Женщина-зима Алина Знаменская
        # Пусть к другим приходит любовь и в душе у них расцветают цветы. Наверное, люди имеют на это право.
        Но у нее в сердце давно поселилась зима.
        Ничего романтичного не ждет от жизни сельский врач Полина Мороз. Она потеряла любимого мужа и теперь всю себя отдает окружающим ее людям. Неравнодушный человек, она всегда оказывается в самом центре чужих страстей, семейных драм, трагедий.
        Разве могла она предположить, что в ее богом забытый дом в деревне может заглянуть любовь и остаться там надолго?
        А может быть, навсегда…
        Алина Знаменская
        Женщина-зима
        Глава 1
        Среди ночи ее разбудил стук в окно. Полина открыла глаза и некоторое время лежала без движения, привыкая к полумраку. В боковое окно комнаты заглядывала луна, и свет, отраженный от снега, искрился на плоскости стола. Стук мог присниться. Столько раз ее будил этот стук в ночи, что стал мерещиться. Полина не торопилась покидать уютное тепло постели, ногами чувствуя приятную тяжесть котенка. Стук повторился. Он был негромким, осторожным, но настойчивым. Пришлось выбираться из нагретой «берлоги», шлепать босыми ногами по студеному полу. Прильнула к окну. На ровной белой глади двора шевельнулась тень.
        Полина набросила шаль и сунула ноги в тапочки. В сенях остановилась, прислушиваясь к скрипу снега во дворе.
        - Кто там?
        - Полина, открой. Помощь нужна.
        По голосу не разобрала, кто из мужиков вздумал поднять ее среди ночи. Но решила открыть. Знала - не потехи ради притащились к ней в февральскую морозную ночь. Стараясь не приморозить пальцы, рывком отодвинула щеколду и отошла, впуская нежданных гостей. Их оказалось двое. Первым ввалился Игорь Гуськов - боком, неловко согнувшись. Следом, в клубах морозного пара, возник его старший брат Павел. Закрывая за ними дверь, Полина заметила на половицах дорожку из бурых капель.
        - Что стряслось? - с тревогой спросила она, хотя и так все поняла. А что тут понимать? Где Гуськовы, там или мордобой, или поножовщина. Чем именно занимались Гуськовы, никто не знал, но слава в селе о них ходила недобрая. Ничего хорошего от их визита Полина не ждала. И злилась на себя за то, что не могла, не умела выставлять за дверь таких вот пациентов. Отвадить бы их раз и навсегда!
        - Ты посмотри, Петровна, Игорька. Так, ничего особенного - царапина… Но перевязать все ж не помешало бы…
        - Что ж вы из-за царапины людей среди ночи поднимаете? - усмехнулась женщина и приказала: - Стаскивай тулуп!
        Осмотрев рану, с упреком проговорила:
        - Разуй глаза, Павел! «Царапина»! Вы мне кровищи полон коридор натащили. А ты - царапина!
        - Да ладно тебе, Полин, не ругайся. Дело молодое, на Игорьке как на собаке заживет… Ты только перевяжи, сделай как положено.
        - У него рана нешуточная, в больницу надо! Крови наверняка много потерял, - снова внимательно вглядываясь в располосованный бок, заключила женщина.
        Услышав о себе такие новости, Игорь побледнел, начал заваливаться в сторону.
        Павел проворно подставил брату табурет.
        - Пустяки… Какая больница, Полин, ночь на дворе! Да и в больнице, сама понимаешь, канитель поднимется. Менты, то-сё… А нам это надо? Нам это не надо.
        Полина мыла руки, доставала бинты, йод, вату, но при этом начинала злиться на себя. И на них - Павла, Игоря, на других таких же, не понимающих, что она уже не может их принимать. Она теперь не врач, не фельдшер - вообще никто! После того как фельдшерский пункт в Завидове закрыли, а ее должность сократили. Ей хоть на заборе пиши: не принимаю! Вот объясни им, на что они ее толкают!
        - Да меня под суд могут отдать за эти ночные приемы! - ворчала она, обрабатывая рану. - Ни в одном медучреждении не числюсь, а вы не понимаете!
        - Мы понимаем, Полин! Ты у нас одна на всю округу! - соловьем разливался Павел. - Мы для тебя - все! Только скажи…
        Рана Игоря действительно оказалась неглубокой. Но страху он натерпелся. И едва балансировал на грани сознания.
        - Жить будешь, - усмехнулась Полина. - Чего скис?
        На всякий случай достала нашатырь. Вот ведь как получается - она из-за таких ночных посетителей даже от собаки вынуждена была отказаться. Рыжего Полкашу отдали отцу, и пес теперь скулил, через забор завидев хозяйку. А иначе нельзя. Как поднимется он на Полининых посетителей, а за ним вся улица. Лай до звезд! А звезды над Завидовом чистые висят, глазастые. Глядят с неба на всю эту канитель и удивляются. Да разве она сама-то себе не удивляется? Ведь думала уже: «Сколько так может продолжаться?»
        - Последний раз! - услышала она истовое заверение Гуськова-старшего и поняла, что спросила вслух. Гуськов-младший только скрипел зубами от боли и испуганно следил за ее руками.
        - В больницу надо, - повторила она. - С такими ранами не шутят. А если кровотечение возобновится? Вы хоть представляете, что может быть?
        - Если возобновится, тогда - да. Тогда - конечно! - истово заверил Павел. Но Полина знала - он себе на уме. Не понимала она этих Гуськовых никогда и, наверное, уже не поймет. Живут бирюками, ни с кем в селе не общаются. Забор такой вокруг дома выстроили, что поневоле заинтересуешься - что за ним может твориться?
        Перевязанный Игорь сидел не шевелясь, моргать боялся. Его окровавленная рубаха валялась у ног. Павел порылся в кармане шубняка и вытащил несколько смятых сторублевок, положил на стол.
        - Убери деньги. Не надо, - не глядя, строго сказала Полина.
        - Бери, Петровна. Ты одна сына поднимаешь, сгодится.
        - Не возьму. Ты лучше пообещай, что Ирму свою ко мне в театр отпустишь. У нас фестиваль скоро, в район поедем выступать. Она мне нужна.
        - Нашла артистку! - засмеялся Павел неискренне. Полину передернуло. - У нее дома дел полно, ребенок маленький. А ты ее в клуб зовешь - хвостом крутить!
        Павел не церемонился. Ничего другого она и не ждала. И вдруг злость ее взяла. Скомкала она сторублевки и засунула в карман Павлова шубняка.
        - А у меня, значит, дел нет, что вы меня среди ночи поднимаете?! Вам, значит, надо?! А как мне понадобилось, так это ничего? Обойдусь? Я, выходит, в клубе хвостом кручу? Я виновата, что фельдшерский пункт закрыли и мне работать больше негде, кроме как в клубе? Вот, значит, как вы рассуждаете? - Полина покраснела от злости и обиды. - Ну вот что! Выметайтесь оба! И на перевязку меня не зови! А жену свою можешь на цепь посадить! Может, любить крепче станет!
        Полина схватилась за полотенце, словно собиралась отходить им непрошеных гостей.
        Павел смотрел на нее, прищурившись, и прикидывал что-то в уме. А Игорь оторопел от ее напора, обернулся к брату:
        - Да ладно, Паш, отпусти Ирму, пусть выступит. Что ей сделается? Нужно помочь Полине…
        Полина отвернулась, делая вид, что смертельно обиделась. Павел мялся возле стола.
        - Да я ничё… Я скажу ей. Если захочет - пусть идет. Только ты это… ты завтра-то приди с утра, проведай Игоря. Мало ли что…
        Полина, нахмурившись, молчала, то и дело взглядом натыкаясь на окровавленную рубашку Игоря. Да, конечно, прав Павел, ей деньги нужны, но брать у Гуськовых она не собирается. Ирму жаль до слез. Она выросла у Полины на глазах, а теперь живет, как птица в клетке. Угораздило ведь так вляпаться! Больше всего сейчас Полина хотела, чтобы они ушли. Потому что не желала думать о том, что наденет на забинтованное тело Игорь Гуськов вместо своей мокрой от крови рубахи. Ей все равно. Хотят резать друг друга - их дело. Она спрятала глаза и стала вытирать мокрой тряпкой стол. Но Павла она недооценила. Тот словно мысли ее прочитал. Как только она повернулась спиной к гостям, показывая, что разговор окончен и она свое дело сделала, он сладеньким таким голосом сказал:
        - Полин, рубаху-то Игорек попортил малость… Мы, конечно, на машине, не замерзнет, но… как бы это… мать не напугать. Прикрыть бы перевязку-то… Ты бы дала нам какую-никакую рубаху старую… Николая твоего покойного…
        Вот тут Полина не сплоховала! Тут она готова была и потому - непреклонна!
        Она подняла голову и посмотрела Павлу в лицо. На нем застыло выжидательное, почти подобострастное выражение. Но внутри его глаз таилось полупрезрение-полужалость, и Полина это видела. Она ответила тихо, но оттого и особенно твердо:
        - Извини, Павел, но Николая вещи - для меня память. И тебе я ничего из его одежды не дам. Он боролся за жизнь, он ценил, а вы, как… как… - Она почувствовала, что не сможет закончить мысль, что голос сразу же перестал ей подчиняться, что ничего не втолкуешь этим непутевым здоровым бугаям, которые без конца играют с жизнью в русскую рулетку и - хоть бы что, живут. А ее Николай никого никогда пальцем не тронул и все же…
        - Ну, извини, Полин, я все понял, - пятясь спиной к двери, пробормотал Павел. - Я это так. Думал - столько лет уж прошло… Ну что ж, я понимаю… Спасибо тебе. Ты, если чё нужно, не стесняйся, мы за тебя горой, ты помни…
        - Я сказала уже, что мне нужно.
        - Ну, я понял. Придешь на перевязку-то?
        - Приду.
        Полина с облегчением закрыла дверь за ночными гостями и вернулась в тепло комнаты. Прошла мимо спящего Тимохи, едва не задев. Не привыкнет никак, что сын вымахал такой длиннющий, что ноги его на диване теперь не умещаются. Приходится обходить.
        В спальне открыла шкаф, постояла. Достала первую попавшуюся вещь Николая - теплую байковую рубашку. Из тех, что он носил дома зимой. Сразу представился он в этой рубахе… Почему-то Николай возник из памяти босым, распаренным после бани. Ворот и рукава рубахи расстегнуты. В руках большая синяя чашка с чаем. А на столе тарелка с пирожками. Николай любил сладкие пирожки. Как ребенок.
        Воспоминание потекло горячим в груди. На секунду прижала рубаху к щеке. Пахнет? Пять лет прошло, а она готова поклясться - запах сохранился. Перебирает его вещи и чувствует запах.
        Да знает она не хуже других: на сороковой день принято раздавать вещи покойного. На помин. А она не смогла. Нарушила обычай. Сохранила все Колины вещи, спрятала в шкафу. Только теперь, когда Тимоха подрос, стала понемногу выдавать ему отцовы рубахи. А в душе при этом всякий раз что-то такое царапается.
        Вспомнила: нужно вернуться, замыть в сенях кровь. Проходя мимо сына, снова едва не задела его ноги. Остановилась, поправила одеяло. Залюбовалась. Худой Тимоха и длинный - в отца. Всего четырнадцать парню, а уже деда перерос. Трудно одной сына поднимать, но ничего, она справляется. Все у него есть, не хуже, чем у других, - и одежда, и музыка, и мотоцикл. Вырос парень не шалопаем каким-нибудь, во всем матери готов помочь. А если и его вот так какой-нибудь Игорь или Павел в бестолковой драке - ножом?
        Полина даже рукой взмахнула на себя. Мысль эта так ее напугала, что она торопливо отошла от сына, нырнула в кухню, чтобы даже мысли дурной возле парня не осталось. Вымыла кухню, сени. Теперь, понятное дело, не уснуть - разгулялась. Оделась, вышла во двор. Светло от луны и снега, и дорожку бурую, что с Игоря накапала, видно здорово. Взяла снеговую лопату, набросала снега, притоптала.
        Ночь стоит тихая, ясная, морозная. В конце улицы, у Кузминых, лениво брешет псина, но ни одна соседская не вступает в прения. Благодать в природе такая, что не умещается в голове: как можно с ножом один на другого? Из-за чего? Да скорее всего к слову прицепились, и пошло-поехало.
        Жизнью люди не дорожат. Здоровые, молодые, сильные. И ведь заживет на Игоре, она уверена, максимум за неделю. И ничего не будет. Так почему такая несправедливость? Почему Коля-то в тридцать пять?..
        Мысли завели ее туда, куда она совершенно не собиралась. Звезды в вышине завибрировали мелко и стали расплываться. От слез. Не могла она вспоминать о нем просто так - без слез.
        А ведь когда случилось - плакать не могла. Только сидела, раскачиваясь, на табуретке, напрасно пытаясь унять внутреннюю боль. А соседки все хотели остановить ее, не дать качаться. Глупые, они не понимали, что так ей словно бы легче… Два года она была - сплошной комок боли. Два долгих года. Потом стало вроде как отпускать ненадолго, хоть временами. А потом она научилась жить с этой болью, приспособилась к ней, как люди приспосабливаются к костылям или же к инвалидной коляске. Из своей прожитой жизни она научилась извлекать только светлые, теплые, как молоко, воспоминания. Иногда ей казалось, что жизнь идет, а воспоминаний не прибавляется. Они остановились, когда не стало Коли. И сама она словно замерзла в то лето. Колина смерть ее заморозила.
        Полина смела снег с валенок, вернулась в дом.
        Ирма открыла глаза. За окном было еще темно, но в щель под дверью сочился свет из коридора. Она привычно прислушалась. Дом был наполнен обычными утренними звуками: где-то журчала вода, внизу звенела посуда, кто-то ходил по коридору и лестнице. Ее интересовало одно: ушел ли Павел?
        Словно в ответ на ее мысленный вопрос дверь открылась, и в проеме вырос муж - побритый, с мокрыми каплями на майке. Ирма не успела притвориться спящей. Павел потянулся, хрустнули суставы. Ирма заметила свежую ссадину на скуле. И правая рука! Костяшки пальцев были разбиты.
        - Чего разлеживаешься? - бросил муж вместо утреннего приветствия. - Все уже встали.
        - Доброе утро, - отозвалась Ирма, намеренно не поддаваясь на провокации мужа.
        - Для кого и доброе, - буркнул Павел и щедро полил себя лосьоном после бритья. Тут же брови его полезли вверх, глаза распахнулись. Он забыл про свежую ссадину. - О-о! - завопил он. - Подуй скорее! - И подставил щеку.
        Ирма послушно подула. Теперь уже нельзя было не спросить, и она спросила:
        - Откуда это у тебя? Подрался?
        - Пришлось… поучить кое-кого. Кстати, постирай вот это.
        И он кинул ей скомканную рубашку в бурых подсохших пятнах.
        - Чья это? - опешила Ирма.
        - Чья-чья, - передразнил муж. - Игоря. И чтобы мать не видела! Завтрак ему сама отнесешь. Матери скажешь, что грипп у него.
        Ирма пожала плечами. Она знала - расспрашивать бесполезно. Муж никогда не рассказывал ей о своих делах.
        - Можно подумать, мать слепая, не догадается.
        - Догадается - ее право. А ты делай, что тебе велят, и поменьше рассуждай!
        Ирма встала, стянула со спинки стула пеньюар перламутрового цвета. Обошла кровать, взяла расческу и с тоской подумала о том, что нужно начинать день. Спускаться вниз, включаться в дела мужниной родни, разговаривать с его матерью, сестрами. Нужно делать вид, что ты всем довольна, что все хорошо, что тебе все это интересно.
        - Хороша! Ну просто модель! - прищелкнул языком Павел, и Ирма заметила, что он наблюдает за ней. Что уж он имеет в виду? Хвалит ее красоту или издевается?
        - Тебе не нравится мой пеньюар? Я не сама его выбирала, ты же знаешь. Мама из Германии прислала.
        - Я помню, что это подарок из Германии. А почему мне должно не нравиться? Нравится. Главное, чтобы никому, кроме меня, больше не понравилось. Поняла?
        Павел приблизил к ней лицо, она отчетливо увидела знакомое выражение его водянистых глаз. В затылке похолодело. Но она постаралась не выдать свое состояние. Ответила как ни в чем не бывало:
        - По-твоему, я в этом пеньюаре по улице пойду?
        - Только попробуй…
        Губы Павла вытянулись в узкую полоску, его улыбка заставила ее отвернуться.
        Ирма убрала окровавленную рубашку деверя с постели. Случайно натолкнулась взглядом на отражение Павла в зеркале. Он, словно хищник, все так же наблюдал за ней. Она не знала, что говорить, куда себя деть. Ей только безумно хотелось, чтобы он поскорее ушел.
        Она вошла в ванную и включила воду. Умылась, слушая, как по лестнице спускается муж. Посмотрела на себя в зеркало. А она ведь избегает смотреться в зеркало! Давно ли? Это открытие напугало ее. Она постаралась переключиться на мысли о дочке, но думалось другое. Когда же это произошло? Ведь там, в прошлой своей жизни, Ирма подолгу могла смотреть в зеркало, искать в нем приметы красоты, в которой ее исподволь убеждали окружающие. Лет до пятнадцати она ощущала себя нескладухой, состоящей сплошь из острых углов. Отец звал ее колоском - то ли за цвет волос, то ли за неимоверную худобу. А потом что-то в ней изменилось, причем довольно быстро, за одно лето. Мать говорила, что Ирма расцвела. Соседки, стремясь угодить матери, называли Ирму красавицей. Мальчишки при ней стали вести себя не так, как обычно. Вечерами на лавочке каждый старался сесть поближе, угостить чем-нибудь. В то время она и полюбила смотреть в зеркало. Она искала в нем приметы той самой красоты, о которой твердили окружающие. И - находила. На узком ее лице, не тронутом веснушками, ровно вырисовывался тонкий нос - без горбинки, без
курносинки. Глубоко посаженные глаза красиво гнездились под ровными дугами бровей - как у певицы Валерии. Вся былая угловатость и худоба вдруг обернулись хрупкостью и нежной грациозностью. Ей стали поручать роль ведущей на школьных вечерах, а в 11-м классе даже довелось поучаствовать в конкурсе «Мисс Губерния», где она стала третьей среди красавиц. Дядька из жюри потом объяснил ей, что она не стала первой только потому, что у нее не славянский тип красоты.
        Конечно, не славянский. Они же немцы. Поволжские немцы, которые с незапамятных времен жили в России. После перестройки многие из них дружно потянулись на историческую родину…
        Умывшись, Ирма вернулась в спальню. Павла там уже не было. Она сняла пеньюар и убрала в шкаф. Мать и сестры выбрали такой красивый, чтобы ее порадовать. Они всегда присылали ей очень красивые вещи, полагая, что она будет их носить. Они ничего не знали о ее жизни.
        Ирма натянула спортивные брюки и футболку. Спустилась вниз, на кухню. Газовая плита уже была заставлена кастрюлями и сковородками. Свекровь стояла на боевом посту - раскатывала тесто.
        - Доброе утро, - бросила Ирма, наливая чай из огромного эмалированного чайника.
        - Как же! Доброе! - скривилась свекровь, ловко орудуя скалкой. - Всю ночь печенка мучила. Мочи нет как болела…
        - Давайте я раскатаю… - Ирма жалобы свекрови поняла по-своему. Но та и бровью не повела на предложение помощи. Работа на кухне не доверялась никому. Тем более - Ирме.
        Свекровь раскатывала тесто с самым серьезным выражением лица.
        - Игорь, кажется, загрипповал. Надо бы ему завтрак собрать, - доложила Ирма, с интересом ожидая, сработает ли план Павла. Ведь свекровь могла пойти проведать сына, принести лекарство, заставить его измерить температуру.
        Но Павел хорошо знал свою мать.
        - Я соберу, а ты отнеси. А потом и в аптеку сходи, купи «Антигриппину».
        План Павла срабатывал. Мать не войдет в комнату Игоря. Не станет она рисковать подцепить опасный вирус, когда дома полно менее важных домочадцев.
        Ирма пила чай и наблюдала за свекровью. Та набросала на тарелку пирожков, крупно нарезала колбасы, сыра. Налила большую кружку чая и поставила все это на поднос. Оглядев результат своих усилий, она отвернулась и забыла о нем. Свекровь знала, что указание будет исполнено в точности, и не собиралась на больного сына тратить ни грамма своей души. Да и была ли у свекрови душа? Ирма в этом сильно сомневалась. За пять лет, проведенных в этом доме, она так и не привыкла к отношениям, царящим здесь. К порядкам приспособилась, а к отношениям - нет. Семья Гуськовых держалась единым клубком. Женились, приводили жен и мужей в дом. Никто не отделялся, никто не уезжал в город. Сначала, когда свекор был жив, он стоял во главе клана - распределял средства, руководил делами. Когда свекор умер, его место занял Павел. Он вел бизнес семьи, хотя Ирма не могла сказать, в чем именно заключался этот бизнес. Однако деньги в семье всегда водились, и, что бы ни случалось, жизненные передряги касались или всех, или никого. Например, когда у сестры Павла, Людмилы, умер муж, оставив двоих сирот, ни на детях, ни на самой
Людмиле потеря кормильца не отразилась. Оба ребенка учились теперь в платных колледжах, и платил за них Павел из общего бюджета. Несмотря на такую сплоченность, в семье не было тепла. И далеко не дружбой определялись ее устои. Попав сюда и усвоив новый для себя порядок, Ирма поняла: центром дома является кухня, где верховодит свекровь.
        Макаровна готовила еду с неизменно мрачным, неприступным выражением лица, и поначалу это выражение Ирма принимала на собственный счет, терялась и кидалась на помощь. Потом поняла - так поступать не следует, свекровь не терпит вмешательства в свои дела. Она всегда единолично решала, что готовить и как. На плите обычно стояли большие кастрюли с едой, на столе - блюдо с пирожками, в углу разделочного стола обязательно присутствовал огромный термос с горячим чаем. В течение дня здесь постоянно кто-то обедал, пил чай. Причем часто никого из них Ирма не знала.

«Это люди Павла», - объясняла свекровь с важностью и, как капитан корабля у штурвала, стояла у плиты с половником наперевес.
        Пока Ирма пила чай, через коридор две ее золовки, уже полностью одетые, протащили несколько огромных клетчатых сумок. Во дворе их ждала машина, чтобы отвезти в райцентр, на рынок. За рулем сидел муж Лидии, Иван. Ирма видела, как он вышел из машины и стал неторопливо прохаживаться возле нее, сбивая ногой наледь с колес. Золовки перетаскивали свои сумки с такими же хмурыми лицами, с каким свекровь готовила борщ. Иван прекрасно знал, чем сейчас занята его жена, но не торопился на помощь. У каждого в этой семье своя роль. И все же Ирма вскочила и подбежала к Лидии:
        - Давай помогу.
        - Ногти поломаешь, - с лестницы бросила Людмила, старшая. Она была острее на язык, чем ее сестра.
        Лидия молча протащила мимо Ирмы две громадные сумки, пихнула ногой дверь. Ирма не смогла отделаться от всегдашнего ощущения, будто в чем-то виновата перед золовками. Будто она сама не захотела стоять на рынке, будто у нее действительно была свобода выбора.
        - В гостиной пропылесось. Грязью скоро подавимся, - упрекнула напоследок Людмила и захлопнула за собой дверь.
        Ирма осталась стоять в тесном коридоре, слушая, как Иван истошно орет на жену - неправильно открыла багажник. «Ну корова! - разорялся он. - Как есть корова!»
        Подобный тон общения был принят в семье, и пора было уже привыкнуть, но Ирма так и не смогла. Каждый раз ее больно царапали замечания золовок, взгляды свекрови. Она не стала своей в этом доме.
        Взяла поднос с завтраком и отправилась наверх. Игорь спал, но при ее появлении открыл глаза и расплылся в неискренней, деланной улыбке.
        - Кофе в постель? - спросил он так, словно ждал, что Ирма подхватит его игру и станет кокетничать. Хотя прекрасно знал, что ожидать такого не приходится - нет у нее этого в привычках.
        - Павел сказал матери, что у тебя грипп.
        Ирма поставила поднос на тумбочку. Игорь закрыл глаза и застонал. И губу прикусил.
        - Что такое? - Ирма остановилась возле кровати.
        - Больно. Посмотри, что у меня там… - совершенно сникшим голосом попросил он.
        Ирма в нерешительности потопталась возле кровати, приблизилась. Откинула край одеяла. У Игоря была перевязана нижняя часть ребер. Бинт был чист.
        - Вот здесь… - Игорь повел глазами на правый бок.
        Ирма протянула руку, потрогала бинт.
        Игорь тут же схватил ее ладонь и как ни в чем не бывало загоготал на всю комнату. Ирма попыталась выдернуть пальцы, но Игорь держал крепко. Он прижал ее руку к своей груди и притворно простонал:
        - Посиди со мной, сестра… - И снова загоготал. Дернул сильнее, так, что она едва не упала.
        Стукнувшись о табуретку, она села на край кровати.
        - Пусти сейчас же!
        - Тебе Павел велел за мной ухаживать? Вот и давай ухаживай!
        Он еще плотнее прижал ее пальцы к своей груди. И нахальные глаза его наблюдали: что она станет делать?
        - Игорь, я Павлу скажу!
        - Да? А что ты скажешь? Что скажешь-то? Что тебе сделали? Подумаешь, за руку дернул!
        Он отбросил ее пальцы и потянулся за пирожком.
        Ирма встала.
        - А вот если я скажу Павлу, что видел, как ты позавчера у магазина с Володькой Никитиным лясы точила, это ему интересно станет. А?
        Он откусил полпирожка и, орудуя челюстями, со своей кривой усмешечкой взглянул на нее.
        Ирма остановилась и в полном недоумении уставилась на Игоря.
        - Чего смотришь? Павел не зря говорит, что за тобой глаз да глаз нужен. Одну в магазин отпустить нельзя. Вот бабы…
        - Я только поздоровалась с ним! - вспомнила Ирма. - Он же мой одноклассник как-никак. Или, по-твоему, я должна была мимо пройти? Пять лет не виделись…
        - Вот уж не знаю, поздоровалась или еще чего… Только в школе-то он бегал за тобой, я помню.
        - Что ты несешь? - возмутилась Ирма - Хватит придумывать!
        - Бегал, бегал, - самодовольно утверждал Игорь. - За тобой многие бегали, только мы с Павлом умели их отваживать… - Он хохотнул.
        Ирму передернуло.
        - Я жена твоего брата, - напомнила она и шагнула к двери.
        - Буду жениться, ни за что красавицу не возьму, - бросил он ей в спину, и она остро почувствовала его нехорошую улыбку, кривую и нахальную.
        Боже! Когда это кончится?!
        Ирма вернулась к себе. Дочка сидела в своей кроватке и сонно терла глаза.
        - Гули мои проснулись… - заворковала Ирма и вытащила ребенка из теплого гнезда. - А где наши глазки? Проснулись наши глазки?
        Она с нежностью расцеловала дочку и прижала к себе. Вот ее отрада, вот ее пристанище, маяк в этой жизни. До мамы так далеко, что подумать страшно, а дочка - вот она, рядом. И всегда будет рядом. И никто ее не отнимет. Ирма с воодушевлением принялась заниматься утренним туалетом дочери - умывала, причесывала, одевала, не переставая с ней разговаривать. А сама не могла отделаться от гадливого чувства, которое настигло ее в комнате Игоря. Брат Павла очень хорошо знает, куда ударить. Он в курсе, что Павел ревнив до крайности, и, если Игорь захочет, создаст ей новые проблемы. А она и без того задыхается. Павел шагу ступить не позволяет, чтобы не унизить своими подозрениями: «Куда ходила? Для кого накрасилась? Зачем вырядилась?
        Его подозрения душили ее, обижали до слез, обескураживали. Она не знала, к чему он прицепится в следующий раз. Всего боялась, даже к подругам перестала ходить. Павел подозревал, что те устраивают для Ирмы любовные свидания.
        Разве она не смогла бы вместе с сестрами Павла заниматься торговлей? Разве она сама пожелала сидеть дома в качестве домработницы? Так Павел решил. А золовки злятся. Думают, ей нравится сидеть в четырех стенах безвылазно, убирать за всеми, почти не общаться с людьми.
        Посреди своих рассуждений она вспомнила: аптека! Свекровь велела ей сходить в аптеку. Значит, можно будет прогуляться по селу. День такой замечательный! Для Ирмы словно форточку открыли. Она отнесла Катюшку на кухню, усадила на высокий стульчик у стола.
        - Бабуля тебя покормит, а мама сбегает в аптеку. За лекарствами для дяди Игоря.
        - Как он? Температура высокая? - ловко кромсая лук, поинтересовалась свекровь.
        - Температуры нет, - сказала Ирма в общем-то правду. Она терпеть не могла вранья.
        Глава 2
        - Мам, тетя Люба приехала! - сообщил Тимоха непривычным слуху баском.
        Полина выглянула в окно. Синий хлебный фургон сестры стоял у ворот, а сама Любава разговаривала с водителем. Внутри приятно екнуло. Они виделись нечасто, а уж занятая бизнесом Любава совсем стала редкой гостьей у сестры.
        - Сынок, достань компот из погреба.
        Вытащила из духовки кастрюлю с борщом, нарезала хлеб.
        - Как живы-здоровы?
        Свое приветствие сестра проговорила не так звонко и бодро, как обычно, - Полина это сразу уловила. Расцеловались, обменялись привычными замечаниями. Тимоха принес из погреба банку с абрикосами, смущенно выслушал комплименты тетки по поводу его роста. Сели обедать. Ну по всему замечала Полина - не та сегодня сестра. Ну не та. И улыбка какая-то вымученная, и привычные слова звучат по-другому. Дождалась, когда Тимоха уйдет к себе, спросила напрямик:
        - Что стряслось-то?
        Сестра как-то сразу перестала изображать бодрость, выпустила складку на лоб и ложку отложила, перестала терзать.
        - Ушел Семен-то у меня. Совсем ушел.
        - Не может быть! - ахнула Полина, хотя хорошо знала: в этой жизни быть может все, что угодно. Так уж привыкла она видеть всю подноготную людей, все их слабости, что мало чему удивлялась. Но сестра ждала от нее удивления, Полина это чувствовала. Ей не надо было объяснять, что чувствует Любава в свои сорок восемь, оставшись одна. Все чувства сестры без труда перетекли в нее. Глазам стало горячо.
        - К Наташке, что ли, Сизовой?
        - К ней. Собрал вчера все вещи свои, покидал в «Жигули» и уехал.
        Полина вовремя успела отодвинуть тарелку с недоеденным борщом - сестра уронила голову на руки и заплакала навзрыд.
        - Ты чё, теть Люб? - Тимоха вырос на пороге.
        - Потом, Тим, потом… - Полина выпроводила сына, дверь на кухню прикрыла. - Он еще вернется, Люб! - горячо воскликнула, на что сестра только отрицательно качнула головой. - Вот увидишь!
        От Полины ждали помощи, каких-то особенных слов, способных облегчить душу. И Полина поняла, что сейчас начнет произносить банальности, поскольку говорить то, что она на самом деле думает, нельзя. А думала она как врач, что у Семена климакс начинается и он заметался, забесился, ухватился за молодую, питается ее молодостью. Только все это иллюзии. Полине жалко было Семена больше, чем Любаву. Она знала Наташку. Она видела, куда он вляпался. Любава сильная, она выстоит. А вот Семен сломается, потому что Любава у них прощать не умеет. Жесткая она. А в том, что Семен вернется, Полина не сомневалась. Только вот будет ли куда вернуться?
        - Люба! Ты у нас такая… Красивая! Стройная! Активная! Ты у нас…
        Полина решительно искала слова и старалась говорить с таким же напором, с каким умела говорить сама Любава. Но в этот раз слова плохо находились и напора не получалось. Полина вообще была другая. Люба у них в маму, покойницу, а они с младшей сестрой Светой - в папу. Без напора. Так себе, тихие. Плывут по течению.
        - Он скоро пожалеет! Да эту Сизову, ее все знают, какая она! Она с кем только не спала! Да она всего-то и умеет, что чужие деньги считать! Кто ее только в магазин поставил?
        - Я. Я же и поставила, - призналась Любава. Полина поняла, что не то сморозила. Сестра шмыгнула носом и продолжила: - Пришла ко мне, стала плакаться: мол, муж бросил, не помогает, ребенка не на что кормить-одевать. Я и взяла. А Семен продукты в магазин привозил, каждый день сама его к ней отправляла! - Любава жалкими глазами смотрела на сестру. - Сама, своими руками свела, получается…
        - Ничего не свела, глупостей не говори. Мало, что ли, случаев? А как же теперь бизнес?
        Полина хотела перевести мысли сестры в другое русло. Сестре нужно занять себя делом, а не поддаваться эмоциям.
        Любава уставилась на нее, словно мысль о бизнесе еще не успела прийти ей в голову. Минуты две они молча смотрели друг на друга. Потом Люба совсем уж беспомощно ответила:
        - Не знаю…
        Полина, как никто другой, понимала, что поступок Семена - удар ниже пояса. Наверняка он сам до конца не осознал, что делает. Мало - остаться женщине стареть одной, с букетом болячек, на пороге климакса… А если вы были не только муж и жена, но и партнеры? Везли вместе воз в одной упряжке? Собирали свое дело по крупицам, как муравьи? Да еще здесь, в сельской местности, где само слово «бизнес» режет слух, потому что нет его, бизнеса, тут и быть не может! Оно звучит здесь как насмешка над ватниками, валенками и санями, которые вновь пришли на смену
«Жигулям».
        И все же Любовь с Семеном сумели-таки встать на ноги, не уехали в город, как другие, а обосновались в райцентре и придумали пекарню. И свои точки открыли по селам, и даже магазин. А теперь?
        - Мы не говорили об этом…
        - Ты должна подготовиться, - закончила за нее Полина. - Семен может полно глупостей наделать, он как слепой сейчас. А ты не можешь делать глупости. Тебе Танюшку поднимать надо.
        Любава кивала на разумные доводы сестры.
        Разговор был прерван телефонным звонком. Полина сначала молча слушала, а потом нахмурилась:
        - Я приду, Павел, как и обещала. Только уж и ты свое обещание не забудь. - Она выслушала то, что ответили в трубку, и добавила: - Я сама поговорю с Ирмой, договорились?
        - Все ходишь на вызовы, как и раньше? - догадалась Любава.
        - Хожу. Куда же деваться?
        - Деньги хоть берешь за это или совсем бесплатно?
        В голосе Любавы слышалась ирония. Слишком хорошо сестры знали друг друга.
        - Какие деньги, сестра, о чем ты говоришь? Ты посмотри, до чего село дошло! Раньше в каждом втором дворе машина, а теперь? Работать негде, коровы на ферме некормленые, смотреть страшно. Нищета кругом, полный развал. А ты - деньги…
        - Но тебе-то жить как-то надо? Или ты такая богатая? Ты что, обязана бесплатно работать? Нет, не понимаю я тебя, Полина. Так тоже нельзя! Не верю я, что у людей денег нет. Зайди в любой дом, у всех полон сарай скотины! Молоко продают, масло, сметану. На самогон все находят! А на твоей доброте ездят, знают, что ты клятву Гиппократа не нарушишь…
        Любава распалялась, и Полина была рада, что удалось сбить ее пассивный настрой. Пусть лучше сестра нападает на нее, продолжает их старый, вечный спор. Пусть только не погружается в унылое бездейственное состояние, которое способно сломить кого угодно.
        - Что же мне делать прикажешь? Отказать матери, если у нее ребенок с температурой? Сказать: езжай, мол, в районную поликлинику, высиди там очередь, с больным-то, и потом…
        - Ну ладно, матери с ребенком ты отказать не можешь, потому что сама мать. Я это понимаю. Но мужикам здоровым? Бабкам, которым болезни мерещатся? Ты ведь, Полина, никому не отказываешь, я тебя знаю.
        - Ну как же я откажу им, если я среди них выросла?
        - Ну так деньги бери за свои услуги! Сейчас любой труд должен оплачиваться, это ведь так просто! Тебе Тимоху учить, знаешь, сколько сейчас образование стоит?
        - Знаю. Но деньги со своих брать не могу. Стыдно.
        - А почему мне не стыдно?! Мне, выходит, тоже нужно бесплатно весь район хлебом кормить?
        - Это другое.
        - Ну как - другое? Я деньги делаю, живу лучше других, и мне не стыдно. Дочку вот в Москве учу, а чего стыдиться? Жизнь такая. А ты у нас словно из другого мира. И ведь Светку под себя воспитала! Ну что за профессия - художница?
        Любава ожила, ругая сестру. Полина соглашалась. В чем-то она, конечно, права. Младшей сестре, Светке, Полина как-то незаметно, нечаянно, привила свое мировоззрение. Та теперь мыкалась в городе без постоянной работы, без мужа.
        - Кто на этот раз? - допытывалась Любава, кивая на телефон.
        - Гуськовы. Игорь подрался, ножевое.
        - Вот бандиты! Своих мало, эти беженцы понаехали. Устроились лучше местных, да еще воду мутят.
        - Какие они беженцы? Уж лет восемь как в Завидове живут. Свои уже.
        - Ничего себе свои! Оградили свой «термитник» двухметровым забором. Овчарок насажали в каждом углу. Свои…
        После разговора с сестрой, подходя к дому Гуськовых, Полина вспомнила ее слова. Надо же, как точно та обозвала дом Гуськовых - «термитник»! Эта семья приехала к ним в Завидово из Казахстана. Держались они скопом, общались с соседями мало. Никто из детей не отделялся. Обжив небольшой крепкий дом, стали пристраиваться - кто влево, кто вправо. А вот Павел догадался - влез наверх, выстроил второй этаж. Теперь, говорят, когда семья собирается к ужину, все выползают из своих клеток, а Павел спускается сверху, как король.
        Полина толкнула калитку, прошла по расчищенной дорожке. Где-то в глубине двора, за домами, взорвалась лаем собака.
        На кухне у плиты колдовала Макаровна, и Полина, поздоровавшись, спросила Ирму.
        - Наверху она. С утра вроде здоровая была, - с подозрением прищурившись, изрекла Макаровна и не слишком дружелюбно уставилась на гостью.
        - Павел звонил, просил посмотреть, что-то спина у нее разболелась. Хондроз, наверное.
        - Баловство одно, - неодобрительно отозвалась хозяйка. - Какая спина в ее-то годы? Притворство это. Сидит дома, делать ничё не заставляем. Спина…
        Полина, не обращая внимания на ворчание старухи, сняла пальто и стала подниматься по лестнице.
        - Ты тогда уж и меня посмотри потом, - бросила та ей вслед. - Давление смерь…
        - Ладно.
        Наверху все делали быстро, как проинструктировал ее по телефону Павел, - в любой момент могла войти Макаровна. Впрочем, перестраховались - Макаровна старательно обходила комнату «гриппозного» сына. Рана Игоря заживала хорошо, без осложнений.
        - Скоро бегать начнешь, - пообещала Полина, на что Игорь самодовольно отозвался:
        - Пора уже. Девки заждались.
        При этом он смотрел на Ирму. Полина увела ее в коридор.
        - Мы можем поговорить?
        - Да, конечно. - Ирма испуганно взглянула на Полину. - Идемте к нам в комнату.
        Полина все понимала - да, нельзя девушке с замужеством не измениться. Все меняются. Одни расползаются, как квашня, другие становятся клушками. Третьи, бывает, перестают внимание на себя обращать. Мол, вышла замуж, завлекать теперь некого. Но вот этот испуганный взгляд… Он не понравился Полине. И она, на правах давней знакомой, спросила:
        - Как живешь, Ирма?
        Та вновь так же странно взглянула на Полину, словно ждала подвоха.
        - Нормально живу. А что?
        - Ничего. Я не видела тебя давно. В клуб ты перестала ходить…
        - Некогда, Полина Петровна. Ребенок маленький, сами знаете…
        - Мама часто пишет? Как они там?
        - У них все хорошо. Папа работает, брат тоже. Сестры учатся.
        - Не скучают по России?
        - Как не скучать? Скучают… Мама говорит, дом наш снится часто. И мне тоже снится.
        - Ну а в гости?.. Они к тебе в гости не собираются?
        И снова этот взгляд. Полина вроде бы ничего особенного не говорила, но сразу поняла: что-то не так.
        Ирма неопределенно пожала плечами, так и не найдя что ответить.
        - Дом у вас большой, места всем хватит. Ты пригласи. А то, я смотрю, ты сама-то заскучала.
        - А что, заметно? - спросила Ирма.
        - Конечно, заметно. Вид у тебя какой-то потерянный, Ирма. Глазки не горят.
        - Устаю, наверное. Бывает, и не высыпаюсь с Катюшкой.
        - Ничего, подрастет твоя Катюшка очень быстро, не успеешь оглянуться. Соберетесь и поедете к бабушке в Германию сами. В гости.
        Ирма никак не отреагировала на прогнозы гостьи. Она опустила голову и довольно сухо спросила:
        - У вас ко мне дело, Полина Петровна? А то мне нужно свекрови помочь.
        - Дело, - согласилась Полина, с большим интересом и беспокойством наблюдая за Ирмой. - Но теперь уж и не знаю, захочешь ли ты мне помочь…
        - Почему же вы сомневаетесь? Я что - так изменилась?
        - Изменилась, - подтвердила Полина. - Только в чем эти изменения, я пока не поняла. Не хочу тебе в душу лезть, только один вопрос задам: ты больше не хочешь в нашем театре играть?
        - Ах это… Почему же не хочу? Хочу. Только некогда мне. У меня теперь ребенок, забот полно…
        Неубедительно говорила Ирма, и Полина возразила:
        - У нас почти все с детьми.
        - Я, наверное, не такая расторопная, как другие. Ничего не успеваю, - уклончиво ответила Ирма.
        - А мы новую пьесу читали по ролям. «Грозу» Островского. Скоро фестиваль…
        Ирма посмотрела на Полину странными глазами. Будто та соль ей на рану сыпала.
        - Значит, не придешь?
        Ирма отвернулась и покачала головой.
        - А вот твой муж уверял меня, что ты придешь, не откажешь мне.
        Ирма вскинула на Полину глаза, полные удивления.
        - Павел?!
        - Ну, если у тебя другой муж есть…
        Нет, все-таки глаза - зеркало души. Правильно классик сказал. Все в глазах Ирмы, что до того усердно пряталось, вылезло наружу. Особенно эта нежданная, нечаянная радость. Она словно хотела и не могла поверить в то, что сказала Полина.
        - Полиночка Петровна, ой! Правда? А какая у меня роль? А в библиотеке есть еще Островский?
        Вот теперь Полина видела настоящую Ирму. Ту, которую знала много лет. Ту, которая Снегурочкой была у них в клубе на Новый год много лет подряд, пока не забеременела.
        - Я тебе пьесу принесла, - обрадовала ее Полина. - Почитай роль Катерины.
        - Катерины! Вы не шутите? - Ирма выхватила пьесу, словно тотчас же собиралась засесть за нее.
        - В среду репетиция, в семь. Не опаздывай.
        - Ага…
        Полина покидала «термитник» Гуськовых, мягко говоря, озадаченная. Но долго думать о Гуськовых не пришлось - нужно было зайти еще к двум больным, а потом навестить отца. Тот ждал дочку каждый день и, если она не успевала зайти или что-то ей мешало, приходил сам. Так было заведено.
        Полкан заюлил, запрыгал на цепи, увидев хозяйку. Полина потрепала пса по загривку. Заметила - у отца на крыльце свежая ступенька. Так и ищет, что бы обновить. Кругом у отца порядок, чистота. Лучше, чем при матери. А той уж три года как нет. До того как умереть, мать несколько лет парализованная лежала, а ухаживал за ней отец. Один. Дочери только помогали по возможности. Он говорил им: «Это мой крест. Она со мной намучилась, моя теперь очередь…»
        И то слово - намучилась. Что правда, то правда. Сколько лет он пил беспробудно? В своем детстве Полина и не помнит трезвого отца. Но сумел завязать с этим делом. Как ему это удалось, для Полины так и осталось секретом.
        Полина нашла отца в мастерской, устроенной в сарае. Он орудовал рубанком. У ног высилась гора сосновых стружек. Отец мастерил оконные рамы. В углу мастерской торчком стоял новый сосновый гроб.
        - Нюра, соседка заказала, - кивнул он на свою работу. - Как дела?
        - Все в порядке. Пап, ты бы прикрыл его чем-нибудь, - Полина показала глазами на отцову домовину.
        - А чего стесняться? Все там будем.
        Полина вышла из мастерской. С тех пор как похоронила Николая, не выносила запаха свежей сосны.
        Направилась в дом, отец вышел из сарая следом за ней.
        - Любава приезжала, - моя руки под рукомойником, бросил отец. - Что ж не зашла?
        - Что ты обедал, пап?
        - Щи вчерашние оставались. Винегрет настругал. Будешь?
        - Спасибо, пап, не хочу.
        - Так что у Любавы? Не все в порядке, что ль? Чего молчишь-то? Или с Танюшкой не так?
        - С Танюшкой все в порядке.
        - Да говори уж, что там. Все равно ведь узнаю. Не свои, так чужие скажут. Ну?
        - Семен у нее загулял. Ушел к Сизовой, их продавщице.
        - Эх! - Отец крякнул, взмахнул рукой, с горечью головой покачал. Он ничего не скажет, но теперь будет думать о старшей дочери, переживать.
        На кухне отец загремел посудой. Полина выложила на стол гостинцы - пачку чая, лимон, печенье.
        - Как Любава? - после паузы спросил он.
        - Держится. Любава у нас молодец, ты же знаешь.
        - И пусть не киснет! Подумаешь… Павлин! Если что, пусть скажет, я помогу…
        Отец хорохорился. Полина копошилась в кухне, искоса наблюдая за отцом. В мыслях он бы - весь мир дочкам. А что он может? Да и кто может?
        - Пап, - остановила его Полина, ругая себя за то, что так, без подготовки, вывалила на него эту новость. - Ты, главное, живи, пап. Ты не болей… - И почувствовала, что дрожит голос.
        - А чё мне сделается? У меня режим, - стал заверять отец. - Я утром работаю - то в мастерской, то за скотиной, то снег чищу. А как же! А после обеда отдыхаю час. Это мне отдай! Потом - опять на воздухе. Ты за меня не переживай, дочка. Я еще побегаю…
        Во дворе залаял Полкан, но не слишком уверенно, больше для порядка. Затопали чьи-то валенки на крыльце.
        - Михалыч! Ты дома?
        Соседка распахнула дверь, ввалилась в кухню - запыхавшаяся, как с пожара, валенки на босу ногу, голова без платка.
        - Что стряслось, теть Нюр? - спросила Полина, хотя и так поняла: дядя Саня снова буянит.
        - Михалыч! Ради Бога, пойдем к нам! Не знаю, что со своим делать.
        - А что такое?
        - Так ведь полон дом оленей у нас! Полон дом оленей, Михалыч!
        - Оленей?
        - Ну да! Неси, говорит, Нюра, ружье, оленей будем стрелять. У них, говорит, рога дорогие. И выгоняет их из избы-то, а они будто и не идут!
        - Ты сядь, теть Нюр. - Полина подставила соседке табуретку. - Что он пил?
        - Да я разве ж услежу? - горестно всплеснула руками соседка. - Может, самогон, а может, денатурку какую… Пойдем, Михалыч?
        - Нет, Нюр. Я с оленями дела не имел никогда. С чертями - еще куда ни шло, а с оленями…
        - Пап!
        - Иду, иду…
        Пришлось позвать еще двоих мужиков.
        Дядя Саня в одних трусах скакал по избе и отмахивался от «оленей».
        - Дайте ружье, мужики! - умолял он, пока его пытались связать.
        Потом, когда все же удалось прикрутить его ремнями к койке, он не унимался и молил выгнать из избы оленей. Плакал и повторял:
        - Михалыч! Возьми у моей бабы ружье, убей хоть одного! Рога-то какие! А остальных выгони! Не хочу я, чтобы они тут… Кыш! Пшли отседова!
        Мужики ушли, а Петр Михайлович остался. Он сделал все, как просил сосед, - ружье ему Нюра вынесла, - и охоту они изображали вполне натурально. Полинин отец
«отстреливал» оленей, а Нюра выгоняла их веником. Успокоенный Саня затих, уснул, и под утро его развязали. Справиться с Саниной белой горячкой мог только сосед Михалыч, поскольку сам неоднократно попадал в ее ледяные лапы. И, как думалось Полине, однажды, во время приступа «белой», в ее немыслимом бреду, отец увидел что-то такое, что сильно его напугало. И он завязал резко и бесповоротно.
        Вернувшись домой, Полина стала собираться в клуб. Она отметила, что и этот день был похож на сотни других, ничего в нем не случилось особенного. Был он длинным и неспешным, как длинна и неспешна сама зима в Завидове. Но с чего это ее сегодня все время тянуло на воспоминания и отчего сердце весь день как-то беспокойно вздрагивало, словно в предчувствии? И вдруг зрение подбросило ей разгадку. В окно увидела она навес над крыльцом и длинный ряд появившихся за день сосулек. Это весна передавала ей привет. Полина, не имея никакой особой на то причины, все же обрадовалась обычной смене времен.
        Глава 3
        Люба стремительно шагала к своему дому. Она и руками делала отмашку, опустив голову, словно такая позиция могла прибавить ей скорости. Она думала лишь об одном: чтобы никто из знакомых не встретился на ее пути и ни о чем не спросил. Разговаривать она не могла. Дойти бы до дома и успеть накапать в стакан валокордину. Сердце колотилось так, что ей казалось - сейчас оно не выдержит и она упадет, не дойдя до своего дома. Тогда люди в поселке станут говорить, что она умерла сразу после разговора с мужем и его любовницей.
        Да уж… Повод посудачить она даст тогда превосходный. Люди справедливо обвинят Семена и Сизову, а ее, Любаву, станут жалеть… Но нет! Она не даст повода для жалости, не допустит, чтобы вездесущие соседи нашли ее лежащей лицом в снег. Достаточно того, что последний месяц ее отношения с мужем и без того стали темой для разговоров во всем райцентре.
        Еще бы! В прошлом году отпраздновали серебряную свадьбу, три дня гуляли! А год спустя - разошлись. Есть о чем посудачить…
        Любава толкнула калитку и вошла во двор, но поняла, что подняться в квартиру у нее не хватит сил. Ее одолела одышка. Это было непривычно и потому - испугало. Сердце вдруг ворохнулось посредине, за грудиной, как живое существо. Сжалось и распрямилось снова. Это длилось несколько секунд, но Любава успела перепугаться не на шутку. Никогда прежде не приходилось воспринимать сердце как что-то отдельное. Такое было впервые.
        Она прислонилась к перилам крыльца и постояла, выравнивая дыхание. Нет, так нельзя. Ведь слышала не раз от сестры медицинские байки о том, как муж бросил жену, а та от горя начала пить, сошла с ума или высохла, как спичка. Полина не придумывала, она рассказывала только то, что случалось на самом деле. Любаве никогда не приходило в голову примерить ситуацию на себя. И пожалуйста, в один день дошла до такого состояния!
        Но ведь они с Семеном были не просто парой. Они - команда. Они вместе карабкались из нищеты, вместе радовались каждой маленькой победе, каждому шагу на пути к успеху. Их мобилизовывали и сплачивали неудачи.
        А как они радовались новой квартире в двухуровневом доме! Им удалось накопить денег и поменяться с доплатой. Теперь у них была огромная трехкомнатная квартира с просторной кухней-столовой на первом этаже, множеством кладовок, со своим двором, гаражом и баней. Живи и радуйся! Ведь пока дочку растили, приходилось ютиться в крошечной двушке холодного блочного дома, где на лестничной площадке вечно сохло чье-то белье, а по утрам все соседи отправлялись в сараи кормить скотину, дружно гремя ведрами. Выясняли отношения тут же, прямо на лестничной клетке, по утрам и ночью, не стесняясь в выражениях. Танюшка всегда просыпалась от шума и плакала.
        Люба отдышалась, вошла в дом, добрела до кухни, накапала валокордина.
        Как можно все это забыть, предать, будто ничего и не было! Словно они с Семеном не выкарабкивались из этого блочного, не сидели на пшене с картошкой, когда в бизнес нужно было вкладывать деньги? Как будто кто память Семену стер… Да кто? Ясно кто! Сизова…
        Да она, Люба, и не думала устраивать скандала сегодня. И говорить с Сизовой не собиралась. Пошла к ним, поскольку остался открытым вопрос о бизнесе. Семен увез свои вещи тайком, когда ее дома не было. Ничего толком не обсудили… А ведь дела бизнеса не могли ждать. Они требовали каждодневного внимания. И делали их всегда в паре. Поэтому сегодня утром Любовь Петровна скомкала свою гордость и отправилась к Семену.
        Она вошла в магазин, где весь товар на полках был расставлен ею. Даже ценники были написаны ее рукой. За прилавком стояла Сизова. Увидела хозяйку и сделала свое лицо каменным. Это Любаву мало затронуло.
        - Где Семен? - не сумев выдавить «здрасьте», поинтересовалась Любава. Но спросила это так, походя, поскольку знала, что он на складе - грузовик видела во дворе.
        Она стремительно прошагала мимо прилавков, толкнула дверь на склад.
        Семен фасовал рис. Увидев жену, раздосадованно дернул губой. Еще бы! Когда это он, хозяин, занимался фасовкой? Заменять водителя приходилось. Но стоять на фасовке? На это стоило посмотреть. Любава не отказала себе в удовольствии напустить на лицо подобие усмешки.
        - Глазам не верю! - воскликнула она. - Семен Иваныч собственной персоной товар фасуют! Помочь?
        - Справлюсь. Чё пришла? - Семен буркнул исподлобья, не прервав своего занятия. Хотя первым его движением было отбросить лоток, чтобы перед бывшей женой не позориться. Нет, не стал. Видать, крепко скрутила его Наталья. Стоит, фасует. На весы смотрит, на Любовь Петровну - не хочет.
        - Ты фургон собираешься возвращать? Мне хлеб не на чем возить.
        - Вози на «пятерке». Раньше же возили.
        У Любавы сразу кровь к голове прилила: не его это слова! Знает он прекрасно, как это - развозить хлеб на «пятерке». Вместе фургон покупали, специально оборудовали его под хлебные лотки. Это Сизовой песня, ежу понятно.
        - С ума, что ли, сошел от страсти-то? Сколько в нее уместится? У нас восемь точек плюс детдом, детсад и школа. А про санитарные нормы забыл?
        Семен молчал. Люба видела, как ходуном ходят желваки на его скулах. Ну не может он не понимать, что она права! И он это понимает! Она ждала…
        На склад заглянула Сизова. Смотрит - хозяева молчат. Скрылась.
        - Фургон нужен для магазина, - наконец выдавил он. - Мы расширяться думаем.
        - Ах, вы расширяться думаете! - подскочила Любава. - А меня со всем нашим хлебом без машины решили оставить? Не выйдет, милый! Забирай «Жигули» и расширяйся хоть вширь, хоть вверх! А меня пристрелить легче, чем без фургона оставить! И ты это знаешь!
        - Я с одним магазином ушел! - напомнил Семен. - Тебе все хлебные ларьки оставил, а ты еще возникаешь! Я квартиру оставил, а тебе все мало!
        - Да, мне мало! - согласилась Любава, внутренне трепеща от возмущения и гадливого чувства, названия которому не находила. - Мне нужно дочь поднимать, ей еще три года в Москве учиться! Быстро ты забыл об этом!
        - Я не забыл! Это ты придумала ее в Москву отправить! Могла бы, как другие, в области выучиться, не хуже была бы!
        Любава опешила. Она даже не сразу ответить смогла после такого заявления Семена. Его словно подменили!
        - Ах вот как ты заговорил, Сеня, - осела Любава. Она понимала, с чьих слов поет ее муж, но не поразиться не могла. - Значит, ты как бы и ни при чем? А когда решали, где Танюшке учиться, ты не участвовал? Не гордился, что дочь твоя - медалистка? А? Без тебя решили?
        - Да тебя разве переспоришь?! - уже орал Семен. Любе казалось, что он нарочно громко кричит, чтобы Сизова там, в магазине, слышала, что он не воркует с ней, с Любой, а «выясняет отношения». - Ты как упрешься рогом!
        - Ну, рога-то ты, милый, постарался, нарастил… Но и тебе, Семен, рогов вряд ли миновать! - Она кивнула в сторону двери, за которой в магазине общалась с покупателями Сизова. Намекнула на ее бурное прошлое, о котором все в округе знали.
        Семен дернул рукой, и рис, который он держал в лопатке, просыпался, зашуршал, запрыгал по бетонному полу.
        - Тьфу! Под руку каркаешь! - взвился он и бросил лопатку в мешок с рисом. - Ты за фургоном пришла? Не будет тебе фургона, Любовь Петровна! Магазин и фургон я забираю. Остальное - твое!
        Люба почувствовала внезапный приступ удушья. Слезы подступили к горлу, обида начала душить ее так активно, что стало очевидно: сейчас она начнет громить и крушить все на складе, как ее соседка Тося громила квартиру своей соперницы. Тося перебила у соперницы всю посуду и на веранде все окна. Вызывали милицию, составляли протокол. О том случае долго потом судачили в поселке. Это воспоминание кстати вспыхнуло в Любавином мозгу, как свет далекой, давно пролетевшей звезды. И остановило ее от погрома. Однако ноги несли во двор, руки требовали активного действия. Она громко хлопнула дверью склада и оказалась на улице. Подлетела к синему фургону, который был сейчас для Любавы живым существом, открыла дверцу и без труда завела его - он заворчал спокойно, знакомо. Только вот стоял фургон неудобно - носом к забору. Любава подала назад, фургон дернулся, отъехал. Теперь нужно было задом выехать в ворота - разворачиваться было негде. Любава сосредоточилась, не спуская глаз с бокового зеркала. Внимательно слушала машину. У нее получалось! И когда уже фургон пятился назад, дверцу со стороны водителя рванули, в
кабину впрыгнул разъяренный Семен…
        Как она оказалась на снегу, как вышла со двора магазина, что кричала ей вслед красная как рак Наталья - Любава не помнила. Очнулась уже на подходе к дому. И теперь, обмякшая после валокордина, сидела в своей чистой, ухоженной кухне и тупо смотрела в окно. Там, на голой вишне, тусовалась стая воробьев. Птицы ужасно шумели - их щебет хорошо был слышен в кухне. Солнце щедро лилось сквозь окно на поверхность кухонного гарнитура. На подоконнике стояла плетенка с хлебом, и воробьи видели это. У нее было горе, а птицы напоминали ей о более важном. Они беспокоились, что за своим горем она забудет о них.
        Любава заставила себя подняться, набрала крошек. Открыла форточку, покормила воробьев, как это всегда делала ее дочь Танюша. И как после отъезда дочки взяла себе за правило делать Любава.
        Борис Добров вел машину на полном автомате. Голова раскалывалась. Временами казалось, что не хватает воздуха, что в атмосфере душно, как перед грозой, но шел конец февраля, никакой грозы быть не могло. Он догадывался, в чем дело. Приоткрыл окно, и в салон ворвался морозный поток. Добров был взбешен, и машина словно чувствовала это - тоже «нервничала». Добров ничего не мог с собой поделать. Беда не приходит одна - он это знал. Но предел человеческому терпению не безграничен. То, что «зависла» крупная партия товара и в конце концов, после длительных мытарств, он должен был смириться с потерей прибыли, - это еще полбеды. Это было только начало. Второй сюрприз преподнесла бывшая жена Галина, вдруг заявив, что не разрешает ему видеться с сыном! Именно сегодня утром, когда он, как обычно, приехал навестить сына, она захлопнула дверь перед его носом. Нет, он, конечно, заставил ее открыть. Он бы выбил эту дверь, не открой она. В конце концов, это его родной сын и он ждет встреч с отцом не меньше, чем отец с ним! Но Ростика в квартире не оказалось. Она нарочно спрятала сына, увезла к родне или к своим
подругам, чтобы он, Борис, взбесился! Она добивалась этого - было видно по ее глазам, она упивалась его бешенством - покачивала ногой, сидя в кресле, включила телевизор, когда он с пеной у рта доказывал, что прятать от него сына - дохлый номер. Он не позволит! Он добьется своего любой ценой! Галина говорила какие-то ничего не значащие фразы. Она вообще мало говорила, была довольна, что вывела его из себя. Он подозревал, что все это она устроила, чтобы ей досталось его внимание. Ей, а не сыну. Тьфу, черт, как не хватает воздуха… После общения с Галиной у него начинают трястись руки. Он никогда ее не понимал. Ну чего она теперь добивается? Чтобы он приполз на коленях, умоляя сойтись?
        Они оба понимают, что не могут жить вместе. Пробовали уже. Никто не выдержит этот дурдом. Скорее всего она просто хочет сделать ему больнее, влезть под кожу. И надо отдать ей должное, это удалось. Больнее придумать нельзя. Теперь у него перед глазами так и стоит маленький тощий Ростик с огромными серыми глазами.
        Эти глаза не отпускали Доброва всю дорогу. Досада, раздражение и обида подпирали грудь изнутри, и там, за грудиной, становилось горячо. И тяжело что-то ухало, ныло…
        Последним штрихом в темной картине событий стало предательство. Он так и скажет Корякину, как только доберется до фирмы: «Я тебя пожалел, взял в свое дело, а ты меня предал». Или бизнес, или дружба - он это знал. И все же не смог отказать Димке, своему однокашнику, когда увидел собственными глазами, как тот живет. Димка ютился с двумя детьми и женой в комнате коммуналки, бегал с работы на работу и едва сводил концы с концами. Борис ночь не спал, думал. Взял. И до сегодняшнего дня не жалел об этом. Он назначил Димку старшим менеджером, и тот отлично справлялся. А сегодня утром, именно сегодня, был звонок, и Добров узнал, что через Димку утекает конфиденциальная информация фирмы. Человек, которому он доверял безгранично, как себе, продал его за дополнительный бутерброд. Да, он так и спросит: «Димыч, я тебя плохо кормил?» Борис хотел придумать фразу побольнее, но этим лишь причинял себе дополнительные страдания.
        Голова пухла, раскалывалась, трещала. Ему было плохо. Трасса перед глазами начала двоиться. Он почувствовал, что не может вздохнуть глубоко - когда попытался сделать это, боль пронзила грудь до лопаток. Нужно было остановиться, выйти из машины, глотнуть воздуха и вместо воды - горсть чистого снега.
        Неожиданно ярко он почувствовал на губах вкус снега, ощущение лопающихся на языке крошечных льдинок. Подумал: «Неплохо бы и голову сунуть в снег, так она раскалилась. Того и гляди - треснет».
        Добров доехал до первой развилки. За поворотом темнел лесок. Синела стрела указателя: «Завидово». Борис добрался до опушки и остановился. Худо дело. Покопался в аптечке, нашел цитрамон и зажал в кулаке. Выйти бы из машины… Он испугался. Вдруг понял, что может умереть прямо тут, на повороте в Богом забытое Завидово, и никто не будет знать…
        Он откинул голову на подголовник и прикрыл глаза. Сквозь полусомкнутые ресницы он видел легкое движение в перелеске. Сначала даже не понял - сон это или явь. Заснуть он боялся, знал - не проснется. Между тем ужасная слабость, охватившая все тело, не давала двигаться. Он заставлял себя вглядываться в картинку. Среди деревьев на лыжах двигалась женщина. Она не шла прямо по лыжне, а именно ходила от дерева к дереву и что-то там творила возле этих деревьев. Сквозь ресницы женщина казалась миражем, и он точно не мог утверждать, живая она или - видение. Сердце противно сбивалось с ритма. Доброва начал колотить озноб.
        Вдруг он понял, что женщина делает - собирает хвою! Она высматривала самые зеленые молодые ветки и обирала с них хвою в сумку. Зачем она это делает, Добров не понимал и не старался понять. Он наблюдал безыскусную грацию движений и вдруг подумал: «Неужели это будет последнее, что я увижу?» Она осторожно общалась с деревьями, которые, кажется, с радостью отдавали ей часть своего богатства. Женщина была не одна. Из-за деревьев вынырнул худой высокий подросток с рюкзаком за плечами, что-то показал ей на ладони. Женщина улыбнулась. Добров и забыл, что такое бывает - что можно неторопливо ходить по лесу, слушая гул сосен и вдыхая запах смолы и хвои. Что можно не думать о поставках, конкурентах, прибыли, НДС и налогах.
        Он снова попытался глубоко вдохнуть, но боль пронзила его насквозь. Ноги были ледяными. Он открыл дверцу машины и заставил себя подняться. Когда выпрямился, держась рукой за дверцу, люди в лесу увидели его и, прервав свои занятия, уставились удивленно. Он попытался улыбнуться им, наклонился, чтобы зачерпнуть снега, и тут ощутил глухой сильный удар в грудь. Кажется, от толчка он покачнулся и стал оседать в снег. Последнее, что он видел в этот день, были лыжники, бегущие в его сторону.

…Он долго не мог сообразить, где находится. Прямо перед ним колыхалась бледно-голубая занавеска. С подоконника розовыми цветами приветливо взирал на него ванька-мокрый. Добров чувствовал противную слабость во всем теле и сначала решил, что спит. Занавеска колыхалась не от ветра, а от движений котенка, бегающего за своим хвостом. Если это сон, то сон из далекого детства. Когда-то он жил в доме с геранями на окнах, с занавесками вместо дверей. По утрам там пахло блинами и душицей. И было спокойно на душе, как сейчас.
        Котенок вскарабкался на кровать и уцепил Бориса за ногу мелкими коготками. Нет, это не сон. Котенок настоящий - от коготков стало щекотно.
        Звякнула посуда. Сквозь занавеску Добров угадал силуэт женщины. Она поставила на стол глубокую миску, просеяла над ней муку. Налила что-то в муку и начала все неторопливо перемешивать.
        Котенок спрыгнул с кровати и поковылял к женщине. Потерся о ее ногу и стал играть с помпоном тапочки.
        Движения женщины были неспешны, плавны. Добров лежал и смотрел, боясь голосом или шорохом спугнуть картинку, которая привнесла в его состояние давно забытое, казалось - навсегда, чувство. Это неспешное домашнее спокойствие, исходящее от движений женщины, почему-то трогало его до слез, грело, как тепло русской печки. Он был такой слабый, беспомощный. Слеза катилась из глаза и попадала в ухо. У него не было сил вытереть щеку. Добров плакал отчего-то и понимал, что - живой.
        Котенок вернулся из кухни переваливаясь. Его живот раздулся, от этого котенок стал еще более неуклюжим. Он примерился взглядом, уцепился за покрывало кровати и вскарабкался по нему. Бесцеремонно прошелся по руке Бориса, уселся под мышкой и стал смотреть на незнакомца, сонно сощурив глаза.
        - Наелся? - понимающе улыбнулся Добров.
        Его, вероятно, услышали в кухне. Там что-то вопросительно звякнуло и затихло. Мягкие шаги устремились к занавеске. Ткань колыхнулась, и он увидел лицо. Мягкую улыбку, которая очень украшала хозяйку. Убери улыбку - и лицо, наверное, станет совсем обыкновенным. Каштановые волосы, собранные в хвостик, немного усталые глаза. По ним, по глазам, Добров определил возраст - около сорока.
        - Проснулись? - негромко спросила женщина и, наклонив голову, внимательно всмотрелась в лицо Доброва.
        - Кто вы? - вопросом ответил он.
        - Полина. - И она, вытерев полотенцем, протянула ему руку. Не успел он сообразить, как-то отреагировать, она мягко прикоснулась к его ладони, пожала пальцы. - Напугали вы нас. Наверное, понервничали?
        Добров согласился глазами - моргнул.
        - Теперь уже все позади. Вам надо отдохнуть. Все будет хорошо, Борис Сергеевич.
        Видимо, вопрос возник в глазах у Доброва, поскольку она сразу пояснила:
        - Мы паспорт ваш посмотрели. Я должна была вызвать врача. Ваше счастье, что нитроглицерин в аптечке нашелся. И Тимоха умеет машину водить. А то - беда…
        Добров потихоньку вспоминал. И как он остановился на опушке, и как собрался таблетку снегом заесть. И лыжников среди деревьев вспомнил.
        - Тимоха - ваш сын?
        Женщина кивнула.
        - У меня тоже сын. Только маленький.
        Он говорил совсем тихо. Голос не подчинялся ему. Было немного неловко за следы слез, но только чуть-чуть. Почему-то было безразлично то, из-за чего он так терзался накануне. Словно со вчерашнего дня прошло сто лет. Словно наступила другая эпоха, с другими ценностями. Он думал о сыне, думал, что придется судиться из-за него с Галиной, но мысли эти текли, не задевая его чувств. Остальное было вообще не важно сейчас, зато важно было все, что говорила эта женщина. Он ждал ее слов, словно она могла открыть ему истину. Он следил за ней глазами, не делая движений, молча, по праву больного.
        - Это хорошо, когда они маленькие. Полностью зависят от нас, всегда рядом. А подрос - вот-вот гнездо покинет…
        Добров ничего не ответил. Он был немного разочарован. Ему на миг пригрезилось, будто эта женщина должна все знать о нем без вопросов и объяснений. И про Ростика, и про жену, и про Димку Корякина. Как было бы хорошо, если бы ей все было ясно… Но оказалось, она ничего не знает. А рассказывать у него сил не было. Да и глупо рассказывать все это незнакомому человеку. Нужны ей его проблемы?
        - У вас сильный сердечный приступ. Я вызвала врача, - повторила она и добавила: - Только до нас не скоро доберутся. Машин мало, а район большой.
        - Зачем?
        - Как зачем? Сердце - это серьезно. Нужно кардиограмму снять. Могут уколы назначить.
        - Мне уже лучше. Я сегодня поеду.
        Добров попытался приподняться, но женщина сделала опережающее движение.
        - Ни в коем случае. У вас давление низкое. Вам бы укол, а у меня ампул нужных нет. Те, что были, я вам уже сделала.
        - А вы что - врач? - удивился Добров.
        - А чему вы удивляетесь? - обиделась женщина. - Думаете, врачи бывают только в городе?
        - Честно говоря, никогда не задавался этим вопросом, - признался Борис. Даже длинная фраза заставила его почувствовать одышку.
        Он лежал и думал, переваривал информацию. Надо же - врач… А ведь можно было бы догадаться по ее речи. Говорит она не по-деревенски.
        Женщина поставила у изголовья табуретку, застелила полотенцем.
        - Я вам чаю заварила с травами. Сейчас принесу.
        Какой все-таки у нее приятный голос… Добров чувствовал, как по спине и затылку поползло приятное покалывание. Оно обволакивало, словно гипноз, словно тихая колыбельная. Ему хотелось молчать и подчиняться, следовать тому, что она скажет, слушать ее голос, лишь бы не покидало странное, волшебное ощущение.
        Она вернулась и принесла пузатый керамический чайник. Остро запахло липой и медом. Добров невольно зажмурился, вдыхая ароматы. А когда открыл глаза, перед ним стояли миска ноздреватых оладий и блюдце сметаны.
        - Сейчас подушки повыше поднимем, и будет хорошо, - сказала женщина и наклонилась к нему совсем близко.
        Он почувствовал ее теплый уютный запах - уловил в нем лишь арбузную нотку снега, дальше была какая-то трава, названия он не вспомнил. Она ловко подняла подушки, и действительно стало удобно. Борис попробовал чай с липой, слушая, как громко мурлычет котенок и в кухне тикают часы. Он ни о чем не думал, словно отдал себя на волю неведомой доброй силе. После чая он задремал. Проснулся от шума подъехавшей машины. Догадался, что приехали медики, и невольно поморщился. Не обращался он к врачам никогда, не любил этого.
        Врачом оказался мужчина, примерно ровесник Доброва. Он стыдливо прикрывал лысину остатками волос, зачесывая их с одной стороны на другую. Такая манера всегда очень много говорила Доброву о человеке. Он мог бы описать характер и привычки этого врача, даже его комплексы и кулинарные пристрастия. Такие люди были неинтересны Доброву, и ему заранее было неприятно, что он лежит, а тот сейчас будет обращаться к нему покровительственным тоном. Но первый вопрос, который задал мужичок, его обескуражил:
        - Вы что же, новый муж Полины?
        - Глупостей-то не говорите, - отозвалась из кухни Полина. - Человеку плохо стало на опушке леса. А у вас, как всегда, мысли в одном направлении работают. Осмотрите больного-то повнимательней, Леонид Андреевич.
        Замечание Полины немного охладило любопытство доктора. Он измерил давление, послушал сердце.
        - «Скорую» вызывали?
        - Зачем? - снова из кухни отозвалась хозяйка. - Пока ее дождешься, можно десять раз помереть. Я сама все сделала, что надо. Вы лечение назначьте. Без рецепта ампулы не купишь. Я сама уколы проколю.
        - Да? - У врача брови вверх поехали. - Значит, больной здесь останется? Надолго?
        - На сколько понадобится, на столько и останется. Или вы считаете, в таком состоянии можно садиться за руль?
        - За руль нельзя. Можно забрать в больницу.
        Добров с интересом слушал эту перепалку, не понимая ее сути. Ему было немного жаль незадачливого врача, и он понял, что доверяет Полине. Она все сделает как надо. А потому лежал и молчал, не высказывая никаких пожеланий, не встревая в разговор. Врачу, напротив, видимо, хотелось поболтать. Он подробно и обстоятельно стал рассказывать о коварствах стенокардии, об инфарктах и инсультах. Когда Добров вдруг почувствовал приближение тошноты, вызванное обилием медицинских подробностей, его снова выручила Полина. Она выглянула из-за занавески и коротко напомнила:
        - Рецепт напиши.
        Мужичок быстро накорябал рецепт и вышел в кухню. Борис закрыл глаза.
        Знакомы… Возможно, вместе работали. Почему-то ему захотелось услышать, о чем они станут говорить.
        - Значит, не твой? - донеслось до Бориса. - А я уж было подумал - ты траур сняла, Полина. А чё? Мужик справный, и - в твоей спальне. А машина его у ворот стоит? Крутая…
        Доктору, вероятно, хотелось обмусолить эту тему, но его, кажется, оборвали. Что ответила хозяйка, Добров не расслышал. Зато хорошо слышал доктора. Тот, не стесняясь, сказал громко:
        - Вот если бы ты, Полина, была посговорчивей, тогда, может быть, и фельдшерский пункт в деревне оставили бы, и сама бы ты под сокращение не попала… А строптивость, она ни к чему сейчас. Время не то.
        - Не дождешься, Леня, - спокойно отозвалась женщина. - Обойдемся как-нибудь.
        - Ну, это как сказать… - не унимался врач. Он, видимо, не торопился к другим больным, из ничего выуживая нитку давнего разговора. - Я слышал, ты практикуешь? Частным порядком, без лицензии?
        Голос плешивого изменился, стал вкрадчивым, даже мягким, но слушать его было неприятно. Добров напрягся. Он догадался, что Полине тоже неприятен этот разговор. Встать бы и выкинуть этого Леню за ворота…
        - Не практикую, а просто помогаю людям. Разница есть? А что это вы, Леонид Андреевич, моей персоной так заинтересовались? - усмехнулась Полина. - Может, хотите помощь оказать?
        Доктор что-то вякнул. После чего голос женщины приобрел новые интонации:
        - Или успокоиться не можешь, что я спать с тобой не стала, как другие? Или что знаю о тебе много? Ну? В чем дело-то?
        Добров видел сквозь занавеску силуэт Полины. Она встала - руки в бока, в кулаке скалка. Поза не самая дружелюбная. Доктор это просек - засмеялся неловко, накинул тулупчик, засобирался.
        - Хорошая ты баба, Полина. Сколько лет тебя знаю, всегда восхищаюсь тобой. Как там у Некрасова? «Коня на скаку остановит…» - пятясь к двери, продекламировал Плешивый.
        Полина без лишних движений наблюдала за ним.
        - Просто жалко, что такая женщина без мужика пропадает. Сколько лет уж Николая-то нет?
        - Ничего, не пропаду, - успокоила его женщина, ступая следом.
        - Всем ты хороша, - напоследок похвалил врач. - И ладная, и деловая. Вот только холодная ты, Полина.
        - Какая есть!
        - Ну да, ну да. Женщина-зима, - усмехнулся врач и прикрыл за собой дверь.
        А Полина осталась стоять со скалкой в руке. Доброву захотелось расспросить ее обо всем, что услышал. Но он почувствовал, что снова вязнет в чем-то теплом и властном. «Женщина-зима», - с улыбкой подумал он и уже через минуту провалился в сон.
        Глава 4
        Машина подъехала к пекарне, и Люба выпрыгнула на снег. Она сразу обратила внимание на собственную походку - пока шла от машины к пекарне. Где былая легкость, где пружинистый шаг? Она тяжело брела, как усталая женщина: голова книзу, ноги поднимаются через силу. Куда это годится?
        Любава выпрямила спину, подняла голову и сразу наткнулась взглядом на огромный амбарный замок на дверях бывшего склада, а ныне ее пекарни, каждое утро выдающей новую партию ноздреватого деревенского хлеба. Было еще совсем темно, редкие звезды домигивали в предутреннем зимнем небе. Она потрогала замок и зачем-то оглянулась, словно могла увидеть зачинщиков такого бунта. Получается, что пекарь не вышел на работу, ее даже не предупредив? А что делать с заказчиками? Любава начинала закипать.
        Назад к машине уже не шла, а бежала. Щеки ее гневно горели наравне с глазами.
        - К Антипову поедем, пекарю.
        У Антиповых в доме свет не зажигали. Пекарь был ни сном ни духом. Он вытаращил на нее сонные глаза и объявил:
        - Так вы же пекарню продаете, Любовь Петровна! Так Пухов сказал. Он и замок повесил. Я тоже удивился сначала. А потом думаю: все может быть… Дело хозяйское…
        Любава задохнулась собственным возмущением. Она не знала, как сдержать себя, чтобы не взорваться, не обложить по полной программе ни в чем не повинного пекаря. День начинался как в кино. Тем не менее нельзя было терять ни минуты.
        Во дворе Пуховых надрывалась овчарка. Лаяла, гремела цепью, бросалась на ворота. Любава долго стучала в калитку, прежде чем Пухов - круглый маленький мужичок в накинутом поверх майки тулупе и валенках на босу ногу - неторопливо спустился с крыльца и вышел к ней за калитку. Любава поняла, что разговаривать с ней при домашних Пухов не собирается. Что-то нехорошо заныло в глубине ее существа. Но виду она не подала. Тем более что и Пухов виду не подавал - улыбался во все свое гладкое лицо, жмурился на морозце, позевывал спросонья.
        - Любовь Петровна! Красавица! Утречко доброе… Вот кому не спится… Смотрю - на новой машине. Дай-то Бог…
        Любава пропустила мимо ушей «новую машину». После того как Семен оставил ее без грузовика, она вынуждена была договариваться с соседом. Пришлось взять в аренду
«уазик», а в придачу - его хозяина в водители. При ее положении это было разорение, но деться некуда. Теперь каждый ее промах, каждая деталь станут известны соседке. Сплетен не избежать.
        - Я что-то не поняла, Василич, насчет пекарни. Почему замок? Что за новости?
        - Погоди, погоди, Петровна, - все с той же сладкой улыбочкой продолжал Пухов. - Наше с тобой дело порядка требует. Так?
        - О каком порядке речь? Разве у меня в пекарне порядок не соблюдается? Санитарные нормы?
        Любаве стало жарко, и она размотала на шее платок - тонкую «паутинку».
        - Остынь, Петровна. Пекарня-то она, конечно, твоя, но помещение-то мое. Так?
        - Ну и что? - опешила Любава. - Мы тебе за аренду исправно платим. У нас с тобой договор, Василич, и ты не зарывайся. Я должна хлеб везти на точки. И кроме того, у меня - школа, детсад и детдом! Там хлеб нужен ежедневно! Свежий! Давай ключи.
        - Торопыга ты, - подхихикнул Пухов. - Разобраться надо. Претензии у меня к вам. Что сам-то? Я хотел с Семеном потолковать…
        - Что за новости, Зиновий Васильевич? Всю дорогу я документацию вела, при чем здесь Семен?
        - Уплачено у вас, оказывается, не все… - как бы не слыша ее, продолжал он. - И вообще… Мне помещение понадобилось. Хочу свое дело открыть.
        Любава разинула рот, не в состоянии вымолвить ни слова.
        - Ты, я слышал, с мужем-то разводиться собралась? Дело ваше. Конечно, я тебе, Любовь Петровна, не указ, но совет все же дам по праву старшего. Продавай пекарню. Одна ты это дело не потянешь. Красоту свою только надорвешь. А продашь - деньги выручишь неплохие…
        - Спасибо за совет, - наконец обрела дар речи Любава. - Так ты что же, всерьез решил мне пекарню не открывать?!
        - Заморозила ты меня совсем, - крякнул Пухов и стал приплясывать от холода. Маленький круглый шут. Чего он хочет? Что ей делать? Не драться же с ним?!
        Пухов потер руки и повторил:
        - Неувязочка вышла в нашей бухгалтерии, Петровна. Я проверял на досуге. Не сходится…
        - Как не сходится?! - ахнула Любава, все еще не веря своим ушам. - Мы же с тобой проверяли последний раз, все сходилось! Почему же теперь…
        - А потом я дома, в спокойной обстановочке, перепроверил - не сходится. Как есть - расхождения. И немалые, скажу я тебе, Петровна… - Пухов прищелкнул языком так, словно сожалел, что сразу не заметил расхождений. - Ты собери бумаги-то, тогда и потолкуем. Но лучше всего - продавай! Оборудование у вас не ахти какое, но если в цене сойдемся, могу рассмотреть… Исключительно из сочувствия к тебе, Петровна, к твоему женскому положению…
        Любава повернулась и пошла к машине - платок размотан, пальто нараспашку. Она не хотела больше слушать эту галиматью. Этот бред собачий, что сочинил Пухов от избытка свободного времени. Она забралась в машину, напоследок оглянулась на забор Пухова, на крашеную калитку с надписью «Осторожно, злая собака». Уже светало. Небо на востоке высветлело, подернулось розовым. В домах появились огни. Кое-где дымы потянулись в небо - люди начинали топить печки.
        - Куда теперь? - равнодушно и сонно спросил сосед, и Любава поняла, что она одна. С прежним водителем можно было хотя бы посоветоваться, он знал их дела и был проверен временем. Теперь он вместе с машиной остался при магазине. Одна во всем мире. Наедине со свалившимися проблемами, решать которые нужно немедленно. Она не могла, как Скарлетт, сказать себе: «Об этом я подумаю завтра». Решать нужно было немедленно. Сегодня. Сейчас.

«Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…» - подумала она невесело. А соседу сказала:
        - В город поедем. На хлебозавод. Только быстро, Слава. Бензину хватит?
        На хлебозаводе она договорилась, что неделю будет брать у них хлеб каждое утро. Ровно столько, чтобы хватило на школу, детсад и детдом.
        Когда вернулись в райцентр, уже совсем рассвело, у детдома орудовал дворник. Заведующая выбежала навстречу машине.
        - А мы уж решили, вы нас без хлеба оставите сегодня… - не сумев скрыть упрека в голосе, начала заведующая.
        - Как можно! - бодро возразила Любава. - Разве такое было?
        - Не было, - согласилась заведующая. - Ни разу не было. Да и хлебушек ваш - не чета городскому. Я и домой беру всегда только ваш.
        Любава слегка стушевалась при этих словах, но тут же сказала:
        - С недельку придется потерпеть, поесть городского.
        - А что такое?
        - Пекарь приболел. А заменить некем. Никто, кроме него, секретов не знает.
        - Ну что ж, подождем…
        Та же картина повторилась в садике и школе. Когда последний лоток с хлебом был выгружен из «уазика», Любава отпустила водителя и закрылась дома. Мозг ее непрерывно работал. Он интенсивно и на разные лады прокручивал сразу две мысли.
        Одна мысль была экономическая и касалась сегодняшних убытков, понесенных от приобретения готового хлеба на хлебозаводе. Мозг неукоснительно и без труда вел подсчет предстоящих материальных бедствий, если подобные приобретения она станет делать и дальше. Она может себе позволить пару дней. Не больше. А там или она решит проблему, или нужно будет отказывать постоянным клиентам и… продавать пекарню. Чего и добивается Пухов. Глаз положил на пекарню! Прослышал, что Семен от нее ушел… Пухов!
        Вторая мысль была о нем. Когда в его лысую голову закралась эта «гениальная» мысль? Почему он заговорил о продаже пекарни? Кто сказал, что она собирается ее продать? Семен? Но не дурак же он, чтобы с кем-то посторонним обсуждать их дела. Он бы в лицо сказал. А его слова были такие: «Мой магазин, твоя пекарня». Или в душе он сомневался, что она справится? Решил, что захочет продать? Ни за что! Она должна справиться. Чего бы ей это ни стоило.
        Любава поймала себя на том, что мечется по квартире, из комнаты в комнату, в поисках чего-то. Чего? Стоп. Вот зачем она, например, полезла на антресоли? Что она там забыла? Стояла на табуретке и думала.

«Думай, Любовь Петровна, думай. Мало у тебя времени, подруга. Шевели мозгами».
        Тут в ее мысли врезался звонок. Она спрыгнула с табуретки и в одной тапке побежала к телефону. По характеру звонка узнала межгород.
        - Танюша? Да, детка, да! У нас все хорошо. Ты как? Устаешь? Семинары?
        Любава сосредоточилась на разговоре с дочерью. Пришлось контролировать себя, чтобы не выдать ненароком. Не уронить на дочку свои проблемы. Про ссору с Семеном - ни-ни. Пусть девчонка не переживает лишнего. Она и так одна там, вдали от дома.
        - Мам, я чего звоню-то! - вдруг посреди разговора вспомнила дочь. - Посмотри в моих старых тетрадях по английскому самописный словарь. В целлофановой обложке. Ладно? Пошли мне его с кем-нибудь, кто в Москву едет. Ага?
        Любаву как прострелило. Тетрадь! Ее старая толстая тетрадь, куда она записывала все расходы-приходы, где вела все дела. Вот она, виновница сегодняшней ситуации! Вдруг все стало ясно. Она четко вспомнила тот момент, когда пришла к Пухову со своей большой зеленой тетрадью, где накануне исписала последние страницы и подклеила счета. Вести дела подобным образом ее научила старая совхозная главбух, еще когда работали в конторе. Та не признавала компьютеров, все записывала в толстую тетрадь.
        Любава переняла эту привычку, завела толстенную тетрадь под свою бухгалтерию. Тетрадь видала виды. В ней было все до копеечки: закупка муки, оплата аренды, долги, зарплата рабочим, прибыль и расход. Все. И перед Новым годом они с Пуховым сидели за столом в пекарне и проверяли счета. Она - с калькулятором, он - по старинке, со счетами. Она еще подкалывала его: «Тебе, Василич, нарукавников не хватает. Истинный советский счетовод». Все у них тогда сошлось. Тютелька в тютельку. Копеечка в копеечку. Она хлопнула по столу своей исписанной тетрадищей и сказала:
        - Все! Год кончился, и тетрадь моя кончилась!
        - Да уж! Конторская книга, - усмехнулся Пухов.
        - Отслужила свое. Можно выкинуть на помойку. А то и в печке сжечь.
        - Ну! В какой-то стране, я по телевизору видел, под Новый год старые вещи жгут. Выносят, разводят костры и жгут! - с азартом подхватил Пухов.
        - Придется поддержать традицию, - засмеялась она. Настроение тогда было хорошее, не чета теперешнему. Так вот в чем дело! Он запомнил тот разговор. Он думает, тетрадку она, как и грозилась, спалила! А не тут-то было. Не такая она дура. Да, конечно, закинула она ее куда-то, зашвырнула. А перед Новым годом как раз ремонт небольшой затеяли. Танюхину комнату готовили к приезду хозяйки. Бардак в доме был…
        Люба подскочила и принялась искать. Вытащила все ящики письменного стола. Вытрясла содержимое на пол. Нет тетради. И в диван заглянула, и в шкафы. Нет, как не было. На всякий случай в баню заглянула - вдруг Семен на растопку нечаянно отволок? И в сарай сходила, проверила старые Танюхины портфели. Результат нулевой. Тетрадь со всей бухгалтерией как в воду канула.
        Ирма шла через все село укатанной санями дорогой, по первым признакам угадывая приметы весны. В ветвях тополей возле школы особенно гомонили птицы, словно передразнивая детей. С крыши магазина, с южной стороны, кусками отваливался подтаявший снег. Она свернула в проулок, нарочно делая крюк, чтобы пройти мимо своего дома. Она редко ходила той дорогой, но сегодня ей вдруг захотелось увидеть его. Дом совсем не изменился на первый взгляд. Калитка, палисадник, три тонкие вишни за забором, береза, крыша дровяного сарая - все, как было при родителях, когда они жили здесь все вместе: мама, отец, брат, сестры.
        Сердце сладко защемило, как от предстоящей встречи со старым близким человеком, которого ты помнишь молодым и здоровым. Дом с сожалением смотрел на нее. У Ирмы защипало в глазах. Она знала, что, подойдя ближе, заметит признаки, которые указывают на присутствие других хозяев. Но глаз отвести не смогла. Все эти приметы бросились в глаза одновременно - чужие цветы на окнах, другие занавески. Белье во дворе чужое, и собака лает другая. Ирма, не останавливаясь, прошла мимо, но и этого краткого свидания хватило, чтобы сразу в нее ворвались роем воспоминания детства. Они всегда теснились где-то поблизости. Ей казалось, что она всегда-всегда помнит одновременно все моменты своего детства. Но это было не так. Они лежали в ее душе слоями. Какое-то воспоминание таилось внизу, под другими, и вдруг неожиданно взлетало наверх и становилось пронзительно-ярким. Вот сейчас, например, всплыло утреннее зимнее - она проснулась от треска поленьев, по стенам танцуют отсветы огня. Ирма смотрит на огонь и тянет время - еще есть минутка понежиться в постели, встали только родители, сестры и брат спят. Отец топит печку,
мать готовит завтрак. Запахло сдобой… Мать печет кух - немецкий пирог без начинки. Ирма вспоминает: сегодня у брата день рождения. Она вскакивает. Пробегает босыми ногами в сени, где за старым буфетом спрятан подарок - полосатый вязаный шарф. Она сама вязала на уроках труда. Получилось неплохо, она ужасно горда своей работой. Приплясывая от мороза, вкладывает в шарф открытку с поздравлением. Обертка сильно шуршит. На цыпочках возвращается в комнату. Сестры уже открыли глаза, перемигиваются. А брат делает вид, что спит. Он тактично ждет, когда они подложат подарки под стол, рядом с его портфелем. Ходят на цыпочках. Вот у портфеля уже набралась внушительная горка свертков. Сестры выстраиваются вокруг стола.
        - Эрик…
        Брат открывает глаза и с диким криком вскакивает с постели. Как трудно было ему сдерживать себя!
        Как было хорошо! Почему она не понимала тогда, что ей хорошо? Она, дурочка, жила ожиданием светлого будущего, подгоняла его, мечтала о любви. Лучше бы она подольше оставалась маленькой! Лучше бы родители собрались уезжать, когда она еще была совсем ребенком и не могла принимать решений! Нет, все случилось так, как случилось: началась перестройка, колхоз стал катастрофически беднеть. Работяга отец все чаще стал приходить хмурым, а мать - поговаривать об отъезде. Тогда начали поголовно уезжать все оставшиеся немцы. И Краусы уехали, и Ганны. А отец все не решался, тянул. Говорил: «Может, все наладится, подождем…» Но ничего не наладилось. В колхозе перестали давать зарплату. Отец сдался. Мать начала собирать документы на выезд. И даже тогда Ирма не задумывалась ни о чем. Она жила своим, придуманным. Влюблялась, бегала на танцы в клуб, даже в губернском конкурсе красоты поучаствовала и вошла в десятку красавиц. Вся эта веселая молодая жизнь казалась ей очень важной. Важнее, чем тишина спящего дома и огонь печки…
        Документы на выезд готовились очень долго. Им все отказывали в визе. Вызов не приходил, и поэтому отъезд семьи откладывался и казался уже чем-то маловероятным. О Германии она не думала. Жила себе и жила. За то время пока родители готовились к отъезду, в ее жизни все менялось с быстротой американского кино. Ее жизнь и жизнь семьи проходили в разных скоростях. И когда наконец родители объявили, что документы готовы и, слава Богу, нашлись покупатели на дом, Ирма в ответ объявила, что выходит замуж. И остается здесь, в Завидове…
        Ирма везла за собой сани с двумя пустыми флягами и жадно смотрела по сторонам, с легкостью находя в домах знакомой улицы черты ушедшего детства. Дома соседей мало изменились, и это Ирму несказанно радовало. Ей хотелось, чтобы улица ее детства оставалась неподвластной времени. Вечером она станет писать своим и подробно выпишет каждую деталь. Всех знакомых, все деревенские сплетни. Она только не станет описывать подробности своей сегодняшней жизни. Ведь она сама ее выбрала. Родные ничем не смогут ей теперь помочь.
        Ирма и не заметила за своими мыслями, как дошла до двора Никитиных, крайнего на улице. Маслобойку они соорудили в сарае. Ирма шла туда впервые и, уже подойдя вплотную к воротам, вспомнила сальные намеки Игоря. Ее передернуло. Какая дурь… Да, она видела Володьку однажды в магазине. Да, поздоровалась. Спросила, как дела. Он ответил, что решил строить маслобойку. Она пожелала удачи. Но Игорь хорошо знает брата. Приревновать Ирму к Володьке - тому ничего не стоит.
        Володька действительно осуществил задуманное - построил во дворе родительского дома маслобойку. По осени все, у кого был пай подсолнечника, отвезли урожай Никитиным. Один Павел хранил семечки в амбаре до последнего. Только когда свекровь заметила, что мыши озоруют, заставила Игоря отвезти семечки Никитиным. Теперь свекровь послала Ирму забрать готовое масло.
        Ирма толкнула калитку и, не услышав лая собаки, вошла внутрь. Во дворе плотно друг к другу прижимались надворные постройки. Где-то в глубине раздавался ровный механический шум. Она пошла на звук. Сильно пахло жареными семечками. В приоткрытую дверь сарая она увидела Володьку. Он стоял спиной к ней, пересыпал семечки в жарочный шкаф.
        Руки, по локоть спрятанные в закатанные рукава тельняшки, легко и не напрягаясь делали свое дело.
        - Здравствуй, - громко поздоровалась Ирма.
        Он обернулся и некоторое время, щурясь против света, смотрел на нее. Не узнавал. Она вошла в помещение.
        - Вот это да… - протянул Володька и покраснел.
        Ирма развела руками. Ей хотелось ответить что-нибудь остроумное на его неопределенное приветствие, но его смущение сбило ее с толку. Она не нашлась что сказать.
        Володька вытер руки полотенцем, вдруг расплылся в улыбке и, забрав у нее варежки, взял за руки.
        - Ирма, ты совсем не изменилась.
        Она растерялась. Вот уж чего не ожидала, так это подобных жестов. Она напряглась, улыбнулась натянуто, но… рук не убрала. Настолько естественным и приятным показалось ей это простое рукопожатие.
        - А ты изменился, Володя, - сказала она. Это было правдой. Она плохо помнила Володьку-школьника, потому что, вероятно, он мало отличался от сверстников. Маячило в памяти что-то такое худющее, ушастое, с соломенной челкой и выцветшими на солнце глазами. Сейчас он был другой. Возмужал, стал высоким, широкоплечим мужчиной. Щетина на щеках, которой он, вероятно смущался, ругая себя за то, что не побрился утром, придавала ему особый шарм, линялый цвет глаз добавлял загорелому лицу некоторую «киношность». Глаза блестели под широкими полосами бровей, и от привычки улыбаться возле глаз веером расходились короткие лучи морщинок.
        - Я так рад тебя видеть. - Володька улыбался во все лицо и говорил просто, не вкладывая в слова потаенный смысл. Ирма чувствовала, как внутри ее существа что-то мякнет от его слов. Она теряется. - Пойдем в дом! Мама чаю поставит…
        - Нет, нет! - поспешно воспротивилась Ирма, испугавшись именно того, что делается у нее внутри от простого человеческого тепла. - Я к тебе по делу пришла, за маслом. Муж привозил подсолнечник, и вот… я пришла…
        Володька смотрел на нее с интересом, но ей казалось - он плохо понимает, что именно она говорит.
        - Как же ты пришла? - наконец с улыбкой поинтересовался Володька. - Как ты это повезешь одна?
        - На санках.
        - Две фляги? Да ты что? Да как тебя Павел пустил? У него же машина!
        - Ему на машине некогда, а я на саночках, потихоньку, по ровной дороге…
        Володька головой покачал. Они вышли во двор. Он взял ее за руку и повел в дом. При этом он говорил:
        - Сейчас отец масла накачает, а мы чаю попьем. Я ведь сто лет тебя не видел. У матушки моей варенье абрикосовое, знаешь какое? Ого-го…
        И снова Ирма не смогла противиться Володьке. Все выглядело очень естественно, и она не могла отказаться выпить чаю после стольких лет разлуки с товарищем по школе. И она пила чай, и Марья Ивановна хлопотала, расспрашивала, как устроились родные в Германии, и про дочку Катю. Ирма охотно говорила, как намолчавшийся досыта человек, и щеки ее от чая ли, от оладий горячих - раскраснелись. А Володька все молчал, дул в чашку и посматривал на гостью с непонятным выражением глаз. Вошел отец, объявил, что фляги готовы. Ирма засобиралась, засуетилась. Володька тоже стал одеваться, сказал, что проводит.
        - Нет-нет, я сама, не надо…
        Но Володька уже оделся, вывел ее в сени, по пути объясняя, что две фляги масла - тяжесть серьезная. И ни к чему ей надрываться, не стоит оно того.
        И снова все выглядело естественным и единственно верным. Ирма легко согласилась, что «не стоит оно того». Володька волшебным образом возвращал ее к самой себе, прежней. Той, какой она была до знакомства с Павлом.
        Володька легко вез сани с флягами, шутил, смеялся. И они почему-то поехали именно той дорогой, какой она шла днем. И когда проходили мимо ее дома, Володька кивнул в сторону калитки и спросил:
        - Не жалеешь, что не уехала со всеми?
        Он спросил с той же улыбкой, и смех в глазах играл. Он не подозревал, что попал в ее болевую точку. Она ответила честно:
        - Жалею, Володя.
        - Вот как?
        Он смеяться перестал, внимательно посмотрел на нее. Но она не стала ничего объяснять. Помолчали, и через некоторое время, когда уже Ирма собралась заговорить о другом, Володька сказал:
        - А я не жалею.
        - О чем? - не поняла Ирма.
        - О том, что ты не уехала со всеми.
        Теперь он не смеялся. Совершенно серьезными глазами смотрел на нее. Она нахмурилась, остановилась. Вдруг все вернулось на место. Она увидела магазин, почту, вспомнила, что в любую минуту по этой дороге может поехать Павел или пройти кто-нибудь из домашних, из соседей. Она вдруг взглянула на все другими, своими сегодняшними глазами. То, что она стоит посреди улицы с мужчиной, показалось ей ужасным преступлением. Она смешалась, заторопилась и дальше пошла одна, быстро, насколько ей это позволяли тяжелые сани. Она даже ни разу не оглянулась до самого дома - настолько ее сковал страх. Дома Ирма поднялась к себе и до прихода Павла возилась с дочкой. Здесь, дома, все чувства, неожиданно возникшие при встрече с Никитиным, уже казались глупой блажью. Она только испытывала некоторую досаду на то, что позволила Володьке увидеть ее такой - с санками, флягами, тогда как в его представлении она наверняка осталась недоступной школьной красавицей. Ни к чему было разрушать образ.
        Никитин же, к вечеру закончив дела, достал коробку со школьными фотографиями. Снимков было так много, что мать приспособила под них коробку из-под макарон. В школьные годы он увлекался фотографией. Снимал много, все подряд. Он без труда отобрал фотографии Ирмы - их было немало. Разложил на столе, молча постоял, разглядывая. Мать подошла, встала сзади. Вздохнула. Взяла в руки одну из фотографий.
        - Да. Глазки-то горят. Кажется - все нипочем. А жизнь-то скрутит так, что не придумаешь.
        Сын молчал, а Марья Ивановна хотела развить тему. Не понравилось ей Володькино поведение сегодня. Совсем не понравилось. Но сказать прямо - нельзя. Взрослый уже, самостоятельный. Работящий и умный. Упрекнуть не в чем. Задумал маслобойку в деревне построить - построил. А сколько было советчиков, сколько завистников! Всех и не переслушаешь. Были такие, что предрекали одни убытки. Будто никто из села к ним подсолнечник не повезет, потому что привыкли в район возить. И неурожай прочили, и все такое. Володька не послушал никого и оказался прав. Все везут к ним теперь. И масло получается как надо - хочешь горячего отжима, хочешь холодного. А вот в личной жизни Володька не шустрый. Женить его надо, чтобы все как у людей, без этих глупостей. Тут осторожность требуется. Тут он без нее, матери - никуда. Она все дела в деревне знает. А он, пока в чужих краях обитал, от деревенской жизни поотстал. Пять лет дома не был - то армия, то в городе счастья искал.
        - Ты, сынок, теперь не в прошлое должен смотреть, - мать кивнула на фотографии, - а в будущее. Твои одноклассницы-то все давно замужем, дети у них. Они тебе неровня. А для тебя уж новые подросли невесты…
        - Да ну? - весело отозвался Володька и повернулся к матери. - Это не соседка ли наша сопливая?
        Мать насупилась. Сын угадал ее тайный замысел насчет Маринки, соседкиной старшей дочери. В уме она так ладно все обрисовала, а сын готов поднять на смех ее проект!
        - Ты, сынок, забыл, что в деревне живешь… - напомнила она. - Деревня не город, тут все на виду. Ты вот сегодня Ирму провожать пошел, благородство выказал. Думаешь, ей хорошо будет от этого?
        - А что же плохого может быть? Две тяжеленные фляги, мам! Мыслимое ли дело женщине на себе тащить?
        - Раз ее муж послал, значит - мыслимое. Она - мужняя жена. Их в нашей деревне таких каждая вторая. Деревенская баба приучена и фляги таскать, и трактор водить. А вот ты влезешь со своими городскими замашками, и ей хуже будет, и тебе достанется!
        Как ни силилась Марья Ивановна сдержаться, не удалось. Обидно стало за сына, потому что видела наперед: не то делает, не туда смотрит.
        - Какая из Ирмы баба? - поморщился сын.
        - Уж какая получилась! А только тебе на нее пялиться не резон, сынок. У нее муж - бандит. От него всего можно ожидать.
        - Кто тебе сказал?
        - А кто бы ни сказал! В деревне не спрячешься. Темная у них семейка, вон каким забором свой терем обнесли! Людей сторонятся, живут скопом, будто цыгане какие… Тьфу!
        Владимир собрал фотографии, но назад, в коробку, складывать не стал, убрал в ящик стола, словно ставя в разговоре на эту тему точку.
        Но мать никак не могла успокоиться.
        - Я тебе к тому это говорю, сынок, что Павел Ирму к каждому столбу ревнует. У тебя, может, худых мыслей и в помине нет, а он…
        - Откуда ты знаешь?
        Мать вздохнула и села на диван, с сожалением глядя на сына, как на несмышленого ребенка, не понимающего очевидных вещей.
        - Люди говорят, - вздохнула она. - Да и то! Привел в дом красавицу - тонкую да звонкую. А что с ней делать - не знает. Сделать из нее ломовую лошадь - порода не та, того и гляди загнется. А держать такую в холе и неге - у нее мысли могут появиться неугодные. Сами-то они с братом всех девок перебрали. Как приехали из своего Казахстана, как увидели русских девушек-то, крыша и поехала. Зачем она за него пошла? А то не видела, что он направо и налево гуляет!
        Говорила это все Марья Ивановна, словно сама с собой рассуждала. А потом заметила - сын слушает ее как-то не так. Затаенно, словно подслушивает. И убедилась, что не зря боялась. Ах, язык мой - враг мой! Разболталась…
        - Так, значит, мать, несладко ей живется с Павлом? - задумчиво переспросил сын, и мать пожалела, что затеяла этот разговор.
        Глава 5
        Было еще совсем темно. Свет сочился из-за кухонной занавески, но он проснулся не от света. Сначала, в полусне, его накрыло облако волнующего запаха. Тело отреагировало прежде, чем он открыл глаза и догадался, в чем дело. Что-то давнишнее, живое, волнующее взбудоражило его. Он открыл глаза и увидел женщину. Она стояла совсем рядом, перед раскрытым шкафом, и что-то осторожно искала среди белья. Подол ее ситцевого домашнего платья касался пальцев его откинутой руки. Пошевели он пальцами, пожалуй, мог бы дотянуться до внутренней стороны ее коленки. От этой мысли стало жарко. Добров не пошевелился, ничем не выдал своей маленькой тайны, продолжал притворяться спящим. Он видел ее руки, несуетливо перекладывающие стопки белья. Задержал взгляд на ближайшей к нему - крепкая, гладкая на вид, женская рука, возле самого локтя две маленькие родинки. Женщина достала из-под белья белый полотняный мешочек, прикрыла осторожно дверцу шкафа и на цыпочках вышла из комнаты, даже не взглянув в сторону Доброва. Его сначала позабавила, а потом озадачила собственная реакция на присутствие этой женщины.
        Чужая женщина в домашнем халате постояла рядом, а он теперь должен ждать, когда кровь перестанет стучать внизу живота! Словно ему двадцать лет!
        Он повернулся на бок, откинул жаркое одеяло. Взглянул на задернутое шторками окно. Светает. Нужно ехать. А то размяк он тут в тепле.
        Добров твердо решил выехать утром, несмотря на уверения Полины, что садиться за руль ему сейчас нельзя никак. Тимоха вышел почистить снег вокруг машины и обнаружил пропажу: с машины были сняты два передних колеса. Немедленно вызвали отца Полины, стали совет держать.
        - Это все потому, что собаки нет, - заявил Тимоха. Никак не мог смириться, что Полкан живет у дедушки. - Была бы собака, не подпустила бы вора. Услышали бы.
        - Да это кто-то из своих, - предположил Петр Михайлович. - Другие-то собаки тоже молчали. На чужих бы лай подняли по всей деревне.
        - Участкового позвать? - неуверенно предложила Полина.
        Мужчины посмотрели на нее с грустью. Никто из них не верил в «находчивость» милиции.
        - Я сам подворный обход устрою, - заявил Петр Михайлович и решительно вышел.
        Добров с сомнением посмотрел ему вслед.
        - Позвонить бы. - Он достал свой мобильник, но тот стойко показывал отсутствие сети. У Полины же на домашнем почему-то не срабатывала восьмерка.
        - Я знаю, где можно сеть поискать. - Тимохе не терпелось принять участие в оказании помощи пострадавшему. Но Полина снова возразила:
        - Тим, нельзя Борис Сергеичу по горам лазать. Ему сейчас нужен покой и покой.
        - А мы Славного впряжем, на санях прокатимся!
        И, не дожидаясь, что ему скажут взрослые, парень подскочил и выбежал во двор.
        Полина головой покачала.
        - Хороший у вас сын, Полина, - улыбнулся Добров.
        - В отца, - согласилась она. - Только вы на его провокации не поддавайтесь. Он вас загоняет. Ему что? Носился бы целыми днями. А вам надо себя выдержать. Покой, диета, свежий воздух.
        Полина не поняла, чему он улыбнулся. А он мысленно повторил за ней: «“Покой, диета, свежий воздух…” Да знала бы ты, на какие мысли навела меня сегодня утром… А все - свежий воздух». А ей сказал:
        - Ну, свежего воздуха у вас в Завидове, я думаю, предостаточно. Надышусь теперь на всю оставшуюся жизнь. Без колес мне никуда.
        - Может, попросить у кого-нибудь? Взаймы? У Никитиных «Жигули» есть.
        Борис улыбнулся и склонил голову, чтобы Полина не смогла его улыбку за насмешку принять.
        - Боюсь, колеса ваших соседей мне не подойдут.
        - Да? - Полина задумалась. Вдруг вскинула на него чистые глаза и сказала: - А знаете, ничего так просто не бывает! Если судьба строит препятствия одно за другим, значит, вам там быть не надо, куда вы спешили!
        - Да как же так?! Я на работу спешил. Выходит, на работу не надо?
        - Выходит, не надо.
        Их спор прервал Тимоха. Вошел - улыбка во все лицо.
        - Поехали? Я Славного запряг.
        Добров только руками развел. Полина строго взглянула на сына:
        - Тим, только шагом, прошу тебя. Только шагом!
        - Да ладно, мам, понял я… - пробасил парень.
        Конь был совершенно белый. Смотрел на людей добрыми, немного виноватыми глазами, словно говоря: да, вот такой я… Добров где-то читал, что белой масти у лошадей нет. Это седина. Словно подслушав его мысли, Тимоха сказал:
        - Славный родился такой - белый. А назвали за характер. Покладистый он у нас.
        Конь дал себя потрепать по теплой морде, доверчиво взглянул на Доброва влажными карими глазами. Борис забрался в сани на солому, Тимоха тронул бока Славного вожжами. Конь бежал легко. Морозный воздух колол щеки. Мимо неспешно проплывала деревенская улица. У Доброва не исчезало ощущение, что он попал в другой мир. Словно он только что участвовал в бешеной гонке, вокруг все шумело, визжало, скрежетало - и вдруг его на полной скорости выбросило на обочину. А вся гонка - участники и зрители - пронеслась мимо и исчезла где-то вдали. Зато обочина - тихое место - накрыла Доброва невиданной благодатной тишиной.
        Он сидел рядом с Тимохой, трогал пальцами солому, смотрел вокруг. Ни о чем не думал. Вернее, не решал никаких проблем. Мысли, конечно, заглядывали в голову, но они были… странные, если не сказать - глупые.
        А что, если взять и потеряться? Остаться навсегда в этом Богом забытом Завидове? Никто ведь и не найдет! Выкрасть у жены Ростика и жить с ним вдвоем, как Полина с Тимохой. Смог бы он? А почему не смог бы? Женщина справляется, а он не справится? И пусть фирма достанется Димке Корякину.
        Димка ничего не знает про жизнь и смерть. А Добров теперь знает. Оказывается, человеку мало надо. Видеть небо, дышать, ощущать запахи. Предчувствовать весну. Скворечник вешать в саду. Ходить на рыбалку. Это настоящая жизнь. А то, чем он жил до сих пор, - это что? Это - гонка…
        Он усмехнулся. Надо же - начал философствовать. А между тем Славный втащил их на пригорок. Отсюда - вся деревня как на ладони.
        - Вон школа. Вон клуб, - показывал Тимоха. - Там мама работает. Вон гараж, мастерские. Там раньше отец работал.
        - Сколько лет тебе было, когда отца не стало?
        - Девять.
        - А ты… хорошо помнишь его?
        - Конечно, - даже слегка обиделся Тимоха. - Все помню. Как вчера.
        - А чему тебя отец научил? - допытывался Добров.
        Тимоха видел, что Доброву действительно важен его ответ, и поэтому честно углубился в воспоминания.
        - Готовить учил.
        - Готовить?
        - Ну да. Отец говорил, что мужчина должен уметь приготовить себе еду и сам следить за своей одеждой. Стирать там, гладить.
        - Да, - согласился Добров.
        Внутренне он проецировал разговор на себя и Ростика. Он непрестанно думал о своем сыне в ключе последних событий. А если бы там, на обочине, не встретились ему Полина и Тимоха? Если бы Полина не оказалась медиком, все могло быть иначе. Он умер бы прямо там, в лесу. Что было бы с его сыном, ничего не умеющим в жизни, ничего в ней не понимающим? Смог бы Ростик потом ответить на вопрос: «Чему тебя научил отец?»
        - Отец строгим был?
        - Нет, добрым.
        - Деревню любил?
        - Отец городской был. Это мама у нас деревенская, она его сюда перетащила. У нас летом, знаете, как красиво? Ого-го! Луга цветут, в озерах карась, в лесу земляника. Летом к нам обязательно приезжайте. Я вам грибные места покажу.
        - Обязательно приеду, - пообещал Добров. - С сыном. У меня сын Ростислав, пока еще дошкольник, ни разу корову живьем не видел.
        - Привозите. Я его на лошади покатаю.
        Они слезли с саней. Оглянулись на пригорок.
        - Ого! Да ваш переговорный пункт занят, - усмехнулся Борис. На самой верхушке приплясывал какой-то сумасшедший с сотовым телефоном.
        - Это дядя Павел Гуськов. У Гуськовых у одних в деревне сотовые. Только вот сети нет. Приходится каждый раз на гору бегать.
        Борис присвистнул. Теперь он заметил внизу, на дороге, зеленую «Ниву».
        Напрыгавшись и наоравшись, Гуськов сбежал по горе вниз, впрыгнул в «Ниву» и уехал. Борис достал телефон. Сеть была плохая. Он глазами смерил расстояние до верхушки горы и с сомнением покачал головой. Еще неделю назад он, не задумываясь, зашагал бы вверх. Теперь он не доверял своему телу.
        - Давайте я проверю, - предложил Тимоха.
        Он взял протянутый ему телефон, в несколько гигантских шагов очутился на вершине горы.
        - Ловит! - обрадованно закричал он. - Кого набрать?
        - Дмитрия!
        Тимоха поколдовал над телефоном.
        - Есть! Сигнал идет! Что сказать?
        Добров дернулся в сторону Тимохи, но тут же остановился. Действительно, что сказать Димычу, который ему теперь то ли друг, то ли враг? Сказать, что жив и здоров, но самостоятельно не может добраться домой?
        Тимоха сверху отчаянно жестикулировал.
        - Объясни… как сможешь, - буркнул Добров и махнул рукой.
        Тимоха что-то заговорил в трубку, потом стал перебегать с места на место, орать отдельные слова. Вероятно, сеть была непостоянна. Парень прыгал по горе, как и предыдущий товарищ. Потом уставился на телефон. Постояв так несколько секунд, стал спускаться.
        - Телефон разрядился.
        Борис уже понял, что этим все закончится. Он вспомнил слова Полины. Зачем-то он очутился в этой дыре, оторванный от мира. Он сейчас не принадлежит себе. Нужно расслабиться и плыть по течению.
        - Поехали домой, Тимоха.
        - Поехали.
        Возвращались молча. Теперь настроение Бориса изменилось. Он задавал себе вопрос: смог бы жить здесь? И сам себе отвечал: нет, не смог бы. Не выдержал бы созерцания всеобщей нищеты, выпирающей то упавшим забором, то осевшей крышей сарая, то некрашеными окнами клуба… Кругом разруха, запустение, вчерашний день…
        - А это наша столовая. - Тимоха показал на длинное одноэтажное кирпичное здание с облезлой дверью. Сбоку торчало дощатое сооружение известного назначения вовсе без дверей. - Когда-то здесь такие беляши жарили! - вспоминал Тимоха. - Наш колхоз раньше был миллионер. В каждом втором дворе - машина. А сейчас снова на санях ездят.
        - Ну, ты-то, наверное, тех времен не помнишь. А, Тимофей?
        - Я - нет. Дед рассказывал, и мама помнит.
        - Ну а ты скорее всего мечтаешь уехать отсюда куда глаза глядят.
        - Почему вы так думаете? - возразил парень. - Как же я маму оставлю одну? Ей без меня трудновато придется.
        - Чем же ты здесь займешься?
        - Мало ли чем? Вон дядя Володя Никитин маслобойку построил. И я что-нибудь придумаю. Сначала в армию пойду, потом сельхозакадемию закончу. А потом обязательно что-нибудь придумаю!
        Добров повернулся, чтобы лучше видеть лицо своего спутника.
        - Тимофей, дай я пожму твою руку!
        Они обменялись рукопожатием. Когда вернулись домой, Полины не было.
        - Мама на репетиции в клубе, - пояснил подросток.
        - А ты что будешь делать?
        - Корову посмотрю, она у нас отелиться вот-вот должна. А потом ужин буду готовить.
        - Меня в напарники возьмешь? Не привык я, брат, без дела сидеть.
        - А что вы умеете?
        Борис честно подумал:
        - Курицу могу жареную, отбивные и плов.
        - Тогда - плов. Только вы таблетки не забудьте выпить. Вон мама на холодильнике оставила.
        Добров улыбнулся и молча проглотил таблетки.
        Часа полтора они провозились с пловом. Зато когда Полина вернулась, ее в сенях встретили такие запахи, что она решила - Любава приехала. Но ошиблась. Ее сын Тимофей укутывал утятницу фуфайкой. А их гость в рубашке с закатанными до локтей рукавами и в хозяйском фартуке тер на крупной терке черную редьку. По кухне гуляли сногсшибательные запахи.
        - А я думала - сестра приехала, - почему-то не отрывая глаз от больших ловких рук Доброва, сказала Полина.
        - Мы сами ужин готовим, - доложил Тимоха.
        - Мы сами с усами, - добавил Добров. Он повернулся, озарив ее широкой улыбкой.
        От этой неожиданно сложившейся картины - мужчина в ее фартуке и сын у стола - вдруг перекрылось дыхание. Полина поспешно отвернулась, якобы торопясь снять пальто. Она не могла понять, что с ней, и какое-то время не решалась войти в кухню.
        Позвали деда. Он пришел хмурый. Полина по лицу поняла: поиски не увенчались успехом.
        - Почитай, больше полсела обошел. Не был только на Горбатке и за оврагом. Никто ничего не видел, но валят друг на друга почем зря.
        Полина виновато взглянула на гостя:
        - Надо же было такому случиться! Ведь под самыми окнами машина стояла.
        - Говорю тебе - свои! - сказал Петр Михайлович.
        - Да у нас полдеревни свои, - резонно заметил Тимоха. - Разве теперь кто признается?
        - Не пойман - не вор.
        Борис неловко почувствовал себя, оказавшись виновником всеобщей суматохи.
        - Да ладно, забудем. В конце концов, на автобусе уеду. Машину потом пригоню. Давайте лучше пробовать наш с Тимохой шедевр!
        - Пахнет вкусно, - согласилась Полина. - А рис-то какой рассыпчатый!
        - Мы старались, - скромно принял похвалу сын.
        Плов действительно оказался замечательным. Петру Михайловичу был интересен городской гость, и за ужином он исподволь затрагивал то одну тему, то другую. Искал ту, на которую откликнется Полинин постоялец. А Добров откликался на любую. Начали с охоты и рыбалки, плавно перешли к природным катаклизмам и ко всеобщему потеплению. Затем сделали крюк в сторону инопланетян и развития космоса и наконец перешли к политике.
        В самый разгар громкого разговора в сенях раздался топот и затем - робкий стук в дверь.
        - Заходите! - крикнула Полина.
        Дверь скрипнула, и на пороге появился дядя Саня, сосед Петра Михайловича.
        - Вечер добрый. - Дядя Саня виновато улыбался, переминаясь с ноги на ногу.
        - Садись, дядь Сань, гостем будешь, - пригласила Полина.
        Гость стрельнул глазами на стол и, не увидев там бутылки, скромно вздохнул:
        - Я это… по делу я. К Михалычу…
        - Как, Сань, олени тебя больше не беспокоят?
        Сосед еще больше засмущался, втянул голову в плечи. Большие красные ладони смиренно мяли шапку-ушанку.
        - Ты давеча приходил насчет колес, моя говорила. А меня не было… Я это… у шурина был.
        - Ну. Приходил. Так ты знаешь, где колеса?
        - Ну, знать - не знаю, а кое-что видал, - степенно доложил сосед.
        - Ну так не тяни, говори. Да пройди в избу-то, не стой пнем!
        - Ну так… вышел я вечером покурить на крыльцо… Стою это… тихо так… А поздно уже, часов двенадцать… Нет, час. Да, час уже, потому что кино по второй как раз кончилось. Ну вот… Стою, докуриваю… Тихо так. С Полканом вашим о жизни разговариваю. И смотрю - тень как бы мелькнула от Полининого двора.
        Гостя слушали молча. А Петр Михайлович смотрел на соседа, не скрывая скептического отношения.
        - Слушай, Сань, а ты, случайно, не того? А то, может, как с оленями?
        - Да ну! Тверезый был, говорю. Полкан твой пьяных не любит. А тут разговаривает со мной через забор, поскуливает.
        - Надо у Полкана спросить, - улыбнулась Полина.
        - Ну а дальше-то что? - не выдержал Тимоха. - Кто же это был-то?
        - Кто был, я не разглядел. Кто ж знал, что колеса пропадут?
        - И ты не пошел поглядеть, кто это шастает по ночам?
        - Пошел. Только за фуфайкой в сени сбегал, а то стоял в одной телогрейке. А зябко…
        - Ну, понятно, Саня. Пока ты за фуфайкой бегал, вор тоже даром время не терял.
        - Да, ему удалось уйти. Но следы-то остались!
        - Следы? - хором повторили присутствующие.
        - Вот такая лапа! И следы навоза по краю.
        Кончив свою речь, дядя Саня с достоинством распрямился и оглядел собравшихся.
        - Да может, эти следы твоя Нюра оставила. Сходила к скотине вечером и вышла за калитку по какой надобности?
        - Не Нюрина нога! - обиделся дядя Саня. - Я своей Нюры ногу знаю.
        - Вы, наверное, кого-то подозреваете? - предположил до этой минуты молчавший Добров.
        Дядя Саня вновь скромно потупил взор.
        - Да пройди в избу-то! - не выдержал Петр Михайлович. - Чё на пороге топчешься, ни тпру ни ну! Чаю выпей!
        - Не резон мне чаи распивать. И ты собирайся. В засаду пойдем.
        - Мам, можно и я с ними?! - подскочил Тимоха.
        - Погоди. Я ничего не понимаю. Так вы кого подозреваете?
        - Думаю, без деда Лепешкина тут не обошлось, - скромно предположил гость.
        - Лепешкин? Это что, фамилия такая? - не понял Добров.
        - Нет, Лепешкин - не фамилия. Это прозвище такое, - пояснил Тимоха. - Но уже никто и не помнит, как его настоящая фамилия.
        Дядя Саня усмехнулся:
        - Да как же его еще назвать, если у него и зимой и летом на калошах коровья лепешка прилипшая? Где он их только находит…
        Отец Полины засобирался:
        - В засаду так в засаду. Тимоха, дома сиди, поздно уже. Мы сами.
        По всему было видно, что парень недоволен приказом деда, но ослушаться не смеет. Поворчав, Тимоха отправился спать.
        Полина стала собирать посуду.
        - Знаете, - неожиданно для себя сказал Добров, - я весь вечер думал о ваших словах… Ну, о том, что мне ехать было не нужно, если обстоятельства так сложились…
        - И что же вы надумали? - поинтересовалась Полина. Она уже и забыла, что сказала такое Доброву.
        - И никак не могу найти ответ, что же за причина. Вот сегодня пытался дозвониться другу… Вернее, бывшему другу, сотруднику своему, на которого очень зол был. И снова - осечка. Это что, звенья одной цепи?
        - Наверное. А почему ваш друг - бывший? Вы поссорились?
        - Я узнал, что он ведет двойную игру. Узнал, когда был в отъезде. Это был удар для меня.
        - Из-за этого вы чуть не довели себя до инфаркта?
        Добров кивнул:
        - Были и другие причины. Мы с женой разошлись, я приехал навестить сына. Она заявила, что не позволит нам встречаться. Боюсь, не сумею описать вам своего состояния, что со мной сделалось…
        - Я видела.
        - Ну да… точно, вы видели.
        - До такого состояния вас довели эмоции. Вот и занесло к нам, в глушь, чтобы вы отлежались, остыли. А эмоции - улеглись. Возможно, друг ваш ни в чем не виноват. Возможно, его оговорили. Бывает такое?
        - Бывает, - со скрипом согласился Добров.
        - Почему же вы поверили сразу, безоговорочно, не поставив на весы вашу дружбу?
        - Я был в таком состоянии… Был готов принять любой удар, думал, что хуже не будет… Или по-другому: думал - пусть будет еще хуже!
        - Вот видите! Ваша судьба держит вас здесь, чтобы вы разобрались в себе.
        - Но ведь дело не во мне! Это внешние обстоятельства!
        - Всегда дело в нас самих. Я думаю, ваша жена - не такой уж монстр. Ведь когда-то вы ее любили? Возможно, она просто хочет серьезно поговорить с вами. Возможно, надеется возобновить отношения ради сына.
        - Я не стану возобновлять отношений! Пусть не надеется.
        - Всегда можно найти компромисс, - возразила Полина.
        Она не поддавалась на его воинственный тон, беседу вела спокойно, умиротворенно.
«Как врач», - подумал Добров. Было приятно слушать ее. Суждения этой женщины утешали, как успокоительное. Хотелось верить в то, что она говорит.
        - Пока люди живы, у них есть шанс. Враги могут стать друзьями, друзья могут и должны простить друг друга. Обидно тратить жизнь на ссоры и склоки.
        Добров понял, что Полина говорит о себе. Она ничем не может восполнить свою утрату и, вероятно, многое хотела бы изменить в прошлом.
        - Я так понял, Полина, что вы пять лет назад потеряли своего мужа?
        - Потеряла, - спокойно кивнула Полина.
        - А как все случилось? Или вам не хочется говорить об этом? Тогда не надо.
        - Нет, отчего же? Скажу. Я вот врач, всем советы даю, а Колю недоглядела.
        - Он болел?
        - Да, он стал болеть, а я не могла понять, в чем дело. Точного диагноза не было. Слабость у него, вдруг весь потом покроется. То лежит целый день. Я его осмотрела, поняла, что печень увеличена. К врачам в район поехал. А там ему сказали:
«Здоровый мужик, сорок лет, не стыдно по больницам таскаться?» Вроде как в симулянты его записали. Вернулся Коля и сказал: «К врачам меня больше не посылай». Так и лечила сама. А он не жалуется ни на что. Только иногда ляжет и лежит…
        Полина помолчала. И Добров молчал, не зная, что сказать, и боясь прервать эту нечаянную исповедь. Вероятно, Полине, как и ему, было необходимо высказаться перед кем-то посторонним. Перед человеком беспристрастным, чужим. Она продолжала:
        - Потом я все-таки вызвала на дом врача, нашего участкового. Вы его видели. Выписал уколы, они только Коле и помогали. А я уже к тому времени стала в клубе работать, и иногда мне приходилось заведующую на дискотеке подменять. Ну, на танцах дежурить. Уколы я делала мужу сама, строго по часам. В тот день суббота была, танцы. Я укол сделала и на дежурство ушла. Тимоха у деда после бани остался ночевать. А Коля вроде спать лег. Но, как оказалось, не уснул он. Плохо ему стало. Ночь уже была, час или два. Он стал звонить мне в клуб, это я так думаю. Но там такая музыка - грохот, шум. В зале телефона не слышно, аппарат ведь в кабинете заведующей стоит. А танцы у нас летом до утра, я домой часа в четыре пришла. Пришла - Коли нет. Я покричала во дворе: «Коля, Коля!» Решила - может, меня встречать пошел. Придет… Прилегла на минутку и уснула. А утром стук в окно разбудил. Девчонка соседская прибежала, восьми лет. Она еще ничего сказать не успела, только стукнула в окно. А я уже все поняла. И кричит: «Тетя Поля, ваш дядя Коля у Рябовых забора мертвый лежит!» Так и сказала. Корову в стадо выгоняла и увидела.
        Я как-то сразу все поняла - что он шел-то ко мне, но другой дорогой. Вернее, это я пошла другой дорогой, потому что девочку пьяную домой отводила. У нас, знаете, девчонки, бывает, на танцах хуже парней напиваются… Я после этого стука в окно словно одеревенела вся, словно замерзла. Делала что-то, но ничего не соображала. Плакать не могла. Качалась на стуле, качалась…
        Полина рассказывала, не видя собеседника. Она вся ушла туда, в свое горе.
        Добров молчал, но ему казалось, он кожей чувствует, как ей было больно тогда, в то летнее утро. Она промокнула лицо полотенцем, которое держала в руках.
        - Утомила я вас? - Виновато улыбнулась сквозь слезы. - Это я сейчас плачу. А тогда не могла. Не было слез. Только одна боль. Изнуряющая такая боль…
        - Я понимаю.
        - Я что-то разговорилась сегодня. Это впервые с тех самых пор. Плакать потом научилась, но говорить об этом не доводилось.
        - Все проходит, - тихо сказал Добров и накрыл своей рукой руку Полины.
        Она кивнула. Борису хотелось отвлечь ее от грустных мыслей, сказать что-то хорошее. Только он не мог придумать что. Ему хотелось рассказать ей, как он благодарен им с Тимохой за все. Он решил отблагодарить их по-настоящему щедро. Но не знал как. Все казавшееся простым и естественным до вчерашнего утра теперь могло выглядеть фальшивым, неуместным.
        - Мне очень нравится ваш сын, Полина. Настоящий мужик.
        - Спасибо.
        - Учиться мечтает. Это хорошо. Только вам ведь одной непросто будет его выучить…
        Полина пожала плечами:
        - Я не одна. Отец мне помогает. А потом… Правильно вы заметили: он - будущий мужчина и в жизни будет пробиваться сам. Я в него верю.
        - Я тоже, - согласился Добров. - Но считаю, что именно таким ребятам и нужно помогать.
        Полина убрала перемытую посуду в буфет и вытерла стол. Взглянула на Доброва с недоверием. Ему так показалось. Он понял, что Полине не по душе разговор, но все же продолжил:
        - Вы, Полина, с Тимофеем мне жизнь спасли. И я теперь тоже хочу что-нибудь для вас сделать. Но я не знаю, что именно вам нужнее в данный момент. Я мог бы оплатить Тимофею обучение. Нет, нет, вы выслушайте. Может, вы думаете, что это дорого? Для моей фирмы это нормально. Я в самом деле могу!
        Добров торопился, потому что видел - Полина слушает его вполуха, она уже готовит ответ. Понял это по вспыхнувшему на щеках румянцу, по ставшему вдруг жестким блеску глаз.
        - Конечно, это потом, в будущем. Но наверное, ему и сейчас много нужно. Компьютер, например. Вы лучше знаете, подскажите мне…
        Полина улыбнулась почти неприметно. Он не мог расшифровать значение этой улыбки, во все глаза следил за изменениями в ее лице.
        - Спасибо, - сказала она таким тоном, что он сразу догадался, что за этим последует. - Компьютер нам не нужен. Я как врач - против. Пока человеку четырнадцать он должен двигаться и постигать мир не через экран, а с помощью глаз, рук, ног. Пробовать его на ощупь и на вкус. А деревенский парень - тем более. Он должен научиться многим вещам, компьютер будет только отвлекать. Так что спасибо, конечно, но только нам ничего не надо. И ничего мы особенного не сделали. Если бы у вас на глазах человеку стало плохо, разве вы не помогли бы?
        Он кивнул, лихорадочно выискивая новые аргументы. Вот если бы он мог без слов передать ей свои мысли, тогда все не выглядело бы так плоско, так банально!
        На лице Полины появилась мягкая улыбка. В этой женщине не было ни тени кокетства. Ее волосы, связанные сзади крепким узлом, мягко спадали с затылка на шею. Они отливали красным деревом, и Доброву вдруг ужасно захотелось потрогать их - каковы они на ощупь? Мягкие и тонкие или, наоборот, упругие? Он машинально убрал руку со стола.
        - Полина, вы только не обижайтесь, ради Бога. Как бы вам это объяснить… Я все думаю над вашими словами, ищу смысл в том, что произошло… Еще пару дней назад я был уверен, что живу единственно правильно, все делаю как надо. Я занимался делами фирмы, разводился с женой, собирался судиться с ней из-за сына. Думал о заказах, поставщиках и конкурентах, упихивая в свои сутки все тридцать часов! И вдруг меня выбросило из той жизни в ваше Завидово! И здесь вы… Не знаю, как объяснить, никогда так много не говорил. Здесь тоже жизнь, только как на другой планете… И вы, и ваш сын - вы такие настоящие…
        - И вы решили осчастливить нас с помощью денег, - с мягкой улыбкой закончила за него Полина.
        Добров развел руками. Ничего не получалось. Косноязычный он какой-то.
        А она улыбалась и улыбкой смягчала свой однозначный отказ.
        - Нет, конечно же - нет! - возразил он.
        - Вы ищете смысл в том, что попали в нашу деревню, и находите его в нас с Тимохой. Дескать, мы нуждаемся в помощи и вас нам Бог послал?
        Добров улыбнулся по-глупому и снова развел руками. Она будет права, если посмеется над ним и не станет больше слушать.
        - А дело-то скорее всего в вас. Это вам устроили передышку. И друг ваш скорее всего не виноват. И даже если виноват, его вина не стоит вашей дружбы.
        - Вы правда так думаете?
        - Я почти уверена в этом!
        - Ну вот. В таком случае получается, что вы мне снова помогли. А я-то что же? Так и останусь в неоплатном долгу?
        - Нет, почему же? Вы тоже сделаете кому-то добро. Это же так просто… - Полина положила перед ним горсть сушеного боярышника: - Жуйте, это вам полезно. А курить нельзя совсем, бросать нужно.
        - Это сложно, - вздохнул Добров. Полина уводила его от начатого разговора, а он снова вернулся к нему: - И все же я хочу что-то сделать для вас, - не сдавался он. - Ну хорошо. Не хотите компьютер, давайте я вам баню новую отстрою, забор ваш ремонта требует. На следующей неделе бригада приедет, быстро все сделают. Ладно?
        - Нет. - Полина посмотрела на него с сожалением. - Что обо мне соседи скажут? Спонсора себе Петровна завела? Хоромы строит? Не годится.
        - Да неужели для вас так важно, что люди скажут?! - возмутился Добров. - Каменный век какой-то!
        - Важно, - серьезно возразила Полина. - Доктор на селе - это… Это почти как священник, понимаете? Они ко мне со всеми болячками, и с физическими, и с душевными. Я каждому в селе хоть раз помогла. Уважают они меня. И сын уважает.
        Добров не нашелся что возразить на это. Сейчас на ней была тонкая водолазка, которая плотно охватывала фигуру, выделяя грудь. Сверху играла гранями серебряная цепочка. Когда Полина двигалась, цепочка плавно смещалась, укладывалась поудобнее. Добров поймал себя на мысли, что его так и тянет поправить пальцем эту цепочку. Черт-те что! Все в этой женщине почему-то привлекало его. Хотя умом-то он прекрасно понимал: нет в ней ничего! Обычная она, обычная. Деревенская баба.
        Он отвел глаза. Волнуясь, встал и прошелся по кухне. Мучительно искал аргументы, слова искал, чтобы продолжить разговор. Ему хотелось говорить с ней, знать ее мнение по разным вопросам, словно ей было известно то, что он, Добров, хотел бы знать, но не мог.
        - И что же, вы их всех совсем бесплатно лечите? - уцепился он за ерунду. Хотя в принципе ему все было ясно. - Ведь у вас в деревне даже фельдшерский пункт закрыли, хоть там и зарплата была, я думаю, символическая. На что же вы живете?!
        - Ну, совсем бесплатно не получается. Несут, кто что может: мед, яйца, варенье. Кто и носки свяжет для Тима, принесет. Но дело не в этом. Я люблю помогать людям. Мне это самой приятно. - Полина обезоруживающе улыбнулась.
        Добров поверил. Она не играет, она находит для себя естественным и приятным просто помогать людям. И в этом она права, как и во всем остальном, и возразить нечего!
        - И вам все равно, кому помогать? - попробовал Добров развить свою внутреннюю путаную мысль. - Вы их всех одинаково любите? То есть нет в деревне людей, которые были бы вам неприятны, вызывали у вас раздражение?
        Полина добросовестно подумала, прежде чем ответить:
        - Есть, наверное. Но когда человек нуждается в медицинской помощи или он попал в беду, это куда-то уходит. Я ведь про многих знаю такие вещи, которые больше никто не знает. Это очень ответственно.
        - И вы храните все эти деревенские секреты?
        - А какая разница, деревенские это секреты или городские? - холодно возразила Полина, и Добров понял, что снова ляпнул не то. - Вам спать нужно. Сердце нуждается в отдыхе, вы еще очень слабы. Ложитесь. Я схожу корову проведаю, она у нас вот-вот отелиться должна.
        Полина накинула фуфайку и ушла. А он остался в кухне и все мерил ее шагами, продолжая начатый разговор. Пытался возражать Полине. Деревня вымирает, это видно. Молодежи здесь делать нечего. Полина - умная женщина, с высшим образованием. Не может она не видеть всей бесперспективности их с сыном существования здесь. И отказывается она от помощи не из гордости или упрямства, а просто из четких заключений своей невероятной логики. Следуя за ее мыслью, Добров пришел к выводу: чтобы отблагодарить Полину, ему нужно по меньшей мере поставить на ноги всю деревню. Окончательно запутавшись, так ничего и не придумав, Борис уснул под равномерное мурлыканье котенка.
        Дядя Саня считал Лепешкина своим главным конкурентом и в чем-то был прав. Нет, Лепешкин не был неравнодушен к спиртному, как дядя Саня, не брал в долг самогонку у Кати Плешивки, и вообще пути дяди Сани и Лепешкина никогда не пересеклись бы, если бы не одна особенность деда Лепешкина - он был чрезвычайно домовит. Эта положительная в общем-то особенность постоянно ставила его на пути горького пьяницы Сани Калачева. Тот добывал себе на пропой разными путями, и одним из этих тернистых путей была стезя собирательства. В соседнем селе был пункт приема старого металла, и, конечно, Завидово было добросовестно очищено дядей Саней от старых труб, всевозможных железок и чугунных болванок. Так же в селе невозможно было найти брошенных пустых бутылок, ибо их охотно собирал дядя Саня, а по четвергам сдавал возле магазина приемщику из города. Усердию дяди Сани на этом поприще не было бы равных, не проявляй подобное же рвение дед Лепешкин. Тот в отличие от Калачева не имел конкретной цели и до поры мог не знать, для чего именно могла пригодиться та или иная вещь, но мощный инстинкт домовитости призывал его тащить
в дом все, что плохо лежало. Сараю деда Лепешкина мог позавидовать районный краеведческий музей. Там хранились старинный сундук, несколько ржавых утюгов на кованых подставках, керосиновые лампы различных конфигураций, целое собрание сочинений вождя революции, списанное конторской библиотекой в период перестройки, огромный катушечный магнитофон, несколько сколоченных вместе стульев из зрительного зала колхозного клуба и множество других разнообразных вещей. Частенько случалось так: присмотрит дядя Саня старый чугунный котел, выброшенный хозяевами при ремонте бани, побежит домой за тележкой, вернется - котла нет, как не было. А один раз меняли на конторе крышу, целый склад старой черепицы организовался позади здания. Он договорился с шурином, что за бутылку перетащит ему всю черепицу. Как же! Пришли они с шурином отобрать то, что получше, а там уж черепицы след простыл. Только отпечатки лап с остатками навоза кругом. Вот с тех пор задумал дядя Саня поймать Лепешкина с поличным, положить конец безобразиям! Только случая не было. И ведь насчет колес дядя Саня промедлил случайно. Совесть, что ли, в нем
разговорилась? Машина как-никак стояла возле соседкиного двора. Может, родня приехала или знакомые. Сомневался некоторое время: взять, не взять? А колеса-то он сразу приметил. Поскольку дядя Саня находился в предчувствии запоя, то предприимчивый ум его работал особенно остро. И он просто дивился себе. Он сразу видел все ходы, как Чапаев. Колеса он оттащит Гуськовым, поскольку уже имел опыт сбыта разных автомобильных запчастей этим товарищам. За колеса с такой машинки можно запросить недешево. Надолго хватит. Разговорившаяся было совесть постепенно затихала. У него просто руки чесались, пока он курил на крыльце и обсуждал с соседским Полканом детали операции. Он сбегал в сарай за инструментом и довольно ловко снял колеса. Теперь нужно было приготовить место под них. Дядя Саня поругал себя за то, что сразу не продумал столь важную деталь. Домой зашел на пару минут, как ему показалось. Нужно было надеть что-нибудь потеплее. Пришлось немного полаяться со своей, вечно ей что-то надо. Потом расчистил место на погребе, приготовил мешки из-под картошки, чтобы забросать колеса. А когда вышел и, оглядевшись по
сторонам, вдоль забора направился к заманчиво чернеющей машине, было уже поздно. Машина зияла пустотами, как раскрытый рот - отсутствием передних зубов. Колес поблизости не было. Дядя Саня был потрясен. Первым его движением было влететь на крыльцо и разбудить хозяев. Но неожиданно он встретился взглядом с глазами Полкана, прилипшего мордой к забору. Он подумал, что зря так откровенничал с собакой, и почему-то расхотел стучаться к Полине Мороз. Потом подумал, что хозяин машины мог выйти ее проверить и обнаружить снятые колеса. Убрать их во двор. Злой и озадаченный, он вернулся домой, решив подождать до утра. Утром решил обождать до вечера. Нашел предлог и послал супругу к Полине за какой-то надобностью, та принесла новости. А к вечеру, с готовым планом, он все же явился к соседям. И теперь вдвоем с Михалычем они затаились в сарае Нюры, соседки Лепешкина.
        Глава 6
        Любава нарочно пошла к ним до открытия магазина, чтобы поговорить с Семеном без свидетелей. Да, сначала не хотела. Да, через себя переступить пришлось. Но что делать-то? Только Семен может поставить Пухова на место. Кто еще?
        В магазине было пусто. Наталья протирала прилавки мокрой тряпкой. Сильно воняло хлоркой.
        - Семена позови, - не здороваясь, бросила Любава.
        Наталья головы не подняла, яростно натирая прилавок.
        Любава, не разглядывая магазин, сразу ревностно заметила все перемены. Холодильники перетащили в другое место, кондитерские изделия убрали на самую верхотуру. Ну уж это Наталья додумалась! Старухи придут, им надо, чтоб перед глазами лежало, чтоб понюхать и разглядеть. Для них это, к чаю. А теперь они печенье видят издалека, зато пиво под самым носом! Ну, умница, ничего не скажешь…
        - Зачем он вам понадобился? - угрюмо поинтересовалась Наталья. - Снова отношения выяснять в магазине? Покупателей хотите нам распугать? Как в прошлый раз?
        Эта вертихвостка решила упрекнуть ее грузовиком! Любава мгновенно почувствовала, как внутри ее что-то щелкнуло. Но она вовремя вспомнила о цели своего визита.
        - Дело у меня к нему. Позови.
        Наталья хмыкнула и дернула плечом. Это движение могло обозначать разное. Любава прочитала его примерно так: «Я не девочка, чтобы бегать за ним. Тебе надо, ты и ищи». Тогда она, не церемонясь, прошла мимо Натальи на склад. Там было темно. Пришлось вернуться. Больше всего хотелось сорваться, крикнуть Наташке в лицо все, что она о ней думает, но она напомнила себе: «Пекарня. Во что бы то ни стало забрать у Пухова оборудование. Как можно скорее. Помочь может только Семен. Он должен помочь». О том, что он может отказаться, она даже думать боялась.
        - Нет, что вы все ходите? - опередила ее Наталья. - Что вы успокоиться никак не можете?
        По старой привычке Наталья называла ее на вы, как продавщица хозяйку. Но Любава видела: той очень хочется назвать на ты, показать себя ровней. Ведь теперь Наташка стала хозяйкой ее магазина, вдруг выбилась из ничего! В одно мгновение!
        - Я тебя спросила: где Семен? - напомнила Любава.
        Но Наталью, видать, подмывало. Хотелось высказать наболевшее.
        - Он после прошлого раза едва отошел, а она обратно тут как тут! - всплеснула руками новоявленная хозяйка магазина. - Чё ходить! И так Семен все оставил - и квартиру, и гараж с баней. Все! Всю мебель! Ушел с одним чемоданом, так ей все мало!
        Для удобства Наталья заговорила в третьем лице. Терла и терла хлорной тряпкой стекло холодильника, словно хотела протереть до дыр. Наверняка саниэпиднадзор в гостях побывал.
        - А тебе, значит, мало магазина-то? Квартира моя приглянулась? - тихо заговорила Любава, чувствуя, как внутри набирает силу что-то постороннее, неподвластное ей. Если наберет - беда. Она за себя не отвечает…
        - А что же? Квартиру-то вместе зарабатывали, вместе в совхозе работали. А получается…
        - Когда мы с Семеном вместе ее зарабатывали, ты еще сопливая в начальную школу бегала, а уже перед пацанами юбкой трясла! - напомнила Любава. - Я помню, как ты к Феде-шоферу в кабину прыгала, жены не стеснялась!
        - Нашла что вспомнить! Я виновата, что меня мужики любят? А тебя муж бросил, так ты теперь за ним ходишь, унижаешься! Смотреть стремно!
        Наконец Наталья не выдержала, перешла на ты.
        Любаве даже легче стало от этой ее наглости. Она оглядела магазин. Наталья не поняла этого ее взгляда. А Любава вобрала в него и коробки с зеленой редькой и луком, которые Наталья приволокла из материного погреба, устроила из цивилизованного магазина базар, и мешок с капустой - кто в деревне будет капусту покупать? И все Натальины глупости, устроенные в магазине даже не от неопытности, а чтобы просто было не так, как при старой хозяйке.
        - Значит, я унижаюсь? - с нехорошей улыбкой переспросила Любава.
        Но Наталья и тогда не угадала ее тона. Решила, что достала соперницу, влезла под кожу. Она плохо знала Любовь Петровну. Не довелось.
        - Ну что ж, не буду унижаться. Нет Семена? Не надо. Обойдусь…
        При этом она небрежно, враскачку двинулась в сторону овощей и легко, одним метким движением перевернула на пол и редьку, и лук. Зеленые и желтые корнеплоды с многочисленным стуком покатились врассыпную. Наталья и охнуть не успела, как мешок был перевернут и капуста с грохотом рассыпалась по кафельному полу магазина, вслед за собратьями по огороду.
        Наталья истошно завизжала. Ее визг только подогрел Любаву. Под руки попалась коробка с длинными макаронами - Любава подняла ее повыше и бросила. С хрустом и даже подобием звона полетели макароны. Теперь уже Любаве стало все равно, она бросала на пол все, что могла достать рука. Наталья метнулась в подсобку. «Семену звонить», - удовлетворенно подумала Любава и шмякнула на пол коробку с чистящими средствами. На этом ее пыл неожиданно кончился. Она почувствовала, что устала. Поняла, что Семен не станет помогать ей после учиненного погрома, а будет только орать и ругаться. А ругаться с Семеном она не в состоянии, поскольку весь свой заряд истратила на Наталью. Повернулась и вышла из магазина.
        Она пришла к кабинету нотариуса и молча оглядела огромную очередь. Казалось, тут толклось полрайона. Очередь дружно обернулась и уставилась на новенькую. Лица были настороженные и уже заранее агрессивные. Наверное, как и у нее самой. Всех их нужда пригнала сюда, Любава догадывалась. Но тем не менее она не стала спрашивать, кто последний.
        - Мне назначено. Я ко времени пришла, - угрюмо сообщила она.
        Очередь, как разворошенный улей, загудела дружно и воинственно. Любава приосанилась. Она была готова к борьбе. Яростно работая локтями, прокладывала себе путь в тесной комнатушке, двигаясь к единственной двери с надписью «Нотариус Кац Светлана Альбертовна». По пути она успела услышать суть всех проблем, приведших полрайона к этой двери. Суть излагалась ей в уши в весьма неприветливых выражениях. После инцидента с Натальей Любаву не могла смутить такая мелочь. Она увидела, что дверь нотариуса приоткрывается со стороны кабинета, и рванула к ней. Оказалась внутри кабинета, прежде чем очередь успела воспрепятствовать. Дружный неистовый общий вздох потряс приемную.
        - Как все меня хотят, - без улыбки усмехнулась нотариус, показав глазами в сторону двери.
        Любава кивнула, не сумев поддержать шутку. Они смотрели друг на друга, две усталые от борьбы женщины. Они не были близко знакомы, но, как все в райцентре, друг друга знали.
        - Курите, - предложила нотариус и подвинула посетительнице пепельницу. Она сразу угадала в Любаве свою, женщину из когорты воительниц. Тех, что тащат на себе семью, работу и всю эту жизнь со всеми вытекающими из нее последствиями.
        Любава кивнула и молча закурила предложенную сигарету, хотя не курила давно, лет десять. Нотариус выглядела солидно, внушительно, как и подобает нотариусу. На ней был дорогой костюм размера пятьдесят четвертого, не меньше. Любава знала, что у нее муж тяжело болен, что-то онкологическое, а сын работает с матерью, за перегородкой, секретарем. И хорошо представляла, как должна пухнуть голова у этой женщины к концу рабочего дня от бумаг, чужих проблем и амбиций.
        Они курили и смотрели друг на друга. Нотариусу казалось, что ей все известно про людей и ничего нового она уже не узнает. Что все они только и делают, что продают, покупают, судятся из-за наследства или вступают в него. Все они взвинчены, тупы и до предела мелочны. Одни полагают, что за коробку конфет она способна на чудо, другие сочиняют небылицы о несметных богатствах, которые они с сыном якобы загребли на нотариальном поприще. А у нее гудят ноги, от давления склеиваются глаза, и больше всего она думает о своем бессилии, о бессилии медицины и о том, что станет делать, когда Толю выпишут из больницы.
        - Раздел имущества? - попробовала с лету угадать нотариус. Она слышала краем уха Любавину историю, одну из тысячи подобных.
        Но посетительница отрицательно покачала головой. Любава постаралась коротко и емко передать суть своего инцидента с Пуховым. Она угадала настрой нотариуса, поэтому совсем опустила эмоции. Та курила, слушала, кивала, словно заранее знала все, что скажет хозяйка пекарни.
        - Документы принесли? Расписки, чеки?
        - У меня все расчеты в компьютере, все сходится…
        Нотариус, не дослушав, покачала головой:
        - Только подлинники. С его подписями.
        - Все было в тетради, которую я не могу найти. Как сквозь землю провалилась!
        - Бывает, - посочувствовала нотариус, выпуская дым. - Найдете - будет основание для подачи в суд. А так ничего доказать невозможно. Все только слова. Слова - ничто. Бумажка нужна.
        - Не могу я ждать суда! - взмолилась Любава. - У меня дело горит. Мне хлеб выпекать негде и не на чем! Он разоряет меня, вы понимаете, Светлана Альбертовна? Что же мне делать?
        Из соседней комнатушки вышел сын-секретарь, положил перед матерью кипу бумаг, они заговорили о своем. Любава уже поняла, что и здесь ей не помогут, но зачем-то сидела, ждала. Мать и сын быстро и внимательно просматривали бумаги, пролистывали, где нужно расставляя печати и подписи. Когда бумаги кончились и сын ушел, нотариус повернулась к Полине, с трудом возвращаясь к ее ситуации.
        - Мой вам совет - обратитесь к мужу. Пусть он по-мужски с ним…
        - Спасибо, - выдавила Любава и поднялась.
        На улице было оживленно. Дети бежали из школы, в киоске организовалась очередь за пирожками. День разгорался, а ее оранжевый киоск напротив исполкома по-прежнему был закрыт. Возле крыльца районного Белого дома выстроилась вереница машин. Шоферы покуривали, охранник лениво подпирал дубовую дверь, глазел на народ. Любава развернулась и направилась к крыльцу исполкома.
        На втором этаже, возле приемной местного главы, народу было немного. Любава села на стульчик, в ряд с остальными посетителями. Здесь очередь была более молчаливая и выдержанная, чем у нотариуса. Но, просидев полчаса, Любава заметила, что никто из кабинета главы так и не вышел, равно как и не вошел туда.
        - А вы записаны? - поинтересовалась соседка.
        - А что, записываться надо? - удивилась Любава.
        - А как же! Я месяц назад записалась на сегодняшнее число. Вы по какому вопросу?
        Любава встала и прошла в приемную. Секретарше это сразу не понравилось, она скривила личико и вытянула губки. Только то, что Любава была хорошо и дорого одета, остановило тонкую, высокую девицу от грубости.

«Где только он нашел такую в деревне? - мелькнуло в голове. - Из города выписал?»
        - Девушка, Никита Матвеевич принимает?
        - Кто по записи, тех принимает, - не слишком приветливо проронила секретарша. - Вы на сегодня записаны?
        - У меня срочное дело. Скажите ему, что Кольчугина в приемной. Он знает.
        - У него сейчас посетитель. Подождите.
        Секретарша принялась наводить порядок на своем столе, осторожно растопырив пальцы. Ногти у нее были образцовые. Любаве не довелось в своей жизни ни разу отрастить такие. Хозяйство мешало.
        Из коридора в приемную стали заглядывать очередники. Проверяли - не пролезла ли новенькая без очереди.
        - Я записываюсь, - успокоила их Любава.
        В это время дверь кабинета главы осторожно приоткрылась и оттуда спиной вперед стал протискиваться маленький кругленький человечек. При этом он продолжал кланяться, горячо прощаясь с хозяином кабинета. Он еще не повернулся как следует, а Любава уже узнала его. Пухов!
        - Ба! Какие люди! - вскричал он, увидев ее перед собой.
        Она молча отодвинула его и прошла в кабинет. Секретарша, красная как маков цвет, вбежала следом.
        - Извини, Никита Матвеевич, что записаться не удосужилась. Но гляжу - зря я к тебе пришла правды искать. Опередил меня Пухов.
        - Любаня! - вскричал глава и жестом отправил секретаршу. Любава поморщилась, разом припомнив все замашки своего одноклассника Никитки Панина. - Вот так ешкин кот! Все цветешь, мать твою! Грудь-то отрастила, загляденье… Что редко заходишь?
        Хорошо знала Любава Никитку Панина, но, видать, отвыкла. То, что он с тройки на двойку перебивался, - это простительно. На учителей можно свалить - не разглядели гениальность. Но вот эту «дебилинку» во взгляде, ее никуда не деть. Как Никитка сумел влезть во власть, для Любавы до сих пор оставалось любимым анекдотом. Когда он выдвинул свою кандидатуру, они с сестрой лишь тихо посмеивались, вспоминая детство, школу, чрезмерную «простоватость» Панина. Не имел он шансов, слишком сильные и опытные соперники были у него. Но соперники перед выборами переусердствовали - облили друг друга грязью настолько сильно, что в дело были вынуждены вмешаться правоохранительные органы. В этот момент и вскочил на подножку резво мчавшегося поезда власти Никита Панин - со своим имиджем веселого агронома, колхозника-расколхозника, своего в доску парня. Народ посадил в освободившееся кресло Никиту и теперь толкался в коридоре, чтобы попасть к нему на прием.
        - Тебе уже Пухов изложил суть дела, Никита. Я только хочу добавить: оборудование мое, он под меня копает незаконно. И обратиться мне, кроме тебя, не к кому. Семен меня бросил.
        - Да ну? К молодухе ушел? Да вернется он, не первый, не последний! - бодро уверял Панин, доставая из бара коньяк и рюмки. Этим он показывал, что они не чужие.
        Любава знала наверняка: коньяк принес Пухов, и они только что пили, потому что на столе у Никиты оставалось блюдце с лимоном и конфеты. И возбужденное состояние бывшего одноклассника говорило само за себя.
        - А мы тебе нового муженька найдем. Я сам сосватаю, Любаня! - Никита облапил ее и полез целоваться.
        Любава осторожно высвободилась и уселась в кресло у стола.
        - Мне не наливай, Никита. Давление у меня…
        - Давление, давление… Снизу давление или сверху? - вытаращил на нее глазищи Панин и сам громко засмеялся своей шутке. - Я вот недавно в Голландии был. Коров смотрели. Ну, скажу я тебе, фермы у них… У тебя есть корова?
        - Нет.
        - Зря, Люба, зря. Заведи. Не отрывайся от народа. Моя тоже было рыпнулась: я, говорит, теперь первая леди в районе… Слышь? Моя Зинаида - первая леди! Ты ее видела, Зину мою?
        - Виделись как-то, под Новый год… - с тоской отозвалась Любава. Не хочет Никита ей помогать. Уходит от разговора, под дурачка косит… Пухов опередил, гад!
        - Я ей говорю: держали коров всю жизнь и будем! Я хоть и глава администрации, а потомственный колхозник и хозяин! Цыц, говорю, баба! И она как миленькая: ведро в зубы и - доить! У меня так. Видала, какой я пансионат для стариков отгрохал?
        - Видала, - согласилась Любава. Она действительно каждый день ходила мимо пансионата дневного пребывания пенсионеров, с вывеской на первом этаже «Ритуальные услуги». В окне при входе торчали траурные венки.
        - Ну и как?
        - Сила.
        - Ну хочешь, на работу возьму? Завхозом в пансионат? Вакансия освободилась.
        - Спасибо, Никита, но я к тебе по делу пришла. Одна надежда на тебя. Приструни Пухова. Пусть отдаст мое оборудование. У меня дело простаивает, убытки. Ты же мне лицензию подписывал, Никита! Помоги!
        - Так не отдает оборудование? Вот Пухов, вот жук! - ласково восхитился Никита. И залпом выпил рюмку коньяка. Некрасиво вытянул язык и уложил на него ломтик лимона. - Дело свое хочет открывать. Ну а как же? Район надо поднимать, разве я против? Малый бизнес я поддерживаю. Пухов - мужик хоть и хитрый, но работящий. Ты его, Любаня, не обижай. Голова у него варит хоть куда! А твоего Семена мы вернем. К кому он загулял? К Наташке Сизовой? Фью… Да хочешь я ее…
        - Не хочу, - поднялась Любава. Она чувствовала, что от усталости и бессилия готова заплакать.
        - А дочка у тебя как? В Москве?
        - В Москве.
        - А я своего оболтуса в Англию отправил. Прикинь!
        - Прикидываю…
        - Вот, Любань, как жизнь-то повернулась, - хохотнул Панин и снова полез к ней обниматься. - Знала бы ты в школе, что с будущим главой района в одном классе учишься, небось прибрала бы к рукам?
        - Обязательно, - устало согласилась Любава. Голова трещала, хотелось одного - выйти на воздух.
        - А ты заходи, не стесняйся. Я по-простому… Я всегда тебе рад, ты баба что надо…
        Оказавшись на воздухе, Любава поняла - торопиться некуда. Она не знала, куда теперь идти и что делать. Судя по движению масс на площади, наступило время обеденного перерыва. Исполкомовские, в шубах нараспашку, тянулись к рынку, продавщица пирожков зычно кричала: «Беляши кончились, ждите!» Очередь притопывала от нетерпения, поскольку перерыв не резиновый, а беляши жарятся непростительно медленно. Рядом женщина в засаленном халате переворачивала шумовкой в большой жаровне круглые румяные пирожки. Недавно в эту пору и у Любавиного киоска толпился народ, расхватывая горячие рогалики с маком.
        Любава пошла домой, поскольку идти больше было некуда. Возле ворот стоял милицейский «уазик» с мигалкой. Любава подошла поближе, из машины выбрался толстый до неприличия милиционер Кирюхин. Любава ничему не удивлялась. Приблизилась и молча протянула ему обе руки. Для наручников.
        - Чего это? - покраснел Кирюхин и сделал недовольное лицо. - Вы это… хулиганничать тут бросьте!
        - Пойдемте тогда в дом… хулиганничать, - передразнила Любава и прошла к крыльцу. Милиционер последовал за ней.
        Дома, не глядя на Кирюхина, Любава стащила сапоги с отекших ног и сняла пальто. Уселась в кресло и уставилась на милиционера.
        - Протокол составлять будем? - догадалась она.
        - Что же это вы, Любовь Петровна, солидная женщина… а озорничаете в общественном месте? - топчась перед ней, сказал Кирюхин. Говорил он со свистом, вес мешал нормальному дыханию.
        - Озорничаю, - согласилась Любава. - Это вам любовница моего мужа нажаловалась? Что я в своем магазине порядок попыталась навести?
        Кирюхин запыхтел, надулся, заработал мозгами.
        - От гражданки Сизовой поступило заявление, что вы, Любовь Петровна, устроили в магазине гражданина Кольчугина настоящий погром. Попортили имущества на сумму…
        - Ну-ка, ну-ка, - Любава потянулась рукой к протоколу, - интересно, во сколько же она свою редьку оценила? Ого! Золотая редечка. Семян надо попросить…
        - Вы это… зря это, Любовь Петровна… Ну зачем лишние-то неприятности? Теперь вот протокол, заявление…
        Любава подняла глаза на Кирюхина и взмолилась вдруг:
        - Федя, забери меня в милицию! Пожалуйста, Федя! Нельзя мне дома одной сегодня. Ну хоть вешайся!
        - Да вы… Что это вы говорите такое, Любовь Петровна? Такая солидная женщина… Да вы из-за этой грымзы?
        Кирюхин говорил что-то, а сам с тревогой наблюдал за Любавой. Она вдруг обхватила голову руками и затряслась, зашлась нехорошим смехом, пытаясь что-то втолковать ему, видимо, казавшееся ей смешным. Но, так и не сумев втолковать, она поддалась своему терзающему смеху, который, кажется, переходил в слезы.
        Кирюхин совсем растерялся, метнулся на кухню за водой, не смог найти стакан и назад вернулся с чайником. В эту минуту во дворе стукнула калитка, по ступенькам простучали легкие шаги. Кирюхин беспомощно оглянулся и увидел Полину, облегченно вздохнул и протянул ей чайник.
        - Что происходит? - строго спросила Полина, по-деловому разделась, засучила рукава и бросилась к сестре. Крепко обняла ее, пытаясь отдать хоть каплю своей собственной силы и стойкости. - Любушка, что ты? Это он тебя обидел? Он? - кивнула она на Кирюхина. - Сейчас мы его…
        Она говорила совсем как их мать когда-то давно, в детстве, когда пыталась развеять детские страхи и обиды. И странное дело, на Любаву это подействовало. Она заревела в голос у Полины на плече и ревела так смачно и самозабвенно, что даже Кирюхин отвернулся и пару раз шмыгнул носом. Как большинство мужчин, он терялся при виде женских слез.
        - Полина Петровна, я тоже говорю, что внимание обращать на всяких… Я это так пришел, для порядку… Да я Любовь Петровну уважаю, как… как… я не знаю…
        - Ну, не знаешь, Федя, тогда иди, иди…
        - Да я вам, Полина Петровна, по гроб жизни буду благодарен! Вы моего пацана от воспаления легких вылечили… Думаете, я не помню? У меня же теща в Завидове живет!
        Кирюхин говорил это и пятился к двери. Но видимо, судьба была в тот день не на его стороне. Когда Кирюхин уже коснулся самой тяжелой своей частью входной двери Кольчугиных, эта дверь со стороны улицы втолкнула его назад.
        - Стой! - крикнули ему с крыльца. Он посторонился. В прихожую протиснулась Любавина соседка, баба Стеша. - Милиция?
        - Милиция, - согласился Кирюхин. - А вы чего хотели, мамаша?
        - Украли! - заголосила баба Стеша. - Всех как есть украли! Куда только милиция смотрит! Это не милиция, это мафия! Другой раз уже всех кур поукрадывали, и - ничего!
        - Что случилось у тебя, баба Стеша? - спросила Любава, справившись со своей истерикой.
        - Ироды! Чтоб у них зенки повылазили! Украли пестрых несушек моих!
        - Новых?
        - А каких же? Старых в прошлом годе украли. А теперь - новых!
        Кирюхин потоптался в коридоре, а когда баба Стеша заговорила с женщинами, начал тихонько пробираться к двери. Но бабка резво повернулась в ответ на его движение и обратилась уже к нему:
        - Снова, сынок, всех кур моих повыкрали! Я утром к ним не ходила, припозднилась. А в обед пошла зерна дать - их нет, как не было! И возле курятника - вот такенные следы! - Баба Стеша показала размер ноги снежного человека.
        - Да ты сядь, теть Стеш. - Полина подставила табуретку.
        Стеша плюхнулась и, глядя безумными от горя глазами то на сестер, то на милиционера, вновь принялась причитать:
        - Молодые куры-то, неслись как хорошо. Даже зимой! Думала, теперь к Пасхе-то яиц накоплю… Да чтоб у него руки поотсохли…
        - Да кто же это у вас балует? - спросила Полина.
        - Маркоманы! - с готовностью выдвинула версию баба Стеша. - Кому же еще? У меня другой раз уже всех кур убирают! Другой раз! Да каких! Одна к одной! Несушки!
        - Я скажу участковому, - встрял Кирюхин. - Придет после обеда.
        - Да участковый ваш! Одно название, что участковый! - подскочила баба Стеша и затрясла кулаком. - Прошлый раз полдня по огороду ползал. Следы искал. Не нашел! Я нашла, он не нашел. Нет уж, сынок, ты сам посмотри!
        - Да не мое это дело, бабушка. Это участковый должен…
        - Как не твое?! - подбоченилась баба Стеша, не желая сдаваться без боя. - Ты милиция или тоже - мафия?
        - Милиция, - отозвался Кирюхин от самой двери.
        Баба Стеша тенью двинулась за ним.
        - Так ты, сынок, за народ или за маркоманов?
        - Да некогда мне, бабуля… У меня еще два вызова. И обед скоро кончится…
        Последние слова милиционера донеслись уже с крыльца.
        Бабка высунула нос за дверь.
        - Вот это милиция! Продались все как есть! Бросили народ! - визжала она на всю улицу.
        Любава с Полиной наблюдали в окно, как резво вскакивает Кирюхин в машину и нервно пытается ее завести.
        - Продалися все! - наступала бабуля, пока Кирюхин разворачивался в узком переулке. - А маркоманов они сами боятся, не хотят ловить! Ну ничего! Я на вас управу найду!
        Полина и Любава выглянули с крыльца. Было не совсем понятно, на кого баба Стеша собралась искать управу - на участкового или на «маркоманов».
        - Я к бандитам пойду! - заявила баба Стеша, повернувшись к женщинам. Понизив голос, доверительно сообщила: - Я знаю, где они заседают. Бабы говорили.
        - Где? - спросила Любава.
        - А в Красном доме, на втором этаже. Там у них сходка, - с достоинством пояснила баба Стеша. Вдруг вспомнив свое горе, снова истошно взвизгнула: - Это что за моду взяли - кур таскать? Что же теперь делать-то? Курятник за колючую проволоку прятать?
        - И ток по ней пустить, - дорисовала картину Полина.
        А Любава молчала. Она смотрела вслед уходящей соседке и думала о своем. Ох, не понравился Полине взгляд Любавы! И вообще настроение сестры не радовало. Та балансировала на грани нервного срыва. Полина даже спрашивать боялась, какие именно события довели сестру до такого состояния. Если Любава начнет рассказывать, переживать все заново, можно сделать хуже.
        - Ты чего приехала? - поинтересовалась Любава, усаживаясь с ногами на диван и заворачиваясь в толстый шерстяной плед. - Жалеть меня?
        - Убираться помогать. Смотри, бардак развела! - в тон Любаве ответила Полина. - А если Танюшка на праздники заявится? Она у вас любит сюрпризом.
        - Вот ей сюрприз и будет… от отца… - невесело усмехнулась сестра.
        - Ну, это его дело. Пусть он с дочерью и объясняется. А твое дело - дома чистоту навести, чтобы девчонке приятно было.
        Любава невесело оглядела комнату. Права сестра, забросила она дом. Вся ушла в свои проблемы, а квартира грязью заросла.
        - Я в субботу уберусь, - вяло и неубедительно пообещала Любава.
        - Ну уж нет! Я зря, что ли, приехала? Давай-ка быстро. Мне на вечерний автобус нужно успеть. У меня Милка вот-вот отелится. Ну-ка, поднимайся!
        Полина вытащила из-за шкафа пылесос, притащила ведра и тряпки. Стала вытирать пыль и как бы невзначай, по привычке затянула:
        Из-за леса, из-за гор… Эх!
        Вышла ротушка солдат…
        Это была их с Любавой «генеральная» песня. Они, бывало, пели на весь родительский дом во время генеральной уборки. Одна отмывала комнату родителей, другая - зал, а Светочка, младшая, перемывала на кухне тарелки.
        Соседи смеялись: «Николаевы-девки убираются. На всю округу слыхать. Никакого магнитофона не надо!»
        Песня эта была «заразная», которую невозможно не запеть. Она неизменно напоминала детство, распахнутые настежь окна родительского дома, запах вымытых половиц, мокрые цветы на столе, ящики с рассадой, отцовские часы с боем…
        Эх, браво да люли, хорошо маршировать…
        Любава не усидела. Принялась пылесосить и запела, перекрикивая пылесос:
        Здравствуй, любушка моя, да
        Не хватает лишь тебя!
        - А это что за коробки? - возмутилась Полина, освобождая комнату от хлама.
        - Обувь Семена. Не успел забрать.
        - В диван ее! - Полина приподняла сиденье дивана и стала закидывать туда ботинки зятя.
        - Стой! - вдруг истошно заорала сестра.
        Полина замерла, подперев бедром тяжелое сиденье. Любава метнулась к дивану, наклонилась и почти целиком скрылась в его распахнутой пасти. Через несколько секунд она вынырнула оттуда с толстой старой тетрадью в руках.
        - Вот она. Нашлась!
        В глазах ее сверкало мстительное торжество.
        Глава 7
        Дед Лепешкин был не дурак. Свою словно с неба свалившуюся добычу он не потащил домой, а завез на санях к Кате Плешивке, которой и доставлял, собственно, в тот вечер сено для козы. Свое у Кати кончилось, Лепешкин согласился великодушно продать ей немного. Он сгрузил ей сено и сказал, что оставит в ее сарае кое-что свое, которое заберет завтра-послезавтра. Плешивка была женщина терпимая к чужим слабостям, поскольку сама гнала самогон на продажу. Она считала, что чем меньше будет лезть в чужие дела, тем с большим основанием сможет требовать того же от других. Колеса, спрятанные под сеном, остались у Плешивки. Но лежать им там долго не пришлось, поскольку уже на следующий день, к вечеру, наблюдательный Лепешкин обнаружил засаду у своих сараев. Он вышел из дома с пустыми руками и пошел по улице нарочно неторопливо. Но, завернув за угол, припустился бегом и, одолжив у Кати санки, скоренько повез колеса на место. Он понял, что задумка уложить колеса на городской манер в палисаднике вместо клумбы терпит крах. Чутье подсказывало ему, что еще не поздно избежать скандала. Особо не таясь, он подбежал к дому
Полины, оглянулся и перекинул оба колеса за забор, в щель между сараем и забором. Он справедливо полагал, что кто ищет, тот всегда найдет.
        На другой день, окончательно смирившись с пропажей колес, Добров отправился чистить снег возле дома. Когда заметил черную округлость, стыдливо выглядывающую из-за сарая, странные чувства посетили его. Вместе с радостью находки он испытал нечто вроде разочарования. Долго не мог понять почему.
        Вечером, как обычно, Полина пришла с работы домой.
        Возле палисадника, как и накануне, стояла черная машина Доброва. Все четыре колеса были в наличии. Снег расчищен до самой дороги.
        - Нашлась пропажа? - спросила Полина, войдя в дом.
        - Пока наш дед с дядей Саней Лепешкина караулили, колеса сами вернулись, - весело доложил Тимоха.
        - Как - сами?
        - Так. Никто вора не видел, мам. Я в школе был, Борис Сергеич спал.
        Все это время Добров молчал.
        - Значит, вы ехать собрались? - догадалась Полина.
        - Собрался. Ждал вас, чтобы попрощаться.
        - Зачем же ехать в ночь? - не глядя на гостя, бросила Полина. - Утром, посветлу…
        - И так застрял я у вас. Хлопот вам лишних создал. Поеду…
        - Ну… тогда поужинать надо на дорожку. Я сейчас быстро на стол соберу. Тим, сходи, проверь Милку.
        Полина молча собирала на стол. Добров сидел на табуретке, не зная, чем себя занять. Было странно думать, что вот сейчас он уедет в свою прежнюю жизнь, а они - Тимоха и Полина - останутся здесь. И жизнь их потечет независимо от него, а он ничего не будет знать об этой жизни. И скорее всего довольно быстро забудет их лица, голоса, запах их дома, это волшебное ощущение покоя. А они так же быстро за своими заботами забудут о нем. И сколько таких миров вокруг него, в которые ему никогда не удастся заглянуть? Сколько хороших людей, которые пройдут мимо, не коснувшись его жизни? От этих странных мыслей становилось печально, хотелось поделиться с Полиной, но она казалась ему уже далекой, отгороженной своими земными заботами, где ему, современному городскому бизнесмену, нет места…
        - Мама! У Милки, кажется, началось!
        Подросток влетел в дом с широко распахнутыми глазами. Его слова тут же подтвердил протяжный трубный голос коровы.
        - Чего ты кричишь? - оборвала его мать. - Зови дедушку.
        Тимоха убежал. Полина поставила на газ большую кастрюлю воды, достала марганцовку. Добров топтался рядом. Его мысли материализовались еще до его отъезда. Вот уже забыли о нем, вот началась та жизнь, которой они живут. Он снял с крючка свою куртку. Но в сени снова влетел Тимоха. Те же вытаращенные глаза.
        - Деда нет. Замок на двери.
        Полина нахмурилась:
        - Найди в чулане чистые мешки. Неси в коровник сухое сено с сеновала.
        - А я? - наконец подал голос Добров. - Можно я помогу?
        Полина взглянула на него, словно примериваясь:
        - Снимите ваш пиджак.
        Ушла в спальню, вернулась оттуда с мужским свитером и спецовкой.
        - Надевайте. Роды когда-нибудь принимали?
        - Не довелось.
        - Тогда поздравляю, сегодня придется.
        Полина вымыла руки, развела в теплой воде марганцовку. Дала Доброву ворох чистых сухих тряпок.
        В коровнике Тимоха уже настелил возле Милки свежей соломы, поверх разложил мешки. Корова жалобно взглянула на свою хозяйку и натужно замычала.
        - Сейчас, Милка, сейчас. Потерпи, умница моя. Уже скоро. - Полина повернулась к мужчинам: - Вы готовьте место для теленка, я тут сама пока. Крикну, если что.
        Борис с Тимохой пришли в теплую конюшню, где под потолком горела большая мощная лампа. Тимоха опустил лампу пониже.
        - Разве теленок не с коровой останется? - удивился Добров.
        - Нельзя, - важно пояснил Тимоха. - Корова тогда молоко не станет отдавать. Она будет как бы утаивать для теленка.
        - Что мы будем делать?
        - Сена набросаем для него, чтобы помягче было.
        Набросали сена, вернулись в коровник. Полина выглядела разгоряченной от собственных усилий. Она не суетилась, но движения ее были решительными. Руки с небольшими ладонями казались сильными, крепкими. Голова по-деревенски была плотно обвязана платком.
        - Тим, беги за рукавицами.
        - Что-то не так? - догадался Борис.
        - Первотелок она у нас, роды трудные. Теленок плохо идет - сразу головкой и ножками. Тащить придется.
        - А зачем рукавицы?
        - Чтобы руки по копытцам не скользили.
        Когда мужчины надели рукавицы, Полина объяснила задачу:
        - Во время схватки, когда корова тужится, тяните за копытца. Схватка кончается - удерживайте теленка, чтобы не ушел назад.
        Мужчины молча, дружно кивнули. После первой схватки показалась головка, лежавшая на ножках. Полина порвала пленочку у носика теленка, очистила мордочку.
        - Сейчас, радость моя, сейчас, - приговаривала она, колдуя вокруг.
        Борис с Тимохой удерживали скользкие ножки теленка. Совсем рядом Борис видел сосредоточенное лицо женщины. Оно было спокойно и словно подсвечено важностью момента.
        Милка снова протяжно затрубила. Началась новая схватка. Мужчины потянули за копытца, Полина поправляла коровью ластицу, освобождая головку с крошечными рожками. После третьей схватки теленок вышел.
        Борис с Тимохой подхватили его, опустили на мешок. Обтерли тряпками слизь. Корове дали сладкой воды. Потом мешок с теленком подвинули к Милкиной морде. Корова стала вылизывать свое дитя, а он, потешный, заваливался на бок.
        - Бычок, - сказала Полина.
        Добров не понял, хорошо это или плохо и кого ждали Полина с сыном. Он только чувствовал странное, почти интимное единение с этими людьми и не хотел, чтобы это ощущение улетучилось слишком быстро. Они стояли и смотрели, как корова вылизывает новорожденного. Полина улыбалась одними глазами.
        - Идемте, - наконец позвала она.
        Вышли.
        Была уже глубокая ночь, когда они сели ужинать. У Тимохи прямо за столом глаза стали слипаться, его отправили спать.
        - А что теперь надо делать? - спросил Добров. Полина как-то странно взглянула на него. Он догадался: она дала ему одежду своего покойного мужа, он сейчас сидит в его свитере. Ну что ж, ехать уже все равно поздно, переодеваться он не станет. Вдруг ей снова понадобится помощь?
        - Теперь? Сейчас уберем теленка в конюшню, там тепло. И через два часа я буду первый раз доить. А вы пойдете спать. Вам пока еще бессонные ночи противопоказаны.
        - Вам доставляет удовольствие, Полина, напоминать мне о болезни? Я здоров и бодр, как никогда. Я, можно сказать, начал жизнь заново.
        Он нисколько ее не обманывал. Ему и в самом деле не хотелось никуда уходить. Ему нравилось быть рядом с ней.
        - Вы забыли, что я - врач и знаю о вашей коварной болезни немного больше, чем вы.
        - Согласен, - смиренно потупил взор Борис. - Но только я все равно теперь не усну. Можно я останусь бодрствовать с вами?
        Что-то было в его интонации такое, что Полина не стала возражать. А может, интонация ни при чем, просто свитер виноват. Только Добров остался на кухне, и они снова говорили о чем-то простом и вечном, а когда пришло время доить, Добров отправился в коровник вместе с Полиной. Они отнесли теленка в конюшню. Он был почти сухой, корова добросовестно вылизала его. Полина стала вытирать его сухими тряпками - в тех местах, где не достала корова. Новорожденный уже пытался подниматься на ножки, тыкаясь лбом в колени Бориса.
        - Первое марта сегодня, дружок, - сказал ему Добров. - Выходит, ты - Мартин.
        - Вот и имя дали, - улыбнулась Полина. - Мартин так Мартин.
        Она отправилась доить Милку, Добров - следом. Он встал в тени, чтобы не смущать корову. Полина вымыла вымя теплой водой. Оно еще не успело загрубеть, молоко побежало сразу, упругими струйками. Добров смотрел, как она это делает, сам не зная зачем. Он снова видел ее голые руки с двумя родинками у локтя, видел ее затылок, показавшийся ему особенно беззащитным, когда она склонилась к вымени. Наблюдал, как она доит корову, и анализировал свои ощущения. Пришел к выводу, что просто он еще не потерял интереса к жизни, вот и все. Между тем Полина взяла чистое ведро и пол-литровой кружкой отмерила в него два литра молока.
        - Пойдем поить теленка? - догадался Добров. Она кивнула.
        Он отнес надоенное молоко домой, а когда вернулся в конюшню, Полина занималась с теленком. Она мочила палец в молоке и давала его новорожденному. Тот брал палец, а хозяйка в это время другой рукой наклоняла его голову к ведру. Она была терпелива и последовательна. Теленок стремился задрать голову кверху, она поправляла его, склоняя вниз. Возилась с ним, пока тот все не выпил. Добров смотрел на ее профиль и думал о том, что в этой женщине нет ничего ненастоящего, наносного. Она предстала перед ним - какая есть. И ей не нужно ничего добавлять в свой облик. Все, что окружает ее ежедневно - зима, лес, деревенский дом, эта конюшня, печка, - все словно создано для нее. Все идет ей, как городской женщине идет весна, дающая возможность обнажить колени. И что ему нужно уезжать сейчас, немедленно, пока наступающее утро не проявило усталость. Пока очарование и интимность сегодняшней ночи не развеялись. Он хочет увезти их с собой. Он не знал о себе, что настолько сентиментален.
        Добров засобирался. Полина вышла проводить его на крыльцо. Она что-то объясняла насчет дороги, а Добров думал, будет ли удобно обнять ее на прощание. Почему-то не решился. Взял за пальцы и тихонько пожал их. Полина кивнула в ответ. Через полчаса Добров выезжал на трассу.
        На занятия народного театра Ирма не шла - летела. Как уж Полине Петровне удалось уговорить Павла отпустить жену в клуб, для нее оставалось загадкой. Ирма и не надеялась, что когда-нибудь сможет снова играть на сцене. Она вошла в клуб и вдруг подумала, что уже не чувствует себя здесь хозяйкой, как раньше. В фойе мальчишки играли в настольный теннис, техничка тетя Дуся мыла пустой танцзал.
        - Ваши наверху собрались, в библиотеке, - доложила она. - Артист приехал из города. Поднимайся.

«Ваши» - приятно обласкало Ирму. Она не услышала про артиста, зато услышала это теплое «ваши». Наверх она взлетела и, раскрасневшаяся, распахнула дверь в библиотеку. «Наши» тесно сидели на стульчиках. В углу на вешалке горой громоздились тулупы и пальто. Приезжий артист рассказывал что-то смешное, отчаянно жестикулировал. Рядом с ним сидела полная, красиво одетая женщина с красочными проспектами в руках. Ирма кивнула всем, пристроила свое пальто к общей куче и села с краю. Артист очень хотел понравиться публике, но та не спешила реагировать на его юмор. Деревенские приглядывались к нему, а Полина то и дело посматривала на часы. Наконец она решила вставить словечко. Что-то шепнула артисту на ухо. Он кивнул и замолчал.
        - Генрих Артемьев не просто артист нашего областного драматического театра, - пояснила Полина, оглядев односельчан. - Он прибыл к нам по поручению управления культуры. А также к нам приехала художник по костюмам, Анна Игоревна. В области проходит программа культурной помощи селу. Наш с вами любительский театр попадает в эту программу, нам тоже полагается помощь.
        - Наконец-то и про нас вспомнили! - подала голос Клавдия Семеновна, бывшая учительница, пенсионерка, которую Полина пригласила на роль Кабанихи. - А что за помощь-то будет? Моральная или материальная?
        Самодеятельные артисты поддержали Клавдию Семеновну легким смехом.
        - Если моральная, то мы сразу отказываемся! - подхватил Генка Капустин, водитель колхозного автобуса и по пьесе - сын Кабанихи.
        Артист Генрих беспокойно заерзал на своем стульчике. Чем-то Полину смущала ситуация, Ирма сразу заметила. Их руководительница подыскивала слова, хотя обычно говорила легко и просто.
        - Какую помощь мы выберем, это зависит только от нас. На каждый театр выделены деньги. Только одни запросили помощь в виде работы режиссера, другие решили на выделенные деньги изготовить декорации. Можно заказать костюмы для спектакля. Давайте послушаем Анну Игоревну.
        Художница по костюмам рассказывала интересно, показывала картинки. Ирма заслушалась. Ей только стало немного жаль артиста. Уж больно он ревностно поглядывал в сторону художницы. Справедливо опасался, что сельчане выберут ее услуги, а не его. Художница рассказывала, как изготавливаются костюмы в театральной мастерской, показывала фотографии.
        После того как она отрекламировала свои услуги, художница засобиралась на автобус, а артист изъявил желание остаться на репетицию. Но едва за ней закрылась дверь, он обратился к сельчанам с речью:
        - Это, конечно, все очень красиво… Но я вам не советую, господа… Пустая трата денег. Вы можете взять костюмы напрокат, да хотя бы в нашем театре. Мы ставили
«Грозу», лет семь назад. А вот режиссер вам необходим.
        - Это почему же? - поинтересовался Генка Капустин. - У нас Полина Петровна режиссер.
        - Да, конечно, у вас прекрасный руководитель, - смиренно сложив руки «лодочкой», согласился Генрих. - Но ведь у Полины Петровны нет специального образования? Я не ошибаюсь?
        Он оглянулся на Полину. Та покачала головой. Нет, не ошибается.
        - Ну, тогда о чем говорить? - развел руками Генрих. - Вам не о костюмах думать надо, не о декорациях, друзья мои. Режиссер и только режиссер! У спектакля должна быть идея, сверхзадача… А актуальность? А современное прочтение? Нет, что ни говорите, без профессиональной руки сейчас никуда! Я настоятельно вам советую хорошенько подумать, прежде чем принимать решение.
        - Мы подумаем, - внушительно заверила его Клавдия Семеновна. По ее тону Ирма поняла: артисту здесь ничего не светит.
        Он развел руками и покорно склонил голову. Затем, что-то шепнув Полине, артист отошел к книжным стеллажам и сделал вид, что углубился в книжки.
        - Пусть нам управление культуры деньги наличными выделит, - понизив голос до громкого шепота, снова заговорила Клавдия Семеновна. - Ткань в городе купим. Костюмы-то для нас Дарья Капустина сошьет не хуже, чем у них в мастерской. А на оставшиеся мы декорации соорудим!
        - Обойдемся без режиссера! - поддержали учительницу. - Пусть деньгами дадут!
        - Тише, тише, - поморщилась Полина и оглянулась на артиста. Тот делал вид, что ничего не слышит. - У нас с вами остаются нерешенные вопросы, кроме затронутых ранее. Вот, например, у нас остается свободной роль Бориса.
        - Как - свободной? Леша Величко вроде согласился?
        Полина развела руками.
        - Запил, - ответила за нее Ольга, одноклассница Ирмы. Когда-то они были подругами, теперь виделись редко и обычно - мельком.
        На последнюю реплику артист отреагировал нарочитой усмешечкой, Ирма обратила внимание.
        - Целый год продержался, - подтвердила Полина. - А на двадцать третье февраля сорвался. Ума не приложу, кого пригласить.
        - Может, участкового? - неуверенно предложил кто-то.
        - Васю-то? - ужаснулась Клавдия Семеновна. - Да он двух слов не свяжет! Бе да ме! Какой из него герой-любовник? Он и роль не выучит…
        - Володьку Никитина пригласите, - предложила Ольга. Все обернулись к ней. - А что? Парень холостой, временем располагает… - Ольга игриво сверкнула глазами.
        - Согласится? - засомневался Генка.
        - Я схожу к нему, - обрадовалась Полина. - Спасибо, Оль, за идею. Я совсем забыла про него. А ведь он у нас участвовал как-то в концерте…
        - Да сможет он! - подтвердила учительница. - Парень с головой.
        Наконец-то приступили к чтению пьесы по ролям. Ирма так ждала этого! Расселись кружочком, вокруг стола с газетами. Пьеса начиналась с диалога Катерины и Варвары. Заслышав слова знакомой пьесы, актер не утерпел, придвинулся ближе. Роль Варвары досталась Ольге, она читала, низко склонив голову к странице. По всему было видно, что видит она свою роль первый раз. Ирме же не терпелось начать репетиции в выгородке, свою роль она успела выучить наизусть. Она почти не заглядывала в книгу.
        - Разрешите вмешаться, - наконец не выдержал актер. - Давайте разберем пьесу. О чем она? - Генрих с торжествующим превосходством оглядел собравшихся.
        - О любви, - с игривой готовностью отозвалась Ольга. - О чем же еще?
        - Все пьесы мира, милая девушка, написаны о любви. А еще о чем?
        Полина молчала, ожидая активности от своих подопечных. Клавдия Семеновна показательно скрестила руки на груди. Она не желала участвовать в дискуссии, затеянной заезжим выскочкой. Актер ей не понравился, это уже все поняли. А Ирме стало жаль его, потому что они здесь были все свои, а он - чужой. И уехать он не мог, теперь ему нужно было дожидаться последнего автобуса. Поэтому она решила поддержать разговор:
        - Я думаю, это мечта о свободе. Человек не может быть счастливым, если он несвободен.
        Актер быстро повернулся к Ирме и с интересом посмотрел на нее.
        - Как вас зовут, девушка?
        - Ирма.
        - Ирма? А что такое свобода, по-вашему?
        Ирма растерялась, почувствовала, что краснеет. Ее выручила Ольга. Она поднялась, поправила на груди кофточку.
        - Не по адресу вопрос, - усмехнулась она. - Ирма замужем и потому несвободна. А вот я - свободна как ветер!
        Все присутствующие с облегчением засмеялись, поддержали Ольгину шутку.
        - Только толку от той свободы никакой! - глубоко вздохнула Ольга, не сводя глаз с Генриха. - Женихов у нас в Завидове корова языком слизала. Не-ту… И поэтому лично я, господин актер, буду голосовать за вас, если меня, конечно, спросят… - Она повернулась и озорно окинула взглядом собратьев по труппе.
        Самодеятельные артисты с удовольствием загоготали, благо Ольга отомстила за
«господ», обозвав Генриха в ответную господином.
        - Вот мы тебе и поручим товарища артиста на автобус проводить! - припечатала Клавдия Семеновна. - А то мы сегодня зарепетировались. Дед меня домой не пустит.
        - Да и мне надо бежать корову доить, - призналась Полина и снова беспокойно взглянула на часы. - Следующая репетиция, как обычно, в среду. - И, повернувшись к девушкам, спросила: - Проводите, девочки, артиста?
        Ирма хотела было возразить, но Ольга проворно ответила за нее:
        - Ну не бросим же мы такого видного мужчину одного? Проводим, можете не сомневаться.
        Все дружно поднялись, засобирались, загомонили.
        По дороге на автобусную остановку артиста и девушек догнал Генка Капустин:
        - Анекдот знаете? Мужик к врачу приходит…
        - Ген, ты бы шел домой, - недовольно оборвала его Ольга. - Мы твои анекдоты уже наизусть выучили!
        - Нет, отчего же? - возразил Генрих. - Если молодой человек решил к нам присоединиться…
        - Да какой он молодой человек?! - возразила Ольга. - Лапоть завидовский!
        Генка топтался рядом, продолжая улыбаться.
        - Оль, перестань, - одернула Ирма подругу. Она не понимала, чего добивается Ольга. Позорить Генку перед чужим человеком! Да они этого артиста скорее всего совсем не увидят больше, а Генка свой, родной почти. Конечно, он не красавец, для Ольги не жених, это ясно, но такой добрый, безобидный, разве можно с ним так? Это все равно что ребенка обидеть. - Рассказывай, Ген, - попросила она.
        Но Генка махнул рукой и, все так же улыбаясь, попятился прочь от остановки.
        - Побегу я, некогда… Покедова!
        Он пожал артисту руку и быстро побежал вдоль домов по улице.
        - «Покедова», - передразнила Ольга.
        - Зачем ты так, Оль?
        - Да ну его! Пристанет как банный лист… Лучше пусть Генрих нам что-нибудь расскажет… Генрих, а кого вы в театре играете?
        Генрих повел бровями, распрямил грудь. Ирма догадалась, что рассказ предстоит насыщенный.
        - Мне пора, - заторопилась она. - Вы уж тут без меня… проводитесь?
        - Проводимся! - опередила Ольга всякие возражения артиста. И тут увидела знакомую зеленую машину, подъезжавшую к остановке. - А вот и милый твой, Ирма. Надо же как вовремя! На машине домой покатишь… - Ольга вздохнула, не скрывая зависти.
        Павел подъехал вплотную, остановился. Вышел из машины.
        - Вечер добрый… - проговорил он, окинув долгим взглядом замерзшую троицу. - Что это вы тут делаете? - И остановил свой взгляд на Генрихе.
        - Мы с репетиции шли и… - торопливо начала объяснять Ирма, обнимая мужа за рукав тулупа.
        - Садись в машину, - чуть слышно приказал он ей. Она тотчас нырнула в салон. - Все цветешь? - громко и развязно спросил он у Ольги. - Эх, где мои семнадцать лет…
        - А мы вот артиста из города провожаем, - похвасталась та. - Актуальность пьесы разбирали…
        - Во-он оно что… - непонятным для Ольги тоном протянул Павел и задержал взгляд на Генрихе. Тот приплясывал на снегу - к вечеру похолодало. - Разобрали? - спросил Павел. Ольге почему-то расхотелось шутить. - А вот и автобус…
        Маленький синий автобус с вытянутым черным носом подъехал к остановке.
        Павел сел в машину. Поехали.
        - Полина Петровна попросила артиста проводить… Его отдел культуры прислал для помощи. А Ольга совсем не изменилась, да? Сегодня пьесу по ролям читали… Я уже отвыкла от театра, боюсь - получится ли у меня?
        Ирма тараторила, беспокойно взглядывая на мужа. Но в машине было темно, она не могла разобрать выражения его лица. Он молчал. Молчал он и дома, за ужином. Отвечал только на вопросы матери. Кончив есть, Павел поднялся из-за стола и отправился наверх. Уже на лестнице, словно что-то вспомнив, он обратился к Ирме со словами, от которых у нее все внутри похолодело:
        - Приходи скорей, дорогая…
        Перемыв посуду, Ирма поднялась наверх, зашла в детскую. Дочка долго капризничала, прежде чем уснуть. Ирма терпеливо баюкала ее, слушая, как за стеной, у Игоря, работает телевизор. Дочка уснула, а Ирма все продолжала сидеть у кроватки и смотреть на ребенка. Она вздрогнула, когда скрипнула дверь и в комнату врезался луч света из коридора. Павел молча подошел и взял ее за руку. Ирма поднялась и покорно двинулась за ним. Молча миновали они узкий освещенный коридор, Павел плечом толкнул дверь в спальню.
        В следующую секунду Ирма от сильного толчка в спину влетела в комнату и больно стукнулась о спинку кровати. Не спуская глаз с мужа, Ирма попятилась к стене. Ни один мускул не дрогнул на лице Павла, только в глазах появилось знакомое Ирме выражение. Их словно застилал туман.
        - Паша, Паша… - Ирма попыталась пробиться сквозь этот туман. Но Павел подошел и наотмашь ударил ее по лицу. Ирма скрючилась и сползла на пол.
        - Значит, артиста теперь захотела? - хрипло спросил он откуда-то сверху. - Ну и как они, городские? Слаще, чем деревенские? Ты для него так нафуфырилась? Это ты для него нацепила?
        Ирма не поднимала голову, но догадалась, что Павел имеет в виду бусы, подарок сестры Эрны. Бусы появились давно, некуда было надеть. И сегодня, обрадованная внезапно свалившимся на нее праздником, надела впервые. Павел потянул бусы, Ирма почувствовала, как леска впивается ей в шею.
        - Паша, больно, - тихо подала она голос. Но он тут же потянул сильнее, словно пробуя бижутерию на прочность, леска с колючими гранеными бусинами впилась ей в шею.
        Ирма попробовала помочь себе руками. Леска разрезала кожу пальцев, с яростным стуком посыпались бусины… На глазах Ирмы выступили слезы. В следующую секунду Павел дернул ее за руку, и она оказалась на середине комнаты. Мельком увидела себя в зеркале шифоньера - красная, почти багровая щека, с правой стороны шеи выступает след пореза.
        - Паша, этот артист уехал. Он больше никогда не приедет к нам, успокойся… Ты можешь спросить у кого угодно, я не оставалась с ним. Мы двух слов не сказали, Паша…
        Ирма знала, что все бесполезно, но зачем-то говорила, по привычке пытаясь защитить себя непрочной завесой слов. Павел медленно приближался к ней, и она видела, как на белках его глаз выступали знакомые красные жилки.
        - Паша, не надо…
        Снова удар. Она закрыла лицо руками, но в следующее мгновение почувствовала, как муж дернул на ней блузку - вслед за бусинами посыпались пуговицы, затрещала непрочная материя.
        - Сука! - прохрипел он, бросая ее на кровать.
        Он рвал на ней одежду. Сквозь тяжелое дыхание она слышала грязные ругательства, произносимые с исступленной яростью. Ирма не плакала и не кричала. Она знала: теперь уже скоро. Насытившись своей свирепой близостью, Павел отвалился от нее и сразу заснул. Она лежала, боясь пошевелиться, прислушиваясь к его дыханию. Иногда в такие минуты ей казалось, что муж умер, и она подолгу приглядывалась к его перевернутой ладони, пока пальцы руки не вздрагивали во сне. Вместе с ними вздрагивала Ирма. Отползала на самый край двуспальной семейной кровати, заворачивалась в свой махровый халат и сухими глазами смотрела в черный кусок неба за окном…
        Глава 8
        Полина знала в своем селе каждый дом, потому что хоть единожды, но побывала в нем. Больше того, она знала каждое деревце, кустик, ручей и камень. Со многими местами у нее сложились «личные» отношения. Она любила свое село, но не сразу поняла это. Такие вещи узнаются лишь вдали от дома. Так уж устроена любовь к родному краю - иначе как разлукой ее не проверишь. А из дома она уехала слишком рано - сразу после восьмого класса. Когда заявила матери, что после восьмого собирается поступать в медицинское училище, та только рассмеялась в ответ. Мать не заметила, что Полина выросла. Взрослой у них в семье считалась лишь Любава. Старшая сестра к тому времени закончила техникум и вернулась в колхоз бухгалтером. Любава всегда была серьезной, рассудительной. Она словно родилась взрослой. Даже на родительские собрания к сестрам ходила вместо матери. Той вечно было некогда. Мать работала в сельсовете, пропадала там сутками. А отец, сколько Полина себя помнит, пил. Трезвым дети видели его редко, поскольку утром, когда он уходил на работу, они еще спали. А после работы он удивительным образом всегда находил с кем
и чего выпить. Мать, в заботах и горестях, не заметила, как повзрослела средняя дочь. Ей казалось блажью желание Полины учиться медицине. Мать никогда не была слишком близка к младшим детям, поэтому и не углядела истока Полининого решения, не поверила, что это всерьез.
        - Да ты крови испугаешься! - уверяла мать. - А практика в морге? Мала еще. Сиди дома…
        Теперь-то она, пожалуй, поняла свою мать. У Полины и сейчас фигура девчонки, а тогда она была и вовсе не серьезной наружности. Однако внутри торчал стойкий оловянный солдатик. Правда, тогда об этом никто не знал. Полина бегала в клуб на занятия драмкружка, и поэтому мать не преминула поддеть:
        - Думала, ты в актрисы запросишься, а ты - вон куда. Небось за компанию с девчонками?
        - Нет, одна.
        Любава поддержала мать:
        - Думаешь, в городе-то сладко?
        Конечно, в городе оказалось несладко. Приспособиться к толпе, движению на улицах оказалось целой наукой. Полине поначалу эта наука туго давалась. Жить приходилось на квартире, с хозяйкой. Непросто приспособиться к чужому человеку. Хозяйка оказалась капризной и вредной, первое время здорово придиралась к своей жиличке. Полине случай помог. Как-то к хозяйке дети привезли внука на выходные. Внук этот умудрился засунуть в нос кусочек спички. Полина сумела вынуть его пинцетом и к тому же распознала у ребенка аденоиды. Хозяйка Полину зауважала, стала ходить по квартире на цыпочках и стучаться в дверь. Медицинское училище Полина закончила с отличием, но останавливаться на достигнутом не собиралась. Стойкий оловянный солдатик внутри толкал ее на подвиги. Она знала, что теперь должна сама себя содержать, родители ей помогать не могут. Любаву выдали замуж, отделили. А нужно еще Светочку поднимать…
        Полина устроилась нянечкой в больницу и поступила в мединститут, на вечерний. Приходя на дежурство в больницу, застегивая на себе белый халат, она словно оказывалась в другом мире, где была своей, где все ей было близко, понятно. Созвучно душе. Ошиблась мать - не пугал Полину ни вид крови, ни бинты, пропитанные ихтиолкой и йодом, ни все остальные «прелести» медицины. Она ни разу не усомнилась в правильности выбранного пути. А уж лекции в институте! Она впитывала их, как целебный эликсир, как тайну, доступную лишь посвященным. Особенно ей почему-то нравились лекции хирурга Коренева о гнойных ранах. Они врезались в память слово в слово, как записанные на пленку. Эти знания впечатались на всю жизнь. Потом она могла по виду раны, по особым признакам точно определить характер случая и дать прогноз. И чем лечить, тоже знала, и это не всегда были аптечные медикаменты. Можно сказать, что в институте Полина еще больше влюбилась в медицину. Она срослась с ней. А с Николаем познакомилась уже на старшем курсе. Это было трамвайное знакомство, как любил потом называть его он.
        Это случилось весенним утром, она опаздывала на дежурство, бежала к трамваю, который уже медленно подползал к остановке - красный, из двух вагонов. Рельсы лежали как раз посередине дороги, а перед ними и позади них неслись машины, они тоже все куда-то опаздывали. Полина держала глазами задний вагон трамвая, думала лишь о том, чтобы успеть впрыгнуть на подножку. Не посмотрела на светофор, не услышала, как отчаянно сигналит водитель белых «Жигулей». Оттого, что она слишком торопилась и была на шпильках, каблук подвернулся, и она упала прямо перед капотом машины. Водитель с визгом затормозил, выскочил. Он решил, что сбил Полину, а она видела только трамвай, последних пассажиров, запрыгивающих на подножку. Успеть во что бы то ни стало! Водитель кричал, спрашивал что-то. Полина же отряхнулась и резво побежала к трамваю. Парень с подножки подал руку, она уцепилась за нее.
        Оказывается, полтрамвая наблюдало сцену ее падения. Вагоновожатая сжалилась и задержала отправку. Все это рассказал ей тот самый парень. Посмеялись. Полина объяснила, что ей никак нельзя опаздывать на дежурство в больницу - больные ждут. Парень был симпатичный - улыбка не сходила с лица. Правда, как только Полина окунулась в работу, тут же забыла о нем. После дежурства вышла, а он стоит возле больницы с белыми цветами. Они долго гуляли по улицам. Полина первый и последний раз пропустила лекции в институте. Парня звали Николай, а ее девичья фамилия была Николаева. Он посчитал, что это не случайно. Через месяц они поженились. Она взяла его звонкую зимнюю фамилию - Мороз. Все было так естественно… Все само собой. Это был ее человек, он ждал ее на этом перекрестке судьбы. Они и не ругались никогда, и притирки у них особой не было. Просто теперь Полина понять не могла, как существовала без Николая раньше.
        Жить стали вместе с его мамой, в гуще беспокойного мегаполиса. Николай посмеивался над Полининым неприятием города. Говорил, что она скоро станет совсем городской. Она и стала бы. В чем-то она даже превзошла городских - Полина всегда тонко улавливала, как нужно говорить, двигаться. К тому же она продолжала заниматься в театральной студии при драмтеатре.
        Деревенщиной не выглядела. Но по деревне тосковала. Мужа таскала туда каждый выходной. На рыбалку, в лес, по гостям… Больше всего Полине не хватало линии горизонта. В городе взгляд то и дело во что-нибудь упирался. А у них в Завидове стоишь на холме - и взгляду просторно. Видны озера за селом, поля, полоска леса вдалеке. И горизонт ровный, широкий… Стоишь вот так, и внутри начинает вдруг щекотать отчего-то, и счастье берется непонятно откуда… По этим далям и скучала Полина больше всего. После стольких лет в городе поняла: не может она без деревни. Хочет вернуться.
        Николай ее ностальгию всерьез не принимал, отшучивался. А когда Полина забеременела, вопрос встал ребром. В городе ее нещадно мучил токсикоз. Она улавливала все, даже самые неуловимые запахи. Любой транспорт отметался. Рвало даже в трамвае. Зато в деревне все моментально проходило, как по мановению волшебной палочки. Не раз местный председатель звал Николая работать в колхоз. И дом обещал, как молодым специалистам, выделить. Николай только отмахивался. А тут согласился дом посмотреть, сходил с председателем в гараж, мастерские. Полине дом сразу понравился - комнаты просторные, окна высокие. Три комнаты и кухня. Да еще веранда летняя, надворных построек полно. Когда это они в городе своей квартиры дождутся? Уговорили Николая. Он в деревне прижился, в город не просился потом. Да и некуда стало проситься вскоре - мать внезапно умерла, а квартира, поскольку в ней никто прописан не был, отошла государству. Вот так бывает… Осели они в деревне и прожили здесь вместе без малого десять лет. Снится ей теперь то время солнечным, а Николай во сне всегда улыбается. Он инженером в колхозе работал, а она
устроилась в фельдшерский пункт. Ближайшая больница только в райцентре. Вот тогда-то и довелось в каждом доме побывать. Хоть день, хоть ночь - Петровна, беги. Вот где практика! Чего только не пришлось попробовать! И роды принимала, и кровотечения останавливала, и с белой горячкой дело имела, и с поножовщиной. А уж гнойных ран, которые она любила изучать в институте, повидала! Пришлось вылечить не один десяток. Почитай, все село стало ее пациентами. Ее фельдшерский пункт никогда не пустовал. Пока его не закрыли. Районное начальство объявило, что нет средств на содержание малых фельдшерских пунктов. Полина была обескуражена. Где работать? В городе можно побегать, работу поискать. А в селе?
        Работа сама нашла ее. Руководительница драмкружка ушла на пенсию и предложила на свое место бывшую воспитанницу. Так Полина оказалась в клубе. Новая работа тоже не давала сидеть на месте. Сегодня, например, ей предстояло побывать в трех домах и посещения эти уложить между дойками Милки. А доила она свою корову каждые два часа - раздаивала. Молока Милка давала немало, вот только вымя от дойки до дойки успевало загрубеть. Возни с ним много, руки после дойки болят. Иногда час под коровой просидишь, прежде чем выдоишь.
        Закончив с дойкой, Полина побежала к Никитиным. С тех пор как они открыли маслобойку, ни разу у них не была, не довелось. Вошла во двор и ахнула - до чего толково все устроено! Двор заасфальтирован, новый сарай сбоку, как продолжение двора. Чистота кругом, только по шуму Полина определила, что в сарае работает агрегат. Заглянула - вдоль стены стоят чистенькие жестяные и пластмассовые бачки, до краев полные масла. Володька с отцом вытряхивали семечки на пресс. Перекрикивая машину, Полина похвалила устройство, поинтересовалась, как работает. Сразу подосадовала в душе, что не вовремя пришла, приходится отрывать людей от дела. Не согласится Володька! Когда у молодого хозяина освободилась минутка, он подошел к Полине, и она, не слишком надеясь на успех, стала излагать свою просьбу. Володька не пришел в восторг от предложения сыграть в спектакле. Полина лихорадочно прикидывала, как долго придется его уговаривать и какие именно аргументы выдвинуть.
        - Ну не хватает хороших мужчин, - призналась Полина, доставая из сумки список своих артистов. - Вот понадеялись на Лешу Величко, а он запил!
        - Беда, - согласился Володька, через плечо Полины заглядывая в список действующих лиц и исполнителей. - Когда репетиция? - поинтересовался он, глазами пробежав его до конца.
        - В среду…
        Полина боялась поверить удаче. Она во все глаза смотрела на Володьку.
        - Придешь, Володя?
        - Ну а как же? - с непонятными искорками в глазах ответил он. - Прийти-то я приду, только получится ли у меня?
        - Еще как получится! - обрадовалась Полина.
        К дому Капустиных она уже летела окрыленная. Верила - если первое задуманное дело сладилось без помех, так же удачно будет и с остальными. В сенях ее встретил Генка с охапкой дров.
        - Вы к Капустиным?
        Генка не мог без шуток, Полина его выучила.
        - К ним, - согласилась она, обметая с валенок снег.
        Генка в это время начал рассказывать ей свежий анекдот:
        - Почтальон приходит, спрашивает: «Иванова здесь живет?» - «Нет, она переехала». Почтальон с ужасом: «Кого?»
        - Мать дома? - посмеявшись вместе с Генкой, поинтересовалась Полина.
        - Дома, где ж ей быть? Подушки сочиняет.
        Мать Генки, Дарья Капустина, была рукодельница. Она постоянно что-нибудь
«сочиняла». То занавески на окна, то затейливый фартук, то новые чехлы на кресла. Дарья, хоть и была поварихой, всю свою сознательную жизнь проработала в колхозной столовой, имела хобби - любила шить. Сейчас она сидела у швейной машины в ворохе лоскутов, шила диванные подушки. Несколько подушек уже красовались на пестром покрывале. Дарья Капустина дружила с Любавой, и хотя имела взрослого сына и была значительно старше Полины, они были на ты и общались с удовольствием.
        - Она опять что-то мастерит! - всплеснула Полина, едва поздоровавшись.
        - А чё мне… - небрежно отозвалась Дарья.
        Дарья Капустина была бессменной портнихой любительского театра, обшивала все спектакли, но каждый раз ее приходилось подолгу умасливать и уговаривать. Поэтому Полина начала с похвал диванным подушкам, которые без устали строчила Генкина мать. Наволочки Дарья комбинировала из всяких-разных лоскуточков, получались они пестрые, как лоскутное одеяло.
        - Да так, ерундой занялась, - скромно обронила Дарья и кивнула на свободное кресло: - Садись. Твоя, говорят, отелилась. Телок?
        - Телок.
        - Хорошо. Коли телок - раздой будет хороший, молока много…
        Поговорили о корове, теленке, кормах.
        - Я ведь к тебе с делом, - наконец начала свое вступление Полина.
        - Я уж поняла, - нарочно хмурясь, обронила Дарья и перекусила нитку. - Опять выступать собираетесь? Мой артист говорил…
        - Ну да. Нам район деньги на костюмы выделил. Я - сразу к тебе.
        - Не сидится вам… У меня заказов полно. Не знаю, как успею. Наверное, в этот раз - без меня.
        - Дашенька! Ты так шьешь! У тебя руки золотые… - принялась петь Полина, перекладывая подушки. - И фантазии у тебя, Даш, хоть отбавляй. Никто так не сможет!
        - Ну уж…
        - Точно тебе говорю. К нам из театра художница приезжала, эскизы показывала. Наши все за тебя проголосовали. Клавдия Семеновна так и сказала: у нас Дарья Капустина лучше шьет!
        Дарья не смутилась, в лице не дрогнул ни один мускул. От похвал она принимала важный вид, надувалась. Ее и без того округлая фигура становилась еще шире, грудь расправлялась. О себе она могла слушать долго, не перебивая. Полина не скупилась на комплименты.
        - Да дел-то полно. Не вовремя вы спектакль-то затеяли. У нас ведь тоже корова вот-вот отелится. Когда шить-то?
        - У тебя Гена помощник. Парень - молодец, не пьет…
        - Пока не пьет, - согласилась Дарья. - Но если вовремя не женится - запьет. Женить его надо, Полина.
        - Надо, - согласилась Полина.
        Генка Капустин ей нравился - общительный, добрый. Был у него один недостаток - отсутствие какой бы то ни было внешней привлекательности. Генка Капустин был высок, но сутул, и эта сутулость портила общий вид. Лицо же его словно постаралось собрать на себе все несуразности: под рыжей шевелюрой светились маленькие непонятного цвета глазки, длинный нос в середине делал некоторое закругление и словно смотрел в сторону. «Красоту» эту завершали непомерно большие, пухлые, как у ребенка, губы. Все эти черты, собранные на одном лице, делали его настолько несуразным, что никто из деревенских девчат не решался посмотреть на Генку с практической стороны, не говоря уж о разведке его душевных качеств. А качества эти, Полина знала, изобиловали за внешне некрасивой оболочкой. Генка был отзывчив и жертвенно добр. В любой компании он из кожи лез, стремясь всех развеселить, и ему это почти всегда удавалось. Девушки беззастенчиво пользовались Генкиной добротой, смеялись его шуткам, пили его пиво и ели конфеты, но гулять шли с другими. И замуж выходили за других. Полина отлично понимала тревогу и заботу Дарьи
Капустиной.
        - Надо, Даш. У нас в клубе он на виду, мы ему роль дали. Сейчас весна, время такое, может, с кем и закрутит любовь?
        - Да уж хоть бы! - горячо отозвалась Дарья. - Ведь он у меня золото! Что скажешь ему, то и делает! А иной раз и говорить не надо, сам видит дела-то! Боюсь, запьет, как все мужики в деревне. Ведь что здесь делать неженатому? Работать - ничего не наработаешь. Посмотришь кругом - спивается молодежь.
        - Спивается, - согласилась Полина. - На танцах дети пьяные, Даш. Что уж говорить о молодежи…
        Уходила Полина от Капустиных затемно, получив твердое согласие сшить костюмы для спектакля. Времени до дойки оставалось впритык, поэтому она шла быстро, по дороге переключаясь с рабочих забот на домашние. У магазина ее окликнули. Обернулась - стоит сестра Павла Гуськова, Лидия.
        - Полина? Ирма велела передать, что в спектакле играть не сможет. Замену ищите.
        - Как не сможет?! - обалдела Полина. - Да она только два дня назад…
        - А теперь передумала. Планы у ней изменились. Мне что велено, то я и передаю. Что ты на меня-то волком уставилась?
        - Я должна сама с Ирмой увидеться. Пусть она мне в глаза посмотрит и скажет.
        У Полины все вскипело внутри. Ну что за работа! Зависишь от людей целиком и полностью, а они как дети. Буду - не буду. Ну уж от кого-кого, но от Ирмы она такого не ожидала.
        - Ее дома нету, - угрюмо ответила Лидия. - С мужем в район уехала, будут не скоро.
        Не став ждать слов Полины, Лидия развернулась и пошагала в сторону гуськовского
«термитника».
        Полина чуть не заплакала. Ну что теперь делать? Ну где взять Катерину для «Грозы»? Да что за работа такая? Денег платят - «кошкины слезки», да еще столько переживаний! Нет, нужно увольняться и сидеть на своем хозяйстве. Развести кур, гусей…
        От обиды Полина даже не зашла в магазин, забыла. Прошла мимо, вся в своих мыслях. Сворачивая к себе на улицу, все же заметила ползущую по дороге тупоносую машину Гуськовых. Зеленая машина Павла поравнялась с ней, и Полина разглядела, что Павел в машине - один! Наврала Лидия-то!
        Безотчетно повинуясь порыву, Полина повернулась и быстро зашагала назад, рассчитывая застать Павла в гараже, когда он будет ставить машину. Она прижмет его к стенке. Она вытянет из него правду! Если это он не пускает Ирму, нарушает данное слово, то она… то она тоже больше никому из их семьи не протянет руку помощи! А они еще к ней обратятся… Она овчарку заведет и на цепь у калитки посадит! Пусть тогда придут к ней среди ночи порезанные!
        Эх и зла была Полина, когда, высунув язык на плечо, доползала до гуськовских ворот! Павел, как она и ожидала, закрывал замок на гараже. Фонарь от крыльца освещал площадку двора. Сторожевой пес взвился лаем, почуяв приближение чужака. Павел оглянулся.
        Полина хорошо рассмотрела первое выражение на его лице. Оно, впрочем, сразу же изменилось, но ей хватило первых секунд. На лице его успел проявиться хмурый настороженный интерес, даже испуг. Он увидел Полину и испугался. Почему? Впрочем, секунды хватило, чтобы успеть натянуть на лицо маску добродушия, выпустить улыбку.
        - Вот кому дома не сидится! Доктор наш! - И… вышел навстречу Полине, за калитку. - Хорошо выглядишь, Полина! Зима тебе к лицу - щеки горят, в глазах огонь… Эх, был бы я холостой… - Павел только не выплясывал перед женщиной, оттесняя от калитки к дороге. - Какими судьбами к нам занесло? Игорька решила проведать? Так ведь ты его быстро на ноги поставила! Он, представляешь, уж сегодня по делам поскакал… Кровь молодая покоя не дает…
        - Да я…
        Павел не дал ей слова вставить. Схватил своими ручищами за плечи и чуть ли не поднял над землей.
        - Ну, спасибо тебе, Петровна! Ты моего брата спасла, руки у тебя золотые, сердце тоже. Вот это врач так врач! Не то что эти наши районные костоломы… Я им в глаза говорю: «Вот у нас, в Завидове, Полина Петровна - врач. А вы все - фуфло недоделанное». Разве они в медицине понимают? Накупили дипломов, сидят, выделываются… Штаны в кабинетах протирают. Какая у них практика? Они что, бегали по селу, как ты? Или, может, кто из них роды принимал? Рану колотую обрабатывал? Тьфу! Одно название - медицина!
        Полине даже поначалу показалось, что Павел пьян. Но он наклонялся к ней низко, к самому лицу. Перегара не чувствовалось. Однако вел себя Павел Гуськов странно. Он держал Полину за плечи совершенно панибратски. Вел ее, обняв, и говорил взахлеб, как после долгой разлуки. Она ничего не поняла вначале, растерянно слушала его болтовню. Только когда он довел ее до колонки, догадалась, что ее уводят от
«термитника» прочь! Он не хочет, чтобы Полина зашла к нему домой! Но ведь только позавчера она была у Гуськовых, делала перевязку Игорю, выслушивала жалобы Макаровны на больную печень. Была у них дома, всех видела. И Павел был дома и своим вниманием ее едва удостоил. Пришла она - смотрел боевик по телевизору, ушла - смотрел боевик. До дверей провожала Ирма. Пообещала прийти на репетицию, обещание сдержала. Так что же случилось за эти два дня?
        - Я к твоей жене приходила, - наконец встряла Полина. - Она отказалась в спектакле играть. Я хочу знать причину.
        - Да ты что? Отказалась? - Павел уставился на нее водянистыми глазами.
        - А полчаса назад твоя сестра Лидия заверила меня, что Ирма уехала с тобой.
        - Лидка? Да она дальше своего носа не видит. Ей лень задницу поднять. Посмотреть, кто дома, а кого нет. Я с ней разберусь. Значит, говорит, с мужем в район укатила? Ну, Лидка… В детстве пороли мало. Все больше мне доставалось, как старшему…
        - Но что с Ирмой?
        - С Ирмой? Да бабские капризы. Не понравилось что-нибудь. Вы, наверное, ей партнера плохого подобрали, - веселился Гуськов. - Кто у вас в театре играет?
        - Гена Капустин, Крошка, - перечисляла Полина, не переставая крутить в мозгу отказ Ирмы. Так и сяк крутила, не могла понять. - Лешу Величко уговорили, запил…
        - Да, негусто… - хохотал Гуськов. - А что ж, городской артист не устроил?
        - Не устроил, - хмуро буркнула Полина, не поддерживая циничного тона Гуськова. - Свои, деревенские, не хуже сыграют. И между нами говоря, Павел, никто не поверит, что Ирма сама отказалась от роли. Это ты ее не пускаешь! А ведь обещал мне!
        Полина вложила в свои слова столько обиды, что Павел остановился.
        - Я? Да ладно тебе, Полин! Жалко мне, что ли? Обещал, что придет - значит, придет. Я свое слово держу!
        - А сейчас она чем занимается, Ирма твоя? - не унималась Полина, поглядывая на окна гуськовского «термитника».
        Павел продублировал ее взгляд.
        - Да чё-то приболела она сегодня, лежит…
        - Лежит? Может, помощь ей нужна? - Полина сделала вид, что порывается пойти назад.
        - Какая помощь, ты чё?! - Павел хохотнул, а сам перегородил ей дорогу. Встал, широко ноги расставил и стал хохотать, словно Полина сморозила великую глупость. - Как это у вас называется? Критические дни! Придет она, не переживай. С недельку покочевряжится, а потом придет. Я Ирму-то лучше знаю… Не бойся. И роль выучит. Я прослежу!
        Последние слова Павел произносил, пятясь назад, как-то вприпрыжку отступая от Полины к дому, показывая, что замерз стоять с ней, ноги закоченели. Потом повернулся и побежал, оставив Полину одну у колонки.
        Ей ничего не оставалось, кроме как отправиться восвояси. Дома она механически делала свои дела, все думая о встрече с Павлом, пока не попал в поле зрения свитер Николая, аккуратно сложенный на столе. Ведь ходила мимо несколько дней и почему-то не убрала в шкаф! Она вдруг почувствовала себя провинившейся. Это что же получается? Много лет хранила вещи мужа будто святыню какую и вдруг, без раздумий, отдала случайному человеку?

«Коля, Коля. Прости! Сначала сделала, потом - подумала».
        Она подошла, взяла свитер, поднесла к лицу. Пахнет? Пахнет… Только не Николая это запах!
        Вещь предательски быстро впитала запах другого человека. Запах живой, волнующий. Мужской.
        Полина прижалась к свитеру щекой. И испугалась. Второй раз испугалась.
        Первый - это в тот вечер, когда они возились с коровой. Она вошла в кухню. А Добров выходил. Они столкнулись в дверях. И он случайно оказался так близко, что вдруг на нее обрушилось его поле. С ней что-то стало происходить. Это примерно как если ты входишь в лес и на тебя опускается тишина, и аура деревьев, и обволакивает тихий шелест… И вот ты стоишь и всем существом чувствуешь это, и с тобой что-то происходит такое, что из леса ты возвращаешься немножко другим.
        Так и здесь. Только с человеком. Ты попал в его поле - облако запаха, тепло, импульсы, еще что-то такое необъяснимое. И это все сплетается с твоим. И ты чувствуешь, как начинает покалывать за ушами, и кровь толкается в животе, и все тело окутывает непонятно откуда возникшее тепло.
        Тогда Полина испугалась. Она немного опьянела от этого ощущения. А теперь не могла вспомнить - а было ли у нее так с Николаем? Да нет, это что-то незнакомое. В юности все по-другому. А то, что теперь, - просто от одиночества. Фантазия разыгралась. Еще не хватало. Жила столько лет одна - и ничего. А тут - случай, ерунда. Полина отругала себя, вернула свитер на его законное место, закрыла шкаф. Она запретит себе даже думать на этот счет. Еще не хватало, чтобы она, как девочка, начала томиться от страсти!
        Когда Добров переступил порог офиса, его посетило странное ощущение. Он почувствовал себя человеком, которого грубо разбудили в то время, когда он видел прекрасный, удивительный сон.
        Его сразу стало раздражать всё и вся. В приемной слух резала речь двух девочек, которые работали у него не меньше года, и при этом день изо дня ему приходилось слышать их милую деловую болтовню. Раньше он не замечал, как чудовищно они разговаривают! Откуда они берут эти ненатуральные интонации? Сейчас одна из них говорила по телефону, другая беседовала с клиентом. Обе говорили так, словно недавно выучили язык и теперь не без труда нанизывают предложения на одну-единственную интонацию, зачем-то делая акцент на конце предложения. Обе сотрудницы так и напрашивались на сравнение с электронными куклами. Борис, едва кивнув им, прошел в зал менеджеров. Но и там не смог пробыть больше двух минут. Его вышколенные работники напомнили ему манекены, те, что стоят в витринах бутиков на центральной улице. Все они являлись участниками согласованного действа, автором которого был он сам. Да, ведь именно он разрабатывал устав фирмы, правила корпоративного поведения и даже стиль одежды. Это он требовал от подчиненных неукоснительного соблюдения всех правил. Костюм, причесочка, ногти, макияж, речь, улыбочка. Вот они
и двигаются с наклеенными улыбками, и жесты у них все выверенные, как будто с ними репетировал хореограф. А его это раздражает!
        Он вызвал к себе Веру Синицыну, своего «супербухгалтера», как он сам ее называл. Синицына много лет была его правой рукой. Она не обижалась когда он звонил ей домой, на дачу, напрягал ее в нерабочее время. Она всегда была готова ринуться в бой.
        - Вера, я хочу разобраться насчет Корякина, - сказал он, показывая ей на кресло.
        - Что тут разбираться? - пожала плечами прямая, сухопарая Синицына. - По-моему, все ясно. Нашел себе более теплое местечко.
        - Давай с самого начала.
        - Прошлую субботу мы с мужем тусуемся на одной крутой вечеринке. Ко мне подходит Краснов, ну и начинает разговоры разговаривать. Ну, представь мое удивление, главный конкурент, враг, можно сказать…
        Добров поморщился:
        - Вера, давай без этого вот… - Он покрутил в воздухе рукой.
        - Так вот, Краснов ко мне подкатывает и начинает откровенно вставлять всякие шпильки. То-сё, о налогах, о товаре, о поставщиках… И вдруг ни с того ни с сего заявляет: «А хочешь, сейчас скажу, сколько вы в прошлом месяце чистой прибыли огребли?»
        - Ну? - нетерпеливо перебил Добров.
        - И вываливает мне информацию с точностью до копеечки. Он, конечно, в подпитии был, болтал много, но ведь точно все назвал! У вас, говорит, есть человечек, который работает на два фронта…
        То, что несколько дней назад могло довести Доброва до инфаркта, сейчас почему-то не производило должного впечатления. Он молча слушал «супербухгалтера», вырисовывая на листке бумаги круги. Один в другом, как круги по воде от брошенного камня.
        - Сначала Краснов кочевряжился, не хотел говорить, кто ему капает про нас. А потом раскололся. Оказалось, они с Корякиным в одной компании охотятся. И тот под водочку ему, Краснову, все выкладывает.
        Добров молчал, вырисовывая круги. Вера в замешательстве сидела перед ним. Видела, что с шефом что-то творится. Не узнавала его. Обычно, вернувшись после хотя бы суточного отсутствия, он носился по офису, беседовал со всеми, всюду заглядывал, наводил шорох. И обязательно собирал совещание, во время которого дотошно вникал во все детали.
        - Совещание объявить? - спросила Вера. Ей показалось - он не услышал ее. - Борис Сергеевич, - осторожно повторила она, - совещание будет?
        - А? Нет. Работайте. А где Корякин?
        - На завод поехал. Будет к четырем.
        - Хорошо.
        Борис не знал, как поступить. Обычно скорый на решения, сейчас он медлил. Его тяготил предстоящий разговор с Димой. Ему претила собственная роль, и видеть друга оправдывающимся он не хотел. Все внутри восставало против этого. Сейчас даже собственный кабинет казался ему неуютным. Он решил немедленно поговорить с офис-менеджером, пусть цветов ему здесь поставят, что ли…
        Он снова проходил через зал менеджеров, и снова люди в нем напомнили кукол. И вдруг одно лицо выбилось из общей картины. Он даже остановился.
        Это была Катя. Она не отличалась от своих соседок ни костюмом, ни цветом волос. Но Добров понял, в чем дело - у девушки было заплаканное лицо. Следы слез делали его настоящим.
        - Катя, зайдите ко мне через минуту, - на ходу бросил он.
        Она испуганно взмахнула ресницами.
        Поговорив с офис-менеджером, он вернулся в кабинет. Возле двери его уже поджидала Катя, нервно теребя блокнот. Пальцы ее дрожали.
        Он подождал, когда она усядется, и участливо спросил:
        - У вас что-то случилось?
        Новый испуганный взмах ресниц и новый поток слез. Добров отдыхал взглядом на ее живом лице. Он думал о том, до чего странно устроен мир: горе делает человека настоящим, заставляет забыть о навязанной роли, стать естественным.
        - Вы поплачьте, Катя, не стесняйтесь, - подбодрил он. - Вас кто-то обидел?
        Она отчаянно потрясла головой.
        - Знаете, Катя, сегодня в офисе ваше заплаканное лицо показалось мне единственно живым. Мы, все остальные, выглядим бездушными куклами, - вздохнул он.
        Она с еще большим трагизмом покрутила головой:
        - Не говорите так, Борис Сергеевич! Вы не знаете, какая я! Не знаете, что я сделала! И поэтому жалеете меня!
        - Что вы могли такого натворить? - снисходительно поинтересовался он, хотя в его планы не входило заставлять ее исповедаться. Ему просто было необходимо увидеть перед собой настоящее, неофисное лицо. Ему было не по себе, и он позавидовал женской способности выплакаться.
        - Вот и могла! - Девушка подняла на него опухшее от слез лицо. - Это я рассказала Краснову о доходах фирмы!
        Добров молча посмотрел на нее. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он довольно долго молчал. Затем спросил:
        - Зачем?
        Она вновь разразилась слезами. Добров пододвинул Кате салфетки.
        - Зачем? А я знаю - зачем? Мы встречались с ним. Ну, нас познакомили. И мы…
        - Он ваш любовник?
        Катя кивнула:
        - Был. Да, Краснов был моим любовником. А потом у нас на фирме появился Дима…
        - С Димой вы… тоже? - поразился Добров, чем вызвал у девушки новый поток слез.
        - Нет! Конечно же - нет! Дима порядочный, у него семья… Но ведь именно в таких почему-то влюбляются дуры, подобные мне!
        - Из-за любви к Диме вы дали отставку Краснову? - догадался Борис, подвигая Кате пепельницу. - Курите.
        - Спасибо. Да, конечно, я не могла больше встречаться с Красновым. Сказала, что люблю другого. Он как-то узнал, что этот другой - Дима. Краснов был в бешенстве. А потом решил, как насолить. Вы не сомневайтесь, я бы все равно к вам пришла…
        Борис ничего не говорил, а только смотрел на нее и думал о Димке.
        - Понимаете, Борис Сергеевич, Дима ведь ничего не знает, не догадывается ни о чем. Я думала, как я признаюсь, как расскажу вам обо всем? Ведь тогда и Дима узнает… И я все эти дни как на иголках. А сегодня нервы не выдержали… Вы извините меня… Если бы вы Диму уволили, то я…
        И она снова залилась слезами. И откуда в ней столько слез?
        - Никого увольнять не будем, - задумчиво проговорил Добров и добавил: - Спасибо вам, Катя.
        - За что? - поразилась она сквозь слезы.
        Добров подошел и дотронулся пальцем до ее зареванного носа:
        - За то, что вы сегодня так много плакали.
        Когда Катя ушла, Добров понял, что ему просто необходимо взять отпуск. И он сделает это прямо сегодня.
        Глава 9
        Любава стояла перед Красным домом и смотрела на окна. Дом как дом. Типовая двухэтажка. Только первый этаж слева занимает хозяйственный магазин, а над магазином в подъезде одна-единственная квартира. Если верить заполошной тете Стеше, именно эта квартира Любаве и нужна. Только ноги почему-то как ватные. Не идут. Тем не менее, преодолевая внутренний протест, Любава вошла в подъезд и остановилась перед единственной дверью на лестничной площадке. Прислушалась - тихо. Позвонила. Ни звука за дверью. Позвонила еще раз. После этого из глубины квартиры до нее донеслись отчетливые звуки. Кто-то неторопливо шел к двери. Когда дверь открылась, Любава увидела типичного амбала в коже, бритого и со жвачкой во рту. Он полусонными глазами взирал на нежданную гостью.
        - Ошиблись квартирой? - подсказал он в ответ на ее молчание. Любава отчаянно завертела головой:
        - Нет, мне сюда. Думаю, что сюда.
        - Вам кого, женщина? - лениво поинтересовался амбал, оглядев через ее плечо лестничную клетку.
        - Вашего хозяина.
        Он снова уставился на нее. Стал неторопливо изучать ее с ног до головы, с трудом ворочая извилинами мозга. Пока он ее рассматривал, Любава успела прийти в себя и успокоиться.
        - А чё надо-то вам, женщина? - Амбал наконец изверг из себя подходящий вопрос.
        - У меня дело. По бизнесу.
        Амбал не сводил с нее глаз, туго соображая. Он открыл было рот, но в это время внизу хлопнула дверь, и несколько человек вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице. Здесь амбал отреагировал мгновенно - он втолкнул Любаву в квартиру, своей широченной фигурой наглухо закрыв амбразуру дверного проема. Она стукнулась локтем о дверной косяк, но не успела даже потереть локоть, поскольку была обхвачена сзади двумя ручищами, одна из которых обездвижила ее руки, другая зажала рот. Ее втолкнули в маленькую комнатушку рядом с кухней. Любава слышала, как в коридор зашли несколько человек, как негромко заговорили. Затем вошедшие переместились в комнату, слышно стало хуже. Дверь приоткрылась, в комнатушку заглянула круглая голова амбала и коротко изрекла:
        - Отбой!
        Ручищи, державшие Любаву, ослабили хватку. Она вывернулась и увидела рядом с собой второго амбала, как зеркальное отражение повторяющего первого.
        - Меры предосторожности, - пояснил второй амбал, указывая на кресло.
        Любава послушно села. Рука болела, рот горел, но она молчала, рассматривая своего тюремщика. Теперь она разглядела, что это не брат-близнец первого. Если у первого почти не было видно бровей, то у этого брови топорщились густые и губы выпячивались, придавая физиономии слегка обиженное выражение. Он сел напротив Любавы и не спускал с нее глаз.
        - Хозяин приехал? - догадалась Любава, показывая глазами в сторону двери. Бровастый никак не отреагировал на вопрос. Любаве стало неуютно под его тупым взглядом. Она поерзала в кресле, обхватила руками колени. Огляделась. Комната как комната. Кресла, стол с компьютером, шкаф. Ставку бандитов она представляла себе как-то иначе. Замаскировались…
        Она внутренне подбадривала себя, убеждая в том, что «двум смертям не бывать» или
«чему быть, того не миновать». Но ее не покидал неприятно леденящий душу холодок. Наконец дверь распахнулась, и показалась предыдущая бритая голова.
        - Айда, - позвал он Любаву. Она поднялась и последовала за бритоголовым.
        В большой комнате сидели несколько мужчин в кожаных пиджаках. Любава никого из них не знала и поэтому не могла решить, к кому же ей обратиться. На диване сидели два молодых парня, лет по двадцати пяти. Один темненький, вроде как нерусский, второй - с крашеными «перьями» в прическе. Мужчина постарше подпирал стену, выжидательно взирая на гостью. Здесь же, в кресле, сидел плюгавенький такой мужичонка, лысенький, в очках. Он был постарше остальных, но выглядел менее солидно. Поэтому Любава обратилась к тому, кто стоял:
        - Помогите мне, пожалуйста… Безвыходное положение совсем…
        Она чуть не сказала: «Товарищи бандиты». Вовремя прикусила язык. Тот, что стоял, начал допытываться, почему она пришла именно сюда, кто ее навел на эту квартиру. Любава беззастенчиво выдала бабу Стешу, рассказав заодно про курей и «маркоманов». Двое молодых на диване при этом переглянулись, изобразив на лице подобие ухмылки. Любава поняла, что развеселила их. И уже бодрее начала излагать суть своего дела. Она говорила долго, ее ни разу не перебили. Только Стоявший несколько раз переглянулся с Лысеньким. Любава догадалась, что решать будут они, а от двух молодых ничего не зависит.
        - Значит, вы хотите, чтобы мы вашего Пухова… припугнули? - сделал вывод Стоявший, когда она замолчала.
        Любава плечами пожала:
        - Вам виднее, ребята. Я только хочу, чтобы он мне мое оборудование отдал, больше ничего. Я новое помещение нашла под пекарню, школа мне свои старые мастерские в аренду отдает.
        - Все это хорошо… как вас по имени-отчеству?
        - Любовь Петровна.
        - Все это хорошо, Любовь Петровна… Только нам-то в этом какой резон? - подал голос Лысенький, и Любава задумалась. Действительно… - Вы, наверное, думаете, нам удовольствие доставляет всех пугать и наказывать? Напротив, Любовь Петровна, мы очень мирные люди. Разбираться в таких делах должны органы правопорядка… Или - суд. Вы нам никто, и ваш Пухов нам никто… А завтра он бизнес свой откроет и станет делиться с нами… Может такое случиться? - спокойно, как воспитательница в детском саду, вопрошал Лысенький.
        - Может, - согласился с ним Стоявший.
        - Я вам заплачу… - залепетала Любава. - Сейчас я, конечно, в долгах, но потом…
        Двое молодых ее уже не слушали, тихонько и лениво переговариваясь о своем. Стоявший зевнул, не потрудившись свой зевок прикрыть рукой. Любава все не могла поверить, что бандиты готовы отказать ей. Как же так?
        Она достала тетрадь с бухгалтерией и протянула ее Лысенькому.
        - У меня все записано. Может, вы думаете, я обманываю? Я ничего ему не должна, ни копейки. Я так на вас надеялась… Я ведь хлеб для детдома, школы и детсада покупала все эти дни… Вся в долгах теперь…
        В эту минуту в коридоре послышался шум, голоса. Лысенький вопросительно глянул на Стоявшего.
        - Гусаки приехали, - пояснил тот.
        В комнату один за другим вошли несколько здоровенных парней, среди которых Любава сразу узнала знакомого, завидовского, Павла Гуськова.
        - Товар привезли, - с порога похвастался Павел, но его оборвал взглядом Стоявший. Повел глазами в сторону Любавы.
        Тот обернулся, присвистнул удивленно:
        - О! Какие люди! Любовь Петровна! Сестрице вашей от меня нижайший поклон и от Игорька тоже. Как вы живы-здоровы?
        - Твоя знакомая? - уточнил Стоявший. Молодые парни поднялись и вышли. В коридоре хлопали дверью, входили, выходили. Любава поняла, что вот сейчас, сию минуту, решится исход ее дела. И от нее уже ничего не зависит.
        - Да это же лекарши нашей, Полины Петровны, сестра родная! - воскликнул Павел.
        - Это которая тогда… - подал голос Лысенький и вытянул шею в сторону Любавы. Маленькие глазки его под очками окрасились признаками живого интереса.
        - Ну да! Полина Петровна вам тогда пульку-то вынула… А недавно Игорька моего подлечила. Пырнул один хмырь под ребро, царство ему небесное…
        - Много болтаешь, Гусь, - одернул его Стоявший.
        - Давайте-ка сюда вашу тетрадь, - почти ласково обратился к ней Лысенький.
        Павел и Стоявший сгруппировались вокруг Лысенького, о чем-то негромко разговаривая.
        Затем Павел повернулся, пошел прочь из комнаты и напоследок напомнил:
        - Привет Полине-то. Мы, Гуськовы, добра не забываем.
        Любава мало что поняла из его слов, но почувствовала, что ситуация волшебным образом изменилась. И Стоявший, и Лысенький смотрели на нее уже по-другому. Ее проводили до двери, спросили номер телефона. Стоявший сказал ей у порога:
        - Вам позвонят.
        И она, в каком-то заторможенном состоянии, спустилась вниз.
        Добров позвонил в дверь и поймал себя на мысли, что по характеру шагов бывшей жены пытается определить ее настроение. Сейчас шаги раздавались невеселые. У Галины вообще редко бывали веселые шаги, но все же бывали.
        Он постарался настроить себя позитивно, даже изобразить на лице подобие улыбки, когда зашевелился ключ в замке. Выставил вперед коробку с тортом. Галина открыла, пару секунд взирала на него неприязненно, затем отступила, давая ему пройти.
        - Ну и зачем ты это приволок? - начала она, принимая коробку с тортом и уходя на кухню. - Знаешь же, что я мучного не ем, а у Ростика на шоколад аллергия.
        - Разве торт шоколадный? - удивился Добров, снимая куртку и пристраивая ее на вешалку, рядом с многочисленными плащами и пальто Галины.
        - Что, ослеп? Шоколадной крошкой посыпано!
        - Теще отвезешь, - отмахнулся Добров. - Где Ростик?
        Он старался говорить как можно беспечнее, как будто предыдущего инцидента не было. Но Галину заводил сам факт его приезда, Добров действовал на нее, как красная тряпка на быка. Был сигналом к наступлению. Она беспокойно заходила мимо него туда-сюда.
        - Его нет.
        - То есть как - нет? - ушам своим не поверил Добров. Он закипел без подготовки, враз, как по сигналу стартовой ракеты. - Опять тот же номер? Где мой сын? Я хочу его видеть!
        - Скажите пожалуйста! Он хочет! А чего я хочу, тебя когда-нибудь интересовало? Чего ребенок хочет? «Я хочу»! - передразнила она, переставляя местами стулья. - Ты дальше собственного носа никогда не видел! Всегда был эгоистом! Самовлюбленным, самоуверенным эгоистом!
        - Мой сын живет дома, с матерью, или нет? - не отвечая на обвинения, спросил Добров. - Куда ты его дела?
        - Продала, - усмехнулась Галина, усаживаясь в кресло.
        - Я хотел уладить дело мирным путем. Вижу, что зря, - изо всех сил сдерживая себя, сказал Борис. - Я буду подавать в суд. Хочу, чтобы ты это знала.
        - Испугал, - отозвалась жена, выравнивая пилочкой ногти. - Все законы на моей стороне.
        - Я своего добьюсь, - проговорил Борис тоном, который любого бы убедил в том, что он не шутит.
        Галина и бровью не повела.
        - Добьешься, Боренька, но только побегать тебе придется…
        - Ты об этом мечтаешь?
        - Говорила я, что наш развод тебе боком вылезет? Говорила, что жизнь тебе испорчу? А ты мне, помнишь, что на это сказал? Руки, мол, коротки. И в другой город уехал, думал, я тебя там не достану. А мне и доставать не пришлось. Сам прибежал. И еще прибежишь…
        Добров не успел ответить, раздался звонок. Опережая жену, Добров двинулся в коридор, открыл входную дверь и увидел свою тещу.
        - Боря! - обрадовалась та. - Как хорошо, что ты здесь! А уж Ростик заспрашивался:
«Что мой папа не едет ко мне?» А я говорю, дела у него, детонька, приедет в воскресенье.
        Добров знал, что у него за спиной Галина делает отчаянные знаки своей матери, но та не видит против света. Пользуясь моментом, он уточнил:
        - Вы его не привезли?
        - Как же я его привезу? - удивилась теща. - Из больницы кто ж мне его отпустит? Я навестила, гостинцы отвезла. Ему теперь апельсины-то нельзя, мандарины тоже…
        - Как - в больнице? - Добров обернулся на жену. Та, поджав губы, испепеляла взглядом свою мать.
        - А ты разве не знаешь, Боря? Галя, ты что ж…
        Теща переводила взгляд с одного на другого.
        - Не успела сказать, - буркнула жена, отворачиваясь.
        - В какой больнице? - срывая куртку с вешалки, прорычал Добров.
        - Так в детской. Палата двадцать пятая, - заученно ответила теща, все еще не сообразив, в чем ее оплошность.
        - Никто тебя не пустит на ночь глядя! - мстительно бросила жена ему в спину.
        Добров захлопнул дверь.
        В больнице вопреки предсказаниям Галины никто не стал чинить препятствий для встречи отца и сына. Когда Ростик показался в конце коридора, у Бориса сердце оборвалось: сын выглядел тоненьким, бледным растением, которому не хватало солнца. В середине коридора Ростик как-то воровато оглянулся и потом побежал, отчаянно мотая головой на тонкой шее. Вероятно, бегать ему не разрешали. Добров подхватил сына, поднял на руки, закружил, как делал обычно.
        - Папка… - выдохнул Ростик и добавил виновато: - А я вот болею…
        - Что у тебя болит?
        Мальчик пожал плечами. Подумал и сказал:
        - Я задыхаюсь.
        - Задыхаешься? Как это - задыхаешься? - испугался Добров и почувствовал, что вискам становится горячо.
        - Я сначала болел бронхитом, а потом стал задыхаться, - пояснил Ростик, вспоминая слова взрослых. - Нам уколы колют, дают витамины и еще делают прогревания. Здесь скучно…
        - Я недавно тоже болел, - признался Добров, прижимая к себе стриженую голову сына. - Только я не в больнице лежал, а в деревне.
        - А что такое деревня?
        - Это такое место, где дома маленькие, в один этаж. И рядом с людьми живут разные животные…
        - Собаки?
        - Собаки, лошади, коровы… Я видел, как родился теленок. Его назвали Мартином.
        - Я тоже хочу в деревню, - решил Ростик.
        - Мы обязательно с тобой поедем туда, - пообещал Добров. - Ты только выздоравливай, ладно?
        Проводив сына, Добров зашел к врачу, чтобы услышать приговор: астма.
        - В такой экологической ситуации, как у нас, с астмой очень трудно бороться. Выхлопные газы, бензин, заводы… Сами понимаете. Все может вызвать удушье. С астмой нужно научиться дружить…
        Врач что-то еще пытался втолковать Доброву о лекарственных препаратах, об ингаляторах, о чем-то еще, но мозг Доброва зациклился на самом факте: у ребенка ТАКОЕ заболевание!
        Перемаявшись ночь в гостинице, Борис утром отправился в суд. Он решил отсудить себе право видеться с сыном.
        Репетиция пьесы проходила в зрительном зале. На сцене выгородили примерную декорацию, поставили скамейки и стулья. Первыми подошли женщины, с них и начали. Диалог Варвары и Кабанихи исполнялся очень органично. Клавдия Семеновна старалась, а Ольга от природы была артистична.
        Полина хвалила их, а сама гадала: придет ли Ирма? Прошла ровно неделя с того памятного разговора у «термитника». Не выходил этот разговор из головы, нет-нет и вспомнит его Полина. Вот зашел Крошка, кузнец, прозванный так за свой богатырский рост и крепкое телосложение, словно бы в насмешку. Сел на первом ряду, сиденье под ним так и застонало. Полина пригласила его на роль Дикого из-за фактуры. Крошка никогда прежде не играл на сцене и, конечно, волновался. Достал листок со словами из-за пазухи, углубился в них. Генка Капустин балагурил, угощал артистов семечками, травил анекдоты. Пришел Ваня Антипов, зоотехник, в новой куртке. Приплясывающей походкой обошел артистов, поздоровался со всеми, уселся возле Полины. Она похвалила его новую куртку, поинтересовалась, где он ее купил и за сколько. Это обязательно, иначе с Ваней нельзя, он большой ребенок. В Завидове, сколько Полина помнит, к его имени всегда приставляли второе - Модный. Своей одеждой, манерой Ваня старался выделиться из общей картины жителей села. Ваня после слов Полины расцвел, расстегнул замок куртки, зааплодировал Клавдии Семеновне.
Отыграв сцену, Ольга спустилась в зал.
        - Ванечка наш все наряжается! Куры на птичнике небось с ума сходят! - поддела она, протягивая руку Капустину. Тот насыпал Ольге семечек, что-то шепнул на ухо, она как бы нехотя засмеялась.
        Полина пригласила на сцену Андрея Крошку. А сама все поглядывала на дверь - не покажется ли Ирма? Народ подходил, но Ирмы не было. Пришел Володька Никитин. Ольга подскочила, помахала ему рукой, отодвинулась от Генки, освобождая место для опоздавшего. Володька присоединился к молодежи на первом ряду. Полина окинула взглядом собравшихся. Молодцы, почти все собрались. Все, да не все. Неужели не придет? Снова обернулась на случайный скрип входной двери.
        Крошке туго давалась сценическая наука. Крупный и неповоротливый, он, конечно, немного походил на купца, но был ужасно зажат, краснел и терял голос. Клавдия Семеновна и так и сяк пристраивалась к нему, а Полина делала вид, что все идет как надо. Подошел Володька, подсел, взял текст пьесы.
        - А «Катерина» где? - немного лениво поинтересовался он.
        - Опаздывает, - оптимистично заверила Полина. - Но ты не переживай, Володя, у тебя там большая сцена с Варварой и Кудряшом. Перечитай пока.
        Володька стал листать пьесу и снова, как бы между делом, поинтересовался:
        - Может, болеет?
        - Ирма-то? - встряла вдруг Ольга, которая сидела от них довольно далеко. - Вчера здоровехонька в магазин приходила. Но ведь у богатых свои причуды. Хочу - приду. Хочу - подведу всех…
        Полина удивилась, что Ольга, сидевшая от них не близко, услышала разговор.
        Она собралась возразить что-то, но тут скрипнула дверь, и показалась Ирма. На ее норковой шапочке блестел снег.
        - Прошу прощения за опоздание…
        Володька встал, уступая ей место рядом с Полиной. Ирма в знак благодарности, а заодно и здороваясь, пожала ему руку. Затем наклонилась к Полине, шепотом излагая заготовленное оправдание, а в это время Ольга приблизилась к ним, подхватила Володьку под руку и потащила на сцену.
        - Володя, идем. Отрепетируем наш отрывок, пока опоздавшие сцену не заняли. Я самая первая пришла, а ухожу всегда последняя. Будто у меня дел дома нет!
        - Какие у тебя дела, Оля! - возразила Клавдия Семеновна. - Молодая, незамужняя. Самое время в клуб-то бегать.
        - А личную жизнь когда налаживать? - окидывая Володьку откровенным взглядом, спросила Ольга.
        - Вот ты ее тут, в клубе, и налаживай! - живо отозвался Ваня Модный, остальные одобрительно загудели.
        - Придется, - не спуская глаз с партнера, притворно вздохнула Ольга.
        Они начали диалог, к ним присоединился Ваня Модный, игравший Кудряша. Молодежь веселилась, Полина чувствовала, что в коллективе забродил тот особый дух флирта, который появляется почти всегда, как только собирается вместе большая компания молодых людей, занятых общим делом. Флирт в любительском театре на пользу, особенно когда пьеса ставится про любовь. Полина не заметила, как полтора часа репетиции пронеслись. Артисты, отыгравшие свой эпизод, уходили по домам. Когда Ирма вышла на сцену, зал был почти пустой. Остались Ольга да Генка Капустин. Лузгали семечки, наблюдая репетицию. Шла сцена первого свидания Бориса и Катерины. Текст пробуксовывал. Володька, только что отлично подыгрывавший Ольге, вдруг потерял все свои краски, уткнулся в текст. Ирма выглядела напряженной, куда делись ее прежняя раскованность и азарт? Полина ничего не могла понять.
        - Ирма! Все в порядке? - уточнила Полина. Она с беспокойством приглядывалась к своей главной героине. Та пожала плечами. Володька стал прокашливаться, будто это проблемы с голосом мешали ему общаться с партнершей.
        Сзади Ольга хихикала на шутки Капустина. Полина обернулась и попросила:
        - Ребята, вы бы сходили в библиотеку… Нужно найти второй экземпляр пьесы.
        Ольга поднялась, лениво потягиваясь, выгибаясь всем телом.
        - Ну, если мы мешаем… - протянула она, - тогда, конечно…
        Генка поднялся вслед за ней. Ольга обхватила Генку за шею и запела на весь зал:
        Меня милый не целует,
        Говорит: потом, потом…
        Прихожу, а он на печке…
        Дождавшись, когда Ольга с Генкой уйдут, Полина взглянула на часы и извинилась:
        - Ирма, Володя… Мне нужно бежать, корову доить. Вы бы порепетировали одни, если время терпит?
        - У меня - терпит! - живо откликнулся Володька.
        - Ну а я опоздала, поэтому мне не отвертеться, - улыбнулась Ирма.
        - Вот и славно! - обрадовалась Полина. - Пока вам никто не мешает, с текстом освоитесь.
        Она подхватила свое пальто, заторопилась к выходу.
        Володька взглянул на Ирму и нерешительно предложил:
        - Начнем?
        - Пожалуй…
        Она опустила глаза в текст.
        - «Это вы, Катерина Петровна?»
        Володька взглянул на Ирму, улыбкой стараясь разогнать неловкость. Ирма не смотрела на него. Она по-прежнему продолжала созерцать носки своих сапожек. Володька проговорил громко:
        - «Уж как мне благодарить вас, не знаю».
        Ирма молчала. Ей и по тексту полагалось молчать. Только сердце отчего-то упало и поплыло вниз, когда Володька произнес строго по Островскому:
        - «Кабы вы знали, Катерина Петровна, как я люблю вас!»
        Володька смотрел на Ирму и ждал, когда она поднимет голову, заговорит.
        Ирма подняла брови, вздохнула и сказала:
        - Что-то нет у меня сегодня настроения, извини, Володь. Да и, наверное, зря мне Полина Петровна эту роль оставила. Отвыкла я…
        - Смотри, что я принес, - перебил ее Володька и достал из-за пазухи кипу фотографий, положил перед ней на стуле.
        - Ой! Это я? - Ирма глазам своим не поверила. - Когда это? В восьмом? А это где?
        - На уборке картошки! - оживился Володька - Помнишь?
        - Как не помнить? А это Эрик! Узнаешь?
        - Ну. Вы же с братом похожи. А вот Генка Капустин…
        - Смешной какой… А это Клавдия Семеновна?
        - Она, только молодая…
        Они смотрели фотографии, склонившись над стулом, касаясь друг друга головами. Ирма словно вернулась туда, в то время. Они смеялись, вспоминая детство, школу, работу на току и уборку урожая. Это было даже удивительно, что в обычное деревенское детство вместилось столько разных событий. И смотреть на себя, прежнюю, видеть незнакомые фотографии своей юности было слишком удивительно и притягательно, чтобы отказаться от этого.
        - Откуда столько фотографий?! - поразилась Ирма, когда Володька достал новые снимки.
        - Я ведь тебя любил, - сказал вдруг Володька буднично, не как текст пьесы.
        Ирма не успела отвести взгляд. Она смотрела на Володьку широко распахнутыми, в темных ресницах, глазами. А он смотрел на нее. Это была как игра в гляделки - кто кого переглядит.
        - Я смотрю, у вас отлично получается! - громко прозвучал от двери зычный голос Ольги. - Зря Полина Петровна волновалась…
        Ирма собрала фотографии и отдала их Володьке:
        - Пора.
        - Клуб-то скоро закроют. Айдате! - добавил Генка Капустин и потянул Ольгу за собой в фойе.
        Ирма набросила шубу, застегнулась, не глядя на своего партнера по сцене. Только пылающие щеки выдавали ее внутреннее состояние.
        На улицу вышли вчетвером. Ирма сразу попрощалась и торопливо пошла в сторону своего дома. Невольное движение Володьки - желание кинуться вслед - заметила и пресекла Ольга:
        - Володя! Провожать замужних женщин нельзя… Разве ты не знаешь?
        Володька не нашелся с ответом, неловко взмахнул рукой. Но Ольга резво подцепила его под руку и заглянула в глаза.
        - Но у нас в Завидове, слава Богу, еще и незамужние остались… Провожайте меня, мальчики!
        По улице двинулись втроем. Долго еще раздавался в общей тишине звонкий, немного вызывающий Ольгин смех.
        Глава 10
        По утрам Полина просыпается без будильника, привыкла. Проорет соседский пестрый петух, она поднимается в темноте, почти механически творит свои утренние дела: умывается, натягивает спортивный костюм, подвязывает голову платком, берет два ведра. Одно с теплой водой - вымыть Милке вымя, другое - под молоко. Во дворе все еще по-зимнему морозно, трещит под ногами тонкий ледок. Но воздух уже звенит по-весеннему, вибрирует.
        Полина толкнула дверь и вошла к корове. Вслед за ней вплыло легкое облако пара. Корова повернула к ней рыжую морду. Замычала. А Полина уставилась на нее, ведра опустила, спиной к косяку прислонилась. Сердце вдруг стало большим и гулко ухнуло. Несколько длинных секунд корова и ее хозяйка молча взирали друг на друга. К коротким крепким Милкиным рогам был привязан букет мохнатых желтых хризантем. Цветы в праздничном целлофане, украшенные золотистыми завитками, были крепко связаны розовой ленточкой и крепились к правому рогу коровы. Та несколько виновато взирала на хозяйку: я, мол, ни при чем, так получилось… Полина молча подождала, когда уймется сердце. Потом вышла из коровника и, обогнув сарай, приблизилась к забору, соединявшему ее и отцовский огороды. Так и есть - у отца во дворе стояла черная машина Доброва.
        Полина отпрянула от забора, торопливо вернулась в коровник. Она даже не знала, как отнестись к такому странному знаку внимания. Обидеться? Посмеяться? Разозлиться?
        Милка виновато мукнула. Напомнила о цели хозяйкиного визита.
        - Красавица! Ничего не скажешь! - «похвалила» она Милку. - Поворачивайся давай…
        - Му-у… - обиженно возразила корова.
        - Не мукай мне. Ишь ты! Это додуматься надо…
        И все же, когда она доила, с лица ее не сходила улыбка. Она отвязала букет с коровьих рогов и отнесла в кухню. Достала из серванта хрустальную вазу, налила воды. Все утро посматривала на него. Но к отцу не пошла. И Тимохе ничего не сказала. Хотя ей было не безразлично, зачем приехал Добров. До сегодняшнего дня она была уверена, что больше его не увидит.

* * *
        Весна в Завидове утверждается трудно. Ей приходится отвоевывать у долгой зимы каждый квадратный метр. Снег, набросанный кучами возле домов, лежащий вровень с окнами в палисадниках, утвердившийся на ровных огородах, держится долго. Так долго, как только может. Но и в этой длинной череде холодных дней и ночей уже начинают настойчиво проглядывать приметы весны. На солнечной стороне крыш сараев и домов выросли длинные, как корни сельдерея, сосульки. Воробьи беззастенчиво занимают едва освободившиеся от снега клочки земли, толкутся на них, не обращая внимания на людей. Но самым главным подтверждением грядущего тепла всегда были грачи. Они вернулись, когда в школе шли уроки. Устроили такой галдеж в школьном саду, что Тимоха забыл про контрольную и уставился в окно. Грачи деловито бродили по снежному настилу вдоль яблонь, суетились наверху, в ветвях высоких старых тополей, что-то доказывали друг другу возле прошлогоднего гнезда, устроенного среди сухих веток карагача. Тимохе вдруг остро захотелось оказаться вне стен родной школы. Идти куда глаза глядят, распахнув пальто. Пройти улицу до магазина,
свернуть к почте, выйти за село и идти, идти, щурясь от солнца и улыбаясь своим мыслям. В это странное чумное состояние подмешивалась непонятно откуда взявшаяся уверенность, что там, за селом, непонятно в каких далях, его поджидает что-то совсем необычное. Сладкое предчувствие забродило внутри и стало толкать, отзываясь на картавые призывы грачей. Тимоха знал, что никуда не пойдет, а потопает домой, поскольку обещал матери помочь по хозяйству. Но все же новое внутреннее состояние веселило его и волновало. После уроков он не принял участия в традиционной забаве - парни ловили и кидали девчонок в снег. Он словно боялся расплескать то диковинное чувство, которое было ново и загадочно.
        Еще издали Тимоха увидел черную машину Доброва у дедовых ворот, обрадовался и пошел быстрее. Дед уже успел расчистить остатки снега и открывал ворота.
        - Привет, дедуль! Что, гости у нас?
        - Не у вас теперь, а у меня.
        - Борис Сергеич приехал? А почему у тебя?
        - Квартирантом ко мне попросился. А мне чё одному-то? Пожалуйста, квартируй. Доктора, говорит, велели на свежем воздухе пожить. - Дед прищурился и хитро взглянул на Тимоху. - Только, сдается мне, Тимофей, доктора тут ни при чем…
        Дед подмигнул и тут же убрал хитрую свою улыбку. Через забор видно было, как Добров вышел на крыльцо, за ним Тимохина мать. Вид у матери был строгий. Если бы Тимоха меньше знал мать, то решил бы, что она сердится. Но разве Борис Сергеевич мог ее рассердить? Вот шутки деда, его намеки - другое дело. Тимоха решил, что дед успел и с матерью поделиться своими догадками. Та, конечно же, рассердилась. Но, сердясь, мать говорила странные вещи. Тимоха ни слова не понял. Она сказала:
        - За специалиста вам, конечно, спасибо, Борис Сергеевич. А насчет остального вы мое мнение знаете.
        Добров как-то странно посмотрел на мать и спрятал глаза. Не глядя на нее, он упрямо ответил:
        - Знаю. Но у меня есть свое, Полина Петровна. - Сказал и разулыбался во все лицо - увидел Тимоху.
        Они поздоровались за руку, Доброву показалось этого мало, он сжал Тимохины плечи, похлопал его по спине, прижал к себе, как родного. Выглядел Добров вполне здоровым, объятия его были крепкими, уверенными, и поэтому слова о поправке здоровья, повторенные специально для Тимохи, прозвучали неубедительно.
        - Мне твоя помощь понадобится, Тимофей. Консультация, - шепнул Добров.
        - Не вопрос, - солидно отозвался Тимоха.
        За обедом мать выглядела задумчивой, отвечала невпопад, нервничала. Тогда Тимоха спросил в лоб, потому что не любил неясностей:
        - Мам, а про какого специалиста ты Борис Сергеичу говорила?
        Мать посмотрела на сына словно как сквозь дымку своих мыслей. До нее не сразу дошел вопрос. Вот такой она была, когда умер отец, - вся в тумане своих дум. А сейчас-то что?
        - Борис Сергеевич хореографа для нашего клуба из города выписал. Завтра приедет.
        - Кого?!
        - Хореографа. Женщины танцами хотели заниматься, ну, для фигуры. Шейпингом, аэробикой… Это сейчас модно. Дарья Капустина уж лет пять твердит: «Я бы на шейпинг записалась». А кто ж в деревню поедет с бабами танцевать? Ну а Борис Сергеевич нашел желающую, пригласил выпускницу училища культуры.
        - Но это же классно! - расширил глаза Тимоха. - А чё ж ты злишься на Борис Сергеича?
        - Я? Злюсь? - удивилась мать. - С чего ты взял?
        - А то я не вижу!
        Мать поднялась из-за стола и начала собирать посуду. Не нравилось Тимохе, когда она вот так пряталась от ответа.
        - Ничего я не злюсь, - немного погодя проговорила мать. - Просто проблем много на работе. Премьера скоро, деньги на костюмы никак не перечислят. У Крошки роль слабо получается. На фестиваль в район ехать, а у Милки мастит не проходит…
        - Ветеринара пригласи, - привычно посоветовал Тимоха.
        - Я и так знаю, что он скажет. Только я по-своему дою, а ты - по-своему. Вот уеду на фестиваль, как справишься без меня?
        - А то не справлюсь… - протянул Тимоха и снисходительно и одновременно с укором взглянул на мать. Сейчас он совсем убедился в том, что все доводы матери - пустые слова. Не о том она, не о том. В другом причина ее тревоги. Ох, в другом. А может, прав дед?
        На другой день вечером Тимоха отправился посмотреть на хореографа. Из танцевального зала доносилась музыка, у стеклянных дверей толклись пацаны, хихикали и показывали пальцами. Тимоха подошел сзади и заглянул в зал через головы мелюзги. Деревенские женщины в обтягивающих велосипедках и цветных майках с серьезными лицами пытались повторить то, что показывала им тонкая, как прутик, гибкая девушка. Тимоха даже представить не мог, что существуют такие. Ему ужасно захотелось увидеть ее поближе, поподробнее. Он знал - пацаны встали здесь зря. Женщинам не понравится, что над ними хихикают малолетки, стекло завесят. Так и случилось. Тимоха услышал разочарованный вздох пацанов уже из темного зрительного зала, когда пробирался по проходу в самый конец. Здесь зрительный зал соединялся с танцевальным двумя дверями. Одна была давно забита, а другая открывалась. Тимоха легко повернул щеколду, подвинул створку двери и очутился в тесном пространстве, отгороженном от танцзала ширмами. Тут же, за ширмами, стоял видавший виды диван, списанный из кабинета директора. Диван пожалели выбросить, а выставить в фойе было
стыдно, больно уж он был стар. Зато во время танцев диван за ширмами вовсю использовала молодежь.
        Тимоха встал между ширмами, отсюда хорошо было видно приезжую девушку, лучше, чем из фойе. Теперь она находилась к нему лицом, тогда как женщины - спинами. Впрочем, он никого и не видел, кроме нее. То волшебное звенящее предчувствие, возникшее вчера днем, разрослось до такой степени, что стало сотрясать Тимоху ознобом, как во время лихорадки.
        Музыка, звучавшая здесь, как нельзя лучше иллюстрировала его состояние.
        Девушка показалась Тимохе настолько совершенной, что он не мог оторвать глаз. Тонкая талия была перетянута кожаным пояском. Девушка так гнулась, что грозила сломаться в месте пояска. У нее была небольшая грудь, которая приятно выпячивалась при каждом движении. Изящная голова на длинной шее то и дело поворачивалась, показывая ровный профиль с остреньким, будто резным, носиком. Светло-русые волосы были безжалостно зачесаны в строгий пучок.
        - Плечики повернули! - весело командовала она женщинам, словно детям в детском саду. - Носочки тянем! Молодцы!
        Она подходила к своим ученицам, что-то говорила, выпрямляла им спины, показывала постановку рук. На фоне грузных, заматеревших от тяжелой работы женщин эта девушка казалась мотыльком. Королевой эльфов.
        - После занятий два часа не есть! - весело объявила она и выключила музыку.
        Женщины обрадовались, что она с такой легкостью и оптимизмом лишила их ужина, принялись шутить по этому поводу, рассказывать рецепты блюд и начинок для пирогов. Потом они отправились в раздевалку, а девушка снова включила музыку и стала танцевать сама для себя. Она, конечно же, думала, что ее никто не видит, скользила по всему залу, подпрыгивала, крутилась волчком, падала на пол, вскакивала и снова мчалась по залу. Когда она наконец устала танцевать, опустилась на пол и замерла без движения, Тимоха решил, что пора уходить. Повернулся и, вероятно, задел ширму плечом. Та с грохотом упала и приземлилась у ног Тимохи. Девушка резко обернулась на звук. Тимоха остался стоять, как стоял. Посчитал, что бежать более стыдно, чем остаться.
        - Тебя не учили, что подглядывать нехорошо? - не меняя позы, поинтересовалась девушка.
        Тимоха пожал плечами, не найдя что ответить. Девушка поднялась грациозно, как, вероятно, делала все на свете, и подошла к Тимохе. У него даже ладони вспотели - так близко она подошла. Она смотрела на него, задрав голову.
        - Ну и большой же ты… - проговорила она несколько задумчиво. - Поможешь мне?
        Тимоха быстро-быстро закивал. Он еще не знал, чем может помочь, но уже на все был готов.
        - Ты глухонемой? - с некоторой опаской поинтересовалась девушка, вглядываясь в чумную Тимохину физиономию.
        - Зачем? - подал он голос. - Нормальный.
        - Вот теперь вижу, что нормальный! - засмеялась девушка. - Помоги-ка вон ту фанеру из зала вынести в фойе. Она здесь мешает.
        Тимоха радостно принялся за работу. Вытащил фанеру, залежи старых декораций, кучу хлама, годами томившегося в зале, поскольку по прямому назначению зал этот давно не использовался.
        - А ширмы здесь зачем? - Девушка показала на то место, где прятался Тимоха.
        - Ширмы для выборов нужны. А хранить их больше негде.
        - А диван здесь зачем?
        Тимоха покраснел густо, будто это он придумал использовать диван так, как использовала его деревенская молодежь.
        Девушка внимательно смотрела на Тимоху, от этого он краснел еще гуще и не мог выдавить ни слова. Девушка, кажется, что-то поняла, но не стала развивать эту тему. Пожалела Тимоху. Сказала только:
        - Тогда мы поставим ширмы по-другому и устроим здесь раздевалку.
        Они переставили ширмы, получилось неплохо.
        - Тебя как зовут? - спросила девушка, усаживаясь на стол.
        - Тимоха. То есть Тимофей. А тебя?
        - Тимоха! - рассмеялась девушка. - А меня Марина.

«Марина», - мысленно повторил Тимоха и признал, что это самое необычное из женских имен, слышанных им до сих пор. Нет, конечно, в школе есть Маринки, и не одна. Но разве они идут в какое-нибудь сравнение с этой?
        - Тебе очень идет твое имя, - сказал Тимоха и сам себе подивился: надо же, как заговорил. Он и не знал, что способен на подобные выражения.
        - Имя как имя, - обронила она и потянулась за своей сумочкой. - У вас здесь курить можно?
        - Не знаю. Я не курю, - признался Тимоха.
        - Молодец, - похвалила Марина, затягиваясь. - А я вот бросить никак не могу.
        Тимоха стоял, прислонившись к колонне, а девушка сидела на столе и курила. Они разговаривали. Мимо танцзала шли люди - кто в библиотеку, кто к его матери на репетицию. И все они видели, что девушка сидит с Тимохой. И от этого у парня дух заходился, приятно щекотало внутри. Если она так запросто болтает с ним, то, может, разрешит и проводить?
        - А ты где жить будешь? - спросил он.
        - Поселили к какой-то бабуле. Возле почты.
        - К бабе Кате? Если к ней, то хорошо. Она добрая.
        - А мне все равно. Лишь бы не дома.
        - Что так?
        - А так. У нас семья многодетная. У меня три сестры и два брата. Все младшие. Все на моих руках выросли. Галдеж, сопли, пеленки… Со всего нашего курса я одна в деревню поехала. Все в городе остались.
        - У нас красиво скоро станет, - горячо заверил ее Тимоха. - Черемуха по оврагам зацветет, ландыши.
        - Клёво.
        Проводить Марину у Тимохи не получилось. Неожиданно в клуб пришел Борис Сергеевич, позвал Тимоху побродить. Тот не осмелился отказаться, хотя так и не понял, чего ради Добров задает ему странные до глупости вопросы. К примеру, его интересовало, что стал бы в первую очередь обустраивать Тимоха, будь у того деньги и должность председателя. Тимоха, конечно, назвал ему пункты своего импровизированного плана, но без особого энтузиазма. Мыслями он остался в клубе, с Мариной. А Добров таскал его по всей деревне и спрашивал, спрашивал… Он совсем не был похож теперь на того больного дядьку, который лежал у них дома с сердечным приступом месяц назад.
        Перед премьерой в самодеятельном театре всегда царит суматоха. После репетиции пришлось задержаться, чтобы примерить костюм. В библиотеке Дарья Капустина устроила примерочную. Она по очереди вызывала туда артистов, которые толпились в комнате худрука, ожидая своего часа. Ирма попросилась на примерку первая, ее пропустили. Все уже привыкли, что она всегда торопится, относились с пониманием - ясное дело, дома ребенок маленький. Рядом, в читальном зале, копался в газетах Володька Никитин, возле него крутилась Ольга.
        - Что новенького пишут в прессе? - заглядывая через плечо, поинтересовалась Ольга.
        - Вот реклама пяти способов похудеть, - подвинул Володька газету.
        - А нам это ни к чему, - присаживаясь рядом на стул, сказала Ольга. Она и не посмотрела на газету, зато горячим своим взглядом так и сверлила парня. - У меня все при мне!
        Ольга провела рукой по своей высокой груди, прорисовала линию до бедер.
        - Или тебе, Володенька, воблы сухие нравятся, которые модели?
        - Боже упаси! - отшутился Володька.
        - Так что же ты, свет мой Володенька, никак себе в Завидове невесту не выберешь?
        - Выбор слишком большой, - в тон ей ответил Володька.
        - Ой ли? - Ольга вовсю играла глазами. - А на мой взгляд, так нас, красивых да работящих, совсем мало осталось…
        - А что красота? Красота не главное…
        - Вот уж никогда бы не подумала, что красота для тебя не главное. Все же лучше красивой-то женой любоваться. Я так себе красивого мужа хочу…
        - Зачем он тебе, красивый-то? На него другие заглядываться станут.
        - Вот это правильно, Володя. Взять хотя бы Павла Гуськова. Как он Ирму обхаживал в свое время, помнишь? Мы, девчонки, ей все завидовали. Цветы, подарки, конфеты… Все ее желания исполнял, как принц какой. Так ему красивую хотелось! А теперь ревнует ее ко всем, под замок готов запереть. А взял бы по себе, ровню…
        Володька отложил газету.
        - Ты думаешь, я сплетничать с тобой стану? - сухо спросил он.
        - А это не сплетни! - возмутилась Ольга. - Шила в мешке не утаишь! Все знают! Павел - зверь у нее! Если только увидит ее с кем, на месте обоих укокошит, можешь не сомневаться!
        Володька поднялся, показывая, что разговор окончен. А у самой двери обернулся и сказал:
        - Спасибо, что предупредила.
        - На здоровье!
        Примерять платье Ирме помогала Полина: застежка на спине состояла из множества крючков, одной никак не справиться. Осмотрев костюм, подколов, где надо, стали снимать. Ирма копошилась с рукавами, а Полина с крючками. Когда платье наконец стащили и Дарья принялась размещать его на плечиках, Полине бросилась в глаза голая спина Ирмы. Вся длинная, узкая полоса ее спины была в сизо-желтых пятнах синяков. Полина чуть не ахнула, но все же как-то успела взять себя в руки, отодвинула Ирму в угол. Так, чтобы никому больше не открылось это зрелище. Молча помогла одеться. Лихорадочно соображала, как поступить. Поговорить сейчас? Ирма и так торопилась - примерка здорово ее задержала. К тому же в клубе полно народу.
        - Ирма, ты не могла бы завтра заглянуть ко мне? Хоть в клуб, хоть домой? - с напускным безразличием поинтересовалась Полина. - Хочу с тобой кое-что обсудить, а сейчас некогда.
        - Хорошо, Полина Петровна. Я постараюсь.
        Ирма пошла, Полина задумчиво проводила ее взглядом. На крыльце Ирму догнала Ольга:
        - Подожди меня, подружка!
        Ирма не без удивления оглянулась. «Подружка…» Не сама ли Ольга давно отстранилась от нее, делает вид, что никогда они подругами и не были?
        - Ты домой? Можно с тобой? До магазина вместе дойдем… Или ты ждешь кого?
        - Кого мне ждать? - не поняла Ирма. - Ты могла бы и не спрашивать, пошли…
        - Да, когда-то мы с тобой эту дорожку истоптали. Помнишь?
        - Как не помнить…
        - А теперь ты изменилась, Ирма. Стала важная такая, подруг забыла.
        - Никого я не забыла, Оля, не говори глупостей. А что изменилась, так это жизнь. Сама замуж выйдешь, изменишься…
        - Так за кого же мне выходить? Кто постарше, все разобраны, женаты. А кто не женат, так и того замужняя подружка присушить пытается…
        Ирма резко остановилась, повернулась к Ольге. Та с вызовом смотрела на нее.
        - Кого это я присушить пытаюсь? - нахмурилась Ирма. - Что ты такое говоришь, Оля? Как у тебя язык поворачивается?
        - Кого, кого! Сама знаешь кого! Мужа тебе мало! Ты и парня самого путевого заграбастать хочешь! Скромница! Не знала я, что ты такая!
        Сейчас Ирма наконец увидела, как горят у Ольги глаза - сухим испепеляющим огнем. То, что она говорила, по всему видно, пришло ей в голову не сегодня. Накипело.
        - Оля, успокойся! Ты все себе придумала, дурочка! У меня же муж есть…
        - Знаю я, как это все делается! Муж… Твой муж ничего не знает пока. Но найдется добрая душа, откроет ему глазки-то…
        - Оля, ты сама не знаешь, что говоришь! Ты все придумала!
        - Ничего я не придумала, я все вижу! Как Володька смотрит на тебя на репетициях, как вздыхает. Как ты краснеешь, когда он приходит! Это пока остальные не заметили, им дела до Володьки нет! А мне есть дело! Если бы не ты, он бы со мной стал гулять, это точно! Зачем ты пришла, ты же не хотела в спектакле участвовать?
        - Тише, Оля! - испугалась Ирма. Похоже, Ольга была близка к истерике - кричала на всю улицу. - Меня Полина Петровна уговорила. Если бы я знала…
        - Лучше бы ты не приходила! Тогда я бы играла твою роль! И Володька был бы мой!
        - Да он и так твой! - оглядываясь по сторонам, заверила ее Ирма. - Теперь Полину Петровну и ребят подвести нельзя. Я роль сыграю. А в следующий спектакль не приду, правда!
        - Оставь его! Зачем он тебе? - горячо заговорила Ольга, наступая на Ирму. - У тебя дом - полная чаша, денег немерено, муж хороший. Зачем тебе еще Володька?
        - Да, да, конечно, - торопливо закивала Ирма, потому что видела, как от магазина отделилась тень и направилась в их сторону. Наверняка это встречал ее Павел. Она торопливо попрощалась с Ольгой и привычно поспешила навстречу мужу.
        На следующий день, отправляясь в магазин, Ирма вспомнила просьбу Полины и свернула к ним в проулок. Мартовское солнце щедро бросало себя на оседающие пласты снега, искрилось в лужах, загоняло талую воду в канавки, откуда, довольное своей работой, могло любоваться собственным отражением. Ирма любила март именно за его солнечную щедрость. Единственное, что огорчало ее теперь в природе, была обнажающаяся грязь. Та грязь, которую не природа создала, а человек за зиму напакостил. Так, возле забора Кузминых вытаяли наплесканные за зиму помои. Своим видом они портили всю улицу. Ирма невольно поморщилась. Ну зачем люди сами себе красоту вокруг дома портят? Трудно разве через огород пройти, выплеснуть у задней калитки?
        Полина мыла окна в доме. Увидев Ирму, помахала ей и спрыгнула с окна.
        - Проходи, Ирма, у нас собаки нет, не бойся.
        Ирма прошла в чистую, просторную комнату. Солнце заливало пол, нежась на желтых крашеных половицах. Как только Ирма села, к ней на колени прыгнул котенок и стал трепать поясок платья. Ирма попыталась приласкать его, но он выворачивался, хватал ее палец острыми коготками, кусался, кружился волчком.
        - Идем сюда, - позвала Полина со стороны кухни. - Чай будем пить.
        На столе стояли вазочки с вареньем, на блюде лежала горка пирожков. Пахло душицей и мятой. Полина достала из буфета пузатый низенький графин. Не слушая возражений гостьи, наполнила рюмки:
        - Это лекарственное.
        Ирма не стала спорить, выпила. Вино действительно пахло травами и было густым и сладковатым, как микстура.
        - Вы хотели поговорить со мной?
        - Хотела… Сейчас чаю попьем и поговорим, - наливая Ирме ароматного чаю, пообещала Полина. - Тебе твой костюм нравится?
        - Вроде ничего получился, - пожала плечами Ирма. - А вам разве не нравится?
        - Нет, почему… Ты ешь пирожки-то. У тебя свекровь такие печет?
        - Печет… Паша любит с ливером, она часто для него печет.
        - Павел - ее любимый сын?
        Ирма подняла глаза на Полину. В них плескалось удивление.
        - Полина Петровна, вы хотели поговорить о моей свекрови?
        - Нет, Ирма. Я хотела поговорить о тебе.
        - Обо мне? Со мной что-то не так?
        - Ты себя хорошо чувствуешь? Последнее время ничего не болит?
        - Почему у меня должно что-то болеть? - совсем смешалась Ирма. - Вы о чем, Полина Петровна? Я, может, играю плохо? Роль не получается? Так вы скажите…
        - Подожди, Ирма, про роль. Не о ней речь. Голова не кружится? Кровь носом не идет?
        - Не кружится, не идет, - нахмурилась Ирма. - Я что, выгляжу больной?
        - Нет, не выглядишь. Но тело у тебя в синяках. Я вчера…
        Полина ошарашенно наблюдала, как стремительно бледнеет Ирма.
        - Я не нарочно. Случайно увидела, когда платье тебе примерять помогала. Да не пугайся ты так, я никому не сказала, Ирма! Понимаешь, так бывает при некоторых болезнях…
        Ирма закрыла лицо руками, опустила голову. Полина не знала, в какие дебри зашла.
        - Но если это не болезнь… То что это, Ирма? Да не молчи ты, я ведь настырная, не отстану! Я маму твою знала хорошо, сестер твоих лечила! Ты мне не чужая, дружочек…
        То ли это мягкое «дружочек», то ли напоминание о матери и сестрах подействовали, только Ирма вдруг заплакала - тяжело, горько, безысходно. Она, вероятно, сама не подозревала, что слезы окажутся так близко, что они так сильны и неподвластны ей.
        - Павел? - громко спросила Полина.
        Ирма закивала сквозь слезы, не поднимая головы.
        - Так…
        Полина достала из буфета пустырник. Сначала принялась капать в стакан, затем щедро туда плеснула. Подумав, разбавила остывшим чаем.
        - Выпей!
        Ирма выпила, клацая зубами о край стакана.
        - Успокойся, дружочек. Самое главное ты уже сделала - сказала мне правду. Теперь ты не одна. Я постараюсь тебе помочь…
        - Никто не может мне помочь, - заикаясь от слез, возразила Ирма.
        - Так уж и никто? - спокойно отозвалась Полина. - Ты не в лесу живешь, а среди людей. Найдем управу на твоего Павла.
        Говорила Полина спокойно, не допуская в свою речь ни ноты удивления, ни жалости. Поэтому получалось у нее убедительно. Как-то так, что нельзя было от нее скрыть ничего. И, выплакав слезы, Ирма начала рассказывать:
        - Я ведь, когда выходила за него, такая дурочка была, едва школу окончила. Никого не слушала. Он словно околдовал меня - проходу не давал, куда я, туда и он. И всегда в глазах такая преданность. Девчонки мне все завидовали - Гуськовы богатыми считались тогда. Павел мне золото дарил… Я как в тумане находилась. Родители против были. Отец ругался.
        - А мама?
        - Мама плакала по мне, как по покойнице…
        - Не говори такое, Ирма! Нельзя так о себе.
        - Да ладно… Мне теперь все равно.
        - Как это - все равно? Тебе всего-то… двадцать два?
        - Двадцать три. А чувствую себя иногда, будто мне все сто. Павел сразу изменился, как меня к себе в дом забрал. В тот день проводы были, наших в Германию провожали. В родительском доме проводы, все соседи собрались, столы у нас накрыли. А потом машина подошла, вещи стали грузить. Прощаться начали, тут я не выдержала, заплакала. Дошло до меня, что долго своих не увижу. А уж когда машина уехала, так мамино лицо в окне и отпечаталось. Мы их до трассы провожали, потом вышли на развилке. А мама так и смотрела в окно на меня до последнего… Идем домой. Павел меня развлекает, говорит о чем-то, а мне ни до чего. Давай, говорю, зайдем с домом попрощаться. Ему это не понравилось, только я тогда внимания не обратила. Соседи уже посуду убрали, чисто в доме. Чисто и пусто. Я зашла и давай реветь. А Павел стоит и смотрит на меня. У тебя, говорит, мужа, что ли, нет, что ты по родителям так убиваешься? Ты, мол, о муже теперь думать должна. И мать у тебя есть новая, и сестры.
        Я ему пытаюсь объяснить сквозь слезы, что мне поплакать надо хоть один разок, чтобы потом легче было, а он слушать не хочет. Ходит по избе и что-то напевает себе под нос. Я на табуретке сидела, а он сел на пол напротив меня и вдруг головой об стенку - стук! Я смотрю на него, не пойму. То ли он дурачится, то ли еще что. А он глаза сделал такие… как у слепого… и бьется головой о стену-то! Я вскочила, подлетела к нему: «Паша, Паша!» Стала оттаскивать его от стены-то. А он отодвинул меня… и снова.
        - Эпилептик, что ли? - не поняла Полина.
        - Нет, не так. А бьется головой об стену, словно показать хочет, какая прочная у него голова. Я тогда перепугалась страшно, еле уговорила его домой уйти. Про своих уже не заикалась, только вокруг него хлопотала весь вечер.
        - Ну а потом? Часто у него такое случалось?
        - Если выпьет, то обязательно. А так - приступ злости примерно раз в месяц. Ищет, к чему придраться. Мог мебель в щепки раскрошить, например, у меня на глазах. Но больше всего мучил меня своей ревностью. Пока ребенка не было, меня не трогал, только концерты устраивал. А когда Катюшка родилась, заявил, что не его ребенок. Руку стал на меня поднимать. Обидно так, я ведь из дома практически не выхожу, всегда на глазах у свекрови, у кого-нибудь из домашних. Он и им внушил, что я такая, что мне верить нельзя.
        - Он сам-то в свои выдумки верит? - засомневалась Полина.
        - Не знаю. Когда кричит и бесится, кажется, что верит. А на следующий день прощения просит, подарки дарит…
        Ирма говорила уже без слез, как-то отстраненно, будто и не о себе.
        - Почему ты мне раньше не рассказала? Как ты терпела все это так долго?
        - А что бы вы сделали, Полина Петровна? Мама далеко, уйти мне некуда. В деревне он мне покоя не даст. А чтобы к своим уехать, виза нужна…
        - Нет, это так оставлять нельзя. - Полина поднялась и прошлась по комнате. - Я что-нибудь придумаю, дружочек. Обязательно должен найтись выход.
        Ирма заговорила горячо и быстро, следя глазами за Полиной:
        - Полина Петровна! Только прошу вас, не говорите ничего Павлу! Он убьет меня! Или с Катюшкой что-нибудь сделает, вы не знаете его!
        - Мы что-нибудь придумаем, - повторила Полина, словно не слыша просьбы Ирмы. Та угадала ее самое дикое желание - поговорить с Павлом. Сейчас, немедленно! Но только жизненный опыт останавливал ее от этого шага. До поры.
        Глава 11
        В день премьеры народу в клубе набилось битком. Пришлось стулья притащить со второго этажа - из читалки, из комнаты худрука. Даже кабинет заведующей растрясли - стульев катастрофически не хватало. На премьеру пришли все, кто мог ходить, пусть даже с палочкой. Два первых ряда заняла детвора, без которой не могло обойтись ни одно клубное мероприятие Завидова. Дальше разместились пенсионеры. А задние ряды оккупировала молодежь, которая любила забраться на спинки чуть живых кресел клуба и комментировать действие, щелкая семечки. Спектакль шел на ура. Выход каждого самодеятельного артиста сопровождался восторженным ревом, а финальные реплики эпизодов заглушались аплодисментами. Когда на сцене появился огромный увалень Крошка, зал просто взревел от умиления. Бедный Крошка покрылся пятнами, замялся. Можно было подумать, что его герой не ругает своего племянника, а просит у него прощения. Впрочем, сегодня это было не важно. Пьеса Островского захватила сельчан примерно к третьему действию. Они вникли в сюжет и перестали воспринимать артистов как своих соседей. Начали сопереживать Катерине и досадовать на
упрямую Кабаниху. В сцене объяснения Бориса и Катерины в зале установилась неестественная для сельского клуба тишина. Ирма стояла ближе к зрителям, и рампа хорошо освещала ее трепещущий румянец и подчеркивала натуральное дрожание губ. Ирма словно и не играла ничего, а раскрывала перед людьми свое, наболевшее. Володька, исполнявший роль Бориса, смотрел ей в затылок. А руки его тянулись к ее волосам так, что видно было дрожание пальцев, когда он нерешительно касался ее прически. Кто-то всхлипнул в среднем ряду, и по залу прокатился общий вздох. Дальше по спектаклю Ирма должна была сесть на скамейку, Борис - примоститься рядом, и весь диалог, до прихода Варвары и Кудряша, продолжался всегда в этой мизансцене. Володька же взял голову партнерши в свои руки и повернул девушку к себе. Полина решила, что они забыли слова.
        - Я и не знал… Я и не знал! - горячо зашептала она из-за кулис.
        - Я и не знал, что ты меня любишь… - сказал Володька странным голосом.
        Зрители в зале должны были совсем замереть, чтобы не пропустить ни слова из их напряженного диалога. Ирма положила руки Володьке на грудь и, глядя ему прямо в глаза, ответила тоже очень тихо. Но в зале ее услышали.
        - Давно люблю. Словно на грех ты к нам приехал. Как увидела тебя, так уж не своя стала. С первого же раза, кажется, кабы ты поманил меня, я бы и пошла за тобой; иди ты хоть на край света, я бы все шла за тобой и не оглянулась бы…
        Тут Володька наклонился и поцеловал Ирму в губы. Вся труппа за кулисами дружно ахнула. Зря ахнула, зрители не поняли бы, что произошло отступление от сценария. А вот это «ах» ввело на секунду зал в замешательство. Но только на секунду - на сцену выбежала Ольга, держа за руку Ваню Модного, и пронзила бывшую подругу раскаленным взглядом. Ирма словно от сна очнулась. Краска залила лицо, щеки запылали. Кое-как она закончила сцену и убежала за кулисы.
        Не будет преувеличением сказать, что больше половины зала весьма приблизительно было знакомо с сюжетом драмы Островского. Зритель жаждал счастливого финала. Поэтому, когда в последнем действии Катерина бросилась с кручи в Волгу, по залу пронесся ропот потрясения. Женщины зашмыгали носами. В первом ряду громко заревел ребенок. Последние реплики артистов потонули в шквале аплодисментов. Артистов раз десять вызывали на поклон. Зал бушевал.
        Завидовцы воспринимали свой народный театр примерно как Самара - футбольную команду «Крылья Советов». В день премьеры завидовцы становились фанатами и готовы были носить своих артистов на руках. Даже Ваня Модный, над которым обычно посмеивались, получил во время поклона цветы, которые продавала в антракте предприимчивая Макаровна. Ее теплица принесла сегодня значительный доход. После спектакля для артистов устроили банкет. Заведующая наварила картошки, Добров подарил театру ящик водки и закуску. Он был здесь теперь за своего, поскольку привез из города декорации. Впрочем, на банкет он не остался, предоставив артистам полностью расслабиться без посторонних глаз. Полина заметила, что Ирма собирается незаметно, под шумок, уйти домой. Хотела догнать, но увидела, что ее опередили - Володька Никитин подбежал и загородил Ирме дорогу.
        - Ты уходишь? Из-за меня?
        Ирма вскинула на Володьку темные, как глубокий колодец, глаза.
        - Зачем ты пошел за мной? Возвращайся. Мне нужно уйти.
        - Ты не ответила.
        - Нет, не из-за тебя. На нас смотрят.
        - Конечно, мы же артисты. Я вернусь только с тобой. Останься на немножко!
        Ирма попыталась обойти его, но он вдруг бухнулся перед ней на колени. Девушка охнула. Полина, наблюдавшая эту сцену издалека, поспешила Ирме на выручку:
        - Володя, иди помоги ребятам! Мы с Ирмой сейчас придем. За хлебом только сбегаем… - И посмотрела на Никитина так, что тот не посмел ослушаться.
        Володька ушел, а женщины вышли на воздух. Над Завидовом витал синий сумрак, остро пахло весной. Ирма дрожала как осиновый лист. Полина взяла ее за руки.
        - Послушай меня, дружочек. Тебе нельзя сейчас уходить, разговоры пойдут. Ты посиди со всеми немножко и потом потихоньку уйдешь. Я тебя провожу. Не лишай себя праздника, премьеры больше не будет…
        - Больше не будет… - повторила Ирма, глядя мимо Полины в синий мартовский сумрак.
        Полина привела ее, когда все уже сидели за длинным общим столом. Заведующая начала череду поздравлений. После первой же рюмки стол загудел, как разбуженный улей, всем хотелось говорить, начали вспоминать казусы, допущенные во время спектакля. Подтрунивали над Крошкой, а тот лишь добродушно посмеивался в ответ. Ваня Модный хвалился услышанными от сельчан отзывами. Клавдия Семеновна пересказывала свои ощущения, пережитые за кулисами. Все старательно обходили сцену объяснения Катерины с Борисом, будто ничего не случилось. Ирма и Володька не принимали участия в общем гомоне. Ольга то и дело бросала на них короткие острые взгляды. Рядом с ней сидел Генка Капустин, который из кожи лез, стараясь, чтобы всем было весело. Но Ольга сегодня словно и не слышала его анекдотов, смеялась невпопад. Крошка включил музыку. Ольга поднялась, обошла стол и пригласила на танец Володьку. В комнате стало шумно. Начали передвигать столы, освобождая место под танцы. Никто не заметил, как исчезла Ирма. Только Ольга удовлетворенно проводила ее глазами, крепко держа при этом за плечи Володьку Никитина. Но разве его удержишь?
Закончился один танец, затем другой. Ирма не возвращалась. Володька взял сигареты и вышел вроде бы покурить. Ольга зло прикусила губу и отвернулась к окну. Никто из присутствующих не заметил, сколько эмоций отразило темное стекло. Когда она повернулась, на лице уже была маска бесшабашного веселья. Она схватила за руку Генку Капустина, потащила в круг. Музыкальный центр выдавал новый хит Верки Сердючки. Артисты отрывались на полную катушку…
        Ирма не пошла домой. Нет, она уже почти дошла до дома, уже увидела холодный свет его многочисленных окон и остановилась. На улице гудел март. В воздухе витали его сырые ароматы, и звуки не то ветра, не то гудящей электролинии заполняли пространство. Ирма повернулась и тихо пошла назад. У магазина она завернула и дальше побрела знакомой с детства дорогой. Ей нужно было увидеть отчий дом. Словно он, как человек, мог все знать о ней и все понимать. Деревня тихо дремала - ни человечка на улице, фонари не горят. Только бледный свет телевизоров кое-где мелькает в окнах. В доме, где жила когда-то семья Ирмы, тоже смотрели телевизор. Синий свет заполнял большую комнату, мелькал и делал дом живым. Ирма огляделась и увидела лавочку у дома напротив. Лавочка была та самая, на которой летом, бывало, они с сестрами сидели все вместе. Хохотали…
        Она села на лавочку и стала смотреть на свой дом. Легко представилось, что там, перед телевизором на диване, лежит отец, рядом бесшумно двигается мама, расправляя постели. Слезы сами собой возникли в глазах, одна за другой выкатились и поползли по лицу. Она в своих думах не сразу заметила, как в конце улицы возник силуэт. Человек приближался, скользя на подмерзающих к вечеру наледях, оглядываясь по сторонам, будто кого-то искал. Он еще не вошел в полосу света, идущую от соседнего дома, а Ирма уже узнала его - сердце гулко стукнуло: Володька. Она не пошевелилась, боясь выдать себя. Здесь, на лавочке, спрятанной за высокой поленницей, он мог и не заметить ее. Володька остановился перед окнами ее дома, постоял с минуту без движения. Прямо перед ним росла старая береза. Ствол ее прислонился к забору палисадника, словно она хотела выбраться за его пределы, выйти на улицу. Володька наклонился и прижался лбом к березе. Ирме и самой часто хотелось обнять дерево, прижаться щекой, но она стеснялась. Володька сделал это за нее. Вдруг он резко обернулся и сразу увидел ее. Подошел и сел перед ней на корточки.
        - Я знал, что найду тебя здесь. Ты плачешь?
        Ирма отрицательно покачала головой.
        - Ты плачешь, - повторил он и потянулся к ней руками. Она перехватила его руки у своего лица и заговорила быстро, взахлеб:
        - Володя, не делай этого. Не ходи за мной, не смотри так, не надо! Зачем ты это делаешь? Ну зачем?
        - Я не могу по-другому, Ирма, не получается!
        - Получится. Выкинь меня из головы! Все в прошлом, а мы уже не дети. У меня ребенок, муж…
        - Но ты его не любишь? Скажи, ведь ты не любишь его?
        - О чем ты говоришь? Любишь - не любишь… Разве это что-то значит теперь? У нас с Павлом ребенок! Ты не знаешь Павла! Ты ничего не знаешь! Ты как маленький, Володька! Ничего у нас с тобой не будет никогда, забудь обо мне.
        Володька сел рядом с ней на лавочку. Ирма дрожала. Он обнял ее так крепко, словно хотел спрятать. Она зажмурилась, прижалась к нему лицом. Он почувствовал на своей щеке ее слезы. Так они сидели, не говоря ни слова, пока Ирма не встрепенулась, словно пробудившись ото сна.
        - Все, Володя, мне пора. Я пойду, а ты не ходи за мной. Пожалуйста!
        - Ирма… - выдохнул Володька ей в волосы.
        Она расцепила его руки, выпрямилась. И через секунду уже быстро шла по улице, прокалывая каблучками тонкий лед.
        Володька остался сидеть на лавочке. А позже, когда Володька шел по улице в сторону своего дома, попавшийся ему дед Лепешкин решил, что Никитин пьян. Парень шатался и, пройдя несколько метров, то и дело останавливался, оглядывался назад, словно раздумывая - не вернуться ли ему. Но, постояв, двигался дальше и шел, слегка пошатываясь. Дед Лепешкин потоптался на месте, поцокал неодобрительно языком, наблюдая за Володькой, и двинулся вдоль порядка. Лепешкин совершал свой обычный вечерний обход. Будучи от природы человеком любопытным, он вникал во все, ничего не оставляя без внимания. Зачем ему это было нужно, он и сам не знал. Вероятно, им двигал инстинкт исследователя. Пройдя улицу и обогнув магазин, Лепешкин пошел дальше, но, пройдя десяток метров, остановился и вернулся назад. Сбоку от магазина, у ворот, он увидел кучу картонных коробок. Пошарил в ней, вытащил несколько крепких и стал укладывать коробки друг в друга. Мимо неторопливо проползла, ломая свежий ледок, зеленая машина Гуськовых, захватила Лепешкина светом фар. Лепешкин, хоть и не совершал ничего преступного - брал ненужные коробки,
которые все равно сожгли бы завтра во дворе магазина, - почувствовал себя как бы раздетым.
        - А вот в сенях-то стелить, когда грязно, - сказал он, глядя вслед удаляющейся машине.
        Дальше он двинулся уже с грузом. Дойдя до большого дома Гуськовых, который дед про себя называл не иначе как «дворец», Лепешкин притормозил. Здесь всегда можно было заметить что-нибудь интересное. Иногда приезжали чужие люди на чудных ненаших машинах, бывало, дочки Макаровны, Лидия с Людмилой, начинали ночью перетаскивать при свете фонаря какие-то свертки - то из дома в сарай, то из сарая в дом.
        Чутье и на этот раз Лепешкина не обмануло. Свернув в проулок, он едва не сбил с ног жену Павла Гуськова, Ирму. Оба охнули одновременно и отпрянули друг от друга. Первым опомнился Лепешкин:
        - Ты что ж, дочка, домой-то не идешь? Смотрю - озябла вовсе. Али ждешь кого?
        - Павла встречаю, - ответила Ирма.
        - Так разве ж он не приехал? - удивился дед. - Я давеча его машину видел, когда с коробками у магазина возился.
        Ирма не успела ответить, как дверь «дворца» распахнулась и на крыльцо выскочил Павел, в распахнутом шубняке, без шапки. Он тяжело протопал до ворот, от его нервного движения они взвизгнули, распахнулись, стукнув забор. Ирма прижалась к штакетнику старого бревенчатого дома стариков Баландиных. Лепешкин невольно повторил ее движение - прижался к забору и осторожно опустил на землю коробки. В четыре глаза они провожали удалявшегося Гуськова.
        - Что, твой-то озорует, дочка?
        Ирма взглянула на деда невидящими глазами.
        - Пойду я, дедушка.
        Она отделилась от стены и торопливо двинулась к дому. Юркнула за ворота, закрыла их за собой и через секунду скрылась внутри «дворца».
        Лепешкин заметался по проулку. Его подмывало последовать за Павлом - поглазеть, на кого обрушится его пьяный гнев. Но деда держали коробки - не бросишь же их тут, в проулке. Любителей прибрать к рукам то, что плохо лежит, у них в Завидове пруд пруди. В конце концов в Лепешкине победил инстинкт собственника. Подхватив коробки, он заскользил по проулку.

…Павел влетел в клуб и остановился в тесном предбаннике. Здесь было темно. В фойе светилась тусклая лампочка над входом - заведующая экономила электричество. С верхнего этажа раздавались звуки музыки - кто-то отчаянно терзал баян, а несколько нестройных голосов выводили русскую народную песню про калину. Павел вошел в фойе и осторожными шагами, крадучись, стал пробираться по темному помещению. Он озирался, останавливался, прислушивался. У стеклянной двери остановился. Ему показалось - из танцзала донесся звук, похожий на женский смех. Гуськов замер у дверей, прильнув ухом к щели. Через некоторое время звук повторился. В танцзале кто-то был. Павел осторожно, как кот лапой, отодвинул створку стеклянной двери. Не издав ни звука, проник в образовавшееся отверстие. Ступая как зверь, мягко и неслышно, двинулся к ширмам. Звук шел оттуда, он сразу это понял. Он с трудом сдерживал поднимающееся внутри тяжелое дыхание. Свет от фонаря пластами лежал в танцевальном зале, освещая три квадрата, вплотную, до ширм. Павел дошел до колонны и прижался к ней спиной. Звуки теперь были так близко к нему, что почти оглушали
своим реальным бесстыдством и откровенностью. Приглушенный шепот, неровное дыхание и смех перекрывались тяжелым скрипом диванных пружин. Павел сжал кулаки так, что ногти впились в мякоть ладони. Затылок упирался в колонну и от напряжения становился каменным. Блуждающим взглядом Павел поискал вокруг, но ничего подходящего не нашел - зал был очищен от хлама. Тогда он расстегнул и стал вытягивать из брюк свой кожаный ремень с тяжелой пряжкой. Он сложил его в правой руке, повернулся и одним рывком опрокинул легкую ширму.
        То, что случилось дальше, происходило как в бреду. Павел увидел два сплетенных тела на диване. Кровь уже бешено стучала в голове - с диким ревом он набросился на парочку и стал наносить удары ремнем наотмашь, не глядя. Он изрыгал ругательства, но их сразу же заглушил истошный женский визг. Парочка расцепилась, раскатилась по углам. Женщина кричала, а мужчина поспешно впрыгивал в штаны, тихо матерясь. Теперь Павлу предстояло выбрать - с кем из них расправиться вперед. Решил, что разобраться с женщиной всегда успеет, бросил ремень и вцепился в мужчину. Он выволок его в центр зала, в средний освещенный квадрат. Мужчина был неслабый, но бешенство Павла давало превосходство. Мужчины оказались на свету и сразу узнали друг друга. Павел тяжело дышал и брызгал слюной. Генка Капустин в расстегнутой истерзанной рубахе ошарашенно взирал на Гуськова. Левой рукой он поддерживал падающие штаны, правой ограждал себя от ударов.
        - Паша, ты чё? - повторял он. - Ты чё, Паша?
        Но Павел как ослеп. Глаза его налились кровью. Он наступал на Капустина, оттесняя его к окну. Женщина не выдержала. Подхватив свою одежку, стала отползать к двери в кинозал. Но краем глаза Павел отметил движение в углу ширм. Едва повернувшись, он рявкнул:
        - Сиди, сука!
        Женщина завыла, всхлипывая, закрывая сама себе рот какой-то тряпкой. Вдруг Павел оставил Капустина и, как разъяренный зверь, кинулся на всхипывающие звуки. Всхлипы поперхнулись и замерли. Женщина коротко икнула. Павел молча выволок ее на середину. Схватив за волосы, повернул на свет. Широко распахнутыми от ужаса и вмиг протрезвевшими глазами смотрела на него бывшая подруга его жены, Ольга. Павел брезгливо оттолкнул ее от себя, она упала, стукнувшись спиной о колонну.
        В следующее мгновение в фойе вспыхнула лампочка, этого было достаточно, чтобы полностью осветить всю картину. В зал стремительно вошла Полина. В первые же секунды она оценила ситуацию. Павел затравленно озирался по сторонам. Не взглянув на Ольгу и Капустина, Полина направилась прямо к нему. Ольга, не теряя времени, отползала к выходу в кинозал. Капустин, пригибаясь, как во время сеанса, направился следом. Их как ветром сдуло. Павел налитыми кровью глазами враждебно уставился на Полину.
        - Развели тут бордель! - все еще тяжело дыша, зашипел он ей в лицо. Но звонкая, как удар хлыста, пощечина перебила его. Он схватился за щеку.
        - Прекрати истерику, Гуськов! - с напором заговорила Полина, подойдя вплотную. - На кого ты похож! Может, санитаров из психушки вызвать? Так это мы быстро…
        Она наступала на него, а он, не спуская с нее глаз, отходил к окну.
        - Думаешь, управы на тебя нет? Есть на тебя управа, Паша. Я ведь знаю, что ты над Ирмой творишь. Думаешь, все тебе с рук сойдет? Безнаказанно девчонку заморишь? Заступиться за нее некому?
        Полина распаляла себя. Ее голос зазвенел от напряжения, глаза сузились. Павел уперся в низкий широкий подоконник и остановился.
        - Сядь! - коротко приказала Полина.
        Павел сел, а она осталась стоять. Она говорила, а он слушал ее, опустив голову.
        - Я видела у Ирмы синяки по всему телу. Я - свидетель. Понял? Я все рассказала родным твоей жены по телефону. Они подключили всемирную организацию Красный Крест. Слышал о такой?
        Павел вскинул на Полину испуганные глаза. Она с удовлетворением отметила, что Павел поверил ей. Полина сочиняла на ходу:
        - Если факты твоего издевательства над женой подтвердятся, Ирму с ребенком в двадцать четыре часа заберут у тебя представители Красного Креста. Уяснил? Ее увезут к родным в Германию, и ты их больше никогда не увидишь. Я это все узнала для Ирмы. И я не оставлю ее, запомни, Паша!
        Полина еще что-то говорила, но видела, что все самое страшное позади. Павел сник. Дыхание выровнялось, руки безвольно повисли вдоль тела.
        - Сейчас ты пойдешь домой. Жена твоя наверняка уже там. Я тебя убедительно прошу, Паша: не порть ей настроение после премьеры.
        Павел что-то пробормотал себе под нос и пошел прочь, слегка пошатываясь. Едва за ним закрылась дверь клуба, Полина опустилась на подоконник. Сколько она просидела так? Сквозь стеклянную дверь ей было видно, как расходились домой артисты. Крошку вывели под руки Ваня Модный с Клавдией Семеновной. Вслед за ними торопливо пересекла фойе Ольга, на бегу что-то резкое отвечая догонявшему ее Генке. Поскольку фойе было освещено, а зал - нет, то Полина видела всех, а ее не видел никто. Это ее устраивало - не было сил разговаривать и изображать веселье. Она вдруг так остро ощутила собственное одиночество, что поняла: вот сейчас начнет жалеть себя, вспоминать Колю и совсем расклеится. А как не вспоминать? Он всегда приходил ее встречать, когда она задерживалась в клубе. Они обходили вдвоем все село и, нагулявшись, возвращались домой.
        Полина рассказывала мужу весь свой день, а он ей - свой. Тогда она не понимала, насколько это важно: иметь рядом кого-то, кому можно рассказать свой день…
        Она вздрогнула от стука в стекло как раз за спиной. Обернулась. За окном стоял Добров и делал ей знаки. Полина пожала плечами. Тогда Добров показал, что сейчас зайдет в клуб. Он внес в танцзал аромат весны, талого снега, дыма. Полина подвинулась. Добров пристроился рядом с ней на подоконнике.
        - Что-то случилось? - догадался он.
        - Ничего особенного. Любовь, ревность, страсти, выяснения отношений. То, что было всегда.
        - Весело вы тут живете, в Завидове…
        - Да уж, скучать не приходится.
        - И все-таки вы, Полина, скучаете. Разве не так?
        - Нет, вы ошибаетесь, Борис. Скучать мне некогда. Это я так присела, устала сегодня. А сейчас домой пора.
        - Зачем вам домой? Корову Петр Михайлович подоил, теленка напоил. Посидите со мной немножко…
        - Вот вам, я смотрю, скучно у нас, - улыбнулась Полина. - По городу скучаете?
        - Ничуть. Если бы вы, Полина, меня так рьяно от себя не гнали, было бы совсем хорошо.
        - Вы опять? - Полина с укором взглянула на собеседника. - Мы, кажется, все с вами обсудили. Зря вы сюда приехали. Ни к чему это, Борис. Вы развлечения себе ищете, а мне жить здесь. Вы не понимаете, что такое деревня. Вот сегодня инцидент в клубе произошел, два мужика подрались из-за женщины. Никто не видел. Участники этого конфликта никому ничего не скажут, не в их интересах. И все же завтра слухи расползутся по деревне, станут обрастать самыми нелепыми подробностями. Почему так происходит? Шут его знает… Видимо, бедна событиями жизнь сельчан, и они ищут этих событий.
        - Неправильно это, - покачал головой Добров. - Так зависеть от мнения людей? Получается, теперь и общаться нельзя?
        - Общаться можно. Только вы человек приезжий, вы всем интересны. Зачем вы здесь появились? Чего хотите? Каждый задал себе этот вопрос, поверьте мне. И каждый, в меру своей фантазии, ответил на него. Вы уедете, а я останусь. Нужны мне эти разговоры?
        - А может, я тоже останусь? - неожиданно спросил Добров и взглянул в темноте на Полину.
        - Да бросьте, - отмахнулась она. - Что вам тут?
        - Сам не знаю, - отвернулся Добров. - Тянет меня сюда. После того случая. Я ведь, считайте, с того света вернулся. Заново родился. Завидово теперь моя родина. И меня сюда тянет. Странно?
        Полина пожала плечами:
        - А мне так думается, просто у вас проблемы, и вы пытаетесь спрятаться от них, Борис.
        - Я никогда не прячусь от проблем, - возразил Добров.
        - Ну, скажем, даете себе передышку. Кстати, что там с вашим другом? Вы простили его?
        - Произошла ошибка. Его оговорили, там была нехорошая история… В общем, вы оказались правы, Полина. Я рад, что не успел наломать дров.
        - А с сыном?
        - С сыном хуже, - вздохнул Добров. - Признали астму. Откуда это у него?
        - Астма - это серьезно, - вздохнула Полина.
        - То-то и оно…
        Помолчали. Полина не торопилась уходить, и тогда Добров стал рассказывать. Он говорил о том, как проходило заседание суда. Что говорил судья, что говорила жена и что - он, Добров. Что следующее заседание суда состоится через месяц и он очень надеется забрать на лето сына. Он стал рассказывать про Ростика, про его привычки. Вспоминал его смешные словечки, проказы. Полина не удержалась и припомнила Тимохино детство, его шалости.
        Засиделись. Полина спохватилась, взглянула на часы - Боже мой! Час ночи! Она вскочила с подоконника:
        - Вы идите. Я оденусь и выйду позже. Не годится, чтобы нас видели вместе… так поздно.
        - Да перестаньте! - Добров остановил ее, взяв за руку. - Неужели вы все это серьезно? Мы взрослые люди. Что особенного в том, что я провожу вас?
        - Провожать меня не нужно. - Полина мягко отняла свои руки. - Меня в деревне никто не обидит. Идите домой.
        И все же когда Полина вышла на воздух, Добров топтался на крыльце. Он подождал, пока она закроет клуб, и мужественно выдержал ее укоризненный взгляд.
        - Нет, ну не могу же я бросить вас здесь одну?
        - Что с вами делать, - вздохнула Полина. - Пошли.
        Они возвращались по спящей деревенской улице. Фонари в деревне почти не горели. Только возле магазина да у конторы чуть теплился их сиреневатый размытый свет. Ветер нес с полей запах талого снега, влагу весны и ее равномерный гул. Он тревожил Доброва, бередил что-то давно забытое. Хотелось разговаривать, хотелось идти куда-то.
        - Полина, давайте погуляем?
        Добров придал своему лицу самое невинное выражение. Но Полина решительно открыла калитку:
        - Нет. Я - спать. А вы, конечно, гуляйте. Вам нужно дышать свежим воздухом. - Сказала и оставила его одного.
        Добров проводил ее глазами и запоздало крикнул в спину:
        - Спокойной ночи!
        Дверь за ней закрылась, и Добров улыбнулся. Вспомнил: «Женщина-зима».
        Где-то в конце улицы лениво побрехивала собака. С противоположной стороны деревни ей вторила другая. Добров понял, что не сможет заснуть. Он неторопливо побрел вдоль заборов, забыв убрать с лица блаженную улыбку.
        Глава 12
        Марину поселили у бабы Кати, которую все в деревне звали Плешивкой. Самое интересное, что Плешивка вовсе таковой не являлась. Она имела довольно густую для своих лет шевелюру, которую наводила посредством химической завивки. Прозвище было не Катино, а родовое. Одного из Катиных прадедов угораздило рано облысеть. В деревне это было редкостью, и потому соседи быстренько состряпали ему прозвище - Плешивый. Потом прозвище, как водится, перешло к сыновьям, хотя у тех с растительностью на голове был полный порядок. Все Калачевы в селе с рождения звались Плешивыми. И к Кате это прозвище прилипло. Хотя у нее-то как раз волосы были густые, вьющиеся. Родилась Плешивкой и уж, видать, помирать придется с этим обидным для женщины прозвищем.
        Плешивка выделила для квартирантки маленькую светлую спальню и стала с интересом приглядываться к молодой танцорке. Хотелось понять - чем живут нынешние городские девки, что у них на уме, какие интересы? Но интересов новая квартирантка открыто не проявляла. Спала до неприличия долго, потом клевала что-нибудь, как птичка, и отправлялась в клуб. Там она, говорят, беспрерывно танцевала - вела группы. Сначала к ней приходили малыши, затем - молодые девчата. А уж вечером - женщины. Народу к танцорке записалось полно. Пришлось желающих поделить и составить плотный график.
        - Тебе что же, платют много, что ты так урабатываешься? - допытывалась Плешивка. - Скакать-то целый день тоже небось устаешь?
        - Танцевать люблю, баб Кать. Да и что здесь делать-то еще? С тоски сдохнуть можно.
        - Кавалера заведи.
        Марина в ответ лишь презрительно фыркала. Выказывала презрение деревенским кавалерам.
        - Пф-ф… Нормальных пацанов-то у вас нет.
        - Как нет? - обиделась за своих Плешивка. - Какие в армии, какие в городе учатся. Летом понаедут, отбоя не будет.
        - Летом… - передразнила Марина, словно речь шла о конце света, который, говорят, настанет, но, может, и не настанет.
        Одевалась Марина хорошо. Дорого одевалась. Привезла себе из города кожаный плащ - белый, с двумя черными полосками. Словно не по деревне в грязь собиралась в нем ходить, а по проспекту. Сапоги на шпильках. Одних джинсов Плешивка насчитала у танцорки пять штук - и черные, и белые, и драные в махрах, и с картинками, и в блестящих белых камушках. «Со стразами», - объяснила Марина, блестя задницей в стекляшках перед зеркалом.
        - Родители небось бизьмесьмены? - осторожно разведывала Плешивка. До смерти было любопытно, откуда у танцорки деньги на дорогие тряпки.
        И Полина-медичка, и завклубом, и библиотекарша - все клубные получали мало, и работа их считалась непрестижной. Плешивка об этом по телевизору слышала.
        - Стала бы я с родителями-бизнесменами в деревне отираться, - хмыкнула в ответ Марина. - Ты что, баб Кать? Обычные родители. Мама дома с братишкой сидит. А отчим на железке вкалывает. День-ночь - на двое. Живем как все.
        - Как все! - причмокнула Плешивка, недоверчиво оглядывая Маринины стразы. - Как все…
        Конечно, молодежь сейчас одевается хорошо. Чуть ли не каждую субботу в город на барахолку мыкаются. Автобус битком. Но надо признать - до Марины завидовским девкам далеко. То ли носить не умеют, то ли чё? Не могла понять Плешивка.
        Молодежь за Мариной табуном ходит. Это не удивляет, это как раз нормально. Плешивку занимало другое: почему Марина никого не выберет себе в кавалеры? Много - это все равно что никто. Ходят пацаны за ней толпой по деревне, словно кобели весной. Крыльцо семечками исплюют, окурками палисадник загадят. Ходил бы один - не было бы такого беспорядку.
        Раз в две недели уезжала Марина в город. Собиралась основательно. Набирала в магазине конфет, игрушек. Полинин Тимоха приносил ей с утра молока - утрешник, парное. Нес молоко до автобуса, провожал. Возвращалась Марина в понедельник утром. Задумчивая какая-то, смурная. Долго сидела у окна в своей спальне, пялилась в огород. Там, в огороде, промышляла толстая черная, с отливом, ворона. Косила глазом в сторону собачьей конуры. Зазевается собака - ворона шасть к миске, урвет какой-нибудь кусок. Так было почти всегда. Ворона кормилась здесь давно, отяжелела.
        Наглядевшись на ворону, Марина выходила на крыльцо, курила. Плешивка в такие дни не лезла с вопросами к квартирантке. Не то чтоб из вежливости, а чувствовала, что не время. Но из этих поездок и возвращений сделала вывод: у Марины кто-то есть в городе. Этот кто-то и дает ей денег на тряпки. Возвращаясь, танцорка всякий раз тяжело переживает разлуку. «Видно, связалась с женатым», - думала Плешивка и сочувствовала Марине.
        Кроме сердобольной бабы Кати, в деревне проявлял сочувствие приезжей еще один человек - медичкин сын Тимоха. Он частенько провожал танцорку после клуба. Нес за ней тяжелый магнитофон.
        Техникой обеспечил Марину Добров, которого в Завидове сразу же окрестили однозначно - Спонсор. Оставлять дорогую технику в клубе Марина опасалась - там не было сторожа. Длинный худой Тимоха безропотно тащил магнитолу от клуба до дома Плешивки. Иногда Марина и Тимоха сидели на крыльце, разговаривали. Но разве Тимоха - кавалер? Он хоть и большой, но все же пока маленький. Долго не могла Плешивка раскусить квартирантку. Мучилась. Когда раскусила - успокоилась. Но это случилось гораздо позже, когда стало совсем тепло и молодежь словно бы сбесилась - шумными стаями забродила по ночам.
        А пока стояло начало мая, готовились зацвести сады, в овраге за селом из последних сил держалась черемуха - чтобы не раскрыть свои секреты раньше времени, дотерпеть до положенного срока. Дух в деревне стоял особенный, какой бывает только в мае. В палисадниках тут и там белым брызнули нарциссы. Возле дома Полины дружно торчали вдоль дорожки тугие головки ирисов, готовые раскрыться. Проглядывали сиреневым. Тимоха вывел из гаража свой мотоцикл. Проверял целый день, налаживал. Вечером ураганил по деревне, гонял кур. А на другой день, разрезая звуком тугой прозрачный воздух, подрулил к домику Плешивки, несмело улыбаясь, взглянул на крыльцо. Марина, по своему обыкновению, курила на приступке, никого не стесняясь. Молча кивнула Тимохе, не меняя позы.
        - Айда за черемухой! - позвал он.
        - Куда?
        - Я место знаю.
        Марина выбросила окурок в палисадник, спрыгнула с крыльца. Минута - и она готова. Сидит позади Тимохи, обняла его за талию.
        Едут. У Тимохи дух зашелся. И зачем овраг с черемухой так близко? Зачем до него не как до райцентра? Как горит его кожа под маленькими пальцами Марины - не описать. Как он спиной чувствует живое тепло ее груди, а шеей - дыхание! Ехал бы и ехал так целую вечность. Но овраг - вот он. И все же Тимоха схитрил. Сделал крюк, как бы выбирая место, где лучше оставить мотоцикл. Выбрал. Марина спрыгнула и стала скакать, как дедова молодая коза Белка. Тимоха понимал эти ее скачки. Марина скакала и танцевала на траве от восторга, он и сам испытывал пьяный восторг весны, усугубляемый сладким духом черемухи. Но скакать Тимоха стеснялся. Он стоял возле мотоцикла и улыбался, глядя на девушку. Потом они спустились в овраг, в его сырую прохладную сердцевину, в самую гущу дурманящего, неправдоподобного в своей густой щедрости, аромата. Где-то здесь, не дожидаясь ночи, вовсю щелкал соловей, выводил рулады.
        - Мамочка моя! - всплеснула руками Марина. Она не нашла больше, что сказать. Тимохе вдруг стало стыдно за пустые бутылки, валяющиеся тут и там под ногами. За консервные банки и использованные презервативы, то и дело попадающиеся на глаза. Как-то не учел он всего этого. Не замечал, что ли, раньше? А если бы учел, то не поленился бы, приехал заранее, прибрал… Но Марина, казалось, ничего не замечала, кроме самой черемухи, этих белых пахучих облаков с синими окошками неба меж веток.
        Тимоха полез наверх, ломал ветки и подавал Марине. Вскоре она сама стала похожа на облако. Смеясь, позвала Тимоху: хватит!
        Вернулись к мотоциклу.
        - Айда кататься! - затаенно, боясь отказа, позвал Тимоха.
        - Айда! - передразнила Марина.
        Поехали. Мотоцикл ревел на всю округу, Марина смеялась, подпрыгивая на кочках, черемуха щекотала парню шею.
        В лугах за селом было пусто, звонко от ветра и прозрачного воздуха. Молодая зелень била в глаза своей неприкрытой яркостью. Грунтовая дорога весело бежала меж полей, и здорово, что не было ей конца и края. Так можно было лететь, подпрыгивая на кочках, довольно долго, целую вечность. Тимоха ни на что в мире не променял бы эти мгновения. Но нужно было возвращаться, обещал матери помочь по хозяйству. Ей некогда - завтра театр уезжал в район на фестиваль.
        Тимоха подрулил к самому крыльцу Плешивки. Мотоцикл с треском отфыркивался после гонки. Плешивка, щурясь от солнца, смотрела на них через окно. Марина спрыгнула на землю в облаке черемухи, легко вспорхнула на крыльцо. Там лицо в черемуху окунула - надышаться. И оттуда Тимохе пальчиками сделала «пока».
        У парня сердце выпрыгнуло и по крыльцу вслед за Мариной - прыг, прыг…
        За танцоркой уже дверь закрылась, а он все таращился вслед с блаженной улыбкой.
        С остатками улыбки он и домой пришел. Взял ведро с мешанкой, понес корове. И вернулся - выражение лица не изменилось. Физиономия сына весьма удивила Полину.
        - Тим, да ты слышишь ли, что я говорю?
        Тимоха с трудом вынырнул из своего блаженного состояния и уставился на мать.
        - Вот список, говорю, тебе. Все дела твои расписаны на каждый день. Кого кормить, поить, когда доить.
        - Ага.
        - Деньги вот где лежат. Видел?
        - Угу.
        - Кур не забывай. Утром давай им лоток зерна и лоток подсолнечника. Загоняй их вечером.
        - Ну.
        - Тим, я ведь на две недели уезжаю. Справишься?
        - А то!
        - Если что, сразу к деду! Понял?
        - Знаю. Ты утром уезжаешь?
        - Завтра с утра. Генка Капустин повезет. Наши выступят - и сразу назад. А я останусь. Для руководителей семинар будет. Учеба. Мастер-классы будут показывать разные актеры, режиссеры. Из Москвы будет театральный критик. Драматурги всякие. Да ты меня слышишь?
        - Угу.
        - Я у тети Любы поживу. Тебе звонить буду. Да ты не заболел ли?
        Полина привычным движением проверила у сына лоб. Все нормально.
        - Да здоров я, мам. Поезжай и ни о чем не думай.
        - Как не думай? Теленка не забывай поить. И сам вари себе, не ешь всухомятку.
        На следующее утро завидовские артисты уезжали на фестиваль в район. Декорации разместили в самом конце автобуса, костюмы развесили по салону, предварительно упаковав в целлофан. Ехали шумно. Всех возбуждало предстоящее выступление в районе. Больше других было слышно, конечно, Ольгу. Она сидела впереди, громко хохотала, то и дело вертелась, пытаясь общаться сразу со всеми. Клавдия Семеновна попробовала завести русскую народную, но ее бесцеремонно заглушил включенный Генкой магнитофон. В общей шумихе не участвовали двое. Как-то так получилось, что Ирма сразу прошла назад, заняла боковое место. А Володька втащил туда декорацию. Поставил и сел рядом. Так они ехали на заднем сиденье, занавешенные костюмами. Притихшие, молчаливые. Впереди них сидела Полина. Умудрялась дремать в общем шуме. Какой-то отрезок пути пришлось ехать проселочной дорогой. Подбрасывало так, что костюмы сыпались с вешалок. На Володьку, сидевшего ближе к проходу, свалилась вешалка с платьями. Он положил ее себе на колени, сдвинувшись к Ирме. Теперь их колени волей-неволей оказались тесно прижатыми друг к другу. Ее левое - к его
правому. Это обстоятельство сразу внесло в поездку этих двоих совершенно особенную ноту. Ирма перестала слышать автобус. Кто о чем говорил, кто над чем смеялся? Ее ощущения переместились в область левого колена - через ткань одежды к нему проникало горячее нервное поле сидевшего рядом мужчины. Это было волнующе приятно. Тело расслабилось. Из него совершенно исчезло напряжение. Оно всеми клеточками слушало свое левое колено и отзывалось незнакомыми новыми импульсами. Ирма попыталась эти импульсы расшифровать. Она чуть шевельнулась, устраиваясь поудобнее, Володька мгновенно отреагировал - шевельнулся в ответ, но колено не отодвинул. И она свое не убрала. Ей было приятно греться его теплом и так уютно чувствовать рядом его колено. Наверное, Володька ощущал нечто подобное. Он нашел ладонь Ирмы и накрыл своей. Она руки не убрала. Володька гладил тонкие пальцы, и они в ответ слабо вздрагивали. Ирма смотрела в окно, но все ее существо сейчас было обращено к нему. Она сама испугалась своих ощущений. Вся нежность, которую он накопил и не мог, не смел выразить, щедро лилась теперь через пальцы вверх по руке, к
шее, к голове. Все становилось горячим, словно Ирма сидела у огня. Щеки ее пылали, вся она горела, внутри что-то томительно вздрагивало и подкатывало к горлу.
        Дорога до райцентра оказалась слишком короткой. Там, на площади, уже выстроились автобусы их конкурентов - многочисленных сельских коллективов, прибывших на фестиваль. Суета сразу же поглотила их - регистрация участников, размещение, обед. После обеда Полина отправилась на жеребьевку и, к своей досаде, вытащила третий номер. Выступать третьими - значит, последними сегодня! Поздно вечером, когда ребята устанут, а ведь им предстоит еще обратная дорога! Она попыталась поменяться местами с Марьевкой или Студенцом, но никто из них не собирался ночевать в райцентре. Оба коллектива планировали вернуться домой засветло. Впрочем, завидовским артистам, похоже, было все нипочем.
        В комнате, которую им отвели под гримерку, стоял дым коромыслом. Стол выдвинули на середину, нарезали привезенного с собой сала, бочковых огурцов с чесноком. Откуда-то появилась бутылка самогона. Полина за голову схватилась:
        - Вы что творите, граждане? Мы выступаем последними! Последними! Вы до десяти часов должны огурчиками быть!
        - Я трезвым на сцену не выйду! - твердо заявил Крошка. - Что хотите со мной делайте.
        - Я прослежу, чтобы не больше стопарика на брата! - пообещал Ваня Модный.
        Все в один голос его поддержали. Стали разливать. Слава Богу, минут через десять дали звонок на первый спектакль, и Полина приказала сесть всем в зал и смотреть. Гримерку с закуской закрыли на ключ. Непонятно каким образом, но к концу выступления второго коллектива Крошка уже был сильно навеселе и, похоже, совсем не волновался.
        - Выведите его на крыльцо! Пусть подышит, - попросила Полина и побежала гримировать Кабаниху.
        Прозвенел первый звонок - Крошки нет!
        - Где Крошка?
        - За сцену пошел, к вам…
        - Ищите его!
        Полина выбежала на крыльцо. Ей сразу бросилась в глаза перемена, произошедшая в природе за каких-то два часа. Над площадью небо застыло, словно кто натянул ровное серое полотно. Воздух уплотнился, потяжелел. «Только дождя не хватало!» - подумала Полина, представив размытую проселочную дорогу и застрявший колхозный автобус с артистами. Не надо бы сегодня дождя…
        Как она и предполагала, Крошка в костюме Дикого (в рубахе с жилеткой и в картузе) торчал у дальнего киоска, покупал сигареты. Полина отчаянно замахала ему. Огромный Крошка невозмутимо и степенно пересек площадь.
        - Начинаем уже! - только и сказала Полина, подталкивая его к дверям.
        Районный Дом культуры только что пережил ремонт, и выступать здесь было приятно. В зале новые кресла, на сцене свежие, еще не успевшие запылиться кулисы. Возле сцены операторы с камерами толкутся - областное телевидение. Все как положено. Полина смотрела спектакль из зала. И чувствовала сразу все - и огромное единое дыхание зала, и каждый вздох, идущий со сцены, и каждую интонацию и жест. После сцены Кабанихи и Дикого поняла, что все пройдет как надо. Крошка наконец разозлился и сегодня играл именно то, чего она не могла добиться от него до сих пор. Играл самодовольного, зарвавшегося купца. Хорошо играл.
        Вообще сегодня все были в ударе. И Ольга, и Клавдия Семеновна, и Ирма… Все Полинины «звезды». После финала их долго не отпускали. Зрители приветствовали сельских артистов стоя. А в завершение Полина увидела Любаву - та возникла из боковой двери с огромной корзиной цветов. Взобралась на сцену, бухнула эту корзину у ног артистов.
        - Низкий поклон вам, товарищи!
        Полина расползлась в улыбке. Ну Любава! Ну сестра! Она не сразу обратила внимание, что Любава-то мокрая - пиджак хоть выжимай! Артисты ушли переодеваться, а Любава сообщила:
        - Там ливень, каких свет не видывал. Ехать вам теперь нельзя. Давай собирай своих - и ко мне. Переночуете. А не то застрянете в поле.
        В гримерке Крошка вместе с Ваней Модным допивали самогон. Известие о незапланированной ночевке восприняли почти с энтузиазмом. Даже Клавдия Семеновна не стала возражать. За окном непроницаемой стеной стоял ливень. Нельзя было и представить, что под этот поток воды попадут декорации, костюмы. Их стащили в гримерку. Генка подогнал автобус, все попрыгали в него с криками и визгами. Из-за стены дождя ничего нельзя было разглядеть на расстоянии вытянутой руки.
        Артисты быстро освоились в огромной двухэтажной квартире Любавы. Крошка сразу свалился на диван и засопел со свистом. Ваня Модный приставал к хозяйке с разговорами. Генку отправили топить баню, а женщины собрались на кухне. Было шумно, суматошно.
        Любава послала сестру в сени за яйцами.
        - Там в миске на буфете.
        Полина вышла в сени и сразу остановилась. Хотя поток дождя и наделал шуму, она все-таки услышала, что на крыльце под навесом кто-то разговаривает. Сквозь стекло входной двери она разглядела Ольгу. Полина не собиралась углубляться в суть отношений своих артистов. Нужно было найти яйца, но их-то и не было видно. Полина стала заглядывать во все емкости поочередно. Мед в бидоне, пшено в старой кастрюле. Ну нет никакой миски с яйцами!
        Между тем отчетливо слышно было, что на крыльце не сошлись во мнениях.
        - Отстань от меня! Не смей показывать, будто между нами что-то есть! - громко кого-то отчитывала Ольга.
        - А то нет…
        - А то есть?!
        - А то, что ты со мной всю зиму… кувыркаешься? Это как? Не считается?
        Теперь Полина поняла, что на крыльце вместе с Ольгой торчит Генка Капустин. Она его не сразу узнала по голосу. Обычно балагур и шутник, сейчас он говорил зло и отрывисто. Полина даже не догадывалась, что Генка умеет так разговаривать.
        Миска стояла на подоконнике. Полина взяла ее и двинулась прочь из сеней. Сквозь стекло входной двери увидела, как Генка попытался обнять Ольгу. Как та оттолкнула парня и он вылетел под дождь. Упал, что ли?
        Полина поспешно ретировалась в кухню. И вдруг остановилась как вкопанная, оглядела собравшихся.
        - А где у нас Ирма?
        Все дружно ахнули. Главную героиню потеряли!
        - Кто ее после спектакля видел? - стала допытываться Полина, едва не уронив миску с яйцами на пол.
        - Да корреспондент ее увел. Я видела.
        - Интервью она давала! И фотографировали ее.
        - А потом?
        - Потом мы декорации стали перетаскивать. Переодевались. Не до того было…
        - Короче, потеряли артистку, - подытожила Любава.
        - Боже мой, Боже мой… - заволновалась Полина. - Что же делать? Где Гена? Пусть срочно съездит за ней!
        Вошла Ольга. Постояла, послушала.
        - Уехал Генка.
        - Куда уехал?!
        - Да шут его знает. Окрысился чего-то, прыгнул в автобус и газанул…
        - Оля… - только и выговорила Полина, опускаясь на табуретку.
        Клавдия Семеновна головой покачала.
        - А что - Оля? Что сразу - Оля? - взорвалась девушка. - Я виновата, что он псих? Мужики выпили, а ему нельзя, он за рулем, вот и недоволен. А вы сразу - Оля! Почему никто не спросит: где Никитин? А то: Ирма, ах, Ирма! С ума все посходили с этой Ирмой! Всех затмила! Королева!
        Ольга швырнула полотенце и побежала наверх, с трудом сдерживая слезы.
        - Что, еще кого-то потеряли? - поинтересовалась Любава.
        Полина, озадаченная, уставилась на своих.
        - Да брось ты колготиться! - остановила ее Клавдия Семеновна. - Они не дети. У Никитиных в районе родня живет. Он, я слышала, хотел зайти к своим до отъезда. Проведать. Успокойся, Полина, найдутся.
        - Нет, надо в клуб позвонить, - не унималась Полина. - Как она там одна?
        К телефону в клубе никто не подходил.
        Когда уже сели ужинать, свет мигнул и погас.
        - Чудненько! - почти удовлетворенно прокомментировала Полина. - Только этого нам не хватало для завершения картины.
        - Нет, не хватало обрыва телефонной линии, - возразила Любава.
        Кто-то в темноте шутки ради поднял телефонную трубку. Вместо привычных гудков трубка хранила гробовое молчание.
        Ирма допила чай и поблагодарила сердобольного дедулю.
        - А что, бывает. Отстала от своих. Главное - под крышей, - приговаривал дед, убирая в стол банки с травами и варенье. - Там в кабинете-то диванчик. Клуб большой, гулкий, но ты не боись. Привидениев у нас нету. Я тут уж десятый год сторожем, знаю…
        - А я и не боюсь, - улыбнулась Ирма и поднялась.
        Дед протянул ей огарок свечи на блюдце.
        Ирма пошла по длинному коридору, освещая себе путь зыбким крошечным пламенем. Клуб действительно был слишком большим по сравнению с их деревенским. Ирма с трудом нашла в темноте дверь гримерки, толкнула ее и вошла внутрь. У окна спиной к ней стоял человек. Это оказалось так неожиданно, что Ирма не удержалась и вскрикнула. Свеча вздрогнула и погасла.
        - Ирма?!
        - Володя…
        Они стояли в кромешной темноте - он у окна, она у двери - и не видели друг друга, но каждый мог бы с точностью определить, где находится другой.
        - Почему ты здесь? - наконец выговорила Ирма. - Я думала, ты уехал со всеми…
        - А я думал - ты уехала со всеми… Они все вместе ночуют у Полининой сестры. А я… я бы не смог ночевать с тобой под одной крышей. Знать, что ты рядом и к тебе нельзя прийти.
        Голос Володьки шел от окна, находил Ирму, обволакивал ее, трогал.
        - Поэтому ты остался здесь?
        Володька кивнул в темноте. Она не видела, но точно знала - он кивнул.
        - А я потерялась. Я не видела, когда все уехали. Интервью давала…
        - Ты… это, - голос Володьки приблизился, - я сейчас уйду. Ты… тут вот диван. Тебе удобно будет. А у меня здесь родня живет… Я сейчас уйду.
        Володька продвигался к выходу почти по стеночке, боясь в темноте задеть Ирму. Но она нашла его руками, обвила шею, прижалась лицом к его щеке.
        - Нет, не уходи.
        Володька стоял, боясь дышать. Ему казалось, что сердце слишком громко стучит. И дышит он слишком громко. И внутренне он готовился, что Ирма сейчас передумает, оттолкнет его. И тогда он не сможет оторваться от нее. Не сможет уйти от этих волос, запаха, от этого голоса. Боже…
        Он заключил ее в кольцо своих рук и горячо прошептал в волосы:
        - Ирма…
        Но она уже подняла голову, уже целовала наугад его глаза, щеки, нос, губы… А он, потрясенный, подставлял свое лицо под эти торопливые поцелуи, как весенняя земля за окном подставляла себя под обжигающие струи дождя.
        Глава 13
        Давненько сестрам не доводилось ночевать вместе, как сегодня. Словно заблудившееся детство вернулось. Разобрали диван в большой комнате, легли вместе, как когда-то давно, в родительском доме. Бывало и болтали до петухов. Пока мать не стукнет в стену: «Уймитесь вы, сороки!»
        Полина еще с вечера приметила: что-то изменилось в облике сестры. Что-то появилось за последний месяц новое. Исчезла поселившаяся было в глазах безысходность. Вернулась присущая Любаве настырность. Хотя горечь, появившаяся этой зимой, не ушла, затаилась в уголках губ.
        Сестры улеглись. Молча слушали некоторое время, как шпарит дождь по свежим листьям сирени, крупно и часто стучит по крыше, шумит в водосточной трубе.
        - У тебя рассады помидорной много? - нарушила молчание Любава. - Я в этом году не сажала.
        - Есть немного. Хватит на твою долю. Если что, у отца возьмем. У него все окна в рассаде. Вот-вот цвести начнет.
        - Сначала думала - и огород весной сажать не буду, - призналась Любава. - Так было хреново…
        - Отошла?
        - Отошла…
        - Я знала, что ты выстоишь, Люб. Ты у нас сильная.
        - Сильная! - усмехнулась сестра. - Я знаешь, как струхнула, когда Пухов оборудование отказался выдать? Все до кучи. И Семен, и этот гад… Но теперь все позади. Клиентов я сохранила, помещение новое приспособила. Все тип-топ. Новая пекарня работает как часы!
        - Молоток, сестричка! Когда у нас в Завидове свой ларек поставишь?
        - Надо подумать. А что, продавцом ко мне захотела?
        - Да ну тебя! Нет, правда. Продавца я тебе уже подобрала. Нужно помочь хорошему человечку…
        - Я одной уже помогла! - угрюмо отозвалась Любава.
        - Это ты о Сизовой? Нет, та - другая. Да ты, наверное, знаешь - Ирма Гуськова. Катерина моя.
        - Ирма? Павла Гуськова жена? Которую вы в клубе потеряли?
        - Она.
        - Что же, плохо ей дома-то сидеть, за Павлом? Зачем ей в ларек?
        - Хоть людей увидит. Он ее дома как в клетке держит. Зверь он у нее.
        - В каком смысле?
        - В прямом. Бьет ее. Вся в синяках.
        - Что же она терпит?
        - Уйти ей некуда. Никого здесь родных нет, все в Германии. Да ты же помнишь, как их провожали?
        - Знаешь, Полина, ты к ним не лезь, - помолчав, сказала Любава. - Милые бранятся, только тешатся. Не хочет муж, чтобы она работала, пусть дома сидит. А ты не встревай.
        - Как это не встревай? Да он у нас в клубе недавно погром устроил, Ирму искал. Если бы я не вмешалась, прибил бы кого-нибудь точно!
        - Ты полезла…
        - Я не полезла. Не знаю как, но я успокоила его. Психи, они такие. Он на Генке Капустине зло выместил, а на Ирму у него уже пыла не хватило - у меня на глазах, как шарик проколотый, сдулся.
        - Хорошо, с рук сошло. А в другой раз не лезь. Это я тебе как старшая сестра советую. Я знаю, что говорю. И Ирму твою я в ларек не возьму.
        Сказала как отрезала. Сестры помолчали. Дождь за окном не унимался. Он хлестал и хлестал бедные ветки, барабанил по жестяному карнизу. Напитывал землю.
        - Для картошки хорошо, - сказала Любава, отвечая каким-то своим мыслям. - Ей сейчас как раз такого дождика не хватало. Сажали-то, считай, в сухую землю… Помню, мы с Семеном прошлый год картошку посадили - и ливень! Сразу. Только последний ряд закрыть успели… - Любава замолчала.
        - Как там они? - осторожно спросила Полина, готовая сразу же перекинуть мостик на другую тему.
        - Они? - невесело усмехнулась Любава. - Расширяться хотели. Я и поверила. Расширяться… магазин расширять. А она взяла и решила к своему дому веранду пристроить. Ты вот мимо ее дома завтра пойдешь, обрати внимание. Там не веранда, там фазенда целая. И стулья плетеные туда купила, как у новых русских.
        - Хочется красиво жить, - вставила Полина.
        - Так чтобы красиво жить, надо средства соразмерять. Ты вложи сначала в дело-то, развернись, встань на ноги. Там этот магазинишко… Ему, чтоб магазином стать, вложения нужны. Мы ведь с Семеном планировали в нем и хозотдел открыть, и галантерею. Рано из него сосать-то, из магазина этого. Разорит она его!
        - Ну… разорит… Семен тогда к тебе вернется.
        - А нужен он мне будет тогда? - зло спросила Любава.
        Полине показалось, что, кроме злости, мелькнуло в голосе сестры еще что-то. Обида, само собой. Но еще что-то. Вроде надежды.
        - Вернется - примешь? - зачем-то спросила Полина.
        - Прям! - отрезала Любава. - Я знаешь, как зла на него? Пусть подавится своей Сизовой! А я и одна проживу. Танюха ко мне будет приезжать, не к нему же! И внуков тоже мне привезет. Пусть тогда кругами ходит! Свистопляс!
        - Одной плохо, - возразила Полина.
        - Прям… Хочешь - готовишь, хочешь - не готовишь. Хочешь - хоть весь день на диване пролежи перед телевизором. Хоть голой по квартире ходи, хоть гостей созови. Сама себе хозяйка.
        - Тяжело одной, - настойчиво повторила Полина.
        - Пригрей кого-нибудь, раз тебе тяжело.
        - Ну ты даешь, сестра! Пригрей… Словно котенка. Как будто у нас в Завидове свободных мужиков пруд пруди.
        - Не прибедняйся. Я хоть и далеко теперь от Завидова, но, однако, слухами земля полнится…
        - Какими еще слухами? - Полина перевернулась на живот, приподнялась на локтях. - Обо мне слухи-то? Ты серьезно?
        - Ой-ой-ой! А почему это о тебе слухов не может ходить? Ты что у нас, святая?
        - Не темни, Любава. Говори, что слышала?
        - А слышала я, сестра, будто поселился у вас в Завидове добрый богатый дяденька. И что виды он имеет сугубо конкретные и в другую сторону не глядит даже… И живет он будто у нашего папы, Петра Михайловича… Собственноручно, говорят, доит козу и копает огород… И с сыном твоим, Тимохой, будто они не разлей вода. Только что не в обнимку по деревне ходят…
        - Ох, ну люди! - Полина ударила подушку. - Ну люди… Виды он на меня имеет… Я так и знала. Я… Нет, ну ты этому поверила?
        - А что такого? - в свою очередь, приподнялась Любава. - Верю ли я, что мою сестру, не старую еще, симпатичную самостоятельную вдовушку, кто-то может хотеть? Ты об этом?
        - Да он… Да он моложе меня! У него сыну шесть лет… Да просто я лечила его, поэтому разговоры…
        - Кого ты только не лечила, разговоров не было, - невозмутимо вставила Любава.
        - Да нет же ничего… Вот люди!
        - Ну нет и нет… - спокойно согласилась сестра. - А чего ты забесилась тогда?
        - Да просто знала я, что эти разговоры пойдут! Знала, говорила ему!
        - Ага. Значит, говорила. А он что?
        Полина почувствовала, что сестра улыбается в темноте.
        - Да ну тебя. Я смотрю, тебе все это нравится. Ты уже поверила сплетням!
        - Да, мне это нравится. Нравится, что моя сестра кому-то нравится. Тьфу, стихами заговорила… Весна… Если ты кому-то нравишься, то, значит, и я могу…
        - Люба… - после минутной паузы начала Полина, - а ты смогла бы… жить с кем-то… после Семена?
        - Не знаю, - не сразу откликнулась сестра. - Я, честно говоря, даже не думала об этом.
        - А ты подумай на досуге. Вот придет и станет жить в твоем доме чужой человек. Тебе уже не двадцать лет, когда детей растить вместе и все впереди. У тебя свои болячки, слабости свои, которые Семен-то знает. А от чужого человека скрывать придется. Напрягаться. И выглядеть надо всегда на пять. А ведь не получается с нашей жизнью…
        - Значит, ты об этом думала, - сделала вывод сестра.
        - Как не думать? Думала…
        - Ну и как он? Видный?
        - Кто?
        - Спонсор… ваш?
        - Тьфу! И прозвище ведь какое прилепили - Спонсор! А человек просто свежим воздухом дышит, козье молоко пьет. Прописали ему!
        - Не скажи… Прозвища просто так не липнут. Говорят, он что-то такое задумал. Деревню вроде как восстанавливать.
        - Задумал! Мало ли что можно задумать! Вот когда осуществит задуманное, тогда и поговорим.
        - Вон ты какая… принципиальная, - покачала головой Любава. - К тебе на кривой козе не подъедешь.
        - А к тебе подъедешь?
        - И ко мне не подъедешь! - расхохоталась Любава. - Я теперь ого-го! Пухов меня увидит - с другого конца улицы кланяться начинает. Во как!
        - Чем это ты его так напугала? - не поняла Полина.
        - Да вот нашла чем, - уклонилась от ответа сестра. - Жизнь заставит - научишься мужиков пугать. Ты ведь Павла Гуськова не испугалась? Ой, сестрица! Утро скоро, а мы все лясы точим! Тебе с утра своих отправлять. А мне - в пекарню…
        Любава потянулась, сладко зевнула, отвернулась от сестры и ровно через две минуты уснула. К Полине сон не шел. Она слушала дождь за окном, который наконец выровнялся, перестал хлестать. Миролюбиво сыпал, делая черноту за окном мутно-серой. Разговор с сестрой взволновал ее. Она попробовала взглянуть на себя с позиций этого разговора. Стала спорить непонятно с кем, возмущаться нелепости и неизбежности сплетен. В конце концов Полина поднялась, вышла в сенцы, подошла к окну. Постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Дождь царапался снаружи. Разговаривал…

…Дождь царапался снаружи, словно пытался проникнуть внутрь, но не мог. Посерело. Из разбавленной темноты явственно выступил остов декорации, обозначились залежи костюмов на столе, обрисовались острыми углами горой торчащие стулья…
        Володька осторожно повернулся и пошевелил пальцами затекшей руки. В ответ на его движение Ирма тихо вздохнула во сне. Володька дотронулся пальцами до ее волос, захватил прядь и поднес к лицу. Прижался носом, вздохнул. Потом осторожно отодвинулся, сполз с дивана. Пристроился рядом, на корточках, и стал смотреть. Он трогал взглядом вздрагивающие ресницы Ирмы, ее острый нос, мягкие, немного припухшие губы. Ему казалось, что никогда еще она не была такой красивой, как сейчас. В этот миг ее красота, женственность принадлежали ему одному. И это не вмещалось в его сознание, голова кружилась от таких мыслей.
        Он бы мог очень долго сидеть и смотреть на нее. Но утро неумолимо наступало, и нужно было что-то решать. Володька оделся и разбудил Ирму осторожным поцелуем. Ирма поджала коленки, улыбнулась во сне. Володька, улыбаясь, смотрел на нее. Она вдруг замерла и широко распахнула глаза.
        - Сколько времени? Ты уходишь?
        - Мне не хотелось тебя будить. Ты так сладко спала… Но скоро рассвет. Мы должны что-то решить.
        - Что решить? - Ирма сонно хлопала ресницами.
        - Я не отдам тебя Павлу. Мы должны быть вместе. Разве не так?
        - Не знаю. Ты не понимаешь, Володя, что говоришь. Там же Катюшка! Я должна ехать домой.
        Ирма села и стала искать свою одежду. Володька взял в руки ее лицо, повернул к себе.
        - Я люблю тебя. И никому не отдам. Сейчас мы вместе поедем к Павлу и все скажем…
        - Да ты что! - испугалась Ирма. - Он убьет тебя! И меня убьет!
        Она высвободилась из Володькиных рук, заметалась по кабинету, собирая одежду.
        - Куда ты, Ирма? Успокойся. Ну… сядь. Мы что-нибудь придумаем.
        - Ты не знаешь его! - затараторила Ирма, руки ее затряслись, и сама она вся задрожала, как листок на ветру. - Он не отдаст мне дочь. А без нее я не смогу. Нет, ничего не говори ему! Вообще не попадайся ему на глаза. Я сама потом… Я что-нибудь придумаю… Пожалуйста, Володя, уходи! Вдруг сторож войдет!
        - Ирма, милая, выслушай меня. Мы не сможем так… Это деревня, все равно люди узнают. Уж лучше сразу, поверь мне! Давай наберемся храбрости, и…
        - Никто не узнает, - отрешенно глядя мимо Володьки в окно, возразила Ирма. - Больше у нас ничего не будет. Никогда.
        - Как не будет? О чем ты говоришь, Ирма? Я жить без тебя не могу! Зачем же ты остановила меня вчера, ведь я собрался уйти?
        - Ни за что страдаю, - словами своей героини ответила Ирма. - Так хоть будет за что…
        Володька вскочил, подошел к окну, вернулся.
        - Мы уедем. Заберем твою дочь и уедем.
        - Он найдет нас!
        - Не найдет. Я служил за Уралом. У меня там друзья остались, помогут. Помни, Ирма, ты теперь не одна. Я всегда думаю о тебе. Всегда!
        - Хорошо, Володя, я поняла. Ты должен уйти. Там сторож…
        - Сейчас иду. Да, сторож. Я в окно вылезу. А ты спи. А дома… Я буду ждать тебя каждое утро в десять у кладбища комбайнов. Там будка заправочная есть заброшенная, знаешь?
        - Да.
        - Пообещай мне, что придешь!
        - Ладно, Володенька… Уходи.
        Володька подошел к Ирме, опустился на диван. Обнял ее так, что косточки хрустнули. Быстро несколько раз поцеловал и ушел.
        Ирма лежала, словно оглушенная его словами, его лаской. Помимо своей воли она стала вновь и вновь прокручивать сегодняшнюю ночь. И эти впечатления наваливались на нее сладкой тяжестью, не давали дышать. Она поднялась, влезла на подоконник и открыла форточку. Влажный весенний воздух заполнил комнату. Она забралась с ногами на диван, укуталась своим плащом. Ей не хотелось думать о Павле, но не думать о нем она не могла - утро уже подкрадывалось к ней, как приговор. Жгучие, горькие, наполненные ядом мысли ползли в ее праздничный мир, как змеи. Гнездились там, щипали и начинали властвовать. Предстояло возвращаться домой.

…Володька шел под дождем, не пряча головы. Шел и улыбался. Райцентр спал. Только кое-где начинали продирать горло первые петухи. Было по-утреннему зябко. Володька вдруг сорвался и побежал, подпрыгивая, как мальчишка. В проулке он опять перешел на шаг, потому что увидел колхозный автобус, в котором они приехали выступать. Автобус стоял как шатер, точно посередине проулка. Боковая дверца была распахнута настежь, и оттуда торчали чьи-то ноги. Володька подошел ближе. По ботинкам он узнал Генку Капустина. Генка спал поперек прохода, вдрабадан пьяный. Володька попытался разбудить Генку, но безуспешно. Наконец Капустин посмотрел на него мутными глазами и сказал:
        - Все бабы - стервы.
        Володька никак не мог согласиться с товарищем. Он оттащил Генку от прохода, устроил его на заднем сиденье и сел за руль. Когда он подкатил автобус к дому Любавы, все еще спали.
        В селе к таким, как Добров, всегда относились настороженно. Кто знает, чего он хочет? Что ему надо-то, у него на лбу не написано. Дарья Капустина, много лет проработавшая старшим поваром в колхозной столовой, рвение чужака восприняла с опаской: пришел, стал высматривать, вынюхивать. С бабами-поварихами шутки шутить. Интересоваться стал - чего бы им в своей столовой улучшить хотелось? А те и рады стараться. Целый список составили в момент. И сушилку к мойке, и стулья новые, и занавески. И духовку новую, поскольку старая совсем не печет. И ремонт зала современный. Дарья Капустина только что не плевалась, читая список. Ну дуры, дуры и есть.
        - А для чего ему это? Вы спросили? - выговаривала своим работницам Дарья. - Может, он хочет прикупить нашу столовку да ресторан в ней открыть? Вы думаете, он вас официантками тут поставит? Как же! Держи карман!
        - Ну! Ресторан! Скажешь тоже! - возражали столовские. - Кто это в ресторан-то ходить будет?
        - А вот сделает с отдельными номерами - с трассы ездить станут! - пророчила Дарья. Не верила она в бескорыстие спонсоров, хоть убей!
        Добров, не слушая пустых разговоров, делал свое дело. В ближайшие выходные прибыла бригада рабочих. Одеты они были чудно - в чистые синие комбинезоны с желтыми буквами и синие же кепки с желтыми козырьками. Выгрузили цемент, песок, кучу разных смесей. Начали ремонт. Столовские бабы не поленились - пришли поглазеть, как споро и ладно работает городская бригада. Чудеса, да и только. Лесенки блестящие разобрали, залезли, реек набили, пластиковые панели друг к дружке - чпок, чпок! Раз-два - потолок готов. Бабы ахнули. Побежали по домам мужиков звать. Пока ходили - рабочие в новый потолок светильники приладили. Любо-дорого! Европа тебе, а не Завидово какое-то. Мужики деревенские только крякали, обходя фронт работ. Два дня в упор работала бригада. А в понедельник рано утром столовские бабы пришли на работу. Зашли так тихонько и встали, потрясенные. Дарья Капустина, зайдя, ретировалась в коридор. Разулась, а затем робко прошла в зал босиком. По ее представлениям, столовский зал теперь походил больше на сказку, нежели на быль. И стало заранее жаль этой сказки, поскольку она трезво оценивала привычки
столовской публики.
        Дарью умиляло все: и кафельный пол, уложенный, как шахматная доска, в клеточку, и цветной пластик, и новые занавески - яркие, нарядные. И столы новые, и стулья. Не обманул Спонсор. Все сделал, как обещал.
        Молча прошла Дарья на кухню. Загремела кастрюлями. За ней потянулись остальные. В молчании шла подготовка к завтраку. Дарья, начальница, молчала, а поварихи, глядя на нее, обсуждать увиденное опасались. Еще нарвешься на ее острый язык. Ну а когда мужики на обед пришли, тут все и началось. Затоптались на пороге, словно в гостях они, а не в своей столовке. Куртки грязные, замасленные поснимали и на вешалки пристроили. Руки мыть в очередь выстроились. Каждый к сушилке подходил, пробовал - как это: поднесешь руки, никуда не нажимаешь, а оно включается? Мужики гомонили за обедом. Шутили, но не зло, уважительно. Было как-то всем неловко, что вот посторонний человек приехал и порядок у них навел. А сами они не могли, или не хотели, или же не знали как…
        Удивление их достигло высшей точки в разгар обеда, когда стали выдавать дымящееся жаркое. К столовке подъехал Крошка на тракторе и сгрузил на площадку две новехонькие будки общеизвестного назначения. Будки были свежесрубленные, гладкие. Желтые, как скворечники. Дверцы ладные, с ручками и защелками внутри. Последовал новый взрыв эмоций. Мужики высыпали на улицу, окружили Крошку. Всем бросились в глаза старые будки, на которых уж и живого места не было, а двери болтались, как белье, на одной прищепке, того и гляди ветром унесет. И как-то ведь умудрялись пользоваться этими будками. А вот теперь стало ясно - пользоваться ими нельзя. Вообще так жить, как они живут, - нельзя. И надо с этим что-то делать. Закурили завидовские мужики, помолчали. После обеда расходились какие-то прибитые. А к вечеру будки уже стояли на месте старых. Вызывающе белели на фоне буйной весенней зелени. Дарья выгнала своих девчат на покраску. Будки красили в зеленый, чтобы не слишком выделялись.
        У столовских начался праздник души. Они и одеваться на работу стали по-особенному - то шарфик, то бусики. Только Дарья Капустина не могла отдаться общей радости до конца - как она и боялась, начались проблемы с сыном. Генка, обычно веселый и работящий, стал замкнутым и угрюмым. И это еще полбеды. Как и всякий деревенский парень в этом случае, Генка потянулся к бутылке. Дарья забеспокоилась. Думала она посоветоваться с Полиной. Как-никак несколько месяцев Генка в клубе торчал все свободное время, у той на глазах. Но Полины дома не оказалось - осталась в районе, на семинаре.
        Задумчивая и невеселая шла Дарья мимо кладбища старых комбайнов к себе в столовую. Она вся погрузилась в безрадостные мысли и, как всякая мать, искала причину Генкиного срыва в себе, в том, как она его воспитала. Где недоглядела? Почему не знает, что случилось? Так шла Дарья, угрюмо глядя себе под ноги, и чуть не столкнулась с Ирмой Гуськовой. Охнули обе, словно привидение увидели.
        - Фу-ты… Ирма! Чуть не сшибла тебя, прости.
        - Ой, теть Даш, это я зазевалась…
        В другой раз Дарья непременно задалась бы вопросом, откуда это вынырнула Ирма Гуськова, что она делала в таком нелюдном месте в утренний час? А сейчас ей не до того было.
        Ирма собиралась пойти своей дорогой, но Дарья остановила ее: погодь!
        Ирма приостановилась и отчего-то стала покрываться легкой краской. Но и на это Дарья внимания не обратила. Она обдумывала, как спросить о Генке и при этом не ляпнуть лишнего.
        - Спросить тебя хочу, Ирма… Вот вы в клуб вместе ходили с Геной моим. Ничего ты странного за ним не приметила?
        - Странного? - Ирма как-то даже с облегчением вздохнула, краска стала понемногу спадать с ее лица и шеи. - Ничего странного. Гена всегда такой веселый, смешит нас всех… А что такое-то, теть Даш?
        - Погоди. Веселый… Выпивали они там, может, с кем? С Крошкой, может, или с Ваней Модным?
        - Ну… случалось. Так это после спектакля, все вместе. Да и то… Крошка пил, а Гена - не очень.
        - Ну, может, они с ребятами не поделили чего? Поссорился он с кем? - не унималась Дарья, внимательно вглядываясь Ирме в глаза.
        Та очень искренне удивлялась.
        - Да нет же, теть Даш! Гена не может ссориться. Он сразу все в шутку переводит. У него со всеми хорошие отношения, его все любят…
        - Все любят… - угрюмо повторила Дарья. - Все, да не все, видать, раз он от тоски сохнуть стал!
        - Как это - сохнуть? - не поверила Ирма.
        - А так это! Никогда с ним раньше этого не было! Придет домой с работы, слова доброго не скажет. Все молчком да сопком. А то и напьется…
        Дарья шмыгнула носом и, в сердцах махнув рукой, пошла своей дорогой. Ирма в недоумении некоторое время смотрела ей вслед. Затем спохватилась и заторопилась по тропинке прочь от кладбища комбайнов. А Дарья после встречи с Ирмой шла взволнованная. С одной стороны, ей было приятно еще раз услышать о сыне хорошие слова, с другой - разговор совсем не пролил света на ее беду, а только еще больше запутал. Тут она увидела Володьку Никитина. Он пересекал дорогу прямо перед ней. Она, не задумываясь над тем, откуда вынырнул Володька, которого во время их беседы с Ирмой и на горизонте не было, остановила его и стала выспрашивать на интересующую ее тему. Володька ничего вразумительного не сказал. Более того, он вел себя странно. Смотрел на Дарью так, словно до него с трудом доходили ее вопросы. Дарья оставила его в покое, но укрепилась в мысли, что от нее что-то скрывают. И она будет не она, если не дознается, что стряслось у Генки.
        Подойдя к столовой, Дарья остолбенела. На ярко-зеленых будках, которые они с бабами так старательно выкрасили два дня назад, не было дверей. Двери исчезли совсем. Нет, как не было. Дарья в сердцах плюнула на асфальт и прошагала в столовую.
        - Видела? - спросила ее Валька Акимова, кивая в сторону улицы. - Обе сняли.
        - Нашим хоть золотой унитаз поставь, все одно! - зло отозвалась Дарья и загремела кастрюлями. - Все разворуют и пропьют, горлопаны! Сами ничё сделать не умеют, руки из задницы выросли. Зато украсть - вот они мы! Эх!
        Дарья сама не заметила, как изменилось ее отношение к залетному Спонсору. Теперь ей было больно и обидно уже непонятно отчего. И оттого, конечно, что Генка, сын ее, уродился такой непрезентабельный, что не везет ему в жизни. И что мужики у них в деревне такие идиоты. И что любое добро, предложенное им бескорыстно, тут же рискует быть облитым тем, что находится в зеленых будках без дверей.
        Мужики, пришедшие на обед, заходить внутрь не торопились. Стояли на площадке, курили, обсуждали происшествие. Столовские бабы вышли на крыльцо, стали высказываться, ругаться. Дарья не пошла. Что толку-то? Можно подумать, кто-то рассовестится и двери вернет… Но внутри у нее так все кипело, что щи она все же пересолила, а в винегрет забыла налить масла. Когда кто-то из мужиков заикнулся про масло, она высунула голову в раздаточную и громко объявила:
        - Уборная без дверей, винегрет без масла! Обойдетесь!
        Между тем слух о пропаже дверей разнесся по селу с быстротой молнии. Стали собираться любопытные. Приехали ребятишки на велосипедах, подтянулись пенсионеры. Стояли, смотрели на голые будки, качали головами. Кто-то, видимо, успел сообщить Доброву. Он приехал к концу обеда, когда мужики стали выходить на крыльцо. Увидев Спонсора, останавливались, кучковались. Никто не уходил. Понимали, что разговор будет. Дарья на крыльцо не вышла. Ей стыдно было перед приезжим за односельчан. Для него происшествие было в новинку. Для нее - нет. За время ее работы в столовой помещение взламывали три раза, воровали продукты. Не столько унесут, сколько напакостят. Окна в столовой были огромные, во всю стену. Она стояла с полотенцем и все видела. Завидовцы кучковались в несколько групп. Добров встал напротив, постоял, опустив голову к земле. Затем посмотрел на людей и заговорил негромко. Дарья не разбирала слов, но ей казалось, она и так знает, что он говорит. Он сделал жест рукой, как бы пытаясь охватить холмы за селом, коснуться озера и горизонта. Дарья это поняла так: красиво, мол, у вас. Живете в таком месте и не
цените. Говорил Спонсор без зла, не ругался. А на лице у него было крайнее огорчение, и сельчане смотрели на него с любопытством. Спонсора не перебивали. Он, конечно, говорил о том, что село может быть таким же красивым, как сама природа. Что люди на то и люди, чтобы уважать себя. Чтобы жить, как положено. Ходить по чистым улицам. Гулять по чистому лесу. Пользоваться чистым туалетом.
        Долго говорил Спонсор и проникновенно. Никто не уходил. Лица мужиков постепенно утрачивали насмешливое любопытство, а приобретали некоторую суровую хмурость. Потом Добров повернулся и пошел к своей машине. Только тогда народ зашевелился, но уходить никто не торопился. Стихийно собравшиеся вместе люди хотели общаться, поэтому разошлись не скоро.
        Дарья уходила последней. Она закрыла столовую на замок. Увидела спускавшийся с горы городской автобус, вспомнила, что надо зайти в магазин. Когда подходила к магазину, автобус разворачивался, чтобы высадить пассажиров. Дарья узнала среди пассажиров Ольгу. Вспомнила, что та вместе с Генкой играла в спектакле. Но расспрашивать Ольгу не было настроения, да и народу рядом полно. Поэтому Дарья только походя спросила:
        - Куда это, Олюшка, средь недели мыкалась? В город?
        Ольга недружелюбно зыркнула на Дарью.
        - Вам-то что? Куда мне надо, туда и ездила.
        Дарья даже остановилась, настолько неожиданной оказалась грубость, брошенная Ольгой в ее адрес.
        - Да что ты, Оля? Я просто так спросила…
        Дарья была обескуражена. В ответ на ее слова Ольга вся как-то подобралась и быстро пошла по улице, будто Дарья могла ее догнать. Дарья даже остановилась. Ничего себе! Да чем же она такое отношение заслужила? Будет каждая пигалица вот так огрызаться?
        Дарья вернулась домой сама не своя. Даже происшествие в столовой померкло перед неожиданной грубостью Ольги. Весь вечер она не находила себе места, думала и гадала, где могла перейти дорожку этой Ольге. Ведь недавно же шила костюмы для всех для них же! И Ольга была веселая, шутила… Что же успело стрястись за столь короткий срок? И чем больше она думала и гадала, тем больше хотела поговорить с Полиной.
        Утром, когда она по прохладе торопилась на работу, Дарья старалась ни о чем таком не думать. Она тщательно искала в своей жизни что-нибудь приятное, за что можно зацепиться мыслью. Подумала про золотые шары, которые давно хотела развести под окнами столовой. Решила завтра же откопать в палисаднике и рассадить, пока они сильно не пошли в рост. Остановилась, стала искать в сумке ключ и краем глаза заметила: что-то не то. Обернулась и ахнула. Будки стояли целехонькие! Обе! Ночью двери были возвращены на место. Дарья, не открыв столовой, подошла к уборным. Постояла, покачала головой. Она должна была признаться себе, что в корне изменила свое мнение о Доброве. Зауважала его. Сегодня Спонсор одержал в Завидове свою первую победу.
        Глава 14
        Первым делом, вернувшись домой, Полина решила серьезно поговорить с Борисом. Разговор с сестрой не давал покоя. Больше всего она хотела прекратить всякие сплетни вокруг себя и Доброва. Сделать это можно, только расставив все точки над i. Она была сердита на Доброва и хотела прямо заявить ему об этом. Но Бориса в деревне не оказалось.
        - Уехал по своим делам, - ответил отец, с трудом пряча хитринку во взгляде.
        Полина ничего не сказала на это. Оказалось, Добров хоть и уехал, но успел наделать дел, о которых каждый встречный считал своим долгом покалякать с Полиной. В первые же дни ей пришлось выслушать подробнейший отчет о преобразовании столовой, о таинственной пропаже и чудесном возвращении дверей с уборных. Полинина начальница, не церемонясь, в лоб поинтересовалась:
        - А чё это он для столовских старается? Ты б ему сказала, клуб тоже ремонту требует…
        Полина нагрубила начальнице, с работы ушла хмурая. Эх, если бы Добров попался ей в эту минуту! Но он словно чувствовал, что с Полиной лучше не встречаться, - уехал. Обычно, когда Полине кто-то портил настроение, она принималась за уборку. Так и на этот раз. Она сдвинула мебель на середину комнаты, принесла тряпки, ведро с водой и принялась мыть и чистить с каким-то упрямым остервенением. В самый разгар уборки калитка стукнула, Полина выглянула в окно. У забора стояла Ольга, возилась со щеколдой. Полина давненько не видела своих артистов, поэтому перемена, произошедшая в облике Ольги, сразу бросилась ей в глаза. Ольга выглядела хуже обычного, на лице проскальзывало хмурое выражение недовольства, так ей несвойственное. И еще от Полины не ускользнуло: Ольга волновалась. Она оглядывалась, теребила поясок платья, крутила часы на запястье.
        - Оля, что случилось? - напрямик спросила Полина, с удивлением наблюдая перемену, произошедшую в девушке за две недели. - Да не оглядывайся ты, никого нет дома. Тимоха носится где-то целыми днями… Говори. Ты заболела?
        - Да… Нет, не то… Я… Короче, Полина Петровна, помогите мне сделать аборт.
        - Вон что… - после некоторой паузы промолвила Полина.
        Она ушла на кухню, неторопливо вымыла руки, давая себе время собраться с мыслями.
        - Садись, - кивнула Полина на диван. - Квасу хочешь?
        Ольга отчаянно покрутила головой.
        - Сколько тебе лет, Оля? - буднично спросила Полина, переставляя фиалки на подоконнике. - Двадцать три? Двадцать четыре?
        - Да при чем тут это? - немедленно взорвалась Ольга.
        Полина поняла, что этот вопрос ей уже задавали. С ней уже беседовал районный гинеколог и говорил все эти правильные слова, которые в первую минуту запросились на язык Полине. Ее уже уговаривали оставить ребенка, но уговоры на Ольгу не подействовали. Не нужно забывать, что Полина была зла и в подобном состоянии ей было не до сюсюканья. Она встала у стола и уставилась на Ольгу.
        - Тебя что, изнасиловали? - напрямик спросила она.
        - Нет. Зачем? - не поняла хода ее мыслей Ольга.
        - Значит, полюбовно… - сделала вывод Полина.
        - Да нет же… Случайно это… Разве так не бывает?
        - Случайно… Я и спрашиваю тебя, Оля: ты что, маленькая? Ты не знала, что от этого детки бывают? Или тебе рано родить? По-моему, так в самый раз!
        - Как это в самый раз? Я же не замужем!
        - Так выходи, - спокойно сказала Полина.
        - Да не за кого мне выходить, Полина Петровна! Вы что, нарочно так говорите? Где у нас парни-то?
        Полина подсела поближе и заглянула Ольге в глаза:
        - Залететь, значит, есть от кого, а замуж не за кого…
        - Да! Замуж не за кого! - с вызовом ответила Ольга и отвернулась к окну.
        - А отец ребенка знает?
        - Нет… - после некоторой паузы выдавила из себя Ольга. - И не узнает.
        - Вот как? Я даже не предполагала, Оля, что ты можешь быть такой жестокой… - задумчиво протянула Полина.
        - Жестокой? А со мной как? Откуда вы знаете, что я чувствую? Может, этот человек женат? А может, я другого люблю? А может…
        - Ты мне лапшу-то не вешай, - остановила ее Полина. - Какой срок?
        - Три месяца… Нет, четыре.
        - Так три или четыре?
        - У меня месячные нерегулярные. В больнице ставят четыре, а я думаю, что три.
        - Все ясно. У тебя уже живот видно. Тут четыре налицо, а ты: «три»… Мой тебе совет: как можно быстрее признайся Гене. Он будет счастлив. Он…
        Ольга немедленно вспыхнула, лицо ее исказилось, слезы брызнули из глаз.
        - С чего вы взяли, что это Генка? Кто вам сказал?! Языки поотрывать бы! Да вы только представьте его рядом со мной! Обхохочешься!
        Ольга ревела, а словами пыталась изобразить смех. Взрыв ее эмоций немедленно убедил Полину в том, что она угадала. Ольгин ребенок от Генки Капустина.
        - Значит, спать с ним - не обхохочешься. Сойдет. А в мужья надо кого-нибудь посолидней. Я правильно тебя поняла?
        - Да ну вас! Я к вам за помощью пришла, как к старшей! А вы туда же со своими нравоучениями! Все равно я этого ребенка рожать не буду! Не заставите! И замуж за этого идиота не пойду, хоть убейте!
        - Гена - не идиот, - спокойно возразила Полина. - Он порядочный, добрый парень. Он будет отличным мужем и отцом, кому посчастливится. А вот ты…
        - А я - дрянь! - вскочила Ольга и пролетела мимо Полины в прихожую. - Так по-вашему? Всю зиму с Генкой встречалась потихоньку, чтобы никто не знал, потому что тошно одной! А мечтала-то о другом! Хотела-то другого! Надо же, какая я бяка!
        - Все мы когда-то о чем-то мечтали, - спокойно сказала Полина. - Жизнь заставляет корректировать планы и, бывает, ломает мечты. Но поверь мне, девочка, она всем приготовила подарки. И тебе тоже. Только ты сейчас добровольно от своего подарка отказываешься…
        - Нужен мне такой подарок!
        - Да это же твой ребенок, дурочка! Часть тебя! Как не подарок?
        Ольга в сердцах махнула на Полину рукой.
        - Не хотите помочь, так и скажите. Зачем красивыми словами прикрываетесь?
        - Тебе в больнице сказали, что аборт поздно делать? Чего же ты от меня ждешь?
        - Ну ведь есть какие-то таблетки, травы, наконец? - не унималась Ольга. - Вы ведь всем помогаете! Чем я-то не угодила?
        - Ты меня не за того принимаешь, Оля. Я абортов не делаю. Я люблю детей.
        - Так, значит, не поможете?
        - Я хочу, чтобы этот ребенок родился, - четко ответила Полина. - Вот тогда помогу обязательно.
        Ольга резко повернулась. Дверью хлопнула так, что зазвенела посуда в буфете.
        Полина задумчиво постояла у окна, глядя вслед нежданной гостье. Затем спохватилась, стащила халатик, натянула юбку, блузку и вылетела из дому. Торопливо зашагала по утоптанной дорожке в сторону колхозного гаража.
        Она без труда нашла зеленый Генкин автобус. Из-под него торчали длинные ноги в коричневых ботинках. Генка не удивился приходу Полины. Вытер замасленные руки, показал на зеленый пятачок под березой. Сели на лавочку.
        - Выступать, что ль, опять? - без энтузиазма поинтересовался парень.
        - Нет, Ген. На этот раз я по личному. Можно?
        - Валяйте… - Генка достал сигареты, закурил.
        - Что-то анекдотов не слышу… - улыбнулась Полина. - Что-нибудь случилось?
        - А что могло случиться? - не глядя на нее, отозвался Капустин. - Разве у нас тут что-нибудь случается? Так… работы много. Не до анекдотов.
        - Понятно. А с Ольгой почему поругались?
        Генка посмотрел на Полину, подумал. Ничего не ответил, отвернулся.
        - Откуда вы знаете… про нас с Ольгой?
        - Так… Глаза есть и уши. А что, это великая тайна?
        - Да какая там тайна. Я бы… Так Ольга хотела. Если хоть одна живая душа, говорит, узнает, ко мне больше не подходи. Стесняется она меня.
        - И что? Кто-то узнал?
        - Ну да. Павел Гуськов тогда в клубе застал нас. Я ей говорю: «Да он не видел никого, он свою Ирму искал, он пьяный был». А Ольга слушать не хочет. Не подходи ко мне, говорит. Как отрезала.
        - И что же ты? Даже бороться за нее не собираешься?
        - Бороться? - Генка снова пристально взглянул на Полину. Его крупные полные губы вздрагивали. И палец с сигаретой тоже дрожал. На носу от волнения выступили капельки пота. - С кем бороться-то? С ней? Я люблю ее… Как я с ней бороться-то буду?
        Генкин лоб покраснел, рыжие волосы прилипли к коже. Он несколько раз торопливо затянулся, пытаясь унять дрожь. Полина физически ощутила всю боль, исходившую от этого человека.
        - Придется побороться, Гена, - вздохнула она. - Ольга ждет ребенка.
        Она видела, как Генка замер при этих словах. Как окаменели его спина и плечи. Как капельки пота выступили уже на лбу, а нижняя губа задрожала сильнее. Он повернул к ней голову. Его глаза, подернутые влагой, умоляюще вцепились в Полину.
        - Пока еще ждет, - добавила она без улыбки.
        Генка поднялся и, силясь что-то сказать, попятился прочь от Полины. Она следила за его лицом и замечала, как отчаяние сменяется другой сложной гаммой чувств. Она могла бы назвать Генку обалдевшим, безумным, ошарашенным, каким угодно в эту минуту, но только не некрасивым. Он был сейчас почти красив в своей буре эмоций. Наконец, стукнувшись спиной о забор, он повернулся и побежал гигантскими шагами, распугивая копошащихся повсюду кур.
        Полина возвращалась домой совершенно обессиленная. Казалось, она пережила только что, кроме своих эмоций, еще и всю гамму Ольгиных плюс непростые Генкины. Сил абсолютно не осталось. Она тащилась по улице, как после тяжелой физической работы, - разбитая. Решила нарочно сделать крюк и пройти по тополиной аллее. Это всегда помогало ей в подобных случаях. Тополя росли возле школы. Были старые, большие. Аллея тянулась от школы до детского сада, и тенистая прохлада деревьев неизменно манила к себе. Полина давно заметила, что, входя в аллею, она словно обменивается с деревьями чем-то сокровенным. Она была непоколебима в убеждении - деревья живые и способны понимать человека. Только не каждый человек умеет это почувствовать и употребить себе на пользу. Ей посчастливилось. Это стало ее маленькой тайной, одной из тех доступных радостей, которые способно подарить Завидово. Едва она вошла в аллею и услышала над собой мерный спокойный шелест, знакомое чувство стало опускаться на плечи. Она сбросила туфли и пошла босиком. Шла медленно, так, чтобы каждое дерево смогло сказать ей то, что хотело. Деревья помнили
ее школьницей. И это было так удивительно, что Полина иногда дотрагивалась до стволов, здороваясь с ними. Усталость уходила, уступая место умиротворению. Когда Полина почти уже миновала аллею, ее внимание привлекла знакомая фигура, маячившая на школьном стадионе. Так и есть. Сын Тимоха собственной персоной. Тимоха пересекал стадион, шел в ее сторону. Вел он себя странно. То быстро шагал, почти бежал, то останавливался, рассматривал что-то у себя за пазухой, поправлял и снова бежал вприпрыжку. Тимоха явно направлялся не домой, а ведь она наказала помочь ей по хозяйству. Полина остановилась и стала наблюдать. Тимоха пересек аллею, не заметив мать. Перебежал дорогу и остановился на обочине, вглядываясь в улицу. Полина попробовала проследить, куда он смотрит. Вынув то, что прятал за пазухой, он топтался на месте, вытягивая шею в одном направлении. Полина подошла к сыну почти вплотную, но он ее не видел. Все его существо было устремлено в сторону неказистой Плешивкиной «засыпухи», во дворе которой Марина, новая сотрудница Полины, вешала белье. Марина была в короткой юбочке. Юбочка эта при каждом прыжке
девушки задиралась и обнажала ноги до самого их истока. Веревка была натянута высоко, с расчетом на тяжелые пододеяльники и простыни. А Марина вешала свои невесомые трусики и прозрачные «бюстики». Чтобы достать веревку, девушке приходилось применять свое мастерство танцовщицы и выделывать па.
        - Красиво прыгает, - заметила Полина, становясь рядом с сыном и устремляя взгляд в одном с ним направлении.
        Тимоха вздрогнул, мучительно покраснел, спрятал руку с цветами за спину.
        - Не прячь, я видела, что там ландыши.
        Уши сына запылали как маки.
        - А я-то думаю, что это сын за ландышами весной не сходит никак? Обычно, как только черемуха отцветет, так сразу. Теперь понимаю…
        - Да чё ты, мам… Я завтра тебе принесу.
        Полина только головой покачала, наблюдая издали за Мариной.
        - Ну, принесешь так принесешь. Ты давай недолго. Дома дел полно.
        - Я мигом! - просиял Тимоха. И хоть уши еще не остыли, направился через дорогу, к дому Плешивки.
        Сказать, что Полина спокойно отнеслась к открытию, сделанному сегодня относительно сына, было нельзя. Новое беспокойство тут же поселилось у нее в душе и стремительно вытесняло оттуда все другие. Нет, конечно, она готовила себя к тому, что Тимоха неминуемо заболеет первой любовью. Она представляла объектом его любви кого-нибудь из одноклассниц или девочку помладше класса на два. Но Марина… Взрослая девушка… Слишком взрослая для своих девятнадцати. И, надо признать, слишком интересная, чтобы в нее не влюбиться. Господи, в четырнадцать лет… Пока Полина шла остаток пути до своего дома, она вспомнила все. Десятки примет показывали ей весной, что Тимоха влюбился - наглухо, по уши. Влип. А она со своей работой, со своими делами прошляпила этот факт. Пустила на самотек! Проворонила ворона вороненка! Если бы раньше заметила, поговорила бы с ним. Объяснила, что девятнадцатилетняя девушка ни при каких обстоятельствах не посмотрит на четырнадцатилетнего мальчика. Что она просто не может воспринимать его как претендента, как объект для себя. А теперь что? Ждать неминуемой боли, которую придется пережить
Тимохе? Да как же такое могло случиться?
        Полина пришла домой, стала разгребать последствия уборки, ходила из комнаты в комнату. Она искала слова, какие нужно было сказать сыну. Но слова не находились, они разъезжались в разные стороны. И от этого она начинала волноваться, нервничать. Тимоха вернулся и сразу юркнул в сарай. Долго возился там, убирал у скотины. Полину так и подмывало поговорить с ним, но она не знала, с чего начать. Наконец она уловила момент, когда сын включил музыку и уселся на подоконнике. Только она сложила в уме первую фразу, как Тимоха сам обратился к ней:
        - Мам! Тетя Даша Капустина к нам бежит. Что-то стряслось…
        - Почему - стряслось? - не поняла Полина и подошла к окну. Тут же увидела Дарью Капустину, рассекающую пыль по дороге. Лицо ее было красным, платок от быстрой ходьбы сбился набок, волосы выбились. Калитка с визгом распахнулась, ступеньки крыльца со скрипом просели.
        - Полина! Беда у нас! - задыхаясь, с трудом выговорила Дарья и опустилась на стул прямо возле двери.
        - Сынок, воды, - бросила Полина и обратилась к Дарье: - Что стряслось? С Геной что?
        - Я так и знала, я чуяла… Я же спрашивала всех, никто мне ничё… Да если б знать…
        - Ты, Даша, давай по порядку.
        - Да какое по порядку! Голова кругом! Генка давеча прибежал ни живой ни мертвый. Ну, говорит, мать, готовься, сейчас невесту приведу. Ольга, дескать, от него беременная. И теми же ногами унесся. Я заметалась по избе, не знаю, за что схватиться, в себя прийти не могу. Как снег на голову. Я же не знала ничего!
        - Да никто ничего не знал.
        - А через час приходит как горем убитый. Лег на диван и лежит.
        - Не пошла?
        - Хуже! Она собралась от ребенка-то избавиться, шкаф тяжелый двигала, чтобы выкидыш сделать. Генка этот шкаф в щепки разнес… А она сказала, что все равно за него не пойдет.
        - А где Гена сейчас?
        - Достал из подпола бутылку самогона и напивается. Ой, Полина, горе без отца-то сына поднимать… Отец был бы, хоть сказал чего. А я не знаю, что и делать…
        На Дарью было жалко смотреть. Полина провела ее в комнату и усадила на тот самый диван, где днем сидела и лила слезы Ольга.
        - Сейчас что-нибудь придумаем… - успокаивала гостью, снова меняя халат на юбку с блузкой.
        - Ты уж сходи со мной к Ольге, - сквозь слезы попросила Дарья. - Мы вместе-то уговорим ее. Скажем, какой мой Гена хороший. Чего она с ума-то сходит? Кто ж от собственного счастья отказывается? Будет за ним как королева жить. Он для нее в лепешку расшибется, уж я-то знаю своего сына!
        - Конечно, скажем, - поддакивала Полина. Она совсем забыла про Тимоху, а тот сидел в своей комнате и слушал Дарьино повествование, открыв рот. - Под лук вскопай, - напомнила ему Полина.
        Когда они вдвоем с Дарьей шагали по селу, солнце уже клонилось к закату, а коровы неторопливо возвращались с пастбища, подтягивались ближе к домам, но по дороге не забывали остановиться и похрумкать травкой возле палисадников. Дарьина корова, узнав хозяйку, остановилась и протяжно замычала.
        - Не до тебя, Жданка, - отмахнулась Дарья. - Иди домой.
        Корова постояла, озадаченно глядя вслед удаляющейся хозяйке. Потопталась скромно… и двинулась за ней.
        Ольгу они увидели издалека. Она стояла на крыше своего сарая и собиралась прыгать вниз. Полина и Дарья, не сговариваясь, кинулись к калитке. Дернули - калитка заперта.
        - Оля, открой!
        - А я гостей не жду! Идите, откуда пришли!
        Дарья попыталась открыть калитку, но та не поддавалась. Ольга заранее закрыла ее на щеколду.
        - Оля, открой по-хорошему! Мы забор сломаем! - предупредила Полина.
        - А ломайте! Сами же потом делать будете! Один идиот уже мне шкаф сломал! Ломать - не строить!
        Ольга подошла к самому краю сарая и посмотрела вниз. Корова позади женщин протяжно загудела.
        - Фу, Жданка! - взрогнули Дарья с Полиной. - Тебя только тут не хватало! Ольга, открой сейчас же!
        Ольга, не отвечая, зажмурилась и… сиганула вниз. Полина и Дарья дружно охнули. Дарья поддела калитку плечом, та слетела с петель. Женщины в два прыжка оказались возле сарая, где в зарослях крапивы барахталась Ольга.
        - Не ушиблась? - кинулась к ней Дарья. - Ногу не подвернула?

«Не ушиблась… - мысленно передразнила Полина. - Задрать бы подол да отходить той крапивой хорошенько! Дура!»
        Но Дарья уже вытаскивала ревущую Ольгу из крапивы, уговаривала пойти к крыльцу и посмотреть, целы ли руки-ноги. Пока Дарья успокаивала напуганную собственным поступком Ольгу, Полине пришлось выгонять со двора упирающуюся Жданку. Та плохо слушалась Полину, все рвалась к хозяйке, а та хлопотала вокруг упрямой Генкиной зазнобы. Наконец Дарье удалось уговорить Ольгу войти в дом. Там царил погром, учиненный Генкой.
        - Ишь как любит-то тебя! - всплеснула руками Дарья, оглядывая последствия визита сына к возлюбленной. - В щепки шифоньер-то разнес!
        - Орел, - согласилась Полина.
        Предстояло все это как-то прибрать, чтобы успокоить беременную. Дарья как обхватила Ольгу своими огромными ручищами, так и не выпускала. Гладила по широкой спине и уговаривала, как ребенка. По ее словам выходило так, что Ольга с Генкой - почти Ромео с Джульеттой. Что любят они друг друга безумно, поэтому ругаются, что это всегда так. А уж у Дарьи в шкафах для ребенка Генкиного давно все припасено - и фланели, и ситца. И нашьет она ему разных чепчиков и уголков с выкрутасами, соседки обзавидуются. Полина собирала Ольгины вещи и слушала Дарьины выдумки, как песню. Вели они новоиспеченную сноху впотьмах, огородами. За ними плелась обиженная, недоеная Жданка. Полина несла чемодан. Дома Дарья приказала Ольге располагаться, а сама отправилась доить корову. Полина тоже сразу убежала - было совсем темно.
        В доме пахло перегаром. Генка спал на высокой кровати, по-детски свернувшись, зажав обе ладони коленками. В открытое окно доносились отголоски лягушачьего концерта. Ольга сняла платье, подвинула сонного Генку. Тот стукнулся коленками о стену, но не проснулся. Ольга вытащила из-под него одеяло и улеглась рядом. Прохладная весенняя ночь за окном щедро пела на все голоса.
        Ирма поливала из шланга только что высаженные помидоры. Рассада переросла, и вид у нее был несколько хилый. Дня три-четыре придется отливать, прежде чем растения переболеют, станут набирать силу. Ирма делала привычное дело, которое не мешало мыслям витать далеко отсюда. Только играющая в траве дочка нет-нет да и возвращала ее к действительности.
        - Где Катя? - спрашивала Ирма, и девочка с готовностью пряталась в траву. - Нету Кати…
        Звонкий смех дочери, ее озорная мордашка над травой. Игра не надоедала дочке и не мешала Ирме. Обе выглядели абсолютно счастливыми, пока на огороде не появился Игорь. Деверь прошагал мимо Ирмы, задев ее плечом. Взял из сарая лопату и отправился в конец огорода, туда, где остался невскопанный участок. Его присутствие немедленно наложило легкую тень на настроение Ирмы. Ей стало неуютно под наблюдением деверя. Она физически ощущала взгляды, то и дело бросаемые в ее сторону. Игорь готовил грядки под огурцы: постоянно устраивал перекуры, висел на лопате, пялясь на Ирму.
        - Что-то я смотрю, ты повеселела в последнее время, - наконец подал он голос.
        Ирма коротко взглянула на него, ничего не ответила, продолжая заниматься своим делом. Она не то чтобы совсем перестала замечать уколы родственников Павла, а словно притерпелась к ним. Внешний план ее жизни вроде бы не поменялся. Те же домашние дела, те же разговоры, та же атмосфера царили в доме Гуськовых. Только Ирма словно оказалась вне всего этого. Что-то невидимое толстым слоем окружало ее, обволакивало, не давая пробиться до нее, уязвить или расстроить. Она изменилась. И первым из всего «термитника» эту перемену заметил Игорь. Он, подобно скорпиону, ходил кругами, чтобы напасть внезапно и нанести свой смертельный укус.
        - Думаешь, не заметно, как глазки-то заблестели? - негромко сказал Игорь, ковыряя лопатой в земле. - Ты хвостом-то поменьше крути. Павел узнает…
        - А ты обо мне не печалься, - посоветовала Ирма, ничуть не меняясь в лице. Она говорила с уверенностью человека, который что-то решил для себя. И равнодушие ко всему, что не касалось этого решения, было до того явным, что не могло не задеть Игоря. Ему необходимо было уязвить Ирму.
        - Видел вчера, как ты нарядилась и пофырила в магазин. Для кого наряжаешься?
        - Не твое дело! - огрызнулась Ирма, продолжая поливать тщедушные кусты. - И тебе не мешало бы нарядиться. Глядишь, Марина и сменит гнев на милость…
        Ирма сумела найти самую больную на сегодняшний день мозоль Игоря - от ворот поворот, устроенный ему танцоркой Мариной. Накануне он явился к той и, по своему обыкновению, без предисловий, выложил перед девушкой приз: толстую золотую цепь. Обычно именно так покупал Игорь для себя любовь девушек. Реакция Марины привела его в тупик. Мало того что она послала ухажера куда подальше, так еще и подняла его на смех - рассказала о случившемся клубным работникам и болтливой Плешивке. Игорь вернулся из клуба красный, как синьор Помидор, и злой, как цепной пес Гуськовых, Деготь. Намеки Ирмы пришлись прямо в яблочко. У Игоря закипело. Он искал, на ком сорвать зло. Больше всего его бесила новая реакция Ирмы. Она не пугалась, не краснела, как раньше, не защищалась с отчаянием обреченного. А сразу, с равнодушием ежа, выставила заготовленные колючки. Игорь оставил лопату, подошел ближе к женщине и уселся возле емкости с водой.
        - Узнать с кем - это дело техники, - не сводя прищуренных глаз со стройной фигуры золовки, продолжал он.
        - И что дальше? - поинтересовалась Ирма.
        - Дальше-то? А дальше - хахалю твоему Павел ноги выдернет и еще кой-чего, а тебе… тебе - Гитлер капут.
        - А тебе?
        - Что - мне? - не понял Игорь.
        - Тебе-то что с этого? Ты ведь, Игорь, оттого к брату в постель заглядываешь, что свою личную жизнь никак не организуешь. Ты бы лучше собой занялся, чем в нашу с Павлом жизнь лезть.
        - Могу и не лезть, - согласился Игорь. - Если мы с тобой промеж собой, типа, договоримся…
        Он дотянулся и ухватил ее за подол сарафана. Несильно потянул к себе. Ирма шлепнула его по руке, но тот держал крепко. Подол натянулся, с плеча сползла лямка. Тогда Ирма сжала конец шланга так, что он стал узким, и направила струю прямо на Игоря.
        - Не договоримся, - сказала она.
        От неожиданности тот заморгал, стал ловить ртом воздух, но в рот попала вода и приходилось отфыркиваться и плеваться.
        - Отвали, Игорь! - бросила Ирма, направив струю деверю под ноги. Но тот, хлебнув водички, не остыл, а только еще больше рассвирепел. Он ухватился за ее талию и, не обращая внимания на ледяную воду, бьющую из шланга, стал торопливо лапать ее везде, где могли достать загребущие руки.
        - Я закричу! - предупредила Ирма, но ее опередила дочка. Увидев непонятное, что происходило с ее матерью, малышка скривила личико и зашлась плачем.
        - Отойди от нее, - донеслось откуда-то сверху.
        Секунды замешательства Игоря хватило, чтобы Ирма сумела вывернуться и оказаться на дорожке. Она взглянула вверх. Там, у распахнутого окна, стоял Павел. Стоял и курил. Игорь секунды две представлял собой мокрую статую. Затем все-таки осмелился пошевелиться и встретиться глазами с братом. Ирма, подхватив ребенка, скрылась в доме.
        - Паш, я пошутил, Паш…
        - Ага. Я видел.
        Голос у Павла был нехороший. Игорь сразу расслышал эти слишком знакомые нотки, которые появлялись у Павла всякий раз, когда им приходилось участвовать в разборках. Внутри у Игоря похолодело. Он проследил, как окурок Павла обрисовал дугу и погас в траве. Игорь, мокрый как тюлень, беспорядочно заметался по участку. Павел неторопливо спускался вниз. Когда Павел появился в дверях, Игорь, хотя и находился довольно далеко, инстинктивно отступил к сараю.
        - Паш, она сама…
        - Сама? Что - сама? Лапала тебя?
        На пути Павла попалась садовая лейка, и он, не задумываясь, отшвырнул ее ногой. Лейка звучно вписалась в железную емкость, та издала гулкий утробный звук.
        - Братан! Ты разве не видишь, она бегает к кому-то! Хвостом крутит… Я только спросил ее…
        - Да? К кому же? - с угрожающим спокойствием поинтересовался брат.
        - Я узнаю! Я для тебя же хотел… Я - узнаю!
        Игорь уперся ногами в ступеньки сарая, остановился, пригнув голову. Павел приблизился вплотную. Игорь машинально сел на крыльцо и закрыл голову руками.
        - Ты ей веришь, Паша, а она обманывает тебя!
        - Докажи, - с нехорошим спокойствием промолвил Павел у Игоря над головой.
        - Докажу, - чуть слышно пообещал Игорь.
        - Вот тогда и потолкуем, - бросил Павел и сплюнул. Плевок пришелся совсем рядом с левой ногой Игоря. - Если то, что ты говоришь, - правда, убью обоих. И его, и ее. А если наговариваешь - не обижайся, брат…
        У Игоря при этих словах спина покрылась гусиной кожей. Он хорошо знал брата. Тот, не тратя больше слов понапрасну, повернулся и неторопливо двинулся к дому.
        Глава 15
        По субботам в Завидове топились бани. Молодежь стекалась на танцы отмытая, свежая, нарядная. Вначале никто не входил в зал - толпились в фойе, девчонки громко хохотали, стараясь привлечь внимание парней. Те кучковались и травили анекдоты, то и дело взрывая клуб громовым ржанием. Приезжали на мотоциклах из соседних деревень. Синий ларек перед клубом становился похожим на гудящий улей. Его атаковали со всех сторон. Сметалось все: жвачка, пиво, металлические баночки алкогольных коктейлей. Клуб сотрясали ударные. Диджей, приезжавший в Завидово специально по субботам, громко орал в микрофон - заводил публику. До поры вниманием его не жаловали. Должно было собраться определенное количество народу, чтобы начались собственно танцы. И вот часам к десяти обычно являлась шумная компания, уже сильно навеселе, только что отметившая чей-нибудь день рождения. Народ заваливал в зал, и начинались, как выражался отец Полины, «тряски». Диджей по многу раз в микрофон поздравлял именинника, ставил для него любимую песню. Девчонки с парнями перемешивались. В руках у всех было неизменное пиво и коктейли. Через час после
начала все ходили полупьяные, из зала выныривали, как из бани. Густая смесь паров спиртного, сигаретного дыма, духов и одеколона заполняла клуб до отказа. Дышать становилось нечем. Всякий раз, вернувшись с танцев домой, Полина вывешивала свою одежду в огороде для проветривания.
        Дежурство на танцах могло сойти за благополучное, если не случалась драка. Дрались же на танцах отчаянно, в пух и перья. Редкие танцы обходились без потасовки.
        Сегодня она с самого начала почувствовала опасность подобного столкновения. Еще когда сидела в фойе и отрывала синенькие билетики.
        На танцы явились обе девушки Леши Винокурова - местная, Таня, и городская, Настя. Таня родилась и выросла в Завидове, вместе с Лешей лопала кашу в детском саду, а в школе за одной партой сидела. Настя же приезжала в деревню к тете и завладела Лешей в городе, куда тот после девятого класса поступил в колледж. Сам Леша на танцы не пришел - чувствовал, что неприятностей не избежать.
        Настя вытанцовывала в кругу своих подружек, демонстративно не замечая Таниных злых взглядов. Таня вела себя более активно и потому сразу привлекла внимание Полины. Лешина деревенская подружка то и дело бегала в ларек, накачивала себя спиртным то ли с горя, то ли для храбрости. Она показывала на Настю пальцем, громко смеялась над соперницей и вообще вела себя вызывающе.
        Враждующие стороны привлекали к себе внимание. Бедное на события село радовалось любой возможности поразвлечься. Только одна Марина наслаждалась самими танцами. Она выбрала место на середине зала и, едва начинала звучать новая мелодия, моментально улавливала ее ритм, принималась двигаться, ни на кого не обращая внимания. Тимоха, никогда прежде не ходивший на дискотеку, вдруг пришел и занял место рядом с диджеем. Отсюда просматривался весь зал, но Полина теперь хорошо знала, на кого именно смотрит ее сын.
        Танцы были в самом разгаре, когда вдруг в зале раздался отчаянный визг, вслед за тем поднялся шум, все задвигалось и поменялось местами.
        Полина вбежала в зал. На месте, где только что вытанцовывала Марина, теперь отчаянно дрались Таня с Настей. Обе девочки были красные, мокрые. Чья-то сумка валялась под ногами, раскрыв рот. Оттуда успели высыпаться спички, сигареты и конфеты в блестящих фантиках. Таня вцепилась Насте в волосы, которые совсем недавно были гладко зачесаны, а теперь клочьями торчали во все стороны. Настя не уступала своей сопернице в силе и ловкости. Благодаря этому обстоятельству они моментально превратились в плотный клубок, опасно перемещающийся по залу. Пока никто не пытался разнять их, всем было интересно, на чьей стороне окажется перевес. Пьяные парни подначивали девчат:
        - Танюха, засвети ей! Не подкачай!
        - Настена, покажи класс!
        Полина сделала знак диджею выключить музыку и двинулась к дерущимся.
        - Девочки! - крикнула она. - Прекратите! Вы же покалечите друг друга!
        Пьяные, разгоряченные дракой девчонки никого не видели и не слышали. Они матерились обе, как скотник Андрей, нет, пожалуй, хуже скотника Андрея. Сколько работала в клубе Полина, столько удивлялась: девчонки матерятся хуже парней! Дерутся все чаще девчонки из-за женихов, а не наоборот. Дети все раньше пробуют спиртное, а взрослые упорно не замечают, куда катится мир.
        Наконец ей удалось подобраться к дерущимся и ухватить со спины одну из них. Стала оттаскивать, но это оказалось не просто. Девчонка так брыкалась, что Полина поняла: завтра все ноги будут в синяках. Вторую девочку кто-то тоже оттаскивал в другую сторону. Все понимали, что из-за этих двоих могут прекратить танцы. К тому времени, когда общими усилиями удалось растащить соперниц, Полина сама выглядела как после драки.
        Она поднялась в кабинет, чтобы привести себя в порядок. Причесалась перед зеркалом и увидела, что пуговица на костюме выдрана с мясом. Забралась на стул и стала шарить в шкафу в поисках нитки с иголкой. Мысли лезли в голову самые неподходящие. Подумала о Лешке, который так предательски не явился на танцы, а сидит перед телевизором и смотрит футбол. О том, что обе девочки через год о нем скорее всего и не вспомнят. Зато она, Полина, обречена об этом помнить, хотя не хочет. Надоело быть буфером между чужими страстями. Все надоело… И эта музыка, которую музыкой называть кощунственно, и этот пьяный угар, без которого не обходятся ночные сборища ни в столицах, ни в самой захудалой деревне.
        Топот в коридоре не предвещал ничего хорошего.
        - Мама! - Тимоха распахнул дверь и вытаращился на мать. - Ивановские приехали на трех машинах, вдупель пьяные! Возле клуба разборки начались…
        - Господи! - ахнула Полина. - Беги, сынок, за участковым.
        Тимоха убежал, а Полина так с отодранной пуговицей и полетела вниз.
        В танцзале дискотека была в самом разгаре. Девчонки подпрыгивали, визжали. Парни выкобенивались друг перед другом, кто как мог. Музыка оглушала. Но все же, как охарактеризовала бы мероприятие заведующая, «было тихо». Полина прошла через зал и прильнула к окну. Она сразу увидела несколько машин. У одной горели фары, и в их свете два здоровенных парня дубасили друг друга. Третий рядом мочился на колесо. В машине наверняка находились еще несколько, но они были уже не в состоянии принимать участие в активной жизни. «Не выйду, - решила Полина. - Но и в клуб не пущу». Она стремительно вышла в фойе и встала у входа. Но шум на улице, звуки драки доносились до нее, и она все больше начинала нервничать. Тимоха не возвращался. А если он не нашел участкового и теперь пришел к клубу один? И эти отморозки придерутся к нему?
        Полина не выдержала и вышла на крыльцо. Ивановские парни лупцевали друг друга так, что звуки ударов, как в индийском кино, смачно дополняли хаос доносившейся из клуба музыки. Полина издалека увидела сына. Он шел один, как она и предполагала. Парень, который только что мочился на колесо, что-то сказал в сторону Тимохи. Полине показалось - позвал его.
        Она не стала дожидаться продолжения, опередила ивановского, быстро двинулась навстречу сыну, взяла его под руку.
        - Ну что?
        - Да он в бане моется. Обещал подойти…
        - Понятно… - Полина осторожно уводила сына от клуба.
        Но тот, что стоял у машины, был не согласен с таким ее действием.
        - Эй, пацан! Я чё-то не понял… Я, кажется, тебя позвал… Ты чё борзеешь?
        Полина и Тимоха одновременно обернулись. У парня были красные глаза, как у кролика. И как назло, белесые ресницы. Это делало его лицо невыносимо отталкивающим.
        Полина почувствовала где-то внутри зарождающееся звонкое, опасное напряжение. Как начало грозы. Она знала в себе это дремлющее до поры свойство, эту ненависть, в крайних случаях всегда готовую встать на защиту любви.
        - В чем дело? - немного не своим голосом спросила она. - Вы что-то хотели? Сейчас участковый подойдет, с ним и побеседуете. Лучше по-хорошему увозите отсюда своих.
        - Ты чё, мать, выступаешь? - удивился ивановский. - Ты чё, бочку на меня катишь?
        - Я тебе не мать, - отозвалась Полина. - И слава Богу. А вот ему - мать. И мой тебе совет - увози своих отсюда. Плохо они себя ведут…
        Парень не успел ответить Полине, его внимание отвлекли дерущиеся. Один из них, держась за багажник некогда белой «Волги», начал сползать на землю, оставляя на светлой поверхности машины бурую полосу крови. Второй зачем-то направился в клуб. И хотя ему было весьма непросто преодолевать ступеньки, все же каким-то образом он их преодолел, ввалился в фойе.
        - Колян! - позвал тот, что разговаривал с Полиной, красноглазый.
        Но Колян никого не слышал. Как растерзанное привидение, шатаясь, он двигался через фойе к танцзалу.
        - Тим, быстро домой! - бросила Полина и даже толкнула сына в сторону дома. А сама кинулась в клуб. За ней поковылял ее собеседник. Она влетела в фойе и первым делом увидела кровавые следы, оставленные Коляном. Сзади его друг споткнулся о порог, растянулся там и продолжал звать:
        - Колян! Колян!
        Тот, похоже, ничего не слышал. Полина побежала звонить. Она была зла на участкового, решившего расслабиться в субботу. Прекрасно знает, что танцы в клубе, нет, ему в баню понадобилось! А она тут одна, хоть разорвись!
        Как ей теперь вытащить из клуба этих ивановских «колянов»?
        Между тем в танцзале не сразу заметили «привидение». Завидовская молодежь отрывалась и колбасилась. Было темно, и только блики специального фонаря высвечивали белое на одежде. Поэтому на пьяного, избитого в кровь, никто не обращал внимания. Только когда он упал и на него наступили, поднялся визг, кто-то выбежал. Сразу не сообразили, откуда он здесь взялся и сколько пролежал. Кто-то истошно заорал:
        - Труп!
        И как в игре «испорченный телефончик», покатилось: «Труп! Труп!»
        В зале поднялась кутерьма. Кто-то визжал, кто-то рыдал у дверей, кто-то выбежал и стал блевать на крыльце. Диджей включил свет.
        Молодежь прилипла к стенам. В самой середине, лицом вниз, странно вывернув руку ладонью кверху, лежал Колян. Все смотрели на него, не отрываясь, не шевелясь. Его земляк, который придирался к Тимохе, шатаясь, приблизился к другу и опустился на пол. Кругом было намазано кровью, будто нарочно.
        - Колян… - громко позвал красноглазый и дернул товарища за руку. Рука безвольно шмякнулась на пол. - Колян! - жалобно и безнадежно повторил он и вдруг истошно, по-бабьи завыл, качаясь из стороны в сторону. Затем он воспаленными глазами окинул зал. Он явно не понимал, где находится. Он только видел, что его дружок бездыханный лежит в луже крови и эти враждебные лица уставились на него. - Падлы! - вдруг заявил он. Какая-то простая мысль забрела ему в голову, и он там ее прокручивал. - Падлы, суки! Коляна убили! Всех замочу! Кто Коляна убил?!
        Он довольно резво для своего состояния поднялся и кинулся в толпу.
        Его оттолкнули. Он проехал по полу и остановился возле Коляна. Девчонки в панике бросились к двери. В это время в клуб вплыла крупная, внушительная фигура местного участкового Мухина. Мухин был распаренный, красный, важный.
        - Всем стоять! - пробасил он, заслоняя выход.
        Полина спускалась ему навстречу со второго этажа. К ней подлетела Марина. Танцорка тряслась как осиновый лист.
        - Там труп, Полина Петровна! Ивановский у нас посреди зала умер! Я «скорую» вызвала…
        Полина кинулась в зал, но Мухин поймал ее за руку.
        - Всем оставаться на своих местах. Составим протокольчик…
        - Какой протокольчик? Дай я к человеку подойду, может, ему помощь нужна?
        - Ему уже ничего не нужно. А вот этого мстителя народного вязать придется…
        Кое-как удалось повязать красноглазого. Его усадили на лавку, Мухин достал блокнот.
        - Будем производить опрос свидетелей, - важно изрек он.
        Полину потряхивало мелкой дрожью. Народу в клубе заметно поубавилось, несмотря на приказ участкового.
        Красноглазый ругался и плакал, звал Коляна.
        - Ну, рассказывай, чё у вас тут и как? Кто этого-то уделал, видела? - спрашивал Мухин Полину.
        - Эти вообще на улице дрались, ивановские. Я сразу за тобой послала.
        - Дрались на улице, а порешили его в клубе… - бубнил участковый, икая рыбой и пивом. - Нестыковочка… Куда ты его девать будешь? - Он кивнул на Коляна.
        - Я? - поразилась Полина.
        - Ну а я, что ли? Мне с этим что-то делать до утра. - Он кивнул на красноглазого. - Эх, плакала моя рыбалка… Я, Петровна, завтра на карася хотел идти. А теперь этого мухомора в район везти.
        - Кто Коляна порешил, начальник? - захлебываясь слезами, спросил красноглазый.
        - Разберемся, - успокоил Мухин. - Свидетели! Подходи по одному.
        В то время как свидетели выстраивались в очередь, чтобы дать показания, а
«мухомор» безутешно рыдал, связанный, все как-то отвлеклись от трупа. И когда тот слегка зашевелился, дрыгнул конечностями, встал на четвереньки, никто не обратил внимания. Его увидели, только когда он, шатаясь, подошел к двери в фойе. Кто-то охнул и показал пальцем. Все обернулись. По танцзалу прокатился дружный вздох, и повисло молчание. В этом гробовом молчании Колян спокойно доплелся до выхода, выбрался на крыльцо и направился к одной из машин. Еще секунда - все три ивановские машины взревели, как взбесившиеся звери, и с ревом умчались прочь.
        Нужно было видеть лицо красноглазого. У него покраснели даже ободки век. Ресницы совсем пропали.
        - Коля-ан! - истошно заорал он вслед. - А я-то! Меня-то!
        Он вскочил с лавки, забыв, что связан, сумел проскакать несколько шагов, но все же грохнулся, сильно при этом ударившись головой.
        - Колян! Коля-ан! - зарыдал он пуще прежнего.
        Завидовским стало жалко смотреть на него. Его хотели поднять, но он брыкался и пытался укусить любого сочувствующего.
        - Ты бы вымыла кровь, Полина, - наконец пришел в себя участковый. - А то как-то…
        Марина метнулась в туалет, принесла швабру. Кровь быстро убрали.
        - Можно расходиться-то? - поинтересовались из публики.
        Мухин не успел ответить, возле клуба остановилась машина «скорой помощи». Все молча наблюдали, как влетели санитары с носилками. Врач в белой шапочке выскочил вперед и, не здороваясь, уставился на Полину:
        - Вызывала?
        Та взглянула на Марину и кивнула:
        - Здравствуй, Леня. Вызывала.
        Народ стал расходиться. Дверь клуба то и дело хлопала.
        - Ну, где ваш труп?
        Полина оглянулась на участкового. Тот подошел и заслонил Полину своим внушительным животом.
        - А вот. Чем не труп? - Он кивнул на «мухомора». Тот все брыкался и даже плевался. Санитары, не долго думая, погрузили красноглазого на носилки и вынесли.
        - Что, сильно буянил? - сочувственно обратился к Полине бывший коллега. Но за нее снова ответил участковый:
        - Чуть клуб не разнес. На людей кидался.
        - Опять в наркологичку переться… - вздохнул Леня. - Ну и ночь сегодня. Ты чё-то, Полина, невеселая?
        - Что ты, Леня. Я просто умираю от смеха.
        Полина повернулась и пошла к себе. Она была не в состоянии с кем-либо разговаривать. Она чувствовала такое опустошение, что сомневалась, дойдет ли до дома. Сможет ли завтра утром встать и подоить корову. Ей казалось, что вся она кончилась здесь, сегодня. На этих танцах. Она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. Только бы не притащился Мухин делиться радостью по поводу предстоящей рыбалки. Она больше не хочет никого видеть. Пришить пуговицу и закрыть клуб. Домой! Скорее домой!
        Когда дверь кабинета скрипнула, Полина даже не обернулась. А когда все-таки повернулась, то от неожиданности больно укололась иголкой. В дверях стоял Добров, смотрел на Полину и улыбался. В распахнутом плаще он выглядел каким-то свежим, праздничным, радостным. В довершение впечатления он протянул Полине букет ландышей. Ей стало неловко за свой вид, за выдранную «с мясом» пуговицу. Ландыши же просто обескуражили ее. Она помнила, что зла на Доброва, что собиралась ругаться с ним… Но поняла, что ничего не получится. Она рада ему, и ужасно тронута этими ландышами, и вообще…
        - А у нас драка была, - поделилась она насущным. - И мне тоже досталось… вот. - Она показала пуговицу.
        Добров взял ладонь вместе с пуговицей и спрятал ее в своих руках.
        - Я скучал, - признался он.
        Полина чуть не ответила: «Я тоже». Но почему-то сказала совсем другое:
        - А нам скучать не приходится…
        - Да. У вас весело, - кивнул он. - «Скорая» мне навстречу попалась. Кому-то плохо было?
        - Всем было хорошо. А вот мне, кажется, плохо.
        Она действительно почувствовала, как мошки заплясали перед глазами.
        Добров угадал ее состояние, подхватил под руку, довел до дивана.
        - Что такое? - Он внимательно вгляделся в ее лицо.
        - Сейчас пройдет, - улыбнулась Полина. - Голова что-то закружилась.
        - Я посижу с вами. Лекарство нужно? Я теперь вожу с собой полный бардачок всяких лекарств.
        - Лучше поставьте чайник.
        Она поймала себя на мысли, что действительно хочет, чтобы он посидел с ней. Чтобы он был рядом сегодня и никуда не уходил. Это чувство было ново. Она немножко усмехнулась в душе. А его спросила:
        - Справитесь?
        Борис кивнул и быстро организовал стол. Они пили чай и разговаривали. Говорить с Добровым было легко, она это и раньше замечала. А сейчас она, как близкому человеку, жаловалась ему на все больше молодеющее на селе пьянство. Повальное пьянство молодежи, которое почему-то причиняет боль ей лично.
        - Понимаете, я ведь всех этих детей знаю с рождения. Все их болячки знаю. Как родители тряслись над ними, маленькими… Я им прививки делала, рост измеряла. А теперь…
        Она махнула рукой. Ну что делать, не может она смотреть равнодушно, как они гробят свои жизни. Это сравнимо разве что с эпидемией, с напастью, с проклятием. Это замкнутый круг, из которого не видно выхода или даже слабого просвета.
        Добров слушал ее, и в его глазах она читала понимание.
        - Как Тимоха? - спросил он, когда безрадостная тема была исчерпана.
        Полина вздохнула:
        - Влюбился Тимоха. В Марину. Совсем соображение потерял. Ему четырнадцать, ей - девятнадцать.
        - Переживет, - отозвался Добров. - Я тоже был в учительницу влюблен. Первая любовь - тут не угадаешь. Накрывает с головой. Пройдет…
        - Да ведь страдать парень будет! Жалко…
        - Он сильный. Переживет, - повторил Добров.
        - А у вас как дела? - спохватилась Полина. Вспомнила, что Добров ездил к жене по поводу сына.
        - Все хорошо, - кивнул Добров. - Суд удовлетворил мой иск. Теперь могу забирать Ростика на все каникулы. Зимой и летом.
        - Вы довольны?
        - Это лучшее, на что я мог рассчитывать.
        - Понятно…
        Они вместе закрыли клуб. Ночь звенела над селом прозрачная, свежая. В овраге за клубом заливались соловьи. Пахло цветами: сиренью, акацией, ландышами… Все вместе создавало пьянящую атмосферу весны, которая мешает спать, гонит людей на улицу, под мерцающее звездное небо, толкает на безумные поступки. Когда шли от клуба домой, Полина уже знала, что Добров сейчас позовет ее гулять. И что она согласится. Так и случилось. Едва они дошли до магазина, Добров предложил повернуть назад, идти за село, куда глаза глядят, слушать соловьев и дышать весной.
        - Это безумие - спать в такую ночь! - с жаром уверял он, уводя Полину прочь от дома.
        - Безумие - гулять по ночам, имея взрослого сына.
        Полина хоть и возразила Доброву, но все же позволила подбить себя на авантюру. Они обогнули клуб, спустились вниз, миновали овраг и оказались в поле за селом.
        Ночь сделала очертания привычных мест таинственными, незнакомыми.
        - Я не видел вас целую вечность, - сказал Добров. - Я думал о вас.
        - Очень тронута, - ответила Полина. - А я, даже если бы совсем не хотела думать о вас, была вынуждена это делать.
        - Не слишком обещающее начало. Кто же вас вынуждал?
        - Люди. Каждый посчитал своим долгом рассказать о ваших делах, о ваших «подвигах». Все почему-то считают, что вы все это делаете лично для меня.
        - А вы? Вы так не считаете?
        Полина не собиралась сегодня развивать эту тему. Так получилось, что разговор, которого не избежать, должен был состояться в такой романтической обстановке. Ночь, звезды, соловьи. И как будто не было этого кошмара на танцах, ничего не было.
        - Да при чем здесь я? - возмутилась Полина. - Разве я вас о чем-то просила?
        - Нет.
        - Но зачем вы все это делаете? Зачем вам деревня с ее проблемами? Зачем было ремонтировать столовую? Говорят, вы детскую площадку возле детсада возводить собрались?
        - Собрался. Сделаю.
        - Зачем?!
        Полина даже остановилась, чтобы получше рассмотреть лицо Доброва, когда он будет отвечать на вопрос.
        - Нет, вы будто не рады! - рассмеялся он. - Кто говорил мне, что мечтает о возрождении деревни?
        - Да, я мечтаю, я здесь родилась. Но вам-то это зачем? Люди вас не понимают, поэтому не доверяют. Некоторые даже смеются.
        - А вы?
        - Что - я?
        - Вы доверяете?
        Полина помолчала. Потом честно сказала:
        - Я думаю, что это порыв. Увлечение вашей ищущей натуры. Что запал ваш, Борис Сергеевич, скоро кончится и вы исчезнете без следа. И… все забудете. А мы останемся.
        Добров ответил не сразу. Постоял, глядя на редкие огоньки спящей деревни.
        - Полина… Если честно, я не знаю, что будет завтра. Может, уеду, может, и забуду. А столовая останется. И детская площадка останется. Вот еще одна задумка у меня родилась. Хочу с Тимохой обсудить.
        - Что за задумка? - насторожилась Полина. Все, что было миром Доброва, становилось для нее и сына одновременно манящим и чужим. Она пугалась новых идей Спонсора.
        - Насчет конноспортивной школы. База тут отличная. У меня есть люди на примете, которые могли бы поддержать идею. Короче, надо это обмозговать.
        - У меня нет слов! - выдохнула Полина. - Неужели это возможно? Да вы представляете, что это будет значить для молодежи?! Это же так здорово!
        Добров даже засмеялся тихонько - столь бурной реакции он не ожидал.
        - Это пока только мысль, - напомнил он. - Даже не проект.
        - Я успела убедиться, как скоро ваши проекты становятся реальностью.
        - Да ладно, - скромно отмахнулся Добров.
        - Нет, и все же, - не отставала Полина, - зачем вы это делаете? Только честно!
        - Для вас.
        - Да ну вас! Я серьезно. Не думаете же вы, что я поверю…
        - Тогда не спрашивайте, - вздохнул Добров. - Принимайте как данность. Договорились?
        - Договорились, - после паузы ответила Полина. - А что мне еще остается?
        - Дело в том, что я и сам себе пока не ответил на этот вопрос.
        Они повернули назад, к деревне. Соловей ни на миг не умолкал, громко и крикливо выводили рулады лягушки. Вся эта выпирающая прелесть весенней ночи будто на что-то намекала. Именно от этого Полина чувствовала себя несколько скованно. Словно с нее пытались снять завесу лет, но она все время помнила, что ей сорок. Помнила, но одновременно уже начинала ощущать себя школьницей, празднующей свою первую весну.
        Забытое ощущение легкой взаимной симпатии, притяжения, состоявшее из тысячи невесомых мелочей, волновало женщину. Она прислушивалась к себе и не переставала удивляться.
        Добров остановился и блестящими глазами посмотрел на свою спутницу.
        - Как здорово, а? Признайтесь, Полина, вы давно гуляли вот так, ночью? Весной?
        - Давно, - подтвердила Полина, невольно заражаясь его восхищением и беспокойством. - Лет пятнадцать назад… А то и больше.
        - Вот видите! А я последние пять лет каждый отпуск - за границей. И если приходилось гулять ночью, то в городе, в толпе. А чтобы так… Полина, знаете, будет неправильно, если я вас сейчас не поцелую.
        И прежде чем Полина успела отреагировать, Добров наклонился к ней и поцеловал. Это оказалось неожиданно и странно, как дождь посреди солнечного дня. Когда хочется стоять и чувствовать на себе тяжелые капли. Полина не отпрянула, не возмутилась, а как-то невзначай потянулась к нему, ощутила под пальцами твердые мужские плечи, гладкость бритой щеки, стриженый затылок. Поцелуй получился долгим - никто не решался его прервать. Пальцы Доброва гладили ее шею, и давно забытые ощущения изливались на женщину дождем.
        - А я думала, что разучилась целоваться, - сказала она, когда, оторвавшись от Доброва, прильнула лбом к его шее.
        - Не разучилась, - улыбнулся Добров, вдыхая запах ее волос.
        Они стояли посреди голого поля, соприкасаясь головами, как кони. Казалось, что вечность повесила над ними гигантский гамак, украшенный стразами. И теперь качает потихоньку.
        Вдруг из-за кустов оврага с шумом вынырнула ватага молодежи. Компания взорвалась смехом, в многоголосии которого звонко выделился Маринин. Полина отпрянула от Доброва, он едва успел удержать ее за руку, иначе она побежала бы, чего доброго.
        - Полина! Ну что ты… Им и дела нет до нас.
        - Там Тимоха, - сказала она и оказалась права. Едва компания подошла поближе, она различила среди ребят длинную сутулящуюся фигуру сына.
        - Мам? Ты… Вы чё здесь? - забормотал Тимоха, переводя взгляд с Полины на Доброва и обратно.
        Молодежь вежливо обогнула их и прошагала дальше.
        - Да вот… С Борисом Сергеевичем тебя искали. Поздно ведь уже. Почему ты не дома?
        Тимоха беспокойно оглянулся и зашептал:
        - Мам! Я чё, левый, что ли? Все пойдут по домам, и я пойду. Борис Сергеич! - Тимоха умоляюще взглянул на него в поисках поддержки.
        - Мама шутит, - успокоил Добров. - Мы просто гуляем. Сами по себе.
        - А-а… - Тимоха окинул их немного удивленным взглядом, впрочем, задерживаться не стал. Побежал догонять своих, не слыша, как мать наказывает вслед:
        - Недолго!
        После этой встречи Полина наотрез отказалась продолжить прогулку. Заторопилась домой, у крыльца скомканно попрощалась с Добровым и закрыла за собой дверь.
        Одним словом, волшебный настрой ее испарился в какие-то две минуты. Добров еще с полчаса вышагивал по улице возле домов Полины и ее отца, затем все же отправился спать. Но заснуть он не смог, как ни старался. Долго ворочался с боку на бок, потом вышел на кухню, где читал газеты страдающий бессонницей Петр Михайлович.
        - Михалыч, ты не будешь возражать, если я выпью?
        Петр Михайлович поднял на постояльца прищуренные глаза. Очки сползли на нос.
        - Отчего ж? Выпей. Вижу, маешься без сна.
        Петр Михайлович убрал газеты, освободил стол. Добров принес водку.
        - Выпьешь со мной?
        - Я свое отпил, - крякнул Петр Михайлович, доставая из холодильника сало и огурцы.
        Добров налил себе стопку, выпил и понюхал сало. Закусил хрустящим ледяным огурцом. Огурец отдавал хреном и укропом. Был ядреным, в нежных пупырышках, крепко соленым и остро-вкусным. Добров даже зажмурился.
        - Сам солил, Михалыч?
        Тот, довольный, расплылся в улыбке:
        - Нравится? Это Полина… Она - спец по соленьям всяким. А вот ты сало попробуй. Сало - я сам.
        - Полина… - повторил Добров, глядя куда-то мимо Петра Михайловича. Налил себе еще. Выпил. - Не верит она мне, отец. Не верит…
        - А ты сам-то себе веришь? - усмехнулся Петр Михайлович. - Сам-то понимаешь себя?
        Добров помолчал. Добросовестно подумал над вопросом.
        - Ты думаешь, я бабник, Михалыч?
        - Зачем же?.. - возразил тот.
        - Я не бабник, - продолжал Добров. - Зацепило меня в ней что-то. Сам не знаю что, отец. Настоящая она, твоя дочка Полина. Земная. И в то же время непонятная. Так вот посмотрит, словно все про тебя знает. И тайну какую-то знает вроде. Тянет меня к ней.
        - Тянет… - Петр Михайлович усмехнулся. Он видел, что хмель снял с постояльца тормоза, что тот жаждет выговориться. Поставил чайник на плиту, достал заварку. - Дело молодое, - неопределенно проронил он.
        - Да при чем тут это! - горячо возразил Добров. - Она нравится мне не как женщина даже, а как человек! Понимаешь?
        - А чё тут непонятного?
        Помолчали.
        - И как женщина… - сам себе возразил Борис. - Как женщина и как человек. Понимаешь, Михалыч?
        - Понимаю, чё ж не понять?
        Петр Михайлович залил заварку кипятком. Дал настояться. Он признавал чай только вприкуску с комковым сахаром. Шумно дул и столь же шумно отхлебывал. - Только понимаю, не пара она тебе.
        - Почему?
        - Да сам посуди. В город она не поедет, было уже. Деревенская она. А ты - городской. Ты в городе деньги делаешь, а тут чего?
        Добров кивал, словно ждал этих слов. Ничего нового он не услышал.
        - Михалыч, а ты часто о жизни думаешь?
        - Как это? - не понял тот. - Что о ней думать? Живи знай…
        - Ну, вот ты жизнь прожил, детей поднял, жену схоронил. Внуки у тебя выросли. А смысл в чем? Зачем все это было? Бывают такие мысли?
        Добров влажными глазами уставился на старика. У того в глазах пряталась хитринка.
        - Нам, крестьянам, это ни к чему, - сказал тот. - Да и некогда. Живи как часы, иначе не получится. Пришла весна - работай с утра до вечера. Летом - тоже не плошай. Осенью - само собой. А остановишься, задумаешься - все. Пиши - пропало! А зима на пятки наступает…
        - Вот… - поднял вилку с салом Добров. - Вот! В бизнесе и того хуже! Не как часы, а как гоночная машина. Я, когда начинал, первые семь лет в отпуск не ходил. Совсем. И вот у меня из моего механизма какой-то винтик выскочил. Я остановился и смотрю вокруг. И думаю - где смысл? А если я завтра умру? Понимаешь меня, Михалыч?
        Тот кивнул и подвинул постояльцу хлеб.
        - Ты закусывай. Может, картошки погреть?
        - Не надо. Думаешь, я пьяный, разболтался? Я пока не изменю что-то в своей жизни - не успокоюсь. Я себя знаю. Нигде мне покою не стало, Михалыч. Только у вас в Завидове как-то душа смягчается. Ты это как объяснишь?
        Петр Михайлович покачал головой, подлил себе кипятку. Ему хотелось сказать, что Бориса тянет к его дочери оттого, что она-то как раз смысла не ищет. Она просто живет. Делает что должна, и все. И ее спокойствие и уверенность манят потерявшего покой Доброва.
        Подумал так, но не сказал. Сами пусть. Может, счастье это для дочери, а может - новая боль. Как знать? За свою длинную жизнь Петр Михайлович вывел для себя правило: ни во что не вмешиваться, пока тебя не попросят. Человек должен сам для себя все решить, без чужих советов. Поэтому он молча попивал свой чаек вприкуску и слушал откровения подвыпившего Доброва. Об их ночном разговоре Петр Михайлович не рассказал никому.
        Глава 16
        В Завидово приехала Любава. Против своего обыкновения она не зашла к сестре, а явилась сразу в дом отца. Полина узнала о приезде сестры, только когда отец позвонил и позвал ее обедать.
        - Гостья у нас, - довольным голосом сообщил он в трубку. - С Борисом знакомится.
        Полина удивилась, но показывать свое удивление не стала, а пришла к отцу на обед, захватив с собой свежего творога.
        Стол уже был накрыт, Любава с Борисом весело болтали, будто знали друг друга сто лет. Отец нарезал на деревянном кружке копченое сало.
        Полина рта не успела открыть, заговорила Любава, словно торопясь предупредить возможные вопросы:
        - В пекарне все хорошо. Убытки удалось перекрыть, пошла прибыль. Приехала к папе за рассадой. Не дай Бог, огород останется незасаженным. Танюшка же приезжает. Сдаст сессию и приедет.
        Полина с некоторым недоумением продолжала наблюдать за сестрой. Та находилась в состоянии легкого нервного возбуждения. Много говорила, сама смеялась своим шуткам, то и дело обращалась к Полине и Борису, словно искала поддержки. Особенно удивило Полину, что Любава при Борисе, как при своем, стала говорить о Семене.
        - Семен вчера со своей поругался! - выложила она козырную новость, которую, видимо, берегла «на потом».
        - Семен - это кто? - уточнил Борис, переводя взгляд с одной сестры на другую.
        - Муж, - в унисон ответили сестры и не стали больше ничего уточнять.
        - Ага, - кивнул Добров, намазывая холодец слоем горчицы.
        - Тетя Стеша сказала. Тети Стешин младший сын, Толька, в соседях с Сизовой. Так вот, говорит, ругались на новой веранде, только пух летел.
        - Из-за чего? - спросила Полина. Она знала: сестра ждала этого вопроса. На самом деле ей не хотелось говорить о Сизовой и было неловко за сестру.
        Любава выдержала паузу, не без удовольствия приготавливаясь к изложению сути скандала.
        - Наталья купила шубу! - торжественно выпалила она и оглядела собравшихся.
        - На кой ей летом шуба? - не понял Петр Михайлович.
        - Летом дешевле, - пояснила Полина.
        Отец понимающе кивнул:
        - Ну?
        - Что - ну? - растерялась Любава перед непониманием родственников. - Семен магазин расширять хотел, а она шубы покупает! Это любой взбеленится! Тетя Стеша говорит, все Наташкины тряпки по веранде летали!
        - Неужто Семен такой буйный? - в своем русле размышлял отец.
        Любава с недоумением взглянула на него.
        - А что ж, по-твоему, он должен смотреть, как она прибыль с магазина транжирит на себя?
        Отец неопределенно крякнул и стал подниматься из-за стола. Добров вышел в огород. Только сестры остались одни, Любава наклонилась к Полине и быстро заговорила:
        - Дело у меня к нему. Как ты думаешь, не откажет?
        Она кивнула в сторону улицы. Полина догадалась, что речь идет о Доброве, пожала плечами.
        - Одну штуку я придумала, сестра. Должно сработать. Ты не обидишься, если я его на несколько дней… конфискую?
        - Кого? - переспросила Полина, с удивлением наблюдая за сестрой.
        - Кого, кого… Спонсора твоего.
        Полина фыркнула возмущенно и отвернулась. Не хватало еще, чтобы сестра, как другие, дразнила ее Добровым, строила домыслы и подшучивала.
        - Он такой же мой, как и твой! - буркнула в ответ.
        - Ты хочешь сказать, что у вас это… совсем ничего не продвинулось?
        - Люба! - возмутилась Полина. - Мы уже с тобой обсуждали эту тему. Что, опять двадцать пять?
        - Ну, извини, сестренка. Я только хотела уточнить. Если у тебя с ним ничего нет, то и проблем нет. Я просто хотела, чтобы все по-честному. Если бы ты стала возражать, то я бы и заикаться не стала. Значит, не возражаешь?
        - Да что ты задумала-то, Любава? Что-то не нравишься ты мне сегодня.
        - Ладно, брось. Все в порядке. Ничего заранее рассказывать не буду. Сглазить боюсь.
        В это время вошли Добров с отцом, женщины стали накрывать к чаю.
        - А ведь у меня дело к вам, - обратилась Любава к Борису, как только Полина разлила по чашкам кипяток.
        - Ко мне? - удивился Добров.
        Любава легко и ненавязчиво изложила суть дела. В выходные в райцентре ярмарка. Малые предприятия и отдельные частники выставляют свою продукцию. На ярмарке проводится конкурс, и местная администрация приглашает Доброва в гости, в качестве независимого эксперта.
        - Вы, как предприниматель, как человек, на деле болеющий за село…
        Полина поморщилась - сестра пережимала. Начала уже лозунгами советских времен шпарить.
        - Тебя Никита Панин, что ли, попросил? - не могла понять Полина.
        - Нет, - ответила Любава, опустив глаза. - Это надо лично мне.
        - Вот с этого и надо было начинать, - сказал Добров. - Для семьи Полины Петровны я сделаю все, что в моих силах.
        Любава многозначительно взглянула на сестру.
        - А если еще Полина Петровна составит мне компанию…
        Сестры посмотрели друг на друга.
        - Н-нет… - возразила Любава, на ходу придумывая подходящую отмазку.
        - У меня корова! - быстро нашлась Полина.
        - Я могу подоить, - не растерялся Петр Михайлович.
        - Это ненадолго, - сладким голосом обратилась к Доброву Любава. - Вам не придется скучать. Я составлю вам компанию. Это всего на пару дней…
        Полина случайно встретилась взглядом с отцом. В его глазах отразилось то же недоумение, которое почувствовала она сама.
        Ярмарка в райцентре устраивалась ежегодно и была событием в жизни района. Лотки выстраивались по периметру площади. Каждый хозяин украшал свой как мог. В прошлом году Кольчугины выставляли рыжий прилавок, сразу выделявшийся на общем сине-зеленом фоне. Лоток получился самый красивый. Антипов напек пышных сдобных калачей, которые и стали, собственно, главным украшением. Любава собрала в связки баранки и бублики, Семен установил несколько самоваров. Была презентация рогаликов. Весь день возле их лотка толпился народ. Пили чай с рогаликами, нахваливали сдобу. В прошлом году Любава с гордостью сообщила дочке, что они с отцом взяли главный приз - домашний кинотеатр.
        А на сегодняшней ярмарке бывшие супруги оказались по разные стороны площади, как раз друг напротив друга. Палатка Семена и Сизовой - напротив хлебного лотка. Сизова, конечно, нервничала. Это было заметно по суете, создаваемой вокруг палатки. Любава издалека наблюдала, как Семен несколько раз подгонял грузовик, как Наталья то и дело переставляла товар, затрудняясь решить, что оставить на переднем плане - сладости или фрукты.
        Любава примерно представляла, что должна чувствовать сегодня соперница.
        Все знали, что лоток Кольчугиных был в прошлом году лидером. Знала Наталья, что Семену нужна победа, не мог он ее уступить бывшей жене.
        Наталья старалась. А Любава была спокойна. Не суетилась, не бесилась. Потому что целый месяц жила этим днем, видела его. Она продумала все детали. Каждая мелочь была учтена. Не беспокоилась она за свой лоток.
        Конечно, кое-что по сравнению с прошлым годом она решила усовершенствовать. Заказала самовары, расписанные под хохлому. Вызвала из города на выходные сестру Светочку, художницу. Та играючи набросала ей красочный лозунг, не устаревший с советских времен: «Хлеб - всему голова». Светочка же посоветовала продавцов нарядить в белые поварские колпаки.
        Любава так и сделала. Сшила колпаки. Накрахмалила их - торчком торчат. Она не намерена сегодня стоять за прилавком сама, как это делала каждый год. У нее будут дела поважнее. Поработать продавцами согласились мальчишки - племянник Тимоха и его приятель Петька.
        Открытие ярмарки было назначено на десять. Глава района поднялся на широкий помост, установленный напротив Белого дома, сказал речь. Говорил глава коряво, но бодро. Народу нравилось. После приветственного слова участникам представили членов жюри и независимых экспертов, в числе которых Добров поднялся на сцену. Потом начался концерт районной самодеятельности.
        Любава, как и обещала, ни на минуту не оставляла своего гостя. Первым делом она повела Доброва к своему лотку, возле которого стояли стол с навесом и стульчики.
        - Это продукция нашей пекарни, - представила она ассортимент лотка. - У нас сегодня презентация слоеных пирожков. Попробуйте.
        Добров послушно уселся за столик и стал пробовать. Пирожки оказались воздушными, действительно вкусными. Любава сидела рядом и смотрела, как он ест. Она нарочно села так, чтобы из лотка напротив хорошо просматривалась вся картина их чаепития.
        Столик стоял на открытом месте, его было видно отовсюду. Семен, до которого пока ни эксперты, ни комиссия не добрались, был свободен и не мог не наблюдать, что творилось возле лотка бывшей жены. А там толпились дети, приехавшие выступать, - расхватывали горячие пирожки. А хозяйка откровенно уединилась со своим гостем. Тот ел. Не пробовал, как все члены комиссии делали обычно - двумя пальчиками по кусочку, - а именно ел. С удовольствием, обжигаясь, большими кусками. А Любава смотрела ему в рот. Когда-то давно, в молодости, она так смотрела, как ест Семен. Смотрела, подперев щеку кулаком. Именно это теперь наблюдал Семен Кольчугин со своего боевого поста.
        - Ишь как Любовь Петровна комиссию-то обхаживает! - причмокнула Наталья.
        - Где ты видишь комиссию? - хмуро оборвал Семен. - Комиссия-то вона где!
        И действительно, глава администрации притопывал и прихлопывал в компании фольклорного ансамбля. Члены жюри изображали заинтересованность. И хоть смачные запахи блинов, шашлыков и сдобы заставляли их давиться слюной, они не могли сделать и шага без команды своего начальника.
        - Теперь, пока все похабные частушки с бабами не перепоет, с места не сдвинется, - кивнул Семен в сторону Никиты Панина.
        - А это тогда кто ж? - махнула Наталья в сторону хлебного лотка.
        - Кто-кто… Я-то откуда знаю?
        - Любовник, - сделала вывод Наталья. - По всему видать.
        И поскольку она не отрывала глаз от хлебного киоска, то и не заметила выражения глаз своего сожителя. А зря. Это надо было видеть.
        - А еще меня шлюхой называла! - продолжала Наталья. - А у самой небось в запасе давно был! Не вчера ж она с ним познакомилась! Вон как обхаживает!
        Семен выбрался из тесной коробушки своего лотка и закурил. Между тем глава района пошел вприсядку, солистка ансамбля надрывалась над ним без микрофона, а взмокшие члены жюри, давясь слюной, отбивали ладони. Они устали. Как только в репертуаре ансамбля образовался приличный зазор, взмокшего главу администрации подхватили под белы рученьки и потащили к лотку Любы - он стоял первым в ряду, и начинать следовало с него.
        - Хлеб - всему голова! - громко продублировал Никита, подводя свою свиту к Любавиному столу. - Ну Любовь Петровна, ну женщина! Не женщина - огонь!
        Члены свиты сдержанно улыбались. Добров прихлебывал чай из пузатой чашки.
        - Что у тебя новенького, Любонька? Я ведь не забыл твои рогалики прошлогодние, - рассыпался мелким бисером Никита.
        - Чем богаты, тем и рады, - сдержанно поприветствовала Любава гостей. Для комиссии накрыли стол с пирожками.
        - Как у тебя с пекарней? Все обошлось? - поинтересовался Никита, откусывая полпирожка.
        - Вашими молитвами, - улыбнулась Любава, вслед за Добровым поднимаясь из-за стола. - Ну, вы тут угощайтесь, а я гостю обещала кое-чего показать.
        - Что же ты от нас товарища предпринимателя уводишь? - Никита сощурился и погрозил Любаве пальцем.
        Она чуть бровью повела. Любава для себя решила, в каком ключе сегодня станет разговаривать с главой, и придерживалась выбранной линии. Члены комиссии если и почувствовали некоторую дерзость со стороны хозяйки пекарни, виду не подали. Знай наворачивали свои пирожки. Кто их там разберет, у них свои отношения с главой - у этих Кольчугиных, Пуховых и иже с ними. Раз глава позволяет этой бабе дуться на себя, то, значит, есть на то причины.
        Глава района считал себя великим стратегом. Отказав Любаве в ее просьбе относительно Пухова, Никита самоустранился. В конце концов, не им придумано, что побеждает сильнейший. Так и оказалось. Когда Пухов пожаловался Панину, что на него наехали какие-то силы, глава только восхитился ушлости этой гром-бабы, своей бывшей одноклассницы. Зауважал. Надо же - не растерялась баба, не сплоховала. Все поставила на место. И к бизнесмену, которого она где-то откопала, стоит присмотреться. Авось пригодится.
        Но Любава не давала присмотреться. Уводила его, держала особняком. Явно что-то задумала баба. Это настораживало. Не любил Панин неясностей.
        Любава отбила Доброва у чиновников и повела по рядам.
        - Что я должен делать? - не понимал Борис своей роли, но чувствовал, что роль есть. Видел, что сестра Полины несколько напряжена, словно вся устремлена куда-то.
        - Да ничего. Представьте себя школьником, сбежавшим с уроков.
        - На ярмарку?
        - Именно!
        - Попробую…
        Добров начал входить в роль. Наталья Сизова со все возрастающим удивлением наблюдала, как «бывшая» Семена дурачится со своим гостем. Накупили шаров, пристроились к длинной очереди в тир - пострелять. Потом ели мороженое за столиками и все время хохотали, наклоняясь друг к другу так близко, что сомнений не оставалось - любовники! Наталья только не могла понять: радует ее этот факт или же огорчает. С одной стороны, вроде положительный факт. Путь Семену «на историческую родину» заказан. Сиди и не рыпайся. А то он последнее время что-то ерепениться начал, норов показывать. Место теперь занято, Сеня. С другой стороны, уж больно быстро соперница счастье обрела. Могла бы и подольше помучиться. И найти в конце концов мужика попроще, а не с табличкой «независимый эксперт».
        Больше всего Наталье не нравилось, что Семен тоже не без интереса наблюдает за этой парочкой. Не пялится, а именно исподтишка наблюдает, между делом. Несколько раз Наталья перехватывала его быстрые колючие взгляды.
        Народ к продуктовому лотку подходил плохо. Да и что может выставить на ярмарку магазин, торгующий товаром первого спроса? Ставку делали на то, что все макароны и крупы пустили по бросовой цене - чуть ли не на рубль дешевле, чем у соседей. Шли одни бабульки. Семен злился. У рыжего лотка напротив народ толпился. И глава района, как назло, засел за самоваром, травит анекдоты, члены администрации дружно угодливо гогочут. По другим точкам они собираются идти или же намертво сели?
        Семен рассчитывал удивить всех водкой на розлив, устроить дегустацию новинок. Так не вышло - в последний момент его планы порушила все та же районная администрация. Запороли идею, не вдаваясь в объяснения. В сегодняшней дурацкой ситуации Семен винил Наталью. А кого же еще? Когда он уходил от Любавы, то мог забрать пекарню, что было бы вполне оправдано. С пекарней хлопот побольше, но это настоящее дело, семейный бизнес. Нет, Наталья уперлась в этот магазин! Поработав «на хозяина», ей грезилось самой стать хозяйкой. Ну, стала. Толку-то? Последнее время, как назло, лезла в глаза Натальина несостоятельность как хозяйки. Ее плебейская жадность и мелочность. Не мог он Наталье простить этой дурацкой шубы вместо новых витрин. Что-то подсказывало: Любава так никогда бы не поступила. Любава - экономист. Это или есть, или нет. Невольно он сравнивал, ему вдруг в глаза бросилась Любавина основательность и степенность - качества, которым он раньше значения не придавал. Вот и теперь она ходила по площади как истинная хозяйка всего этого. Показывала городскому гостю богатства района как свои собственные. Надо же,
за лоток пацанов поставила, а сама выгуливает.
        Семен злился, раздражался, но не мог не признать, что в эти эмоции примешивается нотка восхищения. Наталья, в русском сарафане, взятом напрокат в клубе, напоминала ему Марфушеньку из старого советского фильма для детей. Еще утром они вместе подшучивали над этим. Теперь ему было не до шуток. Он стыдился сарафана, выбившихся из-под кокошника волос Натальи, ее кирпичного загара. Особенно смешной становилась Наталья, когда переругивалась со старухами. Костюм был не к месту. Среди макарон, риса и пива Наталья выглядела нелепой пародией на саму себя. У Семена просто завывало все внутри. Тем более он видел: Любава провела гостя по первому ряду, и теперь они остановились напротив эстрады, смотрят танцоров. А потом, как пить дать, они пойдут по второму ряду и она приведет его к ним. И уж Любава, едкая на язык, не упустит случая посмеяться над Натальей.
        - Сними сарафан, - буркнул он, затаскивая в киоск мешок сахара.
        - Чего? - не поняла Наталья.
        - Переоденься сходи, - прошипел Семен, не глядя на нее. - Ты в этом сарафане как клоун!
        - Чего?! - взвизгнула Наталья. - А где ты раньше был, когда думали? Самая торговля, а я попрусь? Ты совсем, что ли, сдурел, Сема? Чё я теперь надену-то?
        - Халат надень, в котором торгуешь.
        - Да ну тебя! - обиженно отвернулась Наталья. Она понимала, откуда исходит беспокойство Семена, и это-то и обижало больше всего. Нельзя было и высказать ему вволю, поскольку разговор происходил на людях.
        В самый разгар их спора к палатке подошла Нинка, продавщица из молочного киоска.
        - Наташ, пятисотку разменяй.
        Наталья, красная и злая, стала копаться в выручке.
        - Любовь Петровна не теряется, - причмокнула Нинка, кивая в сторону площади. - Вон какого эксперта себе подцепила.
        - Да плевать мне на нее! - огрызнулась Наталья, отсчитывая деньги. - И на экспертов ее плевать!
        - Вон как у нас первые места-то покупаются! - не унималась Нинка, наблюдая, как Семен подтаскивает в тень ящик с минералкой. - Кто с комиссией спит, тому и главный приз!
        Семен бросил минералку и уставился на молочницу.
        - Ты что хочешь сказать, что я в прошлом году с комиссией спал?
        Нинка охотно загоготала над удачной шуткой.
        - Что ты, Сема! Все знают, с кем ты спишь, сокол ты наш! В том году с Любовь Петровной, а в этом году с Наташенькой!
        И Нинка, довольная приятным разговором, снова загоготала. Ее ничуть не смущал хмурый вид Семена. Женщины в очереди тоже захотели принять участие в разговоре.
        - А откуда он взялся, эксперт этот? Вроде не из наших, не из районных?
        - Из города он! Директор фирмы. Не хось-мось! В Завидове столовку отремонтировал, чистый ресторан!
        - Погоди, Нинка, доберется он до твоей «молочки». Отделает под кафетерий!
        - Не доберется, - отмахнулась Нинка. - Его Любовь Петровна перехватила уже. Вишь, как обхаживает? Глядишь, расширит свою пекарню до размеров хлебозавода!
        - Ну! А машину его видели? Танк, а не машина! Стоит у Любовь Петровны во дворе, аккурат половину двора занимает!
        - Так он что, живет у ней?
        - А то!
        - Молодец баба, не теряется!
        Семен так стрельнул глазами на бабульку, которая выступила с последним заявлением, что та поперхнулась и закашлялась. Нинка лениво потянулась, пошевелила бедрами. И поплелась к своему ларьку, на котором была нарисована аляповатая корова неизвестной породы, с бантиком.
        Тимохе нравилась ярмарка. Ему по душе было шумное пестрое сборище народа, снующего повсюду, музыка, оживленная торговля ларьков. Нравилось самому быть участником этого действа, стоять за самоваром и озорно выкрикивать: «А кому ватрушечки? А кому рогалики с маком?» Дружок его Петька подтягивал: «С пыла, с жара, по копейке пара!»
        Тетке своей, тете Любе, он так и сказал:
        - Эта ярмарка самая лучшая.
        Почему? Да лучшая, и все тут. Только себе самому он мог признаться: ему нравится быть там, где Марина. Он и поехал на эту ярмарку из-за нее. Она выступать тут должна. Видел он ее из своего лотка постоянно. То и дело выхватывал взглядом из толпы. И свои позывные «бублики-рогалики» громко выкрикивал только затем, чтобы она нет-нет да и бросила улыбчивый взгляд в их с Петькой сторону.
        Петька приехал заработать и потому с ревностью следил, чтобы покупателя не сманили другие лоточники. Вертелся юлой, носился с самоварами за кипятком - только пятки сверкали, не скупился на разные шуточки, щедро улыбался во все конопатое лицо всем без разбору. Хозяйка обещала платить от выручки, а в случае призового места - отметить премией. А выручка у них складывалась неплохая, да что скромничать, можно сказать, знатная выручка. Ватрушки с рогаликами сметали на ура, а слоеные пирожки три раза уже подвозили из пекарни, и все мало.
        Петьке было весело. Тимоха тоже не скучал, потому что хорошо видел, что поделывает Марина. Она стояла за помостом в окружении завидовских ребятишек, поправляла на них костюмы, готовила к выступлению. Она и сама должна была танцевать два танца - цыганский и румбу, Тимоха знал. Сотню раз видел, как она танцует, и все равно жаждал снова увидеть.
        Дети висли на Марине, как на старшей сестре, она обнимала их и щелкала по носам. И это Тимохе нравилось. Добрая Марина. Все ее любят.
        На ярмарке, кроме своих, районных, было полно городских, которых можно было сразу вычислить по манере говорить, одеваться. Когда к их палатке подошла семья из четырех человек, Петька сразу оценил: городские.
        Мужчина, глава семьи, хоть и выглядел молодо, все же чем-то смахивал на начальника. Рубашечка белая, ботиночки, барсетка кожаная, в пальцах крутится брелок с ключами от машины. Жена у него, по всему видно, устала таскаться по ярмарке. Петька сразу определил: наши покупатели. Дело в том, что городская женщина по неопытности нацепила каблуки. Теперь ей было лишь бы сесть, что она и сделала, как только освободился столик. Детям хотелось бегать, а их усадили. Поэтому девочка лет пяти-шести болтала ногами, вертелась, а пацан лет четырех надулся и отчаянно топал ногой, не соглашаясь сесть за стол.
        - Андрюша, мне с лимоном, а им - с молоком, - сказала женщина мужу, который с любопытством, как показалось Петьке, рассматривал и самовары, и пирожки, и их с Тимохой в белых поварских колпаках.
        - Нам по пирожку, - громко рассуждал мужчина, хотя Петька с Тимохой и так его хорошо слышали. - Все четыре - разные. Все попробуем. У вас, кажется, презентация сегодня?
        - Ну.
        - Как торговля?
        - Лучше всех! - хором ответили Петька с Тимохой.
        - Вот и славно… - Мужчина протянул ребятам три сотенные бумажки и остановил Петьку, который полез за сдачей. - Сдачи не надо, пацан. - Потом наклонился и добавил так, чтобы никто не мог услышать: - Будь другом, пацан, сбегай к эстраде. Передай записку вон той девушке в красном. Она танцевать готовится.
        - Марине? - уточнил Петька, забирая записку.
        - Ей, - кивнул мужчина и забрал поднос с чаем. - Ты ее знаешь?
        - Она у нас в клубе работает.
        А Тимоха повернул голову в их сторону. Он только сейчас обратил внимание на этого мужчину. Впрочем, тот уже уносил поднос, громко обращаясь к своей семье:
        - А кому тут с молочком?
        Петьку уже перестали интересовать городские. Тимоха же, наоборот, жадно впитывал все, что происходило за столиком.
        Мальчик не собирался садиться за стол.
        - Не надо мне вашего чаю! - пробухтел он. - Я спрайт хочу!
        - Тебе нельзя лимонад, Кирюша, - напомнила женщина.
        - У тебя диатез! - Девочка показала брату язык, на что он упрямо топнул ножкой.
        Петька умчался исполнять поручение. А Тимоха остался стоять, оцарапанный внезапным событием, во все глаза смотрел на мужчину, его жену и детей, строя предположения. В голове его роем всплыли сотни вопросов. Кто они? Какое отношение имеют к Марине? Почему мужчина вызывал Марину шепотом, втихаря?
        Тимоха не мог сосредоточиться на торговле, плохо считал и все время сбивался. Мужчина тоже выглядел рассеянным, он вполуха слушал увещевания жены и не воспринимал капризов сына. Он повернулся так, чтобы видеть эстраду. Каким-то седьмым чувством Тимоха просек, что тот тоже с нетерпением ожидает выступления Марины, но почему-то должен скрывать это.
        - Мам, поехали в аквапарк, мне здесь скучно! - заявила девочка, намереваясь отвлечь внимание родителей от капризов брата. - Зачем только мы сюда приехали?
        - Так папа захотел, - с некоторым раздражением отозвалась женщина.
        Мужчина ответил ей взглядом, который Тимоха не понял. Что-то было такое в этом взгляде, как продолжение всегдашнего спора.
        - Андрюша, ну действительно, ярмарка в заштатном райцентре - это слишком. Тебе не жалко свой выходной?
        - Не жалко! - отрезал глава семьи. - Что такое аквапарк? Выдумка американцев! А я не американцев выращиваю. Мои дети - русские!
        После подобных доводов его жена притихла, и даже дети как-то завяли. Мальчик влез к матери на колени и взял пирожок. В это время включили фонограмму цыганского, и на сцену в ворохе ярких юбок вылетела Марина.
        Тимохе показалось - обернулись все, вся площадь. И еще - кругом словно стало тише, только музыка звучала, а она не в счет.
        Марина танцевала великолепно. Может, и есть такие, кто танцует лучше, Тимоха не видел. Он ничего не смыслил в танцах, но готов был поклясться - никто лучше Марины не станцует цыганский. Каждое ее движение выразительно рассказывало о чем-то. Жест она закрепляла взглядом, и это было захватывающе. Мурашки ползли по спине. А сегодня было в ее танце что-то особенное. Тимоха это сразу почувствовал и заволновался. Понял он, что эта особенность как-то связана с городским мужчиной, его семьей, запиской. Тимоха читал танец и понимал его. Здесь были и любовь, и страсть, и вызов. Когда она с последним аккордом музыки рухнула на эстраду и замерла, разбросав волосы по подолу юбки, у Тимохи заныло сердце. И вдруг он увидел городского мужчину. Он уже был возле эстрады, пробирался сквозь толпу. Тимоха оглянулся на его семью. Дети ели мороженое, а женщина поправляла макияж.
        - А я с папой хочу, - не особо настойчиво ныл мальчишка. - Куда папа пошел?
        - У папы для нас сюрприз, ты же слышал, - вздохнула женщина, уныло озираясь. Ей надоела деревня. Хотелось домой.
        - Поработай один, я сейчас, - бросил Тимоха вернувшемуся Петьке.
        Он пробрался до эстрады по задам палаток, не выпуская Марину из виду. Она сбежала по ступенькам вниз, ей что-то сказал организатор концерта, парень в белом пиджаке, но, похоже, она его не услышала. Она оглядывалась и все время кого-то искала. Затем - нашла. Взмахнула рукой и побежала. Городской стоял у киоска с шарами. У него было три блестящих шара, наполненных гелием. Шары торчали, устремляясь в небо. Красное сердце, синяя бабочка и рыжая божья коровка. Марина последние несколько шагов до него не шла - летела. Подбежала, хотела обнять, но мужчина поймал ее руки, словно боялся, что она сделает лишнее. И сунул ей в руки шарик. Сердечко. Она машинально взяла шар и растерянно оглянулась. Мужчина, наоборот, был очень собранный, не оглядывался, а быстро говорил что-то, глядя мимо нее. Она кивала. Потом перестала кивать, отвернулась, и Тимоха увидел у нее на глазах закипающие слезы. Он был готов кинуться к ним, надавать обидчику по шее, но… не успел. Мужчина, словно собираясь что-то добавить к сказанному, провел указательным пальцем по голой руке танцовщицы, повернулся и почти побежал туда, где под
зонтиком оставалась его семья. Марина смотрела ему вслед. А Тимоха смотрел на Марину. Он по ее лицу прочел все, что она увидела. Мужчина уже почти добежал, выставил вперед себя шарики. Как защиту. Дети, увидев его, бросились навстречу. Каждый хотел выбрать шарик первым. Добежав, мальчик растерялся перед выбором, а девочка схватила то, что ей понравилось. Мальчик немедленно заревел. В результате мужчина подхватил обоих детей на руки, закружил и бегом понес прочь от площади, к стоянке машин. Его жена, улыбаясь, шла следом за ними.
        Марина стояла с шариком, как выставленная напоказ восковая фигура. Слезы катились сами по себе. И Тимоха тоже готов был заплакать, так было больно смотреть на нее. Не знал, что делать, что сказать, чем утешить. Чувствовал, что не должен сейчас подходить, и все же шел. Марина, увидев Тимоху, прочитав в его глазах намек на сочувствие, немедленно выпрямилась, тряхнула волосами, отвернулась, собираясь уйти. Если бы не слезы, она, конечно, тотчас выдала бы что-нибудь прикольное, стала бы подкалывать Тимоху. Но он видел слезы, он видел все, и она это поняла.
        - Отстань, Тимоха! И так тошно! - не дала даже слова сказать. Повернулась и побежала.
        Тимоха постоял, потоптался и поплелся к своему киоску. Сейчас ему казалось, что все вокруг вдруг изменилось. Самым подлым образом, до неузнаваемости.
        Глава 17
        Ирма умыла дочку, рассказала ей сказку на ночь. Даже песню спела. Малышка вела себя беспокойно. Она капризничала, просилась на ручки, сбрасывала одеяло. Укладываться не хотела.
        - А я песенку спою, - уговаривала Ирма, но девочка упрямо хмурила бровки, плакала и возилась. Пришлось завернуть ее в одеяло и взять на руки. Ирма ходила по комнате и тихонько напевала. Девочка на какое-то время притихла, слушая мать. Носить долго на руках двухлетнюю дочь было непросто. Девочка оттягивала руки, Ирма устала. Как только она попыталась опустить дочку в кровать, та заканючила снова. Девочке словно передавалось внутреннее беспокойство матери. И хоть внешне Ирма держалась и никто не мог бы со стороны даже заподозрить, какие страсти в ней бушуют, это крошечное существо всегда все чувствовало. Катю не обмануть.
        Вот уже несколько дней, что бы Ирма ни делала, куда бы ни отправилась, она ловила на себе пристальный, недобрый взгляд деверя. Муж постоянно уезжал по своим делам, а этот, как назло, все время торчал дома. Уже неделю как она не могла подать никакой весточки Володе, хотя знала, что тот каждый день в условленное время ждет ее на кладбище комбайнов. Варианты исключались. Встреча в магазине, у молочного киоска или на почте немедленно была бы зафиксирована Игорем. Она подозревала: тот задался целью ее выследить. Выследить и отравить и без того несладкую жизнь.
        Ее затворничество с каждым днем становилось все невыносимее. Сегодня она попыталась улизнуть из дому незаметно для всех. Выбрала время, когда Игорь возился в гараже, и, бросив свекрови: «Я на почту» - через заднюю калитку выскользнула на улицу.
        Она бежала так, словно за ней гнались. Миновала крайний дом у оврага, дорогу, свернула к старым мастерским и остановилась. Там, на размытой дождями дороге, застряла председательская «Волга». Возле машины возились мужики. Не было никакой возможности у них на глазах пройти к заправочной будке. Убитая неудачей, Ирма поплелась назад. Самые черные мысли, которые она обычно безжалостно давила в себе, вдруг, как растревоженные змеи, вылезли наружу, оплели ее, одна мрачнее другой.
        Слезы, появившиеся из ничего, из пустоты, душили ее, не давали дышать. Ирма шла, не разбирая дороги. Никакого плана не было у нее в голове. Она шла и боролась со слезами. И вдруг обнаружила, что идет улицей своего детства, к отцовскому дому. Она нисколько не удивилась, что ноги привели ее сюда, куда носила она обычно все свои печали. Села на лавочку напротив дома, подняла глаза… И застыла в немом потрясении. Прямо перед ней находились металлические ворота гаража. На их гладкой синей поверхности белели мелом выведенные печатные буквы: «Олененок! Я изнываю в разлуке!»
        Вся кровь бросилась ей в голову. Она оглянулась. Ей казалось, что из окон всех ближайших домов следят за ней невидимые глаза. Сомнений у нее даже не возникло. Олененком ее называл Володя. Он говорил: «Мой испуганный олененок». Сотни оттенков живого чувства всколыхнулись в ней. Первым ее порывом было - подойти к гаражу. Но уже в следующую секунду она с гулко бьющимся сердцем уходила от этого места, унося с собой это горячее, нежное, наполненное одной ей ведомым смыслом. «Олененок! Я изнываю в разлуке!»
        Сразу же, мгновенно, утраченное было равновесие вернулось к ней. Он изнывает, как и она. Он думает о ней, ищет встречи. Это был желанный глоток воды. Теперь она снова могла жить. Но возле калитки она столкнулась с Игорем. Лицо его было красным, а волосы - мокрыми. Будто он только что сдал кросс. Игорь хмуро наблюдал, как она входит во двор.
        - Ты не была на почте! - в упор выпалил он.
        - Не была, - согласилась Ирма. - Тебе-то что?
        - Ты сказала матери, что идешь на почту! А сама пошла в другую сторону!
        - Куда же? - Ирма прошествовала мимо, не удостоив деверя даже насмешливым взглядом. Ей показалось - она слышала, как скрипнули его зубы. Он двинулся следом.
        - Думаешь, ты умней всех? Я тебя выслежу! - прошипел он ей в затылок.
        - Удачи! - бросила она через плечо и захлопнула дверь прямо перед его носом.
        Она «умыла» его! В ее душе родилось мстительное торжество. Впрочем, едва она поднялась по лестнице, заметила, что новыми глазами смотрит на все в этом доме. Ее мир перевернулся с ног на голову. Она почти не могла дышать. Потолки, что ли, опустились ниже? Дом давил на нее. Сердце то колотилось как бешеное, то вдруг замирало, и ей приходилось ртом ловить воздух. Она подумала, что не выдержит здесь больше ни дня. Дом выталкивал ее из себя. Она не находила себе места. Только детская, заваленная Катюшкиными игрушками, могла хотя бы ненадолго утихомирить вдруг вспыхнувший в душе пожар. Но ребенок как зеркало отражал ее состояние. Девочка не поддавалась на уговоры и убаюкиванье. Она плакала и рвалась из кроватки, как только Ирма пыталась ее уложить.
        Это длилось до темноты. Наконец девочка устала и сникла. Ирма катала кроватку, тихонько напевая. Глазки у девочки слипались. Когда она почти уснула, послышался шум подъехавшей машины. Павел. Ирма как-то отстраненно слушала звуки: скрип ворот, голоса во дворе, тяжелые шаги на лестнице. Она словно раздвоилась. Одна Ирма качала ребенка, а другая смотрела на все со стороны, словно на уже не раз виденный фильм.
        - Ирма! Муж приехал! Встречать собираешься? - гремело с лестницы.

«Пьяный», - поняла Ирма. Выглянула:
        - Тише, Катя почти уснула. Что-то она сегодня плохо засыпает…
        - Что такое? - сделав голос немного слащавым, каким он обычно разговаривал с дочерью, спросил Павел. - Почему не спим? А иди к папе… Идем к папе, котик…
        И он протопал мимо Ирмы к детской кроватке.
        - Паш, я бы сама тут… - попробовала возразить Ирма. - Ты иди, умойся… Я скоро приду.
        Он не слушал ее. Молча достал ребенка из кроватки и поднял над головой. Девочка, готовая заплакать, напряженно вглядывалась в стоящих внизу взрослых.
        - Паш, она капризничает сегодня, - попыталась вмешаться Ирма. - Может, животик болит, может, еще что… Давай я ее покачаю…
        - А где Катя? Где у нас Катя? - не слушая жену, продолжал Павел. - Папа лучше покачает!
        Он подбросил девочку высоко над головой, как делал это и раньше, в минуты игры. Но сегодня полусонная, не расположенная к играм малышка сразу испугалась, закричала.
        - А Катя высоко, - не замечал реакции дочери Павел. - А где Катя высоко? Полетели…
        Девочка в ужасе искала глазами мать, которая металась внизу, не в силах прекратить опасную игру.
        Ирма с бессилием и все возрастающим беспокойством наблюдала, как исказилось у малышки лицо, как она хватает ртом воздух, но не успевает. И изо рта вырывается только жалкий беспомощный писк.
        Ирма хотела было вцепиться в мужа, остановить его, но тогда он мог промахнуться, а девочка - упасть на пол. Павел, казалось, один ничего не замечал. Он наслаждался затеянной игрой - подбрасывал ребенка, ловил и снова подбрасывал еще выше.
        - Да помогите же кто-нибудь! - наконец заорала Ирма, выбежав на лестницу.
        Дом словно вымер. Ирма кричала, перевесившись через перила, пока снизу не показались обе золовки и свекровь. Она не слышала, что они говорили ей. Она сползла на пол возле перил и, словно оглохшая, уставилась в стену.
        Очнулась Ирма от сильного запаха нашатыря, ударившего в нос. Она лежала в своей постели, рядом сидела сестра Павла, Лидия.
        - Очнулась, что ли? - осведомилась та, убирая нашатырь в коробочку. - Ну вы и придурки! Из-за ерунды столько шума!
        - Где Катя? Как она? - Ирма села на кровати и огляделась, будто ребенок должен находиться здесь, в их с Павлом спальне.
        - Да спит твоя Катя, десятый сон досматривает. Мать ее в гостиной уложила. Ну и заполошная ты, Ирма… - Лидия зевнула. - Делов-то… Ну, поиграл мужик с ребенком. Подумаешь… Мать вон до тряски довели, - кивнула на дверь.
        - А Павел где?
        - Приехали за ними. Позвали. Они с Игорьком быстро собрались, даже ужинать не стали. Укатили. Не бери в голову. Первый раз, что ли? К утру прикатят. Спать давай. Времени - двенадцать.
        И Лидия как ни в чем не бывало поковыляла к двери.
        Некоторое время Ирма слушала ее шаги по лестнице, скрип дверей. Наконец в доме все стихло. Тогда Ирма вскочила и четко, без суеты, начала действовать. Она достала сумку с документами. Вынула свой паспорт и свидетельство дочери. Открыла шкаф и равнодушно скользнула взглядом по ряду плечиков с одеждой. Она достала лишь коробочку с письмами родных, конверт с евро, которые прислали ей сестры к дню рождения, собрала белье. В небольшую дорожную сумку покидала колготки и костюмчики дочери. Больше ничего не взяла. Надев джинсы и мягкие летние кроссовки, она бесшумно сбежала вниз и скользнула в гостиную. Ирма чувствовала лишь холодное отчуждение и дикое желание, чтобы ничто не помешало ей в этот час. Катя спала в пижаме и даже не проснулась, когда Ирма надела на нее теплые носки и комбинезон. Взяв ребенка, Ирма скользнула через заднюю дверь в огород. Теперь ей могли помешать только Павел с Игорем, подъехав не вовремя. Ирма пробежала через огород, толкнула заднюю калитку. Деготь загремел цепью, заскулил.
        - Спи, Деготь. Прощай! - сказала Ирма и закрыла вертушку с другой стороны.
        Легко несли ее ноги по задам. Не чувствуя ноши, добежала до тополей. Напротив магазина постояла, вглядываясь в даль - не мелькнут ли фары машины. Нет, темно. Перебежала дорогу и быстро пошла вдоль домов, благодаря Бога за то, что в Завидове почти не горят фонари. Руки теперь занемели от ноши. У дома Полины Петровны она остановилась. Посмотрела вокруг. Деревня спала, не подозревая о происходящей в ней драме. Ирма открыла калитку и вошла во двор. В соседнем огороде вяло тявкнул сонный пес. Все стихло. Ирма несколько раз коротко стукнула в окно. Почти сразу зашевелилась занавеска, показалось встревоженное лицо Полины Петровны. Ирма почувствовала вдруг смертельную усталость и опустилась на крыльцо.
        Полина не стала вдаваться в расспросы. Она привыкла действовать по-врачебному - четко и продуманно. Заперев Ирму с ребенком у себя, она помчалась к Никитиным. Она думала о том, чтобы никого не встретить по дороге. Нет, на вопрос: «Куда бежишь, Петровна?» - она всегда подыщет подходящий ответ. Мало ли она бегала по деревне хоть днем, хоть ночью, оказывая посильную помощь? Просто сегодня светиться было нельзя. Потом, когда Павел станет метаться по селу в поисках супруги, может выплыть неожиданное: «А Петровне как раз не спалось, к Никитиным чегой-то носилась…» Поэтому Полина бежала быстро, только ветер в ушах свистел. И все же возле самого двора Никитиных откуда ни возьмись вдруг вынырнула молодая рыжая телка, а за ней с хворостиной - вездесущий дед Лепешкин. У Полины сердце в пятки ушло. Но она, опережая вопросы, перешла в наступление:
        - Не спится тебе, дядь Вань? Кто что, а он телку свою по кустам гоняет!
        - Ну! - охотно подхватил Лепешкин. - Она, окаянная, все нажраться не может! Ушла в луга, насилу отыскал… Старуха со свету сжила - ищи да ищи.
        - Так уж и старуха! - обгоняя деда, хохотнула Полина. - Сам небось погулять любишь. Ночами-то. Молодежь уж разбежалась по домам, а ты все бродишь… с телками…
        - А чё мне? - охотно отозвался Лепешкин - Я еще ого-го!
        Дед Лепешкин - большой любитель поговорить, это все знают. И Полина лихорадочно выискивала тему, чтобы Лепешкин сам убежал от нее и не пришлось бы с ним раскланиваться.
        - А вот ты, дядь Вань, любишь по деревне дежурить. Не видел, случаем, кто у нашего постояльца весной колеса увел? Уж очень он интересовался…
        - Так ведь вернули ж на следующий день! - быстро ответил Лепешкин и, только потом сообразив, что сболтнул как-то нескладно, заорал на стоявшую смирно меланхоличную телку: - Чё встала, Егоза? Дорогу забыла? Ну, пошла, гулена!
        - А ты откуда знаешь, дядь Вань, что на следующий день-то вернули? - не унималась Полина.
        Но Лепешкин будто и не слышал ее. Подгоняя лозой Егозу, он вприпрыжку семенил следом. Калоши то и дело сваливались с него, попадая в коровьи лепешки. Подождав, когда дед с коровой завернут в проулок, Полина обогнула двор Никитиных и подошла к сараю. Как объяснила ей Ирма, Володька должен ночевать на сеновале, устроенном прямо над маслобойкой. Предстояло разбудить Володьку, не подняв при этом всю округу. Полине на руку было то обстоятельство, что двор Никитиных был последним в улице и маслобойка задней стеной выходила в чисто поле.
        Она кидала камушки в хлипкую дверцу чердака до тех пор, пока та не дрогнула и оттуда не вылезла сонная физиономия Никитина.
        - Володя! Ирма у меня. С ребенком. Быстро собирайся.
        Володька, не задавая вопросов, спустился вниз. Там они поговорили потихоньку, и он вывел из гаража «жигуленка».
        Ирма сидела на диване и во все глаза смотрела на дверь, откуда должны были появиться Полина с Никитиным. Когда они показались на пороге, она не вскочила, не кинулась навстречу, а выжидательно впилась взглядом в Володьку. Он сам метнулся к ней, опустился на колени рядом с диваном, обнял ее ноги.
        - Что он сделал с тобой? - Володька заглянул ей в глаза. - Он ударил тебя?
        Ирма молча покрутила головой.
        - Ты решилась? - догадался Володька.
        Ирма кивнула.
        - Мой смелый олененок, - проговорил он и поцеловал руку, лежавшую на коленях.
        Уже через полчаса вся компания ехала к райцентру. Девочка сладко спала на заднем сиденье, рядом с Ирмой. Впереди, рядом с водителем, сидела Полина.
        Она сумела убедить Володьку, что ехать к его родственникам опасно. Лучше переждать у Полининой сестры, Любавы. Павел не догадается сунуться туда.
        Въехали в спящий райцентр, остановились возле Любавиного коттеджа. Одно из окон сразу вспыхнуло - Любава спит чутко.
        Девочку положили в спальне. Володька с Ирмой остались возле малышки, а Полина позвала сестру на кухню посоветоваться.
        - Ты что творишь, Полина? - сразу набросилась на нее Любава. - Просила же тебя не лезть в эту семью!
        - А я не лезу. Ирма сама пришла ко мне среди ночи. Что же, по-твоему, надо спокойно сидеть и смотреть, ждать, когда он убьет ее?
        - А если он тебя убьет? - не унималась Любава.
        - Да с какой это радости? Он и не узнает, что я помогала.
        - И не надейся, сестра. Узнает. Это деревня.
        - Ну и узнает. Я не боюсь. Думать надо было самому. Довел женщину до невроза.
        Любава выглянула за дверь, вернулась и села за стол напротив сестры.
        - Полина, они бандиты.
        - Ну, в известном смысле…
        - Да не в известном, а в прямом. И Павел, и Игорь.
        - Откуда ты знаешь?
        - Откуда, откуда… Была я там.
        - Где? - Полина уставилась на сестру.
        - У бандитов была, в их ставке. Или как там… где сходка у них.
        - Ты?! Зачем?..
        Полина подумала, что все-таки она плохо знает свою старшую сестру. Можно сказать, совсем не знает.
        - Ну, когда Пухов меня в угол загнал… А что мне оставалось?
        - Погоди, ты что, обратилась к бандитам за помощью? Серьезно?
        - Да что ты заладила как попугай… Сказала - да, значит - да. И они мне помогли. Теперь Пухов, как японец, за три квартала кланяться начинает. Но дело не в этом. Дело в том, что там я видела Павла вместе с Игорем, и именно они замолвили за меня словечко их главному.
        Полина некоторое время сидела молча. Затем протянула:
        - У меня нет слов…
        - Зато у меня есть! - оборвала Любава. - Павел это так не оставит, вот увидишь. Он весь район на уши поднимет, будь уверена. Ему не столько жена с дочкой нужны, сколько чувство собственного достоинства утраченное восстановить захочется. Это ведь как ему нос-то утерли! Жена сбежала с любовником!
        Пока Любава рассуждала, Полина смотрела мимо, в темное окно, в котором отражались кухня и они вдвоем.
        - Как бы то ни было, дело сделано, - сказала Полина. - Вот сидим мы тут с тобой, женщины бальзаковского возраста, и трясемся, сопляка припадочного испугались. А жизнь - это сплошная проверка на вшивость. Она нам нарочно подобные ситуации подбрасывает. Проверяет.
        Любава только открыла рот, чтобы ответить сестре, как дверь скрипнула и приоткрылась.
        - Не помешаю?
        - Здравствуйте, Борис Сергеевич.
        - Здравствуйте, Полина. Вы только что мне снились.
        - Везет вам, - улыбнулась Полина. - А мне так и не удалось сегодня поспать.
        - Вот и хорошо, что вы проснулись, Борис, - обрадовалась Любава. - Мы - женщины эмоциональные, а ситуация, мягко говоря, нештатная. Нужен трезвый мужской взгляд со стороны.
        Стараясь ничего не упустить из виду, сестры изложили суть дела.
        - Мне нужно поговорить с Владимиром, - помолчав, сделал вывод Борис.
        Любава сходила за Володькой. Мужчин оставили одних.
        Вскоре все собрались в гостиной. Было решено этой же ночью на машине Доброва ехать в областной центр, откуда Борис лично отправит беглецов к друзьям Никитина за Урал.
        Перед тем как уйти, Володька отозвал Полину.
        - Полина Петровна, поговорите с моими, - неловко переминаясь с ноги на ногу, попросил он.
        - Что сказать-то?
        - Я напишу им. Батя пусть отгонит машину. Он у меня молоток, поймет меня. А вот матушка…
        - Сложную миссию, Володя, ты на меня возлагаешь, - вздохнула Полина. - Да куда же от вас, влюбленных, деваться.
        - Спасибо вам за все.
        Ирма подошла и со слезами на глазах обняла ее:
        - Полиночка Петровна, лучше вас - нет!
        - Да ну вас! - замахала руками Полина. - Не рвите мне сердце!
        - Двух артистов сразу народный театр лишаете! - добавила Любава.
        Володька обнял Ирму - пора.
        Сестры вышли на крыльцо. Добров вывел машину из гаража.
        - Твой Добров - просто добрый ангел какой-то, - шепотом сказала Любава, толкнув сестру под локоть.
        - Не мой, - не слишком напористо ответила та.
        - Тогда, может, мне подаришь?
        - Да ты, по-моему, и так не теряешься.
        - Ревнуешь?
        - Как же! Не дождешься.
        - А вот Семен, кажется, ревнует.
        Полина снова с удивлением уставилась на сестру.
        - Так ты для этого Доброва на ярмарку затащила? Вот так Любовь Петровна! Ну, сестрица, ты даешь! Ну и что Семен? В драку не полез?
        - До этого не дошло, но глаз с нас не спускал, изозлился весь…
        - Да…
        Сестры постояли на крыльце, пока фары добровской машины маячили в темноте. Затем вернулись в дом.
        - А чему ты удивляешься? - продолжила Любава прерванный разговор. - Я ведь над твоими словами долго потом думала. Про Семена, про возраст, про болячки…
        - Да ладно - болячки, - отмахнулась Полина. - Я тебя недооценила. Ты у меня… любого за пояс заткнешь! Тебе сейчас предложи молодого мужа, ты не растеряешься.
        - Не растеряюсь, - живо согласилась Любава. - А ты растеряешься?
        - Вот пристала! Я спать хочу. Утром с первым автобусом надо вернуться. Отца не предупредила насчет коровы.
        - А Тимоха что, не справится?
        Полина повернулась и вытаращилась на сестру.
        - Как - Тимоха? Он же у тебя!
        Любава, в свою очередь, ответила сестре все тем же взглядом, полным недоумения.
        - Да нет его у меня. Сразу после ярмарки уехал. Так и сказал: «Я, теть Люб, домой поеду». Я им зарплату выдала. Ой, Полина! Он что, домой так и не пришел?
        - Не пришел, - глухо откликнулась Полина, физически ощущая, как кровь отливает от щек.
        Любава проводила сестру на автобус и в раздумье возвращалась домой. Было по-утреннему зябко. Солнце еще не разыгралось, лишь начало пробиваться кое-где сквозь утреннюю дымку. Улица спала. Любава думала о племяннике, чувствовала себя виноватой. Ей казалось, что вчера весь день он выглядел веселым. Звонко раздавались их с Петькой зазывные слоганы. А вот теперь припомнила - когда рассчитывались, он уже был смурной какой-то. Правда, Полине она этого не сказала - зачем заранее расстраивать? Любава тогда решила, что мальчишки устали с непривычки. И ночевать Тимоха отказался, она опять внимания не обратила. Тьфу, ворона!
        Любава с досадой толкнула калитку и обомлела: на крыльце, прислонившись спиной к перилам, стоял и курил Семен. Пришел-таки! В ранищу какую притащился!
        Любава покачала головой. Неторопливо подошла, вытерла ноги о коврик.
        - Здравствуй, Сема. Какими судьбами?
        - Я к себе домой пришел! - с вызовом заявил Семен. - Нельзя?
        Она молча разглядывала его, ничего не отвечая, и он стал нервно искать, куда выбросить окурок. Раньше, при нем, здесь всегда стояла старая металлическая пепельница. Потом Любава ее ликвидировала. Не найдя своей пепельницы, Семен нервно затушил окурок о крашеное дерево перил и выбросил его в палисадник.
        - Ты мне клумбу не засоряй, - спокойно возразила Любава. - У меня кругом порядок.
        - Порядок у нее! - передразнил Семен, хмуро оглядывая двор. - Где же твой хахаль крутой, что-то я его не вижу… Хотел с ним малость покалякать…
        - Ой ли? - не скрывая усмешки, откликнулась Любава. - Что же вчера не пришел? Посидели бы по-семейному. А сегодня с утра он по делам уехал…
        - Деловой!
        - Конечно, деловой. А лодырей да разгильдяев мы не держим. Я и сама женщина деловая. Видел диплом?
        От последнего вопроса Семена перекосило. Вчера в клубе на торжественном закрытии ярмарки Любаве прилюдно вручили диплом победителя и коробку с компьютером. А палатку Семена отметили в числе последних - грамотой за участие. Он даже на сцену не вышел - плевался. Наталья - та ничего, вышла. Поднялась в своем красном сарафане.
        - Да нужны мне эти дипломы! - взвился Семен. - А ты уж тоже хороша! Бизнесмена своего в эксперты толкнула! Люди-то не слепые, видят, чем ты диплом-то свой заработала!
        - Хочешь приз поглядеть? - не поддаваясь на его воинственный тон, пригласила Любава.
        Она открыла дверь и вошла. Семену ничего не оставалось, кроме как войти следом. Семен хоть и злился, хоть и показывал всячески, что ему дела нет до полученного Любавой компьютера, все же посмотреть не отказывался. Любава хорошо знала его любопытство ко всякой новой технике, к этим проводкам, кнопочкам и лампочкам.
        - Вот, подарили. Я еще и не трогала его, не распаковывала.
        Семен молча вытащил из коробки широкий плоский монитор на ножке, осторожно распаковал процессор.
        - Куда поставить хочешь?
        - Да к Таньке в комнату. Приедет скоро.
        - А…
        Семен перетащил процессор в комнату к дочери, долго сосредоточенно возился с проводками. Любава знала - он шел ругаться. Ревность и злость кипели в нем, она расшевелила в муже инстинкт собственника. Но чтобы не выглядеть смешным, он не пришел разбираться вчера, сразу после закрытия. Наверняка приходил вечером ко двору - взглянуть, здесь ли машина Доброва.
        А утром, улизнув от спящей жены, пришел разбираться.
        А все пошло по-другому. Пока Семен возился с компьютером, Любава быстро настругала салат с редиской и сделала глазунью, как любил Семен. Поднялась наверх. Монитор хвалился свежестью красок и четкостью, даже какой-то сочностью изображения.
        - Вот Танюха-то запрыгает! - воскликнула Любава и добавила: - Она ведь не одна приедет.
        - С подружкой? - поинтересовался Семен.
        - Какое там, Сема! С кавалером…
        И она грустно посмотрела на мужа. Ей в глаза бросились его «подглазины», пустыми мешочками собранные вокруг глаз, новая порция седины справа. Скулы его покраснели от услышанной новости. Она-то переварила Танюхину новость, а он - нет. И ей было немножко жаль его.
        - Как - с кавалером? Замуж, что ли, собралась?
        - А кто знает? По крайней мере показать везет… отцу с матерью. А вот у Карповых и показать не показала. Взяла и укатила к милому в Уренгой.
        - Нет! И ты об этом так спокойно говоришь? - разошелся Семен.
        Вскочил, заходил по маленькой Танюхиной светелке, краснея и злясь. Любава грустно наблюдала за ним. Ей хотелось взять Семена за руки, усадить рядом, успокоить. Вот ведь как - Танюха далеко, про развод родителей не знает. Взяла и связала их потихоньку тонкой веревочкой. Непрочная эта веревочка, ох непрочная!
        - И как ты их поселишь? - уставился он на нее. - Вместе, что ли?
        - А нашу кровать отдам, - не сплоховала Любава. - Зачем она теперь мне одной?
        Она пошутила, но Семен не воспринял это как шутку. Он просто посерел лицом, на лбу выступила испарина.
        - Не успела школу закончить, мать твою! И чё теперь? И как? И куда она? А он кто? Он-то откуда? Родители кто?
        - Вот и спросишь, когда приедут.
        Семен сглотнул, словно пытаясь проглотить то, что она ему сейчас сказала.
        - Они что, спят уже? - с безнадегой в голосе спросил он и жалкими глазами уставился на Любаву. Она даже растерялась немного от такой его заинтересованности.
        - Да не знаю я, - вздохнула она.
        Бессонная ночь наложила на нее тень усталости. Ее всегдашний пыл куда-то исчез. Выглядела она покорной судьбе и немного даже заторможенной от усталости. Это состояние, нехарактерное для Любавы, насторожило Семена. Недоумевал он, глядя на бывшую жену.
        - Пойдем лучше завтракать. - Она поднялась с дочкиной кровати. - Я глазунью сделала. С перцем, как ты любишь.
        - Да нет, идти надо, - замялся Семен. К совместному завтраку он не готовился. Только сейчас почувствовал, что размяк, поддавшись настрою Любавы, расслабился и готов позволить увести себя в любую сторону.
        - Пойдем, - повторила Любава, не глядя на него. - Ты разве не помнишь, какой сегодня день?
        - День? Какой?
        Он покорно спускался за Любавой на первый этаж, на кухню, добросовестно пытаясь вспомнить, какой же сегодня день. День свадьбы? Нет, свадьбу играли в сентябре, когда было полно арбузов и мясистых розовых помидоров. У Любавиных родителей даже виноград в тот год уродился. Родня из Волгограда привезла персиков. Нет, свадьба у них была в сентябре.
        Познакомились они зимой, под Новый год, в Завидове на танцах. Потом ходили кататься на санках с горы, и Любава обморозила щеку. Он грел ее, эту щеку, и они первый раз поцеловались…
        Пока он вспоминал, Любава достала графинчик с водкой и две рюмки. Семен с некоторым недоумением наблюдал за ее действиями.
        - Садись.
        Он придвинулся к столу, взял стопку с водкой.
        - Сегодня нашему Степочке исполнилось бы двадцать восемь дет.
        Любава улыбнулась, а лицо Семена дрогнуло и искривилось. Он залпом выпил водку и уставился в окно.
        Вот оно что… А он забыл. Он давным-давно забыл, что в летний день когда-то Любава родила ему сына, который не прожил и двух часов. Какие-то трудности возникли при родах, ребенок умер. Они были тогда совсем молодые, глупые. Семен хорошо помнил свое состояние - он был растерян и не знал, насколько близко к сердцу приняла это горе его молодая жена. Но - догадывался. Врачи не хотели отдавать ему тело ребенка. Говорили, что не положено, что таких детей хоронят как-то по-особенному, не на кладбище. Но он уперся как баран и требовал, чтобы ребенка выдали. Почему он так уперся, он сейчас не знает. Скорее всего потому, что должен был что-то сделать для Любавы, а больше ничего сделать не мог. Так вот, пока Любава, потерявшая много крови, восстанавливала свои силы в больнице, он с каким-то отупелым упорством занимался похоронами новорожденного. Заказал настоящий гробик, сам вырыл могилку на деревенском кладбище. Кузнец выковал ему оградку с крохотными ангелочками по углам. Все сделал, как полагается. И когда Любава вышла из больницы, то стала ходить на эту могилку. Плакать. Долго ходила к Степочке. Каждый
год, в день рождения и смерти, носила туда живые цветы. Каждый год, пока не родилась Танюха.
        - Когда ты ушел, Сема, я на могилку к Степочке ездила. Поплачу, вроде легче станет… - с сухими глазами, глядя мимо Семена, говорила Любава. - Ты молодец, что не отдал его врачам. Она мне, эта могилка, так нужна была…
        Тут Семен не выдержал. Он скривился. Замычал что-то, изо всех сил сдерживая слезы, и, уронив табуретку, вылетел в сени. Там, как от физической боли, завертелся на месте, что-то силясь сказать. Но Любава знала - нет таких слов, чтобы выразить это. Да и не нужны они, слова…
        Она и сама забыла уже этот день. И несколько лет не была на могилке, поминала не всегда. Закрутилась с этим бизнесом. А сегодня словно он сам, ангелочек, прилетел к ним, почувствовал, что нужен здесь.
        Семен вышел во двор, Любава не пошла за ним. Она стояла в сенях и через неплотную сетку тюля видела, как он мечется по двору, борясь со слезами, пытается закурить, но зажигалка не хочет вспыхивать, а спички ломаются.
        На что это было похоже? Словно проснувшаяся душа требовательно предъявила права своему здоровому эгоистичному телу.
        Любава вернулась к себе, накрылась одеялом и уснула, зная, что добавить к этому разговору ей нечего.
        Глава 18
        Полина обегала все места, где можно было найти сына. Сначала она решила, что, получив деньги, Тимоха выпил с ребятами и постеснялся прийти домой пьяный. Она сбегала в овраг, туда, где раньше ее сын вместе с мальчишками устраивал шалаши. Потом побежала в школьные мастерские, нашла там Петьку, который как ни в чем не бывало красил оконную раму - отрабатывал положенную школой трудовую повинность.
        - Он с колхозным автобусом не поехал, - объяснил Петька. - Сказал, что у тетки останется.
        - Да не ночевал он у нее! - отчаянно взмахнула руками Полина. Понимала, что Петька здесь ни при чем, и все же была не в силах сдержать эмоции. - Вспомни, Петенька, может, к нему подходил кто? Может, парни из района? С кем он разговаривал вообще? Ты, пожалуйста, от меня ничего не скрывай!
        Она жадно вглядывалась в Петькино широкоскулое лицо и, поскольку знала это бесхитростное создание с самого его рождения, видела: ничего он действительно не скрывает.
        - Да мы никуда от ларька не отходили, теть Поль! - уверял он. - Там разве отойдешь? Столько народу! У нас народу больше всего было, все время очередь. Мы с Тимкой вдвоем крутились как чумные. Некогда было по нужде отлучиться, честное слово, теть Поль! Один раз я только и отошел, когда этот мужик в белом Маринке записку передавал…
        - Какой мужик? - насторожилась Полина.
        Петька отставил раму и стал оттирать пальцы тряпкой, смоченной в растворителе. Он обстоятельно и неторопливо рассказал про мужика с семьей, про его короткое свидание с Мариной, про то, как странно это событие повлияло на Тимоху.
        Прямо от Петьки Полина отправилась к Кате Плешивке. Та полола в огороде картошку. Полина подошла к самому забору.
        - Бог в помощь! - крикнула она.
        Плешивка оглянулась, поставила руку козырьком, не сразу отозвалась:
        - А… Полина… Пташка ранняя. Спасибо. А ты свою прополола?
        - Тимоха с дедом пололи.
        - Хорошо, когда мужики, - позавидовала Плешивка. - А тут все сама да сама.
        - Постоялица твоя дома, теть Кать?
        - Марина-то? Дома. А чё ей? Спит…
        - Дома ночевала?
        - Ну. А что такое?
        Плешивка насторожилась. Положила мотыгу, засеменила к забору. На это Полина не рассчитывала. Отступила, махнула рукой:
        - Да это я так, теть Кать, спрашиваю. Если ночью гуляла - не добудишься. А она мне по работе нужна.
        - Нет, не гуляла. Парни приходили вечером, звали, не пошла. Сама не своя вчера была, после ярмарки-то. По городу, видать, тоскует. Чё ей здесь, в деревне-то? Скучно…
        - Дверь не закрыта?
        - Нет, я не закрываю. Толкни и заходи. Собак нету.
        И Плешивка поковыляла к оставленной мотыге.
        Полина вошла в Плешивкину чистенькую избу. Полы, выкрашенные желтым, весело сверкали на утреннем солнце, фиалки нежными сиреневыми цветами взирали на гостью с подоконника. Китайские покрывала первых перестроечных времен стыдливо прикрывали собой видавшие виды кресла.
        - Марина?
        Ни звука в ответ.
        Полина заглянула в одну из боковых комнатушек. Марина спала, крепко обняв подушку, выставив из-под покрывала голую коленку. На столе - рамочка с фотографией: Марина вместе с молодым человеком респектабельного вида возле красивой машины. Снимок - как картинка из журнала. Вероятно, Марина смотрела на фотографию перед сном, поскольку та была сдвинута на самый край.
        Полина нетерпеливо кашлянула и постучала по столу.
        - Марина, проснись.
        - Полина Петровна? - Девушка удивленно захлопала ресницами. - Что случилось?
        - Тимоха пропал, - сказала Полина и вышла в большую комнату. - Одевайся. Я тебя жду.
        Марина без пререканий выбралась из-под покрывала, влезла в свои тренировочные лосины и вышла к Полине.
        - Он не поехал с нами, в районе остался, у тети, - сказала она надтреснутым от сна голосом.
        - Это я уже слышала от Пети. Не остался он в районе. Скажи, Марина, кто подходил к тебе на ярмарке? Жених?
        Марина недружелюбно зыркнула на Полину:
        - А чё это я перед вами отчитываться должна? При чем здесь это? Это моя личная жизнь!
        - И моя тоже! - оборвала Полина. - Тимоха влюблен в тебя, и не говори, что ты этого не знаешь!
        - Что такого-то… Тимоха мне как брат. У меня есть брат Валерка. И с Тимохой я как с Валеркой.
        - Понятно. Так кто тебе этот парень?
        - Любовник! - с вызовом ответила Марина.
        Полина помолчала. Не сделала удивленное лицо, не усмехнулась.
        - Любовник, говоришь? Значит, женат?
        Марина сначала резко отвернулась, не желая продолжать разговор, а потом все же подумала и кивнула.
        - Понятно. Давно ты с ним?
        - Год уже.
        - В деревню, значит, от него сбежала?
        - От него. Думала, забуду. Думала, он забудет. Не получается.
        - А ты не езди к нему в город.
        - Как не ездить-то, если у меня там родные? Братья и сестры, нас пятеро. Они ждут меня, и я скучаю. Думала, не буду скучать. Достали они меня, честно говоря. Всех нянчила.
        - Да… Мы не знаем себя, - согласилась Полина. - Думаем одно, получается другое. Ты молодая, красивая, все парни от тебя без ума…
        - А я в женатого вцепилась! - закончила за нее Марина. - Дура, правда? Но с ним никто не сравнится. С ним поговорить есть о чем, он одевается хорошо, меня одевает… Мне надоело над каждой тряпкой трястись! От родителей только и слышала вечно: вот подожди, на ноги встанем. Какое там встанем… Только с ним жизнь и увидела. Я тут недавно решила: все! Ультиматум ему поставила: или я, или жена. Месяц домой не ездила, чтобы его не видеть. Так он на ярмарке меня нашел. И детей своих приволок. И благоверную. Она с него глаз не спускает!
        - Это же мучение! - предположила Полина.
        - Мучение, - согласилась девушка. - И остановиться не могу. Увидела его - поняла, что не могу. Люблю его.
        Полина только краешком сознания следила за этим рассказом. История стара как мир и почему-то постоянно повторяется. Ирмина - трогает, Маринина - нет. Почему так, Полина не задумывалась. Ее сейчас интересовал лишь Тимоха с его болью. С его первой любовью, которую он вынужден ото всех прятать. История, которая ей кажется прозаичной до тошноты, могла потрясти его, оглушить просто. В первый раз всегда так.
        Естественно, он хочет переварить ее в одиночестве.
        - Где же мне Тимоху теперь искать? - подумала Полина вслух.
        - А вы в клубе были? У него же ключи от клуба есть. Я, когда тошно бывает, тоже там музыку слушаю. Я вчера магнитофон домой не забирала…
        В клуб они побежали вдвоем. Не открывая, обе прильнули к огромным окнам танцзала. На столе стоял магнитофон, а в просвете между ширмами виднелись Тимохины ноги в носках. Он спал на старом диване.
        - Мне поговорить с ним? - спросила Марина.
        - Не сейчас. Пойдем.
        У магазина они разошлись. Полина мысленно переключалась на домашние дела. Их накопилось достаточно. Но едва она переступила порог своего дома, в калитку забарабанили, и женский истошный вопль огласил окрестности:
        - Петровна! Открывай!
        - Открыто, - не слишком радушно отозвалась она. Раздражение против постоянного бесцеремонного вторжения в ее личное пространство и время давало о себе знать. Хотелось лечь, вытянуть ноги и полежать с закрытыми глазами. Она вспомнила, что так и не позавтракала сегодня.
        В коридоре уже хлопали двери. В проеме выросла крупная фигура Лидии Гуськовой. Всегда хмурое лицо Лидии раскраснелось. Волосы выбились из-под платка, повязанного вокруг головы плотно, по-крестьянски. По выражению этого лица Полина догадалась, что позавтракать ей так и не удастся.
        - Третий раз уж к тебе прибегаю, Полина. А тебя все нет…
        - Здравствуй, Лидия, садись. Что стряслось?
        - Мамке нашей совсем плохо!
        - Что с ней?
        - Плохо! Кричит, спасу нет! И испарина на лбу… То краснеет, то бледнеет! Не знаю, что делать, Полина! Помоги…
        - «Скорую» вызвали?
        - Вызвали, а толку-то? Не едут! Пока до нас доберутся, помрет мамка-то! Пойдем к нам, посмотри! Укол, может, какой или еще чего…
        - Не могу я уколы… - сказала Полина. - Не имею права лечить без лицензии. Мне уж из района замечание было. Как вы не понимаете?
        - Дак что ж, мамке-то помирать теперь из-за твоей лицензии?
        Лицо Лидии скривилось, собралось в пучок. Подбородок дрожит, того и гляди она слезу пустит. Полина услышала звук подъехавшей машины. Глянула в окно - Игорь Гуськов.
        У Лидии краска отхлынула от лица. Она попятилась от двери, заранее пугаясь того, что может сказать Игорь. Полина не хотела идти к Гуськовым. Будто что-то держало ее, внутри какая-то часть отчаянно сопротивлялась. Игорь вошел, распахнув с улицы все двери. Молча стрельнул глазами на сестру.
        - Полина, я за тобой. Привезу туда и обратно. Только сделай что-нибудь, спаси мать!
        - Ну как я спасу, Игорь? Я что, волшебница?
        Полина не знала, чем защитить себя от напора Гуськовых. В этот раз все события, как назло, наслаивались одно на другое. Хотелось закрыть уши и не слышать никого. Но сама уже вспоминала, куда сунула свой медицинский саквояж и забрала ли у отца тонометр.
        Вдруг Лидия, до этого стоявшая в сторонке и молчавшая, сделала шаг к Полине и бухнулась на пол.
        - Полина! Христом Богом тебя прошу, поехали с нами! Спаси мать! - завыла Лидия и воздела руки к небу, как на картине Брюллова «Последний день Помпеи».
        Полина ошарашенно попятилась от нее.
        - Встань сейчас же! Ты что?! Идите в машину, дайте собраться!
        У Полины все затряслось - и руки, и нижняя челюсть. Она лихорадочно похватала вещи и вылетела в коридор. Наткнувшись в коридоре на Тимоху, ничего не сумела ему сказать, только неопределенно махнула рукой.
        В машине Гуськовы, уже слегка успокоенные согласием Полины, только и ждали, когда она усядется. Едва Полина опустилась на сиденье, Лидия начала «прочесывать» Ирму. Она рассказывала про «подлость, устроенную этой змеей», про то, что «сколько волка ни корми» и что «пригрели змею у себя на груди», а та «сбежала, да еще имела наглость записку Павлу оставить с угрозами. Дескать, станешь преследовать - посажу».
        - Мать чуть инфаркт не хватил! - задыхаясь, брызгая слюной, выливала Лидия. Она как будто не замечала упрямого молчания Полины. Та и вопросов не задавала, только чтобы Лидия замолчала. - Это за все добро, что мы ей… Нищета-нищетой пришла! Приданого никакого! Только и знала хвостом крутить!
        Полина вылетела из машины и буквально побежала к дому. Ей открыла Людмила. Еще крупнее и угрюмее сестры, она молча пропустила Полину в дом.
        Макаровна лежала в гостиной, в подушках, и стонала. Павла видно не было. И на том спасибо. Меньше всего Полине хотелось встречаться с ним. Она боялась не сдержаться и наговорить лишнего.
        Завидев Полину, Макаровна тяжко вздохнула и вновь застонала. Грудь Макаровны высоко вздымалась. Она следила глазами за Полиной и ни на секунду не умолкала.
        - Ой… ой… в боку, в груди жжет… плохо мне, Полина. Как обручем сковало… - через силу выговаривала Макаровна. - Помоги…
        Полина присела рядом, стала трогать живот Макаровны, вздымающийся внушительной горой. Живот был жесткий.
        - Слышала небось, что у нас стряслось? - жалобно, с трудом преодолевая одышку, спросила Макаровна. - Стыдобушка-то… Сбежала, говорят, с Володькой Никитиным, шалава!
        В изголовье Макаровны, как две змеи, шипели Лидия с Людмилой.
        - Где болит? - спросила Полина, прерывая злобные излияния.
        - Кругом болит… И в затылке отдает. И особенно - здесь. - Макаровна шевельнула пальцами руки, лежавшей справа на ребрах.
        - Закатайте рукав.
        Лидия и Людмила бросились исполнять приказание. Давление у Макаровны оказалось высоким, за двести. Но Полину больше смущал жесткий живот, она осмотрела его еще раз.
        Макаровна продолжала охать и стонать, а то замирала, прислушиваясь к себе, словно боясь вздохнуть.
        - Желчный, Екатерина Макаровна, - сказала Полина. - Я ничего сделать не могу, в больницу надо.
        - А давление? - жалобно простонала Макаровна. - Не дождусь ведь «скорой»-то, помру…
        - Клофелин есть? - спросила Полина у сестер. Те метнулись в кухню за лекарством.
        - Не помогает он мне, - простонала Макаровна. - Пила уж. Сделай укол какой-нибудь! Моченьки моей больше нету…
        - «Скорая» приедет, сделает укол, - сказала Полина. - Если вы таблетку выпили, укол от давления больше нельзя пока. Давайте подождем немножко…
        - «Скорая»… Не доживу я до «скорой»… - простонала Макаровна. - Делай! Они, може, к вечеру приедут. Или вовсе не приедут.
        От двери на Полину уставились четыре колючих глаза. Полина отломила ампулу, распаковала одноразовый шприц.
        - Одеколон есть?
        Лидия метнулась за одеколоном.
        Полина сделала инъекцию анальгина, предупредила:
        - Сейчас боль в животе пройдет, но врачи приедут, вы о ней расскажите. А то последствия могут быть всякие. Подробно расскажите, где и что болит.
        Сестры закивали.
        Полина посидела немного возле Макаровны. Ту отпустило. Она лежала с закрытыми глазами, дыхание выровнялось.
        - Подвезти? - предложил Игорь.
        Полина поспешно отказалась. Больше всего ей не хотелось встречаться с Павлом. Но - пришлось. На выходе она столкнулась с ним. Он только что приехал, запирал машину в гараже.
        - Здравствуй, Петровна! - преувеличенно радушно воскликнул Павел. - Не даем тебе покоя? Как там матушка?
        - Ничего страшного, но в больницу ее надо отвезти.
        - Хорошо, если ничего страшного, - с какой-то неопределенной интонацией проговорил Павел. - А я что тебя хотел спросить, Петровна…
        Он снова загородил ей дорогу, как тогда, зимой. Глаза его, бледно-серые, почти бесцветные, бегали по сторонам. Она не могла поймать его взгляд, хотя смотрела прямо.
        - Ты, случайно, не в курсе, Петровна, куда это наш артист, Володька Никитин, подевался? Вот артист! Вчера еще бегал по селу, семечек у людей набрал на масло. А сегодня уж нет его!
        - А я-то откуда знаю?
        - Так ведь и мать его не знает, вот что самое главное, - с кривой улыбкой заявил Павел. - Сама, говорит, не знаю, куда этот малахольный подевался… Набрал у людей заказов - и свалил… Нехорошо. Кто ж так делает?
        Он все всматривался куда-то в даль, мимо Полины, все высматривал что-то.
        Полина попыталась обойти его, но он плечом остановил ее.
        - Если уж родители не в курсе, то я и подавно, - буркнула Полина, пытаясь отодвинуть с дороги Гуськова.
        - Не скажи… Иногда друзья ближе родителей. Или соседи. А вы ж с ним на одной улице живете?
        - Ну и что?
        - Да так… Говорят, что ты ночью вчера зачем-то к ним бегала… Так я подумал…
        - Зачем к вам бегала, затем и к ним. И ты передо мной тут пассы не выплясывай, Павел! Отойди с дороги!
        - Хамить изволите? Зря… Володька-то, может, и уехал. А мы-то здесь остались. Все - и ты, и я, и… сынок твой Тимоха…
        - Что-о? - опешила Полина. - Да ты никак мне угрожаешь? Ты - мне?! А когда ты зимней ночью ко мне брата своего порезанного приволок, ты как разговаривал? Когда дружка своего с огнестрелом привез, только что в ногах у меня не валялся! Сопляк! Ты после этого смеешь мне угрожать?!
        Полина не на шутку разозлилась. Она толкнула Павла в грудь. Он немного отодвинулся. Она кинулась к калитке, но щеколда ей не поддалась.
        - Я добра не забываю, - сказал Павел, подходя к ней и открывая задвижку. - Но и зло безнаказанным не оставляю, Петровна. Ты помни это!
        Полина обернулась. Он смотрел ей в глаза. Ох, как хотелось сказать ему… многое. Очень многое хотелось сказать. Слова жгли язык, но она сдержалась. Хлопнула калиткой и полетела по улице от «термитника». Она задыхалась, ее жгла обида и злость на Гуськова. Так нужно было поделиться с кем-нибудь, переложить хотя бы часть своей тяжкой ноши. Но видимо, обречена она нести этот груз одна. Входя в дом, подумала о том, что вот стояла бы сейчас у крыльца черная машина Доброва. И можно было бы все рассказать ему. А он бы… Но - нет. Добров не вернулся. Где-то там, далеко, у него были свои дела, заботы. И телефон в доме равнодушно молчал.
        Глава 19
        Ночью в деревне случился пожар. Полину разбудил Тимоха. Он прилип к окну, на котором зловеще плясали отсветы огня. Казалось, что горит где-то рядом, через дом. На улице слышались голоса, вой собак, беспокойное хлопанье калиток. Полыхало в конце улицы. Петр Михайлович уже был на ногах, забежал сообщить:
        - У Никитиных горит.
        У Полины неприятно екнуло сердце. У Никитиных…
        - Тимоха, куда? - только и успела крикнуть Полина, но - поздно. Парень уже хлопнул дверью, в отдалении скрипнула калитка - только его и видели.
        - Да там «пожарка» уже стоит, - успокоил отец. - Они пацанов близко не подпустят. Отвечай потом за них…
        - Давно горит?
        - Да нет, пожарные быстро приехали. Одним ходом. Пойдешь, что ли?
        - Пойду.
        Полина накинула кофту, на всякий случай захватила аптечку и - бегом.
        Горели надворные постройки. Мужики баграми ломали догорающий сарай.
        Мальчишки толпились вокруг пожарных, которые пытались залить прожорливый огонь водой. Не тут-то было. Вода шипела, как на раскаленной сковороде, брызги грозили обжечь любопытных.
        - Щас на пену перейдут, - комментировал дед Лепешкин. - Водой - бесполезно. Разгорелось.
        И действительно, водитель «пожарки» полез наверх, где находился раструб для запуска пены.
        - Отойдите! - просили пожарные, но куда там! Народ жаждал поучаствовать в тушении пожара. Пожарные стали разматывать второй рукав, готовить пену.
        В свете огня Полина разглядела лица односельчан. Люди стояли кучками, жались друг к другу. Смотрели, как в хаосе пены и огня гибнет Володькина маслобойка. Здесь были Капустины, дед Лепешкин, Катя Плешивка. Полина увидела и своих: Крошку, Ваню Модного. Парни стояли с баграми, лопатами. Лица в саже. Все, что можно было сделать против огня, они сделали. Теперь оставалось стоять и смотреть.
        - Все живы? - спросила Полина в толпе.
        Рядом оказалась Катя Плешивка, которая охотно пояснила:
        - Марь Ивановна у соседей. Причитала, конечно, плакала. Соседка ее к себе увела. А сам-то вон бегает. Каково ему? Прошлое лето строили на пару с сыном, а этим - вона чего.
        - Хорошо хоть последние в улице стоят, - вставил кто-то. - А то бы щас на соседские сараи перекинулось, все - хана.
        - Да ладно сараи. Дом-то цел остался. И то хорошо…
        С пеной дело стало продвигаться. Пожарные в длинных брезентовых плащах, неповоротливые, работали без суеты. Местные мальчишки, юркие как ртуть, мешались у них под ногами, их то и дело отгоняли прочь.
        Полина поискала глазами сына, но не нашла. Зато увидела Павла Гуськова. Он стоял среди мужиков, трепался, покуривал. Заметив, что она смотрит в его сторону, кивнул и неторопливо двинулся к ней.
        - Вон ведь как бывает, бабоньки, - кивнул он в сторону огня. - Строишь, наживаешь, а случай все сожрет.
        - Да… - вздохнули женщины в толпе. Только Полина в упор смотрела на Павла. А тот, словно и не понимал значения ее взгляда, играл ему одному ведомую роль с каким-то упрямым азартом.
        - А может, не случай, - ни к кому не обращаясь, проговорила Полина. - Бывает, что и подожгут… из зависти.
        - Да кому он нужен - из зависти?! - встрял возникший откуда-то Игорь Гуськов. - Что у него было-то? Голь перекатная!
        - А машина-то не сгорела? - словно не слыша слов брата, поинтересовался Павел.
        - Машины не было, - встряла Катя Плешивка. - На ней Володька вчера куда-то укатил, говорят.
        - Докатался, - усмехнулся Игорь.
        От Полины не укрылось, как братья переглянулись между собой. Она пошла искать Тимоху, услышала, как дед Лепешкин вздохнул:
        - Сейчас вода кончится.
        И действительно, вода в машине быстро кончилась. Полина увидела сына. Он показывал пожарным, где находится пруд. Уехали за водой.
        Огонь, погребенный под пеной, казалось, навсегда исчез, но это было ложное впечатление. Вдруг вспыхнули доски у самого гаража, и несколько человек разом вскрикнули:
        - На гараж перекинется!
        Бросились к гаражу с ведрами. Но пена - кипяток, не подпускала. Бестолково колготились возле, опасаясь подойти ближе. Вернулась «пожарка», Тимоха сидел в машине рядом с водителем. Гараж залили пеной.
        - Сын-то у тебя - герой, - раздалось у нее над ухом.
        Опять Павел! Она только открыла рот, чтобы осадить его, но Гуськов не дал ей сказать.
        - Ты получше за ним смотри, Петровна. Подростки, они народ ушлый… Все геройствуют…
        - Ты к чему это? - строго спросила она Павла.
        - Забочусь о тебе, - с недоброй ухмылкой ответил тот. - Одной-то за взрослым сыном разве углядишь?
        - Есть кому о нас позаботиться! - отрезала она и отодвинулась от него.
        - Да, Спонсор у вас хороший, - согласился Павел с каким-то даже наслаждением. - Только ведь и с бизнесменом крутым всякое случается… То авария… А то, бывает, машина взорвется ни с того ни с сего…
        - Да пошел ты! - оборвала его Полина.
        Она разыскала отца и велела глаз не спускать с Тимохи. Ей нужно было увидеть Володькиных родителей.
        Она хоть и показывала Павлу всем своим видом, что не боится его, все же ей стало жутковато от его внимания и угроз. Он вознамерился лишить ее покоя и был очень последователен.
        Разговор с Володькиной матерью еще больше взбаламутил ее. Марья Ивановна сидела сникшая. Не ругалась, не плакала, не злилась. Сидела какая-то покорная, вялая.
        - Вот так вот полночи и просидела, - пояснила соседка. - Незнай - пожар ее убил, незнай - внезапный отъезд Володьки. Сам-то хоть делает что-то, копошится с мужиками. А она как неживая…
        Полина посидела с Никитиной, попыталась найти слова утешения.
        - Домой пойду, - вдруг встрепенулась Марья Ивановна. - Что мне тут?
        Полина вызвалась проводить. Они прошли через залитый водой двор.
        Светало. Пожарные делали «проливку». Вода теперь из шланга лилась мелким дождиком, как из лейки. Проливали все вокруг, чтобы исключить возможность возгорания. Взрослые начали расходиться, только мальчишки все липли к пожарной машине, рассматривали амуницию пожарных.
        Марья Ивановна глянула на пепелище, махнула рукой и - мимо.
        - Ты думаешь, я не знаю, кто поджег? - спросила она Полину, едва переступили порог. - Знаю, Гуськовы это.
        - Видели что-нибудь?
        - Да и видеть мне не нужно! Они это. А кто же еще? Мужики мои отродясь возле сараев не курили. Только не докажешь теперь.
        - Проводка, бывает, искрит… - не слишком уверенно предположила Полина.
        - Говорила Володьке, - не слушая Полину, продолжала Марья Ивановна, - чтоб не пялился на замужнюю. Говорила, что хорошим не кончится. Не послушал…
        - Любит он ее, - осторожно вставила Полина.
        - Любит! А как теперь? Он ведь с ней сюда больше не приедет, дорожка заказана! Ни внучат не увижу, ни сына.
        Марья Ивановна зашмыгала, полезла за платком. Мысль о несуществующих внучатах сильнее встревожила ее, чем потеря маслобойки.
        - Бог с ней, с маслобойкой, - словно отвечая на Полинины мысли, запричитала она. - Жили мы без нее. А вот сына не увижу, это знаешь как?
        - Ну уж сразу - не увидите. Увидите. Сами поедете к нему. Все у него будет хорошо. Что ж теперь? Бывает… Он ведь давно ее любит?
        - Со школы, - кивнула Марья Ивановна и просеменила в комнату сына. Притащила коробку с фотографиями. Вместе посмотрели. Пришел Володькин отец, поговорила с ним.
        Домой Полина вернулась, когда совсем рассвело. Выгнала Милку в стадо, легла отдохнуть. А в обед ее разбудили.
        - Мам, там к тебе, - растерянно смотрел на нее Тимоха.
        Она выглянула в окно. У палисадника стоял видавший виды милицейский «уазик». Она и подумать ничего не успела, не проснулась до конца - на кухне появился молоденький милиционер.
        - Полина Петровна Мороз?
        - Да, это я.
        - Здравствуйте. Старший лейтенант Петров. Вот вам повесточка.
        Ничего не соображая, Полина заглянула в бумагу. Явиться к следователю для дачи показаний.
        - К какому следователю? Зачем?
        - Я на машине, могу вас подбросить, - дружелюбно предложил милиционер. - Следователь как раз на месте. А то в следующий раз приедете, ждать придется, то-сё…
        Полина не стала возражать, собралась быстро. Пусть лучше на машине довезут, чем на перекладных потом добираться.
        Приехали в районную милицию.
        Милиционер привел ее к кабинету следователя и сказал: «Ждите». На двери табличка
«Следователь Снежко А.Н.». Ждать пришлось долго. Полина сидела в коридоре и гадала: зачем ее сюда вызвали? Вариантов не было.
        Через полчаса ее пригласили в кабинет. За столом сидела женщина немного моложе Полины. А может, и ровесница, только сильно ухоженная. Следователь Снежко, вероятно, ужасно гордилась своей должностью. Потому что сразу повела себя с посетительницей свысока.
        Пока она спрашивала паспортные данные и заполняла бумажки, Полине ничего не оставалось, кроме как рассматривать ее. Моложавая, ухоженная. Ногти, прическа, костюмчик. Только вот эта некоторая надменность во взгляде, появляющаяся почти всегда у людей, облеченных властью, сразу насторожила Полину.
        - По какому поводу меня пригласили? - наконец не выдержала она.
        Следователь отвечать не торопилась, уткнулась в свои бумажки. Писала себе.
        - Послушайте, у меня нет свободного времени тут сидеть без дела и смотреть, как вы пишете! - вскипела Полина после десятиминутного созерцания.
        - Теперь у вас будет много времени, - неопределенно буркнула следователь, не поднимая головы.
        Кончив писать, она наконец взглянула на Полину, как, вероятно, следователи в тридцатых годах смотрели на врагов народа.
        - К нам поступило заявление, уважаемая Полина Петровна, от гражданина Гуськова Павла Федоровича, из которого нам стало ясно, что вы, не имея лицензии или какого-либо разрешения на частную врачебную практику, все же занимаетесь лечением граждан в своем селе.
        Полина молчала. Ай да Павел! Два - ноль в его пользу. Сумел достать… А она клюнула!
        - На днях вы, не дождавшись бригады «скорой помощи», сделали гражданке Гуськовой, семидесяти двух лет, укол, после которого она почувствовала себя плохо. Настолько плохо, что попала в реанимацию.
        - В реанимацию? Когда? - поразилась Полина. - Я только что… несколько часов назад видела братьев Гуськовых. Они мне ни слова… - Полина осеклась. Она не была готова к такому. Это было совершенно неожиданно и обескураживало.
        - Так вы не отрицаете, что занимаетесь врачебной практикой? - даже с некоторым участием спросила следователь. Она наклонилась к Полине, словно стремясь проявить понимание.
        - Ничем я не занимаюсь! - возмутилась Полина, поняв, куда клонит следователь. - Помогаю, конечно, советом… А вы бы не помогли? В деревне нет даже захудалого медпункта! Кому давление смерить, кому горло посмотреть… Никто еще в реанимацию не попадал.
        Следователь быстро писала за Полиной, а на последнюю фразу заметила:
        - Сколько веревочке ни виться…
        - Что?
        - У вас какой диплом? - поинтересовалась Снежко.
        - Мединститут.
        - Но врачом не работали?
        - Должности врачебной не было. Была ставка фельдшера, я согласилась. А когда ставку сократили, осталась без работы.
        - «Осталась без работы, - повторила следователь, не переставая записывать, и, как бы подсказывая Полине, продолжила: - И стала практиковать на дому». Так? Жить-то чем-то надо…
        - Ничего я не стала! - возмутилась Полина. - Устроилась в Дом культуры. А сельчанам помогаю, только если уж невмоготу.
        - Да вы зря кипятитесь, - снова вкрадчиво сказала следователь. - Я ведь понимаю вас… как женщина женщину. Остались одна, с ребенком на руках… Почему и не подработать, если деньги сами в руки идут?
        - Вы что? Какие деньги? - задохнулась Полина. - Вы что мне тут шьете? - Она даже вспотела от возмущения. - Вам это Гуськов наплел? Так он зуб на меня имеет, личные счеты у нас…
        - Какой зуб? За что? - живо заинтересовалась следователь.
        - От него жена сбежала. А он думает, что это я ей побег организовала.
        - От него жена сбежала? - У следовательницы в глазах мелькнул живой интерес. - Надо же! Да это просто приключенческий фильм какой-то… И что? С любовником?
        Полина вдруг увидела эту бабу с новой стороны. Злобная бабенка, без личной жизни, поэтому чужая вызывает такой нездоровый интерес. Чем-то ее собственная не устраивает, и она теперь кипит, злобствует. От сделанного открытия Полине стало как-то тоскливо.
        - Это к делу не относится! - отрезала Полина.
        - Ну почему же? - с плохо скрываемым тайным злорадством заговорила Снежко. - К вашему делу теперь многое может отнестись. Если вы на самом деле так активны, как об этом говорят, то много у себя в селе могли… натворить. Есть сведения, что в ваше дежурство на дискотеке в клубе кто-то чуть не умер…
        - Ну, это уже перебор, знаете! - возмутилась Полина. - Думаете, я не знаю, как это дело затеяно? Только вчера Гуськовой плохо стало, а сегодня за мной приехали. Это противозаконно, любому понятно.
        - А что же - ждать, когда вы еще полдеревни уморите? Знахарка…
        - А вы не оскорбляйте меня! - возмутилась Полина. - Гуськовы вам заплатили? Ну и отрабатывайте свое! А оскорблять меня не надо!
        Полина понимала, что так говорить не следует, но внутри у нее отключились тормоза. Она терпеть не могла таких вот, как эта Снежко. Она устала с ней общаться.
        - Да как вы смеете? - Дама за столом покраснела до корней волос, тяжело задышала. - Во взяточничестве меня обвиняете? Да это… Да за такое… Да из-за таких, как вы, люди и умирают! Тоже мне - врач! Ее от работы отстранили, а она лезет! Ну ничего! Мы тебе пыл-то охладим!
        Полина молча наблюдала за следовательницей. Как та распалилась, вспыхнула на ровном месте. Значит, в точку она, Полина, попала. Наступила на больную мозоль.
        - Не называйте меня на ты, будьте любезны, - отчеканила Полина. - Уже хотя бы потому, что я старше вас.
        - Хамка! - взвизгнула Снежко и повисла над столом. - Петров!
        Вошел молоденький милиционер. Поскольку Полина сидела абсолютно невозмутимая, он удивленно вытаращился на следователя.
        - Уведи эту хамку в изолятор! Пусть посидит немного, поостынет! Много о себе воображает!
        - Но… - замялся Петров.
        - Ты слышал, что я сказала? Повторить?
        На Снежко А.Н. было жалко смотреть. Всю ее как-то перекособочило, бедную. Полина молча поднялась и пошла за милиционером.

«Ну вот, - думала она, - и в КПЗ доведется посидеть…»
        Больше никаких мыслей у нее не возникло, пока она шла за лейтенантом Петровым по длинному коридору, пока он открывал и закрывал решетки. Был конец рабочего дня, народу в отделе почти не было, и все происходило как-то буднично, совсем прозаично. Открылась дверь камеры, Полина вошла, дверь закрылась. Она услышала поворот ключа. Вот и все. Теперь у нее появилось время о многом подумать основательно.
        В жизни Любавы Кольчугиной ничего особо не изменилось с того времени, как ее в последний раз посетил Семен. И все же, уходя, она стала оставлять ключ на прежнем месте. Будто из суеверия. В сарае за дверью, на гвоздике.
        Возвратившись однажды вечером с работы, она увидела синий грузовик, который спокойно стоял посреди двора, как и раньше. Дверь дома была открыта. Войдя, она увидела рабочие ботинки Семена. Прошла на кухню. Потрогала чайник - горячий. Села, посидела. Дома было тихо. Любава подумала, что Семен, наверное, в дочкиной комнате, за компьютером. Играет. У самой у нее никогда даже мысли такой не возникало - поиграть в эти стрелялки-догонялки. Но за свою жизнь она сделала вывод: мужчины как дети. Во всем как дети, с этим надо считаться. Она возилась внизу, не поднимаясь в дочкину комнату. Решила вопросов Семену не задавать. Вести себя как ни в чем не бывало.
        Но все же не удержалась. Ужин погрела, он не спускается. Сериал посмотрела, как обычно. Наверху - молчок. Поднялась наверх - точно, сидит перед экраном, в самолетики играет.
        - Ты насовсем или в гости? Поиграть? - спросила Любава.
        Семен дернул плечом:
        - Я к себе домой пришел.
        - Вижу. Поэтому и интересуюсь: надолго? Или временно?
        - Как получится, - буркнул Семен и сразу же перешел в наступление: - Или мое место уже занято?
        Любава пожала плечами неопределенно, села на дочкину кровать.
        - Не думал же ты, Сема, что я одна тут останусь век вековать? Я себе цену знаю. И желающие найдутся.
        - Еще бы! - не без яда подхватил Семен. - Желающие… Фиг ли не найтись на все готовое! Домина-то вон какой, гараж, постройки… Все новое…
        - Так тебе постройки, что ли, стало жалко, - усмехнулась она, - что ты вернулся?
        - Что ты начинаешь? - сощурился Семен. - К слову прицепилась! Постройки! Сама-то как грузовик отвоевывала, забыла? Постройки… Сам строил, можно понять.
        - Ничего не прицепилась, - спокойно промолвила Любава. - Если есть за что цепляться, почему же не цепляться-то? Я это очень даже понимаю. Нажитое жалко бросать, я знаю. И не к тому этот разговор завела, чтобы упрекнуть тебя. А к тому, Сема, что сразу хочу все по местам расставить: вернулся жить - живи. А если думаешь все же бегать к ней потихоньку, то сразу уходи. Я лучше твою долю от квартиры выплачу, чем терпеть это. Мне такого счастья не надо, я обдумала это.
        Семен слушал ее молча, опустив голову в пол. Не покорность выражала эта поза, а какую-то свою упрямую думку, Любава знала. Когда замолчала, выдержав небольшую паузу, заговорил Семен:
        - Условия, значит, мне выставляешь… Ну что ж, понимаю. Справедливо. Но тогда и я тебе, Любовь Петровна, свои условия выдвину, встречные.
        Говорил Семен складно. Видимо, речь эту выстрадал, это Любаве понравилось. Она заинтересовалась:
        - Какие же?
        - Не знаю, конечно, как ты тут жила без меня, дело твое. Может, был у тебя кто… Я не осуждаю.
        - Не осуждает он! - не удержалась Любава, хлопнула себя по коленкам.
        - Я же сказал: не осуждаю! - строго оборвал Семен. - Но впредь… При мне чтобы… эти спонсоры… Короче: появится - морду набью. Чтобы не появлялся, короче.
        Теперь Любава смотрела в пол, чтобы спрятать улыбку.
        - Чё лыбишься? - не понял Семен. - Или ты думала, что я стану жить на втором этаже, а на первом у тебя - твои эксперты? Чтобы ноги не было.
        - Вот этого я тебе, Сема, пообещать не смогу.
        - Как так?
        Семен даже покраснел от эмоций. Любава не успела ответить. Внизу пронзительно длинной трелью зазвонил телефон. Звонил Тимоха:
        - Мама не у вас?
        - Нет.
        Молчание.
        - Мамку в милицию вчера увезли и с концами! - сказал он, и у Любавы внутри похолодело.
        - В какую милицию? Зачем?
        - Не знаю. Машина старая, наверное, в районную. - Голос Тимохи звенел от напряжения. - Теть Люб, позвоните Борис Сергеичу. У нас сети нет…
        - А? - Любава ничего не успела ответить, трубку взял отец.
        - Люба! Люба! Беда у нас! - закричал он. - Пропала Полина. Говорят, из-за Гуськовой…
        Любава опустилась на табуретку. Ноги подкосились. Накаркала…
        - Что? Пап, плохо слышно. При чем здесь Гуськовы? Объясни толком!
        - Макаровне давеча заплохело! - орал он. - Ну и вот! Приехали они за Полиной. Лидия ихняя и Игорек этот беспутный…
        Отец рассказывал обстоятельно, с ненужными подробностями, сто раз отступая в сторону. Но Любава не перебивала, она лихорадочно соображала, что нужно делать. Тимоха правильно сказал - первым делом разыскать Доброва. Против Гуськовых больше никто не потянет. Потом уже все остальное. В районный ОВД, в больницу…
        - Семен! Выгоняй машину, у Полины беда стряслась.
        Глава 20
        В райотделе с ними разговаривать не стали. Дело у начальника, начальник в области на совещании. И весь разговор. Нагрубив дежурному, супруги Кольчугины отправились в райбольницу, где лежала Макаровна.
        Главврач, женщина со стажем, выслушала их и развела руками:
        - Не представляю, чем могу помочь. Да, действительно, Гуськова Екатерина Макаровна, семидесяти двух лет, поступила к нам вчера с приступом. Была срочно прооперирована. Удалили желчный. Представляете, что значит такая операция для женщины ее возраста? Сейчас находится в реанимации. Состояние критическое…
        - Я это понимаю, - перебила Любава, не переставая нервничать. - Но моя-то сестра при чем? Ну, у Гуськовой приступ, ну, прибежали за Полиной. Дальше что? Не операцию же она сделала в полевых условиях?
        - Нет, не операцию, - сдержанно ответила врачиха. - Но Полина Петровна Мороз сделала больной инъекцию анальгина, сняв тем самым боль.
        - И что?
        - Приехала «скорая», больная не смогла объяснить, где болит. У нее уже нигде не болело. Сняли давление и уехали. А ночью приступ повторился, да так, что еле успели довезти. Вот из-за таких горе-лекарей и страдает авторитет официальной медицины…
        - Авторитет у вас страдает? - встрял Семен. - А люди не страдают оттого, что в деревне захудалого медпункта нет? Полина не страдает, что к ней день и ночь идут, плачут? А «скорая» ваша - одно название! Пока она до деревни доплюхает, сто раз помереть можно!
        - Ну, фельдшерские пункты по селам не я закрывала, - обиделась врачиха. - Мы сами страдаем от недостатка машин и персонала. Что ж, время такое…
        - Время? А женщину ни за что за решетку упечь, это что - время? - распалился Семен, а Любава добавила:
        - Сколько раз я ей говорила: «Да плюнь ты на них на всех, ты не обязана!» Так ведь она добрая. Понимаете, ей жалко людей, она отказать не может.
        - Да я понимаю, - подняла брови главврач. - От нас ничего не зависит. Заявление в милицию написали родные, они вправе. Суд разберется. Врач - что? Врач только диагноз может подтвердить и дать показания.
        - А можно с ней поговорить, с Макаровной? - взмолилась Любава.
        - Что вы! Нет, конечно! Она под капельницей лежит. Сейчас малейшее волнение… Вам мой совет: молитесь. Молитесь, чтобы Гуськова выжила. Она бабулька крепкая, должна подняться. Ну а не выживет… - Врачиха развела руками.
        Услышав последнюю фразу, Любава почувствовала, как кровь отливает от лица. Она думала о сестре. Ни на минуту не переставала думать.
        Пока Семен готовил машину, Любава дозвонилась до Доброва. Тот, человек конкретный, пообещал найти хорошего адвоката. Приедет с ним прямо в отдел. Любава почему-то не сказала мужу об этом звонке.
        Сейчас они молча ехали в Завидово, хотя не знали, зачем едут туда. Любава просто знала, что должна что-то делать.
        У магазина в Завидове толпился народ. Ждали машину с хлебом. Любава увидела среди женщин Дарью Капустину, свою одноклассницу.
        - Останови здесь, - попросила Семена.
        Едва вышла - ее окружили, стали спрашивать о сестре. Всех интересовала участь Полины. Сыпались предположения.
        - Я не знаю, что делать, - призналась Любава. - В милиции не разговаривают, в больнице нос воротят. Где правду искать? Хоть вы мне посоветуйте. - Она повернулась к мужикам. - Полина вас всех лечила. А теперь ей нужна помощь, она в беду попала.
        Дарья Капустина, до этого хмуро молчавшая, поднялась на крыльцо:
        - До каких пор с нами будут как со скотиной? Работы нет, медпункт закрыли, бросили на самовыживание, как котят… Да еще единственную лекарку за решетку упекли! А мы молчать будем?
        В толпе у магазина произошло некоторое движение.
        - Да все Гуськовы эти пришлые! Бандюганы! Говорят, они машины угоняют, а потом на запчасти разбирают! А в районе у них подпольная мастерская!
        - Бандиты! Воду мутят! Мало над своей женой измывался, добрался до Полины…
        - Да это он Никитиных поджег!
        - Да? Языком-то мы все горазды трясти. А ты ему в глаза скажи!
        - И скажу! Испугал! Чего мне терять-то?
        - Вот именно, мужики! - подхватила Дарья. - Нам нечего терять! Мы с вами до крайней точки доведены, нищета нищетой! Нас власти замечать не хотят! Пора им подпортить репутацию!
        - Пошли к Гуськовым! - крикнул кто-то из толпы.
        И взвинченная толпа двинулась к «термитнику».
        Русский мужик терпелив, не скор на всякие бунты. Но уж если возникнет настроение, то пиши пропало.
        Сестры Гуськовы со все возрастающим беспокойством наблюдали сквозь занавески, как агрессивная толпа собирается у ворот. Лаем взорвались собаки. Нарочно дразня псов, разразилась криками толпа:
        - Бандиты!
        - Выходите давайте. Не фиг прятаться!
        - Не выйдете - подожжем, куркули несчастные! Раскулачим!
        Агрессивные выкрики толпы напугали сестер. К односельчанам выслали мужа Лидии, Ваньку.
        Ванька, мужик незаметный, невидный, вышел, остановился за калиткой.
        - Вы чё, мужики?
        - А ты выдь к нам, Иван! Чё там жмесся?
        - Нет уж, я тут… Чего вы?
        - За что Полину засадили? Сами приехали за ней, а потом - заявление накатали! Да за такое знаешь, что бывает?
        - Да не знаю я ничего, мужики! - взмолился Иван. - В Москву я за товаром мотался.
        - А Павел где с Игорьком?
        - Нету их, не вернулись еще…
        - Вернутся, так и передай: не заберете вашу заяву, худо будет!
        - Не дадим житья!
        - Беженцы называется! К ним по-людски, а они жо…й поворачиваются!
        - Да ладно, мужики, вы чё? Я скажу, мне чё… Я скажу.
        Иван попятился к двери дома. В это время подъехал Генка Капустин, искал мать. Та, разгоряченная, о чем-то говорила с Любавой.
        - Ты щас куда, Генок? - поинтересовались мужики.
        - В район, бухгалтершу в банк везу.
        Мужики переглянулись.

…Никита Панин после обеда вызвал к себе своего первого зама, Опрелкова. Нужно было подготовить справку в область о ходе полевых работ. Колхозы в районе стали сплошь убыточные, техники не хватало. Отсеялись, но будущий урожай хранить было негде. Проблема насущная, но Панин так и не придумал, как ее решить. Тем не менее справку нужно было представить к трем часам. Изложить следовало гибко - не как признание в собственном бессилии перед упадком сельского хозяйства, а как бы честно, но - оптимистично. Губернатор готовился к выборам, и ему подходило только оптимистично.
        - Что мы имеем? - вопрошал Панин Опрелкова, чувствуя, как непроизвольно слипаются глаза и рот растягивается в невольном зевке. После обеда Никита Матвеевич любил подремать. А тут эта справка, будь она неладна.
        Опрелков явился с бумагами, но, по обыкновению, сразу подошел к окну. Он всегда подходил к окну у главы в кабинете и делал замечание: «А погодка-то!» И они некоторое время обсуждали погоду. В сельском хозяйстве без этого нельзя. Сегодня же, едва он подошел к окну, выходящему на площадь, на его круглом личике проступило неподдельное удивление.
        - Никита Матвеевич, вы в окно смотрели?
        - А что я там увижу, мать твою! Ликование аграриев по поводу будущего урожая? Ты эти байки про погоду оставь, Опрелков. Справку давай сочинять!
        - До ликования, я думаю, тут далеко. Но своих аграриев вы точно увидите. Полюбуйтесь-ка!
        Панин подошел к Опрелкову и выглянул в окно.
        То, что он увидел, поначалу позабавило его. Какие-то мужики толпились на площади, деловито оглядываясь и размахивая руками. Некоторые уселись на асфальт, скрестили ноги по-турецки. Сзади разложили бумагу, на которой молодая девчонка что-то резво выводила красками.
        - Это что это? - Брови Панина полезли вверх. - Беженцы, что ли?
        Возле здания районной администрации сроду не было никаких сборищ и митингов. Лет десять назад вот так толпой пришли беженцы из Казахстана просить жилье.
        - Непохоже, - пожал плечами Опрелков. - Вон ту бабу я помню, здоровую. Повариха из Завидова. И этот мужик в тельняшке тоже оттуда.
        - Завидовские? - удивился Панин. - Земляки, значит? И чего они? Спустись-ка узнай.
        Опрелкова перекосило. Не любил он общаться с народом. С ними и разговаривать-то нужно как-то по-особому. Лучше матом. У главы это получается, они его за своего принимают. А он, Опрелков, человек кабинетный, ему это все… Но - делать нечего, спустился.
        Вернулся быстро, сияя круглым ликом. Радовался, что с заданием справился - поговорил с народом, все выяснил.
        - Да медичку у них посадили. Требуют освободить.
        - За что посадили-то? - поморщился Панин. Вот эти дела, связанные с криминалом, его раздражали. Только влезь - фиг вылезешь!
        - Родня больной и посадила. Да там что-то темное. Вроде как личные счеты.
        - Ну а я-то при чем? - По лицу главы стало заметно, что он струхнул. - Пусть к милиции идут и рассаживаются у Мишкина под дверью! Я-то что?
        - Там негде, сразу дорога и остановка.
        - Етит твою… - разразился Панин, покрываясь пятнами. - А у меня тут - условия! Да я… Да они… Да где… А если кто узнает? Корреспондент этот гребаный постоянно на меня в областную газету капает! А если журналисты? Прикинь, что будет-то! Перед губернаторскими выборами!
        Глава забыл о справке. Опрелков глубокомысленно кивал.
        Глава района в предстоящих выборах, как и полагается, поддерживал действующую власть. Кому нужны перемены, перетасовки? Встанет новый глава, начнет мести по-новому, да и тебя выметет ненароком…
        И Панин знал: за демонстрацию колхозников накануне выборов его в области по головке не погладят. Он примерно представлял, чем для него может обернуться эта вылазка завидовцев.
        - Звони в райотдел! - приказал он Опрелкову.
        Опрелкову ответили, что начальник райотдела Мишкин находится в области на совещании и вернется только к вечеру.
        - Заместителя! - выхватил трубку Панин. - Да я вас всех, ёшкин кот, растрясу там…
        Зам. начальника райотдела не был в курсе насчет демонстрации завидовцев. Ничего не мог он сказать и по поводу завидовской медички. Начальник уехал. Никаких распоряжений не давал. Тут маньяка надо ловить, торговля наркотиками процветает и два убийства за неделю. Какая там медичка…
        Панин свирепел.
        - Их бы энергию да в мирных целях, - попытался пошутить Опрелков, кивнув в сторону окна.
        - Собирай совещание! - рявкнул вспотевший глава. - Главврач чтобы была, этот умник из райотдела с делом медички. Прокурора позови. И без шума давай. Всех - ко мне!
        Опрелков убежал, а Панин вызвал к себе заместительницу по соцвопросам, Арбузову. Не мог он сейчас находиться один в своем кабинете, было необходимо с кем-то делиться мыслями. Арбузова прибежала, вытаращив глаза, нервно одергивая на себе костюм. Панин подозревал, что Арбузову в любых ситуациях больше волнует, как она выглядит, чем то, что происходит. Он частенько позволял себе запускать шпильки в ее адрес по этому поводу. Но сегодня ему нужно было, чтобы кто-то стоял рядом, хотя бы как манекен.
        Едва вошла Арбузова, зазвонил красный телефон. Панин и Арбузова - вместе - уставились на него. Панин вспомнил - справка. Взял вспотевшей рукой трубку. Арбузова стояла и смотрела на главу, вытаращив глаза. Как преданный солдат на генерала.
        - Да, здравствуйте, Сергей Леонидыч. Да как мы? Работаем. Справку… А? Справку, говорю, готовим…
        И вдруг Арбузова заметила на лбу главы появившуюся испарину.
        - А вы откуда знаете? - пробормотал в трубку глава и послал взор в сторону окна. - Разведка? - Он постарался улыбнуться, но получилась кривая гримаса. - Чего хотят? Да чего они хотят… - как можно беззаботнее забормотал он, а сам напрягся, вытаращил глаза на Арбузову. Думай, мол, скорей. - Требования? - неуверенно повторил он и кивнул Арбузовой.
        - Открыть медпункт у них в Завидове и вернуть им врача! - громким шепотом подсказала Арбузова.
        Глава слово в слово повторил подсказку Арбузовой. Через минуту заговорил бодрее:
        - Да, закрыли. Ну, эти умники из Минздрава решили, что обойдутся. Да это до меня было, Сергей Леонидыч, при Козлове. Да я бы разве допустил? Почему накануне выборов? Стихийно. Заболел кто-то… Так, кучка колхозников.
        Панин долго подобострастно кивал, почти счастливо поблескивая глазами. Арбузова сияла отраженным светом. Вот как ловко подсказала она с этим медпунктом. А то бы сейчас - что, да как, да почему… Нет, все-таки глава ей цены не знает.
        Поскольку разговор у главы с администрацией области пошел бодрее и он уже не таращился на Арбузову, как на маму родную, та посчитала уместным отойти к окну и взглянуть, что делается на площади. Там происходило интересное. Колхозники откуда-то достали ведра. Простые ведра, оцинкованные. Толстая баба в цветастом платье ходила и раздавала всем не то ложки, не то половники.

«Кучка колхозников» заметно разрослась. Подъехали на мотоциклах, мопедах. По заднему плану молодежь держала плакат. На нем красными буквами значилось: «Свободу Полине Мороз!»
        Стихийная сходка на площади быстро формировалась во что-то серьезное. По спине Арбузовой пробежал холодок.
        За ее спиной глава распинался - успокаивал областную администрацию.
        На площади собирались любопытные. Подошли мамаши с колясками, подтянулись пенсионеры. Обменивались мнениями. Но больше всего Арбузова заволновалась, когда вдруг откуда ни возьмись кучей возникла молодежь в оранжевых жилетах и стала размахивать флажками. Зам. главы даже вспотела.
        - Железнодорожники, что ли? - Голос главы над ухом заставил ее вздрогнуть.
        - Нет, Никита Матвеевич, не железнодорожники. Это «Поколение», молодежная организация такая при Отделе молодежи.
        - Наша?
        - Нет, из города.
        - А чё они к нам-то притащились? Делать им нечего?!
        - А они везде участвуют, - вздохнула Арбузова. - Из солидарности пришли. А чего им делать-то? Лето…
        - Да зачем они на себя жилеты-то железнодорожные нацепили? Едрёна феня!
        - Формы другой не нашли. В городе действующих предприятий-то, кроме железной дороги, не осталось, вот они себе и выбрали жилеты как форму.
        - А на флажках - что?
        - Солнышко…
        - Солнышко! - свирепо передразнил Панин. - Еще нам тут оранжевых не хватало для полного счастья! Звони зав. молодежью, пусть уберет!
        - Да не наши они, - повторила Арбузова. - И не уйдут они, я уж их знаю…
        - Да где эти придурки из милиции, мать твою?
        Глава неловко, походкой медведя, бросился к столу с телефонами, уронил графин с водой. Арбузова помчалась к секретарше, та - к техничке за тряпкой… Весь Белый дом пришел в движение. Все разом забегали, засуетились, занервничали. В распахнутые двери один за другим влетали прокурор, зам. начальника РОВД, главврач из больницы, замы главы по различным вопросам.
        А на улице уже слышались выкрики:
        - Выходите к народу, не фиг прятаться!
        Колхозники слаженно стучали поварешками в пустые ведра. Пенсионеры зачем-то запели
«Интернационал».
        - Ёшкин кот! Начинаем совещание! - объявил глава района и закрыл за собой дверь.
        В это время к воротам Кольчугиных подъехала черная «тойота». Из нее выскочил Добров и торопливо пересек заасфальтированный двор, постучал в дверь, ему открыли. На пороге стоял незнакомый мужик свирепого вида и недружелюбно взирал на гостя.
        - Здравствуйте, - сказал Добров. - Мне бы Любовь Петровну…
        - Любовь Петровну? - вкрадчиво переспросил мужик и подошел ближе. - Вот тебе Любовь Петровну!
        Мужик размахнулся и смачно засветил Доброву кулаком в скулу. Тот от неожиданности чуть не упал. В следующую секунду из «тойоты» вылетели два охранника в черном, скрутили мужика. Майку на нем порвали ненароком.
        - Ты кто, мужик? - растерялся Добров. - Где Люба?
        Скрученный мужик длинно выругался в ответ, и Добров увидел Любаву. Она мчалась по проулку и делала ему знаки. Во двор влетела запыхавшаяся, волосы выбились из прически.
        - Ой, не трогайте его, ради Бога! Это Семен, муж мой, я вам говорила!
        Охранники вопросительно уставились на Доброва. Тот кивнул. Семена отпустили, но далеко не отошли. Любава бросилась к мужу, зашептала громко в лицо:
        - Семен, не позорь меня!
        - Сказал, что на порог не пущу, и не пущу. Тоже - справились! Трое на одного!
        - Ревнует, - обернулась Любава к Доброву. - Думает, что это вы ко мне… Ну, что будто вы за мной ухаживаете.
        - Да пошла ты! - заорал Семен и влетел в дом, громко хлопнув дверью.
        Добров нетерпеливо мотнул головой:
        - Как Полина? Что у нее? Я адвоката привез.
        В подтверждение его слов из «тойоты» выбрался адвокат. Как с картинки - светло-серый костюм, черный портфель с клепками, очки затемненные. Личико у адвоката беленькое и ручки беленькие. Любаву такие мужики не впечатляют. Куда ему против местного прокурора? Тот даже внешне на пирата похож!
        Впрочем, сейчас ее больше волновал Семен, который снова вылетел на крыльцо и тяжело дышал от злости, сцепляя в кулак порванную майку.
        - Не ко мне он ездит, Сема! К Полине! Я только на ярмарку Борис Сергеича пригласила. А так - он к Полине. Он ее любит!
        - Слушайте, давайте потом про любовь поговорим! - вмешался Добров. - Вы когда-нибудь в КПЗ сидели? Она там сейчас…
        Семен, не слушая Доброва, медленно соображал.
        - Любава! Зайди в дом! - наконец скомандовал он, раздувая ноздри. - А не то пожалеешь!
        - Напугал, - усмехнулась Любава. - Сизовой своей командуй. А я - женщина самостоятельная! - И она отвернулась от него, тряхнув головой.
        - Люба, садись в машину, - попросил Добров. - По дороге нам все расскажешь.
        Она не заставила себя упрашивать. Забралась в шикарный салон, не слушая выкриков рассвирепевшего Семена. Пусть побесится, как она когда-то бесилась. Пусть!
        Рядом с ней сидел адвокат и с интересом на нее посматривал. Ему хотелось поговорить.
        Адвокат был холеным, крупным, дородным. А голос у него оказался неожиданно высоким, почти женским. Он все вы- спрашивал и глубокомысленно кивал, словно знал все наперед. Кивал, словно его ничем не удивишь. Был совершенно невозмутим и уверен в себе. Добров со своей подбитой скулой, напротив, выглядел расходившимся петухом. Пиджак нараспашку, лицо решительное. Гроза.
        К тому времени, когда «тойота» Доброва прибыла на площадь, митинг был в разгаре. Народ заговорил. Желающие высказаться поднимались на эстраду, все еще празднично красивую после ярмарки, и выступали.
        Говорили - кто что думает о жизни.
        О разгулявшихся бандитах, которые все купили, о чиновниках, разъевшихся на взятках. О том, что все продались - от медицины до милиции. Говорили всласть. Вспоминали о том, каким было сельское хозяйство раньше, и сетовали на то, каким стало сейчас. Выступил фермер. Поделился проблемами. Короче, нашлось о чем сказать крестьянину. Выступающих с мест поддерживали выкриками.
        Ваня Модный, в новой кожаной жилетке, снимал на любительскую камеру. Снимал не с какой-то политической целью. А так, из интереса. Недавно приобрел любительскую камеру и теперь снимал все подряд. Сегодняшнюю стачку он решил показать Полине Петровне, когда общими усилиями ее удастся освободить. Пусть знает, что не все такие, как эти жмоты Гуськовы.
        В кабинете мэра было в разгаре совещание. Все понимали, что сейчас придется кому-то объясняться с демонстрантами, и откладывали этот момент. Глава бушевал. Когда он вот так начинал бегать по кабинету, изрыгая из себя потоки ядовитого мата, все привыкли сидеть тихо и не высовываться. Себе дороже. А то попадешь под руку - опустит ниже плинтуса.
        - Хороши! - разорялся глава, брызгая слюной. - Все сидим на местах, все зарплату получаем! Допустить такое! Вы подойдите к окну-то, полюбуйтесь! А мне уж губернатор звонил, интересовался, что случилось. Ему уж доложили!
        - Кто? - робко спросил с места Опрелков.
        - Разведка работает, мать твою! Вот одна разведка у нас и работает! Как вообще медичка угодила в камеру? Она что, отравила кого-нибудь? СПИДом заразила? Что она сделала-то?
        Панин остановился перед замом Мишкина и уставился на него, а кулаки на стол положил.
        - Да я и сам… Случайность какая-то. Вызывали на допрос к следователю Снежко. Следователь утверждает, что медичка нахамила ей, вела себя вызывающе.
        - Да как фамилия медички-то? - робко поинтересовался кто-то за столом.
        - Полина Мороз, - сказала Арбузова. Она запомнила с плаката.
        - Что? - Панин ушам своим не поверил. - Полина? Любовь Петровны Кольчугиной сестра?
        Он начал тяжело ворочать мозгами. Не мог сразу сообразить - осложняет дело выявившийся факт или же упрощает. Решил, что нет, не упростит.
        - Да вы что, охренели там, у себя в отделе? - Он снова повернулся к зам. начальника РОВД. - Сейчас же выпускайте! Одноклассницы моей сеструха!
        - Никита Матвеевич, - подал голос молчавший доселе прокурор, - боюсь, что теперь это не так просто…
        - Почему?
        - Завидовские размитинговались, народ видит. Сейчас пойди у них на поводу, эдак у нас любой по малейшему поводу станет на асфальт перед администрацией садиться. Нужно серьезно рассмотреть. Нахамила - пусть посидит. Другим урок будет.
        - А к ним сейчас ты пойдешь? - спросил Панин, понимая, что в словах прокурора таится зерно здравого смысла. Прокурор хоть и не нравился Панину, но считаться с собой заставлял. - Послушаем медиков, - переключил внимание глава.
        Встала заведующая больницей, начала докладывать. Поскольку во всем ее облике так и выпирало нарочитое достоинство, все сразу попали под власть ее тона. Притихли, слушали внимательно.
        Как раз когда она поведала о сегодняшнем состоянии Гуськовой, дверь распахнулась и на пороге появился Добров. А за ним - охрана в черном. Из-за спин охранников отчаянно делала знаки секретарша. Видок Доброва - красная скула, распахнутый пиджак и недобрый взгляд - сразу как-то всех напряг. Да еще охрана…
        - Что за дурдом? - с трудом сдерживая себя, поинтересовался Добров. - Я требую немедленно освободить Полину Мороз. Во-первых, она взята под стражу незаконно. Во-вторых, во всяком случае, она имеет право на адвоката. Но адвоката даже не допустили к ней. У вас что здесь, лес дремучий? Что за произвол? Мне с министерством связаться? Или все же решим дело полюбовно? - Последний вопрос Добров адресовал человеку в милицейской форме, а тот повернул лицо к главе.
        - Мы как раз решаем этот вопрос! - воскликнул Никита Матвеевич. - Это недоразумение, Борис Сергеич. Недоглядели…
        Добров скользнул взглядом по Панину, ничего не сказал и вышел вслед за милиционером. А члены администрации высыпали на крыльцо. Выстроились неровной шеренгой, стали смотреть на народ.
        - Земляки! - начал Панин пламенно.

«Земляки» с интересом взирали на Никиту Панина, с которым вместе росли и которого помнили в зеленых пятнах ветрянки, а также - лупленного крапивой за вылазку в соседский сад. Панин знал, что они это помнят, и старался говорить просто, выглядеть своим в доску.
        - Земляки! Узнаю родное село, узнаю Завидово. Там всегда жили люди крепкие… неравнодушные люди. Вот и сейчас вы пришли сюда, чтобы поддержать свою односельчанку.
        - Мы без Полины не уйдем! - перебили его выкриком, он опустил голову, не теряя радушного выражения на лице.
        - Обнаглела ваша милиция! Мирных людей хватают, а бандиты по улицам расхаживают! Все их в лицо знают!
        - Милиция преступников перестала ловить, морды у всех шире двери!
        - Безобразие в районе творится! На что - глаза закрывают, а где так прыткие!
        Народ, чувствуя себя в кучке, не робел. Выкрики слышались все более бойкие и острые.
        Панин поднял руку, прося тишины. Арбузова потихоньку пробралась к оранжевой молодежи, которая рьяно трясла плакатом «Долой произвол ментов!».
        - Ребятки, вы бы убрали плакат. Ее сейчас выпустят. За ней пошли уже. Документы оформляют, бумаги всякие. А то так хуже…
        Молодежь колебалась. Им хотелось что-нибудь потрясать, что-то выкрикивать. Все же Арбузова их уговорила убрать плакат хотя бы на время. Плакат опустили, но стали позировать Ване Модному - трясли кулаками в камеру, как когда-то давно их родители изображали солидарность с далеким Вьетнамом.
        Арбузова, воодушевленная успехом, пробралась к завидовской молодежи и попросила убрать плакат про Полину Мороз. Завидовские недоверчиво покосились на нее:
        - Когда она к нам выйдет, тогда уберем.
        Плакат держали Марина с Тимохой. Взглянув на выражение лица подростка, Арбузова отошла.
        Первый зам, видя активность Арбузовой, тоже решил проявить себя. Подошел к Ване Модному и попросил не снимать, за что Ваня Модный снял Опрелкова крупным планом.
        Никита Панин с улыбкой переждал шумиху и продолжил свою речь. Он был не против, что его снимают.
        - Это правильно, друзья, что вы пришли со своей бедой именно ко мне! Мы росли вместе! Вместе мальчишками работали на комбайнах в уборочную, вместе ворошили зерно на току…

«Земляки» с удивлением прислушивались к тому, что несет Никитка. Когда это он работал на комбайнах? Этого никто не помнил, но оспаривать не спешили. Что еще он скажет путного?
        - Вместе мы учились в нашей дорогой завидовской школе, работали в мастерских, удили рыбу на пруду.
        Про рыбу некоторые помнили. А сам Панин в этом месте так расчувствовался, что чуть не пустил слезу.
        - И Полину я, конечно же, помню хорошо. Это врач от Бога! Ваша боль - моя боль.
        - Чай, мы ее не хороним, - буркнул кто-то.
        Панин встряхнулся. Действительно, куда-то его не в ту сторону повело. Он продолжал:
        - Закрытие фельдшерского пункта в Завидове - это большой удар по селу. Приходится по каждому поводу ехать за двадцать километров в райцентр, высиживать в очередях…
        - А то и талончика не достанется! - охотно подтвердил кто-то из женщин.
        Панин воспрянул духом - его поддерживали. Повернулся в камеру и продолжил:
        - Возросла смертность на селе. Упала рождаемость. Это волнует не только нас с вами, это волнует и областную администрацию.
        Панин решил, что Ваня - корреспондент, поскольку выглядел тот не по-деревенски. Настоящий оператор - джинсы, жилетка. Поэтому Панин то и дело поворачивался в камеру, изредка бросая взгляды на сельчан.
        - Я только час назад разговаривал с главой области по поводу медицинского обслуживания на селе. Хочу вас обрадовать: ваш вопль услышан, родные мои! Область объявила программу медицинской помощи селу. Я выдвинул встречное предложение. И губернатор меня поддержал! У вас в Завидове будет построен дом для врача общей практики!
        Здесь бы полагались бурные аплодисменты, но их почему-то не последовало. Завидовцы стали переглядываться. Им была непонятна эйфория Панина, он так ни слова и не сказал по поводу Полины: выпустят ее или как?
        Крошка, который сидел на перевернутом ведре и курил, угрюмо свел брови. Он терпеть не мог этих витиеватых речей. Члены администрации и прокурор переминались с ноги на ногу. А Панин, закатив глаза к небу, разливался соловьем. Обычно он бывал довольно косноязычен и плохо изъяснялся без мата, но иногда на него вдруг накатывало. Слова начинали литься из него, да так складно, что он сам диву давался. Остановить его в такие минуты было проблематично.
        Коснувшись насущной проблемы, он охотно переходил к собственной персоне и хвалился успехами. Он полагал, что таким образом отчитывается перед электоратом о проделанной работе, а в сегодняшнем случае - запросто общается с земляками.
        Члены администрации, сто раз слышавшие эти речи, заметно скучали. Прокурор пару раз украдкой зевнул в плечо Опрелкову. Завидовцы все больше хмурились, поскольку по существу сказано было мало. В минуту, когда Панин набирал воздуху для новой порции дифирамбов, Крошка поднялся и басом спросил:
        - Когда Полину отпустишь, земляк?
        Завидовцы как очнулись:
        - Свободу Полине Мороз!

* * *
        После того как закрылась дверь камеры, Полина опустилась на лавку и некоторое время сидела без движения. В голове была полная каша. Она даже злиться не могла. Усталость последних дней и недосыпание вдруг разом навалились на нее и придавили своей тяжестью. Она похвалила себя за то, что, садясь в милицейский «уазик», захватила теплую кофту. Теперь можно лечь и укрыться этой кофтой. Она понимала, что ничего сделать сейчас не сможет. Сознание собственного бессилия странным образом подействовало на нее. Она подложила руку под голову, поплотнее закуталась в кофту и… уснула. Крепко, глубоко. Провалилась в сон, как в бездну.
        Сколько она проспала, для нее осталось загадкой. Ее разбудил шум за дверью. Там громко переговаривались, чем-то гремели. Она огляделась и все вспомнила. Но прежде чем успела что-либо подумать по этому поводу, услышала звук открывающегося замка. Дверь камеры распахнулась, и перед ней предстал Добров. Во всей своей красе - с подбитым глазом, в пиджаке нараспашку и сдвинутом набок галстуке. Она вдруг поняла, что именно так все и должно было быть. Именно его она больше всего сейчас и хотела видеть. Его круглое лицо с подбитой скулой, коротко стриженные волосы, серые встревоженные глаза.
        Крепкая фигура и взъерошенный общий настрой придавали ему вид воинственный. Позади маячил милиционер.
        Борис явно был сердит на кого-то и раздосадован. Поскольку здесь больше никого не было, Полина приняла его настроение на свой счет. Стала молча лихорадочно искать свои туфли, они уехали под лежанку.
        - Здравствуй, Полина. Идем, - сказал Добров и подвинул ей туфли.
        - Куда?
        - Идем отсюда.
        Она натянула кофту и уставилась на него. Он взял ее за руку и повел по коридору к выходу. Поскольку Добров двигался гигантскими шагами, Полине приходилось буквально бежать за ним.
        - Совсем тебя оставить нельзя, - буркнул он, и она не поняла, всерьез он или шутит. - Вечно с тобой что-нибудь случается…
        - Ты с кем-то подрался? - наконец решилась спросить она.
        У самого выхода, пройдя вертушку дежурного, Добров остановился и порывисто обнял Полину. Милиционер вежливо отвернулся.
        Потом Борис отодвинул ее лицо, посмотрел в глаза. Вздохнул:
        - Пойдем. Там полдеревни тебя выручать приехало. Выйди к ним, пока они Белый дом не разгромили…
        - Сво-бо-ду! По-ли-не!
        Стали скандировать, не договариваясь между собой, стихийно.
        Администрация оживилась. Начиналось что-то интересное. Панин искренне удивился, как ребенок: он так хорошо говорил, с чего они? Зачем-то оглянулся на здание Белого дома. И вовремя.
        Из-за угла ровной цепочкой, в своих серых мундирах и кургузых фуражечках, бежали милиционеры. Они все были вооружены дубинками. Выстраивались вдоль фасада, плечо к плечу. Словно собирались до последнего защищать свой Белый дом.
        - Мишкин вернулся, - усмехнулся прокурор.
        Панина перекосило.
        - Кто отдал такое распоряжение?! - зашипел он первому заму в ухо.
        Опрелков затрусил к Белому дому, прикрывая обрызганное слюной ухо.
        Демонстранты, заметив действия родной милиции, зашумели, задвигались. Встали плотнее.
        Молодежь в оранжевых жилетах подняла плакат про ментов. И замахала флажками.
        Панин запаниковал. Он не мог уйти, поскольку его отход мог расцениться массами как бегство. Но и стоять пнем был не в состоянии. Больше всего ему хотелось сейчас увидеть начальника РОВД Мишкина и сказать тому пару ласковых.
        Можно только догадываться, чем бы все это кончилось, не появись на площади черная
«тойота» Доброва. Из нее выскочила Полина и торопливым шагом двинулась к землякам. Громогласные «о-о-о…» и «у-у-у» прокатились по площади. Кто-то врубил магнитофон. Оранжевые затанцевали, размахивая флажками. Члены администрации расступились, давая ей дорогу. Панин бросился было обниматься, но Полина его не заметила или не узнала. Она шла к своим. Хотела что-то сказать, но ей не дали - стали обнимать, словно именинницу, каждый старался что-то сказать, как-то проявить свои чувства. Дарья Капустина заплакала. Полина стала ее утешать. Возле «тойоты» стоял Добров, сзади - двое в черном.
        Адвокат тоже вышел из машины, неторопливо приблизился к прокурору. Поздоровались за руку.
        - Превышение служебных полномочий, - сказал адвокат немного даже лениво. - Моя клиентка вправе подать встречный иск.
        - Да бросьте, - столь же лениво произнес прокурор, - дело-то выеденного яйца не стоит. Мишкин накажет следователя. Зачем эта канитель?
        Адвокат пожал плечами, постоял еще немного, наблюдая за действиями на площади.
        Подошел вспотевший Опрелков, быстро заговорил что-то на ухо главе. Все поняли, что наряд милиции зама не послушал. Не желали стражи порядка покинуть площадь.
        Глава побагровел и решительно направился к Белому дому.
        Прокурор наклонился к Опрелкову и, почти касаясь усами его уха, посоветовал:
        - Поставьте им ящик водки, пусть едут себе…
        - Кому, милиции?
        - Да нет же! Колхозникам…
        Так и сделали. Когда подкатил на колхозном автобусе Генка Капустин, Опрелков с замом по экологии, Саповым, подтащили к автобусу ящик водки.
        Мужики стали переглядываться, на лицах мелькнуло оживление. Но вперед вышел Крошка и пробасил:
        - Нам чужого не надо. Мы не продаемся. Вон им отдайте! - Он кивнул на серую шеренгу возле Белого дома.
        Опрелков растерялся. Стал уговаривать, но общаться с народом он не умел. Ну не дано человеку.
        Под ироничными взглядами прокурора и адвоката водку пришлось тащить назад.
        Полину завидовцы от себя не отпустили.
        - Поехали с нами, Сергеич! - закричали Доброву. Тот дал распоряжение отвезти адвоката, а сам вместе с Полиной забрался в автобус.
        Когда завидовцы выехали из райцентра, солнце уже ложилось теплым животом на поля. Вечерело…
        Когда приехали в Завидово, Полину снова не оставили в покое. Разгоряченный народ жаждал «продолжения банкета». Дарья Капустина позвала всех к себе. Добров надеялся, что Полина откажется, не пойдет, но ее и слушать никто не стал. Генка подкатил автобус к самому своему дому, завидовцы высыпали прямо к Капустиным во двор. Сразу стали собирать стол, кто-то из соседей побежал за выпивкой.
        Пользуясь суетой, Добров задержал Полину во дворе:
        - Давай уйдем. Я хочу поговорить с тобой.
        Полина оглянулась. Дарья Капустина тащила из погреба банку с огурцами. На крыльце стояла Ольга, с интересом за всем наблюдая.
        - Я не могу сейчас уйти, - зашептала Полина. - Сам подумай: они из-за меня в район поехали, а я уйду.
        - Тоже мне подвиг - в район! - пробурчал Добров. - Я тоже приехал!
        - Ты тоже. - Она поправила на нем галстук. - И я очень хочу… поговорить с тобой. Но… давай немножко побудем с ними?
        Она говорила так мягко и при этом дотрагивалась до него рукой… Борис вздохнул и согласился.
        Когда они вошли в дом, стол уже стоял посередине, Крошка разливал самогон.
        - За освобождение нашей подруги Полины! - громко провозгласила Дарья. - За нашу победу!
        - Ура!
        Посыпались подробности сегодняшней вылазки. Обсуждали Панина. Вспоминали, каким он был в детстве. Все смеялись, перебивали друг друга. В общем, было весело. Всем, кроме Доброва. Больше всего ему хотелось поскорее остаться с Полиной наедине. Он сбоку посматривал на нее и силился угадать, о чем она думает. Казалось, ей и дела нет до него. Она внимательно слушала рассказы односельчан, задавала вопросы, смеялась.
        Как она может сидеть здесь и не обращать на него никакого внимания? Ведь он так летел к ней! Он, сорокалетний мужик, решил все бросить ради нее! Решил начать с нуля! Торопился, улаживал дела на фирме, чтобы со спокойной душой передать все документы финансовому директору и уехать к ней. И всю дорогу представлял себе их встречу. Их разговор представлял, как она удивится и обрадуется. Как она обнимет его и скажет… Нет, что она скажет, он так и не придумал. В своих мечтах он это место пропускал, думая о том, что последует за этим. Но все складывалось совсем по-другому. Этот огромный парень, Крошка, кажется, перепил и полез к Полине целоваться. Добров не знал, что ему делать. Крошку усадили на место, Дарья затянула «По Дону гуляет». Стали петь песни. Потом Дарья предложила тост за Спонсора. Ее дружно поддержали. Тут Добров не выдержал. Вышел на крыльцо покурить. Он был уверен, что Полина выйдет вслед за ним. Должна же она понимать, в конце концов, что он чувствует!
        Он выкурил сигарету, а она все не выходила. Уже начали покидать застолье некоторые Дарьины гости. Ушел Ваня Модный, увели Крошку. А Полина не торопилась.
        Добров не выдержал, вернулся в дом. Самые стойкие гости пили чай. Полина спала на диване, свернувшись калачиком. Из-под яркого китайского пледа виднелся только кончик ее носа.
        Добров наклонился к ней, но Дарья Капустина опередила его:
        - Пусть спит. Намаялась бедняжка. - Она поправила на Полине плед, покачала головой. - Пусть ночует у нас, она нам не чужая.

«А мне, значит, чужая, - обиженно подумал он, выходя на улицу. - Я ей никто. Вся деревня - не чужая, а я - чужой».
        Непонятно из чего возникшая глупая обида кипела в нем. Понимал, что глупая, но ничего с собой поделать не мог. Шел и шел от Капустиных, куда глаза глядят, пока не сообразил, что оказался за деревней и идет по дороге к трассе. Достал телефон, вспомнил, что не ловит. Сердито срывая верхушки травы, забрался на вершину холма, стал звонить своему водителю.
        - Сергей, забери меня из Завидова! - прокричал он в мобильник. И споткнулся на полуслове. Что это он как маленький: «Забери меня…»
        Но внутри какая-то обида давила, подзуживала. «Ну и пусть. Уеду. Пусть остается со своими пациентами! Уеду. Решено».
        Он спустился с холма и, широко шагая, потопал к трассе.
        Глава 21
        Через неделю Семен привез вещи, спрятал их в сарае, пока Любавы не было дома. Он думал, что хитрее ее. Только она первым делом, войдя за калитку, заметила, что во дворе кто-то был. Щеколда закрыта не так, крышка почтового ящика опущена, а ведь утром ей навстречу попалась Нина - почтальон с полной сумкой. И на глазах у Любавы сунула в ящик газету. Крышка осталась торчать.
        Любава достала газету и потрогала входную дверь - закрыто. Сразу заглянула в баню, а потом в сарай. Так и есть: две огромные клетчатые сумки с одеждой Семена стоят себе в уголочке, накрытые брезентом. Вся одежда там - и зимняя, и осенняя. Уходил-то надолго, вернее - навсегда, а не получилось. И еще ей же условия выставляет!
        Любава потопталась на пороге, вышла из сарая. Она знала уже от знакомых, что Семен у Сизовой не живет больше. Магазин закрыл, а сам ночует на складе. Есть там у них топчан старый, на нем и спит.
        Вот и пусть спит. Пусть почувствует, что это не так просто: пришел, ушел.
        Одно беспокоило Любаву: через два дня кончается у дочки сессия и она возвращается домой. Что ей сказать?
        Любава вошла в дом, сразу включила телевизор. Пока разогревала обед, смотрела какую-то серию. Смотрела она в основном из-за красивых нарядов да интерьеров интересных. Подмечала, у кого как. Нельзя сказать, чтобы она очень уж страдала от одиночества. Сварила себе небольшую кастрюльку борща - на неделю хватило. Стирки тоже мало, не сравнить, как раньше, с мужем. И все же она знала, что примет Семена, хотя бы для того, чтобы досадить сопернице. И тот факт, что муж перетаскивает свои вещи ближе к дому, лил воду на мельницу ее самолюбия.
        На работу она вернулась в прекрасном настроении, а после домой шла своей обычной дорогой, но совсем не такой походкой, какой возвращалась с работы зимой, после ухода Семена.
        Теперь она подметила у себя новую посадку головы, разворот плеч и вообще другой образ. Совершенно довольная собой, она вошла во двор и сразу поняла, что Семен дома. Двор был старательно выметен, а веник с совком стояли под крыльцом, тесно прижавшись друг к другу.
        Она усмехнулась, подошла к крыльцу. Ступеньки были сырые, а на нижней лежала аккуратно расправленная мокрая тряпка. То-то же! А то развыступался, условия начал выдвигать!
        Любава вытерла о половик босоножки, разулась на веранде. Так и есть - полы вымыты, высохнуть еще не успели. С веранды из кухни доносились сногсшибательные запахи. Неужели готовит?
        Она постояла, не решаясь войти. Потом все же набрала воздуха, как перед прыжком в воду, и толкнула дверь.
        Семен выглянул из кухни:
        - Привет!
        - Привет, коль не шутите, - буркнула Любава.
        - А я вот тут… Над курицей измудряюсь… Цыплят табака решил вот…
        - Ну, решил так решил.
        Любава особо эмоций не показывала, кинула сумку на диван и отправилась к себе в спальню - переодеться. Бросаться на шею блудному мужу с распростертыми объятиями не входило в ее планы. Прошлый раз она повела себя с ним слишком мягко, за что и поплатилась. Опозорил ее перед культурными людьми.
        Сейчас Любава решила вести политику непрощенной обиды и стоять на своем до конца. В чем должен заключаться конец, она точно не решила.
        Но, войдя в свою комнату, поняла, что Семен тоже готовился к разговору с ней. На их большой кровати, поверх покрывала, лежала и искрилась всеми оттенками красного дерева шикарная норковая шуба. К такому Любава готова не была.
        Она осторожно прошлась вокруг кровати, любуясь вещью, как произведением искусства, потом развернула, посмотрела подкладку. Качество хорошее. Накинула на плечи и замерла перед зеркалом. Ну надо же! Все по ней, и длина, и в плечах… А сама она, Любава, в этой шубе как царица. Просто Екатерина Великая!
        Поскольку никогда раньше от мужа подобных подарков она не получала, то поняла: чувствует свою вину Семен. Ох чувствует!
        Но когда в комнату, не вытерпев, заглянул Семен, она скрыла свое торжество и даже несколько небрежно спросила:
        - С Сизовой, что ли, снял при расставании?
        Семена аж перекосило.
        - Да ты на размер-то посмотри! У нее размер-то какой? Да и меньше ростом она. Чё ты сразу как эта…
        - А что, по-твоему, я растаять должна? После того, что ты со мной сделал? Ты, Сеня, думаешь, можно боль-то мою шубой прикрыть?
        Семен сразу сменился в лице. Словно ему напомнили о том, что он как бы уже и забыл. Он опустился на стул у двери и голову повесил. А она сняла шубу и аккуратно ее на кровать положила. Как было.
        Помолчали.
        - Люб, - начал Семен, не глядя на нее, - давай жить, как раньше. Давай забудем все, пусть у нас будет, как было.
        - Ты думаешь, такое возможно? - тихо спросила Любава.
        - Если ты простишь меня, то возможно, - тоже тихо ответил он.
        Она покачала головой:
        - Не знаю, не знаю… Живи, конечно, дом твой… Но будет ли по-старому, Сеня, поглядим-увидим.
        Тут он впервые глаза на нее поднял, и в них было столько неподдельной радости.
        - Примерь шубу-то, - попросил он. - На глаз ведь выбирал.
        - Да мерила уж, - ворчливо отозвалась Любава. - Как раз.
        Но сама не противилась, влезла в подставленные Семеном рукава, повернулась кругом, не без удовольствия слушая, как он прищелкивает языком:
        - Королева! Ну надо же как размер-то угадал! Тютелька в тютельку. Глаз-алмаз!
        Без этого уж он никак не мог обойтись. Чтоб себя да не похвалить?
        - Дорогая небось? - предположила Любава.
        - Не дороже денег, - живо ответил Семен. - Один раз живем.
        - Ну спасибо, - наконец завершила Любава. - А с магазином что же?
        - А ну его. Потом решим. Пошли ужинать. Ты ведь голодная?
        Ужинали цыплятами и салатом. Семен и вино принес грузинское. Выпили вина. Любава решила для себя: ну ладно, раз пришел, пусть живет. Но спать с ним она сегодня не ляжет. И завтра. С недельку. Пусть почувствует.
        Вечером постелила ему в гостиной, он ничего не сказал.
        Сама она, по своему обыкновению, долго читала, а потом быстро уснула, с вина. А среди ночи она проснулась - Семен лежал рядом и обнимал ее. И гладил. Она так напугалась, что вскрикнула и даже начала отталкивать его и сопротивляться. Но он, по-видимому, был готов к этому, потому что быстро прижал ее к матрасу всем своим кряжистым телом так, что она даже пикнуть не могла. Тогда она подумала: назло Сизовой! И заключила мужа в объятия.
        На следующий день они встречали Таньку из Москвы.

* * *
        Уже на следующий день, с утра, Добров догадался, что сделал что-то не то. К вечеру ему в голову заползла мысль, что так, как сделал он, поступают только идиоты. Собирался сказать, что готов принять ее жизнь такой, какая она есть, а сам… Вообще, когда он начинал копаться в том злополучном вечере у Капустиных, у него краснели скулы. На третий день он понял, что не найдет себе места, пока не увидит Полину. Он сел в машину и поехал.
        День выдался жаркий, по-настоящему летний. Машина летела через поля, и Борис отмечал глазом: вот поле подсолнухов, ярко-желтое, празднично-веселое. Вот лен, голубой до невозможного. Красиво. Почему он раньше не замечал? Ведь ездил мимо этих полей, видел, а внимания не обращал.
        Потом его взгляд привлекло поле с картошкой. Картошка росла высоко, на ровных приподнятых бороздах. Она была словно голая какая-то. Он даже остановился, чтобы проверить свои впечатления, вышел. Так и есть. Борозды высокие, нетронутые, не ступала по ним нога человека. А сорняков нет, совсем нет, будто и не пололи ее ни разу.
        По дороге ползла телега с сеном. Дождался. Сено вез крепкий загорелый мужчина, ровесник Доброва. Разговорились про картошку.
        - Новая технология, - с непонятной усмешечкой объяснил деревенский. - Такая картошка, что рядом с ней сорняк не растет и жук ее не хочет.
        По всему было видно, что хозяин сена с недоверием относится к новой невиданной картошке.
        - А как урожайность? - не отставал Добров.
        - А шут ее знает. Первый раз посеяли.
        Телега с сеном проехала вперед. Добров постоял, подождал, когда отъедет подальше. Потом он понял, что оттягивает момент встречи с Полиной. Что она скажет? Может, видеть не захочет?
        Полины дома не оказалось. На его вопросы Тимоха ничего вразумительного не ответил. В клубе мать? Нет, не в клубе. Пошла к кому? Ни к кому не пошла.
        У Доброва дернулось что-то внутри. Он догадался, что от него что-то скрывают. Петр Михайлович щурился на солнышке, пожимал плечами. Когда Тимоха ушел, дед проговорился.
        - Понимаешь, - начал он, пряча глаза, - есть тут недалече одно местечко. Полина любит там бывать одна.
        - Одна? - не понял Борис.
        - Ну, траву она там собирает лечебную. Сейчас как раз эта трава и цветет. Стало быть, собирать ее нужно.
        - А почему Тимоха мне не сказал?
        - Полина не велела.
        - А ты почему сказал?
        - Ну-тк! Ты ведь как клещ какой вцепился!
        - Ну так отведи меня туда, Михалыч! Я ее увидеть должен. Обидел я ее…
        - То-то что обидел! - с упреком в голосе откликнулся Петр Михайлович.
        Борис курил, дед молчал какое-то время, ворчал что-то себе под нос.
        - Отведи, Михалыч! - повторил Добров.
        - Эк! - крякнул дед. - Туда просто так не доберешься. Да и не любит она, чтобы там кто праздно шатался…
        Бориса слова старика окончательно вывели из себя.
        - Ну ты это… не темни! Покажи мне, а там - разберемся.
        Петр Михайлович ухмыльнулся в усы.
        - Говорю, не доберешься туда.
        - А она-то как добралась?
        - Вплавь, - невозмутимо ответил Петр Михайлович.
        Поведение Полининого отца привело Бориса в некоторое замешательство. Но только на несколько секунд.
        - Ну вот что, Михалыч, ты покажи, я плавать умею.
        Петр Михайлович, тихо посмеиваясь в усы, закрыл дом, свистнул собаку.
        Шли долго, вышли за село, к реке. Берег, поросший высокой травой, нежно обхватывал неширокую речку. Отдельные плакучие ивы полоскали ветки в воде. Тишина. Воздух гудит.
        - Гляди сюда.
        Петр Михайлович показал на противоположный берег. Там выступало что-то вроде острова. Река в этом месте неожиданно изгибалась буквой «С», обхватив с трех сторон изрядную часть суши. Остров утопал в зелени деревьев, высокой травы. Бледно-голубое небо в рваных пятнах облаков отражалось в изгибе реки.
        - Ну? - почему-то шепотом отозвался Добров. - И что?
        - Не знаю… что, - буркнул Петр Михайлович. - Сейчас поглядим… что. - Сложил ладони рупором и прокричал: - Эге-гей! Дочка!
        Полкан радостно залаял, стал скакать и носиться.
        Прошло несколько минут, прежде чем ветки на той стороне реки закачались, трава зашевелилась, и среди травы проступил силуэт женщины. Голову ее украшал венок из полевых цветов. Одета она была в сарафан, расцветкой повторявший краски поляны. Она будто бы не вышла из глубины острова, а проявилась на фотографии.
        - Вот привел, - развел руками ее отец. - Разбирайся с ним сама. Упертый слишком…
        Он свистнул собаку и пошел прочь, оставив Доброва на берегу. Тот стоял и молча смотрел на Полину.
        - Плыви сюда, - услышал он, хотя было довольно далеко и она сказала это не слишком громко.
        Ей не пришлось повторять приглашение. Добров сложил свою одежду под куст орешника и вошел в воду.
        Вода у берега была теплой, и он почти сразу привык к ней. И поплыл.
        Полина стояла среди зелени трав и улыбалась. Он приплыл, выбрался на берег, окатил ее бисером брызг. Она протянула ему полотенце.
        - Ого! И полотенце есть? - удивился он. - Ты что, живешь тут?
        - Увидишь, - уклончиво ответила Полина и отступила в траву.
        Борис шагнул следом. Теплый воздух ласкал кожу, мягкая трава податливо стелилась под ноги. Полина молчала, не напоминала о том, что произошло. И он понял, что тоже не хочет затрагивать эту тему. Само место не располагало к выяснению отношений. Оно завораживало.
        Это было удивительное место. Полуостров, который образовала река, представлял собой огромную поляну. По краям росли деревья, от близости воды густо разрослась высокая трава, скрывая от постороннего глаза саму поляну. Она находилась как бы в зеленой чаше, и только в одном месте, Борис заметил, поляна соединялась с берегом небольшим перешейком, который переходил в цветущий луг, утыканный там и тут желтыми ульями.
        - Пасека?
        - Да, это пасека отца.
        - А как же он сюда добирается?
        - На лодке. Правда, ставит ее не здесь, а дальше, вон там.
        Она махнула рукой, показывая куда-то вдаль, но Добров не отрывал от нее глаз. Она была настолько новая, необычная в этом летнем наряде, среди растений, что он хотел смотреть и смотреть на нее.
        - Пасека, значит, отцова. А остров - твой? - предположил Борис, глядя на нее смеющимися глазами.
        - Не смейся. Я действительно считаю это место своим. Нигде не бывает мне так хорошо и спокойно, как здесь. К тому же тут растет редкая травка, лекарственная. Сейчас самое время ее собирать.
        Добров заметил на ветках одного из деревьев привязанные для просушки пучки травы.
        Он вдруг почувствовал что-то особенное. Словно треснула скорлупа, которая окружала его много лет. И он ее не замечал, пока она не исчезла.
        Ему показалось, что со всего окружающего мира словно сбросили легкую завесу - краски стали ярче, запахи тоже. Будто волшебная рука настроила барахлящий монитор.
        - Сказка! - сказал он.
        Полина улыбнулась. Добров догадался, что попал в особенное место, где все понятно без слов. Он впервые видел Полину с распущенными волосами, потрогал их, они оказались мягкими и податливыми, как трава. Полина взглянула на него вопросительно.
        - Давно хотел потрогать их, - признался он.
        Полина молча двинулась в сторону желтеющих поодаль ульев.
        - Я чувствую себя Адамом в райском саду, - усмехнулся Борис. Плавки на нем высохли. Вместо панамки он приспособил полотенце.
        - Сейчас мы тебя принарядим, - пообещала она.
        Возле пасеки, на пригорке, стоял настоящий лесной шалаш. Точно такой Борис видел в детстве, в учебнике «Родная речь». Конспиративная квартира вождя революции.
        Борис не успевал удивляться.
        Полина нырнула внутрь и вернулась с синими дедовыми штанами - спецовкой. Штаны Доброву сошли за бриджи, поскольку доходили почти до колен.
        - Ты голоден? - поинтересовалась Полина. Он отрицательно помотал головой. - Тогда идем со мной.
        Они вернулись на поляну.
        - Будем собирать травы. Вон видишь - синенькая?
        Борис разглядел на поляне синий, с сиреневым отливом, клочок разнотравья.
        - Это душица.
        Борис опустился на колени, голову наклонил к этой траве, вдохнул ее острый насыщенный аромат.
        - Ты меня зимой чаем поила. Я вспомнил.
        - Да, точно.
        Полина стала рвать душицу, а Добров упал в траву и уставился в небо.
        - Господи, красотища-то какая! Нет, ты не представляешь, какой это кайф после города… Я тебе передать не могу!
        - Я понимаю, - улыбнулась она.
        Он повернулся и стал смотреть на нее, как она траву рвет и вяжет в пучки. И лицо у нее при этом спокойное, умиротворенное.
        - Скрытная ты, Полина, - вдруг сказал он. - А если бы я сам не явился сюда, ты бы мне и не показала это место? Признайся…
        Она ответила не сразу:
        - Я думала, что ты… не приедешь больше.
        - Правда? - Он пытливо смотрел ей в лицо. - Ты могла такое подумать?
        - Конечно.
        - И что? И вот так бы я не приехал, и ты бы жила, как жила… Траву собирала, больных своих лечила бы…
        - Конечно, - повторила она.
        - Выкинула бы из памяти, будто меня и не было…
        - Почему? Вспоминала бы. Ты хороший человек.
        - Понятно… - через некоторое время отозвался он. - Но… ты ждала меня? Хоть немножко?
        - Я тебя вчера ждала.
        - Правда?
        - Да. И загадала: если ты приедешь, привести тебя сюда. Но ты не приехал.
        - Я вчера не мог, - соврал он. - Но я сегодня приехал! А ты правда меня ждала?
        Она посмотрела на него без улыбки:
        - Правда.
        - Тогда иди сюда.
        Он потянул ее за руку, соцветия душицы высыпались в траву.
        Они стояли на коленях и смотрели друг другу в лицо. Близко-близко. Добров осторожно снял с нее венок и положил в траву. Полина обняла Бориса, и некоторое время они сидели среди травы, цветов и деревьев, составляя с ними единое целое.
        - Твои волосы пахнут этой поляной, - сказал Добров.
        - А твои - дымом.
        - Ты знаешь, чего я больше всего хочу?
        - Догадываюсь…
        В следующее мгновение они оказались в мягкой траве, куда-то делись сарафан и синие дедовы штаны. Поцелуи Бориса сыпались на нее дождем, ее тело счастливо отзывалось на каждый.
        Наконец Борис добрался до локтя правой руки и запечатлел свой поцелуй на двух маленьких родинках на сгибе. Полина со все возрастающим удивлением прислушивалась к собственным ощущениям. Его прикосновения будили в ней дремлющие силы. Она их чувствовала, как туземцы чувствуют близкое извержение вулкана. Она приподнялась над мужчиной, и он заметил, как потемнели ее глаза. Волосы золотистой завесой скрыли от него поляну.
        В следующее мгновение они соединились и уже не видели и не ощущали ветра, травы, жары, поляны. Они чувствовали лишь друг друга. Чувствовали так, словно стали одним существом. Словно, дыша и двигаясь в одном ритме, образовали новую вселенную, и там, внутри этой вселенной, готовился к извержению вулкан. Оба они жаждали этого.
        Потом молча лежали в траве, соприкасаясь пальцами рук. Сколько времени прошло? Борис уснул. А когда проснулся, Полина уже сидела возле зарослей душицы и собирала траву.
        Он подобрался к ней на четвереньках, лег рядом и положил голову к ней на колени.
        - Ты знаешь… Нет, ты не знаешь, - пробормотал он. - Кто придумал, что ты Женщина-зима?
        - Это врач «скорой помощи», Леня. Да ты помнишь его…
        - Ты не зима. Ты самое настоящее лето!
        Она улыбнулась.
        - О чем ты думаешь? - не унимался он, глядя на нее снизу вверх. Глаза у него блестели.
        - Я думаю, что пора готовить обед! - весело объявила Полина и поднялась.
        Они варили в котелке пшенную кашу с тушенкой. Потом черпали ее деревянными ложками, дули на нее, обжигались. И было очень вкусно. По крайней мере Борис не помнил каши вкуснее.
        Потом спали в шалаше, на душистом сене. Вернее, спала Полина. Ее голова лежала на его руке, а он трогал носом ее волосы. За непрочными стенами шалаша стоял ровный гул пчел, где-то, совсем рядом, жужжал шмель. Высоко над шалашом переговаривались деревья. Борис улыбался в полудреме. Он чувствовал почти младенческое умиротворение рядом с этой женщиной. Не хотелось шевелиться, тревоги вчерашних дней растворились, уплыли по течению, а камыши тихо кланялись им вслед.
        Полина спала, а Борис думал о ней, вспоминал о том, что собирался сказать ей, когда ехал сюда. Теперь были нужны другие слова, они не приходили на ум. Нежность и удивление переполняли его. Ему хотелось целовать ее волосы, но он боялся спугнуть сон, поэтому лежал и тихо улыбался.
        Позже они отправились бродить по окрестностям. Она то и дело наклонялась к какой-нибудь травке и объясняла Борису:
        - Воробейник лекарственный. Помогает при головных болях… А эту хорошо заваривать при бессоннице.
        Они обошли гудящую, как линия электропередачи, пасеку и вышли на поляну к лесу. Вдруг Полина остановила своего спутника:
        - Тихо.
        Они постояли, прислушиваясь. Борис ничего не услышал.
        - Ложись, - предложила она и сама улеглась в траву, на спину.
        Борис теперь уже ничему не удивлялся. Лег рядом.
        - Здесь слышно, как бьется сердце земли.
        Добров повернулся и ухом прильнул к земле.
        - Нет, не так. Ляг на спину. Закрой глаза. Расслабься. Пусть твое сердце бьется в унисон с тем, которое ты слышишь.
        Борис ничего не слышал, но ему нравилось играть в эту игру, полную таинственного первобытного смысла. Даже если Полина предложила бы ему прыгать через костер, он с радостью согласился бы. Давно он не чувствовал себя таким свободным, здоровым и спокойным.
        Высоко над ними плыли мелкие рваные облака, рядом, по высокой травинке, карабкалась божья коровка. Где-то глубоко под ними мерно стучало сердце земли, которое умела слышать женщина, что была рядом. Он глупо улыбался оттого, что счастлив.
        Вечером они сидели у костра и негромко разговаривали. Звуки окружающей природы изменились. Цикады завели стройную свою песню, тонкими писклявыми голосами подпевали комары. Однако, когда Борис и Полина забрались в шалаш, комары остались снаружи, словно что-то отпугивало их.
        - Ты наверняка слово знаешь такое, от комаров? - допытывался Борис, заглядывая в ее мерцающие темные глаза.
        - Есть одно средство. Оно вплетено в стены шалаша.
        - Ты колдунья, - заключил он, не в силах оторвать глаз от ее лица.
        - Глупости. Просто мне все интересно. И народная медицина, и гомеопатия. После смерти мужа нужно было куда-то себя деть. Стала травы изучать, ходить по полям…
        - Я тоже хочу с тобой ходить по полям, - подхватил Добров. Заметив, что она улыбается, продолжил: - Нет, я серьезно. Я понял, что на самом деле хочу жить здесь. Дом построю. Выкуплю ваш колхоз и буду…
        Он не договорил, потому что Полина прикрыла ему рот ладошкой.
        - Не говори ничего. Слова, сказанные вечером, утром обычно рассыпаются как песок.
        - Тогда я утром тебе все скажу, - промычал он ей в ладошку.
        - Утром скажешь, - согласилась она и поцеловала его в место меж бровей.
        Ночь опустилась на шалаш и зажгла звезды. Короткая июльская ночь сейчас принадлежала им двоим.
        По траве за шалашом неслышными шагами ходило лето. Оно было несказанно удивлено, когда ранним молочным утром, еще до восхода, из шалаша выскочил мужчина, совершенно голый, и стал скакать по поляне, ныряя в клубы тумана и что-то выкрикивая. Вслед за ним выбежала женщина, и они вдвоем стали носиться по поляне, догоняя друг друга, то и дело падая в траву.
        Потом из-за леса показалось апельсиновое солнце. Лучи осторожно прорезались сквозь туман. Зародилось новое утро.
        Мужчина и женщина долго плавали в реке, а потом сидели на берегу, закутавшись вдвоем в одно лоскутное одеяло, и смотрели на воду.
        - Я тебя хотела попросить…
        - Проси.
        - Привези сюда своего сына. Я хочу попытаться помочь ему.
        - Ты знаешь средство от астмы?
        - Их много. Можно попробовать…
        - Я и сам думал об этом. Конечно, привезу. Тебе придется терпеть нас двоих, пока я не построю дом.
        - Потерплю, - улыбнулась Полина.
        - Уже утро. Теперь я могу говорить о том, что задумал?
        - Говори…
        И Добров начал рассказывать.
        Глава 22
        Поздно ночью Петр Михайлович вышел из бани. Сегодня он парился последним. После Доброва, Полины, Тимохи. Когда-то он любил ходить в первый жар, но теперь опасался - сердце стало пошаливать. Вроде бы на пенсии человек, не о чем беспокоиться, а оно, глупое, еще сильнее волнуется, чем в молодости. За детей больше. За Любаву, за Полю, за Светочку, за Тимоху.
        Петр Михайлович посидел на приступке. Отдышался. Снял полотенце с головы, повесил на веревочку. Подозревал (но о своих подозрениях никому не рассказывал), что не свои волнения он сейчас переживает. Зинины. Была бы жива Зина, он бы подтрунивал над ней, что она все жизнью детей живет, будто от ее участия что изменится. Это ее была забота - обо всех о них печься, охать да ахать. А он помалкивал больше. Никогда не думалось, что Зина вперед уйдет. Ан вон как вышло! Теперь ее думки перешли к нему. И он частенько ловил себя на мысли, что смотрит на многое ее глазами. Вот, например, в огороде сроду не любил возиться. С цветами там, с рассадой… Стал возиться! Да как ревностно, прямо до одури. Огурцы вон дырками пошли вдруг - слизняк завелся, пришлось их сухой горчицей посыпать. Ничего, ходил, щупал чуть ли не каждый листочек. Выровнялись огурцы. Когда бы раньше он подобной ерундой занимался?
        Готовить научился. Выходит, жить стал за двоих и стал для дочерей и папой, и мамой. Как бы символом родителей.
        Он это осознавал. Ответственность перед Зиной чувствовал и потому вникал во все. Не было для него мелочей.
        На крыльце сидел внук Тимоха, смотрел на звезды.
        - У меня ночуешь?
        - Ну.
        - И правильно. А то совсем переходи, у мамки тесно теперь небось?
        Тимоха не ответил. Дед сел рядом. Помолчали.
        - Нет, - наконец ответил Тимоха. - Борис Сергеич дом будет строить. Просторный, в два этажа. Сказал, за лето построит.
        - Так уж и за лето? - крякнул дед нарочно, чтобы раззадорить внука на разговор. - Что ж это за дом такой будет?
        - Раз он сказал - сделает, - степенно возразил Тимоха. - Сейчас знаешь какие технологии? За три дня строят!
        - Ну уж, за три дня! - Петр Михайлович покачал головой. - Такому ни в жизнь не поверю. Это не дом, Тимоха. Шалаш!
        - Сам видел по телику. Все привозится, монтируется на месте. Все уже готовое, только собрать. И водопровод, и отопление.
        - Конструктор, короче.
        - Ну да, вроде конструктора. Но домик классный получается.
        - Дача, - скептически прокомментировал дед. У него уже сложилось мнение насчет постояльца. В людях он научился разбираться. Но ему была интересна позиция внука - как-никак отчим у парня наклевывается. Да еще с сыном-мальком, для Тимохи, единственного ребенка в семье, это конкуренция. А он спокоен и даже как вроде равнодушен. Потому-то и задавал Петр Михайлович каверзные вопросы внуку, подбрасывал «замечаньица».
        - Почему - дача? - надулся Тимоха. - Он жить здесь станет. Будто ты не знаешь!
        - Ну, летом, может, и будет, а так…
        - И так - будет, - упрямился Тимоха.
        - Да с чего вдруг, Тимка? - не отступал дед. - Он бизнесмен! У него в городе фирма, денег полно, квартира, машина вон какая. А тут - деревня.
        - А ну и что! - кипятился Тимоха. - Он знаешь, как мне сказал: «Ставлю цель - добиваюсь. Ставлю новую цель, более трудную, - добиваюсь». А может, он поставил цель - деревню вытащить из нищеты, сделать ее богатой, как раньше? Это тебе как, дед?
        - Слабо… - невозмутимо отозвался Петр Михайлович, глядя в сторону.
        - Слабо? Борис Сергеичу - слабо?! Да ты чё, дед? Да он смотри сколько сделал! Тебе этого мало?
        - Немало, - согласился Петр Михайлович. - И все же - мало. Ты не понимаешь, Тимка. Деревня должна доход приносить. А иначе какой смысл ему в нее вкладывать? А это тебе не торговля: продал - деньги получил. Тут надолго закладывается, долго придется результата ждать.
        - Ну и что - долго! Я как раз академию закончу, приеду на подмогу.
        - Эх, дождаться бы! - искренне встрепенулся Петр Михайлович. - Тебе бы с бабкой твоей, покойницей, побеседовать… С Зинаидой Тимофеевной. Вот та экономист была! Она бы уж сейчас все выкладки… Понимаешь, когда колхоз разваливаться начал, много умников находилось. Вот и Гуськовы поначалу думали выкупить часть хозяйства, а потом и весь колхоз. Только ведь там работать надо, в колхозе-то. День и ночь. Подумали и не стали связываться.
        - То - Гуськовы, а то - Добров.
        - Не сотвори себе кумира, - усмехнулся дед, искоса взглянув на внука.
        - Почему - кумира? - возразил Тимоха. - Я просто справедливо говорю, как думаю. Ничего не кумира… А ты чё, дед, не доверяешь ему?
        Петр Михайлович помолчал. Потом, когда Тимоха уже вроде бы забыл свой вопрос, сказал:
        - Не то чтобы не доверяю, а понять пытаюсь. Зачем ему это, если у него все есть? Может, он от города устал, а может, неприятности у него там? Душа человеческая - тайна великая. Не понимаю я его, Тимоха.
        - Мамку он любит, вот и вся тайна.
        - Думаешь, любит? - Дед снова покосился на внука. - Откуда ты знаешь?
        - Я знаю, что такое любовь, - глубокомысленно ответил Тимоха.
        Дед, потрясенный, затих. Не знал, что ответить. Засмеяться не посмел. А сказать назидательно, что, дескать, он семьдесят лет прожил и не ведает, что такое любовь, не может точно ее определить, - не решился. Шут его знает. Может, в пятнадцать-то оно виднее насчет любви?
        С огорода доносился равномерный звон цикады. Где-то в камыше, в пруду, кричала ночная птица. Звала кого-то.
        - А вот в соседней области тоже случай был, - начал дед после паузы. - В одно село (там национальностей пять живет, не меньше) приехал крутой мужик. Из татар. Ну вот… Ничей не родственник, главное. Просто приехал и стал мечеть строить. А заодно заборы на главной улице поправил, памятник возле сельсовета воинам-освободителям новый заказал. Сделал все и уехал.
        - Ну и что? - Тимоха не понял, к чему клонит дед.
        - Так… По телевизору показывали. Удивительный просто случай. Никто не понял, кто он, зачем все это сделал.
        - Просто хороший человек, - сказал Тимоха.
        - Да. Злу-то мы перестали уже удивляться, - согласился Петр Михайлович. - А добру - удивляемся. А я вот думаю, Тимка, может, сейчас время такое… Звезды, может, как-то по-особенному расположены. В нашу пользу?
        - Это как так?
        - Ну так. Если, допустим, Марс в силе, то войны не избежать, это уж правило такое. А сейчас, я слыхал, эра Водолея. Она, может, для сельчан - самое то?
        Тимоха в темноте пожал плечами. Желание деда свалить чужие заслуги на звезды было ему непонятно.
        - Пойду я, дед. Спокойной ночи.
        - Как - пойду? Ты же ночевать хотел?
        - Да Ростик там… Забыл я, что обещал на рыбалку его взять. Проснется - нет меня, расплачется.
        - Ну-ну… Зайдите утром, я вам червей приготовлю.
        На Тимохином диване, на самом краю, спал тощий, бледнокожий Ростик. Еще немного, и он свалился бы с дивана. Тимоха передвинул его к стенке, сам лег с краю. Раньше Тимоха не представлял, что бывают такие бледные до синевы дети, которые ни разу не видели лошади или, например, коровы. Занять Ростика не составляло труда. Он был готов с утра до ночи чистить лошадь, рвать траву для гусят и кормить кроликов. Этот мальчуган широко распахнутыми глазами смотрел на все и доверчиво льнул к Тимохе и деду. Его полюбили как-то сразу. Он никому не мешал, а только добавлял особый привкус в ежедневную деревенскую жизнь. Доили корову, поили теленка или собирали колорадского жука - невольно приходилось смотреть на эти занятия удивленными глазами Ростика. Особенно полюбил Ростик Славного. Старый конь будто понимал, что с ним рядом ребенок. Наклонялся к малышу и терпеливо стоял, пока тот хлопал его по гладкой морде.

…Они наверняка проспали бы, если бы их не разбудил Добров.
        - Эй, рыбаки, хватит дрыхнуть!
        Ростик, как солдат, глаза распахнул, в штаны впрыгнул, бегом в сени - проверять удочки. Тимохе вставать не хотелось. Не выспался. Но - обещал.
        Добров палец приложил к губам. Тихо, мол. Чтоб мама не слышала.
        - Я вас провожу, - шепнул.
        Тимоха догадывался, зачем Добров так рано поднялся, но молчал.
        Прошли улицей до Никитиных, потом Добров дошел до пшеничного поля. Ребята отправились дальше, к озеру, а Добров остался. Тимоха немного погодя оглянулся. Добров рвал в меже васильки.
        Васильки - сорняк, но Добров наберет много, сделает букет, поставит на окно к матери в спальню. Мать проснется - цветы на окне. У нее потом весь день будет хорошее настроение. Вот он всегда так - с фантазией. Уже давно решил Тимоха сделать то же для Марины. Но Плешивка вставала раньше его. Идешь, а она тут как тут - стоит с тяпкой в огороде:
        - Куда, мальчишки? На карася?
        Не спится ей…
        Сегодня с рыбалки возвращались, когда солнце стало припекать. Ростик шел впереди, держал прутик с карасями. Тимоха насобирал васильков. Марина сейчас только-только просыпается. Только бы Плешивки в огороде не оказалось!
        - Ты, Ростик, беги домой, хвастайся уловом. А я чуть позже приду.
        Ростик кивнул, пустился вприпрыжку. Непривычно было ему, городскому, которого всю жизнь за ручку водили, свободно носиться на просторе. Непривычно и сладко. Побежал…
        Тимоха положил удочку у палисадника, огляделся - никого. Толкнул калитку - тихо. Маринино окошко выходило в огород. Обошел дом, через морковную грядку перешагнул. Вот оно, открыто.
        Тимоха пробрался осторожно, заглянул. Никого в комнате. Постель застелена, на столе пусто, чисто. Будто и не ночевали здесь.
        - Э-эй! Кто там? - донеслось до него из глубины огорода. Есть! Застукала…
        Тимоха цветы за спину, стоит как ни в чем не бывало.
        - Здрасьте, теть Кать! Марина дома?
        Катя Плешивка собирала в банку колорадского жука. Увидев Тимоху, закрыла банку крышкой, отряхнулась. Пошла навстречу.
        - А, Тимофей… Ты к Марине, что ли? Пошли в дом, чего на жаре-то стоять?
        Тимоха не стал возражать. Потащился за Плешивкой в дом. А цветы за спиной прячет.
        Плешивка вымыла руки под рукомойником, попила воды.
        - Квасу хочешь?
        Тимоха выпил квасу. Прошли в зал.
        - Уезжать собралась наша Марина, - вздохнула Плешивка и кивнула в сторону спальни. Тимоха проследил ее взгляд. В Марининой спальне на полу стояли ее вещи - большая сумка на колесиках и чемодан.
        - Куда? - не понял Тимоха. - Не говорила ничего… В отпуск, что ли?
        - В отпуск… Кабы в отпуск! Совсем…
        - Как - совсем? - не поверил Тимоха. - Куда?
        - К милому свому, в город.
        - Как - к милому? - повторил Тимоха. - Он же…
        - Женат, - кивнула Плешивка. - Знаю. Вчерась она мне призналась. Женат, говорит, теть Кать, но обещал развестись. Так и сказал в прошлое свидание: разводиться буду. Приеду, мол, за тобой. Будь готова. И число назвал, сегодняшнее. Она давеча весь день вещи складывала.
        - Приехал? - упавшим голосом спросил Тимоха.
        - Приехал. - Катя рада была поговорить. Она долго жила одна. А Марина не слишком разговорчива. И вдруг - гость. Слушает, не перебивает. - Вещи вон стоят. Не взяли пока. «Мне, - сказал, - надо с тобой поговорить». Посадил в машину и увез. Вот жду. Уедет ли, останется? Не знаю…
        Тимоха не мог говорить. Потому долго молчал, а Плешивка все что-то рассказывала, рассказывала.
        - Ну, я пошел… - наконец выдавил он. Поднялся, вышел на улицу. Как во сне добрел до угла, вспомнил про удочки. Вернулся за ними. Так и шел - с удочками и букетом васильков. Потом цветы выбросил.
        У дома стояли старые «Жигули», «пятерка». Значит, тетка приехала из райцентра. Никого не мог сейчас видеть Тимоха, ни с кем не мог разговаривать. Положил удочки у дедова забора и пошел куда глаза глядят.
        Добров решил показать Семену место под конноспортивную школу. И Ростик пошел с ними. А сестры остались готовить окрошку. Не виделись они давно, обеих поглотила словно с неба свалившаяся личная жизнь. Некогда было обменяться мнениями. Теперь, оставшись одни, они торопились наверстать упущенное.
        - Как Семен? - первая спросила Полина.
        - Как шелковый! - кивнула Любава и перешла на шепот, хотя знала, что в доме никого нет: - Настоял продать магазин, представляешь? Хочет взять в аренду лимонадный цех. Квас делать газированный.
        - Я говорила тебе, что он вернется? Говорила? - озорно блестела глазами Полина. - А ты - не приму, то-сё…
        - Куда ж деваться? - вздохнула Любава, пряча хитринку в улыбке. - Жизнь вместе прожили как-никак. Не чужие… Ну а ты, сестрица, я смотрю, тоже век вдовствовать не собираешься…
        Полина боялась говорить о них с Добровым. Об их счастье. Казалось оно ей неправдоподобным, а оттого - зыбким, непрочным.
        - Мне странно все это, - призналась она, перестав кромсать картошку. - Иногда кажется - проснусь, и все исчезнет. И он, и все… И опять я одна. И ничего нет…
        - Странно ей! - воскликнула Любава. - Что странного-то, я не понимаю? Встретились два человека, полюбили. Не бывает, что ли?
        - Бывает, но такое… Он ведь совсем свою жизнь изменил ради меня. Совсем, круто. А если он поймет, что не может жить в деревне? Поймет и уедет?
        - Ох, ох, ох! Заголосила! Изменил - значит, хотел этого. Значит, что-то его в той жизни не устраивало. Искал чего-то, вопросы себе задавал. Уважаю я таких. Чего смеешься? Уважаю. Вообще на мужиков смотрю как на детей. Все дети, все играются в кого-то. Кто в царя играет, кто в бандитов, кто в деловых и крутых. А настоящих, которые не играются, тех мало. Вот твой Добров - настоящий. Из тех, кто придет, трезво оценит, разрулит любую ситуацию. Силой, но без подлости. Молодец. И ты, Поля, молодец, что счастья своего не упустила.
        - Сплюнь!
        Любава суеверно сплюнула три раза через левое плечо и постучала по столу.
        - Кстати, тебе привет от Панина.
        - Батюшки! Что это с ним? Вспомнил…
        - Да так, виделись. Предложил мне выдвинуть свою кандидатуру в районную Думу.
        - А ты?
        - Обещала подумать. Ну так вот - не наврал он про дом для врача общей практики-то! Проект показывал. Ничё домик. Полдома - для приема больных, полдома - жилая. Балкон, усадьба - все дела.
        - Хорошо бы, - вздохнула Полина. - Я соскучилась по работе.
        - В медицину уйдешь - по клубу своему будешь скучать, по театру.
        - В театре можно остаться для души. Клавдия Семеновна новую пьесу подобрала. Только с кем ставить-то? Ольга в декрет уйдет, Володька с Ирмой уехали.
        - Ничего о них не слышно?
        Полина сходила в спальню, принесла конверт.
        - Вот, Ирма письмо прислала. Правда, обратный адрес - до востребования. Боится.
        Любава развернула письмо. Оттуда выпала фотография. Она говорила сама за себя. На снимке они были втроем: Ирма смеялась и прижималась к Володькиному плечу. Тот держал на руках Катю. Малышка тоже смеялась и показывала пальцем в фотоаппарат.
        - Счастливы, значит, - сделала вывод Любава. - И слава Богу. Ну а Гуськовым не позавидуешь, - после паузы продолжила она. - Как говорят, беда не приходит одна.
        - Макаровну жалко. Сразу оба сына за решетку попали. Она только после операции, слаба еще. Я на днях к ней заходила. Похудела она, есть ничего нельзя, диета.
        - Чё жалеть-то? - возразила Любава. - Они знали, чем занимались. Хотя, конечно, оказались крайними. Знаешь, как на самом деле было? Как раз перед выборами губернатора объявили месячник по борьбе с преступностью. Ну, как обычно. Нужно что-то крупное раскрыть, отчитаться. Мишкин звонит Лысенькому (это их глава, бандитов местных). Звонит, значит, Лысенькому и говорит: как хочешь, я должен кого-то поймать. Сдавай, мол, кого не жалко. И работай дальше.
        - А тот что?
        - Тот не соглашается: моих, мол, пацанов не трогай. Я тебе, мол, плачу исправно и отвали. Тогда Мишкин говорит: меня могут снять за то, что месячник плохо провел, придет новый вместо меня и твою контору накроет.
        - Ну? - Полина бросила все дела, голову на локти положила, слушала.
        - Тот задумался. Есть резон в словах мента, как ни крути. Кого-то придется сдать. А Мишкин и говорит: вот твои Гуськовы засветились со своей мамашей, народ бог весть что про них перед зданием администрации кричал, и тем более на камеру сняли.
        - Да, Ванюша мне показывал.
        - Ну вот. Про них все, мол, знают, что они в своей мастерской краденые машины разбирают. Жалко тебе их, что ли?
        - И Лысенький согласился?
        - Он не дурак. С Макаровной-то у Павла прокол вышел. Она, как очнулась, как все узнала, наехала на Павла. Тот побежал заявление забирать. Псих. Ну, ты эту историю знаешь.
        - Да, Макаровна меня не подвела, - согласилась Полина. - Дай Бог ей здоровья.
        - Будет здоровье с такими сыночками, - отозвалась Любава. - Ну так вот. Лысенький подумал и сдал Гуськовых.
        - Да… - потрясенно выдохнула Полина. - Ну а ты-то откуда все знаешь?
        - Боже ты мой! - всплеснула руками Любава. - Тоже - секрет! Райцентр - та же деревня. Кирюхин под хмельком своей жене проговорился, а она у меня в пекарне тесто берет на пироги каждую субботу. Я теперь все дела знаю.
        - Так оставили Мишкина-то?
        - Мишкина оставили, Снежко перевели и еще кое-кого местами поменяли.
        - А еще какие у вас новости? - доставая из холодильника квас, спросила Полина.
        - У тети Стеши опять курей украли, - бесстрастно сообщила Любава. - Новых. Бройлерных.
        Полина несколько секунд молча смотрела на сестру, а затем начала смеяться. Сначала короткими порциями. Ей вторила Любава. Потом смех затянулся. Они смеялись теперь, едва взглядывая друг на друга, не в силах остановиться. Когда мужчины возвращались домой, издалека услышали заразительный звонкий смех своих женщин.
        Тимоха бродил весь день, а к вечеру ноги сами привели его к дому Кати Плешивки. Марина сидела на перильцах крыльца. Курила. В ее позе, в посадке головы, плеч было что-то новое, чего он не замечал раньше. Тимоха примостился на завалинку дома напротив. Сидел и смотрел, как Марина курит. Она видела его, но в его сторону даже не взглянула. Ей не нравилось, что Тимоха про нее все понимает. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она страдает.
        А она страдала. Ее гордая поза пыталась скрыть это, но только, наоборот, подчеркивала. Тимоха готов был расправиться с этим городским. Будь городской неженатым парнем, дал бы ему хорошенько. А так… у него дети маленькие дома, вроде Ростика. Сам видел.
        И что же он за человек такой, что не жалко ему девушку мучить?
        Много мыслей побывало у Тимохи в голове, пока он сидел и смотрел на Марину. Она делала вид, что не замечает Тимохи. Докурила, подобрала колени к подбородку. Сидела без движения на перильцах, смотрела вдаль.
        Знал Тимоха наверняка - думает о том, о женатом. Думает, что вот снова не сдержал обещания. Придется что-то решать самой. А что решать? Надо забыть его. Да разве это так просто - забыть?
        Тимоха вздохнул. Он научился глубоко вздыхать с той поры, как полюбил Марину. Она вдруг встрепенулась, позвала его:
        - Тим!
        Он поднял голову, выжидательно уставился на нее.
        - Тим, пригони свой мотоцикл! Покатаемся…
        Тимоха ожил. Мотоцикл? Да это он мигом. Одна нога здесь, другая - там. Помчался домой, вывел из гаража сверкающую «Яву». Взревел тот, как зверь, взлетел, понесся по деревне, поднимая теплую мягкую пыль…
        Марина ждала его на повороте. Мотоцикл вылетел за село, Тимоха зажмурился. Марина держала его за бока. Нервные у нее были сегодня пальцы, напряженные. Летели сквозь ветер по пустынной дороге, мимо проносились поля, пруд, озеро, снова поля. Это стремительное движение было по душе Тимохе, он любил скорость, теплый колючий ветер, запахи разнотравья, желто-синие дали.
        Они укатили далеко от Завидова, за соседнее село. Дальше простирались луга, отведенные под покос. Луга спускались к реке, и все дороги терялись там. За рекой синел лес.
        - Останови, - попросила Марина.
        Тимоха притормозил. Слезли.
        - Научи меня, - попросила Марина.
        - Хочешь сесть за руль?
        Тимоха обрадовался. Если человек чего-то хочет - не все потеряно. Это здорово, что она чего-то хочет.
        Он показал, как выжимать газ, как поворачивать, как тормозить.
        - Почти как на велосипеде, - усмехнулась Марина.
        - Только вот на эту сильно не нажимай, а то разгонишь сразу. Я рядом буду. Давай.
        Марина села, сделала, как он показал. Мотоцикл послушно заурчал и сорвался с места. Тимоха побежал рядом, потом - отстал.
        - Сильно не жми, - кричал он, - вот так!.. Теперь останавливай!
        И вдруг Марина, которая все время смотрела вперед, упрямо сведя брови и закусив губу, нажала на газ. Мотоцикл взревел и помчался вперед.
        У Тимохи вначале и мысли не возникло, что она могла сделать это нарочно. Думал - нечаянно нажала.
        - Жми на тормоз! - кричал он, прыгая сзади по кочкам. - Останавливайся!
        Куда там! Мотоцикл, подобно взбесившемуся животному, рвал вперед. Тимоха бежал далеко позади и орал. Пока Марина ехала по дороге, он надеялся, что она сообразит, как остановиться. Это же так легко!
        И вдруг его осенило: она нарочно! Она специально позвала его кататься, а сама все решила наперед. От бессилия и страха за нее Тимоха похолодел.
        Она летела через луг, прямо к реке. Это был правый, высокий, берег.
        Она летела молча, волосы ее длинные развевались сзади, как фата, и подол сарафана полоскался на ветру. Тимоха остановился и схватился за голову.
        - Прыгай! - орал он. - Прыгай!
        Когда увидел, что мотоцикл с Мариной влетел в синеголовки, разросшиеся у самого берега, зажмурился. Остановился.
        Всплеск. Образовавшаяся сразу тишина ударила словно веслом по голове. Тимоха потерял все звуки. С трудом передвигая ватные ноги, он пошел к берегу. Медленно шел, долго. Когда он увидел Марину, увидел, что она сидит в траве и плачет, остановился. Опустился на землю, лег и закрыл глаза.
        Сколько прошло времени? Марина устала плакать. Он открыл глаза. Ничего в природе не изменилось. Головки цветов участливо смотрели на него со своих стеблей. Он поднялся, подошел к Марине, сел рядом.
        - Ты это… из-за него, да? - спросил он то, что и так было ясно. - Ты сама, нарочно хотела…
        - Да, хотела, Тимоха. - Она повернула к нему заплаканное лицо. - Тебе когда-нибудь было так плохо, как мне? Было?!
        - Было, - кивнул Тимоха.
        - Когда?
        - На ярмарке. Когда я увидел, как ты на него смотришь.
        Марина долго не сводила глаз с Тимохи. А он смотрел на воду. В воде малиновым отливал закат.
        - Ты ведь любишь меня, - не то спросила, не то сказала она.
        - Люблю, - согласился Тимоха.
        - Ты тоже страдаешь, - проговорила она задумчиво.
        Он ничего не ответил.
        Вдруг она поднялась, отошла немного от берега и… скинула сарафан.
        Тимоха удивленно уставился на нее. Она была почти что голая, в одних крохотных трусиках, которые можно было не считать. Она была такая стройная, тоненькая. Вся загорелая, а грудь - совсем белая. Маленькая, упругая, белая грудь. Тимоха впервые видел такое. Смотрел и не мог заставить себя отвернуться.
        - Иди сюда. Ты ведь хочешь меня? Что же теперь… Ты хороший… Зачем ты будешь страдать? Иди ко мне…
        Она говорила так ласково и настойчиво, что он почувствовал: еще немного, и он подчинится. Тимоха отвел глаза:
        - Оденься.
        - Чего ты испугался, глупенький?
        - Я так не хочу. Ты любишь его. Мне так не надо.
        Он не смотрел, но чувствовал, как она там одевается. Подошла, села рядом.
        - Странный ты. Что же, будешь ждать, когда я разлюблю его и полюблю тебя?
        Он кивнул. Она с сомнением покачала головой:
        - Если не дождешься?
        - Я долго могу ждать. Всю жизнь.
        Марина тоже стала смотреть на реку. Вода была красная - солнце купало в ней последние лучи.
        - Может, ты и прав. Как говорит твоя мама: «Мы себя не знаем».
        - Пошли. - Тимоха поднялся и подал ей руку. - Нам теперь пешком идти, а это долго. Вечереет уже.
        Марина послушно пошла рядом с Тимохой. Сейчас они поменялись ролями: он был взрослый, а она - маленькая. Они подошли к самому берегу и заглянули вниз. Мотоцикл утонул, его не было видно под водой.
        Они молча повернулись и пошли домой. Сумерки ложились на поля большими развернутыми крыльями. Солнце почти село, оставив в небе память о себе - редкие малиновые отблески. Во всей природе царили покой и умиротворение, как молчаливый упрек человеку с его суетой и безумствами.
        Они шли молча. Говорить не хотелось. Каждый думал о своем. Где-то далеко, за полями и дорогами, их ждал дом. Но как долго к нему предстояло идти…