Заговор Тюдоров Кристофер Уильям Гортнер
        Женские тайныШпионские хроники #2
        Англия, 1553 год. Мария Тюдор становится королевой, ее враги повержены и заточены в Тауэр. Но, обручившись с испанским принцем Филиппом, ревностным католиком, она подвергает опасности своих подданных-протестантов, и тогда в народе начинают ползти слухи о заговоре с целью свергнуть королеву и посадить на трон ее сестру, принцессу Елизавету, которую многие считают единственной надеждой Англии.
        Брендан Прескотт, тайный шпион Елизаветы, живет вдали от дворцовых интриг. Однако тревожные новости вновь заставляют его погрузиться в темный мир предательств и обмана. На этот раз он должен найти и вернуть письмо Елизаветы, опрометчиво посланное одному из заговорщиков. Вступив в смертельную игру с загадочным и коварным противником, Брендан прекрасно осознает, что на кону стоит будущее Англии и сама жизнь принцессы…
        Впервые на русском языке! Продолжение захватывающего романа «Тайна Тюдоров»!
        К. У. Гортнер
        Заговор Тюдоров
        Посвящается Эрику
        Ей присущи особые чары.
    Симон Ренар о Елизавете Тюдор
        C.W. Gortner
        THE TUDOR CONSPIRACY
                
                        
        Зима 1554 года
        В жизни каждого из нас неизбежно наступает время, когда мы должны переступить порог и познать невидимую границу, отделившую того, кем мы были, от того, кем стали. Порой этот переход нагляден — внезапная катастрофа, которая подвергает испытанию наше мужество, трагическая потеря, которая открывает нам глаза на бренность смертного бытия, либо личный триумф, который исполняет нас уверенности в себе, столь необходимой, чтобы отринуть свои страхи. Иной раз переход оказывается размыт незначительными мелочами бурной повседневной жизни, и мы улавливаем его лишь во вспышке запретного желания, в неизъяснимом чувстве тоскливой пустоты либо в алчном стремлении обрести более, много более того, чем уже обладаем.
        Порою мы радостно приветствуем возможность тронуться в новый путь, видя в ней удобный случай сбросить кожу юности и выказать себя достойными противостояния неисчислимым превратностям судьбы. Порой мы неистово сетуем на непредвиденную жестокость перемены, сопротивляясь тому, чтобы нас бесцеремонно вышвырнули в открытый мир, который мы еще не готовы познавать, которого мы не знаем, которому не верим. Прошлое для нас — тихая гавань, и мы всем сердцем не желаем ее покидать, дабы будущее не извратило нашу душу.
        Лучше уж не меняться вовсе, нежели стать тем, в ком не узнаешь себя.
        Мне ведомо все об этом страхе. Ведомо, что такое хранить тайну и притворяться, будто я могу быть таким, как все,  — заурядным, неприметным; тем, чьи дни от рассвета и до заката подчинены строгому распорядку, тем, чье сердце не принадлежит никому. Я стремился быть кем угодно, только не тем, кто я есть. Мне казалось, я в полной мере познал все виды злоключений и загубленной чистоты, все жестокости, совершаемые во имя веры, власти и похоти. Я незыблемо полагал, что, отринув истину, отведу от себя опасность.
        Я — Брендан Прескотт, бывший оруженосец лорда Роберта Дадли, ныне состоящий на службе у принцессы Елизаветы Тюдор Английской.
        Той зимой 1554 года обман, мной сотворенный, обернулся против меня.
        Хэтфилд
        Глава 1
        Удар и выпад! Влево! Да нет же, влево от тебя!
        Выкрик, слитый с металлическим звоном, эхом отдался от стен сводчатой галереи Хэтфилда, когда Кейт бросилась на меня, размахивая шпагой. Ноги ее в мягких туфлях ступали совершенно бесшумно.
        Не обращая внимания на то, что пот заливает лицо, что остриженные до плеч волосы выбились из-под тесьмы и облепили шею, я мгновенно оценил свою позицию. На моей стороне было преимущество в весе и росте, но за Кейт стояло несколько лет обучения. Воистину, ее фехтовальное мастерство оказалось для меня полной неожиданностью. Мы свели знакомство каких-то пять месяцев назад, во дворце Уайтхолл, в то смертельно опасное время, когда я служил оруженосцем при лорде Роберте Дадли, сыне могущественного герцога Нортумберленда, а Кейт исполняла роль осведомительницы для нашей нынешней хозяйки принцессы Елизаветы Тюдор. В ту пору при дворе Кейт обнаружила кое-какие таланты, весьма необычные для особы женского пола, однако, когда она впервые взялась наставлять меня в фехтовании, мне и в голову не приходило, что юная леди окажется такой мастерицей. Я-то полагал поймать ее на слове и уличить в хвастовстве, наивно думая, что она в лучшем случае изобразит два-три выпада и защитных приема. Кейт весьма скоро показала, насколько я заблуждался.
        Сейчас я увернулся, и шпага Кейт со свистом рассекла пустоту. Круто развернувшись, слегка покачиваясь на подошвах мягких кожаных туфель, я следил, как Кейт исподволь подкрадывается ко мне. Изображая усталость, я позволил ей подобраться ближе. Едва она изготовилась атаковать, я отпрыгнул вбок и ударил клинком сверху вниз.
        Шлепок стали по обтянутому перчаткой запястью отдался в пустоте галереи, точно раскат грома. Кейт ошеломленно ахнула, разжала пальцы, и шпага с лязгом упала на пол.
        Наступила напряженная тишина.
        Сердце мое неистово колотилось, подпрыгивая чуть ли не у самого горла.
        — Любовь моя… о боже, ты ранена? Прости меня, я не хотел! Я не знал… не знал, что…
        Кейт безмолвно покачала головой, поправляя перчатку. Я успел заметить прореху в том месте, где мой клинок ухитрился рассечь кожу. При виде алой подкладки меня охватила дурнота.
        — Но как же это…  — Осекшись, я провел пальцем по режущей кромке клинка.  — Моя шпага не затуплена? На кончике должен быть колпачок… где он? Упал, наверное!
        Я принялся было осматривать пол, но остановился, потому что меня вдруг осенило. Я оглянулся на тощего юнца, который застыл в углу, словно каменный.
        — Перегрин! Ты затупил мою шпагу, как я приказал?
        — О, разумеется, затупил,  — вмешалась Кейт.  — Перестань кричать. Вот, гляди, ничего страшного не случилось. Всего лишь царапина.
        С этими словами она протянула руку и показала запястье. На нежной белой коже, которую я столько раз целовал, багровел синяк, обещавший достичь изрядных размеров, но раны, к моему величайшему облегчению, не было.
        — Я бесчувственный зверь,  — пробормотал я.  — Мне не следовало бить с такой силой.
        — Нет, именно так бить и следовало. Застать противника врасплох и обезоружить.  — Взгляд ее золотисто-медовых глаз устремился на меня.  — Тебе нужен наставник получше. Я обучила тебя всему, что знаю сама.
        Похвала Кейт смутила меня. Хотя слышать такое было приятно, я почувствовал, что ее комплимент чересчур ловок, чтобы принять его на веру. Я наклонился к шпаге, которая валялась у ее ног… и стиснул зубы.
        — Как я сразу не догадался! С твоей шпаги тоже, видимо, слетел колпачок?  — Я помедлил, пожирая ее взглядом.  — Силы небесные, Кейт, ты с ума сошла? Зачем ты это сделала?
        Кейт предостерегающе положила руку мне на плечо, но, оставив этот жест без внимания, я угрожающе развернулся к Перегрину. Паренек не дрогнул. Глаза его, зеленые с голубизной, как морская вода, были широко раскрыты и тем светлее казались на фоне густых темных кудрей, в беспорядке обрамлявших лицо. Перегрин не знал дня своего рождения, но полагал, что ему почти сравнялось четырнадцать, и хотя ростом был невелик, черты его лица уже понемногу утрачивали ребяческую проказливость, недвусмысленно намекая, что в будущем этот юнец станет настоящим красавчиком. Чистый воздух и обильная пища в поместье Хэтфилд, принадлежавшем Елизавете, преобразили Перегрина, напрочь стерев приметы изнуренного конюшенного мальчика, который стал моим первым другом при дворе.
        — Ты должен был осмотреть шпагу,  — сказал я ему.  — Это входит в обязанности оруженосца. Оруженосцы всегда осматривают и проверяют снаряжение своих хозяев.
        Перегрин выпятил нижнюю губу:
        — Я осматривал! Просто…
        — Осматривал.  — Я ощутил, как в голосе помимо воли зазвенел гнев, но не смог его сдержать.  — Что ж, если и так, то ты плохо справился со своей работой. Возможно, ты еще не готов к должности оруженосца. Возможно, следует вернуть тебя в конюшни. По крайней мере, там никто не поранится из-за твоей небрежности.
        — Брендан!  — возмущенно вскрикнула Кейт.  — Вот теперь ты и вправду ведешь себя как бесчувственный зверь! Перегрин ни в чем не виноват. Это я сняла колпачки перед самым твоим приходом. К тому же мой колет подбит так плотно, что выдержит и морской шторм. Мне не грозила никакая опасность.
        — Ах, не грозила?  — Я развернулся к ней, потрясенный до глубины души.  — Я же мог отсечь тебе руку!
        — Но ведь не отсек.  — Кейт вздохнула и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня.  — Пожалуйста, не сердись. Мы упражняемся ежедневно уже не первую неделю. Рано или поздно колпачки должны были слететь.
        Я что-то буркнул в ответ, хотя сознавал, что не следует ее порицать. Далеко не сразу, а лишь заработав изрядное количество синяков, я осознал: хотя видимой причиной наших занятий было стремление обучить меня тонкостям фехтовального мастерства, на самом деле мы таким образом вымещали досаду на то, что не успели испросить разрешения на брак, прежде чем принцесса Елизавета отправилась в Лондон, дабы присутствовать на коронации своей сводной сестры королевы Марии.
        Приняв во внимание обстоятельства, мы с Кейт неохотно решили не обременять Елизавету разговорами о нашем браке. В дни, оставшиеся до отъезда, принцесса неизменно сохраняла на лице уверенную улыбку, однако я знал, что она с тревогой ждет новой встречи со старшей сестрой, которую не видела много лет. Дело было не только в семнадцати годах разницы в возрасте, разделявших их. В то время как Елизавета воспитывалась в протестантской вере — вследствие разрыва с Римом ее отца, короля Генриха,  — Мария осталась преданной католичкой, и это обстоятельство едва не погубило ее в последние дни правления их брата, короля Эдуарда.
        Мне, как никому другому, было известно, каким опасностям подвергались тогда обе принцессы. Против Марии, так же как и против Елизаветы, злоумышлял Джон Дадли, герцог Нортумберленд, который правил именем Эдуарда. Юный король еще пребывал на смертном ложе, а Нортумберленд уже задумал заточить обеих сестер и возвести на трон своего младшего сына Гилфорда и невестку Джейн Грей. Он мог бы и преуспеть, если бы я, оказавшись случайно в самой гуще интриг, не стал помимо воли одним из творцов его поражения. Именно тогда я встретил Кейт и стал служить Елизавете; теперь же, когда Нортумберленд мертв, пятеро его сыновей заключены в темницу, а вся Англия празднует восхождение Марии на трон, у Елизаветы не остается иного выхода, как только явиться на зов сестры… хотя, к моему немалому беспокойству, она настояла на том, чтобы вернуться ко двору без нас.
        — Нет, друзья мои,  — сказала принцесса,  — в такое время мне неуместно появляться при дворе со свитой. Я посещу коронацию, как подобает верноподданной особе, и вернусь сюда, не успеете вы и глазом моргнуть. Не думаю, чтобы Мария захотела оставить меня при себе. Она и так получила все, чего желала. Я была бы ей только обузой.
        Елизавета выбрала в спутницы только Бланш Парри, свою доверенную фрейлину. Мне это не понравилось. В вечер перед отъездом я опять тщетно просил Елизавету взять нас с собой, в который раз твердя, как я страшусь за ее безопасность в клоаке дворцовых интриг.
        Принцесса рассмеялась:
        — Не забудь, что я и сама, сколько помню себя, дышала испарениями этой клоаки! Уж если я сумела пережить интриги Нортумберленда, то теперь и подавно опасаться нечего. Впрочем, даю тебе слово: если я вдруг почувствую потребность в защите, то в первую очередь пошлю именно за тобой.
        Она покинула Хэтфилд, когда окрестности позолотила осень. С ее отъездом поместье погрузилось в тихие однообразные будни. Борясь с неизбывным беспокойством, я посвящал все свободное время занятиям, фехтовальным упражнениям, прочим повседневным заботам — и постепенно осознал, что Елизавета не то чтобы не хотела взять меня с собой, но на самом деле знала меня лучше, чем я сам, и действовала в моих интересах.
        Истина состояла в том, что я еще не был готов вернуться ко двору. Я еще не окончательно исцелился.
        Вспомнив сейчас об этом, я пожалел, что говорил в суровом тоне с Перегрином, который помог мне столько пережить. Обвив рукой талию Кейт, я сделал знак пареньку и сказал:
        — Поди сюда.
        Перегрин бочком приблизился ко мне. Он стал моей верной тенью, повсюду следуя за мной по пятам — «как восторженный щенок», заметила однажды Кейт,  — и сейчас обожание явственно читалось в его широко раскрытых глазах.
        — Мне бы стоило отправить тебя чистить отстойник или дать иное столь же неаппетитное поручение,  — ворчливо заметил я.  — Неужели ты до сих пор не понял, что женщинам нельзя доверять?
        Кейт ощутимо ткнула меня пальцем между ребер.
        — Да,  — сказал Перегрин.  — То есть нет.
        — Вот как?  — вскинул я брови.  — И что же в итоге — «да» или «нет»?
        — Ты невозможен!  — рассмеялась Кейт.  — Оставь парнишку в покое. У него впереди вся жизнь, чтобы выучить назубок все уловки слабого пола.
        С этими словами она отступила от меня и расстегнула сеточку для волос, выпустив на волю свои каштановые локоны. Я потрепал кудрявую макушку Перегрина.
        — Я и впрямь бесчувственный зверь,  — улыбнулся я пареньку.  — Пожалуйста, прости меня.
        Перегрин открыл было рот, чтобы ответить, но тут Кейт воскликнула: «Папа! Вот это неожиданность!» — и я застыл как вкопанный, потрясенно уставившись на вход в галерею.
        К нам направлялся человек, которого я меньше всего ожидал увидеть,  — щеголеватый, в черном плаще, с дорожной сумкой на плече. Когда он снял черную шляпу, обнажив лысеющую макушку, я подумал, что Уильям Сесил выглядит гораздо моложе своих тридцати трех лет и уж точно здоровее, чем во время последней нашей встречи. В рыжеватой бороде его не было ни единого седого волоска, а загорелое, цвета бронзы, лицо служило верным знаком того, что этот человек немало времени провел на свежем воздухе, ухаживая за садом, трудясь на огородных грядках — или чем там еще занимался Уильям Сесил, когда не манипулировал чужими жизнями?
        — Надеюсь, я не помешал?  — проговорил он обычным своим вкрадчивым голосом.  — Мистрис Эшли сказала, вы упражняетесь в фехтовании и я смогу найти вас здесь.
        — Ты всегда мешаешь,  — едва слышно пробормотал Перегрин, и я положил руку ему на плечо.
        Сесил глянул на мальчика, и в его светло-голубых глазах вспыхнул веселый огонек; затем он повернулся к Кейт, которая явно волновалась, и это было вовсе на нее не похоже. Хотя она притворялась изумленной, у меня возникло отчетливое ощущение, что прибытие Сесила вовсе не стало для нее неожиданностью.
        — Милая моя Кейт,  — промолвил Сесил, обняв ее,  — мы слишком долго не виделись. Леди Милдред, моя супруга, нешуточно беспокоилась, не захворала ли ты. Мы вздохнули с облегчением, когда получили твое письмецо.
        Письмецо? Я пристально глянул на Кейт, заключившую Сесила в ответные объятия. Нет, конечно же, она имела полное право написать этому человеку. После смерти матери Кейт стала подопечной Сесила, жила под его кровом, Сесил и его жена растили и воспитывали ее. Отчего бы ей и в самом деле не послать письмо своему опекуну? Вот только мне Кейт об этом ни словом не обмолвилась, хотя прекрасно знала, как я отношусь к этому человеку. Ей, в отличие от меня, не довелось иметь дело с Сесилом в дни его службы личным секретарем Нортумберленда, когда он завлек меня шпионить за семейством Дадли. Кейт так и не узнала, что у ее драгоценного опекуна несколько лиц и ни одному из них нельзя безоговорочно доверять.
        — Мне жаль, что я так обеспокоила вас и леди Милдред,  — говорила теперь Кейт.  — Я хотела навестить вас, но…
        Повернувшись ко мне, она взяла обеими руками мою руку. Сесил глянул на наши сплетенные пальцы с видимым безразличием, хотя наверняка понял, что означает этот жест.
        — Просто время бежит так незаметно. Ведь правда, Брендан?  — Кейт улыбнулась мне.  — С недавних пор все кажется, что в сутках недостаточно часов. Здесь, в поместье, всегда столько дел!
        — Могу представить,  — сказал Сесил.  — Отнюдь не желал бы взвалить на вас новые хлопоты, хотя и надеялся остаться на ужин. Я привез мясной пирог и горшочек меду. Отдал все мистрис Эшли.  — Сесил одарил Кейт сердечной улыбкой.  — Я не забыл, как ты еще девчушкой любила мед с нашей пасеки.
        — О, как это мило! Я тотчас займусь ужином.
        С этими словами Кейт опять глянула на меня, и я похолодел. Мне потребовались все силы, чтобы сухо проговорить:
        — Безусловно. Можно ли отказать?
        Взгляд Сесила встретился с моим. От него не укрылся тайный смысл моих слов. Я уже понял, что причиной его визита послужило не только беспокойство о здоровье Кейт.
        — С вашего разрешения…  — бросил я Сесилу и отвел Кейт на несколько шагов, предоставив Перегрину в одиночку сверлить нашего гостя недружелюбным взглядом.
        — Что это значит?  — спросил я тихим звенящим голосом.  — Зачем он здесь? И почему ты ни словом не обмолвилась о его приезде?
        — Просто выслушай его,  — ответила Кейт.  — Это важно.
        Я оцепенел.
        — Так дело в…
        — Да.  — Она приложила палец к моим губам, упреждая гневную вспышку.  — Можешь после мне попенять, но сейчас я оставлю вас вдвоем, а сама займусь ужином. Постарайся обойтись без рукоприкладства, хорошо?
        С этими словами Кейт, сияя улыбкой, развернулась и поманила к себе Перегрина. Плетясь вслед за ней к выходу, мальчик оглянулся и через плечо одарил Сесила свирепым взглядом.
        — Судя по твоему лицу и по поведению твоего юного друга, я для вас не слишком желанный гость,  — заметил тот.
        — Я вижу, вам по-прежнему в проницательности не откажешь. Что вам нужно?
        Сесил улыбнулся, направляясь к диванчику у окна.
        — Ты недурно выглядишь,  — заметил он.  — Прибавил в весе. Воздух Хэтфилда, похоже, идет тебе на пользу.
        — Уж куда больше, чем воздух двора,  — отозвался я.
        Все мои силы уходили на то, чтобы сохранять бесстрастный вид. Сесил был выдающимся лицемером; он прекрасно знал, как задеть меня за живое. Я уже явственно ощущал, как он разбирает меня по косточкам, оценивает, насколько уединенная, размеренная жизнь в поместье преобразила бывшего неотесанного юнца, которого он когда-то завербовал шпионить за семейством Дадли.
        — Вы не ответили на мой вопрос,  — напомнил я.
        — Я приехал повидаться с тобой.  — Сесил устроился на диванчике.  — Кейт посылала письмо, но я написал ей первым. Я сообщил, что у меня есть важные известия. Она ответила, что мне следует явиться лично.
        — Вы могли бы написать мне.
        — Да, мог бы. Но стал бы ты отвечать?
        — Смотря по обстоятельствам.  — Я не сводил с него пристального взгляда.  — И все-таки вы не ответили на мой вопрос.
        К чести Сесила, он смутился.
        — Поверь, не будь это дело чрезвычайной срочности, я нипочем не явился бы сюда. У меня нет ни малейшего желания причинять тебе новые неприятности.
        — В самом деле?  — отозвался я.
        Пока мы смотрели в глаза друг другу — впервые с тех бурных событий, которые привели к нашей встрече,  — я размышлял над тем, как странно, что два таких разных человека хранят друг о друге столь опасные тайны. Лишь я один знал, как беспощадно действовал Сесил, дабы уничтожить своего бывшего хозяина Нортумберленда и защитить Елизавету, и точно так же лишь Сесилу была известна тайна моего происхождения.
        Я напрягся, когда Сесил сдвинул в сторону стопку книг, лежавших на диване у окна, и уселся на подушки. Он наугад взял в руки том, полистал.
        — Вижу, помимо фехтования, ты принялся за изучение испанского и французского. Впечатляющее, я бы сказал, стремление. Можно подумать, что ты к чему-то готовишься.
        Мне пришлось внутренне подобраться, чтобы выдержать напористый взгляд блекло-голубых глаз. Между мной и Сесилом произошло достаточно, чтобы осознать: рядом с этим человеком я всегда буду в невыгодном положении. Он прямо восседал на фоне оконной ниши, словно до сих пор принимал посетителей в своем лондонском особняке, излучая безмерную власть и влияние, которые, впрочем, редко демонстрировал на публике,  — и дрожь пробрала меня, когда я подумал обо всем, на что способен мой собеседник.
        Я стиснул зубы.
        — Если вы забыли, напомню: теперь я служу принцессе Елизавете. Я больше не ваш осведомитель, так что переходите к сути. Что за срочное дело?
        Сесил наклонил голову. Как обычно, его сдержанные манеры нисколько не соответствовали чрезвычайности обстоятельств, которые, по всей видимости, вынудили его спешно мчаться в Хэтфилд. И все же его первая реплика застала меня врасплох.
        — У тебя есть известия от ее высочества?
        Я ощутил озноб, и вовсе не из-за промокшей от пота рубашки.
        — В последнее время — никаких. Месяц назад или около того мы получили от нее коротенькое письмо, где она сообщала, что встретит крещенский сочельник при дворе. Мы заключили, что ее пригласила королева.
        Сесил изогнул бровь.
        — Да, она проведет крещенский сочельник при дворе, но не по приглашению. Мария приказала ей остаться.  — Он помедлил.  — Теперь ты готов меня выслушать?
        Сесил запустил руку в дорожную сумку и извлек пачку бумаг.
        — Вот донесения, которые я недавно получил от своего осведомителя. Я предположил, что, учитывая все обстоятельства, ты вряд ли поверишь мне на слово.
        Я скрестил руки на груди, приняв нарочито безразличный вид и тщательно скрывая за ним тревогу.
        — Елизавета в опасности,  — сказал Сесил.  — В смертельной опасности, судя по этим донесениям.
        Помедлив немного, я взглянул в его глаза… и не нашел в них ни фальши, ни вероломства. Взгляд Сесила выражал искреннюю обеспокоенность. Впрочем, этот человек всегда мастерски скрывал свои истинные побуждения.
        — В опасности?  — повторил я вслух.  — И у вас есть осведомитель при дворе, который сообщил вам об этом? Кто он?
        Сесил покачал головой:
        — Не знаю.  — Он развязал кожаный шнур, которым были стянуты бумаги.  — Эти донесения начали поступать мне около месяца тому назад. Все анонимны, все написаны одной рукой.
        Сесил протянул мне донесение, и когда я взял его, прибавил:
        — Это последнее. Прибыло с неделю назад. Бумага, как видишь, самая заурядная, шершавая, на какой написаны и другие донесения,  — и, однако, я уверен, что автор этих строк служит при дворе. Сведения указывают на близость к событиям, которые он излагает. Обрати внимание, как написано: аккуратно, но без вычурных излишеств. Скорее всего, это чей-то секретарь или, быть может, нотариус.
        Я пробежал глазами текст. Почерк неизвестного вдруг напомнил мне ровные строчки, часто виденные прежде в счетных книгах замка,  — книгах, которые вел Арчи Шелтон, мажордом семейства Дадли. Шелтон наставлял меня, намереваясь сделать своим учеником. Он же впервые привез меня ко двору и оставил служить оруженосцем лорда Роберта Дадли, ввергнув тем самым в пучину смертельно опасных приключений.
        Я отогнал непрошеные воспоминания.
        — Не понимаю,  — сказал я, поднимая взгляд на Сесила.  — Здесь описано, как королева Мария принимала делегацию испанцев, которые привезли ей поздравления императора Карла Пятого по случаю коронации. Что в этом необычного? Одна монаршая особа поздравляет другую.
        — Переверни страницу,  — велел Сесил.  — Переверни вверх ногами и поднеси к свету.
        Я подошел к окну и прижал к стеклу исписанный лист. Пришлось напрячь зрение, но в конце концов я разглядел, как между чернильных строчек проступают иные — белые, прозрачные.
        Внутри письма было скрыто иное послание.
        Я сощурился.
        — Ничего не могу разобрать. Слишком блекло.
        — Особые чернила, которыми воспользовался автор письма, проявляются под действием лимонного сока,  — пояснил Сесил.  — Уловка довольно распространенная, и я должен со стыдом признать, что распознал ее не сразу. Тут явно действовал любитель. Вначале я решил, что кто-то хочет сыграть со мной дурную шутку, посылая донесения о внешне невинных событиях при дворе. Однако письма все прибывали, и в конце концов я заподозрил неладное. По счастью, леди Милдред всегда заготавливает сок лимонов из нашего сада.
        Сесил взглянул мне в глаза.
        — Я переписал для тебя весь текст вот на этот лист. Невидимое письмо гласит, что неофициально испанская делегация доставила королеве Марии тайное предложение Карла Пятого о браке с его сыном принцем Филиппом.
        — Филипп?  — вздрогнул я.  — Наследный принц Испанский?
        — Он самый. И император не просто монаршая особа. Он двоюродный родственник королевы, которого она всегда считала своим наперсником. Она доверяет его советам. Если Мария примет предложение сочетаться браком с его сыном, то одним из условий помолвки станет возвращение Англии в лоно католичества. На меньшее Карл Пятый не согласится. Точно так же очевидно, что сближение с Римом будет грозить смертельной опасностью всем протестантам этой страны, и прежде всего Елизавете.
        Сесил взял листок, на который переписал для меня невидимые строчки из донесений анонима.
        — Вот, читай. «Ее величество всецело полагается на советы имперского посланника Симона Ренара, который считает Елизавету внебрачным отпрыском и еретичкой, а само ее существование — угрозой королеве».  — Сесил поднял взгляд на меня.  — Все в том же духе, по две-три строчки на каждое донесение, но, взятые вместе, они создают совершенно ясную картину.
        Сердце мое застучало чаще. Пускай Сесил и лжец, но, когда дело касается Елизаветы, на его слова можно положиться без оглядки. Елизавета была для него всем; в ней заключался смысл его существования, она стала звездой, которая вела его сквозь тернии опалы, поскольку гибель Нортумберленда означала падение самого Сесила: королева Мария удалила его от двора.
        — Мне кажется, ее величество не из тех, кто легко поддается чужому влиянию,  — сказал я.
        — Да, в этом она похожа на своего отца: все решения принимает сама. Вместе с тем она дочь Екатерины Арагонской, испанской принцессы, а Симон Ренар представляет интересы Испании. Он уже много лет служит императору Карлу Пятому, и королева Мария считается с его мнением. Если Ренар заявит, что Елизавета представляет угрозу ее вере и ее желанию заключить брак с принцем Габсбургов, ничто не сможет более верно возбудить ее подозрения. Королева, в конце концов, чрезвычайно религиозна. Она искренне верит, что сам Господь привел ее на трон через все превратности судьбы. Елизавета исповедует протестантскую веру, а стало быть, прямо противостоит всему, чего Мария надеется достичь, в том числе возвращению Англии в лоно католицизма.
        Я похолодел от тревоги.
        — Вы хотите сказать, что Ренар добивается ареста принцессы?
        — И казни,  — кивнул Сесил.  — Ничем иным это закончиться не может. Смерть Елизаветы освободит дорогу к трону для будущего отпрыска принца Филиппа и Марии. Наследник габсбургской крови, который станет править Англией и объединит нас с империей, тем самым заключив во враждебное кольцо французов,  — заветная мечта Карла Пятого. Ренар искушенный чиновник и знает: тот, кто воплотит в жизнь эту мечту, возвысится вне всякой меры.
        Я в ужасе воззрился на него.
        — Но королева не причинит ей зла! Елизавета — ее сестра и…  — Голос мой осекся, когда я увидел лицо Сесила.  — Боже милостивый, вы думаете, у него есть против нее какие-то улики?
        — Помимо обвинений, приватно нашептанных королеве на ушко? Нет, пока нет. Однако это не означает, что он не преминет их раздобыть. Можешь не сомневаться, Симон Ренар весьма опасный противник. Если уж он задался целью, то не успокоится, пока не добьется своего.
        Стало отчетливо слышно, как за окном свистит, набирая силу, вечерний ветер. Я помолчал, собираясь с мыслями, и тихо спросил:
        — Чего вы хотите от меня?
        На губах Сесила появилась улыбка.
        — А сам как думаешь? Чтобы ты отправился ко двору и остановил Ренара. Ты завоевал доверие королевы Марии, когда с риском для жизни помог ей раскрыть заговор Нортумберленда. Она встретит тебя благосклонно. Устройся к ней на службу — и сумеешь сразить Ренара его же оружием.
        У меня вырвался сухой смешок.
        — Вот так просто? Я вернусь ко двору, и королева тут же дарует мне стол, кров и должность при себе?  — Я оборвал смех.  — По-вашему, я круглый дурак?
        — Отнюдь. Я полагаю, ты обладаешь способностями к таким занятиям, что, впрочем, и показали события недавнего прошлого.  — Сесил мельком глянул на стопку книг, поверх которой лежали привезенные им донесения.  — Я не верю, будто ты сможешь долго довольствоваться радостями сельской жизни, тем более если тебя ждет столь важное дело.
        Проницательность Сесила уязвила меня сильней, чем я был бы склонен признать. Мне не пришлось по вкусу, что этот человек знает обо мне то, чего не должен знать. Я не желал, чтобы он копался в моих сокровенных мыслях.
        — В последний раз, когда вы предложили мне работу, я едва не погиб.
        — Верно.  — Сесил, не дрогнув, встретил мой прямой взгляд.  — Шпион часто рискует жизнью. Тем не менее ты справился с делом, и притом весьма недурно, учитывая все обстоятельства. На сей раз ты, по крайней мере, будешь подготовлен и будешь знать, кто твой противник. Кроме того, ты вернешься ко двору под псевдонимом, который я дал тебе, когда ты впервые повстречался с Марией. Тебя будут звать Дэниел Бичем, а уж возвращение этого человека вряд ли вызовет особый интерес.
        Он поднялся с диванчика, оставив донесения лежать поверх моих книг.
        — Незачем давать ответ прямо сейчас. Почитай послания и реши, можешь ли позволить себе не принять во внимание то, что там написано.
        Я не хотел ничего читать. Даже думать обо всем этом не хотел. И тем не менее Сесил уже подцепил меня на крючок. Он пробудил во мне то, от чего я не мог отмахнуться,  — неутолимое беспокойство, которое преследовало меня с тех самых пор, как я покинул двор и укрылся в этой тихой гавани.
        Сесил понимал это. Ему была знакома невыносимая жажда действия, поскольку он сам испытывал ее.
        — Мне нужно будет поговорить с Кейт…  — Я осекся, увидев его нетерпеливую гримасу.  — Она уже знает? Она знает, что вы хотите послать меня ко двору?
        — Она не глупа и к тому же любит тебя — судя по всему, довольно сильно. И в то же время понимает, что в делах подобного рода время зачастую — единственная роскошь, которая нам не по карману.
        Я стиснул зубы. Я вспомнил, с каким воодушевлением Кейт уговаривала меня заняться фехтованием, как упорно стремилась довести мои навыки до совершенства. Она, должно быть, подозревала, что настанет день, когда мне придется возвратиться ко двору, чтобы защитить Елизавету.
        — Мне надо бы умыться перед ужином,  — сказал Сесил.  — Полагаю, когда прочтешь все это, у тебя возникнут новые вопросы. Я могу остаться на ночь, но завтра должен буду вернуться в поместье.
        — Я еще ни на что не согласился.
        — Пока нет,  — отозвался он,  — но обязательно согласишься.
        Глава 2
        Серое небо за окном сливалось с белесым однообразием зимнего ландшафта, размывая границу между воздухом и землей. Глядя на лес, на нагие деревья, которые раскачивал сдобренный снегом ветер, я чувствовал, как Хэтфилд, эта тихая гавань, давшая мне приют, постепенно, но неотвратимо отдаляется, тает, словно краткий прекрасный сон.
        «Ты и я — вместе мы можем провести ее по пути, предначертанном судьбой. Но вначале нам нужно уберечь ее…»
        Я повернулся к дивану и взял в руки донесения. Всего их было шесть, и хотя я старательно прижимал каждый лист к стеклу, в угасающем предвечернем свете было трудно — а порой практически невозможно — разобрать, что написано между чернильных строчек. Тем не менее сжатая копия, сделанная рукой Сесила, подтверждала все то, что он мне говорил: испанский посланник Симон Ренар заронил в душу королевы сомнения в безусловной преданности Елизаветы, воспользовался протестантской верой принцессы, дабы очернить ее репутацию, и обвинил ее в неких действиях, достаточно опасных, чтобы требовать ее ареста. Что это были за действия, осведомитель Сесила не говорил, возможно, потому, что попросту не знал этого. В тексте на разные лады упоминалось имя некоего Эдварда Кортни, графа Девона, аристократа, который, судя по всему, сдружился с принцессой. Я мысленно сделал пометку расспросить Сесила об этом Кортни.
        Я и не представлял, сколько времени провел за чтением, покуда скрип половиц не возвестил о приближении знакомых шагов Кейт. Подняв голову, я обнаружил, что в галерее стало значительно темнее. Кейт в скромном синем платье остановилась передо мной. Окинув взглядом разбросанные вокруг бумаги, она негромко проговорила:
        — Ужин почти готов.
        — Ты все знала,  — сказал я.
        — Да,  — вздохнула Кейт.  — Сесил написал мне, что у него есть крайне важные вести касательно ее высочества. Он не стал вдаваться в подробности, просто утверждал, что должен поговорить с тобой. Что мне оставалось делать?
        — Ты могла бы рассказать мне.
        — Я и хотела, но он объявил, что желает показать тебе кое-что при личной встрече.  — С этими словами Кейт снова глянула на разбросанные бумаги.  — Дело, похоже, серьезное.
        — Так и есть,  — подтвердил я и рассказал ей о донесениях, а также о том, что извлек из них Сесил.
        Когда я закончил, Кейт облизала губы.
        — Храни нас Боже, опасность следует за ней по пятам, словно ведьмино проклятие!  — Она шумно, с видимой тревогой выдохнула.  — Я страшилась этого дня и вопреки всему тешила себя надеждой, что он никогда не наступит.
        Я поднялся и взял ее руки в свои. Руки у Кейт были сильные, загоревшие от трудов в ее бесценном травяном садике, ногти коротко острижены, и кое-где под ними виднелись следы грязи. Сердце мое вдруг болезненно сжалось при мысли о том, что мне предстоит с ней расстаться.
        — Если эти донесения правдивы, она нуждается во мне,  — сказал я.  — Одного не пойму: почему она сама нам не написала? Уж верно сейчас она должна понимать, что ей грозит опасность.
        — Если так, то ничего удивительного, что она нам не написала,  — промолвила Кейт.
        Я взглянул на нее, недоуменно нахмурясь.
        — Это случилось еще до того, как я начала ей служить,  — когда ей сравнялось шестнадцать. Она оказалась замешана в изменническом заговоре, который устроил дядя ее брата Эдуарда, адмирал Сеймур. Заговор был раскрыт, адмирала обезглавили. Елизавета подверглась допросам с пристрастием, а нашу дорогую мистрис Эшли поместили на некоторое время в Тауэр. Поведав мне обо всем этом, Елизавета сказала, что то было самое страшное время в ее жизни. Она поклялась, что никогда более намеренно не подвергнет опасности никого из своих слуг. Она не написала потому, что хотела уберечь тебя. Ты, наверное, сочтешь меня эгоисткой, но я хочу того же самого.
        — Если б ты и впрямь этого хотела, то сожгла бы письмо Сесила и заперла дверь на засов.
        — Признаю себя виновной.  — Кейт опять вздохнула.  — Когда ты должен ехать?
        — Скоро,  — негромко ответил я.  — После ужина мне нужно будет еще раз поговорить с Сесилом, но я полагаю, что он потребует отправиться как можно скорее. Он сказал, что время — это единственная роскошь, которая нам не по карману.
        — Он умеет обращаться со словами.  — Кейт слабо улыбнулась.  — Впрочем, если ты уезжаешь, думаю, настала пора сделать кое-что важное и для меня.
        То, что так и осталось несказанным, в этот миг встрепенулось и подступило к нам. Кейт запустила руку за корсаж и извлекла кожаный шнурок, к которому был подвешен обломанный золотой лепесток артишока, украшенный крохотным ограненным рубином.
        — Ты расскажешь мне, что это такое?
        У меня пересохло во рту.
        — Я… я уже говорил, помнишь? Это залог обручения, знак моей любви к тебе.
        — Да, но что он означает? Я знаю, что ты получил этот листок в те ужасные дни, когда мы спасали принцессу от семейства Дадли. Тебе дала его мистрис Элис, женщина, которая вырастила тебя. Почему? Каково значение этой безделушки?  — Кейт запнулась, понизила голос, лишь сейчас осознав, что я не произнес ни слова.  — Она связана с твоим прошлым? Сесил тоже это знает. Если можешь доверить свою тайну ему, отчего же не доверишься мне?
        Она потянулась ко мне, нежно провела ладонью по щеке. Золотой лепесток покачивался на ее груди.
        — Что бы это ни было, обещаю: я никогда тебя не выдам! Скорее умру. Однако же, если ты должен вернуться ко двору, подвергнуть свою жизнь бог весть каким опасностям — не думай, что можешь уехать, оставив меня одну с этой тайной! Я должна знать правду.
        Мне никак не удавалось вдохнуть побольше воздуха. Я глядел в глаза Кейт, такие непреклонные, такие решительные, глядел — и изнемогал под бременем своей тайны, которую свято поклялся не открывать ни единой живой душе.
        — Ты сама не понимаешь, о чем просишь,  — произнес я тихо,  — но я и вправду доверяю тебе, доверяю всецело.
        С этими словами я подвел Кейт к диванчику у окна.
        — Ты должна поклясться, что никому не расскажешь об этом,  — я взял ее руку в свои,  — и в особенности Елизавете. Нельзя, чтоб она узнала то, о чем я расскажу.
        — Брендан, я ведь уже пообещала, что никогда не предам твое доверие…
        Я сильней стиснул ее руку:
        — Просто поклянись, Кейт. Умоляю, ради меня.
        — Да,  — прошептала она.  — Я никому не расскажу. Клянусь.
        Я кивнул:
        — Я ничего не говорил Сесилу об этом листке. Единственный, кроме нас, человек, которому известно о его существовании,  — Арчи Шелтон.
        — Шелтон? Мажордом Дадли, который привез тебя ко двору? Он знает?
        — Знал. Его нет в живых. Скорее всего. Вряд ли он пережил ту ночь, когда мы застряли в Тауэре после того, как Лондон принял сторону Марии. Вокруг царил хаос. Ворота захлопнулись перед самым нашим носом. Сторонники Нортумберленда дрались друг с другом, пытаясь выбраться наружу. Я видел, как Шелтон исчез, затоптанный толпой. Он мертв, и тайна лепестка умерла вместе с ним. Сесил знает, кто я такой, но не знает, что у меня есть доказательство моего происхождения.
        Я смолк, охваченный нерешительностью. И снова увидел себя беззащитным ребенком, который бежит со всех ног, пытаясь укрыться от безжалостных отпрысков Дадли, а те улюлюкают и кричат, что я — безродный найденыш. Я вспомнил, как милая мистрис Элис обмывала мои синяки и ушибы, приговаривая шепотом, что я особенный, не такой, как все. Эта особенность дала начало цепи разрушительных событий, и когда я подумал обо всем, что случилось со мной с тех пор, обо всем, что я обнаружил, мне стало ясно, что больше я не могу хранить все это в себе. Мне нужно было разделить с кем-то чудовищную ношу.
        Понизив голос, я рассказал Кейт всю свою историю с того дня, когда еще младенцем был привезен в дом Дадли и рос там, обреченный стать слугой, всеми презираемым и никому не нужным, и до того момента, когда меня вызвали служить лорду Роберту, самому опасному из всего выводка Дадли.
        — Приехав в замок, чтобы сопроводить меня ко двору, Шелтон предостерег, чтобы я делал все, как мне велят, был верным слугой и всегда оставался предан семейству, которое меня поит и кормит. И прибавил, что моя преданность непременно будет вознаграждена. Вот только потом я повстречался с Елизаветой. Затем Сесил нанял меня шпионить за лордом Робертом и помогать Елизавете — и все изменилось. Я раскрыл тайну своего рождения. Двадцать один год я прожил в убеждении, что я никто и ничто, и тут обнаружил, что в жилах моих течет королевская кровь.
        Я смолк ненадолго и, когда Кейт изумленно ахнула, с запинкой добавил:
        — Моей матерью была Мария Саффолк, тетя Елизаветы. Я — Тюдор.
        Впервые я произнес эти слова вслух и увидел воочию, какое воздействие произвело мое признание на Кейт. Она подняла дрожащую руку к груди, осторожно коснулась золотого листка.
        — Но как… как же Шелтон узнал об этом?  — наконец пробормотала она.  — Каким образом связан с твоей тайной этот листок?
        Я вскочил с дивана, не в силах больше усидеть на месте.
        — Шелтон привез его мистрис Элис. Задолго до того, как поступить на службу к Дадли, он служил в доме Саффолков. Лепесток — часть более крупного украшения, которое было разломано после смерти моей матери. Она завещала золотые листки тем, кто, как она полагала, был достоин ее доверия. Однако мистрис Элис уже бежала со мной в замок Дадли и во всеуслышание объявила, что я — найденыш. Шелтон, должно быть, искал ее много лет. И когда нашел, мистрис Элис сообщила ему, кто я такой.
        — Но почему она рассказала правду именно Шелтону?
        Я принудил себя пожать плечами, хотя вопрос Кейт уязвил меня в самое сердце.
        — Моя мать скрывала беременность от всех, кроме Элис. Когда мать умерла, Элис забрала меня и укрыла от всех. Полагаю, она поступила так, чтобы защитить меня и мою мать, сохранить в тайне, что принцесса из рода Тюдор произвела на свет бастарда.
        — Боже милостивый! И ты знал об этом, все это время знал — и не сказал ни слова!
        — Кейт, у меня не было выбора. Неужели не понимаешь? Пускай этот листок доказывает мое высокое происхождение, но открывать правду было бы чересчур опасно для всех нас. Бастардов в расчет не берут, но если бы кто-то решил, что я законный отпрыск…
        Я содрогнулся и отвернулся от нее.
        — Думаешь, Шелтону было известно, кто твой отец?  — негромко спросила Кейт.
        — Если и так, то я об этом уже никогда не узнаю.  — Я кашлянул, прочищая горло.  — Видит Бог, я не хотел такой участи. Если б я только мог, я бы все оставил как было. Лучше быть безродным найденышем, чем таким вот… выродком.
        — Ты не выродок.
        Я услышал, как зашуршали юбки Кейт, когда она встала с дивана. Я почувствовал, как ее рука легла на мое плечо. Отчаяние накрыло меня с головой.
        — Я не прошу тебя разделить со мной это бремя,  — прошептал я.  — Слишком уж оно велико. Если у нас будут дети, они никогда не смогут назвать род отца. Даже само мое имя — фальшь. Оно ровным счетом ничего не означает.
        — Уж позволь мне самой решать, что я в силах и что не в силах выдержать. Брендан, погляди на меня.
        Я повернулся и оказался лицом к лицу с Кейт.
        — Чтобы я больше никогда от тебя такого не слышала!  — сказала она.  — Ты — мужчина, которого я избрала, чтобы прожить вместе до конца своих дней. Ты сильный, добрый и честный. Ты именно такой отец, какой нужен всякому ребенку.
        Жгучие слезы навернулись мне на глаза. Я привлек Кейт к себе, крепко обнял ее, вдохнул ее лавандовый аромат, и меня охватило страстное желание. Я желал погрузить руки в ее волосы, высвободить их из сеточки, чтобы длинные пряди заструились, точно темный мед, по нагим плечам Кейт. Я желал снять с нее одежду, увидеть, как она выгнется под тяжестью моего тела, самозабвенно и истово принимая меня в свое лоно. Я хотел, чтобы никакие мрачные интриги и страхи моего прошлого, никакие опасности двора больше не касались этой женщины.
        — Я люблю тебя, Кейт Стаффорд,  — сказал я,  — люблю всем сердцем. И мне нужно только одно — быть твоим, ныне и навеки. Если ты когда-нибудь найдешь повод усомниться во мне, просто вспомни эти слова.
        Кейт поцеловала меня:
        — И я люблю тебя, Брендан Прескотт… пускай даже ты слишком много скрываешь.

* * *
        После ужина мы с Сесилом устроились у камина.
        В мерцающем переплетении света и теней бледные глаза Сесила казались странно непроницаемы. Держа обеими руками кубок с нагретым сидром, он спросил:
        — Ты выполнишь мою просьбу?
        Вместо ответа я молча протянул ему стопку донесений, вновь перетянутую кожаным шнурком.
        — Ни единого вопроса?  — В голосе его промелькнуло едва уловимое удивление.
        — Спрашивать-то особо и не о чем. Как вы и сказали, во всех донесениях подробно описываются события при дворе. С тем же успехом это могут быть записи в журнале какого-нибудь церемониймейстера или клерка; никаких вопросов они не вызывают, во всяком случае на первый взгляд. И все же там есть одна подробность — помимо секретных строчек, само собой,  — которая привлекла мое внимание.
        Я намеренно сделал паузу, исподволь наблюдая за Сесилом. Он был вполне способен не упомянуть о какой-нибудь действительно важной детали. Такое водилось за ним и прежде. Мне не хотелось думать, что Сесил может, как обычно, вести двойную игру,  — только не сейчас, не в этом деле. И все же одного этого было недостаточно, чтобы усыпить мою подозрительность. Я должен был знать наверняка.
        — Продолжай.  — Сесил отпил из кубка.  — Я вижу на твоем лице сомнение. Тебе нужно больше работать над собой. При дворе все, кого ни возьми, мастера читать по лицам.
        — Эдвард Кортни,  — сказал я.  — Граф Девон. Ваш осведомитель упоминает его несколько раз, неизменно в связи с принцессой. Почему?
        Сесил улыбнулся:
        — Ты и в самом деле прирожденный шпион.
        — Вряд ли это можно считать доказательством моих талантов. Всякий, кто прочел бы все донесения, наверняка задал бы тот же вопрос. Так кто он такой?
        — Последний из династии Плантагенетов. Старый король Генрих, который мог учуять врага и за сто шагов, еще мальчиком заключил Кортни в Тауэр. Кроме того, он обезглавил отца Кортни. Генрих заявил, дескать, причиной тому стал отказ этой семьи признать его главой церкви, но на самом деле его пугало право Кортни на английский трон. Одним из первых государственных решений, которые приняла Мария, взойдя на престол, стал приказ об освобождении Кортни. Также она даровала ему титул. Вообще королева ему явно благоволит.
        — Так он ей союзник или противник?
        Сесил поднял брови:
        — Будучи столь долго лишен своих привилегий — или же привилегий, которые он почитает своими,  — наш граф, полагаю я, независимо от благоволения королевы, лелеет какие-то собственные замыслы. И в самом деле, если верить слухам, его предлагали Марии в качестве принца-консорта, однако она отвергла его кандидатуру, объясняя отказ тем, что граф неопытен и слишком молод.
        — Вы хотите сказать, что он может умышлять против брака королевы с Габсбургом?
        Голос Сесила упал:
        — Я хочу сказать, что он — одна из загадок, которые тебе предстоит разгадать.
        Впервые за все время он позволил себе открыто подосадовать на то, что оказался в таком отдалении от интриг двора. В былое время он бы приставил к Кортни двух-трех агентов, чтобы те следили за каждым его шагом.
        — Если Кортни и предпринимает какие-то шаги, то не публично. Не забудь, Мария еще не сделала официального объявления о намерении вступить в брак. Что бы там ни замышлял Кортни, он плетет свои замыслы в глубокой тайне.
        — Но Ренар наверняка следит за ним…
        Я стал было откидываться в кресле, когда увидел, что пальцы Сесила крепче стиснули кубок. Движение это было мимолетным, почти неуловимым, но в тот миг, когда я его заметил, меня осенило.
        — Господи!  — прошептал я.  — Вы опять проверяете меня. Вы посылаете меня ко двору, потому что боитесь, что подозрения Ренара касательно Елизаветы могут оказаться правдой.
        Сесил резко выдохнул:
        — Такая возможность приходила мне в голову. Я надеюсь, что ошибаюсь. Верней говоря, я молю Бога, чтобы я ошибался. Однако то, что имя Елизаветы связывают с именем Кортни,  — отнюдь не добрый знак. Конечно же, это может ничего не значить. Их дружба может быть естественным итогом встречи двух значимых особ, которые вынужденно оказались при дворе. Разница в возрасте между ними не так уж и велика. Ему двадцать шесть, на шесть лет больше, чем ей. Их отношения вполне могут быть безукоризненно невинны.
        — Или нет,  — отозвался я.
        И замолк в нерешительности, не сводя глаз с Сесила. Порой я забывал, что очень немногие из нас знают Елизавету так хорошо, как следовало бы. В том была часть ее обаяния: она могла внушить почти любому человеку, что он ее близкий и задушевный друг, в то время как на самом деле ее истинная натура оставалась скрытой.
        — Вы и вправду считаете, что она способна устроить заговор против собственной сестры?  — осторожно спросил я.
        — Когда дело касается Марии и Елизаветы, я ничему не удивляюсь,  — сухо усмехнулся Сесил.  — Трудно найти двух более непохожих друг на друга женщин, тем более сестер. Боюсь, сама судьба обрекла их стать смертными врагами. Позиции для грядущей баталии обозначены уже сейчас, в ту самую минуту, когда мы ведем этот разговор: с одной стороны — Мария, исполненная решимости вырвать страну из когтей ереси и связать нас союзом с иноземной державой, а с другой стороны — Елизавета, ее наследница, последняя надежда на независимую страну, сохраненную в протестантской вере. Кто же из них победит?
        Сесил заговорил быстрей и напористей:
        — Если Елизавета замешана в заговоре Кортни, ее необходимо остановить, прежде чем положение станет необратимо. Подобно ей, я не желаю угодить в лапы Испании и инквизиции, но в отличие от нее я давным-давно избавился от импульсивности, свойственной молодым. Елизавета никак не поймет, что Марии скоро исполнится сорок. Даже если принц Филипп сумеет ее обрюхатить, она, скорее всего, не доносит ребенка до родов. В отсутствие кровного наследника Елизавета получит корону. Ты и я — вместе мы можем провести принцессу по пути, предначертанному ей судьбой. Но вначале нам нужно уберечь ее.
        Отзвук последних слов стих, и стало отчетливо слышно, как в камине потрескивает огонь. Неотрывно глядя на языки пламени, я мысленно взвешивал и оценивал беспокойство Сесила.
        — Что же,  — тихо сказал я наконец,  — так тому и быть. Я отправлюсь ко двору.
        Сесил разом обмяк. За маской невозмутимости обнаружилась безмерная усталость, скрытая дань, которую взяли с него годы неустанных трудов на арене власти, сотен принятых и полученных взяток, сплетенных заговоров и интриг.
        — Спасибо,  — проговорил он.  — В тот день, когда она взойдет на трон — да поможет Бог, чтобы это случилось раньше, а не позже,  — обещаю, ты будешь щедро вознагражден за службу.
        Я встал:
        — Не спешите ничего обещать. Я сказал, что отправлюсь ко двору, чтобы ей помочь, однако на собственных условиях, понятно? Если вы помышляете пустить за мной по пятам кого-нибудь из своих лондонских агентов, лучше отзовите их. Коли не сделаете этого и я обнаружу, что вы тем или иным образом пытаетесь меня обмануть,  — пеняйте на себя.
        Губы Сесила дрогнули:
        — Думаю, мы понимаем друг друга.
        С этими словами он сунул руку в лежавшую возле кресла дорожную сумку и достал оттуда небольшой кожаный кошелек.
        — Это тебе на расходы.
        — Я взялся за дело ради принцессы. Ваша плата мне не нужна.
        Сесил положил кошелек на мое кресло:
        — В таком случае считай, что я даю тебе в долг.
        Он поднялся с диванчика, и я испытал глубокое удовлетворение. Наконец-то мне удалось взять верх над Сесилом.
        Мой собеседник направился к двери, и я спросил вслед:
        — А что этот ваш осведомитель? Мне попробовать его разыскать?
        — Ни в коем случае! Если он захочет, чтобы его разыскали, он даст нам знать.

* * *
        В последующие дни шел снег — мелкий невесомый снежок, который к середине дня бесследно таял, но после него в воздухе веяло зимним холодом. Мы трудились с рассвета и до темна, завершая разные хозяйственные дела: готовили скот и поля к зиме, набивали припасами кладовые и погреба, обрезали плодовые деревья, укрывали грядки с травами и другими нежными растениями, дабы уберечь их от ночных заморозков.
        Я написал Сесилу и получил в ответ подробные наставления. Пока я готовился к путешествию, мы с Кейт прилагали все силы, лишь бы не усугублять муки неизбежного расставания. Она накупила сукна, чтобы отправить меня ко двору в новой одежде, и шила по вечерам у камина, покуда я раз за разом перечитывал составленную Сесилом копию тайных посланий, стремясь отыскать в уже знакомых строках зацепки, которые, может быть, упустил раньше. Тягостное напряжение, охватившее нас, становилось все сильнее, и в конце концов о нем заговорила вслух даже мистрис — утром того самого дня, когда я укладывал вещи, готовый тронуться в путь.
        Эта дородная дама, которая много лет вела домашнее хозяйство Елизаветы, стала неотъемлемой частью и моей жизни. Бодрая, деятельная и всецело поглощенная заботами о благосостоянии принцессы, Кэт Эшли обладала безграничным жизнелюбием и способностью устраивать так, чтобы рядом с ней всякий чувствовал себя как дома. Я знал, что она отнюдь не пришла в восторг, когда Елизавета отказалась взять ее с собой в Лондон; между ними, по обыкновению, состоялась ссора, и Эш Кэт, как прозвала свою экономку Елизавета, ломала руки, глядя вслед уезжающей принцессе.
        — Добра теперь не жди,  — заявила тогда мистрис Эшли.  — Хоть и сестры, а лучше им и в одном городе не жить, не то что под одним кровом. А ведь я говорила ей не ездить, сказаться больной, да куда там, разве она меня послушает! И вот, глядите-ка, скачет прямиком в пасть волку.
        Сейчас мистрис Эшли бурей ворвалась в мою комнату и громогласно заявила:
        — Привезешь ее домой — и все, понятно? Никаких больше опасных выходок, запертых комнат и купаний в Темзе! Соберешь ее вещи и вернешься с ней сюда, в Хэтфилд, потому что здесь ее дом!
        Видимо, Кейт прошлым вечером, после того, как я ушел спать, поделилась с экономкой кое-какими тайнами.
        — Именно за тем я и еду,  — подтвердил я и прибавил с горькой усмешкой: — Если только Елизавета позволит себя уговорить.
        Кэт Эшли фыркнула:
        — А ведь я предупреждала, что служить ей — не конфетки кушать! Она больше требует, чем дает взамен, да и благодарности от нее редко дождешься. Надеюсь, ты знаешь, на что идешь. Она терпеть не может, когда ей указывают, что делать, но еще больше ненавидит, когда говорят, чего делать нельзя.
        — Знаю.
        Я застегнул сумку и поднял ее, взвешивая на руке.
        На деньги Сесила я обзавелся парой новых камзолов, несколькими сменами чулок и башмаков, в которых не стыдно появиться при дворе, и все это добро весило немало. Я не хотел нагружать сверх меры своего Шафрана. Верхом до Лондона полный день пути, а если погода ухудшится, то, вероятно, и больше.
        Мистрис Эшли сунула руку в карман фартука и извлекла перетянутый бечевкой сверток в промасленной бумаге.
        — В дорогу,  — пояснила она.
        Я принял сверток с благодарностью, зная, что внутри окажется ломоть недавно завяленной оленины, добрый кусок сыра и свежевыпеченный хлеб. Затем экономка ткнула мне в ладонь кошельком, и я сразу понял, что он битком набит монетами.
        — Для такого вот случая и сберегала. Там отрежешь поменьше мяса, тут продашь лишний кусочек масла — так и наберется.
        Я стал было объяснять, что у меня есть деньги, которые дал Сесил, но мистрис Эшли оборвала меня, вскинув руку:
        — А я говорю, бери. Не считать же тебе при дворе каждый грош, особенно если хочешь прийтись по нраву королеве.
        Взгляд ее проницательных глаз встретился с моим.
        — Кейт места себе не находит,  — сказала экономка, и я оцепенел.  — Вслух она, конечно, слова не проронит, понимает, что ты исполняешь свой долг, но ей страшно, что теперь и ты едешь прямиком навстречу опасности.
        — Да, знаю,  — негромко ответил я,  — но ведь при дворе никому не известно, кто таков этот Дэниел Бичем.
        Произнеся вслух ложное имя, я потрогал подбородок. Густо отросшую золотисто-рыжую бородку я подровнял по линии челюсти и оставил модный завиток в виде запятой под подбородком. С бородой и длинными волосами я и сам-то едва себя узнавал. Будет ли этого достаточно? Смогу ли я вернуться ко двору, никому не напомнив неотесанного оруженосца, который разрушил замыслы Нортумберленда?
        — Совсем не похож,  — заверила мистрис Эшли, словно прочтя мои мысли, и обхватила ладонями мое лицо.  — Кейт без тебя не может. Хоть она и останется здесь, но сердцем будет с тобой. Как и все мы. Нам ведь только одного и надо — чтобы ты и ее высочество вернулись в целости и сохранности.
        К горлу подкатил тугой комок.
        — Недурно же вы меня подбодрили,  — пробормотал я.
        — А я и не собиралась тебя подбадривать.
        С этими словами мистрис Эшли похлопала меня по щеке. Я обнял ее и на миг позабыл обо всем, с головой погрузившись в ее запах — свежий запах трав, льняного масла и всех простых вещей, которые составляют основу бытия.
        — Ну вот еще,  — пробормотала она, отстраняясь.  — Хватит. Ступай, уже поздно, а у тебя впереди долгий путь. Да и парнишка волнуется, ждет тебя не дождется.
        — Парнишка?  — вздрогнул я.
        Мистрис Эшли улыбнулась.
        — А ты думал, мы и впрямь отпустим тебя одного? Перегрин поедет с тобой.  — Она погрозила пальцем, на полуслове оборвав мои возражения.  — Он бы так и так не остался. Сам знаешь: едва ты вышел бы за порог, он бы со всех ног помчался следом.
        Глава 3
        Когда мы спустились во двор, я увидел Перегрина. Держа в поводу своего коня, он кутался в плащ, густые кудри его были упрятаны под шерстяную шапочку. Мистрис Эшли была права: вздумай я оставить мальчишку в Хэтфилде, у меня ничегошеньки бы не вышло. Мне отчаянно не хотелось вновь подвергать его опасностям двора, но Перегрин всегда служил мне на совесть. Он даже спас мне жизнь, причем дважды, как он любил напоминать. Я не мог бы найти более преданного спутника.
        Кейт, осматривавшая сбрую Шафрана, обернулась.
        — Ну как, готовы?  — спросила она с наигранной бодростью.
        — Я — да, а вот он еще не готов,  — ответил я, указав на Перегрина.
        Тот открыл было рот, но я не дал ему возразить.
        — Ты всегда будешь делать только то, что я велю. Никаких вопросов. Никаких домыслов и возражений. Ты будешь моим оруженосцем, а оруженосец должен быть всегда под рукой и всегда готов исполнить приказ хозяина. Я не желаю гадать, в какую передрягу ты соизволил угодить. Понятно?
        — Да, хозяин,  — негодующе буркнул он.
        Кейт поправила на мне плащ.
        — Береги себя,  — сказала она, голос ее дрогнул.
        — Кейт…  — Я потянулся к ней.
        Она быстро отступила:
        — Нет. Никаких прощаний.
        Я неотрывно смотрел ей в глаза.
        — Даю слово, я при первой же возможности пошлю тебе весточку.
        — Не надо.
        Кейт вложила в эти два слова все, о чем мы не осмеливались говорить вслух, в том числе и то, что я мог выдать себя, едва взявшись за перо.
        — Просто возвращайся,  — прибавила она и, протиснувшись мимо мистрис Эшли, скрылась в арочном проеме, который вел в дом.
        Я рванулся было следом, но мистрис Эшли остановила меня:
        — Оставь ее. Уж я за ней присмотрю. Лучше поезжай, пока она не передумала и не велела седлать свою лошадку.
        Я вернулся к Шафрану. Конь фыркал, ему не терпелось тронуться в путь. Запрыгнув на подставку, Перегрин вскарабкался на спину серого в яблоках мерина.
        Мы выехали на дорогу. Оглянувшись, я увидал мистрис Эшли, одиноко стоявшую перед домом из красного кирпича. Цепкий плющ взбирался по стенам, обретая бурый оттенок в тех местах, где его побеги оплетали окна. Мистрис Эшли прощально подняла руку. Я все глядел назад, покуда и она, и Хэтфилд не скрылись из виду.
        Кейт я так и не увидел, но знал, что она стоит за одним из окон и неотрывно смотрит мне вслед.

* * *
        Было свежо и зябко, солнце размытым пятном проступало в белесой пелене неба. Покинув границы поместья, мы перешли на галоп — лошадям не терпелось размяться. У меня не было ни малейшего желания нарушать тишину пустопорожними разговорами. Перегрин, почуяв мое настроение, тоже помалкивал — по крайней мере, до тех пор, пока мы не остановились пообедать. Пока я нарезал сыр, оленину и хлеб, он наконец решился задать вопрос, которым, вне всяких сомнений, мучился еще с визита Сесила. Стремясь вызнать цель нашей поездки, Перегрин, по обыкновению, подслушивал все, что только мог.
        — Принцесса в опасности?  — спросил он, набивая рот хлебом.
        Перегрин отличался знатным аппетитом, но при этом оставался худ как щепка. Глядя, как он ест, я всякий раз невольно думал о том, сколько довелось ему голодать за его недолгую жизнь.
        — Жуй хорошенько. Да, вероятно, она в опасности. А может быть, и нет. Я пока не знаю. Именно затем я и еду ко двору, чтобы это выяснить.
        На лице Перегрина отразилось сомнение:
        — Но… я слышал, как Кейт разговаривала с мистрис Эшли. Кейт сказала, что имперский посланник добивается, чтобы принцессу арестовали за государственную измену.
        — Ах, ты слышал? Большие уши когда-нибудь доведут тебя до беды. Ты уже забыл, что я тебе сказал?
        — Никаких домыслов,  — вздохнул мальчишка.
        — Именно. Я не шучу, Перегрин. Это не игра.
        — А кто сказал, что игра?  — явно оскорбился он.  — Но если принцессе и вправду грозит опасность, можешь сказать мне об этом прямо сейчас. Должен же я знать, что творится вокруг?
        — Нет, не должен. От тебя требуется одно: делать все, как я велю, а иначе, Богом клянусь, я отошлю тебя в Хэтфилд, и если понадобится — связанным по рукам и ногам.
        — Хорошо, хозяин.
        Перегрин цапнул последний ломтик оленины и запихнул его в рот.
        — Скажи мне одно,  — промямлил он, жуя,  — только одно, и ничего больше.
        — Ну?
        — Скажи, что не собираешься снова свалиться в реку. Потому что Темза зимой иногда замерзает и спасать тебя будет нелегко…
        Перегрин расхохотался, ловко увернувшись от моей карающей руки. Смех у него был замечательный, настоящий мальчишеский смех. Впервые с тех пор, как мы покинули Хэтфилд, я вдруг обнаружил, что улыбаюсь.
        — Ты невозможен,  — сказал я.  — Поехали. Нужно попасть в город до темноты.
        Мы продолжили путь. Людей на дороге было раз-два и обчелся; мы обогнали лишь одинокого крестьянина да компанию торговцев, толкавших тележки с товаром. Они брели, понурив головы, и настороженно ответили на наше приветствие. Вскоре, однако, заснеженные поля Хартфордшира сменились небольшими скоплениями хижин и деревушками — верный знак приближения к Лондону. На дороге стало более людно; все торопились добраться до города до сигнала к гашению огней. Когда мы проезжали мимо крохотной каменной церквушки, где вовсю звонили колокола, я разглядел на шпиле распятие, криво, кое-как закрепленное известкой на прежнем месте. Женщины в наброшенных на голову платках цепко держали за руки дрожащих от холода детишек, поспешая на призывный звон церковных колоколов.
        Перегрин во все глаза наблюдал эту сцену. Я искоса глянул на него:
        — Ты исповедуешь старую веру?
        — Я никогда особо не интересовался религией,  — пожал он плечами.  — И Господь, я думаю, тоже.
        Меня поразило, как метко Перегрин, сам того не желая, выразил мое собственное мнение. Я тоже часто гадал, чем одна вера лучше другой, если помнить, сколько было пролито из-за них крови; однако предпочитал держать эти мысли при себе, поскольку вслух рассуждать о религии всегда было небезопасно.
        Спустились сумерки, снег пошел гуще, усилился ветер. Шафран нетерпеливо фыркнул, и я похлопал его по шее. Я и сам устал, не говоря уж о том, что замерз. Руки в перчатках точно пристыли к поводьям, натертые о седло бедра и ягодицы ныли. Воображение рисовало обратную дорогу в Хэтфилд, где Кейт, должно быть, уже зажигает свечи, накрывая стол к ужину…
        — А вот и Криплгейт,  — прервал мои размышления Перегрин.  — Отсюда можно будет выбраться на Стрэнд и доехать прямиком до дворца.
        Я встряхнулся, возвращаясь к действительности, и мы принялись пробираться вперед в потоке людей, которые, теснясь и толкаясь, спешили попасть в город, прежде чем закроют на ночь городские ворота. Платя пошлину, я живо припомнил, как приехал в Лондон впервые. Тогда, с трепетом глазея на громадные стены и дальний изгиб Темзы, я понятия не имел, какое приключение ждет меня впереди. И сейчас, точно так же, как тогда, я холодел, замирая от неизвестности.
        Повсюду здесь были люди: одни запирали лавки и, покончив с подвернувшимися в последнюю минуту делами, спешили по домам; другие, с нетерпением ожидая ночи, распахивали настежь двери чадных трактиров и шумных таверн. Уже рыскали в переулках потемнее потрепанные шлюхи с вызывающе размалеванными лицами, обходя стороной вездесущих попрошаек, грабителей и пронырливых карманников. Тощие собаки шныряли под ногами прохожих, копаясь в сточных канавах, по которым городские отходы стекали в реку. Бревенчатые дома высились, упираясь друг в друга, и верхние этажи смыкались в подобие зловонной галереи, откуда лондонцы опорожняли прямо на улицу ночные горшки, обдавая неаппетитным дождем опрометчивых прохожих.
        Вначале я не увидел особых изменений. Лондон казался таким же грязным и непредсказуемым, как в последние дни правления покойного короля Эдуарда. Однако пока мы пробирались к Кинг-стрит и дворцу, я стал замечать корявые надписи на стенах домов: «Смерть папистам!» и «Испанцы, убирайтесь вон!». Там и сям на мостовой валялись листовки, истоптанные до полной нечитаемости, но, вне сомнения, гласившие то же. Все походило на то, что лондонцы не в восторге от прибытия посольства Габсбургов.
        Впереди возник Уайтхолл. Мы въехали во внутренний двор и спешились. Недовольные чиновники семенили мимо, плотно закутавшись в плащи и надвинув шапки на самые глаза. На нас никто не обращал внимания. Снег повалил гуще, укрывая плиты двора. Шафран зацокал копытами.
        — Коней нужно поставить в конюшню и накормить,  — сказал я.
        Перегрин забрал обе пары поводьев. Я выдал ему две золотые монеты из кошелька, присланного Сесилом. В скупости его не обвинишь. Денег у меня было достаточно, чтобы устроиться со всеми удобствами, конечно, если здесь не задерживаться.
        — Постой!  — Я ухватил Перегрина за запястье.  — Как ты меня найдешь?
        Мальчишка презрительно фыркнул:
        — Я ведь жил здесь, забыл? И уж будь уверен, в королевских покоях тебя не разместят.
        — Ладно, только не мешкай. Позаботишься о конях — и сразу ко мне.
        — Слушаюсь, хозяин!
        Перегрин дурашливо взмахнул рукой, изображая примерный поклон, и повел коней прочь.
        Вскинув дорожную сумку на плечо, я направился к ближайшему входу. Трое часовых с алебардами, закутанные по самые носы в плащи, преградили мне путь. Только после того, как я в очередной раз повторил, что хочу встретиться с лордом Рочестером, один из стражников соизволил пренебрежительно хмыкнуть:
        — Ревизором ее величества? И зачем бы это неотесанной деревенщине понадобилось видеть такую важную персону?
        — Скажите ему, будьте добры, что приехал мастер Бичем,  — устало попросил я, надеясь, что Рочестер вспомнит мое вымышленное имя.
        Я остался ждать, дрожа от холода, под колоннами. Прошел, казалось, не один час, прежде чем я услышал громыхающий возглас:
        — Да чтоб мне лишиться жезла, если это не тот самый мастер Бичем, который спас всех нас от погибели!
        Я обернулся — и узрел перед собой расплывшегося в улыбке лорда Рочестера.
        В последний раз я видел его в Норфолке, размещавшем войска сторонников Марии, когда она готовилась сразиться с Нортумберлендом за английский трон. Тогда Рочестер был лишь плотно сложен, но сейчас заметно располнел; камзол из дорогого темно-красного бархата трещал на нем по всем швам, с мясистых плеч свисала тяжелая золотая цепь — знак высокой должности, обвисшие щеки покрывал багровый румянец, а дыхание отдавало жареным мясом и подогретым вином.
        Рочестер потряс мою руку:
        — Мастер Бичем! Кто бы мог подумать! Вот уж не предполагал снова увидеть вас! Посетив нас во Фрамлингеме, вы исчезли бесследно, точно призрак.
        — Сожалею, что так вышло, сэр,  — сдавленно улыбнулся я.  — Меня призвали срочные дела.
        Рочестер хохотнул:
        — Еще бы, когда все приспешники Нортумберленда разбежались в поисках укрытия, едва голова герцога покатилась с плеч! Ну да неважно. Вы здесь, и я этому очень рад, как, безусловно, будет рада и ее величество.
        С этими словами он провел меня мимо часовых во дворец. Мы шли по увешанному гобеленами коридору, и мои закоченевшие руки и ноги ныли, постепенно отогреваясь в тепле.
        — Сколько же прошло времени? Пять месяцев? Шесть? Столько событий произошло с тех пор! Вы, быть может, этого и не знаете,  — Рочестер искоса глянул на меня,  — но ее величество завоевала сердца всей страны. Это новая Англия, мистер Бичем, воистину новая Англия! Ох, до чего же она обрадуется, когда вас увидит! Обрадуется и вздохнет с облегчением. Она все гадала, что же с вами приключилось.
        Эти слова меня ободрили. Было необходимо, чтобы королева встретила меня с радостью и приязнью.
        Рочестер вдруг резко остановился:
        — Только лучше не заговаривайте при ней о тех былых делах. Ее величество, вне сомнения, отблагодарит вас за услуги, но… кхм,  — он неловко кашлянул,  — думаю, не стоит ей обо всем этом напоминать. Она предпочла бы забыть, что едва не сотворили с ней Нортумберленд и его сыновья.
        — Безусловно, я понимаю, что не стоит болтать лишнего.
        — Уж кому, как не вам, это понимать! Так вы, стало быть, явились сюда в поисках работы? Смею утверждать, что вы ее найдете. Ее величество всегда нуждается в способных людях, а вы чрезвычайно способный человек.
        Я мог лишь надеяться, что Мария сочтет так же. Расспрашивать о Елизавете я не посмел. И все же был один друг, о котором я давно уже ничего не знал, но хотел бы узнать.
        — А Барнаби Фицпатрик здесь?
        Рочестер помолчал, сдвинув брови, и вновь расплылся в улыбке:
        — А, вы, верно, имеете в виду компаньона нашего покойного короля! Нет, он в Ирландии. Ее величество подтвердила его права на баронство Оссори. Он уехал пару месяцев назад.
        Я ничего не сказал на это, припомнив, что Барнаби страшился восшествия Марии, рьяной католички, на престол. Судя по всему, он нашел способ устроиться подальше от ее владычества.
        Мы вошли в галерею. В дальнем конце ее виднелись громадные двойные двери, осененные резным сводчатым проемом. Я уловил краем уха отдаленные звуки музыки, и сердце мое забилось чаще. За дверями находился огромный зал, Рочестер, однако, повел меня совсем не туда. Мы свернули в другую галерею, гораздо темнее первой, прошли узким коридором и начали подниматься по скрепленной скобами лестнице.
        Рочестер пыхтел, расплачиваясь за избыточную дородность.
        — Я поместил вас в комнате поменьше, из тех, что на втором этаже. Мы принимаем посольство Габсбургов, и здесь сейчас тесновато. После как-нибудь подберем для вас жилье поприличней.
        Мы дошли до коридора с низким потолком. Справа и слева тянулись неброские двери. Я узнал и эту часть дворца: именно здесь жили Роберт Дадли и его братья, когда власть в стране была в руках их отца. Странно было вновь оказаться здесь, уже свободным человеком на службе у принцессы, когда всего лишь несколько месяцев назад я был оруженосцем Дадли и почти не надеялся изменить свою участь.
        — Вы взяли с собой слуг?  — спросил Рочестер, перебирая ключи, подвешенные на железном кольце, которое он, словно фокусник, извлек из кармана своих обширных штанов.
        — Да, оруженосца. Он отправился разместить в конюшне наших лошадей.
        — Что ж, отлично. В этой комнате как раз хватит места и для вас, и для вашего оруженосца.
        С этими словами Рочестер повернул ключ в замке, и я напрягся. Неужели он и впрямь привел меня в ту самую комнату? С первого же взгляда стало ясно, что это не так. Хотя комната имела некоторое сходство с тем захламленным свинарником, в котором проживал выводок Дадли, она была гораздо меньше. Простая, без изысков кровать занимала ее почти целиком, на полу лежал камышовый коврик, стоял колченогий стул и потрепанный сундук, на котором красовались оловянный кувшин, кривой подсвечник и два деревянных кубка. Отхожее место заменялось ведром в углу. Неказистое, забранное толстым стеклом оконце, располагавшееся высоко в стене, наверняка пропускало немного дневного света. Светильники, заправленные жиром, источали тусклый свет.
        — Роскошным это жилье не назовешь, но по крайней мере здесь чисто,  — сказал Рочестер,  — и не так сыро, как в комнатах нижнего этажа. В такое время года там запросто можно подхватить лихорадку.
        — Комната как раз по мне,  — объявил я, положив сумку на пол.  — Я предпочитаю жить скромно.
        — Да уж, скромности здесь хоть отбавляй. Вы, верно, голодны. В кухне найдутся остатки сегодняшнего ужина. Можете сходить за едой или послать оруженосца. Я позабочусь, чтоб его известили. Конюшни тоже переполнены, и ему, вполне вероятно, придется попотеть, чтобы заполучить свободные стойла. Испанцы привезли с собой лошадей.  — Рочестер закатил глаза.  — Нет, вы только подумайте! Лошадей! Везли их на кораблях из самой Испании, как будто у нас тут не на чем ездить верхом.
        — Говорят, некоторые испанские породы считаются лучшими в мире,  — заметил я.
        У меня не было ни малейшего желания ввязываться в нападки на иноземцев, хотя я счел примечательным, что Рочестер назвал делегацию Габсбургов «испанцами». Вспомнив надписи, виденные по пути сюда, я прибавил:
        — Народ, кажется, не слишком доволен их визитом. Я заметил в городе листовки.
        — Да, это все подмастерья. Их рук дело.  — Рочестер покачал головой.  — Наглые щенки. Им бы стоило вести себя потише, не то ее величество за дерзость отправит их прямиком на флот.
        Лицо его помрачнело.
        — Не так давно при дворе произошел прискорбный случай. Кто-то бросил в часовню королевы дохлого пса.  — Рочестер поморщился.  — Бедному животному выбрили тонзуру, как у священника, и привязали на шею записку, в которой призывали перебить всех католиков. После этой истории королева приказала ужесточить комендантский час. Подмастерья все так же развешивают листовки, но у них хватает ума проделывать это поздно ночью, чтобы избежать встречи с нашими патрулями. Если кого-то поймают за руку, ему отсекут кисть.
        Я задумался над этими словами. Антииспанские настроения явно выражались куда более открыто, чем полагал Сесил. Я решил, что не будет рискованно задать один вопрос. Все равно, судя по тому, как взбудоражены лондонцы, этот слух уже не тайна.
        — Я слыхал, что ее величество помышляет взять в супруги Филиппа Испанского. Могут ли выступления, о которых вы говорите, быть связаны с этим известием?
        Лицо Рочестера на миг окаменело.
        — Филиппа Испанского?  — фыркнул он.  — Да где вы такое услышали? Я бы на вашем месте не стал верить слухам. В нынешнее время они рождаются по десять на дню.  — Рочестер одернул камзол.  — Что ж, ладно, оставлю вас отдыхать. Я извещу ее величество и дам вам знать, как только у нее найдется время принять вас.
        Я учтиво склонил голову:
        — Чрезвычайно обязан вам за доброту.
        — Ах, оставьте! Я ведь уже сказал, что весьма рад вашему приезду.
        С этими словами он вышел, захлопнув за собой дверь. В наступившей тишине я подошел к сундуку и положил ладонь на кувшин.
        Он был горячий на ощупь. Подняв крышку, я обнаружил, что кувшин полон до краев нагретым вином.
        У меня возникло отчетливое ощущение, что Рочестер меня ждал.
        Выпив полкувшина, я рухнул на жесткую постель. Несмотря на колючий матрас и отчаянные попытки не спать, я очень скоро погрузился в сон. Пробудившись несколько часов спустя, я обнаружил, что во рту пересохло, а в комнате так темно, что не разглядеть собственных рук, даже если поднести их к самому носу. Пытаясь хоть что-то разобрать в темноте, я внезапно осознал, что не один. Что-то теплое и живое привалилось к ногам.
        Я протянул руку. Жаркий язык облизал мои пальцы, и мягкая морда ткнулась в ладонь,  — похоже, это был Уриан, любимая гончая принцессы, которую она взяла с собой из Хэтфилда. Я высвободил ногу из-под грубого одеяла и легонько ткнул Перегрина, который, как я и подозревал, свернулся, закутавшись в плащ, на камышовом коврике.
        — Ты же там застудишься до смерти! И что-то ты слишком долго сюда добирался.
        — Зато я нашел Уриана!  — воскликнул он.  — А еще свел дружбу с конюшенным мальчиком, и он рассказал, что принцесса по утрам катается верхом со своим другом. Я и не знал, что у нее здесь есть друзья.
        Сон как рукой сняло.
        — Я тоже. Твой приятель назвал его имя?
        — Эдвард Кортни, граф Девон. Вроде бы они с принцессой в родстве.
        — Что-нибудь еще он сказал?
        Помня, что Сесил говорил насчет Кортни, я едва сдерживал побуждение немедля засыпать Перегрина вопросами. Я заставил себя дышать глубоко и мерно, будто вновь засыпаю, и лишь затем пробормотал себе под нос:
        — Она заметит пропажу пса.
        — В том-то и соль. Уриан пойдет только за кем-то из своих.
        Я улыбнулся, закинув руки за голову. Любимец Елизаветы устроился у меня в ногах. Дыхание Перегрина стало ровным и глубоким. Мальчишка способен был уснуть где угодно.
        Итак, я получил подтверждение: Елизавета дружна с Кортни, что бы эта дружба ни означала, а поскольку на них обоих охотится Ренар, эта весть не сулит ничего хорошего. Потом я подумал о дохлом псе, которого зашвырнули в часовню королевы, о привязанной к его шее листовке с угрозами католикам…
        На какой погибельный путь ступила Елизавета?
        Уайтхолл
        Глава 4
        Я проснулся затемно. Пока я торопливо ополаскивал лицо в тазу, перед тем проломив тонкий лед, Перегрин вскочил, объявил, что будет мне прислуживать, и, встрепанный со сна, с кувшином под мышкой двинулся неверным шагом набрать свежей воды.
        Потом я встал обеими ногами в погнутый таз, и Перегрин полил меня, накренив кувшин над моей головой. Вода оказалась такая холодная, что я, обмываясь, едва мог шевелить руками.
        — Добудь нам жаровню или грелку с углями, что угодно, лишь бы давало тепло!  — приказал я, стуча зубами.  — Если так умываться каждое утро, можно и замерзнуть до смерти!
        — Слушаюсь, хозяин!  — отозвался Перегрин.
        Я попытался хлестнуть его штанами, но он успел отскочить. Еще никогда в жизни я не одевался быстрее, невзирая даже на то, что еще не обсох. Когда я сунул за голенище сапога кинжал, Уриан заскулил и стал скрестись в дверь.
        — Его нужно вывести во двор,  — заметил Перегрин.
        Мальчишка явно не намеревался повторять мои умывальные подвиги, хотя спал не раздеваясь и вид у него был крайне неприглядный.
        — Прекрасно,  — отозвался я,  — вот ты и выведешь. Заодно, раз уж взялся за дела, проверь, как там поживают наши кони. Они должны стоять в тепле и быть накормлены. Я постараюсь прийти в конюшню при первой же возможности. Хочу глянуть на этого Кортни. Кстати, если увидишь ее высочество, постарайся задержать ее, но смотри, чтобы никто другой не сообразил, что вы знаете друг друга.
        — Бьюсь об заклад, ее высочество будет просто счастлива,  — колко заметил Перегрин и, пристегнув поводок к красному кожаному ошейнику Уриана, ушел.
        Я задвинул свою шпагу в ножнах под кровать: ходить с оружием, во всяком случае открыто, при дворе было запрещено. Затем я огляделся, прикидывая, куда можно спрятать сумку. Там не было ничего, что могло бы вызвать подозрения против меня, если не считать книжки, которую мы с Сесилом уговорились в случае нужды использовать для шифрованных писем. Я бы предпочел не оставлять ее на виду. Ни одной расшатанной половицы, которую можно было бы приподнять, в комнате не нашлось. В конце концов я решил затолкать сумку в сундук, и тут в дверь постучали. На пороге стоял Рочестер и ухмылялся, крайне довольный собой.
        — Доброго вам утра, мастер Бичем! Хорошо спалось?  — Он сделал паузу, окинув меня испытующим взглядом.  — Ну как, готовы?
        — Готов?  — эхом отозвался я.
        — Ну да. Ее величество согласилась принять вас нынче утром. Верней говоря, она на этом настаивает.

* * *
        За окнами галереи падал снег, превращая постройки внутреннего двора в драгоценные, отороченные белым мехом шкатулки. Во дворце, вопреки обилию ковров и гобеленов, гуляли вездесущие сквозняки. Пронизанный бесчисленными галереями и переходами, изобилующий просторными, обитыми тканью нишами, которые отражали стремление хозяев к роскоши, а не к надежности и прочности жилища, Уайтхолл до сих пор оставался незавершенным. Это гигантское сооружение возводили годами, и его бесчисленные вычурные залы, частные покои, комнаты слуг и чиновничьи кабинеты мирно существовали бок о бок с парусиной и строительными лесами, которые до сих пор стояли у недостроенных стен, с зияющими щелями в известке, сквозь которые свободно задувал ветер.
        Ноги мои совершенно окоченели в сапогах к тому времени, когда мы наконец дошли до галереи, увешанной потемневшими от копоти картинами. Стражники расступились, пропуская меня в мир, которого я никогда не видел прежде,  — в анфилады комнат, где стены были обшиты панелями, комнат с роскошными драпировками, золотой и серебряной посудой, канделябрами и резными креслами, такими огромными, что в них можно было спать. На коврах, устилавших полы, были щедро рассыпаны сухая лаванда и розмарин, и при каждом нашем шаге под ногами хрустели лепестки и веточки, источая пьянящий аромат. Во всех каминах, утопленных в стену, горели яблоневые дрова, прогревая воздух до летнего зноя. Было так жарко, что я вдруг почувствовал, как под тесным новым камзолом заструился пот. Мне припомнились рассуждения Кейт о влиянии погоды на жидкости тела, и я подумал, что такой резкий переход от холода к теплу — верный способ захворать.
        Я снял шапку. Когда я утер пот со лба, до нас донесся взрыв женского смеха. Рочестер указал на кисейную, шитую серебром занавеску, которая прикрывала арочный проход, украшенный по притолоке гирляндой неистово веселящихся алебастровых херувимов. На лице Рочестера появилась фривольная ухмылка:
        — Ты, конечно, будешь там, как лиса в курятнике, ну да такому юнцу капелька женского внимания не повредит.
        Я усмехнулся в ответ, оправляя камзол. Из комнаты, которая скрывалась за занавеской, донесся громкий и явно недовольный голос королевы:
        — Мистрис Дормер, немедля прекратите этот адский хохот! Из-за него я и собственных мыслей не могу расслышать. Так что же, подходит этот венец или нет? У нас, знаете ли, и других забот хватает.
        Под новые раскаты визгливого смеха я ступил в арочный проем.
        Комната, в которой я оказался, была большая, с двумя окнами во всю стену, выходившими на заснеженный парк. Здесь царил неописуемый беспорядок, повсюду — на столах, креслах, буфетах и даже кое-где на полу — были разбросаны ткани разных цветов. Стайка собачек с черными или бурыми пятнами, все как одна с косматыми ушами и в нарядных, усаженных драгоценными камнями ошейниках, при виде меня разразилась пронзительным лаем. Одна самая отважная и почти целиком черная собачонка подскочила ко мне и под безудержный женский смех вцепилась в носок сапога. Хрупкая белокурая девушка в платье из серебристого атласа бросилась в погоню, сгребла безобразницу в охапку и смущенно глянула на меня. У нее были огромные серо-голубые глаза и нежное личико, тронутое девическим румянцем. На вид ей никак не могло быть больше семнадцати.
        — Прошу прощения,  — проговорила она с придыханием, и я узнал голос: именно эта девушка так заливисто хохотала.  — Мне подарили этого песика совсем недавно, и он, боюсь, еще не приучен к порядку. Он терпеть не может чужих.
        — Как его зовут?  — Я потянулся было погладить пса, устроившегося у нее на руках, но тот оскалил зубы и зарычал.
        — Черныш.  — Девушка одарила меня застенчивой улыбкой.  — А меня — Джейн Дормер.
        — Рад познакомиться с вами, мистрис Дормер.
        С этими словами я хотел было поклониться, но тут вперед выступила другая особа женского пола, чересчур худая, но тем не менее привлекательная, в которой я узнал леди Сьюзен Кларансье, фаворитку королевы. Леди Кларансье приветствовала меня улыбкой. Мы познакомились несколько месяцев назад в пору переворота, устроенного Нортумберлендом, когда я помог ей и Марии ускользнуть от Роберта Дадли и укрыться в стенах замка Фрамлингем.
        — Не думаю, что этот господин явился сюда, чтобы повидаться с тобой,  — промолвила она, обращаясь к Джейн Дормер.  — И если твой песик и впредь будет кидаться на всякого, кто ему незнаком, придется надеть на него намордник.
        Прочие дамы сдавленно захихикали. Лицо Джейн стало пунцовым. Еще раз застенчиво улыбнувшись мне, она вернулась на свое место. Хотя большинство женщин, с откровенным любопытством глазевших на меня, были мне совершенно незнакомы, я сразу заметил, что Елизаветы среди них нет. Затем я краем глаза уловил, что леди Кларансье сделала быстрый знак одной из дам и та поспешила прикрыть полотном большой портрет, стоявший в углу. Однако прежде я успел мельком разглядеть, что на холсте изображен белокурый мужчина с выдающимся подбородком и стройными ногами в белых чулках.
        — Мастер Бичем, я здесь.
        Я обернулся к стоявшей перед зеркалом королеве. Она смотрела на мое отражение, покачивая головой в уборе, напоминавшем тюрбан.
        — Для меня большая честь, ваше величество, что вы смогли принять меня так скоро,  — произнес я, отвешивая глубокий поклон.
        Королева поджала губы. Несколько минут она оглядывала меня с ног до головы и лишь затем раздвинула губы в сухой усмешке, приоткрыв потемневшие зубы.
        — Да, это и впрямь ты. Вначале я сомневалась.
        Мария Тюдор не была красавицей. Крохи привлекательности, которыми она обладала когда-то, истребили годы ожесточенной борьбы, и теперь она выглядела старше своих тридцати семи лет. Ее карие, близко посаженные глаза окружали морщины, а впалые щеки красноречиво говорили о том, что уже в этом возрасте она лишилась многих зубов. Из-за того что она была подслеповата, между редкими, едва видными бровями навечно пролегла глубокая напряженная морщина; кроме того, Мария была костлява и в жестком, усыпанном драгоценными камнями наряде выглядела угловатой, как ребенок. Недостаток красоты, впрочем, с лихвой восполняли царственное величие манер и великодушная щедрость, снискавшие Марии преданность тех, кто ей служил.
        — Кто-нибудь, да уберите же это!  — процедила она сквозь зубы, и леди Кларансье поспешила снять с нее тюрбан.
        Волосы королевы, прямые, золотисто-рыжеватые, щедро сдобренные сединой, упали ей на плечи. Мария со вздохом провела унизанной перстнями рукой по растрепанным прядям и лишь затем снова воззрилась на меня.
        — Что-то не так. По-моему, ты сильно изменился.
        — Может быть, дело в бородке, ваше величество?  — предположил я.
        — Нет, бородка у тебя была и раньше, правда не такая щегольская.
        Памятливость королевы застала меня врасплох. Чувствуя, что взгляды всех женщин в комнате устремлены на меня, я негромко проговорил:
        — Я отрастил волосы подлиннее, ваше величество, и прибавил в весе.
        Лицо Марии прояснилось.
        — Да, вот оно! Ты стал плотнее в теле!
        Она прямо-таки лучилась довольством оттого, что установила причину перемены во мне. Затем вдруг лицо ее потемнело, словно облачко набежало на солнце. Я почти слышал, как она размышляет: где же он обретался, если прибавил в весе? На чьей службе и под чьим кровом?
        Следующая реплика королевы была исполнена язвительности:
        — Возможно, мы узнали бы тебя сразу, если бы ты соизволил явиться ко двору не сегодня, а намного раньше. Помнится, мы еще из Фрамлингема высылали тебе приглашение, предлагая пост у нас на службе.
        — Да, ваше величество, и я нижайше прошу прощения за то, что откликнулся с таким неподобающим опозданием. Мне подумалось, что будет лучше какое-то время не появляться при дворе.  — Я понизил голос и шагнул к королеве, заметив, как она сделала судорожный вдох, впечатленная моим многозначительным тоном.  — Я опасался, что здесь могут оказаться те, кому не придется по вкусу, что я предал их доверие. Я с радостью вновь подверг бы себя опасности ради блага вашего величества, но не желал рисковать своей жизнью без малейшей на то необходимости.
        С минуту Мария молча глядела на меня, затем отступила на шажок, незаметно для прочих восстановив надлежащее расстояние между нами.
        — Мы понимаем тебя. И уверяем, что здесь тебе ничего не грозит. Мы не забыли, сколь бесценную услугу ты нам оказал.
        С этими словами королева протянула мне правую руку, украшенную монаршим кольцом. Наклонившись, чтобы прикоснуться губами к руке, я позволил себе незаметно перевести дыхание. Сесил оказался прав: Мария по-прежнему мне доверяла.
        Затем я услышал ее голос:
        — На будущее, однако, запомни: мы не любим, когда нашими приглашениями пренебрегают. Твой бывший хозяин дорого заплатил за урок.
        По спине у меня пробежал холодок. Я выпрямился. Мария хлопнула в ладоши, вызвав очередной приступ заливистого собачьего лая. Пока дамы рылись в грудах материи, королева обратилась ко мне:
        — Обсудим причину твоего визита. Рочестер сказал, что ты приехал в поисках работы.
        — Если мне будет позволено надеяться…  — пробормотал я.
        Леди Кларансье подала королеве отрез канареечно-желтого атласа. Я искоса глянул на диванчик у окна, где сидела, лаская своего песика, юная мистрис Дормер. Я подмигнул ей, и она залилась румянцем.
        Мария поднесла желтую ткань к подбородку:
        — Ну? Что скажешь?
        Я вздрогнул от неожиданности. Королева нетерпеливо притопнула ногой. Я перехватил взгляд леди Кларансье, в котором искрилось веселье. Неужели Мария предлагает мне пост при своем гардеробе?
        — Э-э… весьма ярко,  — беспомощно проговорил я.
        — Наконец, ваше величество, кто-то сказал правду,  — прозвучал резкий, но в то же время вкрадчивый голос, и вперед выступила женщина, подобной которой я не видел в жизни.
        Должно быть, она до сих пор сидела, скрытая от взгляда, в одной из оконных ниш, иначе я непременно заметил бы ее. Не смог бы не заметить: такую женщину невозможно упустить из виду. Она не была красавицей в общепринятом смысле этого слова. Фигура ее, несмотря на высокую грудь и округлые бедра, отличалась чрезмерной худобой, черты лица были хоть и правильными, но излишне резкими. Белоснежная кожа оттеняла выразительность глубоко посаженных глаз непривычного сине-фиолетового цвета, тонкий нос и широкие скулы придавали лицу смутное сходство с кошачьей мордочкой. Общее впечатление аристократической холодности смягчали губы — полные, влекущие головокружительным намеком на плотскую страсть, которая бурлит под этим безупречным покровом. Волосы цвета золотистых осенних листьев были убраны в сложную прическу под вышитой жемчугом шапочкой, выставляя на обозрение тонкие, выщипанные согласно моде брови. Когда она, плавно ступая, направилась к королеве, я отметил не только изящество движений, но и непривычный фасон наряда — короткие рукава-крылышки и жесткие треугольные юбки. Эта женщина следовала совсем иной
моде, нежели другие присутствовавшие здесь дамы.
        Мария застонала и разжала пальцы, уронив отрез желтого атласа к своим ногам.
        — Что же тогда?  — вопросила она.  — Мы уже столько времени потратили впустую, я больше видеть не могу все это.
        Она раздраженно обвела рукой комнату, заваленную тканями.
        Женщина с кошачьим лицом повернулась ко мне, и когда она заговорила, я уловил в ее голосе тень вызова.
        — Быть может, следует обратиться за советом к другу вашего величества? В конце концов, он ведь мужчина.
        Королева нахмурилась:
        — Не думаю, что мастер Бичем вправе…  — Она осеклась, когда я решительно направился к ближайшему столику, на котором лежали груды отрезов.
        Я внимательно осмотрел их, приподнял и отбросил несколько образцов и лишь затем остановился на лиловом бархате с золотой нитью.
        — Это,  — сказал я.
        Мария приняла у меня отрез бархата. Когда она поднесла ткань к лицу, все дамы дружно ахнули. Выбор, благодарение Богу, оказался идеальным: сочный пурпурно-лиловый цвет отвлекал внимание от увядшей кожи, но ярче оттенял подернутые сединой волосы. И неважно, что пурпур был к тому же традиционным цветом монархии. Если не знаешь, что предложить королеве, предлагай пурпур.
        — Похоже, все это время нам недоставало только одного — мужского взгляда.
        Женщина с кошачьим лицом рассмеялась восхитительным грудным смехом. И протянула мне руку:
        — С вашего позволения, я представлюсь сама. Мистрис Сибилла Дарриер.
        Я склонился к ее пальцам и уловил запах, который ни с чем невозможно было спутать.
        — Счастлив знакомству, миледи,  — проговорил я.  — Вы недавно были во Франции? От вас пахнет лилиями.
        Глаза Сибиллы расширились.
        — Мастер Бичем, ты, как всегда, проницателен,  — сказала Мария.  — Мистрис Дарриер и впрямь лишь недавно вернулась в Англию после долгих лет, проведенных за границей.
        Именно так я и подумал. Кроме необычного запаха, этим же объяснялся и наряд, не похожий на другие.
        — Она родом из Линкольншира,  — прибавила королева, повернувшись к зеркалу, чтобы оценить сочетание лилового бархата с цветом ее лица.  — Ты ведь, кажется, тоже родился в тех местах?
        Я оцепенел. Похоже, она не забыла ни единого слова из моих рассказов. За улыбкой я старался скрыть испуг:
        — Совершенно верно. Однако, как, вне сомнения, хорошо помнит ваше величество, я покинул родные края сразу после кончины родителей. Английская потливая горячка,  — пояснил я Сибилле, сопроводив скорбным кивком название смертельно опасной болезни, вспышками которой было отмечено правление Тюдоров.  — Я осиротел, когда был еще ребенком.
        — Это ужасно,  — пробормотала она.
        Если я и надеялся на ответную откровенность, то этой надежде не суждено было сбыться, однако в глазах Сибиллы блеснул, как мне показалось, живой интерес. Фальшивым именем когда-то снабдил меня Сесил, и с его же легкой руки я стал единственным уцелевшим отпрыском семьи, состоявшей с ним в деловых отношениях. Подлинный Дэниел Бичем был, как и вся его родня, давно мертв. Семейство принадлежало к мелкому дворянству и вряд ли когда-либо сталкивалось с высокопоставленными особами, к которым явно принадлежала Сибилла. Тем не менее осторожность не помешает. Мне совсем не хотелось, чтобы эта женщина увидела во мне земляка, хорошо знакомого с местами ее детства.
        И тут она негромко проговорила:
        — Я и сама покинула Линкольншир много лет назад. Я едва помню те края.
        По всей видимости, Сибиллу увезли из родного графства еще ребенком — сейчас ей было на вид двадцать с небольшим, лишь немного больше, чем мне. Я вздохнул с облегчением.
        — И как вам Англия после столь долгой разлуки?  — осведомился я.
        Женщина взглянула мне в глаза — пристально, по-кошачьи.
        — Пока не знаю. Я еще не освоилась.
        В этот миг из-за занавески донесся голос Рочестера:
        — Его превосходительство Симон Ренар просит аудиенции вашего величества!
        Сибилла напоследок вновь одарила меня загадочной усмешкой, сделала реверанс и вернулась к дамам. Когда она уселась рядом с мистрис Дормер, я заметил, что белокурая девушка теснее прижала к себе маленького спаниеля. Сибилла потрепала косматые уши песика. На нее он не зарычал.
        — А, дон Ренар!  — просияла Мария, когда в комнату вошел элегантный, одетый в черное человек.  — Неужели я опоздала на нашу условленную встречу?
        — Ваше величество!  — Посланник императора Карла V Симон Ренар поднес руку королевы к своим губам.  — Если вы не готовы принять меня, стало быть, я пришел слишком рано.
        Мария улыбнулась, а я улучил момент, чтобы как следует рассмотреть посла. Он держался с небрежностью искушенного чиновника, и все в нем — от идеально подстриженной бородки и начищенных туфель до безукоризненно сшитого камзола — выдавало человека, привыкшего вращаться в высших кругах власти. Ренар был среднего роста и непримечательной внешности, однако его небольшие карие глаза на умеренно приятном лице смотрели пугающе живо, и я заметил, как он окинул комнату пристальным, хотя и внешне абсолютно безразличным взглядом, не пропустив ни единого человека, в том числе и меня.
        Этот человек мог показаться беспечным, но на самом деле всегда оставался настороже.
        Мария состроила недовольную гримаску:
        — Я все утро перебираю образцы тканей и уже истратила на это немало времени. Я так хочу, когда настанет известный вам срок, выглядеть блистательно! Вот, что скажете об этом бархате?  — Она протянула Ренару лиловый отрез.  — Мастер Бичем утверждает, что этот цвет мне к лицу, и мои дамы как будто с ним согласны… но понравится ли он его высочеству?
        Ренар, едва бросив взгляд на бархат, при последних словах оцепенел. Мария, кажется, совершенно не сознавала, что произнесла это вслух, но, когда взгляд полуприкрытых веками глаз посланника впился в меня, я сразу понял, в чем дело. Портрет в углу, столь поспешно прикрытый одной из дам, изображал Филиппа, сына императора Карла, и все эти хлопоты с будущим нарядом королевы тоже наверняка имели отношение к принцу. Неужели Мария подбирает цвет для свадебного платья?
        — Вашему величеству будет к лицу всякий цвет, однако этот, на мой вкус, излишне темен.  — Ренар расправил плечи.  — Говорите, его предложил вам этот… господин?
        Он повернулся ко мне.
        — Не уверен, что имею удовольствие быть с ним знакомым.
        Мария моргнула, явно разочарованная тем, что Ренар не одобрил мой выбор, а стало быть, ей придется вновь вернуться к утомительной возне с тканями. Почти не скрывая уныния, она проговорила:
        — Дон Ренар, это Дэниел Бичем. Помните, я вам рассказывала о нем? Именно его Сесил послал ко мне предостеречь о замыслах Роберта Дадли. Благодаря этому сообщению я сумела бежать в замок Фрамлингем, собрать армию и победить Нортумберленда.
        Ренар заученно улыбнулся, но глаза его оставались холодны.
        — Да, верно. Стало быть, это и есть таинственный мастер Бичем. Насколько я понимаю, ты подверг себя немалому риску, дабы помочь ее величеству в час нужды.  — Он сделал паузу.  — Ты по-прежнему служишь секретарю Сесилу?
        Выразительный взгляд Марии яснее слов говорил, что она жаждет услышать ответ не меньше Ренара.
        — Я покинул службу некоторое время назад,  — пожал я плечами с безразличным видом.  — При нынешних стесненных обстоятельствах Сесил больше не может позволить себе оплачивать мои услуги.
        — Понимаю.  — Ренар все так же сверлил меня взглядом.  — И каковы же были эти… услуги?
        Я помолчал, искоса глядя на королеву. Насколько я мог понять, все, что произошло тогда между нами, до сих пор не подлежало разглашению. Я представления не имел, что именно она рассказала Ренару.
        — Если ее величество позволит, я охотно посвящу вас в детали,  — сказал я.  — Хотя, боюсь, некоторым из здесь присутствующих такой разговор покажется скучным.
        — Сомневаюсь,  — резко ответил Ренар, но Мария лишь хохотнула.
        — Ну же, дон Ренар,  — укоризненно проговорила она,  — не все, кого мы знали в прошлом, непременно должны оказаться врагами. Да, мастер Бичем служил секретарю герцога, но точно так же служили ему многие другие, и они, должна заметить, проявили себя гораздо менее честными. Я уже заверила мастера Бичема, что он здесь желанный гость.
        Она помолчала, сдвинув брови.
        — Возможно, мы могли бы подыскать для него место среди ваших служащих. Вы, как никто другой, способны оценить по достоинству его дарования.
        Усмешка на губах Ренара растаяла бесследно. Случай был чересчур подходящий, чтобы его упускать.
        — Ваше превосходительство,  — вкрадчиво проговорил я,  — мне не раз доводилось работать на многих значительных особ, а кроме того, я владею несколькими языками, в том числе испанским.
        Что было правдой, во всяком случае отчасти. Я мог лишь надеяться, что он не станет проверять мои познания.
        — Вот как?  — ледяным тоном осведомился посланник.  — Как бы впечатляюще это ни звучало, я вынужден с сожалением сообщить, что еще один английский секретарь мне пока не нужен.
        Еще бы, подумал я. Секретари, особенно английские, склонны сплетничать, а Ренару это ни к чему, поскольку может породить новые слухи о его стараниях устроить помолвку Марии с Филиппом.
        — Прошу прощения вашего превосходительства, но я не ищу места клерка. В отличие от большинства людей я предпочитаю работать не в помещении, а на свежем воздухе. Возможно, мы могли бы прийти к соглашению.
        Глаза Ренара сузились. Он явно не ожидал, что я стану так дерзко добиваться своего.
        — Безусловно,  — подхватила Мария.  — Кроме того, я многим обязана этому человеку и желаю его вознаградить.
        Ренар превосходно понял этот намек. Сам он явно предпочел бы отправить меня чистить отхожие места, но перечить королеве не мог.
        — Всегда к услугам вашего величества,  — проговорил он, учтиво склонив голову.
        — Прекрасно. Предоставляю вам уладить это дело наилучшим образом.  — Мария подала знак своим дамам.  — Теперь мне нужно переодеться к заседанию совета. Дон Ренар, подождите меня. Нам нужно будет прежде кое-что обсудить. Мастер Бичем…
        Я поклонился.
        — …рада была повидаться. Надеюсь, нам еще выпадет случай встретиться. Дайте мне знать, как устроитесь на новой должности.
        Не дожидаясь моего ответа, она величаво направилась к дальнему дверному проему. Дамы поспешили следом вместе со стайкой заливисто лающих собачек.
        И я вдруг оказался один на один с посланником.
        — Похоже, ты куда более одарен, нежели я ожидал,  — заметил Ренар.
        — И я счастлив буду применить свои способности на службе вашему превосходительству,  — отозвался я.
        — Об этом мы еще поговорим. Скажем, завтра, около девяти?
        Эти слова были меньше всего похожи на учтивое предложение. Я кивнул в знак подтверждения, и тут он, резко шагнув вперед, схватил меня за руку. У него оказалась неожиданно сильная хватка, присущая скорей любителю физических упражнений, нежели чиновнику, привычному к перу и бумаге.
        — Впрочем, в этом нет нужды,  — проговорил он.  — Мы ведь оба простые смертные, готовые честно служить своим господам.
        Я отступил на шаг. В сердечных словах Ренара не было ни капли сердечности. Его вынудили уступить, и ему это пришлось не по вкусу. Впрочем, я достиг своей цели. Я получил возможность внедриться в его окружение и расстроить его замыслы.
        — Рочестер укажет тебе, куда прийти,  — добавил Ренар, отходя к королевскому буфету и наливая себе из литого серебряного кувшина.
        Мне он выпить не предложил. Это был невысказанный знак удалиться. Я повернулся, чтобы уйти, и тут услышал:
        — Мастер Бичем!
        Я оглянулся: в проеме, который вел в частные покои королевы, стояла Сибилла, держа в руке сложенный лист бумаги.
        — Сегодня вечером ее величество устраивает пир в честь делегации Габсбургов и надеется, что вы присоединитесь к нам.
        С этими словами она вручила мне бумагу, на которой стояла королевская печать.
        — Это приглашение за подписью ее величества обеспечит вам место на пиру,  — пояснила она.
        Я взял приглашение — и ощутил мимолетное прикосновение ее пальцев.
        Ренар шумно втянул воздух сквозь зубы.
        — До вечера,  — негромко проговорила Сибилла и ушла.
        Я не сознавал, что так и остался стоять, глядя на проем, в котором она скрылась,  — пока не прозвучал ледяной голос посланника:
        — Может, ты подыскиваешь себе не только работу, но и жену благородного происхождения?
        Я обернулся к Ренару:
        — Увы, пока что я не могу позволить себе такую роскошь. Однако если мои обстоятельства изменятся…
        Я намеренно не договорил и был вознагражден: его глаза, в упор смотревшие на меня поверх кубка, потемнели от ярости.
        — Советую вести поиски в другом месте,  — процедил он.  — Мистрис Дарриер уже сговорена.
        Выходя из комнаты, я не видел лица Ренара, но чувствовал, как его взгляд впивается мне между лопаток, словно острие приставленного к спине кинжала.
        Я вполне понял его предостережение.
        Глава 5
        Рочестер объяснил, как пройти к канцелярии Ренара сквозь череду коридоров и поворотов, в которой я немудрено было запутаться, а заодно рассыпался в безудержных поздравлениях.
        — Отличный ход, мастер Бичем! Дон Ренар превосходный хозяин, честный и преданный интересам ее величества. Лучшего места при дворе вам не найти.  — Он подмигнул.  — Во всяком случае, для того, чтобы недурно заработать. Говорят, у этих габсбургских чиновников кошельки битком набиты золотыми дукатами.
        Позабавленный этой речью, я вновь поблагодарил Рочестера за доброту и поднялся по лестнице в увешанную картинами галерею. Глядя в сводчатые ниши окон, я обнаружил, что снегопад прекратился. Блеклое солнце кое-как пробивалось сквозь белесую зимнюю пелену, проливая тусклый свет на постройки внутреннего двора.
        Я размышлял над тем, что успел узнать до сих пор. Я видел портрет Филиппа Испанского в личных покоях Марии — верный знак того, что она всерьез обдумывает предложение о помолвке с Габсбургом, если уже не приняла его. Отсутствие Елизаветы в покоях королевы было не менее красноречиво и говорило о том, что между сестрами пробежала черная кошка. Елизавета каждое утро катается верхом с Кортни; если он поддерживает оппозицию Габсбургам, возможно ли, что Елизавета использует эту дружбу, дабы намекнуть на свое собственное недовольство грядущим браком королевы с испанским принцем? Такой ход был в ее духе. Не сказав формально ни единого слова, по сути, она недвусмысленно выразила свою позицию.
        Мысли мои вернулись к Ренару. У него не было ни малейшей причины доверять мне, чужаку, который прибыл ко двору, не имея за душой никаких рекомендаций, кроме былой заслуги перед королевой. Я усугубил его подозрения, показав свое влияние на Марию и вынудив его предложить мне место. Что ожидает меня на завтрашней встрече?
        Думал я и о Сибилле — англичанке, которая выросла за границей, только что вернулась в Англию и, по словам Ренара, была «сговорена». Не имея большого опыта в сердечных делах, я все же способен был распознать ревность, а посол, судя по его тону, терзался именно этим чувством. И однако же Сибилла намеренно флиртовала со мной, причем проделывала это в его присутствии. Почему? Что связывает ее с Ренаром, если между ними вообще есть связь?
        Я ускорил шаг и, лишь добравшись до своей комнаты, осознал, насколько быстро шел: будто опасался, что меня вот-вот остановят. Я поневоле усмехнулся. Дня не прошло, а я уже получил аудиенцию у королевы и устроился на службу к Симону Ренару, человеку, который, по мнению Сесила, умышлял погубить Елизавету. Меня можно было поздравить. Впрочем, я прекрасно знал, как легко оплетают хищные щупальца двора неосторожную жертву и как просто здесь угодить в западню. Нужно следить за каждым своим шагом.
        Убедившись, что в комнате все в порядке и к моим вещам никто не прикасался, я набросил плащ и отважно двинулся в переплетения дворцового лабиринта. Если счастье от меня не отвернется, я сумею добраться до конюшен и лично поболтать с новым приятелем Перегрина. Я хотел побольше вызнать о Кортни и его отношениях с Елизаветой, однако едва успел пересечь четырехугольный двор и приблизиться к длинному, покрытому краской зданию конюшен, как оттуда выбежал разрумянившийся от холода Перегрин. Увидев меня, он резко затормозил.
        — Я видел ее!  — выпалил он.  — Она говорила со мной!
        Не было нужды спрашивать, кто такая «она».
        — Тихо!
        Я стиснул его плечо и огляделся: поблизости слонялись несколько конюхов.
        — Больше ни слова!  — предостерег я и зашагал прочь, увлекая Перегрина за собой во дворец.
        Едва закрыв за нами дверь комнаты, я развернулся к нему и потребовал:
        — Повтори дословно, что она сказала.
        — Ну… она явилась в конюшни после верховой прогулки. Я возился с Шафраном. У него обнаружилась ранка на лбу,  — верно, угодило вылетевшим из-под копыт камешком на дороге. Как бы то ни было, я смазывал эту ранку, когда вошла она вместе с каким-то вельможей. Они смеялись. Вельможа кликнул кого-нибудь принять коня, и я вызвался. Когда лорд — она обращалась к нему «милый кузен» — ушел, она заговорила со мной. Она была крайне недовольна. Сказала, что мы не должны были являться ко двору без ее дозволения.
        Я испытал безмерное облегчение. Да, это очень похоже на Елизавету.
        — Естественно, ничего другого она и не могла сказать, зато, по крайней мере, ей известно, что мы здесь. Что-нибудь еще она говорила?
        — Нет, потому что лорд ждал ее снаружи. Она сказала, что у нее голова разболелась от его бесконечной болтовни и она собирается поспать перед тем, как переодеться к пиру у королевы. Да, и еще велела, чтоб я позаботился об Уриане, раз уж украл его.
        То было послание для меня. Елизавета хотела дать понять, что будет сегодня вечером на пиру. «Милый кузен», с которым она каталась верхом, конечно же, Кортни. Я просто разминулся с ним. Приди я парой минут раньше — и, возможно, успел бы поближе присмотреться к человеку, чья дружба с Елизаветой меня уже не на шутку беспокоила.
        — Что ты можешь сказать об этом вельможе?  — спросил я.
        Перегрин презрительно фыркнул уголком рта:
        — Грубиян, как вся их порода. Когда я принял коня, он мне даже мелкой монетки не дал, хотя у конюшенных мальчиков только и дохода что чаевые. И еще глянул на меня так, точно я собираюсь что-то стянуть, когда ее высочество сказала, что хочет перемолвиться со мной словцом насчет своего пса.
        Меня кольнула тревога. Кортни недоверчив — недобрый знак.
        — Ты сделал все как надо,  — проговорил я вслух.  — Теперь она знает, что мы здесь, и не будет застигнута врасплох, увидев меня. Тем не менее я хочу, чтобы ты держался от Кортни подальше. Мне не нравится то, что я о нем слышал.
        Перегрин кивнул. Я подошел к сундуку, достал свой новый, с иголочки, камзол ярко-красного цвета и наплечную цепь, завернутую для сохранности в кусок холста. Когда я развернул лоскут, обнажив массивные золоченые звенья, Перегрин громко присвистнул:
        — Вот это штука! Пару золотых, верно, стоила, не меньше.
        — Не спеши восторгаться. Это подделка. Для тебя я тоже прихватил новый камзол и рукава.
        — Только не из бархата. И цепи к ним, бьюсь об заклад, не полагается.
        Я рассмеялся:
        — Хорошенький из тебя получается оруженосец!  — Я похлопал его по плечу.  — Поди вымойся как следует да не забудь про мыло. Нынче вечером, друг мой, будем пировать при дворе.
        Я нарочно не стал следить за его мытьем и целиком погрузился в собственные хлопоты, пока не услышал за спиной досадливый вздох. Перегрин, уже в новом наряде, неловко застыл посреди комнаты; его непокорные кудри, смазанные маслом, влажными завитками ниспадали на плечи. Зеленый шерстяной камзол подчеркивал изумрудный оттенок его глаз.
        — Ты отмылся на славу,  — заметил я.
        — Все тело чешется, как будто у меня блохи,  — скривился Перегрин.
        — Так ведь ты все утро провел в конюшне.
        С этими словами я повернулся к маленькому ручному зеркалу, которое еще прежде установил на табурете. Закрепив на плечах массивную цепь, я вспомнил об оружии. Я пристраивал за голенищем кинжал, когда Перегрин вдруг спросил:
        — Нам тоже грозит опасность?
        С ответом я не торопился.
        — Если бы ты просто объяснил, что происходит, я бы мог…
        Я предостерегающе вскинул руку.
        — Ты обещал, помнишь? Никаких вопросов.  — И добавил уже мягче: — Мне просто нужно поговорить с ее высочеством. Вполне возможно, что мне понадобится твоя помощь.
        Лицо Перегрина просветлело, чего я, впрочем, и ожидал. Повернувшись к дорожной сумке, я достал перо, чернила и лист бумаги. Оторвав клочок, я быстро набросал пару слов.
        «Конюшни. Завтра в полдень».
        Больше ничего не посмел добавить — на тот случай, если записка попадет в чужие руки. Я сложил обрывок бумаги крохотным квадратиком, без труда помещавшимся в ладони, сунул его под камзол и лишь затем повернулся к Перегрину.
        — Хочешь, чтобы я его отнес?  — с нетерпением осведомился он.
        — Посмотрим,  — отозвался я.  — Вначале давай выясним, что уготовил нам нынешний вечер. Пойдем. Не хватало еще в первый же день при дворе опоздать на пир.

* * *
        Гулкий парадный зал был огромен и на диво хорошо прогрет благодаря двум громадным каминам каннского камня, поставляемого из Нормандии. В каминах жарко пылал благоуханный огонь. Обширный свод с выступающими ребрами каркаса был едва различим высоко над головой — его росписи заволакивала пелена дыма от множества золоченых канделябров и факелов в настенных гнездах.
        На черно-белом шахматном полу уже толпилось изрядное количество народа, и голоса сливались в неразборчивый гул, когда придворные неспешно, с кубками в руках прохаживались по залу, собирались в кружки и перешептывались, глазея на помост, где были расставлены накрытый бархатом стол и несколько мягких кресел. Я приметил, что многие придворные носят напоказ распятия, усыпанные драгоценными камнями, и медальоны с изображениями святых. Притом что в годы правления покойного короля подобное идолопоклонничество упразднилось, у лондонских златокузнецов, судя по всему, сейчас было работы хоть отбавляй. Разглядел я также державшуюся в стороне группу мрачных людей в высоких черных шляпах и коротких плащах — все сплошь бородатые, с недобрыми хищными глазами, на лицах ни единой улыбки. Я догадался, что это те самые испанцы из делегации Габсбургов.
        — Не отставай,  — бросил я Перегрину, покуда мы осторожно пробирались между слуг с подносами, разносивших вино.
        Нашей целью был ряд столов на козлах, установленных перед помостом. Некоторые ранние гости уже требовали, чтобы их провели на означенные в приглашениях места; дворецкие в ливреях составляли из них очередь. Я надеялся, что с моего места будет виден вход — чтобы не пропустить прибытия Елизаветы. Внимательно оглядев парадный зал, я убедился, что она еще не появилась.
        Пока мы с Перегрином томились в очереди, я вдруг почувствовал, что за мной следят. Ощущение было настолько сильным, что по спине явственно побежали мурашки. Я рывком обернулся, испытующе всматриваясь в толпу. Краем глаза я уловил промелькнувшее в павлиньей пестроте нарядов неуместное черное пятно, словно в резком движении взметнулся на долю секунды старый плащ. Крупная фигура по соседству с этим всплеском черноты пришла в движение и буквально растаяла в толпе придворных. Сколько я ни всматривался — даже привстал на цыпочки, чтобы видеть поверх людских голов,  — так и не удалось разобрать, что это за человек и откуда он взялся. И все же я твердо знал, что мне не померещилось: он был там, неподалеку от меня.
        Перегрин, стоявший рядом, негромко спросил:
        — Что такое?
        — Не знаю.
        Я попытался было протиснуться через толпу, но фигура в черном сгинула бесследно. Затем герольды возвестили появление королевы, и все, кто только ни был в зале, тут же принялись, толкая друг друга, продвигаться вперед. Сердитая реплика, брошенная в мой адрес, напомнила, что я задерживаю очередь. Я поспешил к столу, на который указал мне раздраженный дворецкий, чуть ли не вырвавший из моих рук приглашение. Место мое оказалось недалеко от помоста: достаточно близко, чтобы наблюдать за всем происходящим, не вызывая ни малейших подозрений.
        Перегрин оглядел один-единственный стул, предназначенный для меня.
        — А мне стоять, что ли?
        — Как любому оруженосцу. Будешь подавать мне салфетку и подливать в кубок.
        — Восхитительно. А ты будешь бросать мне огрызки жаркого, как собаке.
        — Ты сможешь поесть, как только…
        Я смолк, увидев, что к помосту направляется Симон Ренар, сопровождающий королеву. Мария облачилась в тяжелое бархатное платье цвета охры с отороченными мехом рукавами; волосы ее под чепцом были разделены на две части. В руках она сжимала бутоньерку из шелковых фиалок. Инкрустированное сапфирами распятие покачивалось над ее узким корсажем, когда она проходила мимо застывших в почтительном поклоне придворных. За королевой шли дамы из ее свиты. Джейн Дормер вела своего любимца Черныша на туго натянутом поводке. За ней следовала Сибилла Дарриер в платье из ярко-алого бархата, высокий воротничок платья был расшит гранатами, и камни вспыхивали отраженным светом канделябров и факелов.
        Дамы расселись за ближайшим столом. Несколько вельмож из габсбургской делегации присоединились к королеве на помосте, в том числе и Ренар, который сел через одно место от Марии. По левую руку королевы — на почетном месте — устроилась костлявая дама в старомодном наряде из узорчатого дамаста и остроконечном гейбле.[1 - Гейбл (тюдоровский чепец)  — в Англии женский головной убор первой трети XVI века.  — Здесь и далее примеч. перев.] Она обладала внушительных размеров носом и пронзительными, узкими, как щелочки, голубыми глазками. Соседом этой дамы с другой стороны оказался молодой красавец, броско разряженный в черно-белый атлас; его короткий, шитый по французской моде плащ был скреплен на одном плече изысканным галуном.
        — Это он!  — прошептал мне на ухо Перегрин.  — Тот самый «милый кузен»!
        Так я впервые увидел Эдварда Кортни, графа Девона. Мне подумалось, что он должен пользоваться успехом у дам: хорошо сложен, широк в плечах и в груди, с густыми золотисто-каштановыми волосами, того же цвета холеными усами и модной раздвоенной бородкой. Внешний вид Кортни оказался для меня полной неожиданностью: мне бы и в голову не пришло, что человек, столько лет проведший в Тауэре, может выглядеть таким цветущим и крепким; привлекательность его лица портила разве что капризная гримаса. Когда носатая дама, сидевшая рядом с ним, подняла кубок, чтобы в него налили вина, Кортни что-то сказал ей — явно остроту. Дама одарила его кислой улыбкой. Они, судя по всему, были знакомы, впрочем как и все при дворе, особенно на подобных сборищах. Даже совершенно чужие друг другу люди были не прочь изобразить близкое знакомство, если это могло обеспечить им некое преимущество.
        Слуги с подносами обходили нас, прилежно наполняя кубки выпивкой. Внезапно Ренар наклонился к королеве. Он что-то прошептал ей на ухо, и Мария вперила взгляд в разделявшее их пустое кресло. Лицо ее заметно омрачилось.
        — Как?  — проговорила она недовольно и достаточно громко, чтобы ее было слышно во всем зале.  — Неужели мы вновь принуждены терпеть ее возмутительное своевольство?
        Воцарилась неловкая тишина. Ренар обменялся быстрым заговорщическим взглядом с носатой дамой, между тем как Мария устремила внимание на Кортни. Рука ее сжалась в кулак, сминая шелковые фиалки.
        — Разве вы, милорд, не передали ей наше послание, как мы повелели?
        Кортни побледнел:
        — Уверяю, ваше величество, я сообщил вашу просьбу…
        Мария ткнула в него пальцем:
        — Это была не просьба! Немедля ступайте в ее покои. Скажите нашей сестре леди Елизавете, что она исполнит наш приказ и выйдет сегодня к нашим гостям, ибо такова наша монаршая воля!
        Кортни начал было приподниматься из кресла, когда королева вдруг застыла, прямо глядя перед собой. Мгновение казалось, что все люди, сколько их было в зале, одновременно затаили дыхание. Мне не нужно было поднимать глаза, чтобы понять: Елизавета Тюдор, моя госпожа, соизволила появиться на пиру — как всегда, с опозданием.
        На ней было простое, ничем не украшенное платье, и черный бархат ладно облекал ее стройную фигуру, отчего она казалась выше. Медно-рыжая копна волос свободно ниспадала до узкой талии и колыхалась огненной завесой, когда Елизавета, направляясь к помосту, шла между столов под неотступными взглядами придворных. Испанцы непритворно перекрестились и отвели глаза, словно она могла навести на них порчу. Я на миг отвлекся, сделав мысленную пометку о поведении испанцев, и тут услыхал неистовый собачий лай: песик Джейн Дормер прыгал и рвался с поводка, узнав Елизавету. Елизавета обладала особым даром вызывать расположение животных, даже недоверчивые кошки в конюшне Хэтфилда были с ней приветливы. Эта сценка навела меня на мысль. Песик Джейн Дормер вполне может отвлечь внимание окружающих…
        Я перевел взгляд на королеву, потому что Елизавета уже опускалась в реверансе под ее неприязненным взглядом. Мария стиснула зубы, и при виде ее окаменевшего, совершенно неподвижного лица мне стало страшно.
        Мария Тюдор смотрела на свою сестру с неприкрытой ненавистью.
        Елизавета негромко проговорила:
        — Простите, что опоздала, ваше величество. Мне… мне было нехорошо.
        — Но не настолько, чтобы отказаться от верховой прогулки с нашим кузеном!  — едко возразила Мария.  — Вы также были приглашены сегодня посетить вместе с нами послеобеденную мессу, и снова, в который раз, мы вас не дождались.
        Ответ Елизаветы прозвучал покорно и тихо; только те, кто близко знал ее, могли бы понять, как тщательно она подбирала каждое слово:
        — Ваше величество, мне показалось, что после утренней прогулки я подхватила простуду. Я не хотела подвергать ваше…
        — Довольно!  — оборвала ее Мария, нетерпеливо взмахнув рукой.  — Все это я слышала и раньше, по сути, даже слишком часто. Сдается мне, всякий раз, когда заходит речь о мессе, с вами случается внезапное недомогание.
        Она помолчала, сверля взглядом сестру — так свирепо, словно надеялась одним усилием воли заставить Елизавету раствориться в воздухе.
        — Где освященная медаль Девы Марии, которую я вам подарила?
        Елизавета на мгновение замерла, а потом рука ее скользнула к высокому вороту платья.
        — Я оставила ее в своих покоях сохранности ради.  — Голос ее звучал осторожно, но был вместе с тем на удивление ровен.  — Этот дар слишком дорог мне, и я опасаюсь ненароком его потерять.
        — Или же потерять поддержку своих друзей-еретиков, если появитесь перед ними с этой медалью!  — Мария подалась вперед, глаза ее убийственно сверкали.  — У вас на все найдется отговорка, мадам, впрочем, как обычно, но мы не слепы и видим, что творится вокруг, хоть вы, верно, и полагаете иначе. Не думайте, что сможете вечно оказывать неповиновение нашей воле. Вашей лжи и уверткам скоро придет конец!
        Если Елизавета и чувствовала, что взгляды всего двора прикованы к ней, смиренно склонившейся перед королевой, она ничем этого не показала. Вздернув подбородок, принцесса проговорила:
        — Сожалею, что дала вашему величеству повод усомниться во мне. Как ни опечалил бы меня подобный исход, но я, с позволения вашего величества, готова вернуться в свое поместье Хэтфилд…
        — Ни за что!  — Мария грохнула кулаком по столу, и приборы подпрыгнули.  — Вы останетесь здесь, у нас на глазах. И не смейте больше просить разрешения на отъезд, разве что вам захочется лишний раз испытать наше терпение. Мы ведь можем отправить вас не только в Хэтфилд, но и кое-куда похуже.
        Она жестом указала на пустое кресло.
        — Вы сядете рядом с нашей кузиной леди Леннокс, чью преданность вам бы следовало взять образцом для подражания.
        Осторожно, словно ступая по битому стеклу, Елизавета поднялась на помост. Теперь я знал, кто такая эта носатая дама,  — Маргарита Дуглас, графиня Леннокс. Подобно Эдварду Кортни, она обладала правами на трон. Кроме того, я, к смятению своему, осознал, что мы с ней тоже родня: моя мать приходилась ее матери теткой.
        Леди Леннокс искоса метнула на Елизавету колкий взгляд, а один из пажей поспешил налить в кубок принцессы вина. Елизавета к нему не притронулась. Пожив с нею под одним кровом в Хэтфилде, я узнал, что она редко пьет неразведенное вино, потому что подвержена приступам головной боли. На виске ее отчетливо проступила голубая жилка — единственный видимый знак того, что принцесса охвачена тревогой.
        Начался пир. Я ел умеренно, наблюдая за Елизаветой, которая тоже не проявляла особого интереса к еде. Я был поражен тем, как пугающе она исхудала, как отчетливо проступают на осунувшемся лице обтянутые кожей скулы. Несколько месяцев при дворе дались ей нелегко, и при мысли об этом я вынужден был спрятать под стол руки, стиснутые в кулаки. Я не мог позволить чувствам взять надо мной верх. Мне понадобятся ясность ума и хладнокровие, чтобы вызволить Елизавету из беды.
        И все-таки я не мог не гадать, заметила ли она меня, сидящего за пару столов от помоста, так близко, что можно добросить камешек. Если и заметила, то ничем этого не показала. Взгляд Елизаветы скользил по залу, ни на ком в особенности не останавливаясь, как будто она отрешенно всматривалась в дальний берег мутного пруда и не замечала тех, кто тайком посматривал в ее сторону. Едва только пир подошел к концу и Перегрин, проворно метнувшись к столу, жадно набросился на остатки еды в моей тарелке, Елизавета поднялась с места. На миг наши глаза встретились, и сила ее взгляда пронзила меня насквозь, словно удар кинжала. Вокруг нас слуги уже убирали со столов; придворные оставляли свои тарелки и, прихватив лишь кубки, расходились, дабы освободить место для вечерних развлечений. Музыканты, укрытые в особой галерее, уже настраивали инструменты. Я видел и слышал все, что происходило вокруг, но не уделял этому внимания, потрясенный до глубины души мольбой в затравленном взгляде принцессы.
        Затем она отвернулась и вслед за королевой и ее гостями направилась к одному из огромных каминов. Там она взяла себе стул и села одна, в отдалении от всех прочих, точно изгнанница. И она, и Мария вели себя так, словно другая перестала существовать; королеву окружили Ренар и прочие испанцы, и слышен был ее громкий, чрезмерно возбужденный смех.
        — Помни: все делать так, как я сказал,  — шепнул я Перегрину.
        Он кивнул с набитым ртом и руками, полными объедков.
        Я стал потихоньку пробираться к королевским гостям. Кортни болтал с одной из дам, точно не замечая существования Елизаветы, хотя она сидела лишь в паре шагов. Я взял на заметку его поведение, особенно в свете того, что мне уже удалось разузнать. Очевидно, ни Кортни, ни принцесса не желали показывать свои отношения на публике.
        В поисках подходящего случая я остановился около компании увлеченных сплетнями придворных. И тут мне наконец повезло: Джейн Дормер поспешила занять свободный табурет, волоча за собой черного песика, который все так же упирался и натягивал поводок. Джейн пыталась заставить его сесть, толкала, прижимая к полу задние лапы, и корила за непослушание. Песик в ответ только тявкал, бешено виляя хвостом; взгляд его неотрывно устремлялся туда, где сидела принцесса. Минуту спустя к Джейн подплыла Сибилла и завела разговор, однако мистрис Дормер, поглощенная безуспешными попытками укротить своего любимца, едва глянула на элегантную собеседницу.
        Я сделал глубокий вдох и небрежным шагом направился к ним. Сорвав с головы берет, я присел на корточки, чтобы погладить пса. Тот немедля подпрыгнул и облизал мое лицо.
        — Черныш, прекрати!  — Джейн залилась румянцем и одарила меня виноватым взглядом.  — Извините. Я просто не знаю, что с ним делать! Он совершенно не желает меня слушаться.
        Черныш продолжал выражать симпатию на свой собачий манер, а я между тем незаметно обследовал узел в том месте, где поводок прикреплялся к ошейнику. Узелок, как я предполагал, оказался слабый, и мне не составило труда ослабить его еще больше.
        — Бедняга,  — проговорил я вслух.  — Здесь так шумно и столько народу — неудивительно, что он пришел в замешательство.
        — Вы знаете толк в собаках,  — заметила Джейн.
        — О да,  — отозвался я с улыбкой.  — Порой я даже предпочитаю их общество человеческому.
        Джейн нахмурилась:
        — Собаки согревают нашу постель холодной ночью и избавляют нас от блох, но все же души у них нет. Как вы можете предпочитать собак нам, людям?
        Я услышал отчетливый шорох юбок — Сибилла повернулась к нам.
        — Некоторые утверждают, что люди, предпочитающие общество животных, как правило, наиболее склонны к честности,  — сказала она.  — Справедливо ли это в вашем случае, мастер Бичем? Похоже, ее величество считает именно так. Она весьма похвально отзывалась о вашей прямоте и отваге.
        Я не мог оторвать от нее глаз. При свете свечей она стала еще прекрасней, если только такое было возможно; пляшущие тени подчеркивали густую дымную синеву ее глаз и пунцовую сочность губ. Загадочная полуулыбка, игравшая на этих губах, была также совершенно недвусмысленна. Я знал, что это за знак. Я видел его прежде на лицах других женщин — обольстительный, манящий призыв.
        Я выпрямился.
        — Похвала ее величества для меня безмерная честь,  — осторожно проговорил я.
        — Не сомневаюсь,  — отозвалась Сибилла.  — Говорят еще, что вы, по всей вероятности, очень скоро получите место на службе у посла Ренара. Он также с некоторых пор пользуется благосклонностью королевы.
        Я уловил в ее голосе нотки, намекавшие на некий побудительный мотив, которого я не в силах был распознать. Предостерегала она меня о чем-то или же просто вела светский разговор? Я нутром чуял, что второе маловероятно. Сибилла Дарриер казалась мне одной из тех женщин, которые ничего не делают просто так… и я напрягся, заметив, что взгляд ее переместился на неподвижно сидевшую в своем кресле Елизавету.
        — Различия в вере,  — проговорила Сибилла,  — могут стать непреодолимой преградой даже между теми, кому самой природой предназначено быть ближе всех друг другу.
        Эти слова застали меня врасплох, как и резкая отповедь Джейн:
        — Она недостойна нашего сострадания! Всем известно, что она еретичка, которая отказывается перейти в истинную веру, хотя королева постоянно велит ей подчиниться.  — Джейн свирепо уставилась на Сибиллу.  — Не будь она сестрой королевы, смею сказать, уже давно была бы заключена в Тауэр. А вам, сударыня, следует быть осторожней в высказываниях, памятуя историю вашей семьи. Кто-кто, а уж вы, верно, не захотели бы перечить воле нашей монархини!
        У меня перехватило дыхание от неприкрытой злобы в голосе Джейн. Сибилла, однако, и бровью не повела.
        — Милая моя,  — сказала она,  — вы ведете необдуманные речи. Как ни похвально подобное рвение, вряд ли оно пристало девице, особенно если она надеется выйти замуж.
        Лицо Джейн вытянулось. Черныш, вертевшийся подле нее, снова стал лаять. Я наклонился погладить песика, не выдавая своего любопытства. Стычка между Джейн и Сибиллой заинтриговала меня, равно как и то, что Сибилла жила вне Англии, по всей видимости, из-за того, что ее семья угодила в опалу.
        — О,  — услышал я голос Сибиллы,  — кажется, мы вызвали интерес дона Ренара.
        Я проследил за ее взглядом, устремленным на спутников королевы. Посол Габсбургов в упор смотрел на нас, не скрывая злости на то, что обнаружил меня рядом с Сибиллой. Склоняясь над Чернышом и одной рукой почесывая его за ухом, я поднял глаза. Теперь Сибилла смотрела на меня как на своего тайного соучастника.
        — Audentes fortuna juvat,  — прошептала она, и глаза ее заблестели.
        Фортуна благоволит смелым.
        Она видела, как моя рука соскользнула к ошейнику Черныша. Не отводя взгляда от Сибиллы, я отвязал поводок. Пронзительно тявкнув, Черныш ринулся прочь. Джейн вскочила с испуганным вскриком; я с неистово бьющимся сердцем смотрел, как песик, на что я втайне и надеялся, мчится прямиком к Елизавете. Завидев пса без поводка, что было строжайше запрещено при дворе и особенно в парадном зале, придворные разразились смехом и принялись топать ногами. Напуганный топотом, который доносился со всех сторон, Черныш резко сменил направление и, прижав уши и поджав хвост, в панике метнулся к вельможам, отдыхавшим у камина.
        — Нет!  — пронзительно взвизгнула Джейн.  — Держите его! Огонь!
        Услышав вопль своей юной фрейлины, Мария нахмурилась, приподнялась в кресле и вгляделась в бегущее мимо нее животное. Слабое зрение не позволило королеве рассмотреть, кто именно стал причиной замешательства, и у нее вырвался вскрик: «Спаси нас Господи! Крыса!», что было вполне объяснимо — размерами, цветом и прытью Черныш и впрямь издалека напоминал грызуна.
        Я уже пожалел, что спустил его с поводка. Я определенно переоценил способность песика пробраться через толпу к Елизавете и таким образом обеспечить мне возможность подойти к принцессе. Я увидел, как Ренар недовольно скривился и отступил в сторону, открывая проход к камину, и бросился вперед, чтобы перехватить Черныша, прежде чем тот добежит до расписного экрана и окажется в западне между камином и спутниками королевы,  — и тут, к моему немалому облегчению, Елизавета поднялась и позвала пса.
        Уши Черныша встали торчком, словно он услышал глас небесный, возвещающий о спасении. Песик опрометью кинулся к принцессе. Елизавета подхватила его, что-то ласково нашептала, и песик, высунув язык, разом обмяк в ее руках. Я прибавил ходу, пробираясь к Елизавете мимо хохочущих придворных и зная, что вслед за мной бежит Джейн Дормер. В моем распоряжении были считаные секунды. На последних шагах я незаметно извлек из-под камзола тщательно сложенную записку.
        Я протянул руки к Елизавете, она вручила мне песика, и наши пальцы соприкоснулись. Принцесса нащупала комочек бумаги, и глаза ее на долю секунды едва заметно расширись; затем она взяла записку. Прижимая к груди тяжело дышащего песика, я поклонился и отступил на шаг.
        Джейн подбежала к нам:
        — Ах, благодарю вас! Простите, что так вышло! Мне и в голову не приходило, что Черныш может сорваться с поводка! Если бы не ваше высочество…
        Она, казалось, совсем позабыла о том, как лишь недавно осуждала принцессу, которая теперь взирала на нее с совершенно бесстрастным видом. Я отдал Джейн Черныша, и та судорожно вцепилась в песика, заливаясь слезами облегчения.
        — Плохая собачка!  — с упреком шептала она в косматое ухо любимца.  — Очень, очень плохая собачка! Ты перепугал меня до смерти!
        Елизавета ничего не сказала, лишь взглянула на меня с тем учтиво-безразличным видом, которого удостоился бы всякий выказавший добрые намерения незнакомец, и вернулась к своему креслу.
        — Я у вас в долгу,  — шепнула мне Джейн.  — Если в моих силах будет чем-нибудь вам помочь — только попросите.
        — Не думаю, что ему угрожала опасность,  — отозвался я.
        Лихорадочный стук сердца в груди унялся. Уловка сработала. Елизавета получила мою записку.
        Я не слышал, как к нам подошла королева, и вздрогнул от неожиданности, когда прозвучал ее голос:
        — Что означает этот неподобающий гвалт?
        Джейн и я разом повернулись, и я увидел, как исполненный ненависти взгляд королевы, минуя нас обоих, устремляется туда, где застыла возле своего кресла Елизавета.
        — Мы дозволяем вам удалиться, мадам,  — холодно процедила королева.  — Мы не желаем, дабы подобные волнения подвергали риску ваше и без того хрупкое здоровье или, боже упаси, стали причиной очередного недомогания. И я предлагаю вам хорошенько подумать над тем, чего мы от вас уже неоднократно требовали. Помните, хоть мы с вами и сестры, терпение наше не безгранично.
        Лицо Елизаветы окаменело. На секунду у меня перехватило дыхание. Я приготовился услышать, как она бросит в лицо королеве какую-нибудь непозволительную дерзость и тем самым наверняка обречет себя на гибель. Вместо этого принцесса присела в кратком холодном реверансе и, сжимая в ладони мою записку, без единого слова направилась к дверям зала — тонкая фигурка в черном, перед которой расступались жадно шептавшиеся придворные.
        Джейн, стоявшая рядом со мной, начала было лепетать бессвязные извинения.
        — Мистрис Дормер,  — перебила Мария, вынудив ее замолчать,  — меня не интересуют ваши оправдания. В дальнейшем будьте любезны проверять, надежно ли закреплен поводок. Я разрешила вам сегодня взять с собой пса в парадный зал только потому, что вам было жалко оставлять его одного. Когда мистрис Дарриер подарила вам этого пса, и я, и она предупреждали вас, что иметь питомца — большая ответственность. Если вы не в состоянии позаботиться о нем, скажите об этом сейчас, и мы найдем ему другого, более добросовестного хозяина.
        — О нет!  — воскликнула Джейн с нешуточным испугом.  — Я буду за ним присматривать, ваше величество, и клянусь, что впредь такого не повторится!
        — Надеюсь.  — Мария оглядела ее с головы до ног.  — А теперь извольте вернуться на свое место.
        Джейн крепко прижала Черныша к груди и, в последний раз благодарно глянув на меня, заторопилась к своему табурету. Я успел лишь подивиться, что Сибилла Дарриер подарила песика девушке, которая относится к ней с такой откровенной неприязнью, и тут вся мощь гневного взгляда Марии обратилась на меня.
        — Прошу прощения вашего величества,  — проговорил я.  — Я не хотел причинять вам беспокойства.
        Лицо королевы осталось совершенно непроницаемо.
        — Мастер Бичем, вы отличаетесь изрядным проворством. Это похвальное качество, и жизнь научила меня высоко ценить его, поскольку оно зачастую предотвращает катастрофу. Однако же мне сдается, что вы нуждаетесь в напоминании о том, каково ваше истинное положение при дворе. Вы — мой слуга, и потому запомните: я желаю, чтобы те, кто мне служит, держались как можно дальше от моей сестры. Надеюсь, вам это ясно?
        Мария не стала дожидаться моего ответа. Вздернув подбородок, она вернулась в свое кресло с таким видом, словно меня вовсе не было на свете.
        Глава 6
        В зал, кувыркаясь на бегу, ввалились карлики. Началось представление, и лицо Марии заметно просветлело. Она восторженно хлопала в ладоши, когда карлики в покрытых блестками нарядах и колпаках с колокольцами самозабвенно боролись друг с другом, шлепая противника по ягодицам и перебрасываясь непристойными остротами. Мне и в голову не приходило, что королеве может прийтись по вкусу такое буйное действо, однако она явно получала немалое удовольствие от происходящего, подбадривала бойцов выкриками и бросала им монетки из кошелька, который держала в руках леди Кларансье. Зато одетые в черное испанцы, теснившиеся вокруг королевы, хмурились при виде столь неподобающего поведения.
        Я отошел к стене, где лежала густая тень, и схватил с подноса у проходившего мимо слуги кубок с вином. Одним глотком, не переводя дух, я осушил кубок; рука дрожала. Елизавета получила мою записку; теперь из всех дел осталось только встретиться с Ренаром. Мне было ясно одно: что бы ни происходило при дворе, принцесса здесь — пленница. Мария отказала ей в разрешении уехать, в ее обращении с Елизаветой видна откровенная ненависть. Я не мог утверждать наверняка, что причиной всему этому были именно интриги Ренара, однако же сам видел, как он шептал на ухо королеве незадолго до появления Елизаветы. Он обратил внимание королевы на отсутствие сестры, зная, что Мария непременно будет этим взбешена.
        Оставив раздумья о принцессе, я устремил внимание на свиту королевы, особенно выделив Сибиллу. Она незадолго до того подплыла к леди Леннокс и теперь учтиво беседовала с ней, оставив Джейн и ее песика, уже взятого на поводок и в изнеможении свернувшегося под табуретом. Сибилла, судя по всему, чувствовала себя непринужденно в обществе кислолицей леди Леннокс, чья принадлежность к Тюдорам делала ее значимой персоной при дворе. Из этого следовало, что Сибилле благоволит сама королева, ибо леди Леннокс явно была не из тех, кто готов тратить время на заурядную фрейлину.
        И все же Сибилла только что помогла мне.
        Audentes fortuna juvat, шепнула она. Фортуна благоволит смелым.
        Меня сжигало любопытство. Сибилла выразила сочувствие бедственному положению Елизаветы и как-то — в этом я был уверен — догадалась, что я собираюсь предпринять. Она знала, что мне необходимо устроить отвлекающий маневр, чтобы подобраться поближе к Елизавете, и именно потому обратила мое внимание на ревнивый взгляд Ренара, тем самым предостерегая, что времени действовать у меня не много.
        Известно ли ей что-нибудь об интриге, которую Ренар плетет против принцессы?
        Может ли Сибилла стать моей союзницей?
        Эти размышления прервались, когда я увидел Кортни. Еще недавно он так и стоял у камина, небрежно опираясь о раму и держа в руках кубок, но сейчас уже низко склонялся перед королевой, словно испрашивал у нее дозволения удалиться. Я выпрямился, оторвавшись от стены. Я остался в зале намеренно, дабы отвести от себя подозрения, но сейчас, когда граф широким шагом прошел мимо меня, нарочито хмурясь, я понял, что пришло время в очередной раз потрудиться.
        Я поманил к себе Перегрина:
        — Возвращайся в нашу комнату. Мне нужно закончить одно дело.
        Перегрин уставился на меня, приоткрыв рот:
        — Дело?
        — Да. А теперь исполняй, что сказано.
        С этими словами я обогнул Перегрина и двинулся дальше, но мальчик вдруг цепко схватил меня за руку. Я молча воззрился на него.
        — Я знаю, что ты задумал!  — прошептал он.  — Ты хочешь проследить за Кортни. Не надо, это опасно.
        — Перегрин, отпусти мою…
        — Ты не понимаешь! Пока ты гонялся за той безмозглой шавкой, я кое-кого увидел!
        Я помолчал, глядя, как Кортни скрывается за теми же самыми дверями, через которые раньше покинула зал Елизавета.
        — Кого?  — спросил я, поворачиваясь к Перегрину.  — Кого ты увидел?
        — Человека, который следил за тобой вон из того угла, рядом с колоннами. В черном плаще с капюшоном. Огромного роста. Лица я не смог разглядеть, но облик у него был недружественный.
        Меня пробрал озноб. Все та же фигура в черном, которую я заметил раньше. За мной следят! Кто это может быть — наймит Ренара? Неужели посол успел приставить ко мне своего агента?
        Неужели я чем-то выдал себя?
        — Где он сейчас?  — Я вырвался из его цепких мальчишечьих пальцев.  — Веди себя сдержанней, не то все заметят, что ты нервничаешь. Притворись, что просто озираешься по сторонам, словно что-то забыл.
        Перегрин огляделся.
        — Не вижу его. И в том месте его больше нет. Но ведь был же!  — Голос его задрожал.  — Даю слово, он все это время следил за тобой!
        — Я тебе верю. Правда. Только дело не может ждать, поэтому поступай, как я сказал. Вернись в нашу комнату и не выходи оттуда. На стук не открывай. Я постараюсь вернуться как можно скорее.  — С этими словами я подтолкнул мальчика к противоположному выходу.  — Ну же, ступай. Живо!
        Перегрин неохотно ушел, то и дело косясь на меня через плечо. Выпитое за вечер вино бултыхалось кислятиной в желудке. Ниже надвинув берет, я нырнул в двери зала и двинулся по темным коридорам, где пахло застоявшимися духами и свечным дымом. Выставив себя на всеобщее обозрение, чтобы добраться до Елизаветы, я нешуточно рисковал и притом укрепил подозрения Ренара, однако ни сам посол, ни его подручный меня не остановят. Тогда, на помосте, королева обратилась именно к Кортни, собираясь послать его, точно какого-нибудь лакея, за Елизаветой; однако на людях Кортни и Елизавета ведут себя так, будто совсем не знакомы. За все время в зале они даже ни разу не оказались рядом друг с другом, и одно это доказывало, что Кортни не просто спутник для верховых прогулок. Оба они были в чем-то замешаны, и я твердо намеревался узнать, в чем именно.
        Выйдя в длинную галерею, я увидел, что навстречу порхающей походкой движется придворная парочка в усыпанных драгоценными камнями нарядах. Я завихлял ногами, притворяясь пьяным, и женщина захихикала, а мужчина сердито крикнул: «Прочь с дороги, болван!» Едва они прошли мимо, я ускорил шаг. Кортни наверняка шел этой же галереей, однако, выйдя из нее и спустившись по лестнице в более узкий коридор, я заподозрил, что свернул не туда. Уайтхолл представлял собой сущий лабиринт, секретами которого я едва начал овладевать, и сейчас понял, что направляюсь в самые недра дворца, где от голых каменных стен веет заплесневелой сыростью.
        Я беззвучно выругался и решил повернуть назад. Кортни мне, скорее всего, уже не догнать, и…
        До моего слуха донесся слабый отзвук голосов.
        Я попятился назад, к тому месту, где коридор совершал поворот. Стылый свет, сочившийся из кое-как навешенной задней двери, отчасти высвечивал двоих людей. Тот, что повыше, стоял ко мне спиной, уперев руку в бедро, но я сразу распознал черно-белые складки плаща, обшитого по краю галуном с серебряными наконечниками. Вторая фигура, закутанная в черный плащ, была ниже на голову и тоньше. Кровь моя лихорадочно застучала в висках, когда я различил алебастрово-бледный овал женского лица, обрамленный меховым капюшоном.
        Я отступил в темноту, чувствуя, как неистово колотится сердце.
        Елизавета. Наедине с Кортни.
        — Мы должны быть осторожны,  — услышал я ее голос, подхваченный и усиленный эхом сводчатого коридора.  — Игра становится чересчур опасной.
        — Игра?  — Кортни грубо хохотнул.  — Это давно уже не игра. С тех пор как эта старая карга, твоя сестрица, вознамерилась запродать нас испанцам, мы больше не играем — мы бьемся за свою жизнь.
        — Ты забываешь, что моя сестра пока не сделала объявления,  — парировала Елизавета.  — Вполне возможно, ее помолвка с Филиппом Испанским так и не состоится. Подобные дела скоро не делаются. Существует добрая сотня причин, которые могут стать помехой…
        — Вопрос лишь в одном: велит она отрубить тебе голову до венчания или после,  — перебил Кортни так бессердечно, что я похолодел.  — Разве ты не слышала, как она говорила с тобой сегодня в зале? Перед всем своим чертовым двором! Пойми, угождать и вашим и нашим больше не выйдет. Мария тебя не пощадит. Она отправит тебя на эшафот, даже если ради этого ей придется казнить всех до единого протестантов Англии!
        — Осторожней со словами, кузен.  — Голос Елизаветы посуровел.  — Ты говоришь о моей сестре. К тому же она пока не сделала мне ничего дурного. Я по-прежнему наследую трон согласно последней воле нашего отца.
        Кортни расхохотался:
        — А после тебя, согласно воле того же Генриха, трон наследуют ваши тетки и их дети! Мария добьется твоей казни либо лишит тебя права наследования и назначит на твое место кислолицую ведьму Леннокс — до тех пор, пока не обзаведется потомством от Филиппа. Ты не хуже меня знаешь, что это так. И что же, ты покоришься? Уступишь свое священное право нечестивому союзу Марии с Габсбургом?
        — Господь свидетель, с меня довольно!  — воскликнула Елизавета и, помолчав, понизила голос до свистящего шепота: — Что, по-твоему, я должна сделать? За мной день и ночь следят ее шпионы, дамы, которых она назначила в мои покои, даже прачка, которая стирает мое белье! С тех самых пор, как я прибыла ко двору, я хожу по краю пропасти. Нет, я не покорюсь… но и головы лишаться не намерена. Если уж до того дойдет, я сделаю все, чтобы остаться в живых.
        — И что же именно? Станешь лизать задницу папе и Филиппу Испанскому заодно?
        Голос Кортни звучал так дерзко, что я, не выдержав, рискнул снова заглянуть за угол. И увидел, что Кортни подался к Елизавете, словно собирался взять ее за руки, а она отпрянула.
        — Ты добиваешься, чтобы я собственными руками выстроила себе эшафот!
        — Я тебя ни к чему не принуждаю,  — отозвался он.  — Только ты ведь сама слышала, что сказала твоя сестра: время уклончивости и промедлений прошло. Доверься хотя бы мне и Дадли. Только мы сумеем тебя уберечь.
        Я застыл, словно оледенев. Дадли! Роберт Дадли, мой бывший хозяин, любимый сын Нортумберленда и друг детства Елизаветы, которого Мария заключила в Тауэр вместе с его братьями… Роберт Дадли, осужденный за государственную измену.
        Елизавета замерла, казалось, даже не дышала. Мгновения тянулись, словно годы, отягченные безмолвными раздумьями принцессы. Наконец она негромко сказала:
        — Вот, возьми.
        С этими словами Елизавета распахнула плащ и, достав из кармана небольшой сверток, вручила его Кортни. Затем, вновь закутавшись в плащ, указала на заднюю дверь:
        — Теперь позови своего слугу, и пусть проводит меня в мои покои. Вот-вот разболится голова, нужно отдохнуть.
        В смятении я смотрел, как Кортни алчно прячет сверток под собственным плащом. Я стоял недвижно, словно парализованный, пытаясь осознать смысл того, что произошло на моих глазах, и почти не обратил внимания на третьего участника сцены, который появился из-за задней двери. Человек уверенно шагнул вперед, рука в перчатке поднялась, остановив Елизавету. Затем та же рука указала на место, где я затаился. Принцесса, недоуменно хмурясь, повернулась к Кортни. В этот миг я вспомнил слова Перегрина: «В черном плаще с капюшоном. Огромного роста. Лица я не смог разглядеть, но облик у него был недружественный».
        Я окинул взглядом внушительную фигуру незнакомца, просторный плащ с капюшоном, который скрывал его с головы до пят,  — и понял, что ошибался. Ренар не приставлял ко мне соглядатая. Тот, кто следил за мной в зале, кто сейчас стоял здесь, указывая на мое укрытие, был не кто иной, как наемник Кортни. Услышав, как граф изрыгнул ругательство, а Елизавета негромко вскрикнула, я развернулся и опрометью бросился тем же путем, каким пришел сюда. Собственный топот отдавался в моих ушах, точно раскаты грома.
        В длинной галерее было темно, одинокий масляный факел, чадивший высоко на дальней стене, почти не давал света. Я задыхался, хватая ртом воздух. Очертя голову я нырнул в ближайшую оконную нишу и замер там, принуждая себя дышать через нос, чтобы не выдать своего присутствия.
        Секунду спустя в галерее появился Кортни; за ним, набросив на голову капюшон, спешила Елизавета.
        — Ты уверен?  — взволнованно спросила она.
        — Да, он был здесь!  — Кортни вертелся на месте, ожесточенно вглядываясь в темноту галереи.  — Клянусь всеми бесами преисподней, он подслушивал, а теперь удрал!
        — О ком ты говоришь?  — спросила Елизавета.  — Я никого не видела.
        В голосе Кортни зазвенела злоба:
        — Тот самый выскочка, что в зале устроил целое представление, спасая пса Джейн Дормер! Он, должно быть, следил за нами.
        Не дожидаясь ответа принцессы, он развернулся к своему подручному, который, заметно хромая, ковылял к ним с обнаженным кинжалом в руке. Судя по кинжалу, человек в черном был наемным солдатом.
        — Кретин!  — прошипел Кортни.  — Ты должен был нас охранять!
        Он замахнулся было на слугу, но Елизавета решительно встала между ними.
        — Прекрати!  — велела она.  — Ты забыл, что сам приказал ему остаться снаружи, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз? Как он мог нас охранять?
        — Жалкий сукин сын!  — проворчал Кортни и ткнул пальцем в слугу.  — Вернись в зал и найди его. Если он услышал достаточно, чтобы разболтать Ренару или, боже упаси, королеве, нам не придется ждать, когда Филипп Испанский отправит нас на костер. За него это сделает Мария.
        Голос Кортни дрогнул, губы скривились, обнажая недобрый оскал:
        — Я сам провожу ее высочество. Сделай то, за что я тебе плачу, и избавься от этого безродного щенка, прежде чем он все погубит!
        У меня перехватило дыхание. Я услышал, как Елизавета вновь возразила; затем Кортни без церемоний повел принцессу прочь, и ее голос стих. В наступившей тишине я услышал неумолимо приближавшиеся шаги. Не стоило мне прятаться в первой попавшейся нише! Мое укрытие находилось как раз по дороге к залу, и подручный графа неизбежно должен был пройти мимо меня.
        Я извлек из-за голенища кинжал, направив его острием вниз, чтобы лезвие случайно не отразило тусклый свет факела. Я не питал никаких иллюзий. Этакий верзила раздавит меня, глазом не моргнув, даже если мне как-то удастся увернуться от его клинка. И все же я был намерен стоять до конца. Если выйдет затянуть драку и поднять шум, у него не хватит времени меня прикончить. Вряд ли графу понравится, если его слуга окажется замешан в прилюдном убийстве…
        Меня пробрал озноб, когда в нескольких дюймах от моего укрытия возникла уже знакомая черная тень. Вблизи человек оказался не так высок, как мне почудилось вначале, но достаточно, чтобы я пожалел об оставленной в комнате шпаге. Лица его я не видел — лишь безобразный нос, торчавший из-под капюшона. Время остановилось. Сердце мое грохотало, как кузнечный молот. Подручный Кортни остановился так близко, что я бы мог, протянув руку, дотронуться до его плаща. Голова в капюшоне медленно повернулась в мою сторону. Стиснув пальцы на рукояти кинжала, я приготовился нанести удар…
        Человек в черном двинулся дальше.
        Я задержал дыхание, все мое тело напряглось, изготовившись к смертельному броску. Происходило невероятное. Как он мог меня не увидеть? Не настолько уж здесь темно. Неужели он страдает ночной слепотой? Я не шевелился, слушая, как затихают вдали шаги. Быть может, он решил подкараулить жертву, притворившись, будто дает ей уйти. Едва я вынырну из укрытия, он рванет ко мне, точно бешеный бык, набросится сзади и задушит… но время шло, мучительно медленно тянулись минута за минутой, и все было тихо. Я различал лишь шипение догорающего в настенном гнезде факела да невнятные звуки музыки и смех, доносящиеся из зала.
        Наконец я осмелился выглянуть из оконной ниши. Галерея тянулась в темноту.
        Ни души.
        Я соскользнул с подоконника и, спрятав кинжал за голенище, поспешил к себе в комнату.
        Перегрин ждал меня в компании Уриана, устроившегося на кровати. Горела сальная свеча. Когда я вошел, Уриан зарычал и тут же, узнав меня, завилял хвостом.
        — Хороший пес.
        Я нагнулся, ласково потрепал его по спине. Лишь сейчас, наконец добравшись до своей комнаты, я в полной мере осознал и прочувствовал все пережитое… и живот скрутило такой судорогой, что я думал, дело дойдет до рвоты.
        — Ты нашел графа?  — спросил Перегрин, и тут же глаза его округлились.  — Выглядишь ужасно.
        — Да уж, вечер выдался не из легких.  — Я принялся расстегивать пояс.  — Да, нашел, но потом едва не схватился с его подручным.
        — Подручным?
        — Похоже, тот, кто следил за мной в зале,  — ублюдок, нанятый графом в телохранители.
        Я стянул с себя камзол и провел растопыренными пальцами по влажным волосам. Несмотря на холод, я обливался потом, да еще, как обычно, где-то потерял берет. Перегрин, не говоря ни слова, взял мою одежду и аккуратно сложил.
        — Не знаю, что за чертовщина здесь творится. Я видел, как ее высочество вручила Кортни какой-то сверток, и, судя по тому, как они вели разговор, судя по его словам, наш граф, что бы там ни происходило, замешан в этом по самую макушку и дело куда опаснее, чем мы себе представляли.  — Я направился к сундуку.  — Мне следовало бы отослать тебя.
        — Отослать?  — Перегрин возмущенно уставился на меня.  — Куда отослать? В Хэтфилд?
        — После того, что случилось сегодня вечером, так будет безопасней всего. Я не хочу рисковать твоей жизнью, а сейчас оставаться со мной рискованно. Ренар подозревает меня, а Кортни хочет моей смерти. Одно спасение: эти двое вряд ли сумеют сговориться.
        — Так позволь тебе помочь!  — взмолился Перегрин, шагнув ко мне.  — Я знаю дворец как свои пять пальцев. Я могу разнюхивать все, что тебе понадобится. Один ты не справишься, тем более если дело такое опасное, как ты говоришь, а я…
        Он осекся, увидев мое лицо, и упрямо сжал губы:
        — Никуда я не поеду!
        Я смерил его взглядом:
        — Если я прикажу, поедешь.
        — А если я не послушаюсь?
        — Привяжу тебя к седлу твоей лошади и отправлю под охраной.
        — В Хэтфилд?  — Перегрин презрительно фыркнул.  — Вот уж не думаю, разве что захочешь всем сообщить, откуда ты прибыл. К тому же я не могу вернуться в Хэтфилд. Я… дал слово Кейт.
        Сердце мое болезненно сжалось.
        — Дал слово?
        — Да, и только поэтому она разрешила мне поехать с тобой. Я обещал ей, что буду за тобой присматривать. Только как же я могу за тобой присматривать, если ты мне не позволяешь?
        — У тебя бы все равно ничего не вышло. Кейт не следовало брать с тебя такое обещание.
        — Она и не брала. Я сам вызвался.  — Перегрин повозил ногой по полу.  — Как-то вечером я подслушал ее разговор с мистрис Эшли. В ее голосе была такая тревога. Она говорила, что опасность преследует принцессу, как проклятие, и что принцесса передает это проклятие всем, кто ей служит и хочет ее спасти. И больше всего опасность грозит тебе, потому что ты готов на все, только бы защитить принцессу.
        — Кейт говорила все это тебе?
        — Нет, не мне. Она даже не знала, что я все слышу. Я спрятался в кладовой. И потом, какое это имеет значение? Ведь Кейт права! Ты любишь принцессу, как никто другой.
        Уриан заскулил, почуяв возникшую между нами напряженность. Я подошел к Перегрину и положил руку ему на плечо. Мальчик застыл.
        — Перегрин,  — сказал я,  — посмотри на меня.
        Он не подчинился, и тогда я взял его за подбородок и поднял лицо. Глаза Перегрина влажно блестели от слез.
        — Это не так,  — проговорил я.  — Да, я люблю ее высочество и присягнул служить ей, но это совсем не та любовь, которую я испытываю к Кейт или к тебе. Вы — моя семья.
        Я почувствовал укол совести оттого, что обманываю его. Я не мог объяснить, что моя служба принцессе скреплена не только присягой, что в наших жилах, хоть Елизавета о том и не знает, течет одна кровь. Мы с ней родня.
        — Значит… я тебе как родной?  — прошептал мальчик.
        — Ты мне как брат.  — Я ласково взъерошил его волосы.  — А теперь вытри нос. Нет, не рукавом. Это же новый камзол, забыл?
        Перегрин порылся у себя в сумке и добыл носовой платок; я сел на кровати и, почесывая Уриана за ухом, наблюдал, как мальчик вытирает лицо.
        — Я передал Елизавете записку с просьбой о встрече завтра в конюшнях,  — пояснил я,  — но сегодня вечером мне показалось, будто она и так знала, что я здесь. Надеюсь, она сможет подробно рассказать, что затевает Кортни.
        — А если нет?  — отозвался Перегрин.  — До сих пор она не больно-то откровенничала. Я имею в виду, никого не просила о помощи, хотя ей угрожала опасность.
        Я замолк. Перегрин был прав. Елизавета сказала Кортни, что живет на краю пропасти, но никто из тех, кому она была дорога,  — ни я, ни Кейт, ни мистрис Эшли, ни Сесил — не получил от нее ни единой просьбы о помощи. Я знал, что она горда и чрезмерно скрытна, но теперь знал также, что в деле замешан Роберт Дадли, а я не верил Роберту Дадли ни на грош.
        Возможно ли, что Елизавета защищает того самого человека, который мог погубить ее?
        — Если она не откроет правду,  — продолжал Перегрин,  — я помогу тебе добраться до Кортни.
        — Что ты сказал?
        Он затараторил, захлебываясь словами:
        — Нынче утром, когда принцесса ушла из конюшен, мой приятель Тоби — помнишь, тот самый конюшенный мальчик, который рассказал мне, что она ездит кататься верхом с Кортни,  — сообщил, что граф платит ему отдельно за то, чтобы по ночам для него держали наготове одного из дворцовых коней. Я мог бы узнать, зачем ему это понадобилось. Я хочу сказать, не всякий вельможа станет выезжать куда-то в глухую ночь, да еще на чужой лошади.
        — Куда уж там,  — отозвался я.  — Этот Тоби воистину кладезь ценных сведений. Полагаю, он знает и то, каким швом подрубают Кортни нижние рубашки?
        Перегрин одарил меня сердитым взглядом:
        — А ты думал, конюшенные мальчики живут на те жалкие гроши, которые им платят, если платят вообще? Почти все они берутся за побочную работу всякий раз, когда подвернется подходящий случай. Я и сам так поступал. Лишняя пара монет зачастую дает возможность прилично поужинать, а не попрошайничать по обочинам вместе с нищими.
        Я невольно поежился. Все это время я обращался с Перегрином как с легкомысленным мальчишкой, а он между тем испытал за свою короткую жизнь куда больше, чем я мог себе представить.
        — Господи, какой же я осел!  — пробормотал я вслух.
        — Почем тебе знать, что такое остаться одному?  — пожал плечами Перегрин.
        Эти слова больно укололи меня, напомнив о моем собственном безрадостном детстве. Я хотел было сказать, что на самом деле очень даже хорошо знаю, каково это, но тут Перегрин снова заговорил:
        — Ну так что, согласишься взять меня в помощники? Тебе нужна помощь, хоть ты нипочем не желаешь этого признать. В одиночку ты просто не справишься.
        Мне с трудом верилось, что, едва унеся ноги от громилы-наемника, я всерьез помышляю, не принять ли помощь от щуплого мальчишки,  — однако Перегрин был прав. Я понятия не имел, когда и каким образом подручный Кортни сможет до меня добраться, но в том, что рано или поздно это произойдет, сомневаться не приходилось. Я должен был первым достичь своей цели. В этом, быть может, мое единственное спасение. После сегодняшнего вечера я не мог надеяться на многое, в том числе на поддержку Елизаветы, особенно если ей есть что скрывать. Более того, я не мог убедить Перегрина вернуться в Хэтфилд. Мне пришлось бы связать его и заткнуть рот, да и то он ухитрился бы вернуться. Я знал выражение его лица. Он исполнен решимости служить мне, и уж лучше пусть служит с моего позволения. По крайней мере, я смогу за ним присмотреть.
        — Мне это не по душе,  — проворчал я,  — но да, сейчас мне пригодится твоя помощь.
        С этими словами я сунул руку в кошелек и бросил мальчику пару монет.
        — Выясни все, что сможешь. И возьми вот это.  — Я достал из-за голенища кинжал.  — Не хочу, чтобы ты рыскал повсюду безоружным.
        Перегрин с готовностью закивал, пряча кинжал и деньги в сумку.
        — Но только ни слова другим конюшенным мальчикам. Я не хочу, чтобы…
        Я осекся, увидев, как Перегрин выразительно закатил глаза. В этот миг я был безмерно счастлив иметь такого оруженосца.
        — Вот теперь пора и поспать,  — сказал я, посмеиваясь.  — Утром мне предстоит встретиться с Ренаром, а тебе — уладить дельце с Тоби.
        Перегрин ухмыльнулся и принялся устраивать на полу свое самодельное ложе. Когда он, раздевшись до рубашки, завернулся в плащ и улегся, я заметил, что не мешало бы добыть ему кровать, и задул свечу. Перегрин что-то согласно промычал в ответ.
        Едва я успел улечься, как услышал его негромкое похрапывание. Он заснул глубоко и крепко, как спят только в юности, измотанные бурным днем.
        Я лежал, невидяще глядя в темноту. Бурный день заново проходил перед моим мысленным взором россыпью обрывков, над которыми неизменным эхом звучали слова Перегрина: «Ты готов на все, только бы защитить принцессу».
        Как бы ни хотелось мне это отрицать, я страшился, что так оно и есть.
        Глава 7
        Канцелярия Симона Ренара — если ее можно было так назвать — располагалась в самом конце северного крыла дворца, втиснутая между унылого вида заброшенным внутренним двором и наружной сторожкой, выходившей в парк. Помещение не было ни роскошным, ни даже благоустроенным — не такой я представлял канцелярию могущественного посла императора Карла V, посла, который защищал при английском дворе интересы Габсбургов. Вопреки моим представлениям, приемная, в которой трудились канцеляристы Ренара, пропахла дешевым свечным салом, застарелой пылью и плесенью. Во всех мыслимых углах громоздились ящики, битком набитые бумагами, и при взгляде на эти хлипкие рукотворные сооружения казалось, что они вот-вот с грохотом обвалятся на пол. За двумя столами, поставленными друг против друга, горбились угрюмые клерки, словно годами не видавшие солнца; оба держали в заляпанных чернилами руках одинаковые перья; они одинаково скривились, когда я сообщил, что у меня назначена встреча с послом.
        — Подождите,  — буркнул секретарь, ткнув пальцем на некое подобие табурета, почти целиком скрытого горой конторских книг.
        Другой секретарь неспешно, можно сказать, с прохладцей поднялся с места, поплелся к кабинету, дважды стукнул, перед тем как войти, и прикрыл за собой скрипучую дверь.
        Я остался стоять, держась как можно дальше от опасно накренившихся бумажных башен и учтиво улыбаясь канцеляристу. Тот кисло насупился и ниже склонился над столом. Его чуть более упитанный, но такой же желчный собрат-близнец минуту спустя вышел из кабинета и сказал:
        — Оружие оставьте здесь.
        Я отстегнул от пояса шпагу в ножнах и положил на его стол.
        — Шпага стоит недешево,  — заметил я.  — Надеюсь, вы за ней присмотрите.
        Клерк что-то буркнул в ответ. Интересно, что он подумал бы, если б узнал, что эта шпага когда-то принадлежала покойному королю Эдуарду, что она сделана из гибкой толедской стали и стоит целое состояние? Вполне вероятно, ему на это было бы наплевать. Моя персона столь мало интересовала его, что я без труда мог бы пронести под плащом аркебузу.
        Я переступил порог и оказался в куда более опрятной комнате со стрельчатым окном, из которого открывался неясный вид на заснеженный парк. Пахло здесь приятно. Ренар, верно, пользовался для освещения восковыми свечами. Жаровня в углу источала живительное тепло.
        — А, мастер Бичем!
        Симон Ренар выступил из-за стола, заранее протянув руку. В который раз я отметил его необыкновенную уверенность в себе.
        — Вы пунктуальны. Хорошо. Мне это нравится.
        Ренар был весь в черном: камзол сшит из первоклассной шерсти, тонкая батистовая рубашка оторочена по воротнику кружевом явно испанской работы. Сейчас, когда он был без шляпы, я отметил, что его рыжевато-каштановые волосы на макушке начинают редеть, а высокий гладкий лоб прибавляет правильности чертам лица. Нынче утром он успел посетить цирюльника: я почуял слабый запах мыла, да и борода у него была подстрижена короче.
        Посол указал мне на кресло, предложил вина, но я отказался.
        — Слишком рано?  — предположил он.  — Вы не только пунктуальны, но и воздержанны. В высшей степени необычно для англичанина, уж простите мою прямолинейность.
        — Милорд весьма любезен,  — отозвался я.
        И насторожился, глядя, как посол наливает себе в кубок строго отмеренную порцию вина, а затем разбавляет его водой. Он вел себя так, словно наш вчерашний нелицеприятный разговор не имел ни малейшего значения. Завидная черта — и в высшей степени красноречивая.
        Такие люди ничего не забывают и не прощают.
        Ренар подошел к окну.
        — Какая безотрадная зима,  — посетовал он и вздохнул.  — Снег точно такой же, как в Кастилии, только здесь он более влажный и лежит дольше. Холод… холод промораживает меня до костей.
        Я смотрел на него все так же прямо.
        — Вы давно в Англии, милорд?
        — Порой кажется, целую вечность.
        Он вернулся к столу.
        — На самом деле прошло чуть более восьми месяцев. До того я размещался в Париже, но моя жена и дети постоянно живут в Брюсселе. Я надеялся, что в этом году сумею их навестить, но, увы,  — Ренар плавно обвел рукой большие, переплетенные в кожу записные книжки и стопки бумаг, лежавшие на его столе,  — работе посла бесконечна.
        Я нисколько не был обманут ни его сетованиями, ни небрежным упоминанием о личных обстоятельствах. Ренар назначил мне встречу вовсе не для того, чтобы поговорить о погоде либо тяжкой участи дипломатов.
        — Зимы в Англии бывают суровы,  — заметил я.  — В этом году, говорят, может быть еще холоднее.
        — Да, верно. Мне рассказывали, что Темза вот-вот покроется льдом. Слыхал, это редкость.
        Все так же храня на лице улыбку, Ренар сел на место. К вину он до сих пор не притронулся.
        Посол не спешил нарушать повисшее между нами молчание. Еще один профессиональный трюк из тех, которые с успехом применял Сесил. Молчание пробуждало у собеседника смутное беспокойство и тем самым могло подтолкнуть менее терпеливого человека первым начать разговор. На меня эта уловка не действовала. Точней говоря, уже не действовала.
        Улыбка на губах Ренара погасла.
        — После вашего ухода мы с ее величеством долго говорили о вас. Королева утверждает, что вам можно доверять.
        Посол отставил кубок. Стало быть, он тоже склонен к воздержанию. Предлагая мне вино, он стремился либо проверить на деле мою умеренность в выпивке, либо развязать мне язык.
        — Ее величество подробно рассказала мне обо всем, что вы совершили когда-то ради ее блага. Ваши действия выглядели в высшей степени впечатляюще, особенно если учесть, что вам они не сулили никакой явной выгоды.
        — Явной выгоды — возможно,  — отозвался я,  — зато от них зависела моя плата.
        — О да. Ее величество сказала, что вы — наемник, не имеющий личных предпочтений. Правда, это обстоятельство порождает естественный вопрос: почему вы решили действовать так, а не иначе? Нортумберленд к тому времени обладал полной властью в стране, и никто не сомневался, что он сумеет возвести на трон свою золовку Джейн Грей.
        — Я этого не знал,  — сказал я, и взгляд Ренара сделался острее.  — Я не был посвящен в планы герцога. Меня наняли доставить письмо от совета, что я и сделал, а ее величество оказалась так добра, что, в свою очередь, наняла меня. Впрочем, вы, ваше превосходительство, наверняка уже все это проверили.
        Ренар откинулся в кресле.
        — К сожалению, нет. Ни один человек из совета не может припомнить, чтобы когда-нибудь видел вас, не говоря уж о том, чтобы нанимал.
        — Потому что меня нанимал не совет. Это сделал Сесил. Да и в любом случае при таких обстоятельствах вряд ли кто-нибудь из членов совета пожелал бы вспомнить такого, как я.
        Ренар неожиданно хохотнул:
        — Не ожидал ничего подобного, но вы меня восхищаете. Должен признать, что, живя в Англии, помимо домашнего уюта, я острей всего чувствую нехватку интересных собеседников. В Париже увлекательная беседа столь же традиционное явление, как доброе вино. Здесь, увы, мне редко доводится встречать и то и другое; англичане слишком поглощены утомительными религиозными спорами. Никто, если можно так выразиться, не изъявляет желание скрестить со мной шпагу.
        — Если только дело не касается споров о религии,  — вставил я, и Ренар, поднеся к губам кубок, отпил вина.
        Это показалось мне отрадным знаком. Мне удалось добиться того, чтобы Ренар если и не доверял мне, то, по крайней мере, был не прочь расслабиться в моем присутствии. Затем он проговорил:
        — Так что же, мастер Бичем, скрестим шпаги?
        Я позволил себе улыбнуться:
        — Это входит в мои будущие обязанности?
        — Простите?
        — Если вы хотите знать, склонен ли я защищать преимущества одной веры перед другой, я отвечу — нет.
        — У вас нет религиозных предпочтений?  — изогнул бровь Ренар.
        — Я этого не говорил. Я просто выбираю не защищать их. Как сказала ее величество, я — наемник. Мой девиз: «Служи тому, кто больше платит, а душа сама разберется».
        Посол помолчал, разглядывая меня испытующе, но с подчеркнутой беспристрастностью. Меня осенило: Симон Ренар проверял мою пригодность к делу, которое для меня уже приготовил.
        — Стало быть, можно сказать, что в вашем случае вера определяется толщиной кошелька нанимателя?  — наконец осведомился он.
        — Можно сказать и так, хотя я предпочел бы не предавать это огласке.
        — Безусловно. Что в таком случае скажете вот об этой сумме? Для начала.
        Он обмакнул перо в чернила, начертал на клочке бумаги несколько цифр и пододвинул клочок ко мне.
        Я окинул взглядом написанное, нарочно помолчал с минуту и лишь затем сказал:
        — Для начала весьма щедро. Впрочем, зависит от того, за что вы предлагаете такую плату. Я не привык сговариваться о цене прежде, чем узнаю, за какие услуги ее назначат.
        — Разумеется.  — Ренар вновь отхлебнул вина.  — Как вы, вероятно, уже заметили по безмозглой парочке, которая торчит в моей приемной, мне и в самом деле необходим еще один клерк. И даже, по правде говоря, не один, однако вы во вчерашней беседе ясно дали понять ее величеству и мне, что прозябать в канцелярии вам не по вкусу. Что ж, я думаю, вам приятно будет узнать, что работу для вас выбрала ее величество.
        У меня засосало под ложечкой.
        — Выбрала? Для меня? Не могли бы вы, ваше превосходительство, выразиться яснее?
        — Мог бы, хотя то, что я собираюсь сказать, должно остаться в строжайшей тайне.  — Ренар помедлил, дождался моего кивка и продолжил: — Ее величество и я полагаем, что против нее существует заговор. Королева никогда не скрывала, что всемерно порицает ересь, завладевшую Англией, равно как не скрывала и своей решимости избавить страну от этой заразы. Однако же далеко не все члены королевского совета разделяют ее стремления. Противников королевы, естественно, меньшинство, но они тем не менее существуют. Я с некоторых пор пристально слежу за этой губительной деятельностью, однако до недавнего времени ее величество не желала признавать, что подданные могут умышлять против нее дурное.
        Я отметил, что Ренар ни единым словом не упомянул принца Филиппа, хотя можно было не сомневаться: посол Габсбургов действует не только в интересах королевы Марии. И в самом деле, так называемая губительная деятельность вполне могла быть прямым откликом на намерение королевы взять в супруги принца-католика всего лишь через несколько месяцев после того, как сама взошла на престол.
        — Но вы полагаете, что подданные ее величества и впрямь злоумышляют против нее?  — осторожно осведомился я.
        — Я не полагаю. Я знаю это.  — Ренар положил руку на стол.  — Враги королевы повсюду, даже здесь, при дворе! Они стремятся разрушить ее душевное равновесие и, если только удастся, свергнуть ее самое. Они готовы вогнать Англию в хаос ради вящей своей выгоды.
        — Понимаю. Могу я уточнить, кто они, эти враги?
        — Предлагаете мне назвать их поименно?  — огрызнулся Ренар.  — Знай я их имена, мы бы вряд ли нуждались в ваших услугах.
        — Но вы же сказали, что с некоторых пор пристально следите за некой губительной деятельностью. Наверняка вам уже удалось обнаружить, кто к ней причастен.
        Посол помолчал, разглядывая меня с таким видом, словно размышлял, не вышвырнуть ли меня за дверь. Наконец он резко проговорил:
        — У меня, к несчастью, имеются только подозрения.
        И опять сделал паузу, намеренно растягивая момент. Я ничем не выдал беспокойства, терпеливо ожидая продолжения, словно в запасе был весь день. Внезапно Ренар вскочил и отошел к окну. Стоя спиной ко мне, он проговорил:
        — Если вы найдете этих изменников, щедрость ее величества будет безгранична. Не исключена официальная должность при дворе; быть может, титул и земли, если вы предпочитаете такую награду. Взамен, однако, доказательства измены должны быть неопровержимы. Меньшим она не удовлетворится.
        — Похоже, моя преданность вызывает сомнения,  — заметил я.
        Ренар развернулся ко мне. Внешне его манеры ничуть не изменились, однако в голосе зазвучала неприкрытая угроза:
        — Королева заявила, что доверяет вам. Само собой, я должен склониться перед ее мнением. И все же наемник, не отдающий предпочтения никакой вере, когда-то работавший на Сесила и провозглашающий готовность служить тому, кто больше заплатит… словом, вы наверняка понимаете, почему я обеспокоен.
        — Безусловно.  — Я учтиво склонил голову.  — Благодарю, что уделили мне время. Я не желал бы послужить помехой вашим планам. Я готов поискать работу в другом месте и избавить вас от необходимости… беспокоиться.
        С этими словами я поднялся, и Ренар не стал меня останавливать. Я направился к двери и уже взялся за щеколду, когда услыхал его голос:
        — Ее величество желает, чтобы этим делом занялись вы, и никто другой. По сути, таково ее повеление.
        Я судорожно сглотнул и вернулся в кресло. Мысли мои заметались. Значит, Мария все же не доверяет мне! Я угодил в смертельную западню. На сей раз она добьется, чтобы я доказал свою преданность, исполнив дело по ее выбору,  — и все мои чувства подсказывали, что ее выбор не придется мне по вкусу.
        Ренар молчал, дожидаясь, когда я в полной мере осознаю его слова. Наконец он сказал:
        — Будь это в моей власти, я бы вас не нанял. Вы не из тех людей, которым можно доверить столь важное дело, и я сопротивлялся решению ее величества, сколько мог. Тем не менее она повелела, и я вынужден подчиняться.
        Он выдержал паузу; следующие слова его были словно удар дубинки под дых:
        — Подозреваемые, которыми вам по желанию королевы надлежит заняться,  — это Эдвард Кортни, граф Девон, и принцесса Елизавета.
        Рот наполнился горечью. Хоть я и ожидал чего-то подобного, но такие слова из уст Ренара наполнили меня ужасом… и подтвердили, что Сесил прав: Мария считается с мнением посла Габсбургов.
        — Если вы знаете, кто ваши подозреваемые,  — проговорил я, напрягшись в кресле всем телом, словно готовился к смертельному броску,  — почему бы просто не арестовать и не допросить их?
        Ренар раздраженно фыркнул:
        — Королева доверчива. Она не желает думать плохо ни о ком, тем более о своей сестре и кузене. Она не станет действовать, пока не получит веские доказательства.
        — И вы хотите, чтобы я…
        — О нет. Вам никогда не удастся подобраться к принцессе Елизавете ближе, чем вчера вечером, в случае с той самой собачонкой. Она прячет свой истинный облик, как никто другой; она столь же недоверчива, сколь и хитра. Полагаю, принудить ее к откровенности можно было бы разве что на дыбе.  — Ренар усмехнулся, да, неприкрыто усмехнулся при этих словах.  — Но не можем же мы вздернуть на дыбу принцессу крови. И арестовать ее мы пока что не осмеливаемся: арест только спугнет ее сообщников, и те поменяют планы, чтобы избежать разоблачения.
        — Сообщников?  — эхом повторил я.  — Вы полагаете, у нее есть сообщники?
        — Да, как у всех изменников. И хотя принцессу Елизавету и графа Девона нельзя подвергнуть прямому допросу, если они замышляют измену — а я считаю, что это именно так,  — очевидно, должны существовать некие вещественные доказательства их заговора. Нам нужны любые письма, которыми они могли обмениваться друг с другом или со своими подручными, а также сведения о датах и местах встреч. Именно это мне требуется от вас. И требуется до того, как заговорщики начнут действовать.
        Он сделал многозначительную паузу.
        — Королева может быть доверчива, мастер Бичем, но я — нет. На такой должности, как моя, доверчивость — непозволительная роскошь.
        Я вынудил себя откинуться в кресле, обхватив ладонью подбородок. Елизавета однажды сказала мне, что Мария неспособна доверять и в этом унаследовала худшие черты их отца; теперь я понял, что она имела в виду. Дело не в том, что Мария не умеет доверять, а в том, что в нее легко заронить сомнения — сомнения, которые Ренар сейчас использует в своих целях.
        Мария, однако, была и оставалась совестлива; она настояла на том, чтобы нанять меня, поскольку не хотела обречь свою сестру на гибель по одному только слову Ренара. Это обстоятельство принуждало его торопиться. Его планы касательно брака королевы не могли долго оставаться тайными, поскольку время было на исходе. Возмущение против помолвки Марии с испанским принцем грозило оказаться серьезней, нежели он ожидал. Если бы при дворе возникла открытая оппозиция этому решению, выделить Елизавету как главную причину противостояния было бы нелегко. Чтобы уничтожить принцессу, Ренару нужно было получить доказательство ее измены до того, как будет публично объявлено о помолвке королевы.
        Это означало, что еще не все потеряно. Я еще мог переиграть посла.
        — Что, если ничего так и не удастся найти?  — уточнил я.  — Опять же, прошу прощения за то, что указываю на очевидное, но когда речь идет о таких важных особах… думаю, вы понимаете мои опасения. Я забочусь о своей репутации, милорд, а принцесса Елизавета — наследница королевы.
        Лицо Ренара похолодело.
        — Я бы не торопился считать ее таковой. Существуют серьезные основания оспорить ее права на трон. Некоторые полагают, что Елизавета вовсе не является дочерью покойного короля. Сама королева втайне сомневается на сей счет. Она как-то призналась мне, что не видит в Елизавете никакого сходства с их общим отцом и видит слишком много сходства с распутницей, ее матерью.
        Мои руки, вытянутые вдоль тела, незаметно сжались в кулаки. Будь мы в другой ситуации, я бы выбил мерзавцу зубы за беспочвенную хулу.
        — Мне не по чину рассуждать о таких вещах,  — собрав все силы, выговорил я,  — но все-таки, если против принцессы Елизаветы не найдется веских доказательств, я бы не желал прослыть человеком, который пытался изобличить ее.
        — И не прослывете,  — заверил Ренар.  — Как я уже сказал, дело сугубо секретное. О нем осведомлены только я и королева. Можете быть спокойны, ее величество не просила бы вас взяться за это поручение, если бы не была уверена в его исходе. Вы меня понимаете?
        О да, еще как. Я понимал, что нисколько не застрахован от того, что Ренар прикажет убить меня, как только я доставлю искомое. Понимал я также, что, как бы посол ни прикрывался решением королевы, вся эта интрига — дело именно его рук. Он замыслил предать Англию во власть иностранной державы, устроив помолвку Марии с принцем Филиппом, и не успокоится до тех пор, пока не приведет Елизавету на плаху. Он безжалостен и смертельно опасен.
        И мне предстоит победить его, чтобы спасти принцессу.
        — Превосходно понимаю, милорд,  — сказал я.
        Ренар не шелохнулся, все так же вперяя в меня ледяной взгляд. Затем во мгновение ока лицо его изменилось и задышало притворным дружелюбием.
        — Рад слышать, как, без сомнения, будет рада узнать об этом и ее величество. Полагаю, нет надобности добавлять, что вам надлежит пореже обращать на себя внимание публики — наподобие того, как вы это сделали прошлым вечером. Также если вы предоставите мне список расходов по делу, я позабочусь об их возмещении, хотя должен предупредить, что мои финансовые возможности не безграничны. Тем не менее я мог бы выделить кого-нибудь вам в помощь, если вы…
        То ли Ренар играл со мной, то ли позабыл, с кем имеет дело. Неужели он впрямь думает, что я сам попрошу приставить ко мне шпиона?
        Я поборол нестерпимое желание усмехнуться и сказал:
        — Памятуя о деликатном свойстве поручения, я предпочитаю работать в одиночку. Впрочем, было бы недурно получить вперед треть обещанной платы. Да, и новый кинжал, если возможно. Прежний где-то затерялся.
        Ренар начертал несколько строчек на бумаге, затем взял со стола серебряный колокольчик и позвонил. Вошел вперевалку упитанный клерк, вытирая руки о штаны и роняя крошки.
        — Займись этим,  — велел Ренар, сунув ему бумагу.  — А потом вернешься к трапезе.
        Клерк насупился и поплелся прочь. Ренар раздраженно повернулся ко мне:
        — До чего же нелегко в наши дни подыскать толковых сотрудников! Выразить не могу, как приятно в кои-то веки иметь дело с профессионалом. Я буду ждать вашего донесения через… скажем, три дня. Полагаю, этого срока достаточно, чтобы…
        — Сделаю все, что в моих силах,  — заверил я.
        Затем поднялся и пожал ему руку. Я с трудом подавил приступ отвращения, которое испытал, на секунду прикоснувшись к его сухой ладони.
        Итак, охота началась.
        Глава 8
        Глубоко вдыхая зимний воздух, чтобы очистить легкие и мысли, я широким шагом шел через задний двор к конюшням. Новенький испанский кинжал из гибкой толедской стали был надежно запрятан за голенище, шпага в ножнах покачивалась у бедра, а в кармане покоился увесистый, туго набитый кошелек.
        Было свежо и морозно; далекие тучи клубились на горизонте, белые, как лежавший на земле снег. Нетерпение гнало меня вперед. Я мысленно молился о том, чтобы Елизавета явилась на назначенную встречу: необходимо предупредить ее, что Ренар готовит западню. Пока я на шаг опережал врагов принцессы. Меня только что нанял на службу тот самый человек, чьи планы я должен расстроить, однако мне по-прежнему не давали покоя мысли о подручном Эдварда Кортни. Елизавета могла бы сказать графу, чтобы тот отозвал своего наемника, но пока я оставался в опасности и сейчас то и дело оглядывался через плечо, прислушивался, не донесется ли сзади красноречивый хруст снега, означающий, что за мной идут по пятам.
        Недалеко от конюшен я натянул на голову капюшон и старательно обошел нескольких конюшенных мальчиков, праздно торчавших под навесом у внутреннего двора: они бросали кости на подставке для посадки на лошадь и передавали по кругу мех с запрещенным для конюшенной прислуги вином. Судя по всему, потребность в лошадях сегодня была невелика. Я пристально оглядел мальчишек из-под надвинутого на глаза капюшона, однако Перегрина среди них не обнаружил. Оставалось надеяться, что он куда-то увел своего приятеля, дабы хорошенько его порасспросить.
        Внутри выкрашенного в белый и зеленый цвет здания, где содержались дворцовые лошади и собаки, меня встретила спугнутая моими шагами черная кошка — зашипела и шмыгнула прочь. Знакомо пахло лошадьми, навозом и сеном, и этот запах неожиданно ясно напомнил о детских годах, о том времени, когда меня приставили обихаживать скот в поместье Дадли.
        Я не услышал, как подошла Елизавета. Только что я стоял один, вдыхая спертый теплый воздух, как вдруг ощутил движение за спиной и стремительно развернулся, выхватывая кинжал.
        — Осторожней,  — услышал я знакомый голос и, опустив клинок, с бьющимся сердцем воззрился в глаза Елизаветы — золотистые, с расширенными зрачками глаза львицы.
        Черный бархатный капюшон обрамлял ее лицо, и от голоса веяло холодом.
        — Кажется, я говорила, что, если ты мне понадобишься, я сама пошлю за тобой в Хэтфилд.
        — Да, говорили,  — ответил я, тщательно подбирая слова,  — но я все равно приехал, чтобы вам помочь.
        — Помочь, вот как?  — Принцесса изогнула бровь.  — Мне пришлось подкупить конюшенных мальчиков; по счастью, запросы у них невелики. Ты, верно, не подумал об этом, когда незаметно сунул мне записку? Не подумал, что кто угодно может заметить нас во время этой встречи?
        Я беззвучно выругался. Это мне и вправду в голову не пришло. Желание непременно поговорить с Елизаветой так поглотило меня, что я не задумывался о последствиях.
        — Времени у нас мало. Я сказала, что мне нужно подышать свежим воздухом, прогуляться по парку и заглянуть к своему коню. Я послала Бланш Парри принести мои перчатки и муфту, а с ней отправила стаю стервятниц, которыми окружила меня сестра, но они довольно скоро вернутся, так что,  — она вперила в меня свой львиный взгляд,  — говори, зачем ты здесь.
        На долю секунды меня вдруг охватили сомнения. Что я делаю? Елизавета родилась и выросла в этом мире; она с давних пор научилась избегать его подводных камней и смертельно опасных мелей. Я этим умением не обладал. И все же ничего не оставалось, кроме как продолжать разговор. Вспомнив, что рассказал мне Ренар и для чего он меня нанял, я без обиняков сказал:
        — У меня только что состоялась встреча с послом Ренаром. Он приказал мне отыскать доказательство того, что вы и граф Девон плетете заговор против королевы.  — Я понизил голос, слыша, как позади нас в стойлах беспокойно заржали кони.  — Он добивается, чтобы вас арестовали за государственную измену!
        Слабый румянец, розовевший на лице Елизаветы, исчез бесследно. Когда она заговорила, голос ее дрожал:
        — Стало быть, это все же произошло. Мария дала негодяю дозволение действовать против меня.
        — Да, но она до сих пор колеблется. Ренар разжигает ее подозрения. Он стремится погубить вас ради собственных целей, и…
        У Елизаветы вырвался безрадостный смешок:
        — Вряд ли моей сестре нужны его доводы, чтобы заподозрить меня в худшем.
        Я испытующе вгляделся в ее лицо.
        — Может быть, у нее есть на то причина? Я был прошлым вечером там, в коридоре; я все слышал. И Кортни нешуточно опасался, что я расскажу обо всем Ренару или королеве.  — Я шагнул ближе к принцессе.  — Во что вы ввязались? Что отдали вы Кортни вчера вечером и почему он упомянул Роберта Дадли?
        — Не думаю, что я обязана тебе отвечать,  — в голосе ее промелькнула жесткость,  — однако отвечу: я дала ему книгу. Вряд ли ее можно счесть доказательством чего бы то ни было.
        Елизавета на миг умолкла, затем голос ее посуровел.
        — А теперь выслушай и ты мое предостережение: если не оставишь этого дела, тебе тоже будет грозить смертельная опасность. Я не потерплю, чтобы ты и на этот раз рисковал ради меня жизнью. Как бы ты ни был предан мне, тебя эта война не касается.
        — Уж позвольте мне решать самому,  — парировал я и, когда Елизавета резко втянула воздух, сделал то, чего никогда не делал раньше,  — взял ее за руку.
        Пальцы ее, не прикрытые перчатками, были холодны, и, когда она ощутила мое прикосновение, лицо ее дрогнуло. Я знал, как ей сейчас нелегко. Она была отважна и прочно уверена в своем праве поступать так, как сочтет нужным. Немногие и нечасто замечали в ней уязвимость, которую она тщательно скрывала.
        — Для кого была эта книга?  — спросил я негромко, хотя уже знал ответ.
        Елизавета отняла руки:
        — Для Роберта.
        Она вздернула подбородок, словно стремясь опередить мой гнев, и я вспомнил ту мимолетную страсть, которая вспыхнула между нею и Дадли, столь же необъяснимую для меня, сколь и пугающую. Страсть эта опровергала все, что, мне казалось, я знал о принцессе, словно безрассудный прилив, сметая все преграды осторожности — но, благодарение Богу, не инстинкт самосохранения Елизаветы.
        Именно к нему я и воззвал сейчас:
        — Разве вы забыли, ведь Роберт Дадли и его отец сделали все возможное, чтобы загнать вас и вашу сестру в безвыходное положение? Они пытались возвести на трон Джейн Грей и Гилфорда Дадли. Если бы они преуспели, ваша сестра была бы сейчас в заточении или вовсе мертва, а вам пришлось бы поступать во всем, как сочтут нужным они. Роберт Дадли недостоин вашего участия. Если б вы поменялись местами, вряд ли бы он сделал то же самое для вас.
        Глаза ее сверкнули.
        — Ты, кажется, забыл, что я знаю, чего на самом деле желал Роберт!
        — О нет, я это даже слишком хорошо помню. Он хотел жениться на вас и разделить с вами трон.  — Взгляды наши скрестились.  — Но сейчас Роберт Дадли и его братья в тюрьме, обвиненные в государственной измене. Если Ренар узнает, что вы сообщались с изменником, он обратит это против вас.
        Елизавета побледнела так, что лицо ее казалось высеченным из камня.
        — Это не просто книга,  — проговорила она.  — Я положила в нее письмо. Кортни знает способ переправить его в Тауэр. Он сказал мне, что это безопасно.
        Внутренности мои словно превратились в кусок льда.
        — Письмо?
        — Да,  — сказала Елизавета.  — Обвенчавшись с Филиппом Испанским, моя сестра уничтожит все — нашу веру, наше будущее, даже нас самих. Роберта должно предупредить об этом. Помолвка Марии может стать его смертным приговором; Филипп непременно потребует от нее… Потребует, чтобы она казнила всех заключенных в Тауэре изменников, прежде чем он ступит на английскую землю.
        Я попытался вдохнуть полной грудью — и не смог. Это было больше, чем страшился Сесил, и больше, чем надеялся Ренар,  — собственноручное письмо Елизаветы не кому иному, как Роберту Дадли, осужденному за государственную измену. Я не хотел задавать вопрос, который обжигал мне губы; не хотел оказаться лицом к лицу с ужасной правдой о женщине, которой я был безмерно предан. И все же я должен был знать наверняка. Знать, насколько далеко готова зайти Елизавета, и только потом принимать окончательное решение.
        — Вам известно, что замышляют Роберт Дадли и Кортни?  — спросил я.  — Ответьте здесь и сейчас, или же, Бог свидетель, я сию минуту покину двор. Я не смогу служить вам, если вы не будете всецело доверять мне.
        Я увидел, как Елизавета, колеблясь, прикусила нижнюю губу. Круто развернувшись, я зашагал к выходу из конюшни. Я действительно намеревался поступить именно так. Никто не станет управлять мной, как бездушной марионеткой. Никто, даже Елизавета.
        — Брендан, постой!
        Меня остановили даже не эти слова, а дрожь в голосе принцессы. Я оглянулся через плечо.
        — Я больше ничего не знаю,  — проговорила она.  — Клянусь.
        Мысленно я услышал голос Сесила: «Ты и я — вместе мы можем провести ее по пути, предначертанному судьбой. Но вначале нам нужно уберечь ее…» В памяти моей живо вспыхнул образ королевы посреди заваленной отрезами комнаты, заговорщические смешки дам из ее свиты, полуприкрытый тканью портрет в углу. Передо мной встал чудовищный выбор. Я мог прямо сейчас повернуться и покинуть Лондон той же дорогой, какой прибыл сюда. Мог вернуться к жизни, которую оставил, отправляясь в путь. Меня вдруг охватила тоска об ином, простом и счастливом существовании, где мы с Кейт поженились бы и обзавелись детьми; где мне не нужно было бы высматривать опасность в каждом темном углу; где не было бы ни тайных планов, ни лжи, обернутой иной ложью.
        Простая жизнь, не обремененная обязательством защищать Елизавету.
        Вот только, даже мысленно представляя себе заманчивые картины этой иной жизни, я прекрасно знал, что обманываю себя. Мой выбор давно уже сделан. Я сделал его в тот миг, когда согласился служить ей. Согласился по собственной воле, точно зная, какую придется заплатить цену.
        В наших жилах течет одна кровь… и моя судьба отныне неразрывно связана с судьбой Елизаветы.
        — У нас есть еще время,  — сказал я, и принцесса озадаченно взглянула на меня.
        — Вернуть ваше письмо,  — пояснил я,  — и узнать, что замышляют Дадли и Кортни; узнать прежде, чем будет слишком поздно. Ренар хочет получить доказательство государственной измены; если это будет в моих силах, он его получит.
        Елизавета вгляделась в мое мрачное лицо.
        — Но это будет означать их гибель…
        — Иначе погибнете вы,  — жестко ответил я.  — Этого нельзя допустить. Ничего больше не делайте, ваше высочество; никому ничего не говорите. Позвольте мне вернуть ваше письмо и совершить все, что требуется, даже если придется выдать Роберта Дадли и Кортни.
        Руки ее сжались в кулаки:
        — Нет. Не могу. Должен быть другой выход.
        — Его нет. Письмо — это ваша смерть. Если вы умрете, королевой вам не бывать.
        На лице Елизаветы отразилась внутренняя борьба, сумятица противоречивых чувств, которые, без сомнения, обуревали ее с тех самых пор, как она прибыла ко двору и поняла, какую дорогу избрала ее сводная сестра,  — дорогу, которая неизбежно привела бы принцессу к отречению от своей веры и от права на престол. Елизавета воевала за спасение себя самой и тех, кто был ей дорог; теперь же ей предстояло сделать нелегкий, мучительный выбор.
        — Другого выхода нет,  — повторил я.  — Либо вы, либо Дадли. Спасти и его, и себя вы не сможете.
        — Дай мне подумать!  — вскинула она руку и отвернулась.
        Снаружи донеслись голоса, сопровождавшиеся стуком дерева о камень. Конюшенные мальчики улюлюкали, женщины едко огрызались в ответ, и, прислушиваясь к этой перепалке, Елизавета выпрямилась и расправила плечи. Она вновь повернулась ко мне, взгляд ее стал отрешенным.
        — Да будет так,  — тихо проговорила она.  — Поступай, как сочтешь должным.
        Дамы, которых она отсылала, были уже почти в дверях; времени не осталось. Я нырнул в ближайшее стойло. Припав на колени рядом с озадаченной кобылкой и рывком запахнувшись в плащ, чтобы верней раствориться в тенях, я услыхал, как Елизавета отрывисто, с раздражением бросила:
        — Где вы пропадали? Я едва не замерзла тут до смерти, дожидаясь вас. Силы небесные, сколько можно ходить за муфтой и перчатками!
        Я различил виноватое бормотание дам, а затем торопливые шаги: они покинули конюшню вслед за принцессой.
        Медленно, с дрожью я выдохнул. Елизавета подвергла себя опасности, чтобы спасти Дадли и свое право стать королевой Англии.
        Впрочем, когда дело дошло до выбора между жизнью Дадли и своим будущим, она, как я и ожидал, выбрала второе.
        Саутуарк
        Глава 9
        Мне понадобилось время, чтобы овладеть собой. Я слышал, как Елизавета громко окликает конюшенных мальчиков:
        — Вернитесь лучше к работе, пока старший конюх не увидал, как бессовестно вы тут транжирите мои денежки! И помните: я желаю, чтобы моему коню давали лучший фураж, а не то дешевое сено, которым вы потчуете всех дворцовых лошадок. Да принесите на ночь побольше одеял, потому что мой Кантила — нежное создание, привыкшее к куда более солнечному климату, чем наш. Если с ним что-нибудь случится, вы у меня попляшете!
        Слушая, как мальчишки хохочут от души и обещают сделать все, как она велела, я не смог сдержать улыбку. Даже в величайшей опасности Елизавета заботилась о своем Кантиле, дорогом арабском скакуне, которого баловала, как дитя. Кроме того, принцесса мудро сеяла повсюду, где могла, семена будущей преданности. Эти мальчишки отныне станут ее добровольными рабами: ведь она дала им деньги, чтобы пьянствовать и предаваться азарту в часы работы.
        Сейчас эти лоботрясы с топотом разбежались по стойлам, чтобы наконец заняться делом. Никто не обратил на меня внимания, когда я, стряхнув с носа соломинку, отправился к моему Шафрану. Конь приветливо фыркнул и принялся обнюхивать мой плащ в поисках сушеных яблок, которые я обычно приносил с собой. Сегодня я забыл заглянуть в кухни за угощением, а потому извинился перед возмущенно замотавшим головой Шафраном и оглядел ранку на лбу под челкой, о которой упоминал Перегрин. Ранка уже заживала — простая царапина. Шафран был вполне готов к верховым прогулкам.
        В эту минуту в стойло ворвался Уриан и бросился ко мне, возбужденно лая. Обернувшись, я увидел Перегрина, вцепившегося в поводок пса; глаза мальчишки сияли, а волосы были растрепаны. Как бы он ни старался привести себя в порядок, но, проведя лишь пару часов без моего присмотра, неизменно выглядел так, словно угодил в ураган.
        — Ну что?  — нетерпеливо спросил Перегрин.  — Ты виделся с ней? Что она сказала?
        — Неважно.  — Я смерил его взглядом.  — Ты что-нибудь узнал?
        Он кивнул, понижая голос до шепота:
        — На той лошади, которую держит наготове Тоби, Кортни посещает бордель под названием «Соколиное гнездо», что на том берегу Темзы, в Саутуарке, возле Бэнксайд-стрит. Он втюрился по уши в одну тамошнюю шлюшку и сегодня вечером снова отправится туда. Нынче утром он заплатил Тоби.
        Я мрачно кивнул, беря в руки потник и уздечку Шафрана.
        Лицо Перегрина вытянулось:
        — Ты что, недоволен?
        Седлая коня, я отозвался как можно мягче:
        — Ты справился прекрасно, но больше ни о чем не проси. Все остальное я сделаю сам.
        — С чего бы это?  — насупился Перегрин.  — Я вызнал для тебя нужные сведения и…
        Я круто развернулся, цепко ухватил его за ухо, вызвав приглушенный протест, и тихо проговорил:
        — Потому что я так сказал.
        С этими словами я разжал пальцы, и Перегрин потер ухо.
        — Больше никакой самодеятельности. Понятно?
        — Да, хозяин,  — пробурчал он.
        Я оседлал Шафрана, и, когда взялся за поводья, Уриан заскулил.
        — Она обожает пса,  — сказал я.  — Накорми его как следует перед тем, как оставить на псарне. Я буду ждать снаружи.
        Я вывел Шафрана из стойла. За время, что я провел в конюшнях, мороз стал еще крепче. Снова пошел снег. Ледяной порывистый ветер щипал лицо. Ежась от холода, я повел Шафрана кругами по внутреннему двору, чтобы размять его перед поездкой. Сам я закутался в плащ и как можно ниже надвинул на голову капюшон. Обязательно нужно будет раздобыть новую шапку.
        Из конюшен вынырнул Перегрин. Я забросил его на спину Шафрана и сам сел в седло.
        — Что ж,  — сказал я,  — поедем поищем это «Соколиное гнездо».

* * *
        Перегрин устроился позади, крепко обхватив меня за талию. Я направил Шафрана через парк, примыкавший к дворцу, и, когда громадный лабиринт Уайтхолла остался позади, пустил коня неспешным галопом. Нагие деревья сгибались под тяжестью свежевыпавшего снега; я наслаждался видом открытой местности, и ее мирная белизна напоминала мне о Хэтфилде.
        Сесил ошибался. Может, я и прирожденный шпион, однако ни за что в жизни не выбрал бы по своей воле этого ремесла.
        Выехав на Грейс-Черч-стрит, мы углубились в город, теснившийся на берегах Темзы. Впереди замаячил окаменелый хребет Лондонского моста, подпираемого двумя десятками каменных быков. Никогда прежде я не был на этом мосту и дивился тому, сколь огромную тяжесть он способен выдержать. Под нами простиралась застывшая река, совершенно лишенная привычных признаков жизни — лед на мелководьях был уже такой толщины, что дети катались по нему на самодельных костяных коньках. Я увидел тощего пса, который с лаем носился вслед за ними; увидел парочки, гулявшие рука об руку по неровному заснеженному берегу, и разносчиков, вовсю расхваливавших горячие пирожки,  — неожиданно радостное зрелище подбодрило меня.
        У северной заставы вытянулись длинные очереди тех, кто желал заплатить пошлину и пройтись по сотням лавок, облепивших обе стороны моста, словно птицы — изгородь. В ушах звенело от выкриков бродячих торговцев и зазывал. Я направлял Шафрана, крепко взяв его под уздцы: он не был привычен ни к оглушительному шуму, ни к людским толпам. Немалую лепту в общий гам вносили запряженные мулами либо волами повозки с разнообразным товаром, которые с грохотом катились по мосту, с полнейшим равнодушием прокладывая себе путь в толпе прохожих. Зимой мост становился единственным средством переправки товаров через реку, и воздух был густо пропитан зловонием навоза.
        Я загляделся на здание внизу — настоящий позолоченный дворец, подымавшийся на несколько этажей в небо, с выступающими балкончиками, на которых трепетали гирлянды флажков.
        — Иные люди,  — сказал мне на ухо Перегрин,  — живут здесь всю жизнь, так ни разу и не сойдя с моста. Он считается самым безопасным после дворца местом в городе, потому что с сигналом к гашению огней ворота с обеих сторон запирают, а здесь, на мосту, есть все, что нужно, кроме, разве что, эля и пива, потому что нет погребов.
        — Запирают?  — Я помрачнел.  — Это плохо. Как же я вечером проеду через мост? Я же не вельможа, чтобы ослеплять стражу своим титулом всякий раз, когда понадобится обойти закон.
        — Ну так можешь пройтись пешком. К ночи Темза как раз основательно промерзнет, и…
        Перегрин смолк на полуслове, когда я потрясенно оглянулся на него.
        — Да, верно,  — пробормотал он.  — Я и забыл, что ты, словно кошка, терпеть не можешь воду. Но ведь этот путь и вправду безопасный, да к тому же так намного короче. Вот увидишь. Добираться на тот берег мы будем никак не меньше часа.
        Я вначале не поверил ему, но, проехав дальше, обнаружил, что, если на мосту и не имелось обычных таверн, их успешно заменяли кустарные палатки с едой и выпивкой. Иные прохожие, привлеченные их видом, останавливались, вызывая у тех, кто шел сзади, приступы неистовой ругани. Прокладывать путь в толчее между этих сооружений было все равно что пробираться через лабиринт, ибо, хотя узкая дорога в центре моста и была разделена на две полосы — одна для движения на север, другая на юг,  — никто не обращал на это внимания, все шныряли то к одной, то к другой завлекательной лавчонке, бросаясь из стороны в сторону и порой откровенно пренебрегая опасностью угодить под колеса повозки либо копыта коня.
        К вящему веселью Перегрина, я вынужден был то и дело наклонять голову, чтобы не врезаться лбом в ярко раскрашенные вывески, которые торчали над самой дорогой, исполненные в виде товара того или иного заведения. Становилось темнее. Верхние этажи многих мостовых построек соединялись висячими переходами, сплетаясь над дорогой в прихотливую сводчатую вязь. Время от времени между домами мелькал просвет, через который открывался впечатляющий вид на подмерзшую реку и шпили лондонских башен, но я ехал дальше, как бы сильно ни хотелось остановиться и поглазеть на это зрелище. Я надеялся лишь благополучно перебраться на тот берег, не задавив по пути какого-нибудь невезучего прохожего.
        К тому времени, когда мы миновали массивные подъездные ворота на южной оконечности моста, я совершенно выбился из сил, а Шафран, изнервничавшись, дрожал всем телом. Проезжая под укрепленной привратной башней, я мельком глянул наверх и увидел, что на зубцах ее торчат вываренные в дегте головы казненных изменников. Дрожь пробрала меня, когда я мельком подумал, есть ли среди них голова герцога Нортумберленда.
        Я повернул было Шафрана в неумолчный гам Саутуарка, но тут краем глаза уловил неподалеку промельк чего-то черного. Я резко осадил коня и развернулся в седле, вглядываясь в плотную толпу. Перегрин, которого мое нежданное движение едва не вышибло из седла, вцепился в меня изо всех сил.
        — Что такое?  — прошептал он.
        — Тсс!  — шикнул я и потянулся за шпагой.
        В потоке людей, вытекавшем из-под башни, видна была крупная, сплошь черная фигура; я не сомневался, что это не кто иной, как слуга Кортни. Словно почувствовав мой взгляд, он остановился. Капюшон скрывал в глубокой тени его лицо, но я ощутил, как наши глаза на долю секунды встретились… а затем он проворно развернулся и исчез в гуще встречного потока, восходившего на мост, дабы перебраться на северный берег.
        Я позволил себе выдохнуть.
        — За нами следили. Нет, не оборачивайся.
        — Следили?  — Голос Перегрина дрожал от возбуждения.  — Тот самый? Он все еще…
        — Нет, он заметил, что я наблюдаю за ним, и свернул. Однако он наверняка сообразил, что мы замышляем, ведь он служит Кортни. Как по-твоему, далеко до этого борделя?
        — Не знаю. Он должен быть где-то здесь.  — Перегрин помолчал немного.  — Почему он не напал на нас?
        — Может быть, считает, что трудно убить кого-то при таком количестве свидетелей,  — ответил я.
        На самом деле мост представлял собой идеальное место убийства для человека, искушенного в ремесле. В такой толчее и сумятице меткий удар ножом может распороть жертву от грудины до живота, и тело не обнаружат, пока о него кто-нибудь не споткнется.
        Меня охватил гнев на собственную никчемность. Как я не сообразил, что Кортни мог приставить ко мне соглядатая? Вполне вероятно, что человек в черном прятался где-то вблизи конюшен, видел, как оттуда вышла Елизавета, и смекнул, что она встречалась со мной. Это обстоятельство меня пока что не тревожило: принцесса уже знает, что ей надлежит держаться подальше от Кортни. Другое дело — моя собственная безопасность.
        — Давай проверим, насколько он нетерпелив,  — предложил я.  — Промочим горло вон в той таверне и подождем.
        Привязав Шафрана снаружи, я нанял одного из конюхов присмотреть за ним, и мы вошли в неказистое заведение, пропахшее сыростью и спиртным, удобное место отдыха для тех, кто только что выбрался из толчеи на мосту или собирался нырнуть в нее. Заказав две кружки разбавленного водой эля и жирный пирог с прилавка, я решил попытать счастья и спросил подавальщика, известно ли ему, где находится «Соколиное гнездо». Подавальщик был редкостно уродлив: один глаз затянут бельмом, пряди сальных волос облепляли череп, словно крысиная шкура; когда он настороженно уставился на меня здоровым, но налитым кровью глазом, я заметил, как по лбу его шмыгнула вошь.
        — «Соколиное гнездо»?  — переспросил он.  — Вы из таковских, что ль?
        — Таковских?  — сдвинул я брови.  — Не понимаю. Мне нужно…
        Подавальщик прервал меня ухмылкой, обнажившей гнилые десны. Одним его дыханием можно было свалить с ног быка.
        — Знаю я, что вам нужно,  — проговорил он.  — Мальчонку с тугой попкой. Так вот, ищите в округе переулок Мертвеца. «Гнездо» как раз будет рядышком. Только вы уж глядите, там кого попало не пускают. Да и до темноты закрыто, так что наберитесь терпения. Или прямо тут наберитесь, чего уж там!
        Он загоготал над собственной шуткой.
        — Потерпеть придется, вот безобразие, а? Хотя, бьюсь об заклад, ты, красавчик, к такому привычен.
        Я принужденно улыбнулся, не разжимая губ.
        — Спасибо,  — процедил я сквозь зубы и вернулся к колченогому столику, где сидел Перегрин, глядя на меня поверх своей кружки с таким видом, словно вот-вот пустится наутек.
        — Ты знал, что за место это «Соколиное гнездо»?  — прорычал я.
        Перегрин быстро помотал головой. Слишком быстро.
        — Ты уверен?
        Он опять помотал головой, на сей раз уже не так убежденно.
        — Мальчонки с тугими попками.  — Я подался к нему.  — Это бордель для содомитов!
        — Тебе так сказали?  — нервно проговорил Перегрин.  — Ну надо же!
        — Да, представь себе. И еще сказали, что туда не пускают кого попало. Что это означает?
        — Что это закрытое заведение. Может, тебе понадобится пароль…
        И осекся, ловко увернувшись от моей оплеухи.
        — А если б я и сказал раньше, что бы это изменило?  — шепотом возмутился он, ежась под моим сердитым взглядом.  — Тебе же все равно нужно туда попасть!
        — К сожалению.  — Я одним глотком осушил кружку.  — И к чему пароль? Мне всегда казалось, что для борделя чем больше клиентов, тем выгоднее.
        — Ну-у-у,  — протянул Перегрин,  — если эти клиенты, скажем так, не совсем обычные люди, то хозяину борделя приходится осторожничать. Чтобы не попасть впросак, понимаешь?
        Он был прав. Содомия считалась в Англии преступлением и каралась штрафами, тюремным заключением, а то и смертью — хотя я в жизни не слыхал, чтобы кого-то казнили за мужеложство. С другой стороны, мне не доводилось сталкиваться с этим явлением. Единственным источником моих познаний о содомии были услышанные в детстве похабные истории о монахах — одна из причин, по которой якобы закрыли монастыри. По мне, так если акт мужеложства совершался с обоюдного согласия, то кому какое дело, чем люди занимаются наедине? В мире столько настоящего зла, что содомию иначе, чем мелким грешком, не назовешь. Однако я даже представить не мог, что по воле судьбы мне придется когда-нибудь посетить бордель для содомитов.
        Словно прочтя мои мысли, Перегрин сказал:
        — Тебе же там ничего такого делать не придется, просто войдешь — и все. Хотя, конечно, не повредит выглядеть так, чтобы тебя приняли за своего.
        — Замечательно. А я-то думал, что тяжелее уроков фехтования в моей жизни уже ничего не случится. Ты больше ни о чем не забыл рассказать? Лучше признайся сейчас. Хватит с меня неожиданностей.
        Перегрин залился смехом, озорно блестя глазами, а я в наихудшем расположении духа принялся жевать свою порцию пирога. Покончив с едой, мы вышли из таверны. Отвязав Шафрана и уплатив конюху за присмотр, я внимательно огляделся по сторонам. Подручный Кортни мог укрываться где угодно; по мосту все так же текли толпы народа, но холод уже пробирал до костей, потому что солнце клонилось к закату, и я решил, что мы можем хотя бы отыскать злосчастный бордель, дабы я потом вернулся туда без ненужных осложнений. Меньше всего на свете мне хотелось бы заблудиться в кишащих преступниками трущобах Саутуарка с его крысиными боями, публичными домами, дешевыми трактирами и тавернами.
        Я цокнул языком, побуждая Шафрана ускорить шаг, и направил коня в тесное беспорядочное переплетение улочек и переулков, которое представляли собой недра Саутуарка. Никогда прежде я не видел такой нищеты. Грязь и зловоние царили повсюду, гноясь грудами мусора, между которых шныряли тощие псы — такие тощие, что можно было сосчитать все ребра; ребятишки в лохмотьях, с открытыми язвами на ногах, безмолвно сидели в промерзшей грязи проулков, покуда их матери развлекали клиентов в убогих лачугах, пригодных разве что для крыс, которые, кстати, в изрядном количестве бегали по крышам и без малейшего страха копошились в канавах.
        — Быть того не может,  — сказал я вслух.  — Кортни бы ни за что сюда не сунулся.
        Я достал из кошелька монетку и призывно помахал ею. Пятеро ребятишек тотчас бросились к нам, на бегу протягивая чумазые руки. Все пятеро были неимоверно худы — одни лишь глаза, коленки да грязные космы.
        — В какой стороне переулок Мертвеца?  — спросил я и испытал некоторое облегчение, когда один из мальчишек ткнул пальцем в сторону, по направлению к реке, а затем ловко поймал на лету монетку.
        Хищные огоньки вспыхнули в глазах его приятелей, и я, не сводя с них твердого взгляда, красноречиво взялся за рукоять шпаги. Оборванцы безмолвно попятились, точно стая диких зверей.
        Мы проехали по изрытому ухабами переулку, который вряд ли заслуживал такого громкого названия, миновали ряд чуть менее жалких лачуг и оказались перед двухэтажным бревенчатым строением. Я вначале подумал, что это постоялый двор, и лишь затем разглядел вывеску, которая болталась над прочной дубовой дверью: хищная птица простирала грубо намалеванные крылья над кружком из сплетенных сучьев. «Соколиное гнездо».
        Окон в нижнем этаже не было, не заметил я и места, где можно было стать ногой, чтобы вскарабкаться вверх,  — только узкий карниз, протянувшийся под окнами верхнего этажа, которые все были наглухо закрыты ставнями. Да, забраться в этот дом было нелегко, и случайных гостей здесь явно не привечали. Он скорее походил на крепость, чем на притон разврата.
        — Неприступен, как колени девственницы,  — заключил я, и Перегрин засмеялся.
        — Как же мы туда проберемся?  — спросил он.
        Я помедлил еще минуту, запоминая внешний вид дома и его окрестностей, потом пристально огляделся по сторонам. Выждав несколько минут, я развернул Шафрана.
        — Мы?  — наконец отозвался я на вопрос Перегрина.  — Никаких «мы». На сегодня с тебя приключений достаточно.
        Он дулся всю обратную дорогу до моста. Перебираться на северный берег оказалось не так утомительно — пепельная завеса сумерек уже окутала горизонт, и народа на мосту стало ощутимо меньше. Неспешно продираясь сквозь редеющую толпу, я смотрел, как торговцы запирают на ночь лавки, и держал наготове кинжал. Я ненадолго остановился у одного лотка, чтобы купить новую шапочку из темной шерсти, и какое-то время мешкал, раздумывая над ценой, но подручного Кортни так нигде и не заметил. Его отсутствие показалось мне тревожным знаком. Наемник в черном был явно не из тех, кто сдается после первой же неудачи. Если он и впрямь хотел добраться до меня, ему представилось немало возможностей это сделать, однако он возможностями не воспользовался. Почему?
        Единственная причина, которая пришла мне на ум, отнюдь не развеяла тревоги. Возможно, ему приказали только проследить за мной и сообщить, где я побывал.
        И это могло означать одно: Кортни хочет, чтобы я его нашел.

* * *
        Убедившись, что Шафрана напоили и накормили, мы поспешили подняться во дворец. Пальцы мои так застыли, что, когда мы добрались до комнаты, я едва сумел выудить из камзола ключ и отпереть дверь.
        И остолбенел. В комнате царил разгром. Сундук стоял нараспашку, вывернутое содержимое моей седельной сумки валялось на полу; кровать отодвинули от стены и перевернули. Я выхватил шпагу и удержал Перегрина, не давая ему войти.
        — Сдался он, как же,  — пробормотал я.  — Похоже, пока мы искали бордель, наш приятель вернулся во дворец, чтобы обыскать мою комнату.
        — Что ему было нужно?  — Перегрин проскользнул мимо меня, осторожно переступая через валявшиеся на полу вещи.  — Непохоже, чтобы он что-то стащил,  — видишь, даже твоей поддельной цепи не тронул? Так и валяется там, возле сундука.
        — Не знаю, что ему было нужно,  — проговорил я.
        И в тот самый миг, когда я потянулся за своей сумкой, мне вдруг пришло в голову, что нарочитый беспорядок, оставленный вероятным вором, на самом деле устроен намеренно, с точным расчетом — вселить в меня страх.
        По спине побежали мурашки.
        Перегрин нагнулся, чтобы поднять цепь… и вдруг замер. Когда он выпрямился, в руках его был сложенный вчетверо клочок бумаги.
        — Что это?  — спросил он и, прежде чем я успел его остановить, сломал серую восковую печать.  — «Тебе ее не спасти»,  — прочел он вслух и с озадаченным видом обернулся ко мне.
        Я бросился к мальчишке.
        Перегрин бессознательно отпрянул, выронив письмо. Он глядел на меня, как зачарованный, глаза его округлялись.
        — Оно… жжется!  — выдохнул он.  — Пальцы… жжет…
        Я глянул на письмо, на неровный излом печати — и к горлу подкатил тугой комок. Отшвырнув ногой письмо, я схватил Перегрина за руки: на ладонях его вспухли волдыри, словно от ожогов.
        Яд! Восковая печать была отравлена.
        Перегрин испуганно вскрикнул и пошатнулся, наваливаясь на меня. Я оттащил его к стоявшему неподалеку кувшину, принялся поливать водой его руки, лихорадочно вытирать их о свой камзол. Лицо Перегрина побелело, на губах выступила испещренная кровавыми пятнами пена. Он вцепился в меня, не в силах держаться на ногах.
        Я подхватил его, в глазах у меня потемнело. Перегрин забился в судорогах, исторгнув скользкие останки нашей вечерней трапезы. Глаза его закатились. Схватив его на руки, я пнул дверь, выскочил в коридор, кое-как спустился по лестнице, бегом пересек промерзший внутренний двор и ворвался в освещенную факелами галерею. Я ничего не слышал, кроме своего собственного крика — так кричит смертельно раненный зверь.
        Смутные фигуры замерли у входа в галерею; я двинулся к ним, шатаясь, с безвольно обвисшим Перегрином на руках, и до моего слуха донеслись взволнованные голоса. Высокий худой человек в черном решительно двинулся мне навстречу.
        — Мой оруженосец…  — выдавил я с запинкой, тяжело дыша.  — Он… его отравили. Помогите… помогите мне…
        Человек резко остановился, его бородатое, с хищным носом лицо тотчас замкнулось, словно захлопнулись невидимые ставни. Это был испанец из посольства Габсбургов; я вспомнил, что видел его прошлым вечером на пиру,  — один из тех важных вельмож, что стояли вокруг королевы и хмуро взирали на все, что их окружало. Спутники, застывшие позади него, смотрели на меня во все глаза. Никто из них не шелохнулся. Сквозь пелену отчаяния, застилавшую глаза, я уловил смутно знакомое женское лицо, но лишь когда женщина скорым шагом подошла ближе, я узнал Сибиллу. Испанец остановил ее:
        — Dice que han envenenado al joven. No le toques.[2 - Он говорит, что мальчишку отравили. Не прикасайтесь к нему (исп.).]
        Сибилла оттолкнула его руку и направилась ко мне.
        — Я знаю целебные травы,  — проговорила она.  — Я помогу ему, пока мы не разыщем врача. Скорее несите его в…
        Перегрин вновь забился в судорогах. Я крепче прижал его к себе и увидел, как изо рта его сочится темная гнилостная жидкость, пятнами оставаясь на побелевших губах. Сибилла стремительно развернулась, что-то выкрикнула срывающимся голосом, и рослый испанец рявкнул на своих спутников. Один неясный силуэт отделился от прочих и сорвался с места; я оцепенело смотрел вслед тонкой девичьей фигурке, которая со всех ног мчалась к дальнему концу галереи, выходившему в парадный зал: капюшон соскользнул ей на плечи, обнажив белокурые локоны, отчаянный крик ее эхом метался меж стен, и маленький черный песик несся следом, возбужденно лая.
        Я рухнул на колени. Прижимая к себе Перегрина, я раскачивался вместе с ним и шепотом повторял:
        — Только не это, Господи, молю Тебя, только не он…
        Сибилла, утопая в пышных юбках, опустилась рядом со мной. Я почувствовал, как ее рука легла мне на плечо, и в этот миг Перегрин слабо дернулся. Глаза его широко раскрылись. Он глядел на меня. Он пытался что-то сказать, но изо рта его вновь поползла темная жидкость, густая и омерзительная.
        В горле у него жутко заклокотало.
        Веки Перегрина затрепетали и сомкнулись.
        Он затих.
        Глава 10
        Я не мог шевельнуться. Я прижимал Перегрина к груди и чувствовал, как неотвратимо рушится мой привычный мир. Прибежал Рочестер с заткнутой за воротник салфеткой; два стражника и несколько любопытных придворных явились посмотреть, что стало причиной суматохи. Из-за них взволнованно выглядывала Джейн Дормер, сбегавшая в парадный зал, чтобы известить о происшедшем Рочестера. Увидев Перегрина, она вскрикнула от ужаса и заплакала.
        — Святые угодники, что это?  — Рочестер наклонился ко мне.  — Неужели мальчик…
        — Мертв,  — прошептал я, и с этим словом внутри разверзлась пропасть, чудовищная бездна, грозившая навеки затянуть меня в свой адский водоворот.
        — Мертв!  — повторил эхом Рочестер, и я безмолвно кивнул.
        Мне хотелось зарычать на испанца, застывшего с брезгливой гримасой на породистом лице, на всех прочих, которые праздно торчали поодаль, глядя, как невинный ребенок умирает у меня на руках… но я не мог произнести ни звука.
        Перегрина больше нет. Что бы я ни сделал, его уже не вернуть.
        — Да как же это случилось?  — Голос Рочестера дрожал.  — Может, он съел что-то порченое? Или выпил? Что с ним произошло?
        С этими словами он окинул всех окружающих сердитым взглядом, словно от него намеренно скрывали ответ.
        Я услышал, как Сибилла Дарриер негромко проговорила:
        — Сейчас это уже неважно. Надо бы позаботиться о теле мальчика. Не могли бы вы помочь в этом деле, милорд? Мастер Бичем только что пережил сильнейшее потрясение. Очевидно, он не в состоянии этим заниматься.
        — Да-да, конечно.  — Рочестер вновь повернулся ко мне.  — Мне так жаль, мастер Бичем. Правду говоря, я даже не знаю, что сказать. Меня огорчает уже то, что здесь у нас, во дворце, могли кого-то отравить. Должно провести разбирательство. Я извещу ее величество и…
        — Милорд,  — промолвила Сибилла; голос ее был тих и сдержан, однако в нем таилась некая необъяснимая жесткость, вынудившая Рочестера умолкнуть на полуслове.  — Полагаю, будет лучше, если вы займетесь мальчиком, а я провожу мастера Бичема в его комнату. Прочими формальностями займемся, когда он оправится.
        Рочестер потеребил воротник, ощупав заляпанную едой салфетку.
        — Безусловно,  — пробормотал он и подал знак стражникам, которые двинулись ко мне, чтобы принять тело Перегрина.
        Я подчинился не сразу. С минуту я прижимал его к себе так, словно то была последняя опора моего рухнувшего существования, и только затем позволил стражникам забрать тело. Голова Перегрина безжизненно болталась на весу, кудри слиплись от пота. Когда его унесли, я впал в оцепенение.
        Сибилла взяла меня за руку, ладонь ее была холодна.
        — Пойдемте,  — сказала она, и я последовал за ней, все так же не говоря ни слова, двигаясь словно в непроницаемом тумане.
        Во внутреннем дворе у лестницы Сибилла остановилась и поглядела на меня.
        — Куда идти?  — спросила она.
        Я повел ее вверх по лестнице. Дверь моей комнаты так и осталась распахнута. Я пошатнулся. Ладонь Сибиллы легла на мою спину чуть ниже талии, помогая мне удержаться на ногах. Внезапно я осознал, что весь пропитан запахом того, что исторглось перед смертью из Перегрина.
        — Не знаю, смогу ли я здесь остаться…  — прошептал я.
        — Вам ни к чему себя преодолевать,  — заметила Сибилла.  — Если понадобится, мы попросим Рочестера переселить вас в другую комнату.
        Перед глазами все плыло. Пришлось как следует поморгать, прежде чем я различил царивший в комнате хаос. Картина эта казалась ненастоящей — словно я с головой погрузился в кошмарный сон, из которого нет выхода.
        — Позвольте мне войти первой.
        С этими словами Сибилла переступила порог, и тогда я краем глаза заметил скомканное письмо — оно так и валялось в углу, куда я отшвырнул его в отчаянной попытке спасти Перегрина.
        — Не поднимайте этого письма,  — сказал я.  — Печать отравлена.
        Кровь отхлынула от лица Сибиллы.
        — Ваш оруженосец… он брал в руки это письмо?
        Вместо ответа я наклонился, поднял валявшиеся на полу перчатки. Натянув их, я взял письмо за уголок и отошел с ним к оплывшей сальной свече. Тусклый свет чадящего фитиля упал на послание.
        «Тебе ее не спасти».
        — Письмо предназначалось мне.  — Голос мой звучал безжизненно и глухо, словно чужой.  — Обнаружил его Перегрин, но убить хотели меня.
        Сибилла замерла на месте.
        — Убить вас? Кто хотел вас убить? Почему?
        Я с трудом сглотнул.
        — Этого я не могу вам сказать.
        Поднеся послание к свече, я смотрел, как оно занялось огнем. Синеватое пламя охватило бумагу, с жадностью пожирая ее. Прежде чем огонь коснулся моих пальцев, затянутых в перчатки, я уронил письмо на пол и растер каблуком, оставив на полу черное пятно.
        — Им это с рук не сойдет.  — Я поднял глаза и встретился взглядом с Сибиллой.  — Я найду их, даже если потрачу на это всю мою жизнь, и заставлю расплатиться сполна.
        Сибилла шагнула ко мне:
        — Куда вы… нет, постойте!  — Она вскинула руку, прикоснулась к моей груди, удерживая меня.  — Вам нельзя никуда идти. Вы испачкались в… Погодите, я помогу вам.
        Не дожидаясь ответа, она взяла кувшин и вышла. Я принялся убирать вещи, двигаясь механически, словно заведенная кукла, сжигаемый скорбью и яростью. К тому времени, когда я привел комнату в порядок, вернулась Сибилла.
        — Вот вода, помойтесь,  — сказала она, выливая содержимое кувшина в таз.  — Холодная, правда, но сойдет. И вам нужна чистая одежда — рубашка, штаны, белье. Вы не можете оставаться в таком виде.
        Я жестом указал на вещи, которые разложил на кровати. Окинув взглядом мой измятый придворный камзол и единственную смену штанов, Сибилла негромко проговорила:
        — Позвольте мне вам помочь. Расскажите, что вы хотите сделать.
        — Я ведь уже говорил — это слишком опасно.
        Повернувшись спиной к Сибилле, я стянул с себя испачканные камзол и рубаху. Пользуясь замоченной в тазу тряпкой, я торопливо ополоснулся до пояса. Меня не смущало, что Сибилла стоит в нескольких шагах и не сводит с меня глаз. Когда она подошла ко мне, взяла тряпку и принялась обмывать мои плечи и спину, я не стал сопротивляться. Отжав тряпку, Сибилла развернула меня к себе, протерла лоб, лицо, всклокоченную бороду. Мы стояли так близко друг к другу, что я чуял пьянящий аромат лилий — живительный, словно оазис посреди безводной пустыни. В полумраке комнаты синева ее глаз обрела почти лиловый оттенок, а густые ресницы, осенявшие их, стали черней воронова крыла.
        — Я знаю, что вы не тот, кем кажетесь,  — прошептала Сибилла.  — Я поняла это с той самой минуты, когда впервые увидела вас.
        Она повела руку ниже, влажная тряпка скользнула по моей шее, миновала ключицы и остановилась на груди. Сибилла была так близко, что я ощущал кожей тепло ее дыхания.
        — Позвольте мне помочь вам.
        Я поднял руку, перехватив ее запястье.
        — Если вы хотите мне помочь, мы поговорим об этом позже… но сейчас, миледи, мне пора. Меня ждет важная встреча, которую я никак не могу пропустить.
        Алый рот Сибиллы приоткрылся, потаенно блеснули зубы. Затем она бросила тряпку в таз и вытерла руки о юбки. На изысканном шелке остались влажные пятна.
        — Не позволяйте гневу возобладать над здравым смыслом,  — сказала она.  — Многим довелось потерпеть поражение лишь потому, что они дали волю чувствам. Месть достигает цели, лишь когда свершается хладнокровно, с полным осознанием ее губительных последствий.
        — Приму это к сведению, миледи,  — холодно усмехнулся я.
        Сибилла повернулась, чтобы уйти.
        — Мистрис Дарриер!..
        Она остановилась.
        — Присмотрите, чтобы его обиходили как следует.  — Голос мой дрогнул.  — Чтобы, как подобает, обернули в саван. Я приду проститься с ним, как только смогу. Дайте слово, что позаботитесь об этом. Он… он был мне другом. Он не заслужил такой участи.
        — Как и никто другой,  — отозвалась она и вышла, захлопнув за собой дверь.
        Я подошел к зеркалу, взял бритву и трудился над бородой, пока от нее не осталась аккуратная полоса вдоль подбородка. Затем я пристегнул шпагу, сунул за пояс кинжал и набросил плащ.
        Черное пламя пылало в моем сердце.
        Каковы бы ни были последствия, я свершу месть.
        Глава 11
        Я крался по Лондону, точно призрак. Холод, леденивший мое дыхание, прогнал с улиц бродячие шайки нищих, карманников и прочее гнусное отребье. Хотя сигнал к тушению огней должен был обеспечивать порядок в городе и защищать добрых граждан, я, пробираясь лабиринтом съемных домов и таверн, который располагался между дворцом и рекой, сознавал, что закрытие ворот лишь возвещает время иного типа деятельности, по большей части преступной.
        Так было всегда, но не сегодня ночью. Сегодня, казалось, сам Лондон скорбел о смерти моего оруженосца.
        Ничуть не заботясь о собственной безопасности, я сворачивал по пути в самые темные проулки и неизменно сжимал рукоять шпаги. Я был бы даже рад нападению; я жаждал крови, жаждал утолить потрясение и гнев, которые теперь будут преследовать меня до конца дней.
        Вскоре я уже стоял на берегу, глядя на обширную, зеленовато-призрачную, подернутую застывшей рябью реку. Было пасмурно, и луна скрывалась за тучами, однако в ее льдистом сиянии не было нужды. Скованная льдом Темза сама излучала свечение, сверхъестественный ореол, который захватывал пряди тумана, колыхавшиеся, точно клочья шелка, над ее обездвиженным простором. На дальнем берегу я различил движущийся в темноте огонек.
        «Я и забыл, что ты, словно кошка, терпеть не можешь воду…»
        Я рывком развернулся, едва подавив крик. Голос Перегрина прозвучал так явственно, что казалось, он так и стоит, ухмыляясь до ушей, у меня за спиной — мой верный постреленок, презревший приказ остаться в комнате.
        Позади никого не было.
        Я вновь повернулся к реке, отгоняя непрошеные слезы, и окинул взглядом вереницы бесхозных, бесполезных ныне лодок и яликов; хозяева бросили их на произвол судьбы до тех пор, пока не растает лед на реке. Перегрин уверял меня, что такой способ переправы — самый надежный и наиболее быстрый, а мне нужно было торопиться. И все же сейчас, стоя на берегу, я не мог отогнать жуткой картины, услужливо нарисованной воображением: вот я на самой середине Темзы слышу слабый треск, опускаю глаза и вижу, как под моими ногами расползается лед. Я знал, что река никуда не делась, что она все так же течет под ледяным панцирем; ее объятия будут быстры и неумолимы. Мне уже довелось однажды свалиться в Темзу. Я не имел ни малейшего желания повторять этот опыт, хотя смерть сейчас и казалась милосердной поблажкой.
        Я опустил взгляд на свои сапоги. Достав нож, я наскоро сделал на подошвах неглубокие насечки и, захватив пару горстей снега, втер его в эти бороздки. Возможно, эта уловка поможет мне не поскользнуться.
        Бочком, осторожно я спустился на лед у самого берега. От страха перехватило дыхание. Я велел себе сосредоточиться, ступать медленно, ставя одну ногу перед другой, как если бы шел по только что натертому полу. Скоро очертания города за спиной совершенно скрылись в тумане, однако спереди, с южного берега до сих пор не доносилось ни звука. Тучи разошлись, и меж ними показалась луна; серебристый свет ее мерцал, осыпая замерзшую реку алмазными искрами. Глядя на бездонно-черное небо в ослепительном сверкании тысяч звезд, на Темзу, недвижную, словно зачарованное колдуном море, я вдруг резко остановился. Меня поразило, как жесток этот мир: невинное дитя скончалось в страшных муках, а природа все так же красуется, величавая в своем безразличии.
        Я снова двинулся вперед, едва удерживаясь на ногах, то и дело оскальзываясь, но упорно пробираясь к берегу. Холод, который я лишь недавно перестал ощущать, теперь с новой силой набросился на меня. Я до отказа натянул на голову капюшон плаща, ноги в сапогах застыли так, что, казалось, превратились в ледышки. Наконец я вскарабкался на берег Саутуарка.
        Обойдя оставленные за негодностью сети, я уставился на открывшуюся странную картину: костровые чаши, с шипением брызжущие раскаленными угольками в густо пропахший жареной грудинкой воздух. Там же толпились люди, и, подойдя ближе, я, к изумлению своему, обнаружил, что вокруг бурлит ночная ярмарка.
        Под провисшими навесами из растянутой на канатах просмоленной парусины, разделенные извилистыми дорожками, стояли столы, и на них высились стопки потускневших от времени тарелок, пирамиды кубков, плетеные коврики, выцветшие гобелены, сломанные ножи и ветхое тряпье. В чадных отсветах костровых чаш кружили уличные торговцы и торговки, предлагая пироги с мясом, сдобные булочки и прочую снедь гуляющей толпе, которая в основном состояла из мужчин — насколько я мог судить по закутанным в несколько слоев одежды фигурам,  — однако были там и женщины, державшиеся развязно и самодовольно. Все как один внимательно рассматривали то, что лежало на прилавках. Торговцы расхваливали свой товар с неутомимым воодушевлением, хотя и вполголоса,  — манера, уместная больше на кладбище, нежели на рынке. По всей видимости, никто здесь не пылал желанием привлечь внимание властей.
        Я тоже постарался не привлекать внимания к своей персоне и, не поднимая головы, смешался с толпой. Заметив на ближайшем прилавке груду серебряной утвари, я решил вначале, что это воровская добыча, хотя и удивился, что никто не донес на этакого богатея и не конфисковал его добро. Потом увидел молитвенную скамью с обивкой, позолоченными ангелами на резном фронтоне и потертой бархатной подушечкой для колен. Я остановился. Тут же лежали груды застежек, с мясом содранных с книг, причем на многих виднелись расколотые финифтяные образки, а деревянное корыто, в котором пристало бы задавать корм свиньям, было до краев наполнено свернутыми четками.
        На ярмарке торговали имуществом, награбленным в монастырях.
        Ко мне направился косолапый хозяин лотка — бородатый пузан с изрытым оспой лицом. Речь его показалась мне лопотанием на незнакомом языке, и лишь когда он, ткнув меня пальцем в грудь, повторил свои слова, я вдруг осознал, что он говорит по-английски.
        — Покупай или проваливай! Нечего тут глазеть.
        На миг я потерял способность двигаться. Глядя в отливающие желтизной глаза торговца, я помимо воли вспомнил время, которое давно прошло, которого сам я не застал, а только слышал рассказы о нем,  — когда монастыри, эти святые пристанища для сирых и убогих, больных и отчаявшихся, процветали во всех уголках страны, пока не пали жертвой короля Генриха и его разрыва с Римом.
        Жаркая кровь бросилась мне в лицо, и с нею вспыхнуло жгучее желание схватить торгаша за ворот куртки и напомнить ему, что вещи, которые он так бездушно продает на ярмарочном развале, некогда бережно хранились и почитались сотнями монахов и монашек, ныне изгнанных из древних своих обителей. В глубине души я сознавал, что причина этой вспышки — моя скорбь, и я ни в коем случае не должен ей поддаваться. Нельзя тратить время и силы на мелкие стычки, когда впереди куда более важная цель. И все же, стараясь взять себя в руки, я не мог побороть сочувствия к королеве. Мария всегда, вопреки всем невзгодам, стойко держалась своей веры, не понимая: то, что она так стремится спасти, уже отринуто и забыто.
        Рука торговца скользнула к поясу. Прежде чем он успел схватиться за оружие, я зашагал прочь, и скоро ярмарка скрылась за рядами лачуг, жавшихся друг к другу, словно гниющие грибы. Кровь стыла от жутких звуков медвежьей травли — лая псов и предсмертного рева их жертвы; на порогах домов, мимо которых я шел, маячили оборванные женщины, порой совсем юные. Изможденные лица обильно размалеваны в жалких потугах придать привлекательности. Похотливая тень подплыла ко мне, кокетливо выставила костлявое бедро и зазывно поманила пальцем…
        Здесь начиналось царство борделей.
        Я остановился, не зная, в какую сторону повернуть. В ночи вся округа выглядела одинаково — куда ни глянь, только грязь, нищета и лишения. Нестерпимая боль, порожденная смертью Перегрина, схлестнулась с отчетливым пониманием того, какой ущерб причинят Англии планы Ренара о браке Марии с Филиппом — браке, который ввергнет королеву в открытую войну с подданными-протестантами… и внезапно меня охватило острое желание, чтобы вся эта история поскорее закончилась. Я хотел одного — завершить свою миссию и убраться как можно дальше и от королевского двора, и от Лондона.
        Наконец я издалека высмотрел переулок Мертвеца и с той минуты, уже свыкшись с ночной темнотой, намеренно держался тех мест, где тени лежали особенно густо. Различив впереди «Соколиное гнездо», я отметил, что бордель выглядит совсем иначе, чем днем: ставни верхнего этажа распахнуты, в сводчатых окнах пляшут огоньки свечей, в стылом воздухе разносятся слабые звуки музыки и смеха.
        Входная дверь отворилась. Из дома неверным шагом вышли двое, залитые хлынувшим изнутри светом. Видно было, что по крайней мере один из них не принадлежит к местным обитателям. Он был высок и хорошо сложен, в отороченном мехом плаще — придворный, судя по виду, и явно при деньгах. Спутник его был заметно ниже ростом и тоньше. Парочка, едва держась на ногах, свернула в проулок, где я укрылся, и мальчишка похотливо захихикал.
        Я провел ладонью по кинжалу за поясом. Они подошли ближе, спотыкаясь и со смехом натыкаясь друг на друга. Затаившись на пороге дома, я явственно чуял исходящий от них запах спиртного. Внезапно паренек взвизгнул — спутник грубо толкнул его к стене и принялся лапать с пьяной настойчивостью; мальчишка лишь попискивал, притворно протестуя.
        Я метнулся к ним.
        Придворный застыл, ощутив приставленное к шее острие кинжала.
        — Не кажется ли тебе, что он чересчур молод?  — прошипел я развратнику на ухо, и мальчишка, прижатый к стене, открыл было рот, чтобы завопить во все горло.
        Я ожег его грозным взглядом.
        — Ты мне не нужен. Убирайся!
        Повторять не пришлось. Прошмыгнув мимо своего спутника, оголец бросился наутек.
        Придворный попытался оттолкнуть меня локтем. Я сильней надавил кинжалом на шею, чтобы отрезвить его.
        — Трущобная крыса!  — пробормотал он заплетающимся языком.  — Убей меня, если хочешь, но денег у меня нет. Все, что было, досталось этому мелкому распутнику.
        — Мне не нужны твои деньги,  — рявкнул я.  — Просто скажи пароль. Или предпочитаешь, чтобы я сдал тебя ночной страже за шашни с мальчиком?
        Он сдавленно захихикал, покачиваясь из стороны в сторону. Ему явно стоило большого труда устоять на ногах. Если б я не поддерживал его, обхватив одной рукой сзади, он бы давно наткнулся на мой клинок.
        — Кто бы говорил! Да в «Гнезде», дуралей, только мальчиков и держат. Изюминка заведения.
        — Пароль,  — повторил я и еще сильнее надавил на кинжал, вынудив придворного вскрикнуть.
        — «Птенец»!  — выпалил он.
        Я ослабил хватку, и вдруг он резко крутнулся ко мне, оказавшись на деле не таким пьяным, как я предполагал. Мне ничего не оставалось, как изо всей силы ударить его рукоятью кинжала в висок.
        Придворный рухнул как подкошенный.
        Ухватившись за рукава, я отволок его на порог дома, где сам только что прятался, и рывком выдернул из-под него плащ. Дорогой, из темно-зеленого дамаста с шерстяной подкладкой и оторочкой из рысьего меха. Я набросил его поверх собственного плаща. Оставалось надеяться, что ублюдок не замерзнет до смерти.
        Натянув меховой капюшон чужого плаща, почти целиком закрывший мое лицо, я сунул кинжал за голенище сапога и уверенно направился к двери борделя.

* * *
        Тучи в небе рассеялись, и ледяная луна заливала дом бесцветным сиянием. Я постучал в дверь и ждал, шепотом отсчитывая секунды.
        В двери приоткрылось узкое окошко.
        — Пошлина!  — бросил грубый голос.
        — Птенец,  — отозвался я.
        Натужно заскрежетали засовы, и только потом дверь открылась. В лицо пахнуло дровяным дымом и теплом; прислушиваясь к отчетливому звяканью кружек и смеху, я обнаружил, что стою в узком замкнутом проходе, который озаряют закрепленные на стенах светильники. В конце этого недлинного коридора была другая дверь; именно из-за нее и доносились звуки веселья.
        Входная дверь с грохотом захлопнулась у меня за спиной. Чужая рука бесцеремонно сдернула с моей головы капюшон. Тот же голос отрывисто буркнул:
        — Извольте отдать оружие. И плащ.
        Он не признал отобранный у придворного плащ. Тем не менее этот человек представлял собой нешуточную проблему — великан с приплюснутой физиономией бойцового мастифа и ручищами размером с окорока. Кроме того, за его широким, в железных заклепках поясом торчал пистолет с колесцовым замком; несмотря на дурные предчувствия, я был впечатлен. Не каждый день увидишь оружие такого калибра.
        Человек свирепо уставился на меня. Я медленно расстегнул пояс со шпагой в ножнах и завернул его в оба свои плаща.
        — Смотри, чтобы с ней ничего не случилось,  — сказал я.
        Отдавать укрытый за голенищем клинок у меня и в мыслях не было. Охранник смерил меня взглядом с ног до головы и цепко сжал мою толедскую шпагу.
        — Пошлина,  — снова бросил он.
        Я нахмурился и полез было в кошелек за деньгами.
        — Пошлина!  — проревел великан.
        Силы небесные, неужели у них два пароля? Я жеманно потупил глаза и проговорил:
        — Понимаете ли, я тут впервые. Мне посоветовал заглянуть сюда один знакомый…
        Охранник сгреб меня за отвороты камзола и вплотную придвинулся ко мне. Если он решит пустить в ход кулаки, мне конец, разве что сумею выхватить кинжал.
        — Кто таков этот приятель?  — грозно вопросил он, и я тихо ответил:
        — Его светлость граф Девон. Он назначил мне встречу в этом месте. По его словам, это наилучшее заведение такого толка.
        — Граф, говоришь?
        Великан крепче стиснул в кулаке ворот камзола, сверля меня испытующим взглядом. В тот самый миг, когда я уже прикидывал, каким сомнительным способом можно вывернуться из этой передряги, охранник что-то буркнул и разжал пальцы, указав на дверь в конце коридора.
        — Слуга графа уже там. Смотри, чтоб вначале подошел к нему. Я не люблю чужаков, которые не знают пошлины, а он не любит посетителей, которые ищут здесь его хозяина.
        Я склонил голову и двинулся мимо него; и вдруг охранник проворно сунул руку мне между ног. Пальцы его стиснули мой гульфик, точно клещи.
        — Недурно,  — проговорил он, обдавая вонючим дыханием мое лицо.  — Навести меня как-нибудь, красавчик.
        — Я подумаю,  — через силу выдавил я, чувствуя себя так, точно меня кастрировали.
        Великан снова стиснул пальцы, да так, что у меня перехватило дыхание. Пока я боролся с позывом согнуться пополам и прикрыть руками пах, он протянул руку к коробке, стоявшей над полками, где хранились плащи и оружие посетителей. Достав оттуда тонкую полотняную маску, охранник сунул ее мне.
        — В общий зал с открытым лицом не ходят. Правило заведения.
        Я пробормотал невнятную благодарность, пристроил белую маску на лицо и затянул завязки на затылке. В паху нестерпимо болело, и я нешуточно опасался, что вовсе останусь без своего хозяйства.
        Тревога охватила меня, едва я прошел через дальнюю дверь и ступил в общий зал. Он оказался обустроен точно так же, как в любой процветающей пивной,  — просторный, под ногами посыпанный травами камыш, чтобы меньше тянуло холодом от дощатого пола; сальные светильники горят на широких столах, за которыми сидят посетители, пьют, играют в карты или бросают кости.
        Все казалось вполне обыденным, пока я не осознал, что фигуры, кружащиеся в плавном танце у камина, сплошь мужские; проворные слуги, которые ловко пробирались между столами, разнося тарелки со снедью и выпивку, тоже все до единого принадлежали к мужскому полу. Здесь не было ни единой женщины.
        И все посетители, которые обернулись поглазеть на меня, были в масках.
        Двое мужчин в открытых камзолах из узорчатой ткани, сидевшие за ближайшим столом, проявили ко мне живой интерес: один из них одарил меня призывной улыбкой, другой что-то прошептал ему на ухо. Я улыбнулся в ответ, однако прошел мимо, озирая зал в поисках слуги графа. Я ломал голову, как же управиться с этим неожиданным осложнением. Кортни отправил своего подручного следить за мной на мосту, так что я не ожидал от этого человека радушного приема.
        Наконец я заметил знакомую фигуру, одиноко сутулившуюся за отдельным столом возле узкой лестницы; на столе перед ним плавал в масляной миске горящий фитиль и стояла кружка; он сидел, низко надвинув на голову капюшон плаща. Неужели правило носить маску его не касалось? Во всяком случае, оружие и плащ у него не отобрали.
        Уловив мое приближение, он вскинул голову и этим движением сбросил на плечи капюшон. Я едва сдержал вскрик. На месте левого глаза у него зияла оплывшая дыра. Это объясняло, почему слуга Кортни не смог разглядеть меня в галерее, затаившегося в оконной нише. Все прочее выглядело не лучше: лицо было сплошь изборождено шрамами, превратившими его в искаженную маску, кожа до того сморщена и стянута узлами, что потеряла всякое сходство с человеческой плотью. Следы увечий виднелись даже под седоватой бородой, словно несчастного долго били колотушкой, затем прижгли раны факелом и кое-как зашили.
        — Что тебе нужно?  — хрипло прорычал человек в черном.
        Речь его была невнятна, но не походила на лопотание, свойственное пьяным. Он не двинулся с места, даже не шелохнулся — зачем? Я не сомневался, что этот человек побывал не в одном бою. Он мог бы вскочить и всадить нож мне в брюхо прежде, чем я успел бы глазом моргнуть. И все же когда я вспомнил записку, которую громила оставил в моей комнате, и последствия его поступка, мне лишь усилием воли удалось заставить себя не броситься на него и не вырвать из груди его паскудное черное сердце.
        И однако же, судя по всему, он меня не узнал. В маске, целиком скрывающей лицо, я мог быть кем угодно. Я выставил бедро и с напускной игривостью проговорил:
        — Мне сказали, что ты слуга графа. Может, он не будет против провести сегодняшний вечер в моем обществе?
        Не удостоив меня даже взглядом, человек в черном взял со стола кружку и шумно отхлебнул. Теперь стало ясно, откуда у него такой странный выговор: верхней губы не было вовсе, рот исковеркан так, словно его на скорую руку склеили из нескольких кусков. И еще он наверняка потерял почти все зубы, подумал я, глядя, как стекает по бороде струйка эля.
        — Его светлости не нужна компания,  — сказал он.  — Поищи себе другого клиента.
        Отлично! Мне удалось обвести его вокруг пальца. Он принял меня за одну из местных потаскушек.
        — Но я чрезвычайно опытен,  — заметил я.
        — Ха!  — Он махнул затянутой в перчатку рукой на сидящих в общем зале.  — Прибереги свои штучки для местной публики. Его светлость предпочитает безволосых. Гладеньких, как освежеванная белка.
        Он хохотнул, довольный собственной шуткой. И снова я подавил побуждение убить его и покончить с этим делом. Он всего лишь исполнитель, приказ отдавал другой.
        — Жаль.
        Я издал раздосадованный вздох, наклонился, якобы поправляя голенище сапога, и повернул к лестнице. Как я и рассчитывал, слуга графа проворно, как хищный зверь, вскочил и рывком развернул меня к себе.
        — Не так шустро, голубок! Сдается мне, я тебя уже где-то видел…  — Он осекся.  — Что это ты хочешь воткнуть мне в брюхо? Спицу? Смотри, дружок, я куда крупнее и не прочь выпотрошить тебя, как новорожденного теленка.
        Я впился взглядом в его единственный глаз.
        — Спорим, я выпотрошу тебя первым?  — Я сильней надавил на кинжал.  — Можешь не сомневаться, так и сделаю.
        Сообразив, кто я такой, он резко изменился в лице, и я добавил:
        — Или же мы, как приличные люди, поговорим о деле, и ты скажешь, где найти графа.
        Он мог бы закричать во все горло… но вместо этого, явно забавляясь, проговорил:
        — Стало быть, как? Что ж, валяй, иди к графу. Я подожду тебя здесь.  — Он ткнул пальцем в лестницу.  — Последняя дверь налево. Берегись кошек.
        И, утробно хохотнув, вернулся к своей кружке.
        С кинжалом в руке я поднимался по скрипучим ступеням. Наклонный потолок нависал почти над самой головой. Закрытое пространство я ненавидел лишь немногим меньше, чем глубокую воду. Добравшись до лестничной площадки, я оглянулся через плечо: человека в черном за столом больше не было. Впрочем, он наверняка где-то рядом. Подстерегает меня, словно чудовище в кошмарном сне.
        Содрав маску, я затолкал ее в карман штанов. Коридор впереди был изрядно узок и плохо освещен, по обе стороны виднелись узкие двери, довольно тонкие, судя по тому, как отчетливо доносились из-за них стоны и влажные пошлепывания. Пахло застоявшейся смесью лежалого камыша, кошачьей мочи и совокупления.
        Я сделал шаг вперед — что-то шмыгнуло мимо меня вглубь коридора и растворилось в темноте. Кошка. Пробираясь мимо дверей и постепенно привыкая к темноте, я стал различать других кошек — они лежали, свернувшись клубком, у стен, шипели либо провожали меня непроницаемым взглядом. Потолок словно наваливался на меня всей тяжестью; я без малейшего притворства прошел мимо кошек на цыпочках, словно опасался, что они могут напасть.
        К тому времени, когда я добрался до последней двери слева, пот лил с меня ручьями; здесь было душно, как в преисподней, потому что снизу поднимался жар пылающего камина, да еще бог весть сколько было в комнатах запрещенных к использованию жаровен с раскаленными углями. Случись пожар, весь дом превратился бы в смертельную ловушку; это объясняло, почему кошки собрались именно здесь, хотя я представить не мог, зачем понадобилось держать в доме столько кошек, разве что для того, чтобы отпугивать крыс.
        Проведя рукой по влажным от пота волосам, я приложил ухо к двери. Изнутри не доносилось ни звука. Я потрогал щеколду и уже собирался потянуть за нее, когда дверь распахнулась настежь.
        — Сколько можно ждать?!
        С этим возгласом граф схватил меня и попытался заключить в объятия.
        Я оттолкнул его. Глаза Кортни расширились. Захлопнув дверь, он рывком развернулся ко мне. Рубашка его распахнулась, обнажая узкую бледную грудь; лицо, искаженное гневом, раскраснелось из-за изрядной порции вина. Он двинулся было ко мне, оскалив зубы, но замер, когда увидел в моей руке кинжал.
        Глаза его сузились.
        — Кто ты, черт побери, такой?
        Теперь, когда я оказался лицом к лицу с графом Девоном, человеком, который строил заговор против королевы и который, по моему убеждению, пытался отравить меня, а вместо этого убил Перегрина, жажда мести пронзила мою грудь, словно зазубренный обломок железа. Несколько секунд я молча разглядывал Кортни с головы до ног. От него веяло аристократическим лоском, хотя сейчас, без вычурного модного наряда, стали видны последствия долгих лет, проведенных в Тауэре. В просторной рубахе и чулках Кортни выглядел худым, как подросток, его угловатому, с длинными конечностями телу явно недоставало крепких мускулов; как бы самоуверенно он ни держался, я подозревал, что, если дело дойдет до драки, граф окажется физически намного слабее меня.
        — Стало быть, вы меня узнали,  — процедил я сквозь зубы.
        Кортни холодно усмехнулся:
        — Ты тот самый безвестный ублюдок, которого послал шпионить за мной Ренар. Притом же тебе хватило чутья, чтобы отыскать меня здесь. Экая жалость, что ты не сможешь рассказать об этом открытии своему господину.
        — Вот как? Вы что же, опять попытаетесь убить меня?
        Кортни разразился пронзительным смехом — и смеялся до тех пор, пока я не шагнул к нему и он не увидел в моих глазах недобрую решимость. Тогда он умолк, а я заговорил:
        — Сюрприз, который по вашему приказу оставили у меня в комнате, убил моего оруженосца. Он был еще ребенок. Вы заплатите за это.
        Кортни побелел, мельком глянув на лезвие наставленного на него кинжала.
        — Уверяю,  — проговорил он медленно,  — я понятия не имею, о чем ты.
        В наступившей тишине я вгляделся в глаза графа. Либо он величайший актер, кого я когда-либо встречал, либо и впрямь искренне озадачен моим обвинением. Гнев, ярившийся во мне, опал. Неужели я ошибся? Правду ли говорит Эдвард Кортни?
        — Давайте-ка я освежу вашу память. Прошлым вечером вы приказали заткнуть мне рот, потому что я видел, как вы встречались с принцессой. Вы послали убить меня своего слугу.
        С этими словами я шагнул ближе, и Кортни резко втянул воздух. Дверь была позади него; чтобы распахнуть ее и выбежать из комнаты, ему пришлось бы повернуться ко мне спиной.
        — Однако тем вечером ваш слуга меня упустил,  — говорил я,  — и тогда вы приставили его следить за мной. Я видел его на мосту; он не очень-то и скрывался. Правда, сообразив, что я его заметил, сразу исчез. Потом я вернулся во дворец и нашел у себя в комнате вашу записку. Ну как, вспоминаете? Если нет, то советую поскорее вспомнить. От этого зависит ваша жизнь.
        — Негодяй! Да кто ты такой, чтобы мне угрожать?
        Кортни, к моему замешательству, повел себя точно так же, как всякий аристократ, обвиненный простолюдином. Невзирая на кинжал в моей руке, он бешено шагнул ко мне, однако сделал ошибку, мимолетно глянув на брошенный на кровати камзол. Если у него и было оружие, то оно осталось там. Чтобы добраться до него, Кортни пришлось бы проскочить мимо меня. Я дал ему время обдумать свое положение, хотя сам уже помыслил о том, что его вспышка ярости неподдельна. И не только потому, что виновный был бы более осторожен, но и потому, что Кортни ни мало не удивился тому, что я еще жив.
        И если не он пытался отравить меня — то кто же?
        Я отогнал размышления и выразительно шевельнул лезвием кинжала. Лицо Кортни изменилось; вскинув бровь, он указал на кувшин, который стоял на столике.
        — Могу я выпить? В горле пересохло.
        Я кивнул, внимательно следя, как он подходит к столику и наполняет кубок. Кортни поднес питье к губам и испытующе посмотрел на меня поверх кубка.
        — Сожалею о смерти твоего… оруженосца?  — Он отпил глоток.  — Однако поскольку теперь ясно, что я не причастен к ней, а ты по-прежнему здесь, стало быть, у тебя имеется и другая цель. Шантаж?
        — Раз уж вы об этом заговорили — почему бы и нет?  — холодно отозвался я.
        — В таком случае ты даром тратишь время. Вопреки расхожим представлениям, то, что ты обнаружил меня в этом сомнительном заведении, само по себе вовсе не означает, будто я путаюсь с мальчиками.  — Кортни одарил меня томной улыбкой.  — Зато я знаю многих людей при дворе, которые и впрямь подвержены этому пороку. Хочешь узнать их имена?
        Его беспечный тон не произвел на меня никакого впечатления.
        — Мне нет дела до того, с кем вы путаетесь. Мне нужны ответы на вопросы, и я их получу.
        — Бог ты мой! Это похоже на угрозу.
        Граф осушил кубок и отставил его на стол с раздражением человека, который вынужден продолжать наскучивший разговор.
        — Вопросы, говоришь? Чьи же? По всей видимости, твоего хозяина Ренара?
        — Королева ему доверяет,  — ответил я.
        И в тот же миг, прежде чем я успел хоть глазом моргнуть, Кортни бросился на меня с длинным узким стилетом, который незаметно взял со столика. Он метил мне в живот; когда я крутнулся, избегая удара, он пинком сшиб меня с ног. Я упал на колени и выронил кинжал. Я потянулся было к нему, стараясь увернуться от Кортни и подняться на ноги, но тут граф прыгнул на меня сверху, схватил за волосы и рванул назад мою голову. Лезвие прошлось по моему горлу, вспарывая кожу.
        — Я не люблю, когда мне докучают безродные мерзавцы,  — прошипел Кортни, и злобное ликование в его тоне испугало меня даже больше, чем теплая струйка поползшей по шее крови.  — Я задам только один вопрос и, если ответ придется мне не по вкусу, перережу тебе горло. Кто тебя послал?
        Не колеблясь ни секунды, я прошептал:
        — Елизавета. Меня послала Елизавета.
        Глава 12
        Кортни крепко держал меня за волосы, но когда прозвучало имя Елизаветы и хватка его ослабла, я еле сдержался, чтобы не отшвырнуть его и не нанести ответный удар. В моем распоряжении был весь опыт детских лет, долгих лет, когда меня подстерегали и избивали отпрыски Дадли. Эти, с позволения сказать, высокородные господа все на одно лицо. Все они полагают, будто такой, как я, всегда склонится перед их неоспоримым превосходством.
        Я позволил Кортни оставаться при этом мнении, по крайней мере пока.
        — Елизавета!  — эхом повторил он.  — Ну уж нет, придумай что-нибудь получше. С какой стати принцесса станет доверяться безродному сукину сыну?
        Мне становилось все труднее сохранять неподвижность. Кортни сегодня вечером явно выпил лишнего; я чувствовал, как дрожь его пальцев передается острию стилета, и мне совсем не хотелось сдохнуть с перерезанным горлом в этом жалком борделе только потому, что Кортни упустит нож. Я твердил себе, что надо выждать, что рана, которую он мне уже нанес, всего лишь царапина, а горло всегда обильно кровоточит, даже от царапины. Мне столько раз доводилось резаться во время бритья; и этот порез ничуть не страшнее. И все же некая дикая первобытная ярость постепенно нарастала во мне. Этот человек воплощал все то, что я ненавидел с детства,  — лощеный барич, который уверен, что вправе безнаказанно применять силу и презирать всех тех, кто якобы ниже его. Если Кортни и не подбросил в мою комнату отравленное письмо, то лишь потому, что у него на такое не хватило воображения,  — он и без того прекрасно может прикончить меня, не моргнув глазом.
        — Ты второй раз назвал меня ублюдком и вдобавок сукиным сыном, а я, так уж вышло, люблю собак.
        С этими словами я двинул графа локтем в грудь, одновременно выгнув спину, чтобы сбросить его с себя. Развернувшись на коленях, я схватил его за руку и вывернул ее вниз, отведя от себя лезвие стилета. К моему неприятному удивлению, Кортни оказался сильнее, чем можно было судить с виду, хоть нападение и застигло его врасплох. Пока он изворачивался, силясь вернуть себе былое преимущество, я рывком поставил его на ноги и заломил руку за спину. Пальцы графа разжались, и стилет с глухим стуком упал к моим ногам.
        — Могу сломать,  — прошептал я ему на ухо, выворачивая руку выше.
        Кортни вскрикнул. Я пинком раздвинул его лодыжки, прочнее удерживая его в неудобной позе.
        — Или мы придем к соглашению. Выбор за тобой.
        Я вновь дернул заломленную руку и одновременно шарил по полу ногой, пододвигая ближе свой кинжал. Чтобы подхватить его с пола, мне пришлось бы выпустить графа, а я знал, что он в тот же миг набросится на меня. Беззвучно сосчитав до четырех, я разжал хватку, метнулся за кинжалом, развернулся и со свистом рассек воздух перед собой, чтобы помешать Кортни ко мне подобраться. Граф попятился, страдальчески ощупывая запястье; он даже не сделал попытки дотянуться до стилета. По всей видимости, я повредил ему кисть.
        Скривившись, Кортни резким движением подбородка указал на столик с кувшином.
        — Мне… мне нужно выпить. Рука болит.
        — На сей раз уж позволь мне за тобой поухаживать,  — отозвался я.
        С этими словами я сгреб с кровати его камзол и зашвырнул в угол, затем указал Кортни на табурет у кровати и, не сводя глаз со своего пленника, налил вина из кувшина. Граф осторожно принял кубок. Запястье, уже начавшее распухать, самое большее через час обещало нешуточные страдания.
        — Нужно будет что-нибудь приложить к этому месту. Лучше всего лед, благо его вокруг в избытке.  — Я помолчал.  — Расскажи о дружбе с Робертом Дадли.
        После этих слов я напрягся, ожидая новой вспышки, однако Кортни в ответ лишь одарил меня угрюмым взглядом.
        — Понятия не имею, о чем ты толкуешь.
        — На твоем месте я бы не стал так отвечать. Ты забыл, что я подслушал ваш разговор с принцессой в коридоре? Мне известно, что ты сговорился с Дадли. Кроме того, я знаю, что королева отвергла твои брачные предложения, так что повод участвовать в заговоре у тебя есть. Остается узнать одно: что вы задумали?
        В глазах Кортни промелькнула паника.
        — Ты спятил. У нас нет никаких тайных замыслов.
        — В самом деле? Тогда, может быть, объяснишь, чего ради ты взялся переправить Дадли книгу с письмом принцессы Елизаветы внутри?
        Он не сумел сдержать изумленного возгласа:
        — Как ты… откуда ты об этом знаешь?!
        — Мне сказала принцесса. И кстати, она желает получить свое письмо назад. Верней говоря, она этого требует.
        Кортни передернуло, и в голосе его зазвучала неприкрытая враждебность.
        — Требует, вот как? Она полагает, будто может передумать и я так запросто отберу ее письмо у Дадли?
        Я замер.
        — Что ты хочешь этим сказать?
        — Что письмо сегодня было доставлено по назначению,  — злобно усмехнулся Кортни.  — Дадли надеялся на него и не намерен менять свои планы только потому, что у принцессы случился приступ угрызений совести. Он знает, что его ждет. Знает, что, едва королева объявит о помолвке с Филиппом Испанским, прозвучит смертный приговор для него самого и его братьев. Ренар потребует в качестве свадебного подарка головы всех изменников, заключенных в Тауэре.
        Я похолодел:
        — Зачем Дадли понадобилось письмо принцессы? Что он замышляет?
        — Этого я не знаю,  — пожал плечами Кортни.  — Я только доставил…
        Я прыгнул к нему и, прижав одной рукой острие кинжала под самым подбородком, пинком раздвинул его ноги и свободной рукой стиснул поврежденное запястье. Я выкрутил его так, что граф закричал от боли.
        — Если думаешь, что это боль,  — процедил я,  — попробуй представить, каково будет на дыбе. Ты уже приговорен, милорд, хотя сам этого не знаешь. Пусть я тайно служу принцессе, но дон Ренар не далее как вчера нанял меня отыскать доказательство, которое позволит вернуть тебя в Тауэр… а сейчас я в таком настроении, что совсем не прочь пойти ему навстречу.
        Кортни выпучил глаза:
        — Ренар?! Он… он приговорил меня?
        — Он уверен, что ты затеваешь заговор против королевы… но мы-то с тобой знаем правду. Знаем, что настоящий вдохновитель заговора — твой дружок Дадли. Так что, милорд, помоги мне, а я помогу тебе.
        Дыхание графа сделалось неглубоким и частым, на мертвенно-бледном лбу проступили крупные капли пота. Он с отчаянием глядел на дверь у меня за спиной, словно ожидая, что оттуда вдруг явится спасение. Я и сам удивлялся, что громила в черном, слуга графа, до сих пор не ввалился в комнату, хотя бы для того, чтоб узнать, жив ли его господин. Очевидно, Эдвард Кортни был не из тех хозяев, которые пробуждают в слугах преданность.
        Я сильнее сжал запястье Кортни:
        — У меня мало времени.
        — Я же сказал,  — простонал он сквозь зубы.  — Мне ничего не изве…
        Я вновь выкрутил руку, и на сей раз Кортни пронзительно вскрикнул.
        — В последний раз спрашиваю: что замышляет Дадли?
        — Нет! Ради бога, перестань! Клянусь, я ничего не знаю!  — Кортни тяжело дышал, и ноги его, зажатые моими коленями, неистово дергались.  — Он не делится со мной своими планами. Я просто делаю то, что он скажет.
        — И что он тебе сказал делать?
        — Войти в доверие к Елизавете. Больше ничего.
        Я смерил Кортни испытующим взглядом:
        — Ты лжешь.
        — Нет! Не надо!
        Хоть я держал графа за руку и острие моего кинжала, прижатого к шее, едва не протыкало кожу, боль, по всей видимости, стала невыносима — он резко откинулся назад и свалился с табурета на пол. Мне пришлось выпустить его и отскочить, чтобы не упасть сверху. Стоя над графом, я смотрел, как он корчится у моих ног. Когда Кортни наконец заговорил, в голосе его не было ни намека на раскаяние.
        — Глупец!  — прошипел он.  — Убей меня, если хочешь, но больше я тебе ничего не могу сказать. О том, что замышляет Дадли, знает только сам Дадли. Я просто переправляю его письма!
        Неприкрытое отчаяние, прозвучавшее в этой речи, заставило меня призадуматься. Я не верил Эдварду Кортни ни на грош. Он вполне способен на бесстыдную ложь и, скорее всего, бесстыдно лжет, однако же он — моя единственная ниточка к Дадли, и если только я не готов пытать его, придется с ним договориться.
        — Вставай,  — сказал я.
        Кортни кое-как поднялся на ноги. Рука с поврежденным запястьем неестественно болталась.
        — Расскажи об этих письмах. Ты, насколько я понял, и рассылаешь, и принимаешь их. Сколько их было? Кому пишет Дадли? От кого получает ответ?
        Кортни пошатывался, с трудом держась на ногах; щеки его ввалились, лицо залила смертельная бледность. Я опасался, как бы он не потерял сознание.
        — Писем было не много,  — наконец выдавил он,  — вроде бы шесть или семь всего — и отправленных, и полученных. Наверняка не помню. Мы прячем их в обычных вещах, а потом мой слуга доставляет или забирает свертки. Все письма были запечатаны. Ни имен, ни адресов на них не было, только названия графств. Писем я не читал. Я просто делал, как велел Дадли, и в условленные вечера дожидался здесь посыльных, которые забирали ответы.
        Он даже не читал писем Дадли? Если это правда, то я затруднялся решить, кто такой Эдвард Кортни — наивный младенец или величайший в мире идиот.
        — В какие графства шли письма?  — резко спросил я.  — Постарайся вспомнить, что было на них написано.
        Кортни тяжело дышал: сейчас, должно быть, боль уже нешуточно терзала его.
        — Одно письмо было в Сассекс, другое — в Суррей. Кажется, были еще Оксфордшир и Беркшир. Ах да, и Саффолк. Дадли все устроил загодя; я не задавал вопросов. С какой стати? Посыльные платили мне. Я отправлял половину денег Дадли, а другую половину оставлял себе. Жизнь при дворе недешева; содержание, назначенное мне королевой, едва покрывает мои расходы.
        Я едва удержался, чтобы не закатить глаза к потолку:
        — Не сомневаюсь. Итак, ты понятия не имеешь, кому именно Дадли отправлял эти письма, но если он устроил все загодя, без твоего участия, значит у него есть и другие подручные, которые извещают адресатов, что пора забрать у тебя письма.
        Кортни испустил стон, доковылял до кровати и сел, морщась от боли.
        — Почем я знаю? Думаешь, у него нет под рукой людей, готовых услужить? Всякий паршивый стражник или мальчишка-золотарь в Тауэре с радостью пособит высокородному узнику, если тот прилично заплатит.
        Я перебирал в мыслях все факты, словно части головоломки. Роберт Дадли не только получал, но и рассылал письма тем, кто был достаточно заинтересован в его замысле, чтобы платить графу за молчание. Часть денег, которую Кортни переправлял Дадли, шла, по всей видимости, на то, чтобы оплатить услуги неведомых подручных, когда Дадли требовалось известить об очередном письме своих сообщников. Нельзя сказать, что эти рассуждения прибавили мне спокойствия. Графства, упомянутые Кортни, окружали Лондон со всех сторон. Дадли определенно готовил заговор, и, судя по всему, серьезный.
        Но что он задумал? И как со всем этим связана Елизавета?
        — Я должен с ним поговорить,  — вырвалось у меня.
        Кортни разинул рот:
        — Ты в своем уме? Для Дадли ты никто, пустое место. С какой стати он будет тебе что-то рассказывать?
        — Ты плохо меня знаешь,  — заметил я, и его передернуло.  — Итак, ты поможешь мне пробраться в Тауэр. Или предпочитаешь, чтобы я сообщил Ренару все, что ты мне сейчас рассказал?
        — Нет!  — Кортни шагнул ко мне.  — Я все сделаю. Я помогу тебе. Только не сегодня. Мой слуга… знает, кого из стражников можно подкупить. Он все устроит.
        — У тебя есть сутки. Думаю, твоему слуге не составит труда меня найти.  — Я сделал паузу, чтобы он получше усвоил мои слова.  — И если тебе хоть раз придет в голову выдать меня, поверь: когда я заговорю, Ренар получит все, что ему нужно. Мы ведь понимаем друг друга, милорд?
        С этими словами я повернулся к двери.
        — Помни, что ты обещал!  — услышал я за спиной дрожащий голос Кортни.  — Если я помогу тебе, ты не натравишь на меня псов Ренара.
        Я искоса глянул на него:
        — Обложи запястье льдом. И воздержись от верховой езды самое меньшее на неделю, иначе рука потеряет гибкость и ты не сможешь ею пользоваться. Я пришлю твоего слугу, он тебе поможет.
        Кортни обессиленно рухнул на кровать, а я рванул на себя дверь и вышел.

* * *
        Подручный графа ждал у подножия лестницы. В общем зале было теперь людно, мужчины в масках, более или менее раздетые, танцевали, целовались и тискали друг друга в темных углах.
        — Вышло дольше, чем я думал,  — заметил человек в черном и, мельком глянув на мой заляпанный кровью воротник, добавил: — Должно быть, ты ему приглянулся. Он режет только любимчиков.
        — Лучше позаботься о своем хозяине,  — буркнул я и, широкими шагами пройдя мимо него, покинул общий зал.
        Забрав шпагу и плащ у охранника, который опять одарил меня понимающей ухмылкой, я увернулся от новой попытки схватить меня между ног и вынырнул в ночь.
        Сыпал легкий снежок. Я жадно вдыхал морозный воздух, словно так мог очиститься от мерзости тесного общения с Эдвардом Кортни. Идя назад по замерзшей реке, поверхность которой определенно казалась мне недостаточно твердой, я внезапно почувствовал, что за мной следят, и положил руку на эфес шпаги. Впрочем, как и раньше на мосту, подручный Кортни довольствовался тем, что шел за мной на приличном расстоянии, причем шаги его на промерзшем снегу производили куда больше шума, чем подобало бы профессиональному шпиону. Достигнув берега, я со шпагой в руке стремительно развернулся.
        Крутящийся снег осыпался на обширную — и совершенно безлюдную — гладь реки.
        Я бросил отобранный у придворного плащ на Кинг-стрит и, дрожа от холода, поспешил во дворец. Поднявшись по стылой лестнице к дверям своей комнаты, я замер как вкопанный, в горле застрял тугой комок.
        Я заставил себя отпереть дверь.
        На первый взгляд комната выглядела так же, как перед моим уходом. И лишь когда я вошел и зажег сальную свечу, мне стало ясно, что тут побывала Сибилла; она вернулась, чтобы привести в порядок разбросанные мной вещи, поставить на место сундук и табурет, а также положить на мою кровать бережно свернутый плащ Перегрина.
        Ноги у меня подкосились. Оседая на пол, я стянул с кровати плащ и, уткнувшись лицом в складки ткани, которая все еще хранила слабый запах своего хозяина, горько зарыдал.
        Глава 13
        Я проснулся с пронзительным чувством невосполнимой утраты и с куда более прозаическим бурчанием в животе. Лишь сейчас я вспомнил, что с той самой трапезы в таверне возле моста во рту у меня не было ни крошки.
        В одних чулках я побрел к тазику, проломил тонкую корочку льда и плеснул холодной водой в лицо. Заметив свое отражение в ручном зеркальце, я оцепенел. Несмотря на аккуратную, недавно подстриженную бороду, лицо мое выглядело изможденным, осунувшимся. Под налитыми кровью глазами темнели круги, кожа отсвечивала пергаментной желтизной. Всего за одни сутки я будто состарился на много лет.
        Я вернулся к кровати. Ночью я так и заснул, прижимая к груди плащ Перегрина. Теперь нужно было сложить его и убрать с кровати. Я едва подавлял скорбь, которая охватила меня, когда я, принюхавшись, осознал, что запах мальчика уже почти выветрился из ткани. Я убрал плащ в сундук и, до боли закусив изнутри губу, чтобы не залиться слезами, принялся искать чистые штаны и рубашку. Я прихватил с собой мало запасной одежды, обуянный упрямым нежеланием признать, что могу задержаться при дворе дольше, чем мне бы хотелось. Теперь придется стирать грязное белье и…
        Кейт.
        Я покачнулся на пятках. Столько всего произошло за такой короткий срок, что я даже ни разу не вспомнил о Кейт. Что она сейчас делает? Побывала ли уже в конюшне, чтобы обиходить лошадей? Или занялась своим укрытым на зиму травяным садиком, который сейчас оберегала так же любовно, как будет весной оберегать будущие всходы? Стоило закрыть глаза, и я внутренним взором увидел, как она, кутаясь в плащ, тянется рукой в перчатке к подмороженной земле…
        Нельзя держать ее в неведении. Кейт любила Перегрина. Я должен как-то известить ее о том, что случилось.
        Достав письменные принадлежности, я набросал письмо простым, но головоломным шифром, который изобрел для меня Сесил. В качестве ключа использовалось наставление по уходу за домашним скотом, которое я взял с собой,  — шифр состоял из первой и третьей буквы каждой строчки нечетных страниц пособия. Прочесть мое письмо мог только тот, у кого была точно такая же книга; в данном случае — сам Сесил. Закончив писать, я сложил бумагу. Печати у меня не было.
        В дверь постучали. Я метнулся к шпаге и выхватил ее из ножен. Затем услышал голос Рочестера:
        — Мастер Бичем! Вы уже проснулись?
        Я убрал шпагу. Рочестер стоял за дверью, держа в руках стопку сложенной одежды. Он одарил меня потерянной улыбкой.
        — Мистрис Дарриер сказала, что вам может понадобиться чистая одежда после того, как…  — Рочестер судорожно сглотнул.  — Надеюсь, эта будет вам впору. Ее величество желает, чтобы вы после завтрака присоединились к ней в часовне.  — Он покачал головой.  — Ужасное происшествие! Ее величество, когда я рассказал ей об этом, крайне огорчилась. Она хочет самого тщательного расследования. Чтобы юноша, сущий ребенок, мог быть так…
        — Ее величество чрезвычайно добра,  — перебил я мягко,  — однако в расследовании нет нужды. Вчера мы с Перегрином обедали в таверне у моста. Должно быть, он съел что-то порченое. На обратной дороге он жаловался на боли в животе.
        — Вот как!
        Рочестер изо всех сил постарался скрыть свои подлинные чувства, но я-то видел, что он вздохнул с облегчением. Ему с лихвой хватало обычных хлопот при дворе, куда уж там расследовать убийство.
        — Вот уж воистину злосчастье. Рискованное это дело — обедать в таких заведениях. Взять хотя бы мясо, которое там подают,  — почем нам знать, чье оно? Кошки, собаки, крысы… да мало ли что еще люди употребляют в пищу при крайней нужде.
        Я кивнул. Мне нужно было, чтобы Рочестер ушел. Я не был уверен, что смогу держать себя в руках, если он не замолчит.
        — Может, мне одеться?  — предложил я вслух.
        Рочестер с готовностью кивнул:
        — Я буду ждать вас в частной галерее.
        Едва он скрылся из виду, я прижал костяшки пальцев к вискам, сдерживая прилив безмерного отчаяния. Разобрав принесенную одежду, я обнаружил простой, но добротно сшитый камзол, штаны до колен, чулки и нижнее белье.
        Я хорошенько вымылся и только потом оделся и расчесал гребнем спутанные волосы. Помимо всего прочего, я нуждался еще и в услугах цирюльника. Очистив сапоги от грязи, я спрятал письмо к Кейт под камзол и направился в галерею. Рочестер провел меня в каморку, чтобы я подкрепился хлебом, сыром, пивом и сушеными фруктами. Я был благодарен ему за то, что он ни словом не упомянул Перегрина, заполняя тягостную тишину болтовней о погоде и о том редкостном явлении, что Темза покрылась льдом. Наконец пришло время присоединиться к королеве.
        Путь оказался долгим — через верхнюю крытую аркаду, которая выходила на безжизненные сады, и несколько галерей, где обыкновенно собирались придворные, чтобы скоротать время. По пути я спросил Рочестера, кто такой тот высокий испанец, с которым мне довелось столкнуться вчера.
        Рочестер поджал губы.
        — Это, должно быть, граф Фериа. Ближний вельможа и доверенное лицо…  — Рочестер оборвал себя, не договорив.  — Бессердечный человек, впрочем, как и все эти испанцы. Как я понимаю, он и пальцем не шевельнул, чтобы вам помочь.
        — Он растерялся.
        Я сообразил, что Рочестер едва не сболтнул лишнего, открыто назвав графа Фериа доверенным лицом принца Филиппа.
        — Я и сам не уверен, как поступил бы, если б оказался на его месте.
        — Готов поклясться, уж всяко лучше, чем он,  — заявил Рочестер.  — Мистрис Дормер перепугалась до полусмерти, однако же сбегала за мной в парадный зал, а он так и стоял столбом, точно…  — Он тяжело вздохнул.  — Впрочем, думаю, нет нужды ворошить то, с чем мы ничего не можем поделать.
        — Вы хороший человек,  — сказал я.
        — Кто-то же должен быть хорошим человеком,  — отозвался он.  — Боюсь, в наши дни таковых почти не осталось.
        Я призадумался. У меня вдруг возникло подозрение касательно Рочестера, и это подозрение необходимо было проверить. Шаг, конечно, рискованный, однако игра стоит свеч.
        — Мне нужно отправить письмо,  — сказал я, доставая из-под камзола сложенный листок.  — Одного моего друга нужно известить о смерти моего оруженосца. Не могли бы вы…
        Рочестер резко остановился.
        — Полагаю, вы хотите, чтобы письмо запечатали и отправили нарочным?
        — Если можно. Не возьметесь ли вы позаботиться о том, чтобы его доставили в Теобальд-хаус в Хартфордшире?
        Я не стал вдаваться в детали; по тому, как порозовело мясистое лицо Рочестера, мне стало ясно и без слов, что он узнал название поместья, принадлежавшего Сесилу. Вопреки всем обстоятельствам я едва сдержал улыбку.
        Рочестер поглядел на меня. Не говоря ни слова, он взял письмо и сунул в большой кошель у пояса.
        — Но только на этот раз, в виде исключения,  — сказал он и, двинувшись дальше, добавил: — Попрошу вас, чтобы этот случай остался между нами. Я не вправе самовольно использовать наших курьеров.
        — Безмерно вам благодарен,  — негромко проговорил я.
        В той самой просторной комнате, где я не так давно выбрал дли Марии лиловый бархат, сидели у камина королева и дамы из ее свиты. Я остановился на пороге и поклонился; королева встала и подошла ко мне. Она была в черном, высокий зубчатый воротник обрамлял ее осунувшееся лицо; с изможденным видом она материнским жестом взяла мои руки в свои и проговорила:
        — Мастер Бичем, я глубоко скорблю о вашей утрате. Ужасно, когда дети умирают такой смертью.  — Голос ее задрожал.  — Ужасно, когда умирают дети.
        — Ваше величество,  — пробормотал я,  — для меня это величайшая честь.
        Произнося эти слова, я поднял взгляд и увидел в дальней части комнаты леди Кларансье и юную Джейн Дормер. Они также были в черном и смотрели на меня с печалью. Чуть поодаль от них стояла Сибилла; темное платье разительно оттеняло алебастровую белизну ее кожи. Она наклонила голову, как будто мы с тех самых пор увиделись только сейчас.
        — Я приказала, чтобы вашего оруженосца похоронили в церкви Всех Святых,  — сказала Мария.  — Тело его сейчас там; вы можете, если будет на то желание, позднее отправиться туда и отдать ему последние почести. Похороны назначены на вторую половину дня. Эта частная месса предназначена для нас.
        Я был ей признателен за эту редчайшую привилегию. Венценосные особы никогда не бывают на похоронах, тем более на похоронах простолюдина; решение Марии устроить мессу в память о Перегрине было исключительным и говорило о том, как высоко она ценит меня и как она добра.
        У меня перехватило дыхание, когда мы прошли в часовню. Воздух, замкнутый в ее стенах, пропитался ладаном, и хотя эта частная молельня была невелика, все в ней дышало уютом. Слабый зимний свет, проникая в витражные, отделанные драгоценными камнями окна, которые были расположены почти под самым потолком, золотил расписные колонны трансепта и резных ангелов, паривших над алтарем, задрапированным пурпурным бархатом.
        Мне никогда прежде не доводилось бывать на католической службе, но когда я занял свое место на скамье со спинкой и священник начал читать литанию, размеренная гармоничность его латинской речи неожиданно принесла мне покой. Я позволил себе ненадолго отрешиться от гнева и скорби и воздать должное мальчику, который навсегда останется в моей памяти, бесстрашному другу и спутнику моему, которым я при жизни дорожил меньше, чем следовало.
        — Господь Всемогущий,  — говорил священник,  — те, кто умерли, будут жить в Божественном присутствии Твоем. Мы возносим свои молитвы Тебе и Сыну Твоему, Спасителю нашему Иисусу Христу, который умер за наши грехи и ныне живет вечно. Да возрадуются души возлюбленных наших усопших в Царстве Твоем, где нет ни слез, ни печали и только слава Тебе возносится вовеки. Аминь.
        Я осенил себя крестом, поразившись тому, что подспудно помню, как это делается. Креститься учила меня в детстве мистрис Элис: она осталась верна низвергнутым в Англии католическим обрядам; однако уже немало лет прошло с тех пор, как мне доводилось их исполнять. Хотя вера тесно вплелась в самую ткань нашего мира, стала источником ненависти и раздоров, я редко мог позволить себе роскошь помышлять о посмертном спасении: слишком уж я был занят спасением своей шкуры в этой жизни. И все же, когда королева поднялась со скамьи и стало видно, какой искренней набожностью светится ее лицо, я позавидовал ее способности находить утешение в ветхих, освященных веками обрядах. Как бы ни был я равнодушен к религии, мне никогда не забыть, что в этот день сделала для меня королева.
        Выйдя из часовни, я вновь склонился над ее рукой.
        — Молю Господа, чтобы ваш оруженосец скоро миновал чистилище и вошел в царство небесное,  — пробормотала Мария и вместе с приближенными дамами вернулась к себе.
        Я долго смотрел ей вслед и уже готов был уйти, когда дверь покоев королевы вновь приоткрылась и из-за нее выскользнула Сибилла. Она тотчас закрыла за собой дверь, и, судя по тому, с какой осторожностью это было сделано, я заподозрил, что Сибилла улизнула незаметно.
        — Не прогуляться ли нам?  — предложила она.
        Мы вышли в галерею, где стылый холод, сочившийся сквозь стены, смягчали узорчатые гобелены, потемневшие от копоти картины и подсвечники из кованого железа, причудливо обросшие каскадами застывшего воска. Бесформенные огарки вечерних свечей собирали слуги, чтобы растопить воск и заново перелить в свечные формы, поскольку свечи были чуть ли не самой крупной статьей расходов двора. Студеный солнечный свет сеялся сквозь оконные ниши, выходившие в сад; по ту сторону сводчатых окон высоко поднималось ослепительное безоблачное небо. Только в погожие зимние дни обретает оно такую пронзительную ясность, превращая скованную льдом и снегом землю в нестерпимо искрящееся чудо; и, глядя на все это, почти забываешь, что впереди долгие тягостные месяцы безжалостного владычества зимы.
        Наконец Сибилла нарушила тишину:
        — Состоялась ли встреча, на которую вы спешили?
        — Да.  — Я помолчал.  — Правда, все вышло не так, как я ожидал.
        — Так часто бывает.  — Сине-фиолетовые глаза ее взглянули на меня в упор.  — У вас обеспокоенный вид. Вы сделали открытие, которое вас гнетет?
        Теперь, когда мы оказались наедине, я вспомнил, как Сибилла прикасалась ко мне в комнате вскоре после того, как Перегрин умер у меня на руках, как она беспокоилась обо мне и предлагала помощь. Лишь недавно я обнаружил, что Рочестер таит в себе больше, чем может показаться с первого взгляда; что хотя он бесконечно предан королеве, однако явно не желает, чтобы Елизавета пала жертвой интриг Ренара. Что, если эта загадочная женщина тоже может оказать мне неоценимую услугу?
        — Я хочу поблагодарить вас за помощь, которую вы мне вчера оказали,  — проговорил я.  — Вы были крайне добры, хотя совсем меня не знаете.
        Произнося эти слова, я почти ощутил, как Сибилла бережно проводит влажной тряпкой по моей обнаженной груди, почти услышал ее хрипловатый шепот: «Позвольте мне помочь вам…»
        — Меня не нужно благодарить. Я знаю, каково это — потерять близкого человека.  — Она остановилась перед стенной нишей.  — И надеюсь, что мы с вами уже отчасти знаем друг друга. По сути, мне известно о вас гораздо меньше, чем вам обо мне. Не сомневаюсь, вам уже поведали о моих злоключениях.
        — Нет,  — отозвался я, крайне удивленный,  — уверяю вас, вовсе нет.
        — Но ведь вас нанял Ренар. Наверняка же он упоминал мое имя?
        — Упоминал, но больше ничего о вас не сказал… хотя нет, кое-что сказал. По его словам, вы сговорены. Я заключил, что он предостерегает меня держаться от вас подальше.
        — В самом деле?
        Сибилла натянуто улыбнулась и села на диванчик у окна. Я устроился рядом, и она расправила юбки.
        — Симон Ренар,  — сказала она,  — мой благодетель. Он проявил милосердие ко мне, моей сестре и матери после того, как мы покинули Англию.
        Она подняла глаза, и этот взгляд точно ожег меня. Ни у одной женщины — если не считать Елизаветы — я не видел в глазах такой волевой решимости.
        — Мой отец и трое братьев были казнены за участие в Благодатном паломничестве. Король объявил о лишении нашей семьи всех прав с конфискацией имущества — за государственную измену.
        Я знал, что такое Благодатное паломничество. Движение это, зародившееся в Йоркшире в 1536 году, олицетворяло протест против главенства короля над церковью и конфискации церковного имущества. Анна Болейн была уже мертва, и Генрих VIII давным-давно женился на Джейн Сеймур, но это не остудило их с лордом Кромвелем[3 - Томас Кромвель, граф Эссекс (1485 —1540)  — сподвижник Генриха VIII, один из основоположников англиканства.] стремления присвоить несметные богатства церкви. Генрих задобрил недовольных йоркширцев, пообещав выслушать их претензии. И, едва исполнив свое обещание, велел Кромвелю двинуть на них солдат.
        Свыше двух сотен людей, мужчин и женщин, было убито в Йоркшире по велению короля.
        — Я была тогда еще ребенком,  — сказала Сибилла,  — но рано узнала, как дорого платят за непокорность. Король не подверг наказанию нас, женщин, однако значения это не имело. Его приговор оставил нас без гроша, без надежды на будущее, и потому моя мать увезла нас за границу, вначале во Францию, а потом в Испанию.
        Я припомнил враждебную реплику, брошенную Джейн Дормер в тот вечер на пиру: «А вам, сударыня, следует быть осторожней в высказываниях, памятуя историю вашей семьи…»
        — Тогда вы и познакомились с Ренаром?  — спросил я.  — Он говорил, что служил послом при французском дворе.
        — Да, именно так. Он помог нам обустроиться в Испании.  — Сибилла ненадолго смолкла, словно воспоминания причиняли ей боль.  — У нас не было никаких рекомендаций, однако Ренар знал о том, что совершили мой отец и братья. Здесь те, кто погиб в Йорке, были объявлены изменниками, однако за пределами Англии, при католических дворах, их почитали мучениками за веру. Ренар подыскал моей матери должность при дворе испанских Габсбургов — фрейлины императрицы; мы с сестрой стали его подопечными. Когда через несколько лет императрица скончалась, нас приставили к дочерям Карла, инфантам. Именно по указанию Ренара я прибыла сюда, чтобы служить ее величеству.
        — Понимаю.
        Я ничем не выдал своего любопытства. Итак, Ренар — опекун Сибиллы; это объясняет, почему он так ревниво оберегает ее. Зачем в таком случае она откровенничает со мной?
        — Не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете,  — решил идти напрямик я.
        Сибилла задумчиво наклонила голову к плечу, затем подалась ближе. Меня окутал неповторимый аромат ее духов.
        — Ведь я уже сказала, что хочу вам помочь.
        Я сидел не шелохнувшись.
        — Боюсь, я вас не понимаю.
        — О,  — проговорила она тихо,  — думаю, понимаете. Из-за этого вас едва не отравили. Вы наверняка уже сообразили, что человек, оставивший у вас в комнате то злополучное письмо, и есть ваш наниматель. В конце концов, настоящая цель Ренара…
        Она осеклась и отпрянула от меня, когда взрыв смеха возвестил о приближении людей. В галерее появилась компания придворных.
        Среди них, сбросив капюшон на плечи, шла Елизавета, и волосы ее были словно струящееся пламя.
        Принцесса вела на поводке Уриана. Смех ее, высокий и брызжущий весельем, разносился эхом по галерее. Подойдя ближе к нам, она развернулась и погрозила пальцем высокому мужчине в темном дамасте и большой шляпе с перьями:
        — Довольно, милорд! Клянусь, когда-нибудь вы зайдете чересчур далеко! Или я, по-вашему, улей, чтобы наполнять меня, точно сотами, медоточивыми словами?
        Лишь тогда я осознал, что одна рука этого человека подвешена на черной шелковой повязке.
        Эдвард Кортни.
        От потрясения я даже не попытался привстать. Учиненный мной допрос с пристрастием не нанес видимого ущерба внешности Кортни, и нелепая черная повязка выглядела скорее модным украшением, когда граф потянулся свободной рукой к Елизавете, а принцесса, тряхнув головой, грациозно увернулась.
        Спутники их были сплошь молодые аристократы, разодетые в пух и прах. Фрейлины Елизаветы держались сзади, и вид у них был менее воодушевленный.
        Сибилла вскочила с дивана.
        — Встаньте!  — прошипела она мне.
        Я поднялся, сдерживая гнев. Слухи при дворе распространяются с проворством блох, но Елизавета явно еще не знала о смерти Перегрина. Если бы знала — вряд ли бы стала так смеяться и кокетничать с графом. И все же я ощутил желчный привкус досады. Даже если ей ничего не известно об участи Перегрина, зачем она по-прежнему поощряет Кортни? Неужели хочет навлечь на себя беду?
        Елизавета держалась так, словно вовсе не замечала нас двоих, застывших изваяниями в стенной нише,  — до тех пор, пока Уриан, узнав меня, не залился радостным лаем и не бросился ко мне, выдернув из ее руки поводок.
        Принцесса остановилась и повернулась к нам.
        — Ваше высочество,  — пробормотал я, отбиваясь от собачьих нежностей.
        Сибилла присела в реверансе.
        Подошел Кортни, увидел меня, поглощенного возней с Урианом, и стремительно развернулся к Елизавете:
        — Это он?
        Принцесса сухо кивнула. Гладя серебристую, выстывшую на морозе шерстку пса, я отважился глянуть на нее. Взгляд Елизаветы был холоден, и я знал, что это означает. Меня предостерегали молчать.
        — Подумать только!  — хохотнул Кортни.  — Стало быть, грязный щенок не врал. Однако, кузина Бесс, советую вам в следующий раз быть придирчивей в выборе любимцев, потому что этот — отпетый негодяй.
        Только быстрый испытующий взгляд на Сибиллу и выдал беспокойство Елизаветы о моей безопасности. Внезапно я сообразил, в чем дело. Кортни, по всей видимости, расспрашивал ее обо мне, желая узнать, впрямь ли я нанят Елизаветой, прежде чем выполнить мое требование. Надо отдать должное: храбрости этому человеку не занимать. Я приставил нож к его горлу, едва не сломал ему руку, угрожал выдать все, что знаю, если он не подчинится моей воле,  — и все-таки он пошел на риск.
        И теперь Елизавета делала все, что было в ее силах, чтобы защитить меня.
        Она дернула поводок — «Пошли, Уриан!» — и двинулась дальше по галерее.
        Кортни, ухмыляясь, повернулся ко мне:
        — Подумать только! Я помышлял изрубить тебя на такие мелкие кусочки, что и родная мать не узнает, но, похоже, с этим придется подождать. Завтра, у ворот конюшни, когда пробьет час.
        Граф окинул оценивающим взглядом Сибиллу.
        — Миледи Дарриер,  — вкрадчиво промурлыкал он,  — на вашем месте я бы осмотрительнее выбирал, с кем проводить свободное время. Мы ведь не хотим, чтобы кто-то подумал, будто вы на короткой ноге с врагом?
        Он поцокал языком с притворной укоризной и лишь затем зашагал вслед за Елизаветой. Когда фрейлины принцессы проходили мимо нас, я заметил среди них Бланш Парри, ее приближенную. Она заметно осунулась.
        Руки мои сжались в кулаки. О том, что рядом Сибилла, я вспомнил, лишь когда услышал ее негромкий голос:
        — Она так же безрассудна, как была безрассудна ее мать Анна Болейн, и точно так же презирает опасность. Однако, если она продолжит эту игру, ее не спасет никакая отвага. Граф непорядочен и неразборчив в средствах; он приведет ее к гибели.
        Я сделал неглубокий вдох, стараясь обуздать смятение. Я осознал, что мне, вероятно, тоже грозит смертельная опасность — теперь, когда граф так бесцеремонно разоблачил меня, назвав, по сути, тайным агентом Елизаветы в присутствии женщины, которой я почти не знал… женщины, которая, по ее же словам, была обязана своим благополучием Ренару.
        — Почему вы так говорите?  — Я взглянул на Сибиллу.  — Вы знаете графа лично? Он обращался к вам так, будто вы знакомы.
        Сибилла усмехнулась:
        — Разумеется, я знаю графа; кто же при дворе его не знает? Он всегда громогласно заявлял о своих чаяниях, твердя каждому, кто был склонен его выслушать, что полагает себя наиболее подходящим супругом для королевы, вдохновленный поддержкой своего союзника в совете, епископа Гардинера. Я знаю также, хоть это уже не достояние публики, что Мария благосклонно относилась к такой возможности, пока ко двору не прибыло посольство Габсбургов. Тогда она открыто отвергла Кортни. Он не из тех, кто простил бы подобное оскорбление; полагаю, он использует принцессу Елизавету, дабы страх королевы перед мятежом в пользу сводной сестры вынудил ее вновь обратить свои помыслы к браку с ним.
        Отмалчиваться больше было невозможно. Сибилла проявляла чересчур большую осведомленность в делах, о которых ей знать не полагалось.
        — Вам многое известно,  — заметил я.  — Теперь я понимаю, почему вы решили, что Ренар мог что-то рассказать мне о вас. Он приставил вас шпионить за королевой?
        Сибилла не дрогнула, даже не попыталась изобразить протест.
        — Гордиться тут нечем, но да, вы правы. Я шпионка Ренара.  — Она сделала паузу, прямо глядя мне в глаза.  — Он не рассказал вам обо мне, и это означает больше, чем вы думаете. Он вам не доверяет. Более того, я уверена, что именно он хочет вас убить.
        Я вспомнил строчку, начертанную на бумаге: «Тебе ее не спасти». Неужели это было послание от Ренара? Неужели он решил нанять меня по приказу королевы, но лишь затем, чтобы после избавиться от меня? Если так, то Ренар, вполне вероятно, подозревает, что я на самом деле служу Елизавете.
        — Я не сомневаюсь, что кто-то хочет моей смерти,  — ответил я.  — Сейчас, однако, меня куда больше интересует, почему вы предостерегаете меня против человека, которому служите.
        Голос Сибиллы ничуть не изменился, но то, как она поджала губы, выдавало тщательно скрываемую ненависть.
        — Потому что Ренар мне отвратителен. С детских лет я была в полной его власти. Едва у меня пришли первые месячные, он заставил меня шпионить для него при дворе Габсбургов; вы представить не можете, на что он способен. Он готов любой ценой добиться милости императора — и именно потому так боится Кортни. Графа в качестве супруга для королевы одобрили бы куда охотней, чем любого иноземного принца, и если на королеву станут давить достаточно сильно, она может сама принять такое решение. В подобном случае Ренар лишится благосклонности императора и будет обречен до конца своих дней прозябать в жалкой должности заурядного посла. Вот почему он приказал мне сообщать обо всем, что я увижу и услышу в покоях королевы.
        Откровения Сибиллы ужаснули меня, но нисколько не удивили. Я увидел в них все то же стремление Ренара скомпрометировать графа Девона, претендента на руку Марии, а также объяснение сверхъестественному, казалось бы, влиянию посла Габсбургов на саму королеву. Личные покои служили Марии убежищем; только там она чувствовала себя свободно. Можно не сомневаться, что там, вдалеке от посторонних ушей, она обсуждала и свои страхи касательно Филиппа, и опасения, которые внушали ей Елизавета и Кортни.
        Ренар знал все это. Благодаря Сибилле он отыскал путь к сердцу королевы.
        — Я ценю вашу искренность,  — сказал я наконец,  — и уверяю, что сохраню в тайне все, что вы мне рассказали. Однако же, если то, что вы говорите, правда, вам не следует рисковать собой ради меня.
        Сибилла отрывисто рассмеялась:
        — Вы льстите мне, если полагаете, что я так уж беспомощна. Ренар сказал правду, я сговорена. Он хочет выдать меня за герцога Фериа, того самого гранда, который хладнокровно смотрел, как оруженосец умирает у вас на руках. Меня отправят в Испанию, и там я до конца своих дней проживу супругой Фериа… если только не стану действовать. Понимаете, у меня еще есть время: мой брак целиком зависит от того, выполнит ли Ренар все требования императора. Лишь тогда Фериа согласится взять меня в жены. Я не намерена тратить оставшееся время попусту.
        По спине моей холодком прополз страх.
        — Какие требования должен выполнить Ренар?
        — Вам это уже известно. Императора не устраивает, что его сын женится на королеве много старше его, которой наследует молодая сестра-еретичка… поскольку вышеупомянутая сестра разрушит его планы касательно Англии, если королева умрет бездетной. Ренар должен не только уложить Филиппа в постель Марии; ему предстоит еще устроить так, чтобы Елизавета не дожила до этого дня.
        Я ответил не сразу. Я молча вглядывался в Сибиллу, отчетливо сознавая, что она, быть может, пытается меня обмануть, войти в доверие, чтобы потом выдать Ренару. И увидел в ее глазах лишь нагую жесткую прямоту, словно ей самой были почти безразличны чудовищные тайны, которые она мне только что открыла. Я знал, что это не так. Под изысканной, утонченной маской пылала жажда мщения, более чем способная обратить в прах каждого, кто встанет на пути Сибиллы к свободе. Подобная страсть могла бы оказаться весьма могущественным оружием.
        — Вам, кажется, известны все тайны,  — наконец проговорил я.
        — Не все,  — возразила она,  — но тайны Ренара — безусловно. Я знаю, как он привык действовать. Я готова пустить в ход против него что угодно. Я хочу уничтожить его. Я хочу, чтобы он до конца своих дней был прикован к ничтожной должности в каком-нибудь захолустье. Я никогда больше не буду подчиняться ни ему, ни кому-то другому, если только это будет в моих силах.
        Моя настороженность растаяла, сменившись восхищением. Пускай Сибилла по-прежнему оставалась для меня во многих отношениях загадкой, но я ее понимал, потому что сам когда-то испытывал ту же беспомощность. С тех самых пор, как я подрос настолько, чтобы осознать, сколь безжалостен этот мир к слабым,  — с тех самых пор я боролся за существование точно так же, как Сибилла. Она искала свободы, много лет прожив под игом Ренара, как я когда-то жил под игом Роберта Дадли. Ренар жесток, расчетлив и безжалостен — точь-в-точь как мой бывший господин. Точно так же он убежден, что заслуживает лучшего, и готов на все, чтобы достичь своей цели.
        Я ощутил, как рушатся незримые стены возведенной мной крепости. Словно почуяв это, Сибилла одним шагом преодолела расстояние между нами. Образ Кейт мелькнул в моих мыслях… однако на сей раз я уже не мог избегнуть прикосновения Сибиллы. Я был заворожен ее пристальным взглядом, теплом ее близости…
        — Понимаете?  — настойчиво спросила она.  — Я должна избавиться от Ренара. Вы хотите защитить принцессу, а я хочу спасти себя самое, так давайте же объединим наши усилия! Позвольте мне помочь отыскать доказательство, которое вам так необходимо!
        — Н-нет,  — пробормотал я с запинкой и попытался отступить.  — Я не могу просить вас…
        — Вы и не просите.
        Сибилла подалась ко мне и прервала мои возражения поцелуем. Губы ее были словно опаленный бархат, и одно их прикосновение породило вспышку нестерпимо жгучего желания.
        Не сказав больше ни слова, Сибилла повернулась и пошла прочь по галерее. Край черного платья стремительно колыхался вокруг ее ног. В считаные секунды она свернула за угол и исчезла, а я так и остался стоять, словно приросший к полу; и тем не менее мне казалось, что она по-прежнему здесь, словно этот поцелуй наложил на меня невидимую печать ее присутствия… и я стал уже понемногу склоняться к тому, о чем и помыслить не мог.

* * *
        Я вернулся к себе в полном смятении мыслей. Схватив шапку и плащ, я отправился в конюшни, оседлал Шафрана и легким галопом выехал за пределы дворца. Мысленным взором я все время видел Сибиллу; мне приходилось отгонять непрошеные воспоминания о чувствах, которые она во мне пробудила. Я не мог позволить себе потерять самообладание — именно сейчас, когда столько поставлено на карту. То была минутная слабость: я скорбел о Перегрине и был изнурен опасностями, которые ежеминутно тяготели надо мной при дворе. Я всего лишь человек из плоти и крови, подвластный всем человеческим недостаткам; это вовсе не значит, что я неверен. Я не стал бы лгать себе, отрицая, что Сибилла влечет меня, однако я никогда не изменил бы Кейт и уж тем более не воспользовался бы уязвимостью женщины, столь очевидно оказавшейся во власти бедственных обстоятельств.
        Тем не менее я, охваченный душевным разладом, несся вскачь по Лондону, как в тумане, и едва не проехал мимо церкви Всех Святых. Я так резко осадил Шафрана, что конь недовольно фыркнул, возмущаясь бесцеремонным рывком удил.
        Я не испытал раскаяния, потому что не мог сейчас себе этого позволить. Неимоверно тяжкое дело, которое мне предстояло исполнить, требовало всех моих сил.
        Стены церкви были сложены из изъеденного лишайником камня, над ними высился массивный шпиль в виде башенки, и видно было, что здание содержат в порядке. Кроме того, отсюда открывался зловещий вид на расположенный поблизости Тауэр. Я вглядывался в громоздкие очертания крепости, которая походила на сжатый кулак, надежно укрытый за наружной стеной, и гадал, за которой из множества крохотных бойниц располагается камера Дадли.
        Скоро узнаю, подумал я с содроганием и, отвернувшись, вошел через узкий дверной проем в гулкую пустоту церкви. То, что я обнаружил, стало для меня полной неожиданностью. Церковь Всех Святых служила местом погребения для тех, кого казнили в Тауэре; здесь покоился сэр Томас Мор, жертва разрыва короля Генриха с Римом. Память о былых жестокостях и злодействах пропитала эти древние стены, но так же явственна была поразительная красота, заключенная в ее расписных сводах, золоченых изваяниях и роскошных витражных окнах. Величие Рима сохранилось здесь вопреки всему, и когда я объяснил пухлому священнику, который поспешил выйти навстречу, чего ради явился сюда, он пробормотал какую-то банальность и провел меня по стертым каменным ступеням в стылую крипту — подземную часовню, где находились усыпальницы.
        На оструганном возвышении стоял небольшой дощатый гроб, и при виде его горло мое стеснил тугой комок.
        — Ее величество все оплатила,  — сообщил священник с очевидной гордостью.  — Хотя, как я понимаю, мальчик не мог похвастаться знатностью рода, она настояла на том, чтобы его положили покоиться здесь до весны, пока не оттает земля. Для него уже выделен участок на церковном дворе, вдалеке от ямы, где хоронят обычных изменников,  — и все это за счет ее величества. Она проявила чрезвычайное великодушие, оказав такую честь…
        Я поднял руку:
        — Прошу вас! Можно мне немного побыть одному?
        Оскорбленно надувшись, священник кивнул и вышел.
        Я неотрывно смотрел на восковое лицо Перегрина — только оно и не было скрыто саваном. Никогда прежде я не видел это лицо таким спокойным и неподвижным; протянув дрожащую руку, чтобы прикоснуться к безжизненно замершим завиткам волос на лбу, я почти ожидал, что мальчик сейчас зальется смехом и сядет. Слабый, едва уловимый запах трав, которыми было омыто тело Перегрина, оставался единственным признаком жизни в этом царстве мертвого камня. Когда я наконец осознал это, наконец смирился с тем, что Перегрин и вправду навсегда покинул этот мир, из груди моей вырвался сдавленный всхлип.
        Так я стоял над ним, казалось, целую вечность, прежде чем вновь услышал шарканье священника. Он кашлянул и почтительно, хотя и с затаенным недовольством проговорил:
        — Час уже поздний, скоро я должен буду закрыть церковь. Если у вас не имеется других пожеланий, гроб будет запечатан и оставлен здесь до весны.
        Я кивнул и заставил себя отступить на шаг, запоздало подумав о том, что мог бы принести какую-нибудь безделушку и положить ее в гроб, чтобы Перегрину было не так одиноко в вечной темноте.
        — Прощай, мой милый друг!  — прошептал я.  — Я отомщу за тебя.
        На город спустились сумерки. Я молча доехал до Уайтхолла, поставил Шафрана в стойло и заплатил конюшенным мальчикам сверх обычного, чтобы заботились о нем и о коне Перегрина. И ушел не сразу, пытаясь обрести некое утешение в обществе бессловесных животных; кони принюхивались ко мне, словно чуяли бездну, которая разверзлась внутри меня.
        В эту ночь я не смог уснуть. Я сидел, скрестив ноги, на полу в своей комнате и в чадном свете почти догоревшей свечи водил оселком по лезвию шпаги до тех пор, пока пальцы не начали кровоточить и не заныли все мускулы,  — но не обрел облегчения в усмирении плоти.
        Я больше не мог управлять чужаком, в которого превращался.
        Тауэр
        Глава 14
        В час ровно я выехал на Шафране из конюшен, слуга Кортни уже ждал меня за воротами. Он восседал на громадном сером жеребце, привычно завернувшись в черный плащ и низко надвинув капюшон, чтобы скрыть от посторонних глаз изуродованное лицо.
        — Точно в срок,  — буркнул он и повернул на дорогу, которая вела к Тауэру.
        Обледенелый снег хрустел под копытами коней. День выдался ясный, хотя порывы ветра пробирали до костей, и я порадовался, что на мне добротный камзол и плащ, рот и нос обмотаны шарфом, а шерстяная шапка натянута на уши.
        Те же чувства отражались на хмурых лицах лондонцев, встречавшихся нам по пути,  — домохозяек, торговцев и прочих честных граждан, которые брели по доскам кустарного настила, утопающего в раскисшей снежной грязи, в то время как бродяги и нищие, съежившись, дрожали от холода на порогах домов. Я отвел взгляд от закоченелого трупа, раздетого донага и брошенного на кучу мусора, и тут же увидел покрытую паршой суку, которая сгоняла четверых тощих щенят с пути подъезжающей телеги. Когда возчик взмахнул кнутом, сука взвизгнула, схватила двоих щенят зубами за шкирку и опрометью кинулась к теснившимся неподалеку ветхим лачугам, бросив двух других отпрысков на произвол судьбы. Я рванул Шафрана вбок, чтобы не затоптать щенят, и, оглянувшись через плечо, с облегчением увидел, что они, целые и невредимые, со всех лап улепетывают вслед за матерью.
        — Везунчики,  — заметил слуга Кортни, повернув голову в мою сторону.  — По всем статьям они давно уже могли бы угодить в горшок с похлебкой.
        Я вперил в него каменно-тяжелый взгляд. Я не сомневался, что он сожрал бы этих щенят прямо из горшка. Понятно было, почему Кортни нанял этого громилу: в его компании граф мог рыскать по самым сомнительным заведениям Лондона, нисколько не опасаясь за свою шкуру.
        Впрочем, меня сейчас беспокоила вовсе не сохранность шкуры графа.
        Менее двух суток назад этот человек выслеживал меня. Я угрожал ему в борделе и шантажировал его хозяина. Сейчас мы вместе едем по городу, и хотя он держится на расстоянии, я отчетливо сознаю, что в любую минуту он может броситься на меня. Вполне вероятно, Кортни приказал ему устроить так, чтобы я не добрался до места назначения.
        Совершенно неожиданно тот, о ком я размышлял, ворчливо проговорил:
        — Меня зовут Скарклифф. Надеюсь, ты прихватил с собой деньги.
        Я кивнул, едва сдерживая смех. И его так зовут? Уродливое имя под стать уродливой физиономии хозяина. Я почти пожалел верзилу.
        Словно прочтя мои мысли, он пренебрежительно оскалил прогнившие дочерна пеньки передних зубов.
        — Можешь не беспокоиться, я сделаю, что приказано. Только тебе придется заплатить служителям на воротах и стражникам в самом Тауэре.  — Он указал на свою седельную сумку.  — Возьмешь вот это с собой. Состоятельным узникам полагаются кой-какие привилегии, и Дадли с любезного позволения его светлости каждую неделю получают чистое белье. Отнесешь сумку в их жилище. Я буду ждать у ворот до наступления темноты. Если к тому времени не вернешься, я отведу твоего коня в конюшню, но ты уж тогда добирайся как захочешь.
        Сейчас его речь звучала не так невнятно, как в борделе,  — без сомнения, потому, что он был трезв как стеклышко,  — но все равно казалось, что во рту у него не слова, а камешки. И все же мне полегчало при мысли о том, что этот громила не замышляет со мной расправиться. Впрочем, ему не было в том никакой нужды. Я собирался добровольно войти в самую знаменитую и надежно охраняемую тюрьму королевства, тюрьму, за стенами которой бесследно исчезли многие сотни людей. Если я не выберусь из-за стен к сроку, Тауэр, вполне вероятно, прикончит меня не хуже, чем нож между лопаток.
        Мы приблизились к главному въезду, проложенному над тауэрским рвом. Крепость высилась перед нами зловещей громадой, и увенчанные куполами башенки донжона торчали, словно окаменевшие пальцы великана, который перед смертью приподнялся над лабиринтом кордегардий, башен поменьше и неприступных стен.
        Меня пробрал озноб. Я уже и не помышлял, что когда-нибудь снова окажусь в этом жутком месте.
        — Лучше сними шарф. Служителям не по вкусу гости, которые прячут лица.
        С этими словами Скарклифф сбросил на плечи капюшон плаща, обнажив уродливую одноглазую физиономию. Глядя при свете дня на месиво шрамов, я подумал, что ему, скорее всего, довелось пережить чудовищный пожар.
        Вынудив себя оторвать взгляд от спутника, я размотал заиндевевший шерстяной шарф. Лицо мое онемело от пронизывающего ветра с реки. Хотя в этом месте Темза была глубже и даже кое-где подтаяла, в темной воде бултыхались крупные обломки льда.
        Перед воротами вытянулась цепочка посетителей, ждавших разрешения войти; их приглушенные разговоры то и дело прерывались тоскливым ревом, доносившимся из зубчатой навесной башни.
        — Старые львы короля Генриха,  — пояснил Скарклифф.  — Им не больно-то по душе сидеть в клетке.
        Меня передернуло. Я был не в состоянии представить, как можно держать за решеткой вольнолюбивого дикого зверя, а впрочем, в этом городе каждый день происходили вещи и похуже. Мы осадили коней, и я внутренне подобрался. Скарклифф спешился и косолапой своей походкой двинулся по подъемному мосту, не обращая внимания на озадаченные взгляды тех, кто ждал своей очереди. Он подошел к йомену, который охранял вход, пока двое других проверяли пропуска посетителей. Тот, судя по всему, узнал Скарклиффа, внимательно выслушал его, а затем коротко кивнул.
        Скарклифф вернулся ко мне и снял седельную сумку.
        — Не забудь, ты теперь слуга графа, так что и веди себя как подобает. Дадли заключены в башне Бошана, за внутренними стенами. В это время у них обычно прогулка, но лорда Роберта предупредят, что у него посетитель. Я буду ждать в таверне «Грифон» на Тауэр-стрит. И помни: с наступлением темноты, когда закроют ворота, я уеду — с тобой или без тебя.
        С этими словами Скарклифф принял у меня поводья, и я щелкнул языком, успокаивая Шафрана. Занятно, но конь, всегда недоверчивый к чужим людям, оказался не против того, чтобы им занялся именно этот человек. Я вскинул сумку на плечо и зашагал к опускной решетке. Мне живо вспомнилась страшная ночь, когда эта решетка обрушилась, словно клыкастая пасть, на обезумевших от страха людей. Здесь той ночью исчез Шелтон, мажордом Дадли, и я помнил, как он неистово пробивался через толпу, а к нему, размахивая палицами и пиками, спешили стражники…
        Усилием воли я отогнал прочь навязчивые воспоминания и открыл сумку, чтобы служитель мог осмотреть ее содержимое. От свертка с бельем, лежавшего внутри, повеяло лавандой. Йомен уставился на меня. Я подумал вначале, что он станет меня расспрашивать, но потом вспомнил слова Скарклиффа насчет платы. Пока я выуживал монеты из кошелька на поясе, привратник сказал:
        — Через Колокольную башню и налево во внутренний двор.
        С этими словами он пропустил меня в ворота. Позади раздались возгласы очереди, возмущенной таким неравноправием.
        Мои подошвы гулко стучали по каменным плитам. Часовые в зеленых мундирах с кокардами в виде розы Тюдоров, секретари в черном и прочие служащие сновали вокруг меня, целеустремленно спеша по своим делам. Мне припомнилось, что Тауэр — это не просто тюрьма: за его стенами располагались оружейная, сокровищница, зоопарк и королевская резиденция. В Тауэре твердой рукой правило чиновничество — как во всякой королевской крепости, как и в самом Уайтхолле… и однако, минуя Водяные ворота, через которые доставляли по реке приговоренных, я ощутил, как стены смыкаются вокруг меня, словно я загнанная крыса в лабиринте.
        Я прибавил шагу, поднимаясь по лестнице на стену внутреннего двора. Справа от меня высилась массивная Белая башня. Впереди простирался мощенный булыжником двор. Со всех сторон его окружали башни и стены, зато над ним высилось открытое небо, и все пространство двора было изукрашено палатками и лотками импровизированного рынка, на котором члены торговой гильдии принимали заказы, а разносчики торговали всякой снедью, распространяя по двору запахи пищи, готовящейся тут же на огне. В загонах мычал скот; погрязшие в делах люди сновали повсюду, старательно огибая пустой эшафот, возведенный в нескольких шагах от часовни, мрачное напоминание о том, для чего в первую очередь служит Тауэр.
        Я застыл как вкопанный. Здесь, на этом самом месте, рассталась с жизнью мать Елизаветы. Не было ни плахи, ни сена, которое впитывало кровь казненных, однако воображение рисовало все как наяву. Я видел Анну Болейн, хрупкую, с завязанными глазами, видел, как она медленно опускается на колени и меч в руках палача-француза взлетает в воздух, стремительно чертя смертоносную дугу…
        Смахнув слезы с глаз, я поспешил к башне Бошана.
        Стражник у входа разглядывал меня с ленивым безразличием человека, которому не приходится надрываться, чтобы заработать свое жалованье. Он восседал на табурете, сгорбившись так, что внушительный живот выпирал над широким, в железных клепках поясом; алебарда его была прислонена к стене. На колченогом столике перед ним красовались остатки мясного пирога и раскрытая конторская книга. Окунув в чернила обрезанное перо, он промямлил:
        — Имя, род занятий, цель посещения.
        Имя? Мне и в голову не пришло придумать себе имя.
        — Ты что, полоумный?  — Стражник злобно уставился на меня.  — Имя. Род занятий. Цель посещения.
        — Бичем,  — сказал я быстро, поскольку вряд ли имело значение, какое фальшивое имя сейчас использовать.  — Камердинер его светлости Эдварда Кортни, графа Девона. По приказу лорда принес белье для узников.
        — Опять белье?  — фыркнул стражник, коряво занося в книгу мой ответ.  — Везучие черти эти Дадли. У нас тут в подземелье и в камерах гниет сотня бедолаг, они пьют собственную мочу, их жрут крысы, а эти господа пируют за счет графа, как короли, хотя их папашу обезглавили на плахе.
        Он бегло обшарил передачу лоснящимися после пирога пальцами — вероятно, намеренно, чтобы оставить на белье жирные пятна. Йомен подтолкнул сумку ко мне.
        — Комнаты Дадли наверху,  — бросил он, однако не двинулся с места.
        Стражник преграждал мне путь до тех пор, пока не получил положенную взятку.
        Я поднимался по лестнице, чувствуя, как впивается в лодыжку рукоять спрятанного за голенищем кинжала. Дадли в заключении не только пользовались привилегиями — если к ним было так легко проникнуть, они еще и изрядно рисковали. Я вполне мог оказаться наемным убийцей. Неудивительно, что Кортни удавалось без труда переправлять Роберту Дадли книги и письма. Я и сам мог бы пронести их с десяток.
        Пройдя через дверь на лестничной площадке в обширное сводчатое помещение, я словно очутился в парадном зале замка. На стенах висели плотные, хотя и заметно выцветшие шерстяные гобелены; под ногами вместо заурядного камыша простирались ковры, а в утопленном в стену камине, разгоняя промозглую сырость, жарко пылал огонь. Низкий арочный проход слева вел в спальни и гардеробную. Несколько обшарпанных кресел с высокой спинкой, табуреты, подставка для чтения и длинный стол посреди комнаты создавали домашний уют; из большой, забранной витражом бойницы сеялся пыльный свет. Стопки книг на полу и мягкое углубление в подушке перед камином говорили о том, что Дадли есть чем развеять скуку заточения; видимо, родиться с серебряной ложкой во рту не так уж плохо, даже если в семье имеется пагубная привычка заканчивать жизнь на плахе.
        В комнате не было ни души. Расстегнув плащ, я повесил его на спинку кресла, поставил сумку на стол и окинул пристальным взглядом стопку книг. Я поборол искушение проверить, нет ли среди них той, которую отдала Кортни Елизавета. Ее письмо наверняка уже изъяли из тайника.
        Я подошел к бойнице. Внизу, по крытой стене, которая соединяла башню Бошана с соседней, брели несколько человек в плащах. Я замер, распознав белобрысые космы Гилфорда Дадли и рыжую шевелюру Генри, который уступал брату и в росте, и в добродушии нрава. За ними следовали мускулистый Амброз и Джон, старший из братьев Дадли и больше всех прочих похожий на их покойного отца. Не хватало лишь Роберта, но я едва обратил внимание на его отсутствие, завороженный видом хрупкой женской фигурки. Капюшон соскользнул с ее головы, обнажив золотисто-рыжие, уложенные венцом косы — лишь немногим светлее, чем волосы Елизаветы.
        С братьями Дадли была леди Джейн Грей, жена Гилфорда.
        Джон Дадли споткнулся. Джейн поддержала его, обхватив рукой за пояс, и тут же к ним подскочил ближайший слуга, который вел на поводке терьера. Джон благодарно оперся на его плечо, а Джейн приняла у слуги поводок. Из пяти братьев Дадли Джона я знал хуже всего. Будучи первенцем, он обучался при дворе, вдалеке от замка, где я рос, поэтому я редко видел его. Сейчас я припомнил слухи о том, что он подвержен лихорадке, и легкие его ослаблены приступами…
        — Кто ты такой?
        Я стремительно обернулся. В дверном проеме стоял лорд Роберт.
        — Вы не узнаете меня, милорд?  — Я сбросил капюшон.  — Прошло не так уж много времени.
        Роберт замер, уставясь на меня во все глаза.
        — Прескотт!  — прошипел он сквозь зубы и, пинком захлопнув за собой дверь, шагнул ко мне.
        Он оказался выше, чем мне помнилось, и намного худощавей; волосы цвета воронова крыла были коротко подстрижены, отчего сильней бросались в глаза характерные для всех Дадли высокие скулы и влажные черные глаза. Вид этого человека разом швырнул меня в прошлое, в те дни, когда я был ничтожным оруженосцем, ничего не знал о своем происхождении и целиком зависел от милости Роберта Дадли.
        — Надо же.  — Он упер руку в бедро, пристально разглядывая меня.  — Вообрази мое удивление, когда мне сказали, что у меня посетитель.
        Голос Роберта звучал, будто в насмешку, так знакомо, словно мы расстались лишь пару часов назад.
        — Я гадал иногда, что с тобой сталось, представлял, как ты возвращаешься сюда, точно пес к своей блевотине… но на самом деле не верил, что это произойдет. Мне и в голову не приходило, что ты настолько глуп. Да, а как же стражник внизу? Вряд ли он хоть пальцем шевельнет, чтобы тебе помочь, так что даже и не думай кричать. Сколько бы ты ему ни заплатил, я плачу вдвое.
        В этом сомневаться не приходилось. Я притворился, будто не услышал его угрозы, хотя сердце в груди забилось чаще. Я указал на сумку, стоявшую на столе:
        — Принес вам белье.
        — Вижу. Так вот, стало быть, на кого ты сейчас работаешь? Любовничек Кортни? Да, ты времени даром не терял. Его выпустили отсюда лишь пару месяцев назад. Или ты слонялся за воротами, поджидая первого встречного вельможу, чтобы облизать ему сапоги?
        Тревога, охватившая меня, отступила. По сути, мне следовало бы упиваться этой минутой. Колесо фортуны повернулось, и мы поменялись местами. Когда-то я был беззащитен, а Роберт обладал всей властью, чтобы в любой момент невозбранно сокрушить меня… но я его обошел. Я выиграл. И пора ему было это узнать.
        — Теперь я служу принцессе Елизавете. Я пришел забрать то, что принадлежит ей.
        Роберт скривил рот, будто мои слова для него ничего не значили, но я чуял, как все его мускулистое тело напряглось, готовое пустить в ход силу. Если он решит напасть, придется с ним повозиться. Может, он и выглядит истощенным, бледной тенью некогда блистательного аристократа, отцовского любимчика — но на его стороне все преимущества жизни в привилегированном сословии, отточенные годами верховой езды, стрельбы из лука, фехтования, поединков на турнирах и прочих недешевых развлечений, которые могут позволить себе только богачи. Природа не обделила Роберта Дадли ни красотой, ни мастерством и удалью. Шесть долгих месяцев, проведенных в заключении, наверняка довели его до опасного накала. Жизнь в довольстве и роскоши, великие упования, честолюбивые стремления тех дней, когда герцог Нортумберленд правил Англией,  — все это обратилось в прах, и Роберт Дадли оказался загнан в угол.
        Люди, загнанные в угол, всегда опасны.
        Губы Роберта растянулись в улыбке:
        — Итак, теперь ты служишь Елизавете. С каких, собственно, пор? Ты поступил к ней на службу до того, как предал меня, или после?
        — Это имеет значение?
        — Для меня — да. Я не должен был тебе доверять. Следовало понять, что такой ублюдок, как ты, чужд преданности.
        С этими словами он отошел к буфету и протянул руку к потускневшему от времени графину. Наполняя кубок, он держался ко мне спиной. Если Роберт полагал таким образом усыпить мою бдительность, он мог не рассчитывать на успех. Я его слишком хорошо знал.
        — Вот что я хотел бы прояснить,  — сказал Дадли.
        Он повернулся ко мне, насупив брови, будто услышал нечто крайне неприятное.
        — Ты служишь Елизавете, и она послала тебя сюда, ко мне? Я нахожу это странным, учитывая, что при последнем нашем разговоре она оскорбила меня в лицо. Каковы, кстати, были ее слова?  — Он впился в меня взглядом.  — Наверняка ты их помнишь. Хоть я не видел тебя тогда, но такой змееныш уж наверняка не упустил возможности затаиться где-то поблизости.
        — Кажется, она сказала, что скорее умрет, чем низкорожденный Дадли окажется в ее постели,  — ответил я и напрягся, приготовившись отразить удар.
        Лицо Роберта отвердело так, что под туго натянутой кожей, казалось, проступили кости черепа.
        — Значит, ты там был. Я впечатлен. Ты переиграл меня, как придворный интриган. Вот, погляди,  — он взмахнул рукой, расплескивая вино из кубка,  — ты свободен и можешь наниматься на службу, к кому пожелаешь, а я заточен в тюрьме, и моей шее грозит тот же топор, что обезглавил моего отца.  — Голос Роберта упал.  — И все потому, что наша семья сжалилась над тобой, когда следовало бросить тебя в колодец.
        — Вы вините в этом меня?  — осведомился я, вскинув брови.  — Если так, то вы оказываете себе дурную услугу. Не я загнал вас и ваших братьев в Тауэр. Вы сами сделали все, чтобы здесь оказаться.
        Роберт застыл, не поднеся кубка к губам. Я ударил в самое уязвимое место; он не мог отрицать, что куда большей, чем алчность или честолюбие, причиной падения Дадли стала их незыблемая вера в свою непогрешимость.
        — Ты говоришь правду,  — сказал он наконец, и голос его был убийственно тих.  — Ты действительно лишь воспользовался подходящим случаем. Елизавета и впрямь всегда питала слабость к подобострастным угодникам; она обожает, когда перед ней лебезят.
        Роберт сделал глоток вина.
        — Ты, кажется, пришел забрать то, что ей принадлежит. Что же именно?  — Он вскинул руку.  — Нет, не говори. Я сам догадаюсь.
        Усмешка скользнула по его губам.
        — Письмо.
        Презрение, прозвучавшее в голосе Дадли, отозвалось во мне приливом бешенства. Пришлось пустить в ход все силы, чтобы не наброситься на него первым.
        — Из-за этого письма принцессе грозит смертельная опасность,  — выпалил я.  — Посол Ренар ищет свидетельства ей во вред. Он подозревает, что принцесса и Кортни умышляют заговор против королевы. Ваша голова тоже полетит с плеч, если вы мне не поможете. Я прекрасно знаю, что за этой интригой стоите именно вы.
        — Правда? Не понимаю, как меня могут в чем-то заподозрить. Я ведь и так уже в тюрьме.
        — Осужденным терять нечего. Кроме того, Кортни мне все рассказал.  — Я следил, как наигранное безразличие сползает с лица Роберта, точно плохо закрепленная маска.  — Мне известно и о других письмах, которые вы рассылали по всей стране. Вы совершили ошибку, доверившись Кортни. Щеголь он отменный, но геройства в нем ни на грош. Как полагаете, долго он будет хранить молчание, когда Ренар убедит — а он непременно убедит — королеву взять его под арест? Подозреваю, граф лишь разок глянет на дыбу и тут же выболтает все, что знает. И когда расскажет Ренару все, что тот хочет услышать, настанет ваш черед.
        Желваки, заходившие на скулах Роберта, наглядно доказывали, что я наконец-то достиг цели.
        — Однако Ренару понадобится доказательство вашей вины,  — заметил я.  — Без доказательства королева не станет подписывать смертные приговоры. Отдайте мне то, что прячете, и никто его не найдет.
        — И ты думаешь, я поверю тебе на слово?  — прорычал он.  — После всего, что ты сделал? Ты предал нашу семью!
        — Если не поверите, Ренар наймет кого-нибудь другого. И если его следующий агент продвинется так же далеко, как я, вы обречены.  — Я стойко выдержал его непримиримый взгляд.  — Отдайте мне все письма, и у вас не найдут ничего. В чем тогда смогут вас обвинить? Арест грозит только графу.
        Роберт надолго задумался. Затем поднял руки и принялся медленно, с притворным восторгом аплодировать.
        — Поздравляю, ты стал мужчиной! Правда, забыл принять во внимание одну мелочь.  — Он оскалился в ухмылке.  — Что, если твоя драгоценная Елизавета далеко не так невинна, как ты полагаешь? Что, если ты стремишься спасти ее от того, что она сама помогла привести в движение?
        Я почувствовал, как руки сами сжимаются в кулаки.
        — Можете вы хоть раз в жизни говорить без обиняков?
        Роберт хохотнул:
        — Разумеется, могу. Даже с удовольствием. Посол Ренар прав: заговор против королевы существует. Это единственный способ избавиться от треклятого испанского принца и наивного убеждения Марии, будто ее долг — вернуть нас в лоно католических суеверий. В назначенный день и час люди, которым я разослал письма, соберут свои армии; они поднимут восстание и объявят, что королева Мария неспособна править. Ей будет дан выбор: если она добровольно откажется от трона, ее оставят в живых. На этом настояла Елизавета; ей кажется, что перед лицом восстания сестра прислушается к доводам здравого смысла.  — Роберт понизил голос до шепота: — Но ведь мы оба знаем, что Мария на это неспособна. Мы знаем, что она станет сражаться до конца, как сражалась против моего отца. И поэтому, можешь не сомневаться, она умрет. Ее голова будет торчать на пике рядом с головой моего отца, и тогда, мой вероломный друг, месть наконец свершится.
        Я ничего не ответил. Я стоял молча, впитывая его слова всем существом, как бумага впитывает отравленные чернила. То, что сказал Дадли, было для меня ударом, но отнюдь не потрясением: Елизавета всегда была не из тех, кто избегает схватки, а Мария открыто угрожала ей. Королева даже, судя по словам Ренара, сомневалась в законности ее рождения. Да, Елизавета в разговоре со мной умолчала о том, насколько замешана в заговоре, но ведь она не подозревала, как ловко Дадли воспользовался ее страхами ради своих корыстных целей; не подозревала даже, когда сама оказалась перед необходимостью бороться за свое право на трон. Вот почему она написала Дадли; вот почему рискнула собственной безопасностью и стремительно иссякающим доверием Марии; вот почему поощряла Кортни даже после того, как получила предостережение. Елизавета думала, что все же сумеет убедить сестру смириться с жертвой, которой требует ее монарший долг,  — отказаться от брака с Габсбургом ради блага своих подданных.
        Она совершенно не знала Марию и, независимо от того, что побудило ее к действию, совершила государственную измену. Это могло стоить жизни и ей самой, и мне. Впрочем, я не остановлюсь. Я веду собственную войну — во имя мести за Перегрина, погибшего от руки Ренара.
        Я должен уничтожить посла, а дальше — будь что будет.
        — Выживете вы или умрете, меня не заботит,  — сказал я Роберту и шагнул к нему, протянув руку.  — Мне нужны эти письма, и вы их мне отдадите.
        Он рассмеялся:
        — Не думаю. Елизавета не открыла тебе всей правды, ведь какое бы удовольствие ни доставляло ей посылать тебя к людям, которым ты в подметки не годишься, в конечном счете она понимает: безродное происхождение — это клеймо, и избавиться от него невозможно. Она знает, что ты всего лишь безымянный ублюдок, которому нельзя доверять.  — Роберт скрестил руки на груди.  — А теперь, Прескотт, убирайся в нору, из которой выполз, не то я передумаю и ты горько пожалеешь, что явился сюда!
        Я и сам не ожидал своей реакции на эти слова. Мне доводилось слышать от Дадли и не такое, но сейчас словно все воспоминания моего горького детства разом всколыхнулись, и яростная волна захлестнула меня с головой. Все мое существование разом свелось к этому безумному мгновению. Я нагнул голову и, с разгона ринувшись на Роберта, всей тяжестью своего тела припечатал его к буфету.
        Кубок вылетел из его руки и с металлическим звоном покатился по полу. Роберт испустил бешеный рев и принялся молотить меня кулаками. Я крепко ухватил его за пояс, стащил на пол и выдернул из-за голенища кинжал. Он попытался сдавить руками мою шею, но я оседлал его и, прижав к полу, приставил острие к горлу.
        — В последний раз повторяю,  — процедил я сквозь зубы,  — отдайте мне письма, иначе прольется кровь!
        — Кро-о-овь!  — взвыл Роберт и, с нечеловеческой силой извернувшись, ударил меня коленями в пах.
        Искры брызнули из глаз, и я утратил остатки самообладания. Со всей силы я ударил его кулаком в лицо; он ударил в ответ, и мы покатились по ковру, сцепившись в неистовой драке, меся друг друга кулаками и царапая ногтями. Роберт пытался вывернуть из моей руки кинжал или направить лезвие в мою сторону. Я не чувствовал ничего — ни боли, ни страха, даже когда он ударил меня кулаком в висок и в глазах потемнело. С диким рычанием, в котором даже я не смог распознать собственного голоса, я принялся избивать его, раз за разом нанося удары рукоятью кинжала; я слышал, как лопается кожа и хрустят кости.
        Затем мои руки сомкнулись на шее Роберта; он ужом извивался подо мной, но я, точно тисками, сдавил его горло. Он захрипел. Ярость моя — безграничная, всепоглощающая ярость, которую я столько лет держал на привязи, точно зверя, в темных недрах своего существа, которую питали годы моих мучений, тягостных сомнений, тоски и беспомощности,  — сейчас затмила все: осторожность, милосердие… разум.
        — Стойте! Ради бога, прекратите!
        Страшный женский крик и неистовый лай терьера прорвались в мое помутившееся сознание. Вслед за ними раздался ритмичный стук — это Роберт, борясь за глоток воздуха, судорожно сучил ногами, и его каблуки молотили по полу. Оглянувшись, я сквозь залившую лицо кровь различил нескольких людей, которые вбежали в комнату и бросились к нам.
        Я проворно приставил кинжал к горлу Роберта:
        — Не подходите, или, Богом клянусь, я убью его!
        Братья Дадли замерли. Джон стоял впереди всех, мертвенная бледность залила его лицо, когда он окинул взглядом нас, простертых на полу; расплесканное вино и попадавшие с буфета кубки, перевернутые кресла и табуреты.
        Первым меня узнал Гилфорд.
        — Это же найденыш!  — закричал он, а Генри Дадли, брызгая слюной, прошипел:
        — Сукин сын! Спустите на него пса, и я прикончу его голыми руками!
        — Ничего подобного вы не сделаете!  — прозвучал дрожащий женский голос — тот самый, который умолял нас остановиться.
        Крепче стиснув горло Роберта, я сквозь редеющую дымку гнева воззрился туда, где в дверном проеме застыла, словно окаменев, Джейн Грей.
        Она смотрела на меня с безмерным изумлением.
        — Что… что ты здесь делаешь?
        — Роберт замышляет измену,  — проговорил я.  — Вы попали сюда потому, что его отец принудил вас узурпировать королевский трон, а теперь его сын вознамерился отправить всех вас на эшафот!
        Джейн прижала руку к груди, словно ей вдруг стало трудно дышать, и, запинаясь, обратилась к Джону:
        — Я верю, что он говорит правду. Я знаю его.
        — Мы тоже!  — огрызнулся Гилфорд.  — Мы пригрели этого слизняка под своим кровом, а он перебежал к врагу и предал нас…
        Я ткнул острием кинжала в шею Роберта, и тот сдавленно вскрикнул.
        — У него есть письма заговорщиков,  — сказал я.  — Мне нужны эти письма. Живо. Или он умрет.
        Джон Дадли перевел взгляд на Роберта. Я видел, что он неважно себя чувствует: лицо его осунулось, кожа отливала желтизной, как у больного. Голос его прозвучал медленно, размеренно, точно ему стоило немалого труда произнести каждое слово:
        — Письма? Это правда, Роберт?
        Тот попытался запротестовать, но я оборвал его на полуслове.
        — Правда, хоть он и станет отрицать это до последнего вздоха. Где они? Где эти письма?
        На лице Джона появилось озадаченное выражение.
        — Я не…  — произнес он.
        Джейн быстро прошла мимо него, ускользнув от своего мужа, Гилфорда, который так и стоял, сжимая и разжимая кулаки. Генри вырвал у него поводок и спустил терьера; пес, оскалив зубы, бросился ко мне.
        — Сидеть, Сириус!  — прикрикнула Джейн.
        Пес тотчас же повиновался, глухо рыча, а она направилась к камину и принялась шарить под выступом трубы. Наконец девушка нашла продолговатый футляр из промасленной кожи, задумчиво оглядела его и лишь затем повернулась к нам.
        — Как ты узнала?!  — ахнул Гилфорд.
        Джейн одарила супруга горькой усмешкой:
        — Ты по-прежнему считаешь, что я безнадежно глупа? День за днем я приходила сюда, чтобы прогуляться и пообедать с вами, и я, понимаешь ли, не слепая. Я видела, как приносили одни книги и уносили другие. Я пересчитывала их каждый день и даже хотела взять одну почитать, но от этих книг нет никакого проку — у них вырезаны страницы.
        Джейн пихнула ножкой стопку книг, лежавшую у камина рядом с собачьей подушкой. Книги рассыпались по полу.
        — Ваш брат Роберт готов погубить всех нас, чтобы потешить свое честолюбие. Даже сейчас он не желает признавать, что судьба наша была и всегда пребудет в руках Божьих.
        — Чума на твоего Бога!  — прорычал Генри Дадли.  — И чума на тебя, Грей, набожная сучка!
        С этими словами он хотел было кинуться на Джейн, но Джон выступил вперед и, заслонив ее, поднял руку:
        — Хватит.
        Как ни был он слаб физически, в его голосе звучала та же непререкаемая властность, с которой когда-то правил его отец.
        — Довольно.  — Джон перевел взгляд на меня.  — Отпусти Роберта. Даю слово, тебя никто не тронет.
        Я заколебался. В комнате полно Дадли и один-единственный выход — как будто воплотился наяву мой самый страшный кошмар; тем не менее я понимал, что должен рискнуть. Я отпустил Роберта, проворно вскочил и отступил в сторону. Роберт жадно хватал ртом воздух, лицо его было сплошь избито, губа кровоточила. Сам я боли не чувствовал, но точно знал, что почувствую позже. Наверняка я выглядел немногим лучше, чем он.
        — Нельзя его отпускать,  — говорил между тем Генри.  — Он теперь все знает. Он расскажет обо всем королеве. Не Роберт, а этот безродный ублюдок отправит всех нас на эшафот!
        Джон ожег его суровым взглядом и лишь затем повернулся ко мне:
        — Когда-то ты служил нашей семье, но потом предал нас и, согласно словам Роберта, помог королеве заключить нас в Тауэр. Что же теперь? Обречешь ли ты всех нас на смерть?
        Я покачал головой, стараясь не смотреть на хрупкую фигурку Джейн, которая стояла позади него с футляром в руках.
        — Я хочу только помочь моей госпоже, принцессе Елизавете.
        — Не верьте ему!  — прохрипел за моей спиной Роберт.  — Он врет! Он жаждет мести. Если отдадите ему письма, он пустит их в ход против нас и прикончит всех до единого!
        Джон колебался. Внезапно меня охватил страх: вполне вероятно, я не выберусь отсюда живым.
        — Клянусь своей жизнью,  — сказал я Джону.  — Клянусь, что не стану использовать эти письма против вас.
        Я сильнее стиснул кинжал, чувствуя, как остальные братья неотрывно следят за мной, точно стая голодных волков в ожидании лишь слова, чтобы броситься на меня и растерзать в клочья.
        Джон отступил в сторону.
        — Отдайте ему письма,  — сказал он.
        Джейн протянула мне продолговатый футляр. Я взял его и увидел в ее серо-голубых глазах стоическое смирение перед неизбежным. Я едва поборол внезапное желание прижать ее к себе, схватить в охапку и унести прочь из этого ужасного места. Джейн была так невысока, что едва доходила мне до подбородка, и хрупка, словно дитя; тяготы заключения неизгладимой печатью легли на ее осунувшееся лицо, отразившись в безмерно печальном затравленном взгляде.
        — Я знаю, что ты человек чести,  — проговорила она.  — И верю, что ты не нарушишь своего слова.
        — Миледи,  — прошептал я,  — я скорее бы умер, чем допустил, чтобы вам причинили вред.
        С этими словами я склонился над ее рукой и коснулся губами пальцев. Затем сунул футляр в седельную сумку, схватил плащ со стола и направился к двери.
        — Прескотт!
        Остановившись, я глянул через плечо. Джон помог Роберту кое-как подняться на ноги. Опираясь на худое плечо старшего брата, он заговорил так, словно бросал мне в лицо перчатку:
        — Это еще не конец. Что бы ты ни сказал и ни сделал, тебе меня не остановить. Сегодня ты победил, но в конце концов победа будет на моей стороне. Я верну себе былое положение, даже если это будет последнее, что мне удастся сделать в жизни. И помни: в тот день, когда Елизавета взойдет на престол, я буду рядом с ней. Я буду тем, к кому она всегда обратится за советом и помощью. И тогда, Прескотт, тогда ты пожалеешь о том, что произошло сегодня. День ее триумфа станет днем твоей гибели.
        Я ничего не ответил. Не доставил ему такого удовольствия — лишь повернулся и вышел, оставив Роберта Дадли в тюрьме, где, если в мире осталась хоть кроха справедливости, он пребудет до конца своих дней.
        Только так можно уберечь от него Елизавету.
        Глава 15
        Снаружи вразнобой звонили колокола. Был конец дня, и зимнее небо уже начало темнеть. Я запахнулся в плащ и поспешил уйти обратной дорогой через внутренний двор, задержавшись только у лошадиной поилки, чтобы ополоснуть одеяние и смыть кровь с лица. Ворота закрываются с наступлением темноты; я должен оказаться снаружи, прежде чем это случится. Для пущей безопасности сунув футляр с письмами под камзол, я постарался принять невозмутимый вид и зашагал к воротам.
        Служитель окинул меня любопытным взглядом. Я натянул пониже капюшон плаща и юркнул наружу. Лишь когда я оказался на значительном расстоянии от Тауэра, тугой комок, залегший в моей груди, начал понемногу рассасываться.
        Цель достигнута. Я добыл письма Дадли. Ренар не сможет использовать их против Елизаветы: доказательство, в котором он нуждается, в моих руках. Теперь остается только придумать какую-либо правдоподобную историю, чтобы он на время оставил меня в покое и я успел сообщить обо всем Елизавете и…
        Я запнулся. Что, собственно, «и»? Обвинить ее во лжи? Потребовать ответа — почему она действовала так безрассудно, почему солгала мне, если знала, что замышляет Роберт? Или следует просто уничтожить письма и никогда, ни единым словом не упоминать о выведанном? О том, что Елизавета выступила против своей сестры, притворяясь при этом невиновной? Раздумывая над этим, я вдруг встрепенулся, потому что вспомнил слова, сказанные Елизаветой во время нашей встречи в конюшнях:
        «А теперь выслушай и ты мое предостережение: если не оставишь этого дела, тебе тоже будет грозить смертельная опасность. Я не потерплю, чтобы ты и на этот раз рисковал ради меня жизнью. Как бы ты ни был предан мне, тебя эта война не касается».
        Я замер посреди дороги. Елизавета предупреждала меня. Одержимый стремлением защитить ее, я не сумел понять истинный смысл предостережения. Тебя эта война не касается, сказала она, и она не шутила.
        Она вошла в силки, расставленные Дадли, по собственной воле.
        Вокруг меня тускнел дневной свет, удлинялись тени. Свернув на Тауэр-стрит, я принялся искать среди разрисованных дощечек, которые висели над дверями домов, вывеску «Грифона». Мимо меня спешили по своим делам горожане, закутанные по уши и охваченные желанием поскорее покончить с дневными заботами и вернуться домой, до того как ночь вступит в свои права. Все прохожие старательно обходили меня стороной. На их месте я поступал бы так же. Моя левая щека, судя по ощущениям, изрядно раздулась и начала ныть, висок был рассечен, и лицо наверняка украшало с полдесятка внушительных синяков. И все же бремя, тяготившее меня долгие годы, сегодня свалилось с плеч. Я победил в драке Роберта Дадли. Мне больше незачем было со страхом вспоминать прошлое, потому что на сей раз я отплатил Дадли той же монетой. Можно даже сказать, что расплатился с лихвой.
        Я высмотрел впереди вывеску с чернокрылым грифоном. Протиснулся в дверь, топая сапогами, чтобы немного размять закоченевшие ноги. Чадный воздух таверны густо пропах жирной снедью, дешевым элем, дымом и свечной копотью, в ушах звенело от пронзительных и хриплых голосов, а еще здесь разливалось восхитительное тепло. Никогда в жизни я не был так счастлив оказаться среди самых обычных людей, поглощенных самыми обычными занятиями. Никто даже не глянул мне вслед, когда я протискивался мимо буфета, битком набитых кабинок и столов. Очевидно, подбитые глаза были примелькавшимся зрелищем в тавернах, располагавшихся по соседству с верфями, которые славились буйными драками и приречными игорными домами.
        Скарклифф с видимым удовольствием развалился у дымного камина, вытянув перед собой ноги; на низком столике рядом с ним стояла кружка, в ногах пристроился потрепанный белый мастиф. Скарклифф сидел, уронив голову на грудь, и, казалось, крепко спал. Я заметил, что правый сапог у него с наращенной подошвой: вероятно, из-за какого-нибудь старого увечья одна его нога стала короче другой. Я подкрался ближе, зачарованный зрелищем отдыхающего великана, но когда между нами оставалось не больше десяти шагов, Скарклифф резко вскинулся и повернул голову ко мне с той же дьявольской точностью, которую проявил и прошлой ночью в борделе,  — словно был способен учуять мое приближение.
        Он уставился на меня единственным глазом.
        — Благой Иисусе!  — пробормотал он.  — Вижу, ты времени зря не терял.
        Помимо воли я расплылся в ухмылке, обнаружив, что необъяснимо рад видеть этого верзилу. Пускай он негодяй, пускай одинаково способен как всадить мне нож меж лопаток и сбросить труп в канаву, так и благополучно сопроводить меня в Уайтхолл — но, по крайней мере, негодяй, которого я могу понять, наемник, который отрабатывает свое жалованье, а не какой-нибудь вероломный вельможа с насквозь прогнившей душой.
        — У нас с лордом Робертом вышел небольшой спор,  — пояснил я.  — Угадай, кто взял верх?
        Скарклифф только фыркнул и окликнул пробегавшую мимо служанку:
        — Еще эля, Нэн!
        Взяв у женщины кувшин, он до краев наполнил свою кружку и резко, расплескивая эль по столу, подвинул ее ко мне.
        — Выпей. Тебе не повредит.
        Эль был отвратительный, бурда с дрожжевым привкусом, ухнувшая в желудок, точно ком сырой муки; зато от жара, которым обдало меня это пойло, тотчас прояснилось в голове. Скарклифф положил руку на спину мастифа, тот глянул на меня с умеренным интересом. Они явно были на короткой ноге, причем у зверя шрамов было лишь немногим меньше, чем у человека,  — явно бойцовый пес, которому посчастливилось выжить в аду арены.
        Как посчастливилось выжить — в ином аду — человеку.
        — Добыл что-нибудь, помимо трепки?  — осведомился Скарклифф таким тоном, словно ни то ни другое его совершенно не интересовало.
        Я кивнул, допивая эль. Я никак не мог удержаться от того, чтобы не глазеть на своего собеседника. Тусклое освещение придавало ему еще более зловещий вид, укрывая в тени седеющую клочковатую бороду и перекошенный рот, но странным образом высветляя пустую глазницу и сплошную сеть шрамов на изувеченной коже. То, что он не прятал отсутствующий глаз под повязкой, казалось вызовом, и мне захотелось спросить, что же с ним приключилось, где его так изувечило,  — но тут Скарклифф, словно предвосхищая мое любопытство, пробормотал:
        — Ты лучше замори червячка, прежде чем мы двинемся обратно.
        Скарклифф крикнул Нэн, чтобы та принесла пирог и хлеб, и повернулся ко мне, вдруг посерьезнев.
        — Мало кому удается выйти из Тауэра целым и невредимым. Тебе повезло.  — Его смешок прозвучал так, словно под подошвой скрипнул песок, рассыпанный по булыжникам.  — В отличие от Дадли, которые вряд ли отрастят себе новые головы.
        Я опешил. У этого чудища имеется чувство юмора. Кто бы мог подумать!
        Нэн принесла пирог — пышущий жаром, с начинкой из переваренного мяса, приглядываться к которому я не стал. Я был чересчур голоден, чтобы думать о его происхождении, а потому, орудуя ножом и голыми руками, жадно принялся за еду.
        Скарклифф откинулся в кресле. Это было неуклюжее, изрядно потертое сооружение с грязными сплющенными подушками и приземистыми ножками, но одноглазый великан восседал, точно лорд в парадном зале своего замка. Пес, шумно принюхавшись к моему пирогу, опять свернулся калачиком у его ног. Мастиф явно принадлежал Скарклиффу, а таверна была его излюбленным местом. Он наверняка часто бывает здесь. И по всей видимости, чувствует себя как дома среди иностранных матросов и докеров, изуродованных оспой шлюх и местных головорезов; такое окружение больше в его духе, чем эксцентричные развлечения Кортни в Саутуарке.
        Я вытер рот, и Скарклифф оскалил в ухмылке пеньки зубов:
        — Недурно, а?
        — В жизни не ел пирога хуже,  — отозвался я.
        Теперь, набив живот, я стал ощущать последствия драки с лордом Робертом; все мышцы разом принялись ныть.
        — Надо ехать,  — прибавил я,  — не то так одеревенею, что не смогу двигаться.
        — К чему спешить-то? Давай еще по одной на дорожку. Снаружи холодно, как у старой ведьмы между ног, а нам, мужчинам, надобно беречь свое хозяйство.
        С этими словами он вновь потянулся к кувшину. Похоже, у него был дар поглощать спиртное в любых количествах: лишь за то время, пока я расправлялся с пирогом, он осушил три полные кружки. Я выпил только одну, и этого мне обычно хватало. Пойло настолько перебродило, что изрядная головная боль мне уже была обеспечена, и к тому же меньше всего мне нужно было сейчас опьянеть. Нам предстояло ехать вдвоем через ночной город; несмотря на добродушие Скарклиффа, я не был до конца уверен, что он не замышляет какую-нибудь гнусность. С Кортни сталось бы приказать одноглазому наемнику позаботиться о том, чтобы я никогда не вернулся в Уайтхолл, даже если выберусь из Тауэра целым и невредимым. Несмотря на все эти размышления, минуту спустя мы со Скарклиффом уже чокались кружками. Мы выпили еще по четыре порции, и я ощутил, как плещется в желудке эль; зал таверны поплыл перед глазами.
        Наконец я бросил на стол несколько монет в уплату за выпивку, а Скарклифф прибавил к ним свои деньги. Он ущипнул Нэн за аппетитную попку, и служанка игриво шлепнула его по руке; набросив плащ и надев несуразно большую шляпу, он наклонился к мастифу и почесал его под подбородком; я услышал шепот: «Веди себя хорошо, пока я не вернусь». Затем Скарклифф поднял на меня взгляд единственного глаза и заметил:
        — Ночь теплее не станет.
        Я вышел вслед за ним на задний двор, к конюшне. Шафран приветственно заржал и принялся меня обнюхивать. Я воспользовался подставкой, чтобы забраться в седло — бедра болели так, словно я ухитрился порвать все сухожилия,  — и проверил, на месте ли шпага. Никуда она не делась — так и покачивалась в ножнах, притороченная к седлу. Скарклифф заплатил сорванцу, который присматривал за нашими конями, и одним махом вскочил на своего громадного жеребца.
        Мы выехали со двора в тусклом свечении укутанной туманом луны, мороз немилосердно щипал не прикрытые одеждой участки кожи. Я потуже замотал шарфом рот и нос. Холод отчасти развеял алкогольные пары; я ощущал себя приятно хмельным, но отнюдь не пьяным в стельку. Скарклифф на своем жеребце неторопливо ехал впереди, невозмутимый, точно весь вечер хлестал чистую воду. Он оглянулся на меня через плечо; в этот самый миг зимний туман раздался — лунный луч упал на его изуродованное лицо и сверкнул, отразившись в единственном глазу.
        Я перехватил его взгляд и потянулся за шпагой.
        Тут на нас и напали.

* * *
        Их было двое, оба в плащах и в масках, верхом на вороных конях, чьи копыта сбивали с дороги намерзший лед. Когда они вырвались из темноты прямо на нас, Шафран в испуге запрокинул голову — я вцепился в поводья, едва не съехав с седла. Скарклифф развернул жеребца, ловким маневром оттеснив одного из нападавших, который метнулся было к узде его коня. Для своих внушительных размеров мышастый оказался на удивление подвижным. Затем я услышал, как второй нападавший, тот, что скакал ко мне, выкрикнул: «No, ese no! El joven! Agarrelo!»,[4 - Нет, не он! Молодой! Держи молодого! (исп.)] и Скарклифф проревел:
        — Скачи, парень! Живо!
        До этой минуты я считал, что верзила сам и задумал нападение, но, услышав, как он рывком выдернул шпагу — оружие на морозе частенько пристывало к ножнам, и Скарклифф, судя по всему, щедро смазал маслом свой клинок,  — не стал мешкать, чтобы выяснить, так ли это. Я ударил каблуками по бокам Шафрана и вытянутой рукой наотмашь хлестнул своего преследователя, отчего тот качнулся в седле, а я получил фору на старте.
        Шафрана не нужно было подгонять. Почти все время нашего пребывания в Уайтхолле он праздно стоял в конюшне, и я лишь изредка выезжал на нем. Он рванул с места так, что человек в маске, застигнутый врасплох, едва успел свернуть коня с пути. Тем не менее, мчась к дороге, я твердо знал, что он погонится следом, а потому привстал в седле, чтобы облегчить бег Шафрана.
        — Скорей, дружок, скорей!  — прошептал я на ухо скакуну.  — Спасай мою шкуру!
        У меня были все основания для опасений. Нападавшие говорили по-испански; можно было не сомневаться: они служат Ренару и наверняка все это время следили за мной, дожидаясь подходящего случая, чтобы отобрать мою добычу. Я потерял бдительность, чрезмерно увлекся подозрениями в двуличии Скарклиффа. Мне и в голову не пришло, что Ренар станет за мной следить.
        Стук копыт позади становился все громче. Я оглянулся через плечо: за мной гнались оба преследователя; тот, кого я ударил, скакал впереди. Он был более субтильного сложения, чем его спутник; полы черного плаща развевались на скаку, словно крылья, в тусклом лунном свете; то и дело поблескивал металл — в том числе обнаженная шпага, которую он сжимал в руке, затянутой в перчатку, другой рукой направляя коня.
        Я напряг зрение, вглядываясь в даль. До Уайтхолла должно быть не так и далеко. Самое меньшее пара миль — и передо мной откроется освещенный факелами гигантский силуэт дворца. Нас встретят стражники, придворные и чиновники; час не такой уж и поздний. Никакие испанцы не посмеют посягнуть на мою жизнь у стен дворца. Ренар выбрал это время для нападения, потому что уже стемнело и на дороге не было ни души. Теперь, после смерти Перегрина, он не может позволить себе пробудить подозрение в королеве. Все должно выглядеть так, будто я пал жертвой несчастного, но в целом самого заурядного случая, что меня нагнали и прикончили вдали от Уайтхолла, когда я занимался делом, которое он мне поручил…
        Внезапно Шафран взвился на дыбы и метнулся в сторону, едва не сбросив меня. Повиснув на поводьях и запутавшись правой ногой в стремени, я пытался обуздать коня, но он уже рванул прочь с дороги и теперь во весь опор несся к открытым полям Сент-Джеймсского парка. Как ни натягивал я поводья, но остановить его не мог — и, мельком глянув через плечо, понял почему.
        Испанец был прямо сзади. Лунный свет упал на темное пятно, влажно блеснувшее на крестце Шафрана,  — и я разглядел рану, нанесенную острием шпаги.
        Бешенство охватило меня. Я хотел остановиться и броситься в бой, но Шафран, обезумевший от жгучей боли и лихорадочной тревоги, которая исходила от меня, мчался быстрее прежнего, мчался так, что казалось, мы вот-вот взлетим. Я все поглядывал назад, оценивая расстояние между мной и испанцем. Оно неумолимо увеличивалось, как бы отчаянно он ни молотил каблуками по бокам своего коня. Я глянул вперед: мы стремительно приближались к небольшой роще, а за ней мерцали огоньки Сент-Джеймсского дворца. Миновать бы только эту рощу, а уж там я смогу…
        Шафран перепрыгнул упавший сук, и меня высоко подбросило в седле — низко растущая ветвь со всей силы впечаталась мне в лицо.
        Я кубарем полетел на каменистую почву. В голове звенело от сотрясения, из прокушенной губы текла кровь. Подняв затуманенный взгляд, я увидел, как испанец осадил коня — из-под копыт брызнули комья промороженного дерна. Со шпагой в руке он спешился; его сотоварищ уже нагонял нас.
        Я кое-как поднялся на ноги. Голова гудела от удара о землю и последствий неумеренного возлияния в таверне. Выхватив шпагу, я приготовился встретить врага.

* * *
        Испанец вскинул руку, останавливая своего спутника. С ног до головы одетый в черное, он был худощав и невысок, но я понимал, что его физическая хрупкость обманчива. Глаза в прорезях черной маски, закрывавшей все лицо, осмотрели меня с таким хладнокровием, словно незнакомец никуда не спешил; только после осмотра он принял фехтовальную стойку. Безусловно, это был опытный боец, не опасавшийся допустить промашку. С невероятной быстротой он сделал выпад, очертив острием дугу в темноте. Я отразил удар, и, когда наши клинки скрестились и дрожь столкновения отдалась во всем моем теле, я понял, что противник решил поиграть со мной, точно кот с мышью. Каждое его отточенное движение вынуждало меня шаг за шагом неуклюже отступать и обороняться, загоняя себя в заведомо невыгодное положение. Стало ясно, что я угодил в нешуточную передрягу. Помимо того, что лишь пару часов назад я дрался с Дадли и один глаз у меня заплыл, превратившись в узкую щелочку, весь мой фехтовальный опыт представлял собой несколько месяцев усердных занятий в безопасном уголке хэтфилдской галереи. У простого любителя нет ни малейшего
шанса выстоять в поединке против столь искушенного профессионала.
        Через пару минут я уже обливался потом, дышал тяжело и часто, а испанец раз за разом атаковал меня с непринужденной, почти небрежной точностью. Спотыкаясь о мерзлые сучья, камни и ветки, густо усыпавшие землю, едва уворачиваясь от выпадов, которыми противник загонял меня все глубже в темноту под деревьями, я думал о том, что этой ночью, вполне вероятно, умру. Если мой враг до сих пор не нанес смертельного удара, то вовсе не потому, что не мог этого сделать. Он играл со мной, никуда не торопясь, методично доводя меня до предела сил — до тех пор, пока я либо не совершу ошибку, которая подставит меня под удар клинка, либо не сдамся добровольно, признав его превосходство. И тот и другой исход не сулили ничего хорошего. Оставалось понять, как я хочу умереть — держась на ногах или стоя на коленях.
        Все утратило важность. Осознание того, что в моих руках находится ключ к спасению Елизаветы, и бешенство оттого, что я в очередной раз обречен стать жертвой чьих-то безжалостных замыслов, вынудили меня драться так, как я никогда в жизни не дрался,  — пускай даже рука со шпагой онемела и от недостатка воздуха надсадно жгло в груди, когда я отражал беспощадный натиск противника. Лишь один раз удалось мне застать его врасплох, и острие моей шпаги вспороло рукав.
        Он усмехнулся, блеснув в темноте зубами. Теперь он атаковал в полную силу, сменив притворную неспешность на яростный вихрь приемов подлинного профессионала. Я и глазом моргнуть не успел, как удар плашмя по запястью отдался слепящей болью во всей руке, и шпага моя отлетела прочь, а я едва успел увернуться от клинка, грозившего отсечь мне кисть.
        Задыхаясь, как загнанный жеребенок, я попытался поднять шпагу. Испанец одним прыжком преградил мне путь. Я потянулся было к голенищу, за которым спрятал кинжал, но тут острие шпаги уперлось мне в горло, проткнув шерстяной шарф и вспоров кожу. Я глянул туда, где стоял Шафран с болтавшимися поводьями, дрожа всем телом и раздувая ноздри. Я надеялся, что эти двое не причинят ему вреда и не поймают его; что ему достанет хитрости улизнуть от них и самостоятельно добраться до дворца. Конь, вернувшийся без всадника, наверняка вызовет тревогу у конюшенных мальчиков. Они известят конюхов; рано или поздно весть достигнет ушей Рочестера, и он вышлет кого-нибудь на поиски. Может быть, меня даже похоронят вместе с Перегрином — если вообще найдут что хоронить.
        При этой мысли я разразился хохотом и сам поразился тому, что, совсем выбившись из сил, еще способен так бурно веселиться. Вот это финал и без того не слишком блестящей шпионской карьеры — наткнуться на шпагу неизвестного убийцы после визита к бывшему хозяину в Тауэр! «Здесь лежит Брендан Прескотт, известный также как нерасторопный и не зажившийся на свете Дэниел Бичем».
        — Registrele![5 - Обыщи его! (исп.)] — бросил мой враг низким, пожалуй даже чрезмерно низким, и властным голосом.
        Он не сводил с меня глаз,  — по крайней мере, насколько я мог судить, потому что под маской виднелись только поблескивающие белки и ни выражения глаз, ни даже их цвет различить было невозможно.
        — Не двигать,  — велел его спутник на ломаном английском и, подойдя ко мне, скрутил мои руки за спиной.
        Стянув запястья кожаным шнурком, он приступил к обыску. Через несколько секунд его пальцы нашарили спрятанный под камзолом футляр; бесполезно было даже пытаться помешать ему, когда он отодрал рукав камзола и выудил футляр.
        — Aqui esta![6 - Вот оно! (исп.)] — бросил он фехтовальщику и добавил: — Ahora matale. Прикончи его.
        Я приготовился к худшему, однако мой недавний противник не шелохнулся; не сводя с меня испытующего взгляда, он взмахом руки велел спутнику вернуться к коню. В этой паре он явно был главным; второй что-то недовольно проворчал, но подчинился. С минуту, которая показалась мне вечностью, мы не шевелились, глядя друг на друга, затем он подступил ближе. Я не сумел сдержать сдавленного вдоха, когда он повел шпагой вниз по моему торсу — медленно, все ниже и ниже, пока острие не остановилось в паху. Маска целиком скрывала его лицо, но я знал, что он улыбается. Жестом он показал мне опуститься на колени. Дыхание вдруг стеснилось в моей груди. Я помотал головой.
        — Нет,  — через силу прошептал я.  — Нет, только не это…
        Испанец молча надавил на клинок. Испугавшись, что он оскопит меня и бросит истекать кровью, я упал на колени. Он поднял шпагу. Немыслимый ужас охватил меня. Он хочет меня обезглавить! Я погибну, как Анна Болейн, от руки палача-иностранца…
        Я зажмурился. По бедру потекла теплой струйкой моча. Недалеко что-то глухо ударилось о землю.
        Осмелившись наконец открыть глаза, всего в нескольких шагах я увидел свою шпагу. Испанец уже повернулся ко мне спиной, идя к своему коню; полы плаща всплескивались вокруг него при каждом шаге. Вскочив в седло, он помедлил и оглянулся на меня. Я все так же стоял на коленях со связанными за спиной руками, и передо мной, совсем рядом, дразняще поблескивала на земле шпага.
        Ударив коня пятками по бокам, испанец галопом поскакал вслед за своим спутником.
        Глава 16
        Холод в конце концов побудил меня встать — холод и Шафран, который обеспокоенно тыкался в меня мордой. Глубоко вдохнув стылый воздух, я кое-как поднялся на ноги. Висок в том месте, куда пришелся удар ветви, раскалывался от боли. Я мог только воображать, какое зрелище увижу в зеркале, когда доберусь до своей комнаты. Трудно было поверить, что я до сих пор жив.
        Я направился к своей шпаге, валявшейся на земле под неудобным углом, и как мог прижал связанные запястья к клинку. Неуклюже водя руками вдоль лезвия — острая кромка больно чиркала по мякоти ладоней, и оставалось только молиться, чтобы не располосовать до кровавых лохмотьев кисти или, того хуже, не вскрыть себе вены,  — я размышлял над своим положением. Испанца, с которым я сражался, явно наняли, чтобы украсть письма; он знал, что именно я везу. Если он был человеком Ренара — а это казалось наиболее вероятным,  — тогда именно послу Габсбургов я обязан тем, что остался жив. Ренар получил то, чего добивался, а заодно сорвал мои планы защитить Елизавету. Убить меня можно и позже, после того, как он отправит доказательства заговора королеве, а свою жертву — в Тауэр. Я ничем не помешаю ему. Он может спокойно расправиться со мной, когда сочтет нужным.
        Путы вдруг ослабли, и я отодвинулся от шпаги. Я собрал все силы и развел запястья в стороны. Шнурок, изрезанный лезвием, поддавался; наконец я со стоном облегчения высвободил одну руку. Распутав и смотав шнурок с запястий, болезненно ноющих и скользких от крови, я подобрал шпагу и побрел к Шафрану. Хромая, я подвел коня к попавшемуся на глаза пеньку. Едва удерживая на нем равновесие, я вскарабкался в седло. Шафран терпеливо ждал; почувствовав, что я уселся как следует, он неторопливо двинулся к дороге.
        Я настороженно оглядел окрестности, хотя уже знал, что Скарклиффа не увижу. Он не пришел мне на помощь. Скорее всего, ускакал прочь, едва только понял, за кем охотятся нападавшие; рисковать жизнью ему смысла не было. Сейчас он, наверное, сидит в «Грифоне», попивает из кружки и треплет по загривку своего уродливого пса. Скарклифф не из тех, кто растрачивает душевные силы на обстоятельства, которых не может изменить. Как сам мне сказал, он делает, что приказано.
        Дворец проступил из ночной темноты, словно бесплотное видение. Когда мы подъезжали к задним воротам, Шафран прибавил ходу, с нетерпением предвкушая заслуженные удовольствия — чистку скребком и овес в кормушке. В сумраке конюшенного двора я соскользнул с седла и едва принялся расстегивать на Шафране сбрую, как из темноты конюшни вынырнула мальчишеская фигурка.
        Сердце мое замерло. Паренек, спешивший к нам, напомнил мне Перегрина. Он остановился, глядя на меня во все глаза, и стало видно, что он значительно старше, угловатый, прыщавый, со спутанной копной немытых волос.
        — Вы хозяин Перегрина?  — спросил он неуверенно.
        — Да,  — ответил я хрипло.  — А ты, верно, его друг, Тоби?
        Мальчик кивнул:
        — Мне ужасно жаль Перегрина. Всем здешним ребятам его жаль. Он был славный. Он давал нам деньги и говорил, что он друг принцессы. Если мы можем что-нибудь для вас сделать…
        — Безусловно.  — Я порылся в кошельке и вручил ему монету.  — Позаботься, чтобы моего коня обиходили как следует. Нам с ним этой ночью пришлось нелегко.
        Тоби с готовностью принялся за дело, снимая с Шафрана седло, узду и сбрую, а я между тем занялся собой. Я был весь в грязи, измятый плащ разорвался при падении. Одному Богу известно, как выглядело все остальное. Нельзя было войти в таком виде во дворец и не привлечь излишнего внимания. Я попросил Тоби принести ведро воды, затем умылся как мог и, едва убедившись, что Шафран благополучно устроен в стойле, боковыми коридорами пробрался в свою комнату.
        Раздеваться было сущим мучением. Сдирая с себя замаранную одежду, я стискивал зубы так, что рассеченная губа снова начала кровоточить. Наихудшие страдания принесла мне рубашка: ткань, пропитавшаяся потом, пристала к моим ушибам, точно власяница, смоченная в соли. Голый до пояса, в одних только обвисших чулках, я осмотрел свой торс, почти сплошь покрытый кровоподтеками, и только затем взял в руки зеркальце. Но отложил его, лишь разок глянув на свое лицо в тусклом свете сальной свечи. Выглядело все это ужасно, но, как сказал Скарклифф, заживет.
        Вода в тазу была ледяная; я стонал и вскрикивал, осторожно водя тряпкой по телу, чтобы хоть отчасти смыть кровь и грязь. Из глубины моего существа подступало отчаяние. Я бы отдал все, только бы вновь увидеть Перегрина, услышать, как он свистнет от изумления и заявит, что меня нельзя никуда отпускать одного: вечно я то в реку свалюсь, то попадусь под руку каким-нибудь головорезам. Моргая, чтобы сдержать слезы — только их соли сейчас моему лицу и не хватало,  — я направился к сундуку и дрожащей рукой наполнил из кувшина кружку. Я выпил до дна, хотя пиво было старое и уже подкисало.
        Когда питье ухнуло в живот, я присел на кровати.
        И тут на меня навалилась безмерная тяжесть поражения.
        Я лишился писем на самом исходе времени. Ренар послал своих подручных перехватить меня; он знал, что без этих доказательств я не смогу остановить его, разве что убью. Мысль об убийстве глубоко укоренилась в моем сознании, сколько я ни твердил себе, что, если в смерти Ренара заподозрят меня, я тоже неизбежно умру. Отчего-то собственная жизнь потеряла для меня всякое значение. Я жаждал увидеть лицо Ренара, испускающего последний вздох; жаждал дать ему понять, что я тоже при случае способен на все. Подручный посла пощадил меня сегодня вовсе не из милосердия — сам Ренар постановил оставить меня в живых, поскольку моя смерть не имела никакого значения для его замыслов. Если б он принял иное решение, я был бы уже мертв. Рано или поздно он захочет от меня избавиться, если только я не сумею его опередить.
        Я принялся за составление плана. По уговору мне завтра полагается доложить Ренару, как обстоят дела; я могу встретиться с ним в канцелярии и убить его там, за закрытыми дверями; правда, после придется разбираться с секретарями. Лучше, пожалуй, спрятаться где-нибудь неподалеку, напасть на Ренара по пути в канцелярию, оттащить его в какой-нибудь дальний двор и устроить так, чтобы его смерть выглядела случайностью, следствием неудавшегося ограбления — в общем, сделать ровно то, что слуги Ренара, как мне тогда думалось, хотели сотворить со мной на дороге. Впрочем, какой бы план я ни избрал, действовать нужно быстро.
        Я должен убить Ренара, прежде чем он покажет письма королеве.
        С этой мыслью я кое-как поднялся на ноги. Комната покачнулась перед глазами. Я остановился, борясь с подкатившей к горлу горечью, набросил на плечи камзол, натянул сапоги и с болтающейся у пояса шпагой, пошатываясь, побрел к двери. Я будто двигался в толще воды. Я смутно осознавал, что в нынешнем состоянии не сумею даже спуститься по лестнице, куда уж там в одиночку в глухой ночи пройти через весь дворец к канцелярии Ренара. Я не представлял даже, хватит ли у меня сил нанести кинжалом смертельный удар, но тем не менее схватился за дверной засов с твердым намерением совершить задуманное.
        Я распахнул дверь — и увидел перед собой фигуру, закутанную в плащ. Накренившись, я отпрянул и выставил перед собой шпагу. Человек отделился от непроглядной темноты и вскинул руку в предостерегающем жесте:
        — Тсс! Не кричите.
        Аромат лилий окутал меня. Я стоял и смотрел, не в силах вымолвить ни слова. В чаду догорающей свечи глаза Сибиллы казались огромными, пряди светлых волос, обрамлявших лицо, отливали парчовым золотом. Она отбросила капюшон, опавший мягкими складками на плечи. Когда она повернулась, чтобы закрыть дверь, плащ распахнулся, приоткрыв ее стройный стан, облаченный в простое черное платье с высоким воротом.
        — Что… что вы здесь делаете?  — хрипло прошептал я.
        — Ищу вас.  — Сибилла вглядывалась в меня, обеспокоенно хмурясь.  — Я знала, что произошло что-то недоброе. Я несколько часов наблюдала за лестницей, которая ведет к вашей комнате.
        — Вы… ждали?
        — Да. Я хотела кое-что вам сообщить. Ренар всю вторую половину дня провел с королевой; они ужинали вместе в ее покоях. Пока мы с леди Кларансье прислуживали им за столом, я подслушала слова Ренара о том, что вам, дескать, нельзя доверять. Королеве не по нраву пришлось такое заявление, и она сказала, что вы еще тем или иным способом докажете свою преданность; на что Ренар возразил, что скоро доставит ей свидетельство обратного. Вот почему я при первой возможности поспешила отыскать вас. Я ждала в галерее, укрывшись от посторонних глаз в стенной нише, а с наступлением ночи начала страшиться худшего.
        Я окаменел, словно статуя, и только стискивал в кулаке рукоять шпаги.
        — И что же… Ренар доставил это свидетельство?
        Спокойствие, прозвучавшее в моем голосе, удивило меня самого.
        — Нет. Я возвращалась в покои королевы, когда случайно увидела во внутреннем дворе двоих, спешно шагавших к канцелярии Ренара. Я узнала их; Ренар всегда нанимает эту парочку для исполнения преступных поручений. Я также знала, что самого Ренара на месте нет; выйдя из покоев королевы, он покинул дворец. Он снимает особняк на Стрэнде; он не живет в особняке, однако часто ездит туда, так что, скорее всего, держит там любовницу. Я незаметно пошла за этими людьми. Они отдали секретарю Ренара — тому брюзге, который, кажется, никогда не спит,  — кожаный футляр наподобие тех, какими пользуются курьеры. Еще они сказали, что ранили предателя, однако оставили в живых, как и было велено. Секретарь обещал передать футляр по назначению. Я видела все это из коридора. Дверь в канцелярию была распахнута настежь.
        Я едва дышал, не сводя глаз с Сибиллы, всецело поглощенный ею.
        — Вы и есть тот предатель, о котором они говорили?  — спросила она.
        — Они отняли у меня футляр,  — кивнул я.  — Один из этих людей — тот, что ниже ростом, худощавый,  — мог без труда прикончить меня. Вижу, я был прав, заключив, что за всем этим стоит Ренар.
        Лицо Сибиллы напряглось.
        — Он допустил серьезную ошибку с тем отравленным письмом и не может позволить себе новой неудачи.  — Она сунула руку под плащ и достала футляр из промасленной кожи.  — Этот?..
        Сердце мое бешено заколотилось. Я не мог поверить собственным глазам. Глядя на столь безобидный с виду предмет в руке Сибиллы, испачканный сажей каминной трубы и покрытый бесчисленными следами грязных пальцев, я вынужден был призвать все силы, чтобы не наброситься коршуном на добычу.
        Взгляд Сибиллы похолодел.
        — Вы по-прежнему мне не доверяете?
        — Не знаю.  — Я прямо взглянул ей в глаза.  — Очень уж кстати все сошлось.
        — Понимаю.  — Рот Сибиллы искривила усмешка.  — Вы считаете, что я вас обманываю?
        — Я не хотел…
        — Нет, хотели.
        С этими словами она повернулась, словно собираясь уйти. Не успев осознать, что делаю, я схватил ее за запястье. Оно оказалось тонким, но отнюдь не хрупким; эта женщина таила в себе недюжинную силу.
        Сибилла замерла:
        — Отпустите меня. Пожалуйста.
        Я повиновался. Она не притронулась к своему запястью.
        — Я уже говорила вам, что готова на все. Если Ренар победит, я навеки останусь ему обязана, как до того моя мать.
        Внезапно меня осенила догадка.
        — Так ваша мать была…
        — Она не продала себя в бордель, однако итог был тот же,  — горько усмехнулась Сибилла.  — Мы покинули Англию без единого гроша; моя мать ничего не могла предложить, кроме своего тела. Ренар ясно дал понять, что именно эту плату он желает получить за должность при дворе Габсбургов для нее и обеспеченное будущее для нас, ее дочерей. У моей матери не было другого выхода, но у меня — есть, и у моей сестры тоже.
        Она бросила футляр на кровать:
        — Этого достаточно, чтобы остановить Ренара?
        — Дайте света,  — только и ответил я, отложив шпагу.
        Принеся свечу и поставив ее у кровати, Сибилла скинула плащ и замерла в ожидании, пока я развязывал тесемки на футляре. Он раскрылся на два отделения — своеобразная прочная папка, призванная защищать содержимое и выдерживать любые тяготы пути. Внутри лежали бумаги. Руки мои дрожали, когда я доставал их одну за другой; я сразу увидел, что это письма — восемь писем, если быть точным. Ни в одном из них, однако, я не распознал почерка Елизаветы. Ее письма здесь не было.
        Я прочел все письма до единого и после долго сидел, не говоря ни слова.
        В них содержалось достаточно доказательств, чтобы отправить Эдварда Кортни, графа Девона, на эшафот. Письма были ответами влиятельных вельмож на послания, которые граф посылал от имени Дадли. Я поневоле гадал, сознавал ли на самом деле Кортни, насколько велико его соучастие в заговоре. Он сказал, что даже не заглядывал в письма, которые так легкомысленно переправлял; теперь, прочитав послания, я был склонен поверить его словам. Из алчности и уязвленной гордыни Кортни неблагоразумно позволил изобразить себя подставным лидером мятежа, который должен был одновременно вспыхнуть по всей Англии, от юго-запада до границ с Уэльсом и Шотландией, и имел своей целью вынудить королеву встать на сторону протестантов и заключить брак с графом Девоном или же отречься от трона. В аристократических поместьях создавались склады оружия и амуниции; уже наметились дороги, по которым войска мятежников двинутся на Лондон. В письмах подробно указывалось, какую роль исполнит в мятеже каждый вельможа, а также его пособники. Опасность замысла для Елизаветы была не явной, а скорее предполагаемой: логично признать, что, если
Мария отвергнет требования мятежников — а она их непременно отвергнет,  — ее преемницей станет Елизавета с Кортни в качестве супруга-консорта.
        Я, впрочем, знал: этому не бывать. Мне было известно глубокое убеждение Дадли в том, что Елизавета возьмет в мужья именно его сразу после того, как он вручит ей трон. Кортни был только пешкой в его руках; вот почему Дадли действовал так осторожно, вот почему его имя нигде не упоминалось. Его роль вдохновителя мятежа должна была сохраняться в тайне.
        И все же почему здесь нет письма Елизаветы, того самого письма, которое она доверила Кортни?
        Мне вдруг припомнилось, как Джейн Грей, досадливо пиная ножкой сложенные у камина книги, говорила: «Я видела, как приносили одни книги и уносили другие. Я пересчитывала их каждый день и даже хотела взять одну почитать, но от этих книг нет никакого проку — у них вырезаны страницы» — и как Роберт Дадли кричал мне вслед: «Что бы ты ни сказал и ни сделал, тебе меня не остановить. Сегодня ты победил, но в конце концов победа будет на моей стороне. Я верну себе былое положение, даже если это будет последнее, что мне удастся сделать в жизни».
        Я стиснул зубы. Теперь я понял, почему Дадли упросил Кортни втереться в доверие к принцессе: ее письмом он обеспечил себе безопасность. Оно осталось у Дадли, спрятанное в отдельном тайнике. Дадли предвидел вмешательство, возможно, даже предательство человека, верного Елизавете, того, кто распознает опасность, нависшую над ней по милости Роберта Дадли. Если бы кто-нибудь попытался разоблачить его, он в ответ пригрозил бы обнародовать письмо принцессы в доказательство ее причастности к заговору.
        Мои размышления прервал голос Сибиллы:
        — Могу я по вашему молчанию заключить, что эти письма и есть то оружие, в котором вы нуждаетесь?
        Я поднял на нее взгляд.
        — Да,  — сказал я и, помолчав немного, спросил: — Как вы их раздобыли?
        — Хитростью, конечно; это было нетрудно. Просто дождалась, когда секретарь вышел во внутренний двор помочиться. Ему, по всей видимости, было совсем невтерпеж. Я заметила у него на столе кубок и два пустых кувшина. Он, похоже, пил весь день, не выходя наружу, поскольку Ренар требует, чтобы в канцелярии круглосуточно кто-нибудь присутствовал. Впрочем, секретарь уже наверняка обнаружил, что футляр исчез. Он обшарит всю канцелярию в поисках пропажи и, сообразив, что футляр похитили, скорее всего, бросит службу и скроется.  — Голос Сибиллы предательски дрогнул.  — Если Ренар узнает, что футляр взяла я, он прикажет меня убить.
        — Вам не нужно его бояться.  — Я положил листы на прежнее место, свернул футляр и перевязал тесемками.  — Когда я покажу письма королеве, у Ренара и так будет хлопот по горло. Он не осмелится тронуть ни вас, ни кого-либо другого. Ему придется объяснять королеве, как случилось, что все это произошло под самым его носом; почему, несмотря на все свои возможности, он понятия не имел, что в стране зреет заговор такого размаха.
        — Он поймет, что недооценил вас,  — негромко проговорила Сибилла.
        — Нет, Ренар оценил меня верно, просто не думал, что я сумею продвинуться так далеко,  — ответил я, привалившись к стене.  — Хотя королева дала лестную оценку моим дарованиям, Ренар наверняка с самого начала подозревал, кто я такой. И потому, когда ее величество приказала мне расследовать его обвинения касательно Елизаветы и Кортни, он понял, что должен обезопасить себя. Он не хотел, чтобы ему помешали загнать принцессу в подготовленную западню, потому-то и послал мне отравленное письмо. Теперь ему придется лезть вон из кожи, чтобы выгородить себя. Скоро вы навеки избавитесь от его власти.
        Сибилла кусала губы, сплетая пальцы сложенных на коленях рук. Слезы ее оказались так неожиданны, что, когда она опустила голову, сдерживая всхлип, я вначале не знал, что делать. Наконец я неуверенно протянул руки к Сибилле, и она, встав с табурета, шагнула в мои объятия.
        — Я так боюсь!  — шептала она.  — Всю свою жизнь я боюсь этого человека!
        Я гладил ее волосы и, закрыв глаза, старался побороть желание, которое возбуждала во мне эта женщина. Я держался так, словно успокаиваю безутешного ребенка,  — даже когда ее руки, тонкие и теплые, обвили мою шею, словно плети вьюнка.
        — Нет,  — пробормотал я невнятно, отстраняясь.  — Я не могу…
        Сибилла подняла ко мне лицо. Глаза ее были бездонны, как море.
        — Зато я могу,  — сказала она и прильнула губами к моим губам.
        У меня вырвался приглушенный вздох.
        — Больно?  — прошептала она и кончиком пальца провела по рассеченной губе.
        Меня хлестнуло похотью, словно раскаленной плетью. Я услышал собственный стон — слабый звук, с которым пало мое сопротивление. Я теснее прижал Сибиллу к себе, запустив пальцы в ее роскошные волосы, и больше не чувствовал боли от ушибов и ссадин — она исчезла, растворилась в водовороте наших поцелуев, в стремительном прикосновении девичьих пальцев, которые рывком стянули с моих бедер чулки и сомкнулись на отвердевшей мужской плоти.
        — Я хочу познать иное чувство, кроме страха,  — услышал я ее шепот.  — Хочу ощутить желание, пускай только сейчас, ненадолго…
        Она отступила на шаг и распустила шнуровку по бокам платья. Я смотрел на нее с неистово бьющимся сердцем, в глубине души понимая, что если сейчас уступлю похоти, то никогда не забуду и не прощу себе этого поступка. До конца своих дней я буду мучиться угрызениями совести, терзаться своей изменой Кейт — любимой, которая, ничего не ведая, ждет в Хэтфилде моего возвращения.
        Затем, когда черный бархат мягко опал к ногам Сибиллы и я увидел ее безупречную наготу, ее высокие, увенчанные розовыми сосками груди, абрис ребер, проступающий под белоснежной кожей, словно туго натянутые струны лиры; плоский живот, плавным изгибом сбегающий к золотистому пушку между бедер,  — больше я ни о чем думать не мог. Схватив Сибиллу в охапку, я уложил ее на пол, поверх наших плащей, и вошел в нее грубо, почти яростно; каждым новым движением я высекал ее исступленные стоны и сам еще больше возбуждался от этого, пока она не выгнулась навстречу моему неистовому напору.
        Казалось, наше слияние длится вечно; затем семя исторглось так внезапно, что у меня перехватило дух. Я не успел отстраниться; Сибилла прильнула ко мне, цепко обхватила меня руками и ногами, безрассудно упиваясь моим криком и сладостно содрогаясь всем телом.
        Наконец я обессиленно рухнул на плащи рядом с ней; желание, обуявшее нас, с каждым мгновением угасало, словно угли залитого водой костра.
        Сердце мое замедлило неистовый стук. Глядя на профиль Сибиллы, я потянулся было поправить упавший на ее лицо влажный локон, но тут она резко отстранилась:
        — Нет. Вы мне ничем не обязаны.
        С этими словами она встала, подняла сброшенное на пол платье. Я ничего не сказал; не в силах подобрать нужные слова, я тоже поднялся и молча смотрел, как она зашнуровывает платье. Теперь, когда все закончилось и моя безрассудная похоть была утолена, я не находил в этом ни малейшего удовлетворения.
        Сибилла наклонилась к моей одежде, разбросанной на полу, взяла шпагу и протянула ее мне.
        — Если письма не помогут,  — промолвила она,  — используйте это.
        На краткий миг наши взгляды встретились. Затем она повернулась и, не сказав больше ни слова, вышла из комнаты.
        Уайтхолл
        Глава 17
        Я не смог уснуть.
        Я сидел в темноте, лицом к двери, напряженно вслушиваясь, не раздадутся ли приближающиеся шаги, до тех пор, пока решетку расположенного высоко в стене окна не тронул мутно-серый отсвет, возвещавший наступление рассвета. Тогда я встал, поморщившись от боли в затекших конечностях, и принялся собираться. Вид у меня был пугающий: подбитый глаз превратился в узкую щелочку, губа распухла. Синяки и кровоподтеки под рубашкой приобрели изжелта-лиловый оттенок. Впрочем, я не стал задерживаться у зеркала. Очень уж не хотелось смотреть в глаза собственной совести.
        В длинной галерее, которая вела в королевское крыло, уже вовсю трудились слуги, собирая огарки ночных свечей, унесенные с ужина кубки и прочие предметы, брошенные ночью где попало захмелевшими придворными. Когда я подошел к двустворчатым дубовым дверям королевских покоев, один из стражников выступил вперед, наставив на меня пику.
        — Стой! Что тебе здесь нужно?
        — Прошу вас, сообщите ее величеству, что мастеру Бичему крайне необходимо с ней увидеться,  — сказал я.
        Стражник сверлил меня взглядом, явно решая, не велеть ли мне вернуться к середине дня и дождаться в общей очереди просителей, когда королева направится в парадный зал обедать.
        — Скажите, что дело касается ее помолвки,  — добавил я.
        Охранник вытаращил глаза. Развернувшись к одному из своих сотоварищей, он рявкнул приказ. Я отошел к окну и устремил взгляд во внутренний двор, где декоративный фонтан, увенчанный херувимом, ронял ледяные капли. Потом стражник бесцеремонно махнул рукой, подзывая меня, и я вошел вслед за ним в лабиринт коридоров и комнат, который представляли собой личные покои Марии.
        Она ожидала меня, одетая в красновато-коричневое бархатное платье с поясом, украшенным драгоценными камнями; волосы собраны на затылке под жемчужной сеточкой. Дамы, состоявшие при ней, сидели неподалеку, занятые шитьем. Беглый взгляд доказал, что Сибиллы среди них нет. Сняв шапку и услыхав приглушенное аханье, когда женщины разглядели мое избитое лицо, я поклонился:
        — Простите меня за вторжение, ваше величество. Я принес новости, которые вам необходимо выслушать немедля.
        — Ты побывал в потасовке,  — холодно заметила Мария и прежде, чем я успел ответить, отступила в сторону.
        Сердце мое ушло в пятки, когда я увидел, что позади нее, у стола, заваленного бумагами, с пером в руке сидит Ренар.
        — В такую рань?  — осведомился он, вскинув брови.  — Боюсь, сейчас не самое подходящее время для второстепенных встреч. Советую вернуться позже, тогда вас смогут выслушать и…
        — Нет,  — перебила Мария.  — Он уже здесь, и я приму его сообщение. Судя по его виду, дело крайне важное. Всякий другой в таком состоянии остался бы в постели.
        Я вновь перевел взгляд на королеву. Ей тоже не худо было бы отлежаться — лицо восково-бледное, под глазами темные круги, будто она уже несколько дней не высыпалась. Кроме того, по ее настойчивости было ясно, что стражник в точности повторил слова, сказанные мной у наружных дверей, таким образом открыв королеве — как я и рассчитывал,  — что мне известно нечто, ведомое лишь узкому кругу ее приближенных. Мария явно была недовольна моей неуместной болтливостью.
        — Прошу прощения,  — сказал я,  — но то, что я намерен сообщить, предназначается только для слуха ее величества.
        — Вот как? Ты здесь среди друзей. У меня нет от них секретов.
        От паники у меня перехватило горло. Я стиснул кулак, чтобы в смятении не выдернуть из-под плаща футляр с письмами. Я не мог просто вручить их королеве; если она велит удалиться, не выслушав меня, я обречен. Жесткий взгляд Ренара говорил яснее слов: он знает, зачем я здесь, и сделает все, чтобы к исходу дня я был мертв,  — и к чертям подозрения королевы. Я должен лично изложить Марии свои выводы, изложить прежде, чем Ренар представит письма в выгодном для него свете и королева возжаждет крови.
        — Дело касается вашей сестры…  — начал я.
        Ренар вскочил:
        — Молю вас, ваше величество, не потворствуйте этому человеку! Он бесстыдный лжец! Я уже говорил, что ему нельзя…
        — Думаю, я и сама превосходно способна рассудить, говорит ли он правду,  — перебила Мария, метнув на посла уничтожающий взгляд.  — Пойдемте, мастер Бичем.
        Она указала мне на дверь кабинета. Когда я проходил мимо дам, Джейн Дормер опасливо посмотрела на меня. Черный песик на поводке, ворча, жался к ее ногам.
        Ренар поспешил вслед за нами и закрыл за собой дверь кабинета. Я не удостоил посла вниманием, хотя чувствовал, как сверлит спину его пристальный взгляд.
        — Итак?  — Мария остановилась у стола и повернулась ко мне.  — Теперь мы одни, как ты и хотел. Говори, что за важное дело касается моей сестры и не терпит отлагательств. И поторопись, потому что терпение мое на исходе. Впереди заседание совета и встреча с габсбургским посольством, не говоря уж о предстоящем переезде в Хэмптон-корт. Здешний воздух не идет мне на пользу. Нужно сменить обстановку.
        Почтительно склонив голову, я извлек из-под плаща футляр.
        Мария замерла.
        — Господи, что это?  — проговорила она, внешне сохраняя хладнокровие, однако я уловил в ее голосе дрожь.
        — Очередная уловка?  — Ренар метнулся было ко мне, чтобы выхватить футляр.
        Высоко вскинув руку над головой, я обратился к королеве:
        — Это доказательство заговора против вашего величества — то самое доказательство, добыть которое и нанял меня дон Ренар.
        Посол замер как вкопанный, на лицо его нахлынула пепельная бледность. Мария окинула его долгим внимательным взглядом и лишь затем протянула руку. Взяв у меня футляр, она повернулась к столу, развязала тесемки и в полном молчании просмотрела письма одно за другим. Наконец королева разжала унизанные перстнями пальцы, уронив все восемь писем поверх пресс-папье,  — и застыла, словно окаменела, не сводя с меня пристального взгляда. Когда она наконец заговорила, голос ее был совершенно спокоен, и это лишь прибавило восхищения, которое вызывала у меня эта женщина.
        — Ты уверен, что это не подделка?
        — Ваше величество, я действовал крайне тщательно.
        Я помолчал, ненавидя себя за то, что вынужден оберегать Дадли и взамен его пожертвовать графом — пускай даже ради спасения Елизаветы.
        — Полагаю, эти письма доказывают, что милорд Девон замешан в изменническом заговоре, цель которого — принудить вас к браку с ним или же заставить отказаться от короны.
        Мария стиснула зубы:
        — Похоже на то. Однако ты сказал, что дело касается моей сестры. Каким образом?
        — Нанимая меня, дон Ренар выразил убежденность в том, что она также причастна к заговору. Я не нашел этому никаких доказательств.
        Королева стремительно развернулась к Ренару, и голос ее опасно зазвенел:
        — Вы уверяли меня в обратном!
        — Ваше величество, я ошеломлен не менее вас,  — ответил он.
        Я почти позавидовал самообладанию посла. Он казался совершенно невозмутим, хотя его будущее повисло на волоске. Я жалел, что не могу открыть Марии подлинное лицо этого человека — рассказать, как он обошелся с Сибиллой Дарриер и ее матерью, какое злодейство замышлял и до сих пор замышляет против Елизаветы,  — однако и у меня были тайны. Я не мог допустить, чтобы на свет вышла моя служба Елизавете,  — по крайней мере, до тех пор, пока не буду уверен, что принцессе ничто не грозит.
        В голосе Марии зазвучали саркастические нотки:
        — Я затрудняюсь поверить в это, дон Ренар, памятуя об армии ваших шпионов и расходах на оплату их услуг. Невозможно сосчитать, сколько раз я выделяла вам средства из своих доходов,  — так упорно вы твердили о двуличии моей сестры и Кортни. Теперь же вы хотите меня убедить, что понятия не имели о происках графа, замышлявшего государственную измену вкупе со всеми этими лордами, большинство которых я с почетом принимала при дворе, простив им прошлые прегрешения?
        К моему тайному удовлетворению, на лице посла промелькнула тень зарождавшейся паники.
        — Прошу прощения вашего величества,  — осторожно проговорил он,  — но как бы убедительно ни выглядело это так называемое доказательство, мы не можем быть до конца уверены в его бесспорности. Необходимо убедиться в подлинности этих писем. И даже если они окажутся подлинными, наверняка мятеж бестолков и плохо продуман, поскольку до меня и впрямь не доходили даже слухи о нем. Быть может, графу и удалось собрать под своей рукой горстку недовольных, но вряд ли это повод…
        — Вряд ли?!  — воскликнула Мария.  — Это измена, сеньор, государственная измена! И можете не сомневаться, заговорщики получат по заслугам. Я отправлю их в Тауэр, всех до единого!
        Ренар поджал губы. Я похолодел, угадав его тайный замысел: отвергать, вопреки очевидному, весомость представленного мной доказательства, оттягивать, сколько возможно, арест Кортни, если надежда обвинить Елизавету в измене еще не совсем утрачена. Мятеж может сыграть ему на руку; вполне вероятно, при расследовании еще обнаружатся свидетельства ее причастности к заговору.
        Мария смотрела на посла с изумлением, подспудно чувствуя его колебания, но не понимая, чем они вызваны.
        — Я не верю собственным ушам! Сколько раз вы предупреждали меня об измене, зреющей в нашем близком окружении, и вот теперь сомневаетесь в искренности того самого человека, которого мы наняли, чтобы разоблачить изменников? Бестолков мятеж или нет, но это сговор дворян, верноподданных, посягнувших на свою королеву! Нужно схватить их, всех до единого, и положить конец гнусным замыслам!  — Она вдруг ослабела и, пошатнувшись, ухватилась за спинку кресла.  — Боже правый, если весть об этом дойдет до императора, он не позволит Филиппу отправиться в Англию, опасаясь за его жизнь!
        Услыхав, что Мария в моем присутствии столь откровенно говорит о намерении сочетаться браком с испанским принцем, Ренар стал мрачнее тучи, и в этот миг я проникся к нему еще большей ненавистью. Я знал, что Мария нетерпима в вопросах веры, знал, что она враждебна к Елизавете и лелеет мечту о возвращении Англии в лоно католической церкви,  — и все же не мог относиться к ней с неприязнью. Мария Тюдор по сути своей не жестока, просто введена в заблуждение. Змий, смутивший ее разум, не кто иной, как Ренар. Усердно трудясь над тем, чтобы погубить Елизавету, он с неменьшим усердием пользовался врожденной бесхитростностью и прямотой Марии, растравляя давно зажившие раны и подрывая и без того хрупкую уверенность королевы в своих силах.
        Впрочем, мои чувства были сейчас неуместны. Только сосредоточив внимание королевы на Кортни и его сообщниках, я мог надеяться, что добьюсь своего.
        — Мы могли бы допросить графа,  — предложил Ренар с таким видом, словно эта мысли лишь теперь пришла ему в голову.  — Если будет на то ваша воля, мы арестуем его и добудем все нужные сведения. Вряд ли заговор зашел настолько далеко, что мы не сумеем разоблачить его до объявления о вашей помолвке в Хэмптон-корте. К тому времени, когда весть о заговоре достигнет императора, все будет кончено. Ваше величество упрочит власть, изменники окажутся в заключении, и ни императору, ни принцу Филиппу нечего будет опасаться.
        Мария разжала пальцы, вцепившиеся в спинку кресла.
        — Так займитесь же этим! Прикажите, чтобы немедля подготовили ордер на арест; я подпишу его перед заседанием совета.
        Ренар поклонился и кивком приказал мне следовать за ним.
        — Нет,  — сказала Мария,  — мастер Бичем останется здесь. Я должна с ним поговорить. С глазу на глаз.
        На большее везение я и надеяться не смел. Ренар понимал это. На долю секунды взгляд его, кипящий бешенством, встретился с моим, затем он вышел в приемную, закрыв дверь перед обеспокоенными дамами, которые если и не различили слов королевы, то наверняка слышали ее выкрик.
        Мария рухнула в кресло. Не говоря ни слова, она с непроницаемым видом всматривалась в меня — так пристально, что по спине побежал холодок.
        — Отчего ты постоянно заступаешься за мою сестру?  — наконец спросила она.  — Дон Ренар с самого начала был убежден, что она замешана в заговоре против моей особы, что она ненавидит меня и стремится отнять у меня трон; а ведь он много старше тебя и куда опытнее в такого рода делах.
        Я нерешительно откашлялся, сознавая, что хожу по лезвию ножа.
        — Ваше величество, я всего лишь сделал то, что было мне велено. Дон Ренар нанял меня, чтобы отыскать улики против графа и леди Елизаветы, но я не нашел никаких доказательств ее участия в заговоре. Она невинна пред вами, сколько бы посол ни утверждал обратное.
        — Невинна, говоришь? Тогда, боюсь, ты вовсе не знаешь мою сестру. Елизавета никогда не была невинной. В первый же день своей жизни она погрязла в грехе.
        Кровь застыла у меня в жилах.
        — Уверяю вас, ничто не указывает на то, что она когда-нибудь замышляла…
        Язвительный смех королевы оборвал меня на полуслове.
        — Разумеется, не указывает! И никогда не укажет.  — Она встала с кресла.  — Сколько бы Ренар ни усердствовал, как бы щедро ни подкупал моих придворных и ни оплачивал услуги шпионов, преступного отребья и прочей шушеры, Елизавета неизменно ускользает от него. Она слишком хитра — как гадюка, которой не обнаружишь, пока она не укусит. Однако невинной ее не назовешь. И неважно, есть против нее улики или нет,  — я знаю правду, чувствую сердцем. Мне достаточно одного взгляда, чтобы понять ее заветное желание.
        Королева отвернулась к окну и заговорила, понизив голос, словно вела беседу сама с собой:
        — Я наблюдала за ней день за днем, с той самой минуты, как она появилась при дворе. Я видела, как она выставляет напоказ свою молодость и нечестивую красоту, как шепчется, вечно шепчется, подбивая других действовать себе во благо,  — точь-в-точь как когда-то ее мать. Елизавета хочет, чтобы я мучилась. Хочет дать понять: сколько бы я ни старалась, покоя мне не найти. Не выйдя замуж, я не смогу понести дитя, которое преградит ей дорогу к трону; не имея мужа, я умру девственницей. Вот каково ее заветное желание! Она живет ради того часа, когда сможет забрать мою корону и объявить ее своей.
        С этими словами Мария повернулась ко мне, и я увидел в ее бледно-серых глазах отблески чудовищного неукротимого пламени. Эти глаза испытующе всматривались в меня, стараясь отыскать в моем лице хоть малейший изъян, намек, подтверждающий правоту беспощадной ненависти, которая все сильнее разгоралась в ней.
        — Кто бы усомнился в том, что она знала о замысле Кортни?  — убийственно тихим голосом вопросила королева.  — Кто бы усомнился в том, что она знала и поощряла его, понимая, что мое падение позволит ей возвыситься? Быть может, она и не участвовала в составлении планов, ибо понимала, какой опасностью грозит ей прямое участие в заговоре, но и это не остановило бы ее — дочь Анны Болейн!
        Я молчал, в горле нестерпимо пересохло. И слова Марии, и беспощадное пламя в ее глазах свидетельствовали об одном: она перешла черту, за которой примирение невозможно. Даже если сейчас Елизавете удастся спастись, можно не сомневаться, что сестры у нее больше нет. Отныне они будут враждовать — до тех пор, пока одна из них не испустит дух. Предсказание Сесила сбылось: Мария и Елизавета были обречены стать смертными врагами.
        Королева вернулась к столу, снова овладев собой и примирившись с неизбежным:
        — Я хочу тебе верить, и без доказательства ее вины руки у меня связаны. Однако с этой минуты я не желаю больше терпеть ее присутствие; где бы я ни находилась, рядом ее быть не должно. Впрочем, прежде чем она покинет двор, я хочу посмотреть ей в глаза. Я спрошу в лицо, знала ли она об этом…  — взмахом руки Мария обвела письма,  — об этом злодействе. Ступай. Приведи ее. Скажи, что королева Англии желает ее видеть.
        Я поклонился и двинулся было к двери, когда услышал вслед:
        — Ты продолжишь расследовать этот заговор во всех подробностях. Кортни может сознаться не во всем или же просто не знать всего. Он никогда не отличался умом; не думаю, чтобы это было делом только его рук. И помни, мастер Бичем: я жду от тебя преданности. Если вздумаешь что-то утаить, если посмеешь защищать кого-то в ущерб мне — ты поплатишься за это собственной жизнью.
        — Да, ваше величество,  — пробормотал я и вышел.

* * *
        Широким шагом я прошел через толпу чиновников, собравшихся перед дверями личных покоев королевы. Менее чем за час галерея до отказа наполнилась людьми, и все, кто здесь был, провожали меня цепкими взглядами, прикидывая, насколько я важная персона, если говорил наедине с королевой. Ренара я не заметил; должно быть, он отправился готовить арест Кортни. Зато среди присутствующих я разглядел Рочестера, который беседовал с заметно обеспокоенным человеком в епископском облачении — по всей видимости, Гардинером, покровителем Кортни. Я остановился, перехватив встревоженный взгляд Рочестера.
        Он подчеркнуто отвернулся, будто не узнал меня.
        Что ж, его было трудно в этом винить. Я двинулся дальше, спустился по лестнице в нижнюю галерею, куда стянулись придворные, чтобы поделиться друг с другом догадками и домыслами. Слух о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее, уже разошелся по двору. Самое позднее к середине дня весь Уайтхолл будет бурно обсуждать известие о падении графа Девона.
        При мысли о Кортни я неожиданно ощутил укор совести. Теперь ему не избежать смерти; пережив многолетнее заключение в Тауэре, он собственными деяниями проложил себе дорогу на эшафот. Хотя Кортни нельзя было назвать славным малым и он, как выразилась королева, никогда не блистал умом, все же я рад был, что способен сострадать ему и мучительно сожалеть о том, что, вопреки своему обещанию, вынужден был его выдать. Что бы Кортни ни натворил, такого он не заслуживал.
        В отличие от Дадли.
        И тут я замер. Я понятия не имел, где находятся комнаты Елизаветы. Проведя рукой по спутанным волосам, я заметил, что придворные пялятся на меня с нескрываемым отвращением. Я вдруг остро осознал, что выгляжу на редкость неопрятно. Неужели придется искать помощи у этих жеманных павлинов, чтобы…
        — Мастер Бичем! Постойте, мастер Бичем!
        Я обернулся: по лестнице, подхватив обеими руками юбки так, что виднелись тонкие лодыжки в серых чулках, торопливо спускалась мистрис Дормер.
        — Ее величество попросила меня составить вам компанию,  — сообщила она, переводя дух.  — Комнаты, которые вам нужны, довольно далеко отсюда, и она подумала, что вам понадобится помощь, чтобы их найти, поскольку прежде вы там не бывали.
        Я поблагодарил ее слабой улыбкой. Тряхнув хорошенькой головкой, Джейн Дормер повела меня мимо придворных, которые тут же подались друг к другу и принялись перешептываться.
        — С кем вы оставили Черныша?  — спросил я, надеясь предотвратить неловкие расспросы о моей встрече с королевой.
        — С леди Кларансье. Ему пора привыкать, я ведь не всегда могу находиться с ним. Я обожаю своего Черныша, но на самом деле никогда не хотела собаку. Это подарок,  — по крайней мере, так объявила мистрис Дарриер.  — Джейн скорчила гримаску.  — Словно этим можно сгладить ее поступок.
        И снова, как в вечер прибытия ко двору, меня поразила злоба, столь явственно звучавшая в ее голосе. Бесхитростная и милая, Джейн Дормер мгновенно ощетинивалась, едва только дело касалось Сибиллы.
        — Я не видел мистрис Дарриер сегодня утром,  — заметил я.
        — Конечно не видели. Потому что мистрис Дарриер приходит и уходит, когда ей пожелается.  — После паузы, которая очень скоро стала неловкой, Джейн многозначительно добавила: — Вам было бы разумнее держаться от нее подальше.
        — Вот как?
        Я сохранял безучастное выражение лица, хотя мысленно отметил, как искривились ее губы и как сузились глаза от ревности, чересчур взрослой для такого юного личика. Я знал, что красивая женщина частенько пробуждает зависть в других красавицах, но ведь Джейн Дормер еще совсем дитя.
        — Чем же мистрис Дарриер вызвала у вас такую неприязнь? Она подарила вам собачку, мне кажется, это добрый поступок…
        — Добрый?!  — огрызнулась Джейн.  — По-вашему, этот подарок — справедливая плата за то, что она украла у меня жениха?
        Я так удивился, что замедлил шаг.
        — Жениха?  — эхом повторил я.
        Глаза Джейн сверкнули.
        — Да! Вы, конечно, ничего не знаете, поскольку совсем недавно прибыли ко двору, но ее величество устроила для меня брак с герцогом Фериа. Я бы стала его нареченной и уехала с ним в Испанию, если бы мистрис Дарриер не решила заполучить Фериа. Или, верней, если б так не решил за нее этот мерзкий Ренар.
        Меня обдало холодом.
        — Но тогда, быть может, сама она вовсе не хочет стать женой Фериа.
        — Не хочет?!  — Джейн безрадостно рассмеялась.  — Женщины такого сорта прекрасно знают, чего хотят. Фериа сделает ее герцогиней, а это намного лучше, чем быть содержанкой посла.
        Мне показалось, что горло сдавила невидимая петля.
        — Это серьезное обвинение. Насколько я понял, Ренар был покровителем мистрис Дарриер, более того, она благородной крови. Ее отец и братья погибли во славу церкви во время Благодатного паломничества…
        Джейн презрительно фыркнула:
        — Это она вам сказала? Пожалуй, можно счесть ее россказни правдой, если не знать, что произошло на самом деле. Впрочем, большинство людей и не знают, а те, кто знает, предпочитают не вспоминать лишнего, памятуя о ее близости с Ренаром. Однако же леди Кларансье достоверно известно все; она помнит, что мастер Дарриер, отец Сибиллы, был одним из тех предприимчивых господ, которые разбогатели при лорде Кромвеле. Законник, подобно самому Кромвелю, описывал имущество намеченных к закрытию монастырей. Он сколотил себе состояние грабежом, точно заурядный пират, присвоив золото, о котором не стал сообщать в казну. С падением Кромвеля пришел конец и Дарриеру. Его казнили, да, но не потому, что он защищал права матери нашей церкви. Его привязали к коню, проволокли по улицам к эшафоту и четвертовали, как обыкновенного преступника, потому что он ограбил казну и короля.
        Мне становилось все труднее дышать. Мысленным взором я видел Сибиллу, видел, как оплетают меня тяжелые пряди ее роскошных волос, как она извивается под тяжестью моего тела…
        — А ее братья?
        — Кто знает, были ли они вообще?  — пожала плечами Джейн.  — Если и были, то, уверяю вас, умерли они вовсе не в Йорке. Во всех рассказах мистрис Дарриер достоверно одно: она, ее мать и сестра бежали из Англии во спасение от королевского гнева, вне сомнения припрятав под юбками часть накопленных Дарриером богатств. Как бы иначе им удалось обеспечить себе место при дворе Габсбургов? Императрицам не свойственно принимать в свиту нищенок.
        В смятении я словно прирос к месту, не в силах сделать и шага. Сибилла мне солгала, намеренно изобразила свое положение в искаженном свете. Одного я только не понимал — зачем?
        — Собственно, она как раз рассказывала Фериа ту же самую душещипательную историю, когда вы вбежали в галерею с умирающим оруженосцем на руках,  — тараторила Джейн, не замечая моего состояния.  — Не скажу, чтобы ей удавалось быть убедительной, и уж поверьте, она не пришла в восторг от вашего неуместного появления. Не спорю, она хороша собой — лакомый кусочек, по крайней мере для тех, кто предпочитает красоток такого сорта, но Фериа еще горько пожалеет, что согласился на условия Ренара. Такая женщина, как Сибилла, способна только погубить мужчину.
        Я с трудом сдерживался, чтобы не схватить Джейн за плечи и не забросать вопросами, на которые она все равно не сумела бы ответить.
        — Я задела вас?  — спросила Джейн, наконец заметив, что я не говорю ни слова.  — Мне просто подумалось, что вас нужно предостеречь. Сибилла не та, за кого вы ее принимаете. Порядочной ее не назовешь. Украсть чужого жениха и в утешение подарить собачонку — поступок ничуть не порядочный.
        Она опять стала обиженной барышней, которая поносит за коварство более взрослую и опытную соперницу. Я рассеянно кивнул, голова шла кругом.
        — Да, конечно,  — пробормотал я,  — согласен, это непорядочно. Благодарю вас за прямоту. Вы чрезвычайно добры ко мне.
        — Вы мне нравитесь. Жаль, что вам нечем похвастать, кроме благосклонности королевы.
        Я прочистил горло, разглядывая галерею, в которую мы вошли: резные настенные панели и вычурная алебастровая лепнина смыкались с рельефным потолком, во многих местах подпорченным пятнами сырости.
        — Никогда прежде не видел этой части дворца,  — сказал я вслух, мысленно перебирая все, что наговорила Джейн, и пытаясь сложить из осколков более-менее связную картину.
        Для чего Сибилле понадобилось меня обманывать? Надеялась ли она пробудить во мне сострадание? Возможно ли, что она действительно стремилась избавиться от власти Ренара; все, что рассказала Джейн Дормер, этому не противоречит. Или Сибилла сочла, что правда окажется менее убедительной, чем выдуманное прошлое, которое наверняка вызовет сочувствие у такого, как я?
        — Ею редко пользуются,  — пояснила Джейн и, помедлив, добавила: — Говорят, леди Елизавета сама захотела поселиться именно здесь. Судя по всему, в тех же самых комнатах, где жила, когда приезжала ко двору навестить отца.
        Отдаленная безлюдная галерея, в которой не кишели толпы вездесущих придворных и слуг, могла похвалиться разве что прекрасным видом на реку. Ежась от ощутимого холода, мы подошли к прочным дверям, украшенным потускневшей позолотой. Стражи у дверей не было; я постучал по филенке, и гулкое эхо разнеслось в тишине. По ту сторону двери кто-то зашаркал, внутренняя створка осторожно приоткрылась, и дрожащий женский голос спросил:
        — Кто там?
        Я узнал Бланш Парри.
        — Мастер Бичем. Мне нужно видеть леди Елизавету.
        Наступила нерешительная пауза. Я вдруг сообразил, что Бланш не знает моего фальшивого имени, и, слыша, как она торопливо, вполголоса расспрашивает кого-то, повернулся к Джейн:
        — Будьте добры, сообщите ее величеству, что я вернусь с ее высочеством, как только она будет готова идти.
        Джейн надулась. Я припомнил ее слова о том, что Елизавете следовало бы подчиниться воле королевы, и понял, что моя спутница предвкушала, как своими глазами увидит унижение строптивой принцессы. Мне стало грустно оттого, что эта юная душа, едва вступившая в жизнь, уже впитала ядовитые испарения двора, где наслаждаться чужим позором было излюбленным времяпрепровождением.
        — Что ж, хорошо,  — сказала она без особой убежденности и пошла прочь, то и дело оглядываясь на меня, ожидавшего, когда отопрут дверь.
        Убедившись, что Джейн отошла достаточно далеко и ничего не сможет подслушать, я проговорил:
        — Мистрис Парри, это я, Брендан. Откройте.
        Тотчас лязгнули засовы, и я увидел осунувшееся лицо приближенной дамы Елизаветы, второй после мистрис Эшли женщины, которой она всецело доверяла. Мистрис Парри находилась при Елизавете с тех самых пор, когда та была еще ребенком. Она была всего лишь немолода, не больше сорока шести лет, но сейчас выглядела древней старухой, глаза ее ввалились от постоянного недосыпания, из-под капюшона выбивались седеющие пряди. Скрюченными, словно когти, пальцами она схватила меня за руку, втащила в комнату и захлопнула дверь, тут же снова заперев ее на все засовы, точно опасалась вторжения.
        — Что происходит?  — с тревогой спросила она.  — Скажи правду! Ее хотят арестовать?
        Я покачал головой. Ко мне бросился Уриан и ткнулся длинной мордой в мою ладонь, настойчиво требуя ласки. Гладя пса, я окинул взглядом комнату. В великолепное эркерное окно щедро лился дневной свет, стены были до потолка затянуты гобеленами, пол устлан коврами. Среди изысканной мебели в беспорядке стояли дорожные сундуки, и юная служанка, запыхавшись, набивала их одеждой, подсвечниками и прочим имуществом. Кроме нее и мистрис Парри, в комнате не было никого — ни дам, ни фрейлин.
        Я повернулся к мистрис Парри:
        — Где ее приближенные дамы?
        — Ушли,  — досадливо вздохнула она.
        Видно было, что бедняжка держится из последних сил.
        — Ее высочество у себя в спальне; она прогуливалась в галерее, как обычно по утрам, когда одна из этих несносных женщин явилась сообщить ей, что графа Девона хотят арестовать. Все прочие, едва услыхали об этом, бежали, точно крысы с корабля, бросив ее высочество одну. Она велела нам укладывать вещи, а сама заперлась в спальне. Она считает, что после графа придут за ней. Это правда?
        — Пока что нет,  — ответил я и направился к узкой двери, которая, судя по всему, вела в спальню. Уриан последовал за мной.
        — Она никого не хочет видеть,  — предостерегла мистрис Парри.
        Я постучал в дверь:
        — Ваше высочество! Это я. Прошу, впустите.
        Ответа не последовало. Я вновь постучал.
        — Откройте! Меня послала ее величество.
        Спустя несколько секунд напряженного ожидания я услышал, как повернулся ключ в замке, и, толкнув дверь, вошел в крохотную спальню. Здесь было темно — ни окна, ни горящих свечей, лишь на пристенном столике теплилась тростниковая лучина, которая не столько освещала комнату, сколько дымила. В полосе света, хлынувшего в дверной проем, я разглядел неубранную кровать с балдахином и на полу еще один сундук. Рядом с ним сидела на корточках Елизавета среди сваленных грудой книг. Принцесса поочередно просматривала их, одни укладывала в сундук, другие бросала в сторону. Неподалеку стояла явно перепуганная другая служанка; она, по всей видимости, и отперла мне дверь.
        Я знаком велел ей выйти, оставив дверь открытой. Уриан подбежал к Елизавете и заскулил. Принцесса рассеянно погладила его; волосы ее были спутаны, под краем темной юбки я мельком заметил узкую босую ступню. В спальне царил ледяной холод, но Елизавета не удосужилась обуться.
        — Молчи,  — бросила она прежде, чем я успел открыть рот.  — Я не желаю этого слышать. Мне нужно решить, какие из книг я возьму с собой в Тауэр.
        — Вас не отправят в Тауэр.
        Я шагнул ближе, понизив голос; слышно было, как в соседней комнате мистрис Парри отдает приказания служанкам.
        Елизавета повернулась ко мне; впадины глаз на ее пепельно-бледном лице были непроглядно черны.
        — Значит, она отошлет меня прямиком на плаху?
        — Она отошлет вас от двора. Не знаю, куда именно, но сначала она…
        — Хочет меня допросить. Должна ли я отвечать на ее вопросы перед всем двором?
        Я молчал. Я смотрел в глаза Елизаветы, покуда она не отвела взгляд и не принялась снова с показным усердием перебирать книги. Затем я услышал ее тихий голос:
        — Она послала тебя, стало быть, ты не потерял ее благосклонности. Означает ли это, что другое наше дело благополучно разрешилось?
        — Да. Я вручил письма ее величеству. Арест Кортни будет на моей совести… но — только Кортни.  — Я выдержал паузу.  — Дадли пока ничего не грозит, хоть он этого и не заслуживает.
        Приглушенный вздох вырвался у Елизаветы, и она вновь обратила на меня свой пронизывающий взгляд.
        — А мое письмо?
        — Его там не было. Дадли, должно быть, оставил его у себя.
        Глаза ее сузились. Она испытующе оглядела мое лицо в побоях:
        — Это его рук дело?
        — Это — в том числе. Впрочем, ему досталось больше.
        Губы Елизаветы дрогнули в жалком подобии улыбки:
        — Полагаю, он был не слишком рад тебя видеть.
        — Можно сказать и так. Он винит меня во всем, что произошло с ним самим и со всем его семейством. Заявил, что придет время и он заставит меня за все расплатиться.
        — Этого следовало ожидать,  — кивнула Елизавета.  — Роберт никогда не признавал своей вины, если ее можно было переложить на чужие плечи.
        Она встала. Платье ее измялось от сидения на полу.
        — Итак,  — проговорила она,  — услышал ты от него что-то, помимо пустых угроз и бессмысленного бахвальства?
        — Почти все, но я не знаю, насколько ему можно верить. Впрочем, наверное, этого тоже следовало ожидать.  — И, не успев удержать себя, я добавил: — Зачем? Зачем вы это сделали?
        На сей раз по губам Елизаветы скользнула неподдельная улыбка.
        — Думаю, ты уже знаешь ответ, а если не знаешь, то Сесил знает наверняка. Именно поэтому он и послал тебя сюда. Не думал же он, что я стану смиренно ждать, пока Ренар не расправится со мной? Я поступила так, как должна была поступить. И не жалею об этом. Я жалею только о том, что подвергла опасности тех, кто мне дорог.  — Елизавета коснулась ладонью горла.  — Мне горько было узнать о том, что произошло с Перегрином. Я не завела бы дело так далеко, если бы предполагала, какую цену тебе доведется заплатить.
        — Ее заплатил Перегрин, и я каюсь, что не оказался на его месте.  — Я встретился взглядом с Елизаветой.  — Это еще не конец. Ренар в бешенстве. Он пойдет на любые уловки, чтобы вас погубить. Вам по-прежнему грозит опасность.
        Взгляд Елизаветы стал отрешенным. Она протянула руку, взяла валявшиеся на кровати домашние туфли; их розовые шелковые ленточки оплелись вокруг ее пальцев.
        — Опасность грозит мне с того самого дня, когда моя сестра стала королевой. Наше прошлое — вот то, чего она никогда не сможет ни забыть, ни простить. Если сегодня она и щадит меня, то рано или поздно щадить не станет. Вот уж в этом можно не сомневаться.
        «Различия в вере могут стать непреодолимой преградой даже между теми, кому самой природой предназначено быть ближе всех друг другу…»
        Вспоминая слова Сибиллы, я наблюдал, как Елизавета отходит к потускневшему зеркалу и критически оглядывает себя.
        — Больше ты ничего не хочешь у меня спросить? Говори сейчас, ибо после я не стану тебя выслушивать. Или ты так разочарован во мне, что теперь желаешь служить моей сестре?
        — Я поклялся в верности вам. Неужели после всего, что я сделал, вы можете во мне сомневаться?
        Елизавета отвернулась от зеркала. Она не сказала ни слова, но я увидел, как лед настороженности в ее глазах на мгновение дал трещину.
        — Я никогда не покину вас,  — сказал я.  — По своей воле — никогда.
        Елизавета прикусила губу.
        — Мистрис Парри!  — позвала она, и почтенная дама тут же ворвалась в спальню.
        — Думаю, мы несколько злоупотребили здешним гостеприимством. Я должна отправиться к королеве, своей сестре, и просить у нее разрешения покинуть двор. Вряд ли она позволит нам уехать в Хэтфилд,  — Елизавета искоса глянула на меня,  — но, быть может, сочтет приемлемым мой дом в Эшридже.
        По всему телу Елизаветы вдруг пробежала дрожь — единственный признак страха, который она прятала глубоко внутри.
        — Если понадобится, я буду на коленях умолять ее об этой милости. Принесите мое белое платье. Я должна выглядеть… покаянно.
        Мистрис Парри кивнула и поспешила назад в приемную.
        Елизавета вперила в меня пристальный взгляд:
        — У нас есть еще время. Роберт не оставил бы у себя мое письмо — не потому, что хотел бы тебе насолить, но потому, что не хотел бы причинить зла мне. Да, у него полно недостатков, и желает он чересчур многого, но смерти моей он никогда не желал. Если мое письмо пропало, значит его взял кто-то другой.
        Я стремительно развернулся к двери.
        — Погоди,  — велела она.
        Я оглянулся через плечо.
        — Сделай все, что сам сочтешь нужным,  — прошептала Елизавета.  — Чего бы это ни стоило, письмо не должно попасть в руки Ренара. Если это случится, нам конец — всем нам.
        Я широким шагом пересек приемную, чуть не спугнув мистрис Парри, которая с платьем в руках спешила к принцессе. Только выйдя наружу, в галерею, я позволил себе остановиться. Я привалился к стене и с силой выдохнул воздух, горстью колючек застрявший у меня в груди.
        «Такая женщина, как Сибилла, способна только погубить…»
        Я знал, кто забрал письмо Елизаветы.
        Через несколько минут в галерею вышла принцесса. В платье из серебристо-белого атласа, с распущенными волосами под ободком в виде полумесяца она выглядела почти безмятежно. Я постарался сосредоточить внимание на нашем пути в королевское крыло, хотя нетерпение жаркой кровью стучало в висках, требуя немедля оставить Елизавету и броситься на поиски женщины, которая — теперь я был в этом убежден — обманывала меня куда больше, чем я мог предположить.
        Мария ждала нас в комнате для аудиенций. Изукрашенный драгоценными камнями наряд, в который она облачилась, скрадывал чрезмерную худощавость фигуры. Вокруг нее стояли трое советников в черном. После того как Елизавета присела в реверансе, королева бесцеремонным жестом велела ей идти следом, развернулась и без единого слова направилась в зал совета. Трое в черном шли за ней, не отставая ни на шаг. Елизавета не удостоила меня взглядом; она вошла в зал совета одна, высоко держа голову, словно ей вправду нечего было скрывать.
        Двери захлопнулись. Приближенные дамы королевы тотчас принялись перешептываться. Я старательно избегал их вопросительных взглядов. Я заметил уже, что Сибиллы среди них не было, но где-то же она должна быть. Бежать она не могла; несомненно, она еще в Лондоне. Где же она скрывается? Скорее всего, лгунья забрала письмо из футляра, прежде чем принести его мне; возможно, она полагала, что, владея этим письмом, сможет как-то им откупиться в том случае, если Ренар обнаружит ее интриги и в опасности окажется ее собственная жизнь.
        Я должен отыскать Сибиллу первым.
        И тут я заметил мистрис Дормер, которая не сводила с меня глаз; недолго думая, я повернулся к ней и схватил поводок пса.
        — Сдается мне, Чернышу нужно облегчиться!  — заявил я и выволок рычащего, щелкающего зубами песика в галерею, предоставив Джейн поспешить следом.
        — Что вы творите?  — возмутилась она, когда я потащил ее питомца по галерее подальше от дверей.
        Чернышу и впрямь не терпелось. На первом же повороте он задрал лапу и помочился на стену.
        — Его же полагается выводить во двор!  — ахнула Джейн.  — Королева предупредила: если Черныш еще хоть раз проделает это во дворце, мне придется с ним расстаться. Она говорит, что Уайтхолл уже пропах…
        Я стремительно развернулся к ней:
        — Где мистрис Дарриер? Где она?
        — Откуда… откуда мне знать?  — Джейн отшатнулась, глянув через плечо на неспешно проходившую мимо пару придворных.  — Мне не подобает…
        — Не лгите!
        Я шагнул ближе, увлекая за собой Черныша.
        — Вы не просто так рассказывали мне о ней. Вы намеренно меня предупреждали!  — Я перевел дыхание.  — Надеюсь, вы сознаете, что принцесса все еще наследница престола? Ее не лишили права наследования, и они с королевой — сестры, близкая родня. Они могут прийти к согласию. Нам обоим будет во благо показать себя в выигрышном свете.
        От внимания Джейн не ускользнула моя осведомленность.
        — Вы… вы служите ей?
        — Я служу Тюдорам. И мне необходимо разыскать мистрис Дарриер, пока не поздно. Это вопрос жизни и смерти. Помогите мне, и я позабочусь, чтобы ваши старания нашли награду. Вы ведь по-прежнему хотите стать женой Фериа? Обещаю, я замолвлю за вас слово перед королевой.
        Джейн выразительно изогнула брови — я вышел за рамки дозволенного, и она это знала. Я не вправе был ничего обещать. Внезапно исполнясь решимости, Джейн вырвала у меня поводок.
        — Я предостерегала вас против Сибиллы, потому что вы мне нравились. Вот только сейчас вы нравитесь мне гораздо меньше. До чего же вы заурядны, если полагаете, что человек благородного происхождение может вести себя подобным образом!  — Она выпрямилась во весь рост.  — Я не знаю, где теперь Сибилла. Она поступает так, как ей заблагорассудится. Почему бы вам не спросить о ней дона Ренара или же графа Девона, если только сумеете его найти? Говорят, он тоже пропал, точь-в-точь как мистрис Дарриер. Быть может, они сейчас вместе. Уж один из этих двоих должен знать, куда девается Сибилла, когда ей надлежит исполнять свои обязанности в покоях королевы!
        — Вместе?!  — прошептал я.  — Сибилла и Кортни?..
        — А вы и вправду не знаете?  — осведомилась Джейн.  — До вашего появления при дворе мистрис Дарриер и граф Девон были в весьма дружеских отношениях. Кое-кто из нас полагал, что она рассчитывает заполучить графа в мужья, но это было до того, как королева отвергла его притязания и он обратил свои помыслы к Елизавете. Смею утверждать, впрочем, что Сибиллу это не остановило. Женщина, которая спит и с послом, и с графом, а меж тем строит козни, чтобы украсть чужого нареченного, поистине способна на все.
        В ужасающей тишине, которая последовала за ее словами, я припомнил тот день, когда в этой самой галерее Сибилла, стремясь войти в доверие, потчевала меня рассказом о своем прошлом, а затем появились Елизавета и Кортни.
        «Миледи Дарриер,  — сказал он тогда,  — на вашем месте я бы осмотрительнее выбирал, с кем проводить свободное время. Мы ведь не хотим, чтобы кто-то подумал, будто вы на короткой ноге с врагом?»
        Они знали друг друга. И это было нечто большее, нежели простое знакомство.
        Джейн взирала на меня с раздражением:
        — Вы потрясены? Не понимаю с чего бы. Как я уже говорила, она ни капельки не порядочна.  — Девушка дернула поводок Черныша.  — А теперь, мастер Бичем, если у вас нет ко мне другого дела, вынуждена с вами распрощаться. Полагаю, мы сказали друг другу достаточно.
        С этими словами она повернулась ко мне спиной и двинулась в обратный путь к покоям королевы. Черныш резво бежал рядом с ней.
        Я словно окаменел. В «Соколином гнезде» Кортни заявил, что не путается с мальчиками.
        Он не солгал.
        Той ночью в борделе он ждал Сибиллу.

* * *
        Я помчался к себе в комнату. Я понятия не имел, сколько времени займет допрос Елизаветы, но нужно было подготовиться. Чутье подсказывало, что Кортни укрылся в том самом саутуаркском борделе; я должен добраться до него прежде, чем его загонят, как зайца. Если Сибилла соблазнила графа, то, вполне вероятно, она раньше меня узнала о его роли в заговоре; ей наверняка было известно, что он переправляет письма Дадли и других заговорщиков и что Ренар попытается их перехватить. С какой-то целью она забрала из футляра послание Елизаветы, а все прочие письма вручила мне, чтобы обречь на гибель Кортни. Она хотела, чтобы граф угодил в им же расставленные сети, точно так же, как залучила в свои сети меня. Ее нужно остановить.
        Я должен ее остановить.
        Стоя у своей двери, я нашаривал под камзолом ключ, когда сзади вдруг послышались шаги. Прежде чем я успел выхватить из-за голенища кинжал, увесистый кулак врезался мне в живот. У меня перехватило дух, и я, скрючившись пополам, рухнул на колени.
        — Где она?  — Из тени выступил Ренар.
        Его подручный ударил меня ногой. Я застонал и почувствовал во рту солоноватый вкус крови.
        — Еще раз спрашиваю — где она? В третий раз повторять не стану.
        Я поднял глаза. Ренар бесстрастно разглядывал меня, громила-подручный стоял надо мной, стиснув кулаки. Не сводя глаз с этого человека, я тяжело сел на пол. Это был спутник стройного фехтовальщика, который отнял у меня футляр с письмами. Мысленным взором, как наяву, я увидел изящного противника в черном, который отражал мои неуклюжие выпады, словно забавлялся с ребенком. Мне припомнились блестящие глаза в прорезях маски, смертоносное проворство…
        Затем я вспомнил, как схватил Сибиллу за запястье и ощутил скрытую силу.
        Мой противник вовсе не был мужчиной.
        Это была она.
        — Думал перехитрить меня?  — ворвался в мои размышления голос Ренара.  — Я занимаюсь этим ремеслом всю жизнь; я мог бы разделаться с тобой хоть сейчас, и никто не стал бы тебя искать.
        — А королева?  — отозвался я, старательно дыша через нос.  — Она приказала мне расследовать заговор. Если я исчезну, она сразу поймет, по чьей милости.
        Ренар скривил губы:
        — Это угроза? Советую быть поосторожней. Королева уже не доверяет тебе; она, подобно мне, не верит, что на свете есть люди без прошлого.  — Он пренебрежительно махнул рукой.  — Довольно. Мне все это наскучило. Где мистрис Дарриер? Я знаю, что ты сговорился с ней против меня, знаю также, что ты ухитрился украсть эти трижды проклятые письма. Она должна была добыть их, но вместе этого предала меня.
        Я прямо взглянул ему в глаза:
        — Судя по тому, что Сибилла мне рассказала, вы это заслужили.
        Лицо Ренара исказилось яростью.
        — Она умрет!  — прорычал он и, тут уже овладев собой, холодно усмехнулся.  — Хотя, должен признать, свою роль она сыграла превосходно. Я даже устроил ей, в обмен на услуги, выгодный брак с Фериа.
        Ренар помолчал.
        — Что до тебя — ты и вправду придумал ловкий ход: представиться наемником, чтобы спасти эту еретичку Елизавету. Никто не разгадал твоей хитрости. Кроме Сибиллы. У нее отменное чутье на ложь; она заподозрила тебя с первой же минуты. Впрочем, ты ее, похоже, очаровал. До этих пор она была мне неизменно предана. Что ты ей пообещал? Безопасность в обмен на письма? Или, может быть, деньги? Да, я думаю, деньги могли бы ее искусить. Она же, в конце концов, продажная девка. Ее мать отдалась мне в первую же нашу встречу, а когда она мне надоела, я сменил ее на Сибиллу. Мужчины для нее — источник дохода; ты ли, я — все едино, под кого лечь, только бы не прогадать в деньгах.
        Я стиснул кулаки, запрещая себе попадаться на его уловки. Уж если Ренар дошел до того, что поджидал меня у дверей комнаты, чтобы припугнуть, значит положение его и впрямь отчаянное. Сибилла нанесла смертельный удар его замыслу против Елизаветы, и он потерял почву под ногами. Без этого письма он бессилен. Принцессу допросят и очень скоро отпустят. Едва ее отпустят с миром, другого случая уничтожить ее не представится.
        Косясь одним глазом на угрюмого громилу, я кое-как поднялся на ноги.
        — Я не обязан вам ничего рассказывать. Если помните, я больше не работаю на вас.
        Усмешка на лице Ренара исчезла бесследно. Он поднял руку, удержав своего наемника, который проворчал что-то по-испански и угрожающе двинулся на меня.
        — Ты об этом пожалеешь,  — проговорил Ренар.  — Сколько ты ни старался выставить меня дураком, ее величество по-прежнему полностью доверяет мне. Мы с тобой могли бы договориться по-хорошему. Доставь мне мистрис Дарриер — и останешься жив. Тебе так или иначе не победить; что бы ты ни делал, сын императора, моего господина, станет мужем королевы и уж позаботится о том, чтобы Елизавету обезглавили, как ее мать. Было бы разумнее принять сторону победителя уже сейчас, пока тебе дается такая возможность. Если откажешься, твои дни, как и дни Елизаветы, сочтены.
        — Как были сочтены, когда вы оставили в моей комнате отравленное письмо? Я не стану договариваться с убийцей. По вашей вине погиб мой оруженосец.
        Ренар вдруг разразился безжалостным смехом.
        — Так ты считаешь, будто я виноват в смерти твоего оруженосца?  — осведомился он, прямо глядя мне в глаза.  — Ты не так умен, как я предполагал. Яд в качестве оружия никогда не пользовался моим расположением. Смею уверить, если бы я захотел от тебя избавиться, ты сейчас не стоял бы здесь, бросая мне в лицо обвинение в убийстве.
        Он отступил на шаг и добавил:
        — Желаю удачи. Я искренне убежден, что она тебе пригодится.
        С этими словами Ренар двинулся прочь, и громила, напоследок бросив на меня злобный взгляд, последовал за ним.

* * *
        Затолкав свои пожитки в дорожную сумку, я набросил плащ и надел пояс со шпагой. Я оставил комнату в том состоянии, в каком увидел ее впервые; у меня не было ни малейшего намерения возвращаться сюда. Если я никогда больше не появлюсь при дворе, меня это нисколько не огорчит.
        Добравшись до знакомой галереи и услышав гул возбужденных голосов, я поспешил в королевское крыло. Двери были по-прежнему закрыты, часовые на месте, но когда я огляделся по сторонам, всматриваясь в толпу, то заметил мистрис Парри, которая бесцельно бродила по краю шумной толчеи, словно тоже кого-то искала.
        Увидав меня, она развернулась и пошла прочь. Я двинулся следом, держась на приличном расстоянии, пока мы не оказались в безлюдном коридоре, который вел к комнатам принцессы. Не глядя на меня, мистрис Парри проговорила:
        — Ей позволили уехать в Эшридж.  — Голос ее задрожал.  — Хвала Господу, мы наконец-то покинем это папистское гнездо!
        Меня охватило безмерное облегчение.
        — А что же граф? Его арестовали?
        Бланш Парри покачала головой:
        — Ордер на его арест подписан, но где сам граф — никто не знает.
        — Значит, я пока не могу уехать. Ее высочество знает почему. Скажите ей, что я появлюсь при первой же возможности.
        Она кивнула:
        — Храни тебя Господь.
        С этими словами мистрис Парри быстро, насколько хватало сил, пошла к комнатам принцессы.

* * *
        Гаснул короткий зимний день, надвигались сумерки. Закутавшись в плащ, я стоял в укрытой тенью нише внутреннего двора и смотрел, как Елизавета прощается с королевой.
        Снежинки плавно опускались на заплетенные гривы нетерпеливо бьющих копытами коней, на запыхавшихся пажей, которые грузили в фургон последние сундуки и кофры; на золотисто-рыжие локоны принцессы, убранные в сеточку на затылке, на ее тонкую фигурку, укутанную в черный бархат.
        Немногие решились открыто проводить ее, хотя я заметил, что в окнах галерей, окружавших двор, теснятся едва различимые силуэты придворных, с высоты своих наблюдательных постов глазеющих на сборы и ждущих, затаив дыхание, что королева в последнюю минуту прикажет Елизавете вернуться в свои комнаты, откуда та отправится в недолгое путешествие до Тауэра.
        Мария, окруженная дамами, вышла вперед; ветер раздувал ее пурпурную накидку, на поясе королевы висели изукрашенные драгоценными камнями четки. Она смотрела на сестру, словно на противника в грядущей битве.
        Елизавета низко присела, почти опустившись на колени, склонила голову. Она прибыла ко двору наследницей и сестрой королевы; спустя неполных шесть месяцев она уезжала под зловещий шепот ненависти и подозрений. Сердце мое рвалось к Елизавете, когда королева протянула ей руку с гербовым перстнем. В этом жесте не было сердечности, не было ни тени прощения или великодушия; Мария казалась отчужденной и холодной, словно высившаяся над нами часовая башня.
        В тишине, нарушаемой лишь свистом ветра и капелью подтаявшего снега, Елизавета взяла небольшую ладонь королевы в свои руки и, повысив голос, проговорила так громко, что ее расслышали все собравшиеся поблизости:
        — Я покидаю ваше величество с тяжелым сердцем, повинуясь требованию обстоятельств и слабого моего здоровья. Однако же я во всеуслышание объявляю себя вернейшей из ваших подданных, любящей вас превыше всякого другого. Я молю вас не верить тем, кто сеет дурные слухи обо мне, не оказав мне милости дозволением лично, собственной персоной доказать вам злодейскую природу подобных оговоров, ибо только вам одной искренно я вверяю свою честь.
        Это была превосходная речь, пронизанная природным даром Елизаветы к риторике. Марию она, безусловно, впечатлила; бледные тонкие губы ее сжались так, что рот превратился в едва заметную ниточку. Все ждали, что будет дальше, и я вместе со всеми затаил дыхание. Елизавета бросила осторожный взгляд на Ренара, который стоял в нескольких шагах позади королевы. Низко надвинутая шляпа скрывала его лицо, но я не сомневался, что он смотрит на принцессу и в глазах его горит неукротимая ненависть. Будь на то его воля, отъезд Елизаветы выглядел бы совершенно иначе.
        Мария отняла руку. Смутное выражение скользнуло по ее лицу, неосязаемое, но вместе с тем пронзительное. Она попыталась улыбнуться, но движение губ более напоминало бескровную гримасу; внезапно она, повинуясь порыву, подалась к Елизавете и обеими руками сжала ее руку будто бы в сожалении.
        Затем она позвала своих дам.
        Леди Кларансье выступила вперед, неся на руках нечто похожее на зверька. Принцесса приняла загадочный предмет, развернула — и на руки ей хлынул роскошной волной соболий мех. То был плащ со вставными рукавами и капюшоном, пошитый из мягкого бархата и превосходного русского соболя.
        — В Хартфордшире холодно,  — сказала Мария,  — а у вас, как вы сами говорите, слабое здоровье. Мы не желали бы, чтобы вам по недосмотру случилось продрогнуть и заболеть.
        Глаза Елизаветы влажно заблестели, она хотела что-то сказать, но тут королева подала знак, и к ней подошел монах в облачении францисканца — ряса и пелерина с капюшоном; пояс его, по обычаю ордена, был подвязан веревкой с тремя узлами. При виде монаха глаза Елизаветы потускнели.
        — Вы заверили нас, что желали бы ближе узнать пути нашей истинной веры,  — продолжала Мария.  — Этот святой отец поедет с вами в Эшридж, дабы наставлять вас. Он берет с собою догматы истинной веры, так что вы сможете видеть их каждый день и познать их утешение. Мы молим Господа, чтобы вы вскорости осознали, что, лишь отбросив еретические заблуждения юности, возможно делом доказать нам преданность, о коей вы столь пылко объявили.
        С этими словами она отступила на шаг. Волна собольего меха ниспадала с рук Елизаветы. Повернувшись к мистрис Парри, принцесса отдала ей подарок и вновь присела в реверансе, прежде чем направиться к носилкам. У нее была внушительная свита — приближенные дамы, охрана из тяжеловооруженных всадников, Кантила — арабский скакун — и Уриан.
        — Мы решили пока поверить вам на слово,  — прозвучал громкий голос Марии, и Елизавета замерла на полушаге.  — Живите в Эшридже тихо, не учиняя беспорядков, и мы примем во внимание вашу искренность.
        Елизавета помедлила, обводя взглядом собравшихся. Вряд ли она заметила меня в такой толпе, но все же я надеялся, что она почувствовала мое присутствие.
        Под щелканье кнутов и звон подкованных копыт кортеж выехал из-под дворцовой арки. Толпа рассеялась, придворные спешили присоединиться к тем, кто торчал в окнах галерей, чтобы поделиться своими наблюдениями, все обсудить, взвесить и сызнова заключить пари об участи Елизаветы.
        Завернувшись в плащ, я смешался с толпой.
        Настало время взяться за свой собственный отчаянный и безрассудный план.
        Саутуарк
        Глава 18
        Через замерзшие сады и ристалище я прошел к конюшням. Шафран приветствовал меня из своего стойла радостным фырканьем; несколько минут я не мог угомонить его. Вновь перебираться на тот берег верхом по мосту было рискованно, к тому же, сидя в седле, я представлял бы собой чересчур заметную цель. Если Ренар намеревается послать за мной своих подручных, пускай на сей раз идут по следу пешком.
        Щедро заплатив Тоби, я дал ему подробные указания, как поступить с Шафраном, если я не вернусь:
        — Доставишь его в Эшридж в качестве подарка ее высочеству принцессе Елизавете. Она тебя наградит.
        Услышав на выходе из конюшен, как заржал Шафран, я подавил болезненный приступ страха. Кто знает, увижу ли я еще своего коня, да и всех, кто мне дорог?
        Выскользнув в промозглую темноту, я направился к реке. Совсем недалеко от спуска к воде я вдруг услыхал, что кто-то идет за мной. Я метнулся к ближайшему дому и затаился на пороге, обнажив шпагу. Шаги приближались, сопровождаясь странным тягучим звуком, который отдавался скрежетом в ушах. Я стиснул рукоять шпаги, готовясь броситься на врага, и тут мимо моего укрытия проковыляла нищенка, что-то бормоча себе под нос; ее изуродованные ноги были обмотаны тряпьем. Она не заметила ни меня, затаившегося совсем рядом, ни блеска обнаженной шпаги. Я настороженно огляделся по сторонам и двинулся дальше.
        Лед на Темзе уже начал трескаться, вспучиваясь огромными кусками после нескольких умеренно теплых дней. Судоходство пока еще оставалось опасным, но я рассудил, что, если стольким лодочникам приходится голодать без работы, кто-то из них наверняка уже не выдержал и вернулся к привычному занятию. Одного такого смельчака я обнаружил у спуска к воде; чтобы хоть как-то согреться, он усердно тер друг о друга корявые узловатые пальцы.
        Лодочник алчно упрятал мою монету, и я осторожно спустился в его утлое суденышко. Я уселся на открытой скамье, подавляя страх, который преследовал меня всю жизнь — страх перед темной водой,  — и лодка отчалила от берега. Куски льда бились о борта; перевозчик огибал их, отталкивая веслом те, что покрупнее. Я не мог отогнать мысли о том, что, если хоть один из этих острых обломков врежется в корпус, мы камнем пойдем ко дну.
        Переправа завершилась благополучно, хоть я и продрог до костей на промозглом ветру. Приплатив лодочнику, чтобы тот подождал меня, я по грязным извилистым улицам пустился бежать к «Соколиному гнезду».
        Окна борделя были наглухо закрыты ставнями, преграждавшими путь стылой ночи. При виде знакомого дома меня охватило чувство, будто с тех пор, как я приходил сюда в прошлый раз, миновала целая вечность. Я постучал в дверь; отчего-то мне пришло в голову, что Скарклифф тоже может оказаться внутри.
        — Слуга графа здесь?  — спросил я привратника, вывернув в его мясистую ладонь остатки денег из кошелька.
        — Какой еще слуга?  — Он сунул монеты в карман.  — Понятия не имею, о чем ты лепечешь, красавчик.
        Должно быть, его прикончили тогда на дороге и бросили труп там, где ему и валяться теперь, пока не станет добычей бродячих псов или пьяного сброда. Хотя Скарклифф не сделал ничего, чтобы я питал к нему жалость, мне все равно было его жаль. Никто в мире не заслуживает подобного конца.
        Я целеустремленно двинулся вперед, но тут привратник схватил меня за рукав.
        — Куда? Гони пошлину, дружок, и сдавай оружие.
        Вместо ответа я круто развернулся и ударил его рукоятью кинжала в лицо. Из носа привратника хлынула кровь. Я опять ударил его в лицо, потом в пах. Привратник взвыл, скрючился, хватаясь за мошонку, и рухнул на пол.
        — Скотина!  — услышал я его сиплое шипение.  — Дерьмо поганое…
        Я оглушил его новым ударом, и он затих. Входя в бордель, я надеялся, что не вышиб из него дух.
        В общем зале было почти безлюдно. Лишь несколько посетителей в масках сидели за столами, пили либо играли в кости; пара мальчиков, обслуживавших их, даже не трудились зазывно вилять бедрами. Я глянул на отдельный стол у лестницы, где в прошлый раз сидел Скарклифф: там было пусто.
        Поднявшись по лестнице, я остановился, прислушался к знакомым звукам бордельных удовольствий. Две-три кошки шмыгнули в темноту, однако по ту сторону дверей было тихо. Неужели сюда так скоро дошли новости из дворца?
        Я пнул дверь в комнату Кортни, даже не подумав постучать. Граф был один. Он сидел у стола, перед ним стояли кувшин и кубок. Вздрогнув, он поднял голову, и лицо его стало мрачнее тучи.
        — Бесчестный сукин сын! Ты предал меня!
        Я захлопнул за собой дверь и привалился к ней, скрестив на груди руки. Мне безумно хотелось схватить Кортни за грудки и тряси до тех пор, пока он не выложит всю правду, но ничего не поделаешь — я нуждался в его помощи, и предпочтительно добровольной.
        — На самом деле,  — проговорил я,  — предали нас обоих, и сделала это мистрис Сибилла Дарриер. Вы ведь именно с ней здесь встречались?
        Ничего не ответив, Кортни потянулся к кувшину. Я в два шага пересек комнату и убрал кувшин у него из-под носа.
        — Упейтесь хоть до смерти, если хотите, но только после того, как расскажете все, что мне нужно знать.
        Вблизи стало видно, что налитые кровью глаза Кортни обведены темными кругами. Судя по этой примете, он уже был изрядно пьян, что отнюдь не облегчало мне дела.
        — Королева подписала ордер на ваш арест,  — сообщил я.  — Сейчас, в эту самую минуту, вас ищут.
        Кровь отхлынула от лица Кортни. Шатаясь, он выбрался из кресла и подался вперед и дыхнул мне в лицо винным перегаром.
        — Да, и почему же так вышло? Потому что ты лгал! Ты обещал, что со мной ничего не случится! Ты сказал, если я тебе помогу, ты не спустишь на меня псов Ренара… а сам отдал им эти письма. С какой стати мне верить твоим словам?
        — С той, что нас обоих обманули,  — ответил я.  — Все это задумала Сибилла. Она украла письма Дадли (только я тогда не знал, что это была именно она), а потом вернула, объявив, что взяла их у Ренара. Я должен был что-то отдать королеве, прежде чем Ренар навлечет гибель на принцессу. Выбор был таков: либо ее голова, либо твоя. По крайней мере, так я тогда считал.
        Гнев, сверкавший в глазах Кортни, угас.
        — Сибилла?  — прошептал он.  — Так это все она?..
        Я прямо встретил его потрясенный взгляд.
        — Сибилла внушила мне, что она на моей стороне, но теперь-то я знаю, что на уме у нее совсем другое.  — Я подался к Кортни.  — Она служит другому хозяину. Мне нужно знать, где она.
        Я надеялся услышать признание, но граф неуклюже отвернулся, пошатываясь от выпитого.
        — Она говорила, что Ренар бессердечно использовал ее,  — пробормотал он, как будто, признавая двуличие Сибиллы вслух, неким образом представлял ее менее двуличной.  — Говорила, что она англичанка, что поддерживает наше дело. Я поверил ей. Она была так прекрасна, так убедительна… Я рассказал ей все, что знал,  — о заговоре, о письмах Дадли.
        — И обо мне,  — подсказал я.
        Граф с нечастным видом кивнул:
        — Сибилла пришла ко мне в ту самую ночь. Должно быть, она видела, как ты выходил из борделя. Она спросила, кто ты такой. Я ответил, что ты утверждал, будто служишь Елизавете, и угрожал мне, а потому я должен буду помочь тебе проникнуть в Тауэр. Позднее, когда я увидел тебя с Сибиллой во дворце, мне подумалось, что она, быть может, убедит тебя перейти на нашу сторону.
        Кортни осекся, глаза его округлились, когда он в полной мере осознал свою доверчивость.
        — Боже милостивый, она лгала! Она использовала меня в своих целях! Что же теперь делать?
        — Скажите мне, где Сибилла. Вы еще можете бежать. У нее письмо Елизаветы, я должен вернуть его.
        По лицу Кортни потекли слезы.
        — Меня будут пытать? Будут ломать на дыбе в Литтл-Из.[7 - Подземелье в Тауэре.] Будут рвать меня крючьями, жечь каленым железом, кнутами сдирать плоть с костей… только это ничего не изменит. Придут другие. Они поднимутся против королевы. И Сибилла знает об этом; она знает все!
        Мне показалось, что под ногами разверзлась бездонная пропасть.
        — Другие? Что за другие?
        Кортни смолк, стискивая зубы. Затем проговорил:
        — Вельможи, которым писал Дадли,  — лишь половина заговорщиков. Он никому до конца не доверяет, а потому поручил мне привлечь к нашему делу других.
        — Кто это? Когда они выступят?
        — Когда будет объявлено о помолвке королевы,  — пробормотал Кортни, уставясь себе в ноги.  — Публичное объявление о помолвке и станет сигналом к восстанию. Томас Уайетт собрал в Кенте своих единомышленников; он намерен соединиться с войском герцога Саффолка, чтобы вместе двинуться на Лондон.
        Герцог Саффолк, отец Джейн Грей. Боже милостивый, теперь Мария ее не пощадит! За честолюбивые планы этих изменников Джейн Грей заплатит жизнью. Я не мог больше сдерживаться. Схватив Кортни за ворот рубахи, я рывком поднял его с пола и швырнул о стену. Граф застонал; опустив взгляд ниже, я увидел, что чулки его потемнели в паху, по бедру бежала струйка мочи.
        — Глупец!  — прошипел я.  — Понимаешь ли ты, что вы с Дадли натворили? Из-за вас может погибнуть Елизавета! И не только она, но еще и ее кузина Джейн Грей. Сибилла шпионила не только для Ренара, и теперь по твоей милости она знает все, что нужно ее хозяину.
        Кортни выпучил глаза.
        — Я… я не хотел причинить зла Елизавете!  — прошептал он.  — Клянусь!
        Я стиснул в кулаке ворот рубахи, скрутив ткань так туго, что он едва не задохнулся.
        — Я должен найти Сибиллу! Где она?
        — На Стрэнде,  — голос Кортни сорвался.  — Она там… в старом особняке Дадли.
        Я разжал хватку, и у него тотчас подкосились ноги. Он сполз по стене и безвольно обмяк у моих ног. Я предусмотрительно отступил на шаг. Как бы мне ни хотелось сострадать Кортни, я испытывал к нему лишь отвращение. Он поставил превыше всего свою гордыню и бездумное честолюбие — и этим привел страну к краю гибели.
        Кортни скорчился на полу и затих. Именно в этот миг я услышал, что снизу доносится шум — испуганные вопли, звон посуды, грохот опрокинутой мебели, топот кованых сапог и властные выкрики. В бордель ворвались люди королевы.
        Кортни заскулил. Я стремительно развернулся, озираясь по сторонам. Выход был только один…
        Я распахнул створчатое окно и протянул руку графу:
        — Бежим!
        Он отпрянул, сжавшись в комок.
        — Нет! Я… я не могу! Я боюсь высоты!
        Я не стал его уговаривать. Забравшись на подоконник, я увидел внизу конюшенный двор и ветхие стойла. Шум в доме потревожил тощего пса, привязанного к колоде, которая торчала во дворе. Пес заливался лаем, натягивая привязь.
        Я глянул налево: прямо за борделем находилось строение поменьше, с соломенной, не слишком покатой крышей; справа была улица. Я выбрался на наружный уступ и замер, стараясь сохранить равновесие. Дыхание мое участилось. Я заставил себя сделать глубокий вдох. Если уж на то пошло, я тоже не был поклонником высоты.
        Продвигая ногу за край уступа, я нащупал облупленный карниз, который тянулся вокруг всего здания, шириной не более чем в мою ладонь. На долю секунды я застыл. Это невозможно. Я не смогу пройти по этому карнизу, я же не кошка, в конце концов…
        В коридоре раздались громкие голоса. Я оглянулся. Кортни съежился в углу, застыв от страха. Больше медлить было нельзя.
        Шаг за шагом, стараясь не смотреть вниз, я выбрался на карниз и прижал ладони к полуистлевшей штукатурке. Под ногами хрустели свисавшие с карниза сосульки. Я услышал, как в комнате, оставшейся позади, Кортни начал молиться: «Иисусе сладчайший, спаси меня! Иисусе, услышь мои мольбы!» — и как затрещали двери под ударами сапог.
        Я медленно двинулся дальше. Пес исходил гулким горловым лаем.
        Из комнаты донесся сокрушительный грохот. Страшно взвыл Кортни.
        Люди королевы нашли его.
        Я продвигался к углу дома, с убийственной ясностью вспоминая, как в прошлый раз глухой ночью вывалился из окна в кромешную темноту…
        Надо переставлять ноги быстрее. Осталось совсем немного…
        Соломенная крыша оказалась ниже, чем я предполагал, и скользкая от стаявшего снега. Оставалось гадать, выдержит она меня или я проломлю перекрытия и рухну вниз.
        — Снаружи кто-то есть!  — услышал я крик за спиной.
        Отстегнув ножны со шпагой, я бросил их вниз.
        — Эй, ты!  — взревел из окна стражник.  — Стой! Именем ее величества, ни с места!
        Я закрыл глаза.
        И прыгнул.
        Казалось, падение длится целую вечность. Стылый воздух свистел в ушах. Все замедлилось настолько, что я успел полюбоваться ослепительным лабиринтом озаренного факелами Саутуарка и услышать потрясенные возгласы стражников, которые высунулись из окна, наблюдая, как я несусь навстречу неизбежной, гибели.
        Я упал на крышу. Зимняя стужа проморозила связки соломы до состояния камня. Я согнул колени и, прикрывая руками голову, скатился с крыши. Раскисший снег смягчил падение, да и в любом случае оно было недолгим; секунда, толчок — и вот я уже распластался на земле.
        Кое-как поднявшись на ноги, измолоченный настолько, что уже не чувствовал боли, я схватил шпагу. Пес на конюшенном дворе душераздирающе выл; в любую минуту могли появиться стражники.
        Я пустился бегом, насколько хватало сил, в переплетение беспорядочно теснящихся лачуг и извилистых проулков. Солдат послали прежде всего затем, чтобы взять под арест Кортни; если повезет, они сочтут меня мальчишкой из борделя, который с перепугу решился на отчаянный побег, наскоро обшарят близлежащие улицы и отправятся восвояси со своей добычей. Укрывшись в углублении дверного проема, чтобы перевести дыхание, я прислушался, не донесется ли шум погони. Ничего.
        Я уж думал, что лодочник вряд ли дождется меня, но он оказался именно в том месте, где я его оставил. При виде меня он сунул в карман кожаную флягу.
        — Видали?  — возбужденно осведомился он, пришепетывая из-за недостатка зубов.  — Люди королевы, сударь, ищут изменников! Помяните мое слово, сударь,  — едва рассветет, мы увидим головы на пиках!
        Я что-то пробормотал в знак согласия, и хмельной пропойца развернул лодку на середину реки; быстрое течение подхватило нас и закружило на месте так, что мне стало муторно, но в конце концов ему все же удалось вывернуть к берегу.
        Суденышко уже приближалось к причалу, когда я выхватил шпагу. На берегу, проступая из непроглядной темноты, маячила черная тень — огромного роста, в плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Неподалеку переминался с ноги на ногу крупный мышастый конь, которого я сразу узнал.
        Я приподнялся со скамьи, не слушая сердитых окриков лодочника. Взгляд мой был приковал к великану в черном, который поймал брошенную лодочником веревку и подтянул суденышко к причалу. Из-под капюшона прозвучал ворчливый голос:
        — Убери свою шпагу, парень. Я не кусаюсь.
        С этими словами Скарклифф кинул лодочнику монету, и тот радостно захихикал.
        Я колебался, не зная, что и думать. Он жив. Он шел за мной по пятам. И все-таки — можно ли ему доверять?
        Словно прочитав мысли по моему лицу, Скарклифф сбросил капюшон и открыл взгляду свою изуродованную физиономию.
        — Если что, имей в виду: я человек свободный и сам решаю, кому служить. Мне не по вкусу служить государственному изменнику.
        — Стало быть, ты явился мне помочь по доброте душевной?  — огрызнулся я.
        Впрочем, как бы мне это ни нравилось, без помощи Скарклиффа мне было не обойтись. Стрэнд далеко, а у него есть конь, значит я смогу выиграть время.
        Я сунул шпагу в ножны. Скарклифф хмыкнул, глядя, как я направляюсь к его жеребцу. Конь был почти в четырнадцать ладоней ростом, с могучей шеей и огромной головой; когда он зафыркал, обнюхивая меня, я решил, что это добрый знак. Человек, который приучил к такой невозмутимости боевого жеребца, наверно, не так уж плох.
        Когда я потянулся к передней луке, чтобы взобраться в седло, Скарклифф сказал:
        — Цербер — все, что у меня есть ценного. Я рассчитываю на достойное возмещение.
        Я одним прыжком вскочил в седло.
        — Мой конь в Уайтхолле. Скажешь Тоби, конюшенному мальчику, что ты доставишь его в Эшридж. Пока я не вернусь, он твой. Встретимся в «Грифоне».
        Я ударил пятками по бокам мышастого жеребца и галопом поскакал прочь.
        Глава 19
        «Я рассказал ей все, что знал,  — о письмах, о заговоре…»
        Я скакал сломя голову по ночному Лондону, и в мыслях навязчивым эхом звучали признания Кортни. Сибилла знала, кто я такой; он сказал ей, что я помогаю Елизавете. Она искусно устроила наше сближение, чтобы с помощью этих писем выдать Кортни королеве и нанести поражение Ренару, но что ей, в конце концов, было нужно? Если она знала, что письма раскрывают только половину заговора, то чего достигла, спрятав письмо Елизаветы? Сибилла вела свою загадочную игру, и меня не оставляло смутное чувство, что эта игра не сулит мне ничего хорошего.
        Я без конца размышлял об этом, мчась во весь опор, чтобы разыскать Сибиллу. Мятежники Уайетта вооружаются, готовясь к бою. Кортни сказал, что они начнут действовать, как только будет объявлено о помолвке королевы. Помолвка не может быть официально объявлена, пока Мария не переберется в Хэмптон-корт, поэтому я рассудил, что у меня есть еще время, чтобы остановить Сибиллу и сообщить все, что я сегодня разузнал, королеве. Если Уайетт, как задумано, соединится с Саффолком, Джейн Грей будет обречена. Несколько месяцев назад ее отец помог Нортумберленду возвести леди Джейн — против ее воли — на трон, принадлежавший Марии. Тогда королева обещала ей помилование, но теперь Ренар выдвинет измену Саффолка поводом для ее казни. Если Джейн, в жилах которой течет кровь Тюдоров, погибнет на эшафоте, сколько времени потребуется Ренару, чтобы убедить королеву обрушить свой гнев на Елизавету?
        Я снова ударил мышастого пятками по бокам. Обогнув городскую стену, я миновал обветшавшие ворота Ладгейт и вверх по холму въехал на покрытый гравием Стрэнд. Эта улица протянулась параллельно Темзе, на нее выходили фасады стоявших над рекой аристократических особняков. Другой мир, мир, где растворялись бесследно лондонские грязь и нищета. Даже воздух здесь был заметно свежее, чем внутри городских стен,  — если не считать едва уловимого едкого запашка, которым несло от реки. С двух сторон к дороге подступали безжизненные нагие деревья; я представлял, как в разгаре лета их густая листва укрывает прохладной тенью дам, выходящих с детьми и слугами на вечернюю прогулку.
        С дороги бросилась врассыпную стайка возмущенных лебедей. Особняки, мимо которых я проезжал, были похожи как две капли воды — вычурные бастионы из кирпича с деревянной крепью, дорогие эркеры и изящные новомодные трубы, которые выводили дым прямиком из каминов. Каждый особняк окружала высокая стена с прочными воротами; при каждом особняке наверняка была собственная пристань. Состоятельные жители Лондона не ездили по городу верхом, если могли отправиться по Темзе на личной барке.
        У одних ворот я резко осадил Цербера.
        Вокруг меня смыкалась тишина.
        Я никогда прежде здесь не бывал, хотя служил семейству Дадли. И тем не менее сразу распознал этот дом. От него веяло опалой: неопрятные космы высохшего плюща болтались на воротах, во внутреннем дворе царило запустение. Над входной дверью, испещренная лишайником и птичьим пометом, висела эмблема Дадли — медведь с сучковатым обрубком дерева. Я загляделся на нее, и волна воспоминаний нахлынула на меня, грозя накрыть с головой. Всю свою жизнь я видел эту эмблему — вырезанной на стенных панелях и перемычках окон, пришитой к мундирам и плащам. Я и сам носил ее в то недолгое время, когда служил оруженосцем Роберта. Некогда это был символ гордости и власти, теперь же — лишенный смысла знак низвергнутого рода.
        Я спешился, привязал Цербера к железной перекладине в стене. Отменно обученный, он тут же принялся щипать мерзлую траву, а я двинулся вдоль особняка в поисках прохода. Ворота были заперты, да к тому же чересчур высоки, чтобы через них можно было перелезть. Стены выглядели так же неприступно. Тем не менее на краю наружной стены я заметил небольшую прореху там, где она примыкала к реке,  — каменная кладка просела от сырости и запустения.
        Опустившись на корточки, я заглянул в дыру. По ту сторону видна была часть сада, некогда пышного, а ныне заброшенного и чахлого. Иссохшая лужайка вела к берегу, где был спуск к воде; у причала болталась на привязи крытая барка.
        Скребя известковый раствор лезвием кинжала, я расширил щель, затем лег ничком, натянул плащ на голову, чтобы не запутался между ног, и, царапая бока и плечи о стылый камень, протиснулся внутрь.
        И выпрямился, холодея от растущей тревоги. Особняк был в нескольких шагах — помпезная громада с мертвыми темными окна. По вымощенной плитами террасе я прошел к черному ходу. Подергал засов, ожидая, что дверь окажется заперта. Я ошибся. Распахнув дверь, я шагнул внутрь — и едва не споткнулся о нечто распластавшееся на полу в коридоре. Одного взгляда на труп мне хватило, чтобы узнать подручного Ренара. Лужа крови, растекшаяся под ним, свидетельствовала о недавнем и чрезвычайно точном ударе шпаги. Его ударили, едва он вошел в дом, вне сомнения посланный Ренаром на поиски Сибиллы. Я вдруг вспомнил, как она говорила, что Ренар снял особняк на Стрэнде, чтобы поселить там любовницу,  — вот только в сумятице недавних событий эти слова вылетели у меня из головы.
        Сибилла заманила меня сюда. Она ждала, что головорез Ренара появится в этом доме; теперь она точно так же ждет меня.
        Обойдя убитого, я осторожно двинулся вглубь особняка. Это был дом-призрак, и в его обширной пустоте мои шаги отзывались особенно гулким эхом. Стены были оголены — ни картин, ни гобеленов.
        Заметив впереди мерцающий отблеск, я сжал рукоять шпаги. Я ожидал, что вот-вот навстречу мне метнется из темноты Сибилла, но, медленно подойдя ближе, увидел, что свет исходит из комнаты, где на боковом столике у зеркального окна горит фонарь.
        Затем я услышал голос:
        — Тебе нечего опасаться. Я одна.
        Я шагнул в узкий дверной проем. Помещение, в котором я оказался, служило, скорее всего, личным кабинетом или, может быть, небольшой библиотекой, используемой для приватных дел. Окно в виде ромба выходило на внутренний двор и парадные ворота. На полу под окном высилась груда высохшего камыша вперемешку с обрывками ткани. Пахло сыростью и плесенью, но вдобавок отчего-то попахивало маслом, и откуда исходит этот запах, я определить не смог.
        Помимо столика с фонарем, в комнате был только выщербленный дубовый стол, позади которого стояла Сибилла. На ней была черная рубашка с широкими рукавами, облегающий кожаный жакет и короткие штаны с поясом — то же, что в ночь нашего поединка. Не хватало только маски.
        Сибилла усмехнулась:
        — Долго же ты добирался сюда. Разве я не упоминала, что Ренар снимает особняк? Впрочем, принимая во внимание все обстоятельства, твоя забывчивость вполне простительна.
        Мне пришлось приложить все силы, чтобы выдержать взгляд ее глаз — блестящих, точно залитых лунным светом фиалок, соблазнительных, как грех. Я крепче стиснул рукоять шпаги, словно это был талисман, оберегающий от чар.
        — Можешь убрать шпагу.  — Сибилла выразительно развела руки.  — Как видишь, я безоружна.
        — По твоим словам,  — отозвался я.  — Впрочем, это бы меня не остановило. Не будь ты женщиной, я бы прикончил тебя без малейших колебаний.
        — Стало быть, то, что я женщина, в кои-то веки служит мне защитой? Но скажи, чем я заслужила такую враждебность?
        Я в упор взглянул на нее:
        — Ты обманывала меня с первой минуты. Ты сказала, что шпионишь за королевой по приказу Ренара, но на самом деле он приставил тебя шпионить за Кортни. Ты соблазнила графа, выманила у него все тайны, но не сообщила Ренару о своих открытиях — ни о заговоре, ни о том, кто я такой. Ты знала, что я проследил за графом до борделя, знала, о чем я договорился с ним. Ты притворялась, что помогаешь мне, а меж тем готовила западню. Продолжать?
        — О да, конечно!  — Глаза ее заблестели ярче.  — Все это так… захватывающе.
        Я угрожающе шагнул к Сибилле:
        — Ты оставила в моей комнате отравленное письмо. Все это время ты внушала мне, что это дело рук Ренара, а на самом деле убийца ты!
        Сибилла взяла кувшин, стоявший на столе, и наполнила элем два кубка. Один кубок она протянула мне. Я не шелохнулся. Вздохнув, она поставила кубок так, чтобы я при желании мог до него дотянуться.
        — У меня и в мыслях не было покушаться на жизнь мальчика. Я хотела припугнуть тебя. Видишь ли, твое появление на сцене было для меня полной неожиданностью; замысел мой не был рассчитан на твое вмешательство. Я просто не знала, как справиться с тобой. Но и твоей смерти я не хотела: яда на печати было ровно столько, чтобы ты почувствовал недомогание. Твой оруженосец, видимо, оказался чересчур худосочен, если яд подействовал так быстро. То была злосчастная случайность.
        — Случайность?!  — Голос мой зазвенел от ярости.  — Он погиб по твоей вине!
        — Да, я знаю. Мне… очень жаль.
        Сибилла произнесла это так, словно само чувство жалости было ей незнакомо и она затруднялась выразить его с помощью слов. Та самая женщина, которая плакала в моих объятиях, так неподдельно заботилась обо мне и страстно мне отдавалась; та самая — и все же другая, словно она сбросила кожу, явив иной, столь же прекрасный, но куда более смертоносный облик.
        — Уверен, такой изощренный обман ты затеяла неспроста,  — сказал я.  — Ты не служишь Ренару, так кто же тогда твой хозяин?
        — Неужели сам до сих пор не догадался? Все прочие выводы тебе удались блестяще.
        Сибилла провела рукой по столу, и мне пришлось выставить вперед шпагу, чтобы помешать ей приблизиться ко мне. Она остановилась у края стола, в нескольких шагах от того места, где я стоял, и заговорила:
        — Ренар всегда был недостаточно гибок. И служит он столь же негибкому господину. Карл Пятый правит империей, однако он, во многом подобно Марии, излишне прикован к прошлому. Он не может простить себе того, как обошелся с матерью Марии, своей теткой Екатериной Арагонской. Он обещал помочь Екатерине, когда король Генрих задумал с ней развестись, но Екатерина умерла, брошенная всеми, в захолустном монастыре, а Анна Болейн, королева-ведьма, присвоила ее трон. Вопреки своим обещаниям Карл и пальцем не шевельнул.  — Сибилла помолчала, глядя на меня.  — Должно быть, все эти годы он мучился угрызениями совести. Затем королевой стала Мария, и Карл увидел возможность искупить свою вину. Он отдаст ей в мужья своего сына Филиппа; вместе они вернут Англию в лоно католической веры, уничтожат всех еретиков, и прошлые промахи будут надлежащим образом исправлены. Лишь одна помеха стояла на его пути.
        — Елизавета!  — беззвучно выдохнул я.
        — Да, она. Дочь королевы-ведьмы. Елизавета была опасна. Еретики считали ее своим знаменем; ее необходимо было устранить. Император отправил сюда Ренара с двумя поручениями: провести переговоры о браке и сделать так, чтобы Елизавета до него не дожила.  — Она вновь умолкла, и лицо ее приняло задумчивое выражение.  — Как я уже сказала, им обоим недостает гибкости. Мой господин, в свою очередь, сознает необходимость идти на уступки. И не видит причин избавляться от того, что в будущем может ему пригодиться.
        — Так он…
        Меня пробрал озноб. Сибилла говорила таким тоном, словно рассуждала о самых заурядных вещах. Впрочем, может, так оно и было. Может, там, откуда она явилась, беседы о том, надо ли уничтожать принцессу крови, являются частью повседневной жизни.
        Сибилла запрокинула голову и разразилась чувственным грудным смехом.
        — Как можно не видеть того, что происходит прямо под носом? Карл смотрит на мир глазами преждевременно постаревшего человека, но Филипп Испанский не таков. Он пока еще молод и полон сил. Он готов пожертвовать собой ради того, чтоб загладить отцовскую вину,  — но только если сам извлечет из этого выгоду.
        — Ты… ты служишь Филиппу?  — в ужасе проговорил я.  — Он и есть твой хозяин?
        — Он нанял меня своим особым агентом. Мы знакомы много лет; я выросла при дворе его матери. Знал он также, что я шпионила для Ренара, и обещал мне свободу — титулованного мужа и собственный дом, приданое для моей сестры, пристанище для матери. Все, что мне нужно было сделать,  — использовать ненависть Ренара, чтобы уничтожить Кортни, претендента на руку Марии, а также всякого другого, кто будет выступать против ее брака с Габсбургом. Филипп, однако, потребовал, чтобы его причастность к этому делу осталась тайной. Вся вина за пролитую кровь должна быть возложена на Марию.
        — Боже милостивый!  — прошептал я.  — Зачем?..
        И вдруг последняя часть головоломки встала на место, с тошнотворной ясностью обнажив цельную картину.
        — Так, значит, все дело в Елизавете! Филиппу нужна Елизавета!
        — Тебя это удивляет?  — усмехнулась Сибилла.  — Принц Филипп современный человек; прошлое ему безразлично. Его отец устал править. Когда Карл отречется от трона, Филипп унаследует половину его империи. Он готов делить унылое ложе со старшей сестрой, но только если будет уверен, что в надлежащий срок ему достанется младшая. Вначале, однако, Елизавету следует усмирить; все те, кто поддерживает ее еретические наклонности, должны умереть. И как только Мария, не сумев выносить ребенка, испустит дух — а такой исход неизбежен,  — Елизавета будет принадлежать Филиппу. С ней он зачнет наследников, которые в свое время заставят содрогнуться всю Европу,  — династия Тюдоров-Габсбургов будет править миром!
        Меня замутило.
        — Ты совсем спятила, и твой принц — тоже. Сама идея чудовищна. Елизавета никогда не покорится Филиппу!
        — О,  — отозвалась Сибилла, вздернув подбородок,  — непременно покорится, если захочет жить. Письмо к Дадли неоспоримо доказывает, что ей было известно о заговоре.
        В голосе ее зазвучали зловещие нотки:
        — Игра окончена. Даже ты не сможешь ее спасти.
        Я метнулся вперед, хлестнув шпагой над столом. И испытал подлинное наслаждение, когда Сибилла резко втянула воздух и с опаской попятилась, не сводя глаз с моего клинка.
        — Отдай мне письмо Елизаветы. Отдай!
        На лице Сибиллы не дрогнул ни единый мускул.
        — Почему ты так упорствуешь, сражаясь за дело, которое уже проиграно?  — удивилась она.  — Теперь письмо принадлежит Филиппу. Он владеет собственноручным признанием Елизаветы в государственной измене. Когда Уайетт и его сторонники подступят к Лондону, королева прикажет взять ее под арест. Ренар позаботится о том, чтобы Елизавету обвинили во всех смертных грехах и заточили в Тауэр. Единственным, кто сможет ее спасти, окажется будущий супруг королевы, которого Мария так страстно желает заполучить, что исполнит все его просьбы, в том числе и просьбу пощадить ее вероломную сестру. Филипп станет спасителем Елизаветы и, когда придет время, заполучит ее самое.
        — Ни за что, я успею ее предупредить!
        С этими словами я взмахнул шпагой — Сибилла прижалась к стене. Она не сводила с меня глаз, и на лице ее я наконец разглядел то, что так страстно желал увидеть.
        Страх.
        Меня передернуло. Я презирал Сибиллу всем своим существом, но память о желании, которое она во мне пробудила, никуда не делась и жгла меня раскаленным клеймом. Она — женщина. Никогда еще мне не случалось убить женщину. Я понимал, что Сибилла должна умереть, иначе мне не спасти Елизавету. Письмо наверняка где-то спрятано и дожидается лишь прибытия Филиппа; Сибилла ни за что на свете не доверила бы свою добычу кому-то другому. Может статься так, что я его никогда не найду, но если она умрет, письмо не достанется никому. Я сумею выиграть для Елизаветы хоть немного времени, прежде чем…
        Я мешкал слишком долго. Метнувшись вбок, Сибилла выхватила из рукава нож и полоснула меня по руке. Жгучая боль и брызнувшая из раны кровь на мгновение выбили меня из колеи. Я уклонился в сторону, сбросил плащ, готовясь отразить следующий удар.
        Вместо этого Сибилла кинулась к двери.
        Я стремительно развернулся. В тот самый миг, когда я, занеся шпагу над головой, рванулся к Сибилле, на сей раз готовый изрезать ее на куски, она пинком опрокинула боковой столик, на котором стоял фонарь. Фонарь упал прямиком на груду хлама под окном и разбился вдребезги. В мгновение ока сухой камыш и тряпье вспыхнули невероятно жарким пламенем, столь жарким, что я отшатнулся, вскинув руки. Сибилла пропитала груду мусора ламповым маслом — вот откуда взялся тот странный запах!
        — Нет!  — возопил я.
        Сибилла выскочила из комнаты и захлопнула за собой дверь. Я рванулся следом, но успел только услышать, как повернулся ключ в замке. Я с силой дернул засов, закричал во все горло, потом принялся молотить по двери рукоятью шпаги, не замечая, что из раненой руки хлещет кровь.
        Затем я медленно повернулся лицом к комнате, и сердце мое сжалось. Огонь разрастался, лизал стену, с жадностью голодного хищника пожирая сухой мусор и масло.
        Глаза начали слезиться. Изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, я отошел как можно дальше от огня и окинул взглядом помещение. Другого пути наружу не было — кроме окна, под которым бесновалось пламя. Сибилла все продумала; она заманила меня сюда, чтобы именно таким образом устроить мой конец.
        Я умру.
        Дым густел, поднимаясь клубами к низкому потолку, словно черная туча, предвещающая бурю. Скоро он наполнит всю комнату, и я задохнусь. Я потеряю сознание; к тому времени, когда огонь доберется до меня, я уже ничего не почувствую. Когда все будет кончено и особняк превратится в дымящиеся руины, от меня останутся обугленные кости.
        Мне захотелось выть. В отчаянии я осмотрелся, и взгляд мой упал на кувшин и нетронутый кубок с элем. Я резко натянул на голову капюшон, сунул шпагу в ножны и выдернул из-за пояса перчатки. Схватив кубок, я вылил весь эль на свои дрожащие руки в перчатках, затем смочил капюшон и отбросил прочь пустой кувшин. Этого было мало; впрочем, и десяти кувшинов было бы недостаточно, но когда я решительно повернулся к огню, то понял, что выбора у меня нет. Нестерпимый жар проникал сквозь одежду, словно пламя уже лизало мою беззащитную плоть…
        Ссутулив плечи, я сделал шаг вперед. Пол колыхнулся под ногами. Я опустил глаза. Половицы… движутся…
        Голову наполнил глухой рев. Я закашлялся, качнувшись вперед. Это все дым. Я задыхаюсь в дыму, и от удушья мне чудится то, чего нет на самом деле. Если бы только прорваться через завесу пламени, нашарить оконный засов, рвануть…
        Я не думал о том, что двигаюсь навстречу смерти, и не слышал, как часть пола со скрипом открылась у меня за спиной,  — до тех пор, пока чьи-то сильные руки не ухватили меня и, оттащив от пламени, рывком не втянули в лаз. Лишь тогда я осознал, что пронзительный звук, сверлящий мои уши,  — мой же собственный душераздирающий крик.
        — Шевелись, пока все это не рухнуло нам на голову!  — бросил нетерпеливый властный голос.
        Едва волоча ноги, я побрел вслед за грузным силуэтом своего спасителя; моих ноздрей, саднящих от едкого дыма, коснулся слабый запах сырой земли. Это был туннель под особняком, потайной ход, прорытый на случай бегства. Под ногами хлюпала склизкая жидкость; было так темно, что я ничего не мог разглядеть. Наконец в туннеле стало светлеть. Над моей головой откинули люк, и те же руки выдернули меня, заходящегося кашлем, наружу, в сад. Я лежал на спине, хватая ртом воздух. В тусклом предрассветном свете я краем глаза различал гладь Темзы, переливчатую, словно драконий хвост.
        Барка, стоявшая у причала, исчезла.
        Я поднял взгляд и увидел над собой жуткую физиономию Скарклиффа.
        — Тебе повезло, что я заметил у ворот своего коня,  — сказал он, заворачивая меня в плащ, мокрый насквозь и пропахший речной вонью.  — Еще немного, и ты превратился бы в жаркое.
        — От… откуда ты знал?  — едва слышно просипел я.
        — Говорю же — увидел, что бедняга Цербер вот-вот сорвется с привязи, увидел дым…
        — Я не об этом. Я о потайном ходе. Ты знал о его существовании. Ты бывал здесь раньше.
        Скарклифф замер. И, помолчав, негромко проговорил:
        — Ты так и не узнал меня, парень?
        Мне показалось, что я сорвался в бездну и все падаю, падаю и никак не достигну дна.
        — Шелтон,  — прошептал я.
        Непостижимо, как я раньше не догадался. За уродливой маской исковерканного лица жил и дышал человек, которого я знал много лет, строгий мажордом Дадли, помогавший растить меня и привезший меня ко двору. Я взглянул в его единственный глаз, уже зная, кого вижу перед собой,  — и память вернула меня в ту ужасную ночь в Тауэре, когда я гнался за Шелтоном. Он застрял в давке у подъемных ворот, в толпе перепуганных до смерти людей, пытавшихся спастись от стражников, которые обрушились на них с алебардами и палицами. Сколько голов было тогда проломлено, сколько искалечено рук и ног, скольких несчастных иссекли на куски. Шелтону, верно, достался удар алебардой по лицу. Судя по нарощенной подошве на сапоге, у него были повреждены и ноги. И все же он непостижимым образом выжил. Добрался до безопасного места, сменил имя и стал другим человеком. Он растворился в трущобах Лондона, стал там своим, нанялся телохранителем к графу Девону. Шелтон наверняка с первого взгляда узнал меня, однако смолчал. Неужели он намеревался прятаться от меня и впредь, унести свой секрет в могилу? Если так, то он выдал себя, когда
бросился спасать мою жизнь.
        — Да. Я много что должен тебе объяснить, но здесь не место для объяснений. Если хочешь поймать ту волчицу, надо пошевеливаться. Я следил за ней с той самой засады на дороге. В драку полезть не рискнул,  — он криво усмехнулся,  — все-таки я уже не тот, что прежде. Зато я видел, как она повела барку к мосту. Течение, впрочем, несильное. Успеешь ее догнать.
        Я попытался вскочить, броситься в погоню, но Шелтон железной рукой удержал меня на месте.
        — Нужно перехватить тебе руку.
        Он оторвал длинный лоскут от подола своей рубахи и наложил повязку, остановив кровь.
        — Рана неглубокая. Ее нужно будет как следует обработать, но пока что хватит и этого.
        С этими словами Шелтон выпустил меня. Я неуклюже поднялся на ноги. Во рту стоял привкус гари. Глянув на особняк, высившийся позади Шелтона, я увидал, что над крышей валит густой дым, а в окнах мелькают зловещие красно-оранжевые отблески. Огонь вырвался за пределы комнаты. Скоро он поглотит весь дом.
        Мы спустились к реке, забрели в воду по пояс и вброд обогнули садовую стену. Скарклифф еще раньше увел коней от особняка. Когда он помогал мне забраться в седло, Шафран дернулся вбок, взбудораженный запахом гари. На долю секунды в глазах у меня потемнело. Что я делаю? Как собираюсь остановить Сибиллу, если я ранен, а помогает мне человек, которого я считал мертвым и которому не доверяю до сих пор?
        Мы помчались в город.
        Стоял тот непостижимый предутренний час, когда все черты окружающего мира смягчены и размыты угасанием ночи. Город только-только просыпался, ворчливые домохозяйки сметали с крылечек мусор, разносчики и торговцы направлялись со своими товарами на Чипсайдский рынок, а собаки и свиньи рылись в канавах в поисках объедков.
        Мы галопом скакали мимо, едва замечая эти утренние сцены.
        Я успею, твердил я себе. Успею…
        Впереди проступили массивные очертания проездных ворот, ведущих к мосту. Перед входом теснились чиновники в плащах, вдоль границы ворот расхаживали часовые в ливреях и тяжеловооруженные солдаты. Люди, желающие войти в город, выстраивались в очередь, подгоняли скот. Я сознавал, что вокруг стоит чудовищный шум, но сам почти ничего не слышал — все заглушал гулкий грохот неистово колотящегося сердца.
        Успею…
        Я соскользнул с Шафрана:
        — Слишком много народу, и верхом нас проще заметить.
        — Я пойду за тобой,  — мрачно кивнул Скарклифф.  — Будь осторожен.
        Я пешком направился к воротам, ведя в поводу Шафрана и на ходу всматриваясь в толпу. В этот ранний час среди жаждущих войти на мост были в основном торговцы, но, присоединившись к очереди, я внезапно заметил Сибиллу — она стояла почти у самых ворот, закутавшись в плащ и низко надвинув на голову капюшон. Сибилла держала под уздцы мерина, и тот нервно фыркал, раздраженный обилием людей. Должно быть, она оставила барку у причала и взяла внаем коня. Я положил руку на ножны шпаги, и рана под повязкой отозвалась резкой болью. Часовой махнул рукой, пропуская Сибиллу. Она забралась в седло и двинулась вперед, пробираясь верхом через толпу. Толчея не давала ей прибавить ходу; как только она удалилась на безопасное расстояние, я взобрался на Шафрана и направил его следом, объезжая бесчисленные повозки, фургоны, скот, поглощенный только тем, чтобы не потерять ее из виду.
        Сибилла не спешила и не проявляла ни малейшего опасения, что за ней могут следить. Я видел, как она щелкает плетью, расчищая себе дорогу. Я гадал, куда она направляется; в любом случае было очевидно, что у нее нет намерения вернуться в Уайтхолл. Я оглянулся через плечо. К моему облегчению, Скарклифф был неподалеку; он оставил Цербера в конюшнях у моста, где конюхи за умеренную плату присматривали за лошадьми.
        Сибилла вдруг резко осадила коня перед галантерейной лавкой. Я соскользнул с Шафрана, сквозь текущий по мосту людской поток наблюдая, как она спешивается. Намотав поводья коня на шест, Сибилла подошла к двери рядом со входом в лавку, отперла ее и скрылась внутри. Я поднял взгляд. Здание ничем не отличалось от тех, которые теснились по всей длине моста,  — опасно высокое, сжатое с двух сторон соседними домами, балконы, нависшие над проезжей частью, увешаны мокрым бельем, на обшарпанном фасаде множество небольших окон, забранных толстыми стеклами.
        Кровь чаще застучала у меня в висках.
        Это тайное убежище Сибиллы. Здесь она спрятала письмо и сейчас пришла забрать его.
        Подошел Скарклифф. Я жестом велел ему присмотреть за Шафраном и пересек проезжую часть. Галантерейная лавка оказалась закрыта; вокруг было шумно — цокали копыта, гремели по мосту колеса бесчисленных повозок,  — но в здании, нависшем надо мной, стояла полная тишина.
        Как и в особняке, Сибилла оставила дверь незапертой. Это меня сразу насторожило; чуть приоткрыв ее, я разглядел сквозь щель пустую прихожую и узкую лестницу, которая уходила наверх, в темноту. Ни единого звука не донеслось сверху, пока я поднимался по ступенькам, вздрагивая от каждого скрипа. Я точно знал, что Сибилла где-то там; быть может, уже осведомленная о моем приближении, она готовится напасть первой. То, что она ничем не показала, будто заметила слежку, меня не успокаивало. Однажды я уже недооценил Сибиллу. На сей раз мне предстоит сражаться не на жизнь, а на смерть.
        Ступив на лестничную площадку второго этажа, я обнажил шпагу. Передо мной была комната, внутри кто-то двигался. Подобравшись ближе и вытянув перед собой свободную руку, я резко распахнул дверь и приготовился к бою. Краем глаза я заметил кровать, письменный стол и табурет; а затем в углу комнаты увидел Сибиллу. Она проворно вскочила, и позади нее стала видна поднятая половица. На лице Сибиллы отразилось смятение; она явно не ожидала увидеть меня живым. Взгляд мой помимо воли устремился на поднятую половицу, а секунду спустя Сибилла бросилась на меня со шпагой в руке.
        Я отпрянул и сделал выпад. Сибилла отскочила в сторону.
        — Ты еще пожалеешь, что выбрался из огня!  — процедила она сквозь зубы.  — Меня долгие годы обучал фехтованию мастер из Толедо. Я убью тебя и отвезу ему твою шпагу, пускай увидит, как далеко добралась испанская сталь!
        Я ничего не ответил, сберегая силы. Я сосредоточенно отбивал удары Сибиллы и постепенно уводил ее все дальше от задранной в углу половицы. Боль раздирала руку; я чувствовал, как повязка стремительно набухает свежей кровью, но ярость моя, всепоглощающая ярость, была сильнее боли, и потому я видел только Сибиллу, весь мир для меня воплотился в ней одной. Сомнения, мучившие меня, исчезли; шпага словно предвосхищала каждое мое движение, и лицо Сибиллы ожесточилось, когда я, увернувшись от очередного выпада, задел острием шпаги ее бок. Я расцарапал его до крови, тем самым вынудив Сибиллу развернуться и отпрыгнуть от меня, чтобы спастись от более глубокой раны. Она разгадала, что я пытаюсь сделать, и бросилась в атаку с поистине сатанинским рвением. Она неистово махала шпагой, выталкивая меня из комнаты и загоняя на лестницу, где она, без сомнения, намеревалась положить конец поединку.
        Наши клинки скрещивались с ожесточенным звоном. Пошатнувшись на самом краю площадки, я понял, что через секунду-другую натиск Сибиллы пробьет мою защиту. Я не стал ни размышлять, ни колебаться — просто развернулся и вприпрыжку помчался вниз по лестнице, перемахивая через три ступеньки зараз. Как я и рассчитывал, Сибилла, словно волчица, учуявшая кровавый след добычи, ринулась за мной.
        Мгновение — и мы оказались снаружи, перед домом, кружа в смертоносном танце клинков; прохожие отпрянули в стороны, поспешно огибая нас. Сибилла была стремительна, точно ртуть, волосы ее, стянутые узлом на затылке, растрепались и реяли вокруг разгоряченного лица, так что даже сейчас, в тот ужасный миг, когда мне грозила верная смерть, я видел, как она была прекрасна, словно мстительный — и беспощадный — ангел.
        Скарклиффа она не заметила. Он отвел Шафрана на другую сторону улицы и оставил в нескольких домах от того места, где мы сражались, а сам смешался с толпой. Вдруг он рванулся вперед, всем своим грузным телом устремившись на Сибиллу, словно таран. Они столкнулись с отчетливым глухим стуком, и она пошатнулась, теряя равновесие на неровной мостовой. Шпага вылетела из ее руки — именно такого случая я и ждал. Едва Сибилла, зарычав от злобы и выхватив из-за голенища нож, развернулась к Скарклиффу, я бросился к ней и взмахнул шпагой, исполненный решимости покончить с ней раз и навсегда. Мой выпад разминулся с целью всего лишь на волосок; в последний момент Сибилла успела пригнуться и отпрыгнуть. На краткий миг, который показался вечностью, наши взгляды скрестились. Я преграждал ей путь к дому.
        Губы Сибиллы изогнулись в ледяной усмешке. Она развернулась и побежала прочь.
        — Наверх!  — рявкнул я Скарклиффу, бросаясь в погоню.  — Под половицей!
        Толпа на мосту прибывала; было утро, и сотни лондонцев устремились с одного берега на другой по своим делам. Сибилла металась из стороны в сторону, увертываясь от вопящих возчиков и разъяренных торговцев; она все так же стискивала в руке нож, хотя против моей шпаги он был бесполезен. Сибилла об этом знала. Она направлялась к южным воротам; если ей удастся покинуть мост и скрыться в лабиринте улиц Бэнксайда, мне придется долго ее искать.
        Если только она не найдет меня первой.
        Никто из нас не мог предвидеть, что на другом конце моста будет выставлена усиленная охрана — предосторожность, без сомнений, подсказанная арестом Кортни. Когда впереди возникла громада проездных ворот с массивной надвратной башней, на зубцы которой были насажены разлагающиеся головы изменников, Сибилла замедлила шаг. Все, кто прибывал из Лондона, будь то лудильщик с шестом на плече или укутанная в меха дама на носилках, задерживались и подвергались допросу, прежде чем получить разрешение следовать дальше. До меня донеслись обрывки возбужденной болтовни тех, кто стоял поблизости: «Мятежники из Кента… говорят… армия изменников!» — и Сибилла круто развернулась, понимая, что Ренар, вполне вероятно, снабдил стражу описанием ее внешности.
        Она остановилась, тяжело дыша и бестрепетно глядя на меня. Закричав, я бросился к Сибилле, но она вскочила на низкий парапет на краю моста — один из редких просветов между домами, выходившими на реку, откуда открывался захватывающий вид на город. Она застыла на парапете, словно царственная хищная птица; ветер рвал ее плащ, очерчивая тонкую фигуру, позади нее бесчисленные шпили Лондона нестерпимо сверкали отраженным светом вынырнувшего из туманной пелены солнца.
        — Нет!  — услышал я собственный шепот.
        Шпага упала к моим ногам.
        Сибилла разочарованным жестом склонила голову к плечу. Затем, к моему потрясению и ужасу собравшихся зевак, раскинула руки и прыгнула с моста.
        В наступившей тишине мне почудилось, что внутри что-то с хрустом переломилось надвое. Пронзительный женский визг разорвал безмолвие, и все разом ринулись к парапету, с болезненным любопытством вглядываясь в текущую далеко внизу, забитую кусками льда Темзу.
        Я стоял столбом. Затем наклонился, подобрал шпагу и двинулся прочь.
        Скарклифф ждал меня возле дома, держа под уздцы Шафрана. Сунув руку под куртку, он протянул мне кожаный футляр с письмом Елизаветы. В другой руке он держал шпагу Сибиллы.
        — Ценная штука,  — заметил он,  — стоит прибрать.
        — Возьми ее себе,  — сказал я, пряча футляр за пазуху.  — Я получил то, за чем пришел.
        С этими словами я вложил свою шпагу в ножны и взял поводья Шафрана. Мы молча поехали назад, к северным воротам. Скарклифф отправился забрать Цербера. Дожидаясь его возвращения, я заметил, что у заставы прибавилось стражи и чиновников; разглядев среди них дородную фигуру Рочестера, который, ежась от холода, беседовал с часовыми, я окликнул:
        — Милорд!
        Рочестер вздрогнул, обернулся и поспешил ко мне.
        — Что все это значит?  — спросил я.  — Что происходит?
        Он оглянулся на чиновников, глазевших на нас.
        — Незадолго до рассвета пришла весть, что со стороны Кента на Лондон движется армия. Послали разведчиков, чтобы проверить эти сведения. Мы ожидаем их доклада.
        — Но ведь о помолвке королевы еще не объявлено…  — начал я и, не договорив, выругал себя за слепоту.
        Следовало сообразить, что и это была часть замысла Дадли. Он внушил Кортни, что объявление о помолвке Марии станет знаком к восстанию, но это было не так. Напасть внезапно — вот единственный способ застать королеву и город врасплох.
        Рочестер смятенно взглянул на меня:
        — Помолвка, ежели вам нужно знать, будет официально объявлена в Хэмптон-корте, хотя слухи о такого рода событиях неизбежно просачиваются загодя. Граф Девон в Тауэре; его долго допрашивали, и он назвал все имена. Уже подписаны ордеры на арест других заговорщиков, хотя наверняка многие из них, если не все, уже прослышали об аресте графа. Если у них есть хоть капля сообразительности, они уже бегут из страны.  — Он понизил голос: — Граф не назвал принцессу. Он раз за разом твердил, что она ничего не знала.
        Я выдохнул с облегчением. Как ни жалок был Кортни, у него все же сохранились остатки чести.
        — Не ждите доклада разведчиков,  — посоветовал я.  — Это и в самом деле мятеж, и возглавляет его Уайетт из Кента. Письма, которые я добыл, лишь половина целого. Уайетт планирует соединиться с приверженцами герцога Саффолка. Что бы ни решила ее величество, мешкать ей нельзя.
        Я выдержал паузу, глядя, как стремительно белеет его лицо.
        — Передайте ей мои слова. Скажите, что я исполнил приказ и раскрыл недостающие подробности заговора. Сейчас, однако, я должен уехать. Благодарю вас, милорд, за все, что вы сделали для меня и ее высочества. Мы не забудем вашу доброту.
        Рочестер вздрогнул.
        — Езжайте к ней,  — прошептал он,  — торопитесь, пока вас не опередили! Если все это правда, если в стране вспыхнул мятеж, боюсь, ваша помощь понадобится ей больше, чем когда бы то ни было.
        — Я сделаю все, что смогу,  — заверил я.  — Обещаю.
        Эшридж
        Глава 20
        У ворот Бишопсгейт Скарклифф осадил коня.
        — Дальше я не поеду.
        — Что?!  — Я уставился на него, не веря собственным ушам.  — Ты не можешь остаться! Мне столько всего нужно у тебя…
        — Знаю,  — перебил он и тяжело вздохнул.  — А мне столько всего нужно тебе рассказать, но с этим придется повременить. Лондон мой дом; воры, шлюхи и нищие, отребье, чья участь никого не заботит,  — все они помогли мне, когда никто другой и пальцем бы не шевельнул. Если Лондону грозят уличные бои, я должен быть в Лондоне. Кроме того, здесь мой пес. Я его не брошу.
        Я чуть не рассмеялся.
        — Мажордом, которого я когда-то знал, думал только о своем долге.
        — Просто у него тогда не было собаки.  — Он посерьезнел.  — Езжай. Предупреди об опасности свою принцессу. Я найду тебя. Или ты, если вернешься в город, первым найдешь меня. Если буду жив, ищи меня в «Грифоне». И позаботься о своей руке. Ты же не хочешь остаться калекой, как я.
        С этими словами Скарклифф развернул коня и поскакал назад в город.
        Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и гадал, увижу ли его снова. Мне хотелось окликнуть его, вернуть, потребовать полного отчета о его действиях, спросить, по какой причине он помогал мне и почему все эти месяцы не давал о себе знать. Нет, Скарклифф прав: со всем этим придется подождать. У него своя дорога, у меня — своя. Пока что наши пути разошлись.
        Я решительно поскакал прочь от Лондона.

* * *
        Путь был долгий, по обе стороны дороги тянулись унылые пейзажи, которые я едва замечал, поскольку так выбился из сил, что мог бы заснуть в седле… однако не заснул.
        Мысленном взором я все время видел Сибиллу, замершую на парапете, странное выражение, мелькнувшее на ее лице за миг до того, как она бросилась навстречу смерти. Я вспоминал ее ослепительную улыбку, необыкновенную красоту, которая поразила меня с первой нашей встречи в покоях королевы; вспоминал, как мы шли бок о бок по галерее, как горевала она о смерти Перегрина, как жарко сплетались наши тела в темноте моей комнаты.
        Даже сейчас, зная, что Сибилла мертва, что мне никогда не придется каяться Кейт в своем прегрешении, я пребывал в душевном смятении. Сибилла обманывала всех, кто ее окружал, умело используя людей в своих собственных целях, потворствовала уничтожению всего, что было мне дорого. По ее вине погиб Перегрин; я должен был бы радоваться ее смерти, зная, что хозяину Сибиллы, Филиппу Испанскому, по прибытии в Англию будет нечем припугнуть Елизавету. Без этого письма он вынужден будет еще жарче защищать ее, поскольку, лишь сохранив жизнь Елизаветы, сможет надеяться, что когда-нибудь добьется ее благодарности.
        И все же сейчас, низко опустив голову под порывами мелкого снега, который то прекращал идти, то сыпал снова, покачиваясь в седле резво бежавшего вперед Шафрана, я не мог не признать, что, несмотря на все преступления Сибиллы, несмотря на то что я никогда не встречал и милостью Божьей никогда больше не встречу подобной женщины, Сибилла преобразила меня. Она пробудила во мне нечто новое — неистовое, почти животное осознание самого себя.
        «Вы мне ничем не обязаны».
        Сибилла ошибалась. Я был обязан ей тем, что узнал и понял. Мне, как и ей, было ведомо отчаяние искалеченного детства, бессилие перед чужой, грубой и безжалостной волей. Меня, как и ее, сжигало неистовое желание доказать, на что я способен. Сибилла была моим отражением, черным двойником моей души. Вот только то, от чего я стремился избавиться, что старался усмирить и обуздать, служа Елизавете, Сибилла приняла и отточила до смертоносной остроты — как всякий клинок, который ей доводилось брать в руки.
        Сибилла была тем, кем мог бы стать я, если бы моя судьба не приняла иной оборот.

* * *
        Я доехал до Эшриджа к наступлению темноты.
        Окрестности Хартфордшира укрывал свежевыпавший снег. Едва я под цоканье копыт въехал во внутренний двор, один из конюшенных мальчиков бросился принять у меня Шафрана. Я снял с седла сумку, и еле волоча ноги, вошел в особняк.
        Мистрис Парри, увидев меня в освещенном факелами зале, вместо приветствия испуганно ахнула:
        — Боже милостивый, на кого ты похож?!
        Лишь тогда я сообразил, какое зрелище собой представляю — забрызганный дорожной грязью и снежной слякотью, облепленный каменным крошевом и глиной после лазанья под стенами и в потайных туннелях, в истрепанном плаще и разодранной куртке, с окровавленной повязкой на руке, да вдобавок весь пропахший собственным и конским потом.
        — У меня был долгий день,  — отозвался я.
        Я достал кожаный футляр с письмом Елизаветы, снял с себя плащ и ножны со шпагой. Мистрис Парри приняла у меня оружие.
        — Где ее высочество?
        — Ушла к себе отдохнуть.  — Голос мистрис Парри дрожал, она не сводила глаз с футляра, который я держал в руке.  — Какие вести из Лондона? Ей… нам все еще грозит опасность?
        — Боюсь, да. Я сделал все, что мог, однако мы должны приготовиться; вполне вероятно, королева пошлет своих людей допросить ее. Мне нужно немедленно с ней поговорить.
        Прижимая к груди мои вещи, мистрис Парри смотрела, как я направляюсь к лестнице.
        — Может, послать в Хэтфилд за мистрис Эшли и мистрис Стаффорд?  — вдруг спросила она.
        Я застыл на месте. Затем медленно кивнул:
        — Да, думаю, что вам стоит это сделать.
        И с этими словами двинулся вверх по лестнице.
        Когда Кейт приедет, я расскажу ей все.

* * *
        Дверь в спальню принцессы была приоткрыта; я постучал, извещая о своем появлении, и вошел. Комната была невелика, обшита панелями с орнаментом в виде льняных складок и прогрета теплом утопленного в стене камина, где жарко горел огонь. На полу тут и там стояли раскрытые кофры и дорожные сундуки. Насколько я мог судить, Елизавета достала из них только книги и кое-что из одежды.
        Принцесса подняла голову. Она сидела на краю кровати, рядом с ней на столике горела свеча, на коленях лежала открытая книга. Распущенные волосы ниспадали ей на плечи, и их золотисто-рыжий блеск смешивался с алым отливом платья. Без придворных регалий она выглядела такой юной и беззащитной, словно была самой обычной девушкой, а вовсе не принцессой.
        У меня перехватило дыхание.
        Я протянул Елизавете футляр, который всю дорогу держал на груди, у самого сердца.
        — Ты человек слова,  — проговорила она и, не открывая футляра, положила его на столик рядом со свечой.  — Теперь все в порядке?
        — Нет. Но улик против вас больше не существует.
        Не потянувшись к футляру, ничем не выказав интереса к его содержимому, Елизавета слушала мой рассказ о Сибилле и Филиппе Испанском. Об их замысле сделать ее заложницей принца. Она ни разу не перебила меня, не задала ни единого вопроса. Когда я смолк, она сидела так неподвижно, точно статуя,  — только грудь ее лихорадочно вздымалась и опадала.
        — Я понятия не имела, что представляю для принца такую ценность,  — наконец проговорила Елизавета.  — Впрочем, это слабое утешение, поскольку его интерес ко мне — лишь еще один повод для Марии ненавидеть меня.
        — Она не знает…  — заговорил я, и тут комната перед глазами пошла кругом.
        Колени подогнулись, и я, едва держась на ногах, потянулся к ближайшему креслу.
        — Ты ранен!  — воскликнула Елизавета.  — Тебе нужно сесть.
        Я рухнул в кресло, слабый, как новорожденный ягненок, а принцесса отошла к одному из сундуков и достала расписную шкатулку.
        — Дай-ка я осмотрю твою рану,  — проговорила она, указывая на мою руку.
        Я помотал головой.
        — Да это пустяк! Не стоит, право…
        — Не спорь. Сними камзол и рубашку и дай мне взглянуть на твою руку. Если рана воспалится, Кейт меня убьет.
        С этими словами Елизавета открыла сундучок, а я неохотно разделся до пояса. Глянув на принцессу, я увидел, что она достала из шкатулку склянку с мазью и кусок чистого полотна. Взяв со столика в изголовье кувшин с водой, Елизавета склонилась надо мной и очистила рану. Вода смыла засохшую кровь и сукровицу, и стало видно, что рана глубокая, но небольшая.
        Пальцы Елизаветы, осторожно касавшиеся поврежденной кожи, были прохладны.
        — Ты похож на медведя после травли,  — заметила она.  — Сиди смирно. Может быть, станет жечь. Это снадобье по рецепту Кейт; она изготовила для меня порцию мази перед отъездом из Хэтфилда. Я всегда держу ее при себе.
        Растерявшись от такого напора, я позволил смазать рану смесью розмарина и мяты, отчего по комнате поплыл знакомый запах Кейт. Елизавета действовала ловко и без малейших признаков отвращения. Я и забыл, что она большую часть жизни провела вдали от двора, в сельской местности, где даже принцессам необходимо знать простейшие приемы врачевания. Мазь облегчила боль в руке, вызвав приятное онемение. Едва процедура закончилась, я, чувствуя, что штаны вот-вот сползут с бедер, поспешно схватил рубашку.
        — Ну вот. Так ведь лучше?
        С этими словами Елизавета убрала склянку и полотно в шкатулку.
        — Тебе нужно будет смазывать рану по меньшей мере раз в день, а лучше дважды, если получится.  — Она испытующе оглядела мое лицо.  — Ссадину на виске тоже следовало бы обработать. Что бы в большинстве своем ни говорили врачи, даже такие мелкие ранки могут загрязниться. Если пойдет воспаление, придется несладко.
        Она говорила таким будничным тоном, словно только что не услышала от меня, что мятежники, быть может, уже штурмуют Лондон и что ее жизни — да и нашей тоже — угрожает смертельная опасность.
        — Что мы будем делать?  — наконец спросил я.
        — А что мы можем сделать? Ждать.
        Елизавета отошла к боковому столику, и ее длинные тонкие пальцы замерли над футляром.
        — Победит Уайетт или потерпит поражение, поверит сестра в мою виновность или нет, оставят меня в покое или бросят в тюрьму — все это покажет время.  — Она искоса глянула на меня.  — Впрочем, если положение так серьезно, как ты говоришь, полагаю, мы очень скоро получим ответ на все вопросы.
        С этими словами она взяла со столика футляр.
        — Что в этом письме?  — выпалил я.
        Я твердил себе, что не стоит спрашивать, однако удержаться не смог. Во мне вдруг вспыхнула мучительная потребность узнать, ради чего я стольким рискнул и пожертвовал.
        Елизавета помолчала. С футляром в руке она прошла мимо меня и надолго замерла у камина. Затем отодвинула решетку и ловким движением швырнула футляр в огонь.
        — В прошлую нашу встречу я предлагала тебе задавать вопросы, но ты этим шансом не воспользовался. Теперь же лучше будет не знать больше, чем ты уже знаешь. Тебе и без того довелось слишком многое претерпеть.
        Эта отповедь нисколько меня не удивила. Было чересчур самоуверенно надеяться, что Елизавета снизойдет до откровений. То, что она написала в письме, останется вечной тайной между ней и Робертом Дадли, да и само письмо вот-вот превратится в пепел в огне камина.
        — Хочешь есть?  — спросила Елизавета.  — Ты, должно быть, проголодался.
        Я с трудом, опираясь на спинку кресла, поднялся на ноги.
        — Нет, я хочу только спать.
        — Тогда ступай. Мистрис Парри проводит тебя в спальню. У нас тут более чем просторно, так что в твоем распоряжении несколько комнат на выбор.
        Она так и осталась стоять у камина; блики огня очертили ее фигуру красноватым сиянием. Я пошел к двери, чувствуя, что взгляд Елизаветы неотступно следует за мной. Уже взявшись за дверной засов, я неожиданно для себя выпалил:
        — Могу я задать один вопрос?
        — Если я смогу на него ответить,  — кивнула принцесса.
        — Оно того стоило?
        Елизавета вздохнула:
        — Жизнь научила меня, что бороться за то, во что веришь, всегда стоит, и неважно, к чему это приведет. Никто и никогда не рискует зря.
        Я склонил голову.
        — А ты?  — спросила она.  — Стал бы ты так же ревностно бороться за меня, если бы узнал всю правду?
        Я колебался лишь долю секунды.
        — Да,  — сказал я.  — Что бы вы ни сделали, я на вашей стороне.
        Елизавета одарила меня сухой улыбкой:
        — Меньшего я и не ожидала. Ступай отдохнуть, друг мой. Ты это заслужил.

* * *
        Я опасался, что не смогу заснуть, что события минувших дней будут преследовать меня в тишине под незнакомым кровом. На самом же деле, едва сняв одежду и забравшись в затхлую постель, я заснул как убитый, без сновидений — впервые с тех пор, как уехал из Хэтфилда.
        Когда я проснулся, уже миновал полдень. Я определил это по направлению луча света, проникавшего в окно. Пока я спал, мистрис Парри послала кого-то позаботиться о моих нуждах. Мои чулки и короткие штаны, вкупе со свежей рубашкой, были аккуратно сложены стопкой возле седельной сумки, измятые и жесткие оттого, что сушились у огня, зато блаженно чистые и пахнущие лавандой. Умывшись и обработав рану на руке, я спустился в зал. При свете дня Эшридж выглядел не менее ухоженным, чем господский дом в Хэтфилде,  — достаточно просторный, обставленный всей необходимой мебелью; и все же здесь веяло запустением, как во всяком жилье, где редко появляются люди.
        Я позавтракал, сидя в одиночестве за широким столом; стыдливо красневшую служанку, которая прислуживала мне за завтраком, я прежде не видел, но заключил, что именно она приводила в порядок мою одежду. Мне сообщили, что Елизавета еще не выходила из спальни, а потому я отправился навестить Шафрана. Я обнаружил, что его отменно устроили в стойле, укрыли на ночь теплым одеялом и задали вдоволь корма. Под ногами у коня вертелся, обнюхивая солому, Уриан; узнав меня, пес залился радостным лаем. Слезы брызнули у меня из глаз, когда я вспомнил, как Перегрин любил этого пса. Я уткнулся лицом в густую шерсть Уриана, а он лизал мне руки и тихонько скулил, словно чуя мое горе,  — и я всецело предался скорби.
        Вытерев слезы, я вывел Уриана на покрытый снегом внутренний двор. Я бросал палку и радовался тому, с какой готовностью пес приносит ее назад, как весело прыгает вокруг меня и лаем просит повторить развлечение. Мне так давно не доводилось предаваться таким вот простым, бесхитростным человеческим занятиям, что сейчас игра с собакой казалась чем-то чуждым и в то же время восхитительным.
        Наконец пес запыхался, вывалил из пасти длинный язык, а руки мои закоченели, точно баранина в леднике. Повернув к дому — Уриан не отставал от меня ни на шаг — и гадая, проснулась ли уже принцесса, я вдруг различил отчетливый стук копыт. Еще не обернувшись к дороге, я уже знал, что увижу,  — всадников в плащах и шляпах, галопом скачущих к особняку.
        Я бегом бросился в дом. Вот и ответ, которого мы ждали.

* * *
        Мистрис Парри тоже слышала приближение всадников. Когда я вбежал в дом, она, подобрав юбки, торопливо спускалась по лестнице. Глянув на меня, она проговорила:
        — Ее высочество сказала, чтобы ты спрятался. Никто не должен видеть тебя здесь. Тебя могут узнать.
        — А что она?
        Беспокойство, обуявшее мистрис Парри, оказалось заразным; я поймал себя на том, что озираюсь, почти ожидая, что входная дверь с грохотом распахнется и в особняк ворвутся люди королевы.
        — Она останется в постели.
        Мистрис Парри покачала головой, заметив мою нервозность.
        — С таким-то слабым здоровьем, как у нее, простудиться — пара пустяков. Ничего серьезного, но она слишком дурно себя чувствует, чтобы встать с постели либо…  — тут рот мистрис Парри сжался в непреклонную ниточку,  — принимать посетителей. Этим благородным господам, кто бы они ни были, придется нелегко, если они думают, будто могут явиться сюда и докучать ей.
        Я сразу понял, что это уловка. Занемогшую принцессу труднее будет увезти в Лондон. Я ничего не сказал, потому что в эту минуту в зал толпой ввалились прочие слуги — горничная, кухарки и судомойки, пара праздных конюхов. Вид у всех был чрезвычайно напуганный.
        — Прочь отсюда!  — бросила мистрис Парри, махнув рукой, и прислуга живо разбежалась по своим делам.
        — Ты тоже,  — прибавила она, повернувшись ко мне.  — Не хватало еще, чтобы кто-то из них спросил, как это слуга королевы оказался в доме ее высочества.
        Она права. Я должен скрыться. И чем скорее, тем лучше.
        Я поспешил в свою комнату и принялся запихивать в седельную сумку все, что раньше достал из нее. Я озирался по сторонам, желая убедиться, что ничего не упустил, когда услыхал, что во двор рысью въехали всадники и, спешившись, принялись властно звать конюхов.
        Они оказались в доме прежде, чем я успел даже добраться до двери. Я услышал топот кованых сапог и возмущенный голос мистрис Парри:
        — Моя госпожа в постели! У нее жар! Вы не смеете врываться к ней…
        Я вскинул сумку на плечо, нашарив рукоять шпаги. Осторожно выглянув в коридор, я заметил двоих стражников, которые, неся шляпы в руках, поднялись по лестнице и повернули в коридор напротив, ведший к комнате принцессы. Вслед за испуганным вскриком одной из служанок раздался бесцеремонный стук в дверь.
        — Мадам, откройте немедля! Именем ее величества королевы…
        Я отпрянул назад в комнату. Дыхание мое участилось. Может быть, люди королевы не станут обыскивать дом. Может быть, они только допросят Елизавету и, обнаружив, что она все это время была здесь и не поднималась с постели, решат…
        За дверью раздались шаги.
        Я лихорадочно метнулся к кровати, рассчитывая спрятаться под ней… но не успел. Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял стражник.
        — Эй, ты!  — Он ткнул в меня пальцем в латной перчатке.  — Спускайся вниз. Живо!
        Он отвел меня в зал. Там уже собралась вся прислуга; женщины открыто плакали, мужчины были белы как мел. Я порадовался, что здесь нет мистрис Эшли и Кейт. Хорошо бы мистрис Парри еще не успела послать за ними…
        Люди королевы расхаживали по залу; стол посредине был завален их служебным имуществом — сумками, оружием, бумагой, перьями и пузырьками с чернилами. Кое-кого из этих людей мне доводилось видеть при дворе, хотя их имен я не знал; они состояли в совете. Когда стражник толкнул меня к другим слугам, один из прибывших — худой седовласый вельможа с эспаньолкой и властными замашками человека, привыкшего отдавать приказы, повернулся в мою сторону и стал сверлить меня взглядом с таким видом, словно пытался вспомнить, где мог встречать меня.
        Он отвел взгляд, и я обмяк от облегчения, опустив голову и вперив глаза в пол.
        Седовласый вельможа холодно провозгласил:
        — Я — лорд Уильям Говард, адмирал Англии. Я прибыл сюда по приказу ее величества, дабы обыскать этот дом и расследовать причастность проживающих здесь к недавнему изменническому мятежу против суверенной особы королевы. Томас Уайетт и прочие схвачены и доставлены в Тауэр. Ее величество проявит милосердие к невиновным, если невиновность таковых может быть доказана, однако никому из вас не дозволено покидать пределы этого дома или поместья под страхом немедленного ареста.
        Он обвел нас ледяным взглядом, призванным подкрепить весомость его полномочий, а затем подал стражникам знак, и они вывели прислугу из зала.
        Я хотел было уйти, но тут прозвучал голос лорда Говарда:
        — Нет, ты останься.
        Я оглянулся через плечо. Он узнал меня. Я отвесил поклон:
        — Милорд…
        — Не видел ли я тебя при дворе?
        Говард явно не столько спрашивал, сколько размышлял вслух, однако я решил рискнуть.
        — Возможно, милорд. Я был при ее высочестве и время от времени исполнял для нее различные поручения в…
        — Не вздумай мне лгать.  — Говард ничуть не повысил голоса, однако в его тоне безошибочно угадывалась угроза.  — В противном случае у нас есть средства развязать лжецу язык, да так, что он мигом научится говорить правду.
        Я умолк. Обдумывая свой следующий шаг, я гадал, кто же предал меня на этот раз. Скорее всего, Ренар; после стычки перед дверью моей комнаты в Уайтхолле у него имеются все причины желать, чтобы я сгинул бесследно. Он не сумел управиться с собственным агентом; Сибилла обманула его, похитила улики, за которыми он гонялся, выставила его дураком. К тому же один только Ренар мог пострадать, если бы я выложил все, что знаю. Уж верно, я мог бы поведать лорду Говарду, как испанский посол прилагал все старания, чтобы уничтожить сестру королевы, ухитрившись при этом прозевать заговор, который зрел под самым его носом. Меня этот рассказ, возможно, и не спас бы, но я был твердо уверен, что Ренар предпочел бы не предавать огласке свои постыдные промахи.
        Лорд Говард склонил голову к плечу:
        — Как тебя зовут?
        Мгновение я колебался, но все же сказал:
        — Прескотт, милорд. Оруженосец Прескотт.
        Это была еще одна жалкая попытка выиграть время. И Ренар, и Мария знают меня как Дэниела Бичема; если бы Ренар приказал этим людям искать меня, он назвал бы имя Бичема.
        — Прескотт,  — задумчиво повторил лорд Говард.  — Что ж, Прескотт, тебе запрещено покидать пределы поместья. Я хочу, чтобы ты все время был у меня под рукой. Быть может, возникнет необходимость еще раз побеседовать с тобой.
        — Слушаюсь, милорд,  — пробормотал я, почтительно склонив голову.
        Говард не шелохнулся, пристально наблюдая, как я иду к двери. Я ожидал, что он вот-вот окликнет меня и прикажет вернуться, прежде чем я успею выйти. Сейчас он сообразит, что видел, как я посещал личные покои королевы… и уж тогда я действительно попаду из огня да в полымя.
        «На свете не существуют людей без прошлого…»
        Говард меня не остановил.

* * *
        У дверей принцессы поставили стражу; никому не дозволено было видеться с ней, кроме мистрис Парри и членов совета. Вечером я сидел на кухне со слугами и одним ухом прислушивался к их обеспокоенному перешептыванию, а другим пытался разобрать, что обсуждают лорд Говард и его люди, которые ужинали в зале.
        Вошла мистрис Парри с подносом, на котором стоял нетронутый ужин Елизаветы; я отозвал ее в сторону.
        — Что происходит? Вам что-нибудь известно?
        Явно перепуганная, несмотря на внешнюю сдержанность, она прошептала:
        — Мятеж Уайетта подавлен. Вначале, правда, казалось, что мятежники могут победить; под командованием Уайетта было свыше двух тысяч человек, а королеве совет согласился выделить не более пяти сотен дополнительных стражников. Она двинулась маршем прямиком к ратуше и произнесла такую речь, что весь Лондон поднялся защищать ее. Люди Уайетта бросили его, когда увидели, какие силы выдвинулись против них. Лорд Говард тоже был там; он оборонял от мятежников ворота Ладгейт. К ночи Уайетт сдался. Жертвы были с обеих сторон, но не слишком много.
        — А теперь?
        Я вспомнил Скарклиффа. Сражался он на стороне Уайетта или же против него?
        — Теперь жертв будет больше,  — мрачно ответила она.  — Уцелевших мятежников преследуют и ловят по всей стране. Но и это еще не самое худшее. Сегодня я была в комнате моей госпожи, когда лорд Говард сообщил ей, что в связке секретных посланий, отправлявшихся за границу, было якобы обнаружено письмо руки Уайетта, в котором он сообщал принцессе о своем замысле. Королева в ярости. Она приказала, чтобы мою госпожу немедля доставили ко двору. Я настаиваю, что она в таком состоянии не может ехать, но Говард послал за врачом. В нашем распоряжении от силы день-два. Прибудет врач, осмотрит мою госпожу и объявит ее здоровой. У него просто не будет иного выхода.
        Я застыл, потрясенный до глубины души. Еще одно письмо, на сей раз от того самого человека, который шел походом на Лондон, найденное в связке посланий, отправленных за границу? Эта находка могла стать для Елизаветы роковой.
        Случившемуся могло быть только одно объяснение, и при этой мысли у меня кровь застыла в жилах.
        Ренар. Это его рук дело. Он нашел способ подделать письмо Уайетта, расставив силки, которые неминуемо погубят Елизавету.
        Я прикусил нижнюю губу. Если у нас есть в запасе один-два дня, этого срока вполне может хватить.
        — Как нам обратиться за помощью? Есть ли способ тайно отправить отсюда письмо?
        Мистрис Парри потрясенно воззрилась на меня:
        — Помилуй, каким образом? Люди королевы окружили поместье. Даже блоха из конюшни не выберется наружу незамеченной. Да и у кого нам просить помощи? Никто сейчас не поддержит мою госпожу, даже те, кто называл себя ее друзьями.
        — Я знаю одного человека. Королева прислушивается к нему. Если бы только он сумел ее убедить…
        — Ты не понимаешь. Королеву невозможно убедить. Она уже согласилась казнить леди Джейн Грей, Гилфорда Дадли и отца Джейн, герцога Саффолка. Лорд Говард сказал это принцессе в лицо. Видел бы ты, каким взглядом она его одарила! Если б она не лежала в постели, то наверняка ударила бы его. Нет, сейчас уже слишком поздно прибегать к помощи людей, к которым прислушивается королева. Мою госпожу отправят в Тауэр, и она…  — голос мистрис Парри сорвался,  — она это знает. Помоги ей Господь, все, что она сейчас может,  — это тянуть время и по-прежнему притворяться больной в надежде, что ее спасет чудо.
        — Боже милостивый,  — прошептал я.
        Я вспоминал их такими, какими видел в последний раз, в Тауэре: Джейн, с досадой пнувшая стопку бесполезных книг, а потом отдавшая мне футляр с письмами, и Гилфорд, жаждущий моей кончины, вздорный муженек, с которым ее обвенчали против воли. Им суждено было стать первыми жертвами Ренара. Последуют ли за ними Роберт и остальные братья Дадли? Погибнет ли и Кортни? Сколько еще крови Ренар прольет руками королевы?
        И что станет с Елизаветой?
        Глаза мистрис Парри влажно блестели от непролитых слез.
        — Моя госпожа говорит, что, если дело дойдет до казни, она, как и ее мать, попросит доставить палача из Кале. Она говорит: не позволю, чтобы мне рубили голову топором, словно теленку на скотном дворе. Что же нам делать? Чем мы можем ей помочь?
        Слуги все как один повернулись и с ужасом смотрели на нас. Я взял мистрис Парри за руку, заставив ее замолчать. Глаза ее расширились, когда я подошел к ней вплотную.
        — Скажите ей, пусть напишет письмо королеве. Пусть отрицает, что знала о мятеже и о том, что его возглавляет Уайетт. Если ей удастся посеять в душе королевы сомнения, мы, быть может, сумеем спасти ее. Скажите, что я доставлю это письмо.
        — Ты?!  — изумленно прошептала мистрис Парри.  — Но как ты…
        — Неважно.  — Я подтолкнул ее к кухонной двери.  — Скажите ей — надо поторопиться, пока еще не поздно.

* * *
        Шел снег, и мы не выходили из дома, запертые погодой в четырех стенах, между тем как советники и Говард то и дело поднимались по лестнице в комнату Елизаветы — дважды, а то и трижды в день. Всякий раз они возвращались ни с чем, так и не сумев ее запугать; всякий раз было слышно, как Говард раздраженно спорит в коридоре с советниками о дальнейших действиях. Мистрис Парри сказала, что он состоит с принцессой в родстве по материнской линии; стало быть, они не чужие друг другу. Бремя, навалившееся на меня, стало чуть легче, когда я начал подозревать, что лорд Говард на деле не так уж несгибаемо верен приказу, как кажется. Люди королевы обшарили в доме и во всем поместье каждый уголок; было очевидно, они ищут доказательство того, что Елизавета собирала в этом особняке оружие, дабы поддержать мятеж и обезопасить себя до тех пор, пока ее не провозгласят королевой,  — как поступила в свое время Мария, когда боролась против Нортумберленда. Они нашли лишь прихваченные морозом изгороди да заржавленный обух топора в саду. Без вещественных доказательств вины Елизаветы лорд Говард все больше походил на
человека, который предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь.
        Вечером, после ужина, когда люди королевы отправлялись по своим спальням, мистрис Парри приходила ко мне, чтобы поделиться новостями. Елизавета с одра болезни стойко оборонялась от обвинений в причастности к мятежу. Она заявляла, что «поверить не может, будто ей приписывают столь чудовищные деяния, однако теперь приходится пожинать плоды недавнего безрассудства». Она, как напоминал лорд Говард, при дворе поощряла Кортни, а также его друзей; кроме того, было установлено, что она сопротивлялась попыткам Марии обратить ее в католичество и даже, едва прибыв в Эшридж, отослала того самого францисканца, которого королева назначила наставлять ее в вопросах веры. Тем не менее, как я неустанно повторял мистрис Парри, ни один из этих поступков не был государственной изменой. Лишь слухи и косвенные намеки связывали имя Елизаветы с мятежом Уайетта, а одних только слухов и намеков было недостаточно, чтобы ее убить.
        И все же, говоря об этом, я мысленным взором видел, как Елизавета, стоя у камина в своей спальне, бросает в огонь письмо Дадли. Если людям королевы вздумается обыскать темницу Роберта Дадли, что они там обнаружат? Какие еще тайны могут хранить Роберт и Елизавета?
        На четвертый день, когда чахлое солнце пыталось пробиться сквозь плотную завесу облаков, от двора прибыл врач, заносчивый пожилой господин в остроконечном колпаке и традиционной черной мантии. Едва отряхнув с себя снег, он поспешил к Елизавете. Единственной, кто присутствовал при осмотре, была мистрис Парри; немыслимо, заявила она, чтобы ее госпожа осталась наедине с посторонним мужчиной. Врач покинул спальню два часа спустя, и вердикт его, как и опасалась мистрис Парри, был однозначен: да, у ее высочества леди Елизаветы развивается недомогание с приступами жара, однако ее состояние не настолько серьезно, чтобы ее нельзя было — разумеется, с необходимыми предосторожностями — доставить ко двору.
        Лорд Говард приказал немедля собираться в путь. Его люди резво принялись за дело, радуясь тому, что наконец есть чем заняться, кроме как пожирать глазами служанок и опустошать местные погреба. Когда слуги заметались, грузя в повозки дорожное имущество и готовя во внутреннем дворе носилки, я незаметно пробрался в конюшню, чтобы оседлать Шафрана. Я закреплял на нем узду, когда со двора донесся знакомый звонкий голос. Я поспешил выйти наружу, под искрящийся солнечный свет, в котором плясали редкие снежинки. Сердце мое сжалось. Во дворе, у покрытых пеной кобылок стояли мистрис Эшли и моя Кейт, а перед ними, заслоняя вход в особняк, выстроились стражники во главе с самим лордом Говардом.
        — Говорю вам, я должна быть при ней!  — пылко твердила мистрис Эшли.  — Никто и не удосужился известить меня, что она больна. Мы узнали обо всем только по случайности! Мы тотчас поспешили сюда, но путь занял несколько дней, потому что на дорогах повсюду заставы. Последние события, безусловно, прискорбны, однако к нам они не имеют ни малейшего отношения. Я гувернантка ее высочества, и вы должны меня пропустить!
        Говард был явно выбит из колеи напором этой пухлой, похожей на курицу-несушку женщины, которая бесцеремонно грозила ему пальцем. Он выстоял против мятежников Уайетта, однако до сих пор ни разу не сталкивался с таким противником, как мистрис Кэт Эшли. Я направился к ним. Смерзшийся снег заскрипел под моими сапогами; Кейт оглянулась и увидела меня.
        Она замерла. Затем подняла руку, откинула капюшон, и я увидел под ее глазами темные круги. Мне отчаянно захотелось броситься к ней, заключить в объятия; она появилась в самый недобрый час, стойко выдержав несколько дней изнурительного пути… но дать сейчас волю чувствам я не мог. После первого нашего разговора лорд Говард не донимал меня расспросами, и я не смел пробуждать его подозрений, открыто проявляя чрезмерную близость с дамами из свиты принцессы.
        — Милорд,  — проговорил я вслух, и Говард перевел взгляд на меня.  — Это действительно мистрис Эшли и фрейлина ее высочества мистрис Стаффорд. Они служат в доме ее высочества в Хэтфилде.
        — Да, я слышал,  — сухо отозвался Говард, однако лицо его смягчилось.
        Мистрис Эшли, сочтя это разрешением, без лишних слов решительно миновала его и вошла в дом. Кейт замешкалась. Словно почуяв безмолвную связь между нами, Говард демонстративно развернулся:
        — Выезжаем через час. Никаких отговорок.
        С этими словами он скрылся в доме.
        Кейт шагнула ко мне и шепнула:
        — Наш милый Перегрин…
        Она потянулась, чтобы взять меня за руку. Я отстранился, мельком глянув на стражников, которые с интересом глазели на Кейт.
        — Мистрис Стаффорд,  — тихо сказал я,  — мне надлежит вернуться к своим обязанностям. Ступайте в дом. Ее высочество, без сомнения, будет рада видеть вас.
        — Что?  — Кейт нахмурилась.  — Нет, погоди! Мне нужно с тобой поговорить. Я хочу спросить…
        Я намеренно отступил еще на шаг и, оборвав ее на полуслове, повернулся и пошел к конюшне. Я не оглянулся, хотя знал, что Кейт так и стоит, пораженно глядя мне вслед. Это слишком опасно, нам нельзя себя выдавать, твердил я мысленно, не желая задумываться о другой причине — несмываемом пятне, которое легло на мою душу, сделало меня трусом, не решавшимся смотреть ей в глаза.
        Я услышал позади быстрые шаги, и вот Кейт уже нагнала меня; капюшон лежал складками на ее плечах, лицо разрумянилось от холода.
        — Не избегай меня. Я столько пережила за это время. Я сходила с ума от страха за тебя. Когда приехал Сесил и показал твое письмо о том, что Перегрин…  — Голос ее дрогнул, осекся.  — Брендан, умоляю тебя, не молчи! Что с ним случилось? Что случилось с тобой? Что-то ужасное?
        — Да. И это еще не закончилось.
        Снова я поборол непреодолимое желание коснуться Кейт, привлечь ее к себе, ощутить тепло ее тела и поверить, что наша близость неизменна и вечна, что наша любовь способна преодолеть даже мою собственную слабость.
        — Говард подозревает меня,  — сказал я вслух.  — Больше ни о чем не спрашивай. Все потом. Просто делай так, как я говорю.
        Боль отразилась на лице Кейт, и видно было, как она колеблется, мечется между моим предостережением и незримой трещиной, которая пролегла между нами и которую Кейт чувствовала сердцем, хоть и не знала причины ее появления.
        — Что я должна сделать?  — спросила она.
        Надеясь, что наш разговор покажется вполне невинным глазеющим на нас стражникам, и отчетливо сознавая, что затягивать его нельзя, я спросил:
        — Ты носишь мой подарок?
        — Ты же знаешь, что ношу. Он всегда со мной, на шее…  — Кейт приглушенно охнула.  — Какая же я глупая! Надо было оставить листок в Хэтфилде. При обыске его могут найти.
        — Сними его.
        Я старался сохранить бесстрастный вид, словно мы, как положено слугам, просто обменивались сплетнями.
        Кейт потянулась было к застежке, но замерла:
        — Зачем тебе понадобился этот листок? Я предлагала забрать его перед отъездом из Хэтфилда, но ты отказался.
        — Кейт, прошу тебя. Некогда объяснять.
        — Ты не можешь творить с этим листком все, что вздумается,  — возразила она.  — Это ключ к твоему прошлому, к твоему подлинному происхождению; он может выдать, что ты королевской крови.
        — Никто не узнает об этом, кроме королевы. Может быть, это наш единственный шанс. Брось его, Кейт, и уходи. Не спрашивай больше ни о чем, не ищи со мной встречи. Что бы ни произошло, ты должна оставаться при ее высочестве. Сейчас я сражаюсь за нашу жизнь, за каждого из нас.
        Я отвернулся, краем глаза следя, как Кейт возится с застежкой на шее, а потом запускает руку в корсаж.
        — Я думала, ты мне доверяешь,  — прошептала она.
        Порывисто отпрянув, Кейт пошла прочь, и на миг мне почудилось, что с ее уходом мир опустел. Нет, сейчас я не вправе поддаваться чувствам. Все мои помыслы должны быть устремлены на предстоящее дело.
        Я наклонился, якобы для того, чтобы поправить сапог, и пока стражники улюлюкали и свистели вслед прошедшей к дому Кейт, незаметно поднял то, что она бросила на снег,  — цепочку с золотым, увенчанным алой капелькой рубина листком артишока.
        Уайтхолл
        Глава 21
        Под щелканье кнутов и свист ветра, гнавшего поземкой снег по дороге, мы покинули Эшридж. Налетела буря; снегопад пока не усилился, но ветер продувал шерстяные плащи насквозь. Мистрис тщетно выпрашивала для нас еще один день отсрочки, с мольбой твердя лорду Говарду, что, если в такую непогоду с принцессой что-то случится, вся вина падет на его голову. Говард оставался непреклонен. Врач объявил состояние Елизаветы пригодным для поездки, и если только небо не рухнет на землю, он, Говард, предпочитает вытерпеть бурю, нежели навлечь на себя гнев ее величества.
        Я лишь краем глаза успел увидеть Елизавету, когда ее, закутанную в меха, с опухшим лицом, доставили из спальни и усадили в мягкие носилки. Стражники тотчас окружили ее со всех сторон. Занавески носилок были задернуты. Не было ни малейшей возможности обменяться с ней хоть словом, а даже если бы и была, меня отправили тащиться позади, с повозками и слугами, а возле носилок ехали верхом мистрис Эшли, Бланш Парри и Кейт.
        Мы ехали медленно. Носилки трясло на ухабистой дороге, и Елизавета несколько раз требовала остановки, сетуя на дурное самочувствие и вынуждая лорда Говарда уделять ей внимание. Она оттягивала неизбежное, готовая на все, чтобы продлить поездку, которая обычно занимала не более одного дня. Когда стало смеркаться, а до Лондона оставалось еще много часов пути, лорду Говарду пришлось объявить о ночлеге. Нам предстояло провести ночь в ближайшем поместье; хозяева, которым как снег на голову свалилось сообщение о нашем прибытии, постарались как могли разместить нас под своим кровом, уступив принцессе супружескую опочивальню.
        Наутро мы двинулись в путь при первом свете дня. На сей раз занавески носилок Елизаветы всю дорогу оставались задернуты, и она ни разу ни на что не пожаловалась. Лорд Говард с каменным лицом ехал рядом с носилками; за ним следовали приближенные дамы Елизаветы. Со своего места в хвосте кортежа я, прищурившись, мог разглядеть Кейт. Вняв моей просьбе, она ни разу не обернулась, чтобы посмотреть на меня.
        На закате, алыми мазками разукрасившем свинцово-серое небо, мы подъехали к воротам Лондона.
        Все здесь преобразилось; подозрение, ядовитым бубоном набухавшее в недрах минувших дней, лопнуло, явив свое омерзительное нутро. На воротах висели отрубленные руки и ноги мятежников Уайетта. Кровь сочилась на мостовую, и бродячие псы, рыча друг на друга, жадно лакали из загустевших луж. На каждом углу призраками маячили виселицы, увешанные нагими трупами со вспоротыми животами; трупы окоченели и уже начали разлагаться. То было обычное наказание за государственную измену, но когда трупный смрад ударил мне в ноздри, ужас перед тем, что нас ожидало, едва не захлестнул меня с головой.
        Я боялся, что на сей раз королева не пощадит никого из нас.
        Лавки, мастерские, таверны были закрыты, двери домов заперты наглухо, и ставни захлопнуты, хотя еще не стемнело. Людей на улицах почти не встречалось, а редкие прохожие, едва завидев наш кортеж в сопровождении тяжеловооруженных всадников, бросались по домам, словно вспугнутые мыши. Все же каким-то непостижимым образом распространилось известие, что это едет не кто иной, как принцесса Елизавета, и вдоль пути к Уайтхоллу собралась небольшая толпа смельчаков — безмолвные взгляды, ошеломленные лица, на которых отпечатался ужас перед волной жестокости и смерти, прокатившейся по городу. Я заметил, что Говард крепче стиснул поводья, выразительно поглядывая на носилки принцессы, как будто ожидал взрыва.
        И вдруг занавески распахнулись, явив взорам Елизавету, которая сидела, откинувшись на подушки; белое платье с высоким воротом лишь сильней подчеркивало бледность ее осунувшегося лица. Волосы ее были распущены, шею, словно страшное предзнаменование, обвивало ожерелье из темно-красных, ограненных клиньями рубинов. Когда взгляд бесстрастных темных глаз принцессы устремился на толпу, несколько женщин присели в реверансе и одинокий мужской голос выкрикнул:
        — Храни Господь ваше высочество!
        Говард подал знак стражникам. Прежде чем они окружили носилки, загородив собой принцессу, она успела метнуть на Говарда смеющийся взгляд. Даже испуганная до полусмерти, она оставалась самой собой.
        Кейт наконец рискнула посмотреть на меня — в тот самый миг, когда перед нами вырос Уайтхолл, окруженный кордонами стражников, похожий больше на крепость, чем на дворец. Взгляд у нее был вопрошающий; она ехала лишь в нескольких шагах, но казалось, нас разделяет непреодолимая пропасть.
        Мы проехали под главной аркой. Елизавета села прямо, замерла, глядя перед собой. Кортеж миновал кучку чиновников, которые из-за цепи стражников опасливо наблюдали за нами. Мы не остановились. Мы проехали дальше, через массивные ворота, которые вели в закрытый внутренний двор. Там ждали нас йомены с алебардами, в зеленых с белым мундирах Тюдоров.
        Говард спешился и помог Елизавете выбраться из носилок. Кутаясь в меха, она окинула взглядом небрежно поклонившихся стражников и гневно нахмурилась.
        — Так это моя приемная?  — осведомилась она.  — Где же в таком случае мне отведут жилье? В подземелье?
        — Вашему высочеству отведены покои, специально приготовленные для таких случаев,  — ответил Говард.  — Йомены будут неотлучно сопровождать вас. Вам дозволяется выбрать трех женщин себе в прислужницы; все прочие будут распущены.
        — Распущены?  — Голос Елизаветы дрогнул.  — Не хотите же вы в самом деле лишить меня людей, в чьей помощи я так нуждаюсь?
        Говард не ответил. Тогда она воинственно вскинула подбородок:
        — Я желаю видеть королеву, мою сестру. Я требую аудиенции ее величества, она не может…
        Стражники шагнули к принцессе. Елизавета окинула взглядом их воинственные позы и стихла. Мистрис Эшли и Бланш Парри поспешили к ней; Елизавета, по всей видимости, вдруг осознала, что ее жизнь и впрямь целиком во власти Марии, потому что вновь повернулась к Говарду:
        — Умоляю, милорд, ради наших родственных уз!  — Рука Елизаветы, затянутая в перчатку, легла на рукав Говарда.  — Не лишайте меня хотя бы оруженосца! Мой дорожный сундук такой тяжелый, пускай он его понесет!
        Придуманная наспех уловка была неубедительна, и Говард это наверняка понимал. Любой из плечистых стражников мог без труда отнести сундук Елизаветы куда требуется, однако же Говард медлил, словно и впрямь обдумывал просьбу принцессы. Взгляд его переместился на меня, стоявшего возле Шафрана. Кейт, укутанная в плащ с капюшоном, тоже застыла, не зная, что предпринять.
        — Никаких мужчин,  — наконец проговорил Говард.  — Я получил совершенно ясные приказания: ваше высочество может взять с собой только женщин.
        — Но, милорд!  — взмолилась Елизавета.  — Он всего лишь слуга. Что он может натворить?
        — Многое,  — отрезал Говард,  — если он тот самый, кого я в нем подозреваю.
        Он знает, кто я такой. Все время знал. Возможно ли, чтобы он тайно потворствовал моим намерениям?..
        Я бросил поводья и подошел к Говарду:
        — Милорд, ее высочество нездорова. Уж верно она заслуживает такую скромную поблажку.  — И, понизив голос, добавил: — Быть может, когда-нибудь ее положение улучшится и она сочтет возможным вознаградить вас за проявленное сострадание.
        Лорд Уильям Говард беззвучно пошевелил губами. Как я предполагал, он не был лизоблюдом, готовым на все ради королевской милости. Он оборонял Лондон, подвергая свою жизнь опасности, чтобы защитить трон. Он был человек чести. Моя просьба, по всей вероятности, пробудила в нем голос и без того смятенной совести, потому что он коротко кивнул.
        — Что ж, пускай поможет отнести вещи, однако после немедленно уйдет. Я не могу,  — сказал он едва не извиняющимся тоном,  — противоречить воле королевы. Если я заслужу ее немилость, как же я смогу быть другом вашего высочества?
        Елизавета вздохнула:
        — Благодарю, милорд.
        Затем она выпрямилась, высоко подняв голову. Йомены сомкнулись вокруг нее. Елизавета вошла во дворец; Кейт, Эшли и Парри следовали за ней. Поднимая с повозки обитый кожей сундук с бронзовыми скрепами, я перехватил взгляд Говарда.
        Неизменно бесстрастная маска его исчезла, обнажив встревоженное лицо.
        — Что бы ты ни задумал,  — прошептал он,  — не мешкай.

* * *
        Я поспешил за Елизаветой. В коридоре было промозгло и сыро, каменный свод потолка нависал над самой головой. Нас привели в глухие, без единого окна, комнаты, обставленные только самой необходимой мебелью. В комнатах царил холод; жаровен здесь не было. Стражники молча попятились через приемную, поклонились и вышли, захлопнув за нами дверь.
        Мистрис Парри с ужасом озиралась по сторонам.
        — Это возмутительно!  — Мистрис Эшли топнула ногой.  — Неужели ее величество решила уморить нас холодом?
        Елизавета без сил опустилась на табурет, будто ноги вдруг отказали ей.
        Я поставил сундук на пол.
        — Давайте письмо,  — сказал я.  — Я доставлю его человеку, который не больше Говарда желает видеть вас в заключении.
        Елизавета непонимающе взглянула на меня:
        — Письмо?
        — Ну да, ваше письмо к королеве. То, которое я попросил вас написать. Пожалуйста, ваше высочество. Медлить нельзя. У нас слишком мало времени.
        — Я… я не поверила тебе,  — вмешалась мистрис Парри.  — И потом, у нас все равно бы ничего не вышло. Люди короля забрали из ее спальни все чернила, перья и бумагу. Ей просто нечем было писать, поэтому я… я не передала ей твои слова.
        Елизавета обожгла ее убийственным взглядом, а Кейт, упав на колени, принялась рыться в своей ковровой сумке. Она достала стопку бумаги, заостренное перо и крохотный пузырек с чернилами. Развернувшись к столу, Елизавета откупорила пузырек и обмакнула перо в чернила. Она помедлила, занеся перо над бумагой, глянула на меня, а затем склонилась над столом и начала писать. В тишине отчетливо слышался яростный скрип пера.
        Кейт неотрывно смотрела на меня. Нелегко было встречаться с ней взглядом, видеть страх в ее глазах и знать, что это моя вина, что это я не сумел уберечь нас. Впрочем, время еще есть; если мне удастся встретиться с королевой и убедить ее, я, быть может, еще сумею предотвратить самое страшное.
        Елизавета перевернула бумагу, между ее зубов показался кончик языка. Затем она так же внезапно, как начала, прекратила писать и принялась штудировать исписанный лист. Казалось, она взвешивает каждое слово, проверяя, нет ли в нем ошибки. Удовлетворенная, она вновь окунула в чернила перо, начертала внизу страницы несколько линий наискосок и лишь затем поставила свою подпись.
        — Песок!  — бросила она.
        Кейт снова порылась в сумке.
        — Я не взяла с собой песка,  — проговорила она и выругалась.  — Когда мы узнали, что случилось, началась такая суета, и мы… мы…
        Она осеклась, обессилев от чувств, которые до сих пор так старательно сдерживала, и Елизавета привлекла ее к себе.
        — Нет-нет,  — бормотала она,  — не надо, Кейт, храбрая моя девочка! Даже не вздумай, слышишь? Если ты расплачешься, заплачу и я, а мы обе знаем, что слезы нам не помогут.
        Поверх головы Кейт Елизавета подняла глаза на меня. Она не могла знать, что я предал Кейт, разделив ложе с другой женщиной, но в этот миг взгляд Елизаветы словно проник в самые темные глубины моей души. В этом взгляде я прочитал примирение со случившимся, в котором отказывал себе, намек на то, что и она когда-то стала жертвой преступной страсти. И вместе с тем взгляд Елизаветы предостерегал: те, кого мы любим превыше всего, не должны страдать из-за наших прегрешений. Им незачем знать, как мы провинились перед ними.
        — Мне надо идти.
        Мой хриплый голос сорвался. Кейт обернулась, вскинув дрожащую руку к губам. Я заставил себя ответить на ее испуганный взгляд, прижав ладонь к груди, к потайному карману камзола, куда спрятал золотой лепесток.
        — Скоро отлив,  — сказал я Елизавете, которая усердно дула на письмо, стараясь хоть как-то просушить чернила.
        Я забрал у нее сложенный лист и убрал под плащ.
        — Во время отлива вас не смогут доставить на барке в Тауэр. Делайте что хотите, но постарайтесь задержаться здесь до утра.
        — Постараюсь,  — кивнула Елизавета.  — Храни тебя Господь, друг мой.
        Я низко поклонился и вышел, чувствуя спиной неотрывный взгляд Кейт. И не оглянулся.
        Я недостоин ее. Теперь — недостоин.
        И все же я охотно отдам жизнь, только бы уберечь ее и Елизавету от беды.

* * *
        Дворец погрузился в темноту, свет факелов, горевших на фасаде, едва пробивался сквозь плотный мрак зимней ночи. Завернувшись в плащ, я торопливо пробирался по внутреннему двору в густой тени высоких стен. Прибытие Елизаветы не могло остаться незамеченным, и мне нужно было как можно дольше не попадаться никому на глаза.
        Поднявшись по боковой лестнице в галерею, я остановился и огляделся. Канцелярия, которую я искал, должна была находиться неподалеку от покоев королевы. Осторожно расспросив пробегавшего мимо пажа, я двинулся в нужном направлении. Часовых во дворце явно прибавилось, но ни один из них не проявлял ко мне ни малейшего интереса. Я шел целеустремленной, бодрой походкой слуги, которому необходимо поскорей исполнить крайне важное поручение. В стенных нишах томились скукой придворные — им явно не хватало развлечений. Видимо, все, у кого доставало средств, бежали из Лондона в относительную безопасность провинции, и все же заметно было, что отлаженный механизм двора по-прежнему работает на полную мощность: секретари и пажи спешили по своим делам с папками и сумками. Можно не сомневаться, что совет будет заседать всю ночь, решая, как лучше управиться с сестрой королевы.
        Когда я отыскал Рочестера, тот давал указания клерку, согнувшемуся в три погибели над заваленным счетными книгами столом.
        — Прошу прощения, если помешал,  — проговорил я с порога.
        Лорд вскинул голову, сверкнул глазами, сердясь на неожиданную помеху в делах. Вид у него был изможденный, обычно румяное лицо заметно побледнело. События минувших дней, по всей вероятности, изнурили его сверх меры, почти не оставив времени на трапезы с возлиянием и тем более на сон. Когда я сдвинул капюшон на затылок, чтобы свет свечи упал на мое лицо, Рочестер рявкнул на клерка: «Живей! Принеси документы из архива!» — и притворился, будто изучает раскрытую перед ним книгу. Секретарь, искоса глянув на меня, бочком выбрался из-за стола. Как только он скрылся, Рочестер выдохнул:
        — Святые угодники, вы что, спятили? Вам здесь лучше не показываться. Если узнают, что вы вернулись, вас арестуют, бросят в камеру и оставят гнить заживо.
        Я закрыл дверь. Жаровня наполняла комнату душным жаром.
        — Я должен с ней поговорить.
        — С ней?  — повторил Рочестер и, сообразив, кого я имею в виду, решительно помотал головой.  — Исключено. Она вас не примет. Она никого не желает принимать, но вас — в особенности.
        Я извлек из-под плаща сложенное письмо.
        — Мне нужно передать ей вот это послание. От него зависит жизнь принцессы. Вам тоже дорога Елизавета. Я знаю, вы не хотите, чтобы Ренар победил.
        Он судорожно сглотнул:
        — Что… что вы этим хотите сказать?
        — Вы и так это знаете. Так же как с первой минуты знали, зачем я прибыл сюда. Вы ждали меня. Вы понимали, что Сесил пошлет ко двору своего человека, потому что вы предостерегли его.
        Крайний ужас на лице Рочестера подтвердил мою догадку: тайным осведомителем Сесила при дворе был именно он, доверенный ревизор королевы. Это Рочестер предупредил Сесила о смертельной угрозе Елизавете, которая исходит от Ренара, и о предстоящей помолвке королевы с принцем Филиппом. Его, должно быть, терзали угрызения совести. Рочестер преданно любил королеву; он не покинул Марию в самое тяжкое время, когда вся страна была во власти Нортумберленда и никто не верил, что она когда-нибудь взойдет на трон. И все же, подобно многим преданным слугам королевы, он также наверняка считал, что она собирается совершить ужасную ошибку. Англичанин до мозга костей, Рочестер не мог снести мысли, что страна окажется в руках иноземцев, и ужаса, который неизбежно за этим последует.
        — Я верный слуга ее величества,  — запинаясь, проговорил он.  — Вы ни в чем не можете меня обвинить, а если и попытаетесь, я буду все отрицать. Все до последнего слова.
        — Вы ничего не поняли. Я совсем не хочу…
        Рочестер шагнул ко мне, схватил меня за запястье.
        — Нет, это вы ничего не понимаете! Теперь уже ничто ее не спасет. Все пропало. Конец. Мы проиграли.  — Голос его задрожал.  — Королеву не разубедить. Сегодня она казнила леди Джейн и Гилфорда Дадли. Я был там; я должен был официально засвидетельствовать их кончину.
        Жгучая боль пронзила меня. Джейн и Гилфорд были лишь пешками в чужой игре; теперь оба они мертвы. Зато Роберт Дадли жив. Человек, которого я презирал, как никого на свете, человек, который стоял за всем этим заговором и своими действиями вверг меня и Елизавету в нынешнее безвыходное положение,  — этот человек жив.
        Вот оно, правосудие. Надо было прикончить его, когда мне представилась такая возможность.
        — Прими, Господи, души их,  — пробормотал я.  — Надеюсь, леди Джейн не сильно мучилась.
        — У меня кровь стыла в жилах,  — отозвался Рочестер.  — После того как бедняжке завязали глаза, она никак не могла отыскать эшафот. Она ощупью шла к нему, умоляя помочь тех, кто собрался посмотреть на казнь. Говорю вам, я не забуду этой сцены до последнего вздоха.
        Он отвернулся, вытирая рукавом мокрое лицо.
        — Уходите. Я не могу вам помочь. Все кончено. Теперь каждый сам за себя.
        — Вы в это не верите. И никогда не верили. Вы хороший человек, помните, вы сами говорили об этом? Вы должны поступать, как велит вам сердце, или будете сожалеть об этом до конца своих дней. И всегда будете думать: «Что, если бы я выполнил тогда его просьбу? Сумел бы я этим спасти принцессу?»
        Рочестер замер, по-прежнему стоя ко мне спиной и втянув голову в плечи.
        — Неужели вы смиритесь с тем, что этот дьявол Ренар уничтожит ее?  — воскликнул я.  — Я — не смирюсь. Я отправлю его в ад.
        — Ад,  — заметил Рочестер,  — то самое место, куда вы, вне сомнения, в конце концов угодите. И я вместе с вами.
        Он проковылял к своему столу, сгреб лежавшее на нем кольцо с ключами и взял свечу. Прикрывая ладонью пламя, он обернулся ко мне:
        — Я не могу открыто провести вас по двору. Вас ищут. Я не стану рисковать ради вас своей жизнью. У меня жена и дети. Мне нужно сохранить голову на плечах.
        Зазвенев ключами, Рочестер повернулся к обшитой панелями стене. Он надавил ладонью на резную панель и толчком распахнул ее, обнаружив узкий проем.
        — Этот ход ведет к покоям королевы. Я провожу вас до его конца, но учтите: больше вы от меня ничего не добьетесь. Дальше уж справляйтесь сами.
        — Хорошо.
        Наклонив голову, я протиснулся в лаз. Потайной ход, по всей видимости, принадлежал к более старой, изначальной части дворца — каменный туннель, настолько узкий, что дородная фигура моего спутника заполняла его едва ли не целиком. В кромешной тьме от свечи в руке Рочестера под ноги падал жалкий кружок света.
        Я принудил себя дышать медленно и ровно. Почти так же, как глубокую воду, я ненавидел замкнутое пространство. Дыхание теснилось в груди, словно мне не хватало воздуха, ладони стали липкими от пота. Казалось, туннель бесконечен, как чистилище. В ту самую минуту, когда я стал всерьез опасаться, что буду вынужден пойти назад, Рочестер завернул за угол и принялся возиться с ключами. Он отпер покрытую пятнами плесени дверь, легко распахнул ее — дверные петли оказались на удивление щедро смазаны маслом,  — и я, с безмерной признательностью выйдя из туннеля, обнаружил, что стою в королевской часовне, рядом с алтарем.
        — Удобно,  — заметил я притворно-легкомысленным тоном, хотя волосы под шапкой слиплись от холодного пота.  — На тот случай, если опаздываешь на мессу.
        — Или на случай облавы,  — отозвался Рочестер.  — Тайну этого хода доверяют только избранным слугам монарха; так повелось с давних дней, когда лорд Кромвель сеял ужас в сердцах по всей Англии. В старину эта часовня принадлежала Йоркскому монастырю. В этой части дворца полным-полно туннелей, и некоторые из них будто бы выводят к реке.
        Он фыркнул.
        — Видно, святым отцам не хватало одних облаток и они были не прочь побаловать себя контрабандными лакомствами.
        Я молчал, впитывая блаженную тишину изящной, как драгоценная шкатулка, часовни, где в прошлый раз слушал заупокойную службу по Перегрину. Витражные окна сочились странным приглушенным светом, ловя отражение горящих снаружи факелов и бледной луны. Вдохнув стылый запах мрамора и благоуханного дерева, пропитанного ладаном, я вновь поразился тому, как знакомо, как близко мне это место, словно я когда-то и впрямь был католиком.
        — Вы останетесь здесь.  — Рочестер задул свечу.  — Ренар расставил своих шпионов на каждом углу; если что-то пойдет не так, мы вернемся тем же путем, каким пришли. Без возражений.
        Он двинулся в проход между скамьями, но тут я сказал: «Погодите!» — и протянул ему письмо принцессы.
        Рочестер отпрянул:
        — Я и так взял на себя слишком много. Если она согласится вас выслушать, вручите ей письмо сами.
        Я извлек из потайного кармана золотой лепесток, завернутый в лоскут, который оторвал от подола рубахи перед тем, как покинуть Эшридж.
        — Тогда покажите ей вот это.
        — Что это?  — Рочестер окинул меня подозрительным взглядом.  — Взятка? Уверяю вас, ей это не понравится.
        — Просто покажите, и все. Она примет меня, как только увидит этот лепесток.
        — Моя доброта меня погубит,  — хмыкнул Рочестер, однако спрятал драгоценность в карман и, что-то ворча себе под нос, пошел дальше.
        Я невольно улыбнулся. Если бы мне нужен был верный друг, я бы выбрал лорда Рочестера.

* * *
        Я сидел на скамье и ждал, а тишина часовни окутывала меня, словно мягкий невесомый бархат. До этой минуты я не осознавал, как безумна и беспорядочна моя жизнь; каждый миг ее, каждый вздох были поглощены стремлением защитить Елизавету. Сейчас, в этой уединенной часовне, где мне по всей справедливости было не место, я вдруг в полную силу ощутил перемену, которую совершили во мне прошедшие дни.
        Я переступил невидимый порог. Что бы теперь ни случилось, я уже никогда не стану прежним. Наедине с самим с собой, лишившись всякой необходимости притворяться, я наконец признал, что все мое упрямство, все мучительные попытки зажить обычной жизнью были самообманом. Я думал, что смогу бежать от тайны своего прошлого, схоронить ее в глубине своего существа и стать как все. Я так искренне хотел в это поверить, что убедил себя: если мы с Кейт поженимся и заживем новой жизнью, жизнью, в которой будет место только для нас двоих, где никто и ничто не сумеет до нас дотянуться, я наконец обрету покой.
        Я заблуждался. Обрести покой мне, похоже, не суждено.
        «Ты обладаешь способностями к таким занятиям… Ты и в самом деле прирожденный шпион».
        Сесил был прав. Он с самого начала понимал то, чего упорно не хотел признавать: мне уготован иной, куда более опасный путь, чем тот, о котором я мечтал.
        Услышав шорох юбок, я вскочил. Я повернулся к дверям часовни и увидел, что мне навстречу идет леди Кларансье. Лицо ее было холодно.
        — Одни сказали бы, что ты дерзок не по чину,  — проговорила она без предисловий.  — Другие заявили бы, что ты просто ищешь своей погибели.
        Я наклонил голову:
        — А третьи заключили бы, что это одно и то же.
        — Ради твоего блага надеюсь, что это не так.  — Она поманила меня к себе.  — Не знаю, что сказал ей Рочестер, но после того, как целый день королева не подпускала к себе никого из нас, она согласилась тебя принять.
        Глава 22
        Я последовал за леди Кларансье в покои королевы. Все прочие дамы уже отошли ко сну; хотя в камине горел огонь и в настенных подсвечниках зыбко мерцали свечи, в приемной не было ни души.
        Дверь в кабинет была закрыта. Леди Кларансье направилась было к ней, но затем резко остановилась:
        — Не следует думать, будто ваши былые заслуги склонят ее к милосердию. Дон Ренар с самого начала мятежа ни на минуту не оставлял ее, усердно внушая собственное мнение обо всем и в особенности о вас. Если вы сейчас войдете к ней, то, вполне вероятно, пожалеете об этом.
        — Понимаю,  — отозвался я.  — И все же она должна узнать правду.
        — Должна ли? Порой уж лучше оставить все как есть.
        Она взглянула мне в глаза и лишь затем постучала. Ответа не было; тем не менее леди Кларансье отошла от двери:
        — Она ждет вас.
        У меня перехватило дыхание. Повернув дверную ручку, я шагнул внутрь.
        В кабинете было почти так же темно, как в туннеле, которым я только что пробирался сюда. Я поморгал, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, и лишь затем из мрака стали проступать очертания предметов — позолоченный письменный стол, весь заваленный книгами и стопками бумаги; другой стол, за которым проходили заседания совета; мягкие кресла и большое сводчатое окно в нише дальней стены. Занавеси были опущены, отчего комната походило на кокон, пропахший застарелым дымом. В золотом канделябре оплывала одинокая свеча.
        Стоя неподвижно, я чувствовал, как сердце гулко колотится о ребра. Я нигде не мог разглядеть королеву.
        Голос ее словно плетью хлестнул из темноты:
        — И ты смеешь показываться мне на глаза?
        — Ваше величество…
        Я припал на колено. Неясная фигура, забившаяся в угол у письменного стола, выпрямилась, издав отрывистый грубый смех:
        — Не поздно ли ты вспомнил о смирении?
        Я поднял взгляд. Растрепанные волосы Марии Тюдор пепельно-седыми прядями падали на плечи. На ней было то же пурпурное платье, в котором она провожала Елизавету в Эшридж, только теперь измятое, несуразно растопыренное, точно его тянули в разные стороны; расстегнутый на груди корсаж обнажал торчащие ключицы. На пальцах Марии не было ни единого перстня; она что-то сжимала в кулаке, но мой взгляд приковало ее лицо — мрачное, осунувшееся лицо, на котором раскаленными углями горели глаза.
        Я не мог отвести взгляд, не мог даже вздохнуть.
        Она тоже переступила порог, но если меня со временем ждало примирение с судьбой, то Марию подстерегали только душевная боль и страх.
        — Ваше величество, я пришел сюда, потому что знаю, вы…
        — Нет!  — Мария резко вскинула руку.  — Я не стану слушать. Ты всегда приносишь беду.
        Неужели Рочестер не выполнил мою просьбу? Я сунул руку под плащ, чтобы достать письмо Елизаветы, но тут она разжала кулак: на цепочке покачивался мой золотой лепесток с крохотным рубином.
        — Откуда ты это взял?  — Мария впилась в меня взглядом.  — Как попала к тебе эта вещь?
        Комната покачнулась перед глазами. Мгновение я ничего не видел и не слышал, затем тихо проговорил:
        — Она принадлежала моей матери.
        — Тебе хватает наглости называть принцессу из рода Тюдоров своей матерью?
        Мне показалось, будто я выскользнул из собственного тела и теперь с безопасного расстояния наблюдаю, как рушится мир.
        — Зачем бы мне лгать?  — отозвался я, и Мария метнулась вперед так стремительно, что я не успел отпрянуть.
        Пощечина обожгла лицо, и золотой лепесток впился в щеку, расцарапав ее до крови.
        — Кто ты такой?
        Яростный выкрик Марии волнами всколыхнул темноту. Я ожидал, что в кабинет ворвется леди Кларансье, но когда стало тихо и погасли отголоски эха, сказал:
        — Я хочу, чтобы вы знали правду. Меня произвела на свет Мария Саффолк — ваша тетя, сестра вашего отца, короля Генриха. У нее был золотой артишок — подарок французского короля на ее свадьбу с другом вашего отца Брендоном. Перед смертью она приказала разломить этот артишок на четыре части и завещала лепестки четырем женщинам. Вы были одной из них. У вас есть такой же лепесток.
        Мария прерывисто дышала, втягивая воздух сквозь зубы.
        — Мажордом Саффолков, доставивший вам этот лепесток, позднее поступил на службу в дом Дадли.  — Я помолчал.  — Он сделал это ради меня. Его звали Арчи Шелтон. Он надзирал за мной. Он старался сохранить тайну моего рождения, но безуспешно. В конце концов в те дни, когда Нортумберленд попытался отобрать у вас трон, я узнал правду.
        — Правду?  — Голос Марии дрожал.  — После всего, что ты натворил, ты являешься ко мне с этой… этой чудовищной фальшивкой, с этой невероятной ложью! Нет, ты вовсе не хочешь, чтобы я знала правду! Только одно тебе нужно — спасти мою сестру, которую ты все это время защищал!
        — Да, это так.  — Я не отвел взгляда, прямо уставившись ей в глаза.  — Но в то же время я защищал и вас. Поверьте хотя бы этому, если больше ничему не хотите верить. Я Тюдор и никогда не предам Тюдоров.
        Она стиснула зубы, борьба с неким чудовищным чувством исказила черты ее лица. Меня охватило предчувствие, что очень скоро Мария потерпит поражение в этой борьбе, и тогда демон, которого кропотливо взрастил и выпустил на свободу Ренар, демон, толкнувший ее расправиться с Джейн Грей и Гилфордом Дадли, поглотит ее целиком.
        — Что еще?  — спросила она.  — Лучше скажи сейчас, прежде чем я решу твою судьбу.
        — Это все, что я знаю, кроме того, что… думаю, я рожден вне брака. Наверно, поэтому моя мать приказала, чтобы меня увезли и растили тайно.  — Голос мой сорвался; всеми силами я отгонял страх, о котором никогда не говорил вслух.  — Должно быть, мое существование было для нее позором.
        — Иными словами, ты бастард.  — Лицо Марии окаменело.  — Елизавета знает об этом?
        — Нет. Но она дала мне пристанище, когда мне больше не к кому было обратиться.
        Она вздернула подбородок:
        — Если она так добра к тебе, что же ты ничего ей не рассказал?
        — У меня есть только этот золотой лепесток. Другой такой же — у вашего величества. Я не видел нужды нарушить молчание.
        — Вот как? Уж верно тебе известно, что Елизавету некоторые тоже считают незаконнорожденной, и тем не менее она моя наследница. Кто усомнится, что ты мог бы добиться того же, если бы захотел?
        Я совершил грубую ошибку. Она будет стоить мне жизни. Нельзя было рассказывать Марии о моем происхождении. Нарушив собственный обет, я навлек на себя немыслимую беду.
        — Клянусь собственной жизнью, я сказал вам об этом лишь потому, что сейчас под угрозой жизнь вашей сестры. В наших жилах течет одна кровь. Я подумал, что, если расскажу вам, кто я такой, вы поймете, что у меня нет иного желания, кроме как служить моей королеве и моей принцессе.
        — Иного желания или иного выхода?  — едко парировала она.
        Я задохнулся, леденея от ужаса, но тут непреклонность, сковавшая черты Марии, растаяла. В один миг она стала такой, какой я увидел ее впервые,  — доблестной королевой, которую не сломили годы ожесточенной борьбы. В глубине души Мария понимала меня. Подобно мне, она знала, что значит жить, не ведая своего места в жизни.
        Она обвила пальцы цепочкой, на которой висел мой лепесток.
        — Эта безделушка ровным счетом ничего не значит. Всего лишь осколок позабытого прошлого, который ты мог украсть, чтобы подкрепить им свои нелепые россказни. Однако же, если когда-нибудь ты вздумаешь повести себя по-другому, знай, я этого не потерплю. Я предам тебя смерти.
        С этими словами Мария сунула лепесток в карман юбки и протянула руку:
        — А теперь отдай мне письмо, которое, по словам Рочестера, ты доставил.
        Я извлек из-под камзола послание Елизаветы. Мария взяла его и отошла к столу.
        Я все так же стоял, припав на колено.
        Развернув письмо, королева молча прочла его. Долгое время она не двигалась, безвольно придерживая лист бумаги, затем разжала пальцы, и он невесомо опустился на пол.
        — Это правда?  — спросила Мария.  — Действительно ли она почитает меня превыше всего? Или она такая же лгунья, как и ты?
        Она оглянулась на меня.
        — Впрочем, подозреваю, даже ты не можешь отличить ее ложь от правды. Все-таки в этом деле она гораздо искушенней тебя.
        — Ваше величество, принцесса невиновна. Да, я прибыл ко двору, чтобы помочь ей, но также, повинуясь вашему приказу, расследовал заговор. Более того, я узнал, что дон Ренар и…
        Королева жестом оборвала меня на полуслове:
        — Ренар мне уже все рассказал. Я осведомлена о замысле мистрис Дарриер. Даже если бы он смолчал — я с раннего детства росла в окружении шпионов, а потому сразу поняла, кто она такая. Я рада, что эта женщина сполна расплатилась за свое коварство.  — Она холодно усмехнулась.  — Теперь герцог Фериа женится на моей Джейн Дормер, согласно моему изначальному замыслу. И если хочешь знать, я уже решила проявить снисхождение к своей якобы преданной и почтительной сестре. Достаточно уже пролито крови. Пока — достаточно.
        Я незаметно выдохнул. И уже готов был поверить, что добился успеха, когда Мария добавила:
        — Тем не менее завтра она отправится в Тауэр. Очевидно, ее нельзя оставлять без присмотра. По крайней мере, в Тауэре до нее не доберутся все эти смутьяны, что раздувают бунты, пользуясь ее именем. Как только принц Филипп, мой супруг, прибудет в Англию, мы совместно решим, как с ней поступить. Я последую его совету.
        Его совету…
        Я уже знал, что скажет принц Филипп; в отличие от Марии я точно знал, к чему он стремится. И все же я не посмел искушать судьбу. Она не казнит Елизавету; пока что нужно довольствоваться и этим.
        — Милосердие вашего величества безгранично,  — проговорил я, склоняя голову.
        — Да,  — отозвалась она,  — так говорят. Любой другой на моем месте давно бы уже снес ей голову, однако я отвечаю за свои дела перед Господом. Я не запятнаю рук ее кровью без веской на то причины. Что до тебя — хоть рассказанная тобой история сама по себе и примечательна, я в нее не верю. Принцесса крови не обесчестила бы себя плодом беззаконной связи. Ты ошибся, тебя ввели в заблуждение. Впрочем, я сохраню тебе жизнь в память о былых услугах, которые, по твоим же словам, ты оказывал по доброй воле. Тем не менее отныне ты изгнан от двора. Я не желаю больше ни видеть тебя, ни слышать. Теперь можешь идти.
        — Ваше величество,  — пробормотал я и, поднявшись, двинулся к двери.
        Королева заговорила снова, и в ее властном голосе зазвенела безжалостная сталь:
        — Помни, кто бы ты ни был: отныне ты для меня не существуешь. Ты достиг своей цели. Теперь ты воистину человек без прошлого. Оставайся таким и впредь.
        Я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на нее — прямую, с высоко поднятой головой, вопреки неопрятному виду монархиню до кончиков ногтей. Я почтительно поклонился и вышел вон.
        Леди Кларансье, сидевшая у камина, встала. Искреннее облегчение вспыхнуло на ее лице; я шагнул к ней и взял за руку.
        — Берегите ее,  — проговорил я.  — Она этого не сознает, но ей понадобится вся ваша любовь и забота.
        — Я буду заботиться о ней до конца своих дней.  — Леди Кларансье помедлила немного и лишь затем отняла руку.  — Желаю вам удачи, мастер Бичем.
        С этими словами она повернулась к двери в часовню. Я не нуждался в объяснениях; человек, которого не существует, больше не вправе ступать коридорами Уайтхолла.
        Дверь уже закрывалась за мной, когда я услышал ее голос:
        — На развилке в туннеле поверните направо. Этот ход приведет вас к реке.

* * *
        Рочестер незаметно ушел, впрочем как я и ожидал. Он сам признался, что должен оберегать жену и детей. Потайную дверь в часовне он оставил незапертой, но я знал, что обратный путь в его кабинет для меня закрыт. Сделав глубокий вдох, я натянул перчатки и вошел в туннель. На сей раз светить мне было нечем. Я едва различал что-то в двух шагах от себя, под ногами хрустел щебень, от писка шнырявших повсюду крыс по спине бегали мурашки. Чем дальше я углублялся в затхлую темноту, тем отчетливей становился едкий смрад реки. Я ускорил шаг и остановился, лишь обнаружив, что добрался до развилки.
        Левое ответвление туннеля уходило в пустоту; в правом мерцал едва уловимый свет. Стиснув рукоять висевшей у бедра шпаги, я осторожно двинулся вперед. Щебня и мусора под ногами становилось все больше; заплесневелые стены были склизкими на ощупь даже сквозь перчатки. Я так стремился скорее дойти до слабого отдаленного свечения, манившего, как мираж, что вначале решил, будто мне только чудится совершенно иной запах — вкрадчивый сладкий аромат, так стойко державшийся в воздухе, словно его обладатель только что прошел тем же путем.
        Я застыл как вкопанный. Лилии! Запах лилий!
        Сзади приближались шаги. Я рывком развернулся, выхватив шпагу.
        Никого.
        Меня охватила дрожь. Это невозможно. Этого просто не может быть. Я же сам видел, как она прыгнула с моста. Она утонула, в этом не может быть сомнений.
        Сладкий аромат был уже повсюду, клубился, словно цепкий невидимый туман, проникая под одежду, под кожу — всюду. Все было пропитано ее запахом.
        — Покажись!  — выкрикнул я, и эхо моего голоса неистово заметалось меж стен туннеля.
        Снова услышав шаги, хруст каменного крошева под ногами, я сорвался с места и бросился на звук. Я размахивал перед собой шпагой, пинками расшвыривая крыс; все тот же дикий вопль «Покажись!» рвался с моих губ.
        Я добежал до развилки. Туннель, который вел в канцелярию Рочестера, был прямо передо мной, ход в королевскую церковь — слева. Я стоял, бессильно хватая ртом воздух, и тут ужас пронзил все мое существо — я услышал стук отворившейся двери, а затем отчетливое цоканье каблуков.
        Кто-то вошел в часовню.
        Помоги мне боже, Сибилла не умерла. Она жива!
        Из часовни донеслись приглушенные голоса — неразборчивое бормотание, затем отрывистый приказ и певучий звон клинков, выхваченных из ножен. Я не стал дожидаться, когда в туннель ворвутся стражники. Развернувшись, я опрометью бросился обратным путем; меня шатало, кидало из стороны в сторону, точно пьяницу в ярмарочном лабиринте, сердце едва не выпрыгивало из груди. Туннель сузился, ощутимо пошел под уклон; потолок опустился настолько, что пришлось пригнуться; под ногами захлюпал ручей, который становился все глубже, и вот я уже с плеском брел в воде по пояс. Вода была до того ледяная, что у меня скрутило судорогой кишки. Тусклый свет понемногу становился ярче. Не чуя застывших ног, я упорно брел в зловонной жиже и едва не взвыл от бессильной ярости, увидев прямо перед собой изогнутую решетку, низко закрепленную в сплошной каменной стене.
        Это был затвор шлюза. Туннель, в котором я оказался, служил для спуска нечистот из дворца.
        Позади раздавался металлический лязг. Плеск воды под ногами преследователей все нарастал. Сунув шпагу в ножны, я снял плащ и отбросил его в сторону. Шепча молитву, я крепко зажмурился, нырнул и принялся ощупывать нижнюю часть затвора. Если решетка доходит до самого дня, я обречен. В тот миг, когда я почти пришел в отчаяние, когда легкие разрывались от нехватки воздуха и все навязчивей хотелось открыть рот и покорно захлебнуться нечистотами,  — в этот самый миг пальцы мои наткнулись на зазубренный край решетки. Я вцепился в нее, протолкнул себя в отверстие, скребя пальцами гнилостное мягкое дно. Что-то воткнулось в плечо, зацепило камзол. Я извивался, неистово работая ногами: неведомые преследователи наверняка заметят мой плащ, колыхающийся в жиже, и сразу поймут, куда я делся. Поднимется тревога, из дворца вышлют стражников. Если меня обнаружат, королева уже за меня не вступится.
        С располосованным плечом я наконец вырвался на свободу и поплыл к поверхности. Течение несло меня, швыряя из стороны в сторону, вниз по скату. Я барахтался в потоке мусора, хватаясь за первые подвернувшиеся обломки, только бы удержаться на плаву, и вдруг головой вперед вывалился в канаву, которая впадала в реку. Надо мной закружилось небо, усеянное звездами, в колыбели туч закачалась бледная луна.
        Звуки погони стихли; на дальнем берегу мерцал редкими огнями факелов Саутуарк. Я выбрался из канавы и с минуту лежал пластом, переводя дыхание.
        Затем кое-как поднялся на ноги и бегом, насколько хватало сил, пустился в город.

* * *
        Промокший насквозь и дрожащий от холода, я поплелся к верфям. Вспомнив Шафрана, который остался в конюшнях вместе с Кантилой, арабским скакуном Елизаветы, и Урианом, я подумал, что их нужно будет как-то забрать оттуда. Впрочем, возвращаться сейчас во дворец я бы не рискнул. Нужно найти укрытие в единственном месте, где еще можно спрятаться,  — на людных улицах вблизи Тауэра.
        Я ковылял мимо свидетельств неудавшегося мятежа — разрушенных баррикад, истоптанных знамен, окровавленных нарукавных повязок, почти утонувших в снежной жиже. Все жилые дома, лавки, таверны были заперты; добравшись до «Грифона», я замолотил в дверь ободранными костяшками пальцев.
        — Откройте, пожалуйста, откройте!  — шептал я, дробно стуча зубами.  — Пожалуйста, отзовитесь хоть кто-нибудь!
        Казалось, прошла целая вечность, прежде чем в окне верхнего этажа распахнулись ставни.
        — Кто там?  — раздался грозный женский голос.
        Я задрал голову вверх и увидел его хозяйку, которая в съехавшем набок ночном колпаке высунулась из окна, ухватившись за подоконник загрубевшей рукой.
        — Скарклифф,  — прохрипел я и, когда она наклонила голову, прислушиваясь, громче повторил: — Скарклифф здесь?
        Женщина ожгла меня сердитым взглядом:
        — Нет здесь никакого Скарклиффа! Пошел прочь от моей двери, бродяжка, не то живо опростаю на голову ночной горшок! Прочь, кому сказано!
        — Нет, вы не поняли…  — Я прервал возражения на полуслове.
        Я был совершенно уверен, что передо мной та самая Нэн, пышнотелая особа, которая обслуживала меня в ночь, когда в этой таверне я встречался со Скарклиффом. Она либо хозяйка «Грифона», либо жена хозяина; владельцы заведений обычно над ними и селятся, чтобы охранять свою собственность от взлома и грабежа.
        — Шелтон!  — вдруг осенило меня.  — Я ищу Арчи Шелтона!
        Нэн поколебалась, затем скрылась в доме и захлопнула за собой ставни.
        Я застонал, не в силах сделать больше ни шага. Мокрая одежда обросла сосульками, плечо, распоротое решеткой, терзала жгучая боль. Ноги подкосились; я уже приготовился рухнуть на крыльцо «Грифона» и прямо здесь мирно испустить дух, когда на входной двери отодвинули засов и из дома, кутая в платок дородные плечи, появилась Нэн.
        За ее спиной, голый до пояса, в одних только брэ,[8 - Брэ — мужское нижнее белье, широкие штаны до колена.] маячил Скарклифф.
        — Так и знал, что застану тебя здесь,  — выговорил я.
        Он успел подхватить меня в тот миг, когда я рухнул без чувств.
        Глава 23
        Жгучая жидкость струей хлынула в горло. Я закашлялся и ощутил, как рот наполняется омерзительным привкусом желчи. Я свесился с потертой скамьи и исторг из себя ужасающее количество рвоты.
        — Ах, бедняжка!  — воскликнула Нэн, тряпкой отирая мне губы.
        Я со стоном снова улегся на подушку.
        — Пованивает рекой,  — проворчал Скарклифф.
        — Хуже,  — прохрипел я и приоткрыл один глаз.  — Гораздо хуже. Тебе лучше не знать.
        — Да, пожалуй, не стоит.
        Скарклифф сидел рядом на табурете и внимательно разглядывал меня; в камине раздули огонь, и живительный жар понемногу согревал мои промерзшие кости. Я поймал себя на том, что глазею на обнаженную грудь Скарклиффа, мускулистую, словно у борца; на теле у него почти не было шрамов, не то что на лице.
        — Выпей еще.  — Он пододвинул мне чашку.  — Это бренди, привезен из Севильи, считай, единственное, что есть стоящего у испанцев.
        Я отказался от заманчивого предложения и попытался привстать, опираясь на локти. Мы находились в небольшой гостиной, небогато обставленной, но чистой и опрятной. У камина на камышовом коврике лежал потрепанный пес Скарклиффа; его мутно-белесые глаза наблюдали за мной с праздным интересом.
        — Ты здесь живешь?  — спросил я.
        — По большей части — да; когда Нэн по мне соскучится.
        От буфета, где пышнотелая хозяйка отжимала тряпку в тазу, донеслось выразительное фырканье. Затем Нэн, грузно ступая, вернулась ко мне и положила мокрую тряпку на лоб:
        — Вот так, а теперь лежи да отдыхай. Я принесу из кухни горячей овсянки.
        Она вышла и, закрывая за собой дверь, бросила обеспокоенный взгляд на Скарклиффа. Я услышал, как она спускается по лестнице.
        — Тревожится,  — пояснил тот.  — Нэн всегда говорила, что самый большой ее страх — проснуться среди ночи оттого, что убийца, нанятый Дадли, попытается придушить нас в собственной постели. Я каждый раз твержу ей, что такое вряд ли случится. У этой семейки полно хлопот поважнее.
        — Она знает… знает, кто ты такой?
        Он пожал плечами:
        — Нельзя же вечно скрываться от всех и всякого. Хорошо, когда кто-то знает, кто ты есть на самом деле.  — Скарклифф одним глотком осушил чашку с отвергнутым мной бренди.  — К тому же Нэн помогла мне. Она была шлюхой в одном из дешевых борделей на Бэнксайд, и лет ей было уже немало, правда, и ее клиенты не молодели. Она нашла меня на берегу в ночь, когда я бежал из Тауэра; ноги у меня были переломаны, а лицо… ну да ты сам видишь, что сотворили с моим лицом. Нэн и другие девицы из соседних заведений оттащили меня в дом и выходили. По словам Нэн, прошла не одна неделя, прежде чем я открыл глаза или издал хоть звук. Если б не все эти девицы, я бы испустил дух.
        — И теперь вы с ней живете вместе?
        — Вроде того. Поправившись — насколько вообще можно было поправиться,  — я нанялся в бордель вышибалой; мы с Нэн откладывали каждый заработанный грош. Со временем мы скопили достаточно, чтобы выкупить эту таверну у дяди Нэн, дебошира и пропойцы, который едва сводил концы с концами. Он помер на этой самой скамье — от печеночной гнили. Жалкий ублюдок был этот дядя, но все же он перед смертью оказал Нэн добрую услугу. По крайней мере, теперь ей не надо торговать собой ради куска хлеба.
        Голова моя шла кругом — и от последствий только что пережитой передряги, и от самой мысли, что Арчи Шелтон, некогда мажордом благородного семейства Дадли, теперь заправляет таверной на пару с бывшей шлюхой.
        — Дивишься?  — Единственный глаз Скарклиффа блеснул.  — Правду говоря, я и сам поначалу дивился. Казалось, надолго не задержусь. Но знаешь, мне здесь нравится. Я подумываю совсем поселиться здесь и работать только в таверне. После всех этих неприятностей с графом старине Скарклиффу, я полагаю, пора уйти на покой.
        От избытка чувств у меня перехватило дыхание.
        — Ты уже второй раз спасаешь мне жизнь.
        — Верно. Ты большой мастак попадать в беду.
        Скарклифф помолчал немного, неотрывно глядя на огонь, который весело трещал в камине.
        — Ты сделал, что хотел?  — спросил он наконец.  — Ты помог ей?
        Я вздохнул:
        — Ее отправят в Тауэр, но, по крайней мере, мне дали слово оставить ее в живых.
        Изувеченное лицо Скарклиффа вряд ли могло выражать чувства, но сейчас я угадал в нем сомнение.
        — И кто дал тебе слово? Королева?  — Он фыркнул.  — Я бы на твоем месте не очень-то на нее полагался. Особенно если бы видел виселицы на каждом углу и свежеотрубленные головы на мосту. Когда на том берегу реки были замечены люди Уайетта, она отправилась в ратушу; она клялась и божилась, что никогда не выйдет замуж без одобрения своих подданных. Ее речь так взбудоражила город, что все как один вышли сражаться за нее — точно так же, как несколько месяцев назад выступили за нее против герцога. Вот только она лгала. Она все равно возьмет в мужья Габсбурга. Уайетт мыслил правильно, вот только за дело взялся не с той стороны.
        — Понимаю, о чем ты, но, знаешь, я полагаюсь не только на ее обещание.
        С этими словами я плотнее закутался в одеяло. Я лежал под ним нагишом, жалкие остатки моего одеяния валялись в корзине для белья, стоявшей у огня. От плеча, располосованного решеткой, пахло травами; Нэн, должно быть, обработала рану. Плечо болело, хотя, скорее всего, не было серьезно повреждено.
        — Не хочешь рассказать, что случилось?  — спросил Скарклифф.
        Я не хотел. Не хотел переживать все это сызнова — слишком уж свежи были воспоминания. И все же я сам не заметил, как повел рассказ, на диво спокойным голосом излагая все события — кроме того, что открыл Марии тайну своего рождения. Когда я замолк, Скарклифф сидел, выпятив нижнюю губу, словно обдумывал нечто крайне неприятное.
        — Ты уверен, что это была она? Падение с такой высоты — верная смерть.
        Я задумался.
        — В туннеле было очень темно. Я ее не видел.
        — Тогда, скорее всего, тебя обмануло воображение. Быть может, Ренар узнал, что ты проник во дворец, чтобы повидаться с королевой, и послал за тобой соглядатая. Или ему сказал об этом Рочестер. Это же двор, парень. Всякий придворный ценит прежде всего собственную шкуру, а ты слишком много знаешь.
        — Возможно,  — без особой охоты согласился я,  — но как же запах лилий? Так пахло только от Сибиллы. И аромат стоял повсюду, словно она вылила на себя флакон духов, потому что хотела дать мне понять, что жива.
        Скарклифф явно заколебался.
        — И среди этой зловонной грязи и жижи ты чуял ее запах?  — Он что-то проворчал.  — Что ж, наверное, это возможно. Все возможно, черт меня побери. Но если Сибилла ухитрилась спрыгнуть с моста и не сломать себе шею, стало быть, она много искуснее всех, кого я знал. Вспомни, как лихо она орудовала шпагой. Она явно прошла особое обучение. Я в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь в разгар зимы прыгнул с моста и остался жив.
        Я не мог с ним не согласиться. Сейчас, сидя в крохотной гостиной над «Грифоном», после того, как едва не утонул в нечистотах, я поневоле сомневался в том, что все это мне не почудилось. Душный и затхлый туннель походил на зловещий лабиринт из кошмарного сна. Наверное, у меня просто помутилось в голове. Казалось совершенно немыслимым, чтобы Сибилла могла прыгнуть в Темзу не скончаться на месте. Мария сказала, что она расплатилась за свое коварство, но мне и в голову не пришло спросить, обнаружили ли тело Сибиллы. Сейчас я был рад, что не спросил об этом. Лучше так и не узнать правды. Мне необходимо верить, что она мертва. Я не хочу гадать, как поступил бы, если бы убедился в обратном. Охота за Сибиллой разрушила бы всю мою жизнь.
        — Завтра мне нужно быть у Тауэра,  — сказал я наконец.  — Я должен видеть, как это произойдет.
        Скарклифф повернул голову к двери: вверх по лестнице уже шаркала Нэн.
        — Тогда,  — сказал он,  — отправимся туда вместе.

* * *
        К утру Скарклифф разыскал для меня кое-какую одежку покойного дяди: рубаху, колючий камзол, от которого слабо пахло лавандой и гораздо сильнее — плесенью, заштопанные чулки, огромных размеров шляпу, сползающую мне на нос, и чересчур большие башмаки. Покойник был явно крупнее меня, размышлял я рассеянно, одеваясь и поглядывая на свои сплошь ушибленные руки, кровоподтеки на теле, уже начинавшие лиловеть, и ноющее под повязкой плечо; во-первых, крупнее, а во-вторых, я чересчур исхудал. Шелтон откопал в моей одежде потертый пояс, которым худо-бедно можно было затянуться; все прочее никуда не годилось. Нэн выбивалась из сил, пытаясь привести в порядок мои вещи, но от зловония нечистот избавиться не представлялось возможным, и я велел ей отказаться от этой затеи. Довести до пригодного вида можно было разве что сапоги, если хорошенько отчистить и после того, как высохнут, натереть изрядным количеством жира, чтобы вернуть коже былую гибкость. Больше всего беспокоило меня состояние шпаги, но Шелтон, пока я спал, стер с нее влагу и грязь и начистил до блеска.
        Мы вышли на улицу, в раннее, почти весеннее утро; солнце пробивалось сквозь тучи ослепительными лучами, падавшими на промерзшую землю. По дороге к пристани Тауэра, находившейся с западной стороны крепости, я услышал птичью трель и, ошеломленный, запрокинул голову. Пела малиновка, восседая на нагих сплетенных ветвях бука, на которых уже набухли крохотные почки — отрадное напоминание, что даже эта зима пройдет. Нелегко было думать, что Елизавета, Кейт, мистрис Эшли и мистрис Парри встретят весну в тюремных стенах.
        Толпа собралась небольшая — гораздо меньше, чем я ожидал увидеть на пути принцессы крови в тюрьму. Нынче Пальмовое воскресенье, пояснил Шелтон, к моему изумлению, и афиши, расклеенные повсюду по приказу двора, призывают лондонцев по старинной традиции посетить богослужения.
        — Наверняка это сделали нарочно,  — проговорил Шелтон мне на ухо.  — Не хотят, чтобы слишком много народу увидело, как принцесса направляется в то самое место, где умерла ее мать. Люди любят Елизавету. Они уже начинают понимать, что она воистину их последняя надежда.
        Мы стояли среди горстки тех, кто собрался напротив входа в Тауэр; пленные львы в зоопарке рычали так, словно предвещали прибытие Елизаветы. Вначале я думал, что ее доставят в Тауэр на барке через водные ворота, но Шелтон напомнил, что в столь ранний час прилив еще слишком слаб. Елизавету привезут к пристани — ближе барка подойти не рискнет,  — но войти в Тауэр ей придется пешком.
        Итак, укрывшись среди любопытных зрителей, я увидел, как Елизавета высадилась на пристань и замерла. Прижав ладонь ко лбу, она неотрывно смотрела на нависшую над ней громаду бастиона. Она была в черном плаще с низко надвинутым капюшоном, но когда стражники, оцепившие мощеный проход, сомкнулись теснее и среди собравшихся зрителей пробежал отчетливый шепоток, Елизавета откинула капюшон и открыла лицо.
        Она была чрезвычайно бледна, но держалась спокойно. Пятеро угрюмых лордов сопровождали ее к тем самым воротам, через которые я входил в Тауэр несколько дней назад. Следом за принцессой шли мистрис Эшли и мистрис Парри, неся туго набитые вещами сумки, а за ними мускулистый стражник в цветах Тюдоров тащил дорожный сундук с ее бесценными книгами. Сердце мое болезненно сжалось, когда я увидел Кейт: она сошла с барки последней и пустилась за процессией; нагнав Елизавету, Кейт как бы невзначай уронила руку и легонько сжала пальцы принцессы. Елизавета нервно обернулась к ней, будто услышав ободряющий шепот, а затем снова устремила взгляд на толпу, наблюдавшую за ее прибытием.
        — Храни Господь ваше высочество!  — взметнулся женский голос.
        Едва пронзительный крик затих в утреннем воздухе, все прочие зрители хором, будто заранее подготовившись к этой сцене, принялись выкрикивать добрые пожелания. Слитный пыл толпы словно пригвоздил Елизавету к месту. Вельможи, среди которых я заметил рослую фигуру седобородого лорда Говарда, встревоженно переглянулись. Неужели они и впрямь опасаются, что толпа попытается отбить принцессу?
        Елизавета смотрела прямо на нас, глаза ее были словно черные проколы на осунувшемся лице; она не могла ответить на приветствие, не могла ничем выразить свою благодарность. Будучи под подозрением в государственной измене, готовясь войти в крепость, откуда мало кто выходил живым, она не могла навлечь на себя обвинения в подстрекательстве. И все-таки даже издалека я видел, как возгласы горожан тронули ее, как напряженно всматривалась она в лица людей, словно желая запечатлеть это зрелище в своей памяти, сохранить его, подобно талисману, который пребудет с ней во все дни предстоящих испытаний. Страх, терзавший Елизавету, отступил; в этот миг, мимолетный, как примета весны на нагом безжизненном дереве, она проявила силу, свойственную лишь Тюдорам.
        Я стал протискиваться вперед, локтями толкая соседей. Те, кто стоял передо мной, недовольно заворчали. Шелтон замахнулся на них; ворчуны только глянули на его обезображенное лицо и тут же расступились. Внезапно оказавшись прижатым к заграждению, я выглянул из-за спин стражников. Говард требовал, чтобы принцесса шла дальше. Она отступила на шаг, не желая подчиняться. Не задумываясь о последствиях, я сорвал шляпу и как можно выше замахал ею над головой. Все вокруг последовали моему примеру, и вот уже в воздух взлетели десятки шляп, чепцов, накидок.
        Елизавета вскинула подбородок, всматриваясь в толпу; взгляд ее отыскал меня, машущего так, словно от этого зависело само существование мира. На долю секунды наши глаза встретились. Мы смотрели друг на друга.
        Она улыбнулась.

* * *
        Обратный путь проходил в полной тишине. Я не мог вымолвить ни слова. Я стоял там, и слезы текли по моему лицу, когда Елизавету уводили за ворота Тауэра. Рот обжигал металлический привкус ненависти; одна мысль вертелась в голове: Роберт Дадли все-таки победил. Теперь они вместе, скованные паутиной, которую он же и сплел. Чего он не сумел добиться от Елизаветы страстью и силой, которую она воплощала, того добился предательством.
        Я желал ему зла. Я всем сердцем надеялся, что королева отправит его на эшафот.
        Впрочем, этого не случится. Мария сама так сказала. Никого больше не казнят — по крайней мере, пока.
        Марии Тюдор нужно готовиться к свадьбе.
        Наконец Шелтон первым нарушил молчание:
        — Слушай, парень, постарайся взять себя в руки. Если кто и способен выжить в Тауэре, так это она. В конце концов, она дочь старого Генриха. Ее не так-то легко сломить.
        Я судорожно сглотнул. Злейшая насмешка судьбы: Елизавета отныне вынуждена полагаться на благоволение принца, с которым ни разу не встречалась, чужеземца, который станет мужем ее сестры,  — и все из-за разоблачений его двойного агента, загадочной и мстительной женщины, чей образ будет вечно преследовать меня.
        — Что теперь?  — спросил Шелтон.
        Я замялся, не зная, что ответить. Я не думал об этом. С самого прибытия ко двору я жил сегодняшним днем, а порой и текущим часом, не заглядывая слишком далеко. Теперь передо мной простиралось будущее. Теперь, когда меня изгнали от двора, Перегрина убили, Елизавету и Кейт заключили в тюрьму, а мой мир превратили в хаос, я должен найти способ жить и выжить. И приготовить себя к тому дню, когда судьба снова станет к нам благосклонна.
        — В конюшнях Уайтхолла,  — сказал я,  — остались мой конь, скакун Елизаветы и ее пес Уриан. Я не могу бросить их… но если я вернусь, меня наверняка арестуют. Даже если и сумею пробраться туда незамеченным, мне нечем подкупить конюшенных мальчиков.
        — Предоставь это мне. Если помнишь, я был у графа мастером на все руки. Не счесть, сколько раз я заботился о его коне, потому что его лордство упивался вусмерть в каком-нибудь притоне. Притом у нас с Нэн имеются кое-какие сбережения — этого хватит, чтобы выручить ваших любимцев.
        — Я верну тебе все до гроша, даю слово,  — благодарно кивнул я.
        — Не надо,  — отмахнулся он.  — В конце концов, я у тебя в долгу.

* * *
        Я остался в «Грифоне», а Шелтон отправился в Уайтхолл, перед тем забрав из гостиной маленький, туго набитый кошелек. Нэн не пришла в восторг от такого развития событий, и я постарался загладить свою вину, помогая ей и наемному мальчишке, который ночевал внизу, подготовить таверну к приему посетителей.
        — Мы не открывались с тех пор, как Уайетт двинулся на город,  — пояснила она.  — Пора снова приняться за дело.
        С этими словами Нэн указала на сложенные грудой табуреты.
        — Расставь вокруг столов, будь любезен.
        Отправляясь возиться с табуретами, я думал о том, что в Нэн Шелтон отыскал себе идеальную спутницу. Ее деловитые манеры были вполне в его духе, и, очевидно, они питали друг к другу самые теплые чувства. В который раз удивлялся я причудливым поворотам судьбы: человек, которого я всегда знал холодным и сдержанным, даже бессердечным в своей преданности долгу, на деле оказался совсем иным.
        — Ты ведь не затащишь его опять во дворец?  — спросила вдруг Нэн.  — Он держится так, точно здоров как бык, и ведь это правда, многие ему и в подметки не годятся. Только, понимаешь ли, ему в жизни солоно пришлось. Ноги у него болят до сих пор. Он не может носиться туда-сюда сломя голову да возиться с развратными графьями.
        Я все же сумел снять верхние табуреты, не обрушив всю груду.
        — Нет,  — сказал я,  — не затащу. К тому же мне и самому при дворе больше делать нечего. Меня изгнали.
        — Ах изгнали?
        Нэн уперла руки в крутые бока.
        — Вы только подумайте! Что же ты натворил, малыш, если королева так тебя невзлюбила?  — Она коротко хохотнула.  — Нет, что бы там ни было, считай, тебе повезло. В наши дни человеку в здравом уме при дворе не место. Ее величество совсем спятила. Вот увидишь: скоро она со своим испанским женишком зажжет по всему Смитфилду костры для еретиков!
        Нэн сказала это походя и тут же закричала мальчишке, чтоб тот не смел заметать пепел в угол, а вынес за дверь. Однако меня от ее слов пробрал озноб. Вот, стало быть, что простые лондонцы думают о своей королеве? Как ухитрилась Мария столь скоро развеять искреннее ликование, которым было встречено ее восхождение на трон? В своем ревностном стремлении вернуть страну к истинной вере и произвести на свет наследника она потеряла то, без чего не может успешно править ни один монарх,  — любовь своих подданных.
        Я знал, я чувствовал, что Елизавета, когда придет ее время, не забудет этого урока.
        Глава 24
        Шелтон вернулся к середине дня верхом на Шафране, рядом трусил Уриан, забрызганный дорожной грязью. Пес ликующе прыгнул на меня. Пока я ласкал его, а он восторженно облизывал мне лицо, Шелтон рассказал, что ему не сразу удалось уговорить конюшенных мальчиков отдать животных; правда, помогло то, что в конюшнях царил сущий хаос.
        — Пришлось вытрясти кошелек,  — сообщил он, виновато глянув на Нэн.  — Все готовятся к переезду в Хэмптон-корт, так что с моей помощью хлопот у них немного убавилось. А вот к арабскому скакуну принцессы меня даже не подпустили. Ухаживают за ним отменно; говорят, королева решила преподнести его в дар Филиппу, когда тот прибудет в Англию.
        — Моей госпоже это не понравится,  — пробормотал я.
        Нетрудно представить, какой шум поднимет Елизавета, когда до нее дойдет эта новость. Гнев ее заглушит рычание львов в зоопарке Тауэра.
        — Двор переезжает завтра,  — прибавил Шелтон.  — Снимутся с места всей оравой и отправятся в Хэмптон-корт — готовить дворец к приезду Филиппа и его свиты. Ты уже думал, что будешь делать дальше? Вряд ли ты помышляешь остаться здесь и подавать матросам пироги с куропаткой.
        — А почему бы и нет?  — задиристо осведомилась Нэн.  — Это приличное занятие. И, бьюсь об заклад, куда безопасней того, что он там себе уже навертел.
        — Это уж точно,  — отозвался я, сдерживая смех.
        Неожиданно при виде этой мелкой семейной свары мне стало легче. Приятно осознавать, что на свете есть люди, способные оставаться людьми.
        — Бьюсь об заклад, так оно и есть. Впрочем, я покидаю Лондон. Вам ни к чему лишние неприятности.  — Я искоса глянул на Шелтона.  — Похоже, выбора у меня нет.
        — Сесил,  — сказал он.
        — Да,  — кивнул я.  — Ему наверняка не терпится узнать все новости, и он сможет спрятать меня.
        Румяное лицо Нэн заметно побледнело.
        — Ты же не собираешься…  — заговорила она, глядя на Шелтона.
        Он взял Нэн за подбородок, наклонился к ней и поцеловал.
        — Самую малость, любовь моя. Не отпускать же парня одного. С его-то везением он, чего доброго, сгинет в придорожной канаве.
        Я хотел было возразить, мол, ни в какой канаве не сгину, мне уже двадцать один год, я взрослый и знавал приключения поопасней поездки в деревню, но потом сообразил, к чему он клонит, и прикусил язык.
        Путешествие к Сесилу было удобным случаем, который нам, возможно, никогда больше не подвернется.

* * *
        Мы выехали на следующий день с рассветом. Шелтон сказал, что так будет проще избежать ненужных расспросов, тем более двор выдвинется в Хэмптон-корт и все, кому не лень, сбегутся поглазеть на кортеж королевы.
        Я, облаченный в дядины обноски, только ниже надвинул шляпу на лицо, когда нас остановили у ворот. Шелтон сплел изумительную небылицу об участии в шотландских войнах Генриха VIII, объявив шрамы на своем лице памятью о доблестных подвигах. Часовые были впечатлены. Один из них — скрюченный старичок, до того тощий, что, казалось, не он носит мундир, а наоборот,  — сражался в тех же войнах и, с гордостью завернув рукав, показал рваный шрам на предплечье. Затем он махнул рукой — проезжайте, мол,  — и не взял с нас пошлины. Вскоре мы уже галопом скакали по изрытой колеями дороге, оставив город позади.
        Оглянувшись через плечо, я долго смотрел на Лондон. Тауэра видно не было, но я прекрасно его представлял — громадную Белую башню в окружении крепостных стен, узкие парапеты на укреплениях — и мысленно молился за благополучие четырех дорогих мне женщин, которые остались там. Я буду ждать их освобождения. Ждать и готовиться. Сибилла Дарриер преподала мне урок, которому я не дам пропасть втуне; настало время признать, что я — шпион Елизаветы, всецело преданный ее благу. Впредь опасность не застанет меня врасплох.
        Затем мысли мои обратились к церкви, где покоился Перегрин.
        — Прощай, друг мой!  — прошептал я.  — Я тебя никогда не забуду.
        В согласном молчании мы с Шелтоном ехали через селения, уже оправлявшиеся от последствий бунта, и отворачивались от виселиц, на которых покачивались трупы мятежников. Уриан с наслаждением бежал впереди, рыскал в лесных зарослях, носился по лугам и шлепал по ручьям, наполненным талой водой.
        Наконец я прервал молчание. Времени у меня было предостаточно, чтобы с ходу засыпать Шелтона десятками вопросов, но вместо этого я лишь робко спросил:
        — Моя мать была красива?
        — О да,  — вздохнул Шелтон.  — Никогда в жизни я не встречал подобной красоты. Неудивительно, что брат, король Генрих, называл ее своей Розой. Ей достаточно было просто войти в парадный зал, чтобы весь двор замер, затаив дыхание. Однако дело не только в красоте: она обладала внутренним светом, и он сиял, даже когда она печалилась. И еще она была неизменно предана тем, кого любила. В ней не было ни бесцеремонности, ни жесткости; со всеми она обращалась как с ровней.
        Я зачарованно смотрел на Шелтона. Он был знаком с моей матерью… он знал ее.
        — Ты был в нее…  — Я осекся, не в силах выговорить последнее слово.
        Мне вдруг показалось, что я вторгаюсь в личные, бережно хранимые воспоминания.
        Шелтон все так же прямо смотрел перед собой, однако рассказ о прошлом смягчил его лицо, и я легко мог представить молодого плечистого мажордома, каким он был много лет назад.
        — Конечно же, я был в нее влюблен,  — сказал он наконец.  — Всякий мужчина, который видел ее, тотчас влюблялся. Она возбуждала желание, хотя вовсе не нарочно.
        Он помолчал, откашлялся.
        — Только это было совсем не то, что ты думаешь. Не роман наподобие тех, о которых поют менестрели.
        Воздух вокруг нас точно отвердел, и стало трудно дышать.
        — Но вы с ней… у вас было?..
        Шелтон повернул ко мне голову. Он молчал долго, казалось, целую вечность. И наконец сказал:
        — Да. Это случилось, когда ее муж и мой хозяин, герцог Брендон Саффолк, отправился во Францию с королем и мистрис Болейн.
        — Матерью Елизаветы,  — уточнил я.  — Королевой Анной.
        — Ну да. Только она тогда еще не была королевой. Твоя мать никому не позволила бы в своем присутствии так ее называть. Понимаешь, она ненавидела мистрис Болейн; она считала, что та украла короля у королевы Екатерины. Твоя мать ошибалась. Генрих знал только собственные желания, и ему не было дела, чьи чувства он попирает, добиваясь своей цели. Он потребовал у твоей матери ее лучшие драгоценности — чтобы мистрис Болейн было в чем блистать во Франции. Твоя мать была в ярости; у них с герцогом вышла из-за этого случая нешуточная ссора. Я был там. Я слышал, как они кричали друг на друга в парадном зале.  — На лице его дернулся едва заметный мускул.  — Мистрис Болейн прознала о золотом артишоке и пожелала покрасоваться в нем, показать французскому королю, при чьем дворе она служила, что она достойна стать королевой Англии. Моя госпожа и слышать об этом не хотела. Когда герцог явился за артишоком, она заперлась в спальне и отказалась выходить. Позже она отправила меня ко двору за другими своими драгоценностями. Мистрис Болейн поняла, как ее оскорбили, и обратила свой гнев на королеву Екатерину, отобрав у
нее все украшения до последнего камушка. Мой хозяин, в свою очередь, выместил ярость на мне.
        — На тебе? Почему?
        Я начинал понимать поведение Шелтона — его немногословность, его настоятельное требование, чтобы я беспрекословно подчинялся господам, когда он впервые вез меня ко двору служить братьям Дадли.
        Шелтон пожал плечами:
        — На самом деле он не был зол на меня; он злился на себя самого. Он поддерживал короля, хотя в душе был с ним не согласен. Он не считал, будто Анна Болейн достойна большего, нежели быть постельной утехой; но также понимал, что говорить об этом Генриху неблагоразумно. Из-за всего этого они с твоей матерью ссорились годами; так ссорились, что в конце концов их брак распался. Сколько бы Генрих ни требовал и ни грозил, твоя мать не появлялась при дворе. Она держала сторону королевы Екатерины и нисколько этого не скрывала. Герцог, муж ее, напротив, принял сторону сильнейшего. И оказался прав. Еще до того, как покинуть Францию, мистрис Болейн отдалась королю, и они зачали Елизавету.
        Я прикусил губу, разрываясь между прошлым и настоящим.
        — Ты не поехал во Францию.
        — Нет. Хозяин отправил меня в свое поместье в Уэсторпе.  — Шелтон понизил голос, словно даже здесь, посреди полей, его могли подслушать.  — Приехав, я нашел свою госпожу совершенно павшей духом. Она тоже поняла, что король, ее брат, готов ради Анны Болейн ввергнуть в крах собственную державу, и это привело ее в безмерное отчаяние. Дня через два ближе к ночи разразилась ужасная буря, словно гневался сам Господь. Одна из женщин, бывших при твоей матери, прибежала вызвать меня в ее покои. Она никак не могла закрыть створку окна. Ветер распахнул ее настежь, и дождь хлестал в комнату, заливая все вокруг. Моя госпожа промокла до нитки, но все пыталась справиться с окном, будто от этого зависела ее жизнь. Здоровье у нее было хрупкое, рождение четверых детей не прошло бесследно. Она не показывала своей слабости, но я опасался, что она застудится до смерти, и поэтому… поэтому попытался…
        Он вдруг судорожно сглотнул, и голос его прервался.
        — Я был молод, молод и глуп, горд и охоч до ласки и влюблен в женщину, которая была настолько выше меня положением, что казалась недосягаемой. Однако той ночью она была так одинока, так несчастна. Она отослала служанку и села у камина, а я остался. Я подал ей подогретое вино, пытался утешить. Твоя мать говорила о прошлом, о том времени, когда была невестой королевской крови и многие искали ее руки. Она рассказала, как сам Франциск, король Франции, добивался ее, и о том, почему никогда не расстанется с этим золотым артишоком, единственной памятью о тех днях, когда она рискнула всем, чтобы стать женой Брендона, кого любила всю жизнь. Затем она усмехнулась и сказала: «А теперь, Шелтон, взгляни на меня: я старуха, жалкая старуха. Никто и не помнит, как я была молода».
        Жаркие слезы подступили к моим глазам. Я потянулся к Шелтону, хотел дотронуться до его руки, сжимавшей поводья, но он резко отпрянул, отвергая утешение.
        — Нет,  — сказал он хрипло,  — дай мне закончить. Дай выговориться. Я никогда и ни с кем не говорил об этом. Я хочу поведать тебе об этом не меньше, чем ты хочешь услышать мой рассказ.
        Он осадил Цербера на берегу ручья. Когда наши кони склонили головы к воде, он спешился и, тяжело ступая, пошел к одиноко стоящему дубу. И остановился, неотрывно глядя на дерево. Я соскользнул с Шафрана, подошел к Шелтону и остановился рядом. В нескольких шагах беспечно катался по траве Уриан.
        — Это было всего лишь пару раз.  — Голос Шелтона звучал бесстрастно, словно он силился отделить себя нынешнего от себя прошлого.  — Та ночь стала первой. Я не смог сдержаться. Она, должно быть, прочла это в моих глазах. Я считал себя таким ловкачом, прятал свои чувства и изображал преданного оруженосца… но она-то сразу распознала желание. Быть может, ей служило утешением то, что она еще способна вызвать такую страсть, снова ощутить себя юной, но для меня… о, для меня это был рай земной! Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Я клялся ей в вечной любви, твердил, что никогда больше не прикоснусь к другой женщине. Она смеялась, говорила, что все мужчины лепечут такую чепуху в порыве страсти… но я-то говорил сущую правду. По большому счету и сейчас ничего не изменилось.
        Искривленный рот Шелтона тронула неловкая улыбка.
        — Вот почему я старался защитить тебя, когда обнаружил в доме Дадли, вот почему стремился спрятать от тех, кто мог причинить тебе зло. Таково было обещание, данное твоей матери, хотя ей самой об этом я так и не получил шанса рассказать. Знаю, я временами обходился с тобой сурово, но я был уверен, что только так можно тебя уберечь. Она не хотела бы, чтобы ты страдал.
        Я застыл, не в силах шевельнутся. Шелтон развернулся и теперь глядел на меня единственным глазом, который больше не был способен пролить слезу, даже когда нестерпимая боль столь явственно отражалась на его лице.
        — Я вернулся ко двору, когда герцог приехал из Франции. Мистрис Болейн объявила, что носит дитя; ее спешно готовились короновать. Я оставил твою мать в Уэсторпе, не зная, что она тоже понесла. Она рассказала об этом только мистрис Элис, своей знахарке, а для всех прочих распустила слух, будто у нее опухоль. Больше я ее никогда не видел.
        — Она умерла из-за меня.
        Я присел на корточки, обхватив голову руками. Шелтон опустился на колени рядом со мной.
        — Нет, не из-за тебя. Она любила своих детей; она непременно полюбила бы и тебя.  — Он обхватил ладонью мой подбородок, повернул лицом к себе.  — У тебя глаза твоей матери, такие же серые, но, когда меняется настроение, они становятся голубыми или зелеными.
        — Как ты меня нашел?  — прошептал я.  — Как ты узнал, куда меня увезли?
        — Благодаря артишоку,  — сказал он,  — тому самому чертову артишоку, который хотела заполучить Анна Болейн. Твоя мать написала в завещании, что золотой артишок должен быть разломан, а листки разосланы женщинам, которых она назвала. Герцогу до этого дела не было. Анна Болейн разрешилась дочерью, и он должен был унимать разочарование короля. Твою мать едва опустили в могилу, как Брендон женился на своей подопечной, девушке пятнадцати лет. Он и не подумал бы исполнять последнюю волю своей покойной жены, если бы я не вызвался в память о ней доставить все лепестки по назначению.
        — Но ты же тогда не знал обо мне, ничего не подозревал!
        — Вначале — ничего. Затем я проведал, что одна из женщин, упомянутых в завещании,  — знахарка, и тут-то у меня вспыхнули первые подозрения. Элис исчезла вскоре после смерти твоей матери; никто не знал, куда она подалась. Я верил, что твоя мать не просто так пожелала раздать лепестки артишока, что это знак, послание, предназначенное для меня. Поэтому я исполнил свой долг. Я вручил один лепесток принцессе Марии и вернулся ко двору, чтобы служить герцогу, наблюдать и ждать. Другой лепесток предназначался леди Дадли, но было в ней нечто, не вызывавшее во мне доверия, и я пока что не обращался к ней. К тому времени, когда герцог умер, я обнаружил, что мистрис Элис живет в доме Дадли в Уорикшире. Я обратился к леди Дадли с просьбой найти мне место, и благодаря моей службе при герцоге она наняла меня на должность мажордома. Когда я вошел в кухню, Элис глазам своим не поверила. Я тоже. Когда я увидел тебя сидящим возле нее — вылитая мать,  — то почти пожалел, что ты появился на свет. Я страшился жизни, которая тебя ждет,  — жизни тайно рожденного сына королевской крови.
        Я уже знал продолжение истории. Я жил — и едва выжил. И все равно оставалось задать последний вопрос, хотя сейчас, казалось, в нем не было особой необходимости.
        — Ты — мой отец?
        Шелтон ответил не сразу. Над нашими головами шуршали, качаясь на ветру, ветки; высоко в небе промелькнула стайка птиц. Кони топали копытами, прислушивались, уши торчком, к звукам пробуждающейся природы. Прибежал Уриан, запыхавшийся, весь в грязи.
        — Да,  — наконец сказал Шелтон.  — Думаю, да.
        Он потер подбородок, словно эта мысль не давала ему покоя.
        — Я не должен был скрывать от тебя правду. Я заподозрил, что ты вернулся, в тот вечер, когда ты подслушивал разговор принцессы и графа, но не был уверен. Потом ты появился в борделе, и я сразу узнал тебя. Я подумал — вот он, мой сын. Вот мой второй шанс. Только я никогда не предполагал, что снова тебя увижу, а ты считал меня мертвым. Я слишком изменился; я не хотел делать то, что должен был.
        — И вместо этого следил за мной,  — догадался я.  — Все так же старался меня защитить.
        Шелтон хохотнул:
        — Не очень-то у меня получилось! Я видел, как граф рассылает и получает письма; я знал, что он ввязался в опасное дельце, что помогает Роберту Дадли, сидящему в Тауэре. Я понимал: что бы ни заставило тебя вернуться ко двору, ты очень скоро вляпаешься в беду по самую маковку. От старых привычек не так-то легко избавиться: я хотел уберечь тебя от беды.
        Он сунул руку под куртку и достал крохотный шелковый сверток, перевязанный истертой ленточкой.
        — Это твое.  — Он вложил сверток в мою ладонь.  — Я хранил его все эти годы.
        Я сомкнул пальцы, уже зная, что в нем — золотой лепесток артишока с рубиновой капелькой, который предназначался леди Дадли и который Шелтон так ей и не отдал.
        — Спасибо,  — сказал я тихо и шагнул к нему.
        Шелтон не шелохнулся, когда я медленно обхватил его руками. Я прижался к нему и, не поднимая головы, услышал, как у него вырвался сдавленный всхлип.
        — Ох, парень,  — пробормотал он и ласково провел ладонью по моим волосам.
        Наконец-то я обрел прошлое.
        И теперь мог смотреть в будущее.

* * *
        Послесловие автора
        Подобно «Тайне Тюдоров», первой книге из цикла «Хроники шпиона Елизаветы I», история эта — прежде всего и по большей части вымышленная. Хоть я и старался придерживаться исторических фактов, но должен признать, что ради облегчения сюжета позволял себе вольности, особенно с хрониками исторических событий, которые были подвергнуты сжатию. То же касается исторических персонажей: с одной стороны, я тщательно изучил их, с другой — наделил вымышленными побуждениями и чертами характера, при этом выдвигая на первый план то, что нам достоверно о них известно.
        Эта книга основана на событиях, которые привели к поворотному (и зачастую упускаемому из вида) событию в истории Тюдоров — мятежу Уайетта. Если бы этот мятеж увенчался успехом, будущее Англии могло бы разительно измениться. Тщательно спланированный, но преданный в последнюю минуту, мятеж был подавлен. С тех пор историки уже несколько столетий спорят: знала ли Елизавета о готовящемся мятеже и могла ли быть замешана в этом заговоре против своей сестры, королевы Марии I?
        Неудивительно, что здесь, как во многих вопросах, касающихся Елизаветы, мнения расходятся. Я выбрал для изображения лишь один из вероятных сценариев. Хотя с современной точки зрения может показаться спорным убеждение, что Елизавета вообще могла пойти на риск,  — ее осторожность не менее знаменита, чем ее блестящее правление,  — мы склонны забывать, что в то время коронация Елизаветы была маловероятна. Большинство католиков считали ее незаконнорожденной, и, конечно, ее сестра имела повод сомневаться, была ли Елизавета дочерью их общего отца,  — учитывая травму, которую перенесла Мария из-за ожесточенных перипетий расторжения брака между ее родителями, а также ее ненависть к Анне Болейн, которая была обезглавлена по обвинению в государственной и супружеской измене. Как абсурдно ни выглядели бы эти обвинения для нас, Мария наверняка была свято уверена в виновности Анны.
        Решимость Марии заключить брак с Филиппом Испанским оказалась роковой ошибкой; она едва не стоила ей короны и приблизила ее кончину. Мария взошла на трон под всеобщее ликование; не прошло и двух лет, как из-за своего брака она заработала прозвище Мария Кровавая. Фанатично стремясь ублаготворить Филиппа и очистить Англию от ереси, она приговорила к смерти сотни протестантов. Во мраке этих дней Елизавета стала лучом надежды, а также средоточием интриг. Как ни странно, именно Филипп Испанский — человек, которого по любым канонам нельзя было назвать терпимым, особенно в религиозных вопросах,  — вступился за Елизавету перед Марией. Известно также, что после кончины Марии Филипп просил руки Елизаветы. Эти немногие факты вдохновили меня на создание вымышленного персонажа Сибиллы Дарриер.
        Эдвард Кортни, граф Девон, был замешан в мятеже Уайетта. Истории точно не известно, каким именно способом его вынудили признаться и тем самым покончить с заговором, который мог иметь куда более серьезные последствия. Общепринятая версия гласит, что он сломался на допросе у своего союзника и наставника епископа Гардинера, который в свое время выдвигал кандидатуру Кортни в мужья Марии. Многие в королевском совете предпочли бы красавца, пускай и изнеженного, Кортни иностранцу и католику Филиппу. Некоторые даже поддерживали идею брачного союза между Кортни и самой Елизаветой.
        Кортни пережил мучения и пытки. В 1555 году его выпустили из Тауэра и отправили в изгнание. Хотя он сохранил титул и земли, ему было запрещено возвращаться в Англию, и обе сестры — и Мария, и Елизавета наотрез отказались впредь иметь с ним дело. Он умер в Италии, в возрасте тридцати пяти лет, неженатый и бездетный.
        Симон Ренар оказывал значительное влияние на Марию и был доверенным лицом Карла V. Историки сходятся в том, что он стал также самым заклятым врагом Елизаветы, постоянно убеждая Марию казнить сестру, как до, так и после мятежа Уайетта. Он скончался в 1573 году, завершив долгую и примечательную карьеру на службе Габсбургам.
        Казнь Джейн Грей, Гилфорда Дадли и герцога Саффолка, отца Джейн, равно как и около сотни мятежников и самого Уайетта, отмечает трагический конец восстания — кровавая жертва императору, обеспечившая Марии брак с Филиппом.
        Приключения Брендана еще впереди…

* * *
        Как обычно, я безмерно обязан своему сказочно трудолюбивому агенту Дженнифер Уэлц, чьи бесценные указания и неослабевающий энтузиазм притягивают меня, как магнит. Ее коллеги из литературного агентства «Джин В. Наггар» — моя группа поддержки, которая никогда не отказывает мне в одобрении. Чарли Спайсер, мой редактор, не только помог мне улучшить книгу, но и позволил мне заниматься этим в одиночку — высшая степень редакторского доверия. Помощник редактора Эйприл Осборн, корректор Индиа Купер и вся творческая команда издательства «Сент-Мартин пресс» поддерживают меня своей энергией и профессиональным опытом. Сьюзи Доур, мой редактор в Соединенном Королевстве, и вся команда «Ходдер & Стаутон» пропагандируют мое творчество, за что я им безмерно благодарен. Я хочу также выразить особую благодарность моему другу Саре Джонсон, которая выкроила время из своего рабочего расписания, чтобы прочитать черновик этой книги и снабдить меня бесценными предложениями по ее улучшению.
        Дома мой спутник жизни постоянно приспосабливается к требованиям совместной жизни с работающим писателем: сопровождает меня в поездках, поощряет мою безумную страсть к исследованиям и рекламирует мои книги всем, кто ни подвернется под руку. Писательство — это зачастую маниакальный труд одиночки; мне неслыханно повезло, что он вошел в мою жизнь. Наша собака Пэрис, недавно скончавшаяся, изо дня в день была постоянной моей спутницей и всегда напоминала мне о том, что пропускать время трапезы или прогулки — неприлично и неуместно. Мне ужасно ее не хватает. Появление в нашем доме двух новых кошек добавило в мою жизнь любви и веселья, а также принесло желанное утешение.
        Независимые книжные магазины — мои герои; в это сложное время цифровой революции и невероятного выбора развлечений они продолжают пропагандировать печатное слово. Я также хочу поблагодарить всех блогеров, которые участвуют в моих турах, а также тех, кто открывает для себя мои книги и не жалеет времени и усилий, чтобы написать на них отзыв или рекомендацию. Блогеры — невоспетые партнеры писателей; хотя у большинства из них свои дела и заботы, их стремление повышать осведомленность о книгах непоколебимо и неуклонно.
        Друзья — это наша отрада и отдохновение души. Мои друзья-писатели всегда рядом, чтобы помочь мне на любой стадии колебаний и паники; те же, что не имеют отношения к писательскому ремеслу, напоминают мне, что возможность поговорить не только о книгах поистине бесценна. Спасибо вам всем, кто совершил вместе со мной это путешествие и до сих пор не бежал в горы.
        И наконец, дорогие мои читатели, вам я обязан всем. Ваши электронные письма, сообщения в социальных сетях, комментарии на сайтах, посвященных книгам, а также постоянная поддержка — это то, ради чего я продолжаю писать. Без читателей писатель нем. Вы — мой голос. Я надеюсь, что буду и впредь еще многие годы радовать вас.
        notes
        Примечания
        1
        Гейбл (тюдоровский чепец)  — в Англии женский головной убор первой трети XVI века.  — Здесь и далее примеч. перев.
        2
        Он говорит, что мальчишку отравили. Не прикасайтесь к нему (исп.).
        3
        Томас Кромвель, граф Эссекс (1485 —1540)  — сподвижник Генриха VIII, один из основоположников англиканства.
        4
        Нет, не он! Молодой! Держи молодого! (исп.)
        5
        Обыщи его! (исп.)
        6
        Вот оно! (исп.)
        7
        Подземелье в Тауэре.
        8
        Брэ — мужское нижнее белье, широкие штаны до колена.