Слишком личное Наталья Костина
        Машина Аристарха едва не сбила ее на пыльной крымской дороге. Оказавшись в салоне, она заняла место на соседнем сиденье и… в его сердце. В Москве, куда влюбленный Аристарх увез ее на правах будущего мужа, из Арины сделали аристократку. О сиротской судьбе, несчастливой первой любви и даже о ее настоящем имени остались только воспоминания. Мог ли супруг предположить, что у женщины, которую он сам окружил ореолом тайны, появятся секреты… от него? Секреты, которые могут стоить ей жизни…
        Наталья Костина
        Слишком личное
        Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»
                                
        ISBN 978-966-14-4980-9 (fb2)
        Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства
        ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ СОЗДАНА ПО ИЗДАНИЮ:
        КОСТИНА Н.
        К72 Слишком личное: роман / Наталья Костина.  — Харьков: Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»; Белгород: ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”».  — 384 с.
        ISBN 978-966-14-3997-8 (Украина)
        ISBN 978-5-9910-2180-7 (Россия)
        УДК 821.161.1
        ББК 84.4УКР-РОС
        Жить без чтения опасно: человек вынужден окунаться в реальность, а это рискованно.
    Мишель Уэльбек. Платформа
        Я стала старше на жизнь.
    Земфира. Ариведерчи
        Дом стоял у самого моря. Если подойти к краю невысокой ограды, отделяющей огромный сад от круто падающего вниз обрыва, то море открывалось синее-синее, неправдоподобное, равнодушно-огромное, плавно переходящее в такое же безбрежное и необъятное небо. Из угла сада к морю вела полувековой давности бетонная лестница, добротные перила и пионерского вида балясины которой несли на себе неизбежные следы времени. Метров двести приватного пляжа в циркульно-круглой бухточке  — настоящее богатство по нынешним временам  — было обнесено заходящей прямо в воду сеткой рабицей. Пляж был чистенький, хотя и скучноватый, похожий из-за сетчатой загородки на загончик. Наверное, все же зря испортили его этой ржавой проволокой  — с обеих сторон бухточку естественным образом ограждали россыпи огромных валунов, упавших в это море еще при каком-то мезозойском катаклизме.
        Конечно, можно было по узкой сыпучей, сбегающей с неприятной высоты тропинке миновать и валуны, и покренившуюся от времени сетку. Однако чужие сюда давно уже не заходили, а платных жильцов, имеющих на этот пляжик полное право, было в это золотое время почему-то всего двое. Может быть, потому что к хозяйке приехали редкие гости  — обе дочери и рослый, красивый внук с такой же качественной, грудастой, по модельным лекалам скроенной невестой. Дочерям, выросшим в этом же доме, море было не в диковинку, и на пляже они почти не бывали, предпочитая огромный прохладный сад с книгой и шезлонгом. Внук с невестой отгороженный кусочек моря также не жаловали и развлекаться ездили в дальний аквапарк с хлорированной водой и палимыми солнцем очередями либо в ближнюю Ялту.
        Катя с мамой этим утром обретались на пляже совершенно одни. Утро еще только-только родилось, море едва плескалось о мелкогалечный берег, и солнце было теплое, ласковое. Когда оно начнет палить, раскаляя камни так, что на них можно будет жарить яичницу, нужно будет уходить в сад. В саду у них имелось тихое, облюбованное местечко под платаном, куда жара не доставала. Там стояла одышливого сложения скамья на литых слоновьих ногах, старая, заслуженная, крашенная многими слоями неизменно зеленой краски, местами вылезающими один из-под другого. Скамья была донельзя уютная, солнце к ней пробивалось только в виде зеленых же, окрашенных платаном зайцев. Подложив толстое полотенце, здесь можно было сидеть, лежать и даже дремать, когда лень было встать и добрести до прохладной комнаты в доме.
        Однако сейчас прекрасно дремалось и на берегу, под легкими касаниями солнца и чуть слышного бриза. Ирина Сергеевна, Катина мама, была жаворонком  — в любое время года вставала чуть свет, выспавшаяся, в хорошем настроении и с ясными глазами. Катя же, несомненно, являлась совой  — работалось ей лучше всего во второй половине дня, а утром и мысли текли как-то вяло, и сон был самый сладкий. Но Ирина Сергеевна каждый день в шесть утра неизменно выходила с дочерью на пляж, утверждая, что раннее солнце самое безвредное для кожи. Катя додремывала на расстеленном полотенце, в тени вкопанного в гальку полосатого зонта, обложенного для устойчивости крупными голышами. Во всем теле ощущалась блаженная истома и какая-то гладкость, приобретенная от двухнедельного купания в море и лежания на берегу под зонтом.
        — Кать, вставай!  — Ирина Сергеевна бесцеремонно дернула из-под дочери полотенце.  — Вставай, голову напечет.
        Девушка неохотно поднялась, надеясь продлить блаженное состояние полусна, и стояла так, с закрытыми глазами, слегка покачиваясь, пока ее мать перекладывала полотенце подальше от солнца.
        — Вот теперь ложись,  — приказала Ирина Сергеевна.
        Дочь послушно улеглась на живот, поерзала, вминая кое-где крупноватую гальку, зевнула и снова попыталась влезть обратно в занимательный сюжет, так неожиданно оборванный ее бдительной нянькой. Однако капризный сон куда-то испарился, а вместо него появились мысли, воспоминания, а из самого дальнего угла вылезло совершенно неуместное здесь желание поскорее выйти на работу. «В самом деле,  — вдруг окончательно проснувшись, подумала она,  — как они там все без меня?»
        — Как они там все без меня?  — спросила Катя уже вслух и критически посмотрела на свои загорелые до нежного золотого оттенка ноги.
        Ирина Сергеевна заданный вопрос проигнорировала, и только по легкому вздоху матери Катя поняла, что мама будет очень против, если дочь раньше положенного срока вернется на работу.
        — Персик хочешь?
        — Давай!
        — Ты помой его, что ж ты немытый-то…
        — Я его лучше почищу. А то он такой волосатый… Мам, а что, у нас, кроме персика, больше ничего нет?
        Ирина Сергеевна счастливо улыбнулась. Дочь явно выздоравливала. После тяжелой операции Катя так исхудала, что и не осталось ничего,  — как говорится, кожа и кости. Теперь вот, слава богу, на море и аппетит появился…
        — Йогурт будешь?
        — Ну давай хоть йогурт,  — протянула Катя тоном капризной маленькой девочки, и обе засмеялись.
        — Может, пойдем и как следует позавтракаем?  — спросила мать.  — Хочешь, я тебе омлет быстренько приготовлю?
        — С картошкой и помидорами!
        — Хорошо, только давай через полчаса, договорились?
        — Ладно. Я пойду искупнусь.
        — Только не заплывай далеко.
        Последняя фраза была явно излишней, потому что с некоторых пор Катя Скрипковская, лейтенант милиции, работающая в отделе по раскрытию особо тяжких преступлений, стала бояться воды. Случилось это после того, как ее пытались убить. Операция по раскрытию шайки изощренных мошенников завершилась вполне благополучно, если, конечно, не считать того, что ее, Катю, ударили молотком по голове, проломив при этом череп, а после всего еще попробовали утопить в ванне. Она не могла помнить того, как лежала в воде, которая, медленно, но неумолимо прибывая, заливала ее всю. Еще немного  — и вода попала бы ей в легкие, и тогда никакие усилия врачей не смогли бы ее спасти. Она и так выжила, можно сказать, чудом. Возникший после этого страх перед водой она таила изо всех сил, но от себя-то не скроешь…
        Катя зашла в море по колено, села, а затем улеглась на живот, разрешив ленивой мелкой волне слегка себя покачивать. Упругая, как плоть живого существа, вода поднимала и опускала ее, понемногу выталкивая на берег, и через несколько минут она оказалась лежащей просто на гальке. Посчитав процедуру купания на этом законченной, она снова устроилась на солнышке.
        — Ты еще полчасика полежи и приходи.  — Ирина Сергеевна накинула сарафан и, отряхнув камешки, влезла в шлепанцы.  — Только не засни опять, слышишь?
        — Угу.
        Уже прошло почти два месяца, как ее выписали из больницы, но ей почему-то все время хотелось спать. А теперь еще и есть.
        Действительно, закрывать глаза сейчас ни в коем случае нельзя, потому что если она опять отключится, то омлет с картошкой остынет. А холодный омлет  — это, конечно, съедобно, но… Чтобы не уснуть, Катя раскрыла книгу, взятую на пляж матерью, и принялась читать. Однако через несколько страниц воскликнула:
        — Какая чушь!  — И сердито захлопнула потрепанный томик.
        Книга оказалась детективом, написана была очень живо и, должно быть, доставила Ирине Сергеевне немало приятных минут. Потому что, судя по закладке, дочитана была почти до конца. Но вот Кате эта бойкая книженция совершенно не понравилась. Во-первых, маньяк был слишком уж отвратительный, прямо монстр какой-то. А отважный следователь просто пупсик. Высокий черноволосый красавец с голубыми глазами. И жена его пупсик. Также красотка, но уже с золотыми волосами. И дочь у них удалась на славу. А вот теща следователя  — снова монстр. Родная сестра маньяка. Одни крайности какие-то! Так в жизни не бывает. Ну да ладно, писателю видней, кто из героев красавец, а кто  — чудовище. Однако кроме этих, так сказать, литературных излишеств книга просто изобиловала разнообразными техническими ошибками и неточностями. Конечно, откуда автору знать, что следователь, опергруппа, а до кучи и патологоанатом, он же эксперт по любым вопросам, вместе в одной комнате не сидят. Они даже в одном здании не находятся! И экспертов таких тоже не бывает. Это только в старом-престаром сериале времен маминого детства  — как бишь его?
а, «Следствие ведут знатоки»!  — эксперт был за все про все: и трассолог, и токсиколог, и баллист, и графолог… Да еще и красивая женщина. Ты если не располагаешь правильной информацией, то и не пиши. Катя вот, например, книг о жизни кактусов не сочиняет, потому что мало о них знает. А если бы написала, то, наверное, такое бы получилось! А детективы почему-то пишут все кому не лень. Она посмотрела на часы. Ого! Прошло уже сорок минут. Омлет, наверное, готов. Надеть шорты и майку было делом одной секунды. О, оказывается, пока она подсчитывала ошибки в детективе, на пляже появились еще посетители. А, этих она хорошо знает. Внук одной из хозяек и его невеста. Значит, можно спокойно оставить и зонт, и сумку. Эти если приходят, то остаются надолго.
        — Эти старухи совсем сбрендили!
        Девушка сказала это громко и зло. Она стояла к Кате спиной и не видела, как та подошла.
        — Ради бога, Оксана… Здравствуйте!  — Это уже адресовалось Кате.
        Раньше этот молодой человек первым с ней никогда не здоровался… Из этого следует, что сейчас он пожелал ей доброго здоровья только затем, чтобы его подруга при посторонних не продолжила разговор. Вот интересно, что бы она дальше сказала? И какие такие старухи сбрендили? Ладно, это совсем не ее дело.
        — Присмoтрите?  — Катя вопросительно кивнула на нехитрые пожитки.
        — Нет проблем.  — Парень пожал широкими плечами. Подруга его повернулась и уставилась на Катю, как на привидение.
        Впрочем, они могут не волноваться. Она не собирается лезть ни в какие дела. Везде найдутся бабки, которые сбрендили, и молодежь, которой это не нравится. Да, в этом доме у моря бабки действительно примечательные. Однако ее сейчас больше занимал омлет.
        В саду было прохладно и тихо  — видимо, обитатели дома над морем еще не встали. «Странно,  — подумала она,  — и чего этим двоим не спится?» Она имела в виду внука и его девушку. Появление этой парочки на пляже в восьмом часу утра было, несомненно, явлением экстраординарным. По Катиным наблюдениям, просыпались молодые люди никак не ранее одиннадцати часов  — как раз в то время, когда они с мамой обычно возвращались с моря на обед.
        Проходя мимо огромного инжира, она осмотрелась  — нет ли кого поблизости  — и сорвала с ветки несколько фиолетовых, сочащихся соком плодов. На местном рынке эта вкуснятина стоила несусветных денег, а здесь произрастала прямо как в райских кущах. Конечно, не очень красиво рвать с веток хозяйское добро, но добра этого здесь столько…
        — А я тебе говорю, это ни в какие ворота… Доброе утро, Катенька!
        Это надо же  — Катенька! Да еще и «доброе утро»! Сегодня просто день чудес какой-то. Дочери хозяйки, оказывается, тоже уже не спят. Чего это все сегодня такие… озабоченные? И вежливые? Как и сынок, эта дама неприметную квартирантку обычно игнорировала, вторая, правда, была поприветливее  — но «Катенька»? Она уже дошла почти до самой летней кухни, где намечался завтрак, когда до нее донеслись слова той, что в упор ее не видела:
        — Эти старухи выжили из ума, я точно тебе говорю!

* * *
        — Жил старик со своею старухою у самого синего моря…
        — Катюш, ты чего?
        — Так, мам, ничего.
        Зонт и сумка были на месте, и парочка тоже. Внук с невестой о чем-то разговаривали, и физиономии у обоих были озабоченные. Вот он что-то сказал, она ответила, но собеседнику ответ подруги явно не понравился. Он отрицательно помотал головой и сдвинул брови. А девушка, видимо, настаивает, даже жестикулировать начала… Наверное, не слишком красиво, что она за ними наблюдает потихоньку. Катя вздохнула и перевернулась на другой бок.
        Да, жил старик со своею старухою у самого синего моря. Море здесь действительно очень синее. А вот старика нет. Зато старух целых две. И что, обе сбрендили или же выжили из ума? О каких старухах говорили эти двое на пляже и те две дамочки в саду? О тех, которые здешние хозяйки, или о каких-то других? Наверное, чужие старухи не стали бы занимать родственников так, что те даже подхватились всем семейством ни свет ни заря. Да, старухи здесь весьма колоритные. Собственно, почему старухи? Язык не поворачивается так называть милых интеллигентных пожилых дам. Особенно ту, которая Ариадна Казимировна. Съеденный омлет уютно расположился где-то посередине организма и явно способствовал крепкому, здоровому сну. Сейчас она еще немножко подумает о спятивших бабульках, а потом…
        Ирина Сергеевна взглянула на дочь: Катя крепко спала, и вид у нее был довольный. Даже улыбка на губах. Ну, может, наконец-то дочери стали сниться хорошие сны, а не кошмары, которые одолевали ее после травмы и операции. Дай бог, дай бог… Ужасную работу выбрала себе Катя, тяжелую и совершенно не женскую. Однако это был ее собственный выбор. Ирина Сергеевна, разумеется, хотела, чтобы дочь предпочла что-либо иное, но та оказалась упрямой. Даже после того страшного случая не образумилась и уже сегодня изъявила желание вернуться на работу. Ну, времени до конца отпуска у них еще много, и, возможно, она отговорит свое единственное чадо заниматься всеми этими расследованиями, трупами, разбоями, слежкой за преступниками и прочими прелестями, которые хороши и увлекательны только в романах.

* * *
        В молодости она считала себя чуть ли не дурнушкой. Но уж не красавицей, это точно. Молодость, молодость… И не красавицей была, и не Ариадной, и уж тем паче не Казимировной. Это потом уже оказалась и красавицей, и при влиятельном муже, и имя ей он же придумал  — Ариадна. Не нравилось ему ее простонародное имя-отчество. Это теперь снова детей называют Аринами, Емелями, Архипами. И давным-давно, до замужества, ее саму звали Арина Касьяновна, Арина, Аришка.
        Женщина откинулась в глубоком кресле, закрыла глаза и позволила себе вспомнить о том, что долгие годы не вспоминала, что само не вспоминалось,  — да и что там было вспоминать? Горе? Бедность? Как босая ходила?
        Да, и босая ходила, и голодала. Все, все было. Однако она и теперь еще сама себе хозяйка и никому не позволит своевольничать, навязывая ей неприемлемый образ действий. Если здесь кому-то что-то не нравится… «Как я захочу, так и будет!  — Она властно сжала рукой подлокотник.  — Это все  — мое. Я здесь владелица всего, пока жива. Что захочу, то и сделаю. И нечего мне указывать, кому и что… Все им мало… Ненасытность, алчность… Миром правит жадность человеческая…»
        Да, жадность человеческая. Много она натерпелась в жизни  — и даже не от скупости и скаредности людской, а от того, что рано осталась без матери-отца. Дядя-то, он и нежадный вовсе был. Просто время такое тогда наступило. Вот и приходилось ему прижимистым быть, чтоб кормить их всех… Да, время… Время ее истекло, прошло, как вода сквозь пальцы, пролетело все в один миг  — будто и не жила вовсе. Да, жила, конечно, и много прожила  — девятый десяток разменяла, шутка ли! Вот некоторые и думают, что из ума выжила, да и на свете зажилась…
        Дядя ее, Аришкин, нежадный был. Просто бесхарактерный. А тетка, та  — да, скряга из скряг. И мужем вертела, как собака хвостом. Да и тетка… Много ли имущества у тетки с дядькой было, что так над ним тряслись? По тулупу овчинному, по паре валенок с галошами на выход, схороненных в сундуке старинном, источенным шашелью, только на железных обручах и державшемся, полным ветхого нафталинового тряпья, имели, да кучу сопливой ребятни. И ее, Аришку, в придачу. Им спасибо сказать, что вырастили, как смогли, в детдом не отправили…
        — Ариша, можно к тебе?  — В дверь несмело поскреблись.
        — Конечно.  — Она слабо шевельнула рукой. Лучше уж сразу выслушать, что хочет сообщить ей Людмила, чем та целый день будет ходить под дверью и вздыхать.
        — Ариша, голубушка, я хочу тебе сказать… Мне кажется… Может быть, мы вместе обсудим…
        — Люся, я ничего не хочу обсуждать,  — отрезала Ариадна Казимировна.  — Дом мой, кому хочу, тому и завещаю его.
        — Аришенька, я ведь тебе даже не родственница.  — Людмила Федоровна смущенно заморгала. Вид у нее был угнетенный.  — У тебя две дочери, внук,  — снова начала увещевать она подругу.  — Они ведь рассчитывали…
        — Люся, я тебя попрошу больше со мной этого разговора не заводить. Ты прекрасно слышала, что дочерям я оставляю свои сбережения и драгоценности, а внуку  — коллекцию картин. Все это стоит немалых денег. И намного превышает стоимость дома. Так что давай закроем эту тему. И, знаешь ли, я пока умирать не собираюсь,  — ощетинилась Ариадна Казимировна.
        — Ах, что ты такое говоришь, Ариша!  — Тонко устроенная Людмила Федоровна совершенно не переносила никаких разговоров о смерти.
        Обе немного помолчали.
        — Тебе кофе принести?  — робко спросила Людмила Федоровна подругу.
        — Принеси,  — качнула та красиво посаженной, со все еще тяжелым узлом волос на затылке головой.  — Не хочется выходить в столовую.
        — Понимаю…  — кивнула давняя компаньонка.  — Что тебе к кофе? Творожок? Яичко всмятку?
        — Не хлопочи. Давай что есть,  — милостиво разрешила хозяйка.
        Людмила Федоровна вышла, осторожно, почти беззвучно прикрыв за собой дверь.
        Люсенька, деликатная ты моя, неужели тебе все еще невдомек, что ближе тебя у меня на свете никого нет? Ни дочери, ни тем паче внук  — побыли, отдохнули, навестили. Поцеловали в оплывшую, покрытую сеткой морщин и пигментными пятнами старческую щеку раз при встрече и раз при отъезде  — вот и все их родственные чувства. Долг выполнили, галочку поставили. Два поцелуя в год  — с нее, старухи, довольно. Нам, доживающим свой век, много не нужно. Ариадна Казимировна криво дернула уголком рта. Два непылких, неискренних поцелуя за дом у моря, за солидный счет в банке, антикварные драгоценности и три десятка бесценных картин… Всего два поцелуя в год! Просчитались вы, любимые наследники. За два поцелуя вам причитаются только деньги, побрякушки, большую часть которых она никогда и не надевала, и картины. Дома же вам, надеюсь, еще долго не видать. Дом она отписывает Люсе. Даже если Люська своими куриными мозгами не понимает, что горячо ею любимые Лерочка и Леночка вышвырнут ее отсюда прежде, чем вынесут за порог прах своей строптивой родительницы.
        — Аришенька, будь добра, дверь открой мне, пожалуйста…
        Она легко, несмотря на все прожитые годы, поднялась, повернула ручку двери. В комнату осторожно, боком протиснулась Людмила Федоровна.
        — Я тебе творожок, плюшечку, яичко сварила… Лерочка персики собрала свежайшие, а Леночка говорит, что виноград очень укрепляет нервную систему…
        — Господи, чушь какая! Персики, виноград, нервная система… Забегали, засуетились. Нервная система! Еще психиатра пригласите, освидетельствовать меня на предмет острого умственного расстройства!
        Людмила Федоровна сокрушенно качала головой, переставляя с подноса на стол принесенные дары.
        — Аришенька, я тебя еще раз…
        — Люся, я не хочу больше разговаривать на эту тему!  — резко оборвала Ариадна Казимировна подругу.  — И если будут спрашивать, скажи, что я плохо себя чувствую и никого не хочу видеть.
        — Ты действительно?..  — тут же испугалась Людмила Федоровна.
        — Никогда в жизни не чувствовала себя лучше,  — ответствовала та.
        — Приятного аппетита,  — пролепетала совершенно расстроенная и сбитая с толку Людмила Федоровна. Боже мой, боже мой, все было так славно, так тихо все эти годы. Пока Арише не пришла в голову эта дикая мысль. Ну зачем, спрашивается, ей этот огромный дом? К чему? Что она будет с ним делать? Так все было хорошо… А теперь испорчены отношения и с Лерой, и с Леной… и с Ванечкой…
        Людмила Федоровна осторожно спускалась по лестнице, и слезы струились из ее глаз.

* * *
        Из ее комнаты моря не было видно. Она вообще не любила море, не понимая такого количества бесполезной соленой воды. Когда растения изнемогают от палящего солнца, а вокруг в прямом смысле целое море воды. Ненужной воды. А пресная вода здесь  — роскошь, до сих пор ее дают по графику. И даже ее всесильный супруг, ныне покойный, который все имел безо всяких очередей, вне очередей и в первую очередь, пресную воду в кране видел лишь утром, с шести до девяти, да вечером, тоже с шести до девяти. В саду стоял огромный бак для полива, и в доме, в специально сооруженной пристройке, помещался еще один  — но пить эту застоявшуюся воду чувствительная Ариадна Казимировна отказывалась наотрез. И, наверное, до конца жизни она будет вспоминать вкус воды из колодца во дворе дядькиной «усадьбы»  — такого глубокого, что суеверные соседки утверждали, будто он сообщается с бездонным Ведьминым озером, тем самым озером, где утонула мать маленькой Арины. Вода в нем была холодной до ломоты в зубах, и после нее во рту еще долго держался сладковатый привкус. Вот это была вода, не то что противная, местная,  — теплая
и неуловимо горько-соленая, должно быть, от близости нелюбимого моря.
        Она отщипнула кусочек плюшки, запила глотком кофе  — все сегодня такое же омерзительное на вкус, как и крымская вода. С досадой посмотрела на фрукты и отодвинула подальше дочерние приношения. Села у окна. Из сада тянуло свежестью, кипарисово-инжирным утренним духом. Почему-то сегодня все ее раздражало, даже этот запах. Слишком навязчивый, нахальный, резкий. Больше всего Арина любила запах подсыхающего на солнце свежескошенного сена, но этого пряного летнего аромата ей не доводилось ощущать уже много лет. Не росла здесь такая трава, нечего на этой каменистой земле косить. Вот у них трава вырастала высокая, густая… Маленькая Аришка с головой могла спрятаться. Закрыла глаза, и тотчас же как проектор включили  — увидела и поле, и отца. Коса мерно ходит  — ш-ших, ш-ших,  — и срезанная трава ложится пластами; она же, совсем маленькая, послушная, сидит там, где мать ее посадила,  — под деревом, в тени. Вдали, где луг уходит в низину, еще туман стоит  — там зайцы пиво варят. Тятька, когда приходит, всегда приносит что-нибудь от зайчика  — не пиво; что такое пиво, Аришка не знает, не пробовала, наверное,
зайцы своего пива жадничают… Однако тятька всегда что-нибудь вкусненькое у них отнимет  — то морковку, то пирожок, то сахарку кусочек,  — она даже сглотнула от предвкушения. Ой, как хорошо! Жук какой-то пробирается мимо, она перегораживает ему дорогу прутиком, мешает бежать. Да и какие там дела могут быть у какого-то глупого жука? Вот она действительно занята  — сидит, сторожит крынку с водой и завязанный в тряпицу каравай. Вода в крынке та самая, сладкая и ледяная, и вся крынка в бисеринках, и утро только-только начинается, и серебрится, волнами ходит покос; и тятьку уже почти не видать, и жук переполз щепку и убежал, и тепло под старой, вытертой овчиной отцова тулупа с таким родным запахом… Она сворачивается калачиком, и материно улыбчивое лицо плывет куда-то, колеблется, как будто волны нагретого солнцем воздуха поднимаются перед ним…

* * *
        Касьян  — чудной мужичонка,  — думали об Аришкином отце сельчане. Мало того что умудрился родиться в неудобный день  — двадцать девятого февраля, в високосный год, только один такой и был на все село,  — он еще и жену привел себе под стать  — цыбастую, подчегарую[1 - Цыбастая  — длинноногая, подчегарая  — поджарая.]. Ну, чудной мужик, право слово. Девки на выданье в тот год у них в селе были как на подбор  — грудастые, румяные… Взять хоть Лукерью Скороходову, что соседка Касьяна была,  — кофточка на груди лопалась, зад что печка хорошая. И отец Лукерьи не возражал, чтоб Касьяна в зятья принять, и сама Лукерья  — чего она в Касьяне нашла?  — норовила то горячим боком прижаться на лавочке, то, за пустяком иным пришедши, в тесных сенцах упиралась в Касьяна ситцевой грудью, обдавала густым терпким бабьим духом…
        Но Касьян к Лушкиным прелестям остался равнодушен и через год, в аккурат на Красную горку, привел себе из соседнего села жену  — ни рожи, ни кожи. Тонкая и звонкая, молодуха лицом на кобылу дяди Пахома смахивала, как ядовито заметила обиженная Лукерья. Ну, сходства насчет кобылы, по правде, больше никто не обнаруживал, однако с личика Касьянова жена была собой, прямо сказать, невидная, бледненькая. Ну, так с лица воду не пить… Как говорят, не родись красивой, а родись счастливой. Только вот насчет счастья Касьяновой жены скоро поползли по селу слухи, надо сказать, страшноватые. Мать Касьяновой Анисьи умерла за три года до свадьбы дочери  — бешеная лиса искусала, когда по грибы ходила. Бабка тоже не своей смертью  — матица[2 - Матица  — центральная балка.] в избе рухнула и задавила. И изба крепкая была, ста лет не простояла, с чего бы ей падать-то, матице? Да и бабкина мать также не сама померла  — утопла в озере, том самом, которое только на карте значится как Глубокое, а в окрестных деревнях спокон веку Ведьминым кличут. Сто лет назад, а может, и больше  — кто теперь вспомнит?  — на берегу озера
изба стояла, в ней и жила та самая ведьма, что Анисьин род по женской линии прокляла. Так с тех пор и ведется: никто из них  — ни прабабка, ни бабка, ни мать Анисьи, ни сколько их там еще народится  — не помрут своей смертью.
        Вот такую жену себе Касьян привел, и через полгода в одночасье преставились Анисьины свекор и свекровь  — старый смирный мерин, что и в молодые годы рысью не хаживал, вдруг с горы понес. Касьянова мать вылетела из телеги  — да виском о камень. Свекор-то жив остался, но прожил после того всего три дня  — на поминках вдруг посинел лицом и упал в плошку с квашеной капустой… Остались Касьян с Анисьей в отцовской избе одни, старший брат Касьяна, Афанасий, жил на другом конце села, невестку сторонился, в гостях редко бывал, они у него  — тоже. Однако Арину, племянницу, ему с женой крестить пришлось  — народ в крестные к такому семейству идти опасался.
        Анисья после родов ни похорошела, ни обабилась  — как была ни спереди, ни сзади, так и осталась. И девчонка в их породу удалась  — худая, белобрысая, личиком, правда, помиловидней матери, глазенки большие, голубые, как васильки. Все за Анисьин подол держалась  — куда мать, туда и Аришка. Что-то такое в Анисье и в самом деле имелось, отчего народ ее сторонился,  — странная она была, одним словом, эта Анисья. Идет, улыбается неизвестно чему, а то цветов в поле огромную охапку нарвет  — зачем они ей? А поздоровается с ней кто  — вздрогнет, покосится, как будто и не человека увидала, и едва кивнет. Ни с бабами постоять, ни языком почесать  — все норовила домой быстрей прошмыгнуть. И что она дома-то у себя делала? Одному Богу известно. Кошку, тварь вредную, к примеру, из избы никогда не гнала, если гроза. Дураку даже ведомо, что черт когда-то мышью оборотился, а кошка возьми его и съешь! С тех пор кошка  — зверь нечистый, у каждой внутри черт сидит. И в грозу черт так и норовит гром на избу навести. Да и сама Анисья даром что тихая, а как посмотрит… И глаза не черные, а как зыркнет гляделками своими,
так у человека чего-нибудь и приключится. Или это проклятие ведьмино через Анисью на других эдак выходило, кто знает? Однако кому что во вред, а кому и на пользу  — две бабы бездетные у Анисьи мелочевкой какой-то одалживались, и в скором времени обе забрюхатели. Афанасия жена, Матрена, десять лет порожняя ходила, а как Аришку перекрестили, так и забеременела. И пошла метать: за четыре года  — троих. Да все девки! Как третью родила, не выдержала, пришла к невестке на поклон  — сними, дескать, с меня, Анисьюшка, это наваждение. И что  — еще через год мальчика родила, да на этом и остановилась.
        А все потому, что через полгода, как Матрена разродилась наследником, утонула Анисья в том самом озере, в котором и прабабка ее, царствие им всем небесное, утопла. Другая бы десятой дорогой обходила то место, а Анисью туда точно какая-то сила тянула, в воду холодную, черную, глубокую. Все, бывало, сидит на берегу с маленькой Аришкой, смотрит, как будто что-то видит, а то венок сплетет и пустит. Доигралась. Или ведьма ее с берега спихнула  — да прямо в омут. Кто знает? Никто не видел, Аришка в тот день с матерью не пошла  — может, и к лучшему, жива девчонка осталась. Да надолго ли?  — шептались сельчане. Проклятие ведьмино, оно сильное было  — года не прошло, как в Духов день сгорел Касьян вместе с избой. И самое жуткое даже не это было, а что изба отдельно сгорела, а Касьяна громом сожгло на другом конце села. Гроза приключилась страшная, всю весну, до самого Духова дня, жара невиданная стояла, засуха, вот и напекло. Туча нашла такая черная, темно стало, как ночью. Что Касьян на лугу делал, теперь никто никогда и не узнает. Но спалило его в головешку небесным огнем, а другая молния ударила прямо
в избу. Сухое дерево полыхнуло так, что сделать ничего не смогли  — остались от Касьяновой избы одни угли. А наутро хозяина обнаружили на лугу, и такой ужас всех объял, что никто к Касьяну даже притронуться не хотел.
        Брат Афанасий, надо отдать ему должное, и Касьяна по-христиански похоронил, и сиротку, Аришку, к себе забрал, хотя жена, Матрена, была против. Но как же родную кровь, да еще и крестницу, в детдом было отдавать? Девчонка тихая была, бессловесная, только взгляд был такой же, как у матери,  — странный, как будто видела она то, чего другие не могут…

* * *
        Она насквозь видела наивные ухищрения своих дочерей  — добраться до строптивой матери и уговорить ее изменить свое решение. Ну, нет, дорогие мои, это вам не игрушки в детстве требовать и не наряды клянчить  — сколько ни кричите, ни плачьте, я от своего не отступлюсь. Как решила, так и будет. Она осторожно отогнула край занавески и рассердилась: в своем собственном доме чувствовать себя, как в осаде!
        Дочерей в поле зрения не было, только под раскидистым кустом жасмина чутко дремали, уложив на лапы остроухие головы, Люсины любимцы  — пара доберманов-сторожей. Уловив движение в окне, один поднял голову, но тревога была ложной, и пес снова смежил веки. Да, в такую жару только и спать где-нибудь в тенечке, вздохнула она.
        По мощеной дорожке, хлопая сандалиями без задников и опасливо косясь в сторону собак, проскакала рыжая девчушка  — забавная, худющая, волосы острижены под мальчишку. Вот она остановилась, воровато оглянулась, встала на цыпочки и сорвала с ветки несколько инжирин. Одну сразу же затолкала за щеку, остальные сунула в карман маечки. Вот глупая! Прячется. Этого инжира в саду… Что им делать с ним? На рынок не понесешь  — неудобно. Она ведь здесь вроде местной аристократки  — и дом, и участок, и прислуга, и положение вдовы хоть и бывшего, но все-таки… Покойный муж очень любил эти инжировые деревья, поэтому в саду их так много. Нужно будет сказать этой девочке, чтобы собирала сколько хочет, не стеснялась. Пусть Люся ей скажет. А вот и мать ее появилась  — такая же рыжая. Нет, пожалуй, у девчонки волосы поярче, у матери они перемежаются сединой. Снова пошли на пляж, наверное. И что некоторые находят в этом занятии  — целыми днями валяться у моря?
        После того как умер муж и Люся переселилась к ней, они стали пускать в огромный дом и отдельно стоящие флигели приезжий курортный люд. Что ни говори, как ни пыжься сохранить реноме, но и она, и Люся болели, дряхлели. Старая система, которой многие годы преданно служил ее покойный супруг, приказала долго жить, а в новой такие мелочи, как удобные туфли или лекарства для двух старух, почему-то не были предусмотрены. Пенсии были жалкие, их не хватало даже на качественную еду, а уж тем более на такую неучтенную пособием по старости роскошь, как приходящая зимой два раза в неделю, а летом через день прислуга. У нее, правда, имелись еще сбережения, вовремя, ох как вовремя переведенные покойным мужем в твердую валюту. На черный день хранились и спрятанные от чужих глаз в подвале дома, в замурованном в стену сейфе, замаскированном под кладовую, картины и драгоценности. Об этом секретном сейфе знали только двое  — она и Люся. Даже дочери не владели информацией о точном местонахождении семейного клада. Что знают двое  — знает и свинья.
        Она и Люся  — как две половинки единого целого. В ней есть то, чего не хватает Люсе, а у Люси  — то, чего нет в ней самой. Потому-то они так дружно и живут под одной крышей все эти годы. Именно Люся, которая до самого переезда к подруге вела весьма скромный образ существования, настояла на том, чтобы иметь дополнительный курортный доход. Однако, положа руку на сердце, ей и самой было жалко проживать то, что она могла после смерти оставить дочерям и единственному внуку. Проценты на капитал в банке не покрывали всех расходов. Деньги уходили то на текущий ремонт, то на новую мебель. Несколько лет назад пришлось менять трубы, заодно сменили всю сантехнику в доме, а в гостевых флигелях завели новомодные душевые кабинки. Она не могла не доставить себе удовольствия побаловать подругу и на радость Люсе заказала новое оборудование для новой же кухни. Однако практичная во всем, что касалось ведения домашнего хозяйства, Люся настояла на том, чтобы отремонтировать флигели  — за качественное жилье и платили по-другому. Потом уговорила подругу сдавать летом комнаты и в доме; она упирала на то, что их всего
двое, а комнат только на первом этаже большого дома шесть. Они же с Аринушкой все равно живут на втором. А лишняя копейка никогда не помешает!
        Ариадна помялась, помаялась  — и согласилась. Что ж, даже королевы вынуждены считать деньги и пускать в свои дворцы туристов. Она, разумеется, не королева, но долгие годы была в этих краях леди номер один. Да, все течет, все меняется. И даже она стала этим заниматься. Однако в этом году отказала всем  — хотелось хоть одно лето пожить в тишине и покое, для себя, тем более в кои-то веки дочери забыли вечные раздоры и приехали вместе, да еще и с внуком. Но одну просительницу ей все же пришлось уважить. Да и как можно было обидеть милую Галочку? Эта забавная рыжая девчонка и ее мать Галочке какая-то дальняя родня, седьмая вода на киселе, поэтому пришлось пойти на уступку. Ничего, они с матерью тихие, как мыши, никому не мешают. «Больше всего я всем сейчас поперек,  — горько улыбнулась Ариадна Казимировна.  — Всем, всем от меня, вздорной старухи, всяческие неудобства. Ничего, проглотят. В конце концов, я хозяйка всему, что тут есть…»

* * *
        Дяде с тетей маленькая Аришка так и не стала родной. Да и детвора  — погодки Клашка, Дуняшка и Наташка  — ее сторонились. Братишка двоюродный, несмышленыш Алешка, которого ей поручили нянчить, и тот был с характером  — все норовил запустить ручонки ей в волосы. И если уж хватал, то дергал так, что слезы из глаз. Клашка, старшая из двоюродных сестер, Арину вовсе невзлюбила  — то с печи спихнет, то миску опрокинет. Тетке Матрене не пожалуешься  — тяжелой рукой еще и добавит. Дядя Афоня редко, да погладит племяшку по белой как лен голове, тетка же  — ни разу не приласкала. И даже когда на Арину смотрела  — все будто чего-то боялась, или брезговала ею, ровно лягушку болотную приютила…
        Пока Арина не подросла, жила со всеми в избе. Дядя Афоня прикрикнет, возня на полатях прекратится  — значит, Аришку уже никто не толкает, не щиплет. Бесталанная сирота  — сокрушался дядя о племяннице. На словах-то всяк пожалеет, а ты попробуй разжалеться, когда еще и своих четверо по лавкам, и всех обуть-одеть надо. Хорошо хоть Клавдюха, старшая, племянницу и по росту, и по весу скоро обошла. Обидно было не своему родному дитятке обновку справлять, а племяннице. А так Аришка за Клашкой доносит, а бывало, что, минуя Арину, платье либо валенки к Дуняшке перейдут, а племяшке Матрена старым надставит или кто из соседей чего передаст  — девчонка тихая, всему рада. Что тетка на нее наденет, в том и ходит. Да пусть родне еще и в ножки поклонится, а то другие быстро в детдом наладили бы, а она все-таки у своих, свои не обидят.

* * *
        Свои не обижали, но и не любили. Она, хоть и маленькая еще была, но помнила, как тешили ее мамка и тятька. Зажмуривалась и вспоминала волнами идущую от матери любовь, все равно как жар от печки. Бок у матери мягкий и теплый-теплый, ситцевый сарафан нагрелся на солнце, но это не солнечное тепло и не линялая ткань сарафана ее так греет  — это мать ее жалеет, любит, Аринка точно знает. Отец тоже в ней души не чает, берет у матери большими твердыми руками, хохочет, подбрасывает к самому потолку, так высоко, что она отчетливо видит сидящего в щели между бревнами удивленного усатого таракана.
        Здесь не любили, но делали вид, будто любят, особенно в праздники, при чужих людях то тетя, то дядя приобнимут: «Сиротка наша…» Позже, когда подросла, особенно остро стала чувствовать эту фальшь. И что она здесь рот лишний, также знала, но что было делать, куда идти? Ей было уже шестнадцать, а Клавдия переросла ее на полголовы. Арина же, стесняющаяся лишнюю картофелину себе положить под недобрым теткиным взглядом, выглядела едва-едва на тринадцать. Кому такая нужна? Кто такую немочь бледную замуж возьмет, избавит от нее приемных родителей? Клашка на год с лишним младше, а уже бегает на свиданки, того и гляди сватов кто зашлет. И остальные подросли  — и Дуняшка, и Наталья, и Алексей. Тесно в избе. Весной, как только потеплело, Арина случайно осталась ночевать в сарае, в закуте, где еще до коллективизации держали корову. Корову пришлось отдать в колхозное стадо, и неизвестно, жива ли она еще, но частица ее до сих пор тут  — это острый, немного пряный животный дух, смешанный с ароматами источенного мышами прошлогоднего сена, старого дерева и чабреца, пучки которого свисали с потолочной балки…
        Она соорудила занавеску из старой простыни и перебралась в сарай. Семилетку Арина закончила, на работу взяли ее сначала дояркой, но в руках у тощего подростка не было той силы, чтобы быстро и споро подоить три раза в день три десятка коров, и ее определили в полевую бригаду  — сажать, полоть. За работу шли трудодни, на трудодни дяде Афоне выдавали за Арину то продукты, то деньги, однако чаще всего трудодни так и оставались просто палочками на серой бумаге колхозного табеля. Иногда, под настроение, когда тетки не было рядом, дядя Афанасий отдавал ей малую толику полученных денег, но сама Арина никогда и ничего не требовала  — понимала, что растили, поили, кормили. Может быть, даже немного любили…
        Все лето и всю осень, до самых зимних холодов, она прожила в сарае, счастливая ночным своим одиночеством. Думала, что и зиму можно будет пересидеть, зарывшись, как мышь, поглубже в сено, но в октябре внезапно ударил такой лютый мороз, что она чуть не застыла насмерть и после этого вернулась обратно в избу. Кашляла, металась в жару на лавке. Тетка с причитаниями отпаивала дуру племянницу малиной и натирала вонючим козьим жиром, а та, неблагодарная, мечтала, как потеплеет, снова перебраться в свой коровий закут.
        — Ничо, нич-о-о, терпи, сама виновата. Как будто места нет, как неродные будто. Сейчас вот на печку, на горяченьку, чайку выпьешь… Хворостиной бы тебя ишшо, чтоб дурь-то быстрее вышла… Ишь, помещения ей своего захотелось. Построим мы тебе помещение. Вот весной выпишу в правлении лесу, да и спроворим тебе избенку какую-никакую…
        Она удивленно раскрыла глаза: что это дядя Афоня такое говорит? Какую такую избенку? Да ей хоть какую… Хоть самую маленькую… Век бы благодарила. Она что-то нечленораздельно пискнула, когда тетка особенно сильно надавила на выпирающие из спины позвонки. Однако дядька в ее сторону даже не смотрел  — оказывается, на лавке сидела соседка, языкатая баба Нюра, для которой, собственно, все и говорилось.
        Но обещание запало в душу, и, выздоровев, Арина с новым рвением набрасывалась на любую работу, будь то помощь тетке по дому или колхозное поле, все равно. Пусть видят, что она старается. Как там написано у конторы? «От каждого  — по способностям, каждому  — по труду». По ее усердию она уже давно должна была получить то, о чем мечтала, но тетка на ее прилежание только хмыкала да наваливала еще чего поболее  — то белье полоскать в проруби, то катать выстиранное тяжелым старинным рубелем. Она полоскала, катала, таскала тяжеленные ведра с мокрым бельем  — все безропотно, ведь и тетка моложе не становилась, то и дело хваталась за спину, плюхалась со стоном на табурет. И чугуны Аришка ловко навострилась ворочать в печи, только стряпать была не охотница  — чуть начиналось тепло, она, как и покойная мать, все норовила улизнуть то на луг, то на озеро, то бог ее знает куда…
        Бабка Нюра, язык как помело, по всему селу растрепала, что Афоня племяннице в приданое избу собрался ставить. Нелепый слух, как ни странно, только добавил Афанасию уважения у сельчан  — мало того, что кормил-растил, так теперь и строиться для Аришки хочет, а ведь и своих четверо, Алексей, наследник-то, подрастает. А он  — сироте…
        — Слыхал, слыхал, Афанасий,  — тряс за руку ранее никак не примечаемого скромного скотника главный экономист колхоза, а по-простому бухгалтер Василий Степаныч.  — Слыхал! Уважаю. Сироте, значит, дом хочешь определять? А за какие э-э… шиши? Или от братца чего осталось?
        Степаныч, славившийся тем, что на семь аршин в землю видел всякий затеваемый обман или покражу общественного имущества, вперил в Афоню строгий взор, как рентгеном просветил всего, обшарил с головы до ног неказистую фигуру в трепанном жизнью ватнике и косолапо стоптанных на сторону порыжевших сапогах.
        — Да что там остаться-то могло, Степаныч?  — степенно, как равный равному, кланялся солидной бухгалтерской куньей шапке рваным заячьим треухом сиротский благодетель.  — Какие такие наши шиши, у нас в подполе одни мыш?,  — вздыхал Афанасий в клочковатую бороду.  — А ставить избу для сироты надо,  — снова вздыхал он.  — Ох, надо…
        Просватали ладную Клавдию, отыграли, отплясали свадьбу, уже и Дуняшка с Наташкой были на подходе, такие же ловкие, как и старшая сестра, с приданым где ни погляди. А Арина явно засиживалась в девках  — хорошая слава-то лежит, а плохая, как известно, бежит. Зачем жениться, если молодая женка того и гляди утопится или  — с нами крестная сила!  — сгоришь с нею и со всем добром в придачу!
        Весну и лето Арина провела в ставшем уже родным коровьем углу  — там ее после работы никто не трогал. Брала с собой краюху хлеба, пару остывших картофелин… Хорошо было лежать на застеленном чистой холстиной сене, смотреть сквозь худую крышу сараюшки на первые робкие звездочки, пробивающиеся на зеленом закатном небе, и мечтать о своем доме. Дяде Афанасию она привыкла почему-то верить. Или ей очень хотелось верить в свою мечту?
        Осень пришла неожиданно ранняя, дождливая, холодная. Сверчок, живший у нее в закуте все равно как в настоящем жилье, тыркал все реже, неохотнее, потом и вовсе замолчал. Она все ждала бабьего лета  — вот-вот должно было потеплеть  — и поверх старого ватного одеяла укрывалась остатками древнего тулупа, но в ту осень больше не потеплело…

* * *
        Дремала она или же это было наяву? Уж очень ярко она сейчас видела свой старый сарай  — весь, до последней трещинки, каждую соломинку, каждое воробьиное гнездо под крышей. Даже запах своего первого собственного жилища чуяла и слышала, как поет сверчок, обосновавшийся под трухлявыми коровьими яслями. Как давно это было… Или не было? Даже не верится… Никогда не вспоминала ни тетку, ни дядю Афанасия, ни двоюродных сестер, ни себя, прежнюю… Все перечеркнула в одночасье.
        Сквозь щель между плотными шторами пробивался острый тонкий луч, высвечивал ярко кусочек узора на ковре. Значит, солнце повернуло к обеду. Как, оказывается, долго она проспала  — и видела во сне свое невеселое детство и дом, который ей так и не построили… Внезапно она почувствовала, что голодна, да и чему удивляться, если к завтраку так и не притронулась. Поднос по-прежнему стоял на столике. Кофе давно остыл, несвежее яйцо всмятку  — редкая отрава, собакам теперь отдать… К дочерней фруктовой передаче прикасаться почему-то совсем не хотелось. Можно, конечно, съесть плюшку с холодным кофе… Но что же она в собственном своем доме будет вместо полноценного обеда пить холодный кофе?! Она рассердилась. Никогда не была трусихой, а теперь, выходит, ее загнали сюда и она будет сидеть и носа не покажет? Ну уж нет! Она выйдет обедать в столовую, как положено. Она будет вести себя так, как будто ничего не случилось. Да и что, собственно, произошло? Каждый человек, пока он в здравом уме и твердой памяти, волен распоряжаться своим имуществом!
        Ариадна Казимировна вышла из комнаты, нарочито громко стукнув дверью, и, гордо подняв голову, царственной походкой сошла на первый этаж. В доме было тихо, но это было безмолвие такого сорта, что становилось совершенно ясно  — за каждой дверью кто-то есть, за каждой дверью ждут, слушают, наблюдают, куда она пойдет, что будет делать дальше.
        И точно, не успела она пройти и десяти шагов по направлению к столовой, как Люся, несмотря на монументальную полноту, неслышно и беззвучно материализовалась рядом, подхватила под локоток.
        — Аришенька, ты куда?
        — Обедать мы сегодня будем?  — поинтересовалась она несколько сварливо, но Люся, ангел во плоти, тут же поспешила обрадоваться:
        — Слава богу! Я, признаться, испугалась, что у тебя аппетит пропал…
        Где-то вдалеке хлопнула дверь, потом еще одна, простучали каблуки. Она поморщилась  — похоже, берут в осаду. Хоть бы пообедать сначала дали, что ли…
        Пообедать тем не менее дали. На веранде, которая в погожие летние дни считалась столовой, собравшееся к трапезе семейство чинно употребило все предложенное: бульон со слоеными пирожками, отбивные котлетки, салат, затем кофе и сыр. Люся, когда поселилась с ней вместе, никак не могла взять в толк, как это  — кофе и сыр? А десерт? Слава богу, она-то сладкого никогда не любила, но вот Люся… Однако, несмотря на недоумение подруги, кофе она всегда велела подавать с сыром, относительно Люси же пошла на уступку  — как альтернативу кондитерским изделиям к столу подавались фрукты. Уже после обеда у себя в комнате Людмила Федоровна наслаждалась полноценным десертом  — пирожным, конфетами. А к столу сладкое в виде торта или мороженого подавали только тогда, когда ожидались посторонние гости с детьми. Свои же всю жизнь безропотно пили кофе с сыром. «Может быть, поэтому и у Леночки, и у Лерочки такие великолепные зубы?»  — внезапно подумала Людмила Федоровна, рассеянно помешивая в своей чашке.
        Иван, глядя куда-то поверх голов, задумчиво брал с тарелки нарезанный толстенькими брусочками сыр, неторопливо жевал, беззвучно отхлебывал из чашки. Елена Аристарховна и Валерия Аристарховна то и дело посылали друг другу настороженные взгляды, но начать разговор с матерью ни одна не решалась. Кофе они обе уже откушали, однако возвращаться обратно к отдыху в саду явно не собирались, выжидая, не поднимет ли щекотливый вопрос кто-либо еще.
        Невеста Оксана, презрительно отвергнув предложенный к кофе сыр, покинула семейство и отправилась в кухню, к холодильнику, где держала солидный запас мороженого,  — его она поглощала в огромных количествах. Что ж, Людмила Федоровна и сама сейчас не отказалась бы от порции пломбира в шоколаде, но встать и оставить подругу одну?.. Она чувствовала, что семья ждет именно ее ухода,  — она здесь сейчас посторонняя. Как плохо, как обидно! Все, все ведут себя неправильно  — и обожаемые ею девочки, и милый Ванечка, и Ариша тоже, и, к сожалению, она сама… Пожилая дама от смущения так ерзала в плетеном кресле, что прочный ротанг не выдержал и заскрипел.
        — Людмила Федоровна!  — громко позвала из кухни Оксана.  — Можно вас на минуточку?
        — Иду!  — предательски обрадовалась она и, бросив смущенный взгляд на подругу, поспешно засеменила к кухне.
        — Людмила Федоровна, мороженое хотите?
        — Мороженое?.. А, мороженое! Спасибо, наверное… не нужно. Я сейчас чайку… Нет, наверное, кофейку…  — Людмила Федоровна переминалась с ноги на ногу, ей ужасно хотелось вернуться на веранду  — Аришенька там одна, мало ли что ей скажут, а она такое ранимое существо! Но ведь она сама, собственно, в этой семье чужая…
        Словно озвучив ее сумбурные мысли, Оксана хладнокровно заметила:
        — Пусть поговорят. Это семейное дело. И вообще, вы же совершенно посторонний человек! И зачем вам нужен этот дом? Что вы с ним будете делать?
        Получалось еще хуже, чем если бы она вернулась к столу. Эта бесстыжая девица смеет так разговаривать с ней! Людмила Федоровна поджала губы.
        — Вы, девушка, в этой семье тоже абсолютно чужая. И ваше предвзятое мнение о том, что я меркантильна, не имеет под собой совершенно никаких… Гм… Вы еще слишком молоды, чтобы так… А дом… Ариша так решила… Мне он ни под каким видом не нужен… Я не хочу…  — Она почувствовала, что не может связно выразить свои мысли, потому что слезы уже вероломно щекотали в носу. Она достала платок и с достоинством высморкалась. Не хватало только распуститься перед этой… этой…
        — Вот и я говорю: вам он совершенно не нужен.  — Оксана подумала, потом подошла к холодильнику и достала еще один серебристый брикетик.  — На что вам такая махина? Что вы с ним будете делать? Продадите? Сдадите? И вообще…
        — Это не ваше дело,  — огрызнулась на нахалку Людмила Федоровна.  — Как Ариадна Казимировна…
        — Это мы еще посмотрим, чье это дело,  — пообещала невеста Ванечки.
        «Такой милый мальчик был, ласковый, приветливый,  — и какую девушку себе нашел!»  — мысленно воскликнула Людмила Федоровна, вслух же твердо произнесла:
        — Да, это совсем и не ваше дело! Вот именно вы,  — подчеркнула она,  — и не имеете никакого права голоса.
        — Как невеста ее внука,  — начала было Оксана, не отрываясь от поедания мороженого, но Людмила Федоровна фыркнула:
        — Боже мой, ну какая там невеста… Он таких невест сюда пачками привозил! Каждое лето. Так что вы не первая невеста…  — И добавила мстительно:  — И не последняя.
        — А меня не волнует, кого он раньше сюда привозил,  — облизав молочную каплю с верхней губы, заявила ее оппонентка.  — Я прекрасно знаю, что я здесь не первая. Только вот что не последняя… это очень и очень сомнительно.  — Оксана смяла бумажку и отправила ее в корзину.  — Ну что мы с вами ссоримся,  — произнесла она примирительно,  — мы же все понимаем, ведь так? Бабуле вожжа какая-то под хвост попала, вот она и чудит. Вам дом, а Ваньке какие-то картинки отписала… Картинок этих на набережной…
        — Боже мой, какое невежество!  — всплеснула пухлыми руками Людмила Федоровна.  — Какие-то там картинки! Да это же малые фламандцы! Им, может быть, цены нет!
        — Может быть, цены нет, а может быть, цена есть. Три копейки им цена.  — Оксана задумчиво смотрела на холодильник, видимо размышляя, съесть еще порцию или уже довольно.  — Да кто их видел, этих ваших малых фламандцев,  — вдруг развернувшись всем корпусом к старой женщине, зло прошипела она.  — Цены нет? Вот вы их и возьмите, если им цены нет. А нам отдайте то, что имеет совершенно конкретную цену! Вы хоть знаете, сколько сейчас этот дом стоит? По вашим хитрым глазам вижу, что знаете. Пользуетесь тем, что она совсем из ума выжила, и все здесь хотите захапать? Не выйдет! Если нужно, мы на все пойдем…
        Людмила Федоровна просто больше не в силах была слушать такие несправедливые обвинения. Да еще от кого! Она живет здесь без малого тридцать лет, а эта  — без году неделя! И уже командует! Как ей самой показалось, она с достоинством поднялась со стула, вышла и тихо прикрыла за собой дверь. Беспристрастный наблюдатель сказал бы, что она вылетела из кухни, как новогодняя петарда, и дверь при этом чуть не соскочила с петель.

* * *
        — Я ничего, ничего не хочу,  — выплакав наконец все накопившиеся за этот кошмарный день слезы, заявила Людмила Федоровна подруге.  — Арина, ну пожалуйста! Зачем, зачем ты все это устроила?
        Ариадна Казимировна только что пережила гораздо более неприятный разговор, чем тот, который состоялся между Людмилой Федоровной и невестой ее внука. Тем не менее присутствия духа она не потеряла.
        — Пойдем,  — потянула она подругу за рукав.
        — Куда?  — перепугалась та.
        Ариадна Казимировна схитрила:
        — Пойдем, проводишь меня. Мне что-то нехорошо… Голова что-то… кружится.
        — Конечно, конечно.  — Бесхитростная Люся тут же подхватилась.  — Аришенька, что с тобой? Да ты присядь, присядь,  — захлопотала она.  — Или давай я уложу тебя в постель? Валокординчику? Такой ужас, такой ужас…
        — Нет, в постель не хочу. Никакой химии тоже не надо.
        Люся согласно кивала. Она знала, что к лекарствам подруга прибегает лишь в крайнем случае. И это значит… это значит, что Арише плохо, но не так, чтобы очень.
        — На веранду? На свежий воздух?  — продолжала суетиться она.
        Это было именно то, что нужно.
        — Да, пожалуй, на веранду. На свежий воздух,  — согласилась Ариадна Казимировна.
        Люся нежно подхватила подругу под руку, и такой парочкой они и появились на сцене. Она совершенно не думала, что Елена, Валерия и Иван никуда не ушли, да и отвратительная девка, с которой она час назад пикировалась в кухне, сидела тут же, со всеми вместе, развалясь в любимом кресле-качалке самой Людмилы Федоровны  — в тени решетчатой стены веранды, увитой плющом и глицинией. Она дернулась, но Ариадна Казимировна держала подругу очень крепко.
        — Так вот,  — не терпящим возражений голосом прирожденной хозяйки сказала она,  — дом я оставляю Люсе. Вы обе,  — довольно холодно обратилась она к дочерям,  — получаете мои сбережения и драгоценности. Ты, Иван,  — коллекцию твоего деда. Решение мое окончательное и обжалованию не подлежит. Завтра приедет нотариус и все оформит.

* * *
        — …Да, и важно, значит, так говорит: я, мол, отписываю все имущество подруге своей дорогой, она, значит, за мной ухаживала… и все такое прочее. Ага, прям так и сказала. Я-то в кухне была, жарища, окна-то открыты… Ага, посуду, говорю, после обеда мыла… Да, так слушай! Вот дела-то, а? А вам, говорит, дочери мои дорогие, оставляю все сбережения и драгоценности. С ума выжила на старости лет, точно. Домину-то кому попало, даже не родне… Какие такие сбережения? С пенсии, что ль? Да какие такие курортники, сама посуди? Питание вон какое  — это раз. Ни в чем себе не отказывают, икру все время с магазина таскаю, виданное ли дело  — икру не в праздник какой, а почитай каждый день… И ананасы! В саду растет чего хошь, а Люсенька вот любит ананасы,  — просюсюкал голос.  — Да собачищи одни сколько мяса жрут! Вот тебе еще расход! Да, Людмиле-то в прошлый год операцию-катаракту сделали, тоже недешево обошлась, я-то уж знаю… Да почем я знаю, сколько… дорого… Это вот тебе уже три. Да мне платить, да дом содержать… Да не настачишься! А драгоценности-то, может, какие и остались с прежних времен, врать не буду,
не видала, не знаю, а только так скажу: на руках и в ушах что носит, те и драгоценности. Да, два кольца здоровых, с камнями… И сережки… Да почем я знаю, бриллианты небось… Один комплект поносит-поносит, потом второй… Да… В одном посередке камень синий, здоровенный такой… может, и не бриллиант… как ты сказала?… А в другом точно все подряд бриллианты  — один большой, а кругом его мелочь… на солнце так и переливается. Красота! Ага… и кольцо еще, обручальное, все по кругу с камнями тоже, не как у людей. И не снимает никогда… Да почем я знаю, сколько стоит… Ну уж не как дом… Да ты слушай-то, слушай! А коллекцию картин, говорит, внуку Ивану. Каких-каких картин… Картин, и все. Наверно, что по дому висят. Короче, обвела всех Людмила-то Федоровна вокруг пальца, всех объегорила! Сколько тех денег и бриллиантов, насчет картинок врать не буду, может, чего и стоят, но домина какой и земли гектар, ты сама посуди…
        Катя деликатно покашляла под дверью.
        — …и я тебе говорю, добром это не кончится… А я почем знаю… На месте-то дочерей я бы в суд подала, может, и отсудят чего… Не в своем уме она, точно… Да, вот так-то, подруга родней родных дочек оказалась, на кривой козе всех объехала. А внуку родному отписала кукиш с маслом… Вот так-то до таких лет доживать… Да, и завтра, говорит, нотариуса позовем и все подпишем…
        Катя покашляла сильнее.
        — …ой, да тут, может, до драки и не дойдет  — наша-то графской породы. Да и Лерка с Ленкой такие ж, даже никогда тебе ничего и не скажут, все молчком… Я вот прошлый год вазу эту… напольную, что ль, пылесосом кокнула, так хоть бы тебе полслова кто… Вынесла на помойку, да и все дела…
        Глупо было стучать в двери собственной комнаты, но Катя постучала. Голос за дверью тут же пропал, и слышно было, как трубку бросили на рычаг.
        — Не помешала?
        — Ой, да что вы… Я тут… домой нужно было срочно позвонить… А что ж вы не на море? Прибиралась тут у вас…
        — Мы на море. Мобилку забыла.  — Катя порылась в тумбочке у кровати и извлекла мобильный телефон.  — На работу позвонить хочу,  — зачем-то пояснила она.
        — Ой, работа, работа… От работы волы дохнут. Отдыхайте лучше!  — Добродушная помощница по дому, как называла эту сплетничавшую только что о ней особу Людмила Федоровна, махнула рукой.  — Успеете еще спину-то наломать за жизнь… Я вам бельецо сменила, полотенчики свеженькие вот… Да, добра этого самого вам нарвала, ешьте, Ариадна-то Казимировна велела, чтоб ели, раз нравится.  — Помощница Светлана Петровна чуть отодвинулась, и смущенному взору Кати предстала большая ваза, полная инжира.
        «Наверное, старушенция видела, как я прыгала под деревом,  — подумала она.  — Но все равно спасибо». Да, что и говорить, хозяева здесь замечательные.
        — Большое спасибо,  — ответствовала она, аккуратно взяла из вазы истекающую соком штучку «этого самого добра» и укусила за бочок.  — А правда, что Ариадна Казимировна урожденная графиня?  — заговорщическим полушепотом спросила она у Светланы Петровны и присела на свежезастеленную кровать.
        — Да все так говорят,  — пожала плечами прислуга.  — Значит, знают. Что ж, и по виду разве скажешь, что наша-то простых кровей? Прирожденная! Я-то вот  — сразу видно, да и вы тоже… Бриллиантов не носим, на роялях не играем. А тут чего и говорить… К столу ей всегда вилку, ножик положь, вилку для салата какую-то, а когда рыба, то рыбную  — где это еще видано!  — да десертную, да от груши-то никогда не откусит, хоть зубы-то до сих пор все свои, а на тарелке порежет и вилкой ее! Да салфетки чтоб всегда свежие… Сыр к кофе! Ужас! Я-то сплетничать не люблю,  — предупредила она Катю, смахнула салфеткой несуществующую пыль и уселась на стул возле окна.
        Катя придвинулась поближе, всем своим видом демонстрируя готовность внимать рассказу,  — она сразу осознала, что язык у Светланы Петровны от происшедших в доме экстраординарных событий чешется чрезвычайно. А еще Козьма Прутков говорил, что невозможно не чесаться, если очень уж чешется, или как-то так.
        — Неужели графиня?  — проявила неподдельную заинтересованность она.
        — Ну, уж не простая, это точно. Я-то тут уже лет пять… нет, шесть… нет, семь! А до меня Таисия работала, ну, в санатории мы вместе…  — Светлана Петровна несколько сбилась и поэтому перешла сразу к главному:  — Что графиня, так это голову на отсечение. Говорят,  — она зачем-то отодвинула кружевную занавеску и выглянула в окно,  — дочка этого самого,  — она наморщила лоб,  — да! художника этого, Казимира, как его…
        — Малевича?  — подсказала Катя. Становилось все интереснее и интереснее.
        — Да, Малевича этого самого. Картины-то по дому видали?
        В живописи Катя была не сильна, по дому она не расхаживала  — никто не приглашал  — и произведений, о которых шла речь, не видела, а про художника Малевича знала только, что он написал чем-то знаменитое полотно «Черный квадрат», на котором был изображен просто черный квадрат. Катя тоже так бы смогла, наверное. Только сколько Катя Скрипковская черных квадратов ни нарисует, до славы Малевича ей как отсюда до любимой работы. Значит, было что-то такое в квадрате, изображенном именно Малевичем, раз этот Малевич так знаменит. Может, и вправду граф? А Ариадна Казимировна, выходит, его дочь? Или это только досужие домыслы этой, как ее… Таисии?
        — Картин я не видела,  — сказала она с сожалением.
        — Я б вам показала, да щас все прям как в осином гнезде… Наша-то что отколола!
        — Что?
        Светлана Петровна знала, что сплетничать нехорошо, и сама на исповеди сколько раз каялась в «злословии»  — серьезных грехов за ней никогда не водилось, чтоб там на ближнего своего посягнуть, как батюшка говорит, на вола, или на осла, или на мужа чужого… По молодости лет, правда, бывало такое, что и на мужа чужого посягала Светлана Петровна, но на имущество  — никогда. За кристальную честность и взяли ее на эту завидную работу  — нетрудную и денежную. Однако в «злословии» каялась она регулярно, ну, так надо же было хоть в чем-то каяться…
        — Да вы ж родственница ихняя, так?  — спросила не столько у Кати, сколько у своей совести Светлана Петровна.  — Ну, так все равно узнаете. Ариадна Казимировна дом отписала Людмиле Федоровне!  — торжественно сообщила она, наблюдая за реакцией собеседницы на эту сенсационную новость.
        — Да что вы!  — всплеснула руками Катя.
        — Да, вот уж новинa так новина. Ваня-то на дом рассчитывал, я-то знаю. А она ему какие-то картинки отписала.
        — Малевича?
        — По всему дому висят. Море там, хорошо нарисовано, ну прямо как есть, и камушки на дне видать… Потом с кораблем старинным одна, ну, эта не такая большая, наверняка меньше стоит, чем та. Вот. И еще одна  — просто так скамейка стоит и вроде солнце встает…  — наморщив лоб, перечисляла Светлана Петровна.  — Ну, эта мне не нравится. И рамка простая, и виду никакого. Те-то, с морем которые, те в рамках золотых… Да, и еще с морем есть, точно помню, и тоже в рамке… Потом фрукты всякие в столовой, потом портреты ихние фамильные  — сам Аристарх Сергеич и Ариадна Казимировна в молодости…
        «Вряд ли Малевич,  — подумала Катя.  — Человек, написавший непонятный черный квадрат, едва ли станет изображать какие-то там фрукты, пусть даже очень вкусные, старинный корабль и Ариадну Казимировну в молодости. Хотя все может быть». Но все равно, даже исходя из ее скудных познаний о живописи, можно было не сомневаться, что один и тот же художник не рисовал море, фрукты и загадочные черные квадраты.
        — А Елене и Валерии сбережения  — какие сбережения, когда расходы одни!  — и драгоценности. Колечки с сережками. Такие-то дела.
        «Эти старухи совсем сбрендили»,  — вспомнила Катя подслушанную утром фразу. Что ж, теперь все понятно  — и суета в доме, и необычное поведение его обитателей.
        — А Людмила Федоровна, она ведь не родственница Ариадне Казимировне?  — осторожно спросила она.
        — Да уж, не родственница,  — поджала губы Светлана Петровна.  — Вы-то вроде хоть и родственница, да вам и полушки не отписала. А дом  — чужому человеку.
        — А что, дом дорого стоит?  — простодушно спросила Катя.
        — Дак не в рязанской деревне дом же! Са-ста-я-ние!  — по слогам и с чувством произнесла Светлана Петровна.  — Состояние!  — еще раз изрекла она.  — Дом-то какой! Десять комнат, зала-то наверху одна шестьдесят метров! Камень, два этажа, мраморные подоконники. Флигеля два! Да пляж… это… приватизированный, как наследнице. А земли-то сколько! Ванька чего-то строить собирался, с теткой все время шушукался. Знаете, почем сотка-то сейчас?
        — Почем?
        — Двадцать тысяч,  — торжественно произнесла Светлана Петровна.  — Долларов!  — прибавила она, чтобы развеять всякие сомнения насчет стоимости дома.  — А соток этих тут…  — Она развела руками.  — А она все  — чужому человеку. Нате-пожалуста! Да, я пойду,  — спохватилась она, смекнув, что наговорила лишнего.  — Работы-то еще непочатый край…
        Помощница вышла, тихо прикрыв за собой дверь и оставив забытую на подоконнике салфетку. Ладно, это все, конечно, ужасно интересно, но Катю это не касается никаким боком. Во-первых, она «прирожденной графине» Ариадне Казимировне никакая не родственница, а во-вторых, Катя уважала право всякого человека поступать со своим имуществом, как ему заблагорассудится. Ого, сколько она уже сидит здесь! Мама там, наверное… Она вспомнила про зажатый в руке мобильный телефон, включила его и проверила, не звонил ли ей кто. Звонков было целая куча: два раза звонила подруга Наташа, Лысенко вчера звонил, ты смотри  — и не единожды, а пять раз подряд  — интересно, что он хотел?  — и еще один звонок, кто-то добивался ее прямо сейчас, пока она здесь разговаривала, номер совершенно незнакомый. На цифры память у Кати была прекрасная. Наверное, просто ошиблись…

* * *
        Дом, дом… Зачем им этот дом? И у Леры, и у Лены прекрасное жилье в столице, муж еще при жизни позаботился; Ваньке она сама три года назад купила квартиру, пришлось продать несколько картин. Квартира хоть и двухкомнатная, но просторная, в самом центре, и на обстановку, и на ремонт она не поскупилась. Неужели они не понимают, что у каждого должен быть свой дом? Что Люся привыкла именно к этому дому, любит именно этот дом? Что это не просто особняк у моря, имеющий определенную рыночную стоимость, а дом, который стал для нее родным? И, в конце концов, есть еще и она сама, ее последняя воля. Что если бы она не захотела, не было бы ни Леры, ни Леночки, и Ваньки, соответственно, тоже не было бы. «Слишком они избалованные, слишком благополучные,  — с внезапной горечью подумала она.  — Всегда имели все, что требовали. И это я сама им все всегда позволяла  — очень хорошо помнила, как у самой ничего не было, хотела, чтобы у них было все и сразу». А что пришлось ей самой пережить, прежде чем у нее появился действительно свой, настоящий, ставший для нее единственным дом…
        Это был день воспоминаний  — тех самых, давно сложенных за ненадобностью куда-то в самый темный чулан памяти, как старый, ненужный, но такой дорогой сердцу хлам, что рука не поднимается вынести его на помойку… Как хотелось бы ей сейчас сесть с дочерьми где-нибудь в ажурной тени и неторопливо рассказать всю свою историю  — встречая понимание, нет, хотя бы просто внимание в их глазах. Но… Она знала, что ни понимания, ни хотя бы вежливого внимания не будет. Удивление, даже, наверное, брезгливость… Покойный Аристарх Сергеевич сам когда-то создал эту льстящую ей семейную легенду: полунамеками, движениями бровей, всей обстановкой этого самого дома, так напоминающего старинное дворянское гнездо. Она тоже охотно подыгрывала ему  — приятно было чувствовать себя этакой «дворянкой столбовою», особенно когда все детство в далекой приуральской деревне проходила в драном платьишке, никем не любимая, никому не нужная…
        Ей было уже двадцать, когда началась война. В деревне никто никогда за ней не ухаживал, а теперь женихов и вовсе не стало. Призвали и Клавдиного, и Дуниного мужей, дядю Афоню не трогали  — на указательном пальце правой руки недоставало половинки. Хоть он и не ушел на фронт, но Арина понимала: дом ей сейчас строить не будут  — война. Она была на хорошем счету и числилась уже звеньевой  — худая, старательная, работящая. Да и что ей оставалось в жизни, как не работа? Работа и еще книги. К чтению она пристрастилась случайно, оно скрашивало ее одиночество и позволяло мечтать о несбыточном, о счастье, о какой-то другой жизни… Впрочем, слишком уж предаваться своему увлечению она не могла  — летние погожие дни пролетали быстро, а керосин в лампе заканчивался еще быстрее, чем короткое северное лето. Все, что могли, отдавали войне  — хлеб, жизнь, работу, здоровье. Ее жизнь войне была не нужна, а работала она всегда за двоих…

* * *
        — Игорь, привет… Хорошо отдыхаю, спасибо… Телефон выключен был… А что, важное что-то?  — насторожилась она, уловив нечто в голосе начальника, а после чрезвычайного происшествия, случившегося с ней несколько месяцев назад, еще и близкого друга, можно даже сказать, спасителя. Если бы не он…
        — Да ладно, ничего,  — пробурчал в трубку Лысенко.  — Соскучились мы все тут без тебя…
        — Правда?  — просияла она.
        За многие сотни километров он отчетливо уловил это счастливое сияние и тоскливо усмехнулся. Простой человек Катька, и надежный. А главное, с ней можно поговорить. Это не с каждой бабой можно поговорить, а чтобы она тебя еще и поняла, вообще одна на миллион.
        — Ты поправляйся и давай выходи, а то работать некому,  — сухо изрек он вместо того, чтобы сказать ей, что соскучился и какой она, Катерина, свой парень.
        — Ага,  — легко согласилась она.  — Две недели только осталось, и приеду. Ник… Коле привет передавай. И Сашке.
        Она до сих пор не могла привыкнуть, что за время ее долгого выздоровления они все перешли на «ты»  — она и два ее непосредственных начальника, капитан Игорь Анатольевич Лысенко и майор Николай Андреевич Банников. Вспомнила, как смешно пили они в больнице на брудершафт яблочный сок из маленьких пакетов с соломинками, и снова улыбнулась в трубку.
        — Он сейчас в командировке. А Сашка тебе еще позавчера просил привет передать. Так что получи. Под подушкой держал. Еще горячий.
        — Спасибо.
        — Ну, пока.
        Она задумчиво погладила пальцем пластмассовый бок телефона. Как же она все-таки соскучилась и по работе, и по ребятам… Как странно, что эти люди, которых она три года назад так робела и называла даже в мыслях не иначе, как по имени-отчеству, сейчас для нее просто «ребята». «Нашла себе ровню!»  — укоризненно сказала она самой себе. Вот Сашка Бухин, тот действительно ее лучший друг. Какая жалость, что она не побывала на их с Дашей свадьбе! Они с Дашей даже великодушно предлагали перенести торжество до момента Катиного выздоровления, но она категорически отказалась. Во-первых, кто она такая, чтобы из-за нее переносить свадьбу, а во-вторых  — волосы… Они и сейчас едва-едва отросли, а тогда она вообще была практически лысая. Что-то такое послышалось ей в Игорешином голосе… Что-то такое было… Или не было? Внизу, на пляже, мама нетерпеливо махала ей рукой. Она помахала в ответ и вприпрыжку стала спускаться по лестнице.

* * *
        Да, Катька на море, Банников тоже черт знает где, а он тут второй день мается, и поговорить ему абсолютно не с кем. Не родителям же ему, тридцатипятилетнему мужику, в самом деле, изливать душу. Да и не поймут его родители, если честно. Ведь если бы поняли, он бы еще вчера вечером помчался на другой конец города. Это только Колька Банников может понять… и Катька. Катька вообще мир видит по-другому, не так, как большинство, а отчасти так же, как он сам, капитан Лысенко. Да, угораздило же его… И зачем он это сделал? Ради чего, спрашивается? Кто она ему, эта Погорелова? А если она все расскажет?! Не выдержит и расскажет, как действительно все было. Да, Катька бы его поняла. И наверняка сама сделала бы точно так же. Нет, не сделала бы. Поняла бы, но не сделала. Ходила бы, всем все объясняла, носилась, как курица с яйцом… А он понял и сделал по-своему. Вот черт, а если она и вправду не выдержит и расскажет… Ну и пусть погоны снимают, надоело все до чертиков…
        Он с досадой швырнул на стол дешевую пластмассовую ручку, которую неизвестно зачем вертел в руке, и налил себе из графина теплой затхлой воды, потому что водка, которую он пил несколько часов назад в компании Машки Камышевой, уже кончилась. Этой весной очень кстати во всех кабинетах поставили мощные кондиционеры, но ему все равно было жарко. Хоть бы это лето кончилось побыстрее, что ли… Собственно, именно лето, невзирая на то что оно в раскаленном городе, забитом сотнями тысяч извергающих выхлопные газы машин, было совершенно невыносимым, он как раз и любил. Не весну, не тихую, умиротворенную раннюю сентябрьскую осень, а именно лето. Ну не зиму же, в самом деле, было ему любить? Да и что хорошего в городской зиме? Короче, капитан Игорь Анатольевич Лысенко любил лето. И еще он любил хорошеньких девушек, которые именно летом представали во всей красе: соблазнительно загорелые, с голыми ногами, плечами и животами, и на любой вкус  — высокие и миниатюрные, худышки и полненькие. Да и девушки любили бравого капитана милиции, чего уж греха таить. Умел он найти ключик почти к любому девичьему сердцу. Было
что-то такое в голубых глазах Игоря Лысенко, перед чем не могли устоять молодые загорелые девушки…

* * *
        Маргарита Юрьевна Погорелова не была ни молодой, ни загорелой. Лето она не любила. Не любила также весну, осень и зиму. Зимой на стройке было холодно, летом  — жарко, весной и осенью  — сыро и ветрено. Рита Погорелова была штукатуром высокого разряда, и свою тяжелую работу она тоже давно не любила. Однако работа была постоянная, сейчас необычайно востребованная и довольно прилично оплачиваемая. Рита неплохо получала, но мечтала уехать на заработки куда-нибудь подальше, в Москву или, скажем, в Польшу, чтобы привезти много денег, которых бы хватило Мишке на учебу в спецшколе. Мишка, Ритин сын, был тем единственным, что Рита в своей жизни любила без памяти.
        В пятницу она отпахала полторы смены  — объект срочно достраивали, платили сдельно, так что она прихватывала, когда могла, чтобы подкопить к первому сентября. Она старалась для того, чтобы наверняка определить Мишку в эту самую школу, куда его уже записали. Конкурс там был ого-го, но Мишка не сплоховал  — бойко лопотал прямо по книжке, на обложке которой было написано «Учебник английского языка для третьего класса специализированных школ». Директор школы кивала и явно одобрительно квакала. Рита Погорелова ни слова не разобрала, ибо это был все тот же недоступный ее пониманию, но чрезвычайно любимый сыном английский язык, который Мишка начал учить в детском саду и из которого, кроме него, никто ничего толком и не уразумел, хотя платная училка приходила и занималась со всеми одинаково. Она-то и сказала Рите, что у нее не ребенок, а вундеркинд  — так прямо и сказала. И что он непременно должен обучаться в английской спецшколе. Мишка действительно был умен не по годам. И откуда он такой родился у штукатура Риты и ее мужа, бывшего токаря, а в последние несколько лет безработного и сильно пьющего.
        Мужа она давно уже не любила, но Мишке нравилось, когда отец забирал его из садика. Ради Мишки она и терпела безобразные выходки супруга все эти годы. Чтобы у мальчишки был отец. Родной, а не отчим, как у нее когда-то. И боль терпела, и унижение. Терпела, пока Мишка был рядом, а он все время был здесь, совсем близко, и только этим летом, перед самой школой, она отправила его с семьей двоюродной сестры на море. Сестру пришлось долго уламывать взять на себя труд присмотреть за племянником, да уж слишком ей хотелось, чтобы сын окреп и подрос,  — очень он был маленький, худенький; и уши у него были большие и прозрачные, а огромные карие глаза какие-то грустные. Наверное, солнца и каких-то витаминов, которые были в морской воде, не хватало… И сейчас эти глаза все время стояли перед ней, только об этих глазах она постоянно и думала: как он теперь будет без нее? Без нее не будет у Мишки ни спецшколы, ни учебников для этой самой спецшколы, ни будущего в исключительно ярких и нарядных тонах, которое она ему уже нарисовала. Или наштукатурила. Не будет, потому что сегодня утром штукатур Рита Погорелова убила
своего мужа.
        Пить он начал еще до Мишкиного рождения, и она все время боялась, что ребенок родится умственно отсталым. Но Мишка родился не умственно отсталым, а просто очень слабеньким и ужасно крикливым. Он плакал днем, плакал вечером, плакал ночью. Выплевывал соску, заходясь криком и синея. Когда ему исполнился месяц, муж впервые ударил Риту.
        — Заткни этому недоноску пасть!  — заорал он и ткнул жену кулаком в живот.
        Рита охнула и согнулась пополам, уронив ребенка на постель.
        — Заткни! Заткни! Заткни!  — Удары сыпались один за другим, с постели она упала на пол, и последний раз он пнул ее, уже беспомощно лежащую.
        Ребенок каким-то чудом перестал кричать, пьяный Петр тоже опомнился, пробурчал что-то и ушел в кухню  — заливать раздражение пивом. Она заползла обратно на кровать, прижала к себе крохотное тельце плохо набирающего вес сына и заплакала.
        — Папа больше не будет, папа больше не будет…  — уговаривала она его. Маленький Мишка смотрел круглыми, тогда еще мутно-серыми глазенками и той ночью почему-то больше не заплакал.
        Ее пророчество насчет того, что папа больше не будет, не сбылось. Он стал бить ее регулярно, явно получая от процесса большое удовольствие. Мишкин крик служил спусковым механизмом  — глаза у Петра становились стеклянными, бессмысленно-масляными, и она сразу все понимала, съеживалась, закрывала локтями уязвимый живот, ладонями заслоняла лицо… Пару раз ее останавливал участковый, справлялся, что и как, но она молчала, неудобно было. Один раз участковый заявился даже к ним домой, чтобы поговорить с ее мужем. После этого Петр научился бить так, чтобы с виду все было прилично  — ни на открытых руках, ни на лице жены не оставалось следов. Потом его уволили с работы, потому что он постоянно засыпал пьяный у станка. Выпивохи на заводе  — явление привычное, но когда токарь пьян все восемь часов смены, не выполняет план и при этом еще и посылает начальника матом…
        Оказалось, что дома пить не в пример удобнее, чем на службе,  — хозяйственная жена бывшего токаря Погорелова успевала и по работе, и прибраться, и приготовить борщ и котлеты. Маленького Мишку отдали в ясли, и единственной обязанностью старшего Погорелова стало не забыть забрать ребенка вечером домой. Рита часто работала допоздна, надеясь, что к ее приходу муж напьется и уснет. Мишка уже не плакал, перерос, теперь он, наоборот, был чересчур тихим, но Петру больше не требовалось Мишкиного крика. Теперь он ждал Ритиных выходных. Субботы и воскресенья стали самыми жуткими днями в ее жизни.
        — Поворачивайся давай, корова,  — шипел он и щипал протискивающуюся мимо него к плите жену железными пальцами за бок. Плоскогубцы вряд ли могли оставить больший кровоподтек, чем пальцы бывшего токаря. Она молча терпела издевательства  — не хотела пугать ребенка, надеялась, что когда-нибудь все образуется: Петя станет меньше пить, его снова возьмут на завод…
        Пить меньше он не стал, обратно в цех его, может быть, и взяли бы  — обложенный матом обидчивый начальник ушел на повышение, хороших токарей буквально отрывали с руками,  — но возвращаться к станку Петр не торопился. Мало, что ли, он навкалывался? Да и кто будет, спрашивается, забирать Мишку из садика, ведь Ритке, блин, на работе как медом намазано!
        По утрам он не спеша вставал, лениво брел в кухню, завтракал и выпивал первую бутылку пива. Потом включал телевизор, заваливался на диван и переходил к более серьезным напиткам.
        Первый раз он прижег ее горящей сигаретой прямо через платье, в тот день, когда не смог найти в доме денег. Ткань расплавилась и впечаталась в кожу, Ритка шарахнулась к стене.
        — Из-здеваться будешь надо мной, с-сука!  — ухмыльнулся он, пьяно раскачиваясь перед ней на носках, наблюдая, как полощется в глазах жены неподдельный ужас, и поднося к ее волосам зажигалку.  — Думаешь, т-тебе надо мной из-здеваться мож-жно,  — продолжил он, поднося зажигалку все ближе и ближе. Она закричала и ударила его по руке. Тогда он повалил ее на пол и стал с наслаждением бить ногами куда попало, утверждая свое над ней превосходство. Мишке было три года.

* * *
        Он дежурил по городу, и сутки подходили уже к концу, когда поступил последний вызов, которого сегодня могло бы не быть. По крайней мере все на это надеялись.
        — Вот черт, не спится кому-то… Всего ничего оставалось, и по домам, баиньки,  — просипела дежурная следачка Сорокина, поднимаясь с составленных стульев и протирая глаза.  — Ну, чего там еще?
        — Баба какая-то. Говорит, что мужика своего завалила.
        — А, бытовуха, она, родимая,  — непонятно чему обрадовалась Сорокина.  — Ладно, это мы щас, это мы быстренько,  — приговаривала она, спускаясь к дежурному уазику.
        Утро было волшебное, тихое, еще прохладное, воздух сладко тек в измученные неумеренным курением легкие. Рита Сорокина потерла отлежанный бок, потянулась и села в машину.
        Доехали быстро, всего за каких-то десять минут, пропетляли по вдрызг разнесенным дворовым проездам и припарковались у старой пятиэтажки. Тут же, под липой, уже разложил свой товар хитрый деревенский мужичок  — чтобы не платить рыночного сбора, привез свою свинину, творожок, молоко, сметану…
        — Молочко-о-о, смэ-э-этанка!  — голосил он на весь двор, и уже подтягивались постоянные покупатели, образовав возле мужичка небольшую очередь.
        — Почем?  — придвинулась и Сорокина, которая, кроме тяжелой лямки следователя, тянула еще и кухонные обязанности в большой семье. Услышав цену, она немедленно ткнула Лысенко в бок:  — Давайте, дуйте в адрес, а я того… скупиться надо.
        — Знаешь, Риточка,  — сладко пропел дежурный врач, которому тоже хотелось дешевого сала и творога,  — пока не прибудет следователь, эксперт и медик к своим обязанностям приступить не могут?
        — Ну и что?  — пожала плечами Сорокина.  — Жмур что, убежит? Полежит еще минут десять. Игорь, тебе что, ничего не нужно?
        — Вроде нет,  — подумав, ответил Лысенко.
        — Вот тогда и иди, посмотри, что там и как,  — разрешила следователь.  — Может, он живой еще, «скорую» тогда вызовешь…
        Дверь в квартиру была не заперта. Он толкнул ее и вошел. Посередине кухни, залитой веселым светом летнего утра, лежал безнадежно мертвый мужик в синих трусах и белой майке. Впрочем, майка уже не была белой, потому что в печени у мужика торчал кухонный нож с деревянной ручкой. В углу, между стеной и окном, сидела неопределенного возраста женщина с окаменевшим лицом. Глаза у нее были большие, светло-карие.

* * *
        Потом она стала покупать ему сахар  — мешками, а он быстро научился перерабатывать его на самогон. Талант не пропьешь, и умелыми руками Петр Погорелов изготовил такой аппарат, что самогон получался отменный, как слеза. Это было лучше, чем все время покупать ему пиво и оставлять деньги на водку. Можно было откладывать, чтобы приобрести подрастающему Мишке новую кровать, или курточку, или ботинки…
        Бил он ее все так же часто, и она все так же терпеливо молчала  — чтобы ребенок, не дай бог, не услышал… Пусть думает, что у него такие же родители, как у других. Дружные. Веселые. Любящие.
        Любящей была в их семье только она  — Мишка был для нее средоточием жизни, и она для него тем же. Зачем им двоим был нужен такой муж и отец, как Петр Погорелов, Рита почему-то не задумывалась, а Мишка был еще слишком мал, да и вообще не от мира сего. «Индиго»  — так сказала однажды о ее ребенке та самая училка английского, которая теперь уже не за деньги учила его французскому и немецкому, удивляясь, как Мишка схватывал все, как говорится, с языка. Что такое это самое «индиго», Рита не уяснила, поняла только, что Мишку надо беречь. И еще то, что она для Мишки сделает все. Именно тогда она и стала откладывать деньги на Мишкину спецшколу.
        Петр быстро освоил процесс перегонки и даже стал приторговывать домашней «огненной водой»  — самогон у него действительно горел, что подтверждало высший класс производства. Эти деньги, впрочем, в семью не шли  — несмотря на обилие алкоголя, они все равно пропивались с многочисленными приятелями, такими же хрониками, как и сам Петр Погорелов. Но своими заработками он постоянно попрекал жену:
        — Стоять, сука… Куда пошла! Я вас кормлю! Тебя и крысеныша твоего…
        Рита прислонялась к стене и закрывала глаза. Ну, пусть ударит. Главное, чтобы не ребенка…
        Три недели назад она отправила Мишку на море, и Петр как с цепи сорвался  — не засыпaл, как всегда, а дожидался ее с работы и цеплялся к ней почти каждый вечер, требуя внимания и уважения. Вчера он совсем озверел  — схватил топорик, которым она разделывала мясо, и целенаправленно, садистски несколько раз ударил ее тыльной, рифленой стороной топора, предназначенной для отбивных, по нежной коже предплечья, по голени и бедру… Она стояла, вжавшись в угол, и боялась только одного  — не выдержать, упасть: тогда бы он ударил ее топориком по спине, а спина невыносимо болела после сегодняшней смены; а завтра, в субботу, она хотела поехать по магазинам, купить Мишке к школе приличный костюмчик  — с галстуком, с белой рубашечкой, чтобы не хуже, чем у других…
        Она стояла, влипнув в стену, желая уйти еще глубже, раствориться в ней худым, жилистым, измученным телом, и слезы текли у нее из-под плотно сомкнутых век. Она знала, что не нужно открывать глаза, тогда мучение продлится дольше и все будет болеть так, что она не сможет заснуть. А ей нужно выспаться. Потому что на завтрашний выходной у нее были свои планы  — это была ее единственная отдушина, когда она ездила что-то покупать для Мишки. Ей казалось тогда, что все хорошо, да и она сама себе казалась совершенно другой женщиной  — у нее, у Риты Погореловой, все в жизни ладно, у нее замечательный муж и гениальный ребенок…
        Замечательного Петра Погорелова в последнее время ужасно раздражало то, что жена никак не реагировала на его действия. Сука бесчувственная! Ему хотелось, чтобы она плакала, кричала, валялась у него в ногах, просила прощения… За что она должна была у него просить прощения, он не знал, но был уверен, что это она кругом виновата: и в том, что его выгнали с завода, и в том, что ребенок, его, Петра, вроде бы сын, идиот идиотом  — ни футбол с папанькой не посмотрит по телику, ни про спорт, ни за жизнь не поговорит… Вечно сидит в углу с какой-то книжкой, а Ритке все по барабану… И сейчас она только плакала, и то беззвучно, сука, тварь бездушная, проститутка… «Мишка-то не мой сын, точно!»  — вдруг подумал он. Топорик для мяса сам собой повернулся в его руках, и лезвие вошло Рите Погореловой в плечо. Она дико закричала и открыла глаза. Глаза были огромные, как у Мишки, и такие же карие, коровьи какие-то глаза.
        — Довела, сука гребаная!  — Погорелов отбросил топор в угол.
        Рита одной рукой зажимала рану на плече, из которой текла кровь, а другой  — свой рот.

* * *
        Война закончилась. На Клавдиного мужа пришла похоронка в сорок третьем, на Дуниного  — в сорок четвертом. В сорок пятом, уже после Победы, получили похоронку на Алексея, провоевавшего меньше года. На почерневшую от горя тетку Матрену было жалко смотреть. Клавдия, не ужившаяся со свекровью, переехала с ребенком обратно к отцу с матерью, нравная Наталья была не замужем и к домашним делам неохоча, так что все хозяйство держалось теперь на Арине. Ей шел уже двадцать шестой год  — по деревенским меркам совсем перестарок, только и оставалось, что с племянниками тетешкаться да досматривать постаревших приемных родителей. Но с виду Арине никак нельзя было дать более восемнадцати-двадцати лет  — и теперь не Клавдия с Натальей казались младшими, а она, Арина, гляделась их меньшей сестрой. Тяжелая работа в поле сделала ее гибкой, как ивовая ветка, а постоянное недоедание  — стройной. Лишний кусок она норовила сунуть племяннику, теплое место на печи предназначалось ставшей в одночасье старухой Матрене. И только ей, Арине, никто ничего не предлагал  — ни хлеба, ни места на печи, лишь ласковый племянник Федя
тянулся к тетке, частенько прибегая к ней в старый коровий закут под лоскутное одеяло.
        Страна поднималась из руин. Жить стало лучше, жить стало веселее  — так говорили из черного раструба громкоговорителя на столбе перед правлением. И действительно, в ее собственной судьбе вдруг стали происходить некоторые перемены. Началось с того, что в их село, потерявшее значительную часть мужского населения, стали возвращаться уцелевшие воины. Так в ее жизни появился Леонид.
        Он приехал к ним вместе с другом-однополчанином, потому что ему некуда было возвращаться. Родное белорусское село, в котором он когда-то родился, было сожжено дотла, и даже место, где оно находилось, уже заросло по пожарищам крапивой и лопухами. Арина привлекла его неброским обликом, сдержанностью, девичьим станом. Он ее  — несомненной мужественностью и тем, что из всего женского, жаждущего, смеющегося, бросающего откровенно зовущие взгляды выбрал именно ее  — невидную, холодноватую, не спешащую кинуться ему на шею.
        То, что происходило между ними, трудно было назвать любовью  — она принимала его ухаживания, но хотела присмотреться к этому человеку получше и явно не торопила события. Он же подсознательно выбрал такую же, какой была его мать в уничтоженной белорусской деревне,  — немногословную, неяркую, худую, работящую…
        По селу уже прошел слух, что Леонид Ногаль хочет сватать приемную дочь Афанасия Сычова, а до самого дяди Афони эта новость почему-то дошла чуть ли не в последнюю очередь. Что ж, принять зятя в семью, да еще такого работящего, мало пьющего, как этот самый Леонид,  — дело хорошее…
        — Ну, кх-м, здравствуй, что ли,  — сунул при встрече Леониду Ногалю свою заскорузлую клешню с полпальцем Афанасий Сычов.  — Слыхал, к Аришке нашей клинья подбиваешь, что ль?
        Высокий, стройный Леня Ногаль, демобилизованный автомеханик, а теперь заведующий колхозной автомастерской, окинул взглядом будущего тестя и крепко сжал его руку.
        — А что, нельзя?
        — Да оно-то можно… Слышь, Леонид, нам бы сесть рядком да поговорить ладком…
        К встрече с будущим зятем Афанасий готовился  — под полой дожидалась своего часа мутная бутыль, заткнутая свернутой жгутом газеткой. Сели в пустой мастерской, которую Ногаль открыл своим ключом. Домовито постелил на столе чистое полотенце, поставил две мятые алюминиевые кружки. Афанасий выставил бутылку, выудил немудрящую закуску  — хлеб-соль, несколько степлившихся в кармане огурцов-переростков, картошку в мундире. Леонид извлек откуда-то миску, протер ее ветошкой, плеснул подсолнечного масла, огурцы нарезал вдоль на четыре части, хлеб  — аккуратными кусочками. Сердце Афанасия радовалось такой хозяйственности будущего родственника, только где-то внутри точил его червячок: за что Аришке-то такое счастье? Чем заслужила?
        Выпили по первой. Афоня заметил, что будущий зять пьет неохотно, больше налегает на картошку с маслом, на хлеб и огурцы.
        — Дак что, свататься, что ли, будешь?  — спросил он напрямую, когда выпили по третьей.  — Девка-то она хорошая, работящая, но…  — Афанасий крякнул и полез в кисет за махоркой.
        Леонид Ногаль тоже пошарил в кармане, достал пачку «Беломора», спички, выложил на стол.
        — Эх, хорош казенный табачок-то.  — Афоня вертел головой, выпуская в сгущающийся сумрак автомастерской сизый дым.  — И девка наша всем хороша, только…
        — Только что?
        Несмотря на выпитое, взгляд у Леонида был пристальный, трезвый. Нехороший взгляд. Однако решаться было надо.
        — Неужто Аришка-то так сильно к сердцу прикипела?  — спросил Афанасий, с сожалением глядя на почти докуренную папиросу. В стальные глаза Ногаля он смотреть почему-то избегал.  — Что, другой никакой по селу не нашлось?
        — Да я и не искал. Чего зря перебирать, девок портить… мне и эта подходит.
        — Подходит-то она подходит.  — Сычов покрутил головой.  — Ничего не скажу  — Аринка девка хорошая, работящая. Да старовата она, Леня, для тебя.
        Леонид удивленно вскинул брови. Возрастом Арины Сычовой он никогда не интересовался.
        — Что ж ей, семьдесят лет?  — насмешливо спросил он.
        — Годков-то ей уж почитай как тридцать сравнялось,  — прибавил маленько племяннице Афанасий.  — Она ведь у нас старшая будет. Всех вынянчила. Алешку моего покойного все на руках носила… Да не в этом и дело.  — Он махнул рукой, заметив, как у Леонида вытягивается лицо.  — Жить-то вы с ней где думаете? У хозяйки у этой твоей, живоглотки? Угол снимать?
        — Правление обещало лесу выделить,  — сумрачно произнес Леонид, глядя почему-то на захламленный старым железом верстак.
        — Жди, пока рак свистнет! У тебя, паря, руки-то золотые, да нужно еще суметь и столковаться, подмазать где надо… И не машинным маслом-то. А ты человек пришлый, никого тут не знаешь… Я-то могу с кем надобно и покалякать…
        Поговорить с нужным человеком Афанасий действительно мог. Еще два года назад, в гнилое неурожайное лето, когда колхозная скотина осталась, почитай, без корма на зиму  — сено прело в поле под затяжными дождями, ни просушить, ни сложить его в стога не было никакой возможности,  — и случилось это. Заприметил скотник Сычов в лесу на полянке четыре небольших стожка и даже сено узнал  — с клеверного колхозного поля оно было, просушенное еще до дождей, самое лучшее сено. Трогать стожки не стал, своей живности почитай не было, но наведывался иногда  — как знал, что хозяин стожков объявится и когда-нибудь ему пригодится.
        Владельцем ворованного богатства оказался не кто иной, как сам главный бухгалтер Василий Степаныч. Тот держал дома, в сараюшке, единоличную свинью, да коз пару котных, да овечек пяток… Перепугались оба до смерти  — и Афоня, и главный колхозный экономист. Афанасий Сычов  — потому что последний год копал под него Василий Степаныч: куда, мол, корма на скотном дворе деваются? Разве ж объяснишь, что с одного горелого сена рекордных привесов у скотины не дождешься. Бухгалтер же буквально ко всему цеплялся: то ведра казенные заставлял считать, то справлялся, куда соломы такая прорва уходит. Короче, то одно, то другое. И тут Афанасий, не разобравшись сразу, перепугался: а вдруг бухгалтер подумает, что скотник прячет в лесу ворованное сено?
        Однако, всмотревшись в побелевшее как мел лицо Василия Степаныча, почти тотчас и сообразил, что сено-то, оно, конечно, краденое, но украл его именно дотошный, въедливый бухгалтер. Расстреливали за двадцать колосков, подобранных со сжатого поля, за полмешка мерзлой картошки, а тут  — такое богатство. Стояли, смотрели друг на друга. Первым не выдержал бухгалтер, отвел взгляд.
        — Слышь, Афанасий, ты вроде лесу хотел… Строиться…
        — Время сейчас не то, Степаныч, чтоб строиться…
        — Да, время не то… Я это, Афоня, сено-то… тут, в лесу, накосил…
        — Да уж вижу…
        Сено было не болотная осока, а чистый клевер, золото, а не сено… и понимали это оба. Но иногда лучше чего и не увидеть.
        — Давай-ка, Степаныч, вывезем твое добро ночью по-тихому,  — предложил скотник.  — А то еще наткнется кто. Не посмотрит, что сено-то лесное. Не разберется. А время-то  — сам знаешь. Я подмогну.
        И подсобил, вывез стожки сам, глухой безлунной порой, а дрожащий бухгалтер только ворота во двор открыл да лошадь завел… С тех пор Василий Степаныч не раз намекал Афоне, что лес на избу племяннице может хоть завтра выписать, но скотник все тянул, все чего-то ждал и вот наконец  — дождался. Покашлял степенно:
        — Не хочу, чтобы тебе люди чужие сказали… На озеро-то Арина ходит.
        — Ну и что?  — не понял Леонид.
        — Да ты и не знаешь ничего.  — Будущий тесть махнул рукой.  — Вот дела-то. Ну, что делать…  — Он для виду помялся, а затем рассказал всю историю начиная с той самой ведьмы. И про бабку Аринину, и про прабабку. И про то, как Анисья утонула, и как родной брат от грома сгорел на одном конце села, а изба  — на другом. Пока рассказывал, скурили всю пачку беломорин. Афанасий достал из кармана кисет, положил на стол. Оторвали от газеты, скрутили самокрутки… От дыма весь сарай казался призрачным.
        — Вот такие дела…  — неопределенно сказал Сычов.  — И она все лето ходит. Видно, мать ее к себе зовет. И бабка.
        Леонид сидел на добротном, сколоченном собственными руками табурете, сгорбившись, опустив плечи.
        — У нас тоже, помню, одна в озере утонула,  — вдруг сказал он.  — Через коромысло переступила и в воду полезла. Судорога ее и скрутила…
        — Э, мил человек, куда загнул! Да всем знамо, что через коромысло в воду  — да и потонешь! Только это тебе не через коромысло. Прокляла она их всех… До десятого колена. Сами жить с ей боимся, а куды денешься? Родная кровь, за порог, как кутенка, не выкинешь… Да… А тебе вот на что такая жена? Горя мало хлебал?
        Ногаль яростно выдохнул вонючий махорочный дым, но ничего не сказал.
        — На ей свет клином не сошелся… Найдешь себе еще… Вон их сколько на селе. И белых, и черных… Какие хошь, даже красные попадаются,  — попытался разрядить обстановку Сычов.  — А ежели семья наша приглянулась, так Наташку сватай,  — осторожно предложил он, силясь в сгущающихся все больше сумерках разглядеть лицо механика.  — Наташка  — красивая девка. Ты не гляди, что с норовом…
        Наталья из всех сестер действительно была самой пригожей  — густая, тяжелая каштановая коса, румянец на круглом лице, что на осеннем яблоке. И ростом вышла, и статью. Только, как говорится, с характером. Сватали ее еще до войны, но она всем отказала. То жених собой ей не глянется, у того ноги кривые, у другого зубов недостача. У каждого что-нибудь да находила. Клашка с Дуняшкой хоть замужем побывали, одно дите на двух  — и то по нынешним временам хорошо. А эта, как и Арина, видно, в девках останется. «Арина-то, отродье прoклятое, вековухой не будет,  — вдруг зло подумал Афанасий,  — а вот Наталья-то, красавица, родная кровинушка…»
        — А я бы вам с Наташкой построиться помог. Лесу Степаныч хоть завтра выпишет…
        — Что?..  — очнулся Ногаль.
        — Я говорю, помог бы вам с Наташкой построиться-то. Лесу, говорю, Степаныч Наташке на свадьбу обещался. Крестница она ему,  — вдохновенно прилгнул Афанасий.  — Враз бы миром избу вам и спроворили. Тебе-то что, не однаково, что одна сестра, что другая…
        Вечер затухал, небо подернулось дымкой, когда Афанасий с будущим зятем вышли из автомастерской.
        — Ну, бывай, что ли…  — снова сунул механику руку Сычов.  — Ты покумекай, чего я тебе сказал…
        Механик Ногаль уже подумал. Всю войну он прошел, свято веря в материнскую молитву, зашитую в ладанку и хранящуюся у него на груди. Оберег хранил его от пули, от штыка, от вражеского танка, от бомбы… Но против ведьминого проклятия ладанка была бессильна. В тот вечер Арина прождала его напрасно.

* * *
        Он вошел и сразу все понял. Такие затравленные глаза ему уже не раз приходилось видеть.
        — Капитан Лысенко,  — представился он, доставая корочки.
        Женщина даже не посмотрела в его сторону, продолжая упорно глядеть в одну точку на стене. Он повернулся и проследил за ее взглядом  — прямо над кухонным столом, напротив окна, висела фотография мальчика в наивной деревянной рамочке с завитушками.
        — Сын?  — спросил он, пытаясь вывести ее из ступора, и, потянувшись, снял фото со стены.
        — Отдайте!  — Она почти вырвала портрет у него из рук. Халат, накинутый на полуобнаженное тело, распахнулся, и капитан с ужасом увидел синий от кровоподтеков живот, уже увядшую истерзанную грудь и ноги, выше колен испятнанные разноцветными синяками, слившимися в одну кошмарную радугу, стянувшиеся розовыми складками давние и совсем свежие багровые сигаретные ожоги…
        Женщина схватила рамку с фотографией, руки ее с мозолями и неухоженными ногтями дрожали. Из раны на плече струйкой стекала кровь, у ноздрей уже подсыхали кровяные сгустки, но она этого не замечала и, вытерев ладонью слезу, размазала по лицу сочащуюся из носа кровь. Лысенко налил ей воды из-под крана, протянул:
        — Пейте.
        Она послушно, как маленькая девочка, стала пить, проливая воду на халат и стуча зубами о край стакана.
        — Сами милицию вызвали?  — спросил он, не в силах оторваться от жуткого зрелища ее ног, изуродованных ожогами.
        — Да,  — кивнула она и вдруг с ужасом увидела всю картину как бы глазами постороннего: себя в старом халате, сидящую за столом, своего убитого мужа на полу, лужу крови, натекшую под синие трусы, длинный черенок разделочного ножа, прижатый его мертвым телом, завалившимся на бок… Тошнота подкатила к горлу, и она закрыла глаза.
        …Вчера, когда он ударил ее топором, Рита и подумать даже не могла, что сегодня утром… Петр утихомирился, ушел спать, она приняла две таблетки анальгина и кое-как перевязала руку, которая вроде бы не так уж и болела. И этим субботним утром она поднялась ни свет ни заря  — в четыре часа. Нужно было испечь пирожки, потому что послезавтра должен был вернуться с моря Мишка.
        При мысли о сыне она улыбнулась и, вынув из духовки последний противень с выпечкой, запустила руку в кухонный шкафчик, в тайную заначку. Именно из нее она отправила Мишку к морю, а сегодня, закончив стряпню, собиралась пройтись по магазинам, чтобы купить ему новую курточку, костюм, портфель  — словом, приличный гардероб, чтоб не хуже, чем у других. В эту спецшколу, считай, детей одних крутых принимают  — так наивно полагала Рита Погорелова. И ей очень хотелось, чтобы Мишка был одет с иголочки  — принимают-то всегда по одежке. А вот когда дело до этого самого английского языка дойдет, тогда мы и посмотрим, кто на самом деле крутой…
        Но по мере того как пальцы вместо толстенькой пачки ощупывали пустое пространство, улыбка угасала на ее лице. Денег не было. Видимо, муж обнаружил их и забрал. Она быстро обшарила все его карманы, хотя знала, что искать там было бесполезно  — у него ничего не задерживалось. Сумма была большой, и она все трогала и щупала его одежду… И никак не могла смириться с тем, что денег, которые она откладывала почти целый год, уже нет. Значит, не будет ни костюмчика с галстуком, ни учебников, ни английской школы  — ничего.
        Она подошла к кровати и сделала то, чего не делала никогда,  — с силой встряхнула Петра. И продолжала трясти его, пока муж не проснулся.
        — Где деньги?  — спросила она, как только он открыл глаза.  — Где деньги, я тебя спрашиваю?!
        Вместо ответа он ударил ее кулаком в лицо, в клочья разодрал на ней платье, сорвал лифчик и бинт, которым она вчера перевязала руку, и продолжал бить, пока не загнал в кухню, на ее излюбленное место  — в угол между стеной и окном.
        — Деньги…  — приговаривал он.  — Я т-тебе покажу деньги… Прятать от меня вздумала… Блядь, с-сука драная…
        Она чувствовала, что еще немного  — и она не выдержит, упадет. Сегодня ей было почему-то особенно больно. Сердце буквально зашлось, но, хотя Мишки не было дома, она не кричала  — по привычке. Уже сползая на пол, где он стал бы добивать ее ногами, она оперлась о стол, и в ее пальцы скользнула рукоятка кухонного ножа.
        — И сучонок гребаный твой…  — еще успел сказать Петр Погорелов, когда она рукой, привычной к тяжелому штукатурному инструменту, ударила его наугад ножом. Нож вошел мягко, как в масло, и кулак теперь уже бывшего мужа не долетел до ее лица  — Петр упал, дернул несколько раз ногами, и его белая майка стала быстро окрашиваться в алый цвет.
        Она пошла в спальню и, машинально накинув легкий ситцевый халат, позвонила по телефону 02, продиктовала свой адрес, присовокупив, что только что убила собственного мужа. Что она убила его, Рита не сомневалась. Потом зачем-то вернулась в кухню и села на свое место у окна.
        — Он тебя этим ударил?  — спросил приехавший.
        — Да. Топором.  — Она указала на так и не спрятанный с вечера топор, валяющийся под столом у батареи.  — Вчера еще.
        — Топор ты не трогала?  — вдруг спросил Лысенко, делая в уме какие-то сложные вычисления, и потер ладонью лоб.
        — Нет,  — удивленно ответила она и добавила:  — Мне нельзя в тюрьму. У меня ребенок.
        В окно ему было видно, как следователь, эксперт-криминалист, дежурный медик и присоединившийся к ним шофер придирчиво выбирают куски мяса, сала, а деревенский дядька с удовольствием обслуживает клиентов, укладывая приглянувшееся в полиэтиленовые пакеты.
        — Значит, так,  — быстро сказал он.  — Слушай меня внимательно. Тебя как зовут?
        — Рита,  — ответила она, судорожно комкая у ворота халат.
        — Значит, так, Рита. В тюрьму тебе нельзя. У тебя ребенок. С топором он пошел на тебя сегодня. Сейчас. Поняла?
        Лысенко аккуратно, чтобы не запачкаться, встал на колени и осторожно поднял с пола острый топор, захватив его у самого обуха через кухонное полотенце. Затем он подошел к Рите Погореловой и обмакнул лезвие топора в лужицу натекшей из ее плеча крови. После чего положил топор рядом с трупом, как будто тот выпал из руки бывшего токаря.
        — С топором он пошел на тебя сейчас. У тебя маленький ребенок. Ты только защищалась. Поняла? Схватила нож случайно.
        — Случайно,  — послушно повторила она и кивнула. Волосы упали ей на лицо, и она жестом манекена заправила их за ухо.
        На улице дядька взвесил покупки и теперь наливал в двухлитровую баклажку молоко. Следователь деловито складывала покупки в сумку. Эксперт застегивал кошелек. Дежурный врач звонил по телефону, чтобы спросить у жены, сколько взять творога. Шофер никуда не спешил, поэтому выбирал сало особенно придирчиво.
        — Ты все поняла, Рита?
        «Зачем я это делаю?»  — задался вопросом капитан и почувствовал, как где-то в глубине милицейской души ворохнулось сомнение. После бессонной ночи все тело было каким-то ватным, но мыслилось необыкновенно четко. «Она тебе никто!»  — продолжал настаивать внутренний голос, но капитан дал ему пинка и загнал куда-то на самые задворки. Перед ним сидела изможденная, регулярно избиваемая женщина с фотографией сына в руках. Которая только что случайно  — а, пусть даже и не случайно!  — убила своего мужа-подонка. Такое тело, как у нее, он видел несколько лет назад, когда в составе группы участвовал в расследовании дела одного садиста. Тот держал свою жертву в подвале и издевался над ней, пока та не умерла. А потом выбросил на помойку. Если бы они его не вычислили, то, вполне возможно, он скоро нашел бы себе следующую. У той женщины были точно такие же груди в ожогах, синий от кровоподтеков живот, истерзанное лицо… У этой лицо чистое, значит, с расчетом бил, мразь, подлая, бездушная скотина… Правильно она сделала, эта Рита…
        В прихожую ввалились сразу все  — Сорокина, эксперт, врач и шофер Петрович. Шоферу делать здесь было совершенно нечего, но он хотел пристроить покупки в хозяйский холодильник. Холодильник стоял в прихожей  — в тесной кухоньке ему не было места,  — и шофер сразу же бесцеремонно открыл его и втиснул свой пакет на нижнюю полку. После чего вернулся в машину дремать.
        — Чего тут у нас?  — Педантичная Сорокина все же решила сначала взглянуть на место происшествия. Она была женщина ответственная и, прежде чем воспользоваться хозяйским добром, хотела уяснить себе объем работы.
        — Ага!  — удовлетворенно изрекла она, бегло оглядев кухню, затем вернулась в коридор, где любезный дежурный доктор уже освободил в хозяйском холодильнике полку, бесцеремонно выставив на пол банки со смородиновым «витамином». Быстренько переместив в надежное место содержимое сумки, следователь вернулась к исполнению обязанностей.
        — Очень хорошо,  — заявила она, протопав из коридорчика в кухню.
        Что она видела здесь хорошего, сказать было трудно. Хорошими в этой крохотной квартирке были утренний свет, запах свежеиспеченного сдобного теста, тенистые пышные липы под окном, и воробьи, возившиеся в пыли у ног торгующего селянина и подбирающие творожные крошки, также были недурственны в своем роде. Но в женщине с потухшим лицом, безучастно сидящей у стены, и в трупе с ножом в печени явно не было ничего хорошего.
        Однако Сорокина бодро переместилась к столу, ловко, не испачкав туфель, перешагнула кровяную лужу и кивнула эксперту и доктору:
        — Давайте в темпе, ребята.
        Лысенко отодвинулся к стене, освобождая следователю место. Этим утром он почему-то видел и чувствовал все необычайно остро, так, как будто в его организме произошел некий качественный скачок. Словно после многих лет сосуществования рядом с огромным количеством человеческого горя, которое по долгу службы сопровождало его всю жизнь и замылило взгляд на такие вещи, как убийство мужа женой, истязание беспомощной женщины, чей ребенок осиротел в один миг и еще не знал этого, он вдруг увидел все глазами постороннего. Словно все прежнее разом содрали, как подсохший струп с незажившей раны, как катаракту с ослепшего глаза, и он теперь буквально корчился от этих внезапно ставших чересчур яркими красок мира. Он чувствовал себя так, как будто в нем вдруг навели резкость разом на все  — на зрение, на слух, на обоняние. На сострадание.
        В маленьком, в семь квадратов помещеньице предстояло работать четверым представителям правоохранительных органов. По диагонали этих семи залитых солнцем квадратов лежал труп. У стены сидела впавшая в ступор убийца. Невыносимо пахло печеными пирожками и свежей кровью. Игорь Лысенко закрыл глаза, сжал пальцы в кулаки и сглотнул набежавший комок слюны.
        Рита Сорокина удовлетворенно плюхнулась на табурет, вытащила из портфеля ворох бланков, очки, ручку и еще раз скомандовала:
        — Давайте, давайте… Быстренько оформляем  — и по домам!

* * *
        До свадьбы Натальи и Леонида оставалось еще больше трех недель, но Арина уже твердо решила  — на этой свадьбе ей не бывать. Озеро все чаще тянуло ее к себе, и она приходила на его берег, чтобы заглянуть в черное зеркало воды, опустить пальцы в родниковый холод… Она проживала эти дни как во сне и впервые в жизни работала спустя рукава. Сразу за усадьбой дяди Афанасия, у забора, лежали бревна строевого леса, благоухал штабель лиственничных досок для пола,  — но избу будут строить не ей, а Наталье с Леонидом. Хорошая будет изба, крепкая, добротная. Лиственница три века стоит. А ее девичий век, похоже, подходил к концу. Она не кляла удачливую соперницу, ни слова упрека не сказала несостоявшемуся жениху. После работы дотемна бродила вокруг Ведьминого озера и, только когда ноги уже не держали, возвращалась в свою сараюшку.
        Сегодня даже к озеру не было сил идти  — те две картофелины в мундире, что утром, смущаясь, сунул ей в руку племянник Федя, так и остались несъеденными. Сразу после работы она прошмыгнула к себе, повалилась без сил на пахучее сено, немигающе уставилась куда-то воспаленными невидящими глазами. Хотелось плакать, но слез не было. Нет, слез они от нее не дождутся.
        — Здорово, Арина Касьяновна!
        Чья-то фигура в проеме двери заслонила свет, и она нехотя приподнялась, всмотрелась. Бухгалтер Василий Степаныч, зачем-то стянув с головы шапку, топтался на пороге.
        — Пройти-то можно?  — спросил он у нее.
        — Проходите,  — равнодушно разрешила она, недоумевая, зачем понадобилась начальству в нерабочее время. Не иначе за плохую работу стыдить пришел. Ну, да ей теперь все равно.
        Бухгалтер неловко втиснулся внутрь  — со света плохо видел, да и помещение было низкое  — и почему-то заробел. Виною ли тому были глаза Арины Сычовой, смотревшие из полумрака в упор на Василия Степаныча, голубые глаза, бывшие сейчас от расширенных зрачков почти черными, как два ружейных дула. Или исхудавшее лицо бывшей ударной работницы, или то, что бухгалтер точно знал, кому на избу он выписал давно обещанный лес? Он неловко заелозил глазами по стенам и торопливо перекрестился на портрет Антона Павловича Чехова, прикнопленный к стене под крохотным оконцем. Портрет Арина собственноручно вырезала из доставшегося ей случайно журнала «Огонек». В другое время она сочла бы промах колхозного экономиста забавным, но сейчас все вызывало в ней раздражение и глухой протест. Ну, чего еще им от нее понадобилось?
        — Так я к тебе, Аринушка, по делу пришел.
        Она наконец поднялась со своей лежанки, вздохнула:
        — Садитесь, Василий Степаныч.
        Гость уже попривык к сумраку, острым рысьим взглядом выцепил и старое потертое одеялко, и портрет на стене  — ты смотри, думал, икона, а оно мужик в очочках какой-то! Он-то, дурак старый, креститься вздумал  — ох, грехи наши тяжкие!  — и сел на кособокий, но чистенький табурет, который она ему предложила. Сел, оценив ее вежливость. Другая бы, с которой вот так обошлись, выставила бы его со двора в два счета. Ишь худющая какая, а глазищи-то просто огнем горят!
        — Горе-то, Аринушка, оно одних раков красит,  — повздыхав для приличия, начал Василий Степаныч.  — Ты уж какая красавица была… Брось, не убивайся, другого себе найдешь…
        Брови хозяйки удивленно поползли вверх. Что ж он, утешать, что ли, ее пришел? Несет ахинею какую-то. Красавица, говорит, была!
        — Василий Степаныч, вы зачем ко мне явились?  — прямо спросила она бухгалтера, вертящегося на колченогом табурете, как уж на сковородке.
        — Я тебе только добра хочу, Аринушка,  — враз успокоился бухгалтер, которому тоже ходить вокруг да около не хотелось.  — Уезжать тебе отсель надобно.
        Уезжать? Уезжать ей, конечно, отсюда надо, да уже и решила она, куда уедет, только не знала когда и со дня на день откладывала окончательный уход. Что же бухгалтер хочет ей предложить вместо того, что они у нее с дядей Афанасием отняли? Веревку и кусок коричневого хозяйственного мыла? Или ей, как ударнице коммунистического труда, пусть сейчас и бывшей, от правления выделили пахучей «Красной Москвы» в шуршащей бумажке?
        Однако нежданный гость действительно принес ей избавление от этого нависшего над ней кошмара  — приближающейся с каждым днем свадьбы двоюродной сестры с ее, Арининым, бывшим женихом. Это была оливковая ветвь, весть о земле обетованной, о месте, где не будет ни опостылевших родственников, ни этой свадьбы. На которой все глазеть будут не столько на жениха с невестой, сколько на нее, неудавшуюся невесту, или на то место, где должна была она сидеть. И указывать глазами, и перемигиваться, и шушукаться… Скорее бы все кончилось… Но хватит ли у нее сил на последний шаг? Этого она не знала…
        Тучный бухгалтер мало походил на голубя, принесшего Ною благую весть о тихой пристани, но благодарить его Арина будет до конца своих дней.
        — Ты про Крым-то слыхала, Аринушка?  — спросил он ее, шаря в кармане в поисках кисета с табаком.
        — Нет,  — удивилась она.
        Какой еще Крым? Что она должна была про него слыхать? И какое это может иметь отношение…
        Василий Степаныч прервал ход ее сумбурных рассуждений, выудив наконец кисет и прямо заявив:
        — От нашего колхоза на одного человека распределение пришло. Вот ты, хорошая моя, и поедешь. Место-то какое золотое  — Крым! Тепло почитай круглый год, дворцы отдыха кругом для трудящихся, море. Рай, да и только! Работать, опять же, по специальности будешь, и дом тебе, опять же, как звеньевой нашей передовой, сразу дают. Дом со всей обстановкой, девушка,  — веско добавил он и подмигнул хитрым прищуренным глазом в густой сетке морщин.  — Желающих ехать, сама знашь-понимашь, пруд пруди, полсела, да я уж председателя-то уломаю…
        Он еще что-то говорил ей про удивительный край  — Крым, разливался соловьем, размахивая руками, куря свою вонючую самокрутку, но Арина уже не слушала его. В то, что ей дадут дом, да еще и со всей обстановкой, она совершенно не верила. Она понимала только, что все хотят избавиться от нее, как от опостылевшей щепки в глазу. Но это был выход, лучший выход, чем тот, другой…
        — …и жизню себе новую построишь, и жениха себе найдешь хорошего, тыщи народу сейчас едут в этот самый Крым…
        Жениха? Ну нет. Это блюдо мы уже пробовали, достаточно. Да ей что в Крым, что на Колыму  — лишь бы действительно уехать отсюда. Поскорее!
        — …и в море купаться…
        — Когда ехать, Василий Степаныч?  — прервала она поток бухгалтерского краснобайства, от облегчения льющийся из начальства как из ведра.
        — Через неделю, Аринушка, через неделю. Документики выправим тебе, и поедешь, милая…
        Он еще что-то говорил, но она уже совсем его не слышала. Через неделю! Плохо, что не завтра, не сейчас. Но и хорошо, что не через две.
        — Из райцентра через неделю состав пойдет, там переселенцев всех из района собирают… А в райцентр, что ж, как документы выправим, в райцентр хоть и в воскресенье поезжай. А завтра выходной тебе дадим, отдохнешь чуток перед дорогой, а в центре и приоденешься. Подъемные тебе выпишем, девушка, проездные, копытные, фуражные… Ха-ха-ха!  — От осознания, что скользкое это дело так быстро и хорошо сладилось, смеялся и балагурил бухгалтер, довольный собой, как будто только что свел вчистую сомнительный годовой отчет. Да и в самом деле, тяжело дались ему эти проклятые четыре стожка клеверного сена.
        Воскресенье было послезавтра, и до него еще нужно было дожить, дождаться документов и каких-то там подъемных. Вчера еще она думала, что не доживет до воскресенья. А сейчас была уверена, что проживет еще долго, очень долго. И на Ведьмино озеро она больше не пойдет. Никогда.
        Из райцентра тронулись не через неделю, а только через десять суток. Она лихорадочно считала дни, проклятая свадьба, казалось, слышна будет и здесь, за сорок километров сплошного бездорожья. Ей все время мерещились чужие взгляды за спиной, шепотки, хотя от их села ехала она одна и сплетничать о ее неудавшейся судьбе было некому. Однако ее мучила нервная бессонница, да и без нее она, привыкшая к одиночеству и свежему воздуху, не смогла бы уснуть в душной, жарко натопленной комнате, в которой храпели, всхлипывали два десятка женских душ, под боком у многих из которых среди ночи просыпались и плакали маленькие дети. Если она останется здесь до свадьбы… она старалась не думать об этом, не вспоминать, но внутри все дрожала какая-то натянутая до предела струна…
        Зарядили дожди, осень  — сразу холодная, дождливая  — сменила затянувшуюся теплынь бабьего лета. Вовремя съехавшиеся переселенцы дожидались последних, запаздывающих, тащивших по сплошным хлябям нажитой годами скарб. В отличие от Арины Сычовой, у которой за душой ничего не было, люди, отрываясь от родной земли с мясом, волокли на себе все: чугуны, топоры, пилы, лопаты, детские люльки, даже то ветхое тряпье, что давно пора было выбросить, но рука не поднималась  — свое, нажитое, кровное… Каждому переселенцу обещали жилье, но почти никто, как и Арина, в это не верил. Мыслимое ли дело  — домa, что ли, как грибы растут в этом ихнем Крыму? И для чего, если не осваивать его, как когда-то Сибирь, их туда сгоняли? Мягко стелили, да жестко, должно быть, будет спать. Однако все они, согласившиеся ехать, были чем-то в жизни обездолены  — кто прозябал, как и Арина, не имея своего угла, в приймах в чужой семье, кто-то, вернувшись после войны на новое место, как Леонид, так и не смог прижиться. И все на что-то надеялись, собирались строиться, рожать детей, сажать деревья… Одна она, похоже, ничего не предполагала
делать там, куда их повезут, жила какой-то странной, вдруг ушедшей в сторону жизнью, считая проклятые дни до проклятой свадьбы…
        Деньги действительно выдали им всем на руки немалые, а еще талоны на дефицитную в ту пору одежду, обувь, специально для переселенцев завезенную в городок. И она бесцельно бродила по райцентру, заходила в магазины, казавшиеся ей, приехавшей из глухого угла, роскошными, разглядывала лежавшие на полках штуки ярких ситцев, шифонов, остро пахнущие блестящие резиновые калоши с бесстыдно-малиновым интимным нутром, хомуты, недорогую посуду. Наконец через несколько дней томительного кружения по маленькому городку Арина все же решилась истратить талоны и купила себе несколько отрезов: шифоновый и креп-жоржетовый  — на блузки, синий строгий бостон  — на юбку и серый габардиновый  — чтоб сшить модный пиджак с подкладными плечами. Пальто приобрела готовое, черное драповое, тяжелое, неизвестно как оказавшееся в этом богом забытом райцентре. Должно быть, не для продажи по талонам, а для какого-то начальства было оно привезено сюда, это дорогое пальто, но не пришлось впору  — шито было в талию, и, если бы не Арина с ее тростниково-тонкой фигурой, висело бы оно, наверное, еще долго. Пальто было с серым барашковым
воротником, и мышиного цвета фетровые ботики к нему она выбрала там же. Иногда с удивлением видела себя как бы со стороны: зачем ходит по магазинам, зачем покупает все эти вещи, она не знала. Однако сидеть в Доме колхозника, где переселенцы теснились по пятнадцать-двадцать человек в одной комнате, а в их номере почти каждая женщина была с ребенком, было совсем уж невыносимо. После недели безделья и маеты она приобрела еще и полный набор туалетных принадлежностей, полотенце, алюминиевую дорожную кружку, и ей действительно стало казаться, что завтра они наконец-то отсюда уедут.
        Уехали не завтра, а только через три дня. Целые сутки муторно грузились в товарные вагоны; неделю нужно было ехать до Симферополя, дальше  — на подводах. Двадцать раз всех пересчитали по головам, потом сверили по спискам. Паспортов на руки не дали  — значит, везут куда-то по колхозам. В расхлябанной телячьей теплушке было студено, в поставленную посреди вагона буржуйку сколько ни бросай дров, уральским зимним ветром все тепло мигом выдувалось в щели. Только сидя вплотную к печке, и можно было согреться, но там толклись дети, сушились пеленки, портянки, и она лежала на верхней полке занозистых нар в валенках и телогрейке, укутавшись стареньким лоскутным одеялом. Для сохранения драгоценного тепла можно было набросить поверх всего и новое пальто  — но ей было нестерпимо жалко лоснистый драп, увязанный вместе с ботиками в платок.
        Колеса то молчали, когда их состав останавливали, чтобы пропустить более важные грузы, то монотонно стучали на стыках, но неумолчно плакали грудные младенцы, переругивались внизу поселенки; во время нечастых остановок на крупных станциях все бежали с чайниками за кипятком  — запивать сухой паек. Чайник она купить не догадалась, хорошо, что хоть взяла кружку с ложкой. Выходила к титану со своей смешной здесь, на полтора стакана, посудиной, бережно несла крутой кипяток в вагон, кусочками отщипывала липкий пайковый хлеб  — есть совсем не хотелось, колеса укачивали, уговаривали: потерпи, потерпи.
        Двигались черепашьей скоростью, тягомотно, с бесконечными остановками, с пересчетом детей, которых боялись потерять на станционных разъездах, ехали куда-то  — бог его знает куда!  — в теплый Крым, за какой-то новой жизнью, которая была у этих людей для каждого своей. У всех имелись какие-то мечты и надежды, все стронулись со своей малой родины не просто от скуки, все стремились к чему-то  — к чему? А чего хотела она, Арина Сычова? Стучали бесконечные рельсы, скрипел и качался вагон, дуло из окна прямо над ее головой, звякал крышкой, привязанной бечевой, чей-то чайник, несло тяжелым запахом снизу  — у одного из младенцев был непрекращающийся понос. Но все равно это было лучше, чем оставаться, лучше, чем туда, в холодную воду. В черноту, в неизвестность…
        Тащились неспешно, и не неделю, как им обещали, а все десять дней. Наконец ранним утром их состав остановился, и каким-то чувством она вдруг поняла: эта остановка  — последняя. Они приехали. Толкнула тяжелую дверь, соскочила на землю, ноги держали ее нетвердо, как будто она не ехала эти десять дней, а плыла по волнующемуся морю. Впрочем, она еще ничего не знала ни о морских прогулках, ни о сопутствующей им морской болезни. Вдоль состава, распахнув телогрейку, утирая потное лицо платком, торопливо шел начальник над тремястами с лишком душами поселенцев.
        — Приехали…  — кинул он ей небрежно на ходу, и тут же зашелестело, перелетая от вагона к вагону: «Приехали, приехали!..»
        Она вернулась в теплушку, торопливо собрала все свое небогатое имущество. Проверила, надежно ли увязано пальто,  — хотелось надеть его, символически отметив тем самым начало новой жизни, но побоялась испачкать дорогую вещь. В пути она, видимо, подстыла, у нее был непреходящий озноб, першило в горле, и последние три дня от этого першения не помогали ни кипяток, ни кусковой сахар, который она потихоньку сосала. Из-за начавшейся простуды Арина не сразу поняла, что в месте, куда они прибыли, тепло, даже, пожалуй, жарко. Такое странное состояние природы она сперва заметила по косвенным признакам, когда высыпавший из вагонов народ стал потихоньку разоблачаться  — кто-то снял валенки, кто-то стянул с головы пуховый платок… В самом деле, там, откуда они приехали, зазимье, завтра уже Покров и должен лежать снег, а здесь  — вокруг хаоса вагонов, насыщенных острыми запахами железа, дегтя, навоза и извести товарного двора  — виднелись вдали купы зеленых деревьев и тянуло теплым, непривычным для них ветром.
        — Арина Сычова!  — надрывался рядом с их вагоном пересчитывающий в который раз всех поименно поездной начальник.  — Арина Сычова!
        — Здесь.  — Она выглянула из двери, подала в чьи-то услужливые руки свой холщовый сидор, узел с пальто и спрыгнула на землю. Потянула носом теплый  — октябрьский!  — воздух и сняла с головы платок.

* * *
        — Фамилия, имя, отчество!
        Рита Погорелова смотрела сквозь окно невидящим взглядом, и в голове у нее магнитофонной лентой, склеенной в кольцо, беспрерывно прокручивалась одна и та же несвязная фраза: «У тебя ребенок… он ударил тебя топором сегодня… мне нельзя в тюрьму… у тебя ребенок… он ударил тебя то…»
        — Фамилия-имя-отчество!  — еще раз раздраженно повторила Рита Сорокина.
        Их смена уже закончилась, хотелось побыстрее оформить эту типичную бытовуху и отправиться домой. Сразу домой все равно ведь не получится, начальство будет еще голову морочить, и по бытовухе этой самой кучу всякой сопроводиловки нужно оформить, никто без бумажки ведь и не почешется. А тут одних экспертиз до фига и больше. Сорокина хмуро покосилась на труп, вокруг которого, как паук вокруг попавшей в паутину мухи, сновал криминалист, на тускло отсвечивающий на полу топорик  — чья там кровь, убитого или девки этой, или, может, курицу им рубили?
        Да, работу искать не нужно, она сама тебя найдет, только успевай поворачиваться. А тут еще возись с этой… невменяемую из себя строит! Сорокина задумчиво почесала авторучкой нос. Сегодня к вечеру, пока мясо свежее, нужно будет накрутить котлет, а из творога, пожалуй, лучше всего сделать запеканку. Или блины. Да, пожалуй, блины. Творог нынче дорог, а блины не так быстро съедят, как запеканку. Дня на три их, пожалуй, хватит…
        Рита Погорелова опустила глаза и зачем-то стала рассматривать свои руки. Руки были некрасивые, с огрубелыми опухшими пальцами, с неровными ногтями. Тесто до конца кое-где не отмылось, так всегда бывает, когда сполоснешь руки наспех, а она торопилась, чтобы пощупать толстенькую пачку денег, на которую собиралась купить Мишке к школе костюмчик, и рубашечку, и галстук, и портфель, самый красивый и дорогой, какой только найдется…
        — Фамилия! Имя! Отчество!  — раздельно и громко сказала следователь Сорокина.  — Глухая она, что ли! Лысенко, она что, так и сидела, когда ты пришел? Дверь-то тебе кто открыл?
        — Так и сидела, Ритусик.  — Лысенко неопределенно пожал плечами.
        Стоит у стены, ему-то что! Вот скотина равнодушная. Ждет не дождется, чтобы домой свалить, сто граммов опрокинуть, бабу какую-нибудь трахнуть  — и в койку. Беспозвоночное. Следователь Сорокина опера Игоря Лысенко недолюбливала.
        Дежурный врач оторвался от исследования лежащего на полу тела, мельком взглянул на женщину, что сидела у окна, и прокомментировал:
        — Шок. Рита, глянь, она же вся избитая. Похоже, он ее этим самым топором приложил.
        Следователь привстала с табурета. Эксперт щелкал вспышкой, добросовестно ползая по небольшому пространству, стараясь ничего не упустить, прикладывал короткую линейку то так, то этак, скрупулезно и методично делал снимки для фототаблиц. Доктор отчаянно зевнул, прикрывая рот ладонью, и прищурился на очередную вспышку. Работа по этому последнему выезду ему была явно не в кайф.
        — Слышь, Сеня, подвинься,  — велела Сорокина эксперту.  — Ну, чего там с топором?
        — На лезвии следы крови,  — сухо доложил эксперт Сеня.  — Сейчас упакуем, а там видно будет…
        — Как это мне все поперек горла,  — неожиданно изрекла Сорокина, раскачиваясь на стуле всем своим мощным торсом наподобие китайского болванчика.  — Как мне это все поперек… Три мужика здоровых, представители закона, и спокойно смотрят, как женщина на их глазах истекает кровью. Слышь ты, внебрачный сын Гиппократа, челюсть сейчас вывихнешь! У тебя бинтика в аптечке не найдется? Давай, окажи пострадавшей первую помощь.
        Дежурный врач выпаду следователя Сорокиной ничуть не удивился. Рита слыла в прокуратуре дамой со странностями  — была убежденной феминисткой, то бишь идейной последовательницей Маши Арбатовой, о которой и слыхом не слыхала. А если бы даже и слыхала, то в ее жизни от этого мало бы что изменилось  — как была следователь Маргарита Сорокина единственной женщиной в семье, состоящей из мужа, свекра и двух сыновей, так и тянула на себе все женские обязанности сама  — и стирку, и готовку, и даже сочинения помогала писать. Впрочем, литературная часть школьных опусов ей никогда не удавалась, так как сильно смахивала на протоколы осмотра места происшествия. С остальным же Рита вполне справлялась. И благодарила судьбу, что у нее именно два сына, а не, к примеру, две дочери. Потому как женская доля, несомненно, тяжелее мужской. Эту свою точку зрения следователь Сорокина излагала неоднократно и даже бурно дискутировала с несогласными.
        Врач спорить, разумеется, не стал  — себе дороже с Сорокиной спорить  — и протиснулся к женщине, по-прежнему никак не реагирующей на происходящее. Бросив взгляд на зияющую рану, доложил:
        — Тут бинтиком не обойдешься. Нужно везти ее в больницу, швы накладывать. И вообще, рана глубокая и, похоже, еще и грязная. Противостолбнячную ей бы хорошо сейчас ввести, но она, кажется, того… неадекватная. Сначала бы лучше успокоительного…
        — Слышь, Сеня, машину вызови,  — велела эксперту Сорокина.
        — Труповозка сейчас будет,  — жизнерадостно доложил эксперт Сеня, выползая со вспышкой из-под стола.
        — Какая труповозка!  — рявкнула Сорокина.  — Как же тяжело работать среди уродов.  — Она поджала губы.  — Лысенко, слышишь, чего столбом стоишь? Бегом вызови «скорую». Ну, чего ты вылупился? Не видишь, девочка в шоке, кровью вот-вот истечет.
        «Девочка» была ненамного моложе самой Сорокиной, а сейчас выглядела много старше своих лет, но следователя это ничуть не смущало.
        — Ритуся, она мужа своего убила. Ты бы допросила ее для начала, по горячим следам,  — пожав плечами, сказал Лысенко.
        — Да ты посмотри на нее!  — взвилась Рита Сорокина и распахнула на злополучной штукатурше халат.  — Посмотри!! Все, все посмотрите! Эксперты хреновы! Эскулапы! Горячие следы вам?! Куда уж горячее! На ней живого места нет. Он же ее топором добивал! Быстро, тебе говорю, вызывай «скорую». Я ее допрашивать все равно не могу. Она в шоке. И кровопотеря большая. Типичная самозащита…
        — Как скажешь, ты же у нас здесь хозяйка.  — Лысенко повернулся и направился в коридор, чтобы Рита Сорокина ненароком не заметила, как у него кривится рот и подрагивают руки.
        Как только он вышел из кухни, убийца вдруг встрепенулась, обвела присутствующих дикими глазами и вскрикнула:
        — Мне нельзя в тюрьму! У меня маленький ребенок!
        — Какую тюрьму, какую еще тюрьму,  — бормотала Рита Сорокина, заботливо запахивая на женщине застиранную одежду.  — Ребенок, говоришь? Мальчик? Мальчик  — это хорошо. Хорошо, что не девочка… Это он?  — Она ткнула пальцем с облупившимся маникюром в фото.  — Ишь ты, глазастый какой… Ты глаза не закрывай! Дыши! Саша, накапай быстро ей чего-нибудь! Пей! Как тебя зовут?
        — Р-рита,  — выдавила она, давясь водой и клацая зубами по стакану.

* * *
        Была самая середина дня, солнце палило немилосердно, а в спасительную прохладу воды идти почему-то совершенно не хотелось. Катя выползла из-под полосатого грибка, и в голове у нее немедленно вспыхнуло и застучало. Она ойкнула и прикрыла макушку бейсболкой с длинным козырьком. Да, явно пора уходить куда-то, где было не так знойно. Ирина Сергеевна оставила ее на берегу пару часов назад и отправилась купить что-нибудь к обеду, велев дочери не перегреваться и ни в коем случае не спать на солнцепеке. На солнцепеке не то что спать  — находиться было совершенно невозможно даже постоянно проживающим в пустыне Сахара, а уж у Кати и мыслей таких возникнуть не могло. Однако мама все равно беспокоилась. Интересно, что сегодня будет на обед?
        Вяло передвигая ноги, как бы плывя в знойном, без ветерка пространстве, она медленно всходила по нескончаемой лестнице. Наконец последний пролет был преодолен, оставалось только пересечь сад. Посередине сада стояла Катина любимая скамья, и она решила немного на ней передохнуть. Постелила полотенце, воткнула в уши пуговки наушников и с наслаждением втянула носом ароматы юга  — кипариса, можжевельника, лавра и вот этого, резкого и сильно пахнущего, который мама смешно называет фиговым деревом. Он весь покрыт сладчайшими фиолетовыми… фигами? Как смешно… Она щелкнула клавишей плеера. Откуда-то тянуло еще и приторным розовым духом, и она в полном изнеможении закрыла глаза. Как хорошо!

* * *
        Капитан шел к своему дому, и его слегка покачивало и мутило. Покачивало от усталости, бессонной ночи, а мутило, наверное, от того, что перед глазами все стояло тело этой несчастной, которую истязали годами, а она молчала. Домолчалась. Господи, ну почему все бабы такие дуры?! «Слушай, а ты не дурак?  — спросил он сам себя.  — Много ты знаешь случаев, когда такая, ну просто очень родная милиция не смотрела сквозь пальцы на избиение мужем собственной жены? Чего там, скажи себе все, что думаешь, сегодня можно. Ну, если разрешаешь…»  — «Нанесение легких телесных повреждений  — преступление несерьезное, бытовое, очень распространенное, и реагировать на него в полном объеме мы никак не можем,  — суконным протокольным языком ответил капитан И. А. Лысенко мрачному гражданину И. А. Лысенко.  — Вот если убийство, изнасилование, в крайнем случае разбой или похищение, то это наш профиль. Обращайтесь, граждане». Гражданин Лысенко ненавидел капитана Лысенко так остро, что уже не ручался за себя. Капитан почувствовал и попытался оправдаться.
        — Ты заявление все-таки в милицию напиши,  — безнадежно посоветовал он неизвестно кому во весь голос.
        Переходящие рядом с ним проспект не удивились  — на улице половина народу разговаривает по мобильнику. И ничего, что трубки в руке нет, сейчас такие навороты, называемые гарнитурой, технология выдает, что так запросто и не заметишь… Мужик этот, что милицию посоветовал вызвать, правда, с виду пришибленный какой-то, а может, просто устал или случилось что, переживает: наверное, родственнику или другу советует. Машину, видно, угнали  — это сейчас на каждом шагу. Да напрасно советует  — все равно не найдут…
        Задумавшись, гражданин Игорь Анатольевич буквально налетел на какую-то полную гражданку, но не извинился, а пошел дальше, споря и рассуждая с самим собой. Да, все правильно, Игорь, все верно: нужно по меньшей мере штук двадцать заявлений собственной кровью написать и к каждому приложить акт о нанесении телесных повреждений, вот тогда, может быть, участковый и придет, выпьет с дебоширом рюмку чая и сделает семьсот двадцать восьмое серьезное предупреждение  — последнее. Чего там, у нас ведь все так… И поговорки у нас какие-то подлые: «Бьет  — значит любит», «Муж и жена  — одна сатана», «Милые бранятся  — только тешатся»… А что милый лежит на прозекторском столе с ножиком в печени, а милая, может статься, сядет лет этак на восемь, это уже никого не касается. И даже статистики не портит. Простой случай. Все ясно, все понятно: вот вам убитый, вот вам и убийца. Вот мотив, а вот и преступление. И преступница. Ну и что, что он ее годами истязал? Заявление хоть одно в милиции есть? Нет. Может, он ее и не истязал вовсе, а бил ее кто-то другой, например любовник, или у них там такая была счастливая
сексуальная жизнь. Чего ты лезешь не в свое дело, парень? Тебе что, больше всех надо? Сейчас быстренько все оформим: тело  — в крематорий, бабу  — на зону, пацана  — в детдом… И вырастет как миленький, новый гражданин справедливого государства, куда денется  — все растут, подрастет и он. Ничего, что на первых порах мамку звать будет и в постель мочиться  — не сахарный, не растает. И к побоям тех, кто постарше и посильнее, привыкнет, поймет, что главное в жизни  — это кулаки. И попрошайничать научится. И клей начнет нюхать, чтоб сбежать от проклятой реальности, чтоб забыть, кто он и что он…
        Капитан стиснул зубы так, что заломило в висках, и сглотнул набежавшую горькую слюну. Ну зачем он ввязался в это дело? Ведь следачка правильно заметила  — фигурантка неадекватна. Она в этой своей неадекватности, а также в состоянии аффекта может наговорить такого, что расхлебывать придется одному ему. Может, она уже сейчас душевной девушке Ритке Сорокиной все и выложила: зашел, мол, ваш сотрудник, взял топор, обмакнул в кровь, велел сказать, что муж кинулся с топором, а она только оборонялась. Ритка из нее все выудит, Ритка может. Пожалеет по-бабьи, а сама все под протокольчик  — пожалуйте, подпишите. Я тебя, милая, пожалеть хочу, вытащить… А сотрудник ваш вот тоже меня жалел… А он вам, девушка, простите, кто? А, простите, девушка, никто. Конь в пальто. Первый раз в жизни его вижу.
        Первый раз в жизни он сделал такую глупость  — перетасовал уже лежащие на столе карты, сдал этой несчастной штукатурше вместо явного проигрыша на руки козырного туза, как заправский шулер. Да, как ни рассуждай  — он и есть надувала  — помогает убийце уйти от правосудия. Игорь снова стиснул зубы и даже остановился  — такая была в этом самом правосудии, которое все они сегодня, и вчера, и каждый день были призваны защищать и осуществлять, ложь, такая фальшь! И само правосудие  — дорогая вещь, оно не для всех, не для каждого. Для одного оно есть, а для другого  — извините, гражданин, не лапайте руками, отойдите от витрины, и вообще, вашего размера больше нет. Заходите завтра. Да, закон  — что дышло: куда повернешь  — туда и вышло, вспомнилось ему, как говаривал когда-то его дед. Все правильно говорил. И все, все они к этому привыкли, никто уже ничего не замечает. Каждый день по чуть-чуть, понемножку  — и вот, совершив поступок, которым можно было бы гордиться, он переживал, что сделал ужасную глупость. Ну кто, кто она, спрашивается, ему такая, эта штукатурша?! Господи, какие были у нее глаза…
И у этого ее мальца на фотке. А, ладно…
        Он и не заметил, как дошел до собственной двери. Удивленно остановился, осмотрелся, как будто попал в это место впервые. Неужели здесь он и живет? Исписанный маркером лифт, грязная, зашарканная плитка пола, голубые масляные панели с наведенной поверху рваной фиолетовой каймой, пыльная дверь с жестяным номерком и двумя разрезами на черном потрескавшемся дерматине. И это его дом, его пристанище. Именно сюда он возвращается каждый день… Господи, как он устал… Васильковые, только на прошлой неделе обновленные ЖЭКом панели блестели, еще не украшенные ни одной похабной надписью, и от этого было так голо и бесприютно, как будто здесь и не жил никто… Тупо целились в капитанское тулово черные дула глазков с четырех сторон, нахально торчала вата из разрезов. Он так глубоко вдохнул, как будто ему не хватало воздуха, и длинно выдохнул. Ну, попрут его с работы. Да чего хорошего он видел на этой своей работе? Пускай… Ну, под зад наподдадут, пожалуй, с треском. Даже могут пенсии лишить. Ну и черт с ней, с пенсией. Жизнь  — дерьмо. Такое дерьмо… Это как же он ее бил, что все тело  — один огромный кровоподтек?
А она молчала. Сколько ж лет она терпела, чтобы потом… И неужели не видел никто, не знал, что этот подонок так бьет свою жену? Окурки гасил прямо о грудь, о живот, такое сокровенное, такое беззащитное, самое незащищенное, что есть у женщины… Она же ему ребенка родила, носила в этом самом животе, грудью кормила…
        Дома было душно  — вчера, уходя на сутки, он закрыл все окна, потому что обещали грозу. Грозы не случилось, и теперь воздух в его однокомнатной квартирке был застоявшийся, неживой. Игорь рывком распахнул балконную дверь, постоял, прижавшись вспотевшим виском к косяку, вслушиваясь в шумную дворовую жизнь многоэтажки, потом полез в карман за сигаретами, но пачка оказалась пустой. Все выкурил, пока шел с работы. Но даже от вида пустой пачки его желудок сжался в комок, подкатил к горлу: не могу больше, не кормите меня чистым никотином… Игорь поплелся в кухню  — по инерции, так как делал это последние лет пятнадцать, следуя привычному распорядку пришедшего с суток опера. Да, сейчас он хряпнет водочки граммов этак двести, съест яичницу с колбасой и завалится в постель.
        Он знал, что пить на пустой желудок вредно, что сначала следует проглотить хотя бы пару кусков, но от вида яичницы его почему-то снова замутило. Он расковырял вилкой желток, наблюдая, как тот растекается лужицей по тарелке, но есть не стал, быстро опрокинул в рот полстакана водки, потому что необходимо было срочно чем-то запить все это, что-то надо было со всем этим делать…
        Однако есть совсем расхотелось, и он отодвинул тарелку, посмотрел на кусок хлеба, который все еще держал в руке, зачем-то понюхал его и выбросил в мусорное ведро. Хлеб пах сдобными пирогами и кровью. Есть его он не мог.
        В голове шумело от выпитого натощак, но привычного расслабления почему-то никак не наступало. Он подумал, плеснул себе еще пальца на два и снова выпил, не чувствуя вкуса, не чувствуя абсолютно ничего. «А сейчас  — лечь и поспать,  — приказал он сам себе.  — Давай, тебе нужно лечь и поспать».
        Но, глядя на собственную постель, он почему-то слышал звук, с которым эта несчастная Рита пила воду, видел ее судорожные движения и падающие на застиранный ситцевый халат капли. А под этим халатом…
        «Я должен позвонить»,  — вдруг подумал он и не удивился. Конечно, он должен позвонить! Капитан нашарил рукой мобильный телефон и почему-то набрал номер Кати Скрипковской. Он долго слушал длинные гудки, пока его телефону это не надоело и он не отключился. Однако капитан не сдался  — упорно, раз за разом вызывал и вызывал ее номер, страстно желая, чтобы она оказалась где-то рядом, подошла и выслушала его, хотя толком не знал, зачем он звонит и что именно ей скажет.

* * *
        — Заходи, располагайся. Три дня даю тебе на все про все. Имущество-то это твое все, что ли?  — Встретивший Арину Сычову на новом месте был, кажется, удивлен.  — Не густо. Да ничего, наживешь. Ты ж вроде одинокая? Одной много ли надо… Да тут, в доме, считай, все есть. Постель, посуда какая-никакая. На первое время хватит.
        — На первое время хватит,  — эхом откликнулась она, переставляя через порожек свой узел. Почти сутки езды на тряской подводе утомили ее больше, чем десять дней в товарном вагоне.
        — Гляди, вот ключи тебе даю, не потеряй: этот от двери, а этот, поменьше который, от чулана  — там все и найдешь. Закрывали, значит, а то бы порастащили. Народ такой…
        Она почти не слушала, что говорит ей низенький толстый человек  — ее новый начальник, бригадир полеводческой бригады совхоза «Красный партизан». Значит, это и есть ее жилище… Дом есть  — хоть в этом ее не обманули. От езды по каменистой дороге все тело ломило, и первый раз в жизни болела голова  — она тогда еще не знала слова «акклиматизация» и списывала все на тяжелую дорогу.
        — Еда-то у тебя имеется хоть какая-то? А то соседа твоего попрошу тебе принесть чего-нибудь, да воды пусть тебе достанет на первый случай. Счас зайду к нему. Он тоже одинокий…
        — Не нужно.  — Она вяло махнула рукой, хотя из еды оставалось всего только пара сухарей да маленький кусочек сахара. Однако ни есть, ни пить не хотелось. Хотелось бросить в угол пожитки и просто упасть на пол  — и спать, спать… Сутки подряд спать. Как только она выпроводит новое начальство, так и сделает. Но человечек все не уходил, с продовольственно-хозяйственной темы он перескочил на общественную и теперь назойливо жужжал о линии партии, о нехватке людей в их бригаде, о лестной характеристике Арины, присланной с прежнего места, о том, что у него на нее особые виды…
        — До свидания. Спасибо, что встретили.
        Она неожиданно сунула ему свою сухую узкую ладонь, и он замолчал, поперхнулся на полуслове, потом пристально посмотрел на нее, пожал плечами и вышел. Что прислали, то прислали. Странная бабенка. Худая, как щепка, и глаза какие-то дикие. А может, захворала с дороги. Всякое бывает. Откуда-то издалека, чуть не с Сибири ехала. Нужно будет потом, попозже, еще зайти, проверить… Женщина одинокая, да и с виду не крепкая… если и впрямь чем серьезным занемогла…
        Но она не заболела  — просто очень устала. Отперла небольшим ключом странной формы указанный бригадиром чулан и увидела прямо с краю лежащие друг на друге плоские полосатые замасленные тюфяки, диковинные, непривычные, чужие, пахнущие чужой жизнью в этом чужом доме. Однако теперь это ее жизнь, ее дом, и эти тюфяки тоже принадлежат ей. Она стащила один, поискала глазами, куда бы его пристроить в странной, пустой и полутемной комнате, да так и не нашла. Из последних сил доплелась до входной двери, накинула большой кованый старинный крюк на петлю, потом присела как была, одетая в дорожную телогрейку, на горку оставшихся тюфяков. И усталость сразу же навалилась на нее каменной плитой, и она припала щекой прямо к чужому, пыльному, пропитанному насквозь посторонним языком, необычными мыслями, сновидениями, чьей-то любовью, смертью, жизнью… и оказалась почему-то дома… Уснула Арина сразу же, прямо там, в чулане.
        Чудн?м местом оказался этот самый Крым. Ноябрь месяц, в селе у них давно снег лежит, санный путь до весны уже не стает, а здесь еще тепло и даже по утрам не замерзает вода в ведре. Да и с чего ей замерзать  — температура все время плюсовая, листья на деревьях еще держатся. И место странное, и дом у нее странный  — говорят, в нем раньше татары жили. Стульев, столов, лавок нет  — одни тюфяки. Или не было никогда лавок и столов у этих самых татар, или в войну в печи пожгли. Сама Арина с топором и дровами ловко управлялась  — дело привычное, а вот табурет сколотить не могла  — хорошо, сосед помог, про которого бригадир тогда поминал.
        Сосед у нее оказался такой же одинокий, как и она сама, и у него тоже на одного целый дом. Сам вызвался ей помочь и споро сбил пару неказистых, но прочных табуретов. На одном, низеньком, она сидела, второй, побольше, использовала вместо стола. Спала на полу, все в том же тесном и темном чулане  — как зверь в норе. Печь в полу также была непривычна, и что с ней делать, она не знала. Топить ее для обогрева было можно, а вот стряпать в ней Арина так и не приспособилась. Все было чуждое, неловкое, необиходное.
        Впрочем, посреди комнаты стояла теперь выданная ей, как поселенке, буржуйка  — солидное, тяжелое, оставшееся от брошенного впопыхах имущества немецкого штаба сооружение в виде башенки прямоугольной формы. Топлива буржуйка требовала мало, а тепла давала много. Наверху имелись конфорки  — можно было и чайник вскипятить, и кашу спроворить. Чайник она извлекла из того же чулана, в котором проспала почти сутки по приезде. Вековой медный чайник с измятыми боками для нее одной был слишком большим и тяжелым, так что воду в нем она кипятила лишь тогда, когда хотела вымыться, а чай согревала в узком маленьком кувшинчике с длинной деревянной ручкой, как раз на одну чашку,  — вскипал он почти мгновенно. Там же, в чулане, отыскались медные тазы  — самый маленький она приспособила мыть посуду, в самом большом можно было купаться. В потемневших, испещренных замысловатым узором кувшинах с длинными узкими горлышками теперь хранилась привозная вода. К тюфякам, странному дому с подслеповатыми окошечками, к буржуйке и кувшинам с кислым запахом и вкусом меди она притерпелась почти сразу, а вот к воде привыкнуть
не могла. Противная, с солоновато-горьким привкусом, вода эта к тому же была здесь не своей. Возили ее строго по графику, отпускали строго по мерке. Во дворе ее новой усадьбы оказался еще и сухой, выложенный камнем колодец, все для той же привозной воды. В него воду ей завезут весной, когда нужно будет сажать огород, пояснил сосед. По весне же обещали их совхозу прислать и геологов  — искать родники. Однако вряд ли они найдут воду,  — мрачно предсказал неулыбчивый сосед Коля; недаром место, куда ее привезли, называлось Сухое. Раньше внизу их села были колодцы с хорошей питьевой водой, но как татар турнули, так в колодцах вскорости воды не стало.
        — Нагадили, значит, сволота фашистская. Как уходить  — спортили воду. Не выселять их надо было, а пострелять тут же, на месте, да и дело с концом!
        — А много тут татар жило, Николай Романыч?  — спрашивала Арина у соседа.
        — Да кругом одна татарва,  — сплевывал сквозь зубы сосед.  — А где не татарва, там греки  — тоже стрелял бы их, хуже татар. Ненавижу… И хохлы, бандеровцы  — всех их до кучи, в одну яму… Чтоб все здесь было по-людски. Русская земля  — русским людям.
        А что кругом было не по-людски, это точно. И приземистый дом с низкими потолками и плоской крышей, как обрубок, с чужими невыветриваемыми тошными запахами, и забор чуть выше пояса, на улицу все видно, что Арина во дворе делает, и бельишко ее жалкое полощется у всех на виду… И море внизу их поселка (сначала она не поняла  — воду возят бог знает откуда, а вот же она, вода, бери  — не хочу, лежит у самых ног, в ясную погоду синяя, как небо), и солнце в ноябре еще здесь греет и дом, и деревья, и эту самую синюю воду…
        Спустилась она к морю только через две недели после приезда, в воскресенье, когда затеяла большую стирку с уборкой, мытьем окон,  — воды нужно было много. Сначала истратила всю, что была в доме, но не хватило, и Арина, покачивая мятым жестяным ведром с веревочной ручкой, спустилась к морю. Осенние штормы сильно запаздывали, и здесь в ноябре стояло такое же бабье лето, как у них в августе. Море лежало, лениво раскинувшись до самого горизонта, едва видимого в мареве, и поплескивало слоистой стеклянной волной, пришепетывая, приговаривая, шепелявя что-то на одном ему ведомом языке. Едва слышно шуршала галька, которую оно трогало, передвигало, перекатывало в своем ухмыляющемся рту. Она опасливо подошла к нему, как к большому спящему животному, протянула руку, опустила в воду пальцы. Вода была прохладная, тугая, прозрачная. Арина потрогала пальцами обточенные, гладкие камешки и улыбнулась, зачерпнула в горсть, поднесла ко рту и отпила. И тут же сплюнула, вскочила  — вода, лежащая до самого края света, там, где за морем была какая-то Турция, бог весть где, наверное, еще дальше, откуда она приехала,
эта бездонная чаша с водой оказалась отравленной, протухшей, солено-горькой, ни на что не пригодной. «Зачем оно нужно, это море, если на его берегу можно умереть от жажды?!»  — подумала она. Но полное ведро все-таки набрала, принесла домой, дополоскала наволочку, единственную простыню, уже ветхую, и еще кое-что, что стыдливо прятала от соседских глаз под простыней. Все это, просохнув, взялось колом, а по простыне пошли дыры. Они, наверное, и так появились бы  — Арина еще раз пожалела, что отдала в райцентре свои талоны на постельное белье назойливой бабе с тремя детьми,  — но ей почему-то казалось, что во всем виновато именно оно, море.
        Очень скоро начались бесконечные ветры, и рев моря, которое она возненавидела с того самого дня, когда доверчиво отпила глоток воды, доносился даже до ее довольно удаленного от берега дома. Оно наконец показало свой истинный нрав зверя. Неистово, монотонно, глухо и сильно оно ударяло в берег этого края земли под названием Крым, желая разрушить, смыть, унести с собой, растворить, раскатать на голыши… Море снабжало берег вкусной рыбой  — кефалью и камбалой, которую она уже успела попробовать. Но оно ничего не отдавало даром. Ему было все равно, голодают люди в поселках или нет. Словно ненасытный идол, оно требовало и требовало жертвоприношений. Целые артели рыболовов пропадали в его коварных водах. «Должно быть, соленой эта вода стала от крови всех, кто погиб в этой бушующей стихии»,  — думала она, вслушиваясь в многотонные удары волн.
        Господи, и куда ее занесла судьба!.. И зима в этом странном краю совсем не походила на нарядную, снежную и солнечную уральскую зиму. Помимо ярящегося внизу моря, противный сырой ветер дул и дул, гоня по свинцовому небу нескончаемые грязно-серые стада облаков. Снега не было, но лили секущие ледяные дожди. Она считала: декабрь, январь, февраль, март, апрель… В мае уже будет весна, в июне станет тепло. Однако до июня нужно дожить, а дров ей завезли на удивление мало. Вечерами она сидела вплотную к своей буржуйке, читала при свете керосиновой лампы, или шила, или штопала, или вязала носки  — что-нибудь делала, лишь бы не вслушиваться в грохот, возню и дикие вопли моря, с которым она не смогла подружиться. К марту дров уже почти не осталось, и она запаниковала  — еще топить два месяца, и, хотя сильного холода и снега нет, ветер с моря выдувает тепло из дома не хуже уральского мороза.
        Вдруг неожиданно, в одночасье, потеплело. Солнце стало припекать так, что за считаные дни отовсюду полезла молодая трава, а еще до травы доверчиво раскрыли солнцу свои венчики какие-то незнакомые ей мелкие цветочки. Вылетели пчелы, деловито побежали жужелицы, на деревьях наперебой лопались почки, и в середине марта у южных стен уже стали распускаться деревья. Мир расцветал желтым, белым, малиновым, нежно-розовым… Ветер стих, море из серого, рваного, слившегося с небом месива снова стало синим, гладким, отутюженным, таким, каким она его увидела в день своего приезда. Но ее уже было не обмануть этой показной, открыточной, глянцевой красотой, море ей все равно было ни к чему. Оно было чрезмерно, назойливо и совершенно бесполезно для этой сухой земли. Правда, три зимних месяца с небес изливались нескончаемые потоки дождей, насыщая щебнистую почву влагой, и сейчас отовсюду, из-под каждого камешка вылезали то травинка, то цветок. Несмотря на это, Арина долго не могла поверить, что в марте началась настоящая весна. И поверила только тогда, когда их бригаде объявили о спешном начале полевых работ.

* * *
        «…И едва ли успеют по плечи… Сам попробую с ней поговорить… Я разобью турникет…»  — Катя машинально выдернула из уха наушник и окончательно проснулась. Из второго уха наушник вывалился сам и во сне больно надавил ей щеку. Она нащупала и вытащила его.
        — По-моему, разговаривать с ней уже бесполезно. Ванечка, это старческий маразм. Но нужно же что-то…
        — Я сам попробую сегодня с ней поговорить,  — настойчиво повторил голос.
        — Ну, попробуй. Только я бы на твоем месте…
        Голоса раздавались где-то совсем рядом с лавкой, на которой уснула Катя Скрипковская, так и не дойдя до своей кровати в прохладной комнате.
        — Оксана, это моя семья. Я лучше знаю собственную бабку, ты уж мне поверь. Она меня любит… просто… просто не знаю, что в этот раз на нее нашло! И вообще, давай не будем ссориться по пустякам.
        — Хорошо. Если ты считаешь, что все это пустяки, то оставайся без наследства. Мне-то что! Я тебя и так люблю. Мне самой ничего не нужно.
        Парочка стояла, наверное, как раз за платаном. Место уютное, укромное, и, должно быть, зеленая скамья и прохлада нравились не одной Кате. Сейчас она невольно подслушивала чужой разговор, и это было ей неприятно. Однако любопытство, начавшее одолевать ее еще утром, когда она впервые услышала о том, что «эти бабки окончательно сбрендили», не давало ей сейчас встать, кашлянуть или как-нибудь еще дать понять, что здесь присутствует посторонний. Парочка явно ее не видела  — спящая Катя была прекрасно замаскирована сплошной спинкой скамьи. Разговор шел, безусловно, о том утреннем инциденте, и ей, как оперу до мозга костей, ужасно хотелось слушать и дальше. Не скажут ли эти двое чего-нибудь еще занимательного? Например, что Ариадна Казимировна действительно дочь или какая-нибудь внучатая племянница Казимира Малевича, или…
        — Из-за этой новости весь день пошел наперекосяк. Я, кажется, сегодня забыл вколоть инсулин.
        — Ты забыл вколоть свой инсулин?
        — Слушай, голова идет кругом… Колол я его или не колол? Вот не помню, и все.
        — Не колол. Я точно знаю, что ты забыл. У меня память хорошая. Вань, давай, пошли отсюда, тебе срочно уколоться нужно…
        — Тут обо всем забудешь… Оксаночка, ну что ты волнуешься? Тебе нельзя волноваться. Вот прямо сейчас и уколю.
        Катя струхнула. Если у этого парня лекарство с собой, то сейчас внук Ариадны Казимировны подойдет к лавке  — на лавке делать укол, конечно, удобнее, чем на весу. И тогда он увидит ее, не в меру любопытную квартирантку, подслушивающую разговоры. Она быстренько сунула себе в ухо один наушник и закрыла глаза.
        — «… искала тебя…»
        — А что, если укол инсулина сделает себе нормальный человек? Ну, например, ты? Или кто-нибудь другой?
        — «…ночами темными…»
        — Нормальному человеку нельзя вводить инсулин. Это я, как медработник, точно знаю!
        — «…с ума сошла! Ты совсем как во сне…»
        — А почему?..
        — «…твой голос…»
        Катя с раздражением выдернула наушник из уха  — парочка обнаруживать Катю не спешила, а любимая Земфира сейчас ужасно мешала слушать их разговор.
        — Откуда я знаю почему? Знаю, что нельзя, и все. Тебе инсулин нужен, потому что, если ты его вовремя не уколешь, тебе будет очень плохо… очень больно… очень. Укуси меня в шею!.. о-о… А мне инсулин не нужен… о-о… потому что тогда мне будет очень больно… Да-а-а-а!.. Вот так… От укола… От инсулина… Да-а-а… Очень больно… О-о-о…
        Судя по звукам, за деревом от поцелуев уже перешли к прелюдии. Катя чуть-чуть повернулась, чтобы освободить затекший во время внезапно сморившего ее сна бок. К тому же ей совершенно неудобно было присутствовать при подобных обстоятельствах, а потому она снова сунула наушники в уши. Но даже через музыку она хорошо слышала возню этой парочки.
        — …нет, я не хочу, чтобы тебе было больно…
        — …я тебя люблю…
        — Я тебя тоже люблю. Нет… О-о-о… Да-а-а… Нет, пойдем, нужно сделать тебе укол… а то опять все забудем…
        — А если ты себе сделаешь укол? Вот так? Прямо сюда…
        — Прямо сюда? О-о-о… Или сюда… Ты просто с ума сошел…
        — Я тебя хочу…
        Атмосфера все накалялась. Лежать на скамейке и притворяться спящей Кате становилось совсем уж неудобно. Похоже, эти двое займутся любовью прямо сейчас и здесь, в двух шагах от нее.
        — …нет, давай все-таки пойдем домой. Здесь ничего нет, кроме этой дрянной скамейки, а на ней ужасно неудобно, я же помню… а на земле муравьи!
        Катя облегченно выдохнула и сказала большое спасибо муравьям и этой отнюдь не дрянной скамье. Кажется, обошлось. Шаги, удаляющиеся шаги… Слава богу! Она схватилась рукой за деревянную спинку и села, потирая надавленный бок. Какая-то тень метнулась в сторону, и ей послышался странный звук. Она инстинктивно дернулась, едва переведя дыхание от испуга. Осмотрелась  — нигде никого не было видно. Должно быть, померещилось. Парень и девушка уже ушли в дом. Катя взглянула в сторону решетчатой беседки, стоящей неподалеку. Беседка совершенно заросла плющом, и пол в ней, как ее предупреждали, от старости был ненадежен. Катя никогда в нее не заходила. Плющ на беседке вдруг как-то странно встопорщился, и она снова едва не вскрикнула. Да что же это за день такой! Призраки здесь, что ли, бродят? Но нет, привидением то, что появилось, было назвать сложно  — это был всего-навсего один из доберманов, стороживших участок. Он забрался в гущу плюща, видимо спасаясь от изнуряющей жары. Пес презрительно окинул пугливую гостью взглядом внимательных черных глаз, отвернул острую морду и скрылся через проделанную в зеленой
завесе дыру обратно в беседку. Везде шныряют эти верные сторожа одной из бабок. Катя улыбнулась. Одной из сбрендивших старух. Или выживших из ума? Ну, как бы там ни было, хватит приключений, пора обедать.
        Интересно, что там эти двое говорили об инсулине? Значит, у внука Ариадны Казимировны Вани диабет? И действительно, что произойдет, если совершенно здоровому человеку сделать инъекцию инсулина? Кажется, они что-то такое разбирали в институте. «Вот черт, совершенно ничего не помню,  — расстроилась Катя.  — Или плохо училась, или еще не полностью восстановилась память». «Плохо училась,  — сказал злорадный внутренний голос,  — а то тут помню, тут не помню…» В кухне их флигеля упоительно пахло молодой картошкой и жареным с чесноком мясом. И сумасшедшие бабки, и инсулин мгновенно вылетели из Катиной головы.

* * *
        Зачем он пошел на работу, Игорь вряд ли смог бы объяснить. Наверное, потому что просто не мог сидеть дома. Не мог сидеть, не мог стоять, не мог спать, не мог есть… Оставалось только идти на работу. Явиться на службу, выпив почти двести граммов водки,  — такое с ним, да и с другими, разумеется, бывало: выпивали, приходили и дело делали,  — но сейчас он пришел в Управление не работать. Он забрел сюда, скорее всего, просто повинуясь привычке, как приходит в родное стойло слепая лошадь, много лет ходившая по одному и тому же маршруту.
        Наверное, он не смог вынести бьющего по нервам одиночества, а еще его так сильно тянуло выговориться, что он пошел в единственное место, где была возможность найти собеседника. Скрипковской сегодня он все-таки дозвонился, но почему-то ничего не сумел ей сказать, кроме нескольких совершенно банальных вещей. Оказывается, о том, что мучило его с самого утра, невозможно говорить по телефону. Почему-то он непременно хотел видеть глаза собеседника. Говорить же в бездушную пластмассу не получалось. Ну не смог он, и все! И самым плохим ему виделось то, что его закадычного друга, Кольки Банникова, не было в городе, еще вчера тот уехал в командировку… Как же это он забыл! Николы нет, Катьки нет…
        — Лысенко!
        Не оборачиваясь, капитан прибавил шагу. Прибавил, насколько мог. До спасительного кабинета оставалось совсем немного.
        — Лысенко! Ты что, оглох, что ли? Кричу, кричу… Слушай, ты что мне за чушь в сопроводиловке…
        Капитан обернулся.
        — Слушай, Маш, давай в другой раз, ладно?
        Эксперт Марья Васильевна Камышева капитана Лысенко, честно говоря, не слишком любила и жаловала. За не в меру острый язык и за то, что капитан был отъявленный бабник, а Маша мужиков такого сорта почему-то на дух не переносила.
        — Нет, Игорь, давай уж сейчас. Раз я тебя поймала… Слушай, что это с тобой? Ты что, уже прямо на работе квасишь?
        — Извини,  — сухо сказал капитан.
        Было в его голосе нечто такое, что Маша Камышева мгновенно забыла все обиды, забыла даже то, зачем ей очень срочно понадобился Игорь Лысенко.
        — Ты куда в таком виде идешь?  — строго спросила она, хотя прекрасно видела, что направляется он в собственный кабинет.  — Игореша, что с тобой случилось?
        Он судорожно пытался попасть ключом в замок, откровенно повернувшись к ней спиной и желая в это мгновение только одного  — чтобы эксперт Камышева провалилась сквозь пол коридора, сквозь все четыре нижних этажа и подвал прямо в преисподнюю вместе со своими вопросами и претензиями.
        — Давай-ка мы ко мне пойдем,  — предложила она, беря его крепкой ладонью за плечо и пытаясь развернуть к себе фасадом.
        — Машка, а иди-ка ты в жопу!  — выдергиваясь, с перекошенным лицом проскрипел капитан.
        Маша Камышева не обиделась. Она была умной женщиной и знала, когда стоит дуться, а когда  — нет.
        — Ладно, тогда  — к тебе,  — покладисто согласилась она и первой протиснулась в открытую наконец капитаном дверь.
        Лысенко скривил рот, но ничего не сказал. Молча сел за стол, молча отпер находящийся прямо у него за спиной сейф и извлек из него непочатую бутылку. Камышева также безмолвствовала, но покидать пределы чужой территории явно не собиралась. Однако тишина затягивалась и становилась уже неприличной. Первым не выдержал хозяин. Откашлявшись, он выудил из недр сейфа пару не первой свежести стаканов и выдавил:
        — Пить будешь?
        Принципиально не пьющая на работе Камышева тут же согласилась:
        — Наливай.
        Капитан с явным усилием сковырнул пробку и налил по полстакана жидкости.
        — Пей.
        — А закусить?
        Вопрос поставил было Игоря Анатольевича в тупик, но он нашел выход из положения: из того же сейфа была вынута пачка сигарет. Сигареты были плохой закуской, а курить Маша успешно бросила еще два года назад. Но сейчас она ловко распечатала пачку, подцепила ярко накрашенным ногтем сигарету и, не дожидаясь, пока мужчина проявит галантность, щелкнула лежавшей на столешнице зажигалкой.
        — Ну давай.  — Опер махнул водку, как воду.
        — Давай.  — Эксперт Камышева подняла брови, но водку выпила единым духом, а затем глубоко затянулась сигаретой.  — А что ж мы не чокнулись-то, Игорь?  — спросила она, следя внимательными карими глазами за отрешенным выражением капитанского лица.  — Или умер кто? За что пьем? За здравие или за упокой?
        — Да какая тебе, Маш, разница…  — Лысенко налил еще по сто.  — Угощают  — пей.
        — Ну что ж, если без разницы, то я выпью. Закусывай.  — Она двинула по столешнице початую пачку.
        Игорь поморщился, но закурил. Выпитое колобродило в организме, не принося никакого облегчения.
        — А вот теперь рассказывай,  — велела Камышева.

* * *
        За два года она привыкла и к ранней весне, и к поздней осени, распробовала невиданные фрукты, растущие на этой обманчиво сухой и бесплодной с виду земле. Не успеешь оглянуться, как созревали черешня и абрикосы, затем подходила очередь груш и персиков, истекающих соком так, что при укусе он струился по рукам и подбородку. Спелый виноград утолял голод ничуть не хуже хлеба, а вот инжир она рискнула съесть только на второе лето  — уж слишком странный у него был вид, да и само дерево пахло, по ее мнению, прескверно  — кошками. Вернее, попробовала инжир она не летом, а только зимой, когда сильный бронхит уложил ее в постель. После той осени, когда она едва не замерзла в своем первом пристанище  — коровьем хлеву, застуженные легкие иногда напоминали о себе. В целом же, несмотря на субтильное сложение, она была на удивление вынослива и здорова. Однако коварный северный ветер, не продувавший насквозь разве что только горы, все же заставил ее слечь в постель. Одна из соседок принесла ей опробованное местное средство  — тутовые ягоды, распаренные с молоком. Оказалось вкусно, сладко, только семечки, которыми
была нашпигована плоть сушеных лепешечек, слишком уж хрустели на зубах.
        — Я тебя и варенье научу из него варить,  — пообещала соседка.  — Вкусное из него варенье, особенно если с орехами. Да и так ничего, мой Васька летом знаешь как его харчит…
        И действительно, было очень даже ничего, но все равно Арина брезговала его есть, другое дело  — персики, райские плоды, покрытые нежнейшим пухом, или сладкий мускатный виноград, от которого она, от природы не сладкоежка, все же не могла отказаться. Проходя по участку, она то и дело отщипывала ягоды от кистей. Работа ее в этом году почти все время была связана с виноградниками  — прополка, рыхление, чеканка, сбор.
        Она нисколько не изменилась за эти два года, время текло мимо, не задевая ее. Правильно говорится: кто не живет, тот и не старится. Она не жила с того самого дня, когда узнала, что Леонид предал ее, предпочтя более молодую и, безусловно, более красивую двоюродную сестру. Душа ее захлопнулась, отгородившись от всего, что было связано с миром переживаний. Любовь… Что такое любовь? Любовь была только в книгах, а в жизни были тяжелый труд на земле, ежедневный ритуал ведения домашнего хозяйства да смена времен года.
        Она не старилась телом, только, пожалуй, стала немного медлительнее в работе; задумавшись, могла и вовсе остановиться, давая отдых ловким рукам. К морю ее не тянуло, она не бегала на пляж загорать, как иные, дорвавшиеся до тепла переселенцы. На работе Арина всегда старалась спрятать от солнца руки и лицо. Однако и загар не слишком приставал к ее светлой от природы коже, не то что у темноглазой и темноволосой Степаниды из их бригады: та настолько азартно загорала, что к середине лета становилась темно-коричневого, даже с каким-то лиловым оттенком цвета. И не разберешь, русская она или, может, цыганка.
        Дом, прилепившийся к стовековому базальту бугристой старой спиной, она обжила со свойственным ей, как кошке, уютом  — все у нее было чисто, накрахмалено, свежевымыто, подбелено. Окна блестели, и на шатком столике, купленном по случаю, всегда стоял букетик цветов в банке, обернутой листом яркой бархатной бумаги. В палисаднике у забора  — буйство бальзаминов, астр, георгин, бархатцев, которые соседка-украинка называет чернобривцами. Дикий куст шиповника аккуратно подстрижен, и весной он цветет душистыми розовыми цветами, а осенью она, царапая руки, обирает с него ярко-красные плоды  — на зимний витаминный чай. И конечно, книги. Бамбуковая этажерка, которой ее премировали за ударную работу, медленно, но верно заполнялась. Книги были ее неизменными собеседниками, товарищами, ее единственными домочадцами. Раз в месяц Арина непременно выбиралась в Судак, чтобы пройтись по магазинам и заглянуть в библиотеку. И зимой она не изменяла своим привычкам, хотя от пронизывающего до костей ветра ее не спасало даже драповое пальто.
        Да, эти два года ее многому научили  — она начала другими глазами смотреть на собственное одиночество и даже находить в нем хорошие стороны: нет у нее ни семьи, ни детей, зато сама себе хозяйка и упреков ни от кого не слышит. Не говоря уже о том, чтобы муж поднял на нее руку, как на Стешку-цыганку. Та густо загорает не без корысти: на темном теле и синяков не видно. Да все равно, загорай не загорай, а все знают, что ее благоверный не без причины ревнует жену к председателю. Ее, Арину, никто не ревнует. Поселковые мужички все давно разобраны, остались одни непригодные к домашнему употреблению или совсем уж бирюки, как водовоз дядя Архип. Правда, ее одинокий сосед, прибывший сюда на три месяца раньше, что-то уж слишком настойчиво стал в последнее время напрашиваться в гости, намекая на ее холостое состояние. Да она понимала  — соседу Николаю Романычу нужна бесплатная прачка и стряпуха в дом, а ей… ей никто не нужен. Принцев, которыми полны все обожаемые ею романы  — назовись они хоть комиссарами, хоть герцогами,  — в ее жизни нет и быть не может, не имелось и не случится никогда. Потому что чудес
не бывает  — это она теперь знала точно. А одинокий и холостой сосед… Обожает пить чай с вишневым вареньем, пьет шумно, утробно тянет через край, причмокивает, если попадается вишня, обсасывает ее, а косточку сплевывает обратно в чашку. На войне его контузило, он дергает руками и щекой, когда волнуется, и разговоры у него всегда одни и те же: русская земля  — русским людям, а остальных к стенке  — татар, греков и особенно ненавидимых им почему-то хохлов. От его участившихся в последнее время визитов она стала уставать и несколько раз уже не открывала, притворяясь спящей после тяжелого трудового дня. Вот и вчера он приходил, долго стоял по ту сторону двери, звякал щеколдой, постукивал костяшками пальцев, покашливал, но она так и не отперла  — брезговала его сопением за чаем и ненавистью, сочащейся из этого ушибленного войной человека.
        Она так задумалась, что не заметила острого края осколка, которыми была буквально нашпигована земля виноградника. Одно неверное движение  — и рваный, как будто специально отточенный край металла вошел ей в руку, вспорол загрубевшую на ладони кожу так же легко, как ножницы режут тонкий бумажный лист. Арина еще не почувствовала боли, но кровь хлынула сразу, выплеснулась струей, и она охнула, пытаясь зажать порез. Стешка-цыганка, которая шла параллельно по соседнему ряду, обернулась на ее вскрик, подбежала, заголосила. На шум сбежались еще несколько женщин  — кто принес воды, кто уже рвал на полосы белую головную косынку  — затянуть рану. Кровь все не останавливалась, сочилась сквозь ткань, и пришедший на бабий грай[3 - Громкий беспорядочный птичий крик, как правило воронье карканье (перен.).] бригадир велел ей:
        — Ты, Касьяновна, давай дуй в медпункт. Ишь хлещет-то из тебя, как из недорезанной свиньи… Да, жаль, водовозка-то ушла, на лошадке-то оно бы живей было. Ну ничего, у тебя рука, не нога, дойдешь. Все одно иди, работница из тебя сейчас никакая.
        Выбравшись на верхнее шоссе, она пошла. Солнце палило ее непокрытую голову  — платок весь изорвали на повязку. Волосы ее, живые, невыгоревшие, собранные в тяжелый узел на затылке, отливали золотом, раненую руку она баюкала в другой. Но это, видно, был еще и день такой  — не пройдя и ста метров, она попала ногой в выбоину, оторвала подошву от старенькой парусиновой туфли, такой удобной и незаменимой на работе. Сначала думала выбросить, но уж больно жалко было притершейся по ноге обувки  — авось найдется в поселке умелец, починит. Хотя умом и понимала, что уже никакой починки не снесут эти сто раз чиненные туфельки, растерявшие под многочисленными заплатками свою первозданную плоть. Идти с наполовину оторванной подошвой стало невозможно, и она пошла босиком, прижимая к груди перевязанную правую руку, а в левой неся балетки. И так ей было жалко всего: и себя, и неудавшейся жизни, и даже этой ветхой, все равно рассыпавшейся бы через неделю-другую обуви, что, задумавшись, она не услышала звука приближающейся машины, не уступила дороги, и только громкий резкий сигнал заставил ее шарахнуться в сторону.
Она уронила свою ношу, сердце бешено заколотилось, машина прошла мимо, а потом вдруг остановилась, дала задний ход и затормозила почти вплотную к женщине.
        — Простите, что напугали. Вас подвезти?
        Она действительно испугалась и поэтому не сразу сообразила, что соглашаться было не нужно  — машина в этих краях была редкостью и ездило на машинах исключительно начальство. Все «свои» машины она знала наперечет, а эта была какая-то особенно большая и блестящая, и начальство в ней, должно быть, сидело не маленькое. Но она только глупо таращила глаза и ужасно смутилась, когда шофер вылез из лимузина и, подойдя, распахнул перед ней переднюю дверь  — как перед королевой какой-нибудь, подумала она. Неловко села на предложенное место, щеки у нее горели, рваные туфли пришлось положить прямо в подол сарафана, повязкой, которая насквозь пропиталась кровью, она мазнула по светлой обивке салона и растерялась, расстроилась. Машина сразу же ходко пошла в гору, и шофер, и тот, кто сидел сзади, либо не увидели кровяного пятна на обивке, либо сделали вид, что не заметили. Это ее еще больше огорчило и сконфузило, и, когда сидящее сзади начальство соизволило спросить, как ее зовут и куда ее отвезти, она сухо ответила, что зовут ее Арина Касьяновна Сычова и что она заместитель бригадира полеводческой бригады
совхоза «Красный партизан», а везти ее нужно в больницу. Шофер только бросил коротко:
        — Слушаюсь.
        И доставил ее прямо к крыльцу центральной Судакской больницы. Остановившись у белых колонн приемного отделения, водитель снова вышел и открыл перед ней дверь машины. От ощущения, что ее выставили полной дурой  — завезли бог знает куда!  — с парой порванных туфель в руке, совершенно без денег, босую, в стареньком, вылинявшем под мышками до невнятного серого цвета и заляпанном кровью сарафане, она разозлилась… Да почему ж завезли  — она сама, потерявшись от нелепости и какой-то нереальности происходящего, велела ему сюда ехать, а он и послушал! И тот, второй, который сзади, ничего не сказал! Однако делать было нечего, и Арина кое-как выбралась из машины, взошла на крыльцо приемного покоя, а исполнительный подчиненный начальства, которое она так и не увидела, зачем-то двинулся следом за ней. Войдя в приемный покой, шофер о чем-то потолковал с сидящей за столиком толстой санитаркой, и та, шумя своим колом стоящим от крахмала халатом, куда-то удалилась.
        Другая санитарка, с красным вышитым крестом на груди, явившаяся вскоре после ухода первой, приняла из рук Арины бывшие балетки и зачем-то усадила ее на стул мерить температуру. Сама же заспешила куда-то, деликатно притворив за собой высокую дверь с замазанными белой краской стеклами. Градусник был холодный, мокрый, пах хлоркой и норовил выскользнуть из подмышки, куда его велел сунуть медперсонал. Пока Арина воевала с непривычной вещью и удивлялась, куда и почему это все от нее сбегают, из двери появился врач, препроводивший ее без дальнейших разговоров и измерений вглубь больницы, в хирургическое отделение, где ее руку вымыли и зашили так, что она даже ничего не почувствовала.
        Получив обратно свое имущество, завернутое в белую марлю и перевязанное бечевочкой, и недоумевая, как теперь попадет обратно в свой поселок, она вышла под яркое полуденное солнце на больничное крыльцо и несказанно изумилась: большой блестящий автомобиль был все еще здесь. Вышколенный водитель в военной форме открыл перед ней дверь так, как будто он делал это постоянно. Однако на этот раз он усадил ее на заднее сиденье  — и она, увидев сидящее в машине начальство, в замешательстве обернулась к шоферу.
        — Присаживайтесь, Арина Касьяновна, не стесняйтесь,  — пригласил мягкий приятный голос из глубины салона, и только теперь она решилась взглянуть на его обладателя, посмотрев ему прямо в лицо.
        Лицо оказалось мягким, округлым, с серо-зелеными пристальными глазами и несколько расплывчатыми чертами, совершенно не подходящее к глубокому низкому баритону.
        — Аристарх Сергеевич,  — представился ей обладатель круглого лица и дорогого темно-синего шевиотового костюма.
        — Арина Касьяновна,  — еще раз зачем-то напомнила она.  — Большое спасибо.
        Она совсем стушевалась. Вся злость на то, что ее завезли куда-то к черту на кулички, испарилась. Осталась только растерянность. Непонятная игра, которую вел с ней собственник дорогого лимузина, шофера и синего костюма, поставила ее в тупик.
        — Куда вас отвезти, Арина Касьяновна?  — спросил Аристарх Сергеевич.
        — Домой,  — глупо сказала она и тут же поправилась:  — В Сухое.
        Всю дорогу почти до самого ее дома они молчали  — только раз она кратко пояснила, как проехать. Слава богу, никого из соседей не было поблизости, когда она выходила из машины все тем же барским манером  — личный шофер начальства вышел первым и предупредительно открыл перед ней дверь, даже придержал за локоть. Она неловко прошла в свой пестреющий яркими цветами конца лета палисадник и захлопнула низенькую калитку, все еще чувствуя спиной присутствие чужеродной на узкой и пыльной уличке машины. Успокоилась она лишь тогда, когда услышала ворчание мотора и увидела, как автомобиль, поднимая клубы белой крымской пыли, двинулся вверх, к шоссе. Рука ее почти не болела. Разорванные балетки, оценив трезвым взглядом, она препроводила в дальний угол, где собирались вещи, которые еще было жалко выбросить, но уже невозможно употреблять по назначению.
        Происшедший с ней странный случай занимал ее целых три дня, а затем пришло время ехать в Судак на перевязку и продлевать бюллетень. Ей велено было явиться с двух до четырех, но уже с утра она выгладила свое единственное выходное платье, с трудом, одной рукой, вымыла и причесала волосы, а также собрала прочитанные книги  — раз уж придется ехать в такую даль, то нужно этим воспользоваться. Автобус проходил у верхнего края поселка в одиннадцать, а следующий  — только в три, и поэтому Арина решила ехать одиннадцатичасовым, хотя при этом оставалось много лишнего времени. В библиотеке она проведет минут двадцать, значит, погуляет где-то еще часа полтора. Будь у нее две здоровые руки, она купила бы керосина для лампы, а может быть, в Судаке найдется и обувь взамен утраченной. Задумчиво закрывая старинным кованым ключом замок, она услышала какой-то посторонний звук. На улицу въезжала та самая машина. За рулем сидел тот же немногословный водитель в военной форме. Авто остановилось у ее дома, но в этот раз из нее вышел и распахнул перед ней дверь не шофер, а сам Аристарх Сергеевич. Честно говоря, Арина
Сычова даже не удивилась.

* * *
        — И правильно сделал,  — удовлетворенно кивнула Маша Камышева, силясь прикурить очередную сигарету. Ей это никак не удавалось, потому что фильтр, который она тщетно пытала зажигалкой, гореть не желал. Она вынула сигарету изо рта, удивленно на нее посмотрела, затем брезгливо бросила на стол и достала из пачки свежую. Пачка уже почти опустела. Поставленный недавно спонсорскими усилиями кондиционер явно был какой-то левый  — со своими обязанностями не справлялся, и дым в кабинете висел серо-сизым туманом, скрывая очертания предметов. Из тумана на Машу смотрело лицо Игоря Лысенко  — страдальческое, совершенно трезвое, с холодными голубыми глазами.
        — Игорь, ты все правильно сделал,  — еще раз повторила она.  — Своими руками убила бы эту тварь…  — Далее последовал такой непечатный текст, какой даже капитану Лысенко доводилось слышать очень редко.
        — Ты, Маш, наверное, не схватила суть вопроса,  — попытался втолковать Камышевой капитан.  — Я, можно сказать, совершил должностное преступление…
        — Схватила я твою суть за самые яйца,  — с трудом прикурив, перебила сомневающегося опера Камышева.  — И если нашему гребаному правосудию на нас насрать, то мы и сами…
        — В том-то и беда, что сами. Поняла наконец? В том-то и беда, Маш, что сами.
        Капитан посмотрел в окно. В окне ничего интересного не было  — там высилась лишь серая стена какого-то запущенного древнего здания, со слепыми пыльными окнами, с облупившейся штукатуркой и красным диатезным шелушащимся кирпичом.
        — Ну и что?  — удивилась Камышева.  — Что такого плохого, что сами? Мы что, не люди?
        — «Тварь я дрожащая или право имею»?  — криво улыбнувшись, проявил образованность опер.  — А в том, Машенька, и беда, что если так, то правосудие совершать каждый будет. Правосудие  — оно или одно для всех, или его вовсе не нужно.
        — Такого правосудия, как у нас сейчас, никому точно на хер не надо. Вот ты говоришь, эта сука измывалась над женой, она же его порешила в порядке самозащиты…
        — Даже самозащиту, Машунь, еще доказать нужно. В лучшем случае… и то могут сказать, что превысила пределы допустимой самообороны. А так бы вообще хана. Пришили бы ей убийство по неосторожности, и это еще если адвокат толковый. А то и с заранее обдуманным намерением. Да и откуда у нее деньги на адвоката? Чистенько, конечно, но нищета, как и у большинства, впрочем. Видимо, этот… муж ее все пропивал…
        — Да пусть она даже чего-то там и превысила!  — горячо воскликнула Камышева.  — Вчера он ее топором приложил или сегодня, какая, на хрен, разница? Он же ее, ты говоришь, так избивал, что живого места нет. И что теперь, по судам ее таскать, по экспертизам, сто раз все выяснять? Кому это надо? И на хрена? Так или не так?
        — Вроде так,  — подумав, согласился Лысенко.
        — Ну, так чего ты страдаешь, я не поняла?
        — Ничего ты не поняла.
        — Да все я поняла!
        Они немного помолчали. Лысенко мучительно пытался найти какие-то нужные слова, чтобы потолковее рассказать своей случайной собеседнице обо всем, что так и стояло у него перед глазами. Мальчик на фотографии, солнце на полу возле трупа, а еще преследующий его целый день дух сдобных пирогов, смешавшийся с запахом крови, который он безуспешно пытался заглушить сейчас сигаретным дымом. Этими пирогами почему-то пахло и здесь…
        — Но самое главное даже не это,  — неожиданно заявил он.  — Самое главное, что я  — трус.
        — Ты  — трус?!  — неподдельно удивилась его собеседница.
        — Самый настоящий. Знаешь, Машка, я ведь даже не своих извращенных отношений с нашим правосудием боюсь, и не своей нечистой совести…
        — А чего же?  — снова изумилась Камышева.
        — А того, что эта самая Рита нашей Сорокиной все расскажет. Ну… как я топор подложил… Я  — трус, Машка. Самый настоящий трус. И…
        — Да он же там вроде и лежал, этот топор, сам говорил. Он же ее этим самым топором…
        — Ну, я же этого не видел, Маш, пойми… Топором он ее или на стройке она этой своей… штукатуром она работает, что ли… как-то так. Может, производственная травма… откуда я знаю?  — тоскливо произнес Лысенко.
        — Ты все правильно сделал,  — стояла на своем Камышева.  — Ну и экспертиза докажет, что этим топором он ее ударил или чем другим. Чего ты комплексуешь? Любой бы на твоем месте… Вот я, например, один раз тоже экспертизу подделала,  — неожиданно призналась она.
        — Как  — подделала?!  — поразился Лысенко.
        Камышева сидела напротив, невозмутимо смотрела на него своими круглыми карими глазами и скорбно качала головой.
        — А вот так. По одному эпизоду. По всем эпизодам материал был, и даже в журнал все записано было, только одну бумажку девки по запарке куда-то сунули. Но я, во-первых, сама ее видела, и потом я знала, знала, что это та же серия! Просто знала  — и все! Да и сходилось все… Тот же почерк, понимаешь? Пригласил, напоил, чего-то в шампанское подмешал и изнасиловал. И все девчонки-малолетки. Совсем еще глупые… А, не мне тебе рассказывать… И ту девочку прямо с последнего звонка та же мразь затащила… А тут прицепятся, что бумажки не хватает, не доказано, и начнут волынку тянуть, а потом под какую-нибудь амнистию и спишут. Я ведь знаю, как это бывает, не первый год замужем… А девчонка эта повеситься пыталась… Еле откачали. Два месяца потом еще в клинике лежала. А этот подонок, он чей-то родственник был. И адвокат у него ушлый. И начальство мне уже намекало… Да срать я хотела на начальство! Пошли они все… Жопу друг другу лижут до полного удовлетворения… Игорь, у тебя водка осталась?
        — Кажется, нет.  — Лысенко посмотрел на совершенно пустую бутылку, потом зачем-то перевернул ее над столом и потряс.
        — Закуска тоже кончилась,  — печально констатировала Камышева, вертя в руках пачку.  — Слушай, я придумала. Давай сейчас поедем к этой твоей… к штукатурше.
        — Она же в больнице,  — напомнил капитан.
        — Какая разница. Поедем, проведаем. Заодно и скажем, что Сорокиной ничего говорить не нужно.
        — Нас с тобой не впустят,  — резонно заметил Лысенко.  — Особенно в таком виде.
        — Почему не пустят? Корочки покажем, и впустят. Мы представители власти, в конце концов!  — тут же завелась его собеседница.
        — Мы даже не знаем, в какой она больнице,  — попытался отговорить неожиданную союзницу капитан.
        — Так я сейчас позвоню Сорокиной и все узнаю.  — Эксперт попробовала подняться со стула, но ноги ее не держали.  — Слушай, а водка не паленая?  — спросила она, подозрительно взглянув на пустую бутылку.
        — Черт ее знает. Может, и паленая.  — Игорь повертел тару в руках.  — Скорее всего, паленая. Пили, пили, и не вставляет.
        — Меня ноги не держат,  — пожаловалась Камышева.  — Хотя с головой как будто все…
        — А куда ты собралась идти?  — поинтересовался он.
        — Как куда? Сорокиной звонить. Не отсюда же звонить, правда?  — проявила здравый смысл сотрудница.
        — Может, все-таки не нужно?
        — Слушай, ты зачем меня позвал?  — недовольно спросила Камышева, тяжело поднимаясь со стула.  — Ты меня просил помочь или как?
        Капитан хотел сказать, что он никого ни о чем не просил, но обижать такого хорошего человека, как Маша Камышева, он просто не мог. Машка, оказывается, такой души человек… И что они с ней раньше все время грызлись?
        — Маш, давай с моего мобильника позвоним?  — предложил он.
        — Звонить нужно только из автомата.  — Эксперт, пытаясь сохранить равновесие, уперлась руками в стол.  — Только из автомата!
        — Маш, где мы сейчас автомат найдем? Их уже нигде не осталось.
        — Тогда можно и с мобильника. Но только на улице. Т-т-олько на улице! Сейчас поедем к Сорокиной, а по дороге и позвоним,  — решила она.
        — К какой Сорокиной?  — испугался Лысенко.
        — К Рите этой твоей. Штукатурше.
        — Она не Сорокина, а Погорелова.
        — Извини, перепутала.  — Камышева потерла рукой лоб.  — Ну и денек сегодня. У меня что-то с головой… не то. Да! Все сходится! Сорокина ведь тоже Рита. Слушай, а может, Сорокиной все напрямую рассказать?  — предложила Камышева.  — Она же тоже человек?
        — Знаешь, Маш…  — Лысенко стоял, совершенно трезвый и хмурый, за порогом своего кабинета, а его гостья все никак не могла попасть в дверной проем.  — Знаешь, Маш, я, наверное, сам поеду. Спасибо тебе большое за все… за участие, так сказать. Но я не хочу тебя сюда втягивать. Это все  — мое личное дело. Я сам заварил эту кашу, сам буду ее и расхлебывать. Или меня выпрут с работы, или…
        Камышева выбралась наконец наружу, и он запер дверь. Машка, конечно, совершенно потрясающая баба, но он мужик. Мужик, а не баба какая-нибудь! И будет сам как-то выгребать из этой ситуации.

* * *
        Больше в Сухое она не вернулась. За ее вещами и паспортом был послан кто-то, но документа она так и не увидела, а ее нищие пожитки, заботливо упакованные в два аккуратных чемодана тем же посыльным, были ей уже не нужны. Они выглядели бы жалко и неуместно в этой ее новой жизни, которая началась сразу после того, как Аристарх Сергеевич Липчанский предложил ей выйти за него замуж. Однако если к Леониду Ногалю она присматривалась долго и так же долго не решалась принять его ухаживания, то здесь она решилась сразу. И подтолкнули ее к положительному ответу вовсе не начальственное положение ее будущего мужа, не лимузин с персональным шофером и даже не сознание того, что если она не выйдет замуж за Липчанского, то не выйдет, наверное, уже никогда. Ей нравился его голос, вежливое обращение, предупредительно-надежные руки… Она не отдавала себе отчета в том, что именно этот невысокий, полноватый, внешне неприметный человек вдруг оказался героем ее романа. Все это невероятное происшествие с порезанной рукой, то, как он подобрал ее, босую, на дороге, дожидался ее из больницы и отвез домой, и то, как снова
явился, когда ей нужно было на перевязку в Судак… В ее глазах он оказался рыцарем  — тем самым прекрасным рыцарем на белом коне из обожаемых ею романов. Только вместо доспехов на ее будущем муже красовался шевиотовый костюм, а верный конь несся по горным дорогам с нелошадиной прытью, унося их к симферопольскому экспрессу.
        Нарядный вокзал большого города встретил ее в этот раз не товарным двором с чередой теплушек, а вполне комфортабельной комнатой ожидания, предоставляемой в пользование только гостям определенного ранга. Полосатые мягкие диваны спального купе, в котором она ехала в Москву, были также полностью в ее единоличном распоряжении. Аристарх Сергеевич находился совсем рядом, за стенкой. Он также занимал отдельное купе. Невиданная роскошь поездки совершенно пленила ее: пышный букет роз, который перед посадкой в поезд преподнес ей Липчанский, был тут же водворен в вазу и поставлен на столик. Крепкий чай в серебряных подстаканниках, приносимый по первому требованию услужливой проводницей, ничуть не напоминал тот кипяток в мятой алюминиевой кружке, который она пила, путешествуя по железной дороге в первый раз; предупредительность обслуживающего персонала в вагоне-ресторане, куда она рука об руку со своим избранником отправилась вначале обедать, а затем и ужинать; кружевные занавески на окнах вагонов, сияние мельхиоровых приборов и хрустальных фужеров… Мир, в который она робко вступала, когда вагон, мягко
покачиваясь, нес ее в столицу, для кого-то был привычен и даже пошл, ей же, неискушенной и не знающей других удобств, превышающих минимальные, этот мир казался какой-то волшебной сказкой.
        По приезде в столицу Аристарх Сергеевич не отвез ее к себе домой, как она предполагала, а поселил в ведомственной гостинице. В номер люкс, который она занимала, по очереди являлись то портнихи с журналами мод, то секретари и референты ее высокопоставленного жениха, желающие показать гостье столицу, передать билеты в театр или сопроводить ее на Выставку достижений народного хозяйства. С интересом и все возрастающим любопытством она осматривала архитектурные и культурные памятники и дивилась огромности Москвы. Метро показалось ей каким-то невиданным дворцом, и странно было то, что, кроме нее самой и каких-то смешных людей в полосатых, напоминающих больничные, халатах, никто не стоял на мраморных станциях, приоткрывши рот. Москвичи деловито перемещались как под землей, так и поверху, улицы буквально кишели людьми и дорогими автомобилями.
        Аристарх Сергеевич навещал ее ежедневно, неизменно с цветами, и сам лично провожал то к маникюрше, которой она с робостью впервые протянула свои руки с изящными длинными пальцами, то к парикмахерше, то на многочисленные примерки. Для будущей жены Аристарха Сергеевича шился целый гардероб: платья, блузки, костюмы, пальто и плащи… В том обществе, в которое ей вскоре предстояло вступить, все  — от еды и до панталон  — было такого высочайшего качества, о котором она раньше даже не подозревала. И ее собственную жизнь подгоняли под это качество, меняя не только одежду, но и привычки, манеры, речь. Специально приставленная к ней женщина терпеливо обучала Арину, как правильно пользоваться ножом и вилкой, как садиться и как вставать, как проходить на свое место в театральном зале…
        Новый паспорт, который она получила на руки после того, как они с Аристархом Сергеевичем тихо, почти без свидетелей расписались в одном из московских загсов, был выдан ей завитой, дежурно улыбающейся теткой с кумачовой лентой поверх монументального бюста. Кроме имеющейся фиолетовой печати о браке прямо на первой странице новенького документа, рядом с ее фотографией, каллиграфическим почерком черной тушью значилось и ее новое имя: Ариадна Казимировна. По мужу она теперь была Липчанская.

* * *
        Тринадцатого марта 1940 года Политбюро Коммунистической партии приняло постановление «О военной переподготовке, переаттестации работников партийных комитетов и порядке их мобилизации в РККА». Это постановление было совершенно секретным и понятным только узкому кругу посвященных лиц, в который входил и Липчанский. За год Аристарх Сергеевич прошел учебу, и ему было присвоено звание майора. Обладая развитой интуицией, новоиспеченный майор Липчанский понимал, что большая война уже не за горами. И 22 июня 1941 года не застало его врасплох. Почти все годы, пока шла эта жестокая, грязная и изматывающая силы целых народов война, он находился при штабе дивизии и демобилизовался в звании, соответствующем генеральскому.
        Безжалостное время вообще щадило его: он счастливо пережил тотальные партийные чистки, и то, что он уцелел в мясорубке тридцать седьмого года, можно было назвать не иначе, как чудом. Но чудеса чудесам рознь: одни случаются по воле Провидения или же высших сил, а другие подвластны воле человека. Постоянно переходя с места на место, теряясь в огромных списках партийной номенклатуры, Липчанский не рвался вперед, предпочитая быть несколько позади тех, которые получали либо двадцать пять лет лагерей, либо десять лет без права переписки, что означало пулю в затылок в одном из глухих подвалов НКВД. Только благодаря такому полукочевому образу жизни за ним не приехала среди ночи машина с надписью «Хлеб», внутри которой не было никаких хлебобулочных изделий  — только стальной пол и стальные же стены  — и в которой перевозили арестованных. Однако даже такое необыкновенное везение должно было рано или поздно закончиться. Оставались буквально считаные недели, и его бы взяли, но он очень вовремя уехал из Москвы, куда вернулся совсем недавно, завершив за два года почти полный круг переездов. Его должность,
связанная с ревизиями, предполагала постоянные перемещения из города в город, из области в область, и он пользовался этим преимуществом, которое ему лично вовсе не казалось сомнительным. Те из его коллег, которые предпочитали осесть, обрасти жирком, квартирами, дачами, солидным имуществом и которых держали, словно на привязи, жены, в свою очередь сами держащиеся за столичный комфорт,  — почти все они сгинули, и их кости и кости их выхоленных жен поглотила ненасытная вечная мерзлота лагерей.
        На периферии, где было не так горячо и где имелась возможность на какое-то время перевести дыхание, он чувствовал себя свободнее, чем в столице. Здесь было не так страшно, поэтому он инстинктивно передвигался все глубже и глубже, пока не добрался до теплого Ташкента, где провел почти два года. Но и здесь, тяготясь вынужденной остановкой, он чувствовал, что засиделся. Несмотря на то что Липчанский никогда не рвался вперед, не выгрызал у судьбы наград и должностей, не топил товарищей, он все более и более становился на виду. И это выдвижение стало чрезвычайно опасным. Очень скоро и за ним могли прийти… В углу передней его скромного ташкентского жилища постоянно стоял маленький чемоданчик со сменой чистого белья и небольшим набором предметов первой необходимости. Однако Аристарх Сергеевич все-таки больше надеялся на свою счастливую звезду. И она его не подвела.
        Время перемалывало своими огромными жерновами тех, кто стоял выше его, рядом с ним и даже находился ниже. Люди, еще вчера ходившие на работу, смеявшиеся, покупавшие на день рождения торт в соседнем магазине, в одночасье бесследно исчезали  — с женами, детьми и даже второстепенными родственниками. Исчезали, не оставляя после себя никаких примет своего существования, как будто и не было никогда на свете этих людей. Но на любой мельнице всегда найдется зернышко, пережившее хозяина. Липчанский, все-таки покинув насиженный Ташкент, снова жил, работал и строил свою карьеру. Продвигался он осторожно, зигзагами, по чуть-чуть, понемногу, боясь сделать лишнее или неловкое движение.
        К началу войны, когда после переподготовки его снова с повышением перевели на службу в столицу, чувство надвинувшейся на него незримой тени настолько обострилось, что он перестал спать с трех до пяти утра, в самое время арестов. Войну, которую давно предвидел, он принял с каким-то странным облегчением и одним из первых был мобилизован на фронт. Армия нуждалась в политработниках, квалифицированных кадрах с юридическим образованием, подкованных и политически грамотных. Однако повоевать на передовой ему почти не пришлось  — в должности военного прокурора он был далек от линии фронта, но весьма и весьма близок к той опасной черте, переступать которую было нельзя. И он держался в тени, работал как одержимый, стиснув зубы,  — и выжил.
        В личной жизни ему повезло меньше  — перед самой войной он женился. Женился, можно сказать, случайно, приняв за большое и светлое чувство томление плоти. Супруга на поверку оказалась человеком недалеким, мелочным, вздорным, любительницей сплетен, и, не случись войны, неизвестно, когда и как он бы с ней расстался. Однако семейным человеком ему пришлось числиться недолго. И жена, и ее мать, вместе с которой она направлялась в эвакуацию, погибли при бомбежке. Бомба, прямым попаданием упавшая на эшелон, разнесла вагон, в котором они ехали, буквально в щепки.
        Аристарх Сергеевич не слишком разбирался в архитектуре. Шествуя победным маршем с армией-освободительницей через всю Европу, он не был тронут чудом уцелевшими шедеврами зодчества той или иной освобожденной Красной Армией и разгромленной дважды прошедшимися по ее территории военными армадами страны. Но острым взглядом прирожденного аналитика и постоянно меняющего жилье квартиранта он отмечал несомненную разницу в быте простого рабочего, скажем, какого-нибудь заштатного литовского местечка и такого же российского рабочего, хотя бы и проживающего в столице его родины Москве.
        И когда наши войска форсированным победным маршем вошли в покоренную Германию, старший советник юстиции Липчанский был поражен: то, что осталось от массированных бомбовых атак  — был ли это простой сельский дом или же квартира на какой-нибудь из центральных «штрассе»,  — все дышало сбереженной до конца необычайной аккуратностью, чистотой и порядком. Простые немецкие фермеры спали под пуховыми атласными одеялами и пили из толстых фарфоровых кружек кофе. Их жены носили шелковые платья, туфли на каблуках и шляпки с перьями. «Наше же мужичье сиволапое в деревне,  — думал Липчанский,  — даже не знает, как чай правильно заварить, а здесь  — ты смотри!  — и кофе, и занавески кружевные на каждом окне, и картинки в рамочках на стенах…» Причесанные, несмотря на войну, испуганные фрау и фройляйн  — в чулках, в опрятных чиненых платьях, с дрожащими, но накрашенными губами.
        Военный прокурор Липчанский в быту был скромен. Несмотря на имеющиеся огромные возможности, после Победы он вывез из Германии всего один вагон с мебелью, картинами, фарфором, драгоценностями и мехами. Однако кроме придирчиво отобранных им лично материальных ценностей Аристарх Сергеевич вывез также и твердое убеждение, что свой новый дом он устроит по немецкому образцу. Мыслями этими он, разумеется, ни с кем не делился, поскольку мысли у прокурора Липчанского, прямо сказать, были крамольные.
        После окончания Нюрнбергского процесса, в сборе обвинительных материалов для которого ему довелось поучаствовать, из действующей армии он был вновь переведен на гражданскую партийную должность. Он снова пошел в гору, получив заслуженные награды, и после повышения и краткого отдыха ездил по всей стране инспектировать других руководителей, рангом пониже. Вагон с добром стоял нераспакованным в надежном месте  — с новым домом у Аристарха Сергеевича пока не ладилось. Не было ни постоянного жилья, ни жены, ни детей, о которых мечтал разменявший уже пятый десяток генерал в отставке. Некому было передать добро, не для кого было обставлять комнаты уютным бидермейером[4 - Бидермейер  — художественный стиль, направление в немецком и австрийском искусстве (архитектуре и дизайне), распространенный в 1815 —1848 годах.] и вешать плюшевые портьеры с атласной подкладкой и круглыми бомбошками по краям.
        Женщины, разумеется, в жизни Аристарха Сергеевича были и до войны, и даже в краткое время его неудачной женитьбы, и после. По окончании войны, при тотальном дефиците мужского населения, выбор женщин был особенно велик. Однако никто не цеплял задетое Германией его уже немолодое сердце  — бабы почему-то все время попадались ему крупные, краснощекие, громкоголосые, а он жаждал красоты утонченной, аристократической арийской бледности. Все никак не шли у него из памяти перепуганные немочки  — в перелицованных, но перекроенных по моде платьишках; желудевый кофе пьют, морковкой заедают, а губки кривят надменно: русские варвары! Да и в самом деле варвары  — в российских деревнях и туалетов нет, ходят, как и десять веков назад, «до ветру».
        О деревне он знал не понаслышке  — сам был уроженец небольшого хутора из-под Воронежа; и внешность у него была типично русская  — круглое лицо, да и вся фигура несколько округлая, поредевшие слегка на темечке волосы неопределенного мышиного цвета и глаза тоже не поймешь какие  — то ли серые, то ли зеленые. Словом, обычный русак, одень его как колхозника или рабочего  — рядом пройдешь, не заметишь. Но, тем не менее, личностью Аристарх Сергеевич был выдающейся. Происходил он из крестьянской семьи и ум имел крестьянский же, цепкий, как и по наследству доставшуюся хозяйскую хватку. Своим умом Липчанский, можно сказать, и вышел в люди и, по достоинству ценя себя, считал, что такой человек, как он, может иметь свое мнение, хотя бы и отличное от мнения иных.
        Сам не зная почему, велел он шоферу остановиться, когда на крутой крымской дороге от их машины, проезжавшей мимо, шарахнулась женщина  — с первого взгляда неприметная работница, пыльная, в выгоревшем платье и с такими рваными туфлями в руках, что Аристарху Сергеевичу стало смешно  — ишь, все ее имущество, босая идет, туфли, видно, только в гости надевает. Но потом, когда женщина села и перед ним оказался тяжелый узел ее светлых волос, ему уже было не до смеха. Что-то промелькнуло в ее голосе  — нездешняя ли властность, когда, не спрашивая у хозяина разрешения, она велела водителю везти ее в больницу, а он сам только кивнул, позволяя; достоинство ли, с которым она назвала свое имя, или исходящий от нее пьянящий запах сенокоса? Или это просто судьба ждала его у поворота белопыльной крымской дороги с обвязанной тряпкой рукой и рваными балетками?
        Но даже его судьбу не могли звать простонародным крестьянским именем Арина, да еще с таким жутким отчеством в придачу  — Касьяновна. И он сам выбрал ей имя и отчество  — имя, подходящее к коллекции украденных им редких картин, имя, горящее бриллиантовым огнем на тонком пальце, и отчество, шелестящее, как шелковая подкладка малиновых портьер.
        Он увез свою добычу сначала в Москву, где ей быстро подобрали соответствующую оправу. Эта женщина с бледно-золотыми волосами, летящей походкой и по-балетному развернутыми плечами, которую одели с головы до ног в закрытом партийном ателье, где даже бюстгальтеры шились по мерке и на заказ, действительно была достойна носить имя Ариадна. И за те два года, что они прожили в столице, она изменилась и вовсе неузнаваемо. В этот раз Аристарх Сергеевич угадал. Видимо, в этой женщине, носившей когда-то имя Арина, скрывались не только врожденные такт и зачатки хорошего вкуса, но и нечто другое, позволившее ей соответствовать идеалу, выстроенному когда-то ее мужем в своем воображении, и чувствовать себя в высшем дипломатическом и партийном обществе как рыба в воде. Кроме того, что жена обладала этими, несомненно, превосходными качествами, она еще каким-то удивительным образом воспринимала все его желания и даже предвосхищала их. Более того, мнения их обычно совпадали до мелочей во всем: касалось ли это покупки нового чайного сервиза или одобрения перевода Аристарха Сергеевича на другое место работы.
        Несмотря на вышеперечисленные достоинства, которых с лихвой хватило бы не одной обыкновенной женщине, Ариадна Казимировна была, безусловно, скромна, со своими суждениями, как это делали жены некоторых их общих знакомых, в серьезные мужские разговоры не встревала и всегда так безукоризненно одевалась, что это заменяло ей высшее образование. Впрочем, вскоре Сергей Аристархович был приятно удивлен и начитанностью своей второй супруги, и той неподдельной страстью, с какой она принялась восполнять пробелы в своем деревенском образовании.
        Однако, согласно учению вождя всех народов, классовая борьба обострялась, и в Москве становилось все горячее. Предстояло или съесть самому, или быть съеденным, что в результате означало только одно: тебя все равно уберут, не сегодня, так завтра, в крайнем случае  — послезавтра. Ожидание было мучительным, и Аристарх Сергеевич понимал  — нужно снова уходить в сторону; слишком уж заманчивой для соперников была крупная неподвижная мишень. И когда подвернулась должность в Крыму  — с точки зрения иных карьеристов, проигрышная в сравнении с его теперешним положением в столице,  — он ухватился за нее с радостью. Во-первых, Крым давно притягивал его, ему нравились и море, и горы, и мягкий климат. Однако более всего его волновало ощущение того, что теперь он приедет туда полновластным хозяином и наконец-то обретет, быть может, вместо казенной безликой квартиры свой собственный дом, взлелеянный им в мечтах.

* * *
        Телефон неожиданно разразился канканом, и она поморщилась  — угораздило же поставить такое! И, главное, сама. Когда она выздоравливала, руки так и чесались сделать что-нибудь, хотя бы поставить новую мелодию на телефон. Давно пора сменить ее на что-нибудь более пристойное. Набор цифр на дисплее был тот же, что и утром,  — совершенно незнакомый.
        — Да! Я вас слушаю,  — проговорила она.
        Обед был только что благополучно съеден, а после обеда ей полагался стакан апельсинового сока. Он был полезен для здоровья  — так считала ее мама, и Катя была с ней полностью солидарна.
        — Катю можно?  — осторожно спросили в трубке.
        Она быстро допила сок и сдавленным голосом повторила:
        — Я вас слушаю…
        — Катя?
        — Это я.
        — Я вас не узнал сначала. Как вы себя чувствуете?
        Она-то узнала его сразу. Этот голос она не спутала бы ни с каким другим. Но сейчас?! Здесь?! В ее пластиковой телефонной трубке?! И он еще спрашивает, как она себя чувствует!
        — Я себя прекрасно чувствую, Тимур Отарович,  — пролепетала она.
        — Голова не болит?
        — Нет…
        — А общее состояние?
        — Все хорошо…
        — А чем вы занимаетесь?
        — Хожу, ем, сплю…  — Она несколько растерялась. Помолчала и добавила:  — Плаваю даже…  — Хотя «плаваю» было явным преувеличением.
        — Вот и прекрасно,  — обрадовался ее собеседник, бывший лечащий врач бывшей больной Екатерины Александровны Скрипковской.  — Вы сегодня вечером ничего не делаете?
        — Ничего…
        — Тогда я бы хотел… Можно вас куда-нибудь пригласить, Катя?
        У нее закружилась голова. Если бы об этом узнал ее бывший лечащий врач, то он бы, наверное, очень обеспокоился. Однако он был далеко, ужасно далеко! И он хотел ее сегодня пригласить на свидание! В первый раз за все время отпуска она пожалела, что этот чертов отдых еще не закончился.
        — Я сейчас… Я сегодня не могу.
        — Вы заняты? Простите…
        — Нет! Я не занята,  — поспешила пояснить она.  — Я сейчас в другом городе… На море… Это возле Ялты,  — почему-то виноватым тоном произнесла она.
        — Очень жаль.  — Казалось, он действительно был разочарован таким ее удалением.  — Как жаль… А когда вы вернетесь, можно будет вам позвонить? И пригласить куда-нибудь?
        У нее даже пропал голос. Срываясь в фистулу, она просвистела:
        — Да. Конечно.
        — Тогда до встречи,  — сказали на том конце, и, растерявшись, она только и смогла повторить:
        — Да. Конечно…
        Телефон так нагрелся в ее руке, что, когда она зачем-то прижала его к своей щеке, он показался ей очень горячим. Она удивленно на него взглянула, не испортился ли? И провела по гладкому пластмассовому боку пальцем с по-детски остриженным ногтем. Телефон этот, подарок ее родного коллектива, о котором утром она думала, что хорошо бы к нему присоединиться, никак не должен был сломаться. Во-первых, несмотря на канкан, это был очень хороший телефон, а во-вторых… Во-вторых, с этим телефоном теперь был связан человек, о котором она думала в последнее время так непозволительно часто. И мечтала как раз именно о том, как хорошо было бы, если бы они вдвоем… когда-нибудь… где-нибудь… Мысли материальны, она давно об этом догадывалась,  — но получить такое внезапное и наглядное тому подтверждение!
        — Кать, на море пойдем?
        — Что?
        — Я говорю, на море пойдем вечером или как?
        Ирина Сергеевна возникла в комнате совершенно бесшумно и незаметно. Катя вдруг покраснела до корней волос, как будто мать подслушала ее разговор, в котором не было ничего крамольного, или, не дай бог, ее сумбурные мысли, которых она и сама опасалась. Ирина Сергеевна мгновенно заметила перемену, но восприняла это по-своему:
        — У тебя голова болит!
        — Нет, не болит,  — удивилась та.
        — Значит, кружится. Ты сегодня на солнце лежала!
        — Нигде я не лежала. Я вообще в саду спала,  — оправдывалась дочь.
        — А что ты такая красная?
        — Не знаю. Объелась, наверное,  — попыталась отшутиться Катя.  — Ты же меня кормишь, как на убой!
        — Ладно… Посмотрим…  — Ирина Сергеевна еще пребывала в полном убеждении, что ее водят за нос. Она подошла к дочери и пощупала у нее лоб. Лоб был гладкий и совсем не горячий. Она рассмеялась и поцеловала его.  — В самом деле ничего… А я было подумала… Так на море пойдем?

* * *
        Море, море… Впервые она увидела море только в сорок лет  — именно здесь, неподалеку, когда поехала отдыхать по случайно доставшейся путевке. Увидела  — и поняла, что пропала. Она полюбила это бесконечное плещущееся пространство, полюбила так, как можно любить, пожалуй, только живое существо. После той потери, что она перенесла, сердце ее долго оставалось пустым, а природа, как известно, не терпит пустоты… Оно было живое, живее некуда  — и менялось каждый день, каждый час. Оно двигалось, и вздыхало, и существовало с ней рядом совсем как одушевленное, близкое существо. Ей даже казалось, что она слышит не только шум его дыхания и движения, но даже стук его сердца! Оно просыпалось, и сердилось, и радовалось, и разговаривало с ней…
        Теперь всеми правдами и неправдами она каждый год старалась выбраться сюда  — хотя бы на пару недель, если не получалось на более долгий срок. И перед этими поездками она всякий раз трепетала, как перед первым свиданием. Обычно, когда переезжали перевал и троллейбус, следующий по маршруту Симферополь  — Ялта, начинал спускаться вниз, к морю, сердце ее билось чаще, щеки розовели и ожидание того, когда же оно  — далекое, сиренево-призрачное, всегда окутанное дымкой  — наконец покажется, становилось нестерпимым.
        В день приезда она непременно приходила к нему и чувствовала не только свое волнение  — море отвечало ей. Она опускала ладони в воду, и оно терлось о них, ласкаясь; тугая вода играла ее пальцами, вынося к ее ногам свои детские сокровища  — ракушки, разноцветные камешки и нежных прозрачных медуз. В их свидании всегда была какая-то тайна, известная только им двоим  — ей и морю. Эти сокровенные встречи  — раз в году  — кружили ей голову, доводили до исступления. Море было для нее всем; она ждала и жаждала его одиннадцать месяцев в году и, приезжая, с самого первого дня начинала жалеть о каждой ушедшей минуте: еще одним днем стало меньше, и еще одним, и еще… Только ради этого одного месяца ежедневных свиданий и стоило жить целый год. И она жила, отказывая себе во всем, давая частные уроки, экономя, только чтобы собрать денег на еще одну поездку, еще одну встречу, может быть, последнюю…
        Больше всего на свете она хотела бы поселиться здесь, но это было абсолютно невозможно. У нее не было ничего, что она могла бы предложить в обмен на самое жалкое пристанище на побережье. Жильем у самого синего, как ей казалось, моря невероятно дорожили  — и не потому, что благоговели перед ним, как она, а потому что море, любимое ею совершенно бескорыстно, для большинства крымчан было стабильным источником дохода пять месяцев в году. Она, наверное, могла бы попытать счастья  — бросить все и, возможно, найти здесь работу. Однако оставался главный камень преткновения  — жилье. Неужели снова мыкаться по общагам? Там, в скучном и сером городе, откуда она каждый год рвалась сюда, к этому чуду, у нее было хоть какое-то жилье. Сумрачная комната на третьем этаже малосемейного общежития, окна которой выходили на стену соседнего здания, была не бог весть каким счастьем, но если она сейчас все оставит, что станет с ее очередью на квартиру? Той самой очередью, которая продвигалась буквально черепашьим шагом  — но двигалась же! Правда, ее все время вытесняли из первых рядов то многодетные, то молодые
специалисты, то еще какие-то неизвестно откуда взявшиеся льготники или леваки, которые вклинивались в эту многострадальную, состоящую практически сплошь из таких же неудачников, как и она сама, очередь. Уже много лет она была не то сорок третья, не то сорок шестая. Всю свою взрослую жизнь, с того самого момента, когда она покинула отчий кров и поступила в институт, ей приходилось мыкаться по общагам. Ютилась и в крохотной комнатушке на шестерых на самой окраине, и в страшной старой аварийной развалюхе для молодых специалистов, а теперь наконец осела в малосемейке. Она уже давно смирилась со своей общежитской судьбой, пропахшими вывариваемым бельем и макаронами общими кухнями, облупленными ванными комнатами с вечно текущими кранами и битыми зеркалами. Малосемейка стала для нее тихой пристанью  — и кухня, и ванная с туалетом здесь были общими только для нее да еще одной семейной пары. Она постепенно обзавелась более-менее приличной мебелью, сделала в своей комнатушке ремонт, да и соседи были люди порядочные, тихие, всего с одним ребенком. Отдельная же квартира ей была необходима только для того, чтобы
сразу по получении обменять ее на любое жилье в Крыму и каждое утро из окна видеть море, и приветствовать его, и говорить с ним…
        С Ариадной Казимировной Липчанской ее свел тот самый слепой случай, который вкладывает в руку нищего выигрышный лотерейный билет. Такие совершенно разные во всем  — от внешности до социального положения,  — они тем не менее быстро нашли общий язык. Удивительным было и то, что неразговорчивая и малообщительная с посторонними Ариадна Казимировна, которую многие считали заносчивой и высокомерной, могла часами находиться в обществе скромной учительницы математики Людмилы Федоровны Малаховой. Может быть, утверждение, что противоположности сходятся, кое-кому показалось бы надуманным, но Людмила Федоровна, всеми силами своей бездетной и безмужней души обожавшая море, и Ариадна Казимировна, питающая к этому необъятному и мокрому нечто острую неприязнь, несомненно, нашли друг друга.
        За две неполные недели общения со скромной учительницей, которую первая леди курортного края тепло называла Люсей, Липчанская обнаружила, что у нее с новой приятельницей имеется множество точек соприкосновения. Женщины часами могли обсуждать темы живописи, музыки или обожаемой обеими литературы  — инстинктивно, но очень мудро обе они обходили только тему моря. Ариадна Казимировна, совершенно очарованная схожестью вкусов, а также скромностью, непосредственностью и искренностью новой подруги, не могла не пригласить Людмилу Федоровну погостить у них следующим летом. Людмила Федоровна согласилась  — не без некоторых колебаний, впрочем. Знакомство с такой дамой, как Липчанская, да еще и приглашение гостить в ее доме, налагали на нее некую трудно обозначаемую словами ответственность. Однако всю зиму дамы переписывались  — очень интенсивно и подробно, находя друг в друге все новые и новые достоинства. И когда Людмила Федоровна все-таки решилась на визит, она была встречена с распростертыми объятиями, как желанная гостья. Поселили ее не в одном из двух флигелей, где жили повар и горничная и где иногда
останавливались случайные гости семейства Липчанских, а в огромном и, по меркам советского времени, необычайно роскошном особняке.
        Аристарх Сергеевич был очень занятой человек, и времени на семью у него оставалось мало. Людмила Федоровна пришлась, как говорится, ко двору. С детьми она ладила прекрасно, и очень быстро они стали называть ее Люсенька. У Леночки, старшей, которой уже на следующий год нужно было поступать в вуз, к тому же оказались застаревшие проблемы с математикой. Разумеется, после звонка Аристарха Сергеевича министру просвещения, откуда указание спустилось бы ниже, никаких проблем с поступлением дочери на любой факультет любого вуза не возникло бы. Но девочка была гордая  — впрочем, как и все они, Липчанские. Однако помощь учительницы, которая обладала профессиональным талантом объяснять тайны точной науки крайне доходчиво, Леночка Липчанская приняла, и даже с удовольствием. Таким образом, вместо запланированного месяца Людмила Федоровна провела у моря два  — занятия с ученицей нельзя было прерывать, да и Ариша так просила ее погостить подольше…
        Следующим летом в этом доме ее ждали уже с нетерпением  — и дети, и взрослые. Она приехала сразу по окончании учебного года  — нужно же было все повторить с Леночкой заново перед экзаменами! Да и помимо занятий со старшей дочерью Людмила Федоровна старалась быть полезной всему радушному семейству, а делать она умела многое. Жизнь, прожитая в тесном общении со многими людьми различных наклонностей и профессий, научила ее не только преподавать в школе. Людмила Федоровна прекрасно готовила, в том числе и различные сладкие блюда, бывшие ее, так сказать, коньком. Варенье она варила так, что даже искушенным в этом искусстве южанам могла бы дать фору; и укол могла сделать, не дожидаясь вызванной из поликлиники медсестры, и поставить банки от простуды, и даже в таком тонком и непростом деле, как выбор мебели для кабинета Аристарха Сергеевича, ее мнение вдруг оказалось решающим.
        Так с тех пор и повелось. Подруги весь год переписывались, так как перезваниваться не могли по той простой причине, что у Людмилы Федоровны личного телефонного номера не имелось. А уж лето все было их  — его они неизменно проводили вместе. Сообща переживали поступление в институт сначала старшей Елены, а потом и младшей Валерии. В компании друг друга они никогда не скучали: помимо прочих достоинств, Людмила Федоровна обладала также и редким даром молчаливого соучастия. Ее совершенно не нужно было занимать пустыми разговорами, да и сама она была не склонна их вести. Подруги допоздна читали, уютно устроившись в креслах-качалках, или тихо проводили вечера на веранде за чаепитием. Вместе они пересаживали цветы и разбивали и любимые Аристархом Сергеевичем клумбы  — только к своему обожаемому морю Людмила Федоровна неизменно отправлялась одна. Ну что ж, должен же быть у человека хоть один недостаток  — так думали они друг о друге. Впрочем, возможно, именно оно  — море  — так любимое одной и так презираемое другой, сблизило этих совершенно разных женщин.
        Неожиданно ранней весной, когда уже начало пригревать солнце и море из серого сделалось одного цвета с бирюзовым небом, умер Аристарх Сергеевич. Сердце. Людмила Федоровна, бросив все, примчалась утешать единственную подругу, да так и осталась навсегда.
        Прошло уже много лет с того самого дня, когда она решилась в корне поменять свою жизнь, поскольку была необходима здесь. В самый горький момент жизни подруги кто, как не она, помог Арише, у которой не было ни родственников, ни друзей? Только две жавшиеся к матери растерянные девушки, впервые столкнувшиеся с безжалостностью смерти. Она и их тогда взяла под свое крыло. Она оставила так любимую когда-то ею работу, все свои надежды и даже неполученную отдельную однокомнатную квартиру. Бросила свою бесконечную, безнадежную очередь  — за десять лет с сорок шестого места она продвинулась было на двадцать второе, но потом снова каким-то непостижимым образом оказалась в третьем десятке. Она забыла все  — опостылевший ей холодный город с коротким дождливым летом и затяжной бронхитной зимой и свою обжитую малосемейку, впрочем, так и не ставшую ей родным домом за десять проведенных в ней лет. Миазмы общей кухни и общего туалета она сменила на аромат пыльной и сухой крымской земли, щедро разбавленный соленым ветром с моря. Она отринула все, что связывало ее с прошлой жизнью, и прилепилась к этому месту,
как моллюск прилепляется к единственному утесу  — своему дому на всю жизнь. Она никогда не жалела об этом. Никогда. Кроме, пожалуй, сегодняшнего дня…

* * *
        — Только две минуты, не больше!  — строго сказала накрахмаленная сестричка. И голос у нее был строгий, тоже накрахмаленный.
        Он бочком протиснулся в двери, которые эта самая медицинская сестра почему-то держала за ручку, не давая им распахнуться во всю ширь, старательно отворачивая от медперсонала лицо  — пахло от него явно не лучшим образом. Халат, в который его облачили, был тесен, сковывал движения, но даже и без этого никчемного, никаким микробам не угрожающего халатика он чувствовал себя не в своей тарелке. В самом деле, зачем он приперся сюда? Да еще и на ночь глядя? Послушался Камышеву, как будто своих мозгов больше нет…
        В белой, блестящей бездушными кафельными стенами и даже на вид холодной комнате была всего одна койка: высокая, похожая на тележку на колесиках, она неуютно располагалась прямо посередине. Рядом с койко-местом был приткнут штатив, также на колесиках, с двумя пузатыми перевернутыми банками, от которых вниз, к постели, тянулись прозрачные трубки.
        Сестра все не уходила, морщила острый носик и явно хотела присутствовать при разговоре. В конце концов он достал удостоверение и попросил ее удалиться. Она фыркнула, вздернула бровки, пожала плечами и нехотя оставила его в покое, напоследок выразительно хлопнув дверью.
        От резкого звука он испуганно взглянул в сторону кровати. Конечно, эта дура-сестра так саданула нарочно, а ведь здесь… Ему почему-то было страшно подойти к этой похожей на тележку кровати, как будто там находилось невесть что. Тикали часы у него на руке, отчетливо-громко капали капли из банки, а из толстой иглы так же монотонно поднимались пузырьки воздуха. Ему показалось, что прошло уже очень много времени, куда больше, чем две минуты, на которые он получил разрешение. И ему вдруг необычайно остро захотелось уйти отсюда  — сейчас, прямо в этот момент. Сбежать от бесцеремонно яркого закатного света, бликующего в каждой плитке, от неистребимого больничного запаха хлорки, от этих пузырьков, поднимающихся и лопающихся друг за другом, друг за другом… Не к месту вспомнились лемминги из школьного курса зоологии, глупые зверьки, неизвестно зачем падающие в пропасть  — так же монотонно, один за другим. Он покосился в сторону закрытой двери и даже сделал шаг в ее сторону, когда от кровати послышался какой-то неопределенный звук. Немного помедлив, он все же переместился в сторону трубок, уходящих куда-то
под белую, со страшными желтыми пятнами от постоянного автоклавирования простыню, и сразу же увидел ее лицо, которое и так весь этот нескончаемый день стояло у него перед глазами.
        Она лежала, повернув голову, чтобы видеть, кто пришел, и в зрачках у нее на мгновение плеснулся ужас, а потом сразу же они стали черными, непроницаемыми, зеркальными. Она тяжело выдохнула, и капитан понял, кого она боялась увидеть. И снова, в который раз за неполную минуту, что он находился здесь, рядом с ней, Лысенко остро пожалел ее и возненавидел себя  — за то, что мог не приходить, но все-таки поддался смятению и явился сюда… напоминанием всего того кошмара, что она еще не забыла и не пережила.
        — Как вы себя чувствуете?  — зачем-то спросил он и поискал глазами, на что бы сесть.
        Единственный стул был занят каким-то совершенно не медицинского вида прибором. Поколебавшись, не переставить ли его куда-нибудь в другое место, он все же не стал этого делать и присел рядом с кроватью на корточки, так что их глаза оказались примерно на одном уровне. Это почему-то обеспокоило распростертую на кровати женщину, и она попыталась приподняться.
        — Лежите, лежите,  — всполошился пришедший с визитом и еще раз спросил:  — Как вы себя чувствуете, Рита?
        Глупо было спрашивать такое. Как она могла себя чувствовать? Что могла чувствовать женщина, убившая рано поутру собственного мужа, оглушенная допросами, наркозом, транквилизаторами, угрызениями собственной совести, наконец! И что испытывала мать, разом повернувшая свою жизнь и жизнь своего единственного ребенка в неизвестно какую сторону? Что она могла ему ответить? Но она все-таки отозвалась  — разлепила бледные, бескровные губы и слабо прошелестела:
        — Хорошо… Простите, забыла, как вас зовут.
        Она не могла знать, как его зовут, но почему-то ей сейчас казалось, что она знакома с этим человеком долгие годы. Это пришел какой-то старый друг, но с ней что-то сегодня случилось… Наверное, она больна, раз его имя непостижимым образом вылетело у нее из головы. Она не забывала его, она его хорошо знала… Еще мгновение, и она вспомнит… Его зовут… зовут…
        Это усилие памяти так обеспокоило и напрягло ее, что она встревоженно уставилась на пришедшего, силясь оторвать от плоской, как блинчик, подушки голову. В голове было нехорошо  — как-то слишком пусто и ватно, и мысли не хотели возникать, а шевелились еле-еле…
        — Игорь меня зовут. Игорь Анатольевич.
        — А-а…  — с облегчением выдохнула она. Да, конечно, как же это она могла забыть? Конечно, его зовут Игорь Анатольевич. Она всегда это помнила, но сегодня почему-то голова у нее какая-то чужая. О чем это он сейчас спрашивал?
        — Рита, вы помните, что сегодня произошло?
        Она в изнеможении прикрыла веки, уголок опущенной вниз губы дрогнул. Капитан понял, что сказал что-то не то. И поспешил поправиться:
        — Вы помните, что я сегодня сделал?
        Глаза лежащей, большие и такие черные, оттого что зрачок почти сливался с райком, казалось, сейчас прожгут насквозь железный ящик стоящего у кровати прибора, мертвый белый кафель и серые бетонные стены под ним  — настолько огромными в этих глазах были тревога, и боль, и неопределенность. И он еще раз пожалел, что явился к ней сейчас. И что вообще пришел сюда. Не нужно было этого делать.
        — Я все понимаю. Я ведь не маленькая,  — просто сказала женщина. Голос был едва слышимым, слабым, но  — странное дело!  — этот голос жалел его. И глаза жалели, и рука с воткнутой толстой иглой, и сама игла, и бутылка, в которой все поднимались и лопались пузырьки…
        — Не говорите, пожалуйста, об этом следователю Сорокиной,  — ненужно сказал он.
        Даже по тому, как она негодующе шевельнула пальцами своей беспомощной, пригвожденной к кровати толстой иглой руки, он понял, что произнес лишнее. Она и сама все прекрасно знала. Она не выдаст его. Но от этого почему-то стало только хуже. Он не испытал никакого облегчения; боль, захлестнувшая его этим утром, не ушла  — она только притупилась, стала не резать, а вгрызаться глубже, буравить тупым концом, отдирая куски мяса, и вдвинулась куда-то так далеко, что никакими словами ее оттуда было уже не достать.
        — Я вам фруктов принес. Вам можно есть, Рита?
        — Я не знаю… мне не хочется…
        — Все! Сколько можно!  — Та самая накрахмаленная сестра бесцеремонно распахнула двери и решительным шагом направилась прямо к нему.  — Сколько можно, говорю! Фу, ну и запах от вас.  — Она брезгливо прошествовала мимо, и даже ее спина выражала такое негодование, что ему действительно стало стыдно.  — Вам же русским языком было сказано  — две минуты. А вы все сидите и сидите. Совести совсем нет!
        Совести у него точно не было. Он глупо держал в руках пластиковый мешочек с принесенными яблоками, грушами и желтым бокастым лимоном, не зная, куда его девать.
        — Сюда давайте,  — неприветливо буркнула сестра, выдернула передачу у него из рук и брякнула на подоконник.  — Скажите родственникам, чтоб завтра что-нибудь легкое ей принесли. Суп там, пюре картофельное. Сами знаете, как у нас кормят.
        — Сок?  — спросил он, испытывая видимое облегчение от того, что его изгоняют.
        — Сок тоже можно. Завтра ее в общую переведут. Идите уже!  — прикрикнула она, беспардонным жестом выпроваживая посетителя за дверь.
        Он вышел в коридор, а сестра еще долго оставалась подле Риты Погореловой. Из-за закрытых дверей до него доносились смутные звуки. Палата интенсивной терапии находилась в самом конце коридора, где в торце здания имелось окно с широким подоконником. На подоконнике, как это принято в больницах, был разведен целый огород. В горшках, в больших ржавых жестяных банках, в кастрюльках, аккуратно обмотанных белой бумагой, раскинулись неприхотливые больничные хроники: гибискус, иначе китайская роза, тещин язык, выводок ярко-зеленых папоротников, большая безродная бегония и еще какое-то жирненькое растение с глянцевой толстой розеткой листвы на коротком и налитом, как бочонок, стволе. Растения в больницах процветают, потому что питаются человеческими эмоциями, вспомнилось ему. Что ж, сейчас рядом с этим непритязательным ботаническим садом было выплеснуто столько чувств, что все это хозяйство должно было немедленно расцвести, даже никогда не цветущий папоротник.
        Он не понимал, почему торчит здесь как привязанный и не уходит. Очень хотелось курить, но сигареты кончились, да и за курение эта особа, что шебаршит за дверями, наверняка шкуру с него спустит. Прислонясь спиной к холодной стене, он безучастно стоял, наблюдая, как за окном догорает закат, и сам не знал, сколько здесь уже находится  — минуту, две, двадцать, тридцать? Наконец двери отворились.
        — Вы что-то еще хотите узнать? Я могу позвать дежурного врача,  — сухо предложила сестра, видимо решив, что этому нетрезвому представителю закона нужна еще какая-то информация то ли от нее, то ли от врача, то ли от той несчастной, которую привезли сюда утром.
        — Нет, ничего… Не беспокойтесь. Скажите, ей очень плохо?  — глупо спросил он, как будто не был сегодня в той самой квартире, где по полу гуляли солнечные зайцы. Глупым зайцам было все равно, где гулять  — на полу ли квартиры, где лежал убитый, на стене ли, где висела фотография ее маленького сына…
        — Состояние средней тяжести, стабильное,  — пожала твердыми плечами сестра, больше похожая на манекен в витрине магазина, торгующего спецодеждой.  — А вы что, тоже допрашивать ее сегодня хотите? Так имейте в виду, что доктор…
        — Нет, не хочу,  — перебил он ее.  — А что, сегодня уже кто-то приходил?
        Паника все лезла и лезла из него. Как пена из огнетушителя, с которого сорвали предохранительный клапан. Он ненавидел себя, но ничего не мог с этим поделать. Бок о бок они прошли весь длинный унылый коридор, и, когда дошли уже до стеклянных дверей, ведущих из отделения, сопровождающая внезапно спросила:
        — А правда, что она мужа убила?
        — Нет,  — зло выдохнул он и загрохотал вниз по лестнице, перепрыгивая через две, три ступени за раз, все убыстряя свой сумасшедший бег, и от этого ему как будто становилось легче.

* * *
        — Мама, мне нужно с тобой серьезно поговорить.
        Да, теперь так просто ее в покое не оставят, даже на ночь глядя.
        — Лена, я очень устала сегодня,  — действительно утомленным голосом произнесла она.
        Ей показалось, что дочь несколько мгновений колебалась, жалея мать, но нет, та решительно подошла к креслу, в котором лицом к окну сидела Ариадна Казимировна, и придвинула к себе низкий пуф.
        — Ты хоть сама понимаешь, что это твое решение  — несусветная глупость?  — В упор глядя на мать пронзительными синими глазами, поинтересовалась Елена Аристарховна.  — И еще глупее при этом отмалчиваться и прятаться от нас. Мы все равно выскажем тебе все, что думаем об этой твоей выходке!
        «И сделаем все по-своему, как захотим»,  — мысленно закончила ее речь старая женщина и, саркастически усмехнувшись, посмотрела прямо в красивое, несмотря на возраст, лицо дочери. Та не вынесла и первой отвела взгляд. Однако и мать не удержалась  — покинула свое любимое кресло и подошла к окну. Бог знает что она хотела увидеть в темном стекле…
        Елена Аристарховна поняла, что несколько перегнула палку,  — разговаривать с матерью в таком тоне было бессмысленно. Она не ее подчиненная и ничуть не зависит от них с Леркой… к сожалению. Поэтому, выдержав небольшую паузу, она смягчила тон:
        — Мама, не нужно сидеть здесь взаперти и отмалчиваться. И прятаться от меня… от нас,  — поправилась Елена Аристарховна.
        Ариадна Казимировна медленно повернулась и посмотрела на свою взрослую дочь так внимательно, как будто видела ее первый раз в жизни.
        — А я и не прячусь,  — пожала плечами она.  — Если бы я захотела все от вас скрыть, то о завещании вы узнали бы только после моей смерти. Мне просто стало неприятно ваше общество, и только.
        — Ну что за глупости ты говоришь!  — Дочь попробовала взять мать за руку, но та решительным жестом отстранилась.
        — Мамочка, ну кто она тебе? Кто она такая, чтобы ради нее… Неужели мы тебе не дороже?
        — Вы, безусловно, мне дороже,  — веско сказала мать.  — Потому я и оставляю вам львиную долю имущества, разве не так?
        — А дом?! Ты-то хоть представляешь себе, сколько стоит дом? Сидишь здесь уже полвека, а ситуация сейчас совсем не та, что прежде! Этот дом не просто дача, куда всем удобно приезжать. Ты даже представления не имеешь о том, что сейчас сколько стоит! И ты принимаешь такие решения, ни с кем не посоветовавшись, просто потому, что тебе это вдруг пришло в голову!
        — Хочешь сказать, что я совсем выжила из ума?  — тяжело спросила старуха.
        — Ну что ты, что ты…  — Вспыльчивая от природы Елена Аристарховна снова сбавила обороты.  — Ты у нас всегда была самая умная, самая красивая,  — попыталась подлизаться она к матери.
        Та взглянула на дочь с нескрываемой иронией.
        — Ну, раз я самая умная, то мне, конечно, виднее.
        — Да, тебе виднее,  — зло подтвердила дочь.
        Старуха видела ее ухищрения насквозь, и Елену это взбесило. Что ж, в таком случае она не будет разводить здесь китайские церемонии!
        — Ладно,  — проронила Елена Аристарховна.  — Пусть я ничего не получу! У меня хорошая работа, я сто лет жила без твоих подачек и еще столько же проживу!
        «Без моих подачек?  — горько подумала старуха.  — Вот как сейчас это называется…» Муж в свое время прекрасно устроил обеих дочек  — у каждой по квартире и по солидному счету в банке. И не ее вина, что они не смогли приумножить полученное. Впрочем, Елена  — вполне здравомыслящий человек. Возможно, у нее-то как раз деньги и сохранились. Но ее бестолковая сестра…
        — У меня детей нет,  — продолжила Елена Аристарховна.  — Мне вообще имущество ни к чему, можно сказать. Мне некому его оставлять. А у Лерки и мужа нет, только Ваня…
        — А у Вани  — Оксана.  — Старуха покачала головой.  — Вертит эта девка твоим племянником…
        — Твоим внуком!  — сказала, как припечатала, Елена. Пусть мать вспомнит, что у нее кроме дочерей есть еще и любимый внук. Пусть на деле докажет, что любит Ваньку!
        — Хорошо, моим внуком,  — вздохнула Ариадна Казимировна.  — Эта девка вертит им, как собака хвостом! И язык распускает.
        Ариадне Казимировне не понравилась привезенная внуком девица. Было в ней что-то такое… неприятное, одним словом. С виду девушка всем была хороша  — и красивая, и даже воспитанная, чего не скажешь о большинстве теперешних молодых людей. Но вот в глазах невесты, как представил Оксану родственникам внук, нет-нет да и читалось что-то такое… Ариадна Казимировна напряглась, и ей показалось, что вот сейчас она поймет, что же этакого нехорошего было в Ванькиной нареченной, но дочь не дала ей довести мысль до логического завершения.
        — А ты хотела бы, чтобы все слушали твой бред и молчали!
        — Я хотела бы, чтобы вы вели себя достойно. Как Липчанские.
        — Да если бы мы вели себя недостойно…  — Елена коротко вздохнула. Криком, наскоком от матери никогда ничего нельзя было добиться, и она это знала.  — Мама, мама! Ты подумай,  — еще раз попыталась пробиться она к матери,  — кто она такая, эта твоя Люсенька? Ловкая интриганка, втершаяся в нашу семью, вот и все,  — с горечью закончила она.
        — Раньше ты так не думала,  — негодующе покачала головой старуха.
        — Раньше все было по-другому. Раньше ты нас любила,  — совсем по-детски произнесла Елена, и на мгновение Ариадна Казимировна увидела в ней прежнюю Леночку: с пухлыми щечками, дрожащими от обиды губами и огромными синими глазами, в которых стояли готовые пролиться слезы. Как же она любила их, своих маленьких девочек! Она и сейчас их любит, но…
        — А теперь тебе чужой человек стал дороже, чем родной внук. Я еще раз повторю  — у меня детей нет. У тебя, по сути, есть единственный наследник  — Ванька. Так что ж ты его всего лишаешь? Что ж ты дом, наш родной дом отдаешь чужому человеку?
        — Лена, он вам давно не родной,  — утомленно, но решительно продолжала отбиваться Ариадна Казимировна. И все же, как это тяжело… Ее собственные дети не понимают ее… как будто на разных языках говорят… Когда же закончится эта пытка? Когда же дочь поймет, что права именно она, ее мать…
        — Ты вспомни, когда ты в этом самом родном доме в последний раз была?  — недобро спросила старуха, не сдержав обиду.  — В позапрошлом году. И приезжала ровно на три дня. Да и то потому, что Люся тебе написала, что я приболела. Ты испугалась и прискакала. А до этого еще два года носу не казала!
        — Пойми, я не всегда вольна распоряжаться собой. У меня работа, ученики…  — растерялась Елена.
        — Да, и отдыхать каждый год от этих самых учеников ты ездишь не ко мне, а куда-нибудь подальше  — в Турцию или в Грецию. На ту сторону этого моря,  — закончила мать.  — Так что, дорогая, если бы этот дом действительно был тебе родным…
        — А Ванька?  — снова горячо возразила дочь.  — Ванька? Ванька ведь к тебе каждый год наезжает!
        — Просто ему здесь удобно, на всем готовом, да и денег пока таких нет, чтобы позволить себе отдых где-нибудь во Франции или в Испании,  — отрезала старуха.  — А если бы они у него были, только мы все его здесь и видели! А дом ему нужен только для того…
        — Ничего ты не понимаешь,  — быстро возразила Елена.  — Дом для него  — святое! Этот дом для него  — место его детства, место, куда можно вернуться, спрятаться… Он для него…
        — Ты хороший специалист в своей области, Лена, но совершенно не психолог,  — усмехнулась мать.  — Нет, не психолог! Занималась бы ты своим делом, Лена, а не лезла в чужую душу. Вернуться! Спрятаться! Какие глупости! Этот дом понадобился ему только для того, чтобы превратить его в доходное место, не более. Он ему нужен лишь потому, что рыночная его стоимость…
        — Рыночная стоимость этой развалины,  — едко вставила дочь,  — совсем не велика. Это я тебе как архитектор компетентно заявляю. Дом старый, весь в трещинах, планировка никуда не годится…
        — Ну что ж вы тогда все так всполошились, раз цена этому дому  — грош?  — спокойно перебила ее мать.  — Что ж вы все бегаете, шепчетесь, не даете мне шагу ступить спокойно? Зачем Люську травите? Вам,  — веско подчеркнула она,  — я оставляю гораздо, гораздо больше, чем эту, как ты выразилась, развалину. Поверь мне, если тебя так волнует рыночная стоимость наследства, то по моей кончине ты будешь очень богатой женщиной, и твоя глупая сестра, которая тебя сейчас ко мне прислала, тоже. А также твой обожаемый шалопай племянник. Картины, которые я ему завещала, имеют о-очень большую рыночную стоимость. Не то что эти романтические руины. А теперь, Леночка, оставь меня в покое. Уже поздно, и я хочу отдохнуть. У меня очень сильно разболелась голова. Должно быть, от грозы.
        — Должно быть. Спокойной ночи, мама.
        Поняв, что разговор окончен и старуха больше не станет слушать никаких резонов, дочь легко поднялась с низкого пуфа. Такая же стройная в свои пятьдесят, как и в двадцать, Елена Аристарховна фигурой разительно походила на свою мать. Да и характера обеим было не занимать. Не сказав больше ни слова, она вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь. Битва была проиграна. Проиграна? Ну, это мы еще посмотрим. Мы просто отступили на запасной плацдарм. Да и не битва это была, а так… разведка боем.
        Сестра ждала ее сразу за поворотом коридора.
        — Ну что?  — нетерпеливо поинтересовалась она.
        — Да ничего.  — Елена махнула рукой.  — Все так же. Упряма, как тысяча ослов.
        Сестры не спеша спустились по лестнице. Внизу, на мокрой еще после прошедшей грозы террасе, накрывали к ужину. Впрочем, под большой маркизой[5 - Навес из тентовой ткани над окнами, балконом, крыльцом или террасой для защиты от солнца и дождя.], защищающей стол от дождя и солнца, было сухо и уютно.
        Валерия Аристарховна села в плетеное кресло, откинулась на спинку. Да, очень щекотливая ситуация, что и говорить. Приятный отдых, на который она рассчитывала, был испорчен. Да и о каком отдыхе теперь может идти речь, когда каждую минуту не можешь думать ни о чем другом, кроме как об этой досадной истории с наследством! И о том, что люди, дожив до определенного возраста, утрачивают связь с реальностью. Разжижение мозгов, честное слово! Может быть, стоит намекнуть Лене, что хорошо было бы освидетельствовать мать у психиатра? Нет, это не годится. Мать еще не выжила из ума. Кроме того, старуха может взбеситься настолько, что отпишет этой своей дорогой Люсеньке все. Не стоит ее дразнить. Валерия Аристарховна рассеянно смотрела, как Оксана, девушка ее единственного сына, споро и аккуратно накрывает на стол, явно наслаждаясь ролью хозяйки. Красивая, уверенная в себе девушка. Ваньке именно такую и надо. Может быть, немного развязная, но сейчас все они такие…
        Иван появился на террасе с нагруженным едой подносом. Обычно накрывать на стол было обязанностью Людмилы Федоровны, но сейчас она очень кстати отсутствовала. Почему-то одним своим видом эта толстая старуха безмерно раздражала Валерию Аристарховну. Семья! Семья  — великое дело. Посторонние тут ни к чему. Особенно всякие нечистоплотные приживалки! И подумать только, что родная мать до такой степени потеряла голову из-за этой своей Люсеньки, что отказывает в наследстве даже Ваньке! Любимому и единственному внуку. Вот если бы был жив папа…
        Сын перебил ее размышления:
        — Ну что, мам?
        — А!..  — Точно таким же жестом, как пять минут назад ее сестра, махнула рукой Валерия Аристарховна.  — Ничего! Ну, это мы еще посмотрим,  — многозначительно процедила она,  — кому здесь что достанется. Я не позволю…
        — Лера, не нужно при посторонних,  — шепнула сестра, кивком указывая на навострившую уши подружку племянника.
        — Какие посторонние, Леночка,  — так же шепотом ответила Валерия Аристарховна.  — У нас тут в доме только одно инородное, так сказать, тело, и ты сама прекрасно знаешь, кто это. А у Ваньки с Оксаной все серьезно, тьфу-тьфу-тьфу, они, кажется, решили пожениться.
        — Правда?  — оживилась сестра.  — А что ж ты молчала?
        — Я сама только буквально час назад узнала. Ванька решил поставить меня в известность. У меня будет внук, представляешь?
        — Поздравляю.  — Елена Аристарховна бросила быстрый взгляд на Оксану, невозмутимо раскладывавшую на скатерти столовое серебро. Девица, конечно, красивая, видная. С Ванькой они отличная пара.  — И сколько уже?..  — поинтересовалась она.
        — Да только-только. Они сами лишь недавно узнали. Ванька очень рад, да и я тоже! Приятно осознавать, что наш род не прервется. Если бы еще не это… чрезвычайное происшествие! Ивану давно пора остепениться.  — Валерия Аристарховна посмотрела вслед сыну и его девушке, скрывшимся в дверях кухни.  — А эта его Оксана очень даже ничего. По крайней мере лучше, чем та, с которой он приезжал в прошлом году, помнишь?
        Елена не была здесь в прошлом году, однако согласно кивнула.
        — Но и эта не идеальный вариант.  — Валерия скосила глаза  — не подслушивает ли кто. Но все было спокойно.  — Красива, конечно, ничего не скажешь, но с характером.
        — Ну, иногда характер лишним не бывает,  — глубокомысленно заметила сестра.
        — Как ты думаешь, она случайно забеременела или чтобы Ваньку на себе женить?
        — Ты думаешь, его можно привязать таким способом?  — саркастически осведомилась Елена.  — Плохо же ты знаешь собственного сына! Достаточно только взглянуть, как он за ней ухаживает, и становится абсолютно понятно, что он только рад этому… событию. Но, кроме всего прочего,  — Елена выразительно подняла бровь,  — это может в корне изменить все дело!
        — Думаешь?  — Валерия с интересом взглянула на сестру. Елена всегда была умнее ее самой, и к ее советам она частенько прибегала в сомнительных случаях.
        — Она обижена на нас из-за недостатка внимания,  — проницательно заметила Елена Аристарховна.  — Ванька вырос и тоже уже не вызывает у нее умиления. Но вот маленький ребенок… Я больше чем уверена, что для собственного правнука она захочет что-нибудь сделать! Нужно сказать Оксане, пусть будет с ней поласковее. А я еще раз попробую поговорить с ней.
        — Лена, а может, с адвокатом этим, как его…
        — С нотариусом? Юрием Викторовичем?
        — Да, с Юрием Викторовичем… Может быть, с ним поговорить? Мы давно его знаем, он нас знает… Она, кажется, сказала, что завтра он приедет и все оформит?
        Оксана, принесшая из кухни дымящееся блюдо с пловом, бесспорно, прислушивалась к разговору. Поправляя салфетки, она оказалась сбоку перешептывающихся сестер и незаметно переместилась в тень, за спинку кресла своей будущей свекрови.
        — Да, это мысль…  — задумчиво подтвердила Елена Аристарховна.  — Если она с нами не считается, называя нас корыстными и небеспристрастными, то чужого человека уж должна бы выслушать. Случай в самом деле вопиющий… Знаешь, ты, пожалуй, прямо с утра ему перезвони и переговори с ним. Он имеет на нее влияние. К тому же, помнится, он когда-то был неравнодушен к тебе.
        — Может, лучше будет подъехать к нему?
        — Да, ты права,  — согласилась сестра.  — Лучше переговорить лично, так сказать, с глазу на глаз. Это солиднее… И вообще, это не телефонный разговор. Особенно если дело касается такого вопроса, как завещание.
        — А если и он ее не переубедит?
        — Будем надеяться, что переубедит.
        — Ты же знаешь, какая она упрямая.  — Валерия Аристарховна покачала головой.  — Такая упрямая… И старая…
        — Старческий маразм,  — жестко припечатала Елена Аристарховна.
        — Господи, а если она оформит это дурацкое завещание и… умрет?!  — неожиданно спросила сестра.  — Ведь все же этой… достанется?
        — Ну, не все,  — зловеще усмехнулась Елена Аристарховна.  — Но дом точно достанется этой интриганке.
        — Видеть ее просто не могу,  — пожаловалась младшая сестра.  — Меня от нее просто трясет! Надеюсь, к ужину она не выйдет.
        — Просила подать ужин в ее комнату. В ее комнату,  — зло подчеркнула Елена Аристарховна.  — Представляешь?
        — Боже мой, боже мой!  — заломила руки Валерия.  — С этим же надо что-то делать, Лена!
        — А что с этим сделаешь?  — сумрачно спросила Елена Аристарховна.  — Попробуй поговорить с нотариусом, это какой-никакой, а шанс.
        Потом она припомнила весь вечерний разговор с матерью и добавила:
        — Но лично мне после сегодняшнего общения с нашей мамочкой кажется, что в ближайшие дни эта затея будет обречена на провал. Может быть, только со временем она поймет, что наделала, опомнится и передумает,  — с сомнением в голосе обнадежила она сестру.
        — Со временем! Со временем!
        Валерия Аристарховна была сильно расстроена предстоящей перспективой уламывать мать изменить свое решение хотя бы в пользу будущего правнука. Уж если Елена с ее даром красноречия ничего не смогла поделать с родительницей, то надежда, что старуху переубедит нотариус, была весьма призрачной. Она что, не знает своей матери?! Как захочет, так и сделает, дура старая, и никакой нотариус… А время… времени у них остается очень мало, ведь мать уже совсем дряхлая! И если они с Ленкой уедут, не уговорив ее, а в доме останется эта ее подруга?.. Да страшно об этом даже подумать! Подруга, господи! Небось каждый день нашептывала матери и добилась-таки своего! Подумать только, что мать пошла на поводу у этой своей Люсеньки!..
        — Она такая старая, Лена,  — прошептала сестра.  — Такая старая! Что, если…
        — Не нужно об этом думать,  — резко оборвала ее Елена Аристарховна.  — Будешь думать о плохом  — обязательно случится.
        — Может быть, стоит сказать ей за ужином, что Ванечка и Оксана…
        — Не нужно сегодня на нее больше давить, Лера. Сейчас это бесполезно. Да и не выйдет она к ужину. Сказала, что голова болит.

* * *
        На пляже сидели почти до вечера. Ирина Сергеевна дочитывала свой детектив, а Катя маялась, делая вид, что спит. На самом же деле ее обуревало сильнейшее желание вскочить и побежать в билетную кассу  — обменять их билеты на обратную дорогу прямо на завтрашнее число. Он пригласил ее… А она здесь! А потом он передумает!
        — Ну что ты крутишься?  — спросила у Кати мать.  — Жарко? Искупнись.
        — Не хочу я купаться.  — Катя села под зонтом и принялась методично обкусывать задравшуюся кожицу на губе. Маленькая трещинка вскоре превратилась в большую, затем из нее стала сочиться кровь. Катя облизала ее и задрала голову к солнцу  — подсушить ранку.
        Солнце палило уже не так нестерпимо, как днем, а по небу, вяло погромыхивая, тащилась незначительная тучка, перевалившая из-за гор.
        — Нет, ты искупайся,  — настаивала мать, отложив в сторону книгу.  — Ты же явно перегрелась! Давай вдвоем, хочешь?
        — Нет, не хочу. Мам, как можно читать такую чушь?  — наконец не выдержала она и кивнула в сторону яркой обложки.
        — А что на отдыхе читать?  — растерялась Ирина Сергеевна.  — Достоевского? И почему чушь?  — Она пожала плечами.  — Очень хороший роман. Просто замечательный!  — И она вдруг перешла в наступление:  — Вот ты сама попробуй!  — И она ткнула растрепанным томиком в сторону дочери.  — Читается просто на одном дыхании. Не оторваться! Такой захватывающий сюжет! Я вообще очень люблю этого автора,  — поделилась она с дочерью.  — Пишет прекрасно! А какие характеры! Прямо как в жизни. У меня дома все его книги…
        — Мам, ну правда, чушь ужасная!  — упрямо не сдавалась Катя.  — Я немного почитала  — это просто что-то невозможное… Вот, например, смотри…  — Она раскрыла книгу где-то в самом начале, отыскав так возмутившее ее место.  — Вот. Следователь, например, сидит в одной комнате с операми.
        — Ну и что?  — не поняла Ирина Сергеевна.
        — С операми!
        — Ну что, что с этими операми?!
        — С операми как раз ничего. Но у них в комнате следователь работает. Прямо у них в комнате, а не у себя, в прокуратуре.
        — Ну и что?  — не поняла Ирина Сергеевна.
        — Мало того, что следователь с ними в одной комнате, так еще и эксперт там же.  — Дочь подчеркнула ногтем строчку.  — И патологоанатом. Смотри! Прямо все вместе! Детский сад какой-то. Малышовая группа!
        — Ну и что, я не поняла?
        — Мам, так не бывает. Это разные ведомства,  — пустилась в объяснения дочь.  — Опера работают по своим участкам, следователь  — в прокуратуре, а эксперт  — в лаборатории. А патолог  — так тот вообще в морге! А в одном помещении…
        — Ну что ж,  — философски изрекла Ирина Сергеевна,  — может быть, в жизни все так, как ты говоришь, но на самом-то деле гораздо удобнее, конечно, чтобы все вместе.
        — Да, и чтобы трупы вскрывали прямо у них в комнате!  — фыркнула Катя.  — По твоей замечательной книге именно так и получается!
        — Вообще, какое это имеет значение?  — обиделась мать.  — Книга-то интересная! Какие диалоги! Ты сама попробуй так напиши, а потом критикуй.
        — Ну, я же не пишу книги,  — раздраженно заметила Катя,  — о чем не знаю! Вот о твоих растениях, например. А если бы и написала, то ты бы первая посмеялась.
        — Я тоже, к сожалению, не пишу.  — Ирина Сергеевна грустно покачала головой.  — И не потому, что не хочу, а потому, что у меня нет дара художественного слова…
        — Очень жаль, что у тебя нет этого дара. А если бы был, то я больше чем уверена, что ты ничего подобного не написала бы. А эту белиберду просто читать невозможно!
        — Но я же читаю.  — Ирина Сергеевна развела руками.  — И с удовольствием! Что же, у меня вкуса совсем нет, что ли? Ну ладно, пусть у меня… Но сколько еще людей его читает! Смотри,  — она перевернула книгу и показала дочери аннотацию,  — смотри, как этот автор популярен! Это уже четырнадцатая его книга. Вот. А ты говоришь, чушь. Ведь если читают…
        Катя решила дальше не спорить  — ну, раз маме это нравится, что ж… Сама она книги подобного рода терпеть не могла  — может быть, из-за своей работы? Вот, когда она уже выздоравливала, лечащий врач, тот самый Тимур Отарович, принес ей замечательную книгу  — написала ее некая Мадам Вилькори, и сначала она подумала, что это женский роман. Книг подобного рода Катя также не любила, но врач сказал: «Да вы почитайте! Это нужно всем тяжелобольным прописывать, лучше морфия!» Роман оказался настолько живо написан, что она не могла от него оторваться, хотя глаза быстро уставали и голова еще болела. Мадам Вилькори действовала на нее действительно лучше всякого болеутоляющего  — ее текст был пронизан таким живым, искрометным юмором, что настроение, а с ним и самочувствие, улучшались с каждым днем. Когда «Бабочку на булавочке»  — так называлась книга  — пришлось отдать, она еще долго находилась под ее впечатлением… Даже хотела купить себе такую же, но узнала, что приятель ее лечащего врача привез книгу из Израиля, где, собственно, и живет писательница  — Зинаида Вилькорицкая, пишущая под псевдонимом Мадам
Вилькори. А у нас в стране ее книги пока не издаются… какая жалость! Всякой чепухи полно, а того, что нужно… Вот этот бы роман сейчас почитать ее маме, а не неизвестно что, сплошное засорение мозгов…
        Тучка, внезапно закрывшая солнце, оказалась огромной черной тучей. Где-то уже совсем близко заворчало. Неожиданно налетевший порыв опрокинул их яркий зонт и поволок его по пляжу. С головы Кати сорвало бейсболку. Книгу перевернуло, страницы ее вспушило веером.
        — Лови быстрей!  — Ирина Сергеевна уже бежала за зонтом, указывая дочери на ее головной убор, скачками несущийся к морю.
        Катя, охнув, побежала. Бейсболка была подарком того самого человека, который… Она схватила ее у самой кромки воды. Сверкнуло и грохнуло уже прямо над головой. По пляжу летали стаканчики для воды, пакеты, мелкий сор. Ирина Сергеевна трусила рысцой, зажимая под мышкой зонт и борясь с порывами ветра.
        — Скорее!  — торопила она дочь.  — Хватай барахло!
        Они побросали в сумку нехитрое пляжное имущество, причем свою хваленую книгу мать засунула в самый низ пакета, подальше от намечающегося дождя. На какое-то время ветер стих, и они успели добраться до лестницы, но затем полотно неба с треском прорвалось и в образовавшуюся прореху хлынуло как из ведра. Смеясь и скользя по ступеням, они устремились наверх. Свою драгоценную бейсболку Катя засунула туда же, куда ее мать  — бессмертное творение популярного автора, и теперь ее голова была ничем не покрыта.
        — Пакет, пакет на голову надень!  — кричала Ирина Сергеевна, стараясь пересилить шум дождя и раскаты грома.  — Промокнешь!
        — Я и так вся промокла!  — в ответ кричала Катя.  — Ничего! Искупалась! Подожди! Я так быстро не могу…  — Она задыхалась от стремительного подъема.
        — А и в самом деле, куда спешить?  — иронически заметила мать, остановившись на площадке.
        Вода лила с них обеих ручьем, волосы слиплись, с носа, с ушей, с кончиков пальцев стекали струйки и терялись в мощном потоке, низвергавшемся по лестнице.
        — Наяды. Чистые наяды,  — заключила Ирина Сергеевна, крепко прижимая локтем пакет с недочитанной книгой.
        Катя выронила зонт прямо в лужу и захохотала. Через секунду смеялись уже обе, приседая на корточки, корчась от приступа сильного и такого несвоевременного веселья, а дождь все лил, и море внизу кипело, и отсюда им даже казалось, что над ним поднимается пар.

* * *
        — Игорь, ты не спишь?
        Разумеется, он не спал. Он просто не смог уснуть после своего позорного похода в больницу к этой самой Погореловой… Мысли текли какие-то неживые, и все тело было вялым и неподвижным  — совсем как перед той точкой, после которой обычно наступает забытье. Однако сна все не было  — час за часом он лежал и бесцельно смотрел в темноту. Слава богу, что хотя бы притупилось обоняние  — от беспрерывного курения, что ли,  — и он перестал ощущать этот жуткий запах сдобных пирогов, смешанный с запахом свежей крови. Он не вздрогнул от телефонного звонка  — казалось, ждал, что кто-то позвонит среди ночи и разделит с ним его бессонницу.
        — Нет, не сплю,  — ответил он.
        — Я тоже не сплю,  — сказали в трубке.  — Я была у Сорокиной.
        — Где-где ты была?  — Он сел на диване.
        — У Ритки Сорокиной. Мы с ней пили коньяк и закусывали котлетами.
        — Ну ты даешь,  — только и смог проговорить он.  — Зачем ты к ней поперлась?
        — Так… проведать. Она мне как-то на днях экспертизку левую подбросила, и я это… ну … домой ей принесла, что ли.
        — Машка, это ты зря,  — сокрушенно сказал он и покрутил головой.
        — Ну, зря, конечно. Она теперь будет думать, что я ей за бутылку буду все экспертизы домой носить. Без очереди.
        — Я не об этом.
        — Да и я не об этом. Слушай, ох, она тебя крыла!
        — Да?  — оживился капитан.
        — Ага. На все корки. Этот, говорит, подонок, эта мразь…
        — Маш…
        — Ну, это ж не я сказала. Чего? Ты обиделся, что ли?
        Он не обиделся. Он и сам себя ругал целый день. Так что ему было все равно, что там наговорила о нем Сорокина. Или почти все равно.
        — Я ведь не сама выдумала,  — оправдывалась Камышева.  — Правда! Да! На чем я остановилась? Да! Этот подонок, говорит, равнодушный…
        — Равнодушный,  — подтвердил Лысенко.
        — Я, говорит, по этому делу теперь сама… Ты меня слушаешь?
        — Слушаю,  — кивнул капитан.
        — Я, говорит, сама все это дело возьму под контроль. Если нужно, говорит… Ты что там делаешь?  — вдруг спросила Камышева.
        — Закуриваю.
        — А… я так и подумала. Да! Я, говорит, это дело, если нужно, до Верховного…
        — Ага,  — неопределенно хмыкнул он.  — Пускай. Как говорится, флаг ей в руки и пусть прет вперед. Как танк на амбразуру.
        — Слушай, а ты где это шлялся?  — вдруг подозрительно спросила Камышева тоном ревнивой жены.  — Я тебе часа… э… четыре назад звонила-звонила… Что-то в голову такое важное приходило… Сразу не сказала, а теперь забыла,  — пояснила она.  — Я задремала, а потом проснулась и подумала…
        — Я в больницу ездил,  — признался он и вздохнул.
        — В какую?
        — Неотложку.
        — Ты что, заболел?  — с сомнением в голосе спросила Камышева.
        — Нет. Я… Проведать хотел. Ее. Ну… ее.
        — Зачем?  — тупо спросили на том конце связи.
        — Не знаю,  — пробормотал он.  — Я же говорил тебе, Машка, что я ужасный трус. Я испугался, что она расскажет…
        — Молчи!  — страстно приказала Камышева.  — Молчи!
        — Машка, мой телефон никто не слушает,  — устало произнес он.
        — А мой?
        — Твой тем более. На фиг мы кому нужны, Машка…
        — Ну как она там?  — спросила его собеседница после недолгого молчания.
        — Не знаю. Не понял,  — признался он.  — Наверное, плохо.
        — Да, я представляю…  — протянула она.  — Как говорится, не дай бог никому…
        — Да… А тут я нарисовался. Как ты сказала, скотина бездушная?
        — Лысенко, я ничего подобного не говорила. Честно. Я только сказала, что ты бабник.
        — Бабник?  — удивился он. Странно, что из всех его недостатков Машке почему-то вздумалось припомнить именно этот.
        — Но ведь надо же было как-то поддержать разговор, понимаешь?  — Она вздохнула.  — А что, наверное, неправда!  — Камышева не была бы Камышевой, если бы тут же его не поддела.
        — Правда, Машунь. Чистая правда,  — согласился он.
        — Ну, извини. Извини. Сам понимаешь…
        — Не извиняйся. Чего там. Что есть, то есть.
        — Слушай, мне так эту Погорелову жалко,  — подозрительно засопев, произнесла его собеседница.  — Так жалко…  — Она всхлипнула.  — Сорокина мне все описала  — мороз по коже. Я говорю, может, чем помочь могу? В больницу там к ней сходить… Она говорит, сходи, а то если я буду туда с передачами шляться, то и от дела могут отстранить. А я это все, говорит, так не оставлю, до Верховного дойду…
        — Врач сказал, ей завтра что-нибудь пожрать нужно принести,  — сообщил капитан.  — Супчику там, картошечки. Говорит, у них не кормят.
        — Да ты что?!  — поразилась Камышева, тут же перестав шмыгать носом.  — Как это  — не кормят?
        — Ну, может, и кормят, но совсем хреново. А она такая… измученная. Пусть, говорит, родственники ей еды какой принесут. А я даже не знаю, есть у нее родственники или она одна. Куплю завтра чего-нибудь и…
        — Слушай, тебе лучше там больше не светиться,  — быстро произнесла Камышева, обладающая бoльшим здравым смыслом, чем ее собеседник. По крайней мере сейчас.  — Давай все-таки я схожу, а? Где она, говоришь, лежит? В неотложке? У меня и суп свежий, и котлеты…
        — Сорокина поделилась?
        — Обижаешь. Сама.
        — А с работой как?
        — Отпрошусь. Скажу, сестра заболела.
        — Маш, у тебя ж нет сестры, все знают.
        — Ну, племянница. Да какая разница? Не придирайся.
        — А я не придираюсь. Я просто хотел сказать… спасибо тебе огромное, Маша. Ты человек.
        — Иди ты, Лысенко,  — смешалась Камышева.  — Какой еще там человек…
        — Хороший, Маш, правда. Замечательный ты человек.
        — Ну перестань,  — попросила собеседница.  — А то я сейчас опять заплачу. И так настроение хреновое, а тут еще ты, Лысенко… Ты извини, что я тебя у Сорокиной того… обзывала.
        — Да чего там,  — великодушно простил ее капитан.  — Бабник, он и есть бабник. Все правильно. Не то что твой Вадим.
        — Правда?  — расцвела Камышева.  — Слушай, что… правда?
        — Чистая правда. С чего ему гулять? У него такая жена… Если б у меня была такая жена…
        — Это что, предложение?
        — Слушай, ну неужели ты хочешь променять своего замечательного Камышева на какого-то там бабника?
        В трубке помолчали, должно быть переваривая сказанное, а потом ответили:
        — Знаешь, пусть уже будет что есть. Ой, мама дорогая!
        — Что, на утюг села?  — сочувственно спросил капитан.
        — Хуже. Слушай, я с пьяных глаз пригласила Сорокину на день рождения.
        — Зачем?
        — Ну, надо же было как-то разговор поддержать… Может, она не придет? Или забудет… Слышишь, Игорь, ты звони, если что.
        — Спокойной ночи.
        — Спокойной ночи. Знаешь, ты бы выпил чего-нибудь и спал.
        — Я уже выпил. Не помогает.
        — Слушай, у меня снотворное классное есть. Я тебе завтра с утра на работе занесу.
        Он хотел сказать, что ничего не нужно, но она уже быстро произнесла:
        — Ну, пока!  — И отключилась.
        Он задумчиво повертел в руке нагревшуюся телефонную трубку, еще раз зачем-то поднес ее к уху и послушал частые гудки, а потом осторожно нажал кнопку отбоя. О чем это они сейчас говорили? О важном или просто потрепались? Он так и не пришел ни к какому выводу. Подошел к окну  — в доме напротив горели только три окна: два на четвертом этаже и одно на последнем. Там тоже не спали. Ему почему-то стало намного легче  — то ли потому, что где-то тоже не спали, то ли потому, что позвонила среди ночи Маша Камышева. Она тоже не спала, думая о нем и об этой несчастной штукатурше. Игорь прижался горячим лбом к холодному оконному стеклу и закрыл глаза. Что-то внутри отпускало, таяло, уходило куда-то. И внезапно он почувствовал, что ужасно, просто смертельно хочет спать. Он добрел до дивана, лег и, не раздевшись, уснул.

* * *
        — Аринушка, ужинать будешь?
        Людмила Федоровна, преодолев два лестничных пролета, тяжело дышала, и Ариадна Казимировна с жалостью посмотрела на подругу. Да, довели ее милые доченьки Люсю, что и говорить. Как бы у нее давление не подскочило от всего этого…
        — Девочки сказали, что ты не хочешь… Ну, как же не поужинав? Я тебе омлет твой любимый сделала,  — с улыбкой сказала подруга, протискиваясь в дверь с полным подносом.  — Покушай, Аринушка. Горячий еще.
        Улыбались только Люсины губы, а глаза в припухших, скорбно опущенных старческих веках с сеткой красных прожилок смотрели грустно, точь-в-точь как у обиженной собаки,  — Ариадна Казимировна, заметив это, сразу же укорила себя за то, что сравнила глаза подруги с собачьими. Впрочем, Люся собак очень любит.
        — Садись, посиди со мной. Ты чем-то расстроена?  — спросила она многозначительно.
        — Так… Пустяки. Нездоровится что-то.  — Людмила Федоровна судорожно сглотнула и затравленно покосилась на дверь.
        Ариадна Казимировна быстро встала, подошла к двери и рывком ее распахнула. Раздался глухой удар, и кто-то охнул.
        — Что вы здесь делаете?  — сухо спросила она.
        Девушка окинула бабушку своего жениха таким взглядом, что Ариадне Казимировне пришел на ум гробовщик, снимающий мерку с клиента.
        — Я жду ответа,  — поторопила она.
        — Да пропадите вы пропадом!  — вдруг взорвалась жертва удара.  — Синяк же теперь на лице наверняка будет!.. Мне что, делать больше нечего, как подслушивать под вашей дверью?! Вы же думали, что я подслушиваю, да? Валерия Аристарховна попросила сходить, узнать… может, плохо, может, надо чего… А вы… Да пошли вы все к черту!  — неожиданно заключила она.  — Не дом, а семейка уродов…
        — Это точно,  — сказала Ариадна Казимировна и захлопнула дверь.
        Люся испуганно смотрела со своего места, вытягивая шею, как черепаха из панциря, но встать и подойти к разговаривающим так и не решилась. Эта наглая девица совсем затерроризировала ее, подумала Ариадна Казимировна. Когда она вернулась к столу, где верная Люся сторожила остывший омлет, у ее подруги, как у маленького ребенка, дрожали губы, предваряя плач, а также дрожали оба подбородка и пухлые старческие ручки.
        — Что… Что она хотела?
        — Не знаю,  — отрезала хозяйка.  — Говорит, Лерка послала.
        Людмила Федоровна тяжело приподнялась и плюхнулась обратно в кресло, закрыв лицо руками. Плечи у нее затряслись.
        — Ну, хватит уже,  — приказала ей Липчанская.  — Сколько можно!
        — Ариша,  — прошептала Людмила Федоровна и сжала в мольбе ладони.  — Ариша! Откажись ты от этой затеи! Ничего из нее не выйдет! Только ссоры, только раздор… Я тебя умоляю… Пойдем, прямо сейчас пойдем и скажем, что ты передумала…
        — Еще чего! Ешь!  — подтолкнула тарелку к подруге Ариадна Казимировна.
        Та машинально взяла вилку и принялась есть. Потом встрепенулась:
        — Что ты! Это же тебе!
        — Я не хочу,  — отмахнулась та.  — Себялюбцы… Ах, какие себялюбцы!
        Людмила Федоровна горестно поедала омлет, а ее подруга мерила шагами комнату.
        — Почему нельзя уважать волю другого человека? Почему каждый думает только о себе?
        — Это закон природы,  — рассудительно заметила Людмила Федоровна.  — Ты что, хочешь отменить законы природы  — вот так, одним махом? Конечно, так и должно было случиться! Как же иначе? Вот посмотри: любая самка, даже крохотная домовая мышь, защищает своих детенышей. И она несет добычу им, а не чужим детям, правильно? А ты, Аринушка, извини, сделала все наоборот. Ты попрала законы природы…
        — Человек тем и отличается от животного, что способен мыслить и делать выводы,  — заметила Ариадна Казимировна.
        Но подруга пропустила это замечание мимо ушей, продолжая развивать свою мысль:
        — Кто я тебе? Никто. Значит, они правы. Они тысячу раз правы!
        — Налей мне кофе,  — попросила Ариадна Казимировна.
        Люся послушно разлила еще горячий напиток по чашкам.
        — Булочку хочешь?
        — Сама ешь.
        — Ты же целый день голодная! Хоть сахарку-то положи… Меду вот.
        — Господи, что ж они такие неблагодарные…  — Ариадна Казимировна горько поджала губы.  — Ведь если бы не я, их бы и на свете не было…
        — Ариша, ты их родила,  — рассудительно прошамкала Людмила Федоровна сквозь булочку,  — но они ведь не твоя собственность, правда? Они же тоже… личности. С ними нужно считаться.
        — Личности? А кто с нами будет считаться? Мы с тобой тоже личности! Да еще и пережили поболее, чем они! Я тебе еще раз говорю, что, если бы я только не захотела, этих личностей никогда бы на свете не было. Они всем мне обязаны. Всем! И сколько мне из-за этого пришлось пережить! Через какое унижение пройти… Через что пришлось переступить…  — Скорбная складка у ее губ стала еще глубже, и она покачала головой…

* * *
        Они прожили вместе около четырех лет, и жизнь их текла счастливо, размеренно, войдя в привычную каждодневную колею, накатанную и ровную. Она уже думала, что так будет всегда. Вначале, после неожиданного переезда к тому самому морю, которое, как ей казалось, она покинула навсегда, Арина с тревогой ждала чего-то: то ли неприятных событий, то ли появления знакомых лиц. Однако дни шли за днями, и никто не появлялся на ее безмятежном горизонте. Никто не спешил узнавать в Ариадне Казимировне Липчанской исчезнувшую из этих мест Арину Сычову. И постепенно она успокоилась, не вздрагивала при появлении в своем доме новых людей. Да и откуда было взяться в ее роскошной гостиной с мебелью красного дерева и лаковым роялем тех, кто мог признать в лощеной жене первого человека края ту самую невидную работницу Арину Сычову? Водовоз дядя Архип? Стешка-певунья, загорелая, как цыганка? Сосед Коля, ненавидевший все живое? Они остались где-то далеко, скрылись за какой-то неведомой, но прочной чертой, преодолеть которую сумела она одна.
        Постепенно она оценила свое теперешнее спокойное, несуетливое нестоличное житье. Пусть здесь не было роскошных московских приемов, где она могла хвастать новыми туалетами, но зато здесь она была первой, а не одной из многих. К ее услугам было все, что могли дать эта земля и это море, не говоря уже о людях, которые жаждали обрести ее расположение. И она согласилась с великим Юлием Цезарем, крылатое изречение которого осталось живо и по сей день: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе Риме». Это была не столица, где она была бы не второй и даже не входила бы в первую сотню. Но тут, несомненно, она числилась первой, как и ее муж.
        Обнаружив это явление, она поначалу упивалась им, но потом острые ощущения постепенно сошли на нет и на смену им явилась какая-то неприятная внутренняя пустота. Не то чтобы ей уж слишком недоставало детей… Наверное, как самой себе признавалась она, ей просто скучно было иногда сидеть вот так, сложа руки, и даже любимые книги надоедали. С тех пор как Арина вышла за Аристарха Сергеевича, по дому она ничего не делала: вся стирка, уборка, еда были не ее обязанностью  — за этим смотрели горничная и кухарка. В саду работал садовник, а весной, когда большие круглые клумбы перед крыльцом засаживались привезенной из теплиц рассадой, в помощь ему присылали еще и прилежных работниц в синих халатах. Ей оставалось разве что выбирать меню и следить, чтобы у мужа были пришиты все пуговицы, и только.
        Аристарх Сергеевич никогда не заговаривал с женой о детях, и она решила, что ему все равно,  — знала, что любит ее, дорожит ею и, значит, не слишком ему нужны дети, да и годы его уже не те, чтобы желать каких-либо перемен в жизни. Однако здесь она ошибалась. С самого первого дня он все ждал, надеялся, что его молодая, крепкая жена вот-вот забеременеет, родит ему наследника. Был дом, и все в доме, и даже было сверх достатка  — припрятанное, не выставляемое напоказ. Картины, антиквариат, золото, камни. То, что по праву победителя он считал уже не награбленным, а своим, кровным. Да вовсе и не тайком украденным было это добро, надежно схороненное в подвале дома в замурованном в стену сейфе. Был же закон о репарациях, и каждый, возвращающийся с победой, от министров до самого последнего рядового солдатика, тащил что-нибудь. Чем он был хуже других? И он считал себя правым, и даже гордился тем, что также внес свою посильную лепту в то, чтобы растоптанный фашизм уже больше не поднял голову.
        Впрочем, часть вывезенных из обнаруженного в горах тайника картин он по-тихому, через знакомых дипломатов все же продал. Картины явно были музейными, рано или поздно государственные галереи заявили бы свои права и начался бы их розыск. И, всплыви здесь хоть одна из них, не миновать международного скандала  — это он, как юрист, прекрасно понимал. Да и страшно, честно говоря, было держать дома того же Рембрандта…
        Разумеется, за признанные шедевры мировых живописцев ему не досталось и десятой доли их настоящей цены. Картины ушли не в музеи, а в тайные коллекции, хозяева которых прекрасно осознавали, что они покупают. Ушли через многие десятки рук, и к каждой что-нибудь прилипало, а он в этой цепочке стоял первым. Но все равно то, что он выручил за них, оказалось весьма кругленькой суммой, и исчислялась она не в рублях, а в английских фунтах и американских долларах. Жене о продаже Аристарх Сергеевич ничего не сказал, хотя доверял ей полностью. Она все узнает в свое время, сейчас просто еще рано было с ней говорить об этом. Деньги он поместил в самом надежнейшем из надежных мест  — швейцарском банке.
        Однако с коллекцией малых фламандцев он все же не пожелал расстаться. Эти картины еще должны были подрасти в цене, и наступит время, когда его наследники получат за них много больше, чем получил он сам за ворованного Рембрандта. Но наследников не появлялось, и затянувшаяся бездетность тяготила его все более. Для кого тогда он старался? Для своей деревенской родни, которая подлинника от газетной репродукции не отличит, или для сестер и племянников жены, о которых та совсем не вспоминала? Да он и не хотел, чтобы она имела с ними что-то общее; не для того ли сменил ей все  — имя, фамилию и даже отчество, чтобы навсегда оторваться от прошлого, которого ни он, ни она не желали знать? Четыре года  — большой срок, и он забеспокоился.
        — Ада, нужно показаться врачу,  — как-то за ужином сказал Аристарх Сергеевич, искоса поглядывая на ее четкий, будто очерченный пером профиль.
        — Врачу?  — Она была искренне удивлена.  — Какому врачу, Сташа?
        — Ну, я не знаю… Гинекологу, наверное. Тебе виднее.
        Она отложила в сторону накрахмаленную салфетку с затейливо вышитой буквой «Л» и подняла тонко выщипанные брови.
        «Как ваша жена похожа на Марлен Дитрих!  — вспомнились ему слова придворной парикмахерши, укладывавшей Арине волосы к свадьбе.  — Бровки вот только бы еще подщипать…» Он посоветовал ей тогда «подщипать бровки», и она немедленно согласилась  — ему было виднее, он был прав во всем, что касалось их совместной жизни, и не только в этом. Она изучила этого человека и знала, что он вообще никогда не ошибался. Однако его вопрос поставил ее в тупик.
        — Зачем?  — коротко спросила она.
        — Что зачем?
        Они непонимающе уставились друг на друга.
        — Зачем ты хочешь, чтобы я показалась гинекологу? У меня все в порядке.
        — Ну, не все.  — Он встал, подошел к ней и положил руку ей на плечо.  — Ада, разве ты не хочешь… детей?  — несколько неуверенно спросил он, внезапно поняв, что ответ может быть не единственно положительный. «А что, если она что-либо делает, чтобы не забеременеть?  — вдруг запоздало подумал он.  — Боится остаться с маленькими детьми на руках, ведь я давно разменял пятый десяток… Чушь!»  — Он отогнал от себя нехорошую мысль. Его жена не станет заниматься такими глупостями!
        — А ты хочешь детей?  — Она сидела неподвижно, напряженно. И ждала, что скажет этот немолодой уже человек, так по-хозяйски сжимающий сейчас ее плечи.
        — Я очень хочу,  — выдохнул он наконец.  — Очень. Я был бы счастлив, Ада. Может быть… может, у тебя не все в порядке?
        — Может быть…
        Значит, он хочет иметь детей. Конечно, для этого он на ней и женился, а иначе зачем она была бы ему нужна? Да, он вполне мог бы обходиться, как иные их высокопоставленные знакомые, ласками какой-нибудь распутной горничной или сметливой секретарши. И раз он так хочет детей, то вполне может дойти и до горничной или секретарши…
        — Я завтра же пойду к доктору, Сташа,  — ласково и покладисто сказала она. И его полная и теплая рука одобрительно прижала ее к себе, вернее, к спинке высокого стула, который был между ними.
        — Ты моя умница. Надеюсь, ты ничего не делаешь…  — все-таки спросил Аристарх Сергеевич, и жена, мгновенно поняв, о чем он, бурно отреагировала:
        — Что ты! Зачем… Я бы тоже… очень хотела.  — Она залилась краской, ее подкрашенные ресницы негодующе дрогнули, и он понял, что она не врет.  — Мне незачем это делать, Сташа,  — твердо произнесла она, и он пожалел о своем бестактном вопросе.
        Завтра он загладит свою вину. Она обожает книжные новинки, и он прикажет доставить ей все, что найдется у директора областной базы. Ну и цветы, разумеется. В саду благоухало море цветов, но, чтобы угодить женщине, цветы должны быть упакованы в корзину. И духи, конечно… Вот и славно: книги, цветы и духи. Его жена не требует тряпок, драгоценностей, не закатывает истерик, как та, первая… Ада достойна самого лучшего, и он со своей стороны постарается доставить ей это самое лучшее!
        Он нагнулся и поцеловал ее в теплый пробор.
        — Конечно, я часто в разъездах,  — задумчиво проговорил он.  — Посоветуйся, сдай анализы, может быть, тебе нужно съездить в санаторий…
        Она посоветовалась и сдала анализы. Все было в норме, весь организм ее работал четко, как золотой швейцарский хронометр, вывезенный Аристархом Сергеевичем из Западной Пруссии.
        — Может быть, попробовать в санаторий…  — вопросительно протянула врач, гинеколог в третьем поколении, полная красивая еврейка с пробивающимися над верхней губой черными усиками,  — опытнейшая из опытных, видевшая своими пухлыми руками все насквозь задолго до появления аппаратов УЗИ. У этой сидящей перед ней жены начальника края было все в порядке. Значит…
        До знаменитого дела врачей-вредителей было еще далеко, но жилось неспокойно, ох как неспокойно. А тут еще эта дамочка, непростая дамочка, с такими лучше не ссориться, а дружить и того опаснее. Однако нужно с ней что-то решать… Понятно, что дело не в ней, а в ее высокопоставленном муже. Врач слишком дорожила своим местом, чтобы вызывать в кабинет самого Аристарха Сергеевича Липчанского, заставлять его сдавать унизительные анализы… И без этого все вполне ясно, случай классический. Что ж… У нее есть надежная приятельница, директор санатория в Саках, туда она сейчас и отправит мадам Липчанскую  — от греха подальше, впрочем, это уж как сказать…
        — Нужно, нужно подлечиться.  — Она бодро покивала накрахмаленной до стоячего состояния белоснежной шапочкой, прочно удерживаемой на шестимесячной завивке невидимками[6 - Заколки для волос.].  — Нужно, Ариадна Казимировна,  — с нажимом сказала она.  — Витамины, грязи, физиопроцедуры  — вот что вам необходимо. Немножечко простимулировать организм. Вы еще вполне молодая женщина, родите у нас как миленькая. Я позвоню кому нужно, примут вас по-королевски, санаторий очень, очень хороший, хотя и не ведомственный. Профиль, моя дорогая, у них как раз по излечению бесплодия. У них и камень родит, не то что молодая, красивая…
        — А что, вы находите у меня бесплодие?  — неожиданно спросила ее пациентка, в упор взглянув на врача так, что у той даже вывалилось из пальцев самопищущее перо.
        — Что вы, дорогая моя! С вами все в порядке, Ариадна Казимировна.  — С вами все…  — Врач спохватилась  — не наговорить бы лишнего.  — Подлечиться надо, простимулировать, так сказать, организм… Туда и из-за границы едут  — солнце, грязи особенные…

* * *
        Да, грязи там были особенные. Чего-чего, а грязи было предостаточно. Она пробыла в санатории около недели, исправно посещая все кабинеты, когда ее вежливо попросили зайти к главврачу.
        «Наверное, Сташа звонил»,  — думала она, неторопливо идя по тенистой аллейке, обсаженной с двух сторон розовыми кустами. Санаторий был пусть и не ведомственный, но из лучших, образцово-показательный, да и лечились в нем не какие-нибудь доярки, а все больше жены начальников и сами начальницы всех мастей: от директорши закрытого ателье до третьего секретаря райкома по культуре, с которой она и делила комнату.
        Кабинет главврача помещался за двумя массивными закрытыми дверями, обитыми черной кожей, и был прохладен и тих. За столом, необъятным, как футбольное поле, сидела сама хозяйка образцово-показательного заведения  — маленькая, быстрая и легкая, с пристальными черными птичьими глазами. Да и повадки у нее были птичьи  — слегка подскакивающая походка и привычка смотреть на собеседника искоса, немного наклоняя голову набок.
        — Обжились, освоились?  — ласково спросила она, легко выскользнув со своего начальничьего места и усадив гостью в глубокое кресло. Затем пробежала к двери, развевая полами халата, и приказала секретарше:
        — Чайку нам, и сладкого!
        Пока главврач вела с ней незначительную беседу, Арина исподтишка рассматривала кабинет. Резиденция главврача, как оказалось, ничем не отличалась от кабинетов всевозможных чиновников: тот же кожаный диван с высокой спинкой, к которому прилагались два кресла. Извечная пальма в углу  — в этом помещении она была роскошная, южная, ухоженная, с пальчатыми листьями под потолок. Дубовые книжные полки, образующие небольшой стеллаж, были заполнены все теми же, как и везде, бесчисленными томами сочинений Ленина-Сталина. Несгораемый сейф, портрет живого вождя над столом и бронзовый бюстик умершего, но вечно живого вождя на столе. Только статуэтка  — мать с младенцем на руках  — напоминала о том, чем, собственно, занимается хозяйка кабинета.
        Подали чай. Главврач никуда не спешила, звякала ложечкой в стакане с массивным серебряным подстаканником, не торопясь брала из вазочки конфету, потчевала гостью:
        — Кушайте, кушайте… Я смотрю, вы сладкого не любите? Может быть, фрукты?
        — Не беспокойтесь, Евгения Борисовна. Я чай…
        Главврач смотрела на Арину, прихлебывая из стакана янтарную жидкость с плавающим в ней деликатным ломтиком лимона, вглядывалась пристально, хотя и маскировала свой интерес тем, что листала личную карту находящейся на лечении гражданки Липчанской Ариадны Казимировны. Она что-то там подчеркивала карандашиком, а Арина терпеливо ждала, откинувшись на спинку.
        — Давно с мужем живете?  — наконец спросила врач, отодвинув в сторону тонкую папочку с бязевыми тесемками.
        — Четыре года.
        — А до этого?
        — Что до этого?  — не поняла гостья.
        — Не поймите меня превратно, голубушка,  — брякнула ложечкой о блюдечко главврач.  — Мы  — врачи. Нам можно все рассказать. Дальше этого кабинета,  — она многозначительно посмотрела на высокие, пухлые двери,  — ничего не пойдет. До этого беременели?
        — Что?!  — растерялась Арина и дико взглянула на спросившую.
        — Вы раньше замужем были?  — тут же исправила ошибку та.
        — Нет,  — с облегчением произнесла Липчанская.  — Не была.
        — Так…  — Врач двинула стаканом по столешнице.  — Прекрасно.
        Что в этом было прекрасного, Арина тоже не поняла.
        — Вы уж извините, что спрашиваю, но… Половой жизнью до замужества не жили?  — кося птичьим глазом и пристукивая ногтями по столу, спросила ее врач.
        Арина почувствовала, что краснеет до корней волос. Мало того, что процедуры эти, грязь, противное море, так еще и…
        Главврач снова выскочила из-за стола и промчалась в приемную.
        — Татьяна Васильевна! Я вас попрошу, сходите сейчас во второй корпус, найдите там Федора Кузьмича, и пусть немедленно…
        Арина оттянула лиф сарафана и подула в вырез, в ложбинку между грудей  — ей вдруг стало жарко в прохладном, затененном тополями кабинете. Пользуясь тем, что главврач еще отдавала какие-то распоряжения в приемной, она даже приподняла подол и обмахнула им ноги.
        — Ну вот, теперь вы будете совершенно спокойны. Я понимаю, психологический комфорт прежде всего, дорогая моя Ариадна Казимировна. Я ее отослала.
        Арина непонимающе уставилась на главврача, а та подмигнула ей круглым глазом и, игнорируя хозяйское место, доверительно уселась в кресло напротив.
        — Вы хотите иметь детей?
        — Муж очень хочет,  — уклончиво ответила высокопоставленная пациентка и, немного помолчав, добавила:  — И я тоже очень хочу.
        — Ну что ж. Тем лучше. Потому что мне придется говорить с вами начистоту. Иначе у нас не получится.
        У Арины екнуло сердце. Значит, с ней все-таки что-то не так.
        — Вы абсолютно здоровы, моя дорогая,  — сказала главврач.  — Абсолютно!
        — И что?  — тупо спросила Арина после некоторого взаимного молчания.
        Врач посылала ей какие-то странные взгляды, которые сбитая с толку пациентка никак не могла себе объяснить. В конце концов женщина в белом халате не выдержала:
        — Вы можете иметь детей. Вполне.
        — И что, мне… не нужно лечиться?  — не поверила Липчанская.
        — Дорогая моя, повторяю еще раз  — вы абсолютно здоровы. Совершенно никаких отклонений. Имейте детей себе на здоровье.
        — Так что, мне можно уезжать домой?  — все еще ничего не понимая, спросила Арина.
        — А вот домой вам уезжать рановато… если вы хотите иметь детей,  — с нажимом проговорила врач, странно глядя на свою собеседницу, как будто с помощью телепатии пытаясь донести до той какую-то мысль.
        Арине снова стало жарко  — так жарко, что она завертела головой, ища что-нибудь, и, не увидев ничего подходящего, опять украдкой подула себе в вырез платья.
        — У нас здесь созданы все условия,  — между тем продолжила главврач.  — Палаты, правда, не одноместные, но что поделаешь?.. С соседкой ведь можно договориться, верно? Я всегда стараюсь аналогичные случаи селить вместе…
        — Это что,  — внезапно спросила Арина напрямую,  — вы намекаете, что… мой муж?..
        — Голубушка, да я даже и не намекаю!  — воскликнула собеседница.  — Разумеется! С вами-то все в полном порядке!
        — Так как же…  — растерялась Липчанская.
        — Найдите себе кого-нибудь,  — прямо порекомендовала ей доктор.  — Два месяца в вашем полном распоряжении. У нас тут все люди проверенные, здоровые, рядом госпиталь, военные лечат опорно-двигательный аппарат. Или по соседству в город можете поехать, в Евпаторию. Но лучше здесь, рядом. Чего мотаться туда-сюда? Я вам плохого не посоветую, голубушка. С одного раза, возможно, и не получится, так вы уж постарайтесь. А наше грязелечение вам, увы, ничем помочь не может…
        Она вышла из кабинета главврача совершенно оглушенная, растерянная и побрела по тропинке. Значит, она может иметь детей… Выходит, все дело в Аристархе Сергеевиче. И эта врачиха ей сейчас нахально посоветовала найти себе кого-нибудь и оставшиеся два месяца… Господи, какое унижение! Уехать домой прямо сейчас, немедленно! Хватит с нее этой… этой грязи!
        В комнате никого не было; соседка занималась процедурами, или сидела где-нибудь в саду, или отправилась на пляж, где полным-полно было этих самых… с опорно-двигательным аппаратом. Ей, ей, жене самого Липчанского, делать такие омерзительные предложения! «Я даже не намекаю, я прямо говорю…» На вокзал! Немедленно! Со злыми слезами на глазах она торопливо бросала в чемодан кофточки, туалетные принадлежности, шпильки…
        — Утро красит ярким светом…  — В комнату влетела соседка, улыбающаяся, довольная, пахнущая не то ненавистным морем, не то каким-то смутно знакомым запахом.
        — Адочка, привет! Хоть с утра и виделись. А куда это ты собралась?
        — Уезжаю,  — сквозь зубы ответила Ариадна Казимировна.  — Домой.
        — Как домой? А лечиться?  — Соседка села на кровать.  — А процедуры?  — недоуменно спросила она.
        Процедуры! Дуры! Дуры только ходят на эти процедуры. А умные ходят совсем в другие места. Стоило ехать сюда, чтобы узнать эту новость! Нужно простимулировать организм… И что ей посоветовали? Идти стимулировать организм к этим, с опорно-двигательным аппаратом? Или ездить по всему побережью, фланировать по набережным, в надежде подцепить кого-нибудь подходящего… Какая гнусность! Слезы навернулись ей на глаза, она смахнула их тыльной стороной ладони и потянула носом. Соседка молча достала и подала ей платок. Липчанская, по-прежнему не говоря ни слова, кивнула и взяла его. Промокнула глаза и… узнала запах. И от платка, и от соседки пахло хорошим мужским одеколоном. И еще чуть-чуть табаком. Соседку звали Рая, она была молода, хороша собой и приехала в санаторий по той же причине, что и она, Арина. «Я всегда стараюсь аналогичные случаи селить вместе…»
        — У главврача была?  — сделала правильный вывод та. Ко всему прочему она была еще и не дурой, эта Рая.  — Да ты сядь, посиди на дорожку-то. Сядь, говорю. Уймись.
        Но Арина не могла успокоиться. Продолжая собирать свое имущество, она швырнула в чемодан фарфоровую пудреницу. Та ударилась об окантованный металлом уголок, крышка треснула, пудра облачком вылетела и осела на скомканных кружевных комбинациях, выходном платье, лаковых туфлях на высоких каблуках… Вот, оказывается, для кого она собирала сюда все эти наряды  — чтобы ходить в них, как падшая женщина, как продажная тварь… чтобы ею кто-нибудь да соблазнился! Внезапно она зарыдала в голос. Виной тому была отчасти и пудреница  — ее было жаль, это был подарок Аристарха Сергеевича к Международному женскому дню, антиквариат. Он так ценил ее… нет, не пудреницу, а свою честную, порядочную жену… «Половой жизнью до замужества не жили?»  — вспомнила она вопрос той самой главврачихи. Не жила и сейчас не собирается позориться! Сташа был у нее первым и останется последним. «А как же дети?  — тут же подумала она.  — Дети… он так хочет детей…» Слезы лились и лились у нее из глаз. Не будет у них детей, и счастья, наверное, тоже теперь не будет. Так же, как и эта пудреница, треснула сейчас до основания вся их
безоблачная, налаженная семейная жизнь. Сегодня она вернется домой и скажет… скажет…
        — Мне… мне!  — зло шептала она, все утираясь платком с ненавистным запахом, который промок уже насквозь.  — Жене самого… самой… Липчанской!
        — Да сядь же ты!  — Раиса бесцеремонно дернула ее за руку.  — Угомонись! Это ты там, у себя, жена самого Липчанского. Подумаешь, Липчанская! Сюда и не такие приезжали. Здесь мы все просто бабы. Несчастные бездетные бабы. Нам для счастья чего не хватает? Ребеночка. Вот мы за ним сюда и едем. Слышь, Ад, обед скоро. Ты горячку-то не пори. Пообедай, подумай, а потом, если хочешь, и поезжай.
        — Я не хочу есть.
        — Ну, я тоже не хочу. А знаешь что, подруга? Выпьем-ка мы с тобой сейчас партейного вина, сядем рядком да поговорим ладком…
        Двигалась Рая плавно, красиво, да и телом была такая же плавная  — полное тело ее, казалось, состояло не из поставленных друг на друга шаров, как у иных полных женщин, а из каких-то мягких, гармонично перетекающих друг в друга линий. Царственным жестом она достала из тумбочки бутылку портвейна, два тонких стакана, коробку шоколадных конфет. Ловко разлила жидкость, сунула стакан в руки Арине:
        — Пей!
        Та, длинно всхлипнув напоследок, послушно, как маленькая девочка, отхлебнула.
        — Кто ж так пьет! Эх, горе ты мое горькое! Слезки-то утри… вот так…  — Рая осторожно промокнула глаза товарки.  — Ну давай, подруженька… Ты чего сюда приехала? За ребенком? Ну так давай с тобой выпьем, чтоб уехала отсюда с тем, за чем приехала. Пей до дна… Давай, давай…  — подталкивала она соседку под локоть, пока вся жидкость из стакана не перетекла в Арину.
        — Мы зачем сюда приехали? За чем приехали, с тем и уедем,  — приговаривала Раиса, снова разливая в стаканы «партейное вино».  — Ты что, думаешь, я по жизни такая блядь?  — Черные глаза Раисы, блестящие после выпивки, уставились прямо ей в лицо.  — Или мне приятно по кустам, как шалашовке какой, шариться? Эх, Адка… Жизнь, подруженька, такая штука  — или ты ее, или она тебя.
        Арина только вздохнула. До сих пор она всего лишь плыла по течению жизни, которая сама, похоже, знала, к какому берегу прибить лодку со своей подопечной. До сегодняшнего дня жизнь сама выбирала за нее… и почти никогда не ошибалась. Быть может, эта Раиса также оказалась у нее на пути не случайно? Как в свое время Леонид Ногаль, бухгалтер Василий Степаныч, бригадир, который послал ее в медпункт, чтобы на дороге она встретила свою судьбу. Но, прежде чем они со Сташей встретились, была боль и от предательства, и от зазубренной стали осколка… Что, если и сегодняшняя боль  — только преддверие нового счастья? Внезапно ее захлестнуло острое желание иметь своего, родного, собственного, одной ей принадлежащего ребенка: по всему санаторию были развешаны плакаты, на которых мать с умиротворенным лицом склонялась над мирно спящим младенцем. Она проходила, не замечая этих навязчиво-сладких изображений. Но сейчас вдруг ей показалось, что ничего прекраснее в своей жизни она не видела. Держать на руках маленькое теплое тельце… баюкать его, кормить… Какое это блаженство… Растить продолжение себя самой… свое
будущее… Действительно, еще несколько лет, и она постареет, Сташа тоже, и что они будут делать вдвоем в огромном доме? Он так надеется…
        — Ты со своим сколько живешь?
        — Четыре года,  — тихо ответила Арина.
        — Это он тебя сюда послал?
        — Да.
        — И что ты ему скажешь, когда домой явишься? Что он сам виноват? Думаешь, он тебе поверит? Да и не скажешь ты ему ничего!  — сделала правильный вывод Раиса, торжествующе хлопнув по тумбочке ладонью.
        Арина сникла. Действительно, не скажет она Сташе такое… уж лучше она соврет, что это она не может иметь детей. Но ведь он сам ходил с ней в последний раз к врачу, и та заявила, что Арина вполне здорова… что требуется только отдых и небольшое лечение… И теперь ничего не остается, как…
        Раиса сидела напротив и с сочувствием наблюдала, какие нравственные мучения претерпевает эта женщина, соседка по комнате. Нелегко ломать собственную порядочность, если она у тебя есть, конечно… Да и гонору у Адки чересчур много  — жена она, видите ли, самого Липчанского! Однако не зря Раиса сделала неслыханную для женщины карьеру  — была культмассовым сектором и третьим секретарем райкома,  — видела всех насквозь и знала, кому, что и когда сказать.
        — Да, Адочка, такие-то дела… Вот и я так же терзалась поначалу. Как я к своему-то директору завода вернусь? Что я ему скажу? Да и зачем такое говорить? Когда и промолчать умнее. Они ведь какие у нас  — гордые… и глупые! По дурочке такого натворят  — двадцать умных потом не растолмачат. Да и мужиков теперь мало осталось, их беречь надо. Это нас, баб, как грязи…  — Раиса махнула рукой.  — Но страшно, подруженька, даже не это. Страшно то, что другая найдется, похитрее, поухватистей, окрутит твоего, перепихнется где-нибудь да и принесет: здрасьте-пожалста, ребеночек от вас, не припомните ли? И кому он поверит? Тебе поверит, что у него детей быть не может, или курве этой бесстыжей? Я тебе, Адка, рубль за сто даю  — ей! Потому как у мужиков самолюбие  — оно из того же самого места растет, что и… А мозги… мозги у них отдельно, сами по себе. Пей!  — Раиса снова наполнила стаканы, и в этот раз Арина выпила вино самостоятельно. Подумала, взяла из коробки конфету, надкусила.
        — Вот и умница,  — похвалила ее соседка.  — И хорошо, что здесь нас никто не знает, кто мы такие, откуда… никому мы здесь не нужны. Я-то с самого начала догадывалась, что и как, я ведь два аборта до того, как своего-то охомутала, сделала. А тут три года живем  — и ничего. Сначала грешила на себя, мало ли, может, после абортов? Хотя хорошо делала, все чисто, и не у фельдшерицы какой, а у врача настоящего. Понимала, что экономить на себе нельзя, здоровье-то, оно дороже. Даже с обезболиванием делала!  — гордо добавила она.  — Да, но сомнения все же одолевали, мало ли что?.. Поэтому все-таки к врачу пошла, но не к тому, к другому, в область ездила, в платную поликлинику. У нас-то городок маленький, а ну как слухи бы пошли? Не расхлебаешь потом… Это здесь они язык за зубами держат, а наши… Ну, про меня, может, и поостереглись бы сплетничать, но лучше было не рисковать, вот что я тебе скажу. Да, так поехала я, значит, в область. Анкетку ихнюю в регистратуре заполнила, написала, что учительница в школе, на всякий случай. Ну, осмотрели меня внимательно, анализы там всякие взяли. Через неделю явилась я
снова, врачиха мне и говорит: здоровы вы полностью, можете иметь детей, мужа теперь своего ко мне пошлите. Щас, нашла дуру. Или детдомовского, говорит, возьмите, сделайте доброе дело. Что ж, детдомовского-то можно, вон сколько их осталось, посмотришь  — сердце кровью обливается. Да ведь своего до смерти хочется, кровинушка-то своя всегда лучше! У нас городок маленький, все друг друга знают,  — повторила она, задумчиво вертя в руках рубиново поблескивающую жидкость.  — Там не погуляешь. Быстро все пронюхают и доложат. Да и не хочу я там. А здесь, если договориться полюбовно, то всегда можем устроиться: сегодня комната моя, завтра  — твоя. Или как скажешь… Да и не нужна мне эта комната, у меня, если честно, есть где. Я-то второй месяц тут с одним. Можно надеяться… У меня уже три дня задержка, а раньше всегда было как часики. Да я знаю  — если тошнит и на рыбу жареную в столовке смотреть не могу, значит, все в порядке.
        Раиса счастливо улыбнулась, потянулась, вынула из пышных волос заколку, тряхнула освободившимися кудряшками модной шестимесячной завивки.
        — Пару деньков подожду еще, для страховки, а потом к своему поеду, на недельку. Скажу, что соскучилась. А потом еще сюда вернусь, место за мной останется, с главной я уже договорилась. Гулять так гулять! Потом пеленки, распашонки пойдут… когда к морю опять выберешься! Так что думай, неделю комната твоя будет. А хочешь, я тебя с одним майором познакомлю, для себя держала, про запас, тебе понравится…
        Арина слушала, но ничего не говорила. Вино приятно грело ее изнутри, словно раскрепощая, подталкивая к чему-то… Да и в словах Раисы был свой, неопровержимый, резон. Разумеется, она ничего такого делать не будет… да и как это сделать? Где найти?
        — А если с майором не хочешь, то другого какого найти не проблема,  — как будто услышав ее немой вопрос, откликнулась товарка.  — Ты баба интересная, с изюминкой, мужики сами кидаться будут, только мигни. И вообще, главное, чтобы мужик здоровый был, красивый… Я детей красивых хочу. А ты?
        Арина машинально кивнула.
        — Она мне все говорила, намекала, что, мол, в санатории все проверенные-перепроверенные. Да что мне, с сантехниками в халатах этих синих, что ли, гулять? Или с поваром на кухне, или с массовиком-затейником, как другие тут? Табуном прямо за ним ходят, в хоре петь желают, как же… смотреть противно! Я и сама массовик-затейник. Я, Адочка, военных люблю.  — Раиса мечтательно закатила красивые, с поволокой глаза.  — Смотрю издали, как он идет  — форма, орден на груди,  — и сердце падает. И запах от него даже другой… Как вдохну, голова кругом идет… На войне был, уцелел  — значит мужик! Настоящий. Не то что мой, крыса затхлая тыловая, плоскостопая…
        Вино из головы перетекло в ноги, в руки, а Раиса уже разливала из бутылки по стаканам с донышка, последнее. Ее чемодан зачем-то стоял посреди постели, полный торопливо набросанных тряпок  — зачем, куда она собралась ехать? Пудреницу вот разбила… Может, это к счастью? Все правильно, все верно  — не затем она явилась сюда, чтобы возвращаться ни с чем. Молодость проходит, и жить одной в огромном доме, рядом со стареющим мужем… Пользоваться всеми благами, которыми одарила их судьба, кроме одного  — иметь наследников. И это сейчас зависит только от нее… От нее одной… Все, что у них есть, они могли бы передать детям… пусть даже только ее детям. Не двоюродным же сестрицам достанется после них дом и все, что в нем,  — Клашке, Дуньке, Наташке? Или племянникам, которых она ни разу в жизни не видела, да и знать не желала,  — детям Натальи и Леонида? Или, еще того хуже,  — тысячу раз права эта Раиса!  — каким-то совершенно чужим детям, неизвестно от кого  — мало ли крутится всяких баб вокруг ее мужа! Горничные смазливые, секретарши, подавальщицы, массажистки… Одну горничную в прошлом году ей пришлось даже
уволить после того, как заметила, что та уж слишком часто начала оставаться с хозяином наедине: то прибираться в кабинет являлась, когда там работал Аристарх Сергеевич, то, принимая от него плащ или пальто, прижималась в сумрачной передней к хозяину бедром или грудью. Терпение Арины лопнуло, и она потребовала, чтобы муж горничную рассчитал. Тот удивился, но просьбу жены выполнил. «Удивился?  — вдруг зло подумала она.  — Ничуть он не удивился! С его-то проницательностью и не замечать повадок этой шлюхи! Прекрасно все видел и знал, просто эта тварь грела его мужское самолюбие… Как там Раиса сказала, оно у них в штанах? Верно подметила…» И если бы она не выставила горничную, неизвестно еще, как далеко в своих играх с ее супругом зашла бы эта девка… Вино какое у этой Раисы хорошее… Где она его покупает, интересно? И где сейчас, хотелось бы знать, та горничная, которая так бесстыдно прижималась к ее мужу? Не лежит ли она вместе с ним в ее собственной спальне, на ее, законной жены, месте? А потом родит ребенка неизвестно от кого, и муж… Фу, что за глупые мысли приходят в голову! Это все от вина. И где это
ее соседка берет такую гадость?

* * *
        Из санатория она вернулась похудевшая, осунувшаяся и даже какая-то поблекшая, хотя Аристарх Сергеевич утверждал, что отдых пошел ей на пользу и что цвет лица у нее совершенно изумительный. А когда вскоре она объявила ему, что беременна, радости его вообще не было предела  — он чуть ли не на руках ее носил. Врач, отправившая Ариадну Казимировну Липчанскую на столь удачно завершившееся лечение, получила место главного врача, а ее предшественнику, чтобы не обижать, исхлопотали орден и персональную пенсию. Подарки дождем сыпались на обожаемую супругу. Впрочем, не был обойден ни один человек, имевший к замечательному событию хоть какое-то мало-мальское отношение. Домашней прислуге жаловали то отрез, то коробку духов; к морю была выстроена новая красивая лестница с балясинами взамен старой деревянной  — и Ариадна Казимировна, по совету врачей и мужа, осторожно спускалась каждый день и дышала воздухом. Была она во все время беременности как-то особенно задумчива, тиха и ласкова с супругом. Аристарх же Сергеевич буквально расцвел, помолодел лет на десять и сам сопровождал жену раз в неделю на прием
к доктору. Занималась Ариадной Казимировной сама главврач  — другому никому и не доверил бы свою спутницу жизни Липчанский. И все рассуждал, все высчитывал, когда должно произойти радостное событие.
        — Э, голубчик, Аристарх Сергеевич,  — осторожно заметила докторша, намыливая руки после очередного осмотра, пока за белоснежной ширмой одевалась ее высокопоставленная пациентка.  — Это дело ненадежное  — ваши расчеты.
        — Почему же?  — улыбнулся красивой женщине счастливый будущий отец.  — Как известно, девять месяцев…
        — Какие же вы, мужчины, все математики… Кошка ходит шестьдесят три дня  — по науке, а без науки рожает и на пятьдесят восьмой, и на шестьдесят восьмой. Женщина же не кошка, и две недели туда или сюда  — допустимая норма. А без нормы у нас тут и по десять месяцев некоторые ходят  — и ничего. Организм сам знает, что ему требуется. Ну, конечно, плохо, если ребенок переношенный…
        — А недоношенный?  — пугался Аристарх Сергеевич.
        Он в это знаменательное время всего боялся, бесконечно перестраховывался, по пять раз на дню звонил домой.
        — Ребенок, чтобы вы знали, в двадцать недель уже полностью сформирован, а потом только набирает вес.
        Врач поучительно подняла палец, и Аристарх Сергеевич послушно кивнул. Все, что касалось деторождения, интересовало его во время беременности жены куда больше, чем управление краем. Он даже книжки стал почитывать медицинские  — втихомолку от супруги, чтоб не дай бог не испугать Адочку: картинки в тех книжках были не для впечатлительных.
        — Да и откуда взяться у вас недоношенному?  — гнула свою линию врач.  — Ариадна Казимировна уже на восьмом месяце, уход и питание прекрасные, роды я сама лично буду принимать…
        Жена вышла из-за ширмы, легкое пальто уже не застегивалось впереди. Аристарху Сергеевичу показалось, что она очень уж бледна.
        — Что-то цвет лица у Адочки… Вы не находите?  — Он обернулся всем грузным телом к врачу.
        — Да… не мешает гемоглобин проконтролировать,  — тут же согласилась с ним гинеколог.  — Привезите Ариадну Казимировну завтра утром, я распоряжусь, чтобы срочно сделали анализ. И побольше богатых железом продуктов  — печень телячья непрожаренная, с кровью, черная икра, курагу тоже можно…
        Аристарх Сергеевич был готов достать для жены и птичьего молока, если бы понадобилось. Он важно кивал и, бережно поддерживая ее под локоть, помогал спускаться к машине. Арина искоса поглядывала на его озабоченно-довольное лицо, рука ее в тонкой весенней перчатке слегка подрагивала. Да, Сташа ее любит, но если он узнает…

* * *
        Она все никак не могла решиться. Красавец майор, с которым все-таки познакомила ее укатившая на недельку к мужу Раиса, явно был готов на все и сразу. От нее требовалось лишь одно  — не сопротивляться, отдаться течению. Однако она отчего-то медлила и упускала один удобный момент за другим.
        Через неделю вернулась соседка, с ворохом новых нарядов, довольная. Снова устроила посиделки с «партейным вином» и принялась выпытывать у товарки, как у нее дела с майором.
        — Да ничего не было,  — махнула рукой Арина.  — Не могу я, Рая… Чужой совершенно человек. Просто не могу, и все.
        — Ну и дура,  — грубо сказала Раиса, которой вино развязало язык.  — Ты свои цирлих-манирлих брось  — свой, чужой. Ну и хорошо, что чужой. Меньше проблем будет. Раз-два, и разбежались. А свой у тебя дома сидит, сама знаешь, зачем он тебя сюда послал. Лечиться. Вот и лечись. А ты ваньку валяешь  — свой, чужой! И этот майор тебе чем не такой? Красавец, косая сажень в плечах, рост что нужно, а хромает он от ранения. Да тебе он только для одного и нужен  — так и возьми от него что надо. А ты нос воротишь. Смотри, уедешь ни с чем.
        — А ты?  — осторожно спросила Арина.
        — Я, похоже, уже… Тьфу, тьфу, тьфу.  — Раиса суеверно сплюнула три раза через левое плечо.  — Да я и раньше залетала знаешь как! Будь здоров, только не доглядишь  — и уже. За аборты-то сажали, я подпольно делала, от страха тряслась, не донес бы кто. Вот такая наша доля  — кому удовольствие, а кому либо скребись, либо выблядков рожай. Когда не нужно, оно само получается, а когда понадобилось своего, законного, так вот таким макаром пришлось. Ну, теперь шабаш! Что захочу, то и буду делать. С месяцок еще поживу здесь для своего удовольствия, в море покупаюсь, позагораю. Купальник новый привезла, с оборочками. Красота необыкновенная. Показать?
        Она полезла в чемодан, вынула что-то яркое, полосатое, действительно с оборочками. Любовно разгладила ладонью, повернула к Арине лицо с сияющими как-то по-особенному глазами:
        — Купаться полезно для ребенка, врачи говорят…
        На губах Раисы играла удовлетворенная улыбка, улыбались и ее щеки с ямочками, и пышные волосы… Даже полосатый купальник, разложенный на кровати, казалось, улыбался всеми своими полосками…
        — …от солнца витамин Д вырабатывается, чтоб рахита не было. И виноград скоро начнется, виноград знаешь какой полезный для ребенка?
        Господи, как же она это любовно выговаривает: «для ребенка». Арина совсем пала духом. Везет же этой Раисе. Она сидит напротив довольная, сияющая, пьет вино, ей повезло. А она, Арина, действительно дура. Нужно было в первый же вечер, когда этот майор так настойчиво приглашал ее посмотреть, как он живет, пойти с ним. Переступить через себя и пойти. А она водила его за нос целую неделю, а теперь он и сам остыл, вчера проводил ее до ворот санатория и даже не спросил, когда они снова увидятся. Да, права Раиса, сто раз права! Кто она такая, Арина, чтобы разводить вокруг этого обыденного явления китайские церемонии, потомственная графиня, что ли, как иногда в шутку называет ее муж? Да вокруг полно матерей-одиночек, необеспеченных, не живущих на всем готовом, как она,  — с прислугой, поваром, садовником,  — но, тем не менее, рожающих детей. Рожающих просто для себя. Это после войны не стыдно  — мужиков на всех не хватает. А у нее и муж есть, и достаток, который он для нее обеспечил, и все, все есть! И только ребеночка, оказывается, ему не хватает. А она действительно строит из себя… неблагодарная! Зачем
она сюда приехала?
        — Ну, ты не расстраивайся так,  — утешила соседка, глядя на унылое выражение лица Липчанской.  — Нового найдем. Мой-то красавец, наверное, уже укатил, но ничего, не хуже его сыщем, познакомимся и своего добьемся, вот увидишь. Завтра на танцы пойдем к соседям…
        — Спасибо, Рая, но я, наверное…  — Она все-таки не выдержала, скривилась, представив, как товарка будет выставлять ее на танцплощадке на всеобщее обозрение, будто лошадь на ярмарке…
        — Ну, как хочешь,  — обиделась Раиса.
        Допила вино, надела новое платье и ушла гулять к морю. А Арина остаток вечера просидела в комнате.

* * *
        Мама уже давно спала, а Катя то ли днем выспалась, то ли что еще… Честно говоря, она сама прекрасно знала причину, по которой сегодня не могла уснуть. И причина эта была не что иное, как телефонный звонок. Она еще и еще раз прокручивала в уме весь состоявшийся разговор. И в который раз досадовала, что она здесь, у моря, а не в городе, где уже сегодня вечером могла пойти куда-нибудь с ним.
        Подушка так нагрелась от ее горячей щеки, что она перевернула ее на другую сторону. Однако и другая сторона была почти такой же горячей  — Катя уже вертела подушку много раз. Она оставила это зряшное занятие и села на кровати. Раз спать не хочется, нужно чем-то заняться. Зажечь свет и почитать? Но если включить свет, мама может проснуться, и тогда не миновать вопросов и каких-нибудь лекарств. Да и жаль будить маму, она так сладко спит. А почитать нечего, кроме маминого бестселлера. А его она точно читать не хочет. Катя отодвинула занавеску и посмотрела в окно. За окном раскинулся сад, из которого тянуло свежими ночными запахами, и туда можно было пойти погулять. На улице сейчас так хорошо! Эта мысль ей понравилась, и она тихонько встала, натянула шорты и майку, благо в комнате было довольно светло  — полная луна светила вовсю. «Говорят, что полная луна влияет на психов,  — вспомнила она.  — И еще на лунатиков. И еще на меня…» Она выбралась наружу и притворила дверь флигеля так, чтобы замок не щелкнул. На улице действительно было не просто хорошо  — там было восхитительно. Освеженный дневным ливнем
сад благоухал, воздух бодрил и одновременно был теплым. Она медленно побрела по тропинке. Все вокруг было призрачным в свете луны и изысканно черно-белым. Цвета угадывались по каким-то намекам, теплым и холодным оттенкам серого, черного, серебристого, и ей нравилось идти и угадывать эти цвета…
        Незаметно она дошла до большого дома. Во втором этаже светилось окно. У жасминовых кустов, в густой тени, стояла большая полотняная скамья-качалка. Качели были хозяйские, но от них ведь не убудет, если она немного посидит? Катя села, сбросила шлепанцы и поджала под себя одну ногу. На ближайшем кипарисе оглушительно трещали цикады. «Интересно, какие они?  — подумала она.  — Как большие кузнечики или, может, как тараканы? Нужно спросить у мамы, она наверняка знает». Нет, все-таки она полная идиотка. Как она мямлила по телефону! Конечно, он больше не позвонит, решила Катя. Досадливо откинулась на спинку, и качели послушно стронулись, как бы кивая, как бы подтверждая  — да, ты дурища, ты мямлила по телефону, мужчины таких не любят… они любят решительных, знающих себе цену женщин, а ты просто глупая девчонка с комплексами, и ничего больше. Она периодически отталкивалась босой ногой, получая удовольствие от прикосновения к шершавой плитке и от легкого ветерка, овевающего ее лицо.
        После того как она едва не погибла несколько месяцев назад, Катя неожиданно открыла, что можно извлекать удовольствие буквально от всех тех впечатлений, какие могут обеспечивать человеку органы чувств. Она до сих пор помнила то граничащее с экстазом наслаждение, которое открылось ей, когда она увидела мир,  — как будто новыми глазами. И до сих пор она испытывала наслаждение, прикасаясь к шершавому, гладкому, теплому, прохладному, скользкому… Получала удовольствие от созерцания гор и моря. От музыки, утренней переклички иволги, ночного треска цикад. Она как бы заново родилась, пробуя, обоняя и осязая жизнь и наслаждаясь этим. У жизни был то запах персика, то соленый вкус моря. Твердость камня и податливость и текучесть воды. И все было прекрасным  — даже запах гниющих водорослей, который она уловила вчера, прогуливаясь вдоль моря.
        Она раскачивала, подталкивала скамью, врачуя свои сомнения ароматами и звуками ночного сада и этим размеренным движением. «Позвонит, позвонит»,  — еле слышно поскрипывая в креплениях, соглашалась с ней скамья, так же быстро меняющая свое мнение, как и любая женщина. Эти качели, несомненно, были женского пола.
        Где-то совсем рядом хлопнула дверь, и Катя инстинктивно притормозила, остановила скамью, хотела было надеть шлепанцы и ретироваться, но тапки куда-то подевались. Она напрасно шарила босой ногой  — они как сквозь землю провалились. Ну не бежать же в самом деле, бросив свое имущество, как трусливый заяц, босиком по дорожке! Да и что такого она сделала? Ну, покачалась немного, но дырку-то она в качелях не просидела? Да и вообще, чего ей бояться? Кому-то тоже не спится, на кого-то тоже действует луна, погуляет себе человек, подышит и пойдет обратно в дом. Однако, повинуясь инстинкту, она глубже вдвинулась в мягкое, податливое полотняное нутро. Шаги простучали мимо, беспокойные, торопливые шаги. Интересно, кто это так спешит и куда он отправился? Выглянуть хотелось ужасно, но она дождалась, пока человек отойдет подальше, и только тогда осторожно встала и посмотрела вслед удаляющейся фигуре. Силуэт был женский. Не зная почему, Катя, так и не надев шлепанцы, стараясь не производить шума и держаться в тени деревьев, быстро пошла вслед за незнакомкой.
        — …слушай, ты на меня не дави. Я сказала нет, значит, нет.
        Подойти поближе Катя не осмелилась. Деревьев больше не было. Двое, мужчина и женщина, стояли за коваными воротами усадьбы, метрах в трех от затаившейся за каким-то колючим кустом Кати. Женщина держалась за открытую калитку, как будто не хотела идти дальше порога или же не хотела впускать ночного гостя внутрь. Фонарь над воротами горел ярко, и мужчина поморщился:
        — Слышь, выруби этот прожектор. Светит, как в зоне.
        Женщина послушно щелкнула кнопкой, и свет погас. Однако полная луна все так же безмятежно сияла с неба, и Кате разговаривающие были видны как на ладони.
        — Зря ты все затеял,  — холодно сказала женщина, и Катя узнала голос, а потом и саму говорившую, хотя та и стояла к ней спиной,  — это была Оксана, невеста парня по имени Ваня, внука одной из старух.
        Мужчина закурил, щелчком отбросил спичку на дорожку и выдохнул дым прямо в лицо девушке.
        — Зря, говоришь? Больно умная стала. Что, новую жизнь начала?  — Он недобро хохотнул.  — Да я тебя знаю как облупленную, сучару! Жениха себе нашла? Замуж за него выскочить хочешь? Смотри, чересчур большой кусок откусить стараешься, как бы зубки не увязли…
        — Не твое дело!  — зло выдохнула Оксана.  — Зачем ты сюда приперся? Я тебе уже один раз говорила  — ничего не получится. Я этого делать не буду.
        — Будешь. Как миленькая будешь,  — заверил ее мужчина.  — Забыла, поблядушка грёбаная, кто ты такая? Так я могу напомнить. И не только тебе. Утром приду…
        — Сколько ты хочешь?  — перебила она его.  — Сколько?
        — Богатая стала?  — Мужчина сплюнул на дорожку.  — Откупиться хочешь? У тебя таких бабок пока нет, так что придется отработать. Поняла?
        — Я не буду этого делать,  — упрямо сказала девушка.
        — Ну, ты…  — Мужчина схватил ее за руку, подтащил ближе, молниеносным движением завернул локоть ей за спину, и Оксана застонала.  — Будешь делать то, что тебе скажут, потаскуха! И всего-то от тебя требуется…  — зло прошипел он.
        Катя вся превратилась в слух. Чтобы лучше слышать и видеть происходящее у калитки, она подвинулась на какой-то сантиметр, и вдруг что-то хрустнуло у нее под ногой. Она в ужасе замерла.
        — Тут кто-то есть.  — Мужчина отпустил девушку.  — Ну-ка, вруби прожектор!
        Выключатель, установленный на калитке, щелкнул, и мощная лампа залила пятачок у ворот ослепительным светом. От этого света тень у тиса, за которым пряталась Катя, стала только гуще.
        — А на дорожку можешь посветить?
        Оксана нажала еще одну клавишу, и засветилась цепочка фонарей на мощенной плиткой дорожке, ведущей к дому.
        Катя поняла, что пропала. Еще немного, и они ее обнаружат. Она сделала один неосторожный шаг, прижавшись поближе к тису, который оказался к тому же еще и колючим, и снова наступила на сухую ветку, не замедлившую сообщить о себе. После этого оставалось только бежать. И она помчалась. Она неслась, петляя между деревьями, но двое, которые ринулись за ней вдогонку, поняли ее ошибку раньше, чем она сама,  — они побежали по ровной дорожке и, значительно опередив, перехватили свою жертву у самого дома. Катя открыла рот, чтобы громко закричать, но у нее не хватило дыхания, сбитого быстрым бегом, да и бегать после больницы она толком еще не могла. Из ее горла вырвался только тоненький визг, когда мужчина сбил ее с ног. Падая, она ударилась головой о поребрик дорожки, на миг перед ее глазами вспыхнули яркие огни, и сразу же все поглотила густая тьма.
        Очнулась она от того, что ужасно замерзла. Она не знала, сколько пролежала на дорожке, часов у нее не было. Застонав, она поднялась и села. Господи, что же это такое  — снова голова! Мало ей того, что несколько месяцев назад она чудом осталась жива и перенесла сложнейшую операцию, так теперь еще и это. Тогда она оказалась слишком недальновидной и самонадеянной и поэтому чуть не умерла. Недальновидной и самонадеянной, правда, считала она себя сама. Лейтенант Скрипковская относилась к своим действиям весьма критически, упрекая себя помимо прочего еще и в недостатке профессионализма. Да, а вот теперь она еще и ударилась своей многострадальной головой так, что увидела, как говорится, небо в алмазах. Она ощупала голову и посмотрела на свою ладонь. Крови не было, а вот шишка вспухла огромная, в голове гудело и, кажется, даже щелкало. Да, а где же эти двое, которые за ней погнались? Куда они девались? Она осмотрелась. Рядом никого не было. Только луна все так же безмятежно светила в небе, ей, луне, все было до лампочки. И тем двоим, видимо, тоже. Значит, они бросили ее, беспомощную, здесь и ушли.
Вот негодяи! А если бы она убилась насмерть? Или они понадеялись, что, треснувшись головой о камень, она все забудет? Кого видела и о чем они говорили? А в самом деле, о чем они говорили? Что связывало незнакомца, который сбил ее с ног, и невесту парня по имени Ваня? Чего так настойчиво требовал ночной визитер от Оксаны? И что девушка Оксана так не хотела делать? Наверное, этого Катя никогда не узнает. Да, сыщик из нее вышел никудышный. Возможно, эти двое, что оставили ее лежать на дорожке, были в чем-то правы: не нужно подсматривать и подслушивать чужие разговоры, даже если тебе этого очень хочется. А ведь все началось с того, что две старухи сбрендили и остальному семейству это очень не понравилось. Вот по этому поводу Кате и захотелось посмотреть: куда это пошла ночью Оксана и не связано ли это как-то с будущим завещанием, которое всех так огорчило, и с Казимиром Малевичем, по словам горничной, написавшим с Ариадны Казимировны портрет. Или что-нибудь в этом роде. И вот как все плачевно закончилось. Если мама узнает о Катином полуночном приключении, не миновать визита в больницу. Голова налилась
тупой свинцовой тяжестью, затылок разламывался от боли, и, кажется, ее даже затошнило. Вот и скамейка-качалка, с которой все началось. Сидела бы она спокойно, слушала цикад и смотрела на звезды  — нет, угораздило же ее… Луна в небе из серебряной стала золотой и начала уваливаться куда-то к западу, звезды поблекли, а небо сделалось индигово-синим. Ее тапки, мокрые от выпавшей росы, сиротливо стояли там, где она их оставила. Она сунула ноги, исколотые об острые иглы тисов и елей, мимо которых бежала, в шлепанцы и понуро потащилась по тропинке к их флигелю. Оглянулась и зачем-то посмотрела на большой дом. Окно во втором этаже по-прежнему светилось. Их же флигель был тих и темен  — слава богу, мама не проснулась и не хватилась своей непутевой дочери…

* * *
        Девочка родилась точно в срок, высчитанный Аристархом Сергеевичем. Он ликовал  — от того, что оказался прав и что женщина ходит ровно девять месяцев, в отличие от какой-нибудь кошки, от того, что посрамил медицину, которая очевидные факты готова поставить с ног на голову, и от того, что все наконец благополучно разрешилось. Жена была здорова, роды прошли нормально. Малышка была совершенно прелестная и очень, по заверениям всех, кто ее видел, похожа на отца. Сам Аристарх Сергеевич не находил в ней пока никакого сходства ни с собой, ни с женой  — крохотный вздернутый носишко, красное личико, светлые кудрявые волосики, миниатюрные ручки и ножки с почти прозрачными чешуйками ноготков. Однако это новое долгожданное существо, появившееся на свет в день, определенный им самим, неожиданно умилило его до слез. Держа на руках похожий на полено сверток, перевязанный розовыми атласными лентами, он испытывал острое чувство счастья. В этом существе он видел обещаемое всеми религиями мира бессмертие, продолжение, отражение самого себя. Он был безудержно, почти неприлично счастлив и, если бы это было возможно,
сам бы пеленал, и купал, и кормил ребенка.
        Жена с огромным букетом ранних роз в руках, несмотря на то что перед родами ее мучили всякие непонятные страхи вроде того, что она непременно умрет в родовых муках или с ребенком что-нибудь случится, также выглядела вполне здоровой и довольной. Аристарх Сергеевич не хотел делать рождение долгожданного наследника достоянием гласности, и поэтому у крыльца роддома встречал жену только он сам. Шофер переминался у машины, боясь пропустить момент, а у крыльца суетился фотограф с треногой, выбирая лучший ракурс. Он снял чету Липчанских с младенцем в окружении улыбающегося медперсонала и без оного, потом одну Ариадну Казимировну с цветами, потом ее же с младенцем на руках. Фотосессия была затеяна самим Аристархом Сергеевичем, и вышедшие на редкость удачными снимки вскоре украсили стены его кабинета.
        Корзины роз были посланы врачам, принимавшим у Ариадны Казимировны роды. Всем сестрам и акушеркам, участвовавшим в событии, также было послано по большому букету и шоколадному набору. В корзину же с цветами, предназначавшуюся главврачу, был вложен еще и пухлый конверт. Да разве деньгами можно было выразить то чувство благодарности, которое испытывал первый человек края, несший на руках долгожданное продолжение своего «я», своего рода пропуск в вечность? И только в самой глубине души Аристарха Сергеевича шевелилось мелочное чувство неполного удовлетворения  — он бы предпочел, чтобы ленточки на свертке были не розовые, а голубые. Но все равно  — какое это было неземное блаженство!
        Действительно, ребенок оказался тем самым недостающим штрихом, который придал картине их существования совершенство. С первых дней жизни девочка росла в полном достатке, избалованная всеобщей любовью и вниманием. Ей одной разрешалось все  — срывать цветы с клумб, в любое время входить в рабочий кабинет отца, хотя никому и никогда не разрешалось там появляться, если он был не в духе. Только их драгоценная дочь могла безнаказанно рисовать красным карандашом на обоях свои первые рисунки  — человечков, больше похожих на осьминогов, и кошек, напоминающих кучевые облака. Однако, уверенно тыкая пальчиком, маленькая Леночка утверждала, что это  — папа, это  — мама, а это  — Мура!
        Ариадна Казимировна много времени проводила с ребенком, радуясь и новорожденной, и тому, что ее опасное приключение так хорошо закончилось. Девочка росла, окруженная заботой и комфортом, нормально развиваясь и практически ничем не болея. Вскоре Леночке исполнился год, потом второй, ребенок был на редкость красивым и смышленым  — чего было еще желать? Но однажды Аристарх Сергеевич спросил уютно свернувшуюся калачиком рядом с ним жену:
        — Адочка, а ты не хочешь еще раз съездить в санаторий? Тогда тебе так хорошо помогло…
        День был позади, она сладко засыпала рядом с этим милым и надежным человеком, который когда-то подобрал ее на дороге, как бездомную собачонку, и дал ей такую жизнь, о какой она могла только читать в своих любимых романах. Сейчас, правда, столько возни с маленькой Леночкой и ей не до чтения. И что, Сташа хочет, чтобы она снова?.. Сон как рукой сняло. Она села на постели.
        — Ты что, хочешь, чтобы я опять туда поехала?
        Он подмял локтем подушку. Приподнялся, и в полусумраке она встретила его твердый взгляд.
        — Ада, один ребенок… А ты больше не беременеешь. Ты молода, нужно рожать второго, пока не поздно.
        — А зачем нам второй ребенок?
        Этот вопрос, заданный женой, его удивил. Неужели она не хочет еще детей? Да нет, не может быть. Наверное, она просто не отдохнула после первых родов или же слишком устает с маленькой Леночкой. Однако ведь время уходит, в сорок лет рожать опасно  — слишком велик риск и для нее, и для ребенка, который может оказаться неполноценным. Это объяснила ему врач. Поздние дети  — большой риск. Но лучше, конечно, не напоминать ей сейчас о том, что она не так молода, как раньше. И он мягко, но настойчиво коснулся ее руки:
        — Ада, она вырастет эгоисткой, если так пойдет дальше. Ты слишком ее балуешь. И вообще, я обо всем договорился. Сейчас самое лучшее время, ты подлечишься и отдохнешь. Тебя там ждут.
        Вот как! Он уже обо всем столковался у нее за спиной! Подлечишься! Отдохнешь! Знал бы он, в чем заключалось это лечение, вряд ли послал бы ее еще раз в эту грязелечебницу!
        — Это не входило в мои планы,  — холодно заметила она, откинувшись на подушки и вперив в потолок неподвижный взгляд.  — И с кем я оставлю ребенка?
        — Я нашел Леночке прекрасную няньку. С понедельника она выйдет на работу.
        — Ребенку нужна мать, а не нянька,  — с вызовом заметила она.
        — Адочка, я знаю, ты в ней души не чаешь, но тебе нужно оторваться от нее хоть ненадолго. С ней ничего не случится. А девочке нужен брат. Ты достаточно отдохнула после родов, и врачи тоже так считают.
        Оказывается, он со всеми переговорил, кроме нее самой! Он все решил за нее. Что ж! Если он так желает этого, видит Бог, не она первая это придумала…
        — Хорошо,  — сказала она после продолжительного молчания, висящего в спальне подобно плотному, непроницаемому облаку, молчания, не объединяющего, а разъединяющего их.  — Хорошо, Сташа. Если ты этого хочешь, я поеду.
        — Вот и умница.  — Он погладил жену по плечу, и она подумала, что точно так же он гладит забравшуюся к нему на колени домашнюю кошку.
        В понедельник она уехала.

* * *
        В санатории ничего не изменилось  — все тот же приветливый персонал, те же обсаженные розами дорожки. И главврач с подпрыгивающей птичьей походкой, которая приняла ее в своем кабинете сразу по приезде как долгожданную гостью. Поила дорогую Ариадну Казимировну превосходно заваренным чаем, подробно расспрашивала, как прошли роды, как развивается ее девочка.
        — Прекрасно, просто прекрасно,  — приговаривала она, разглядывая фотографии годовалой, а потом и двухлетней Леночки.  — Малышка просто прелесть!
        Настроение заведующей санаторием заметно улучшилось после того, как мадам Липчанская передала ей в руки десять тысяч рублей в конверте и небольшой сафьяновый футляр с кольцом изумительной старинной работы. Стоимость антикварной драгоценности определить навскидку доктор не сумела. Но подарок, несомненно, был царский. Ну, что же, надо полагать, Аристарх Сергеевич Липчанский, приславший ей эти знаки внимания, был доволен. Однако этого нельзя было сказать о его жене  — та сидела перед ней с кислой миной, несмотря на то что последовала-таки ее мудрому совету и у них все так славно сладилось.
        — Ариадна Казимировна, дорогая, мы вас поселим в самую лучшую комнату, без соседей,  — пряча подношения в стол, сказала главврач, сделав при этом ударение на словах «без соседей».  — Вам так будет удобнее. Расписание лечения составим индивидуальное, питаться вы будете за отдельным столом или как захотите. Можно заказывать меню…
        — Не нужно,  — поспешила остановить этот поток привилегий Ариадна Казимировна.  — За комнату спасибо, а меню не нужно. Я ведь помню, как у вас прекрасно готовят.
        Все, все здесь было точно таким же, как и три года назад. Те же плакаты, на которых счастливая мать прижимала к себе долгожданное дитя, те же приветливые улыбки персонала. Однако сейчас она уже знала цену всему этому: и плакатам, и улыбкам. И почти завидовала тем женщинам, которые действительно приехали сюда лечиться. Которым действительно помогут и грязи, и море, и утомительные процедуры. Возможно, помогут не с первого раза, но они зачнут детей от своих собственных мужей. От любимых. А не от тех случайных незнакомцев, которых и узнать-то толком не успели… Да, возможно, ее Леночка была бы не такой хорошенькой, будь она действительно родной дочерью Аристарха Сергеевича. Но зато она, Арина, была бы избавлена и от мук нечистой совести, и от боязни когда-нибудь снова повстречаться с настоящим отцом своего ребенка. И дай бог ей больше никогда с ним не столкнуться…
        Рассуждая таким образом, она чуть не лишилась чувств, когда вдруг увидела его. Пожелать себе никогда больше не видеть человека  — и вот он здесь, прямо перед ней!
        Нет, он не поджидал ее тут все эти годы  — их случайная встреча в самом деле оказалась прихотью судьбы. Его не приглашали сюда несколько лет. Но в этом году вдруг снова командировали  — сначала на месяц, потом командировку продлили. Два года назад у него обнаружили диабет в легкой форме, и начальство поощрило его командировкой в теплые края, на легкие санаторские хлеба. Работы здесь было немного, да и режим свободный, не то что на заводе  — паши от звонка до звонка и еще на сверхурочные оставайся. Многие сослуживцы ему завидовали, недобро подшучивая: где он так подмазал, что ему отвалилось сразу все  — и море, и солнце, и бабы… Не жизнь, а малина. И за что человеку такое счастье? Он отмалчивался, на соленые шутки товарищей только улыбался: начальству виднее. Вас пошлют  — и вы поедете.
        Она шла по дорожке, задумчиво помахивая сорванной веточкой, казалось, не замечая ничего и никого вокруг.
        — Здравствуйте,  — сказал он, когда женщина поравнялась со скамейкой, на которой он сидел. Нужно было, конечно, встать, но у него почему-то отказали ноги.
        Она выронила свою веточку и побледнела. Ему показалось, что она даже перестала дышать. От неловкости он не знал, что говорить дальше, поэтому повторил еще раз:
        — Здравствуйте.
        Она молчала, но не уходила. Тогда он решился.
        — Вы меня помните? Мы с вами знакомы.
        О, разумеется, она его помнила. Хотя всеми силами старалась забыть. Зачем, зачем он опять здесь оказался?!
        Он, похоже, понял ее замешательство и то, что правильнее всего было бы отвернуться, не заметить этой проходящей мимо женщины, сделать вид, будто он не помнит и не знает ее.
        Однако она уже пришла в себя, и после первого порыва  — уйти, убежать, скрыться, никогда больше не видеть этого человека  — пришло решение: что ж, значит, судьба. И если судьба, так мудро ведущая ее по жизни, приготовила ей эту встречу, то она не станет ей противиться. Действительно, зачем ей снова мучиться, искать неизвестно кого, когда вот он, сидит здесь и поджидает ее.
        — Здравствуйте,  — отстраненно-вежливо ответила она и села рядом на скамейку.
        Оба молчали. Вечер тихо опускался на парк, окутывал все сиреневыми сумерками, размывал очертания напряженно сидящих рядом мужчины и женщины и скрывал то, что было написано на их лицах… Мудрый, всевидящий, всепрощающий вечер! Теплый воздух благоухал розами  — и зачем они садят здесь такое количество этих цветов, дающих тяжелый, пряный, возбуждающий чувственность аромат?
        Никого не было в этом тихом уголке санатория, кроме них двоих. Рассмотрев и по достоинству оценив драгоценность, главная распорядилась выделить Липчанской даже не отдельную комнату, а комфортабельный гостевой домик с отдельными душем и туалетом. Коттедж, в котором ее поселили, был расположен достаточно далеко и от столовой, и от процедурных корпусов, но Арина только обрадовалась подобному уединению. Однако процедуры, которые, в сущности, были ей совершенно не нужны, она посещала исправно  — это был своего рода ритуал, игра.
        Она покосилась на человека, который чинно сидел рядом с ней на скамейке. Что, если и его считать просто частью этой игры? Если отбросить такие основополагающие слагаемые любых отношений, как чувства, то… То получится, что у нее с ним почти ничего и не было! Ни он, ни она не пылали любовью. У них не было никаких обязательств друг перед другом. Были просто… встречи, порожденные некой взаимной тягой, и все. Как тогда спросила главврач: «Половой жизнью не жили?» Вот это и была как раз постыдная, не скрашенная никакими чувствами половая жизнь. Отношения полов. Просто некие очень несложные отношения…
        Он пришел к ней в комнату, потому что у нее вдруг отказали розетки. День был жаркий, Раиса с утра ушла к морю, а она читала, лежа на кровати, ибо решила посвятить эту неделю, оставшуюся до конца лечения, чтению. Ей надоело кружить вокруг санатория, примеряясь буквально ко всем проходящим мимо мужчинам. И каждый раз у нее падало и замирало сердце, и каждый раз она говорила себе: это не тот… не тот… не подходит… Она то бродила в парке, то выходила к вокзалу и один раз даже купила билет до Евпатории. Однако когда подошло время ехать, она передумала, разорвала толстенький картон проездного документа пополам и выбросила его в привокзальную урну. Что бы она делала в этой самой Евпатории? Она уговаривала себя, что хотела лишь посмотреть город, но знала, зачем туда едет. Чтобы бесцельно, до изнеможения разгуливать по улицам и искать то, что невозможно было найти. Ни здесь, ни в Евпатории, ни где бы то ни было. Этого просто не существовало в природе. Потому что она не знала, ни как это выглядит, ни как называется. Во всех книгах, которые она с упоением поглощала в течение всей своей жизни, людей всегда
обуревали некие чувства. Чаще всего это были чувства сильные, вызывающие совершенно определенные отношения: любовь, ненависть, страсть… Ей нравились именно сильные чувства, долговременные отношения. Часто она воображала себя героиней романа: то становилась Джен Эйр, то была Наташей Ростовой, легкомысленного поведения которой она, кстати, не одобряла. И очень обрадовалась, когда Наташа нашла свое истинное счастье в лице Пьера Безухова. Его она находила похожим на Аристарха Сергеевича.
        И что она может отыскать, пробродив по Евпатории весь этот жаркий длинный летний день? Она не найдет даже отголосков этих чувств. У нее не возникнет не то что влечения к случайному прохожему, но даже симпатии. Она, наверное, была просто не способна на мгновенно вспыхивающую страсть. Ей было совершенно незнакомо состояние «солнечного удара», так ярко описанное Буниным. Даже к Аристарху Сергеевичу, которому она сразу безоговорочно поверила, позволив увезти себя из колхозного захолустья, она вначале не чувствовала почти ничего, кроме безграничного уважения. Уважение впоследствии сменилось крепкой привязанностью, благодарностью и… любовью? Но что такое любовь?
        Она отложила чтение, в недоумении потерла лоб и впервые задумалась о сущности этого чувства, которым буквально были переполнены все книги. Как верно определить состояние любви? И отличить истинную любовь от надуманной, скоротечной, ложной? Наверное, если настоящая любовь  — это чувство защищенности, доверия, уверенности в завтрашнем дне, то да, она любит собственного мужа. Ну, может быть, не совсем так, как он любит ее, но все-таки любит. Да, определенно любит. Ведь у них совпадают вкусы, мнения, взгляды на жизнь, в конце концов…
        Рассуждая таким образом, она заметила, что в комнате стало слишком жарко, и включила вентилятор. Он почему-то не пожелал работать. Бесцельно пощелкав кнопками, она попробовала включить настольную лампу. Та тоже не горела. Тем не менее свет в комнате был  — матовый белый шар под потолком загорелся сразу, как только она нажала на выключатель. Она ничего не понимала в электричестве, да это была и не ее забота. Она просто спустилась вниз, к дежурной по корпусу, и пожаловалась на свою проблему. Та пообещала все уладить.
        Электрик явился быстро: приятного вида мужчина, еще совсем молодой. Разложив на столе свой чемоданчик, он вскоре выяснил причину неполадки. Лежать при нем с книгой на кровати она не стала. Сначала Арина чинно сидела у стола, потом заинтересованно заглядывала ему через плечо, и, когда он попросил подать ему отвертку, она тут же разыскала ее и передала. Руки у него были на удивление чистыми, а пальцы осторожно приняли инструмент из ее рук. Тем не менее она почувствовала его прикосновение. Первое мужское прикосновение за два месяца. Он посмотрел на нее и улыбнулся. У него было простое, приятное, с правильными чертами лицо, кудрявые волосы и васильково-синие глаза.
        Устранив неполадку, он почему-то не спешил уходить. Неторопливо собирая инструменты, он спросил у нее о чем-то незначительном и, оберн?вшись, наткнулся на ее жадный, шарящий взгляд. Она быстро отвернулась, смутившись: кажется, этот парень все понял  — зачем она здесь и чего она ищет… От возникшей неловкости она предложила ему выпить чаю  — благо, розетка была починена. Он согласился, и Арина принялась хлопотать: достала чашки, ложки, коробку дорогих конфет, включила стоящий на отдельном столике электрический самовар.
        Он никуда не спешил, этот кудрявый электрик, и был воспитан: деликатно прихлебывал напиток, а к конфетам даже не притронулся. То ли не любил сладкого, как и сама Арина, то ли стеснялся.
        — А вы местный? Давно здесь работаете?  — спросила она, исподтишка рассматривая его ладную фигуру.
        — Да нет, не местный. Просто в командировку прислали. Я сам из…  — Он назвал город, находящийся почти за тысячу километров отсюда.  — Жарко тут у вас,  — заметил он.
        Она спохватилась и включила вентилятор, из-за которого, собственно, и вызвала его.
        — А что вы в комнате сидите?  — поинтересовался электрик.  — К морю бы пошли. Погода какая на улице! Красота. Настоящее лето, не то что у нас. У нас пол-лета дождь льет, а если солнышко и выглянет, так уже праздник. А здесь погода такая, что каждый день как выходной. Жаль, командировка скоро кончается, и неизвестно, пришлют меня сюда еще когда-нибудь или нет. Когда получается, я хожу на море. Люблю поплавать. Здесь вода сама держит. Я до моря и плавать-то толком не умел…
        — А я не люблю море,  — откровенно сказала она.  — Ни плавать, ни загорать не люблю. Мне больше по душе луг, лес. Я люблю, как на лугу пахнет. И запах сенокоса люблю. Ягоды люблю собирать, грибы. И знаете, яблоки такие есть, большие, антоновские. Вот от них аромат такой, что никакого моря не надо, никаких цветов здешних! Осенью соберут их, разложат  — дух такой стоит… ничего лучше не знаю.
        Она давно так откровенно ни с кем не разговаривала. А с этим обыкновенным кудрявым парнем так просто было сидеть, попивать чай из самовара, хотя и электрического. Сюда бы настоящий самовар, который шишками топят. Она еще не забыла, как это делается. Какой чай из него вкусный! Даже если чайной заварки нет, а просто залить кипятком вишневые веточки. Нужно попросить мужа, чтобы завел дома настоящий самовар, а не такой, как здесь, новомодный, стилизованный под старину электрочайник…
        Он оглядел ее всю  — симпатичная женщина, наверное, еще тридцати нет. Голубые глаза, ненакрашенные розовые губы, золотистые светлые волосы собраны в тяжелый пучок на затылке. Судя по всему, откуда-то из глубинки, как и он сам. Оттуда, где еще не перевелись ягоды в лесу, грибы по опушкам и антоновские яблоки в старых садах. Кожа у нее была чистая, и такой молочной белизны, что и в самом деле не стоило портить ее загаром… И еще он почувствовал исходящее от нее волнение, какое-то тревожное ожидание… Больше вызовов у него пока не было, и он предложил:
        — Не хотите по парку прогуляться?
        — А вам разве не нужно работать?  — с удивлением спросила она.
        — Пока все.  — Он пожал широкими плечами.  — У нас тут нечасто ломается электричество. Во время грозы иногда, правда, вырубается подстанция. Но это не мое дело. Это уже городские…
        Болтая ни о чем, они неторопливо прошлись по парку. Он снял свой синий халат, который ее несколько смущал: она не привыкла расхаживать в обществе… обслуги. Да, он был не более чем обслугой, но с ним она почему-то чувствовала себя на удивление легко. Они были близки по возрасту, а еще он также оказался из породы книгочеев.
        — А чем тут еще заниматься?  — спросил он, вежливо поддержав ее под локоть, когда она зацепилась каблуком за корень сосны.  — Вот сейчас читаю О. Генри. Вернее, не читаю, а перечитываю. Месяц назад уже брал, а сейчас снова захотелось. Вы знаете, я люблю книжки серьезные, а эта мне понравилась тем, что веселая. Рассказы короткие, но такие смешные! Иногда грустные. Хотел бы я вот так же писать!
        — А вы пробовали?  — тут же спросила она.
        — Что вы!  — удивился он.  — Какой из меня писатель… я читатель. Это я так, к слову. Знаете, книги для меня как отдушина. В кино ходить я не люблю…
        Она согласно кивала, понимая, почему он не любит посещать санаторский летний кинозал. Сплошные ряды женщин, женские глаза, женские руки, груди, волосы, взгляды, вздохи… Засасывающее болото… Женское ненасытное море…
        — Вот в городе кинотеатр  — другое дело. А давайте сходим?  — неожиданно предложил он.
        Она давно не чувствовала себя столь вольно, как сейчас, с этим странным, увлекающимся О. Генри электриком, который пригласил ее в кино прямо посреди дня.
        — Я только халат и инструменты заброшу, и пойдем. Вот тут мы и живем.
        Она огляделась. Неприметный одноэтажный корпус, в котором обретались командированные, был пуст. Сантехники, специалисты по медицинскому оборудованию, официантки, посудомойки  — или кто тут еще жил  — все они, вероятно, были на своих рабочих местах. Никто не встретился им в коридоре. Никого не было и в крохотной опрятной комнатке, которую он, оказывается, ни с кем и не делил. Он открыл ее своим ключом, и, следуя за его вдруг потяжелевшим взглядом, она переступила порог…
        И если тогда это оказалось на удивление просто, почему же сейчас должно быть сложнее? Почему они сидят на этой скамейке скованные, настороженные и так долго молчат? Он же сам первый ее остановил, почему же он безмолвствует? Неужели не понимает, что ей самой неловко заговорить с ним? В конце концов, она все-таки женщина…
        И он, кажется, понял, потому что решился первым нарушить их затянувшееся молчание:
        — Вы сюда снова лечиться?
        — Да.
        — А что, тогда вам… не помогло?
        Она залилась краской. Хотела ответить, что помогло, но вовремя прикусила язык, решив ничего ему не говорить: в ней сработал некий природный женский инстинкт, призывающий самку прятать своего детеныша. К чему знать этому совершенно чужому человеку, что у него где-то есть ребенок? Леночка  — ее дочь. Ее и Аристарха Сергеевича. Ее дочь  — Липчанская, и никто другой не может иметь на нее никаких прав.
        — У меня розетка не работает,  — сказала она, глядя куда-то в сторону и избегая смотреть на своего собеседника. Ничего лучше она не могла придумать и воспользовалась тем самым предлогом, благодаря которому они и познакомились когда-то. Если он захочет понять, чего ей снова от него нужно, то поймет.
        — Я живу в том домике.  — Арина махнула рукой в сторону маленького коттеджа.  — Одна,  — зачем-то добавила она и покраснела еще больше. Однако сгустившиеся сумерки, которые вот-вот должны были стать полноценной ночной тьмой, милосердно скрывали ее лицо.
        — Я знаю. То есть… не про розетку. Я знаю, что вы там живете.
        Вот как! Оказывается, он в курсе, что она здесь живет. Значит, он сидел сегодня на этой скамейке не просто так? Не случайно? Или зачем? Он что, сам искал встречи с ней?
        — Я зайду, посмотрю. Когда вы хотите? Завтра… вечером?
        — Сегодня,  — еле слышно сказала она, опуская голову все ниже.  — Дверь будет открыта.
        Главврач санатория просветила ее, как высчитывать дни, наиболее благоприятные для зачатия. Эти дни истекали в этом месяце очень быстро, их почти не осталось. Да и зачем откладывать? Лучше сразу броситься в холодную воду, чем продолжать эту пытку.
        — Я приду. Через час,  — ответил он тоже шепотом.
        Она кивнула, встала и пошла к своему домику  — излишне прямая, чувствуя напряженной спиной, что он неотрывно смотрит ей вслед.

* * *
        — Вот,  — сказала Ариадна Казимировна, и губы ее сложились в жесткую складку.  — Так все и случилось. А потому тем, что они живут на свете, эти две неблагодарные гордячки обязаны только мне.
        — Какой ужас,  — прошептала Людмила Федоровна.  — Бедная ты моя… хорошая. Я имею в виду, что тебе пришлось через это пройти… Но ведь он был тебе не совсем безразличен, правда? Неужели ты совершенно ничего к нему не чувствовала?
        — Люся,  — устало спросила подруга,  — а что я должна была чувствовать? Да, я была ему… благодарна. Однако все это было достаточно унизительно. Что я вообще с ним связалась. Подумай, кто была я и кто он? Он был совершенно не герой моего романа. Какой-то простой электрик! Но у меня тогда не было выбора…
        Она смотрела прямо перед собой невидящими, но все еще не выцветшими, все еще голубыми глазами. У нее тогда действительно не было выбора. Не было… выбора. Не было?
        — А… он? Он ведь тебя любил?  — допытывалась Людмила Федоровна. Она была чрезвычайно сентиментальна, обожала сериалы и непременно жаждала мелодраматизма.
        — Я не знаю.  — Ариадна Казимировна не собиралась потакать склонностям подруги и солгала.
        А может быть, она утаила правду по какой-то иной причине, о которой не желала напоминать самой себе даже по прошествии стольких лет?
        — Он был совершенно посторонний человек,  — жестко добавила она.  — У нас с ним не было ничего общего.
        — И что… он так никогда и не узнал, что у него есть дети?
        — А к чему ему было это знать?
        — И вы больше никогда не виделись?  — продолжала выведывать Людмила Федоровна, утирая глаза.  — Никогда?
        — Никогда,  — подтвердила Ариадна Казимировна.  — А зачем нам еще было видеться? У меня появились дети, а он, надо полагать, давно забыл о моем существовании.
        — А он знал, как тебя зовут?
        — Я сказала ему, что меня зовут Ириной.
        — Может быть, он тебя искал…
        — Люся, что за вздор! Ну для чего бы он стал меня разыскивать?
        — Аринушка, ты же родила ему детей…
        — Господи, какие глупости, извини меня, конечно, приходят тебе в голову! У всех, кто там работал, были свои семьи. Наверняка и у него где-то была жена и свои собственные дети. Так чего ради ему еще и мои? И вообще, ты хоть знаешь, сколько детей рождается у женщин не от их родных мужей? По статистике, не меньше двадцати пяти процентов.
        — Какой ужас!  — всплеснула ладошками Людмила Федоровна. Помолчала и добавила:  — Но я все-таки уверена, что он тебя искал…
        — Люся, ну что ты придумываешь! Никто меня не искал.
        — А может, разыскивал!  — продолжала настаивать подруга.  — Он, наверное, спрашивал тебя, откуда ты приехала?
        — Да, конечно,  — помолчав, согласилась Ариадна Казимировна. Затем едко добавила:  — Мужчины вообще слишком любопытны, хотя и сваливают этот свой недостаток на нас. А сами сплетничают не хуже баб! Поэтому я и не хотела открывать ни своего имени, ни того, откуда я явилась. Сказала ему, что живу в Новосибирске.
        Людмила Федоровна открыла рот и тяжело задышала  — сердце давало о себе знать. Столько неприятных событий за последние два дня, да еще и бессонная ночь в придачу! Однако она справилась и спросила  — не могла не спросить!
        — А… а Лена и Лерочка немного похожи на него, наверное?
        — Слава богу, Лерка и Ленка ото всех взяли понемножку. Глаза и фигура у них точно мои, а вот все остальное…
        — А фотографии у тебя не сохранилось?  — сентиментально сморкаясь в платок, спросила Людмила Федоровна.  — Наверное, он дарил тебе на память… Не мог не подарить…
        — Люся, какие глупости ты все-таки иногда говоришь! С какой стати он стал бы презентовать мне на память что бы то ни было?
        — Я уверена, что он тебя очень сильно любил!  — заявила Людмила Федоровна.
        Когда Люся впадала в такой раж, спорить с ней было бесполезно.
        — Ну, если тебя уже так разобрало… У меня есть одна фотография, где мы вместе. Знаешь, не понимаю зачем, но я хранила ее все эти годы… Сейчас поищу. Кажется, в этом альбоме.
        Боже мой, сколько же времени прошло! Малиновый плюш альбома выгорел и потерся на уголках  — давно миновала мода и на такие альбомы, и на такие фотографии, где случайные люди сняты вместе. Люди, которых объединяла только какая-нибудь одна неделя, максимум  — месяц из всей жизни…
        Она задумчиво перелистывала страницы. «На память об отдыхе в Ессентуках», «На память о Сочи», «Депутаты X созыва у памятника Энгельсу»… Еще какие-то бесконечные депутаты, съезды, совещания, открытие каких-то памятников, закладка камней новых домов, заводов, дорог… Это все Аристарх Сергеевич хранил, любил сниматься, она же  — нет. Никогда не находила никакой радости в том, чтобы «стать поплотнее», как велит фотограф, сбиться в кучу с совершенно посторонними людьми только для того, чтобы все поместились. Самых рослых и не влезающих в кадр обычно укладывали на переднем плане в позах русалок.
        Вот наконец-то и она, единственный снимок, где она запечатлена с отцом своих детей. Посередине  — с дежурной натренированной улыбкой главврач, еще какие-то люди в белых халатах, кто они, сейчас и не вспомнить. И в три ряда, на фоне роз и кипарисов, стоят пациентки  — счастливо излечившиеся с помощью грязей или с какой-либо иной помощью. Вот и она. Главврач поставила ее на самое почетное место  — рядом с собой. Оказывается, она и сейчас может вспомнить этот день и то, что главврач говорила ей, пытаясь вызвать такую необходимую для памятного фото усмешку. И тогда еще ее все называли Адой. Это Люсенька вернула ее старое имя, и не потому, что она ей его сказала, а из-за того, что ей не нравилось имя Ада. Нежная Люся считала, что оно подруге совсем не идет. И к тому же Люся ко всему любит прибавлять ласкательные окончания: Лерочка, Леночка, Ванечка… И она сначала была для нее Ариаднушка, а затем постепенно превратилась в Аринушку…
        Людмила Федоровна заинтересованно подвинулась поближе и поправила очки.
        — Давай я угадаю, который здесь… Наверное, вот этот!
        Бедная Люся! Выбрала самого плечистого, рослого красавца  — это был их баянист, массовик-затейник, хромающий оттого, что передвигался на протезе. Однако это не мешало ему ухлестывать за оздоравливающимися дамочками. Арина не сомневалась, что половина детей, привезенных такими, как она, из санатория, была именно от него.
        — Нет,  — сказала она сухо, поскольку воспоминания все же были не из радостных.  — Вот он. Кудрявый. У самого края. Немножко нечетко получился. Наверное, повернул голову, когда фотограф снимал. Ну, все равно, разобрать можно. Волосы Лерка и Ленка все-таки взяли от него.
        — Ну, этот тоже… приятный.  — Люся встала и поднесла фотографию к настольной лампе, под яркий свет.  — Даже, скорее, красивый. Лицо только не в фокусе вышло. Я у тебя лупу возьму… не возражаешь?  — Она зашарила рукой по письменному столу.  — А… а как его звали, ты знаешь?
        — Ну конечно, знаю. Мы же все-таки… общались… некоторое время. Его звали Василий. Вася. Простое русское имя. Люся, что с тобой?
        — Ничего… Устала. Сердце что-то… прихватило.  — Людмила Федоровна осторожно пристроила альбом на столешницу.  — Какая трагедия!  — Она вдруг прижала платок к лицу и разрыдалась.
        Не нужно было показывать ей карточку. Теперь она проходу ей не даст с этим Васей. Люся обожает всякие душещипательные фильмы, а от передачи «Жди меня» ее однажды так развезло, что чуть «скорую» не вызвали.
        — Знаешь, а давай-ка на сегодня отдохнем от воспоминаний.  — Ариадна Казимировна с треском захлопнула альбом.  — Да и слишком поздно уже… или слишком рано?  — Она взглянула на часы, потом подошла к подруге. Бедная Люся! Вечно плачет то над дамскими романами, то над сериалами, а теперь вот над тем, что случилось полвека назад и что давно пора было забыть.
        — Господи, господи…  — причитала Людмила Федоровна.  — Как же это ужасно… ужасно! Как же теперь?.. И никогда, никогда…
        — Да, я теперь не усну,  — посетовала Ариадна Казимировна.
        Она уже пожалела, что рассказала своей подруге эту историю. Нужно было принять во внимание и возраст, и Люсину впечатлительность, да и события последних дней… все эти неприятные разговоры… Одна эта девка чего Люсе стоила!
        — И спать уже, считай, некогда. Мы с тобой почти всю ночь просидели. В наши лета подвиг немалый. Ну, успокойся, успокойся. А отдохнуть все же нужно. Хочешь  — не хочешь, а придется принять снотворное,  — решила Ариадна Казимировна.  — С ним только сейчас и усну.  — Она взяла со столика пузырек, открыла его и неприятно удивилась:
        — Оказывается, тут ничего нет!
        — Я тебе принесу сейчас… снизу, из общей аптечки.
        — Я и сама могу спуститься. У тебя же сердце…
        — Ничего. Кольнуло и уже прошло.
        Людмила Федоровна тяжело пошла к двери. Даже со спины было видно, что рассказ подруги о событиях, предшествующих рождению Елены и Валерии, ее крайне расстроил.
        Ариадна Казимировна осталась одна в комнате. Подошла к окну, постояла. Луна в небе светила в эту ночь чудно, необыкновенно. Такая же луна озаряла небосклон и тогда, когда он, этот Василий, который был ей совершенно не нужен и безразличен, признался в любви. Это было даже не совсем признание в том смысле, который обычно вкладывают в него, просто он внезапно спросил ее, когда они лежали в постели:
        — Ирина, ты меня любишь?
        Она растерялась. О какой любви между ними могла идти речь?
        Он ждал. Она молчала.
        — Я понимаю, ты замужем.
        Конечно, их инструктировала сама главврач, с каждым работником-мужчиной этого санатория по излечению бесплодия она разговаривала лично. Он знал, что здесь лечатся почти сплошь замужние дамы и что у некоторых именно мужья не могут иметь детей.
        — И к таким требуется особое внимание. Совершенно особое. Вы меня поняли?  — говорила главврач, и он согласно кивал.
        — Мы стараемся подбирать свой персонал из неженатого контингента, но, сами понимаете, молодых, здоровых неженатых мужчин после войны почти не осталось. У вас здесь очень ответственная работа. Я бы даже сказала, миссия. Вы не просто электрик  — на время вашей командировки вы еще и медработник. А все медработники обязаны хранить врачебную тайну и о своих пациентах, и об их болезни. И вашей жене совсем не обязательно знать, если вы здесь… окажете посильную помощь. Это просто медицинская процедура. Вам понятно?
        Ему было понятно. И все было просто, пока в его жизни не появилась она.
        — Ирина, ты меня любишь?  — еще раз спросил он. И вдруг сорвался, стал покрывать бешеными поцелуями ее глаза, плечи, руки.
        — Нам нельзя, нам просто нельзя без любви, Ирочка… Этого нельзя без любви…
        На следующий день она уехала, не добыв положенных по путевке двух недель. Собственно, она уже почти определенно знала, что ей больше незачем здесь находиться. К тому же эта внезапная вспышка страсти со стороны случайного партнера напугала ее. О какой привязанности между ними можно было говорить? И что он знал о любви? Он, простой работяга, какой-то там электрик. Даже если бы она была свободна, то вряд ли обратила бы на него внимание. Слишком далеко она ушла и от той жизни, и от той среды, в которой существовал этот Василий и подобные ему. Он был ей не пара, но, поставленная в такое положение, она не могла выбирать. Конечно, он ничего о ней не знает  — и слава богу! И не нужно ему ничего о ней знать. И вообще, больше ничего не нужно. Ни этого грязелечения, ни притворства, что этот человек ей небезразличен…
        Утром она быстро собралась и уехала. Ее отъезд был больше похож на бегство.

* * *
        На этот раз живот у нее был большой, высокий. Ждали мальчика, а родилась снова девочка  — несказанной красоты, с синими глазами, пшеничными кудрями, мелкая, злая и крикливая. Вторые роды оказались тяжелыми, затяжными  — может быть, поэтому такой неспокойный был у новорожденной нрав? Назвали ее Лерочкой, потому что имя сыну Аристарх Сергеевич выбрал еще до родов  — Валерий. Ну что ж, девочка так девочка. Леночке было уже три, и сестра была точной ее копией. Молока в этот раз у Ариадны Казимировны, которая после опасных родов долго температурила, не оказалось, и в семье кроме няньки прибавилась еще и кормилица.
        Жена после рождения второго ребенка оправлялась медленно, несмотря на идеальный уход и повышенное внимание мужа, который даже делами иногда манкировал, только чтобы побыть лишний час в семье. Морские купания, которые ей прописали, Ариадна Казимировна посещала неохотно, предпочитая свободное время проводить в саду с книгой. Честно говоря, то, что его жена так откровенно не любила море, даже нравилось Аристарху Сергеевичу  — аристократическая бледность шла ей гораздо больше, чем загар. Но слишком уж она была малокровной после родов, слишком уж затянулось ее возвращение к нормальной семейной жизни.
        Две дочери, да еще обещавшие вырасти исключительными красавицами,  — чего, казалось, еще можно было желать! Но мысль о сыне все не оставляла его, не давала покоя. Как ему хотелось, чтобы дети, а после них и внуки носили фамилию Липчанские! Однако Ада так медленно поправляется… А время между тем неумолимо уходит  — Леночке уже четыре с половиной, Лерочке год… И послать жену на очередной курс лечения можно будет не раньше чем через два-три года, так объяснила ему врач. Слишком уж тяжело далась ей Лера. Однако через три года Леночка пойдет в школу, и Ада захочет сама заниматься с ней  — она прекрасная мать, очень много времени уделяет развитию дочерей, и это, конечно, правильно. Но мысль о сыне… сыне, которого ему так хотелось, все не оставляла его, будоражила воображение. Он мог бы передать сыну не только фамилию, но и профессию, положение в обществе. Опасные времена миновали, и сейчас перед дипломатами, в числе коих он мысленно видел будущего наследника, раскрывались невиданные возможности. А девочки при всех талантах и стараниях не смогут сделать такой карьеры… Может быть, Ада сама еще захочет
иметь детей? Но, глядя на бескровное, исхудавшее лицо жены, сидящей во главе стола, Аристарх Сергеевич понимал  — нет, не нужно заводить сейчас этот разговор. Понимал умом  — не то здоровье… анализы у Адочки тоже не блестящие, как заверила его врач. Да и какая гарантия, что вместо долгожданного сына не родится еще одна девочка?
        Дети, что и говорить, у них были прелестные, похожие друг на друга, почти как близнецы,  — милые, кудрявые, синеглазые. Леночка для своих четырех с половиной прекрасно рисует  — придется, наверное, отдать ее в художественную школу. Лерочка пока особых талантов не проявляет, только-только начала ходить и сказала первое слово  — «папа», между прочим! Глядя на то, как жена учит малышку есть ложкой, Аристарх Сергеевич умилился, и не без причины: сцена, наблюдаемая им, была исключительно хороша! Перепачканные кашей пухлые детские щечки, синий бант в цвет глаз в светлых кудряшках, живописные мягкие блики солнца, пробивающегося сквозь зелень винограда, увившего веранду, на которой они вместе обедали. Все это так растрогало его, что он даже засопел носом. У него такая замечательная семья: умная, красивая, воспитанная жена и девочки, очень похожие на Аду в детстве… Несмотря на то что у них не было, да и не могло иметься, ни одной фотографии жены в детстве, он не сомневался, что она была именно такая  — кудрявая и синеглазая, пухлощекая и немного капризная… Да, у них такая прекрасная семья, так стоит ли
добавлять какие-либо штрихи в эту картину? Тем более что врач намекает, что третьи роды могут быть еще более тяжелыми. У его жены слишком хрупкое сложение, чтобы подвергать ее еще раз подобному риску. Да и возраст, что ни говори, не самый подходящий. И как бы ни хотелось ему еще раз испытать судьбу, он, пожалуй, не станет настаивать на третьем ребенке. Он привык находить мудрые и взвешенные решения. И ему всегда казалось, что принимает их он исключительно сам.

* * *
        — Катя, проснись ради бога!
        Она с трудом разлепила веки  — несмотря на огромное количество выпитых успокоительных и обезболивающих таблеток, ей с трудом удалось уснуть только под утро.
        — Что случилось, мам?
        — Не хотела тебя рано будить, ты так хорошо спала. Ну и мне показалось, что вчера ты простыла. Подумала  — поспи, а я успею съездить на рынок. Да. Съездила, а ты еще спишь… одиннадцать уже… Но не в этом дело,  — сбивчиво, что было совсем не характерно для нее, принялась объясняться Ирина Сергеевна.  — Вот что. Я думаю, нам нужно поменять билеты, может быть, даже на завтра.
        Поменять билеты на завтра! Не этого ли она вчера так хотела? И вот мама почему-то тоже решила прервать их отдых.
        — Или… или лучше будет подыскать себе другое жилье? Две недели же не добыли… И жаль отрывать тебя от отдыха. Ты так здесь окрепла. Да, так и сделаю. Сейчас отправлюсь в бюро…
        Катя быстро села на постели и невольно застонала  — боль в голове проснулась и резким толчком напомнила о себе.
        — Что с тобой? Голова?  — Рука матери непроизвольно потянулась к ней, совсем как в детстве,  — пощупать, нет ли температуры.
        Катя попыталась отстраниться, но на узкой кровати это не так легко было сделать.
        — Нет, вроде бы не горячая.  — Ирина Сергеевна легко провела рукой по отрастающему ежику на голове дочери, и вдруг пальцы ее нащупали нечто…
        — Боже, а это еще что такое!
        Шишка была огромная и, кажется, даже до сих пор пульсировала.
        — Господи, да что же это такое! Откуда? Ты же нигде… Поскользнулась вчера на лестнице? Я бы видела… Осложнение?!
        Мать была в состоянии, близком к панике, и Катя поспешила ее успокоить:
        — Это я вчера… упала… так неудачно.
        — Когда вчера? Мы же все время были вместе!
        — Вечером. Ты спала уже. А я вышла воздухом подышать. И поскользнулась.
        — Господи, только этого не хватало! Нужно немедленно показаться Тимуру э… Ованесовичу!
        — Тимуру Отаровичу.
        Катя сама больше всего на свете хотела, чтобы ее шишку сейчас, а вместе с ней и всю голову, трогали надежные руки врача  — от одного его прикосновения ей, казалось, сразу становилось легче.
        — Тем более все равно нужно уезжать,  — продолжала Ирина Сергеевна.  — Оставаться дольше просто неприлично. У наших хозяев несчастье.
        — Какое несчастье?
        — Ариадна Казимировна ночью умерла. Видимо, сердечный приступ. Похороны и все такое… Им сейчас не до нас.
        «Эти старухи совсем спятили… Отписала дом этой интриганке… Завтра приедет нотариус и все оформит… У тебя таких бабок нет, так что придется отработать»,  — тут же вспомнилось ей все, что в последние сутки даже помимо воли отсеивал ее ум прирожденного сыщика. Да еще эти двое, что гнались за ней вчера, из-за которых у нее теперь такая шишка… Впрочем, здесь она сама виновата. Но уж слишком все это подозрительно: Оксана со своим урковатым дружком, дом стоимостью в несколько миллионов, завещание, которое так и не успели оформить… Нет, она никуда не поедет. И первое, что нужно сделать, это, конечно, позвонить Игорю.
        — Где мой телефон?
        Телефон лежал рядом с кроватью, на тумбочке,  — какое счастье, что она оставила его здесь и он остался цел и невредим: она не потеряла и не разбила его во время вчерашней погони.
        Гудки, длинные и безнадежные. Отключился. Однако она снова набрала номер, чувствуя, что Игорь где-то рядом, и мысленно призывая его: «Ну возьми, возьми же, черт тебя побери, трубку!» И наконец, его голос:
        — Я слушаю.
        — Игорь, это я,  — быстро начала она.  — У меня для тебя плохие новости. Ваша родственница, у которой мы живем, Ариадна Казимировна… Ты меня слышишь?
        — Слышу,  — отозвались на том конце. Голос был каким-то безжизненным, и ей показалось, что у друга тоже не все в порядке. Неприятно, что придется повесить на него еще и это, но она должна с кем-то посоветоваться!
        — Так вот, Ариадна Казимировна этой ночью умерла.
        — Да?  — Голос был лишен какой-либо заинтересованности, совершенно без интонаций и эмоций.
        — Да,  — сказала она зло.  — И мне кажется, Игорь, что умерла она не своей смертью. Ее убили!

* * *
        — Ну что ж вы так плачете, голубушка…
        Врач, которую она совсем не знала  — какая-то дежурная докторша из районной поликлиники, за которой съездил Ванька на машине,  — быстро дописывала в карточке покойной свои умозаключения.
        В смежной с большим залом комнате, дверь в которую была открыта,  — впрочем, сегодня почему-то в доме все двери были нараспашку  — рыдала в голос Людмила Федоровна. Это она нашла два часа назад любимую подругу мертвой. От старухи тянуло какой-то гадостью: не то тошным запахом валерьяновых капель, не то еще чем, но встать и захлопнуть дверь, когда за столом сидит эта приторная докторша, да еще и утешает ее, было выше сил Елены Аристарховны.
        «Господи, господи, как же мне плохо,  — думала она.  — Я ведь плaчу совсем не потому, что мама умерла, а потому, что я такая дрянь. Я нисколько не горюю о маминой смерти, ведь… ведь она умерла очень вовремя. И виноваты в этом мы с Леркой. Она была очень старая. Сердце… Сердце не выдержало».
        — Ваша мамочка прожила такую длинную жизнь. Дай бог, как говорится, всякому. Шутка ли, уже за восемьдесят! При нынешней экологии я, например, дожить до таких лет и не надеюсь!
        Вид у докторши был упитанный и ухоженный. Жила она у моря  — ни вредного производства, ни отсутствия солнца и витаминов. Однако почти каждый день наблюдать человеческие страдания… Елена Аристарховна промокнула покрасневшие глаза.
        — …и умерла во сне,  — продолжала утешать ее врач.  — Знаете, многие бы так хотели… Как говорится, конец генетического кода. Вскрытия ведь делать не будем?
        — Зачем?
        — Я и говорю, что все совершенно понятно. Вот, заключение я написала. Если сейчас ваш сын отвезет меня обратно, можно будет сразу оформить и официальный документ. Хоронить когда будете? Наверное, завтра?
        Врач еще о чем-то говорила, ласково и утешительно, но Елена Аристарховна ее уже не слушала. Докторше было интересно побывать в этом доме, о котором так много ходило толков, и Елена видела, что она, утешая ее, успевает крутить головой по сторонам, рассматривая картины, рояль, всю старинную обстановку этой комнаты, чтобы было потом что рассказать в этой своей занюханной больнице. Господи, еще и Лерка ни свет ни заря отправилась зачем-то в город  — и как в воду канула. Ее безалаберная сестрица умудрилась пропасть в такой момент! «Стоп, стоп, а зачем, собственно, Лерка сейчас должна быть здесь?  — пытаясь не заводиться, спросила саму себя Елена Аристарховна.  — Ведь она еще не знает, что произошло. Пошла, наверное, по магазинам…» Елена Аристарховна вздохнула. «Или, вполне возможно, подцепила кого-нибудь на набережной,  — зло сказал ей внутренний голос.  — С нее станется. У нее на это просто талант какой-то… Она у нас дама влюбчивая, к тому же незамужняя…»
        — Извините, отвезет меня кто-нибудь обратно или мне своим ходом добираться?  — прервала докторша ход ее мыслей.
        — Да, да, конечно… Ваня…  — Елена Аристарховна обернулась в поисках племянника.
        — Сейчас я его поищу, тетя Лена,  — вскочив со своего места, сказала невеста Оксана.
        В другое время Елену Аристарховну покоробило бы это «тетя Лена», но сейчас она с признательностью взглянула на девушку. Надо же, с виду такая непробиваемая, толстокожая особа, а как тонко чувствует момент: теперь они  — одна семья, горе сплачивает…
        — Сиди, девочка,  — с благодарностью ответила она,  — я сама. Тебе, в твоем положении, лучше не бегать по всему дому… А вот, кстати, и он.
        Племянник появился в дверях, держа в руках какую-то небольшую картонку. Вид у него был озабоченный.
        — Куда-то пропал весь мой инсулин,  — заявил он.  — Вся упаковка.
        — Ты же пошел уколоться. Так ты что, ничего не сделал?!  — Оксана снова вскочила с места.  — У тебя же всегда был запас,  — напомнила она.
        — Тут же и запасной был. Оба пузырька.
        — Да ты что?!
        — Ваня, доктора нужно отвезти обратно. Если ты не можешь…
        — Да я прекрасно все могу, тетя Лена!
        — Ты с ума сошел? Куда ты поедешь? А если тебя скрутит по дороге?
        — Оксан, мне все равно нужно в аптеку.
        — Послушайте, если мы заедем в клинику, я вам найду инсулин. Моя подруга заведует эндокринологией…
        — Давайте лучше вызовем такси…
        — Меня просто интересует, куда он мог деться? Эта дура Светлана могла зачем-то его взять. Может, за перекись приняла или еще за что.
        — Господи, да какая разница, кто его мог взять и куда он мог деться? Тебе сейчас срочно нужно уколоться! Ты это понимаешь?
        — Оксана, давай обойдемся без истерик! И без моего инсулина… Вот, спросил на свою голову… Да я точно знаю, что еще два-три часа буду чувствовать себя прекрасно. Если можно чувствовать себя таким образом, когда у тебя умер близкий человек,  — мрачно произнес он, глядя на присутствующих.
        Катя вошла в комнату так тихо, что никто не обратил на нее внимания  — ни Иван, стоявший у окна и продолжавший недоуменно рассматривать пустую коробку, ни все остальные, которые невольно повернулись к нему. Час от часу не легче. И если несколько минут назад, разговаривая с Лысенко, она полагалась только на свою интуицию, то сейчас ее словно ударило током: есть! Вот оно, недостающее звено,  — пропажа инсулина.
        — Никто никуда не поедет,  — безапелляционно заявила она прямо с порога, и все присутствующие разом, как будто марионетки на ниточках, повернулись в ее сторону.
        — Доктор, я настаиваю на том, что это насильственная смерть. Звоните в милицию. Похороны пока отменяются. В комнату покойной я прошу больше никого не входить.
        — Но нам же нужно…  — растерялась Елена Аристарховна.
        — Ничего там не трогайте. Тело Ариадны Казимировны будет доставлено на экспертизу.
        — Какую еще экспертизу? Вы с ума сошли?! И вообще, что все это значит? Что вы себе позволяете? У меня мать умерла! Кто вы такая?  — несколько нелогично спросила Елена Аристарховна.
        Катя была готова к такому повороту и поэтому молча достала из кармана удостоверение.
        — Отдел по борьбе с особо тяжкими преступлениями. Кстати, молодой человек, аккуратно положите коробочку и больше ее не касайтесь. На ней могут быть отпечатки пальцев.
        Появись здесь сейчас ожившая усопшая, вряд ли это вызвало бы больший эффект. Доктор с совершенно ошеломленным видом уже доставала телефон, когда подскочившая вплотную к Кате Оксана выхватила у нее из рук удостоверение.
        — Ксива наверняка липовая! Вы что, все тоже сумасшедшие? Что вы ее слушаете? Да она…
        Иван молча подошел, отобрал у невесты документ, внимательно его изучил и затем передал Кате:
        — Возьмите.
        Коробки в его руках уже не было.
        «Видимо, он здесь единственный разумный человек»,  — подумала Катя.
        — Звоните же!  — напомнила она врачу, и та послушно стала набирать номер.
        — Сейчас сюда приедет опергруппа, так что я советую всем оставаться дома,  — резко сказала она.  — Никто никуда не уходит. Где ваша сестра?  — обратилась Катя к Елене Аристарховне.
        — В городе… наверное.
        — Зачем она туда поехала?
        — Да откуда мне знать… И почему я должна отвечать на ваши вопросы?!  — вспылила надменная дама, уже успевшая немного прийти в себя.
        — Можете не отвечать, если не хотите. Только я думала, вы хотите знать, от чего действительно умерла ваша мать.
        — Да как вы смеете! Вы… вы… Вы что же, намекаете на то, что один из нас?..
        — Да,  — просто сказала Катя.  — Один из вас.
        Цацкаться с этим семейством ей не хотелось хотя бы потому, что голова болела все больше и больше. Она прекрасно помнила весь ужас того момента  — пусть он длился меньше секунды!  — когда поняла, что сейчас ее будут убивать. Старая дама, «спятившая старуха», как они все ее тут называли, наверняка этой ночью пережила то же самое. Только вот Кате повезло, она выжила, а Ариадне Казимировне, к сожалению, нет.
        — Кх-м. А… Еленочка Аристарховна, родительницу вашу того… обмыть, обрядить надо…
        «Еще одно действующее лицо,  — подумала Катя.  — Обязательно нужно с ней сейчас же поговорить. И не о пропаже инсулина  — Светлана Петровна, конечно же, его не брала,  — но она ходит по всему дому, и никто на нее не обращает внимания. Она могла что-нибудь видеть, слышать…»
        — Я в поселок позвоню,  — предложила домработница.  — Пусть соседка моя бабок наших, подъездных, на такси пришлет, что ли, а то я одна… И не делала такого никогда… От Людмилы-то Федоровны никакого толку, еще саму кондрашка хватит, не дай бог… На смерть-то есть у вас  — ну, тапочки там новые, платье? Или, может, в это… ритуальное бюро позвонить?  — Светлана Петровна с подобающим событию постным видом сложила руки на круглом животе.
        — А…  — Елена махнула рукой, и Светлана Петровна недоуменно заморгала  — так «да» или «нет»?
        — Новый пакет у вас найдется?  — обратилась к ней Катя.
        — Всегда, всегда найдется.  — Радуясь, что может чем-то помочь, и недоумевая, что же здесь, в парадной комнате, делает квартирантка, Светлана Петровна потащила из кармана фартука несколько чистых пакетов-«маечек».
        — Давайте,  — протянула руку Катя. Предполагаемый вещдок нужно было срочно упаковать. Она повернулась к столику у окна, куда положил коробку Иван.
        Коробки на столе не было.

* * *
        Ну и ну! Сколько же она ухлопала за это утро на разговоры? На ее карточке денег уже не осталось, и Катя «скачала» все, что могла, с телефона матери. Она нетерпеливо нажала на кнопку вызова. Что ж это такое, у Игоря уже полчаса сплошное «занято»!.. А у нее самой слишком мало опыта, чтобы держать ситуацию под контролем: коробка из-под инсулина исчезла, дочь покойной бьется в истерике, дежурный следователь почему-то ехать не спешит, хотя докторша и позвонила куда следует, правда, не сразу, а под нажимом. Катя ее понимала  — врач не хотела брать на себя такую ответственность, за которую начальство по голове не погладит. Нахальная девчонка, поднявшая все это, как муть со дна, развернется и укатит, откуда приехала, а докторше долго еще придется расхлебывать… Да и мало ли какие у этого семейства связи?! Еще и в суд подадут, по миру пустят.
        Да и прислуга тоже смотрит на нее, Катю, как на умалишенную. А вторая дочь покойной исчезла самым подозрительным образом: будто бы поехала в Ялту  — и куда-то пропала. И телефон почему-то с собой не взяла  — это в наш-то век мобильников, когда без телефона в сумке чувствуешь себя неполноценным… Слава богу, наконец-то пробилась!
        — Игорь!  — закричала она в трубку.  — Ну что?! Ты приедешь?
        — Катя…  — Голос у Игоря Лысенко был странно спокойный, как будто она ему ничего о предполагаемом убийстве его родственницы и не рассказывала.  — Катя, постарайся пока ничего не наломать… Ну, словом, просто смотри. Я переговорил с начальством. Варфоломеич сам пошел наверх, кланяться. Да, сейчас к вам подъедут опытные ребята, местные сыскари. Надеюсь, тебе ничего не показалось…
        — А ты?
        Зачем ей какие-то чужие «опытные ребята»! И что она им сейчас скажет? Что ночью ее ударили по голове, а после этого она еще и вещдок проворонила?! Да она уже наломала таких дров… Хороша, нечего сказать. Вот если бы Игорь…
        — Игорь, пожалуйста!..  — сказала она таким умоляющим голосом, что у самой выступили слезы на глазах.
        — Кать, что ты как ребенок, честное слово! Ну как я к тебе сейчас? И вообще… Пока я за свой счет оформлю, пока доеду… И что я начальству местному объясню? Чего я приперся? И кто меня к делу допустит? Это ж все по официальным каналам делать нужно.
        — Игорь, это ведь твоя родственница!  — с отчаяния она воззвала к семейным чувствам, но это, к сожалению, не помогло.
        — Да она мне седьмая вода на киселе,  — вздохнул в другом городе Лысенко.  — Второй бывший муж ее дочери какой-то дальний родственник моему отцу по линии двоюродной тетки. Когда ваша хата горела, наша собака… И так далее, в таком духе. Мы это родством считали, потому что очень уж место клёвое, без протекции и не пробиться было…  — Он на мгновение умолк, потом виноватым голосом продолжил:  — Кать, ты пойми, в отделе сейчас только я, Борька и Сашка Бухин. Работы невпроворот. Обещали стажеров прислать, но пока… И… Кать, я сейчас просто не могу из города уехать. Не могу… и все.
        — Что-то личное?
        Классная все-таки Катька… У нее интуиция, как у хорошей ищейки нюх. С ходу вычислила, что личное… Как хотел бы он сейчас все бросить, избавиться от этого личного хотя бы на день и первым же рейсом прилететь… Да ладно, там наверняка не все так мрачно, как описывает ему Катерина. Она молодая, энергичная, засиделась без работы. Вот ей и померещилось. Он сам еще и не таких совпадений в своей жизни насмотрелся. Понервничала старушка, ну и… Однако проверить, конечно, не мешает… Нет, исключено, уехать сейчас он не может. Не может, и все!
        — Да, Кать,  — тяжело вздохнул он.  — Личное.
        — Неприятности?
        — Вроде того.
        Оба немного помолчали.
        — Ну, ты все-таки звони, если что. Да, ты меня слышишь?
        — Слышу.
        — Варфоломеич договаривается сейчас, чтобы тебя откомандировали в помощь чин-чинарем, так что официальная бумага будет. Можешь с этим семейством особо не миндальничать. Хоть они мне и родственники.  — Лысенко хмыкнул.
        На мгновение Катя почувствовала, что он стал прежним,  — сейчас скажет: «Да черт с ними, с делами, вечером прилечу, жди».
        Но он только снова вздохнул. Однако дельный совет все-таки дал:
        — Да, ты не жадничай, купи себе карточку, как у меня, потом выбросишь  — зато говорить будем бесплатно, усекла?
        — Игорь, еще. Узнай, пожалуйста, об отравлении инсулином. Симптомы и все такое. А то действительно, как бы я не напрасно… Ты же с Камышевой, кажется, на короткой ноге… Очень нужно. Только быстро. Хорошо? И еще: Петриченкова Оксана Андреевна, год рождения… черт, забыла! Ладно, навскидку  — двадцать  — двадцать два года. Пробей, не сидела ли, а если сидела, за что и где. Если можно, побыстрее. Запомнил? Лучше запиши.
        — Петриченкова Оксана Андреевна. Двадцать  — двадцать два.
        — Правильно.
        — Будет сделано. Как только, так сразу. А ты давай, купи карточку и быстренько сбрось мне номер.
        Вот это точно был прежний Лысенко. Может быть, он там захандрил, потому что людей не хватает и работа замучила? Нет, сказал же, что личное…

* * *
        И роют, и роют… Того и гляди нароют… Рыжая эта малахольная, ты смотри, какая шустрая, придумала, что они бабку… Ну и фантазия! Сначала Оксана полагала, что пронесет  — мало ли, что эта идиотка наплела, а потом… Народу понаехало, до вечера шныряли везде  — и в саду, и у калитки, и что-то там в комнате, где бабка померла, полдня делали. А рыжая эта в сторонке сидит, как будто и не ее рук дело. Но наблюдает весьма внимательно. Дотошная… Мало головой приложилась! А может, и не мало? Ничего ведь никому не сказала, и ей не напомнила ни разу. Есть такая болезнь, они в училище не учили, но она знает  — амнезия. Потеря памяти. От нервного расстройства или если очень сильно головой удариться, память отшибает. Бывает, человек ничего не помнит о последних нескольких минутах, бывает  — часах. А бывает, и вообще ничего не соображает, кто он, что с ним…
        Эта, конечно, кое-что понимает, но ничего пока не спрашивает. Может, действительно пронесет? Сидит с таким видом  — девочка-целочка… Кто бы подумал, что она из ментовки! Шныряла тут везде, сучка ментовская, вынюхивала небось, подслушивала… Ваньке наконец привезли этот проклятый инсулин, хоть от сердца отлегло. А свекрови будущей так до сих пор и нет, уже недобрые предчувствия какие-то появились, вдруг и ее где-нибудь… Фу ты, вспотела даже! Глупости какие в голову лезут. Ну, померла бабка. Ну, завещания не оставила. Так она ж старая совсем была! Мумия египетская ходячая… Да еще и с характером. Уперлась, и все тут. От своего упрямства и померла. Так что ж теперь? А эта рыжая волну гонит: убили, убили!.. Да кто ее трогал… Бегают все вокруг… И есть хочется ужасно. Прислуга эта, Светлана Петровна, что себе думает? Готовить кто будет? Из-за всей этой кутерьмы даже не обедали.
        Оксана вошла в кухню, открыла холодильник. Нет, мороженого сейчас не хочется. Лучше сварить кофе и сделать пару бутербродов. Ванька тоже хорош  — заперся у себя в комнате, только и сказал: «Хочу побыть один». Он один, а она тут у всех на виду и места себе не находит…
        — Кофе будете пить?
        Господи, да она сейчас чуть полпальца не отхватила!
        — Я бы тоже выпила… если можно.
        Оксана неприязненно посмотрела на просительницу. Кофе ей  — после того, что она здесь заварила! Спросила, вложив в голос как можно больше сарказма:
        — С бутербродом?
        А этой все как с гуся вода:
        — Если можно…
        Сидит на табурете, качает ногой в пластиковом шлепанце, вертит рыжей, коротко остриженной головой и глазки строит невинные. Кофе ей! С бутербродом! Впрочем, лучше, наверное, с ней все же не ссориться…
        — А куда вы дели коробку, Оксана?
        Ноздреватая, вкусно пахнущая пенка поднялась, перелилась через край, залила всю плиту, запахло горелым.
        — Вот черт! Черт, черт, черт!!!
        — Не нужно так нервничать. Так куда все-таки вы дели коробку?
        Оксана с грохотом швырнула турку в мойку и, не оборачиваясь, спросила:
        — Какую коробку?
        — Актриса из вас, Оксаночка, никакая.
        — Да?  — спросила та с вызовом, повернулась и полыхнула глазами. Но на рыжую это не подействовало.
        — Да,  — спокойно подтвердила она.
        — Я ее не брала,  — отрезала девушка.  — Ну что вы прицепились ко мне с этой коробкой? Я в любой день могла ее взять и на место положить  — мы же с Ванькой в одной комнате живем!
        — Или инсулин?
        — Зачем мне Ванькин инсулин?
        — Кофе вы будете варить или я?
        Что-то эта невеста внука Вани сегодня выглядела совсем не такой уверенной, как всегда. Даже ее яркая красота несколько поблекла. И в жаркий летний день поверх обычной майки Оксана накинула джинсовую курточку с длинными рукавами. Не для того ли, чтобы скрыть татушку от цепких взглядов приехавших оперов? То, что эта девушка побывала в местах не столь отдаленных, Катя заподозрила сразу же, как только увидела татуировку  — розу, обвитую колючей проволокой. Постороннему глазу изображение ничего не говорило: сегодня многие девушки украшают себя татушками. Красиво, модно. Да и рисунки еще те бывают! У этой даже не самый интересный. Ну, роза, ну, колючая проволока. Однако на языке посвященных этот символ значил: «Совершеннолетие встретила на зоне». А зона женская для несовершеннолетних была в государстве всего одна  — в Мелитополе. Так что, зная ее имя и фамилию, Катя через час выяснила и все остальное, касающееся этой девушки. Конечно, не слишком красиво шантажировать ее прошлым, но на войне, как говорится, все средства хороши…
        Да вари ты сама свой проклятый кофе! Оксана не знала, куда деть руки,  — все внутри тряслось, подрагивали пальцы, раздувались крылья носа…
        Ну, голубушка, руки-то ты за спину спрятала, а на личике  — все как по бумаге читать можно. Что ж ты такая нервная? Нужно с тобой срочно что-то делать, а то и гляди…
        — А растворимого здесь нет? Варить, вижу, вы не умеете. Так я бы выпила и такого.
        — Есть,  — мрачно произнесла Оксана.  — Людмила Федоровна для себя держит. Только без кофеина.
        Она щелкнула кнопкой  — зашумел электрочайник. Варить кофе она, видите ли, не умеет! И актриса из нее, видите ли, никакая. Вот дрянь! Нарочно она ее злит, что ли? Конечно, ей ли не знать. Это их ментовская метода такая. Ждет, пока сорвусь и наговорю черт знает чего. Ладно… Долго тебе придется ждать!
        Девушка повернулась спиной к Кате и с демонстративной невозмутимостью стала нарезать бутерброды. Вот и хорошо, руки заняла. Заодно и успокоиться можно, и обдумать, как себя дальше вести с этой рыжей…
        Сиди сейчас Катя в своем кабинете, насколько было бы проще… И относительно сбора информации, и баз данных, которые всегда под рукой. А здесь  — ничего, кроме ее догадок и знаменитого старинного дедуктивного метода, который еще Шерлок Холмс придумал. Знать бы только, как им правильно воспользоваться. Ладно, она сыскарь невеликого ранга и вообще привыкла работать в команде. Велено ей пока просто поговорить со всеми  — она и разговаривает. Однако беседует о том, что сама сочла нужным. С приезжей бригадой она, если честно, общего языка не нашла. Статус ее они сообщили: пока свидетель. От помощи, конечно, не откажутся, но официального подтверждения на Катино участие в деле пока нет. Выслушали все ее догадки, переглянулись, вежливо покивали. Врач даже шишку Катину осмотрел, поцокал языком. В больницу свозить предлагал. Катя ему не говорила, что у нее до этого было, но шрам он, наверное, и сам заметил. В больницу она не поехала, но полежать бы ей сейчас не мешало. Наверное, все-таки есть сотрясение. Приезжие пинкертоны явно хотят от нее отбояриться: экспертизу пообещали провести как можно быстрее, но все
делают как-то без энтузиазма, не спеша. Даже труп только сейчас увезли. Или стиль работы у них здесь такой, или не поверили они ей, Кате. Скорее последнее. Ариадна Казимировна была уже, что ни говори, очень стара. И этот ее фортель  — завещать дом подруге  — мог быть приписан старческому слабоумию или, скажем, ссоре с дочерьми. Да мало ли что пожилому человеку в голову может взбрести! Старухи, они обидчивые. С другой стороны, завещание всегда можно оспорить, к тому же хозяйка дома могла и сама передумать. Кроме того, любимая подруга, может статься, умерла бы и раньше ее. Зачем же было убивать? Проще купить справку о душевном нездоровье. Да и дешевле. Или кто-то из них не выдержал, сорвался? Долги? Вероятен и такой вариант…
        — Сахару сколько?
        — Две ложки, пожалуйста.
        Она просила старшего бригады не говорить этой девице ничего о ночном происшествии под луной. Пусть думает пока, что Катя ничего не помнит. Сказала, что хочет сама с ней побеседовать, когда сочтет нужным. Ну, сама так сама. Рассказ Кати о ночном разговоре был пропущен, что называется, мимо ушей  — мало ли девиц по ночам бегают от женихов к любовникам? Нравы сейчас более чем вольные. Особенно на курортах. А что до разговора, то что там Катя могла услышать с такого расстояния, больше, наверное, нафантазировала. И вообще, они, похоже, были рады, что она взвалила на себя этот огромный кусок работы  — остаться здесь, со всеми пообщаться… А могла бы просто написать рапорт и  — адью. Гребите сами. Берег во-о-н там. На другой стороне моря. Тем более что действительно с головой что-то не так…
        Какая-то она мрачная и смотрит так странно… Господи, какая же я дура! Как же я раньше ничего не поняла! И то, что он ее не тронул… Он сначала ее не разглядел просто. Побежал по инерции. А потом увидел, кто это, и ушел. Эта рыжая с ним  — заодно. Теперь все понятно. Так вляпаться… Ванька… Ванька не простит…
        — Оксана, давайте начистоту?
        — Что  — начистоту?
        — Вы мне рассказываете, куда делась со стола коробка… и кто сегодня ночью разговаривал с вами у ворот. А я не буду рассказывать вашему жениху и м-м… вашей будущей свекрови, где вы провели пять лет вашей жизни.
        — С-сука! Какая же ты сука! Это… это он тебе все рассказал?!
        — Кто  — он?
        Господи, ну и характер! Чуть чашкой не запустила. Но, с другой стороны, с такими темпераментными и разговаривать легче  — они сами все выкладывают, даже за язык тянуть не приходится.
        — Что ты здесь передо мной выламываешься?! Он!
        — Не нужно так кричать. И дверь закрой. Да и окно заодно. Вот так.
        Прекрасно, мы уже на «ты». Главное  — взять инициативу в свои руки и не дать этой девице опомниться.
        — Ты ведь не хочешь, чтобы об этом узнали? Чтобы об этом узнали… раньше времени?
        Теперь главное  — не переиграть. А то она меня сама переиграет. У нее и опыт общения с представителями власти есть, и зону она прошла. Такие притворяться умеют, как никто другой…
        Оксана с невозмутимым видом размешивала сахар. Ложечка при этом, вопреки правилам хорошего тона, безостановочно звенела о стенки. Однако Катю это почему-то не раздражало, наоборот, успокаивало.
        — Хватит мешать.
        — Что?  — Девушка подняла недоуменные глаза.
        О чем ты сейчас так напряженно думала? Размышляла, что же я знаю наверняка, а о чем только догадываюсь?
        — Хватит в чашке мешать. Растворилось все давно. Садись, кофе пей,  — посоветовала Катя. И добавила:  — И поешь. Голодная же целый день.
        Оксана буквально рухнула на стул. Да, и голодная, и целый день на ногах. Да, и если эта… Катя о ней все равно все знает, к чему ломать комедию? Бабку, понятное дело, порешили, но она к этому никакого отношения не имеет. Ну, почти никакого. Так чего ей бояться? Что Ванька все узнает? А… а если не узнает? Он и знать ничего не хочет… Заперся у себя… Что ж, значит, это пока ей на руку. Она откусила от бутерброда  — рот мгновенно наполнился слюной  — и тут же запила глотком кофе, откусила еще раз… Организм настойчиво требовал своего  — еды, отдыха, определенности, наконец.
        — Так чего ты от меня теперь хочешь?
        — Я тебе уже сказала. Два вопроса. Первый: где коробка от инсулина?
        — Не знаю. Нет, клянусь, правда не знаю! Я не брала.
        — В комнате были ты, я, Иван, Елена Аристарховна, врач и Светлана Петровна. Светлана Петровна стояла в дверях, я  — далеко от стола, Елена Аристарховна тоже. Врач не в счет. Она свои бумажки писала. Остаешься ты и твой жених. Повторяю вопрос: где коробка?
        Ах ты, зараза, как все расписала! По-твоему, выходит, что кроме меня и взять эту проклятую коробку было некому? Далась тебе эта коробка! Рожy тебе я эту коробку вместе с инсулином, что ли?
        — Я коробку не брала!  — уперлась Оксана.
        — Сама видишь, что нелогично выходит,  — спокойно сказала Катя. Девица явно нервничала. Только она могла взять коробку от лекарства, больше некому…  — Иван коробку принес и что, тут же сам куда-то и спрятал? Зачем тогда приносил?  — скептически спросила она.
        — Да не брала я эту проклятую коробку!!
        Господи, Катя, какая же ты дура! Что ты пристала к ней с этой коробкой! Если она ее действительно не брала, то… то… Тихо, спокойно. К коробке больше не возвращаемся. Дай ей поесть, в конце концов. И сама поешь. Хотя бутерброд с колбасой организм принимать явно не хочет. Организм тошнит, организм устал целый день на ногах, он хочет спокойно прилечь где-нибудь. И чтобы не было в поле видимости никаких убиенных старух, пропавших коробок и истеричных, озлобленных девиц с судимостями за плечами. Самое смешное, что еще вчера утром она хотела выйти на работу. Вот тебе твоя работа. За что боролась, на то, как говорится…
        — Вопрос второй: кто с тобой разговаривал у калитки сегодня ночью?
        — А то ты не знаешь!
        — Здесь вопросы задаю я!
        Ого! Где она, та мягкая Катя Скрипковская, которая всегда всех жалела? Посмотрел бы на нее сейчас Лысенко, что бы он сказал? А черт его знает, что бы он сказал. Но с этой девицей у нее почему-то ничего не выходит. Не получается, и все.
        — Это Денис,  — процедила сквозь зубы Оксана. Потому что поняла  — эта рыжая все равно не отвяжется. Но с этой еще можно попробовать договориться. На жалость ее пробить. А те, что сегодня ходили по всему дому с пустыми глазами, они совсем мертвые. Она на таких в свое время насмотрелась. Она хорошо знает эту проклятую породу. И ты будешь скоро совсем как зомби, с такими же отмороженными глазами, рыжая,  — там все такие, там, куда тебя угораздило… такую смешную, стриженую, в сиреневых пластиковых тапках…
        — Подробнее. Фамилия, имя, отчество.
        Что ж ты так со мной, рыжая? Со мной это все уже было. Было. Господи, как больно! Как хотелось все забыть! Не знать! Не помнить! Не возвращаться!
        И она сорвалась:
        — Фамилии я не знаю, не знаю! На фиг мне сдалось его отчество! Как вы меня достали! Как вы меня достали!! Что ж вы мне, сволочи, покоя не даете?! Что я вам… кто я вам! Суки! Суки ментовские! А я… я… мне только одно нужно  — чтобы вы отстали от меня наконец, чтобы я вас больше не видела… никогда! Я только… только жить спокойно хотела! Чтобы больше… никогда… никогда… Сволочи… Сволочи!!!

* * *
        Да, она действительно хотела просто жить. Или даже так  — она хотела жить просто. Так же, как жили ее одноклассницы, у которых дома были матери как матери  — нехитрые, обыкновенные, приветливые тетки. У Регинки, например, мамаша была парикмахершей и часто стригла Оксану просто так, не за деньги, а потому, что любила свою профессию и понимала, что девчонкам нужно быть красивыми. Мать Регины была хохотушка, с ласковыми руками, и сама Регинка обещала вырасти такой же  — приветливой, беззаботной, хорошей хозяйкой… Где она, интересно, теперь? Осталась в прежней жизни, в которой у Оксаны тоже была мать. Но ее мать нельзя было назвать ни ласковой, ни беззаботной. Сколько она себя помнила, мать была строгой, требовательной, педантичной. И равнодушной ко всему на свете, кроме своей работы. Работоспособность матери Оксану потрясала  — каждый день та вставала ни свет ни заря, задолго до того, как нужно было выходить из дома, и через полчаса будила дочь.
        О, как же она ненавидела эти ранние вставания! Даже тогда, когда мать могла не идти на службу: после того, как та стала кандидатом, а затем и доктором наук, в институте уже не нужно было появляться каждый день. Однако Евгения Павловна каждый вечер неизменно ставила будильник на половину пятого.
        — Только так ты сможешь чего-нибудь добиться в жизни,  — втолковывала она сонной дочери, которой хотелось хотя бы в воскресенье поваляться в постели подольше.  — Если не будешь давать лениться ни уму, ни рукам. Гений  — это только пять процентов таланта и девяносто пять упорного труда!
        Однако на детях гениев, как известно, природа отдыхает. Нет, неверно было бы сказать, что судьба не наделила ребенка Евгении Павловны Петриченковой никакими достоинствами: девочка была на редкость и здоровой, и хорошенькой, и смышленой. Но  — смышленой, не более того. Ее матери нужна была вовсе не смышленость. Она требовала от дочери высоких результатов, а оценки Оксаны очень быстро становились средними, стоило только чуть-чуть ослабить вожжи. И поэтому ее мать старалась никогда их не ослаблять. Равно как в отношениях с дочерью она никогда не снимала пресловутые «ежовые рукавицы»…
        Евгения Павловна Петриченкова, которая всего в жизни добилась своим собственным умом, твердо знала, что каждый человек хоть в чем-нибудь должен быть гениален. Каждый. И если человек работает слесарем, или сантехником, или продавцом в магазине, то это значит, что его родители просто-напросто проворонили то, что просто обязаны были найти: точные науки, перед которыми благоговела Евгения Павловна, музыку ли, рисование, иностранные языки… То, что можно быть, например, одаренным слесарем или талантливой домашней хозяйкой,  — такого Евгения Павловна почему-то абсолютно не допускала. И что ее собственная дочь Оксана могла оказаться гениальной в какой-либо иной области, кроме искусства и науки, она даже и в мыслях не держала. Не могла ее девочка не унаследовать генов гениальности  — и все тут!
        Методом тыка, когда уже никакой другой метод не срабатывал, после всевозможных наук были перепробованы искусства: поэзия, живопись, музыка и даже танец. Рисовала маленькая Оксаночка точно так же, как и ее сверстники, а стихов писать, увы, так и не научилась. Музыкальным слухом и чувством ритма обладала, но… Насильно протаскав дочь два года в музыкальную школу, а затем еще три в танцевальную студию, Евгения Павловна отступила. Если нет блестящих способностей, то музыка и балет  — последнее, чем стоит заниматься.
        Оставалась последняя надежда  — спорт, который Евгения Павловна не то чтобы презирала  — просто не понимала. Спортсмены, даже сверходаренные, были для профессора Петриченковой гениями второго сорта, если не третьего. Да и какие такие особые таланты могут крыться в накачанных мускулах или способности точно попадать в цель из лука? Разве что шахматы… Однако ни шахматы, ни даже шашки не нравились ее дочери, и склонности к спорту, как к образу жизни, Оксана проявлять не желала. Бегать, прыгать, как всякая здоровая девочка, она могла целыми днями, а вот чтобы выложиться до конца, чтобы бег или прыжок стал смыслом жизни… Для гимнастики и фигурного катания Оксаночка была слишком рослой, к тому же ей не хватало гибкости; большой теннис требовал больших же затрат, кроме того, здесь уже нужно было самой бросить все и полностью, без остатка посвятить себя ребенку… А этого Евгения Павловна не могла себе позволить, да и не хотела, не будучи уверенной в успешном результате…
        Наука всю жизнь стояла у профессора Петриченковой на первом месте. Как она мечтала, что дочь продолжит ее дело! Увы, мечты стали рассыпаться в прах в старших классах. Если до тринадцати лет у Евгении Павловны и были какие-то надежды, то потом… Девочка не вытягивала. Не хватало чего-то  — то ли пространственного воображения, то ли резерва памяти, либо еще какой-то составляющей… Евгения Павловна боялась признаться себе, что у нее и того человека, почти гения, которого она выбрала в отцы своему будущему ребенку, ничего путного не получилось. Плюс умножили на плюс. Должен был родиться как минимум большой талант, а получилось… Гены не сложились так, как должны были сложиться. Случился какой-то теоретический просчет, либо хромосомный набор ее избранника изначально нес в себе некий изъян… В результате стройные математические ряды с треском обвалились, и плюс на плюс дал почему-то ноль. Вместо ожидаемого гения у нее родилась самая обыкновенная девочка. Просто девочка.
        И пусть ребенок был здоровым, веселым и красивым  — в глазах матери все эти качества не стоили ровно ничего. Потому что ее дочь даже упрямством не обладала, не желала добиваться в жизни успеха! Она и книги читала самые заурядные, да и то из-под палки; можно сказать, кроме учебников, каких-то подозрительных журналов и женских романов эта девочка ничего в руки не брала. А если бы не воля матери, так и учебники забросила бы. Дружила с какой-то парикмахерской дочкой, просиживала с ней в комнате часами, о чем-то глупо сплетничая и смеясь. Это хихиканье, да еще пошлая музычка, которую приносила с собой подружка, так раздражали Евгению Павловну, что она скрепя сердце отпускала дочь в гости к Регине, и та улетала, счастливая.
        Винила себя  — раньше нужно было озаботиться вопросами евгеники. Наука об улучшении человеческой породы… Да, прежде нужно было ею интересоваться, задолго до того, как рожать ребенка. Нужно было все изучить… И, возможно, раньше нужно было родить, если ей зачем-то приспичило обзаводиться наследницей. Оксана  — поздний ребенок, может быть, в этом все дело? Гены изнашиваются, как и весь организм… Скрупулезно, в ущерб собственной монографии, она изучала литературу  — все, что могла отыскать о поздних детях. Тешила себя тем, что Эйнштейн никак себя не проявлял в школе, а Томаса Эдисона учитель обозвал тупицей и сказал, что тому вообще незачем учиться. Да, многие гении тоже были такими  — шаляй-валяй, но потом, потом… Нужен был, наверное, какой-то толчок. Пусть окончит школу, на золотую медаль она ее вытянет  — сама или с помощью репетиторов, к услугам которых иногда приходилось все-таки прибегать, потому как не все науки давались Евгении Павловне просто, та же химия, например. А дальше они все равно найдут, ведь ищущий всегда бывает вознагражден. После школы они найдут это, обязательно найдут. Потом…
        А потом Оксана убила другую девочку.

* * *
        — …И она от меня отказалась. Просто отказалась  — и все.
        — Почему?
        Катя так внимательно слушала, так сочувствовала этой незадачливой Оксане, что не уловила того момента, когда неприятный диалог перешел в полную откровений беседу. Какой ключик сумела она, сама этого не поняв, подобрать к этой неприятной и резкой девице? Еще час назад ей казалось, что контакта нет и не будет,  — сама виновата, не смогла, не сумела… А сейчас Оксана сидит рядом, теребит в руках салфетку и рассказывает ей как задушевной, а может быть, и единственной подруге:
        — А я ее не убивала. Честно. Я… я просто была со всеми. Как все…
        Как просто  — была со всеми. Как все. Как неудобно, неуютно и даже страшно иногда быть не как все и как просто и весело  — как все. Все  — это девчонки из их класса. Четырнадцатилетние дуры-акселератки. Новенькая, пришедшая из другой школы, не вписалась в их компанию, даже наоборот, отбила у одной из них парня. Свет, что ли, клином сошелся на этом ничем не примечательном прыщавом переростке, но они подстерегли вызывающе одетую новенькую и набросились на нее впятером.
        Начала обиженная, потом подскочила Регина, а затем, когда повалили девчонку в снег, Оксана уже ничего не помнила. Это страшно, когда стая нападает на одного. И отвратительно, когда срабатывают первобытные инстинкты  — бить, кромсать, добивать жертву… Они озверели, эти домашние девочки, выпившие для храбрости по глотку из бутылки, принесенной из дому Регинкой.
        А еще у их одноклассницы был нож. На нем оказались отпечатки той самой обиженной, у которой убитая увела парня, и… почему-то ее, Оксаны. Сколько она кричала, что нож только брала посмотреть, а убитую девочку била, как все, просто ногами. Просто била ногами… Сколько раз ей снилась потом эта картина: утоптанный снег, разбросанные шапки, перчатки и  — кровь на снегу. И кто-то страшный, скрюченный лежит, и она хочет поднять, помочь, а вместо этого нога сама поднимается… чтобы ударить… Сколько раз она потом кричала, просыпаясь…
        Из их компании посадили троих  — убийцу, Оксану и еще одну девочку, родители которой были не настолько богаты, чтобы нанять для дочери известного адвоката. Семья Регины сделала все возможное, чтобы спасти дочь от колонии, даже, кажется, новую машину продали. А мать Оксаны просто-напросто от нее отказалась. Пришла к ней один раз, чтобы сказать:
        — Дочери-убийцы у меня быть не может.
        Был суд. Была колония  — пять лет. Эти пять лет были даже не самыми страшными в ее жизни. Никто не тыкал в нее пальцем, не кричал «Убийца!». Это просто нужно было перетерпеть. Переждать, и только. Когда-нибудь это должно закончиться. И все останется в прошлом, как игра на скрипке, бальные танцы и занятия ненавистной физикой. Здесь от нее никто ничего не требовал, она сама была вольна учиться лучше или хуже. И она жила, как все, и даже не замечала одинаковых глупых синих платьев с белыми воротничками и толстых черных чулок. Терзало и изматывало душу не наличие огромных совместных спален и общего туалета, где все пять лет она ни одного часа не смогла побыть наедине с собой. И даже не огромная несправедливость закона, с которой она столкнулась впервые в жизни. Ведь ее посадили за то, чего, в сущности, она не делала… Самым горьким, самым режущим по живому было то, что за все пять лет она не получила ни одной посылки  — да что там посылки, ни одного письма от матери. Матери в ее жизни просто не стало…
        А появилась одинокая худая девочка с грустными глазами. Училась даже лучше, чем в школе, после занятий рисовала, пела в хоре. Она ничем не отличалась от остальных девочек. Ничем, кроме одного. Только она одна не строила никаких планов.
        — А кто такой этот Денис? Откуда он взялся?
        — Я там дружила… с одной девчонкой. Она из Ялты. Мне… некуда было возвращаться. Тетка двоюродная, одинокая, правда, звала  — приезжай. Она мне и посылки слала… иногда. Но я… не поехала… сразу. Она же в одном городе жила с нами… со мной. Я не хотела. Не знала, что сделаю, если мать увижу. Может, действительно тогда… стану убийцей. Нет, я не ножом бы стала ее убивать. Я ей столько высказать хотела. Таких слов нельзя говорить… матери. Она бы не выдержала, я знаю. Ну, я и не поехала. А Юлька сказала: «Давай пока к нам, хата пустая есть, надо же оттянуться, отдохнуть». Мы вместе освободились. Я так давно не была у моря. Денис был ее парнем.
        Зачем она приехала тогда в Ялту? Если бы она не поехала к Юльке, этот Денис не нашел бы ее сейчас и не стал бы шантажировать. Дурацкий город! В толпе на набережной здесь можно встретить всех  — и тех, кого никогда, никогда не хотелось бы больше видеть…
        — Что он от тебя требовал?
        — Ключи от сейфа.
        — Какого сейфа?
        — У Ванькиной бабки вроде бы есть какие-то совершенно сказочные драгоценности в сейфе. Сейф где-то в доме. Он хотел достать ключи, чтобы сделать копии. Сказал, что сейчас не полезет, поэтому меня никто подозревать не станет. А зимой старухи остаются одни во всем доме. И еще просил, чтобы я разузнала, где точно стоит этот сейф, чтобы не шариться везде. Только я бы все равно не стала этого делать. Я знаю, теперь на меня всех собак повесят. Меня первую станут подозревать. Я убийца, я сидела. Но я никого не убивала! Я… я Ариадну Казимировну пальцем… Ты мне веришь?
        Да, Катя ей верила. По крайней мере сейчас.
        — У меня будет ребенок. Мы с Ванькой собирались пожениться. А дом… Мне не нужно все это… такой ценой.
        Был уже вечер. Кусочек неба над морем, видимый отсюда, стал сиреневым. Пела ранняя цикада где-то в глубине кипариса. Катина мама деликатно прошла несколько раз мимо летней кухни, но так и не заглянула внутрь  — если дочь сидит и разговаривает, значит, не нужно ей мешать. Хотя сидит и разговаривает дочь уже очень давно и, наверное, так ничего и не поела…

* * *
        Господи, что за страшный день… Мама умерла, и ее отвезли куда-то в морг, будут делать вскрытие. Это слово «вскрытие» звучало так, как будто ей самой проводили по коже острым ножом. Резать мертвое тело, копаться в нем… Елену передернуло. На сердце лежит большой и холодный камень. В родном доме целый день ходили чужие люди, задавали какие-то пустые и странные вопросы, оставили после себя беспорядок, окурки. И ощущение того, что она, Елена, в чем-то перед всеми виновата. И перед умершей матерью. И перед этими чужими людьми. И даже перед Людмилой Федоровной почему-то. Одно хорошо  — Лерка нашлась. Живая и невредимая. Наверное, шаталась в Ялте с каким-то мужиком. Мама умерла, а Лерка б…
        — Лена, я никак не пойму, это что, правда?!
        — Нет, дура, я тебя так разыгрываю!
        — И… и что же теперь будет?
        Хотела бы она сама знать, что же теперь будет… Елена Аристарховна мрачно посмотрела на сестру. Эта жуткая идея, что мать мог кто-то убить, высказанная полоумной девицей, уже не казалась ей такой абсурдной, как утром. Что, если это действительно так? Почему ей кажется, что в их замечательной семье не может случиться того, о чем рассказывают в криминальных новостях, пишут в каких-то отвратительного вида газетенках? Чем они все лучше других? Она прекрасно осведомлена, что и ее сестра далеко не ангел. Да и о своем племяннике она знает только то, что он сам желает сообщить. А о его так называемой невесте ей и вовсе ничего не известно! Но даже если прекрасно знаешь человека, есть еще, так сказать, и подводная часть айсберга. То, что не лежит на поверхности. То, что каждый из нас хочет или пытается скрыть. И если это сделала не Ванькина невеста, то… значит, здесь замешан кто-то из своих. Кто-то из них… И если так, то почему не Лерка? У ее безголовой сестрицы вечно какие-то мужики, в последнее время намного моложе ее самой. И эти альфонсы беззастенчиво тянут из Лерки деньги, благо отец, когда они выходили
замуж, прекрасно их обеспечил. Однако она тратила свою долю медленно и со вкусом, а Лерка, похоже, давно все спустила. При таком образе жизни, который вела ее сестрица, она постоянно нуждалась в финансовой подпитке. Помнится, Лерка даже у нее как-то просила. И к матери подкатывалась несколько раз. Однако железная старуха сказала, что наследство они получат поровну, и только после ее смерти. Хорошо иметь собственные уши в доме.
        — Ты никому ничего не сказала и пропала на целый день,  — упрекнула Елена Аристарховна сестру.  — Где ты была? Что, опять одно из твоих миленьких приключений? Снова шлялась…
        — Не кричи на меня! Я же ничего не знала,  — огрызнулась сестра.  — Я же ничего, ничего не знала! Не подозревала даже! И какое тебе дело, где я была? Ты…
        — Ты исчезла, пропала и даже телефон с собой не взяла! Нарочно,  — подытожила сестра.
        — Ничего не нарочно! Я просто его забыла! Я… я была у нотариуса!
        — У какого еще нотариуса?  — опешила Елена.
        — Мы же с тобой вчера говорили, что нужно поехать к нотариусу? Неужели ты забыла? А я вот не забыла и поехала. Нашла его контору, но там было закрыто. Я его прождала там бог знает сколько времени. Странно, но он так и не пришел! Ну а потом я пообедала на набережной и приехала домой. А ты на меня орешь! Откуда мне было знать…
        — Хорошо, можешь не продолжать. Выкрутилась!  — Елена зло посмотрела на сестру.  — Поехала к нотариусу, но у него было закрыто! И ничего странного, ведь сегодня воскресенье. Ты сама могла бы сообразить. А я здесь…
        — Вот именно, ты!  — Валерия перешла в наступление.  — Ты! Ты меня сама вчера послала к нотариусу! Мы с тобой это обсуждали, а теперь ты же меня и упрекаешь!
        — Я сказала, что нужно съездить и поговорить с ним,  — упрямо возразила Елена Аристарховна,  — но не требовала сделать это именно сегодня, в выходной. А ты поехала в город только для того, чтобы выискивать себе мужиков! Я хорошо знаю твои привычки!
        «Сука.  — Валерия Аристарховна закусила губу.  — Сестрица у меня просто сука бесчувственная. Фригидная, бесчувственная сука!»
        Однако ссориться сейчас было не с руки  — сестра попала, как говорится, не в бровь, а в глаз. Очень хотелось плюнуть дорогой старшей сестричке в рожу, но вместо этого Валерия Аристарховна примирительно произнесла:
        — Я точно помню, Лена… Твои обвинения  — просто чушь собачья. Но я не обижаюсь… я понимаю, как ты расстроена. Мы все просто убиты. Какое горе! И… господи, как это все неожиданно!.. Но я действительно была у нотариуса. Я невесть сколько времени просидела возле его конторы. Думала, что он наконец явится. Я очень боялась его пропустить. И, кроме всего прочего, ты ведь помнишь, как мама сказала: «Завтра пригласим нотариуса и все оформим».
        Возразить было нечего. Мать говорила о нотариусе, Елена помнила это точно. Она в самом деле собиралась его пригласить и составить это дикое завещание. И они тоже, со своей стороны, хотели поговорить с этим самым нотариусом… Лерка, как всегда, выкрутилась.
        — Почему ты не вернулась домой сразу?
        — Слушай, кто ты такая?  — ощетинилась сестра.  — Почему ты говоришь со мной в таком тоне? И вообще, почему я должна перед тобой отчитываться: где была, что делала! Я взрослый человек, Лена! А у тебя с детства отвратительная привычка мною командовать! Я не понимаю, это что, допрос?
        — Завтра с тобой еще не в таком тоне будут беседовать,  — пообещала сестра.  — Эта рыжая прохвостка, что отдыхает здесь со своей матерью, ну, эта твоя родственница, она, оказывается, из милиции. Она и заварила всю эту кашу  — влезла в дом и объявила, что мать убили. Заставила врача вызвать каких-то следователей. Маму забрали на вскрытие… Ерунда какая-то на постном масле! Но что пришлось пережить мне из-за этого абсурдного обвинения! Ты хоть представляешь, что я вынесла за этот день? Извини, я, конечно, сорвалась,  — смягчила свою отповедь Елена Аристарховна,  — но ты меня тоже пойми: тебя целый день нет, мать скоропостижно умерла, вокруг творится что-то невообразимое… Я не знаю, что делать! Понаехало милиции, Светлана ничего не делает, только путается под ногами… И завтра вся округа будет говорить, что мы прикончили родную мать. А ты в это время где-то развлекалась! Да, и нужно позвонить, сообщить, что ты нашлась, а то…
        — Никакая она мне не родственница,  — вдруг обиженно перебила сестру Валерия.  — Господи, ну какая она нам родня? Седьмая вода на киселе! Я ее знать не знаю! Ты еще скажи, что она Ванькина сестра! Кстати, где он?
        — У него пропал инсулин.
        — Как пропал? Что значит пропал? Испортился?
        — Нет, исчез. Вся коробка. Поэтому эта твоя родственница и решила, что маму убили. Наверное, этим самым инсулином.
        — Какая чушь! Ванька свой инсулин сто раз куда-то совал! Он вообще с тех пор, как связался с этой девкой, себя не помнит. То одно потеряет, то другое… Но, Лена, честно говоря, я не понимаю, как можно убить человека с помощью инсулина.
        — Наверное, можно,  — мрачно предположила Елена.  — Любым лекарством можно отравиться. Даже аспирином.
        — Господи, Леночка, а если она сама?!  — Валерия Аристарховна как подкошенная рухнула на стул.  — А все будут говорить, что это мы ее довели!
        Елена Аристарховна ошарашенно уставилась на сестру. Эта мысль, очевидно, ей самой в голову не приходила.
        — Знаешь, Лера, твои домыслы… Ты, пожалуйста, больше никому таких выводов не высказывай. Особенно там,  — со значением добавила сестра.  — Я все-таки думаю, что это был совершенно естественный конец. Поняла? Для всех будет лучше, если мы в этом вопросе проявим единодушие. Маме уже было за восемьдесят, ведь так?
        — Но она никогда ни на что не жаловалась!
        — Господи, какая же ты тупая!  — воскликнула Елена Аристарховна. «И до сих пор бегаешь за мужиками»,  — хотелось добавить ей, но она сдержалась. Сейчас действительно лучше не ссориться, тем более что Лерку все равно не переделаешь.  — У каждого пожилого человека бывают какие-то проблемы,  — терпеливо объяснила она сестре.  — И если он не жалуется, это еще не значит, что эти проблемы не существуют. Да и невозможно в восемьдесят лет быть таким же здоровым, как в двадцать. У мамы со здоровьем тоже обстояло далеко не идеально. Она никогда не лежала в больницах, потому что просто следила за собой. Однако я, например, совершенно точно знаю, что в последние годы у нее болела печень. И давление часто повышалось. И сердце пошаливало. Хотя она и лекарства принимала, и витамины колола себе регулярно, но болезни все равно развивались. Да и вообще… Годы ее были уже весьма преклонные. А насчет того, что это случилось неожиданно, вспомни хотя бы, как внезапно умер папа.
        Сестры помолчали. Елена жутко устала за этот бесконечный день, а на Валерию все свалилось сразу: и известие о смерти матери, и то, что у них в доме, оказывается, побывала милиция, и завтра все кругом будут судачить… Нет, обо всем этом не то что говорить, страшно и думать! А тут еще Ленкины попреки. И пропажа у Ваньки этого дурацкого инсулина до кучи! А сегодняшний день начинался так замечательно… Она приятно провела время с этим милым молодым человеком… И ничего она не выискивала, как тут изволила выразиться ее сестра. Он сам к ней подошел, заказал ей шампанское, а дальше все вообще было как в сказке… И они уже договорились завтра снова встретиться. Как же все это некстати! Намечался легкий, ни к чему не обязывающий курортный романчик. А может, даже и больше… Он так смотрел на нее! Даже уговаривал остаться у него на ночь. Похоже, она его чем-то зацепила  — ну, не все же такие зануды, как сестрица Леночка. А она, Валерия, еще очень даже ничего… Это любовное приключение было глотком свежего воздуха после всей этой скучищи, этого так называемого отдыха в отчем доме! Она еще не старуха, чтобы варить
варенье на веранде или валяться с книжкой в саду, как дорогая Лена! Если ее сестре это нравится, то пусть сама и дышит своим свежим воздухом, сколько влезет. А она сегодня наконец-то, что называется, оторвалась по полной. День прошел так легко, так весело… Да, а здесь, оказывается, в это время… Ну и что? Что она теперь, хуже всех, если ее не было дома? Что она могла поделать, даже если мама умерла?! Лечь рядом и тоже отдать концы?!
        — Ладно, уже поздно. Еще нужно накормить всех ужином. Не думаю, что, кроме нас с тобой, кто-нибудь об этом позаботится. Пойдем, поможешь мне.
        Валерия Аристарховна послушно поднялась вслед за сестрой. Ей сейчас очень не хотелось тащиться в кухню и заниматься там готовкой. Она сама удовольствовалась бы чашкой чая и каким-нибудь бутербродом. Во всем теле была умиротворяющая истома, и больше всего она хотела сейчас ни о чем не думать, а лечь в постель. Но Ленка просто так не оставит ее в покое. Ей всегда нужно настоять на своем! «Да,  — вдруг вспомнила она,  — как же я все время забываю об этом… Какой ужас  — мама умерла. Это так страшно… и так неожиданно. Но… Но это так… вовремя!»
        Они были очень схожи внешне, родные сестры Липчанские, но наружным сходством, пожалуй, все и ограничивалось. Елена привыкла ставить перед собой конкретные цели, планомерно и целеустремленно добиваясь своего. А Валерия Аристарховна всю жизнь жила как хотела  — ярко, весело, с комфортом. Ее сестра Елена была тем самым рачительным муравьем из басни, она же  — легкой порхающей стрекозой.

* * *
        Катя подумала, что этот дом похож на необитаемый остров, на который волей судеб выбросило совершенно чужих людей, терпящих бедствие. И эти люди не понимают, что нужно сплотиться и единым фронтом противостоять невзгодам и непогоде. Сестры игнорируют друг друга. Иван заперся от невесты в комнате. Неизвестно, устоит ли их союз или распадется от семейной бури. Наверное, Иван все же узнает о прошлом своей невесты  — и не от Кати, нет. Просто шила в мешке не утаишь. Если действительно все так, как она предполагает, если в этом доме в самом деле совершено убийство, то вопросы будут задаваться самые бесцеремонные, ей ли этого не знать! И тогда станет ясно, способны ли они выдержать. Если он по-настоящему ее любит, то…
        Однако сейчас Кате было не до романтики. Ее профессия на самом деле была очень далека от высокого стиля, как бы ни изображали сыщиков в книгах и кино. Это была просто работа, тяжелая ежедневная работа, рутина, только и всего. Чтобы добиться результата, ей приходилось перелопачивать горы информации, скрупулезно отсеивать и сопоставлять факты, порой весьма противоречивые. Много ходить пешком, выезжать на места происшествий  — днем или ночью, в жару или в холод, в дождь и грязь… Словом, это была та еще работенка. Но Кате она почему-то нравилась. Впрочем, говорят, патологоанатомам также нравится их занятие. Один рождается танцором, а другой  — сыщиком. Ничего не поделаешь.
        Она еще и еще раз суммировала в голове все, что успела узнать за вчерашний день. С утра она обычно подытоживала информацию и составляла план работы на весь день. Информации накопилось, скажем, пока немного, и с планом работы на сегодня тоже не все было ясно. К тому же с родственниками всегда приходится труднее всего. Ну какой дурак будет клепать на своих родных? Тем более что все они  — все без исключения!  — заинтересованы в том, чтобы Ариадна Казимировна оформила завещание не в пользу своей компаньонки.
        Значит, подозреваемых пока четверо. Две дочери, внук и невеста внука. Несмотря на состоявшийся вчера разговор, Катя все же внесла Оксану в список подозреваемых номер один. Девушка очень и очень непростая, с тяжелой судьбой, и уже один раз переступившая грань. Ну, или почти переступившая…
        Она задумчиво шла по садовой тропинке, размышляя, с кого бы начать сегодня. Может, с Ивана? Валерии Аристарховны? Ее сестры? Прокручивала в голове перечень вопросов, которые хотела задать. Лучше всего было бы, конечно, поговорить с прислугой, Светланой Петровной. Домработница явно болтлива, и, хотя все, что она сообщает, нужно делить на сорок восемь, она наверняка может поведать о членах семьи немало любопытного. Однако Светланы Петровны в поле зрения не наблюдалось: скорее всего, следователь, которому поручили это дело, также захотел вначале пообщаться именно с ней.
        Вся семья сидела на веранде, вкушая утренний кофе. Катя и не думала сюда идти, просто очень сильно задумалась, а ноги сами принесли. Опомнилась она только тогда, когда семейство прекратило кофейничать и уставилось на нее.
        — Доброе утро.
        — Доброе утро.
        Ответил только внук покойной Липчанской, Иван. Сестры едва кивнули, Оксана сидела с каменным лицом  — то ли раскаивалась, что вчера так разоткровенничалась, то ли хотела продемонстрировать семейную корпоративность. В самом деле, оттого, как к ней сейчас отнесутся будущая свекровь и тетка жениха, может зависеть для этой девушки все.
        — Кофе не хотите?
        Шокированная нелояльным поведением племянника, Елена Аристарховна встала и покинула завтрак.
        — Спасибо… не откажусь.
        Катя вежливо присела на край плетеного кресла. Оксана с приветливо-равнодушным видом пододвинула ей чашку, налила из кофейника вкусно дымящийся напиток.
        — Сливки, сахар?
        — Спасибо, Валерия Аристарховна, не откажусь. И сливки, и сахар.
        Она бесшумно прихлебывала действительно очень вкусный кофе, и вся картина выглядела настолько обыденно, что сторонний наблюдатель мог бы поручиться: за этим столом просто мирно завтракают, радушно угощая раннюю гостью  — милую девушку, зашедшую на чашечку кофе к подруге… нет, скорее к тетушке.
        — Скажите… Катя, вы, наверное, знаете… Когда мы можем забрать… тело… маму? Похороны и все такое…
        Катя с сочувствием посмотрела на спросившую. Действительно, это очень тяжело, когда близкий человек умер, а ты не можешь его даже похоронить.
        — От меня ничего не зависит, Валерия Аристарховна,  — мягко произнесла она.  — Я сама здесь человек посторонний. Свидетель.
        — Никакой вы не свидетель. Нечего притворяться невинной овцой! Вы заварили эту кашу! Вы обвинили всех нас!
        Оказывается, Елена Аристарховна вернулась и стояла сейчас у нее за спиной. Что ж, любопытство  — великая вещь. Не так-то это просто  — с достоинством удалиться! Мадам явно желает знать, зачем явилась сюда, прямо к столу, эта наглая выскочка. И что она еще придумала.
        — У вас слишком богатая фантазия, милочка! Вам бы детективы писать!
        — У меня нет литературных способностей,  — холодно сказала Катя, ставя чашку на стол.  — Мои таланты лежат в совершенно иной плоскости. И вот что я могу вам всем посоветовать  — говорите правду. Только правду. И тогда, может быть, никому, кроме меня, не покажется подозрительным, что сегодня старая женщина решает составить завещание, которое ни одному из здесь присутствующих не нравится, а завтра ее находят в постели мертвой. Кроме того, смею вам напомнить, что я  — представитель закона. Мне… очень не хочется всем этим заниматься. Просто чрезвычайно не хочется. Я приехала сюда отдыхать, а не работать. Но, к моему глубокому сожалению, я оказалась в ненужном месте и в ненужное время. И еще: или вы разговариваете со мной тут, в приватной обстановке, или будете ездить по повесткам в прокуратуру к следователю, на виду у всего города! Ясно?
        Это был чистой воды блеф. Она сама не ожидала от себя подобной прыти. Это надо же  — так наехать на почтенных наследников! Да она и сама не знает пока, будет ли кто-нибудь заниматься этим странным делом, и появится ли вообще в этом доме следователь, которым она сейчас стращала их. Вчера вечером звонил Игорь, он передал трубку Камышевой. Маша Камышева вполне доходчиво объяснила Кате, что следы инсулина не всегда можно обнаружить в организме и что именно инсулин  — камень преткновения для многих криминалистов. И экспертиза, даже самая тщательная, очень часто ничего не дает. Но это знает пока только Катя, а этому семейству располагать подобными сведениями не полагается. Или… или кто-то из них разузнал об этом заранее? Иван, который пользовался инсулином, наверняка осведомлен об этом препарате больше остальных. Она вспомнила сцену в саду, когда притворялась спящей на скамейке. Черт, ведь эта самая Оксана тогда говорила, что нормальному человеку нельзя колоть инсулин… и что она  — медработник. Значит, о свойствах инсулина знали как минимум двое: Оксана и Иван. А может, и остальные тоже были в курсе?
Что ж, тогда все проще. И одновременно сложнее. Однако она все равно доберется до правды! Или не доберется…
        Запал в ней вдруг пропал так же внезапно, как и появился. Она встала, готовая вежливо откланяться, когда Елена Аристарховна сказала:
        — Ну, что ж. У каждого своя работа. Даже у ассенизаторов. Все профессии важны, все профессии нужны. Я согласна с вами сотрудничать. Мне нечего скрывать, и я готова ответить на любые вопросы, лишь бы поскорее покончить со всеми этими… неприятностями. Только давайте не затягивать. Оформляйте свои бумаги, протоколы или что там у вас еще. Нам действительно ни к чему ссориться с правоохранительными органами. Нужно похоронить мать и решить еще массу всяких вопросов. А у меня через неделю заканчивается отпуск. Меня ждут на работе. У меня конференция, на которой я просто обязана присутствовать. Думаю, и моя сестра, и племянник также заинтересованы, чтобы эти… это… осталось позади. С кого из нас вы желали бы начать?
        Однако приступить к делу прямо с утра, как очень хотелось, ей было не суждено. В кармане завозился телефон, и Кате пришлось выбраться из-за стола и отойти в сторону, чтобы поговорить.
        — Меня вызывают к следователю,  — сообщила она всем.  — Если у вас есть какие-то вопросы, я передам,  — это адресовалось уже Елене Аристарховне. Катя дала понять, что считает ее лидером в этой компании.
        — Да, конечно. Буду благодарна,  — сухо кивнула дама.  — За вами пришлют машину?
        Невелика Катя птица, чтобы за ней присылали авто!
        — Или, может, Иван вас отвезет? Я бы хотела, чтобы он заехал к местному нотариусу. Тот много лет был, так сказать, поверенным нашей семьи и сейчас мог бы дать совет, как вести себя дальше. Наследство… Я лично далека от всего этого, но ведь с наследством придется что-то делать? И пока мы здесь все вместе…
        Машина пришлась бы очень кстати. Катя чувствовала внезапные приступы головокружения, голова, правда, болела сегодня гораздо меньше, чем вчера, но… Раз это семейство косвенно виновато в том, что она попала в такую ситуацию, то почему бы им самим немного не помочь ей? К тому же им, видимо, не терпится узнать, что лежит в сейфе и какие картины и драгоценности собиралась оставить им мать.

* * *
        День пропал зря. Хотя, конечно, с какой стороны посмотреть. Следователем по делу оказалась молоденькая девчушка, еще моложе самой Кати, выпустившаяся в прошлом году. Да и самого дела официально как такового еще не существовало  — была просто тоненькая папочка без номера и официального грифа. Просто папочка в несколько листов, сведений об убийстве, по-видимому, совершенно не содержащая, так как самого убийства не было и в помине. Акт вскрытия ей показали  — в виде исключения, разумеется. Честно говоря, Катя даже подивилась такой оперативности  — но, как и предполагала Камышева, об исследовании на инсулин в результатах вскрытия ничего не говорилось. Экспертиза лишь подтвердила, что Ариадна Казимировна Липчанская скончалась от естественной причины  — возрастной остановки сердца.
        Так что все дело сводилось к тому, что ночью на работника правоохранительных органов было совершено хулиганское нападение, с причинением… и т. д. и т. п. То есть перед Катей и тем, кто звонил, просил и торопил, вежливо расшаркались: мы вас, коллеги, уважаем и к вашему мнению прислушиваемся, но…
        После этого оставалось только раскланяться в свою очередь и не портить соседям статистику. Катя заверила следачку, что хулиганского нападения не было и в помине, заявления она писать не будет, ей просто показалось, что у ворот кто-то стоит; была ночь, она плохо видела, испугалась, побежала и упала сама. Девочка вздохнула с облегчением и быстро составила необходимые бумаги, Катя их подмахнула и поняла, что может спокойно уезжать домой. Она сделала все, что могла. О пропавшей упаковке из-под инсулина говорить было уже просто смешно. И о том, что какой-то местный урковатый Денис пытался с помощью шантажа получить ключи от сейфа, она также предпочла умолчать. У этой Оксаны и так жизнь не сахар, может быть, ей наконец повезет и она все-таки выйдет замуж за своего избранника. Катя от всей души желала, чтобы у этой девушки все сложилось, и чтобы никакой Денис ее больше не беспокоил. Тем более что ключи, по-видимому, теперь будут в надежных руках Елены Аристарховны.
        Тем не менее в прокуратуре она проваландалась довольно долго  — следачку куда-то вызывали, а когда она наконец появилась, перед кабинетом собралась уже большая галдящая очередь. Катя, конечно, могла вынуть удостоверение и пройти первой, но она очень хорошо понимала людей, которым назначили на определенное время и которые пришли, наверняка отпросившись с работы или оставив дома ребенка… Она же была в отпуске, кроме этого ей думалось, что ее беседа со следователем будет долгой и обстоятельной. Разговор вышел коротким и малосодержательным, но, несмотря на это, Катя провела в прокуратуре почти целый день. И когда вышла под палящее солнце, машины Ивана не было и в помине. Они договорились, что он заедет за ней через час, а если ее не будет, подождет, но не более получаса. Ну а если ей придется задержаться, то ее наверняка отвезут на служебном автомобиле.
        Итак, солнце пекло, служебные машины ездили по служебным делам, и она отправилась на остановку такси. Размышления ее были самого печального свойства: во-первых, она была почти, ну почти определенно уверена в том, что старушке помогли отправиться в мир иной. Во-вторых, она обвинила в этом ее близких. Теперь придется как минимум извиняться. В-третьих, зря она подслушивала у калитки  — голова была бы целее. В-четвертых, была еще мама, которую эта детективная история также расстроила, оставив в душе неприятный осадок. В-пятых, на работе…
        Что будет на работе, Катя додумать не успела  — приехала. Закрыла за собой тяжелую кованую калитку и начала неторопливо спускаться к своему флигелю, прося ангела-хранителя лишь о том, чтобы никто не попался ей навстречу, ибо извиняться перед всеми прямо сейчас не было никаких сил. Больше всего, конечно, хотелось побросать вещи в чемодан и сбежать, но до желанного отъезда оставалось еще ровно две недели. Ничего, она уговорит маму обменять билеты, а не искать другое жилье на оставшуюся часть отпуска. Скорее всего, у мамы также испорчено настроение и она захочет побыстрее вернуться домой. Да и причина есть вполне уважительная  — похороны! Как же это у нее вылетело из головы? Следователь просила передать, что родственники могут заехать оформить бумаги и получить тело хоть завтра. Значит, завтра они и уедут.
        Никто не попался ей навстречу, даже вездесущие доберманы, видимо, так к ней привыкли, что уже не обращали внимания. Интересно, куда теперь уедет из этого дома Людмила Федоровна со своими любимцами? Ну, должно быть, у нее есть и какое-то свое жилье, и вообще, все это Катю теперь совершенно не интересует.
        Мама была в кухне при их домике, сидела грустная, подперев кулачком щеку. Наверное, дожидалась дочь. На столе стояло что-то, прикрытое от мух салфетками, и Катя почувствовала, что просто зверски хочет есть.
        — Ну что?  — спросила Ирина Сергеевна, когда первый голод был утолен.  — Будешь продолжать свои допросы?
        — Нет. Завтра уезжаем,  — кратко объявила Катя, не перегружая мать подробностями.
        — Ну и слава богу,  — ответствовала Ирина Сергеевна.  — А то тут просто ужас что творилось!
        — Что?  — Катя недоуменно уставилась на мать, прожевывая пирожок с повидлом.
        — Иван приехал и привез с собой нотариуса. Ариадна Казимировна все-таки оставила завещание. Дом она отписала своей подруге!

* * *
        — Ой, что это у тебя?
        — Котенок.
        — Ты что, Лысенко, решил завести домашнее животное?
        — Маш, слышишь… Завтра этот малец должен вернуться. Ты с сестрой Риты сама поговоришь или Сорокина пусть разбирается?
        — Ой, устала я, Игорь, от Сорокиной, если честно! Как начнет, так за три дня не переслушаешь. Что все мужики сволочи, я и без нее знаю.
        — Маш, я тебе о чем: этот малец, Мишка, он где жить-то пока будет, у сестры ее двоюродной или как?
        — Ну а я почем знаю?
        — Так ведь ты же к ней в больницу ходишь.
        — Вот именно, что хожу. Она как замолчала, так с тех пор и не разговаривает. Ну, почти не разговаривает. «Да», «нет». Отвернется и молчит. А про мальчишку я и спрашивать боюсь. Знаешь, Игорь, я как посмотрю на нее, сразу как-то не по себе становится… Слушай, так ты этого зверя зачем сюда приволок? Мыши, что ли, завелись?
        Котенок был смешной, полосатый, самый что ни на есть дворовый Васька. Он уже перерос тот нежный возраст, когда любой котенок похож на пушистый клубок и вызывает одно сплошное умиление. Был он длинен и тощ, как и любой подросток, и больше всего напоминал скумбрию, выловленную в год морского недорода. Когда капитан Лысенко увидел его в ящике среди других котят, он сразу понял  — этого скоро перестанут продавать и в лучшем случае просто выбросят на помойку, ну а в худшем… Котенок стоял, упершись лапками в бортик ящика, и тоскливо заглядывал в глаза прохожих, словно взывая о милосердии. Сбежать из плена ему не давала частая веревочная сетка, натянутая поверх узилища. Глаза у него были большие, ярко-желтые, усы обломались, но уши бодро стояли торчком, да и сам он выглядел смышленым. Чем-то он сразу зацепил проходящего мимо человека, этот безродный котенок. Может быть, тем, что в глазах и того, и другого светилась какая-то общая тоска? Лысенко подошел к бабке, торговавшей у рынка котятами, и купил Ваську за символическую пятерку.
        Зорким глазом эксперт Камышева заметила какую-то неуловимую схожесть в тощем котенке с загнутым крючком хвостом и неприкаянном капитане.
        — Худющий он какой…
        — Откормим. Я ему кошачьего корма купил. Знаешь, как харчит? Маш, я вот о чем подумал: может, мне этого мальца пока к моим свезти? Я, вообще-то, и кота этого… для него купил. Представляешь, приезжает он, мать в больнице, а… короче, родителей нет. Он же испугается! Нужно же как-то его отвлечь?
        — Вот этим пугалом?
        — Ну чего ты, Маш, отличный кот! Знаешь, как он поет! Вот погладь его, попробуй!
        Маша Камышева недоверчиво протянула к животному руку. Котенок тут же воспользовался предложением и шустро вскарабкался ей на шею, как заправский альпинист. Там он разлегся и действительно немедленно запел. Причем голос у него оказался чрезвычайно громкий и трескучий.
        — У него блохи есть?  — с подозрением спросила Камышева и осторожно сняла живой воротник с шеи.
        — Сказали, что нет.
        — Сказали, сказали…
        Она бесцеремонно перевернула котенка кверху пузом, которое оказалось нежно-бежевым, в мелких леопардовых пятнах, и подула в мех. Кот не возражал. Он лежал в позе «я ваш навеки» и блаженно жмурился. Впрочем, после тех огромных порций корма и молока, которые скормил ему с утра новый хозяин, блаженно жмурился бы даже лев.
        — Так и скачут,  — объявила Камышева.  — Ошейник ему нужно купить.
        — И поводок?
        Камышева шутки не поняла. Она вообще в последнее время была необычайно серьезна.
        — Село ты неасфальтированное! Кто котов на поводках водит? От блох. Кстати, как там твоя Катерина? Разобралась с инсулином?
        — Сказала, что инсулина вроде бы не нашли. Собирается домой.
        — Я ей сразу сказала, что дело тухлое. Его почти никогда не находят. Особенно если плохо ищут. Это тебе не мышьяк искать. Смотри, чего он там роет? Да, так я говорю, нужно было пробу… Ой, смотри, он тебе на бумаги надул!
        — Вот скотина! А бабка говорила  — чистоплотный!
        — Не чистоплотный, а полосатый. Это две разные породы. Ты ему лоток купи.
        — Так купил же!
        — Где?
        — Вот, в пакете стоит.
        — Игорь, ты ему лоток на пол поставь. Он сам в пакет лазить не будет,  — скептически заметила Камышева.  — И песок такой купи специальный, кошачий, «Барсик» называется или «Мурзик», короче, как-то так. Коты его обожают. Да, идея неплохая… мальчишке это чудо природы должно понравиться. Ты смотри, как загребает! Старается… Да скинь ты его на пол, он же тебе все перегадит!
        — Да ладно, это бумажки ненужные.
        — Да? Ну, тебе виднее. А насчет сына ее… К твоим родителям я его везти все же не советую.
        — Почему?
        — Неужели не понимаешь?
        — ?..
        Капитан недоуменно воззрился на Камышеву, а котенок, справившись с туалетом, спрыгнул на пол, улегся в пятне солнечного света, падающего из окна, и стал деловито вылизываться.
        — Оставь это дело мне и Сорокиной,  — заявила эксперт.  — А сам не выходи из роли. В сказках, Игорек, как говорится, добро завжды пэрэмагае зло. Это значит что? Это значит, что мы с Сорокиной на пару в любом случае лучше, чем ты один. Сиди тихо. Понял? И вообще, Сорокину лучше не дразнить. Она сама по себе прет, как Ленин на пьедестал, и, если что начала, ее не переспоришь, а уж тем более не переубедишь. И не надо. И кота своего вечером ко мне занеси, я на завтра отпрошусь и за мальчишкой поеду. Если ее сестра откажется за ним дальше смотреть…
        Приведя в порядок меха, котенок подошел к капитану и легко вспрыгнул ему на колени, где моментально улегся, свернувшись клубком.
        — Слушай, пусть кот сегодня у меня переночует,  — предложил Лысенко, опуская пальцы в жидкий мех и почесывая свое приобретение.  — А то мало ли как ее сестра  — подкинули ей ребенка и еще кота в придачу…
        Камышева внимательно посмотрела на капитана и согласно кивнула. Слава богу, Игорь вышел из той стадии, когда мужики заливают в себя непомерное количество водки и закусывают сами собой изнутри. Что ж, кошкотерапия  — это хорошо. Пусть кормит своего Мурзика и радуется, когда тот гадит ему на документы… Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось. Но эти мысли эксперт вслух озвучивать не стала.

* * *
        Их разбудил громкий стук. После вчерашнего утомительного дня они обе спали как убитые. Мама, видимо, решила сегодня рано не вставать  — на море идти было неудобно, а может быть, не захотела будить дочь, которая выглядела не лучшим образом.
        В дверь отчаянно колотили:
        — Катя! Катя, проснись!
        Она быстро вскочила и отодвинула собачку замка.
        На Оксане, как говорят, лица не было. Девушка тяжело дышала  — то ли от быстрого бега, то ли от той новости, которую нужно было сообщить.
        — Что случилось?  — одновременно воскликнули Катя и ее мать.
        Ирина Сергеевна поспешила пододвинуть неожиданной гостье стул:
        — Садитесь, садитесь…
        Но Оксана садиться не стала.
        — Катя, скорее… ради бога! Валерия Аристарховна… повесилась!
        Ахнули обе. Катина мать закрыла лицо руками, Катя побелела.
        — «Скорую» вызвали? Ничего не трогали?
        — Вызвали. Но… она уже холодная.
        Так, значит, продолжение последовало. Честно говоря, этого она не ожидала. Никак не ожидала. Плеснула в лицо воды, наскоро натянула джинсы и футболку.
        У большого дома появились одновременно все: Катя с Оксаной, «скорая» и милиция.
        Тело Валерии Аристарховны действительно было уже холодным. «Скорая» констатировала смерть от удушения и уехала. Прибывшая бригада оказалась из местного отделения, и, наскоро осмотрев место происшествия, милицейский следователь сел составлять протокол. Катя не стала вмешиваться, просто достала телефон и позвонила по оставленному номеру. Ее выслушали и пообещали, что следователь прокуратуры будет послан на место как можно быстрее.
        «Ну, будем надеяться,  — мрачно подумала она,  — что это будет не вчерашний следователь». Не то чтобы давешняя девчушка ей не понравилась. Во-первых, Катя о ней ничего не знала, а во-вторых… Вот это «во-вторых» она не смогла точно сформулировать, чувствовала только, что здесь нужен человек с опытом, которого и у самой Кати имелось, к сожалению, немного.
        «Беда никогда не приходит одна»  — вспомнилась ей старая пословица. Что ж, все правильно. Как верно и то, что наследников стало на одного меньше.
        — Пойдем отсюда,  — потянула она за рукав Оксану, которая все еще стояла на пороге комнаты.  — Не нужно тебе на это смотреть.
        Оксана послушно, как маленькая девочка, побрела за Катей.
        — Кроме летней, здесь есть еще другая кухня?
        — Есть.
        — Пойдем, сваришь мне кофе.
        Пока они шли длинным коридором с множеством поворотов, версии, одна нелепее другой, громоздились в Катиной голове и рушились, как построенные из песка детские замки.
        — Почему ты за мной прибежала?  — спросила она в упор, как только они вошли в кухню.
        — Елена… Елена Аристарховна велела. Сказала: «Беги за ней, она знает, что делать».
        Так, значит, за ней послала Елена.
        — А «скорую» кто вызвал?
        — Я. Я ведь медучилище закончила.
        Все понятно. Вызвала «скорую», а уже та сообщила о предполагаемом самоубийстве в милицию.
        — Так. А первую помощь не пробовала оказывать?
        — Катя, она холодная уже была!  — Девушка буквально отшатнулась от нее.  — И… и… я испугалась!
        Конечно, она испугалась. Человек, висящий в петле посреди комнаты,  — крайне неприятное зрелище. Увидев такое, любой струсит и потеряет голову. Даже умеющая держать себя в руках Елена Аристарховна. Иначе она не послала бы за Катей.
        — Кто ее нашел?
        — Елена Аристарховна.
        — Зачем она вошла к сестре?
        — Наверное, хотела разбудить пораньше, ведь нужно было похороны…
        Так, и здесь все понятно.
        — А сама она что ж,  — резко спросила Катя,  — первую помощь не стала оказывать?
        — Она кричала так сильно, что я ее еле успокоила. И, Кать, я же тебе говорю  — она уже совсем мертвая была! Застыла даже…
        — Елена Аристарховна трогала ее?
        — Не знаю. Я уже позже прибежала, когда она выскочила в коридор и закричала. Она так кричала, даже на пол упала! Я вошла в комнату, а там… Я сгоряча схватилась, думала, что, может, не поздно еще… но она как камень уже была.  — Девушка поежилась. Немного помолчала и поинтересовалась:  — Так ты кофе будешь пить? Сварить тебе?
        Да, действительно, она же попросила Оксану отвести ее пить кофе. Да какой к черту кофе! Разные вопросы так и вертелись у нее на языке, требуя немедленных ответов. Однако она все же взяла себя в руки, решив начать задавать их позже. Если она сейчас снова устроит формальный допрос, то девушка замкнется, а пока она от испуга и от того, что есть с кем поговорить, может сообщить нечто важное. Главное  — не упустить момент.
        — Да. Давай, вари кофе,  — разрешила Катя.
        В этой кухне, оборудованной по последнему слову техники, кофеварка была автоматическая. Оксана споро и умело заправила агрегат, не спрашивая, пододвинула Кате масло, булочки, достала из холодильника еще что-то.
        — Отчего она повесилась, Кать?
        — У нее мать умерла, Оксана.
        — Что ты мне зубы заговариваешь!  — вдруг зло воскликнула девушка.  — Они все до единого рады были, что бабка вовремя померла. Они не хотели, чтобы она завещание на Людмилу Федоровну оформила. И я… я думаю…
        — Глупости ты думаешь,  — быстро сказала Катя.
        — Ее совесть замучила. Они на бабку давили, давили, пока та от сердца не умерла. Она ж старая была, много ли ей надо! А может, действительно Валерия Аристарховна ей какое-то не то лекарство дала. Вот и…
        Что ж, прекрасная версия! Браво, девочка! Валерия Аристарховна отравила родную мать, а на следующий день ее замучила совесть и она повесилась в собственной спальне.
        — Записка там была?
        — Да.
        «Классика,  — подумала Катя.  — Сначала поругалась с любимой мамочкой, потом отравила ее, а после повесилась. Все, как в учебнике!»
        — Ты ее читала?
        — Да. «Простите меня».
        — Почерк Валерии Аристарховны?
        — Не знаю. Написано печатными буквами.
        — Сама ты что-нибудь ела?  — неожиданно спросила у девушки Катя.
        — Нет.
        — Так, давай быстренько что-нибудь съешь. Или хоть кофе выпей.
        — Не могу. Меня… меня тошнит.
        Катя вспомнила, как ее саму тошнило от вида убитого, и посочувствовала. Это сейчас она может совершенно спокойно есть, а тогда…
        — Садись,  — подтолкнула она Оксану к столу.  — Ну, ты же в медучилище училась. Что, вас в морг никогда не водили, что ли?
        — Водили… один раз. Я тогда болела. А больше не водили.
        Черт знает чему их учат в этих медучилищах!
        — А работала ты где?
        — Ассистенткой у зубного врача. Я на зубоврачебном…
        Понятно. Должно быть, в практике зубных врачей трупов практически не бывает.
        — Там и с Иваном познакомилась?
        — Да.
        Оксана повернулась к Кате спиной и принялась мыть руки. Катя заметила, что, пока они находились в кухне, Оксана проделала эту процедуру уже дважды. Ну, все понятно. После того, как она коснулась холодного тела своей несостоявшейся свекрови, она еще неделю будет безостановочно мыть руки.
        — Так. Садись, не маячь. Мне тебе еще пару вопросов задать нужно.
        Катя встала и почти насильно усадила девушку, которую сотрясала дрожь. Кофе, сваренный Оксаной, уже давно остыл. Теперь Катя взялась за дело сама. Включила кофейный автомат, разрезала пополам подогретую булочку, щедро намазала ее маслом…
        — Лимон есть?
        — В холодильнике.
        Катя набросила на плечи Оксаны чью-то теплую шаль, висевшую на спинке одного из плетеных кресел, и сунула ей ломтик лимона.
        — Положи в рот. Полегчало?
        — У-м-гу.
        — Теперь ешь. Ты же беременная! Потом некогда будет.
        — Почему?
        — Я знаю.
        Она, безусловно, знала. Потом их всех будут допрашивать, и не по одному разу. А начнет, пожалуй, она сама.
        — Елены Аристарховны спальня где? Рядом с комнатой сестры?
        — Да.
        — А вы где спите?
        — В конце коридора. Там раньше Ванькина детская была.
        — А Ариадна Казимировна где жила?
        — Они с Людмилой Федоровной наверху.
        — Это правда, что Ариадна Казимировна все-таки оставила завещание?
        — Да. Ванька вчера привез нотариуса, и оказалось, что она его написала еще до нашего приезда, почти месяц назад. А нам голову морочила!
        — А что Людмила Федоровна?
        — В обморок упала… артистка…  — Оксана недобро усмехнулась.
        Да. Не сходится. По логике вещей, почить в бозе этой ночью должна была именно Людмила Федоровна  — и тогда все бы сходилось. Но, наверное, не все было так просто…
        — Я не хочу больше оставаться в этом доме! Мне страшно!  — Собеседница судорожно сжимала концы шали и смотрела на Катю испуганными глазами маленькой девочки.
        — Оксана, успокойся и ешь,  — строго сказала Катя. Она еще вчера заметила, что эта девушка, с виду ершистая и неподатливая, легко идет на контакт и ищет, к кому бы прислониться. И вся ее беда заключалась в том, что в один прекрасный день она прибилась не к тем, к кому было нужно. Вот и все.  — Карандаш и бумага здесь есть?  — спросила она.
        — А зачем тебе?
        — Нарисуешь план дома, где какая комната, и расскажешь, кто где находился этой ночью.
        — Зачем?
        — Мне нужно подумать.
        — Господи, какой кошмар!  — вдруг воскликнула Оксана и зарыдала.
        «Все,  — подумала Катя.  — Наступила реакция. Больше она мне не помощник».
        — Убила собственную мать и повесилась!  — всхлипывала Оксана.
        — Умойся и успокойся.  — Она подтолкнула плачущую девушку к раковине и открыла кран с холодной водой.  — Никого она не убивала. И не вешалась. Это ее убили и повесили.

* * *
        Она и не думала в этот раз предлагать свою помощь, но, оказывается, нужная бумага все же пришла. Вчера вечером. Если бы они с мамой уехали накануне… Честно говоря, у Кати не было опыта работы в чужой команде. К тому же те опера, что были здесь позавчера и отнеслись пренебрежительно к ее рассказу и к ее выводам, не вызвали у нее особых симпатий. Что ж, ладно. Раз она снова на работе, то поможет… чем сможет. Даже если совсем недавно они не разделяли ее мнения.
        Врач уже закончил свою работу, фотограф тоже. Валерию Аристарховну увезли в морг. В комнате, большой, солнечной, с видом на сад, находились трое  — эксперт-криминалист, следователь прокуратуры и сама Катя. «Интересно,  — подумала она,  — если дела теперь объединят, то кто будет их вести? Хорошо бы, чтоб эта…»
        Оперативная группа, с которой у Кати вчера не срослось, прочесывала сад и пляж  — зачем, она не знала, но, наверное, им, уже осмотревшим место убийства, было виднее.
        — Инсценировка?  — Она кивнула на кусок веревки, свисающий с потолочного крюка.
        — Да. И не очень качественная. Одним словом, работал любитель.  — Следователь, женщина чуть за тридцать, коротко стриженная, русоволосая и кареглазая, пожала плечами.  — Так что здесь позавчера случилось?
        Катя по возможности кратко описала события. Следачка изредка задавала вопросы и что-то черкала в своем блокноте. При этом она не надувала щеки и не строила презрительных гримас, как было с тем милицейским следователем, который приезжал, когда умерла Ариадна Казимировна.
        — Давай хоть познакомимся, что ли,  — после какого-то вопроса неожиданно сказала женщина.  — Я  — Вика.
        — А я  — Катя.
        — Очень приятно. Хотя приятного мало, если честно. Ты здесь отдыхала?
        — Да.
        — Отдохнуть-то хоть успела?
        — Да вроде бы.  — Катя неопределенно пожала плечами.
        — Ну, опера наши пусть пашут, первоначальные следственные действия мы закончили, а теперь думать будем. Одна голова хорошо, а две лучше. Ты в какой прокуратуре?
        — Я как раз не в прокуратуре. Я как раз опер.  — Катя улыбнулась.
        — Да ты что!  — ахнула Вика.  — Оно тебе надо?
        — А следователям что, легче?  — парировала Катя.  — Работа почти та же, а бумажек раза в три больше.
        — Ты права.  — Вика чуть заметно усмехнулась, и Катя поняла, что ей, наверное, уже ближе к сорока  — обозначились морщинки у глаз и в углах рта, тронутого веселенькой розовой помадой.  — По двадцать-тридцать дел тянем. Особенно летом весело. Ну, конечно, из них реальных десять-пятнадцать, остальные либо на доследование, либо на приостановление, но все равно отписываться по всем нужно. Теперь еще и это мне подбросят, просто пятым элементом чую.
        Кате вдруг стало спокойно. Не то чтобы та вчерашняя девчушка-следователь ей не понравилась, нет, она и сама недалеко от нее ушла, но ей было бы гораздо спокойнее, если Вика…
        — Так, давай-ка все по порядку. Кто из родственников имеется в наличии, не знаешь?
        — Да вроде бы все на месте,  — пожав плечами, ответила Катя.  — Я попросила их разойтись по своим комнатам, никуда не выходить и ждать. Насчет того, что какие-то следы могли пропасть, то я пришла уже последней, и…
        — Следов навалом,  — заверила ее Вика.  — Ничего, если мы с тобой будем на «ты»? Ну и слава богу. А то знаешь, некоторые такие умные, пока с ними китайские церемонии разведешь, уже и работать перехочется. Я тебе вот что предлагаю, Кать. Ты эту компанию лучше знаешь, я тебе сейчас напишу поручения на допрос, пока они еще все тепленькие. Ты с ними поговоришь, а то у меня здесь дел по горло  — следы упаковать, сопроводиловки выписать, только экспертиз одних назначить надо до фига и больше… А ты их сама квалифицированно и допросишь на протокол. Ты в каком отделе?
        — Особо тяжкие.
        — Наш профиль. Короче, соображаешь, какие вопросы задавать.
        — Да, Вика, насчет экспертиз. Можно еще раз сделать тест на инсулин Липчанской Ариадны Казимировны?
        — Это ее мать?
        — Да. Я не намекаю, что вскрытие сделали неквалифицированно. Но, может быть…
        — Нет проблем. Ради бога, давай только обойдемся без взаимных реверансов! Я сама знаю, что инсулин  — вопрос сложный, так что все равно пришлось бы настаивать на повторном исследовании. Тем более что здесь действительно нужен мастер. Знаю я одного такого. Он уже, правда, год как на пенсии, но я его лично попрошу. К тому же это мой свекор. Вот так. Идет?
        Признаться, эта Вика нравилась Кате все больше и больше!
        — Вик, а время убийства предположительно какое?
        — Навскидку от половины второго до четырех часов. Да, и еще. У убитой этой ночью был сексуальный контакт. Довольно активный. Вся постель в свежих пятнах. Это тебе ни о чем не говорит? Ухажера ее, случайно, не знаешь?
        Катя пожала плечами.
        — Поспрашивай. Может, сестра в курсе. Все меньше работы было бы. Кстати, с кого думаешь начать?
        — С нее и думаю.
        — Ладно. Действуй.

* * *
        Елена Аристарховна заперлась на ключ. Кате пришлось заверить, что это именно она, прежде чем замок щелкнул и ее пустили в комнату. Едва гостья перешагнула порог, сестра убитой тут же снова заперла дверь.
        — Елена Аристарховна…
        — Ради бога, Катя,  — перебила ее испуганная женщина,  — вы ведь работаете в милиции! Вы можете… Пусть пришлют кого-нибудь  — охранять нас. Вы сами видите, что творится… Я  — следующая! Маму убили, сестру убили…
        Катя вспомнила, как еще вчера эта надменная особа демонстрировала благородное негодование и попрекала ее заваренной кашей, с пеной у рта отстаивая, что мать умерла естественным порядком. Тогда дочери Ариадны Казимировны мысль о насильственной смерти родительницы казалась абсурдом. А уже сегодня она сама трясется, как поросячий хвост, и требует приставить к ней охрану.
        — Откуда вы взяли, что вашу сестру убили, Елена Аристарховна? Записка…
        — Видела я эту записку! Катя, неужели вы сами не понимаете, что эту записку мог сварганить кто угодно?
        — Это не почерк вашей сестры?
        — Но она же печатными буквами написана!
        — А Валерия Аристарховна как писала? У вас есть что-нибудь, чтобы мы могли сравнить?
        — Нет у меня ничего.  — Сестра убитой помрачнела.  — Но, наверное, можно поискать какую-нибудь ее записную книжку… Что-нибудь в комнате… Квитанции… Человек всегда что-нибудь пишет. Послушайте, это же ваша работа! Вы лучше знаете, как это делается! И вы просто обязаны делать эти… как их… экспертизы… Вы должны прийти к правильным выводам, сравнить ее почерк, в конце концов!
        — Когда человек решает покончить с собой, он, как правило, очень взбудоражен и его почерк сильно изменен,  — заметила Катя.  — Самоубийца взволнован, он находится в состоянии аффекта. Он не думает, как будет выглядеть его почерк и будет ли он похожим на образец. Кстати, многие пишут и печатными буквами, хотя раньше никогда так не делали.
        — Покончить с собой?! В состоянии аффекта?! Вы сказали  — Лерка покончила с собой?! Но почему? Зачем… Неужели вы намекаете на то, что Лера могла что-то сделать с мамой… а потом и с собой? Но это же полная чушь! Ее убили, убили…
        — И вашу мать тоже убили?
        Елена Аристарховна тяжело опустилась на стул.
        — Но… нам ведь сказали, что ничего такого не нашли. Что она просто умерла от остановки сердца и мы можем ее похоронить. Разве не так?
        — Убить можно не только ядом,  — пожала плечами ее собеседница.  — Может быть, вашу сестру замучила совесть?
        — Я знаю, кто это сделал,  — заявила Елена Аристарховна, проигнорировав вопрос о совести.  — Когда речь идет о таких деньгах… Неужели вам самой до сих пор ничего не пришло в голову?
        — Что?
        — Что Ванька у Леры единственный сын. И наследник. Сначала он хотел дом  — просто помешался на этом доме…
        — У него же есть квартира в столице,  — невинно заметила Катя.
        Елена Аристарховна посмотрела на нее как на слабоумную.
        — Катя, какая квартира? Двушка в многоэтажке? Это же несравнимые величины! Об этом смешно даже говорить. А здесь  — дом в Крыму, гектар земли! Он же мечтал обзавестись тут частной гостиницей! Это же золотое дно, как вы не понимаете? Он уже со мной советовался, просил помочь с проектом, хотел устроить тут частный отель… когда мама оставит ему дом, разумеется. Да даже если ничего не перестраивать, а просто продать этот участок, можно было бы выручить не просто большие, но огромные деньги! Стоимость сотки земли на побережье растет с каждым годом. И какое место! Недалеко Ялта, и в то же время чисто, спокойно… Я думаю, когда он узнал, что мать хочет отписать дом этой интриганке, то…
        — Он отравил родную бабку собственным инсулином? А потом сам же и пришел с пустой упаковкой?
        — Но коробочка-то пропала?! А в комнате, кроме меня, вас, врача, Светланы, Ваньки и этой его девки, никого не было! Я, вы, врач и Света были далеко, остается эта девка! И если не он сам, то она ее и спрятала, потому что… О господи!..
        Катя вспомнила, что не далее как позавчера сама рассуждала точно так же: коробку могли спрятать либо Иван, либо его невеста. Которая, кстати, закончила медучилище и, как оказалось, вполне могла быть знакома со свойствами инсулина. Если бы Елена Аристарховна слышала тот разговор в саду, когда сама Катя лежала на скамейке, а эти двое между поцелуями рассуждали о свойствах лекарства, то ее подозрения начет собственного племянника и его невесты переросли бы в полную уверенность. Тем более если бы она знала, что Оксана сидела. И была осуждена за убийство. Однако, даже безо всех этих подробностей, можно признать эту версию далеко не самой абсурдной. Но она пришла сюда совсем не за тем, чтобы Елена Аристарховна зацикливалась на племяннике или его невесте.
        — Коробка нашлась,  — заявила Катя.
        — Где же?
        — Я подумала, вышла на улицу… Все оказалось очень просто. Ее сдуло в окно сквозняком, когда Светлана Петровна открыла дверь.
        Дверь была уже открыта, когда в нее заглянула Светлана Петровна, но помнит ли это Елена Аристарховна?
        — Да?.. Так просто… я об этом не подумала…
        — Елена Аристарховна, вы этой ночью были у себя в комнате?
        — Да, конечно.
        — И ничего не слышали?
        — Нет.  — Елена Аристарховна покачала головой.  — Ничего.
        — Во сколько вы легли спать?
        — День был такой тяжелый… Ужасный был день! Наверное, легла где-то около десяти. Или, скорее, в начале десятого.
        — И сразу уснули?
        — Почти сразу. Видите ли, я очень боялась, что не усну, и выпила снотворное.
        — И ничего не слышали  — шагов в коридоре, каких-нибудь звуков из спальни сестры?
        — Я же вам говорю, что спала очень крепко.
        — Дверь была заперта на ключ? Как сейчас?
        — Да. Мне было… как-то не по себе. И я заперлась.
        — Значит, вы не видели, как к вашей сестре пришел мужчина?
        — Какой мужчина?
        — Я думала, это вы мне подскажете, кто мог прийти к ней ночью.
        Елена Аристарховна едва не застонала сквозь сжатые зубы. Лерка… сучка похотливая! Мать еще не похоронили, а она туда же! Развлекаться! Вечно у нее свербело в одном месте! И прямо здесь, за стеной, а она не слышала и не видела… да и слава богу! Впрочем, теперь на Лерку сердиться поздно… нет уже ее непутевой сестры…
        — Вспомните, пожалуйста, весь вчерашний день как можно подробнее,  — попросила Катя.
        Елена Аристарховна тяжело вздохнула. Подозрительная кончина матери, смерть сестры и известие о том, что та, оказывается, провела последнюю ночь в своей жизни с мужчиной. Да еще у нее под носом. Что ж, вполне в Леркином духе, мрачно подытожила она, вслух же сказала:
        — Утром мы позавтракали, и Иван уехал с вами… Я и Лера остались в доме  — нужно было приготовиться… к похоронам… Потом Иван вернулся, он привез нотариуса. Тот сказал, что у него завещание нашей матери. Я подумала, что это какое-то старое завещание. То есть я знала, что у матери есть завещание… это все знали. Она как-то обмолвилась, что оформила завещание, чтобы потом между нами не было споров о наследстве. Это было… года два назад… нет, еще раньше. Но то, что привез с собой нотариус,  — это, конечно, был сюрприз! Я не думала, что… Оказалось, это совсем новый документ и все старые завещания совершенно не идут в счет. Только этот бред! Мама оформила его месяц назад, до нашего приезда, представляете! Даже не посоветовавшись ни с кем из родных! И эта интриганка, ее любимая Люсенька, заявила, конечно, что ни о чем таком и не подозревала! Разумеется, она обо всем знала! Мама без нее и шагу не могла ступить…
        — И упала в обморок?
        — В обморок она позже упала, когда Юрий Викторович зачитал, что мама завещает дом ей. Притворщица!
        — А потом?
        — Пришлось ее отпаивать каплями, чуть не «скорую» вызывать. Она закатывала глаза и делала вид, будто вот-вот умрет. Заявила, что ей ничего здесь не нужно. Как же! Потом Светлана отвела ее в комнату, а Оксана даже вызвалась с ней посидеть. Но эта доморощенная Вера Холодная отказалась, заявила, что хочет побыть одна. Господи, какое низкопробное актерство! Не знала!.. Конечно, она обо всем знала,  — все никак не могла успокоиться Елена Аристарховна. Заговорив о больной теме наследства, она даже как-то позабыла о смерти сестры.
        — Да, и она отдала нам ключи от сейфа,  — вспомнила почтенная дама.  — Они, оказывается, хранились у нее. Конечно, когда ты уже получила что хотела, можно и ключи вернуть! Господи, да мать ей всю жизнь доверяла больше, чем нам! Что она в ней нашла?!
        — Валерия Аристарховна никуда вчера не ездила?  — Катя так внезапно вернулась к сестре негодующей наследницы, что та сначала не поняла вопроса.
        — Что? А, Лера… Нет, Лера никуда не отлучалась. Мы весь вечер провели дома. Она ушла к себе в комнату, я  — к себе. Это все нужно было как-то… осмыслить, а моя сестра… не тот человек, с которым можно было говорить серьезно. Она до неприличия радовалась, что получит эти цацки. Жила одним днем, не понимала, что ее сын остался без ничего! Она прямо помешалась на этом сейфе  — ей непременно захотелось открыть его и посмотреть, что оставила мать.
        — И вы открыли?
        — Открыли, мельком посмотрели, конечно… Но выкладывать из него ничего не стали. Только взглянули. Это было бы совершенно непристойно  — мама еще не похоронена, а мы пересчитываем… подсчитываем, делим! Мне это показалось крайне циничным, я ей так и сказала. К тому же Юрий Викторович совершенно недвусмысленно подтвердил, что стоимость картин и драгоценностей действительно очень большая. Да и зачем было их доставать, если у него на руках была опись, которую оставила мать? Такой милый человек! Но неужели он не понимал, что, составляя это завещание, она лишает своего внука причитающегося ему наследства? И что дом получит посторонний человек? Почему он ее не отговорил?
        — Это не его дело,  — мягко произнесла Катя.  — Он только зафиксировал волю вашей матери.
        — Да, это верно,  — вздохнула Елена Аристарховна.  — Но он мог бы как-то дать нам знать!
        — Он и этого не имел права сделать. Это подсудное дело. У него могли отобрать лицензию.
        — Как все сложно, оказывается… Да, и он посоветовал нам арендовать ячейку в банке и перевезти все туда. Как только он взглянул на сейф, то сразу сказал, что тот устарел и крайне ненадежен.
        — А где находится сейф?
        — В винном погребе.
        — А ключи сейчас у кого?
        — У меня, разумеется.
        — Можно посмотреть?  — поинтересовалась Катя.
        — Смотрите.  — Елена Аристарховна раскрыла объемистую кожаную сумку, затем вжикнула змейкой внутреннего потайного кармана и запустила туда руку.
        Катя увидела, что лицо ее сначала напряглось, потом побелело… Рука все шарила в кармашке, а лоб и шея достойной наследницы драгоценностей пошли красными пятнами. Вдруг Елена Аристарховна подскочила к кровати и вытряхнула на нее все содержимое своей сумки. На атласное покрывало кучкой высыпались несколько ручек, какие-то квитанции и талончики, половина шоколадки, пудреница, два тюбика губной помады, очечник, записная книжка, чехол от мобильного телефона и сам телефон, какие-то таблетки, початая пачка жевательной резинки, крошки, объемистая связка ключей, палочка от съеденного мороженого, кошелек и… упаковка от инсулина.
        — Их… их украли!  — возопила дама, пренебрегая выпавшей связкой.
        — Спокойно,  — сказала Катя, косясь на коробку от инсулина, которую совершенно проигнорировала Елена Аристарховна.  — Как они выглядели?
        — Два… два ключа! Такой… замысловатой формы! Желтые! Наверное, латунные. И еще один  — обычный, от английского замка, от подвала. Белый. Все на одном колечке.
        — А эти?  — кивнула Катя на связку.
        — Это от квартиры. От моей квартиры. Боже мой!
        — А это что?  — Катя, не дотрагиваясь руками, указала на коробочку.
        — Это? Я не знаю, что это…
        — Это упаковка от инсулина,  — сказала Катя,  — которая пропала вчера. Как она оказалась в вашей сумке?
        — Я… я не знаю,  — пролепетала Елена Аристарховна.  — Вы… вы же сами говорили, что нашли ее вчера за окном! Это… это провокация!
        — В вашу комнату кто-нибудь заглядывал вчера? После того, как вы положили в сумку ключи от сейфа? Вы сами выходили куда-нибудь?
        — Да… конечно. Весь день бегала по дому… Столько хлопот перед похоронами! И вечером… Выходила в туалет. Ужинать. Сидела в саду… совсем недолго. Потом приняла ванну… Но от кого же было их прятать? В доме же все свои! Даже Светланы не было!
        — Сумка оставалась в комнате?
        — Да что мне ее, целый день с собой было носить? В туалет? В ванную?  — вспылила Елена Аристарховна.  — Кто угодно мог зайти и взять… И подбросить!
        Да, кто угодно мог войти, и взять ключи, и подложить упаковку.
        — Чистый пакет у вас есть?  — мрачно спросила Катя.
        — Пакет, пакет…  — заметалась Елена Аристарховна.  — Пакета, похоже, нет… Вот, только файл.
        — Давайте.
        Катя осторожно препроводила упаковку в файл.
        — Придется временно попросить вас освободить помещение, Елена Аристарховна. Здесь нужно поработать.
        Подавленная хозяйка комнаты начала было собирать вещи, чтобы положить их обратно в сумку, но Катя ее остановила:
        — Нет, ничего не трогайте. Пойдемте куда-нибудь… может, на веранду? У меня еще много вопросов о вашей сестре.
        Елена Аристарховна, все еще не веря, что ключи от сейфа с сокровищами пропали, и оглядываясь на сумку, покорно вышла за Катей.

* * *
        — Не хотела бы я доживать до таких-то лет.  — Светлана Петровна, домработница, поджала губы и скорбно вздохнула.  — Чтоб вот так, с ума выживши, дом Люське… то есть Людмиле Федоровне отписать, а родным-то, своим кровным… Да, дела. И что она, по-вашему, с доминой-то этой делать будет? Его ж содержать, чинить нужно…
        — Ну, я думаю, такой дом сам себя прокормить может,  — резонно заметила Катя.
        — Ванька-то, Ванька… Сначала бабка, а теперь и мать. Не иначе как умом повредилась с горя…
        Светлана Петровна очень сожалела, что вчера у нее был нерабочий день. Вчера и нотариус приезжал, и, говорят, Людмила Федоровна в обморок падала, а она ничего этого не видела, не знает. Сидела дома, борщ варила без всякой пользы. А тут сразу все случилось: и завещание, и все остальное. А потом  — такое горе. Господи, в уме не укладывается, что Валерочка-то Аристарховна повесилась! С чего, почему? Ну, умерла мамаша-то ее, так все там будем… Да и старая уж совсем была. А Лера без наследства, говорят, не осталась, так с чего и горевать?
        А она отпущена вчера была  — ну, какие там уборки-готовки, даже неизвестно, когда похороны. Ариадну Казимировну увезли зачем-то в морг, эта рыжая, что ее сейчас допрашивает  — господи, ее допрашивает!  — позавчера такое напридумывала! И что хозяйку убили, и что лекарство Ванькино какое-то пропало. Да еще рыжая, как оказалось, в милиции работает, ты смотри  — от горшка два вершка! Светлана Петровна думала, что девчонке этой от силы лет восемнадцать-двадцать, а она и институт, поди, закончила, и в милицию подалась. А может, и мать ее такая же, а с виду вроде приличная женщина…
        — Елена Аристарховна с сестрой ладила?  — вдруг спросила ее рыжая милиционерша.
        — Чего ж им не ладить?  — Домработница пожала плечами.  — Сестры-то родные. Ладили, конечно…
        — А Валерия Аристарховна здесь встречалась с кем-нибудь, вы, случайно, не в курсе, Светлана Петровна?
        — Что значит встречалась?  — насторожилась та.
        — Любовника у нее здесь не было… кого-нибудь из местных?  — напрямую спросила Катя.
        Словоохотливость помощницы по дому как рукой сняло. То ли на нее подействовали покойники, усопшие один за другим, то ли какие другие обстоятельства, но сегодня Светлана Петровна явно была не в ударе. На Катин вопрос о любовнике она просто выкатила глаза, только что для полноты картины рот не открыла.
        — А вы и дальше здесь работать будете, Светлана Петровна?  — вполне невинно, лишь бы поддержать разговор, поинтересовалась она.
        — Дальше? Елена Аристарховна мне вперед за три месяца заплатила, значит, доверяет дом-то,  — гордо пояснила домоправительница.
        — Но дом по завещанию теперь Людмиле Федоровне принадлежит, ведь так?
        — Ну… судиться, должно быть, Елена Аристарховна с ней будет…
        — Ничего не отсудит,  — заявила Катя авторитетно.  — Ариадна Казимировна была в полном уме и твердой памяти. И нотариус им вчера то же самое сказал. Не советую, говорит, судиться, только зря деньги и нервы потратите!
        Эх, не было ее здесь вчера! Будь он неладен, этот выходной, с борщом вместе! Все, все пропустила  — и нотариуса, и то, что, оказывается, дом теперь точно Людмиле отойдет, а она, Светлана Петровна, что делать теперь будет?.. Елена-то заберет, что ей там положено, да и уедет, поминай как звали, и Ванька уедет, а она же останется! А дом действительно убирать-содержать надо, полы мести, белье менять. Людмила Федоровна старая уж совсем, да и привыкла она к ней, к Светлане-то, зачем ей другую искать? И работа эта легкая, денежная, в шею никто не гонит, не проверяет, как в иных местах, пыль пальцем не щупают, под кровати не заглядывают  — все ли чисто? Да Светлана Петровна такую аккуратность блюла, что хоть ешь на полу-то, но неприятно ведь, когда тебя каждую секунду контролируют! А в сезон и от квартирантов перепадает, чаевые прям как в гостинице. И, опять-таки, уезжают  — продукты с собой никто не забирает, ну разве сыр там или колбасу, чтоб в поезде съесть… А остальное так все и остается  — и пельмени мороженые, и сахар, и овощи всякие, и молочное,  — она это домой относила, никто ей никогда и слова
не сказал… А Людмила Федоровна, что теперь в доме за хозяйку будет, просто помешана на вареньях всяких: наварит летом-то и говорит: вот девочки наши приедут, возьмут. И Ванечка тоже… Ванечкой всегда называет, Леночкой, Лерочкой… Царство ей небесное, чего натворила! Ой-ой… не приведи господь  — повесилась!.. Да, а они-то на Людмилу, как на врага… Да, варенья наварит, а им-то варенье ее разве нужно? И стоит, сахарится, год стоит, два, а она все варит. А потом Ариадна Казимировна, покойница, говорит: «Возьмите, Света, это варенье куда-нибудь…» Она и возьмет, и перегонит дома на фруктовый самогон. Не то чтобы муж у нее пьющий, нет. Но все же полезнее, чем казенка, мало ли что там, в этой водке-то? А тут продукт натуральный. На грецких орехах настоит самогон Светлана Петровна, куда там покупному напитку! Да и фрукты всегда домой носила, сада-то у нее нет, в пятиэтажке живет. Да и зачем ей сад, когда старухи и малой части не съедали… И персики, и инжир… А груши какие! Летние и зимние… Орехи мешками… Тоже говорят: «Заберите их, Светлана Петровна, внукам, а то моль заводится». Орехи она перекупщику на базар
сдавала. Вот беда-то теперь… Где еще такую другую работу возьмешь? Елена-то ей заплатила… щедро заплатила, ничего не скажешь, даже больше положенного… Так уедет она, Елена, а эти все равно узнают, чего им надо, и если не она, так другой кто расскажет. А она, получится, сведения скрывала от милиции-то. Еще неприятностей наживешь. В налоговую-то она о своих доходах декларацию не сдает, а говорили, что надо.
        — Из местных  — не знаю,  — с сомнением в голосе начала Светлана Петровна трудный разговор.  — Ничего не скажу. Но покойная-то Валерочка Аристарховна, она мужчин очень любила. Ну и красавица ведь к тому ж! Ей-то с виду и сорока не дашь! Почему ей мужчин-то не любить? А вот Елена  — нет. Елена  — про ту ничего не скажу. Елена тут ни с кем… хоть тоже красавица писаная. Но постарше, конечно, Валерочки-то. И одевается строго. Не молодится, нет. Вот Валерочка любвеобильная, можно сказать, была женщина. Елена с ней даже ссорилась.
        — А почему ссорилась? Она что, сама с мужчинами не общается? Или у нее гм… ориентация другая?
        — Ну, вы скажете тоже, Катерина… не знаю, по отчеству-то вас как?
        — А не надо по отчеству,  — ласково сказала собеседница.  — Просто Катя, и все.
        — Ну, Катя так Катя… Это вы, Катюша, не туда думаете  — ориентация другая! Это сейчас только появилось такое  — ориентация. А раньше этого и в помине не знали! А Елена  — женщина серьезная. Замужем один раз побыла  — и хватит. А Валерия-то Аристарховна и замужем, уж не знаю сколько, но раза четыре точно была, это только по паспорту. И так… очень это дело любила. А Елена, та категорически кричала, чтобы сестра сюда никого не водила. Если тебе нужно, говорит, иди куда хочешь, а здесь я этого разврата не потерплю  — у матери на глазах и у ребенка… Ну и, конечно, стыдно  — Ванька-то уже взрослый, самому жениться пора, а мать такие фортеля выкидывает. Да только это когда они вдвоем приезжали, а Валерия-то чаще тут бывала, раза по два в каждый год, да надолго… чего не жить-то на всем готовом? Наша-то хоть и сердилась на нее, и кричала, что денег не даст, однако давала, я же знаю. Покричит-покричит, сердце отойдет  — и даст. Хоть и непутевая, но своя кровинка-то! А Валерочка все норовила подгадать, чтобы одной тут побыть. С сестрой не любила отдыхать, это точно. Хотя Ариадна Казимировна, покойница,  —
Светлана Петровна перекрестилась,  — всегда их всех вместе приглашала. Когда, говорила, родным и повидаться, как не в отчем доме… да. Только Валерия-то с сестрой не хотела вместе, а всегда или раньше приедет, или потом еще останется. Да и Елена не каждый год выбиралась к матери. Так что Валерочка даже иногда с квартирантами связывалась, так вот.  — Светлана Петровна осуждающе покачала головой. Таких контактов она явно не одобряла.
        — А Ариадна Казимировна замечала, что Валерия Аристарховна?..
        — Ну, не знаю,  — с сомнением покачала головой домработница.  — Насчет наших ничего не скажу, что они про Валерочку-то… Людмиле Федоровне чего надо? Только книжки да на море гулять! А хозяйка никогда в чужую спальную не зайдет, не постучавшись,  — воспитание не позволяло. Ко мне даже, в кладовку мою, и то постучит, если слышит, что я там вожусь. Да и гонор не позволял небось ей дочкам-то выговаривать… Одним словом, воспитание. У других, знаете, чуть что  — и крик, а эти все молчком, все молчком. Ну, Елена, та, бывало, все же не стерпит  — характер мужской, резкий, можно сказать, характер. Ну а я-то вроде мебели, никто на меня не смотрит, привыкли. А я-то не деревянная Буратина  — все вижу, все слышу. И прихожу раненько, а когда людей много, сезон, то и каждый день. Бывало, спит-то она еще… не одна. Опять же, белье поменять.  — Светлана Петровна стыдливо закатила глаза.  — Сразу видно, кто спал, а кто… спал! Однажды такое застала… не приведи господь, стыдоба… думала, плохо кому, а это она так… кричит… Хорошо, что они меня не заметили! И ведь не молоденькая уже… была. Ванька взрослый, того и гляди
бабушкой бы стала. А баловалась-то чуть не с Ванькиными ровесниками! Своего-то возраста не признавала. С каждым годом у ней кавалеры-то, смотрю, все моложе и моложе… И чего ей надо-то было! Хотя б этого самого взять, нотариуса, что Ариадне Казимировне-то завещание оформлял… Он за Валерочкой ударял, да. А она хвостом покрутила-покрутила и дала ему от ворот поворот. А мужчина-то какой видный! И в самом солидном возрасте, по девкам-то уж не станет бегать, домовитый, вдовец,  — перечисляла достоинства нотариуса Светлана Петровна.  — Усадьба своя, машина. Дети уже взрослые, все отдельно. Жила бы с им и горя не знала. А ей все не такой был! Нехорошо про покойницу-то, но все она ухажеров меняла, все меняла… И молодых на совсем молоденьких, да…
        — Светлана Петровна, а вы знали, где ключи от сейфа хранятся?
        — Какие ключи?! От какого сейфа?!  — всполошилась домработница, бледнея на глазах.  — Христом-Богом клянусь… восемь лет  — копейки не украла!
        — Светлана Петровна, голубчик, успокойтесь, ничего не пропало,  — заверила ее Катя.  — Елена Аристарховна ключи потеряла. Три таких ключика, на колечке, не видели? Два желтых и один белый.
        — Когда потеряла?  — отдышавшись, спросила домработница.
        — Вчера еще.
        — Так меня ж вчера и не было,  — с облегчением ответствовала та.  — Выходная была.
        — А знаете, где сейф стоит?
        — Какой сейф?  — тут же снова затрепыхалась Светлана Петровна.
        — Железный, наверное.
        — Никакого сейфа никогда в глаза не видала,  — заявила та со всей уверенностью.  — И в доме, и во флигелях, везде  — каждый закоулок знаю. Нет там никакого сейфа!
        — А в винном подвале?
        — В подвал редко хожу… не знаю.  — Собеседница с сомнением покачала головой.  — Да там отродясь никакого вина не было, в подвале-то. Паутиной все давно заросло. Там, где полки, в чулане, я-то прибираюсь. И протру, и пол подмету. Хоть чулан, а все ж порядок быть обязан. Только в чулане никакого сейфа нет! Консервации чуток держат, варенья всегда варят  — там все и стоит. Да… а что в подвале этом, не знаю. Мне ходить и убираться там не велят, а что мне самой  — больше всех нужно? Свет-то я там видала, выключалка на стене. Да лампочка только с краю горит, а дальше темнотища и полки одни пустые. Да и спокон веку туда не ходит никто… Вы Людмилу Федоровну про сейф спросите,  — посоветовала прислуга.  — От нее-то Ариадна Казимировна ничего не скрывала.
        Отпустив наконец Светлану Петровну восвояси, Катя откинулась на спинку стула и задумалась. Времени ушло на этот разговор много, а толку было чуть. Только и узнала, что покойная в связях была неразборчива, а про сейф спросила так, для затравки  — вдруг что и выплывет. Ничего не обнаружилось, зря только Светлану Петровну напугала…

* * *
        В подвале уже работали. Выйдя из второго гостевого флигеля, который Катя определила себе под кабинет и в котором разговаривала с домработницей, она заметила провода, тянущиеся к подвальной двери. Интересно, открыли сейф? И что в этом сейфе? Действительно несметные сокровища или… или уже ничего нет? Однако лезть в подвал, мешать экспертам ради праздного любопытства она не стала. И вообще, это не соответствовало ее принципам. Лейтенант Скрипковская к своим обязанностям относилась строго. Дали тебе кусок работы  — будь добра выполняй, считала она. В свое время все узнаешь. Однако это самое время наступило незамедлительно  — навстречу ей попалась торопящаяся куда-то Вика.
        — Ключи нашлись,  — с ходу сообщила она Кате.  — В комнате у покойницы, в ящике шкафа, под бельем.
        Значит, это Валерия Аристарховна не утерпела, взяла-таки ключи у сестры. Решила сама ознакомиться с содержимым сейфа или боялась, что сестра надует ее с дележкой?
        — А пальцевые отпечатки?
        — Ну кто тебе так сразу скажет,  — устало усмехнулась следователь.  — Ключи вытерты, и в комнате местами протерто, однако пальчики все же имеются… Только чьи? Экспертиз одних уже назначила штук двадцать… Когда сделают… Но что любопытно, ключики-то в пластилине! Вытирали их тщательно, даже ножичком, похоже, подчищали, но под лупой все сразу видно. Есть хочется, кофе хочется,  — пожаловалась Вика.  — Нужно съездить куда-нибудь, перехватить хоть пирожок.
        Кате тоже ужасно хотелось есть  — целый день она работала, можно сказать, не покладая рук… и языка.
        — Слушай, давай ко мне?  — вдруг предложила она.  — Мама наверняка что-нибудь приготовила.
        — Идея  — класс,  — одобрила Вика.  — А я вас не объем?
        — Обижаешь.
        — Ладно, действительно хорошо придумала. Курить будешь?
        Катя не курила уже очень давно, с самой выписки из больницы, когда мама взяла ее под свою опеку. Курить ее научила подруга Наталья  — для пользы дела, когда Кате пришлось участвовать в разработке в качестве подсадной утки и она должна была сыграть этакую прожженную стерву[7 - Речь идет о событиях, описанных в романе «Верну любовь. С гарантией».]. Курение для нее началось как своего рода игра, однако Катя неожиданно быстро втянулась в эту вредную привычку. И даже покуривала в больнице  — разумеется, уже пойдя на поправку. Курила втихомолку и от врачей, и от мамы. И сейчас она с благодарностью взяла сигарету.
        — Давай присядем где-нибудь, что ли,  — предложила Вика,  — ноги не держат.
        — Тут недалеко скамейка есть,  — сказала Катя,  — моя любимая.
        — Вот и покурим на любимой скамейке, и поговорим.  — Вика щелкнула зажигалкой, и Катя с дымящейся сигаретой в руке пошла по тропинке вперед, показывая дорогу.
        Как, оказывается, это вкусно  — первая затяжка после долгого перерыва! Сигареты были легкие, так называемые дамские, и с ментолом, как она любила. Катя выдохнула дым и отодвинула рукой ветку.
        — Пришли,  — сообщила она.
        На зеленой скамейке под платаном уже кто-то сидел. Увидеть сидящего Катя с Викой сразу не смогли  — фигуру загораживало мощное дерево  — и поэтому столкнулись, что называется, нос к носу. На скамейке, расслабленно откинувшись на спинку, сидела Ирина Сергеевна и курила. Выражение лица у мамы было задумчивое и грустное. При появлении дочери она поперхнулась дымом и попыталась спрятать сигарету. Кате скрываться тоже было уже поздно. Несколько секунд они остолбенело таращились друг на друга, потом Ирина Сергеевна махнула рукой:
        — Все. Спектакль окончен. Все тайное рано или поздно становится явным! Но я не думала, что ты тоже начнешь. Во всяком случае я тебе дурной пример не подавала.
        Вика с удивлением смотрела то на одну, то на другую, однако быстро все поняла и захохотала:
        — Ну, девушки, ну насмешили! Что, мама до сих пор не знала, что ты куришь?
        — Оказывается, я тоже кое-чего не знала,  — парировала Катя.
        — Я честно пыталась бросить,  — оправдывалась Ирина Сергеевна.  — На отдыхе, например, ни разу… Даже когда одна!
        — Я сама бросала раз пятьдесят,  — призналась Вика.  — И вредно, и убыток, но когда все в кабинет набьются, курят, а ты сидишь, как дура… да еще и дымом дышишь, безо всякого удовольствия, то…
        — Мам, ты нас покормишь?
        — Конечно, конечно,  — засуетилась Ирина Сергеевна, быстро гася сигарету.  — Все давно готово. Не знала только, как тебя вытащить…
        — Да, мам, познакомься, это Вика,  — спохватилась Катя,  — наш следователь.
        — Ирина.
        — Очень приятно.
        — Картошку с мясом будете?
        — Мы все будем.
        Ирина Сергеевна с затаенной грустью смотрела на дочь. Худющая, бледная, курит, да еще и голова небось болит. Правда, глаза живые, блестят… В какой-то момент Катя с сигаретой в руке и горящими глазами очень напомнила ей бывшего, давно умершего мужа, отца ее единственной дочери.
        С завидным аппетитом расправившись со всем, что было на столе, Катя и Вика получили в награду по большой чашке чая. Ирина Сергеевна заявила, что пить кофе в таких количествах вредно, особенно если у кое-кого болит голова. Сервировав чай, она деликатно удалилась.
        — Господи, каждый бы день так,  — мечтательно произнесла Вика, делая большой глоток чая и заедая его свежей плюшкой.
        — Каждый день по трупу, что ли?  — осведомилась Катя.
        — Нет, конечно, типун тебе на язык… Каждый бы день такое обращение! Катерина, мама у тебя  — просто клад.
        — Версии есть?  — нетерпеливо спросила Катя.
        — Версий  — как грязи.  — Вика покачала головой.  — Глаза разбегаются, одна другой краше.
        — Озвучишь?
        — Давай ты сначала по нашим фигурантам пройдешься,  — предложила следователь.  — А я пока булку доем.
        — У меня не густо. Домработница сперва молчала, а потом все-таки призналась, что Валерия Аристарховна была, назовем это так, весьма неравнодушна к мужчинам. Про сейф ничего не слышала, ключей никогда не видела. Елена Аристарховна ей заплатила за три месяца вперед, якобы за уборку, но мне кажется, по другой причине  — чтобы Светлана Петровна держала язык за зубами и про события в доме нигде не распространялась. Сестра ее, Валерия, похоже, была нимфоманка не нимфоманка, но что-то вроде того, и Елена не хотела, чтобы этот сор, так сказать, выносили из избы. Ключи от сейфа вчера Людмила Федоровна при нотариусе передала Елене, та спрятала их в сумку, а родная сестра стащила. Наверное, Валерии Аристарховне очень хотелось побыстрее прибрать наследство к рукам. Именно она настояла, чтобы сейф открыли и посмотрели, все ли на месте. Но Елена сейф открыть согласилась, а доставать из него ничего не разрешила. Тем более что у нотариуса оказалась опись того, что в нем лежит. Когда Ариадна Казимировна составляла последнее завещание, она и передала ему список.
        — Не узнала, что за мужчина приходил к убитой?
        — Домработница не знает, а сестра, возможно, и знала, но не сказала. Светлана Петровна говорит, что Валерия была неравнодушна к мужчинам намного моложе ее самой. Причем в связях была неразборчива. Знаешь, вытащить ключи мог любой.  — Катя задумчиво пожала плечами.  — Елена просто сунула их в сумку, дверь была не заперта до самой ночи, а она весь день занималась подготовкой к похоронам, в свою комнату не заходила. Так что непонятно, то ли сестра их взяла, то ли другой кто-нибудь, а потом просто подбросил в спальню к покойнице. Может быть, что-то из сейфа хотели забрать. Хотя безнаказанно такое сделать нельзя  — нотариус привез полную опись того, что там имелось. Однако у наших милых родственничков от этих сокровищ голова могла пойти кругом, особенно после того, как обнаружилось, что они, и картины, и драгоценности, все-таки не плод воображения покойной Ариадны Казимировны, а в самом деле существуют. Так что взять ключи и по-тихому полезть в подвал мог любой, в том числе и сама Елена Аристарховна. Кроме того, дамочка утверждает, что приняла снотворное и очень крепко спала, поэтому совершенно ничего
не слышала. Не думаю, что в спальне у покойной в эту ночь было тихо, но то, что ее сестра ничего не слыхала… весьма сомнительно. Впрочем, стены в доме очень толстые, к тому же везде ковры.
        — А сын?
        — С Оксаной я утром говорила, но, к сожалению, не спросила, слышала ли она ночью что-нибудь.  — Катя сокрушенно покачала головой.  — Но, если честно, мне кажется, они и слышать ничего не могли. Их комната в другом крыле, между ней и комнатой покойной коридор и холл с лестницей. Даже если будешь прислушиваться… Странно другое,  — вдруг озадачилась Катя.  — Почему собаки не лаяли?
        — И как они вообще впустили чужого? Видела я мимоходом этих собачек. Жуткие твари!
        — Как впустили, это, может быть, и понятно, если Валерия Аристарховна сама своего ночного гостя встретила возле калитки. А вот как они его выпустили? Вот в чем вопрос! Или это был свой человек, им знакомый, или кто-то провел его обратно. Опять-таки получается, что в этом замешан кто-то из родственников. Сейф открыли?
        — Открыли.
        — Пустой?
        — Пока не пустой.  — Вика усмехнулась.  — Со всем содержимым, согласно описи. Но в том-то и дело, что вскрыть его ночью кто-то пытался.
        — Ключами?
        — Да, именно родным ключом. На механизме замка нашли микроскопические следы пластилина. И сейф, и дверь в подвал, и еще одна дверь, железная, что перед сейфом,  — все было открыто родными ключами. Но для того, чтобы добраться до клада, помимо всего, еще нужно было знать цифровую комбинацию тайника.
        — А чем-нибудь взломать не пытались?
        — Нет, видимо, побоялись повредить замок. Сейф хоть и старой конструкции, но довольно надежный. А это значит…
        — Что надеются прийти еще,  — закончила мысль Катя.  — И для этого сняли с ключей слепки. Значит, если на замке оказались следы пластилина, то убийца сначала снял слепки. А потом не выдержал и, не дожидаясь, пока сделают копии, решил попробовать открыть родными ключами. Авось выгорит. Да, кстати, есть и такой вариант: убил Валерию один человек, а ключи взял совершенно другой. И подложил в спальню к покойнице. Возможно, уже после того, как ту нашли мертвой. Потому что ключи эти были ему уже не нужны. Подбросили же в сумку Елены Аристарховны эту упаковку от инсулина! Черт, как все запутано! Голова кругом идет!
        — Умница, правильно мыслишь,  — похвалила ее следователь.  — Это сначала версий огромное количество, а потом начинаются несовпадения и лишнее отваливается. Ну, ты и сама, наверное, знаешь… Так, Катюш, ход наших действий далее вот какой: я сейчас уезжаю, все равно у меня дел по горло, не могу же я здесь целый день сидеть! У меня после обеда сплошняком люди назначены. Уже небось под кабинетом очередь. А ты остаешься тут  — поговоришь с внуком и с этой самой Людмилой Федоровной. Чувствую, что это будет пустышка, но все равно, раз начали, нужно закончить. Эксперты сейчас свернутся  — поработали в подвале достаточно, но, к сожалению, посторонних пальцев не обнаружили, это мне уже сказали. Однако же зацепки есть. Перед подвалом навес, оттуда вода стекала, и там после дождя земля не совсем просохла. Так что отпечатки хорошие  — имеем солидный такой мужской следочек. Кстати, с размером внука не совпадает, уже проверили. Да, а потом сделаем так: я, со своей стороны, завтра выдам заключение, что это чистой воды самоубийство. И пусть наших покойников забирают и хоронят.
        Катя было встрепенулась, но Вика тут же ее успокоила:
        — Образцы тканей матери для экспертизы мы, разумеется, возьмем, а кремацию не разрешим. И пускай их спокойно предают земле, когда захотят. Эксгумацию всегда затребовать сможем, если что. А в подвале с сейфом поставим засаду. Чует мое сердце, что не сегодня завтра сюда кто-нибудь явится: сейф этот теперь, как надкушенный бутерброд. Днем, конечно, никто не сунется, а вот ночью…
        — Вика, ты «Ночной дозор» недавно смотрела?  — вдруг неожиданно спросила Катя.
        — Смотрела… неделю назад. С сыном. А что?
        — Да фраза. Про надкушенный бутерброд. Она оттуда.
        Вика засмеялась:
        — Лихо! Действительно, фраза характерная. И как раз именно оттуда. Да, подруга, ты положительно мне нравишься,  — улыбнулась она.  — Склад ума у тебя аналитический. И ловишь все на лету. Как это называется? Да, на ходу подметки рвешь!
        Обе рассмеялись. И Кате стало так приятно, как будто это не Вика ее похвалила, а сам товарищ генерал из Управления оценил и заметил скромного лейтенанта Скрипковскую. Но нужно было возвращаться, как говорится, к их собственным баранам. И она тут же поинтересовалась:
        — А как же цифровая комбинация?
        — Ну, есть разные способы, как это обойти. Если вскрывать явится специалист, то у него будут инструменты, а если любитель, то… Один он не справится  — сейф, как я уже говорила, хоть и старый, но повозиться придется. Однако ожидать можно всего. Слишком большой куш. То, что там лежит, потянет даже не на один миллион! Могут, конечно, по глупости попробовать разрезать сейф автогеном, но там же картины! Я лично не думаю, что дойдет до таких крайностей. Скорее будут открывать обычным способом или же вообще попробуют вывезти сейф в другое место и там спокойно вскрыть. Могут решиться и на это. Так что, надо полагать, наш любитель чужих сокровищ наверняка прибудет не один и с транспортом.
        — А кто знает пароль?
        — Теперь два человека  — Елена Аристарховна и Людмила Федоровна. Посоветуй им двери покрепче на ночь запирать, а то мало ли что… Два трупа уже вполне достаточно. Скорее всего, Валерию придушили, когда пытались узнать у нее шифр. К несчастью, ей его не сказали. Может быть, жива бы осталась. А может быть, и нет,  — задумчиво произнесла Вика.  — Слишком большой был риск  — узнать шифр, забрать ключи и оставить ее в живых. Даже если хорошо связать и рот заклеить, ведь сейф нужно было чистить и увозить все, что в нем было, сразу. А это даже в большом чемодане не унесешь. Так что наша любвеобильная дама была обречена… к сожалению. Комбинацию цифр старуха Малахова знает на память, а Елена записала в книжку,  — добавила Вика.  — Записная книжка, кстати, у нее лежала тоже в сумке, на самом виду, только отдельно от ключей. О том, что в ней записан шифр, вряд ли знали  — стащить эту книжку у нее из комнаты было проще простого.
        — Ну, так посоветуй ей пароль выучить, книжку сжечь, а пепел съесть.
        — Ты чего такая сердитая, Кать?
        — Будешь тут сердитой… Приехала отдохнуть  — и на тебе! Да, а собаки?  — спохватилась Катя.  — С собаками что делать? Они же никого чужого не впустят. Так и операция сорваться может!  — забеспокоилась она.
        — Собаки, собаки… Действительно, собаки эти никого постороннего не допустят! Вот что: собак очень громко попросим пока подержать в вольере  — дескать, в любую минуту могут подъехать наши сотрудники, чтобы кое-что уточнить, и нужно обеспечить беспрепятственный подход к дому. Ну а если это все-таки кто-то из своих, то, сама понимаешь, им никакие собаки не страшны.

* * *
        Этой ночью дежурному врачу второго травматологического отделения поспать так и не удалось. Больная Маргарита Погорелова попыталась выброситься из окна. Этаж был шестой, и она точно разбилась бы насмерть, но соседка по палате, долго не засыпавшая по случаю духоты, вовремя заметила неладное и закричала.
        Рита плохо помнила, что с ней происходило после того, как вопящая женщина ухватила ее за рубашку сзади и отчаянно потащила прочь от окна. Весу в женщине было раза в два больше, чем в ней самой, поэтому она зря цеплялась сначала за раму, потом за батарею… А после подоспели еще какие-то люди  — их лиц она не различала. Сейчас ее снова поместили в одиночный бокс, как загнанного зверя в тесную клетку. Окна здесь не открывались вовсе и к тому же были забраны решетками, этаж был первый. Ночью, видимо, ей вкатили лошадиную дозу какого-то успокоительного, и она, даже если бы и захотела что-нибудь сделать с собой, не смогла бы. Все было чужое, очень медленное, вяло текущее, не в ладу с тем временем, что показывали тикающие на тумбочке часы. И тело, и мысли  — все перемещалось с каким-то отвратительным скрипом. А в душе поселилась огромная боль, которая занимала так много места, что Рита начала сомневаться  — была ли теперь у нее, Риты, душа? Или осталось только одно тяжкое, непомерное страдание?
        Вчера она весь день лежала и думала, что завтра приезжает Мишка. И почему-то ей все время казалось, что Мишка сразу же придет к ней, сядет на край кровати, пытливо посмотрит ей в лицо и спросит:
        — А где папа?
        Это «где папа?», сказанное Мишкиным голосом, и Мишкины огромные, полные слез глаза преследовали ее весь день, и она едва смогла дотерпеть до темноты. Под окнами больницы был виден серый асфальт, весь покрытый сетью трещин. Эти трещины складывались в какой-то замысловатый узор или слово, и ей казалось, что она вот-вот прочитает его или поймет, что нарисовано там, внизу. Возможно, это слово, которое она никак не могла разобрать, было написано на том самом английском, недоступном ей языке. Мишка сразу узнал бы его, а она пыталась, безнадежно всматривалась весь день, и временами ей даже казалось, что смысл этого слова сейчас прояснится, всплывет, как яркая и доступная картинка. И тогда разъяснится и вся ее жизнь  — и прошлая, и будущая, и даже теперешняя, настоящая, страшная и непонятная.
        Соседки по палате радовались, что тихая, безучастная ко всему, избитая до полусмерти какими-то бандитами (правды соседкам знать не полагалось, и они знали о Рите Погореловой только то, что сама следователь шепнула персоналу), женщина наконец-то начала вставать и даже часами стояла у окна  — свежим воздухом дышала, должно быть. Когда с ней заговаривали, она не отвечала, и даже было непонятно, слышит ли она спрашивающих. Поэтому ее не трогали и не мешали ей делать то, что она хочет. Пусть дышит, если кислорода не хватает. Надышится, может, тогда и разговаривать начнет, и есть станет. В палате действительно было душно, хотя лес, или посадка, как его здесь называли, находился неподалеку.
        А завтра должен вернуться Мишка… Мишка приедет завтра… Мишка приедет на поезде… На поезде приедет… завтра. Завтра… Завтра… Завтра?! Сегодня!! Уже сегодня!!! Она повернулась на бок и застонала. Решетки на окнах поплыли куда-то в сторону. Голова странно кружилась, и у Риты было такое ощущение, будто она пустая. Нет, не пустая, а просто набитая ватой, как у Мишкиного плюшевого медведя. Медведь и Мишка. Мишка с такими большими, такими вопрошающими глазами. Ее Мишка, ее сыночек, единственное, что у нее всегда было… но останется ли? И если у нее каким-то образом отберут это единственное, самое дорогое, то все равно  — первый этаж или даже подвал  — она уйдет. Она найдет способ… когда у нее в голове немного прояснится…
        Палата, в которую ее теперь поместили, вероятно, находилась на северной стороне  — было светло, но солнца заметно не было. Была видна только подходящая почти вплотную к ее зарешеченному окну стена какого-то здания или пристройки. Просто стена из грязно-белого силикатного кирпича, с неровными цементными швами. Может быть, если бы она встала и подошла к окну, ей бы удалось увидеть продолжение здания, или даже чьи-то окна, занавешенные одинаковыми казенными шторами. Или чахлую траву, пробивающуюся внизу сквозь трещины в отмостке, траву, которой хронически не хватало солнца, но она все равно росла здесь, у стены. Но она не вставала. Не хотела вставать. И часы, которые неизвестно кто и неизвестно зачем поставил на ее тумбочку, тикали, и только. Истинное время они не показывали. Потому что их стрелки то замирали на месте как приклеенные, то неслись куда-то бешеным галопом… Однако она не смотрела на часы  — их ненастоящее исчисление ее не интересовало. И без их тикающего, терзающего ее расстроенный слух обмана она знала, что именно сейчас Мишка сходит на перрон вокзала  — загорелый, с маленьким красным
рюкзаком, который она купила ему в дорогу. Он сходит по ступенькам и сразу же спрашивает:
        — А где папа?

* * *
        — А где мама?
        Сегодня утром Маша Камышева не пошла в больницу. Эта Рита все равно ела очень мало, можно сказать, ничего не ела, а она уже и так нанесла столько, что сестра-хозяйка стала роптать  — холодильников только два на все отделение, а погореловские пакеты занимают чуть ли не всю полку. Игорь настаивал, чтобы самому забрать ребенка этой Риты, но она его отговорила. С Игорем вообще в последнее время происходило что-то странное. Поэтому она поехала встретить погореловскую сестру с ребенком сама  — а кому еще можно было доверить это дело?
        Мишу Погорелова она узнала сразу, как только он вышел из вагона. Мальчишка был маленький, хрупкий, лопоухий и с такими же точно, как у матери, огромными карими глазищами. Женщина с двумя очень похожими мальчишками  — то ли погодки, то ли близнецы  — стояла рядом с вагоном. Лицо у нее было не то чтобы хмурое, а скорее озабоченное. Огромный мужик, появившийся вслед за Мишей Погореловым, выволок из вагона два чемодана.
        — Ну пошли, что ли,  — бросил он жене.
        Маленький Миша послушно вскинул на плечо красный рюкзачок и подхватил еще одну сумку  — клетчатую, явно не по его росту и весу.
        — Здравствуйте.  — Маша Камышева изобразила на лице приветливую улыбку.  — Это вы  — сестра Риты Погореловой?
        — Ну я.  — Женщина выпустила из рук такие же точно, как у ее детей и у сына Риты, голубые клеенчатые сумки.  — А вы кто будете?
        — Я? Я… из больницы.  — Маша выразительно вскинула вверх брови, изображая всем лицом некое движение в сторону мальчика с красным рюкзачком. Вот тут он и спросил:
        — А где мама?
        — Сумку давай.  — Маша легко забрала из маленькой ладошки ручки сумки  — та оказалась неожиданно тяжелой.
        — Что тут у тебя?  — удивленно спросила она.
        — Камушки. Ракушки. Шишки. А где мама?
        — Мама заболела,  — вздохнула Маша.  — Лежит в больнице. Вот, послала меня тебя встретить.
        — А вы кто? Врач?
        — Ну… врач, да. Мария Васильевна меня зовут.
        — Очень приятно. Миша,  — сказал мальчишка и снова вопросительно посмотрел Маше в лицо.  — А чем мама заболела?
        — Гена, купи детям по мороженому,  — нервно сказала Ритина сестра.
        — Пошли, хлопцы, по мороженому.  — Огромный Гена опустил чемоданы и подал детям руки. Его сыновья прицепились с двух сторон, а маленький Мишка запрыгал рядом.
        — Я вам вчера звонила,  — напомнила Камышева.
        — Я Мишку оставить у себя не могу!  — тут же выпалила родственница Погореловой. Эту фразу, видимо, она репетировала всю дорогу, очень боясь, что она у нее не получится.
        Камышева пожала мощными плечами, глядя, как возле киоска с мороженым мальчишки дружно теребят обертки.
        — Пусть Петькины родичи чего-нибудь для мальца сделают, в конце концов!  — заявила женщина.  — Я и так… на море его возила. Тоже, знаете, как оно  — смотреть за чужим ребенком. А вдруг бы случилось чего? Потом виноватая будешь… Да мне послезавтра уже и на работу, детей в садик нужно водить. В доме прибраться, приготовиться нужно… А ему  — в школу через неделю. Я его что, в школу через весь город тарабанить буду?
        — А у Риты есть еще родственники?
        — Родственников полно, как блох у собаки!  — зло произнесла женщина.  — Всех обзвонила. А мальчишку никто брать не хочет. А я что, двужильная?
        — Вы мне список родственников напишите,  — попросила Камышева,  — и я…
        — Вот.  — Женщина быстро достала из сумки бумажку, и Маша подивилась такой оперативности.  — Вот. Телефоны с мобильника списала, а адресов всех не помню. Да я денег одних сколько потратила, чтоб обзвонить всех… Объясняла, просила  — и толку? Ритка сама виновата  — ни с кем не общалась, кому теперь Мишка нужен, кроме нас… Но я его взять не могу, у меня отпуск кончился!  — тут же испугалась Мишкина тетка и зачастила:  — Вот Риткины, а Петькиных никого не знаю, а Риткиных всех… Да только и они его не возьмут. Кто ж согласится, если Ритка Петьку… того? Петькины родители, знаю, в деревне где-то, не то Белгородская область, не то где-то рядом. Совсем старые, куда им малого-то? А братуха его такой же козел, как и он сам… был.
        Маша взяла мятую бумажку с телефонами погореловских родичей, и они с женщиной немного помолчали. Метрах в двадцати по перрону мальчишки ели мороженое, рассматривали электровоз, а терпеливый Гена ждал окончания разговора, изредка посматривая в их сторону.
        — Я ему не говорила, что Петька… что отца… А Рита теперь что?
        — Рита в травматологии,  — холодно произнесла Камышева.  — Но уже поправляется.
        — А ей что… теперь будет?
        — Суд решит. Но, наверное, оправдают  — она просто оборонялась. Иначе бы он ее убил. А вы что, не знали, что муж постоянно Риту избивал?
        — Да не наше это дело… семейное. Чего бы мы лезли? Она и не жаловалась! Я к Ритке схожу, передачку отнесу,  — снова скороговоркой зачастила родственница.  — А Мишку  — не могу. Не просите. Не могу, и все!
        «Да, Лысенко был прав. Значит, он все-таки знает женщин лучше, чем я»,  — сделала невеселый вывод Камышева. Этой тетке ни ребенок чужой не нужен, хотя бы и племянник, ни тем более зверь этот полосатый, которого Игореша вчера в отдел приволок.
        — Тогда я его забираю,  — решительно сказала Камышева и подняла сумку с камнями и шишками.
        — Миша, Миша!  — с облегчением закричала женщина.  — Миша, иди сюда! С тетей пойдешь,  — объявила она, когда он вприпрыжку подбежал, держа в руке недоеденное мороженое.
        — А куда? К маме?
        — Ну, сначала к маме, а потом видно будет,  — решила Камышева, протягивая ребенку свободную руку.
        — Пока, тетя Валя!  — Мальчишка помахал в воздухе палочкой от мороженого.  — Спасибо!
        — В урну выбрось,  — наставительно сказала Маша, ощущая в своей ладони маленькие горячие пальчики.
        — Ага. Я знаю.  — Он лучезарно улыбнулся ей и распахнул свои шоколадные глазищи.  — Меня мама учила. А мы к маме прямо сейчас поедем?
        — Сейчас, сейчас,  — заверила его Камышева. На душе у нее скребли кошки.

* * *
        Теперь курить можно было, ни от кого не скрываясь, но Кате все равно было как-то неловко делать это в мамином присутствии. Хотя сама мама, как оказалось, покуривает уже много лет. Пачка сигарет и зажигалка лежали в кармане ветровки, напоминая о том, что она взрослая девочка и может курить, когда захочет, где захочет и сколько захочет. Однако сейчас курить не хотелось, и она свернула с тропинки к привычной скамейке  — посидеть, подумать. День повернул на вторую половину, а она до сих пор не сделала того, что они наметили с Викой. Болела голова, подташнивало и даже немного знобило, и она накинула ветровку, хотя на улице было вовсе не холодно.
        Когда она уходила, мама посмотрела ей вслед, покачала головой, но говорить ничего не стала. Слишком уж дочь походила на своего отца. У того тоже на первом месте всегда была работа. Не потому ли они в конце концов развелись? Наверное, зря они тогда это сделали. Ничего у них не получилось: она осталась одна, он тоже, а вот Катя, похоже, страдала. И теперь их дочь так же одержима той же проклятой работой, которой отдавал всего себя муж. Или почти всего себя. Во всяком случае на ее долю оставалось совсем немного… Однако и этого немногого ей хватало… а потом почему-то стало не хватать. Почему? Она и сама не знала. Она хорошо разбиралась в растениях, с которыми работала почти всю свою жизнь, а вот в людях, судя по всему, так и не научилась. Иначе не ушла бы от мужа, а приняла его таким, каким он был  — и они стали бы счастливы, да и Катя, которая обожала отца, тоже… Наверное, что-то изначально заложено в генах. Много тысячелетий назад человечество разделилось на земледельцев и охотников. Она сама  — типичный пахарь, для нее ничего нет лучше земли и всего произрастающего из нее, цветущего
и плодоносящего. Она любит сложный запах земли, ей нравится выходить в поле с рассветом. А вот ее дочь  — чистой воды охотник. Унаследовала гены отца. Она без этого не может…
        Вначале Ирина Сергеевна надеялась, что тяга к мужским играм в сыщики-разбойники  — просто каприз переходного возраста и у ее девочки это пройдет. Однако теперь только и остается надеяться, что это пройдет со временем. И что у Кати когда-нибудь будет муж и семья, а у нее самой появятся внуки. Сейчас же ее дочь уделяла гораздо больше внимания работе, чем своей личной жизни. Ну, будем надеяться. Надеяться и ждать…
        Скамья была прохладной и одновременно теплой. Катя только теперь заметила это странное сочетание и порадовалась: какое удивительное свойство имеет дерево  — быть прохладным и одновременно теплым! Ветерок шелестел ладошками платана где-то в вышине; прилетела какая-то яркая крупная птица, села на беседку в двух шагах от Кати, почистила клюв о плеть плюща и, наклонив голову, уставилась на нее круглым глазом. Кажется, сойка?
        В беседку Катя никогда не заходила и не знала, побывали ли там до нее. Почему-то она подумала, что нужно непременно в нее заглянуть, и встала. Птица издала отвратительный крик, грациозно вспорхнула и улетела. Это надо же  — при такой красоте и такой голос! Катя пожала плечами. Ах да, есть еще и павлины. У них красота совсем уж непонятная  — зачем, почему?  — ни от зверя с таким хвостом не улетишь, ни под кустом не спрячешься. А голос совершенно невыносимый…
        В беседке было почти темно от обвивавшей ее плотной стены плюща, однако совсем не сыро. Дощатый пол был не так уж плох, как ее предупреждали  — по крайней мере под ногами не рушился, и даже следов запустения тут не было. Быстро привыкшие к сумраку глаза обежали все небольшое шестиугольное помещение  — да, обрешетка действительно кое-где прогнила и осыпалась, наверное, из-за плюща, в котором скапливалась влага, и пол в местах примыкания к наружной стене тоже подгнил. А в целом приятное обособленное убежище для тех, кто хочет скрыться от посторонних глаз. Вдоль стен была устроена широкая скамья, и Катя сначала с опаской уселась на нее, а потом даже подпрыгнула  — и ничего. Вполне надежно. Раздвинула рукой плющ  — а вон и ее любимица, теплая-холодная скамейка, до нее буквально рукой подать. Интересно, откуда тогда вылезла собака? Ведь вход в беседку с противоположной стороны. Она встала на колени и заглянула под скамью. Так и есть, дранка здесь вся облетала, и у корней плюща прорыт лаз  — видимо, собаки здесь бывали неоднократно. А это что? В щели между полом и стеной отсвечивала какая-то блестящая
металлическая штучка. Катя встала на колени, с трудом засунула руку в дыру и попыталась достать предмет. После долгих усилий она наконец его нащупала и, ухватив, как пинцетом, двумя пальцами, извлекла. Она совсем не предполагала, что странный предмет, который она нашла, может иметь отношение к убийству или к возможному ограблению сейфа в подвале, поэтому спокойно вертела металлическую штучку в пальцах. На ключ совершенно не похож, хотя колечко на конце имеется… Или это брелок для ключей? Но почему такой странный? Брелок должен быть либо красивый, либо функциональный. Эта штучка явно не из разряда красивых. Значит, несет какую-то функцию. Какую? И это колечко для того, чтобы его привешивать… но куда? К ключам? На сигнализацию от машины тоже не похоже  — просто небольшая трубочка с дырочкой посередине. Может быть, эта штукенция имеет какое-то отношение к сейфу? Но Катя тут же отмела эту мысль  — сейфу по меньшей мере лет тридцать, да и ключи от него тоже старые. А то, что она вертела в руках, имеет современный дизайн. Только ни на что не похоже. И потеряли этот непонятный предмет совсем недавно  —
на металле не было следов ржавчины и он совершенно не потускнел. Может быть, его выронили здесь буквально вчера? Катя перевернула трубочку и зачем-то попыталась посмотреть в нее. На лицо ей упало несколько капель. Ага, значит, потеряли ее до дождя, догадалась она, иначе внутри трубка была бы сухая. И, скорее всего, обронили ее до последнего дождя, потому что от долгого лежания и росы она поржавела бы. Интересно, что это все-таки за вещичка и зачем она нужна? Повертев еще немного странную штукенцию в пальцах, она небрежно сунула ее в карман и вскоре позабыла о ее существовании.

* * *
        — Войдите!
        Голос был такой слабый, что Кате стало неловко, оттого что приходится тревожить пожилую женщину, которая после оглашения завещания находится здесь буквально как в осаде.
        Комната была просторная, с балконом и видом на море и по своему убранству напоминала нечто среднее между спальней и библиотекой. Вдоль трех стен шли стеллажи, а возле четвертой стояла тахта, на которой угадывалась постель, видимо наскоро застеленная покрывалом. Людмила Федоровна встретила посетительницу, сидя в кресле у раскрытой балконной двери,  — наверное, не хотела, чтобы кто-либо видел ее лежащей в постели.
        — А, это вы…
        То, с каким облегчением произнесла эти слова старая дама, явственно указывало, как не хотела сейчас подруга покойной хозяйки встречаться с кем-либо из обитателей дома.
        — Скажите, пожалуйста, скажите им,  — прошептала она, повернув в сторону посетительницы изборожденное морщинами лицо, с горькой складкой у губ, с провисшими щеками,  — лицо очень старой женщины. Даже не лицо, а маска страшного горя  — так увидела ее в этот момент Катя.
        — Скажите им… я хочу составить завещание. Пусть позовут нотариуса. Прямо сейчас.
        — Людмила Федоровна,  — мягко начала Катя,  — я здесь совсем не потому. Я не имею к ним никакого отношения.
        — А… что?
        — Вы уже знаете, что Валерия Аристарховна?..
        — Да, конечно.  — Глаза в складчатых веках, когда-то карие, а сейчас какого-то неопределенного желтого цвета, прикрылись.  — Да… скажите им… я хочу сделать это прямо сейчас! Мне… мне ничего не нужно!
        — Хорошо-хорошо,  — тут же согласилась Катя, сочтя разумным не спорить, а пообещать выполнить просьбу. Впрочем, она передаст семейству слова Людмилы Федоровны Малаховой, почему бы и нет?
        — Я с вами немного побеседую,  — предложила она,  — а потом все им скажу. Обязательно. Можете не волноваться. Я не забуду. Прямо сегодня и передам. Скажите, Людмила Федоровна, вы ничего не слышали этой ночью?
        — Ночью?.. Простите, мне очень трудно говорить.
        Катя и сама понимала, что время для разговора выбрано не самое подходящее  — пожилая женщина только-только пережила смерть лучшей подруги, и стресс, вызванный ссорой с остальными наследниками, да еще и отягощенный обвинениями в корысти. Однако поговорить с ней все-таки было нужно  — на этом настаивала следователь. Да и сама Катя понимала, что без показаний Людмилы Федоровны материалы дела будут неполными.
        — Извините меня, бога ради,  — виновато улыбнулась она,  — но, сами понимаете, работа есть работа.
        Людмила Федоровна только вздохнула.
        — А где ваши собачки?  — спросила Катя с таким видом, как будто была страстной собачницей. Но нужно же было как-то начать разговор.  — Что-то их нигде не видно?  — поинтересовалась она.
        — Лерочка… Валерия Аристарховна вчера накричала на меня и приказала… попросила запереть их в вольер. Сказала, что они ей проходу не дают.  — Старуха пожала плечами.  — Я… я не хотела с ней ссориться и поэтому заперла их. Но они очень мирные!
        — Я знаю,  — сказала Катя.  — Они мне очень нравятся. Такие красивые! Ухоженные.
        — Они прекрасные сторожа,  — добавила старуха.  — И не имеют дурной привычки бросаться на людей или выклянчивать подачки. Лера все это выдумала… назло мне. Они ничего не возьмут из чужих рук, даже если будут голодными!
        — А во сколько это было?  — поинтересовалась Катя.  — Когда она попросила их закрыть?
        — Вечером уже. Она сама ко мне пришла… я думала, она насчет сейфа… а она попросила запереть собак. Причем в приказном порядке. Но я не в обиде. Она хорошая девочка… была… Боже мой…
        Катя дала пожилой даме время передохнуть и вытереть набежавшие слезы. Глаза у той были в красных прожилках  — должно быть, все это время, запершись у себя в комнате, она плакала. Катя тихо вздохнула. Однако нужно было продолжать, и она спросила:
        — А где они сейчас? Сегодня я их тоже не видела. Думала, они у вас в комнате.
        — Я увела их в вольер,  — ответила Людмила Федоровна.  — Им там комфортнее, чем у меня. Большой, просторный вольер. Мы специально для них выстроили. В саду. В саду есть помещение для собак. Видели?
        Никакого вольера в саду Катя не видела  — и неудивительно, ведь огромный хозяйский сад она знала плохо. Ее ежедневный маршрут по саду включал только тропинку, что вела от их флигеля к дому, дорожку к беседке и лестницу, ведущую к морю.
        — А это где?  — спросила она.
        — Примерно в ста метрах от калитки. Той калитки, что ведет к дороге. Там хозяйственный двор и загон  — его выстроили для собачек… на всякий случай. Но мы… мы редко запирали их в вольер. Хотя он просторный, но они не любят. Однако на цепь мы их никогда не сажали. Это… это ужасно, когда собака на цепи… я не переношу.
        Да, действительно, вспомнила Катя. Она видела этот самый вольер. Как-то сразу после приезда она пошла не в ту сторону и забрела к какой-то постройке типа водонапорной башни  — вон, даже отсюда видна ее коническая крыша,  — а рядом действительно был сетчатый вольер. Она еще тогда подумала, что это загородка для кур.
        — Не понимаю, зачем их нужно было закрывать,  — в свою очередь пожала плечами Катя.  — Они же никого не трогали. Даже меня. Но я люблю животных. Собак, кошек.
        — А я  — собак. Они преданные. Разве может собака сравниться с кошкой?
        Кате больше по душе были кошки, о преданности которых она знала немного, но того, что знала, хватало с лихвой, чтобы питать нежные чувства к этим загадочным и свободолюбивым существам. У нее в друзьях числился один кот по имени Финя, совершенно без шерсти, но с таким большим и преданным сердцем, что этого сердца достало бы не на одну собаку. Именно Финя был косвенным спасителем Кати  — он дико кричал, когда ее, Катю, бывшую временной Фининой хозяйкой, пытались утопить в ванне, и даже бросался на убийцу. Отчаянные крики кота и послужили причиной беспокойства Катиных соратников, и не беснуйся так кот, почуявший беду, вряд ли Катя осталась бы в живых[8 - Речь идет о событиях, описанных в романе «Верну любовь. С гарантией».]. Однако она решила не рассказывать эту историю  — у нее была сейчас совсем другая задача. Не стала она также говорить и о том, что таких больших и агрессивных собак, как питомцы Людмилы Федоровны, она воспринимала только как солдат, несущих службу. У каждого свои друзья, свои привязанности. И она только согласно кивнула.
        — Знаете, есть такая старая притча,  — продолжила хозяйка.  — Собака думает: хозяин кормит, гладит, любит меня. Наверное, он  — Бог. А кошка думает: хозяин кормит, гладит, любит меня. Наверное, я  — Бог. Вот так и я…  — Она осеклась, глаза ее смотрели куда-то в сторону, мимо Кати, на стену, уставленную книгами.  — Боже мой, Арина, Арина, что же ты сделала! Что ты натворила!  — внезапно вскричала она, глядя все в ту же точку и скорбно качая головой. Глаза ее прикрылись, вся грузная фигура качнулась, и Кате в какой-то миг показалось, что Людмила Федоровна сейчас упадет в обморок. Она вскочила со своего места, и старуха вздрогнула от ее прикосновения, как от удара электрического тока:
        — Что?!
        — Людмила Федоровна, голубчик, успокойтесь, это я. Я, Катя. Вам… вам что-то померещилось?
        Старуха только прерывисто вздохнула, нервно глядя туда же, на стеллаж, где ничего не было, только книжные корешки. В этом Катя могла бы поклясться.
        — Здесь нет никого. Только вы и я. Когда я к вам пришла, в вашей комнате тоже никого не было, кроме вас. Ваши собачки в вольере. Мы только что о них говорили. Помните?
        — Да… конечно.
        — Вы сегодня ели что-нибудь?  — участливо спросила Катя старую женщину.
        — Мне не хочется.  — Та слабо шевельнула рукой.
        Все понятно. Ничего не ела и, скорее всего, не пила. Так действительно можно досидеться взаперти не только до галлюцинаций, но и заморить себя голодной смертью. Старуха не хочет выходить, чтобы не встречаться ни с кем из родственников своей покойной подруги. Ведь получается, что теперь не она у них в гостях, а они живут у нее в доме. А Людмила Федоровна, судя по всему, человек крайне деликатный. Так, значит, Кате сегодня придется кормить еще и престарелую даму. Интересно, у мамы еще осталась картошка?
        — Людмила Федоровна, вы картошку с мясом любите?
        Старуха уставилась на нее.
        — ?..
        — Давайте я вам поесть принесу. Я же вижу, вы ничего не ели.
        — Мне не хочется.
        — Вы меня простите, но по долгу службы я должна вас накормить.
        — Это как?  — растерялась хозяйка.
        — А так. Вы сейчас в обморок упадете. А мне еще вас опросить нужно,  — с расстановкой сказала Катя.  — Простите, но работа такая. Вы ведь знаете, кто я?  — полувопросительно осведомилась она.
        Старуха неопределенно шевельнула рукой. Но Катя поняла, что она все знает,  — и про то, где и кем Катя работает, и все остальные новости, которые до нее теперь доходят без заминки. Скорее всего, Светлана Петровна смекнула, с какой из оставшихся сторон лучше сотрудничать, и сделала выбор в пользу новой хозяйки дома.
        — Что ж вас Светлана Петровна не накормила?  — спросила она.
        — Светочка обо мне позаботилась, конечно. Но мне не хочется.
        Тут только Катя заметила стоящий на столике возле тахты поднос, деликатно прикрытый салфеткой.
        — Давайте я вам сейчас горячего чаю из кухни принесу, и вы покушаете, а потом и поговорим,  — предложила она.
        — Не нужно. У меня есть электрочайник. Если вы настаиваете…
        Старуха медленно, с трудом выбралась из кресла и подошла к закрытому снизу стеллажу. Достала с полки электрочайник и воткнула его в розетку.
        — Выпьете со мной?
        Чаю Кате не хотелось, но обижать хозяйку не стоило, поэтому она согласилась.
        — Не сочтите за труд… мне тяжело наклоняться,  — сказала старуха.  — Там, у самой стенки, должна быть еще коробка… с чайными принадлежностями.
        Катя встала на колени и заглянула внутрь шкафчика. Действительно, в глубине виднелась какая-то пестрая коробка. Она нерешительно потянула ее на себя, боясь что-либо нарушить: порядок в шкафчике был образцовый. То ли прислуга потрудилась, то ли сама Людмила Федоровна такая аккуратистка. Пузырьки с лекарствами выстроены были строгими рядами, вата, бинты и пластырь упакованы в прозрачные пакеты, а коробка со старомодными банками соседствовала с вполне современными одноразовыми шприцами и электронным прибором для измерения давления.
        Чайник вскипел, и хозяйка заварила себе и гостье по чайному пакетику. Глядя на извлеченные из коробки изящные чашки с большими красными маками, она вздохнула:
        — Леночка подарила. Несколько лет назад. На день рождения. Никогда не забывала. Такая милая девочка. Знаете, я ее в институт готовила. На моих глазах, можно сказать, они все выросли. У меня детей нет. Они мне всегда были как родные. Знала бы я…  — Старуха тяжело вздохнула и скорбно поджала губы.
        Чай остывал, исходя паром, и Катя нетерпеливо пододвинула к собеседнице поднос.
        — Людмила Федоровна, поешьте…
        Хозяйка взяла с тарелки булочку, поднесла ее ко рту и положила на место.
        — Нет… не могу.  — Старуха так категорически замотала головой, что Катя поняла  — она действительно не может себя заставить.
        — Ну, тогда хотя бы так.  — Катя решительно зачерпнула меду из вазочки, сколько вместила ложка, и размешала в чашке хозяйки:  — Выпейте!
        «Хорошо бы сюда маму,  — запоздало подумала она.  — Не получается у меня. Мама бы нашла с ней общий язык».
        — Любите сладкое?  — спросила она, наблюдая, как отхлебывает чай с медом Людмила Федоровна.
        — Что?
        — Сладкое хорошо для сердца. И для мозга. Только не всем его можно. У Вани ведь диабет? Это же наследственное заболевание? Не знаете, как давно он колет инсулин?
        Людмила Федоровна буквально уронила чашку, руки у нее дрожали, дрожали и губы. Она словно силилась что-то сказать, но только тяжело дышала. Кате даже показалось, что она снова близка к обмороку. Она вспомнила, что Людмила Федоровна потеряла сознание, когда зачитали завещание, и ей снова стало жаль старуху, которая сидит одна в своей комнате. У нее даже любимых собак отобрали. «Артистка»,  — вспомнила она ядовитые слова Оксаны, сказанные девушкой в адрес пожилой женщины. Однако Катя сомневалась, что Людмила Федоровна способна лицедействовать  — старуха побледнела как полотно, и на притворство это мало походило.
        — Людмила Федоровна, Людмила Федоровна!  — позвала ее Катя.  — Давайте я вам… капелек каких-нибудь? Может быть, врача?
        — Не надо… ничего,  — выдавила наконец из себя хозяйка.  — Пожалуйста… уходите. Мне… действительно нехорошо… я хочу… побыть одна. Нет… пожалуйста, попросите их… Ваню… обязательно! Или нет, лучше сами. Вы ведь можете?  — бессвязно лепетала она.
        — Что, что вы хотите? Может быть, действительно лучше доктора?
        — Нет… только нотариуса! Нотариуса! Вы ведь можете? Можете? Я вас очень прошу! Съездите за ним! Прямо сейчас! Прямо сейчас!
        — Хорошо, хорошо,  — поспешила успокоить ее Катя.  — Я все поняла. Все, что хотите. Нотариуса так нотариуса. Но,  — она посмотрела на громко тикающие на столе часы,  — сейчас уже шесть вечера. Вряд ли он в такое время приедет. Давайте вызовем его на завтрашнее утро? Я действительно не могу сейчас за ним отправиться,  — объяснила она старухе.  — И не на чем, и не знаю куда…  — Она по-детски развела руками.  — А завтра  — завтра я вам это твердо обещаю. И прямо с утра.
        Старая женщина неожиданно успокоилась и даже порозовела. Наверное, чай с солидной порцией меда все же сделал свое дело. Катя, совсем было собравшаяся уходить, снова присела на краешек кресла.
        — Красивый у вас здесь вид, Людмила Федоровна! Море как на ладони.
        — Да. Я так люблю… море. Я смотрю на него каждый день. И не могу насмотреться. Буду смотреть… до самой смерти. Самое лучшее, что в моей жизни было,  — это море. И Ариша… ей я обязана… я помню это… Я виновата… я одна!  — неожиданно вскричала старуха.
        «Бедная, бедная,  — подумала Катя, глядя на то, как по морщинистым щекам Людмилы Федоровны вновь покатились слезы.  — Сидит здесь одна, винит себя во всем  — и в том, что подруга поплатилась жизнью за собственное упрямство, и, возможно, в том, что из-за этого наследства погибла ее дочь…» Чтобы как-то отвлечь Людмилу Федоровну от тягостных мыслей, Катя спросила:
        — Это все ваши книги?
        — Книги? Нет, что вы… у меня никогда не было столько книг. В этой комнате раньше был кабинет хозяина этого дома. Аристарха Сергеевича.
        — Вы его знали?
        — О да. Мы познакомились незадолго до его смерти. Это был незаурядный человек. Очень умный.
        — Большая библиотека,  — заметила Катя.
        — Это далеко не все книжки. В доме есть настоящая библиотека. А это только небольшая часть… я также собрала немного. Я люблю читать… Книги и море. И собаки…
        Катя увидела, что ее собеседница успокоилась, поэтому решила задать следующий вопрос:
        — Людмила Федоровна, вы знали, что лежит в сейфе?
        — Конечно.
        Она сказала это просто и с таким достоинством, что Катя мгновенно прониклась уважением к этой величественно сидящей в кресле старухе. «Да,  — подумала она,  — Светлана Петровна была права: от подруги у Ариадны Казимировны секретов не было. Она доверяла своей единственной и верной Люсеньке гораздо больше, чем дочерям, а тем более внуку».
        — И ключи все время находились у вас?
        — Да, разумеется. Все время были здесь, в этой комнате.
        — А Ариадна Казимировна не боялась ограбления?  — поинтересовалась Катя.
        — О сейфе никто не знал, только я и она.  — Старуха пожала плечами.  — Ну а ключи лежали у меня… на всякий случай. Вдруг все-таки…
        — Вдруг все-таки ее придут грабить?  — жестко спросила Катя.  — А искать ключи у вас никому и в голову не придет? Конечно, кто же доверяет ключи от нескольких миллионов постороннему человеку  — так? А она не подумала, ваша драгоценная подруга, что это  — огромная ответственность? И огромный риск? Почему она не отправила все это в банк? В надежное место? Разве она не могла знать, что если бандиты явятся за ключами, то могут даже пытать? И не посмотрят ни на слабое сердце, ни на почтенные седины?
        Наверное, в запале она наговорила лишнего, потому что старуха испуганно вскинула на нее глаза.
        — Бог с вами, Катя,  — пролепетала она.  — Что же вы меня так пугаете! Ключи были у меня, потому что Арина не доверяла… Лере… которая все время спрашивала у нее… про деньги… ей все время не хватало. Ариша ей давала… иногда. Но немного. Лера быстро… все спускала… Такой характер,  — извинительно добавила Людмила Федоровна.  — Или Ваньке могло в голову прийти… Знаете, по молодости все делают глупости,  — тихо сказала она.  — Мы с ней иногда это обсуждали. Ваня  — хороший мальчик, но молодой. Слишком молодой, чтобы распоряжаться большими деньгами. А у меня никто не стал бы… искать эти ключи… Даже Лера у меня ни разу ничего не спросила. Они думали, что я ничего не знаю. Но я бы молчала! Я бы и под пытками молчала!  — пылко воскликнула старуха.
        — Слава богу, что до этого не дошло,  — серьезно произнесла Катя и погладила старую женщину по руке.  — Но, голубушка, Людмила Федоровна, если никто ничего не знал и никто не проговорился, откуда все-таки просочилась информация о сейфе? Может быть, кто-то из вас просто случайно обмолвился? И если это не Ариадна Казимировна, то…
        — Что вы!  — Людмила Федоровна затрясла щеками.  — Что вы! Я… никогда! Ни слова! Никому! И никто чужой не мог узнать… я уверена. И Арина… никогда никому ничего не говорила. Только нотариусу… может быть? Когда оформляла… это дикое завещание. Не знаю. Но я…
        — Вы вчера вечером ничего не слышали?  — Катя поспешила сменить тему, видя, что старая дама не на шутку разволновалась. Ну, может быть, ей и полезно немного встряхнуться, не зацикливаться на переживаниях, связанных со смертью подруги и ее дочери, но доводить Людмилу Федоровну до обморока Катя не собиралась.
        — Нет… ничего. Точно ничего. Конечно, у меня не такой хороший слух, как раньше… и собачек моих здесь не было. Обычно они реагируют куда быстрее меня. У них просто отличный слух. А я ничего не слышала… к сожалению.
        — Во сколько вы легли спать?
        — Не помню.
        — А Валерия Аристарховна когда заходила?
        — Наверное, часов в шесть. Или в семь? Да… в семь.
        — А после ее прихода много времени прошло? Ну, хотя бы примерно.
        — Я точно не помню. Часа два, может быть, три. Я выпила снотворное, потому что все равно бы не уснула.
        Черт, откуда в этом доме столько снотворного, что все его пьют горстями?!
        — А какое у вас снотворное, Людмила Федоровна?
        — Хорошее… Сонован. Его Арина сразу много брала  — мы с ней иногда… страдали бессонницей. Но старались часто не употреблять… чтобы не привыкать. Но все равно пили иногда. Арина плохо спала, когда начинались зимние штормы. А когда она не спала, я это каким-то образом чувствовала. И тоже не спала. Мы были очень привязаны друг к другу…
        — Простите, это снотворное… оно у вас хранится?
        — Нет, у меня в комнате обычно только пара таблеток, на всякий случай. Мне много и не нужно, пью по четвертинке  — и сразу засыпаю. А все остальное  — в кухне, в ящике стола. Там стоит большая аптечка для всех: и бинты, и пластырь, и от расстройства желудка… Знаете, для приезжих может все понадобиться.
        — А Елена и Валерия Аристарховна знали о снотворном?
        — Леночка точно знала, она иногда страдала бессонницей. Особенно сразу после приезда. Наверное, акклиматизация сказывалась. А Лера всегда хорошо спала… никогда не просила.
        — А Ваня?
        — Зачем ему снотворное? Он же молодой. Он и так прекрасно спит.
        — Он у вас никогда его не спрашивал? Может, для друзей?
        — Нет, никогда,  — категорически ответила старуха.
        «Значит, Иван, скорее всего, не знал о существовании снотворного в общей аптечке,  — подумала Катя.  — А ведь снотворным куда проще отравить человека, чем инсулином. Во всяком случае, намного безопаснее. Добавить его в чашку с чаем, и не нужно делать инъекцию. А если даже снотворное и нашли бы в организме Ариадны Казимировны, то доказать, кто ей его дал, вряд ли представилось бы возможным. Скорее передозировку списали бы на старческую забывчивость. Впрочем, следов инсулина и вовсе не нашли».
        — А инсулин в общей аптечке есть?  — поинтересовалась Катя невинно.
        — Нет… но он нам и не нужен. Только Ване. А Ваня всегда привозил с собой…
        И снова Кате показалось, что старуха тяжело дышит. Может быть, она думает, что Катя подозревает ее в пропаже инсулина? Чтобы сменить волнующую тему, она быстро окинула комнату взглядом, придумывая, чем бы отвлечь собеседницу, и взяла в руки старую фотографию, лежащую на столике. Улыбающиеся лица, нарядные платья, смешные прически с кудряшками. Сплошную выставку креп-жоржета и шифона разбавляли лишь несколько мужских костюмов, да еще люди в белых халатах, должно быть врачи.
        — А где здесь вы, Людмила Федоровна?
        — Меня… меня здесь нет. Арина…  — Старуха слабо ткнула подагрическим пальцем куда-то в середину фото.  — Арина… здесь и…
        Она неловко завалилась на бок и закатила глаза. Катя в ужасе вскочила, схватила Людмилу Федоровну за холодные руки, пытаясь нащупать пульс,  — ей показалось, что это был не просто обморок, а…
        Да, это был не обморок. Людмила Федоровна внезапно открыла глаза и шепотом попросила:
        — Воды… «Скорую»…

* * *
        «Скорая» приехала и уехала, вколов какое-то сильнодействующее лекарство и поставив диагноз  — гипертонический криз. Старуха, которая, вероятно, целый день сидела с высоким давлением, даже не догадываясь измерить его, едва не рассталась с жизнью. Однако Людмиле Федоровне, погруженной в переживания, заботиться о своем здоровье, очевидно, и в голову не приходило. Хотя таблетки у нее были под рукой  — врач «скорой», скорчив недовольную мину, копался в коробке с лекарствами, выкладывая на столик нужное и диктуя Кате, что и в какой последовательности следует давать ее бабушке. Катя не стала вносить ясность в отношения и послушно все записала, думая лишь о том, чтобы ничего не перепутать. А еще ее беспокоил вопрос о том, что больную старуху совершенно некому поручить,  — ну не самой же за ней смотреть? Потом вспомнила о Светлане Петровне и успокоилась. Домработница, наверное, не откажется поработать сиделкой, заодно и Катя не будет волноваться  — после оглашения завещания следующей жертвой вполне могла стать именно Людмила Федоровна.
        Светлана Петровна приехала на удивление быстро и приняла у Кати пост. Людмила Федоровна, порозовев и отдышавшись, имела уже вполне сносный вид, да и чувствовала себя значительно лучше. Сейчас она крепко спала после инъекции успокоительного.
        — Все сделаю, не волнуйтесь, не впервой,  — заверила домработница Катю.
        В ожидании Светланы Петровны Катя устроилась на балконе комнаты Людмилы Федоровны. Здесь стояли уютные плетеные кресла с мягкими подушечками. Одно из кресел заняла Катя, а другое подоспевшая помощница.
        — Она и раньше страдала давлением?  — Через стеклянную дверь Катя посмотрела на хорошо видимую отсюда спящую пожилую женщину.
        — Да болеет она давлением-то, это точно,  — подтвердила Светлана Петровна.  — Видно, ей уже намедни плохо было  — может, вечером, а может, и вчера. В фартуке ее тут, в кухне, утром нашла, болтается бутылочка какая-то с-под лекарства. Пустая уж. Колола себе чего-то, наверно. Папаверин или как там его? Не разглядела я без очков-то, буквы мелкие. Лечится сама бог знает чем. Нет, врача вызови и лечись. Вон, приехали, сделали чего надо  — и дышит!  — Прислуга бросила взгляд на подопечную и, видимо, осталась довольна.  — А то прямо синяя вся была, смотреть страшно! Да, и давление, и этот… склероз у нее. Фартук-то в стирку бросила прямо с бутылкой-то этой. Нет, чтоб в корзину, с корзинки-то я сама перегружаю, карманы повыверну, все повытряхну, а прямо в бачок бросила! Сколько раз я из машинки то одно достану, то другое. А однова поломалась  — мастер приходил, разбирал, так чего только он изнутри не подаставал! И мелочь, и шпильки, и капли для глаз, ейные, между прочим, капли, от катаракты ей выписали. Дорогие. Она их по дому все искала, заглядывала. Да чего заглядывать-то  — сама в машинку и бросила!
И таблетки какие-то… таблетки-то растворились, понятное дело, а упаковка пластмассовая и застряла! Я же говорю, все забывает, склероз старческий. Чего в карманах носит, с тем в стирку и бросает. И образования-то медицинского нет, а лечится… Вот и долечилась! Доктор ей одно пропишет, а она говорит, мол, сама лучше знаю, что мне помогает. Долечилась, едва в ящик не сыграла! Пусть поспит теперь.
        Светлана Петровна вошла в комнату, заботливо поправила на спящей одеяло, снова вернулась на балкон и добавила:
        — Теперь оклемается. Поживет еще, не помрет… И без нее горя хватает…
        Катю так зацепили слова домработницы, что она, сама не заметив как, достала из кармана блестящую штуковину, найденную ею в беседке, и быстро начала вертеть ее в пальцах, пытаясь сосредоточиться на ощущении: в только что полученной информации есть что-то важное. В сплошном потоке слов, излившемся сейчас из Светланы Петровны, было нечто такое, весьма существенное… какое-то недостающее звено. Катя не смогла сразу, с ходу его вычленить, но она знала, что оно есть. И главное сейчас  — это звено не упустить…
        — А Людмила Федоровна сама уколы делает?  — быстро спросила она.  — Себе или кому-нибудь еще? Ариадне Казимировне, например?
        — Да бывало… И образования, говорю, медицинского нет, а умеет. И где только научилась? И витамины, и все. Ловко так и не больно. И в поликлинике иной раз так не сделают, как она. Ходила я как-то на уколы, прописали мне, так что за руки такие у сестры  — что ни укол, то синячина! А ширяет как в бревно, больно-то как! Пришлось денег дать, чтоб другая делала, да к ней на дом ходить  — та не больно колола. А учили-то небось и ту, и другую одинаково! Да, так Людмила Федоровна хорошо уколы ставила. Даже лучше, чем та, за деньги которая. Один раз даже мне тут чего-то вколола. Варенье свое варила, я ей помогала. Пчела меня и тяпнула, а у меня на их аллергия, сразу задыхаюсь, и все. Так она мне быстренько чего-то вколола, и сразу как рукой… Только в сон кинуло. На следующий день еще укол поставила, сказала, что надо. Так действительно, даже и не опухло. А свисток-то собачий вам зачем?
        — Какой свисток?  — удивилась Катя.
        — Да собачий!
        Катя поднесла штучку к губам и легонько в нее дунула. Звука никакого не получилось, ошиблась Светлана Петровна, никакой это не свисток.
        — Вот то-то и удивительно, что они его слышат, а мы нет,  — прокомментировала ее действия домработница.
        — Кто слышит?
        — Да собаки ж!
        — А как они его слышат?
        — Черт его знает… может, и не ушами. Но что слышат, так это точно. Как мой внук говорит, сто пудов! У Людмилы-то Федоровны голос слабый, а собачищи быстро бегут! Она кричать далеко-то не может, вот и купила такие свистки. Ей собак в специальной школе учили, они к таким свисткам привыкши. То ли звук там какой… как он называется… забыла…
        — Ультразвук?  — догадалась Катя.
        — Да как-то так, что ли. Она говорила, а я запамятовала. Оно ж мне не надо, как звук этот называется. Да, так нам не слышно, а они чуют. И слушаются. Она им команды всякие этим свистком подает  — чудно, будто за нитки их дергает. Как в цирке! И все их теряет  — то в халат засунет, а потом тоже, как и фартук, в стирку положит, прямо со свистком-то этим. То в одной комнате найдешь его, то в другой. То на веранде бросит. А один раз пылесосом сразу три штуки засосало. Замучились прямо с этими свистками! Так она прошлый год их сразу много купила  — один потеряется, другой найдется. Этот-то вы где нашли?
        — В саду, в беседке… Старая беседка, вся плющом заросла. Там еще скамейка рядом,  — уточнила Катя.
        — Ну, самое ее любимое место! Как расстроенная, схоронится там и сидит. И собак с собой берет. Они ей как дети, право слово…
        — А Ариадна Казимировна или кто-нибудь еще этими свистками пользовался?
        — Не видала.  — Прислуга с сомнением покачала головой.  — Да и зачем им? Они не умеют… команд не знают. Ну, вы идите,  — отпустила она Катю,  — идите спокойно, я теперь у ней подежурю.
        — Светлана Петровна, а стирка эта, ну, грязное белье, где?
        — А вам зачем?
        — Да врачу показать… что она там принимала… вдруг он не одобрит?
        — То-то же, что она докторов и не слушает! А грязное белье я в кладовой держу, вот сразу за кухней дверца. Ну что, я к ней пойду?
        — Вы только двери на ночь закрывайте на замок, на всякий случай,  — велела Катя.  — И входную, и в комнату, и балконную дверь тоже.
        — Что… а зачем?!  — испугалась прислуга, до которой медленно, но верно стала доходить мысль о том, что лучше бы ей было не соглашаться нести службу у ложа больной наследницы дома,  — можно пропасть ни за понюх табака. Она медленно поднялась, но тут же вновь плюхнулась в кресло.
        Однако Кате было не до переживаний Светланы Петровны, она уже чувствовала себя как на иголках. Поэтому она без зазрения совести оставила домработницу в комнате Людмилы Федоровны, а сама отправилась разыскивать корзину с грязным бельем. Ей просто не терпелось добраться до фартука, в котором, возможно, еще лежит пустая бутылочка от лекарства. Кроме того, день неумолимо клонился к закату, а запланированная работа на сегодня оставалась незавершенной. Ей нужно было обязательно поговорить с Иваном, внуком Ариадны Казимировны.

* * *
        — Иван… Ваня, откройте, пожалуйста!
        Замок неохотно щелкнул, пропуская Катю. Хозяин комнаты хмуро выглянул, но, увидев, что гостья одна, успокоился.
        — Проходите,  — неприветливо буркнул он.  — Зачем пришли? Вопросы задавать будете?
        — Много не буду,  — успокоила его Катя.  — Только один вопрос, хорошо?
        — Хорошо.
        — И давайте договоримся: если вы хотите быстро от меня избавиться, отвечайте честно!
        Хозяин комнаты недоуменно пожал плечами.
        — А что мне скрывать? Считайте, я согласен.
        — Ваня, зачем вы спрятали коробку?  — в лоб спросила Катя.
        — Какую коробку?  — Удивление было настолько плохо сыграно, что гостья даже огорчилась.
        — Знаете, уже поздно,  — сказала она.  — Я ужасно устала, просто еле ноги таскаю. И только что Людмилу Федоровну откачивать пришлось. А тут еще с вами возиться! Если вам отказывает память, я могу и напомнить. У меня с памятью пока что все в порядке. Итак: вы принесли коробку от инсулина и заявили, что у вас пропало все лекарство. Верно?
        — Ну, правильно,  — согласился Иван.
        — Да, все именно так и было,  — подтвердила Катя.  — А потом сами же ее и спрятали! Это случилось после того, как вы услышали о насильственной смерти своей бабушки. Услышали от меня. Соображаете вы быстро и хорошо. И вам пришла в голову та же мысль, что и мне: кто-то воспользовался вашим инсулином. И этот кто-то  — близкий вам человек. Или ваша невеста Оксана, или ваша мать. Только этих двоих вы стали бы выгораживать. До тетки вам не было никакого дела. Тем более вы не стали бы волноваться, если бы подозревали в пропаже лекарства Людмилу Федоровну или Светлану Петровну. Однако мне лично кажется, что выгораживали вы именно Оксану. Во-первых, она имела доступ к вашему инсулину в любое время суток, во-вторых, у нее медицинское образование, а в-третьих…
        — Хватит,  — решительно сказал Иван.  — Я и сам знаю, на что вы намекаете! Оксана сидела… за убийство,  — жестко произнес он.  — И поэтому выходит, что она подозреваемая номер один. Верно ведь? Так делается у вас… в милиции? Если человек сидел, значит, на нем можно поставить крест. И можно свалить на этого человека что угодно! Я удивляюсь одному  — как это вы до сих пор ее не арестовали! С ваших сталось бы! А теперь слушайте вы, великий сыщик! Слушайте, что я вам скажу. Я не профессионал, но, как вы тут изволили заметить, соображаю быстро и хорошо. Да, она могла взять этот чертов инсулин. Могла! В любое время суток  — это вы правильно сказали. И медицинское образование у нее есть. Но она помощник зубного врача. Да…  — Иван запнулся, на мгновение потеряв нить рассуждений.  — Ладно, не это главное. Я знаю, что вы сейчас скажете! Что даже зубные врачи изучают общую медицину. Правильно. Изучают. Однако есть еще один важный момент, который вы, уважаемая госпожа сыщик, упустили. Моя бабка ни за что не подпустила бы ее к себе. Ни за какие коврижки. Всяческие процедуры ей делала ее обожаемая Люсенька.
А Оксану бабка просто ненавидела. Особенно после того, как Оксана обидела ее подружку. После этого она из ее рук и стакана воды бы не взяла! Она же думала, что Оксана подслушивает и подглядывает! Мать послала ее что-то передать бабке, а та саданула ее дверью. Она мне рассказала. Это, как вы говорите, во-первых! А во-вторых…
        — Откуда вы знаете, что Оксана сидела?  — неожиданно перебила гневную тираду Катя.
        Иван как-то мгновенно остыл. Заметил, что до сих пор держит гостью на ногах, и пододвинул ей стул:
        — Присаживайтесь. Чаю предложить не могу, только воды. Хотите?
        — Хочу,  — тут же согласилась Катя.
        Он достал из маленького холодильника бутылку минералки, плеснул в два стакана.
        — Так откуда вы узнали, что ваша невеста отбывала срок в колонии?  — снова задала тот же вопрос Катя.
        — Ее тетка рассказала,  — неохотно пояснил Иван.  — Хорошая у нее тетка, душевная. Приехала как-то в гости, Ксюха задержалась на работе, я был дома один. Ну, встретил ее, тетку то есть, стол накрыл. Она выпила чуток и стала разливаться  — мол, бедная девочка, втянули ее в плохую компанию, а она не ведала, что творит. И все в таком духе. Что давно искупила свою вину… и хорошо, что я ее поддерживаю, а родная мать, мол, и знать девочку не хочет… Я сначала не врубился, но поддакивал, делал вид, что в курсе. Так потихоньку все и выспросил… да у нее и выспрашивать не нужно было  — сама все выложила. И про девчонок этих, и про суд. И про то, что мать даже на суд не пришла. Славная тетка,  — закончил он.  — Бесхитростная такая… Только она Оксане и помогала, когда она в колонии сидела. Да мне плевать, что она… убила! Я все равно в это не верю… Я ее люблю,  — добавил он с вызовом.
        Катя пила мелкими глотками холодную воду, смотрела на красивое лицо собеседника, которое сильные эмоции красили еще больше, и даже как-то завидовала этой медсестре, которую, оказывается, так любит ее жених, что готов оправдать все, что бы та ни сделала. «А она ведь ничего такого и не сделала,  — внезапно подумала Катя,  — даже наоборот…»
        — И она всю ночь провела рядом со мной, в этой комнате,  — твердо произнес Иван.  — Я готов это подтвердить где угодно!
        — Это хорошо, что вы готовы подтвердить заведомую ложь,  — едко сказала Катя, наблюдая за выражением лица этого решительного парня.  — Я ведь тоже не спала в ту ночь. Сидела на улице. И видела, как Оксана вышла и отправилась… гулять. Так что я бы посоветовала вам пока воздержаться от подобных заявлений. Ведь если вам не поверят в этом, то могут не поверить и во всем остальном!
        — Куда она ходила?  — тяжело спросил Иван.  — Вы видели?
        — Просто гуляла. Наверное, тоже не спалось.
        — И она вас видела?
        — Видела,  — усмехнулась Катя.  — Даже слишком отчетливо! А потом ваша невеста вернулась в дом, и я не знаю, куда она пошла  — то ли к вам в комнату, то ли куда-то в другое место. Кстати, ваша бабушка тогда еще не спала. Свет горел.
        — Она частенько не спит,  — подтвердил внук.  — У нее бессонница.
        — А Оксана знает, что вы знаете?  — спросила Катя, неожиданно возвращаясь к прерванной теме.
        — Нет. Я ей… ничего не говорил. Зачем?
        — Если бы вы ей все рассказали сразу же, как узнали от тетки, то избавили бы ее от многих неприятностей,  — сообщила Катя и добавила про себя: «А меня  — от сотрясения мозга».  — Той ночью ее пытались шантажировать отношениями с вами и заставить выкрасть ключи от сейфа.
        — Что?!! И она… согласилась?!
        — Что же вы так плохо о ней думаете?  — усмехнулась Катя.  — А еще и выгораживали! Говорили, что полностью доверяете!  — Она помолчала, не желая отказывать себе в маленьком удовольствии выдержать паузу и помучить его. Но парень так смотрел на нее, что она долго не вытерпела:
        — Конечно нет.
        — Откуда вы знаете? Это она вам сказала?  — Он покачал головой. Известие о том, что его невеста ходила ночью неизвестно куда, да еще и знала о ключах от сейфа, расстроило его.
        Да, тяжело приходится, если доверяешь человеку, а он тебя предает… У самой Кати в жизни тоже такое случалось. Только вот Оксана никого не предала. По крайней мере в ту ночь.
        — Я сама слышала,  — твердо сказала Катя.  — Разговор был не из приятных, но ваша невеста вела себя достойно.
        Она умолчала о том, что эта самая достойная невеста бросила ее одну на дорожке, без сознания… а еще и медработник!
        — Кстати, имя Денис вам ни о чем не говорит?  — спросила она.  — Примерно вашего возраста?
        — Нет…  — после минутной паузы ответил Иван.  — Знакомых много, но Дениса ни одного.
        — Из комнаты матери ночью ничего не слышали?  — Этот вопрос Катя задала уже для проформы.
        — Нет… ничего.
        — А упаковка от инсулина сейчас где?  — поинтересовалась она.
        — В сумку засунул… С ластами, масками…  — буркнул парень.
        — Покажите.
        Иван раскрыл спортивную сумку, стоящую у шкафа, и запустил туда руку. По мере того как рука там шарила, у Кати формировалась мысль о том, что она уже наблюдала сегодня точно такую картину: не найдя искомого предмета, хозяин нетерпеливо вытряхнул из сумки все на пол. Бесцельно перекладывая ласты, маски, трубки, он машинально перебирал  — и все никак не мог найти. Вещи были все крупные, но маленькой коробочки среди них не нашлось, хотя Иван заглядывал и даже шарил пальцами внутри каждой ласты. Глядя на его растерянное лицо, она неожиданно откланялась:
        — Ну, спасибо, что помогли. До свидания.
        — Что?  — растерялся Иван, отрываясь от своих бесплодных поисков.  — Вы что… уходите?
        — Ухожу,  — подтвердила Катя.  — Я уже все узнала, что хотела.
        У него был такой обескураженный и потерянный вид, что она поспешила напоследок его утешить:
        — Кстати, ваша подруга ту девочку не убивала. Это не она пырнула ее ножом.
        — А… как же?!  — совсем смешался Иван.
        — Просто она оказалась не там, где надо. И не было никого близкого рядом, кто бы ей помог,  — жестко закончила Катя.

* * *
        «Как же вы мне надоели с этой упаковкой от инсулина!  — думала Катя, рабочий день которой, несмотря на почти наступившую ночь, все продолжался и продолжался.  — То она находится, то она теряется! Вот семейка! То один ее прячет, то другой! А потом сами найти не могут! А я бегай за ними…»
        Она присела на те самые качели, которые были ей знакомы по ночному происшествию, и немного перевела дух. Хотелось есть, а еще больше хотелось улечься на кровать с прохладными простынями. И чтобы никто не беспокоил ее хотя бы до утра. Чтобы никто не стучал, не тряс ее, не врывался с криками, пока она не проснется самостоятельно. И не сообщал, не дай бог, еще об одном трупе… Да, кстати, где это, интересно, девушка Оксана, с которой она еще не успела побеседовать? Она у нее в списке последняя. Что-то она ее сегодня нигде не видела. И у жениха в комнате ее не было. Странно… Куда она запропастилась?
        Немного поразмыслив, Катя решительно обогнула большой дом, ища глазами окно спальни Ивана. Вот и оно. Девушка Оксана нашлась тут же  — сидела на скамейке с видом побитой собаки и печально смотрела куда-то вдаль.
        — Так, у меня мало времени,  — сразу взяла быка за рога Катя.  — Говори быстро, зачем сунула коробку от инсулина Елене Аристарховне в сумку?
        — А если не скажу, то что?  — саркастически усмехнулась Оксана.  — Шантажировать меня будешь? Или посадишь на пять лет, как тогда, ни за что? Как же это меня все достало…
        — Шантажировать не буду. Противно и вообще не мой стиль. Кстати, мой тебе совет: плюнь на этот шантаж и больше на такое не ведись.
        — А я и не велась. Ты сама слышала… если слышала.
        — Точно,  — подтвердила Катя.  — Слышала. А чего здесь сидишь?
        — Так…  — Оксана спрятала глаза.  — Воздухом дышу.
        — Ну, дыши, дыши. Можешь даже глубже дышать. Тем более Иван уже все знает…
        — Что?!  — взвилась Оксана.  — Ах, ты…
        — Осторожнее…  — Катя отодвинулась.  — Зашибешь со своей благодарностью! И не мне, а тетке своей спасибо скажи.
        — Что?..  — совсем растерялась девушка.
        — Тетка у тебя есть? Приезжала она к вам?
        — Ну, приезжала… В прошлом году.
        «Завидую,  — во второй раз за этот вечер подумала Катя.  — Год уже как знает… Значит, действительно любит. И бережет ее. Другой бы или расспрашивать стал, “как ты дошла до жизни такой”, а потом все равно под любым предлогом избавился от такой невесты, или…»
        — Так она ему все рассказала?  — тупо спросила Оксана.
        — Откуда мне знать-то  — что она ему рассказала, а что нет?  — резонно заметила Катя.  — Но, думаю, рассказала все. И еще совет: сама ни о чем его не расспрашивай. Так лучше будет.
        Оксана обхватила голову руками и, раскачиваясь, так тоненько заскулила, что Кате стало нестерпимо ее жалко. Но девушка, очевидно, даже не замечала этого.
        — Да он тебя любит, правда…  — Катя обняла Оксану за плечи.  — Он не верит, что ты убийца. Да ты и не убийца. Просто ты была маленькой девочкой, а вокруг оказались такие люди, которым было все равно. И даже хуже.
        Они обе замолчали. Каждая думала о своем, и у каждой из них было о чем молчать. Вечер потихоньку становился ночью, и на бархатное крымское небо высыпали звезды. Здесь, на морском берегу, они были неправдоподобно крупными и какими-то особенными. Девушки сидели совсем рядом, и Катя чувствовала и прохладу вечера, и тепло, исходящее от Оксаны. Живое тепло.
        — А от меня жених… короче, к другой ушел,  — вдруг сказала она.
        — Ну и дурак,  — глухо отозвалась Оксана.
        Они снова немного помолчали.
        — Так зачем ты ее Елене Аристарховне подбросила?  — повторила вопрос Катя. В общем-то, после этого молчания, которое их так сблизило, ее уже не слишком интересовал ответ. Она его знала.
        — Случайно.  — Оксана вяло махнула рукой.  — Я ведь тоже не дура… что ты там говорила? Помнишь? У окна стояли Ванька и я, а ты, Елена Аристарховна, Светлана и врачиха взять эту коробку не могли. Ну, и я тоже не брала. И что? Выводы и я делать умею. Оставался Ванька, так ведь? Сам принес, сам и спрятал. Зачем ему это было нужно? Значит, понял, что это мать… отравила бабку. И решил ее выгородить. А коробку, дурак, у себя в вещах спрятал! Я и то сразу нашла. И решила ее сжечь. Выбрасывать или на кусочки рвать я не захотела. Потому и вышла в коридор, хотела ее в кухне сжечь. А тут комната открывается у его мамаши! Чуть меня с ней не увидела! И, как назло, ни карманов, ничего. Хоть съешь эту коробку! А у Елены Аристарховны было настежь, и я к ней шмыгнула. Не знаю, зачем я упаковку в ее сумку положила… Честно. Ну не знаю, и все. Какое-то затмение нашло. Может, потому что сумка на кровати стояла, на самом виду? И раскрытая была. Я потом даже думала, что утром, когда она куда-нибудь выйдет, я еще раз улучу момент и заберу эту дурацкую картонку. Но утром случилось это все… Валерия Аристарховна… и мне было
уже не до упаковки. Если честно, я о ней и не вспомнила, пока…
        — А это от инсулина?  — Катя достала из кармана крохотную бутылочку.
        Свет от фонаря сюда доставал плохо, и ей пришлось посветить еще и зажигалкой, пока девушка смотрела. Наконец Оксана ответила:
        — Да.
        — У Ивана такой же?
        Оксана взяла пустую бутылочку, снова повертела, проверила дозировку.
        — Похоже, что его.
        — Пропавший инсулин такой же был?
        — Мне кажется, он весь одинаковый…
        — Спасибо тебе большое.
        — Да за что же…  — Оксана растерянно повертела головой, а потом повернулась и побежала к дому.

* * *
        Ждать, ждать… Самое противное  — ждать. Двойные похороны  — Валерии Аристарховны и ее матери  — были назначены на послезавтра. Катя с мамой тоже не могли уехать  — билетов не было ни на сегодня, ни на завтра, ни на послезавтра. С трудом, после вмешательства Вики, им удалось поменять свои билеты, и теперь они должны были уехать через пять дней. Однако эти пять дней нужно было как-то провести. Место жительства они менять не стали, и на пляже сидеть было как-то неудобно, хотя их с мамой никто посторонний там не увидел бы, а семейству, занятому печальными хлопотами, было не до того. Катя хотела отправить Ирину Сергеевну на какую-нибудь экскурсию, объявлениями о которых буквально пестрело все вокруг, но мать неожиданно заартачилась и не захотела ехать одна, без нее, даже в Никитский ботанический сад, куда давно мечтала попасть. А сама Катя уезжать никуда не собиралась. На то были свои причины, и даже матери она не собиралась о них говорить.
        Людмиле Федоровне сегодня с утра было получше, и она через прислугу послала за Катей.
        — Катя, вы мне обещали нотариуса…  — напомнила ей убитая горем старуха.
        Черт, оттого что она вчера весь вечер думала, сопоставляла факты и, кажется уже пришла к одному весьма неутешительному выводу, у нее совсем вылетел из головы этот нотариус!
        — Конечно, Людмила Федоровна,  — поспешила заверить она.  — Сейчас же ему перезвоню!
        — Побыстрее, пожалуйста,  — поторопила ее пожилая дама.  — Я хочу все оформить сегодня же.
        Нотариус немного удивился, но пообещал приехать. И действительно, не прошло и часа, как у ворот просигналила его машина. Катя, сидевшая у подъездной аллеи на неприметной скамье между кипарисами и поджидавшая здесь обещавшую заехать за ней Вику, осмотрелась  — из хозяев никого в поле зрения не было. Машина нетерпеливо просигналила еще раз. Что ж, придется ей пойти и открыть ворота. Она нехотя поплелась.
        — Спасибо большое,  — поблагодарил ее нотариус, видный мужчина лет пятидесяти.  — Вы… э…
        — Катя.
        — Родственница Лерочки… покойной,  — скорбно сложил губы Юрий Викторович.
        — Очень дальняя,  — уточнила она.
        — Какие страшные события,  — покачал головой нотариус, не спеша закрывать за собой ворота. Наверное, решил, раз эта девочка ему открыла, она за ним и закроет. Ладно, Катя не была на него в обиде. Он же не знает, что она совсем не родственница Валерии Аристарховны. Наверное, думает, что она здесь из-за похорон.
        — Ариадна Казимировна, а потом и Лерочка…  — продолжал рассуждать нотариус приятным баритоном.  — Какое горе! Мать и следом  — дочь. Очень впечатлительная была дама Лерочка… артистическая натура! Не знаете, что в милиции по этому поводу говорят? Я слышал, милиция приезжала?
        — Ариадна Казимировна своей смертью умерла, а Валерия Аристарховна на себя руки наложила. Говорят, типичное самоубийство,  — пожала плечами Катя.
        — Знаете, что я вам скажу.  — Похоже, нотариус не спешил к Людмиле Федоровне, явно предпочитая общению со старухой болтовню с симпатичной молодой особой.  — Никакое это не самоубийство!
        — А что?  — насторожилась Катя.
        — Знаете, такие чувствительные дамы… очень страдают. Сестра у нее  — особа черствая, скажем прямо… Солдафон в юбке. Я ее хорошо знаю. Впрочем, как и Лерочку… Какая была женщина  — умница, красавица! А каким успехом пользовалась… Да. Так вот, милая Катя, мне кажется, что Валерия Аристарховна просто искала сочувствия и, не найдя его, решила всех… немного попугать. Но не рассчитала. Она наверняка кричала, я уверен… Но, к сожалению, никто не услышал…
        — А знаете, вы правы,  — задумчиво произнесла Катя.  — Елена Аристарховна каждую ночь пьет снотворное и спит исключительно крепко. А остальные были так далеко, что ничего не слышали  — стены здесь толстые, да и ковры везде. А Валерия Аристарховна жила в комнате, где звукоизоляция совсем другая, соседей отовсюду слышно, и действительно могла не рассчитать. Кроме того, она же не знала, что сестра приняла снотворное и никто не бросится к ней на помощь! Да, наверное, вы правы…
        — А собаки где, тут же есть собаки, я знаю! Что-то их не видно?  — спросил нотариус, опасливо поглядывая по сторонам.
        Катя поспешила его успокоить:
        — Людмила Федоровна серьезно больна, у нее постельный режим, так что собак держат пока в вольере. И, опять-таки, похороны, поминки и все такое. Чужие люди будут приходить, а они могут броситься, напугать.
        — Да, сторожа они, конечно, отменные, но я, знаете ли, таких огромных собак побаиваюсь.
        Обрадованный тем, что доберманов заперли, нотариус закрыл машину и решил оставить ее прямо у ворот.
        — Пойдемте, я вас провожу к Людмиле Федоровне,  — вызвалась Катя.
        Вики все не было, и никто из семейства по-прежнему не появлялся.
        — Да, будьте любезны. А то я здесь почти не бывал… Похороны когда, не знаете?
        — Завтра в десять.
        — А кроме вас еще родственники будут присутствовать?
        — Ой, я не знаю,  — смутилась Катя.  — У нас с мамой подходящей одежды нет… мы же не знали… И родство такое… уж очень дальнее. Я знаю, что Светлана Петровна пойдет, ну, так она сколько лет здесь! А мы в этом году первый раз… и не общались совсем…  — Катя очень ловко разыграла смущение. Ни к чему этому постороннему человеку знать, что они с матерью умершим никакие не родственники, а Катя так и вовсе…
        — Нет, это неудобно,  — продолжила она.  — Мы даже уехать хотели, но билеты не смогли поменять.
        — Да, с билетами сейчас напряженка,  — согласился нотариус.  — Самый сезон!
        — Так мы завтра, чтобы не мешать, на экскурсию поедем. На целый день. В Ботанический сад. Уже и билеты взяли.
        — А мне нужно будет послать цветы,  — решил нотариус.  — Я все-таки этому семейству не совсем посторонний! А… здравствуйте, Елена Аристарховна!
        — Юрий Викторович?  — Катю дама проигнорировала.
        — Крепитесь, Елена Аристарховна… Такое горе! Сочувствую всем сердцем.
        — А вы…
        — Людмила Федоровна вызвала.
        — Да?  — удивилась дама.  — А я думала, вы по поводу сейфа…
        — А что с сейфом?  — в свою очередь удивился нотариус.  — Не открывается? Не последовали еще моему совету отвезти все в банк?
        — Ах, Юрий Викторович, сейчас не до сейфа,  — отмахнулась Елена.  — С похоронами этими столько мучений! Бумажек целую кучу понадобилось оформить! Это не считая моральных страданий! Мама, сестра… С ума сойти! Так что не до сейфа. Не один год хранилось  — полежит еще неделю-другую. Ну, я пойду,  — попрощалась она, не доходя до двери Людмилы Федоровны.  — До сих пор эту интриганку не могу видеть! Свела в могилу и мать, и сестру…

* * *
        Вика задерживалась, что, впрочем, при ее работе было немудрено. Катя все сидела, скучая, но уже не у ворот, где стало слишком жарко, а на скамье-качалке у дома. Время шло, вот мимо прошагал нотариус, кивнул ей, прошел по аллее вверх, а там, наверное, сел в машину и уехал. Катя заранее ему показала, как открываются ворота кнопкой на калитке, чтобы не подниматься еще раз самой. Только она достала телефон, чтобы позвонить Вике, как из дому вылетела возбужденная Светлана Петровна, порыскала глазами и позвала:
        — Катя!
        — Что, Людмиле Федоровне опять плохо?
        — Ой, да Людмиле-то Федоровне… Отказалась она от наследства-то!  — Прислуга плюхнулась рядом.
        — Как отказалась?
        — Да вот так! Начисто! Ничего, говорит, не хочу, ничего мне не надо. И в пользу Ваньки переписала.
        — А что ж вы ее одну бросили?  — поинтересовалась Катя.
        — Идите, говорит, и скажите им… немедленно! Вот я и пошла.  — Светлана Петровна развела руками.
        Катя не стала ей напоминать, что она к числу тех, кому немедленно просила сообщить условия своего завещания Людмила Федоровна, не относится, но была благодарна словоохотливой домработнице, что та не скрыла от нее новость.
        — Боится, что ее тоже… того,  — сделала вывод Светлана Петровна.  — Прям трясется вся! И где теперь сама-то жить будет?
        — А вы думаете, что их всех убили?  — шепотом спросила Катя.
        — Это вы так думаете,  — поправила ее прислуга.  — А я с самого начала говорила  — Валерочка-то с горя помешалась, а Ариадна-то Казимировна сердцем страдала, да еще такое сотворила  — поперек семьи пошла. Ну и допереживалась… Легко ли  — супротив всех выступить! А года-то не те, чтобы фордыбачить! Ну а теперь-то все Ванькино будет. Побегу, надо сказать ему, что ли? Вы-то на похороны завтра идете или как?
        — Ой, да нам неудобно как-то…
        — И то правда. Еще подумают, что вам чего-нибудь от наследства нужно. Вы, если сможете, с Людмилой-то посидите, ей доктор категорически лежать велел, какие уж там похороны! А мне край нужно идти  — шутка ли, столько лет проработала!

* * *
        В комнате было тихо. Катя сидела в уголке, размышляя, сказать  — не сказать… Она уже давно сложила два и два и получила результат. Людмила Федоровна, обложенная подушками в своей кровати, делала вид, что читает. Катя искоса посмотрела на часы. Уже десять… В доме было очень тихо  — все уехали на кладбище, Катя осталась с Людмилой Федоровной, а Ирина Сергеевна сидела в их домике, закрыв двери, плотно задернув шторы, и вела себя беззвучно, словно мышь, как было велено ей дочерью.
        Наконец чертово любопытство, которое никогда не доводило Катю до добра, взяло верх. Она просто не могла уехать через несколько дней, так и не узнав всей правды!
        — Людмила Федоровна, а зачем вы вкололи своей подруге инсулин?  — спросила она напрямую.
        Людмила Федоровна дико на нее взглянула, приложила руку к сердцу, и Катя тут же раскаялась  — ну кто тянул ее за язык? Какая будет в этом высшая справедливость, если еще и эта, последняя из «сбрендивших старух», умрет у нее на руках?
        Но Людмила Федоровна только подышала, открыв рот, а затем тихо сказала:
        — Она сделала мне очень больно. Очень больно… Мне было даже больнее, чем сейчас. Она меня предала… Она была единственным человеком, которому я доверяла. Беззаветно. И я хотела, чтобы ей тоже стало больно… хотя бы физически… Хотя бы на несколько минут. Это было низко с моей стороны. Но тогда я себя не контролировала. Сейчас я бы все отдала, чтобы этого не случилось. Но слишком поздно. Все уже произошло…  — Она помолчала.  — Но я хочу знать… Хочу знать, как вы догадались?
        — Ну, это несложно…  — Катя, смешавшись, растеряла весь запал. Сейчас ей очень хотелось бы, чтобы этот разговор никогда ею не начинался. И еще: она была буквально потрясена тем, что старая женщина не кричала, не плакала, не отпиралась. Да, действительно, Людмила Федоровна была способна на поступок!
        — Но вы ведь не думали, что это ее убьет?  — спросила Катя.
        — Боже упаси…  — Людмила Федоровна тяжело сглотнула.  — Я думала… я жаждала, чтобы и она страдала… Как я… У меня была такая боль!.. Просто невыносимая боль… И я хотела, чтобы она тоже не спала… чтобы и у нее тоже саднило. Хоть немного! Хотя бы место укола. Это было мелко с моей стороны… такая бытовая, мизерная месть… И глупо. Но, я надеюсь, это была последняя глупость, которую я совершила в жизни. Вы, наверное, по долгу вашей службы желаете все знать?  — Людмила Федоровна не спрашивала и не ждала ответа. Теперь, когда у нее был собеседник, знающий всю правду, или почти всю, у нее появилась потребность выговориться.
        — Она попросила дать ей снотворное,  — продолжила свой рассказ старая женщина.  — Я пошла за ним… И я собиралась вместо таблетки сделать ей укол. Я как раз колола Арине витамины В^6^ и В^1^, знаете, это очень неприятные уколы, болезненные. Я хотела вместо снотворного уколоть ей витамин. Чтобы у нее болело и она не спала… Да, а в кухне на столе лежала упаковка этого лекарства. Наверное, его забыл там Ваня. Его было так мало! Я все набрала в один шприц. Я вернулась к Арине и сказала, что снотворное осталось только в инъекциях. Я думала, что укол будет болезненный, гораздо больнее, чем даже витамин…
        — Вы были в беседке с собаками и подслушали, как Иван со своей невестой говорили о том, что если уколоть инсулин нормальному человеку, то ему будет очень больно.
        — Да,  — скорбно произнесла старуха.
        — Вы потеряли там свисток.
        — Я всегда их теряю.
        — Простите меня за назойливость, я понимаю, как вам сейчас тяжело вспоминать…
        — Спрашивайте,  — разрешила Людмила Федоровна.  — Я все равно… все время об этом думаю… просто не могу ни о чем другом…
        — Что такого ужасного сделала Ариадна Казимировна? Неужели вы пошли на это из-за того, что она завещала вам дом и вас начали травить?..
        — О нет,  — горько усмехнулась ее собеседница.  — Это было неприятно, но я уж как-нибудь бы пережила. И поверьте мне, я бы отговорила Арину от этого некрасивого поступка. Рано или поздно, но она все-таки переписала бы завещание в Ванечкину пользу. Зачем мне этот дом? А для Ивана получить его очень важно. Очень скоро он его и получит. И снесет, и выстроит тут отель или что он там хочет. И даже памяти не останется… Простите, я отвлеклась. Вы хотите понять почему. Уже хотя бы тем, что вы догадались, вы заслужили узнать правду. И я вам скажу. Видите?  — Она подала Кате фотографию, которая со вчерашнего дня лежала у нее на столике рядом с кроватью.  — Вот Ариша,  — Людмила Федоровна коротко вздохнула,  — а вот это… мой муж.
        Катя взяла фото. Улыбающаяся Ариадна Казимировна стояла в центре, рядом с женщиной в белом халате, судя по всему врачом. Обе улыбались. А мужчина, на которого указала Людмила Федоровна, находился с самого края фото. И он напряженно смотрел, пытался увидеть женщину в центре. Да, судя по портрету, Ариадна Казимировна в молодости была отменно хороша. И знала себе цену. И лицо, и фигура, и осанка… Чем-то похожа на одну из довоенных актрис…
        — Да, она была красавица,  — кивнула Катиным мыслям Людмила Федоровна.  — А я всю жизнь была такая… слишком обыкновенная. И единственное, что у меня было,  — это мой муж. Он тоже был красив, как видите. Не знаю, что он нашел во мне, когда мы поженились. Может быть, то, что я всегда была легка в общении и никогда ни в чем ему не противоречила? Хотя мы жили совсем непросто. Всю совместную жизнь по общежитиям. Детей не было  — мы не хотели их заводить раньше времени… Работали, копили деньги. Нам все обещали квартиру… Его несколько раз посылали в командировки  — электриком в санаторий. Раз на три месяца и два раза  — на полгода. Но я только радовалась за него  — побудет у моря, окрепнет… У него был диабет… в легкой форме. Ваня от него его… унаследовал.
        — Иван  — его внук?! И Валерия Аристарховна, выходит…
        — И Лерочка, и Леночка,  — подтвердила Людмила Федоровна.  — После последней командировки он вернулся сам не свой. Сначала молчал, а потом собрал свои вещи и сказал, что уходит от меня. Что у него есть женщина в Новосибирске. Ирина. И у нее от него будет ребенок. Что он любит ее больше жизни. И ее, и еще не рожденного ребенка. И знает, что она его тоже любит. А на меня он смотрел как… как на пустое место! Он даже не слушал того, что я ему говорила. Он всеми помыслами был уже там, с ними. С этой Ириной и своим ребенком. И уехал. Больше я его не видела. Но я его любила. Любила! Я даже детей не родила  — сначала жалела его, что так трудно живем, а тут еще и ребенок будет. В одной комнате. Не будет давать ему высыпаться… Ничего я не понимала. Ему как раз и нужен был ребенок. Как оказалось. А она его… просто использовала. Без любви. Как вещь. Причем как вещь, даже недостойную ее. Она так и сказала мне: «Кто он, а кто я!» Она была Липчанская, жена первого человека края. А он  — никто, простой электрик. Но он был нужен мне! Я его любила! У Аристарха Сергеевича не могло быть детей,  — в ответ на Катин
вопрошающий взгляд пояснила Людмила Федоровна.  — А он очень их хотел. Наследников. У них было все. А у меня  — только он. Ариша… Арише было все равно  — иметь детей или нет… Но она боялась потерять мужа и поэтому поехала… лечиться. Какая судьба! Зачем, зачем только мы с ней встретились!!
        — Но ваш муж ее не нашел?  — спросила потрясенная Катя.
        — И не мог найти. Она никогда не бывала в Новосибирске. Она его обманула. Боже мой… Ариша даже не вскрикнула  — ничего. Я сначала не поняла… Подумала, что эти двое наврали… нафантазировали. Что укол совершенно безболезненный. Ариша лежала, отвернувшись и закрыв глаза. Я решила, что она заснет, подумает, что это было снотворное… прикрыла ее одеялом и пошла к себе. Я уже жалела, что хотела так с ней поступить… Но мне было больно! Очень. Мне и сейчас больно… Утром я пошла, хотела сказать ей, что не могу больше оставаться с ней под одной крышей. Но она умерла. А сейчас идите… идите к себе. Я хочу побыть одна.

* * *
        Катя не успела выйти из дома, как услышала шум мотора. Она тут же вспомнила наставления Вики и быстро вернулась обратно, в комнату Людмилы Федоровны.
        — Простите, это снова я…
        Старуха гневно на нее посмотрела.
        — Забыли сказать, что я должна во всем признаться официально? Не волнуйтесь, я все подпишу…
        — Людмила Федоровна, тише…  — взмолилась Катя и прикрыла створку окна. Стала у шторы и тихонько выглянула, боясь быть замеченной.
        Машина, остановившаяся метрах в двадцати отсюда, показалась Кате знакомой. Из машины вышли трое мужчин, быстро отперли дверь подвала и исчезли за ней.
        — Я ничего не понимаю…
        — Людмила Федоровна, не волнуйтесь. О вашей тайне я никому ничего не расскажу. И все объясню потом…
        Кате показалось, что прошла вечность, пока она стояла за шторой и вглядывалась в темную пустоту подвального проема. На самом деле прошло минут пять, ну, может быть, десять… И вдруг из подвала стали выходить люди. Она сорвалась с места и побежала, не обращая внимания на возгласы изумленной Людмилы Федоровны за спиной.
        Пока она обогнула дом, все уже было кончено. Трое в наручниках лежали лицом вниз на земле перед подвалом, а оперативники из засады, щурясь отвыкшими от уличного солнца глазами, смотрели на подбегающую Катю. Один достал рацию  — должно быть, вызывал машину. Катя подошла ближе. Одного из задержанных она не знала, второй был тот самый Денис, что разговаривал с Оксаной у калитки, а потом гнался за ней и оставил ее лежать беспомощной после того, как она ударилась головой о камень… А третий… Третьим из этой компании оказался милейший нотариус Юрий Викторович… Катя смотрела на него во все глаза, и, когда он заметил ее присутствие и тоже взглянул на нее, она машинально кивнула. В конце концов, несмотря на тяжелую работу, она была воспитанная девушка…

* * *
        А на следующий день они с мамой уехали  — Вика все-таки нажала на кого-то и помогла еще раз обменять билеты. Им досталось даже не купе, а спальный вагон  — должно быть, сняли какую-нибудь депутатскую бронь. Отправлялись домой они с комфортом: служебная машина довезла их до Ялты, и шофер помог погрузить вещи в рейсовый троллейбус. В Симферополе они сели в свой поезд и вздохнули с облегчением: обе были рады вернуться домой. Отпуск у мамы заканчивался, а Кате делать здесь, у самого синего моря, было уже нечего. Она лежала на полке, застеленной свежим бельем, слушала убаюкивающий стук колес, под который давно уснула ее мама, и думала, думала… Конечно, она жалела, что не услышала рассказа почтенного нотариуса о том, как ему пришло в голову завладеть сокровищами, хранящимися в сейфе. Этот предприимчивый человек умел безошибочно находить слабые стороны человеческой натуры. С помощью своего помощника Дениса, имевшего уголовное прошлое, он сначала решил шантажировать Оксану. Расчет казался верным со всех сторон: девушка, отсидевшая за убийство и желающая выйти замуж за богатого наследника, должна была
пойти на любые условия, лишь бы скрыть свое неприглядное прошлое. Однако тут им, как говорится, не обломилось  — Оксана сотрудничать отказалась наотрез. И это стало их первой ошибкой.
        Да, хорошая пара  — упрямая девушка Оксана и ее жених Иван. Как говорится, дай им Бог…
        И тогда нотариус решил завладеть ключами другим способом  — хорошо зная слабую сторону Валерии Аристарховны, он подсылает к ней все того же Дениса. Наверное, за этой парочкой не одно интересное дело, думала Катя. Ну, надо полагать, теперь Вика раскрутит их на полную катушку. Такие, как этот Денис, долго молчать не могут. Кстати, он совсем не собирался убивать любовницу, рассчитывая на то, что дамочка сама ему все расскажет. У него наготове уже был и наркотик, помогающий достичь чувства небывалой эйфории и развязывающий язык. Но Валерия Аристарховна предпочитала несколько странные постельные игры, и молодой человек, не имея в этом достаточного опыта, случайно слишком сильно передавил ей шею… Сейф открыть он не смог, и они с нотариусом привлекли к делу еще одного фигуранта  — опытного слесаря, который работал в фирме, специализирующейся как раз на вскрытии всевозможных замков. Несчастный слесарь, которого уложили лицом в асфальт, даже не подозревал, что тайник, который его пригласили вскрыть, Юрию Викторовичу не принадлежит. Ну, во всяком случае, он утверждал, что нотариус пригласил его к себе
на дачу открыть сейф, потому что потерял ключи.
        Мелькнули за окном какие-то огни, поезд мягко притормозил… Ночь, почти совсем пустой перрон. Какая-то станция. Часы на беленом вокзальчике показывают уже два, но заснуть этой ночью ей вряд ли удастся…
        Следов инсулина в теле Ариадны Казимировны так и не нашли, несмотря на все старания свекра Вики, эксперта с большим опытом. Как он объяснил, умерла Липчанская в воскресенье ночью, а вскрытие проводили в понедельник, уже ближе к вечеру. И, разумеется, об исследовании на инсулин и речи не могло быть. Прозектор просто проверил, нет ли следов насилия, и со спокойной совестью констатировал смерть от естественных причин. Сам он добрался до тела лишь на третьи сутки и тоже ничего подозрительного не обнаружил. Тем более что следов от инъекций на теле покойной было много  — недаром Людмила Федоровна говорила, что колола подруге витамины. А инсулин, если и был, то за трое суток совершенно разложился. Он же продукт, так сказать, естественной выработки организма… А может, действительно сердце не выдержало? Кто знает…
        С Людмилой Федоровной Катя больше не виделась, а данное той обещание, разумеется, сдержала. Вике о своем разговоре со «спятившей» старухой она ничего не сказала. Убийство по неосторожности… Старуха со страдающими глазами в собачьих складчатых веках. Как там она говорила: «Кошка думает, что она  — Бог». Кошка и собака. Две старухи, жившие много лет бок о бок… Женщина и в восемьдесят лет  — женщина. Любовь не знает убыли и тлена… Катя знала, что такое предательство и как это больно. Но все, все проходит, все стирается временем: и боль, и горечь измены. Время  — это великий лекарь… И если бы злополучный инсулин не лежал тем вечером на кухонном столе, кто знает, возможно, утром Людмила Федоровна и простила бы свою единственную подругу…
        Поезд все стучал, стучал… Катя надела наушники и поставила свою любимую Земфиру. Поставила не сначала, а наугад. Голос Земфиры, сильный, чистый, слился с перестуком колес, который она ощущала уже не слухом, а всем телом. «…Ты звони в мои обычные шесть, я стала старше на жизнь, наверно, нужно учесть. Корабли в моей гавани…» Да и она, Катя, тоже за эту поездку к морю стала старше на жизнь. На целую длинную чужую жизнь…
        Она уже засыпала, и последнее, о чем подумала, была мысль: нужно предупредить Вику, что у Людмилы Федоровны под рукой несколько упаковок со снотворным. Мало ли, что старухе придет в голову…

* * *
        Кот навсегда остался обитать у Лысенко. Маша Камышева забрала Мишку на время к себе и пристроила к родителям на дачу. У камышевских родителей на даче жила огромная овчарка, и Маша опасалась, что котенка та даже не съест, а просто неосторожно вдохнет.
        Рита Погорелова после приезда сына начала потихоньку приходить в себя  — и разговаривать, и есть. Игорь не знал, что там Маша рассказала своим родителям, но те на машине привозили Мишку в больницу каждый день, и он подолгу был с матерью. Машину мать он сразу же стал звать бабушкой и подружился с огромной собакой, так что Лысенко засомневался, нужен ли ему теперь будет кот. Котенка он назвал Васькой, потому что это имя было просто написано на его морде большими буквами. Кот отъелся, и привязавшийся к потешному зверю Лысенко накупил ему всякой всячины: и шампунь, и ошейник от блох, и еще один ошейник, исключительно для красоты, с большим золотым бубенчиком. Также у Васьки были персональная когтедралка и игрушечная мышь, сшитая из чьего-то хвоста. Короче, фортуна наконец перестала показывать Ваське зад и повернулась к нему счастливой мордой. Кот действительно оказался чистоплотным, как и было обещано,  — гадил исключительно в лоток с песком. А еще Васька загибал хвост крючком и ждал капитана вечером с работы.
        Вчера вечером ему звонила Камышева  — она была с Мишкой в больнице у матери. Мишка наконец спросил об отце. Рита Погорелова молчала, тогда Камышева сказала:
        — Он уехал, Мишенька.
        — Далеко?
        — Далеко.
        — А когда приедет?
        Маша Камышева вздохнула и честно ответила:
        — Думаю, он не приедет.
        — Никогда?
        — Никогда…
        Мишка легко вздохнул, прикрыл глаза и, взяв мать за руку, сказал:
        — Это хорошо, что никогда. А когда я пойду в школу?
        И тогда Рита Погорелова заплакала  — в первый раз за много дней. Слезы текли и текли у нее из-под закрытых век, но она не вытирала их и не выпускала Мишкиной руки…
        Поезд причаливал к перрону. Игорь пришел встретить Катерину с матерью, потому что Катьке нельзя было таскать тяжести. Вагоны плавно плыли мимо, и ему показалось, что в окне мелькнула рыжая голова лейтенанта Скрипковской. Лязгнули тормоза, откинулись ступеньки, и приезжий люд начал заполнять перрон.
        — Игорь, Игорь!
        Катерина тащила какой-то огромный баул, и он недовольно перехватил его. Ирина Сергеевна благодарно ему кивала, передавая корзины с фруктами, сумку с притороченным пляжным зонтом, еще какие-то вещи… «Сколько же женщинам всего нужно!  — подумал он.  — Хорошо, что я догадался их встретить».
        Катя все заглядывала ему в глаза, пока он тащил их багаж на площадь, к стоянке такси, потом не удержалась и, оставив мать стоять в очереди, отволокла его в сторонку.
        — Игорь, что у тебя случилось?
        — У меня? Ничего… Кота вот завел.
        — А неприятности? Ну, ты говорил?..
        — Рассосалось уже,  — заверил он ее.
        Катька была еще худющая, с нежно-золотым загаром, но волосы уже отросли и кудрявились на концах.
        — Ты сейчас на работу?  — спросила она.
        — Отпросился.  — Он кивнул на их поклажу.  — Сказал, друга встретить надо…
        — Спасибо. Ну, если не хочешь, то и не рассказывай. Если слишком личное…
        Что ж… Он всегда говорил, что интуиция у лейтенанта Скрипковской превосходная.
        — Это ты точно подметила. Слишком личное. Но когда-нибудь расскажу,  — пообещал он.
        notes
        Сноски
        1
        Цыбастая  — длинноногая, подчегарая  — поджарая.
        2
        Матица  — центральная балка.
        3
        Громкий беспорядочный птичий крик, как правило воронье карканье (перен.).
        4
        Бидермейер  — художественный стиль, направление в немецком и австрийском искусстве (архитектуре и дизайне), распространенный в 1815 —1848 годах.
        5
        Навес из тентовой ткани над окнами, балконом, крыльцом или террасой для защиты от солнца и дождя.
        6
        Заколки для волос.
        7
        Речь идет о событиях, описанных в романе «Верну любовь. С гарантией».
        8
        Речь идет о событиях, описанных в романе «Верну любовь. С гарантией».