Семь ночей в постели повесы Анна Кэмпбелл
        Сыновья греха #1 О таинственном хозяине замка Крейвен Джозефе Меррике ходила молва как о жестоком чудовище, чья черная душа под стать скандальному происхождению и обезображенному шрамами лицу.
        Однако у красавицы Сидони Форсайт выбора не было — ради спасения сестры она добровольно предложила себя Джозефу в любовницы… и со временем поняла, какую прекрасную, благородную и искреннюю душу скрывают суровые манеры и ужасные шрамы.
        Сидони и Меррик полюбили друг друга страстно и беспредельно. Но счастье их под угрозой, ведь девушка вынуждена скрывать тайну, которая может навсегда изменить жизнь ее любимого, а саму ее безвозвратно погубить…
        Анна Кэмпбелл
        Семь ночей в постели повесы
        Anna Campbell
        SEVEN NIGHTS IN A ROGUE’S BED
        Печатается с разрешения автора и литературных агентств Nancy Yost Literary Agency и Andrew Nurnberg.
        Глава 1
        Побережье Южного Девона, ноябрь 1826 года
        Гроза раскалывала небеса, когда Сидони Форсайт двигалась навстречу своему бесчестью.
        Лошади дико заржали, и ветхий наемный экипаж, резко дернувшись, остановился. Ветер дул с такой силой, что карета раскачивалась даже после остановки. Сидони едва успела перевести дух, как возница — смутная тень в клеенчатом плаще, с которого стекали потоки воды,  — замаячил в темноте, чтобы открыть дверцу.
        — Замок Крейвен, мисс!  — прокричал он сквозь завесу дождя.
        На мгновение ужас перед тем, что ожидает ее в замке, парализовал Сидони. «Замок Крейвен»  — воистину трусливый, малодушный.
        — Мои клячи не могут долго стоять. Вы точно выходите, мисс?
        В душе всколыхнулся трусливый порыв упросить возницу отвезти ее назад в Сидмаут. Если она сейчас уедет, ничего страшного не случится. Никто никогда не узнает, что она была здесь.

«А что же тогда будет с Робертой и ее сыновьями?»
        Безжалостное напоминание об опасном положении сестры подтолкнуло Сидони к лихорадочным действиям. Схватив саквояж, она выбралась из кареты и тут же покачнулась под порывом ветра. Не без труда удерживая равновесие на скользких булыжниках, она медленно подняла глаза на возвышающуюся перед ней черную громадину.
        Сидони еще думала, что в карете холодно. На открытом пространстве холод был просто леденящий. Девушка съежилась, когда ветер пронизал ее шерстяную накидку. Словно в подтверждение того, что она вступает в царство готических ужасов, сверкнула молния. От последующего за ней громового раската лошади нервно дернулись, зазвенев сбруей.
        Несмотря на вполне понятное желание поскорее вернуться к цивилизации, кучер сразу не уехал.
        — Вы… того, точно уверены, что вас тут ждут, мисс?
        Даже сквозь завывания ветра Сидони расслышала его сомнения. Сомнения, отражающие ее собственные. Она выпрямилась, насколько позволял сбивающий с ног ветер:
        — Да. Спасибо, мистер Уоллис.
        — Ну, тогда доброго вам здоровьица.  — Кучер взобрался на козлы и, хлестнув лошадей, пустил их в неровный галоп.
        Сидони подхватила саквояж и взбежала по ступенькам невысокого крыльца к тяжелой двери. Остроконечная арка над входом давала мало защиты. Очередная вспышка молнии помогла ей обнаружить дверное кольцо в форме львиной головы. Она ухватилась за него рукой в перчатке, подняла и отпустила. Из-за рева ветра и шума дождя стук был почти неразличим.
        Она нетерпеливо постучала еще, но никто не спешил открывать. Температура, казалось, упала еще градусов на десять, пока она стояла сгорбившись под секущими дождевыми струями.
        Что, скажите на милость, она станет делать, если в доме никого нет?
        К тому времени, когда дверь со скрипом отворилась, явив старую женщину, у Сидони зуб на зуб не попадал, она тряслась словно в лихорадке. Порыв ветра подхватил пламя одинокой свечи, и тоненький огонек замерцал.
        — Я…  — закричала Сидони сквозь бурю, но женщина отвернулась и направилась в глубь дома. Растерявшаяся девушка шагнула за ней.
        Она оказалась в необъятном холле, наполненном тенями. Тускло-коричневые гобелены прикрывали высоченные каменные стены. Огонь в массивном очаге не горел, и это не добавляло дому гостеприимства.
        Сидони пробрала дрожь, когда холод от каменных плит пола просочился сквозь подошвы ее полуботинок. Дверь позади захлопнулась с каким-то роковым стуком. Вздрогнув, девушка обернулась и обнаружила еще одного старого слугу, поворачивающего тяжелый ключ в замке.

«Что, во имя всего святого, я наделала, приехав в это Богом забытое место?»
        С закрытой дверью тишина в доме показалась еще более угрожающей, чем ревущая буря снаружи. Единственным звуком было глухое «кап-кап-кап» с ее промокшей накидки. Страх, верный спутник с тех пор, как Роберта поведала ей о своей беде, свинцовой тяжестью угнездился в животе Сидони. Согласившись помочь сестре, она надеялась, что пытка, какой бы ужасной она ни была, закончится быстро. В этой же мрачной крепости ее охватило страшное предчувствие, что она больше никогда не увидит белого света.

«Прекрати выдумывать всякие глупости»,  — мысленно велела она себе.
        Однако подбадривающие слова никоим образом не успокоили нарастающего приступа паники. Желчь подступила к горлу, пока Сидони следовала за безмолвной экономкой по бесконечному холлу. У нее возникло странное чувство, будто тысячи злых духов скалятся на нее из темных углов.
        Онемевшими пальцами Сидони стиснула ручку саквояжа и напомнила себе, какие бедствия падут на голову Роберты, если она потерпит неудачу.

«Я сделаю это. Я смогу».
        Да, несмотря на то что она зашла уже так далеко, существует вероятность провала. Этот план с самого начала был рискованным. Сейчас, когда Сидони оказалась здесь одна, без защиты, ей поневоле пришло в голову, что замысел, разработанный в Барстоу-холле, был большой глупостью, граничащей с безумием. Если б только сомнения могли помочь ей придумать какой-нибудь иной способ спасти сестру.
        Старуха экономка все шаркала впереди. Сидони так закоченела, что с трудом передвигала ноги. Слуга не предложил взять у нее ни накидку, ни саквояж, а когда она оглянулась, исчез так же тихо и бесшумно, как и появился, словно растворился среди з?мковых призраков.
        Сидони и ее неразговорчивая провожатая подошли наконец к двери в противоположной стене, такой же внушительной, как и входная дверь. Старуха толкнула дверь, и та мягко и тихо отворилась на хорошо смазанных петлях. Собравшись с духом, Сидони шагнула в яркий свет и тепло.
        Дрожа как осиновый лист, она остановилась у трапезного стола, тянувшегося через всю комнату. С обеих сторон выстроились тяжелые дубовые стулья, потемневшие от времени. Комната предназначалась для шумной компании, но, подняв глаза от столешницы, девушка увидела, что сейчас в ней присутствует только один человек.
        Джозеф Меррик.
        Незаконнорожденный отпрыск аристократа. Могущественный и удачливый делец, богатый, как Крез. Серый кардинал в политике. И негодяй, который нынешней ночью воспользуется ее телом.
        — Господин, тут к вам леди.
        Не меняя вальяжной позы на троноподобном стуле на дальнем краю стола, хозяин дома поднял голову.
        При первом взгляде на него у Сидони перехватило дыхание. Саквояж выскользнул из онемевших пальцев и шлепнулся на пол. Она быстро опустила глаза, пряча свое потрясение под капюшоном.
        Роберта предупреждала ее. Уильям, зять, был беспощаден, понося характер и внешность Меррика. И она, разумеется, как и все, слышала сплетни о нем.
        Но ничто не подготовило ее к зрелищу его изуродованного лица.
        Сидони до крови закусила губу, сражаясь с порывом развернуться и бежать куда глаза глядят. Но она не может убежать! Слишком многое сейчас зависит от нее. В детстве Роберта была ее единственным защитником. Теперь настала очередь Сидони спасти и защитить сестру любой ценой.
        Она неуверенно подняла глаза на пользующегося дурной славой хозяина Крейвена. Меррик был в сапогах, бриджах и белой рубашке с расстегнутым воротом. Сидони оторвала взгляд от смутного намека на мускулистую грудь и заставила себя посмотреть ему в лицо. Возможно, ей удастся обнаружить хотя бы крошечную трещинку в его решимости, какой-нибудь след жалости, который удержит его от этого бесчестного деяния.
        Однако при более внимательном взгляде стало понятно, что эта надежда тщетна. Человек, который был настолько беспощаден, что заключил эту дьявольскую сделку, едва ли смягчится теперь, когда добыча уже у него в руках.
        Густые иссиня-черные волосы, длиннее, чем диктует мода, падали на высокий лоб. Выступающие скулы. Квадратная челюсть, указывающая на надменную самоуверенность. Глубоко посаженные глаза, устремленные на нее со скучающим выражением, которое испугало ее больше, чем мог бы испугать предполагаемый пыл.
        Он не был красив даже до того, как какой-то бандит в его таинственном прошлом рассек ему внушительный нос и впалую щеку. Шрам толщиной с ее большой палец тянулся от уха до самого уголка рта. Еще один, потоньше, рассекал надменную черную бровь.
        Белая рука грациозно удерживала тяжелый хрустальный бокал. В свете свечей угрожающе сверкнул рубиновый перстень. «Кларет и рубин цвета крови»,  — подумала Сидони и тут же пожалела об этом.
        — Вы опоздали.  — Голос Меррика оказался глубоким и таким же апатичным, как и манера поведения.
        Сидони ожидала, что будет напугана, но никак не ждала, что еще и разозлится в придачу. Явное отсутствие интереса хозяина Крейвена к своей жертве породило негодование, сильное, как очищающая приливная волна.
        — Дорога заняла больше времени, чем ожидалось.  — Сидони была так зла, что даже руки у нее не дрожали, когда она откинула капюшон на спину.  — Погода не одобряет ваш коварный замысел, мистер Меррик.
        Дерзко вскинув непокрытую голову, Сидони испытала мрачное удовлетворение, увидев, как выражение скуки мигом слетело в его лица, сменившись ошеломленным любопытством. Он выпрямился и воззрился на нее через стол.
        — Кто вы, черт возьми, такая?
        Незнакомка, разрази ее гром, даже не вздрогнула, когда Джозеф раздраженно рявкнул на нее. Лицо под растрепанными волосами кофейного цвета было бледным и чувственно красивым.
        Он вынужден был отдать ей должное. Наверняка она была ни жива ни мертва от страха, не говоря уж про холод, однако стояла спокойная, как мраморная статуя.
        Впрочем, нет, не совсем. Если приглядеться повнимательнее, на щеках у нее проступили розовые пятна. Девчонка отнюдь не так хладнокровна, как хочет казаться.
        И она молода. Слишком молода, чтобы путаться с таким циничным, своекорыстным негодяем, каким был Джозеф Меррик.
        Рядом с незнакомкой миссис Бивен заламывала руки:
        — Господин, вы сказали, что ждете даму, и когда она постучала…
        — Все в порядке, миссис Бивен.  — Не сводя глаз со своей гостьи, Меррик взмахом руки отпустил экономку. Ему следовало бы разозлиться, что его настоящая добыча избежала силков, но любопытство взяло верх. Так кто же эта несравненная?  — Оставьте нас.
        — Но вы ожидали нынче другую леди?
        Губы его скривились в улыбке.
        — Думаю, нет.  — Он окинул безмолвную девушку оценивающим взглядом.  — Я позвоню, когда вы понадобитесь, миссис Бивен.
        Недовольно ворча себе под нос, экономка удалилась, оставив его наедине с гостьей.
        — Я так понимаю, прекрасная Роберта чем-то занята,  — проговорил Меррик вкрадчивым тоном.
        Полные губы девушки сжались. Должно быть, у нее, как и у всех, вызывали отвращение его шрамы, но, не считая несколько одеревенелой позы, держалась она замечательно. Леди Роберта знает его много лет и все равно при каждой встрече дрожит от ужаса.
        Злость помимо воли омрачила ему настроение. Он уже предвкушал, как научит жену своего кузена выносить его присутствие, не страдая мигренью. Появление сей надменной красавицы разбило эти надежды. Он праздно гадал, предложит ли она соответствующую компенсацию за его разочарование. Трудно сказать. Невозможно почти ничего разглядеть под этой поношенной накидкой, с которой на пол натекли лужи воды.
        — Меня зовут Сидони Форсайт,  — вызывающе представилась девушка и гордо вздернула голову. Он был слишком далеко, чтобы рассмотреть цвет глаз, но знал — они негодующе сверкают. Обрамленные тонкими изящными бровями, глаза были большими и чуть-чуть раскосыми, придавая лицу экзотичности.  — Я младшая сестра леди Холбрук.
        — Мои соболезнования,  — сухо отозвался Джозеф. Теперь он понял, кто перед ним. Он слышал, что незамужняя сестра Форсайт живет в Барстоу-холле, родовом имении кузена, хотя никогда прежде с ней не встречался.
        Он попытался отыскать какое-нибудь сходство Сидони с сестрой. Роберта, виконтесса Холбрук, была признанной красавицей, но в традиционном английском стиле. Эта девушка с темными волосами и ореолом нетронутой чувственности — нечто совершенно иное. Он был заинтригован, но ничем не выдал своего интереса, сделав вид, будто ее приезд — скучнейшее событие.
        — А где же леди Роберта в эту славную ночь? Если я не ошибся в дате, мы условились провести неделю в компании друг с другом.
        Искорка торжества осветила лицо девушки, отчего ее темная красота зажглась как факел.
        — Моя сестра для вас недоступна, мистер Меррик.
        — Зато вы доступны.  — Он приправил свою улыбку угрозой.
        Ее короткое самодовольство испарилось.
        — Да…
        — Догадываюсь, что вы предлагаете себя вместо нее. Весьма любезно, хотя и несколько самонадеянно полагать, что любая случайная женщина удовлетворит моим требованиям.  — Он отпил вина с безразличием, нацеленным на то, чтобы разозлить эту девчонку, которая расстроила его нечестивые планы.  — Боюсь, это не ваше обязательство. Ваша сестра наделала карточных долгов — не вы. А впрочем, хоть и вы очаровательны, я уверен.
        Ее изящное горло дернулось, когда она сглотнула. Да, определенно нервничает, хоть и храбрится. Он не настолько хороший человек, чтобы пожалеть эту отважную девушку. Но с некоторым замешательством Джозеф поймал себя на том, что в душе у него шевельнулось сочувствие. В свое время и он был молод. Он вспомнил, каково это — притворяться смелым, когда сердце сжимается от страха.
        Он безжалостно задвинул нежелательное переживание в дальний угол, где держал запертыми все свои дурные воспоминания.
        — Я — ваша плата, мистер Меррик.  — Голос Сидони прозвучал впечатляюще холодно. Brava, incognita!  — Если вы не возьмете свой выигрыш с меня, долг станет спорным.
        — Так говорит Роберта?
        — Честь требует…
        Он резко, надтреснуто хохотнул и увидел, что девушка наконец дрогнула — от его издевки, а не от уродливого лица.
        — Честь не имеет власти в этом доме, мисс Форсайт. Если ваша сестра не может расплатиться своим телом, то должна заплатить обычным способом.
        Ее тон ожесточился.
        — Вам прекрасно известно, что моя сестра не в состоянии покрыть свои расходы.
        — Это трудности вашей сестры.
        — Я подозреваю, вы знали, что она не сможет устоять перед соблазном, когда заманивали ее в игру. Вы используете Роберту, чтобы насолить лорду Холбруку.
        — Ах, какое жестокое обвинение,  — проговорил он с наигранным испугом, однако ее предположения были верны. Он не намеревался в ту ночь заманить Роберту в ловушку адюльтера, но представившийся случай ввел бы в искушение даже более нравственного человека, чем Джозеф Меррик. Особенно когда он знал, что к презрению Роберты примешивается здоровая порция физического влечения.  — Предложить себя в качестве замены — чертовски сильная демонстрация сестринской любви.
        Девушка не ответила. Он встал и медленно двинулся к ней.
        — Прежде чем согласиться на эту замену, я должен увидеть, что получаю. Мозги у Роберты, может, и куриные, но вот все остальное весьма и весьма… гм… впечатляющее.
        — У нее не куриные мозги.  — Мисс Форсайт чуть попятилась, потом остановилась и подозрительно спросила:  — Что это вы делаете, мистер Меррик?
        Он продолжал приближаться.
        — Разворачиваю свой подарок.
        — Развора?..  — На этот раз она попятилась, не скрывая испуга.  — Нет!
        Губы его скривились в сардонической насмешке.
        — Вы собираетесь оставаться в своей мокрой накидке всю ночь?
        Краска на ее щеках проступила отчетливее. Она и в самом деле недурна собой — кремовая кожа, полные губы. Теперь, когда Джозеф был достаточно близко, чтобы заглянуть ей в глаза, он увидел, что они фиалково-коричневые и бархатистые, как анютины глазки. В нем шевельнулся мужской интерес. Не настолько сильный, как возбуждение, но достаточно настойчивый, чтобы вскоре превратиться в чувственный голод.
        — Да. То есть нет.  — Она подняла дрожащую руку в черной кожаной перчатке.  — Вы пытаетесь запугать меня.
        Он продолжал улыбаться.
        — Если и так, то, я бы сказал, у меня это получается.
        Мисс Форсайт выпрямилась. Она оказалась довольно высокой, но ей все же было далеко до его шести футов.
        — Я же сказала вам, зачем я здесь. Я не стану сопротивляться. Незачем изображать опереточного злодея.
        — Вы будете сносить мои отвратительные ласки, но не позволите мне снять с вас накидку? Это несколько глупо.
        Она перестала пятиться исключительно потому, что уперлась спиной в каменную стену. Глаза ее вспыхнули золотистым огнем гнева.
        — Не насмехайтесь надо мной!
        — Почему же?  — лениво поинтересовался Меррик и протянул руку, чтобы развязать завязки на шее.
        Она вжалась в стену в тщетной попытке спастись.
        — Мне это не нравится.
        — Привыкнете.  — Руки его скользнули по плечам, почувствовав напряжение под промокшей шерстью.  — К тому времени, как мы закончим, вы привыкнете к очень многому.
        Сидони обреченно вздохнула, черты ее лица заострились.
        — Полагаю, вы правы.
        Насмешливость ушла из его голоса.
        — Знаете, Роберта этого не стоит.
        Мисс Форсайт не отвела взгляда.
        — Нет, стоит. Вы не понимаете.
        — Боюсь, что нет.  — Если девчонка твердо вознамерилась броситься в омут с головой, зачем ему возражать? Особенно когда от нее приятно пахнет дождем и чуть-чуть женщиной. Когда он стащил накидку с ее плеч и та упала на пол мокрой кучей, обнаружилось, что под ней прелестные формы, словно созданные для его рук.
        Она тихо ахнула, оставшись без накидки, и стояла, дрожа, но при этом воинственно выпятив подбородок.
        — Я готова.
        — Сомневаюсь, bella.  — Он повнимательнее пригляделся к ее одежде и спросил с неподдельным ужасом:  — Что это на вас надето?
        Взгляд, который она метнула, свидетельствовал об острой неприязни.
        — А что вам не нравится?
        Он неодобрительно оглядел белое муслиновое платье с оборками, слишком маленькое для нее, слишком легкое для такой ненастной погоды, слишком немодное, слишком… в общем, все слишком.
        — Ничего, если вы одеты, чтобы играть жертвенную девственницу.
        — Почему же?  — спросила она с горячностью.  — Я ведь девственница.
        Он закатил глаза.
        — Ну разумеется. Тогда почему вы вручаете мне свою девственность, а не даете своей глупой сестрице самой расхлебывать кашу, которую она заварила.
        — Вы ведете себя оскорбительно, сэр.
        Он усмехнулся. Девушка оказалась куда забавнее, чем Роберта. Роберта уже устроила бы ему истерику. Однако невозможно представить, чтобы эта сдержанная богиня прибегла к такому средству. Быть может, ему, в конце концов, повезло. Его затаившееся раздражение из-за интриг Роберты, утихающее под влиянием дерзкого вызова этой прелестной девушки, исчезло без следа. Заманить Роберту в ловушку было делом отнюдь не сложным, хоть перспектива наставить рога своему презренному кузену и представлялась весьма привлекательной. Соблазнение же Сидони Форсайт обещало воистину прекрасное развлечение.
        — Это мое лучшее платье,  — надменно заявила мисс Форсайт.
        Он насмешливо подергал обвисшую оборку вокруг выреза.
        — Возможно, когда вам было пятнадцать.  — Взгляд его заострился.  — А сколько вам вообще-то лет?
        — Двадцать четыре,  — пробормотала она.  — А вам?
        — Слишком стар для вас.  — В свои тридцать два он был ненамного старше по годам, но на миллион лет старше по опыту. И в этот миллион лет он не был образцом благоразумия.
        Ее лицо осветилось внезапной надеждой.
        — Это означает, что вы меня отпустите?
        На этот раз он рассмеялся в открытую.
        — Ни за что на свете.
        Она побледнела от страха. Он обнял ее одной рукой за плечи, голые под тонким лифом. При соприкосновении что-то необъяснимое произошло между ними, словно пробежала искра. Когда она вскинула на него испуганные глаза, он погрузился прямо с головой в их бархатистые глубины. Она задрожала, и он ослабил и смягчил объятие.
        — Чего вы ждете?  — выдавила девушка сквозь зубы.
        Высечь его мало за то, что он ее мучит, но Джозефа по-прежнему одолевало любопытство. Он поднял другую руку к подбородку и повернул ее лицо. Так близко он различал каждую ресничку и золотистые ободки вокруг зрачков. Ноздри ее раздулись, словно она вбирала его запах точно так же, как он вбирал ее.
        Или, быть может, она так напугана, что не может дышать?
        — Вопрос в том, будет ли совращение невестки моего врага таким же запоминающимся, как совращение его жены?  — промурлыкал он.
        — Ублюдок…  — прошипела она, обдав его лицо теплым дыханием.
        Он улыбнулся, когда глаза ее расширились от страха.
        — Совершенно верно, belladonna.
        Он медленно наклонился и прильнул ртом к губам девушки. Запах дождевой свежести ударил в ноздри, вскружив голову нетерпеливым ожиданием. Она не отстранилась, но губы оставались плотно сжатыми. Атласное тепло опьянило Джозефа.
        Он скользнул губами по ее губам, скорее, в некоем намеке на поцелуй, чем в настоящем поцелуе. Даже когда кровь вскипела в жилах, настаивая, чтоб он овладел ею, что она здесь именно для этого, Джозеф Меррик сохранил соприкосновение легким, дразнящим. И не сжимал объятий, чтобы удержать ее. Агония неопределенности граничила с наслаждением, пока он ждал, когда она вырвется, проклиная и понося его. Но она оставалась неподвижной, как фарфоровая статуэтка.
        Не более чем через мгновение Меррик поднял голову, потрясенный тем, что ему не хотелось прерывать этот невыразительный поцелуй. Он судорожно вздохнул, противясь сильнейшему порыву поцеловать ее как следует. Едва ли совращение невестки лорда Холбрука доставит ему большое удовлетворение, но у него было нехорошее чувство, что это сомнение его не остановит.
        Глаза ее были большими и темными от потрясения. Потому что он поцеловал ее? Или потому что на один краткий миг ей это понравилось?
        — Ну, что же вы медлите?  — Голос ее осип.  — Кончайте уже с этим.
        Джозеф укоризненно постучал по щеке девушки указательным пальцем.
        — Я еще не обедал,  — мягко отозвался он и отпустил ее.
        Она покачнулась, но довольно быстро обрела равновесие. Дыхание неровными вздохами вырывалось из приоткрытых губ. Он предпочитал ее гнев уязвимости. Помимо воли ее уязвимость разъедала его безжалостность, как ржавчина железо.
        — Составите мне компанию?
        Она бросила на него взгляд, полный вполне заслуженной ненависти.
        — Я не голодна.
        — Жаль. Сегодня вам понадобятся силы.
        Не дожидаясь, когда до нее дойдет смысл сказанного, он сел и позвонил в колокольчик. Миссис Бивен появилась подозрительно быстро. Должно быть, подслушивала под дверью. Впрочем, развлечения так редки в замке Крейвен, что Джозеф не винил ее.
        — Можете подавать обед, миссис Бивен,  — бодро распорядился он, за что удостоился озадаченного взгляда своей экономки.
        — Слушаюсь, господин. А для вашей дамы?
        Мисс Форсайт осталась стоять там, где он поцеловал ее. Она вновь походила на мраморную статую, но теперь, прикоснувшись к ней, он знал, что она из плоти и крови,  — о да!
        — На двоих?
        Девушка не отреагировала. Боже милостивый, неужто его поцелуй связал ее язычок? Он надеялся убедить ее вновь воспользоваться им. И не для пустых разговоров.
        Джозеф обратился к миссис Бивен:
        — Нет, на одного. Прошу вас, покажите леди ее покои, а обед может подать мне мистер Бивен.
        — Хорошо, господин.  — После коротких колебаний экономка зашаркала прочь, а девушка подхватила свой скудный багаж и последовала за ней.
        Как бы Джозефу хотелось быть там, когда мисс Форсайт обнаружит, что в этом ветхом обиталище ее покои — это и его покои тоже.
        Глава 2
        Сидони съежилась под одеялом в огромной кровати под балдахином. За окнами бушевал ветер, кидаясь на стены замка. От его рева она чувствовала себя еще более беззащитной. Страх преследовал ее с тех пор, как два дня назад в Барстоу-холле Роберта пришла к ней и взмолилась о помощи. Страх стискивал внутренности и комом стоял в горле.
        Идти на попятный было уже поздно. Что бы ни сделал Меррик с Сидони, это не может сравниться с последствиями, если Уильям обнаружит, что жена была в постели с его врагом. Безрассудство Роберты поставило под угрозу их всех: Сидони, Роберту и ее детей — Николаса и Томаса.
        Но как Сидони сдержать свой гнев? Роберта была ей больше матерью, чем сестрой, когда они жили под опекой равнодушных родителей. Затем Роберта сменила холодную отцовскую тиранию на жестокость мужа. За восемь лет брака Роберта из жизнерадостной нежной девушки превратилась в издерганную тень. Прежняя веселость проглядывала в ней, лишь когда Роберта выигрывала за карточным столом.
        Когда карта шла ей, Роберта совершенно забывала о последствиях. Нетрудно было представить, как Джозеф Меррик ловко заманивал ее в омут игры, пока наконец жена врага не оказалась в его власти.
        Из гордости и чтобы избежать губительного скандала, и Уильям и Роберта держали неблагополучие своего союза втайне от света. Джозеф Меррик мог и не представлять, какими бедами грозит невинным, когда принимал расписки леди Холбрук. Или догадывался, но ему было наплевать.
        Поэтому теперь Сидони ждала в постели Джозефа Меррика, как жертвенная овечка. Она догадалась, что это покои Меррика, хотя единственным свидетельством его присутствия был набор тяжелых серебряных щеток на туалетном столике и какой-то едва уловимый запах, державшийся на постельном белье и в воздухе.
        Когда он поцеловал ее там, внизу, то словно оставил в ее чувствах какой-то след, и это ей не нравилось. Это пугало ее почти так же сильно, как и то, что должно произойти в этой сверкающей комнате. Когда Сидони представляла, как он вдавливает ее в матрас своим мощным телом, она готова была закричать.
        Комната, в которой она находилась, не приносила успокоения. Напротив, лишь усугубляла растущий страх и вместе с тем озадачивала ее. Такой в высшей степени странной комнаты ей еще видеть не доводилось. Золото было повсюду: на резной старомодной мебели, на настенных бра и канделябрах, в поблескивающих металлических нитях портьер и ковров. Всюду Сидони видела себя, отражающуюся в бесконечном множестве зеркал. Позолоченные зеркала, развешанные по стенам вместо картин. Псише — большое зеркало в подвижной раме — в каждом углу. Зеркала над туалетным столиком, над комодом, между дверцами гардероба. Но самым удивительным и пугающим было большое зеркало, подвешенное над кроватью.
        Это свидетельство тщеславия ее деятельного хозяина озадачивало Сидони. Его небрежная одежда не указывала на чрезмерное самолюбие. Наверняка любой нормальный человек избегал бы любоваться с такой одержимостью своим уродством.
        Как отражение в вышине, она видела бледную девушку, лежащую прямо и неподвижно, как труп, под тяжелым одеялом, золотым, разумеется. Густые каштановые волосы зачесаны назад и заплетены в толстую косу, перекинутую на грудь. Девушку, лежащую в одиночестве. Мистер Меррик, похоже, не спешил заявить права на свою добычу.
        Сначала Сидони сидела, прямая, как шомпол, на стуле, но в промокшем платье очень скоро начала дрожать и переоделась в ночную рубашку. Время шло, отмечаемое часами из золоченой бронзы на шифоньерке, и она забралась в кровать. Какой смысл оттягивать неизбежное?
        Она мрачно гадала, проявил бы Меррик больше пыла, если бы вместо неопытной незнакомки здесь появилась ее сестра. Разумеется, он заманивал сюда Роберту не потому, что пылал к ней страстью. Он замыслил эту интригу, чтобы взять верх над своим кузеном — лордом Хилбруком. Это просто очередной жестокий поединок между заклятыми врагами.
        Стиснув одеяло, Сидони призвала на помощь все свое самообладание. Но смелость ее дрогнула, когда она представила, как Меррик проталкивается в нее. Будет ли он ждать, чтоб она разделась? Должна ли она будет… дотрагиваться до него? Поцелует ли он ее снова? Как ни нелепо, но это ей самой казалось большой угрозой. Его поцелуй привел ее душу в смятение. Он был целомудренным, как поцелуй ребенка. Хотя тот факт, что Меррик уже давно не ребенок, лишал его искренней невинности.
        Ее никогда раньше не целовал ни один мужчина. С желанием.
        Как грустно, что ее первый поцелуй случился при таких отвратительных обстоятельствах. Грустно и, как ни стыдно признаться, немного обидно, ибо его поцелуй не был ей неприятен, хотя и должен бы. Поцелуй Меррика скорее заинтриговал ее, чем разозлил. Каково это будет, когда он позволит себе другие вольности — помимо поцелуев?
        Нет, она не станет об этом думать. Не станет…
        Легче сказать, чем сделать, когда она лежит в постели Меррика.
        Хотя ее хозяин уже давно утратил законное право пользоваться именем Меррик. Ему следовало бы носить фамилию своей матери. Джозеф Меррик — сын Энтони, покойного виконта Хилбрука и его испанской любовницы, считавшейся женой. Когда младший брат виконта успешно оспорил их брак, Джозеф был объявлен незаконнорожденным. После смерти Энтони его племянник Уильям унаследовал титул Хилбруков и вражда между Джозефом и кузеном, возникшая еще в детстве, стала ожесточеннее.
        Сидони поежилась. Нетрудно себе представить, какой была бы реакция Уильяма, когда бы он узнал, что жена наставила ему рога с его ублюдком кузеном, а ведь наверняка Меррик добивался именно этого. Напоминание о том, что сама жизнь Роберты зависит от того, что произойдет в этой постели, укрепило решимость Сидони. До тех пор пока дверь не открылась и Джозеф Меррик не возник в дверном проеме этой освещенной свечами комнаты.
        Глубинный женский страх, густой и тягучий, как смола, угнездился в желудке Сидони, когда она приподнялась на подголовник. Меррик, прислонившийся к дверному косяку со скрещенными на крепкой груди руками, показался ей невозможно большим. Свет свечей мерцал на его изуродованном лице, придавая ему сатанинский вид.
        В одних только бриджах и рубашке он должен был бы ужасно мерзнуть. Вероятно, у него какое-то сверхчеловеческое сопротивление холоду. Даже несмотря на пылающий в камине огонь, Сидони была рада золотому одеялу, которое согревало ее. И скрывало от его взгляда. Что было глупо. До конца этой ночи он сделает гораздо больше, чем просто посмотрит на нее.
        Хозяин замка разглядывал ее с тем же изучающим любопытством, которое она заметила еще внизу. Она не представляла, о чем он думает? Он мотнул головой в сторону подноса на туалетном столике:
        — Вы почти ничего не ели.
        — Нет.  — Нервозность лишила ее аппетита. Она не ела с самого завтрака, когда через силу заставила себя проглотить кусочек тоста и выпить чаю. Сидони сглотнула, чтобы смочить пересохшее горло, и постаралась придать голосу спокойствия, которого не было и в помине.  — Было очень любезно с вашей стороны прислать мне еду.
        Он пожал плечами, как будто это была ничего не значащая ерунда. В последние годы Сидони видела мало проявлений доброты и научилась ценить ее. Он прислал еще и горячую воду. После целого дня пути она чувствовала себя уставшей и измотанной — умывание чудесным образом восстановило ее силы.
        — Не сочтите мое замечание за комплимент, но то, что вы делаете,  — самая настоящая глупость.
        Меррик разглядывал ее так пристально, словно намеревался выудить из нее все самые сокровенные тайны. Одна из этих тайн давала ей больше власти над ним, чем он мог себе представить. Дурное предчувствие затопило ее, стянув в тугой узел внутренности, уже и без того сжавшиеся в комок от страха. Знание, которым она обладала, было опасным, а в глубине души она знала, что как враг Меррик грозен и беспощаден.
        Сидони села, прижимая золотое одеяло к груди.
        — Под глупостью вы подразумеваете мое намерение переспать с вами?  — язвительно спросила она.
        В награду за свою резкость она получила кривую улыбку. У него был красивый рот, выразительный, достаточно щедрый, чтобы намекать на чувственное мастерство за пределами ее познаний.
        — Что будет, когда вы выйдете замуж? Как вы объясните своему мужу отсутствие у вас девственности?
        — Я никогда не выйду замуж,  — ответила Сидони твердо, с абсолютной убежденностью. И приготовилась к возражениям. Для большинства людей непонятно: как женщина может хотеть оставаться незамужней?
        Выражение его лица оставалось нейтральным.
        — Полагаю, опыт Роберты отвратил вас от идеи замужества. В интересах справедливости должен сказать: Уильям — плохой представитель мужского пола.
        Она вскинула голову.
        — Большинство знакомых мне мужчин — плохие представители. Эгоизм, надменность и грубость — похоже, неотъемлемые составляющие мужской натуры.
        — Ай-ай-ай. Я краснею за свой пол,  — шутливо отозвался он.
        — И вы вряд ли являетесь исключением,  — горько проговорила она.
        — Ваша правда, дорогая леди.  — Меррик отлепился от косяка и неспешно подошел к подносу.  — Так, что у нас тут?
        Сидони нахмурилась, в замешательстве следя за ним взглядом. Его манера поведения не выражала никакой спешки. Она-то была уверена, что он будет настаивать на осуществлении своих прав, едва только войдет. То, что она чувствует, видя отсутствие у него энтузиазма, не может быть досадой. Не так ли? И все же было нечто унизительное в том, что человек, которого ты считала неисправимым распутником, не спешит сделать свое черное дело.
        Меррик не оправдывал страшных ожиданий. Роберта описывала его как дьявольского соблазнителя, мужчину, невообразимо уродливого и безобразного. Впервые увидев его лицо, Сидони ужаснулась главным образом потому, что такие шрамы могли быть результатом лишь страшных, мучительных ранений. Теперь же, даже после их короткого знакомства, она видела человека, скрывающегося за этими шрамами. Этот человек не чудовище. Его черты интригуют больше. У него интересное лицо, полное мужественности и ума. Поразительное.
        Нервно гадая, в какую игру он играет, она смотрела, как он отрезал пару ломтиков твердого желтого сыра и положил их на крекеры. Для такого крупного мужчины у него были удивительно изящные руки. В неровном свете рубиновое кольцо мрачно вспыхивало — как предостережение. Она ожидала, что почувствует враждебность и страх. И почувствовала. Другие эмоции были менее отчетливыми: любопытство — вне всяких сомнений, настороженное сближение, что-то еще — волнующее и незнакомое.
        Жгучий интерес беспокоил гораздо больше, чем страх или неприязнь. Она воспринимала Меррика с какой-то животной остротой, которой никогда раньше не испытывала.
        Он протянул ей тарелку. Не задумываясь, Сидони взяла крекер и откусила кусочек, а он тем временем отошел и прислонился к резному столбику в изножье кровати. Тень улыбки играла у него на губах. Глаза ее отметили контур резко очерченной верхней губы, выступающую полноту нижней. Тревожащая смесь страха и острого интереса, которую он пробуждал, посеяла в душе смятение и беспокойство.
        — Я думала, что вы…  — начала Сидони, но потом усомнилась, разумно ли упоминать о его планах обесчестить ее.
        — Могу себе представить.  — Он снова протянул тарелку.
        Она взяла еще два крекера.
        — Почему вы здесь?
        — В этой спальне? Фу, мисс Форсайт, вы чересчур застенчивы.
        Она покраснела от унижения.
        — Нет.
        Он вернул тарелку на поднос и налил два бокала кларета.
        — Вы имеете в виду — в замке Крейвен?
        — Да.  — Она взяла бокал и сделала глоток. Потом еще один. Приятное тепло чуть приглушило тревогу. Рука, стискивающая одеяло с такой силой, что побелели костяшки, расслабилась.  — Не удобнее было бы соблазнить Роберту в Ферни?
        Несколько лет назад Меррик купил Ферни — имение, примыкающее к обветшалому величественному Барстоу-холлу. А потом истратил целое состояние, создавая резиденцию, достойную виконта. Да что там виконта — самого принца. Сидони никогда не была дальше ворот Ферни, но в сравнении с тем, что она видела снаружи, Четсуорт походил на лачугу. Соседи постоянно сплетничали о великолепии дома, хотя у них хватало ума делать это не в присутствии Уильяма. Сидони восхищалась дерзостью неизвестного Джозефа Меррика. Он ни на минуту не давал ее зятю забыть о том факте, что во всех смыслах, за исключением наследства, лорд Холбрук — полнейший неудачник в сравнении со своим кузеном.
        Слабая улыбка еще играла на губах Меррика, когда он, положив на тарелку еще крекеров, протянул ей.
        — Даже самый медлительный из мужей вернул бы свою заблудшую женушку, когда б ему нужно было всего-навсего пересечь границу имения.
        Она взяла тарелку и поставила на свои поднятые колени. Для этого ей пришлось отпустить одеяло. Меррик, похоже, не заметил, как оно обвисло у нее на груди.
        — Возможно, вы правы.  — Она расправилась с парочкой крекеров.  — И вероятно, вам доставляет удовольствие готическая атмосфера этого места.
        — Подобное никогда не приходило мне в голову.
        Сидони бросила на него скептический взгляд и глотнула еще вина. Бокал уже был наполовину пуст. Как это случилось?
        — Вы пытаетесь напоить меня?
        — Нет.  — Меррик поднял свой бокал в безмолвном тосте.
        — У вас не выйдет.
        — Что не выйдет?
        — Размягчить меня вином.
        — Рад это слышать. Не хотелось бы думать, что вы настолько незрелы, чтобы попасться на этот старый трюк.  — Он забрал у нее опустевший бокал и поставил его на стол рядом со своим.  — Вы поели?
        — Да, спасибо.  — Сидони передала ему пустую тарелку, полагая, что будет холодной и гордой, когда он решит лишить ее девственности. Вместо этого чувствовала себя сбитой с толку и удивительно благожелательной по отношению к мистеру Меррику. Нет, ей, конечно, не хотелось, чтоб он сделал… это. Но в душе у нее больше не было того праведного гнева, который до сих пор поддерживал ее.
        Возможно, вино все-таки сделало свое дело. Да еще эта его скромная, ненавязчивая доброта, желание убедиться, что она не голодна. Бедная глупая Сидони Форсайт, отдающая свое целомудрие за несколько кусочков деревенского чеддера!
        Нет, эта слабость опасна. Если она уступит без возражений, то никогда не сможет жить в мире с собой.
        — Прекратите играть со мной,  — потребовала она с внезапной резкостью.
        Потом с излишней силой откинула одеяло и вытянулась на кровати, устремив застывший взгляд в зеркало. Мужчина, которому нравится наблюдать за собой, когда он с женщиной, заслуживает презрения. Господи, да этот человек даже не пытается скрыть, какой он неисправимый сластолюбец.
        Трудно было хранить неодобрительное молчание, когда негодяй, вознамерившийся лишить ее девственности, расхохотался.
        — Боже милостивый, мисс Форсайт, вы отчаянно нуждаетесь в хорошем совете относительно вашего гардероба.
        — Это всего лишь моя… моя ночная сорочка.  — Она не могла заставить себя посмотреть на него.
        Сердце ее тревожно екнуло, когда он подошел ближе.
        — В ней хватит места для шестерых.
        Сидони метнула в него раздраженный взгляд.
        — А вы ждали, что я буду вообще без ничего? Ночь слишком холодная, не говоря уж про все остальное.
        Мистер Меррик подверг ее пристальному, тщательному изучению. Она не сомневалась, что он представляет ее голой, да она и сама виновата, что упомянула о такой возможности. Ее всегда предупреждали, что несдержанность в словах непременно доведет ее до беды. А сейчас она определенно в беде. И не только потому, что манера поведения мистера Меррика в мгновение ока из безразличной превратилась в заинтересованную.
        Эта мимолетная оценка ее тела длилась всего несколько секунд, и все же каждый дюйм ее кожи пылал. Живот подвело с болезненной смесью стыда и невольного возбуждения. Она встретилась с его взглядом и тут же сильно пожалела об этом. Хищный блеск в глазах был очевидным.
        — Ну, между наготой и этой палаткой, которая на вас, довольно пространства для маневрирования.  — Взгляд его заострился.  — Вы думали, что я спасую перед всей этой фланелью?
        — Должна же я была хоть как-то защититься,  — пробормотала Сидони, снова уставившись в зеркальный потолок. Хотя, говоря по правде, ей даже не пришло в голову взять с собой что-нибудь еще, кроме своей обычной ночной сорочки.
        — Вы недооцениваете стимулирующую силу воображения,  — сухо проговорил Меррик.  — Меня увлекает перспектива обнаружения сокровищ под этой горкой ткани.
        В безмолвном ужасе Сидони повернула голову и воззрилась на него. Маска беззаботности и легкой непринужденности упала, и она прочла на его мрачном лице чувственный голод. Между ними возникло какое-то ощутимое напряжение. В пронзительной тишине стук дождя по стеклу казался неприятным, нервирующим вторжением.
        — Снимите ее,  — тихо велел он.
        Боже милостивый!..
        Время пришло. Ну разумеется. Она ведь появилась на пороге Крейвена, предлагая себя его хозяину. Едва ли он откажется от ее предложения ради тихого вечера в компании с интересной книгой. Медленно, с колотящимся в панике сердцем, она села. Трясущимися руками нашарила подол сорочки. На один короткий миг все скрылось за толстой фланелью, а в следующий она уже была свободна. Вызывающим жестом швырнула сорочку на пол, не желая встречаться взглядом с Мерриком, как и не желая выдать свое унижение, прикрываясь руками.
        Теперь истинная порочность этой зеркальной комнаты ударила как молоток по меди. Как бесконечное эхо этого звенящего удара, всюду, куда ни глянь, она видела свое обнаженное тело. Снова и снова. Бледная кожа. Торчащая грудь. Голые ноги.
        Отраженный сотни раз, Меррик возвышался над ней — огромный, властный, мужественный. В свете свечей его свободная рубашка светилась сверхъестественной белизной. Он не шелохнулся с тех пор, как она сняла сорочку, но напряжение в его длинном теле говорило о том, что любая ее мольба о милосердии останется безответной. Его поза выражала охотничью готовность.
        Молчание тянулось до тех пор, пока ей не захотелось закричать.
        Сидони повернулась и посмотрела на него. В чертах Меррика явственно читалось то, что даже она при всей своей невинности узнала как возбуждение. Глаза на угловатом лице горели серебристым блеском. Это был уже не тот апатичный человек с сардонической усмешкой, который кормил ее импровизированным ужином. Этот мужчина жаждал чувственных удовольствий.
        Страх клубком свернулся у нее в животе. Страх и непрошеное любопытство. Когда Сидони смотрела на Меррика, по телу ее растекался какой-то неведомый доселе жар. С тех пор как она согласилась занять место Роберты, Сидони твердила себе, что в этом испытании она сохранит если не девственность, то по крайней мере самоуважение нетронутым. Эти же сверкающие глаза давали понять, что самоуважение станет первой жертвой их безрассудной сделки. Она натужно стиснула пальцами простыню. Как туго натянутая струна, Сидони боялась, что разорвется надвое, если он дотронется до нее.
        Мускул задергался у него на щеке, а руки сжались в кулаки, когда его лениво медлительный взгляд задержался на ее груди. Секунды сливались в обжигающий огонь. К своему стыду, Сидони почувствовала, как соски у нее затвердели. Глаза Меррика — разрази его гром!  — понимающе сузились, а губы скривила самодовольная улыбка. Он знал, что не противен ей, точно так же, как она желала, чтобы это было не так.
        Его пылающие глаза опустились на треугольник каштановых волос между ног. Он как будто дотронулся до нее там. Расплавленный жар растекся в животе, заставив ее охнуть от удивления. Она сжала бедра и прикрылась рукой.
        — Прекратите,  — прошептала Сидони голосом, сиплым от непролитых слез.
        Меррик, казалось, не слышал. Шагнул ближе и положил руку ей на затылок. Сидони вздрогнула и замерла. Сквозь растекающееся тепло она почувствовала легкую шершавость мозолистых пальцев. Через несколько мгновений колебания он легко пробежал ладонью вниз по шее, к пульсирующей жилке у горла. Каждый нерв встрепенулся, и плавящееся ощущение сделалось шире, глубже, пробуждая в ней какой-то странный, неведомый отклик. Инстинкт требовал отстраниться, натянуть одеяло, спрятаться.
        Гордость удерживала на месте.
        Эта обжигающая рука спустилась ниже, погладила ее груди. Непрошеное удовольствие, зашипев, вспыхнуло, словно горящее полено, на которое плеснули масла. В тишине было слышно ее неровное дыхание. Даже буря как будто приостановилась в ожидании. Взгляд метнулся к его лицу, на котором Сидони обнаружила желание и еще нечто, похожее на изумление. Сердце пропустило удар, затем больно стукнулось о ребра.
        — Ты прекрасна,  — хрипло пробормотал он. Нежно обвел сосок, потом обхватил грудь своей большой ладонью.
        Это было уже слишком. Девушка не могла вынести этой лживой прелюдии, какой бы сладостной она ни была. Сидони сознавала фальшивость нежности, тогда как в основе их отношений лежало гнусное деловое соглашение.
        Сидони набралась смелости взглянуть в зеркало вверху. Тело ее выглядело одеревенелым, мертвенно-бледным на фоне простыней. Лицо исказилось от страха и решимости. Лихорадочный румянец полыхал на скулах.
        — Ну, давайте же, сделайте это.  — Она с трудом узнала этот пронзительный голос.  — Бога ради, не мучьте меня. Просто… сделайте это.
        Довольно долго мужчина, отраженный в зеркале, не шевелился. Затем быстрым плавным движением, от которого ее непослушное сердце пустилось в галоп, схватил тяжелое парчовое одеяло.
        — Прошу прощения, мисс Форсайт.  — Он больше уже не походил на того потрясенного, искреннего мужчину, который назвал ее прекрасной. Презрительным жестом он набросил на нее одеяло. Потрясение лишило ее дара речи, когда он развернулся и зашагал к двери.  — Сегодня мой вкус не распространяется на святых мучениц.
        Глава 3
        Сидони Форсайт стояла посреди огромного холла в лужице бледного солнечного света. На ней была тяжелая накидка, а в руке — саквояж.
        — Что это, черт возьми, вы делаете?  — Джозеф прошагал по каменным плитам пола и остановился в нескольких шагах от нее. Хорошо, что он ранняя пташка, иначе бы опоздал. Он как раз просматривал проспект строительства канала, когда миссис Бивен приковыляла в библиотеку и объявила, что молодая леди просит разрешения воспользоваться его экипажем.
        Услышав его гневный вопрос, мисс Форсайт резко развернулась. На лице ее отразилось смятение, и он понял, что они оба вспомнили те воспламеняющие мгновения в его постели. Воспоминание ослепительной вспышкой полыхнуло у него в мозгу. Ее прекрасные глаза потемнели, как ему показалось, от унижения, прежде чем на выручку ей пришел гнев.
        — Вы что, никогда не одеваетесь как христианин?
        И вновь она удивила его. Ему это понравилось. Понравилось почти так же, как смотреть на ее неприкрытое тело прошедшей ночью. А уж это ему понравилось весьма и весьма.
        Он ухмыльнулся.
        — Это мой дом. Хочу ходить в одной рубашке — и хожу. А если мне захочется разгуливать по замку совсем голым, смею сказать, это моя привилегия.
        Тонкий румянец окрасил ее щеки при упоминании наготы. Этим утром она выглядела бодрее. Должно быть, смогла уснуть после того, как он покинул спальню.
        Ему, к сожалению, поспать не удалось.
        — Мне все равно, в чем вы ходите.  — Спокойная решимость замаскировала волнение. Он мог бы побиться об заклад на приличную сумму, что самообладание было таким же фальшивым, как и обещание высоких прибылей в проспекте строительства канала.  — В конце концов, мы с вами больше никогда не увидимся.
        — Я бы не придавал очень большого значения данному утверждению,  — сухо заметил Меррик.  — Это крайне бесчестный ход — улизнуть, не попрощавшись.
        — Нам нечего сказать друг другу.
        — Вы так полагаете?  — Он повернулся к миссис Бивен.  — Скажите Хоббсу, что экипаж не понадобится.
        — Мистер Меррик…  — сдержанно начала мисс Форсайт.
        Разрази его гром, если он станет препираться с ней тут, когда его экономка стоит рядом, навострив уши.
        — Пожалуй, нам лучше продолжить эту дискуссию в библиотеке.
        — Я бы предпочла покинуть ваш дом и считать, что этих презренных часов никогда не было.
        — Какой пыл с утра пораньше.  — Он подпустил в свой голос скучающие нотки.  — Это несколько утомительно.
        — Только для мужчины ваших преклонных лет,  — огрызнулась она.
        Brava ancora! Он догадывался, как неловко ей в его присутствии после того, что произошло — и не произошло — прошедшей ночью. Однако же девушка не дает ему спуску.
        — По крайней мере позвольте мне устроить мои старые кости на мягком диване, пока вы будете обличать меня.
        Никакого юмора в ответ. Она продолжала глядеть на него настороженно.
        — Я бы предпочла уехать.
        — Не сомневаюсь. Но расписки Роберты все еще у меня. Или вы забыли?
        Ее потрясающие глаза вспыхнули ненавистью.
        — Я не забыла. Я заплатила вам этой ночью.
        Он неприятно улыбнулся.
        — Ну, это как посмотреть.  — И жестом указал в сторону библиотеки.  — Мисс Форсайт?
        Она хмуро воззрилась на него. Потом взглянула на миссис Бивен, которая наблюдала за этой сценой с живейшим интересом.
        Лицо Сидони еще сильнее порозовело, и она коротко кивнула:
        — Пять минут.
        Джозеф понимал, что не стоит упирать на свое преимущество или, по крайней мере, следует дождаться, когда они будут одни. Он открыл дверь и ввел ее в уставленную книгами комнату.
        Плечи Сидони заметно напряглись, когда он снял с нее накидку. Белое платье под накидкой было все таким же неприличным. Хотя ему нравилось, как оно натягивается на пышной груди. Словно вновь обхватывая ее совершенную грудь, руки его стиснули грубую шерсть накидки. Уступив соблазну, Джозеф наклонился чуть ниже, чтобы уловить ее свежий запах. Сегодня утром от нее не пахло дождем. От нее пахло лимонным мылом. И тем не менее этот обычный аромат породил бурный вихрь желания у него в крови. Он бросил накидку на стул и шагнул ближе, чтобы развязать ленточки не идущей ей шляпки. Того, кто выбирал ей одежду, следовало бы четвертовать.
        Сидони оттолкнула его руку, и дыхание ее участилось — не то от страха, не то от возбуждения, трудно было сказать. Вероятно, от того и другого.
        — Прекратите.
        — Просто хочу, чтобы вам было удобно.  — Ленточки развязались, он снял шляпу и бросил ее поверх накидки.
        — Как будто вам есть дело до моего удобства. Если б это было так, вы бы отпустили меня.
        Его губы дернулись, когда он отошел.
        — Но это плохо сказалось бы на моем удобстве.  — Меррик жестом указал на кожаный стул.  — Пожалуйста, присаживайтесь.
        Она осталась неподвижно стоять посреди комнаты.
        — Нет, благодарю. Я скоро отправлюсь в путь.
        Он неспешно прошел к окну и оперся об оконную раму, купаясь в лучах теплого не по сезону солнца. Ночная буря улеглась, и день выдался погожим для ноября. Хотя, как он подозревал, температура здесь, в библиотеке, вот-вот упадет на несколько градусов.
        Джозеф устремил на девушку твердый пристальный взгляд.
        — Не думал, что вы обманщица, мисс Форсайт.
        Выражение лица ее осталось нейтральным, хотя она должна была понять, что он имел в виду.
        — Я ни в чем вас не обманула, мистер Меррик.
        Тон его был язвительным.
        — А как вы назовете попытку уклониться от моего общества после обещанного мне… удовлетворения?
        Она побледнела, и рука в перчатке стиснула ручку саквояжа.
        — Вы не захотели меня прошлой ночью.
        Он вскинул брови с насмешливым недоверием, между тем как распускающееся желание нашептывало ему соблазнительные обещания.
        — Даже вы не можете быть настолько наивны.
        Она тихо зарычала и развернулась, взметнув тонкие юбки. Он заметил две мелькнувшие точеные лодыжки. Интересно, почему это зрелище оказалось таким возбуждающим, когда он уже видел ее обнаженной?
        — Вижу, вы настроены шутить.
        Он запрокинул голову и посмотрел на нее поверх горбинки своего сломанного носа.
        — Нет, я настроен не дать вам уклониться от исполнения соглашения.
        Сидони остановилась и встревоженно посмотрела на него потемневшими глазами. Даже взрослых мужчин отталкивают его шрамы. Почему же, черт возьми, его гротескная внешность не устрашает эту неопытную девчонку?
        — Я предложила свои… услуги, вы от них отказались.  — Она поставила саквояж на пол и упрямо выпятила подбородок.  — Значит, я имею полное право уйти нетронутой.
        — Да вы прямо адвокат, мисс Форсайт. Вы использовали подобную софистику и вчера вечером, когда предложили себя вместо своей обманщицы-сестры.
        Правда, нельзя сказать, что он мог наскрести хоть каплю сожаления из-за этой замены. Роберта — прекрасное создание, хоть и пустое, и он с превеликим удовольствием затащил бы ее к себе в постель. Но главным образом потому, что знал, что наставляет рога этой мерзкой жабе, своему кузену.
        Но сестра Роберты…
        Сидони Форсайт — это сокровище, с которым он никогда не встречался. Ну не дурак же он, чтобы оставить его там, где нашел, и уйти, насвистывая.
        — Но вы ведь не будете настаивать на полном возмещении.  — Неуверенность, которая всегда таилась под ее бравадой, стала явной.  — После того, что…
        — Надо полагать, вы прибыли, ожидая заплатить долг сполна,  — холодно проговорил Джозеф.
        Он сложил руки на груди, чтобы не дать себе потянуться к ней. Один смехотворно невинный поцелуй, короткое знакомство с ее шелковистой кожей — и вот уже жажда прикоснуться к ней стала лихорадочной.
        — Это безумие.  — Как кобыла, почуявшая жеребца, она нервно переступила с ноги на ногу.  — Если вы не одолжите мне свою карету, я пойду пешком до Сидмаута и найду транспорт там. Это всего лишь пара миль.  — Она повернулась и решительно зашагала прочь.
        Он одним прыжком настиг ее и схватил за руку.
        — Постойте.
        И тут же даже сквозь рукав вновь возникла та электризующая связь, которую он ощутил ночью, держа в ладони ее обнаженную грудь. Когда она устремила на него испуганный взгляд, он понял, что и она против воли почувствовала то же самое.
        Он с трудом удержался от порыва подхватить девушку на руки. Коротко вкусив ее губ, он жаждал большего. Воспоминание о восхитительном теле не давало ему спать всю ночь, а когда удавалось урвать немного сна, она снилась ему. Обнаженная. Податливая. Вздыхающая от наслаждения в его объятиях.
        Сидони задрожала под его ладонью.
        — Вам незачем давать волю рукам.
        — Может, и незачем, но мне определенно нравится,  — промурлыкал Джозеф и был вознагражден очаровательным румянцем. Меррик не мог припомнить, когда последний раз общался с женщиной, еще способной краснеть. Те женщины, которые соглашались быть с ним, просто пресытились банальной привлекательностью неизувеченных мужчин.  — А как же долг Роберты?
        Уверенность мисс Форсайт в своей правоте дрогнула.
        — Но я же приехала к вам. Я…
        Он старался не обращать внимания на страх в ее голосе. Теперь не время проявлять совестливость.
        — Впрочем, не важно,  — заявил он с напускным безразличием.  — Роберта может продать какие-нибудь драгоценности, чтоб заплатить мне.
        — Это невозможно.  — Он почувствовал дрожащее сопротивление под своей рукой.  — Уильям узнает.
        А, наконец-то они добрались до сути дела.
        — Я на это рассчитываю.
        В душе у него все перевернулось от непрошеного раскаяния, когда слезы заблестели на глазах Сидони. Слезы, которые она храбро сморгнула. Точно так же храбро, как предложила себя, чтобы спасти сестру. Сидони Форсайт — замечательная женщина, что никоим образом не могло заставить его отпустить ее.
        Странное время, чтобы осознать, что он завидует Роберте. Как чудесно, должно быть, знать такую непоколебимую любовь, что демонстрирует Сидони. Отец Джозефа, без сомнения, любил его. Но отца здорово подкосила тоска по безвременно ушедшей любимой супруге и последовавший за этим скандал.
        Сполна познав в своей жизни предательство и отверженность, Джозеф Меррик разуверился в любви. Слишком часто она прикрывает корыстные интересы. Слишком часто оказывается очень тонкой ниточкой, которая рвется от легчайшего нажима. И даже если это мощная, непреодолимая сила, как утверждают поэты, она несет с собой разрушение. И все же Сидони настолько любит свою сестру, что готова ради нее вот так жертвовать собой.
        Ба, он становится сентиментальным. Джозеф решительно отогнал совсем не свойственную ему жалость к себе и сосредоточился на леди. Взгляд ее был суровым.
        — Вы знаете, не так ли?..
        — Что Уильям срывает злость на своей жене? Не знал до сегодняшней ночи. Я долго не спал, ломая голову над вашим поведением.  — И честя себя на все корки за то, что гордость погнала его на узкую койку в гардеробной.  — Ваш поступок можно понять, только если последствия соблазнения Роберты будут воистину ужасны. А мой кузен всегда имел склонность платить за свое разочарование насилием.
        Джозеф вдруг поймал себя на том, что свободная рука непроизвольно потянулась дотронуться до изуродованной щеки. Надеясь, что мисс Форсайт не заметила этого предательского жеста, он заставил себя опустить руку. Тон его ожесточился.
        — Я должен был догадаться.
        Бедная Роберта. Жизнь с Уильямом,  — должно быть, ад на земле. Ее исступленная веселость в обществе теперь вполне понятна: утешается тем, что при людях муж не смеет поднять на нее руку. Джозеф почти простил ее за то, что она вздрагивает от отвращения, едва завидев его.
        Мисс Форсайт выглядела подавленной. Голос ее был низким и дрожащим.
        — Если вам известны… обстоятельства жизни Роберты, благородство требует от вас простить ей долг.
        Губы его растянулись в невеселой улыбке.
        — В этой игре благородство, как и честь, не имеет решающей силы. Наверняка вы уже поняли, что я ублюдок не только по рождению, но и по натуре.
        Он ожидал, что она передернется от его грубой прямоты, но Сидони посмотрела на него прямо и открыто.
        — Если я останусь здесь, моя репутация будет погублена.
        С возгласом раздражения — больше на себя, чем на нее,  — он отпустил ее руку и вернулся к окну. Она прошла вслед за ним и опрометчиво остановилась слишком близко, вглядываясь в него так пристально, словно искала какое-нибудь свидетельство доброты. Что ж, ей придется искать до скончания века. Общество превратило его в чудовище, и с тех пор он делал все возможное, чтобы соответствовать этому мнению.
        — Вы должны были понимать это, когда ехали сюда.  — Меррик заставил себя говорить небрежным тоном, как бы сильно близость девушки ни волновала его чувства. Солнечный свет, льющийся в окно, вспыхивал разноцветными искрами в ее роскошных волосах: льняными, золотистыми, рыжеватыми.  — Надо полагать, вы сочинили для своих близких какую-нибудь байку, чтобы в ближайшую неделю вас никто не хватился.
        — И все равно я не хочу, чтобы мое имя было запятнано.
        — Даю вам слово, что наша… связь останется в тайне.  — Сарказм сделал его голос более резким.  — Радуйтесь, мисс Форсайт. Эту неделю вы свободны.
        — Но я не свободна стать женщиной свободных нравов.
        Он криво усмехнулся ее находчивому ответу.
        — Отчего же нет?
        Сидони Форсайт — настоящая Спящая красавица. Боже милостивый, как же ни один мужчина не разглядел ее? Но она и чувственная натура. Он, несмотря на свое изуродованное лицо, умеет доставить женщине удовольствие. И его глубинные инстинкты настойчиво твердили: она будет наслаждаться, как только поборет свои страхи и сомнения.
        Сидони оглядела его с нескрываемым презрением.
        — И вы вынудите меня делить с вами постель, зная, что единственная причина, по которой я здесь,  — это спасти сестру от жестокого обращения?
        — Я же сказал вам: мои вкусы не распространяются на святых мучениц.
        Взгляд ее оставался каменным.
        — Я никогда не приду к вам по доброй воле.
        Когда Джозеф схватил ее за руку, вспышка жара едва не лишила его самообладания. Он притянул ее на диванчик в оконной нише рядом с собой.
        — Я бы хотел попробовать убедить вас в обратном, bella.
        Когда же ее согласие стало таким важным? В тот момент, как он поцеловал ее и уловил намек на то, какой сладкой будет она в его объятиях, когда в конце концов сдастся.
        Она попыталась вырваться.
        — Только самодовольный фат может надеяться изменить мое мнение всего лишь за неделю. Я не передумаю и за сотню лет.
        Он спрятал улыбку. Чувствует ли она эту искрящуюся энергию, вспыхивающую между ними? Он не верил, что пылает один, как бы горячо она ни отрицала это.
        — Вы делаете вызов таким восхитительным.
        — Я не… флиртую с вами, мистер Меррик. Я лишь даю вам понять, что вы теряете время с этой нелепой затеей.
        — В таком случае вы ничуть не пострадаете и благополучно вернетесь к сестре,  — спокойно заметил он, ловко стаскивая с нее перчатку. Ему не терпелось дотронуться до ее кожи.
        Отразившийся на лице цинизм сделал ее старше двадцати четырех лет.
        — Вы ни на минуту не допускаете, что потерпите неудачу, не так ли?
        Джозеф поднес ее руку к губам и прижался пылким поцелуем к мягкой ладони. Ее запах ударил в голову, опьяняя его, как первосортное вино.
        — Я полагаюсь на свое роковое обаяние.
        Сидони потянула свою руку. Щеки ее порозовели от гнева и от того, что его необоснованный оптимизм истолковал как сдержанное удовольствие.
        — Если и стоит остаться, то только ради того, чтобы немного сбить с вас спесь.
        — Я рад, что вы так думаете.  — Он неохотно отпустил ее. Прикосновение к ней путало мысли, а ему, чтобы добиться своего, требовался ясный ум.  — Вы забыли о ставке вашей сестры в нашей сделке.
        Лицо ее потрясенно вытянулось. Она и вправду забыла о Роберте.
        — Стало быть, вы все-таки принуждаете меня.
        Он пожал плечами.
        — Только остаться в замке Крейвен в качестве гостьи. Все остальное — ваш выбор.
        Выпрямившись, Сидони воззрилась на него с тем же холодным презрением, которое демонстрировала вчера вечером. Скажет ли она «да»? Его потрясло, как сильно он хочет, чтобы она осталась. К концу этой недели он будет, верно, на грани безумия, ибо одному Богу известно, как ему удастся держать свои руки при себе, пока она не согласится стать его любовницей.
        И все же внутренности у него сжались от мучительной неизвестности, пока он ждал ее согласия.
        Сидони сделала судорожный вдох, но заговорила с впечатляющей твердостью для целомудренной девушки, отдающейся в руки негодяя.
        — Тогда давайте внесем ясность, мистер Меррик.
        Насмешливым жестом он склонил голову.
        — Разумеется, мисс Форсайт.
        Она явно силилась взять себя в руки. Голая рука на колене стиснула перчатку в безмолвном протесте против того, к чему он ее принуждал.
        — В обмен на мое присутствие в замке Крейвен в течение следующих семи дней, точнее шести, поскольку одну ночь я уже провела под вашей крышей, вы вернете расписки Роберты. Ее долг будет полностью оплачен.
        — Ваше общество, bella. Не заблуждайтесь, я желаю заполучить вас в свою постель и для этого буду использовать любую возможность. Никакого запирания в высокой башне.
        — Я не обману.
        — И вы не будете закрываться от меня в своих мыслях.
        Она вспыхнула.
        — Я не понимаю, о чем вы.
        — Прекрасно понимаете. Когда я стану говорить вам о своих намерениях, вы будете слушать. Когда я буду прикасаться к вам — а поверьте мне, tesoro, я буду прикасаться к вам вновь и вновь, как вам и не снилось,  — вы не будете противиться удовольствию.
        Она метнула в него раздраженный взгляд.
        — Вам никак не откажешь в самоуверенности, мистер Меррик. У меня есть выбор?
        Его улыбка сделалась лукавой. И торжествующей. Он добился своего. Ну разумеется. В этой конкретной игре он всегда одерживал победу. А что касается того постыдного облегчения, которое он при этом почувствовал… что ж, вполне можно сделать вид, что его вовсе не было.
        — А у Роберты есть какие-нибудь драгоценности, о которых Уильям не знает?
        Ее губы сжались в тонкую нитку.
        — Вы и в самом деле негодяй.
        — Даже не сомневайтесь.  — На этот раз его охотное признание своей порочности прозвучало фальшиво. Она заслуживала лучшего, чем подобное соглашение, и они оба это понимали. Джозеф вытянул ноги с видом безразличного превосходства.
        Сидони резко кивнула, взгляд ее по-прежнему был холоден и суров.
        — Договорились, сэр. Я с нетерпением жду, когда уеду отсюда через неделю, сохранив нетронутыми и гордость, и добродетель.
        — А я жду с нетерпением ночей невыразимого восторга в ваших объятиях, моя дорогая мисс Форсайт.  — Улыбка его стала шире, когда предвкушение победы зазвенело, как фанфары.  — И пусть победит сильнейший.
        Она метнула в него разгневанный, полный неприязни взгляд, хотя румянец на щеках, задержавшийся после его поцелуя, испортил впечатление.
        — Пусть победит сильнейшая, мистер Меррик.
        Глава 4
        Что она наделала?
        Сидони остается в той же западне, в который и была с тех пор, как Роберта сдалась на ее милость два дня назад. Ей следовало бы знать, что попытка уехать после всего лишь одной ночи потерпит крах. Все то время, что Меррик уговаривал ее, она всячески пыталась избежать своей участи. Но угроза для сестры оставалась первостепенной. В последний раз в припадке ярости Уильям сломал Роберте руку и два ребра. Если он узнает, что жена изменила ему с его заклятым врагом, то убьет ее.
        По крайней мере, Сидони отвоевала себе немного пространства, хотя и понимала, что не стоит недооценивать хозяина замка. Меррик сделает все возможное, чтобы затруднить ей задачу сохранить целомудрие. Она уже находит его неотразимым, а ведь он еще даже толком не пытался ее соблазнить. Даже сейчас, когда она дала свое согласие, мысли ее лихорадочно метались в поисках выхода. Но его не было. Лишь пустое утверждение, что она будет держаться за свое целомудрие, как бы он ни соблазнял ее.

«Поверьте мне, tesoro, я буду прикасаться к вам вновь и вновь так, как вам и не снилось».
        Она подавила трепет, вспомнив эти провокационные слова, обещающие удовольствия, превосходящие даже самые смелые, самые безумные мечты. Трепет страха. И трепет невольного интереса.
        — Скрепим нашу сделку рукопожатием?  — Он встал и протянул ей крепкую, но изящную руку.
        Сидони едва сдержалась, чтоб не сказать ему, что с нее уже довольно его прикосновений.
        — Почему бы и нет?
        Когда рука его крепко обхватила ее руку, горячее покалывание побежало по коже. Такое же горячее, как и тогда, когда он поцеловал ее ладонь.
        Когда Джозеф отпустил ее руку, понимающее выражение его лица лишь укрепило ее решительный настрой сопротивляться. Себе самой она могла признаться, что он каким-то непонятным образом притягивает ее, но твердо намеревалась продолжать открытое неповиновение. И вопреки всему надеялась, что острый язык и неприязнь ее спасут. Впереди маячили шесть бесконечных смятенных дней. Но самое главное — шесть ночей.
        Сидони встретилась с серебристым взглядом Меррика и с упавшим сердцем призналась себе, что эти шесть дней и ночей могут показаться целой жизнью. Всего пару минут как они заключили сделку, а она уже осознает, как опасно позволять ему прикасаться к ней, когда и как он пожелает. Воспоминание о его пальцах, скользящих по обнаженной коже, затмили для нее все вокруг. Она неловко поерзала на диванчике.
        Меррик не делает тайны из своих греховных планов. По крайней мере, он с ней честен. Суровый внутренний голос напомнил ей, что она, напротив, нечестна с ним. Точнее, не вполне честна. Это касалось открытия, которое изменило бы его жизнь навсегда. Она поспешно отвела глаза, словно он мог прочесть ее мысли.
        — Вы завтракали?
        Она нахмурилась и поднялась, даже если при этом ей пришлось стоять слишком близко от него. Сидя на краешке сиденья, прямая как палка, она чувствовала себя крайне глупо.
        — Мистер Меррик, путь к моему сердцу лежит не через желудок.
        Он вскинул черные брови:
        — Я нацелен отнюдь не на сердце, а на иные части вашего тела, мисс Форсайт.
        — О!
        Как бы ей хотелось, чтоб он перестал то и дело лишать ее дара речи. Бога ради, что с ней такое? Не мог же он в самом деле одним лишь поцелуем руки разрушить все ее незыблемые моральные устои.
        Его большой палец небрежно потерся о тыльную сторону ладони.
        — Учитывая, кем мы станем друг для друга, нам вполне можно пренебречь формальностями. Меня зовут Джозеф.
        — Подозреваю, что мне удобнее придерживаться формальностей.
        — А я уверен в результате, как бы мы друг друга ни называли, bella.
        — Что ж, прекрасно,  — раздраженно бросила она, потом выпрямилась и отняла свою руку, удивившись, что он ее отпустил.  — Можете называть меня Сидони.
        А почему бы ему и не отпустить ее? Он ведь добился, чего хотел: заполучил ее в свое полное распоряжение.
        — Отлично. Просто мысль о том, чтобы нашептывать вам на ушко «мисс Форсайт», когда я буду погружаться в вас, чересчур возбуждающа.
        Она вспыхнула от красочной картины, которую он нарисовал.
        — Не говорите такие вещи.
        Он улыбнулся с раздражающей ее ноткой торжества и шагнул ближе, возвышаясь над Сидони.
        — Игра только начинается, а ты уже теряешь очко, bella.
        На выручку ей пришел гнев. Может, он и относится к ее бесчестью, словно к неважной мелочи, но она не может воспринимать это с такой же легкостью.
        — Полагаю, я привыкну к вашей вульгарности.
        Его смех обвился вокруг ее оборонительной стены, как лоза, цепляющаяся за осыпающуюся каменную кладку.
        — Уверен, что привыкнешь.
        Меррик прошагал к двери и широким демонстративным жестом распахнул ее.
        — Пройдем в столовую?  — Он бросил на Сидони загадочный взгляд.  — А потом мы могли бы прокатиться верхом.
        Она покраснела как рак.
        — Мистер Меррик…
        Его улыбка сделалась шаловливой.
        — Ну и кто из нас вульгарен? Мне надо осмотреть имение после бури, и я подумал, что ты захочешь подышать свежим воздухом.
        Она промаршировала мимо него в коридор. Шесть дней — она будет свободна. И больше никогда не увидит этого распутного, раздражающего Джозефа Меррика.
        Но эти шесть дней обещают муки почище адовых.
        Когда Сидони вбежала на конюшенный двор, Джозеф разговаривал с маленьким худым мужчиной, держащим поводья двух породистых лошадей: кремовой арабской кобылы и крупного гнедого мерина. Не прерывая разговора, хозяин замка послал ей легкую улыбку. Она потратила на переодевание больше времени, чем они условились, но он не выказывал никакого нетерпения. И вновь Сидони задумалась: насколько не похожи друг на друга кузены. Уильям не выносит даже малейшего неудобства и накидывается на любого, кто задерживает его или мешает ему.
        Последние годы, когда она занималась главным образом тем, что вела хозяйство Барстоу-холла, не подготовили Сидони к защите от опасного повесы. Когда-то она, должно быть, лелеяла девичьи мечты о том, что однажды прекрасный принц обратит на нее внимание. Возможно, Сидони этого не помнит. Как только она повзрослела достаточно, чтобы разобраться в сущности брачных уз, ее мечты стали более прозаичными: независимая полезная жизнь, когда решения принимает она сама и никакой мужчина не обращается с ней как со своей собственностью.
        Грум склонил голову в приветствии и исчез. Меррик разглядывал ее с блеском в глазах. Это был отчасти мужской интерес, отчасти одобрение, отчасти что-то еще, чего она не могла истолковать. Он как будто задал вопрос, и она сказала «да», не зная, на что согласилась.
        Сидони стряхнула беспокойное ощущение и вздернула подбородок. Руки стиснули изящный маленький стек.
        — Вижу, ты нашла амазонку,  — сказал он ничего не выражающим тоном.
        — А вы, я вижу, готовы ко всяким случайностям во время визитов дам,  — язвительно парировала она.
        Когда Сидони увидела модную черную амазонку, разложенную на кровати — его кровати,  — ей стало противно. Она убедила себя, что его интрижки ее не касаются, но неприятное чувство осталось.
        Мелкие морщинки вокруг глаз Меррика указывали на то, что он прячет улыбку.
        — Я никогда не привозил сюда любовниц, если это тебя волнует.
        — Я не ваша любовница,  — огрызнулась она, разозлившись, что он сразу же приписал ее раздражительность ревности.
        — И все же.  — Он внимательно оглядел ее.  — Амазонка тебе впору.
        — Слишком узка. Миссис Бивен пришлось перешивать пуговицы, поэтому я и опоздала.
        — Ты более… щедро одарена, чем твоя сестра.
        Она вызывающе посмотрела ему в лицо, глупо гадая, предпочитает ли он более изящную женщину. В сравнении с тонкой как тростинка Робертой она — валькирия.
        — Роберта не ездит верхом,  — отозвалась Сидони, твердя себе, что ей нет никакого дела до того, что думает этот негодяй о ее внешности.
        Очередная пустая бравада. Она становится весьма искусной в этом деле.
        — Я не настолько хорошо знаком с леди Робертой, чтобы знать о ее развлечениях… не считая пристрастия к карточным играм.
        — Вы судите ее слишком строго.  — Сидони сдержала порыв сказать Меррику, что ее сестра не всегда была такой нервной и надменной, какой он ее знает. Когда они были детьми, любовь Роберты была для Сидони единственным прибежищем от материнского равнодушия и отцовского презрения.
        Он пожал плечами:
        — Она была средством для достижения цели.
        Губы Сидони плотно сжались.
        — Это ставит меня на место.
        Тыльной стороной ладони в перчатке он приподнял ее подбородок.
        — Ты совершенно иной категории, bella.
        Ласка — если это мимолетное прикосновение можно было так назвать — длилась всего мгновение, но Сидони прочувствовала ее до самых кончиков пальцев. Этот нелепый физический отклик не поддавался никаким разумным объяснениям.
        — Да, я согласилась не сопротивляться вам,  — сказала она с нотками горечи.
        — День слишком хорош, чтобы ссориться,  — легко отозвался он.  — Давай я помогу тебе сесть в седло, а то Кисмет уже проявляет нетерпение.
        Когда он ухватил ее за талию, Сидони испугалась, что руки его задержатся там, но он просто с захватывающей дух легкостью подбросил ее в седло. Прекрасная лошадь нервно переступила ногами, но тут же затихла, когда Джозеф успокаивающе заговорил с ней.

«Он имеет подход к женщинам»,  — подумала Сидони с новым всплеском негодования. Странно, что Роберта описывала его как жуткого урода, который может привидеться лишь в страшном сне. Она попыталась представить, как бы выглядел Меррик без шрамов, но они казались такой же неотъемлемой частью его, как и чувственный рот.
        Он шагнул ближе и схватился за уздечку Кисмет.
        — Сиди тихо, пока я подтяну стремена.
        Джозеф сдвинул черные юбки девушки в сторону. Сидони с дрожью ожидала, что он прикоснется к ногам, но его руки целенаправленно затягивали кожаные ремешки. Эта уверенность сильных рук породила в ней какой-то странный внутренний трепет. Со спины Кисмет ей была прекрасно видна его буйная шевелюра. Она была иссиня-черной и растрепанной — еще одно указание, что он требует от окружающих принимать его таким, какой он есть.
        Он шагнул назад и поднял глаза:
        — Ты замерзла?
        Как бы ей хотелось уметь скрывать свои реакции.
        — Нет.
        Сидони ожидала какого-нибудь замечания насчет ее дрожи, но он просто повернулся, чтобы взять свою бобровую шапку с лавки сзади. Плавным движением поднялся в седло гнедого, и сердце ее екнуло от восхищения силой и ловкостью Джозефа.

«Поверьте мне, tesoro, я буду прикасаться к вам вновь и вновь так, как вам и не снилось».
        Она подавила воспоминание о пугающем обещании Меррика и, когда они стали удаляться от замка, принялась лихорадочно подыскивать какую-нибудь нейтральную тему для разговора. Это было трудно, ибо всякий раз, поглядывая на него, Сидони вспоминала его поцелуи и прикосновения.
        — Почему вы называете меня итальянскими словами? Я думала, вы должны бы говорить…  — Она вдруг вспомнила, что свет считает его мать ничем не лучше шлюхи. Тема Консуэло Альварес, по всей видимости, под запретом.
        Он насмешливо вскинул бровь, догадываясь о ее затруднении.
        — Должен бегло говорить по-испански?
        — А разве нет?
        — Моя мать умерла, когда мне было два года. Я ее не помню.
        — Мне очень жаль…
        Последовало неловкое молчание. Они пересекли широкое зеленое поле. Скалы возвышались слева от них. Волны с грохотом разбивались о камни внизу. Чайки пронзительно кричали, словно потерянные души. За спиной, на горизонте, виднелся замок Крейвен. Даже на солнце замок выглядел мрачным.
        Молчание затянулось, сделалось невозможно гнетущим. Лошадиные копыта глухо стучали о густую траву. Леди Форсайт нервно озиралась, ища, о чем бы поговорить. Погода — слишком банально, но замечание насчет светлого дня уже вертелось у нее на языке, когда он наконец заговорил:
        — После того как мне не удалось преуспеть в Итоне, отец забрал меня жить в Венецию.
        Что-то в его тоне указывало, что за этим лаконичным сообщением скрывается долгая история. Сидони так многого не понимала и так многое хотела узнать. Лихорадочное любопытство тревожило ее. Меррик чужой, и будет лучше, если он таковым и останется.
        Когда она не отозвалась, он продолжил:
        — Мы редко приезжали в Англию.
        Сидони могла себе представить почему. Она была еще слишком мала, чтобы помнить изначальный скандал, касающийся лорда Холбрука и его самозваной виконтессы, но злые сплетни продолжали муссироваться и годы спустя. Впрочем, эта история по большей части оставалась загадкой. К примеру, откуда у Джозефа появились шрамы на лице? Сидони было известно, что всю жизнь Энтони Меррик опротестовывал незаконность своего брака. После его смерти титул Холбруков перешел к Уильяму, кузену Джозефа. Уильяму, который вскоре после получения наследства женился на Роберте Форсайт — женился ради ее приданого.
        Энтони Меррик в некотором роде отомстил посмертно. Он был одним из богатейших людей в Англии, и, не считая Барстоу-холла в Уилтшире и Меррик-Хауса в Лондоне, ничего из его состояния не вошло в майорат. После смерти отца девять лет назад Джозеф Меррик унаследовал громадное состояние. Уильям Меррик остался с двумя обветшавшими домами, которые дядя намеренно запустил, и без средств для поддержания достоинства титула виконта Холбрука.
        С той поры состояние Джозефа многократно увеличилось. Он был умен, решителен, безжалостен и не боялся новшеств. Его богатство обеспечивало ему сдержанное признание в обществе, несмотря на незаконнорожденность. Уильям метался от одной финансовой неудачи к другой, пока в конце концов не оказался на грани банкротства. С каждым провалом его ненависть к Джозефу возрастала, превращаясь в манию. Сколько раз Сидони слышала, как Уильям проклинает своего кузена. Его нападки на Роберту становились особенно злобными, когда Джозеф в очередной раз в чем-то одерживал над ним верх.
        Меррик свернул к краю поля. Сидони последовала за ним по пологому склону к широкому изгибу берега. Несмотря на теплый день, море было бурным и волны с оглушительным грохотом ударялись о берег. Внезапно ощутив потребность в свободе и скорости, она пустила Кисмет в галоп. Короткий промежуток времени леди Форсайт ловила свистящий соленый воздух да слышала стук копыт по гладкому песку. Она слышала Меррика позади, но не оглядывалась. В эти мгновения ей хотелось думать, что она может убежать от неприятностей.
        Сидони доскакала до усеянного скальными обломками края берега и натянула поводья Кисмет. Потом повернулась в седле и наблюдала за стремительным приближением Меррика. Большой гнедой, резко остановившись рядом, встал на дыбы. Трепет пробежал от того, как легко Меррик справился со своим нервным скакуном. Эти умелые руки, что успокоили взвинченную лошадь, скоро будут касаться ее тела.
        Наклонившись, чтобы потрепать атласную лошадиную шею, Джозеф взглянул на нее. Свет в его серебристых глазах говорил о том, что он догадывается о направлении ее мыслей. Ну разумеется.
        — Немного лучше?  — Этот легкий изгиб губ прорезался прямиком к ее сердцу.
        Она заморгала. К сердцу? Нет, нет, нет! Сердце ее не будет затронуто. Она и без того балансирует на краю пропасти, продавая свое тело.
        Он заметил ее смятение.
        — Что случилось?
        Сидони закусила губу и выбрала опасную честность.
        — Я все время забываю, что вы намерены погубить меня.
        Если б Сидони не смотрела так внимательно, то могла бы и не заметить тени беспокойства, промелькнувшей в его глазах. Ей пришло в голову: если Меррик может читать ее мысли, то и она учится понимать его. Эта вторгающаяся интимность ослабляла сопротивление, но она не знала, как с ней бороться.
        — Ничего радикального,  — мягко проговорил он.  — Это готическая атмосфера разжигает твое воображение.
        Мерин придвигался все ближе, пока нога Меррика не ударилась о ее ногу. Он протянул руку и обхватил ее за шею, зарывшись пальцами в растрепавшиеся от быстрой скачки пряди. Кожу обдало жаром.
        О Боже…
        Внутри Сидони все задрожало мелкой нервной дрожью. Проклятое обещание позволять ему вольности было ошибкой, но теперь уже поздно отступать.
        — Меррик…  — Она оцепенела, не отстраняясь.
        — Джозеф.
        Она сузила глаза.
        — Хорошо, пусть будет Джозеф. Отпустите меня.
        Держа ее с мягкой неумолимостью, он придвинулся ближе. Ответ его прозвучал шепотом:
        — Ну нет, Сидони. Никогда не проси отпустить тебя. Пока — нет. Не раньше, чем мы познаем райское блаженство.
        — Прекратите.  — Сердце ее колотилось так сильно, что готово было выскочить из груди.
        — Прекратил бы, если б мог.
        Она напряглась под его рукой.
        — Глупости, вы просто играете со мной.
        — Несомненно, tesoro. Но ты сама виновата в этом. Ты такая неотразимая, что я просто не в силах… устоять.
        — Возьмите себя в руки, мистер Меррик. Одолейте эту слабость.
        — Я пытаюсь, дорогая, я пытаюсь.
        — Я вас укушу,  — пригрозила она, но не пошевелилась.
        — Я и сам тебя укушу, прежде чем закончу.  — Взгляд его задержался на ее губах, отчего сердце Сидони молотом застучало в паническом предостережении.  — Съем тебя, как спелый персик, вместе со всем соком и сладостью. А потом оближу губы.
        Она знала довольно, чтобы понять, что он подразумевает грех. Больше чем просто поцелуи, это уж наверняка. Для такого повесы, как он, поцелуи, должно быть, такая мелочь.
        — Вы… вы пугаете меня, мистер Меррик.
        Хотя страх был лишь частью того, что она чувствовала. Физическая близость никогда не привлекала ее. Она и помыслить не могла о том, чтобы отдаться мужчине. Но что-то в Меррике зажигало ее кровь нарождающимся желанием, несмотря на то что она знала о нем и что он уготовил для нее.
        — Смелее, мисс Форсайт!  — Он насмехался над ее холодным формализмом. Она и сама чувствовала себя глупо, называя его «мистер Меррик», когда он вот-вот поцелует ее. В чертах его проступила неумолимость.  — Больше никаких отговорок и никаких возражений, Сидони. Начнем игру. Трофеи — победителю.
        Глава 5
        Сидони приготовилась заново пережить вчерашний целомудренный поцелуй. Была та же неизбежная интимность. Тот же невольный восторг. То же томительное ожидание, словно откровение — вот оно, совсем рядом, стоит только протянуть руку. Всего этого уже было довольно, но на этот раз… поцелуй оказался иным.
        Поцелуй передавал безошибочное приглашение. Но к чему? Сидони была слишком неопытна, чтобы знать это. Однако прекрасно понимала, что малейшее встречное движение с ее стороны навлечет на нее беды, с которыми она не сможет совладать. Как и прошлой ночью, она оставалась неподвижной под его губами, надеясь, что отсутствие поощрения остановит его.
        Напрасная надежда.
        Джозеф целовал ее не спеша, и скоро сопротивление плавно перетекло во всепоглощающее острое ощущение: гладкой твердости его губ, мягко сгибающихся и разгибающихся пальцев руки на затылке, лихорадочного стука собственного сердца. Внизу живота сделалось нестерпимо горячо. Это незнакомое, непрошеное ощущение манило ее погрузиться в поцелуй. В смятении она отодвинулась. Кисмет тихонько заржала и переступила ногами.
        — Шш,  — мягко проговорил Меррик.
        — Это вы мне или лошади?  — Сидони презирала себя за предательскую хрипотцу в голосе.
        Он тихо рассмеялся:
        — А ты как думаешь?
        — Думаю, вам надо остановиться.  — Руки ее сжали поводья, хотя она постаралась больше не тревожить лошадь.
        — Еще нет,  — возразил он, и от возбуждения, поблескивающего у него в глазах, ее кровь быстрее побежала по жилам.
        Леди Форсайт испустила многострадальный вздох.
        — Ну так давайте уже, покончите с этим.
        Глаза Джозефа заискрились весельем, которое скоро стало неотразимым, будь он неладен.
        — Незачем умолять, tesoro.
        Он крепче обхватил ее шею, хотя она сразу же поняла бессмысленность попытки побега. Она дала ему обещание, и у него по-прежнему расписки Роберты. Поцелуи выходили за пределы их соглашения, но она прекрасно знала, что он замышлял соблазнение, предлагая эту сделку.
        Меррик потерся губами о губы Сидони, поцеловал уголки ее рта, слегка прикусил нижнюю губу. Удовольствие сделалось еще более опасно манящим. Сидони издала приглушенный возглас беспокойства, положив руку ему на грудь. Чтобы оттолкнуть или привлечь ближе? Трудно было сказать.
        Веки ее, дрогнув, опустились, и чувства наполнились Мерриком. Его мужским запахом, таким чужим и в то же время соблазнительным. Лихорадочным биением его сердца у нее под ладонью. Твердым теплом рта.
        Когда язык его коснулся ее там, где он целовал, она вздрогнула. Вот странность! Если б он сказал ей, что собирается лизать ее, ей бы стало противно. А на деле это оказалось… интригующе. Она протестующе замычала, рука стиснула его свободную рубашку. Сдерживаемая мощь под рубашкой должна была бы напугать ее, но сейчас эта сила скорее пробуждала любопытство, чем беспокойство.
        Его поцелуй уже и без того ослабил ее здравомыслие. Сидони лучше большинства женщин знала цену того, чтобы отдаться на милость мужчине, особенно требовательному и властному. Она видела, как мать таяла как призрак под отцовским господством. Видела беспомощность Роберты против Уильяма. Сидони не обманывалась: обаяние Меррика скрывает что-то иное, нежели желание подчинять.
        Она бессвязно запротестовала и попыталась оторваться, но его хватка была неумолимой. Он по-прежнему легко касался ее губ своими, словно пробуя на вкус.
        Сидони неосознанно выпятила губы. Всего лишь намек на ответный поцелуй, не более. Он издал горлом удовлетворенный рокот. У нее засосало под ложечкой. Она осознала, что, уступив так мало, она уступила много. Сидони сделала попытку отступить на прежние позиции. Но было поздно. Рука у нее на затылке сжалась и притянула ее. Больше пыла. Больше нежности. Больше поцелуев, зазывающих ее в неизведанное.
        К тому времени как Джозеф поднял голову, Сидони дрожала от страха, негодования и непрошеного чувственного отклика. Сделав протяжный, судорожный вдох, она открыла изумленные глаза. Он был так близко, что ей пришлось отклониться назад, чтобы черты его попали в фокус. Он наблюдал за ней с настороженностью, которая противоречила неторопливой сладости поцелуя.
        — Вы не должны были этого делать.  — В голосе ее прозвучало скорее смятение, чем праведный гнев.
        Ветер играл с ее растрепанными волосами, бросая пряди в лицо. Кисмет стояла спокойно. Гнедой Меррика обнюхивал какие-то водоросли. В нескольких шагах от них волны разбивались о берег. Когда Меррик целовал ее, она слышала лишь дикий танец собственного сердца, оставаясь глухой ко всему остальному, включая требования самосохранения.
        Джозеф нежно провел пальцем невидимую линию вдоль щеки Сидони. Прошлой ночью он вот так же касался ее обнаженной груди. Это воспоминание подстегнуло гнев, который ей следовало бы призвать на выручку, когда он только начал целовать ее.
        — Не надо.  — Она отдернула голову. От резкого движения всадницы Кисмет беспокойно переступила ногами.
        — Тебя никогда раньше не целовали, да?  — В голосе Меррика не было обычной насмешливости. Он казался потрясенным. Серебристые глаза его были мягкими, как осенний туман, и рот тоже был мягким, полным и до невозможности соблазнительным.
        Она заморгала, ужаснувшись, когда до нее дошло, что она глазеет на него, как ребенок, зачарованный рождественскими свечами.
        — Что… что вы сказали?
        Он смотрел на нее почти нежно. Где-то в дальнем уголке сознания зазвенело предостережение. Остерегайся! Остерегайся!
        — Тебя никогда раньше не целовали?
        Она нахмурилась, пытаясь понять смысл его слов.
        — Конечно же, целовали.
        Он скептически воздел бровь:
        — Тысячи раз. Ручаюсь.
        Она вспыхнула и с силой стиснула поводья, борясь с желанием ударить его.
        — Нет. Вы целовали меня вчера.  — В голосе ее проявилось раздражение.  — Или вы не помните?
        Рука его скользнула ей под подбородок и приподняла лицо. Он разглядывал ее как какую-то причудливую новую разновидность под увеличительным стеклом.
        — Разумеется я помню, bella. Воспоминание об этом преследует меня. Просто ты еще более… нетронута, чем я думал.
        Раздражение вспыхнуло в ней от того, что он смеет насмехаться над ее неопытностью. Сидони резко высвободила подбородок.
        — У меня нет привычки якшаться с беспринципными распутниками. Почему вы придаете этому такое значение? Вы же знаете, что я девственница.
        — О да!  — Что-то вспыхнуло в его глубоко посаженных серебристых глазах, прежде чем он опустил взгляд на ее губы.  — Но ты даже более… девственница, чем я полагал.
        — Нельзя быть более девственницей, чем девственница,  — огрызнулась Сидони.
        Джозеф наклонился вперед с очевидным намерением. С нее было довольно лживых поцелуев и саркастического поддразнивания. Она извернулась, чтобы уклониться,  — Кисмет фыркнула и беспокойно попятилась.
        — Тпру!  — Меррик схватил уздечку Кисмет, и лошадь тут же успокоилась.  — Слезай, Сидони.
        Этот резкий, бесцеремонный тон вкупе с насмешками над ее неуклюжестью окончательно вывел леди Форсайт из себя.
        — То, что я позволила вам поцеловать себя, не означает, что я собираюсь безропотно подчиняться.
        Он продолжал смеяться над ней:
        — Даже я не настолько самонадеян, bella. Но тебя давно пора научить целоваться, а я не могу выполнять эту задачу, когда мы того и гляди шлепнемся на задницы.
        — Я не желаю и дальше сносить это вульгарное лапанье.
        — Интерес к физическому удовольствию вполне естествен. Тут нечего стыдиться.  — Джозеф спешился и связал поводья гнедого у него на шее, чтобы они не свешивались.  — И не из-за чего извиняться.
        Ох, как же ей хотелось влепить ему пощечину! Рука сжалась в кулак.
        — Я не извиняюсь.
        Он не обратил на это внимания.
        — Ты, должно быть, сгораешь от любопытства.
        — Я сгораю от желания дать вам затрещину.
        Он хлопнул ладонью по крупу гнедого — тот, фыркнув, отошел с дороги, потом приблизился к кипящей негодованием Сидони, сидевшей верхом на Кисмет.
        — Подавляемая страсть, если не дать ей выхода, обращается в насилие.
        — Только если ты умалишенный.
        — Я жду не дождусь, когда лишу тебя ума, tesoro. И не вздумай ускакать.  — Он схватился за уздечку. Что ж, инстинкты у него прекрасные. Именно это она и намеревалась сделать.  — Неужели тебе не хотелось бы узнать, что ты потеряла?
        — Вы только что показали мне, что я потеряла. Столько шума из ничего.
        — Несколько минут назад ты не жаловалась.
        Меррик продолжал улыбаться. Разрази его гром, он не воспринимает ее всерьез. Быть может, потому, что она на один запретный миг имела глупость ответить на поцелуй.
        — Вы просто застигли меня врасплох.
        — Стало быть, на этот раз считай, что ты заранее предупреждена.  — Джозеф отпустил Кисмет и схватил Сидони за талию. Она — женщина немаленькая, в сравнении с Робертой настоящая рабочая лошадь, но Меррик легко поднял ее из седла и поставил на землю.
        — Лошади убегут,  — пробормотала Сидони, ощутив какую-то необъяснимую слабость в ногах от его близости. Сердце обмерло, а потом ухнуло куда-то вниз. Она так невыносимо остро ощущала его крепкие, сильные руки, удерживающие ее.
        — Если убегут, то просто вернутся в конюшню, а нам придется идти обратно пешком.
        Словно в доказательство, что ее страхи беспочвенны, Кисмет отошла на несколько шагов и остановилась рядом с гнедым.
        — Я убегу,  — сказала Сидони, не шелохнувшись.
        — Я догоню.
        — Зачем утруждаться?
        Он взял ее дрожащие руки, и она, глупая и слабая женщина, не воспротивилась. Опасность уже буквально била в набат, но она оставалась на месте как прикованная.
        — Затем, что ты очень красивая, dolcissima,  — мягко проговорил он.  — Разве ты этого не знаешь?
        Ночью он тоже говорил ей, что она красивая. Перед тем как в раздражении ушел. Сейчас он казался таким же искренним, как и тогда. И, как и тогда, сердце ее, екнув, замерло.
        — Это известная уловка повесы — говорить девушке, что она красива.
        — И как — действует?  — весело поинтересовался Джозеф, стягивая с нее перчатки.
        — Нет.  — Хотелось бы ей, чтобы это было так.
        — Жаль.  — Он бросил ее перчатки на землю и стянул свои.  — Проклятье! На тебе всегда ужасно много одежды. Это так неудобно.

«Не всегда».
        Эта мысль повисла между ними, словно произнесенная вслух. Она могла убежать, он больше не держал ее. «Идите, идите же»,  — приказывала она своим ногам, но они упрямо отказывались сдвинуться с места.
        — Я не нахожу это неудобным.
        — Еще один прискорбный признак невинности. Когда-нибудь ты будешь благодарна мне за то, что я показал тебе что к чему.
        Ее губы неодобрительно сжались.
        — Это общественная обязанность?
        Хорошо бы, если б ей так не нравился его смех. Всякий раз, когда она слышала этот глубокий мелодичный рокот, ее так с трудом выстроенная оборона слабела.
        — Долг перед своими собратьями.
        — Они, вероятно, дадут вам медаль,  — слабо проговорила она, когда он обхватил ее лицо руками.
        Судорожно втянув воздух, Сидони призвала себя быть сильной. Постаралась придать жесткости позвоночнику, который показывал удручающую склонность изгибаться в его сторону.
        — Рыцарский титул по меньшей мере.
        — За услуги перед женским полом.  — Сидони хотела, чтобы это прозвучало саркастически, но вышло взволнованно, с придыханием.
        Его глаза вспыхнули.
        — О, я намерен послужить тебе, bella.  — И прежде чем она придумала еще одно неубедительное возражение, он приблизил губы к ее губам.
        Тепло. Мягкость. Трепетная неуверенность. Скрытое желание откликнуться. Джозеф вкусил все это, когда прильнул к губам Сидони. Он не мог сказать, почему был так глубоко тронут тем, что оказался первым, кто поцеловал ее. Реакция собственного тела была вполне предсказуемой. Уже одно ее присутствие возбуждало его. И так было с самого начала. Какой бы силой она ни обладала, он был беспомощен против нее.
        Пробно, легонько он лизал, покусывал сжатые губы. Она пленительна. Даже сейчас, когда уступает чуть больше, чем вчера, и дрожит в его руках. Он все еще не уверен: это от возбуждения или от страха. В ее глазах он прочел и любопытство, и смятение. Густые каштановые волосы щекотали ему пальцы. После безумной скачки она выглядела восхитительно растрепанной. И это наводило его на мысль об иных безумных скачках, в которые ему хотелось бы пуститься вместе с ней.
        Подняв голову, он посмотрел на нее. Глаза Сидони были закрыты, щеки пылали. Ноздри его раздулись, когда он втянул пробуждающие воспоминания запахи моря и Сидони.
        — Открой ротик, tesoro.  — Джозеф приподнял ее лицо.  — Открой для меня свой ротик.
        Глаза ее широко распахнулись. На один пьянящий миг он утонул в их карих глубинах — насыщенных, осенних, чувственных.
        — Открыть?..
        Он воспользовался шансом и скользнул языком ей в рот. Она издала удивленный возглас и попыталась отстраниться.
        — Нет.
        — Bella, не бойся.
        Она перестала отодвигаться, но губы ее снова сжались. Он вернулся к нетребовательной мягкости. Сидони стояла неотзывчивая, хотя неровное дыхание указывало, что она далеко не безразлична. Ее сопротивление начинало потихоньку сводить его с ума.
        Одно лишь сопротивление, сопротивление, сопротивление. Бесконечное сопротивление.
        И вдруг, в какую-то долю секунды, это нескончаемое сопротивление растаяло. Рука ее легла ему на плечо, и со вздохом Сидони прильнула к нему. Тепло, достаточно сильное, чтобы растопить холод его сердца, окутало Джозефа. Рука на плече сжалась в ласке. Губы приоткрылись и наконец уступили медовую сладость рта. Он с наслаждением вкусил ее. Сидони оказалась восхитительной на вкус. Его язык коснулся ее языка, и он услышал приглушенный протест.
        Если бы в душе у него сохранилась хоть малая толика милосердия, он бы отпустил ее. Но вкус девушки был как джин для пьяницы. Он беспечно полагал, что во время этого импровизированного урока сохранит ясную голову, но она посмеялась над его самонадеянностью. Она, которая никогда в жизни не целовалась.
        В долгом неспешном исследовании погладил он ее язык, и на этот раз почувствовал слабое движение в ответ. Он издал низкий рык одобрения и подразнил ее снова. Когда Сидони неуверенно притронулась к его языку своим, кровь ударила Меррику в голову. Он, известный повеса, поставлен на колени невинным, неуклюжим поцелуем.
        Да только теперь, отвечая ему, она уже не была неуклюжей. Она была сладкой, пылкой и быстро следовала его примеру. Когда язык его затанцевал у нее на губах — она сделала то же самое. Когда он втянул ее язык к себе в рот — она удивленно ахнула, затем попробовала его так глубоко и с таким неподдельным удовольствием, что сердце Джозефа заколотилось о ребра.
        Но даже во власти наслаждения он придерживался стратегии. Руки его горели от безумного желания прикоснуться к ее телу, тронуть каждую выпуклость и впадинку. Но если он поспешит, то потеряет все, чего ему удалось достичь.
        Жар разгорался, грозя испепелить его, и все же какой-то далекий голос напомнил ему, что это подразумевалось только как урок. Руки его расслабились, хотя он не мог найти в себе силы отпустить ее совсем. Мало-помалу он гасил лихорадочную страсть, пока поцелуй не превратился в отголосок того, первого поцелуя. Вот только теперь он знал ее вкус. Знал, какие мяукающие, прерывистые звуки она издает, уступая неизведанному наслаждению.
        В постели с ним она будет неподражаема.
        Он в последний раз коснулся губами ее губ, затем отстранился. Сидони пылала, губы у нее были алыми и влажными. От ее сияющей красоты сердце его запнулось. Мужчина, имеющий хоть каплю благородства, отправил бы ее восвояси с аккуратно свернутыми в сумке расписками Роберты, потому что, если она останется, Джозеф запятнает ее сверкающую добродетель. Он утянет этого ангела к себе в ад.
        — Подумать только…  — прошептала Сидони, подняв глаза, которые сейчас были скорее золотистыми, чем карими.
        — О да.  — Он улыбнулся, пожалуй, с хмельной радостью, нежели с циничной насмешливостью, с которой обычно противостоял миру.
        — Если б я знала, что поцелуй бывает таким…
        Ему понравилось, что она из гордости не стала притворяться, будто не получила удовольствия от поцелуя. Воистину Джозефу все труднее найти что-то, что ему в ней не нравилось.
        — Ты бы целовала всех мужчин в округе?
        Леди Форсайт дрожащей рукой отвела волосы с лица. Меррик видел, что она постепенно возвращается к реальности и смущающему пониманию того, насколько основательно она забылась в поцелуе.
        — Ну, возможно, всех, кто моложе сорока лет.
        — Попробуем еще разок?
        Сидони бросила на него неодобрительный взгляд, противоречащий нежной полноте ее губ.
        — Когда вы целуете меня, я не могу думать.
        — Вот и хорошо.
        — Но мне надо подумать.
        Он мягко рассмеялся:
        — Подумаешь в доме. Не хочется вымокнуть. Погода портится.
        — О!  — удивленно воскликнула она, оглядевшись вокруг.
        Еще один толчок возбуждения сотряс его, когда до него дошло, что она была настолько сосредоточена на нем, что не заметила надвигающейся грозы.
        Джозеф легко поймал лошадей и подсадил ее в седло. Любуясь тем, как ветер резвится с ее волосами, он улыбнулся Сидони, взобравшись на Казимира.
        — Приятно видеть хорошенькую женщину, отлично сидящую на хорошей лошади.
        Леди Форсайт вспыхнула.

«Как могло такое прелестное создание прожить двадцать четыре года, не привыкнув к комплиментам? Замок Крейвен она покинет, зная, насколько бесподобна». Джозеф подавил болезненный укол от мысли об ее отъезде и пустил Казимира в галоп, услышав позади, как Сидони прокричала что-то подбадривающее Кисмет. Подгоняемые крепчающим ветром, они понеслись вдоль берега.
        Джозеф начал эту битву, уверенный в победе, но сейчас его охватило удручающее чувство: он в конце концов капитулирует перед Сидони точно так же, как она капитулирует перед ним. Проклятье! Он не может позволить себе такую жертву.
        Глава 6
        Еще одна запеченная в тесте устрица?
        Сидони настороженно оглядела длинного худого мужчину, который сидел в вальяжной позе на парчовом диване с ней рядом, вытянув ноги на бесценный восточный ковер малинового и синего цветов. Меррик не делал ничего открыто обольстительного с тех пор, как поцеловал ее, если не считать ленивого взгляда из-под полуопущенных век, который он не сводил с нее. И все равно она не доверяла ему.
        Что бы только она не отдала за хороший стул с прямой спинкой, и чем неудобнее, тем лучше. Если б она знала, что Меррик не станет беззастенчиво подсмеиваться над ней, то принесла бы дубовый стул из холла. Спина ее болела от усилий сохранять строгую позу против соблазна усесться поудобнее. Сидони подозревала, что если начнет устраиваться на мягких подушках, то закончит тем, что устроится на плече Меррика. Сидони знала, что ее чопорная поза забавляет его, но когда она в последний раз ослабила бдительность, то с ужасающей быстротой поддалась на его уловки.
        После верховой прогулки он привел ее в этот султанов будуар богатых шелков и бархата. Дождь колотил в стрельчатые окна, но внутри замка царили тепло и сибаритский комфорт. Раскаленные жаровни источали тонкий приятный аромат. Этот сераль казался совершенно неуместным в мрачной средневековой цитадели, пока Сидони не вспомнила, что своеобразный декор — здешняя норма. Взять хотя бы ту зеркальную комнату наверху…
        Дурное предчувствие заставило ее поежиться. Нет, она не будет думать о спальне. Это напоминает ей о том, что Меррик собирается с ней там делать.
        Веки Джозефа опустились ниже, и Сидони еще на градус выпрямила спину. Он выглядел полусонным, но удивительно чутко реагировал на все вокруг, включая ее все более истончающееся сопротивление. Боже милостивый, ему незачем наблюдать за ней, чтобы убедиться в ее уязвимости. Разве не позволила она ему зацеловать себя до умопомрачения?
        Меррик не упоминал о поцелуях. Сидони тоже. Но всякий раз, встречаясь с его блестящими серебристыми глазами, она вспоминала ошеломляющую интимность его языка у нее во рту.
        — Незачем подталкивать ко мне еду,  — проворчала она, тем не менее беря креветку с позолоченной фарфоровой тарелки.
        Все тут услаждало чувства. Для девушки, которая много лет жила приживалкой у зятя — не слишком состоятельного, надо сказать,  — такая роскошь была подавляющей.
        — Но это же так увлекательно.  — Он улыбнулся так, что ей захотелось вылить свой нетронутый бокал вина ему на голову.  — Ты так восхитительно боишься, что каждая крошка на шаг приблизит тебя к погибели?
        — Едой меня не подкупить,  — решительно заявила Сидони. И прежде чем он успел высмеять ее неубедительное заявление, откусила кусочек запеченной креветки.  — Теперь я понимаю, почему вы терпите эксцентричные манеры миссис Бивен. Какая жалость, что она забыла приборы.
        Меррик отпил вина из своего бокала. Удовольствие у него на лице напомнило Сидони его выражение после поцелуя. Дьявол его забери, все напоминало ей о его поцелуе.
        — Да, жаль,  — проговорил он с притворным сожалением.  — Есть руками — это так… примитивно.
        Леди Форсайт покраснела. Он самые невинные слова превращает в приглашение к греху.
        — Кстати, об эксцентричных манерах,  — продолжал он непринужденно, поднимая свой бокал в коротком тосте.  — Ты же не на церковной скамье слушаешь воскресную проповедь.
        — Мне вполне удобно, благодарю,  — солгала она.
        Джозеф вонзил крепкие белые зубы в креветку.
        — По крайней мере сними жакет.
        Она чопорно поджала губы, пожалев, что даже деликатесам не удалось истребить его вкус. Пропади он пропадом, она будет помнить тот поцелуй до конца своих дней.
        — В качестве прелюдии к тому, чтобы снять все остальное?
        Глаза его весело заискрились.
        — В случае, если такое желание вдруг возникнет, не обращай на меня внимания.
        Говоря по правде, ей было жарко. Тяжелый жакет для верховой езды кололся через муслиновое платье. Наверное, глупо было прятать свое тело, когда он уже видел каждый его дюйм, но после тех откровенных поцелуев Сидони отчаянно нуждалась в защите. Чтобы охладить воздух и его взгляд, она глотнула вина. Он поднялся, чтобы наполнить тарелку с буфета, и допил свой бокал.
        — Мне достаточно,  — быстро проговорила Сидони, но Меррик ее словами пренебрег и наполнил бокал.
        — Попробуй вот это.  — Он опустился перед ней на колено и протянул маленький ореховый квадратик, политый каким-то сиропом.
        Диван был таким низким, что, когда он встал на колено, глаза их оказались на одном уровне. Сидони попятилась.
        — Отодвиньтесь.
        — Какая ты нервная, tesoro.  — Он неодобрительно пощелкал языком.  — Я так стараюсь вести себя как паинька. Если я пообещаю не целовать тебя, ты перестанешь дергаться?
        — Я…
        Он улыбнулся и поднес сладость к ее губам. Она собралась было протестовать, потом с низким стоном одобрения закрыла глаза.
        — Бог мой, что это?
        — Я попробовал это в Греции. И настоял, чтобы миссис Бивен научилась это готовить.  — Он мягко прижал бокал Сидони к ее губам, заставляя сделать глоток.
        Она открыла глаза. Он наклонился близко, слишком близко.
        — Нечто настолько восхитительное должно быть греховным.
        — Сидони, Сидони — маленькая пуританка.
        Она пальцами отщипнула еще кусочек сласти. Она же не комнатная собачка, чтоб есть у него с руки.
        — Вы были в Греции?  — Сидони откусила еще кусочек — пряная сладость больше не ошеломляла, но была невообразимо вкусной.
        — Ты думаешь, что вежливая беседа будет удерживать меня в рамках?
        Желание узнать что-нибудь о нем было соблазнительнее любой сладости.
        — Я живу надеждой.
        Он медленно отстранился.
        — Мой девиз.
        Она вздохнула, наполняя легкие воздухом. Ее облегчение, однако, испарилось, когда он поднял ее ногу к себе на колени.
        — Что вы делаете?
        Он крепко держал ногу, не позволяя шевельнуться.
        — Устраиваю тебя поудобнее, cara.  — Пара ловких движений его умелых рук — и он снял с нее потертый полуботинок.
        — Это не очень хорошая идея,  — запротестовала Сидони, когда он стащил и второй сапожок и отставил его в сторону, рядом с собратом.
        Джозеф поглядел на ее заштопанный чулок с явным неодобрением. Глупо было обращать на это внимание, но ей стало стыдно за это свидетельство бедности. Дрожащими руками она одернула юбки, прикрывая ноги.
        — Полагаю, вы привыкли к размалеванным шлюхам, щеголяющим в шелках и кружевах.
        Его губы дернулись.
        — Размалеванные шлюхи? У тебя бурное воображение.  — И он поднял ее юбки почти до колен.
        Резко наклонившись вперед, Сидони схватила его за руку. И поняла свою ошибку, когда жар от его ладони растекся по ноге.
        — Мистер Меррик! Вы не смеете раздевать меня!
        — Только чулки, cara.
        — Разрешение снимать с меня нижнее белье выходит за рамки нашего соглашения.  — Она вырвалась и попыталась встать, однако мягкий диван сильно затруднял это, казалось бы, простое действие. Когда же она наконец поднялась, неуклюжая, как захмелевший медведь, это ей не помогло. Меррик схватил ее за руку и резко потянул. Охнув, она некрасиво плюхнулась обратно на подушки.
        — Опять играешь адвоката, dolcissima?  — спросил он.
        — Красивыми итальянскими словечками не скроешь гадких намерений.
        Она ожидала очередной насмешки, но он просто отклонился на пятки и снова схватил ее ногу. Провел ладонью вверх до колена и обратно.
        — Не гадких, нет.
        Жар от его прикосновения проник сквозь нитяные чулки, и пальцы ног подогнулись. Она никогда не считала свои стопы и лодыжки особенно чувствительными, пока Меррик не предпринял свое нежное исследование. Кожа ее пылала. Сердце колотилось от головокружительной смеси страха и возбуждения. Рука непроизвольно поднялась расстегнуть жакет, прежде чем она сообразила, что он неправильно это истолкует.
        Пусть Джозеф и стоял на коленях на полу, но его оценивающий взгляд отнюдь не был просящим. Напротив, он бросал ей вызов послать осторожность к черту и открыть то, что знал он, но не знала она.
        — Сними его.
        — Вы чересчур торопитесь, мистер Меррик.
        Пальцы его прочертили еще один сложный узор от лодыжки до колена.
        — У нас всего неделя, мисс Форсайт. Крылатая колесница времени и все такое.
        Внезапно его неумолимая напористость показалась невыносимой. Меррик искушает ее отринуть все, во что она верит, в обмен на чистейшее удовольствие его прикосновений. И ради этой полуулыбки, приподнимающей уголки губ. На глазах у нее выступили слезы.
        — Пожалуйста, перестаньте.  — Она с трудом узнала свой сдавленный голос.  — Бога ради, я вас прошу.
        Он нахмурился и поднял руку.
        — Сидони, я не пойду дальше.
        — Вы только так говорите, но поступаете иначе.  — Она торопливо прикрыла ноги юбкой.  — А я, как дурочка, поддаюсь на ваши уловки.
        Джозеф в беспомощном отчаянии воззрился на Сидони. Каждая секунда в ее обществе разжигала его страсть. Он не настолько глуп, чтобы не видеть, что это влечение взаимно. Может, она и говорит «нет», но щеки ее пылают от возбуждения. И он не мог забыть, как всего несколько часов назад она отвечала на его поцелуи. Теперь, когда спина ее потеряла свою холодную чопорную одеревенелость, она полулежала как одалиска. Одалиска в изысканном жакете для верховой езды. Сидони должна была бы выглядеть нелепо, однако выглядела неотразимо.
        Он стиснул зубы и призвал на помощь все свое самообладание. Непреодолимое желание провести пальцами вверх по этим стройным ножкам до заветного местечка горячило кровь. Но с каждым шагом, что она делала навстречу капитуляции, ее неуверенность возрастала. Если он надавит на нее слишком сильно, она сбежит, несмотря ни на что.
        Обещание большей награды заставило его отпустить ее ноги. Сидони тут же подняла их и поджала под себя, спрятав от него подальше.
        — Ты же знаешь, что я намерен соблазнить тебя.
        — Знаю,  — отозвалась она сиплым голосом, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Он попытался убедить себя, что слишком стар и циничен, чтобы находить этот детский жест трогательным.  — Я всегда презирала людей, которые позволяют страсти сбить их с пути.
        Джозеф сел на пол и оперся спиной о диван рядом с ее согнутыми коленями.
        — А теперь ты находишь, что страсть — безжалостная госпожа.
        Доносящийся до Меррика нежный аромат девушки терзал его. Он не мог сидеть так близко, не дотрагиваясь до нее. Джозеф повернулся, положил локоть на диван и завладел ее рукой. К его удивлению, она не убрала руку.
        — Подобающее наказание за то, что считала себя невосприимчивой.  — Голос ее понизился.  — Все мужчины, которых я знала, были презренными. Мой отец, слабый и алчный, не допускал иного мнения. Он был не способен ни на доброту, ни на любовь. Хоть он и не бил маму, его тирания превратила ее в ничто, и она все таяла и таяла, пока не умерла, когда мне было двенадцать.
        — Сожалею.  — Он сказал это совершенно искренне.
        Женщинам семейства Форсайт ужасно не везло с мужчинами. Да и связь Сидони с Джозефом Мерриком не принесет ей добра.
        — Отец постоянно винил маму за то, что произвела на свет двух бесполезных девчонок.
        Картина несчастливой семейной жизни, которую она нарисовала, была удручающей.
        — Но ты же не виновата.
        Сидони пожала плечами с безразличием, в которое Джозеф не поверил.
        — Только раз он выразил удовлетворение своей дочерью — когда Уильям сделал Роберте предложение. Лорд для простой мисс Форсайт? Даже захудалый, несколько сомнительный лорд считался триумфом. Наша семья не была влиятельной, и хотя приданое у Роберты было изрядное, ее нельзя было назвать богатой наследницей.
        — Сомнения в моем происхождении уничтожили брачные перспективы Уильяма.  — Джозеф не скрывал своего удовлетворения.
        — Роберта стала для Уильяма последней надеждой. Его первоначальные амбиции были куда выше. Но ни один магнат не отдаст дочь за человека, который в любое время может быть лишен наследства.
        — Однако же он не был лишен наследства.
        — Нет, не был.
        Джозеф ждал, что она продолжит, но Сидони молчала. Он с любопытством поднял глаза. Она сидела, опустив взгляд на свои колени, и ее сочные губы несчастно кривились. Интересно почему? Вчера вечером она не преминула назвать его ублюдком в лицо. Эта сентиментальная реакция на его скандальное происхождение казалась нехарактерной.
        — Не бойся задеть мои чувства. Я привык к тому, что я изгой. У меня были годы, чтобы примириться с незаконнорожденностью.
        Догадалась ли она, что он лжет? А он, разумеется, лгал. Его незаконнорожденность — рана, которая никогда не затянется. Когда она наконец посмотрела на него, в ее карих глазах не было насмешки. Напротив, они, как никогда прежде, не выдавали никаких чувств.
        — Должно быть, это… нелегко, когда ты рос наследником,  — неуверенно проговорила Сидони и, к удивлению, сжала его руку, словно предлагала утешение.
        — Давняя история, tesoro. Какой смысл ворошить старое?  — Его взгляд остановился на ее восхитительных губах.  — Уверена, что не позволишь мне поцеловать тебя?
        — Я должна быть благоразумной.
        — Благоразумие — переоцененная добродетель, amore mio.
        Она взглянула на него с сомнением.
        — Не вам судить о добродетели.
        — Добродетель — мой враг. Я изучил ее от и до.
        Меррик наблюдал, как она лихорадочно пытается придумать какую-нибудь уничтожающую реплику, и решил выручить ее.
        — А как тебе удалось улизнуть из Барстоу-холла?
        — С помощью Роберты.
        — И все равно, какой-нибудь опекун наверняка должен был забаррикадировать садовую калитку от влюбленных деревенских парней, соперничающих за внимание прекрасной Сидони.
        — Уильям стал моим опекуном с тех пор, как шесть лет назад умер отец,  — ровно проговорила она.
        Всякое желание улыбаться оставило Джозефа. Ужасное подозрение заползло в душу.
        — Боже милостивый! Только не говори мне, что этот мерзавец бьет и тебя тоже.
        — Джозеф, вы делаете мне больно.
        — Я — неуклюжий медведь,  — пробормотал он, расслабляя руку, стискивающую ее ладонь.  — Если он ударит тебя, я этого гада на кусочки порежу.
        — Уильям никогда не бил меня.  — Она погладила его по щеке, впервые прикоснувшись к нему по собственной воле. В глазах Сидони он увидел мягкость, которой не замечал раньше, даже когда целовал ее.
        — Почему? Что его останавливает?
        И все же, глядя в это прекрасное лицо, которое выражало силу, равно как и привлекательность, Джозеф догадался почему. Он был далек, чтобы наделять своего грязного кузена совестью или стыдом, но под ясным взглядом Сидони, возможно, даже Уильям находил в себе какую-то крупицу чести.
        — Мы по большей части живем отдельно.  — Она помолчала, и ее прежняя необъяснимая неловкость вернулась.  — Я веду хозяйство в Барстоу-холле на те жалкие гроши, что он присылает. К тому же там всегда найдется бумажная работа для такого синего чулка, как я. Недавно я каталогизировала библиотеку Уильяма.
        Она говорила неохотно, хотя Джозеф не мог понять почему. Нельзя сказать, чтобы тема была больной, а она нервничала, рассказывая о своей жизни с Уильямом и Робертой, почти так же, как когда Джозеф дотрагивался до нее.
        — Что-нибудь интересное?
        Она избегала его взгляда.
        — Ваш отец перед смертью забрал все ценные книги.
        Жизнь ее, судя по всему, была нелегкой. И одинокой. Но он заставил себя улыбнуться.
        — И что же стало причиной этой внезапной библиофилии моего кузена?
        — Уильям продает то, что осталось, разумеется. Наверняка вы знаете, как близок он к банкротству. Последнее из того, что еще уцелело от приданого Роберты, ушло на очередной прожект, связанный с какими-то изумрудными копями в южных морях.
        — Мой кузен никогда не отличался деловым чутьем.
        Она бросила на него неодобрительный взгляд.
        — Незачем показывать свое превосходство. Вы же знаете, что на все эти безрассудства его толкает стремление состязаться с вами.
        — Если бы он жил по средствам, когда получил титул, то мог бы вполне комфортно существовать в Барстоу-холле.
        Джозеф намеренно не говорил правды. Уильям — самый настоящий змеиный клубок зависти, чванства и хвастовства. Он бы никогда не принял тихую жизнь деревенского сквайра, в то время как его незаконнорожденный кузен ворочает такими делами.
        — Я бы и сама с удовольствием позлорадствовала над неудачами Уильяма, если бы моей сестре и племянникам не приходилось влачить жалкое существование вместе с ним.
        — А как насчет твоего жалкого существования? Тебя заботит только судьба Роберты и ее щенков?
        Она вскинула голову.
        — Через два месяца мне исполнится двадцать пять. Опекунство Уильяма закончится, и по отцовскому завещанию я получу содержание. Оно небольшое — плутократ вроде вас посмеялся бы,  — но это позволит мне обрести независимость от зятя с его прихотями. У меня есть планы на будущее: завести свой дом и обучать бедных девочек, чтобы они могли устроиться в жизни.
        Мысль о Сидони, работающей школьной учительницей, показалась ему ужасным расточительством, но он понял, что лучше этого не говорить. Меррик уловил в ее глазах воинственный блеск, когда она объявила об этом непривлекательном плане.
        — Меня удивляет, что Уильям не выдал тебя замуж, если у тебя уже есть приданое.
        — Я не шутила, когда говорила, что никогда не выйду замуж.
        Что бы ни разглядела Сидони в его улыбке, ее это смутило, и она попыталась отодвинуться. Он ей не позволил. Его начала преследовать пугающая фантазия: он никогда ее не отпустит.
        — Не все мужья такие, как Уильям. Или как твой отец.
        Она печально улыбнулась одними губами.
        — Но это чистейшее везение, не так ли? По закону муж имеет полную власть над женой. Я слишком ценю свои суждения, чтобы пожертвовать ими ради кого-то другого. И нет никакого выхода — контракт связывает до самой смерти. Замужняя женщина ничем не лучше рабыни.
        — В Олмаке бытует иное мнение.
        Она пожала плечами:
        — Шесть лет я жила на содержании Уильяма и видела его похвальбу и грубость. Даже при том что приданое моей сестры было его единственным средством существования. Незамужняя, я не буду зависеть ни от кого, кроме себя самой.
        — А разве ты не хочешь детей?
        — Но не ценой свободы.
        Он нахмурился:
        — Ты выбрала столь одинокий путь. А как же любовь?
        — Любовь?  — Сидони выплюнула это слово, как что-то кислое.  — Вы удивляете меня, Меррик. Не думала, что вы признаете такое понятие.
        — Поразительно, не правда ли?
        Он ждал какого-нибудь ироничного комментария, но она промолчала. Возможно, из-за этого молчания он приподнял завесу горькой правды, которую никогда никому не говорил.
        — Я не дурак. Я видел любовь. Отец любил мою мать до самой смерти. Сердце его было разбито, когда он потерял ее. И оно разбивалось снова и снова, когда свет называл ее шлюхой.
        Проклятье! Он сказал слишком много. Открыл слишком много. Джозеф понял это, когда увидел побелевшее от горя лицо Сидони. Всю жизнь он выживал в одиночку, полагаясь только на себя. И все же эта не свойственная ему доверительность лишь усилила неотразимое обаяние Сидони в его глазах.
        Ему следует помнить, что изоляция обеспечивает безопасность, какими бы привлекательными ни были мягкие карие глаза и женское сочувствие.
        Глава 7
        Когда Сидони в тот вечер вошла в холл, Меррик поднялся со своего троноподобного стула во главе стола. На нем были сюртук и шейный платок, и выглядел он так, что мог бы украсить собой любую лондонскую гостиную, если не обращать внимания на ужасные шрамы на лице. Неудивительно, что он воспринимает жизнь как своего противника. Он дорого заплатил за все, что имеет, и все же самая глубокая рана осталась. Его объявили незаконнорожденным. Ничто не может это изменить. Ничто, кроме того знания, которое она скрывает и не может открыть, не подвергнув опасности людей, которых любит.
        Его горечь, когда он говорил о своих родителях, все еще оставалась в душе Сидони, хотя он тут же осознал, что был слишком откровенен. Меррик вернулся к роли приятного, пусть и несколько язвительного собеседника, которого она время от времени видела с тех пор, как приехала в замок.
        Погода удерживала их весь день в доме, и леди Форсайт с удовольствием обследовала библиотеку замка. Но его лицо сейчас предостерегало: он снова тот хищный соблазнитель, который напугал и разозлил ее вчерашним вечером.
        Сидони до смерти надоело бояться. Напрягшись, она зыркнула на него.
        — Разве вам не нравится мое платье?  — резко спросила она, вскидывая голову.
        — А тебе?
        — Я никогда в жизни не носила такой одежды.
        Он уже заказал для нее и получил несколько платьев из Сидмаута. Сейчас Сидони была в темно-зеленом, которое миссис Бивен подогнала по ее фигуре.
        — Могла бы поблагодарить.
        Она поглядела на него отнюдь не благосклонно.
        — Полагаю, словесного выражения признательности будет достаточно.
        Он театрально поморщился.
        — Бог мой, мисс Форсайт, вы подозреваете у меня скрытые мотивы?
        — Едва ли скрытые.
        Она стояла, замерев, пока он неспешно приближался к ней.
        — Повернись.
        — Я вам не игрушка.
        В его улыбке был намек на коварство.
        — О, еще какая, carissima.
        — У этой игрушки имеются шипы,  — прорычала Сидони, не шелохнувшись.
        — Я буду обращаться с тобой осторожно.  — Он неспешно обошел вокруг нее, и это разглядывание длилось, казалось, целый час. Разрази его гром, даже воздух вокруг него вибрировал.  — Очень мило.  — Он шагнул ближе, чтобы расправить кремовое кружево, окаймляющее позорно низкий вырез.
        С ужасающей быстротой ее сосок затвердел. Оставалось надеяться, что он этого не заметит.
        — Платья неприличные,  — чопорно проговорила Сидони. Дорогой шелк тек по ее телу, как вода.
        — Но красивые.
        Она метнула в него еще один испепеляющий взгляд. Глаза Джозефа сверкали тем нечестивым блеском, которому, как она уже знала, не стоило доверять.
        — Признайся, платье чудесное, и ты выглядишь в нем великолепно.
        — Оно предназначено для куртизанки.
        Он фыркнул:
        — Что ты знаешь о куртизанках, невинный ягненок?
        Она прищурилась:
        — Знание о куртизанках не является достоинством.
        — Метко подмечено.  — В его улыбке сквозило довольство.  — И все же ты надела это платье.
        — Миссис Бивен забрала мое муслиновое.
        — Должно быть, ей нужна тряпка для уборки.
        Она и сама не знала, почему спорит. Кто стал бы возражать против наряда настолько стильного? И хотя шелк льнул к телу, платье не вызвало бы недоумения ни в одном из лондонских салонов. Особенно на леди, которая уже давно не дебютантка.
        — Ни одна респектабельная женщина не надела бы это платье.
        Он провел пальцем по ее щеке, оставляя покалывающий след.
        — Но, amore mio, ты больше не респектабельная женщина. Ты — любовница чудовища.
        Девушка покраснела и отвернулась.
        — Пока нет.
        Пленительные морщинки вокруг его глаз собрались от смеха, который всегда согревал ее от макушки до кончиков пальцев, несмотря на все, что она знала о нем.
        — Пока? Ей-богу, ты даешь надежду.
        — Надменная свинья!
        Он отодвинул от стола тяжелый дубовый стул. Она неохотно подалась вперед. Может, он и походил на дремлющего тигра, глядя на нее с собственническим блеском в глазах, но ей не стоит забывать, что он все равно опасен.
        Его губы слегка дернулись:
        — Расслабься, Сидони. Я не собираюсь набрасываться на тебя за ужином.
        Вместо того чтобы занять стул хозяина дома, он сел напротив, потянулся за графином с кларетом и налил два бокала. Рубиновое кольцо поблескивало в свете свечей. Сегодня оно не напоминало ей о крови. Оно заставляло думать о страсти, чего она отчаянно не желала.
        Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, Сидони поднесла бокал к губам. В подвале Уильяма были лишь кислые молодые вина. Это же вино на вкус дорогое и запретное. Тепло казалось лишь слабым отголоском того жара, который зарождался в Сидони, когда она смотрела на Меррика, не сводящего с нее взгляда. Сегодняшняя доверительность, хоть и дарованная неохотно, усилила невидимую связь между ними.
        Сидони попыталась вернуться в прозаический мир, пусть даже в мир превосходной еды, роскоши и мужчины, каждое слово которого обещало соблазн.
        — Расскажите мне о своих путешествиях…
        Джозеф тихонько открыл дверь спальни, прикрывая рукой свечу.
        После того как Сидони оставила его с бренди, он надолго задержался в библиотеке, поднявшись на балкон, как будто пребывание в десяти футах над землей могло изменить его видение все более усложняющегося положения. Решение наставить Уильяму рога было легким — легче некуда. Решить же, как поступить с Сидони Форсайт, оказалось не так-то просто. Он попытался отвлечься от мыслей о ней, ожидающей наверху, но какую бы книгу он ни открыл, строчки расплывались перед глазами, и он видел только ее — прекрасную женщину.
        Женщину, которая теперь спит под пологом его кровати.
        Зеркала предъявили множество копий высокого мужчины в алом халате. Лицо его было неясным, но после стольких лет ему едва ли требовалось напоминание о его уродстве.
        И все же Джозеф не мог избавиться от привычки заполнять спальню зеркалами. Он начал это еще в юности, когда его самые язвительные любовницы насмехались над его уродством, пока он забывался в пароксизме страсти. Тогда он поклялся, что ни одна женщина больше не увидит его таким уязвимым. Позже он нашел иные способы отвлекать своих любовниц, но к тому времени уже начал получать мрачное удовольствие от постоянного напоминания о своем изуродованном лице в сравнении с красотой пылкой партнерши.
        Меррик не мог понять, почему его шрамы не пугают Сидони? А должны бы, черт возьми! Даже люди, знающие его давно, не могут смотреть на него спокойно. С самого детства шрамы сделали из него парию, нечто отвратительное, чего следует избегать. Странно, что на эту очаровательную девственницу его безобразие не произвело привычного впечатления.
        Сквозняк вынудил его войти. Он тихо прикрыл дверь. Сидони не пошевелилась. Удивительно, как спокойно она чувствует себя в его постели. Спит доверчиво, как ребенок в детской.
        Он медленно приблизился к ней. Настало время поднять ставки в их состязании. После чудесных утренних поцелуев он отступил, давая ей возможность перевести дух. Мало-помалу Сидони перестала подпрыгивать, как ошпаренная кошка, всякий раз как он оказывался рядом.
        Его игра в результате вылилась в приятное времяпрепровождение. Беседа была не тем, чего он обычно хотел от женщины. Он хотел одного и только одного — мгновения полного забвения, когда он погружается в мягкое теплое тело. Но в этом, как и во всем остальном, мисс Форсайт спутала ему карты.
        Меррик, не отрываясь, смотрел на нее, свернувшуюся клубочком в его постели в бледно-палевом пеньюаре. Ночь была холодной, но он не настолько наивен, чтобы полагать, будто именно поэтому она легла одетой. Нет, глупая красавица думает, что бархат защитит ее.
        Джозеф осторожно стащил свой халат с плеч. Обычно он спал голым, но в качестве уступки ее скромности надел рубашку и шелковые брюки. Он задул свечу и потихоньку забрался под одеяло, стараясь не дотронуться до нее.
        — Джозеф?  — пробормотала она, повернувшись в его сторону.
        Сердце Меррика екнуло от ее готовности принять его присутствие. От звука своего имени, произнесенного этим сонным голоском, он сделался твердым как камень. Глаза ее оставались закрытыми, а сочные губы мягко изогнулись. Будь он романтиком, то мог бы вообразить, будто она счастлива, что он рядом. По крайней мере, мисс Форсайт не вскочила с воплями.
        Сидони пробормотала еще что-то сонно-вопросительное, и под шум проливного дождя за окнами он услышал, как зашуршали простыни, когда она пошевелилась. Звук был восхитительно чувственным, напоминающим скольжение кожи по коже.
        Джозеф напрягся, ожидая, что она пошлет его к чертям, но она снова погрузилась в сон. Быть может, и его приход ей приснился? Он надеялся, что это так. Более того, он надеялся, что сон этот был приятным.
        Закрыв глаза, Джозеф призвал свой сон. Прошлой ночью ему почти не удалось поспать, а сегодняшняя лихорадка сдерживаемого желания совсем его измотала. К несчастью, сон не шел к нему. Близость Сидони терзала. Легкий нежный запах. Намек на жар, заполняющий тщательно рассчитанное пространство между ними. Осознание, что если он чуть пошевелит рукой, то дотронется до нее.
        Губы его искривились в улыбке, когда он устремил взгляд в зеркало наверху. Это будет длинная ночь…
        Сидони неохотно выбиралась из чудесного сна, наполненного теплом и безопасностью. Да поможет ей бог, она лежала, прильнув к Меррику, словно это единственное на свете место, где ей хотелось бы находиться. Рука его лежала на ней, обнимая. Сердце Сидони от страха совершило кульбит — от дремотной вялости не осталось и следа. Как могла она так спокойно, так мирно спать рядом со своим мучителем?!
        Впрочем, надо радоваться, что он спит, и ничего больше. Определенно следует быть признательной и за то, что он не голый. Меррик растянулся на спине, а она лежала у него на груди, и тонкий батист рубашки был единственной преградой между ее щекой и его кожей.
        Рассвет только-только наступил. Слабый свет окаймлял задернутые портьеры золотом. За ночь непогода, должно быть, стихла.
        Ее первым побуждением было бежать, покуда Меррик не проснулся и не обнаружил, что она так удобно расположилась для соблазнения. Сидони напряглась, чтобы высвободиться из его объятий, но потом взглянула на его лицо, и любопытство, даже более сильное, чем страх, овладело ею. Не сдвигая обнимающей руки, она медленно приподнялась, чтобы видеть его грудь и лицо. Понаблюдать за ним без его ведома было настоящей роскошью.
        Сидони знала: как и большинство людей, во сне он выглядит уязвимым.
        Но оказалось не так.
        Угловатые скулы оставались резкими. Любой, кто увидел бы эти решительные черты, счел бы их обладателя не иначе как разбойником. Темная утренняя щетина на скулах и подбородке усиливала это впечатление.
        И его шрамы.
        Отпечаток зла, которое Сидони просто не в силах была постичь. Больно было смотреть на эти следы страданий. Она посочувствовала бы любому раненому существу, но с Мерриком ее реакция была более личной, чем просто сострадание, сильнее, чем негодование. Слухи умалчивали о том, где произошло нападение. По тому, что он вчера сказал, она догадалась, что в юности он путешествовал вместе со своим ученым отцом. Быть может, он получил свои увечья в каком-нибудь глухом переулке Неаполя или Кадиса?
        В безмолвном утешении она положила руку ему на грудь, которая под ее ладонью вздымалась и опадала с каждым его медленным вздохом. Такая поза создавала головокружительную интимность. Интимность, которая подрывала оборону находящейся в осаде девственницы.
        Волей-неволей взор ее скользнул к его рту. Расслабленный, он выражал абсолютную чувственность. Неудивительно. С первого же взгляда на него, вальяжно развалившегося, как большой кот, в своем массивном кресле и попивающего вино, она распознала в нем мужчину, высоко ценящего физическое удовольствие. Незнакомая тяжесть угнездилась в животе, когда она представила, как он сосредоточится на ней, когда придет время.
        Если оно придет…
        Святые небеса! Неужели она уже допускает его победу? Но она не может ему уступить. Дело ведь не только в риске потерять девственность, хотя ей совсем не хотелось допустить обнаружения ее грехов светом или зачатия ребенка вне брачных уз. Куда сильнее убежденность, что, если она капитулирует, это подорвет все то, что поддерживало ее последние трудные годы и должно было привести к самостоятельному плодотворному будущему.
        Ресницы Меррика лежали веерами — черные, как и волосы, упавшие на высокий лоб. Сидони сдержала желание отвести эти мягкие пряди с лица. Когда он бодрствовал, она была слишком занята борьбой с ним, чтобы проявлять такую нежность. Сейчас же, в это раннее тихое утро, ей ужасно хотелось показать ему, что жизнь предлагает не только жестокость.
        Страстное желание облегчить его боль заставило Сидони призадуматься. Он делает все, чтобы погубить ее. Он интриговал, чтоб заманить Роберту в ловушку скандала и позора.
        Он… Он самый удивительный, самый обаятельный из всех знакомых ей мужчин. Он слушал ее с вниманием, которое было бальзамом для души. Он дал ей одним глазком увидеть мир, который она мечтала открыть. Он смешил ее. Он целовал ее так, словно скорее умрет, чем остановится.
        Эта слабость по отношению к своему противнику была куда более пугающей, чем пробуждение в его объятиях. Сидони прикрыла глаза и обратила молитву к небесам не дать сердцу смягчиться.
        Когда же она вновь посмотрела на Меррика, он наблюдал за ней с напряженностью, заставившей ее затрепетать. Выражение его лица было незащищенным, как никогда прежде. Она мимолетно увидела в затуманенных глазах острую тоску сродни ее собственной. Во сне он не выглядел моложе, но казался намного моложе сейчас. Губы его изогнулись в приветливой улыбке, которая пронзила ей сердце.
        А потом в мгновение ока все изменилось.
        Мягкость испарилась, словно никогда и не существовала. Она прочла недвусмысленное неприятие того, что он увидел на ее лице. Должно быть, она глазела на него со щенячьим обожанием. Какой смысл теперь отрицать? Стыд свинцовой тяжестью буквально придавил ее.
        Сидони отшатнулась. Его рука сжалась, не дав ей сбежать. В то же время он быстро сдвинулся в сторону, чтобы полог кровати спрятал его лицо в тени. Утренний свет больше не падал на его шрамы. Это движение было таким резким, что тряхнуло кровать.
        Боже милостивый…
        Ее смущение испарилось. Обычно Меррик выставлял напоказ свои шрамы, не давая никому возможности посочувствовать его уродству. Этим же утром у него не было времени прикрыться своим привычным щитом от любопытства и отвращения. С упавшим сердцем Сидони осознала, что, несмотря на всю эту браваду, он ненавидит свои шрамы. Ненавидит всей душой.
        Он не допустит жалости к себе — она опустила глаза. И все же их защипало от слез. Глупая, ах, какая же она глупая! Как трудно подавить горячее желание заключить его в объятия и предложить утешение от целой жизни страданий. Безумное, опасное желание.
        — Должно быть, я теряю сноровку. Осквернив чистоту твоей постели, я был уверен, что ты завопишь что есть мочи,  — проговорил он со знакомой издевкой, наконец посмотрев ей в глаза.
        Но после того мига откровения, когда он так резко отшатнулся, Сидони знала, что его небрежная манера — защитный механизм. Прекрасная улыбка, которой он одарил ее при пробуждении, превратилась в насмешливую. Пусть она тысячу раз дура, но не могла она не пожалеть об этой перемене, даже когда тело ее одеревенело.
        — Ты никогда не заставишь меня кричать,  — отозвалась она с суровостью, которой отнюдь не чувствовала.
        Меррик обрадовался, но мисс Форсайт не поняла чему.
        — Не будь так уверена, bella.
        Снова он взялся за старое. По крайней мере, его насмешки напомнили ей о том, чем она рискует в этой постели. Когда Сидони согласилась спасти Роберту, она воображала сотни опасностей. Принуждение. Насилие. Жестокость. Но она и представить себе не могла, что самым большим риском будет раненая душа хозяина замка Крейвен.
        — Что ты здесь делаешь?  — Она старалась говорить ровным голосом.
        — А разве это не очевидно?
        После этих слов впечатление о приятном утре было испорчено. На этот раз она предприняла более решительную попытку высвободиться, но Меррик с возмутительной легкостью опрокинул ее на спину.
        — Отусти,  — прошипела Сидони сквозь онемевшие губы. Сердце лихорадочно колотилось от паники и гнева главным образом на себя. Ну почему она не улизнула до того, как он проснулся?
        Твердо держа ее одной рукой за талию, Джозеф приподнялся и другой рукой обхватил Сидони за затылок, удерживая, чтобы как следует рассмотреть.
        — Ни за что на свете.
        Разрази его гром! Как бы ей хотелось, чтобы он не говорил таких опрометчивых слов. Будь она хоть чуточку глупее, могла бы принять их всерьез. И что бы тогда с нею стало? Страх сдавил горло. Не хватало только покинуть замок Крейвен не только опозоренной, но и с разбитым сердцем. Нет, она должна уйти отсюда нетронутой и не запятнанной скандалом, твердо напомнила себе Сидони. Осталось только поверить в это.
        — Это не входит в наш договор.
        Хотелось бы ей набраться силы воли и настоять на том, чтобы он отпустил ее. Если она станет кипеть от злости из-за этих игр — и она кипит, черт бы его побрал!  — но остается эта проклятая непрошеная нежность. Ничем не стереть из памяти его потрясение и испуг, когда он проснулся и обнаружил, что она разглядывает его. Сидони подозревала, что он мучает ее сейчас, чтобы не дать задуматься над тем моментом откровения.
        Окружив ее своим мужским запахом, он склонился ближе. Она молила о самообладании, о здравомыслии и — да поможет ей бог в ее несбыточном желании — о спасении.
        — Наверняка здесь есть еще одна спальня.
        Меррик улыбнулся так, что заставил Сидони гадать, уж не догадывается ли он, какая борьба происходит у нее внутри.
        — Пригодна для обитания только эта. Я же не собирался устраивать загородный прием, tesoro. Я планировал неделю плотских радостей с любовницей.
        Она оцепенела, когда он лениво пропустил ее волосы сквозь пальцы и помассировал затылок. Ощущения разбегались, как круги на воде.
        — В первую ночь ты же где-то спал.
        — Койка в гардеробной не предназначена для мужчины шести футов роста. Будь я проклят, если позволю тебе снова меня туда сослать.
        — Быть может, я могла бы спать там?  — проговорила она с фальшивой любезностью.
        К удивлению, губы его дернулись.
        — Зачем ты бросаешь мне вызов, когда знаешь, что я не могу против него устоять?
        — Я тебя совсем не знаю,  — возразила Сидони, чтобы напомнить себе, а также поставить его на место. Желание прильнуть к его ласкающей руке становилось почти нестерпимым.
        — Тогда почему я чувствую, что ты считаешь каждый удар моего сердца?
        Трудно было сказать, говорит ли он это серьезно. Если б только она могла понимать каждую его мысль. Знала она лишь то, что столь же околдована, сколь и напугана. А то, чего не знала, оставляло ее дрейфовать в океане непрошеного желания.
        — Прекрати играть со мной, Меррик.
        — Стало быть, не хочешь продолжать прелюдию?  — Он склонился над ней, вдавливая в матрац своим большим телом.
        Она заерзала, но не сдвинула его.
        — Я хочу, чтобы ты отпустил меня.
        — Нет, не хочешь.
        Беда в том, что в глубине души она и вправду не хотела, но еще не настолько подпала под его чары, чтобы забыть, что поставлено на карту. Она положила руку ему на грудь, не давая приблизиться еще больше.
        — Прекрати, Меррик.
        — Джозеф.
        Сидони силилась сохранить контроль над реальностью.
        — Порочный, лживый, распущенный, коварный, интригующий, беспринципный негодяй.
        — Скажи это так, будто действительно так думаешь.  — Он прижался к ее сдерживающей руке и завладел губами. В этот раз удивление не парализовало Сидони. И она была уже не та невинность, которую его поцелуи лишали дара речи. Она познала удовольствие, вызванное малейшим прикосновением.
        Ладонь его, лежащая на затылке, расслабилась. Рука на талии скорее обнимала, чем удерживала. На один запретный миг она прильнула к нему, как вьюнок, а после прервала поцелуй и извивалась, пока нога ее не коснулась пола.
        Он схватил ее за руку.
        — Не уходи, Сидони! Тебе ничто не угрожает. Я просто хочу поцеловать тебя.
        Она бросила на него скептический взгляд и встала, задрожав от утреннего холода.
        — И почему я тебе не верю?
        — Потому что прискорбно недоверчива.  — Он помолчал.  — И потому что ты умная женщина.
        Он погладил чувствительную кожу запястья. От этого ленивого поглаживания у нее подвело живот, хотя она и понимала, что он пытается всеми правдами и неправдами вернуть ее в свои объятия.
        — Если б я была умной, то бежала бы без оглядки, как только увидела, что ты забрался под одеяло.
        Он сел, рубашка его провисла, обнажая крепкое плечо. От зрелища гладкой загорелой кожи у Сидони пересохло во рту. Такой контраст с его обезображенным лицом! Поначалу она не считала его красивым, даже если не обращать внимания на шрамы. Но с каждым часом его физическая привлекательность возрастала. Сейчас ей казалось, что слово «красивый» слишком банально. Дурочка несчастная! Она обнаружила в себе пристрастие к темному, опасному и ущербному.
        Встревоженная, смятенная — а ведь он едва прикоснулся к ней,  — Сидони гадала, что случилось с той решительной женщиной, которая прибыла в замок Крейвен, чтобы противостоять монстру? Прошло всего два дня, и до той женщины уже не дотянуться.
        — Всего один поцелуй, Сидони. Это цена свободы.  — Голос Джозефа звучал искренне, не как у того дьявольского соблазнителя, чьи сверкающие серебром глаза бросали ей вызов.
        Потрясение парализовало ее. Казалось, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она сможет уехать с расписками Роберты, почти такая же невинная, как и прибыла. Да вот только наряду с потрясением и облегчением она испытала легкий укол возмутительного, неприемлемого, неоспоримого разочарования.
        — Ты отпустишь меня назад в Барстоу-холл?
        Он нахмурился и отпустил ее руку.
        — С ума сошла? Мы так не договаривались.
        — А, договор…  — прошептала она одними губами.
        — И никакого увиливания, заметь. Искренний энтузиазм.
        Один поцелуй казался малой ценой за то, чтобы сбежать из этой комнаты, которая изобилует обещаниями интимности.
        — А как мы измерим твое удовлетворение?
        Его глаза блеснули, и он прилег на сбитые простыни с раздражающей уверенностью.
        — Bella, я не жду удовлетворения,  — промурлыкал он.  — Всего лишь ласковый утренний поцелуй. Ничего такого, что оставило бы на тебе шрамы до конца жизни.
        Он сказал «шрамы», чтобы подчеркнуть свое уродство, но она уже давно миновала ту стадию, когда воспринимала его шрамы как-то иначе, чем большое несчастье.
        — Говори за себя,  — пробормотала Сидони, осторожно вставая коленями на кровать. Матрац прогнулся, она покачнулась и вынуждена была опереться рукой о его грудь для равновесия. Жар так и зашипел от этого соприкосновения, и сердце ее застучало как молот. Его брови приподнялись в безмолвной насмешке, когда она отдернула руку.
        Сидони затрепетала, когда он провел рукой по ее волосам. Пальцы задержались на груди, прежде чем он убрал руку. Соски ее напряглись до покалывающей твердости.
        — Доброе утро, Сидони,  — проговорил он с нежностью, которой она не доверяла.
        Нежность — непобедимый враг. Наплыв чувств этим утром продемонстрировал эту истину. Она не могла отрицать влечения, не могла отрицать его уязвимости. Как и соблазна, неохотно призналась она себе, отмечая ленивый свет в его глазах.
        Джозеф отпустил ее волосы и сцепил руки за головой, натянув крепкие мускулы рук и груди. Он походил на сонного пашу, рассматривающего свой ночной выбор из гарема. Несколько электризующих мгновений они глядели друг на друга. Сидони ждала в напряженном ожидании. Он, казалось, наслаждался, наблюдая, как минуты убывают, как пузырьки во вчерашнем кларете. Она прочла в его глазах ожидание, но не больше. Он поднял мост против вторжения в свою душу. Ясный дневной свет оказался менее откровенным, чем предрассветные тени.
        — Ну?  — Сидони просто не могла больше сидеть как мышь в норе, дожидаясь, когда ястреб упадет на нее с неба.
        В глазах его вспыхнули искры нечестивого веселья.
        — Что — ну?
        Она скрипнула зубами.
        — Я бы хотела позавтракать до того, как завтрак обратится в ленч. Ты собираешься целовать меня?
        Лучики веселых морщинок разбежались от его блестящих глаз.
        — Нет.
        От потрясения она покачнулась назад, на пятки.
        — Нет?
        — Ты и в самом деле настолько невнимательна, когда заключаешь договор, bella? Это доведет тебя до беды.
        Выражение превосходства у него на лице заставило Сидони стиснуть кулаки. Она пребывала в таком смятении, что и не знала, то ли хочет ударить его, то ли поцеловать, то ли с криками убежать из комнаты.
        — Это уже довело меня до беды. Если я поцелую тебя, мы сможем одеться и спуститься вниз?
        — Поцелуй в обмен на завтрак. Какая, оказывается, прозаичная натура скрывается под этой бесподобной внешностью, tesoro. Я разочарован.
        Сидони оставила комплимент без внимания. Она вовсе не бесподобна. Она совершенно обычная.
        — Разочарован достаточно, чтобы отправить меня домой?
        — Можно подумать, ты хочешь вернуться к своей унылой жизни.
        Она нахмурилась, вновь пожалев, что была так откровенна с ним.
        — Там я была в безопасности.
        — Нет, если из-за безрассудства своей сестры ты оказалась в таком положении. На моем месте мог бы быть мужчина менее сговорчивый, чем я.
        — Это первый раз, когда она совершила нечто подобное.  — Сидони уже давно перестала злиться на Роберту. Ей просто надо не забывать, как сестра, стыдясь, прятала свои синяки. Не забывать приступы бешенства Уильяма. Не забывать про двух маленьких сыновей Роберты. У Сидони не было иного выхода, кроме как предложить себя вместо Роберты. Но Меррик прав: ей повезло. Если бы он оказался тем злодеем, какого описывала сестра, мучения были бы невыносимыми.
        Он улыбнулся ей, будто она была сокровищем. Ох уж эта лживая улыбка!
        — Обрати внимание, ты сама сказала — если ты поцелуешь меня.
        От нервозности она стала заикаться.
        — Я не буду. Не могу. Я… я не знаю — как?
        И вновь в глазах его промелькнула та опасная нежность, прежде чем длинные черные ресницы опустились, скрывая выражение.
        — Вчера у тебя было несколько хороших уроков. Не могу представить, чтобы девушка, которая послала меня ко всем чертям, спасовала перед каким-то маленьким поцелуем.
        Что ж, пережила же она те поцелуи, подумала Сидони и тут же про себя презрительно фыркнула. Пережила? Вчера она определенно наслаждалась ими. Встретившись с его поблескивающими серебристыми глазами, она придвинулась ближе, коснувшись ногой его ноги.
        — Ну хорошо.
        Это всего лишь поцелуй.
        Глава 8
        Это всего лишь поцелуй…
        Джозеф силился сохранить беспечный вид, хотя сердце его выплясывало джигу. Как бы сильно ни хотелось ему схватить Сидони, он держал руки по швам, вытянувшись перед ней. Если б она догадалась о бездонной пропасти его чувственного голода, то убежала бы из комнаты без оглядки. Черт, да он не нагнал бы ее до самого Сидмаута! Джозеф старательно избегал задерживаться мыслями на том прискорбном мгновении, когда она с недрогнувшим любопытством разглядывала его изуродованное лицо.
        Выражение ее лица сделалось оценивающим. Что, черт побери, она сделает? Когда она вновь сдвинулась, он уловил ее неповторимый запах. Она протянула руку и провела ладонью по его руке. При этом нежном прикосновении мышцы его словно окаменели.
        — Ты такой теплый…  — пробормотала она, словно говорила сама с собой.  — Как печка.
        Он попытался придумать ответ, но когда она нырнула рукой под рубашку и скользнула по соску, слова застряли у него в горле.
        — Какое интересное мужское тело.  — Она пропустила волосы на груди сквозь пальцы, и от трения кожи о кожу сердце его пустилось в бешеный галоп.  — Ты совсем не такой, как статуи, которые я видела.
        У Меррика вырвался сдавленный смешок.
        — Совсем не такой?
        Она метнула в него неодобрительный взгляд.
        — Статуи не передают размера и силы.
        Он сдержал порыв поведать ей о размере и силе одной конкретной части своего тела. Руки его непроизвольно стиснули простыню.
        — Проклятье, Сидони, избавь же меня от мучений!
        Она изучала его так, словно он являл собой математическую задачу. Ее спокойствие немного раздражало. Разрази ее гром, она должна волноваться! Должна вся трепетать перед поцелуем.
        — Думаю, тебе лучше сесть,  — задумчиво проговорила Сидони.
        — Как прикажете, миледи.  — Он поднялся, подложил подушки себе под спину.
        После едва заметного колебания она прижала ладони к его лицу. Он непроизвольно дернулся. Он терпеть не мог, когда кто-то дотрагивался до его шрамов. Черт, для нее он хотел бы быть без шрамов. Хотел бы быть молодым, чистым, галантным и достойным. Но это было не так.
        Она наклонилась к нему, и он потонул в ее запахе, теплом и сладком с утра. Затем мягкие руки обвили его шею, укрытая в бархат грудь толкнулась в его грудь, теплое дыхание овеяло лицо.
        Их губы встретились.
        Недолгая уверенность Сидони улетучилась. Руки Меррика лежали на простыне, а рот под ее ртом оставался плотно сжатым. Она хотела, чтобы он перехватил инициативу и увлек ее в огненный рай.
        Ничего.
        Дрожащая неуверенность росла. Росла достаточно долго, чтобы она отметила гладкость его губ. Тихий свист дыхания. Жар тела у ее бедра. Она пробно пошевелила губами, затем отдернула их от стремительного прилива покалывающего удовольствия. Рот Джозефа дернулся от ее пугливости.
        — Не смей смеяться надо мной,  — сурово проговорила она.
        — Никогда.
        Щеки его под ладонями были шершавыми от утренней щетины. Она получила доступ к скрытому Меррику, которого никто никогда не видел. Еще непрошеная, нежелательная интимность. Приняв его вызов, она как-то незаметно для себя перестала притворяться, будто делает это по какой-то иной причине, кроме желания поцеловать его.
        Испорченная, испорченная девчонка!
        — Краснеете, мисс Форсайт?
        Сидони не собиралась отвечать, но разглядывала его рот. Этот рот выдавал так много. Страсть. Юмор. Уязвимость, в которой он не признался бы даже под пытками. Она облизала губы, вспомнив, что этим ртом вчера он целовал ее.
        Ах!..
        — Ты сейчас похожа на кошку, которая добралась до сметаны.
        Ей доставил удовольствие его настороженный тон.
        — Да?
        Не задерживаясь на шрамах, она погладила лицо, затем поцеловала уголки рта. Он испустил приглушенный стон. Наконец-то она чего-то добилась. Взяв с него пример, мягко прикусила нижнюю губу и втянула ее в рот.
        Вкус у него был чудесный. Солоноватый. Горячий. Отчаянный. Она обвела губы языком, затем подняла голову, чтобы встретиться с его серебристым взглядом.
        — Проклятье, Меррик, прекрати сопротивляться мне!
        — Что-то ты плохо стараешься.  — Он силился говорить небрежным тоном, но осипший голос выдал, насколько ее неумелые ласки возбуждают его.
        — Я только начала,  — тихо сказала она.
        Джозеф приготовился к новым мучительно-сладостным поцелуям. Чтобы сдержать себя, когда Сидони пробовала на вкус его нижнюю губу, ему потребовалась вся сила воли. Ад и все дьяволы! Он же пообещал не заводить поцелуй никуда дальше. Кажется, ему надо проверить голову.
        Она проложила невыносимо приятную дорожку легких покусываний вниз по шее.
        — По-моему, ты уклоняешься от работы.  — Даже под угрозой проклятия ему не удалось бы скрыть дрожь в голосе.
        Сидони поцеловала подбородок.
        — Просто готовлю почву.
        На этот раз, когда ее рот встретился с его, Джозеф был не в силах сдержаться. Губы его раскрылись, и ее язык метнулся вкусить его. Он тихо застонал. Она напряглась и отстранилась. Словно ища заверений, что он лучше, чем она думает, Сидони посмотрела на него. К несчастью, он не мог предложить такого подтверждения. И что еще хуже, хотел ее так сильно, что чуть не пообещал измениться, доказать, что он достоин.
        Это началось как утренняя игра. Теперь же желание играть испарилось. И все же безмолвный диалог продолжился.

«Я хочу тебя».

«Но ты не можешь меня получить».

«Ты нужна мне».

«Ты меня не достоин».

«Это правда. И все равно ты желаешь меня».

«Да, я все равно желаю тебя».
        Он услышал, как она резко вздохнула, затем медленно — ах как медленно!  — опустила голову и прильнула к его губам ласково, как легкое касание крыла ангела.
        Джозеф Меррик по натуре не был мягким человеком. Поскольку жестокость расколола его детство, нежность была ему неведома. Строительство деловой империи только укрепило его безжалостность. После смерти отца он никого не любил и был уверен: броня вокруг его сердца так крепка, что никогда и не полюбит. Поцелуй Сидони пронзил эту броню, которую он считал неуязвимой.
        Она провела языком вдоль губ, и на этот раз он впустил ее. Вздохнув, она поцеловала его с не сдерживаемым ничем удовольствием. Сидони быстро учится. Будь он проклят, если это не так.
        Застонав, Джозеф капитулировал. Руки его обвились вокруг нее, притягивая ее. До сих пор, несмотря на все свои уловки соблазнителя, он старался не напугать ее, но она подтолкнула его за грань сдержанности. Сидони тихо застонала и откликнулась на его страсть. Он перекатился вместе с ней, оказавшись сверху, и дрожащей рукой стащил одеяло. Он не мог припомнить, когда в последний раз дрожал перед женщиной. Перед Сидони это случилось.
        Джозеф плавно скользнул ей между ног, приподняв пеньюар — его ладонь встретилась с ее бедром. Оказалось, он дрожал не один. Она трепетала в его объятиях как лист на ветру.
        Очень медленно, чтобы не спугнуть, он повел рукой выше. Перспектива коснуться ее лона воспламеняла его. Пальцы обхватили холмик и запутались во влажных завитках. Джозеф погрузился в скользкий жар, омывая пальцы ее желанием. Она ахнула от потрясения и отдернулась, прерывисто дыша.
        Проклятье! Слишком быстро. Слишком резко. Слишком много.
        — Нет… постой.  — Голос ее был надтреснутым. Она положила руку ему на грудь. Сердце под ладонью билось, как выброшенная на берег рыба.
        Он накрыл ее руку своей. Голос его прозвучал хрипло:
        — Ты хочешь на этом остановиться?
        Она подняла на него встревоженный взгляд. Но что бы ни увидела она на его лице, это не давало утешения, тут же понял он. Рука его по-прежнему обнимала ее. Всего какая-нибудь доля секунды, и он мог привлечь ее к себе.
        — Сидони, дай мне свое согласие,  — напомнил он, когда она продолжала смотреть на него так, словно он олицетворял собой ее самый сильный страх… и самое сильное желание.
        Неуверенность у нее в глазах усилилась.
        — Я не могу.
        — Но ты же хочешь этого.
        Крошечная морщинка залегла у нее между бровей.
        — Ты — голос соблазна.
        Он заглянул в ее прекрасное лицо, темные глаза с отяжелевшими веками, пылающие щеки, покрасневшие губы. Мольба вырвалась у него из души.
        — Согласись, tesoro, спаси нас обоих от безумия.
        Она не позволила ему притянуть ее ближе, и взгляд ее стал непреклонным.
        — Ты дал мне слово, что решение за мной.
        Этот пристальный, недрогнувший взгляд продолжал изучать его. Ад и все дьяволы! Он со вздохом сдался.
        — Если ты покинешь этот дом нетронутой, amore mio, мы оба пожалеем.
        Напряжение ушло с ее лица, и она смягчилась в его руках, вновь сделавшись податливой. На этот раз он не стал удерживать ее, когда она соскользнула с кровати. Не стал умолять остаться с ним. Даже если бы от этого зависела его жизнь, Джозеф не мог бы сказать, хочет он, чтобы Сидони осталась на час или навсегда.
        Сидони брела вдоль берега, глядя вдаль, за горизонт. Как могла она быть такой безрассудной нынешним утром? Ей повезло, что он сдержал свое обещание и отпустил ее. Мужчина с его житейским опытом должен был догадаться, как близка она к тому, чтобы уступить, послав здравый смысл ко всем чертям.
        Несмотря на солнечную погоду, день был холодным и ветреным. Море сплошь покрывали белые барашки пены. Сильный ветер швырял волосы ей в лицо. Песок скрипел под ногами, когда она шагала, удаляясь от замка Крейвен. И от его таинственного владельца.
        Меррик не пошел с ней на прогулку. Он вообще весь день избегал ее. После их страстной интерлюдии в спальне он ушел в себя, играя роль обаятельного хозяина, интересного собеседника. Внешне его светская любезность оставалась такой же, как и вчера в библиотеке, но Сидони знала, что он намеренно расширил пропасть между ними. На короткий миг сегодня утром между ними возникло нечто большее, чем желание. Нечто захватывающее. Затрагивающее не только тело, но и душу. Теперь он старательно избегал любой эмоциональной близости.
        Раздосадованная, Сидони наклонилась, подняла с земли черный камешек и бросила его в воду. Нескончаемое движение моря было созвучно ее беспокойству. Проклиная свою восприимчивость к уловкам повесы, она набрала целую горсть камешков и стала швырять их, один за другим, в море. Глупое, бесполезное занятие.
        Не глупее и не бесполезнее, чем, зная, какой урон может мужчина нанести женщине, все равно позволять искушать себя.
        С не свойственной ей горячностью Сидони швырнула серебристый кусочек кварца — он глупо шлепнулся за волнорезами. Она вздохнула и пожевала губу. Ладонь раскрылась — оставшиеся камешки каскадом высыпались на желтый песок.
        Сидони ничего не приобретет и все потеряет, если станет любовницей Меррика. Вдали от него она это понимала.
        Когда же была с ним…
        Чем больше он прикасался к ней, тем больше ей хотелось его прикосновений.
        Черт бы его побрал! Ослепленная байками Роберты о его распутстве и бессердечии, она ожидала встретить злодея из сказки, а вместо этого обнаружила скорее заколдованного принца, чем чудовище. Сердце ее сжималось от боли за него, даже если каждую минуту, проведенную с ним, совесть брыкалась, как рассерженный мул.
        Потому что каждую минуту она лгала, пусть даже только своим бездействием. И эта ложь была такой гнусной, что, если никогда не раскроется, омрачит всю его дальнейшую жизнь.
        Сидони могла доказать, что Джозеф Меррик — законный лорд Холбрук.
        Составляя каталог библиотеки Барстоу-холла несколько недель назад, она обнаружила утерянное свидетельство о браке между Энтони Чарльзом Вентуортом Мерриком, пятым виконтом Холбруком, и Консуэло Марией Альбертиной Диего. Документ оказался между страницами потрепанного тома «Дон Кихота». Как и утверждал отец Джозефа, путешествующий английский священник, прикрепленный за Оксфордширским приходом, исполнил обряд в испанском Фуэнте де Вальехо в 1791 году. Когда французы в 1813-м захватили Фуэнте де Вальехо, архивы сгорели. Сидони нашла единственное доказательство того, что брак на самом деле имел место.
        Руки Сидони непроизвольно сжались в кулаки, когда она устремила невидящий взгляд на неспокойное море. Да поможет ей бог, но она не может рассказать Меррику о своей находке. Не может, не лишившись надежды спасти Роберту из того ада, в котором она живет. Уильям по закону владеет Робертой, как владеет овцами и скотом в своем имении. Если он не откажется от своего права на собственность добровольно или по принуждению, его жена навсегда останется в ловушке.
        Сидони поместила брачное свидетельство надежно — в лондонский банк. Она не поделилась своим открытием с Робертой — боялась, что сестра не сумеет сохранить эту новость в тайне. Через пару месяцев, вооруженная своим наследством и этой информацией, она шантажом вынудит Уильяма отпустить жену. Нет, она, разумеется, не думала, что Уильям сдастся без грязной борьбы, поэтому банкиры Сидони получили распоряжение открыть запечатанный конверт и опубликовать его содержимое, если с ней что-нибудь произойдет.
        В тот день, когда Сидони нашла брачное свидетельство, она хотела увезти Роберту от Уильяма, но осторожность взяла верх. Сидони хорошо знала о пристрастии Уильяма к судебным тяжбам и потому вначале решила получить доказательства подлинности документа. Она написала в приход покойного священника, запросив подтверждение о его испанском путешествии и образец его подписи для сравнения.
        К тому времени, когда Роберта сыграла в свою губительную карточную игру с Джозефом Мерриком, ответ еще не пришел, но в любом случае Сидони поехала бы в замок Крейвен. Ненависть Уильяма к кузену граничила с манией. Даже такая сильная угроза, как потеря титула, не спасла бы Роберту от мести мужа, если б он узнал, что она изменила ему с его злейшим врагом.
        Сидони сразу поняла, что неправильно скрывать правду ради своих целей, но вспомнила последнее нападение Уильяма на Роберту. Вспомнила, что годы замужества превратили ее полную жизни сестру в кого-то неузнаваемого. Сидони презирала Уильяма, потому что он трусливый задира, и ненавидела за то, что он украл у нее сестру. Роберта потерялась в своем мирке, теперь ее заботил лишь расклад карт или бросок игральных костей.
        С брачным свидетельством Сидони могла забрать Роберту от Уильяма и возродить ту теплую, жизнерадостную женщину, которая, она надеялась, еще живет под всей этой нервозностью и раздражительностью. Брачное свидетельство спасет сестре жизнь и обеспечит счастливое будущее детям Роберты — Томасу и Николасу.
        Но когда Сидони строила эти радужные планы, она еще не знала Джозефа Меррика.
        В тот ненастный день в Барстоу-холле заглушить свои сомнения было довольно легко. Насколько Сидони тогда знала, сохранение статус-кво никому особенно не вредило. У Уильяма был титул, как бы ни позорил он семейное имя, а его кузен имел деньги. Любые неудобства, которые испытывал законный наследник от потери своего наследства, должны были со временем сгладиться.
        Так Сидони говорила себе. В это она верила.
        Пока не заглянула в глаза Джозефу Меррику и не увидела, какую боль причиняет ему его незаконнорожденность. Пока ее глупое сострадающее сердце не дрогнуло, готовое сделать все, что в ее силах, лишь бы облегчить его ужасные страдания.
        Несколько слов — и она изменит его жизнь. Несколько слов — и Роберта всю жизнь будет обречена на нищету и страдания.
        Покалывающее ощущение в затылке предупредило, что она больше не одна на берегу. Сидони медленно повернулась от неспокойного моря. Меррик был в белой рубашке и бриджах, но сделал уступку холоду, набросив на плечи свободный сюртук. Он выглядел сильным и мужественным. Захватывающее дух воспоминание о том, как он целовал ее этим утром, ослепило ее.
        Он шагал к ней, решительно разбрасывая сапогами песок.
        — Ты тут осыпаешь мою голову проклятиями?
        Она вздрогнула от его вопроса, хотя он говорил в своей обычной насмешливой манере. Он был как собака, с которой плохо обращались: спешил зарычать, чтобы не дать себя пнуть.
        Ох, Джозеф…
        Сердце ее сжалось от мучительного сочувствия. Он так глубоко ранен, что она не знает, сможет ли кто-то его исцелить. Уж точно, не случайно встреченная девушка, которая пробудет с ним всего неделю. Ее решения стали такими ужасно сложными. Ужас, который, как она воображала, ожидает ее в замке Крейвен, совершенно бледнел в сравнении. Сидони думала, что рискует своим телом, а оказалось — душой.
        — Сидони?  — Взгляд его сделался острым.
        — Мне необязательно быть одной, чтобы проклинать тебя.
        — Я так и подумал.  — Он внимательно изучал ее, словно догадывался, что она что-то скрывает.
        Разумеется, она кое-что скрывает. И не только то, что против всех требований добродетели и самосохранения желает его.
        Когда он подошел, Сидони увидела, что в его взгляде сквозит отстраненность. Ей следовало бы радоваться. Если Джозеф не впустит ее к себе в сердце и в душу, куда меньше вероятности, что она выставит себя дурой. Но чувства ее были иными. Ей казалось, будто он оставил ее на улице, на снегу, а сам сидит в доме перед уютно пылающим камином и попивает бренди.
        Он махнул рукой вдоль берега.
        — Прогуляемся?
        — Да,  — отозвалась она, зябко поежившись.
        Он заметил, что она замерзла. Он все замечает.
        — Или, может, вернемся в дом?
        В дом? К тому нескончаемому мучительному ощущению притяжения, которое тихо кипит между ними? В некотором роде он был еще более привлекателен под открытым небом, с этой растрепанной ветром густой цыганской шевелюрой. Но здесь она не так остро чувствовала, как каждое мгновение делает ее капитуляцию все более неизбежной.
        — Нет.
        — Как хочешь.
        Он снял сюртук. Тяжелые складки окутали ее, обволакивая теплом и головокружительной смесью запахов: лошадей, кожи, моря и самого пьянящего из всех — Джозефа Меррика. Укутанная в его сюртук, Сидони как будто очутилась в его объятиях.
        Сидони сделала нерешительную попытку вернуть сюртук.
        — А разве ты не замерзнешь?
        Он рассмеялся и зашагал вперед.
        — Дьявол сам о себе позаботится.
        Она прибавила шагу, чтобы идти с ним в ногу.
        — Лучше б ты не был таким добрым,  — сказала она приглушенно, придерживая свои выбившиеся из-под шляпы волосы.
        — Я совсем не добрый.
        — Ну, по крайней мере, ты никогда в этом не признаешься,  — пробормотала она, чуть ли не сгибаясь под тяжестью вины.
        У нее возникло тревожное чувство, что, если взвесить грех против греха, ее прегрешения против прегрешений Джозефа Меррика здорово перевесят.
        Глава 9
        Джозеф не мог этого вынести. Он развернулся лицом к Сидони:
        — Не обманывайся, будто я хороший человек.
        Потрясенная, она уставилась на него.
        — Думаю, ты лучше, чем сам о себе думаешь.
        Его смех был отягощен горечью.
        — Мои грехи уличают меня.
        Он надеялся напугать ее, чтобы заставить отступить, но ему следовало бы знать, что из этого ничего не выйдет.
        — Назови хоть один. Говорят, исповедь облегчает душу.
        Он едва удержался от резкого ответа, что у него нет души. Раньше Джозеф сказал бы, что это истинная правда, но под влиянием Сидони осколки его чести, стеная, стремились в муках возродить к жизни его душу. Может быть, потому она еще оставалась девственницей спустя почти три дня в его доме?
        — Какой только чепухи не болтают.
        — Ты сам заговорил о своей порочности. Я просто хочу убедиться, насколько ты на самом деле плох.  — Сидони замолчала, убирая назад хлещущую по лицу прядь. Ветер крепчал.  — Назови какой-нибудь свой скверный поступок, который выходит за все рамки, и я оставлю тебя предаваться романтическим размышлениям о своих прегрешениях.
        — Очень смешно.
        Он уже сто раз пожалел, что бросил ей вызов. Но потом с отвращением вспомнил, как она смотрела на него, когда он отдавал ей свой сюртук. Стратегия, возможно, требовала притвориться перед ней приличным парнем, но перспектива ее горького и неизбежного разочарования заставила съежиться. Уже не в первый раз после знакомства с Сидони он проклинал эту неудобную, вынужденную честь, которая мешала его коварным планам.
        — Ты кого-нибудь убил?  — Она думает, что его беспокоят какие-нибудь пустяки.
        — Не собственными руками,  — огрызнулся Джозеф, повернулся и зашагал дальше по берегу.
        Она поспешила нагнать его.
        — Расскажи мне.
        Его так и подмывало послать ее к черту, однако он остановился и повернулся к ней. Если она так горит желанием счесть его преступления, что ж, он расскажет ей. Но как выбрать одно злодеяние из сотен позорящих его?
        — Хочешь знать, убил ли я кого-нибудь?
        Она тоже приостановилась, мудро сохраняя между ними дистанцию. Вероятно, догадалась, что он недалек от того, чтоб схватить ее за плечи и хорошенько тряхнуть.
        — Да.
        Глаза его сузились, и он ответил с надменной, нарочитой медлительностью:
        — Моя дорогая, я убил тысячи.
        Сидони спрятала руки в юбках, чтобы не дать сильному ветру поднять их и скрыть внезапную дрожь.
        — Я тебе не верю.
        Улыбка превосходства, которую она уже возненавидела, искривила губы Меррика.
        — Клянусь могилой матери — это правда.
        Потрясение быстро прошло, и здравый смысл вернулся. Сидони поняла, что он играет с ней в игру, отвратительную, гротескную, но есть в этой игре и какой-то особенный трюк.
        — Как?
        Веселость его испарилась, и она увидела, что Джозеф пожалел, что открыл ей даже эту малость.
        — Я не горжусь этим, Сидони. Оставь.
        Нет, нет и нет! Впервые после утренних поцелуев ей удалось пробить броню, в которую он заключил свои эмоции. Она хотела знать о нем все. Не для того, чтобы ненавидеть, нет. Слишком хорошо она сознавала, что уже давно прошла ту точку, где могла его ненавидеть. Вот вам и смелые заявления о том, что она презирает весь мужской пол.
        — Джозеф, расскажи мне, что ты сделал?  — тихо попросила она, опустилась на песок под песчаным мысом и жестом предложила ему присоединиться к ней.
        Сидони не была уверена, что он послушается, но, поколебавшись, он вздохнул. Джозеф выглядел грустным и усталым. Что бы он ни совершил, а она не верила, что он на самом деле убил тысячи, это отягощало его совесть, которой, как он утверждал, у него нет. Он не отвечал так долго, что она уже подумала было, что и не ответит. Потом снова вздохнул и заговорил унылым пустым голосом, словно рассказывал о ком-то другом:
        — Над моей жизнью долго властвовал гнев, Сидони. Гнев на то, что я ублюдок. Гнев на позор, который преследовал моего отца, преследовал меня. Гнев на слепую надменность Уильяма. Гнев на…  — Джозеф замолчал, и она увидела, как рука его потянулась к шрамам, прежде чем он заставил себя опустить ее.  — Ну, ты можешь себе представить.
        — У тебя были причины,  — прошептала она, но он как будто не слышал.
        — Хоть мой отец и был богат, я жаждал скопить такое состояние, которое стерло бы пятно незаконнорожденности и скандала. Позже я обнаружил, что никаким деньгам это не под силу. Но тогда я был молод и все еще надеялся, что если не могу завоевать уважение как наследник лорда Холбрука, то завоюю его как человек, который при помощи богатства держит судьбу народов в своих руках. Я хотел быть таким богатым, чтобы мир больше никогда не причинил мне боли.
        Сидони молчала. Признание, что он бросал вызов судьбе, не удивило ее. Он борец. Она восхищалась этим, но хорошо понимала, что он сейчас не в том настроении, чтобы принять похвалу.
        Выходило, что он получил свои шрамы еще до наступления полного совершеннолетия. Ей было любопытно узнать об этом, но она не решалась задавать ему вопросы. Если она сейчас прервет Меррика, то никогда не узнает о его прошлом.
        — Меня не слишком волновало, куда я вкладываю деньги и где мои предприятия находят рынки.
        — Ты нарушил закон?  — не удержалась Сидони.
        Он покачал головой:
        — Нет, у меня хватило ума оставаться в рамках закона, но я нарушил тысячи законов морали.
        — Каким образом?
        Он пожал плечами:
        — Многими способами. Для примера скажу, что я помогал туркам в усилении их тирании. У них было золото, а у меня — оружие. Если б я не знал о последствиях, это был бы брак, заключенный на небесах. Однако я хорошо представлял себе последствия — это был дьявольский союз.
        Наживаться на ужасах войны! Можно себе представить, каким тяжким грузом это лежит у него на сердце.
        — И что же заставило тебя остановиться?  — А она нисколько не сомневалась, что он остановился.
        — После смерти отца я вернулся в Грецию и своими глазами увидел, как использовалось мое оружие. Когда я приехал в деревню, где впервые попробовал баклаву, меня встретили лишь духи. Один греческий патриот нашел убежище от властей, а местные санджакбеи в отместку казнили всех мужчин, женщин и детей.
        Какой кошмар! Сидони не стала говорить, что Джозеф лично не виноват в том кровопролитии — он не мог знать, что именно его военные материалы нанесут такой урон. Это было бы бесполезно.
        — Полагаю, ты постарался возместить ущерб?
        Он устремил невидящий взгляд на бурное море, полностью погрузившись в свои болезненные воспоминания.
        — Ты все еще пытаешься увидеть во мне лучшего человека, чем я есть.
        В какой-то момент его признания Сидони взяла его за руку, а когда попыталась убрать руку, он стиснул ее пальцы с твердостью, противоречащей внешнему спокойствию. Тон его оставался холодным и отстраненным.
        — Чем можно возместить убитую семью, уничтоженную деревню? Я остался, чтобы отыскать немногих выживших, прячущихся в горах, и тайно вывезти тех, кто захотел бы уехать. Отправил деньги тем смельчакам, которые остались, но этого недостаточно.
        — Наверное, ты больше никогда не торговал оружием?
        — Я получил яркое свидетельство результатов моей ненасытной алчности и решил, что могу жить и меньшей прибылью. Военный завод в Манчестере теперь производит крупнейшие в мире фейерверки.
        Несмотря на серьезность момента, она не смогла сдержать восхищенного возгласа:
        — Это же чудесно, Джозеф?
        Он недовольно взглянул на нее:
        — Ты не слышала ни слова из того, что я только что рассказал?
        Она нахмурилась:
        — Разумеется слышала.
        Меррик покачал головой, словно отчаявшись пробиться к ее здравомыслию, и поднялся, стряхивая песок со своей ладони. Сидони велела себе сделать попытку самоутвердиться. По крайней мере, высвободить руку… но только сжала ее крепче.
        Джозеф явно верил, что из-за этого признания Сидони станет презирать его, ведь на самом деле то, что она услышала, так соответствовало всему, что она успела о нем узнать. Вплоть до финального эффектного жеста превращения завода по производству орудий убийства в фабрику, изготавливающую вещи, несущие красоту и радость.
        Как же она может устоять против него? Такого мужчину, как Джозеф Меррик, она еще никогда не встречала.
        Сидя на диванчике в оконной нише библиотеки, Сидони наблюдала за Джозефом, который стоял перед книжными полками. Атмосфера в этой комнате была даже более соблазнительной, чем во вчерашнем будуаре. Библиотека, элегантно обставленная, словно целиком перенесенная из резиденции джентльмена в Лондоне, была заполнена книгами от пола до потолка. Полированная мебель красного дерева. Вверху, по всему периметру балкон, окруженный изящными позолоченными перилами.
        Дилемма, мучившая ее на берегу, не давала Сидони покоя с тех пор, как они вернулись в дом час назад. С одной стороны, она должна рассказать Меррику о том, что он законнорожденный. Положение Роберты ужасающее, но это не оправдывает кражи наследства у Джозефа. Сидони придется найти какой-нибудь иной способ спасти сестру. Неимоверная тяжесть легла ей на сердце: впервые за восемь лет жизни Роберты с Уильямом брачное свидетельство дает шанс на избавление сестры. Тем не менее это их забота, не Джозефа. Скрывая правду, Сидони попустительствует краже Уильямом прав и привилегий титула виконта.
        Дверь открылась — в библиотеку, шаркая, вошла миссис Бивен.
        — К вам посетитель, хозяин.
        Меррик резко захлопнул книгу, которую держал.
        — Я же сказал, что на этой неделе никого не принимаю, миссис Бивен.
        Экономка не сдвинулась с места.
        — Воля ваша, хозяин, но нешто могла я дать герцогу Седжмуру от ворот поворот?
        Сидони заметила странное выражение, промелькнувшее на лице Джозефа. Не удовольствие, но и не враждебность.
        — Где его светлость?
        — Дожидается в холле, но на вид он не из терпеливых.
        Мрачная улыбка приподняла уголки губ Меррика.
        — Это точно.
        Сидони вскочила, объятая ужасом и унижением. Они с Джозефом были настолько изолированы от остального мира, что она почти забыла, каким позором грозит ее пребывание здесь, и не только для нее самой, но и для всей семьи.
        — Он не должен меня здесь видеть!
        Меррик решительным жестом вернул книгу на полку.
        — Спрячься на балконе. Я постараюсь побыстрее выпроводить его.
        Сидони помчалась наверх по узкой винтовой лестнице, а миссис Бивен отправилась пригласить герцога. Сидони едва успела скрыться на балконе, как услышала, что дверь снова открылась.
        — Ваша светлость,  — холодно проговорил Меррик. От его тона волосы на затылке Сидони зашевелились. Это был голос того мужчины, который насмехался над ней, когда она только прибыла в замок Крейвен.
        — Меррик,  — ответил гость нейтральным тоном.
        Последовала жалящая пауза. Заинтригованная, Сидони придвинулась чуть ближе к перилам, чтобы заглянуть вниз. С этого угла ей было хорошо видно лицо Меррика. Он пребывал в одном из своих загадочных настроений: выражение застывшее, шрамы явственно выделяются. Про второго мужчину она могла лишь сказать, что он прямой, как шомпол, что у него иссиня-черные волосы и внушительный разворот плеч, обтянутых темно-синим сукном сюртука.
        — Чему обязан таким удовольствием?  — саркастически спросил Меррик.
        — Я просто проезжал мимо.
        Меррик не удостоил эти слова ответом. Замок Крейвен находится в стороне от дорог. Сидони знала, что именно поэтому он и выбрал его для рандеву с Робертой.
        — Я не слышал, как подъехала карета.
        — Я прискакал верхом из Сидмаута. Моя сестра Лидия вместе с мужем поселились там в загородном имении.
        Герцог слегка повернулся, и Сидони увидела его лицо. Ей с трудом удалось сдержать возглас восхищения. Он был ошеломляюще красив — точеные черты, как у героя из легенды. На фоне такого совершенства обезображенное лицо Меррика еще сильнее бросалось в глаза. Мужчины были примерно одного роста и возраста, но на этом сходство и заканчивалось.
        — Стало быть, ты просто решил взглянуть на приятеля, с которым почти за два десятка лет и словом не перемолвился?
        — Это Ричард предложил, чтобы я заехал.
        — А, ну что ж, это все объясняет.
        После этой саркастической реплики вновь наступила напряженная пауза. Сидони не могла понять, что за отношения связывают их. Это сложнее, чем простая неприязнь.
        — Черт бы побрал твою чрезмерную гордость, Меррик. По мне бы, так и шут с тобой, но Ричард настоял, что я должен предупредить тебя об угрозах Холбрука.
        На этот раз испуганный возглас Сидони был ясно слышен. О боже! С колотящимся сердцем она притаилась за балконной дверью, уповая на небеса, что успела отскочить раньше, чем герцог ее заметил.
        — Что за черт?  — резко спросил герцог. Она не видела, взглянул ли он туда, где она прячется.  — У тебя здесь женщина, Меррик? По этой причине ты торчишь в этом медвежьем углу? Когда я был у тебя в конторе, мне целую вечность пришлось уговаривать твоего старшего клерка сказать, где ты есть.
        — Ни одна уважающая себя женщина не вынесет Девон в ноябре,  — небрежно отозвался Джозеф. Сидони надеялась, что его тон покажется герцогу убедительным.  — У тебя разыгралось воображение, старик. Этот старый дом кишит мышами, это они шуршат и стучат в стенных панелях.
        Герцог не ответил,  — видимо, отнесся к словам Меррика скептически. Сердце Сидони чуть не выскакивало из груди, пока она ждала его дальнейших расспросов. Хотя, разумеется, для прославленного герцога Седжмура это был бы крайне дурной тон. Даже она, живущая вдалеке от света, слышала, что его светлость — образец благопристойности и добродетели. Он казался неподходящим знакомцем для человека с такой сомнительной репутацией, как Джозеф Меррик. Но их, должно быть, связывают давние дружеские или деловые отношения, иначе с чего бы герцог приехал в Крейвен?
        В голосе Меррика появились нотки нетерпения.
        — И что же сказал Уильям?
        — Он угрожает тебе разорением и смертью, заявляет, что подаст на тебя в суд за мошенничество в том безрассудном замысле с изумрудными копями. Он ненавидит тебя лютой ненавистью.
        — Ну, это не новость.
        — Ты хочешь сказать, что не нарушил правил, ликвидируя компанию?
        — Ничего такого, что могло бы обрушить закон на мою голову. Шепнул ли словцо-другое насчет копей в какие следует уши? Возможно. Но это предприятие было обречено пойти ко дну задолго до моего вмешательства.
        Паника охватила Сидони, сдавила горло. Неужели Уильям даже теперь срывает зло на своей беззащитной супруге? Ей никогда не удавалось спасти Роберту от побоев Уильяма, как бы она ни старалась, но какая же пытка быть далеко и не знать, что происходит с сестрой.
        — Ты бесчувственный чурбан, Меррик.
        Сидони подняла голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как выражение лица герцога сделалось холодно-презрительным. По крайней мере, его внимание теперь было поглощено Мерриком, а не возможными посторонними ушами.
        — Я знал, что приезд сюда будет пустой тратой времени. Что ж, я передал тебе предостережение, как обещал Ричарду, теперь позволь откланяться.
        Меррик громко вздохнул. Воинственность ушла из его позы, и он жестом указал на кресло.
        — Присядь, бога ради, и выпей стаканчик перед дорогой. К тому времени, как ты вернешься в цивилизованный мир, уже стемнеет.
        — Не утруждай себя.  — Но герцог все же опустился в кожаное кресло и с недовольным видом наблюдал, как Меррик наполняет два бокала.
        — Твое здоровье,  — сухо проговорил Джозеф, поднимая свой бокал, и с нарочитой небрежностью прислонился к массивному столу.
        — Как раз-таки твое грядущее здоровье — причина, по которой я здесь,  — сказал его светлость, сделав глоток.
        — Мой кузен никогда не скрывал своего желания стереть меня в порошок.
        — Ричард видел его в «Уайтсе» на прошлой неделе. Похоже, тот был прямо-таки не в себе, как будто пережил какой-то крах.
        — Финансовый, во всяком случае. Он занял крупные суммы, чтобы приобрести долю в изумрудных копях. По моим сведениям, ему нечем заплатить свои долги.
        — Он винит в этом тебя.
        — И чертовски правильно. Я всю жизнь делал все от меня зависящее, чтобы разорить его.
        — И это ровно то, чего он заслуживает, какого бы мнения ни был я о твоих методах.  — Герцог помолчал.  — Впрочем, мне жаль жену и детей Холбрука. Они-то не сделали тебе ничего плохого.
        Джозеф пожал плечами:
        — По крайней мере, они не будут умирать с голоду на улице, как многие другие, кто имел глупость вложить деньги в никчемные проекты Уильяма.
        Сидони стиснула кулаки. Как может он так бессердечно рассуждать о страданиях Роберты и судьбе ее детей? В конце концов, какую бы ненависть ни питал Джозеф к Уильяму, сынишки Роберты — его кровная родня. Сегодня днем он с большим сочувствием говорил о греческих крестьянах — совершенно чужих людях. Желание рассказать Меррику о его рождении отступило под напором гнева. С каким самодовольством разглагольствует о разорении Уильяма и грозящей Роберте нужде!
        — Возможно, ты не чувствовал бы себя так уверенно, если б слышал его.
        — Он и раньше грозился уничтожить меня.  — Меррик сделал еще один неспешный глоток.  — А я, несмотря на все его попытки, как видишь, все еще жив.
        — Ричард считает, что Уильям настолько близок к полному помешательству, что его угрозы не следует оставлять без внимания.
        Страх ледяной дланью сжал сердце Сидони. Господи помилуй, только бы с Робертой ничего не случилось! По крайней мере, мальчики в школе, и родитель не сможет так быстро до них добраться.
        — Вы с Ричардом когда-то спасли мою шкуру, но это не значит, что вы обязаны теперь всю жизнь меня защищать.
        — Я приехал сюда по доброй воле.  — Его сиятельство передал Джозефу пустой бокал.
        Меррик выпрямился, давая гостю понять, что разговор окончен.
        — А я настаиваю на своем праве пренебречь вашим предупреждением. Я высоко ценю вашу заботу, но в состоянии сам защититься от жалких интриг Уильяма.
        Герцог поднялся, и в его взгляде, устремленном на Меррика, сквозило нечто, близкое к отчаянию.
        — Чтобы такой гордец, как Джозеф Меррик, принял помощь?.. Да боже упаси!
        Странное выражение, не то стыд, не то раскаяние, промелькнуло на лице Меррика, и Сидони уже в который раз поняла, что, несмотря на откровения, которые выудила из него в эти дни, очень мало знает о своем переменчивом хозяине.
        — Я на горьком опыте убедился, что свои сражения мне лучше вести в одиночку.
        — Не всегда.
        Повисла тишина, отягощенная невысказанными словами, о которых Сидони могла лишь догадываться.
        — Да, не всегда. Но по крайней мере сейчас, если я проиграю, то проиграю один.
        К удивлению Сидони, у герцога вырвался короткий смешок:
        — Что ж, ты всегда был готов пробивать свой собственный путь в ад. Кто я такой, чтобы предлагать тебе веревку и помогать вылезти из ямы, которую ты сам себе вырыл?
        — Чертовски самонадеянный тип,  — сказал Джозеф с оттенком теплоты, чтобы смягчить свои слова.  — А Уильям, случаем, не вымещает свою злость на жене?
        Гнев вспыхнул в душе Сидони, заставив стиснуть кулаки. Меррик ведь не предаст огласке позор ее семьи? Герцог казался удивленным.
        — Не знал, что он это делает.
        Меррик покачал головой.
        — Я просто подумал, не ищет ли он другие мишени, видя, что до меня ему пока не добраться.
        — Ричард говорил, что он просто поносил тебя как сатанинское отродье и грозился выложить доказательства перед мировыми судьями. Очевидно, Холбрук не был дома дня три, когда они встретились. Он, судя по всему, под завязку был накачан бренди. Ричард считает…
        — Ричард — старая баба.
        Лицо герцога скрыла маска высокомерия. Даже короткое наблюдение Сидони указывало, что он поразительно сдержанный человек. Даже с Мерриком, который делал все, чтобы уязвить его, он сохранял самообладание.
        — Ты неблагодарная свинья, Меррик. Впрочем, всегда был таким.
        Меррик отвесил шутовской поклон.
        — А чего вы ждали, ваша светлость? Хвалебных песен?
        — Скажу Ричарду, что ты пренебрег предупреждением, как пренебрегал в нашу бытность в Итоне. Моя совесть чиста. Иди ты, мой дорогой друг детства, ко всем чертям!  — Герцог повернулся и гордо удалился.
        Меррик остался стоять на месте, задумчиво глядя на закрытую дверь. Потом поднял голову к Сидони, без труда отыскав ее взглядом.
        — Ну что, было интересно?
        — Нет,  — отозвалась она ледяным тоном, поднялась и, спустившись по лестнице, встала перед ним.  — Тебе и в самом деле глубоко наплевать на то, что Уильям может сделать с Робертой, да?
        — О, меня очень волнует все, что делает Уильям, bella.
        Сидони повернулась к двери, слишком разгневанная, чтобы играть в поддавки.
        — Я должна поехать к сестре.
        Он оттолкнулся от стола и схватил ее за руку.
        — Нет.
        — Если он теряет рассудок — а судя по всему, так оно и есть,  — Роберта сейчас в большей опасности, чем когда-либо.
        — Вчера вечером леди Холбрук была жива-здорова и развлекалась в свое удовольствие на балу у Нэшей. И ты будешь рада услышать, что мужа ее там не было.
        Сидони так удивилась, что перестала вырываться.
        — Откуда ты знаешь?
        Меррик напустил на себя скучающий вид, но она уже знала, что он делает это, чтобы скрыть свои мысли.
        — Я отрядил человека следить за ней после того, как ты сказала мне, что Уильям ее бьет. Если с Робертой что-то случится, я узнаю.
        Сидони негодующе прошипела:
        — Не ври. Мы в Девоне, а Роберта в Лондоне, за много миль отсюда.
        — У меня целая сеть курьеров и почтовых голубей по всей Англии. Новости доходят до меня за несколько часов, где бы я ни находился. Миссис Бивен держит птиц в восточной башне. Могу показать тебе, если хочешь.
        — О!  — Гнев Сидони испарился. Она обмякла, а ноги подкосились от облегчения — с Робертой все в порядке.
        И опять он совершенно сбил ее с толку. Но визит герцога укрепил ее намерение. Ей ничего не остается, как повременить и пока не сообщать Меррику о его наследстве. Сидони понадобится брачное свидетельство, чтобы контролировать поведение Уильяма теперь, когда он оказался перед лицом банкротства. Этот документ — ее единственное средство против его бешеных вспышек.
        — С чего вдруг такие хлопоты? Ты же не любишь Роберту.
        Он пожал плечами:
        — Это доставило мне удовольствие.
        — Стало быть, ты уже знал, что Уильям намерен судиться с тобой.
        — Да.
        — Но его поведение достаточно непредсказуемо, чтобы заставить твоего друга приехать сюда.
        Смех Джозефа был горьким.
        — Седжмур не друг мне.
        — Но он явно питает к тебе дружеские чувства, если не поленился проскакать такой путь, чтобы предупредить тебя.
        Искра мрачного веселья зажглась в глазах Джозефа.
        — Мы с ним в похожем положении.  — Он отпустил ее руку и сел в кресло, в котором до этого сидел герцог, жестом указав ей на соседнее.  — Я так понимаю, ты не слышала сплетен.
        Усаживаясь, Сидони поймала себя на том, что готова улыбнуться. Для человека, не имеющего законного имени, он может быть поразительно барственным.
        — Ты же знаешь, я не бываю в свете.
        — Однако же про меня ты знала.
        — Ты же — родня.
        — В Итоне Кэм Ротермер, мужчина, которого ты только что видела, Ричард Хармсуорт, который отправил Кэма с этой бесполезной миссией милосердия, и я были тройкой ублюдков.
        Это казалось бессмысленным.
        — Но он же герцог!
        — Я единственный из трех официально объявленный незаконнорожденным. Другие двое — просто результат сомнительных союзов, дающих пищу для непрекращающихся сплетен и домыслов. Поскольку отцы признали их, Кэм и Ричард сохранили свои права и привилегии. Мать Кэма так переполняли родственные чувства, что она делила свою благосклонность поровну между покойным герцогом и его младшим братом. Никто, включая, по-видимому, и саму герцогиню, не знает, кто зачал Кэма, хотя в его жилах несомненно течет кровь Ротермеров. Кто отец Ричарда Хармсуорта — полная тайна. Его мать так и не призналась, с кем делила постель, но когда она произвела на свет Ричарда через шестнадцать месяцев после отъезда мужа в Санкт-Петербург, ее адюльтер был раскрыт. Покойный сэр Лестер Хармсуорт признал ребенка за неимением другого наследника, но нет никаких сомнений, что он отсутствовал во время зачатия Ричарда.
        Гнев у нее в душе на Джозефа за его безразличие к Роберте вспыхнул с новой силой. Она вскочила, возмущенно сверкая глазами.
        — Я бы подумала, ты последний, кто станет насмехаться над незаконнорожденностью другого человека!
        Джозеф пожал плечами, не вставая.
        — Быть может, мне нравится, что я барахтаюсь в грязи не один, а в такой славной компании.
        — Это ужасно. И подло.
        — Ты, кажется, разочарована, bella?  — Его тон был язвительным.
        Сидони заморгала, прогоняя слезы. Она понимала, что сейчас неподходящее время бросать ему вызов. Каковы бы ни были его чувства к своим старым школьным товарищам — а она все еще не могла решить, друзья они или недруги,  — после визита герцога Меррик сделался колючим.
        — Я думала, ты лучше.
        Он невесело рассмеялся:
        — Я же говорил, что у меня нет совести. Темные дела заложили фундамент моей империи. А если темные дела еще и нанесли вред перспективам моего кузена, тем лучше.
        — Уверена, с этим ничего не поделаешь,  — саркастически проговорила Сидони.
        Он посмотрел на нее непроницаемым серо-стальным взглядом.
        — Так вот из-за чего ты так разошлась.
        — Я, вероятно, могу винить тебя за каждый синяк Роберты,  — сказала она, не пытаясь щадить его чувства.  — Одно только упоминание твоего имени превращает Уильяма в разъяренного быка.
        Если б Меррик был котом, то предостерегающе забил бы хвостом.
        — Ты надеешься на какое-то сожаление?
        Ей следовало бы отступить и подождать, когда они оба немного успокоятся, но словно бес дергал ее за язык.
        — Я хочу вернуть сестру, которую помню, а не ту развалину, какой она стала после восьми лет замужества.
        Он вздохнул и отвернулся к окну, в которое уже заглядывала надвигающаяся ночь. Тон его стал менее агрессивным.
        — Если это может утешить тебя, то, подозреваю, Уильям бил бы жену, даже если бы я не был у него постоянным бельмом на глазу. Он с детства был склонен к жестокости и насилию. Еще до того, как стал наследником титула, он был жесток с животными и маленькими детьми. Мой отец выгнал его из дома, когда ему было семь, за то, что он пытал сына одного арендатора железным клеймом.
        Сидони была достаточно рассержена, чтобы удержаться от вопроса, который мучил ее с первого же вечера в замке Крейвен.
        — Откуда у тебя эти шрамы, Джозеф?
        Он взглянул на нее, лицо — непроницаемая маска.
        — Результат растраченной юности. На меня напали, когда я еще не умел защищаться от тех, кто стремится сжить меня со свету. С тех пор я научился противостоять им.
        И эта защита была сейчас целиком и полностью задействована против нее — Сидони поняла это без всяких слов. Должно быть, все случилось так, как она и подозревала: его ранили где-то на континенте, когда он путешествовал с отцом.
        — И это все, что ты можешь сказать?
        Его непреклонное выражение не смягчилось.
        — Думаю, да.
        Она зашагала к двери, решительно раскачивая юбки.
        — Тогда я могу лишь повторить слова его светлости: поди ты вместе со своими тайнами к дьяволу!
        Его губы слегка дернулись, когда он шагнул вперед, чтобы открыть перед ней дверь.
        — Я уже давно служу дьяволу, carissima. Никогда не обманывайся на этот счет.
        Глава 10
        Глаза Сидони закрывались от усталости к тому времени, когда Меррик присоединился к ней наверху. Было уже за полночь, а Сидони все еще оставалась в том голубом платье, которое надела днем. Она сидела на позолоченном стуле перед пылающим камином, решительно настроенная не спать.
        Никогда больше он не застигнет ее врасплох, как прошлой ночью. Ей хотелось продолжать злиться на него после его отказа откровенно поговорить с ней в библиотеке, но за обедом он был таким любезным, таким изысканным собеседником, что ее колкости не достигали цели, отскакивая от его бесстрастной маски как горошины. Трудно язвить над тем, кто никак не реагирует на твое негодование.
        Сидони долго пыталась делать вид, что читает, но смятение в душе не давало сосредоточиться. Так много случилось сегодня, и ее голова гудела от вопросов и беспокойства. Поцелуи, усиливающееся влечение, признания, герцогский визит, угрозы Уильяма. И неопределенность того, что может произойти этой ночью, когда Джозеф Меррик придет, чтобы разделить с ней постель?
        Покинув столовую, Сидони попыталась найти место в замке, где еще можно спать. Но Меррик не преувеличивал, когда говорил, что большая часть замка необитаема. После их трапезы из турецкого будуара убрали всю мебель, а в гардеробной, где стояла узкая койка, не было огня. Сидони все же подумала, не взять ли несколько одеял из спальни и лечь там, но быстро сообразила, что это первое место, где Меррик станет искать ее. Прятаться — только откладывать неизбежное. К тому же она обещала, что не станет его избегать.
        Сидони услышала, как открылась дверь. Вздрогнув, она подняла голову от книги, которую не читала. В своем красном халате Меррик выглядел олицетворением греха. В одной руке он держал наполовину наполненный графин с бренди, в другой — два хрустальных бокала. Когда он шагнул в комнату, рубиновое кольцо хищно сверкнуло в свете свечей.
        Предательское влечение рябью прошлось по ней, и соски натянули шелковую материю рубашки.
        — Надеюсь, у тебя под этим что-то надето?  — выпалила она, прежде чем сообразила, что это не самый мудрый выбор темы.
        Тот непредсказуемый, изменчивый юмор, который всегда привлекал ее, ярко осветил его лицо. Когда Джозеф улыбался, белые зубы поразительно выделялись на фоне его смуглой кожи. На один захватывающий миг его шрамы исчезали, и она видела лишь ослепительно красивого мужчину.
        — Мисс Форсайт, вы снова вогнали меня в краску.
        Сидони молилась, чтобы он не догадался, как звенит, словно натянутая струна, ее тело. Она пугающе уязвима перед ним, особенно в те моменты, когда он не ведет себя как повеса, а бывает таким вот провоцирующим, интригующим, как сейчас.
        — Я не хочу, чтобы ты спал здесь.  — Она с трудом сохраняла голос ровным, хотя руки дрожали. Она закрыла томик в сафьяновом переплете и положила его на стол красного дерева.
        Меррик пересек комнату с небрежным видом, которому, как она уже знала, не стоило доверять, поставил бокалы на туалетный столик и наполнил их.
        — Разве?  — лениво спросил он, приблизившись, чтобы вручить ей бокал.
        — Да,  — отозвалась Сидони удручающе неубедительно. Она ожидала большей реакции на свои слова. Вызывающе вздернув подбородок, взяла бокал с бренди.
        Единственными звуками были потрескивание огня и стук дождя по стеклу. Погода напомнила ей ночь приезда, когда она предложила себя хозяину Крейвена. А вместо этого нашла… Что? Она не была уверена, что знает ответ.
        С той же неспешностью Джозеф выбрал стул по другую сторону мраморного камина и сел, разметав алый шелк. Когда полы халата разошлись, Сидони заметила, что под ним свободные серые брюки, и облегченно выдохнула.
        — Что ж, хорошо,  — сказал он все тем же подозрительно мягким голосом.
        Это было что-то слишком уж легко. Она сделала глоток, чтобы подкрепить свою слабеющую смелость,  — бренди обожгло горло.
        — Значит, ты оставишь меня одну?
        Улыбка тронула его губы, когда он поднял свой бокал в безмолвном тосте. Сидони старалась не смотреть, как двигается его кадык, когда он пьет. Она резко вдохнула, но все равно грудь как будто сдавило. Отчего-то вдруг стало нечем дышать.
        — Конечно же, нет. Ты была бы разочарована, если бы я так сделал.  — Смех добавил такой теплоты его словам, что ей отчаянно захотелось протянуть к нему руки.
        Прекрати, Сидони!
        — Я бы пережила,  — сухо отозвалась она.  — Ты же сказал, что согласен.
        — Нет, я просто подтвердил, что услышал тебя.
        — Из тебя вышел бы прекрасный политик,  — съязвила Сидони.
        — Полно, tesoro. Ты же знаешь, что я не оставлю тебя сегодня. Этим утром я проснулся в твоих объятиях и от этой привилегии ни за что не откажусь.
        На один предательский миг она вспомнила, как надежно и покойно чувствовала себя, лежа рядом с ним в постели. Решительно расправив плечи, Сидони смерила его недовольным взглядом. Она надеялась, Джозеф не увидит за этой маской решимости ее чувствительного, восприимчивого сердца.
        Новый, открытый Меррик оставлял ее тонуть в трясине смятения. Она готова была держать пари, что он совсем не так невозмутим, как притворяется. Когда она встретилась с его серебристым взглядом, то увидела, что дистанция вернулась, и поймала себя на том, что готова царапаться и кусаться, пока он вновь не будет с ней.
        Что, разумеется, абсурдно. Он никогда не был с ней ни в одном смысле, который имеет значение.
        Это была уже третья ночь той недели, на которую согласилась Сидони. Нетерпение сжимало грудь Джозефа. Непрошеный визит Кэма напомнил ему, что у него есть только короткий отрезок времени, прежде чем внешний мир нарушит их уединение. Пусть слишком самонадеянно, но он воображал, что к этому моменту уже овладеет ею. Нетрудно было прочесть выражения, мелькающие на ее красивом лице. Замешательство. Раздражение. Решимость, не сулящая ничего хорошего его нечестивым планам.
        Не такой реакции он ждал.
        Он желал, чтобы она таяла в его объятиях.
        — Ты полагаешь, что уже заполучил меня?  — резко проговорила Сидони.
        — Клянусь честью,  — отозвался Джозеф, хотя и желал совсем иного. Это проклятое благородство работало против его намерений.  — Пока ты не скажешь «да», тебе ничего не грозит.
        Помолчав немного, она заговорила:
        — Я не скажу «да».  — Голос ее звучал уверенно, но он заметил, как рука стиснула голубые юбки.
        Огонь, пылающий у него за спиной, был невыносимо жарким. Или, быть может, виной всему жар его неистовой похоти? Джозеф ссутулился на стуле, и полы халата разошлись на груди.
        — Джентльмен бы…  — Сидони осеклась, и взгляд ее обжег треугольник его обнажившейся кожи. Она смотрела так, словно увидела свою первую еду после месяца голода. Смотрела на него, словно он был чистой лужицей воды в Сахаре. Она как будто прикасалась к нему, хотя все так же чинно сидела на своем стуле.

«Ах, Сидони, перестань мучить себя. Перестань мучить меня. Какой прок от добродетели, если она не заглушает страсть?»
        Сидони заморгала, возвращаясь в реальный мир. И он увидел, каких усилий ей стоило оторвать взгляд от его груди. Она подняла глаза к его лицу, но Джозеф понимал, что на самом деле она не видит его. Сердце стучало как барабан, а рука так стиснула бокал, что тот едва не треснул. Если б он догадался, что его нагота будет иметь такое воспламеняющее действие, то бегал бы голышом все эти три дня, несмотря на то что сейчас ноябрь и стоит адский холод.
        Он резко подался вперед, чтобы поправить ее бокал, который опасно наклонился. Сидони, похоже, не замечала ничего, кроме чувственной энергии, потрескивающей между ними.
        Она вспыхнула и выпрямилась на обитом золотистой парчой стуле. Нехорошо было радоваться ее замешательству, но его затянуло в такой бурный водоворот чувств, что он не собирался страдать в одиночку. Глаза ее сверкали, щеки пылали. Она облизнула губы, отчего они стали блестящими и ах какими манящими.
        Голос ее прозвучал сипло:
        — Сэр, я…
        Ад и все дьяволы! Он встал и подошел, чтобы забрать у нее бокал, пока она не пролила бренди на свое красивое платье. Пальцы дрожали, когда Сидони разжала их.
        — Шш.  — Он поставил бокал на каминную полку. Не обращая внимания на ее чопорную позу, стал распускать ей волосы.
        Она попыталась оттолкнуть его руки.
        — Меррик! Прекрати.
        — Успокойся, bella.  — Он встал перед ней, пресекая возможную попытку бежать.
        — Не успокоюсь,  — огрызнулась Сидони, безуспешно пытаясь не дать ему распустить ее волосы по плечам. Они вились, потрескивали и улавливали свет огня, переливаясь золотым, коричневым и красным — роскошными цветами осени.
        — «Сэр»… «Меррик»…  — мягко пожурил он, неохотно поднял глаза от ложбинки груди и взял Сидони за руку, ощутив еле уловимый трепет неуверенности, подтачивающий ее гнев.  — Ты же знаешь мое имя.
        В ее голосе звучала настороженность.
        — Что ты задумал?
        Он мягко потянул ее вверх, побуждая встать. Как он и ожидал, она стала упираться.
        — Готовлюсь поцеловать тебя перед сном, bella.
        Она испепелила его взглядом, не сумев, однако, скрыть чувственного голода, от которого глаза ее получили цвет ночного неба.
        — Пожалуйста, уйди из комнаты.
        — Сурово, мисс Форсайт, сурово. Выгонять меня в неотапливаемую комнату в такой холод, который и у мраморной статуи яйца отморозит.
        Она покраснела от его сквернословия.
        — Миссис Бивен разожжет тебе камин.
        — Не только сурово, но и жестоко. Надо быть совсем уж бессердечным, чтобы потревожить ее сон.
        — У тебя же нет сердца.
        Он едва сдержался, чтобы не признаться, что если оно и было, то уже перешло во владения Сидони. Завтра он, с благословения Люцифера, вернется к своему циничному, эгоистичному, отшельническому «я». Джозеф решительнее потянул ее за руку, и она поднялась, дрожа.
        — Такие прелестные губки говорят такие нехорошие вещи.
        И, не дав ей ответить, поцеловал ее.
        Сидони застыла в его объятиях, прекрасная, изящная, неподатливая. Да вот только за эти дни он научился читать ее отклики. Она вкусила восторга, и он сделал ее открытой своим ласкам.
        — Сдавайся, Сидони,  — проворковал он у ее губ.
        Она все еще оставалась безмолвной и холодной под его поцелуями. Он погладил волосы, шею, плечи, руки, намеренно избегая груди. Наконец у нее вырвался тихий вздох. Она содрогнулась всем телом, и расслабилась. Джозеф приготовился к новому сопротивлению, но ее руки обвили его шею, и она со вздохом обмякла в его объятиях.
        Душа его торжествовала. Не давая возможности возразить, Джозеф подхватил ее на руки и отнес на кровать. Осторожно положил на шелковое покрывало и опустился на нее, пленив ее ноги своими.
        Сидони нетерпеливо дергала его халат, и он стащил его, не переставая целовать ее губы, щеки, нос, грудь, шею. Она издала стон, когда ее ладони коснулись его обнаженной кожи. Провела по спине вверх и вниз, вверх и вниз. Нестерпимое желание погрузиться в ее глубины сводило Джозефа с ума. Он нетерпеливо отстранился и рванул платье. С удивительной легкостью оно разорвалось до талии. Полукорсет и тоненькая шемизетка почти ничего не скрывали.
        Джозеф стал легонько покусывать губы Сидони, чтобы отвлечь ее, и потому, что никак не мог насытиться ее вкусом. Нетерпение подстегивало его. Он не задержался, чтобы посмаковать, насладиться в полной мере, хотя удовольствие разливалось по нему от каждого прикосновения, каждого прерывистого стона.
        Джозеф проложил дорожку поцелуев вниз по шее, между тем как пальцы спустились ниже. И все же он помедлил, прежде чем коснуться груди. Каждое мгновение этой интерлюдии было наполнено важностью. Он не мог описать чувство, даже если бы захотел. Она обхватила его руками за ягодицы, вонзившись пальцами в плоть сквозь тонкие брюки. Он закрыл глаза, моля небеса о выдержке, о том, чтобы мастерство не изменило ему, а позволило доставить ей наслаждение и у него хватило сил пережить следующий час.
        Когда наконец его ладонь накрыла грудь, она застонала. Он нежно покатал сосок. Сидони выгнула спину, прижалась к его возбужденной плоти — перед глазами у него поплыли красные круги. Она простонала его имя, и звук этот был чудеснее любой музыки.
        Джозеф пленил второй сосок губами, и в тот же миг чувства его потонули в сладости Сидони. Она всхлипнула и прогнулась. Ладонь его пробралась к мягким завиткам на лобке. Сердце победоносно застучало. Огненная тьма застила глаза. А потом эта пелена взорвалась светом — его пальцы скользнули между ног. Она застонала от наслаждения в теплую кожу его плеча.
        Один палец осторожно вошел внутрь. Она оказалась скользкой и горячей, но еще не готовой, несмотря на прерывистое дыхание и то, как руки сжали его, когда он вторгся в ее тело. Он добавил второй палец, двигаясь вперед и назад. Поцеловал ее снова, вкусив отчаяния, и погладил большим пальцем сладкий бугорок.
        Сидони дернулась и вскрикнула. Святые угодники! Сколько же в ней чувственности. Она уже приближается к пику, а он ведь только-только начал. Джозеф поцеловал ее крепче, между тем как палец его описывал круги и дразнил. Она напряглась, и жар омыл его пальцы, а плоть конвульсивно сжалась.
        Он никогда не забудет это зрелище: Сидони, впервые пересекающая порог наслаждения. Если не считать двух алых пятен на скулах, она была бледна. Губы покраснели и распухли от поцелуев. Пышная грудь дрожала, соски заострились. Когда-нибудь в старости он улыбнется, вспомнив, как, держа Сидони в объятиях, показал ей дорогу к блаженству.
        Ему хотелось прочесть ей стихи. Хотелось сказать, что значит этот момент. Хотелось…
        Но он всего лишь человек, и то, что у него вырвалось, прозвучало как бессмысленная лесть распутника, хотя сказал он это от чистого сердца:
        — Ты так прекрасна.
        Его слова рассеяли чары интимности. Ужас прогнал восторг с ее лица, а тело выпрямилось и одеревенело.
        — Пусти меня,  — с надрывом проговорила она, толкнув его плечи.
        — Сидони…
        Но она уже не слышала его. Попытки оттолкнуть его стали неистовыми.
        — Пусти меня! Сейчас же!
        Он услышал зарождение истерики и немедленно отодвинулся в сторону, хотя она продолжала колотить его по плечам.
        — Это не…  — Он смолк, не зная, что сказать.
        Это не важно? Но беда в том, что это было важно. Важнее, чем все остальное в его презренной жизни.
        Она неуклюже отползла, подтянула колени и прижалась к изголовью, словно ждала, что он прыгнет на нее. Потом дрожащими руками стянула на груди разорванное платье.
        — Ты воспользовался мной.  — В голосе ее звучала ненависть. Даже в первую ночь не говорила она с ним с такой злостью.
        — Сидони. Прошу тебя…  — Дар красноречия покинул его.
        Скатившись с кровати в надежде, что физическая дистанция успокоит ее, Джозеф протянул к ней руку. Она отдернулась, как будто избегая удара.
        — Какая же я дура…  — сказала Сидони надломленно, а потом проделала огромную дыру у него в сердце, когда вытерла глаза дрожащими руками.
        Дьявол и преисподняя! Она плачет. Он почувствовал себя самой подлой тварью, которая когда-либо попирала эту землю.
        — Нет, ты не дура,  — отозвался Джозеф, хоть сердце его и сжалось от мучительного стыда.
        В попытке успокоить он осмелился дотронуться до ее руки. И это тоже было ошибкой.
        Она отшатнулась и сползла с кровати. Тяжело дыша, словно пробежала милю, встала посреди комнаты. Сидони выглядела юной, испуганной и душераздирающе ранимой. Совсем не та сирена, которая всего минуту назад познала райское блаженство. Зеркала отражали женщину с глазами огромными и темными, как синяки. Женщину, которая держалась гордо, даже несмотря на то что рот кривился от унижения.
        — Bella,  — Джозеф шагнул ближе, хоть здравый смысл и говорил ему, что она воспримет любое приближение как угрозу.
        — Не заговаривай мне зубы.
        — Я не хотел тебя расстроить.  — Он превратился в неуклюжего, лепечущего дурня, не имеющего представления, какой вред нанес.
        Ну почему она не может быть покладистой? Впрочем, в этом случае она не была бы Сидони Форсайт, а он быстро пришел к выводу, что Сидони Форсайт — единственная женщина, которая нужна ему.
        — Нет, ты вознамерился соблазнить меня до того, как я сообразила, что ты задумал,  — мрачно сказала она.
        Он прикусил язык, с которого готов было сорваться очередной протест. Они оба знали, что она догадывалась о его замысле.
        Не дожидаясь его ответа, Сидони бросила на него полный ненависти взгляд.
        — Жаль, что я всегда поддаюсь. Ты дотрагиваешься до меня, и мои мозги превращаются в кашу. Не знаю, как тебе это удается, но это очень умно.
        Костяшки ее пальцев побелели, когда она стиснула половинки разорванного платья и попятилась к двери. Его грандиозное соблазнение обернулось полнейшим крахом. Она разбила вдребезги все его уловки.
        — Tesoro…  — Он вспомнил, что она не желает его ласковых слов.
        — Не пытайся одурачить меня своей дешевой лестью.
        Как же ему убедить ее, что называя ее своей красавицей и сокровищем, он говорит совершено искренне?
        — Куда ты идешь?
        Она еще на шажок подвинулась к двери.
        — Подальше от тебя.
        — Сейчас глубокая ночь, и это единственная теплая комната в доме.
        Она решительно выпятила подбородок, глядя на него так, словно он был змеей. Если честно, то он и сам чувствовал себя немногим лучше этой твари.
        — Мне все равно.
        — Сидони,  — проговорил он как можно спокойнее.  — Клянусь, я не трону тебя.
        — После сегодняшнего я не верю тебе.  — Она была уже почти у двери.
        Джозеф сдержал порыв оправдаться. Он обещал дождаться согласия, прежде чем овладеть ею, и он, по сути, не нарушил соглашения. Да вот только оправдания — всего лишь пустые слова. Он безжалостно пытался подавить ее сопротивление.
        — Я уйду,  — угрюмо пробормотал он. О боже! Еще одна ночь на койке в гардеробной. Завтра он будет хромать, как подагрический старик.
        — Нет.  — Она с такой силой дернула дверь, что та, распахнувшись, ударилась о стену, сотрясая зеркала. Ее повторяющееся отражение задрожало.
        — Не глупи. Оставайся в этой комнате,  — сказал он.
        И совершил самую большую ошибку. Несколько шагов — и он схватил ее за плечо, ощутив тонкие косточки под рукой и мягкое прикосновение волос к пальцам. А еще бесконечное, непоколебимое отторжение. Как же он, идиот несчастный, умудрился настолько все испортить?!
        С силой, которая ошеломила его, она отшвырнула его руку.
        — Не прикасайся ко мне!  — Сделала шаг назад, еще один, а потом развернулась и ринулась прочь по коридору.
        Глава 11
        Сидони неслась как обезумевшая, спотыкаясь. Ничего не видя перед собой, лишь бы только сбежать от Меррика и ужасного, опасного соблазна. Здравый смысл улетучился, остался лишь первобытный инстинкт самосохранения. Единственное, что она знала: ей необходимо отделить себя от того, что он сделал с ней в той роскошной постели.
        Вдоль длинного коридора, босыми ногами по ковру, вниз по холодным каменным ступеням лестницы, в огромный зал с его призраками и выцветшими гобеленами.
        Как преследуемое животное, неслась Сидони через темные комнаты, к счастью, почти свободные от мебели. Передняя дверь запиралась каждый вечер на закате и была слишком тяжелой для нее, но она может попасть во двор и через задний вход в замок.
        — Сидони!  — донесся сверху крик Меррика.
        Частью своего сознания она понимала, что ведет себя как сумасшедшая и надо остановить этот безумный побег. Если она твердо и решительно скажет «нет», он оставит ее в покое. В этом она ему доверяла.
        Кому она не доверяла, так это самой себе. Просто не могла после тех ошеломляющих мгновений в его объятиях. Он сделал ее орудием в своих руках, и это было для нее невыносимо. Всю жизнь она клялась, что никогда не станет рабой мужчины, и вот уже готова безумно влюбиться в Джозефа Меррика, этого дьявола в человеческом обличье. Ей необходимо вновь стать той, какой она была до приезда сюда, и прогнать прочь распутное создание, которое стонало и извивалось под умелыми руками Меррика.
        Дыша тяжело, как загнанный зверек, Сидони дернула железную ручку двери на террасе.
        — Откройся же, черт тебя побери, откройся!  — всхлипывала она, ломая ногти о задвижку.
        Вспышка молнии осветила ключ в замке. Ну конечно. Дрожащей рукой она повернула ключ, толкнула дверь и выскочила в грозу. И тут же ветер со страшной силой врезался в нее.
        — Сидони, бога ради, вернись!  — Голос Меррика был ближе. Она догадалась, что он в холле.  — Сидони, где ты? Ради всего святого, это ни к чему!
        Она не могла бы смотреть Меррику в глаза и не вспоминать, как он делал… это. Со сдавленным всхлипом она захлопнула за собой дверь и ринулась в залитую дождем тьму.

«Проклятье! Куда же она подевалась?»
        Джозеф услышал грохот в задней части дома — и сердце его ухнуло вниз. Ад и все дьяволы! Если Сидони выбежала на улицу, она в большой опасности. Жуткие образы распростертого на скалах безжизненного тела заполнили сознание.
        Он схватил из холла фонарь. Руки дрожали, когда он зажигал его. Каждая секунда казалась вечностью. Джозеф подхватил плащ, который оставил вечером на спинке стула, быстро накинул его и босиком ринулся вперед.
        Уповая на то, что Сидони не убежит далеко в такую ненастную ночь, он пронесся через дом и выскочил в бурю. Ледяной ветер и дождь ударили в лицо. Джозеф покачнулся, недоумевая, как женщина, даже такая стойкая, как Сидони, выдержала этот напор.
        — Сидони!  — Завывающий ветер швырнул этот крик ему обратно. Он силился поднять фонарь, отыскать ее, но свет фонаря был слабой защитой от кромешной тьмы.
        Где же она? Она могла побежать в любую сторону, но его мучило дурное предчувствие, что Сидони направилась к скалам. Чертыхнувшись, он, спотыкаясь и скользя, двинулся через лужайку, думая, что она побежала в эту сторону, и надеясь, что это не так. Продвижение было медленным, и он не раз падал навзничь.
        — Сидони!
        Боже праведный, наверняка она должна была знать, что он не причинит ей вреда. Она ведь верила, что он не станет принуждать ее. А он подошел чертовски близко к этому. На один пронзительный миг, когда она дрожала под ним, он уже готов был овладеть ею. Проклятый дикарь. Чувство вины душило его.
        Он должен был оставить ее в покое.
        Дождь, вонзающийся в лицо ледяными иголками и стекающий по шее, казался слишком малым наказанием за то зло, что он сотворил. Было уже поздно менять то, что случилось. Оставалось лишь уповать на то, что еще не слишком поздно вообще.
        — Сидони!

«Если она не вернется целая и невредимая…»
        Нет, он не будет додумывать эту мысль. Он найдет ее. Иначе ему не жить.
        Джозеф повел рукой с фонарем из стороны в сторону, но Сидони нигде не было видно. Парк — большой и заросший. Она может быть где угодно. Он позвал ее еще раз. Ничего. Возможно, она не слышит его из-за шума дождя и ветра. Или, быть может, слишком напугана, чтобы отозваться.
        Господи Иисусе, что же он натворил!
        Не привести ли Бивенов? Но если она убежала вперед, любая задержка может повысить вероятность, что она упадет со скал. Во рту у него стало кисло. Конечно же, возможное падение было бы случайным. Конечно же, он не довел ее до того, что она скорее умрет, чем встретится с ним?
        Сидони сильная. Она не приехала бы в замок Крейвен, если б не была сильной. Она не из тех, кто скорее пожертвует жизнью, чем добродетелью. Ведь так?
        О боже, что он наделал?
        Паника была для Джозефа незнакомой эмоцией, по крайней мере во взрослой жизни. Но мысль, что Сидони может пострадать, вселяла в него безумный страх, железными тисками сжимала сердце.
        — Сидони!  — прокричал он снова, но она не отозвалась. Он бы знал, если бы она была где-то поблизости.
        Спотыкаясь, зовя ее, он продирался сквозь заросли кустов к морю. Грохот волн перекрывал даже дождь и ветер.
        Наверняка Сидони тоже услышит его и остановится.
        Ветки хлестали и царапали лицо, но он этого не замечал. Плащ почти не защищал, но ему было все равно. Он большой и сильный. Сидони же пугающе уязвима перед стихией.
        Тяжело дыша, Джозеф выбрался на поросший травой открытый участок над морем. Он поднял фонарь, но фонарь осветил пространство всего в несколько футов.
        Зазубренная молния расколола небо — и он увидел Сидони, стоящую в нескольких ярдах от него. В белом свете вспышки он разглядел напряжение в ее теле. Благодарение Богу и всем ангелам, она была не у края обрыва, хотя стояла, устремив взгляд на штормовое море, словно завороженная.
        Он впервые вздохнул полной грудью с тех пор, как она исчезла в ночи. От облегчения закружилась голова. Сидони жива!
        Она жива.
        Только теперь Джозеф осознал, каким ужасом, какой болью сжимал его сердце страх потерять ее. Он отдал бы все, даже надежду прикоснуться к ней вновь — а прикосновения к ней были для него раем на земле,  — лишь бы она осталась в этом мире. Пусть даже не с ним.
        Он не стал больше окликать ее. Если Сидони и слышала его крики — а она должна была их слышать,  — то не отозвалась.
        Медленно, чтобы не испугать ее, он приблизился. Последний раз он напугал ее, подверг опасности и скорее перережет себе глотку, чем сделает это снова.
        — Сидони?  — позвал он, когда подошел достаточно близко, чтобы быть услышанным.
        Она обернулась. Ее темные глаза сверкали чем-то похожим на ненависть. Она была бледной, волосы облепили голову, как мокрый черный атлас.
        — Оставь меня в покое,  — проговорила она. Голос прорезался сквозь завывающий ветер.
        У него екнуло сердце, когда она попятилась к обрыву. Сейчас, когда Джозеф нашел ее, его страхи, что она может броситься в море, казались нелепыми. Но скалы — опасное, ненадежное место, и если она оступится, может случиться беда.
        Джозеф хотел было протянуть к ней руку, но вовремя вспомнил, что она не желает его прикосновений. Рука его безвольно повисла, и он заговорил со спокойной убедительностью, которую только смог наскрести посреди такого светопреставления:
        — Сидони, вернись в дом. Здесь небезопасно.
        Она, по крайней мере, перестала пятиться. Ветер трепал ее порванное платье, и она обхватила себя руками. Если бы не дождь, ее взгляд мог бы испепелить его.
        — Там тоже небезопасно.
        Джозеф не стал возражать. Она желает, чтобы он провалился ко всем чертям, но он не может оставить ее здесь в такую бурю. Он поставил фонарь и потянул с плеч плащ, чертыхнувшись, когда рукава застряли. Ветер рвал тяжелый плащ, грозил вырвать его из рук Джозефа.
        — Вот.  — Борясь с ветром, он шагнул ближе, чтобы обернуть плащом ее дрожащие плечи. Плащ слабо защищал от пронизывающего, порывистого ветра, но это было хотя бы что-то. На ней только порванное платье — разорванное им в порыве низменного нетерпения.
        — Ты же замерзнешь,  — сказала Сидони ничего не выражающим голосом.
        Джозеф через силу улыбнулся, хотя ему было совсем не до улыбок. Он готов был пристрелить себя за непроходимую тупость.
        — Выживу.  — Рискнув, он протянул ей руку.  — Пойдем в дом. Пожалуйста.
        Она уставилась на его руку так, словно он предложил ей яд.
        — Я тебе не доверяю.
        Ледяные струи дождя вонзались в его тело как пули.
        — По крайней мере будешь ненавидеть меня в доме, где тепло.
        Она с трудом выпрямилась под напором ветра и плотнее закуталась в плащ. Он ждал гневного ответа, но она молчала. А потом она повернулась и зашагала по мокрой траве, твердо направляясь к пролому в кустах, где он пролез. Джозеф заметил мелькающие босые ноги, с трудом сохраняющие равновесие, и совесть вновь кольнула его. Она не напрашивалась на все это. Она здесь не по своей воле, а из-за своей безмозглой сестры, которая сейчас, вероятно, спокойно спит в мягкой постели, если не проигрывает деньги, которых у нее нет, в каком-нибудь притоне.
        Джозеф подхватил Сидони, когда она покачнулась под ударом ветра. Рукав плаща под его рукой был насквозь мокрым. В такую погоду он и собаку бы на улицу не выгнал. Она вырвалась.
        — Я же сказала, чтобы ты не трогал меня.
        Он схватил еще крепче и дождался, когда она обретет опору, хотя она и шипела, как разгневанная кошка. И только тогда отпустил ее.
        Плащ казался ему слабой защитой, но без него, в одних шелковых брюках, Джозеф ощутил на себе всю силу стихии. Какой идиот выбирает в ноябре для любовной встречи Девон?
        Пошатываясь и спотыкаясь, они выбрались на лужайку. Сила ветра застигла Джозефа врасплох. Силясь удержаться на ногах, он услышал, как вскрикнула Сидони. Сквозь сплошную завесу дождя он увидел, что она припала к земле и съежилась под хлещущими струями. Уж если он едва держится на ногах, то Сидони, должно быть, окончательно выбилась из сил.
        — Ад и все дьяволы!  — Он поставил фонарь и зашагал к ее сгорбившейся фигурке.
        Это безумие слишком затянулось. Что бы он ни сделал, она не может возненавидеть его больше, чем уже ненавидит. Расставив ноги пошире, Джозеф наклонился и поднял ее на руки.
        — Не прикасайся ко мне!  — Она начала вырываться, но сил на борьбу у нее явно не осталось.
        — С меня довольно,  — отрезал он, крепче хватая ее.  — Ты сама до дома не дойдешь.
        — Дойду,  — запротестовала Сидони, но он не поверил ей.
        — Я не собираюсь стоять тут и замерзать, пока мы будем спорить.
        — Ты — деспот.
        Он вздохнул:
        — Ну хватит, Сидони. Знаю, я большой и злой волк и ты меня ненавидишь, но потерпи прикосновение моих грязных рук, пока я не внесу тебя в дом.
        Джозеф ждал возражений, но, видно, силы ее были на пределе. Сердце его победоносно застучало, когда холодная рука обвила его шею. Подтянув мокрый плащ и мокрую Сидони, он нагнулся за фонарем.
        — Вот, возьми это.
        Не говоря ни слова, она взяла фонарь и держала его так крепко, как только могла, пока он пробивался вперед. Ее нельзя было назвать пушинкой, а ветер и промокший плащ еще больше затрудняли ему путь.
        Дверь террасы от порыва ветра грохнула о стену, когда он открыл ее плечом. Сидони протянула руку и закрыла за ними дверь. Буря хлестала по окнам и сотрясала двери, но тишина в доме показалась ошеломляющей. Тишина, отягощенная множеством несказанных слов.
        — Теперь можешь поставить меня,  — пробормотала Сидони и заерзала.
        — Не дергайся.  — Плечи его болели, ноги готовы были подкоситься, но он не собирался отпускать ее. Он прошагал через холл к лестнице, оставляя за собой мокрую дорожку.
        — Я сама могу идти,  — настаивала она.
        Джозеф хотел возразить, но потом вспомнил, как его безрассудство вынудило ее бежать из дома. Устыдившись своей настойчивости, он остановился и поставил ее на ноги.
        Она покачнулась, не сводя глаз с его лица. Лучше б она не смотрела на него так. Как будто ждала, что он все исправит. Ни черта он не может исправить!
        — Ой,  — тихонько вскрикнула она и, не отрывая от него испуганного взгляда, со странной грацией стала оседать на пол.
        — Господи, даруй мне терпение.  — Он подхватил ее, не дав упасть, и снова поднял на руки, скользя по мокрой коже.  — Не возражай.
        — И не собиралась,  — пробормотала она.
        Движения Джозефа были неловкими от усталости, но он не выпустил бы ее даже под угрозой пыток. Ее место здесь, в его руках, даже если он держит ее в последний раз.
        Войдя в спальню, Джозеф почувствовал, как она напряглась.
        — Нет…
        Она не доверяет ему, и он ее не винит.
        Очень бережно он опустил ее на стул перед горящим камином.
        — Bella, у тебя нет причин верить мне, но клянусь могилой моей матери, что оставлю тебя спокойно спать после того, как высушу и согрею.
        Она воззрилась на него, и он не имел представления, что происходит в этой головке, облепленной мокрыми волосами. Наконец она резко кивнула. Зубы у нее стучали, а губы посинели.
        — Ну хорошо…
        Он помог ей снять плащ. Руки ее побелели от холода, а движения были нескоординированными. Он мужественно не сводил глаз с ее лица, стараясь не смотреть на выпуклости под разорванной одеждой.
        Пройдя в другой конец комнаты, Джозеф схватил с умывальника стопку полотенец. Повесил одно себе на шею, другим стал вытирать Сидони. Не считая дрожи, она оставалась неподвижной, как кукла. Первое полотенце скоро промокло насквозь, и он потянулся за следующим.
        Промокнув большую часть влаги, Джозеф бросил пропитанные водой полотенца на пол и повернулся к туалетному столику. Стараясь выглядеть по-отечески безвредным, он налил Сидони бренди и придержал бокал, чтобы она отпила, убедился, что ее рука крепко удерживает бокал. Затем, немного обтершись сам, подбросил в камин дров.
        Мало-помалу Сидони возвращалась к жизни, превращаясь из того бессловесного создания, которое он принес наверх, в манящую женщину. Под влиянием спиртного и тепла краска стала проступать на лице. Он знал, что обещал вести себя как джентльмен, но не мог отвести от нее глаз. Сторонний наблюдатель, вероятно, сказал бы, что Сидони похожа на обломок крушения: густые волосы свисали прямыми черными жгутами, ноги, выглядывающие из-под рваного подола, были грязными и поцарапанными.
        Для Джозефа же она оставалась невыразимо красивой.
        Сидони всегда была для него красивой. Несмотря на все усилия не вмешивать в их отношения чувства, он на свою беду бесповоротно влюбился в Сидони Форсайт.
        И с этим уже ничего не поделаешь.
        Глава 12
        Сквозь туман физических страданий Сидони наблюдала, как Джозеф сдернул с кровати покрывало, подойдя, протянул его ей.
        — Тебе надо снять мокрую одежду.
        Она не думала, что кровь ее достаточно согрелась, чтобы покраснеть, но покраснела. До корней мокрых волос. Как она сможет сидеть перед ним совсем без одежды? Она постаралась натянуть свое разорванное платье, пролив при этом бренди.
        Он подхватил ее бокал и поставил на стол.
        — Все в порядке, bella.
        — Я не могу…  — прерывисто выдавила она. Унизительные слезы потекли по щекам. Она ссутулилась на стуле, чтобы скрыть свою слабость.
        — Я отвернусь,  — мягко проговорил он, выпутал одну ее руку из тряпок и поднял на ноги.
        — Что-то ты уж очень благородный,  — подозрительно пробормотала она, хотя икота подпортила укоризненный эффект.
        Вместо того чтобы божиться в своих благих намерениях, Джозеф вручил ей покрывало и повернулся спиной.
        — Раздевайся и завернись в это.
        Несмотря на изнеможение, Сидони уставилась на его тело. Его с успехом можно было бы назвать голым. Шелковые брюки облепляли тугие ягодицы и обрисовывали мощные бедра и икры. Он был таким сильным и живым, что даже сам воздух вокруг него пел. Она горячо желала ненавидеть его, хотя бы для того, чтобы вытеснить стыд, сгущающийся у нее в животе, но это было невозможно. Он так любезно нес ее под дождем, и сейчас его забота наполняла ее теплом. Поежившись, Сидони подогнула пальцы ног, потерев их о толстый турецкий ковер, дабы восстановить циркуляцию крови.
        Одежда ее пребывала в таком состоянии, что достаточно было всего нескольких движений, чтобы та упала на пол. Накинув на плечи покрывало, Сидони бросила на Джозефа настороженный взгляд, но он не смотрел на нее.
        Тогда она догадалась взглянуть мимо него в зеркало. И хотела было обозвать лжецом, но увидела в зеркале отражение его лица. Несмотря на озноб, несмотря на стремление сохранить остатки скромности, Сидони разжала руки — покрывало выскользнуло из заледеневших пальцев.
        Глаза Джозефа были крепко зажмурены, а лицо искажено, словно от невыносимой боли.
        Конечно, он, должно быть, умирает от холода, и все же тут что-то… другое. Эта боль рождена чем-то более серьезным, чем простое недомогание. Он выглядит так, словно все его самые сокровенные надежды обратились в прах.
        Непроизвольный порыв утешить его застрял в горле. Сидони протянула к нему руку, но тут же закусила губу и сказала себе: это нелепо. То, что она сама не своя после сегодняшних событий, не означает, что он чувствует то же самое. У нее просто разыгралось воображение. И все же, вглядываясь в его резкие, искаженные черты, она не могла не думать, что этому мужчине нужна поддержка, нежность… любовь.
        Любовь?..
        Это слово вырвало ее из оцепенения. Она торопливо укутала в покрывало свое дрожащее тело.
        — Можешь повернуться,  — нахмурившись, проговорила Сидони.
        Когда Джозеф повернулся, маска была на его лице. Добрая, заботливая маска, которую он надел, когда принес ее в дом.
        — Бога ради, Сидони, сядь.  — В голосе его слышалась смертельная усталость.  — Не то ты свалишься с ног.
        Он прошел к умывальнику и с таким нетерпением плеснул воды в таз, что та перелилась через край. Она обессиленно опустилась на стул. Джозеф подошел с тазом и встал на колени у ее ног.
        — Что ты делаешь?  — Сидони по-прежнему унизительно остро ощущала свою наготу под ненадежным покровом.
        — Ты же не можешь лечь вот так в постель.  — Он поднял ее грязную ногу и начал обмывать ее чуть теплой водой. Черт бы его побрал! Он спрятался за этой нежностью, но она видела проблеск его истинных чувств, когда он стоял, отвернувшись. Эта игра в няньку — ложь, ложь, ложь.
        — Прекрати, Меррик.  — Она выдернула ногу.
        Он резко вскинул голову и потрясенно воззрился на нее.
        — Боже правый, Сидони, неужели я вообще не должен к тебе прикасаться?
        Красивый рот Джозефа горько скривился. Его досада не должна была так сильно задеть ее, ведь они знакомы всего ничего, но задела.
        — Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого.  — В его осипшем голосе звучала искренность. Он собрался встать.  — Если ты не желаешь принимать помощь от меня, я разбужу миссис Бивен.
        Просить его остаться будет с ее стороны глупо. Джозеф опасен. Спасаясь от него, она бежала куда глаза глядят, словно все демоны преисподней гнались за ней. Но она тронула его за руку, прежде чем вспомнила, что собиралась держаться подальше, надеясь удержать его.
        — Нет.
        Он нахмурился, но не отстранился. Трудно винить его за то, что ее поведение кажется ему непоследовательным. После сегодняшнего он, должно быть, считает ее ненормальной. Быть может, у нее от дождя размякли мозги, но она не могла придумать больше ни одной причины для своей нерешительности.
        — Я не хочу, чтобы ты изображал моего слугу.
        — Очень жаль.  — В его улыбке не было искренней веселости.  — Выбор у тебя невелик: либо я, либо миссис Бивен.
        Она протянула ему ногу. Помедлив, словно убеждаясь в ее согласии, он вновь занялся ее стопами.
        Наконец Джозеф бросил тряпку в таз и поднялся, чтоб отнести его к умывальнику. Вернулся с последними полотенцами и начал вытирать ей волосы.
        — Меррик!  — запротестовала она.
        Трение высекало искры жара у нее в крови, что нельзя было целиком приписать возвращению циркуляции. Когда он отнял полотенце, она смогла увидеть: выражение его лица было непроницаемым. Он не походил на того мужчину, который смеялся с ней и целовал ее. И подарил ей райское блаженство… Она не должна желать возвращения того мужчины. Он угрожал не только ее добродетели. Он угрожал всему, что она ценила.
        Но Сидони была невыносима та дистанция, которую он установил между ними, несмотря на его невысказанное извинение. Ибо он именно извинялся, как бы ни осмеивал себя, как человека без совести. Она не понимала всех его эмоций, исподволь наблюдая за ним, но узнавала раскаяние. И корила себя за глупую истерику, за то, что убежала, как будто простого «нет» было недостаточно.

«Нет»  — слово, которое она не спешила произнести.
        Покрывало соскользнуло, обнажив верх груди,  — Сидони торопливо подтянула его повыше. Он, казалось, не заметил. Ей следовало бы радоваться, что он обращается с ней уважительно, а не как со спелой грушей, готовой упасть ему в руки. Словно своевольный ребенок, она почувствовала досаду.
        Час назад он желал ее. Желание не могло умереть так быстро. Или могло? Этого она не знала, ибо была недостаточно хорошо знакома с желанием, чтобы судить.
        Взглянув в зеркало напротив, Сидони с трудом удержалась от испуганного возгласа при виде пугала, глядящего на нее. Неудивительно, что Джозефа она больше не интересует. Волосы спутаны, лицо — бледный овал, на котором черными кругами выделяются глаза.
        — Ты закончил?  — спросила она, недовольная собой, Джозефом, всем на свете.
        — Уже скоро.  — Он налил ей еще бренди и протянул бокал.  — Если я оставлю тебя на минутку, ты обещаешь не убегать?
        Принимая бокал, она почувствовала, как вспыхнули щеки. Что ж, трудно упрекнуть его за то, что он обращается с ней как с непослушным ребенком.
        — Я уже набегалась.
        — Рад слышать.  — Склонив голову в знак признательности, Джозеф вышел.
        А когда вернулся, на нем были рубашка и бриджи. Его заботы вернули ее к жизни — она на секунду даже пожалела, что он больше не полураздет.

«Распутница!»
        Он положил еще одну рубашку на кровать.
        — Что это?  — спросила она с подозрением.
        — Я не знаю, куда миссис Бивен убрала твои ночные сорочки,  — мягко отозвался он.
        Сидони была смутно разочарована его внимательностью. Разумеется, не хочет же она спать рядом с ним голой. Только он обещал, что она будет спать одна, не так ли?
        Еще один укол предательского разочарования.
        Он причесал свои непокорные кудри, и они заблестели, как черный атлас. Потом потянулся за ее расческой, лежащей на туалетном столике, как будто это ее комната. Тогда как она здесь лишь временный обитатель. Ей не стоит забывать об этом.
        Джозеф шагнул ближе и поднес расческу к ее спутанным волосам.
        — Нет.  — Сидони отдернула голову. Ей больше не хотелось неискренней предупредительности. Ей хотелось реального мужчину.
        — Шш.  — Он прижал ладонь к ее щеке и держал, осторожно и тщательно расчесывая спутанные пряди.
        В комнате стало тихо. Потрескивали поленья в камине. Тихо шуршала расческа. Дождь стучал по стеклу. Буря снаружи, как и буря между нею и Джозефом, утихла.
        Он расчесывал ее волосы до тех пор, пока они не стали почти сухими. Бокал с бренди опасно наклонился у нее в руке, и он едва успел подхватить его. Ленивое удовольствие растеклось по ее телу при взгляде на его руку, накрывшую ее ладонь. Плавное движение расчески снимало слой за слоем ее сопротивление. После всех страхов и гнева она погрузилась в туман вялой покорности. Возможно, скоро он отнесет ее в постель. Наверняка он говорил не всерьез, что она будет спать одна.
        Он отложил расческу и взял ее на руки. Сидони что-то сонно забормотала и уткнулась лицом ему в грудь. Она была теплой. Он был теплым. Все было таким восхитительно теплым. Она подавила зевок и закрыла глаза.

«Джозеф…»
        Возможно, она произнесла его имя вслух. Сидони потерлась носом о крепкую грудь, вдохнув запах дождя и свежести. Ей показалось, он тихо зарычал, но уверена не была. Она слишком устала, чтобы быть в чем-то уверенной.
        Он положил ее на кровать и укрыл одеялом. Руки его отпустили ее как будто с неохотой, и это ощущение прорезалось сквозь ее сонливость. Она протестующе замычала и ждала, что он ляжет с ней рядом.
        Глаз Сидони не открывала. Смотреть на него — почти все равно, что признать, что она перестала сопротивляться. Она услышала, как он вздохнул. Его чистый запах наполнил чувства, когда он прижался губами к ее лбу, а потом коротко поцеловал в губы.
        Она ждала, что он присоединится к ней в постели.
        Ждала и ждала.
        Борясь с изнеможением, Сидони открыла глаза и увидела, что Джозеф одну за другой гасит свечи, пока не осталась всего одна. В мерцающем свете лицо его казалось хмурым, и выглядел он старше. Сидони так устала, что на настоящую панику сил у нее не осталось, но все же она сообразила, что что-то не так.
        — Д-Джозеф?..
        Не взглянув на нее, он направился к двери.
        — Спокойной ночи, Сидони.
        Тревога прогнала сонливость.
        — Что?..
        Она попыталась встать, последовать за ним, но он ушел и оставил ее одну, тихо прикрыв за собой дверь.
        Стук портьер разбудил Сидони. Ночная гроза ушла, сменившись ясным солнечным днем. Она была одна.
        Она проспала всего несколько часов. Странное поведение Джозефа удивило ее. Когда он не вернулся, она пошла его искать, но скоро холод и безуспешность поисков вынудили ее вернуться в спальню.
        — Чай на столе.  — Миссис Бивен шаркала по комнате, собирая разбросанные вещи: мокрые скомканные полотенца, сброшенное покрывало, испорченную одежду. Сидони покраснела, когда экономка подняла то, что осталось от ее экстравагантного платья, но миссис Бивен едва удостоила его взгляда.
        — И вам доброго утра,  — пробормотала Сидони, села и подложила подушки под спину, потом закатала рукава рубашки Джозефа до локтей.
        — Хозяин сказал распорядиться насчет кареты, когда будете готовы.  — Экономка все еще сновала по комнате.

«Что?»
        — Я… я не понимаю,  — отозвалась Сидони с неожиданной для себя дрожью в голосе, вторящей внезапной дрожи в сердце.  — Зачем мне карета?
        Пожатие плеч миссис Бивен было удивительно выразительным для столь неразговорчивой женщины.
        Плохо понимая, что ей делать, Сидони повернулась к чайному подносу на прикроватном столике. И только налив в тонкую фарфоровую чашку чаю, заметила на подносе стопку бумаг, перевязанных голубой шелковой лентой.
        Под ложечкой засосало от нехорошего предчувствия.
        — Что это?
        Миссис Бивен бросила на нее равнодушный взгляд.
        — Хозяин велел отдать это вам.
        Рука Сидони нерешительно застыла над связкой, словно та могла укусить.
        — А где хозя… мистер Меррик?
        — Где-то.  — Ответствовав так неопределенно, миссис Бивен вышла вон.
        Что бы ни было в этих бумагах, это не даст Сидони желаемого, в этом она не сомневалась.
        Она схватила стопку. Бумаги были потрепанные и разного размера. Озадаченно нахмурившись, она сорвала ленту и развернула верхний документ. И тут же узнала округлый девичий почерк Роберты. Все записки были просты: в них перечислялись все увеличивающиеся крупные суммы денег, которые Роберта была должна Меррику.
        Сестра солгала ей.
        В Барстоу-холле сумма, которую она проиграла Джозефу, показалась ужасающей. Общая же сумма этих долговых расписок была настолько запредельной, что сестра и надеяться не могла когда-либо расплатиться. Гораздо больше всего, чем владел Уильям, даже если бы пожелал выплатить карточные долги жены.
        — Ох, Роберта…
        А потом — как удар молотком — все значение этого пакета стало яснее ясного: Джозеф отпустил Сидони.
        Глава 13
        Сидони всегда утверждала, что она здесь только для того, чтобы забрать расписки Роберты. Джозеф с великодушием, которое уже не удивляло ее, вернул расписки без всяких условий.
        Иди. Беги. Лети.
        Практическая сторона ее натуры твердила: надо ухватиться за эту возможность. Она получила то, зачем приехала. Она свободна. Более того, Роберта свободна. Сидони может возвратиться к своей нормальной жизни, строить планы по спасению Роберты и новой, независимой жизни для обеих сестер Форсайт. Независимой жизни, которая почему-то все больше начинала походить на унылое, одинокое существование.
        Ничто больше не держало Сидони в замке Крейвен. Ничто, кроме мимолетного выражения на лице Джозефа, когда он думал, что на него не смотрят. Ничто, кроме разделенного смеха, обжигающего жара мужского прикосновения и ощущения, что она больше не одинока — ощущения, которое, как она только теперь поняла, так тяготило ее душу.
        Ничто…
        Быть может, ничто — именно то, что Джозеф сейчас чувствует.
        Она упрямо отказывалась допустить подобное, но после долгого принесшего разочарование дня боялась, что ей придется признать это. С приближением вечера Сидони поняла, что Джозеф не желает быть найденным. По крайней мере своей гостьей.
        Сидони наконец вернулась, совершенно обескураженная, в неуютный большой зал, гадая, не упустила ли что-нибудь очевидное в своих поисках. В темном углу миссис Бивен махала метлой, и в полосах света, проникающего сквозь высокие узкие окна, танцевали пылинки.
        — Сказано ж было: езжайте себе с Богом,  — пробормотала миссис Бивен, как почудилось Сидони, с удовлетворением.
        — Нет,  — упрямо отрезала Сидони, хотя и был соблазн сохранить остатки гордости и уехать. В конце концов, отсутствие Джозефа ясно говорит, что он ее отвергает, не так ли? Разумная женщина прочла бы это недвусмысленное послание и вернулась к знакомой безопасной жизни.
        Но ей не нужна знакомая безопасная жизнь. Вся беда в том, что ей нужен Джозеф. Нужен с каждым ударом сердца. Вернув расписки Роберты, он все изменил между ними.
        Всю свою жизнь она твердила, что никогда не поставит себя в зависимость от мужчины. Собственными глазами видя, что сделало мужское господство с ее матерью и сестрой, Сидони поклялась никогда не отдавать ни тело, ни волю во власть мужской тирании. Но в последние дни к ней как-то незаметно пришло понимание, что Джозеф — один на миллион — не тиран. Последние пару дней она балансировала на грани капитуляции. Его забота и раскаяние прошлой ночью безвозвратно нарушили это шаткое равновесие, и теперь, когда он предоставил ей свободу, вернув расписки Роберты, ей не терпелось сломать все преграды между ними.
        Врожденная осторожность насмехалась над ней, как над дурочкой, которая внушила себе, что этот случай, это место и этот мужчина отличаются от других случаев, мест и мужчин, но она не обращала на врожденную осторожность внимания. Единственный раз в жизни она намеревалась послушаться своего сердца, а не разума. Она собиралась стать любовницей Джозефа Меррика с искренней радостью, которая потрясла бы мисс Форсайт, прибывшую в замок Крейвен.
        Но, быть может, уже слишком поздно говорить Джозефу, чего она хочет, а для него — отыскать в себе хотя бы малую толику интереса к ее признанию.
        — Ежели хотите добраться до Сидмаута дотемна, вам надобно поспешить.
        — Я буду ночевать здесь,  — отозвалась Сидони с упрямством, которое не отражало ее нервозности.
        — Как вам угодно. Но хозяин сказал, что юная мисс пожелает уехать сию минуту, как проснется поутру.
        — Ваш хозяин не все знает,  — огрызнулась Сидони, сидя на одном из неудобных дубовых стульев, выставленных в ряд вдоль стены.
        — Хозяин уехал верхом еще до первых петухов.  — Миссис Бивен поделилась запоздалой информацией, потом на минуту прервала свои хлопоты по хозяйству и смерила Сидони неодобрительным взглядом.
        — Вы можете сидеть тут до скончания века, но он не появится по вашему хотению.
        — Мне все равно,  — ответила Сидони обреченно. А вдруг Джозефа и вправду не будет несколько дней? Не может же она ждать вечно.
        Но об этом она подумает, когда придет время.
        Джозеф посчитал, что она убежит без оглядки, как только заполучит расписки Роберты. Да и с чего ему думать иначе? Но прочитав в поблекших глазах миссис Бивен такую не свойственную ей жалость, Сидони не могла избавиться от гнетущего чувства, что она выставляет себя полной дурой.
        Снова.
        — Вы все еще тут, мисс?
        Вопрос миссис Бивен разбудил Сидони, задремавшую на твердом стуле. Она потянулась и поморщилась от боли в затекшем теле, проведя долгое время в неудобной позе.
        — Который час?
        От фонаря миссис Бивен темнота вокруг казалась еще более мрачной и непроницаемой.
        — Около восьми. Изволите ужинать?
        Сидони целый день почти ничего не ела, но желудок запротестовал от одной лишь мысли о еде.
        — Нет, благодарю.
        — Вот, я принесла вам.
        Потрясенная, Сидони увидела, что миссис Бивен протягивает ей чашку чаю.
        — Спасибо.
        — А чего бы вам не пойти в постель? Можете прождать тут всю ночь. А если хозяина не будет цельную неделю?
        — Мне все равно.
        — Упрямица…
        Это уж точно.
        — Если решили дожидаться хозяина, отчего бы не в библиотеке? Там теплее. Я разожгу камин.
        Какой-то суеверный уголок сознания настаивал: она должна увидеть Джозефа в ту минуту, как он войдет в дом, иначе она упустит свой шанс и в конце концов окажется в карете на пути в Барстоу-холл. Но Сидони не могла объяснить этого миссис Бивен.
        — Мне и здесь хорошо.
        Своим красноречивым хмыканьем экономка дала понять, что об этом думает.
        — Такая же ненормальная, как и хозяин.
        Вероятно.
        Сидони поднесла чашку к губам и отпила. Тепло было желанным. С наступлением вечера заметно похолодало. Она ждала, что миссис Бивен вернется под лестницу, но та продолжала глазеть на Сидони, как на какую-нибудь ярмарочную диковину. «Или как на помешанную»,  — с мрачным юмором подумала девушка.
        — Хочешь — верь, хочешь — нет, но хозяин был сущий ангел, не дите.
        Не только чашка чаю, но и откровения. Чего еще ей ждать? И все же Сидони не могла притворяться, что ей неинтересно.
        — А как давно вы служите в семье?
        — Мы с мистером Бивеном поступили в услужение к виконту, почитай, перед самой кончиной его жены. Печальные деньки. Парнишке, нынешнему хозяину, тогда было всего два годика. Его милость, батюшка хозяина, после того как ее милость померла, шибко закручинился. Прям повредился умом от горя, сердешный, свет ему стал не мил. Растить мальчонку приходилось нам с мистером Бивеном. Конечно, тогда мы проживали в Барстоу-холле. Его милость все мотался с места на место, гонялся за пыльными книжками. Какой в них прок — не уразумею. Молодой хозяин все больше жил дома, без отца, а уж какой ласковый, веселый мальчуган был, что тебе солнышко красное.
        Сидони трудно было представить мрачного, сложного Джозефа Меррика солнечным ребенком. Особенно если учесть, каким одиноким, по словам миссис Бивен, было его детство.
        — А после парнишку объявили внебрачным, и наступили плохие времена. Мир жесток к незаконнорожденным. В жизни Джозефа было мало солнца с той поры, как ему стукнуло восемь годков.
        — А вы ездили с семьей в Венецию?
        — Угу, хоть и шибко не жалую я энтих иноземцев.
        Миссис Бивен должна знать, откуда у Джозефа шрамы, но Сидони сдержалась, не спросила. Джозефу не понравится, если он узнает, что она расспрашивала прислугу о нем.
        — И как долго вы пробыли в Италии?
        — Пока его милость не помер, кажись, в семнадцатом. Ох, и вонища в энтой Венеции. Вода заместо улиц. Хоть и слава богу, что я была там, когда его милость укатил кудай-то до того, как у молодого господина зажили шрамы. Не доверила б я иноземной прислуге заботы о мальчике. О покойниках плохо не говорят, но, по моему разумению, не след было его милости так мотаться. Уж надо было хотя бы обождать, пока мальчонка хоть маленько выкарабкается, но после того, как жена его померла, ему на одном месте не сиделось.
        Потрясенная, Сидони буквально оцепенела на стуле. Она не могла поверить в услышанное — Джозеф с такой любовью говорил о покойном виконте. Неужели отец Джозефа после нападения на мальчика оставил его на попечение слуг? Это казалось эгоизмом, граничащим с подлостью. И Джозеф тогда был еще совсем мальчишкой, судя по тем немногим намекам, которые он обронил, не старше подростка. Неудивительно, что Джозеф решительно настроен не полагаться ни на кого, кроме самого себя.
        — Почему вы мне это рассказываете?
        Миссис Бивен пожала плечами и протянула руку за пустой чашкой.
        — Подумалось мне, что вам может быть интересно. Подумалось, могут быть у вас кой-какие мыслишки, как озарить жизнь господина. Ну так чего, идете вы спать по-человечески?
        Сидони не собиралась дать втянуть себя в разговор об озарении жизни Джозефа. Миссис Бивен — хитрая старая лиса. Она видит больше, чем полагала Сидони.
        — Нет, я подожду здесь.
        — Дело хозяйское.  — Миссис Бивен засеменила прочь, приостановившись, только чтобы зажечь лампу на одном из деревянных сундуков.  — Спокойной тогда ночи.
        Сидони устремила невидящий взгляд во тьму, голова шла кругом от того, что ей стало известно. Она всегда знала, что у Джозефа была трудная жизнь. Чтобы понять это, стоит только взглянуть на его лицо. Но осознание, что он мог бы вырасти совершенно другим человеком, наполняло сердце болью и жалостью, тем более что она знала, что великодушная, любящая натура того мальчика все еще живет в нем, как бы рьяно ни отвергал он ее существование. Сидони видела того мальчика прошлой ночью, после своего безумного побега в грозу. Оказывается, жизнь Джозефа была сплошным адом с той минуты, как его объявили незаконнорожденным. Даже раньше, когда умерла его мать, а отец погрузился в пучину скорби.
        Она не могла продолжать предавать его.
        Как только она вернется в Барстоу-холл, сразу же спрячет Роберту подальше от Уильяма, даже если сестре при этом придется стать беглянкой, а потом напишет Джозефу правду о его родителях. Вероятно, ей следовало бы рассказать ему обо всем не откладывая, но она не могла забыть, как он сказал герцогу, что месть кузену для него на первом месте, важнее судьбы Роберты. Как только сестра окажется в безопасности, Джозеф Меррик сможет вернуть себе свое наследство.
        Одеревеневший и усталый, Джозеф слез с лошади. Не снимая сбруи, прислонился к тяжело вздымающемуся взмокшему боку Казимира. Было уже поздно — почти полночь. И холодина собачья. Он на ногах с самого рассвета, и это после того, как несколько дней спал урывками, а прошлую ночь и вовсе не сомкнул глаз. Покинув Сидони, он бежал из дома, бежал от соблазна в одну из полуразрушенных беседок среди заросшего парка.
        Казимир тихо заржал и повернул голову, ткнув хозяина в безмолвном утешении. Компания лошади — это все, что он был в состоянии сегодня вынести.
        О другой компании можно больше не беспокоиться. В огромном ожидающем его доме больше нет той единственной, кто дарила ему жизнь. Презрение окружающих и одиночество знакомы ему с детства, но никогда он не чувствовал себя дворняжкой, которую пнули в живот, куском дерьма, прилипшим к подошве его злейшего врага.
        Ему было ужасно жаль себя.
        Джозеф не мог призвать ту безрадостную, упрямую решимость, которая всегда помогала ему преодолевать превратности судьбы. Единственным ощущением было лишь мрачное предчувствие, что ему суждено быть одиноким до конца своих дней.
        Этим утром он поступил правильно и благородно, отправив Сидони Форсайт назад, к ее семье, такой же невинной, как и в день приезда.
        Почти такой же.
        Нет, он не станет вспоминать ее наслаждение. Или поцелуи. Этот путь ведет лишь к страданию. Отец всегда говорил, что благородный поступок уже сам по себе награда, но сейчас Джозеф с превеликим удовольствием поспорил бы с этим мнением.
        Он не знал, как долго стоял, прислонившись лбом к теплому боку Казимира, благодарный коню за его спокойствие и безмятежность. Но нельзя же всю жизнь прятаться на конюшне, как бы ему того ни хотелось. Действуя механически, он поставил Казимира в стойло и поплелся через замерзший, освещенный звездами двор к замку. Свеча освещала путь по безмолвному холодному дому. Привык же он к его безмолвию и холоду до того, как в его жизни появилась Сидони, привыкнет и сейчас.
        Эта уверенность отозвалась пустотой.
        Сегодня он может спать в своей постели. Но как выдержать, что простыни пахнут Сидони? Пока для него не будет подготовлена какая-нибудь другая комната, придется ему довольствоваться гардеробной.
        Впрочем, какая разница? Вряд ли он уснет.
        Даже сейчас, смертельно уставший после целого дня в седле, Джозеф сомневался, что сможет уснуть. В замке Крейвен, по слухам, водятся привидения. Для него по крайней мере уж точно. Воспоминания о Сидони поселились тут навечно.
        Теперь, когда его коварный план потерпел полный крах, он может уехать. Беда в том, что ему не хочется никуда, где нет Сидони. Если б у него были силы, он взял бы пистолет и избавил себя от страданий.
        Привычный к зловещей атмосфере большого зала, Джозеф вошел. Ничто, даже угроза встречи со злыми духами, не могла сравниться с холодом у него в душе. Он снова вернется к жизни. Со временем. Так бывает всегда, если только судьба не принимает совсем уж трагический оборот.
        Джозеф был настолько погружен в тоску и уныние, что, только пройдя половину огромного зала, заметил огонек у дальней стены. Как это не похоже на миссис Бивен — оставить для него лампу. Она никогда так не делала, когда он пускался в загул. Впрочем, сейчас у него нет желания пить. Сегодня его тоску спиртным не унять.
        Он двинулся вперед, чтобы погасить лампу… и резко остановился, словно натолкнулся на стеклянную стену, потрясенно осознав, почему тут горит свет.
        — Сидони?  — прошептал он, боясь, что, если заговорит слишком громко, она исчезнет. Сердце его стучало так, что просто удивительно, как этот звук не разбудил ее.
        Если бы он был пьян, подумал бы, что ему примерещилось. Выходило, если только он с утра не сошел с ума, Сидони не воспользовалась возможностью уехать. Нет, вот она здесь, примостилась на двух жутко неудобных стульях.
        Она пошевелилась, услышав свое имя, но не проснулась. Нетвердой рукой Джозеф поднял свечу, чтобы разглядеть ее. Подложив ладонь под щеку, Сидони свернулась калачиком, как кошка, под одним из его старых плащей. Густые ресницы на бледных щеках создавали впечатление невинности. Он почувствовал себя сатиром из-за того, чего хочет от нее. Вот почему он прятался в сырой каменной пагоде до глубокой ночи, проклиная своевольное желание, добродетельных женщин и свою обременительную совесть.
        Черт побери! Ему надо было оставить Сидони записку, что она может уезжать. В те короткие часы, оставшиеся от прошлой ночи, он адресовал ей в мыслях тысячи слов, но поскольку их было недостаточно, не написал ничего. Он полагал, она сразу поймет, что он отказывается от своих притязаний на нее.
        Почему же, бога ради, она не уехала?
        Окружающие считают его человеком смелым, но Джозеф не был уверен, что у него достанет мужества отослать Сидони, когда она здесь, рядом. Оказывается, он ужасный трус. После всех сегодняшних усилий устраниться теперь ему все же придется сказать ей «прощай» в лицо. Перспектива пустить пулю в лоб с каждой минутой становилась все привлекательнее.
        — Сидони,  — повторил он настойчивее.
        Глаза ее приоткрылись, и она сонно воззрилась на него. На миг он утонул в карих глубинах и почувствовал, что ужасно счастлив видеть ее, а все остальное — к черту!
        Сидони спросонья не сразу сообразила, где она, но услышала, как Джозеф произнес ее имя, и один лишь звук его голоса наполнил ее бурной радостью.
        Она смотрела на него, потрясенная, завороженная нескрываемой радостью у него на лице. А потом он выпрямился и отступил назад. Суровая холодность сковала его черты, и он стал совсем не похож на того мужчину, который только что улыбался ей, как своему самому дорогому человеку.
        Ах, как бы ей хотелось быть его самым дорогим человеком!
        — Что ты здесь делаешь?  — резко спросил он.
        Сбитая с толку и одеревеневшая на своем неудобном ложе, Сидони попыталась сесть. Миссис Бивен, должно быть, накрыла ее, пока она спала. Но все равно было жутко холодно. Она прижала к себе толстую ткань и вспомнила, как прошлой ночью Джозеф отдал ей свой плащ, чтоб защитить от бури.
        — Уже поздно?  — сипло спросила она.
        — За полночь.  — Он продолжал хмуриться.  — Ответь мне.
        Ей не пришло в голову солгать, чтобы спасти свою гордость. Какой смысл? Он все равно скоро узнает, что она прекратила всякую оборону. Сидони отвела с лица спутанные пряди. Должно быть, она похожа на пугало.
        — Я жду тебя.
        Он сделал нетерпеливый жест. Рубин зловеще сверкнул в свете свечи.
        — Нет, я имею в виду, почему ты все еще в замке? Я думал, ты давно уехала.
        Она вздрогнула. Он казался раздраженным. Крошечное зерно уверенности, что он не мог отвернуться от нее так резко, сморщилось. Она не настолько глупа, чтобы ожидать признания в вечной любви, но этот раздраженный незнакомец заставил ее съежиться.
        — Я подумала…
        Он прервал ее еще одним гневным взмахом руки.
        — Это безумие. Расписки Роберты у тебя. Я ожидал, что ты заберешь свое бесценное целомудрие и убежишь без оглядки.
        Она вспыхнула, остатки сна окончательно развеялись. Да поможет ей бог, она совершила ужасную ошибку.
        — Я подумала…  — Голос ее сорвался, и она начала сначала:  — Подумала, ты отдал расписки Роберты, чтобы я сама решила, чему быть между нами.
        Рот его сжался.
        — Именно поэтому я и отдал их тебе. Ты была свободна положить конец этому безобразию.
        Его грубость граничила с враждебностью. Она знает его всего несколько дней, и его слова не должны были причинить ей такую боль. Она отринула гордость как бесполезную роскошь, когда решила бросить ему вызов, но теперь гордость не позволяла ей плакать перед ним.
        — Мне следует уехать?  — проговорила она дрожащим голосом.
        — Именно.  — Он отступил назад, словно ее присутствие оскорбляло его.  — Но сегодня уже поздно.
        Она поднялась на нетвердых ногах, чувствуя дурноту, жалея, что осталась, что пренебрегла недвусмысленным намеком и не уехала нынешним утром.
        — Прости.
        Он нахмурился. Неужели та улыбка, когда он только увидел ее, ей почудилась?
        — За что ты просишь прощения?  — В словах его звучала горечь, хотя она не понимала почему.  — Я один во всем виноват.
        — Прошлой ночью я вела себя как идиотка.
        — Оставь, Сидони.  — Голос его был усталым. Усталым и раздраженным всем этим.  — Иди в постель.
        Но она не пошевелилась, сама не зная почему. Хотя нет, она знала: из-за улыбки. И из-за того пронзительного воспоминания о выражении его лица в зеркале, когда он считал, что подверг ее опасности.
        Что ж, сейчас он неплохо потрудился, изображая безразличие. Прошлой ночью он не был безразличным, и она ни за что не поверит, что он мог измениться за один день. Она расправила плечи и поглядела ему прямо в глаза.
        — Почему ты отдал мне расписки Роберты?
        Послышался типично мужской рык раздражения и отчаяния, но она отчего-то ни капельки не боялась его гнева.
        — Бога ради, Сидони!
        — Джозеф…
        Она резко осеклась, когда он схватил ее за руку и потащил в библиотеку. К счастью, там горел огонь в камине. В холле царил такой холод, что ей мерещились привидения, подслушивающие их. Как только они вошли, Джозеф отпустил ее. Как провинившаяся школьница Сидони стояла, дрожа, на турецком ковре перед столом.
        Но потом вздернула подбородок. Пусть он хочет, чтобы она уехала. Пусть находит ее присутствие нежелательным. Если что-то из этого правда, то — черт побери!  — пусть прямо скажет ей об этом.
        — Почему ты отдал мне расписки Роберты?  — вновь спросила она непреклонным тоном.
        — Чтобы ты уехала.  — Он говорил не менее непреклонно. Кулаки его сжимались и разжимались — Джозеф негодовал.
        Сидони собрала волю в кулак. Она знала, что это будет нелегко.
        — А почему ты хочешь, чтобы я уехала?
        — А почему ты хочешь остаться? Прошлой ночью ты готова была бежать куда глаза глядят.
        Она вспыхнула.
        — Ты знаешь, почему я убежала.
        Он вздохнул и отвернулся, но она успела заметить вспышку безысходного отчаяния у него на лице. Нет, он совсем не такой непробиваемый, каким хочет казаться. Хрупкий лепесток надежды развернулся к свету и придал ей сил.
        — Я знаю, что напугал тебя своим напором.
        Чувство вины тяжелым камнем легло ей на душу. Почему, ну почему она была такой глупой?!
        — Я убегала не от тебя.
        Он бросил на нее недоверчивый взгляд.
        — Выглядело именно так.
        — То, что произошло… напугало меня. Я убегала от себя.
        Она ждала какого-нибудь намека на понимание, но он молча прошел к окну и широко раздвинул портьеры, открывая залитые лунным светом скалы.
        — Это бессмысленно.
        — Нет, не бессмысленно.
        — Сидони, послушай меня.  — Джозеф вновь стал усталым, печальным и непробиваемым.  — Иди в постель. Утром бери мою карету и поезжай куда хочешь, мне все равно — куда. Не знаю, чего ты надеялась достичь этим противостоянием, но то, что было между нами, закончено.
        Теперь она была рада, что он не смотрит на нее. Она подозревала, что лицо выдавало ее отчаяние. Голос, которым она задала свой вопрос, был сиплым и неровным:
        — Как оно могло закончиться, если еще не начиналось?
        Джозеф вперил невидящий взгляд в окно, недоумевая, куда его занесло. Как странно, что снаружи сегодня царила спокойная красота, тогда как в душе его свирепствовала буря. Надо было ускакать куда глаза глядят и не возвращаться.
        — Чего ты хочешь, bella?  — спросил он с напускной леностью.  — Крови?
        Он услышал, как она подошла ближе. Ладонь ее легла на его руку. Она редко дотрагивалась до него, если только он не добивался этого обманом. И вот теперь, когда это ни к чему не могло привести, она — разрази ее гром!  — поборола свою застенчивость.
        — Я хочу… честности.
        Он сдержал порыв встряхнуть ее. Даже сквозь рукав плаща ее прикосновение обжигало. Как ему хотелось вновь погрузиться в то оцепенение, которое владело им до того, как она появилась в его жизни! Но чего он сам хочет, не имеет значения. Этот урок он усвоил давным-давно. Джозеф с трудом удержался, чтобы не дотронуться до своих шрамов.
        — Зачем?  — в отчаянии вопросил он, стиснув в руке золотистую бархатную портьеру.
        — Джозеф, поговори со мной. Вчера ты желал меня. Что изменилось?
        Да, она, судя по всему, хочет крови. Он неохотно повернулся к ней.
        — Я отсылаю тебя ради твоей же пользы.
        — Означает ли это, что ты все еще желаешь меня?
        Что сказать? Он мог бы солгать, но подозревал, что она ему не поверит.
        — Я не хочу желать тебя.
        Она подошла так близко, что ее запах, который и без того вечно преследовал его, ударил ему в ноздри. Лицо ее было бледным и напряженным.
        — Я тоже не хочу желать тебя.
        На этот раз Джозеф стряхнул ее руку и отступил назад, мысленно уверяя себя, что владеет ситуацией, хотя прекрасно понимал, что целиком и полностью в ее власти.
        Какой безжалостной может быть прелестная женщина.
        На ней все еще был его плащ. Он придавал ее внешности несообразно величественный вид. Взъерошенные волосы мило обрамляли хорошенькое личико. Зрелище было таким возбуждающим, словно она начала раздеваться перед любовником.
        Он подавил стон. Самые что ни на есть «подходящие» мысли, когда он так отчаянно пытается быть благородным. Все его инстинкты кричали: Сидони здесь, впервые она, похоже, не против, и ковер вполне мягкий, чтобы совершить то, что у него на уме.
        — Я обесчещу тебя.
        — Ты можешь оказаться моим спасением.
        Губы его скривились в невеселой улыбке.
        — Я не могу быть ничьим спасением, особенно твоим.  — Джозеф понимал, что неразумно продлевать свои мучения, но никак не мог заставить себя покончить с ними.  — Прошлой ночью ты была убеждена, что я дьявол во плоти. Чем вызвано это самопожертвование?
        — Это не самопожертвование.  — Взгляд, который Сидони послала ему, контрастировал с невинностью ее пламенеющих щек.  — Если ты прикоснешься ко мне, обещаю, что не убегу.
        Господи, помоги…
        Порыв принять ее приглашение и повалить на ковер был почти неодолимым, но горький опыт научил его самообладанию.
        На лице Сидони промелькнуло такое нетипичное для нее циничное выражение.
        — Сегодня я думала, что ты потерял ко мне всякий интерес.
        — О черт, Сидони…  — Джозеф развернулся и обессиленно опустился на канапе в оконной нише, устремив взгляд на свои сцепленные на коленях руки. Если он будет продолжать смотреть на нее, то непременно дотронется. А если дотронется, то все его благие намерения обратятся в прах.
        Помедлив, Сидони села рядом. Безрассудная глупышка. Неужели не чувствует опасности? Он с такой силой стиснул руки, что побелели костяшки пальцев.
        — Ты считаешь меня отвратительно навязчивой?  — проговорила она глухо.
        Джозеф не осмелился посмотреть на нее.
        — Уходи, Сидони.
        Она не вняла его хриплой мольбе.
        — Но я решила, что предпочитаю… быть обесчещенной,  — закончила она так тихо, что ему потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать смысл ее слов. Он так резко поднял голову, что стало больно шее, и ошеломленно воззрился на нее.
        — Что-что?
        Она вскинула подбородок и встретилась с ним взглядом. Он прочел на ее лице неуверенность и с трудом завоеванную смелость.
        — Я сказала…
        Джозеф вскочил на ноги, как оскорбленная девственница, которую преследует беспринципный повеса.
        — Ты с ума сошла!
        Сидони осталась сидеть, наблюдая за ним с таким видом, словно мало-помалу начинала понимать его поведение. Хотел бы он сказать то же самое.
        — У тебя была неделя, чтоб соблазнить меня, Джозеф.  — У нее хватило дерзости улыбнуться ему.  — Поздравляю. Ты добился своего.
        Глава 14
        Если бы Сидони так не нервничала, то могла бы улыбнуться его ошеломленной реакции. Ее капитуляция привела его в замешательство. Впрочем, эта капитуляция привела в замешательство и ее тоже, но последние несколько минут ответили на самые важные вопросы, как бы ни закрывался, ни отгораживался от нее Джозеф.
        Отослав ее домой, он пошел против своих желаний и стремлений, ибо по-прежнему хочет ее. Это прояснило главное, а с остальным она разберется.
        Сев с ним рядом, Сидони правильно истолковала природу его дрожи, волной прокатившейся по телу. В последние дни она так много узнала об этом мужчине, но как приятно было представлять, что еще ей предстоит узнать. Смятение и предвкушение чего-то необыкновенного слились в ее душе. Если она упустит этот шанс познать страсть, вспыхивающую между ними, то будет жалеть всю оставшуюся жизнь.
        Он нахмурился.
        — Ты это несерьезно.
        Она поднялась, и он попятился.
        — Конечно же серьезно.
        Его челюсти окаменели.
        — Я на это не пойду.
        — Да поможет нам небо, Меррик. Ты страдаешь временным избытком чести. Это пройдет.
        Он сердито воззрился на нее.
        — Голос моей совести — не какое-нибудь незначительное недомогание. Я пытаюсь поступить правильно, tesoro.
        — Знаю.  — Сидони помедлила, подбирая слова, чтобы объяснить свою капитуляцию.  — Когда ты вернул расписки Роберты, я осознала, что не хочу покидать тебя.
        Если она ждала, что это смелое признание сломает его сопротивление, то была разочарована. Выражение его лица осталось суровым, брови почти сошлись у переносицы.
        — Я же отпустил тебя. Ты свободна.
        — Свободна отдаться тебе.
        Он и тут не смягчился.
        — Почему?
        Как же он подозрителен. Жизнь была к нему слишком сурова, и он научился с подозрением относиться к счастью, любви и доброте. Сердце Сидони сжалось от боли за него. Она желала его своим телом, но еще больше хотела предложить ему отдохновение от его демонов, ибо видела, что при всей его силе и решимости демоны терзают его душу. Она поняла это тотчас же, едва увидела ту увешанную зеркалами комнату наверху.
        Сидони нервно облизала пересохшие губы и стиснула руками юбки.
        — Потому что я так хочу.
        — Этого недостаточно.
        С колотящимся сердцем она шагнула ближе. Он пришел прямо из конюшни. Запахи лошадей, кожи и свежего ветра сплавились в удивительно приятный аромат.
        — Для меня — достаточно.
        Он отступил, сохраняя дистанцию между ними.
        — Ты вдруг стала очень уверена в себе.
        Она осмелилась на еще один шажок. Он напрягся, как будто почуял опасность. Мудрый мужчина. Она намерена быть опасной. Намерена раздавить его хрупкие сомнения и сделать своим возлюбленным. Кожу ее покалывало от чувственного предвкушения.
        У нее вырвался смешок:
        — Ради всего святого, Меррик! Ты вздрагиваешь, как кошка в грозу.
        Он не улыбнулся.
        — Не вижу ничего смешного.
        — А я вижу. С самого моего приезда ты не отходил от меня ни на шаг, буквально дышал мне в затылок, а теперь ведешь себя, как викарий с заблудшей прихожанкой.
        Он отвернулся, и ей пришлось напрягать слух, чтобы расслышать его слова:
        — Когда ты убежала прошлой ночью…
        Сидони схватила его за руку. Она приготовилась к неприятию, но он не пошевелился, только мышцы напряглись под ее ладонью.
        — Я была глупой девчонкой, испугавшейся того, чего не понимала. Джозеф, ты сказал, что эта неделя предлагает мне свободу, которой у меня больше никогда не будет. Пусть не сразу, но я все же поняла, что ты прав. До сих пор моя жизнь была пустой и скучной. Не отсылай меня назад в холод без воспоминаний о радости, которые будут согревать меня.
        Откуда взяла она смелость сказать такое? Ей никогда не приходилось ни с кем вот так разговаривать. Она была слишком занята укреплением обороны, чтобы позволить Джозефу заглянуть к себе в душу. Сейчас Сидони подала бы ему себя на блюде, если бы он попросил. Он не просил, но она все равно подавала. Голос ее охрип от слез.
        — Не вынуждай меня умолять, Джозеф.
        Он тяжко вздохнул, и на этот раз, когда он повернулся к ней, Сидони осознала, что что-то изменилось. Но по-прежнему не увидела того пыла, которого ожидала. Лицо его, кажется, сделалось еще суровее.
        — А если ты забеременеешь?
        Ладонь ее стиснула его руку, и она с трудом удержалась, чтобы не топнуть ногой. Господи, да что же с ним такое?
        — Вчера это тебя не волновало.
        Впервые уловила она у него на лице проблеск юмора.
        — Вчера страсть совершенно затмила мой разум. Сейчас же я относительно нормален. Скажи мне, прекрасная Сидони, что будет, если ты забеременеешь?
        Чума его забери! А он куда более жесткий противник, чем она ожидала. Жесткий и умный. Если она надеется добиться своего, ей надо быть еще жестче и еще умнее.
        — Мы с Робертой это обсуждали,  — сказала она онемевшими губами.
        Форсайты — не плодовитое семейство. Мать Сидони за долгие годы своего брака произвела на свет двоих дочерей. Роберта за восемь лет родила двоих сыновей. Велики шансы, что если Сидони останется с Джозефом, то не забеременеет.
        На него это, похоже, не произвело впечатления.
        — И состряпали какой-нибудь безрассудный план в духе твоей сестры.
        — Ты жесток,  — хрипло проговорила она, роняя руку и отступая назад.
        Он покачал головой.
        — Нет, я просто хочу, чтобы ты посмотрела на вещи реально, а не через розовые очки. Вчера, amore mio, ты была мудрее, когда убежала.
        У Сидони вырвался гневный возглас:
        — Если ты так стремишься отослать меня прочь, зачем тогда называешь такими словами?!
        Джозеф слегка расслабился.
        — Ты права. Это несправедливо. Мое превращение в принципиального человека не полное, bella, но я стараюсь.
        Взгляд ее не дрогнул.
        — Беспринципным повесой ты мне нравился больше.
        — Сомневаюсь. Так расскажи, что вы с Робертой придумали?
        — Поселюсь в каком-нибудь тихом месте как вдова и буду жить тихо и незаметно на свое наследство. Это очевидное решение, если я… если у меня будет ребенок.  — Взгляд Сидони сделался резче при виде его нескрываемого неодобрения, хотя она признавала, что план звучит неубедительно.  — А еще Роберта говорит, что есть способы предотвратить зачатие.
        — Неужели?
        Щеки ее загорелись.
        — Так они есть?
        — Нет ничего абсолютно надежного.
        Она судорожно втянула воздух. Это больше похоже на спор о цене на хлеб, чем на вступление в четырехдневное райское блаженство.
        — Тебе не стоит беспокоиться.
        Он взял ее за руку. Это был первый раз за сегодняшний вечер, когда он дотронулся до нее. Возможно, она все же добилась некоторого успеха.
        — Я не беспокоюсь.  — Он произнес это так, как тот мужчина, который подарил ей несказанное наслаждение. От такой резкой перемены у Сидони голова пошла кругом.
        — Нет?  — Она вздохнула и обхватила его пальцы своими. Теперь, когда он прикоснулся к ней, она не собиралась сдаваться.
        — Если забеременеешь, я хочу, чтобы ты дала слово, что скажешь мне об этом.
        — Не думаю…
        — Я хочу, чтобы ты дала мне слово, что скажешь мне об этом — и мы поженимся.
        Она была потрясена и попыталась выдернуть руку.
        — Поженимся? Мы с тобой?
        Губы его вытянулись в кривую ухмылку.
        — Прошу, не щади мои чувства.
        Она оцепенела, ужаснувшись тому, куда завело ее собственное безрассудство. Да, она дошла до той точки, когда готова была доверить Джозефу свое тело, но мысль о том, чтобы доверить ему свою жизнь, испытывала на прочность те преграды, которые она столько лет возводила.
        — Ты же знаешь, я не хочу выходить замуж.
        Вся веселость пропала с его лица.
        — Мой ребенок не будет расти ублюдком.
        — Ты же не хочешь жениться на мне.
        Он вскинул брови.
        — Бывает жребий и похуже.
        От потрясения губы ее онемели.
        — Но я не хочу выходить за тебя.
        — Это ясно, но таково мое условие.
        Она вся подобралась, и на этот раз он отпустил ее.
        — После всех ухаживаний, и… поцелуев, и обещаний соблазнения ты отошлешь меня домой, если я не соглашусь на это твое условие?
        Он упрямо выпятил подбородок, хотя в глазах его она прочла сожаление.
        — Нелепо, не правда ли?
        — Вчера ты этого не говорил.
        — Да, вчерашняя ночь оказалась полезным предостережением о последствиях эгоистичного стремления к удовольствию.
        — Ты тогда не думал о беременности? Это кажется неправильным.
        — Неправильным казалось поднимать эту тему слишком рано.
        Она нахмурилась.
        Зачем, ну зачем он это делает? Почему не подхватит ее на руки и не отправит поцелуями на небеса?
        — А сейчас правильно?
        Лицо его омрачилось.
        — Знаю, что я не подходящий муж ни для кого, Сидони.
        — Ни один мужчина не может быть подходящим мужем,  — угрюмо отозвалась она, бросая вызов тому, что, она надеялась, было всего лишь блефом.  — Пожалуй, мне все же следует вернуться в Барстоу-холл.
        Прежде чем Джозеф заговорил, она поняла, что он не смягчится. Конечно же, нет. Слишком хорошо понимает он позор незаконнорожденности.
        — Ты свободна.
        Свободна вернуться к своей скучной, однообразной жизни в Барстоу-холле. Свободна отказаться от единственного шанса на запретное удовольствие. Свободна больше никогда не увидеть Джозефа Меррика. От этой мысли все внутри у нее похолодело.
        Она свободна, но будет проклинать свою свободу.
        — Я не хочу уезжать от тебя.  — Сидони не отрывала взгляда от его лица, отчаянно ища какого-нибудь намека на уступку.
        На мгновение ей показалось, что она может одержать верх. Джозеф сделал конвульсивное движение навстречу ей и поднял руку, чтобы дотронуться до нее.
        Но резко остановился. Кожа у него на скулах натянулась и побелела.
        — Я не хочу, чтобы ты уезжала, bella.
        — Брак — это такой…  — Голос ее сошел на нет.
        Джозеф наблюдал за ней с пронзительным светом в глазах, словно догадывался о ее беспокойных мыслях.
        — Серьезный шаг.
        Мысль о браке душила Сидони, словно она попала в западню. Еще худшую западню, чем когда предложила себя вместо Роберты. То было на одну ночь, самое большее на неделю. Брак же — целая жизнь рабства. Умом она понимала, что Джозеф — не Уильям, но это сейчас не имело значения. Давнишний страх перед мужской тиранией, рожденный еще в детстве, оставался. Она никогда не отдаст себя во власть мужчине, как отдает себя жена мужу. Как отдала себя Роберта Уильяму. Как мама отдала себя отцу.
        — Возможно, такой необходимости не возникнет.
        — Возможно.  — Его красивый голос понизился — верный признак того, что он борется за самообладание.  — Но надо учесть все возможные последствия.
        — Я ожидала страстного любовника, а не дотошного адвоката.
        — Прости, что разочаровал, tesoro.  — К ее сожалению, он резко развернулся и направился к двери.  — Карета остается в твоем распоряжении.
        — Я не хочу, чтобы ты был хорошим,  — глухо пробормотала Сидони, охваченная отчаянием и досадой.
        Он, хмурясь, оглянулся.
        — Я — не хороший. Я — негодяй и скотина. Разве сестра тебе не говорила?
        Она проглотила острое сострадание.
        — Моя сестра ошибалась.
        Печаль окрасила его улыбку.
        — Нет, bella, она не ошибалась.
        И он оставил ее одну в полутемной библиотеке.
        Как же скудна, оказывается, награда за добродетель.
        Джозеф взглянул на узкую койку в гардеробной и поневоле подумал о пуховом матрасе, на котором мог сейчас лежать.
        Мягкий, теплый, просторный. Наполненный чарами Сидони Форсайт. И несмотря на все это, он не жалел, что выдвинул ультиматум.
        Вздохнув, он тяжело опустился на кровать, чтоб стащить сапоги. По крайней мере, миссис Бивен разожгла огонь, так что в комнате было не так адски холодно, как всегда. Холод исходил главным образом от его тоскующего сердца.
        Он поймал себя на том, что таращится в пространство с одним сапогом в руке, а второй все еще не снят. Как возликовал он, обнаружив Сидони внизу! На короткий миг все в его жизни как будто встало на свои места. Видеть Сидони вновь, когда он больше никогда не надеялся ее увидеть, показалось благословением.
        Тогда как на самом деле это было проклятьем.
        Чем скорее уйдет она из его жизни, а это неизбежно случится, тем скорее он ее забудет.
        Нет смысла говорить, что он никогда ее не забудет. Никто не в состоянии оставить такой глубокий след в его сердце за каких-то четыре дня. Может, сейчас ему так и кажется, но здравый смысл одержит верх. Когда-нибудь.
        Он поставил сапог и стащил второй. Каждое мгновение казалось бессмысленным. Придет следующее, за ним еще одно. И так до конца жизни, без единого проблеска в ней света, любви и смеха.
        Чувствуя себя стариком, Джозеф поднялся и стащил рубашку. Налил воды в таз и смыл с себя пыль и пот. Вода была теплой, но казалась холодной. Все казалось холодным. Вся его жизнь — бесконечная зима.

«Ах, Сидони, если бы ты знала, какую боль причиняешь!»
        Он повернулся, чтобы взять полотенце. Что-то, быть может, какое-то движение воздуха, заставило его вскинуть глаза. Сидони со струящимися по плечам волосами застыла в дверях.
        Джозеф подвил стон. Что еще потребуется, чтобы он сломался? Полуночные встречи с единственным предметом желаний испытывают его решимость сверх всякой меры. Особенно когда на предмете его желаний лишь его тонкая белая рубашка, доходящая до середины бедра.
        Полотенце выпало у него из рук — вода ручейками побежала по голому торсу.
        — В чем дело, tesoro? Что-то случилось?
        Лицо ее было бледным и застывшим, а напряжение заметным даже с расстояния в несколько шагов. Когда она не ответила, он обеспокоенно шагнул вперед.
        — У тебя что-то болит?
        Она покачала головой. Огромные глаза сосредоточились на нем, как будто она тонула, а он предлагал ей единственную возможность выбраться на берег.
        — Сидони?  — спросил он, уже всерьез забеспокоившись.  — Что стряслось?
        — Не надо,  — просипела она и натужно сглотнула. Глядя на ее шею, Джозеф поневоле вспомнил, какой восхитительной и душистой была эта кожа. Она дала ему больше, чем должна была. Проклятье! Она дала ему слишком, слишком мало.
        — Не надо — чего?
        — Не надо… ничего говорить.
        Что за черт? Он ничего не понимал, но не успел больше ничего спросить, ибо она кинулась к нему, только мелькнули босые ноги.
        Он машинально подхватил ее. У него было мгновение, чтобы отметить ее тепло и мягкость. У сердца — восхитительный миг, чтобы насладиться прикосновением к ней. Всего лишь миг…
        Дрожащими руками она обхватила его голову, притянула вниз и прижалась к нему губами.
        Джозеф так старательно приучал себя к мысли, что больше никогда не поцелует ее, что этот натиск сбил его с толку. Ее запах затопил чувства, смешиваясь с запахом лимонного мыла, которым он мылся. Зубы стукались о зубы, когда она неуклюже целовала его. Не было никакой нежности. Лишь слепая, гневная решимость добиться своего.
        Через несколько секунд Сидони оторвалась и вперила в него немигающий взгляд. Она готова была расплакаться. Дыхание ее вырывалось сдавленными всхлипами, словно она боролась с пронизывающей болью.
        — Поцелуй же меня, черт возьми!
        — Сидони…
        — Поцелуй меня,  — настаивала она. Ладони ее в лихорадочном ритме сжимались и разжимались на его голых руках.
        — Тише, tesoro, тише.  — Он прижал руки к щекам, чтобы успокоить ее. Сердце стукнулось о ребра, когда он заметил кровь у нее на нижней губе. Он, должно быть, укусил ее.
        — Нет,  — простонала Сидони, кидаясь вперед, чтобы снова поцеловать его все с тем же отчаянным неистовством. Грудь ее расплющилась о его торс. Бусины сосков терзали его сквозь тонкое полотно. Несмотря на все сомнения, ее неукротимый энтузиазм сделал его твердым как камень. Он покачнулся под натиском, хотя вкусил в ее поцелуе больше муки, чем наслаждения.
        Нет, он не может этого сделать. Это неправильно. Он оторвался от нее и сдержал ее лихорадочные попытки привлечь его к себе.
        — Сидони, что, ради всего святого, это значит?
        — Я соблазняю тебя,  — всхлипнула она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы прижаться ртом к его подбородку.
        Резкие мелкие покусывания вызвали цепочку взрывов у него в мозгу и заставили плоть запульсировать от острого желания. Разрази ее гром, она сводит его с ума!
        — Это должно быть не так,  — отозвался он хриплым голосом, запутавшись руками в рубашке на ее спине. Он говорил себе, что должен оттолкнуть ее, но есть вещи, которые неподвластны человеческой воле.
        — Именно так.
        Такая теплая, такая мягкая и невозможно желанная, она заскользила по его телу. Он крепко зажмурился и взмолился Богу дать ему сил. Что, во имя всего святого, с ней такое? Он боялся, что она пришла к нему против воли, но не мог понять почему. Он больше не понимал ее.
        Сидони заерзала в его руках, ногой обвила его ногу под коленом и царапала плечи. Страсть овладеть ею сжигала его адским огнем, но он все еще силился не потерять головы. Руки больше не сжимали рубашку мертвой хваткой, а скользили вниз по спине.
        Когда ладони встретились с атласной кожей, от потрясения у него захватило дух. Под рубашкой у нее ничего не было! Господи, помоги…
        Он твердил себе, что должен остановить ее. Убедиться, что это именно то, чего она хочет. Добиться заверения, что она выйдет за него замуж, если он сделает ей ребенка. Только когда она дотрагивалась до него, решимость его таяла как снег на солнце.
        Но он все еще может остановить ее. Он — не животное. Он — разумный человек, а не игрушка в ее бледных, тонких руках. Он много чего себе наговорил, а тем временем прикосновение его сделалось лаской, исследованием, соблазнением. Он обвел гладкую выпуклость ее попки, постепенно спускаясь ниже. Когда коснулся ее потайных мест, она дернулась.
        — Шш,  — остановил ее Джозеф.
        Сидони оказалась восхитительно влажной. Он застонал и спрятал лицо у нее на плече, обнаженном под расстегнутым воротом. Тьма перед глазами полыхнула пламенем, когда он погладил ее. Жажда погрузиться в манящие глубины по неистовству соперничала с бурей, бушевавшей прошлой ночью.
        — Не отпускай меня,  — взмолилась она, обмякнув.
        — Сомневаюсь, что смогу,  — в отчаянии отозвался Джозеф, после чего оторвался лишь для того, чтобы загасить свечу, погружая комнату в освещенный одним огнем камина полумрак. Он бы предпочел полную темноту, но и такая полутьма их устроит. Джозеф понимал, что Сидони уже давно перестала пугаться его шрамов, но уязвимое сердце не вынесет, если она, подойдя так близко к капитуляции, вдруг осознает, что лежит в объятиях чудовища.
        Она дышала тяжело и учащенно, когда он подхватил ее на руки и прижал к себе. Снова поцелуи. Снова пылкие ласки. Донеся ее до кровати, Джозеф повалился первым, чтобы своим весом не раздавить ее. Она растянулась на нем и поцеловала. Страсть взяла верх над осторожностью. Он открыл рот и жадно накинулся на ее губы.
        Потом перекатил на спину и приподнялся над ней.
        — Я разорву эту рубашку в клочья.
        — Давай я сниму ее,  — задыхаясь, проговорила Сидони сквозь путаницу волос. Губы ее припухли, а веки наполовину прикрывали сверкающие глаза. Она пошевелилась, и запах ее возбуждения одурманил его. Он оседлал ее ноги, рубашка задралась, обнажив темные завитки на лобке. Господь всемогущий, как же она прекрасна! Везде.
        Она наблюдала за ним с чувственным голодом в глазах. До конца дней не забудет он этого ее голодного взгляда. И станет считать это для себя огромной честью, даже если Сидони будет принадлежать ему лишь единожды. Лишь этой ночью.
        — Не смотри на меня так,  — простонал он.
        От ее улыбки сердце перевернулось у него в груди.
        — Мне нравится смотреть на тебя.
        Это признание поразило его как выстрел. Проклятье! Голос ее звучит так искренне. Ему следовало бы напомнить ей, что он ужасен как снаружи, так и внутри. Предостеречь, что она рискует погубить себя, отдаваясь ему так беззаветно.
        Но протест его умер невысказанным, когда она распахнула рубашку, обнажая грудь. Округлые, совершенные холмики. Он поцеловал один увенчанный бусиной коралловый сосок — она выгнулась со стоном удовольствия. Такое чувственное создание. Такая сияющая душа.
        Он любит ее сияющую душу.
        И, к несчастью, не только.
        Эта мысль вползла в его затуманенный страстью мозг как змея. А потом Сидони вздохнула, и все здравые мысли разом покинули его. Осталась только жажда обладания. Он раздвинул ей ноги и скользнул между них. Она снова вздохнула. От этих сладостных тихих вздохов он утратит самообладание раньше, чем окажется внутри нее. Джозеф исследовал атласную щелку, легонько коснувшись сердцевины. Один раз. Второй. Третий. Она издала сдавленный возглас и выгнулась навстречу его руке.
        Жажда овладеть ею отбивала барабанную дробь у него в голове. Однако девственность Сидони сдерживала безрассудство. С мягкостью, от которой дрожь прокатилась по телу, он скользнул в нее пальцем. Скользкий жар окутал его, доводя накал страсти до немыслимых пределов. Она приветственно сжалась вокруг него. Он отстранился, ощущая каждый восхитительный дюйм, затем проник в нее двумя пальцами.
        Ад и все дьяволы! Какая же она тугая. Ощущения будут божественными, когда он погрузится в нее, но он боялся причинить ей боль. Дыхание ее вырывалось судорожными всхлипами в ритме его ласк. Эти прерывистые вздохи были поразительно возбуждающими. Черт, сейчас все в ней было возбуждающим. Даже начни она склонять неправильные латинские глаголы, это свело бы его с ума.
        Да поможет ему Бог. Джозеф знал, что должен подождать, но не мог. Убрав руку, он заглянул в ее глаза. Бездонные. Кофейные. Сверкающие неуверенностью и желанием.
        Рука его дрожала, когда он рывком расстегивал бриджи.
        — Сидони, прости меня,  — прошептал он с последним вздохом утопающего.
        Глава 15
        Туман удовольствия слегка рассеялся, когда Сидони почувствовала твердое давление между ног. Она тихонько застонала от неудобства и вонзила ногти в голые плечи Джозефа. Он тотчас же остановился. Опустил голову к ее шее — дрожь сотрясла его тело. Было что-то бесконечно трогательное в том, как этот сильный, опытный мужчина дрожал от страсти в ее объятиях.
        Она пошевелилась, надеясь облегчить неприятные ощущения внизу живота. Пока что особого удовольствия она не испытывала, но и больно не было. Сидони снова поерзала и почувствовала, равно как и услышала, что он застонал, обдав ее шею теплым и влажным дыханием.
        — Сидони, если будешь так делать, я не смогу остановиться.
        — Не останавливайся.  — Теперь, когда она зашла уже так далеко, назад пути не было.
        Он переместил свой вес на руки, но все равно тело его придавливало ее к твердой узкой кровати, и было трудно дышать. Или, быть может, это из-за судорожного биения собственного сердца? Интимность этой связи выходила для нее за все мыслимые пределы. Она не видела этой его части до того, как он вжался ею в нее. Казалось, она размером с кирпич и вдвое тверже.
        Когда Сидони решила отдаться ему, то даже не представляла, каким сложным окажется это испытание. Ее пугало, насколько зависимой она себя чувствовала. Будь это кто-то другой, не Джозеф, она бы стала вырываться, но с ним лежала неподвижно, чувствуя, как бешено колотится сердце не только от затихающего возбуждения, но и от давнишнего страха перед мужским притеснением.

«Это Джозеф. Это Джозеф. Он не обидит меня».
        Она глубоко вздохнула. Мышцы ее слегка расслабились. Он продвинулся чуточку дальше с плавностью, которая удивила Сидони. У нее вырвался тихий стон от непривычной наполненности, и он снова остановился. Сердце его колотилось у нее на груди, а спина под ладонями была скользкой от испарины. Удовольствие, которое она всегда находила в его объятиях, совсем угасло. Все это было таким неприятным, неловким и чисто физическим. Совсем не то, что она испытывала, когда он целовал ее. Ей нравились его поцелуи, а это — совсем нет.
        Хотя, несмотря на всю неловкость и дискомфорт, в этом слиянии было нечто завораживающее. Никогда еще не чувствовала она себя ближе ни к одному живому существу. Она как будто дышала за двоих.
        — Не сопротивляйся, Сидони.  — Джозеф, казалось, тоже завис над пропастью.  — Иначе разобьешься, как стекло.
        Она зажмурилась и сделала еще один судорожный вдох.
        — Я не знаю, что делать,  — беспомощно пробормотала она, вонзившись пальцами в его влажную кожу.
        В его резком выдохе ей почудился смешок. Она почувствовала, как мышцы спины его сжались и расслабились.
        — Все в порядке, tesoro. Ты в надежных руках. Доверься мне.
        Ее объятие делалось крепче, несмотря на то что желание оттолкнуть возрастало. Сейчас он был всем, чего она хотела, и всем, чего не хотела. Губы его скользнули по ее шее и отыскали особенно чувствительное местечко. К ее удивлению, по телу пронеслось мимолетное возбуждение, и это когда она думала, что никакое удовольствие уже невозможно.
        Спина его напряглась, и он задвигался решительнее. На этот раз, когда он толкнулся в нее, все вокруг взорвалось ярко-красной болью. Вскрик Сидони, казалось, целую вечность носился по комнате. Боль была мучительной, словно Джозеф разорвал ее надвое. Он испуганно оцепенел, только грудь неровно вздымалась и опадала у нее на груди. Как странно ощущать каждый его вздох, малейшее движение. Зачем, ради всего святого, женщины этим занимаются? Она с трудом удержалась, чтобы не потребовать от него слезть с нее.
        Джозеф снова поцеловал ее в шею, словно извиняясь, и сквозь затихающую боль Сидони ощутила легкий трепет. Она задрожала, переполненная противоречивыми ощущениями. Его мускусный запах. Твердость тела. Жалящее давление между ног. Она уже больше не девственница.
        Он легонько прихватил зубами кожу между плечом и шеей. Красная пелена боли уже немного рассеялась. Он шевельнулся. Она была настолько настроена на него, что это едва уловимое движение показалось землетрясением. Он обхватил одну грудь и пощипывал сосок до тех пор, пока тот не заострился. Больше удовольствия, чтобы смягчить дискомфорт.
        Джозеф сжал сосок, и как будто раскаленная проволока пронзила ее насквозь и протянулась к тому месту, где тела их соединялись. Она вздохнула — на сей раз этот звук выражал больше, чем протест. С тихим стоном Джозеф осторожно выскользнул из ее нее. Она ощутила при этом слабую дрожь трения, затем — ничего.
        Сидони открыла сухие глаза и устремила взгляд на потолочные балки. Лицо Джозефа все еще было спрятано у нее на плече. Теперь, когда он вышел из нее, ей следовало бы испытать облегчение. Но вместо этого было раздражение и разочарование.
        И это все?
        Сидони приготовилась к боли. Дискомфорт был, но ничего такого, что могло бы сравниться с глубоким трепетом, сотрясшим ее. Он завладел ею целиком, даже больше, чем когда взял ее девственность. Мышцы расправились, как крылья птицы в полете или лепестки распускающегося цветка. Результат был необычайным. До сих пор она не плакала, но от этого прекрасного соединения жгучие слезы выступили на глазах.
        — Ох, Джозеф,  — прошептала она.  — Я не знала.
        — Это еще не все.  — Он приподнялся на руках и заглянул ей в лицо. То, что было жестким вторжением, теперь казалось горячим, твердым и желанным.
        Он выглядел более молодым, более добрым и живым, чем мужчина, которого она знала. Человеком, которого жизнь не ломала и не предавала. Какую бы боль ни причинило ей это слияние, Сидони была рада, что подарила ему этот кратковременный покой. Союз их тел перешел из физической в иную плоскость, открывающую новые эмоциональные горизонты. Она почувствовала головокружение и растерянность.
        Сидони заморгала, прогоняя глупые слезы, и убрала прядь волос с его лба. Нежность освещала ее изнутри. Словно этот мужчина — ее вторая половинка. Словно им судьбой предназначено всегда быть вместе.
        Глупо.
        — Я сделал тебе больно.
        Она нашла в себе силы улыбнуться:
        — Уже нет.
        — Я рад.  — Он склонил голову набок, как кот, потянулся к ее ласкающей руке.
        Она прикрыла глаза, остро ощущая пустоту, хотя его отступление пробудило вихрь новых ощущений.
        — Приготовься удивляться, il mio cuore.  — Он быстро поцеловал ее в плечо. Этот благоговейный жест тронул ее так же глубоко, как и все остальное в этом болезненном, ошеломляющем слиянии.
        — Покажи мне, Джозеф,  — пробормотала она, поражаясь, с какой готовностью доверяется всему тому, что он собирается с ней сделать. Попроси он ее полететь с ним на Луну — она схватила бы его за руку и поинтересовалась, в какую сторону прыгать.
        — С удовольствием.
        Он снова вошел в ее тело. Кровать под ними громко заскрипела. Руки ее обвили его за плечи, и она слегка повернула таз. Смена угла породила прилив наслаждения. Сверкающая паутина восторга сплеталась вокруг нее.
        Джозеф застонал с явным одобрением и прильнул в неистовом поцелуе к ее губам. Все стало пронзительной, нетерпеливой страстью. Он погружался внутрь и отступал бесконечно, как океанские волны накатывают на скалы. Нежность растворилась в жажде, хотя воспоминание о ней не исчезало, как эхо далекой музыки, придавая накал растущему возбуждению.
        Джозеф уводил ее все выше и выше. Сидони вытянулась под ним, открыла изумленные глаза. Жилы натянулись у него на шее, губы растянулись в тонкую нитку. Он походил на дикаря. На человека, доведенного до отчаяния. Он был мужчиной, которому она доверила свою жизнь.
        На миг она застыла на краю чего-то дикого, свободного и настоящего. Затем напряжение свернулось спиралью и рассыпалось, и Сидони полетела в ослепительный огненный поток. Пламя лизало ее со всех сторон. Ошеломляющее наслаждение унесло туда, где она никогда прежде не бывала,  — в бушующий океан.
        Словно издалека услышала она гортанный стон, затем Джозеф напрягся, и жидкий жар хлынул внутри нее. Он сделал толчок, второй, третий, а потом повалился на нее со стоном.
        Сидони лежала на спине, тяжело дыша и глядя вверх. Тело Джозефа пригвоздило ее к матрасу. Руки Джозефа обнимали ее. Семя Джозефа растекалось внутри нее. Он увлек ее с собой в чудесное путешествие к экстазу, и теперь она плавно возвращалась на землю с разбитыми в пух и прах предубеждениями и предрассудками.
        Когда восторг мало-помалу отступил, она неохотно вернулась в реальный мир, который теперь навсегда изменился. Под задержавшимся удовольствием зародилось беспокойство. Она почти жалела, что Джозеф не оставил ее в неведении относительно этой сияющей, ослепительной радости.
        Ибо вкусив такой радости, как она сможет жить без нее?
        Сквозь золотистый туман Джозеф сознавал, что надо передвинуться. Он, должно быть, чертовски тяжелый и вдавливает Сидони в твердый матрас.
        Но шевелиться не хотелось. Он суеверно боялся, что, если нарушит физическую связь между ними, случится нечто ужасное. Он не доверял счастью — слишком мало видел его со времени отцовского позора. Предаваться любви с Сидони — он хотел назвать это кувырканием, но не мог, ибо грубость казалась богохульством,  — было таким райским блаженством, какого ему еще не доводилось испытывать.
        Еще минута. Наверняка его доля счастья может растянуться еще на одну минуту. Разве он так уж много просит?
        Теперь, когда мало-мальская способность соображать вернулась к нему, он осознал, что колени его болят от вдавливания в твердую койку. В остальном он пребывал на небесах. Носом он зарылся в плечо Сидони, и ее запах окутал его. Лимонный. Женственный. Лишь с легкой примесью пота, ибо он обращался с ней бережно, как и подобает обращаться с девственницей.
        Ему следовало бы стыдиться. Он ненавидел себя, когда она закричала. А потом она начала мурлыкать, и мир обратился в пламя.
        Руки ее обнимали его за спину, а шелковистые волосы приятно щекотали лицо. Он обожает ее волосы. Черт, сейчас он не может назвать ничего, что не обожал бы в ней. Он попытался приписать свое блаженное состояние впечатляющему сексу. Хороший секс всегда поднимает мужчине настроение. А это был лучший секс в его жизни, несмотря на неопытность Сидони. Несмотря на тот разрывающий душу момент, когда она закричала, потому что он сделал ей больно.
        Он тогда чуть не остановился.
        Хвала всем святым, что она после этого быстро пришла в себя. Сердце его радостно подпрыгнуло, когда он вспомнил, как она стискивала его на вершине удовольствия. Это воспоминание будет освещать всю его жизнь.
        Она издала какой-то тихий звук, возможно, неудобства. А может, изнеможения. Ему и в самом деле пора передвинуться. Джозеф напряг руки, бросая вызов судьбе, стремящейся украсть ее у него. Он не доверял судьбе. У него с судьбой давние непростые отношения.
        Сидони шевельнулась. Плоть ее скользнула по его, и он затвердел. Но он не дикарь. Он не может овладеть ею снова прямо сейчас. И не может до конца ночи придавливать ее к койке только потому, что боится потерять. И все же лишь с очень большой неохотой он отделил от нее свое тело и откинулся на бок, позабыв, какая узкая эта кровать.
        — Тысяча чертей!
        Ему едва удалось спасти себя от унизительного падения на пол. Когда он осторожно отыскал равновесие на краю матраса, невозможность ситуации поразила его с силой грома. Он обесчестил ее и наслаждался каждой минутой. Он вполне мог сделать ей ребенка. Она намерена покинуть его через четыре дня.
        Прорвавшись сквозь пелену отвращения к себе, Джозеф услышал сладостный звук, который вернул его в тот солнечный мир, в котором он недолго пребывал. Он взглянул на Сидони и от изумления чуть было снова не скатился с кровати.
        Женщина, чью девственность он только что отнял, улыбалась. Нет, она хихикала! Он-то ожидал слез и упреков.
        Рубашка сползла у нее с плеч, когда она прислонилась к подушкам. Она выглядела восхитительно взъерошенной. Его щетина поцарапала чувствительную кожу лица и шеи. Первобытный человек, живущий в нем, был рад видеть, что на ней его отметины. Растрепанная грива волос рассыпалась по плечам. Пламя свечи высвечивало сотни разных оттенков, невидимых при ярком свете.
        Сидони натянула одеяло на свою роскошную грудь. Ее скромность напомнила ему, что для нее все это внове. Непрошеная нежность затопила сердце.
        — Эта койка маловата для двоих, да?  — Ее голос был приправлен смехом, словно чашка кофе с капелькой коньяка в холодный день.
        — Ты смеешься надо мной, дерзкая девчонка?
        Подтянув одеяло, она прислонилась к стене сзади.
        — Да!
        — Что тебя дернуло соблазнять меня здесь, когда рядом комната с широкой мягкой кроватью?
        Румянец окрасил ее щеки. Его очаровывала ее способность краснеть. Эта невинность отражала чистоту души. Он мало во что верил, но уверился в добродетели Сидони. Ее прелестная улыбка померкла, и она бросила на него неуверенный взгляд.
        — Мне не нравятся зеркала.
        Она, должно быть, считает его тщеславным болваном. Ему стоило бы, наверное, объяснить причину столь необычного убранства его спальни, но зачем тратить драгоценные минуты? Он оперся на локоть, осторожно поглядывая на край кровати, и взял ее руку.
        — Ты как, нормально?
        Поколебавшись, она кивнула:
        — Да.
        Он ждал чего-то еще, но она молчала. Для женщины она чертовски сдержанна. Как бы ему хотелось, чтоб она доверилась ему.
        Но с чего бы?
        К тому же Сидони ведь доверила ему свое тело. Он был не настолько глуп, чтоб недооценивать значение этого. Ему хотелось поблагодарить ее. Хотелось умолять остаться. Хотелось сказать, что она самое чудесное создание на свете. Но эмоции запечатали его уста, сделали невозможным выразить словами то, что было у него на сердце. Он поднес ее руку к губам и поцеловал ладонь с благоговением, исходящим из самой глубины души.
        Он ей не пара, но видит бог, пока она с ним, он намерен сделать ее счастливой.
        Глава 16
        Когда Джозеф развернул ее из коридора к спальне, Сидони спрятала лицо у него на плече. Живот сводило нервными спазмами. Прошлой ночью ей не пришлось терпеть зеркала.
        — А не могли бы мы спать в другой комнате?  — пробормотала она ему в рубашку.
        Смех его разлился мягким рокотом у нее над ухом, а руки, держащие ее, сжались.
        — Смелее, bella.
        — Я не могу смотреть, как делаю… это.
        Весь день он целовал ее и прикасался к ней, но дальше этого не заходил. Сидони полагала, что с его стороны это было проявлением заботы, что он давал ей время оправиться после прошедшей ночи, но не могла по достоинству оценить его внимательность. Нетерпение буквально сводило ее с ума.
        — Доверься мне.  — Он так легко подхватил ее на руки, что у нее захватило дух.
        Проклиная свое истосковавшееся сердце, она проглотила возражения и обвила его шею руками. Следовало бы настоять на том, чтобы идти самой, хотя бы для того, чтобы убедиться, что у нее не подкашиваются ноги от одного лишь его взгляда.
        Когда он мягко положил ее на кровать, Сидони увидела свое отражение в зеркале наверху. Она раскинулась на покрывале в своем ярко-красном шелковом платье. В зеркале связь между мужчиной и женщиной была осязаемой. Джозеф склонился над ней с безошибочным намерением, но при этом покровительственно. Глаза Сидони сияли неукротимым возбуждением.
        — Ты превращаешь меня в неженку.
        — Человек живет надеждой,  — мягко отозвался он, вытаскивая из ее волос сверкающую шпильку, бросил ее на прикроватный столик и сел на кровать с ней рядом, бедром касаясь ее бедра.
        Сидони подтянулась повыше и прислонилась к изголовью, наблюдая за Джозефом с чувственным голодом, который даже не пыталась скрыть. Его угловатые черты выдавали напряжение от долгих часов воздержания. Она не могла не заметить, с каким нетерпением он буквально утащил ее с обеда.
        — Я еще не поблагодарила тебя за подарок.
        Этим вечером, поднявшись наверх переодеться, Сидони обнаружила на кровати ювелирную коробочку. Ее затошнило от мысли, что Джозеф подкрепил свое завоевание какой-то безвкусной побрякушкой. Но, как всегда, он оказался человеком исключительной деликатности. В коробочке на белом шелке лежала дюжина сверкающих шпилек. Изысканная россыпь цветков и листьев. У нее никогда не было ничего настолько красивого.
        — Жду не дождусь выражения твоей признательности,  — отозвался он, продолжая вынимать шпильки и складывать их на тумбочку.
        — Не сомневаюсь.  — Наверное, ей следовало бы стыдиться того, чем она собирается заниматься в этой постели нынешней ночью. Но несмотря на добродетельную жизнь, которую Сидони вела до приезда в замок Крейвен, ей не удавалось наскрести ни капли сожаления. Напротив, она чувствовала себя… свободной.
        Джозеф вытащил последнюю шпильку, сдвинул в сторону рассыпавшиеся волосы и поцеловал в шею. В то самое чувствительное местечко, которое отыскал вчера ночью, когда был внутри нее. Восторженная дрожь прокатилась по ней, приправленная воспоминанием и предвкушением.
        Сидони обхватила ладонью его крепкую руку.
        — Я думала… думала, ты можешь унизить меня какими-нибудь бриллиантами,  — неровно проговорила она, пока он осыпал поцелуями изгиб ее плеча, не прикрытого платьем со скандально глубоким вырезом.
        И почувствовала, как Джозеф улыбнулся.
        — Бриллианты — унижение, amore mio? Определенно, я знался не с теми женщинами.
        — Определенно,  — недовольно отозвалась Сидони, не желая думать о других его возлюбленных.
        До и после нее. Другая возлюбленная будет чувствовать, как он дрожит от желания в ее объятиях? Другая возлюбленная будет слышать глубокий низкий стон, когда он достигнет пика страсти? Другая возлюбленная будет лежать в блаженной неге после того, как он покажет ей дорогу в рай?
        Он поднял голову и посмотрел на нее с теплотой, которая растеклась по телу до самых кончиков пальцев. Руки его свободно обняли ее за талию.
        — Ревнуешь, tesoro?
        — Безумно,  — саркастически отозвалась она, ненавидя этих безликих женщин.
        Ей хотелось выцарапать им глаза, выдрать волосы и предупредить, чтобы держались подальше от ее мужчины. Это было бы смешно, не будь так печально. За исключением еще нескольких дней, Джозеф не принадлежит ей, какими бы фантазиями ни забивала она себе голову.
        Выражение его лица предупредило ее о каком-то подвохе.
        — Что такое?  — Сидони помолчала, и рука крепче стиснула его рукав.  — О нет? Не может быть. Это бриллианты, да?
        — Всего лишь маленькие бриллиантики, tesoro,  — сказал он извиняющимся тоном. Глаза его блестели — это было подозрительно похоже на удовольствие.
        — Ну, тогда ладно.
        — Ты поблагодаришь меня поцелуем?
        — А я должна? В конце концов, это всего лишь маленькие бриллиантики.  — Не удержавшись, Сидони провела рукой по его здоровой щеке.
        Кожа у нее под ладонью была твердой и гладкой. Должно быть, он побрился перед обедом. Она притянула его к себе. В зеркале наверху мужчина склонился к сидящей женщине. Под белым батистом рубашки спина его слегка двигалась, когда он целовал ее.
        — Не чувствую пыла,  — пожаловался Джозеф.
        Она поерзала.
        — Это из-за зеркала.
        — Я это исправлю.  — Он наклонился, открыл тумбочку и вытащил оттуда что-то, потом нежно поцеловал ее.
        Поцелуй закончился слишком быстро. Сидони недовольно заворчала и потянулась за ним, держа его за плечи и прижимаясь губами к его губам. Их языки встретились. Торжество затопило ее. Но лишь чуть пригубив, он отстранился.
        — Закрой глаза.
        — Меррик…  — Она достигла той стадии, когда его игры скорее раздражали, чем забавляли.
        Он наблюдал за ней с полуулыбкой, от которой сердце ее совершало кульбиты.
        — Закрой глаза. Пожалуйста, Сидони.
        Это «пожалуйста» было предназначено для того, чтобы разоружить. И, разрази его гром, оно разоружило. Она наклонилась вперед и закрыла глаза. Каким облегчением было не видеть множество Сидони.
        — И меня зовут Джозеф,  — мягко пожурил он.  — Наверняка после вчерашней ночи ты можешь заставить себя называть меня по имени.
        Она понимала, что это нелепо. Но, называя его Мерриком, сохраняла иллюзию того, что не поддастся чарам, не потеряет голову.
        Меррик дразнил и насмехался, он плел интриги, чтобы обесчестить Роберту. Меррик саркастичный и властный. Перед Мерриком, каким бы привлекательным он ни был, она может устоять.
        А Джозеф…
        Джозеф — это кто-то совершенно другой. Джозеф скрывает поразительную щедрость души от всех, кроме нее. Джозеф готов претерпеть любую боль, лишь бы избавить от боли ее. Джозеф так одинок и надломлен, что она продала бы душу дьяволу, чтобы исцелить его. Джозеф взывает к ее сердцу, как никто и никогда.
        Джозеф опасен для нее во многих отношениях. И это становится все яснее с каждой минутой. Он грозит погибелью не только ее репутации — он грозит погибелью ее сердцу.
        — Джозеф.  — Она хотела, чтобы это прозвучало коротко и отрывисто, но вышло как уступчивый вздох.
        — Так-то лучше.
        Ей незачем было открывать глаза, чтобы убедиться, что взгляд его лучится довольством.
        — Уже можно смотреть?
        — Еще нет.
        Руки ее стиснули покрывало. Отсутствие зрения обостряло другие органы чувств, но Сидони поневоле ощущала себя беззащитной. Она ощущала аромат лимонного мыла, перекрывающий его особый запах. Кровать под ней была мягкой. Волосы тяжелой массой лежали на плечах, скользя по коже, когда она двигалась.
        Матрас сместился, когда Джозеф встал. Она услышала шуршание его подошв по ковру. Каждый волосок на ее теле встал дыбом, когда он остановился рядом с ней. Он не дотрагивался до нее, но она так остро ощущала его, как будто он сделал это. Мягко прошелестев, что-то гладкое и прохладное накрыло глаза.
        — Что ты делаешь?  — резко спросила Сидони, вздрогнув, когда его руки ловко скользнули ей за голову. Она открыла глаза в темноту и подняла руку, чтоб сорвать повязку с глаз.
        Джозеф не дал ей.
        — Никаких зеркал.
        — Но они все равно здесь.  — Она вяло пожала плечами. Нерешительность придала ее тону хрипловатости.
        — Десять минут, tesoro. Это все, о чем я прошу. После этого, если тебе не понравится, мы поиграем во что-нибудь еще.
        Она выдохнула с раздражением:
        — Ты думаешь, стоит тебе любезно попросить, и ты получить желаемое.
        — Манеры делают человека, amore mio.
        — Ты всегда завязываешь глаза своим любовницам?
        — Часто.
        Сидони была уверена, что он подразумевал «всегда». Она поежилась, не зная, то ли ей страшно, то ли любопытно. Вдруг вспомнила, как он загасил свечи прошлой ночью перед тем, как лечь с ней.
        — Ты ловкий манипулятор, Меррик.  — Тон ее был раздраженным.
        — Джозеф.
        Она вздохнула.
        — Меррик — следующие десять минут.  — Ее ответ был недовольным разрешением продолжать.
        Он отпустил ее, и она услышала, как он снова пошевелился. Боже правый! Как же остро она ощущает его, когда не может видеть. Можно сойти с ума, только лишь воображая его движения с помощью звуков. Мысли покинули ее, когда он коротко поцеловал ее в губы. Руки стиснули юбку, и она с трудом удержалась, чтобы не схватить его за уши и не заставить поцеловать как следует.
        — Спасибо,  — прошептал Джозеф.
        — Десять минут.  — У нее было такое чувство, что каждая минута покажется часом.
        — Я считаю, tesoro.
        Пытаясь следить за ним по звукам, Сидони повернула голову и дернулась, когда он взял ее руку и поцеловал жилку на запястье. Без способности видеть кожа ее показалась неестественно чувствительной.
        Сидони закусила губу, потом подпрыгнула, когда он прижал палец к мягкой плоти. Его прикосновение было как поцелуй. Она почувствовала движение воздуха, а потом его губы прильнули к ее губам. Он втянул нижнюю губу в рот — и сердце ее пустилось в безумный галоп. Но не успела углубить поцелуй, как он отстранился. Разочарование змеей свернулось в животе. Она неуклюже потянулась, чтобы схватить его, но он ускользнул.
        Проклятая повязка.
        Она, конечно же, могла снять ее, ведь она не пленница, но что-то ее удерживало. Как же интригующе было ожидать этих скользящих ласк с любой стороны.
        — Ты играешь со мной.  — Сидони готова была пнуть себя за этот прерывистый голос. Все-таки нашарив его руку, она ухватилась за нее.
        — О да.
        На этот раз она получила предупреждение. Дыхание его было теплым у нее на шее, отчего кожа покрылась мурашками. Рот его скользил по шее до тех пор, пока она не задрожала.
        — Десять минут уже прошли?  — просила Сидони.
        — Еще нет,  — небрежно отозвался Джозеф, нежно покусывая ее скулу.  — Ты восхитительнейшее создание на свете, dolcissima.
        Он поцеловал ее в уголки губ, и она жалобно захныкала. Он улыбнулся у ее щеки. Несмотря на то что ей не хватало зрения, было нечто удивительно соблазнительное в том, чтобы чувствовать выражение его лица, а не видеть его. То, что он с ней делал, казалось запретным, как греховное приключение.
        Пальцы вонзились в его руку.
        — Я состарюсь к тому времени, когда ты что-нибудь предпримешь…
        Он стряхнул ее руку.
        — Терпение.
        Сидони почувствовала, как прогнулся матрас, когда он встал позади нее на колени. Ей должно было быть все равно, где он, ведь она его все равно не видит. Но, находясь сзади, он нервировал ее.
        Однако способность говорить покинула ее, когда Джозеф потянул шнуровку платья. Когда платье обвисло, она почувствовала на спине прохладу воздуха. А когда он резко прикусил мочку уха, это вызвало очередной взрыв ощущений и откликов. Сердце заколотилось, внизу живота словно взорвалось что-то горячее. Как рыба, выброшенная из воды, Сидони хватала ртом воздух.
        — Ты делаешь меня распутницей.  — Возмущение прорывалось сквозь растущее возбуждение.
        — Чудесной распутницей.  — Шелк заскользил по коже, когда он спустил платье с плеч.  — Этот чертов корсет…  — проговорил он после паузы, вызвав в ее теле чувственный трепет.
        Щеки Сидони вспыхнули. На ней было самое открытое нижнее белье из ее нового гардероба. Рубашка тонкая, почти прозрачная. А корсет высоко приподнимал грудь для мужских рук. «Для рук Джозефа»,  — подумала она с тайным восторгом, когда миссис Бивен зашнуровывала корсет. Перевитые розы и лилии украшали корсет, рождая дерзкие мысли о сплетенных в любовном объятии телах.
        — Он греховный,  — прошептала Сидони, с трудом удерживаясь, чтобы не прикрыть грудь руками.
        — Именно, bella.
        Сидони услышала веселые нотки в его голосе. Из-за повязки слух ее был таким острым, что она различала малейшие оттенки эмоций. Его прекрасный баритон окутывал как толстое одеяло в холодную зимнюю ночь.
        Внезапно она почувствовала, что ей просто необходимы глаза, чтобы проверить, хищный он или торжествующий. Или не относится ли он к ней как к прекрасной розе в своем саду, когда ей таких трудов стоило противиться его власти над своими чувствами и мыслями. Это был худший из возможных вариантов. Она встала на колени и подняла дрожащие руки к повязке.
        — Нет, Сидони.  — Джозеф схватил ее за руки.
        — Сними повязку, Меррик,  — потребовала она.
        Этот низкий смех прошелся по ее нервным окончаниям мягко, как плотный бархат. Боже правый, у нее даже дыхание участилось. Какой же беспомощной она будет, когда он дотронется до нее по-настоящему!
        — Еще — нет.
        Он поднял ее руки выше и провел губами по костяшкам. Ласка была мимолетной, как дуновение летнего ветерка. Живот ее подвело от возбуждения. Она резко вдохнула, силясь сохранить ясность рассудка. Если бы она настаивала, он бы снял повязку. Но он просил ее довериться ему, и, несмотря на смятение, в которое повергала ее эта просьба, она не могла ему отказать.
        Бедная Сидони. Скоро она будет не в состоянии отказать ему ни в чем.
        Джозеф все еще держал ее руки. Глупая девчонка! Она черпала силы в этом объятии. Она выпрямила спину, почувствовав, как приподнялась грудь под рубашкой.
        — Сидони?  — мягко спросил он, опуская ее руки на колени, где они стали нервно сжиматься и разжиматься, стискивая помятую юбку.
        Если бы он настаивал, требовал или давил на нее, она бы устояла, но ее имя прозвучало как приглашение раскрыть чудесные тайны.
        Помолчав, она неохотно кивнула:
        — Ладно.
        Глава 17
        Джозеф облегченно выдохнул, стараясь не задумываться слишком глубоко над такой своей реакцией. Как бы ему хотелось нарисовать сейчас Сидони, стоящую перед ним на коленях в тончайшем, почти прозрачном шелке. Хотелось навечно запечатлеть ее такую в памяти, чтобы упиваться этими мгновениями предстоящими холодными одинокими ночами.
        Какому художнику под силу воссоздать чувственную красоту Сидони? Никто не в состоянии уловить тонкий женственный аромат в воздухе. Или передать мягкий, неровный рисунок дыхания. Кожа ее пылает. Жилка в ямочке у горла лихорадочно бьется. Губы — полные и темные, хотя он еще и не целовал ее.
        Вновь и вновь отражалась она в зеркалах, появляющаяся из своего расстегнутого платья, как лилия из воды. Он навис над ней. Обычно он получал извращенное удовольствие от контраста между красивой женщиной в его постели и своим безобразным лицом. Джозеф сдвинул в сторону розовую ленточку, поддерживающую шемизетку,  — Сидони нервно вздрогнула.
        — Не бойся,  — проворковал он, очерчивая ладонью ее плечо.
        Она казалась такой хрупкой — и все же крепче толстых кирпичных стен, окружающих их.
        — Я не боюсь.
        Явная ложь. Он знал, что она не уверена, даже напугана. Повязка на глазах, должно быть, казалась ей странной и непривычной. Ее смелость восхищала его. Она бы и перед самим сатаной предстала с надменно вздернутым подбородком.
        — Тебе ведь уже приходилось это делать,  — напомнил он с дразнящими нотками в голосе.
        — Но тогда я могла тебя видеть,  — колко отозвалась она.

«Brava, bella. Не прекращай бороться».
        — Когда не видишь, обостряются другие чувства.
        — Я стесняюсь,  — сказала Сидони так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать.
        Он уловил аромат, который принадлежал только Сидони. Прикрыв глаза, втянул этот аромат в легкие.
        Желание быть внутри нее ударило как раскат грома. Однако прикосновение его было легким, когда он целовал ее вдоль груди к кружевному краю рубашки. Если он продержит ее в постели следующие три дня, если будет пить ее поцелуи допьяна, если раскроет все тайны восхитительного тела, то наверняка насытится, не так ли? Да вот только он уже знал, что аппетит его от этого еще больше разыграется, подпитываемый желанием. Ему все будет мало.
        Джозеф мягко опустил шелк рубашки, обнажая твердый розовый сосок. Сидони вздрогнула. Когда он обхватил грудь, дыхание ее вырвалось резким вздохом. Нетвердыми пальцами он расшнуровал корсет и снял его. Боже милостивый, как же она прелестна! Он мог бы боготворить ее тело всю жизнь и чувствовать, что все равно не воздал ей должное.
        Стараясь не сдвинуть повязку, Джозеф стащил красное платье, затем шемизетку — через голову. Распрямил длинные стройные ноги, снял туфли и стащил чулки. Бросив одежду на пол, медленно провел руками вверх по атласной коже, остановившись у самого основания бедер.
        — Это грех против природы — скрывать такое бесподобное тело. Я приказываю тебе ходить нагишом.
        Она хрипло рассмеялась, опершись сзади на руки для равновесия.
        — Я буду смущать миссис Бивен.
        Ладони Джозефа пробежали вдоль ее бедер и ощутили, как растянулись мышцы. Такая ее поза приподнимала грудь кверху. Он втянул сосок в рот — она затрепетала. Дрожь ее усилилась, когда он переключил внимание на другую грудь.
        Пальцы Сидони запутались у него в волосах, притягивая ближе.
        — Догадываюсь, что ты все еще одет,  — сухо промолвила она.
        Он поднял голову.
        — Откуда ты знаешь?
        — Меррик, в твоем тоне слишком много превосходства, чтобы было иначе.
        Минуту назад она пробуждала в нем желание упасть на колени в благоговении. Сейчас смешила его. Какая колдовская смесь!
        — Джозеф.
        — Распутный, окаянный, лживый, коварный змей Джозеф,  — проговорила Сидони язвительно-сладким тоном.
        Он опрокинул ее на спину в путанице изящных рук, стройных ног и рассыпавшихся волос.
        — Ты так любезна.
        Руки ее стиснули его рубашку, когда он склонился над ней.
        — Я знала, что ты не разделся.
        — Всему свое время, la mia vita.  — Он приподнялся на руках, чтобы посмотреть на нее. Вытянувшись под ним, она походила на рассерженную богиню.  — Куда ты так спешишь?
        — Скоро уже рассвет.
        — Рассвет — не конец наслаждению,  — вкрадчиво проговорил он.
        Его рассерженная богиня покраснела так густо, что краска просочилась из-под повязки. Какое же она чудо! Слаще, чем baklava миссис Бивен. Экзотические нотки. Пряности и мед, которые задерживаются на языке и заставляют мужчину жаждать большего. Разжигают мужской аппетит.
        Вскочив на колени, Джозеф стащил через голову рубашку и небрежно швырнул в угол, потом снова опустился на нее. Ее тихий вздох удовольствия от легкого прикосновения голого торса к груди эхом прокатился по всему его телу. Он слегка приподнялся, чтобы их разделяло всего несколько дюймов, и ее сильные изящные руки стали лихорадочно исследовать его грудь и твердый живот.
        От этих быстрых скользящих прикосновений не только живот у него стал твердым. Напряжение в паху причиняло адскую боль, все тело пульсировало. Она скользнула по соску, и он заглушил мучительный стон.
        Джозеф силился сдержаться. Прошлой ночью он не мог медлить, не успел узнать ее как следует и сегодня намеревался восполнить этот пробел. Очень нежно раздвинул ей ноги. Свет свечей поблескивал на розовых складках плоти. До него донесся ее пьянящий запах.
        Сидони попыталась прикрыться. Голос ее нервно подрагивал.
        — Ты смотришь на меня, да?
        — Ты прекрасна.
        Когда она начала сдвигать ноги, он положил одну ладонь на бедро. Легко, без нажима. И сердце его совершило кульбит, когда она сразу же затихла. Рука безвольно упала на покрывало.
        Вдохнув дурманящий запах возбужденной женщины, он испытал истинное блаженство и поцеловал ее с несдерживаемым пылом. Она тут же раскрылась ему навстречу. Он втянул язык в рот, упиваясь неповторимым вкусом. Покрывая поцелуями ее стройное тело, Джозеф настолько затерялся в удовольствии, что чуть не позабыл о своей цели. Сидони нетерпеливо заерзала, раздвинув ноги шире. Она не могла знать о его намерении, но тело инстинктивно предлагало себя.
        Каждая мышца в теле Сидони напряглась, когда она почувствовала рот Джозефа на своей самой интимной части.
        — Что ты делаешь?
        Она попыталась сползти с кровати, и когда он поднял голову, испустила облегченный судорожный вздох. Хотела сомкнуть ноги, но он лежал между ними.
        — Будь же безрассудной, bella!  — В его словах ей послышалась улыбка.
        Она нашла его плечи, попробовала оттолкнуть, но он был недвижим как скала.
        — Ты же не хочешь на самом деле целовать меня… там.
        Он мягко рассмеялся.
        — Tesoro, ты слаще вина.
        Сидони едва не сгорела со стыда. Можно, конечно, снять повязку, но — будь он неладен — ей не хотелось видеть его лицо. Джозеф смотрит на такую потаенную, такую интимную часть ее тела, которую она даже и помыслить не могла кому-то показывать, которую она даже назвать не в состоянии.
        — Я не…  — Слова застряли в горле. Она запустила пальцы в его густые волосы, удерживая голову неподвижной.  — Пожалуйста, Джозеф. Не заставляй меня это делать.
        — Я вовсе не хотел напугать тебя.  — Голос его был серьезным, как никогда. Он подтянулся выше, заскользив по ее телу своим, и легонько прихватил зубами каждый сосок по очереди.
        Напряжение спало, когда она поняла, что он не станет принуждать ее к этой вопиющей интимности. Целовать ее между ног… Это казалось таким странным, таким извращенным.
        — Спасибо,  — пробормотала Сидони и с признательностью пропустила его волосы сквозь пальцы.
        Застонав от удовольствия, Джозеф потерся о нее, прижав к кровати. Прошлой ночью Сидони была слишком потрясена, чтобы изучить его тело. Любопытство росло — острое, жадное. Он прав: у нее есть органы чувств помимо зрения — слух, обоняние, вкус, осязание.
        Ладони скользнули по его груди к плечам. На ощупь он казался крупнее, внушительнее. Сидони дерзко потянулась вниз и погладила его мужское достоинство. Он напрягся, заставив ее гадать, нравится ли ему то, что она делает. Потом толкнулся в ее ладонь с нетерпением, которое разожгло возбуждение. Она поерзала, надеясь облегчить нарастающее ощущение жара между ног.
        — Черт, Сидони,  — простонал Джозеф, и она услышала удовольствие пополам с мукой.
        Она всего лишь обхватила его, не зная точно, что дозволено и что доставляет наслаждение. На ощупь он оказался трепещуще живым, и впечатляюще большим. Трудно поверить, что эта толстая и твердая штука протиснулась в нее прошлой ночью.
        Дыхание его было сиплым и неровным. Поразительно, что она так быстро подвела этого искушенного мужчину к краю. Сидони закусила губу, набралась смелости и слегка сжала пальцы. Он содрогнулся и, опустив голову ей на плечо, забормотал проклятья, которые больше походили на молитву. Чувственная мягкость волос резко контрастировала с мужской силой в ее руке.
        Знакомство с его телом только лишь через прикосновения было захватывающим. Он изучал ее с внимательностью картографа, обследующего береговую линию. Тогда как сам оставался terra incognita — неизведанной землей.
        Но не после сегодняшней ночи.
        Чувствуя себя неслыханно смелой, Сидони завозилась с его бриджами.
        — Bella…
        — Ляг на спину.
        Как бы ни возмущала ее повязка на глазах, она придавала ей смелости, которой Сидони вряд ли бы набралась под его понимающим серебристым взглядом.
        Она ждала от Джозефа насмешек над своей дерзостью, но матрас прогнулся, когда он сменил положение. Сидони встала над ним на колени и погладила его древко, торчащее из ширинки бриджей. Рука ее сжималась и разжималась в несложном ритме.
        — Ад и все дьяволы!  — В его голосе ей послышалась боль.
        — Мне перестать?
        — Боже правый, нет!  — Он продемонстрировал свою искренность, приподняв таз.  — Откуда, черт побери, ты знаешь, как это делать?
        — Я хочу доставить тебе удовольствие.  — Она передвинула руку вверх, к кончику. Ее большой палец размазал каплю влаги по головке.
        — Святые угодники!  — Джозеф отодвинулся, выскользнув из ее руки.
        У Сидони вырвался недовольный возглас:
        — Что ты делаешь?
        — Раздеваюсь,  — пробормотал он.
        Дрожа от нетерпения, она ждала.
        — Можно мне снять повязку?
        — Нет.  — Он склонился над ней, прижав спиной к кровати.
        Сидони буквально подпрыгнула от резкого, острого удовольствия, когда он провел зубами по соску. Она заерзала и согнула ноги в коленях, чтобы обхватить его таз. Когда же потянулась вниз, чтобы продолжить свои интригующие эксперименты, он схватил ее за руку.
        — Нет, Сидони.
        Досада охватила ее.
        — Ты же говорил, что тебе нравится.
        Его смех был печальным.
        — Если ты дотронешься до меня, я не выдержу.
        — Кто бы мог…  — Она судорожно вздохнула.  — Мужское тело — загадка.
        — Прошу прощения, что ограничил твои изыскания.
        Забавно, как юмор питает желание. Отдаваться прошлой ночью было таким отчаянным делом, сейчас же смех придавал страсти остроты.
        — Я продолжу свои исследования позже.
        Он преувеличенно громко застонал.
        — Если я доживу до этого.
        Как ей нравился его смех. Нравилось, что он мужественно смотрит на мир с дерзкой улыбкой на своем изувеченном лице. Вдруг сердце ее гулко забилось в груди — она многое поняла. И это откровение не имело никакого отношения к желанию, которое горячило кровь.
        Она не просто желает Джозефа Меррика. Она не просто находит его обворожительным. Этот мужчина нравится ей. Нравится больше, чем кто-либо другой. Когда она уедет, тоска по любовнику будет разъедать ее как кислота. Но истинная трагедия в том, что она будет скучать по самому Джозефу. Ничто не заполнит ту брешь, которую он оставит в ее жизни.
        Джозеф провел ладонью по ее телу вниз, к холмику. Она испытала очередной прилив влажного жара, а потом забыла обо всем на свете, когда он поцеловал ее с ненасытной страстью. Продолжая целовать, погладил набухшие складки плоти. Отыскал особенно чувствительное местечко и водил пальцем до тех пор, пока она не застонала, вонзив пальцы ему в плечи. Его палец скользнул в нее и заработал в сводящем с ума ритме. Словно мощный пульс забился у нее в животе, дыхание вырывалось судорожными всхлипами. Он поднимал ее все выше, но всякий раз, когда она подбиралась к заветной грани, за которой манил сверкающий мир, он останавливался, только чтобы начать все заново.
        — Ты дьявол во плоти.  — Сидони беспокойно поерзала.
        Перед глазами вспыхнул свет. Его пальцы стали ласкать еще одно местечко, которое вибрировало от наслаждения. Она почувствовала, что начинает падать, таять, уступать… но он опять остановился.
        — Прекрати меня мучить.  — Сидони была одним сплошным комком истерзанных нервов.
        Удовольствие маячило где-то за пределами досягаемости, больше агония, чем восторг.
        — Еще немного.
        И вновь одна из его дьявольских ласк. Очередная ответная вспышка, которая подтолкнула ее к самому краю, но не позволила достичь облегчения. Все ее тело было в огне, и только Джозеф имел доступ к озерам с прохладной водой, чтобы унять ее лихорадочный жар.
        — Ты не оставляешь мне гордости.  — Она приподнимала и опускала таз в инстинктивной попытке поймать блаженство.
        — Я хочу твоей страсти.
        Впервые она услышала напряжение в его голосе. Это долгое соблазнение измотало и его тоже. Он был недалек от того, чтобы потерять самообладание.
        — Я вся пылаю от страсти,  — призналась Сидони, едва ли сознавая, что говорит.
        — Недостаточно.
        — Ты будешь терзать меня до тех пор, пока я не уступлю все?  — удивилась она, опираясь ногами о кровать, чтобы сменить угол этих сатанински мучительных ласк.
        — О да.  — Джозеф наклонился к ее соску.
        От прикосновения языка Сидони дернулась и поднесла руку к его волосам. И когда он погрузил в нее пальцы, а затем вытащил их, она так резко дернула его за волосы, что он застонал от боли.
        — Скотина ты этакая.
        — Ты хочешь меня, Сидони?  — В его голосе звенело напряжение.
        Он поцеловал ее грудь с нежностью, которая пробила ее сердце. И эта пробоина, как она подозревала, никогда не затянется. Он и в самом деле дьявол.
        И она проклята вместе с ним.
        Джозеф поцеловал второй сосок с той же захватывающей дух нежностью. Рука Сидони в его волосах расслабилась в ласку. Гордость казалась пустяком в сравнении с этой жаждой. Желанием. Восхищением. Этой… близостью, которую она отказывалась называть какими-либо словами.
        — Черт тебя побери, Джозеф, конечно же, я хочу тебя!  — призналась она.
        Наконец он коснулся ее там, где она нуждалась в нем, и освобождение нахлынуло головокружительным потоком восторга.
        Глава 18
        Джозеф не дал Сидони возможности прийти в себя после оргазма. Он вошел в нее, ощущая мучительно дразнящее сопротивление. Руки стиснули его плечи, и она со стоном выгнулась, чтобы принять его глубже.
        — Ты как?  — хрипло спросил он, затихнув, чтобы она привыкла к нему. Прошлой ночью он причинил ей боль, еще одного такого раза ему не вынести. Те несколько мгновений, что она медлила с ответом, показались вечностью. Он приготовился выйти, хотя остановка грозила убить его. А потом ее тело чудесным образом распустилось вокруг, и она прерывисто вздохнула.
        — Сидони?  — напомнил он, хотя чувствовал, насколько идеально они подходят друг другу.
        — Прекрасно.  — Ее сдавленный смех волной прокатился по его телу, едва не став для него последней каплей.  — Даже лучше.
        Слава богу!
        Он уткнулся лицом ей в плечо, все его чувства переполнились Сидони: ее мускусным запахом, прерывистыми вздохами, мягкостью кожи, блестящим разливом волос. Закрыв глаза, он упивался знанием, что в эту минуту она принадлежит ему без остатка. Их общение было безмолвным и совершенным. Они существовали в сияющем мире, отделенном от грубой реальности.
        Если б только эта связь могла длиться вечно.
        Руки у него на плечах расслабились. Он упивался игрой мышц на своей плоти, когда она ласкала его внутри. Еще никогда не чувствовал он себя таким лелеемым. Он сжал ягодицы и продвинулся дальше. Из ее горла вырвался низкий стон удовольствия.
        — Ты… улыбаешься,  — пробормотала она, гладя его руки.
        — Откуда ты знаешь?  — Он переплел их пальцы, перенеся свой вес на локти. Этот союз — тело к телу, рука в руке, душа в душу, был поистине неземным. Она словно касалась каждой клеточки его существа.
        — Чувствую кожей,  — хрипло ответила Сидони.  — Это… приятно.
        — А как насчет этого?  — спросил он, приподнимая таз.
        И вновь она встретила его, издав свой интригующий стон удовольствия. Мужчина может стать рабом этих стонов, как курильщик опиума становится рабом наркотика.
        Очень медленно Джозеф отступил, наслаждаясь тем, как она отпускает его дюйм за дюймом. Сидони судорожно выдохнула, затем снова вдохнула, когда он резко вонзился, и сразу же неописуемый жар окутал его. Как же он будет жить без этого? Всю свою жизнь он был холодным. Она заставила его почувствовать себя живым.
        Сидони стиснула его руки и выгнула спину. Алая волна страсти накрыла его, и он стал двигаться быстро и резко, погружаясь все глубже. Но даже в пароксизме страсти ощущал связь между их напряженными телами, между их сплетенными руками.
        Она стремительно неслась к вершине. Он застыл над ней и ускорил темп. Обжигающее трение гнало его к краю. Страсть опалила, как лесной пожар. Его сотрясла дрожь, и он пролился в нее живительной влагой. В конце концов, обессиленно обмякнув в ее объятиях, он понял, что уже никогда не будет прежним. Сидони запечатлела свое имя у него в сердце.
        Сидони проснулась в темноту. Не в темноту ночи, но в темноту повязки. Руки Джозефа ласкали ее обнаженное тело от груди к бедрам.
        Она машинально потянулась, чтобы снять повязку с глаз, но он перехватил ее руку.
        — Нет.
        — Джозеф, я хочу видеть тебя.
        Он занимался с ней любовью три раза в течение ночи, и каждый раз у нее были завязаны глаза.
        Он поцеловал руку, которую держал.
        — Так лучше.
        Она поборола малодушное желание дать ему поступить по-своему, лишь бы он продолжал прикасаться к ней.
        — Лучше для меня или для тебя?
        — Для нас обоих.
        — Лжец.  — Сидони вырвалась, и на этот раз ей удалось сорвать повязку.
        Как она и думала, уже наступило утро. Джозеф раздвинул портьеры, и солнечный свет вливался в комнату, превращая зеркала в слепящие пятна. Джозеф лежал рядом, подперев голову рукой, со сдвинутым на пояс одеялом.
        Он отвернулся от ее взгляда.
        — Не надо.
        — Я знаю, как ты выглядишь,  — твердо проговорила Сидони, натягивая одеяло на грудь. Сейчас из-за яркости утра, зеркал и повязки она стеснялась так, как не стеснялась в течение всей бурной ночи.
        Голос его сделался резким, контрастируя с теми нежностями, которыми он осыпал ее ночью.
        — И я тоже.
        Она нахмурилась.
        — Думаешь, я стану кричать от ужаса, что у моего любовника лицо в шрамах?
        — Я бы не хотел напоминать, что ты в постели с уродом.
        — Я в постели с Джозефом Мерриком — самым изумительным, самым волнующим из всех известных мне мужчин.  — Сидони сделала глубокий вдох и попросила у неба терпения.  — Неужели ты не доверяешь моему желанию, Джозеф? После сегодняшней ночи?
        — Неужели ты не доверяешь мне, если не можешь меня видеть?
        — А ты не доверяешь мне, если можешь меня видеть?
        Дело тут не только в доверии, хотя она понимала, что это основная причина. Дело еще и в эмоциональной дистанции, которую он, несмотря на пламенную страсть, горевшую между ними, по-прежнему пытается сохранить.
        Когда она соблазнила его в гардеробной, у него не было шанса возвести барьеры. И сейчас, несмотря на головокружительное блаженство, испытанное ею этой ночью, она понимала, что он старается установить дистанцию между непревзойденным любовником, который подарил ей райское блаженство, и реальным мужчиной. Даже когда тела их были одним целым, некий потайной уголок его души был неподвластен ей.
        Неужели это так ужасно — хотеть, чтобы и эта часть его души принадлежала ей?
        — Твои шрамы не имеют значения.
        Гнев вспыхнул у него в глазах, придавая им цвет расплавленного серебра.
        — Еще как имеют, черт побери!
        — Ох, мой дорогой…  — прошептала Сидони. Сколько же боли он в себе носит! Сердце ее сжалось от сострадания.  — Забудь, как ты выглядишь. Ты сам, такой, какой есть, гораздо больше и лучше того, что видишь отражающимся в этих зеркалах.
        Голос его был невыразительным, а взгляд, обращенный на нее, каменным.
        — Женщины, с которыми я спал, находили в моих шрамах средство пощекотать себе нервы. Захватывающее переживание с намеком на готические ужасы.
        — Ты себя недооцениваешь.  — Впрочем, она понимала, что его отвращение к себе сидит так глубоко, что он ее не послушает. Как же она ненавидит тех неизвестных женщин, которые убедили его, что он хуже других мужчин.
        — Когда я был моложе и не таким заносчивым, мог даже заметить в любовнице малую толику сочувствия. Пикантное приключение для скучающей вдовы или благотворительный случай? Я нахожу и то и другое оскорбительным. Повязка на глазах обеспечивает равенство.
        И вновь сердце ее защемило от боли за него. Мир наносил удары по его благородному духу до тех пор, пока он не начал бить своих врагов их же оружием. Сидони могла себе представить, каким удовольствием было для него превращать презиравших его женщин в рабынь чувственного наслаждения. Неужели и с ней он испытывал то же самое? Эта мысль была ей невыносима.
        — Ты же знаешь, что я хочу тебя.
        — Это не тайна. Ты только-только открываешь для себя постельные радости. Мужчина с моими недостатками быстро учится доставлять женщине удовольствие.
        От такого жестокого ответа внутри у нее все сжалось от боли и гнева. Даже после ночи, которая была у них, он не может заставить себя поверить ей. Каждый день, проведенный с ним, лишь увеличивает те страдания, которые он способен ей причинить. Она всю жизнь твердила, что никогда не поставит себя в зависимость от мужчины. Похоже, что, отдавшись Джозефу, она открылась целому миру боли. Права она была, что боялась. Но теперь слишком поздно защищать себя.
        — Не оскорбляй нас обоих.
        Он вздохнул и, подтянувшись повыше, оперся об изголовье.
        — Bella, давай не будем ссориться. Ты в моих объятиях — это такая радость. Не порть ее.
        — Тебе не нужно завязывать мне глаза, чтобы найти радость, Джозеф,  — огрызнулась она, пытаясь вдолбить правду в его упрямую голову.
        Глаза его были холодными и мрачными, когда остановились на ней.
        — Позволь мне играть в свои игры, Сидони. От них никому не будет вреда.
        Она тяжко вздохнула, удрученная его непробиваемым упрямством и собственным бессилием. Он ни за что не признается, что она не такая, как те, другие женщины, которые оставили в его душе шрамы не менее глубокие, чем те, что оставил какой-то бандит у него на лице.
        — В первый раз мы занимались любовью без повязки.
        Мрачная улыбка промелькнула у него на губах.
        — Ты так стремительно налетела на меня, что я не успел подготовиться.
        — Ты не особенно сопротивлялся.
        — Я думал, что ты навсегда покинула меня. Был сам не свой.
        А, наконец-то. Признание, что она нужна ему, пусть даже он не осознает этого. Сидони лелеяла надежду, что, прежде чем закончится эта неделя, он отдаст ей всего себя, целиком.
        — А когда завязываешь мне глаза, чувствуешь себя собой?
        — Именно.  — Он взял повязку и протянул ей.
        Минуты душераздирающей честности и откровенности истекли. Она так ясно видела, как он воздвигает между ними настоящую стену.
        — Считай это моей причудой, но мне невыносима мысль, что кто-то наблюдает за мной, когда я с женщиной.
        — Тебе невыносима мысль, что ты можешь перестать быть хозяином положения.
        Джозеф улыбнулся.
        — И это тоже.  — Помолчал.  — Ты недовольна?
        Сидони вздохнула. Черт бы побрал ее мягкое сердце! Она нужна ему, и если единственный дар, который он примет,  — это сексуальное удовольствие, она смирится с этим. Пока.
        — Довольна.  — Сидони выхватила у него повязку.  — Ладно, будь по-твоему.
        — Я позабочусь, чтобы ты не пожалела об этом.
        Подождав, когда она завяжет глаза, Джозеф набросился на нее с такой страстью, которая сожгла дотла ее последние сомнения.
        Следующие два дня пронеслись в вихре чувственных удовольствий. Сидони существовала в мире, который не имел никакой связи с ее прежней жизнью, до того как Джозеф Меррик сделал ее своей. Ей бы стыдиться, какой распутницей она стала, но Сидони, напротив, впервые чувствовала себя по-настоящему свободной. Но, несмотря на всю ту радость, которую она находила в объятиях Джозефа, Сидони все время мучительно остро осознавала, что их время сочтено.
        Неизбежно, безжалостно наступил их последний день. Никто из них не упоминал об этом, но взаимное осознание неумолимо надвигающейся разлуки отравляло воздух. Сейчас они были в библиотеке, и Сидони наблюдала за Джозефом, запечатлевая в памяти каждую подробность, ибо скоро воспоминания о нем — это будет все, что у нее останется.

«Как же я смогу завтра уехать?»
        Час назад они спустились вниз. Спальня стала их уединенным, желанным убежищем, которое никто из них не хотел покидать. Но Джозеф упомянул что-то о маршруте их с отцом путешествия на яхте вдоль греческого побережья и сейчас полулежал на диванчике в оконной нише, держа на коленях открытым Большой атлас.
        С тех пор как она стала любовницей Джозефа, золотые часы физического удовольствия сплелись в вечность. От мысли, что придется прервать эту драгоценную, полную жизни связь, Сидони хотелось плакать. Но она не плакала. Ни разу. У нее будет с лихвой времени на слезы после того, как она уедет.
        — Что такое?  — Перевернув страницу атласа, Джозеф поднял глаза.
        — Я размышляла, что будет сегодня на обед.  — Сидони восседала на столе, выставляя себя напоказ. На ней было красное платье, а волосы в беспорядке рассыпались по спине.
        Улыбка зажгла его глаза.
        — Так ли это?
        Она бросила на него взгляд из-под ресниц, который, как она уже знала, сводит его с ума.
        — Ладно, рассказать тебе, о чем я на самом деле думаю?
        — Если хочешь.
        Свет, льющийся в высокие окна, поблескивал на чересчур отросших волосах Джозефа. Он был в бриджах и свободной рубашке с расстегнутым воротом. Как устоять против желания прикоснуться к нему? Хотя предвкушение лишь обостряет чувства.
        — Хочу.  — Сидони улыбнулась и провокационно поболтала босыми ногами.  — Я думала, если б знать, что распутничать — это так увлекательно, то уже давным-давно соблазнила бы какого-нибудь садовника.
        Джозеф резко захлопнул книгу, подскочил с дивана и в три шага преодолел расстояние между ними.
        — Держитесь подальше от садовников, сударыня.
        — Они не станут возражать.
        Боже правый, и когда это она успела превратиться в такую беззастенчивую кокетку? Ей не следовало бы получать такое удовольствие от его явной ревности.
        — Ничуть не сомневаюсь.  — Джозеф оперся руками о стол по обе стороны от нее. Он не дотрагивался до нее, но его большое мощное тело было так близко, что Сидони слышала стук сердца.  — Но они для тебя — табу. Как и лакеи, форейторы и пастухи. А также мясники, пекари и свечники.
        Сидони вдохнула полной грудью запах Джозефа. Даже дрожа от желания, она постаралась сохранить легкомысленный тон. Ей нравилось дразнить его. В последние несколько дней она обнаружила, что поддразнивания приводят к одному определенному исходу.
        И этот исход нравился ей даже больше, чем сами поддразнивания.
        Она медленно отклонялась назад на руках до тех пор, покуда грудь не натянула до предела вырез платья. После того как она провела два дня по большей части раздетой, одежда казалась всего лишь уступкой приличиям.
        — Как невыносимо скучно!
        — Совершенно верно.  — Взгляд его опустился к ложбинке груди, бесстыдно выставленной напоказ, и ноздри раздулись. Она всегда считала свою грудь чересчур пышной, но быстро обнаружила, что Джозефу это явно нравится.
        — И несправедливо.
        — А по мне, так вполне справедливо.  — Он наклонялся до тех пор, пока между ними осталось расстояние с дюйм, не больше. Неудержимое желание преодолеть это расстояние приятно пульсировало в крови.  — Ты слишком опасное оружие, чтобы попасть в неосторожные руки. Тебя следует запереть там, где ты не нанесешь вреда. Со мной.
        — И как же мы будем проводить время?  — Сидони приняла скучающий вид. Сердце ее колотилось так сильно, что он наверняка услышал. Она выгнула шею — волосы каскадом рассыпались по бумагам за спиной.
        — Позволь, я продемонстрирую.  — Смех его струйкой побежал у нее по спине, как ароматическое масло.  — Приготовься.
        — Что ж, это романтично. Горничные, должно быть, падают в обморок от одного лишь твоего слова.
        — Они падают в обморок при одном лишь упоминании моего имени. Я вечно спотыкаюсь о бесчувственные тела прислуги. Это чертовски утомительно.
        — Не сомневаюсь.  — Она едва ли понимала, что говорит. Да поможет ей бог, когда он наконец приложит к ней эти свои умелые руки.  — Пойдем наверх?
        — Да.
        Сидони начала слезать со стола, но он схватил ее за талию, удерживая на месте. Даже сквозь платье прикосновение обожгло. Вздрогнув, она вскинула глаза.
        — Джозеф?
        — Позже.  — По непреклонному выражению его лица она догадалась, что он намерен заняться с ней любовью прямо здесь, в библиотеке.
        — Мы не можем.  — Ее беззаботность растворилась в смятении.  — А вдруг миссис Бивен войдет?
        Он бросил на нее насмешливый взгляд.
        — Ты что-то уже не такая смелая, какой была минуту назад.
        Она покраснела — ничего не могла с собой поделать.
        — А вдруг войдет?
        — Поверь мне, миссис Бивен знает, что нельзя входить, пока ее не позовут.  — К удивлению Сидони, он поцеловал ее с отчаянной страстью, оставив задыхающейся. Голос понизился до соблазнительного бормотания.  — Мне нравится, что я все еще могу заставить тебя покраснеть.
        — У меня еще остались крохи добродетели.
        — Мы мигом избавим тебя от них. Приготовься, bella. Твое образование продолжается.
        Он неумолимо повернул ее так, что она полулегла на стол, опершись руками о столешницу, а ноги оставались на полу между его ногами. Он отвел в сторону волосы и прижался затяжным поцелуем к затылку. Она задрожала, ноги сделались ватными.
        Когда он задрал на ней юбки до талии, она не сдержала протестующего возгласа.
        — Что ты делаешь?
        — Увидишь.
        Вообще-то, вероятно, нет. Она была без повязки, как это случалось всякий раз, когда они предавались любви в постели наверху, но все равно он отвернул ее от себя. Как ей хотелось смотреть ему в глаза в моменты близости. С каждым разом, когда он отказывал ей в этой привилегии, ее желание становилось все сильнее.
        — Пойдем наверх.
        Сидони попыталась отодвинуться, догадавшись, что он намеревается овладеть ею сзади. Такая его животная грубость должна была бы вызвать у нее отвращение, но ничего подобного не произошло. Сердце ее бешено колотилось от пылающего возбуждения.
        — Не сейчас,  — твердо отозвался Джозеф, кладя властную руку ей на спину, и мягко, но неумолимо толкнул ее вниз. Сидони задрожала, когда воздух коснулся интимного места. Она знала, что Джозеф разглядывает ее… там, и разрывалась между мучительным любопытством и стыдливостью, которую, как она думала, оставила вместе с девственностью.
        — Как удобно, что на тебе нет панталон, la mia vita.  — В голосе его звучало одобрение. И горячее желание.
        — Если ты скажешь, чтобы я доверилась тебе, я стукну тебя чернильницей,  — пробормотала Сидони, сжав руки в кулаки.
        Он тихо рассмеялся.
        — Неужели я еще не сбил тебя с пути истинного?
        — Ты только и делал, что сбивал меня с пути,  — сухо отозвалась она, не понимая, как он может ждать от нее каких-то связных слов.
        — Тебе надо будет за что-то держаться.  — Голос Джозефа понизился до рычания.
        — За тебя?
        Снова смех. Руки очертили ее таз и погладили попку. Под его ласками она нетерпеливо заерзала.
        — В другой раз.
        Сидони вытянулась, чтобы обхватить руками край стола. Когда она положила голову на столешницу, зад ее приподнялся выше.
        — Я чувствую себя нелепо.
        — У тебя прелестная попка, tesoro.
        Он ущипнул ее за ягодицу, и она дернулась, хотя внизу живота лужицей растекся жар. Сидони издала бессвязный протест и попыталась отодвинуться, но Джозеф не дал ей этого сделать, сунув колено между ног.
        — Ах, Сидони. Сидони, Сидони,  — вздохнул он — повторение ее имени было как хвалебная песнь.
        Медленное скольжение шелковых юбок выше по спине усилило отклик. Такая поза казалась пугающей и неудобной, но было безумно возбуждающе ждать, что Джозеф возьмет ее, как жеребец кобылу. Она прижалась лицом к своей вытянутой руке, заглушая всхлип.
        Почувствовав его рот на своей ноге, Сидони вновь дернулась и к тому времени, когда он добрался до верхней части бедра, дрожала как в лихорадке. Он не может поцеловать ее там, ведь она ему запретила, настойчиво стучало в ее перепуганном мозгу.
        Он отпустил ее. Резкое прекращение ощущений сотрясло, и она почувствовала себя крайне глупо, лежа с голым задом прямо у него перед носом.
        — Ну, давай же,  — потребовала она, оставив гордость.
        — И ты позволишь мне сделать, как я хочу?  — Голос его был хриплым.
        — Как будто когда-то было по-другому.
        Кровь ее вскипала от возбуждения, пульс стучал, как сотни барабанов. Если он сейчас же не дотронется до нее, она рассыплется на раскаленные осколки, как перегретое стекло.
        Его твердые неумолимые руки пробежали вверх по ногам с уверенностью, от которой она вся загорелась. Когда он раздвинул ее плоть, внутренности свело в мучительном предвкушении. Ах, как это греховно!
        Когда он прижался к ней ртом, взрыв удовольствия сотряс ее с сокрушительной силой. И не успела Сидони смириться с тем, что случилось, его язык заскользил по ее расщелине.
        — Джозеф, это так порочно.  — Она обмякла на столе, когда ноги в конце концов подкосились.
        Он коснулся ее зубами, и у удовольствия появился фокус. Он исследовал ее ртом, посасывая, покусывая, полизывая до тех пор, пока не закружилась голова. Язык проник в нее скольжением густого влажного жара. Сквозь грохот бури она услышала прерывистый женский вскрик. Все превратилось в ослепительно-сверкающие ощущения. Кости расплавились, как горячий мед.
        Было бы очень страшно падать с высоты небес, но мужские руки крепко держали ее, а мужской бас, нашептывающий похвалы, контрастировал с резким перестуком сердца.
        Глава 19
        Джозеф держал Сидони, пока она содрогалась от наслаждения.
        Черт, ему бы следовало торжествовать, ведь она рассыпалась в его руках в точности так же восхитительно, как он и представлял. Но он чувствовал, что должен оставаться на коленях и вознести благодарственную мольбу. Он прижался благоговейным поцелуем к каждой ягодице.
        Он был чертовски рад, что она не видит его. Если б заметила выражение его лица, то могла бы догадаться о нежелательной глубине реакции. Даже когда рот его владел ею, она владела им. И у него было сильное предчувствие, что она завладела им навсегда.
        Сидони начала выпрямляться. Должно быть, подумала, что они закончили.
        Ничуть не бывало.
        — Не двигайся.
        Удивительно, как трудно было говорить.
        — Не буду.
        Немедленное послушание — еще один признак того, насколько высоко он увлек ее.
        Джозеф прерывисто вздохнул и поднялся на унизительно дрожащих ногах. Он был твердым как гранит. Повозившись с пуговицами, освободил себя из бриджей.
        — Раздвинь ноги,  — отрывисто приказал он, ибо нежность сейчас была выше его сил. Неукротимое желание кипело в крови.
        Сидони, кажется, не возражала против его грубоватости. Когда она раскрылась, ее мускусный запах ударил в ноздри, переполняя чувства. Он прижался толстой головкой к поблескивающему входу в ее тело. Она издала один из своих сладострастных стонов, которые всегда сводили его с ума от желания быть внутри нее, и зазывно толкнулась назад. Скольжение плоти о плоть грозило лишить его самообладания. Он прикусил язык, сдержав готовое вырваться ругательство.
        Слушая ее неровное дыхание, Джозеф подался вперед. В ее стоне на этот раз были нотки протеста. Он остановился, втягивая вдох за вдохом в попытке сдержаться. Неукротимый порыв овладеть ею боролся с нежеланием причинить боль.
        Сидони продвинулась назад и взяла его в себя глубже, сжимая в мучительно-сладостные тиски. Было варварством наслаждаться этим так сильно, когда она не готова, да вот только горячая влага, окутывающая его, говорила о желании. Когда же она толкнулась в него в безошибочном требовании, устоять было невозможно. С длинным стоном погрузился он глубоко в нее, но, сдержав порыв двигаться, на мгновение замер. Хотелось насладиться этим совершенством. Мир, который всегда был таким недобрым, таким неприветливым, казался прекрасным, когда он предавался любви с Сидони. Он наклонился над ней, животом придавив ее зад. Она вытянулась под ним с тихим стоном, и смена положения подстегнула его.
        Джозеф начал медленно, смакуя каждый миг, но скоро безумие овладело им. Плоть адски болела с тех пор, как он наклонил ее над столом целую вечность назад. Одна рука нырнула за корсаж и отыскала затвердевший сосок. Он услышал, как изменилось ее дыхание, отпустил грудь и ухватился за таз, вонзаясь глубже и выше. Сквозь шум в ушах почувствовал, как она оперлась о стол и толкнулась назад.
        Дрожащая рука нашла ее под пеной нижних юбок. Сидони дернулась и хрипло вскрикнула. Его мир растворился в восторге.
        Стремительно взлетев к самым звездам, Сидони постепенно возвращалась на землю, а вернувшись, обнаружила, что прижимается щекой к столешнице, край стола вдавливается ей в живот, тело Джозефа придавило ее.
        Зарывшись лицом в ее волосы, он растянулся на ней, нарушив циркуляцию крови в одной руке. Она пошевелила пальцами, чтобы облегчить покалывание, и безуспешно попыталась вздохнуть. Сидони почувствовала, как он напрягся, чтобы подняться с нее.
        — Не спеши,  — сонно запротестовала она, хоть он и был тяжелым, а столешница чересчур твердой.
        — Я, должно быть, раздавил тебя.  — Его хриплый голос давал понять, что то, что произошло, потрясло и его тоже.
        — Да, но мне нравится.
        — Ты сумасшедшая.
        Ей нравилось, когда он освещал ее мир экстазом. Но еще больше нравились эти тихие минуты, когда она упивалась близостью, какой не испытывала больше никогда и ни с кем. В такие моменты даже та незначительная дистанция, которую он сохранял, становилась неясной, почти прозрачной, поэтому она могла вообразить, что между ними существует нечто большее, чем физическая страсть.
        Джозеф Меррик — необыкновенный мужчина. Другого такого нет и не будет.
        Сердце Сидони дрогнуло. Счастье ее покоится на весьма непрочном фундаменте. Малейшего дуновения реальности будет достаточно, чтобы оно рассыпалось в пыль.
        Воспоминание о тех воспламеняющих мгновениях, когда он брал Сидони сзади, занимали все мысли Джозефа, когда они после обеда поднимались наверх. Занимали настолько, что, едва сняв рубашку, он заметил, что у нее что-то на уме.
        Внимание его заострилось на том, с какой безыскусной грацией прислонилась она к кроватному столбику. Случайно или нет, но эффект был впечатляющим: Сидони с ниспадающими темными волосами, одетая, точнее, полуодетая в красный шелк.
        Теперь он вспомнил, что она весь вечер была необычно притихшей, словно что-то замышляла. Сексуальное удовлетворение притупило его разум, сделало сонливым. Правда, нельзя сказать, что в эту минуту он чувствовал себя особенно удовлетворенным. Страсть к ней терзала его, подпитываемая горькой, мучительной мыслью, что это их последняя ночь.
        Их последняя ночь…
        Зеркала вокруг него отражали Сидони. Хотя и одна она доставляла достаточно беспокойства, что вовсе не означало, что он спешит сказать ей «прощай». Джозеф уже знал, что ее отъезд — дьявол бы побрал все на свете!  — станет для него медленной мучительной пыткой, как если бы кто-то вырезал ему печень тупым ножом.
        — Что ты затеваешь?  — настороженно спросил он, стоя посреди комнаты со скомканной рубашкой в руках.
        — Не имею понятия, о чем ты.  — Она напустила на себя невинный вид, чего еще несколько дней назад ей не пришлось бы делать.
        Ему нравилась ее невинность, но еще больше нравилась эта яркость, это великолепие женщины, которой она стала. Да поможет ему бог, он бы никогда не поверил, что такая женщина существует в этом пресыщенном, подлом мире.
        Наконец он интуитивно понял отцовскую ярость, когда тот услышал, что его любимую жену осмеяли, как шлюху. Джозеф всегда думал, что не способен испытать такую неумирающую любовь, какую испытывал отец к его матери. Поскольку в жизни его не было близких друзей или возлюбленных, он считал себя более поверхностным, менее постоянным человеком, чем покойный виконт.
        Но эта последняя неделя заставила его задуматься: быть может, ему нужна одна-единственная женщина. Если это подходящая женщина.
        Джозеф с трудом отогнал от себя тревожные размышления.
        — Я же вижу, amore mio, ты что-то замышляешь.
        — Ну что вы, сэр,  — отозвалась она без особого пыла. Легкая улыбка играла на ее сочных губах.
        Черт, не доверял он этой улыбке. Взгляд ее метнулся туда, где его интерес бросался в глаза, и улыбка сделалась шире.
        — Надеюсь, твои коварные планы касаются нас двоих в этой постели?  — проскрипел он.
        Улыбка ее погасла, и она метнула в него странно испытующий взгляд из-под длинных ресниц. Он с удивлением сообразил, что под ее игривостью скрывается нервозность.
        С чего бы, черт побери, ей нервничать?
        Но не успел Джозеф спросить, как Сидони заговорила:
        — Пожалуйста, разденься и ляг на кровать.
        Настороженность натянула каждый его мускул. Почему просьба, которая едва ли вызовет протест с его стороны, заставляет ее так дергаться? Он сохранял нейтральный тон. Что бы там ни было, понял он, это важно. Ему нельзя терять голову.
        — Давай я сначала завяжу тебе глаза.
        Ее подбородок напрягся.
        — Нет.
        Похоже, она в конце концов взбунтовалась. Странно, что это не произошло раньше. Он гадал, почему не настаивает на своем, как настаивал всякий раз, когда она возражала против повязки. Возможно, потому, что кожу покалывало от возбуждения при мысли о том, чтобы на время позволить ей главенствовать в их последнюю ночь. А быть может, потому, что она доверялась ему так много раз, что хотя бы раз он должен ответить ей тем же. Живот скрутило, когда он представил, что занимается с ней любовью лицом к лицу, без помех, но заглушил сомнения.
        Будь то любая другая женщина, не Сидони, он настоял бы на своем. Но с Сидони готов пойти на уступки. Впрочем, слишком далеко зайти он ей не позволит.
        — Ну, как хочешь.
        Не отводя от нее взгляда, Джозеф бросил рубашку на пол. Сидони судорожно вдохнула и как зачарованная смотрела, как он снимает бриджи.
        — Бог мой, ты такой большой!
        Ее нескрываемое восхищение рассмешило его.
        — А ты знаешь, что сказать, tesoro.
        Она покраснела, но глаз не отвела. От ее смелости по его телу начал растекаться жар.
        — Ты раньше не давал мне видеть тебя.
        — Глаза переоценивают,  — солгал он сквозь зубы.
        Отражения Сидони доказывали, что зрение — бесценный дар. Судьба не могла придумать худшего наказания, чем невозможность видеть Сидони после завтрашнего дня.
        В ответ на это идиотское замечание она лишь скривила губы. А когда сложила руки, ее роскошная грудь восхитительно приподнялась над вырезом. Он заглушил стон отчаяния.
        — На тебе слишком много одежды.
        — Это потом. Сейчас я хочу, чтобы ты лег.
        Джозеф был уже горячий, как солнце, а ведь еще даже не дотронулся до нее. Кто бы мог подумать, что распоряжающаяся женщина так его заведет?
        — Ты собираешься целовать меня везде?
        — Возможно.  — Блеск в глазах противоречил ее чопорности.
        С екающим сердцем Джозеф подошел к кровати и растянулся на простынях. Поколебавшись, Сидони последовала за ним. Чувственное любопытство оглушительно стучало у него в голове. Что за игру она затеяла?
        — Спасибо.
        Сидони склонилась над ним, предлагая захватывающее зрелище своей груди в этом чертовски глубоком вырезе, и прильнула к его губам. Поцелуй закончился быстро, но даже от этого короткого контакта он разбух и затвердел. Взглянув на него с одной из своих загадочных улыбок, она подняла его руку и потянулась к изголовью.
        Он повернул голову, наблюдая за ней. Подозрение несколько охладило его разгоряченное желанием тело.
        — Что ты делаешь, bella?
        Она закусила губу. То, как эти маленькие белые зубки вонзались в сочную розовую плоть, всегда было чертовски возбуждающим.
        — Не сопротивляйся мне.
        — С чего бы мне сопротивляться?
        Она быстро выхватила из-под подушки веревку и привязала его руку за запястье к кроватному столбику. Черт бы подрал его самодовольство! Если так пойдет и дальше, он, вполне возможно, уже больше никогда не сумеет вернуть ее к порядку. Потрясенный, он дернул за веревку и попытался сесть.
        — Какого дьявола?
        — Не надо.
        Ее ладонь легла на его голую грудь. Сидони не слишком нажимала. Да в любом случае он был сильнее и вполне мог оттолкнуть ее. Но тепло ладони у него на коже заставило его остановиться, словно обратило в камень. Он застыл, балансируя на руке, которую она не привязала,  — только самый последний болван не догадался бы теперь о ее намерениях — и посмотрел на нее с недоумением и гневом.
        — Это рискованная игра, amore mio,  — сдержанно сказал он.
        Он потянул за веревку, ожидая, что та расслабится, но Сидони завязала как следует. Что ж, не стоило удивляться. Она многое делает умело, и он восхищается этим, если она не обращает это свое умение против него.
        Краска на ее щеках сгустилась.
        — Ублажи меня.
        Взглянув поверх ее плеча, он увидел их бесконечные отражения. Привязанный голым, как зверь, он выглядел крайне беззащитным. Стоя над ним, Сидони казалась отстраненной, царственной, всемогущей. Ему было противно то, что он увидел.
        Она переместилась к другому краю кровати.
        — Дай мне руку.
        — Нет.  — Он потянулся, чтобы развязать веревку.
        Она схватила его за руку.
        — Пожалуйста!
        Ее просьба не смягчила его. В душе поднялся гнев — мощная смесь с постоянным желанием.
        — Ты не так долго занимаешься этим, чтобы тебе надоели обычные варианты,  — язвительно сказал Джозеф и почувствовал укол раскаяния, когда глаза ее потемнели от обиды.
        — Я слишком неопытна, чтобы знать, каковы эти обычные варианты,  — отозвалась она, сделав ударение на последних двух словах.
        Когда Сидони смотрела на него с мольбой в глазах, он не мог заставить себя развязать веревку.
        — Поверь мне, tesoro, то, что ты сейчас делаешь, выходит за грань позволительного для большинства жен.
        — Я — не жена.  — Решимость вернулась к ней.  — Я — твоя любовница.
        Сердце его протестующе толкнулось в груди. Под любовницей подразумевается женщина, передаваемая от владельца к владельцу. К Сидони это не относится.
        — Ты же ненавидишь зеркала,  — сказал он без всякого выражения, надеясь убедить ее отказаться от задуманного.
        — Повязку на глазах я ненавижу больше.
        Красноречиво дергающаяся жилка на щеке Джозефа сказала Сидони, что терпение его достигло предела. Живот скрутило от волнения, но она не могла сдаться сейчас, когда уже так близка к тому, чтобы уничтожить последние преграды между ними. Их первая ночь вместе оставила ее в смятении ярких впечатлений. С тех пор Джозеф завязывал ей глаза.
        Это ее последний шанс увидеть выражение его лица, когда тела их сольются воедино. Ей хотелось сохранить это воспоминание. Хотелось, чтобы Джозеф смотрел ей в глаза, когда будет любить ее, чтобы она не осталась какой-то безликой женщиной с завязанными глазами, которой он доставлял удовольствие, пусть для него она будет Сидони, Сидони, Сидони. И это узнавание превратит в прах ту небольшую, но отчетливую дистанцию, которую он сохранял между ними даже сейчас.
        Наверное, это дикость, но она намеревалась вырезать свое имя у него в душе кровавыми буквами, которые оставят шрамы более глубокие, чем раны у него на лице. Она намеревалась стать незабываемой.
        По крайней мере, таков был ее план.
        — Черт бы тебя побрал, Сидони!
        Она ждала, что он скажет что-то еще, но он молчал, только смотрел на нее так, словно ненавидит. Впрочем, сейчас, возможно, так оно и было. Даже сидя голым, напряженным, с одной рукой, привязанной к кроватному столбику, он выглядел таким устрашающим, что она бы струсила, не будь так решительно настроена.
        — Не отказывай мне, Джозеф,  — мягко попросила она, кладя руку на его колотящееся сердце.
        Затравленный взгляд говорил ей, что он чувствует себя атакованным. Джозеф поднес свободную руку к лицу, прежде чем до него дошло, как этот жест выдает его. Боже правый, она уже видела этот жест. Как же глупа она была, не поняв его значения. Целый мир боли живет в душе этого мужчины. Да, она всегда знала это, но в иные моменты, вот как этот, его страдания приводили ее в такое неистовство, что хотелось завыть.
        Он подергал веревку.
        — Вы нарушили наше соглашение, сударыня.
        Ни bella, ни tesoro, ни amore mio, ни какое-то другое итальянское ласковое словечко. Сударыня.
        Если ей требовалось доказательство, как ее осада разозлила его, она его получила. Но Сидони все равно стояла на своем, стараясь не обращать внимания на сосущие под ложечкой смутные опасения.
        — Ты освободил меня от того соглашения,  — проговорила она одеревеневшими губами.
        Он перевернулся на бок, чтобы сконцентрироваться на развязывании веревки.
        — С меня хватит.
        — Не надо,  — взмолилась она.
        Его пальцы замерли на узле, и он метнул на нее сверкающий взгляд. Поразительно, как эти серебристые глаза дотла не испепелили ее смелость. Если она сейчас дрогнет, то ей больше никогда не представится возможность бросить ему вызов.

«Ну разумеется, нет, ведь завтра я возвращаюсь в Барстоу-холл».
        Сидони пыталась не слушать издевательский голос, звучащий у нее в голове. Слезы жгли глаза.
        — Пришел мой черед просить тебя довериться мне.
        Как и в голосе, в улыбке его было больше сожаления, чем злости.
        — Благими намерениями выстлана дорога в ад, bella.
        К ее изумлению, после напряженного молчания он лег на спину и вытянул вторую руку вверх. Сердце ее сжалось от сочувствия, ибо она понимала, чего стоила ему эта уступка.
        Взгляд Джозефа не дрогнул, когда она привязала его запястье ко второму столбику. Потом быстро обошла кровать, чтобы затянуть первый узел. Сидони нарочно не смотрела на великолепное тело, раскинувшееся на кровати. Руки ее и без того дрожали.
        Сидони переместилась, чтобы привязать ноги. Поднимая узкие лодыжки, ощутила вибрирующее напряжение в них. Ему отнюдь не легко давалось то, что она делала, но он все-таки уступил, и это наполняло ее душу признательностью.
        — Будешь завязывать мне глаза?
        Она слышала, с каким трудом дается ему небрежный тон. От напряжения шрамы на лице побелели и сильно выделялись. Кадык дернулся, когда он сглотнул. Он по природе своей доминирующий самец, и даже если бы она давно не догадалась, что большая часть его игр происходит из-за того, что он стесняется своих шрамов, было бы понятно, как претит ему то, что она захватила инициативу.
        Хотя были определенные плюсы в том, что она делала, ибо взгляд ее поневоле задерживался везде, где ей хотелось, пока поднимался к лицу.
        — А ты хочешь, чтобы завязала?
        — Что я хочу — не считается.
        Губы ее дернулись.
        — Ты сейчас говоришь, как пятилетний ребенок.
        К ее облегчению, он рассмеялся, хоть и скрипуче, неохотно.
        — Легко насмехаться, когда я полностью в твоей власти.
        На этот раз глаза ее пробежали по нему с намеренной медлительностью, задержавшись на мужском достоинстве, которое твердо и требовательно вздымалось кверху.
        — И я намерена воспользоваться этим.
        Его глаза сузились до серебристых щелок, сверкающих из-под угольно-черных ресниц.
        — Так чего же ты медлишь?
        Глава 20
        Джозеф чувствовал себя вздернутым на дыбу терзающего желания и мучительного стыда. Он стоически глядел в зеркало наверху, но зрелище было неутешительным. Большой уродливый тип лежит, распятый голым на широкой кровати. Возбужденная плоть вздыблена, а глаза панически блестят.
        Он целиком в ее власти, и она может делать с ним все, что пожелает. Эта мысль была невыносима, хоть разумом он и понимал, что это Сидони, которая никогда не относилась к нему иначе как к мужчине. Но старые раны издевок и отвращения так до конца и не зажили. Достаточно было только взглянуть на шрамы, чтобы понять, что некоторые старые обиды никогда не заживают. Именно из-за этой уязвимости он никогда не уступал главенства в постели с женщиной.
        Когда Сидони положила ладонь ему на живот, Джозеф дернулся от исходящей от нее волны жара. Живот напрягся и стал твердым как камень. Плоть адски запульсировала. А она ведь еще даже не начала свое обольщение.
        Рука стала описывать дразнящие круги. Сердце его готово было выскочить из груди, а дыхание застревало в горле.
        — Тебе не обязательно было привязывать меня.
        — Обязательно.
        Да, пожалуй, она права. Они оба знают, что он любит командовать. Это одна из наград в его играх с повязкой и зеркалами. Но сейчас им владело нехорошее чувство: нынешней ночью его господство закончилось.
        — Где ты взяла веревку?
        Впрочем, это ему было все равно. Его волновало только то, что она водила рукой и трогала его там, где он пылал. Возбуждение поднялось на такую высоту, что почти затопило стыд.
        — Шторы.
        Сидони присела на кровать, и тепло ее бедра проникло в него сквозь ткань юбок. Сердце оглушительно застучало, когда он вспомнил, что под платьем на ней ничего нет. Руки его раскрылись и сжались в своих путах, как будто он коснулся ее.
        — Ты обманывал меня,  — задумчиво проговорила она.
        В своих странствиях рука ее спустилась ниже и на миг скользнула по волосам вокруг его возбужденной плоти. Он застонал от собственного бессилия и почувствовал, что затвердел еще сильнее.
        — В чем?  — прохрипел Джозеф.
        Она наклонилась над ним, и волосы упали вперед, заблестев в свете свечей, касаясь сверхчувствительной кожи живота. Он втянул мучительно-болезненный вдох, когда в теле его запылал пожар страсти. Джозеф непроизвольно потянулся, чтобы дотронуться до ее волос, но веревка не пустила его. Проклятье!
        Сидони провела ладонями по его ребрам. Джозеф подумал, что она забыла вопрос. Черт, он и сам был близок к тому, чтобы забыть собственное имя, поэтому не мог винить ее за рассеянность. Она прижалась губами к середине груди.
        — Ты скрывал свое великолепие.
        Сидони легонько куснула его, и он протестующее дернулся.
        — Не насмехайся надо мной.
        Он пожалел о своих словах, когда глаза ее потемнели от сочувствия, сделавшись бархатными. Она взяла его лицо в ладони. Он попытался увернуться, но она не позволила.
        — Ох, Джозеф…
        Этот шепот эхом отозвался в его сердце, которое он так старался оградить от нее. Было такое чувство, будто она держит его хрупкую душу в своих руках. Раздавит ли она ее? Жизненный опыт говорил ему «да», но его опыт отношений с Сидони горячо убеждал довериться ей во всем.
        — Я люблю твое тело,  — мягко проговорила она.  — Оно такое красивое.
        У него возникло ощущение, будто в глотку ему засунули моток просмоленной веревки. Он не смог бы заговорить, даже если б сумел придумать, что сказать. Никто никогда не называл его красивым.
        — Ты поразительно волнующий. Ты превратил мои ночи в огонь. Ты осветил пламенем весь мой мир.
        — Сидони…
        Ни одна женщина в постели с ним никогда не лишала его дара речи, а она — разрази ее гром — делала это постоянно, не прилагая ни малейших усилий.
        — Шш.  — Пальцы ее обводили шрамы у него на лице.
        Проклятье! Ему не хотелось, чтоб она задерживала внимание на его безобразном лице. Он попытался вырваться. Если б не был привязан, то убежал бы из комнаты, как последний трус.
        Черт бы ее побрал. Черт бы побрал все на свете. Ну зачем она это делает?
        — Не надо,  — выдавил он.
        — Шш,  — повторила она и прильнула губами к широкому шраму, пересекающему бровь.
        — Нет,  — прохрипел он, но она как будто не слышала.
        Вместо этого Сидони перенесла внимание на длинный рубец, разделяющий щеку. Он крепко зажмурился, пожалев, что она не завязала ему глаза.
        Это невыносимо. Невыносимо!
        — Ты дрожишь,  — проговорила она у его виска, шевеля дыханием волосы.
        — Прекрати.  — Его руки в путах сжались в кулаки.
        — Ох, любовь моя,  — пробормотала она с мягким укором.
        Эта ласка потрясла его до глубины души. Даже если жалость ее была ему невыносима, он жаждал ее нежности. Ни одна женщина не делилась с ним этой сладостной мягкостью. Это заставляло его чувствовать себя слабым, нуждающимся, но он не мог помешать сердцу открыться ей. Когда Сидони поцеловала его сломанный нос, глаза защипало от слез. Черт, нет! Он не будет хныкать, как баба. Но гневные слова, требующие от нее прекратить это, замерли на губах, когда она прильнула к ним своими губами.
        Джозеф гордый. Слишком гордый.
        Даже сейчас, когда Сидони предлагала утешение в его страданиях, он изо всех сил пытался подняться над человеческими слабостями вроде боли и одиночества. Он так привык сражаться с миром в одиночку, что не сознавал, что Сидони на его стороне.
        Он дрожал всем телом, как будто оказался нагишом в ледяной пещере. Ей хотелось согреть его, подвести к огню, чтобы ему больше никогда не было холодно.
        Губы его раскрылись, и она ощутила вкус нежности, от которой сердце ее тоскливо сжалось. Поцелуй вдруг взорвался неукротимой страстью. Он целовал ее с таким неистовством, словно наказывал за то, что вытолкнула его за пределы желания в опасный мир эмоций.
        Задыхаясь, Сидони подняла голову и воззрилась на него. Он сосредоточился на ее лице, потом опустил взгляд ниже, туда, где оттопырился лиф платья. От вскипевшей в жилах крови у нее закружилась голова. Слепой инстинкт побудил ее встать над ним на колени — изучать губами мускулистые плечи, твердую линию ключицы, лихорадочно бьющуюся жилку у горла. Куснув шею, она услышала в его стоне наслаждение.
        Сидони облизала губы, на которых остался его солоноватый вкус. Ей хотелось еще.
        Он подергал веревки.
        — Я должен прикоснуться к тебе.
        Она покачала головой.
        Голос его понизился до убеждения.
        — Сидони, развяжи меня.
        — Нет.
        Если она отпустит его, он отберет у нее инициативу. Что она тогда докажет? Что не может устоять перед ним, но он и так это знает. Рука Сидони обвилась вокруг его жезла. Сегодня у нее последняя возможность прикасаться, пробовать на вкус, мучить его так, как она пожелает. Справедливое возмездие за то, что он так часто мучил ее. Наблюдать за его реакцией на ее ласки — это такое чудо.
        Она спустилась ниже. Приостановилась. Потом набралась смелости продолжать. Осторожно лизнула покрасневшую головку. Его вкус заполонил все органы чувств, еще более пряный, чем кожа. Не обращая внимания на протестующее рычание Джозефа, Сидони втянула головку в рот.
        Джозеф судорожно вздохнул. Он не мог поверить, что она это делает. Кожа его была такой горячей, что, наверное, уже начала дымиться. Он с трудом удержался, чтобы не дернуться вверх. Не хотелось напугать Сидони, тем самым заставив отстраниться. Не сейчас, когда она обещала отправить его в рай.
        Ему необходимо было зарыться руками в гриву ее волос, но лишь попытавшись опустить руки, он вспомнил, что связан. Ощущение ее мягкого, влажного рта на нем прогнало все остальное из его сознания.
        Язык коротко лизнул его, после чего Сидони подняла голову и воззрилась на него с вопросом в глазах. Он не имел права просить ее продолжать. Сделать… больше. И все же мольба дрожала на его губах, и лишь с величайшим трудом он проглотил слова.
        А потом — о чудо!  — хватка ее стала крепче. И она вновь взяла его в рот. Нерешительно пососала. Он выгнулся, натянув веревки на лодыжках, и испустил сдавленное проклятье.
        Испуганно охнув, она отстранилась.

«Боже правый, Сидони, не останавливайся! Только не сейчас».
        — Тебе не нравится?  — спросила она дрожащим голосом.
        Он силился прогнать туман из головы. От ее экспериментов все кружилось и вертелось у него перед глазами, как будто она швырнула его в пропасть с вершины скалы.
        — Нравится, нравится,  — прорычал Джозеф.
        Щеки ее пламенели, а губы были влажными и яркими. Ему больше жизни хотелось ощутить ее рот на себе. Встревоженная морщинка залегла у Сидони между бровей.
        — По тебе этого не скажешь. Я делаю все правильно?
        — Тебе необязательно это делать.  — Он не мог поверить, что сказал это. Откуда, черт побери, взялся этот проклятый рыцарь в сияющих доспехах?
        — Но я хочу.  — Она облизала губы, словно смаковала его вкус.
        Плоть его напряглась так, что готова была вот-вот взорваться. Он смотрел на нее, тщетно пытаясь отыскать какой-нибудь намек на отвращение или колебание.
        — Бог мой, Сидони, тебе даже думать об этом не следовало.
        К его удивлению, губы ее дернулись:
        — У меня живое воображение.
        Мозг его работал, несмотря на окутывающую его пелену желания. Ну и дурак же он. Это не какая-нибудь бесхарактерная мисс. Это же бесстыдная дерзкая девица, которая привязала его к кровати. Это прекрасная, храбрая женщина, которая ни разу не отшатнулась от его безобразного лица.
        — Господи, Сидони, ты и вправду хочешь этого?
        — Да.
        Он сердито зыркнул на путы.
        — Развяжи меня, и я покажу тебе, что делать.
        — Не порть мне удовольствие. Я предпочитаю узнавать все сама.
        — Я могу этого и не пережить.
        — Большой, храбрый Джозеф Меррик?
        — Я всего лишь плоть и кровь.
        Ее улыбка сделалась завлекающей.
        — О да!
        Все, что он собирался ответить, улетучилось в опаляющей вспышке, когда она сжала руку и стала водить ею вверх-вниз. Каждый мускул его тела натянулся до предела. Капля жемчужной жидкости выступила на кончике. Он стиснул зубы и приказал себе: он не выплеснется ей в руку.
        Какое-то странное выражение промелькнуло на лице Сидони.

«Пожалуйста, только не отвращение».
        Но не успел Джозеф взмолиться или запротестовать, она наклонилась и медленно слизнула свидетельство его возбуждения. Трение ее языка заставило его стиснуть руки. Еще немного — и он разорвет эти проклятые веревки. Тогда, по крайней мере, он освободится и покажет ей…
        Сидони подняла голову. Сердце его гулко застучало о ребра, когда она отчетливо сглотнула. Он сделал судорожный вдох. Она держала его в такой лихорадке, что он все время забывал дышать. Джозеф понимал, что этого никогда не случится, не с такой женщиной, как Сидони, но перспектива наполнить ее рот своим семенем и наблюдать, как она глотает, сводила его с ума от острого желания. Время замедлилось. Сквозь прищуренные веки он смотрел, как она опустила голову.
        Если она остановится, то убьет его. А она, конечно же, остановится.
        Он заглушил долгий стон, когда она взяла его глубже. Перед глазами потемнело.
        От ее робости не осталось и следа. Вместо нее было горячее, влажное посасывание. Даже в самых диких своих мечтах не мог он представить, что она делает это. По своей воле. Она была немножко неуклюжей, но странным образом эта ее неискушенность лишь усиливала наслаждение. И тронула сердце, как ни проклинал он себя за такую мягкотелость.
        Она двигала головой вверх-вниз до тех пор, пока не взяла его почти полностью. Он снова застонал и дернул тазом.
        — Сидони, bella…
        Она усилила нажим, и он крепко зажмурился, силясь сдержаться. Дьявол побери эти веревки! Джозеф не мог опрокинуть ее на спину и вонзиться так, как ему безумно хочется. Впрочем, вряд ли он протянет дольше нескольких секунд.
        — Сидони, остановись,  — просипел он.
        Она медленно подняла голову, сводя его с ума этим мучительно-сладостным скольжением губ по его плоти.
        — Но я хочу продолжать.  — Голос ее был низким и хриплым, как никогда. Женщина, которая облизывала губы, смакуя его вкус, знала, что он целиком и полностью в ее власти.
        Разумеется, так оно и было.
        — А я хочу быть в тебе.  — Жалкие остатки того мужчины, каким он был когда-то, поморщились, услышав, как он умоляет:  — Развяжи меня.
        — Ну нет!  — Ее улыбка была провоцирующей. И когда она научилась так улыбаться? Девушка, прибывшая в Крейвен, была хрупким розовым бутоном, душистым и многообещающим. Сегодня Сидони — полностью распустившийся цветок, сочный и сладко пахнущий.  — Только не сейчас, когда ты в полном моем распоряжении.
        — Помилосердствуй, anima mia.
        Он еще никогда ее так не называл, хотя это правда. Она — его душа. Завтра она уедет и заберет его душу с собой. Да поможет ему бог.
        Оседлав его, Сидони застыла над ним, подняв юбки на талию и предлагая ему мучительно-сладостное зрелище темных завитков, скрывающих ее женственность. Осознание, что она вот-вот сделает, хотя этой позы она еще не пробовала, врезалось в него как топор. Во рту пересохло. Перед глазами поплыло.
        И неудивительно. Вся его кровь до капли устремилась к паху.
        Ее мускусный запах возбуждал, хотя он не касался ее. Сидони тоже была возбуждена. Она положила ладонь ему на грудь, потом медленно опустила таз, другой рукой направляя его в свое тело. Осторожно взяла в себя кончик, и он протяжно застонал, когда она остановилась. Ему хотелось, чтобы она вобрала в себя его целиком, но она приподнялась, скользкой щелкой дразня разбухшую головку.
        Ведьма дразнила его всю ночь, больше ему просто не вынести. Это бесчеловечно, а он всего лишь простой смертный. Перед ним замаячила унизительная вероятность кончить на постель.
        — Сидони.
        Имя ее прозвучало сдавленным протестом. Он заизвивался в своих путах, неуклюже приподнимая таз. Ему уже было не до тонкостей. Боже правый, ему уже было вообще ни до чего. Пожалуй, это хорошо, что она все еще в своем красном платье. Если бы она была обнажена, он бы уже давным-давно лишился рассудка.
        А она по-прежнему держалась с ним врозь. Нехорошая девчонка! Раз, второй он дернулся вверх, и каждый раз она оказывалась слишком далеко, чтобы он почувствовал ее жар. Она засмеялась низким довольным смехом. Глаза ее казались почти черными. Эти игры действовали воспламеняюще и на нее тоже.
        — Черт тебя побери, Сидони,  — прохрипел он.  — Тебе это доставляет удовольствие?
        — О да.  — Она опустилась опасно низко.
        На этот раз соблазнительное движение бедер омыло его жидким жаром. Сквозь гулкие удары сердца он услышал ее стон. Рука стиснула поросль у него на груди, когда она взяла его в себя глубже. Дрожа от неопределенности, он ждал, что она ускользнет назад.
        На глубоком вдохе она опустилась ниже, издав протяжный стон наслаждения.
        — Господь Всемогущий,  — выдохнул он, когда со всех сторон его окутало восхитительное тепло.
        Эти ощущения превосходили его опыт. Напряженное ожидание вознесло на такую высоту, где он уже не чувствовал связи с землей. Сидони завладела всем его телом. Удовольствие растеклось от подошв до кончиков волос. Она навсегда оставила на нем свой след, более глубокий, чем шрамы, уродующие лицо. Каждая клеточка пела ее имя.
        Когда Джозеф достиг пределов своей сдержанности, с Сидони произошло то же самое. Она рябью всколыхнулась вокруг него, и тело его дико сотрясалось с каждым изысканно законченным отрезком отступления. Она опустилась еще раз и вобрала его всего. Он охнул, и легчайшее смещение породило новые содрогания. Она вздохнула с невыразимой радостью. Его взгляд прояснился. Прекрасное лицо, отрешенное выражение, пылающие губы и щеки. Его страх лишал его так многого. Повязка на глазах не позволяла видеть все это. Он и не знал, что теряет.
        Соски ее распутно прижимались к корсажу. Руки Джозефа были бесполезно сжаты над головой. Черт, она должна развязать его. Ему больше не вынести невозможности прикоснуться к ней. Но прежде чем он успел выразить это требование словами, она отступила, на этот раз с меньшей сдержанностью. Потом со сдавленным вскриком резко опустилась, и все вокруг вспыхнуло ослепительным пламенем.
        Глава 21
        Когда Сидони вернулась на землю после той ошеломляющей кульминации, она чувствовала себя настолько обессиленной, будто в одиночку перекидала целую гору земли лопатой. Она с трудом наскребла в себе сил, чтобы развязать Джозефа и стащить платье через голову. Потом свернулась в его объятиях и провалилась в забытье.
        Сейчас, пробудившись ото сна, Сидони чувствовала тепло и полную удовлетворенность. Ожидание, которому она подвергла Джозефа, едва не убило ее саму, но оно того стоило. Он стал целиком и полностью ее. Она знала, что на вершине наслаждения его постоянное восприятие шрамов, отличающих его от других мужчин, исчезло, растворившись в слепом восторге. Она так жаждала хотя бы на время избавить его от этих мук. И глядя ему в лицо, когда он затерялся в ней, Сидони поняла, что ей это удалось.
        Она не шевелилась, боясь потревожить Джозефа. Потом до нее дошло, что ее теперешние приятные ощущения исходят от поглаживаний по спине. Он гладил ее, как кошку, и как кошка, она потянулась и довольно замурлыкала, наслаждаясь тем, как его рука скользит по ее коже.
        — Я долго спала?  — Голос ее прозвучал сипло, как будто она долго не разговаривала. Или кричала на пике наслаждения.
        — Недолго,  — пророкотал он у ее уха.
        Сегодняшняя ночь слишком коротка, чтобы тратить ее на сон. Сидони потерлась щекой о мягкие волоски у него на груди. Невозможно поверить, что утром она облачится в свою старую одежду и сядет в карету Джозефа, чтобы уехать навсегда. Она полагала, что их последняя ночь будет грустной, но они скорее укрепляли свою связь, чем говорили последнее «прощай».
        Когда Сидони приподнялась на локте, свет свечей отразил в зеркалах бесстыдницу, нежащуюся обнаженной в объятиях любовника. Твердо встретив свой взгляд в зеркале, она почерпнула из него смелости. Без сомнения, ей понадобится смелость для того, что она намерена сейчас сделать. Больше, чем потребовалось, чтобы привязать Джозефа к кровати и воспользоваться своей властью над ним.
        Она думала, он притянет ее для поцелуя, но он просто смотрел на нее, словно запечатлевая в памяти каждую черточку. Потом пробежал ладонью по лицу. Лоб. Глаза, затрепетавшие под его прикосновением. Нос. Щеки. Подбородок. Губы.
        — Какой смелой ты стала, bella.  — Голос его прозвучал лениво и задумчиво. В мерцающем свете свечей серые глаза были мягкими, как утренний туман.
        Она улыбнулась под его пальцами.
        — Ты простишь меня за то, что связала тебя?
        — Если мне позволено будет ответить тем же.
        — Конечно.  — Сидони затрепетала в предвкушении, но потом грустные мысли охладили ее приятное волнение, когда она осознала, что их время вместе теперь уже отмеряют часы. Она прильнула к его губам в поцелуе, который, она надеялась, передаст все, что она испытывала в эти последние чудесные дни. Следующий поцелуй был безмолвным извинением. Она не обманывалась: ему понравится то, что она собирается сделать.
        Он углубил поцелуй, переплавил его в страсть.
        Такой соблазн уступить, но нет, нельзя. Сидони медленно подняла голову и отвела волосы с его угловатого лица. Она так хорошо узнала его. Куда сильнее ее любопытства была та отчаянная потребность, которую она ощущала в нем: снять тяжесть со своей одинокой души. Больше всего на свете ей хотелось подарить ему душевный покой.
        Джозеф как будто догадался о ее намерениях, расслабленное выражение исчезло с его лица. Она на минуту пожалела, что удовольствие покинуло его. Смелее, Сидони.
        Она сделала глубокий вдох.
        — Джозеф, как ты получил свои шрамы?
        В душе Джозефа поднялась волна горячего возмущения. Проклятье! Ему следовало этого ожидать. Что отнюдь не делало вопрос Сидони более приемлемым. Один раз она уже спрашивала его, и он отказался отвечать, но нынешней ночью они достигли такой стадии в отношениях, когда он уже больше не мог скрывать от нее правду.
        Не в силах выдержать ее испытующий, сочувственный взгляд, Джозеф отодвинулся и сел на краю кровати спиной к ней. В зеркалах увидел, как она поднялась и встала на колени позади. Ему уже слишком хорошо было известно это упрямое выражение ее лица, чтобы пытаться избежать расспросов.
        К несчастью, его усилия не допускать ее в свое сердце и голову не могли противостоять ее решимости. Еще хуже, чем упрямство, была ранимость в опущенных уголках сочного рта и неуверенность в темно-карих глазах. Глаза Сидони выражали глубокое беспокойство за него, беспокойство, которое кто-нибудь более сентиментальный, чем Джозеф Меррик, мог бы назвать любовью.
        — Я не хочу об этом говорить,  — угрюмо отрезал он, пряча лицо в ладони, чтобы не видеть своего кошмарного отражения.
        — Знаю, что не хочешь.  — Голос ее был пронизан печалью.
        Он поднял голову.
        — Это наша последняя ночь, carissima. Нам следовало бы забыться в удовольствии.
        — Расскажи мне, Джозеф.  — Она прерывисто вздохнула, а потом ее руки обвили его плечи. Он оцепенел, хоть и безумно хотел принять это объятие. Ее обнимающие руки как будто защищали его от всех ужасов. Ощущение, что кто-то оберегает его, было незнакомым и чертовски приятным.
        Джозеф вздрогнул, когда она приникла щекой к спине, прижалась к нему грудью. Кожа ее была шелковистой и теплой. Забавно, как волнуют эти жесты утешения. Джозеф попытался внушить себе, что ее нежность ничего не значит, но это у него не вышло.
        Если трезво взглянуть на его жизнь, он не мог припомнить, чтобы кто-то когда-то открыто выказывал ему свою привязанность. Отец любил его, но он был англичанином со всей присущей этой нации сдержанностью. Рукопожатие или похлопывание сына по плечу — вот самое яркое выражение отцовских чувств, которое он себе позволял. И привязанность к сыну всегда была слабой эмоцией в сравнении с его скорбью по жене.
        Молчание Сидони и нетребовательное объятие ослабило оборону, которую Джозеф возводил больше двадцати лет. Их пальцы переплелись.
        — Это паршивая история,  — проворчал он.
        Сидони не была уверена, что Джозеф расскажет ей. На самом деле для этого не было никакой причины. Она ощущала его напряжение. Она почти с самого начала знала, что его шрамы — запретная область для любопытства, и теперь вынуждала его вспоминать события, которые оставили на нем такой ужасный след. Воспоминания о прошлых ужасах причинят ему боль.
        Господи, они причинят боль и ей.
        Но когда она уже почти потеряла надежду услышать его историю, он заговорил:
        — Это случилось, когда мне было десять. В Итоне.
        Руки, обнимающие его, сжались. Сидони уже так близка к тому, чтобы узнать его тайну, и если сейчас он откажется продолжать, она не выдержит.
        — Некоторые мальчишки постарше были против присутствия среди них безродной дворняжки и выражали свое мнение при помощи кулаков.
        Сидони пришла в ужас.
        — Они намеренно мучили тебя?
        — Мальчишки — маленькие варвары, amore mio.
        — Ты этого не заслуживал.  — Несмотря на все ее попытки оставаться спокойной, голос дрогнул от волнения.
        Джозеф повернулся и обнял ее. Теперь не она предлагала утешение, а он. Он смахнул слезинку, катившуюся по ее щеке.
        — Не плачь, tesoro. Это было давно.
        И каждый день он переживает тот ужас вновь, как будто это только произошло. Она уже достаточно хорошо его узнала, чтобы распознать ложь в его стоическом утешении.
        — Это было неправильно и жестоко.
        На лице его промелькнуло какое-то странное выражение, которое она не смогла понять.
        — Опыт оказался полезным. Урок таков: не стоит заноситься, ублюдку не следует напускать на себя важность, подобающую его законнорожденным собратьям.
        Его язвительные слова прозвучали странно знакомо. Внезапно, словно она получила удар кулаком в живот, Сидони все поняла. И тут же пожалела об этом. Вероятно, никто не узнал бы эту отрывистую, презрительную интонацию, но она прожила с Уильямом шесть лет. Она слышала, как бесился Уильям от злости, проклиная Джозефа, брызгая ядовитой слюной от зависти к успехам своего кузена,  — он употреблял именно эти слова.
        — Это Уильям ранил тебя.  — Это был не вопрос.
        Серебристые глаза Джозефа оставались настороженными.
        — Это всего лишь твоя догадка.
        — Но точная.
        Ожидая, что Джозеф отстранится, Сидони поднесла руку к его изувеченной щеке. Он остался неподвижен, а потом с тихим вздохом прижался лицом к ее ладони.
        — Ты очень догадливая.
        — Мне давно следовало догадаться.  — Голос ее дрожал.
        Черт бы побрал ее слепоту. Подсказки лежали на поверхности, в том, как упорно Джозеф мстил человеку, который даже мизинца его не стоит. Слова признания в том, что на самом деле он виконт Холбрук, вертелись на кончике языка, но она сдержала их. Она уже знала, что в его вендетте против Уильяма Роберта и ее сыновья имеют для него мало значения. Лучше устроить Роберту где-нибудь в безопасном месте, а потом послать Джозефу брачное свидетельство.
        — Уильям собрал с полдесятка драчунов, и они заманили меня за часовню.
        — Это несправедливо. Ты не отвечаешь за грехи своих родителей.
        Его улыбка была невеселой.
        — Может, и нет. Но такова жестокость детей…
        Воистину слепая. До приезда в замок Крейвен она глупо и наивно полагала, что незаконнорожденность Джозефа не волнует его. Но чем больше узнавала его, тем больше осознавала, что лишение наследства стало трагедией всей его жизни.
        — Мне так жаль, Джозеф.
        — Я не догадывался, что у них на уме, пока Уильям не вытащил нож. Он сказал, что все должны знать, что я — ничтожество.
        Сидони содрогнулась и проглотила подступившую тошноту. Все это совершенно в духе Уильяма. Бахвальство, жестокость, трусливое нападение на врага превосходящими силами. Джозеф, должно быть, дрался как лев. Но одному маленькому мальчику, каким бы храбрым он ни был, не выстоять против нескольких хулиганов. Она обвила его рукой за шею.
        — Тебе повезло, что он не убил тебя.
        Джозеф невесело усмехнулся:
        — Еще немного — и убил бы. Слава богу, двое моих школьных товарищей спасли меня.
        — Только двое?
        — Они подняли такой шум, что Уильям и его подручные разбежались. Учителя, может, и презирали ублюдка, но не могли допустить убийства на территории школы.
        — Герцог был одним из тех двоих?  — Многое из той его пикировки с его светлостью в библиотеке теперь стало ясно.
        — Ричард Хартсворт и Кэм Ротермер — настоящие бойцы, хотя Ричард выглядел так, словно его может унести малейшим дуновением ветра, а Кэм всегда придерживался правил. Уличная драка была совсем не в его стиле.
        Сидони различила в его голосе теплые нотки привязанности и порадовалась, что Джозеф не всегда был одиноким волком. Как грустно, что с течением лет дружба сошла на нет, хотя она понимала, что это не совсем так. Судя по тому, что сказал герцог, Джозеф намеренно отдалился от своих спасителей.
        — Я рада, что у тебя есть друзья.
        — Не уверен, что нас можно было назвать друзьями. Скорее сироты, оказавшиеся выброшенными на улицу в бурю и держащиеся вместе для защиты. Итон не был добр к мальчишкам сомнительного происхождения.
        — Школа, должно быть, была кошмаром для всех вас.
        — Ричард демонстративно показывал, что ему на все наплевать, и заработал себе славу задиры, с которым лучше не связываться. Слухи в отношении происхождения Кэма бросали на него тень, но он был наследником герцогского титула, поэтому окружающие опасались оскорблять его. Ему было всего двенадцать, но он с поистине герцогским апломбом приказал той своре убираться.
        — Удивляюсь, что ты оставался в сознании.
        Сидони содрогнулась, представив орущих мальчишек, кулаки, врезающиеся в тело, кровь. Кричал ли Джозеф? В конце концов, он был ребенком, перепуганным насмерть ребенком.
        Рука, обнимающая ее за талию, сжалась.
        — Недолго.
        И все же кое-что ей было непонятно.
        — А почему вы с теми двумя мальчишками не остались друзьями?
        Выражение его лица сделалось жестче.
        — Едва ли это был для меня приятный момент. Сомневаюсь, чтобы кто-то из нас хотел напоминаний о нем, и мое унижение осталось у меня на лице навечно.
        И вновь она оказалась слепой. Стыд лежал в основе многих поступков Джозефа. Стыд побуждал его противостоять миру в одиночку. Стыд заставлял отвергать руку дружбы. Доброту и расположение он воспринимал как знак снисхождения, как бы нелогично это ни было. Она понимала, почему он считает свои шрамы следами унизительного поражения от рук кузена. Гордость Джозефа помогла ему выжить во враждебном мире, но не сделала его жизнь легче.
        — Даже твой отец покинул тебя…
        Сидони почувствовала, как он оцепенел. И снова стыд. Ей бы уже давно следовало догадаться, что по крайней мере часть его ершистости происходит из унижений, слишком болезненных, чтобы их вынести.
        — Откуда ты знаешь?
        — Выведала у миссис Бивен.
        Он вздохнул:
        — Мой отец был страдающим человеком. Он так и не смирился с потерей матери, а когда их брак был объявлен недействительным, дух его был совсем сломлен. Он любил меня, но заполнял свою жизнь научными изысканиями. После того как он увез меня в Венецию, какой-то его коллега обнаружил в Валахии римскую стоянку. Отец оставил меня на слуг, чтобы выяснить, подкрепляет ли эта находка его теории.
        Вот она, еще одна причина для Джозефа не доверять близким отношениям.
        — Это ужасно.
        Небрежный ответ Джозефа не убедил ее.
        — Он все равно не дежурил бы у моей постели. Но оставался до тех пор, пока опасность не миновала.
        Гнев всколыхнулся у нее в душе.
        — Весьма великодушно.
        — Ты не знала его.  — Голос Джозефа потеплел.  — Отец был чудесным человеком, умным, бесстрашным, прозорливым. Он научил меня крепко стоять на ногах. Это был урок, который мне необходимо было усвоить.
        Вот еще одно свидетельство его великодушия — он продолжает идеализировать отца, который, на ее взгляд, был ужасным эгоистом.
        — Я не слышала, чтобы Уильям был исключен.
        — Он и не был исключен. Он же был будущим виконтом Холбруком, и этим все сказано. А мальчишки — это всегда мальчишки.
        Сидони вздрогнула от циничного тона Джозефа. Хотя разве можно винить его за это? Он не нашел помощи у тех, кто обязан был заботиться о нем.
        Джозеф продолжал:
        — Моего кузена выпороли и отправили домой на семестр. Насколько мне известно, на следующий год его опять приняли в школу, взяв обещание хорошо себя вести.
        — Это отвратительно!
        — Согласен.  — Взгляд его был тусклым, когда он размышлял о тех давних событиях.  — Хуже всего, что он ни на йоту не выказал раскаяния. Он смеялся, рассекая мне лицо, отпускал шуточки насчет своей искусной резьбы.
        Сидони вновь не сдержала дрожи. Она легко могла себе представить, с каким удовольствием Уильям уродовал своего кузена, который превосходил его во всем, кроме рождения. Джозеф рассказывал так прозаично, но перед ее глазами представали кровавые подробности его пытки. Он же был ребенком. Ни в чем не повинным ребенком.
        Всхлипнув, она поцеловала его шрамы. Он задрожал, но не отстранился. Слезы защипали глаза, но она заморгала, прогоняя их. Если она заплачет, он подумает, что она жалеет его, а для него это невыносимо. Сидони не жалеет его. Она восхищается им так, как не восхищалась никогда и никем.
        — Я рада, что ты не умер.  — Нет таких слов, чтобы выразить все то, что она чувствует.
        Он повернулся к ней — их губы встретились.
        — Сейчас, bella, я тоже рад.
        — Мне невыносимо думать, что тебе пришлось пройти через это. Невыносимо.  — В ее голосе клокотал гнев. Она никак не могла отогнать образ Уильяма, приплясывающего от радости над своим поверженным врагом.
        Джозеф отвел волосы с ее лица с нежностью, от которой у нее защемило сердце.
        — И мне невыносимо думать, что Уильям одержал верх.
        Она крепко схватила его за запястье.
        — Ты был ребенком — силы были слишком неравны. Тут нет твоей вины. Это все Уильям и те трусливые собаки, которые держали тебя.  — Глаза ее воинственно блеснули.  — Я рада, что с тех пор ты одолевал его во всем. Рада, что твой успех заставляет его чувствовать себя недочеловеком, потому что он и есть недочеловек. Скажу больше: он вообще не человек.
        На этот раз его улыбка не была натянутой.
        — Сколько пыла, tesoro.
        Сидони отшатнулась, но его руки не отпустили ее далеко.
        — Не насмехайся надо мной.
        Голос его зазвучал сконфуженно:
        — Я на самом деле поражен, что ты решительно на моей стороне.
        Она воззрилась на него, жалея, что не может заставить его посмотреть на себя так, как смотрит она.
        — Я всегда на твоей стороне.
        Она обвила Джозефа руками и крепко прижала к себе. Впервые их объятие не было порождено влечением, а просто предлагало чисто человеческое утешение. Она успокаивала и защищала людей и раньше — Роберту, ее сыновей. Но глубина того, что она чувствовала, обнимая Джозефа, превосходила весь ее предыдущий опыт.

«Я всегда на твоей стороне».
        Никто никогда не говорил Джозефу таких слов. Нежно прижимала она его к груди на смятой постели. Ее запах окутывал его, запах счастливой женщины. Ей-богу, он не позволит стирать эти простыни. Он хочет, чтобы запах Сидони остался с ним навсегда.
        Когда сама Сидони уедет.
        Он стиснул ее в объятиях, словно заявляя миру, что не позволит вырвать ее у него. Ад и все дьяволы! Она плачет. Его рассказ расстроил ее. Он жалел, что рассказал ей, какое бы облегчение это ни принесло ему, о том давнем ужасе.
        — Bella, мне жаль.
        — Нет, это мне жаль.  — От слез голос ее осип.
        Джозеф поцеловал мягкие волосы на макушке, куда только и мог дотянуться. Сидони, похоже, решительно вознамерилась прятать от него лицо. А когда поцеловала его в грудь, плоть его предсказуемо шевельнулась. Но он не стал ничего с этим делать, а просто обвил ее руками и крепко прижал к себе. Точно так же, как она обнимала его, когда он признался в своих детских унижениях. Обычно он чувствовал себя не в ладу с миром, но сейчас все было идеально. Ему тепло, хорошо, и женщина, которую он желает больше всего на свете, замерла в его объятиях.
        Время раскручивалось, как сверкающий золотой моток, и несмотря на свое намерение не терять ни секунды этой ночи, он погрузился в сон.
        Сидони медленно перетекала из объятий сна в объятия чувственного удовольствия. Свечи догорели, а от огня в камине остались лишь красные тлеющие угольки. Джозеф поцеловал ее в живот, затем поднялся, чтобы слиться с ней. В этом неясном промежутке между сном и пробуждением, его властное обладание было как объяснение в любви.
        Джозеф двигался непрестанно, как волна, приливая, погружаясь глубоко и задерживаясь на пике каждого погружения. Ощущение было ошеломляющим. Нежным, но неумолимым. Он окружил Сидони своей силой, страстью, заботой. Его дыхание сипло вырывалось из приоткрытых губ. Запах возбуждения и мужского пота опьянял ее.
        Все еще не до конца проснувшаяся, Сидони вздохнула низко и чувственно. Казалось, кости ее тают и она парит над землей, легкая, как облачко. Он прекратил двигаться, только чтобы заполнить ее целиком, доставая до самого сердца.
        Это единение было совершенным — душой и телом.
        Медленно — все в этом потрясающем слиянии было медленным,  — словно растягивала каждую секунду в вечность, она выгнула спину, прижимаясь грудью к его груди. У нее не было нужды в словах. Как, очевидно, и у него. Было лишь гладкое скольжение тел, неровный шепот дыхания.
        Она погладила его спину, чувствуя, как перекатываются мышцы. Руки ее обхватили ягодицы, подталкивая его глубже. Джозеф протяжно застонал. Его следующий толчок был настойчивым, хотя лучистая нежность задержалась, как солнце на горизонте.
        Сидони подняла колени, меняя угол. Связные мысли улетучились. Он ускорил темп, приближая кульминацию. Кровать заскрипела, она застонала и обвила его ногами, побуждая продолжать.
        К тому времени, как его нечеловеческое самообладание дало трещину, она уже всхлипывала. Толчки его перестали быть размеренными, кожа под ее руками была липкой от пота. Она напряглась вокруг него. Он застонал, как человек, достигший своих пределов, дернулся — искры вспыхнули у нее перед глазами. Смутно почувствовала Сидони, как Джозеф погрузился глубоко, изливая в нее свое семя.
        Она открыла изумленные глаза серому свету. Новый день наступил. Джозеф любил ее в последний раз, перенеся в рай, за пределы воображения. Слезы подступили к глазам, даже несмотря на затопляющее удовольствие.
        Прощание было великолепным. Но это было прощание.
        Джозеф неохотно скатился с Сидони и лег, тяжело дыша, с ней рядом. Это разъединение резало как нож, напоминая о скорой разлуке. Он был совершенно обессилен. Он отдал ей всего себя. Еще никогда не чувствовал он себя настолько выжатым. Ночь была потрясающей, незабываемой.
        И вот теперь она закончилась.
        Он взглянул в лицо Сидони, ясное в свете наступающего дня. Она плакала. Он ненавидел ее слезы. Они заставляли его чувствовать себя так, словно у него граблями выдрали внутренности. Джозеф попытался найти слова утешения, но то, что они только что делали, лишило его дара речи. Он посмотрел в зеркало наверху. Она вытянулась с ним рядом. Ее слезы лучше всяких слов говорили о страдании, еще более мучительном из-за их молчания.
        Она взяла его руку и переплела их пальцы с нежностью, от которой у него защемило сердце. Поднесла руку к губам и поцеловала костяшки пальцев с благоговением и признательностью.
        И с любовью?
        Черт, он не знал. Но, глядя в зеркало, почувствовал, как защипало глаза от пронзительной искренности ее жеста. Джозеф сжал руку, чтобы, даже если бы она захотела, не смогла бы повторить свои поцелуи. Как трудно было найти после этих незабываемых дней одно слово, которое было так ему нужно. То единственное слово, которое он не имел права не сказать.
        Наконец сквозь спазм в горле он выдавил запретное:
        — Останься.
        Глава 22
        Джозеф почувствовал, как мягкая податливость тут же покинула тело Сидони. Она попыталась выдернуть руку, но он не отпустил. Он намеревался удержать больше, чем только руку, черт возьми.
        Он знал, каким будет ее ответ, прежде чем она заговорила:
        — Джозеф, я не могу.  — Голос был осипшим от слез. Она сделала еще одну менее настойчивую и такую же бесплодную попытку высвободиться.
        — Конечно же, можешь.
        Она не хочет покидать его. Он не мог настолько ошибиться в ее чувствах. Бога ради, она же только что плакала так, словно сердце ее разрывалось. Он приподнялся на локте, внимательно вглядываясь в ее лицо. В слабом дневном свете она выглядела печальной и подавленной.
        Она повернулась к нему, и он вновь утонул в бездонных карих глубинах. Никто никогда не смотрел на него так, как Сидони. Слава богу, что она, преодолев его сопротивление, заставила отказаться от повязки. Сердце его сжималось, когда он вспоминал, как глядел в ее глаза, двигаясь внутри нее. Он парил в вечности. Невыносимо было думать, что он больше никогда не испытает того непередаваемого единения.
        — Ты же сам говорил: у меня всего неделя свободы. Если я не вернусь вовремя, то все откроется.
        Он нахмурился и поднес их переплетенные руки к губам. Поцеловал лихорадочно бьющуюся жилку на запястье.
        — А это будет так уж плохо?
        — Не хочу, чтобы люди называли меня шлюхой.  — Она натужно сглотнула.  — Я не стану меньше скучать по тебе, если проведу еще один день в твоих объятиях.
        Теперь, когда ее отъезд невозможно отложить, это признание не успокаивало. Он склонился над ней, словно одно лишь его физическое присутствие могло заставить ее передумать.
        Голос Джозеф прозвучал низко и глухо, как рычание:
        — Я говорю не об одном дне, Сидони.
        Губы ее горько сжались, когда она дотронулась до его щеки уже знакомым ему ласковым жестом, от которого у него всегда заходилось сердце.
        — Ну, еще два дня. Три. Неделю. Какой смысл оттягивать неизбежное?
        Джозеф втянул в легкие побольше воздуха, понимая, какой безрассудный вызов собирается бросить судьбе.
        — Ты могла бы остаться насовсем.
        Она вздрогнула, как будто он ударил ее.
        — Джозеф…  — Сидони опустила руку и стиснула простыню.  — Это невозможно.
        — Почему?
        Губы ее скривились в горькой улыбке.
        — Я в душе человек консервативный. Подумай, какой разразится скандал, если станет известно, что сестра леди Холбрук — твоя любовница.
        Он еще раз глубоко вздохнул и приготовился сказать то, что должен был сказать с самого начала.
        — Тогда выходи за меня.
        Сидони оцепенела от потрясения, смятения, испуга и потаенной, непростительной радости. Она уставилась на Джозефа, гадая, не сошел ли он с ума.
        — Выйти за тебя? Но ты же еще не знаешь, ношу ли я ребенка.
        — Я прошу тебя не поэтому.  — Он подтянулся к изголовью и воззрился на нее с каким-то новым светом в глазах.  — Подумай, Сидони. Почему бы нам не пожениться?
        — Потому что…  — Она замолчала, вырвала свою руку и тут же почувствовала, как не хватает ей этой связи.
        Рот его насмешливо скривился.
        — Это очень веская причина.
        Сидони встала на колени, чтобы глаза их были на одном уровне. Она болезненно остро ощущала свою наготу, но после сегодняшней ночи казалось таким жеманством натягивать простыню.
        — Ты шутишь.
        Мускул задергался у него на щеке, как доказательство, что этот ошеломляющий разговор не минутный каприз.
        — У меня нет жены. У тебя нет мужа. Никакого законного препятствия не существует.
        Рот ее страдальчески сжался.
        — Дело же не только в законности, как ты прекрасно понимаешь.
        — Ты сама призналась, что тебе не слишком счастливо живется с Робертой и Уильямом.  — Джозеф помолчал, и лицо его омрачилось.  — Я один из богатейших людей королевства. Быть может, это компенсирует мои физические недостатки?
        Его самоуничижение больно задело ее. Сидони никогда не было дела до его денег, ей всегда нужен был только он. Впрочем, ничего хорошего ей это не принесло.
        — Не говори глупостей. Ты же знаешь, что я…
        Как бы ни хотелось ей это сказать, она сдержала слова, которые обрекли бы ее на жизнь с ним. Ее потрясло, что первой реакцией на его предложение не был категоричный отказ. Намерение никогда не выходить замуж было основой ее существования с тех самых пор, как она уяснила для себя неравенство в отношениях между мужьями и женами.
        Джозефу потребовалась всего неделя — да, надо признаться, неделя страстная, эмоциональная, умопомрачительная,  — чтобы подвести ее к той черте, где мысль о браке уже не вызывала отвращения. Он превратил ее из невинной девушки в чувственную женщину, но заставить ее увидеть мир гораздо шире, чем это было прежде, было самым значительным его завоеванием. Хотя брак для нее по-прежнему означает по доброй воле отдать себя на милость другого человека на всю жизнь.
        Несмотря на то что желание принять его предложение било ключом внутри нее, Сидони призвала себя к осторожности. Она знает его всего неделю. Ей необходимо решить, как помочь Роберте, прежде чем открыть правду Джозефу о его происхождении, и, возможно — возможно!  — тогда согласиться стать его женой. Не говоря уже о вероятности того, что, узнав, что она скрывала от него такой важный факт, он больше не захочет жениться на ней.
        От нервозности голос ее дрожал:
        — Ты же знаешь, как желанен мне. Любая женщина была бы счастлива выйти за тебя.
        Недоверчивый взгляд, которым Джозеф наградил ее, был для истерзанного сердца Сидони как удар.
        — Любая, кто сможет вынести урода?
        Гнев подстегнул смелость. Она выпрямилась и твердо взяла его лицо в ладони.
        — Я не знаю никого лучше тебя.
        Он ответил смехом, настолько отравленным цинизмом, что у нее засосало под ложечкой от сочувствия.
        — Потому-то ты всячески пытаешься найти способ сказать «нет»?
        Прежде чем отпустить, она крепко поцеловала его.
        — Ты глупец, Джозеф Меррик.
        Челюсть его оставалась твердой, а выражение лица суровым. Сердце Сидони сжалось, когда она поняла, что ей так и не удалось ни в чем его убедить.
        — Это означает, что ты останешься? Сомневаюсь.
        — Джозеф, я всегда говорила, что не выйду замуж,  — напомнила она ему.
        Он подался вперед и обхватил рукой ее голову, пальцами зарывшись в спутанные волосы.
        — Я — не Уильям.
        — Конечно же, нет! Но я все равно стану твоей собственностью.
        Рука, держащая ее за затылок, сжалась.
        — Я подпишу все, что угодно. Отдам тебе деньги, права, землю, дома…
        — Я по-прежнему буду твоей женой.
        — Это не смертный приговор.
        — Прости,  — беспомощно проговорила она.  — Если бы я решила выйти замуж, моим избранником был бы ты, и только ты. Не жду, что ты поймешь.
        Она не могла поверить, что тот саркастичный, надменный негодяй, которого она встретила неделю назад, оставит гордость, чтобы предложить ей свою руку и сердце, что, несмотря на все что она знает о браке, на все, что еще предстоит решить между ними, она будет раздумывать над его предложением.
        — Ты считаешь, что жить одной лучше, чем быть моей женой?  — Джозеф отпустил ее, глядя в глаза своим серебристым пристальным взглядом.  — Ты говоришь о том, что потеряешь, если выйдешь замуж. А как насчет того, что ты приобретешь? Разве ты не хочешь иметь детей? Разве тебе не хотелось бы на кого-то опереться в трудную минуту? Сможешь ли жить без мужской ласки?
        Вопрос не в том, сможет ли она жить без мужской ласки, а в том, сможет ли она жить без ласки Джозефа. Она протянула руку в безмолвной мольбе о прощении, хоть в глубине души и спрашивала себя, так ли уж ужасно было бы сказать «да».
        — Джозеф, выбор дается мне нелегко.
        Он оставил без внимания ее жест, и отчаяние одиночества закралось в голос:
        — Не могу винить тебя за отказ. Я не подарок судьбы, в конце концов.
        Ее губы сжались.
        — Перестань принижать себя.
        Он посмотрел удивленно:
        — Но это правда.
        — Ты самый умный человек из всех, кого я знаю.  — Сидони сама не понимала, зачем спорит, когда он, кажется, готов принять отказ, но все равно упорствовала. Джозеф должен увидеть, какой он необыкновенный. Руки ее сжались в кулаки.  — Ты внимательный, заботливый, забавный, и такой любовник, о котором можно только мечтать. Появись у меня вкус к роскоши — что вполне вероятно после этой недели,  — карман у тебя такой тугой, что ты даже не заметишь, если я вдруг начну покупать себе позолоченное нижнее белье.
        Его улыбка была неуверенной, но тем не менее улыбка. У нее чуточку отлегло от сердца.
        — Я бы заметил все, что ты сделала бы со своим нижним бельем, amore mio.
        Она покраснела, и настойчивость ушла из ее голоса.
        — Ты недооцениваешь свою привлекательность, Джозеф. Сколько тебе потребовалось времени, чтобы завлечь меня в постель? Три дня? Четыре? А ведь я была, бесспорно, добродетельной.
        В его улыбку закралась горечь.
        — Осторожно. Если так и дальше пойдет, ты согласишься стать моей женой.
        — Мы знакомы всего неделю.
        Если бы он знал, как близка она к тому, чтобы уступить и послать все остальное к дьяволу. Но даже сейчас, горячо желая броситься в объятия Джозефа — и пусть бы кто-нибудь попробовал оторвать ее,  — Сидони не могла забыть того случая, когда Уильям избил Роберту. Вначале она должна спрятать Роберту где-нибудь в безопасном месте и только потом расскажет Джозефу о его происхождении. Только после этого она сможет решить, будет ли строить с ним свое будущее.
        — Я принимаю решения быстро, bella.  — Он помолчал.  — Подозреваю, что и ты тоже.
        — Ты меня почти совсем не знаешь.
        — Не говори глупостей, Сидони.
        На этот раз в его улыбке не было уныния, одна только нежность. На один безумный миг ей показалось, что все препятствия растаяли, как туман под солнцем. Жизнь с этим мужчиной обещает рай.
        — Я польщена твоим предложением, Джозеф. Но я… не могу.
        Свет пропал из его глаз, и он сдвинулся на край кровати.
        — Это твое право.
        Голос его был теперь холодным, сдержанным. Но за этой холодностью Сидони услышала боль и страдание. Она протянула руку, но остановилась, не дотронувшись до него.
        — Прости.
        Он пожал плечами. Когда-то его безразличие могло бы убедить ее. В конце концов, у мужчины, с которым она познакомилась неделю назад, казалось, не было ничего, кроме презрения и озлобленности. Но теперь-то она знала, какой он на самом деле.
        — Ты не давала обещаний.
        Нет, давала. Своим сердцем. Телом. Тысячей вздохов. Неужели она недооценила его? Может, если она признается в том, что знает, Джозеф найдет для Роберты какой-нибудь выход. Он смелый и находчивый, его состояние дает ему такие возможности, с которыми ей не тягаться.
        Но потом, как эхо, услышала она, как он говорит герцогу Седжмуру: «Тут уж ничего не поделаешь».
        Безопасность Роберты слишком важна, чтобы рисковать ею из-за мужчины, которого она знает всего неделю. Поразительно уже то, что она без колебаний готова связать себя обязательством, но ей нельзя забывать о своей ответственности перед сестрой.
        Она посмотрела на мужчину, который подарил ей такую необыкновенную радость, и выбрала трусливый выход:
        — Джозеф, мне надо подумать.
        Когда он повернулся к ней, то не выглядел счастливее. Он достаточно умен, чтобы догадаться, что она уже почти решила не выходить за него.
        — У меня такое чувство, если ты уедешь, я больше никогда тебя не увижу.
        — Дай мне месяц. Все произошло так быстро.
        — Неделю.
        Как ни странно, учитывая, каким трудным был их разговор, она засмеялась.
        — Ты такой требовательный. Женщине надо быть очень уверенной в себе, чтобы принять твой вызов.
        Его серебристые глаза заблестели.
        — Ты мне под стать, carissima.
        Беда в том, что она тоже в это верит. Сидони склонила голову. Голос ее прозвучал тихо, чуть слышно:
        — Неделю…
        Глава 23
        Джозеф смотрел на Сидони, сидящую рядом с ним в раскачивающейся карете. Волей-неволей ему пришлось согласиться с разумностью того, что ей не стоит брать с собой свою новую одежду, но невыносимо было видеть на ней изношенный белый муслин. Надо было велеть миссис Бивен сжечь это тряпье, а не стирать его. Когда Сидони вернется к нему — непременно должна!  — он оденет ее в шелка и бархат.
        И ей-богу, сожжет эту уродливую накидку.
        Ее поза была прямой и сдержанной, руки в перчатках сложены на коленях, а взгляд устремлен на проплывающий за окном пейзаж. Большую часть пути она урывками дремала, положив голову ему на плечо. Он вгляделся в ее прелестное лицо и отметил следы усталости и тревоги… и неясную ауру женщины, которая совсем недавно наслаждалась чувственными играми.
        Всю дорогу из Девона Сидони была необычно тиха. В сущности, она была необычно тиха с тех пор, как он сделал ей свое импульсивное предложение, не считая неизбежного спора после того, как он стал настаивать, что отвезет ее домой. Как ни противно ему было называть дом этой свиньи, своего кузена, ее домом.
        Была вторая половина дня, и они приближались к Ферни — особняку, который Джозеф купил, чтобы утереть нос Уильяму.
        Как много может измениться за неделю. Точнее, за неделю, которую он провел с Сидони. Он злорадствовал, возводя этот безвкусный памятник своему житейскому успеху у центральных ворот Уильяма. Дому предстояло стать постоянным напоминанием: пусть Джозеф и ублюдок, но чертовски богатый ублюдок.
        Сейчас его жажда мести казалась ребячеством.
        Время, проведенное с Сидони, высосало яд из его старых ран. Быть может, это начало осознания, что он наконец уступает наказание своего кузена высшим силам. Джозеф с отвращением вспомнил, как использовал сестру Роберты в своих махинациях. Да, Роберта сама напрашивалась на неприятности, но он, как последний негодяй, воспользовался этим. Сидони слишком быстро простила его за все. Его намерения были подлыми до крайности.
        Куда важнее мести было желание убедить Сидони выйти за него. Его предложение было спонтанным, но как только оно слетело с губ, Джозеф понял, что у их любовной связи не может быть иного выхода. Сидони — женщина, с которой он хочет прожить жизнь. Это огонь и свет, и ему как воздух нужны и этот огонь, и этот свет. Когда она с ним, он чувствует себя человеком. Чувствует себя мужчиной, которого женщина может… полюбить.
        Джозеф окинул взглядом изящную фигурку Сидони в полумраке кареты. Быть может, она уже зачала ребенка? Подло и бесчестно было заманивать ее в эту ловушку, но перспектива округляющейся, ленивой Сидони показалась ему захватывающе привлекательной.
        Она повернула голову и посмотрела на него. Он очень надеялся, что его мысли не отразились у него на лице.
        — Тебе нельзя появляться в Барстоу-холле. Если Уильям узнает, что я была с тобой, боюсь даже представить, что будет.
        — У Хоббса приказ направляться в Ферни, а потом я проведу тебя через парк. Твоя репутация в надежных руках, bella.  — Ему хотелось, чтобы в его руках была не только репутация Сидони, но она сама. Хотелось, чтобы она доверила ему свою жизнь.

«Спокойно, Джозеф, не торопись. Терпение вознаграждается сторицей».
        — Тебе необязательно идти со мной. Сомневаюсь, что здесь, в сердце Уилтшира, на меня нападут разбойники.
        — Ты лишаешь меня последних минут в твоем обществе, dolcissima?
        — Думаешь, это легко?  — грустно спросила она.  — Уйти от тебя после того, что было между нами?
        Он стиснул ее руку, и в тот же миг буря у него в крови улеглась. Одно лишь ее прикосновение делало его мир светлее и радостнее. Он ждал, что она отстранится, ведь, не считая тех сладостных минут, когда Сидони прижималась к нему во сне, она весь день почти не дотрагивалась до него. Его предложение разрушило их непринужденность.
        Но не сейчас.
        Сейчас она сжала его руку в ответ, и он почувствовал ее отчаяние даже сквозь перчатки. Возможно, неделя в разлуке пойдет ему на пользу. У нее будет время понять, что она скучает по мужчине в своей постели. Да вот только он, как сентиментальный дурак, хочет от нее большего, чем физическое желание.
        Он хочет великодушного сердца, которое побудило ее предложить себя чудовищу вместо сестры. Пусть это мелочность и зависть с его стороны, но он хочет, чтоб она любила его так, как любит Роберту. С той же безоговорочной преданностью, с той же искренней признательностью. Пусть он эгоист, но ему хочется, чтобы она любила его больше, чем Роберту.
        — Тебе незачем уходить, tesoro,  — мягко проговорил он.  — Я могу развернуть карету, и завтра мы вернемся в Девон. Или останемся в Ферни. Я с радостью предложу тебе спальню. Предпочтительно мою.
        — Не искушай меня.  — В сравнении с ее обычными улыбками эта была карикатурой. Словно чтобы унять головную боль, она потерла свободной рукой лоб. Чувство вины кольнуло его. Он не имеет права мучить ее. Она вздохнула, и вздох этот был невыразимо печальным.  — У тебя все звучит так разумно, когда мы оба знаем, что это неправильно.
        Голос его, когда он заговорил, дрожал от искренности:
        — Какое мне дело до скандала? И тебе тоже. Кто ты там? «Рабочая лошадка» Уильяма и орудие в руках Роберты. Я живу со скандалом с тех самых пор, как брак моего отца объявили недействительным. Встречай скандал с высоко поднятой головой, и он убежит, поджав хвост.
        Ее рука сжалась.
        — Ты обещал дать мне неделю, чтобы решить.
        — Ты можешь сделать это и в Ферни.
        — Рядом с тобой я не в состоянии мыслить здраво.
        Означает ли это, что она останется? Один взгляд на ее решительное лицо подтвердил его сомнения.
        Карета мягко остановилась перед нарочито шикарным домом. После того как Джозеф подхватил саквояж Сидони и помог ей сойти на землю, Хоббс покатил в сторону конюшен.
        Лакей торжественным жестом распахнул высокие двери, но Джозеф взмахом руки отослал его в дом.
        Впервые за сегодняшний день он прочел в глазах Сидони искреннюю радость, когда она окидывала взглядом изысканно украшенный фасад из белого известняка с балюстрадами, фронтоном и колоннами.
        — Знаешь, мне ужасно хотелось увидеть внутреннее убранство Ферни. Всю округу лихорадит от любопытства. Я была так разочарована, когда оказалось, что в твоем большом зале в замке Крейвен почти совсем нет мебели.
        Он без удовольствия бросил взгляд на портик с колоннадой и величественную двойную лестницу.
        — Покупка этой усадьбы была ребячеством.
        Она не сделала попытки высвободить свою руку из его ладони.
        — Ну, не знаю. Это жутко разозлило Уильяма. Я считаю, деньги потрачены не зря.
        Черт, он не может позволить ей уйти. Не сейчас.
        — Почему бы тебе не остаться на часок? Я покажу тебе дом. Слуги не станут сплетничать. Им слишком хорошо платят, чтобы рисковать своими местами.
        Она покачала головой, опустив ее так, что уродливая шляпка закрыла лицо. Когда он станет сжигать эту мерзкую накидку, то швырнет в огонь и это соломенное убожество.
        — Джозеф, ты не понимаешь.  — Голос ее был еле слышен. До него дошло, что ее хладнокровие целиком напускное. Внешне она была спокойна, но в душе несчастна и не уверена в себе.  — Если я не уйду сейчас, то, боюсь, не уйду никогда.
        Он схватил ее за руку, словно собирался удержать навсегда.
        — Так не уходи!
        Она подняла голову — глаза ее были печальными, а лицо бледным.
        — Тебе потребовалась всего неделя, чтобы завлечь меня в рай, и я раздумываю над замужеством. Дай и мне неделю решить, менять ли мне свои жизненные убеждения.
        Это звучало разумно. Проклятье! Это и было разумно.
        — Я останусь в Ферни. Тебе просто надо будет пересечь границу.
        Сидони погладила его лицо нежным прикосновением, которое напомнило ему сотни других ее нежных прикосновений. Джозеф подавил в себе порыв удержать ее силой. Она не подчинится. Его женщина сильная и решительная. Ей и надо быть такой, если решится на жизнь с ним.
        Она все еще смотрела на него так, словно умрет, если отведет взгляд. Знает ли она, как близок он к тому, чтобы подхватить ее на руки и унести в спальню?
        — Спасибо,  — мягко проговорила Сидони.
        Она коснулась его губ прощальным жестом, и он заметил блеск слез. Плененный ее бездонным взглядом, Джозеф почувствовал, как роковое объяснение задрожало на устах. Он отогнал его прочь, хотя она наверняка знает, что он любит ее. Каждый поступок выдавал его чувства, какими бы рискованными ни были слова.
        — Сидони…
        — Ох, мой дорогой…  — Голос ее дрогнул, и она обессилено обмякла. Его рука обвила ее за талию, даже несмотря на то, что она тут же выпрямилась.  — Не делай наше расставание еще труднее.
        — По крайней мере, поешь чего-нибудь, прежде чем пойдешь.
        Ее улыбка была дрожащей.
        — Ты по-прежнему стараешься накормить меня.
        — Что-нибудь, чтобы восстановить силы после путешествия.  — Гордость его восставала против того, как он молит о еще одной минуте, еще одном часе, но ему было уже все равно.
        Она покачала головой.
        — Нет, Джозеф.
        — «Нет, Джозеф». Ты только и знаешь, что говоришь это,  — отозвался он с гневными нотками в голосе. Он понимал, что несправедлив, но был так чертовски несчастен.
        Ее улыбка наполнилась теплом, которое успокоило его гнев.
        — Не всегда,  — возразила Сидони.
        Он закрыл глаза, когда воспоминания о бурных ночах нахлынули на него. Боже правый, если так пойдет и дальше, он будет скулить как брошенный щенок.
        Она вновь дотронулась до его изуродованной щеки.
        — Просто… поцелуй меня на прощание.
        Он говорил себе, что через неделю она вернется. Наверняка одумается, посмотрев в лицо одинокой реальности. Наверняка будет скучать по нему так же, как и он будет скучать по ней. Но это не то, что он чувствовал. У него было чувство, будто она покидает его навсегда.
        Джозеф затащил ее в тень лестницы, скрывая от всех в доме, и медленно обвил руками, наслаждаясь тем, как идеально сливается она с его телом. Ее ладони скользнули вверх по груди, оставляя огненный след даже сквозь одежду, и сплелись на затылке. Он смотрел на нее не отрываясь, запечатлевая в памяти каждую черточку: большие сияющие глаза, брови вразлет, заостренный решительный подбородок, указывающий на скрывающееся под мягкостью упрямство. А разве он этого не знал? Если бы она не была упрямой, то все еще оставалась бы в его постели. Если бы она не была упрямой, он не любил бы ее так сильно.
        Голова его опустилась. Сочные губы Сидони приоткрылись, и страсть вспыхнула, как было всегда, когда они целовались. Кровь вскипела и требовательно застучала в жилах. Он просунул язык ей в рот, заявляя права на то, что она отрицала словами, но подтверждала каждой лаской. Она тихо застонала и ответила на поцелуй с жадностью, словно стремилась поместить целую жизнь в одно объятие.
        Но очень скоро поцелуй изменился, его огонь отступал до тех пор, пока не осталась лишь кучка угольев. Осознание, что это прощание, грозило разорвать его щемящее сердце надвое. Она тихонько всхлипнула и медленно, неохотно отстранилась.
        Джозеф отпустил ее. А что ему оставалось? Он же обещал ей свободу, если она выйдет за него. Если он принудит ее сейчас, то окажется тем самым тираном, которого она так боится приобрести в муже.
        Очень медленно опустила Сидони руки, словно ей было невыносимо трудно отрываться от него. Слезы блестели в темных глазах, но голову она держала высоко, а спину — прямо.
        — Отведи меня в Барстоу-холл, Джозеф.
        Сидони не нужен был ключ, она могла проскользнуть в Барстоу-холл через кухню. В этот час слуги обычно собирались на чай. К ее удивлению, огромная кухня оказалась пуста. Она приготовила байку о своей поездке в Лондон, но слушать ее было некому. Не понадобились ей и отговорки о том, что один из городских друзей Роберты высадил ее у ворот, спеша по какому-то срочному делу.
        Не встретила она никого из слуг и проходя по дому. Тишина была какой-то жутковатой, неестественной. Озноб пробежал по коже. Комнаты были холодными и темными.
        — Эй?..
        Единственным ответом было эхо от ее голоса. Что, бога ради, произошло в доме в ее отсутствие? Неужели Уильям уволил прислугу? Она знала, что дела у ее зятя плохи, но не предполагала, что настолько.
        Она шла к своей комнате по коридору второго этажа, когда услышала глухой стук, донесшийся из классной комнаты наверху. От страха екнуло сердце. Неужели грабитель? Впрочем, брать в доме особо нечего. Уильям продал все ценное. То немногое, что оставалось после того, как отец Джозефа освободил дом незадолго до своей смерти.
        Она тихонько поставила на пол саквояж и взяла надбитую глиняную вазу с пристенного столика. Если бы она была целой, Уильям уже давно продал бы ее.
        Ступая на цыпочках, Сидони преодолела еще один лестничный пролет, осторожно приоткрыла дверь детской и подняла вазу над головой. Но тут же выронила ее от неожиданности.
        — Роберта?  — вскрикнула она под грохот разлетевшихся по полу глиняных черепков.
        Сестра резко развернулась от битком набитых пыльных полок вдоль стены. У ног ее стояли два раскрытых саквояжа. Один был доверху набит игрушками, второй — пустой.
        — Боже праведный, ты до смерти напугала меня.  — Роберта бросилась вперед, наступая на осколки вазы, и обняла сестру.  — Ты как? Я так волновалась за тебя.
        Сидони обняла Роберту, почувствовав, как та напряжена и дрожит. В последнее время она постоянно была дерганой, но сегодняшняя дрожь превосходила ее обычную нервозность. Случилось что-то серьезное.
        — Со мной все хорошо.
        Роберта отодвинулась на расстояние вытянутых рук и, нахмурившись, окинула Сидони внимательным взглядом.
        — Не слишком-то подходящий ответ для женщины, которая только что вернулась из логова чудовища.
        — Он не чудовище.
        — Он не обидел тебя?
        Что сказать?
        — Нет.
        — Я так рада. Хотя с трудом в это верю. Непременно должна все услышать, но не сейчас. Сейчас ты должна помочь мне.  — Роберта повернулась, схватила игрушки с полки и сунула их в пустую сумку.
        Нехорошее предчувствие кольнуло Сидони, когда она наконец как следует разглядела Роберту. Сестра выглядела ужасно — вздернутой и неопрятной, тогда как леди Холбрук всегда появлялась на людях комильфо. Подол зеленого муслинового платья был в пыли, алебастровая щека испачкана, а прическа вот-вот развалится.
        — Что, бога ради, ты делаешь? Где слуги?
        Нетвердыми руками Роберта сунула треснувшую грифельную доску в пустой саквояж.
        — Я отпустила их на вечер. Они доносчики и шпионы.
        По привычке Сидони проверила, нет ли на Роберте следов побоев, но та, похоже, была невредима.
        — С тобой все хорошо?
        Избегая ее взгляда, Роберта схватила коробку с оловянными солдатиками и запихнула ее в сумку.
        — Конечно. Ох ты Господи, ну почему это не влезает!
        Сидони кинулась к сестре, схватила ее за руки и держала их до тех пор, пока не завладела безраздельно вниманием Роберты. Вблизи Сидони увидела слепую панику, охватившую ее.
        — Что стряслось, Роберта? Что сделал Уильям?
        Что, во имя всего святого, происходит? Быть может, Уильяму стало известно об ущербе, который ему нанес Джозеф? Неужели психическая неуравновешенность, о которой упоминал герцог в замке Крейвен, переросла в настоящее безумие?
        Сидони видела, что Роберта слишком рассеяна, чтобы думать о чем-то, кроме сиюминутного. Страх перевешивал в ее сознании все, даже ту опасность, которой она подвергла Сидони, отослав в замок Крейвен.
        — Сейчас мы не можем говорить.  — Роберта выдернула свои руки из рук сестры.  — Нам надо исчезнуть до приезда Уильяма.
        — Ты уходишь от него?
        Роберта продолжала швырять в сумку игрушки. Лопнувший крикетный мяч не попал в сумку и покатился по полу.
        — Да.
        Сидони была рада это слышать, хотя поневоле задалась вопросом, на что они с сестрой будут жить до января, когда она получит свое наследство?
        — Но почему?
        — Он — не человек, он — свинья.
        — Ты знала, что он свинья всю свою замужнюю жизнь. Почему уходишь именно сейчас?
        — Нет времени объяснять.  — Страх в глазах Роберты рос как снежный ком.  — Ради бога, помоги мне собрать вещи.
        Сидони придала голосу твердости и попыталась успокоить сестру. За восемь бурных лет брака она ни разу не видела Роберту такой.
        — Просто скажи мне, что происходит?
        Роберта нервно взглянула поверх плеча Сидони, словно ожидая, что Уильям возникнет, как сказочное чудовище, чтобы сожрать свою жертву.
        — Сидони, не дави на меня.
        — Твое поведение кажется безумием. И для чего тебе детские игрушки?
        Роберта вскользь взглянула на переполненные сумки.
        — Не будь такой тупой, Сиодни. Мне же понадобятся деньги. Чума забери этого подлеца, он не оставил в доме ничего, что можно было бы продать.  — Лицо ее прояснилось.  — А в библиотеке ты не нашла ничего ценного?
        Сидони покачала головой.
        — Один лишь хлам. Что побудило тебя оставить Уильяма?
        Роберта наконец перестала швырять игрушки и посмотрела на Сидони, в отчаянии заломив руки.
        — Я проиграла в карты.
        Сидони, которая еще не отошла от расставания с Джозефом, покачнулась. От ужаса закружилась голова. Не веря своим ушам, она прижала дрожащую руку к упавшему сердцу. Она была слишком потрясена, чтобы злиться, хотя все же разозлилась.
        — Роберта, не может быть! После того как ты проиграла целое состояние мистеру Меррику?
        К чести Роберты, надо сказать, что вид у нее был пристыженный, но она быстро затараторила, не дав Сидони высказать очередной упрек.
        — Совсем немного, всего две сотни гиней в пикет лорду Маскеллу. Негодяй стал настаивать на оплате, а потом пригрозил рассказать все Уильяму.

«Ох, Роберта, только не это…»
        Масштаб этого бедствия трудно было себе представить. Сидони полагала, что, едва избежав бесчестья с Джозефом, сестра остепенится, станет вести себя по-другому. Какой же наивной дурой она была! Роберта никогда не изменится. Она пристрастилась к азартным играм, как пьяница к выпивке.
        — Роберта, как ты могла продолжать играть после того, что случилось с мистером Мерриком?  — спросила она онемевшими губами.
        Пожатие плеч Роберты было неубедительным. Она знала, чем рискует, но все равно продолжала играть.
        — У меня была полоса везения. Только дурак встает из-за стола, когда к нему идет хорошая карта.
        — Такая хорошая, что ты проиграла двести гиней?  — с горечью проговорила Сидони. Злость кипела в душе, а руки так и чесались свернуть сестрице шею.  — И куда ты собираешься бежать?

«Ох, Джозеф, лучше бы я осталась с тобой. Лучше бы никогда не покидала замок Крейвен и твои объятия».
        — Думаю, в Брайтон или в Хэрроугейт. Куда-нибудь, где весело.
        Сидони сжала губы, борясь с желанием закричать. Проку от этого не будет.
        — Неужели тебе недостаточно веселья?
        У Роберты задрожали губы.
        — Не будь злой.
        — Ничего не могу с собой поделать.  — Сидони глубоко вздохнула и попыталась найти хоть какой-нибудь выход из этой катастрофы.
        Свидетельство о браке родителей Джозефа давало ей некоторое преимущество над Уильямом, но это означало, что она не может рассказать Джозефу о его происхождении. Если Роберта заденет гордость Уильяма, существует вероятность, что он назло станет настаивать, чтобы она продолжала жить с ним, будет у него титул или нет. А еще Сидони требовалось время устроить все так, чтобы Уильям отказался от опеки над своими сыновьями. Истерический побег Роберты так разозлит Уильяма, что он никогда не пойдет на эту уступку. Сидони по опыту знала, каким невменяемым он может быть, если его спровоцировать.
        Она постаралась говорить спокойно:
        — В большом городе Уильям тебя найдет. Тебе надо исчезнуть. По крайней мере, до тех пор, пока не придет время причитающегося мне наследства. И даже тогда Уильям не должен будет знать, где ты. Если он пожелает вернуть тебя, закон будет на его стороне.
        Безумие пропало из глаз Роберты — она вновь стала той старшей сестрой, которую Сидони всегда любила.
        — Ты же знаешь, какой была моя жизнь. Ты, как никто другой, должна поддержать мою попытку получить свободу.
        — Ты действуешь необдуманно.  — Сидони удержалась, чтоб не сказать больше.
        — Обдумаю, когда уберусь отсюда.  — Нервное возбуждение вновь вернулось к Роберте, и она потянулась за бирюльками, лежащими высоко на полке.  — Нам надо поскорее уехать. Он сообразит, что я отправилась сюда. Барстоу-холл — первое место, где он будет меня искать.
        Сквозь красную пелену гнева Сидони увидела, как изменилось выражение лица Роберты. Сестра побелела как снег, грязное пятно на лице сделалось отчетливым на мертвенно-бледной коже. Когда она пошатнулась, бирюльки выпали у нее из рук и с грохотом покатились по полу.
        Подобно трупному зловонию, елейный тон Уильяма просочился сквозь напряженную атмосферу:
        — Как отрадно, что ты так хорошо знаешь меня после стольких лет супружеского счастья, моя дорогая.
        Глава 24
        У Сидони кровь застыла в жилах.
        — Уильям…
        Она ударилась о стену, когда он отпихнул ее с дороги, и воздух со свистом вырвался из легких. Когда он шагал к Роберте, глиняные черепки хрустели под его сапогами. Пользуясь тем, что намного крупнее, Уильям угрожающе навис над своей съежившейся от страха женой.
        — Что, сука, хотела сбежать?
        — Я… не понимаю, о чем ты, дорогой,  — запинаясь, промямлила Роберта, пятясь до тех пор, пока не уперлась в пустые полки.
        Сидони стояла ни жива ни мертва. Один взгляд на прищуренные глаза Уильяма и раздувающиеся щеки — и она поняла, что тот момент, которого она так долго и упорно старалась избежать, стремительно приближается: Уильям сейчас убьет Роберту.
        На трясущихся ногах Сидони кинулась вперед и встала между Робертой и Уильямом.
        — Не трогай ее!
        — Прочь с дороги, глупая женщина!  — Не отрывая взгляда от жены, Уильям больно схватил Сидони за руку и швырнул на пол. Падая, она ударилась головой. Из глаз посыпались искры, и на какой-то миг все вокруг потемнело. Она лихорадочно пыталась прогнать пелену боли. Голоса мучительным эхом отдавались в голове, слова лишь мало-помалу приобретали смысл сквозь звон в ушах.
        — Не бей сестру!  — закричала Роберта, кинувшись к Сидони, чтобы закрыть ее собой.
        — Заткнись, никчемная овца!
        Как в тумане, Сидони увидела, как Уильям схватил Роберту за волосы и заставил встать на колени. Он грубо тянул ее до тех пор, пока шея Роберты не вывернулась под неудобным углом, вынуждая ее встретиться с ним глазами.
        — Уильям, пожалуйста, умоляю тебя!  — Слезы текли по мертвенно-бледным щекам Роберты.
        Лицо Уильяма стало багровым, в углах рта собралась слюна. Он вскинул мясистый кулак над женой — и у Сидони оборвалось сердце.
        — Маскелл рассказал мне, что ты задумала.
        — Пожалуйста, не бей меня!  — Роберта попыталась вырваться, но резко остановилась, когда Уильям свирепо дернул ее за волосы.
        — Пусти ее!  — пронзительно закричала Сидони.
        Она с трудом поднялась на ноги и кинулась на Уильяма. Зашипев, вонзила ногти в руку, которой он держал сестру, да так глубоко, что выступила кровь. Это было нападение не столько на буйного мужа Роберты, сколько на того трусливого шакала, который изуродовал Джозефа и смеялся при этом.
        — Ах ты кошка драная!  — взревел Уильям. Он отпустил Роберту, которая со всхлипом боли осела на пол, и повернулся к Сидони.
        Уильям за последние годы оброс жирком, но все равно был большим и сильным. Женщине было с ним не справиться. Он безжалостно оторвал от себя руку Сидони и ударил ее по лицу. Боль взорвалась в теле, когда она снова повалилась на пол среди разбросанных игрушек. Прикрыв голову руками, она сжалась в комок, защищаясь. Борясь с подступающей чернотой, приготовилась к тому, что Уильям сейчас станет бить ее ногами. Судя по звукам сзади, Роберта отползала от мужа.
        — Что…  — потрясенно выдавила Роберта. Затем послышался топот ног и резкий звук удара.
        — Еще раз тронешь ее — и ты покойник!
        Ошеломленная Сидони осталась лежать, съежившись на полу. Должно быть, это какой-то обман слуха. Она была уверена, что слышала голос Джозефа. Но этого не может быть. Она ведь оставила его в Ферни.
        Сидони осторожно опустила руки. Сжав кулаки, Джозеф стоял, тяжело дыша, над распростертым Уильямом.
        — Джозеф…  — просипела она, и от облегчения голова закружилась сильнее, чем от ударов Уильяма. В приливе надежды Сидони попыталась подняться, но руки и ноги не слушались ее.
        — Вставай же, мерзавец, чтобы я мог еще раз врезать тебе,  — прошипел Джозеф сквозь зубы Уильяму. Его угловатое лицо было маской отвращения и ярости.
        Тряхнув головой, чтобы прояснить сознание после мощного, судя по всему, удара, Уильям кое-как сел. Держась одной лопатообразной рукой за челюсть, он вперил в Джозефа взгляд, полный такой убийственной ненависти, что Сидони поежилась.
        — Пошел вон из моего дома, паршивый ублюдок!
        — Джозеф, что ты здесь делаешь?  — спросила Сидони.
        Не отрывая взгляда от кузена, Джозеф шагнул назад и протянул ей руку.
        — Ты цела?
        — Да… да.
        Рука его была сильной, теплой и укрепила ее слабеющую силу духа. Когда она поднялась, голова опять закружилась, и Сидони прильнула к Джозефу, пока не обрела равновесие.
        — Какого дьявола это значит?  — Взбешенный Уильям вскочил на ноги. Сидони съежилась от страха и прижалась к Джозефу.  — Ты называешь этого негодяя по имени? Ты что, задирала юбки для этой кучи дерьма, маленькая шлюшка?
        — Захлопни свой поганый рот.  — Джозеф рывком отделился от Сидони и прыгнул к Уильяму.
        Тот ринулся вперед и отбросил Джозефа на полки. Они повалились с оглушающим грохотом, сбросив оставшиеся игрушки. У Сидони от ужаса свело живот.
        — Ты, проклятый ублюдок, как ты посмел явиться в мой дом?!  — прохрипел Уильям, отводя кулак, чтобы ударить Джозефа в челюсть. Превозмогая боль, Джозеф со стоном выпрямился и отпихнул кузена. Когда Уильям покачнулся, кулак Джозефа влетел ему в подбородок с такой силой, что голова откинулась назад.
        Уильям пошатнулся, но нанес жестокий удар Джозефу в живот, отчего Джозеф сложился пополам, хватая ртом воздух. Воспользовавшись этим, Уильям шагнул ближе и ударил ему кулаком в почки. Охнув от боли, Джозеф обмяк. С оборвавшимся сердцем Сидони ждала, что Уильям нанесет смертельный удар. Но Джозеф невероятным образом собрался с силами и врезал Уильяму. Кровь хлынула у того из носа, забрызгав все вокруг.
        Сидони отскочила в сторону, бросив взгляд на Роберту, съежившуюся под окном. Она поймала себя на том, что, как молитву, повторяет снова и снова: «Только бы Джозеф победил. Только бы Джозеф победил».
        Казалось, целую вечность двое здоровых мужчин боролись друг с другом, спотыкаясь и уклоняясь от ударов, время от времени впечатывая кулаки в уязвимую плоть. В этом поединке не было ни мастерства, ни цивилизованности. Он больше походил на смертельную схватку двух диких зверей.
        Сидони проглотила отвращение и взглянула на Роберту, которая наблюдала за яростной дракой округлившимися, испуганными глазами. Пока что ей ничто не угрожало. Сидони отвела глаза, лихорадочно ища какое-нибудь орудие на тот случай, если, не дай бог, Уильям одержит верх, и выхватила из сумки две кегли. А когда выпрямилась, держа во вспотевших ладонях деревянные булавы, увидела, что Джозеф разорвал железную хватку Уильяма и наконец начал теснить кузена.
        От тошнотворного звука кулака, врезавшегося в тело, Сидони сделалось нехорошо. Лютая ненависть на лицах обоих мужчин обещала смертоубийство. Она не хотела смотреть, но не могла перевести глаза.
        Уильям был массивным и сильным как медведь, но Джозеф — моложе и здоровее. Сидони впервые за это время вздохнула полной грудью, когда заметила, что зять начал уставать. Удары его сделались не такими быстрыми и часто не попадали в цель. Сидони еще раз судорожно втянула воздух и крепче сжала в руках кегли. Она готова была напасть на Уильяма, но боялась, что тем самым отвлечет Джозефа и сделает только хуже.
        Дюйм за дюймом Уильям отступал под градом ударов. Его защита становилась все менее эффективной, глаза остекленели. Он валился на пол, ударялся о стены и полки, опьяненный ненавистью и болью. Лицо Джозефа ожесточилось до неузнаваемости, превратившись в холодную, бесстрастную маску, когда он избивал своего кузена до кровавого месива, и это пугало Сидони куда сильнее, что простая ярость.
        Уильям повалился в угол под натиском своего противника. Джозеф заехал резким апперкотом Уильяму в подбородок, и тот рухнул бесформенной кучей на сотрясшийся пол. Джозеф шагнул вперед и встал над поверженным врагом, тяжело дыша. По виску у него текла струйка крови, а на скуле расплывался синяк.
        — Вставай,  — прохрипел он.  — Вставай, скотина, чтобы я мог закончить работу.
        Со всхлипом Сидони уронила кегли, бросилась к Джозефу и схватила его разбитую руку, которая непроизвольно сжималась и разжималась. Мускулы его были твердыми как камень, и весь он сотрясался от ярости, которая столько лет бурлила в нем.
        — Джозеф, не надо,  — взмолилась она.
        Джозеф даже не взглянул на нее. Он не отрывал глаз от Уильяма, который нетвердо оперся о полки позади него. Один глаз у него заплыл, на лице запеклась кровь.
        — Я хочу убить гада.
        — Знаю, но нельзя.  — У нее не было большого желания продлевать жалкую жизнь Уильяма, но она не могла позволить Джозефу убить его.  — Он того не стоит. Даже после того, что сделал тогда с тобой.
        — Черт, плевать мне на это.  — Наконец он посмотрел на нее, и в глазах его вспыхнула с трудом сдерживаемая агрессия.  — Никто не смеет тебя и пальцем тронуть, пока я жив!
        От потрясения сердце ее с силой ударилось о ребра. Джозеф дрался с Уильямом не из-за того, что случилось в Итоне, а потому, что тот ударил ее. Он защищал ее, а не мстил за причинное ему когда-то зло. От прилива эмоций, которые выходили далеко за пределы простой признательности, у нее голова пошла кругом. В детстве ее защитником была Роберта. Но с тех пор она вела свои сражения в одиночку.
        — Спасибо,  — прошептала она, понимая, как мало этого слова, чтобы выразить все, что она чувствует. На минуту забыв, что они не одни, она поднесла его руку к губам и благоговейно поцеловала разбитые костяшки.  — Но ты не можешь убить его.
        С этим поцелуем нечеловеческий холод медленно ушел из глаз Джозефа. Слава Богу. Он снова стал похож на того мужчину, которого она знает. Один прерывистый вздох — и Сидони почувствовала, как сжатая внутри него пружина напряжения расслабилась.
        — Как пожелаешь.
        Она на миг прикрыла глаза от головокружительного облегчения. Дрожащей рукой потянулась стереть тонкую полоску крови с его лица. Потом неохотно отстранилась и прохромала туда, где, съежившись, сидела Роберта и тихо всхлипывала. Она присела на корточки рядом с сестрой и обняла ее за вздрагивающие плечи.
        — Все будет хорошо, Роберта.
        Джозеф непререкаемым тоном обратился к Уильяму:
        — Я хочу, чтоб ты покинул этот дом…
        Уильям волком посмотрел на Джозефа и презрительно засмеялся, потом мазнул рукавом по лицу, стирая текущую кровь.
        — Это мой дом, дерьмо ты собачье, как бы тебе ни хотелось, чтобы это было не так.
        Красивый рот Джозефа скривился в волчьей ухмылке, в которой в равной мере было и пренебрежение, и презрение.
        — Оставь себе свое барахлишко, кузен. Долго оно у тебя не задержится — кредиторы уже наступают тебе на пятки. Домов ты не лишишься, они неотчуждаемы, как мы оба знаем. Но ты лишишься всего остального, включая леди Холбрук.
        — Черта с два!  — Уильям с трудом поднялся на ноги, тяжело опираясь о полки. Он сверлил Джозефа злобным взглядом, сжимая и разжимая кулаки в бессильном бешенстве.  — Роберта моя жена! Какой ты храбрый с пушкой в руках, дружок,  — презрительно скривился Уильям, и только тогда Сидони заметила, что у Джозефа в руке маленький пистолет с инкрустированной жемчугом рукояткой.
        — Не храбрее, чем ты с армией малолетних хулиганов, помогавших тебе справиться с десятилетним мальчишкой. Неудивительно, что ты докатился до избиения женщин. Ты всегда выбирал противников, которые не могли ответить тебе ударом на удар.  — Он посмотрел мимо Уильяма — туда, где Роберта с Сидони сидели, прижимаясь друг к другу.  — Леди Холбрук, вы пойдете со мной? Я забираю мисс Форсайт в Ферни.
        — Если ты пойдешь с этой свиньей, то больше никогда не переступишь порог этого дома, грязная шлюха!  — зарычал Уильям на Сидони.
        — Веди-ка себя поучтивее.  — Джозеф угрожающе поднял пистолет.
        Сердце Сидони тревожно екнуло. Ледяной озноб прошиб ее, когда она вспомнила ярость в глазах Джозефа, когда он стоял над Уильямом. Потребовалось бы совсем немного, чтобы Джозеф нажал на спусковой крючок.
        Целясь в Уильяма, он шагнул к Роберте и протянул руку:
        — Леди Холбрук?..
        Роберта поднялась на ноги с помощью Джозефа и тут же выдернула руку. Округлившимися глазами, в которых плескалась паника, она следила за Уильямом, как мышь следит за змеей. Боже праведный! Уильям запугал Роберту до такой степени, что она не ухватится за возможность сбежать даже теперь. Как это часто бывало, раздражение Сидони на сестру перешло в жалость.
        Джозеф протянул руку Сидони.
        — Мисс Форсайт?..
        — Мы не можем оставить ее.  — Сидони поднялась с помощью Джозефа и посмотрела на Роберту.  — Он ее убьет.
        — Я хочу, чтобы ты убрался из моего дома, паршивый ублюдок,  — прорычал Уильям из другого конца комнаты.
        — С превеликим удовольствием. Проводи нас,  — отозвался Джозеф.
        Уильям скривил губы с бесполезной издевкой.
        — Сначала я провожу тебя в ад.
        — Постыдись, кузен, здесь же присутствуют дамы.  — Джозеф показал на дверь пистолетом:  — Прошу.
        Уильям так побагровел, что, казалось, его вот-вот хватит удар. Фиолетовая вена пульсировала на виске, а неподбитый поросячий глаз сузился от ненависти. Но деваться было некуда, и он, хромая, заковылял к двери.
        — Пойдем, сестра,  — мягко произнесла Сидони.  — С нами ты будешь в безопасности.
        — Я не уверена.  — Стеклянный взгляд Роберты не отрывался от широкой спины мужа, когда тот проходил в дверь.
        Сидони отошла от Джозефа, чтобы взять дрожащую руку Роберты.
        — Тебе нельзя оставаться. Ты же знаешь, что он сделает.
        Сестра смотрела на нее так, словно смысл слов не доходил до нее. Потом кивнула и послушно пошла следом за ними из детской. Два пролета вели вниз к лестничной площадке над передним холлом.
        Наверху последнего лестничного марша Уильям повернулся с ухмылкой превосходства на разбитой физиономии.
        Теперь, когда он немного пришел в себя, к нему вернулась его природная заносчивость.
        — Что ж, торжествуй пока, ублюдок. Потаскушку можешь оставить себе, но ни один суд не заберет у меня жену. А когда я расскажу о нездоровом пристрастии леди Холбрук к азартным играм, у меня будет причина засадить ее в сумасшедший дом.
        Сидони от ужаса даже пошатнулась. Каждый раз, когда она думала, что измерила до самого дна подлость и низость Уильяма, он опускался еще ниже. Он говорил, что объявит Роберту сумасшедшей точно таким же тоном, каким приказывал утопить лишних щенков в ручье.
        — Ну мы еще посмотрим, кто выиграет в этом сражении,  — мрачно отозвался Джозеф, вскинул пистолет с нескрываемой угрозой.  — Излишняя самоуверенность всегда была твоим недостатком.
        — Какой подходящий конец для прекрасных сестер Форсайт!  — Глаза Уильяма сверкали злобой, когда взгляд его прошелся по Роберте и Сидони.  — Одна — шлюха ублюдка, вторая — гниет в собственных отбросах в Бедламе.
        Побелев лицом, Роберта вырвала руку у Сидони и стояла, дрожа всем телом, под мужниными издевками. Как невыносимо Сидони было видеть, во что превратили ее сестру восемь лет брака с Уильямом! Она повернулась и заговорила с ней спокойным ровным голосом:
        — Он не может этого сделать, Роберта. Ему просто хочется отыграться. Он — беззубый тигр.
        Уильям засмеялся и угрожающе покачался на пятках.
        — Беззубый тигр, вот как? Что ж, поглядим, поглядим.
        — Я не сумасшедшая!  — визгливо закричала Роберта, обхватив себя руками. Взгляд ее был сосредоточен на Уильяме.  — Ты не можешь упрятать меня в дурдом.
        — Еще как могу, моя алчная голубка.
        — Леди Холбрук, не слушайте его. Он знает, что проиграл,  — мягко проговорил Джозеф. Сидони взглянула на него с признательностью, но Роберта, похоже, не слышала.
        — Проиграл? Да ну?  — противно ухмыльнулся Уильям, попятившись от пистолета Джозефа, и высокомерно упер руки в бока.
        — Я не позволю тебе упрятать меня в психушку!  — выкрикнула Роберта уже решительнее и осмелилась сделать шаг к мужу. Она стиснула руки в кулаки и держалась с таким вызовом, какого Сидони уже очень давно не видела.
        Губы Уильяма скривились в такой приторно-снисходительной улыбке, что у Сидони скрутило желудок. На окровавленной физиономии это выражение было омерзительным.
        — У тебя не будет выбора, дорогая.
        Роберта сделала еще один неуверенный шажок.
        — Нет, будет, подлый ты негодяй!
        Уильям снова засмеялся резким неприятным смехом.
        — Бог ты мой, неужто ты наконец взбунтовалась? Кто бы мог подумать! Правда, если бы эта тварь, мой кузен, не размахивал пистолетом, ты бы не была такой смелой, не так ли, моя прелесть?
        Заметив вызывающий блеск в глазах Роберты, Сидони напряглась от нехорошего предчувствия. Если она подойдет слишком близко, не ударит ли ее муж?
        — Да, мне недоставало смелости, Уильям,  — призналась Роберта. Щеки ее пылали от унижения.  — Когда-то мне было не занимать смелости, но ты выбил ее из меня.
        — Отвешивать тебе тычки и затрещины было так весело. Какая жалость, что ты так и не научилась послушанию. Когда вернешься, мы это исправим, до того как я до конца дней упеку тебя в сумасшедший дом.
        Роберта со свистом втянула воздух, а потом с молниеносной быстротой метнулась вперед и со всей силы толкнула Уильяма в грудь.
        — Так жарься ж ты в аду!
        — Ах ты, сучка…  — Уильям взмахнул руками, балансируя на краю лестницы. Не удержав равновесия, схватился за грязные юбки Роберты, порвав тонкий муслин.
        Роберта отскочила, уклоняясь от его цепляющихся рук. На долю секунды Уильям закачался на краю, тщетно пытаясь ухватиться за перила.
        Сидони оцепенела от ужаса. Джозеф прыгнул, чтобы предотвратить неизбежное падение, но с разъяренным воплем Роберта снова толкнула мужа.
        На этот раз Уильям окончательно потерял равновесие и со сдавленным вскриком покатился вниз по лестнице.
        Глава 25
        Казалось, целую вечность Сидони слышала это кошмарное «бум-бум-бум» громоздкого тела Уильяма, ударяющегося о каждую ступеньку. Когда он наконец грохнулся у основания лестницы, этот звук прокатился как крик.
        Джозеф кинулся вниз, перескакивая через ступеньки и на ходу засовывая пистолет в карман. Он склонился над кузеном, проверяя пульс на шее. Роберта застыла на лестничной клетке, не отрывая взгляда от распростертого внизу тела мужа.
        — Джозеф!  — крикнула Сидони, перегнувшись через перила.
        Джозеф поднял голову, лицо его было суровым. В свете высоких окон шрамы его резко выделялись.
        — Он мертв.
        Сидони поняла, что Уильям действительно мертв, как только увидела его неестественно вывернутую шею. Не падение убило его, а неудачное приземление. От силы удара хрупкие кости у основания черепа, должно быть, сломались. Врага Джозефа больше нет. Уильям больше никогда не ударит Роберту, и его сынишки больше не будут кричать от страха по ночам. Наверное, Сидони следовало бы чувствовать что-то большее, чем оцепенение, но, глядя на неподвижное тело Уильяма, она не ощущала ничего, не считая мрачного предчувствия, что все их беды еще впереди.
        В конце концов, стряхнув с себя оцепенение, Сидони заметила, что сестра дрожит как осиновый лист и вполне может броситься вниз вслед за Уильямом.
        — Нет, Роберта!  — охнула она, кинулась к сестре и схватила ее сзади за руку.
        — Что я наделала?..  — Роберта повернулась и беспомощно уставилась на Сидони.  — О боже, что я наделала?..
        Не осталось и следа от той гарпии, которая кидалась на своего мучителя. Она выглядела потерянной, маленькой и уязвимой. Большие голубые глаза налились слезами, доверяя Сидони справиться с этой бедой, как она столько раз справлялась раньше.
        Джозеф взбежал по ступенькам к женщинам.
        — Мы должны сделать так, чтобы это выглядело как несчастный случай или как самоубийство.
        — Но Уильям…  — начала было Сидони.
        Рот Джозефа скривился в мрачной улыбке.
        — Был слишком эгоистичен, чтобы покончить с собой? Будем надеяться, остальные не знают его так же хорошо, как мы. Мы должны отвести все подозрения от леди Холбрук.
        И вновь сердце Сидони наполнилось восхищением. Другой бы торжествовал по поводу смерти своего врага, но единственной заботой Джозефа было благополучие Роберты.
        Роберта, всхлипывая, повалилась в объятия Сидони, стараясь не смотреть на мертвое тело Уильяма. Сидони обняла сестру и взглянула на Джозефа. Что, ради всего святого, они могут сделать, чтобы спасти Роберту? Она не заслужила того, чтобы ее повесили за смерть человека, который так жестоко с ней обращался.
        — Роберта,  — сказала Сидони, и от страха голос ее прозвучал резче.  — Возьми себя в руки и подумай, если не хочешь, чтобы тебя обвинили в убийстве.  — Даже если Роберта станет утверждать, что ее жизнь была в опасности, велика вероятность того, что судебная система, не сочувствующая непокорным женам, будет преследовать ее.
        При слове «убийство» Роберта оцепенела и слегка отодвинулась.
        — Он был грубой скотиной,  — пролепетала она дрожащим голосом.
        — Без сомнения.  — Джозеф смотрел строго и решительно.  — Но это сейчас не имеет значения. Где слуги?
        Роберта с шумом втянула в легкие воздух — взгляд ее вновь стал осмысленным. Голос же оставался высоким и писклявым:
        — Я отправила их на ярмарку в соседнюю деревню.
        — Они сегодня вернутся?  — спросил Джозеф.
        — Разумеется.
        — И уже скоро.  — Сидони с трудом высвободилась из рук Роберты и нервно выглянула в окно на верху лестницы. Подъездная дорога, к счастью, оставалась пустой, несмотря на удлиняющиеся вечерние тени.  — Джозеф, тебе надо уходить. Если узнают, что ты был здесь, то все пропало. Подозрение сразу падет на тебя.
        — Знаю. О нашей с Уильямом вражде слишком широко известно, чтобы мое присутствие истолковали как случайное. Но я не хочу оставлять тебя в одиночку справляться со всей этой неразберихой.
        Сидони уже давно привыкла справляться одна, отыскивать выход из трудных положений. На этот раз она может положиться на Джозефа. Она уже вверила ему свое тело, а сейчас вверяет ему свою жизнь. Более того, вверяет ему жизнь своей сестры.
        Крайне необычный момент, чтобы осознать, как глубоко и серьезно она полюбила его.
        До сих пор Сидони отчаянно сопротивлялась этому откровению, но сейчас, когда наконец признала правду, в душе ее воцарился покой. Она сопротивлялась своему чувству к Джозефу, боясь, что он превратит ее в безвольное существо, не способное жить без него. Но как только она приняла то, что чувствует, что чувствовала почти с самого начала, сила и решимость наполнили ее. Она словно подключилась к какому-то таинственному источнику мировой энергии.

«Я люблю Джозефа. Я люблю Джозефа».
        — Леди Холбрук принимает опий?  — спросил он.
        Сестра никогда не выезжала из дома без запаса этого зелья. Бывали дни, когда опий был для Роберты единственным избавлением от ужаса. Роберта метнула на Джозефа испуганный взгляд.
        — Вы же не предлагаете мне убить себя, нет?  — всхлипнула Роберта.
        Джозеф насмешливо скривил губы от ее мелодраматического тона.
        — Нет.
        — Тогда что?
        — Примите дозу и ложитесь спать.
        — Я ни за что не смогу уснуть после всего этого.  — Сестра быстро отвернулась от Джозефа, словно его шрамы оскорбляли ее. Даже теперь, когда он делал все возможное, чтобы спасти ее, Роберта не могла посмотреть ему в лицо и сказать спасибо.

«Ох, любовь моя, немудрено, что ты разучился доверять людям».
        — Послушай его, Роберта,  — настойчиво проговорила Сидони.  — Он — твоя единственная надежда избежать виселицы.
        Глаза Роберты расширились от страха.
        — Конечно, до этого не дойдет.
        — Конечно, дойдет.  — Сидони попыталась напугать сестру, чтобы она наконец осознала свое положение. Потом взглянула на Джозефа.  — Что мы должны делать?
        Их взгляды встретились. Паника, мечущаяся в ее душе, успокоилась под одобрительным взглядом его серых глаз.
        — Леди Холбрук, я хочу, чтобы вы приняли достаточно опия, чтобы уснуть. Когда слуги вернутся, то обнаружат вас крепко спящей в своих покоях. Если кто-то спросит, вы спали всю вторую половину дня и понятия не имели, что ваш муж приехал. Его смерть станет для вас неожиданностью.
        — Да.  — Голос Роберты зазвучал сильнее.  — Да, это я могу.
        — Сидони, нам надо убрать в детской, а потом ты должна покинуть дом до возвращения слуг. Ты вернешься через парк и, войдя в дом, обнаружишь тело Уильяма. Когда прибудут власти, скажешь, что приехала из Лондона вместе с Робертой, потом отправилась на прогулку, а сестра пошла к себе отдохнуть с дороги. Мы должны убедить всех, что в доме было только два человека: спящая Роберта и Уильям, оказавшийся перед лицом неизбежного финансового краха. Он либо упал, либо в приступе отчаяния бросился с лестницы.
        В душе Сидони шевельнулась робкая надежда.
        — А знаешь, все может получиться.
        Роберта бросила на Джозефа подозрительный взгляд.
        — Вы очень фамильярны с моей сестрой, мистер Меррик.
        Рот Джозефа нетерпеливо сжался.
        — Мы поговорим об этом, когда вам не будет грозить арест за убийство, леди Холбрук. А сейчас нам надо действовать.
        Роберта нахмурилась, но даже она понимала, что теперь не время для расспросов.
        — Что ж, хорошо.
        Сидони облегченно вздохнула.
        — Роберта, иди ляг. Я помогу Джозефу, а потом приду и приготовлю тебе настойку.
        Роберта дрожащей рукой сжала локоть сестры.
        — Не могу поверить, что до этого дошло.
        — Смелее.  — Сидони обняла Роберту.
        Роберта отстранилась и медленно кивнула, повернулась к своей комнате, но заколебалась, и голос ее истерически возвысился:
        — Я… я не могу! Не могу уйти, когда он лежит там мертвый. Это слишком ужасно.
        — Закройте глаза, леди Холбрук.  — Джозеф шагнул ближе и подхватил Роберту на руки. Роберта ошеломленно взвизгнула, но после секундного замешательства обхватила руками крепкую шею Джозефа.
        — Полагаю, она пользуется покоями виконтессы?  — через плечо обратился он к Сидони.
        — Да, они дальше по…
        — Я знаю.
        Ну конечно же, знает. Он же вырос в этом доме.
        Оставшись одна, Сидони пыталась не смотреть на Уильяма, но любопытство возобладало. В смерти ее зять выглядел каким-то съежившимся, страх и ярость последних минут исказили его лицо. Его потускневшие глаза смотрели мимо, а тело гротескно извернулось на каменных плитах. Последствия его драки с Джозефом были явственно видны. Она очень надеялась, что все синяки и ссадины припишут исключительно падению.
        Сидони по-прежнему ничего не чувствовала — ни облегчения, ни скорби, ни сожаления. Такая холодность беспокоила ее. Она должна что-то чувствовать, когда человек, рядом с которым она прожила шесть лет, лежит перед ней мертвый. Но ее единственной реакцией было мстительное желание, чтобы Уильям вечно горел в аду.
        Когда вернулся Джозеф, Сидони вскинула глаза. Он принес бутылку бренди из запасов Роберты, чтобы подмешать в него опий. Выражение лица Сидони, должно быть, выдало ее тревожные мысли, ибо он послал ей успокаивающую улыбку.
        — Мы справимся с этим, tesoro. Верь мне.
        Она ему верила. Такую власть он имел над ней. С естественностью, которую, как она думала, оставила в Девоне, Сидони потянулась к нему.
        — Спасибо.
        Он привлек ее к себе и коротко поцеловал. Она закрыла глаза, когда губы их слились. Сладкое прикосновение закончилось слишком быстро.
        Отстранившись, Джозеф вынул пробку из бутылки и плеснул бренди на тело Уильяма. Запах спиртного разлился в воздухе. Затем неожиданно с силой швырнул бутылку об пол, и та разбилась вдребезги.
        — Правильно.  — Она взяла его за руку.  — Но я все же не понимаю, почему ты пришел.
        — Я хотел убедиться, что ты благополучно добралась до дома. Собирался только посмотреть, как ты войдешь, но дом выглядел пустым.
        — Я так рада, что ты пришел. Уильям готов был убить Роберту.
        — Больше он никогда не будет угрожать ей.
        Сидони поежилась, словно призрак Уильяма дохнул холодом ей в затылок.
        — Я уберу в детской и присмотрю за Робертой. Тебе надо уходить, Джозеф.
        Она ощутила его нежелание оставлять ее в быстром поцелуе. Глядя, как он уходит прочь своей обычной решительной походкой, заморгала, прогоняя слезы. Казалось неправильным, что они должны быть врозь. Как же сильно гордая, одинокая Сидони Форсайт изменилась за какую-то неделю!
        План Джозефа по спасению Роберты осуществился легче, чем ожидала Сидони даже в самые оптимистичные моменты.
        Она вошла в дом с террасы как раз тогда, когда престарелый дворецкий, которому, насколько ей было известно, не платили уже полгода, начал зажигать лампы. Таким образом, он обнаружил тело Уильяма и позвал Сидони. Ей, тяжело переживающей расставание с Джозефом, не пришлось изображать горе. Отходя после большой дозы опия, Роберта была тихой и вялой и с трудом понимала происходящее, когда проснулась и услышала о кончине мужа.
        Сэр Джон Филлипс, местный мировой судья, прибыл в тот же вечер, чтобы завершить формальности. Он не подверг сомнению слова Сидони, что ее не было дома всю вторую половину дня. Во время их короткой беседы Сидони намекнула на финансовые трудности Уильяма и его усиливающееся пристрастие к горячительным напиткам. Сэр Джон, пожилой джентльмен, домосед по натуре, не стал трактовать смерть Уильяма иначе как несчастный случай. К облегчению Сидони, имя Джозефа ни разу не было упомянуто.
        Под внешним спокойствием, однако, Сидони скрывала свою сильнейшую тревогу за Роберту. Она не могла забыть того ужасного мгновения, когда сестра, казалось, готова была броситься с лестницы вслед за своим подлецом мужем.
        На следующее утро Сидони принесла поднос с завтраком в комнату Роберты. Поставив поднос на стол, раздвинула занавески и открыла окно, чтобы свежий воздух разогнал тошнотворный запах опия и тяжелых духов Роберты. Единственной реакцией сестры на это был болезненный стон.
        — Бога ради, Сидони. У меня голова раскалывается.
        Что ж, Роберта сама ответила, как себя чувствует. Сидони пожалела сестру и наполовину прикрыла окно портьерами, чтобы свет, проникающей в неопрятную, загроможденную мебелью комнату, был не таким ярким.
        — Сэр Джон склонен объявить смерть Уильяма несчастным случаем.
        — Слава богу.  — Застонав, Роберта приподнялась на кровати и привалилась к изголовью. В свете дня она выглядела на десять лет старше.
        Раздражение Сидони на сестру за то, что та продолжала играть, утонуло в приливе щемящей любви. Когда они были маленькими, Роберта казалась такой сильной и умной. Сейчас она потерянная и беззащитная — зеркальное отражение их милой, грустной неудачницы матери.
        Отогнав болезненные воспоминания, Сидони налила Роберте чашку чаю.
        — Нам повезло, что он такой ленивый.
        Роберта что-то буркнула и сделала глоток. Усталость, страдание и последствия наркотика делали мутными ее голубые глаза. Сидони стала убирать комнату, собирая разбросанные одежду, обувь, украшения. Молчание царило в комнате до тех пор, пока дрожь в руках Роберты не стала такой сильной, что чашка застучала о блюдце.
        — Сидони, что же нам делать?  — Слезы потекли по щекам Роберты, из горла вырвался сдавленный всхлип.
        — Ох, дорогая…  — Сидони выронила горсть шелковых шарфов, которые собрала, и кинулась спасать чашку. Она присела на край кровати и обняла плачущую сестру.  — Все хорошо. Не плачь. Ты свободна. Он больше никогда не ударит тебя.
        — Уильям умер. Не могу в это поверить.  — Роберта спрятала лицо на плече Сидони и разразилась судорожными рыданиями, которые мало-помалу перешли в тихие всхлипывания. Наконец она отстранилась, вытерла глаза и шмыгнула носом.
        — Я просто не знаю, что и думать.
        — Мы справимся с этим, Роберта,  — повторила Сидони вчерашние слова Джозефа, доставая из ящика прикроватной тумбочки носовой платок.
        Роберта вытерла слезы и высморкалась.
        — Мне так неприятно, что нам приходится полагаться на этого отвратительного типа.  — Взгляд Роберты заострился, и с упавшим сердцем Сидони осознала, что непосредственная тревога сестры из-за смерти мужа отступила на второй план.  — Что произошло в Девоне? Вы с этим Мерриком вчера были прямо как закадычные друзья. Я полагала, что после всего, что было, тебе даже слышать это имя будет невыносимо.
        Господи, дай ей сил. Сидони не была уверена, что готова к этому разговору, хотя понимала, что он неизбежен. Она все еще не знала, хочет ли рассказать Роберте о прошедшей неделе. Во всяком случае, не всю историю — это уж точно.
        — Он был добр ко мне.
        — Это не похоже на того безжалостного дьявола, которого я знаю. Боже праведный, Сидони, этот негодяй принудил тебя лечь с ним в постель? Он самый настоящий злодей.  — Действие опия уже окончательно прошло. Взгляд Роберты стал сосредоточенным, и это смущало Сидони.  — Или тебе каким-то образом удалось уговорить его сохранить твою девственность?
        — Я же сказала тебе вчера, что Меррик не сделал мне ничего плохого.  — Если Сидони покраснеет еще сильнее, то просто поджарится.
        Сидони боялась новых вопросов, но хуже расспросов было то, как исказилось лицо Роберты от раскаяния. Она схватила Сидони за руки и стиснула их.
        — Ох, моя дорогая сестричка, я так сожалею! Ты влюбилась в негодяя. Я думала, уж это тебе не грозит. Он такой безобразный и неотесанный. Разумеется, ты совершенно неопытна во всем, что касается мужчин. Я не должна была позволять тебе ехать. Никогда себе этого не прощу.
        Сидони вырвала у Роберты свои руки, поднялась и встала, дрожа, у кровати.
        — Он ни к чему не принуждал меня, хотя мог бы. Я думала, ты будешь этому рада.
        — Да вот только подлец перехитрил нас обеих. У него хватило ума не только соблазнить, но и влюбить тебя в себя, и теперь ты будешь страдать по нему.  — Роберта нахмурилась.  — Это часть его мести нашей семье. Он ненавидит меня, ты же знаешь.
        — Он ненавидел Уильяма.
        — Любой удар по мне — это удар по Уильяму. И он ударил по мне через тебя.
        Сидони отступила назад, подальше от маниакальных инсинуаций Роберты. Никто не может быть таким коварным и беспринципным, каким она нарисовала Джозефа.
        — Он же помог тебе вчера.
        — Только потому, что что-то замышляет. Вот увидишь.  — Роберта поднялась на дрожащих ногах и ухватилась за кроватный столбик. Ее кремовая ночная сорочка развевалась вокруг нее, добавляя драматизма.  — Очнись, девочка. Он сейчас сидит в том своем нелепом доме и посмеивается над твоей глупостью.
        — Он не такой. Если б ты знала его, как знаю я…
        — Послушай себя! Что за вздор! Джозеф Меррик поставил себе целью уничтожить Уильяма и всех, кто с ним связан. И, чума его забери, ему это удалось. Уильям умер, полностью разоренный, я в таких долгах, что больше никогда не смогу появиться в обществе с высоко поднятой головой. Меррик, кроме всего прочего, убедил тебя, что он — рыцарь в сияющих доспехах. Подходящая месть всем нам, ты не находишь?
        Сидони не станет слушать эту клевету на любимого человека.
        — Он имеет полное право ненавидеть Уильяма. Это Уильям изуродовал ему лицо.
        Даже до того, как Роберта заговорила, ее невозмутимость дала Сидони понять, что для нее это не новость.
        — Я знаю, что дает ему основания уничтожить всех родных Уильяма.
        Сидони почувствовала слабость и дурноту. Она любит сестру, но порой перемены, произошедшие в ней за последние годы, заставляют ее ужаснуться. Роберте, похоже, наплевать, что ее муж изуродовал кузена просто из ненависти и злости.
        — Ты никогда не рассказывала мне о шрамах Джозефа.
        — Ну, хвалиться тут нечем.  — Роберта помолчала.  — К тому же все это было так давно, не так ли?
        Нет, не так. Джозеф всю жизнь страдает из-за того, что сделал с ним Уильям. Роберта нетерпеливо вздохнула:
        — Полагаю, ты находишь его шрамы романтичными. Ты просто начиталась глупых романов. Ей-богу, Сидони, уж от тебя-то я ожидала большего здравомыслия. Этот человек не способен на тонкие чувства. В конце концов, он собирался соблазнить меня, а потом без зазрения совести лишил тебя девственности.
        К горлу Сидони поднялся ком. Слушать Роберту было все равно что видеть неделю в замке Крейвен в кривом зеркале. Сидони не собиралась выслушивать ее ядовитые измышления. Роберта ошибается. Сидони знает Джозефа. Она знает, что то влечение, которое вспыхнуло между ними, затронуло и его тоже. Разве он не просил ее выйти за него замуж? Чувства между ними сильные и искренние. Она должна в это верить. Если любит его, то должна ему доверять. А это означает, как ни удивительно, что она решила принять его предложение.
        Боже правый, какая перемена в женщине, которая еще недавно была решительно настроена вести одинокую, независимую жизнь! Сидони Форсайт готова совершить немыслимое — вручить себя мужчине в браке.
        Роберта окинула ее внимательным взглядом и встревоженно нахмурилась.
        — Что случилось, Сидони? У тебя такой странный вид.
        Сидони покачала головой. Этим утром она надеялась рассказать Роберте, что Джозеф — законный виконт, предупредить ее до того, как он воспользуется брачным свидетельством, чтобы заявить права на титул. Но воинственный настрой Роберты отбил у нее охоту делиться такой неблагоприятной новостью с сестрой. Она жалела, что не сказала Джозефу вчера, но в замешательстве и панике после смерти Уильяма Сидони думала лишь о том, как скрыть преступление Роберты.
        Сидони надеялась, что, когда она откроет все Джозефу, он не рассердится на нее настолько, чтобы взять назад свое предложение. Наверное, можно было бы написать ему, но такое решение казалось ей трусостью. В конце концов, задержка небольшая — всего каких-нибудь пару дней.
        Как только Уильяма похоронят, она пойдет к Джозефу, как пришла к нему в замок Крейвен. Отдаст ему свидетельство о браке, а потом скажет, что любит его и хочет быть его женой. Он, конечно, поймет, что ее согласие никак не связано с его новым статусом. Боже милостивый, она так сильно любит Джозефа Меррика, что вышла бы за него, даже если бы он оказался нищим!
        Следующие дни были заполнены хлопотами и суетой: приготовлениями к похоронам, хозяйственными делами, заботой о сестре и племянниках, которые приехали из школы. Мальчики, казалось, не были слишком удручены, услышав о кончине отца.
        От Роберты было мало проку. Она главным образом находилась в своей комнате, пребывая в опиумном дурмане. Ее полный упадок сил подкреплял впечатление, что она — скорбящая вдова. После того их утреннего неприятного разговора Сидони была рада, что сестра почти не вмешивается в дела Барстоу-холла.
        Вскоре придуманная Джозефом история была настолько широко принята, что Сидони почти поверила, что Уильям сбросился с лестницы, спасаясь от позора банкротства. Постоянный страх, что сестру арестуют, утих. По всей видимости, Джозеф был прав — они это преодолеют. Тех кошмарных мгновений, когда Роберта столкнула мужа с лестницы, как будто никогда и не было.
        Сидони поначалу надеялась потихоньку улизнуть, чтобы рассказать Джозефу о брачном свидетельстве, но быстро поняла, что должна остерегаться навлечь на него подозрения. Лучше пока не иметь открытых контактов между Ферни и Барстоу-холлом.
        Сидони поддерживала едва передвигающую ноги Роберту, когда они шли по проходу деревенской церкви после панихиды по Уильяму. От тошнотворного запаха лилий, доставленных за баснословные деньги из Лондона, у нее разболелась голова. Или, может, это из-за того, что Роберта щедро облила себя розовой водой?
        От переутомления у Сидони горели глаза. Но какой бы уставшей она ни была, когда падала в кровать, спать не могла. И это было странно, ведь она спала одна двадцать четыре года, а с Джозефом Мерриком делила постель всего несколько дней. Но теперь казалось неправильным не лежать в его объятиях ночью и не просыпаться рядом с ним поутру.
        Церковь была битком набита местными джентри — мелкопоместными дворянами и буржуа,  — арендаторами и несколькими лондонскими знакомыми Уильяма. Никто не выглядел особенно удрученным. И это понятно: став виконтом, Уильям только и делал, что ссорился с соседями и втягивал их в судебные споры. Ни одна душа искренне не сожалела о его кончине. «Какой печальный конец»,  — подумала Сидони, несмотря на все ее презрение к зятю.
        Она обернулась взглянуть на племянников, семенящих следом за матерью. Семилетний Николас справлялся со своей ролью во время похорон со стоической храбростью, которая вызвала у Сидони слезы. Пятилетний Томас стал вертеться во время службы и успокоился только после того, как брат шикнул на него.
        Шестеро крепких арендаторов вынесли гроб, заваленный лилиями, через двойные двери. Жители деревни презирали Уильяма как человека, разорившего имение, который к тому же за похвальбой скрывал свое полное невежество в ведении хозяйства. От слуг Сидони узнала, что в местной таверне люди поднимают бокалы за то, чтобы душа Уильяма жарилась в аду.
        Неподобающие мысли для церкви. Она тихонько сжала руку Роберты.
        — Ты как, нормально?
        — Да.  — Слабый голос сестры был скорее следствием злоупотребления опием, чем скорбью, хотя сегодня она прекрасно поработала, изображая безутешную вдову.
        — Я рада, что у того человека хватило совести не прийти.
        Сидони незачем было спрашивать, кого она имеет в виду. Благородство Джозефа, пришедшего Роберте на выручку, не улучшило ее отношения к нему.
        — Ты возмутительно неблагодарна,  — прошипела Сидони, затем заставила себя сделать нейтральное лицо, кивнув соседу, который бросил на них любопытный взгляд.
        Роберта не услышала. Намеренно, подозревала Сидони.
        Отсутствие Джозефа больно кольнуло ее. Она надеялась увидеться с ним сегодня, пусть бы он просто молча постоял сзади, у дверей. Но он не лицемер, не станет публично отдавать дань уважения человеку, которого презирал и ненавидел.
        К счастью, в последние дни у Роберты короткий всплеск заботы о сестре поутих. Она была не в состоянии расспрашивать слишком дотошно о том, что произошло в Девоне. Да и в любом случае, что Сидони могла сказать? «Я готова была отдать свое тело чудовищу, а вместо этого отдала сердце заколдованному принцу»?
        Заколдованному принцу, который, бесспорно, является виконтом Холбруком. Письмо, подтверждающее личность священника, сочетавшего браком его родителей, пришло, пока она находилась в замке Крейвен.
        Солнце ослепило Сидони. Когда глаза привыкли к яркому свету, она отметила, что толпа как-то странно притихла, и эта тишина отличалась от почтительной тишины, подобающей на похоронах. Озадаченная, она увидела внушительного мужчину, решительным шагом направляющегося к Роберте. Сидони представления не имела, кто это, но сразу почувствовала окружающую его атмосферу властности. Это качество присуще и Джозефу. Внезапно испугавшись, она подтолкнула мальчиков к экономке Барстоу-холла.
        — Леди Холбрук?  — Незнакомец коротко поклонился.  — Я сэр Джордж Пелхэм из Лондона. Могу я переговорить с вами с глазу на глаз? Прошу прощения за вторжение в такой печальный день, но время моего пребывания в Уилтшире весьма ограничено.
        Быть может, он кредитор? Сидони удивляло, что кредиторы Уильяма еще не налетели как стервятники. Хотя этот человек не похож на заимодавца. Он выглядит скорее как лицо, облеченное неограниченной властью.
        — Я сама не своя, сэр Пелхэм,  — отозвалась Роберта слабым голосом, которым говорила после смерти Уильяма. Подняв вуаль, она устремила на джентльмена скорбный взгляд голубых глаз.  — Не может ли ваше дело подождать до завтра, когда мне, быть может, станет чуть лучше?
        Сидони не должен был раздражать спектакль сестры. В конце концов, она же убедила всех, что искренне скорбит по мужу, отведя от себя тем самым возможные подозрения. Сидони ожидала, что и этот незнакомец падет жертвой белокурой красоты Роберты, однако лицо его оставалось суровым, когда он предложил ей руку.
        — Миледи?..
        Жадный интерес толпы вился вокруг них, как пчелиный рой. У Сидони засосало под ложечкой от страха. Боже милостивый, неужели сэр Пелхэм пришел арестовать Роберту? Но его манеры были скорее заботливыми, чем угрожающими, и никому, кроме Роберты, Сидони и Джозефа, неизвестна правда о смерти Уильяма.
        — Если вы настаиваете.  — Раздражение слегка подпортило образ уступчивой, несчастной вдовы. Губы Роберты вытянулись в тонкую нитку.  — Моя сестра пойдет с нами.
        Сэр Пелхэм молча поклонился Сидони и отвел Роберту в сторону. Сидони последовала за ними.
        — Миледи, новость может оказаться огорчительной.
        Сидони покрылась холодным потом, лихорадочно гадая, что будет делать, если незнакомец возьмет Роберту под арест. Глаза Роберты расширились от паники, и она натужно сглотнула.
        — Сударь, не представляю, что может огорчить меня больше, принимая во внимание, что я только что потеряла мужа.
        Выражение лица мужчины стало невозможно суровым. Сидони догадалась, что он намерен сказать, раньше, чем он заговорил. Да поможет ей бог, она боялась не за того человека. Опасность грозит не Роберте.
        Словно издалека услышала она глубокий рокот голоса сэра Пелхэма. Каждое слово доносилось до нее отчетливо, словно звон колокола.
        — После представления свидетельств в местный магистрат был арестован Джозеф Меррик за убийство своего кузена виконта Холбрука.
        Глава 26
        Сидони поплотнее закуталась в свою старенькую накидку и поерзала на деревянном стуле, чтобы хоть немного расслабить затекшие мышцы. Страх, который не отпускал ни на секунду, отвлекал ее от неудобств. Со всех сторон на нее взирали строгие римские лица, словно напоминая, что она не имеет права находиться здесь, в фойе Ротермер-хауса — роскошного лондонского особняка герцога Седжмура.
        Статуи с каждой минутой смотрели все суровее. Но даже надменные мраморные патриции не могли сравниться с неодобрением, выраженным герцогским дворецким, когда он открыл дверь такой плохо одетой особе, которая к тому же утверждала, что является своячницей обанкротившегося, ныне усопшего лорда Холбрука. Особе, которая призналась, что незнакома с его сиятельством, но настаивала на том, что непременно должна увидеть его светлость по поводу мужчины, ожидающего суда за убийство.
        Дворецкий несколько раз повторил, что его сиятельства нет дома. Сидони столько же раз отвечала со всем возможным высокомерием, что она подождет. Ради Джозефа Сидони терпела грубость слуг, как терпела эту долгую задержку.
        Суровая решимость привела ее из Барстоу-холла в Лондон после похорон два дня назад и в Ньюгейтскую тюрьму вчера. Суровая решимость целый день удерживала ее в Ротермер-хаусе. Сегодня она спала в Меррик-хаусе — лондонском доме Уильяма, под небрежным присмотром немногочисленной челяди. Завтра суровая решимость подстегнет ее продолжить свои действия по оправданию Джозефа.
        Зная, что бессмысленно ожидать, чтобы высокородный джентльмен принял ее ранним утром, она прибыла ближе к полудню. Сейчас длинные лучи света сквозь веерообразное окно над дверью показывали, что день клонится к вечеру.
        А она до сих пор не продвинулась дальше переднего холла.
        Другие посетители приходили и уходили, как она предполагала, увидеться с его светлостью. Не будучи слишком хорошо знакомой с укладом жизни в аристократических домах, Сидони, однако, прекрасно понимала, что «нет дома» означает, что хозяина нет для просителей, которые пришли без предварительной договоренности и с едва скрываемым отчаянием.
        Парад одобренных посетителей закончился где-то час назад. Сидони боялась, что дворецкий скоро выставит ее на улицу. Она устала, она пала духом, одеревенела от такого долгого сидения и так измучилась от жажды, что могла выпить всю Темзу. Нежелательным просителям не полагаются ни чашка чаю, ни даже стакан воды.
        Живот сводило от голода, но Сидони не обращала на это внимания. Она не ела с прошлого вечера, когда проглотила бутерброд с сыром после целого дня бесплодных попыток убедить тюремщиков Джозефа позволить ей увидеться с ним. Она наивно полагала, что ей просто надо попросить о свидании с заключенным и ей его разрешат. Но, невзирая на все уговоры и мольбы, ее даже за ворота не пустили.
        Когда она в первый раз увидела темное, зловещее здание тюрьмы, ей сделалось дурно от страха и негодования. Даже сами камни Ньюгейта источали страдание. Джозефу здесь не место. Джозеф должен быть с ней. Она спасет его от виселицы, чего бы ей это ни стоило.
        Закусив губу, Сидони стиснула белый муслин юбок. Джозеф будет недоволен, когда увидит ее одетой так. И это мнение явно разделяет нелюбезный дворецкий. Она подумала было одолжить платье Роберты, но фигура у сестры была изящнее, поэтому платье сидело очень плотно и грудь Сидони чуть ли не выскакивала наружу.
        Сидони надеялась, что, в сущности, не важно, во что она одета. Она упомянет имя Джозефа — и герцог примет ее. В конце концов, спас же Кэмден Ротермер Джозефа в Итоне. И приезжал в замок Крейвен предупредить Джозефа о сумасбродном поведении Уильяма. Однако, просидев полдня в остывающем переднем холле, она начала опасаться, что нелюбезность Джозефа по отношению к герцогу в Девоне разорвала все прежние связи между ними.
        И что в этом случае ей остается?
        Сидони с такой силой стиснула истончившуюся ткань юбок, что побелели костяшки пальцев. Свирепые демоны отчаяния неотступно преследовали ее с тех пор, как она узнала об аресте Джозефа. Она даже не стала ждать, чтобы выяснить, какие были предъявлены доказательства, а сразу же отправилась в Лондон.
        В любом случае нетрудно было догадаться. О вражде кузенов знали все, и герцог в замке Крейвен говорил, что Уильям ищет, как бы отыграться за провал махинаций с изумрудными копями. Много ли надо, чтобы сосредоточить подозрения на кузене Уильяма, если власти решили рассматривать смерть виконта Хилбрука не как несчастный случай?
        Но она спасет Джозефа. Она не подведет. Она — его единственная надежда.
        Быть может, стоило попытать счастья с другим итонским другом Джозефа — Ричардом Хармсуортом. Сидони полагала, что герцог будет идеальным сторонником, но сегодняшние испытания показали, что герцог может оставаться недосягаем, если только она не подстережет его где-нибудь, где не будет его сторожевых псов. Да вот только ее знаний о привычках лондонских джентльменов явно недостаточно. Дворецкий с полным правом обращается с ней, как с деревенской мышью. Она слишком плохо знакома с этим миром, чтобы разработать эффективную тактику.
        Что ж, придется научиться.
        Быть может, ей стоило уйти и принарядиться. Беда в том, что у Сидони совсем мало денег. И времени. Ей надо вызволить Джозефа из Ньюгейта, где его держат, откладывая суд. Она не может позволить себе роскоши ждать, когда модистка сошьет ей модное платье. Даже если бы у нее были для этого средства. У нее есть только то немногое, что она сэкономила из мизерных сумм на хозяйство, и деньги, вырученные от продажи шпилек.
        Шпильки с бриллиантами были дороги ей, и она думала, что будет скорбеть о потере. Но что значат кусочки отшлифованного камня в сравнении с угрозой человеку, которого она любит?! Она рассталась с ними без малейшего сожаления. Жалела лишь о том, что мало выручила за них.
        Стук копыт снаружи прервал мрачные размышления Сидони. Дверь гостеприимно распахнулась. С порывом холодного воздуха, заставившим ее поежиться под накидкой, в холл вошел мужчина.
        Надменный дворецкий, оказывается, умеет улыбаться. Кто бы мог подумать? Она угрюмо наблюдала, как лакеи кинулись к гостю, чтобы принять у него плащ, перчатки и трость.
        Сидони никогда не видела так красиво одетого мужчину. Одежда сидела на нем как влитая. Она спрятала ноги под стул. Несмотря на все ее вчерашние старания, грязь с улиц вокруг Ньюгейта пристала к подошвам ботинок, а подол был в пыли.
        — Сэр Ричард!  — Тепло в голосе дворецкого резко контрастировало с его приветствием Сидони.
        Сердце ее забилось быстрее. Сэр Ричард? Может ли это быть давний спаситель Джозефа? Тот, кто попросил герцога заехать в замок Крейвен? С улицы донесся громкий лай, и элегантный джентльмен обернулся, чтобы потрепать по загривку лохматого пса, который вбежал следом за ним. Сидони ждала, что чопорный дворецкий прогонит собаку, но он только снисходительно усмехнулся.
        — Воды для Сириуса, Карузерс.
        — Сию минуту, сэр Ричард.
        Дворецкий бросил повелительный взгляд на лакея, и тот со всех ног кинулся за питьем для пса. Собака явно ценилась выше Сидони.
        Сириус был жутко безобразным — помесь борзой, гончей и еще каких-то неизвестных Сидони пород. Среднего размера псина с пятнистой шерстью и пушистым хвостом бубликом. Он казался неподходящим спутником для изысканного сэра Ричарда. Словно почуяв ее любопытство, собака обратила свои блестящие черные глаза в ее сторону и направилась разузнать, стуча когтями по мраморному полу.
        — Привет, Сириус,  — тихо поздоровалась Сидони, поднимаясь и протягивая руку, чтобы пес обнюхал ее.
        — Он не укусит,  — сказал сэр Ричард, и до нее дошло, что он тоже подошел ближе.
        — А я и не боюсь.  — Сидони почесала животное за ушами — глаза Сириуса блаженно закрылись.  — Я люблю собак.
        — Он такой дамский угодник. Ни одна хорошенькая леди не ускользнет от его внимания.
        — Сэр Ричард, его сиятельство ждет.  — Дворецкий позади них неодобрительно фыркнул.
        — Ничего, подождет немного, это ему не повредит.  — Глаза сэра Ричарда не отрывались от лица Сидони.
        Может, Сидони и не была знакома с лондонскими джентльменами, но повесу узнать могла всегда. Сэр Ричард привык с ходу покорять женские сердца. Вблизи он оказался настолько же красивым, насколько его собака была безобразной. Быть может, он и держит псину для того, чтобы подчеркнуть контраст.
        — Вы ожидаете встречи с Кэмом?
        Сидони недоумевала: зачем он растрачивает на нее свое обаяние? Но если есть шанс, что этот джентльмен — тот ли это сэр Ричард, о котором она знает, или не тот — может помочь ей увидеться с герцогом Седжмуром, она им воспользуется.
        — Да.
        — Мисс Форсайт прибыла без предварительной договоренности или представления,  — ледяным тоном отчеканил дворецкий.
        — Мне нужна помощь герцога,  — сказала Сидони, продолжая гладить собаку. Та с ленивым удовольствием виляла хвостом.
        Взгляд мужчины прошелся по ней, словно оценивая ее намерения. Быть может, он боится, что она брошенная любовница, хотя, разумеется, ни одна уважающая себя герцогская любовница не облачилась бы в такие жалкие обноски.
        — Я помогу, если смогу. Как вас зовут?
        — Сидони Форсайт. Моя сестра Роберта замужем… была замужем за виконтом Холбруком.
        Отвращение на долю секунды промелькнуло на красивом лице мужчины, прежде чем вежливая маска вернулась.
        Чутье Сидони подсказывало ей, что это, должно быть, Ричард Хармсуорт, который спас когда-то Джозефа. Вспыхнула надежда, сняв усталость этого длинного бесплодного дня.
        — Примите мои соболезнования, мисс Форсайт.
        Руки ее непроизвольно стиснули шерсть Сириуса. Господи, пусть этот человек окажется детским товарищем Джозефа!
        — Спасибо. Я здесь по поводу Джозефа Меррика.
        — Джозефа?  — удивился мужчина.  — Я слышал, его обвиняют в убийстве Холбрука.
        Сидони посмотрела ему прямо в глаза. Пес, почуяв ее напряжение, ткнулся носом в юбки.
        — Он невиновен.
        — Вы, похоже, в этом уверены.
        — Да.
        — Но он очевидный подозреваемый. Давняя вражда между кузенами означает…
        — Джозеф Меррик не убивал лорда Холбрука,  — прервала она его. Сириус тихонько взвизгнул, и Сидони успокаивающим жестом положила ладонь ему на голову.
        Ее горячность заинтриговала сэра Ричарда. Как и пылкая защита человека, который всегда был врагом ее зятя. Сэр Ричард нахмурился, заставив ее задаться вопросом: такой ли он записной денди, каким кажется? Он предложил ей руку.
        — Мисс Форсайт, я нахожу вас интересной. Уверен, Седжмур со мной согласится. Не откажетесь ли вы сопровождать меня в герцогскую библиотеку?
        — Сэр Ричард, эта леди неизвестна его сиятельству,  — проблеял Карузерс.
        — Однако она — мой большой друг. Объяви нас, любезный.
        — Его сиятельство особо подчеркнул, что не желает принимать неизвестных посетителей.
        — Но меня-то он примет. А мисс Форсайт — со мной.  — Сэр Ричард помолчал.  — И, Карузерс, забери у леди накидку. Я удивлен, что ты позволил ей ожидать, не проявив элементарной вежливости.
        Губы Сидони дернулись, а ведь всего десять минут назад она думала, что больше никогда не будет улыбаться. Судьба жаловала ей шанс спасти Джозефа. А уж как она им воспользуется, зависит только от нее.
        — Сэр Ричард Хармсуорт, ваша светлость, и мисс Сидони Форсайт,  — нараспев объявил Карузерс и отступил в сторону, пропуская Сидони и ее спутника в роскошную герцогскую библиотеку.
        Когда она услышала фамилию своего защитника, робкая, неоперившаяся надежда расправила крылья и приготовилась взлететь.
        Знакомый темноволосый мужчина поднялся из-за массивного письменного стола красного дерева и нахмурился, когда взгляд его упал на нее. Черты лица его были такими четкими и правильными, что казались вырезанными из того же мрамора, что и статуи в холле. В оценивающих зеленых глазах не было радушия. Сидони поежилась, и оптимизма у нее поубавилось.
        Свободно, как у себя дома, Сириус потрусил к ковру перед горящим камином, растянулся на нем и положил голову на лапы.
        — Мисс Форсайт, чему обязан удовольствием видеть вас?  — Голос герцога был холодным, но, к счастью, не враждебным.
        Сидони почтительно присела и напомнила себе, что именно такой внушительный и властный человек ей нужен. Собрав все свое мужество, она вздернула подбородок и смело встретила его прямой взгляд.
        — Ваша светлость, я прошу вашей помощи для Джозефа Меррика, ошибочно обвиненного в убийстве моего зятя лорда Холбрука.
        Понимание засветилось в глазах герцога, но выражение его лица не потеплело ни на градус.
        — Ясно. Мне следовало догадаться, когда Карузерс сказал «Форсайт». Вы сестра леди Холбрук. Не думаю, что мы были представлены, хотя, вижу, вы знакомы с Ричардом.
        Она не видела смысла обманывать.
        — Я познакомилась с сэром Ричардом у вас в холле, где мне пришлось ждать весь день. Он помог мне прорваться к вам,  — резко ответила Сидони.  — Прошу прощения за вторжение, но я знаю, что вы и мистер Меррик когда-то были дружны.
        Брови герцога выгнулись с надменностью, которая могла бы устрашить Сидони, если бы она не была в таком отчаянии.
        — Мы с Мерриком приятельствовали в школе, но во взрослой жизни не являемся друзьями.
        Сэр Ричард небрежно взмахнул рукой.
        — Да ладно тебе, Кэм, просто Джозеф стал сторониться нас с тех пор, как брак его родителей объявили недействительным. Ты же знаешь, он всегда был чересчур гордым, даже мальчишкой. Он слишком упрям, чтобы признать, что ему нужны друзья.

«Ох, любовь моя, как же одинок ты был».
        Напоминание, что она, вероятно, единственный союзник Джозефа, укрепило решимость Сидони.
        — Ему нужны друзья сейчас.
        — Это он вам так сказал?  — со скучающим видом поинтересовался герцог, жестом предлагая ей сесть.
        — Он ничего мне не говорил.  — Опустившись на стул перед столом, Сидони сглотнула, чтобы смочить пересохшее горло.  — Меня к нему не пустили.
        Герцог сел и воззрился на нее поверх сложенных домиком пальцев.
        — Зачем вы хотите увидеть его? Всем известно, что Холбрук и Меррик ненавидели друг друга. Поэтому, как я подозреваю, его и обвиняют. Логично предположить, что семейная преданность… Вы ведь в лагере Холбрука?
        Щекам Сидони стало жарко, а ресницы затрепетали от смущения. Эти люди, должно быть, догадываются, что ее интерес выходит за рамки простого стремления к справедливости для чужого человека.
        — Это ужасная ошибка. Лорд Холбрук совершил самоубийство. Мистер Меррик невиновен.
        — Так зачем же вам необходимо увидеться с ним?

«Потому что без него я пустая оболочка. Потому что потребность прикоснуться к нему во мне сильнее, чем потребность в воздухе».
        — Я могу доказать его невиновность.
        — Черт возьми, это серьезное заявление, мисс Форсайт.  — Сэр Ричард прошел к буфету и плеснул себе щедрую порцию бренди.
        Герцог, однако, впечатлен не был. Она удостоилась лишь еще одного высокомерного поднятия бровей. Этот мужчина — аристократ до мозга костей.
        — Я уверен, мистер Меррик нанял компетентных адвокатов. Вам следует предоставить ваше доказательство, каково бы оно ни было, им.
        Сидони поняла, что он сомневается в существовании ее доказательства.
        — Я не знаю, кто они.
        — Хотите, чтобы я выяснил?
        — Нет, благодарю вас, ваша светлость. Информация… личного характера и должна быть передана лично мистеру Меррику. Ему необходимо знать подробности, прежде чем я стану действовать дальше.
        Герцог довольно долго задумчиво разглядывал ее поверх сложенных пальцев. Она вся сжалась, молясь, чтобы он не отказал ей. Если откажет, она обратится к сэру Ричарду. А если и он не поможет, отыщет поверенных Джозефа, хотя пока не имеет представления, как это сделать. Возможно, кто-нибудь в Ньюгейте ей подскажет. Она уже попытала счастья в лондонской конторе Джозефа, но ее туда не пустили. Завтра она вернется туда и предпримет более решительную осаду. Она не сдастся.
        — Мисс Форсайт?..
        Сидони повернулась на голос Сэра Ричарда и сообразила, что он протягивает ей стакан воды.
        Она с благодарностью улыбнулась:
        — Спасибо.
        — Может, распорядиться насчет чая?
        — Нет, благодарю вас,  — пробормотала она, сделав глоток.  — Я… Мне просто необходимо увидеться с мистером Мерриком. Его освобождение — это единственное, что имеет значение.
        Взгляд герцога заострился. И она вспыхнула, понимая, что подтвердила свой особый интерес. Дрожащей рукой она поставила стакан на стол перед собой.
        — У тебя такое странное лицо, Кэм, дружище,  — подозрительно заметил сэр Ричард.  — О чем ты думаешь?
        Губы герцога сложились в некое подобие улыбки, внимательный взгляд не отрывался от Сидони.
        — Мыши.
        Сидони покраснела до корней волос и сделала еще глоток воды, стараясь скрыть свое смущение. Ну не мог же герцог догадаться, что она была в замке Крейвен, когда он заехал предупредить Джозефа о психической неуравновешенности Уильяма.
        — Сириусу она нравится,  — заметил сэр Ричард с кажущейся нелогичностью.
        Услышав свое имя, пес поднял голову и поглядел на всех по очереди.
        Герцог бросил на сэра Ричарда нетерпеливый взгляд.
        — В отличие от тебя я не основываю свои знакомства на добром мнении пса.
        — Какие резкие слова, дружище.  — Сэр Ричард опустился в кожаное кресло рядом с Сидони и картинно ссутулился.  — А стоило бы, знаешь ли. Этот пес — сущий гений.
        — Он умнее своего хозяина, в этом ему не откажешь,  — проворчал герцог, и Сидони уловила неожиданный проблеск юмора на его строгом лице.
        — Ни капли мозгов, что верно, то верно. Никогда и не утверждал, что думаю о чем-то, кроме обеда. Это ты у нас голова, Кэм. Всегда был. Вот почему вы с Джозефом были такими друзьями в школе.
        Сидони подозревала, что сэр Ричард не такой уж бездельник, каким притворяется. Пока что он ловко и незаметно заставлял всех плясать под свою дудку, и притом без видимых усилий. Ей не забыть того момента, когда он решил помочь ей. Взгляд, которым он окинул ее, был острым и проницательным.
        — Ну, не совсем поэтому,  — отозвался герцог. От его улыбки не осталось и следа.
        Неуемный сэр Ричард на короткий миг посерьезнел. И снова перемена была настолько мимолетной, что Сидони не заметила бы, если бы не наблюдала за ним так внимательно. Ей вспомнился рассказ Джозефа о скандалах, омрачающих происхождение этих мужчин.
        — Нет, не совсем.
        Герцог вздохнул и откинулся на спинку стула. С упавшим сердцем Сидони гадала, не померещилась ли ей его мимолетная веселость. Сейчас лицо его было сама суровость.
        — Я полагаю, Сириус, будь он неладен, хочет, чтобы я вытащил Меррика из тюрьмы.
        Сэр Ричард пожал плечами:
        — Ты ведь можешь это сделать. Тебе стоит только взмахнуть своей аристократической рукой — и Меррик станет свободным человеком еще до завтрака.
        — Насчет этого не уверен. Этим делом, я слышал, занимается Джордж Пелхэм.
        Сэр Ричард отмахнулся небрежным жестом.
        — Ты заткнешь за пояс этого Пелхэма. Да ты заткнешь за пояс любого, и не только потому что ты герцог.
        — Я, определенно, могу устроить встречу мисс Форсайт с Мерриком, просто не уверен, следует ли это делать?
        — Я намерена помочь мистеру Меррику.  — Сидони нервно стиснула лежащие на коленях руки.
        — Не сомневаюсь, дорогая леди. Но такими делами занимаются мужчины. Может, вы скажете, каков характер доказательства или, еще лучше, покажете его мне? Клянусь честью, я сделаю все, что в моих силах.
        Сидони передернуло от его покровительственного тона, но голос ее остался ровным:
        — Сожалею, ваша светлость, но я не могу.
        — Даже рискуя оставить мистера Меррика томиться в тюрьме?
        Она вздернула подбородок.
        — Мне необходимо увидеть мистера Меррика. Это крайне срочно. Если вы не можете устроить свидание, я поищу того, кто сможет.
        Холодный взгляд герцога сосредоточился на ней, словно она была редким экземпляром на предметном стекле ученого. Он не ответил ей.
        — Ну полно, Кэм. Отвези девушку на встречу с Мерриком, а там видно будет. Ты же все равно поможешь,  — лениво проговорил сэр Ричард, рассматривая бокал с бренди на свет.  — У меня на сегодня в планах только вечер у Крокфорда. И держу пари на все, что проиграю там, ты намеревался с головой погрузиться в бумажную работу. Разве не предпочтительнее было бы содействовать этой отважной леди в миссии милосердия?
        — То есть, по-твоему, я буду бездушным негодяем, если откажу.
        Глубокий голос герцога звучал нейтрально. Сидони не могла разгадать его намерений. Сердце ее тревожно билось, ожидая, предложит ли он поддержку или прогонит прочь.
        Господи, только бы не прогнал!
        — Что ж, да, если хочешь.  — Сэр Ричард потягивал бренди так небрежно, словно здесь в эту минуту не решалась судьба человека.
        Сириус, зевнув, поднялся, подошел и положил голову на колени Сидони. Она рассеянно почесала его за ушами, не сводя глаз с герцога. Встанет ли Седжмур на ее сторону? Выдержит ли его преданность Джозефу? Или он решит, что ничем ему не обязан, а Сидони — просто нежелательный проситель?
        Пауза затянулась. Было слышно, как потрескивает огонь в камине. Сириус в восторге от ее ласк довольно повизгивал.
        Герцог тяжело вздохнул и встал. Он не улыбнулся, поглядев на нее.
        — Что ж, хорошо. Мисс Форсайт, Сириус своего добился. Мы с вами отправляемся в Ньюгейт.
        — И не мечтай, Кэм, дружище.  — Сэр Ричард поднялся, потревожив Сириуса. Тот повернул голову и воззрился на своего хозяина.  — Ни за какие коврижки не пропущу этого воссоединения.
        Глава 27
        Джозеф лежал и читал эссе Илии на роскошной кровати, привезенной, как и все остальное убранство, в тюремную камеру из его лондонского дома. Услышав, как загремели ключи в двери, он со вздохом раздражения отложил книгу.
        Какого дьявола его тюремщику надо в такой поздний час?
        Проведя три дня в тюрьме, Джозеф уже был знаком с заведенным здесь порядком. А порядок заключался в том, что его по большей части не беспокоили, разве что для того, чтобы он мог обсудить линию своего поведения на суде с разорительно дорогими адвокатами. Тюремщику было хорошо заплачено, чтобы он не надоедал и не подпускал любопытствующих, которых было великое множество.
        Сев, Джозеф пригладил пятерней растрепанные волосы. Дверь широко распахнулась, впуская его надзирателя. Позади него стояла женщина. Да не просто женщина, а та, которая преследовала его в снах. Женщина, по которой он страшно скучал всю последнюю неделю, что не видел ее.
        — Сидони,  — выдохнул он, гадая, не сошел ли он с ума.
        Конечно же, нет! Все в его камере было, как и всегда. Но одно ее присутствие превратило это узилище в рай. Сердце подпрыгнуло от внезапного, нежданного счастья.
        — Полчаса, мисс.
        Она откинула капюшон своей безобразной накидки и бросила нервный взгляд на тюремщика.
        — Спасибо.
        — Я так понимаю, вы не против, чтобы леди осталась, мистер Меррик?  — Выражение лица надзирателя было открыто похотливым.
        — Следи за собой, Сайкс,  — отозвался Джозеф угрожающим тоном.  — Эта леди — член моей семьи.
        — Да, сэр.  — Надзиратель закивал и поспешно ретировался, заперев за собой дверь.
        — Что, во имя всего святого, ты тут делаешь?  — Джозеф стремительно прошагал по турецкому ковру и сжал ее руки. Видеть ее было все равно что стоять в солнечном свете после долгой суровой зимы, но встречаться с ней в такой обстановке казалось не слишком приятным.
        — Ах, Джозеф,  — проговорила она прерывистым голосом и расплакалась.
        — Tesoro… милая… любовь моя.  — Он заключил ее в объятия.  — Не плачь. Пожалуйста, не плачь.
        Сколько раз после ареста он вспоминал, как обнимал ее. Сколько раз задавался вопросом, переживет ли эти последние события и сможет ли вновь обнять ее? Реальность ее присутствия здесь превосходила любые его фантазии.
        Он впитывал каждую подробность. Ее тепло. Запах волос и кожи. То, как руки прижимают его к себе. В самые тяжелые минуты он гадал, не пригрезилась ли ему страсть и радость тех дней в замке Крейвен. Они казались такими далекими от теперешней унылой действительности.
        — Я так боялась,  — пробормотала Сидони ему в плечо, обвивая руками за пояс.
        Джозеф целовал ее волосы, щеки, плечи, шею, при этом бесконечно шепча нежные слова. Он не в силах был сдержаться, чтобы не назвать ее всеми ласковыми именами, которые только знал.
        Слишком скоро она судорожно вздохнула и начала отстраняться. Он стиснул объятия.
        — Еще нет…
        Когда она подняла лицо, глаза ее были припухшими от слез, а щеки пылали. Никого красивее нее он никогда не видел.
        — Джозеф, у нас мало времени. Нам надо поговорить.
        — Я бы предпочел прикасаться к тебе.  — Он держал ее за плечи и любовался ею. Она гладила его по изуродованной щеке. Он больше не возражал против того, чтобы она дотрагивалась до его шрамов,  — вот насколько он изменился.
        — Ты как?
        — Хорошо.  — Он прильнул щекой к ее ладони. Она здесь. Он просто не мог в это поверить.  — Теперь — хорошо.
        Она окинула взглядом роскошно обставленную камеру.
        — А я представляла…
        Он криво улыбнулся, взял ее за руку и подвел к кровати. Кто бы мог подумать, что он будет улыбаться в этой мрачной тюрьме, где каждый камень нашептывает, что везение покинуло его и ему не избежать казни.
        — Знаю: кандалы, крюки, вонючая вода, сочащаяся из голых каменных стен. Есть определенные преимущества в том, чтобы быть богатым, carissima. Эта камера стоит целое состояние, но я долго здесь не пробуду. Доказательства косвенные, в лучшем случае. Я плачу своим поверенным кучу денег. Пусть отрабатывают свое содержание.  — Он надеялся, что его наигранный оптимизм убедит ее. Ему невыносимо было думать, что она страдает из-за него.
        Они сели на кровать лицом друг к другу, держась за руки.
        — Что произошло? Ведь все шло так гладко.
        — А ты разве не знаешь? Я думал, сплетни уже долетели до Барстоу-холла.
        — Я уехала сразу, как только услышала о твоем аресте. К счастью, карета Роберты была в Барстоу-холле. Вчера я целый день пыталась увидеться с тобой, но меня не пустили.
        — Благослови тебя бог.  — Ее преданность тронула его. Он прекрасно понимал, как ей трудно было добраться до Лондона. У нее нет денег, к тому же такой поспешный отъезд наверняка сделал ее мишенью местных сплетников, да и Роберта вряд ли поддерживала Сидони в ее намерениях.
        — Так почему тебя арестовали?
        — Старый скандал вкупе с невезением. Один сосед, проезжающий на лошади по дороге позади парка, видел, как я шел по территории Барстоу-холла в день смерти Уильяма. Затем одна из служанок в Ферни впала в истерику во время допроса и выболтала, что я пришел домой избитый и растрепанный в день убийства. Да и последняя тяжба Уильяма против меня по поводу изумрудных копей подлила масла в огонь. Они посчитали, что это дало мне новый мотив желать негодяю смерти.
        — Но это все кажется… неубедительным.
        — Так оно и есть.  — Джозеф не стал говорить, что только из-за старой открытой вражды с Уильямом его уже считают виновным. Пелхэм — не дурак, он не стал бы заниматься этим делом, если бы не был уверен, что у него есть все шансы отправить Меррика на виселицу.
        Глаза Сидони смотрели серьезно.
        — Джозеф, я могу спасти тебя.
        — Сомневаюсь.  — В его голосе добавилось иронии.  — Если только Роберта не подписала признание.
        Руки Сидони сжались.
        — Роберта была… против того, чтобы я ехала в Лондон. Она боялась, что подозрение может перейти на нее.
        — Ну разумеется.
        — Ты мог выдать ее.
        Джозеф невесело рассмеялся.
        — Никто не поверил бы никаким обвинениям против нее.  — Он помолчал.  — И она не заслуживает смерти за то, что сделала. К тому же у нее дети.
        Она крепко сжала его руки.
        — Тебя могут повесить!
        — Все не настолько плохо.
        Хотя в душе он признавал, что в смерти Уильяма есть большая доля и его вины. Не он столкнул негодяя с лестницы, но он часто желал кузену смерти. И не только из-за того нападения в Итоне. Он желал Уильяму смерти за то, что тот украл наследство, которое Джозеф всегда считал своим.
        А теперь он в тюрьме, и никто пальцем не шевельнул, чтобы ему помочь. Он всегда знал, что общество всего лишь терпит его. Его незаконнорожденность для всех — как бельмо на глазу, даже для тех, кто не прочь иметь выгоду от его финансовой проницательности и деловой хватки. И все же такое наглядное подтверждение, что, несмотря на свое богатство, он остается персоной нон грата — лицом, не пользующимся доверием,  — стало для него полезным уроком.
        Джозеф полагал, что его деловые партнеры смогут оказать помощь, но никто и не подумал этого делать. Вот вам и все его юношеские мечты о таком богатстве, которое делает тебя неуязвимым. Деньги не спасли его от унижения тюрьмы. Деньги не подняли толпу сторонников на его поддержку. Все бросили его на произвол судьбы.
        Все, кроме отважной Сидони.
        — Джозеф, прошу, выслушай меня. Пожалуйста.
        Что-то в ее отчаянной мольбе насторожило его.
        — Что такое, bella? Какой-нибудь безрассудный план? Карабканье по стене под покровом ночи? Туннель на улицу? Пистолет, спрятанный под этим безобразным плащом?
        К его сожалению, Сидони высвободила руки, поднялась и отошла на пару шагов. Он откинулся назад, опершись на локти, и залюбовался ею. Даже если он не мог прикасаться, смотреть на нее было манной небесной после недели разлуки.
        Ее сердитый жест отмел его легкомыслие.
        — Не шути.
        Что, черт возьми, происходит? Все желание поддразнивать Сидони испарилось. Ее волнение отдавало страхом и тревогой. Он сел и посмотрел прямо на нее, чувствуя, как засосало под ложечкой от дурного предчувствия.
        — Ты заставляешь меня нервничать, Сидони.
        Она стала рыться в потрепанной сумочке, привязанной к запястью, которую он раньше не замечал, потому что видел только ее. Он всегда видел только Сидони.
        — Вот.  — Она протянула ему что-то.
        Он оставил ее жест без внимания, не сводя глаз с лица, на котором были написаны тревога и неловкость.
        — Джозеф, посмотри,  — сказала Сидони.
        Он взглянул на пожелтевшую бумагу в ее дрожащей руке и машинально взял ее. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что это такое. Голова Джозефа резко дернулась вверх — он потрясенно уставился на Сидони.
        — Это настоящее?
        Она съежилась под его взглядом, хотя он был слишком ошеломлен, чтобы разозлиться.
        — Да.
        В душе его шевельнулся гнев.
        — И давно ты знаешь об этом?
        Сейчас это было единственное, что его волновало, хотя он понимал, что, как только мозг свыкнется с тем, что она ему преподнесла, волнений у него прибавится. Джозеф сразу же отмел вероятность, что она нашла этот документ в последние дни, поскольку ее виноватый вид это опровергал.
        — Я… я обнаружила это в библиотеке Барстоу-холла пару недель назад. Оно было вложено во второй том «Дон Кихота».
        — И ты, разумеется, сразу же поняла значение этого документа.
        Тон его ничего не выражал. Ему следовало бы быть на седьмом небе от радости, ведь он держит в руках брачное свидетельство родителей. Все его детские мечты сбылись.
        Под плетью его голоса Сидони казалась себе маленькой и уязвимой, но Джозеф не проявлял жалости к ней.
        — Разумеется.
        — И тебе не пришло в голову рассказать об этой находке мне?
        Она не съежилась, но и не была той храброй, непокорной женщиной, которую он знал. Впрочем, все, что он знал о ней, обернулось ложью. В этом мелочном, лживом мире он считал ее единственной чистой и сияющей путеводной звездой. Как же жестоко он ошибался!
        Джозеф поднялся на ноги, которые были унизительно нетвердыми, и шагнул к ней. Она отшатнулась. Его смех прозвучал горько.
        — То, что я теперь лорд Холбрук, не означает, что я превратился в Уильяма. Я не ударю тебя.
        Она закусывала губу — это обычно трогало его сердце. Проклятье, и сейчас тронуло. Она не такая, какой он ее считал. Она — лгунья. Женщина, которую он называл своей жизнью и своей душой, всего лишь красивый покров над бездной подлого обмана.
        — Я… у меня были причины скрывать это от тебя,  — прошептала Сидони.
        Его улыбка была похожа на гримасу боли.
        — Не сомневаюсь.
        Она бросилась объяснять:
        — Ты не понимаешь, каково это было — жить с Уильямом и Робертой. Как… как ужасно было, когда он избивал ее. Когда я нашла брачное свидетельство, это показалось мне подарком небес. Я… хотела использовать его, чтобы заставить Уильяма отпустить Роберту. Это было единственное средство, которое я имела против него.
        — В то время как все продолжали считать моего отца в лучшем случае дураком, а в худшем — лжецом. А мою мать…  — Он судорожно втянул воздух.  — А мою мать — шлюхой.
        Она побледнела и стиснула руки.
        — Я понимаю… понимаю, что была не права, утаив от тебя эту находку, но я не знала ни тебя, ни твоих родителей. Последний раз, когда Уильям избивал Роберту, он чуть не убил ее. Невзгоды сестры казались мне… важнее твоих.
        — И плевать на справедливость,  — горько проговорил Джозеф. Он старался смотреть на нее как на чужую, потому что она и есть для него чужая. Каким глупцом он был. Каким жалким, легковерным глупцом.
        Джозеф почти понимал ее. В конце концов, жизнь ее сестры была в опасности, и никто лучше него не знает, каким разрушительным может быть Уильям в приступе ярости. Он просто не мог простить ей того, что она заставила его свято уверовать в ее честность, когда на самом деле честной не была, что сделала его уязвимым мальчишкой, кричащим под ножом своего кузена.
        Сделав укрепляющий вдох, Сидони выпрямилась.
        — Ты взрослый человек. Я не знала… не знала тогда, как ты страдал, как незаконнорожденность разрушила твою жизнь.
        Он издал раздраженный возглас, хотя в глубине души съежился от унижения, вспомнив, что доверил ей в те чудесные ночи в Девоне. Он доверил ей многое, чем никогда ни с кем не делился. И все это время, притворяясь, что ей не все равно, она вынашивала это предательство.
        — Нет, ты бы скорее дала Уильяму сохранить титул, который он опозорил. Если бы он не умер, ты когда-нибудь сказала бы мне?
        Сидони отвела глаза и заговорила тихим голосом:
        — Мне надо было решить, что делать. Та неделя… та неделя с тобой поколебала мою уверенность. Но потом герцог рассказал тебе о буйстве Уильяма. Я надеялась спрятать Роберту где-нибудь в безопасном месте, а потом признаться тебе, но вначале должна была убедиться, что ей не грозит опасность.
        — А тебе не пришло в голову рассказать мне правду и позволить позаботиться о Роберте?  — Вот что было самым страшным в ее предательстве: она не дала ему шанса решить свое будущее или найти решение, которое бы защитило Роберту и ее сыновей.
        — Я…
        — Ну разумеется, не пришло. Может, я и имел неограниченный доступ к твоему телу, но помимо этого ты мне мало что доверяла.
        — Не надо.  — Сидони прикрыла глаза, словно ей невыносимо было смотреть ему в лицо.
        Лицо ее было белым как полотно. Джозеф твердил себе, что не станет жалеть ее. И он не жалел. Но ее страдания все еще причиняли ему боль.
        — Меня удивляет, что ты вообще отдалась мне.  — Проклятье, ему лучше заткнуться. Немедленно. Понося ее, он только подтверждает, каким был легковерным идиотом. Столько лет не доверяя никому, он доверился Сидони. А она сделала из него болвана.  — Полагаю, тебя разбирало любопытство. Или, может, ты чувствовала, что должна как-то компенсировать мне кражу моего наследства?
        Она втянула воздух, что больше прозвучало как всхлип, но, надо отдать ей должное, не отступила.
        — Прошу тебя, Джозеф, ты же знаешь, что все было не так.
        Он засмеялся горьким смехом. Да поможет ему бог, ему остается либо смеяться, либо плакать, а он и без того уже достаточно унизил себя.
        — Как выяснилось, я ничего о тебе не знаю.  — Он понизил голос до язвительного самобичевания.  — Я думал, что ты — единственное настоящее в моей презренной жизни, а выходит, ты — ложь, завернутая в красивую упаковку.
        — Ты… ты несправедлив.  — Сидони подняла голову и посмотрела на Джозефа с искрой вызова.  — Роберта — моя сестра. А тебя я знала неделю, всего неделю. Узнав, чего стоила тебе твоя незаконнорожденность, я терзалась сомнениями, правильно ли поступаю. Меня все время это ужасно мучило.
        Он отступил назад, чтобы разорвать то физическое притяжение, которое исходило от нее и влекло его к ней даже сейчас, несмотря на то что он только что узнал.
        — Но не настолько, чтобы сказать мне правду.
        — Я говорила тебе правду во всем, кроме этого,  — прошептала Сидони, обнимая себя оборонительным жестом, который не должен был так кольнуть его совесть.
        — Это обращает все остальное в ложь,  — устало проговорил он. Джозеф злился, но злость была лишь тонкой защитой против опустошения, которое грозило раздавить его. Если бы он не любил ее, она не ранила бы его так сильно.
        — Ты…  — Слова давались Сидони с трудом.
        Он поборол предательский порыв заключить ее в объятия и сказать, что все прощено. Потому что — пропади оно все пропадом!  — он не может простить ее. Не может простить из-за отца, который умер сломленным человеком, вдали от дома, осмеянный обществом, которое когда-то почитало его, из-за издевок мальчишек в школе, обзывавших его мать грязной испанской потаскухой, из-за мучительной боли под ножом Уильяма, изуродовавшего его лицо, сделавшего его навсегда парией — отверженным, бесправным.
        Сидони смотрела на него, и если бы он не был так решительно настроен не доверять своему восприятию этой женщины, то заметил бы, что его ярость разрывает ей сердце.
        — Теперь ты ненавидишь меня. Я тебя не виню. Слишком поздно что-либо исправить. Ты прав. Мне следовало доверять тебе. Но даже если бы я не доверяла тебе, я должна была тебе сказать. Каждый день, что Уильям владел титулом с тех пор, как я нашла брачное свидетельство, я содействовала этой краже.
        Сидони говорила так рассудительно. Джозеф не мог этого вынести. Он набросился на нее, желая только одного, чтобы она ушла и оставила его упиваться своим несчастьем.
        — Надеешься вытянуть извинение?
        — Нет.  — После напряженной паузы голос ее прозвучал сильнее. Она походила на строгого каменного ангела. Да вот только нет в ней абсолютно ничего ангельского.  — Джозеф, ненависть ко мне — сейчас не главное. Главное — какую пользу ты можешь извлечь из этой информации. Если ты скажешь, что нашел брачное свидетельство до своего визита в Барстоу-холл и потому отправился повидаться с Уильямом, ты убедишь власти, что у тебя не было мотива для убийства. Оказавшись перед угрозой потери титула, Уильям имел более вескую причину, нежели растущие долги, покончить с собой.
        — Звучит как сказка,  — саркастически заметил Джозеф, с трудом поборов желание скомкать брачное свидетельство и швырнуть им в нее.
        — Но очень многое объясняет. Думаю, как только ты станешь виконтом Холбруком, все будут рады услышать торжественное заявление о твоей невиновности.  — Сидони сунула дрожащую руку в карман своей поношенной накидки и вытащила еще одну бумагу.  — Это подтверждает, что преподобный Траск был в Испании, когда твои родители обвенчались, и есть еще письмо, удостоверяющее подлинность его подписи на брачном свидетельстве.
        Смотреть на нее было больно, мучительно больно. Его смущающие, сентиментальные мечты о жизни с ней рассыпались в прах. Он ненавидит ее. Ненавидит почти так же сильно, как и любит. Ему хотелось бы уничтожить эту любовь, но Джозеф понимал, что скорее эта любовь уничтожит его.
        — Ты передала то, что хотела. Я больше не желаю видеть тебя.
        Сидони побледнела еще сильнее, а он заглушил еще один непрошеный укол совести. Она заслуживает страданий. Она искромсала его сердце на куски. Хуже того, она походя и жестоко заставила его поверить, что кто-то может полюбить такое чудовище, как он. Вот в чем ее настоящее преступление. Он никогда не простит ее.
        Лицо ее было мертвенно-бледным, в глазах стояли слезы, но она не отступала, как бы по-свински он ни вел себя с ней. Поколебавшись, Сидони шагнула вперед и положила письмо на стол у стены.
        — Пожалуйста, послушай, Джозеф. Это твой ключ к свободе. Если ты скажешь, что отправился в Барстоу-холл рассказать Уильяму, что являешься законным наследником титула, люди поймут, что ты его не убивал. Наоборот, это у него был мотив убить тебя.
        — И почему же я не упоминал об этом до сих пор?  — спросил он, вновь прибегнув к сарказму, ненавидя себя, ненавидя ее, ненавидя все на этом проклятом свете.  — Вылетело из головы?
        Она вздрогнула от его тона, и он почувствовал себя подлым и мелочным из-за того, что изводит ее. Джозеф был так зол, что хотел разнести все к чертям собачим. Но поддевая ее, он как будто мучил котенка.
        — Ты…  — Сидони судорожно вздохнула.  — Ты имеешь полное право сердиться. Но, пожалуйста, выслушай. Если ты скажешь, что ждал, чтобы рассказать семье Уильяма, и мой визит сюда это подтверждает, люди сочтут тебя скорее героем, чем злодеем. Человек, который, рискуя жизнью, заботится о чувствах скорбящей вдовы и осиротевших детей самоубийцы.
        Она вздохнула и убрала волосы с лица. Они теперь были заметно растрепаннее, чем когда она пришла. Он вспомнил, как будто это было с кем-то другим, как притянул ее к себе, как сердце его подпрыгнуло от радости при виде нее. Когда она вошла, он почувствовал себя цельным. Никогда больше не испытать ему этого чувства.
        — Какая трогательная история. И как далека от реальности.
        Ее губы сжались.
        — Не позволяй саморазрушительной злости взять верх, Джозеф. Как только ты все обдумаешь, то поймешь, что это дает тебе будущее. И имя. И способ избежать обвинения в убийстве.
        — Очень ободряюще, моя дорогая,  — сухо бросил он.  — И так побуждает к действию.
        Она выпрямилась и посмотрела на него. Отчаяние в ее глазах, как в зеркале, отражало агонию в его сердце. Он пытался внушить себе, что ее страдания — очередной обман, но не мог заставить себя поверить в это.
        — Не упусти этот шанс только потому, что ненавидишь меня. Ты считаешь, что я обманула тебя. Да, это так. У меня была веская причина, но эта причина не оправдывает моих действий.
        — Уйди, пожалуйста.
        Ему невыносимо было смотреть на нее. Невыносимо было вспоминать все то, что она заставила его чувствовать, и знать, что все это было ненастоящим.
        Сидони покачнулась, но быстро собрала остатки мужества и не сдала позиций. Дрожащими руками натянула капюшон на голову.
        — Я… я желаю тебе добра, Джозеф,  — прошептала она и отвернулась.
        Черт бы ее побрал! Каким бы злым он ни был, он не мог позволить ей вот так уйти. Он даже не знал, приехала она одна или со служанкой. Ньюгейт — опасный район Лондона, а сейчас уже ночь.
        — Сидони…
        — Да?
        Он не видел ее лица, но одеревеневшие плечи говорили о том, что ей трудно держаться.
        — С тобой есть кто-нибудь из слуг? Если нет, я попрошу Сайкса проводить тебя домой.
        Она не повернулась к нему.
        — А тебе не все равно?
        Горькая, неприятная правда заключалась в том, что ему было совсем не все равно.
        — Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
        — Как это великодушно с твоей стороны,  — пробормотала она и громко заколотила в дверь.
        — Сидони, я…  — беспомощно забормотал он, когда она скользнула мимо надзирателя в полутемный коридор,  — желаю тебе… счастья.
        Она ушла и не услышала.
        Со стоном он опустился на койку и спрятал лицо в ладонях. Ну просто прекрасно! Наконец-то он может восстановить честь родителей и свои неотъемлемые права на титул. Ему следовало бы сходить с ума от радости.
        А ему безразлично, жив он или умер.
        — Меррик, Меррик, что, черт возьми, на тебя нашло?
        Как в тумане, Джозеф поднял голову. В его камере стояли два высоких, хорошо одетых джентльмена. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать герцога Седжмура и Ричарда Хармсуорта. Они когда-то спасли ему жизнь. Он много лет избегал их, потому что всякий раз, когда видел их, заново переживал мучительный стыд своего поражения.
        — Где Сидони?  — Он вскочил и протиснулся мимо них, но коридор был пуст.
        — Я отправил мисс Форсайт домой в своей карете,  — ответил Седжмур с ноткой неодобрения.
        Его кольнуло чувство вины. Джозеф догадался, что ей не удалось скрыть своего горя.
        Седжмур продолжал:
        — Перед тем как уехать, она попросила нас предложить тебе свои услуги.
        Brava, bella! Он не имел представления, как ей это удалось, но при поддержке этих двух всеобщих любимцев он наверняка избежит виселицы. Если бы только его это хоть немного волновало.
        — Леди сказала, у нее есть доказательство твоей невиновности.
        — Да, есть.
        Стало быть, игра началась. Он судорожно вздохнул и осознал, что Сидони была права. Какое бы негодование ни вызывал у него ее совет, он должен доказать свою невиновность, и история, сочиненная ею, послужит этому не хуже любой другой. А оказавшись на свободе, он оценит то, что осталось от его загубленной жизни. И хочет ли он что-то исправлять.
        Джозеф вглядывался в мужчин, которые пришли ему на выручку. Седжмур и Хармсуорт никогда не презирали его за незаконнорожденность. Оба, несмотря на свое скандальное происхождение, были известны как люди слова. Если они пообещают помочь, то непременно помогут. Он расправил плечи и попытался придать голосу решимости. Он не может сейчас потерпеть неудачу. Его долг перед родителями — восстановить справедливость.
        — У меня есть свидетельство о браке родителей.
        — Святые угодники!  — выдохнул Хармсуорт.  — Ты — виконт Холбрук? Это все равно, что пустить волка в овчарню.
        — Воистину. Теперь, когда я получил благословение от семьи кузена на придание обстоятельств огласке, я намерен заявить права на свое наследство.
        Глава 28
        — Миссис Меррик просит принять ее, милорд.
        При звуках зычного голоса дворецкого, которого он нанял на службу в свой лондонский дом, Джозеф отложил ручку и потер уставшие глаза.
        — Здесь, в доме?  — поразился он.
        В течение трех месяцев он был официально признан виконтом Холбруком и только начал разбираться с тем беспорядком, который Уильям оставил в имущественных делах. Он взялся за очередную партию бумаг еще до завтрака, а сейчас был день, и Джозеф сомневался, что ему удастся освободиться раньше обеда.
        Теперь Роберта хочет видеть его. Он не разговаривал ни с одной из сестер Форсайт с той горькой встречи в Ньюгейте, когда оскорбленный и злой набросился на Сидони. Трех месяцев хватило, чтобы раскаяться в своей вспышке, но боль в сердце они не успокоили. Тоска по ней лишила его сна. А если он время от времени проваливался в беспокойный сон, мучительные видения преследовали его.
        Ему было чертовски плохо.
        Настолько плохо, что порой он думал послать гордость к чертям и приползти к Сидони в жалкой надежде на доброе слово. После того как он накинулся на нее, прощения он не ждал. Она спасла его, а он ответил не благодарностью, но яростью. Но потом рассудительность требовала оставить ее в покое. Предоставить ей свободу строить свое будущее, которое она не намерена делить с Джозефом Мерриком.
        Она вполне ясно дала это понять.
        Назначив денежное содержание Роберте и приняв на себя финансовые обязательства по содержанию сыновей Уильяма, он предложил пособие и Сидони. В то время он все еще чувствовал себя оскорбленным тем, что сестра для нее оказалась важнее, чем он. А как унизительно было сознать, что, по крайней мере частично, в его вспышке виновата ревность. Но даже в гневе ему невыносимо было думать, что она влачит жалкое существование. Ему хотелось, чтобы она имела возможность купить красивое платье и новую шляпку…
        Какой-то поверенный из Сити отказался от ее имени от любой помощи виконта Холбрука. Она не приняла этот подарок. Ее холодный отказ вызвал у Джозефа чувство, будто она располосовала только-только затянувшуюся рану. Здравый смысл и чувство самосохранения требовали предоставить ей возможность справляться со всем самой, но здравый смысл не согревал в холодную зимнюю ночь, и он почти готов был послать его к дьяволу. Если он станет искать Сидони, то рискует испытать унижение. Однако унижение — роскошь в сравнении с бесконечной, грызущей его тоской.
        В Девоне Сидони желала его. Он во многом в своей жизни ошибался, но только не в этом. Быть может, если он упадет ей в ноги, она вновь удостоит его своей милости. Вот до чего он дошел в своем одиночестве, каким жалким стал. Всю жизнь он мечтал, что если докажет свои законные права, сотрет пятно позора с памяти родителей, расквитается с этим негодяем Уильямом за его зло, то будет счастлив.
        Теперь он не мог припомнить времени, когда был несчастнее. Когда еще был настолько жалок.
        Подавленный, ко всему безразличный, Джозеф самому себе был противен. Ему требовался хороший пинок.
        — Милорд?  — напомнил дворецкий, все еще протягивая серебряный поднос с карточкой Роберты.
        До Джозефа дошло, что он опять впал в меланхолию. В его постоянной рассеянности тоже следовало винить Сидони. Его называли самым острым финансовым умом своего поколения. Теперь его бы никто так не назвал.
        Роберта здесь, в Меррик-Хаусе. Вероятно, намерена высказать недовольство по поводу своего содержания — Джозеф оговорил строгие условия, чтобы отучить ее от азартных игр и излишеств. Но он готов был вытерпеть тираду о скаредности, лишь бы услышать что-нибудь о Сидони.
        От его гордости воистину остались лишь жалкие крохи.
        Он взглянул на дворецкого:
        — Проводите миссис Меррик ко мне и принесите чаю, Дженкинс. Передайте в конюшню, что я прошу оседлать Казимира, как только моя гостья уйдет.
        Роберта наверняка чего-то хочет — она является к нему, только если ей что-нибудь нужно. На этот раз и ему кое-что нужно от нее.
        Сидони вышла из высокого белого дома в Паддингтоне и глубоко вдохнула свежий утренний воздух. Насколько он может быть свежим в Лондоне. Февраль был на исходе, но весной еще даже не пахло, хотя вчера в Гайд-парке она заметила несколько храбрых подснежников. Нынче зима длилась бесконечно.
        Или она носила зиму в себе?
        Поежившись, Сидони плотнее закуталась в свою коричневую накидку. Приехав в город два месяца назад, она купила пару поношенных платьев, но не могла найти в себе желания заказать новый гардероб, приличествующий ее новому независимому положению. Ей с трудом удавалось заставлять себя каждое утро вылезать из постели.
        Несмотря на то что утро было уже позднее, на улице нисколько не потеплело. Как женщина не первой молодости, обитающая в районе, где живет средний класс, Сидони, по крайней мере, могла ходить без сопровождения. Сегодня она вышла позднее обычного. Было как-то особенно трудно встать и одеться.
        В последнее время ее терзали мысли о том, что пора обустроить свое будущее. Недели за неделями боролась она с безразличием, которое охватило ее после посещения Джозефа в Ньюгейте. Поначалу она была слишком несчастна, чтобы ее заботило, куда она поедет, поэтому Сидони в тумане отчаяния вернулась в Барстоу-холл. Но капризы Роберты скоро стали действовать ей на нервы, и Сидони не могла забыть, как сестра с готовностью предоставила обвиненному в убийстве Джозефу выпутываться самому.
        Жизнь в Уилтшире стала невыносимой от постоянного нытья и жалоб Роберты, что Джозеф Меррик украл ее место в жизни и обществе. Сколько бы раз Сидони ни объясняла, что если кто и был вором, так это Уильям, а вместе с ним и его семья, сестра не слышала ее.
        Подтвердив свои законные права на титул, Джозеф, разумеется, попросил передать в его владение Барстоу-холл. Это породило очередную бурю возмущения Роберты, которая тем не менее неохотно и за счет Джозефа переехала в прелестный дом в Ричмонде.
        После отъезда семейства из Барстоу-холла Сидони ради душевного покоя решила жить отдельно. День рождения ее прошел, и она получила свое наследство. Собственный дом дал наконец ей такую возможность.
        Жизнь с бывшей гувернанткой в Паддингтоне была временной. Каждый день Сидони намеревалась начать поиски постоянного жилья. Но день за днем проходили в пелене тоскливого одиночества и заканчивались так же неопределенно, как и начинались. Ей не хотелось оставаться в Лондоне. Она решила переехать на север, в Йоркшир или даже в Нортумберленд. Хотя бы только потому, что это было очень далеко от Девона. Но деревня или город? Нет, сейчас у нее совсем не было сил, чтобы подыскать себе пристанище.
        Вместо этого Сидони проводила дни, сидя в своей комнате, как раненое животное, делая лишь минимум для поддержания здоровья. Она была противна сама себе такая, но не знала, как освободиться от чувства вины и тоски. Эстер, ее хозяйка, делала попытки втянуть ее в активную жизнь, но Сидони сопротивлялась.
        Но время шло, и сохранять благословенное оцепенение становилось все труднее. Необходимость действовать настойчиво билась о стеклянную стену, которая ее защищала. Но пока Сидони безвольно плыла по течению, как веточка, попавшая в водный поток.
        Направившись в парк на ежедневную прогулку, она не обращала внимания ни на что вокруг, сосредоточившись на веренице своих серых монотонных дней. Серое было сейчас для нее почти благом. В его неопределенности она могла ничего не чувствовать.
        Сидони перешла дорогу к Гайд-парку. Чувство, близкое к покою, рождалось в ней здесь, среди деревьев. Сидони невидящим взглядом смотрела на зеленую воду Серпантина. Кто знает, сколько она так простояла, прежде чем ощутила покалывание в затылке. Скорее смутное раздражение, чем что-либо еще, заставило ее поднять голову. Она огляделась. Маслянистая поверхность озера. Лебеди. Утки. Чайки, дерущиеся за хлебную корку. Дети, укутанные от холода, как куклы. Трое нянек, сплетничающих на скамейке…
        Откуда это странное ощущение, что кто-то наблюдает за ней?
        Сидони неохотно повернулась. И не удивилась, увидев Джозефа, прислонившегося к стволу вяза в нескольких ярдах. Руки сложены на крепкой груди, и одет он лучше, чем она помнила. Разглядеть выражение его лица под модной бобровой шляпой она не могла, но почему-то была уверена, что он не рад встрече с ней.
        И она по-прежнему ничего не чувствовала. Серость жизни настолько заполонила душу, что даже встреча с Джозефом ее не оживила.
        Джозеф ждал, что Сидони вскрикнет и бросится к нему. Но когда глаза ее остановились на нем, она оставалась необычно спокойной. Смертельно бледная. Лицо осунувшееся. Только сейчас, когда той воспламеняющей энергии между ними не было, Джозеф осознал, насколько неотъемлемой была эмоциональность для той Сидони, которую он помнил.
        — Джозеф,  — ровно проговорила она, словно продолжая разговор.
        — Доброе утро, Сидони.
        Сквозь кипящий гнев и проклятую, неукротимую, незваную радость от одного ее присутствия он силился сохранить голос нейтральным. Ему не хотелось напугать ее.
        — Ты меня ищешь.  — Ее поведение не выдавало ни малейшего беспокойства. Тени под глазами свидетельствовали: спит она так же плохо, как и он, с момента их болезненного расставания.  — Случайная встреча маловероятна.
        Сидони говорила отстраненно, безучастно. Это была не та трепетная, волнующая женщина, которая делила с ним постель. Сейчас она казалась в буквальном смысле тенью прежней себя. И она похудела — скулы выступали, щеки стали впалыми.
        — Я шел за тобой от твоего дома.
        Даже это признание не взволновало ее. Руки в перчатках были свободно сцеплены, плечи опущены.
        — Полагаю, это Роберта рассказала тебе, где я.
        Роберта рассказала ему не только это.
        — Да. Она вчера нанесла мне визит.
        Тусклые глаза Сидони вглядывались в его черты, словно пытаясь проникнуть в мысли. Ему стоило немалого труда оставаться сдержанным.
        — Ты же сказал, что больше никогда не хочешь меня видеть,  — сказала она без всякого выражения.
        — Сказал,  — отозвался он так же монотонно.
        — Тогда зачем ты здесь?
        — Обстоятельства изменились.
        — Они изменились для тебя. Я слышала, ты доказал свое право на титул без особых затруднений.
        После того как Джозеф столько лет переживал лишение его наследства, сейчас ему было абсолютно все равно, является ли он виконтом Холбруком или простым Джозефом Мерриком. Оба — жалкие дураки.
        — Как только подтвердилась подпись священника, все преграды рухнули.
        — Поздравляю,  — проговорила Сидони без тепла, но и без неприязни. Эту новую Сидони, похоже, мало что волновало.  — Обладание титулом оправдало твои ожидания?
        — Оно имеет свои плюсы.  — Но он не мог назвать ни одного, глядя на женщину, которую желал, но не получил.  — Приходится иметь дело со всякими подхалимами и лизоблюдами.
        — Значит, оно того не стоит?
        Он пожал плечами:
        — Это то, для чего я был рожден.
        — Да.
        Повисла неловкая пауза. Он подошел к ней, зная, что собирается сказать и как собирается это сказать. Но эта бледная, бесстрастная девушка разбила его намерения. Он думал, что Сидони была уязвимой в Ньюгейте, когда он вел себя как грубиян и негодяй ничем не лучше Уильяма, но она выглядела такой хрупкой, словно могла рассыпаться на тысячи осколков, если он только дотронется до нее.
        Она направилась к дорожке, старательно выдерживая дистанцию.
        — Я рада, что ты получил что хотел, Джозеф. Рада, что ты вернул себе свое имя, и честь твоих родителей больше не вызывает сомнений. Я желаю тебе счастья. Знаю, ты не поверишь, но я всегда желала тебе счастья.
        Она, должно быть, считает его полным кретином, если думает, что он позволит ей вот так уйти.
        — Не так быстро, bella.
        Ласковое слово сорвалось с языка помимо его воли. Джозеф молча обругал себя за несдержанность. Он обещал себе, каким бы злым ни был, оставаться спокойным и рассудительным и обращаться с ней как с прекрасной незнакомкой. Он будет убеждать, не принуждать. Он добьется своего, не дав волю ни гневу, ни обиде.
        Ему следовало бы знать, что Сидони разобьет его благие намерения. Она всегда разбивала его благие намерения.
        Он не мог доверять себе, чтобы дотронуться до нее. Тем не менее потянулся к ее руке. Через накидку ощутил, какая она худенькая. Его хватка смягчилась, хотя он не намеревался быть с ней нежным.
        Она не выдернула руку. У него возникло подозрение, что она даже не заметила его прикосновения, хотя всегда замечала его прикосновения. Три месяца разлуки превратили ее в кого-то неузнаваемого. Она покорно стояла рядом, как будто их ничто не связывало, как будто той бурной, страстной недели и не было никогда, как будто они и в самом деле чужие.
        Вспыхнул гнев, но он обуздал его. Перед Джозефом стояла задача, которую он должен выполнить, и если он выйдет из себя, это делу не поможет.
        — Разве тебе нечего мне сказать?
        Она не смотрела на него, но лицо под уродливой шляпкой еще больше побледнело.
        — Нет.
        — Не лги, Сидони.
        — Мне нечего тебе сказать, Джозеф.  — Она медленно повернулась к нему — глаза тусклые, взгляд бесстрастный. Дрожа, поднесла руку к бескровным губам.  — Пожалуйста, отпусти меня.
        — Ни за что на свете,  — угрюмо отозвался он, сильнее сжав ее руку.
        — Пожалуйста… умоляю тебя.  — Сидони покачнулась. Лицо ее приобрело зеленоватый оттенок — под стать воде Серпантина.  — Пожалуйста.
        Та Сидони, которую он знал, противилась бы ему, настаивала, чтобы он убрал руку. Эта Сидони говорила слабым голосом, от которого ему хотелось крушить все на своем пути.
        — Проклятье! Сидони, ты просто рвешь мне душу.  — Он подхватил ее, когда ноги у нее подкосились, не дав повалиться на сухую зимнюю траву.
        Глава 29
        Сидони купалась в тепле и надежности. Она сразу поняла, что это руки Джозефа прижимают ее к груди. Как она скучала по этому чувству! Ей было так холодно, с тех пор как он ушел. С возгласом довольства она прильнула щекой к тонкой шерсти его пальто. Если это сон, она не хочет просыпаться.
        Но реальность не позволила ей забыться надолго, жестоко напомнив, что Джозеф несет ее только потому, что она не удержалась на ногах. Как унизительно. Как неприятно. Как… откровенно.
        Ее красивая фантазия, где Джозеф желает ее, разбилась о горькую реальность. Сидони проклинала свою слабость. Сегодня она пыталась съесть завтрак, но чувствовала себя слишком уставшей и больной, чтобы проглотить больше пары кусочков. Вчера вечером она заставила себя поесть, но не смогла удержать еду в желудке.
        Почему, ну почему она не отправилась на север сразу же после отъезда из Уилтшира? Но ее так тошнило все время, что долгая поездка в карете была невозможна. К тому же она понимала, что если бы Джозеф захотел, то нашел бы ее везде.
        — Поставь… поставь меня.  — Гордость — это все, что у нее осталось, и она должна быть твердой, но просьба вышла слабой, вымученной.
        — Нет.
        Голос его прозвучал резко. Когда Джозеф подхватил ее на руки, ей почудилось, что он вновь превратился в того мужчину, который нашептывал ей нежности, унося к звездам.
        Сердце ее колотилось от страха и отчаяния.
        — Пожалуйста, Джозеф, я могу идти.
        — Хорошо.
        Он резко остановился и поставил ее на ноги. Голова у Сидони тут же закружилась. Она судорожно вздохнула, чтобы успокоить взбунтовавшийся желудок. Нельзя, чтобы ее стошнило. Только не сейчас, не перед Джозефом. Это было бы слишком унизительно. В любом случае в желудке у нее все равно ничего нет. Желчь наполнила рот. Она почувствовала, что падает в какой-то черный колодец.
        Откуда-то издалека услышала она, как Джозеф чертыхнулся, вновь подхватив ее на руки. Сидони попыталась воспротивиться, но мышцы оставались слабыми и безвольными. В душе она по-прежнему была сильной и решительной, но тело подвело. Она ждала, когда он скажет какую-нибудь колкость, но он молчал.
        — Куда ты меня несешь?  — спросила Сидони, когда желудок немного успокоился.
        — В свою карету,  — коротко бросил Джозеф.
        Она говорила себе: не имеет значения, что он ненавидит ее. Важно лишь построение надежного будущего. В последние месяцы только эта суровая мысль и помогала ей держаться. Но она утратила свою успокаивающую силу, когда Джозеф крепко прижал ее к себе, хотя это была лишь пародия на его пылкие объятия в замке Крейвен.
        — Ты отвезешь меня домой?
        — Нет.
        Сейчас, когда ей не надо было прилагать усилия, чтобы держаться прямо, она начала чувствовать себя немножко прежней Сидони Форсайт. Той Сидони, которой была до того, как ее жизнь развалилась на части. По крайней мере, надеялась, что это так. У нее было такое чувство, что эта встреча вот-вот станет поистине очень неловкой.
        Мозг ее лихорадочно работал. Джозеф сказал, что разговаривал с Робертой. Она могла представить, что наговорила о ней сестра, поскольку после этого он отправился на поиски Сидони. В конце концов, он мог найти ее в любое время за последние три месяца — его молчание было красноречивее всяких слов. Даже когда он предложил ей денежное содержание, письмо пришло от его секретаря. Отказ от его щедрого подарка доставил ей удовольствие, пока до нее не дошло, что ее ответ, возможно, не пойдет дальше стола какого-нибудь мелкого служащего.
        — Чего ты хочешь?  — спросила Сидони.
        — Нам надо поговорить об этом.  — Джозеф подождал, когда лакей откроет дверцу большой городской кареты.  — Среди прочего.
        — Джозеф, я… не хочу ехать с тобой,  — пробормотала она, внезапно испугавшись. Это сильно смахивало на похищение. Сидони заерзала, но безрезультатно.  — Я бы предпочла сама пойти домой.
        — Очень жаль,  — безапелляционно заявил Джозеф. Но прикосновение его было нежным, когда он усаживал ее в карету. Он забрался следом, и лакей закрыл дверцу со щелчком, который в чрезмерно чувствительных ушах Сидони прозвучал как звук захлопнувшейся тюремной двери. Запах кожи, Джозеф и ограниченное пространство заполнили ее чувства, но желудок, к счастью, остался спокойным.
        — Ты не имеешь права сгружать меня сюда, как какой-нибудь мешок,  — упрямо проворчала она, но потом замолчала. Джозеф укутал ее в плед так бережно, будто она была хрустальной вазой, которую он боялся разбить. Да только вместо этого разбил ей сердце!
        Впрочем, сердце ее разбилось уже давно. Немудрено, что она оставалась такой безжизненной, несмотря на подбадривающую решимость позаботиться о своем будущем. Никто не живет без сердца.
        — Прекрати, Сидони. И даже не думай убегать. В твоем теперешнем состоянии ты даже дорогу не перейдешь. Мне придется опять тебя поднимать.  — Он опустился на сиденье с ней рядом и достал бутылку бренди и стакан из кожаного кармана на дверце.
        — Меня стошнит, если я это выпью,  — негодующе сказала Сидони, когда карета тронулась.
        Джозеф бросил на нее непроницаемый взгляд.
        — Это для меня.
        — Я внушаю тебе такой ужас, что требуется выпить для храбрости?
        Он не улыбнулся.
        — Определенно.
        Джозеф плеснул в стакан золотистой жидкости и осушил его. Потом вернул бутылку и стакан в карман с намеренной медлительностью, которая действовала ей на нервы. Сидони не сомневалась, что именно этого он и добивался. Молчание затягивалось, и ей уже стало невмоготу.
        — Роберта рассказала тебе, да?
        Опять этот непроницаемый взгляд.
        — Когда мы были вместе, ты дала обещание.
        — А потом ты велел мне убираться прочь из твоей жизни.
        Те его слова до сих пор отдавались в ней болью.
        — Это не отменяет твоего обязательства.
        Непроницаемая маска на его лице треснула, и ей удалось мельком увидеть его истинные чувства. Он был зол. Она знала это с самого начала. Он пытался это скрыть, но дергающийся на щеке мускул выдавал его. Более того, он уязвлен. Ему больно. Невыносимо больно. Внутри у нее все сжалось от раскаяния, сожаления и бесполезной, мучительной любви.
        Стыд мешал ей заговорить, хотя не было смысла скрывать правду. Когда он упомянул о ее обещании, она поняла, что игра окончена. Черт бы побрал Роберту за ее вмешательство.
        — Итак, ты все же не хочешь мне рассказать,  — сурово проговорил Джозеф.  — Что я должен сделать, чтобы заставить тебя признаться?
        Какой смысл откладывать неизбежное? Она встретилась с ним взглядом и сказала с вызовом, которого не чувствовала с тех пор, как покинула его:
        — Я беременна.
        — Знаю.
        — Я ничего не прошу.
        — Дело совсем не в этом. Мой ребенок не будет рожден ублюдком.
        — Ты не хочешь жениться на мне.
        Сидони гадала, станет ли он это отрицать. Почти хотела, чтобы он солгал. Но он, разумеется, не стал лгать. Выражение лица его было суровым.
        — Нет.
        Она силилась отыскать какое-нибудь возражение. Это было трудно. Встреча с Джозефом напомнила ей обо всем, что она потеряла. Вскоре после их последнего разговора в тюрьме она обнаружила, что носит его ребенка. С тех пор ее почти все время тошнило. Утренняя тошнота, казалось, превратилась в круглосуточную. Но, по крайней мере, тошнота не давала ей терзаться мыслями о том, как она испортила свою жизнь.
        — И я говорила тебе, что никогда не выйду замуж.
        — А еще ты сказала, что если понесешь от меня, то станешь моей женой.
        Не говорила. Во всяком случае, не такими словами. Но своими поступками безмолвно соглашалась на его ультиматум. Она не могла сказать, будто он преследует ее сегодня под ложным предлогом.
        — Ты не можешь заставить меня выйти за тебя.  — Голос ее дрожал, потому что сейчас самым легким решением казалось предоставить все решения ему. Потом ей в голову пришла ужасная мысль: ее заявление не вполне правда.  — Ты ведь не урежешь содержание Роберты и школьную плату за мальчиков, нет?
        На этот раз ей удалось прочесть его мысли, и она поняла, что он собирался заявить о таком намерении, но потом покачал головой.
        — Нет, это касается только нас двоих.  — Джозеф помолчал.  — Скорее тебя и твоей чести. Тебе лучше других известны мои детские невзгоды и страдания. Ты ведь наверняка не захочешь, чтобы твой сын или дочь пережили то же самое.
        — Людям необязательно знать, что я не замужем,  — пробормотала Сидони, кутаясь в плед, чтобы защититься от его слов и своей совести, которую до сих пор заглушала жалостью к себе.
        — Люди всегда узнают,  — непреклонно заявил он.
        Она могла согласиться, что он прав. Одна ладонь легла на живот. Пока еще ничего заметно не было, но через несколько недель ее тайна перестанет быть тайной. К тому времени ей необходимо уехать из Лондона и поселиться там, где ее никто не знает. А для этого надо, чтобы она могла проехать больше чем одну милю, не вытошнив. Поездка из Уилтшира в Лондон была ужасной. Сейчас ее желудок вел себя хорошо, но, разумеется, это потому, что карету Джозефа почти не трясет.
        Она была слишком несчастна и напугана, чтобы принять хоть какое-то решение. Планировать будущее в качестве никому не известной вдовы с ребенком в какой-нибудь северной деревушке — это прекрасно, но перспектива жить во лжи до конца дней своих вызывала у нее содрогание. Мысль о том, чтобы жить несчастной и одинокой, без любимого мужчины, казалась Сидони слишком жестокой. Упомянув о своих детских страданиях, Джозеф задел ее за живое. Она не хотела, чтобы ее ребенок рос безотцовщиной. Она хотела, чтобы ее малыш имел любящих родителей.
        Когда-то она почти приняла предложение Джозефа. Но тогда она была уверена в его расположении. Сможет ли она выйти за него, зная, что он отвергает ее? Возможно, однажды он простит ее за то, что пожертвовала им ради Роберты. А сейчас Сидони не обманывалась по поводу того, что он воспринял ее молчание о беременности как еще одно предательство.
        Потому что они оба знали, что это — предательство.
        Казалось, воздух вибрировал от его подавленных эмоций. Сидони жалела, что не смогла побороть своей слабости в парке,  — она предпочла бы вести этот разговор на открытом воздухе. В карете было удушающе тесно, когда так много оставалось невысказанным между ее пассажирами.
        — Сидони, мы должны пожениться.  — Джозеф говорил грустно, но решительно.
        Она заморгала, прогоняя слезы. Как далеко это предложение от того, о котором она мечтала. Конечно, у нее был тот восхитительный момент в замке Крейвен, когда он попросил стать его женой, но более поздние события почти стерли память о нем.
        — Ты такой деспот!  — выпалила Сидони, когда челюсти ее судьбы угрожающе щелкнули. Руки стиснули плед.
        Его вздох был невыразимо усталым.
        — Думай что хочешь, но мой ребенок не будет страдать из-за твоих грехов. Привыкай.
        — Но мне необязательно должно это нравиться.
        К ее удивлению, он послал ей холодную улыбку, и только тогда до нее дошло, что она признала свое поражение.
        Джозеф откинулся на спинку сиденья, вытянул свои длинные ноги. Он, казалось, занимал все свободное пространство. Сидони съежилась под пледом и сказала себе без особой убежденности: то, что она делает,  — к лучшему. Но была далеко не уверена в этом. Жизнь с Джозефом, когда он не любит ее, сулила страдания и сердечную боль.
        — Теперь ты отвезешь меня домой?  — спросила она, понимая, что уже слишком поздно что-то исправить. Она в ловушке, как муха, угодившая в паутину.
        — Нет.
        Она напряглась от негодования… и страха.
        — А куда ты меня везешь?
        Почувствовав, как карета замедлила ход, Сидони сообразила, что сейчас обо всем узнает. Изгиб губ Джозефа указывал на его триумф.
        — В церковь Святой Марии. Заручиться твоим обещанием, моя неверная любовь.
        Она поморщилась. Оскорбление резануло как бритва.
        — Но я же не…  — Сидони выпрямилась.  — Я еще не согласилась выйти за тебя.
        Карета остановилась, и Джозеф схватил ее руку с силой, не допускающей сопротивления.
        — Почти согласилась. И имей в виду, я не потерплю никаких сцен у алтаря. Все решено, Сидони. Ты должна была ожидать, что так будет, как только узнала, что носишь моего ребенка. После того как Роберта рассказала о тебе, я приобрел специальное разрешение. Мы с тобой заключим сейчас священный союз, amore mio.
        Сидони ошеломленно воззрилась на него в полумраке кареты. Как это ни глупо, первое, что пришло ей на ум: ее поношенное платье и выцветшая накидка не годятся для свадьбы.
        — Сейчас?..
        Вновь эта пугающая улыбка Джозефа.
        — Лучше не откладывать.  — Голос его сделался жестче.  — Если я отпущу тебя, боюсь, ты снова исчезнешь.
        Стыд и сожаление образовали у нее в душе горькую смесь.
        — Ты все еще не доверяешь мне?
        — Ни на йоту.
        Лакей открыл дверцу, и Джозеф вышел, крепко держа ее за руку, словно опасался, что она сорвется с места и убежит. Но она была слишком удручена, чтобы противиться судьбе.
        Джозеф победил. К Сидони вернулось уже знакомое оцепенение. Джозеф сильный, уверенный. Он позаботится о благополучии ее ребенка. О себе она не думала.
        — Идем, Сидони.
        В его голосе она расслышала намек на доброту. Но доброта куда опаснее, чем суровость. Если он будет добрым, она может поверить, что снова ему небезразлична.
        — Ну хорошо,  — отозвалась Сидони, пряча свое головокружительное смятение.
        Стоя перед церковью, куда она войдет старой девой, а выйдет замужней дамой, Сидони заколебалась. Все это было как-то чересчур. Она повернула голову в сторону улицы, готовая бежать, но Джозеф крепче сжал ее руку.
        — Смелее, Сидони.
        На миг она услышала голос мужчины, которого полюбила. Сидони со всхлипом втянула воздух. Судьба ее решена. К худу ли, к добру, но она выйдет замуж за Джозефа.
        Опустив глаза, она боролась с тошнотой. Надо было предложить вначале пойти куда-нибудь поесть. Сквозь шум в ушах услышала она, как Джозеф щелкнул пальцами — несколько тихих слов, звон монет…
        Сидони подняла глаза. Джозеф смотрит на нее непроницаемым взглядом. Мускул дергался на его изуродованной щеке. Он протянул ей букет нарциссов. До нее дошло, что старуха в лохмотьях, сидящая на ступенях церкви, продает цветы.
        — Сидони?  — напомнил Джозеф, когда она не взяла скромный букет.
        — О!
        Яркий, веселый, солнечный цвет нарциссов был пронзительным напоминанием о том, чего у нее уже никогда не будет.

«Смелее, Сидони!»
        Ну довольно. Не станет она тащиться на свою свадьбу как какая-нибудь нищенка. Она войдет твердым шагом и смело встретит все то, что уготовила ей судьба.
        Прогнав слезы, Сидони выпрямила спину. Она справится. Господь поможет ей. И Джозеф. И их будущий ребенок.
        Словно увидев, что она воспряла духом, Джозеф отпустил ее руку, галантным жестом предложил свою. После легкого колебания она положила ладонь ему на руку. Он взглянул на нее, и Сидони уловила какую-то вспышку в его стальных глазах — это могла быть мука, не уступающая страданию. Потом выражение лица его вновь стало каменным, и она поняла, что ошиблась. Пальцы стиснули букетик нарциссов.
        — Святой отец ждет нас, мисс Форсайт.
        — Да,  — прошептала она.
        Когда они стали подниматься по ступеням, цветочница прокричала им вслед с неприятной веселостью:
        — Благослови Господь жениха и невесту!
        Сидони оставалась спокойной, когда Джозеф привез ее в Меррик-Хаус. Она хорошо знала этот дом. Роберта с Уильямом проводили больше времени в этой своей лондонской резиденции, чем в Барстоу-холле. И все же она приостановилась, войдя в ярко освещенный холл, который прежде был мрачным и темным.
        Джозеф не дал ей времени восхититься переменами в оформлении дома. После того как лакей забрал у них верхнюю одежду, они вошли в библиотеку, мало используемую Уильямом и Робертой, но сейчас комната была явно жизненным центром дома.
        — Милорд.  — Молодой человек отложил перо и поднялся из-за стола у окна. За этим столом, которого тут раньше не было, Джозеф, должно быть, работал.
        Сидони никогда прежде не видела свидетельств его деловой активности. В замке Крейвен он вел праздную жизнь. Сидони полагала, что теперь в качестве его жены она имеет право участвовать в его финансовых делах. Да вот только сомневалась, что он когда-нибудь доверит ей подробности своей работы.
        Джозеф указал ей на парчовое кресло перед камином, затем повернулся к молодому человеку.
        — Уоррен, на сегодня вы свободны.
        — Благодарю, милорд.  — Секретарь поклонился Сидони.  — Мои поздравления, миледи.
        Она пробормотала ответ, раздосадованная, что Джозеф был настолько уверен в ее согласии, что сказал своему секретарю, что вернется с женой.
        Как только они остались одни, Джозеф прошел к дальнему концу стола.
        — Я оставлю Джорджа Уоррена здесь, с тобой. Он способный молодой человек — поможет тебе устроиться в городе. И если понадобится, свяжется со мной.
        Сидони оцепенела и медленно повернулась к Джозефу, за которого вышла замуж вопреки своей интуиции. Она заговорила со сдержанностью, которую отчаянно старалась сохранить с тех пор, как узнала, что брак неизбежен.
        — А зачем ему может понадобиться связываться с тобой?
        Джозеф был занят тем, что проверял ящики стола.
        — Если тебе потребуются деньги или возникнет какая-нибудь проблема с домом.
        Она заметила, что Джозеф не упомянул о ребенке, хотя, если бы ей понадобилось пообщаться с мужем, главной темой была бы ее беременность.
        — А почему я должна делать это через мистера Уоррена, каким бы способным и любезным он ни был?
        Джозеф подтолкнул через стол к ней кожаную папку.
        — Все, что тебе нужно,  — здесь, включая подробности личных и хозяйственных счетов, которые я открыл для тебя в Чайлдз банке. Суммы, на мой взгляд, вполне достаточные, но я не намерен быть скупым мужем. Если понадобится больше, скажешь Уоррену.  — Он бросил презрительный взгляд на ее шерстяное платье, которое даже она сама считала неподходящим для виконтессы.  — Буду счастлив снабдить тебя любыми деньгами на новый гардероб.
        — Я знаю, что мне нужна одежда…
        Он продолжил, словно и не слышал ее:
        — Тебе понадобится доктор. Есть кто-то на примете? Как у моей жены, у тебя не должно быть затруднений с тем, чтобы найти хорошего специалиста. Он будет присылать отчеты прямо мне.
        Поток информации проносился в ее голове, как конькобежец по толстому льду, но мозг зацепился за значение того, о чем он говорил. Сидони в замешательстве нахмурилась:
        — Джозеф, а разве ты будешь не здесь?
        Не встречаясь с ней взглядом, он прошел к окну. После довольно продолжительной паузы, от которой кровь ее застыла больше, чем в церкви, он заговорил:
        — Сидони, я не собираюсь жить с тобой.
        — Никогда?
        Это не должно было так потрясти ее. Сегодня он изо всех сил старался сохранять дистанцию. Она уже гадала, захочет ли Джозеф, чтобы она вернулась в его постель теперь, когда стала его женой.
        — Никогда,  — подтвердил он голосом, не допускающим возражений.
        — Тогда зачем ты женился на мне?  — с горечью спросила Сидони. Она убрала руки от горящего камина и обхватила себя за талию, надеясь унять дрожь.
        Он обернулся, но держал свои эмоции в узде.
        — Ты знаешь — зачем.
        Ради ребенка.
        Она покачнулась и ухватилась нетвердой рукой за край каминной полки, чтобы удержать равновесие. Каждый раз, когда она думала, что исчерпала в полной мере всю боль этой любви, обнаруживались новые страдания. Она разрывалась между потрясением и горем.
        — Значит, ты не попытаешься простить меня? Даже теперь, когда мы связаны навеки?
        Его губы плотно сжались, но трудно было сказать, от гнева или от сожаления.
        — Сидони, я не буду жить с женщиной, которой не могу доверять.
        — Ты можешь мне доверять.  — Она отпустила каминную полку и неуверенно шагнула ближе, хотя напряжение в его теле предупреждало: не дотрагивайся до него.
        Смех его хлестнул как плеть.
        — Где, черт побери, мой здравый смысл? Разумеется, я могу тебе доверять. Ты доказала, что всецело на моей стороне.
        Она вздрогнула от его сарказма.
        — Ты же знаешь, почему я сохранила свою находку в тайне.
        Нейтральное выражение, которое он с таким трудом сохранял, в конце концов покинуло его лицо. Сердце ее сжалось от чувства вины, когда она осознала, насколько глубоко его ранит разрыв между ними.
        — Да, знаю.  — Голос его оставался ровным, словно он обсуждал балансовый отчет, а не их совместную жизнь.  — И знаю, почему ты скрыла беременность. Ты не идеальна, как я когда-то считал, но и не воплощенное зло. Твои причины даже имеют смысл.
        Это должно было прозвучать как уступка, но ее не было.
        Боль лишила Сидони способности двигаться. Больно было даже дышать. Судя по тому, как он говорил, она больше никогда его не увидит. Последние унылые месяцы она силилась смириться с таким исходом, планировать жизнь, только свою и ребенка. Теперь же, когда они с Джозефом поженились, перспектива расстаться навсегда была слишком удручающей. Даже при том, что он презирает ее.
        Сидони протянула дрожащую руку, желая прикоснуться к нему, но больше желая смягчить страшное одиночество в его глазах.
        — Так неужели же ради нашего будущего, ради нашего ребенка ты не можешь попробовать сделать этот брак настоящим?
        Джозеф смотрел на ее руку, как на гадюку, обнажившую свои клыки.
        — Нет.
        Она судорожно вздохнула и решилась на крайний риск.
        — Джозеф, я люблю тебя.
        Он побелел, отчего шрамы стали еще отчетливее. Сидони почувствовала, как он отстранился от нее окончательно, хотя не сделал ни шага.
        — Возможно, до тех пор, пока что-то другое не потребует твоей преданности.
        Боже правый, она считала его добрым. Она ошибалась. Дрожа, Сидони ухватилась за спинку кресла, колени сделались ватными.
        — Это несправедливо.
        — Может быть.
        — Неужели ты не хочешь того, что было между нами в замке Крейвен?  — Голос ее дрогнул. Она не заплачет. Не заплачет!
        Дергающийся на щеке мускул указывал на сильные чувства в не менее крепкой узде, но глаза, которые он устремил на нее, были холодны. Серый лед. Трещинка, сквозь которую на короткий миг промелькнули его страдания, затянулась. Он вновь превратился в непроницаемую гранитную глыбу. Или ледник, летящий вниз с горы,  — неотвратимый, разрушительный.
        — Это было ложью.
        — Нет, неправда!
        От его улыбки ее пробрал озноб. Сидони с силой стиснула спинку кресла.
        — Теперь это уже не важно, моя дорогая.  — Никаких итальянских ласковых слов. Чего бы она не отдала за bella или за tesoro. Он продолжал:  — Я не хочу всю оставшуюся жизнь ждать, когда ты меня снова предашь. Ты сделала это дважды. Дважды ты, черт побери, едва не погубила меня. Я не настолько безрассуден, чтобы подвергнуть себя такому еще раз.
        — Джозеф, не…
        Несмотря на твердую решимость оставаться сильной, Сидони почувствовала, как глаза защипало от слез. Она так сильно обидела его, а он этого не заслужил. Даже если принять во внимание его отнюдь не ангельские планы, когда они впервые встретились, он не заслужил той боли, которую она ему причинила. Ей сделалось плохо от отчаяния и раскаяния.
        Не глядя на нее, он направился к двери.
        — Желаю вам приятного дня, леди Холбрук.
        Холодно поклонившись, Джозеф стремительно вышел.
        Джозеф вошел в кричащую, позолоченную спальню замка Крейвен, которая была свидетельницей тех волшебных ночей в объятиях Сидони. Сразу же после того, как оставил свою жену в одиночестве в Меррик-Хаусе, он покинул Лондон. Сломя голову прискакал сюда, подальше от напоминаний, что это его брачная ночь, что если он, черт побери, хочет спать со своей женой, то имеет на это полное право.
        Зеркала многократно отразили его — высокого, уродливого, одетого в черный костюм для верховой езды. Он походил на самого сатану. Если бы Сидони увидела его сейчас, разве сказала бы, что любит?
        Ближайшее зеркало манило подойти ближе. В нем Джозеф увидел грязного, уставшего мужчину с тусклым безжизненным взглядом. Он и в лучшие-то времена не был красавцем, а сейчас даже лошадей распугал бы своим видом. Он выглядел как человек, которому причинили страшное зло. Как человек, у которого умер лучший друг. Как человек, потерявший интерес к жизни и надежду на будущее.
        Он выглядел полной развалиной.
        — Черт…  — прошептал Джозеф, потому что, если бы он заговорил громко, его самообладание лопнуло бы. Даже здесь, в присутствии одних только бесчисленных зеркал, он не мог позволить себе сломаться.
        Не думая, он протянул обе руки и рванул зеркало в позолоченной раме со стены. Это оказалось потруднее, чем он ожидал, но в конце концов зеркало оказалось у него в руках.
        Треснувшее стекло искажало его шрамы, но не могло сделать его еще уродливее. Если бы ангел судьбы влетел в эту минуту и наслал на него возмездие за его грехи, он бы приветствовал такую смерть.
        В зеркале отразилась искаженная складка рта, а потом что-то похожее на безумие промелькнуло в глазах. Словно наблюдая за собой со стороны, он поднял зеркало и с размаху ударил им о стену.
        Звон бьющегося стекла доставил ему удовольствие. Губы скривились в злорадной усмешке, когда он направился к следующему зеркалу, потом еще и еще.
        После часа оглушающего грохота единственным зеркалом в комнате осталось то, что висело над кроватью. До него было трудно добраться. Острые осколки усеяли пол. В углу были свалены в кучу, как дрова, обломки позолоченных рам. Оштукатуренные стены обнажились, отмеченные более светлыми прямоугольниками от висевших на них зеркал.
        Стоя посреди комнаты, Джозеф огляделся. Как бы ему хотелось вот так растоптать и свое сердце.
        Но оно, проклятое, продолжало биться.
        Глава 30
        Гроза раскалывала небеса в тот вечер, когда Сидони Меррик прибыла в замок Крейвен, вознамерившись крепко ухватить свою судьбу обеими руками.
        — А, это вы,  — сказала миссис Бивен, ничуть не удивившись, когда наконец открыла дверь.
        — Добрый вечер, миссис Бивен.
        Сидони сняла свою новую накидку и шляпку и отдала экономке. Нервы подпрыгивали, как голодные лягушки за стрекозами, но она сохраняла голос ровным. К счастью, во время поездки желудок ее по большей части вел себя неплохо. Физически она чувствовала себя вполне сносно, пожалуй, впервые за последние месяцы.
        — Я отправила своего кучера в конюшню. Вы позаботитесь о том, чтобы устроить его на ночь?
        — Угу.  — Миссис Бивен заковыляла в большой холл.  — Вам нужен хозяин?
        — Да.
        — Это хорошо.  — Не успела Сидони справиться с удивлением, что миссис Бивен выражает одобрение, та продолжила:  — Хозяин всю эту неделю рвет и мечет, как разъяренный медведь, так что на вашем месте я бы поостереглась.
        — Я так и сделаю.  — Странное дело, но новость о раздражительности Джозефа была ободряющей. Сидони расправила плечи.  — Он наверху?
        — Угу. Будете ужинать?
        — Не сию минуту, спасибо.
        Миссис Бивен заковыляла в сторону кухни. В большом зале, как всегда, было зверски холодно. Зажженный канделябр стоял на одном из дубовых сундуков, но его свет не справлялся с темнотой. И вновь Сидони ощутила дыхание старых враждебных духов. Но в сравнении с тем, что ей пришлось пережить, никакие духи уже не могли напугать ее.
        Было поздно. Она планировала менее мелодраматичный приезд — днем, но гроза нарушила планы. Филдинг, ее кучер, уговаривал миледи переночевать в Сидмауте и продолжить путь завтра, когда, по крайней мере, будет светло. Она заставила его ехать в ненастную погоду. Должно быть, он теперь считает свою новую хозяйку ненормальной.
        Откуда Филдингу знать, что она собрала все силы в кулак, все, что еще оставалось от ее храбрости, чтобы застать Джозефа в его логове? Любая задержка — Сидони могла струсить и бежать назад в Лондон.
        Нет, она не убежит. Она слишком далеко зашла, чтобы теперь сдаться. Что бы Джозеф ни сделал ей, это не может быть хуже, чем эти последние пять дней, когда она бродила по Меррик-Хаусу, зная, что, несмотря на замужество, никогда не станет его настоящей женой.
        С внезапной решимостью она схватила подсвечник. Довольно ей жалеть себя. Надо попытаться достичь желаемого. Но поднимаясь по темной каменной лестнице, Сидони уныло думала, что для новых начинаний, быть может, уже слишком поздно.
        Сидони направилась к спальне. Где еще может быть человек в такой час? Наверняка, если бы Джозеф не спал, то спустился бы посмотреть, кого там принесло так поздно.
        Дверь была приоткрыта, в комнате — темно. И хотя она всю неделю тосковала по Джозефу, страстно желая его увидеть, сейчас шаги ее замедлились.
        Она осторожно толкнула дверь и вошла. Никакие зеркала не отразили свет свечей. Она сделала еще шаг — что-то захрустело у нее под ногами.
        Удивленная, Сидони взглянула вниз. Пол сплошь был усеян острыми, сверкающими осколками. Она медленно подняла подсвечник.
        — Боже милостивый…
        В комнате был полнейший разгром. Изысканные зеркала, которые когда-то увешивали стены, лежали разбитыми на полу. Постельное белье и шторы содраны и разорваны в клочья. Что-то в этом умышленном диком разрушении показалось ей невыносимо печальным. Как будто тот, кто учинил этот разгром, сорвал с себя одежды цивилизации и человеческого самообладания, и осталась лишь животная необузданность.

«Ох, Джозеф…»
        Она осветила кровать. Матрас провис, наполовину свешиваясь вниз. Сидони поняла, когда вошла, что Джозефа в спальне нет, и пустая кровать это подтвердила.
        Обернувшись, она оказалась под пристальным, оценивающим взглядом мужа. Он прислонился к дверному косяку, держа бокал с вином в правой руке. Несмотря на пропасть между ними, сердце ее заплясало от радости. На нем были знакомые бриджи и свободная белая рубашка. В последнюю их встречу он был одет как виконт Холбрук, но она знала его другим.
        Именно этот мужчина приветствовал ее, когда она приехала в замок Крейвен три месяца назад. Она знала эти холодные глаза и беспощадный язык, и его исключительное внимание ко всему, что бы она ни делала.
        — Впечатляюще, да?  — проговорил он с нарочитой медлительностью и поднес бокал к губам.
        — Если ты хотел сменить интерьер, можно было снести зеркала в подвал.
        Его красивый рот скривился, хотя взгляд остался настороженным.
        — Мне показалось, что нужно быстрее принять меры.
        Она внимательно рассматривала разгром.
        — Ты определенно принял меры.
        Он выпрямился, не придвигаясь к ней. С другой стороны, и не отодвинулся. Сидони постаралась увидеть в этом что-то обнадеживающее. К своему облегчению, она не почувствовала той дистанции, которую он сохранял между ними в Лондоне. Он не казался ни злым, ни враждебно настроенным. Он просто выглядел… настороженным.
        Она посмотрела ему в глаза:
        — Ты не удивлен, что я здесь?
        Он пожал плечами:
        — Я слышал, как подъехала карета.
        — Это мог быть кто-то другой.
        Он бросил на нее невыразительный взгляд из-под густых ресниц.
        — Нет, не мог.
        Пожалуй, он прав. Хотя существовала вероятность, поскольку он больше не считался плутократом сомнительного происхождения, что соседи взяли его под свое крыло. Да вот только уже глубокая ночь, а за окнами бушует гроза. Убранство и прислуга в замке Крейвен равно эксцентричны, а его гостеприимство остается таким же холодным, как всегда.
        Сидони пыталась держаться избранного курса. Его холодность обескураживала, чего, без сомнения, он и добивался.
        — Ты ведь не спишь здесь, не так ли?
        Он улыбнулся шире, словно его позабавила какая-то одному ему известная шутка.
        — Это так подобающе для жены, любовь моя,  — интересоваться, где я сплю.
        Сидони не поморщилась, услышав в его словах нескрываемый сарказм. Она ожидала негодования. Пока она легко отделывалась. Он мог прогнать ее из дома.
        — А где ты спишь?
        Он глотнул вина, его серебристые глаза оставались непроницаемыми.
        — Я вообще почти не сплю.
        Что она могла на это сказать? Она в последнее время тоже мучилась бессонницей.
        — Не хочешь предложить мне бокал вина?
        По дороге сюда она твердила себе, что не отступится, что бы он ни сказал и ни сделал. Слава богу, в течение последней недели утренняя тошнота, которая так долго преследовала ее, прекратилась. Она была так слаба в тот день, когда они поженились. Неудивительно, что Джозеф покинул ее. Если бы она была сильной, то потребовала бы того, чего хочет. Джозеф не мог игнорировать ее: она — его жена, у нее есть на него права.
        Да вот только теперь, оказавшись в Крейвене, Сидони отнюдь не чувствовала себя уверенной. Она, оказывается, забыла, какой он высокий, как подавляет его присутствие, как от одного только его вида голова идет кругом от любви.
        — Конечно. Все, чем я владею, в твоем полном распоряжении. В том числе и кларет.
        Она склонила голову набок:
        — Спасибо.
        — Составишь мне компанию в библиотеке?
        — А поближе нельзя?
        — Нет,  — отрывисто бросил Джозеф и направился к лестнице, полагая, что она последует за ним.
        Разумеется она пошла. Она не собиралась терять его из виду. Он знает, что она задумала. Не может быть, чтобы он неверно истолковал причину, по которой она нарушила его уединение.
        Пока его сардонические ремарки сдерживали ее. Но он найдет более острое оружие, если она атакует каменные бастионы, защищающие его чувства. Сидони приехала, готовая сражаться не на жизнь, а на смерть.
        Столь поздний приезд давал слабую надежду, что она застанет его врасплох в постели, и еще более зыбкий шанс, что природа возьмет свое. Это при условии, разумеется, что он все еще желает ее. Она буквально изнемогала от жажды его прикосновения, но, быть может, он позабыл те волшебные мгновения, когда они сливались друг с другом настолько полно, что было непонятно, где заканчивается он и начинается она. Сидони преодолела нервный спазм в горле.
        В библиотеке есть диван. И стол. Не все еще потеряно.
        В библиотеке Джозеф налил Сидони вина и жестом предложил сесть в кресло. Огонь в камине потрескивал — значит, он еще не ложился. Он уже признался, что почти не спит. Как отчаянно ей хотелось, чтобы это признание уязвимости побудило его выслушать ее.
        Он подлил в свой бокал вина и, подойдя к окну, стал хмуро смотреть на грозовое море и небо, периодически освещаемое молнией. Сидони сидела и вглядывалась в его профиль, отыскивая малейшие признаки раздражения. Он выглядел усталым и угрюмым. За последние дни оборона его окрепла. Гнев был запрятан настолько глубоко, что если бы она не знала его так хорошо, то не распознала бы это его состояние.
        — Скажи мне, зачем ты приехала, Сидони?  — В голосе Джозефа не было и следа знакомой иронии.
        Она поставила нетронутый бокал с вином на каминную полку. Ей представлялось, что они будут перебрасываться словами чуть дольше. Надеялась на это. Если, выложив свои карты, она проиграет, ей не останется ничего другого, как вернуться в Лондон и жить без Джозефа. Да поможет ей бог, ведь это было куда страшнее, чем предложить себя незнакомцу, чтобы спасти Роберту. Следующие несколько минут грозили разбить ей сердце.
        Сидони выпрямилась в кресле, велев себе быть храброй, и посмотрела на Джозефа.
        — Я хочу, чтобы наш брак был настоящим. Мы не можем жить порознь: я — в Лондоне, ты — здесь, как медведь в берлоге.
        К ее удивлению, он слабо улыбнулся:
        — Вижу, ты восстановила свой боевой дух.
        Она вскинула голову, хотя он смотрел не на нее, а на бушующую за окном грозу.
        — Я намерена бороться за тебя, Джозеф. Ради себя. И ради… нашего ребенка.
        Он отхлебнул вина.
        — Весьма похвально, моя дорогая.
        Она ждала, что он скажет дальше, но он молчал.
        Когда молчание затянулось, Сидони нахмурилась:
        — И это все, что ты можешь сказать?
        Он по-прежнему не смотрел на нее.
        — Да, не считая того, что желаю тебе счастливой обратной дороги завтра поутру.
        Она вздрогнула.
        — А ты жесток.
        — Нет. Я просто повторяю то, что сказал тебе в прошлый раз.  — Плечи его напряглись, и он вынудил себя продолжать:  — Сожалею, что ты проделала такой долгий путь в такую погоду, чтобы услышать это снова. Я никогда не буду жить с тобой как муж.
        — Я с этим не смирюсь.  — Руки ее, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.
        Он пожал плечами:
        — Смиришься,  — помолчал.  — Рано или поздно.
        — Джозеф, неужели мы не можем все решить по-другому?  — Ей очень хотелось оставаться гордой и сильной, но, столкнувшись с его непреклонностью, она не могла сдержать отчаяния.
        Глаза его, твердые и суровые, устремились на нее.
        — Нет.
        Он не оставлял места для переговоров. Пропади все пропадом, неужели она и в самом деле потерпела неудачу? После их любви, радости и мук. Неужели ей придется строить будущее без него? Помимо воли у нее вырвалось то, о чем она поклялась не говорить:
        — Но ты же любишь меня.
        Она приготовилась к отрицанию, но он улыбнулся — на этот раз с намеком на теплоту.
        — Конечно, я люблю тебя.
        Это быстрое признание смягчило ее истерзанную душу, хотя его невозмутимость шла вразрез с важностью сказанных слов. Она вскочила и проговорила с надеждой:
        — Значит, у нас есть шанс.
        Он покачал головой и отвернулся.
        — Нет.  — Голос его стал суровым и отрывистым.  — Ни малейшего.
        Охваченная безысходностью и отчаянием, Сидони придвинулась ближе и сообразила, что он наблюдает за ней в оконное стекло. Слишком часто отражения выступали посредниками между ними. Пора им наконец посмотреть друг другу в лицо.
        — Джозеф, я люблю тебя. Ты любишь меня. Почему мы должны быть врозь?
        Она осмелилась дотронуться до его руки. Он дернулся, как будто обжегся.
        — Не надо.
        — Ладно.  — Сидони опустила руку, но сила его реакции подсказывала ей, что ее присутствие не оставляет его безучастным.  — Ответь мне.
        — Потому что мы не можем быть вместе.
        Ее слабая попытка сохранить достоинство совершенно не удалась. Она поспешно заговорила:
        — Я знаю, что обидела тебя. Ты и представить себе не можешь, как я сожалею о том, что сделала. Прости… прости, что не рассказала тебе о брачном свидетельстве твоих родителей.  — Как ни старалась Сидони держаться, голос ее все же дрогнул:  — Прости, что не сказала тебе о ребенке.
        — Сидони…
        Не дав ему отвергнуть ее извинение, она поспешила продолжить. Она должна убедить его простить ее. Должна.
        — У меня больше никогда не будет от тебя тайн. Я никогда не буду лгать или обманывать тебя. Я буду такой, какой ты хочешь.
        — Ты и есть такая, какую я хочу.  — Джозеф говорил так тихо, что ей пришлось напрягать слух.  — Всегда была такой, какую я хочу. Но жизнь с тобой сделает меня несчастным. Будь милосердна, милая Сидони, оставь меня моему одиночеству.
        Гнев прогнал страдание в голосе Сидони.
        — Твое одиночество убьет тебя.
        — Молю бога, чтобы так и было,  — с горечью отозвался он.
        — Не прогоняй меня!  — На этот раз, дотронувшись до его руки, она не дала ему отстраниться.  — Дай мне неделю. Это все, о чем я прошу. Неделю, в которую мы будем любовниками, как тогда. Неделю, чтобы вспомнить, что мы значим друг для друга.
        Он не откликался. Бледность говорила о том, какими мучительными были для него ее мольбы. Будь она не в таком отчаянии, то отступила бы из сострадания.
        — Мне не требуются напоминания.
        — Неделя, Джозеф.
        Она придвинулась к нему и вдохнула чистый мужской запах. Боль от того, что он так близко и в то же время так далеко, была сокрушительной.
        — Ты сказала, что любишь меня…  — вымолвил он, словно говорил о погоде, словно кровь его медленно превращалась в лед.
        Она придвинулась еще ближе, грудью коснувшись его руки.
        — Ты же знаешь, что люблю.
        С нежностью он отнял ее пальцы от своей руки. Отступил в сторону и повернулся к ней лицом. Кожа его была мертвенно-бледной, а глаза — тускло-серыми, как море под дождевыми тучами.
        — Если любишь меня, уезжай. Возвращайся в Лондон и живи своей жизнью. Жизнью, в которой я не буду играть никакой роли.
        Она пыталась сдержать слезы, но это оказалось невозможно.
        — Ты же отец моего ребенка! Ты всегда будешь частью моей жизни. Со мной или без меня.
        — Я не буду с тобой.  — Он зашел за стол, и она поняла, что он использует его как барьер против нее. Когда он поставил свой бокал, как бы завершая разговор, этот жест пронзил ей сердце.
        Сидони заглянула ему в лицо и увидела, что он непоколебим.
        Ничто не заставит его изменить свое решение. Сила характера, которая бросала вызов жестокостям мира, роковым образом обернулась против нее. Он больше не позволит себе быть уязвимым перед ней.
        Боже праведный, она потерпела поражение.
        Они любят друг друга, но любви недостаточно.
        Должно быть, он понял, что она сдалась, потому что напряжение отпустило его плечи. Голос стал более естественным:
        — Ложись в гардеробной. Завтра я не стану навязывать тебе свое присутствие.
        Навязывать свое присутствие? Неужели он не знает, что одно его слово для нее слаще музыки?
        — Значит, это прощание?  — прошептала она, надеясь вопреки всему разглядеть хотя бы малейшие признаки смягчения. Но их не было. Лишь суровая неумолимость и нечто, похожее на нетерпение поскорее покончить с этой неловкой ситуацией.
        Однажды в этой самой библиотеке она мужественно посмотрела ему в лицо, когда он намеревался отослать ее. В тот раз она одержала верх. Сегодня было ясно, что проиграла. Осознание этого поразило как удар, грозящий свалить ее с ног.
        — Прощай, Сидони.
        — А ты… ты не поцелуешь меня в последний раз?  — спросила она дрожащим голосом.
        Явная вспышка раздражения у него на лице заставила ее съежиться.
        — Нет.
        Она подошла к столу, неуклюже стащила печатку. Если они больше никогда не увидятся, кольцо должно остаться у него. Оно ей не принадлежит. Очень мягко она положила кольцо на папку перед ним. Рубин сверкал как кровь на темно-зеленой коже. Джозеф не пошевелился, чтобы взять кольцо, но и не предложил Сидони оставить его.
        Она долго смотрела на него, запечатлевая в памяти все до единой черточки. Пыталась убедить себя, что война не окончена, что она еще может бороться и, возможно, победить. Но сама не верила в это.
        — Да хранит тебя Господь, Джозеф.
        Сидони повернулась, чтобы взять подсвечник, и сделала шаг. Еще один. Ноги как будто налились свинцом. До двери — десять миль по каменистой дороге. Она глубоко вздохнула и заставила себя сделать еще шаг.
        Это все, что ей нужно. Шаг за шагом. Год за годом — пустой, бесплодной жизни.
        Шаг. Еще. Скоро она окажется в большом холле. Потом наверху. Потом в гардеробной. Завтра отправится назад, в пустой Меррик-Хаус. Конечно же, это чисто математический вопрос. Сердце ее может разорваться, но если она будет продолжать идти, рано или поздно вырвется из этой комнаты.
        Наконец она дошла до двери. Взялась за ручку. Та легко повернулась, и дверь открылась. Мир продолжает вертеться, даже если душа Сидони Меррик стала иссохшей и бесплодной.
        Она боролась с побуждением обернуться и умолять Джозефа передумать, подумать об их ребенке, позволить говорить о своей любви, победить страх, что она обидит или обманет его. Но нет, надо сохранить хотя бы крупицу гордости. Лучше пусть думает, что она достаточно сильна, чтобы выдержать это. Лучше не показать себя жалкой, плачущей женщиной, умоляющей его быть с ней.
        Еще один шаг, и она будет в холле, холодном и темном, как лежащие впереди годы. Она протянула руку, чтоб закрыть дверь, но что-то услышала. Какой-то глухой стук. Но тихий. Возможно…
        Она нахмурилась и медленно повернулась. Джозеф стоял у стола.
        Он был бледен, бледнее, чем раньше, и мускул дергался у него на щеке.
        — Джозеф?
        Хотя какой смысл продлевать эти муки?
        — Уходи,  — выдавил он. Серебристые глаза его были незрячими, а правая рука сжимала что-то сильно, до дрожи. Ей понадобилась секунда, чтобы заметить, что кольцо с рубином больше не лежит на папке.
        — Любимый мой,  — выдохнула Сидони и сама не узнала свой голос.  — Не делай этого с собой.
        В несколько быстрых шагов она преодолела расстояние между ними, поставила подсвечник на стол. Ей требовались обе руки, чтобы взять в них свою судьбу.
        — Не прикасайся ко мне,  — просипел он, попятившись.
        Он безрассудно позволил ей увидеть свое отчаяние. Все, чего она хотела, было так близко. Оставить его в одиночестве — худшее, что она может сделать.
        — Слишком поздно, дорогой. Я никуда не уеду.
        — Ты должна…
        — Ты был глупцом, Джозеф.  — Слезы застилали глаза, но Сидони улыбнулась.  — И я тоже. Пора остановить эту глупость и начать нашу совместную жизнь.
        Она видела, как он силится восстановить свою оборону.
        — Ты делаешь слишком много предположений.  — Теперь он стоял у самой стены. Если только не оттолкнет ее с дороги, ему некуда бежать.
        — А разве я не права?
        Сидони обхватила любимое лицо ладонями. Он попытался высвободиться, но она не отпустила его.
        — Поцелуй меня, Джозеф.
        — Нет!
        Он поднял руки, чтобы отодвинуть ее с дороги, но все же не дотронулся до нее.
        Ее улыбка стала шире, хотя сердце болело за него. Ее предательство было лишь самым последним из череды других, больших и маленьких, начиная с его отца, который научил его не верить в любовь и счастье.
        Она же намерена научить его иному.
        Благодарение Богу и всем ангелам, которые дают грешникам второй шанс, Сидони чувствовала, что свой шанс она получила. Как бы упорно он ни сопротивлялся. Как бы близко ни подошла она к тому, чтобы позволить ему отвергнуть ее.
        — Тогда я поцелую тебя.
        Она шагнула так близко, что грудью коснулась его торса. И тут же соски заострились, и кровь вскипела от острого желания. Она оставила без внимания сладострастный зов плоти. Эта битва не за желание. Желание у них было всегда. Эта битва за доверие, которому нужно время. Целая жизнь.
        Но она не может ждать.
        Он все еще дрожал и легко мог оттолкнуть ее, но не делал этого.
        Держа в своих ладонях его бедное, изувеченное лицо, она привстала на цыпочки и прижалась губами к его губам. Рот его оставался неподвижен. Кожа под ее ладонями пылала, словно пламя пожирало его изнутри.
        Но это ее не обескуражило. Она училась искусству обольщения у мастера. И всегда была упряма. Бедному Джозефу досталась в жены упрямица, каких поискать. Она улыбнулась ему в рот и поцеловала снова, легонько покусывая, обводя сжатые губы языком.
        Он упорно не уступал. Она — тоже. «Я могу целовать его так всю ночь»,  — мечтательно подумала Сидони, и впервые за последние месяцы по телу ее разлилось тепло.
        — Оставь меня в покое,  — пробормотал он, отодвигаясь на несколько дюймов.
        — Ни за что.
        — Я не могу доверять тебе.
        — Можешь.
        Сидони заглянула ему в глаза, надеясь, что он увидит ее неугасающую любовь — любовь, которая никогда не подведет его.
        — И как, черт возьми, я это узнаю?  — свирепо спросил он.
        — Загляни в свое сердце, Джозеф. Твое сердце знает правду, но сначала ты должен поверить себе.  — Она судорожно вздохнула.  — Ты должен поверить себе так, как я верю тебе. Навсегда.
        Лицо его оставалось грозным, но она не собиралась сдаваться. Она борется за свою жизнь, за его жизнь, за жизнь их ребенка.
        Сидони наклонилась, чтобы поцеловать его еще раз. Он положил руку ей на талию. Рука напряглась, и она приготовилась к отказу.
        На долю секунды земля перестала вертеться.
        Почти незаметно прикосновение его обратилось в ласку. Он уже больше не отталкивал ее, но притягивал к себе.
        Из горла у него вырвался звук, который прозвучал как наслаждение.
        Наконец суровая складка губ расслабилась, затем губы приоткрылись, впуская ее язык.
        — Проклятая ведьма,  — простонал он, капитулируя.
        — О, Джозеф…  — прошептала Сидони и окунулась в его поцелуй.
        Джозеф обмяк всем телом и заключил ее в свои объятия. Щеки под ее ладонями были мокрыми, а она уже давно оставила попытки остановить свои слезы.
        Он целовал ее бесконечно. Целовал так, словно никогда не хотел отпускать. Словно любил ее больше жизни.
        Медленно, продолжая целоваться, они опустились на турецкий ковер. В конце концов он оторвался, схватил ее левую руку и с грубостью, порожденной крайностью, надел рубиновое кольцо ей на палец так неуклюже, что даже сделал больно. Сидони не возражала. Неутолимая жажда в его серебристых глазах наполнила ее сердце любовью.
        — Останься, bella,  — выдавил он.
        — Навсегда, любовь моя.
        Эпилог
        Меррик-Хаус, Лондон, август 1827 года
        Свет лампы, мягкий и золотистый, освещал сидящую на кровати женщину. Джозеф тихонько вошел в комнату, устремив взгляд на Сидони и ребенка, которого она так любовно прижимала к груди.
        Она улыбнулась ему своей неотразимой улыбкой, которая всегда давала ему силы чувствовать себя королем, а не жалким уродом. Ему было все равно, что думают о них остальные. Сидони любит его. А теперь, молился он, у него есть дочь, которая тоже будет любить его. Потому что он любит обеих больше, чем можно выразить словами.
        — Джозеф, подойди и взгляни. Она — само совершенство.
        Сидони выглядела уставшей и измотанной, но счастливой. Девочка была маленькой, с черными волосиками и крикливой. Он заглядывал в спальню и раньше, после целого дня мучительного ожидания внизу, но нянька выставила его, заявив, что ей надо подготовить леди Холбрук, прежде чем она увидится с мужем.
        Хорошо, что он привык к своенравным женщинам.
        Глядя на крошечное личико своей дочери, Джозеф понял, что теперь на одну своенравную особу в его семействе будет больше. Малышка зевнула, не открывая глазок, и погрузилась в сон. Сердце Джозефа защемило от любви и нежности. Он будет защищать этого ребенка до конца своих дней.
        — Вы обе прекрасны.
        Когда он наклонился поцеловать жену, Сидони погладила его по изувеченной щеке. Эта ласка стала такой знакомой, что он ее уже почти не замечал, хотя в первый раз, когда она дотронулась до его шрамов без отвращения, это тронуло его так глубоко, что едва не разбило сердце.
        — У тебя был ужасный день, да?
        Он тихонько рассмеялся и повернул голову, чтобы поцеловать ее руку. Кольцо с рубином поблескивало в свете лампы. Вид этого кольца у нее на руке всегда доставлял ему удовольствие. В конце концов, она — его кровь, его сердце, его душа.
        — Подозреваю, что тебе пришлось хуже.
        — Не знаю, не знаю.  — Она говорила тихо, чтобы не разбудить малышку.  — Я, по крайней мере, была занята.
        — Вот этим.  — Джозеф снова взглянул на дочь.  — И с большим успехом.
        — Я так горжусь собой.
        Джозеф еще раз поцеловал ее.
        — И не без оснований. Она просто шедевр.  — Голос его сделался низким.  — Я люблю тебя, Сидони.
        Жена посмотрела на него сияющими глазами.
        — И я люблю тебя, Джозеф.  — Она заморгала.  — Ох уж эти слезы, будь они неладны. Я надеюсь, что после родов перестану быть такой плаксой.
        Очень осторожно Джозеф присел на краешек кровати, не сводя глаз с жены и ребенка. Кто бы мог подумать, что он превратится в примерного семьянина? Кто бы мог подумать, что любовь полностью изменит его пустую жизнь? Сидони, войдя в его жизнь, сотворила чудо, обратив пустыню в цветущий оазис. Он никогда не был так счастлив с тех пор, как она, ворвавшись в его дом тогда, в феврале, сразилась с ним за свою любовь.
        Он каждый день благодарил Бога за упрямых, своенравных женщин.
        — Ты уже думала об имени?
        Она посмотрела на малышку с нежностью, от которой у него защемило сердце.
        — Ну конечно. А ты разве нет?  — Ее глаза, когда она подняла их, весело искрились.  — Ричарда? Кэмденетта?
        — Нет.  — Хотя в его новой, щедрой на радости жизни, появилась привилегия называть таких славных мужчин, как Кэмден Ротермер и Ричард Хармсуорт, своими друзьями.  — И не Роберта.
        Когда стало ясно, что предложение Роберты жить с ними и заботиться о Сидони во время беременности обратилось ее возвращением к игровым столам, Джозеф отказал ей в гостеприимстве Меррик-Хауса. Роберта, страшно разобиженная, вернулась в свой дом в Ричмонде, где сейчас охмуряла какого-то богатого купца. В последние месяцы они с Сидони восстановили хрупкую связь, которая, он надеялся ради жены, с годами укрепится. Что касается его, они с Робертой никогда не будут друзьями, но он желал ей добра. Лишь бы не вмешивалась в его жизнь, а там пусть себе живет как знает.
        Сидони сдержанно усмехнулась.
        — Нет, не Роберта.  — Она помолчала, лицо ее посерьезнело.  — Я подумала, мы могли бы назвать ее Консуэлой — в честь твоей матери.
        У него перехватило дыхание. Одну за другой Сидони залечивала его старые раны. И вот теперь исцелила еще одну. Он попытался улыбнуться, но не смог, настолько глубоко был тронут.
        — Это… это прекрасно, bella!