Дворец из песка Анастасия Дробина
        Какую тайную цель преследует Судьба, сводя таких разных людей, как известный бандит Пашка Шкипер и Александра, девушка с удивительными способностями целительницы? Они стали мужем и женой - и для Саши началась совсем другая жизнь: дом на средиземноморском побережье, собственный ресторан, наряды от известных кутюрье, роскошные драгоценности, возможность не думать о завтрашнем дне… Но как справиться с вечным беспокойством?..
        Анастасия Дробина
        Дворец из песка
        Часть I
        Буров
        Владимир Буров, владелец социально-политического журнала «Наше время», сорокалетний усталый человек, стоял у окна рабочего кабинета, смотрел в окно и сосал потухшую трубку. Был октябрь, и маленький дворик внизу засыпало желтыми листьями. Ветер лениво гонял их по углам двора, время от времени принимался накрапывать дождь. Нужно было работать, но Буров уже четверть часа находился у окна. Внимание его привлек золотистый лист, кружащийся над его запаркованной у подъезда машиной. Буров загадал про себя: если лист упадет на крышу - у Маши все будет хорошо. Лист совершил посадку точно над ветровым стеклом серой «Ауди». Буров недоверчиво усмехнулся. И в это время за спиной его скрипнула дверь и незнакомый, хрипловатый женский голос сказал:
        - Владимир Алексеевич, я к вам. Здравствуйте.
        Буров резко повернулся. Посетительница уже вошла и, не дожидаясь приглашения, села в кресло возле стола. Удивленный Буров увидел темное, как у индианки, худое лицо, очень большие черные глаза, черные волосы, уложенные в узел на затылке. Мельком отметил странный запах ее духов: не то травянистый, не то болотный, но довольно приятный. На вид женщине было около тридцати пяти, над ее виском тянулись нити седины. Она держалась очень спокойно, почти непринужденно, и это рассердило Бурова.
        - Прежде всего, кто вас сюда пустил? - неджентльменски спросил он, отходя от окна. - Я занят, через десять минут у меня совещание. Если моего секретаря нет на месте, это не повод…
        Секретарь Ирина оказалась легка на помине: не успел Буров договорить, как из-за двери послышался приближающийся стук каблучков, и в кабинет заглянула виноватая рожица.
        - Ой, Владим-лексеич, извините, я, чес-слово, только на секундочку, там Киреев запись привез… - затараторила было она, но, увидев посетительницу, смолкла на полуслове. Похлопала густо накрашенными ресницами (Бурову всегда казалось, что они должны стучать, как деревянные), восхищенно протянула:
        - Ой-й-й… Владим-лексеи-и-ич… Ой, вы же - Александра Соколова, да? Та самая?.. Ой, это правда вы?!
        Пора увольнять эту идиотку, машинально подумал Буров. Второй год работает в крупном издании и все еще таращится на приходящих знаменитостей, как баран на новые ворота. Никаких мозгов, вот и бери после этого на работу дочь знакомых… Но тут до Бурова дошел смысл сказанного Ириной, и он, неловко положив на столешницу трубку, уставился на женщину.
        Он вдруг понял, что гостья гораздо моложе, чем ему показалось сначала. Ей лет тридцать, не больше, это седина ввела его в заблуждение. Так, значит…
        - Простите, моя секретарша права? Вы - Александра Соколова?
        - Погрязова, - поправила гостья. Помолчав, пояснила: - Я никогда не брала фамилию мужа.
        Буров молча смотрел на нее. Теперь он уже не понимал, как мог сразу не узнать свою посетительницу. Год назад фотография этого темного, большеглазого лица украшала передовицы всех газет и журналов, в том числе и его собственного, мелькала во всех новостях. Заголовки надрывались один пуще другого: «Величайший мафиозо России убит в бразильской глубинке!», «Роковая ошибка Шкипера!», «Возвращение на родину мадам Соколовой!», «Вдова Шкипера отказывается от комментариев!» - и тому подобная бредятина. Буров сам тогда дал добро на запуск двухполосной статьи о жизни и смерти Павла Федоровича Соколова - легендарного Пашки Шкипера, сделавшего миллионное состояние в России в мутные девяностые годы. Шкипер погиб год назад во время взрыва его дома в бразильском штате Салвадор. Его жена прилетела в Россию, прямо в аэропорту на нее насели журналисты и телевизионщики, но вдова никак не прокомментировала ни смерть мужа, ни свое возвращение. Шмелева, обозреватель светской хроники, предложила тогда заголовок: «Молчание бриллиантовой вдовы». Буров поморщился, вспоминая. Звучало пошловато, но в принципе верно. Все
колоссальное состояние Шкипера, его полностью легальный бизнес за границей, сеть гостиниц и ресторанов в Италии и Франции, игорные дома в Сан-Пауло и Рио-де-Жанейро остались этой женщине. Сенсация была тем значительней, что до сих пор о мадам Соколовой никто не знал: на деловых приемах, светских тусовках, фешенебельных курортах Шкипера сопровождали ослепительные женщины - судя по всему, профессионалки. Жену он в свет не вывозил.
        Еще тогда, год назад, Буров недоумевал: зачем она вернулась в Москву? Неужели плохо быть миллионершей в Италии или Рио-де-Жанейро? Потом мадам Соколова сразу пропала куда-то, исчезли публикации, смуглое глазастое лицо перестало мелькать в выпусках новостей. Буров знал почему. Ему самому тогда позвонили из известного ведомства и предупредили, что тему Шкипера и его вдовы пора сворачивать. Буров понял. Слава богу, спохватились. Шкипер был связан со многими политическими деятелями России, бывал в их домах, вел с ними дела. Этим людям не нужна была огласка их отношений со знаменитым бандитом.
        - Ирочка, кофе нам, - подумав, сказал Буров. - А совещание перенеси на четыре. Итак, чем могу быть полезен, Александра?..
        - Николаевна.
        Мельком Буров отметил, как просто одета вдова Шкипера: длинная черная юбка, глухая черная же блузка, никаких украшений, никакой косметики. Только запах странных травянистых духов - словно находишься в лесу, в зарослях папоротников после дождя.
        - У меня к вам предложение, Владимир Алексеевич.
        - От которого я не смогу отказаться? - улыбнулся он.
        - Надеюсь, - без ответной улыбки сказала Погрязова.
        - Я вас слушаю, Александра Николаевна.
        Погрязова побарабанила пальцами по столу. Глядя в окно через плечо Бурова, спросила:
        - Вас интересует интервью со мной?
        Буров молча, в упор смотрел на нее. Через минуту Погрязова напомнила:
        - Владимир Алексеевич, время - деньги. Да или нет?
        Буров, не сводя с нее глаз, гаркнул в сторону приемной:
        - Ира, меня нет ни для кого! По телефону не соединять! Где кофе?! Александра Николаевна, я все правильно понял? Вы готовы дать нам интервью? Предупреждаю, меня интересует только правда. И вы должны будете ответить на все - все предложенные вопросы! Иначе ваше предложение не имеет смысла.
        - Разумеется.
        Буров снова замолчал. Все это было слишком неожиданно. Да, к нему в руки плыла сенсация. Интервью с вдовой Шкипера, а лучше - большая статья… Это… это, господа, серьезно. За минувший год интерес к персоне Павла Соколова у населения ничуть не утих, такой бешеной популярности не мог добиться даже Отари Квантришвили, а ведь тоже был тот еще дон Корлеоне и, в отличие от Шкипера, обожал привлекать к себе внимание. Русский народ любит своих бандитов, и ничего с этим не поделаешь. За полгода о Шкипере были написаны две книги, в равной степени бездарные, на взгляд Бурова, который прочел обе. Получился своего рода «Крестный отец» в переложении для олигофренов. Факты в книгах никто не проверял, но и опровергать их тоже не представлялось возможным: семьи у Шкипера не было.
        - Разумеется, - повторила Погрязова, снова глядя в глаза Бурова. - Любые вопросы, я расскажу все, что мне известно.
        - А вам много известно?
        - Достаточно. Он, конечно, меня на версту не подпускал к своим делам… но вы ведь не уголовное дело будете писать, а статью. А если я перечислю людей, которые бывали в его домах в Нью-Йорке, в Лондоне… У меня есть фотографии, они подлинные.
        - Вас могут обвинить в клевете, - осторожно сказал Буров.
        - Погрязова безразлично пожала плечами.
        Буров вертел в пальцах трубку и усиленно соображал. Было очевидно, что никаких выгод самой Погрязовой это интервью не сулит. Если бы она мечтала об известности - год назад у нее было куда больше шансов. Гонорар ее тоже вряд ли интересует: при шкиперовском-то наследстве. Хочет утопить кого-то своими откровениями? Но легче всего было бы пойти с этим на Петровку или в ФСБ…
        - Я назову все имена и передам вам фотографии с негативами. Уверяю вас, это не фотомонтаж. Может, до государственного переворота и не дойдет, но Думу будет трясти долго. Вы согласны?
        - Не согласен, - мрачно заявил Буров.
        - Вам страшно? - без насмешки спросила Погрязова.
        - Мне всегда страшно, когда я не понимаю, в чем дело, - раздраженно сказал он. - Ваше предложение чрезвычайно заманчиво, но… Вы ведь знаете, что Шкипер… что ваш покойный супруг - тема в какой-то степени запрещенная? Мне лично рекомендовали не стараться ее освещать. После того как, по вашему выражению, начнет трясти Думу, меня могут элементарно вытрясти с работы.
        - Вы же - независимая пресса! - невинно заметила Погрязова.
        - Бросьте. Цена российской независимости всем известна. В конце концов, меня могут просто застрелить. А у меня, знаете ли, дочь…
        - По поводу вашей девочки… - вдруг перебила его Погрязова, и Буров поразился внезапной перемене в ней.
        Женщина подалась вперед, и ее темные глаза оказались совсем близко от лица Бурова. Внимательные, участливые, потеплевшие.
        - Извините меня, но мне известно… Я знаю, что случилось с Машей… с вашей дочерью. И хотела бы попросить, чтобы вы разрешили мне ее посмотреть. Не хочу ничего обещать, но, возможно, удастся что-то сделать.
        - Вы врач? - опешил Буров. Такого разговора он ожидал меньше всего.
        - Нет, - ничуть не меньше удивилась женщина. - Я…
        - Все, я понял, - перебил ее Буров. Помолчав, заговорил тихо, едва сдерживая ярость: - Так, значит, вы - экстрасенс? Целительница? Ясновидящая? Кашпировский?! Мать вашу так!
        Погрязова молчала. А Буров почувствовал, что его понесло.
        - Я не знаю, откуда вы могли узнать о Маше. Но вам не кажется слишком большим свинством использовать девочку в своих целях? Да, она инвалид! Она сидит в кресле-каталке и никогда с нее не встанет, и многие об этом знают, и вы узнали откуда-то и явились сейчас, чтобы надавить на мои отцовские чувства! Я люблю свою дочь, но я не идиот! Уверяю вас, через все это я уже прошел! И через врачей, и через вашу банду шарлатанов! Я никогда в этот бред не верил, но когда с Машей это случилось… Господи, когда болеет ребенок, поверишь во что угодно! И во что угодно вцепишься! Вы, вероятно, не знаете, сколько этого жулья было в нашем доме! К скольким я сам возил Машу! И никакого…
        - Извините, а как вы их находили? - спокойно поинтересовалась Погрязова, зажигая новую сигарету.
        Буров осекся.
        - Ну… как все. Сейчас столько об этом пишут, открой любой журнал… Кого-то рекомендовали знакомые, потом еще это… Госпожа Лилия, по телевизору…
        - Понятно. И, конечно, платили большие деньги. Сначала вроде бы был результат, а потом - снова нет.
        - Конечно, - Буров опять начал злиться. - Как будто вы не знаете…
        - Ничего и не могло получиться. - Погрязова вдруг улыбнулась, и Буров снова заметил, как она молода. - Владимир Алексеевич, я вам искренне сочувствую, но… Тот, кто на самом деле что-то умеет, никогда не возьмет за это денег.
        - И вы тоже? - саркастически спросил он.
        - Конечно, - твердо сказала Погрязова. - Позвольте мне увидеться с Машей. Обещаю вам, я сделаю все, что смогу, даже если вы не захотите записать мое интервью.
        - Нет.
        - Почему?
        - Потому что мне жаль Машу, - глухо сказал Буров. - Я не знаю, кто вы и что вы можете, я по-прежнему не верю ни в какую эзотерику, но девочка… ей семнадцать лет. Два года назад она потеряла мать и сама до сих пор в каталке. Я сделал все, что мог, и ничего не помогло. Ей надо смириться с тем, что она никогда не будет такой, как все… Понимаете?
        - Я понимаю. Но попробовать мы можем. Владимир Алексеевич, я чувствую, что может получиться. Прошу вас, давайте попробуем.
        - Но я не знаю, как скажу ей…
        - Я все скажу сама. - Женщина сжала руки на груди, словно в молитве. - Владимир Алексеевич, если есть хоть один шанс, нужно его использовать. Давайте попробуем. Уже сегодня я отвечу вам, стоит ли работать с Машей или нет. Вы же ничего не теряете! Отмените совещание и едем немедленно!
        - Но я не вижу…
        - Увидите потом. Едем. - Погрязова встала, взяла сумочку и, не глядя на Бурова, быстро вышла из кабинета. Тот, не узнавая сам себя, поспешил за ней.
        Поехали на машине Бурова: Погрязова оставила свой «Рено-Меган» на стоянке возле редакции. Было уже темно, дождь пошел сильнее, желтые листья облепляли ветровое стекло. По дороге молчали: Буров злился на себя, Погрязова с отстраненным видом смотрела в окно, на пролетающие мимо улицы. К счастью, ехать было недалеко: на Сущевский вал. Недавно Буров купил квартиру для себя с Машей в одном из элитных домов.
        В молчании вошли в освещенный, чистый подъезд, прошли мимо консьержки, поднялись в лифте. Мучительно думая о том, что он скажет Маше, Буров открыл двойную дверь, пропустил Погрязову вперед. В квартире было темно. Дверь в комнату дочери была отворена, там светился телевизор.
        - Папка, ты? - послышался голос Маши. - Почему так рано?
        - Машенька, я не один. - Буров запнулся.
        Погрязова тем временем быстро сбросила туфли, жестом отвергла предложенные Буровым тапки и босиком прошла в комнату дочери - Буров и слова не успел сказать. Он потрусил было следом, но дверь за Погрязовой закрылась, и он успел только услышать вопрос дочери:
        - Здравствуйте… а вы кто?
        «Придурок и трус», - уныло сказал сам себе Буров. И поплелся курить на кухню. Все произошло так стремительно, что он не успел вмешаться, и только сейчас, сидя с сигаретой на пустой кухне и глядя на бегущие по стеклу струйки дождя, начал обдумывать произошедшее. Может, она гипнотизер, эта мадам Шкипер? Ведь еще утром он даже не был знаком с ней… а сейчас она сидит с его дочерью за закрытой дверью, и Машиного голоса не слышно. Разговаривают? Но о чем?!
        Резко скрипнула дверь. Так же резко, железно прозвучал голос Погрязовой:
        - Владимир Алексеевич, быстро - таз с водой мне!
        Он вскочил и помчался за тазом. Она встретила его на пороге Машиной комнаты, выхватила из рук пластмассовый голубой таз, плеснув водой на штаны Бурову, и захлопнула дверь перед его носом.
        Буров вернулся на кухню. Не зажигая света, долго пил холодную воду из-под крана. Потом позвонил на работу и сказал Ирине, что завтра с утра он - в министерстве. Потом сел на табуретку, прислонился затылком к стене и, кажется, заснул.
        Он проснулся от голоса Погрязовой:
        - Уже все, Владимир Алексеевич.
        Он неловко вскочил, зажег свет. Первым делом взглянул на часы. Оказалось, что прошло всего сорок пять минут. Щурясь от яркой лампочки, Буров ошалело спросил:
        - Ну, как? Как Маша?
        - Все получится, не беспокойтесь. Все даже лучше, чем я думала. Завтра я приду опять.
        Что-то в голосе женщины показалось Бурову странным. Глаза понемногу привыкли к свету, Буров встал и, подойдя вплотную к стоящей в дверном проеме Погрязовой, внимательно посмотрел на нее.
        Как и многие люди его поколения, Буров был неверующим. Но сейчас ему очень захотелось перекреститься и сказать что-нибудь вроде «свят-свят-свят, пропади, рассыпься!..» Стоящая перед ним женщина выглядела уже не на тридцать, а на все пятьдесят. Глаза ее совсем ввалились, вокруг них явственно проступили черные круги, под скулами легли тени, около губ протянулась страдальческая складка. Это было выражение смертельной, тяжелейшей усталости.
        - Что с вами? - потрясенно спросил он. - Вам плохо?
        - Нет, все нормально, - глухо сказала она, садясь на табуретку. - Не пугайтесь, все абсолютно нормально, все так и должно быть. С вашей девочкой все будет хорошо.
        - К ней можно? - как у врача, спросил Буров.
        - Можно, но не нужно. Она спит.
        Буров в упор смотрел на нее. Когда они входили в квартиру, он пообещал себе, что будет крайне внимателен и заметит любое притворство. Но сейчас, глядя на лицо Погрязовой с закрытыми глазами, он подумал, что для того, чтобы так имитировать предсмертное состояние, нужно быть Сарой Бернар в расцвете таланта.
        - Я отвезу вас домой. Где вы живете?
        - Не надо. Я позвонила, за мной сейчас приедут.
        Через несколько минут действительно раздался звонок в дверь. Буров открыл. На пороге стоял… чеченец. Или дагестанец. Лет тридцати, с узким лицом, непроницаемыми, близко посаженными глазами. В черной кожаной куртке и широких штанах - классика Черкизовского рынка.
        - Александра Николаевна?.. - гортанно вопросил он через плечо Бурова, словно того не было вовсе.
        - Да, Абрек, минуту… - отозвалась из комнаты Погрязова. Кавказец, не вытирая ног, прошел в комнату, вскоре показался оттуда, ведя под руку Александру. Молча подержал ей пальто, что-то проворчал не по-русски. Погрязова не ответила ему. С порога она обернулась:
        - Владимир Алексеевич, я приеду завтра в восемь вечера, предупредите Машу. И еще… Я забыла вылить воду. Пожалуйста, прямо сейчас вылейте таз. Прямо сейчас, это очень важно. Идите. Обещаю, что все получится.
        - Как скоро? - не удержался Буров.
        Кавказец, придерживающий дверь для Погрязовой, резко обернулся, Буров заметил пренебрежительную гримасу на его лице. Парень явно хотел что-то сказать, но Погрязова мягко толкнула его ладонью в спину:
        - Абрек, иди, иди… - И, вслед за парнем шагая за дверь, ответила: - Через десять дней.
        Буров закрыл за ней дверь и сразу же пошел в комнату дочери. Маша спала в своем кресле-каталке, свесив руку до пола. Светлые волосы, рассыпавшись, лежали на ее лице. Буров убрал их, осторожно поднял дочь на руки и отнес в постель. Маша не проснулась. Что-то попалось под ноги. Буров увидел таз, шепотом чертыхнувшись, поднял его и вынес из комнаты.
        Вода была черной. Не такой черной, как тушь, а скорее, как вода из торфяного болота. Буров долго, изумленно разглядывал ее, попробовал пальцем. Палец остался чистым. Разозлившись, он подумал: разведенная краска, для эффекта. Это будет легко вычислить: если вода постоит какое-то время, обязательно на дно таза выпадет осадок. То-то она так беспокоилась о том, чтобы он вылил воду… Аферистка, такая же, как и все они. И он хорош, купился… Буров оставил свет в ванной, разделся и лег спать.
        Среди ночи заверещал телефон. Не открывая глаз, Буров нащупал рядом с собой трубку. Снимая ее, глянул на светящиеся часы: полпятого утра.
        - Алло?.. Кто это?
        - Конь в пальто! - рявкнул в трубку незнакомый гортанный женский голос. - Воду вылей, придурок, мозги есть у тебя или пропил?! Санька из-за тебя четвертый час заснуть не может!
        - Что?.. - ошарашенно переспросил он. - Кто вы?
        - Воду вылей, сволочь, убью!!! - в трубке запикало.
        Буров встал. Натыкаясь на стены, побрел в ванную, где горел свет.
        Вода в тазу была по-прежнему черной. Никакого осадка не наблюдалось. Буров опрокинул таз в ванну, смыл остатки воды душем. Криво усмехнувшись, пожелал:
        - Спокойной ночи, Александра Николаевна.
        Погасив свет, он вернулся в постель, но сна уже не было. В окне на фоне сереющего неба выступили темные очертания домов, кое-где уже горел свет. Буров закурил прямо в постели, чего не делал уже лет пятнадцать. Закрыв глаза, подумал: неужели в самом деле что-то получится? Неужели Маша… Он боялся даже думать о том, что дочь снова сможет ходить. Но, может, хотя бы на костылях, хотя бы немного?..
        - Папа! - послышался голос дочери. Буров вздрогнул, уронил сигарету. Ругаясь, кое-как затушил пальцами рассыпавшиеся по одеялу искорки и вылетел из комнаты.
        Часы показывали семь. Маша, потягиваясь, сидела в постели.
        - Куришь? - с упреком сказала она. - Запах на весь дом.
        - Извини. А как… как ты себя чувствуешь? - Бурову уже казалось, что все произошедшее - сон. Не было никакой вдовы Шкипера в его кабинете, не было машины, летящей по темному городу, не было почерневшей воды в тазу.
        - Нормально. - Маша обеими руками взлохматила волосы. - Пап, а она кто?
        - Кто - она? - глупо переспросил он.
        - Ну-у, эта женщина… Александра Николаевна. Так неудобно получилось, мы разговаривали-разговаривали, а потом я, кажется, заснула. Она не обиделась?
        - Н-нет… Она что… Она тебе понравилась? - Буров присел на край кровати. - А о чем вы говорили, если не секрет?
        - Да так… - Маша пожала плечами. - Про музыку, про Интернет, про тебя, про маму… Про аварию тоже рассказала. Я хотела показать ей фотографии в компьютере - и вдруг заснула, как дура. Она кто, папа? Она сказала, что я смогу ходить!
        Буров молчал, собираясь с распрыгавшимися мыслями. Получалось, что Маша обсуждала с незнакомой женщиной темы, на которые они не говорили уже два года. А о матери, которая в тот проклятый день сидела за рулем их машины, она отказывалась разговаривать даже с психологом во время реабилитационного курса. Так и говорила: «Я не буду это обсуждать». А тут…
        - Папа… Папа, ты слышишь меня? О чем ты думаешь?! - рассердилась в конце концов Маша. - Ты сегодня очень занят?
        - Нет… Не очень. А что?
        - Ты можешь купить мне костыли? Любые, самые дешевые. Я должна попробовать.
        - Куплю… Куплю. Если ты хочешь, если ты уверена… - промямлил Буров. Демонстративно покосился на часы и спасся бегством.
        Ровно через десять дней Буров вышел из машины около дома на Северной улице в районе Таганки. Утром он позвонил Александре, чтобы условиться о встрече. Та назначила довольно странное время: девять вечера. «Впрочем, если это поздно, давайте завтра». Но ждать до завтра Буров был не в состоянии. Он не знал, что ему думать, как понимать то, что произошло.
        Все случилось сегодня, в час ночи. Бурова разбудил отчаянный крик. Кричала Маша, и он, свалившись с кровати, в трусах кинулся в комнату дочери. Там было темно; Буров хлопнул по выключателю, свет ударил по глазам, и он не сразу разглядел стоящую посреди комнаты дочь. Маша балансировала, держась за кресло, и кричала, как в детстве, - пронзительно, со слезами: «Папы-ы-ычка-а!»
        Буров кинулся к ней - и Маша тут же упала. Лежа на спине на полу, она сжимала костыль и кричала, кричала во все горло: «Я могу! Я могу! Я могу, папка, я могу-у-у!»
        Буров уложил ее на постель и, как был, в трусах и одной тапке, помчался звонить Погрязовой. К счастью, она сразу взяла трубку, спокойно объяснила, что все идет как надо, и посоветовала съездить в медицинский центр, где наблюдалась Маша, поговорить с врачами.
        В медицинском центре «Авиценна», куда Буров привез сияющую Машу к самому открытию, посмотреть на нее сбежался весь персонал. Профессор Перельман только разводил руками. Услышав от взбудораженного Бурова историю с целительницей, он было недоверчиво поморщился, но, когда Буров произнес фамилию Погрязовой, улыбаться перестал: «М-м-м… странно. Я думал, она давно не практикует». - «Вы ее знаете, Семен Маркович?!» - поразился Буров. - «Сашеньку-то Погрязову? М-м, неплохо. Деда ее знал лучше, исключительный был хирург, Иван Степанович Погрязов, да… Его посадили перед самой кончиной Сталина, - если помните, было такое дело о врачах-убийцах. Внучку он вырастил один, мать Сашеньки умерла при родах, отца там, кажется, сразу не наблюдалось, а бабушка года через три умерла. Редкой была красоты женщина, Сашенька очень на нее похожа. У нее воистину дар божий, и с каждым годом все сильнее. Но, как я знаю, она мало кого берется лечить и никакой рекламы себе не делает. Как вы на нее вышли, Владимир Алексеевич?» «Она сама на меня вышла, - криво усмехнулся Буров. - Что же нам теперь делать, Семен Маркович?» - «То,
что скажет Сашенька. - Перельман боком, по-птичьи взглянул на Бурова блестящим круглым глазом и вдруг рассердился: - И не смотрите на меня, молодой человек, как Ленин на мировой империализм! Поверьте, ненавижу шарлатанов не меньше вашего, у меня это даже, если хотите, профессиональное! Но Сашенька - это уникум, космическая девочка, и вы не представляете, как вам повезло! От себя могу предложить комплекс массажа, гимнастику и наши спецтренажеры. Машу можете оставить здесь, палату сейчас приготовят. Да, и витамины, курс уколов… обязательно! И передайте Сашеньке, чтобы, если сможет, зашла ко мне, она знает зачем».
        …Буров поднялся на четвертый этаж старого дома сталинской постройки, нашел нужную квартиру, позвонил. Дверь открыла… цыганка. Молодая, лет тридцати, в красном потертом платье и вязаной кофте, с черными, пристально посмотревшими на Бурова глазами.
        - Добрый вечер, - немного опешил он. - Я… к Александре Николаевне.
        - Здравствуйте. Проходите, она вас ждет, - вежливо ответила цыганка, но Буров невольно вздрогнул: именно этот гортанный голос десять дней назад бешено кричал в трубку, чтобы он вылил воду из таза.
        В прихожей у зеркала Буров разделся под упорным взглядом цыганки, сунул ноги в предложенные шлепанцы и прошел в комнату. Цыганка тут же удалилась, показав Бурову на кресло. Он сел. Огляделся.
        Это была довольно большая зала с высоким потолком, как во всех московских старых домах. Первое, что отметил Буров, войдя, - острый запах травы. Взгляд его сразу же упал на большой портрет, висящий на стене между гитарой с бантом и посудным буфетом. Молодая брюнетка в вечернем платье смотрела весело и чуть надменно, держа в тонких пальцах какие-то кружева. Рядом с портретом висела большая фотография в рамке. С нее внимательно и неласково смотрел на Бурова мужчина лет шестидесяти с высоким лбом и сильно выступающими скулами. А еще были книги, стоящие на полках и стеллажах вдоль стен. Их было очень много, гораздо больше, чем в квартире самого Бурова, хотя своей библиотекой он гордился. Рядами стояли собрания сочинений классиков с позолоченными корешками, целый стеллаж был заполнен медицинской литературой. Большой круглый стол под плюшевой скатертью, над которым, как в довоенном кино, нависал зеленый абажур с бахромой, тоже был завален книгами. Застекленный буфет был старинный, ручной работы, с витыми столбиками и резьбой. Посуды в нем стояло много, и тоже не новой: Буров увидел старомодные графины из
цветного стекла для вина и водки, сервиз «Мадонна», тонкие фарфоровые чашки с блюдцами, изящную розовую сахарницу. Все было красивое, изящное, но совсем несовременное, такое, как в домах московских интеллигентов тридцать-сорок лет назад. Диссонанс в эту обстановку вносила только африканская фигурка из черного дерева, изображающая девушку с высоко заколотыми волосами, сидящую по-турецки, на краю буфета. Взгляд у африканки был насмешливый и недобрый.
        Широкие подоконники были заставлены цветочными горшками. У растений оказались такие сочные, здоровые листья, что Буров даже подумал: искусственные, и подошел убедиться. Но все было настоящее, цветущее и пахнущее. Более того, они не были похожи ни на одно домашнее растение, что Буров видел в домах или магазинах. Присмотревшись, он понял, что это не декоративные растения, а травы, рассаженные в широкие керамические горшки, и это от них шел болотно-луговой запах. За шкафом висело на вешалке что-то тяжелое, переливающееся, расшитое монетами. Буров подошел, потянул за шифоновую оборку. Сценический костюм то ли для фламенко, то ли для «цыганочки».
        Открылась дверь, и в комнату снова вошла цыганка. Она была нагружена керамическим блюдом с пирогом, явно домашним, тарелочками с сыром и колбасой, плетеной корзиночкой с хлебом. За ней вошла Александра, несущая чайник: как и предполагалось, не банальный электрический, а старый, эмалированный, с черным отбитым пятном у донышка. К травяному запаху примешался сладкий запах корицы и яблок.
        - Здравствуйте, Владимир Алексеевич! - весело поздоровалась Александра. - Вы любите шарлотку? Милка ее делает, как никто. Вообще вы не представляете, как она готовит! И, между прочим, на семью в двадцать человек! Мне так никогда не суметь… О, я же вас не познакомила! Прошу любить и жаловать, Камила Николаевна Туманова, артистка, певица, моя… сестра.
        Милка улыбнулась, не поднимая глаз и продолжая разливать чай. Буров машинально следил за ее руками: смуглыми, сухими, с сизыми, сильно выступающими прожилками, с несколькими довольно дорогими кольцами на пальцах, из которых выделялись два особенно больших: с ярко-красным рубином овальной огранки и квадратным изумрудом, размерами напоминающим подделку. Буров заметил, что ему она налила простой черный, а себе и Александре - из отдельного чайничка, с мягким золотистым оттенком и ни на что не похожим запахом.
        - Простите, а… что это за чай у вас? Мне такого нельзя?
        - Отчего же, пожалуйста. Я не предложила, потому что не все любят чай на травах. Попробуйте.
        Милка мгновенно заменила чашку, придвинула блюдечко с медом, посоветовала:
        - С медом лучше, чем с сахаром! - И, обернувшись в сторону кухни, вдруг завопила так пронзительно, что Буров уронил ложечку: - Эй, бандитская морда, чай будешь?!
        - Спасибо, дорогая, потом… - гортанно ответил с кухни голос Абрека.
        - Ты его покорми лучше, он с утра голодный, - велела Погрязова. Посмотрев на ошеломленное лицо Бурова, чуть усмехнулась: - Привыкайте. Милка тихо разговаривать не умеет. Ну, что ты орешь, бестолковая, детей перебудишь…
        - Пушкой их сейчас не поднимешь! - огрызнулась та, поднимая ложечку и заменяя ее новой.
        Буров надеялся, что она уйдет, но цыганка села за стол, придвинула к себе чашку и заболтала в ней ложкой. Буров посмотрел на Александру, но та молча пила чай. Буров тоже пригубил. На вкус оказалось очень свежо, терпко и в то же время сладко. Откусил шарлотку - действительно, великолепно.
        - Итак, что вас интересует, Владимир Алексеевич?
        С минуту Буров молчал. Затем медленно выговорил:
        - Не знаю. Не знаю, какими словами я могу вас благодарить, но…
        - Какая благодарность, Владимир Алексеевич? - перебила его Погрязова. - У нас с вами, если помните, заключена сделка. Маша встает - вы печатаете мое интервью.
        - Все, что вы хотите, - не задумываясь сказал Буров. Еще ночью он решил, что напечатает все откровения этой женщины - и пусть его потом сажают за клевету, расстреливают из-за угла, высылают в Сибирь и вообще делают что хотят. Одного он не мог понять - зачем ей это нужно.
        - Как вам удобно? - спросил он. - Классическое интервью, я задаю вопросы - вы отвечаете?
        - Вы профессионал - вам и решать, - пожала плечами Александра. - Вас, я полагаю, интересует Шкипер?
        Бурова Шкипер не интересовал. Хотя, конечно, ему хотелось узнать, что эта женщина могла в нем найти. Да, один из основоположников русской мафии; да, очень богатый человек; да, легенда уголовного мира… И все же, если отбросить этот романтический флер, - обычный бандит. Всю неделю Буров висел в Интернете, собирая информацию о Павле Соколове. Он нашел даже его фотографию в архиве собственного журнала и долго рассматривал лицо Шкипера - с высокими резкими скулами и очень светлыми глазами, которые пугающе смотрелись на темной физиономии. На момент смерти ему было сорок два года, но даже на этом фото волосы его оказались почти сплошь седыми. Красив? Нет, скорее, наоборот. Но что у них могло быть общего, у Шкипера - и такой женщины?
        Буров вытащил из кармана диктофон. Поставил на стол.
        - Вам не будет это мешать?
        - Нисколько. - Погрязова поставила чашку на стол, взглянула на Милку, и та тут же поднялась и вышла; Буров не успел заметить, какое у нее при этом было выражение лица.
        - Как вы познакомились со Шкипером, Александра Николаевна? Сколько лет вы его знали?
        - Семнадцать.
        - Как? - растерялся Буров - Но… простите… Сколько же вам лет? Я был уверен, что вам… самое большое тридцать.
        - Тридцать один. А с Пашкой я познакомилась в тринадцать. И не делайте такое лицо, это было совсем не то, что вы подумали. Ему-то уже было двадцать пять, и его интересовали взрослые женщины. Если бы не его отец, мы бы вообще никогда не познакомились.
        - У Шкипера был отец?.. - прозвучавший вопрос был довольно глупым, и Буров сразу понял это, но во всех интернетовских статьях не было ни слова о родителях Шкипера. - Простите… Я, конечно, понимаю, что он не от святого духа родился, но…
        - Да уж, Федор святым не был… - задумчиво подтвердила Александра. - Его отцом был Федор Кардинал. Вы о нем слышали наверняка.
        - Вор в законе? Пахан? Тот самый, про которого еще снимали недавно документальный фильм?
        - Да. Хотя фильм получился ужасный… Федор с моим дедом играл в покер по пятницам.
        - Но каким же образом… Ведь ваш дед был одним из ведущих русских хирургов? Иван Степанович Погрязов! - блеснул Буров новообретенными знаниями. Он ждал удивленного вопроса, но Погрязова лишь кивнула.
        - Они с Федором познакомились на зоне. И всю жизнь поддерживали… м-м… дружеские отношения. Не знаю почему. Степаныч мне об этом никогда не рассказывал. Но Федора я с младенчества знала. Он меня и в покер в четыре года научил играть, дед, помню, очень возмущался…
        - А ваша бабушка - цыганка? - кивнул на портрет Буров.
        - Еврейка. Ревекка Симоновна.
        - А… цыгане? Разве вы не… - растерялся Буров. - Вы сказали, что Милка… Камила Николаевна - ваша сестра?
        - С цыганами я всю жизнь. Они наши соседи, меня Милкина мать грудью до двух лет кормила и воспитывала со своими дочерьми. У меня же родных, кроме деда, никого не было. А в шестнадцать лет я пошла вместе с ними работать в ресторан. Вот и все.
        - Стало быть, Федор привел своего сына в ваш дом?
        - Нет. Это вышло почти случайно. Он, как я знаю, сыном вообще не занимался и на его матери никогда не был женат. Просто Пашка с друзьями тогда вляпался в какую-то очень скверную историю, его искали по всей Москве, их надо было спрятать. Федор попросил деда, мой Степаныч отказался сначала, он не хотел впутываться ни в какие темные дела, но… на следующий день у Федора случился инфаркт и он умер. Его последняя просьба была - помочь скрыться сыну. Мой дед был просто вынужден… как долг памяти… Он придавал большое значение таким вещам, и… В общем, я поехала вместе с ними в Крутичи, это деревня под Калугой, совсем глухие места, там у деда жила… одна знакомая. Ребята просидели у нее до весны, потом уехали. Вот… так и познакомились. В следующий раз мы с Пашкой увиделись уже через пять лет, в ресторане. Я там танцевала, он с братвой сидел… - Она вдруг вздохнула. - Не узнай он меня случайно - разошлись бы, как в море корабли. И не было бы ничего.
        - Вы его очень любили? - неожиданно для самого себя поинтересовался Буров.
        - Не знаю, - медленно, глядя через плечо Бурова в темное окно, сказала Александра. - По крайней мере, после смерти деда у меня ближе Пашки никого не было.
        - Он вам помогал?
        - Да, всегда. Когда Степаныч еще был жив, Пашка к нему часто приезжал в покер играть - как Федор… Играл он, к слову сказать, великолепно, дед ему постоянно должен был. И все время так получалось, что, когда у меня появлялись проблемы… Шкипер их почему-то решал. И никогда не задавал вопросов. А я была очень молодая, глупая, и… в общем, мне в голову ничего не приходило.
        - Вы не знали, что он вас… что он в вас влюблен?!
        - Да я до сих пор в этом не уверена, - спокойно, без капли кокетства сказала Погрязова. - А уж тогда… Владимир Алексеевич, вам надо было видеть женщин, которых он приводил в наш ресторан. Каждая могла спокойно выходить на подиум. У Шкипера ведь тогда уже были большие деньги, дорогие машины, он часто летал за границу. А я что такое была? Девочка из ресторана!
        - Это правда, что у Шкипера было всего восемь классов образования?
        - Правда. Только не восемь, а пять. Он это всю жизнь скрывал, стыдился. У него мать работала в рабочей столовке на Маросейке, судомойкой. Пила, как сапожник. Пашка сначала учился, конечно, в школу мать его все-таки отвела, а годам к двенадцати не до того стало. Пошел, как он говорил, в семейный бизнес.
        - Так Федор ему все-таки помогал?
        - По крайней мере не мешал. Но Шкиперу отец и не очень-то нужен был. Вы бы знали, какая у него была голова! - с внезапной гордостью произнесла Александра. - Получи он в свое время высшее образование - не бандитом был бы, а президентом! Так мой Степаныч говорил, ему Пашка нравился.
        - Вы не преувеличиваете, Александра Николаевна? - почему-то Бурова уязвила ее гордость.
        - Ничуть, - холодно сказала она. - Дед Пашке книги давал, он читал все подряд, без разбору, думал хоть так дело поправить… Мозги у него были аналитические, он мою «Геометрию» за восьмой класс, как роман, читал! Понимал, конечно, что этого мало… Но не в вечернюю школу же было идти - при его-то тогдашних делах!
        - Вы его жалеете! - не вытерпел Буров, которого все больше и больше раздражала эта нежность в голосе женщины. - Простите, Александра Николаевна, но вы же не могли не знать, что это был за человек и какие…
        - Понимаю, что вы имеете в виду, - прервала его Александра. - Но поймите и вы. В его обстоятельствах Шкипер никем другим стать не мог.
        - Ну, вот этого не надо! - взорвался Буров. - Выбор у любого человека есть всегда! Особенно, если человек умный и понимает, что выбирать-то надо! Никто его насильно не тянул в этот, как вы говорите, «бизнес», под пистолетом не гнал! Захотел - стал бы…
        - Алкашом! - вспылила и Александра, резко повернувшись к Бурову. - Как все его прежние уличные дружки! Безотцовщина дворовая! Все до одного или спились, или сидят! Причем сидят не по солидным статьям, а за пьяные драки и грабежи ларьков! Шкипер сделал все, что мог, чтобы под забором не сдохнуть, - как его мамаша, кстати! Выбор! Какой выбор, что вы говорите! Какой может быть у людей выбор, если один ребенок рождается в нормальной семье, с папой-мамой-бабушкой-дедушкой, с ним все носятся, учат, проверяют тетради, ходят на родительские собрания, помогают в институт поступить, а другой… Другие… Только родился, а уже никому не нужен. Я Пашку не оправдываю, поймите, я… я знаю, что он убивал людей! Но… Не было у него вариантов.
        - А как же вы сами-то, Александра Николаевна?! - окончательно перестал «фильтровать базар» Буров. - У вас же, кажется, тоже родителей не было? Тем не менее на панели вы не оказались!
        - Откуда вы знаете? - насмешливо спросила Погрязова, и Буров, смешавшись, умолк. Придя в себя, пробормотал:
        - Простите, пожалуйста…
        - Ничего, - ледяным тоном сказала она. - А на панели, как вы выразились, я действительно не оказалась. Потому что у меня был Степаныч… и цыгане. И Шкипер, кстати.
        - Скажите… - Буров смущенно откашлялся, отхлебнул остывшего чаю. - А ваш дед знал о ваших отношениях со Шкипером?
        - Каких отношениях? - возмущенно всплеснула руками Александра. - Я тогда была ребенком, не было никаких отношений! Да Степаныч бы Шкипера убил! Он бы мне в жизни не позволил связаться с бандитом! Да, я думаю, дед тоже ни о чем не догадывался… Пашка ведь был старше меня на двенадцать лет, он меня называл «дитём», своих женщин к нам в дом приводил. Мне было двадцать, когда дед умер, только после этого и…
        - Что?
        - Пашка был моим первым мужчиной, - просто сказала Александра. - Не знаю, любовь это была или что, но… никого другого я бы к себе точно не подпустила. Воспитание-то было цыганское: или муж, или никто, а замуж мне совсем не хотелось… В общем, мы с ним провели ночь… а на другой день его убили.
        - Как это? - опешил Буров. И сразу вспомнил, что действительно читал об этом в Интернете. В конце девяностых годов у Шкипера крайне осложнились отношения с конкурентами, и он предпочел исчезнуть из России на несколько лет, инсценировав взрыв собственной машины и роскошные похороны.
        - Вы знали о том, что это - липа?
        - Что вы, нет, конечно! Рыдала на могиле до потери сознания, ребят перепугала до смерти! - Александра грустно улыбнулась. - При том, что не влюблена была в Шкипера тогда ни капли. Просто было такое чувство, что осиротела… Потеряла брата, отца, друга лучшего… Два года потом жила без него, почти привыкла, у меня даже появился любовник… Впрочем, вам это неинтересно, извините. А потом, весной, ко мне вдруг является Жиган и…
        - Жиган? - не понял Буров.
        - Вы его не знаете? Ваше счастье… В общем, один из Пашкиных… людей. Они ведь меня не оставляли своим покровительством, я еще, помню, не могла понять почему. Предложил проехаться в одно место, привез меня в какую-то квартиру на окраине, а там… Шкипер.
        - И как же вы… реагировали?
        - Как положено, - слабо улыбнулась она. - Упала в обморок. Но это все лирика… Через неделю я улетела к нему в Италию. Владимир, который час? - неожиданно спросила она.
        Буров посмотрел на часы. Да-а…
        - Мне уже даже неловко извиняться, Александра Николаевна.
        - Ничего. Это ведь в моих интересах, правда? - Она улыбнулась ему, но как-то отстраненно, и в который раз Буров подумал: зачем ей это?
        - До свиданья, Александра Николаевна.
        - Подождите, - негромко сказала она. - У вас болит голова, верно? И болит очень сильно, с самого утра, потому что ночь вы не спали.
        Буров усмехнулся:
        - Ну… А говорите, не умеете гадать.
        - Ложитесь на диван, - спокойно приказала Погрязова. - Сейчас, секунду, я вымою руки… - последние слова донеслись уже из ванной. Буров пожал плечами. Нерешительно присел на край дивана. Бабушка-еврейка с портрета поглядывала на него чуть иронически.
        Александра вернулась, на ходу встряхивая руками.
        - Вот наказание, да ложитесь же! - она бросила в изголовье дивана вышитую подушку, и Бурову оставалось только выполнить приказ.
        - Закройте глаза. Расслабьтесь. Попробуйте ни о чем не думать, если получится. А лучше думайте о Маше. Летом вы поедете в Италию. Она будет плавать в море… да-да, будет, сама. А вам придется отгонять от нее молодых туземцев… Ваша дочь очень красива, вы это подозреваете? Вы станете дедом раньше, чем рассчитываете… Думайте о Маше, думайте о море, о песке, о солнце… Вам нужно завести любовницу, Владимир Алексеевич, вы молодой мужчина, подумайте о здоровье, вы нужны дочери…
        На эту сомнительную рекомендацию Буров ничего не ответил. Потому что заснул.
        Утром Буров проснулся от бьющего в лицо солнечного луча. Открыл глаза. Первое, что увидел, - портрет бабушки Ревекки, насмешливо разглядывающий его. Ходики с кукушкой показывали восемь. За стеной детский голос старательно и очень точно выводил:
        - Я все еще его, безу-у-умная, люблю-ю…
        Буров сел, осмотрелся. Увидел свою одежду на спинке стула, почесал встрепанные со сна волосы. Мать честная, как он вчера умудрился заснуть? И что теперь думает о нем Александра? И… и кто это там поет?
        Словно отвечая на последний вопрос, в прихожей зашлепали шаги. Буров резко, чуть не опрокинув стул, схватил брюки и едва успел натянуть их, как на пороге появилась девчонка лет десяти.
        - Доброе утро, идите завтракать.
        - А…
        - Если умыться-побриться - в ванной все есть. Давайте сами, у меня баклажаны горят. - И, сурово посмотрев на ошарашенного Бурова, удалилась на кухню.
        В ванной действительно лежало чистое полотенце, новая зубная щетка и бритвенный станок. Словно под гипнозом, Буров проделал все утренние процедуры. Увидев в зеркале свою физиономию, поморщился. С грустью подумал о невозможности немедленно закурить, повесил мокрое полотенце на батарею и вышел из ванной.
        На кухне девчонка заканчивала накрывать на стол. Буров увидел тарелку с огромной яичницей, дымящуюся баклажанную икру, хлеб в плетеной вазочке, кофейник, пакет молока, масло, нарезанную колбасу.
        - Это все - мне одному? - пошутил он, неловко садясь за стол. Девчонка обернулась от плиты, улыбнулась, блестя зубами и продолжая при этом что-то ловко мешать в сковородке.
        - Много? Не смешите… Вот я сейчас еще мясо дожарю…
        - Не надо! - испугался Буров, привыкший по утрам обходиться чашкой кофе. - Я не могу…
        - Через «не могу», золотой, с утра бог велел заряжаться. Слушайся бога - он поможет, - с уморительной важностью заявила девочка, шлепая на тарелку шипящие куски свинины. - Саша сказала - как следует покормить, а мое дело маленькое.
        - А где… Саша?
        - Понятия не имею, - отрезал ребенок. - Может, спит еще, может, ушла.
        - Где спит?!
        - У нас, золотой, где ж еще?
        Буров почувствовал, что краснеет. Выходит, вчера, усыпив его (вот ведьма!), она ушла спать к соседям?
        - А как тебя зовут?
        - Мадлена.
        Буров с трудом удержал улыбку.
        - Спасибо, Мадлена.
        - Было бы за что - сказала бы «пожалуйста». Вы кушайте, кушайте. Сейчас пирожки будут.
        Буров понял, что спорить бесполезно, взял из вазочки кусок хлеба, придвинул яичницу и принялся за еду.
        Он был уверен, что после такой непривычной заправки почувствует тяжесть в животе, но самочувствие, напротив, было великолепным, а голова - ясной. Допивая кофе, Буров подумал, что уже давным-давно так не спал… и не ел. Он встал и начал было складывать посуду в раковину, но из прихожей примчалась Мадлена и выхватила у него из рук тарелки:
        - Оставьте! Вы мужчина, гость, как можно!
        Опешивший Буров только пожал плечами.
        Девчонка вышла проводить его в прихожую. Буров, поколебавшись, вытащил бумажку в пятьсот рублей. Мадлена, так же поколебавшись, отстранила его руку.
        - И думать не смейте! Вы - гость! Меня Саша со свету сгонит, если возьму!
        - Мы ей не скажем.
        - Не-е-е… Ступайте. Вот ваш «дипломат», сигареты, я вам вот сюда бутерброды положила, не забудьте… С богом, хорошей дороги! - и захлопнула дверь.
        Уже сидя в машине, Буров вдруг вспомнил, что не договорился с Погрязовой о новой встрече. «Позвоню», - решил он.
        День прошел прекрасно: Буров понял, что сентенция Мадлены о том, что бог помогает тем, кто заряжается с утра, вполне верна. Он блестяще провел совещание, съездил на две отмененные вчера встречи, ни на одну не опоздал, выбил в банке кредит, отбился от Шмелевой с ее очередной идеей-фикс и подписал гранки нового номера. Позвонила Маша из «Авиценны», весело рассказала о том, что сама дошла на костылях из палаты в процедурную, и передала просьбу профессора Перельмана заехать к нему. «Она будет плавать в море», - вспомнил Владимир вчерашние слова Александры и почему-то поверил, что все так и будет. Еще он целый день вспоминал Мадлену, хозяйничающую на кухне, - и невольно хотелось рассмеяться. Единственное, что омрачало радужное настроение Бурова, - то, что в течение дня Александра не брала трубку ни домашнего, ни мобильного телефона. Вначале Буров думал, что она просто отсыпается. Потом начал сердиться, потом - беспокоиться и к семи часам вечера уже волновался всерьез. В полвосьмого он уже стоял в пробке на Новокузнецком мосту, слушал длинные гудки в мобильном и злился. Через десять минут, когда стало
очевидно, что в ближайшие полчаса с места не тронуться, Буров вышел из машины, подошел к цветочному киоску на углу и купил ведро чайных роз - не понимая, собственно, зачем.
        К дому на Северной он добрался уже к девяти и, завернув во двор, сразу заметил «Рено-Меган», стоящий у подъезда. Это было хорошо: значит, Александра дома. Но рядом с «Рено» возвышался огромный, черный, сверкающий джип, от которого за версту несло баснословными деньгами. Джипа этого Владимир вчера здесь не видел, и он ему не понравился. Еще больше не понравилась пара молодых людей в кожаных плащах с профессионально безразличными лицами, стоящих около монстра. Буров как можно независимее припарковался с другой стороны тротуара, запер свою «Ауди». Пошел было к подъезду, но сзади его ненавязчиво потрогали за плечо.
        - К Александре Николаевне сейчас нельзя, - очень вежливо произнес один из терминаторов. - У нее гости.
        - Извините, но она назначила мне…
        - Придется подождать.
        - Послушайте… - начал заводиться Буров, но в это время из подъезда выбежала Милка в своей вязаной кофте и тапочках на босу ногу.
        - Осади назад, чучело! - рявкнула она на охранника, и тот, к изумлению Бурова, послушался. - Владимир Алексеевич, подождите. К Саньке нельзя.
        - Ей помощь не нужна?
        - Не… Все нормально, не беспокойтесь. Подождите просто. - Милка улыбалась, но Буров видел, что она испугана. Он предложил цыганке сигарету, та взяла, по-мужски затянулась, целенаправленно выпустила струю дыма в лицо терминатору (тот стерпел без звука) и начала расхаживать вдоль тротуара, держа сигарету на отлете.
        - К ней приехал цыганский барон? - Буров безуспешно пытался подстроиться под Милкину маршировку.
        - Если бы… Тьфу. Сколько раз ей говорила - напусти на него сифилис, так не хочет!
        - Она говорит, что не может такое…
        - Захотела бы - смогла! И бог бы помог! Да за такое… - Милка не договорила: хлопнула подъездная дверь. По разбитым ступенькам спустился высокий черноволосый человек в кожаной куртке. Сильно загорелое лицо не выражало ничего, темные узкие глаза лишь мельком скользнули по Бурову и Милке, и Владимир заметил, что человек этот молод: лет тридцати пяти, не больше. Он быстро зашагал к джипу, охранник открыл дверцу. Милка вдруг развернулась и звонко, на весь двор крикнула:
        - Пулю тебе в спину, родимый, от лучшего друга!
        Буров невольно вздрогнул. Высокий человек остановился. Медленно подошел к Милке. Та, упершись кулаками в бока и откинувшись назад, встретила его прямым злым взглядом, но Буров видел, что губы ее дрожат. Он придвинулся ближе, но хозяин джипа, словно не видя его, подошел вплотную к Милке. На его скулах напряглись желваки. Белая полоса шрама над правой бровью порозовела.
        - Дура, - коротко бросил он.
        - Дер-р-рьмо! - с удовольствием сказала Милка. Быстро плюнула ему в лицо - и в ту же минуту полетела в грязь перед крыльцом от оплеухи. Взвыла и, прежде чем Буров сумел что-то предпринять, схватила с земли обломок кирпича и запустила в обидчика. Удар камня пришелся по скуле, человек в кожаной куртке качнулся, выругался, по его лицу побежала темная струйка, терминаторы рванулись вперед… но с крыльца донесся знакомый голос:
        - Жиган!!!
        - Стоять, - буркнул тот, не глядя, и охранники остановились.
        Жиган вытер кровь ладонью. Подошел к стоящей на крыльце Александре. Некоторое время они разглядывали друг друга. Милка завывала на весь двор, закрыв лицо руками, ошарашенный Буров стоял столбом. Александра отвернулась первая; вполголоса сказала:
        - Пошел вон.
        Секунду Жиган молчал. Затем повернулся и пошел к машине. На Бурова он даже не взглянул. Через минуту джип взревел и выкатился со двора.
        - Вставай, чудо в перьях… - с досадой сказала Александра, подходя к Милке, которая, едва джип скрылся за углом, немедленно перестала голосить. - Ну, что ты к нему привязалась? В следующий раз зуб выбьет. Как ты в ресторане теперь выйдешь в таком виде? Здравствуйте, Владимир Алексеевич.
        - Здравствуйте… Может, позвонить в милицию?
        - Избави боже… Сами разберемся. Спасибо, что не вмешались.
        - Я… я не успел, - смутился Буров. На самом деле он просто опешил от того равнодушия, с которым Жиган, не задумавшись ни на миг, ударил женщину. - Надо было, конечно, морду набить…
        - Кому - Жигану? - с интересом переспросила Александра. - Думаю, не поможет. Да и не дали бы.
        Она подняла голову, оглядела окна дома, в которых торчали любопытные физиономии.
        - Идемте. Хватит народ потешать.
        В квартире, к облегчению Бурова, было пусто. Милка, бурча под нос ругательства, ушла в ванную, вскоре оттуда донесся плеск воды. Буров вслед за Погрязовой вошел в знакомую комнату, сел за стол, огляделся. Никаких следов побоища не было. Но на столе, рассыпанные, лежали тяжелые, темно-красные розы. Несколько оторвавшихся лепестков краснели на паркете.
        - Он ваш любовник? - напрямую спросил Буров, чувствуя холодок внутри.
        - Нет.
        - Но добивается?..
        - Владимир Алексеевич, вы рассуждаете, как старая дева, - вздохнув, сказала Александра. Подойдя к столу, она собрала розы, подняла с пола лепестки и сломанный бутон. - Добивается он совсем других вещей.
        - Извините. Но, я подумал… Цветы… Может быть…
        - Не беспокойтесь, я не в его вкусе.
        Буров совсем смешался и замолчал. Через минуту совсем по-мальчишески проворчал:
        - Я и не беспокоюсь, с чего вы взяли…
        - Ужинать будете?
        - Не буду. Послушайте, зачем вы меня вчера усыпили?
        - Владимир Алексеевич, я ведь не Вольф Мессинг. Вы сами замечательно заснули, причем на счет «три». Много работаете и мало спите. Так нельзя.
        - Работа такая… Кстати, о работе, - будем разговаривать?
        - Извините, нет. Обстоятельства изменились, я сейчас уезжаю. И завтрашний день у меня тоже занят. Встреча… довольно неприятная.
        - С Жиганом?
        - И с ним тоже.
        - Вы не боитесь? - Буров понимал, что говорит глупости, но останавливаться было поздно. - Хотите, я поеду с вами?
        - Ну что вы, Владимир Алексеевич… - серьезно сказала Александра. - Во-первых, это касается только меня. А во-вторых, в качестве телохранителей я предпочитаю профессионалов. Со мной поедет Абрек.
        - Хорошо… Желаю удачи, - пробормотал Буров, выкатываясь из квартиры. У него было неприятное чувство, что его выставили - без особых церемоний.
        Но вскоре тяжелые ощущения исчезли. На улице скользнул за воротник вечерний ветер, а когда «Ауди» проезжала через мост, из низких серых туч выпал закатный луч, и Москва-река заиграла красной рябью. Буров съехал с моста, остановился, вышел из машины и достал сигарету. Хорошо бы сейчас выпить кофе… и заехать к Маше в клинику, посмотреть, как успехи. Только не задерживаться надолго, чтобы завтра не заснуть за рабочим столом, еще подумают бог весть что… Хотя права Александра, не мешало бы завести кого-нибудь, хоть на время.
        Любовницы у него, конечно, были. Случайные, поскольку тратить время на женщин, забирая его у инвалида-дочери, Буров не мог. Были даже профессионалки, и в конце концов Буров решил, что эти - лучше всех. Оздоровительная гимнастика за умеренную цену - чего же еще? Но сейчас, вспомнив о тех женщинах, лица которых даже не откладывались в памяти, Буров неожиданно подумал об Александре. О темном, усталом лице с резкими чертами, сухой смуглой коже рук, изящных пальцах, внимательном взгляде, немного ироничной улыбке. О запахе болотной травы. Странная женщина. Если бы только можно было… Буров оглянулся на заднее сиденье. Забытые там чайные розы слегка подвяли, но все еще источали слабый горьковатый аромат. Надо было все-таки подарить. Ну чем он хуже Жигана?!
        - Не дождешься, Буров, - вслух сказал он сам себе. - Хороша Саша, да не ваша.
        Сентенция прозвучала веско. Буров затянулся в последний раз, выбросил окурок, включил зажигание и поехал на Знаменку - к дочери. Розы все-таки стоило пристроить.
        На другой день в редакции, как всегда, стоял дым коромыслом. Приехав, Буров с ходу угодил на совещание, потом неожиданно нагрянули гости из Министерства печати, потом самому пришлось ехать в рекламное агентство договариваться о новом ролике, потом обнаружилось, что у него назначены две встречи на одно время, причем в разных концах города. Буров в сотый раз пообещал уволить Ирину (та немедленно принялась рыдать), отправил на одну из встреч Шмелеву, на вторую помчался сам, застрял в пробке, опоздал, нервничал, да и встреча прошла не очень удачно… В общем, день выдался не из легких, и поэтому, когда в шесть часов вечера у него зазвонил мобильный и спокойный голос с кавказским акцентом попросил его спуститься вниз, Буров вначале ничего не понял:
        - Что значит - спуститься вниз? Кто вы, собственно?! Я не…
        - Это Абрек. От Александры Николаевны.
        Абрек говорил очень спокойно, но Бурова словно окатили холодной водой.
        - Что-то случилось?
        - Нэт. Ничего. Спуститесь, пожалуйста.
        Ты ее достал, лихорадочно думал Буров, скача вниз по лестнице через три ступеньки. Ты полностью утратил профессиональное чутье, забыл о такте и о воспитании, задавал дурацкие вопросы и еще требовал на них ответов. Ей надоело. Больше она не хочет иметь с тобой дел и прислала своего джигита сообщить об этом. Никакой логики в подобных мыслях не было, но почему-то ничего другого в голову Бурову не пришло. Внизу, в огромном гулком холле, он столкнулся с монументальной, как Большой театр, ответственной выпускающей Перемыхиной.
        - Ого! - пробасила она. - Начальство, Володя, бегать не должно: у подчиненных начнется паника. Что случилось - белые в городе?
        Перемыхина, которую Буров знал еще с тех пор, как начал работать здесь после университета, неожиданно подействовала на него отрезвляюще. Пробурчав что-то успокаивающее, он перешел на шаг, поправил сбившийся галстук, пригладил волосы и из стеклянных дверей вышел уже довольно уверенно.
        - Здравствуйте, Абрек.
        - Добрый вэчер. - Абрек, стоявший у своей машины, быстро подошел к нему. - Александра Николаевна просила передать вам вот эти вэщи.
        «Вэщи» оказались двумя кассетами и пачкой фотографий, завернутыми в полиэтиленовый пакет. Повертев их в руках, Буров вопросительно взглянул на Абрека.
        - Александра Николаевна сказала, что вам надо это послушать, потому что ей нэкогда, она уехала.
        - Куда?! - завопил Буров. - Надолго?!
        - Нэт, - с достоинством сказал Абрек. - Обещала звонить.
        - Мне или вам?
        - Мне - само собой. Вам - нэ знаю. Мне приказали только передать.
        - С-спасибо, - растерянно сказал Буров.
        Абрек коротко кивнул и пошел к своей машине. Буров машинально проводил взглядом его невысокую, стройную фигуру. Вернулся к себе наверх, не замечая изумленного взгляда секретарши, собрался, взял «дипломат» и, забыв попрощаться, ушел.
        Оказавшись дома, он прямо в ботинках прошел в комнату дочери, где стоял старый двухкассетник. Но первым делом он вытащил из пакета фотографии и минут двадцать перебирал их. Александра не обманула: с помощью этих материалов с легкостью можно было устроить смену власти в стране. Даже у него, двадцать пять лет проработавшего в политической печати, видавшего многое, заколотилось сердце, как у начинающего папарацци.
        Собравшись с мыслями и немного успокоившись, Буров спрятал компромат в пакет. Вытащил одну из кассет, на которой карандашом была нацарапана цифра «1», вставил в магнитофон, с изумлением отметив, что у него слегка дрожат руки: видимо, фотографии произвели слишком сильное впечатление. Сев рядом на диван, он приготовился было закурить - и так и не зажег сигарету, услышав зазвучавший в тишине знакомый, чуть хрипловатый голос. И на мгновение Бурову показалось, что в воздухе опять запахло болотной травой.
        «Здравствуйте, Владимир Алексеевич. Извините, что приходится общаться таким способом, но меня, видимо, не будет в Москве больше, чем я рассчитывала. Кроме того, у меня сейчас бессонница. Зачем же время терять, верно? Я расскажу вам кое-что, а Абрек вечером передаст кассеты. Вы сами разберетесь, что из этого вам пригодится, а что - нет. А когда я вернусь, зададите любые вопросы. Как мы договорились. Итак…»
        Буров торопливо выключил магнитофон. Протяжно, с шумом выдохнул, наряду со страшным облегчением чувствуя недоумение: почему он так разволновался? Почему так боялся, что на кассете - что-то страшное, опасное, вроде этих фотографий? И еще почему-то - что он больше никогда не увидит Александру… Бессонница у нее. Возможно. А может быть, просто решила, что так удобнее - говорить то, что сама считаешь нужным, и не отвлекаться на глупые вопросы. Что ж… Наверное, правильно. Но Буров вдруг испытал острое разочарование - оттого что вряд ли он снова окажется в этой большой квартире в старом доме с портретом красавицы-бабушки на стене, с роялем, книгами и остро пахнущими травами в горшках. Что-то говорило Бурову, что больше он никогда не увидит всего этого.
        Вернувшись в прихожую, Буров разделся, сходил в душ, залез в холодильник, где лежали три одинокие сардельки, сварил их, открыл банку пива. Поев, вернулся в комнату Маши, спокойно, обстоятельно закурил, сел на диван и приготовился слушать.
        Часть II
        Александра
        Утром я проснулась от солнечного луча, скользнувшего через мое лицо на белую стену гостиничного номера. Я открыла глаза - и разом все вспомнила. И, не повернув головы, тихо спросила:
        - Шкипер, спишь?
        - Нет, - спокойно ответили рядом. Я приподнялась на локте. Шкипер лежал с закрытыми глазами, и судя по тому, что в губах у него еще не было сигареты, он или только что проснулся, или я разбудила его своим вопросом. Через минуту, впрочем, сигарета оказалась на привычном месте, Шкипер затянулся, выпустил дым и лишь после этого открыл глаза и притянул меня к себе.
        Я вспомнила, как вчера, в третьем часу ночи мы вернулись в отель, как Шкипер целовал меня прямо у рецепшн, опрокинув на стойку рядом с клавиатурой компьютера и не замечая, что платье на мне задралось до пояса, - чего ему было стесняться в собственном отеле? Безуспешно отбиваясь и взывая придушенным сипом к его совести, я слышала, как сгрудившиеся вокруг нас итальянцы радостно считают: «Уно! Дуэ! Трэ! Куотро!» Шкипер отвалился только на «тридцати двух» под бурные рукоплескания зрителей и вопли управляющей Даниэлы: «Браво, Паоло, маньифико!!!» - и то лишь потому, что я умудрилась ткнуть его коленкой в живот. После чего этот нахал поклонился на публику, сгреб меня в охапку и понес в номер на второй этаж. Вслед нам летели восторженные крики и аплодисменты. Последним, что я успела увидеть, была сумрачная физиономия Жигана, который курил на диване в холле отеля. Мы встретились с ним глазами, он отвернулся.
        - Как спала, детка? - потянувшись, спросил Шкипер.
        - Плохо, - подумав, сказала я.
        - Что так?
        - От тебя покоя не было.
        Шкипер усмехнулся, а я подумала, что причина моего дурного сна была все-таки не в Пашкиных домогательствах. Но сейчас я не могла вспомнить, в чем дело; только что-то муторное царапало память, отравляя впечатление от первого дня в Италии. Не жигановская же рожа, в самом деле, испортила мне настроение… Что же случилось? Аэропорт, отель? Нет, позже… Ресторан, ночные улицы, толпы народу, мотоциклы, развалины древнего форума? Фонтан Треви, россыпи зеленоватой водной пыли, тяжелая рука Шкипера на моих плечах… Церковь Марии Маджоре, темная колоннада, статуя мадонны… Да!
        С памяти словно сдернули занавеску; я отчетливо вспомнила темный свод церкви, посеревшее лицо Шкипера с закрытыми глазами и дергающимися желваками на скулах, его хриплое дыхание. Ему стало плохо в церкви; плохо настолько, что я приняла это за сердечный приступ и до смерти перепугалась. Впрочем, как только он вышел из-под колоннады Марии Маджоре, все исчезло без следа. Шкипер неохотно объяснил мне, что такое с ним происходит в церкви всегда, и, стараясь отвлечь, тут же полез ко мне целоваться. Входя вместе со Шкипером в отель, я обеспокоенно подумала, что неплохо было бы удержать его от ударного секса в эту ночь, но какое там…
        - Как ты себя чувствуешь?
        - В смысле?! - чуть не уронил сигарету Шкипер.
        - Вчера, помнишь?.. - я не договорила, заметив, как неуловимо изменилось его лицо.
        Шкипер, коротко посмотрев на меня, отвернулся к светлеющему окну; негромко сказал:
        - Не парься, Санька. Это все фигня.
        - Ничего себе фигня… - Я передернула плечами. - Шкипер, может быть, это… самовнушение у тебя?
        - Чего?! - поперхнулся он сигаретным дымом. - Детка, у меня это началось в двадцать лет! На мне тогда не особо много висело! И хватит уже про это. Иди ко мне.
        Я послушалась и улеглась на его плечо, через которое тянулся длинный шрам от давней ножевой раны. Мне было тринадцать лет, когда я ее лечила. Рядом красовалась фиолетовая татуировка: русалка верхом на черте. Тут же надпись: «мементо море». Под надписью - две затянутые дырки от пулевых ранений. Пониже, между ребрами, был еще один след от ножа: юность у Шкипера была боевая. И что на нем «висело» в те годы, я не знала. Может быть, и к лучшему.
        Из Рима мы выехали спустя час на шкиперовском «Мерседесе».
        - А где Жиган? - спросила я, оглядываясь.
        - Ночью улетел в Рио, дела. А тебе без него скучно?
        - Век бы этой морды не видеть! - искренне сказала я, и Шкипер усмехнулся.
        - Ехать долго, часа три. Если хочешь - спи.
        - Нет, я так посижу. Куда мы едем?
        - В Лидо, - коротко ответил он и замолчал на всю дорогу. Меня это, впрочем, не беспокоило; я сидела, не сводя глаз с обочины шоссе. Мимо меня пролетали желтые поля, голубые, розовые, оранжевые, фисташковые домики с черепичными крышами, увитые темно-зеленым виноградом, с цветущими геранями и фуксиями в окнах, со статуями в двориках. Несколько раз мы проезжали через города: я видела старые булыжные мостовые, строгие церкви из темного кирпича, узкие улочки. Потом - снова поля, белые козы, совсем по-русски привязанные около дороги, и надо всем этим - голубое, безоблачное, словно выцветшее от жары небо.
        Лидо оказался маленьким городком на побережье: белые здания отелей, тянущиеся вдоль полосы пляжей, зелень, пальмы, голубые квадраты бассейнов, вездесущие мотоциклы на улицах. Я чуть не по пояс вылезла из окна, стараясь получше разглядеть никогда раньше не виденное море. Шкипер свернул с набережной на узкую тенистую улочку и почти сразу же замедлил ход у высоких ворот-гармошки. Ворота были вделаны в кирпичный забор, так же, как все вокруг, увитый виноградом. Мы въехали во двор, и глазам моим открылся двухэтажный белый дом под черепичной крышей. Ставни были открыты, входная дверь - тоже. В доме явно кто-то жил.
        Шкипер посигналил. Дверь открылась. На крыльцо вышла… мулатка. Настоящая мулатка, жующая кусок пиццы, в розовом, выгоревшем от солнца, измятом платьице, открывающем босые ноги идеальной формы. Под юбкой просматривались весьма аппетитные полушария. Рельеф груди был еще сногсшибательнее: платье, казалось, вот-вот треснет. Увидев машину, мулатка улыбнулась во весь рот, показав два ряда великолепнейших зубов, и я заметила, что ей было не больше восемнадцати. Шкипер вышел из машины, мулатка сбежала с крыльца - и со счастливым воплем прыгнула ему на шею, по-обезьяньи обхватив руками и ногами. Я осталась сидеть в машине, не зная, как себя вести. Мулатка увидела меня и, не слезая со Шкипера, мило помахала мне розовой ладошкой.
        - Лу! Зараза! Слезай к чертовой матери! - Шкипер стряхнул смеющуюся девчонку с себя и, повернувшись ко мне, без всякого смущения сказал:
        - Вылезай, знакомьтесь. Да, она по-русски ни бельмеса…
        - Шкипер!!! - возмутилась наконец я.
        Он недоумевающе посмотрел на меня, нахмурился и вдруг, сообразив что-то, рассмеялся.
        - Са-а-анька… Да не моя эта мартышка. Жигана. Ну, падлой буду… Он ее недавно из Баии привез. Так, это синьора Александра. Это - Лулу. Всем все понятно? Марш в дом.
        Я послушалась, еще немного ошарашенная: прыжок Лу на шею Шкиперу выглядел крайне недвусмысленным. Но уже через несколько секунд я напрочь забыла о пикантности ситуации, потому что из дома на крыльцо вышел еще один человек: молодой парень с рыжим «ежиком» на голове, в плавках и растянутой грязной майке.
        - Шкипер, наше с хвостиком, - сказал он, и я замерла: голос показался мне страшно знакомым.
        Парень спустился с крыльца. Взглянул на меня. Ухмыльнулся и негромко засвистел. «Хорошо быть кисою, хорошо - собакою…» - тут же припомнились мне слова.
        - Жамкин! - ахнула я. Художественный свист оборвался. На меня в упор уставились два глаза: один - желтый, другой - зеленый.
        - Погрязова? Сашка?! Бли-и-и-ин!
        Это действительно был Яшка Жамкин собственной персоной - мой бывший сосед и одноклассник, три года назад ходивший за Шкипером, как за апостолом, и готовый отдать полжизни за то, чтобы быть у него на побегушках. Когда Шкипер, организовав собственные похороны, ушел в подполье, Яшка исчез вместе с ним, и ни я, ни его мать и сестры ничего о нем не знали. Все были уверены, что его тоже застрелили где-то. Ничего необычного в такой версии не было: времена стояли героические, по всей Москве гремели разборки братвы. И сейчас, увидев Яшку во дворе дома Шкипера в Италии, я первым делом подумала: пробился все-таки, шкет, в ближайшее окружение…
        Яшка тем временем полез ко мне обниматься. От него несло потом, соленой рыбой, пивом и машинным маслом, но высвободиться из его лап я не могла.
        - Погрязова, ну ты как? Нет, ну ты как?! Степаныч жив еще? Помер?! Чего это он?.. Жалко, блин, классный дед был… А моя мамаша? Да знаю, что жива, здоровье как? А Сонька? А Римка?! А бабка курить не бросила? А ты почему здесь? Шкипер, ты что, ее для себя привез?! И охота была через пол-Европы волочить, здесь такого добра на каждой помойке…
        Яшкина непосредственность окончательно выбила меня из колеи. Я уже всерьез подумывала о том, чтобы гордо выйти из ворот и пешком отправиться назад в Рим искать посольство, но Шкипер спокойно сказал:
        - Фильтруй базар, чижик, это моя жена.
        Яшка отреагировал коротким матерным словом, выпустил меня из рук (я чудом не плюхнулась на гравий у крыльца) и убежденно сказал:
        - Шкипер, зря ты это. Вот я тебе говорю - зря.
        - Ну, тебя забыл спросить. Тачку отгони. - Шкипер бросил ему ключи. - Где Абрек?
        - Дитё пасет на пляже. Свистнуть ему?
        - Свистни. Санька, пошли.
        Он взял из «Мерседеса» мою сумку, и мы вошли в дом.
        Дом оказался очень большим и очень грязным. Внизу был огромный пустой холл, ковер в котором был весь истоптан и засыпан песком с пляжа, в кадках с видом жертв блокады торчали несколько засохших фикусов, лестница, ведущая наверх, была не мыта сто лет. В ванной размером с половину моей московской квартиры гнездовались залежи несвежего белья, открытые пачки презервативов, висящие лифчики и скомканные прокладки. На второй этаж я подниматься не стала; вместо этого заглянула на кухню, всю заваленную немытой посудой, банками из-под пива, коробками с остатками пиццы и сигаретными окурками. Холодильник был забит детскими консервами, пиццей, мороженым и банками с колой и пивом.
        - Шкипер, как ты здесь живешь? - спросила я, возвращаясь в холл, где Шкипер вполголоса говорил о чем-то с Жамкиным. Лулу сидела с ногами на диване, лизала фисташковое мороженое и улыбалась.
        - Видишь, уже начинается! - ехидно заметил Шкиперу Яшка, но его разноцветные глаза, скосившиеся на меня, смеялись.
        - Пошел вон, - без злости сказал ему Шкипер, и Яшка неохотно зашагал к выходу. - Санька, я же здесь почти не живу. Так, наездами… Лу одной тяжело, и не любит она это дело. Бери прислугу, за полдня тебе все отмоют.
        - Чего?! - перепугалась я. - Кого? Шкипер, я не хочу прислугу! Можно так как-нибудь?
        Он удивленно уставился на меня.
        - Так - это как? Ты сама все это мыть собираешься?
        - Отмою. Не надо прислугу. - Я представить себе не могла, что в месте, где я живу, будет заниматься хозяйством чужая баба, не я сама. Тем более я не подпустила бы постороннего человека к приготовлению еды.
        - Ну, смотри, - озадаченно сказал он. - Лулу тогда впрягай, не стесняйся. Она хоть дура, но все умеет…
        - Шкипэр! - раздался вдруг со двора голос с сильным кавказским акцентом, и я вздрогнула от неожиданности. Шкипер взглянул на меня, хотел было что-то сказать, но не успел, потому что с улицы вошел и замер на пороге невысокий смуглый парень с узким замкнутым лицом жителя Северного Кавказа. Мы с ним встретились глазами, и я заметила, что кавказец совсем молод: вряд ли старше меня.
        - Абрек, это Александра Николаевна, - сказал Шкипер. - Моя жена.
        Абрек снова посмотрел на меня, на этот раз дольше, хотя его темные, глубоко посаженные глаза по-прежнему ничего не выражали. Затем коротко кивнул, повернулся и вышел. Я вопросительно посмотрела на Шкипера, он усмехнулся:
        - Не пугайся, он не страшный. Просто говорить не любит. Привыкнешь. - Шкипер хотел сказать что-то еще, но в это время с крыльца раздался топоток, и в холл вбежало совершенно неожиданное существо.
        Это был ребенок. Девочка лет четырех, с черными кудрявыми волосами, плохо расчесанными и кое-как связанными белой лентой. Ее загорелая рожица была до бровей испачкана чем-то, похожим на вишневое мороженое, тем же самым было заляпано тесноватое ей красное платьице. В руке девчонка сжимала кусок сахарной ваты. Добежав до Шкипера, она пискнула что-то невнятное и прыгнула ему на шею. Шкипер едва успел подхватить ее и тут же начал орать по-итальянски на безмятежно улыбающуюся Лулу: видимо, его возмутила крайняя перемазанность ребенка. Я ошеломленно рассматривала обоих. Через плечо Шкипера мне была видна прижавшаяся к его шее мордашка - чумазая, широкоскулая, большеротая. С серыми, светлыми глазами.
        - Шкипер… - тихо сказала я. - Это что - твоя?..
        - Моя, - не поворачиваясь, подтвердил он.
        - Как тебя зовут? - спросила я у девочки.
        Она смешно сморщила носик, улыбнулась, ничего не ответила.
        - Бьянка, - ответил за нее Шкипер. - Она не разговаривает.
        - С чужими людьми? - уточнила я.
        - Ни с кем.
        Бьянка была дочерью Шкипера и Норы Фаззини - известной итальянской топ-модели. Я хорошо помнила Нору, потому что они со Шкипером познакомились в Москве и Пашка, не знающий итальянского, привез ее к Степанычу, говорившему почти на всех европейских языках. Позже, налаживая в Италии свой бизнес, Шкипер появлялся у Норы, жил с ней несколько дней или недель, потом уезжал опять, или она срывалась на какой-нибудь кастинг или съемки - отношения, таким образом, были необременительными и устраивающими обоих. Но однажды Нора встретила Шкипера крайне возмущенная и несколько минут вопила, не переводя дыхания, не давая Пашке вставить ни слова, а сам он тогда еще не настолько хорошо знал итальянский, чтобы понять из ее криков, что случилось. Навопившись, Нора в изнеможении повалилась на кровать, и ее пятимесячный живот, нахально выставившийся из-под карденовского топика пред очи Шкипера, прояснил ситуацию.
        Нора, как любая модель, боялась даже думать о беременности, ответственно пила таблетки, и ей в голову не приходило, откуда вдруг взялась тошнота по утрам, отекающие ноги и жажда соленого. Когда все прояснилось, бежать на аборт было поздно. Карьера Норы была загублена, контракты - разорваны, гардероб не сходился на животе, и Нора пребывала в глубокой депрессии. Шкипер посочувствовал, предложил денег, в ответ получил еще одну порцию непристойной брани и предложение немедленно убираться вон. Что он и сделал, поскольку помочь любовнице все равно ничем не мог.
        В следующий раз, когда Пашка появился в Риме, Нора уже родила - крошечную недоношенную малышку со светлыми серыми глазами. Нора, набравшая во время беременности чуть не полцентнера лишних килограммов, никак не могла их сбросить, у нее начались проблемы с ногтями, зубами и волосами, на коже появились некрасивые пятна, она беспрерывно пила вино, курила больше, чем прежде, - Шкипер едва ее узнал. Он снова предложил ей денег, был снова послан ко всем чертям, но уже не так уверенно: источников дохода у Норы не осталось никаких, работы тоже не было, все ее влиятельные поклонники испарились еще до рождения девочки. Пашкины дела к тому времени складывались более чем удачно, и он мог позволить себе содержать любовницу и ее ребенка. Нора робко поинтересовалась, не согласится ли он признать отцовство. Шкипер подумал, что ничего при этом не потеряет. Таким образом, Бьянка Фаззини все же имела в свидетельстве о рождении запись о наличии отца.
        Оставаться в Риме Шкипер подолгу не мог и заезжал к Норе три-четыре раза в год. В принципе, он мог этого не делать, поскольку открыл для Норы счет в одном из римских банков и систематически перечислял туда деньги. Но Нора стремительно катилась под откос. Неожиданная беременность, маленький, больной и крикливый ребенок, полная смена образа жизни, полная же зависимость от любовника, неопределенность дальнейшего существования, монотонность дней, похожих теперь один на другой, как капли воды, - все это было так не похоже на прежнюю жизнь топ-модели, путешествия, съемки, мужское внимание… Норе было всего двадцать шесть лет, она осталась одна, без опытных подруг, без матери, без мужа, - и сломалась. Когда Шкипер в очередной приезд понял, что любовница сидит на героине, было уже поздно что-то делать. У него самого не было ни времени, ни желания возиться с Норой, единственное, чем он мог помочь, - это оплатить курс лечения в клинике, но Нора напрочь отказывалась лечиться, уверенная, как все наркоманки, что сама бросит колоться, как только захочет. Бьянке едва исполнилось три года, когда ее мать умерла от
передозировки в одной из больниц Рима. Малышку переправили в приют при монастыре Святой Франчески, там ее и нашел полгода спустя Шкипер. Из монастыря он забрал дочь без проблем, чему способствовало его официальное отцовство и итальянское гражданство, привез в Лидо и сдал на руки Лулу.
        Все это Шкипер рассказал мне вечером, когда мы вдвоем сидели на опустевшем пляже и смотрели, как огромное солнце опускается в море. Вдоль побережья искрился разноцветными огнями курортный город, ветер иногда доносил оттуда обрывки веселой музыки. Волны, почти невидимые в сумерках, тихо шипели, набегая на гальку. Песок был еще теплым, и я просеивала его между пальцами, разглядывая остающиеся на ладони мелкие белые ракушки. Волосы у меня были еще мокрыми от морской воды: полдня я просидела в море, в теплой, ласковой воде, такой безобидной и смешной после омута в Крутичах - единственном месте, где мне доводилось купаться. Периодически на пляже появлялся Яшка Жамкин и орал, что я сгорю без привычки на солнце, «как швед под Полтавой». Но я точно знала, что ничего со мной не будет, и из моря не вылезала. К вечеру я устала так, что заснула прямо под пляжным зонтом, накрывшись мокрым полотенцем и не просушив волос. Уже в сумерках меня разбудил Шкипер. Вернее, я проснулась сама и увидела, что он сидит рядом на песке, курит и поглядывает на садящееся солнце. Рядом с ним сидела Бьянка и внимательно меня
рассматривала.
        - Пашка, позови ребенка! - нервно сказала я, вглядываясь в темную полосу моря. Бьянка ускакала туда час назад и до сих пор не показывалась. - Она утонет!
        - Такие не тонут, - без капли иронии сказал Шкипер, но все же встал и пошел к воде. Вернулся он через минуту, с Бьянкой на руках, посадил ее на песок и завернул в полотенце.
        - Сиди, недоразумение…
        «Недоразумение» высунуло из полотенца коричневую рожицу, улыбнулось, сморщив нос, и Шкипер невольно усмехнулся.
        - Зачем ты ее забрал из приюта? - спросила я. - Там за ней хоть смотрели, а здесь что?
        - Моим врагам такие смотры, - проворчал он. - Самого в интернат сдавали в те же годы. Ты видишь, что она разговаривать не умеет? До трех лет любовалась, что маманя в доме устраивала! Норка чего только не вытворяла, всякую шушеру в дом водила, проходной двор был…
        - Но… что ты с ней делать будешь?
        - Не знаю.
        Я умолкла. В душе зашевелилось подозрение, что я для того и была вывезена из Москвы, чтобы… Но Шкипер, словно угадав мои мысли, сказал:
        - Ты не обязана. Скажи «нет» - будет нет. Я тебе обещал - будешь жить где хочешь и как хочешь.
        - Зачем «нет», если «да»? - помолчав, сказала я.
        - Можешь нянек ей набрать целый взвод. Я-то в этом, как свинья в апельсинах…
        - Ладно… разрулим как-нибудь.
        - Да, нам еще с тобой жениться нужно, - между делом заметил он. - Ну, что ты морщишься, так удобнее будет! Мне тебе еще документы на гражданство делать!
        - Шкипер, а можно «нет»? - опять заныла я.
        - Можно «нет», но лучше «да», - моей же фразой ответил он. - И вообще, пошли домой, дитё уже спит.
        Бьянка действительно заснула в своем коконе из полотенца. Солнце давно опустилось в море, и вокруг быстро потемнело. Шкипер взял на руки ребенка и, увязая в песке, зашагал в сторону дома. Я собрала одежду и пошла за ним.
        Среди ночи нас разбудил истошный детский плач. Я, сорвавшаяся спросонья с постели, не сразу сообразила, что я не дома, и, решив, что плачет один из Милкиных детей, привычно кинулась в дверь. Но двери в положенном месте не оказалось, и я с налета ударилась о невидимую стену. За спиной послышалось приглушенное ругательство Шкипера: он натягивал джинсы. Я сразу все вспомнила, дождалась, пока Шкипер закончит со штанами и вылетит за дверь, и побежала за ним.
        Внизу, в холле, горел свет. Прямо под лампой стояла совершенно голая Лу с рыдающей Бьянкой на руках и вопила, как сумасшедшая, на своем языке. Рядом стоял Яшка, неловко завязывающий на бедрах простыню и жмурящийся от яркого света. Один Абрек выглядел так, будто вовсе и не спал, и, застыв в дверях, обозревал бесстрастными глазами шоколадную грудь Лулу.
        - Что ты орешь, дура? - мрачно спросил Шкипер, беря у Лу ребенка.
        Бьянка обхватила его за шею, несколько раз сдавленно всхлипнула и успокоилась было, но, когда Шкипер сделал попытку передать ее мне, заверещала с новой силой, перекрыв даже Лулу. Та, освободившись от девочки, заголосила еще громче и принялась размахивать руками, как ветряная мельница.
        - Шкипер, скажи ей, чтобы запахнулась, мужиков полно… - вполголоса сказала я.
        - Да чего они там не видали… - проворчал Шкипер и посмотрел на Яшку. - Уводи уже эту лярву, башка лопается. Недотрахались, что ли?
        - Дотрахаешься тут с вами, - с досадой буркнул Яшка, схватил Лулу поперек талии, вскинул на плечо и понес наверх. Абрек молча развернулся и вышел за дверь: он, видимо, сидел где-то во дворе. Я успела увидеть в дверной щели черную ветвь дерева и огромную, рыжую луну.
        - Я ее возьму… м-м… к нам?.. - Шкипер неуверенно посмотрел на меня.
        - А как же?! - другого варианта, на мой взгляд, и быть не могло. - Давно это у нее?
        - С самого начала.
        - И как же ты…
        - А что я?! - огрызнулся Шкипер. - Меня дома нет все время! Для чего, думаешь, я эту блядь жигановскую здесь держу?! А Лу тоже мало радости среди ночи вскакивать, у ней другие интересы…
        - Слушай… а почему она с Яшкой спит? - вдруг вспомнила я.
        - Она со всеми спит, - невозмутимо ответил Шкипер, поднимаясь по лестнице с Бьянкой на руках. «И с тобой?» - чуть было не спросила я, но вовремя удержалась.
        Оказавшись в постели между нами, Бьянка довольно быстро уснула и лишь изредка ворочалась и судорожно всхлипывала. Шкипер, кажется, тоже спал: по крайней мере, не шевелился и не курил. Ко мне же сон не шел; я всю ночь следила за медленным лунным лучом, путешествующим по комнате, и думала о жизни вообще и о нас со Шкипером в частности. А под утро, когда я с трудом задремала, мне незамедлительно приснился Степаныч, поедающий пельмени на нашей кухне в Москве, который сказал мне только одно слово: «Дура».
        Я тут же проснулась, сердитая и разочарованная: дед приснился мне впервые со дня своей смерти и, на мой взгляд, по такому случаю мог бы сказать что-нибудь новенькое. Был уже рассвет, на розовеющей стене начали проявляться размытые тени ветвей. Я повернулась. Шкипер спал на спине, бесшумно и неподвижно. Бьянки у него под боком уже не было: видимо, пока я спала, он отнес девочку в ее постель. Я старалась подниматься как можно тише, но стоило мне спустить ноги с кровати, как послышался спокойный, ничуть не сонный голос:
        - Куда ты?
        - Шкипер, ты вообще спишь когда-нибудь?!
        - Сплю. Ты тоже ложись, еще рано.
        - Нет. Я кофе хочу.
        - Ну и лежи, я сделаю.
        - Чего?! - в ужасе вскочила я. Цыганское воспитание тети Ванды проснулось, как всегда, в самый неподходящий момент: я представить себе не могла, что мужчина - мужчина!!! - будет приносить мне кофе в постель. Когда же я спохватилась, что я не цыганка и Пашка мне практически не муж, а следовательно, сейчас имею полное право возлечь в изящную позу и томным голосом потребовать кофе со сливками, было поздно: Шкипер заржал. Он тоже много времени проводил среди цыган и, разумеется, все понял.
        - Заткнись! - рассвирепела я, запуская ему в голову подушку. Он ловко поймал ее одной рукой и деловито сказал:
        - Кофеварка знаешь где, романы чай?[1 - Цыганская девочка.]
        - Найду, - буркнула я уже из-за двери. Вслед мне Шкипер ехидно засвистел «Две гитары за стеной…», но возвращаться и продолжать подушечный бой мне не хотелось.
        Я уже заканчивала варить кофе, когда на кухню вошел Абрек. Он, видимо, не рассчитывал обнаружить там меня и, заметно растерявшись, шагнул обратно.
        - Ты куда? - удивилась я. - Кофе хочешь?
        - Н-н-эт… Александра Николаевна, я - потом…
        - Сам ты «Николаевна»! - разозлилась я. - Посмотри, я целое ведро сварила! Выливать, что ли, теперь?!
        Абрек неуверенно пожал плечами, но протянутую кружку все же взял. Видимо, по поводу кофепитий с хозяйской женщиной никаких инструкций у него не было. В момент, когда я передавала ему кружку, я вдруг почувствовала то, что чувствую всегда, с самых ранних лет. И не сообразила, что лучше, может быть, промолчать.
        - Что у тебя болит?
        Абрек пристально посмотрел на меня своими неподвижными черными глазами. Я не смутилась: напротив, мое подозрение перешло в уверенность. Я прикрыла глаза, и зеленый шар, пока еще размером с мячик, закачался в темноте.
        - Александра Николаевна…
        - Сидеть!!! - рявкнула я, как старшина, по опыту зная, как легко спугнуть шар.
        Абрек сел - то ли от растерянности, то ли потому, что ему велено было меня слушаться. Я подошла вплотную, и зеленый шар опустился мне в ладони.
        - Что у тебя с сердцем? Недостаточность? - спросила я спустя десять минут, когда шар ушел, приступ у Абрека, соответственно, кончился, а сам он, немного бледный и очень смущенный, тянул из кружки апельсиновый сок: остывший кофе я у него отобрала.
        - Это давно. Еще дома было. Вы только Шкиперу нэ говорите, он мэня выгонит. Охранники с сердцем нэ должны быть… - От непривычно длинной речи и волнения в голосе Абрека усилился акцент, я с трудом его понимала.
        - Я не скажу, успокойся. Да через три раза у тебя все совсем пройдет. Я обещаю.
        - Как вы это дэлаете, Александра Николаевна?
        Я пожала плечами: это был самый частый вопрос, который я слышала в своей жизни. И ответа на него у меня не было. Вместо этого я спросила сама:
        - Откуда ты?
        - Из Абхазии, - неохотно сказал Абрек. - Село Джгерда.
        - Там… сейчас война?
        - Да, - коротко, глядя в окно, сказал он.
        Я поняла, что лучше больше не спрашивать, вспомнила про кофе, торопливо поднялась… и чуть не выронила кружку, увидев в дверном проеме Шкипера. Он стоял и смотрел на меня. Абрек сидел спиной к двери и его не видел. Я жестом попросила Шкипера уйти, но Абрек почувствовал что-то, обернулся и неловко встал.
        - Санька, ты присохла, что ли, тут? - лениво спросил Шкипер. На Абрека он даже не взглянул, но я поняла, что в дверях Пашка стоял достаточно давно.
        - Кофе убежал, - бестрепетно соврала я - не столько для Шкипера, который все равно не купился бы, сколько для Абрека. - Дурная кофеварка какая-то.
        - Баб к кофе вообще подпускать нельзя, - подыграл Шкипер. - Отойди. Абрек, Бьянка проснулась, на море хочет, иди с ней.
        Абрек послушно пошел к выходу. Когда за ним закрылась дверь, Шкипер спросил:
        - Что за дрянь ты у него нашла? Триппер? Или уже хуже?
        Я молчала. Шкипер, насыпая кофе в турку, коротко усмехнулся.
        - Детка, я ведь пойду у него поинтересуюсь. Они от этой Лулу скоро все…
        - У него сердце, - сердито сказала я. - И я обещала, что тебе не скажу. Но ты не думай, через два дня все пройдет. Я сумею.
        Шкипер молчал.
        - Где ты его взял?
        Я была уверена, что Шкипер не ответит, но он неожиданно сказал:
        - На Ингури. Там пальба была тогда. У него всю семью положили и самого с автоматами ловили по всей Абхазии с Грузией. Я его забрал, парень ценный. Попроси как-нибудь, он тебе покажет, как ножом спичку с десяти шагов разрубает.
        Ни на что подобное мне смотреть не хотелось.
        Допивая кофе, я вспомнила, что Шкипер еще вчера собирался поговорить со мной о чем-то важном.
        - Пашка, у тебя дело ко мне вроде было?
        - Было.
        Я отодвинула пустую кружку, приготовившись слушать, но Шкипер встал, потянулся и неожиданно предложил:
        - Поехали в Венецию?
        - Это близко? - обрадовалась я.
        - Через залив на катере пятнадцать минут.
        В Венеции было солнечно, людно и шумно. Еще с борта катера я увидела пестрые толпы людей на набережной и возвышающиеся над ними яркие флажки гидов. Солнце плясало на мутной, зеленой воде каналов, отражалось в сверкающих витринах магазинов, прыгало по тусклой позолоте гондол и старинных зданий. Величественные, отсыревшие до третьего этажа дома поблекших красных, голубых и желтых цветов отражались в каналах. Отовсюду доносились плеск воды, смех, крики, разговоры на десятках языков. На площади Сан-Марко на булыжной мостовой под ногами копошились голуби, и их не пугали даже громкие звуки оркестра, играющего под колоннадой попурри из опер Верди.
        - На гондолу хочешь? - спросил меня Шкипер.
        Я отказалась: эти глянцевые раскрашенные, обтянутые бархатом лодочки с пасторальными гондольерами казались мне слишком ненастоящими: как ряженые в Коломенском на Масленицу.
        - В магазины пойдешь?
        - Нет, - извиняющимся тоном сказала я. - Шкипер, я не знаю, что покупать.
        - Ну да, здесь особо ничего и не купишь, - не понял он. - Больше игрушки всякие для туристов. Вот полетим с тобой в Париж, там…
        При мысли о неизбежно грядущем шопинге мне стало дурно. Я ненавидела магазины одежды, никогда не любила одеваться, и для меня не было большей головной боли, чем пойти выбрать себе платье. В этом был виноват Степаныч, приучивший меня с детских лет ходить в том, что есть, и не напрягаться по этому поводу. В принципе это было правильно, поскольку денег у нас со Степанычем не было никогда. Они появились, когда я в шестнадцать лет устроилась работать в ресторан, но к тому времени у меня уже сложилось абсолютно мужское, сугубо функциональное отношение к вещам: я шла покупать новые джинсы или блузку только тогда, когда старые уже расползались по швам, и искренне не понимала, зачем нужна вторая пара туфель, если первая еще прилично выглядит. Тетя Ванда и другие цыганки, у каждой из которых было не менее трех десятков платьев, ахали и хватались за головы, но меня было уже не переделать. И я честно сказала об этом Шкиперу.
        Он выслушал, плюнул через парапет в Канале Гранде, снял солнечные очки, делавшие его похожим на киношного киллера, и, глядя на семенящих через замшелый каменный мост японцев с фотоаппаратами, сказал:
        - Как хочешь. Я турецкие джинсы сам уважаю, но в них в ресторан «Максим» не пустят.
        - В… какой ресторан?
        - «Максим», - вежливо повторил он. - На Елисейских Полях. И потом, детка… я тоже не в памперсах от Диора родился. Ничего… Припекло - выучился нужные шмотки таскать. Статус обязывает.
        - Когда ты родился, никаких памперсов не было, - машинально сказала я.
        Шкипер невесело усмехнулся, видимо, вспомнив о своей дворово-помоечной молодости, и пошел за мороженым.
        Он знал, что делал: от мороженого ко мне быстро вернулось самообладание. Вылизывая из вафельного рожка остатки прохладной орехово-малиновой массы, я сделала официальное заявление: ни в какой ресторан на Елисейских Полях я шага не сделаю, в туалет от Диора меня не завернет насильно даже отряд спецназа, а если завернет, то сам же и пожалеет, а если Шкиперу в его бизнес-рейсах нужно сопровождающее лицо женского пола, то пусть обращается в фирму эскорт-сервиса или элитный публичный дом. Выпалив все это, я выбросила рожок в урну, воинственно посмотрела на Шкипера, готовая продолжить баталию, но его глаза были скрыты черным стеклом очков, и вызова он не принял.
        - Как хочешь.
        Такая покладистость только усилила мои подозрения, но я сочла за лучшее пока помолчать.
        По Венеции мы проходили до вечера. Я бродила по замшелым мостам через каналы, по узеньким улочкам, где с трудом могли разойтись два человека, заглядывала в медленно текущую воду каналов, таращилась в витрины с загадочно улыбающимися масками, веерами, грустными арлекинами и стеклянными безделушками, отмахивалась от веселых окриков гондольеров. Шкипер не мешал мне, молча шел рядом или чуть поодаль, и в конце концов я напрочь забыла о его присутствии. Он напомнил о себе лишь тогда, когда я устремилась к вратам грандиозной церкви Святого Марка.
        - Детка, мне с тобой нельзя, извини.
        Вздрогнув, я остановилась.
        - Я тогда тоже не пойду.
        - Не выдумывай. Здесь по всей Италии церковь на церкви. Так и будешь мимо ходить? А еще в Ватикан собиралась, эту свою Сикстинскую мадонну смотреть…
        - Съезжу потом одна, - твердо сказала я.
        - Не дури. - Шкипер повернулся и пошел через площадь Сан-Марко к набережной. Я побежала следом, поймала его за руку, заглянула в лицо. Он криво усмехнулся, не глядя на меня. Обнял меня за плечи.
        - Есть хочешь, девочка?
        - Хочу, - с облегчением сказала я.
        Я была уверена, что мы пойдем в ресторан в Венеции, но Шкипер сказал, что лучше будет вернуться в Лидо. Мы переправились на пустом катере (толпы туристов к вечеру схлынули), Шкипер взял машину со стоянки, и через минуту я уже любовалась на то, как багрово-красное солнце садится в море, через окно несущегося берегом моря «Мерседеса».
        Солнце успело полностью опуститься в воду, когда Шкипер остановил машину перед оградой ресторана, весь фасад которого был увит плетями дикого винограда. Под окнами, в глиняных ящичках, буйствовали красная герань и белые гардении. Во дворике тихо журчал фонтан, изливающийся из кувшина позеленевшей каменной нимфы. Дверь ресторана была распахнута настежь, и оттуда доносилась неаполитанская песня. Поднапрягшись, я вспомнила ее название: «Луна росса». В детстве я разучивала это в музыкальной школе.
        Войдя в зал вслед за Шкипером, я растерянно остановилась. Было похоже, что мы ошиблись адресом. В ресторане не было ни души, и здесь явно шел ремонт. Столы были вынесены, на довольно большой эстраде для музыкантов тосковали закрытые чехлами инструменты, обстановка была частично ободрана, частично забрызгана побелкой, но я смогла разглядеть, что когда-то этот зал был стилизован под средневековую таверну. Из-под белых потеков краски и кое-как наброшенной оберточной бумаги выглядывал то старинный тяжелый канделябр, то бочонок для вина с медным, покрытым патиной краном, то лезвие огромной зазубренной алебарды. Цветные стекла высоких окон загадочно поблескивали в закатном свете.
        - Ты куда меня привез? - удивилась я.
        Шкипер, не слушая, гаркнул на весь ресторан:
        - Бона сера! Марчелло, дове сай?[2 - Добрый вечер! Марчелло, где ты? (Итал.)]
        В заднем помещении, за эстрадой, что-то завозилось, звякнуло, покатилось, раздалось придушенное итальянское ругательство, и из-за крошечной двери появился смуглый черноволосый человек лет шестидесяти с лицом уставшего от жизни пирата. Сходство довершала грязноватая тельняшка, разорванная на плече и открывавшая синюю вытатуированную русалку, и повязанный сверху на голову красный платок. Он сердито воззрился на нас, но затем узнал Шкипера, заулыбался и широко раскрыл объятия. Они обнялись, причем пират совершенно по-родственному похлопал Шкипера по спине.
        - Паоло… Ком е стай, бамбино?
        - Марчелло… Бене, грациа. Е ту?
        Они негромко заговорили по-итальянски, Марчелло то и дело обводил рукой зал, явно показывая, как идут дела, улыбался грустной улыбкой, собирающей в обезьяньи морщины все его загорелое лицо. Из той же двери вышла полная женщина в испачканном кетчупом фартуке с очень приятным большеглазым лицом, которая тоже нежно расцеловала Шкипера. Она тут же начала было задавать вопросы, но Пашка извиняющимся жестом поднял обе ладони, прерывая разговор, и за руку привлек меня к себе.
        - Марчелло, Мария, - миа молье Сандра.[3 - Марчелло, Мария, - моя жена Сандра (итал.).]
        Итальянская чета на миг застыла с широко открытыми глазами, что выглядело несколько комично. Я, стараясь не смеяться, вежливо улыбнулась, сказала было «бона сера», но Марчелло и Мария разразились радостными воплями, аплодисментами, кинулись, к моему испугу, целовать и обнимать меня и вообще вели себя так, словно Шкипер был их родным сыном, которого они давно и безнадежно уговаривали жениться хоть на ком-нибудь. Марчелло тут же принялся энергично орать в сторону служебной двери, грохот за которой сразу усилился, заглушив музыку, и в зал вылетели полдесятка разновозрастных официантов, двое поваров в серых фартуках и девица моих лет, крашеная блондинка в усыпанном блестками платье и на высоких каблуках, немедленно прыгнувшая Шкиперу на шею. Меня бесцеремонно, но очень доброжелательно рассмотрели со всех сторон и нестройным хором объявили Шкиперу свое восхищение. Толстая Мария тут же начала что-то советовать мне, хмурясь и показывая на Шкипера, но я беспомощно пожала плечами, не понимая ее. Сообразив это, Мария широко улыбнулась, огляделась по сторонам, вытащила из-под вороха бумаги и тряпок огромную
медную сковородку на длинной ручке и решительно замахнулась ею в сторону Шкипера. Видимо, она старалась преподать мне курс молодой жены.
        - Гадство какое! - возмутился Шкипер. И зашептал на ухо женщине, показывая на меня рукой.
        Мария внимательно выслушала, одобрительно улыбнулась и что-то шепнула Пашке в ответ. Тот молча поцеловал ей руку, обнял меня за плечи и повел в глубь ресторана вслед за удаляющимся туда Марчелло. Официанты и девица дружным стадом побежали за нами. Мы прошли узким, темным коридором, где пахло краской и валялся строительный мусор, Марчелло откинул пыльную портьеру - и в лицо мне ударил свежий и соленый воздух.
        Мы стояли на открытой веранде ресторана, выходящей прямо к полоске пляжа и усыпанному вечерними огнями морю. Здесь, видимо, ремонт уже был закончен или еще не начинался, потому что за белыми столами сидели и ужинали люди, на маленьком пятачке эстрады играл на синтезаторе мальчишка лет шестнадцати, а блондинка в платье с блестками, встав рядом с ним, взяла микрофон и довольно приятным, хотя и слабым голосом запела «Фуникули-фуникула». Марчелло подвел нас к столику у края веранды, зажег маленькую свечу в голубом бокале, с улыбкой поправил камелии в вазе и, отстранив Шкипера, сам отодвинул для меня стул. Шкипер попытался было сделать заказ, но Марчелло, встав в позу римского консула, произнес короткую сердитую речь и убежал на кухню.
        - Он, понимаешь, сам знает, чем меня кормить, - усмехнувшись, объяснил Шкипер. - Спорить без толку. Сейчас полведра макарон принесет и будет над душой стоять, пока все не уплету. А Мария для тебя креветки жарит.
        - Что ты ей про меня говорил? - подозрительно спросила я, вспомнив, как Шкипер шептал что-то на ухо хозяйке. Он широко улыбнулся:
        - Говорил, что ты мне по утрам кофе в постель носишь.
        - Ах, поганец!..
        - Да ла-адно… - Шкипер достал сигареты, сунул одну в рот. - Поешь сначала или сразу о делах?..
        - Давай о делах, - вздохнув, сказала я.
        - Тогда говорю в последний раз: будет лучше, если я на тебе женюсь.
        - Кому лучше, Пашка? - Я уставилась через его плечо на искрящееся огнями море. - Зачем тебе это? Я и так никуда не денусь. Можешь всем говорить, что я твоя жена, если… если это важно. Сколько захочешь, столько вместе и проживем.
        - Это ты проживешь, - поправил он. - А мой век маленький. Извини, что говорю, но ты понимать должна.
        - О господи… - пробормотала я. Больше сказать было нечего: Шкипер был прав. Все же, немного собравшись с мыслями, я попробовала уточнить: - Ты говорил, что у тебя вроде легальный бизнес…
        - Здесь - да. А нашим совкам до легального еще лет сорок… при хорошем раскладе. Я не доживу.
        - Зачем тебе это? - безнадежно спросила я, зная, что ответа не получу. - Денег мало?
        Шкипер, словно не слыша меня, продолжал:
        - Во-первых, меня Бьянка беспокоит. Если что-то со мной, то куда она?..
        - Я ее заберу. Обещаю.
        - Кто тебе даст, детка? Тут не Россия, тут законы работают… Если ты ей и мне никто - ее не выпустят. И жить с тобой не дадут. И потом - бабки…
        - Какие бабки? - не поняла я.
        - Мои. Не очень маленькие. - Шкипер выпустил облако дыма. - В случае чего Бьянка одна все наследует, а она - дитё. Налетит шушера всякая…
        - Ты хочешь, чтобы я?.. - не поверила я. - Я наследовала?!
        - Хочу.
        - Шкипер… - жалобно сказала я. - Меня же сразу застрелят!
        - Умные люди богатых вдов не стреляют, - внушительно сказал Шкипер. - На тебе сразу же принц Монако женится. Или Вандербильд какой-нибудь.
        - Только Вандербильда мне не хватало… - пробормотала я. Но мысли неожиданно пришли в порядок. Краткое и простое объяснение Шкипера без всяких романтических наворотов успокоило меня. В такое положение дел я могла поверить. Одно дело - маленькая девочка с миллионами в охапке, и совсем другое - взрослая порядочная женщина при этой девочке. Взрослой и порядочной женщиной я самонадеянно посчитала двадцатидвухлетнюю себя.
        - У меня, кроме тебя и Бьянки, никого нет, - словно в который раз прочитав мои мысли, сказал Шкипер. - Кому я еще все это оставлять должен? Жигану, что ли?
        Несколько лет спустя я вспомню эту фразу, и у меня похолодеет спина. Но тогда я еще и предположить не могла, чем все закончится, и деловито сказала:
        - Если так - женись, черт с тобой. Но только чур с брачным контрактом.
        - В смысле?.. - Впервые за время разговора Шкипер в упор посмотрел на меня. От взгляда серых холодных глаз мне стало нехорошо, но я как можно тверже сказала:
        - В смысле - что при разводе ни на что не имею права. Чтоб могла уйти, когда захочу. Я знаю, что если имущественных споров нет, то быстро разводят. Или в Италии по-другому? Тогда полетели в Москву жениться!
        - Вот нельзя про мертвых плохо говорить, - задумчиво сказал Шкипер после паузы. - Но испортил тебя Степаныч. Кто так девок воспитывает в наше время? Прямо за нацию страшно…
        - Чего тогда жениться собрался - на испорченной?! - рассвирепела я.
        - Да вроде сам… подпорченный малость, - усмехнулся он.
        - И не малость, а целиком! Уркаган бессовестный, вся башка седая, а мозгов так и нет!
        - Ну, точно Степаныч, лысины не хватает, - заметил Шкипер.
        Я увидела, что он улыбается, и перевела дух.
        - Шкипер, я знаешь что?.. Я тут подумала, как с Бьянкой быть…
        Я изложила свой план. Шкипер выслушал не перебивая, усмехнулся:
        - Короче, через неделю тут вся твоя родня будет пастись…
        - Шкипер, - гордо начала я. - Дом этот твой, и если ты не захочешь…
        - Дом этот ТВОЙ, - спокойно перебил он меня. - Завтра покажу документы. И, кстати, ресторан вот этот тоже. Марчелло с Марией продают, они к дочери в Милан уезжают, там уже четвертый внук вылез, Антония не справляется…
        С минуту я сидела, держась за голову и тупо глядя в темное звездное небо. Потом пробормотала:
        - Шкипер, воля твоя, ты сбрендил. Это же огромные деньги, а я…
        - Это вообще не деньги, - сказал Шкипер таким тоном, что я тут же умолкла. - Я бы тебе еще пару заведений прикупил для спокойствия, но с этим попозже, когда освоишься.
        - Шкипер… - начала было я - и снова замолчала. Все это было слишком неожиданно, неправдоподобно и… страшно. Может, он просто пускает мне пыль в глаза? Господи, после стольких-то лет…
        Шкипер снова угадал, о чем я думаю. Отложил сигарету, невесело усмехнулся.
        - Детка, я не в тех годах, чтоб перед тобой хвост пушить. Просто так надежнее. Я уже говорил. Я сейчас есть, а завтра - нет, все может быть. С чем ты останешься? А это твоим будет при любом раскладе.
        - Да не зови ты смерть! - взорвалась я. - Нельзя все время поминать! Хуже будет!
        Шкипер пожал плечами, снова затянулся. Я, помедлив, положила ладонь на его руку и почувствовала, как он вздрогнул.
        - Шкипер?..
        Он улыбнулся, глядя на свою сигарету. Я взяла его руку, прижалась к ней щекой. В горле встал комок; сглотнув его, я торопливо сказала:
        - Делай что хочешь. Я спорить не буду. Ресторан так ресторан. Слава богу, хоть не башня Пизанская…
        - Ты хочешь Пизанскую башню?
        - Ой, заткнись… Заканчивайте ремонт, я цыган своих выпишу, хоть работа у всех будет. Только не зови смерть. Я не могу больше тебя хоронить… Во второй раз - не могу, понимаешь? Я лучше сразу с тобой вместе…
        - Бьянка, - не поднимая глаз, напомнил он.
        Я кивнула. Попыталась заглянуть в лицо Шкипера, но он вдруг указал мне куда-то в сторону. Я обернулась - и увидела Марчелло и Марию, стоящих в двух шагах и с широкими улыбками разглядывающих нас, - ни дать ни взять, счастливые родители! В руках Марчелло действительно была огромная лохань с макаронами, Мария держала блюдо с креветками - такими огромными и розовыми, каких я в жизни не видела. И только сейчас я вспомнила, что не ела с раннего утра.
        Две недели спустя в аэропорту Анкона высаживался десант моих цыганских родственников. Прибыли: Милка с тремя старшими дочерьми, годовалым сыном и трехмесячной Жозефиной, младшие сестры Любка и Дашка - тоже с детьми, а также восемнадцатилетняя красавица Анжела - восходящая звезда ресторана «Золотое колесо» на Таганке. Командовал отрядом сестер Тумановых их дядька Иван Леший.
        Справедливости ради надо сказать, что будь в семье Тумановых на тот момент все в порядке - ничего бы у меня не вышло. Но Шкипера угораздило объявиться как раз тогда, когда моих соседей преследовали несчастье за несчастьем. Открыл парад проблем отец семейства, в пятьдесят пять лет неожиданно влюбившийся в молодую русскую женщину, взыгравший, как старый боевой конь при звуке трубы, и отбывший к своей последней любви с чемоданом и гитарой наперевес. Его жена, моя приемная мать, тетя Ванда, двадцать пять лет стоически терпевшая загулы мужа, на этот раз не выдержала и слегла. Милка еще весной ушла от мужа с пятью детьми: он пил и изменял ей. Старшая дочь, Нина, ругалась с супругом в перманентном порядке. Анжела послала к черту жениха, с которым была помолвлена шесть лет, узнав, что он употребляет морфий. Старший сын собирался жениться в четвертый раз, младший, напротив, увертывался от женитьбы как умел, будучи влюбленным в русскую девушку-актрису, жениться на которой он мог только через трупы родителей. Дед Килька грозился умереть, зажилив поминки, и ежемесячно проигрывал в покер всю пенсию. В
довершение ко всему, старший брат тети Ванды, Милкин дядька, всегда бывший, на мой взгляд, редкостной свиньей, превзошел самого себя, уведя молодую жену у своего же сына. Теперь зарезать его сводным хором обещали как собственные дети, так и братья уведенной невестки. В общем, как говаривал Яшка Жамкин, «не понос, так золотуха». И посреди всех этих неурядиц в Москве объявилась я с рассказом о воскресшем Шкипере.
        Я сидела у изголовья постели тети Ванды, как можно осторожнее пересказывала все по второму разу, а сердце у меня сжималось: никогда еще моя приемная мать не выглядела так плохо. Что бы ни случилось, какие бы грозы ни гремели над огромной семьей - она всегда была спокойна, нетороплива и решительна, как боевой эсминец. А сейчас мой рассказ слушала, откинувшись на подушки, постаревшая на несколько лет женщина с резко обозначившимися на темном лице морщинами, похожая на Индиру Ганди, с запавшими, болезненно блестящими глазами и сединой надо лбом - никогда раньше не виданными серебряными нитями. Я говорила - и мечтала про себя, чтобы пришел, появился знакомый зеленый шар. Но он всегда сам решал, когда ему прийти.
        Шкипера тетя Ванда помнила хорошо, моему рассказу почти не удивилась и совсем не испугалась. Когда я закончила, она опустила веки и дальше разговаривала со мной уже с закрытыми глазами.
        - Так, говоришь, у него теперь все дела законные?
        - Он так говорит.
        - Конечно, что же ему еще говорить… Не знаю, девочка. Решай, как тебе лучше.
        Я взяла коричневую, сухую руку тети Ванды, прижалась к ней щекой.
        - Как ты скажешь, дайо, так и сделаю.
        - Не надо. Тебе жить-то, не мне. Просто знай: такие, как он, долго не живут.
        - Я знаю.
        - Лучше не рожай от него.
        - Это как получится.
        - Если что стрясется - отдавай все, жизнь береги. И помни - всегда вернуться можешь, у тебя тут семья.
        У меня встал ком в горле.
        - Спасибо… Я… Я помню.
        - Помоги, повернусь.
        Я поддержала тетю Ванду, подоткнула подушки.
        - Ох… Спасибо, бог с тобой… Господи, Санька, ну что же ты за цыгана не вышла? Сейчас бы уже сколько детей было… И не рвалась бы ты от нас никуда!
        Я привычно заныла:
        - Ну-у-у, куда мне за цыгана, тетя Ванда, с моим-то характером… Он меня через три дня назад вернет и миллион в придачу даст - заберите только… Я со свекровью сразу же насмерть разругаюсь и со всеми родственниками…
        - Да знаю, сто раз слышала, - ворчливо сказала тетя Ванда, и по этому сварливому тону я поняла, что ей лучше. - Ну ладно, а Милка с ее выводком тебе зачем сдалась?
        Я объяснила. Тетя Ванда подумала - и дала добро с условием, что сопровождать девочек и их детей обязательно будет взрослый серьезный мужчина-родственник. В качестве такового она предложила своего брата - того самого, отбившего жену у своего сына. Я была вынуждена согласиться. Лешему было действительно опасно оставаться в Москве: угроза убийства со стороны братьев молодой была не пустым звуком.
        Ивана Лешего я знала давно. В то время, когда все это происходило, ему было лет сорок пять. У него была огромная семья, девять человек детей, все уже женатые и замужние, необозримое стадо братьев, сестер, внуков, племянников, дядек и теток - как в Москве, так и далеко за ее пределами. Его жена, сухая, рано постаревшая, всегда молчащая цыганка, боялась его до смерти и ни разу в жизни не сказала ему ни слова поперек, а Леший обращал на нее внимания не больше, чем на муху на потолке. Это был некрасивый, смуглый до черноты, невысокий и довольно коряво сложенный, очень сильный цыган с недоверчивыми, блестящими, как у животного, глазами и небритой физиономией. Леший был весьма неглуп, жаден до умопомрачения, умел и любил делать деньги и в боевые годы перестройки сумел очень неплохо заработать на американских противозачаточных таблетках фирмы «Леший и сыновья», которые изготавливались на кустарной фабричке под Малоярославцем. В молодости он успел «посидеть», сохранил с той поры много нужных связей, умел пользоваться ими и к моменту рождения последней дочери обладал огромным двухэтажным кирпичным домом в
Малоярославце, заложил рядом с этим домом фундамент для еще двух поменьше и начал методично перетаскивать к себе всю родню. Родня с радостью перемещалась под крыло к богатому и удачливому родственнику, перестройка закончилась, опасная в советское время спекуляция начала торжественно именоваться бизнесом, Леший процветал… и тут бог решил пошутить: как всегда, неудачно.
        Я видела Соньку-Ангела на ее свадьбе с сыном Лешего и еще тогда поразилась: какая же она маленькая. На момент выхода замуж ей было семнадцать лет, но выглядела она на тринадцать: худенькая, невысокая, глазастая, с копной мелковьющихся волос, оттягивающих назад голову. Что мог найти в этом ребенке Леший, было уму непостижимо, но уже через два месяца после свадьбы отец с сыном бегали с ножами друг за другом по двору их огромного дома, предоставив соседям великолепное бесплатное развлечение. Соседи их и разняли в конце концов. Еще через неделю две старшие невестки чудом успели вытащить из петли бессловесную, иссохшую, как черносливина, жену Лешего. Она осталась жива, но с постели больше не поднималась. В тот же день сын Лешего, двадцатилетняя копия папаши, жестоко избил ни в чем не повинную Соньку, а ночью она исчезла неизвестно куда. На другой день из дома ушел Леший. Еще через неделю они, уже вдвоем, объявились в Москве, у тети Ванды, и потребовали политического убежища.
        Леший не мог не знать, на что шел, связывая свою жизнь с Сонькой. Он терял все, что мог потерять человек в его годы: устоявшуюся, давно налаженную жизнь, семью, детей, уважение других цыган, - что, возможно, было важнее первого, второго и третьего. Но он сделал то, что сделал, полностью отдавал себе отчет в содеянном, ни в чем не раскаивался, и тетя Ванда не стала взывать к совести брата. Все равно взывать было практически не к чему. Сказав: «Бог тебя, сволочь, накажет», она предложила ему сопровождать отряд своих дочерей в Италию, и Леший возражать не стал, поскольку выбирать ему было не из чего.
        В аэропорту эту бригаду встречали на двух микроавтобусах я, Яшка и прилетевший с утра из Бразилии Жиган: Шкипер не поехал, у него были деловые переговоры в Риме. С Яшкой девчонки перецеловались как с родным, не слушая бурчания Лешего: они хорошо знали его еще с тех пор, когда он жил этажом выше и учился в одном классе со мной и Милкой. Аэропорт наполнился радостными гортанными восклицаниями и чмоками:
        - Яшка! Господи, живой! А мы-то думали… Даже свечи в церкви ставили…
        - Ах, мой хороший!
        - Ах, брильянтовый!
        - Ах, мэ тут камам…
        - И я вас всех как камам! - Яшка тут же «поплыл». - Блин, какие вы все здоровые стали! Это кто - это Любка, что ли?! Убиться можно! А это Дашка?! Ну, сисястые-то какие уже! А это что - жопа у Анжелки? А я думал, в жисть не отрастет!
        На последнем утверждении решительно вмешался Леший и, ругаясь по-цыгански, отогнал от Жамкина хихикающих девчонок. Жиган близко подходить не стал, хотя его все тоже хорошо помнили.
        - Пустили козла в огород, - кивнув на Яшку, вполголоса, но довольно ехидно заметил он.
        - Грешно ближнему завидовать, - огрызнулась я.
        Жиган присвистнул: презрительно, но искренне.
        - Не в моем вы вкусе… Негриток люблю.
        С грехом пополам все загрузились в микроавтобусы и торжественно выехали на автостраду. Я ехала в одной машине с Милкиным выводком, самой Милкой, Лешим и Сонькой и вынуждена была всю дорогу разговаривать с Лешим о здешней жизни, наличии в данной местности цыган, возможности заработать и о том, как Шкипер намерен содержать всю нашу орду - хотя бы в первое время.
        - Прокормит, не бойся.
        - Мне чего бояться? - закуривая, невнятно отозвался Леший. - Чуть чего - уеду и девок заберу.
        Зная, что он не шутит, я молча кивнула и перевела взгляд на сидящую напротив Соньку, в который раз поразившись: зачем такой красавице сдался этот цыганский Бармалей, который годился ей в отцы? Юная жена Лешего сидела с самым безмятежным видом, перебирая в пальцах край белоснежной блузки, и широко раскрытыми, как у ребенка, глазами смотрела на пролетающие за окном разноцветные итальянские домики. В ее роскошных, жгутом переброшенных на плечо волосах запутались солнечные зайчики. Поймав взгляд Лешего, Сонька нежно, чуть смущенно улыбнулась. Тот неловко затянулся сигаретой, закашлялся, кинул на меня сердитый взгляд, отвернулся, но я успела заметить, что Леший тоже улыбается. «Чудны дела твои, господи…» - подумала я и начала представлять, что скажет Шкипер по поводу Лешего, кандидатура которого ему была неизвестна.
        Беспокоилась я зря: Шкипер, по обыкновению, ничего не сказал и ничему не удивился. Когда вечером, на закате, его «Мерседес» засигналил под воротами, мы заканчивали уборку в доме, отмыть который полностью мне до сих пор так и не удалось. Яшка и Жиган, понимая, что присутствовать при наведении порядка отрядом баб небезопасно, смылись на пляж. Туда же отправилась Сонька-Ангел в окружении детей, и я ничуть не удивилась тому, что Бьянка без всякого понуждения побежала с ними. Леший покрутился по дому, забрался в самую дальнюю комнату на втором этаже и завалился спать. Абрек невозмутимой статуей сидел на корточках во дворе, возле ворот. Он их и открыл, когда приехал Шкипер.
        Я тоже услышала гудок и, вся взмыленная, на бегу одергивая подоткнутую юбку, выбежала на крыльцо. Шкипер уже вышел из машины и стоял, осматривая залитый розовым закатным светом дом.
        - Привет, - сказала я.
        - Привет. Где родня?
        Я не успела ответить, потому что в следующую минуту из открытых настежь окон повысовывались взлохмаченные головы сестер. Девки дружно вытерли вспотевшие лбы, воззрились на Шкипера и хором сказали:
        - Будь здоров, брильянтовый!
        - Ага… - немного опешив от такой хорошей срежиссированности, сказал тот. - Всем привет, как долетели?
        - Да ты ж мой ненаглядный! Живо-о-ой! Ура-а-а!!! - раздался истошный визг, и Милка, вихрем перелетев через подоконник первого этажа, сиганула Шкиперу на шею. - Вот клянусь, до последнего Саньке не верила! Говорила - пока своими глазами эту бандитскую морду не увижу - не поверю! Да ты ж мой золотой!!!
        Артисткой Милка всегда была бесподобной: самая искренняя радость била из нее фонтанами. Шкипер слегка усмехнулся, аккуратно снял с себя Милку, поставил ее на крыльцо. Она, ничуть не смутившись, заявила:
        - Ну, теперь тыщу лет проживешь, обещаю!
        - Твоими молитвами, сестра. - Он огляделся, посмотрел на меня: - А Бьянка где? И эта шалава?
        Поняв, что он имеет в виду Лулу, я пожала плечами. Она начала было убираться вместе с нами, но потом куда-то исчезла, и я подумала, что мулатка ушла на пляж к Жигану. А про Бьянку я не успела ответить, потому что со стороны задней, заплетенной виноградом калитки, ведущей к морю, послышался нестройный смех, цыганская речь, и во двор гуськом вошли двенадцать человек детей от тринадцати до двух лет. Самая маленькая, трехмесячная малышка Жозефина, сидела на руках Соньки, замыкающей шествие. Огромные темные Сонькины глаза посмотрели на Шкипера без всякого смущения, спокойно и ласково.
        - Здравствуй, ангел мой. Это ты Сашкин муж?
        Шкипер изумленно посмотрел на меня. Было очевидно, что ангелом его назвали первый раз в жизни, и более неподходящее сравнение трудно было подобрать. С Сонькой он ранее не был знаком и не мог знать, что этим словом жена Лешего называет абсолютно всех, начиная с малолетних племянников и кончая супругом. Я поняла, что нужно вмешаться.
        - Шкипер, это Сонька-Ангел, жена Лешего, ты ее не знаешь.
        - Жена - кого?!
        - Подожди, я сейчас… - я собралась было сбегать за Лешим, но Шкипер остановил меня. Он рассматривал ватагу детей, которые, остановившись у крыльца, тоже глядели на него, как это делают только цыганские дети: в упор, любопытно и без капли стеснения.
        - Опаньки, - сказал Шкипер. - И что это, Я СПРАШИВАЮ, такое?!
        Проследив за его взглядом, я поняла, что Шкипер имеет в виду. Первым в ряду детей шел Милкин племянник, тринадцатилетний Сенька, рослый, смуглый и сильный мальчишка с сумрачной физиономией. На закорках у него, положив встрепанную, всю в песке голову ему на плечо, спала Бьянка.
        - Дай сюда, - неприветливо сказал Шкипер. - Уронишь еще.
        - Не беспокойся, - хриплым, ломающимся голосом ответил Сенька. - Я - осторожно. Ты за нее вообще теперь не бойся, дорогой мой. Если что - в лоскуты порву любого, отвечаю.
        Шкипер усмехнулся, но все-таки снял со спины парня непроснувшуюся Бьянку и понес ее в дом. Я побежала следом, решив разбудить и представить Лешего.
        Будить никого не пришлось: еще не заходя в комнату, я услышала доносящееся оттуда мужское ворчание и странное хихиканье. Недоумевая, я осторожно постучала. Хихиканье смолкло, раздалось приглушенное цыганское чертыхание, дверь открылась, и прямо на меня вылетела полуодетая Лу, поправляющая майку на груди. Поймав мой взгляд, она пожала плечами, улыбнулась и босиком помчалась по коридору с воплем:
        - Паоло е арривато!!!
        Следом за Лу вышел Леший в расстегнутых джинсах. Покосившись на меня, он их застегнул, проводил взглядом улетающую по коридору розовую майку, буднично, глядя в сторону, предупредил:
        - Скажешь Соньке - придушу…
        - Не беспокойся. - Лешего я не боялась, но ябедничать Соньке не собиралась. - Ты бы сам поосторожнее.
        - А она чья, эта черненькая?
        - Жигана… - я запнулась. - А вообще не знаю. Кажется, она тут для всех.
        - Развели блядство в доме… - буркнул Леший. Вернулся в комнату за рубашкой, натянул ее и потопал к лестнице раскачивающейся обезьяньей походкой. Я зашла в комнату, наспех оправила кровать, сунула в карман лежащие на самом видном месте трусики Лулу и побежала за Лешим.
        Когда я спустилась, Шкипер и Леший стояли друг напротив друга и мирно разговаривали. Милка, подметающая неподалеку большой метлой каменные плиты двора, вся обратилась в одно большое ухо, но Шкипер довольно быстро это заметил.
        - Иван Семеныч, поехали в другое место. Чего бабам мешать, у них еще дети не кормлены. А мы с тобой даже за знакомство не пили.
        Леший подозрительно взглянул в серые спокойные глаза Шкипера, не нашел в них, видимо, никакой для себя опасности и величественно кивнул. Вдвоем они зашагали к шкиперовскому «Мерседесу». За воротами к ним присоединились Яшка и Жиган.
        Уборку мы закончили уже в темноте, огромные пакеты с мусором Абрек увез в микроавтобусе на городскую свалку, детей Милка накормила наспех сваренными макаронами с помидорным соусом и всех вместе положила спать в холле на сдвинутых матрасах, справедливо решив, что делить комнаты и кровати лучше завтра, на свежую голову. Все мы, страшно усталые и голодные, собрались наконец на кухне, я бухнула на плиту огромную кастрюлю с водой для очередной порции макарон. Любка и Анжела засыпали прямо за столом. Милка, не отрываясь, пила воду из голубой пластиковой бутылки. Между двумя глотками она невнятно сказала мне:
        - Подъехали, слышишь?
        Я подошла к окну.
        Внизу, под фонарем, открывалась замечательная картина: Шкипер передавал с рук на руки Абреку совершенно пьяного Лешего. Тот с воодушевлением исполнял своим ужасным, сиплым голосом жестокий романс:
        - Ты скажи, скажи мне, вишня,
        Отчего любовь не вышла,
        И твои увяли лепестки-и-и… Ик!!!
        Абрек взвалил Лешего себе на спину, как тяжелораненого, и со всем возможным почтением повлек к дому.
        - Шкипер, вашу мать… - придушенно раздалось из машины. - Забирай эту гидру, не могу уже держать…
        Шкипер открыл левую дверцу, на асфальт кулем выпал Яшка, и я убедилась, что за два года, которые мы не виделись, Жамкин так и не выучился пить. Следом вылез Жиган и объявил:
        - Я этого кабана не поволоку!
        - А куда ты денешься… - направляясь к дому, сказал Шкипер.
        Жиган сердито посмотрел ему вслед, нецензурно выругался и начал устанавливать бесчувственного Яшку на ноги. Я не стала ждать, чем это кончится, и вышла на темный двор навстречу Шкиперу.
        - Привет. Что это вы так нажрались?
        - Мы - это кто? - слегка обиделся он. - Вот папаша ваш всеобщий правда утрескался, Яшка, да… тоже. А мы с Жиганом - как огурцы…
        Мы вернулись в дом и убедились, что Леший и Яшка аккуратно складированы «валетиком» в кухне на диване. Девчонок уже не было: доели макароны и убрались спать. Дети в холле сопели на разные голоса.
        - Вот, гляди, - шепотом сказала я Шкиперу, указывая на Бьянку, сладко спящую на плече Сеньки и рукой обнявшую за шею старшую Милкину дочь. Шкипер посмотрел, медленно кивнул. Вполголоса спросил:
        - Ну что - спать?
        - Ты иди. Я хочу на море.
        - Я тогда с тобой.
        У ворот, под фонарем, Жиган, как сумасшедший, целовал Лулу, прижав мулатку спиной к железному столбу и задрав на ней юбку выше пояса. Лулу слабо, но довольно попискивала, Жиган что-то хрипло говорил не по-русски. Прислушавшись, я уловила:
        - Пута… Прета пута, негрита…
        Зеленоватый свет фонаря делал происходящее похожим на киносъемки. Большие южные светлячки бесшумно вились над воротами. Еще выше висела рыжая луна. Ни Лу, ни Жиган не обернулись, даже когда мы прошли мимо них. Картина сделалась уже совсем неприличной, я старательно отводила глаза, но все же успела заметить на шоколадной попе Лу тату: раскрывшего крылья попугая.
        Шкипер был прав: мои родственники вселились в белый дом на берегу залива всерьез и надолго. Впрочем, к моему облегчению, и дом, и его прежние обитатели от этого только выиграли. Мы с сестрами отмыли комнаты до зеркального блеска, огромная ванная, которой мало кто пользовался, стала напоминать операционную, а в холле было решительно запрещено ходить с испачканными пляжным песком ногами, плевать на пол и оставлять окурки в кадках с реанимированными цветами. Последнее особенно возмущало Яшку Жамкина, и он долгое время демонстративно стряхивал пепел в огромный фикус, но сдался после того, как Сонька-Ангел у него на глазах выгребла за ним пепел и окурки и без единого слова, спокойно и невозмутимо унесла в мусорное ведро. Только Лешего все эти запреты не касались: он ходил где хотел и как хотел, плевал куда попало, орал на девок, препирался с ребятами, и только Шкипера, по-моему, всерьез опасался. Но Шкипер появлялся в доме редко, и в его отсутствие Леший царствовал самодержавно. А Сонька мало-помалу становилась неофициальной домоправительницей.
        Это был самый спокойный, самый веселый и самый ласковый человек из всех, кого я знала, - при том, что назвать Ангела взрослой женщиной у меня бы не повернулся язык: в свои восемнадцать она казалась совершенным ребенком. Тоненькая, маленькая, в белом легком платье, она просыпалась раньше всех в доме, с негромкой песенкой спускалась в кухню, поднимала жалюзи, открывала окно с видом на море, поливала из бутылки герань и ставила на плиту огромную кастрюлю с молоком: варить детям кашу. Каша у нее получалась восхитительной, хотя это всегда была или манка, или овсянка. Но Сонька делала ее с орешками, с ягодами, с кусочками фруктов, с консервированными персиками - и получалось что-то небесное, съедаемое на одном дыхании и детьми, и Яшкой Жамкиным, который к завтраку неизменно оказывался на ногах - даже если всего час назад вернулся из публичного дома на виа Анкоре.
        «Ангел мой, кашу будешь? - весело спрашивала его Сонька. - И крикни там Абрека со двора!»
        «А давай. - Яшка, потеснив мелюзгу в пижамах и ночных рубашках, под ее хихиканье влезал за стол и оправдывался: - Мне маманя сроду такого не варила! Мама Соня, да чего ты этого моджахеда зовешь, он не хочет! Он вообще на работе, ему нельзя! Ты лучше мне побольше положи!»
        Но «моджахед» неизменно являлся тоже, получал свою тарелку, съедал ее, сидя на корточках у порога, и, коротко поблагодарив, отправлялся обратно во двор.
        «На здоровье, ангел мой», - летело ему вслед. «Ангелами» у Соньки были абсолютно все, и поначалу мужики шалели от такого обращения, но потом - привыкли и, в свою очередь, относились к Соньке очень нежно. Только Жиган, кажется, был неприятен ей, но ничего удивительного в этом не было. Я сама, будучи сто лет знакома с ним, до сих пор не могла выносить этого парня без мурашек на спине.
        Быстрее всех освоились в Лидо дети. В тихом и спокойном курортном городе не было необходимости в строгом присмотре за ними, и ватага нашей мелюзги с утра до ночи носилась по городку, объедалась пиццей и мороженым, полоскалась в море и домой влетала только в сумерках, с гиканьем и топотом, как племя команчей: для того, чтобы поесть и тут же умчаться снова, теперь уже до глубокой ночи. Через неделю все они уже болтали по-итальянски, и я для того, чтобы объясниться на рынке или в магазине, брала с собой кого-нибудь из старших детей, выполнявших свою миссию переводчиков с уморительной важностью.
        План мой полностью удался: Бьянка, попавшая в разновозрастную, шумную, крикливую детскую банду, очень быстро заговорила на дикой смеси цыганского, русского и итальянского языков. Шкипер, услышав это эсперанто, попробовал было осторожно возмутиться, но я видела, что он доволен. Вскоре прекратились и ночные истерики: Бьянка сама предпочла спать в комнате с дочерьми Милки и, проснувшись среди ночи, забиралась в постель к кому-нибудь из них. Милкин племянник Сенька пользовался ее особой привязанностью; Бьянка ходила за ним как хвостик, требовала, чтобы он играл с ней во все игры, приезжала вечером с моря на его спине, уставшая, накупавшаяся, разморенная, - но при этом не засыпала до тех пор, пока Сенька не споет ей жестокий романс «Пара гнедых». Это было, пожалуй, самым трудным, поскольку у Сеньки ломался голос, и он то басил, как взрослый дядя, то срывался на фальцет, вызывая пакостное хихиканье остальных зрительниц. Сенька на бестолковых девок не обращал внимания и ответственно исполнял номер до конца: после чего укрывал спящую Бьянку одеялом и уходил в ночной город по своим делам - делам
подрастающего парня. Он лучше и раньше нас всех заговорил по-итальянски, и Яшка Жамкин как-то сообщил мне, что уже видел Сеньку в городе с какими-то местными девицами. Я в ответ только пожала плечами и попросила Яшку научить пацана пользоваться презервативами. Больше всего на свете я не любила лечить венерические болезни. И, как назло, именно с этим заявился ко мне Леший после двух недель своего пребывания в Италии.
        Был уже поздний вечер, обитатели дома расползлись по дому и пляжу, я одна на кухне домывала посуду и не сразу заметила, что Леший стоит в дверях и в упор разглядывает меня.
        - Тебе чего? - слегка удивилась я, зная, что Сонька покормила его полчаса назад. - Опять есть хочешь? Подожди, сейчас макароны разогрею…
        - Вылечить сможешь? - хмуро спросил он.
        - Что у тебя? - испугалась я.
        Глядя в стену, Леший сказал - что.
        Я разозлилась до темноты в глазах и, не стой передо мной цыган, годящийся мне в отцы, запустила бы ему в голову крышку от кастрюли, которую в этот момент мыла. Но мое воспитание опять встало в позу, и я лишь сухо посоветовала:
        - Иди в больницу. Три укола сделают - и все. Первый раз, что ли?
        - Не пойду я в ихнюю больницу, - мрачно сказал Леший. - По-каковски мне с этими макаронниками разговаривать? Человеческого языка они же не понимают…
        Я перевела дух, швырнула в раковину недомытую крышку и сквозь зубы сказала:
        - Снимай штаны.
        - Чего?!
        - Сволочь! - сорвалась я. - Хочешь выпендриваться - вали отсюда! Кобель старый! Большая мне радость твое хозяйство немытое разглядывать!
        - Счас в зубы дам, договоришься, - пообещал Леший, не поднимая глаз. - Очумела, дура? Полон дом народу, дети с бабами…
        - Идем в ванную, там запереться можно.
        - А… долго?
        - Посмотрим. Может вообще не получиться.
        Мой шар, как ни странно, явился тут же, и через четверть часа все было закончено. Я спустила из раковины почерневшую воду, вышла из ванной первая; убедившись, что поблизости по-прежнему никого нет, выпустила Лешего и почти бегом помчалась в сторону кухни. К моему удивлению, Леший пошел за мной.
        - Господи, чего тебе еще? - простонала я, падая на стул. Как обычно после лечения, я чувствовала себя совершенно разбитой. Леший молча налил в высокий стакан для сока кьянти, придвинул мне, и я жадно его выпила. Второй стакан Леший налил для себя. Стоя спиной ко мне у темного окна, спросил:
        - Что с кабаком со своим делать будешь, не решила еще?
        - А что с ним делать? - немного удивилась я. Ремонт в ресторане Марчелло был давно закончен, весь персонал остался на своих местах, в качестве управляющего Шкипер представил мне невысокого, пузатого, похожего на грузина Джино, на которого можно было с легкостью свалить все дела и ни о чем не думать. Именно так я и поступила, о чем и сообщила Лешему. Тот выслушал, заявил в ответ, что все бабы идиотки от бога, и изложил мне свой план.
        - Кабаре?! - не поверила я. - Но… Леший… Кто этим заниматься будет?
        - Я буду заниматься.
        - Но ты же…
        - Я тут уже походил, поговорил с людьми.
        - Вижу я, с кем ты говорил, - не удержалась я.
        Леший, словно не услышав, продолжал:
        - По всему побережью рестораны, а приличных почти нет. В сезон тут можно такие бабки стричь, что все золотые станем.
        - Из кого программу будем делать?
        - Из Милки. Из тебя. Из девок. Если малявок Милкиных на эстраду выпустить, гаджэ вообще кипятком писать будут. Музыкантов я найду. Ты подумай, ты баба безголовая, без помощи в один час хорошее дело спалишь…
        В бескорыстную помощь Лешего я не верила ни на грош и сразу спросила:
        - Какую долю хочешь?
        Леший назвал. Я показала ему международную комбинацию из трех пальцев и согласилась отдать третью часть от заявленного. Леший встал и вышел из кухни. Через полминуты вернулся и назвал две трети. Я подняла до половины. На этом и сговорились, и Леший тут же ушел куда-то звонить. Через полчаса, когда я уже закончила уборку и собиралась идти купаться, он вернулся, показал в людоедской улыбке два ряда золотых зубов и объявил:
        - Чела прилетит на той неделе.
        - Вот это здорово! - обрадовалась я. Леший пристально посмотрел на меня из-под мохнатых бровей, хотел, кажется, что-то сказать, но передумал и молча вышел.
        Чела была младшей дочерью Лешего, ей было девятнадцать лет, и ее недавно бросил муж по причине того, что Чела, прожив с ним четыре года, ни разу не забеременела. На взгляд семьи мужа, причина была уважительной. Родственники Челы тоже понимали это и поэтому устроили довольно вялый и бездарный скандал, не дотягивавший и до половины их способностей, и забрали несчастную девочку в родительский дом. Я в то время еще жила в Москве и возмущалась вместе с тетей Вандой и сестрами. Случившееся было еще тем обиднее, что у другой дочери Лешего были поначалу те же проблемы, но Лянку свекровь буквально за руку, невзирая на слезы и отказы, отвела к хорошему гинекологу, и через полгода она уже понесла, и дальше рожала как заведенная, - к великой радости супруга. Челе же не повезло ни со свекровью, ни с мужем. Последнего вовсе трудно было понять, потому что Чела была девочкой ошеломляющей красоты. Таких огромных, в пол-лица, черных и влажных глаз, таких густых ресниц, такой матовой смуглоты нецыгански тонкого лица, таких волос, тяжелых и вьющихся, такой талии в сорок семь сантиметров не было ни у одной моей
знакомой цыганки. Но все это оказалось бесполезным: Чела осталась без супруга, без детей и без перспективы на вторичное замужество: ни один цыган не взял бы за себя «пустельгу».
        Единственная, на мой взгляд, польза от четырехлетнего замужества Челы была в том, что все это время она пела с мужем в ресторане, набралась эстрадных манер и выучилась владеть голосом. Голос у нее был прекрасный, поставленный от природы, с широчайшим диапазоном: Чела легко взлетала в песне и в заоблачную высь, и падала на самые густые, почти мужские низы. По-моему, ей было место не в ресторане, а в оперном театре, но ни родственниками, ни самой Челой такая возможность даже не рассматривалась. Да разве в оперном театре заработаешь такие деньги, как в ресторане, люди добрые?!
        То, что Леший позвал дочь в Италию, было, по-моему, правильным: если такая красавица начнет петь в нашем заведении - доход обеспечен. И не только в сезон, но и в зимние дни: я уже успела заметить, что коренные итальянцы большие ценители хороших голосов и будут с удовольствием приходить слушать хорошую певицу. А на подпевках могли быть Милка, сестры и даже я сама. Меня смущало только то, как встретятся дочь Лешего и его молодая жена, из-за которой он ушел из семьи, но раз самого Лешего это не беспокоило, значит, можно было не нервничать и мне.
        Шкипера в это время в Италии не было, и где он, я даже не знала. Изредка он мне звонил, и при первом же таком звонке я рассказала об идеях Лешего. Шкипер выслушал, потом спросил:
        «Тебе это не нравится?»
        «Почему? - удивилась я. - Но, может быть, ты против будешь…»
        «Девочка, это твой бизнес. Делай что хочешь».
        «А если прогорим?!» - я не могла успокоиться.
        «Продадим кабак, купим тебе книжный магазин».
        Я наконец поняла, что он издевается, плюнула и сменила тему разговора.
        Чела прибыла в конце июля, в самый разгар сезона, когда программа кабаре была уже готова и отработана. Надо было отдать Лешему должное: со своей ролью импресарио он справился прекрасно. Через два дня после моего с ним разговора у нас уже были музыканты. Это были местные цыгане-ловаря,[4 - Этническая группа венгерских цыган, распространенная во всей Восточной Европе.] братья-близнецы Ишван и Белаш, похожие, как два пятака, и играющие на всем, что может играть, - от классических гитар до ударной установки. За роялем должна была работать, разумеется, я. Милка с сестрами могли петь и танцевать так же, как и в Москве. Единственное, чего мы с Лешим опасались, - это то, что наш московский репертуар не будет пользоваться успехом в Италии. Ишван и Белаш объяснили нам, что здесь в ходу латиноамериканские танцевальные хиты.
        «Значит, это и будем петь, - заявил Леший. - В Москве тоже такое повсюду, я слышал».
        Он оказался прав: это было время «Джипси Кингс», «Бамбалео», «Бем-бем Мария» и прочей латины. Но во все времена цыгане пели то, что от них хотели слышать, и я была уверена: наш маленький ансамбль быстро настроится на вкусы зрителей. А уж с Челой нам море будет по колено, поскольку, как заявил Яшка Жамкин, народу будет совершенно все равно, что она поет: «Все будут стоять и с хлебальниками распахнутыми на нее смотреть».
        Чела еще не оправилась от двойной семейной трагедии: во-первых, развод, во-вторых - уход отца из семьи. И, хотя мы встретили ее очень весело и всеми силами старались растормошить и увлечь предстоящей работой, огромные глаза Челы все время были на мокром месте. С отцом она поздоровалась сдержанно, не поднимая ресниц, и по физиономии Лешего нельзя было понять: доволен он этим или нет. С Сонькой, к моему крайнему изумлению, Чела встретилась гораздо теплее, они обнялись, поцеловались, заплакали и потом еще полчаса тихо разговаривали в одной из верхних комнат, куда Яшка притащил Челины чемоданы. А Леший внизу в это время зверским голосом делал внушение Яшке. Я услышала только обрывок фразы: «…И если ты, сволочь, бандит несчастный, босяк, хоть еще один раз на нее так посмотришь…»
        Дослушивать речь обеспокоенного папаши Яшка не стал, послал Лешего на весь дом трехэтажным матом и, прежде чем тот успел достойно ответить, вышел из дома, хлопнув дверью. Я сочла нужным влезть: «Леший, ты поосторожнее все-таки! Это тебе не мальчик-зайчик! Он со Шкипером пять лет работает!» - «А мне плевать». - «Ты забыл, в чьем доме живешь?!» - «В твоем», - нагло сказал Леший, развернулся и ушел в ресторан.
        Мне оставалось только возмущенно пыхтеть ему вслед. Леший был не дурак и прекрасно знал, что я никогда не смогу выставить его из своего дома. Это означало пренебречь просьбой приемной матери и потерять хорошие отношения с семьей, которую я считала своей. Поэтому мне оставалось надеяться лишь на бога и Яшкин здравый смысл. К счастью, уже на другой день позвонил Шкипер, и Яшка улетел к нему. На некоторое время Чела осталась в безопасности.
        Вскоре мы выпустили ее на эстраду. Беспокоилась я зря: все прошло прекрасно. Публика в зале ресторана была невзыскательная, в основном это были туристы, которым было все равно, что слушать под спагетти и кьянти. Но когда в голубом луче к ним вышла тоненькая, как черная свеча, Чела в облаке вьющихся волос, с серебряными браслетами на обнаженных руках, с глазами, в которых стояла тьма египетская, - народ побросал вилки и воодушевленно захлопал. Чела коротко поклонилась, подозвала к себе гитаристов и, томно покачиваясь с полузакрытыми глазами, запела «Бэсамэ мучо». Когда же она закончила, зал ревел от восторга, и рванувшие к эстраде мужчины чуть не подняли певицу на руки. Впоследствии Челу приходилось выводить из ресторана под охраной Абрека и отца: столько находилось желающих перехватить ее у служебного выхода и пригласить куда-нибудь. Большой успех имели Милка, другие сестры, быстро переделавшие классическую «венгерку» на латиноамериканский манер, а также, к моему немалому изумлению, - Лулу, взобравшаяся однажды на эстраду и спевшая какую-то веселую и довольно непристойную, судя по ее жестам,
песенку. Голосок у Лулу был слабенький, но она так весело выговаривала соленые словечки, так зазывно улыбалась и так лихо вертела задом, что сорвала аплодисменты и, воодушевленная ими, сплясала очень рискованную самбу прямо перед носом нахмуренного Лешего. Последний собирался было сдернуть мулатку с эстрады насильно, но явный восторг зала помешал ему это сделать, и Лу закончила под овацию и общий смех. В дальнейшем она время от времени вылезала на сцену, но больше для забавы, чем для денег. Главным смыслом жизни этой девочки цвета кофе с молоком был Жиган, и только Жиган.
        Жигана я знала давно. Он принадлежал к «старой гвардии» Шкипера, с которыми я встречалась еще в Москве, хотя и был моложе остальных: ему было двадцать пять лет. У него была довольно привлекательная смуглая физиономия с узкими темными глазами, которую очень портила не сходящая с нее неприятная ухмылка. Национальность Жигана я бы затруднилась определить: он напоминал одновременно и молдаван, и евреев, и наших цыган; возможно, не обошлось и без Кавказа. Сам он по этому поводу ничего сказать не мог, поскольку родителей не знал. Это был детдомовский пацан из Мариуполя, криминальная деятельность которого началась в двенадцать лет, когда он облил бензином и поджег директора родного заведения и покинул город в пустом вагоне товарного поезда. Шкипер его подобрал в Киеве, и несколько лет спустя Жиган начал работать у него в качестве телохранителя бесконечно сменявшихся любовниц. Впрочем, для такой работы у него были слишком хорошие мозги, Шкипер быстро заметил это, и вскоре Жиган начал восходящую карьеру джентльмена удачи.
        Я никогда не смогу забыть ледяного, снежного вечера накануне Нового года пять лет назад. Я сидела дома одна: дед был на дежурстве, соседи где-то отмечали Новый год. Не помню, почему не поехала с ними. В дверь позвонили за несколько минут до боя курантов, и я чуть не умерла от страха, увидев на пороге Шкипера и его людей. Двое из них держали бледного Жигана с закрытыми глазами, и из-под его кожаной куртки на паркет падали темные капли крови.
        Перестрелка случилась на Таганке, в двух шагах от нашего дома; именно поэтому Шкипер принял решение везти раненого к нам. Он надеялся, что Степаныч, опытный хирург, сможет чем-то помочь, но Степаныча не было, а была я - семнадцатилетняя перепуганная девчонка. Шкипер с ребятами были уже готовы уехать, - тем более что Жигану, по всем признакам, вряд ли можно было помочь, - но в это время я почувствовала жар в руках, и впервые в жизни ко мне пришел мой зеленый шар. Как я лечила, что делала - не помню. Шкипер позже рассказывал, что вода в тазу, принесенном по моей просьбе, через час стала угольного цвета, а я, закончив, повалилась в обморок рядом с Жиганом и пришла в себя лишь на следующий день, когда вернувшийся из больницы Степаныч догадался вылить черную воду.
        Жиган выжил и спустя две недели ушел из нашего дома - к великому облегчению деда и моему тоже. Бог часто шутит над нами: никогда в жизни я не хотела иметь дело с криминальным элементом, - и именно мне он попадался чаще, чем любому другому. Шкипер тогда еще смеялся: «Дитё, ты шкета с того света вытащила - значит, он с тобой навеки повязан. Будет жить, пока ты жива».
        Я отмахивалась, еще не зная, какую роль это сыграет в моей жизни.
        Когда Шкипер, инсценировав свои похороны, ушел в подполье, его люди время от времени продолжали появляться у меня: узнавали, как дела, между делом просили лечить ножевые и огнестрельные ранения. Мне это все очень не нравилось, но я лечила, поскольку появлявшийся зеленый шар уже нельзя было прогнать обратно, да я бы и не рискнула. Степаныч умер, и я стала сдавать комнаты в нашей огромной квартире - не столько ради денег, сколько из боязни жить одной. Квартировали у меня трое студентов из Бразилии, и Жиган, появившись в один из осенних дней, насмерть влюбился в мулатку Марию Канчерос, студентку отделения русской литературы, красавицу с великолепной фигурой, веселую, доброжелательную и - непоколебимо порядочную.
        Жиган был тогда уже «при больших делах», приезжал ко мне на огромном джипе, прилично одевался и имел, вероятно, успех у женщин, хотя лично я его терпеть не могла. Меня раздражала его вечная поганая ухмылка и готовность хамить по поводу и без, - невзирая ни на возраст, ни на пол собеседника. Впрочем, с Марией он вел себя безупречно. Несмотря на это, я как можно скорее просветила мулатку в отношении деятельности Жигана, и Мария держалась стойко: не принимала ни цветов, ни подарков, ехать с Жиганом развлекаться отказывалась и, стоило ему появиться, немедленно скрывалась в своей комнате. И тем не менее я видела, что Жиган ей нравится. Неизвестно, чувствовал ли он это, но позиций упрямо не сдавал и в конце концов добился своего. Он увез Марию прямо из ресторана, где мы всей компанией отмечали мой день рождения, ночь они провели вместе, а на другой день Мария явилась заплаканная, в разорванном до талии платье, и с порога заявила, что улетает домой.
        Что произошло между ней и Жиганом, я так никогда и не узнала. Бесспорно было лишь то, что он не обидел ее: ни синяков, ни ссадин у Марии не было видно. Но решение Марии было окончательным, через три часа она уехала в аэропорт, а еще через час в квартиру ворвался Жиган.
        Мне до сих пор иногда снится заснеженное Ленинградское шоссе и свет фонарей вдоль него, слившийся в сплошную полосу. Жиган гнал машину так, будто это был не джип, а военный истребитель «МиГ-122», и мне, на мою беду запрыгнувшей на заднее сиденье, оставалось лишь молиться и дрожать от страха, видя в зеркале неподвижные черные глаза Жигана. Разумеется, мы не успели: Мария улетела в Рио.
        Неделей позже Жиган вылетел в Бразилию, не теряя надежды объясниться с мулаткой. Но Мария, услышав его голос в телефонной трубке, тут же отключилась. Жиган внаглую поехал прямо к ней, но в особняке на фешенебельной улице Алькальди его не пустили дальше ворот.
        Первая ночь в Рио-де-Жанейро застала Жигана в фавелах, в сомнительном баре, за залитой пивом стойкой, со стаканом кашасы[5 - Бразильская водка.] в руках. За каким чертом его понесло в фавелы, можно было только догадываться. В этих мрачных городских трущобах, полных нищеты и наркотиков, опасались появляться даже сами кариоки[6 - Жители Рио-де-Жанейро.] - не только ночью, но и днем. Но Жиган, впервые прилетевший в Бразилию и понимавший лишь несколько слов по-португальски, всего этого не знал. Не знал он также, что усевшийся рядом с ним за стойку огромный мулат с мутными глазами, похожий на гориллу и весь покрытый разноцветной татуировкой, - один из главных мафиози фавел, наркоторговец и убийца по прозвищу Эшу, то есть Демон.
        Мулат задал уже сильно пьяному Жигану какой-то бесцеремонный вопрос. Жиган промолчал, поскольку вопроса не понял и отвечать на него не хотел. Мулат повторил. Жиган не очень вежливо попросил по-русски оставить его в покое. Мулат достал пистолет, положил его рядом с собой на стойку и начал орать, брызгая слюной. Жиган сообщил: «Все, достал ты меня, падла черножопая», перегнулся через стойку, выдернул у бармена из рук штопор, всадил мулату в глаз, схватил со стойки так и не пущенный в ход пистолет и, весь в крови и пролитой кашасе, вылетел из бара в ночь. Вслед ему полетели испуганные вопли и ругань, и сразу несколько человек кинулись в погоню.
        Видимо, Жиган еще тогда понравился богам кандомбле,[7 - Религия бразильских негров.] и они помогли ему в первую же ночь в Бразилии: каким-то чудом он оказался на вокзале. Думать было некогда, он прыгнул в отходящий товарный состав, и через минуту поезд уносил Жигана на север, в сертаны, место плантаций какао.
        Обычно с этого места Жиган рассказывать прекращал. Я даже долгое время не была уверена в том, что история с местным мафиозо - не выдумка, хотя подобное поведение было вполне в духе Жигана. Достоверность сего факта мне позже подтвердил Шкипер, но и он всего не знал. Так или иначе, но Жиган остался в Бразилии почти на полгода и умудрился, не зная ни языка, ни обычаев страны, в которую попал, начать там свой бизнес. Что он вкладывал в это слово, я не знала, но догадывалась, что легальными жигановские дела в Бразилии не были. Скорее всего это были наркотики. Там же, в одном из самых задрипанных публичных домов, на окраине грязного поселка Паранагуа возле города Баия, он нашел Лулу, которой было восемнадцать и которая уже седьмой год занималась постельным ремеслом.
        В поселке обитали в основном негры и мулаты, работавшие на плантациях, и шлюх на всех желающих катастрофически не хватало. Поэтому в субботние вечера, когда у рабочих был выходной, женщины работали «на конвейере»: у каждого входящего к проститутке мужчины было пятнадцать минут времени, после чего в комнату тут же входил следующий. Это был каторжный труд за сущие копейки, но по-другому было нельзя - иначе распаленные мужики попросту разнесли бы заведение. В одну из таких суббот в Паранагуа и появился Жиган. Так же, как и все, он дождался своей очереди под косыми взглядами аборигенов (чужих здесь не любили), заплатил вперед несколько рейсов и вошел в крошечную комнату с жалюзи на окне и медленно работающим вентилятором под потолком. Влажно пахло потом и гниющими фруктами, на потолке по углам сидели пауки, за дверью стучали и ругались. Было темно, и Жиган едва смог разглядеть лежащую на животе растрепанную и худую мулатку. Он подошел. Она медленно, с явным трудом перевернулась на спину, посмотрела из-под полусомкнутых век бессмысленным взглядом и хрипло сказала что-то, чего Жиган не понял. Тогда она
вялым жестом попросила его поторапливаться. Пока Жиган расстегивал ремень и спускал джинсы, мулатка, кряхтя, сползла с кровати, сдернула простыню и попыталась ее отжать. Ткань была набрякшей от пота нескольких десятков побывавших на ней сегодня мужчин, и Лу долго ничего не могла с ней поделать. В конце концов она жестом попросила Жигана помочь, и они вдвоем, взявшись за перекрученные концы простыни, выжали на деревянный щелястый пол вонючий водопад.
        За свою двадцатипятилетнюю жизнь Жиган много чего видел, но тут даже его проняло. Кое-как застегнув штаны, он вышел из комнаты, провожаемый испуганными возгласами Лулу (она была уверена, что он хочет потребовать назад деньги), закрыл за собой дверь, снял с запястья «ролекс», а с шеи - золотую цепь с крестом, бросил это все хозяйке заведения, беззубой негритянке в вылинявшем до белизны желтом платье, и на кошмарном португальском объявил, что снимает девочку на всю ночь. Очередь из необслуженных рабочих подняла дикий вой, прямо над головой Жигана просвистел и воткнулся в дверной косяк огромный нож, и скорее всего наглого чужака размазали бы по стене, не вытащи он из кармана приобретенную в фавелах Баии «беретту». Первый выстрел Жиган дал в потолок, разбив вентилятор, второй - под ноги орущим мужикам, после чего в наступившей тишине спокойно объяснил, что всей кодлой они его, конечно, порвут, но четверых-пятерых он перед этим застрелит точно. Устроит ли сеньоров такой процент потерь? Но сеньоры к тому времени поостыли, поняли, что легче занять очередь к другой проститутке, чем связываться с
сумасшедшим гринго, и, ворча, расползлись. Под одобрительные подмигивания хозяйки Жиган вернулся к Лу, которая к тому времени спала мертвым сном прямо на влажном матрасе, так и не натянув на него простыню. Жиган отодвинул ее к стене и растянулся рядом. Через месяц он увез Лу в Италию, в дом Шкипера, где как раз появилась Бьянка, за которой нужно было кому-то приглядывать.
        Может быть, Лу и была глупа, но жизнь научила ее смотреть на вещи трезво. В Паранагуа ее ждали тяжелейшая работа, ранняя старость, болезни и смерть в канаве во время мертвого сезона дождей. Ничего хуже этой жизни с ней случиться не могло. Жиган был ее шансом, посланцем богини Йеманжи, в которую Лу верила свято и каждый год опускала в море подарок для нее - дешевые духи, латунный браслет или гребенку для волос. Когда Жиган предложил ей ехать с ним, она не думала ни мгновения: просто разыскала в углу комнаты свой замызганный паспорт и отдала ему. Для приличия Жиган все же спросил, умеет ли она обращаться с детьми. Лу заявила, что да, конечно, и не лгала: в Баии у нее было шесть младших братьев и сестер, с которыми она возилась, пока не пришло время заняться настоящим делом.
        Несмотря на куриные мозги и крайнюю легкомысленность, Лу мне нравилась. Милка булькала, как самовар, выпытывая у меня, зачем я держу в доме шалаву, на которой негде ставить пробы, но я отмахивалась: «Отстань! С твоим мужем она, что ли, спит?!» - «Еще не хватало! У меня и мужа, слава богу, уже нет никакого! Так ведь со всеми остальными спит! И с твоим Шкипером спит наверняка! Черножопая, бессовестная…» - «На свою жопу посмотри», - поддевала я, и Милка, которая действительно была смуглее, чем мулатка Лу, от негодования теряла дар речи.
        Меня не нервировала постельная деятельность Лулу - хотя бы потому, что из-за этого никогда не возникало конфликтов: ребята явно воспринимали мулатку Жигана как некий предмет общего пользования, вроде рулона туалетной бумаги. Шкипер, вероятно, тоже пользовался ее услугами, но то ли прекратил это с моим появлением в доме, то ли начал действовать более осторожно, на месте преступления я их никогда не заставала. А раз так, чего было переживать?
        Отношения Лу и Жигана меня и забавляли и пугали одновременно. Наблюдать за этими двумя было, по выражению Яшки Жамкина, «отдельным удовольствием». Жиган не мог не знать о теплых отношениях Лулу с ребятами, но похоже было, что это его ничуть не беспокоило. При этом он мог наорать на нее или ударить из-за сущего пустяка. Я сама была свидетельницей жуткой сцены, когда все мы сидели в ресторане и незнакомый итальянец, улыбнувшись Лулу из-за своего стола, отсалютовал ей стаканом вина. Лу расплылась в ответной улыбке и подняла свой бокал с мартини.
        Жиган вскочил из-за стола, уронив стул. На пол посыпалась посуда, полилось из опрокинувшегося бокала вино, но Жиган даже не заметил этого и с перекошенным лицом рявкнул на Лу так, что на нас обернулся весь ресторан. Я перепугалась насмерть, уже зная, что Жиган может заняться воспитанием своей мулатки прямо здесь и сейчас, но Лу не стала этого дожидаться, стремительно сбросила туфли на высоченном каблуке, швырнула в голову Жигану свой бокал и со всех ног бросилась из ресторана, сверкая босыми розовыми пятками. Ножка бокала рассекла Жигану лоб, брызнула кровь, Жиган разразился головокружительной матерной тирадой и рванулся было вслед за мулаткой, но вставший Шкипер поймал его за ремень и без единого слова, очень быстро увлек за собой к выходу, прочь от посторонних взглядов. Я выбежала следом, всерьез опасаясь продолжения, но на улице Жиган сразу пришел в себя: то ли сообразил, что Лу ему все равно не догнать, то ли, что вероятнее, боялся Шкипера. Наутро они с Лулу как ни в чем не бывало болтали по-португальски на кухне, и только шрам у Жигана так и не прошел до конца.
        Случались, однако, и редкие моменты, когда Жиган был по-настоящему нежен со своей «негритой». Я до сих пор помню одну из августовских, густых и теплых ночей, когда все окна в ресторане были распахнуты настежь, в темном небе дрожали грозди огромных средиземноморских звезд, пахло соленой водой и вином, а наша программа подходила к концу. На эстраде оставались Ишван и Белаш с гитарами, и уставшая Чела пела для последних зрителей модный тогда «El talisman». Мы, те, кто выступал, уже переоделись и сидели в зале, дожидаясь окончания. В это время хлопнула дверь, и вошел Жиган. По его походке и сильно блестевшим глазам я поняла, что он слегка пьян. Лу с улыбкой поднялась ему навстречу, он обнял мулатку за талию, грубовато притянул к себе и вместе с ней двинулся к эстраде. Чела как раз закончила петь и, убрав с лица улыбку, спускалась по ступенькам. Жиган, к нашему общему изумлению, залез вместо нее, придвинул было к себе микрофон, потом оттолкнул его, осмотрел полупустой зал и негромко запел по-португальски.
        Шкипера не было, и останавливать Жигана было некому, но через несколько секунд я поняла, что это и ни к чему. Голос у Жигана был хриплый, неровный, но, к моему удивлению, очень верный. Что он пел, я не знала, это было что-то среднее между ямайским регги и портовой баиянской самбой, из которой я поняла лишь: «Бросила меня моя негритянка…» и дальше - непечатное. Жиган стоял на самом краю эстрады, покачиваясь в такт своей песне, в перепачканных песком и машинным маслом джинсах, в растянутой майке и черной бандане на голове, его узкие глаза были полуприкрыты, на груди поблескивал подаренный Лу амулет - физиономия бога Шанго. Все мы молча, неподвижно слушали, и не слушать было нельзя, потому что от Жигана волной шла странная, засасывающая энергетика, заставляющая завороженно внимать похабной, плохо исполняемой песне.
        Лу тоже влезла на эстраду и, встав за спиной Жигана, ласково обняла его. Он, не оборачиваясь и не переставая петь, наугад нашел и стиснул ее попу, по залу пробежал негромкий смех. Лулу положила подбородок на плечо Жигана, он улыбнулся, не открывая глаз, допел последние слова и, не замечая поднявшихся аплодисментов, повернулся к Лу. Глядя друг на друга, они опустились на пол, Жиган запрокинул курчавую голову мулатки и принялся ее целовать. Лу отвечала, прильнув к нему всем телом, что-то хрипло бормоча, и им было явно наплевать на то, что они не одни.
        Я затруднялась определить, сколько в этих действиях Жигана было рисовки, а сколько - искренности, но Милка рядом со мной даже хлюпнула носом: «Может же, если хочет, засранец…» - «Оставь… Пьяный он, не видишь?» - чтобы хоть что-то сказать, проговорила я.
        Жиган в тот год в самом деле много и часто пил, но Шкипер не считал нужным останавливать его, и я поэтому тоже молчала. Но однажды осенью произошла история, которую я до сих пор не могу вспоминать без дрожи.
        Это случилось в октябре. Сезон уже подошел к концу, гостей в ресторане становилось все меньше, и среди них преобладали местные жители, с которыми мы все уже были знакомы. Море стало холодным, пляжи - пустынными, и только обитатели нашего дома продолжали героически купаться в двадцатиградусной воде - к ужасу аборигенов, специально приходивших посмотреть на эти заплывы как на некий экстремальный вид спорта. Наши цыгане, воспользовавшись концом сезона и прекрасным заработком, улетели в Москву на чью-то свадьбу, забрав детей, и из женщин в доме остались лишь Сонька, я и Лу.
        В один из вечеров в опустевший дом неожиданно нагрянули Шкипер и ребята, которых я не видела больше месяца. Явилась вся шкиперовская гвардия, особо приближенные лица, работавшие с ним в Москве еще в доитальянские времена: Боцман, Ибрагим, Грек, Жиган и Яшка Жамкин.
        С первых же минут я заметила, что все они в прекрасном настроении, - кроме Жигана, который один был явно не в духе. Он сквозь зубы поздоровался со мной (не будь Шкипера, он бы и этого не сделал), на Сонькино радостное «Здравствуй, ангел, как дела?» даже не ответил, кинувшуюся ему на шею Лулу очень грубо оттолкнул и, сказав Шкиперу несколько слов, вышел из дома.
        - Что с ним? - тихо спросила я.
        - Его проблемы, - коротко ответил Шкипер. - Детка, еда есть? Нас тут пятеро, и все не жрамши.
        - Так хоть бы позвонили, паразиты… - простонала я, уносясь на кухню, где Сонька уже лихорадочно гремела кастрюлями. Вдвоем мы наспех сварили огромный чан макарон, в которые покидали все, что нашлось в холодильнике: остатки копченого мяса, сосиски, баночную ветчину, холодную курицу из Бьянкиного супа, маслины, помидоры, брокколи, - и залили это все томатной пастой с оливковым маслом.
        - Кошмар… Кошмар… Дэвлалэ, позор какой… - причитала Сонька, собирая на стол. - Да разве так мужчин кормят? Да разве мужчины такое едят?! Да я бы знала, я бы мяса нажарила, я бы паприкаш завела бы, солянку, я бы…
        - Уймись, обойдутся. Вот увидишь, все схомячат, только вина им дай.
        Я не ошиблась: ребята мгновенно уплели всю приготовленную кастрюлю еды, даже не поинтересовавшись, что это, собственно, было, выпили две бутылки кьянти и ушли в большой зал играть в покер. Жиган поднялся в комнату Лу. Шкипер выходил последним и с порога обернулся:
        - Детка, ты с нами?
        - Нет, играйте. Я потом приду посмотреть.
        Я, игравшая в покер с четырех лет и очень его любившая, конечно, могла бы принять участие в игре, и Шкипер неизменно мне это предлагал. Но я, во-первых, не хотела втираться в мужскую компанию. Во-вторых, мне гораздо больше нравилось, сидя в стороне, наблюдать за происходящим. В этом был отголосок моей юности, воспоминания о тех покерных пятницах, когда за круглым столом в нашей квартире, под зеленым абажуром, сидели мой Степаныч, Милкин дед Килька, Федор - отец Шкипера, а позже и сам Шкипер. Нас с Милкой тогда никто не прогонял из комнаты, единственным условием было не болтать и не мешать. Так же было и сейчас, и во время игры я подходила к столу только для того, чтобы убрать опустевшую бутылку вина и поставить новую, а иногда меня заменяла Лулу.
        Мы с Сонькой сложили грязную посуду в раковину, решив не возиться с ней на ночь глядя, немного поболтали, затем Сонька ушла спать, а я - в большой зал, где уже была в разгаре игра и сигаретный дым синеватым облаком стоял вокруг лампы. Никто не обратил на меня внимания; я осторожно прошла к дивану у открытого окна, в которое заглядывала белая осенняя луна, и села так, чтобы видеть Шкипера.
        Я очень любила наблюдать за ним во время покера. Это был высший пилотаж, которым не владел даже мой покойный дед: можно было сколько угодно смотреть на темное, невозмутимое Пашкино лицо с тяжеловатой челюстью, всматриваться в серые холодные глаза, ловить каждое движение бровей или губ, сжимающих вечную сигарету, - но так и не поймать момент, в который Шкипер начинал блефовать. Но я всегда надеялась застать наконец эту неуловимую смену настроения и, сжавшись в углу дивана, неотрывно смотрела на него. Я даже не знала, сколько прошло времени, и хлопок входной двери заставил меня вздрогнуть. Шкипер не спеша положил карты, повернулся. За ним обернулись и остальные.
        На пороге комнаты стоял пьяный Жиган. Как обычно, его состояние угадывалось по побледневшему лицу и болезненно блестящим глазам; на ногах, впрочем, он держался твердо. Осмотрев всех, он молча прошел на свободное место и сел. Шкипер без единого слова сдал ему карты, Жиган взял, сбросил пару, что-то проворчал - и игра возобновилась. Никто ничего не сказал, но я успела поймать несколько напряженных взглядов, брошенных на Жигана и Шкипера.
        Прошло около получаса, игра шла своим чередом, и я уже совершенно успокоилась, когда отворилась дверь и вошла Лу с очередной бутылкой. Улыбаясь, она пошла с ней вокруг стола, наполняя пустые стаканы, ее попа под джинсовой линялой юбочкой восхитительно качалась в такт походке; возле Жигана она задержалась, тронув его за плечо, но он не глядя сбросил ее руку и сквозь зубы сказал какую-то гадость.
        Гадость была из обычного жигановского ассортимента, но впервые я заметила, что Лулу обиделась. Ее розовые губы дрогнули, и глаза на миг наполнились слезами. Но она улыбнулась через силу и подошла к следующему игроку, которым был Боцман.
        Я знала Боцмана ровно столько же, сколько и Шкипера. Они с Пашкой были ровесниками, вместе начинали профессиональную деятельность, и, кажется, только Боцман мог позволить себе держаться со Шкипером на равных. Это был очень сильный, угрожающих размеров человек с массивными плечами, некрасивым плоским лицом и карими глазами, внимательно глядящими на мир из-под тяжелых век. Говорил он мало и редко, но мнение его Шкипер всегда ценил и, как мне казалось, полностью Боцману доверял. Лично мне Левка Боцман никаких опасений не внушал, а после того, как я несколько лет назад лечила ему разбитую кастетом в очередной разборке голову, я вовсе перестала его бояться. Он мне тоже явно симпатизировал и иногда сообщал: «Детка, надоешь Шкиперу - я на тебе женюсь. Пойдешь?» - «Ладно, подумаю», - шутила я в ответ. «Не дождешься, сволочь», - грозно объявлял Шкипер. Он улыбался при этом, но, думаю, никто другой из его людей не рискнул бы так шутить с ним.
        Подойдя к Боцману, Лу наполнила его стакан и ненадолго задержалась за его спиной, заглядывая в карты. Для удобства она обняла Боцмана за широченные плечи. Он улыбнулся, не поворачивая головы, и погладил мулатку по тонкой руке своей огромной, как лопата, лапищей.
        Я была уверена, что Лу сделала это не нарочно: она лучше всех знала, как рискованно провоцировать пьяного Жигана. Боцман тоже ничего не имел в виду, хотя наверняка, так же, как и все, хоть раз переспал с мулаткой. Лу уже отходила с улыбкой в сторону, когда Жиган вскочил из-за стола и с коротким матерным словом ударил ее в лицо. Лу, коротко вскрикнув, свалилась на пол. Бутылка выпала из ее рук, брызнули вино и осколки, и один из них чиркнул Боцмана по губам.
        У меня перехватило дыхание, словно удар получила я сама. Каким-то чудом я осталась сидеть на месте, но от страха спина покрылась липкими мурашками. Лулу, отчаянно, по-птичьи запищав, вскочила и, закрывая разбитое лицо руками, бросилась вон из комнаты. Взглянув на Боцмана, который задумчиво вытирал бегущую из порезанной губы кровь, я увидела, что он ничуть не выбит из колеи. И тогда я испугалась по-настоящему и уставилась на Шкипера.
        Я была уверена, что достаточно одного Пашкиного взгляда, чтобы никакой сатисфакции не воспоследовало. Но Шкипер старательно прикуривал сигарету и смотрел в дальний угол, словно никогда раньше не замечал обосновавшегося там огромного паука Филиппа, которого Сонька боялась трогать даже тряпкой. Боцман поднялся из-за стола. Сразу стало видно, что они с Жиганом в очень разных весовых категориях. Но Жиган был моложе на десять лет, гораздо подвижнее и, как я помнила, неплохо владел капоэйрой.[8 - Бразильская борьба-танец.] Для капоэйры, впрочем, он был слишком пьян и, видимо, сам сознавал это, потому что через мгновение в его руке блеснуло лезвие.
        Я выросла в босяцком районе старой Таганки, и пьяные размахивания ножом не могли напугать меня. Такие спектакли случались в нашем дворе на Северной регулярно; я сама в ранней молодости болталась по вечерам с вилкой в кармане, боясь за свою честь. Вилка, как авторитетно объяснил мне тогда Яшка Жамкин, холодным оружием не являлась, и посадить за ее ношение меня не могли. Но поножовщины никогда не начиналось ни тогда, в нашей с дедом квартире, ни сейчас, в этом доме, - какие бы люди к нам ни приходили. Разумеется, в этом была заслуга не моя, а Шкипера, и сейчас я снова повернулась к нему. Все еще можно было остановить, и я не понимала, почему Пашка молчит. А он… молчал. Даже не поворачивал головы, всецело увлекшись маневрами Филиппа вокруг ночной бабочки, сидевшей на жалюзи. Боцман выждал немного (он тоже явно ждал реакции Шкипера), затем выбрался из-за стола и не спеша шагнул к Жигану.
        Все-таки до старой гвардии Жигану было далеко. Я даже не смогла понять, как все произошло. Неповоротливый, похожий на оживший шкаф Боцман молниеносным движением сорвал со спинки стула чью-то кожаную куртку и швырнул ее в лицо Жигану. Тот тут же отбросил ее, но было уже поздно. Через минуту нож валялся под столом, а Боцман без особых усилий и даже довольно нежно укладывал Жигана вниз лицом на диван.
        - Отдохни, рыбочка моя…
        «Рыбочка» материлась на трех языках, бешено выдиралась, но освободиться из боцмановских лап было невозможно. Через несколько минут до Жигана это окончательно дошло, и он перестал брыкаться. За столом послышался негромкий смех, Ибрагим сказал что-то ехидное, Грек уважительно вздохнул. На физиономии Яшки Жамкина испуг мешался с восхищением; он тщетно пытался принять непринужденный вид и никак не мог закурить.
        И тогда из-за стола встал Шкипер. Он подошел к дивану, обменялся с Боцманом рукопожатием, одним рывком поднял Жигана на ноги, взял его за ухо и, как нашкодившего пацана, вышвырнул за дверь. Я слышала, как Жиган упал, но из-за двери не донеслось ни слова. Боцман неодобрительно покачал головой, но Шкипер, случайно или намеренно, не заметил этого и вернулся за стол.
        - Кто сдавал?
        - Я… - растерянно сказал Яшка.
        - Ну, так давай, чижик, что примерз? Люди ждут…
        Яшка шумно перевел дыхание и взял в руки колоду. Через стол он посмотрел на меня, и я подумала, что только у нас двоих в комнате такие перепуганные физиономии. Остальные смотрели в карты как ни в чем не бывало; Ибрагим даже дотянулся до новой бутылки, открыл ее и спокойно налил вина себе и сидящему рядом Греку. Покер пошел своим чередом. Но я уже не могла спокойно наблюдать за игрой, руки у меня дрожали, как я ни стискивала их между коленями, и, высидев для приличия еще минут пятнадцать, я ушла.
        Шел уже второй час ночи, но я знала, что теперь точно не засну, и, постояв немного в пустом холле, двинулась на кухню. Там, в раковине, оставалась грязная посуда, я решила ее домыть и таким образом немного успокоиться.
        На полу темной кухни отпечатались лунные полосы. Я зажгла свет, пошла было к раковине, но в это время в углу около большого стола что-то шевельнулось, и я чуть не заверещала с перепугу на весь дом. Потом пригляделась - и, глубоко вздохнув, сказала:
        - Здрасьте, я ваша тетя… Допрыгался, паршивец?
        Жиган молчал: до меня доносилось только его хриплое дыхание. Он сидел в полутемном углу, с опущенной головой, но я смогла рассмотреть, что ни крови, ни ссадин на его лице не было: значит, Боцман даже не стал его бить. На мою сентенцию он не огрызнулся. Я подошла к раковине, пустила воду.
        - Чего сидишь? Иди наверх, проспись. Одни неприятности от тебя.
        Он не ответил, но почему-то и не ушел. Я повернулась к нему спиной и молча начала мыть посуду. Видит бог, если бы я знала, что Жиган здесь, я бы шага не сделала на кухню, а теперь - не убегать же мне было… Я торопилась, мыла тарелки кое-как, но зато они быстро закончились. Выключив воду, я подняла руку с последней тарелкой к полке… и чуть не уронила ее. Потому что за спиной у меня раздался совершенно детский, мокрый, очень отчетливый всхлип.
        Первым делом мне пришло в голову, что у меня галлюцинации на нервной почве. Глубоко вздохнув, я обернулась, увидела лицо Жигана и поняла, что галлюцинация продолжается и с ней надо что-то делать. Жиган, видимо, тоже это понял и молча вылетел из-за стола. Я едва успела поймать его за плечо уже на пороге кухни:
        - Сдурел?! Там мужики! Лу! Сиди здесь! Жиган, да бог с тобой, дурак, стоит ли так из-за ерунды всякой… Пустяки же. Ты пьяный был, все всё понимают… А на черта было так надираться-то?! В твои годы соображать пора, не маленький уже. Да сиди ты, не дергайся, уймись, сейчас воды дам…
        Но дать ему воды я не успела, потому что Жиган уронил голову на стол и даже не заплакал, а просто взвыл сквозь стиснутые зубы. Я видела, как его трясет. Было очевидно, что это обычная пьяная истерика, помноженная на пережитое унижение, но все-таки я, помедлив, села рядом. И сидела, гладя его вспотевший, горячий затылок, до тех пор, пока Жиган не успокоился.
        Придя в себя, Жиган тут же отстранил меня; странно, что он при этом не выругался. Я протянула ему кухонное полотенце.
        - Высморкайся. И поди умойся - там, в раковине.
        Первому совету он последовал, огласив кухню трубным звуком, но к раковине не пошел. Я взяла еще одно полотенце, намочила его край из бутылки с минеральной водой, дала Жигану. Он неловко протер лицо, а остатки воды из бутылки жадно выпил.
        - Ступай, ложись спать, - сказала я, похлопав его по спине. - Завтра все пройдет.
        - Куда я пойду? - хрипло спросил он, не поднимая головы. - Все еще там… Слышно будет. Я не могу мимо них…
        Он был прав: из зала отчетливо прослушивалось все, что происходило в холле, все двери были открыты, и пройти незамеченным ни наверх, ни к выходу из дома Жигану бы не удалось. Подумав, я подошла к окну, отодвинула до предела жалюзи и открыла большую створку.
        - Давай. Только Абрека там у ворот не напугай, застрелит еще от неожиданности… Возьми вот ключи, можешь в ресторане заночевать.
        Жиган взял связку ключей, коротко, исподлобья сверкнул на меня своими узкими глазами, но ничего не сказал. Вскочил на подоконник и, не оборачиваясь больше, спрыгнул вниз. Коротко прошелестели опавшие листья винограда, прошуршали шаги, и наступила тишина. Я облегченно плюхнулась на стул, притянула к себе неоткрытую бутылку минералки, выпила ее всю - и на дрожащих ногах поплелась к раковине перемывать посуду. Все равно это пришлось бы делать завтра, а нервы опять требовали расслабления.
        Я слышала, как расходились ребята: ночевать, кажется, никто не оставался, у всех в Лидо были свои женщины. Шкипер и Боцман долго стояли на пороге дома и о чем-то тихо спорили; потом уехал и Боцман. Я подождала, пока Пашка поднимется наверх, и пошла за ним.
        Когда я вошла в комнату, Шкипер сидел на постели и дрессировал пальцем Филиппа, который, угрожающе подняв передние лапы, старался обороняться.
        - Зачем Филю снял? - рассердилась я. - Он тебя не трогал, бабочку ловил… Отнеси назад, он уже там привык.
        - Развели в доме пакость всякую… - Шкипер выбросил Филиппа в приоткрытое окно. - Сам доберется. Ты чего еще не спишь?
        - С вами заснешь… Зачем тебе это понадобилось?
        - А тебе?
        Я непонимающе посмотрела на него. Шкипер ответил прямым, холодным взглядом и, когда я уже начала догадываться, в чем дело, в упор, жестко спросил:
        - Какого черта ты с ним на кухне возилась? Много чести - сопли ему вытирать. Это же сволочь…
        - Все вы сволочи хорошие! - не удержалась я. - А ты - так вообще!.. Боцман сам все сделал, так зачем тебе еще надо было?! При всех! И Лу там же была! И я!
        - Лу не было, я посмотрел, - мрачно сказал Шкипер. - Она к Соньке наверх реветь побежала… Может, мне его на руках надо было вынести?
        - Ну тебя в одно место… - вздохнула я. - Нельзя так с людьми. Ты так даже с Яшкой не стал бы…
        - С людьми - нельзя, - согласился Шкипер. - И Яшка такого бы в жисть не устроил, хоть бы и нажрался до чертиков. А это дерьмо…
        - Зачем тогда держишь при себе дерьмо?! - вскипела я.
        - Мозги у него золотые, - медленно сказал Шкипер. - Я в его годы таким не был. И бабок таких не делал. Между прочим, я его особо и не держу, он свои дела ворочает, уже сейчас из Баии не вытащишь. Вот увидишь, через пару лет Жиган в Бразилии по-настоящему обоснуется. Избавлюсь от этой морды наконец.
        - Как бы он от тебя раньше не избавился.
        Я сама испугалась того, что у меня вырвалось, но Шкипер только кивнул, не глядя на меня, и взял сигареты. Прикуривая, невнятно сказал:
        - Уж постараюсь.
        Я села рядом с ним на постель, начала раздеваться. Шкипер принял участие в процессе и, прежде чем я успела отстраниться, ловко вытащил из моей прически шпильки. Узел размотался, и волосы упали мне на спину.
        - Шкипер, совесть есть?! - разозлилась я. - Не буду я с распущенными космами спать, отвяжись, они мешаются! Отдай шпильки, босяк!
        Но шпильки уже отправились дорогой паука Филиппа, а Шкипер заржал и опрокинул меня на постель.
        Полчаса спустя, затягиваясь последней сигаретой и лениво ероша ладонью мои перепутавшиеся волосы, он лениво спросил:
        - Полетим в Париж? У меня почти неделя есть.
        - Опять двадцать пять… - Передо мной угрожающе замаячил призрак Кристиана Диора в «Галери Лафайет». - Можно, я останусь, а? Шкипер? Дел полно в ресторане…
        - Какие дела, сезон кончился… - он негромко рассмеялся, из темноты блеснули белки его глаз. - Успокойся, детка, я тебя по магазинам таскать не буду. Захочешь - сама пойдешь и что хочешь купишь.
        - За базар отвечаешь? - важно спросила я.
        - Потому и жив еще, - в тон ответил он. - Ну - летим?
        - За-автра? - Я, зевнув, уткнулась в подушку. Шкипер потушил сигарету и взглянул на свои светящиеся командирские часы.
        - Уже сегодня. Я там домик удачно прикупил, поглядишь.
        «Домиком», который Шкипер «удачно прикупил», оказался отель «Мадлен» на одноименном бульваре - массивное старое здание «утюгом», построенное еще при Тулуз-Лотреке. Стоя на тротуаре возле такси и запрокинув голову, я обалдело обозревала четыре этажа, покрытые лепниной, сверкающие окна и швейцара в дверях, похожего на генералиссимуса. После этого вида уже было трудно чему-то удивляться, и поэтому, глядя на Шкипера, по-французски что-то выясняющего у охранника, я уже не хотела спрашивать, когда он успел и это. Впрочем, его способностью к языкам восхищался еще мой Степаныч, когда был жив. Я только спросила:
        - Ты случайно в президенты еще не баллотировался?
        - Кесарю - кесарево, слесарю - слесарево, - отшутился он, увлекая меня сквозь стеклянные двери внутрь. - Если только где-нибудь в Колумбии переворотик замесить. Но там Жиган вперед окажется… Кстати, я президентские апартаменты специально брать не стал, чтоб тебя не пугать. Правильно?
        - Молодец.
        Номер, куда он меня привел, был если и не президентский, то, по крайней мере, министерский. Видимо, усмотрев что-то в выражении моего лица, Шкипер быстро сказал, что у него дела, кинул мне ключи, пообещал вернуться через два часа и смылся, не дожидаясь, пока я начну орать. Я со злости пнула ногой чемодан, плюхнулась на высоченную кровать под снежно-белым покрывалом и заревела, стараясь не запачкать тушью с ресниц гладкой дорогущей ткани. Вот правильно этот поганец говорил - слесарю слесарево… Ревела я не столько из-за непривычной обстановки, в которой чувствовала себя как микроб в операционной, сколько оттого, что в чемодане были турецкие джинсы, купленные на распродаже топики и одно сине-зеленое, переливающееся стразами платье, которое Сонька всучила мне уже в аэропорту насильно.
        «Поведет в ресторан - в чем пойдешь? В джинсах?! Бери, не то обижусь навеки!»
        Я представила себе, как стою посреди ресторана «Мадлен» в этом шедевре Сонькиного гардероба, переливаясь блестками и стразами и отбрасывая сине-зеленые искры на натертый паркет, - и взвыла в голос. Шкипер опять добился своего, не мытьем, так катаньем, проклятый аферист: я уже была готова брать деньги и идти покупать себе вечернее платье, туфли, чулки и все, что полагается. Я в десятый раз перебирала свои вещи, пытаясь сообразить, в чем же лучше идти в подвижнический поход по магазинам, - когда в дверь вдруг постучали. Это явно был не Шкипер, да и времени прошло очень мало. Я торопливо влезла в первые попавшиеся джинсы, забежала в ванную, кое-как умылась, натянула топик и пригласила:
        - Силь ву пле!
        Дверь открылась, и вошла женщина.
        С одного взгляда я поняла, что эта дама или спала со Шкипером, или продолжает делать это по сей день. Я хорошо изучила его вкусы еще пять лет назад, когда всех своих девиц он рано или поздно притаскивал в ресторан «Золотое колесо», где я играла на рояле и танцевала. Шкипер любил высоких, красивых, но не изысканных, а с неуловимым налетом вульгарности, - как правило, это были рыжие или брюнетки. Именно такая особа и вошла сейчас в номер, остановившись у двери. Ей было лет двадцать пять, темные вьющиеся волосы были собраны сзади в пышный хвост, на бледном лице выделялись сильно накрашенные в стиле вамп губы, высокие, резко очерченные скулы еще больше подчеркивались чахоточными пятнами румян. Самое интересное было в том, что эта вульгарность даме шла: это был тщательно созданный стиль, а зеленый брючный костюм выгодно подчеркивал бледность кожи. Подруга графа Дракулы…
        Я улыбнулась. Брюнетка улыбнулась тоже - довольно мило. Что-то спросила по-французски, я беспомощно пожала плечами. Она произнесла еще одну фразу, и я кое-как разобрала, что ей нужен Шкипер. Я ответила по-итальянски, что Шкипера нет и будет он через два часа. Итальянский и французский языки очень похожи, и красавица, кажется, меня поняла. Снова улыбнувшись, она достала из сумочки визитную карточку, положила на столик у зеркала, еще раз улыбнулась мне и не спеша вышла из номера. В воздухе остался острый и горький запах ее духов.
        Встав, я взяла в руки карточку. «Саша Вермон, служба эскорт-сервиса». М-да.
        Ситуация была двусмысленная, и я не знала, что делать. Выбросить карточку? Глупо, Шкипер может встретиться с Саша случайно или позвонить ей сам. Оставить на месте и прикинуться, что ничего не поняла? Но, столько лет зная Шкипера, я давно усвоила, что с этим человеком прикидываться невозможно. По крайней мере, мне. Сделать вид, что мне все равно? В принципе так оно и было. Вернее, не совсем так. Я не была расстроена - скорее, озадачена, поскольку не понимала, как себя вести. Может, хоть раз в жизни послушать Милку и устроить скандал? Но, подумав с минуту, я поняла, что для этого мне нужна неделя репетиций и, желательно, более серьезный повод. Последний раз я орала на Шкипера полгода назад, когда он неожиданно воскрес из мертвых, и то это был не скандал, а истерика… В то же время даже такая курица, как я, могла понять, что поведение красавицы Саша было провокационным. Умные женщины не заходят в номер интересующего их мужчины, если там предполагается другая женщина, и тем более не оставляют ей своих визитных карточек. Видимо, ей было важно посмотреть не на Шкипера, а на меня. Должно быть, она
разочарована. Или обрадована?.. Я на всякий случай встала и подошла к трюмо, но зеркало однозначно дало понять: до Саша Вермон мне как до звезды. Даже если меня накрасить в стиле вамп.
        Примерно полчаса я ломала голову, перебирая различные варианты поведения, но решение пришло неожиданно. Быстрее, деньги в руку, и - гулять! Часа так на четыре… Так, чтобы Шкипер вернулся раньше меня, сам обнаружил визитку и сам решил бы, что с ней делать. А я смогу притвориться, что карточку занесли в мое отсутствие… Теперь мне было все равно, какой страны на мне джинсы и что обо мне подумает генералиссимус у дверей. Напевая «Бем-бем-бем, Мария», я оделась, закрутила волосы в узел и, не утруждая себя макияжем, выбежала за дверь. Настроение сразу же поднялось на несколько градусов.
        К колоссальному моему облегчению, в огромном холле «Мадлен» на меня никто не обращал внимания. Разумеется, молодой человек за рецепшн был безукоризненно любезен, и карту Парижа мне продали с вежливой улыбкой, но это была улыбка, предназначенная простой туристке, а не жене хозяина. Переведя дух, я весело поблагодарила и вышла на заполненные осенним солнцем бульвары.
        Через несколько кварталов, которые я прошла, сверяясь с картой, стало понятно, какой же он маленький - этот Париж. Не успела я оглянуться, как прошла мимо церкви Святой Мадлены, миновала бульвар Капуцинов и вышла к мосту Сен-Мишель. В Москве я дольше бы шла до метро… Воодушевившись этим, я двинулась к Монмартру, который, если верить карте, был в другом конце города.
        Осенний Париж был сказочной игрушкой, расцвеченной красными и рыжими листьями каштанов, блекло-голубым небом и серебристым шпилем знаменитой башни. На удивительно чистых тротуарах, шурша, танцевала сухая листва. Сена медленно текла между гранитными берегами, и в воде отражались медленно идущие по ней баржи и силуэт собора Нотр-Дам. В прозрачном октябрьском воздухе летели тонкие паутинки, нежаркое солнце сеялось сквозь редеющие кроны деревьев в Люксембургском саду. Идя по аллее, я запрокидывала голову, и солнечные пятна грели мне лицо. Араб, продающий жареные каштаны, засмеялся, глядя на меня, и поманил меня рукой. Я решила, что он хочет всучить мне каштаны, и жестом отказалась, но он улыбнулся еще шире, показав мелкие, редкие зубы, вытащил из-за пазухи помятую сиреневую астру и подарил мне. После этого я, конечно, купила десяток каштанов, жестом же показала арабу, что его коммерческий ход удался, и продолжила путь.
        Я пробродила целый день, петляя по узким старинным улочкам Латинского квартала, задирая голову в огромном соборе Святого Сердца на Монмартре, разглядывая работы уличных художников в непременных беретах и шарфах, любуясь на неподвижную из-за раннего времени мельницу «Мулен Руж» и на репродукции Тулуз-Лотрека в витринах ресторанов на площади Пигаль. Заходить в крошечные, уютные кафе мне было почему-то страшновато, и я, обнаружив на углу респектабельнейшей улицы Риволи родимый «Макдоналдс», с легким сердцем пошла туда. Со своей перестроечной юности я любила это заведение, но затащить туда Шкипера было невозможно. Еще в Риме в ответ на мою робкую просьбу он возмущенно заявил, что не для того провел молодость под пулями конкурентов, чтобы на старости лет жевать в американской столовке пластиковую котлету с хлебом. Спорить с ним было, как обычно, без толку, я отстала, но в одиночку питалась в «Макдоналдсе» часто. Поев, я направилась на остров к собору Парижской Богоматери, облазила его весь с путеводителем на русском языке, потом пошла к Эйфелевой башне, неожиданно обнаружила там целую орду
цыганок-кэлдэраря,[9 - Группа балканских цыган.] продающих грошовые открытки с видами города, и с удовольствием проболтала с ними полчаса. Потом цыганки ушли, вместо них явился оркестр аккордеонистов и, рассевшись на складных стульчиках, заиграл попурри из песен Эдит Пиаф. Я слушала до тех пор, пока не заметила, что уже начинает темнеть. О Саша Вермон я напрочь забыла и вспомнила о ее визите только за квартал до «Мадлен».
        Входя в отель, я на всякий случай достала свой мобильный телефон, но никаких непринятых звонков не было отмечено. Прекрасно, значит, Шкипер меня не искал. С трудом передвигая гудящие ноги, я добралась до лифта, поднялась, прошла по коридору и дернула дверь номера.
        Шкипер был там, и мне сразу стало понятно, что нам предстоит выход в свет. Настроение упало так, что я чуть не заревела снова. Шкипер, конечно, был прав, говоря, что статус обязывает, но где и когда он выучился прилично одеваться, я не знала. У него было такое же люмпен-пролетарское происхождение, как и у меня, но, вероятно, в шкиперовской родословной, вспоминая классика: «Тут не без водолаза». Наверняка какая-нибудь из его прабабок грешила с князем или графом. Я в который раз подумала об этом, глядя на то, как Пашка стоит перед зеркалом в позе уличного гопника - руки в карманы, ноги расставлены, в углу рта сигарета, - но в черном вечернем костюме от Армани. Последнее я прочла на отрезанной бирке, валяющейся на ковре. Костюм сидел как влитой, и, в общем, Шкипер напоминал Ретта Батлера.
        - Зашибись, - одобрила я, садясь на кровать и подумав, что все дело, наверное, в подходе. Это я могу мучиться и переживать, не зная, как себя вести в платье от кутюр, а этому сыну вора в законе все по барабану. Или, покупая отели в Париже, о некоторых вещах автоматически перестаешь волноваться?
        - Куда ты идешь?
        - Мы идем вниз, в ресторан. Извини, но там так положено.
        - Я не голодная, - струсила я. - Я была в кафе…
        - Посмотри платье, - сказал он, словно не слыша меня. - Там, на кровати.
        И вот тут… Вот тут я почему-то разозлилась так, что закололо в горле. И, встав с кровати, сказала:
        - Пошел ты, сволочь, к чертовой матери. Я шагу отсюда не сделаю! Ты посмотри на себя, уголовная морда! Дон Корлеоне московского разлива! Гангстер хренов! Если совести хватает из себя лорда строить - семь футов тебе под килем, а я… А я - твоя содержанка, и ты меня из кабака вытащил, где я лабухом работала! А дед мой зону топтал! А мать бог знает от кого меня родила! И цыгане воспитывали! Мне по штату таких тряпок не положено, понял?! Понял, князь из навоза?! И не смей меня прессовать, или… Или завтра же в Москву, домой улечу! Там как раз сезон начался, может, меня еще из кабака не уволили! И Бьянку с собой заберу! Теперь можно, документ имею!
        Шкипер повернулся ко мне. Медленно вытащил сигарету изо рта, не глядя бросил ее в пепельницу. Подошел ко мне вплотную. И неожиданно усмехнулся:
        - Как ты сказала - князь из навоза? Здорово!
        Я села на постель, закрыла лицо руками и заплакала.
        Шкипер не пытался меня утешать. Сквозь собственные всхлипы я слышала только его шаги: он не спеша ходил мимо меня от стены к стене. А когда я зашарила вокруг себя руками в поисках сумки, где был платок, сунул мне свой и, дождавшись, пока я кончу сморкаться, сел на пол около меня.
        - Ну, рад теперь? - всхлипнув в последний раз, грустно спросила я. - Довел, скотина, до соплей? А я ведь предупреждала… Встань с пола, прикид жалко.
        - Детка, я не хотел так, - сумрачно сказал Шкипер, глядя в темное окно. - Прости. Хочешь, сегодня же ночью улетим домой?
        - А твои дела? - растерялась я. - Ты же говорил…
        - Не горят.
        - Не надо, Пашка. Делай, что хотел. Только не дергай меня. Не могу я так еще, понимаешь?
        - Понимаю. - Шкипер поднялся и неожиданно положил рядом со мной пресловутую визитную карточку. - Вот в этом дело?
        - А что это? - поинтересовалась я. - Откуда?
        - Са-а-анька… - поморщился он так, что стало понятно: уйти «в глухую несознанку» мне не удастся.
        - Она сама приходила? - уточнил Шкипер.
        - Да. Утром.
        - Что сказала?
        - Ничего. Только визитку оставила.
        - Вот стервоза… - усмехнулся он, пряча карточку в карман. Я осторожно спросила:
        - У тебя с ней роман?
        - Да мало ли, детка, с кем у меня роман… был…
        - Ладно, не ври. Горбатого могила исправит… Может, тебе с ней в ресторан сходить? А мне дай сто долларов, я лучше в «Мулен Руж» съезжу, шоу помотрю.
        Шкипер молчал. Молчала и я, уже чувствуя, что «Мулен Руж» мне не видать. Тишина становилась многозначительной, и, чтобы разрядить обстановку, я потянула к себе коробку с платьем, лежащим на кровати. Разумеется, это был Кристиан Диор. Чек лежал внутри, и я, взглянув на него, чуть не лишилась чувств.
        - Слушай! Я на эти бабки лучше бы новый бойлер в ресторан купила!
        - А со старым что? Яшка говорил, что все как надо завинтил…
        - Шкипер, ты мне зубы не заговаривай! Денег тебе не жалко? Юбка хоть длинная? В короткой я как избушка на курьих ножках…
        - Ну-ка, покажи! - заинтересовался Шкипер, вставая на ноги. Я метнула на него зверский взгляд, не давший, впрочем, никакого эффекта, и начала разворачивать голубую папиросную бумагу.
        - Разве можно за такие деньги брать вещь без примерки?! А если я не влезу?! Они же обратно не возьмут? Или с чеком можно?
        - Я там нашел продавщицу с твоей фигурой, - тоном озабоченного супруга сообщил Шкипер. - Кажется, должно налезть. Осторожно, молния… Помочь?
        - Уйди! Сама! Чтоб я с тобой еще когда-нибудь куда-нибудь…
        Платье, к моему изумлению, было совсем простым, гладкого черного шелка, без рукавов, с изящным, не очень низким декольте и, слава богу, закрытой спиной. Юбка была прямой, до коленей, и я слегка успокоилась. Недоумевая, за что тут было платить такие деньги, я надела платье, встала перед зеркалом, и Шкипер застегнул мне молнию на спине.
        - А где избушка? - разочарованно спросил он. - На курьих ножках?
        Я молчала и, не мигая, глядела в зеркало. Метаморфоза сознания произошла мгновенно; за несколько секунд мне стало ясно, чем диоровское платье отличается от его тайваньского варианта. Просто тем, что в нем удобно.
        Я несколько раз повернулась перед зеркалом, встала к нему спиной, взглянула себе через плечо. Мне нигде не тянуло, не терло, не давило и не жало. Платье сидело как вторая кожа. Простое платье черного шелка, плотно облегающее фигуру и слегка открывающее шею и плечи.
        - Шкипер… У тебя в роду были графы?
        - Хрен их знает, детка. Ты все оттуда вытащила?
        Я удивленно заглянула в коробку. Там лежали какие-то длинные бархатные футляры. Уверенная, что это аксессуары к платью вроде запасных пуговиц, я вытащила один из них, открыла. И простонала:
        - Шкипер, я тебя убью… Здесь в номере хоть сейф какой-нибудь имеется?.. Это что? Это настоящие бриллианты?!
        - Изумруды. Санька, к такому платью полагается, хоть кто тебе подтвердит…
        - Ни за что!
        - Детка…
        - Никогда!
        - Послушай…
        - К чертовой матери!
        Мы сторговались через десять минут на том, что сегодня вечером я надеваю это все и провожу героический вечер в ресторане, а завтра Шкипер убирает изумрудный гарнитур в бронированный сейф, и чтоб больше я его не видела. Наверное, это было смешно. Возможно, даже глупо. Скорее всего, настоящие женщины подняли бы меня на смех. Но - каждому свое. Так учил меня дед, а он кое-что понимал в жизни.
        Слава богу, хотя бы с туфлями у меня не было проблем. Я носила шпильку любой длины как родную, поскольку каждый вечер в ресторане танцевала на высоких каблуках. Идя рядом со Шкипером через огромный зал ресторана, я тряслась, как осиновый лист, но никто этого не замечал. Люди сидели за столиками, листали солидные папки с меню, смеялись, пили вино, расспрашивали официантов. Я украдкой рассматривала наряды женщин. Действительно, было несколько платьев с открытой до талии (и даже ниже) спиной, были декольте почти до пупа, обнаженные плечи - но они не преобладали. Многие были одеты так же, как и я: в простые на первый взгляд платья с простыми (тоже на первый взгляд) украшениями. Мужчины же меня несколько разочаровали. Почти все они были не первой молодости, с брюшками, лысинами и одинаковым почти у всех устало-брезгливым выражением лица. Ей-богу, мой бандит смотрелся здесь лучше всех. Почти успокоившись, я села на стул, отодвинутый Шкипером, и с профессиональным интересом уставилась на эстраду, где в сиреневом луче певица исполняла блюз Би Би Кинга.
        - Санька, что будешь пить?
        - А что положено? Мартини можно?
        - Все можно… - последовал пространный диалог по-французски между Шкипером и гарсоном (я уже ничему не удивлялась), затем последний ускользил прочь, певица на эстраде закончила блюз, маленький оркестр тут же заиграл что-то другое, а Шкипер, к моему ужасу, предложил:
        - Пошли пока танцевать?
        - А… а… - запаниковала я. - А разве тут можно? Смотри, все сидят, жуют…
        - Ну, сидят… геморрой берегут. Пошли, Санька!
        - А ты что, умеешь? - не поверила я.
        - Ну-у… Я, конечно, не Жиган, танго не изображу…
        - Они румбу играют.
        - То есть задом надо вертеть? - слегка насторожился Шкипер.
        - Задом - это самба, - нервно поправила я. - Давай лучше посидим, вон мне мартини несут.
        Шкипер молча улыбнулся, покачал головой, чуть заметно показал мне глазами вправо, я удивленно проследила за его взглядом - и увидела Саша.
        Она сидела одна за небольшим столиком у стены: я прошла в ресторан мимо нее, не заметив. Поймав мой взгляд, она улыбнулась, - так же мило, как утром в номере, - и слегка приподняла бокал. Я растерянно кивнула, на миг выпустив Шкипера из поля зрения. И зря. Потому что он уже стоял передо мной и протягивал руку.
        Наверное, все смотрели на нас, когда мы выходили на открытый паркетный квадрат в центре зала. Но мне уже было не до этого, потому что Шкипер сжимал мой локоть и озабоченным шепотом спрашивал:
        - Детка, что я должен делать?
        - Притворяйся, что ты меня любишь, и за ногами следи.
        - И притворяться… и за ногами? - озадачился Шкипер. - Это как?
        - Гос-споди, наказание… Я сама, сама тебя поведу, только не упирайся. Бери за талию… За талию, говорят тебе, кобель!
        - Но я же типа тебя люблю…
        - Заткнись… Если споткнешься - продолжай, не стой. Ой, ты сигарету не выплюнул… Здесь вообще разве можно курить?!
        - Черт… Ладно, куда ее теперь… Поехали, детка!
        И мы «поехали».
        Наверное, это была очень странная румба. Мне еще ни разу в жизни не приходилось вести мужчину, но я справилась сносно, потому что Шкипер старался как мог и всего один раз наступил мне на ногу. К тому же он сумел поймать ритм, и это наполовину облегчило нашу задачу. Во второй части танца Шкипер даже высказался:
        - Санька, ты, я вижу, меня не любишь? Я один выделываться должен?
        - Ох… Сейчас. - Я приблизилась вплотную, улыбнулась, как портовая проститутка, и положила голову ему на плечо. Неожиданно он передал свою погасшую сигарету пробегающему мимо гарсону и притянул меня к себе - резко, даже грубо, стиснув мне сзади шею жесткими пальцами. И, прежде чем я успела испугаться или возмутиться, начал целовать. Не прекращая румбы.
        Прервать танец я не могла. Вырваться от этого поганца - тоже. К тому же через полминуты я обнаружила, что отвечаю ему. Это уж точно было моветоном, но мне вдруг стало все равно. Приблизившиеся глаза Шкипера казались совсем черными.
        - Санька… Санька… Санька-а…
        - Шкипер… Люди кругом… Господи, что ты делаешь, зачем?..
        - Чтобы мне в аду о чем вспомнить было.
        - Я не пущу… тебя… в ад…
        - Кто ж нас спросит, детка?.. Ты молчи… Скоро всё.
        Оркестр доиграл последние такты. Певица умолкла. Наступила тишина. Внезапный взрыв аплодисментов заставил меня вздрогнуть и оглянуться. Мы со Шкипером по-прежнему стояли вдвоем, обнявшись так, будто завтра нужно было умирать, а из-за столиков нам, улыбаясь, хлопали дамы в бриллиантах и их пузатые кавалеры.
        - Спасибо… - пролепетала я, в последний момент удержав себя от профессионального реверанса. Шкипер снова чуть заметно сжал мой локоть, придавая мне нужное направление. Это было не лишним, поскольку я напрочь забыла, где мы сидели. И только уже сидя за столом и глотая, как воду, ледяное мартини, я вспомнила о Саша и скосила глаза. Но ее место у стены было пустым. Я посмотрела на Шкипера. Тот ухмыльнулся и спросил:
        - Устрицы, детка?
        Уже поздним вечером мы вышли из ресторана на бульвар. Я была в полуобморочном состоянии от усталости, но очень хотелось выйти на свежий воздух перед тем, как подниматься в номер. Шкипер тоже извелся без сигарет и возражать не стал.
        На бульваре Мадлен светились желтые и голубые огни, окна домов. Остывший к ночи осенний воздух пробежал по разгоряченной спине холодными коготками. Где-то рядом, на площади Звезды, играла музыка. Мимо прошла, смеясь и негромко разговаривая, компания молодежи. Под фонарем высокий и худой сенегалец с дредами до пояса, похожий на Боба Марли, устало разбирал свой лоток с фруктами. Я долго смотрела на них; потом, не веря своим глазам, подошла ближе.
        Апельсины на лотке сенегальца были совершенно неестественных размеров: каждый с небольшую дыню. Я завороженно смотрела на это чудо, а сенегалец - на меня. Или, возможно, на мои бриллианты. Когда же от темной стены отделился Шкипер в вечернем костюме от Армани, глаза негра стали едва ли не больше его апельсинов. Вероятно, прежде у него не было таких покупателей. Он перестал убирать свои фрукты, вытер руки о грязные джинсы и поклонился, чуть не подметя дредами тротуар:
        - Месье, силь ву пле… Апельсин пор мадам…
        - Мадам, хочешь апельсинку? Вообще-то тут на каждом углу такие.
        - Хочу! Хочу! - завопила я.
        Сенегалец улыбнулся во всю ширь и начал расхваливать остальное содержимое своего лотка. Через пять минут я отошла от него с огромным пакетом фруктов в объятиях. Шкипер дожидался меня, самозабвенно дымя на скамейке под огромным каштаном. Когда я подошла, он негромко рассмеялся.
        - Ты чего?
        - Так… Ну что, в «Мулен Руж» поедем?
        - Сдурел?! Я чуть живая… Давай завтра.
        - Ешь апельсин.
        - Нет, здесь неприлично, и платье заляпаю… Я лучше в номере. - Выудив апельсин из пакета, я качала его на ладони. - Посмотри, он как луна!
        Ущербная луна, действительно похожая на апельсин, проглядывала между крышами домов. Черное холодное небо было странно беззвездным. Музыка с площади Этуаль больше не слышалась.
        - Шкипер… - сказала я, сидя с запрокинутой головой и глядя в беспроглядную осеннюю тьму над крышами Парижа. - А вдруг… там правда нет ничего? Ни ада, ни рая - ничего?
        - Тем лучше для меня. - Шкипер потушил сигарету о скамейку, встал и подал мне руку: - Пошли, детка, поздно.
        После памятной покерной ночи Жиган объявился в Лидо только два года спустя. В глубине души я надеялась, что он больше не появится у нас. Тем более что Лу время от времени исчезала куда-то на месяц или два. Вернувшись, она загадочно молчала, однако все знали, что она ездила к Жигану. Но зимой он неожиданно нарисовался на пороге дома: сумрачный, загоревший до черноты, с разноцветной замысловатой татуировкой, обвивающей обе руки, с привычной неприятной ухмылкой на губах и, в общем, не изменившийся.
        - Шкипера позови, - как обычно, не здороваясь, сказал он открывшей ему дверь Милке. На меня он при этом даже не взглянул.
        - Привет, - сказала все-таки я. - Давно тебя не видела.
        - Соскучилась? - буркнул он. И снова посмотрел на Милку. - Ну, долго дожидаться, мать? Зови, говорят тебе, я по делу!
        - Явилось - не запылилось, солнце наше непотухающее… - проворчала сквозь зубы Милка. - Тебе надо - ты и зови, а я вам тут не секретарша!
        Жиган пожал плечами, прошел в дом, встал под лестницей и заорал так, что у меня зазвенело в ушах:
        - ШКИПЕР!!!
        - Идиот… - простонала Милка, хватаясь за голову.
        Я была с ней согласна: было лишь десять часов, наши цыгане, закончившие ночную субботнюю программу в ресторане под утро, спали как суслики, но после такого вопля встал бы даже мертвый. Через минуту по верхнему этажу зашлепали босые ноги, забегали дети, послышались испуганные, сонные голоса, вихрем слетела Лу в короткой ночной рубашке и, издав еще более оглушительный звук, прямо с лестницы сиганула Жигану на шею. К моему облегчению, Жиган не треснул ее, а, напротив, довольно нежно похлопал по заду и сказал:
        - Иди оденься, блядища, щас мужики повылезут.
        Со второго этажа донесся конский топот, и по приближающейся виртуозной ругани я поняла, что первым объявится Леший. Тот вылетел на лестницу, на ходу застегивая джинсы, встрепанный, заспанный, злой, и разорался так, что Жиган поморщился:
        - Сбавь обороты, не к тебе явился.
        Леший вдруг послушался и умолк, несказанно удивив меня этим: никогда раньше я не замечала, что он боится Жигана. Но, проследив за его взглядом, я поняла, что он прекратил фонтанировать вовсе не по жигановской просьбе: на пороге кухни стоял и задумчиво наблюдал за всем происходящим Шкипер.
        Я никак не могла вспомнить, как он оказался на кухне: пятнадцать минут назад я сама варила там кофе для себя и для него и была уверена, что Шкипер ждет меня наверху. Когда он успел спуститься, да еще так, что его никто не заметил?.. Покосившись на Жигана, я увидела, что он тоже слегка растерян.
        - Ты чего орешь, как ишак с поносом? - лениво спросил Шкипер, приближаясь. - Мобильник потерял?
        - Ты сам просил заехать… - сменил тон Жиган.
        - Ну, просил… - чрезмерно спокойный голос Шкипера и его выражение лица с каждой секундой не нравились мне все больше и больше. - А глотку драть кто тебя просил?
        - Так, Шкипер…
        - Всю жизнь Шкипер. Короче, повернись в нужную сторону и говори: «Здравствуйте, Александра Николаевна». Не будь свиньей.
        Тут замолчал не только Леший, но даже высыпавшиеся в холл дети: тишина стала звенящей. Жиган побледнел до серости; на его скулах нервно дернулись желваки. Такого бешенства в его глазах я не видела даже в последний раз, когда мы виделись. Я в ужасе поднесла руку ко рту, умоляюще посмотрела на Шкипера, и тот коротко усмехнулся:
        - Ладно… Просто поздороваться можешь, язык не отсохнет? Ну, ради меня?
        - Санька, привет, - сквозь зубы сказал Жиган, глядя в стену через мое плечо. Я колоссальнейшим усилием подавила в себе желание сбежать на кухню и как можно непринужденнее ответила:
        - Да привет, здоровались ведь уже. Шкипер, ты не слышал просто…
        - Да? Ну, извиняюсь, - широко улыбнулся Шкипер, и от этой улыбки мне стало совсем дурно. - Жиган, ты иди, в тачке меня подожди, я через минуту буду.
        Жиган повернулся и молча вышел. Я отчаянно надеялась, что у него хватит ума не хлопнуть дверью. Ума у него хватило, и дверь закрылась тихо, но я все равно съехала по стене на пол и схватилась за голову. Сердце стучало так, что удары отдавались в висках.
        - Санька, ты чего? Испугалась?
        Сглотнув слюну, я открыла глаза. В холле не было ни души, а рядом стоял Шкипер и участливо на меня поглядывал.
        - Пашка, ты сволочь.
        - Опаньки…
        - Ну, какого черта ты к нему пристаешь? Из дерьма конфеты не сделаешь.
        - Да знаю, знаю, - не стал спорить Шкипер. Протянул руку, помог мне встать, помолчал, глядя в окно на серый зимний день. Неожиданно жестко сказал: - Ты не беспокойся. Ему полезно иногда.
        - Шкипер, его учить - что мертвого лечить, - убежденно сказала я. - Тем более на людях. Это ведь такая скотина злопамятная, поосторожнее бы ты, ей-богу…
        Шкипер молчал, и в конце концов умолкла и я, понимая в глубине души, что ничего нового ему не сообщаю. В холл из кухни испуганно заглянула Милка, тут же спряталась обратно, но Шкипер заметил это движение и негромко засмеялся:
        - Всю родню до смерти напугали… Ладно, детка, мне ехать надо. Сумку соберешь?
        - Куда летите?
        - В Рио.
        Шкипер в последнее время часто стал летать в Бразилию. Какого рода бизнесом они там занимались, я, разумеется, не знала, но чувствовала, что интересы Шкипера постепенно перемещаются из Европы в Южную Америку. Меня это беспокоило - не столько из-за дальности территории, сколько из-за Жигана, для которого Баия и Рио-де-Жанейро давно были родным домом. Жиган на своей территории мог быть опасен даже для Шкипера, но вслух я ничего не говорила. В конце концов, Шкипер работал с Жиганом много лет, знал его лучше, чем я, и, несомненно, был умнее - и меня, и Жигана.
        Время шло незаметно. Мы жили в Лидо уже третий год. За это время я мало виделась со Шкипером: приезжал он редко и ненадолго, несколько раз забирал меня с собой в Париж, Вену и Лондон, и всякий раз я впадала в панику при мысли о том, что мне, возможно, придется сопровождать его на каких-нибудь официальных мероприятиях. Но он, помня, вероятно, о скандале в апартаментах «Мадлен», не предлагал мне ничего подобного, видимо, в самом деле пользуясь услугами девушек из служб эскорт-сервиса. В конце концов я успокоилась.
        Бьянке исполнилось семь лет, и я с согласия Шкипера отвела ее в школу. Она уже давно и окончательно забросила свои истерики и оказалась милой, жизнерадостной, очень хорошенькой девочкой. Она с легкостью болтала по-итальянски, по-русски и по-цыгански, очень любила танцевать, целыми днями носилась в компании сверстников по пляжам и, к моему немалому сожалению, терпеть не могла книжки. Я, в ее возрасте уже читавшая Пушкина и Гоголя, долго пыталась приохотить ее к чтению, заказывая через Интернет самые лучшие русские сказки, но Бьянка в лучшем случае вежливо рассматривала картинки и нетерпеливо поглядывала поверх книги в затянутое виноградными плетями окно. В конце концов Милка сказала мне:
        - Не издевайся над дитём, к чему ей такие толстые книжки читать? Будет очень умная, ее и замуж никто не возьмет! Я восемь лет в школе мучилась, и чего хорошего? Вот сейчас застрели меня - ничего не вспомню, а ведь по физике экзамен сдавала! И по химии! А из всей алгебры только слово «дифференциал» помню… Потому что красивое!
        В Милкиных словах была своя правда, и я отступилась: тем более что Шкипер на усиленном образовании дочери не настаивал: «Пусть делает что хочет».
        - Что значит «что хочет»?! - возмущалась я. - Ты отец или нет? Ты о дочери должен думать или нет?!
        - А я что - не думаю?! - огрызался он. - Я тебе денег, что ли, не даю?! Делай, как тебе лучше кажется, ты больше меня понимаешь, а у меня - дела… Ты лучше мне какую-нибудь книжку дай, мне в Рио пятнадцать часов лететь. Только Толстого больше не пихай, засыпаю я на нем…
        Я дала ему «Бравого солдата Швейка», и месяц спустя, вернувшись в Лидо, Шкипер жаловался мне, что, читая, хохотал на весь самолет, и на него смотрели как на идиота.
        С дочерью у Шкипера складывались очень странные, на мой взгляд, отношения. Бьянка видела отца редко, но, когда он бывал в Лидо, ходила за ним как хвостик. Она совершенно не боялась его - в отличие от всех остальных обитателей дома, включая детей. Шкипер лично научил ее плавать за два дня без всяких надувных поддерживателей и, к моему ужасу, уплывал с Бьянкой на спине в море так далеко, что дважды они возвращались на катере береговой охраны. Они играли в волейбол на пляже, и я, наблюдая за ними, так и не смогла понять, кто получает при этом больше удовольствия. Бьянка могла «раскрутить» Шкипера на что угодно, начиная с пиццы и мороженого - и кончая бриллиантовым кольцом, которое однажды увидела в витрине одного из центральных магазинов. Когда я увидела на пальчике довольной Бьянки это произведение ювелирного искусства, то чуть не лишилась чувств и спустила на Шкипера всех собак:
        - Ты в своем уме, бандит несчастный?! Куда ей в семь лет такие вещи покупать? Разве она понимает, что это?! Оно же ей велико, на пальце еле держится! Потеряет на пляже где-нибудь, в воду уронит, подарит, на жвачку сменяет, это же ребенок!
        - Ну, и сменяет… - несколько смущенно бурчал Шкипер. - Другое купим…
        - Другое?! Да ты бы ей со стекляшкой купил - она бы и разницы не заметила! Зачем на ветер деньги бросать?
        - Да понимаешь, есть такая в моей молодой душе слабость… - жмурился, как кот, Шкипер. - Люблю женщинам бриллианты покупать, а ты же отказываешься…
        - Придурок! Потому и отказываюсь, что цену им знаю.
        - Да? Тогда зацени, - и он невозмутимо вытащил из кармана джинсов браслет с крупными, серовато-голубыми сапфирами. Я полюбовалась на игру камней на солнце, примерила браслет на запястье, сняла и протянула Шкиперу:
        - В сейф! И Бьянкино кольцо туда же.
        - Разревется еще… - озадачился Шкипер.
        - Ничего! Дай ей лучше лир тыщи три, пусть с девчонками в кафе сбегает.
        Я была права: Бьянка спокойно отдала мне кольцо, с приобретением, видимо, утратившее в ее глазах всякую ценность, взяла деньги и умчалась, громкими радостными воплями призывая Милкиных дочерей. А вечером, в ресторане, когда наши музыканты заиграли танго, она подошла к отцу, сидящему в окружении соратников, и протянула ему руку:
        - Пошли.
        - Детка, я не умею, - под хохот ребят растерянно сказал Шкипер. - Извини. Жиган, где ты там… Хватит Лу тискать, составь дитю партию.
        Жиган, единственный из присутствующих, который более-менее умел двигаться в такт, усмехнулся, но все-таки отодрал от себя Лулу и встал. Бьянка доставала ему до пояса, и пара выглядела потешно, - но лишь до той минуты, пока Жиган не повел Бьянку по вытертому паркету. С первых же тактов стало ясно, что девчонка танцует неплохо, а по части страстных гримас и великолепного дрожания опущенными ресницами до нее было далеко даже Лу. Уму было непостижимо, где она выучилась так кривляться, и несколько раз я опасливо оглядывалась на Шкипера, но того, казалось, происходящее только забавляло. Жиган гасил ухмылку, старался держать Бьянку на приличном расстоянии от себя, пару раз не дал ей упасть, когда она слишком старательно опрокидывалась ему на руки, и под конец, как взрослой, поцеловал ей запястье и проводил на место.
        - Нет, ну видали вы!.. - проворчала Милка. - Ой, Санька, ой, следи за девкой, такая пройда вырастет… Вся в мамашу, прости господи!
        Лу, сидящая рядом, засмеялась и весело подтвердила, что лет через пять она Бьянку к Жигану уже не подпустит.
        - Дуры, - ответил им обеим Шкипер, а на Жигана посмотрел долгим задумчивым взглядом, от которого лично мне стало нехорошо. Жиган же, не отрываясь от текилы, скроил удивленную гримасу:
        - Что не так, Шкипер?
        - Да все так, золото мое… Бьянка, детка, мороженого хочешь?
        - Хочу! - сказал ребенок. - И пиццу с ананасами целую!
        Я было завопила, что у нее разболится живот, но Шкипер уже подзывал официанта.
        Ресторан наш успешно держался на плаву, и заслуга в этом была, конечно же, не моя, а Лешего. Отказать ему в незаурядном коммерческом таланте было нельзя. Он мог вечера и ночи напролет своей обезьяньей, раскачивающейся походкой бродить по Лидо, по его многочисленным, тянущимся вдоль набережной ресторанам, барам, кабаре и дискотекам, выясняя, где что танцуют и поют, каким это пользуется спросом, какие существуют расценки и насколько это все лучше (или хуже), чем у нас. После этих маркетинговых рейдов Леший обычно возвращался на рассвете, насмерть пьяный и падал на диван в холле с таким грохотом, что просыпался весь дом. Как ни странно, наутро он великолепно помнил все, что выяснил накануне, и, пока я на кухне лечила ему гудящую голову, бомбардировал меня своими новыми идеями. Я не пыталась спорить, поскольку аргумент у Лешего был один:
        - Ты баба-дура и в деньгах не смыслишь, твое дело по пианине стучать и венгерку бацать, а с этого кабака двадцать человек детей кормят!
        По-своему он был прав, потому что во время сезона, при фантастическом наплыве туристов, у нас выступала целая куча родственников, - и моих, и Лешего, которые специально для этого приезжали из России. Небольшая вечерняя программа постепенно превратилась в настоящее цыганское шоу с участием танцовщиц, певиц и гитаристов. Внешнюю веранду, выходящую на море, тоже по рекомендации Лешего, мы несколько раз в неделю использовали как дискотечную площадку, и там наша звезда Чела пела популярные танцевальные хиты, тексты для которых я вытаскивала ей из Интернета. Дела очень быстро пошли в гору, наши шоу пользовались бешеным успехом, и родня успевала заработать за сезон больше, чем за зиму в Москве. Поздней осенью все уезжали, и оставался лишь постоянный персонал: братья-гитаристы, Милка со своими дочерьми, старшие из которых уже выступали наряду с нами, Чела и я. Челу время от времени пытались переманить другие заведения, ее приглашали даже импресарио из Рима, но девочка наша держалась стойко. Во-первых, ей, как любой цыганке, хотелось жить поближе к родне. Во-вторых, Яшка Жамкин все-таки сделал черное свое
дело, и Чела вышла за него замуж.
        Разумеется, никакого официального оформления брака не было. Челе это было ни к чему («Подтереться мне этой бумажкой, когда он к другой сбежит?!»), а Яшка настаивать не стал. Он вообще был готов делать все так и только так, как хочет Чела, и я видела, что он серьезно влюблен.
        Три года назад, когда мы вместе с ним приехали в аэропорт встречать Челу и Яшка увидел это большеглазое тоненькое чудо с падающими ниже талии волосами, печально волочащее за собой от таможенного контроля огромный чемодан, он потерял голову, мгновенно и безнадежно. И в тот же день это заметили все, кроме Челы. Правда, очень быстро прозрела и она. Когда Яшка находился в одной комнате с Челой, с ним бесполезно было начинать разговор: Жамкин ничего не слышал, хоть ори над ним в милицейский рупор, ничего не получалось даже у Шкипера. Если Чела расчесывала в ванной волосы, Яшка неизменно пасся рядом, пытаясь незаметно дотронуться до роскошных, иссиня-черных вьющихся прядей, и сто раз разъяренная Чела захлопывала дверь перед его носом. Когда она шла на пляж… впрочем, вскоре она напрочь отказалась туда ходить. Я не пыталась объяснить Яшке, насколько бесполезны его маневры: он все понимал сам.
        Яшка так же, как и я, вырос в одном доме с цыганами; так же, как и я, ходил в одну школу с детьми тети Ванды и даже немного болтал по-цыгански. Разумеется, он знал, что подбивать клинья к цыганским девушкам бессмысленно: все они безупречно невинны, ждут женихов-цыган, охраняются братьями и отцами и в сторону русских мужчин даже не смотрят ввиду их полной бесперспективности для совместной жизни. Яшка это понимал и при всей своей страсти к женскому полу никогда в жизни не приставал к соседкам. Здесь, в доме Шкипера, он тем более вел себя прилично. Но с появлением Челы Яшкин здравый смысл сдал позиции, и Жамкин пошел в героическое и бессмысленное наступление по всем фронтам.
        Приступ крепости по имени Чела продолжался все три года. Возможно, все было бы быстрее, живи Яшка вместе с нами, но он работал со Шкипером и, так же, как и он, появлялся в Лидо самое частое раз в месяц. К тому же он не решался форсировать события, понимая, что в случае его решительных действий с Челы станется собрать чемодан и улететь в Москву: репутация для цыганок дороже всего. Обычный арсенал ухаживаний вроде цветов и конфет тут не годился, поскольку Чела не принимала ни того, ни другого. Дарить что-то более серьезное тем более не имело смысла. Но природный Яшкин оптимизм не желал признавать отсутствие шансов на успех: Жамкин был готов даже на самую серьезную жертву - жениться на Челе.
        Меня это одновременно и удивляло и смешило, поскольку я всегда была уверена, что женить Яшку удастся только под пистолетом и только Шкиперу - если последний вдруг усмотрит в этом необходимость. Попав за границу в неполные двадцать лет, Яшка был поражен в самое сердце разнообразным выбором чувственных развлечений, доступных связей и публичных домов. Шкипер до сих пор не мог без смеха вспомнить вечер, когда Яшка впервые в жизни попал на стриптиз в Амстердаме. Постояв с минуту с открытым ртом и ошалело поглядев на извивающихся вокруг шеста в красном луче абсолютно голых девиц, Яшка без единого звука рванул через весь зал на сцену так, что Шкипер сумел его перехватить только в последний момент, когда одна из стриптизерш уже возмущенно вопила в Яшкиных руках, а от дверей бежала охрана.
        Позже Жамкин попривык и мог более спокойно наблюдать за разного рода эротическими шоу в кварталах красных фонарей, но его любовь к домам терпимости и девушкам легкого поведения была неистребима. Он часто и подолгу сопровождал Шкипера в его поездках по Европе и там скорее всего действительно работал, но, вернувшись в Лидо, оттягивался на виа Анкоре у мамы Розы по полной программе. Всех девиц мамы Розы он знал по именам, и не только их, но и их детей и родственников, всех их любил страстно и пользовался, кажется, не меньшей взаимной любовью. По крайней мере, несколько раз имел место факт привоза на старом «Пежо» мамы Розы совершенно пьяного Яшки в сопровождении одной или двух девушек, которые с нежной заботой препровождали его в дом и передавали с рук на руки мне или Шкиперу. А утром еще обязательно звонила сама мама Роза и обеспокоенно интересовалась Яшкиным самочувствием.
        - Пока жив, спасибо, - рапортовала я.
        - Да что ему, жеребцу, сделается?! - рявкал Леший, в сердцах нажимая на рычаг телефона и прерывая разговор. - Я в его годы уже четырех детей кормил, а этот!.. Будет он у меня еще вокруг Челки круги нарезать!
        - Завидуешь? - невинно интересовалась я. Леший отвечал непечатно и уходил. Его-то у мамы Розы принимали с куда меньшей помпой.
        Естественно, Лешему не нравились Яшкины движения возле Челы. Кажется, он не терял надежды пристроить дочь замуж за цыгана и время от времени приводил в дом подходящих претендентов, но Чела темнела лицом и упорно отказывалась. Я ее понимала. С ее внешностью можно было женить на себе не одного, а десяток цыганских парней, но чего ради было устраивать цирк со свадьбой, если через год-два Чела снова оказалась бы в доме отца? Никакая небесная красота не могла в глазах цыган компенсировать невозможность рожать. Чела это хорошо знала; я была уверена, что знает и Леший, и поэтому не понимала его упорства. Но он продолжал настаивать, и однажды зимой грянул такой скандал, что Сонька до сих пор бледнеет и крестится, вспоминая о нем.
        В один из декабрьских вечеров, перед самым католическим Рождеством, когда от порывов ветра дрожали ставни на окнах и крупицы мелкого, колючего, редкого в Лидо снега стучали о стекла, Леший влетел в дом замерзший, озабоченный и слегка пьяный и заорал на весь нижний этаж:
        - Чела-а-а-а!!!
        Мы все вчетвером - я, Сонька, Милка и Чела - выбежали из кухни, отряхивая белые от муки руки, потому что готовили пельмени. За нами выбежала стайка детей и не спеша вышел Яшка, ожидающий готовности первой партии пельменей. То, что с верхнего этажа спустился Шкипер, я заметила не сразу: он всегда передвигался по дому незаметно, и я до сих пор вздрагивала, внезапно обнаруживая его у себя за спиной. Они с Яшкой прилетели из Москвы на неделю и уже через два дня собирались назад.
        - И чего вы тут выстроились, голота немытая? - сердито спросил всех Леший, но, поскольку никто не двинулся с места, решил все же брать быка за рога.
        - Челка, тут такое дело. Наш Ишван тебя сватает. Пойдешь?
        Чела осталась безмолвной; только скулы ее побледнели: как решила я, от испуга. Зато воплем зашлась Милка:
        - КТО-О-О-О?! Ишван? Наш?! Двойняшка?! Здрасьте, проснулась прынцесса спящая! Чего это ему вдруг приспичило? Через три года на четвертый рассмотрел?
        - Заткнись, - сказал ей Леший.
        От тепла его «повело», его глаза стали влажными, и я заметила, что Леший пьянее, чем мне показалось вначале. Скосив глаза, я заметила напряженную, непривычно злую физиономию Яшки.
        - Пришью я этого папашу когда-нибудь, ей-богу… - сквозь зубы сказал он, перехватив мой взгляд.
        - Молчи… С ума он, что ли, сошел?
        Все остальные недоуменно переглядывались. Действительно, Ишван и Белаш Чаркози работали с нами с момента открытия ресторана, но то, что один из братьев влюблен в Челу, никому и в голову не приходило.
        - Он знает?.. - едва разжимая губы, спросила Чела. Все мы поняли, что она имеет в виду свое «пустоцветство».
        - Зачем ему знать? - резонно удивился Леший. - Потом, может быть… А может, само обойдется…
        - Кота в мешке, стало быть, продаешь? - встрял Яшка прежде, чем я ткнула его кулаком.
        Леший даже не посмотрел в его сторону, продолжая озабоченно внушать бледной и молчащей дочери:
        - Ты дурой родилась и дурой помрешь, так послушай отца, он плохого не посоветует! Тебе хорошо будет и всем тоже! Братишки эти нам вот так нужны! Если они на тебе женятся (Леший так и сказал: «они»), так их отсюда уж никто не сманит, а то ведь тоже ходят всякие, горы золотые обещают! Только неделю назад Манчини из «Сореллины» здесь отирался, говорил с ними… Таких музыкантов поискать, они сами, думаешь, не понимают? Сколько можно им зарплату прибавлять?! Поняла, дура?
        - Поняла, - негромко сказала Чела.
        - Ну и слава богу, умница, давай тогда…
        - Не пойду.
        Мгновение Леший молчал. Молчала и Чела, упорно глядя поверх головы отца в стену. Яшка придвинулся ближе к ней, но Чела не заметила этого. Не заметили и другие, потому что Лешего прорвало лавиной такой ругани, что я испугалась: рядом стояли дети.
        - Чертова кукла! Шлюха! Зараза! Холера пустопорожняя, до каких пор я тебя уговаривать буду?! Посмотри на себя, тебе двадцать два весной будет, ты старуха уже! Еще год-два - и кто тебя возьмет, хоть и с твоей рожей?! Кому я тебя, дурища, всучить сумею?! Может, ты за гаджа хочешь?! Вот за эту бандитскую морду хочешь?! Да выходи, выходи, держать не буду! Его пристрелят через год, и тебя вместе с ним, - выходи на здоровье! Прокляну, сука! На отца тебе плевать, о семье не думаешь, какая ты цыганка?!
        Леший никогда на моей памяти не отличался сдержанностью выражений, но тут он превзошел самого себя, и я уже не просто держала Яшку, а висела на нем, как мопс на штанах. Яшка, яростно пыхтя, пытался стряхнуть меня, и ему почти уже это удалось, когда Чела резким движением стерла выбежавшую на щеку одинокую слезу, с ненавистью хлюпнула носом, набрала воздуха - и завизжала вдруг на такой ультразвуковой ноте, что разом перекрыла Лешего:
        - А ты - цыган?! Ты, я спрашиваю, - цыган?! Ты о семье думаешь? Тебе не плевать?! Сволочь, сволочь, сволочь проклятая! Мама в Малоярославце три года с постели не встает! Илья три года ни на ком не женится! Ты у него жену отобрал, она меня моложе, ты - о семье думал?! О маме?! О нас всех думал ты?! Весь род опозорил, цыгане до сих пор смеются, а сам смылся - кто так делает?! Может, отец твой так делал?! Может, дед?! Смотрите на него, цыган какой! И совести хватило меня сюда позвать! Любоваться на тебя с этой!.. С этой!.. С ее брюхом!!! Скотина! Выходи за этих ловаря сам, за кого хочешь выходи, а я…
        Но тут уже Леший пришел в себя и дал дочери такую пощечину, от которой та свалилась на пол и зашлась низким тягучим рыданием. Яшка рванулся вперед как выстреленный, оттолкнув меня… и в эту минуту послышалось негромкое:
        - Чижи-ик…
        Яшка замер. Поднял голову, увидел стоящего на лестнице Шкипера, быстро сказал:
        - Момент, Федорыч… - и заехал Лешему в челюсть. Мы взвыли дружным хором. Милка сгребла в охапку истошно вопящих и не желающих пропускать самое интересное детей и помчалась с ними в кухню, упуская по пути то одного, то другого. Я прыгнула на спину Яшке, Сонька, перекрестившись, - Лешему, они оба, по-моему, этого даже не заметили, и если бы не спустившийся наконец Шкипер, неизвестно, чем бы все закончилось. Но Яшка при виде начальства сразу успокоился, а бешено рычащему Лешему Шкипер очень нежно сказал:
        - Зарежу, голубь мой…
        Леший Шкипера боялся. Очень. И посему связываться не стал. Виртуозно выругался, сдернул с себя Соньку, довольно аккуратно посадил ее на диван и вышел из дома, хлопнув дверью. В наступившей тишине отчетливо слышались рыдания Челы. Я кинулась было к ней, но Шкипер поймал меня за руку.
        Остановившись, я удивленно посмотрела на него. Он, в свою очередь, посмотрел на Яшку, еще тяжело дышавшего после стычки с Лешим, и показал ему глазами на плачущую Челу.
        - Шкипер?.. - хрипло и недоверчиво спросил Яшка.
        - Смотри, другого раза не будет, - пожал тот плечами. И, отвернувшись, достал сигареты.
        Яшка судорожно сглотнул. Зачем-то огляделся, подошел к Челе, сел на пол рядом с ней и осторожно, словно дикое животное, погладил ее по волосам. Чела ответила новым взрывом слез, но руку Яшкину не сбросила. Это было первый раз за три года, и Яшка, осмелев, обнял ее за плечи. Чела вяло оттолкнула его. Яшка наклонился, что-то убедительно зашептал, жестикулируя и показывая на дверь: видимо, убеждал Челу поехать с ним. Чела слушала его молча, не шевелясь, очень долго, и я ждала, что она вот-вот вскочит и уйдет. Но, когда Яшка встал и протянул ей руку, она, помедлив, протянула свою в ответ. Вдвоем они вышли из дома, вскоре снаружи послышался шум заводящейся машины, мокрый шелест шин - и все стихло, только негромко всхлипывала на диване Сонька.
        - Зря, Шкипер, - вполголоса сказала я.
        - Чего зря? Он для нее душу положит.
        - А она для него?
        - Это дело шестнадцатое.
        - Уверен?..
        Он не ответил. Я молчала тоже.
        Через полчаса Шкипер куда-то уехал, а на кухне открылось экстренное совещание: я, Милка и Сонька пытались оценить масштабы свалившейся неприятности и неизбежных последствий. Собственно, от беременной на шестом месяце Соньки толку было мало: она только хлюпала носом, пила воду из кружки и бормотала: «Вот уеду… Вот возьму и уеду… Очень прямо надо… Слушать такое… У меня две тетки в Мариуполе, я к ним…»
        - Тебя еще не хватало, милая моя! - нервно сказала Милка, расхаживая по кухне из угла в угол и дымя сигаретой, как прораб на аварийном объекте. - Главная забота сейчас - чтоб Леший со злости не смылся! Вся коммерция наша разом накроется!
        - Или Чела… - грустно поддакнула я.
        - Да-а… Господи праведный, да что ж ее прорвало-то? Столько времени молчала!
        Я только пожала плечами, зная, что ни Лешему, ни Челе ехать, в общем-то, было некуда. В России они никому не были нужны, Челу там ждало только одиночество и лицемерное сочувствие родни, а Лешему было еще хуже. Чела высказалась очень жестоко, но была права: жена Лешего, после того как ее вынули из петли, больше ни разу не встала с постели и угасала день за днем, безмолвно и обреченно. Сын Илья, у которого Леший увел Соньку, наотрез отказывался жениться вторично, как ни давили на него старшие родственники, и неделями пропадал у своей русской любовницы. Родня Лешего и Соньки непрерывно скандалила между собой, а поскольку оба клана были очень многочисленными, все остальные цыгане оказались в весьма трудном положении. Теперь практически никого нельзя было пригласить на свадьбу, Рождество или крестины, поскольку среди гостей обязательно оказывались представители и той, и другой семьи, а значит, праздник неизбежно заканчивался сварой. Взрослые дети Лешего ополчились на отца так, что даже не упоминали его имени в доме; Чела одна приехала к нему в Лидо, и то от отчаяния; все это понимали, и Леший, пожалуй,
лучше всех. Возможно, он не ожидал, что у младшей дочери неожиданно обнаружится характер, причем точь-в-точь такой же, как его собственный.
        - Да ей-то что? - продолжала яростно пыхтеть сигаретой Милка. - Она как раз молодец, приманила гаджа, и - хомут на шею… С нашими цыганами не выходит, так хоть какой-то нужен, это же ясно… Не висеть же на просушке до старости! А он на нее жалеть не будет, она с него и золотишка настрижет, и брюликов, и чего получше… А потом его застрелят, а она при всем этом останется…
        - Милка!!!
        - А что «Милка»?! Жить-то надо! Если и ему хорошо, и ей не внакладе - чего резину тянуть? Нехай женятся или еще как-нибудь там… Леший все едино ничего сделать не сможет, побесится и уймется. Ангел, да не хлюпай ты! Тебе-то чего! Куда он от тебя денется?!
        Но Сонька еще пуще залилась слезами, встала и, сморкаясь в полотенце, ушла реветь к себе. Было очевидно, что пользы от нее сегодня никакой, и потому мы с Милкой взялись за мытье посуды. Час был поздний, а еще надо было укладывать спать детей.
        Чела и Яшка объявились только вечером следующего дня, и то лишь на минуту: собрать вещи и заявить, что они летят на Рождество в Париж. Яшка сиял тульским самоваром. Чела была бледна, молчалива - но спокойна. Мы помогали ей укладывать чемодан, ни словом не заикаясь о том, что в рождественские праздники ее отсутствие в ресторане крайне плохо скажется на прибыли. Было ясно, что говорить об этом нет смысла.
        Леший пропадал дольше. Мы с Милкой обегали весь Лидо и даже заглянули в публичный дом к маме Розе. Нас приняли на виа Анкоре довольно тепло, но Лешего не оказалось и там. Сонька рыдала и с утра до ночи пила валерьянку, пророча себе выкидыш. Милка злилась молча, я приставала к Шкиперу:
        - Ты знаешь, где он?
        - Ну, только одно мне счастье в жизни - папашку вашего всеобщего пасти… - отмахивался он. - Явится, никуда не денется. Чтоб он свою кормушку бросил - да удавится раньше!
        Шкипер, как обычно, оказался прав. Леший явился примерно через неделю, вечером, пришел прямо в ресторан, сдернул меня с эстрады, едва дождавшись, пока я доиграю Милке «венгерку», и объявил, что пора открывать у нас стриптиз.
        - Такие бабки можно делать! Люстру в доме золотую повесишь! Вот только налоги сразу вверх подпрыгнут… ну, это твой Джино разберется, для того и держим. Вот послушай: в начале сезона берем двух шлюх, можно даже и Лу, дешевле обойдется, ты с Жиганом поговори, чтоб не выступал из-за этого, а вторую я сам приведу…
        Пока я пыталась представить, что скажет по этому поводу Жиган, и напряженно соображала, зачем в доме золотая люстра, Леший не давал мне опомниться и в красках рисовал открывающуюся перспективу. Казалось, он вовсе не помнил о том, что случилось неделю назад. Я, разумеется, напоминать не стала.
        После новогодних праздников Яшка и Чела вернулись в Лидо. Чела встретилась с Лешим как ни в чем не бывало, тот тоже предпочел сделать вид, что все в порядке. Отец и дочь в самом деле были очень похожи: видимо, каждый решил, что плохой мир лучше доброй ссоры и не стоит из гордости или обиды портить кое-как налаженную жизнь. К тому же Чела привезла два огромных чемодана с приобретенными в Париже туалетами, кучу подарков для всех и кольцо с таким бриллиантом, что позеленевшая от зависти Милка долго отказывалась признать его настоящим.
        - Яшенька, может, ты и меня замуж возьмешь? - умильно интересовалась она у Жамкина, разглядывая голубоватый, искрящийся камень на свет. - Я лучше Челки борщ готовлю…
        - Милка, рад бы, но не могу, - серьезно отказывался Яшка, пряча в разноцветных глазах усмешку. - Я, во-первых, не султан… а жаль… А во-вторых, у меня от твоего визга давление подымается, а все остальное падает на фиг совсем. Кабы ты хоть орала потише…
        - Я молчать буду! - молитвенно прижимала руки к груди Милка. - Яшенька, видит бог, слова не скажу! Ты мне раз в неделю вот такой камушек - а я молчу, как рыба! Идет?
        - Уй, не верю я тебе, Туманова, ну вот совсем… - кокетничал Жамкин, поглядывая все-таки с опаской на Челу: не обидится ли та. Но Чела улыбнулась Яшке спокойно и уверенно, а Милке сказала:
        - Помру - заберешь.
        - Яшку или колечко? - хмыкнула та.
        - Что больше нравится.
        - Проститутки проклятые… - не очень тихо бурчал из коридора Леший, но - не вмешивался.
        Весной произошли два важных события: открытие сезона и Сонькины роды, увенчавшиеся появлением двух девочек-близняшек, коричневых, кудрявых и, к счастью, очень похожих на мать. В доме появились соски, пеленки, распашонки, памперсы и двойная красная коляска со смешной мордой Микки-Мауса. Сонька ходила заспанная, усталая и счастливая, кормила девочек грудью, сама вставала к ним по ночам, хотя мы постоянно предлагали свою помощь, заставляла всех мыть руки и ведрами пила чай с молоком, важно уверяя: «Это для хорошей лактации». От такого умного слова терялся даже Леший, и его наследницы росли в идеальных условиях. Кстати, их появление отвлекло Лешего от сомнительной идеи стриптиза, чему я была несказанно рада.
        В июне сезон был уже в разгаре, и поэтому известие о грядущей свадьбе Мариты в Москве застало нас врасплох. Марита была самой младшей сестрой Милки, и тетя Ванда не собиралась отдавать ее замуж раньше восемнадцати лет. На данный момент Марите едва исполнилось семнадцать.
        - Мама, она не беременная?! - взбудораженно орала Милка в трубку, в то время как мы кольцом стояли рядом и ловили каждое слово. - Чего «дура», время-то сейчас какое!.. А кто ее берет? Степка? Чей Степка, васильевский? Чеметровский? Александронок? А какой, старший или младший? У старшего мозгов нет никаких, и дядька в Рузе запоями пьет… Ага… Ага… Это они врут, у них отродясь таких денег не было… Ах, Николай Петрович даст… Ну, может, и даст, кто его знает, под старость крыша-то уехала… То есть нам лететь, что ли? Всем?! А сезон?! Что значит «сестру не любишь»? Это я семью не уважаю?! Да я, если хочешь знать!.. Нет, Леший денег не даст. Нет, сдохнет, не даст… Может, Шкипер… Я Саньке скажу. Да прилетим, куда мы денемся? Будь здорова! Привет этой сопливке передай! Скажи, чтоб платье с поясом не шила, она в нем как холодильник двухкамерный будет…
        Положив трубку, Милка уставилась на нас. Вернее, на меня.
        - Сколько надо? - сердито спросила я, сводя в уме дебет с кредитом. У меня были деньги, большая часть чистой прибыли ресторана шла на мой счет в банке, но я, зная, во что обходятся цыганские свадьбы, была уверена, что этого не хватит.
        - Понимаешь, прилетают Лебедевы из Варшавы… - завела Милка. Далее воспоследовало долгое описание всей ожидаемой родни, прогноз расценок на свадебные машины, ресторан, еду, подарки и прочие необходимые вещи, сравнительный анализ семейных доходов и расходов, напоминание о недавних крестинах у Дашки, тоже съевших значительную часть бюджета, а также жалобы на инфляцию, нестабильное политическое положение и паршивых бедных родственников, которым лишь бы обожраться на халяву на чьей-нибудь свадьбе, а попробуй не пригласи!.. Все это было мне уже известно, и поэтому я, не ввязываясь в напрасные дебаты, поехала в банк.
        Вечером я долго разговаривала со Шкипером по телефону, объясняя положение вещей и пытаясь отчитаться в предполагаемых тратах. Мой финансовый отчет он немедленно свернул, заявив, что у него и так есть от чего болеть голове, и неожиданно огорошил меня:
        - Значит, увидимся.
        - Ты в Москве?!
        - И я, и наши все… Давай лети, только Абрека с собой возьми.
        - Зачем?
        - Да мало ли. И Бьянку с собой не волочи, пусть с Ангелом побудет. Чего ей тут пылью дышать, жарища…
        Я послушалась - и через два дня мы с Милкой уже целовались на лестничной площадке нашего дома на Северной с тетей Вандой, Любкой, Дашкой, Маритой и братьями. А на следующий день в «Ауди» дяди Коли и двух «БМВ» братьев мы подкатывали к подмосковной усадьбе родителей жениха, где должна была играться свадьба и весь подъезд к которой уже был заставлен цыганскими машинами. Стояли теплые июньские дни, еще не запыленная листва тополей мягко шелестела под южным ветром, ясное солнце просеивалось сквозь нее золотистыми пятнами, отражалась в стеклах машин, в чисто вымытых окнах дома. Народу было, как обычно, - море. Вся площадка перед огромным двухэтажным домом из бело-розового кирпича была заставлена столами, вокруг них сновали цыганки и приглашенные официанты. В доме, на огромной кухне, можно было спокойно писать с натуры «Последний день Помпей»: все гремело, стучало, звенело, бранилось, визжало и тонуло в облаках пара и горячих брызгах. Мы с Милкой, повязав поверх нарядных платьев фартуки, кинулись было помогать, но на нас с воплями и смехом набросилась вся имеющаяся в наличии родня, - и вот мы уже сидим
за одним из столов во дворе и рассказываем о наших делах в Лидо, а все вокруг завороженно слушают.
        Народ тем временем все прибывает, двор уже полон, молодые цыганки носятся вокруг столов, и на белейших скатертях возвышаются приборы, бокалы, бутылки и еда в таких неимоверных количествах, словно играется не одна свадьба, а четыре. На небольшой эстраде установлены синтезатор, колонки, пара микрофонов, занимает свои места приглашенный ансамбль, и веселая музыка разносится по усадьбе. Цыгане рассаживаются традиционно: муж-чины - отдельно, женщины - отдельно, детей усадить невозможно, и они пестрым шумным стадом носятся повсюду, путаясь под ногами у гостей и официантов. Молодежь стоит повсюду кучками, оживленно разговаривает, меня то и дело кто-то дергает за рукав, обращается с вопросами, а мне смешно: по-моему, никому никогда и в голову не приходило, что я не цыганка, не дочь тети Ванды… Только самые близкие родственники семьи Тумановых знают об этом, да и те считают меня приемной дочерью, а иначе разве они просили бы моей руки для своих сыновей столько раз? Может, и надо было соглашаться…
        В это время над усадьбой, перекрывая все остальные звуки, смех, музыку, вопли детей, проносится истошный крик:
        - Еду-у-у-ут! Традэна-а-а-а!!!
        Воистину, так, как Милка, вопить не может никто. Все головы тут же поворачиваются на этот паровозный гудок, а Милка мчится от ворот, размахивая руками, и продолжает кричать - вдохновенно, с упоением:
        - Тэрнэ явэна-а-а!!!
        Разноцветная волна цыган вздымается из-за столов и, как цунами, движется к распахнутым воротам. Там уже останавливается свадебный поезд из шести белоснежных машин. Сначала наружу высыпаются возбужденные, смеющиеся родственники - те, кто был в церкви, затем выбирается в окружении братьев жених - восемнадцатилетний мальчик в костюме, очень растерянный и напряженно улыбающийся, а уже после всех из «Мерседеса» выплескивается водопад кружев, белоснежного шелка, роз и флердоранжа, в середине которого с трудом можно обнаружить счастливую Мариту. Ее кидаются обнимать и поздравлять, молодых ведут в усадьбу, за ними следует толпа родни, их встречает взгромоздившаяся на эстраду с микрофоном в руках тетка жениха - еще не старая, красивая цыганка в бархатном, несмотря на жару, платье, и гремит «Тилима», и все - каждый там, где стоял, - начинают плясать.
        Я отплясываю вместе со всеми - и вдруг вижу пробирающегося сквозь танцующую, смеющуюся, поющую толпу цыган Абрека. Его сумрачное темное лицо вносит такой диссонанс в происходящее, что я тут же останавливаюсь и спешу ему навстречу. Это довольно трудно: меня ловят, удерживают, смеются, пытаются вновь заставить танцевать, но я продолжаю двигаться через толпу, уже чувствуя, как бегут по спине мурашки.
        Наконец я освобождаюсь и хватаю Абрека за руку:
        - Что случилось?
        - Александра Николаевна, вам надо уехать, - говорит он своим обычным, спокойным, чуть гортанным голосом.
        У меня ухает в пятки сердце.
        - Как - уехать? Прямо сейчас? Посреди свадьбы?.. Абрек, что случилось? Тебе Шкипер звонил?
        Он кивает.
        - Уезжаем прямо сейчас. Ни с кем нэ прощайтесь, так лучше.
        Быстро пробираясь вслед за Абреком к воротам, я растерянно оглядываюсь. Но никто, кажется, не замечает моего побега: все еще заняты пляской, невестой и женихом, даже Милка куда-то пропала. Я решаю позвонить ей на мобильный чуть позже, чтоб не волновалась, - и ныряю в темное нутро машины. Абрек садится за руль, и «Мерседес» тут же срывается с места.
        Вопросов я не задавала и только при въезде в Москву осторожно поинтересовалась:
        - Абрек, мы едем в аэропорт? У меня нет с собой документов…
        - Мы едем к вам домой. Шкипер там.
        - Он жив? - перепугалась я.
        - С ним все в порядке.
        Со Шкипером действительно было все в порядке. Хуже было с Жиганом, который, матерясь сквозь зубы, сразу же предъявил мне простреленное навылет плечо, кое-как замотанное бинтом, сквозь который уже просочилась кровь. Но то ли я была слишком взволнована и испугана, то ли по какой-нибудь другой причине, мой шар не появился. Все, что я смогла сделать, - это сменить повязку, дать ворчащему Жигану аспирина и убедить его полежать немного. Шкипер, темный и злой, каким я его уже давно не видела, ходил по кухне от стены к стене, разговаривая по мобильному. Там же, на подоконнике, сидел непривычно молчаливый Яшка и, не отводя глаз, следил за перемещениями Шкипера. Понимая, что им не до меня, я ушла в дальнюю комнату, которую еще пять лет назад сдавала студентам из Бразилии. Один из них, Жозе Медина, и сейчас продолжал жить здесь, отдавая квартирную плату тете Ванде, а на летние каникулы уезжал к себе. Сейчас стоял июнь, и Жозе был у себя в Бразилии. Я вошла, осмотрелась. Улыбнулась, увидев на столе бессменного жителя - Огуна,[10 - Верховное божество афро-бразильского культа кандомбле.] вырезанного из дерева и
потемневшего от времени, которого Жозе перед отъездом в далекую Россию всучила прабабушка Доминга - жрица на кандомбле Баии. Отказать прабабушке Жозе не мог, но и таскать с собой тяжелого Огуна из России в Бразилию и обратно тоже не собирался, - и божество терпеливо дожидалось его, запертое в комнате. Рядом с Огуном лежали растрепанные тетради, бастионы книг на русском и португальском языках, почти все - медицинские. Я помнила некрасивое темное лицо Жозе - мулата со слегка монгольскими чертами, мечтавшего окончить университет и открыть в фавелах Баии клинику для бедных. Сохранилась ли у него эта мечта? Возможно. Из трех студентов, живших у меня, лишь он один дошел до пятого курса. Мария уехала, не закончив даже первого, - из-за Жигана, а ее брат Мануэл… Ох, Мануэл… Я невольно улыбнулась, вспоминая этого балбеса, которому совершенно не были нужны никакой университет и никакая учеба: он поехал в Россию только по настоянию отца, чтобы не отпускать Марию одну. Огромный черный мулат, головой задевающий все люстры в квартире, мастер капоэйры с широченными плечами, железными мускулами и совсем детской
улыбкой, мой любовник, хотя я никогда, ни на секунду не была в него влюблена… Мы прожили с ним почти полгода, и это была легкая, спокойная, ни к чему не обязывающая связь. Улетая в Бразилию, Ману даже не дал мне своего адреса в Рио, а мне и в голову не пришло его попросить. При этом воспоминания о Мануэле у меня остались самые лучшие, и я всегда думала о нем с улыбкой. Где он сейчас, на каком пляже играет в футбол или показывает ангольскую капоэйру, какая дурочка смотрит на это, разинув рот?.. И что стало с Марией? Вспоминает ли она Жигана так, как я - Ману? Или мысли эти слишком тяжелы и посему загоняются подальше… Я прошлась по комнате, подошла к книжному шкафу, вытащила первую попавшуюся книгу в пыльном переплете - это оказался третий том Чехова, - взобралась с ногами на диван и погрузилась в чтение.
        За окном незаметно стемнело, красное солнце опустилось за монастырь, в сумерках приползла из-за Коломенского тяжелая грозовая туча. Меня отвлекли от чтения первые удары капель по подоконнику: окно было открыто, и мелкие брызги уже долетали до пола. Я встала, чтобы закрыть створку, - и в это время в комнату вошел Шкипер.
        Он двигался, как всегда, бесшумно; я вздрогнула, заметив на пороге темную фигуру, и неловко слезла с подоконника.
        - Ну, что? Как дела?
        Не ответив, он сел на кровать, привычно достал сигареты. Прикуривая, сказал:
        - Прости, детка, что так вышло. Тебе завтра надо улететь.
        - Понятно.
        - Извини.
        - Да ла-адно… Может, даже лучше. Там сезон в разгаре, дел полно… а здесь Милка, пока меня по всей родне за собой не протаскает, - не успокоится. Шкипер, а… что случилось?
        Он пожал плечами. В полумраке было не видно, но я была уверена, что он слегка усмехнулся.
        - Дела.
        Надеяться на другой ответ было глупо.
        - Я тебя сам завтра в Шереметьево отвезу.
        - А Абрек?
        - Он тут остается.
        Медленно-медленно я вдохнула и выдохнула. Подумала о том, что если Шкиперу впервые за три года понадобился Абрек, который с двадцати шагов попадает ножом в монету, а с десяти перерубает спичку, - значит, дела начинаются серьезные.
        - Шкипер…
        - ?
        - Ты не можешь это закончить?
        Он не ответил. Молча, пристально смотрел на меня. Короткая розовая вспышка дальней молнии осветила угол комнаты. Послышалось тихое ворчание грома. И я уже не ждала ответа, когда Шкипер сказал:
        - Детка, если б мог - давно бы закончил.
        - Это не от тебя зависит?
        - Уже нет. - Шкипер отложил сигарету, потянулся, отодвинулся в тень. Теперь я уже не видела его лица. - Я ведь не один, Санька. Народу много завязано. Я на свой век бабок наделал, а они еще нет. Им тоже хочется.
        - Пусть сами делают…
        - Они без меня не могут. И слава богу. Смогут - не нужен стану. А я жив, пока нужен.
        Я молчала, глядя на стремительно темнеющую улицу, по которой барабанили первые капли. Снова вспыхнула молния, теперь уже ярче, ближе, осветив весь оконный проем. И я вздрогнула, почувствовав на своих плечах руку Шкипера. Он мягко, но настойчиво отвел меня от подоконника, а когда я удивленно взглянула на него, пояснил:
        - Не надо так долго стоять у окна. Или лампу хотя бы гаси. Слепой - и то не промажет…
        - Шкипер, но я-то кому нужна?.. - простонала я.
        - Береженого бог бережет. Давай ложись, девочка, поздно уже. Твой рейс в восемь утра, в шесть уже в аэропорту надо быть.
        Я послушалась: главным образом потому, что слезы стояли в горле, а плакать при Шкипере не хотелось. Я проделала это, когда дверь за ним закрылась, и наревелась в свое удовольствие, закрыв голову подушкой, чтобы всхлипы не были слышны за стеной. Мне помогала разошедшаяся вовсю гроза: за окном вспыхивало и грохотало, по стеклам бежали потоки. Между ударами грома я слышала непрекращающийся тихий разговор в соседней комнате, перемежаемый звонками мобильных. Часам к трем, кажется, ребята перестали обсуждать положение дел, наступила тишина, гроза уползла за Москву-реку, но я по-прежнему не могла заснуть. Никогда еще мне не было так тревожно. Впрочем, состояние это было мне знакомо, оно обычно предшествовало появлению зеленого шара, но сейчас шар не появлялся, да он и не был мне нужен, я никого не собиралась лечить. В четыре я не выдержала, встала, оделась и, не решаясь выйти к Шкиперу, принялась ходить по комнате из угла в угол. Голова болела и кружилась; сердце словно мяли в чьей-то сильной ладони, пальцы рук и ног были ледяными. За окном уже светлело, дождь давно перестал, но я не могла успокоиться. В
таком состоянии меня и обнаружил вошедший в комнату Шкипер.
        - Санька, пора ехать… Что случилось?
        - Ничего. Не спала.
        - Зря. - Он, кажется, понял, что со мной происходит что-то не то, но комментировать не стал. - Ладно, в самолете выспишься. Поехали.
        Когда я выходила из квартиры, мне пришлось уцепиться за локоть Шкипера. Голова кружилась все сильней, перед глазами расплывались разноцветные круги, тревога не проходила. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя совершено пьяной.
        - Детка, что с тобой? - уже встревоженно спросил Шкипер, открывая для меня дверь подъезда. - Заболела?
        - Я в порядке.
        - Не вижу.
        - Ой, отстань… - Я тяжело плюхнулась на переднее сиденье машины, закрыла глаза. Шкипер сел за руль, вставил ключ зажигания, повернул его, мы тронулись с места, выехали со двора… и в этот момент я утратила чувство времени. Вернее, оно потекло едва-едва, словно в замедленной киносъемке. Круги перед глазами вдруг исчезли, но вместо них, сразу огромный, а не привычно вырастающий из точки, появился и ослепил меня мой шар. Я ничего не видела, кроме него, не чувствовала собственных движений, не понимала, зачем на ощупь нахожу руку Шкипера, лежащую на руле, и повисаю на ней, вынуждая его остановить «Мерседес». Он что-то удивленно спросил, но я не услышала вопроса, потому что внезапно почувствовала острую, горячую боль в груди. Шар тут же исчез, боль стала нестерпимой, и навалилась темнота.
        …Раннее, прохладное летнее утро. Из тумана едва-едва выступают макушки леса, еще сумеречный луг весь в росе, крупные капли унизали тяжелую траву, блестят на лопухах, инеем покрывают перекладины заборов. Я иду босиком по чуть заметной тропинке - через безлюдную деревню, через пустой луг, через рельсы, прохожу по-рассветному тихий березняк, миную заросли папоротников, колючий ельник и в промокшем насквозь сарафане углубляюсь в глухой лес. Тихо-тихо, птицы только начинают просыпаться, осторожно посвистывают то здесь, то там, звук упавшей капли кажется громом. Под ногами - мокрая палая хвоя, комочки земли, трава, скользкие листья, иногда - влажный гриб. Время от времени я задеваю ветку, и на меня низвергается целый душ из капель. Идти долго, в конце пути солнце уже протягивает слабые лучи между стволами деревьев, а ноги мои теряют чувствительность от холода. Но впереди, между елями, уже мелькает пелена тумана над водой. Еще несколько торопливых шагов - и я выхожу к поросшему камышом у берегов лесному озерцу. Зеленая вода затуманена, на замшелых, древних мостках сидит сыч, который при виде меня
снимается с места и тенью улетает в чащу. Я с трудом стягиваю мокрый, прилипший к телу сарафан и вхожу в воду. Она холодна, но не обжигает, как роса, и, плавая в ней, я понемногу отогреваюсь. В двух шагах, посреди круглой поляны, стоит высокий обугленный столб, еще сохранивший грубо вырезанные черты грозного лица - сохранившийся с седых времен идол бога Перуна. Выйдя из воды, я сажусь рядом с ним, обнимаю руками почерневшее, влажное дерево - и вижу крохотную зеленую точку. Давно, давно, как давно это было… Почему это снится мне сейчас?..
        Я открыла глаза. Белый потолок. Голубая лампа. Сложная система серебристых проводов. Окно, скрытое плотными жалюзи. Гладкий пластиковый стол. За столом… Маруська. Маруська из Крутичей, которую я не видела сто лет. Она сидит, неловко опустив голову на руки, и, кажется, спит. Я понимаю, что, судя по всему, сошла с ума, но верить в это не хочется, и я зову:
        - Маруська! Это ты?
        Она поднимает голову, и я убеждаюсь - действительно Маруська, и ничуть не изменившаяся. Не улыбаясь, она всматривается в мое лицо своими зеленоватыми, строгими глазами. Сухо говорит:
        - Дура… Зачем?
        - Что - зачем? - не понимаю я.
        Маруська внимательно смотрит на меня, и я наконец убеждаюсь, что это не сон и не галлюцинация. И разом вспоминаю последние события.
        - Маруська, а… Шкипер? Он живой? Он где?
        Маруська хмурится еще больше и неожиданно выдает сквозь зубы такое ругательство, что я сразу понимаю: про покойника она так бы не сказала. Сжав губы, она движением головы показала мне куда-то вбок, я повернулась - и увидела сидящего на полу у стены Шкипера. Светлые серые глаза смотрели на меня в упор.
        Он встал, подошел ближе. Я приподнялась было, но грудь стиснуло такой болью, что я, коротко охнув, свалилась обратно.
        - Ты чего дергаешься? - странным, незнакомым голосом спросил Шкипер, становясь на колени рядом со мной. - Рехнулась? Из тебя две пули выковыряли!
        - Кто?! - растерялась я. Шкипер перевел взгляд с меня на Маруську. Та, посмотрев на него, пожала плечами:
        - Я тебе говорила. Она не помнит.
        - Не помнит?..
        Впервые я видела Шкипера в такой растерянности. Он взял меня за руку, тут же отпустил и спросил - слово в слово, как Маруська:
        - Детка, зачем?
        - Что «зачем»? - Я ничего не могла понять. - Пашка, что случилось? Какие пули? Мы… мы же в аэропорт ехали… Нас террористы захватили?!
        Шкипер изменился в лице настолько, что я перепугалась окончательно и заплакала. Подошедшая Маруська велела:
        - Пошел вон. Иди покури, извелся уже без цигарок своих.
        Шкипер поднялся и вышел без единого слова. Я уставилась на Маруську. Она села на мою постель, морщась, потерла пальцами виски и коротко объяснила мне, что, когда мы со Шкипером ехали в аэропорт, по нашему «Мерседесу» дали несколько автоматных очередей из проезжающей мимо машины. Шкипера даже не зацепило: основная часть пуль увязла в чехлах сидений, а две поймала я, ни с того ни с сего повисшая у Пашки на шее и заслонившая его от выстрелов. Впоследствии Шкипер говорил мне, что, если бы нападавшие вернулись и дали для верности еще пару очередей, ни у него, ни у меня шансов бы не было. Но они не вернулись. Шкипер одной рукой развернул «Мерседес» и, придерживая второй меня, погнал обратно в город, в небольшую частную клинику, обслуживающую избранный контингент, который не любил лишних вопросов. Когда он подъехал к воротам клиники, оба передних сиденья, коврики на полу и сам Шкипер были залиты моей кровью. Меня передали врачам, которые, как ни наседал на них Шкипер и прилетевшие почти сразу вслед за ним ребята, не могли сказать ничего оптимистического: пациент был скорее мертв, чем жив. И тогда Шкипер
прямо на не отмытом от крови «Мерседесе» рванул в Крутичи.
        Дорогу он хорошо помнил: больше двенадцати лет назад они с Боцманом прятались там от конкурентов. Это туда я, тринадцатилетняя, провожала их. Это там жила Соха, известная на всю область знахарка, приемная мать Маруськи, экс-любовница моего деда, жившая с ним почти пятьдесят лет назад на поселении под Тобольском до самого его освобождения. Потом дед вернулся в Москву к бабке Ревекке, Соха - в свою деревню, в глухие леса Калужской области. Я ничего не знала об их отношениях и не особенно задумывалась о том, почему каждый год езжу в Крутичи на летние каникулы, почему Соха регулярно бывает в Москве, почему они с дедом обмениваются письмами и книгами, о чем говорят часами при встречах. Я была уверена, что она какая-нибудь дальняя родственница Степаныча, и узнала обо всем, лишь когда дед умер, перечитав его письма.
        Своему ремеслу Соха меня никогда не учила, да я и не рвалась к этому, понимая, что Маруська годится для этой роли лучше. Та в самом деле постоянно сопровождала Соху в ее долгих походах по лесам за ягодами и травами, знала кучу заговоров и пришептываний, но зеленый шар, как ко мне, к ней не приходил. Сама Маруська по этому поводу с досадой говорила: «Это как мозги - или есть, или нет». Я же видела этот шар с детства, но, не зная, что он означает, не придавала ему особенного значения. Понимать что-то я начала только в семнадцать лет, когда, неожиданно для самой себя, спасла Жигана. Лишь после этого Соха объяснила мне, что такое зеленый шар и какую головную боль я теперь имею на всю жизнь. Меня это скорее напугало, чем обрадовало, но деваться было некуда.
        Умирая, Соха передала всю свою силу Маруське. Под рукой была и я, в последний момент примчавшаяся со Шкипером по весенней беспутице на солдатском «уазике», но Соха сказала, что у меня достаточно своих сил, и оставила все приемной дочери. Теперь уже к Маруське приходили люди со всей округи, теперь уже около ее дома каждый день стояли две-три машины - и не из дешевых. Я не знала, стала ли она такой, как Соха, а может, даже и лучше, потому что вскоре после этого улетела со Шкипером в Италию.
        И вот сейчас Маруська сидела передо мной и рассказывала:
        - …Прилетел с бешеными глазами, я как раз картошку на задах кучила, ничего толком не сказал, схватил в охапку, в машину запихал - и сюда. Я его с перепугу даже не сразу вспомнила! Слава богу, хоть по дороге из него все вытрясла… Тебе, дура, зачем это понадобилось?
        Я молчала.
        - Влюбилась ты в него, что ли, все-таки?
        Если бы я могла пожать плечами, я бы это сделала. Отвечать мне было нечего. Я смутно вспоминала свою тяжелую тревогу, бешено стучащее по необъяснимой причине сердце, бессонную ночь с комом в горле. Да, тревожиться было от чего, Шкипер со своей гвардией опять готовился к войне, но не это, не это беспокоило меня. И я не знала, почему вдруг время остановилось в несущемся в аэропорт «Мерседесе», и не понимала, с какой стати кинулась Шкиперу на шею, заслонив его от автоматной очереди. Но то, что я сделала это не сознательно, я знала совершенно точно.
        Не знаю, какие выводы сделала Маруська, наблюдая за моим лицом, но в конце концов она отвернулась и сказала:
        - Ладно, лежи, не мучайся. Тебе психовать нельзя. И так еле-еле вытянули… Три дня камнем лежала, ничего у меня не получалось!
        - Ты работала?
        - Ну, и эти тоже… - пренебрежительно кивнула Маруська в сторону коридора, подразумевая персонал клиники. - Ведь пускать меня к тебе не хотели, живодеры несчастные! Только под Пашкину ответственность согласились, они его ого как боятся… Теперь лежи, отдыхай. Дело времени.
        - Маруськ, - робко попросила я. - Возьми меня в Крутичи, а? Я там возле Перуна сяду, и разом все пройдет, я точно знаю.
        - Как сядешь-то? - хмыкнула Маруська. - Тебе сейчас на бок повернуться - и то не получится. И как везти? На джипе по ухабам нашим? Возле Сестрина совсем развезло, трактор четвертого дня увяз… Помрешь прямо на дороге.
        - Не помру, ничего. Забери меня, Маруська, а? Я тут не смогу…
        - Посмотрим. - Маруське явно не хотелось со мной спорить. - Как дела пойдут. И то, если уголовник твой разрешит.
        С «уголовником» я разговаривала глубокой ночью, когда уставшая Маруська спала мертвым сном на специально принесенной для нее койке, а в открытое окно светил тонкий молодой месяц. Лицо Шкипера, сидящего рядом со мной, в его свете казалось моложе, пугающее впечатление от светлых глаз пропало, и я говорила с ним спокойно.
        - Пашка, мне надо в Крутичи. Не знаю как, но надо. Там все пройдет.
        - Детка, но как же… - хмурился он. - Не вертолетом же тебя доставлять! Посадочной площадки нету… И растрясет хуже, чем в машине.
        - Ну, хоть не сейчас, хоть через день, два, когда получше будет… Пешком в окно убегу, ей-богу!
        - Посмотрим, - ответил он, как Маруська. Встал, прошел по темной палате от стены к стене, машинально полез в карман за сигаретами; тут же сбросив руку, вполголоса чертыхнулся. Сев на место, сказал:
        - Санька, надо разводиться.
        Я вздохнула, потому что ожидала чего-то в этом духе. Шкипер понял этот вздох, как всегда, по-своему и поморщился:
        - Насчет бабок не беспокойся. Кабак твой в Лидо при тебе останется, и дом тоже, и счет. Банду свою цыганскую прокормишь…
        - В задницу себе засунь!.. - обозлилась я.
        В груди тут же засаднило, я закрыла глаза и долго лежала не двигаясь, восстанавливая дыхание и утихомиривая боль. Шкипер молча ждал. Я видела на полу, в голубоватой полосе лунного света его неподвижную тень. Из-за окна совсем не доносилось привычных городских шорохов, и я мимолетно подумала, что, наверное, клиника расположена где-то в лесопарке. Мою догадку подтвердил метнувшийся за окном бесшумный призрак: пролетела охотящаяся сова.
        - Шкипер, делай что хочешь, я тебе сто раз уже говорила. Только Бьянку-то куда? С ней не разведешься… Обратно в приют ее сдашь, к монашкам? Ты подумай, ведь если от тебя что занадобится, не меня первым делом возьмут, а ее. Баб сотня может быть, а дитё - одно.
        Шкипер выругался сквозь зубы, и я поняла, что обо всем этом он уже думал. Через несколько минут тяжелого молчания я осторожно спросила:
        - А как ваши дела? Все… целы? Как Жиган?
        - Ему-то что сделается? - Шкипер неожиданно усмехнулся. - Ты забыла, что он жив, пока ты жива? Тебе ничего, и он в порядке. Все, как на кобеле, зажило, не впервой.
        Настроение у него явно поднялось, и он вполголоса рассказал мне, что за эти дни утряс почти все свои проблемы. У меня хватило ума не расспрашивать о способах этой утряски; тем более что с нашей стороны все, кроме меня и Жигана, были невредимы. Если бы тогда кто-нибудь дал мне в руки газеты или хотя бы пустил к телевизору посмотреть криминальную хронику, я увидела бы там разбитые машины, пылающие дома, трупы, в том числе и женские, и физиономии должностных лиц, постными голосами уверявших, что объявлен план «Перехват» и что они всех поймают и посадят. К счастью, подобные передачи я перестала смотреть давным-давно, а когда начала жить со Шкипером, бросила и читать газеты. Уходить от Шкипера я все равно не собиралась, а просто так трепать себе нервы тоже было ни к чему. В конце концов, я только потому и прожила с ним столько лет, что ни разу не видела его «в деле».
        - …Так что, я думаю, теперь тихо будет, - закончил Шкипер.
        - Так, может, и не сходи с ума? - предложила я. - Чего разводиться-то? Бьянку жалко, она ко мне привыкла, и вообще…
        - Что «вообще», детка? - Шкипер, опустив голову на кулаки, искоса посмотрел на меня. - Санька, скажу пару вещей, только ты не обижайся.
        - На убогих не обижаются, - съязвила я, но Шкипер даже не заметил моего ехидства, отведя от меня взгляд и рассматривая что-то на темном полу у себя под ногами. Затем глухо сказал:
        - Санька, я в людях малость понимаю. И тебя сто лет знаю. Я тебе никогда на хрен нужен не был.
        - Врешь! - взвилась я - и тут же охнула от острой боли в груди.
        - Не перебивай старших… Ну, может, не так… Но не любила ты меня ни в жисть. Но какого черта, я не пойму, ты тогда на моих похоронах выла, как сирена? И вот сейчас тоже… Ведь собой закрыла, я думал, такое только в кино бывает! Для чего? Сама-то хоть знаешь?
        - Не знаю, - сухо сказала я. - Правда. Только…
        - Что?
        Я почувствовала нетерпение в его голосе. Это было впервые на моей памяти, и, испугавшись, что заставляю Шкипера ждать, я сказала, не раздумывая над словами:
        - Знаешь, я помню, что ты мне говорил. Что ты долго не проживешь. Слава богу, это не тебе решать, но… тебя не станет - я одна останусь. И лучше бы мне вместе с тобой… У меня, кроме тебя, нет никого. Любовь это, нет - сам думай. Как лучше тебе.
        - А цыгане твои?
        - Что цыгане? Они меня не бросят, конечно, но… У всех свои семьи, свои дети. А у меня - ты. И Бьянка. И все.
        Шкипер ничего не ответил и в который раз полез в карман за сигаретами.
        - Не могу, помру сейчас…
        - Да кури ты… - проворчала я. - Вон, окно открыто. Маруська спит, не видит.
        - Откуда я знаю, что вы видите, а что - нет… - С опаской поглядывая в сторону второй койки, он достал сигарету, сунул в рот. Осторожно щелкнул зажигалкой.
        - Убью, - ровно сказала, не открывая глаз, Маруська.
        От неожиданности Шкипер уронил сигарету.
        Я зашипела:
        - Отстань от него!
        - Да тьфу на вас обоих! Голуби божьи… - Маруська спустила ноги с койки, протерла глаза, потянулась. Насмешливо посмотрела на Шкипера, с руганью отыскивающего на полу свою сигарету, и пошла в туалет. Я так и не поняла, слышала ли она весь наш разговор или проснулась только от треска зажигалки.
        Пять минут Шкипер курил, стоя у подоконника и глядя на светлеющее над вершинами деревьев небо с серой полосой облаков. Затем выбросил окурок на улицу, отошел от окна, коротко посмотрел на меня и, ничего не сказав, вышел за дверь. В следующий раз он приехал только через четыре дня, когда Маруська, под дружные протестующие вопли дежурной бригады врачей, объявила, что меня можно забирать в Крутичи.
        Дорога действительно оказалась кошмаром. Три часа езды по Киевскому шоссе я выдержала, тем более что Шкипер сидел рядом со мной на заднем сиденье и, выполняя роль амортизатора, держал меня на коленях. Но когда глазам предстала до боли знакомая разбитая, залитая водой проселочная дорога, вдоль колей которой уже выросли камыши, я поняла, что самое веселое только начинается. Сообразил это и Шкипер и прямо посреди дороги открыл совещание с Маруськой, Боцманом и Яшкой Жамкиным.
        - Мать, машина не пройдет?
        - Не пройдет.
        - Может, попробовать?
        - Саньку похоронишь. Знаешь, как ее растрясет?
        - Шкипер, мы бы ее на руках донесли, - высказался Боцман.
        Шкипер подозрительно посмотрел на него.
        - Мы - это кто?
        - Я, ты… и шкет. Меняться будем, все ж таки семь верст. А тачки потом подгоним.
        - Я ее не поволоку! - встрял Яшка. - У меня организм слабый и растущий, а тут полцентнера на горбу…
        - Не на горбу, а на руках, - холодно поправил Шкипер. - Причем нежно, как родную мать, а то прямо здесь и закопаю.
        Но я посмотрела в разноцветные Яшкины глаза и поняла, что он просто старается разрядить обстановку. На всякий случай я все же открыла рот:
        - Ребята, я, может, сама как-нибудь…
        - Заткнись! - сказали они хором.
        К счастью, нам навстречу не попалось ни одного местного жителя. Со стороны картина, должно быть, выглядела впечатляюще. Впереди по размытой пустой дороге шла Маруська, подоткнув юбку выше коленей и утопая босыми ногами в грязи по щиколотку. За ней шел Шкипер со мной на руках, а позади медленно ехали два джипа, в которых сидели Яшка и Боцман.
        - Девочка, как ты? - каждые пять шагов спрашивал Шкипер. Я была почти «никак» и уже сто раз пожалела о том, что не осталась в больнице. По крайней мере, там можно было долго и спокойно лежать. Довольно быстро Шкипер понял, что даже говорить «все в порядке» и «хорошо» мне трудно, и вопросы задавать перестал.
        Через километр пути я впала в какую-то тяжелую полудрему. Перед глазами заплавали разноцветные круги, грудь болела адски, я чувствовала, что бинты намокают в крови, но не могла, как ни старалась, ни сказать об этом, ни даже открыть глаза. При этом я отчетливо слышала подбадривающие реплики Маруськи, негромкое тарахтенье моторов за спиной, сердитые вопли Боцмана, требующего, чтобы Шкипер передал меня ему. Как раз в момент этой передачи я и отключилась окончательно.
        Я пришла в себя в полутьме Маруськиной бани. Было жарко и влажно, от каменки валил душистый мятный пар, на освещенном керосинкой низком потолке медленно перемещалась огромная Маруськина тень. Я лежала на спине на покрытом чистой простыней полке, снятые бинты окровавленной кучей валялись на полу, а Маруська в белой рубашке с распущенной косой стояла возле и, полуприкрыв глаза, нараспев читала знакомый мне заговор Сохи:
        - Встану благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из дверей в сени, из сеней в чисто поле… В чистом поле стоит адамантовый престол, на престоле Мать Честная Пресвятая Богородица держит острый булатный меч… Спаси-сохрани, Богородица, рабу божью Александру от болести, от горести, от лиховицы, от человека черного…
        Ее монотонный голос звучал убаюкивающе, влажный полумрак давил на глаза, одуряюще пахло травами, и, не дождавшись конца заговора, я закрыла глаза и заснула.
        Я провела у Маруськи месяц. Шкипер просидел там со мной около трех дней, а потом Маруська его все же выгнала, заявив, что от него тут все равно никакого толка. Это было правдой, и Шкипер уехал в Москву. Видимо, его присутствие меня сковывало, потому что сразу же после его отъезда мне резко стало легче. Через день я уже бродила по большому, заросшему травой двору, а через три дня - одна отправилась через лес к Перунову озеру.
        Там все осталось таким же, как прежде. Так же стеной стояли болиголов и медуница, так же густо росли кусты орешника, закрывая небольшой бочаг от чужих глаз, так же темно поблескивала зеленая вода под замшелыми мостками. Я пришла на рассвете, замерзнув до зубовного стука, и вода озерца показалась мне теплой, как парное молоко. Поплавав в ней, я вышла и в чем мать родила уселась возле почерневшего столба Перуна. Бояться было нечего: никто, кроме меня с Маруськой, сюда прийти не мог, крутичевские бабки, знавшие о существовании древнего идола, уже давно не выползали со своих дворов, а никаких приезжих не было на тридцать верст в округе. Я прижалась лицом к мокрому от росы столбу, закрыла глаза, позвала свой шар, и он пришел. Времени я не замечала, и, когда открыла глаза, оказалось, что солнце уже стоит высоко над лесом, пронизывая насквозь воду озерка и прыгая горячими пятнами по траве вокруг меня. Я встала, потянулась, подумала, не искупаться ли перед обратной дорогой? Мельком взглянула на свою грудь - и увидела две небольшие, с горошину, вмятины на коже: между грудями и под левой. И все.
        - …Детка, такого не бывает, - сказал Шкипер, когда мы сидели на пустом пляже Лидо.
        Был вечер, багровое солнце садилось в спокойное, еще шевелящееся волнами море, нагревшийся за день песок остывал, вдоль побережья искрились огни отелей. Со стороны нашего ресторана доносился бешеный ритм «Румба да гитана», и голос Челы, усиленный микрофоном, перекрывал шум и гомон дискотеки. Шкипер держал в руках верх моего купальника, разглядывал то, что осталось от двух пулевых ранений, и я видела, что он по-настоящему сбит с толку.
        - Своим глазам не веришь? - Я, покосившись на набережную, отобрала у него купальник. - А вспомни, как с Жиганом тогда было. Тоже за неделю все затянулось.
        - М-да… - Шкипер потер кулаком лоб. - И чего вы с Маруськой денег не берете, а? Давно бы миллионершами стали обе.
        - Нельзя, сто раз ведь говорила.
        - А если попробовать?
        - Нет, я боюсь.
        Шкипер ничего не сказал и замолчал надолго, глядя на неуклонно опускающееся в море солнце. Я не трогала его, раздумывая, искупаться еще раз или не стоит, и вздрогнула от неожиданности, когда Шкипер вдруг поднялся и сказал:
        - Пойдем домой, Санька. У меня дело к тебе.
        - Господи, - испугалась я. - Мы разводимся все-таки?
        - Пока нет, - без улыбки сказал он. - Другое кое-что.
        То, что дело действительно серьезное, я поняла, когда Шкипер открыл передо мной дверь своего кабинета. Это была небольшая комната на втором этаже дома, куда я за все время жизни в Лидо заглядывала лишь раз-два. В отсутствие Шкипера она была заперта. Обычно они собирались там с ребятами обсуждать текущие дела, но даже Милке ни разу не удалось подслушать ни слова: говорили тихо. В кабинете стояли простой письменный стол, телефон, несколько стульев и впечатляющий своими размерами сейф.
        - Запоминай комбинацию, - сказал Шкипер, зажигая свет и подводя меня к этому бронированному монстру. - Запоминай, детка, записывать не надо.
        - Зачем, Шкипер? - робко спросила я. - У меня с цифрами плохо, забыть могу…
        - Постарайся не забыть, в твоих интересах.
        С третьего раза мне удалось самой открыть тяжелую дверцу. Внутри, к моему легкому разочарованию, не было ни пачек долларов, ни золотых слитков, ни бриллиантов. Нет, бриллианты все-таки были - мои. Но о том, что они здесь, я знала, и новостью для меня это не было. Шкипер показал мне на один из стульев, нырнул в сейф и вытащил стопку фотографий.
        - Посмотри.
        Я с любопытством взяла фотографии в руки и принялась одну за другой раскладывать по поверхности стола. Шкипер стоял у двери, и я спиной чувствовала его взгляд. Через несколько минут я потрясенно спросила:
        - Это фотомонтаж?
        - Нет.
        - Но как же… Как у тебя это получилось?
        Шкипер не ответил. Я на всякий случай взяла в руки одну из карточек и поднесла к глазам, словно могла таким образом выявить подделку. На фотографии был запечатлен край голубого бассейна, возле которого в низком пляжном кресле сидел один из известнейших людей России, которого регулярно показывали в теленовостях. За его спиной стояла, положив руку непосредственно ему на плавки, совершенно обнаженная девица. Рядом в таком же кресле сидел Шкипер, и еще одна девица пристроилась у него в ногах с коктейлем в руке. Шкипер и влиятельное лицо держали в руках полупустые бокалы и улыбались друг другу. Качество фотографии было таким, словно снимали с двух шагов. И никакого монтажа я не обнаружила.
        Я начала перебирать другие фотографии. Залы больших ресторанов, бары, холлы отелей, теннисные корты, залы для приемов… Один из интерьеров я узнала - это был банкетный зал гостиницы «Мадлен» в Париже. На фотографиях были люди, которых я никогда не встречала вживую, но часто видела по телевизору. Многие были мне незнакомы. Но на каждой фотографии эти люди разговаривали со Шкипером, пожимали ему руку, сидели за одним столом в ресторане или (я не шучу) обнимали его за плечи, словно нарочно позируя. На некоторых фотографиях Шкипер отсутствовал, зато вместо него был… Жиган.
        - Шкипер, что это? - в который раз растерянно спросила я, откладывая в сторону очередную карточку, где - опять на фоне какого-то южноморского пейзажа - было запечатлено просто жесткое порно. - Это… Это же министр? Я правильно узнала?
        - Угу.
        - А он… знает?
        Шкипер только усмехнулся.
        - А… где все остальные?
        - В смысле?..
        - Ну… здесь ты и Жиган. А другие? Боцман, Грек, Ибрагим? Их ни на одной карточке нет… Что это вообще такое? Зачем ты мне это показываешь? Для чего мне это знать?
        - Детка… - Он замолчал, едва начав, и, как всегда, на самом интересном месте начал прикуривать.
        Я ждала, понимая, что форсировать этот процесс бесполезно. От открытого окна тянуло свежестью, солнце давно село, и в черном квадрате неба заблестели крупные голубые звезды. Звуки танцевальной музыки сменились медленной мелодией Иглесиаса, и я узнала слабый, но верный голосок Лулу. Слушая его, я вспомнила, как несколько лет назад пьяный Жиган в драной майке и бандане, раскачиваясь, стоял на краю эстрады и пел хриплым голосом какую-то самбу, а Лу стояла у него за спиной, прижавшись всем телом к его спине и закрыв глаза.
        - Ты шантажируешь их? Этих людей? У тебя с ними дела, и ты… И Жигана тоже?
        - Нет, Санька. - Шкипер наконец затянулся, выпустил серый клуб дыма и сел напротив меня.
        Я смотрела на него в упор, пытаясь - в который уже раз! - поймать хотя бы тень блефа, но серые холодноватые глаза смотрели сквозь меня, и я опять не могла ничего ни поймать, ни угадать в них.
        - Это не шантаж. Пока еще нет. Об этом, - он небрежно провел ладонью по фотографиям, - вообще никто не знает.
        - И Жиган?
        - Он - тем более.
        - Но зачем?..
        - Затем, детка, что мой век короткий.
        Я слышала это от него часто и уже не пыталась ни спорить, ни возражать. В самом деле, глупо было делать это после недавних автоматных очередей.
        - Останешься ты и Бьянка. Я не хочу, чтобы на тебя кто-нибудь давил. Вот этим ты отмажешься от кого угодно. Если это… м-м… портфолио обнародовать, в Москве переворот начнется.
        - Угу… а меня расстреляют.
        - Послушай меня - и все будет в порядке. Слушай номер телефона и запоминай. - Он не спеша, несколько раз повторил мне действительно очень простой номер. - Когда со мной будет - все, первым делом позвонишь по этому телефону и спросишь Павла Федоровича.
        - Кого?!
        - Ну да, мы с ним тезки двойные… Это адвокат. Он сразу приедет, ты покажешь ему все. И после этого будешь свободна, как сопля в полете. Никто и никогда тебя не тронет. Ни тебя, ни Бьянку.
        - Но… а если он не согласится?
        - Куда он денется… Ну, в крайнем случае, скажешь ему, что и про него такие карточки имеются.
        - А они… имеются?
        - Вот и пусть соображает, имеются или нет, - чуть усмехнулся Шкипер. - Да я думаю, до этого не дойдет. Да, детка, когда будешь показывать эту красоту, - показывай только карточки. Негативы - никому и никогда.
        - А где они, - робко спросила я. - Негативы?
        Шкипер сказал - где. Я кивнула. И вспомнила, что нужно спросить еще об одной вещи.
        - Шкипер, а… Жиган? Он разве?..
        - Не знаю, - не сразу ответил Шкипер. - Все может быть.
        Расспрашивать дальше я не решалась. Сердце стучало так, что я перестала слышать музыку, доносящуюся с дискотеки. Я машинально начала складывать рассыпанные на столе фотографии. Шкипер стоял у стены, спиной ко мне. Я смотрела на него и думала о том, что он никогда, ни разу на моей памяти не встал у освещенного окна. Никогда, ни разу не сел в ресторане спиной к двери. И ни разу не было, чтобы я, шепотом спросив ночью: «Шкипер, спишь?» - не услышала ровное и спокойное: «Нет». Господи, за какой грех мне послали этого мужика?!
        Шкипер, не поворачиваясь, сказал:
        - Санька, чем угодно клянусь: захочешь уйти - слова не скажу.
        - Заткнись, сволочь. Куда я пойду? - Я встала, так и не сложив взрывоопасный материал, подошла к нему, прижалась к твердому, напрягшемуся под моей рукой плечу. - Сколько раз еще говорить, что не могу я без тебя?
        - Когда-нибудь все равно останешься.
        - Вот тогда и поговорим.
        Он, не оборачиваясь, притянул меня к себе. Луна последний раз заглянула в окно и пропала, и, когда Шкипер погасил свет, в комнате наступила кромешная тьма. Через несколько минут я, задыхаясь, лежала на полу, платье и купальник были отправлены в неизвестном направлении, в спину кололся упавший со стола компромат, Шкипер вдохновенно делал свое мужское дело, а за запертой дверью звенел, то приближаясь, то удаляясь, голос с топотом носящейся по коридору Милки:
        - Ты сказала, сюда они пошли? Ну, и где они? Санька! Санька! Шкипе-е-ер!!! Заснули вы, что ли?! Санька, тебя Леший ищет! Да оглохли, что ли, в этом доме все?! Или, кроме меня, никому ничего не надо?! Санька, там Леший говорит, что, если он своими глазами не увидит, то не поверит, что в тебя из автомата стреляли! Ты ж ему не будешь свои сиськи показывать?! Пусть Шкипер подтвердит! А то он тебя завтра на эстраду работать выгонит, а тебе еще вредно! Санька! Шкипер! Да чтоб вам провалиться!!!
        Прошло еще несколько лет. Жизнь в тихом, солнечном Лидо шла своим чередом, оживляясь лишь во время сезона. Ресторан продолжал собирать гостей, наши фотографии уже мелькали в рекламных проспектах, в летние месяцы мой дом был переполнен цыганской родней, приезжали известные в Москве артисты, но переплюнуть нашу звезду Челу так никто и не смог. У Челы было невероятное количество поклонников, и отвадить их не могло даже огромное обручальное кольцо, с гордостью носимое Челой на безымянном пальце. С эстрады ее буквально выносили на руках, постоянно преследовали на улицах, в магазинах, а когда Чела в красном пляжном платье, с распущенными волосами, в босоножках на высокой «шпильке» переходила центральную улицу Лидо, на перекрестках образовывались гудящие на все голоса пробки, в которых с не меньшим энтузиазмом участвовали и полицейские машины. Жамкин, как ни странно, не ревновал: скорее, ему это льстило.
        - Яшка, она тебя когда-нибудь бросит, - полушутя, полусерьезно говорила я, глядя на то, как Яшка, навалившись животом на подоконник, с упоением наблюдает за идущей по тротуару в супермаркет женой. - Ты в зеркало на себя посмотри, чудо в перьях! Ты рядом с ней как охранник смотришься.
        - Ну и ладно, - не слезая с подоконника, отмахивался Яшка. - Что мне теперь, за ней с ножом гоняться, как Жиган за своей?.. Зарежу - где другую такую найду? Таких, Погрязова, больше не выпускают, с производства сняли… Ты посмотри, нет, ну ты посмотри, как идет!.. Хоть щас в кино снимай! Ух ты, девочка моя ненаглядная… Санька, ты не поверишь, я ее каждую ночь во сне вижу! Вот когда не здесь, а работаю, - каждую ночь, как по заказу! Во всех видах!
        - А здесь, в Лидо, тоже видишь?
        - А здесь я вообще не сплю, - серьезно говорил Яшка. - Я с ней заснуть не могу. Она уже спит, а я сижу и смотрю… Говорю ж - как в кино!
        Ну, что тут было говорить?..
        Однажды осенью Чела здорово напугала нас всех, упав в обморок прямо на эстраде. Ее немедленно отнесли в гримерку, за дверью столпилась куча взволнованных поклонников, а мы дружно орали на Лешего, уверенные в том, что это он «заездил» Челку, заставляя каждый вечер стоять на эстраде и петь по нескольку часов. Леший вяло огрызался, но было видно, что он тоже обеспокоен.
        Приехавший через четверть часа врач развеял все наши домыслы, объявив, что прима, конечно, переутомлена, но причина обморока не в этом.
        - Беременна?.. - растерянно переспросила я. - Этого не может быть!
        То же самое хором сказали все, кто знал Челу и невеселую историю ее семейной жизни. Но на следующий день Чела в сопровождении орды наших цыганок пошла в гинекологическую клинику и вернулась оттуда вся в слезах, бледная и счастливая, сжимая в руках листок с диагнозом, который тут же пошел по рукам.
        - Санька, ты по-итальянски читаешь? Что тут? Сетте сеттимане? Семь недель?! Это точно?! И УЗИ показало? А кто видел, вы видели, сами, своими глазами видели?! Уже червячок? С головой? Может, это не то, может, она съела что-нибудь?! Челка, вспоминай, что ты ела? Ой, да как же так?!
        Леший был верен себе и, ничуть не обнаруживая радости, ворчал:
        - От порядочного человека эта холера понести не могла, видите ли… А от шпаны невесть какой - здрасьте! Все через заднее место, не дочь, а лахудра… - Но пачка «Житан» дрожала у него в пальцах, и уже четвертая сигарета, крошась, падала на пол, так и не добравшись до огня зажигалки. Дети от восторга начали пляску прямо в холле, к ним присоединилась и Сонька-Ангел, несмотря на собственную очередную беременность. А заплаканная Чела тем временем лихорадочно тыкала в кнопки телефона. Я была уверена, что она звонит в Малоярославец, матери и сестрам, но быстро поняла, что Чела набрала московский номер бывшей свекрови.
        До сих пор мне и в голову не приходило, что Челка может ругаться такими словами. Эффект усиливался тем, что голос Челы был спокойным, ледяным и звенящим от ненависти. Минут пять, не меньше, она внятно и четко сообщала свекрови все, что она думает о ее сыне и о ней самой, и успела еще назвать срок своей беременности, после чего экс-родственница, видимо, пришла в себя и бросила трубку. Но этого Челе показалось мало, она опять повисла на телефоне, долго звонила всей московской родне, выясняя номер бывшего мужа, наконец нашла - и вылила на его голову целую лохань змеиного яда. Закончила Чела восторженной речью по поводу того, что бог помог ей не родить от импотента, пьяницы, придурка и скотины такого же импотента, пьяницу, придурка и скотину, с торжеством повесила трубку и… разрыдалась в голос, закрыв лицо руками. Все мы немедленно зарыдали тоже, и только через полчаса я спохватилась:
        - Ой, может, рано мы обрадовались? Все-таки второй месяц всего… Мало ли что…
        - Ой-ой-ой… Твоя правда, бог не любит… Ой, глаз дурной, не пошли господь… - на разные голоса испуганно запричитали цыганки. Через минуту холл был пуст, детей выставили на пляж, Сонька устремилась в кухню, Лу - в ресторан, остальные рассыпались по дому, имитируя бурную деятельность, - короче, мы всеми силами пытались показать богу, что ничего особенного не произошло. Сама Чела ушла к себе в комнату и, несмотря на наши уговоры, проплакала там до вечера.
        Яшки тогда в Италии не было, звонить ему Чела запретила всем домочадцам под угрозой убийства, но, когда к Рождеству Яшка все же объявился, по его делано равнодушной физиономии я поняла, что он давно все знает. Скорее всего, его просветил Шкипер, которому я не могла не похвастаться по телефону. Впрочем, скрывать что-то не имело смысла: четырехмесячный живот Челы уже нельзя было никуда спрятать.
        - Видал?! - грозно спросила Чела, становясь в классическую позу «руки в боки». - И как мне выступать теперь?! И если, паразит, я до начала сезона не опростаюсь, я тебя…
        - Девочка моя хорошая… - незнакомым мне голосом сказал Яшка, обнимая упирающуюся Челу. - Ну, видишь, как получилось все быстро! «Я не могу, я не могу, я пустоцвет…» Всегда надо к профессионалам обращаться! - И, прежде чем Чела успела спохватиться, схватил ее на руки.
        - Ой! Ай! Мамочки! Пусти, дурак! Ой, пусти, нельзя, ошалел?! Отец, скажи ему, пусть поставит! Отец! Отец! Уйми его!
        Леший вмешиваться не стал, но все мы дружно вцепились в Яшку, уверяя на разные голоса, что кружить беременных никак нельзя. В конце концов Яшка послушался, но Челу на землю не поставил и унес ее, громко протестующую и ругающуюся, на второй этаж.
        Через полчаса он вернулся, взлохмаченный и довольный, и объявил, что уезжает снова.
        - Опять? - разочарованно спросила я. - Когда назад-то? И Шкипер давно не звонил…
        - Шкипер с Жиганом в Баии, - конфиденциально сообщил Яшка. - Не дрейфь, Погрязова, к человеческому Рождеству вернутся.
        «Человеческим» Яшка считал православное Рождество, ожидающееся через две недели, и я приободрилась.
        Вечером седьмого января мы, как обычно, работали. Несмотря на мертвый сезон, в ресторане было достаточно народа, в основном - местные итальянцы, отмечающие завершение рождественских каникул, всех их мы давно знали, и атмосфера царила почти семейная. Я переодевалась в гримерке, торопливо поглядывая на часы: через несколько минут мне нужно было выходить танцевать. Через стену до меня доносился голос Челы, поющей любимый романс моего деда. Сама Чела не очень его любила, считая, что в нем слишком много умных слов, но, будучи профессионалкой, исполняла романс так, что у меня разрывалось сердце. В конце концов я села и начала слушать.
        Мы странно встретились
        И странно разойдемся,
        Улыбкой нежности роман окончен наш…
        И если в памяти мы к прошлому вернемся,
        То скажем - это был мираж…
        - Расселась, ядрена Матрена! - рявкнул от дверей внезапно появившийся Леший, и я, вздрогнув, вскочила. - Чего дожидаешься? Твой выход, ребята уже настроились!
        - Как ты мне надоел, дорогой мой… - вздохнув, сказала я, подбирая подол шуршащей юбки и двигаясь к дверям. Леший что-то проворчал в ответ, но не очень громко: ругаться со мной было некогда, на эстраде Джино уже объявил: «Сеньоре - маньифика Алессандра!».[11 - Господа - великолепная Александра! (итал.)]
        Я вышла на эстраду, привычно «сняв» движением кисти аплодисменты. Лично мне они всегда мешали, заглушая гитарный аккомпанемент, но наши импульсивные итальянские друзья не желали входить в мое положение и хлопали во всю мочь на продолжении всего танца. Так было и сейчас: стоило мне двинуться по кругу с поднятыми руками, как раздались хлопки в такт, усиливающиеся с каждым моим шагом. Мне это было смешно: великолепной танцовщицей я никогда не была, хоть и плясала у цыган с малолетства. Любая из Милкиных сестер с легкостью переплясала бы меня. Но ни Милки, ни сестер сейчас не было, они традиционно улетели в Москву встречать Рождество с семьей. Всю программу держали я, Чела, уже сшившая себе просторный костюм, близняшки Ишван и Белаш с женами и Леший, который под настроение тоже мог выйти на эстраду и исполнить что-нибудь своим хриплым басом с выражением полного презрения на небритой физиономии. К моему немалому изумлению, его сомнительное пение пользовалось успехом у итальянцев. Самого Лешего это ничуть не удивляло: «Челентано же своего сипатого они слушают? А я чем хуже?» «Ты хоть руки из карманов
вынимай, когда поешь, - осторожно советовала я. - И майку чистую не мешало бы… Вон, прямо на пузе помидор шлепнул и не вытер…» - «А ты меня не учи, сопливка! Как дам вот сейчас по заднице, пошла вон! Имидж у меня, может быть!..»
        Какой может быть имидж с раздавленной на животе помидориной, я не понимала, но спорить с Лешим было себе дороже, и, в конце концов, раз гостям нравится…
        Я дошла уже до середины «венгерки», когда заметила, что братья Чаркози с гитарами усиленно подмигивают мне, указывая глазами на вход ресторана. Я украдкой посмотрела туда - и увидела стоящего в дверях Шкипера в окружении всей своей гвардии: Боцмана, Ибрагима, Грека, Жигана и Яшки. Я улыбнулась им с эстрады и послала воздушный поцелуй. Ребята весело заорали в ответ, но Шкипер молчал, и по выражению его лица я поняла, что опять не дотанцую до финала.
        Это было уже не в первый раз, и последнее время я прямым текстом просила Шкипера не приходить в ресторан, когда я работаю. Он серьезно обещал, но время от времени обещание свое нарушал, явившись в середине программы. Дальше все проходило как по нотам: я начинала «венгерку», доходила до одной из быстрых чечеток, присаживалась на колено, дрожа плечами, - и неизменно видела Шкипера, идущего через зал к эстраде. Не обращая внимания на мое бешеное шипение, он за руку сдергивал меня со сцены и тащил в гримерку, где я вскоре собственноручно прибила щеколду с внутренней стороны. Грех жаловаться, Пашка всегда с удовольствием занимался со мной любовью, но почему-то именно моя «венгерка» заставляла его полностью утрачивать здравый смысл, и я много бы дала за то, чтобы узнать, что в это время происходит у Шкипера в мозгах.
        Я надеялась, что хотя бы присутствие мужиков удержит Шкипера от привычных действий, но все прошло по обычному сценарию. На этот раз он даже не стал дожидаться чечеток, едва дал мне завершить круг, буквально за юбку стащил меня с эстрады и, невзирая на смех и нарочитые протесты зала, увлек за собой к двери служебного входа. Леший с досадой выматерился ему вслед, но Шкипер даже не повернул головы.
        В гримерке я едва успела запереть дверь и снять мониста с шеи (две связки мне Шкипер уже порвал). В идеале было бы неплохо снять и костюм, стоящий немалых денег, но этого мне уже не удалось: Шкипер повалил меня на узенькую кушетку и решительно нырнул под широкую юбку с многоярусными оборками.
        - Понашили, блин, штабелей, хрен сыщешь чего надо…
        - Ай! Не дергай! Ну, рвешь ведь уже! Шкипер, ведь это же на самом видном месте будет, что ж ты делаешь, засранец, а?! Вылезай немедленно, я сама!..
        Но материя уже трещала, по полу, звеня, катились монетки, нашитые на кофту, заколка сорвалась с моих волос, и горячие, жесткие, очень сильные руки начали знакомое путешествие по моему телу. Каким-то чудом мне удалось самой расстегнуть лиф платья, крючок бюстгальтера Шкипер вырвал с корнем и уткнулся головой в мою грудь.
        - Санька… - хрипло бормотал он, до боли стискивая руками мою спину, комкая волосы, обжигая кожу горячим дыханием. - Санька… Са-а-анька-а-а…
        - Ну, что, что, господи… Да не спеши… Не торопись… Успокойся, время есть, что ж ты, как курсант в увольнительной… Да не рви, паразит, юбку, я сейчас!.. Не мужик, а сто рублей убытка!
        Через четверть часа Шкипер лежал на полу, на спине, подсунув руку под голову, и невозмутимо курил. Я сидела рядом, поджав под себя ноги, и, ругаясь, осматривала испорченный костюм.
        - Ну что же это опять такое… И здесь поехало, и здесь… Полрукава оторвал, оборки тоже, пуговицы все до одной заново пришивать… Шкипер, тебе не стыдно?! - Я запустила в него туфлей.
        Шкипер ловко поймал ее, сел, потянулся, взял в ладонь мои волосы и нежно, но настойчиво притянул меня к себе.
        - Ты бы еще на руку намотал - да по полу… - проворчала я. - Заколки не видал?
        - Куда-то под диван улетела. Сиди, я вытащу…
        - А свет ты зачем вырубил?
        - Это не я, это твоя вторая туфля в лампу спикировала.
        - Да ты что?! - испугалась я, вспоминая, что в самом деле слышала какой-то треск и звон. Но Шкипер усмехнулся, сказав, что пошутил и что свет выключился сам.
        - Наверно, Леший ваш из вредности рубильник в коридоре дернул.
        - А потому что не хрен коммерцию людям курочить! - вдруг угрюмо прозвучало из-за запертой двери. - Взяли моду - артисток со сцены, как блядей, утаскивать, а за что люди деньги платят?!
        Я подпрыгнула от неожиданности, испуганно посмотрела на Шкипера, но тот заржал в голос и сообщил в сторону двери:
        - Грешно ближнему завидовать, дорогой!
        - Было бы чему завидовать! - ехидно отозвался Леший. - Суповой набор трахает и радуется еще - тьфу! Я б такое и с доплатой не взял…
        Послышался быстрый, удаляющийся звук шагов: Леший таким образом оставлял за собой последнее слово. Я настороженно покосилась на Шкипера. Тот удивленно потер кулаком лоб:
        - Слушай, неужели Ангел тебя толще?
        - Да бог с тобой! Еще дохлее! И грудь на два размера меньше!
        - Так чего же он воняет?! - возмутился Шкипер. - И вообще, слушай, тебе этот папаша всенародный не надоел еще? По-моему, он забыл, чье тут все.
        - Шкипер, фиг с ним, - поспешно сказала я. - Он скотина, конечно, но без него у нас вообще ничего не вышло бы.
        - Пусть хоть разговаривает по-другому…
        - Он по-другому не умеет. На том всю жизнь и горит. Ты своих чижиков воспитывай, а моих цыган не трогай. Они другими не будут.
        - Ну, как хочешь, - мирно сказал Шкипер и зашарил руками вокруг в поисках одежды. Я, понимая, что на эстраду сегодня уже не выйду, так же на ощупь искала джинсы и свитер.
        - Вы надолго?
        - Нет, на пару дней. Дела.
        - Я тебя скоро узнавать перестану, - упавшим голосом сказала я. - А Бьянка уже не узнает.
        Словно в опровержение его слов, в коридоре послышался приближающийся стук каблучков, ручка гримерки закрутилась, и девчачий пронзительный голос запищал:
        - Саша! Санька! Вы что заперлись?!
        - Шкипер, сволочь, надень штаны! - зашипела я. - Ребенок рвется!
        - Мать твою… - Шкипер вскочил. - Бьянка, детка, сейчас!.. Ты чего не спишь?!
        - Она работает.
        - Да какого черта?!
        - Не ори. Она сама захотела.
        Это было правдой. Двенадцатилетняя Бьянка уже давно просилась на эстраду, но, зная, что Шкиперу это не понравится, я долго отказывала ей под тем или иным благовидным предлогом. Но отказывать становилось все трудней, потому что Милкины дочери все до одной во время сезона выступали вместе с матерью, и втолковать Бьянке, почему ее ровесницы могут танцевать в ресторане, а она - нет, было невозможно.
        - Милая, они же цыганки…
        - А я кто?! - искренне удивлялась Бьянка, с четырехлетнего возраста слышавшая в доме цыганскую речь, лихо болтавшая по-цыгански, певшая и плясавшая не хуже Милкиных девчонок. Она и отца, кажется, считала цыганом, в чем Шкипер не разуверял ее, считая, что объяснять двенадцатилетней девочке всю сомнительность ее происхождения ни к чему. С семи лет она ходила в школу, и довольно долго я не пускала ее танцевать, ссылаясь на то, что выступления заканчиваются поздно, а на занятия вставать рано. Но на каникулах эта причина снималась сама собой, и Бьянка с триумфом вылезала на эстраду, срывая бешеные аплодисменты. Во-первых, выступления детей всегда проходили на ура. Во-вторых, Бьянка, несмотря на юный возраст, была очень хороша собой. От Шкипера она взяла только светлые серые, почти прозрачные глаза, странно смотревшиеся на темно-смуглой рожице. Но все остальное - правильный овал лица, немного большой, но красивый рот, огромная копна вьющихся черных волос, высокий для ее возраста рост - было от матери, топ-модели, и Бьянка обещала вырасти в невероятную красавицу. На эстраде она, выросшая среди артистов,
держалась очень непринужденно, ловко плясала «венгерку» в своем ярко-красном шелковом костюме, пыталась петь, и я была вынуждена признать, что кое-какой голосок у ребенка имеется.
        - Все, Шкипер, готовься, - со скорбным выражением лица говорила я. - Пойдет твоя девка в кабаре петь. Если ноги хорошие отрастут, могут и в «Мулен Руж» взять.
        С чувством юмора у Шкипера всегда все было в порядке, но, когда дело касалось Бьянки, он переставал понимать всякие шутки:
        - Щас! Как же вам! Не дождетесь! Ей учиться надо, а потом… А потом - замуж, и все!
        - Ну да, как же, за прынца датского… - язвила я.
        - Ага, за прынца! Если он мне понравится! А со своим кабаком цыганским идите куда подальше!
        - Так зачем же ты на мне-то женился, брильянтовый?! - взвивалась я. - Взял бы замуж какую-нибудь мымру из лондонского пансиона для девиц, пусть бы Бьянку воспитывала в духе!
        - Мне - мымру?.. Ну-у, зачем это еще… - притворно тушевался Шкипер. - Я с ней, как спать-то, не знаю. Пусть уж лучше ты, хоть сиськи какие-то имеются и жопа… Опять же, родственники лондонские - отдельный геморрой. Не в ту сторону при них сморкнешься - уже дурной тон. А к вашему хору голодных я вроде попривык уже…
        - Вот спасибо, голубь, осчастливил! Век не забуду благодетельства такого! - вредничала я. Но тут Шкипер начинал хохотать, и опасная тема будущего Бьянкиного трудоустройства на время закрывалась.
        Шкипер наконец оделся, я натянула на себя порванный костюм, накинула сверху шаль и открыла дверь.
        - Бьянка, входи! Это я переодевалась, закрылась…
        - Мне сейчас выходить! - уткнув кулаки в бока, объявила Бьянка. - А играть некому! Ты мне всегда играешь, я тебя бегаю ищу повсюду, Лешего спрашиваю, а он ругается и не говорит ничего! Дадо![12 - Отец (цыганск.).] Здравствуй! Ты пойдешь посмотреть, как я танцую?!
        Шкипер молча кивнул, и Бьянка умчалась. Мы вышли вслед за ней и через пять минут, стоя у дверей зала, наблюдали, как наша девочка с уморительно важной гримасой идет по кругу, раскинув руки.
        - Какая она красивая у нас, правда? - тихо сказала я. - Что с ней будет, господи…
        Шкипер вдруг в упор взглянул на меня своими серыми ледянущими глазами, и от этого взгляда у меня остановилось дыхание. Я разом почувствовала двусмысленность сказанного, но пытаться объяснять, что имела в виду совсем другое, не было никакого резона. Тем более что Шкипер так ничего и не сказал и, медленно погладив меня по руке, снова повернулся к эстраде. Но у меня еще долго бежали мурашки по спине, и только час спустя, дома, забравшись в постель и выпив залпом, один за другим, три бокала мартини, я слегка пришла в себя. Шкипер сидел рядом, курил и посматривал на меня с легким удивлением: он привык, что я мало пью.
        - Что случилось? Устала?
        - Есть малость.
        - Тогда спи. Самолет завтра днем.
        - Ку… куда? - растерялась я.
        Шкипер нахмурился.
        - Я что, забыл сказать?
        - А о чем ты вообще помнил, когда меня за хвост с эстрады тащил?! - рассвирепела я. - Сорок два года мужику, а все как пацан! Куда мы летим?
        - В Бразилию.
        - Ах!.. - вырвалось у меня против воли. Бразилия еще с московских времен была моей мечтой, я бредила солнечными пляжами, футболом, капоэйрой, мулатами и самбой, но Шкипер, таская меня за собой по всей Европе, почему-то напрочь отказывался брать меня в Бразилию, мотивируя это тамошней адской жарой и наглыми мулатами, от которых у него не будет времени меня отгонять. Я осторожно напоминала, что я замужняя, порядочная женщина. Шкипер в ответ заявлял, что мулатов это вряд ли остановит, а он рисковать не намерен. Все это, конечно, были шутки, но я видела, что ему действительно не хочется брать меня туда, - и не настаивала.
        - Нет, ну, если ты, конечно, не хочешь…
        - Хочу! Хочу! Шкипер, хочу! А… ты тоже?..
        - Я - через пару дней. Полетишь с Жиганом.
        - Шки-и-ипер… - мгновенно скуксилась я.
        Он усмехнулся.
        - Да что ты его так боишься? Это он тебя бояться должен.
        - С какой стати?
        - Забыла? Он жив, пока ты жива.
        - Брось. - В слова, давным-давно сказанные Сохой, я почти не верила и была уверена, что ни Шкипер, ни тем более Жиган не верят тоже. - И я его не боюсь. Не люблю просто.
        - А кого любишь? - подколол меня Шкипер. - Абрека любишь?
        - О, вот этого обожаю! Давай я с ним лучше полечу!
        - Детка, я рад бы, да он мне самому нужен будет.
        - Шкипер, что, опять?.. - простонала я.
        - Успокойся, все в порядке. Ты летишь или нет?
        - Лечу! Лечу! Лечу!
        Он засмеялся и, выдернув из моих рук бокал, опрокинул меня на постель.
        На другой день я уже сидела в огромном «Боинге», несущемся через Атлантику. Вся дорога, включая два часа до Франкфурта, где мы делали пересадку, занимала почти пятнадцать часов, и к концу перелета я была уже полуживая. К счастью, сопровождавший меня Жиган был полностью занят своими мыслями, - видимо, не очень веселыми, - и на меня не обращал ни малейшего внимания. Изредка поглядывая на него, сидящего неподвижно, как статуя, с полуопущенными веками и сумрачно поблескивающими из-под них черными глазами, я вспоминала, как почти восемь лет назад он вез меня в Италию - к Шкиперу. Сейчас Жигану было уже за тридцать, но, на мой взгляд, он мало изменился с той поры. Я невольно усмехнулась, подумав о том, что до сих пор не знаю его имени.
        - Жиган!
        - М-м?..
        - Почему у тебя с Марией ничего не вышло?
        Я сама не знала, как у меня вдруг вырвался этот вопрос. Никогда в жизни я не обсуждала с Жиганом его личную жизнь; никогда в жизни он не ответил бы мне ни на один вопрос. И сейчас я уже приготовилась выслушать дежурную гадость в ответ, но он только пожал плечами и медленно, словно подбирая слова, сказал:
        - А что там могло выйти? Кто она и кто я?
        Я не рискнула спросить, сказала ли ему об этом Мария, когда он прилетел к ней в Рио-де-Жанейро, или Жиган, наконец, понял сам то, что я в свое время пыталась ему вдолбить в течение целой зимы. Пока я думала, Жиган снова закрыл глаза и на этот раз, кажется, действительно заснул.
        Когда самолет в пять часов вечера совершил посадку в аэропорту Рио-де-Жанейро, я практически потеряла способность двигаться самостоятельно и до самого паспортного контроля висела на руке Жигана. В довершение ко всему выяснилось, что мой чемодан улетел куда-то в другом направлении (через четыре дня его обнаружили в Бангкоке), и я осталась даже без нижнего белья. До гостиницы я еще держалась, но в номере хлопнулась на кровать и начала реветь - от усталости, дикой влажной жары и того, что в такую погоду на мне были джинсы, кроссовки и шерстяной джемпер. Впервые в жизни меня не останавливало присутствие Жигана. Тот некоторое время молча наблюдал за извержением моих соплей, затем вышел в коридор и рявкнул:
        - Тереза!
        Прибежала молодая негритянка-горничная в розовом форменном платье с некрасивым, но очень живым лицом. Увидев зареванную меня, она очень непринужденно села рядом со мной на кровать, дала платок сомнительной свежести, ободряюще похлопала меня по плечу и, выпятив нижнюю губу, сделала гримасу, которой обычно успокаивают плачущих детей. Это было до того забавно, что я рассмеялась сквозь слезы. Тереза вновь просияла улыбкой и подняла лицо к Жигану, начавшему что-то озабоченно втолковывать ей по-португальски. Выслушав, она жестом попросила меня подняться, смерила меня внимательным взглядом с ног до головы, в некоторых местах даже измерила расставленными пальцами, затем взяла у Жигана несколько долларовых купюр и скрылась за дверью.
        Через полчаса (я за это время успела успокоиться и принять душ) Тереза вернулась с комплектом женского белья, красным бикини, которого я бы никогда в жизни не купила сама, почти прозрачным зеленым платьем-сарафаном на бретельках и легкими плетеными босоножками на пробковой подошве. Босоножки слегка терли уставшие ноги, но все остальное подошло идеально. Тереза обрадовалась этому, казалось, еще больше, чем я, и весело захлопала в ладоши, увидев меня в зеленом одеянии. Мы с ней расцеловались, Жиган пошел проводить горничную и, судя по доносящемуся оттуда писку и ворчанию, какое-то время еще тискал ее у дверей к обоюдному удовольствию. Вернувшись, он довольно потянулся и спросил:
        - Мать, чего хочешь? Спать? Есть? Выпить?
        Спать я не хотела, отлично выспавшись в самолете. Есть и пить - тоже.
        - Жиган, а можно, я пойду?
        - Куда?
        - Ну-у… погулять.
        - Одна?
        - Но у тебя же, наверное, дела… Я лучше одна.
        - Детка, здесь тебе не Лидо, - неожиданно резко сказал он и, если бы я не знала Жигана столько лет, то подумала бы, что он обиделся. - Здесь бандитов больше, чем в Москве. Меня Шкипер убьет, если я тебя одну отпущу.
        - Но… - растерялась я. - Но тогда пойдем, куда хочешь… А если ты устал, можем не ходить…
        Жиган молча встал, довольно небрежно дернул меня за руку, вынуждая также подняться, и мы без единого слова покинули гостиничный номер.
        На улицах стояла ЖАРА. Влажная, душная, усиленная прошедшим недавно ливнем и, по словам Жигана, самая страшная в году. Мое платье мгновенно прилипло к телу, волосы, казалось, мгновенно стали мокрыми, и стакан гуараны - терпкого местного лимонада - лишь на мгновение освежил меня.
        - Пошли на пляж? - предложил Жиган. - Уже поздно, ничего другого все равно посмотреть не успеешь, а завтра утром нам уже в Баию ехать. Ты океан видела когда-нибудь?
        - Нет… А на какой пляж? Копакабану?
        - Можно, но Ипанема ближе. Пошли, вон бенти.
        Бенти - трамвай, - громыхая и раскачиваясь, довез нас до Ипанемы за десять минут. Жиган вышел первым, протянул мне руку, я спрыгнула на разбитый, засыпанный песком асфальт, подняла глаза - и задохнулась от восторга.
        Вечернее низкое солнце заливало белый песок, голубые волны и зеленые, изломанными линиями спускающиеся к воде горные массивы. Колоссальный Христос на горе Корковадо, весь розовый в закатном свете, раскинув руки, смотрел на бесконечный океан, к нему поднимался фуникулер. Синее, чистое после недавнего дождя небо казалось опрокинутой чашей венецианского стекла. На пляже было довольно много народа, но почти никто не купался из-за высоких волн, с грохотом обрушивающихся на берег. Я тем не менее отважно залезла в воду, тут же была сбита с ног огромной мутной волной, которая перевернула меня, закрутила и, заливая рот водой, утащила в океан. Меня выловили бешено матерящийся Жиган и спокойный, как удав, молодой негр в красных, как мой купальник, плавках.
        - Ты, мать, совсем с катушек сорвалась? - ругался Жиган, пока я, сидя на мокром песке, отплевывалась и вытряхивала из волос водоросли. - Что из меня Шкипер сделает, если ты тут утонешь? Здесь тебе…
        - Не Лидо, знаю. Не ори.
        Жиган сплюнул и умолк. Негр засмеялся. Я улыбнулась ему, невольно вспомнив о Мануэле, своем любовнике. У него были такие же широкие плечи, мощный торс и детские, большие темные глаза. Я спросила, как его зовут. Спросила по-итальянски, но он понял и ответил:
        - Бенито.
        Жиган нахмурился, но ничего не сказал. Бенито фамильярно хлопнул его по плечу, что-то весело сказал, показывая на меня: похоже, объяснял, что не имеет на меня никаких видов. Жиган усмехнулся, встал и показал мне на толпу людей у прибрежной полосы, откуда доносилась негромкая ритмичная музыка и барабанный бой.
        - Капоэйра…
        Я вскочила и, увязая ногами в песке, помчалась в указанном направлении.
        Рода[13 - Традиционный круг в капоэйра, в который встают играющие.] была не очень большой: человек пятнадцать негров и мулатов, среди которых было три девушки, стояли кругом и, раскачиваясь, отбивали ладонями ритм. В середине быстро двигались, махали руками и ногами, ходили колесом, крутили немыслимые сальто двое парней: один черный, как уголь, с вывалянными в песке дредами до плеч, второй - цвета кофе с молоком, бритый наголо, с татуировкой по всему торсу. Я смотрела на эту великолепную игру сильных полуобнаженных тел и чувствовала, как идет кругом голова от воспоминаний. Давно ли вот так же вертелись друг вокруг друга мой Мануэл, черный гигант с косой саженью в плечах, и великолепно сложенный, подвижный, как ртуть, Жозе, давно ли взлетала в устрашающем сальто Мария, красавица Мария с вьющейся гривой волос, перерезавшая надвое жизнь Жигана? Давно… Десять лет прошло. Что стало с ними? Увижу ли я их когда-нибудь?
        Краем глаза я поймала взгляд Жигана. Он уже давно сдернул через голову мокрую майку и, оставшись в таких же мокрых джинсах, вошел в круг так непринужденно, словно был знаком здесь со всеми. Мгновенно поймав ритм, он, так же, как другие, закачался из стороны в сторону. Глядя на него, загорелого до черноты, с разноцветной татуировкой, обвивающей руки и переплетающейся на ключицах и между лопатками, сумрачного, темноглазого, я вдруг подумала, что Жиган - совершенно такой же, как эти мулаты, стоящие в роде. И в самом деле, его вмешательство в игру они, казалось, приняли как должное, даже не переглянувшись между собой и явно не углядев в Жигане «гринго». А через минуту Жиган вошел в круг вместе с Бенито, они пожали друг другу руки, Бенито улыбнулся, Жиган нахмурился - и начались такие кокоринья, бенсау и арпао де кабеса,[14 - Приемы капоэйры.] что у меня пошла кругом голова. Смуглое и черное тела замелькали с невероятной скоростью, красные плавки Бенито появлялись и исчезали на фоне жигановских джинсов, песок взметался столбами, хлопки убыстрялись, музыка учащалась, и я, в каком-то оцепенении глядя на
то, как Жиган взлетает на два метра в воздух, вертясь, как волчок, подумала: когда он успел этого нахвататься? Да, давным-давно, в Москве, Мануэл показывал ему начальные элементы капоэйры, но что Жиган дойдет до такого уровня, мне и в голову не могло прийти.
        Кто победил, я так и не поняла. Бенито и Жиган одновременно шлепнулись на песок, одновременно вскочили из положения лежа, засмеялись, пожали друг другу руки и вышли из роды, уступая место следующей паре. Только тут Жиган вспомнил обо мне.
        - А, Санька… Не скучаешь?
        - Нет… - обалдело сказала я. - Жиган, а… а когда ты успел-то?..
        Я не договорила, но Жиган понял, хмуро улыбнулся и сказал:
        - Санька, я здесь десять лет бабки делаю. Чему угодно научиться за такое время можно. Погоди, в Баии не такое увидишь. Там тебя уже ждут, я обещал…
        - Это кто меня ждет? - насторожилась я. - Это кому ты, поганец, обещал?! И меня даже не спросил? Смотри, я никуда не пойду!
        - Не бойся, - усмехнулся он. - Жива останешься.
        Меня это вовсе не утешило, но в это время в роду вошли, вернее влетели колесом, огромного роста мулат с хвостом длиннейших волос и коротко стриженная, тоненькая негритянка лет пятнадцати, и через минуту я забыла и о Жигане, и о его сомнительном обещании. Все-таки красивее капоэйры и цыганской «венгерки» для меня в жизни не было ничего.
        В Баию мы прибыли вечером следующего дня. Путь на машине через пол-Бразилии занял почти целый день. Разумеется, Жиган был прав, предлагая лететь самолетом местной авиакомпании, но, увидев это раздолбанное, ржавое, дребезжащее всеми частями чудо техники, я сразу же сказала, что на ЭТОМ никуда не полечу. Напрасно Жиган и негр-механик убеждали меня, что самолетик может не только взлететь, но даже сесть, причем почти точно там, где планировалось: я не желала ничего слушать. В конце концов Жиган под гогот механика плюнул, выругался непотребно и сказал, что на машине нужно выезжать прямо сейчас. Что мы и сделали.
        Первую половину пути я разглядывала окрестности через окно жигановского джипа. Но пейзаж был утомительно однообразен: пыльная дорога, какие-то селения, каатинга - поросшее кустарником редколесье, изредка - черные или не очень черные запыленные фигуры на обочине да громыхающие встречные грузовики. Жиган вел машину спокойно, со мной, по обыкновению, не разговаривал и изредка подпевал местной радиостанции своим хрипловатым, но верным голосом. Под это негромкое пение я задремала и успешно проспала всю дорогу.
        Я проснулась в сумерках, в незнакомой комнате с белеными стенами, вяло вращающимся вентилятором под потолком, буйно цветущим кактусом в горшке на подоконнике и двумя небольшими геккончиками, изумленно взирающими на меня со стены. Сильно пахло цветами и какими-то специями. За окном слышался пронзительный женский голос, грохот посуды, бормотание радио. Моя сумка стояла у стены, а рядом со мной, на кровати, обхватив руками голые коричневые коленки, сидела Лулу и с улыбкой рассматривала меня.
        - Лу-у… - зевнула я. - Бон джорно, коме стай? Дове Жиган?
        С Лулу мы разговаривали только по-итальянски: русского языка она за все годы общения с Жиганом так и не выучила, а мне было некогда доучивать португальский, хотя после года проживания у меня бразильских студентов я кое-как все же могла объясниться на нем. Снова улыбнувшись, Лу объяснила, что Жиган принес меня из машины на руках, что я после этого проспала еще час, что я могу продолжать спать и дальше, меня никто не побеспокоит, это дом Жигана, что, если я хочу есть, то Франселина сейчас принесет фейжоаду, а Жиган скоро придет, и мы пойдем на макумбу.
        - Чего? Куда? - испугалась я. - Какая фейжоада? Франселина - это кто?
        Лу открыла было рот - но сказать ничего не успела, потому что с отчаянным скрипом открылась деревянная дверь и на пороге появилась худощавая негритянка в вылинявшем красном платье и разбитых тапочках. Седоватые кудряшки были перевязаны такой же застиранной, как и платье, косынкой, черное, довольно привлекательное лицо расплылось в улыбке, открывающей два ряда сильно прореженных жизнью зубов, а в руках негритянка держала огромную тарелку с какой-то дымящейся снедью.
        - Франселина, - небрежно представила ее Лу.
        Негритянка радостно закивала.
        - Ола, сиа Франселина…[15 - Здравствуйте, синьора Франселина (португ.).] - пробормотала я, вскакивая на ноги и кое-как оправляя платье. Снова проснулось цыганское воспитание: негритянка как минимум годилась мне в матери, и валяться в ее присутствии на кровати мне было неловко.
        Франселина пришла в такой восторг, услышав, что «гринга» говорит на местном наречии, что тарелка с едой только каким-то чудом удержалась в ее руках. Я поспешила взять ее из рук негритянки, опасливо посмотрела на еду, но, увидев обычную черную фасоль с рисом и каким-то мясом, слегка успокоилась. Поставить тарелку было некуда, но Лу решительно водрузила ее на кровать, села рядом по-турецки и принялась есть прямо руками, заявив с набитым ртом, что, если мне нужна вилка, Франселина сейчас принесет, а вообще-то фейжоаду едят так. Я все-таки попросила вилку.
        Фасоль оказалась восхитительно вкусной, а под конец Франселина принесла кофе. Мы с Лу пили уже по второй чашке, когда со двора раздались хлопок в ладоши и голос Жигана, что-то спрашивающего у Франселины на местном языке. Я высунулась в окно.
        - А, очухалась… Спускайтесь, долго дожидаться?
        Лу кинулась натягивать платье. Я, подумав, последовала ее примеру.
        - Жиган, что такое «макумба»? - первым делом спросила я, оказавшись во дворе дома под развесистым корявым деревом с зелеными плодами, один из которых Жиган увлеченно жевал.
        - Это кандомбле, - невнятно пояснил он.
        - А кандомбле что такое?
        - Это террейро.
        Поняв, наконец, что он издевается, я села на разбитые ступеньки и сказала, что шагу не сделаю никуда. Жиган заржал, выплюнул остатки плода на каменные плиты дворика и в двух словах объяснил, что «кандомбле» - религия местных негров, а «макумба» - место, где происходит собственно служение богам.
        - А мне туда зачем? - осторожно поинтересовалась я, вспомнив неприветливую физиономию деревянного Огуна, забытого Жозе в моей квартире на Северной.
        - Затем, что я людям обещал, им надо на тебя посмотреть… Да не верещи ты, дура! Самой интересно будет, еще спасибо скажешь… Идем, короче. Да где эта зараза там?! Лу! Убью! Спускайся, курва!
        «Курва» вышла во двор в желтом платьице, с блестящими серебряными браслетами на запястьях, с безмятежной улыбкой на накрашенных губах и маленькой сумочкой в руках. Жиган шлепнул ее по заду, придавая необходимое ускорение, хихикающая Лу пулей вылетела за калитку, Франселина помахала нам из окна кухни, и мы вышли на улицы Баии.
        Баия, столица северного штата Салвадор, портовый город, неофициально называется «черной столицей» Бразилии. Я поняла, почему это так, идя за Жиганом по узким, вымощенным булыжником улочкам. Процент черного населения был здесь гораздо выше, чем в Рио, и даже редкие белые, попадающиеся нам навстречу, были, при ближайшем рассмотрении, не особенно белыми. Мулаты всех цветов и оттенков были преобладающим контингентом. Видимо, это был один из бедных кварталов: я не увидела, как ни вертела головой, ни одного более-менее приличного дома. Вдоль улицы выстроились обшарпанные халупы с грязными, ободранными стенами и разваливающимися балконами, отовсюду попахивало помойкой и гниющими фруктами, люди сидели на ступеньках, на земле, на плитах дворов, на вынесенных из дома табуретках, негромко разговаривали, слушали радио, женщины выходили прямо в тапочках и кухонных фартуках, с тряпками в руках, из окон неслись разнообразные кулинарные запахи, отовсюду орало радио. Дети, полуголые, в драных шортах и платьях, носились по улицам, как стаи бродячих собак. Жиган в своих линялых джинсах, вытянутой майке и черной
бандане на голове не спеша двигался по улице, отвечая на приветствия мужчин и женщин, то и дело останавливаясь, чтобы обменяться рукопожатием с каким-нибудь плешивым мулатом в рваной тельняшке, кинуть пару слов необъятной негритянке, свесившейся из окна своего дома, или помахать смеющейся темнокожей девчушке, в которую возмущенная Лу тут же запустила недоеденной гуявой - к хохоту половины квартала. Было очевидно, что Жиган чувствует себя здесь как рыба в воде, и я, так же, как и вчера на пляже Ипанема, видела: он ничем не отличается от этих людей.
        На углу играл маленький оркестрик: барабан и гитара. Невероятной красоты, черная как смоль девушка в белом платье пела самбу приятным низким голосом. У ее ног лежала помятая кепка, в кепке поблескивали мелкие монеты. Несколько человек танцевали, между ними вертелись дети. Жиган поздоровался с певицей, назвав ее по имени; та ответила сверкающей улыбкой, которая стала еще шире, когда Жиган положил в кепку десять долларов. Лу немедленно потянула его за руку, приглашая танцевать; Жиган снисходительно шевельнул бедрами - именно шевельнул, пародируя основное движение самбы, но вышло это так лениво и великолепно, что я чуть не захлопала в ладоши. Лу увлеченно завертела задом, обтянутым желтенькой юбкой, а меня, грубовато взяв за плечо, пригласил молодой мулат с золотым зубом. В самбе я была не сильна, но все же вежливо подвигала попой, к восторгу окруживших нас жителей квартала.
        - Почему ты совсем сюда не перебираешься? - спросила я Жигана, когда мы выбрались из разрастающегося круга танцующих и пошли дальше. - Ты здесь свой…
        - Скоро переберусь, - сказал он, одновременно пожимая руку скрюченному черному деду, покрытому татуировкой. - Вот пару дел в Москве закончу - и сюда навовсе.
        - Шкипер знает?
        - Узнает, - пожал плечами Жиган. Что-то в его равнодушном тоне не понравилось мне, но, пока я думала, что это может значить, Жиган резко свернул влево, в совсем узкий и грязный переулок, толкнул едва заметную дверь в выбеленной стене и шагнул внутрь. Туда же юркнула Лулу, и мне оставалось только последовать за ней.
        Сначала я оказалась в кромешной темноте. При этом было очевидно, что где-то рядом находится множество людей: слышались голоса, мягкий топот босых ног, рокотание барабанов, шелест одежды. Чья-то горячая и жесткая рука сильно сжала мое запястье; я охнула от страха, но по приглушенному ругательству поняла, что это - Жиган.
        - Иди сюда. Осторожней ногами двигай…
        Я послушалась, и вскоре по глазам ударил свет. Сначала он показался мне нестерпимо ярким, но затем, когда глаза привыкли, я увидела, что это неровный, желтоватый свет нескольких керосиновых фонарей, расставленных по углам большой комнаты. Остро пахло какой-то травой и, как мне показалось, кровью. Комната была полна народу; мужчины и женщины, черные и мулаты, в одинаково светлых одеждах сидели вдоль стен, передвигались по комнате, стояли возле музыкантов, извлекающих из барабанов-атабаке рокочущие ритмы. Я поймала на себе несколько коротких заинтересованных взглядов, но никто ко мне не подошел, и я осталась стоять у двери, не зная, что мне теперь делать. Мебели в комнате не было - кроме большого плюшевого, почти нового кресла, в котором восседала немолодая, устрашающей толщины негритянка в белой одежде, величественная, как вершина Килиманджаро. К моему невероятному изумлению, Жиган подошел и поцеловал ей руку. Та похлопала его по плечу, улыбнулась, что-то вполголоса спросила. Жиган тихо ответил, показывая на меня. Негритянка кивнула, Жиган сделал мне знак подойти, я послушалась. В ответ на широкую
улыбку женщины робко произнесла приветствие. Жиган быстро заговорил по-португальски, и взгляд черных, влажных глаз негритянки, устремленных на меня, становился все более заинтересованным. Я поняла, что Жиган рассказывает о том, как я лечу людей.
        Выслушав, негритянка спросила что-то у меня. Я беспомощно посмотрела на Жигана, он перевел:
        - Энграсия спрашивает, что ты видишь, когда Йеманжа спускается к тебе. Она говорит, что ты - иалориша.
        - Иало… кто?
        - Мать святого.
        Я честно ответила, что с Йеманжой не знакома, и что святым я не мать, и рассказала про зеленый шар. Жиган, который слышал все это впервые, озадаченно посмотрел на меня, но перевел. Энграсия молча кивнула, улыбнулась и жестом пригласила меня присесть на один из плетеных стульев справа от себя. Я послушалась, отметив мельком, что, кроме меня и Энграсии, никто на стульях не сидел. Жиган куда-то ушел, Лу исчезла еще раньше, и я, оглядываясь по сторонам, поняла, что нахожусь среди совсем незнакомых людей. Меня, впрочем, это не напугало; скорее, я была даже довольна тем, что меня оставили в покое, и с интересом начала наблюдать за тем, что происходит вокруг.
        Ничего особенного, впрочем, не происходило. Барабаны играли все чаще, несколько молодых женщин в белых платьях танцевали в центре комнаты, мягко переступая босыми ногами по земляному полу, их подбадривали ударами в ладони. Народ все прибывал; дверь то и дело хлопала, и к Энграсии подходил с поклоном и поцелуем руки очередной гость. Негритянка милостиво здоровалась со всеми, пожимала руки, с кем-то целовалась, кому-то только кивала, но ни разу не поднялась со своего кресла. И поэтому, когда она вдруг встала и протянула руки навстречу вновь входящему, я удивленно посмотрела на этого человека.
        Это был мулат; очень темный, молодой, некрасивый, но отлично сложенный. Великолепные плечи и торс просматривались под белой футболкой с физиономией Че Гевары, на груди мулата висел маленький черный амулет, похожий на монетку. Пока он шел к улыбающейся ему Энграсии, я во все глаза смотрела на него. Коричневое, скуластое, серьезное лицо… Чуть раскосые черные глаза с мягким блеском… По-европейски четко очерченные губы, морщинка на переносице… И ноги мои сами подняли меня, а губы сами выговорили:
        - Господи, Жозе?! Жозе Медина, это ты?!
        - Это я, - спокойно, словно мы расстались вчера, а не восемь лет назад, подтвердил мой бывший квартирант - студент Жозе. Завизжав от радости, я кинулась ему на шею, не успев подумать, что, возможно, здесь не место для проявления эмоций. Но толстая Энграсия негромко рассмеялась, глядя на нас, сказала Жозе что-то одобряющее, и я поняла, что все в порядке. Сильные жесткие руки сжимали меня, как куклу, а низкий, хрипловатый, знакомый голос с сильным акцентом спрашивал по-русски:
        - Сандра, что ты тут делаешь? Откуда ты?
        - А ты?! - вопросы посыпались из меня пулеметной очередью. - Ты здесь живешь? Ты закончил университет? Ты открыл свою клинику? Ты бываешь на кандомбле? Кому ты служишь, Огуну? А как Мария? Как Ману? Как твои родители?
        Жозе терпеливо подождал, пока я не выдохнусь и не замолчу. Затем сел на пол возле моего кресла и, улыбаясь и глядя на меня своими раскосыми глазами Огуна, начал рассказывать.
        Жозе Медина был третьим студентом-бразильцем, квартировавшим у меня. В конце концов, он остался единственным, когда брат и сестра Канчерос, не закончив даже курса, срочно вернулись в Рио: причиной этому был, как я уже говорила, Жиган. А Жозе остался и полностью закончил медицинский факультет, после чего, вернувшись в Баию, действительно открыл свою клинику в так называемом «нижнем городе»: районе фавел, где обитали бедняки и бандиты.
        Слушая его, я только качала головой. Благородные мечты юности, как правило, улетучиваются, соприкоснувшись с действительностью. Я сама когда-то мечтала стать танцовщицей цыганского театра и не стала ею вовсе не из-за отсутствия способностей: просто соседи дружным хором убедили меня, что нервы и силы, затраченные на этой работе, ни капли не окупятся грошовой зарплатой танцовщицы кордебалета, а на большее мне, не имевшей родственников в театре, не приходилось рассчитывать. Но Жозе, как выяснилось, все же сделал то, что хотел, хотя для этого ему пришлось страшно поругаться с матерью, которая надеялась, что старший сын станет врачом для состоятельных пациентов, а не для нижнегородской босоты. Я понимала дону Аурору: будь у меня сын, я бы тоже, вероятно, сделала бы все, чтобы он не оказался в фавелах.
        - Если бы отец был жив, ничего бы у меня не вышло, - смеясь, рассказывал Жозе. - А так… забрал свою долю наследства и открыл кабинет.
        - Клиенты есть?
        - Больше чем… хватит. Так правильно?
        - Больше чем достаточно. Деньги платят?
        - Иногда платят, - Жозе чуть смущенно улыбнулся. - Мне хватает.
        - Ты живешь один?
        - Да.
        Что-то в его мягком голосе насторожило меня, я пристальнее посмотрела в лицо Жозе, но в неверном свете керосиновых ламп ничего нельзя было разобрать.
        - Как моя крестница? - спросил он, улыбнувшись. Я тоже засмеялась, хотя восемь лет назад, когда Милке приспичило рожать среди ночи, а «Скорая» традиционно опаздывала, нам всем было вовсе не до смеха. Пятого Милкиного младенца принимал Жозе, тогда еще студент первого курса, а я металась у него на подхвате с ножницами, полотенцами и кипяченой водой. Когда, наконец, появились врачи, все уже было закончено, и красный комочек надсадно пищал в коричневых руках Жозе. Едва пришедшая в себя Милка страстно начала настаивать на том, чтобы Жозе стал крестным дочери. То, что Жозе был католиком, ее ничуть не смущало: «Да ведь никто не узнает! А богу все равно! Ну, если хочешь, прими православие на недельку… Зато как на крестинах погуляем! Самый дорогой гость будешь!» Жозе посмеялся, но все же не согласился на авантюру с временной сменой веры, и тогда Милка назвала дочку в его честь Жозефиной.
        - …Ей уже восемь лет, красавица! - воодушевленно рассказывала я. - Ты бы видел, как она пляшет! И петь уже пробует! Скоро на свадьбу тебя пригласит!
        - Почему ты меня на свою свадьбу не пригласила? - улыбаясь, спросил он.
        - Но… Жозе… У меня и свадьбы никакой не было, - растерялась я, не зная, что ему известно о моей жизни и известно ли что-нибудь вообще. - Просто собрала вещи и уехала. Я и замуж-то не собиралась…
        Жозе молча кивнул, и я сразу поняла, что он все знает. Но откуда?
        - Откуда? - вслух спросила я, касаясь темной руки Жозе.
        Он пожал плечами.
        - Жиган…
        - Он тебе рассказывал?! - поразилась я, зная, как трудно вытащить из Жигана даже несколько слов. - Но почему?
        - Я спрашивал - он рассказывал.
        И опять что-то царапнуло меня, хотя голос Жозе не изменился и он сам все так же спокойно смотрел на меня темными глазами. Не зная, что сказать, чувствуя непонятный озноб, я отвела глаза - и заметила, как изменилась комната. Полумрак, казалось, сгустился, стал темнотой, хотя лампы и свечи по-прежнему горели в углах комнаты. Атабаке не просто рокотали, а гудели, уверенно и грозно, словно поступь приближающегося божества, словно дрожь земли. Плюшевое кресло Энграсии было пустым, и я, сколько ни оглядывалась по сторонам, не могла отыскать его хозяйку. Зато я увидела Жигана.
        Он стоял в центре комнаты, в кольце из танцующих людей, обнаженный до пояса, с блестящей татуировкой на руках, с закрытыми глазами, и вздрагивал всем телом в такт ударов атабаке. Более невероятного зрелища в моей жизни не было, и я даже провела ладонью по глазам, пытаясь убедиться, что я не сплю и что вот этот татуированный мулат в драных джинсах, который вот-вот войдет в транс и впустит в себя Огуна, действительно Жиган, московский бандит, которого я знала полжизни. Господи, воистину неисповедимы пути твои…
        Мне стало совсем жутко. Жозе, накрывший ладонью мою руку, почувствовал это и тихо спросил:
        - Хочешь - уйдем?
        - А… разве можно? - Я действительно едва удерживалась от того, чтобы не вскочить и не кинуться к дверям. - Никто не обидится? Огуна не оскорбим?
        - Он поймет. Пошли.
        Жозе встал, протянул мне руку, я поспешно ухватилась за нее, и мы устремились к дверям. Последнее, что я увидела, - это то, как Жиган под дружный вой всех присутствующих открывает глаза. До сих пор мне снится это по ночам, и я просыпаюсь в холодном поту.
        Я почти не помнила, как оказалась на улице, как Жозе вполголоса успокаивал меня, как вел меня по темным переулкам, крепко держа за плечи. От первобытного ужаса колотилось сердце, вся спина была покрыта холодной испариной, перед глазами стояло запрокинутое лицо Жигана с открытыми, пустыми глазами, неуловимо меняющееся в сполохах красного света. Я очнулась, только когда чей-то молодой, хриплый голос окликнул Жозе из темноты:
        - Доктор Зе!
        К нам, бесшумно материализовавшись из темноты, подошли несколько фигур самого босяцкого вида. Мгновенно вспомнив о здешней криминальной атмосфере, я заозиралась, ища возможность бегства, но Жозе только рассмеялся и начал здороваться за руку с окружившими его молодыми неграми. Один из ребят сразу же быстро и взволнованно заговорил о чем-то, взмахивая руками, и Жозе перестал улыбаться.
        - Сандра, мне надо уйти, - спокойно сказал он, и я поняла: что-то случилось.
        - Можно мне с тобой? Я могу помочь…
        Секунду Жозе колебался, но черный парень умоляюще сказал что-то, тронув его за плечо, и Жозе кивнул:
        - Хорошо, идем.
        Дорога была недолгой: я вслед за уличной бандой петляла по темным переулкам, изредка перерезанным светом из окна. Жозе шел впереди, разговаривая с парнями. Слов я не понимала, но по деловитой интонации Жозе, задающего короткие вопросы, и по длинным, сбивчивым, предельно эмоциональным ответам можно было сообразить, что речь идет о чьей-то болезни. Обо мне, казалось, забыли, но мне это только помогло: страх от запаха крови на макумбе и темноты незнакомых улиц совершенно пропал, я легкой рысью бежала по переулкам вслед за ребятами и беспокоилась только о том, чтобы не отстать.
        У открытой калитки нас встретило несколько женщин, разразившихся радостными и горестными воплями. Радость была, видимо, оттого, что ребятам все же удалось найти «доктора Зе», пусть даже вытащив его с макумбы. Нас тут же повели в дом - освещенный всеми доступными хозяевам средствами. Обо мне никто ничего не спросил.
        Дом был грязный, нищий и полный народу. Все ребята, которые встретили нас на улице, пролезли в комнату вслед за Жозе, за ними в полном составе последовали и женщины. Несколько старух сидело на деревянной, щелястой лестнице; при нашем появлении они забормотали что-то унылое, и одна из них длинно плюнула на немытые ступеньки ядовито-зеленой слюной. Двое немолодых чернокожих мужчин встали при нашем появлении. Один из них дрожащей рукой прикоснулся к локтю Жозе и что-то тихо сказал. Я увидела, что его глаза полны слез. Жозе что-то коротко и довольно жестко спросил. Старик ответил молчаливым кивком. Жозе толкнул отвратительно скрипнувшую дверь и вошел в освещенную керосиновой лампой комнату. Я пошла за ним, не замечая провожающих меня взглядов.
        Девочка лежала на железной кровати, запрокинув осунувшееся, взрослое лицо. Это была негритянка - слишком худая, мальчишеского сложения, с едва наметившейся грудью, натягивающей грязную, когда-то белую мужскую рубашку. Кроме этой рубашки, на девочке ничего не было. Я бы дала ей лет тринадцать. При нашем появлении она даже не открыла глаз, но, когда Жозе взял ее за руку, вздрогнула и хрипло спросила:
        - Доктор Зе?
        - Дидинья…
        Жозе снова о чем-то спросил. Дидинья медленно, нехотя ответила. Жозе обернулся, посмотрел на брошенные у стены простыни, коричневые от высохшей крови. Закрыл глаза и выругался.
        - Она сделала аборт? - я сразу все поняла. - Неудачно? Кровотечение?
        - Sim. - Жозе поднял из-под кровати еще одну простыню, тяжелую и красную: ее, видимо, сменили прямо перед нашим появлением. Жозе бросил ее к остальным, сел на корточки у кровати и сдавленно сказал:
        - Поздно. Бесполезно. Очень поздно. Это было рано утром… Она сказала отцу, что идет в школу. А кровь пошла к вечеру. Потом, когда она испугалась и рассказала… Только тогда начали искать меня… Моса![16 - Боже мой! (Португ.)]
        Дидинья слабо улыбнулась, протянув худую черную руку. Сделала какой-то успокаивающий жест, совершенно женский, совершенно взрослый, - и у меня мурашки пошли по коже. Эта девочка уже знала, что умирает. Жозе снова взял Дидинью за руку, что-то вполголоса заговорил, а я вдруг почувствовала знакомое головокружение. Медленно, еще боясь поверить, закрыла глаза - и увидела знакомую зеленую искорку.
        - Сандра! - обеспокоенный голос Жозе донесся до меня словно из подвала. - Сандра, что с тобой? Тебе плохо? Ты боишься крови? Тебе надо скорее выйти…
        - Нет… Нет! - больше всего я боялась того, что Жозе, давно не говоривший по-русски, меня не поймет. - Жозе, ради бога, принесите таз воды! Ради бога, я еще успею! Я мать святого, иалориша, черт возьми, слушайся! Воды мне!!!
        Последнее, что я услышала, был взрыв изумленных голосов за дверью. Принесли мне воду или нет - я уже не видела. Шар, ослепляя закрытые глаза, закачался передо мной, огромный и сияющий, - и сознание ушло.
        …Когда я открыла глаза, по ним резанул розовый свет заходящего солнца из открытого окна. Были сумерки. Я лежала на кровати в незнакомой комнате, стены которой были оклеены обрывками обоев, вырезанными из журналов картинками и оберточной бумагой. Кроме моей кровати, другой мебели в комнате не было. На подоконнике в жестяной банке топорщился пиратского вида кактус. На спинке кровати сидел колоссальных размеров таракан и внимательно меня разглядывал.
        Я смотрела на таракана с нарастающим ужасом. Никогда в жизни не шарахавшаяся ни от змей, ни от пиявок, ни от мышей, этой рыжей, прыткой и, в общем-то, безобидной нечисти я боялась до полусмерти. Мгновенно улетучились все испуганные мысли о том, что я, собственно, делаю одна в незнакомом доме. Парализованная отвращением, я таращилась на таракана. Он тоже был несколько насторожен и резких движений не делал. Через минуту взаимного разглядывания таракан осторожно и довольно дружелюбно пошевелил усами. Я подскочила в постели и завопила во всю мочь. Таракан в панике свалился под кровать и помчался вдоль стены.
        Из-за стены донесся приближающийся топот, скрипнула дверь, и ворвался Жозе.
        - Сандра, ты очнулась? Ты в порядке?! Почему ты так кричишь?
        - Та-а-ам… - проблеяла я, показывая пальцем в угол, куда смылось домашнее животное. - Господи, вы их откармливаете, что ли?! Это же не тараканы, а лошади!
        Жозе, стоя в дверях, непонимающе смотрел на меня своими длинными глазами. И, глядя в них, я медленно вспоминала прошедшую ночь. Темные улицы… Ярко освещенный дом, люди на лестнице, тревожные голоса, старик с заплаканными глазами… Девочка с запрокинутым лицом на железной кровати, грязные от крови простыни.
        - Дидинья! - Я спрыгнула с кровати. - Жозе, господи, она умерла?!
        Такой широкой улыбки у Жозе я не видела даже в молодости. Он взял меня за руку и, приложив палец к губам, потянул за собой.
        Дидинья спала мертвым сном - на той же железной кровати, только вместо матраса под ней лежали какие-то свернутые вещи, покрытые белой, свежей простыней. Когда мы вошли, она не пошевелилась. Поднял голову только ее отец, сидящий на полу у стены и посмотревший на меня блестящими, как у животного, глазами в сети морщин. Я неуверенно улыбнулась. Он молитвенно сложил руки в каком-то ритуальном жесте и, поднимаясь, что-то страстно и быстро заговорил. Я беспомощно посмотрела на Жозе. Тот пожал плечами, указал старику на спящую Дидинью, и тот умолк, но немедленно сделал попытку поцеловать мне руку. Я перепугалась окончательно, вырвала руку и выскочила из комнаты.
        Все мое существо подсказывало мне, что пора делать отсюда ноги, но уже во дворе я была перехвачена… Энграсией - вчерашней верховной жрицей на макумбе. Перепутать ее с кем-то было невозможно. Сейчас негритянка была в обычном, цветастом и сильно вылинявшем платье; о вчерашнем белоснежном одеянии жрицы напоминал только белый тюрбан на голове. Она сидела на низкой табуретке под огромной питангой, покрытой плодами, рядом стояла жаровня с углями, а над жаровней, на решетке, высилась большая жестяная джезва, из которой шел умопомрачительный запах кофе. Увидев меня, Энграсия широко улыбнулась и покачала головой, давая понять, что никуда меня не выпустит.
        Мы с Жозе уселись на старый коврик, расстеленный прямо на земле под питангой. Энграсия сняла увенчанную пенистой шапкой джезву с огня, черная девчонка лет восьми, уменьшенная копия Дидиньи, принесла чашки, разные: одну - фарфоровую с отбитым краем, другую - из толстого прозрачного стекла. Через минуту Энграсия протянула их нам уже наполненными.
        Вкус кофе я узнала сразу. Нет, ни в московских кафе, ни в итальянских кофейнях и пиццериях я никогда не пробовала ничего подобного и уж тем более не смогла бы сварить такой кофе сама. Но его варила Мария - мулатка Мария, студентка университета имени Патриса Лумумбы, страстная жигановская любовь. Мне показалось, что вкус точь-в-точь такой же, хотя со дня, когда я последний раз пробовала кофе Марии, прошло много лет.
        Когда я допила последние глотки, голова стала ясной и пустой. Солнце уже почти опустилось за крыши города и сочилось последними густо-красными лучами сквозь листья питанги. Жозе давно прикончил свою чашку и сидел напротив, молча, внимательно рассматривая меня. Точно так же меня рассматривали обитатели дома, столпившиеся неподалеку у крыльца. Я не знала, что сказала им Энграсия, но никто не подходил ко мне и не задавал вопросов: только старый отец Дидиньи упорно сверлил меня блестящими глазами, и его большие сизые губы беззвучно шевелились. Сестренка Дидиньи, взобравшись на питангу и свесив вниз босую ногу с грязной розовой подошвой, дразнила рыжую собачонку, с лаем пытавшуюся схватить шевелящиеся пальцы. Энграсия вынесла из дома лоток с лежащими в нем деревянными фигурками и теперь аккуратно расставляла их в ведомом ей одной порядке.
        - Она хозяйка дома? - тихо спросила я Жозе.
        - Нет, просто живет с Мауриньо. - Жозе кивнул на отца Дидиньи. - Он - шофер, а Энграсия продает сувениры на набережной. Если ты что-нибудь хочешь…
        - Нет, я только посмотреть… - встав, я подошла ближе. Энграсия подняла голову и, улыбнувшись, обвела рукой свои фигурки. Это были деревянные изображения африканских богов, статуэтки, маски, пучки каких-то цветных перьев.
        - Которая Йеманжа? - спросила я, забыв, что негритянка не понимает по-русски. Но она поняла и показала мне на деревянную статуэтку существа с недобрым лицом и узкими глазами. О том, что существо - женщина, можно было догадываться только по внушительным грудям и мощным бедрам. Я даже побоялась взять ее в руки и только недоверчиво смотрела в неласковое жесткое лицо морской богини. А она смотрела на меня.
        Голос Энграсии заставил меня вздрогнуть и поднять глаза. Она что-то проговорила по-португальски, и я автоматически обернулась к Жозе.
        - Она говорит, что все это - пустяки, для туристов. Если тебе нравится, то можешь взять любую.
        Я покачала головой. Узкоглазая Йеманжа была мне неприятна, и я не взяла бы ее, даже рискуя обидеть Энграсию. Но негритянка ничуть не обиделась, серьезно кивнула и, с трудом поднявшись, ушла в дом. Вернувшись через несколько минут, она протянула мне раскрытую ладонь.
        То, что это - тоже Йеманжа, я поняла сразу. Изящная статуэтка из черного дерева сидела на ладони Энграсии ловко, как живая. Но теперь это была девочка лет шестнадцати с гладким узлом волос и спокойным безмятежным лицом. Груди были небольшие, острые, бедра - едва сформировавшиеся. Явные негритянские черты казались мягкими, взгляд - лукавым. И в то же время не вызывало сомнения то, что эта девочка - богиня, и ей поклоняются на макумбе и режут в ее честь белых петухов. Было видно, что эта вещь - произведение искусства, а не дешевая поделка для туристов, и я решительно покачала головой.
        - Пердау… Извините. Это дорогая вещь, я не могу ее принять.
        Жозе открыл было рот, но Энграсия сама энергично заговорила по-португальски, обращаясь ко мне с резкими жестами. Ее речь была пулеметной очередью, и Жозе мог ее перевести, только когда негритянка выдохлась и умолкла.
        - Она говорит, что ты должна взять Йеманжу. Она знает, что ты - мать святого, она видела тебя вчера на макумбе, она видела, как ты спасла Дидинью. Йеманжа входит в тебя и дает силу. Пожалуйста, возьми это. И еще тебе надо будет поесть, Энграсия специально для тебя готовила рыбу.
        Спорить, особенно глядя в темные, неморгающие глаза Энграсии, было бессмысленно. Я приняла в ладони теплую, будто живую статуэтку, а из дома, гортанными криками разогнав столпившихся людей, появилась молодая негритянка ослепительной красоты в рваном платье и разбитых шлепанцах. В руках она несла дымящееся блюдо с рыбой.
        Мы ушли из дома уже в темноте. Нас никто не провожал и даже не попрощался, но, пройдя несколько кварталов, я услышала за спиной слабый окрик «Дона Сандринья!» и приближающийся топот босых ног. Мы с Жозе остановились, и в свете поднимающейся луны я увидела бегущего по переулку старого Мауриньо. Догнав нас, он что-то сказал - сбивчиво, задыхаясь, - поймал мою руку, снова несколько раз поцеловал ее и, не оборачиваясь и сильно припадая на одну ногу, зашагал обратно. Я не попросила Жозе перевести слова старика. Мы молча зашагали вверх по переулку, рука Жозе лежала на моих плечах, а луна пробиралась впереди нас между черными ветвями деревьев.
        Вокруг опять стояла кромешная тьма. Пахло помойкой, уличными кошками, перезрелыми плодами и, как мне показалось, какими-то острыми специями. Где-то рядом шелестели листья, играло радио, два молодых голоса взахлеб, сердито спорили о чем-то, а еще один - стариковский, дребезжащий - самозабвенно пел печальную самбу. За забором надсадно орал кот, но его подруги не было слышно. И только когда из-за облака вышла большая красная луна, я увидела на низенькой крыше тень кошки, меланхолично заглядывающей в водосточную трубу, возле которой, внизу, на земле, сидел, страстно завывая, ее ободранный кавалер с откушенным ухом.
        Мы уже довольно долго шли по темным, освещенным только лунным светом улицам, и мне не хотелось спрашивать у Жозе, куда мы идем. Впрочем, вскоре я почувствовала влажный и соленый запах моря, а через минуту оно само открылось моим глазам: черное и молчащее, с дрожащим лучом луны наискосок. Рядом темнели громады баркасов и яхт, впивались в зеленоватое небо стрелы кранов: это был порт. Наверху, на холмах, светились грозди цветных огней: там расположились богатые кварталы. Мимо нас опять прошли какие-то люди, я услышала мужское ворчание, девичий смех, почувствовала крепкий запах дешевых сигарет. Кто-то вполголоса поздоровался с Жозе, он ответил, из темноты по мне скользнул любопытный взгляд - и снова все скрылось.
        Мы подошли, увязая ногами в песке, к самой воде. Я сняла босоножки и поставила их на камень. Море было спокойным, с шипением наползало на полосу гальки, ласково облизывало наши ступни. Я смотрела на лунную дорожку, но спиной чувствовала взгляд Жозе. Мне не было страшно; напротив, все казалось правильным, совершенно нормальным и естественным. Словно к этому морю, к этой лунной полосе, к этому спокойному взгляду некрасивого человека я шла восемь лет. Только одно было непонятно мне. И, когда Жозе спокойно и уверенно обнял меня и я почувствовала его дыхание в своих волосах, я шепотом спросила:
        - Почему ты раньше молчал? Столько лет, господи…
        - Что я мог сказать? - его голос был ровным, и только по усилившемуся акценту я уловила волнение. - Ты любила не меня.
        - Я никого не любила.
        - А Мануэл?
        - Ты же знаешь, что нет.
        - Да, знаю, - согласился он. - А… этот человек?
        - Это не любовь, - я поняла, что он говорит о Шкипере. - Это другое.
        - Что?
        Я не знала, что ответить. Но точно знала, что говорю правду.
        - Тебе хорошо с ним? Он любит тебя?
        - Да. Да.
        - Ты… останешься с ним?
        - Да.
        - Это… - Жозе запнулся, и я поняла, что он вспоминает русское слово, - окончительно?
        - Окончательно, - машинально поправила я. - Да.
        - Не плачь.
        Я и не собиралась. И с большим изумлением поняла, что давно уже реву белугой, не вытирая бегущих по лицу слез. Их вытер Жозе. Я увидела, как в лунном свете блестят белки его глаз.
        - Скажи, он может что-то сделать тебе? За то, что ты здесь, со мной?
        - Не знаю… - растерялась я: такая мысль еще не приходила мне в голову. - Может быть…
        - Я провожу тебя домой, - решительно объявил Жозе. - Ищи туфли.
        - Не надо.
        - Почему? - Он заглянул мне в лицо, я увидела совсем близко его глаза.
        Тяжелые руки по-прежнему лежали на моих плечах, и ощущение того, что все идет как надо, становилось все сильнее. И я сама нашла теплые, твердые губы Жозе, и он ответил мне, и луна ушла за облако, море погасло, и только по легкому шипению волн я могла чувствовать, что оно здесь, рядом, все видит и слышит, как живое.
        Утром я проснулась от холода. Тысячи песчинок кололи мою спину; я, застонав, перевернулась на живот, но и животу тоже пришлось несладко. Волосы и платье были мокрыми, и все тело ломило, словно после напряженной рабочей ночи на эстраде. Я шепотом выругалась, села и открыла глаза. Сразу же увидела черную Йеманжу, которая сидела на песке около моей руки и пристально смотрела на меня.
        - С добрым утром, - шепотом сказала я. Она не ответила.
        Прямо передо мной расстилалось розовое, как кисель, море. Горизонт тонул в белой дымке, к которой, покачиваясь с важностью океанских лайнеров, уходила цепочка баркасов. Над ними, крича, носились чайки. Со стороны порта доносились гортанные голоса. В двух шагах от меня, на перевернутой лодке, сидел старый негр в разорванной на плече тельняшке и плевал в море. Поймав мой испуганный взгляд, он улыбнулся (на солнце сверкнул золотой зуб), помахал мне рукой и, заговорщически сощурившись, приложил палец к губам. Я скосила глаза и увидела Жозе, спавшего на спине рядом со мной.
        Я помнила, что Жозе старше меня на два года, но сейчас, с приоткрывшимися во сне губами и застывшей на них мягкой улыбкой, он казался совсем молодым. Его джинсы были перепачканы мокрым песком, песок был в курчавых волосах, на груди, на лице, и я понимала, что сама выгляжу не лучше. Будить его мне не хотелось, но от озноба сводило скулы, и согреться на пустом берегу было нечем. Старый негр, сочувственно понаблюдав за тем, как я пытаюсь растереть плечи ладонями, пощелкал языком и жестом предложил мне залезть в море. Предложение было разумным: я знала, что утреннее море всегда теплее воздуха, но раздеваться при старике?.. Тот понял мои колебания, важно нахмурился, покачал головой с видом глубокого понимания и великодушно повернулся ко мне спиной. Я тут же выскочила из мокрого, вывалянного в песке платья и помчалась к морю. Уже оказавшись по грудь в воде, я обернулась и увидела, что подлый старик в упор, с широчайшей улыбкой рассматривает меня.
        - Старый черт! - крикнула я. Рассмеялась и поплыла навстречу алому, поднимающемуся из дальней дымки шару солнца.
        Когда я вернулась, проснувшийся Жозе ходил колесом по песку, стараясь согреться приемами капоэйры. Я с удивлением увидела, что пару ему составляет нахальный старик с лодки. Они пожали друг другу руки и начали махать ногами и руками, не обращая на меня никакого внимания, что меня только порадовало. Теплая вода и долгий заплыв (я уплыла в море так далеко, что не видела берега) согрели меня, и я натянула непросохшее платье, не чувствуя никакого дискомфорта. Смутно помня, что вчера оставила где-то здесь свои босоножки, я пошла вдоль берега искать их, но четверть часа поисков ничего не дали: я не нашла не только своей обуви, но даже камня, на который их положила. Немного расстроенная, я вернулась и обнаружила, что Жозе и дед уже закончили тренировку и теперь сидят на перевернутой лодке и улыбаются мне.
        - Сандра - местре Аурелио, - представил нас друг другу Жозе. По титулу «местре» я поняла, что старик - мастер капоэйры, и улыбнулась как можно вежливее.
        - Гри-инга… - насмешливо, но дружелюбно протянул местре Аурелио и что-то сказал Жозе.
        Тот невесело усмехнулся и перевел:
        - Он говорит, что у нас могут быть очень красивые дети.
        - Скажи ему, что у меня не может быть детей.
        - Это правда? - помолчав, спросил Жозе. Я, пожав плечами, объяснила, что ни разу за всю жизнь не была беременна - ни от Мануэла, ни от Шкипера, хотя никогда не пользовалась противозачаточными средствами.
        - С Ману - это может быть случайно, вы недолго жили… - озабоченно подумал вслух Жозе. - А этот человек… Может, дело в нем?
        - Нет. У него есть дочь от другой женщины. С ним все в порядке. Это я не могу…
        - Ты обращалась к врачу?
        Я покачала головой. Мне не хотелось ничего объяснять Жозе, но про себя я знала, что всегда боялась рожать от Шкипера. Он, кажется, догадывался об этом и не гнал меня к врачам, которые, скорее всего, могли бы меня и вылечить.
        Чтобы перевести разговор, я спросила Жозе:
        - Ты не видел моих туфель? Вчера здесь были…
        Жозе растерянно осмотрелся, покачал головой. Местре Аурелио весело рассмеялся и что-то сказал, махнув рукой на море. Жозе, фыркнув, как мальчик, перевел:
        - Он говорит, что твои туфли понравились Йеманже, и она забрала их. В общем, это хорошо, это к счастью.
        - Йеманжа, значит, забрала, а в чем я ходить буду? - проворчала я.
        - Что-нибудь купим, - Жозе натянул еще влажную майку на обсыпанные песком плечи и протянул мне руку. - Пошли.
        В молчании мы ушли с пляжа. В молчании поднялись на набережную, вошли в крошечный магазинчик на углу. Почти не разговаривая, выбрали для меня пару плетеных босоножек, - почти таких же, как те, которые уплыли к Йеманже. А потом почти два часа сидели на парапете набережной в обнимку, глядя на уходящие в море баркасы. Маленькая Йеманжа сидела на камне рядом с моими коленями и неподвижными глазами смотрела в морскую зелень.
        - Жозе, мне пора идти, - сказала я, когда тень от парапета стала маленькой и узкой. - Уже поздно. Меня вторые сутки дома нет, Жиган, наверное, с ума сходит.
        - Он знает, что ты со мной.
        Час от часу не легче…
        - Мне пора, - повторила я.
        - Останься, - Жозе притянул меня к себе, и я чуть не заплакала, уткнувшись носом в его горячую грудь. - Я знаю, ты хочешь…
        - Я не могу.
        - Почему? Почему?
        - Потому что не могу я так с ним. У него только я… и Бьянка. Ты не понимаешь…
        - Понимаю.
        Я подняла голову. Поймала спокойный взгляд темных глаз. Увидела, что он действительно понимает… и зарыдала вдруг так, что с песка испуганно сорвалась большая чайка, а целующаяся парочка неподалеку прервала свое занятие, оглянулась, и девочка возраста Дидиньи послала мне сочувственный взгляд. А я ревела в голос, не зная, за что, почему бог поступил так со мной, и понимая, что ничего изменить я не смогу.
        В молчании мы дошли до старого города, и перед калиткой дома Жигана Жозе выпустил мою руку. В другой руке я сжимала Йеманжу. Жесткие ладони стиснули мое лицо.
        - Пообещай…
        - Что? - задыхаясь от слез, шептала я. - Что ты хочешь? Я обещаю…
        - Что вернешься. Сразу, когда сможешь, - вернешься.
        - Я - обещаю. Но ты не жди, - горло сжимала судорога, было трудно говорить. - Может быть, долго, очень долго…
        - Ничего. Я ждал восемь лет. Ты только пообещай.
        - Да… Да… Да… Уходи. Пожалуйста, ради бога, уходи… - просила я, чувствуя физическую боль от того, что через минуту Жозе действительно уйдет. И не будет этих темных спокойных глаз, этого грубоватого лица, этих жестких ладоней, - ничего, господи, ничего больше не будет… И еще бог знает сколько лет… Да за что же, господи?!.
        Жозе, кажется, понял, что через минуту у меня попросту начнется истерика. Он мягко, но решительно отстранил меня, повернулся и, не оглядываясь, быстро зашагал вниз по переулку. Вскоре он скрылся за углом.
        Как автомат, я открыла калитку и вошла в дом. Прошла мимо удивленно вскочившей со ступенек крыльца Лулу, поздоровалась с выглянувшей из кухни Франселиной, поднялась на второй этаж, в свою комнату, и повалилась на постель. Йеманжа, выпав из моей разжавшейся ладони, покатилась под кровать.
        Шкипер прилетел через пять дней. Все это время я не выходила из комнаты, в которой из-за опущенных жалюзи царил зеленоватый сумрак, почти не вставала с постели и лежала на спине, глядя то в низкий потолок, по которому неторопливо путешествовали изящные черные геккончики, то на Йеманжу, которую все-таки извлекла из-под кровати и поставила на табуретку. Иногда плакала, но это были тихие, неторопливые слезы, которые я замечала только тогда, когда они начинали щекотать мне шею. Не хотелось ни вставать, ни идти куда-то, ни даже просто смотреть на других людей. Впрочем, в комнату время от времени заглядывала встревоженная Лу - то с тарелкой еды, то со стаканом гуараны, то с какими-то фруктами. Есть я не могла, еда колом вставала в горле. Пила гуарану или воду, ставила пустой стакан на табуретку рядом с Йеманжой и снова ложилась на постель. Ночью я просыпалась от сумасшедшей луны, бившей в окно и даже сквозь жалюзи заливавшей ее своим призрачным светом. Я поднимала жалюзи, открывала створки окна, садилась на подоконник, глядя в непроглядную, бесфонарную баиянскую ночь, слушая отзвуки разговоров, обрывки
песен, гитарной музыки, радио, фырканье машин и мопедов. Думала о том, где сейчас Жозе, что он делает, о чем думает. Ветер шевелил ветви гуявы у ворот, и мне внезапно казалось, что он - там, стоит и смотрит на мое окно. Я поднималась, опускала жалюзи и возвращалась в постель.
        Когда дверь комнаты открылась и вошел Шкипер, я ничуть не удивилась. Вернее, у меня уже не было сил чему-то удивляться. Повернувшись на бок, я молча, не моргая смотрела на него.
        - Точно - вся в соплях, - отметил он, садясь на пол у двери. - Я думал - брешет Жиган.
        Я ничего не сказала, мельком подумав про себя - откуда Жиган может знать о моих соплях, если он ни разу за эти дни не зашел ко мне, и я даже не была уверена, что он в городе. Хотя, наверное, ему рассказала Лулу.
        - Он того хоть стоит, негр твой?
        Я только усмехнулась. Цыганское мое воспитание проснулось даже сейчас: я почувствовала себя неловко, лежа перед Шкипером в развороченной постели, и поспешила сесть, кое-как задернув кровать циновкой, и провела ладонями по спутанным волосам. Он усмехнулся:
        - Не помогает.
        - Я знаю.
        - Умойся.
        Я подошла к жестяному рукомойнику в углу, плеснула в лицо тепловатой воды. Полотенца не было, и вытираться я не стала. Капли воды защекотали мне грудь, и я только сейчас обнаружила, что раздета. Одежды моей нигде не было видно, и начинать судорожные поиски сейчас не было никакого смысла.
        - Как будешь теперь, решила?
        - А ты?
        Шкипер полез за сигаретами, и от этого привычного жеста я немного успокоилась.
        - Мое дело маленькое, - сказал он, затянувшись и выпустив дымовую струю. - Тебе, детка, решать. Как захочешь, так и будет.
        - Что, и разведешься?
        - А ему обязательно жениться на тебе надо?
        Я пожала плечами.
        - Не знаю. Может быть, не надо.
        - Ну, так и горячку пороть нечего с разводом. Потом замучаемся обратно жениться.
        - Шкипер… - Я умолкла, глядя на его неподвижное лицо со светлыми глазами, которые, как обычно, не выражали ничего. Долго терпеть этот взгляд я не могла даже в лучшие времена и поэтому отвернулась к Йеманже. Вяло подумала: ну почему я совсем его не боюсь?
        - Послушай, я ведь тебе обещала. Помнишь, еще там, в Венеции, когда приехала только… Обещала, что при тебе останусь на сколько хочешь. Слово дала.
        - Ну, вашему слову цена… - рассмеялся он. Рассмеялся без злости, без ехидства, совершенно искренне, и я слегка растерялась. Воистину, ничего не могло вывести этого человека из себя.
        - Шкипер, но почему… - Я снова беспомощно умолкла. Думая о нем в эти дни, я ожидала чего угодно - скандала, угроз, ругани, всего того, чем обычно разряжаются оскорбленные люди… Дура. Ведь такого даже во сне привидеться не могло любому, кто знал Шкипера. Уму непостижимо: Пашка - и скандал из ревности… С гораздо большей вероятностью можно было допустить, что он, не тратя лишних слов, просто меня убьет.
        Мы сидели в зеленой от полумрака комнате - я на постели, Шкипер на полу - и смотрели друг на друга. С табуретки нас разглядывала Йеманжа, с потолка - гекконы. Все они молчали, молчали и мы. С кухни доносилось сипловатое пение Франселины, бормотание радио. Во дворе Жиган орал по-португальски на Лулу, она хохотала.
        Шкипер докурил сигарету. Щелчком отправил окурок в таз под рукомойником, не попал, но вставать не стал. От его голоса - знакомого, спокойного, ровного - я вздрогнула.
        - Детка, последний раз спрашиваю - хочешь здесь остаться?
        - Нет, - как можно тверже сказала я. Слез больше не было. От отчаяния сводило скулы.
        - Ну и все тогда, кончили базар.
        Я посмотрела на него в упор. И снова Шкипер словно прочел мои мысли. Чуть усмехнулся, поднялся, подошел, протянул руку к моей обнаженной груди и поочередно коснулся двух ямок: между грудями и под левой.
        - Санька, я вот про это и в могиле помнить буду. И про все остальное тоже. Да тьфу мне на всех твоих негров, хоть с сенегальским стрелковым отрядом спи… Слушай, они правда лучше, чем белые? Жиган вот говорит…
        - Все вы одинаковые, - проворчала я. - Уйди, мне одеться надо.
        Он кивнул, поднялся и вышел из комнаты. Одевшись, я последовала за ним. И уже выходя из комнаты, вздрогнула от неожиданности, когда Шкипер, ожидавший за дверью, внезапно обнял меня и притянул к себе. Это было так привычно, так знакомо. Но мне, как никогда, хотелось вырваться и броситься прочь.
        Он почувствовал. Отпустил меня, слегка усмехнулся и шагнул назад, пропуская меня вперед.
        Вечером опять была луна. Желтая, огромная, уже чуть ущербная, она медным тазом зависла в ветвях гуявы, пестря пятнами двор. Я сидела во дворе на кривобоком стуле и, краем уха слушая перебранку соседей из-за забора, разговаривала по мобильному телефону с Милкой. Та, как обычно, жаловалась на все: на тяжесть работы в середине сезона, на то, что старшая дочь сошла с ума и бегает через забор на свидания к итальянским мальчишкам («только гаджен мне в семье не хватало, мало своих сволочей!»), на то, что у Челы страшный токсикоз и выступать она больше не может, на то, что Леший, вместо того чтобы работать, пропадает в таборе цыган, приехавших в Лидо на пяти трейлерах и уже неделю стоящих табором на окраине города…
        - Ты-то как там? Все хорошо? Не зажарилась в ихнем пекле? Наших-то не встретила случайно? Марию, Мануэла своего? А что, мир тесный…
        Я только усмехнулась. Пожелала Милке удачной ночи («Какой ночи, милая, здесь три часа дня!!!») и отключила телефон.
        В доме было еще душно после дневной жары, и возвращаться туда мне не хотелось. Кухня, как и весь нижний этаж, была ярко освещена, но привычного пения Франселины не слышалось: она вместе с Лулу приготовила кучу еды и ушла к каким-то своим родственникам на другой конец города. На кухне сейчас крутилась, напевая самбу, Лу, а в большой нижней комнате двигались тени: вместе со Шкипером прилетели и ребята. Как обычно, ожидался большой покер, ждали Жигана, того, тоже как обычно, где-то носило.
        Впервые мне не хотелось идти туда, в освещенную комнату. Не хотелось садиться в углу или у стены, не хотелось смотреть на то, как играет Шкипер, как безразличны его глаза, скрывающие великолепный блеф, как он, не меняясь в лице, открывает каре из королей или флэш-рояль. И даже вспоминать о Степаныче, как обычно в такие минуты, мне не хотелось. Я смотрела на насмешливое лицо луны в ветвях гуявы, пыталась накрыть ладонью ее серое пятно на своем колене и думала: скорее бы домой. Не в Италию, не в белый дом на побережье, весь звенящий от криков детей, - а в Крутичи, в темно-зеленую лесную глушь, в заросшую папоротниками чащу, к лесному озеру, которое сторожит потемневший от древности Перун. Если бы можно было прийти туда ранним-ранним утром и прижаться к нему ладонями, прильнуть всем телом, увидеть, почувствовать знакомый зеленый свет, разрастающийся из точки в сияющий шар… А потом - кинуться в холодную, непрогревшуюся воду, уйти в сумрачную глубину, вынырнуть в зарослях желтых кубышек, сесть на склонившийся над водой склизкий ствол дерева, отжать волосы… И забыть обо всем.
        Короткое прикосновение заставило меня вздрогнуть. Я подняла голову и увидела стоящую передо мной Лу. Луна освещала ее лицо, показавшееся мне непривычно серьезным. В руках она держала две сумочки: свою, расшитую разноцветным бисером, и черную, кожаную, - мою.
        - Лу, что ты? - изумленно спросила я. - Ты куда на ночь глядя?
        - Идем, - коротко, без улыбки сказала она.
        Я оглянулась на дом. Там гудели мужские голоса, что-то рассказывал, давясь от смеха, Яшка Жамкин, его перебивал поддразнивающий бас Боцмана.
        - Куда идти? Они сейчас выпить захотят, кто подавать будет?
        - Ненадолго. Идем.
        - А Жиган пришел?
        - Идем! - нетерпеливо крикнула Лулу, дергая меня за руку и увлекая за собой к приоткрытой калитке. Недоумевая, я последовала за ней. Мобильный телефон остался в моей руке.
        Когда мы дошли до конца улицы, луна спряталась за крышу церкви, и стало темным-темно. Я уже несколько раз порывалась спросить Лу, в чем все-таки дело, но она лишь мотала головой и все быстрее тащила меня сквозь темноту прочь от дома. Мы миновали несколько кварталов, вышли на площадь Пелоуриньо, где во времена плантаторства стоял позорный столб, а позже - паслись табуны проституток. Сейчас площадь была пуста: я увидела это при свете вновь выглянувшей луны. Остановившись, я решительно выдернула ладонь из цепких, вспотевших пальцев.
        - Лу, объясни, в конце концов…
        И в это время со стороны дома раздался взрыв.
        Сначала я не поняла, что это. Просто удивленно охнула, увидев ярко осветивший ночное небо белый, искрящийся столб. И тут же раздался такой грохот, что, казалось, раскалывается голова. Я зажмурилась, зажала уши. Тут же почувствовала, что рука Лулу сжала мое плечо.
        - Лу, стой! Куда ты, дура?! Это же… Господи! Это же у нас!!!
        - Не надо туда ходить, - спокойно, очень мягко сказала Лу, в упор глядя на меня своими ореховыми глазами.
        Вновь вышедшая из облаков луна осветила ее странно серьезное лицо. Я с ужасом смотрела на нее, не чувствуя, что у меня стучат зубы. Господи… Шкипер… Боцман, Ибрагим, Грек, Яшка… Все!
        Лу, не сводя с меня глаз, пробормотала на своем языке какую-то короткую молитву:
        - Ошосси, Аше, - закончила она. - Идем.
        - Куда я пойду?! - рванулась было я, но цепкие пальцы Лулу держали очень крепко. Удерживая меня, она сочувственно улыбалась и говорила на свом ломаном итальянском:
        - Сандра, не надо туда ходить… Там уже все. Уже никому не помочь. Тебе нужно уезжать. Не надо плакать, надо торопиться.
        Я вдруг поняла, что она права и торопиться действительно надо. Встала с невидимого в темноте тротуара, позволила Лу взять себя за руку и молча пошла за ней по бесконечным темным улицам. Меня колотило, как в лихорадке, зубы стучали так, что я не слышала собственных шагов, но глаза были сухими.
        Подойдя к какому-то дому, сплошь скрытому деревьями, Лу захлопала в ладоши. Тут же осветилось окно, скрипнула дверь, кто-то тяжелыми шагами перешел двор и остановился у калитки. Лу застрекотала по-португальски. Черный мужчина молча слушал ее, затем протянул руку. Мулатка что-то положила в нее. Человек сразу ушел.
        - Сандра, ты сейчас поедешь с Тоньо. Он отвезет тебя в Сан-Пауло, там садись на первый самолет и лети домой. Ты понимаешь меня?!
        Я кивнула, давая понять, что понимаю. Дрожь моя прошла, вместо нее навалилось какое-то оцепенение. Я стояла, прислонившись к калитке, слушала встревоженный голос Лу: она, кажется, боялась, что я слушаю плохо, и повторила свои наставления несколько раз. Во дворе зажегся желтый фонарь, затарахтел мотор. Большая машина, похожая на джип, мягко выкатилась из-под ветвей деревьев на улицу. Тоньо махнул мне из кабины.
        - Тебе пора, - быстро сказала Лу. - Сандра, пойми, надо как можно раньше…
        - А ты? - зачем-то спросила я.
        - Я - здесь, - спокойно ответила она.
        - Жиган знает, что я… жива?
        - Да. Это он так велел.
        - Почему? - спросила я, глядя в ее безмятежные, миндалевидные глаза. - Лу, почему?
        - Потому что он жив, пока ты жива.
        Я чуть не рассмеялась, услышав это. Потом вспомнила макумбу, запрокинутое лицо Жигана, входящего в транс, черные фигуры вокруг, монотонный рокот атабаке. Черт его знает… Может быть, он всерьез верит в это. А я не верила никогда.
        - Ты знаешь, зачем он?..
        Лу пожала плечами. Медленно перекрестилась по-католически, ладонью:
        - Видит бог, не знаю. Это их игры. Наверное, большие деньги.
        Спрашивать что-то еще было бессмысленно. Только одна вялая мысль еще крутилась в голове: как Лу могла так вдохновенно петь сегодня на кухне, готовя фейжоаду и акараже, зная, что через два часа… Я отвернулась от мулатки и пошла к машине. Она догнала меня, когда я уже садилась в кабину, и просунула в окно мою сумку.
        - Держи! Там деньги и твои документы. Храни тебя Ошосси и Йеманжа.
        Я не ответила. Ощупав сумочку, мельком удивилась ее непривычным очертаниям и, открыв замочек, увидела пристально смотрящую на меня черную Йеманжу, сидящую между паспортом и пачкой долларов. Тоньо выжал сцепление, и через минуту джип, погромыхивая, катился по темным улицам.
        Как только дрожь в руках немного унялась, я достала мобильный телефон.
        - Санька, что случилось? - удивилась Милка. - Только что же болтали! Слушай, я не могу, у меня тут дети с кашей…
        - Лешего дай, - попросила я, стараясь, чтобы голос звучал нормально, и молясь о том, чтобы наш всеобщий папаша оказался дома. Но, видимо, все-таки в моем голосе было что-то не то, потому что Милка, не задав ни одного вопроса, коротко ответила:
        - Сейчас.
        Через мгновение раздался знакомый недовольный голос:
        - Санька, ты чего?
        - Леший, поднимись на второй этаж, - заговорила я на русско-цыганской смеси, которую мой шофер вряд ли мог понять. - Открой кабинет Шкипера.
        - Там заперто.
        - Взломай. Открой сейф… - я назвала выученную несколько лет назад комбинацию. - Там мои драгоценности, изумруды, бриллианты… сам увидишь. Достань все. Если есть деньги, возьми тоже, но больше ничего не трогай. Даже не смотри, здоровее будешь. Потом бери Бьянку и езжай с ней к цыганам. Тем, которые у залива стоят, не уехали еще?
        - Нет… Но это не наши цыгане, кэлдэраря…
        - Плевать. Отдай им все. Скажи, чтобы взяли Бьянку и увезли. Пусть снимутся сразу же и едут несколько дней без остановок. Они согласятся, драгоценности очень много стоят, и деньги, смотри, отдай все, не зажиль! Это важно, Бьянку могут убить.
        - Да, девочка, - спокойно, без удивления сказал Леший, впервые назвав меня так. - Со Шкипером - все?
        - Да.
        - Когда ты будешь?
        - Скоро. Скажи Челе, что Яшки тоже нет, - я выключила телефон. Я не сомневалась в том, что Леший все сделает правильно. А значит, теперь можно было ни о чем не думать, а просто плакать. Что я и сделала.
        Утром я была в Сан-Пауло. Еще через два часа сидела в самолете. Через пятнадцать часов самолет приземлился в аэропорту Леонардо да Винчи в Риме. Из Рима я автобусом доехала до Лидо и, пробыв там не более суток, улетела в Москву. Мне нужно было…
        Голос Погрязовой оборвался на полуслове: пленка кончилась. Буров несколько минут сидел неподвижно, глядя на давно погасшую сигарету в своей руке. От щелчка выключившегося магнитофона он вздрогнул. За окном уже кончалась ночь, на полу проявились серые полосы рассвета. Ворох фотографий лежал на столе. Буров машинально взял их в руки, складывая. Подумал о том, что нужную статью он напишет сегодня же и ему хватит двух часов. А там будь что будет.
        Он помнил, что Александра просила не звонить ей, но все же снял трубку телефона и набрал номер квартиры на улице Северной. Телефон долго гудел, но трубку так никто и не снял. И Буров чуть не уронил ее, когда со стола зашелся мелодией из «Шербурских зонтиков» его мобильный. Роняя фотографии, чуть не сбросив на пол телефон, он схватил маленький аппарат. Мельком взглянул на часы: было без четверти шесть.
        - Слушаю.
        - Владимир Алексеевич? - вопросил знакомый гортанный голос с кавказским акцентом.
        - Да, я. Здравствуйте, Абрек. - Буров почувствовал испарину на спине. Чего он так внезапно испугался, он не знал и сам, голос Абрека был спокойным, но предчувствие недоброго появилось тут же.
        Буров не ошибся.
        - Александра Николаевна просила сказать вам спасибо. Она просила пэрэдать, что ничего нэ нужно. Она справилась сама. Она просила пожэлать здоровья вашей дочери. Пакет можете выбросить, он больше нэ имеет цэнности.
        - Как… не имеет? - растерянно переспросил Буров. - Это же… Абрек, подождите! Постойте, не кладите трубку! Где… Александра Николаевна?
        - Она просила попрощаться с вами. Она улэтает.
        - Куда?!
        - Домой.
        - В Италию?
        - Нэ могу знать.
        - Абрек, это неправда, вы знаете, - как можно жестче сказал Буров, отчетливо понимая всю бессмысленность этой жесткости. - Мне очень нужно поговорить с ней.
        - Вы нэ успеете. Регистрация уже началась.
        - Значит, есть еще два часа. Они ведь есть, Абрек, да? Вы в Шереметьеве?
        Некоторое время трубка молчала. Буров сжимал ее в ладони, чувствуя, как слипаются от пота пальцы. Наконец Абрек без всяких интонаций сказал:
        - Да, - и отключился. Через несколько минут Буров мчался вниз по лестнице с плащом в одной руке и ключами от машины - в другой. Вылетев в пустой, еще сумеречный двор, он рывком открыл дверь «Ауди», кинул плащ на заднее сиденье, сам вскочил на переднее и, дернув ключ зажигания, выжал сцепление.
        К счастью, до легендарных московских пробок было еще часа полтора. Ленинградское шоссе даже в этот ранний час пустынным не было, но, по крайней мере, Буров стоял только на светофорах. На стоянку аэропорта Шереметьево он влетел через час после звонка Абрека, судорожно думая о том, что не спросил у телохранителя Александры ни номера рейса, ни даже направления. Но телефон Абрека сохранился в его мобильном, и Буров, скача галопом к застекленному зданию аэропорта, на ходу тыкал пальцем в кнопки. Те, как назло, не нажимались или нажимались неверно. Буров понимал, что это оттого, что он волнуется, что лучше всего будет остановиться, успокоиться и, может быть, даже покурить, что он все равно успевает… но ничего этого сделать не мог.
        - Владимир Алексеевич, вы куда?
        Он остановился как вкопанный. Трудно было не узнать этот низкий, хрипловатый голос - после того, как он слушал его ночь напролет.
        Погрязова сидела за столиком за стеклянной перегородкой кафе. Перед ней стояла чашка кофе, недоеденное пирожное. Абрек с сигаретой и таким же кофе сидел чуть поодаль. Увидев Бурова, он посмотрел на него темными непроницаемыми глазами, ничего не сказал. Александра улыбнулась:
        - Владимир Алексеевич, идите к нам. Хотите кофе?
        - Хочу. - Он, на ходу переводя дыхание, вошел в кафе, сел напротив женщины.
        Подошедшая официантка приняла заказ.
        - Александра Николаевна, что случилось? Почему этот внезапный отлет?
        - Напротив. Я давно его ждала. - Погрязова улыбнулась. - Все прошло даже лучше, чем я рассчитывала.
        - Вы виделись… с Жиганом?
        - Да.
        - Он принял ваши условия?
        - У него не было вариантов. Вы смотрели фотографии?
        - Да. Но… я так понял, что сфера его интересов - Бразилия.
        - Не только. И не столько. У Шкипера был обширный бизнес здесь, в России. После его смерти Жиган быстро все прибрал к рукам. Если фотографии появились бы в печати и была установлена их подлинность - бизнес бы сильно пострадал, уверяю вас.
        - Но… что он хотел от вас?
        - Денег, - пожала плечами с некоторой брезгливостью Александра. - Завещание Шкипера…
        - Да… помню. Вы - и Бьянка…
        - Я в письменной форме, в присутствии нотариуса и адвокатов отказалась от всего. От своего имени и от имени девочки. Все это, конечно, шито белыми нитками, но опротестовывать эту сделку некому.
        - Вы это сделали… вчера?
        - Еще год назад. Когда поняла, что беременна.
        - Жозе?.. - растерянно уточнил Буров, чувствуя, что разговор уходит в интимную сторону, и понимая, что сейчас его поставят на место. Но Погрязова, подумав с минуту, медленно кивнула. Помешав ложечкой остывший кофе, сказала:
        - Мне не нужны были эти деньги. Из-за них Жиган убил бы и меня, и Бьянку. Это высокая цена.
        - Он смог найти Бьянку?
        - Нет, - она помолчала. - Надеюсь, что нет. Год назад ее увезли цыгане, и больше я о ней ничего не слышала. Вряд ли Жиган мог найти ее в таборе. Я до сих пор не знаю, правильно ли сделала… Наверное, правильно. Она вырастет у цыган. Это не так ужасно, как пишут в газетах. Знаю по себе. Она забудет и меня, и отца. И, самое главное, останется живой. А когда вырастет, ей в голову не придет… претендовать на наследство. Она даже не будет о нем знать. Выйдет замуж, будет рожать детей, и… и все у нее будет хорошо.
        - Почему вы не улетели в Бразилию? - осторожно поинтересовался Буров. - Ведь Жозе ждал… ждет вас?
        - Да. И я собиралась. Но, во-первых, наши доблестные спецслужбы… Я не успела сойти с самолета, а меня уже взяли в разработку. - Она поморщилась. - Господи, о чем они думали! Что такой человек, как Шкипер, будет обсуждать свой бизнес с женой?! Да я даже приблизительно с трудом могла догадаться, чем он занимается! А эти… Мне не кололи психотропы только потому, что я была беременна! А этот детектор лжи?! На меня его вешали раз пятнадцать, пока не поняли, что я не вру! Почти что год, боже мой… И, конечно, подписка о невыезде. Потом родился мой мальчик, Мануэл. - Александра улыбнулась с неожиданным торжеством. - И он уже в Италии.
        - Как вам это удалось?! - поразился Буров.
        - Цыганским способом. - Еще шире улыбнулась Погрязова. - Его вывезла моя сестра. Младшая, Марита. У наших детей разница в полтора месяца. Ее малыш остался здесь, у ее семьи, а моего она увезла. И теперь мне тоже пора. Эти фотографии я держала до последнего, но… Жиган дал понять, что я останусь здесь на столько, на сколько ему будет нужно. Ему, видите ли, удобнее держать меня под рукой.
        - И вы… пошли ва-банк?
        - Да. Вчера он узнал, что фотографии вместе с негативами уже в редакции одного из политических журналов, что статья уже пишется и в ближайшее время появится. Если, конечно, я не вылечу в Италию.
        - Почему вы не обратились к адвокату? Как говорил Шкипер?
        - Я хотела так и сделать. Но этого человека убили почти одновременно со Шкипером. Жиган ничего не делает наполовину.
        - Но… - Буров на минуту умолк. - Александра Николаевна, в пакете не было негативов!
        - Конечно, не было, - спокойно сказала она. - Вы играете в покер, Владимир Алексеевич?
        - Блеф?
        - Да.
        - А где же эти негативы?
        Погрязова не ответила. Через минуту молчания Буров вздохнул и спросил:
        - Вы вернете их Жигану?
        - Ни-ког-да, - отчеканила она. - Правда, я думаю, в скором времени они потеряют цену. Люди, которые сняты на них, уйдут в отставку или на пенсию. Но до этого времени мне нужно еще дожить.
        - Он никогда не убьет вас, - убежденно сказал Буров. - Если вы все отдали ему - это бессмысленно. К тому же… он жив, пока живы вы. Он это знает.
        - И вы тоже в это верите, Владимир Алексеевич? - без иронии спросила Александра.
        - Вы подняли на ноги Машу, - мрачно ответил он. - Вы - а не бог и не врачи. После этого я поверю во что угодно.
        Погрязова молча пожала плечами. Посмотрела на часы, оглянулась через плечо на Абрека. Тот кивнул. Александра поднялась.
        - Мне пора, Владимир Алексеевич. Передайте привет Маше, пусть поправляется. Возьмите ее, улетите на море, пусть привыкает быть молодой и здоровой. Свяжитесь с какой-нибудь женщиной, вам это нужно. И… простите за то, что отняла у вас столько времени. Поверьте, необходимость в этом была.
        - Александра Николаевна… - Буров все-таки решился взять ее за руку. Погрязова удивленно посмотрела, но руки не вырвала. Обнадеженный этим, он спросил:
        - Мы увидимся когда-нибудь?
        - Вряд ли, - улыбнулась она.
        Буров подумал, что она права. И выпустил узкую, горячую ладонь, только сейчас почувствовав тяжелую усталость после бессонной ночи. Усталость - и опустошение. Говорить больше было не о чем.
        - Прощайте, Владимир Алексеевич.
        Абрек встал, пропустил Погрязову впереди себя. Вдвоем они пошли, не оглядываясь, к стойкам паспортного контроля. Буров провожал глазами фигуру Александры в темном пальто, видел, как она протягивает в окошко паспорт, как обменивается с таможенником несколькими фразами, как берет документ назад. Миг - и она уже была за стеклянной стеной. Буров ждал поворота, последнего взгляда, улыбки. Но Александра так и не обернулась.
        Пора было уходить. Буров заплатил по счету, взял со стула свой плащ, а со стола - сигареты и телефон, поднялся, неловко толкнув стул. И заметил, что одновременно с ним встал человек в противоположном углу кафе. Он быстро прошел мимо Бурова, лишь мельком взглянув на него, но Владимир успел заметить знакомое, смуглое, словно сожженное солнцем лицо, узкие черные глаза и шрам над левой бровью.
        Жиган задержался у паспортного контроля, но черное пальто Александры уже мелькало у стеклянного коридора, ведущего к лайнеру, и через мгновение его не стало видно. Металлический голос в последний раз объявил посадку на рейс «Москва - Рим». Жиган достал сигареты. Неприятно усмехнулся краем губ. И пошел к выходу. Чуть погодя за ним последовал и Буров.
        Эпилог
        Александра. Три года спустя
        В декабре, во время дождей, в Баии нечем дышать. Ночью в нашем доме были открыты ставни, завешенные москитными сетками, я оставляла распахнутой настежь даже дверь, но духота оставалась почти прежней. Дети, впрочем, спали в эту жару спокойно. Мой мальчик, Ману, даже умудрялся натягивать на себя одеяло, и я во второй раз за вечер подошла убрать его, освобождая вспотевшую, курчавую головку. Тут же из соседней кроватки высунулась вторая голова - растрепанная, с нимбом черных волосенок, - и двухлетняя Мария обиженно спросила: «Мама, а я?!»
        - И ты, - я подошла к ней, поправила одеяло.
        Восстановив таким образом справедливость, Мария сама себе сунула в рот соску и заснула. Я с книгой в руке вернулась к зеленой лампе на столе, вокруг которой вились ночные бабочки. Мужа дома не было: час назад за ним явилось, громко крича и причитая, целое семейство из соседнего квартала: начались внеплановые роды. Для нас с Жозе это было привычным делом. Муж отодвинул тарелку с недоеденной фасолью, взял свой чемоданчик и ушел, не позволив мне проводить себя даже до калитки: лил дождь.
        Несколько часов я сидела, читая книгу. Чтение длилось медленно: русских книг в Баии было не достать, а в португальском я до сих пор разбиралась с трудом. В саду шумел дождь, издавала замысловатые, почти птичьи трели жаба каруру, которая иногда подходила к самому дому и усаживалась на веранде под конусом фонаря, тяжелая и печальная, как пожилая вдова. Но сегодня каруру не пришла: ей нравилось мокнуть в саду, под листьями плодовых деревьев.
        С улицы донесся шелест шин: подъехала и остановилась машина. Должно быть, прибыл с работы сосед. Но когда со двора послышался скрип калитки и громкий хлопок в ладоши - обычное местное приветствие, - я подняла голову, ожидая громких криков: «Доктор Зе!» или «Дона Сандра!». Часы показывали полночь, Жозе не стал бы хлопать во дворе, и, кроме клиентов, прийти было некому. Но никто не кричал; зато раздался еще один хлопок. Я отложила книгу, накинула на голову шаль и пошла к двери.
        Во дворе под дождем стоял Жиган. Фонарь с веранды освещал его с ног до головы. Рядом с ним, в круге желтого света с ошалелым видом сидела каруру. Жиган, наклонившись, гладил ее по спинке, как собаку. Увидев меня, он выпрямился, и я увидела, что он почти не изменился.
        - Тебе чего? - спросила я, понимая, что здороваться он все равно не будет.
        - Так, мимо проезжал, - в тон ответил он. - Твой дома?
        - Нет. Проходи. Только тихо: дети спят.
        Он кивнул и, обходя лужи, зашагал к крыльцу.
        В доме я дала ему полотенце, и Жиган, сев за стол, кое-как вытер голову. Его красная футболка с изображением бога Ошосси была темной от дождя.
        - Сними майку, - посоветовала я. - Мокрый весь.
        Он отмахнулся. Достал сигареты. Прикуривая, спросил:
        - Как живешь?
        - Слава богу.
        - Что, и денег хватает?
        - Когда мне не хватало?
        - Ну да, - нехорошо усмехнулся он, и я снова подумала: совсем не изменился. - Леший тебе хоть шлет что-то?
        - Что-то шлет. - И это было правдой. - Но, Жиган, там же огромная семья живет…
        - На твои бабки.
        - Это моя родня.
        Жиган пожал плечами, но ничего не сказал. Я посмотрела на часы. Он усмехнулся:
        - Да не бойся. Твой раньше чем через час не явится.
        - Как у Лу дела?
        - Лучше всех. Беременная, дура.
        - От тебя хоть?
        - А я знаю? Родится - посмотрим…
        - Как бизнес?
        - Расширяемся помаленьку.
        - Ну, семь футов тебе под килем. Чего хотел-то?
        Жиган не ответил. Стоя у двери, я смотрела на его темное, замкнутое лицо с узкими глазами, странно блестевшими в зеленом свете лампы. Во дворе шуршал дождь, пела каруру. Что-то пробормотала, повернувшись во сне, Мария, и я отошла к ней.
        Когда я вернулась, Жиган курил у открытого окна. Я подошла. Он обернулся.
        - Лады, поеду.
        - Езжай.
        Он выбросил сигарету в мокрый сад. Она почему-то не потухла сразу, и мы некоторое время оба, как завороженные, следили за красным огоньком, нехотя гаснущим в темноте. Затем Жиган сказал:
        - Санька, это был вопрос времени. Если бы не я Шкипера, то он бы меня. По-другому уже никак нельзя было.
        Я молчала, зная, что он скорее всего не врет. Жиган по-прежнему глядел в сад. Жаба умолкла, и я мельком подумала: наверное, взбирается на веранду. Действительно, вскоре из-за двери донеслись тяжкие шлепки.
        - Как это ты вперед успел? - спросила я. - Шкипер дураком не был.
        - Не был, - согласился Жиган. - Просто мне подфартило. Грех было случай упускать.
        - А меня зачем оставил? - задала я единственный вопрос, ответа на который у меня не было. - Столько головной боли еще потом через это имел.
        Он пожал плечами. С непонятной усмешкой сказал:
        - А хрен тебя знает… Еще бы правда меня за собой потащила.
        - Ты всерьез в это верил? И из Москвы меня не выпускал поэтому?
        Он не ответил. Чуть погодя, по-прежнему стоя ко мне спиной, сказал:
        - Ты Бьянку-то от цыган забери, не нужна она мне. Все-таки ты ей не чужая, а там неизвестно кто… А что ты так вскинулась? Думаешь, я правда не знал? Дуры вы, бабы, все до одной, правильно твой Леший говорит…
        Сказать мне было нечего. Руки у меня дрожали, и я стиснула в них влажную от дождя ткань занавески. Еще некоторое время Жиган стоял у окна, затем коротко взглянул на меня, повернулся и вышел. Хлопнула дверь, хлюпнула под его ботинком лужа у крыльца. Завелась и отъехала машина.
        - Мама! - проснулся Ману. И вышел из комнаты, завернувшись в одеяло, сонно помаргивая глазами. - Кто приехал?
        - Никто. Соседи. Ты иди спать…
        - А папа скоро вернется?
        - Скоро, малыш. - Я взяла сына на руки. Посмотрела в светлые, серые, очень спокойные глаза на смуглом личике. И понесла его в постель.
        - Мама, а почему ты плачешь?
        - Я не плачу. Это книга попалась грустная.
        - Ты ее не читай. Я тебе завтра свою дам, про черепаху Чилиту.
        - Хорошо, маленький. Почитаю про Чилиту. Ты спи. Спи…
        notes
        Примечания
        1
        Цыганская девочка.
        2
        Добрый вечер! Марчелло, где ты? (Итал.)
        3
        Марчелло, Мария, - моя жена Сандра (итал.).
        4
        Этническая группа венгерских цыган, распространенная во всей Восточной Европе.
        5
        Бразильская водка.
        6
        Жители Рио-де-Жанейро.
        7
        Религия бразильских негров.
        8
        Бразильская борьба-танец.
        9
        Группа балканских цыган.
        10
        Верховное божество афро-бразильского культа кандомбле.
        11
        Господа - великолепная Александра! (итал.)
        12
        Отец (цыганск.).
        13
        Традиционный круг в капоэйра, в который встают играющие.
        14
        Приемы капоэйры.
        15
        Здравствуйте, синьора Франселина (португ.).
        16
        Боже мой! (Португ.)