пойдем, вон наш столик, - крикнул Влад.
        - Что?
        Он взял ее за ухо и проорал то же самое так, что она едва не оглохла и поморщилась. Потом схватил ее за руку и потащил следом за официанткой, прокладывающей путь с упорством ледокола, штурмующего льды. Извивающиеся в эпилептическом припадочном танце люди расступались, освобождая им дорогу. В свете прожекторов белые одежды посетителей и блузки официанток светились призрачным светом.
        - Накатим, Ир? - спросил Влад. - Коньячку? Или тебе мартини?
        - Ну его, - поморщилась Ирина. - Давай уж водки. Чтоб душа разгулялась.
        - Тебе разгуляя хочется?
        - Ну а чего бы я сюда пришла?
        Они сделали заказ, после чего уставились на танцпол. Влад притоптывал ногой в лакированной туфле, дергал плечами, словно готов был вот-вот пуститься в пляс.
        - На работе не натанцевался? - спросила она с усмешкой. Он оскалился, и в свете неона зубы показались неестественно-белыми.
        - А ты не хочешь? Потелебумкать телесами?
        Ирина помотала головой, хотя ей хотелось выйти на танцпол, как в счастливые школьные времена, выплыть черным лебедем, поразив эту разношерстную толпу в самое сердце. Впрочем, вряд ли ее гранд-батманы и фуэте здесь оценили бы по достоинству. Да и музыка для тех танцев, которым ее учили столько лет, была неподходящей.
        Хотя почему? Почему бы и нет? Сделать ремикс на музыку Чайковского, поставить танец: не тот, плавный и трагичный, а нервный, ломаный, с резкими движениями сломанной марионетки.
        - Ир, ты чего залипла? Давай, за здоровье Аллочки!
        Они чокнулись мокрыми рюмками и одновременно, как солдаты по команде, опрокинули водку в горло. Одновременно сморщившись, потянулись: Влад - к салату, Ирина - к стакану с соком, запить.
        - Ой, хороша, зараза, - выдохнул Влад, выпучив глаза. - Сто лет водки не пил, представляешь?
        - Представляю, - медленно сказала она, но парень, оглушенный динамиками, не слышал.
        - Все мартини, текила, коньячок… надо же соответствовать имиджу.
        - Нет у тебя никакого имиджа.
        - Как это - нет?
        - Так это. Спесь одна. И дурь.
        Влад обиженно покосился и даже ресницами похлопал. Подвинув к себе рюмки, налил водки ей, потом себе.
        - Почему спесь и дурь? - полюбопытствовал он.
        - Потому что делать надо то, что хочешь, и не оглядываться на мнение окружающих, - пояснила она. - Хочешь водки - пей водку, и пофиг, что она не вписывается в твой придуманный имидж. И огурцами закусывай, если хочется.
        - Чернова, ты такая смешная, когда порешь вот этот фольклор с умным видом, словно это твои собственные мысли, - фыркнул Влад. - Сама-то этому правилу следуешь?
        Она отмахнулась.
        - Нет, конечно. Так что у меня тоже дурь и спесь. Вот и давай выпьем за нашу дурь и спесь, пропади они пропадом!
        - Аминь, - сказал Влад и потянулся к ней с рюмкой. Глаза его смеялись.
        От выпитой водки щеки раскраснелись, и она приложила к ним холодные пальцы, с неудовольствием подумав, что выглядит сейчас как захмелевшая Матрена. Рыба на тарелке была отвратительной, с горьковатым привкусом, видимо, повар плохо удалил внутренности. Не салатом же закусывать? В этом заведении все поливали майонезом, утопив в нем продукты до полной неузнаваемости. Ирина содрогнулась при мысли, как будет мучиться желудком после такой пищи. Нет уж, лучше вообще не есть, цедить сок и назавтра страдать только от похмелья. Однако уходить не хотелось. Ей было легко и хорошо, словно она одним махом скинула десять лет, вновь превратившись в юную девицу, еще не знакомую толком с жестоким миром кулис, разочарованиями и тяжелыми травмами. Когда из динамиков высокий мужской голос завопил на английском слова одной из любимых песен, которые Ирина крутила только оставаясь одна, ее ноги сами замолотили каблуками о пол.



…Cause i don’t want you to feel forgotten
        And only you can choose your fate
        Remember that all the pain that crossed here
        And there’s no space to place the blame…


…Потому, что я не хочу, чтобы ты чувствовала себя забытой,
        И только ты можешь выбирать свою судьбу.
        Помни, что в боли, которая сосредоточена здесь,
        Нет места для вины…

        ВТ «Suddenly»
        Она вскочила с места и потащила Влада на танцплощадку, пока песня не закончилась, пока еще ощущала эту легкость в щиколотках, ступнях, коленях, то забытое чувство полета, которое, казалось бы, ушло навсегда и никак не проявляло себя во время ее кратких выходов на сцену. Они растолкали танцующих в центре зала и…
        Дальше началось волшебство.
        То ли это действительно тщательно упакованное, упрятанное «я» выскочило наружу, то ли водка делала свое дело, то ли все вместе, но они кружились вдвоем целых полторы минуты под рев гитар и барабанов, и божественный голос, бьющий в стены, заставлял их сотрясаться. И пусть музыка была чуть-чуть не та, и от рок-обработки в этом сумасшедшем миксе почти ничего не осталось - голос был прежним, и слова - прежними. Влад легко, как перышко, поднял ее вверх в поддержке, а Ирина раскинула руки-крылья в черном платье, прежде чем рухнуть вниз, почти к полу, чтобы быть пойманной в самый последний момент, с еканьем в груди: а вдруг не поймает?



…And I love it when you fall to me
        Suddenly
        And I love it when you fall to me
        Suddenly…


…Я люблю, когда ты падаешь ко мне
        Внезапно. Я люблю, когда ты падаешь ко мне
        Внезапно…

        ВТ «Suddenly»
        Им аплодировали секунд тридцать, провожая за столик, а потом почти сразу забыли, захваченные новыми ритмами. Тяжело дыша, Влад плюхнулся за столик, налил водки и потянулся рюмкой к Ирине.
        - Ну, за тебя, старуха. Надо чаще встречаться. Ты, оказывается, можешь быть вполне компанейской, если тебя расчехлить.
        - Расчехлить? - она вздернула брови и рассмеялась.
        - Ну да. Чего ты вечно в панцире прячешься, как черепаха? «Я не такая, я жду трамвая», - пропел Влад дурным писклявым голосом. - Никто не осудит за то, что тебе тоже хочется веселья, как всем остальным. Видишь, народ под Сердючку колбасится, и плевать им на Шопена и Шуберта. И кто сказал, что это неправильно?
        - Да никто, - отмахнулась она. - Давай выпьем, и я отойду на пару минут.
        После танца водка уже не показалась такой вкусной, упав в желудок каменной кувалдой. Она поморщилась, спешно заливая дурной вкус апельсиновым соком, а потом, схватив сумочку, пошла искать туалет.
        Внутри дамской комнаты, длинной, как кишка, выложенной мерзким зеленым кафелем под малахит, почти никого не было. В кабинке возилась и сопела некая субстанция, немузыкально подвывая модной певице, твердо знающей, что любовь спасет мир. Ирина зашла в соседнюю.
        Она долго потом мыла руки, чувствуя, что захмелела, и, хотя ей было хорошо, как не было давно, она убеждала себя, что теперь с танцами надо быть поосторожнее. Если снова полезет на верхотуру, то может не удержать равновесия или Влад ее уронит, и тогда многострадальной спине точно придет каюк. Ирина уставилась в зеркало, потом достала помаду и медленно подвела губы.
        - А я вас видела, - сообщила субстанция прямо из кабинки, слегка приоткрыв дверь. - Вы классно танцуете.
        - Спасибо, - поблагодарила вежливая Ирина.
        - Не, серьезно. Вам бы только еще немного подучиться, и тогда будет полный отвал башки. А то вы немодно танцуете. Знаете, есть такой стиль - тик-тоник называется?
        Ирина с трудом сдержалась, чтобы не фыркнуть. Отвал башки, надо же!
        - Я запомню, - ответила она и пошла прочь. Не хватало еще с субстанциями беседовать, да где? В сортире! Моветон, матушка, такой моветон…
        Она вышла в зал и пошла к столику в расчудесном настроении, намереваясь рассказать Владу и про тик-тоник, и про отвал башки, разогнавшись почти до предела - так ей было весело. Но уже издалека увидела, что Влад за столиком не один. На соседних стульях сидели двое мужчин. От вспышек прожекторов она не могла разглядеть, кто там, и слегка притормозила. Влад увидел ее и подскочил с места.
        - Ир, тут знакомые подошли, ты не возражаешь, если они к нам подсядут? Мест совсем нет.
        Она близоруко сощурилась и царственно улыбнулась высокому щербатому парню с глуповатым лицом, а потом повернулась ко второму, поднимавшемуся со стула, и невольно застыла, увидев лицо испанского красавчика, виденное всего раз в жизни, в холодном троллейбусе, в весьма неприглядном виде.
        - Это Алексей, - сказал Влад, ткнув пальцем в щербатого, - а это Дмитрий.
        - Меня можно просто Леха, - ощерился Алексей, а Дмитрий смущенно пробубнил:
        - Очень приятно.
        - Отвал башки, - произнесла Ирина, но из-за грохота динамиков ее никто не услышал.
        Беседа поначалу не клеилась, хоть убей, и она начала томиться, не зная, оставаться или сослаться на что-нибудь спешное и потихоньку смыться. Влад молол какую-то чушь, Леха поддакивал и гоготал. Дима молчал и украдкой ее рассматривал. Их взгляды то и дело скрещивались, словно клинки, после чего оба противника спешно отступали, краснея и рассыпаясь в извинениях. Да еще музыка, громкая, скучная, била из стен, разрушая все попытки направить беседу в спокойное русло.
        Бред какой-то! Нет, нет, домой, в спокойную обитель, Сонную Лощину, наполненную собственными монстрами и призраками.
        Вблизи, в лучах вспыхивающих и гаснувших прожекторов, Дима казался еще красивее, чем тогда, в троллейбусе. Большие, сочные, как вишни, глаза избавились от того пьяно-сонного выражения, испарилась запомнившаяся небритость, придававшая ему тогда несвежий и неухоженный вид, а волосы, черные, длинные, струились по плечам на зависть любой женщине. Разве мужчине нужны такие волосы? Ему иметь такую гриву даже неприлично, слишком хороша.
        - Знаете, я, пожалуй… - неуверенно произнесла она, но именно в этот момент динамики взвыли, заглушая ее слова.
        Леха первым понял неловкость ситуации и начал размахивать руками, подзывая официантку.
        - А принесите нам, пожалуйста, еще водки, - весело крикнул он. - Две по ноль-семь, пожалуй, да? Чтоб не бегать туда-сюда. Салатиков и нарезочки мясной. Ир, или ты что-нибудь другое будешь?
        То, что он так резко перешел на панибратское «ты», несколько выбило ее из равновесия. Она растерялась, открыла рот и тут же беспомощно закрыла его, отрицательно помотав головой.
        - Наш человек, - обрадовался Леха. Ирина лишь обреченно закатила глаза.
        После первой бутылки атмосфера разрядилась. Она мужественно пила, ела жирное копченое мясо, которое в своей реальной жизни никогда не купила бы, и сквозь стекло рюмки рассматривала своих собутыльников, щурясь от удовольствия. Вязкая тяжесть в желудке ушла, уступив место давно забытому чувству опьянения. Смотреть на Диму было одно удовольствие, но она больше пялилась на Леху, с тяжелыми приземистыми плечами и сбитыми в кровь костяшками пальцев. Заметив, что дама рассматривает его руки, тот подмигнул.
        - Подрался сегодня, - объявил он с невероятным энтузиазмом. - Из-за девчонки.
        - Святое дело, - похвалила Ирина. - А вы вообще кто, ребята?
        - Музыканты, - ответил Дима.
        - Я поняла. Я имею в виду: как называетесь?
        - Группа «Вервольф», - ответил он нехотя, а Леха ткнул в его сторону вилкой с насаженным на нее огурчиком:
        - В его честь, между прочим.
        - Почему? - удивилась Ирина.
        - Ну, он у нас солист. Дмитрий Волков. А вервольфы - это как бы оборотни, если ты не в курсе.
        - Я в курсе, - язвительно похвасталась она. - Еще, знаешь ли, не совсем от жизни отстала.
        Ирина видела, что Дима рассматривает ее отнюдь не любопытствующим, а оценивающим взглядом, и внутренне порадовалась, что к походу по злачным местам подготовилась основательно. Платье длинное, но выгодно подчеркивающее талию, с глухим, почти монашеским воротником, но открытой спиной, в которую, кстати, немилосердно дуло. Отрываясь от лица, Дима смотрел на ее руки, с изящными, тонкими пальцами, коротко постриженными, покрытыми темным лаком ноготками. На пальцах сверкали громадные кольца - какой-то дизайнерский писк, вычурные, с немыслимыми завихрениями, камнями и спиралями, даже на вид очень тяжелыми.
        - А вы чем занимаетесь? - робко спросил парень.
        Надо же… Еще и на «вы»…
        - Балетом, - ответила она спокойно. - В театре работаю, танцую лебедей в седьмом ряду, у воды, а еще преподаю в детской школе. Такая вот не слишком романтическая профессия.
        - Почему не романтическая? - удивился Леха. - Балет - это круто. Ну, конечно, не такой, как у вас, где мужики в колготках скочут, а типа «Тодеса». Ты же небось знаешь «Тодес»? Во-о-от. Это круто. Я в прошлом году ходил на их концерт.
        - То есть классический балет - это не круто? - мгновенно рассердилась она.
        - Щас начнется, - буркнул Влад и даже вздохнул сокрушенно.
        - Ну а чего там крутого? Ножку вправо, ножку влево. Батманчик и фуэте. По мне, вы там фуэтой занимаетесь. Кому это сейчас интересно? А вот когда танец зрелищный, яркий, да еще костюмы из латекса, красненькие, черненькие, и так они ладно девчонок обтягивают - это круто.
        - Лех, заткнись, - посоветовал Дима. Влад яростно закивал и даже сморщился: мол, нечего портить такой приятный вечер, но Лома было уже не остановить.
        - И музыка у вас скучная. Глинки всякие, Чайковские… Как под такое можно танцевать, не понимаю. Добавьте басов, ритма - и будет самое оно! Ты слышала рок-обработку «Призрака оперы»? Так послушай. «Найтвиш» прекрасно спели, как мне кажется, куда лучше классики. Я слышал, как это поет Басков с какой-то бабой, - фуфел редкостный.
        - Эта, с позволения сказать, баба - Любовь Казарновская, один из лучших голосов мира, - сладко пропела Ирина, у которой от бешенства, подогретого водкой, уже раздувались ноздри. - Что касается Баскова - да, согласна, не самый лучший вариант. Но принять твое мнение, что классическая музыка скучнее современной, извини, никак не могу. Или хочешь сказать, что вот это - музыка?
        Она широким азартным жестом обвела танцпол, где дергались десятки людей, окрашенные прожекторами в разные цвета.
        - А чо, нет?
        - Нет. Это не музыка. Это… отвал башки.
        - Так отвал башки - это круто, - загоготал Леха.

«Как же он ест, с такой дырой в зубах?» - подумала она и презрительно сощурилась.
        - Оно и видно.
        - Что - видно?
        - Что тебе башка не нужна. И им тоже. У вас ведь голова для чего, Лех? Жрать в нее или чтоб кровь из шеи не вытекала? Это «умца-умца» - музыка? Или, может быть, вы играете музыку?
        Ее глаза сверкали, словно у матадора, готового наброситься на разъяренного быка, и она даже почувствовала на губах вкус соленой крови, но не попыталась отступить, захваченная этой яростной схваткой. Дикая какофония звуков сменилась бессмертным хитом Сэм Браун, разбив танцующих на парочки.
        - У-у-у, - начал было Леха, но Дима схватил Ирину за руку.
        - Давайте потанцуем?
        Она упиралась, не желая уступать поле брани, но парень выдернул ее с места, как репку, и оттащил подальше от Лехи, брызгающего слюной, удерживаемого несчастным, брошенным на амбразуру Владом.
        - Вы на него не злитесь, - миролюбиво сказал Дима. - Он, когда пьяный, совсем дурной становится. А так - вполне нормальный парень. Хотите, я с ним поговорю?
        - Не надо, - помотала головой Ирина. - Подеретесь еще, а я все же не Елена Троянская, чтобы из-за меня войну начинать.
        Некоторое время они молча топтались на месте. От рук Димы, удерживающих ее за талию, Ирине стало жарко. Она почувствовала, как между лопаток поползла теплая капля пота и тут же сгинула в складках материи, вдавившей ее в кожу. В голову полезли дурные мысли об этих руках, губах и жарком мальчишеском теле с узкой спиной, длинными ногами, мысли, которым не было места в голове, но они пробирались тайными тропами, как партизаны, заполоняя все потаенные уголки.
        - Поздно уже, - сказала она. - Ты не проводишь меня до такси?
        - Я и до дома могу, - храбро сказал он.
        Ирина рассмеялась.
        - Ну, пошли.
        Оказалось, что, пока они сидели в клубе, улицу засыпало снегом, и он продолжал валить громадными хлопьями. Машину брать не стали. Идти было всего ничего. Ирина молчала, да и Дима, сунувший руки в карманы, не пытался поддержать разговор, пока они не свернули в арку к калитке, закрытую на кодовый замок.
        - Мы ведь виделись недавно, верно? - сказал он. - Помните? В троллейбусе. Я тогда, правда, в хлам пьяный был. Десять утра, холодно, мы накануне выступали, а потом пили полночи. Утро было поганенькое, голова болела, все вокруг серое. И контролерша, дура набитая, верещала над ухом, а тут вы: длинное пальто, красный шарф… Я не видел, как вы вошли. Просто открыл глаза. Помните?
        Она хотела помотать головой, но неожиданно для самой себя произнесла:
        - Да, Дима, я помню.
        Он внезапно улыбнулся, радостно, как ребенок.
        - Я думал, не помните.
        Ирина тоже улыбнулась уголком рта, потопталась на месте, приминая погребенные под снегом листья, и протянула руку к кодовому замку.
        - Ну, я пойду, пожалуй.
        Парень беспомощно кивнул, а потом сказал с неким нахальством:
        - Холодно. Я бы кофейку выпил.
        Обалдев от собственного целомудрия, она чмокнула его в щеку и строго сказала:
        - До свидания, Дима.
        Калитка лязгнула за ее спиной. Быстро, как на крыльях, Ирина нырнула в подъезд, поднялась на свой второй этаж, ни на миг не вспомнив, что в вязком полумраке ее может поджидать убийца, открыла дверь и ввалилась в квартиру. Не зажигая света, она встала у окна, глядя на удалявшуюся прочь мужскую фигуру, окруженную роем снежинок.
        Лежа без сна на толстой пуховой перине, Ольга решила: пора действовать, ни к чему эти последние китайские предупреждения. И сама беззвучно рассмеялась. Очень забавляло ее слово «китайские», как будто у предупреждений есть градация по национальному признаку.
        Сережа вернулся из магазина с разбитым носом и содранными костяшками на пальцах. Она ахнула и бросилась с вопросами и все тянула его в ванную, промыть боевые раны. Сын грубо оттолкнул мать и бросился в свою комнату звонить, плотно закрыв дверь. Не вынося неизвестности, женщина бросилась подслушивать.
        - Слушай, ты, - шипел Сергей, - в последний раз предупреждаю… Да, в первый и последний: от…сь от меня! И гоблину своему скажи, что я его в два счета упеку.
        Помолчав немного, добавил еще тише, еще страшнее:
        - Я тебя предупредил.
        И брякнул трубкой так, что телефон жалобно дзынькнул. Ольга отскочила от дверей - как раз вовремя, чтобы пропустить мимо себя это полное, стремительное, как торпеда, тело, пронесшееся на кухню. Там Сергей жадно напился прямо из под крана, а потом стал раздраженно копаться в пакете, выуживая мятые продукты.
        - Ну, хоть бутылку не кокнул, - зло сказал он, налил себе в чайную чашку и выпил, не морщась. И только глаза, белые от злости, бешено вращались по сторонам.
        - Сереня, что случилось? - воскликнула Ольга, не владея голосом. Не отвечая, тот понесся обратно. Ольга пыталась удержать его, хватала за руки, но он вырвался и захлопнул двери прямо перед ее носом. Не обратив внимания на попытку остаться в одиночестве, она ввалилась в комнату, где сын валялся на кровати, с остервенением переключая телевизионные каналы. Батарейки в пульте подсели, и Сергей яростно вскидывал руку, как ковбой - свой верный кольт.
        - Тебя что, побили? - жалостливым голосом спросила мать, готовясь заплакать на всякий случай.
        - Мамо, отстаньте от меня срочно, - буркнул тот.
        - Что значит - отстаньте? - возмутилась она, готовая ринуться в атаку. - Я сейчас в полицию позвоню, и его сразу найдут. Или лучше прокурору, Игорю Санычу…
        - Никуда не надо звонить, я сам разберусь.
        - Как разберешься? Что ты там разберешь? - воскликнула она. - Пока ты будешь разбираться, все уже быльем порастет. Надо сейчас звонить, чтобы дело раскрыли… того… по горячим следам!
        - Мамо, вы у меня такая умная, когда не надо, - язвительно сказал Сергей. - Опять НТВ насмотрелась? Что там у нас в программе на эту неделю? Очередные «Менты»?
        - Это из-за нее, да? - выпалила Ольга и сама испугалась, увидев, как брови сына свело к переносице. Сергей налился кровью и набрал воздуха в грудь, приготовившись орать, что за ним водилось крайне редко. Она отступила к дверям, собираясь спрятаться за ними, словно напуганная черепаха.
        - Что ты лезешь? Что ты лезешь, куда не просят? - заорал сын. - Мало ли что у меня в жизни бывает! Я тебе сказал - не суйся!
        Ольга выбежала прочь и скрылась на кухне, всплакнув от отчаяния с хорошо рассчитанной амплитудой звука, но сын не вышел извиняться. Надеясь, что он одумается и придет поговорить, пожарила даже вожделенной им картошки, надеясь, что голодный зверь выползет на запах и подобреет.
        Сергей к ужину не вышел. Через час телевизор в его комнате замолчал, а еще через полчаса до Ольги долетели звуки молодецкого храпа.
        Хорошо ему! Спит себе и в ус не дует, а она - мучайся неизвестностью!
        Ворочаясь в своей постели, мать и так, и эдак крутила произошедшее, убеждаясь, что вечерняя схватка, скорее всего, дело рук этой бесстыжей Наташки. А ведь она ее предупреждала, и вроде бы до этой драной кошки дошло.
        Оказалось, не совсем.
        Ольга не слишком любила сноху и уж тем более сватью Аллу, но сейчас выбирать не приходилось. В войне против блондинистой захватчицы хороши были все средства. Провозившись до утра, она решила, что союзники крайне необходимы. Звонить Ирине все-таки не решилась, потому устроила обходной маневр, набрав номер Аллы. Дома никто не снял трубку, мобильный был выключен. Недолго думая, она позвонила на работу, в Дом культуры, где та по старой памяти вела пару кружков, ставя танцы для детей.
        - Ой, Алла Сергеевна в больнице, - заполошно ответила секретарша.
        - В больнице? - испугалась Ольга. - А что с ней? Вроде бы недавно была здорова. Давление, наверное? Я сама так мучаюсь, что не обсказать…
        - Да мы сами не в курсе. Дочка звонила, сказала - мама в травматологии. Не то упала, не то еще что. Телефон выключен, но, кажется, ничего серьезного…
        Поблагодарив секретаршу, Ольга положила трубку и задумалась. Выведенная из строя Алла на роль Аники-воина никак не годилась. Выходит, биться против Натальи придется в одиночку.
        Леля долго шаталась по квартире, словно медведица, прикидывая план действий, и уже под вечер, за пару часов до возвращения сына с работы, выпила для храбрости рюмочку клюквенной настойки и сняла трубку.
        - Здравствуйте, девочки, - сказала она, как только на другом конце провода донеслось резкое «Да?». - А это Ольга Петровна. Как вы там? Не скучаете?
        Выслушав восторженное кудахтанье, она произнесла сладким голосом:
        - А я так соскучилась, так соскучилась. Пожалуй, завтра к вам зайду. Да и вопросик у меня один есть!
        Сны после коньяка были тяжелыми, обволакивающими, как пыльные облака. В детстве, вытряхивая мусорный мешок старого пылесоса, Наталья наблюдала это явление. Рваные, смазанные хлопья пыли в окружении серых облаков, тяжело осыпающихся к низу. Сколько ни старайся, ни уворачивайся - будешь запорошена вся, и потом придется смахивать пыль с одежды. После каждого хлопка по платью вокруг появлялось серое марево, тяжелое и приставучее.
        Алкогольные сны были такими же, потому Наталья крепких спиртных напитков не любила, предпочитая шампанское. И в голову бьет, и весело, и - что немаловажно - утром как огурец. Недаром гусары и мушкетеры его предпочитали и напивались в хлам. Это ж сколько надо было выжрать, чтобы упиться в мясо? Вот только Леха, приходивший уже третью ночь подряд, о благородном напитке постоянно забывал. Приходилось обеспечивать себя самой, но в тот злосчастный вечер она о «снарядах» забыла и, слушая Лехин рассказ, как он лупцевал несчастного Сережу, повизгивала от восторга, жмурилась и пила то, что было.
        Потом она, как водится, «благодарила героя», и ей, отдававшейся грубоватому и непритязательному Лехе, было приятно и радостно осознавать, что нашелся герой, готовый встать на ее защиту. Снова и снова представляя, как мощный кулак валит Сергея с ног прямо в грязь, она ничего не могла с собой поделать, прыская и глупо хихикая. Леша, на котором она сидела верхом, шипел: «Тише! Тише!», но потом сам ржал в голос, будя спящую в соседней комнате Аленку.
        Остатки коньяка под шоколадку допили прямо в постели, после чего Наталья заснула тяжелым беспокойным сном.
        Будильник не то не прозвонил, не то она его не услышала, а проснулась лишь от резкого звонка в дверь. Леха почмокал губами, но так и не поднялся, только брови наморщил. Наталья посмотрела на часы и простонала. Ну вот, детский сад они безнадежно проспали. Аленка, голенькая, в одних трусиках, играла пустыми бутылками, выстраивая их в ряд. Пальцы, губы и бока дочки, а также голые коленки были извозюканы в шоколаде. Нашла, видать, остатки у кровати и быстро запихала в рот, засранка! В телевизоре скакали друг за другом серый кот и рыжий мышонок, лупили по мохнатым задницам, сбрасывали на головы наковальни и как ни в чем не бывало бежали дальше.
        - Алена, - позвала Наталья шепотом. Ответа не было. Дочь расставляла бутылки и косилась в телевизор, не слыша мать. - Алена!..
        Она обернулась, вытаращив глазенки, и снова уставилась в экран. Снова зазвенел звонок, а потом в дверь застучали, громко, требовательно.
        - Тьфу, зараза, - выругалась Наталья, потянула валявшийся под Лешкой халат и, накинув его на голое тело, пошла к дверям. - Да иду я, кого там черти принесли!
        Черти принесли участкового.
        Она отшатнулась от неожиданности, заморгала испуганно и даже рот открыла, чтобы осведомиться о причине визита, но горло подвело в самый ответственный момент. Она вдохнула, закашлялась и беззвучно пошевелила губами, как выброшенная на берег рыбина. Участковый смотрел безучастно, холодными профессиональными глазами.
        - Гражданка Иванцова? - строго спросил он и заглянул ей в вырез. Наталья запахнула халат и заморгала.
        - Да… А в чем дело?
        - Сигнал поступил, - весомо сказал тот и мотнул затылком. Злая хозяйка квартиры не сразу увидела за его спиной двух теток в одинаковых норковых шапках, пихорах с вытертыми линялыми воротниками, и даже выражения лиц у них были одинаково суровыми и брезгливыми.
        - Па-азвольте пройти, - сказал участковый и, оттеснив ее в сторону, просочился в комнату. Тетки шагнули следом, с синхронной брезгливостью уставившись на разгромленную комнату, Леху, валявшегося на диване голой задницей кверху, батарею бутылок и Аленку, угвазданную шоколадом по самые брови.
        - М-да, - сказала одна.
        - Совершенно с вами согласна, - вздохнула другая. Обе повернулись к Наталье, смерив ее презрительным взглядом с ног до головы. Та покраснела еще сильнее, стянула полы халата и выпалила с яростью, больно отозвавшейся в ее похмельной голове:
        - Вы кто такие вообще? Чего надо?
        - И девочка неухоженная, - констатировала первая тетка, оглядев Аленку сверху вниз. - Впрочем, это неудивительно при такой-то матери… Налицо алкоголизм, опять же, неразборчивые половые связи. Вы посмотрите на нее, Фаина Леопольдовна, ребенок играет бутылками! И при этом ходит обкаканным. А матери и дела нет!
        - Это не каки, а шоколад, - возразила Наталья и тут же увидела на попке дочери неаппетитный коричневый блин, слишком большой для шоколадного мазка.
        - Постыдились бы, чему ребенка учите, - сказала вторая и ткнула пальцем в Лехину задницу. - Прикройте хоть, дите ведь смотрит.
        Непутевая мамаша спохватилась и действительно бросилась к Лехе, заливисто храпящему и не реагирующему на внешние раздражители, накинула одеяло и повернулась к участковому и теткам, растопыривая скрюченные пальцы, как готовая к атаке кошка.
        - Да вы что себе позволяете? - прошипела она. - Вломились в дом да еще указываете! Вы кто? Вы что?
        - Гражданка, не ругайтесь. Мы, между прочим, при исполнении.
        - При каком еще исполнении?
        - При таком, - веско сказал участковый. - Пройдемте… на кухню, что ли. И паспорт приготовьте. Это ваш супруг?
        - Где? - не поняла Наталья и только потом спохватилась: - Нет, не супруг.
        Тетки победоносно переглянулись.
        - Пройдемте, - кивнул полицейский и поперся на кухню, не разуваясь. Наталья зыркнула на теток, вытащила из комода паспорт и пошла за ним, морщась от слишком яркого света. Те направились следом.
        - Могу я узнать, что происходит? - ядовито поинтересовалась Наталья. Участковый уселся за стол, раскрыл свою кожаную папочку. Тетки уместились на соседних табуретках, отчего для самой хозяйки места не осталось.
        - Можете, - милостиво согласился участковый. - В ходе операции «Участок» мы знакомимся с контингентом, проживающим на территории района, а… девушки из отдела попечительства. Выявляем безнадзорных.

«Девушки», младшей из которых было хорошо за сорок, покивали, поджали губы и достали из кошелок объемистые записные книжки.
        - А я тут при чем? - спросила Наталья. «Девушки» покачали головами, как фарфоровый китаец из сказки Андерсена.
        - Ну, ваше мнение, Фаина Леопольдовна, - сказала одна. - По мне, тут явные признаки нарушения прав ребенка. Неполная семья, пьянство, разврат… И все это в свободном доступе.
        - Вы совершенно правы, Рената Таировна, - ответила вторая. - Дите совершенно безнадзорное, вокруг явная антисанитария. Вы пособие получаете как мать-одиночка? Или алименты? Что у вас есть вообще, вы же нигде не числитесь?
        - Как это нигде не числюсь? - возмутилась Наталья. - Дочь пенсию получает по утере кормильца. У нее отец погиб трагически.
        Происходящее стало казаться ей глупым фарсом, уж больно напыщенным выглядел участковый, а эти бабы с вычурными именами казались неряшливыми клоунессами. А может, ее похмельное восприятие играло с ней злую шутку. Тетки то приближались, то удалялись, в горле горело огнем - так хотелось пить. Не выдержав, Наталья налила воды прямо из-под крана и напилась, посоветовав себе не особо волноваться: это все-таки ее дом. Тетки синхронно фыркнули и начали листать ежедневники.
        - А, да, вот у нас Иванцова, Рената Таировна, она действительно в пенсионных. Вот, четыре триста получают…
        Обе оглядели набитую современной техникой кухню и снова переглянулись многозначительно.
        - Вы где работаете? - строго спросил участковый. Наталья стиснула зубы.
        - Я не работаю.
        - А на что живете?
        - Родители помогают, - ответила она. Тетки хмыкнули.
        - Рената Таировна, - сказала старшая, - я буду осматривать, а вы фиксируйте. Надо еще на предмет жестокого обращения проверить. Наверное, с ребенка и начнем.
        Так и не сняв сапог, обе направились в гостиную, отодвинув Наталью с дороги, как неодушевленный предмет.
        - Эй! - возмутилась та и ринулась было следом, но участковый придержал за локоть. Она вырвалась и влетела в комнату на вопль дочери.
        Бабы бесцеремонно осматривали Аленку, копались в ее спутанных волосах, одна даже оттянула резинку трусиков и с брезгливой гримасой осмотрела содержимое. Аленка повизгивала и вырывалась, тянула руки к матери. Леха почавкал губами и, открыв глаза, осоловело смотрел на происходящее.
        - Пишите, Рената Таировна, - скомандовала старшая тетка. - На правом предплечье застарелая гематома. Ссадины на коленях. Педикулеза не наблюдается. Белье несвежее… Как написать, что обкаканное?
        - Измазано фекалиями, - предложила вторая.
        - Нет, как-то по-другому надо бы… Пишите: белье несвежее, в фекальных массах. В помещении обнаружены бутылки из-под алкогольных напитков, две пепельницы, наполненные окурками сигарет. На момент проверки комната не проветривается. В помещении присутствует сожитель Иванцовой в нетрезвом виде. На полу комиссией обнаружены использованные резиновые изделия номер два.
        Она брезгливо поддела сапогом валявшийся, словно сброшенная змеиная кожа, презерватив.
        - В качестве рекомендации комиссия считает необходимым проверить несовершеннолетнюю Иванцову на предмет половых связей, а также возможных венерических заболеваний, - продолжила тетка.
        - Вы что, с ума сошли? - заорала Наталья.
        - Чего происходит? - спросил ошалевший Леха.
        - Заткнись, - посоветовала Наталья и повернулась к «комиссии». - Это моя дочь, ясно? И моя квартира. Пошли вон отсюда, я вас не приглашала!
        - Как вам это нравится, Фаина Леопольдовна?..
        - Мне это совсем не нравится. Товарищ участковый, займитесь мамашей… Рената Таировна, пойдемте проверим кухню на наличие детского питания и будем закругляться.
        Наталья рванула было следом, но Аленка вцепилась в ее ногу и завизжала. Схватив дочку на руки, мать почувствовала влажную, пропитанную дерьмом ткань, но на пол ребенка не спустила, потащила в ванную отмывать и переодевать. Леха беспомощно хлопал ресницами, натягивая одеяло до подбородка, столь явно деморализованный представителем власти, что было противно и ясно: помощи от него ни на грош. Тетки громыхали кастрюлями, обсуждая вслух, что есть, а чего на кухне нет, и наконец, основательно разгромив квартиру, потянулись к выходу.
        - Имейте в виду, Иванцова, - сказала старшая. - Ваше дело взято органами опеки на учет. Если все продолжится в подобном духе, мы будем вынуждены изъять ребенка и передать его в специальное учреждение.
        - Куда-куда? - взвилась Наталья. - В учреждение? Это что же, в детдом? При живой матери?
        - Вот именно, - последовал невозмутимый ответ. - А вас будем лишать родительских прав. Протокольчик подпишите.
        - И не подумаю!
        - Рената Таировна, фиксируйте: от подписи отказалась. Ну все, мы предупредили. Вы теперь у нас на контроле.
        Тетки вышли, следом просочился участковый, бахнув дверью на прощание.
        - Да чтоб вы сдохли, - злобно прошипела Наталья. Аленка жалась к ней, но та в сердцах отвесила ей затрещину, от чего девочка взвыла, села на попу и принялась верещать, вытирая слезы ручонками.
        - Ты еще тут орать будешь! - взвизгнула мать, схватила дочь на руки и потащила в спальню. Сунув ее в кроватку, она передернула враз озябшими плечами и нетвердыми шагами направилась на кухню, поставила на плиту чайник и вдруг схватилась за горло, мучаясь внезапными спазмами. Разгромленные шкафчики с распахнутыми дверцами показались ей отвратительными. Она бросила лязгнувший чайник прямо в раковину, выбежала на лоджию, схватила сигареты, оставленные со вчера, и трясущимися руками стала чиркать кресалом зажигалки, бурча под нос неразборчивые проклятия.
        Леха в своих грязных трениках ввалился следом, отобрал зажигалку и дал ей прикурить. Наталья лихорадочно затянулась, выдохнула дым и, открыв окно лоджии, высунулась наружу, наблюдая за удалявшимися гостями ненавидящим взглядом.
        - Что это было? - тихо спросил Леха.
        Она пожала плечами:
        - Понятия не имею.
        Ирина проснулась до звонка будильника и некоторое время лежала, подсунув под щеку руку. Потом перевернулась на спину, прислушавшись к привычным проволочкам застарелой боли, скручивающей позвоночник. Пронесет - не пронесет?
        Кажется, пронесло.
        - Бонжур, - медленно произнесла она одновременно с заливистой трелью будильника, выставленного в телефоне на восемь утра. Настроение было отличным. Она сбила одеяло в ком, а потом, дурачась, прямо в постели сделала «свечку», задрав ноги к небесам, подперев спину локтями. Сегодня хотелось веселиться, как в старые добрые времена, когда она была еще девочкой. Ирина вприпрыжку побежала в душ, крутила смеситель вправо-влево, добиваясь эффекта контрастного душа, а когда, распаренная, вылезла из ванны, увидела в зеркале незнакомку.
        Не веря своим глазам, она вгляделась в собственное отражение.
        Ее волосы, мокрые, растрепанные после мытья, ее нос, длинноватый, но вполне изящной формы, ее губы, не слишком полные…
        Глаза были другими.
        Горело в них нечто этакое, подсвечивая изнутри, превращая стальную серость в неопределенную, с голубым, точнее, даже васильковым оттенком. Они горели на лице, словно сапфиры, и Ирина, глядя в зеркало, вдруг почувствовала себя восхитительно молодой.
        Чудеса. Вроде бы водку накануне кушала, и не сказать, что мало. А выглядит как огурец!
        Оделась в непривычное и не очень подходящее для занятий платье, с воздушными рукавами и длинной, струящейся юбкой, светло-сиреневого цвета, с яркими цветами, и даже волосы не стала стягивать в привычную шишку на голове, оставив распущенными. Накрасив губы, она втиснула ноги в сапоги на шпильке и поскакала по лестнице, гадая, успеет ли скрыться до очередного ядовитого приветствия бабы Стеши.
        Ей повезло: старуха наверняка чувствовала себя не очень хорошо и потому прозевала уход соседки. Заводя машину, Ирина даже подумала, что в дни ее хорошего самочувствия над Стешей клубятся магнитные бури, не позволяя старой каракатице глумиться над соседями, и, соответственно, наоборот. В сволочные «гутен-моргены» бабка просто расцветала.
        - В этом что-то есть, - медленно произнесла Ирина.
        Снег, обильно выпавший вчера, подтаивал, превратив проезжую часть в коричневую жижу, однако даже этот неудобоваримый пейзаж не испортил Ирине настроения. Она вспоминала вчерашний загул и думала о Димке. Включив магнитолу, нервно тыкала пальцами в кнопки, пока не дошла до той песни, что взбудоражила ее накануне, заставив танцевать.



…You and you’re addiction
        Inside your face
        The truth comes back
        Cause you know there’s something I’ve forgotten
        And notes I left to fault the blame…


…Ты и твоя внешность
        Для меня как наркотик.
        Истина снова раскрыта,
        Ведь ты знаешь, что кое о чем я забыл
        И оставил записки, чтобы переложить груз вины…

        ВТ «Suddenly»
        С Владом она встретилась взглядами, когда уже заканчивала занятия первой группы. Он смотрел на нее из соседней студии, выпучив глаза от удивления. А Ирина, расхаживая между напряженно сопящими у станка девочками, все никак не могла сосредоточиться, рассеянно улыбалась и даже не делала никаких замечаний.
        Коллега долго томился в коридоре, ожидая перерыва на чай, пока она прощалась с ученицами и открывала окна для проветривания помещения, и даже чайник по собственной инициативе поставил, хотя обычно за водой ходила она. Наблюдая за тем, как Влад корчится от любопытства, Ирина посмеивалась, изображала бурную суетливую деятельность и старалась лицом к нему не поворачиваться.
        - Ну? - плаксиво загундел Влад.
        - Что?
        - Долго ты меня мучить будешь?
        Она позволила себе наивное удивление:
        - А что такое?
        Он возмущенно всплеснул руками, потом даже поднял их вверх, потрясая в воздухе, словно говоря: «За что мне все это?» Женщина наблюдала за этой пантомимой с искренним удовольствием.
        - Что вчера было-то? - спросил Влад.
        - Когда?
        - Тогда. Когда вы с Димочкой свинтили из кабака и оставили меня на этого имбецила Леху. Кстати, ты мне должна полтора косаря за вчерашний кутеж. Мальчики оказались не промах: кушали, пили, ни в чем себе не отказывали, а платить пришлось бедному старому Владу… Так что вчера было-то?
        Она взяла сумочку, вытащила кошелек и, отсчитав полторы тысячи, протянула Владу:
        - На. Не ной только.
        - Благодарствую, барыня. А все-таки? С чего это мы сегодня такие нарядные?
        - Ни с чего, - твердо сказала Ирина и покраснела. Влад фыркнул.
        - Так и ничего?
        - Ничего. Он проводил меня до дома, мы попрощались у подъезда. На этом все. Я пошла к себе, разделась и легла спать. Одна.
        - Угу… - фыркнул парень и, судя по его блуждающему взгляду, нисколько не поверил. - И это потому ты с утра так вырядилась?
        - Иди на фиг. Я что - вырядиться не могу? - рассердилась она.
        - Можешь. Но тебе лень. Тут не для кого стараться, из мужиков - один я, сиротинка, а я на твою красу распрекрасную не поведусь. А тут пришла: фу-ты ну-ты, жар-птица, Хозяйка Медной горы, Марыля Родович…
        - Господи, - фыркнула Ирина, - Родович-то ты к чему приплел?
        - Ну как же, она же голосила: «Эти ярмарки краски…», вся в барабанах. Вот и ты пришла счастливая, румяная, глаз горит, хотя, по идее, должна умирать так же, как я. Ан нет! У меня бодун, а ты свежа, как персидская фиалка. Наверняка ведь заманила мальчика в свою постель и лишила невинности, куртизанка! Признавайся!
        - Ничего подобного, - запротестовала она. - Никого я невинности не лишала… Хотя мальчик и был не прочь.
        - Тьфу, дура, - возмутился Влад. - Чего б ты понимала? Да кабы на меня такая красота посмотрела, я б из трусов выпрыгнул, а она все целку из себя строит… Целовались хоть?
        Ирина пожала плечами.
        - Ну…
        - Боже, какое падение! - рассмеялся Влад. - Мать, если ты после поцелуя вот так выглядишь, что с тобой будет после легкого, ненавязчивого траха? Ты ж, как бомба ядерная, все вокруг сметешь. Нет, с мужем тебе явно не повезло. Сколько тебя знаю, ты никогда такой не ходила… Неужто влюбилась?
        - Не говори ерунды.
        - Почему ерунда? Дима вон какой красавчик. Девки вокруг табунами вьются. От фанаток отбоя нет - выбирай любую.
        - Кстати, ты его откуда знаешь? - спросила Ирина. Влад выпучил глаза и даже ресницами похлопал, изображая обиду.
        - Здрасьте, приехали… Мы вообще-то, люди богемные, друг друга знаем. Это вы, небожители, с нами не общаетесь. А Димка с егохней группой часто выступает по кабакам, причем даже шансон поет для заработка и попсу всякую. Знаешь, как смешно за ними наблюдать, прилизанными и культурными? А потом на концерте полный трэш!
        - И отвал башки, - улыбнулась Ирина. На душе было тепло.
        Они посидели еще пару минут, допивая остывший чай и лениво перебрехиваясь привычными остротами, а потом в дверях появились новые ученики, и Ирина с сожалением поставила немытую кружку на подоконник.
        Работать не хотелось, хоть тресни!
        Она с легким удивлением осознала, что вдруг вырвалась из рутины, привычной, пусть и окрашенной легким флером искусственного внимания к себе, работе и жизни, внешне романтичной, но по сути - пустой и безжизненной, механической, как те флик-фляки и гранд-плие, неуклюже отрабатываемые ученицами. И сейчас, вылупившись из кокона, Ирина осознала, что, оказывается, жить можно и нужно по-другому, пускаясь в легкие сумасбродства.
        Во время второго перерыва она пила чай одна. Влад провел занятия и ушел домой. Ирина снова открыла окна, выветривая из пропахшей потом залы неприятные запахи, утопила в кипятке чайный пакетик и, усевшись на подоконник, уставилась на улицу. Магнитола мурлыкала сентиментальное хриплым, интимным голосом Пинк.
        В коридоре послышались голоса. Она залпом допила чай, слезла с подоконника и шагнула к дверям, чтобы поприветствовать учеников.
        - Ой, какая вы сегодня красивая! - восхитились девочки. - А у вас день рождения, да?
        - Нет, - улыбнулась преподавательница в ответ. - Просто захотелось.
        - Вам очень идет, - наперебой загалдели они. - Ходите так чаще…
        Женщина кивала, приветствовала входящих, чувствуя, как бурлит кислород в крови. Оказывается, быть просто привлекательной - само по себе удовольствие, а она об этом почти забыла, облачаясь в практичное и немаркое.
        На лестнице затопали, тяжело, не по-балетному, и она насторожилась, уставившись на дверь, а потом почувствовала, как подпрыгнуло сердце вверх.
        - Здрасьте, - сказал Дима. - А я вот… к вам.
        Ирина изо всех сил старалась держать себя в руках, но губы кривились в незапланированной улыбке.
        - На занятия? - спросила она. Дима опустил голову.
        - Ну… если без этого никак, могу и на занятия. Только у меня нету этих… колготок и тапок.
        - Трико и пуантов, - поправила она. Парень пожал плечами и лихо улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.
        - А если без танцев? Как насчет погулять?
        - Мне в больницу надо, к маме, - беспомощно произнесла она.
        - Сходим, - согласился Дима. - Мне все равно куда идти. Я как Пятачок - до пятницы совершенно свободен.
        - Ну хорошо. Мы через полтора часа закончим.
        - Я подожду.
        - Жди. Только не здесь, девочки будут стесняться.
        Он закивал, пошел к выходу, и длинный хвост черных волос болтался по спине в такт, туда-сюда. Ирина проводила хвост взглядом, а потом повернулась к девочкам, вяло разминавшимся у станка.
        - Ну, что, дорогие мои, - сказала она веселым голосом. - Начнем?
        Статья не писалась, хоть убей.
        Вера долбила по клавишам компьютера, сердилась, стирала написанное, поминутно сверялась с пресс-релизом, выходила курить на кухню, пуская дым в открытое окно, пила кофе и снова садилась за работу. Статья на довольно обыденную тему - очередное повышение цен на коммунальные платежи - упорно сопротивлялась. Испытанные методы: легкая музыка, чтение, пасьянс - не помогали. Она никак не могла поймать настроение, отчего материал получался убогим и куцым, словно заячий хвост. Да и что может быть интересного в этой теме для матерого журналиста, коим Вера себя небезосновательно считала? Тема избитая, из года в год повторяющаяся.
        Тоска смертная. Совершенно не о чем писать. Хоть бы убили кого, что ли…
        В другое время она бы справилась одной левой. Разбавила бы пафосный пресс-релиз собственными мыслями - благо их, как у Маркса в старом анекдоте, девать некуда было, - приткнула бы мнение антимонопольного комитета, посыпала истерикой пенсионеров и украсила раздерганной на абзацы собственной прошлогодней статьей. Но в антимонопольный комитет надо было идти или звонить, пенсионеров, готовых заклеймить монополиста позором, отловить, причем таких, кто не побоится, если что, и в суде высказаться, а Вере было лень. Энергетики в последнее время совсем озверели и уже дважды подавали на ретивых писак в суд, причем оба процесса выиграли. А судиться с ними журналистка себе позволить не могла - денег на возмещение морального ущерба не было.
        Она еще послонялась по квартире, попивая остывший кофе и дымя прямо в потолок, и все думала, думала, думала…
        Вместо статьи в голову лезло неприятное воспоминание.
        Рассказывая о себе, она частенько цитировала Раневскую, утверждавшую, что никогда не выглядела красавицей, но при этом всегда была «чертовски мила». При этом Вера была уверена, что люди ее именно так и воспринимают: умную, талантливую и чертовски милую, с легкими странностями, присущими каждому творческому человеку. Встретив в баре Диму Волкова, пьяненького, разгоряченного, она вдруг поняла, что хочет этого юнца, как изголодавшаяся самка. Затащить его к себе в квартиру было несложно. Пьяный друг с неромантическим прозвищем Лом помог поднять парня на третий этаж, свалил в постель и даже подмигнул на прощание. Ночью, прижимаясь к Димке бедрами, она все представляла себе, как это будет.
        Утром тот сбежал в панике. Спустя пару дней сбежал от нее в кафе, причем в его взгляде померещилось отвращение и брезгливость. То, как он выдернул руку из-под ее ладони, кое о чем говорило.
        Раздражение и обида закипели внутри, и она, сознательно культивируя эту клокочущую массу, дала ей выход, направив в нужное русло - статью. Однако, как только поймала свежую мысль, в замке повернулся ключ.
        - Верочка, ты дома?
        Она не отреагировала, спеша вдолбить в материал мысль. Разумеется, дома. Слышно же: музыка играет, клавиатура издает нервный клекот под пальцами. Но матери, так не вовремя явившейся, до того дела нет.
        - Вера? Это ты?
        Голос был виноватым. Знает, что сейчас получит на орехи, но продолжает нарываться.
        - Вера, почему молчишь?
        Раздражение перелилось через край, затопив комнату. Вера потеряла мысль и раздраженно рявкнула, повернувшись к прихожей:
        - Да дома я, дома, ты оглохла, что ли?
        - А почему не отвечала?
        - Потому что работаю, а ты мне мешаешь! Какого хрена тебя принесло? Сидела бы на даче!
        Вера сорвалась с места и фурией вылетела в прихожую. Мать, так и не снявшая ни пальто, ни сапог, испуганно вжала голову в плечи и смотрела виновато, как побитый пес.
        - Так я и сидела сколько могла, Верочка, - залепетала она. - Но ведь там холодно, а с моим радикулитом, сама знаешь…
        - Ничего я не знаю…
        - И дрова кончились. Я, знаешь, в последний день уже штакетинами старыми печь топила. Да и много ли их было там? Замерзла как не знаю кто… Подумала: нет, больше там не выдюжу…
        - «Не выдюжу», - передразнила дочь. - Говорила я, давно надо было эту рухлядь продать. Мертвым грузом стоит.
        - Почему же мертвым? - обиделась мать. - Летом огурчики, помидорчики. Я там живу, когда… ну… тебе мешаю. А Володечка где?
        - Выперла я Володечку, - процедила та сквозь зубы.
        - И куда он пошел? Неужто к себе?
        - Мне нет дела, куда он пошел. Что ты раскорячилась тут? Дай в сортир пройти, все место заняла…
        Мать испуганно шарахнулась в сторону. Вера зашла в ванную, открыла воду и мрачно уставилась на себя в зеркало: волосы жирные, под глазами синяки, да еще на лбу выскочил фурункул. Да уж, чертовски мила, ничего не скажешь!
        Мать начала громыхать тарелками и мисками, наверняка готовила обед, что было весьма кстати. Вера попыталась выдавить фурункул, отчего тот прорвался с треском и кровью, разделась и встала под душ, злая и раздраженная.
        Мужа она выгнала еще две недели назад, почти одновременно с матерью, не смевшей перечить дочери. Мать окопалась на холодной даче, перебирала картошку и в собственную квартиру предпочитала не соваться. Муж Володечка, местный художник, сбежал в свою однушку на окраине города, в которой не было ни мебели, ни даже штор. Окна не занавешивали никогда, это требовалось для света.
        Упиваясь собственной свободой, Вера не интересовалась, как живут мать и муж.
        С Володей они жили уже лет десять, и поначалу все было как в итальянских комедиях: страстно, смешно, с милой и не опасной поножовщиной - как она называла семейные скандалы. В конце концов, он тоже был творческим человеком, а у богемы не бывает жизни без игры страстей, придуманных или настоящих. Правда, в качестве примы всегда выступала Вера. Страсти супруга были довольно вялыми, отчего приходилось стараться за двоих.
        Она, как Карабас-Барабас, хотела свой собственный семейный театр. Он хотел писать картины и водки.
        В пылу игры Вера томным шепотом делилась с коллегами, какой у нее страстный муж, закатывала глаза и напоказ ревновала его к любому фонарному столбу. Эти постановки ее невероятно забавляли, раскрашивая жизнь, довольно серую, кстати, яркими цветами. Муж этого особо не замечал, намеков не понимал - приходилось объяснять их в лоб, иногда просил оставить его в покое. Проблем и без того хватало, не до игрищ. В периоды, когда его картины не продавались, он уходил в запой, не работал, смотрел мутным взглядом в стену и беззвучно шевелил губами. Последний запой длился десять дней. Однажды она проснулась, обнаружив, что лежит на мокрой простыне. Пьяный муж обмочился, умудрившись даже не проснуться.
        После этого Вера выгнала его вон.
        Стоя под горячей водой, женщина мрачно думала о Володе, Димке и желала произвести рокировку. Молодой муж придал бы ее персоне значимости, а отношения - пикантности. Местные журнашлюшки перемыли бы ей все кости, отчаянно завидуя такой удаче.
        Распаренное лицо после мытья уже не показалось ей таким непривлекательным. Вера закуталась в старый, выцветший халат и прошлепала на кухню, оставляя на полу мокрые отпечатки.
        - Кушать скоро будет готово, - суетливо сказала мать. - Я картошечку поставила, огурцов достала. Щас курочка пожарится - и будем ужинать.
        Дочь не ответила. Вынув сигарету, встала к окну и закурила.
        - Что ты у форточки встала после ванны, просифонит - заболеешь сразу, - забеспокоилась мать. - Отойди сейчас же! И не кури перед едой.
        - Отстань, - вяло отмахнулась Вера. - Не стой над душой, мне еще статью дописывать, а ты мне все мысли из головы выдула.
        - Сейчас тебе ветер и мозги выдует, - напророчила та, но голос был виноватым. Вера усмехнулась уголком губ.
        Ластится, смотрите-ка… Боится небось, что опять на дачу отправлю.
        - Тетя Дуся говорит, у тебя молодой мужчина ночевал, - негромко сказала мать.
        - Не твое дело. А этой старой сплетнице язык вырву.
        - Ну, не мое так не мое, - миролюбиво сказала мать и снова загремела посудой. Дочь раздавила окурок и вышла из кухни, демонстративно громко стуча пятками. Усевшись за компьютер, мрачно уставилась в напечатанное, с трудом подавив желание удалить текст. Настроение было испорчено окончательно.
        Через полчаса, когда журналистка окончательно сдалась и отправила в редакцию слегка отредактированный пресс-релиз, ее позвали обедать. В расстроенных чувствах Вера смела с тарелки почти полкурицы и с пяток мелких картофелин, обильно полив их майонезом. Мать ела мало и на дочь смотрела с жалостью.
        - Ты бы к Володе съездила, - мягко сказала она.
        - Зачем?
        - Проведала бы, как он там. У него ж в студии даже дивана нет и газ обрезан. Где он там, бедный, спит, как ест?
        - Для водки газ не нужен, а спит пусть на полу, - отрезала Вера. - Бросит пальтишко - и вперед!
        - Не жалко тебе его? Муж все-таки.
        - Муж, объелся груш, - с веселой яростью ответила дочь и швырнула вилку на стол. - Наелась! Что ты вечно лезешь в жизнь мою? Тебе своей мало?
        - Никуда я не лезу. Только это не дело - с мужем ссориться и сразу в постель чужого мужика тащить.
        - Да что ты понимаешь, праведница? - заорала Вера, не беспокоясь, что сквозь вентиляцию услышат соседи. - Ты-то свою жизнь прожила уже! А я еще нет! Я молодая здоровая баба! И мне время от времени нужен мужик с нормальным хером! Поняла? С нормальным! А не эта вялая кукурузина вечно пьяного чмошника, которого надо растормошить как следует! Я устала!
        - Любовника-то зачем домой таскать? - вяло отбивалась напуганная яростной атакой мать.
        - Затем! Затем! Я должна хотя бы иногда чувствовать себя женщиной! Я хочу, чтобы молодые и красивые мужики меня желали! Это что, так много?
        Вера вскочила с места и бросилась в гостиную, на ходу скинув халат. Выхватив из шкафа кофту, юбку, теплые колготки, она стала одеваться, судорожно всхлипывая. Однако мать потащилась следом, встала в дверях и, облокотившись о косяк, сказала:
        - Тебе лет-то сколько? Забыла?
        - Сколько есть, все мои, - пробурчала Вера. - Я, в конце концов, несовершеннолетних в постель не тащу. И вообще, отстань от меня!
        Одевшись, она сунула пальцы в мокрые волосы и, вытащив фен, стала сушить их, демонстративно всхлипывая. Мать стояла за спиной, в зеркале отражалось ее скорбное лицо. Потом, махнув рукой, ушла на кухню. Высушив волосы, дочь ринулась прочь из дома.
        На улице она окончательно успокоилась. Ссоры с матерью уже лет двадцать пять тоже были частью постановки, из которой Вера с неизменным постоянством выходила победительницей. Правда, теперь скандалы не приносили почти никакого удовольствия. Мать постарела, и заткнуть ее за пояс ничего не стоило. После разногласий она неизменно расстраивалась и плакала, а Вера - почти никогда.
        Идти особо было некуда. На улице уже зажгли фонари. Женщина мимолетно пожалела, что лето так быстро кончилось, а осень, еще недавно красивая, в золотых и багряных красках, в одночасье превратилась в зиму. Ежась от непривычного холода, она шла по улице. Гулять надо было не меньше пары часов, чтобы мать окончательно прониклась чувством вины, забеспокоилась и потом не смела рта раскрыть. Вот только куда пойти?
        Может, и правда навестить мужа? Все ж таки они были неплохой парой. С причудами, конечно, куда без них! Но, по крайней мере, с Володей было не скучно. Веру всегда привлекали мужчины из богемы: общий круг интересов, общие темы для разговоров и какая-то определенная, присущая только им легкость восприятия жизни.
        Да, пожалуй, это мысль.
        Мужа можно приструнить, а потом простить. Или не прощать, в зависимости от его поведения и… состояния. В любом случае она почувствует себя Матерью Терезой, снизошедшей до простого смертного.
        Вера свернула к городскому парку, чтобы пройти по аллейке насквозь, к зданию больницы. Там можно будет сесть на автобус и проехать пару остановок. Дойдя до закрытого, припорошенного снегом колеса обозрения, Вера увидела парочку, идущую навстречу. Сердце прыгнуло вверх.
        Женщину она опознала не сразу, в отличие от ее спутника, нахохлившегося как воробей в своей не по сезону тонкой куртке. Они увлеченно болтали, не обращая внимания на остановившуюся незнакомку.
        Когда они подошли вплотную, Вера изобразила на лице веселье, которого не ощущала.
        - Боже мой, ка-а-акие люди! - пропела сладким голосом.
        Выслушав доклад Фаины Леопольдовны и Ренаты Таировны, Ольга долго хохотала, невероятно довольная произведенным эффектом. Все-таки тридцать лет стажа в отделе попечительства - штука посерьезнее «Фауста» Гете и куда более убойная.
        Разумеется, отнять ребенка у противной Натальи невозможно. Условия не те. Она, скорее всего, как только запахнет жареным, устроится на любую работу, пусть даже малооплачиваемую, а то и вовсе фиктивно или попросит родителей переехать на пару недель к ней. И тогда все эти шитые белыми нитками хитрости пропадут.
        Хитрости пропадут, а черная метка в деле останется. Закулисные игры городской администрации Ольге были хорошо известны.
        Можно «случайно» потерять документы на получение адресной социальной помощи и заставить человека заново собирать документы. Между прочим, очень часто оказывается, что из-за одной, самой мало-мальски важной, бумажки или нерадивости сотрудника зависит очень многое. Даже сейчас, когда все компьютеризировано, проблем хватало. Нажал не на ту кнопку, и нет человечка в базе.
        Красота!
        Ах, если бы она все еще работала, если бы через ее руки проходили документы, как бы осложнилась жизнь этой наглой выскочки!
        Голова болела с самого утра, наверное, давление опять подскочило. В висках разливалась привычная тяжесть. Надо будет не забыть принять таблетки, а то с этими мыслями недолго и в ящик сыграть. Ольга выпила две чашки сладкого чаю и долго думала, чем еще можно осложнить Наталье жизнь, но в голову ничего интересного не лезло, так, мелкие пакости. Тяжело было играть вслепую, не имея никакой информации.
        И спросить-то не у кого… Не к Сереже ведь обращаться. И уж тем более не к его жене.
        Разве что…
        Она сделала пару звонков и суетливо собралась, потому что в больнице вот-вот должен был начаться сон-час, и тогда внутрь не пустят, разве что по блату. Как раз этого у Ольги хватало. Заехав на рынок, женщина прикупила немного фруктов, пакет с соком и несколько пошлых газетенок со сплетнями о звездах шоу-бизнеса. Все развлечение.
        В маршрутке было тепло и тихо. Ольгу слегка укачало, и, чтобы не заснуть, она достала газеты и быстро пробежала глазами по заголовкам. Ничего особенного. Примадонна надумала рожать, Распутина - разводиться, а Киркоров вновь поругался с Басковым, не поделили не то корону, не то стульчак.
        Хорошо им. Весело. Не жизнь, а праздник. А у нее вот сын завел интрижку и, возможно, разведется, учитывая невыносимый характер супруги-балерины, непримиримой, твердой как гвоздь и такой же несгибаемой, за десять лет ни разу не назвавшей ее мамой. И не то чтобы Ольге хотелось этого, но, с другой стороны, немного почтения совсем не помешает.

«Здравствуйте, мама. Как ваше здоровье, мама? Что вы хотите на обед, мама?» И тапочки в зубах.
        Как же, дождешься от такой…
        Ирина, по примеру несносной мамаши, звала свекровь Лелей, но хоть на «вы», что выглядело почему-то издевательством. Во всяком случае, уважением от невестки не пахло.
        К Алле посетительницу пропустили без проблем, несмотря на сон-час. Пациентка, с перебинтованной головой, лежала в отдельной палате и, прикрыв один глаз, читала Донцову. При виде гостьи опустила книгу и удивленно вытаращила сперва один глаз, а затем и второй.
        - Леля?
        - Аллочка, здравствуй, - пропела Ольга и бросилась к кровати, изобразив на лице сочувствие, которого совершенно не ощущала. - Как же ты так неосторожно, дорогая?
        Та поморщилась, швырнула книгу на тумбочку, не потрудившись вложить закладку. Книжка прокатилась по гладкой поверхности и свалилась на пол. Алла проводила ее взглядом, но поднимать не стала.
        - Ну, пути хулиганья неисповедимы, - сказала она, брезгливо скривив губы. - Ходишь вот так и не знаешь, когда тебе по макушке кирпичом стукнут.
        - Кирпичом? - ахнула впечатлительная Ольга. - Да неужто?
        - Ну, может, и не кирпичом. Но чем-то таким. Хотя господин полицай мне не поверил.
        - Как же так?
        - Да вот так. Сказал: «Стары вы, матушка, небось поскользнулись на ровном месте».
        - А ты?
        - А я ногу за голову закинула и спросила: ты так можешь? После этого господин полицай мордой запунцовел и удалился в полном восхищении. Больше с глупостями не приставал.
        Ольга захихикала и даже рот рукой прикрыла, потому что получилось громко. Спохватившись, она схватила сумку и стала выкладывать из нее фрукты.
        - Я вот тебе прикупила витаминов, а то в больницах кормежка так себе, даже в платных палатах. Еда-то из одного котла… Хотя у тебя тут и микроволновка, и холодильник, но все-таки…
        - Спасибо, - снисходительно поблагодарила пациентка. - Запеченные в микроволновке апельсины наверняка пойдут мне на пользу.
        - И газет свежих принесла… А то поди скучно одной лежать.
        - Да я мало читаю, - отмахнулась Алла, принимая гостинцы. - В глазах двоится, лежу тут как циклоп, если надо что прочитать или вон телевизор посмотреть. Хорошенько же меня приложили.
        - Ирочка-то давно была? - осторожно поинтересовалась Ольга. Та помедлила с ответом самую малость, но затаившая дыхание Леля это мгновение безошибочно уловила.
        - Сегодня зайдет после работы. А что?
        Гостья устроилась поудобнее и, взяв привычную ноту, заканючила:
        - Ой, Аллочка, не знаю, как быть. Ведь разойдутся, ей-богу, а из-за чего? Из-за, тьфу, глупости, ерунды. Десять лет прожили, и все коту под хвост. Им бы встретиться, поговорить по-людски, авось и договорились бы до чего.
        - Лель, это их дело, - с холодным безразличием, показавшимся фальшивым, сказала Алла. - Разберутся сами, жить вместе или нет. Не тебе решать и не мне.
        - Да как же… Неужто тебе все равно?
        - Конечно нет. Но от моего желания тут ничего не зависит. Не могу я заставить свою дочь простить, а твоего сына - держать хозяйство при себе.
        От этих слов Ольга зло поджала губы, но вспомнив, что пришла не за тем, чтобы обсуждать возможность соединения Ирины и Сергея, сдержала рвущиеся наружу слова.
        Все же эти балетные - ненормальные. На сцене чувства напоказ, заламывания рук, гротескное страдание на лицах, нервные суетливые движения, создающие, усиленные костюмами, трагический образ. А в жизни - холодная отстраненность, почти неприличная. Разве Алла могла любить свою Ирку неистовой любовью, такой, какой Ольга любила своего Сереженьку, единственного сыночка, свет в окошке? Наверняка нет. Где ей, Шамаханской царице, королеве Марго, Черной лебеди!
        - Так разве я спорю? - запричитала она вместо того. - Я ж не о том. Жили вместе, конечно, всякое меж ними бывало. Я Ирочку не осуждаю ни за что, да уж больно она женщина… холодная. Сережа виноват, да, да только он же мужик. Эта сучка перед ним хвостом вертела, а он, дурак, уши-то и развесил. Сама же знаешь, мужики все одинаковые. А она, подлюка, еще и живет рядом.
        Алла нервно передернула плечами и потянула одеяло кверху. Разговор явно был ей неприятен, но посетительница не собиралась отступать.
        В конце концов, она не виновата, что на ее Сережу бабы заглядывались, а на Ирку, воблу тощую, никто не смотрел! Вот только вслух бы это не сказать!
        - Ты же там жила. Небось, хорошо ее знаешь? - вкрадчиво произнесла она.
        - Да откуда? - вяло возразила та. - Я ее свекровь знала да мужа, пока тот пацаном был и по кривой дорожке не пошел. А эту… как ее…
        - Наталью.
        - Да… Ну, видела несколько раз на улице, когда в гости к детям приходила. Меня данная особа никогда не интересовала.
        - И зря, - вздохнула Ольга.
        Сказать было нечего, и наводить справки оказалось бессмысленным. Алла ничем помочь не могла и, судя по кислому выражению лица, не особенно хотела. С трудом поднявшись с постели, она осторожно побрела в туалет.
        - Помочь? - спросила Ольга.
        - Не надо, сама справлюсь.
        Мысли в голове прыгали, как безумные зайцы. Чтобы успокоиться, гостья вороватым движением схватила принесенный апельсин и стала нервно обрывать шкурку. К моменту, когда Алла вернулась, апельсин был съеден, а шкурки выброшены в мусорное ведро. В воздухе повис устойчивый цитрусовый запах, но воспитанная мать Ирины сделала вид, что ничего не заметила. После неловкого молчания Ольга стала прощаться.
        - Как думаешь, тех, кто на тебя напал, найдут? - спросила она, стоя у дверей. Пострадавшая презрительно фыркнула.
        - Да где им. Они бы и дело давно закрыли, если бы я не настояла. Теперь, вместо того чтобы трясти местную шпану, выдвигают версии, одну безумнее другой. Раз не вышло признать меня колченогой паралитичкой, этот полицай предположил, что напасть хотели на Иру, а меня шибанули только потому, что спутали с ней. Ну не бред ли? Это же просто невозможно с точки зрения логики!
        В голове Ольги что-то щелкнуло. Она, уже открывшая дверь, на миг замерла, а потом согласно кивнула.
        - Конечно, бред.
        Дима смотрел на Веру тяжелым взглядом, чувствуя, как наливаются жаром щеки, а шея дубеет, словно в нее вколотили железный штырь. Он уже отчетливо понимал, что из этой встречи ничего хорошего не получится. Глядя, как пухлощекое лицо журналистки растекается в фальшивой улыбке, обнажая мелкие мышиные зубы, он почувствовал жгучее желание дать ей в нос.
        Ирина пока не понимала, какое эта безвкусно одетая бабища, перегородившая дорогу, имеет отношение к Диме, оттого вежливо улыбалась, разглядывая незнакомку с ног до головы.
        - Здрасьте, - недовольно процедил парень сквозь зубы.
        - Что же ты, дорогой, не звонишь, не пишешь? - поинтересовалась Вера, уставившись, однако, не на него, а на спутницу, лицо которой казалось смутно знакомым. - Я уж не знала, что и подумать. А он вот где, нарисовался, не сотрешь.
        Изображая улыбку, она потянулась поцеловать, но Дима отгородился локтем.
        - Что такое? - вполне натурально удивилась Вера. - Ты уже не хочешь меня видеть?
        - Извините, мы спешим, - сказал Дима и сделал попытку обойти ее, но та шагнула в сторону и снова загородила дорогу.
        - Дима, что происходит? - спросила Ирина ровным и даже не слишком удивленным голосом.
        - Ничего, - буркнул тот.
        Вера ухмыльнулась.
        - Ой, простите-простите, я вас и не заметила… Димочка, да ты не один? Ты, оказывается, с дамой. Может, представишь нас?
        Парень бегло взглянул на спутницу, но та лишь бровь кверху подняла, не желая упрощать ему задачу.
        - Обойдешься, - грубо ответил он. - Дай пройти.
        Дорожка была узкая, не разойтись, чтобы не влезть на огражденный кованой оградкой газончик. Да и не потащишь же Ирину сквозь колючие остатки увядших, скукожившихся от мороза цветов и однолетних кустарников.
        Журналистка расстегнула сумку, вытащила очки и стала разглядывать Ирину с преувеличенным вниманием. Та молчала и терпела, но, судя по тому, как темнели ее глаза, наливалась гневом.
        - А ты молодец, - снисходительно фыркнула Вера, окидывая соперницу презрительным взглядом с ног до головы. - Очередную кралю подцепил, и как всегда - бальзаковского возраста. Молоток, делаешь успехи… Вы, милая, кто будете?
        - В каком смысле? - любезно осведомилась Ирина.
        - Да в том: что делаете для нашего красавчика? Я вот его имиджмейкер, можно сказать. Пишу о великом творчестве сеньора Волкова и его банды, причем исключительно в радужных красках. А вы?
        - А вам, простите, какое дело?
        - Да никакого. Исключительно для расширения кругозора интересуюсь. Так кто вы? Потенциальная обоже? Или уже состоявшаяся?
        Ирина не ответила, лишь криво улыбнулась уголком рта, но судя по дернувшемуся горлу, стрела попала в цель. Вера сокрушенно закивала.
        - Да, да, как я вас понимаю. В нашем-то с вами возрасте… Но чего ж поделать, стервец в койке вытворяет такие вещи… Подробности опускаю, мы же с вами интеллигентные люди.
        - Да, я заметила, - ровным тоном произнесла собеседница. - Вы позволите, мы все-таки пройдем?
        - Между нами, девочками, советую брать с него натурой вперед, а то Димочка - мальчик ветреный. Обещает все что угодно, а потом фьють - ищи ветра в поле, - не унималась Вера.
        Ирина, бросив на спутника испепеляющий взгляд, стиснула зубы и решительно двинулась вперед, обогнув Веру по фарватеру. Дима ринулся следом.
        - Ир, подожди.
        Вера цапнула его за рукав, но тот вырвался и, с неожиданной злобой вцепившись в воротник ее пальто так, что стало трудно дышать, прошипел:
        - Слушай, ты, ненормальная, я тебе русским языком говорю: оставь меня в покое!
        Она засучила ногами, показывая, что задыхается, и тогда он ослабил хватку. Вера схватилась руками за горло и закашлялась, притворно, неубедительно, как плохая актриса. Дима безучастно наблюдал за ней.
        - Ты меня поняла?
        - А если не оставлю, то что? - дерзко ответила она, схватив его за кисти рук.
        - Если не оставишь, капец тебе, - ответил он и с силой отшвырнул ее. Споткнувшись об оградку клумбы, Вера, взвизгнув от неожиданности, неуклюже взмахнула расстегнутой сумкой и повалилась на спину в мерзлую траву. Дима торопливо зашагал прочь, догоняя удаляющуюся Ирину. Та неслась по аллее, вскинув голову, издали напоминая яхту, рассекающую волны, задрав к небесам нос.
        Вера ползала на коленях по траве, собирая в сумку рассыпавшееся бабье барахло, молча, не издав ни единого всхлипа. Колготки промокли насквозь, пальто, зацепившееся за оградку, порвалось, но лицо оставалось безмятежно спокойным. И только глаз бешено дергался в нервном тике.


        Часть 3. Красное
        Лежа в собственной постели без сна, она разглядывала потолок, на котором не было ничего интересного, кроме тусклого мигания бледно-желтого пятна в углу у окна. Это там, на улице, бился в конвульсии светофор, моргая желтым глазом. Иногда казалось, что бедному светофору ужасно одиноко, он простужен и отчаянно пытается привлечь к себе внимание.
        На занятиях она даже придумала номер про этот одинокий светофор, но поставить так и не смогла. Уж больно трудными были эти ломаные прыжки и трагичные арабески для маленьких девочек. Не могли они почувствовать и, соответственно, донести до зрителя пустоту и обреченность механизма, вынужденного подавать в темноту размеренные сигналы, словно морской маяк.
        Когда это было? В какой жизни? Прошлой? Позапрошлой?
        Она проснулась, увидев во сне картинку, ту, что видела давным-давно, перед выпускным экзаменом в училище, в то самое время беззаботной юности. Сон, регулярно повторявшийся прежде и совершенно позабытый потом, после травмы и жизни по инерции, в статусе тени на заднем плане.
        Ей снилось, что она стоит на сцене, одетая в белое, и сейчас будет самое трудное. То, к чему шла много лет, к чему стремилась всем сердцем. И хотя внутри сна царила вязкая тишина, Ирина знала: на самом деле это не так. На самом деле танцовщица слышит восхитительную музыку Чайковского и уже готова к главной партии своей жизни, лебеди Одетты, романтической, влюбленной и пока еще не сломленной коварством Ротбарта и предательством Зигфрида. Краешком сознания она сомневается, что в баллоне сохранит нужную позу, но отступить невозможно.
        В лицо бьют лучи прожекторов, и она взмывает в воздух в восхитительной элевации, удерживая руки и ноги с невероятной точностью, и знает, знает, что все хорошо, все получилось.
        Она готовится приземлиться и выполнить арабеск, но с удивлением понимает, что продолжает парить. Раскинув руки - именно руки, а не лебединые крылья. Понимает, что, если сделать два резких движения, можно подняться выше, и делает их.
        Под ней зеленое поле. В вышине - облака, сероватые снизу, тяжелые, круглые, а небо синее-синее. Куда девался зрительный зал, уже неинтересно. Несмотря на то, что она не видит себя - только руки, голые, тонкие, она знает, что больше не в белом. На ней красное платье с воздушной юбкой.
        Она летит бесконечно долго и просыпается абсолютно счастливой, когда понимает, что руки устали удерживать ее в небесах.
        Тогда девушка знала, почему ей снился именно этот сон. Сейчас, пожалуй, тоже. Рано или поздно любой вступает в красное, когда вокруг все наполнено сочным, мощным цветом фламенко, страстью Кармен и благородными битвами чудака Дон Кихота, цветом жизни, огня и любви. Кто сказал, что балет - это классические черный и белый цвета?
        Кто сказал, что чудес не бывает?
        Ее чудо лежало рядышком лицом в подушку, разметав по ней длиннющие черные волосы, и похрапывало. Одеяло съехало в сторону, обнажив спину с тремя выпуклыми родинками.
        Женщина повернулась на бок, подперла голову рукой и потянулась к ним пальцем, соединив кривобоким треугольником и затаив дыхание: вдруг проснется, как в пошлых романах? Там герои всегда просыпались от легкого прикосновения, хватали любимую в объятия и с новой силой занимались любовью на шестнадцати страницах.
        Чудо не проснулось. Даже храпеть не перестало.
        Она тихо рассмеялась и, прижавшись ближе, обхватила его руками и заснула сразу, как убитая, без видений, будоражащих сердце.
        - Ир, подожди!
        Она шла и даже не думала останавливаться. Наоборот, услышав голос, только ускорила шаг, почти побежала.
        Надо же быть такой дурой!
        Со стороны казалось, что высокая женщина старается удрать от худого, патлатого парня, несущегося по дорожке с какими-то кровожадными мыслями, вот только полюбоваться на это зрелище было некому. Редкие прохожие в их сторону не смотрели, торопясь домой.
        - Ира!
        Она остановилась и повернулась с неудовольствием и гневом, и Дима едва не тюкнулся в нее носом, остановившись буквально в последний момент.
        - Ну, что? - сурово спросила Ирина.
        - Ты чего побежала?
        - Ничего и не побежала.
        - Нет, побежала. Из-за этой дуры, что ли?
        Его испанские или андалузские - черт их знает какие - глаза смотрели с непониманием и даже легкой обидой, словно не было пять минут назад этой унизительной встречи с феерично одетой бабой в узких очочках, утверждавшей, что этот мачо ищет себе вполне состоявшихся спутниц.
        - Дим, уже поздно, мне домой пора, - холодно ответила Ирина.
        - Только что тебе домой не надо было, - сказал парень с обидой.
        Наступило молчание. Действительно, не было причин спешить домой. Более того, пять минут назад она об этом и не помышляла, с интересом слушая рассказ Димы об их группе, планах на выступления, понемногу загораясь от его энтузиазма. А еще было приятно сознавать, что сегодня она выглядит особенно хорошо и он это заметил.
        Ирина так и не нашлась что ответить, повернулась и пошла к дому, но спутник схватил ее за руку. Она вырвалась и строго посмотрела ему в глаза.
        - Это еще что такое?
        Дима отпустил руку. Лицо у него было несчастное.
        - Ир, ну чего ты, в самом деле, а? Эта дура тебе наплела семь верст до небес, а ты, как маленькая, повелась. Ничего такого между нами не было.
        - Правда? - прищурилась она. - Ты же мне сам рассказал о статье. Я так полагаю, она ее и писала.
        - Ну, писала… И что?
        - Ничего. Она написала, ты ее отблагодарил как мог. А сейчас вот со мной гуляешь. А зачем? Я для тебя - кто? Как там она изящно выразилась: очередная обоже бальзаковского возраста?
        - Да, блин! - возмутился Дима, начал нервно рыться в карманах в поисках сигарет, а найдя их, торопливо закурил, заслоняя зажигалку от промозглого ветра. - Ну, чего ты начинаешь-то?
        - Ничего я не начинаю, - устало сказала она и потерла виски пальцами. - Вообще, это глупая затея - выяснять отношения на улице, у всех на виду. Особенно если этих отношений как бы и нет.
        - Откуда им взяться, если ты все время убегаешь?
        - Что?
        - Ничего, - с горечью сказал парень. - Ты все время бежишь, и все время назад, с опережением на два шага. Ты мне нравишься, правда. Только как к тебе подступиться, если все время приходится догонять?
        Он раздраженно бросил недокуренную сигарету на землю и вдавил носком модного ботинка в тонкий слой снега. Ирина внимательно за этим наблюдала. Дима сунул озябшие руки в карманы и уткнулся носом в подбородок.
        - Меня муж бросил, - тусклым, неинтересным голосом проинформировала Ирина. - Спутался с бабой из соседнего подъезда. Мне потом доносили, что она даже на работу к нему приходила трахаться. Но это ерунда по сравнению с тем, что они занимались этим в моей постели. Это… омерзительно.
        - Я понимаю.
        - Нет, не понимаешь. Он сказал: ты сама виновата. Она страстная, а ты - вобла мороженая.
        - Прямо так и сказал?
        - Ну, не совсем, но смысл был именно такой.
        - Дурак твой муж, - проинформировал Дима.
        - Нет, не дурак. Я вот подумала: что, если он прав и я действительно сама виновата? И я честно попробовала быть другой. Но как только мне показалось, что все начинает налаживаться, вышла эта… и мне сапогами по морде. И знаешь что? Это отрезвляет.
        Они помолчали, а потом Дима сказал:
        - Холодно как.
        - Да, - согласилась она. - Холодно.
        Почему-то вместо того, чтобы пойти домой, они продолжали стоять на месте, притопывая ногами на месте, словно отплясывая вялый, бессмысленный танец.
        - В общем, я подумала, что все это - большая ошибка, - грустно подытожила она.
        - Что - все?
        - Все это, - Ирина сделала рукой неопределенное движение, словно обвела Диму в неровный круг. - Встреча эта и… все такое. Спасибо большое тебе, конечно, только больше нам видеться не нужно.
        - Не нужно?
        - Нет.
        - Хрень ты какую-то придумала, - решительно сказал Дима и потянул ее к себе. Она не успела опомниться, как он стал ее целовать, придерживая ладонью за затылок, не давая вырваться. Ирина возмущенно пискнула и уперлась ладонями ему в грудь, но тот не отпускал, отчего она довольно быстро прекратила брыкаться.
        Они оторвались друг от друга, задыхаясь. Ирина была так ошеломлена, что не сразу нашлась, что сказать, только смотрела и хлопала ресницами, а Дима улыбался весело и в глазах плясали черти. Ирина ждала, что он отпустит ее, но парень удерживал ее так же крепко, не давая отступить.
        - Что это было? - глупо спросила она.
        Дима пожал плечами.
        - Мы целовались.
        - Разве? По-моему, это ты меня целовал.
        - А ты что, отталкивала меня с отвращением?
        Поскольку она не отталкивала, возразить было нечего. А он, не отпуская, все улыбался, но по-доброму, без извечного мужского самодовольства.
        - И знаешь что? - спросил он. - Мне понравилось с тобой целоваться.
        Вести Диму к себе в квартиру было стыдно и страшно, но мысль идти с ним куда-то еще, например к нему, или - о ужас! - на съемную квартиру, с казенным светом дешевых плафонов, бельем, принимавшим столько людских тел, ванных, где смывались пот и похоть… Нет, нет, только не это!
        Подумав, Ирина все-таки позволила ему не только проводить ее до дома, но и подняться на целомудренную чашечку кофе, лихорадочно соображая, последует ли за этим продолжение или же они и в самом деле выпьют кофе, побеседуют о новых течениях в готическом роке, а потом мило распрощаются.
        Впрочем, ее устраивали оба варианта. В конце концов, «единственное богатство бедной девушки» явно не стоило того, чтобы его хранить. Только от мыслей о возможном сексе ладони потели, как перед выходом на сцену, первым взмахом рук и подбородка, выставленного на невидимую зрителю линию. Спину прямо, плечи расправить, улыбку держать и ни в коем случае не смотреть на прожекторы.
        До того как закрылась дверь, отрезая их от внешнего мира, Ирина еще была уверена, что держит ситуацию под контролем. Но как только ключ повернулся, все пошло совсем не так.
        Они вцепились друг в друга, как голодные волки, с рычанием срывали одежду и целовались так, что начали задыхаться, а потом тащили друг друга в разные стороны, как мифический Тяни-Толкай.
        На кровать рухнули так, что та застонала. Ни тогда, ни потом Ирина не смогла вспомнить, как они все-таки там оказались. Остатки одежды душили, страшно мешая, а снять их без потерь не получалось. И как только киношные герои умудряются ловко выскальзывать из белья и узких джинсов, не ломая ногтей и не обдирая пальцев?
        Потом бояться за ногти и пальцы стало глупо.
        Все было словно впервые, непривычно и странно для обоих. Прикосновения, одновременно такие близкие и такие чужие, заводили, подбрасывая вверх, к небесам, швыряли в бездну. Каждая клетка тела горела, наполняясь то ли любовью, то ли кислородом, почти обжигая при прикосновении.
        Ирина не знала, слышит ли Дима музыку, но она ее слышала. Что-то громкое, мощное, сбивающее с ног ураганом. Сумасшедшее и дикое.
        Когда они вспомнили, на каком находятся свете, оказалось, что даже не лежат, а сидят, причем она на нем, обхватив ногами. Димкины пальцы медленно двигались по ее спине вдоль позвоночника, и руки у него были сильными.
        - У тебя такие мышцы, - прошептал он. - Прямо как у культуриста. Это даже странно: прикасаюсь к телу, а оно твердое.
        Ирина стукнула его по затылку, но парень только глупо хихикал, продолжая разглядывать ее с ног до головы. Потом сполз с кровати и встал рядом, голый, худой, с растрепанной гривой, и все пялился. Она опустила глаза, увидев, куда он смотрит - на ее пальцы, страшные, скрюченные, узловатые, как у любой профессиональной балерины, и, покраснев, стала поджимать ноги, засовывая их под покрывало.
        - Не смотри, - взмолилась она.
        - Что?
        - Не смотри на ноги. У меня пальцы… некрасивые.
        - А по-моему, очень красивые, - прошептал Дима, взял ее ступню в руки и начал целовать, поднимаясь выше, выше, пока не дошел до коленки.
        - Гос-с-споди, боже! - прошептала Ирина.
        - Что-то не так?
        - Никогда мужчина не целовал мне ноги, - медленно протянула она, улыбнувшись, словно сытая кошка. - Цветы дарили, хрень всякую дарили, но чтобы вот так, ноги в постели целовать…
        Запершило в горле и в глазах. Ирина отползла к краю кровати и поднялась.
        - Ты куда? - спросил Дима и постарался удержать, но она выскользнула из его рук и, прикрывшись покрывалом, скрылась в ванной.
        - Хочешь кофе? - крикнула оттуда.
        - Нет.
        - А чаю?
        - Нет.
        - А чего хочешь?
        - Чтобы ты вернулась. У тебя есть какая-нибудь музыка?
        - Там, в гостиной…
        Дима почесал голый живот, откопал под простынями трусы, натянул их и поплелся в гостиную. Дисков на полочке под музыкальным центром было много, но в основном классика. Перебирая их, он наткнулся на сборник хитов восьмидесятых и, решив, что диско все же лучше Баха или Моцарта, поставил его. Ирина вышла из ванной, но в гостиную не пошла. Он слышал, как она чем-то гремела на кухне, включала воду и хлопала дверцей холодильника. Из кухни пахло кофе.
        Ирина вошла в гостиную с двумя чашками в руках и поставила их на журнальный столик, ловко уклонившись от объятий.
        - Осторожно, кипяток! Сядь куда-нибудь.
        Дима покорно сел на краешек дивана, взял микроскопическую чашку, отхлебнул и поморщился.
        - Сахара нет?
        - Ой, прости, я по привычке, - встрепенулась она и хотела побежать на кухню, но он замахал руками.
        - Не надо, так выпью.
        - Да мне не трудно…
        - Ир, не суетись, в конце концов. Я еще никуда не ухожу.
        - Какие у тебя труселя веселенькие, - ревниво сказала она, и Дима чуть не поперхнулся кофе, скосил глаза вниз и закивал.
        - Да, что есть, то есть.
        Труселя действительно были веселенькой желтой расцветки, с женской ладонью, прикрывающей самое интересное место. Ирина усмехалась и отводила глаза.
        - Приходи завтра в «Парк-Хаус», - сказал он. - Мы играть будем весь вечер. Хэллоуин все-таки. Рок-группа на вечер - самое оно.
        - Приду.
        - Хорошо. Потом, как отработаем, посидим вместе, ладно? Потанцуем. Хотя, честно скажу, в танцах я не то чтобы очень.
        - Я научу.
        - Серьезно?
        - А что такого? - округлила она глаза. - Я детей маленьких учу, неужели не справлюсь с двадцатипятилетним увальнем? Танец на самом деле не такое простое дело, но чтобы топтаться на одном месте, много ума не надо. Вот вставай, покажу.
        Ирина вскочила и потянула было его на середину комнаты, но Дима уперся.
        - Нет, ты покажи, а я отсюда посмотрю. И потом, для меня еще никто никогда не танцевал.
        Она стояла несколько секунд, чувствуя себя довольно глупо, а тут еще Сэм Браун запела своим надтреснутым голосом вечную песню о любви и разлуке так сентиментально, как, казалось, никогда прежде, хотя этот диск был заигран до дыр.



…Oh you’d better stop before you tear me all apart
        you’d better stop before you go and break my heart
        ooh you’d better stop…


…О, ты бы лучше бросил меня до того, как разбил мне сердце,
        Ты бы лучше порвал со мной до того, как уничтожил меня,
        Ты бы лучше ушел…

        Sam Brown. «Stop»
        - Хорошо, - сказала Ирина почти шепотом. - Покажу.
        И она показала. Танцевать под эту грустную мелодию было совсем нетрудно, и если бы позволяла площадь и не мешала мебель, смогла бы показать еще больше. Двигаясь в такт, Ирина на миг подумала, что танцует как заправская стриптизерша, и эта мысль ее рассмешила.
        Куда до нее Ким Бейсингер в ее знаменитой роли…
        Дима смотрел не отрываясь, и в его глазах снова появилось то самое желание, которое она видела раньше. Захваченная музыкой, Ира выполнила немного неуклюжее фуэте и оказалась прямо в его объятиях.
        - Я сейчас просто взорвусь, - пообещал он.
        Звонок надрывался как-то особенно злобно, делая короткие паузы на вдох и снова взмывая к потолку истерической трелью. Отчаянно зевающая Наталья шла к двери, сердясь на весь белый свет.
        Ну что за наказание?
        Вчера она допоздна смотрела «Пилу», фильм невероятно страшный, отчего не спала полночи, с утра вскочила, отвела Аленку в детский сад и, вернувшись домой, решила восполнить недосып, рухнув в постель. И вот уже кого-то принесла нелегкая… Отпирая дверь, она предположила, что за ней не будет ничего хорошего.
        Там стоял полицейский. Не тот, что приходил накануне с мерзкими бабами из отдела попечительства, но тоже довольно неприятный.
        - Гражданка Иванцова?
        - Чего вам? - нелюбезно осведомилась Наталья, злая из-за своей всклокоченной головы, затянутого сикось-накось халата и опухшего от сна лица.
        - Вы гражданка Иванцова?
        - Ну я. А вам чего? Опять явились проверять, как моя дочка живет? Так нет ее. В садике с самого утра.
        - Дочка? - вполне натурально удивился полицейский. - Какая дочка?
        - Моя.
        - Я понял, что ваша. При чем тут ваша дочка?
        Разговор напомнил Наталье известную сказку про белого бычка. Она нахмурилась и спросила:
        - Вы мои жилищные условия пришли проверять? Или оценивать мою аморальность? И где ваши помощницы из отдела опеки?
        Полицейский чуть заметно вздохнул.
        - Нет. Я вообще-то по совершенно другому вопросу. Позволите войти?
        - Входите, - досадливо ответила Наталья. - Куда вас девать… Нет, нет, на кухню проходите, я сейчас…
        Выходить к менту (полицейскому, одернула она себя) в старом, но чертовски удобном халате не годилось. Уж больно он был неказистым, да и пуговица на груди давно оторвалась, открывая больше, чем положено. Она метнулась в спальню, вытянула из шкафа полупрозрачную шелковую хламиду, которую надевала исключительно для интимных свиданий. Выглядела вещь отлично, облегая в нужных местах и скрывая ненужные, снималась легко, буквально за секунду. Выходя из комнаты, женщина бегло глянула в зеркало, пригладила сбившиеся влево кудри и выдала отрепетированную улыбку.
        Полицейский ждал на кухне, скучал, едва ли не ковыряя в носу. Пока он ее не замечал, Наталья быстренько оглядела его с ног до головы, прищурясь, словно в прицел.
        Ничего особенного. Бюджетник, лет тридцать, перспектив - ноль. Как мужик совершенно неинтересен. Весь какой-то белесый, невзрачный, с волосиками неопределенного серо-желтого оттенка, плоскими, глубоко посаженными глазами и носом картошкой. Наверняка лет десять-пятнадцать назад щеки сверкали, как два красных яблока, а сейчас румянец исчез, растерялся по суровой ментовской дороге, уступив место желтушной серости.
        Облапошить такого - раз плюнуть!
        - Слушаю вас, - сказала Наталья, входя, и на всякий случай посмотрела призывно, слегка улыбаясь. Он не отреагировал, и тогда она уселась напротив, закинула ногу на ногу, ожидая привычной реакции. Полицейский осторожно глянул на восхитительные, круглые, гладкие коленки и торопливо отвел глаза. Наталья хмыкнула. Ну что, поплыл, касатик? То-то!
        - Я вас к себе повесткой вызывал, - строго сказал касатик.
        - Когда?
        - Пару дней назад.
        - Я ничего не получала, - бесстыдно соврала Наталья. Повестки действительно были засунуты в дверь, но она, справедливо подозревая, что придется оправдываться бог знает в чем, предпочла проигнорировать визит в РУВД. В конце концов, не такая уж она плохая мать, чтобы оправдываться за воспитание дочери.
        - Ну, я так и предположил, - кивнул полицейский, почесал в затылке и раскрыл свою кожаную папочку, идентичную той, с которой приходил участковый. - Собственно, дельце у меня пустяковое.
        Наталья приободрилась и спросила:
        - А как вас зовут?
        - Меня?
        - Ну, как меня зовут, я в курсе, да и вы тоже.
        - Меня зовут оперуполномоченный старший лейтенант Антипкин, - представился полицейский.
        - А по имени-отчеству?
        - Владимир Борисович.
        - Очень приятно, - томно сказала Наталья и похлопала ресницами. - Может быть, чайку?
        - Спасибо, не стоит.
        - Ну что вы, меня это совсем не затруднит…
        Она взмыла со стула, представив себе, что двигается легко, словно пестрая бабочка, ринулась к столешнице, включила чайник, вынула чашки, позволяя любоваться собой со спины. Ей казалось, что взгляд оперуполномоченного щекочет ее кожу где-то в районе стройных лодыжек, передвигаясь выше, к тугой попке, бесстыдно откляченной назад.
        - Вам с сахаром?
        - Нет, мне черный.
        - Или кофе?
        - Можно и кофе, но тоже без сахара. Наталья Яковлевна…
        Она поставила дымящиеся чашки на стол, подала сахарницу и печенье в плетеной вазочке, нагибаясь так, что он наверняка заглянул в вырез, разглядывая ничем не скованные груди.
        - Просто Наталья.
        - Хорошо… Наталья, скажите, вам знакома Алла Сергеевна Морева?
        - В первый раз слышу, - помедлив секунду, ответила она, усаживаясь напротив. - А что?
        - На нее напали в соседнем подъезде. Вы, наверное, знаете.
        - А, ну да, - поморщилась Наталья. - Точно, во дворе вроде бабки о чем-то таком трепались, но я не прислушивалась. Меня эти вопросы как-то не очень интересуют. Вы, Володя, простите за откровенность, но мне и правда все равно. Ну, тюкнули кого-то по голове, мне-то что за дело?
        Она откусила от печенья и мило улыбнулась, запила печенье чаем и немного поболтала ногой в воздухе. Антипкин на ее выбрыки особого внимания не обратил, и это показалось немного обидным, поскольку во всех фильмах это срабатывало.
        Может, закурить, как Шэрон Стоун в «Основном инстинкте»? А когда он сделает ей замечание, презрительно сказать: «И что? Вы меня за это арестуете?» А, нет, не получится! Она же у себя дома и может курить сколько влезет, он и не пикнет…
        - То есть Мореву не знаете?
        - Нет.
        - А сами тем вечером чем занимались? - равнодушно спросил Антипкин.
        Наталья насторожилась.
        - Это же двадцать второго произошло?
        - Двадцать первого. Вечером.
        Она немного подумала, снова поболтала в воздухе ногой, обутой в тапку, и, растягивая гласные, лениво ответила, старательно скрывая смутное беспокойство. Ведь именно в тот вечер она ябедничала Лехе на обидчиков и даже просила его кое с кем разобраться. Но при чем тут какая-то посторонняя тетка?
        - Ну, вечером я забрала Алену из детского сада, зашла к свекрови, там мы поужинали, а потом пошли домой, посмотрели телевизор и легли спать.
        - Из дому больше не выходили?
        - Нет, а почему вы интересуетесь? - рассердилась она. - Мне что, делать больше нечего, кроме как бегать по чужим подъездам и бить по башке неизвестных женщин?
        - А откуда вы знаете, что ее по голове ударили? - быстро поинтересовался Антипкин.
        - Бабки на скамейке говорили, - язвительно ответила Наталья. - Вы такой странный, Володя. Откуда бы я еще могла узнать?
        - Да вы так не волнуйтесь, Наталья Яковлевна, - миролюбиво сказал он.
        - Просто Наталья.
        - Хорошо. Вы не волнуйтесь, Наталья.
        - Я не волнуюсь. Мне просто не нравится ваш тон. И вообще не понимаю, почему вы со своими вопросами заявились ко мне, да еще в… такую рань.
        Последние слова она произнесла, глянув на часы, которые показывали без пяти полдень, отчего под конец фраза подувяла. Антипкин тоже посмотрел на часы, но от комментариев воздержался.
        - А с Сергеем Черновым вы знакомы? - спросил он.
        Это был удар ниже пояса. Наталья, не ожидавшая подобного вопроса, растерялась: сперва отрицательно замотала головой, потом пожала плечами, а потом и вовсе застыла, как Сфинкс, решив, что больше не скажет ни слова. Полицейский, однако, выжидающе смотрел на нее и тоже замер.
        - Нет, не знакома, - сквозь зубы процедила она.
        - Правда? А вот источники утверждают, что вы с ним очень хорошо знакомы. И поговаривают, даже с интимной стороны. Так как?
        - Никак, - буркнула она. - Врут ваши источники.
        - Может, и врут, - вздохнул Антипкин. - Это ведь будет просто выяснить, Наталья Яковлевна.
        На этот раз она не стала просить его фамильярно называть ее Натальей. Разговор перестал казаться житейским, а мент - безобидным. И даже его небольшие глаза теперь напоминали акульи, такие же холодные, немигающие и опасные.
        - Ну, предположим, мы любовники, - с вызовом сказала она. - Что с того? Слава богу, за это не судят. Или, может, вас интересует, в каких позах мы предпочитаем заниматься любовью? Хотите знать, как часто мы это делаем?
        - Нет, не хочу.
        - А я бы и не сказала. Знаете почему? Потому что это не ваше дело оценивать, как я живу и с кем сплю, понятно? Что вы вечно лезете куда не просят? Вам поручили дело о нападении на ту бабу, вот им и занимайтесь! Моя-то личная жизнь тут при чем?
        - Вообще-то «та баба» - теща Чернова, - ехидно проинформировал Антипкин. Наталья задохнулась и вытаращила глаза.
        - Как - теща?
        - Так, теща. Законная.
        Наталья помолчала, а потом беспомощно развела руками.
        - Но вы же… того… не думаете, что это я ее… того… Зачем мне это? Я ведь ее даже не знаю.
        - Конечно, - кивнул Антипкин. - Зато жену Чернова знаете очень хорошо, не правда ли? Между прочим, Ирина Чернова на свою мать очень похожа, со спины так и вовсе не отличить. Тот же рост, те же фигура и прическа. Перепутать ничего не стоит. Так что вы подумайте: может быть, вам все же есть что рассказать?
        Наталья притихла и опустила голову. Спустя минуту резко встала, зло уставившись на Антипкина.
        - Вы что, меня в этом обвиняете?
        - Ну что вы, Наталья Яковлевна, - добродушно хохотнул он. - Как я могу вас обвинять в чем-либо? Мы просто беседуем, видите? Даже без протокола, как товарищи.
        - Тамбовский волк вам товарищ, - выпалила она и вдруг сама испугалась, глядя, как Антипкин сдвинул брови и сунул руку во внутренний карман форменной куртки. Он вынул стопку каких-то серых бумажек и, небрежно нацарапав несколько слов, сунул одну Наталье в руки.
        - Завтра в девять тридцать подойдете в РУВД для дачи показаний, - холодно сказал он. - Сто пятый кабинет.
        - Я завтра не могу, - пролепетала она. - Да и зачем? Я же вам все сказала…
        - Я, гражданка Иванцова, пытался с вами побеседовать по-товарищески, но вы говорить не пожелали. Значит, завтра скажете все под протокол. И про Черновых, и про ваши амуры, и про то, кто кому тамбовский волк.
        Он холодно кивнул и пошел к выходу. Наталья суетливо бежала следом, неуверенно блеяла что-то про согласие побеседовать и сказать все как на духу. В конце концов она была готова даже сдать с потрохами верного Леху. А как иначе? Ведь не просила же бить тещу Сергея по голове, это, по всей вероятности, была его инициатива. Но Антипкин слушать ничего не пожелал и, уходя, хлопнул дверью так, что затряслась стена.
        Злая и расстроенная Наталья вернулась на кухню, дернула оконную створку и, нашарив на подоконнике сигареты, закурила, затягиваясь и нервно выдыхая дым в открытое окно.
        Настроение было испорчено на весь день. В последнее время проблемы сыпались удушливой песчаной волной, погребая ее под собой.
        Занавеска трепала ее по лицу, и женщина раздраженно дернула ее вбок, едва не сорвав с крючков, после чего выглянула в окно.
        Во дворе стоял Антипкин и беседовал с Ириной Черновой, которая в своем широком черном пончо напоминала не то ворону, не то ведьму.
        Не склонная к аналитике Наталья вдруг одним махом сложила два и два. Она внезапно поняла, кому обязана визитом полицейского, а также недавним посещением дам-попечительниц.
        Вряд ли Ирина смогла сама натравить органы опеки, у нее для этого была кишка тонка. Скорее всего, это было дело рук ее блудливого муженька: юриста, депутата, вхожего в городскую администрацию и имевшего неплохие связи и в суде, и в ментуре. Как иначе объяснить этот внезапный интерес к простой матери-одиночке?
        Никак. Только сведением счетов.
        Мстить несостоявшемуся любовнику следовало с хорошо продуманной стратегией. Проблема заключалась в том, что стратегия эта никак не продумывалась. Вера злилась, бегала из угла в угол в квартире и все вспоминала свое унижение: как она валится на землю, а Дима бежит следом за тощей дылдой с холодным взглядом… Даже в том, как эта баба смотрела на нее, виднелась аристократичная презрительность высшего света, совершенно невыносимая.
        Всю жизнь Вера мечтала чувствовать себя аристократкой, и всю жизнь, преподнося окружающим величие собственной души, тщательно организованный эпатаж и якобы впитанные с молоком матери манеры, чувствовала фальшь, а подходя к зеркалу, разочаровывалась еще больше. Амальгама безжалостно отражала грузную оплывшую фигуру, одутловатое лицо с рыхлыми щеками, маленькие мышиные глазки, крупный нос и крупноватые зубы. Оставаясь в комнате одна, она старательно тренировала перед зеркалом каждый жест, каждое движение подбородка и взмах ресниц, радуясь, когда получалось аристократично. Потом появлялась какая-нибудь баба с врожденной кошачьей грацией, и все Верины потуги выглядели смешно. Особенно жалкой казалась собственная речь. Какими бы умными ни были фразы, вылетавшие из ее рта, все портила давняя, довольно сильная шепелявость, заставлявшая собеседников бегло усмехаться…
        Или она только думала, что усмехаются?
        Как же Вера ненавидела всех, кто смеялся над ней…
        Она долго металась по квартире, вспоминая тонкокостную, легкую, как бабочка, соперницу, с точеным профилем, громадными глазищами, и злилась. Злость сама по себе удивляла ее где-то на краешке сознания. Ведь если разобраться, повода не было. Ну захотела она этого патлатого мачо, ну отказал он. Всякое бывает. Объективно рассуждая, никаких прав на него у Веры не было…
        Если бы она еще могла рассуждать объективно…
        Журналистка никому не рассказывала о давнем, еще школьном, визите к психиатру после громкого скандала в выпускном классе. Тогда ее, бьющуюся в припадке, увезли на «Скорой», заперли в палате и целых три дня пичкали аминазином. Выныривая из сонной одури, Вера вспоминала скандал, испытывая одновременно удовлетворение и отчаяние.
        В классе ее не любили, посмеиваясь за глаза и даже в лицо иногда, несмотря на то, что она достаточно хорошо училась, не гнушалась компаний, могла лихо закурить и выпить, что в глазах одноклассников уже воспринималось как заявка на подвиг.
        Незадолго до окончания школы девушка влюбилась насмерть. Лешка Карнаухов был самым красивым в классе. Сознавая собственную привлекательность для слабого пола, сам он к девчонкам относился снисходительно, выделяя Лариску Пайсову. С ней бесстыдно целовался на задней парте, провожал после уроков и, по слухам, они уже давным-давно делали «это»… То, как Лешка прикасался к Лариске, как загорались его глаза и какой нежностью веяло от каждого слова, не могло не обратить на себя внимания.
        - Вы, поди, сразу после школы поженитесь? - осведомилась завуч Тамара Антоновна, увидев как Лариска и Леша идут по коридору, взявшись за руки.
        - Ну да, - спокойно ответил парень. И в этом ответе была какая-то искренняя суровая мужественность, не присущая шестнадцатилетнему подростку. Женщина на миг даже опешила, а потом сказала:
        - Только я вас умоляю, детей не наделайте к выпускному… Обождите.
        Они обождали, не прекращая смотреть друг на друга. Одноклассники даже дразнить их перестали, поскольку не было никакого смысла. Ну ходят вместе, ну целуются… Вера же, замечавшая все эти «позвоночки», как она их называла, почему-то не воспринимала двоечницу Пайсову как соперницу. Могла ли сравниться она, пусть даже красивая как кукла, с таким мощным интеллектуальным соперником, как Вера?
        На кокетливые заигрывания Лешка не обратил никакого внимания. На дискотеках она лезла из кожи вон, пытаясь увести кавалера из привычного стойла, но Пайсова все время была рядом, что невероятно раздражало. После очередной неудачной попытки Вера подслушала разговор: Лариска презрительно фыркала, пересказывая подругам, как
«соперница» увивается за Лешкой.
        - Ой, мы только ржем, - хихикала она. - Прямо королева красоты, куда податься! Надо было видеть ее рожу после того, как Леша ее послал. Стоит такая, бровями шевелит, как жук, а рожа презрительная-презрительная, как будто это не он, а она ему отказала. «Ты, - говорит, - Леша, подумай. Я же не каждому это предлагаю». Нет, вы поняли? Не каждому она «это» предлагает!
        - А он что? - спросил кто-то из девочек.
        - А Леша ответил: «А я не каждой отказываю!» Верку прямо перекосило. Она повернулась и пошла, виляя своим дирижаблем… Королева красоты! Господи, ведь страшная, как сто китайцев, толстожопая, а туда же… Ее бы в кунсткамере запереть да людям за деньги показывать, чмошницу шепелявую…
        Дальнейшее Вера помнила плохо.
        Она вылетела из-за двери, бросилась на обидчицу, чувствуя, как глаза застилает кровавая пленка, а потом все вокруг замельтешило, забрыкалось, словно агонизирующая сороконожка. Болели руки и голова, из которой, кажется, выдирали волосы, а потом большое чудовище с Лешкиным голосом с хриплым лаем тащило ее прочь, напоследок пнув в живот.
        Веру увезли в психушку, а Лариску - в травматологию. В порыве бешеной стычки более грузная и тяжелая Вера измолотила соперницу в кровь и даже сломала той руку. Событие для школы оказалось беспрецедентным. Педагоги долго совещались, не зная, что делать с зачинщицей: то ли в детскую комнату определить, то ли выгнать вон, то ли сделать вид, что ничего не произошло. Мать долго кланялась им в ноги и даже пыталась дать взятку, вот только не знала кому, отчего ее попытки казались еще более унизительными. Узнав об этом, завуч затащила ее к себе на беседу.
        - Драка - это ужасно, но разве дело только в этом? Сложная у вас девочка, - сочувственно говорила Тамара Антоновна. - Учится то хорошо, то скверно. Авторитетов у нее никаких. Сейчас времена, конечно, другие, но… демонстративно сжечь комсомольский билет - это ненормально, вы меня понимаете?
        Мать униженно кивала: «Конечно, понимаю», - и плакала в кулачок.
        - Вам надо с врачом поговорить, - продолжала завуч. - Потому что никак не укладывается ее поведение в общие рамки. Ненормально это. Вера… вы поймите правильно… Очень странная. У нее настроение меняется по восемь раз на день. То она грубая, агрессивная, а то, как котеночек, ласковая и добрая, и я, признаться, в такие моменты ее еще больше опасаюсь. Мне понятно ее желание нравиться мальчикам - все же молодая девушка и все такое, но у нее это граничит с распущенностью. Я бы советовала вам еще и у венеролога ее проверить. Не доведут до добра эти выходки. А ведь она не безнадежна, умна, я бы сказала, очень умна, энергична, только все это со знаком «минус».
        - Так что же мне делать? - бессильно вздохнула мать. - Она с детства такая. Я же сама иной раз ее почти боюсь. Знаете, бывают моменты, когда у нее начинаются эти…
        - Приступы? - услужливо подсказала Тамара Антоновна.
        - Да, приступы, наверное… И она тогда не соображает, что делает. Кричит, швыряет чем ни попадя, драться лезет… Взгляд у нее становится… как вода мутная. Я в такие моменты думаю, что она сейчас просто убьет меня.
        - Тем более сводите ее к врачу, - решительно посоветовала завуч. - Может, я не знаю, таблетки дадут или еще какое лечение пропишут. Вы поймите, если проблему запустить, она боком выйдет, не сейчас, так потом…
        Вера подслушивала под дверями и сжимала кулаки, чувствуя, как в глазах темнеет от ярости. Тем же вечером закатила матери скандал, бросалась чашками и орала, что ни к какому врачу не пойдет и пусть ее только попробуют туда направить, но на этот раз тихая и запуганная мать оказалась неожиданно тверда.
        - Ничего там страшного тебе не сделают, - решительно заявила она. - Вдруг у тебя и правда что-то серьезное, например опухоль? С этими вещами не шутят.
        - Нет у меня никакой опухоли! - орала Вера. - Это у вас в голове опухоли, причем у всех сразу, оптом.
        - Ну, раз нету, тогда мы там побываем только раз и больше не пойдем, - сказала мать. - Или ты только дома смелая?
        Доктор оказался слегка лысоватым мужчиной лет сорока, с мощными плечами и пудовыми кулачищами, с неожиданно добрыми глазами и обаятельной усталой улыбкой. При виде его Вера выбросила из головы план вести себя скромно и сдержанно. Напротив, отвечая на его простые вопросы, она обольстительно улыбалась, закидывала ногу на ногу и сама себе казалась невероятно умной и взрослой.
        - Ну, что мы тут имеем, - небрежно сказал доктор. - Налицо небольшое переутомление, но в целом, Верочка, вы совершенно здоровы.
        От того, как ласково он произнес это «Верочка», девушка совершенно поплыла, улыбнулась и даже юбку якобы случайно задрала выше, чем положено, стукнув по руке мать, пытавшуюся поправить это безобразие.
        - Свежий воздух, занятия спортом, прогулки - вот отличное решение ваших проблем, - сообщил врач. - Ничего страшного.
        - А таблеток точно никаких не надо? - осторожно поинтересовалась мать.
        - Ну, я выпишу легкое успокоительное, опять же травку можно попить, мелиссу и валериану… Верочка, вы подождите в коридоре, мы сейчас с вашей мамой обсудим, что для вас лучше, хорошо?
        - Хорошо, - улыбнулась та, сползла со стула и направилась к выходу, предусмотрительно оставив дверь приоткрытой. В пустынном вестибюле уселась на стул, но голоса из кабинета врача звучали так тихо, что она не выдержала и прокралась ближе, едва ли не сунув внутрь ухо.
        - …Это опасно? - встревоженно спросила мать.
        - Как вам сказать, - спокойно ответил доктор. - В принципе, с истерической, или, если угодно, гистрионической, психопатией люди всю жизнь живут и весьма неплохо себя чувствуют. Опасность, разумеется, существует, и для окружающих, и для больных, тут главное - не провоцировать. Реланиум я вам, конечно, выпишу, пусть принимает его дважды в день, аскорбинку также и вообще пропьет комплекс витаминов. Но в целом, я бы сказал, это почти безнадежно.
        - Безнадежно? - прошептала мать, и Вера даже за дверьми поняла, как та испугалась. Врач вздохнул.
        - Не все так страшно. Я же сказал: люди с этим всю жизнь живут, и ничего. Просто жизнь у них несколько иная, понимаете?
        - Не понимаю.
        - Попробую объяснить. Видите ли, у больных истерической психопатией наблюдается стремление привлечь к себе как можно больше внимания, не важно как: одеждой, манерой поведения, чрезмерной сексуальной активностью. Даже сейчас ваша дочь пыталась произвести на меня впечатление как на мужчину, не знаю, обратили вы внимание или нет. Такие люди очень эмоциональны и могут мгновенно возненавидеть то, что любили минуту назад, и наоборот - полюбить то, что казалось ненавистным. Они фантазеры, готовые приписывать другим и себе желания и поступки, которые существуют только в их голове, и оставаясь разочарованными, впадают в ярость. Нет у них, понимаете, четкой грани между реальностью и фантазией.
        Вера слушала, сопела и представляла, как сейчас ворвется в кабинет и даст этому эскулапу пинка.
        - Я обратил внимание, что ей свойствен нездоровый эгоцентризм и стремление к внешним эффектам, - продолжил тот. - Это очень заметно по одежде, кстати. Все от желания выделиться, и, если она не найдет выхода этим стремлениям, итог может быть куда печальнее.
        - Что же мне делать? - тихо спросила мать.
        - Она девушка уже взрослая, школу скоро окончит. Вы думали, куда она пойдет учиться дальше?
        - Наверное, в педагогический…
        - Не рекомендую. Из нее выйдет плохой педагог. Для этой профессии нужно как минимум любить детей, а она их никогда не полюбит. Думаю даже, что и внуков у вас, скорее всего, не будет.
        - Почему?
        - Ну, знаете, как говорят: «Первый ребенок - последняя кукла. Первый внук - первый ребенок». Если верить тому, что вы рассказали, Вера вас никогда не отпустит. Ваше внимание ей требуется куда сильнее, чем вы думаете. Она будет ревновать вас и будущего мужа к собственным детям, поскольку в своем стремлении поглощать чужое внимание больные не знают границ. Мой вам совет - отдайте ее на актерский факультет или еще куда, иначе она будет несчастной…
        - Куда ж ее на актерский с такой дикцией?
        - Ну, не знаю… логопеда действительно поздно… Попробуйте на режиссерский или куда-нибудь еще. Модельер, дизайнер - кто угодно. Только не на завод, не на производство. Не будет толку, поверьте.
        Раздавленная Вера тихонько отошла от дверей, села на стул и мрачно уставилась в стену, на которой висела аляповатая стенгазета. На ней гротескно намалеванный хулиган тянулся грязными ручонками к яблоку, за которым пряталось маленькое синее чудовище.

        Есть такие вирусы - вирусы-вредилусы.
        Попадут ребенку в рот,
        Заболит от них живот.
        Вот какие вирусы, вирусы-вредилусы! -

        прочитала девочка.
        Судя по извазюканным пальцам несчастного ребенка, никакая профилактика ему уже не помогла бы, разве что ампутация по самый локоть и замачивание в хлорке. Вирусы с плаката издевательски хохотали, и у Веры вдруг потекли слезы.

«Попадут ребенку в рот, заболит от них живот…» А если не живот, а голова?
        Ей показалось, что синие чудовища с плаката пробрались в ее мозг через грязные пальцы, и она даже торопливо вытерла руки о куртку, сознавая, что если это так, то все уже произошло. Так что поздно, тетка, пить боржоми, если печень отвалилась…
        Она не сказала матери, что подслушала разговор, и целых два дня послушно пила реланиум, пребывая в тоске и депрессии, а потом, неожиданно рассердившись, выкинула таблетки с глаз долой. Новая Вера, которой она почувствовала себя после этого поступка, в лекарствах не нуждалась и в своей психической нестабильности находила даже некую прелесть - все же не как все вокруг!
        В школе дела так и не наладились. Более того, одноклассники, не забывшие ее истерики, теперь в лицо называли девочку чокнутой и предпочитали обходить стороной.
        Она сдала последние экзамены и пришла на выпускной обновленной, неся свою непохожесть на других как знамя. Ребята этого почему-то не оценили. Обиженные Карнаухов и Пайсова, объединившиеся в своем презрении, оттеснили Веру в сторону и тихо сообщили:
        - Лучше тебе нам на глаза не попадаться, психопатка. Надеюсь, ты все поняла?
        Вера, захлебываясь слезами, сбежала с бала домой, проревела несколько дней, а потом еще долго строила планы мести, отвергая их один за другим.
        Потом она уехала прочь, подальше от родного города, в Свердловск, поступать, но, припомнив слова врача-иуды, направила свои столпы не на актерский факультет, а в прибежище акул пера, к которым испытывала особую слабость. Вере хотелось писать: много, смело, разоблачая всех подряд.
        Вернувшись через четыре года, она узнала, что Карнаухов и Пайсова поженились, но счастья так и не вкусили в полной мере, вскоре разбившись в автокатастрофе. Узнав о трагедии, Вера испытала странное удовлетворение.
        Сама вышла замуж очень поздно, за местного художника, вложив в его карьеру немало журналистского азарта, восхваляя неуемный талант. И карьера вроде бы пошла в гору, пробуксовывая на ржавых шестеренках. Но славы журналистки и супруги местного художника Вере, отметившей сорокалетие, было мало. Теперь она нуждалась в любви, красивой, как в романах, реальной или придуманной, что, в принципе, было одним и тем же.
        Красавец певец, в любовь которого она сама поверила, ее отверг: грубо, цинично и бесцеремонно. Этого ей хватило, чтобы возненавидеть его раз и навсегда.
        Месть, которую она собиралась плести, как паучиха свое смертельное кружево, все не выходила, казалась мелкой, глупой и бессмысленной. Вера пила кофе кружку за кружкой, мрачно глядела в стенку, отвергая план за планом.
        Разумеется, она могла написать разгромную статью. О, как могла! Ее уничижительные рецензии читали взахлеб, присылали гневные или восторженные письма, которые одинаково грели ей душу, заряжая небывалой энергией. Бывало, Вера специально выходила на интернет-форумы, распаляла себя ссорами, чтобы потом вознестись в вихре виртуального гнева на небывалую вышину и оттуда, зарядившись темной энергией, броситься писать статью. Такие материалы получались лучше всего. Столько в них было задорной злости, что потом она сама перечитывала и восхищалась собственным могуществом.
        Проблем, по которым писать статью было нецелесообразно, было две.
        Во-первых, она недавно писала отзыв, причем восторженный, не скупясь в восхвалениях. Напиши журналистка сейчас, что «Вервольфы» - группа отстойная, не умеющая ни играть, ни петь, ее бы засмеяли. А этого не хотелось. Да и редактор, который в последнее время на Веру смотрел косо, скорее всего не поставил бы статью в номер. Сколько можно об одних и тех же писать, да еще за здорово живешь?
        Во-вторых, Дима, черт бы его побрал, был абсолютно прав. Даже самая черная статья не повлияла бы ни на его концерты, ни на карьеру. Вера знала, что он поет в кабаках попсу, но как она могла лишить его этого заработка? Правильный ответ вертелся на языке.
        Никак.
        Можно было выйти на местные интернет-форумы, найти поклонников группы и вылить свою желчь туда, но скорее всего мачо и сотоварищи в перепалках не стали бы участвовать, а может, и вообще не увидели бы ее стараний. Так что никакого результата, кроме сотрясания воздуха, это бы не вызвало. Да и кто читал эти форумы? Полтора человека?
        Она нерешительно посмотрела на телефон, потом придвинула справочник и, полистав страницы, выдохнула, набрав номер.
        - Надежда, здравствуйте, - проворковала женщина, повернувшись к зеркальной дверце платяного шкафа и посылая самой себе чарующую улыбку. - Это Вера.
        - Здравствуйте, - осторожно ответила собеседница после короткой паузы, а потом, видимо сообразив, с кем имеет дело, довольно холодно поинтересовалась: - Чем обязана?
        - Знаете, просто хотела позвонить, поинтересоваться, как у вас дела, - ответила Вера и принужденно рассмеялась.
        - Вашими молитвами, - ответила собеседница. Журналистка несколько растерялась, а потом ринулась в атаку.
        - Наденька, правда, что сегодня у вас в клубе выступают некие «Вервольфы»?
        - А что?
        - Ничего. Просто я бы на вашем месте им отказала.
        - Это почему же?

«Читала или нет?», - подумала Вера про свою статью и доверительно сообщила:
        - Знаете, поговаривают, что они наркоманы и на своих концертах творят бог знает что. Эти молодые группы на все готовы ради славы. Эти, по слухам, вытворяют нечто в духе «Короля и шута»… то есть «Ленинграда»… Ну, знаете, мат, а то и похлеще. Мне говорили, что их солист мочится прямо со сцены. Представляете, какой разразится скандал?
        - Вам-то что за дело? - неожиданно грубо ответила собеседница в трубке, да так, что Вере показалось, что ухо и часть щеки покрылась инеем. Она уже машинально приготовилась ответить грубостью, но потом быстро шлепнула себя по губам кончиками пальцев, как в детстве за плохие слова, то и дело слетавшие с уст, и улыбнулась одними губами, растягивая их как резиновые.
        - Наденька, мне, собственно, нет дела, это ваша территория, но я все-таки настоятельно не советую с ними связываться. Вот ей-богу, не стоят они того. В конце концов, еще спасибо скажете. Я же исключительно в ваших интересах действую. Считайте это таким дружеским жестом.
        В трубке хмыкнули.
        - Дорогая Вера, я очень ценю вашу заботу, - издевательски ответила Надежда. - Ваша… хм… доброта мне хорошо известна. Я вот, к примеру, весной предоставила вам свою, как вы верно заметили, территорию для фотовыставки. А вы исключительно по доброте написали статью о нарушении санитарных норм в нашем клубе.
        Каждое «вы» звучало как вбиваемый в гроб гвоздь. Громко, беспощадно.
        - Но я писала правду! - возмутилась Вера.
        - И санэпид вашу правду оценил, задолбав меня проверками. И договариваться с ними было очень сложно. Эта проверка мне влетела в копеечку, и все благодарявам. А сейчас вы хотите, чтобы я отменила концерт?
        - Не хочу, а советую…
        - Ах, советуете? А я вам советую не совать свой нос куда не просят, - взвизгнула Надежда и бросила трубку.
        - Коза! - крикнула Вера уже неизвестно кому, поскольку там истерично пикало, нервно швырнула трубку на стол и потерла руками лицо. Надо же было забыть про эту злосчастную статью о нарушениях! Все-таки работа имела помимо преимуществ кучу недостатков, как вот сейчас. Теперь к директрисе «Парк-Хауса» не обратиться с просьбами.

«Ну и фиг с ней, - мрачно решила она. - Завтра же науськаю на нее пожарную инспекцию. Наверняка у них что-нибудь не в порядке. Не бывает ночных клубов, в которых все хорошо. Так что зря ты, дорогуша, нахамила! Нашла с кем связываться!»
        Осознание, что нашлась новая жертва, Веру слегка развеселило, но не настолько, чтобы отвлечь от главного обидчика. Она заглянула в пустую кружку, поболтала кофейной гущей и с отвращением поставила обратно на стол.
        В дверь позвонили.
        - Мама, открой! - крикнула Вера. - Звонят, оглохла, что ли?
        Снова позвонили. Чертыхаясь, она выползла из кресла, затянула халат и, бурча под нос, пошла к дверям.
        Мать плескалась в ванной и звонка то ли не расслышала, то ли понадеялась на дочь. Вера повернула ключ, отодвинула засов и открыла дверь, даже не посмотрев в глазок.
        На пороге стоял муж. Вид у него был жалкий.
        - Привет, - робко сказал он. От неожиданности Вера вдохнула, потом закашлялась и с трудом прохрипела:
        - Привет. Чего тебе?
        В мыслях она почему-то видела рядом с собой не этого обрюзгшего пьяницу в замызганном пальто, а лоснящегося патлатого Димку, и потому визит мужа, отодвинутого на задний план, подействовал раздражающе.
        - Впустишь? - последовал вопрос. Вера подняла брови.
        - Куда?
        - В квартиру.
        - Ах, в ква-а-арти-и-и-иру? - насмешливо произнесла она, растягивая гласные. - А что вы в этой квартире забыли, дорогой? Что вам у себя не живется? Больше пить не на что?
        Она чувствовала застоявшийся перегарный дух и еще какую-то кислятину, смешанную с запахом кошачьей мочи. Засаленное пальто выглядело убогим и старым, и на нем отчетливо виднелись пятна, которые она сама определила как краску. Видно, оно служило еще и одеялом.
        - Вера, ну что ты начинаешь?
        - Я начинаю? Я начинаю? - вскричала она, не заботясь, что услышат соседи. - Да я еще и не заканчивала! Вы только посмотрите на него! Приперся в квартиру! А что ты в этой квартире сделал? Что ты внес в нее? Да ты за полгода не продал ни одной картины! Живешь за мой счет и водяру халкаешь за мой счет! Месяц где-то бухал, а щас явился: пустите, люди добрые, воды попить, а то жрать хочу, аж переночевать негде!
        Он ссутулился, втягивая голову в плечи, как страус, ошеломленный ее яростью, а Веру уже несло. Руки самопроизвольно сжимались в кулаки, а глаза, серые, невыразительные, превращались в две черные дыры из-за расширившихся до предела зрачков.
        В ванной давно перестала течь вода. Мать затаилась, прислушиваясь, но явно не собираясь вмешиваться, и это молчаливое соучастие Веру бесило, словно мать встала на сторону мужа, потрепанного, убогого, убитого ее злостью.
        - Ладно, ладно, - прошептал он, выставляя вперед руки, словно защищаясь. - Я сейчас уйду.
        - Пошел вон и не приходи больше! - взвизгнула она, с силой захлопывая дверь так, что ключи выпали из замка. Подобрав, женщина с остервенением стала заталкивать их в замочную скважину, и все промахивалась. Руки ходили ходуном. Заревев, Вера швырнула ключи на тумбочку и тоже не попала. Ключи слетели на пол, затерявшись среди обуви с прощальным звяканьем.
        - Верочка, - проблеяла притихшая мать из-за двери, - кто это был?
        - Никто! Никто! Отстаньте от меня раз и навсегда! - взвыла дочь и бросилась в свою комнату.
        После той ночи, дикой и сумасшедшей, не похожей ни на что испытанное прежде, Ирина проснулась абсолютно счастливой.
        Дима долго ныл, что не приспособлен вставать в такую рань, и все тянул ее обратно, в уютное логово теплого одеяла, но она не поддалась, выскользнув из его цепких рук, и уже из ванной, будучи в относительной безопасности, зычным голосом потребовала, чтобы он одевался.
        В стекла колотил снег, густой, как перья.
        Когда она вышла, кофе был уже сварен, разлит по чашкам, а Дима торопливо отдраивал плиту - упустил момент, когда кипящая кофейная шапка перевалила через край турки.
        Несмотря на сопротивление, Ирина выгнала парня на десять минут раньше, чем ушла сама, стараясь остаться в рамках приличий. Не то чтобы ее беспокоило общественное мнение, но… все же не стоит гневить судьбу. Зачем привлекать внимание, если этого можно избежать?
        Одевалась она тоже тщательно, затягивая себя в привычное черное, длинное, строгое, зачесывая волосы в неизменную шишку и почти пренебрегая макияжем, словно желая спрятаться за привычную маску. По лестнице пронеслась пулей, не услышав традиционного проклятия. Сдает Стеша, сдает…
        Все попытки укрыться пошли прахом. Влад, прискакавший на первое же чаепитие, сразу все понял.
        - Ну, что? - ехидно спросил он. - Совратила ребенка, блудница вавилонская?
        - Что ты несешь? - сердито ответила Ирина. - Какая блудница? Какого ребенка? Что ты придумал?
        - Ой, да ла-а-адно, - насмешливо протянул Влад. - Как там в кино было… «Глаза-то не замажешь». Так что, как бы ты ни хмурилась, я же вижу, что было. Ведь было, да?
        - Вот вообще не понимаю, о чем ты.
        - Не звезди. Было, да? Ну, скажи, скажи, скажи…
        Он комично сложил руки, словно молясь, да еще брови свел домиком, отчего Ирина расхохоталась, а потом махнула рукой.
        - Ну, было, - нехотя призналась она. Влад радостно забил в ладоши.
        - Ой, ну молодец! Ну, и как? Каков он в постели?
        - Ты сдурел, что ли? - возмутилась она. - Не хватало еще с тобой эти моменты обсуждать!
        - Можно подумать, тебе есть с кем это обсудить, - пожал плечами Влад. - Подружки далеко, а я-то вот, под боком, самый верный и надежный человек. Так что давай, колись.
        - Да не буду я колоться, что я, на допросе, что ли? Было и было, отстань.
        Коллега разочарованно надул губы и стал демонстративно размешивать сахар в кружке, старательно гремя ложкой.
        - Чернова, ты какая-то неинтересная личность, - вздохнул он. - Нет в тебе человечинки. Чего ты как мумия в корсете, все в себе, все под панцирем? Не скучно так жить?
        - Не скучно, - отрезала она.
        - Ну и живи, - обиделся Влад и даже с места поднялся, демонстрируя высшую степень разочарования. Поскольку она не попыталась его остановить, он пошел к дверям, высоко задрав голову.
        - В клуб сегодня пойдешь? - спросила Ирина удаляющуюся спину. - Димка там играть будет.
        - Не знаю, - высокомерно ответил Влад, слегка повернув голову. - Посмотрю на ваше поведение.
        - Ну, смотри.
        Остаток дня она думала о предстоящем концерте и волновалась, что ей не понравится Димкин вокал или песни и она останется разочарованной. Все-таки профессия накладывала на ее восприятие особый отпечаток, и очень многие вещи Ирина рассматривала сквозь призму мелодии, оставаясь чуткой к любой фальши. И видеть несовместимое с музыкой ей никак не хотелось.

«Буду терпеть, - решила она. - И хвалить. Безудержно и льстиво. В конце концов, можно часок и потерпеть, даже если общее впечатление будет ужасным».
        Он позвонил в шесть и, лихорадочно извиняясь, сообщил, что у них невероятная запарка с аппаратурой и забрать ее не получится.
        - Ир, ты приходи прямо туда. Начало в одиннадцать… Что? - переспросил он куда-то в сторону. - А, мне подсказывают, что в десять. Придешь?
        - Приду, конечно, - ответила она. - В десять так в десять.
        Мать позвонила сразу после того, как Ира повесила трубку, и спокойно сообщила:
        - Я дома.
        - Как - дома? - испугалась дочь. - Ты же должна лежать!
        - Я и лежу, - усмехнулась Алла в трубку. - Только дома. В нем, как известно, и стены помогают, да я и чувствую себя хорошо.
        - Ты с ума сошла? - заорала Ирина. - У тебя там и еды никакой нет, и вообще… Кто тебя забирал?
        - Да не волнуйся ты, меня Леня отвез.
        - Какой еще Леня?
        - Ну, Леня, ученик мой. Помнишь, он нам всю мебель перевозил. У которого сейчас контора по грузоперевозкам.
        - Не помню.
        - Ну и неважно. Я позвонила, он меня и забрал, аккуратно, как концертный рояль.
        - Мне почему не позвонила?
        - Зачем? - удивилась Алла. - Ты же на работе. Я и сама в состоянии справиться. Леня меня в квартиру завел, на диван я без посторонней помощи легла. Так что все в порядке.
        - Ничего не в порядке! Кто за тобой ухаживать будет?
        - Не надо за мной ухаживать, - сурово сказала Алла. - Сегодня обойдусь, а завтра рано утром отец приезжает. Потому и слиняла из больницы. Представляешь, что с ним будет, если он узнает, что я в больнице с пробитой головой? Да его рядом положат тут же.
        - Я сейчас занятия закончу и приеду.
        - Приезжай, посидишь со мной немного. Только не торопись. Я спокойно валяюсь тут, тяжести не таскаю, обои не переклеиваю.
        Закончив занятия на полчаса раньше, Ирина прилетела к дому матери, открыла двери своим ключом и вошла. Алла лежала на диване и смотрела телевизор.
        - Чего так рано-то? - поморщилась она, переведя взгляд на дочь. - Уроки отменила, что ли?
        - Да ладно.
        - Ничего не ладно. Люди тебе деньги платят, между прочим.
        - Мам, хоть сейчас не ворчи, - взмолилась Ирина. - Я поесть привезла.
        Она споро разогрела суп, порубила овощи и, пока Алла ела, быстро навела относительный порядок: смела пыль и протерла пол.
        - Ладно, хоть отец тебя не видел такой, - рассеянно сказала дочь. - Ты права, его бы скрутило сразу. А так увидит, что с тобой все более-менее в порядке, не будет волноваться сильно.
        - Будет, - улыбнулась Алла. - Он всегда волнуется. Но хоть не до приступа.
        Они пили чай под телевизор, в котором шло глупое кино об отечественных супергероях, спасающих мир от разгулявшейся преступности, косились друг на друга с подозрением, и у каждой на языке вертелись свои вопросы.
        - Мам, - робко сказала Ирина, грея руки кружкой с теплым чаем, - а вы с папой всегда друг за друга переживаете, правда?
        - Правда, - ответила та. - Переживаем. У нас ведь поначалу жизнь… нелегкая была, как у всех. Сколько раз я слышала, что мы не пара и не можем быть вместе. Да ты и сама подумай: он - номенклатурщик, белая кость, тогдашняя элита, партийный, идейный. У него и невеста тогда была под стать, на заводе работала, передовик производства. А я - рядовая балерина, лебедица из последнего ряда, массовка, никто… Это уж потом я… вознеслась на почве семейных отношений и связей. А не будь Коли, вышла бы на пенсию в тридцать шесть и прозябала бы сейчас черт-те где…
        - Они ведь были против вашего брака, да? Бабушка с дедушкой.
        Алла криво усмехнулась.
        - Все против были. Мои-то не вмешивались, а его мамаша, свекровушка ненаглядная, всю жизнь аспидом шипела, всем я плохая была… Сколько вытерпела от них, никому не пожелаю! Но Коля меня всегда защищал, хотя ему тоже было туго. Метался меж двух огней. И знаешь, мы боролись, отбивались как могли, потому что есть, доча, такая штука, как любовь. Сука-любовь, от которой никуда не денешься. И будешь ради нее все терпеть. А почему ты спросила?
        - Мне кажется, я никогда не переживала, - медленно начала Ирина. - Ну, за Сергея. Не было каких-то потрясений. Я думаю: права ли была, что замуж за него вышла? Сейчас оглядываюсь и не могу сообразить: любила ли я его когда-нибудь или просто считала правильным выйти замуж именно за него.
        - Ты влюбилась, что ли? - спросила мать.
        Та вспыхнула и уже готова была возразить, но потом неопределенно пожала плечами.
        - Я не знаю.
        - А он кто?
        - Музыкант. Рок-музыкант.
        - Богема, - усмехнулась Алла. - Когда ж успела? Давно?
        - Недавно.
        - Ну, я так и поняла. Ты мне сразу показалась какой-то странной. Глаза горят, как у кошки дикой, отвечала невпопад…
        Ирина поставила кружку на пол, придвинулась к матери и обняла ее за плечи.
        - Мама, что мне делать? Может, я и правда влюбилась, как школьница? А может, это наваждение какое-то и оно пройдет?
        - Не знаю, - ответила Алла. - Знаю только, чего тебе делать не надо: резких движений. Прыгнула - так лети, только не забывай, что любой полет конечен. Любовь - она разная бывает. И полеты тоже, потому что в итоге мы должны чувствовать, поймают нас внизу или нет. Я ничего не скажу про твоего нового мужчину, но Сережа бы тебя поймал.
        - Я знаю, - мрачно ответила Ирина. - Проблема только в том, что вряд ли ради него я стала бы прыгать.
        Она так торопилась прийти на концерт, так гнала по обледенелой дороге, что на повороте едва не столкнулась с фурой и только после этого сбросила скорость, тяжело дыша и обливаясь потом. Вот была бы потеха, если бы вместо концерта попала в больницу или, того хуже, морг.
        Умора, да… Обхохочешься.
        После Ирина поехала уже медленнее, правила соблюдала, да и дорога не располагала к быстрой езде. Да и лучше опоздать, чем не доехать. Но в итоге оказалось, что она зря волновалась и все равно приехала за полчаса до начала концерта. Дима был злой и вздрюченный - у них что-то не ладилось в аппаратуре.
        - Знакомься, - хмуро сказал он. - Это Виталий, наш басист. Леху ты знаешь. Это Юрка, клавиши, бэк-вокал, и Женя, тоже гитара и бэк-вокалистка.
        Ирина с интересом оглядела затянутую в черную кожу группу. Виталий оказался тощим, таким же патлатым, как Дима, парнем с трудноопределимым возрастом, поскольку лицо было покрыто сложным гримом. Клавишник Юрка, ковырявшийся рядом с колонкой, здоровый как лось, коротко стриженный, с серьгой в ухе, мрачно улыбнулся и кивнул. Бэк-вокалистка, не удостоившая гостью даже взглядом, показалась знакомой. Ирина морщила лоб и только потом узнала в неприветливой девочке уборщицу из больницы, возившей грязную тряпку по бетонному полу.
        На фоне этой шевелящейся и скрипящей кожей готической массы женщина, облаченная в длинное серебристое платье, чувствовала себя белой вороной.
        - Я, наверное, мешаю? - вежливо осведомилась Ирина. Женя бросила на нее убийственный взгляд.
        - Ничего ты не мешаешь, - недовольно сказал Дима. - Только в уголок куда-нибудь сядь, не путайся под ногами, а то у нас тут проводов видишь сколько…
        - Нет, нет, я в зал пойду. Приткнусь куда-нибудь, а то я даже столик не заказывала.
        Женя проводила ее взглядом, полным презрения и чего-то вроде ревности. Ирина вышла, одарив всех на прощание извиняющейся улыбкой, прикрыла дверь бытовки, заменявшей группе гримерную, и сделала шаг прочь. Из оставленной щели послышался одобрительный гул и голос Лехи:
        - Я ж вам говорил, она классная.
        - Дим, но она же старая, - рассмеялась Женя. - Я вообще не понимаю, как ты с ней можешь…
        - Ты же можешь, - грубо оборвал Дима. Девушка что-то ответила, судя по тону, ядовитое и обидное, но Ирина, притормозившая, чтобы услышать обсуждение, торопливо зашагала в зал, чувствуя, как внутри растет неприязнь и к Жене, и к Лехе, да и вообще ко всей группе в целом. Она пожалела, что пришла, и даже Дима, еще утром такой родной и желанный, вдруг словно полинял, как линяет золото, окруженное дешевой мишурой.
        - Ира, подожди!
        Он снова догонял ее, но на сей раз Ирина остановилась сразу, успев придать лицу нужное выражение.
        - Ты не обижайся, просто там запарки всякие… Машина опоздала, и колонки пришлось везти свои, и еще пульт, и… и… всякое такое. Мы психуем, это первое большое выступление. Ну пойми, пожалуйста…
        Вид у Димы был беспомощный, как у бездомной собаки. Женщина улыбнулась и потрепала его по щеке.
        - Я не обиделась.
        - Правда?
        - Конечно. Я же знаю, что такое собираться перед выходом. Но в отместку - ты придешь на мой спектакль, ладно? Не думаю, что тебе будет так же интересно, но, по крайней мере, попытаюсь приобщить тебя к великому искусству.
        Дима рассмеялся, но, судя по выдоху, у него явно отлегло от сердца.
        - Блин, я так и знал, что будет какой-то подвох.
        - Придешь?
        - Приду. И всю банду с собой приведу.
        - Это лишнее, - запротестовала она, но парень отмахнулся и задумчиво почесал патлатый затылок.
        - Что же мне, одному мучиться?
        Женщина рассмеялась, легко чмокнула его в щеку и направилась в зал через служебный вход. Около двери обернулась.
        Он стоял в своих дурацких кожаных штанах, облепивших длинные крепкие ноги, и смотрел преданными собачьими глазами. Раздрыга, как есть раздрыга. Ирина улыбнулась и вышла.
        Места у стены и столики вблизи у сцены уже были большей частью заняты, потому она, прокричав на ухо официантке, что хотела бы сесть где-нибудь подальше, но с хорошим обзором, пошла наверх, к маленькому столику сбоку от сцены. Зал, украшенный тыквами, вырезанными из бумаги летучими мышами и клочками тюля, изображавшими паутину, выглядел несколько диковато. Музыка ревела, колонки изрыгали рок восьмидесятых: оригинальные и миксованные композиции. Ирина заказала легкий салатик, шампанское и со своей верхотуры с любопытством оглядывала публику. На концерте была в основном молодежь, раскрашенная согласно традициям Хэллоуина, но попадались и зрелые господа, с легким недоумением взирающие на вакханалию вокруг. Тем не менее они быстро адаптировались и уже не обращали внимания на хохочущих демонов и страстных ведьм вокруг. Где-то у сцены пару раз мелькнула грузная женская фигура в черном балахоне, поблескивающая стеклышками очков. В ней Ирина без особого удовольствия узнала Веру.
        Музыканты появились на полутемной сцене, неуклюже расставляя аппаратуру. Публика пока не слишком смотрела в ту сторону, где не происходило ничего интересного. Однако спустя несколько минут свет в зале померк, колонки, издав предсмертный хрип, поперхнулись забытым хитом «Парка Горького», а сверху на ребят ударили яркие лучи прожекторов, отчетливо видимые в тяжелой белесой дымке.
        Потом под оглушительную барабанную дробь взвыли гитары. Подсвеченные сзади силуэты приобрели трехмерность. Из динамиков лилась музыка: агрессивная, громкая и несколько сыроватая по музыкальному ряду, но эти мелкие недостатки пропали, как только Дима запел своим хрипловатым, словно посыпанным песком, голосом.
        Ирина не понимала, хороша или плоха группа «Вервольфы», представившая на суд зрителей ряд заслуженных и проверенных годами мировых хитов, а также несколько своих новых песен. Забыв о своем ужине, она впилась взглядом в фигуру Димы, впитывая его голос, как губка.
        Он был хорош. Явно лучше всей этой самодеятельности, явно заслуживающий гораздо большего, чем просто быть одним из многих, и это было очевидно. Ирина не заметила, как пролетел час, и с удивлением отметила, что немузыкально подпевает ему, в голос, не стесняясь, благо динамики все заглушали.
        Дима явно пытался разыскать ее, щурился, вглядываясь в лица публики, но ничего не видел за светом прожекторов и тяжелым дымом. Она привстала и помахала ему рукой, увидев, как сразу разгладилось его лицо.
        Под занавес, когда группа уже поклонилась и нерешительно замерла у края сцены, Дима вдруг вышел вперед и громко сказал в микрофон:
        - А сейчас премьера. Эту песню я посвятил женщине, которая стала мне очень дорога.
        Упыри и ведьмы одобрительно загудели.
        Ирина ощутила, как ее кожу вдруг словно ожгло огнем. Она притихла и уставилась на сцену, где он, под гитару, один, затянул балладу, уводя звуками тембра куда-то под потолок, утыканный пластиковыми светящимися тыквами.



…Разлилось Волчье озеро,
        Манит к себе глубинами.
        Пойду я поздним вечером
        На это место гиблое…

        Услышав эти слова, Ирина застыла, чувствуя, как в спине, покореженной много лет назад, шевельнулась застарелая боль, впиваясь цепкими щупальцами в позвоночник, царапая и скручивая проволокой. Она задышала, чувствуя, как из глаз брызнули слезы.
        Черт побери… Как он угадал? Как?
        Конечно, это было совпадение, да и озеро в его интерпретации было не Лебединым, а Волчьим, что уж очень совпадало с его фамилией, но в ее голове замелькали картинки декорации заснеженного пруда, трепещущей Одетты и принца Зигфрида, бьющегося в смертельной схватке с колдуном Ротбартом. И в умирающем принце Ирина вдруг узнала Димку, нелепо вытянувшегося на снегу, где расползалась багровая лужа.
        Ей показалось, что на ней белая, забрызганная кровью пачка и даже руки вымазаны вязкой красной мокротой. Несыгранная роль вдруг навалилась, словно стена, да так, что Ирину едва не вытошнило прямо на пол. Слова баллады, исполняемой этим
«песочным» голосом, и в самом деле были простенькими, но нельзя же требовать от песни какой-то стихотворной глубины? Но даже этот текст, который вряд ли по большому счету тянул на стихи, казался жутковатым и почему-то пророческим, с холодными отголосками грядущей беды.



…Тону я в Волчьем озере,
        И некому спасти.
        За все, что мы не прожили,
        Заранее прости….

        Эти слова показались пророческими. Но она, как только Дима закончил петь, нашла в себе силы улыбнуться и даже помахала, когда, поклонившись, он вытянул руку к ней. Зрители оборачивались, пытаясь разглядеть в темноте ту, которой была посвящена эта песня.
        Когда он пришел к столику, Ирина уже успокоилась. Она не хотела ничего слышать, мечтая забиться в свою нору: тихую, уютную, без мечущихся по углам упырей, пьяно хохочущих и тискающих ряженых девчонок.
        - Пойдем? - бодро предложил Дима. - Или тут еще побудем?
        - Пойдем, пожалуй, - слабо улыбнулась она и показала пальцами на динамики. - Очень громко!
        Пара медленно двинулась по коридору. Подгулявшие приведения в размазанном гриме ободряюще хлопали Диму по плечу, и ему, без всякого сомнения, нравилось внимание первой настоящей публики. Интерес, надо признать, не слишком явный. Народу в коридоре было немного, да и узнавали далеко не все. Она, шагая рядом, чувствовала себя несколько неловко, но мужественно улыбалась, подобрав платье, чтобы не мести шлейфом мусор.
        Улыбка с ее лица сползла почти у выхода в вестибюль. Там, по-кавалеристски раздвинув ноги, стояла обряженная в черный балахон Вера.
        Наверное, она хотела сказать что-то иное, но когда увидела Ирину, ее рот повело в сторону. Вера вдруг задрала один рукав до самого локтя, во второй руке блеснул нож.
        - Дима, это все для тебя! - крикнула она и полоснула по матово-белой коже, из которой вниз почти сразу заструилась густая, вишнево-черная кровь.
        Наверное, если б имелась возможность прокрутить назад ржавую шестеренку Хроноса, она все сделала бы по-другому, без нарочитого, ненужного пафоса и этих жертв, никому, по сути, ненужных. И, что куда обиднее, совершенно неэффективных.
        Если б еще соображать в тот момент…
        Вера, сгорбившись, сидела в кабинете врача, баюкала забинтованную руку и на доктора поглядывала с плохо скрываемым раздражением. Тот, заполнявший ее карточку, был совершенно неинтересным: лысым, со смешными эльфийскими ушами, заостренными сверху, мешками под глазами и волосатыми руками. Под халатом был виден толстый свитер ручной вязки, достаточно старый и немодный, но, очевидно, очень теплый. В кабинете было прохладно, по ногам пробегал сквозняк, и Вера отчаянно тряслась - то ли от холода, то ли от нервов.
        - Ну, уважаемая, - брезгливо спросил доктор, - и для чего вы это сделали?
        - Сделала - что?
        Доктор ткнул шариковой ручкой в бинт.
        - Вот это. Несчастная любовь? Или по пьяни?
        - Что вы себе позволяете? - возмутилась Вера. - Я что, похожа на неврастеничку, готовую резать вены ради мужиков?
        - А ради чего вы это сделали?
        - Ничего я не делала, - с отвращением произнесла она. - Ужинала, меня толкнули, нож соскользнул. Случайность.
        - Да-да, - согласно закивал врач. - Причем неудачно так: три раза по венам. И главное - ровненько так, параллельно. А когда перевязывали, вы брыкались, даже кусались. Это тоже, наверное, случайность?
        - Вы лично видели? - съязвила она.
        - Свидетели рассказали.
        - И где они сейчас, эти свидетели? - поинтересовалась Вера сладким голосом. Врач посуровел.
        - Милая, мне тут с вами в бирюльки играть некогда. Вижу, вы в себя уже пришли? Тогда сейчас отказ от госпитализации подпишете - и домой, баиньки. А будете хамить, я быстро бригаду вызову, и поедете среди ночи в дурку.
        - С чего бы?
        - С того. Самоубийц на учет ставят, шоб вы знали.
        Учитывая, что написано в ее истории болезни, эта новость у Веры энтузиазма не вызвала. Да и на работе непременно узнают, и тогда засмеют, как пить дать.
        - Не стоит беспокоиться, - процедила она сквозь зубы. - Давайте ваши бумаги, подпишу и пойду домой.
        Нацарапав размашистую подпись, Вера пошла к дверям. Напоследок обернулась, чтобы сказать усталому доктору что-нибудь гадкое, но, наткнувшись на презрительную снисходительность в его глазах, закрыла рот и тихо выскользнула за дверь.
        Ей не пришла в голову мысль вызвать такси, хотя тащиться ночью домой пешком было не слишком разумно, но в тот момент Вера не боялась ни бандитов, ни ночных хулиганов. Напротив, хотелось вдохнуть свежего морозного воздуха и привести в порядок спутанные мысли.
        Боже, боже, какая была игра! И как бездарно проиграно!
        Самым поразительным оказалось, что сейчас, на ледяном ветру, продувавшем ее непокрытую голову насквозь, она осознала, что все это мнимое любовное увлечение было самым настоящим бредом, выдумкой, фантомом, накрученным в ее несчастной голове.

«Что же тебе это час назад в голову не пришло?» - зло подумала Вера.
        В клубе, куда она прибежала прямо из дома, уже дым стоял коромыслом. Вера тяпнула у стойки водочки и пошла в зал, ближе к сцене, где уже готовились петь
«Вервольфы». Журналистка бросила на них снисходительный взгляд, позвала официанта, заказала ужин и внутренне приготовилась слушать. В конце концов, разгромную статью можно написать и не под своей фамилией, а придумать что-нибудь изысканное и нелепое, скажем, Эсмеральда Глютц.
        Увидев Диму, она почувствовала в паху знакомое томление. Черт побери, он был слишком красивым, чтобы просто так выпустить его из цепких рук! Она вспомнила, как лежала в теплой душной постели рядом с его телом, прижимаясь мощными бедрами, и от позабытого вожделения под ложечкой сладко-сладко засосало.

«Нет, родимый, - подумала она и прищурилась с наслаждением, - не отпущу. Никуда ты не денешься».
        Когда он запел последнюю песню, Вера на короткое время подумала, что это адресовано ей, вместе со щемящей тоской и отчаянием в красивом хриплом голосе. Дима все высматривал кого-то в зале. Женщине льстила мысль, что он ищет именно ее, но потом с задних рядов поднялась, помахав рукой, знакомая дылда с точеным профилем и тонкими косточками рук.
        У Веры руки были некрасивыми: широкими, с толстыми крестьянскими пальцами, над которыми она билась во всех салонах, стараясь придать хоть мало-мальски благородный вид. И сейчас, от этого изящного крылатого жеста соперницы, ее охватила закипающая ярость, застилающая глаза красным. Неосознанным движением она схватила со стола нож и сунула в рукав, словно ворующий столовое серебро домушник.
        Они столкнулись почти в дверях. Дима вынырнул навстречу, обнимая счастливую соперницу за плечи. И в этот момент пульсирующий в голове шар разорвался.
        Вера помнила, что кричала что-то несусветное и вроде была совершенно невменяемой, но в то же самое время ее сознание витало где-то рядом, отмечая события в строгой хронологии, словно заправский секретарь.

«Сейчас ты порежешь руку, и он бросится тебя спасать. А куда денется?» - подсказало услужливое подсознание.
        Вера провела ножом по рукам. Тупое лезвие лишь поцарапало кожу, и тогда она с силой вонзила нож в руку. Кто-то завизжал, послышался мужской мат. Боль, вместо того, чтобы отрезвить, только раззадорила ее, и она полоснула себя еще дважды, замерев в предвкушении. Ну, сейчас бросится спасать…
        Не бросился. Более того, отгородив свою принцесску плечом, отступил назад. Соперница с потемневшим лицом пялилась на разыгрывающуюся драму и не двигалась. Разведя руки в стороны, Вера стояла дура дурой, а по коже текла кровь, самая настоящая, реальная, густая, как смола. Она посмотрела на красные капли и медленно поплыла-повалилась набок, выронив прощально звякнувший нож.
        Очнулась уже в «Скорой», тупо глядя на равнодушных медиков. Поднеся криво забинтованную руку к глазам, она даже удивилась: неужели это все произошло на самом деле? А усталый эскулап в вязаном свитере, за четверть часа до того закончивший штопать ее руку, все допрашивал и допрашивал, сволочь…
        Ветер дул в лицо, и, уклоняясь от снежинок, она не заметила, как добежала до дома, поглощенная своими тяжелыми мыслями, повернула ключ и вошла в квартиру. В лицо ударила волна домашнего запаха: жареной картошки, валокордина и кофе. В спальне заворочалось большое тело, заскрипели пружины кровати.
        - Вера, это ты? - позвала мать.
        - Я.
        - А что так поздно-то?
        - Ничего. Спи дальше, - грубо ответила Вера и, скинув пальто и сапоги, пошла к себе в комнату. Там она со вновь закипающей злобой рассмотрела кокон бинта и, не раздеваясь, упала в постель, захлебываясь от слез уязвленного самолюбия и ненависти.
        Погода снова испортилась. С утра валил снег, больно отдаваясь в измученной высоким давлением голове. Ольга медленно шла по улице, стараясь избегать спрятавшихся под снегом коварных луж, покрытых льдом, с ломкими белыми пузырями. Она думала, что все рассчитала верно, но глупые дети поступали вопреки ее планам, ускользали от расставленных ловушек и упорно не замечали развешанные, словно сласти на елке, преимущества совместной жизни.
        А ведь как она старалась, интриговала, намекала, умасливала… Чего стоили только ее звонки на прежнюю работу, и беседы с полицейским, которому она так ловко намекнула о возможной причастности к нападению на Аллу этой белокурой сучки. Правда, если бы не связи в верхах, в полиции вряд ли вообще бы почесались, тем более сватья Алла упорно не желала писать заявление.
        Белокурая отстала. Во всяком случае, Сергей спал спокойно и уже не закрывался от матери, беседуя по телефону, однако настроение у него было препаршивое. Возвращаясь с работы, он ужинал и уходил к себе, почти не общаясь с Ольгой. Напряженная атмосфера, царившая в доме, напрягала ее, лишала спокойствия и сна, и она была бы рада спихнуть кровиночку в лоно собственной семьи. Не то чтобы она не любила сына, но в шестьдесят с лишним хотелось покоя. До сих пор самыми сильными потрясениями были страдания очередной Марианны из новой мыльной оперы. Когда же латинские страсти вылились в собственную жизнь, Ольга оказалась к этому совершенно не готова.
        Сергей возвращаться к себе не хотел или не мог, отметая все намеки матери невнятным мычанием. Поговорить со строптивой невесткой свекровь так и не решилась. Поскольку первая попытка особым успехом не увенчалась, да и отвлеклась она тогда на месть разлучнице, Ольга вновь направилась к Алле, чтобы попробовать настроить ее на нужную волну. Чай, не чужие. Новость, что сватью уже выписали, Ольгу порадовала. Прикупив тортик, она, предварительно созвонившись, пошла в гости.
        Уже у самых дверей услышала писк и удивленно обернулась. На площадке сверху сидел котенок: маленький, серый и пушистый. Увидев ее, он бросился вниз, косолапя на высоких ступеньках.
        - Кыш отсюда! - цыкнула женщина и даже топнула ногой. Тот на секунду замер, а потом, продолжая пищать, двинулся дальше, торопясь успеть к возможной спасительнице.
        Двери открыл Николай, чему Ольга обрадовалась. В конце концов, двое родителей лучше, чем один. Авось вразумят непутевую дочуру.
        - Здравствуй, Оленька, - сказал он.
        - Здравствуй, Коленька, - улыбнулась она в ответ.
        Они приветствовали так друг друга уже много лет. В отличие от жены, Николай к сватье относился более радушно, зятя любил и вовсе не относил их семью ко второму сорту, как это делала Алла со свойственным ей высокомерием истинной аристократки. Хотя откуда там аристократизм? Всем известно, в какой дыре она родилась и кто ее из грязи вытащил…
        - Коля, кто там? - послышалось из гостиной.
        - Это Оля пришла, - пророкотал Николай в ответ зычным басом. - Ну проходи, чего в дверях застыла? А это что за зверь с тобой?
        Котенок уже сидел у ног гостьи, задрав голову, и мяукал, открывая розовую, как мякоть недоспелого арбуза, пасть. Ольга брезгливо отодвинула его ногой.
        - Это не со мной. У вас на лестнице сидел. Выкинул, поди, кто-то.
        - Кого выкинули? - спросила Алла, выходя в прихожую. - Здравствуй, Леля.
        Одета она была в расписной китайский халат с пестрыми цветами и птицами вроде павлинов, и даже на голове был намотан тюрбан из шелкового шарфика в тон. Ольга раздраженно подумала, что Алла даже в гробу умудрится выглядеть шикарно. Не жертва разбойного нападения - царица Савская, Шехерезада, Клеопатра!
        Сравнив себя с тонкой, как тростиночка, сватьей, Ольга погрустнела, но тут же взбодрилась. Пусть она не так эффектна, зато на голову превосходит соперницу в гостеприимстве!
        Равнодушное отношение Аллы к гостям Ольгу всегда шокировало. Сама бы она бросилась с объятиями, льстивыми комплиментами, притворно или искренне радуясь встрече, а эта и бровью не ведет. Максимум гостеприимства - чашка чая, причем в мизерной чашке дорогого сервиза. Кипяток экономят, что ли?
        - Ты чего встала? - вскинулся Николай. - Ложись иди немедленно!
        - Коля, успокойся, я не намереваюсь немедленно скончаться… Так кого тут еще выкинули?

«Еще» Алла произнесла с еле заметной презрительной усмешкой, которую гостья немедленно отнесла на счет сына и в глубине души пожелала сватье сдохнуть, желательно в муках.
        - Да вон, котенок у вас на лестнице, - ответила Ольга и торопливо потянула на себя дверь, выпихивая животное наружу. - Коленька, возьми сумку. Там у меня тортик…Ты когда приехал-то? Как там Прибалтика?
        Пока Ольга запирала дверь, котенок шмыгнул между ее ног прямо в квартиру, уселся в прихожей и душераздирающе пискнул.
        - Вот бедолага, - раздосадованно произнес Николай.
        - Ой, да выкини ты его, - отмахнулась женщина. - Лучше прямо на улицу, там быстрее отмучается.
        - Тебе лишь бы выкидывать, - фыркнула Алла. - А ему небось тоже жить хочется. Коля, там где-то у нас колбаса была, и молока налей, а я и правда пойду прилягу.
        - Ты что, оставить его хочешь? - поразилась Ольга.
        - Что тебя удивляет?
        - Так ведь зассыт все, обои пообдерет! Оно тебе надо?
        Алла не удостоила это замечание ответом и, фыркнув, удалилась в гостиную, где приглушенно бубнил телевизор. Николай принял у Ольги пальто, пристроил его на вешалку и, прихватив котенка, удалился на кухню.
        - Ты в гостиную проходи, я сейчас туда чайку принесу, - крикнул он.
        Она так и сделала. Там на диване, словно курильщица опия из рассказов о Шерлоке Холмсе, возлежала Алла. Усевшись в кресло, гостья без особого интереса расспросила ее о здоровье, выслушала столь же неинтересный отчет и пожаловалась на собственное высокое давление.
        Колдовавший на кухне хозяин квартиры скоро появился, вкатил сервированный столик с чашками, сахарницей и щедро нарубленным тортом. Следом, отчаянно мяукая, прибежал котенок.
        - Ишь ты, блохастый, - восхитился Николай. - Не хочет один быть.
        - Никто не хочет, - мрачно прокомментировала Алла. - Хватит того, что умираем в одиночку.
        - Чего ты начала-то? - буркнул Николай, подхватил котенка на колени и стал гладить. Тот сразу заурчал, закрыв глаза. - Нет, Оль, ты представляешь, ей по башке дали, а она, партизанка, мне ни словечка… И Ирка, поганка такая. Тоже как партизанка молчала. Ишь, Зои Космодемьянские нашлись!
        - Ну сказала бы. Что толку? Ты бы рядом лег. И кому от этого стало бы лучше? - отмахнулась Алла. - Валялись бы, как две колоды, кто б за нами ухаживал?
        - Да, да, - скорбно поддакнула Ольга, ковыряя торт ложечкой. - Живешь вот так, живешь, а потом - раз, и никому не нужен.
        - Скажешь тоже, - возмутился мужчина. - У нас вообще-то дети есть.
        Торт, задуманный неизвестным кондитером как медовый, был сухим и невкусным. Кроме Ольги его никто не ел. Алла вообще не прикасалась к сладкому, берегла фигуру, а Николай предпочитал кофе с коньяком. Зная о пристрастиях сватов, гостья сознательно выбрала недорогое угощение. Нечего деньги переводить, все равно не оценят!
        - Где они, дети? - вздохнула Ольга, радуясь, что разговор свернул в нужное русло. - Дети разбежались и сходиться не собираются. Вот что им не жилось, а?
        - Так ты у сына своего спроси, - ядовито посоветовала Алла. - Чего ему не жилось?
        Ольга отставила чашку и старательно всхлипнула.
        - Что же ты, Аллочка, меня в больное место-то? Неужто, думаешь, я не спрашивала? Или мне их разрыв нравится? Вы хоть живете по-старому, а я уже вся извелась…
        Вытащив из рукава платочек, она высморкалась. Алла молчала, Николай мрачно прихлебывал чай, почесывая пригревшегося зверька.
        - Я им разойдусь, - сурово сказал он и неожиданно рявкнул так, что в люстре звякнули хрустальные подвески: - Я им разойдусь! Я им так разойдусь, места мало будет!
        - Сиди уже, - процедила супруга сквозь зубы. - Что, лучше жить, зная, что твой муж гуляет направо и налево?
        - Так муж все-таки, - запричитала Ольга, разозлившаяся на непрошибаемую жесткость сватьи. - Ну, оступился человек, с кем не бывает? Надо уметь прощать.
        Алла посмотрела снисходительно, и только в светло-серых гадючьих глазах блеснула слюдой насмешка.
        - Простить легко, Леля, в том-то все дело. Легко прощать, отпускать грехи. А вот жить и помнить - невыносимо. Ты не одна переживаешь, поверь. Я, пока лежала в больнице, все думала, думала… Ну, сойдутся они, и что? Сережа на работе задержится, а Ира будет думать, что он снова с бабой. Будет прислушиваться к звонкам, одежку обнюхивать - не пахнет ли духами. И так день за днем, жить и подозревать, потому что доверия нет. Понимаешь, о чем я?
        Ольга упрямо помотала головой.
        Ишь ты, умная выискалась! Кота пожалела, а зятя не хочет!
        - Мы ведь с ней говорили, - с неожиданно горькой интонацией сказала Алла. - Буквально вчера. И я думаю: может, она права? Может, им лучше разойтись? Они еще молодые, смогут найти себе кого-нибудь.
        - Кого, например? - зло сказал Николай. - Что это еще за формулировка:
«кто-нибудь»? Нам «кто-нибудь» в семье не нужен!
        - Да-да, - холодно произнесла Алла. - Ты сейчас прямо как твоя мамаша говоришь. Ей тоже «кто-нибудь» в семье был не нужен. И я это семнадцать лет терпела.
        Этой ледяной фразой она как-то невероятно ловко умыла обоих. Николай и Ольга пристыженно замолчали, думая каждый о своем. Супруг, возможно, вспоминал свою прошлую и, судя по всему, не слишком счастливую жизнь под крылом властной мамаши. Гостья же думала, что такой поворот событий ей совсем не нравится, и уж она точно не готова терпеть в своем доме «кого-нибудь», вроде этой белобрысой проститутки Натальи.
        - Нам-то что делать? - взмолилась она. Николай понуро пожал плечами, Алла криво улыбнулась, но в уголке глаза блеснуло что-то вроде слезинки.
        - Да ничего. Все рано или поздно утрясется. Будем ждать.
        Ждать?
        Ольга демонстративно отодвинула от себя чашку и поднялась.
        - Вы как хотите, - ядовито сказала она. - А я ждать не намерена. Не для того сына рожала, чтобы смотреть, как он мучается. И костьми лягу, а сделаю все, чтобы Сережа жил как человек.
        Николай что-то торопливо говорил вслед, но она уже не слушала, выбежав в прихожую. Сорвав пальто с вешалки, ринулась прочь из квартиры и вылетела в снежную круговерть, злая и несчастная. Голову распирала тупая боль, растекающаяся слабостью по всему телу, а холодный снег сыпался с потерявшего обморочную глубину неба и яростно бил в лицо.
        После Вериного скандала и жалкой демонстративной попытки суицида Ирина была сама не своя. Как ни заслонял ее Димка, она успела углядеть рубиновые капли крови и брошенный в угол нож, с которого натекла крохотная лужица. Из клуба вышла на деревянных ногах, а уже дома, вцепившись в парня, долго всхлипывала, боясь отпустить хоть на минуту. Все ей казалось, что эта сумасшедшая ворвется в спальню и, криво усмехаясь, начнет полосовать вены на здоровой руке. Ночью Ирине не спалось. Она вставала, курила у окна сигарету за сигаретой, снова ложилась, стараясь не потревожить спящего Диму, на которого эта кутерьма никак не подействовала, и все подсовывала под него холодные ноги.
        Он все-таки проснулся, повернулся и посмотрел сонным взглядом.
        - Ты что не спишь?
        - Не знаю. Ты спи, спи…
        - Ладно, - буркнул он и прижал ее руки к своей груди. - Холодные какие…
        - Дим?..
        - М-м?
        - Зачем она так?
        - М-м?
        - Вера. Зачем она это сделала? Это же… глупость какая-то, резать вены столовым ножом. Они ведь тупые, сразу ясно, что ничего не выйдет.
        Дима вздохнул, выпустил руки и завозился, поворачиваясь к ней лицом.
        - Ир, это все показуха, понимаешь? На дурачков рассчитанная, на публику. Эпатажно. Что может привлечь внимание? Кровь и сиськи. Сиськи у нее не так чтоб очень, потому выбрала кровь. Ты же понимаешь, что человек, всерьез желающий покончить с собой, не станет делать это так демонстративно. Он пойдет домой, откроет воду, ляжет в ванну и закончит дело там, в тишине, чтобы никто не мешал.
        - Ты так говоришь, будто знаешь, как это - убивать себя, - содрогнулась Ирина. Тот криво усмехнулся и поднес к ее глазам руку.
        - Знаю. Пробовал. Давно, еще в школе.
        - О господи…
        - Да ладно. Дичь была пацанячья. Думал - по большой любви. Училась у нас одна такая, вся из себя, на меня - ноль внимания, только хихикала да отворачивалась. Ну, я терпел, терпел, а потом думаю: не могу больше! Взял бритву отцовскую, набрал полную ванну и - чик по венам.
        Давно заросшую рану она в полумраке так и не увидела, но схватила руку и стала вслепую целовать.
        - Больно было?
        - Больно? Ну, так, терпимо. Кровь сразу полилась, вода стала красная. Я полежал пару минут, а потом испугался. Перевязал как мог и в больницу побежал, сказал, что в гараже порезался. Мать потом ругала и даже по башке надавала, чтоб осторожнее был.
        - А она? - осторожно поинтересовалась Ирина. - Та девочка?
        - А она так и не узнала. Но я после того на нее совсем другими глазами стал смотреть. Решил: не стоит того, чтобы за нее умирать. И вообще, так жить захотелось…
        Ирина перевернулась на другой бок, прижавшись к Диме спиной.
        - Я тоже как-то умирала. Это после премьеры «Жизели» было. Тогда так получилось, что меня на главную роль назначили. Волновалась жутко, такая ответственность. В общем, загнала я себя репетициями, да еще меня уронили на поддержке. Боли были дикие в спине, но я терпела. Мне так хотелось выйти в «Лебедином озере», до судорог. Света белого не видела, и, знаешь, наверное, еще тогда семейная жизнь пошла наперекосяк, потому что ничего не хотела замечать. В общем, после премьеры в больницу попала и там поняла, что никогда мне уже не быть Одеттой. Так и буду до тридцати шести плясать у воды, помахивая розочкой. И тогда все у меня оборвалось…
        Она замолчала, сглотнув подступивший к горлу комок.
        - В общем, тогда я и умерла, наверное. Не буквально, конечно, жила по инерции и не получала никакого удовольствия.
        - Долго? - прошептал он в ухо. Ирина слегка повернула к нему лицо и погладила пальцами по волосам.
        - Долго. Пока тебя не встретила.
        - Ого, - сказал Дима, задирая голову кверху.
        Ирина тоже посмотрела наверх и ничего нового для себя не увидела. Потолок как потолок, старый, растрескавшийся, затянутый сетью пыльной паутины, свисающей вниз как испанский мох. По периметру тянулись железные лесенки для удобства, ржавые перекладины, на которых висел занавес, канаты, веревки, провода, тянущиеся вниз, словно безглазые змеи.
        По ту сторону пыльного занавеса из красного бархата вообще не было ничего привлекательного. Ту, скрытую от глаз зрителя, сторону не ремонтировали и не приводили в порядок, кажется, вообще никогда. Ирина, прослужившая в театре около десяти лет, этого не помнила. Да, крышу ремонтировали, меняли износившееся покрытие на пластиковую черепицу, обтягивали новым материалом кресла в зале, клали паркет и стелили линолеум в фойе и, наконец-то, отремонтировали туалеты, которые в старые неблагополучные времена походили на стойла. Задник сцены не приводили в порядок ни разу. Туда даже уборщицы заглядывали раз в месяц, сметая в совок фантики от конфет и окурки, хотя за курение в неположенном месте нещадно гонял пожарный и директриса. Стены здесь были унылыми, с грязными разводами не то извести, не то эмульсии, покрытые трещинами, в которые немилосердно дуло. К ним прислоняли старые декорации, выстраивали вдоль бутафорскую мебель.
        - Что тебя так удивило? - спросила Ирина.
        Он указал наверх:
        - Высота. Здесь, наверное, потрясающая акустика.
        - Естественно, - нервно сказала она и потерла озябшие ладони. - Театры же так и проектируют, чтобы звуки не вязли в пространстве. Хотя иногда в этом есть определенные недостатки, особенно если сидишь близко к сцене. Я сама не замечала, а подруга как-то сказала, что если сидишь на первом ряду, от видимой воздушности балерин не остается и следа.
        - Почему?
        - Да потому что топают, как слоны. Это даже сквозь оркестр слышно. Особенно когда покрытие плохое.
        Дима рассмеялся.
        - Ничего смешного, - строго сказала Ирина. - Мы однажды ездили на гастроли… Не помню куда… По провинции колесили, в общем. Дешевые гостиницы, сквозняки, сырость невероятная… Кажется, была осень. И вот в одном театре сцена была покрыта линолеумом.
        - Это плохо?
        - Это скользко. Мы попробовали и едва не покалечились.
        - Как же вы выкрутились?
        - Да очень просто. Залили весь пол кока-колой. Правда, пуанты загубили всем коллективом, отскребали потом. Едем в поезде - и скребем, скребем… Другие пассажиры на нас нервно оглядываются: вагон плацкартный, а мы сидим - чирк-чирк, потому что завтра еще один спектакль.
        Она вспомнила влажную сырость плацкартного вагона, вонь носков и диковинного по тем временам блюда - китайской лапши быстрого приготовления - и нервно рассмеялась, передернув плечами. Дима тут же это заметил и, подойдя, обнял.
        - Замерзла?
        - Мне тут всегда первую четверть часа холодно. Перед выходом, я имею в виду. Стоишь в тонких колготках, пачке, плечи голые, и трясешься. Как-то выступали в холодном зале, не было отопления еще, и зрители шутили, что на сцене не лебеди, а синие курицы.
        - Может, не стоит тогда? Пойдем домой?
        - Нет уж, - рассердилась Ирина. - Я не для того перлась сюда через весь город, чтобы отступать. Погоди, я сейчас.
        - Ладно, - легко согласился Дима, мотнув лохматой башкой и подняв кофр с гитарой. - Я поиграю тогда. Никогда не играл на такой сцене. Это… завораживает.
        Она кивнула и почти побежала за кулисы, в общую гримерную, которую делила с десятком балерин, дрожа от страха и предвкушения. Вся их затея была авантюрой с самого начала.
        Они так и не заснули той ночью. Вначале, после душещипательного разговора, обоим захотелось ласки, простой и безыскусной, по-супружески привычной, без олимпийских прыжков и рекордов. Но и после занятий любовью, которые только распалили их, они не заснули. Еще с полчаса валялись в постели, а потом Дима робко признался, что дико хочет есть.
        В четыре утра она жарила ему яичницу и варила кофе, пока он, в одних трусах, сидел на подоконнике и курил.
        - Что было потом? - спросил Дима. - После травмы, больницы?
        - Ничего. Примой я так и не стала, - буднично ответила Ирина. - Танцевала в кордебалете, потом стала преподавать. Жила как все.
        - Ты так и не танцевала в «Лебедином озере»?
        - Почему? Танцевала. Была одной из лебедей. В самом последнем ряду.
        - Я не о том. Главную… роль… партию - как правильно? Партию ты так и не танцевала?
        Яичница шипела и плевалась жиром. Ирина погасила газ и старательно выскоблила ее на тарелку, украсила разрезанным на четвертинки помидором и веточкой петрушки. Подумав, достала из холодильника плавленый сырок и, тщательно порубив на кубики, высыпала в тарелку.
        - Да это же настоящий банкет. А хлеб имеется? - спросил Дима, наблюдая за приготовлениями с высоты подоконника, как нахохлившийся взъерошенный воробей.
        - В этом доме хлеба вообще не бывает.
        - Ты не будешь есть?
        - С ума сошел? В четыре утра? Садись уже, а то остынет.
        Он слез с подоконника, почесал тощую задницу, уселся за стол и, ловко орудуя вилкой, смолотил яичницу в один присест.
        - Ты не ответила, кстати, - промычал он с набитым ртом. - Ты так и не стала Одеттой? Ни разу?
        - Нет. Я должна была проявить себя на «Жизели». Так что к репетициям не приступала, - горько сказала Ирина. - Хотя всегда так ярко себе это представляла… Любая балерина мечтает именно об этой роли, как актер… ну, скажем, о Гамлете, а актриса - о Джульетте. Очень хотелось, чтобы меня увидели в роли Одетты хотя бы раз. Это же мастерство, понимаешь? Воплотить сразу двух героинь: белую и черную, добро и зло. Разная пластика, разная техника.
        Дима отложил вилку и внимательно уставился на нее.
        - Ну, давай, - сказал он.
        - Что - давать?
        - Танцуй. Ты же хотела, верно? Я готов на тебя посмотреть.
        Она невесело рассмеялась.
        - Прямо тут, на кухонном столе? Да уж, скажешь тоже. Белая лебедь на фоне яичницы!
        - Не хочешь тут, поехали в театр, - предложил он. - Наденешь костюм, пачку, тапки эти ваши - и вперед! Я же обещал посмотреть ваш спектакль.
        - Спектакль через неделю.
        - Тем более. Нет, серьезно. Я для тебя уже пел, а ты для меня еще не танцевала. Давай, а? Я правда хочу увидеть, как ты будешь выглядеть в этой роли.
        - Ты рехнулся? - ахнула она, поняв, что он не шутит. - На часы глянь, пятый час. Там же все закрыто.
        - А мы утречком поедем. Часов в семь или восемь. Когда у вас там народ подтягивается? Вахтеры, технички?
        - Ненормальный! Да я партию почти не помню, никогда ее не танцевала. Ты вот можешь без репетиции сыграть и спеть… ну, скажем, Show must go on? Да я буду неуклюжей коровой, особенно учитывая технику, которой у меня давно нет!
        - Я нормальный. Ты вот понимаешь, что можешь сейчас осуществить мечту? Я же не ваши балетные в белых колготках, я не пойму, если ты ногу поднимешь на два сантиметра ниже, и уж смеяться точно не буду.
        - Дурак ты, и шутки у тебя дурацкие!
        - Чего это дурак сразу? - обиделся он. - Я - самый благодарный зритель, между прочим, который пришел посмотреть на кумира. Ир, серьезно говорю, поехали! Или тебе важно, чтобы на тебя целый зал пялился? Тогда, конечно, другое дело…
        Он убеждал ее своим мягким вкрадчивым голосом, словно змей-искуситель, и она сдалась без особого сопротивления. В конце концов, что такого в том, чтобы приехать в театр пораньше, надеть пачку и станцевать партию, которую она никогда не получит, не обязательно технически чисто, зато для любимого человека и от души?
        В театре они оказались около восьми утра, сопровождаемые удивленными взглядами вахтерши. Еще никто не пришел, в помещении было пусто и прохладно. Дима взобрался на сцену, пристроил на стул кофр с гитарой, долго расхаживал по сцене, совершенно обалдевший от этой давящей атмосферы кулис, но потом освоился и демонстративно постучал пальцем по отсутствующим часам на запястье: мол, время, старуха, время!
        Она оделась в рекордные сроки, выбрав не белую, а черную пачку, мазнула по губам коричневой помадой и выпорхнула на сцену, где бренчал на гитаре Дима. Он еще не видел ее и, судя по задранной к потолку физиономии с блаженно прикрытыми глазами, наслаждался пением. Голос отскакивал от стен и катился в зал.

        Хоть не было и облачка,
        Лишь отдаленный гром,
        Волной накрылась лодочка -
        Хватаю воздух ртом…

        Она прислушалась, сообразив, что он поет ту самую песню о Волчьем озере, и хотя мелодия совершенно не напоминала великое произведение Чайковского, вытянулась, встав на носки, изломала руки-крылья, хотя по костюму она была Одиллией-злодейкой, и чего-чего, а трагедия была этой роли не свойственна.
        Дима заметил ее, но не прекратил петь. В тишине зала этот странный дуэт выглядел чудно: патлатый парень, наяривавший на гитаре заунывную песню, и балерина в черном, кружившаяся вокруг в слабой вариации на тему «Лебединого озера».

        Ах, солнечные зайчики!
        Ах, матушка-вода!
        Ведь тянет ко мне пальчики
        Смертельная беда…

        Он еще долго играл, перебирая струны пальцами, откидывал челку со лба, но больше не пел, следя за волнующим танцем черной лебеди, танцем, в котором трагизм уступил место страсти и яростному самолюбованию. Ирина танцевала, не чувствуя, как в позвоночнике зашевелилась давняя боль. Ей было все равно, что движения не точны и не соответствуют характеру роли. Она была лебедью, черт побери, превратившись в нее на глазах самого благодарного зрителя! Давно похороненные честолюбивые планы вдруг подняли бойкие драконьи головы и стали жечь напалмом направо и налево, разливая благостное тепло.

«Ну и пусть! - подумала Ирина. - Пусть случилось как случилось. Мне теперь все равно!»
        Она остановилась, только когда натолкнулась на столпившихся у входа коллег, совершенно обалдевших от увиденного, оступилась и замерла. Дима тоже перестал играть, растерянно улыбаясь.
        - Подожди меня у выхода, я сейчас, - сказала она и побежала в гримерку, зацепив зорким взглядом многозначительные ухмылки и переглядывания балетных, успев запереться прямо перед тем, как туда настойчиво затарабанил давний партнер по сцене. Едва она переоделась и открыла дверь, к ней ввалился Женька и загородил собой выход.
        - Мать, а что это было? Что за детский утренник? Новый год еще через полтора месяца.
        - Отстань, - грубо ответила она и попыталась оттолкнуть его с дороги, но парень застыл монолитной глыбой, не давая выйти.
        - Ир, у тебя роман, что ли?
        - Женя, дай пройти. Меня ждут.
        - Нет, серьезно роман? Ну-у-у, поздравляю, - он хлопнул себя ладонями по ляжкам. - А ты тихушница. Кто бы мог подумать, что решишься на такое.
        - На какое?
        - Да ладно тебе, - глубокомысленно отмахнулся Женька. - Я тебя очень даже понимаю. Там не мальчик, а сказка, я б его сам за попку укусил. Ох, перемоют тебе наши горгоны косточки. Слу-ушай, а он кто? Мордаха такая сладкая… Где зацепила-то, мать?
        - Болтал бы ты меньше, Евгеша, цены б тебе не было, - в сердцах сказала она и, оттолкнув его, наконец-то выбежала из гримерной.
        Ну вот, через полчаса весь театр будет в курсе, что у нее роман! Пролетев вихрем по извилистому коридору, Ирина мельком пожалела о своей привычной, стабильной жизни, которой пришел такой безрадостный конец, подслащенный, правда, подвернувшимся романом, и сама ужаснулась тому, как подумала про Димку.
        И все-таки будут говорить… Неприятно-то как!..
        Вытряхнув из головы ненужные и довольно опасные мысли, она выскочила на крылечко, где стоял герой ее романа и ожесточенным матом крыл невидимого собеседника. Увидев Ирину, он зло буркнул в трубку отрывистое: «Перезвоню!» - и принужденно улыбнулся жалкой, заискивающей улыбкой.
        - Что-то случилось? - тревожно спросила она.
        - Да у нас опять с аппаратурой траблы. Эти полудурки вчера забрали из клуба не наш динамик, да еще и поцарапали его чуток, а сегодня это обнаружили. Ну и… кабзда, одним словом. Останемся мы без денег.
        - И что?
        - Никто не хочет ехать извиняться. С Надеждой лично я договаривался, так что придется мне.
        Ей вдруг померещилось, что звонила Вера и именно к ней он едет, чтобы умаслить, договориться. Ирина почувствовала дикую ярость и большим усилием воли придала лицу приветливую улыбку, получившуюся так скверно, что Дима спал с лица.
        - Ир, ты чего? Мне правда надо ехать, но я быстро. Часа через полтора буду.
        - Да я все понимаю, - милостиво согласилась она. - Езжай.
        - Я быстро. Туда и обратно.
        - Да не торопись, я сейчас переоденусь и на занятия поеду. Забыл, что у меня сегодня школа?
        - Забыл, - покаянно согласился он. - Пойдем такси ловить. Надежда там, говорят, рвет и мечет.
        Такси по причине утреннего застоя поймали довольно быстро. Сперва водитель отвез Ирину, и уже выходя, она услышала Димкин сварливый голос:
        - А сейчас в «Парк-Хаус». Только надо круг сделать до Карла Маркса и кое-кого там подобрать…
        Значит, все-таки дело в этом динамике. Ирина совершенно успокоилась и пошла к калитке. Она уже подняла руку к кодовому звонку, как услышала визгливый срывающийся голос:
        - А ну-ка подожди! Поговорить надо!
        Ирина обернулась с перепуганным лицом, но потом мимические складки разгладились, а левая бровь взметнулась вверх в презрительном внимании.
        - Да?
        Сволочь! Какая гадина!
        Наталья задыхалась от быстрого шага и злости, а тут еще Аленка висела на руке кулем и тянула в сторону, капризничая и поскуливая. С утра они благополучно проспали, собирались в дикой спешке. Дочь капризничала и упорно не желала надевать приготовленные с вечера вещи, потому что какому-то мальчику приспичило все время задирать ей юбку. Аленка просила брюки, а гладить их с утра матери было лень. Усилия успеть вовремя в конечном итоге ни к чему не привели. В детском садике ни с того ни с сего объявили карантин, вот и пришлось тащить ребенка обратно.
        Уже перед домом она увидела знакомую фигуру, несущуюся по тротуару, словно мифический Бэтмен. И даже полы черного пальто развевались, как крылья летучей мыши. Наталья, охваченная внезапной злостью, ускорила шаг так, что дочери пришлось бежать, и та тихонечко захныкала, что предвещало скорый рев, могучий и громогласный.
        Бежать на каблуках было неудобно, да еще и заметенный снегом асфальт превратился в каток. На углу дома, прямо перед ступеньками, ведущими к переходу, образовалась длинная ледяная дорожка. Наступи на такую - сверзишься вниз, прямо под колеса. Хоть бы кто песком посыпал!
        Наталья поняла, что через мгновение эта стервозная баба откроет калитку и скроется в подъезде, и возможность раз и навсегда расставить точки над «i» будет упущена, и прибавила скорости. Наверняка со стороны она выглядела нелепо, в распахнувшейся шубке, съехавшей набок шали и с ребенком на буксире, но ей было плевать.
        Остановившись перед Ириной, она зло дернула Аленку за руку, поставила рядом с собой и, злясь из-за своего растрепанного вида, решительно повторила:
        - Поговорить надо.
        Холеная стерва смотрела с высоты своих каблуков и беспощадно ухмылялась. Пришла даже мысль: не броситься ли в драку? Выдрать ей волосики да чавку начистить, как в школе, вот тогда бы та покудахтала на своем Лебедином озере.
        В школе Наталья была боевой и постоянно дралась, в основном за парней, на заднем дворе, после дискотеки. Из драк почти всегда выходила победительницей, поскольку девчонки ее побаивались. Ничего девчоночьего в ее схватках не было. Она дралась как мальчишка, стараясь угодить противнику маленьким кулачком в нос, глаз или скулу.
        Да, было время…
        Однажды нарвалась на соперницу, равную себе. Точнее, это она так придумала, что равную, поскольку та была выше, крупнее и не боялась никого и ничего. Наталье показалось, что соперница положила глаза на ее парня, и вызвала зарвавшуюся выскочку «на разговор».
        Разговор прошел с разгромным счетом 1:0.
        Она не любила вспоминать, что та девчонка не стала долго слушать, а со всего размаха дала в зубы, разбив губу, а потом, сбив с ног, долго пинала ногами, закованными в модные сапожки. Наталья пыталась отбиваться, но потом просто лежала, подтянув колени к подбородку, закрывая лицо руками. Самым страшным было то, что обе не издали ни одного звука. Девчонки, вызванные в качестве моральной поддержки, визжали, а две гладиаторши мутузили друг друга в молчании, коротко выдыхая под нос.
        После того случая Наталья даже попыталась с соперницей подружиться, так сказать, признав в ней ровню, но та дружбы не приняла, смотрела снисходительно, как овчарка на дворовую моську.
        Примерно так же, как эта… лебедица, чтоб ей сдохнуть!
        Презрительный взгляд Ирины пронизывал с ног до головы, и Наталья почему-то не отважилась наброситься на нее. Вместо этого она стала судорожно запихивать под шубку выбившуюся шаль и нервно поправлять волосы. Аленка, как только мать отпустила ее руку, немедленно плюхнулась на попу, наморщила нос и даже приготовилась зареветь, но потом передумала, неуклюже поднялась и встала рядом, с интересом поглядывая на ледяную дорожку, идущую под уклон.
        - Я тебя по-хорошему прошу, - зло сказала Наталья. - Оставь меня в покое.
        Ирина снова шевельнула бровями, сведя их на переносице.
        - Не поняла, - холодно сказала она. - Я должна оставить тебя в покое? Я?
        - Ты!
        Ирина опустила голову и стала демонстративно стряхивать снег с рукава пальто. Когда она вновь посмотрела на кипевшую от ярости Наталью, презрения в ее стальных глазах прибавилось, хотя, казалось, куда еще…
        - Милая, - ядовито сказала Ирина, - а ты ничего не напутала? Это ведь ты у меня мужа увела. Это тебе надо ходить по двору тише мыши и при виде меня забиваться в щель. А вместо этого ты стоишь и качаешь права. И что я еще должна для тебя сделать? Переписать квартиру, машину, дачу?
        - Дуру из себя не строй, а! - взвизгнула Наталья. - Думаешь, я не знаю, что это ты?
        Ирина вздохнула. Соседка зло сжимала и разжимала кулачки, словно готовилась ринуться в бой. Аленка подергала ее за рукав, стараясь привлечь внимание.
        - Ма! - сказала она и показала ручкой на ледовую дорожку. Наталья вырвала руку.
        - Алена, стой спокойно, не видишь - взрослые разговаривают!
        - Ребенка заморозишь, - сказала Ирина.
        - Не твое дело! Мой ребенок, хочу - морожу, хочу - отогреваю!
        - Ты прямо как про курицу о дочери…
        - А тебе что за дело? Что ты лезешь, куда тебя не просят?
        - Я лезу? - изумилась собеседница, заметно возвысив голос. - А не наоборот?
        Они не заметили, как начали орать друг на друга, как две базарные бабы, прямо посреди улицы, на глазах редких, скукожившихся от мороза прохожих. Те на свару косились и бежали мимо, притормаживая у ступенек к переходу, основательно цепляясь за перила. Не упасть бы, только б не упасть, иначе перелом копчика…
        Аленка, укутанная шарфом почти до глаз, развернулась и медленно покосолапила к ступенькам, переваливаясь как медвежонок. На ее уход мать не обратила никакого внимания, занятая более важным делом.
        - Ты! - завизжала Наталья. - Ты! Ты! Это ты лезешь и все портишь! Думаешь, я не знаю, что это ты на меня ментов науськала, когда твоей мамаше по башке дали? Думаешь, не знаю, что ты, сука драная, в опеку на меня настучала? О дочке моей печешься, падла? Хочешь, чтоб ее у меня отобрали, да? А вот это ты видела?
        Наталья резким движением сунула Ирине под нос руку с оттопыренным средним пальцем.
        - Что? Скушала, вобла мороженая? - расхохоталась Наталья. - Не обляпайся! Да если бы не ты, Сережа мой был бы, поняла? Мой! Он все равно ко мне придет, поняла? Все по-моему будет!
        Она все лезла Ирине в лицо рукой с оттопыренным пальцем, и та, отступившая назад, вдруг потемнела лицом, резко отбила руку. Удар был довольно силен, чего Наталья никак не ожидала от худющей балерины. Ей даже показалось, что по руке ударили палкой.
        - Ты охренела, что ли? - взвыла она. Ирина толкнула Наталью, и та неуклюже отступила, семеня на каблуках и размахивая сумкой в воздухе, словно пращой.
        Алена оглянулась на кричавших посреди улице взрослых, но то, что мама ругается с другой тетей, ее не очень заинтересовало. Она часто ругалась. Свинцовая, раскатанная дорожка изо льда притягивала ее как магнитом. Девочка разбежалась, наступила на нее, почти сразу поскользнувшись и упав на живот.
        Уклон был небольшим, но выходил на проезжую часть. Разогнавшаяся Аленка вылетела прямо на дорогу.
        Наталья в пылу ссоры не заметила, куда делась дочь, однако Ирина увидела это падение и ринулась вперед с диким воплем:
        - Ребенка держите!
        Она почти успела добежать до покрытых льдом ступенек в тот момент, когда из-за угла выскочил «БМВ». Послышался визг тормозов, а где-то сзади оглашенно вопила бегущая к перекрестку Наталья.
        Перспектива, что нападение на Аллу Мореву останется в «глухарях», опера Владимира Антипкина невероятно беспокоило. Надежды на раскрытие не было ни малейшей, а списать на нападение гопоты не получалось. Уж больно странные события происходили вокруг семьи Моревых-Черновых.
        Он включил чайник и в ожидании, пока тот закипит, взял листок бумаги и нарисовал на нем кособокого человечка. Подумав, пририсовал ему балетную пачку, зачеркал одну ногу и нарисовал вторую, невероятно длинную и кривую, задранную к потолку, словно нарисованная балерина решила попрактиковаться в каратэ. Дабы усилить половую принадлежность рисунка, балерине были пририсованы объемистые груди. Чрезвычайно довольный Антипкин раскопал в столе остатки печенья и стал набрасывать на листок версии.
        Вариант с нападением хулиганов пришлось, к сожалению, отмести. Подъезд запирался на магнитный ключ, домофон работал исправно, никаких посторонних жильцы не видели, а небольшое количество квартир позволяло верить их словам. Никто не слышал шума борьбы, хлопков дверей, да и напали на женщину как-то странно. Ударили по голове и скрылись, не взяв ни денег, ни украшений. Антипкин поговорил с лечащим врачом Аллы, и тот подтвердил: гематома на затылке Моревой получилась от удара предметом с небольшой плоской поверхностью, вроде молотка. Остальные ушибы, полученные при падении, в счет не шли - они были не настолько серьезны, да и вообще само нападение было каким-то… бабским.
        Версия о том, что пострадавшую перепутали с Ириной Черновой, заслуживала внимания, но тоже вызывала сомнения по причине полной нелогичности.
        Недоброжелатели у Ирины имелись, к примеру, живущая в соседнем подъезде Наталья Иванцова. Это подтверждала и ее свекровь, Ольга Чернова, сама явившаяся к Антипкину со своими предположениями. У Иванцовой хватило бы ума притаиться у дверей и тюкнуть соперницу молотком. Алиби подозреваемой до сих пор никто не подтвердил. Однако, несмотря на мотив, технически это представлялось достаточно сложным.
        Владимир Борисович налил себе чаю, тяжело вздохнул и стал чертить на бумажке непонятные загогулины. Балерина обрастала черточками, пачка - складками, а загогулины вокруг заштриховывались крестиками.
        Получалось очень красиво. Хоть на выставку, хоть в дело подшивай. Правда, свет на темное дело бумажка не проливала.
        Получалось, что Иванцова, прихватив что-то вроде молотка, пошла на разборки с Черновой. Вместо нее из дверей вышла Алла. Перепутав мать и дочь в полумраке подъезда, Наталья ударила Аллу по голове и спокойно вернулась домой. Логично? Почти.
        А теперь, уважаемые знатоки, внимание, вопрос: где же она пряталась?
        Ирина жила на третьем этаже. Ударили Мореву по голове между первым и вторым. Спрятаться на лестнице было негде. Чердак закрыт на висячий замок и не отпирался с сентября. Выходило, что Наталья либо вошла в дом именно в тот момент, когда женщина спускалась, поднялась выше на пару ступенек, развернулась и ударила ее по голове, либо поджидала на площадке второго или третьего этажа.
        Антипкин надкусил печенье и пририсовал к обеим загогулинам красивые знаки вопроса, а на голову балерины водрузил корону, после чего пририсовал сверху крошечный молоточек с идущими в разные стороны штрихами. Чтобы стало уж совсем понятно, от молоточка шел пузырь с хвостиком, внутри которого он написал очень остроумное
«Трах!».
        Против первой версии говорило то, что в подъезде было не настолько темно и поднимавшаяся по лестнице Наталья непременно увидела бы, что перед ней не Ирина. Против второй - что выходившая из квартиры Алла непременно заметила бы постороннюю женщину в подъезде. Кроме того, почему нападавший вообще был уверен, что Ирина поздно вечером выйдет из дома?
        Антипкин доел печенье и внимательно уставился на версию номер один. А что, если по голове Аллу ударила не Наталья? Некто посторонний поднимался по лестнице, увидел женщину, подходящую под описание, и, не разобравшись, ударил по голове. В этом случае отпадали все, лично знающие в лицо Аллу и Ирину.
        И кем мог быть этот неизвестный, уважаемые знатоки, и какие цели он преследовал?
        Если верить свекрови Ирины, единственным врагом была та же Наталья, отлично знавшая Ирину в лицо. Могла ли Иванцова попросить кого-то разобраться с соперницей?
        Шут его знает…
        Антипкин не выдержал, смел крошки со стола и набрал номер Аллы Моревой. К телефону никто не подошел, мобильный был выключен. Раздраженно бормоча под нос, опер позвонил на мобильный Ирине.
        - Да! - выдохнула та в трубку после первого же гудка.
        - Ирина Николаевна, добрый день, это оперуполномоченный Антипкин.
        - Да чего уж тут доброго, - вздохнула Ирина. - Слушаю вас, Владимир Борисович.
        О как! Даже имя-отчество запомнила!
        - Ирина Николаевна, никак не могу найти вашу мать. Нужно задать ей пару вопросов, вы случайно не знаете, где она?
        - Дома, просто к телефону не подходит, видимо, - торопливо ответила Ирина. - А что вы хотели узнать? Может быть, я смогу помочь?
        В трубке слышался какой-то странный гулкий фон, голоса и вой сирен.
        - Ирина Николаевна, все в порядке? - забеспокоился Антипкин. - Голос у вас… того… странный.
        - Да какое там! - сказала она. - У меня на глазах ребенка машиной сбило, водитель тоже пострадал… «Скорая» приехала, полиция, сейчас мне, наверное, придется показания давать…
        - А что за ребенок?
        - Дочка соседки, Натальи Иванцовой… Вы извините, спрашивайте что хотели, неизвестно, сколько мне тут придется… ждать.
        Голос у женщины был затравленный и усталый. Антипкину стало ее жаль, и потому свой допрос он свел до минимума.
        - Скажите, ваша мать не вспомнила больше никаких деталей? Может быть, она все же встретила кого-то на лестнице, но не придала этому значения?
        - Я спрашивала. Говорит, никого не видела.
        - Ирина Николаевна, простите за настойчивость, но знаете как бывает… Когда человек говорит «никого не видел», он может не заметить водопроводчика, почтальона, соседа, ребенка. Злодей ассоциируется с мужчиной, а ведь ваша мама могла встретить женщину. Вы уверены, что она никого не видела?
        - Я не знаю, - раздраженно ответила собеседница. - Она сказала: никого, с того момента, как попрощалась со мной у дверей.
        Она уже была готова попрощаться, но Антипкин остановил ее.
        - И последний вопросик: вы точно никуда не собирались выходить тем вечером?
        - Я, кажется, говорила: нет, не собиралась. Разве что мусор выкинуть, но это могло подождать до утра. Мама выручила и забрала мешок… Если хотите с ней поговорить, звоните после четырех. Отец будет дома, он скажет, когда подойти. Она пока себя неважно чувствует.
        Антипкин поблагодарил и отключился. Внимательно рассмотрев исчерканный листок, он придвинул к себе дело и вцепился в протокол осмотра места происшествия.
        - Значит, мама пошла выбросить мусор, - медленно произнес он, вчитавшись в корявые строки. - И куда, позвольте узнать, этот мусор делся?
        От волнения Ирина не находила себе места, бегала по квартире, садилась, вставала, снова садилась и даже попробовала полежать, но неведомая сила подбрасывала ее вверх, заставляя носиться из гостиной в кухню, из кухни на балкон, где она отчаянно курила сигарету за сигаретой, запивая кофе, горьким и черным, как деготь.
        Во рту было горько от табака и кофе, но прекратить не получалось. Все слышала визг тормозов и крики.
        Ударом Аленку отшвырнуло к ступенькам. Машину протащило юзом несколько метров, а затем в нее врезалась «Газель» с броской надписью «Лучшие окна в городе». Закрепленные в кузове стеклопакеты разлетелись в мелкие бриллиантовые крошки, засыпав всю дорогу. «БМВ» смяло, как жестяную банку из-под газировки, и сверху, с обледенелого тротуара, Ирина видела, как на стекло брызнуло красное.
        Она еще думала, что надо подбежать к ребенку, надо узнать, что с водителем, но в ногах вдруг ни с того ни с сего появилась ватная слабость, как после длительной репетиции, а в глазах замелькали черные мухи. Дойдя до ступенек с трясущимся коленями, она уцепилась за перильца и уставилась на неподвижный куль в красном комбинезоне.
        Визжавшая позади Наталья пролетела мимо, толкнув плечом, скатилась вниз и подхватила дочь на руки.
        - Да вызовите «Скорую» кто-нибудь!
        Отогнав дурноту, Ирина вытащила мобильный. После звонка она отошла к дому и села на ступени магазина, не думая, что простудится. Пошарив в сумке, вытащила сигареты и прикурила трясущимися руками, глядя на суету вокруг разбитой машины и причитающей над ребенком Натальи. Ирине хотелось подойти и узнать, что с Аленкой, но она так и не смогла заставить себя встать.
        Антипкин позвонил в тот момент, когда врачи стали отнимать дочь у Натальи, а та не давала, не прекращая вопить. Один из патрульных заглянул в разбитый «БМВ» и сокрушенно покачал головой.

«Скорая» приехала довольно быстро, вместе с сотрудниками ДПС, которые тут же начали что-то замерять рулетками, допрашивать свидетелей. К разбитому «БМВ» подошел кто-то из медиков, залез внутрь и тут же замахал руками. Немедленно туда трусцой понеслись еще двое с носилками. Очевидцы размахивали руками, тыкали пальцами в Наталью. Кто-то показал на Ирину. Вздохнув, она приготовилась рассказывать, как было дело.
        Выслушав Ирину, полицейский строго посмотрел на нее, оторвав от блокнота глаза, и сказал:
        - А мамаша утверждает, что ребенка под машину чуть ли не вы столкнули.
        - Мамаше лечиться надо, - сердито сказала Ирина. - И за ребенком лучше следить. Как девочка, кстати? Жива?
        - Да вроде бы, - равнодушно ответил полицейский.
        - А водитель «БМВ»?
        - Ну, с ним похуже, не знаю пока… Значит, говорите, вы ее не толкали?
        - Как я могла ее толкнуть, если стояла вон там! - Ирина ткнула пальцем в сторону калитки. - Мы обе там стояли, пока я не увидела как девочка катится вниз. Тут я и побежала и…
        - И что?
        - И все. Не успела.
        - Интере-е-есное дело, - протянул полицейский. - Вы, значит, побежали, а мамаша нет?
        - Мамаша тоже побежала, - пояснила Ирина. - Просто я бегаю лучше.
        - Разберемся, - важно сказал полицейский. - У нас тут камеры стоят, так что посмотрим, кто прав, кто виноват. Вы данные свои скажите, чтоб не искать потом по городу.
        Ирина сообщила фамилию, место работы и телефон и, сгорбившись, как старуха, побрела домой. День, который так хорошо начинался, заканчивался отвратительно. В собственной квартире было тесно и душно, до скрежета в горле. Она почти все время провела на балконе, куталась в старый пуховик и смотрела на перекресток, где уже не было ни разбитой машины, ни оживленно галдящих зевак. Только битое стекло напоминало о недавнем происшествии.
        С высоты третьего этажа собственная жизнь на фоне людских трагедий казалась ничтожной.
        В прихожей что-то странно гудело и вроде даже пело, но с балкона было плохо слышно. Ирина высунула из дверей голову и прислушалась. Звук не прекращался. Казалось, где-то у дверей летает майский жук.
        Откуда только взяться майскому жуку в ноябре, да еще такому мелодичному?
        Вот балда! Это же телефон в кармане!
        - Это я! - радостно завопил в трубку Дима. - Мы все разрулили. Буду у тебя через десять минут. Или даже восемь. Хорошо?
        - Хорошо, - выдохнула она, и тот сразу забеспокоился.
        - Эй, а что у тебя такой голос странный?
        - Да так… Тут перед домом авария случилась, соседскую девочку сбило машиной прямо у меня на глазах.
        - Ужас какой. Насмерть?
        - Кажется, нет. Но пока ничего не известно.
        Дима помолчал, а потом вкрадчиво произнес:
        - Ну, так я приеду и буду тебя утешать. Хочешь, расскажу как?
        Она невольно закатила глаза и фыркнула.
        - Представляю себе!
        - Представляешь?
        - Представляю.
        - Ты против?
        - Я за. Приезжай скорее.
        Он чмокнул в трубку так, что у нее зазвенело в ухе. Сунув телефон в карман, Ирина прошла на кухню, с сомнением посмотрела на грязную джезву и всплеснула руками: Димка сейчас явится, конечно, голодный, а у нее никакой еды. Последние яйца он съел утром, с сыром и овощами. Может быть, хоть что-то завалялось в холодильнике?
        Там было пусто. Не то чтобы совсем, но из жалких остатков полноценный обед, да еще в короткие сроки, приготовить было невозможно. С тех пор как ушел муж, Ирина ленилась готовить для себя, да и незачем было. А мужики, как истинные псы, привыкают к своей миске и никогда по доброй воле ее не оставят, разве что где-то ждет миска послаще. Сергей вот, к примеру, остался у матушки, где кормили на убой, хотя ему с его габаритами следовало держать себя в узде.
        Подумав о еде, она вдруг почувствовала волчий голод. Не ела ведь со вчерашнего дня, оглушая себя непомерными дозами кофеина, а сейчас в желудке предательски заурчало. Не в силах терпеть, Ира раскопала на полочке пакетик диетических хлебцев и стала жадно хрустеть ими, как голодная мышь, отгоняя настойчивый призрак жареной вырезки.
        Поможет? Не поможет?
        Не помогло. И Димку хлебцами точно не прокормить.
        Делать было нечего. Ирина вздохнула и стала одеваться, чтобы сбегать в магазин. Может, оно и к лучшему, думала она, хоть пара минут на свежем воздухе, а то в квартире уже дышать нечем от терпкого запаха кофе, смешанного с дымом сигарет.
        Несмотря на то что ее шаги были легкими, да и время неурочным, бдительная баба Стеша высунула нос из дверей и отчетливо прошипела в спину:
        - Прос-с-с-титутка! Шала-а-а-ава!
        Ирина спустилась еще на две ступеньки и вдруг остановилась. Она терпела много лет, и вдруг, после аварии, криков озверевшей Натальи и полной неопределенности в собственной жизни, терпеть вдруг расхотелось. Надо с этим что-то делать. И немедленно. Она взлетела обратно на площадку и, брыкнув ногой, впечатала ее в торопливо закрывающуюся дверь.
        Куда там Джеки Чану и Ван Дамму!
        Дверь, ветхая, старая, ударилась во что-то мягкое. За ней истерично завыла, запричитала Стеша. Ошалев от собственной смелости, Ирина ворвалась в квартиру. Старуха в раскоряку пятилась от захватчицы, спотыкаясь о всякий хлам.
        - Не надо… Не надо… - плакала она. - Не бей! Не бей!
        Не слушая, налетчица перепрыгнула через валяющийся стул, разбросанные тряпки, по которым - ей-богу - бегали мыши, и схватила соседку за отвороты грязного, омерзительно вонявшего халата.
        - Что тебе от меня надо, сука старая? - заорала она. - Что ты ко мне прицепилась?
        Та хныкала, хватала ее сухонькими ладошками и пыталась оттолкнуть, но силы были настолько не равны, что Ирина быстро пришла в себя. Она разжала ладони, и Стеша сползла на пол, хватаясь за горло, словно ее душили. Тяжело дыша от ярости, Ирина молчала и смотрела на старуху. В пылу борьбы она протащила бабку по захламленному коридору почти до самой кухни и только сейчас смогла оглядеться.
        Однокомнатная квартира была невероятно захламлена. Всюду валялись старые прелые тряпки, пакеты, картонные коробки, пластиковые ящики из-под бутылок и даже один сломанный пляжный зонт с яркой рекламой пива. Посреди комнаты стояла кровать, застеленная чем-то бурым, не поддающимся определению. Там же валялось пальто и знаменитая вязаная шапка с помпоном, в которой Стеша ходила зимой и летом. По комнате споро сновали жирные тараканы, чувствовавшие себя как дома.
        Стеша лежала на полу и делала вид, что умирает. Ирину затошнило. Повернувшись к симулянтке, она сказала с возрастающей к концу фразы экспрессией:
        - Если еще раз я услышу что-то в духе шалавы, клянусь, я выкину тебя из окна! Ты поняла?
        Соседка быстро-быстро закивала головой, мол, поняла. Женщина кивнула и погрозила пальцем, мол, смотри мне, развернулась и пошла к выходу, тут же споткнувшись об очередной, наполовину выпотрошенный мешок. Запутавшись в рваном пластике, она раздраженно пнула его ногой.
        Содержимое вывалилось на пол. Ирина брезгливо перешагнула через мусор и тут же остановилась. Не поверив своим глазам, она наклонилась и внимательно рассмотрела хлам.
        Помимо гниющих вонючих объедков, упаковок от сыра, ветчины и макарон, в мешке лежала банка из-под кофе, отличного, камбоджийского, хорошо Ирине знакомого. Похожий она получила от подруги в качестве сувенира пару месяцев назад. Кофе оказался довольно приметным, поскольку каждая банка упаковывалась в плетеную сумочку, похожую на шапочки хиппи. Ирине было даже жалко выбрасывать упаковку, но потом она решила не копить в доме мусор. Именно такой кофе они с матерью допили в тот злополучный вечер перед нападением, и она собственноручно бросила банку в ведро.
        Стеша злобно смотрела на Ирину. Не веря своим глазам, та наклонилась над мусором, раскопала сложенную вчетверо бумажку и брезгливо развернула кончиками пальцев. В руках, заляпанный бурой жижей, оказался счет за ТСЖ на имя Ирины Черновой.
        Она медленно поднялась и посмотрела на притаившуюся старуху, а потом медленно обвела коридор взглядом. У самой двери стояла клюка, самая обыкновенная старушечья клюка, деревянная, с ручкой, напоминающей молоток.
        Забыв, что ей нужно в магазин, Ирина выудила из кармана телефон. Сердце заколотилось от обрушившейся догадки.
        - Мама, - срывающимся от волнения голосом, произнесла она, - скажи, пожалуйста, а у тебя случайно не было конфликтов с нашей соседкой?
        - С какой? - недоуменно спросила Алла.
        - С той, что снизу живет.
        - Со Степанидой?
        - Да, с ней.
        Та помолчала, а потом делано рассмеялась.
        - Ну, как тебе сказать… Вообще-то я у нее жениха увела.
        Ирина едва не села на грязный пол, в панике потерла холодный лоб и, не думая о том, что вымажет пальто, прислонилась к стене, с которой старые обои свисали клочьями, как омертвевшая кожа.
        - Как это - увела? - не поняла она. - Какого жениха?
        - Вот балда! - на сей раз искренне рассмеялась мать. - Можно подумать, у меня женихов было как грязи. Отца твоего, естественно. Помнишь, я говорила про его невесту, которую свекровь все пыталась ему навязать: спортсменку, комсомолку и ударницу?
        - Ну?
        - Гну. Вот это Степанида и была. А батюшка твой всегда отличался хорошим вкусом, на ударнице не женился, выбрал меня.
        - Мам, - жалобно произнесла Ирина, - ты в своем уме? Какая невеста? Она же старая! Ей лет сто!
        - Ну, не такая уж и старая, - возразила Алла. - Отца на год или два старше, ну а меня лет на пять. Степанида, правда, с младых лет красой не блистала и, по-моему, даже в молодости была того… развита слегка набекрень. А потом и вовсе свихнулась. Так что твой отец не прогадал. Послушался бы маменьку, жил бы сейчас и мучился. А почему ты спрашиваешь?
        - Я тебе потом расскажу, - сказала Ирина и обернулась на Стешу с ужасом.
        - Проститутка! - прошипела та. - Шала-а-а-ава!!!
        Домой Ольга добиралась совершенно разбитая и несчастная. Помощи от Моревых не было никакой, и теперь выходило, что решать проблемы сына придется самостоятельно. Вот только сил на этот рывок не было никаких. Бушующая где-то в небесах магнитная буря пригибала женщину к земле. С трудом передвигая ноги, она добралась до квартиры и упала на кровать прямо в пальто. Виски сдавливало от невыносимой боли.
        Она пролежала так несколько минут и даже заснула, отключившись от реальности на четверть часа, а проснувшись, стала стягивать одежду. Пристроив пальто на вешалку, Ольга смерила давление и горько покачала головой: зашкаливает. Неудивительно, что ей было так плохо.
        Она выпила таблетку, побродила по кухне, думая, не стоит ли похлебать супчика, который бы наверняка протолкнул приторно-сладкий тортик, оставленный в негостеприимном доме, но от запаха из кастрюли ее затошнило. Мотнув отяжелевшей головой, Ольга побрела в спальню, легла в постель и, велев себе не засыпать, стала думать, как спасать развалившийся брак сына.
        Методы убеждения не помогали. Тот сразу начинал орать словно резаный, а невестка на контакт не шла. И только сейчас, после разговора со сватами, Ольга подумала, что, возможно, они в чем-то правы и влезать в жизнь детей не стоит. Борясь с дремой, она вдруг вспомнила, как жила сама.
        В семье Черновых девушка оказалась младшей невесткой. Свекровь, суровая Марфа Сидоровна, робкую жительницу маленького городка невзлюбила сразу и без конца тыкала пролетарским происхождением, словно сама происходила из столбовых дворян.
        - Не знаю, зачем Васенька на ней женился, - сетовала та соседке. - Мы вообще не ее хотели. Думали, он к Шурочке Карбаевой свататься будет. Ну чем не невеста? И умна, и богата, и семья такая приличная, а эта… тьфу, смотреть не на что.
        Соседка кивала, уплетала испеченные Ольгой пироги, а на нее смотрела оценивающим взглядом, словно на выставленного на продажу котенка или щенка. Краснея от унижения, девушка выходила из кухни, а свекровь и не думала понижать голоса.
        - Ишь, кобенится! Подобрали ее, как дворнягу, а она нос дерет. Думаешь, она меня уважает? Да где там! Никакого почтения. Я ведь тоже в семье младшей невесткой была, и что ты думаешь? Стала самой любимой. Как я свекрови угождала, чуть ли не воду с ног ее пила… А эта все молчком, все тишком, да еще огрызается. В моем доме живет, мой хлеб ест, а благодарности не дождешься. Вот Шурочка не такая. Ну ничо-о! Слава богу, не в прежние времена живем, да и они не венчаные. Разойтись можно. Я буду не я, если не разведу их!
        Ольга слушала эти выкрики и злилась. Больше всего ей не нравилась пассивность мужа, готового слушать маменьку и потакать ее прихотям. Кажется, он и сам был готов бросить жену и уйти к присмотренной богатейке Шурочке Карбаевой, которая вообще-то была на десять лет старше, косила на один глаз, а рыхлое лицо было изъедено оспинами. При этом сама Шурочка о браке с Василием не помышляла, не воспринимая его всерьез, а уж Марфу и подавно терпеть не могла, смеясь над ее потугами непременно оженить младшего сына. Работала Шурочка в администрации, и, кстати, именно она однажды и пристроила Ольгу на работу.
        Как-то в столовой девушка, доедая невкусный борщ, вдруг пожаловалась Шурочке на свекровь, поделившись ее планами. Та криво усмехнулась:
        - Да знаю я. У нее прямо бзик был хоть кого-то из своих сыновей на мне женить. Причем ни с одним я даже толком ни разу не говорила. Но старшие успели из-под мамочкиного крыла выскочить, а Васька остался.
        - Зачем ей это? - уныло спросила Ольга. Шурочка хохотнула.
        - Папенька у нас - первый заместитель секретаря райкома, или ты не в курсе?
        - В курсе. Но ведь ты Васю вон на сколько старше… ой, извини…
        - Да ничего, - беззлобно отмахнулась Шурочка. - Я, знаешь ли, на мужиков смотрю, а не на детей. А уж на детей Марфы мне тем более плевать с высокой колокольни. Они же все маменькины сынки: гвоздя вбить не могут, все мамаше в рот заглядывают. Я тебе, милая, даже сочувствую. Как ты в это осиное гнездо попала?
        - Как все, - буркнула Ольга, принявшая близко к сердцу замечание Шурочки. Неужто даже со стороны была заметна безынициативность Василия? - Позвал замуж, я и вышла.
        - Зря, конечно, - припечатала Шурочка. - Но что поделать… Вообще Васька, конечно, мужик неплохой, но рохля. Ты его должна под себя подмять, иначе так и будешь всю жизнь за мамашей его объедки подбирать. А подомнешь - толкай вверх. Ты теперь на хлебном месте, и сама карьеру сделаешь, и его в люди выведешь. А эту падлу старую не слушай. И вот еще что…
        Шурочка залпом допила жидкий компот, а потом, доверительно склонившись к Ольге, жестко сказала:
        - Разговоры эти бабские заканчивай. У нас тут змеиный клубок почище вашей семейки. Начнешь рот разевать - без всего останешься. Запомни: у тебя все хорошо. Откровенничать ни с кем не вздумай, и подруг тут не заводи, чтобы дурного не вышло, иначе сожрут. Ну, а Марфа… похитрее надо быть, погибче, потому как эта гиена в своих целях никого не пощадит.
        Совет Шурочки, неожиданный во всех отношениях, Ольга восприняла серьезно и начала старательно лепить карьеру и себе, и мужу. Свекровь после трудоустройства невестки в городскую администрацию стала вдруг смотреть на нее более благосклонно и даже хвалилась перед соседками.
        - Наша-то далеко пойдет, - говорила Марфа. - На работе ценят, путевку вон дали в дом отдыха, не то что всякой алкашне запойной. Глядишь, в партию вступит, а там и премии государственные, квартиры и казенные дачи…
        Скрутить Василия и подмять его под себя оказалось не так уж сложно. Ему, мягкому и безвольному, было все равно, кому подчиняться: властной матери или активной супруге. Помня, что ночная кукушка все равно перекукует дневную, Ольга действовала исподволь, подталкивая мужа к намеченной цели, не замечая, что он теряет остатки инициативы и вскоре без жены уже не мог сделать банальных вещей: выбрать мебель, съездить за продуктами и даже подписаться на газету или журнал.
        Потом родился Сергей, и чрезвычайно довольная Марфа стала воспитывать ребенка на свое усмотрение, балуя его от всей души бабушкиного сердца. Ольга не возражала, потому что деспотичный характер свекрови оказался как нельзя кстати. Та следила за ним, словно коршун, опекая его со всех сторон и, что в те далекие годы было немаловажным, избавив от необходимости сдавать сына в детский сад.
        Марфа умерла, когда Сергею было десять лет. Ольга уже дослужилась до хорошего места, выбила себе и квартиру, и дачу, да и Василий оказался на теплом месте в соседнем кабинете, где и прослужил еще пятнадцать лет, а потом умер от инфаркта прямо за рабочим столом.
        Ольга помнила, как к ней вбежали люди и стали наперебой тащить ее вниз, совали валидол и все твердили: «Только не волнуйся, все будет хорошо!» А она и не волновалась, потому что не понимала, что происходит. И только увидев в карете
«Скорой» восковое лицо Василия, поняла, что налаженная жизнь кончилась.
        Сергей к тому времени уже был женат на Ирине, поступив согласно родительскому одобрению, хотя уже тогда эта строгая девочка вызывала у Ольги странное чувство робости и настороженности. Смерть мужа заставила Ольгу отнестись к жизни единственного сына с двойной заботой, поскольку девать ее теперь было некуда. Оставшись одна в пустой квартире, она металась от стены к стене, не зная, кого теперь контролировать, наставлять и подталкивать к желаемой цели. Взлелеянный материнский инстинкт не находил выхода. Ольга не хотела признаваться даже себе, что сама становится похожей на покойную свекровь, которая, как в старом, опостылевшем анекдоте, всегда тыкала невестку носом в сделанное, велела устранить недостатки, а на вопрос отвечала невнятным:
        - Не знаю как, но не так!
        И теперь, впадая в дрему, мать не знала, как помочь сыну выпутаться из ситуации, в которую он загнал себя сам своим неуемным либидо. И от незнания и беспомощности поднималась в ней темная сила, та самая, что поддерживала много лет в борьбе со свекровью, толкая на отчаянные поступки. Ведь удалось же ей напугать Сережину любовницу! Да так, что та с перепугу пороняла все, что было в руках. Теперь она вряд ли отважится влезать в их семью…
        А что толку? Ирина-то все равно не вернется…
        Темная злость распирала череп изнутри. Ольга ворочалась в постели, прикидывая так и эдак, что можно сделать для сына, но ни один план не годился. Смириться с предложением Моревых оставить Ирину и Сергея в покое она не могла.
        Ольга еще долго думала, как спасти развалившийся брак, пока не провалилась в зыбкий, тяжелый сон. Мысли скакали в ее воспаленном мозгу словно блохи, а потом внутри что-то взорвалось. Она захрипела, судорожно вцепившись в покрывало скрюченными руками, а потом сипло выдохнула воздух в последний раз.
        Разумеется, Ирина приготовила ужин, правда, в магазин пришлось спускаться во второй раз, поскольку из квартиры Стеши она автоматически поднялась к себе, закрылась на все засовы, села в прихожей на пуфик и долго молчала, глядя в стену. Не позвони Дима, что уже на подходе, так бы и просидела до самого вечера.
        Она спустилась вниз, столкнувшись с ним в дверях. Вместе сходили в магазин, приготовили ужин и съели его в напряженном молчании. Ничего не понимающий Дима пытался ее разговорить, нес чепуху, но потом стал мрачно жевать пересушенную куриную грудку, стараясь производить как можно меньше шума.
        - Я, наверное, что-то не то сделал? - спросил он, беспомощно хлопая ресницами.
        - Ты тут ни при чем, - вяло ответила она. - Я просто узнала… точнее, догадалась…
        Ирина рассказала, как ворвалась в квартиру соседки и что там нашла. Запоздалая реакция наступила только сейчас. Ее затрясло, и Дима немедленно бросился ее утешать.
        После они лежали в уютном гнезде из одеяла, прикасаясь друг к другу лениво, кончиками пальцев, словно желая удостовериться, что никто никуда не сбежал.
        - Ты как? - заботливо спросил Дима.
        Она повернулась на бок, к нему лицом, улыбаясь кончиками губ.
        - Лучше. Не знаю, что бы я без тебя делала. Лежала бы и переживала или носилась из комнаты в комнату.
        - Ментам будешь звонить?
        - Не знаю, наверное. Маме надо сперва рассказать, а уж там как она решит.
        - Как думаешь, что с ней будет? - спросил Дима. - Она же старая, вряд ли ее потащат в кутузку, даже если твоя маменька этого захочет.
        - Не думаю, что она захочет. Но даже если и так, скорее всего дело кончится психушкой. Ты бы видел, как эта ведьма на меня смотрела! Это было… страшно, и в то же время я ее жалела. Как же надо было себя довести ненавистью, чтобы годами жечь душу изнутри?
        Ирина поежилась, вспомнив старуху и эти белесые волчьи глаза, с ненавистью сверлившие ей лоб. Дима немного повозился под одеялом и придвинулся ближе, сунув ногу между ее ног.
        - У тебя ноги колючие, - сказала Ирина.
        - Правда?
        - Правда.
        - Тебя это раздражает?
        - Нет, мне это нравится. Я люблю к тебе прикасаться.
        - Прикасайся, - важно согласился он. Ирина рассмеялась, а Дима, обхватив ее руками, прижал к себе, взгромоздив сверху.
        На тумбочке затрясся телефон, выдав неожиданного для этой квартиры Лепса, никак не сочетавшегося ни с интерьером, ни с хозяйкой. От этих высоких потолков с лепниной, строгих лаконичных форм мебели и финтифлюшек в виде гипсовых голов можно было ждать стандартного набора классики, но никак не легкомысленного Лепса с его истеричным визгом. Ирина замерла, повернувшись к телефону, но не двинулась с места.
        - Не ответишь? - спросил Дима.
        - Нет.
        - Ну хоть посмотри, кто звонит. Может, что-то важное.
        - Я знаю, кто звонит. Потому и не подхожу.
        Дима внимательно посмотрел на ее помрачневшее лицо и тихо спросил:
        - Муж?
        - Да.
        - Ну, все, - фальшиво рассмеялся он. - Надо прыгать с балкона. Какое счастье, что у тебя всего лишь третий этаж.
        - Еще не хватало, - фыркнула Ирина, но улыбка на лице угасла моментально. Она скатилась с Димы, перевернулась на спину и уставилась в потолок, поморщившись от привычной боли в позвоночнике. Настроение, вполне оптимистичное минуту назад, снова испортилось. Не хотелось бессмысленно болтать, развлекая себя пустопорожними разговорами. Она никак не хотела признаваться, но с момента происшествия в ночном клубе ее не оставляло предчувствие беды, насторожившейся в засаде, словно голодная кошка.
        - Давай чаю попьем? - предложил Дима.
        - Вставать лень.
        - Не вставай, - милостиво согласился он. - Я сам вскипячу и подам. Тебе подавали чай в постель?
        Она отогнала услужливо подсунутую памятью картинку прежних отношений с Сергеем, когда он во время болезни предугадывал ее желания, приносил чай в постель, терпеливо снося приступы ее бессильной ярости и боли. Но рассказать об этом романтическому мальчику со щенячьей любовью в глазах было невозможно, и потому пришлось солгать.
        - Никогда.
        - А я принесу, - сказал он и раздулся от важности. - Да, я такой. Заботливый, в смысле.
        Телефон снова зазвонил. Дима покосился на аппарат, вздохнул и, как был, голый, прошлепал на кухню.
        - Ты бы хоть трусы надел, - крикнула она ему в спину. Тот вернулся, нашел валявшиеся на полу трусы и, отклячив зад, начал натягивать их, изображая жалкую пародию на эротический танец. Ирина расхохоталась.
        - В Мулен Руж, непременно в Мулен Руж! - воскликнула она. Дима по-шутовски раскланялся и ушел готовить чай.
        Муж звонил еще несколько раз с перерывом в минуту, потом посыпался град СМС, но Ирина, прихлебывая чай, даже головы не повернула, лишь нервно вздрагивая, услышав вибрацию, а потом отчаянный сиплый вой Лепса.
        Допив, Дима вызвался убрать посуду, а Ирина не стала возражать, здраво рассудив, что такой взрыв энтузиазма нельзя купировать, и потому лежала, с наслаждением прислушиваясь, как в раковине плещется вода и гремят друг о друга чашки.
        Идиллию прервал звук поворачивающегося в замке ключа.
        Ирина испугалась и скатилась с кровати, спешно набросив на себя халат, путаясь в поясе и злясь на себя за свой взъерошенный вид. Когда она выбежала из спальни, муж стоял в дверях и смотрел в другую сторону. Она проследила за его взглядом и увидела Димку, в трусах и с посудным полотенцем в руках. Сергей опустил глаза и вздохнул.
        - Нам надо поговорить, - холодно сказал он, смотря в пол. - Наедине. Молодой человек не может… нас оставить?
        По лицу мужа, серому и как будто съехавшему вниз, Ирина поняла, что случилось что-то большее, нежели развод или раздел имущества.
        - Что произошло? - спросила она трясущимися губами. Он поднял глаза и нехотя произнес:
        - Мама умерла.
        На кладбище и без того было холодно и неуютно, а когда по крышке гроба застучали смерзшиеся комья земли, а кумушки вокруг заголосили по своей подруженьке, Ирина изо всех сил вцепилась в руку мужа и зажмурилась.
        - Вот как бывает, - горько сказала Алла, стоявшая рядом. - Живешь, живешь, а потом - бац! И нет человека. Куда что девается?
        Она тоже держала Сергея за руку, словно боялась отпустить: вдруг тот упадет прямо в яму. Другой рукой Алла небрежно удерживала охапку красных гвоздик. Ее собственный муж Николай стоял неподалеку с непокрытой головой и мрачно смотрел вниз.
        Отпевание происходило в кладбищенской часовеньке, маленькой, холодной, куда с трудом уместились все желающие проститься. Кроме того, там стоял еще один гроб, в котором покоился неизвестный мужчина, если верить словам священника, некий Михаил, оттого толпа скорбящих выглядела несколько разношерстной. Люди стояли, выдыхая пар из ртов, всхлипывая под монотонную молитву священника, а с тонких свечей на пол падали капли расплавленного воска.
        После молитвы гробы поставили на грузовички и развезли к загодя вырытым могилам. Толпа распалась и пошла по расчищенным кладбищенским дорожкам в разные стороны - каждый к своему покойнику.
        - Ольга Чернова, - задумчиво прочитала Алла на свежем кресте, который со временем должны были заменить на мраморный камень. - Господи, как непривычно… Я, кажется, только сейчас смогла назвать Лелю Ольгой, осознав, что ее нет. Это варварство какое-то, честное слово…
        Ирина обернулась и шикнула на величественную мать, которая, судя по всему, ничуть не скорбела. Та ответила дочери холодным взглядом и бережно уложила цветы на свежий холмик.
        Сама Ирина к свекрови испытывала легкую жалость и, сердясь на себя, все пыталась припомнить что-нибудь хорошее, доброе, но образ размывался, оставляя в памяти суетливое любопытство покойной и ее сладковатые улыбочки, с приторным присюсюкиванием. По сути, она на Лелю толком и не обращала внимания, а вот муж смерть матери воспринял очень тяжело.
        Сергей держался с большим трудом, потому забота Ирины и Аллы не выглядела лишней. Если первое время он еще как-то бодрился, да и то благодаря тому, что не видел мать в гробу, то потом совсем расклеился, то и дело вытирал слезы трясущимися руками. Сергей чувствовал себя виноватым и ничего не мог с этим поделать.
        Ольгу погубило высокое давление. Она еще с вечера чувствовала себя неважно, реагируя на перемену погоды, беду всех гипертоников, но понадеялась, что обойдется, наглоталась таблеток и легла спать. Удар пришелся на середину ночи. Авантюристка Леля скончалась почти мгновенно, так и не сообразив, что умирает. Сергей, мятый, пьяный, в это время спал в соседней комнате после небольшого корпоратива, ничего не почувствовав. Утром он проснулся непривычно поздно, ворочался в постели и наконец барским голосом крикнул матери, чтобы принесла воды. Та не отозвалась. Сергей поворчал, поднялся с кровати и пошел на кухню. Ему даже в голову не пришло, что Ольга лежит в своей комнате. Подумал, что она отправилась в магазин, и пошел смотреть телевизор. Только около часу дня, проголодавшись, заметил, что пальто и обувь матери находятся на прежних местах, ворвался в спальню и, безуспешно попытавшись реанимировать давно остывшую Ольгу, вызвал «Скорую».
        Оставаться в квартире, где ему виделся укоряющий призрак, Сергей не мог, помчался к жене и, едва дождавшись, пока Ирина вытолкает Димку, взмолился о помощи.
        - Ну не могу я там, не могу. Мне все кажется, что мама в комнате. Там как будто ворочается кто и дышит, понимаешь? Можно я тут, а?..
        - Конечно, конечно, - успокаивала она его, гладила по голове и с досадой думала про себя, что Леля скончалась ей назло в самый неподходящий момент.
        Сергей остался, а Ирине пришлось долго и мучительно объясняться с Димой, которому возвращение мужа в родные пенаты никак не понравилось.
        - Дим, не могу я его сейчас выгнать, - говорила она в трубку приглушенным голосом, чтобы муж, засевший в ванной, не услышал. - У него мать умерла все-таки. Он теперь совсем один.
        - Ир, я все понимаю, - досадливо бубнил Дима в трубку. - Но он же взрослый мужик, в конце концов! Пусть возьмет себя в руки.
        - Дим, ну как тебе не стыдно?
        - Почему мне должно быть стыдно? Я понимаю, похороны и все такое, но почему он это все взвалил на тебя?
        Ирине почему-то эта мысль в голову не приходила. В семье ей очень часто приходилось заниматься разного рода мероприятиями, не касавшимися чего-то глобального, вроде ремонта, покупки машин, организации праздников. Похороны автоматически попали в ее обязанности, и, «взвалив» их на себя, она даже не подумала, что ее с Сергеем семья осталась в прошлом.
        Дима ждал ответа, а Ирина не знала, что сказать. Мысль, что она сейчас, в такую минуту, бросит совершенно растерявшегося мужа, спихнув проблему со своих плеч, показалась ей гадкой.
        - Я сделаю все, что требуется, - твердо сказала она. - Нравится тебе или нет, но пока он мой муж.
        - Мне это совсем не нравится, - зло сказал Дима. - Он… он все нарочно делает.
        - Он нарочно убил свою мать?
        - Нет, но… Специально пришел к тебе, потому что ему некуда идти, и хочет завладеть тобой.
        - Я не хочу сейчас об этом говорить, у меня и так забот полон рот.
        Дима помолчал, а потом сказал обиженно:
        - Конечно. Только у тебя за заботами на меня не осталось времени.
        Сергей вышел из ванной, и Ирина отключила телефон, не желая больше поддерживать этот неприятный разговор. Ревность любимого была понятна. В конце концов, в чем-то он был прав и действительно оказывался за бортом ситуации, на которую никак не мог повлиять. И сейчас, перед лицом настоящей трагедии, Ирина вдруг оказалась на распутье, не зная, что делать и куда пойти. К чужому, ставшему таким родным за короткие дни, или к своему, за то же время ставшему совсем чужим.
        Она не хотела признаваться самой себе, да и вообще даже на миг не задумалась над тем, насколько Димка, интуитивно нащупавший слабое место в ее глухой обороне, окажется прав. Муж, несчастный и одинокий, оказался дома, и она моментально прикипела к нему сердцем, пожалев за его боль и горе и вспомнив все, что было на протяжении этих десяти лет брака. Разумеется, романа с Натальей, днем и ночью дежурившей в больнице у постели дочери, она не могла ни забыть, ни простить, но теперь, после собственной связи с Димой, относилась ко всему легче.
        Этот парень заставил ее сердце трепетать.
        Вернувшийся муж наполнил дом привычным теплом, стабильным и монолитным, как скала.
        И что же теперь делать?
        После похорон и ресторана с поминальным обедом они поехали домой вдвоем, как в старые добрые времена. Дима так и не позвонил, а Ирина чувствовала себя такой же несчастной. Несколько раз она украдкой нажимала на кнопку вызова, но, не дождавшись даже первых гудков, сбрасывала, не зная, что будет говорить и как оправдываться.
        Муж был дома, и все вернулось на круги своя. Как там говорила Наденька из выученного наизусть фильма об иронии судьбы? «Новогодняя ночь кончилась, и значит, все должно вернуться на свои места…»
        Поздно вечером, за ужином, Сергей поднял на нее мутный взгляд и сказал с неожиданной горечью:
        - Что мы с собой сделали?
        - Не знаю, - безразлично ответила она и зябко повела плечами. - Наверное, чтобы осознать, надо было потерять что-то. Или кого-то. Или, наоборот, встретить.
        - Ты, я вижу, встретила, - сказал Сергей устало. Она медленно кивнула.
        - Да.
        - И как?
        - Ты же не думаешь, что я буду вас сравнивать?
        Он помешал ложечкой остывший чай и сказал:
        - Да, лучше не надо. Наверное, там не в мою пользу будет. По нулям совсем. Он молодой, интересный, и я даже не могу осуждать тебя.
        - Вот и не осуждай.
        - Не собирался даже. Я просто думаю, что раньше мы бы не сидели на кухне как два совершенно чужих человека, ненавидя друг друга.
        - Не знаю, что ты там думаешь, - сказала Ирина, - но я к тебе ненависти не испытываю. И чужим тоже назвать не могу, хотя, наверное, очень бы хотела.
        - Спасибо, - сказал Сергей серьезно.
        - Не за что. Ты меня тоже прости. Я ведь была все это время слишком уж зациклена на себе, на балете, на школе этой, пропади она пропадом, и только сейчас поняла, что это все так, мультики, чушь, мишура, которой набиваешь душу, как ватой. И вроде есть что-то внутри, а не греет. Я, понимаешь, всю жизнь думала, что рождена для того, чтобы чего-то добиться, кем-то стать. А когда не вышло - на весь мир озлобилась, и на тебя тоже. Так и жила, не думая, что хочу чего-то еще. Любви, например. Простого бабского счастья…
        - А я понял, что без тебя жить не могу, - признался Сергей. - Не могу нормально, хоть тресни.
        Ирина усмехнулась.
        - А я, как видишь, смогла.
        После разговора муж убрался в гостиную, а Ирина, вымыв посуду, ушла в спальню, раздумывая о себе, Сергее, Димке и даже бедной свекрови, которая, по сути, была не такой уж и плохой. Она долго ворочалась с боку на бок, пока в дверь осторожно не поскребли.
        Сергей стоял в дверях, закутавшись в плед.
        - Можно я тут лягу? - робко попросил он. - Мне страшно.
        Выждав длительную паузу, Вера решила действовать.
        Раскопать подноготную Димкиной пассии не составило ни малейшего труда. Недаром лицо этой холеной красотки с аристократичными руками показалось знакомым. Оказалось, первое впечатление не обмануло. Ее звали Ирина Чернова, балеринка из второсортных, супруга местного правозащитника и депутатика, с которым у Веры были свои счеты. Как-то столкнулись на процессе, в котором она проиграла с позором. С той самой поры, заточив на Сергея Чернова зуб, журналистка ждала повода поквитаться.
        К сожалению, компромата на балерину не нашлось никакого. Напротив, мадам Чернова была чиста со всех сторон, запачкавшись разве что романом с рок-музыкантом. Да и то, это еще вилами по воде, доказать факт адюльтера Вера не могла, а связываться с Сергеем Черновым в суде не было ни малейшего желания.
        Подумав, она решила копать под него, благо у депутатов, пусть даже таких мелких, не поднявшихся выше городской думы, руки чистыми не бывают. Однако и тут Веру ожидало разочарование. Сергей Чернов до сих пор ни в одном громком скандале так и не засветился. Единственным темным пятном в его биографии стал судебный процесс по защите собственной чести и достоинства, в котором он, увы, проиграл. Дело было недавнее, и Вера, раскопав его в архиве суда, решила выдать материал.
        Статейка получилась довольно посредственной, и журналистка сама это понимала. Да что там посредственной! Дрянь, а не статья! Замучившись высасывать сенсацию из пальца, Вера прозрачно намекнула, что, мол, Чернов, так бьющийся за собственную честь и достоинство, явно испытывает и в том и в другом дефицит. Мол, у самого рыльце в пушку, о его многочисленных романах все знают, да и в семье нелады, потому что молодая жена, та самая, что незаслуженно занимает ставку балерины, пороча тем самым храм Мельпомены, по слухам, спит с рокером. И еще надо проверить, на какие средства была открыта балетная школа мадам Черновой…
        И так далее, и тому подобное…
        Подписываться собственной фамилией Вера не стала, хотя поначалу хотела. И все же потом решила поостеречься. Сдав материал, она с искренним удовольствием стала ждать пятницы, когда выйдет свежий номер газеты и разразится нешуточный скандал.
        Пятница наступила, номер вышел, а вот скандал так и не разразился.
        Статью, как выяснилось, урезали до минимума, оставив скупую и сухую официальную часть, и в этом варианте Чернов выглядел скорее жертвой прорех законодательства. Намеки о его половой невоздержанности, а также личная жизнь супруги были безжалостно вырезаны. Кипя от ярости, Вера позвонила редактору.
        - А чего ты хочешь? - холодно поинтересовался он. - Чтобы нас по судам затаскали?
        - Да ты хоть понимаешь, что без этой пикантной ситуации статья ничего не значит? - орала она в трубку. - Ни-че-го! Там же совершенно другой смысл появляется.
        - Вера, вот ты странная, ей-богу. Да кому какое дело, с кем он спит, с кем спит его жена и так далее? Чернов не ведает городским бюджетом, ему весьма проблематично кидать предъявы по коррупции, потому что он сам себе начальник. Пусть хоть со всей городской думой трахается, нам-то что? Особняков у него нет, на
«Бентли» не ездит и в Куршавель ежегодно не катается. Это скучно.
        - И поэтому ты сократил мою статью до информации?
        - Именно поэтому. Веруш, ты, конечно, прости, но твои личные терки с Черновым - не наше дело.
        Она стиснула зубы от злости и, выждав многозначительную паузу, холодно произнесла:
        - Значит, у нас разный взгляд на журналистику.
        - Значит, разный, - охотно подтвердил редактор, и ей показалось, что он ухмыляется.
        - В таком случае больше я у вас не работаю, - сурово сказала она и приготовилась слушать уничижительные мольбы «подумать и взвесить перспективы». Как правило, после ее ультиматумов редакторы ломались… Ну, раньше, во всяком случае…
        Редактор почему-то молить не стал.
        - Воля ваша, - хохотнул он уже не стесняясь и отключился. Оторопелая Вера вздрогнула и недоуменно уставилась на трубку, из которой неслись короткие гудки.
        Месть, которую она лелеяла несколько дней, не удалась. Еще и, поссорившись с редактором, отрезала себе возможность реабилитироваться и написать еще одну статью, на сей раз либо про Димку, либо про Ирину. Не желая сдерживать бессильную ярость, Вера сунулась на местный интернет-форум и облила парочку презрением там, с упоением ожидая комментариев.
        К роману Волкова и Черновой народ отнесся без особого восторга. Среди редких отзывов преобладали вопросы: «А кто это?» - и после двух дней вялого обсуждения тема заглохла. Не последовало реакции на статью в газете и от Чернова. При определенных усилиях он без труда вычислил бы, кто так старательно поливал его имя грязью, но потом журналистке донесли, что у Сергея умерла мать и ему не до разборок.
        Несколько дней она жила в полной апатии, заедая тоску пирожными, не выходила на улицу, не общалась со знакомыми. Выдуманный роман давно отодвинулся на задний план, а о Димке если и вспоминала, то мельком, с вялым раздражением, слишком уязвленная обидой на жестокий и несправедливый мир. С деньгами в доме стало совсем плохо. Зарплату Вера давно проела, а новой взять было неоткуда. Мать, привычная к таким выкрутасам, покорно отдавала почти всю пенсию взбалмошной дочери, лишь бы не будить лихо. А та валялась на диване, ела конфеты, от скуки перечитывала
«Унесенные ветром» и думала, как несчастна.
        На четвертый день добровольного заточения в дверь позвонили. Время было позднее, мать уже легла, и Вера поплелась к дверям сама.
        На пороге стоял муж с видом побитой собаки.
        - Вера, - тихо сказал он, - не гони меня, пожалуйста. Послушай.
        Она привалилась к косяку и невежливо буркнула:
        - Ну?
        Он торопливо зачастил, словно опасаясь, что она захлопнет перед ним дверь, и даже руки сложил на груди, словно инстинктивно умолял о прощении.
        - Знаю, я не самый лучший и пью… Да, и пью, но кто не пьет? Я же творческий человек, и ты тоже. И пусть нам иногда тесно в квартире, но мы же друг друга понимаем, верно?
        - Верно, - вздохнула Вера, слегка смягчившись. Ей в голову пришла только что вычитанная фраза Джеральда О’Хара: «Чтобы быть счастливыми, муж и жена должны быть из одного теста». Задумавшись на миг, почему ей так понятен муж и почему так хотелось прибрать к рукам строптивого и несговорчивого Димку, она нашла ответ за мгновение. Потому что они были из одного теста. Творческие личности. Богема.
        - Вер, нам же вместе хорошо, - сказал муж, почувствовавший перемену ее настроения. - Давай не будем о плохом, а? Чего его вспоминать бесконечно? Пойдем в ресторан? Я картину продал…
        Если бы ей позволила гордость, она бросилась бы мужу на шею, обрадовавшись внезапному избавлению. В этот короткий миг простого женского счастья мелкие проблемы и сжигающее, совершенно ненужное желание отомстить и возвыситься за счет несостоявшегося любовника отошли на второй план. Но Вера никак не могла позволить себе снова потерять лицо, пусть даже перед собой, и потому, скорбно вздохнув, милостиво процедила сквозь зубы:
        - Ну так и быть, пойдем.
        Что-то странное происходило в жизни Ирины, и она, окончательно запутавшись, уже не понимала, как жить дальше и чего хотеть. После возвращения Сергея домой все как-то устаканилось, вернулось на круги своя, и даже его измена, пошлая, гадкая, отодвинулась на второй план. В конце концов, в последнее время случилось столько всего, потому спокойно реагировать на события было невозможно.
        Ей хотелось покоя, понимания и… как это ни странно, полного отсутствия страстей. Хотелось, чтобы все было хорошо. Вот только как это сделать, не знала.
        Обиженный Димка так ни разу и не позвонил. Сама Ирина на звонок не решилась.
        Муж вел себя идеально, как в старые времена, сразу после замужества, став непривычно ласковым. Ему и без того крепко досталось. Сергей тяжко переживал смерть матери и оттого постоянно ходил за Ириной, как пес, заглядывал в глаза, не желая оставаться в комнате в одиночестве. Она и сама не хотела оставаться одна, и потом, от кого бегать? От собственного мужа? Свой случайный роман предпочитала не вспоминать. Каждый раз при мысли о Диме сердце начинало сжиматься не то от боли, не то от страха, что она все испортила своими руками, сделав неверный выбор.

«Ничего, - думала она. - Я выдержу. Это же не операция какая-то, не болезнь. Я успешная замужняя дама. У меня все хорошо. Ошибка - не то, что я выбрала Сережу, ошибкой было бы остаться с Димой и всю жизнь пустить под откос».
        Накручивая себя подобным образом, Ирина думала, что станет легче.
        Легче не становилось.
        Город уже начали украшать новогодними елками, хотя до праздников было еще о-го-го, и, прогуливаясь по центральной улице, она натыкалась взглядом на людей, уже захваченных предновогодней суетой, с оживленными лицами, сверкающими глазами и раздражающе радостными улыбками, в то время как сама была подавлена и несчастна. После работы Ирина не пошла домой, а снова отправилась «смотреть крокодила», хотя зимой парк был пустым, заснеженным и пруд затянуло льдом. Испытанный годами метод не помог. На занятиях она была рассеянна, что заметил не только Влад, но даже ученицы.
        - Что-то ты, мать, сбледнула, - хмуро сказал коллега во время традиционного чаепития. - Неужто по Димасику скучаешь?
        - Отстань, - вяло сказала Ирина. - Без тебя тошно.
        - Чернова, ты грубая и жестокая женщина. Тебе никогда это не говорили?
        - Ты первый.
        - Вот! - назидательно сказал Влад и даже палец вверх поднял, словно открыл какой-нибудь закон. - Должен быть кто-то, сообщивший тебе эту новость. И кто станет этим хорошим человеком? Добрый старый Владик. И я тебе ответственно заявляю: как баба ты фигня. А почему? Потому что в душе как фюрер. Все по линеечке. В кои-то веки в тебе человек проснулся, оттого и маешься.
        - Много ты понимаешь в бабах? - усмехнулась Ирина.
        - Ну, может, и немного, зато в мужиках разбираюсь лучше. Ты вон Димасика пригрела, а потом вытолкала взашей. А ради кого? Ради своего жирдяя? Неужели думаешь, что Сергуня твой раскаялся и больше не будет налево ходить? Да он просто перестанет попадаться. А что? Найдет бабу подальше и будет ездить к ней на другой конец города, и ты никогда об этом не узнаешь, потому что тебе в падлу следить и вынюхивать. Гордая ты очень, Ирина Николаевна, оттого и все беды. Очеловечить тебя надо.
        - Влад, да все я понимаю, - отмахнулась она и почувствовала, как в носу предательски запекло, засвербело, а в глазах появился даже некий намек на слезы. - Но ты подумай, что за жизнь у меня будет? У меня же… ну, не знаю… Квартира, машина, статус… Работа и все такое. Я должна все бросить ради мальчишки? А Сергей мне муж, понимаешь? Муж. С которым я и в горе, и в радости… В горе даже чаще, потому что он меня вытянул наверх, когда было совсем плохо. И я ему за это благодарна.
        - И что? - запальчиво возразил Влад. - Из благодарности с ним жить?
        - Да! - выкрикнула Ирина. - Жить! И тапки в зубах таскать! Стирать, готовить и гладить!
        - Угу. И терпеть его баб… Ирка, ты дура, ей-богу. Вот говоришь о благодарности сейчас, а не о любви. А ты никогда не думала, что за десять лет расплатилась с ним сполна и можешь позволить себе немного счастья?
        - Не могу, - мрачно сказала она. - В том-то и дело. Я боюсь, понимаешь? И потом, кто его выдумал - счастье? Какое оно? В чем его суть?
        - Да ни в чем, - улыбнулась Влад. - Просто жить и радоваться каждому дню. Не важно, сколько их будет. Мы с Ильей вон снова помирились, и я сейчас счастливый, хотя знаю, что это ненадолго.
        - Я так не смогу.
        - Не сможешь. В том-то и дело. Ты ведь даже пытаться не хочешь, госпожа Мюллер. И как собираешься с этим жить?
        Ирина встала и с грохотом поставила кружку на подоконник.
        - Как-нибудь, - дерзко сказала она. - Как все.
        - Дура ты, прости господи, - отмахнулся Влад. - Такая же, как все.
        Занятия заканчивались в шесть. Попрощавшись с девочками и слегка прибрав в зале, Ирина засобиралась домой. Оскорбленный в своих лучших чувствах Влад не стал ее дожидаться. В коридоре уже гремела ведрами уборщица, напевая под нос какую-то песенку. Ирина прислушалась и усмехнулась: та пела модную «Маму Любу», причем дальше припева дело не шло. Она терла шваброй пол и с каким-то остервенением повторяла:
        - Мама Люба, давай! Мама Люба, давай!
        И шваброй по полу - чирк-чирк.
        Ирина спустилась по лестнице - по краешку, чтобы не топтать. В вестибюле тоже стояла елка, еще не наряженная, куцая и кособокая, зато абсолютно натуральная, и пахло от нее хорошо и вкусно, как будто праздник уже наступил. Ей и самой хотелось праздника именно сейчас, а не ждать еще почти месяц. Ирина подумала, что в этом году тоже поставит елку пораньше, хотя уже несколько лет они с мужем как-то обходились без нее.

«Игрушки тоже куплю новые, - подумала она. - И вообще подготовлюсь как следует!»
        От этой мысли даже на душе потеплело. Улыбаясь, она кивнула на прощание тоскующей гардеробщице и вышла на улицу, столкнувшись на крыльце с Димой лоб в лоб. Оба отпрянули и посмотрели друг на друга с легким испугом.
        - Думал - не успею, - выдохнул он, а потом, посмотрев довольно свирепо, добавил: - Надо поговорить.
        - У тебя такой голос грозный, - пискнула она, - как будто ты мне собираешься морду бить. Я тебя даже боюсь.
        - Да надо бы тебя вздуть, - сказал Дима. - Но не буду. Хотя, честное слово, очень хочется. Но мне надо с тобой поговорить, и прямо сейчас.
        - Ну, говори, - милостиво согласилась она.
        - Здесь?
        - А где? Не хочешь здесь, пошли в кафе, выпьем кофе.
        Она, конечно, храбрилась как могла, и в этом отношении кафе было предпочтительнее. После головокружительного фейерверка событий даже от Димки можно было ожидать чего угодно. В кафе он не посмеет никаких вольностей. Разговор будет чинным, благородным и цивилизованным, а потом, что бы он ни сказал, она поставит жирную точку. И на этом все.
        Подумав о точке, да еще жирной, Ирина почувствовала себя дурой.
        - Нет, не хочу в кафе, - рассеянно сказал Дима. - Я… того. В общем, недолго. Мне надо понять. Что делать, как жить и все такое…
        - Я тебя слушаю, - будничным голосом произнесла Ирина и ужаснулась сама тому безразличию, что в нем прозвучало. Дима тоже услышал и поднял на нее свои собачьи глаза.
        - Я хочу спросить: что дальше? - спросил он мертвым голосом. - Ты ни разу не позвонила после того, как выставила меня. У вас там горе в семье, я понимаю, но ты же могла позвонить, верно?
        - Ты тоже мог.
        - Да, мог. Но мне почему-то кажется, что ты уже все решила, верно? И за меня, и за себя. У нас ведь все могло получиться, ведь так?
        - Да ничего у нас бы не получилось, - сказала она, почувствовав, что старательно выстроенная плотина вот-вот рухнет под мощным напором и вновь утащит ее в ненужную пучину страсти, пошлую, вульгарную связь с мальчишкой, который был слишком юн. - Ничего.
        - Почему? - спросил он и посмотрел прямо в глаза. Она растерялась, не зная, что ответить. А действительно, почему?
        - Дим, - мягко продолжила Ирина. - Ты, пожалуйста, не думай обо мне плохо. Я ведь не планировала никакого романа для развлечения и действительно думала, что у нас все всерьез, а потом, когда все стало валиться как снежный ком, просто испугалась. Столько всего и сразу: и нападение на маму, и Сережина измена, и Вера эта придурочная, и дочка соседкина… Я подумала: вот знаки, что нам не быть вместе. Неспроста это все. А потом, когда Леля умерла, я поняла, что это - последняя капля. Ты прости и постарайся меня понять. Я слабая женщина, и мне страшно. Как жить, если у нас ничего не получится?
        - Ты ведь даже не попыталась, - возразил он.
        - Потому что боюсь. Я ведь не так молода уже, почти пенсионерка.
        - Что ты чушь несешь?
        - Почему чушь? - горько усмехнулась она. - Мне тридцать два, в январе тридцать три будет. Балетные на пенсию уходят рано, лет в тридцать шесть.
        - Ты меня на семь лет всего старше, - грубо прервал он. - Это что, такая проблема?
        - Пока нет, но через несколько лет мы как пара будем смешно выглядеть, ты это понимаешь?
        - Ты уже все просчитала, да? - воскликнул он с яростью. - Увязала кучу ненужной фигни, каких-то совпадений нелепых, подумала, как на нас люди посмотрят через несколько лет… А о нас ты подумала? О себе? Или обо мне? Тебе не пришло в голову, что тебя можно просто любить, любую: старую, молодую? И меня можно! И не надо ничего наперед просчитывать! Ты уже просчитала свою жизнь один раз, и что? Стала счастливее?
        Она хотела было возразить, но не успела. Он схватил ее голову руками, притянул к себе и стал целовать, яростно, отчаянно, делая ей больно, а она, не в силах противиться, поначалу безвольно терпела, потом отвечала, а под конец, когда от недостатка воздуха стала задыхаться, оттолкнула его.
        - Нет, Дима, нет, не надо! Пожалуйста… пожалуйста…
        Это «пожалуйста» его и остановило. Тяжело дыша, он уставился на нее, вцепившись в ее холодные ладони, как утопающий в ветхую доску, оставшуюся от кораблекрушения.
        - Почему? - выдохнул он. - Почему?
        - Потому что, если ты не остановишься, я умру.
        - Умрешь? Почему?
        - Я ведь думала, что умерла, тогда, после премьеры, когда ничего не могла, ничегошеньки… А оказывается, это все такая ерунда.
        - Почему ерунда?
        - Потому что я умираю сейчас, и ничего с этим не поделать. Буду тлеть, как фитилек, и вспоминать это Волчье озеро. Но я как-нибудь выдержу, только ты, пожалуйста, уходи.
        Дима молчал и даже голову опустил.
        Со стороны они наверняка выглядели дико. Двое влюбленных, целующихся на ступеньках Центра детского творчества, сквозь темные стекла которого за невиданным спектаклем с упоением наблюдали уборщица и гардеробщица, скрываясь в зарослях герани и фикусов. Но сейчас до их любопытства Ирине не было никакого дела. Она была измучена и хотела одного: чтобы ее оставили в покое. Потому сжала его руку и тихо произнесла:
        - Димочка, я так тебе благодарна, только ты уходи, не мучай меня больше. Пожалуйста…
        Она еще думала, что прощание получится красивым.
        Тот поднял голову. Его рот судорожно исказился, и он, отшвырнув ее руки, сказал с яростью:
        - Да пошла ты!.. Пошла ты!..
        Однажды утром машина не завелась.
        Декабрьские морозы, грянувшие прямо перед католическим Рождеством, выморозили весь город. Транспорт ходил плохо, и перспектива стынуть на улице в двадцатиградусный мороз Ирину не прельщала. Такого свинства от верного «Форда» она никак не ожидала и несколько минут крутила ключ зажигания, пока, окончательно не сдавшись, не побрела на остановку.
        А ведь день, казалось, должен был начаться хорошо…
        Утро настало с традиционного «бонжур», хотя уже почти месяц она пребывала в скверном настроении, плакала, запираясь в ванной, и мрачно молчала за семейными ужинами. Стеша, напуганная до смерти, больше не высовывалась с привычными проклятиями, но это почти не радовало. Алла так и не стала сообщать о находке дочери в полицию, и дело о нападении легло на полку Антипкина в качестве
«глухаря». Дочку Натальи выписали из больницы. Оказалось, у нее легкий перелом руки, который должен был срастись без проблем. Сама соседка из жизни Ирины исчезла, во всяком случае, она так думала, пока за неделю до католического Рождества не учуяла от дубленки Сергея аромата сладких духов, что, разумеется, настроения не улучшило.
        В общем, семейная жизнь вошла в прежнюю колею. Чего она, собственно, и добивалась.
        Неожиданное «бонжур» с утра Ирину крайне порадовало, и она собиралась на работу с удовольствием. Находиться дома и вновь подозревать мужа в измене было невыносимо. И тут во дворе выяснилось, что радость преждевременна: машина не заводится, и ей придется либо плюхать две остановки по трескучему морозу, либо стоять на остановке, надеясь на милость провидения и на то, что еще не весь транспорт вымерз. Город, окруженный заиндевелыми деревьями, казался совершенно безлюдным.
        Провидение оказалось милостивым. Едва Ирина подошла к остановке, как подкатил троллейбус: старый, холодный, с плохо закрывающимися дверями. Она торопливо юркнула внутрь, поскользнулась на ступеньке и упала, больно ударив колено.
        Вот тебе и «бонжур»…
        - За проезд оплачиваем, - сварливым голосом сказала кондуктор, не дожидаясь, пока та найдет в сумке кошелек. - Женщина, быстрее давайте, что у вас там… Заранее надо готовить!
        Исключительно из чувства мести Ирина сунула ей тысячу, надеясь, что у властительницы салона не окажется сдачи. Та оказалась не промах и почти моментально сунула сдачу целой кучей мелочи.
        - У вас что, бумажных денег нет? - возмутилась Ирина.
        - У меня тут не разменная касса! - отфутболила закаленная в боях кондукторша. - Что есть, тем и сдаю. И вообще, не стойте в проходе, сядьте куда-нибудь, а то людям не выйти.
        Людей, кстати, в салоне почти не было. Ирина хмыкнула и промолчала. Садиться не хотелось. Неотапливаемый салон промерз насквозь, на окнах наросла белая короста, закрывающая обзор, и только водительское стекло было чистым. Не знай она, что выходить через две остановки, пришлось бы слушать малоразборчивые объявления из динамика или высовываться наружу, оглядывая окрестности. Сиденья тоже были холодными, и ей, в короткой шубке, предназначенной для теплого салона авто, было бы неуютно.
        Кондукторша сунула билет и отошла в сторону, освобождая обзор. Ирина равнодушно окинула взглядом салон и вдруг почувствовала, как у нее екнуло сердце.
        Прямо напротив сидел Дима.
        Он точно так же, как тогда, при первой встрече, обхватывал голову руками, опираясь о колени локтями. На дребезжащий ход троллейбуса, подпрыгивающего на ухабах, Дима реагировал недовольным бурчанием под нос и, судя по виду, был с изрядного бодуна. На голове, лохматой, как у пугала, торчала вязаная шапчонка, непечатно прозванная в народе, удивительно не шедшая его лицу.
        Пока Ирина думала, что делать, парень открыл сонные глаза и уставился прямо на нее.
        - Привет, - просто сказал он.
        - Привет, - ответила она.
        - Ты мне снишься, да? - с надеждой спросил Дима.
        - Вряд ли, - улыбнулась Ирина. - Потому что тогда ты мне тоже.
        Он потер лицо ладонями и снова уставился на нее. Кондукторша строго поглядела на них со своего трона у самой кабины, но ничего не сказала, лишь губы поджала.
        - Ты мне все время снилась, - сказал Дима. - Замучила просто. Я хотел тебе даже позвонить и сказать, чтоб перестала.
        - Чего ж не позвонил?
        - Я твой номер удалил, - нехотя признался он. - Чтобы не было соблазна. А потом подумал: пусть снится. И как только подумал, ты сразу перестала. А сегодня опять приснилась. Но это потому, что мы вчера напились как собаки.
        Троллейбус дернулся и остановился, открыв двери.
        - Тебе на следующей, да? - с тоской спросил Дима. Она кивнула, потом помотала головой и решительно уселась рядом, на обжигающе холодную вытертую кожу сиденья.
        - А я сегодня проснулась такая счастливая и еще думала: ну почему? Холод собачий, машина не завелась и все такое… А оказывается, из-за тебя.
        - Я скучал, - просто сказал Дима.
        - Я тоже, - призналась она.
        Позабыв, что в салоне есть и другие пассажиры, они вдруг потянулись друг к другу с намерением немедленно начать целоваться, но скрипучий голос с переднего сиденья их остановил:
        - Вы что, с ума сошли? А ну, прекратите немедленно! Устроили тут разврат!
        Дима замер, но глаза у него были ликующие. Ирина улыбалась.
        - Мы с ума сошли? - спросила она. Он пожал плечами.
        - Поживем - увидим!
        Автор благодарит Эльвиру Грудницкую за помощь в создании этой книги, а также Евгения Мержинского за стихотворение «Волчье озеро».