Давай попробуем вместе Елена Михайловна Гайворонская
        # Первокурсник Слава Костылев заваливает свою первую сессию в медицинском институте. В результате - отчисление и повестка из военкомата. Отслужив в «горячей точке», он становится совсем другим человеком. Слава не находит понимания ни у родителей, ни у друзей, ни у любимой девушки. И только его новая знакомая, Вера, может принять его таким, как он есть. Казалось бы, все наладилось - любимая жена, сын, работа. Но можно ли забыть прошлое?
        Елена Гайворонская
        Давай попробуем вместе
        Памяти моего деда, Мезенцева Евгения Петровича, участника Великой Отечественной войны
        Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.

Э.М. Ремарк. На Западном фронте без перемен
        Отчего-то, когда меняешься ты или что-то в твоей жизни, кажется: весь мир должен измениться тоже. Но ничего подобного не происходит. И ты осознаешь это особенно остро, когда возвращаешься обратно, в его рутинную текучесть.
        Все осталось прежним. Московские сумерки, воспламененные заревом неоновых витрин в центре, а чуть в сторону - темные и унылые. Старый двор в клещах обшарпанных домов и приземистых «ракушек». Колченогая скамейка. Ржавая «паутина» на детской площадке… Лишь чуть-чуть подросла местная ребятня. Да выпал снег. Первый. Молодой. Беззащитно-чистый. Выпал, чтобы к утру умереть на черной корке еще не остывшей земли…
        Часть первая

1
        Ноябрь 2000г.
        Всякий раз, перед очередным издательством, у нее подкашивались ноги. Прежде она думала, что это по первости и потом пройдет. Но ошиблась. Всякий новый поход, как грипп, имел одни и те же симптомы - ватную слабость в коленях, сухость во рту и пенсионерскую одышку. Симптомы, возвращавшие ее в давно забытые студенческие годы, когда она, глупая растерянная девчонка, перед кабинетом сурового экзаменатора-редактора, лопотала противным для окружающих и себя, самой тоненьким голоском:
        - Здравствуйте… Простите за беспокойство…
        - Что вы хотите?- Утомленный седовласый человек в дымчатых очках, выслушав невнятное бормотание про рукопись, месяц назад отданную на просмотр, еще пару раз переспросив фамилию: «Как-как?» - долго рылся в шкафу, покуда не извлек синюю картонную папку.- К сожалению… Не ложится ни в одну серию… Слишком много накручено раздумий всяких, переживаний… Да и тема такая… спорная… Понимаете?
        - Да.- Она вдруг разом избавилась от унизительного волнения, уступившего место усталой безмолвной злости.- Понимаю. Извините. До свидания.
        Она уже занесла ногу на порог, когда человек в дымчатых очках спросил:
        - Скажите, а почему на обложке мужская фамилия? Это ваш псевдоним?
        - Нет,- ответила она, плотно закрывая за собой массивную дверь.
        Злобный бездомный ветер бросил ей в лицо пригоршню колкой мокрой пыли. Ей нечем было ответить. Оставалось лишь нахлобучить на брови капюшон болоньевой куртки и идти вперед, бормоча под нос запоздалое: «Вот дерьмо!..», непонятно, кому адресованное - наступающей зиме после такого короткого лета, суровому редактору или себе самой. Взглянула на часы. Полдень.
        - Ваши документы?
        Она не сразу сообразила, что плечистый парень в милицейской форме обратился к ней. Ведь у нее чисто славянская внешность. Типичная и заурядная настолько, что удивительно, как ее заметили в суетно-агрессивной московской толпе. И когда достала паспорт, кисло пошутила:
        - На чей же фоторобот я похожа? Карманной воровки или пособницы мирового терроризма?
        - Можете идти,- изучив штамп о прописке, ответил с неприязнью страж порядка. Видимо, она окончательно разучилась шутить.
        Она сделала пару шагов, когда вновь услыхала за спиной:
        - Ваши документы?
        И невольно обернулась. На этот раз «знакомый» милиционер изловил «лицо кавказской национальности», которое вместо искомого удостоверения личности почему-то достало толстый кожаный бумажник. Поймав на себе ее взгляд, блюститель порядка сурово сдвинул брови, и она поспешила ретироваться в метро.
        В вагоне было тесно и душно. Молодой человек в стильном кашемировом пальто многозначительно подмигнул. Она отвернулась. Молодой человек все же подобрался ближе, весело поинтересовался, куда она едет, выразил надежду - вдруг им по пути. Она промолчала. Он говорил что-то еще, и его слова как назойливые мухи вились вокруг головы, пытаясь забраться в уши, но до сознания не доходили. Ей захотелось отмахнуться и даже прикрикнуть: «Кыш!»
        Место напротив освободилось. Она села и закрыла глаза. Думать не хотелось, потому что мысли, точно метропоезда Кольцевой линии, неслись по одному и тому же маршруту и, проделав отчаянный круг, возвращались к исходной точке:

«Почему это произошло именно с нами?»
        или

«Как и когда все это началось?».
        Это было тяжело. Очень. Хотелось полностью уйти из этой реальности и, хотя бы на минуту расстояния между станциями, перенестись в иную, из которой по рельсам бытия безжалостно уносил ее временной экспресс…

«Как и когда началось это?»

2
        Ноябрь 1999г.
        Наш подъезд напоминает бункер из-за зловеще черной железной двери с зубастым кодовым замком.

«Один. Четыре. Пять».
        Эти цифры всплывают в моей памяти как сигнал к возвращению в нормальную жизнь. Я повторяю их как заклинание, словно от комбинации холодных кнопок на куске металла зависит мое будущее.

«Один. Четыре. Пять».
        Клац.
        Дверь отворилась, и на меня дохнуло тем особенным запахом, который витает на лестничных клетках приземистых пятиэтажек, где кондиционерами служат замочные скважины, пропускающие сквозь себя порции горького табачного дыма, а приторный аромат парфюма совокупляется с раздражающими слюнные железы парами от домашних пирожков или жареной рыбы. Я медленно поднимаюсь на свой пятый. Из-за дверей доносятся обрывки сериалов, супружеских споров, новинок хит-парадов… Подъезд продолжает жить своей жизнью, суматошной и размеренной, крикливой и молчаливой, гостеприимной и замкнутой. Все как обычно. Как всегда…
        На последних ступеньках отчего-то подгибаются колени. И сердце колотится в горле, готовое выпрыгнуть вон. Дышу так, точно мне сто лет, и этот подъем грозит стать последним. Полупустой рюкзак кажется нестерпимой ношей, и я роняю его. Миллион раз слышанное «дз-зень» звучит сейчас как райская музыка. Сколько раз я представлял этот момент…
        - Кто там?
        На нашей двери есть глазок, но мама видит плоховато и потому все равно спрашивает:
«Кто там?»
        - Это я, Слава.
        Ловлю себя на мысли, что произношу эти слова каким-то надтреснутым голосом, мало напоминающим мой собственный.
        Дверь распахивается.
        - Господи, Славочка, сыночек, вернулся,- шепчет мама и падает мне на грудь, зарываясь лицом в пропахший потом и грязью камуфляж.
        Я неловко касаюсь внезапно пересохшими губами ее мягких, с серебристыми вкраплениями волос и понимаю вдруг - еще секунда, и я разревусь, как малолетка. И потому отчаянно шарю взглядом по сторонам, в надежде зацепиться за что-нибудь незыблемое из той, прежней, нормальной жизни, от которой за два последних года я отвык настолько, что не могу вспомнить даже элементарных слов утешения… Обои кирпичиками, деревянный абажур под потолком коридора, рисунок беспорядочных палочек на линолеуме… Все как раньше. Разве что мама кажется мне меньше, беззащитнее. Я обнимаю ее вздрагивающие плечики, откашливая предательски застрявший в горле солоноватый ком, и бормочу:
        - Ну что ты… Не надо. Все хорошо.
        Тогда она начинает торопливо целовать меня.
        Я чувствую ее слезы на своих щеках. «Славочка, сыночек»,- все повторяет мама, держась за меня так крепко, словно боится, что я вдруг ускользну, исчезну, как призрак… А из кухни с замершим на трясущихся губах «Кто…» выходит отец. Все в том же спортивном костюме а-ля «Адидас». Он немного постарел, сгорбился, в пшеничных усах притаился иней…
        - Вернулся? Ну, здравствуй, сын…- Часто заморгав, он протягивает большую шершавую ладонь. Мы обнимаемся, похлопывая друг друга по плечам, изо всех сил стараясь не уронить мужского достоинства. Я невольно шмыгаю носом и слышу, как отец смущенно шмыгает в ответ.
        - Да что ж мы все в дверях-то…- лепечет мама, вытирая слезы краешком рукава.
        - Что ж не писал, сын?- В голосе отца слышится укоризна.- Неужто за последние полгода времени ни разу не нашлось?
        - Я не мог…
        - Что, в Ярославле почтовики бастуют?- За сарказмом отца скрывается обида.
        - Последние месяцы я был не в Ярославле.
        - Господи…- бледнея, шепчет мама.- Где ж ты был, Славик?
        Я невольно улыбаюсь. Так странно слышать давно позабытый полудетский вариант собственного имени.
        - Все нормально, мам. Все позади. Война закончилась для меня.
        Я верю, что говорю правду…
        В армию я угодил со второго курса медицинского. Это очень даже просто, когда тебе восемнадцать. И на неокрепшие мозги давит вовсе не багаж знаний, а специфическое вещество. Оно превращает вчерашних пай-мальчиков в тупых ненасытных самцов, распаляющихся от каждой коротенькой юбчонки, и заставляет забросить подальше учебники и конспекты и, повинуясь могучему зову природы, кинуть все силы на удовлетворение его потребностей. Дружеские вечеринки продолжаются от рассвета до заката. Записная книжка распухает от номеров телефонов, а голова - от чехарды глаз, волос, ножек, губок, попок и носящих все это женских имен, которые, как на грех, имеют привычку постоянно путаться.
        Но потом появляется Она, одним телодвижением, словно по мановению волшебной палочки, перечеркивая все, что было до… У нее ноги от макушки, кудри, что греют вместо шапки в самую лютую стужу, а губы… при одном воспоминании о них ощущаешь такой небывалый подъем, словно принял изрядную дозу виагры.
        Зовут ее Ирка, работает продавщицей в маленьком магазинчике автозапчастей в районе, где куча Парковых улиц и ни одного настоящего парка, хоть обыщись. Ей девятнадцать. Ты таскаешься с ней в местное диско, переоборудованное из вчерашнего подвала, водишь по кабакам, покупаешь цветы, конфеты и прочую муть, без которой никуда. Но взамен получаешь секс. Не в буйных зарослях городских парков среди консервных банок и бэушных презервативов. И не на хате приятеля, из которой
«предки выехали на дачу, но могут завалить обратно в любой момент, так что кончайте там побыстрее». А в ее собственной квартире. Отдельной. Однокомнатной. На широкой, затянутой цветочным ситцем и благоухающей «леноровой» свежестью кровати. И она позволяет то, что не всегда позволяли другие, правда, с оговоркой «только для тебя, потому что ты хоть и не первый, но лучший, один-разъединственный…» Она твердит эту фразу «до», «во время» и «после», словно зомбирует, и однажды ты думаешь: «Наверное, это любовь…» И говоришь ей об этом, в то время как твое тело продолжает совершать привычно-слаженные движения туда-сюда-обратно… Как и до любви…
        Конечно, тебе нужны деньги. И чем дальше, тем больше. Уже на такси, на симпатичное колечко из местной лавчонки с помпезным названием «Голден уолд», на духи, желательно «Шанель»… Воистину нет на свете ничего дороже любви. А значит, тебе нужен приработок. Какая к чертям сессия?! Ты стаптываешь последние ботинки в поисках, кому бы впарить «Гербалайф», таймшер, электровеник, суперножи, не нуждающиеся в заточке по причине их изначальной сверхтупости, лотерейные билетики, по которым можно выиграть остров в Индийском океане или земельный участок в джунглях Амазонии…
        Очень скоро ты убеждаешься, что дураков, к сожалению, куда меньше, чем желающих сделать на них деньги. И взрослая жизнь гораздо сложнее и скучнее, чем казалась из-за школьной парты.
        Жаль, что суровый, похожий на Воланда профессор слишком давно был молодым и проблемы современной фармацевтики волнуют его значительно больше, нежели твои личные. А ты настолько бесшабашно-глуп, что не принимаешь всерьез разные там
«неуды», наивно полагая, что твои университеты еще впереди…
        И не ошибаешься. Там, где заканчивается студенческий детсад, берет начало настоящая школа жизни. А приглашение в нее - возникшая однажды в твоем почтовом ящике суровая серая бумага с приказом немедленно явиться в военкомат. Ты тупо подчиняешься, поскольку эту привычку - подчиняться приказам - впитал, должно быть, с молоком матери. Под грозным взглядом человека в погонах дрожащая рука, будто сама по себе, выводит замысловатый подписной крест. Вот и свершилось.
        You are in the army now…[Теперь ты в армии (англ.).]
        Горячие водяные струи дробятся об отвыкшее от их небрежных ласк и оттого млеющее, тающее под ними, как масло на солнцепеке, тело и кажутся мне фантастичнее звездных войн. Я даже ловлю себя на том, что начинаю напевать. Шепотом, чтобы никто не услышал… Черт возьми, мне уже все равно, услышат меня или нет! Я дома. Я у себя дома. В моем собственном душе. Здесь я в полной безопасности. Могу петь, орать во все горло! Война закончилась! Закончилась для меня!
        Сколько раз мне придется это повторить, чтобы самому поверить…
        - Ты звал? Что-нибудь нужно?- стучит в дверь отец.
        - Нет, спасибо. Тебе послышалось…
        Я медленно оседаю в серое чугунное чрево, тщетно пытаясь вновь вернуться к блаженному состоянию релаксации, только что извлеченной мной из недр сознания памяти о прошлой, нормальной жизни. Жизни до… В прожорливое черное горло гулкого днища устремляется клокочущий мутный поток последних шести месяцев и трех дней…
        О том, что армия - не курорт со всеми вытекающими отличиями, думаю, вы знаете и без меня. А если не знаете, то наверняка догадываетесь. Поскольку читали, смотрели, слушали. Друга, знакомого, соседа, знакомого друга соседа или кого-то еще, кому, в отличие от вас, подфартило там побывать. И было вам страшно или смешно, о чем шла речь, потому что эта сторона жизни как правда - у каждого своя. И возможно, в глубине души вам было чуточку наплевать - лично вас-то это не коснулось и вряд ли коснется. По крайней мере, я когда-то думал примерно так. Но судьба распорядилась иначе. Отец тогда сказал мне: «Ты сам сделал свой выбор». Мои милые наивные родители! Они прожили нелегкую, но счастливую жизнь, пребывая в сладостном неведении относительно того, что свобода выбора - одна из самых больших иллюзий нашего времени…
        В «своем выборе» я старался следовать совету, изложенному в скабрезной прибаутке об изнасиловании: если иного выхода нет - расслабься и получи максимум удовольствия. Даже если оно заключается в бесконечных ночных караулах - за себя и за «того парня», чей срок уже, простите за каламбур, подходит к концу. В чистке общественного сортира. В гадкой перловке на завтрак, в обед и на ужин. В именуемых
«учениями» вылазках на полигон, жирная земля которого была смачно сдобрена экскрементами важной служебно-сторожевой овчарки местного полковника со звучной фамилией Буряк. Я, насколько хватало силы воли, пытался относиться к происходящему с позиции приобретения бесценного жизненного опыта. Ведь отец всегда говорил: «Все к лучшему…»
        Был и вовсе положительный момент - нас учили стрелять. В любом городском тире за каждую пульку приходится платить, а здесь - нате, пожалуйста,- и из «Макарова», и из «АК», и даже иногда из ручного пулемета. Мы с наслаждением палили по рисованным мишеням и по черным макетам «вражеских фигур», и каждый воображал себя эдаким Рэмбо, ну или хотя бы крутым Уокером. В качестве воображаемого противника я частенько представлял плешивую, поросшую по краям пучками пегих волосенок макушку ненавистного несговорчивого институтского препода: «Н-на, получи, скотина!»
        Иногда приходили письма от Ирки, написанные корявым почерком, с кучей грамматических ошибок и пикантных подробностей относительно того, что я буду обязан с ней сделать при нашей встрече. Эммануэль, доведись ей разобрать Иркин почерк, почувствовала бы себя жалкой девственницей перед моей горячей подружкой. В такие минуты я старался не думать, репетирует ли с кем Ирина долгожданное свидание. Ибо сам-то я, признаюсь, в каждую увольнительную спешил к местным девчонкам из тех, что готовы на все и «только по любви». А любили они всех и каждого в отдельности. И с какой-нибудь юной бестией в подвале на заслуженном матраце или на природе, в пряной пахучей траве, под сенью молодых ветвей мы вытворяли все то, что завещано природой. Не судите нас строго, да не-судимы будете. Никто не безгрешен в девятнадцать!
        Я закрываю глаза и вижу их - своих товарищей по казарме, по иной жизни, о которой после кто-то вспоминает с ужасом, а кто-то - с ностальгией…
        Игорь Шмелев - Гарик. Коренастый, темноглазый, русоволосый. Генерал дворовой шпаны нового московского квартала Митино. Отменный стрелок. Завсегдатай «губы». Неутомимый затева-тёль ссор, плавно перераставших в мордобой. Бит «старичками» бывал неоднократно и нещадно. Однажды даже попал в госпиталь, чем страшно гордился. Впоследствии так же рьяно брал реванш с новопризывниками-«салабонами».
        Костя Семенов - Костик. Длинный и тощий как жердь. Сутуловатый и застенчивый. Провалил экзамены в вуз чрезвычайно дорогой и элитный для его тихой интеллигентной ре-мьи. Весь первый год был главным объектом насмешек «дедов» еще и потому, что, как выяснилось, оказался убежденным девственником, сохраняя себя для одной-единственной, бывшей одноклассницы. На фотографии, нежно хранимой в нагрудном кармашке, у нее была толстая коса, близоруко прищуренные светлые глаза и смущенная улыбка.
        Денис Кричевский. Немногословный флегматик. Из всех моих одногодков один успел обзавестись женой «по залету» и вскоре - дочкой. На гражданке был водителем, поэтому здесь ему частенько доверяли почетную миссию - развозить по домам дорогих гостей полковника Буря-ка после теплых дружеских посиделок, когда сами они бывали
«не в состоянии». Или же на малиновой полковничьей «ауди» катать по магазинам его любезную супругу, год жизни с которой я приравнял бы к трем фронтовым…
        И еще многие, ничем не примечательные, обыкновенные девятнадцатилетние ребята, имена которых никогда не войдут в историю и не будут греметь в веках. Каждый из них, как и я, незаметно пришел в этот мир, чтобы посадить свое дерево, вырастить детей и, тихо состарившись в окружении родных и близких, уйти, завершив тем самым свой полет, короткий и бесконечный, в мерцающих коридорах Вечности…

«Какая она, смерть?»
        - Вячеслав, ты, часом, не утонул?- деликатно постукивает в дверь ванной отец.
        - Оставь его,- слышу я мамин голос.
        Они весело препираются, как в старые добрые времена. Но в их голосах слышится скрываемое волнение. Да и сам я до конца никак не поверю, что дома и все позади. Из кухни доносится забытый аромат картошки, жаренной с мясом и лучком. Слышится звон бьющейся посуды, мамино «Ох!», сетование на то, что не держат руки, и радостное отцовское: «На счастье!»
        Я поспешно вытираюсь огромным банным полотенцем, мягким, как молодая трава. По его зеленому полю раскинулись оранжевые подсолнухи… На мгновение замираю, закутавшись в кусок махровой ткани…
        Лето… Солнце… Море… Вихрастый пацан возводит замок около воды. Песок шоколадными струйками течет меж перепачканных пальцев, причудливыми сталагмитами оседая возле загорелых ступней…
        - Красивый замок…- говорит мама. Ее рыжеватые, как лепестки подсолнуха, волосы треплет забияка ветер.- Жалко, что скоро его смоет волной. Ничто не вечно…
        Иногда я видел этот сон там…
        Сейчас, по контрасту с мимолетным видением, я особенно остро ощущаю, как они оба постарели, мои родители. И мне отчего-то становится больно дышать.
        Отец отвинчивает синюю крышечку «Гжел-ки». Его руки заметно дрожат.
        - Думаю, теперь тебе можно, сынок?
        Он полувопросительно смотрит на маму, и та кивает. Я прячу улыбку в кулаке. Неужели для них я все еще вихрастый мальчишка? Я мог бы рассказать им, что и сколько я употреблял последние месяцы. Как и о многом другом, о чем умалчивает пресса и избегаем вспоминать даже мы сами. Но именно потому я никогда не сделаю этого. Наверное, я все же повзрослел.
        - Может, хочешь позвонить Ире?- заискивающе смотрит на меня мама.
        Странно, но до сих пор я даже не подумал об этом. Милая мама, я ценю твой порыв. Я ведь помню: Ирка никогда тебе не нравилась. Для тебя она была и остается девицей, из-за которой я вылетел из института. Вынужден в душе признать, что ты права.
        Я качаю головой:
        - Успею.
        - Ну,- отец справился наконец с бутылкой и разлил в три пузатенькие рюмки прозрачную жидкость,- давайте за то, чтобы все войны закончились для нас навсегда.
        Мама кивает, прикусив дрогнувшую нижнюю губу.
        Маленький, подвешенный на кронштейне телевизор, до сих пор гонявший какие-то рекламы, точно по сговору с нами, на секунду торжественно умолкает. А затем, в неясном свете, преломленном сквозь полукруглое рюмочное стекло, отражает утомленное лицо человека с высоким, перерезанным поперечными морщинами лбом, тонким брезгливым ртом и холодными полупрозрачными глазами, в которых словно на веки вечные застыла смертная скука. Проникновенным голосом он сообщает, что обстановка на Северном Кавказе находится под контролем и военные действия в Чечне будут завершены к концу года…
        Я молча смотрю в его глаза, равнодушно взирающие на меня, моего отца, мою мать и на тысячи других чьих-то отцов и матерей, прильнувших в эту минуту к экранам, с колотящимися сердцами ожидающих вестей. Наверное, он знает то, что неизвестно нам, мелким сошкам, протоптавшим, проползшим каждый метр чужой неласковой, ощетинившейся острыми камнями земли. И может многое объяснить. Но только те, кто стал ее частью, вобрав в себя вместе с горячим свинцом ее трещинки, впадины и ложбинки, напоив их собственной остывающей кровью,- те уже не смогут ни услышать, ни понять, что же есть в этом мире гораздо более ценное, чем их молодая, на взлете оборванная жизнь. И жизнь их детей и внуков, которым не суждено уже появиться на свет, сделать своими маленькими легкими первый глоток горьковатого воздуха…
        - Пожалуйста, выключи.- Я не узнаю собственный голос.- Я не хочу пить с этим человеком.
        Тусклое утро моросило с грязно-серого неба не по-летнему промозглым дождем. Отчего-то именно в самую дерьмовую погоду обожают устраивать проверки «большие погоны». Тогда заявились аж два генерала - генерал-полковник и генерал-майор - и просто полковник, видимо для разбавления. Полигон напоминал гнилое, смачно чавкающее болото, и мы, разумеется, демонстрировали на нем свою воинскую доблесть. К концу «парада» все наше подразделение, исключая руководство, вполне годилось для съемок очередной серии «Зловещих мертвецов».
        Потом нам выдали новую, с иголочки, форму. Гарик, примеряя ботинки, ворчливо заявил, мол, неплохо бы этим «шишкам» появляться почаще чем раз в полтора года, и злорадно предположил, что Буряку намылили задницу. Денис сказал, мол, как было бы хорошо получить в придачу приличный ужин. А маленький веселый татарин Сайд мечтательно прибавил: «И девочек…» После чего казарма загудела, как растревоженный улей.
        И чудеса продолжились: ужин и впрямь оказался фантастическим, достойным если не
«Метрополя», то по меньшей мере «Праги». Вместо холодных, слипшихся макарон с крошками фарша и мутного отвара, метко охарактеризованного Гариком «ослиной мочой», каждому положили по бифштексу с жареным картофелем и салатом из квашеной капусты, а чай впервые с честью оправдал свое название. Мы ликовали, истолковывая чудесные метаморфозы самыми разными предположениями: от предстоящего президентского визита до вхождения России в НАТО. И только пессимист Костик удрученно заметил, что скотину перед забоем тоже обычно чистят и кормят. Сайд возразил, мол, гуляй Костик в увольнительные с девочками, дурные мысли меньше бы лезли в голову. И веселье продолжилось.
        После ужина все чувствовали себя довольными и умиротворенными. Даже Гарик не цеплялся к «салагам». Обычно хмурый и вредный ротный Колян притащил сигареты и расстроенную гитару, и наш музыкант Макс Фридман, по гражданской привычке встряхивая головой, точно откидывая со лба длинную челку, сбацал весь свой клубный репертуар, от «Комбата» до «Упоительных российских вечеров». А Колян почему-то избегал смотреть нам в глаза и улыбался как-то вымученно и криво.
        На вечернем построении появился лично товарищ полковник Буряк без супруги и овчарки и, торжественно выкатив грудь, поведал, что «второгодники» нашей части отправляются на учения… Он хотел добавить что-то еще, но вдруг осекся, махнул рукой и быстро ушел, низко опустив голову. И тогда наступила тишина…
        - …Представляешь?
        - А-а… Хорошо,- киваю я.
        Мать с отцом смотрят как-то странно.
        - Чего ж тут хорошего?- обиженно поджимает губы мама.- Рак желудка.
        - У кого?
        - Я же говорю, у соседа, Станислава Борисовича. Ты совсем не слушаешь?
        - Слушаю,- покорно возражаю я.- Тогда плохо.
        А что еще я могу сказать? Я с трудом припоминаю, что Станиславу Борисовичу семьдесят пять. А нашим ребятам было по восемнадцать, и они были здоровы. Но многих из них уже нет…
        Отец ставит опустевшую рюмку. Внезапно повисает тягостное молчание. Я щелкаю выключателем, и по столу разливается искусственный желтый свет.
        - Ну,- нерешительно подает голос батя.- Как там было?
        Я молча пожимаю плечами. Отчего-то вспомнился давно умерший дед. Он воевал во Вторую мировую. Все четыре года. У него не было наград. Когда я спрашивал почему, он, усмехаясь, говорил, что таких, как он, простых солдат, было слишком много и медалей на всех не хватило. Он вообще не любил говорить про войну. Всякий раз, когда я с жадным мальчишеским любопытством допытывался: «Ну расскажи, как там было…», отвечал уклончиво, неохотно. Однажды улыбнулся: «Вырастешь - узнаешь». Кажется, я тогда обиделся очередной отговорке… Я был маленьким и глупым.
        Я не знаю, что говорить. И надо ли.
        Отец закуривает. По-моему, он и не ждет ответа. Я тоже беру сигарету. Мама смотрит с удивлением и легкой примесью осуждения: прежде я не курил. Потом тихо спрашивает, не хочу ли я спать.
        - Да, пожалуй.- Я прячу сигарету в карман домашних спортивных штанов.- Спокойной ночи.
        - Спокойной ночи, сынок.
        Мама открывает форточку, чтобы выгнать горький табачный дым. А отец сидит, сгорбившись и разглядывая окурок в жилистых узловатых пальцах…

3
        Я закрываю дверь в свою комнату и остаюсь наедине с собой. Впервые за два года. На стене над кроватью - цветной плакат «Спартака». Когда-то я не пропускал по телевизору ни одного матча. Письменный стол. За ним я делал уроки, готовился в институт, писал шпаргалки. А иногда стихи… Как давно это было… словно и не со мной. Я будто в чужой комнате. Вытягиваю ящик стола и почему-то оглядываюсь, точно боюсь, вдруг войдет настоящий хозяин, парнишка по имени Слава Костылев, и увидит, что я роюсь в его вещах. Тетради, толстые и тонкие. Фотографии. Ошалевший от восторга взгляд из-под щипаной челки, улыбка в тридцать три зуба - это я. Темнокудрая красотка с полными, ярко очерченными губами, томно припавшая к моему плечу,- это Ирка. В самом дальнем углу - презервативы, уже просроченные. Вишневый блокнотик. Раскрываю наугад:
        Мне всего восемнадцать, или это - уже?
        Мне года мои снятся в крутом вираже.
        Да, пожалуй, круче не бывает… Смешно… И немного грустно. Оттого что тот милый наив давно в прошлом и больше не вернется никогда. Сейчас я не смогу срифмовать и двух строк даже под дулом пистолета.
        Забрасываю детство обратно в ящик и запираю на ключ. Со стены язвительно скалится Тихонов.
        Да пошел ты!- сдираю плакат, швыряю на пол, гашу свет. В незашторенном прогале тоскливо болтается огрызок луны. Блочная высотка напротив изучает меня бойницами своих окон. И месяц продолжает таращиться. Я словно чувствую между лопатками направленный пучок его света. Задергиваю занавески, но и сквозь ненадежную ткань просачиваются тусклые блики и ложатся на пол косыми четырехугольниками. Я раскладываю диван, и он оказывается аккурат напротив окна. Желтые блики скользят по клетчатому покрывалу.

«Если на крыше дома напротив притаился снайпер, я стану идеальной мишенью».
        Что за бред?! Здесь нет и не может быть никакого снайпера!
        Я сдираю с дивана покрывало и цепляю на окно. Я знаю, что это глупо, но делаю. Помимо воли. Как зомби. Ложусь. Ворочаюсь с боку на бок. Начинает ныть нога. Черт бы ее побрал…

«Если у него система инфракрасного видения, не помогут никакие шторы».
        Я вскакиваю, задвигаю диван в правый околооконный угол. Так безопаснее.
        Нет! Мне просто хочется что-то изменить. Обстановку в комнате. Зачем я лгу самому себе? Я хочу изменить себя нынешнего на себя прежнего, двухлетней давности… Вот только не знаю как…

«Война закончилась для меня!»
        Бум!
        Я сжимаюсь, ощетинясь, кручусь на месте, не понимая, что делать и куда прятаться. И только потом соображаю, что это всего лишь шум соседей сверху. А ворот моей футболки уже мокр и холоден от липкого пота.
        Стараясь ступать как можно бесшумнее, я иду на кухню. Достаю из холодильника недопитую бутылку, отхлебываю прямо из горлышка. Глоток, второй. И слышу, как стучит мое сердце. Тише. Еще тише… За спиной отчетливые шаги. Моя правая рука делает безотчетный жест, словно пытается выхватить несуществующий автомат.
        На пороге стоит мама. В темноте я слышу ее участившееся дыхание, но не различаю лица. И хорошо, потому что она не видит моего. Я прячу бутылку за спину:
        - Пожалуйста, не включай свет.
        Мы стоим в темноте ц слушаем, как ветер скребет по стеклу беспомощными ветками старого тополя.
        - Не стоит этого делать, сынок,- произносит она тихо и мягко.
        - Чего?
        - Пить в одиночестве. Это не выход.- Она делает шаг, другой и гладит меня по голове, словно я все еще маленький мальчик.
        - Я знаю,- охрипнув, шепчу я.- Я не буду…
        Ее пальцы продолжают перебирать мои волосы. Мама, милая мамочка, если бы я мог зарыться лицом в твои теплые шершавые ладони и выплеснуть боль, и страх, и невыносимое отчаяние, скопившееся во мне… Но мои глаза, давно разъеденные горячим песчаным ветром, пусты и сухи, и внутри все выжжено и мертво, как на остывшем пепелище родного очага.
        Тишина стоит мертвая, зловещая. Именно в такой тишине, в полумраке обожает подкрадываться враг. Но меня не проведешь. Я чувствую его приближение, ощущаю его запах - сладковатую дурь гашиша, вонь пропотевшего тела, немытых ног. Я собираюсь в комок, нащупываю под подушкой автомат. Оконная створка бесшумно открывается…
        Он ступает на подоконник, мой враг. Один, за ним второй. Они все-таки нашли меня. Я вижу их полусгнившие лица, изъеденные зеленоватыми трупными язвами и жирными белыми червями. Я выхватываю свой «АК», жму на спусковой крючок в положении
«очередь», давлю изо всей силы, чтобы убить их во второй раз. Но они не падают. Они спрыгивают с подоконника и начинают окружать меня, оскалив в сатанинских усмешках желтые зубы, выблевывая тухлые внутренности, протягивая костлявые руки со свисающими оплетками кожи и клоками камуфляжа.
        - Ребята! Кирилл! Денис! Огурец! На помощь!
        Мертвец бьет меня в грудь, и я, крича и кувыркаясь, лечу в тартарары навстречу гигантскому всепожирающему огню…
        Я свалился с кровати. Черт, это всего лишь сон. Дурной сон. Господи, сколько еще мне придется их видеть? Сколько я выдержу? Холодный пот ручьями льет по моим вискам, спине. Я вытираю лоб, брови, ресницы. Мои зубы выбивают дробную чечетку. Я лезу в шкаф, натягиваю старый, пахнущий нафталином джемпер. Достаю сигареты, открываю окно. Сырой колючий ветер бросает мне в лицо клочья разодранных туч…
        Что толку ложиться? Вряд ли я снова засну. Я знаю, чего мне для этого недостает. Канонады орудийных залпов… Я выдыхаю порцию сизого дыма прямо в ощерившийся оскал белого месяца.

«Вырастешь - узнаешь…»
        Так вот оно, сокровенное знание, первородный грех, проклятие рода человеческого. Война. Любимая детская игра. Самый древний и живучий из всех человеческих инстинктов, передающийся в генах, из века в век заставляющий новые горстки человеческих существ, прикрываясь громкими фразами о свободе, религии, принципах, низвергать самих себя в очередной кровавый ад…

«И вечный бой. Покой нам только снится…»[А. Блок. На поле Куликовом.]
        Кто это сказал?
        Мне снится война.
        В Моздок нас доставили на поезде. В допотопной плацкарте с деревянными полками. Пожилая проводница всю дорогу бесплатно поила нас горячим чаем, приговаривая:
«Совсем молоденькие…» И уже от этой заботы становилось тошно и страшно до чрезвычайности. Костик лежал на верхней полке, уныло глядя в потолок. Денис таращился в окно. Наверное, думал о жене и дочке. Впервые я почувствовал зависть: почему-то, когда я пытался думать об Ирке, в памяти возникали лишь ситцевые, в сиреневый цветочек, простыни. Из туалета в очередной раз вылез Гарик, пробурчав, что съел какую-то гадость, и выпалил с неожиданной дурацкой мальчишеской бравадой:
«Если нас везут на войну, мы покажем этим чурекам!» Я промолчал. На другом конце вагона резались в карты, вяло травили анекдоты, выму-ченно смеялись. В спертом воздухе витала неопределенность, казавшаяся страшнее самой жуткой действительности. Я вдруг почувствовал, как к горлу подкатывает унизительный солоноватый комок, и тихо вышел. В соседнем вагоне едут десантники. Судя по всему, это был не первый их вояж. Они отчаянно грузились водкой и громко ржали. С удивлением я услыхал знакомый голос. Так и есть - проныра Макс. Глядя вокруг осоловелыми глазами, напялив чей-то синий берет, он вдохновенно распевал под невесть откуда взятую гитару, «как упоительны в России вечера».
        Я прошел в тамбур. У раскрытого сверху окна курил человек. Вероятно, как и я, искал уединения.
        - Не помешаю?
        - Воздух общий.- Он слегка подвинулся.
        Я нашел сигареты, но никак не мог откопать спички. Наверное, оставил на столике. Незнакомец молча вытащил зажигалку, высек тоненькое пламя. В пляшущем свете огня глаза случайного попутчика казались на удивление светлыми и невыразительными. Я поблагодарил. Он коротко кивнул в ответ. Мы молча дымили. Теперь я разглядел, что этот парень постарше меня. Впрочем, ненамного. Косой пробор негустых пепельно-русых волос над высоким покатым лбом, тонкие брови, нос с небольшой горбинкой, упрямый рот с брезгливой нитью губ, подбородок, разделенный пополам короткой, но отчетливой морщинкой. Он был невысок, даже щупловат, но эта неброская сосредоточенность создавала впечатление человека уверенного и неробкого, спокойно смотрящего в страшное для меня завтра.
        - Нас ведь везут в Чечню?- спросил я, хотя уже смутно догадывался, какой будет ответ.
        Он усмехнулся зло и устало:
        - Да уж. Чечнее не бывает.- И добавил, глядя в пространство, точно разговаривал с кем-то невидимым: - Ну ладно, я. А вы-то, пацаны, на кой хрен там нужны?
        - А вы не в первый раз?- поинтересовался я осторожно, боясь нарваться на раздражение.
        Он ответил с насмешливой злостью, словно адресованной неизвестному оппоненту:
        - Надеюсь, в последний.
        Дверь в тамбур хлопнула, несколько десантников вывалили по нужде. Макс продолжал горланить с отчаянным надрывом:
        Хрустальный замок до небес,
        Вокруг него дремучий лес.
        Кто в этот замок попадал,
        Назад дорогу забывал…
        Мой случайный попутчик поморщился.
        - Дурацкая песня,- скривился я в усмешке.
        - Пожалуй.
        Вновь повисло гнетущее молчание.
        - Слава.- Я протянул руку.
        Он смерил меня холодным пристальным взглядом, будто решал, достоин ли я его внимания:
        - Кирилл.
        Я выдержал этот взгляд и пожал протянутую ладонь, небольшую, но крепкую. И невольно ощутил, как моя отчаянная тревожность слегка улеглась, точно под воздействием магнетизма спокойного равновесия этого человека.
        Стены высоток напротив начали медленно сереть. Квадратные крыши будто не желали пропускать рассвет. Далеко внизу протарахтел первый автобус. Лязгнула подъездная дверь. Огромный мирный город неторопливо поднимался навстречу новому дню…

4
        Днем грязно-серое небо разродилось противным мокрым порошком.
        В дверях родного института сталкиваюсь с тем несговорчивым преподом, кому обязан отчислением. Все в том же коротком вытертом пальто, с облезлым рыжим портфелем в руках. Я здороваюсь. Вежливо ответив, он скользит по мне равнодушным неузнающим взглядом: я был всего лишь одним из многих. Я ловлю себя на том, что больше не испытываю к нему ненависти. Он всего лишь выполнял свою работу. И уж конечно, не заслужил того, чтобы загулявший недоросль воображал его немолодую лысеющую голову в качестве мишени. Я вдруг ощущаю прилив стыда за ту дурацкую, почти двухлетней давности, нелепую ожесточенность. Мне даже хочется догнать его и извиниться, но это было бы еще глупее: ведь он ни о чем и не подозревает. Я лишь провожаю глазами его сутулую фигуру, полушагом-полубегом спешащую к троллейбусной остановке.
        Полная дама в синем свитере с блестками, что-то жуя, сочувственно слушает мои сбивчивые объяснения на тему, что я хотел бы восстановиться и продолжить учебу. Я немного отвык от нормального изложения и прикусываю язык всякий раз, когда с него готово сорваться нецензурное слово. Узнав, где я служил, дама устремляет на меня туманно-сочувственный взгляд, словно я инвалид детства или болен СПИДом. При этом ее челюсть с мягким двойным подбородком продолжает неспешное отлаженно-меха-ническое движение. Я негромко кашляю. Жрица храма наук, встрепенувшись, произносит «Да-да» и, порывшись в моих бумажках, предполагает, что, скорее всего, в порядке исключения я буду восстановлен на второй курс и смогу приступить к занятиям с сентября будущего года. Она повторяет, что вообще-то это решает ученый совет, но, учитывая мое положение… И вновь глядит так, будто я беременный. Наверное, ей не терпится избавиться от меня, чтобы в спокойной обстановке заняться важным делом поглощения пищи. А у меня и впрямь то ли от духоты, то ли от терпкого запаха ее духов вдруг начинает кружиться голова. И потому, промямлив слова
признательности, я выскакиваю прочь.
        На улице студенты, полные юношеского задора и беспечности, болтают и смеются на всю округу. Девчонки в коротеньких юбочках над стройными и не слишком ногами… В тонкие нити взъерошенных ветром волос вплетаются мелкие бисеринки снежной крошки. Ребята в куртках нараспашку, вздымаемых ветром, точно паруса. А вон тот, худой нескладный шатен в новеньком, купленном «на поступление» «пилоте»… Почему-то я ускоряю шаг, забегаю вперед, выбрасываю руки, рот сводит в безмолвном крике…
        Что я делаю? Кого хочу остановить? Кого предостеречь?!
        Тот парнишка удивленно замирает, следом останавливается вся компания. Он действительно чем-то похож на меня… Меня прошлого. Парень недоуменно моргает:
        - В чем дело?
        Девицы шепчутся, посмеиваясь. Наверное, я похож на слегка обкуренного.
        - Извини,- говорю,- обознался.
        - Ничего, бывает.- Улыбнувшись, он хлопает меня по плечу, и мы расходимся в разные стороны.
        Я остаюсь один посреди припорошенного снегом тротуара. Каждый делает свой выбор. По крайней мере, ему так кажется…

5
        Дребезжащий троллейбус отсчитывает остановки. «Пятая Парковая улица». «Восьмая»… Усталая кондукторша продает билеты, и я покорно кладу монету в ее красные негнущиеся пальцы. Прежде здесь не было кондукторов. Билеты проверяли крепкие ребята - рейсовые контролеры. Я знал их наперечет и с задней площадки, готовый в любой момент выскочить вон, зорко наблюдал, не мелькнет ли в толпе садящихся знакомое лицо. Десять сэкономленных бесплатных поездок - возможность прокатить Ирку на «тачке». Каким детством теперь мне это кажется!

«Шестнадцатая Парковая».
        Та же, в трещинах и щелях, плохо асфальтированная дорожка. Магазин. Тот же фасад, выкрашенный в синий цвет, изрисованный поверх толстых витринных стекол мерседесно-тойотс-кими знаками. Будто всякий, проживающий на этой окраине, ездит исключительно на крутой иномарке. Та же ступенька у входа. Здесь и впрямь ничего не изменилось.
        Я приникаю к стеклу и вижу Ирку. То и дело встряхивая своими роскошными черными кудрями, она не забывает кокетливо улыбаться. Воркует с каким-то узколицым рыжеватым парнем в небрежно расстегнутом и дорогом по виду, стильно укороченном пальто. Я вижу острый ворот серой рубашки, перехваченный темным галстуком. Свитер на Ирке незнакомый. С затейливой бахромой по широкому «хомуту», съехавшему на полуобнаженное плечо. Значит, кое-что все же изменилось - Иркин свитер…
        У меня странное чувство: будто все происходит не наяву, а в очередном, самом дурацком сне. Иначе как объяснить, что после двух лет разлуки с любимой я не распахиваю дверь ногой, не врываюсь вихрем навстречу изумленным возгласам, объятиям, поцелуям и всему остальному, столько раз рисованному моим распаленным воображением. Нет. Я стою, приникнув к стылому стеклу, наблюдаю, как моя девушка любезничает с чужим парнем… А внутри меня, там, где должно разгораться всепоглощающее шальное пламя, пусто и холодно, как в покинутом, полуразрушенном доме… А может, я стал импотентом?
        Аж в холодный пот швырнуло. Ф-фу, придет же такое в голову… Сейчас я войду, и все будет по-прежнему!
        Тихое шарканье ног по асфальту. Я оборачиваюсь. Мимо бредет старик с палочкой, что-то бормоча под нос. Поравнявшись со мной, он произносит негромко, но отчетливо:
        - Как прежде уже не будет. Никогда…
        - Что?
        Старик поднимает голову. Мне кажется, что в выцветших глазах тускло мелькнуло нечто, что могло бы стать разгадкой.
        - Улицы совсем не чистят. Безобразие,- скрипит он и, тяжело вздохнув, плетется дальше. Но меня не оставляет ощущение, будто он хотел сказать что-то другое. Да ну, глупость какая!
        Я трясу головой, сбрасывая остатки оцепенения, и с непонятной злостью толкаю ногой магазинную дверь.
        Первыми с вокзала на грузовиках с брезентовым верхом увезли десантников. Потом очередь дошла до нас. Иногда все кажется продолжением повседневной армейской
«зарницы»: постреляем, побросаем - и обратно. Но обернутые войлоком дымчатого тумана горы вдали, собственный автомат, запасной боекомплект - «бэка», пара гранат, нож на поясе и овальный металлический жетон с пятизначным номером красноречиво опровергают эту иллюзию.
        Слегка приободрившийся Гарик навел на меня черное дуло и, раздув щеки, изобразил звук выстрела.
        - Прекрати!- неожиданно резко одергивает Денис. И этот окрик никак не вязался с его обычной флегматичностью.
        - Когда это тебя выбрали командиром?- моментально ощетинился Гарик.
        На его плечо опустилась рука.
        - Убери.
        Я узнал случайного знакомого из ночного тамбура, Кирилла. В его негромком голосе отчетливо слышались металлические нотки, а в холодной глубине светло-пепельного оттенка глаз скрывалось нечто, заставившее подчиниться даже Гарика.
        - Это не игрушки, парень. Первое правило войны: никогда не ссорься со своими. Иначе всем крышка.- Отвернувшись, словно сразу позабыв о существовании Гарика, он легко запрыгнул в наш «Урал».
        - Пошел ты,- запоздало пробурчал уязвленный Гарик. Но и он, и все мы в тот момент каждым нервом, всей кожей ощутили суровую справедливость слов Кирилла: отныне мы принадлежали к иному миру, где действовали иные законы, и нам только предстояло их постичь. Мы - снова «салаги». Только расплата за неподчинение уже не чистка сортира…
        Перед самой отправкой в наш кузов, запыхавшись, кулем ввалился курносый розовощекий парнишка в очках на резинке, какую обычно вдевают в трусы.
        - Чуть не опоздал!- выпалил он скороговоркой каким-то тинейджеровски ломким голосом. На фоне общей мрачной суровости его довольная, почти веселая мордашка смотрелась явным диссонансом.
        - На тот свет торопишься?- хмуро поинтересовался Гарик.
        - Поживем еще маленько,- моментально парировал паренек. И тотчас бодро представился: - Огурцов Александр.
        - Огурец,- фыркнул Гарик.
        - И так можно,- легко согласился жизнерадостный очкарик и, когда грузовик, яростно завывая мотором, тронулся с места, вытащил из вещмешка любительскую видеокамеру «Сони» и принялся снимать.
        - Ты чё, журналист?- недоверчиво спросил Гарик.
        - Начинающий,- охотно отозвался Огурец, наводя на него объектив.
        У Гарика уныния как не бывало. Он тотчас молодцевато распрямился и скорчил свирепую рожу. Ни дать ни взять - Рэмбо.
        Грузовик тащился по дороге, громыхая и лязгая на каждой выбоине. Нас обогнали. Из кузова высунулись загорелые, точно с пляжей Средиземноморья, парни, весело размахивая руками:
        - Свежатинку привезли! Э-эй, берегите задницы!
        - Свою прикрой!- крикнул в ответ Сайд, и наш грузовик затрясся от одобрительного смеха.
        - Боеприпасы повезли,- пояснил Кирилл.
        - А нас куда, в Грозный?
        - Прямо уж так тебе сразу и в Грозный,- усмехнулся Кирилл.- Туда еще добраться надо.
        - А ты уже бывал здесь?- робко спросил кто-то из наших.
        Но тот молча закурил, даже не повернув головы в сторону говорившего. И я понял: это еще одно правило - не задавать лишних вопросов. Все, что положено, тебе расскажут. А то, о чем молчат,- узнаешь сам.
        Любитель съемок Огурец тем временем высунулся из кузова, перегнувшись через край деревянной загородки так, что едва не нырнул под колеса. Мы с Денисом едва успели втащить его обратно в последний момент.
        - Уф-ф,- прошептал Огурец, отдуваясь. В его зеленоватых, увеличенных стеклами глазах, по-детски бесхитростных, впервые прочи-тался легкий испуг, моментально перешедший в искреннюю счастливую благодарность. Он долго тряс руки мне и Денису. Ладошка у него была теплая и мягкая, как у ребенка. Казалось, на него невозможно по-настоящему рассердиться. Что делает этот парнишка на войне? Видимо, та же мысль пришла в голову и Денису, поскольку он хмыкнул и изо всех сил постарался быть деликатным:
        - Разве с нестопроцентным зрением призывают… сюда?
        - А я сам попросился.- По-детски шмыгнув носом, Огурец поерзал по скамейке.- Я на журфак в МГУ провалился. Мне сказали, что те, у кого есть печатные работы, имеют льготы при поступлении. Вот я и подумал: если все равно служить, лучше здесь, чем бумажки перекладывать. По крайней мере, если в живых останусь, то уж напишу не какое-нибудь барахло - настоящую книгу. Как Артем Боровик про Афган. Читали?
        - Ага,- покрутил пальцем у виска Гарик,- настольная книга. При первом же выстреле в штаны наложишь. Толстой.
        - Ты за свои штаны беспокойся,- невозмутимо парировал Огурец.
        - А твои родители, что они…- подал голос Денис. Возможно, вспомнил о своей крохотной дочке. Наверное, это странно - ощущать себя отцом.
        - Они не знают, где я…- Огурец упрямо закусил пухлую нижнюю губу и чуть насупил белесые брови.
        Я тогда подумал: может, этот парень и впрямь слегка чокнутый, но мне он понравился своим заразительным юношеским оптимизмом, которого так не хватало мне самому. И еще я немного позавидовал его бесшабашной одержимости, бросающей вызов самому главному из всех инстинктов: самосохранения. Наверное, он придет к нему потом, этот унизительный, отупляющий, животный, но вполне естественный страх. Но пусть это случится как можно позже… Почему-то в тот момент я посмотрел на Костика. Он сидел, затертый в дальний угол, полузакрыв глаза, похожий на озябшего воробья на неудобной ветке. Бледные губы беззвучно шевелились, словно повторяли молитву. Наверное, тогда он ближе всех нас был к неведомому и пока неосознанному, но вполне реальному, земному аду, в огненном жерле которого вскоре нам всем предстояло оказаться. Непонятно, за какие прегрешения…

6
        В незадернутое окно с серого пепелища неба тоскливо взирает огрызок желтой луны. Он выглядит потерянным и жалким, словно единственный уцелевший на поле боя, робко заглядывая в чужие дома в тщетном поиске друзей, которых больше нет…
        Я ощутил в себе его тоскливое сиротство, осознав, чтоотвык от женщины и от любви, в тот момент, когда, устремившись к вершине интимного блаженства, Ирка издала низкий утробный стон, переходящий в режущий ухо крик…
        - Ах-ах-а-а-а!
        Ее длинные отточенные ногти десятком острых игл впились мне в спину, грозясь проткнуть насквозь.

«Аллах акбар!»
        Я отшатнулся от ее черных хрипящих губ, шарахнулся, вырываясь из удушливых объятий, отбрасывая ее в податливую мякоть подушки.
        - Ты что?- обалдела Ирка. В ее томных от страсти глазах мелькнул удивленный испуг.- Больно же…
        - Ничего.- Я вдруг почувствовал, как меня выворачивает наизнанку от мускусного запаха пота, смешанного с цветочными духами и едкими испражнениями семенных желез. Я выскочил из комнаты, склонился над унитазом. Рвоты не было. Только тягость в желудке и кислый привкус во рту. В голове гудел жаркий шепот, перерастающий в боевой клич. Неужели я схожу с ума? Я встал под душ, включил холодный кран.
        - Эй, с тобой все в порядке?- постучала Ирка.

«Нет! Со мной не все в порядке! И может, уже не будет никогда!»
        - Все нормально.
        Мне хотелось заорать: «Оставь меня в покое, убирайся отсюда вон! Дай мне возможность разобраться с собой и этим безумным лунным фонарем!» Но я вспоминаю, что нахожусь в ее квартире, и потому уйти нужно мне.
        Обнаженная Ирка сидит в кресле. В одной руке банка пива, в другой - сигарета. Призрачно-желтый свет словно рассекает надвое ее промежность, путаясь в сгустках жестких волос, но она не замечает этого. Отхлебывает пиво, смакуя каждый глоток. В спертом воздухе витает сладковатый ментоловый дым, напоминающий запах трупного разложения.
        - Пива хочешь?- спрашивает она.
        Я качаю головой.
        - Ты до сих пор не сказал кое-что важное.- Она томно поводит глазами.
        Я невольно шарю взглядом в том же направлении:
        - Что?
        - Что любишь меня… Ты ведь еще любишь меня, правда?- Она говорит это уверенно и твердо, ни капельки не сомневаясь в правильном ответе.- Правда?
        Я не знаю, где она, правда. Возможно, я запер ее в ящик моего детского письменного стола.
        - Да,- говорю я, потому что не знаю, что нужно ответить, и начинаю одеваться.
        - Разве ты не останешься?
        Я вновь качаю головой. Ирка пожимает плечами. Похоже, мой отказ не слишком ее расстроил. Скорее, привел в недоумение. Она тоже поднимается, набрасывает короткий халатик. Уносит пустую банку, пепельницу, по пути поправляя дверцу шкафа, вазочку на столе. Кажется, для нее нет ничего важнее этих слаженных механических движений. Как пятнадцать минут назад - секс, а после - утоление жажды и выкуривание сигареты. Будто к утолению этих простых потребностей сводится смысл ее спокойной, размеренной жизни, жизни молодой, красивой, бесконечно уверенной в себе женщины, которой глубоко наплевать на все, с нею не связанное. Она что-то говорит о работе, новом владельце магазина, ночном клубе… В полной уверенности, что мне все это интересно. Как раньше…
        - Ну и как там было?- После банки, пепельницы, шкафа и вазочки Ирка притормаживает возле меня.
        - Что?- Я не сразу соображаю, о чем она. Слойно речь об очередной банке пива или пачке сигарет. На ее холеном лице я вижу любопытство, тот огонек безумного азарта, что бывает обычно в глазах зевак, толпящихся вокруг места происшествия, будь то авария или убийство. Чужая кровь, дымящаяся на грязной земле, возбуждает и завораживает, заставляя учащеннее биться одряхлевшие от тупой размеренности существования сердца и после еще долго смаковать увиденное и повторять: «Слава богу, это случилось не со мной».
        - Как там было?
        Что она хочет узнать? В моем арсенале нет картинок ратных подвигов, начищенных мундиров, орденов, парадов победы. Только грязь, кровь, боль и смерть… Но ведь именно это ей и нужно. Смерть, подробное ее описание… Самое острое и будоражащее из зрелищ… неужели этого ждет от меня моя девушка, с которой я только что занимался…
        - Что ты хочешь узнать?
        - Ну-у…- Улыбаясь, она облизывает яркие алые губы.- Что-нибудь интересное… Ты кого-нибудь убил?
        Мне хочется ударить ее. По лицу. Со всей силы. Чтобы стереть с него эту идиотскую улыбку. Но я поступаю иначе. Вонзив ногти в ладони, делаю зверские глаза, переходя на заговорщицкий шепот:
        - Целую дюжину. Сперва я расстрелял их из «минигана» - это такой ручной пулемет. А потом тем, кто остался в живых, лично перерезал глотки.
        - Ну да?!- Она широко распахнула глаза и рот.- А почему тебе не дали Героя?

«Потому что ты - глупая сука».
        - Закрой рот,- говорю я,- минет сделаешь в другой раз.
        Я срываю с вешалки свою куртку. Ирка что-то возмущенно тараторит мне вслед.
        - …и можешь больше не приходить… и верни мне ключ…
        Мы и прежде ссорились. И все заканчивалось как обычно: сплетением потных тел на пахнущих леноровой спермой простынях. Неужели это и есть то, ради чего стоит жить и умирать?
        Что-то мягкое, невесомое, прошуршав, опадает к моим ногам. Я нагибаюсь, поднимаю сорвавшуюся с вешалки коротенькую шубку коричневого меха.
        - Осторожно!- тотчас подлетев, визжит Ирка. В глазах ее такая лютая ярость, какую я видел разве у пленных «чехов».- Это же норка!
        Мне вдруг стало противно. Сквозь заокон-ный мерный шум московских улиц, шорох падающего снега и доносящихся из чьей-то квартиры звуков «Упоительных российских вечеров» я отчетливо услышал канонаду боя, предсмертный вскрик молодой, оборванной в последнем рывке жизни… А в реальном искусственном свете я вижу худую злую полуобнаженную брюнетку. И она вовсе не кажется мне красивой.
        - Запахнись,- я прощально чмокаю ее в лоб,- простудишься.
        И набрасываю норку на Иркины плечи. Открывая входную дверь, слышу:
        - Слава… ты позвонишь?
        Вбт теперь она естественна, с этой недоуменной растерянностью в голосе и взгляде. В том, что со мной происходило и происходит, нет ее вины. Как и в том, что меня не было слишком долго, чтобы ей остаться одной. В том, что молодость проходит, а женщина, наверное, чувствует это гораздо острее мужчины и потому торопится жить, не задумываясь, не оглядываясь. Ведь стоит остановиться на мгновение - и навалится холодная пустота, от которой не спасает даже дорогой и красивый мех, накинутый на безвольно поникшие узкие плечи…
        - Когда ты позвонишь?- Ее голос неестественно-тонким эхом устремляется ввысь, преломляясь об уродливые своды подъездных перекрытий.
        Но я уже ступаю в полутемную камеру лифта, наглухо отрезающую меня от очередной иллюзии прошлой жизни, жизни до…
        Лагерь, куда нас привезли,- несколько изрядно потрепанных палаток с чадящими, как паровозы, печурками внутри. Постели - брошенные на землю деревянные щиты.
        - Небось с прошлого раза сохранили,- усмехнулся Кирилл, и кто-то из «старичков» понимающе кивнул.
        - Сейчас ничего, а вот зимой…
        - Если дотянем…
        Лично мне от таких разговоров захотелось взвыть, а Кирилл смолил себе сигаретку, угощал кого-то. Сразу видно - не впервой. Неужели когда-то и я смогу вот так? Если дотяну…
        Комбат с заросшим черно-отечным лицом представился Василием: «Безо всяких там
«товарищ капитан», а то, пока обратишься, башку отстрелят…» - и коротко сформулировал задачу: завтра мы должны оказать поддержку внутренним войскам, штурмующим высоту №…
        Он говорил что-то еще, но я не разбирал слов. В голове с назойливостью помойной мухи крутилась одна мысль: «Почему - я?» За что? Неужели столь высока плата за дурацкую мальчишескую безалаберность в той жизни… жизни до… А если и есть в этом какой-то высший смысл, то как мне его угадать? Потому что впервые я не мог, отмахнувшись, сказать: «Все к лучшему»…
        Очнулся от тычка Гарика в бок - все пошагали к походной кухне. Гарик, как всегда, первый. Сунул нос в котелок и поморщился:
        - Ну и дерьмо собачье. Хуже, чем в части.
        - Погоди, до «передка» доберешься - и такому дерьму будешь рад,- невозмутимо отозвался кто-то из «старичков».
        Где-то далеко слышались гулкие разрывы.
        - Это фронт?- тихо спросил Костик, принимая из рук походного повара порцию жидко-коричневого варева.
        - На, хлебни для адаптации.- Взглянув на новенького, сердобольный «кухонный бог» вручил Костику две бутылки «Топаза».
        В рядах просквозило оживление.
        - И мне пару давай,- простуженно пробасил кто-то, оттесняя Костика в сторону.
        Костик с той же вялой покорностью расковырял крышечку и поднес бутылку к бескровным губам.
        -* Эй,- перехватил я его руку,- ты с этим не шути…
        Но Костик поднял ясно-голубые глаза, смотревшиеся неестественно ярко на фоне белого как мел лица. В них застыла такая безысходность, что у меня защемило сердце, а Костик произнес с упрямой обреченностью:
        - Ну и что? Когда-то надо начинать…
        И, сделав глоток, тотчас начал надсадно кашлять, хрипеть, ловить ртом воздух. Кто-то заботливо протянул жесткую хлебную корку. Костик сделал несколько неверных шагов в направлении толстого дерева, рухнул наземь. Долго, сосредоточенно жевал. А потом нетвердым языком проговорил:
        - Кругом туман… Знаешь, о чем я по-настоящему жалею? Что так и не трахнулся с Наташкой…- и вдруг дико захохотал, размазывая по лицу пьяные слезы.
        - Не надо.- Присевший рядом Денис погладил его по голове, как ребенка.- Все будет хорошо. Война скоро закончится. Ты вернешься домой… Мы все вернемся…
        - Да,- уткнувшись лицом в колени, тихо всхлипывая, повторил Костик.- Война скоро закончится для меня…
        Тропинка обрывается. Я поднимаю голову и понимаю, что оказался в тупике. Передо мной высится дощатый забор неведомой стройки. Разворачиваюсь, бреду наугад. Мои наручные часы показывают три ночи. Когда я ушел от Ирки? В двенадцать? В час? Как долго и зачем блуждал в неизвестных закоулках? Среди одетых в сонную темень мирных домов, где за не тронутыми взрывами окнами обитатели погрузились в ночные грезы. Чего я ищу? Утраченное равновесие той жизни, из которой я был выдран с корнем и теперь никак не могу прирасти обратно? Чего я добиваюсь, снова и снова возвращаясь к тому, что хочу и не умею забыть, вызывая в памяти тех, кто стал призраками, тенью, мокрым снегом, падающим на мои плотно сомкнутые губы? Или они сами находят меня, словно безмолвно просят о чем-то, а я не могу понять? Я жив. Возможно, это не напрасно? Наверное, мне посчастливилось пройти сквозь ад и уцелеть не для того, чтобы есть, пить, испражняться и трахаться как ни в чем не бывало? Может, я должен что-то сказать или сделать за тех, кто уже не вернется никогда? И поэтому я все еще ощущаю себя частью прошлого больше, чем настоящего? Но
что я могу? Маленький человек в огромном шумном холодном городе… Таких, как я, миллионы. Мы сталкиваемся, но не видим, говорим, но не слышим друг друга… Может, надо кричать?
        - Люди! Послушайте, что я вам скажу! Остановитесь!
        И они останавливаются. Ребята в милицейской форме, выпрыгнувшие из невесть откуда взявшегося «уазика», долго проверяют мои документы, интересуются, сколько я выпил и откуда возвращаюсь. Я отвечаю честно. Посовещавшись, они отвозят меня домой. По дороге их рация шипит. Вызывают на труп.

7
        Ноябрь 2000г.
        Школьный двор оглушал за два квартала веселым детским гомоном. Сощурившись, она выделила из пестрого кома коричневую курточку сына, окликнула. Тот подбежал, скороговоркой выпалил про полученные пятерки. Она поправила ему съехавшую набок вязаную шапочку, с рассеянной улыбкой вглядываясь в раскрасневшееся личико сынишки.
        - Мам, можно еще немножко поиграть?
        - Хорошо, только недолго, а то холодно.
        - Вовсе не холодно!- возразил мальчик.- Очень даже тепло!
        Она хотела поцеловать его в тугую щечку, но парнишка ловко увернулся. Мужчинам нежности ни к чему. Вот и он начинает постепенно отдаляться. Пока еще едва заметно, но рано или поздно это произойдет, и ее маленький мальчик станет принадлежать чужой девушке, а она останется одна. Ей следует привыкнуть заранее к чувству одиночества, почти ставшему ее тенью. Он уедет, ее маленький мальчик. Далеко-далеко. Раньше, гораздо раньше, чем ей хотелось бы. Но так будет лучше для него. Потому что иначе все может кончиться слишком страшно…

«Почему это должно было произойти именно с нами?»
        - Мам, посмотри, я нарисовал это сегодня! Давай отправим папе!
        Сквозь наплывающую пелену она вгляделась в нестерпимо рыжее солнце, ярко-синие волны и трех корявых человечков, держащихся за руки.
        - Это мы. Как будто на море. Ведь, когда папа вернется, мы поедем на море, он же обещал. Мам, почему ты плачешь?
        - Я не плачу, сынок,- пробормотала она, сглатывая горючий ком,- это просто солнце светит очень ярко.

8
        Ноябрь 1999г.
        Я ищу работу. Каждый, кто хоть раз в жизни сталкивался с подобной проблемой, меня поймет. Я ищу работу. Агента, торговца, грузчика. Без опыта. На минимальный оклад. Любую, где не требуется держать в руках оружие… Результат пока выглядит примерно так:
        - Значит, после армии? Хорошо… А где служили? Где?! Извините, к, сожалению, пока вакансий нет. Может быть, позже…
        Такое впечатление, что последние полгода я провел в лепрозории.
        В одной риелторской конторе вышколенный паренек в модном пиджаке и при галстуке, стрельнув глазами по сторонам, перегнулся ко мне через стол и, перейдя на доверительный шепот, поведал, что я смогу заработать гораздо больше, если свяжусь с неким Ашотом… Номер мобильный.
        На том конце провода мужской голос с характерным кавказским акцентом сообщает, что работа связана с риском для жизни, но деньги он платит хорошие, и предлагает встретиться…
        Я вешаю трубку и отхожу от таксофона…
        Промаявшись недели три, я все же нахожу место. Формально я называюсь рекламным агентом. В народе таких, как я, прозвали более конкретно и емко:
«человек-бутерброд».
        Обвешавшись с двух сторон плакатами с изображением аппетитного куска пирога, я брожу взад-вперед по одной из центральных улиц возле полуподвальной забегаловки с пышным названием «Ресторан «Фантастическая пицца». Время от времени с идиотским жизнерадостно-сытым выражением лица я пристаю к прохожим с приглашением зайти и отведать этой самой «фантастической пиццы». Моя зарплата составляет пятьдесят «рэ» в день плюс обеденный паек - кусочек рекламируемого блюда, который на третий день мне не то что в себя запихивать - нюхать неохота. По противоположной стороне улицы ходит мой коллега - «Курс доллара». Заработок тот же, но обед для него не предусмотрен, и потому Курс притаскивает из дома термос с супом и чайные пакетики. Курсу пять лет до пенсии, бывший бюджетник, зовут попросту Андреич. От постоянного пребывания на свежем воздухе с его щек не сходит здоровый румянец, а изнутри периодически вырывается хриплый бронхоле-гочный кашель. Периодически мы с Курсом подменяем друг друга на время жрачки или походов в туалет.
        - Нам еще повезло,- просвещает меня Курс.- Вон, около Ленинского, шесть дубле-ночников на тумбы расставили, правда, сменами, по полдня. Представь: торчишь у шоссе, как вилка в заднице, гарь глотаешь, да еще каждый проезжающий хмырь издевнуться норовит. То огрызком запустит, то бычок кинет. А то и бутылку…
        - То есть как это на тумбе?- не врубаюсь я.
        - А так. Живой манекен. Дешево и сердито.
        - Совсем оборзели, скоты.- Я проникаюсь комсомольской ненавистью к капитализму - с лицом мало его напоминающим, скорее - противоположную часть тела.
        - Точно, кхе-кхе…- соглашается Курс, доставая из-под щита сорокаградусную заначку.- Как же холодно, блин… Даже валенки не помогают.
        - У тебя, случайно, не температура?- Внезапно во мне пробуждается давно, как мне казалось, расстрелянный и похороненный инстинкт несостоявшегося медика.- Мне твой кашель не нравится. Сходил бы к врачу, а то достукаешься до пневмонии.
        - На кой мне врач, кхе-кхе… Кто меня на больничном держать станет? Вам, молодым, легко рассуждать. А я в свои пятьдесят пять куда потом пойду? Сторожем, и то не возьмут. Гуляй, дед, найдем помоложе. А жить на что, кхе-кхе…
        За разрисованным окном маячит бледная въедливая физиономия менеджера, которого я про себя называю надсмотрщиком. Мы с коллегой разбредаемся в разные стороны. Как раз напротив забегаловки останавливается парочка. Джинсы, короткие курточки, ломкие волосы и красные от стужи носы как следствие отсутствия головных уборов. По виду студенты, явно не обремененные лишним налом. Наш контингент.
        - По-моему, неплохое местечко,- робко замечает парень.
        Девушка манерно пожимает плечиками.
        - Как вы считаете,- с интонацией пресытившейся аристократки обращается она ко мне,- здесь вкусно готовят?
        И почему это сопливые девчонки обожают выламываться перед своими бойфрендами? Даю голову на отсечение, что дешевая пиццерия - самое крутое заведение, которое она посещала за свою коротенькую глупую жизнь.
        - Не хуже и не лучше, чем в других подобных местах,- отвечаю я честно.- Зайдите, попробуйте. Погода - дрянь, хотя бы согреетесь.
        Парочка секунду совещается и скрывается за дверьми «Фантастической пиццы». Снова мелькает надсмотрщик-менеджер, одобрительно почесывающий треугольный подбородок. Я поправляю врезавшиеся в плечи лямки чертова плаката. Интересно, в каком институте учатся эти ребята? Я мог бы сейчас быть на их месте: болтаться по вечерней Москве, жрать всякую дешевую дребедень и пребывать в розовой уверенности, что жизнь прекрасна…
        - И кому только нужна эта война?- калачиком свернувшись на досках, задумчиво произнес Сайд.
        - Известно кому,- злобно ответил кто-то из противоположного угла.- Тому, кто на ней бабки делает. Министрам всяким, генералам штабным.
        - Олигархам…- кашлянули из глубины.- Вон, рожи какие нажрали. Нефть же здесь. В этом собака зарыта.
        - Верно. Кому война, кому - мать родна…
        - Это не война, а «антитеррористическая операция»,- весьма похоже прошамкал Макс Фридман.
        - Ага, затянувшаяся лет на пятьдесят…
        - Выборы скоро. Вот и подумай, кто въедет в Кремль на лихом коне…
        - Это Кавказ,- вздохнул Огурец.- Наши кони здесь всегда спотыкались.
        - Мы их еще в тот раз могли дожать,- раздался глухой голос Кирилла.- Каким надо быть идиотом, чтобы тогда не сделать этого. Или поиметь с того большую выгоду…
        - Жаль, нам с тех бабок ни хрена не достанется,- взгрустнул Гарик.- Эх, погудели бы… Знаете, какие телки у нас в Митине… Приезжайте, на всех хватит.
        - Хо-хо-хо…- донеслось со всех сторон.
        - А тебя дома кто-нибудь ждет?- зачем-то спросил я у Кирилла. Возможно, потому, что он один лежал молча, но с открытыми глазами.
        - Ага. Все шлюхи Тверской.
        - А родители?
        Он стрельнул по мне недобрым взглядом:
        - Я что, похож на тех, кого находят в капусте?
        И это был еще один вполне понятный сигнал - не задавай лишних вопросов.
        - Ладно, мужики, давайте спать. Завтра подъем ранний…
        Я послушно закрыл глаза, но знал, что вряд ли засну.
        - Кирилл…- услыхал я прерывистый шепот и невольно повернул голову в сторону говорящего. Костик, приподнявшись на локте, напряженно вглядывался в палаточный сумрак.- Кирилл…
        - Ну?- нехотя отозвался тот.
        - Какая она, смерть?
        Я почувствовал, как по груди пронесся легкий холодок, будто чье-то дыхание. Я притаился, замер, точно и мне должно было открыться нечто, какое-то высшее знание, ради коего, быть может, я угодил сюда…

«Какая она, смерть?»
        - Скоро увидишь,- отрезал Кирилл.- Спи давай.- И, с головой накрывшись одеялом, отвернулся.
        - Но ведь так нельзя…- Костик прошептал так тихо, словно разговаривал сам с собой и боялся, что его подслушают.- Нельзя же так…
        - Что?- спросил я так же еле слышно.
        - Вот так просто взять и превратить всех нас в убийц… Я не хочу никого убивать. Даже бандитов. Этим должны заниматься милиция, спецслужбы… Я вообще не хочу никого убивать, понимаешь?- Тихий шепот оборвался на всхлипе.
        - Может, обойдется…- сказал я, не думая о том, какую глупость сморозил.
        Наверное, так успокаивают себя забеременевшие школьницы.
        Нас привезли воевать, а значит, убивать. Именно для этого, и ни для чего больше. Костик осознал это скорее, чем я.
        Ночью пошел дождь. Над лежбищем Гарика в брезенте оказалась дырка, и его слегка окатило прохладным южным душем. Выматерившись, он подлез к Костику, приказал подвинуться, и тот с обычной безропотностью подчинился. Прошла пара минут, и раздалось сдержанное хихиканье.
        - Ты чего?- спросил Костик.
        - Мы похожи на педиков,- прогоготал Гарик. «Полета» неразбавленной спиртяги, похоже, еще бродили в его организме.
        - Говори за себя,- возмутился Костик.
        Но тут неожиданно фыркнул неудавшийся журналист Огурец. А вскоре гоготала вся палатка. Стоило смеху поутихнуть, как кто-то рассказал скабрезный анекдот. Новый взрыв дружного ржания. Даже Костик развеселился. Мне стал понятен истинный смысл
«черного» юмора. Кощунствуя, издеваясь над жизнью, смертью и самим Творцом, ту перепрограммируешь свой рассудок на относительно спокойное восприятие того, что до сих пор с ужасом отрицалось как неправдоподобно чудовищное. Смех - единственное, что мы могли противопоставить противоестественной реальности, навязанной нам кем-то по всем правилам циничной взрослой игры, кровавой и потому, вероятно, еще более интересной тем, кто двигает живых оловянных солдатиков…
        - А вот еще анекдот. Приходит мужик к врачу, говорит: «Доктор, что-то у меня х… чешется…»
        Привлеченные нездоровым весельем, в нашу палатку заглядывали ребята из соседних и, зацепившись, оставались. Пришел и Василий. Посидел, послушал, подымил цигаркой, поскреб давно не мытый затылок и встрял в разговор:
        - Помню, у нас был случай. В мае девяносто шестого. Вот так же стояли. Один из новобранцев поссать вышел. На всякий случай с автоматом. Салага был, всего боялся. Вот другой дурак и решил его попугать. Подкрался сзади да как гаркнет: «Иван, сдавайся!» Ну или что-то в этом роде. А тот, не застегивая порток, развернулся да как даст очередь…
        В палатке моментально установилась тишина, разрезаемая лишь мерзким, точно пилой по железу, скрипом неизвестной птицы.
        - Насмерть?- робко подал голос Костик.
        - Естественно,- пожал плечами Василий.- Пол-обоймы… Так что, мужики, давайте без глупостей… Ладно, пойду часок вздремну, а то уж скоро подъем.
        Он сладко зевнул и растворился в сыром душном сумраке. А в палатку ленивым студенистым облаком вполз туман, постепенно ширясь, заполняя все пространство своим склизким ме-дузьим телом…

9
        День близится к концу. Поболтав с Курсом-Андреичем, кашляющим все сильнее и надсаднее, мы разбрелись в разные стороны.
        Но тут вылез наш менеджер, как всегда с прокисшей, недовольной физиомордией, и заявил, что я плохо зазываю клиентов. Мне надлежит гоняться за каждым встречным-поперечным и приглашать посетить сей чудесный ресторан.
        - Может,- говорю,- мне еще и покричать погромче?
        - Не помешает,- абсолютно серьезно заявляет он. Наверное, я разучился острить.- Если, конечно,- он пытается сверлить меня глазами, хотя это у него получается откровенно плохо,- тебе еще не надоело работать.
        - Если честно…- Я смотрю на него в упор, прямо в черные червоточины зрачков так, что он начинает быстро моргать и некрасиво подергивать кончиком носа.- Если честно…- Мой язык трусливо запинается за зубы. Мне было нелегко найти даже эту гребаную работу…- Я буду стараться.
        - Вот и славно,- чеканит он.
        Я демонстрирую его тощей спине известную комбинацию с оттопыренным средним пальцем.
        Мимо ленивой прогулочной походкой топают трое из тех, кого называют золотой молодежью: щегольские кашемировые полупальто, мягкие штиблеты с вычурными мысками, руки затянуты в тонкие перчатки. Один, неторопливо жующий банан, кивает в мою сторону и нарочно громко произносит:
        - Гляньте на этого хот-дога. Работенка что надо - высший сорт. Интересно, где на таких учат?
        - В МГУ, не иначе,- радостно подхватывает второй.
        Остальные замедляют ход и так же громко, с удовольствием начинают испражняться в остроумии в мой адрес. Наверное, им очень скучно в этот незадавшийся вечер. Я чувствую, как кровь нагревается до невообразимо высоких температур, пульсируя в висках.
        Слушайте, ребята,- я стараюсь говорить как можно спокойнее,- у вас что, бабок на более интересные развлечения не хватает?
        - Гляньте,- цедит сквозь ровные, белые, как с рекламного ролика, зубы другой,- этот дешевый педрила будет учить нас жизни.
        Холодная, мерзкая, как медуза, банановая кожура, мотнув в воздухе щупальцами, ударяется о мою щеку. Троица хохочет. Их настроение явно улучшилось. Они шагают дальше, забыв о моем существовании, навстречу ослепляющим огням дорогих витрин, вкусно пахнущих экзотической снедью ресторанам. Настоящим, куда заказан вход таким, как я, Денис или Гарик, призванным быть лишь оловянными солдатиками для сильных мира, их детей и внуков… И покуда ярость закипает во мне, пижон приподнимает руку. Как по мановению волшебной палочки, останавливается такси, увозя моих противников в неизвестном направлении.
        Я сдираю с шеи плакат и швыряю на асфальт, еще хранящий следы вычурных подошв дорогих штиблет. Когда-то я не нападал сзади. В школе это считалось западло. Но иногда жизнь меняет правила. И ты нападаешь спереди, сзади, сбоку, как угодно, лишь бы быть первым, и бьешь лежачих, чтобы уцелеть…
        Почему я не успел догнать его, пнуть в зад, чтобы на черном тонком кашемире отпечатался след моего раздолбанного армейского башмака?! Я чувствую, как запоздало сжимаются кулаки, раздуваются ноздри, втягивая гарь и смрад посеребренного поземкой столичного центра.
        - Слав, ты чего?- Андреич заботливо заглядывает мне в лицо.- Плюнь. Здесь еще не такого насмотришься и наслушаешься.
        Он поднимает плакат и пытается вновь водрузить его на мои плечи.
        - Отвали!- ору я, отталкивая его.
        Губы старикана начинают вздрагивать озадаченно и беспомощно, как у отца. И я тотчас ощущаю неловкость оттого, что зря обидел немолодого усталого человека.
        - Извини, Андреич.- Я обнимаю коллегу по работе.- Прости меня, пожалуйста. Только это все не для меня…
        - Ты сегодня рано,- говорит мама.
        - Я уволился.
        - Вот как… Почему?- Она озадаченно смотрит на меня. Можно подумать, все двадцать с хвостиком лет я только и стремился к почетной работе «человека-бутерброда». Неужели даже родная мать считает меня никчемным неудачником?!
        - Потому.- Я поспешно скрываюсь в ванной, чтобы ненароком не наговорить гадостей. Включаю холодный кран, подставляю под него руки, с каким-то ожесточенным, до кишечных колик, наслаждением заглатываю ледяные струи… Перед моим взором все еще вихляет омерзительный пижонистый кашемировый зад. Почему я не нагнал его, не дал здорового пенделя?!
        - С тех пор как ты вернулся, ты стал совсем другим. Ира тоже так считает.
        - Кто?!- Я откидываю засов, мама испуганно отскакивает от расхлобыстнувшейся двери.
        - Ира… А что? Разве вы больше не…
        - Она звонила?
        - Ну да…
        - Ты же раньше ее на дух не выносила,- говорю я, яростно вытираясь полотенцем.
        - Мы хотим тебе только добра…- чуть не плачет мама.
        - «Мы»? Стало быть, женская солидарность в природе существует?
        Я крепко обнимаю ее, вдыхая милый домашний запах, и мне кажется, что ее волосы немного сохранили солнечный летний аромат…

«Ничто не вечно…»
        - Все будет хорошо. Честное слово. Только сейчас оставьте меня в покое. Пожалуйста.

10
        Безуспешно промотавшись еще несколько недель, я все же соглашаюсь на «охрану». Охранять предстоит склад бытовой техники на территории давно остановленного завода. По соседству с нами арендуют помещения еще несколько контор, подкармливающих свору брехучих дворняг. Мой босс, респектабельный господин в стильном, в мелкую клеточку пиджаке и с золотой, в два пальца толщиной цепью, перехватывающей мясистое горло, распоряжается выдать мне «Макарова», при одном взгляде на который мои внутренности тоскливо сжимаются.
        - Это чистая формальность,- успокаивает хозяин.- Сам посуди: кто полезет за сковородками или стиральными машинами? Наличности-то здесь нет. Золота и брильянтов тоже.- Он громко ржет над своей остротой.- Вон, напарник твой - вообще мент в отставке. Было бы опасно, он бы тут не сидел. Ну, по рукам?
        Я пожимаю протянутые мне волосатые пальцы-сардельки, холодные, как вороненая сталь. Она же застыла и в цепких немигающих глазах босса.
        Тем же вечером я выхожу на первое дежурство. Склад не отапливается. Стылый каменный мешок. В комнатке для охраны, правда, есть обогреватель «Де Лонги», кушетка, стол, стул, а также видеодвойка и несколько кассет широкого диапазона выбора: от порнухи до крутых боевиков. Видимо, для поднятия рабочего настроения. Но главное - монитор, соединенный с видеокамерой, спрятанной на улице напротив входа. Наша работа и состоит в том, чтобы ни днем, ни тем более ночью не сводить с него глаз. При появлении чего подозрительного немедленно связываться по сотовому с ближайшим отделением милиции.
        Мой напарник, майор в отставке, огромный сумрачный мужик с характерными сине-бурыми кругами под щелками глаз, прозывается Сан Санычем. Он кряхтит, зевает, жалуется на погоду, желудок, печень и вредную «старуху» - жену. Днем, когда приезжают оптовики и идет погрузка-разгрузка, мы по очереди стоим в дверях на жутком сквозняке, глядя в оба, чтобы грузчики - эти шустрые малые с честными лицами - ненароком не отгрузили пару ящиков в чей-нибудь сиротливо стоящий за заводскими воротами прицеп. На памяти Сан Саны-ча подобные случаи имели место, после чего стоимость недостающего товара вычитали из заработка всех трех охранных смен.
        Поздно вечером, когда склад закрывается, настроение напарника подскакивает, как ртутный столбик на вынесенном на солнышко термометре. Сан Саныч извлекает бутерброды и припасенное лекарство в виде бутылки «Столичной», широким жестом приглашая разделить скромную трапезу. Я тоже вытаскиваю свой провиант. Днем пожрать толком не удалось, и я голоден, как после пары дней на «передке». От горячительного я сперва отказываюсь, но Сан Саныч мертвого уговорит.
        Вскоре выясняется, что, помимо нас, на складе есть еще живые существа - огромные серые крысы, наглые, как студенты на досрочном зачете. Похоже, они считают себя подлинными хозяевами помещения, а нас лишь терпят как незваных гостей. Потому передвигаются почти в открытую, презрительно поглядывая в нашу сторону угольками-глазенками. При виде их омерзительных облезлых грязно-розовых хвостов меня начинает трясти. К этим тварям я испытываю инстинктивное отвращение и ненависть, сравнимую разве что с ненавистью к войне…

«Вертушка» не торопилась за «грузом 200». Под ласковым летним солнышком тела, сваленные в овраг, даже присыпанные сверху землей, начинали быстро разлагаться. Стоял невыносимый смрад. И тогда полчища жадных до скорой поживы крыс устремились на тлетворный запах смерти. Мы били их лопатами, а они огрызались в ответ, и их густая бордовая кровь смешивалась с почерневшими изгрызенными внутренностями наших вчерашних товарищей. А потом прибывали все новые и новые твари…»
        - Та смена их подкармливает,- говорит Сан Саныч.- Идиоты. Говорят, что иначе они озвереют и начнут бросаться. Травили их, травили… Бесполезно. Кот сдох, а этим хоть бы хрен. Давеча пошел в сортир - сидит тварь на «очке». Здоровая, с дворняжку размером. Скалится, сука… Еле согнал. Может, они нам сортир платным сделать решили? На, жри, гадина, чтоб ты подавилась…- Он ломает кусок от колбасы и швыряет в дальний угол. Тотчас туда устремляется серая стая.- Мочить их надо в сортире, как террористов…
        Я беру «ПМ». Мои пальцы - оголенные нервы. Они чувствуют каждый сантиметр отполированной стали, как руки пианиста - клавиши. Эту музыку я могу сыграть с закрытыми глазами в любое время дня и ночи… Хлесткие щелчки смешиваются с предсмертным писком. По серой стене размазана кашица из кроваво-белесых жирных внутренностей.
        - Ты чё наделал?- ошалело смотрит на меня Сан Саныч.- А убирать кто будет?
        Я молча наливаю полный стакан водяры, выпиваю одним махом. Дрожь уходит, уступив место жидкому огню. Наливаю в ведро воды, беру швабру и смываю крысиную требуху. Потом зачем-то долго тру руки хлоркой. Вдруг меня подкашивает ватная слабость, близкая к обмороку. Я склоняюсь над клозетом, изрыгая в его мутное чрево водку вперемешку с трупным смрадом… Когда я вновь появляюсь в нашей каптерке, Сан Саныч глядит на меня с нескрываемым восхищением. Он долго трясет мою руку.
        - Молоток.
        Я понимаю, что это слово в его устах - высшая похвала.
        Я-ничего не рассказываю ему о произошедшем со мной в туалете. Как и о том, что едва ли не больше, чем крыс, ненавижу и страшусь эффективного орудия их недавнего уничтожения, по-хозяйски расположившегося сейчас на стуле и дружески подмигивающего мне единственным черным глазом…
        Утром около шести, первым, позевывая и почесываясь, ушел в густой туман разведдозор. Вскоре, связавшись с ними по рации, снялся с места десант. Настала наша очередь. В колонне было около тридцати машин. Гарик тотчас вскарабкался на ближнюю и, приняв геройский вид, попросил Огурца его заснять. Похоже, они поладили. «Старички» посмеивались, словно взрослые дяди, наблюдающие за невинными детскими забавами. Появился заспанный Василий и объявил Кирилла старшим по средним девяти машинам. Оказалось, он, Кирилл Смирнов,- капитан милиции. Моя голова гудела от недосыпания. Тело бил озноб то ли от нервов, то ли от сырого тумана. Да еще, как назло, невыносимо свело живот. Содрогаясь от унизительной слабости, я бросил беглый взгляд на сумрачные лица окружающих и, стараясь не привлекать внимания, отбежал в ближайшие кусты, жалея, что не могу отсидеться в них до конца оставшегося срока.
        - Что, усрался не вовремя?- приветствовал меня Гарик на борту «Урала».
        Я послал его подальше. В углу кемарил Денис. Макс, вздохнув, пожалел, что у него нет с собой гитары, на что Денис, приоткрыв один глаз, отозвался:
        - Слава богу. Меня уже тошнит от «Хрустальных замков» и «Упоительных российских вечеров».
        - Тошнит - иди поблюй,- беззлобно парировал Макс.
        Но Денис уже вновь погрузился в дремоту. Мне бы последовать его примеру, но я не мог.
        - Как он может спать?- жалобно удивился Костик.
        - Не волнуйся,- встрял какой-то незнако- мый смуглый парень со странным затаенным блеском темных, с прищуром, глаз, выговором и обликом смахивающий на местного.- Мы его разбудим, когда начнется что-нибудь интересное.
        - Контрактник?- спросил его Кирилл.
        - Нет. А ты?
        - Тоже нет.
        Они обменялись внимательными взглядами, и словно каждый прочел в глазах друг у друга родственное. Не сговариваясь, как по команде, протянули друг другу руки. Смуглый парень представился Алексеем.
        - Откуда?- поинтересовался Кирилл.
        - С Первомайского.
        Грузовик тряхнуло на кочке. Денис приоткрыл один глаз и сонно пробормотал, все еще находясь во власти полусонных грез:
        - У моей Машки скоро день рождения. Год.
        - Дочке?- неожиданно оживился Сайд.- Это здорово. Хорошо, когда рождаются дети. Вот нас в семье трое, две сестры у меня, старшие. И у меня будет трое. Или четверо.
        - *Жену пожалей,- фыркнул Макс.
        - Не,- легко возразил Сайд.- Ничего ты не понимаешь…
        Было более чем странно слышать от него такое. До сих пор если Сайд и говорил о женщинах, то исключительно на языке поручика Ржевского: «Вернусь, найду бабу, во-от с такими сиськами, и буду трахать день и ночь…» Что обычно вызывало общее веселье, ибо внешностью маленький, скуластый, узкоглазый татарин, мягко говоря, не вышел. Вот и тогда Макс принялся вовсю подтрунивать над ним, предполагая, что, если родятся девочки и будут похожи на отца, родителей ожидают большие проблемы с поиском женихов.
        Слушая их беззлобную пикировку, я пытался думать об Ирке, но в памяти отчего-то возникали лишь цветастые, пахнущие «Ленором» простыни… И вдруг я впервые позавидовал Денису. Тому, чего я и мои сверстники страшились пуще сглазу, но единственному реальному, за что сейчас, когда мир вокруг грозился перевернуться вверх тормашками, возможно было зацепиться, тому, что давало возможность оторваться хоть на миг от этой тряской дороги в неизвестность,- родной крови, Семье.
        А с другой стороны до моего уха долетал совершенно иной разговор.
        - Нечего было нам вообще сюда соваться. Никогда. Жили они, как аборигены в Африке. По своим законам. Мы чужие для них, а они для нас. Так всегда было, и так будет. И нам их не понять и не переделать ни через сто лет, ни через двести…- Алексей стиснул челюсти, точно хотел раздавить невидимый орех и собирался добавить что-то, но рация Кирилла угрожающе зашипела.
        Тот послушал и недовольно сморщился:
        - Не нравится мне этот туман. И тишина не нравится.
        - Что тебе передали?
        - Разведка молчит.
        - Хреново.- Алексей внутренне подобрался, раздувая ноздри, словно почуявший охотника зверь.
        Откуда-то сверху донесся заунывный, похожий на комариное пение звук.
        - Полетели,- махнул рукой Кирилл.- По нас бы не долбанули.
        - Как это «по нас»?- из темных недр кузова тоненько подал голос Костик.- Мы же свои.
        - Сверху фиг разглядишь, где свои, а где чужие,- равнодушно успокоил Алексей.- Да ты не дрейфь, малый. Я вот уже пятый год в состоянии войны и, как видишь, жив-здоров. И еще повоюю.
        - Как «пятый»? Мы же после девяносто шестого не воевали…
        - Так то вы,- усмехнулся Алексей, и в черных глазах его вновь загорелись недобрые огоньки.- А у меня здесь свои счеты…
        Помню, мне тогда подумалось, что, по крайней мере, среди нас есть хоть один человек, который твердо знает, для чего он здесь и что ему делать… Только один…
        - Значит, на войне побывал…- не то спрашивает, не то констатирует Сан Саныч.
        Я молча киваю. Меньше всего мне хочется отвечать на очередную порцию дурацких вопросов. Но Сан Саныч ни о чем не спрашивает. Некоторое время чадит «примкой», а потом, глядя в пустой дверной проем, изрекает:
        - Я тоже в свое время. В Венгрии…- Он помолчал, затем произнес: - Эх, парень, что ж за страна у нас такая, где так живых не любят… Ладно, Славик,- его плывущий взгляд ухватил остатки «Столичной» в тускло поблескивающем сосуде,- давай на посошок. За мир во всем мире.
        Дежурство и впрямь прошло тихо и мирно.
        - Ну, давай, напарник, до скорого.- Сан Саныч пожимает мне руку, и мы расходимся, каждый в свою сторону. Он топает к местному универсаму с дешевым винно-водочным отделом. Меня же засасывает гудящая, как «Шмель», пахнущая дымом воронка метро.
        Ступаю на чертово колесо эскалатора. Стены рябят рекламными щитами, призывающими встретить грядущее тысячелетие в Англии, на Канарах или, на худой конец, прибарахлившись в только что открывшемся бутике, подушившись новым парфюмом от Диора, отужинать в модном французском ресторане…
        А внизу, эхом отдаваясь от каменных стен, металлический голос объявляет:

«На прибывающий поезд посадки нет…»

11
        Местное диско «Пещера», куда все же вытаскивает меня Ирка, переделано из бывшей подвальной котельной и вполне оправдывает свое название. Низкие потолки, тесный зал, тусклые стены, на которых сохранились как экстравагантное украшение солитеры толстых труб. Еще на подходе воздух насквозь пропитан клубами стелющегося сигаретного дыма, смешанного с едким запахом пота, духов и дезодорантов. Наверху, прямо над головой, мотается стеклянный шар, разбрызгивая снопики света по стенам и углам, где и гнездились поддатые парочки. Музыка лупит по барабанным перепонкам, вызывая страстное желание расколотить всю эту аппаратуру к чертовой матери.
        Едва перешагиваю порог, как в глаза бьет яркий зеленый свет.

«Ракета!»
        Я шарахаюсь в сторону, влипаю в стену, наступив на чью-то ногу. Обладатель отдавленной ноги, взвыв, забористо матерится. Я отираю липкую ледяную влагу со лба. Перевожу дыхание.
        Какая к чертям собачьим ракета?! Когда он уйдет, этот проклятый, унизительный животный инстинкт самосохранения, превращающий меня, нормального современного парня, в последнего дикаря?!
        Ирка тем временем тянет вперед. Машет кому-то рукой, называя Бомбосом. Смутно припоминаю, что это кликуха одного из доармейских приятелей. Кажется, это было так давно, будто и не было вовсе.
        - Какие люди!- орет он на весь зал.- И без охраны! Костыль, греби сюда!
        Мы подходим к стойке, заставленной пустыми стаканами и банками. Мои глаза привыкают к полумраку, я узнаю лица. Пожимаю взмокшие ладони.
        - Значит, оттрубил? Молоток!
        Меня со всех сторон хлопают по плечам. Тощий рыжий парень по прозвищу Дрына, радостно ощерясь, сует мне бутылку «Балтики». Когда-то я увел у него Ирку. Но похоже, он не в обиде. Обнимает томную губастую блондинку, потягивающую коктейль, и рассказывает, что учится в Финансовой академии на коммерческом. Что-то тренькает. Откуда-то из области ширинки Дрына достает мобильник, зажав свободное ухо, начинает что-то кому-то доказывать, пытаясь перекричать грохот децибелов.
        Какая-то девчонка, хихикая, виснет на Бом-босе. У нее по-детски пухленькие щечки, кудряшки на висках и рассеянный блестящий взгляд круглых каштановых глаз. Похоже, здорово набралась. Непонятно почему, меня это коробит. Мне довелось повидать столько, мягко говоря, нетрезвых людей, что впору составлять галерею образов. Но среди них не было деток-малолеток… Я рассуждаю, как замшелая старуха на лавке около подъезда. Глупо.
        Ирка прикуривает у девчонки, называя ее Светик.
        - Гляди, детка,- указывает Светику на меня пальцем Бомбос.- Среди нас герой войны. Выкладывай, сколько фрицев уложил? Или как вы их там называли?
        Я молчу. Внезапно, откуда ни возьмись, накатывает такая злость, что кулаки сжимаются сами собой. Так бы и засветил этому жирному козлу промеж глаз. Неужели я водил дружбу с этим уродом? Неужто я был одним из них?!
        - Я с чеченцами не знакомлюсь,- гордо заявляет Светик, кокетливо поведя блестящими каштанами в мою сторону.- Принципиально.
        - Умница моя,- щиплет ее за тугую щечку Бомбос.- Патриотка.
        Наговорившийся по мобильнику Дрына с заговорщицким видом берет меня под руку.
        - Слушай, Костыль, мне тут один чувак денег должен… Не поможешь по старой дружбе?
        - Когда это,- говорю,- я выбивал долги?
        - Ну, ты ж теперь…
        - Мальчик.- Я отстраняю его руку.- Ты что-то перепутал. Я был в армии, а не на зоне. Понял?
        Я стараюсь быть спокойным, но последнее слово получается несколько громче остальных. Возможно, тому виной невыносимый музыкальный шум, от которого медленно, но верно начинает ломить виски. Я опрокидываю пиво, но лучше не становится. Сейчас бы грамм сто…
        Иду к бару, беру еще два пива.
        - Я думал, чего покрепче возьмешь,- будто читая мои мысли, базарит прицепившийся как клещ Бомбос.- Солдат удачи. Пушку-то с собой не привез?
        - Целых две,- говорю.
        Глаза Бомбоса загораются парой фонарей.
        - Н-ну…- оттащив меня в сторонку, шепчет он, брызгая слюной мне в ухо.- Ты серьезно? Продай, а?
        На кой тебе?- не удержавшись, интересуюсь я.
        - Да так…- Он пожимает плечами.- На всякий пожарный. Круто же! Иду, например, ночью, подгребает шпана, а я их!
        Он стискивает зубы, раздувает ноздри и прищуривает глаза, видимо считая себя неотразимым героем боевика. Мне становится смешно и противно. Какого черта я здесь делаю? Да еще этот кретин…
        - Ты думаешь, это так просто - выстрелить в человека?
        - Но ты же сумел!- шипит он, приближаясь вплотную, словно хочет подпитаться от меня некоей энергией.- Скажи, тебе было страшно? Что ты чувствовал? Ну, Славка…
        Я вижу прямо перед своим носом его слюнявые дрожащие губы, распахнутые масленые глазки, горящие омерзительным возбуждением. Тем же, что и у Ирки в наш первый и последний раз после…
        - Пошел ты!- Я отталкиваю его потное, пропитанное тошнотворно-приторным запахом одеколона тело.- Отвали, слышишь?! Придурок!
        - Это ты придурок!- фальцетом выкрикивает Бомбос.- Тоже мне, герой! Полтора года говно месил, пока другие учились и работали!
        Видимо, он что-то прочел в моих глазах, поскольку осекся, отшатнувшись. И даже приподнял ладошку, нелепо, как баба, ожидающая пощечины. Чуть-чуть, самую малость, но мне и этого хватило, чтобы переварить злость и отвращение. Пусть он катится к чертям вместе с этим вонючим кабаком… Хватит с меня боев…
        Локтями пробивая дорогу, с шумом выплевывая из груди перегретый воздух, я вылетаю на улицу, оставляя за спиной недовольные возгласы:
        - Куда прешь?!
        И сочувственные:
        - Перегулял…
        Следом выскакивает взъерошенная Ирка:
        - Что случилось?
        - Я ухожу.
        Она обиженно дуется:
        - Почему? Еще рано…
        - Если хочешь, можешь остаться.
        - Ты прав.- Она обольстительно улыбается, поправляя волосы, хватает меня за локоть.- Здесь, конечно, не тот уровень. Нужно выбраться в более приличное место. Как насчет «Тропи-каны»?
        - Посмотрим,- говорю уклончиво, стараясь погасить раздражение.
        В последнее время Ирка не вызывает во мне никаких чувств, кроме этого. Что это? Неужели так и уходит любовь? Тихо, незаметно, по-английски… Тогда какой во всем смысл? Кто мне скажет? Кто знает? Я - нет…
        - Идем, я тебя провожу.
        В расширившихся глазах недоумение.
        - Ты не зайдешь?
        - Не сегодня. Извини.
        - Почему?
        - Голова болит.

«Какое твое дело? Я что, уже должен отчитываться?!»
        - Тогда я еще здесь побуду. Ты не против?
        - Нет. Почему я должен быть против?
        - Ну-у,- томно тянет Ирка.- Все-таки я - твоя девушка… Что, если ко мне начнут приставать?
        - Бей по яйцам и кричи «Пожар!».
        Мне противны эти ужимки, тупая, бесполезная болтовня, называемая женским кокетством, убивающая на корню остатки желания. Сейчас я бы с куда большим удовольствием трахнул молчаливую дырку в заборе.
        - Ты стал таким грубым, Славик…- Иркин взгляд становится холодным и колючим.
        Она кутается в шубку коричневого меха. Норку. Наверное, она права. Вряд ли во мне прибавилось джентльменства.
        - Извини.- Я чмокаю Ирку в сухие прохладные губы.- Не обижайся, ладно? Я позвоню.
        На самом деле, как никогда, хочется послать ее ко всем чертям.
        Она что-то буркнула вслед. Я не расслышал, что именно, но не стал оборачиваться, чтобы переспросить.

12
        Троллейбус в это время полупуст. Пожилая кондукторша шумно сморкается в большой платок. Ее глаза слезятся от простуды. Я протягиваю монеты, засовываю в карман клочок бумаги, дающий право на проезд в этом городском транспорте. Отчего-то летом в троллейбусах всегда топят. Причем чем жарче лето, тем сильнее шпарят батареи. А зимой железные коробки неизменно превращаются в стылые гробы.
        На остановке напротив стадиона «Локомотив» в заднюю дверь с шумом и смехом забирается компания: трое ребят чуть моложе меня и симпатичная девушка в коротенькой курточке и кожаных брючках в облипочку. Они потягивают пиво. Мороз им явно нипочем. Я смотрю на них, невольно завидуя беззаботности, брызжущему через край юному задору, мальчишеской развязности… Всему, что так скоро и безвозвратно покинуло меня.
        Кондукторша подходит к ним. Между ней и высоким рослым парнем, судя по всему лидером, завязывается спор, переходящий в перепалку. Голос парня становится все громче, так что я различаю крепкие выражения. Он нависает над женщиной как скала, осыпая ее отборнейшей бранью. Сжавшись, она подается назад, беспомощно оглядываясь на кабину водителя.
        - Я сейчас скажу, чтобы вас высадили, раз вы не хотите платить.
        - Попробуй. Я тебе…- Парень добавляет пару разухабистых выражений.
        Компания одобрительно гогочет. Девушка громче всех. Почему-то именно этот звонкий, с переливами, женский смех приводит меня в состояние тихого бешенства. Я засовываю кулаки в карманы.
        Народ, немногочисленный пассажирский люд, как всегда, безмолвствует, уткнув носы в свои шарфы, воротники, газеты. У пожилой кондукторши мелко трясутся пальцы в рваных перчатках. Я поднимаюсь, подхожу к веселой компании. В упор смотрю на девушку. Она наконец-то закрывает рот, оборвав свой идиотский смех на высокой ноте.
        - Эй,- парень толкает меня в бок,- ты чё, неприятностей ищешь? Ща найдешь. А ну, вали…
        Он хотел добавить что-то еще, но лишь громко взвыл, потому что в тот самый момент я заломил руку ему за спину. Компания озадаченно попятилась. И лишь девица заверещала тоненько:
        - Пусти его, ты…
        - Закрой рот, дура. Дома поучишь своего дружка вести себя в общественном месте. А пока он извинится перед кондуктором и купит билет.
        Лицо парня искажает гримаса ненависти.
        - П-пошел ты…- шипит он, морщась.
        - Нет,- возражаю я,- пойдешь ты.
        Дверь как раз открывается. Я даю парню хорошего пинка, и он, пролетев через ступеньки, шлепается на тротуар. Следом выпрыгивает девица и, склонившись над кавалером, посылает вслед мне и троллейбусу самые изысканные проклятия.
        Я поворачиваюсь к притихшей компании.
        - Билеты,- говорю,- живо!
        - У нас студенческие…- вытянувшись по стойке «смирно», поспешно рапортуют они.
        - А у того урода?
        - Тоже…
        - Так какого черта?- озадаченно спрашиваю я.
        Я действительно не понимаю. Какой особенный кураж в том, чтобы оскорбить и унизить больную пожилую женщину, вынужденную за гроши с утра до ночи наматывать версты в этом дурацком троллейбусе?
        Они опускают глаза. И тихонько выползают на следующей остановке.
        - Ладно, старики сейчас злые,- вздыхает кондукторша.- Ну а молодежь-то отчего? Ведь с виду здоровые, благополучные, все впереди…
        Я не знаю, что ответить. Я слишком много не знаю и не понимаю. Даже того, что прежде казалось простым как подорожник. Я вдруг ловлю себя на мысли, что не испытываю никакой радости от этой долгожданной свободной мирной жизни…
        Я не сразу понял, что произошло, когда туманную тишь разорвал оглушительный грохот, переросший в чудовищную какофонию разрывов и бабаханий и над последним БТРом взметнулся огненный столб.
        - Началось!- рявкнул Кирилл, хватаясь за автомат.- Все вниз! Вниз, мать вашу!- проорал он снова, бешено вращая потемневшими глазами, мало чем напоминая недавнего спокойно-сурового парня.- Засада!
        Я соскочил, неловко подвернув ногу, ткнулся ладонями в вязкую земляную кашицу. К оглушительному грохоту разрывов прибавился сухой пулеметный треск. В полуметре от меня вздыбились, отплевываясь коричневыми комьями, придорожные холмы.
        - Господи,- шептал я, прижимая к себе автомат и гранаты, забыв, для чего они предназначены, выплескивая сковавший меня ужас в единственном слове,- Господи…
        Я никогда ни во что не верил. Даже в наивные студенческие приметы. Да и сейчас меня трудно назвать истинно верующим. Но я не могу объяснить, отчего в тот момент произносил именно это слово…
        - Господи…
        - А-а…- вдруг услыхал я справа порывистый вздох, будто кто-то сильно удивился происходящему. Я обернулся и увидел Костика. Привалившись к колесу, он дернулся несколько раз, будто его сводило судорогой, а затем медленно, полубоком, зарылся щекой в грязь. На миг я забыл обо всем, неотрывно глядя на аккуратную, с обожженными черными краями дырочку прямо посреди юношески-угреватого лба, из которой сочилась тоненькая красная струйка, затекая в широко распахнутый глаз, огибая нос и смешиваясь с землей.
        - Костик,- прошептал я, тормоша его за плечо, упрямо отгоняя чудовищную мысль,- ты чего? Вставай…
        Его полуоткрытые губы быстро серели, будто чужая алчная земля, подобно вампиру, высасывала их живой цвет. Я шарил по карманам в поисках платка, но не нашел и рукавом попытался вытереть эту бордовую змейку, но лишь сильнее размазал кровь по лицу, превратив его в кошмарное подобие индейской маски.
        - Костя!- завопил я во весь голос, стараясь перекричать шум войны.- Вставай, так же нельзя!
        Но он не отзывался. И я вдруг осознал - мой товарищ мертв. Мы не были слишком дружны, но тогда я впервые ощутил настоящую боль, будто вместе с ним билась в агонии, погибая на грязной земле, часть меня самого. Одна из пуль звякнула о диск колеса в паре сантиметров от моей головы, напомнив: следующим могу быть я. Тогда я оставил Костика. Я уже не думал ни о чем, утратив напрочь эту человеческую способность. Я подчинялся лишь слепому инстинкту выживания, внезапно пробудившемуся во мне. Я заполз за колесо. Оттуда выглянул, но никого не увидел. Только камни да раскидистые кусты вдоль дороги. Это напоминало дурацкий ужастик: местные призраки уничтожали забредших на их территорию людей. Только это не было фильмом… У меня промелькнула чудовищная мысль: все наши убиты. Я остался один… Вжавшись изо всех сил в дорожную грязь, я в каком-то странном оцепенении смотрел, как тонкие солнечные лучи прорезают туман, а в паре метров от меня вдоль дороги растут маленькие желтые цветы…
        Вдруг прямо надо мной раздалось глухое «бум-м» и треск загоревшегося брезента. Стало жарко. Воздух вокруг превращался в прогорклый сизый дым, Кашель душил, выворачивал наизнанку, а глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Это вернуло меня к ужасной действительности. Я не хотел изжариться под проклятой машиной! Я обернулся на Костика, но увидел только его острые коленки и большие, не по размеру, сапоги, торчавшие из-за колеса. Я не мог оставить его там. Мое сознание раскололось надвое: одна часть, гонимая животным инстинктом, изо всех сил протестовала этому безрассудству - Косте уже не поможешь. Вторая же, упрямая, человеческая, рвалась в черный дым, к тому, что осталось от моего друга. Вонь становилась нестерпимой. Над головой затрещали доски. Задыхаясь, я сделал рывок навстречу солнцу и ветру. В жухлую придорожную траву, ударяясь макушкой о небольшой валун. В сантиметре от моих глаз разбегались в стороны потревоженные муравьи. Исторгнув из легких удушливый дым, я вдавился в землю, всем своим существом растворяясь в ее терпком утреннем испарении. Я хотел слиться с ней, стать ее частью, ее
былинкой, букашкой, чтобы юркнуть в трещинку, стать плоским, как камбала, незаметным для невидимого разъяренного врага… Я больше не хотел быть человеком…
        И тут я увидел Кирилла. С ручным пулеметом наперевес, полуползком-полубегом он приближался ко мне. В глазах - холодный яростный блеск. Мое сердце готово было выскочить из груди от неожиданно свалившегося счастья. Я не один! Я показал ему на горящую машину и хотел сказать, что Костик убит и остался под ней, а я не стал его вытаскивать… Но не сумел произнести ни слова: горло свело судорогой, я заглатывал горькую пыль, чувствуя, как дергаются, кривятся губы и щеки, и никак не мог остановить этой нелепой мимики.
        - Пригнись!- крикнул Кирилл, ударяя меня по затылку так, что снова я ткнулся лицом в колкую траву и крохотные острые камешки.- Возьми себя в руки, мать твою!
        Он снова выругался забористо, многоэтажно. И как ни странно, это привело меня в состояние относительного равновесия. Я почувствовал, что могу постепенно двигаться и даже немного соображать.
        - Те камни видишь?- Он указал стволом в поросшие редкой зеленью серые глыбы.- Щель между ними? Туда целься, понял? Давай!- И сунул мне в руки мой собственный автомат.
        Я покорно кивнул. Получеловек-полузомби, я был готов выполнить любой приказ, лишь бы остаться в живых. Я хотел крикнуть, чтобы Кирилл не уползал, потому что боялся снова остаться один, но он уже растворился средь пыльных кустарников придорожной зеленки. За спиной что-то громко ухнуло. Я догадался: пушка на уцелевшей соседней
«бэхе». Ну, слава богу, очухались! В показанной Кириллом щели и впрямь мерцала искорка огня. Вот тогда-то я впервые понял истинный смысл слова «мишень». Мне больше не нужен был мифический образ врага. Он материализовался в зазор меж отвратительными валунами, в тусклый каменный глаз, поразивший моего друга. И я стрелял в него. Тщательно. Прицельно. Как на учениях. У меня были самые высокие показатели…
        И тут произошло то, что заставило меня прекратить огонь. Призраки материализовались в людей, одетых, как и мы, в камуфляжную форму. Они бежали к нам, строча из автоматов, что-то выкрикивая. Кто-то падал. Кислый дым горящего
«Урала» делал меня невидимкой, и теперь уже я стал для них призраком. Я знал, что тоже должен стрелять. Потому что именно они, а не неведомые злые силы убили Костика, и не только его, и хотят уничтожить меня и всех нас… Они становились все ближе. Живые теплые люди, противники, мишени…

«Давай!»
        Я смотрел на них, я уже мог разглядеть их темные от южного солнца лица. Я видел сквозь закопченную траву перепачканный кровью лоб Костика, злобный оскал Кирилла.

«Давай, мать твою!»
        Я призывал к себе спасительную ненависть, желая изо всех сил, чтобы мы стали одним целым: я, она и мой автомат, вытеснив впитавшееся с материнским молоком «Неубий»… И почему-то в последний момент, когда, зажмурившись, вдавил всего себя в курок, в положение «очередь», сквозь возобновленную дробь вспомнил начальные слова клятвы Гиппократа… Я вновь распахнул глаза и сквозь травяной частокол смотрел, как, запнувшись на бегу, ставшие мишенями люди падали в желтые цветы…
        А потом я услыхал страшный грохот, и неведомая сила расколола на неравные части издевательски голубое небо, стремительно меняя его местами с обломками черной земли…
        Едкий аммиачный запах ударил в нос. Я отшатнулся, закашлялся, замотал головой, разлепляя веки. Передо мной, как в замедленной съемке, проплывало лицо Кирилла в окружении закопченных цветов. Кирилл зачем-то показывал мне два пальца и спрашивал:
        - Сколько пальцев?
        - Десять,- сказал я, отталкивая его руку и пытаясь подняться.
        Тупая ноющая боль моментально ударила в затылок, опоясывая виски и почему-то отдавая в правую голень.
        Сдерживаясь, чтобы не застонать, я посмотрел вниз. Мой ботинок был разодран сбоку. И в этой прорехе нога - темно-красная от крови. В тот момент я все вспомнил: засада, стрельба, взрыв… Кость не задета. Это я смог понять даже с моими скудными медицинскими познаниями. В аптечке нашел спирт, промыл рану, перебинтовал. Прямо передо мной дымился почти догоревший остов опрокинутого на бок «Урала»…
        Все пространство от дороги до смертоносной поросли и камней было вспахано воронками взрывов, усеяно телами и частями тел в окровавленных обрывках камуфляжей. Меж них прохаживались несколько наших из «старичков». Периодически они поднимали за руки и за ноги чье-то тело и тащили в хвост разбитой колонны. Кто-то, склонившись над очередным трупом, шарил по карманам. Кто-то собирал оружие. Алексей просто бродил, всматриваясь в лица погибших, словно кого-то искал и не находил. Меня вдруг замутило и вырвало похожей на земляную кашицу бурой желчью, остатками прогорклого дыма. Топая, пробежал Василий с криком:
        - Отправляемся! Есть еще живой водитель?
        - Есть…- хрипло отозвался мусоливший погасший окурок Денис и, ссутулившись, побрел в начало колонны.
        Я подобрал разодранный башмак, вскарабкался в другой уцелевший «Урал». Следом забрался Гарик. Трясущимися руками он достал странную длинную сигарету, каких я прежде не видел, и, усевшись напротив, отрешенно глядя в никуда замутненным взглядом, жадно раскурил. Под брезентовым сводом стелился муторный сладковатый запах, напоминающий кремационные пары. Залез Огурец, впрямь зеленого цвета. На его поясе не осталось ни запасного «бэка», ни гранат. С неестественно спокойным лицом он произнес, обращаясь ни к кому конкретно:
        - К-кам-меру р-разбили. Ж-жаль…
        - Какую камеру?!- завопил Гарик, подскочив к Огурцу, хватая его за грудки и судорожно встряхивая. При этом самого его не переставала колотить дрожь, и сигарета прыгала в почерневших губах.- Нас половина осталась! Слышишь ты, придурок?! Половина!
        - Заткнись!- фальцетом выкрикнул Огурец, отрывая Гарика от себя и швыряя обратно на деревянную скамейку.- Сам ты придурок! Пошел в задницу!
        Как ни странно, Гарик и вправду затих, заслонив лицо руками. Огурец снял с себя автомат, положил рядом. Затем вытащил камеру из сумки и бережно, как ребенка, погладил ее бока. А затем убрал и, достав мятый клетчатый платок, не поднимая глаз, словно устыдившись их влажного блеска, принялся протирать запотевшие стекла очков.
        Уже на ходу запрыгнул Кирилл.
        - Ты извини,- сказал он мне вполголоса,- за то, что я тебя тогда по затылку треснул. Боялся: выскочишь. Так часто бывает с новичками.
        - Наоборот, спасибо.
        - На, держи.- Он протянул мне почти новенькие ботинки.
        - Чьи они?- зачем-то спросил я сдавленным шепотом.
        - Теперь твои. Надевай, а то гангрену натрешь.
        - Я не могу…
        - Можешь…- Он посмотрел на меня усталым взглядом светло-пепельных глаз, как учитель глядит на неразумное дитя.- Человек вообще поначалу не подозревает, на что способен…
        - А где Костик? «- задал я последний вопрос.
        - В «Урале». Среди «двухсотых».
        Он замолчал и закурил. Моя рука сжимала голенища чужих ботинок, еще хранивших тепло первого хозяина. Его уже не было, а вещь продолжала существовать. И быть может, кто-то воспользуется ею, если вдруг и меня не станет… Зато следом за Костиком я узнаю, какая она - смерть…

«Война скоро закончится для меня…»
        Тогда я заплакал. Впервые за много лет. Меня сотрясали рыдания. Я закусил край рукава, чтобы не реветь в голос. Никто не трогал меня, не осуждал, не пытался успокоить. И я за это был благодарен. Я оплакивал наших ребят, с которыми еще вчера мы вместе пили, ели, строили планы… Ставших теперь «грузом 200». Утративших на время, вместе с жизнью, и имена. Они обретут их позже. На могильных памятниках. Те, чьим телам повезет добраться до дома. А остальные останутся лежать под обманчиво ласковым южным солнышком, пока не будут скинуты в овраг и засыпаны чужой жирной, кишащей жадными на мертвечину мелкими тварями землей. Что же будет с их душами, если такие существуют, я не знал…
        Я оплакивал и себя, расколотого взрывом на две неравные части. Мои розовые надежды, юношеские иллюзии, родительскую философию о том, что «все к лучшему». Мое завтра, которого может не быть…
        Я плакал, а колонна продолжала свой тряский путь. Где-то в горах гремело и ухало, и непонятно было, то ли это эхо войны, то ли летняя гроза…

13
        Магазин, где работает Ирка, уже закрылся, но внутри горит свет. Я захожу с черного хода. На нос падает холодная дождевая капля, словно вопрошая: «За каким чертом ты здесь?»
        Действительно, за каким?
        Как-то на днях я позвонил Ирке. Не знаю зачем. Я солгал бы, сказав, что безумно соскучился, хотел ее услышать… Ни то ни другое. Но все же я позвонил, споткнувшись о ее холодное «Алло?». Она скорее удивилась, нежели обрадовалась моему звонку. Спросила, как дела. Нашел ли я работу. И сколько мне будут платить. Потом минут десять рассказывала о каких-то туфельках, не то Гучи, не то Пердуччи… Я смотрел за окно. Там что-то противно капало. И голос в трубке отдавал мне в висок назойливым туканьем. Зачем я позвонил? Я все еще не был готов к тому, что прежде называл любовью…
        Ирка о чем-то спросила, а я не сразу понял. Она повторила раздраженно:
        - Когда мы туда сходим?
        - Куда?
        Оказывается, она говорила о каком-то новом модном клубе. Я ответил уклончиво:
        - Посмотрим.
        Мне вовсе не хотелось тащиться в клуб и оставлять там ползарплаты за сомнительное удовольствие подергаться на диско с потными, возбужденными великовозрастными тинами. Странно, что когда-то мне это нравилось - грохот музыки, все равно какой, лишь бы погромче, горячие колени, прижатые к моим, шаловливые пальцы на моей… Нет, все не то. Холодно. Как в старой детской игре.
        Ее голос засвистел в трубке ледяным ветром. Но мне было наплевать. И я попрощался.
        Это было недели две или три назад… Время между «сутками» сливается для меня в одну засвеченную пленку с перерывами на ночные кошмары… Иногда я таскаю снотворное из аптечки. А мама делает вид, что не замечает. Однажды она пыталась поговорить, но я к этому не был готов. И игра во «все в порядке» продолжилась. Впрочем, мне иногда кажется, что все действительно в порядке. Просто я немного изменился, только и всего. Кризис очередного переходного возраста…
        - Я устал,- спокойно говорю я.- Было трудное дежурство.
        И мама верит мне. Или делает вид.
        Иногда звонят друзья. Из той, прежней жизни, жизни до… Их голоса, рассказы, как бесполезный шум, не воспринимаются моим мозгом. Они не кажутся мне теперь ни интересными, ни важными. Я путаю имена и события, отвечаю невпопад на вопросы, потому что не слышу их, и постепенно телефон перестает донимать меня своей пустой никчемностью.
        И тогда наступает тишина… Густая, безысходная, тягучая и зловещая, как горный туман. Заставляющая выходить из дома и брести неизвестно зачем, в никуда…
        Я двигаюсь бесшумно, как кошка. Не специально. Просто это стало нормой моей жизни.

«Чё ты растопался, как слон? Захотел пулю промеж глаз? «Чехи» не глухие…»
        Голоса. Мужской и женский. Женский принадлежит Ирке.
        - Ты сказала ему про нас?- спрашивает мужчина.
        - Я не смогла…- В Иркином звучат виноватые нотки.- Он пришел так неожиданно. И был таким странным. Мне показалось, у него с головой не все в порядке. Ну, после Чечни… Я побоялась, мало ли чего…
        - Ты спала с ним?
        - С ума сошел! Как ты мог подумать…
        Я шагаю из темноты в прямоугольную камеру торгового зала. Они разом умолкают, резко оборачиваются. Ирка и тот рыжий хлыщ в стильном пальто. Ирка отпрянула, будто увидала призрак. Ее лицо с густо наведенными глазами и кроваво-красными губками в электрическом свете кажется неестественно постаревшим…
        И я вдруг понимаю: мне наплевать. Может, у меня и впрямь не все в порядке с головой, но я чувствую себя слишком усталым и постаревшим для того, чтобы разыгрывать дурацкую сцену оскорбленного самолюбия и ревности к давно ушедшему неизвестно чему…

«Как прежде уже не будет. Никогда…»
        Я просто выкладываю ключ от Иркиной квартиры на прилавок:
        - Всего хорошего,- и выхожу под моросящий полуснег-полудождь, внезапно ощущая облегчение от обретенного одиночества.
        Если это была любовь, то я ее больше не хочу.
        - Огонь!
        Мы засели в окопах возле села с труднопроизносимым названием и лупили по нему из всего подряд. А оттуда палили по нас. Нормальные военные будни. Я уже привык к дикому грохоту войны. К немереному количеству водки, которую, когда привозили, мы вливали в себя, как горючее в автомобиль, чтобы заспиртовать мозг и атрофировать страх, жалость, тоску, отчаяние - все, что нормально и естественно там, но вредно и не нужно здесь. Иначе можно сойти с ума…
        Каждая горная деревушка встречала нас ощетинившимися баррикадами, катакомбами черных ходов, опутавших каждый дом, а когда мы все же туда попадали - косыми злобными взглядами жителей, мирных настолько, что лучше лишний раз не поворачиваться спиной. Лично мне привыкнуть к этому было гораздо сложнее, чем к атакам боевиков. Не знаю, кто как, а я все меньше и меньше ощущал себя воином-освободителем, припоминая слова Алексея: «Нечего нам было вообще сюда соваться… Мы для них чужие… Так было и так будет всегда…»
        - Огонь!
        А потом, может, услышим:
        - Вперед!
        И тогда уже - кто кого.
        Атака… Сердце испуганно екает, когда ты, сжав в руках автоматный ствол, выбрасываешь из зыбкой защиты узкого окопа свое затекшее тело, такое удивительно хрупкое и беззащитное в эти секунды. И ты стараешься не думать о том, что того, кто сидел сейчас рядом с тобой, через минуту может не стать. Не думаешь вообще ни о чем, чтобы не допустить иной мысли, еще более невероятной в ее жути: в следующий момент может не стать тебя…
        Я уже знал, что должен выстрелить первым. Иначе завтра для меня может не быть. Но я боялся этого завтра из страха переступить полустертую уже черту, за которой заканчивался инстинкт самообороны и начинался азарт разрушения…
        Иногда я думал, что им легче с их фанатичным «Аллах акбар». Аллах дал жизнь, он же взял. Все просто… Эта жизнь- лишь коридор. Все лучшее - после… Но в этом может таиться погибель. Мы, в трех поколениях старательно отлучаемые от Бога, лишь сейчас открывшие его, но так до конца не понявшие и не принявшие, мы цепляемся за свою земную юдоль как за самое большое сокровище. И готовы сражаться за него даже с самим Всевышним…
        Я видел смерть. Я видел ее столько, что хватило бы на сотни таких, как я. Но так и не понял до конца, что же она такое… Наверное, это знают лишь те, кто переступил незримую черту, разделяющую два мира - живых и тех, кто был ими прежде… Но никто из тех не вернулся, чтобы рассказать оставшимся здесь, что же нас ожидает там: светящийся тоннель или черная дыра? А быть может, зияющая пустота…
        И для меня, пока живого, смерть была страхом. В первую и последнюю очередь. Страхом мучительным, тягучим, животным, унизительным. Сперва не отпускающим ни на миг, позже - притуплённым водкой и временем… И еще он был облегчением. Оттого что сегодня этим вселенским откровением овладел не ты. И стыд за это чувство. За то, что оно мерзко, унизительно, и ты ничего не можешь с собой поделать, и оно приходит снова и снова… Всякий раз после очередного боя. Быть может, остальные испытывали то же самое? Я не спрашивал…
        Когда «чехи» начинали сдавать позиции, первыми в селения входили ВВ - внутренние войска. Мы, пехота,- на подхвате. Иначе наших ребят осталось бы еще меньше. Алексей, напротив, ушел в первых рядах. Он искал «кровника». Пять лет назад какой-то подонок украл тринадцатилетнюю сестру Алексея, изнасиловал и продал в рабство в горы, одному из известных наркодельцов, до которого Алексей сумел добраться в годы первой чеченской. Остался сам похититель, по слухам ушедший с Радуевым.

«Джихад».
        - Он же русский, Алексей,- удивился я, услыхав от Кирилла это слово.
        - Он местный. Живет по их законам. И таких, как он, боятся сильнее, чем всех нас, вместе взятых. Джихад - для «чехов» гораздо больше, чем наш бумажный закон. Проклятые дикари…- Сморщившись, он закашлялся, облизнул пересохшие губы. Нас здорово мучила жажда: на «передке» вечная проблема нехватки воды.- Вот войдем в чертово село - попьем.
        - Не говори,- мрачно поддакнул Гарик.- Воюй им, а ни жратвой, ни водой не могут обеспечить, козлы…
        Это, по-видимому, относилось к высокому командованию, сидящему где-то далеко, в мирной предновогодней Москве.
        - Говорят, какой-то хрен обещал к праздникам все закончить,- пробурчал Денис.
        - Ага, а «чурок» предупредили?
        - Эх, тоска тут, ребята…- вздохнул Макс.- Хоть бы к Новому году слинять отсюда. В нашем клубе такой тусняк будет…
        Хрустальный замок до небес,
        Вокруг него дремучий лес…-
        напел он в такт орудийному грохоту.- Эх, как только выберемся, всех приглашаю. Выпивка за счет заведения.
        - Ловлю на слове,- тут же отозвался Кирилл.
        - Огонь!- На пробегающем по окопу Василии новенький бушлат. Трофейный.
        Я уже спокойно относился к этому. Мы вовсю уплетали трофейную жрачку. В отличие от доблестных федеральных войск снабжение «бандитов» поставлено не в пример лучше. В их рюкзаках мы находили консервы всех видов и мастей, американские сигареты. У какого-то пижона с изрешеченной пулями головой извлекли бутылку джина. Мы опустошали рюкзак, а труп укоризненно глядел на нас единственным тусклым глазом. Мне сделалось не по себе, но Кирилл, пнув тело ногой, равнодушно заметил, что парень знал, на что шел. У него были документы подданного ОАЭ и фотография, где еще была целая голова и лицо, весьма симпатичное, а рядом скалилась большегрудая красотка.
        - Твою мать,- не удержался я.- Кой хрен нес тебя от такой бабы…
        - Вероятно, этот.- Кирилл вытащил из внутреннего кармана несколько новеньких хрустящих купюр с портретом насупленного американского президента. Протянул половину мне. Я не взял. Мне было противно. За эти бумажки убили Костика. И не его одного. А завтра, быть может, и нас… К тому же, вспомнил я, это, кажется, называлось мародерством…- Нет. За эти конкретные баксы «чехи» уже никого не уберут,- усмехнувшись, поправил Кирилл.- А мародерство - это у мирных. Здесь - трофей. Эти, кстати, можно брать. Вот у снайперов-хохлов - фальшивки. На фуфель покупаются братья славяне… Не хочешь - как хочешь.- И, равнодушно пожав плечами, забрал доллары себе. А фотографию смял в колючий ком и швырнул оземь.
        Перед моими глазами все еще стояла белозубая улыбка фотографической красотки…
        - Как ты думаешь,- сорвалось у меня с языка,- после всего этого… у нас не будет проблем… ну, с сексом?- Эта Проблема, несмотря ни на что, частенько будоражила нас, обсуждалась в тесных кружках и казалась порой важнее войны.
        Кирилл удивленно заломил брови и посмотрел на меня так, что я почувствовал, как густая удушливая пелена наползает на щеки. Вот уж не думал, что когда-нибудь покраснею, как малолетка…
        - Не дрейфь,- фыркнул Кирилл и ободряюще хлопнул меня по спине.- Будет работать лучше прежнего. Верь папочке. Только не тре-пись, где служил.
        - Почему?
        - Потому,- отрезал Кирилл.- Сам еще не понял? Лучше уж скажи, что полгода отбыл в психушке, да добавь «за идею».
        - За какую еще идею?
        - Не важно. Хоть за победу коммунизма в отдельно взятом «Макдоналдсе». На экзальтированных дамочек за тридцать это производит неизгладимое впечатление. А малолетки просто торчат. Война же - это грубо, непонятно и страшно. Баб от этого не прет, понял?
        Бывало, находили наркоту. Ее забирал Гарик. Его взгляд с каждым днем становился все мутнее. Иногда мне казалось, что в его глазах скоро вовсе перестанут отражаться наши лица. Останется одна туманная пустота. Но я молчал. Как и остальные. Может, завтра он или я будем так же валяться с раздробленной головой… Да и чем несколько официальных поллитровок лучше сигареты с марихуаной? Каждый держался как мог.
        - Огонь!- Василий уже охрип.
        А с небес светило солнышко. Такое ласковое, что впору раздеться и броситься, зарываясь давно не мытым телом в нежную травяную постель, подставив оголенный тыл под свежий, как женское дыхание, ветерок…
        - Твою мать…- закуривая, обронил Кирилл.- Вот вернусь, я нашему жирному борову задницу надеру…
        - Кому?
        - Полкану, суке продажной. Я же в милиции следаком работаю. Не дал одного бандита отмазать. А шеф наш, полковник Кривенко, за несговорчивость командировочку мне сюда выписал. Ну ладно, он у меня станет и вправду «кривенко». Скотина…
        Страшный грохот потряс наш окоп. Земля заходила под ногами, точно началось извержение вулкана. И в ту же секунду воздух разорвал душераздирающий вопль. Макс Фридман бился в конвульсиях на дне окопа. Ниже правого локтя вместо руки у него болтались рваные ошметки кожи, мяса и грязно-бурой ткани…
        - Убейте меня!- выкрикивал он, не переставая выть.
        Его прижали к земле. Вкололи прямо в обрубок ампулу промедола, потом еще одну. Но он, рыдая и извиваясь, продолжал стонать, размазывая по лицу коричневую грязь:
        - Лучше убейте меня. Я же музыкант… Не хочу быть инвалидом…
        Ему дали еще успокоительное, и постепенно Макс затих, изредка всхлипывая. Огурец подпихнул под него брезент, а Сайд, гладя по курчавым волосам, проникновенно внушал:
        - Неправильно ты говоришь. Надо жить. Ты молодой. Вернешься домой, сделают тебе протез какой-нибудь немецкий… Я по телевизору видел такие. В точности как настоящие… Никто и не заметит…
        И все мы дружно поддакивали. Война для Макса закончилась…
        Стараясь не шуметь, я захожу домой, запираю дверь, на цыпочках прокрадываюсь мимо комнаты родителей, откуда доносится похрапывание отца.
        - Это ты, Славик?- сонно спрашивает мама.
        - А кто же? Спи…
        - Там на ужин котлеты с картошкой, сейчас встану, согрею…
        - Даже не думай. Сам все найду. Спи давай.
        У меня и впрямь пробудился волчий аппетит.
        Я иду на кухню, лезу в холодильник, нахожу там котлеты с картошкой и с наслаждением уплетаю холодные и запиваю остывшим чаем.

14
        Этой ночью пришел Костик. Тихо сел на кровать в изножье, смущенно улыбнулся. Как ни странно, я не испугался. Немного удивился, а потом даже обрадовался. Спросил:
        - Ну как ты?
        Он по-детски угловато пожал плечами:
        - Ничего. Только скучновато… А ты как?
        - Хреново. Возьми меня с собой. Я хочу посмотреть, что там.
        Он посерьезнел и покачал головой:
        - Тебе нельзя. Еще не время.
        - Тогда расскажи, какая она, смерть?
        Он поглядел на меня очень внимательно, словно старался передать что-то телепатически, не разжимая губ. Но у него не получилось. Я ничего не понял, сколько ни напрягался. Только голова разболелась. И тогда он сказал:
        - Смерть как жизнь - у каждого своя. Придет время - узнаешь… Мне пора.- Он вздохнул, тоскливо покосившись на светлеющую дымку за окном. И шагнул сквозь стекло.
        Я рванулся было следом, закричал, что он разобьется… Но вспомнил, что Костик уже мертв…
        Я открываю глаза. Передо мной колышется занавеска. Мне чудится странный запах, не то дыма, не то ладана…

15
        Ноябрь 2000г.
        - Ух, жрать хочу…- Сын потянулся за аппетитно пахнущим батоном.
        - Руки мой.- Она легонько шлепнула его по запястью.- И потом, не «жрать», а есть. Постой, что это?- Она коснулась пальцем небольшой ссадины на подбородке.
        - Так…- буркнул мальчишка и, ловко извернувшись, скрылся в ванной.
        - Так…- Она разлила в тарелки розовый борщ и села напротив сына.- Снова подрался?
        - Угу…- Мальчик вскинул на нее круглые серые глаза, взгляд которых сделался колючим.- А что? Он первым полез… Ой, какой вкусный борщ!
        - Не хитри,- рассердилась она.- Мне надоело видеть твои синяки и шишки! Когда это кончится? Наверное, надо зайти в школу.
        - Нет.- Мальчик упрямо сдвинул брови.- Не надо никуда ходить. Я сам решу свои проблемы.
        - Проблемы обязательно решать кулаками?
        - Если по-другому не получается. Так и папа учил.
        Она дернулась. Стол покачнулся, борщ выплеснулся из тарелки, растекся по клеенке розовой лужицей. Она вскочила, побежала на кухню, принесла тряпку и принялась тереть с остервенением, будто хотела вместе с безобидной лужицей изничтожить всю боль, накопившуюся внутри.
        - Мам, что с тобой? У тебя глаз дрыгается.
        - У меня скоро все от тебя задергается!- Она отшвырнула тряпку и закрыла лицо ладонями.
        Мальчик подошел, погладил мать по плечу.
        - Ма-ам…- бормотал он тоненько и жалобно.- Я больше не буду… Честное слово.
        - Извини меня.- Она порывисто прижала сына к груди, зарываясь щекой в теплые, пахнущие летними яблоками волосы.- Прости… Почему он к тебе лезет, этот мальчик, с которым ты дерешься?
        - Не знаю… Наверное, потому, что он выше и сильнее. Он всех задирает, кто поменьше ростом…
        - И все дерутся?
        - Нет, не все. Многие боятся, что он их побьет.
        - А ты не боишься?
        - Я - нет.- Он вскинул взъерошенную голову, сделавшись вдруг выше и старше.- Я сам могу за себя постоять. Я же мужчина.
        - Господи,- простонала она.- Что ж это за страна, где с пеленок нужно учиться воевать…
        - Что?- переспросил сын.
        Он был слишком мал, чтобы понять горький смысл материнских слов.
        - Ничего.- Она погладила сына по непокорно торчащему ежику на макушке.- Оброс-то как быстро. Стричь пора. Разоришь ты меня на парикмахерских…
        - Мам, а интересно, как живут богатые?
        - Богатые?- удивленно переспросила она.- По-разному живут. Так же как и все люди. Со своими радостями и печалями. А что это ты спросил?
        - У нас многие летом за границей отдыхают. Потом рассказывают друг другу, кто где был. А я сказал, что тоже поеду к папе. Мы ведь поедем, да?
        - Послушай, сынок…- Она вздохнула так глубоко, точно собралась опуститься на дно глубокого водоема.
        - Да, мам?- Круглые серые глазищи сына исполнились живого веселого любопытства.- Чего?
        - Давай-ка пить чай.- Она поднялась.- Варенье откроем. Какое хочешь? Яблочное или смородину?
        - Яблочное. Ты чего так на меня смотришь, мам?
        Она обняла сына, поцеловала в упрямый затылок, прошептала:
        - Я не хочу, чтобы ты вырастал…

16
        Декабрь 1999г.
        Мы с Кириллом и Огурцом сидим в полутемном пабе. Кругом витает сизый клубящийся дым, похожий на горный туман. Прежде я думал, что фронтовое братство - это что-то вроде отголоска стадного инстинкта самосохранения. Но теперь понимаю, насколько ошибался. Мне не хватает тех, с кем я могу быть самим собой. С кем не нужно притворяться, что все по-прежнему и не произошло ничего особенного. С кем я могу просто сидеть и молчать, выкуривая одну за другой крепкие сигареты, изредка перебрасываясь фразами, для постороннего ничего не значащими. Потому что только для нас открылся особый смысл параллельной жизни, где, сами того не желая, мы все еще продолжаем существовать.
        - Не трофейные,- усмехается Кирилл, вытаскивая «Яву».- Жаль. Слабоваты.
        Я смотрю на своих друзей. Кирилл в сером вязаном джемпере и потертых джинсах совсем не выглядит «солдатом удачи». Даже взгляд слегка потеплел, будто оттаял после долгой зимы. Просто парень, зашедший пропустить пару кружек и потрепаться с приятелями. Огурец, сменивший свои легендарные «стекла на резинке» на довольно стильные, в тонкой оправе, да еще напяливший пиджак, слегка ему узковатый, видимо
«выпускной»,- ни дать ни взять - студент. Интересно, как со стороны выгляжу я?
        - А у тебя на лбу написано «солдат удачи»,- ржут они на мои пространные рассуждения.- Почти Гарик… Кстати, как там наш крутой Рэмбо?
        - Не знаю,- пожимаю я плечами.- Ему не дозвониться.
        - Зазнался. Небось ходит павлином по своему Митину, телок цепляет. И до утра рассказывает им про свои ратные подвиги.
        Мы громко ржем, невольно привлекая внимание посетителей. Молоденькие девушки за соседним столиком, улыбаясь, строят нам глазки. На спинке стула коротко стриженной блондинки висит коричневая меховая шубка, похожая на Иркину.
        - Ничего. матрешки,- оценивает Кирилл,- пригласим?
        Но Огурец против. Во-первых, он настроился на мальчишник. Во-вторых, ему не нравятся девушки, которые знакомятся в барах.
        - А я предпочитаю шлюх,- откровенно заявляет Кирилл.- С ними проще и дешевле.
        Они начинают вялый благодушный спор, а меня призывают в арбитры. Я еще раз бросаю беглый взгляд на выпирающие из тонкого трикотажа тугие мячики грудей, холодный азартный блеск сквозь томные тени ресниц, выпуклые яркие губы, тонкие нежные пальцы в наперстках хищных, цвета запекшейся крови ногтей, обнимающие длинные дамские сигареты… В моем мозгу беспорядочной чехардой проносятся обрывки фраз о туфельках, ночном клубе вперемешку с холодным звоном падающих капель… Сейчас мне нужно не это. Не знаю точно что, но не это…
        - Да ну их…- Я отворачиваюсь, медленно вращаю кружку с остатками жидкого янтаря в запотевшем граненом стекле.
        - Ну, это вы напрасно, мужики,- качает головой Кирилл.- Айн момент.
        Он легко снимается со стула, подваливает к возбужденно заулыбавшимся, встрепенувшимся девицам, предлагает сигареты, перебрасывается несколькими фразами. После чего все трое поспешно что-то черкают на салфетке, и Кирилл возвращается к нам.
        - Порядок,- удовлетворенно отмечает он.- Девочки на любой вкус. Звякну на досуге. Захотите, с вами поделюсь. Я не жадный.
        - Тебе Гарика нужно в пару,- язвит Огурец.
        - Значит, тебя все-таки комиссовали по зрению?- спрашиваю у него.
        - Ага. Представляете.- Он усмехается презрительно и возмущенно.- И кому только в голову пришло перепроверить? Один козел, как намерял мне «минус восемь», глаза вытаращил и спрашивает: «Как же вы там… э-э… по цели попадали?» А я ему: «Да я и сейчас не промахнусь. Хочешь - тащи пушку и вставай - проверим».
        Мы снова гогочем так, что девицы за соседним столиком начинают ерзать, а официант - многозначительно прохаживаться мимо нас. И тут я некстати брякаю:
        - Думаете, Гарик очухался?
        За нашим столом вмиг повисает молчание.
        - Почему нет?- пожимает плечами Кирилл.- Война для него закончилась.
        - Мне кажется, Славка прав,- опустив голову, Огурец проводит рукой по ежику волос,- пока ни про кого из нас нельзя сказать, что он в полном порядке.
        - Говори за себя,- неожиданно резко возражает Кирилл, облокотившись на столик.- Лично со мной все нормально. Я выполнял свой долг, уничтожал врагов. Почему я не должен быть в порядке?
        - Значит, тебе никогда не снится война?
        - Вот еще, с какой стати?- удивляется Кирилл.- Пусть она снится тому, в кого я промахнулся… А тебе, Огурец?
        - Бывает. Но это моя работа. Я сам ее выбрал и не жалею. В ней - моя жизнь. Я просто теперь не смогу иначе. Не могу писать всякое дерьмо типа кто сколько сожрал на чьей-то презентации… Кстати, поздравьте. Меня только что официально зачислили в редакционный штат…
        - Да?- оживляется Кирилл.- Надо отметить. Ребята, как хотите, а мне это пойло не в кайф. Нужно взять что-то посерьезнее.- Кирилл жестом подзывает официанта, и мы заказываем «посерьезнее».
        Официант приносит три рюмки и водку в прозрачном кувшине. Вопросительно скосившись, начинает разливать.
        - Лей, лей, не бойся,- говорит ему Кирилл.- Ну. Давайте за всех нас…
        Мы опрокидываем по сто.
        - Слабовата.
        - Чем будете закусывать?- уважительно интересуется официант.
        - Да чё тут закусывать?- хмыкает Кирилл.- Ладно, тащи что-нибудь. Мяса побольше. А то накидают травы всякой, будто мы кролики какие…- Он возмущенно выбрасывает из тарелки лист салата.
        - Ты намылил задницу своему «настоящему полковнику?» - вспоминаю я окопную мечту товарища.
        - Не-а…- Облокотившись, Кирилл задумчиво морщится.- Понимаешь, как вышел я в первый день на работу, столько злости во мне накопилось… Думаю, убью гада. Открываю дверь в кабинет ногой. «Ну что, сука,- говорю,- как видишь, я жив…» И вдруг смотрю, а у него руки мелко так трясутся и челюсть вздрагивает… Вставная, наверное… На лысине пот проступил. Он его дрожащей рукой вытирает и смотрит тоскливо… ну, как пес нашкодивший в ожидании хорошего пинка. И так мне стало противно…- Кирилл передернулся, будто увидел в своей рюмке мерзкую мокрицу.- Плюнул я ему на стол, а он даже не пошевелился. Представляете? Я пошел, написал заявление. Вот и все.
        Кирилл резким движением налил себе еще, залпом выпил, и в глазах его я вновь увидел серый пепел.
        - Теперь я в спецназе. По крайней мере, мужская работа. Брали тут как-то наркодельцов. Одни «чурки». На джипах да на «мерсах», мразь… Наглые. Уверенные, что все им позволено за их вонючие бабки. А мы их вытаскивали из крутых тачек и швыряли мордами о капот…- Его руки сжались в кулаки, губы скривились в торжествующей улыбке, а сквозь золу потухшего взгляда вдруг пробился знакомый холодный блеск.
        - Тебе легко держать в руках оружие?
        - Что?- И на этот раз его удивление было совершенно искренним.- А как же? Это часть моей работы. На войне как на войне…
        Я молчу, опустив глаза на промокшее стекло, осознавая нелепость вопроса. Кирилл глядит на меня как на недоумка. На тарелке, стыдливо прикрывшись листом салата, остывает бифштекс.

«Как на войне»… Как бы я хотел произносить эти слова с таким же убежденным спокойствием, как Кирилл. Или как Огурец: «Это моя работа». И, ложась в постель, видеть только тот редкий солнечно-песчаный сон, который я, как старая дева, упрямо пытаюсь разгадать, будто именно в этом видении заключен тайный смысл моей последующей жизни… Я вдруг понимаю, что мне трудно выразить словами все, накопившееся во мне. Я хочу, но не могу. Мой язык тяжел и неповоротлив, как и мой разум…
        - Гомункулу не наливать…- Пробуравив меня телепатическим взглядом, цитирует бородатый анекдот Кирилл. В смысле, мне хватит…
        - Знаете…- Сидевший доселе с задумчивым видом Огурец снял очки и, подышав на стекла, принйлся тщательно протирать их мятым платком. На его щеках, как у невинной девушки от скабрезной остроты, проступил яркий румянец.- Я все-таки пишу свою книгу. Про всех нао. Все как было…- Он надел очки и обвел нас смущенным и каким-то проясненным взглядом.- Хотите, поедем ко мне, покажу.
        - Валяй,- сложил губы трубочкой Кирилл, покосившись на официанта, коршуном кружившего возле нашего столика.- А то здесь становится скучно и дорого. Но учти, мы будем твоей самой жесткой цензурой. Так, Славка?
        Под томно-тоскливые взгляды девочек за соседним столиком мы выкатываемся из паба.
        - В другой раз, куколки,- подмигивает им Кирилл.- Сегодня у нас мальчишник…
        На улице Кирилл тащит нас к темно-зеленой «пятерке».
        - Ты за рулем?- удивляюсь я.
        - А ты что, против?
        - Ты дорогу-то видишь?
        - А как же,- бодро заверяет Кирилл.- Целых две.
        Машина трогается, за окном убаюкивающе покачиваются темные силуэты прохожих, разноцветные огни, гирлянды иллюминации… И я, полузакрыв глаза, вспоминаю - скоро Новый год. Войну обещают к нему закончить.
        К вечеру мы все-таки вошли в небольшое горное село, укрепленное, как сталинский бункер. Похоже, к войне тут готовились всерьез и надолго. Огурец старательно обходил мертвых, независимо, чей под ногами «двухсотый», словно не желая лишний раз тревожить их и без того относительный покой. Нужно отделить наших и захватить с собой…
        - Ну, писатель, как сюжетик? Не боись, не укусит,- хмыкнул Гарик. Он нагнулся над лежащим вниз лицом телом в навороченной, иноземного производства куртке.
        - Оставь,- неожиданно резко выпалил Денис,- брось эту чертову наркоту. От тебя за версту разит жмуриками.
        - Не твое собачье дело!- по-бабьи взвизгнул Гарик.- Может, все сдохнем завтра…
        - Заткнись,- побледнел Денис, встряхивая Гарика за плечи.- Можешь сам подыхать, а я вернусь к своей семье, слышишь?
        - Кончайте!- рявкнул Кирилл на них.- Не хватало, чтобы мы перегрызли друг другу глотки. Здесь никто не собирается умирать. Пошли.
        Мы прошли вперед, оставив Гарика.
        - Э-эй, мужики?!- разнеслось по всему полю. К нам, размахивая, руками, несся Сайд.- Мужики, покурить есть?
        - У нас все есть. Смотри не споткнись.- Гарик сделал несколько шагов, протянул руку с зажатой пачкой…
        Все произошло в долю секунды. Оглушительный взрыв. Комья летящей бурой земли вперемежку с кусками человеческой плоти. Я увидел, как Гарик отлетел в сторону и шлепнулся на спину в нескольких метрах от того места, где только что стоял. Он приподнимался, мотая головой, протирая глаза. Сайда нигде не было. Только глубокая черная рана в земле…
        Воздух прорезал дикий, исполненный ужаса крик. Приплясывая, точно исполнял ритуальный танец, конвульсивно дергая руками и ногами, страшно выкатив глаза, Гарик визжал что есть мочи, пытаясь стряхнуть со своего камуфляжа то, что секунду назад было Саидом.
        - Снимите это с меня! Я больше не могу!
        - О господи,- прошептал Денис, отворачиваясь.
        - Мамочка!- кричал Гарик.- Я хочу домой! Я хочу домой!
        Он бросился бежать неизвестно куда, не разбирая дороги. Мы нагнали его. Кирилл сильным ударом сбил с ног. Гарик начал лягаться.
        - Да помогите же мне!- заорал на нас Кирилл, закручивая руки Гарика за спину, сопровождая свою просьбу отборной бранью. На фронте нет места истерике. Она опасна еще и тем, что легко может приобрести характер эпидемии. Кирилл содрал с Гарика запачканную куртку и надел взамен свою.
        - А т-ты?- спросил тот жалобно, выбивая зубами дробь.
        - Не пропаду,- отрезал Кирилл и отправился на поиски «трофейной».
        Гарик сидел обхватив голову ладонями, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем, воровато оглянувшись, вытащил из аптечки шприц и ампулу промедола и отвернул рукав…
        Пронзительный визг тормозов. Подскочив с места, я ударяюсь макушкой о потолок автомобиля. Протираю глаза.
        - Осторожно,- ворчит Кирилл,- крышу черепом пробьешь. Машина не трофейная.
        - Что, уже приехали?
        - Ага, приехали.
        К нам приближается сотрудник ГИБДД в серой куртке, с полосатым жезлом в руке.
        - Я разберусь,- машет нам Кирилл. Но мы все еще одно целое, словно сиамские близнецы. Мы с Огурцом вываливаемся из разогретого салона и, ежась от внезапного порыва колючего ветра, старательно поддерживая друг дружку в вертикальном состоянии, спешим на помощь другу. Кирилл мечет в нас свирепые взгляды.
        Гаишник оказался молоденьким простуженным парнишкой, не перепаханным еще служебным цинизмом. Мы, как можно убедительнее, объясняем ему про встречу фронтовых товарищей. Кирилл протягивает смятую купюру «для сугрева», но паренек решительно отказывается и, словно боясь искушения, прячет руки за спину, бормоча:
        - Я все понимаю… Но все-таки за руль в таком виде… Вы же можете кого-нибудь сбить… Даже насмерть.- Он шмыгает покрасневшим носом.
        Кирилл демонстрирует свои служебные «корочки» и заверяет, что далее поедет не больше десяти в час. Парнишка-постовой смущенно топчется, явно не зная, что предпринять. Кирилл впихивает смятую купюру в его карман, и мы вновь загружаемся в машину, где он сурово отчитывает нас за вмешательство:
        - Я и без вас знаю, как с этими козлами разговаривать. Распустили нюни: «Дружеская встреча… фронтовые воспоминания…» Будто этот сопляк знает, что это такое! Будет еще всякая тыловая крыса меня учить, как ездить…- Кирилл злобно смыкает челюсти и трогается с места.
        - Но в целом он прав,- робко возражает Огурец.- Будь мы даже героями Бородинского сражения, это не дает нам права…
        - Меня интересует не «в целом», а «в частности»,- возвысив голос, огрызается Кирилл.- Я идеальный водитель в любом состоянии. Не нравится - топай пешком.
        Он резко тормозит, а принципиальный обиженный Огурец делает попытку выбраться из машины, и мне приходится взять на себя обязанности миротворца.
        Наконец статус-кво восстановлен. Мы движемся дальше с прежней скоростью. Какой-то юркий «жигуленок» пытается нас обойти, и возмущенный Кирилл немедленно поддает газу, одновременно демонстрируя незадачливому сопернику оттопыренный средний палец, подытожив:
        - Совсем оборзели, чайники.

17
        Огурец проживает в неплохом районе Сокольники. Впрочем, грязно-белые панельные высотки одинаковы везде - и в Крылатском, и в Капотне. Дребезжащий лифт, рискуя развалиться, довозит-таки нам до десятого. Огурец шерудит ключом в замке, отворяя хлипкую дверь.
        Мы с интересом разглядываем писательскую берлогу. От киношных журналистско-писательских кабинетов она отличается, как «копейка» от «БМВ». Где помпезный дубово-ореховый стол, кожаное кресло-вертушка, вдохновляющий пейзажик на полстены, где, наконец, основной рабочий инструмент любого уважающего себя автора - компьютер? Одно сходство, правда, имеется: книжные полки от пола до потолка, утыканные сплошь классикой: Достоевский, Золя, Ремарк, Фейхтвангер…
        - Ни хрена себе,- уважительно говорит Кирилл,- ты чё, все это читал?
        - Почти,- скромно потупился Огурец.
        - А-а,- неопределенно тянет Кирилл, перемещаясь к затиснутому в угол колченогому письменному столу, увенчанному кое-где поржавевшей металлической лампой да допотопной пишущей машинкой вроде той, что еще с дедовых времен валяется у нас на чердаке на даче.- Ты на этом драндулете стучишь?
        - Попрошу не оскорблять. Она - дама капризная. Еще сломается…
        - Компьютер давно пора купить, Пушкин!
        - Не заработал пока.
        - М-да..- Кирилл оглядывает типичный холостяцкий бардак: диван, заваленный чем попало, от исписанных бумажных листков до грязных носков, надколотую кружку с остатками кофе, скромно притулившуюся на подоконнике.- Похоже, с дамами-то в твоем доме напряг.
        - Да некогда мне…- машет рукой Огурец, кисло сморщившись.- Только время тратить. У меня его не так много. Как и денег.
        - Правильно,- подхватывает Кирилл,- своя рука - владыка.- И делает неприличный жест, от которого Огурец уязвленно багровеет, а я, не удержавшись, громко фыркаю.
        - Нет, я не против,- почему-то оправдывается Огурец.- Но мне не нравятся эти тусовочные девочки, у них в головах пусто, как в моем холодильнике, а все разговоры - о бабках и тряпках. Пусть не фотомодель, но хочется, чтобы за душой что-то было, понимаешь?
        - Тогда тебе надо знакомиться в библиотеках,- замечаю я, наугад вытаскивая книги из переполненных стеллажей.- А еще лучше - на собственных презентациях.
        Мы громко ржем, подтрунивая над ним, но, завидев, что Огурец обиженно надулся как мышь на крупу, покаянно-примирительно похлопываем его по плечам. Ладно, мол, мы же по дружбе, не всерьез…
        - Да была у меня…- вздохнув, «колется» Огурец.- Из наших, редакционных. Симпатичная, умная, современная. Свободных взглядов. Такие репортажи делала острые… И вдруг началось: поженимся, детей заведем… Ну какой из меня муж и отец? У меня, наконец, совсем другие планы. И вообще…- Огурец помрачнел,- в наше время… когда не знаешь, что случится завтра… я считаю, что заводить детей просто безнравственно.
        - Значит, разбежались?- решил я уточнить.
        - Разбежались.
        - Пироги пекла?
        - При чем здесь пироги?- повернувшись к Кириллу, хлопает глазами слегка сбитый с толку Огурец.- Можно торт купить…
        - Правильно,- кивает Кирилл.- Можно и так трахаться. За каким жениться? А то в невестах они все - ангелочки. Откуда потом хвосты и копыта вырастают? «Давай денег, мало, давай больше, детишкам на молочишко, на шубу как у соседки, на отдых на Канарах…» - Он злобно скривился.- Эх, скольких отличных ребят на моих глазах это сгубило…
        - И где они теперь?- приподняв брови за пределы оправы, икает Огурец.
        - Где-где…- Кирилл приоткрыл окно и мрачно сплюнул в облачную мглу.- Кто в группировке, кто на нарах, кто - в земле…
        - А ты был женат?
        - Бог миловал…- фыркает Кирилл.- Умные люди на чужих ошибках учатся… Все эти бабские разговоры о равенстве полов - пустой треп. На самом деле они только и думают, как скорее захомутать мужика, отволочь в ЗАГС. Все эти «залеты»-улеты,
«как честный человек, обязан…». Да никому я ничем не обязан! Получили удовольствие - разбежались. Не малолетки. Лично я вообще не могу представить, как по моему дому станет расхаживать чужая баба, развешивать в моей ванной свои трусы, разбрасывать на моем столе свою косметику и грязные расчески… А слово «дети» у меня вообще вызывает зубную боль.- Он сморщился, словно речь шла о тараканах.- Поэтому я и предпочитаю шлюх. Никаких уговоров, обязательств… Все просто, как презерватив. К тому же мужиков у нас по статистике меньше, чем баб. А" вот продлится заварушка еще лет эдак пять-шесть - и вовсе будет один к двум. Оттянемся по полной программе. Представьте, ребята: вышагиваете вы где-нибудь по Арбату, на одном локте - блондинка, на втором - брюнетка. Кайф!
        - Да ты что?!- встреваю я.- Обещают же к Новому году закончить. В новое тысячелетие без войн, и все такое… Может, сумеют как-то договориться…
        - Деточка,- скорбно улыбается Кирилл,- ты же был там. Ты-же сам все видел. Неужели все еще веришь этой брехне? В прошлый раз, в девяносто шестом, говорили то же самое… Есть только один способ закончить эту войну - объявить им всей Россией джихад. И задавить. Всех. Даже детей в колыбели. Только мы никогда не сможем этого сделать. И потому проиграем. Потому что они смогли бы.
        - Что ты такое говоришь, Кирилл…- шепчу я, вглядываясь в остывший пепел его глаз.
        - Правду.- Он равнодушно передернул плечами, словно речь велась о детской игре.
        - А ты… ты бы смог? Чисто теоретически…
        - Я бы…- Он улыбнулся, и мне отчего-то сделалось не по себе.- Почему нет? Ты видел, что они делают с нашими пленными, похищенными. Помнишь Алексея? Надеюсь, он нашел того гада… Кастрировал бы суку и к стенке. Я бы смог. Без проблем. Но с меня хватит. Я свое оттрубил. Настал черед других. Я больше не собираюсь быть шестеркой-солдатиком в чужой игре. А ты?- Его зрачки замерли на уровне моих, точно пара рентгеновских лучей, буравивших мой мозг.- Нет? Почему ты так думаешь? Вдруг ты смог бы тоже? Ты же был там и тоже воевал, а не дрочил. И очень неплохо воевал… поэтому можешь засунуть свой гуманизм себе в задницу.
        - Заткнись!- кричу я, чувствуя, как под мефистофельским взглядом Кирилла сердце обрывается и падает в клокочущую бездну…- Заткнись! Я стрелял, потому что стреляли в меня! Я воевал с солдатами! Я никогда не стал бы убивать мирных…
        - Херня!- насмешливо чеканит он в ответ.- На войне нет и не может быть мирных жителей. По определению. Разве первые секунд пять. А дальше у каждого появляется свой джихад. Он в каждом из нас. Вот здесь…- Кирилл постучал пальцем себе по лбу. - И хоть сто тысячелетий пройдет, а этого не изменишь!
        - Так не должно быть. Пошел ты! Я не хочу в это верить!
        - Очнись, где твои мозги? Забыл в окопе?!- Обесцветившиеся глаза Кирилла словно две полыньи, подернутые тонким слоем льда.- Знаешь, как поступают в Израиле? Если какой араб совершает теракт, узнают, кто он и откуда, и тотчас на его деревню, а там половина его родственников, высылают несколько боевых самолетов. И все. Говорят, очень действует… Крохотная страна заставила заткнуться весь мир. А о нас теперь все, кому не лень, ноги вытирают.- Его бледное лицо искажает гримаса холодного презрения.- Есть у тебя выпить?
        - Вот.- Огурец извлекает из-за спинки дивана бутылку «Столичной».
        Кирилл, отвернув крышечку, отхлебывает из горлышка. За ним - Огурец.
        - Но есть же и другой путь. Цивилизованный…- встревает Огурец, закуривая. Его маленькая рука, в которой трудно, почти невозможно представить оружие, мелко вздрагивает.- У нас работает группа журналистского расследования… Такие факты открываются… Некоторые наши русские господа в костюмах и при галстуках воняют кровью, дерьмом и гексогеном почище Хаттаба с Басаевым, вместе взятых. Война им выгодна. Они делают на ней миллионы долларов. Только они сидят не в окопах, а гораздо выше… Помните: «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…»? Мы думаем, что сражаемся за великую Россию. А на деле - за чужие миллиарды долларов, с которых тебе и мне не достанется даже на бинты раны перевязать… Призвать к ответу тех, кому выгодна война,- вот самый верный путь прекращения бойни.
        - Неужели?- За выражением безразличного отчуждения на лице Кирилла неожиданно промелькнуло нечто, напоминающее озабоченность. И тотчас пропало за прежней гримасой.- Ты в самом деле думаешь, что ваши статейки что-нибудь изменят? «Кто заказывает музыку войны?» - кажется, так? Просто смешно. Не журналисты начинают войны, не они их заканчивают.
        - Да,- жестко выговорил Огурец. Краска постепенно схлынула с его лица, и теперь он казался неестественно бледным.- Но мы не только говорим и пишем. Еще собираем доказательства…
        - А тебе никогда не приходило в голову, что если бы войны были необходимы лишь маленькой горстке людей, то войн давно бы не было?
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - То… Кажется, она из древнейших заповедей: «Не убий»? Ты должен знать лучше меня, ведь ты читал много умных книжек… «Не убий…» Для чего, по-твоему, это было сказано? Война заложена в наших генах. Это первобытный инстинкт естественного отбора, когда приходилось драться за свой кусок сырого мяса и место под солнцем, уничтожая соперника, противника, себе подобного. Он дремлет в нашем мозгу, ожидая своего часа. Те немногие из посвященных,- Кирилл кивнул на потолок,- просто умело играют на этом. Ты же сам говорил что-то про вечный бой…
        - Так это же просто стихи!- возмущенно побагровел Огурец.- По твоей теории выходит, что в каждом из нас сидит потенциальный убийца. Какая чушь!
        - Возможно. Но скажи по правде: тебе никогда не хотелось снова взять в руки автомат и выпустить обойму в одного из твоих любимых издателей? А?- Тонкие губы Кирилла скривились в усмешке.
        - Ты даже не представляешь, что ты несешь!- крикнул Огурец.- Лучше молчи!
        - А чего ты раскипятился? Ладно.- Кирилл прищурился.- Не люблю спорить. Давай просто договоримся. Не лезь в эти дела, а? Кропай лучше свою книжку. И радуйся тому, что тебе нечего перевязывать…
        - Это совет сотрудника органов?- язвительно выговорил Огурец.
        - И друга.
        - Но друга - только во вторую очередь?- Огурец снял очки, подышал на стекла и принялся тщательно протирать их краем смятой рубашки.- Значит, по-твоему, надо молчать?
        Кирилл ласково погладил Огурца по плечу и с обаятельной улыбкой, словно уговаривая капризную девушку, произнес:
        - Иногда полезно и промолчать. За умного сойдешь,- слыхал народную мудрость? Тем более, что…
        - Что?
        - Ничего.- Кирилл снова посерьезнел и помрачнел.- Выборы на носу. Без вас работы хватает, понятно?
        - По-нят-но…- протянул Огурец.- «Товарищ, знай, пройдет она, так называемая гласность, и вот тогда госбезопасность припомнит ваши имена»? Тоже народная мудрость. Ты ведь только что говорил, что наши писульки никому не нужны. А теперь уговариваешь меня держаться в стороне. Ты сам противоречишь себе, Кирилл.
        - Если собаку долго дразнить, она может и цапнуть.
        - Я ничего не боюсь,- снова вспыхнул Огурец.- Мне казалось, ты это понимаешь…
        - И зря. Только полные идиоты ничего не боятся. А ты ведь не дурак?
        - Ты что, угрожаешь мне?- прошептал Огурец.
        Кирилл недовольно поморщился:
        - Иногда ты ведешь себя как капризный ребенок. Так и хочется спеть песенку:
«Огуречик, Огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…»
        - Я и не собираюсь ни на чей конечик,- обижается Огурец.- Пошли кого-нибудь другого. И не надо меня запугивать. Пуганый уже.
        - Ты и впрямь дурачок.- Неожиданно в голосе Кирилла послышалось нечто похожее на грустную нежность.- Я же тебя предупреждаю. Во всяком случае, опять пытаюсь.
        - Я понял.- Пухлые губы Огурца сложились в ироничную улыбку.- «Убийство - крайняя формы цензуры». Старик Бернард Шоу был прав?
        Вдруг стало как-то слишком тихо. Неестественно. Как перед боем… Даже заоконный шум дороги исчез в этом вакууме. Такую тишину я научился осязать кожей - ледяную, мертвую. Мне даже захотелось накинуть что-нибудь, чтобы согреться…
        Я оборачиваюсь. Ничего особенно не происходит. Огурец упрямо смотрит в окно. Кирилл, вновь надев маску безразличия, с непроницаемым видом разглядывает книги. Наверное, я все-таки перебрал… Я - поднимаю несколько листков. Они хрустящим снегом царапают зябнущие пальцы, заставляя снова и снова переживать то, что никак не желает меня покинуть…

«Изматывающая летняя жара сменяется холодными осенними ливнями. Каждый день мы по колено в чавкающей грязи. Наша одежда насквозь пропиталась сыростью. Мы стараемся ее сушить над походными буржуйками в развалинах заброшенных домов селений-призраков, и тогда повсюду разносится напоминающий трупное разложение смрад. Многие подхватили чахотку и, сами полу-люди,- полутрупы, непрерывно выкашливают слизь из гниющих легких. Эта враждебная земля высасывает последние жизненные соки из наших усталых, измученных тел…»

«От нашего призыва остались единицы. Мы уже не те. Мы давно не вздрагиваем от орудийного грохота. На канонаду боя, стоны раненых, хрипы умирающих внимания обращаем не больше, чем прежде на шум московского шоссе. Мы мимикрировали под окружающую среду, как крысы или тараканы, еще раз подтвердив, что человек - одна из самых сообразительных и живучих тварей.
        Мы сроднились с тем, сама мысль о чем прежде казалась кощунственной, недопустимой. Мы привыкли к аду. Мы впустили его в свою душу, чтобы остаться на этом свете. Что будет потом, никто из нас старается не думать…»

«А война все идет, и конца ей не видно. Чем дальше, тем злее, яростнее. Иногда мне кажется, что мы сражаемся не с горсткой людей, а со стоглавой гидрой. И чем больше голов отрубаем, тем больше вырастает новых…»
        - Ты хочешь это напечатать?
        - Почему нет?- взвился Огурец.
        Сам того не желая, я, похоже, коснулся невидимой, но вполне осязаемой раны.
        - Думаешь, это кому-нибудь интересно?
        - Однажды мне уже говорили нечто подобное…- Огурец, устало ссутулившись, снял очки и принялся протирать линзы.- Народ, мол, устал, надо что попроще: крутые парни, роковые блондинки, секс в кустах и «мерседесах»… Кому нужна правда о войне? Окопная правда, без звезд и знамен… Правда о том, насколько хрупок человек, как ужасно легко, за секунду обрывается целая жизнь…- Его пухлые полудетские губы сжались в тонкую упрямую нить, прозрачно-зеленые глаза потемнели.- А кто они такие, мать их, кучка недорослей, чтобы судить о целом народе? И затыкать нам рот, выбрасывая в толпу дешевую жвачку тупого бездарного чтива, усыпляющего мозг и душу… Зомбирующую до состояния, когда фраза «Идет война» становится в сознании практически идентичной «Идет дождь». И всем хорошо, спокойно, даже весело. Пока однажды это не коснется их самих… Мне тоже предлагали строчить очередную дрочиловку типа «Пуля в заднице». Мол, стиль у тебя хороший, свежий. И знаете, что я ответил?
        - Догадываемся!- в один голос произносим мы с Кириллом, довольные, что пришли, наконец, к единодушию.
        Но явно задетый за живое Огурец продолжает браниться:
        - А один козел мне сказал, мол, фамилия у меня для такого жанра не героическая. Не кассовая! Нет, вы слышали где-нибудь большую х…?! Как воевать, значит, моя фамилия всех устраивала, а книгу написать - не годится… Бред больной медузы.
        - И что ты?- едва удерживаясь от смеха, интересуемся мы, зная, что, если уж тихого Огурца «понесет»,- спасайся кто может.
        - «Что»! Конь в пальто! Я потребовал предъявить мне данные социологических исследований на тему некассовости фамилии Огурцов по сравнению с Ивановым, Пердуновым или Непомнящим… А потом послал в ту контору… в общем, очень далеко.- Взмокший от негодования Огурец стащил очки и в который раз принялся протирать стекла.
        - Ну и как будет зваться сей труд?- интересуется Кирилл.- «Война и мир»-два?
        - «Последний довод».- И, прочитав в наших глазах непонимание, упрямо сдвинув брови, точно мы собирались с ним спорить, добавил: - Это из латыни. ULTIMO VIVA REGUM. «Последний довод королей». То есть война. Ведь это только в начале было слово…
        - Ну ясно,- хмыкает Кирилл.- Мы так сразу и поняли. Чай, латынь для нас - родной язык… Еще бы иероглифы нарисовал.
        - А мне нравится,- встреваю я.- Красиво. Только есть в этом что-то обреченное. На грани. Когда все аргументы и возможности исчерпаны и больше не остается ничего. Ничего…
        - По-моему, это глупо,- итожит Кирилл.

18
        Раздался громкий хлопок. Что-то зашипело клубком разъяренных змей, серой стрелой взвиваясь в темно-коричневое небо и рассыпаясь ярко-зелеными искрами фейерверка. Мы с Кириллом синхронно отпрыгнули в драные кусты. Я с трудом подавил в себе острое желание упасть на землю, закрыть голову руками. И уж после, завидев поодаль ватагу подростков с задорными смеющимися лицами, вспомнил, с каким удовольствием сам прежде баловался петардами.
        - С наступающим миллениумом!- простуженным баском просипел невысокий, патлатый, в красно-белом «спартаковском» шарфике, чем-то неуловимо напоминавший Гарика.
        - И вам того же,- качая головой, усмехнулся Кирилл. На чуть сконфуженной его физиономии читалось: «Вот паршивцы…» - Кстати, что это за… этот милле…
        Я понял, что, как ни позорно, тоже так и не успел понять смысла этого певучего слова, напоминающего название транквилизатора.
        Тинейджеры громко заспорили. Затем парнишка, похожий на Гарика, вероятно тоже вроде дворового королька, авторитетно напыжась, заявил, что миллениум - это конец света.
        - Вот спасибо.- Я едва удержался от ругательств.
        А Кирилл просто насупил брови и произнес коротко: «Кыш!» Стайка скрылась за углом, грохнув чем-то еще разок на прощание.
        - Вот черти,- поморщился Кирилл.- Тебя подбросить?
        - Нет, спасибо. Хочу немного прошвырнуться.
        - Как знаешь.- Он передернул плечами.- Ну, тогда я поехал?
        Я киваю. Мне и вправду необходимо проветриться под зябким полузимним ветром, чтобы немного побыть наедине с собой. Слишком тяжкий груз общих воспоминаний, я чувствую, навалился сейчас на мои плечи, чтобы тащить его домой. Возможно, смогу оставить немного под этим дымным серым небосводом.
        Я жму на прощание ладонь Кирилла. Она жестка и холодна, как оружейный приклад. Я могу согреть ее своим рукопожатием, но чувствую, что не в состоянии сделать это с его глазами. Он уже где-то далеко, еще даже дальше отсюда, от этой тихой грязненькой улочки, чем я. Мы еще нуждаемся друг в друге. Но постепенно снова становимся бесконечно разными людьми, которых случайно связала красной нитью война. Ведь мы вернулись в иную реальность. И теперь по новой учимся жить по ее законам, основной из которых: каждый за себя. И когда узелки окончательно перетрутся, возможно, случайно заметив друг друга в толпе, мы ограничимся сдержанным кивком…
        Нет. Так не должно быть. Я не хочу. А чего хочу? Не знаю. Иногда, просыпаясь ночью, прислушиваясь к шорохам и скрипам, доносящимся из-за панельных стен соседних квартир, я вдруг с ужасом чувствую, чего мне не хватает. Звуков оттуда. Неужели Кирилл прав? Мне не хочется думать об этом.
        Слишком страшно.

«Пятерка» Кирилла трогается с места и исчезает в темном лабиринте московских дорог. А я остаюсь один. Бреду наугад. Нахожу какую-то лавку, присаживаюсь. Прямо передо мной колышется дерево, на котором еще уцелели, как зацепившиеся за ветки после взрыва куски материи, несколько иссохших, скукоженных листков. Ветер немилосердно терзает и треплет их рваные лоскутки. И они, обессилев, по одному отрываются и неприкаянными беженцами-странниками обреченно пускаются в последний путь…

«С концом вас света…»
        Что-то невесомо-влажное садится на мою щеку. Поднимаю голову. Из дымовой завесы ис-синя-черного неба лениво сыплется мягкий снег, застилая подмерзшую земную грязь обманчивым покрывалом, делая ее чище, светлее, непорочнее.
        Зима - это высшая ложь.
        В только что «зачищенном» селе местные толпились около вновь образованного блокпоста. У них проверяли документы. Бородатые старики, женщины неопределенного возраста в длинных юбках и платках, точно сошедшие с картинок про двадцатые годы, дети мал-мала. Мальчиков-подростков не было.
        - Все воюют,- хмуро произнес парень-омоновец.- Только что всех, кого живыми взять удалось, вывели за село. Там и совсем сопливые попадались. Им бы буквы учить, а они из пушек палят. Дикари чертовы…- Его голос сорвался в озлоблении.
        Да, это село доставило нам немало хлопот. Я сам раскидал весь запас гранат, пока с Кириллом входили в один из домов. К моменту взятия уцелели три стены да балка перекрытия. Да рваные останки тех, что недавно были противниками. Жалости уже не осталось. Не мы их, так они нас…
        Одна из женщин беззвучно плакала, вытирая тыльной стороной ладони красные глаза. Ее мужа также отвели «за село». Это означало расстрел.* Стоявший возле нее мальчишка лет двенадцати что-то говорил, трогая мать за локоть, и время от времени поглядывал на нас жгучим, полным ненависти взглядом.
        - Проклятый щенок,- процедил сквозь зубы мой случайный собеседник,- надо было б и его шлепнуть вместе с остальными… А то потом пальнет еще в спину. У них тут оружия в огородах - жопой ешь. Один ржавый ствол сдадут, а после с десяток новеньких достанут.
        Я молчал, зная, что он прав. Тоже многое повидал за последнее время…
        Вдова боевика тем временем сняла темный, в мелкий цветочек платок и принялась вытирать им мокрое лицо. В ушах под гладко зачесанными волосами что-то блеснуло. Парень-омоновец сплюнул и, передернув затвор, направился к ней. Мальчишка вытянулся, загораживая мать. Парень отшвырнул его в сторону, схватил замершую женщину за мочки ушей, что-то пробормотав, с силой рванул вниз. По шее поползли, теряясь за воротом, темно-красные ужики. Коротко вскрикнув, чеченка приложила платок к порванным мочкам, и слезы потекли по ее побледневшему лицу с новой силой. Она сгорбилась, сделавшись похожей на старуху. Мальчишка подбежал к матери, обхватил за шею, затем повернулся, сжал кулаки, открыто глядя на нас с лютой, недетской злобой. Женщина, поспешно завязав платок, затолкала сына за спину. Мне стало противно. Если уж и приходится воевать, то не с бабами и детьми.
        - За каким ты сделал это?- спросил я омоновца, прятавшего окровавленный трофей в нагрудный карман.- Из-за таких, как ты, они нас и ненавидят. Может, завтра конец, на хрен тебе золото на том свете?
        Лицо парня вдруг исказилось, на губах выступили клочья белой пены, так что я испугался, не хватил ли его удар.
        - Т-ты, придурок, заткнись!- прошипел он, хватая меня за ворот, забрызгивая мое лицо клокочущей сивушной слюной.- Пойди пожалей эту суку с ее бандитским выродком! Пока вы сюда тащились, нас из двух десятков половина уцелела! И всех нас… думаешь за что? За их вонючего Аллаха, скребаную свободу?! Дерьмо!- Он сунул мне под нос сложенный в кукиш кулак в бурых пятнах и шрамах.- Доллары, вот что им нужно! Чтобы их бляди за наш счет в бриллианты наряжались! Мы им города понастроили, вышки нефтяные понаставили, а теперь русские плохи стали! Ты видел, что они с нашими делают?! Рабов наших вызволял - двадцатилетних полумертвых стариков? Хочешь - пойди погляди вон в тот дом!
        Он ткнул пальцем в направлении белой одноэтажной мазанки с выбитыми окнами и сорванной с верхних петель дверью, отчего она жалко скособочилась, как одноногий инвалид.
        - Убери грабли!- заорал я в ответ.- Мы тоже не в ж… пальцем ковыряли, ясно?! Думаешь, один ты воюешь?! Мародер!
        Подоспевшие ребята расшвыряли нас в разные стороны. И вовремя. Еще минута - и мы запросто могли бы разрядить друг в друга по обойме. Высокий седой старик у забора смотрел на на" с выцветшим, лишенным эмоций взглядом.
        - Придурок!- прошипел Кирилл, встряхивая меня за плечи.- Мы не должны ссориться из-за них - забыл золотое правило войны?! Иначе всем нам крышка.
        Я оттолкнул его и пошел к белому домику с выдранной дверью.
        - Не ходи туда!- крикнул Кирилл.
        Но я не послушал. Потому что, шагая в черный проем, из которого тянуло тошнотворным запахом тлена, знал: раз мне довелось попасть в ад, я должен постичь все его круги.
        Мои руки затряслись так, что я едва не выронил автомат. Кровь была везде. Какой-то безумный маньяк рисовал ею непонятные то ли знаки, то ли буквы на разбитом зеркале старенького трюмо, беленом потолке, обтянутом оранжевой тканью абажуре, голубых, в меленький цветочек обоях…
        Тело мужчины было выпотрошено, словно туша после забоя. Отсеченная от туловища голова укоризненно смотрела на меня со стола полным нечеловеческого ужаса тусклым взглядом, точно упрекая за опоздание. Рядом с обезображенным мужским трупом лежал обнаженный женский, с неестественно широко разведенными ногами. Длинные светлые волосы свисали с кровати на заляпанный бурыми пятнами пол.
        Соседняя комната была детской. Стены, разрисованные забавными медвежатами, новенький сетчатый манеж, деревянная кроватка в углу… На полу валялся серенький плюшевый котенок с забавной мордашкой. Я зачем-то поднял его и принялся разглядывать. Игрушка была липкой, пачкала ладони… В первую минуту мое сознание отказывалось принимать противоестественную истину: именно эта мирная мягкая игрушка и послужила кистью для чудовищных росписей.
        Ребенок лежал в своей кроватке. Это была девочка. Совсем крохотная. Я ничего не смыслил в детях. Может быть, она была ровесницей дочки Дениса. Или немного старше. Но теперь это не имело большого значения, потому что ей уже никогда не вырасти… В каком-то странном оцепенении, будто в тумане, я поднял игрушку, вытер, как сумел, какой-то подвернувшейся тряпкой и положил возле скрюченного тельца ребенка. Открыл шкаф, из которого пахнуло слабым ароматом легких цветочных духов, нашел белую простыню и накрыл ею девочку…
        Уютная чистенькая комната, залитая нежно-оранжевым светом от матерчатого торшера. За столом ужинает мужчина. Молодая женщина на минутку вышла в детскую, чтобы взять на руки из кроватки маленькую дочку, с улыбкой протягивающую матери плюшевого серенького котенка…
        Смутно помню, как выбрался на улицу. Осел, привалясь к стене. Ноги не держали. Мне хотелось громко завыть и начать биться головой об эту проклятую землю, пока мне не объяснят, как такое может на ней твориться. Или просто вскинуть автомат и дать очередь по стоящим у забора безмолвным людям, позволившим у себя под носом чудовищное зверство… Мои ногти до ссадин впились в ладони. Я не хотел, я боялся стать такиГМ же, как те, кто делал это…
        Седой старик уже сидел на бревне. Мне он показался совсем дряхлым, годам к ста. Его поредевшую бороду трепал ветер. Высохшие руки - кости, обтянутые песочного цвета кожей,- покоились на коленях. Отрешенно-бесцветный взгляд направлен в никуда. Я подошел к старику. Остальные люди испуганно задвигались, сбиваясь в безмозглое стадо. Но он даже не пошевелился. Я понял, что он не боится смерти. Наверное, он уже мысленно был наполовину там и мог знать истину. Я стоял перед ним, пока старик не перевел на меня желтоватые глаза в паутине морщин. И тогда спросил:
        - Как же вы могли допустить это?
        Он посмотрел на меня, на этот раз очень внимательно. Затем скрипучим, надтреснутым голосом произнес:
        - Мы ничего не могли поделать. Мы тоже боялись их.
        Говоря это, он несколько раз моргнул, и я понял: это не вся правда.
        - Вы не хотели ссориться со «своими» из-за «наших». Золотое правило войны: держаться вместе. Иначе - конец.
        Старик молчал. Но по дрогнувшим белесым ресницам я догадался, что попал в точку.
        - Послушайте,- не унимался я,- вы можете мне объяснить, как все это началось? Зачем…
        - А, с-суки, чурки поганые! Славка, отойди!
        Я инстинктивно метнулся в сторону и, увидев на пороге скорбной мазанки изрядно обкуренного Гарика с диким лицом, одновременно услыхал автоматную дробь. Старик упал на землю, ткнувшись головой в сухие земляные комья. Его глаза широко раскрылись, став на миг ярко-голубыми от отразившегося в них южного неба….

19
        Где-то совсем рядом лаяла собака. И это назойливое гау-гау, возвращая в реальность, рикошетом било по вискам, отдавая в занывшую ногу.
        Я оборачиваюсь. На размытой дорожке, ведущей к ободранному серому дому, застыла женщина. Лицо ее скрывает капюшон темного пальто. В одной руке она держит большую хозяйственную сумку, а другой прижимает к себе ребенка лет шести-восьми, судя по шапочке с козырьком мальчишку. А вокруг них с остервенелым лаем носится омерзительная собака, приземистая, коротконогая, с облезлым крысиным хвостом и прегадкой харей. Поймите меня правильно. Я вовсе не против собак, даже таких уродливых. В конце концов, и моя физиономия может быть кому-то не по душе. Но мне не нравится, когда подобная, уверенная в своей абсолютной безнаказанности тварь кидается на перепуганных женщин и детей. А невдалеке бродит пузатый мужик в расстегнутой куртке и, мусоля бычок, лениво цедит:
        - Не боись… Не укусит…
        - Пожалуйста… отзовите собаку…- В прерывающемся голосе женщины слышится мольба, почти слезы. И я почему-то каждой клеточкой - кожи ощущаю, каково ей сейчас: быть униженной, растерянной, осмеянной тупорылым хамом перед собственным сыном. А может, оттого, что слишком хорошо представляю, что творится в эту минуту в душе пацана…

«Я пришел сказать, что тебя я не стану убивать…»
        Неужели мы, взрослые придурки, не можем уберечь от разрушительных вирусов страха и ненависти хотя бы детей? Ведь придет время, и каждый получит свою долю вечного боя…
        Я решительно шагаю на расхлябанную тропинку и говорю этому пузатому козлу, чтобы взял свою псину на поводок. Распахнув от изумления рот так, что вывалился бычок, мужик стрельнул в меня обрюзгшими гляделками и, поскребывая щетинистую складчатую щеку, дохнул перегаром, в сравнении с которым мои окопных времен носки можно было считать благоухающим французским парфюмом.
        - Чё?! Ты кто такой? Да я тя самого ща на поводок возьму и намордник одену… Дженни, фас!
        Я слышу, как вскрикивает женщина, как глухо ударяется о землю выпавшая из ее руки сумка. И топот несущейся собаки отдается в моих подошвах, словно на меня надвигается стадо слонов. Миг - и я вижу перед собой оскаленную хрипящую пасть… Торжество в заплывших щелках глаз мужика тотчас сменяется тупой растерянностью. Потому что в ту же секунду я с неведомым для самого себя прорвавшимся наслаждением всаживаю твари каблуком по челюсти. Она хрустит, точно раздавленный орех. Собака подлетает, переворачивается в воздухе и шлепает на бок. Поднимается, слабо заскулив, мотает головой, словно пытается сообразить, что произошло. Сидит, моргая осоловелыми глазами. А с другой стороны уже летит хозяин, а голос его срывается на фальцет:
        - Возьми его, Дженни, фас!
        Собака вздрогнула, жалобно глянула в его сторону. Видно, ей вовсе не хотелось снова нарываться на неприятности. Наверное, мозгов у нее было все же больше, чем у хозяина. Но он - человек, венец природы, а она всего лишь несчастное животное, рожденное для того, чтобы подчиняться двуногому богу, даже если он дебил и полное ничтожество. Он - командир, она - солдат.
        Они напали на меня одновременно - человек и зверь. Человека я тотчас отправил на землю, почти на то самое место, где только что приходил в себя пес. Но собака, изловчившись, успела-таки цапнуть меня за ногу оставшимися, довольно острыми зубами. Как раз поверх недавно затянувшейся раны. Не сдержавшись, я взвыл от режущей боли и что есть силы ткнул зверю в глаз… Сомкнутые на моей ноге челюсти медленно разжались. Искалеченная псина, застонав, как раненый боец, отползла в сторону.
        Мне стало не по себе. Я с омерзением вытер ладонь о джинсы, ловя себя на мысли, что мне жаль животное, а вот хозяину я с удовольствием вломил бы еще и еще, превращая самодовольное рыло в горячее бурое месиво…
        - Перестаньте, прошу вас!- раздается за спиной женский вскрик. Это меня окончательно отрезвляет. Пошатываясь, я медленно отхожу в сторону.
        Мужик поднялся с земли и, подхватив собаку на руки, бросился наутек, плачущим тоном призывая милицию, которая почему-то не спешила появиться.
        Выброс адреналина в мою кровь постепенно иссяк, уступая место слабости такой чудовищной, что я с трудом дотащился до лавки. Правая брючина намокла, потемнела и стала колом, к боли в ноге постепенно прибавлялся озноб, расползающийся вверх по телу, кусающий сотней невидимых, но острых, как собачьи зубы, игл.
        Я испытал удовольствие, ударив человека. А я в тот миг перестал им быть. Пусть на секунду, но я вновь сделался зомби. А он - моим противником, врагом, мишенью… И я хотел бить его… Этот привкус азарта, он все еще у меня во рту… Я хотел боя…
        - Вам плохо?- Женщина склоняется надо мной. Та самая…
        Мне вдруг захотелось довериться ей, как существу случайному, незнакомому, почти инопланетному, потому что вскоре ее навсегда растворят пространство и время… Рассказать, что мне действительно плохо, но не оттого, что болит нога. Это можно вытерпеть. Гораздо тяжелее, невыносимее то, что терзает изнутри, кладбищенской крысой разъедая мозг…
        - Вам плохо?
        Я поднимаю голову, заранее зная, что буду молчать, как пленный на допросе. Женщина откинула капюшон, и я теперь вижу ее лицо. Должно быть, ей около тридцати. У нее большие глаза, серые, как предгрозовое небо. Печальные и усталые, с темными разводами от подтекшей косметики. Короткие светлые волосы, соломой взъерошившиеся на макушке и висках. Увядшие щеки, блеклые губы. Она, нагнувшись, касается моей ноги, и я невольно вскрикиваю от резкой боли.
        - Господи,- слышу я тихий вздох, словно шелест сухих, трепещущих на ветру листьев.- Она вас укусила…
        - Вам больно?
        Это уже другой голосок, звенящий от пережитого испуга. Я открываю глаза и встречаю вдумчивый, не по-детски серьезный взгляд из-под бахромы мохнатых ресниц, на кончиках которых поблескивают капельки влаги.
        - Вы очень смелый. Я ужасно боюсь злых собак.
        - Надо бояться злых людей.- Я гляжу на его кругленькую мордашку, внезапно ощутив, как что-то щемит внутри. Может, оттого, что прежде меня никто так почтительно не называл «вы», и мне неловко от этого, будто я внезапно состарился.- Давай-ка лучше на «ты»,- говорю я, чувствуя, как боль медленно уходит. И он согласно кивает. А я думаю, что это глупо. Ведь наша встреча - всего лишь маленький эпизод из кинофильма жизни. Больше мы не увидимся. И мне странно, что я вообще размышляю об этом. Мне всегда были безразличны коротко остриженные усталые полноватые женщины и маленькие дети…
        - Вы можете встать?- Она протягивает руку.- Рану нужно продезинфицировать. Пойдемте…- Испуг в ее голосе сменился решительной непреклонностью. И эта метаморфоза кажется мне забавной.
        - Вы полагаете, что собачий укус сделал меня инвалидом?
        - С этим не стоит шутить. У вас кровь…
        - У всех есть кровь.
        - Пожалуйста,- пацан вдруг просительно-настойчиво дергает меня за рукав,- надо помазать йодом. Иначе в рану попадет инфекция, и ты умрешь.
        - А ты не хочешь, чтобы я умер?- зачем-то спрашиваю я, словно это имеет какое-то значение.
        - Нет,- отвечает он очень убежденно.
        Я перехватываю настороженно-внимательный взгляд женщины. Какую-то долю секунды мне кажется, что она сейчас возьмет сына за руку и быстро уйдет, но вместо этого она произносит:
        - Вставайте.
        - Вставайте,- эхом повторяет пацан, обхватывая мой палец ладошкой в мокрой варежке. И я почему-то повинуюсь.
        - Как тебя зовут?
        - Миша. А тебя?
        - Слава. И как далеко мне хромать?
        - До соседнего подъезда. Невысоко - первый этаж,- отзывается мать.
        А мальчишка, хихикнув, объявляет:
        - Моего папу тоже зовут Слава.
        - Здорово. И что он скажет на мой незапланированный визит?
        - А его сейчас нет. Он в Америке работает. Уже очень давно.
        - Помолчи,- твердо приказывает мать, и сын послушно затихает.
        Почему бы, думаю я, и мне не заткнуться? Раньше детям говорили, что их отцы-невидимки - полярники или секретные агенты. Меняются времена, меняются легенды… Какое мне дело до этой незнакомой усталой, бесцветной женщины, ее мужа и сына? Пусть дадут бинт, и я поеду домой. Слишком много всего для одного вечера…
        Ход моих мыслей сбивается оттого, что я чувствую, как мокрая рукавичка, точно все еще выискивая защиты, крепче сжимает мой указательный палец.

20
        Женщина отпирает ключом дверь, обитую рваным дерматином. Щелкает выключателями в коридоре и обеих комнатах. Одна, наверное, детская. Женщина проводит меня в другую, небольшую, обставленную очень просто, если не сказать бедно. Усаживает на затянутый гобеленом диван и отправляется за аптечкой. Я оглядываюсь по сторонам. Висящий под потолком старенький матерчатый абажур струит мягкий оранжевый свет, отражаясь в трюмо, раскачивая тени по детским рисункам и простеньким светлым обоям в мелкий голубоватый цветочек…
        Я судорожно дергаюсь, понимая, что этого не может быть, что я совсем в другом месте, в иное время, и постепенно замечаю, что и комната вовсе не похожа…
        - Что, так больно?- Женщина склоняется надо мной. В ее серых глазах отражается сочувствие.- Потерпите немного.- Она осторожно протирает рану перекисью, накладывает повязку, перебинтовывает. Ее пальцы теплые и немного шершавые. Как у мамы.- У вас тут совсем свежий шрам…
        - Шрамы украшают мужчин. Могу я узнать, как вас зовут?
        - Разве я не сказала?- Она улыбается чуть смущенно и немного печально.- К концу недели у меня с головой не в порядке… Вера. Спасибо вам…
        - Не за что. Вы смелая женщина, Вера. Приглашаете в дом незнакомца. А вдруг я вор или боевик?
        - Кто?!- Ее широкие светлые брови удивленно приподнимаются.
        - Бандит, я хотел сказать…- Внезапно я чувствую себя полным кретином.
        - Брать у меня нечего, как видите,- устало усмехается женщина.- Так что вы можете быть сильно разочарованы. Как вор и как боевик.- Пряча улыбку, она поднимается и выходит. А я остаюсь наедине с неловкостью от своих идиотских высказываний. Чего я добиваюсь? Хочу заглушить боль, занозой засевшую глубоко внутри? Но это моя проблема, и только моя… Я тихо встаю, крадусь к выходу и слышу за спиной жалобный скрип приоткрывшейся двери.
        - Вы уже…- Пацан стоит на пороге детской, прислонившись еще румяной от морозца щекой к дверному косяку.- А хотите, я покажу вам свой замок?

«Извини, малыш, мне пора». Я открываю рот, но эти слова, застряв где-то между горлом и зубами, не срываются с губ.
        Неведомая сила заставляет меня сделать несколько шагов. Замок в углу, около окна, сложен из больших разноцветных пластмассовых конструкторских кубиков.
        - Я сам его построил,- с гордостью сообщает мальчишка.
        Я зачем-то усаживаюсь на пол, провожу кончиками пальцев по гладким кубикам, чувствую исходящее от них тепло, точно они сделаны из разогретого солнечного песка, и ловлю себя на мысли, что где-то я уже это видел…
        Хрустальный замок до небес,
        Вокруг него дремучий лес.
        Кто в этот замок попадал,
        Назад дорогу забывал…
        - Это мой замок.
        - Надо его сделать крепостью,- говорю я.- Каждый дом должен быть маленькой крепостью.
        - Чтобы не забрались враги?
        - Да.
        - Злые собаки?
        - И они тоже…
        - Ты мне поможешь построить?- Теплые пальчики ложатся на мое запястье. Внимательные серые глаза смотрят прямо внутрь меня, туда, где могла бы прятаться душа…- Тогда поиграли бы в войну.
        - Нет.- Я качаю головой, ощутив неожиданный озноб, отдающий в свежую рану на ноге.- Я не люблю эту игру.
        - Ты никогда не играл в войну, когда был мальчиком?
        - Играл. Даже когда стал взрослым.
        - Разве это плохо?
        - Да уж ничего хорошего, можешь мне поверить.
        - Почему? Тебя могли по-настоящему убить?
        - Могли.
        - Наверно, страшно…- Его взгляд снова сделался недетски серьезным, вдумчивым, ТЛ А где ты был?
        - Далеко.
        - В Америке?
        - Почти,- усмехаюсь я.- Давай лучше ты будешь говорить, а я слушать. Идет? Сколько тебе лет?
        - Скоро семь.- Он важно раздувает щеки.- На следующий год я пойду в гимназию. Скорей бы! А то хожу в детский сад, будто маленький…
        Он рассказывает о том, что мама работает в этом же саду, который вон там, через дорогу, воспитателем, и что сейчас ее напарница, Элеонора Владимировна, болеет, и маме приходится работать каждый день, с восьми до восьми, поэтому она такая усталая и сердитая. А вообще-то она добрая и веселая, особенно по выходным, когда отоспится. В саду есть Бобик, большущий пес неизвестной породы, не такой гадкий, как тот, который меня покусал, он хороший, даже не лает. А еще в саду живет огромный рыжий кот. У него странное имя - Чубайс, и он любит играть с детьми, а по ночам охотится на мышей и крыс. Иногда даже тараканов ловит и ест, хотя Мишка не может понять, как можно жрать такую гадость…
        Как ни странно, я старательно вслушиваюсь в детскую болтовню. Соглашаюсь, что тараканы действительно гадость, «Лего» - клево, но дорого, а красивой, но вредной Наташке весной нужно будет посадить за шиворот мохнатую гусеницу, чтобы не задавалась. То-то будет визгу… Жаль, что зимой гусеницы спят… Я смотрю на живую подвижную мордашку чужого мальчишки и чувствую странную тоску оттого, что давно покинул светлый мир, где жили добрые собаки, огромные рыжие коты, вредные девчонки, мохнатые гусеницы и разноцветные дворцы… Мир, где не было места грохочущему злу. И возможно, оттого, что невольно в моей памяти всплывает другой, полный жгучей ненависти мальчишеский взгляд, я впервые в жизни жалею, что не волшебник и не могу защитить этого славного пацана от изощренной жестокости, с которой ему предстоит не раз столкнуться в этом уродливом взрослом мире…
        Помимо воли я зажмуриваюсь, обхватив руками затылок, отчаянно трясу головой. Я не могу, не хочу думать об этом…
        - Что с тобой?- спрашивает он, легко касаясь моего плеча.- Все еще больно?
        - Немного.
        - Это была плохая собака.
        - У нее плохой хозяин,- отвечаю.
        Пацан соглашается.
        - Михаил, иди ужинать,- зовет мать, появившись на пороге.
        Мальчишка тотчас подтягивается, как маленький солдатик, сделавшись неуловимо старше.
        - Вы будете с нами?- вежливо интересуется женщина, но в гаснущих серых глазах таится усталость и молчаливый намек, прекрасно мною понятый.
        - Нет, спасибо. Мне пора.
        - Ты придешь достроить крепость?
        - Марш, я сказала!- В тоне матери вскипает раздражение, и пацан тотчас исчезает.
        Я, как рак, пячусь задом. Тороплюсь уйти, чтобы остаться наедине с шепчущими призраками ночи. Тороплюсь прочь, потому что вдруг понимаю: мне не хочется этого делать… И это неожиданное открытие страшит сильнее вынужденного одиночества. Я дергаю куртку с вешалки. Она, как назло, не поддается. Я дергаю сильнее.
        Бабах!
        Я отскакиваю, приняв боевую стойку. И снова чувствую себя полнейшим кретином. Вешалка с грохотом падает вниз. В стене, в местах былого крепления, пулевыми ранениями зияют две дыры.
        - О, черт…
        Мои уши пламенеют парой факелов. Я уже забыл, когда в последний раз робел под удивленно-насмешливым женским взглядом. И теперь прикусываю кончик языка, чтобы не дать вырваться наружу вместе с досадой выражениям, которые не стоит произносить в приличных домах. А именно они почему-то и приходят на ум в первую очередь.
        - Простите,- бормочу я, исследуя злополучные, потравленные временем шурупы.- Я приду завтра и починю. Видите, они были старые, разболтались… Она все равно бы упала… А я куплю новые и сделаю…
        - Нет, не нужно… Право, не стоит беспокоиться… Ничего страшного. Мне не впервой забить пару гвоздей…
        - Мне тоже. Какой у вас адрес? Я не поглядел на номер дома.
        - Колодезная, семь.
        - А квартира?
        Она произносит и этот номер, скороговоркой, лишь бы я отвязался и ушел, пока не свернул еще что-нибудь. А в недоверчивых серых глазах я читаю уверенность, что к завтрашнему утру я позабуду все свои обещания. Иначе молчала бы как партизан. Эта женщина соткана из подозрительности, гордого одиночества, независимости и воли - всего, что скорее отталкивает, нежели привлекает мужчин. Мне даже кажется, что она чувствует неловкость за свою недавнюю беспомощность. По мне, это глупо. Женщина должна, хоть иногда, быть беспомощной. Впрочем, это мое частное мнение. С ним не обязательно соглашаться. И притягивает меня вовсе не хозяйка дома, а груда разноцветных кубиков, из которых можно построить свой собственный радужный мир давно позабытых надежд и волшебных снов… Да вихрастый пацан, для которого война - всего лишь звук, слово, картинка в книжке, надпись на песке, стираемая босой загорелой пяткой… И что-то еще, названия чему я пока не знаю, не могу осязать, но к чему отчаянно стремится нечто внутри меня, нечто, похожее на сон…

«Ты придешь достроить крепость?»
        Я невольно оборачиваюсь. Из беззащитно не-зарешеченного окна струится теплый оранжевый свет. Я зачем-то встаю в этот магический квадрат солнца среди ночи, словно пытаюсь отогреться в его неведомых лучах…
        В ту ночь я вышел во двор по малой нужде.
        - Солдат…
        Шагов я не услышал, хоть моему развившемуся слуху мог бы позавидовать слепой. Только шорох листьев под легким дуновением ночного ветерка да скрип цикад, казавшийся чем-то фантастическим, вызывавший мучительный приступ ностальгии по мирному летнему отдыху, в котором не было ни выстрелов, ни ночных дозоров… И вдруг тихий шепот:
        - Солдат…
        Я молниеносно вскинул автомат, вглядываясь в темноту.
        - Не стреляй, я без оружия.
        Передо мной, как из-под земли, появился мальчишка. Тот самый, за мать которого я пытался заступиться днем.
        - Вот.- Он достал из-за пазухи булку и сунул мне в руки.- Это только тебе.
        - Спасибо…- Я безотчетно также перешел на еле различимый шепот, возможно оттого, что горло мое вдруг сдавил невидимый обруч. Здесь я научился ожидать чего угодно, от автоматной очереди до гранаты. А хлеб там, в перепаханных фронтом горных деревушках, ценился дороже бриллиантов. Я отломил половину и протянул мальчишке, но он покачал головой и повторил упрямо:
        - Это только тебе. Ешь.
        - А ты разве не поделился бы с товарищами?
        - Наверно.- Он по-детски шмыгнул носом.- Ну, тогда дай очкарику. Он смешной. И добрый. Мне будет жаль, если его убьют. И тебя тоже… Хоть вы и неверные. Я пришел еще сказать, что, когда я пойду воевать, если вдруг встречу тебя, то не стану убивать.
        В той, прежней жизни, жизни до, услышь подобное из уст мальчишки, я рассмеялся бы да щелкнул его по носу или что-нибудь в этом роде… Но не здесь. Потому что это не было шуткой. И мне сделалось не смешно - страшно. Впервые не за себя. За этого чужого пацана, который уже готов стать мишенью в ненормальной взрослой игре.
        - Знаешь,- я надкусил булку, она была слегка зачерствевшей, но хранила еще вкус и аромат домашних пирожков, вроде тех, что пекла мама,- знаешь, ведь это так хреново - воевать…
        - Тогда зачем ты здесь?
        - Меня не спрашивали. Просто отправили - и все. У меня не было выбора.
        - А я. должен мстить за отца,- твердо сказал мальчишка, точно отвечал урок.- Или я не мужчина. У меня тоже нет выбора.
        .- Джихад?
        - Вроде того…
        - А отец твой за кого мстил?
        - За своего брата.
        - А брат отца?
        - Ни за кого. Он сам пошел. Воевать за свободу Именем Аллаха.
        - Свободу от кого? Кто его трогал-то? Знаешь, что было бы, если б я убивал каждого, кто ограничивал мою свободу,- милиционеров, контролеров в транспорте, преподавателей института… Гора трупов. Думаешь, вашему Аллаху угодно, чтобы ты, вместо того чтобы вырасти, выучиться, работать, жениться, завести детей, получил пулю в затылок? А о матери своей ты подумал? Она совсем одна останется.
        - Здесь - всего лишь коридор. Настоящая жизнь - там…
        - Зачем тогда тебе здесь свобода?
        - Ты ничего не понимаешь,- упрямо произнес мальчишка.- Ничего.
        - В этом ты прав, парень. Я в самом деле уже мало что понимаю. Но думаю: все, что здесь творится, не нужно ни мне, ни тебе…
        Я снова протянул своему собеседнику кусок булки, и на этот раз он взял и принялся жадно жевать.
        - Скажи мне по секрету,- я смотрел на его упрямые черные вихры,- неужели тебе совсем не страшно? Ничуточки?
        Он опустил глаза и шумно вздохнул:
        - Иногда…- Мой маленький собеседник быстро стрельнул глазами по кустам и еще понизил голос, сделав его неразличимым с шелестом травы.- Это нехорошо. Аллах накажет меня за сомнение…
        - Не накажет. Я ему не скажу.- Он вскинул на меня изумленный взгляд, и я невольно спрятал улыбку.- Думаю, подать руку врагу - самое большое мужество на свете. Как тебя зовут, джигит?
        Он секунду помедлил, будто раздумывал, стоит ли отвечать.
        - Малик…
        - А меня Слава. Будем знакомы, противник.
        - Хорошее у тебя имя. Героическое.
        - Не тому досталось.- Я невесело усмехнулся.
        - Костыль!- крикнул, выйдя из дома, где мы остановились, Денис.- Мужики, Костыля не видали? Славка!
        - Да не ори ты!- отозвался я.- Здесь я.
        - Не говори, откуда хлеб взял,- шепнул мальчишка,- а то меня…- Он быстро чиркнул по горлу ребром ладони, точно лезвием ножа.
        И снова лишь шорох травы, словно никого и не было вовсе. Только недоеденный кусок белого хлеба, вкусно пахнущий домом, в моем кулаке.
        Я подумал тогда, что все говорил неправильно. Надо было объяснить мальчику, что ему вовсе не нужно погибать за отца, за брата отца и даже за самого Аллаха… Но что бы значили для него мои слова и что вообще значат слова там, где говорят орудия…
        - Молодой человек…- Кто-то трясет меня за плечо. Я разлепляю глаза. В тусклом вагоне метро душно и пусто. Передо мной - миловидная усталая женщина в синей форме, чем-то похожая на сегодняшнюю случайную знакомую Веру. И на тысячи других усталых работающих женщин.
        - Молодой человек, поезд дальше не пойдет. Конечная…
        В эту ночь я засыпаю на удивление быстро и легко. Мне пригрезился разноцветный снег в мягком полуночном свете… А затем я вновь увидел свой странный мираж: лето, море, солнце. Вихрастый мальчишка строит на берегу замок, почему-то из больших пластмассовых кирпичиков. Кто-то окликает его, и пацан поднимает голову… Я встречаю вдумчивые серые глаза моего случайного знакомца Мишки. Он смотрит внимательно и пытливо, точно хочет разобраться в том, что творится внутри меня. И вдруг улыбается заразительно и счастливо… А прохладные волны, резвясь, догоняют друг дружку, покрывают мои босые ноги клочьями прозрачной пены…
        Я просыпаюсь и понимаю, что тоже улыбаюсь. Впервые за всю свою новую жизнь.
        Всю ночь шел снег. К утру намело приличные сугробы. Малолетние спиногрызы, радостно визжа, гоняют по двору, играют в снежки. Интересно, успели нашим выдать зимнюю форму? Пестрая зелень на белом - идеальная мишень…

21
        Ноябрь 2000г.
        Тихий вечер растревожила очередь резких, требовательных телефонных звонков. Она медлила, не решаясь снять трубку.
        - Мам!- закричал сын.- Мне взять?
        - Не нужно!- вскрикнула она.- Я сама!
        Мужской голос на том конце света был таким же резким и требовательным, как предшествующая звоночная плеяда. Она лишь слушала, отвечая односложно: «да» или
«нет».
        - Кто это?- Сын просунул голову в дверь комнаты.- Это папа?
        В его глазах забрезжили лучики томительной надежды. Она промолчала, опустила трубку на рычажки.
        - Это не папа звонил?- вновь переспросил сынишка.
        - Нет. Ступай, делай уроки.
        Разочарованно вздохнув, мальчик удалился.
        - Когда ты скажешь ему правду?- сдвинув брови, требовательно спросила мать, строго поглядывая на дочь, сидя на диване.
        Она промолчала.
        - Я предупреждала: ложь не доведет до добра. Ты должна сказать ему правду,- твердо выговорила мать.- Или я сделаю это.
        - Нет!- крикнула она.- Я сама.
        Мать обиженно замолчала. Какое-то время стояла тишина, и было слышно, как у соседей работает телевизор.
        - Ты похудела,- наконец прервала молчание мать.
        - Знаю.
        Будто можно не заметить, что застегиваешь ремень на две дырочки правее…
        - Ты сильно похудела. Такой ты была только после родов. Это тебе вовсе не к лицу. Ты стала похожа на изможденного подростка.
        - Ну уж, на подростка…- горько улыбнулась она в ответ. И все же поймала себя на том, как украдкой взглянула в зеркало на стене. Разумеется, она останавливалась перед ним каждое утро. Небрежно проводила расческой по волосам, меланхолично отмечая растущую необходимость визита к парикмахеру, механическим движением пальцев с зажатой трубочкой помады придавала поблекшим губам фальшивый блеск - вверх, немного вниз, снова чуть вверх, вниз, вбок к исходной точке… Но именно сейчас она впервые посмотрела в поймавшее время зыбкое стекло осознанно, задержавшись в нем дольше обыкновенного. Но уже в следующий миг ей стало больно и стыдно оттого, что она может не только ходить, дышать, говорить, думать, но даже вспоминать об ускользающей молодости… И что это кощунственно, потому что того, для кого все это имело бы истинный смысл, больше нет и не будет никогда…

«Как такое могло случиться с ними?!»
        - Полно,- мать коснулась ее плеча,- пора подумать о сыне.
        - Я только о нем и думаю,- произнесла она тихим, бесцветно-усталым голосом и, содрогнувшись от полуправды, бессильно откинулась на спинку жалобно скрипнувшего старенького кресла.
        - Я вижу,- язвительно отозвалась мать.- Бегаешь черт-те где с какой-то дурацкой рукописью. У тебя что, много свободного времени? Проведи его с сыном. Подумай о нем и о себе!- неожиданно выкрикнула мать, с силой встряхнув дочь за плечи, так что голова той мотнулась.- Посмотри на себя. Нет, не отворачивайся, поглядись в зеркало! Ты что, тоже решила похоронить себя в двадцать шесть? Какой смысл? Его уже не вернешь. Да, я знаю. Это тяжело, печально. Но жизнь продолжается. И если пока не повезло, должно обязательно повезти в будущем.
        - Не говори так,- встрепенулась она.- Никогда не говори, что мне не повезло. Потому что пусть недолго, но я была очень счастлива. Так, как иные не бывают за десятки совместно прожитых лет. И я не променяла бы эти наши несколько месяцев ни на что на свете.
        - Ты не забыла, чем все закончилось?! О каком счастье ты твердишь? Он же был не в себе! На месте тех несчастных прохожих могли оказаться ты и твой ребенок!
        - Нет, нет…- всхлипнула она.- Я не верю, не верю… Это была ужасная, нелепая случайность…
        - Иногда мне кажется,- горько обронила мать,- что ты тоже немного не в себе.

22
        Декабрь 1999г.
        Родители всегда учили меня держать слово. Наверно, потому на следующее утро я с полным саквояжем всевозможных инструментов, словно мастер на все руки, шляюсь по Сокольникам и, в упор не узнавая ни одной из вчерашних уличных примет, пристаю к прохожим с единственным вопросом:
        - Как пройти на Колодезную?
        Сердобольные «местные» москвичи охотно подсказывают, указывая всевозможные направления, причем каждый - свое. А бойкая тетенька в огромной меховой шапке и хрупкий дедок с палочкой вообще чуть не подрались, споря, где именно находится эта загадочная улица. Причем тетенька отправляет меня на станцию метро «Сокол», а дедок посылает ее саму, несколько дальше, для убедительности замахиваясь палкой. Он считает, что улица Колодезная находится где-то возле одного из трех вокзалов.
        Моя бедная голова идет кругом, и я, отчаявшись, прибегаю к помощи стоящих в засаде сотрудников ГИБДД. На оборотной стороне штрафной квитанции они чертят мне план, а я, в знак признательности, говорю, что с такими топонимическими навыками хоть завтра в горячую точку. На что те сурово отвечают:
        - Типун те на язык,- и дружно сплевывают по три раза через левое плечо.
        Наконец я нахожу свою «Колодезную, дом семь», и дверь подъезда встречает меня недружелюбным кодовым замком. Мысленно поблагодарив городские власти, я отхожу в сторону, отыскиваю два незарешеченных окна на первом этаже. Сейчас день, и вместо мягкого оранжевого света - тонкое белое кружево занавесок, похожее на морскую пену. Я осторожно стучу по холодному стеклу, оно противно дребезжит в ответ. Занавеска приоткрывается, и я вижу изумленное бледное лицо хозяйки. Старая фрамуга отворяется с пулеметным треском.
        - Это вы?
        - Как видите.
        Сейчас, субботним днем, без косметики она выглядит немного заспанной, но вполне отдохнувшей и более привлекательной. Я решаю, что все-таки ей нет тридцати. Двадцать пять, максимум двадцать шесть. Не более.
        - Что вы здесь делаете?
        - Да вот, случайно шел мимо. Дай, думаю, загляну. Как там моя вешалка поживает?
        - Спасибо, неплохо. Стоит в углу и передает вам привет.
        Мне нравится, когда у людей все в порядке с чувством юмора.
        - А как ваша нога?- Это произносится уже без иронии.
        - Пока на прежнем месте. И тоже хочет передать вам привет. Скажите мне три магические циферки вашего чудесного кода и захлопните окошко, а то простудитесь.
        - И зачем же вам эти циферки?
        - А чтобы зайти к вам в гости. Если вы меня не впустите, я начну петь серенаду. Только предупреждаю: мне по уху проехался танк.
        - Но разве настоящие рыцари, поражающие собак и вешалки, входят банально через двери?- Насмешка в ее голосе звучит как провокация.
        Я не могу допустить постыдного поражения перед женщиной, даже если она не в моем вкусе.
        - Вы правы. Зачем нам дверь, если открыто окно?
        Я забрасываю на подоконник сумку с инструментом. Затем проделываю то же самое с собой. Под возмущенный возглас хозяйки «Вы что, спятили?!» и восторженный визг прибежавшего Мишки. Если мне и есть за что поблагодарить родную армию, так это за хорошую физическую форму.
        - Мадам,- говорю я, спрыгивая на кухонный пол,- у вас очень низкие окна. Это небезопасно. Вам просто необходимы решетки.
        - От боевиков?- спрашивает она ехидно.
        Почему рядом с этой бабой я чувствую себя зеленым салагой? Я же не мальчик, черт возьми.
        - Угу…- бурчу я, ощутив неожиданный прилив крови к щекам. Мне хочется поскорее закончить разговор.- Михаил, кто мужчина в доме? Показывай объект работы.
        - Эй!- повышает голос Вера. Ее глаза гневно темнеют. Похоже, командовать привыкла она.- Мы сейчас уезжаем.
        - Далеко?
        - А вам какое дело?- отзывается мать.
        - К бабушке,- вздыхает сын.
        - Бабушка - это святое,- соглашаюсь я.- Но пока вы соберетесь, я успею прибить мою любимую вешалку.
        - У нас еще кран течет,- входя в роль хозяина, сообщает Мишка.
        - А ну, марш в свою комнату!
        Удрученно вздохнув, Мишка плетется восвояси. Не люблю женщин, которые командуют мужчинами. Даже маленькими. В этом Кирилл прав: протяни палец - руку оттяпает по локоть. Но я молчу, а то, не дай бог, получу по башке вон той железной сковородкой. Вид у хозяйки уж больно воинственный. Интересно, она умеет улыбаться? Впрочем, мое дело телячье - починить эту дурацкую вешалку и убраться.
        Примерно такие раздумья одолевают меня, когда, предоставленный самому себе, я ползаю по стене в обнимку с чертовой вешалкой. И чего я вчера сунулся? Эта дама прекрасно сладила бы с дюжиной монстров.
        - Мам,- доносится из детской просительный шепот.- Может, не поедем к бабушке? В парке погуляем, снеговика слепим.
        - Но, Миша, мы же обещали. Вечером слепим снеговика. У нас вся зима впереди.
        - Снова придет эта дура, соседка тетя Катя…
        - Что еще за слова такие?- повышает голос мать.- Нельзя так никого называть, особенно взрослых.
        - А почему ей можно болтать бабушке про тебя разные гадости?
        - Какие такие гадости?
        - Она все свою дочку расхваливает, какая та умница-красавица, и в фирме работает, и тыщу долларов получает, в Таиланд с мужем едет на Новый год… А про тебя говорит, что ты - никчемная. Ничего не умеешь - ни денег заработать, ни мужика приличного найти. А бабушка ей только: «Да, да»… Я в туалет ходил и слышал, как они на кухне разговаривали…
        - Дура эта тетя Катя!- Голос Веры, взмыв было снова ввысь, опадает, осекшись бисерной дрожью.- Ты никого не слушай, сынок.
        - А папа скоро вернется?
        - Понимаешь, не все зависит наших желаний…
        - У него строгий начальник?
        - Да, да… Одевайся скорей.
        - Но когда папа заработает деньги, то приедет и привезет мне «Лего»?
        - Конечно.
        - Радиоуправляемую космическую станцию?
        - Да.
        - А почему он нам не пишет?
        - Наверное, сильно занят. Или письма не доходят.
        - Он что, на войне?
        - Не выдумывай. Нет сейчас никакой войны.
        - Есть. Мне Слава сказал. Он там был. Его могли убить, представляешь? С тех пор он не играет в войну. Значит, мы не пойдем сейчас в парк?
        - Нет. Мы поедем к бабушке. Иначе получится нехорошо. Мы ей обещали, и она будет нас ждать. Нужно всегда держать слово. Одевайся…
        Вера выходит мне навстречу поникшая, ссутулившаяся, губы мелко вздрагивают. Она кажется мне очень одинокой и беззащитной. Как вчера, перед собачьим хамом. И мне вдруг становится стыдно за свою недавнюю мелочную озлобленность. Если бы мог, нашел ее мужика, взял за шиворот, тряхнул хорошенько и пинками пригнал сюда взглянуть в глаза сыну…
        - Извините,- зачем-то говорю я, сам толком не понимая, за что прошу прошения: за нехорошие мысли или за весь наш род мужской…
        Она вскидывает на меня глаза, полные влажной печали и усталого бессилия:
        - Вы меня извините…
        - Вот.- Я машу пассатижами на водруженную на законное место вешалку.
        - Спасибо. Хотите кофе?
        - Вы же торопитесь.
        - Ничего… Миша говорит, вы были…
        - В Чечне.- Я с непонятным напряжением стараюсь уловить малейшие изменения ее лица. Испуг? Интерес? Жалость?- Боитесь, что у меня с головой не в порядке?
        - Да что вы…- Она смотрит так, словно я обвиняю ее в преступлении. В бахроме темных ресниц прячется укор.- Как вы могли подумать…
        - Я оделся,- мрачно объявляет Мишка, выходя из комнаты в свитере и толстых болоньевых штанах. Хоть сейчас на Северный полюс.
        - Давайте мы подождем вас во дворе,- предлагаю я.
        - А кофе?
        - В другой раз. Будет повод, чтобы зайти. И посмотреть ваш кран.
        - Не надо. Я слесаря вызову.
        - Это ни. кчему. Он сдерет с вас бешеные деньги за несчастную прокладку. А меня вы просто угостите кофе. Ведь слово надо держать?
        Мы вышли во двор и принялись лепить снеговика. Получилась довольно банальная пузатая фигура с ручками-ветками. Я вытащил сигарету, хотел закурить, но, передумав, воткнул в замысловатый изгиб снежного рта.
        - Класс!- восхищается Мишка.- Вылитый Владимир Иваныч, наш сторож из сада.
        - Курить вредно,- вспомнив о своей взрослой воспитательной роли, спохватываюсь я.
        - Я знаю. Хочешь секрет?
        - Валяй.
        - Мама иногда курит по вечерам. Когда уложит меня спать. Она думает, что я не знаю. Но я знаю, а бабушке не говорю.
        - Она у тебя хорошая,- зачем-то откровенничаю я.
        - Я тоже так думаю. А бабушкина соседка тетя Катя - дура.
        - Факт.
        Подъездная дверь распахивается, и выходит Вера. Мишка с гордостью демонстрирует наше творение. Вера, приподняв широкие брови, замечает:
        - Курить вредно. А чему вы улыбаетесь? Что смешного я сказала?
        - Вы абсолютно правы. Как сказал бы один мой друг, «на двести процентов». Черкните мне ваш телефончик, чтобы в следующий раз я не был незваным гостем.
        - Миша, погуляй.
        И он покорно отходит в сторону, месит ногой снег.
        - Зачем все это?- тихо спрашивает Вера, пристально глядя мне прямо в зрачки…
        Легко сказать «зачем?». Если бы все на свете было так просто объяснить… Я же не могу ответить: «Черт его знает…» Вот если бы у меня был язык подвешен, как у Огурца или Гарика… Но я не писатель, и бабником себя не могу назвать даже с большой натяжкой… И потому стою и, согреваясь в непонятном, бог весть откуда излучаемом тепле, молчу и улыбаюсь, как полный идиот.

23
        Зачем-то я вновь набираю номер Гарика. Я и раньше пару раз пытался связаться с ним, но усталый надтреснутый женский голос, справившись, кто говорит, повторял заученно, как автоответчик, что Игоря нет и, когда будет, неизвестно…
        Домой он отправился раньше всех нас. После того неожиданного срыва с автоматной пальбой, когда погиб старик и были ранены две женщины, Гарику грозило судебное разбирательство. Но ему повезло: прессы и прокурора поблизости не оказалось. Медики по-скорому поставили Гарику «невменяемость в результате перенесенной контузии», Василий выправил дембельский лист, и война для рядового Игоря Шмелева закончилась…
        И вдруг тот же усталый женский голос-автоответчик, представившись Алевтиной Николаевной, мамой Игорька, печально просит о встрече:
        - Нет, не дома. Лучше где-нибудь еще. Пожалуйста, если вам не трудно… Например, на Пушкинской. Около памятника. Я там рядом работаю. Подбегу в перерыв.
        Женщина говорит дребезжаще-прерывисто. Я чувствую, как она боится, что я могу отказать. Признаться, сперва я так и собирался сделать. С какой стати я должен тратить свое личное время, переться черт-те куда, если сам Гарик даже не удосуживается выкроить минуту и перезвонить мне. Но подумал о своей маме, почему-то о Вере и о том, что эта Алевтина Николаевна ни в чем не виновата передо мной, а свободного времени на самом деле у меня вагон и маленькая тележка в придачу…
        В общем, я соглашаюсь и, выслушав ее приметы: «темно-синее пальто с песцовым воротником, меховая шапка», добросовестно перечисляю свои: вязаный
«презервативчик» и турецкий «пилот». И уж после, положив трубку, думаю запоздало, что опознаю ее раньше, потому что нет ничего на свете зауряднее моих «примет».
        Я прихожу вовремя, но она уже ждет, нервно переминаясь с ноги на ногу. Я узнаю женщину издали по описанию, оказавшемуся, впрочем, в моей голове слегка приукрашенным. Среди милующихся парочек нервно переминается с ноги на ногу сухонькая, сморщенная, сутуловатая женщина в видавшем виды пальтишке с обесцвеченным, вылезшим кое-где воротником, который полвека назад, по-видимому, был песцовым, и напоминающей драного кота шапке. Гарик совсем на нее не похож. Разве что-то неуловимое… Я окликаю женщину по имени. Она вскидывает голову и, сощурив припухшие, покрасневшие от слез или бессонницы глаза, улыбается, но как-то жалко, вымученно, забормотав извинения за то, что отрывает меня от дел… Мне становится неловко, будто эта Алевтина Николаевна прочла мои недавние мысли… А она зачем-то твердит, что растила сына одна, без мужа, что, кроме Игорька, у нее никого нет… И вдруг начинает беззвучно плакать, вытирая сморщенное личико рукой в шерстяной варежке…
        Прохожие смотрят на меня с осуждением, словно я - причина всех несчастий этой немолодой усталой женщины. Должно быть, думают, что она - моя мать, а я - законченный негодяй, раз позволяю ей вот так стоять и рыдать в старую варежку. И сам я начинаю чувствовать непонятную вину. Не могу видеть, как плачут женщины, особенно маминого возраста. Я неловко касаюсь ее плеча, спрашиваю, что случилось. Она поспешно вытаскивает платок, вытирает глаза, шумно сморкается, вновь бормоча извинения. Меня прошибает горячий пот. Такое ощущение, словно я на передовой. Наконец она начинает рассказывать. Сбивчиво, взахлеб, точно стремясь со словами выплеснуть всю накопившуюся боль:
        - …Как вернулся оттуда, словно подменили. Другой человек. Глаза дикие. Не разговаривает. Никого не хочет видеть. Почти ничего не ест. Пьет… Запирается в комнате, включает музыку. Днем, ночью… Громко, очень громко… Грохочет на весь дом. Соседи уже милицию вызывали, штраф платила. Ничего не могу сделать. Иногда он будто не узнает меня. Кричит, ругается. Я никогда прежде не слышала таких выражений. А то вдруг вскочит и уйдет, хлопнув дверью. Куда? Зачем? Не говорит. Если не окрикну, не брошу куртку вслед - не вспомнит, уйдет раздетым. Вернется через час или через день… И я боюсь, что однажды он не придет совсем… Однажды в милицию попал: избил азербайджанца… За чеченца принял. Хорошо, тот незлой человек оказался. Как узнал, что к чему,- забрал заявление. Пыталась на лечение устроить. Ну, в клинику… Сбежал. И дома как бросился на меня: «В психушку упрятала!» За шею схватил, сдавил… Аж в глазах потемнело. Думала - задушит. Может, и к лучшему было б, чем видеть каждый день, каждый час, каждую минуту, как он погибает…
        Она снимает варежку. Рука у нее обветренная, морщинистая. Судорожно проводит по шее, под мохеровым шарфом. В глазах - опустошение и боль.
        - Пожалуйста,- она говорит так тихо, что я почти читаю по прыгающим синим губам, - пожалуйста, съездите, поговорите с ним. Может, вы что-нибудь сможете сделать… Вы ведь тоже были там, знаете, что это такое… У вас ведь все в порядке?
        - Да…- Я избегаю встречаться взглядом с молящими крапинками ее зрачков.
        Она вдруг вцепляется в мой локоть, почти повиснув на нем.
        - Митинская, 23, квартира 35… - Ее начинает колотить мелкая дрожь. Я боюсь, что с ней случится истерика. Нет, только не это!
        - Хорошо,- говорю я,- я съезжу.
        Я готов сделать что угодно, лишь бы она оставила в покое мой локоть и меня самого.

24
        Алевтина Николаевна оказалась права. Музыка на Митинской, 23 громыхала так, что на околоподъездном пятачке панельной высотки впору устраивать дансинг для глухих. Я набираю код, но Гарик, похоже, не слышит ни хрена, кроме своих децибелов. Прошу бабульку-консьержку отворить. Та глядит на меня так, словно именно моими фотороботами украшена вся Москва. Но, когда я говорю, к кому иду, в толстых линзах ее очков в старомодной роговой оправе отражается тот же слабый лучик надежды, что и в заплаканных глазах Гариковой матери… Консьержка запускает меня в бастион подъезда, наказывая убедить приятеля делать музыку тише.
        Скрипучий исписанный лифт поднимает на десятый. Здесь невозможно находиться без берушей - музыка ревет почище установок «Град». Я колочу руками и ногами в хлипкую дверь. Внезапно становится тихо. И мой вопль «Гарик, открой, это я, Слава! Костылев!» разносится по всем пятнадцати этажам. Слышно, как приоткрываются двери. Кто-то за спиной опасливо шепчет:
        - Господи, еще один…
        Наконец лязгает засов, и в образовавшейся узкой щели я вижу половину мертвенно-бледного лица и холодный блеск отточенного топора.
        - Гарик,- говорю я,- ты что, сдурел?
        Железное острие медленно движется вверх, притормозив на уровне моего носа, и я с ужасом понимаю, что недалек от истины.
        - Это ты, Костыль?- звучит по ту сторону двери сдавленный хрип, точно я стою на пороге склепа.
        - Нет,- рычу я,- Хаттаб. Открой же чертову дверь, мать твою!
        Он снимает цепочку, я проскальзываю внутрь, и Гарик тотчас торопливо щелкает замками. Топор, рукоятью вверх, точно безмолвный надзиратель, стоит рядом. А я смотрю и не могу, не хочу верить, что этот худющий, неопределенного возраста человек с трясущимися желтовато-серыми руками, бескровным лицом и глазами, подернутыми тяжелой, мутной, как горный туман, серой пеленой, и есть Игорь Шмелев, мой ровесник и фронтовой товарищ, для которого война закончилась уже с полгода.
        - Гарик…- Я не слышу собственного голоса.
        - Зачем пришел? Я никого не звал. Я хочу все забыть. Словно ничего не было. Ничего…- Он говорит, глядя в пол, быстро, точно заучил несколько фраз и боялся ошибиться.- Тебе здесь нечего делать. Убирайся…
        Он подталкивает меня к закрытой двери. Потом, спохватившись, пытается отстегнуть цепочку, но тощие руки трясутся, и у него ничего не выходит. Я хочу помочь, но внезапно он прерывает свое занятие, в глазах появляется лихорадочный блеск.
        - Слушай,- горячо шепчет Гарик, сфокусировав, наконец, на мне блуждающий взгляд. - Одолжи мне денег… Сколько можешь. Я верну, честное слово… Устроюсь на работу и отдам… Ты где работаешь?
        - В охране,- мямлю я, совершенно сбитый с толку, не успевая проследить за обрывочным ходом его мыслей.
        - А оружие тебе дают?
        - Да, «Макарова»…
        - Это хорошо…- Его левая щека задергалась так, что зашевелилось ухо. Но выглядит это не смешно,- страшно.
        - Хорошо,- повторяет Гарик.- Человек без оружия - ничто. Я тоже хочу купить что-нибудь. Чтобы защищаться от них…- Он неопределенно вертит головой.- Но у меня нет денег. Одолжи мне по-товарищески… Я отдам, честное слово…- Он вдруг хватает меня за локоть так же, как час назад его мать.
        Я осторожно беру его за плечи, острыми костяшками пробуравившие мои ладони.
        - Гарик, скажи правду: ты принимаешь наркотики?
        Его взгляд вмиг становится диким. Гарик отшатывается, вырываясь, вопит, брызгая слюной:
        - Не твое дело! Пошел в задницу! Ты такой же, как все. Как моя мать! Тоже пришел упечь меня в психушку! Убирайся, или я тебе башку раскрою!
        Я не успеваю глазом моргнуть, как он хватает топор, начинает размахивать им перед моим носом. Признаться, мне стало здорово не по себе. Что происходит сейчас в его одурманенном мозгу? И еще в моей голове проносится, как глупо, пройдя войну, погибнуть от руки спятившего фронтового товарища.
        - Гарик,- говорю я как можно спокойнее.- Прекрати. Это же я, Славка Костылев, помнишь? Я - свой. Мы же в одной упряжке. Мы вместе. Я никому не позволю тебя обидеть… Мы тут с ребятами встречались. С Кириллом, Огурцом. Жаль, что тебя не было. Но мы опять соберемся, пригласим девочек, устроим потрясающую тусовку…
        По мере того как я плету свою речь, его лицо становится мягким, дряблым, руки безжизненно повисают, топор глухо шлепается к ногам.
        - Прости,- шепчет он,- я помню, ты друг. друг…
        Он медленно оседает на пол и, привалившись спиной к дверному косяку, закрывает лицо ладонями и трясется в беззвучных рыданиях.
        - Я не могу так больше, не могу… Не могу есть. Когда я смотрю в тарелку, то вижу, как в ней копошатся черви… Жирные, склизкие, окровавленные… Я чувствую, как они проникают в меня…- Он задергался, точно пытаясь смахнуть нечто видимое лишь ему одному.- Я слышу канонаду, разрывы, стоны, хрипы! Я слышу войну! Слышу всегда! Она звучит в моей голове!- Он вдруг с силой ударился лбом о стену. Раз, другой.- Я включаю музыку. Плевать какую, лишь бы заглушить эти звуки! И эту боль, ужасную боль… Черви, они пожирают меня, мои внутренности, как сожрали Сайда… Мы все, все - ходячие мертвецы… Как те, что приходят за мной. Но я прогоняю их, я их прогоняю… Я куплю автомат и снова их убью…- Сорвавшийся было крик снова перешел в шепот. Гарик прикусывает губу, и по подбородку тоненькой струйкой течет кровь, смешиваясь со слезами.
        Я шарю по карманам, нахожу полтинник, сую ему в руку:
        - У меня больше нет.
        - Спасибо.- Он шумно сморкается в край грязной майки.- Я ведь пытался завязать однажды. Даже в больницу лег. А там еще хуже… Таблетками пичкают - никакого с них толка, только в сон клонит. А снится все то же самое… Вокруг одни чокнутые. Старик какой-то ходит кругами, бормочет под нос: «Не убивайте меня, не убивайте…» Пидор один попытался ночью в койку мою залезть. Ну, я ему рожу расквасил… И смылся. В платную пошел. По телерекламе. Там все чистенько, культурно. Обращаются:
«Господин, чего изволите»…- Он отирает мокрые виски.- Четыре тысячи долларов стоит. Я сказал, где был и что мне нужна помощь. Только денег таких нет… И знаешь, что мне ответили? «Мы же вас туда не посылали». Так-то… Дешевле уколоться и забыться… Помнишь, как в песне?
        - Значит, нужно сходить куда-нибудь еще,- трясу я его за руку.- Ты же не один, черт возьми. Вместе мы найдем выход.
        - Ну нет, хватит.- Он усмехается криво и вполне осмысленно.- Мне не надо повторять дважды. Увидишься с ребятами - передавай привет. Мол, жив-здоров, все в порядке… и не говори им… Ладно?
        Я молчу, и он принимает мой беззвучный протест за согласие.
        - Сам-то как?
        - Более-менее.
        - Ну, ступай.
        Он отворачивается. Должно быть, не хочет, чтобы я запомнил его таким. Я пытаюсь сказать что-нибудь, но, как всегда, не могу найти подходящих слов. Потому я коротко хлопаю товарища по плечу и выхожу прочь, сгибаясь под невыносимым грузом тягостного бессилия. За моей спиной отчаянно лязгают засовы. И, уже оказавшись на улице, слышу надсадный музыкальный вопль, от которого испуганно вздрагивают редкие обнаженные деревья.

25
        Звонит телефон. Громкий, визгливый, назойливый, как женская брань.
        - Слава, тебя!- кричит мама.
        Я медлю. Я боюсь услышать голос измученной женщины, помочь которой я не в силах…
        И чуть не падаю со стула, когда сквозняк из телефонных дырок доносит до моего уха тихий голос Дениса.
        - Откуда ты, черт возьми?!
        - Уже из дома. У меня ведь даже не было времени, чтобы сказать тебе…
        - Хватит попусту трепаться, чертов сын! Когда приглашаешь в гости?
        - В любое время, как сможешь. Мы все: Любаша, моя жена, и дочка, Машка, будем ждать тебя, брат…
        Я вешаю трубку, смыкаю веки и чувствую, как мои губы непроизвольно складываются в горькую улыбку, а сердце наполняется тихим ликованием. Хоть что-то не было напрасным…

«Изматывающая летняя жара сменяется холодными осенними ливнями. От нашего призыва остались единицы. Мы уже считаемся «старичками». А война все идет, и конца ей не видно. Чем дальше, тем злее, яростнее. Иногда мне кажется, что мы сражаемся не с горсткой людей, а со стоглавой гидрой. И чем больше голов мы отрубаем, тем больше вырастает новых… Но нам говорят: конец близок. Еще немного…»
        Срок нашего призыва подходил к концу, когда стали присылать новеньких. Испуганных, чистеньких, необстрелянных. Они жались друг к дружке, как цыплята, вздрагивая от грохота орудий. От их новеньких камуфляжей еще пахло мылом и лосьоном после бритья. Нам они казались мальчишками. Странно подумать, что мы старше всего на каких-нибудь полгода-год… Они и пить-то по-настоящему научиться не успели. После лишнего глотка сорокаградусной их неудержимо тянуло на подвиги, и тот, кто минуту назад до обморока страшился отойти за палатку по великой солдатской нужде, уже был готов брать в плен Басаева, Хаттаба с Бен Ладеном, вместе взятых. Мы смотрели в их распахнутые, доверчивые, растерянно блестящие глаза, и нам казалось, что видели, как в зеркале жизни, собственное, полугодичной давности, отражение.
        Мы учили их тому, что не преподают ни в школе, ни даже в армии,- науке выживания: как определить щелчок снайперской винтовки, как установить растяжку, как укрыться от пуль по обочинам ровной дороги, как окопаться ложкой или консервной банкой, как с гранатами наперевес врываться в укрытие противника… Старались, как могли, прикрыть на «передке», пока они еще не понюхали пороха. Но многим это все равно не помогло: однажды из особо горячей схватки не вернулось больше половины.
        - Золотое правило войны: никогда не ссорьтесь со своими. Иначе всем нам конец.- Это уже говорил я. Кирилл недавно отбыл в Москву - истек срок его
«командировочки». Война для него закончилась.
        На смену коварному летнему солнцу пришли унылые, бесконечные холодные дожди. Легко раненная в моем первом бою нога натерлась, болела с каждым днем все сильнее, а вскоре начала гноиться. Я обрабатывал ее спиртом, перевязывал. Но щиколотка все равно распухла, чертова нога с трудом влезала в ботинок, а каждый шаг отдавал саднящей болью.
        - С головой не дружишь?- возмущался Денис.- Гангрену схлопочешь, без ноги останешься. Иди к врачу.
        Я и вправду пошел, но подозрительный док в очках в золоченой оправе, видимо углядев во мне потенциального дезертира, с садистской ухмылкой прочистил рану, да так, что я едва сдерживался, чтобы не взвыть от боли, дав себе клятву больше никогда не подходить к санпалат-ке ближе чем на расстояние выстрела «Града». Напоследок добрый доктор Франкенштейн засандалил пару уколов и сказал: «Свободен».
        А вскоре война закончилась и для нашего комбата Василия. Но не так, как для Кирилла: в только что зачищенном селе во время трапезы его сразила пуля снайпера. Только что мы приняли наспех сооруженную импровизированную баньку, закатили пир из
«гуманитарки» и заты-ренного где-то одним пронырливым малым гуся. И нам тогда казалось, что конец действительно близок… С нами сидел и Василий, шутил, смеялся, тщательно облизывая миску, как вдруг поперхнулся, дернулся, захрипел, широко раскрыв рот, и упал лицом в остывающую золу костерка. Вот тогда-то я испытал настоящий шок - слишком уж короток был переход от иллюзии покоя к разрушительности настоящего - и одновременно жгучий прилив поглощающей разум ненависти. Мы привыкли к смерти, к ее ежедневной жатве, и любой из нас, как бы ни противился, в глубине души был готов принять ее как неизбежное. Но по-солдатски, в бою, а не от трусливой пули укрывшегося наемника. Особенно Василий. Прошедший с нами все круги земного ада, ставший для каждого больше чем офицером… Это было слишком несправедливо.
        Мы тотчас бросились на поиски снайпера. И нашли. Дородную бабу, хохлушку лет сорока. На ее по-мужски кряжистой шее болтался золотой крестик и еще какие-то обереги на шнурках и цепочках. Тогда я впервые ударил женщину. Мы все били. Для нас она уже не была представительницей прекрасной половины человечества. По крайней мере, ни у одного из нескольких десятков мужиков не возникло мысли об использовании ее в этом качестве. Мы били ее за Василия. За каждого из нас. За то, что нас пригнали сюда и заставили убивать, а ее никто не заставлял - она пришла сама, продав и предав и нас, и всю природу человеческую, в коей только самки избраны хранить мирное тепло, растить потомство, удерживая от полного безумия взбесившихся, пораженных слепым вирусом самоуничтожения самцов. Она уже поняла, что обречена, и ни о чем не просила, не поднимала глаз, только стонала тише и тише.
        Впрочем, для меня это до сих пор остается одним из самых гнусных воспоминаний.
        А потом из Центра к нам прибыл новый комбат, капитан Харченков - «товарищ X.».
        Новый командир оказался трусом и отменной сволочью. При одном лишь слове «передок» его редкие волосенки вставали дыбом, аж приподнимая фуражку. До сих пор для меня остается загадкой, как и перед кем провинился X. настолько, что умудрился угодить туда. Если до тех пор он где и воевал, то, скорее всего, с женой на кухне. Потому военную науку капитан постигал самостоятельно, но с минимальным риском для собственной задницы. На все вылазки он норовил отправлять новобранцев, потому что те послушно исполняли любой приказ, даже самый идиотский. Машины в колонне расставлял так, будто хотел сделать максимально приятное возможной засаде. Солдаты для него были лишь ступеньками в военной карьере. Истекут три месяца, вернется товарищ X. вштаб, поставит отметку «присутствия в горячей" точке», получит повышение и, соответственно,- недостающие льготы, привилегии. Герой… Однажды после бездарной операции, когда на пятьсот «чехов» бросили, не дождавшись помощи, горстку наших ребят, «двухсотых» вывозили штабелями. Информация просочилась в прессу, к нам тогда пожаловали даже из военпрокуратуры. Но, как водится, война
списала все потери.
        Очередной неожиданностью стал внезапный отъезд в Москву Огурца. Он обещал скоро вернуться, но больше мы его не видели. Поползли слухи. Как всегда, нашлись свидетели огурцов-ской гибели, пленения и даже дезертирства. Но известия приходят порой, откуда меньше всего ожидаешь. В наш лагерь невесть каким ветром занесло прессу. Не бывалых, обстрелянных журналистов, а молодняк, пригибавшийся от каждого шороха. Они задавали дурацкие вопросы, типа вкусно ли нас кормят или заводим ли мы - романы с местными девушками. На последний один из наших, не выдержав, сострил, что, разумеется, и не только с девушками. А зачем же еще сюда приезжать? Но, увидев, что членкор принялся добросовестно записывать, благоразумно поспешил объяснить, что это всего лишь шутка. Грубый солдатский юмор.
        Словом, за пару часов мы устали от прессы хуже, чем от двух дней переходов. А когда Дениса попросили помыть машину, чтобы попозировать на фоне, флегматичный шофер сплюнул и отправил их в долгое и опасное путешествие на эротический фронт. После чего заметил, что ни за какие коврижки не согласился бы быть знаменитостью. Но нет худа без добра. За нехитрым военно-полевым обедом после полета свежезавезен-ной «топазушки» «за мир во всем мире» от разомлевших и заметно похрабревших папарацци мы с изумлением услышали, что молодой неизвестный журналист Александр Огурцов опубликовал в «Новой версии» довольно жесткую статью о войне, приводя сведения, идущие вразрез с некоторыми официальными. После чего моментально попал в «черный список», означавший: «Не пропускать в зону боевых действий ни под каким предлогом». Получив эту новость, мы с Денисом принялись обниматься, горлопаня так, что в горах наверняка сошла лавина:
        - Он жив! Жив наш Огурец, мать его за ногу!
        - Я знал, что он выкарабкается, сукин сын!- возбужденно орал Денис.- Он же блаженный, а таким всегда везет!
        И, откупорив и залпом осушив еще по одной, мы заскакали, закружились в диком танце. Узнав причину, к нам постепенно присоединялись остальные. Со стороны это могло выглядеть банальной пьянкой. Но на деле мы праздновали очередную победу жизни над смертью. В стороне оставались лишь товарищ X. да растерянные журналисты возле немытого «Урала».
        Тем утром мы совершали очередной переход, медленно, но верно пододвигаясь к Грозному, как вдруг «Урал», который вел Денис, дернулся, заворчал, словно усталый зверь, и заглох.
        - В чем дело?!- заорал примчавшийся Хар-ченков. Это была одна из его маленьких приятных особенностей: даже на «очке» товарищ X. разговаривал так, словно командовал парадом.
        - Карбюратор перегрелся!- неожиданно гавкнул в ответ Денис.- Не веришь - засунь х…, проверь!
        X. потоптался на месте, с глубокомысленным видом постучал ногой по колесу и поинтересовался уже примирительно:
        - Ну и что же делать? Взять на буксир? Мы должны прибыть к месту назначения вовремя.
        - Без тебя знаю,- отрезал Денис.- Воды дай.
        - Не дам!- взъерепенился X.- Вода на вес золота. Зальем в этот гроб, а потом самим что пить? Вот тут, неподалеку, на плане местности лужа какая-то указана. Возьми ведро и дуй, да поскорее.
        - Сам и иди,- оглядев ощетинившиеся стволами голых деревьев сопки, окутанные войлоком тумана, сказал Денис.- Кто-нибудь, дайте буксир.
        Но ни в одной укомплектованной до зубов вооружением всех видов и мастей машин не нашлось обычного троса-буксира. Я предложил бросить «Урал» к чертовой матери, но капитан, возмущенно брызгая слюной, проревел, что не собирается идти под суд, за потерю боевой техники и что каждая из этих машин стоит целой роты таких умников, как я. После чего гаркнул одному из совсем зеленых новобранцев, худенькому, лопоухому, голубоглазому, на вид больше шестнадцати не дашь, и, вытащив смятую, как из задницы, карту, принялся объяснять, куда тому надлежит двигаться с пустым пластиковым ведерком. Паренек согласно кивал в такт движениям грязного указательного пальца командира, и побелевшие губы его мелко тряслись. Не знаю, отчего в тот момент мне вспомнился Костик. Его застывающий укоризненный взгляд. Почти так же смотрел сейчас этот мальчишка. И у меня возникло дурацкое, совершенно необъяснимое чувство, прямо-таки навязчивая идея, что это именно Костина душа вселилась в хилое тело новобранца…
        Наверное, у меня к тому времени все-таки съехала крыша, и я не узнал своего голоса - таким глухим и твердым он казался, когда, сам не ожидая, произнес:
        - Оставьте. Я схожу.
        Я увидел, как на лбу и переносице лопоухого новобранца выступили крупные капли пота, а губы стали медленно розоветь. Он с трудом сдержал вздох облегчения. Если он решил, что мне в радость прогуляться одному по неизвестной враждебной территории, то, мягко говоря, ошибался. И, окажись я снова в подобной ситуации, вряд ли вызвал бы огонь на себя. Скорее вспомнил бы одну из заповедей Кирилла: «Не лезь на рожон. Возможно, загробного мира не существует, и на том свете твой героизм будет некому оценить». Но Кирилл был уже в другом мире, где Чечня - всего лишь короткое слово с экрана телевизора. Где нет войны, а есть малопонятная антитеррористическая акция, которая почему-то никак не завершится…
        - Ну и ступай,- сказал X.- Да поживее.
        - Пошел ты.
        - Как с командиром разговариваешь?!- заорал он, побагровев.
        - Вот когда вернусь, по-другому поговорим.- Я взял ведро. Оно было ярко-красного цвета, видимо для лучшей маскировки.
        - Я с тобой,- сказал Денис.
        И мы отправились в глубь мрачного леса, окутанного глухими клубами свинцового тумана…
        Указанный на карте водоем на поверку оказался затхлым, подернутым зеленой ряской болотцем, с поросших осокой берегов которого лениво попрыгали, потревоженно ворча, жирные, неповоротливые жабы. Я зачерпнул воды, поставил ведро и зачем-то уселся рядом. Все было слишком нереально. Тихо, по-дачному. Наверно, то же подумал и Денис, когда вытащил самокрутку и выпустил в сырой воздух порцию крепкого тягучего дыма. Мы не были новичками. Мы оба знали, как кощунственно обманчива на войне тишина. Но почему-то в ту минуту ни один из нас не вспомнил или не пожелал помнить об этом… Хотелось одного: на миг, всего на мгновение забыть про сросшийся с телом автомат, замершую в ожидании нас колонну, свирепого и безжалостного противника и слиться с этим безмолвием, землей, небом… Чтобы, покинув эту реальность, перенестись в иную, почти иллюзорную и потому прекрасную до невозможности, до боли меж ребер и невольных, нежданных слез, помимо воли сползающих на горько-соленую сигарету… Почему иногда старые, прожженные вояки вдруг из-за дурацкой, необъяснимой сентиментальности как мальчишки теряют бдительность, становясь
легкой добычей? Кто сможет сделать нужные выводы и найти панацею от внезапно берущей за горло усталости и безразличия ко всему, даже к собственной жизни? Я - нет.
        - Стоять, бросить оружие! Руки… И не орать..
        Я увидел, как побелел Денис. Ощутил, как леденеют, становясь ватными, ноги. Я не видел «чехов» - они были за спиной, но ощущал их присутствие каждым кончиком нерва. И от этого было еще страшнее. Я слышал, как приминается трава под их шагами, как мерно колышется воздух от их непонятных, произносимых полушепотом, гортанных слов. Их было несколько - судя по голосам, трое или четверо. И пока они решали нашу судьбу, перед моими глазами явственно, словно на телеэкране, заскакали вдруг бессвязные эпизоды из моей жизни…
        Вот мама и папа ведут меня в зоопарк. Я впервые тогда увидел слона и поразился:
«Какой огромный!» Родители смеются. Сколько мне было? Четыре? Пять? Вот я впервые иду в школу. У меня огромный букет разноцветных гладиолусов, едва ли не с меня ростом. И ужасно жмут новые ботинки… А вот мы впервые на море… И я строю замок из песка на берегу, у самой воды…

«Ничто не вечно…»

«Господи, если ты есть, помоги мне…»
        Наверное, это плен. Никто за мою жизнь миллионов не отвалит, и рано или поздно меня найдут с выколотыми глазами и вырезанным членом… Или одну голову… Уж лучше сразу - пуля. Жаль, так и не понял, за что… Зато я теперь наверняка узнаю, что же там, за невидимой чертой: светящийся тоннель или черная дыра… А может, зияющая пустота… Нет, должно же там быть хоть что-нибудь! Иначе слишком несправедливо…
        Я медленно поворачиваюсь, опуская руки.
        - Куда?!
        - Домой.- Мне вдруг стало смешно - такая растерянность застыла в черных глазах бородача с автоматом. Я не мог сдержать улыбку. Наверное, это было чем-то вроде судороги. Как иногда на похоронах женский плач внезапно переходит в отчаянный душераздирающий хохот… Но я не буду сейчас думать об этом. Потому что мне жалко мать и отца и себя, конечно, тоже…
        С моих губ срывается невольный возглас. В тот же момент я получаю отличный удар меж ребер, но, падая в вонючую болотную жижу, сквозь заволакивающую багровую пелену вижу удивленный и немного растерянный мальчишеский взгляд…

«…Когда я пойду воевать, если вдруг встречу. тебя, то не стану убивать».
        Сквозь мерный шум в ушах я слышал сбивчивый детский голос, произносящий непонятные слова на незнакомом языке. Но по интонации я угадывал, что он то ли объясняет, то ли просит о чем… Мне стянули руки за спиной какой-то веревкой, да еще тот бородатый хрен поставил ногу сверху.

«Господи, пожалуйста, помоги мне… Если повезет и я останусь в живых, то…»
        Но зависший над головой автомат американского производства сеял хаос в моем стынущем от животного страха мозгу. Искоса, насколько хватало взгляда, я рассматривал его тупой нос, блестящие бока, черное дуло, словно от этого знания зависело количество отпущенного мне времени…
        Денису тоже связали руки и поставили на колени. Он попытался подняться, но другой
«чех» Ударил по коленным суставам, и Денис снова упал. Значит, я - следующий… Один из бородачей дал мальчику винтовку с глушителем… Что это? Нечто вроде посвящения? Боевое крещение? Нас должен расстрелять ребенок?! Я вижу, как дрожат его тонкие руки, как кривятся, прыгают губы… Это и есть хваленый джихад?!

«Ты ничего не понимаешь. Ничего…»
        В этот момент Денис, шатаясь, снова поднялся.
        - Ублюдки,- сказал он, сплюнув.- Зачем вы издеваетесь над собственными детьми?
        - Закрой пасть, недомерок!- уже по-русски заорал ему в ответ один их «чехов».- Это вы виноваты, что лишили его детства. Вы взяли жизнь его отца - он возьмет сто ваших взамен! Мы растим мужчин, а вы давно перестали ими быть!
        - Быть мужчиной - не значит только уметь убивать…

«Зачем он спорит с ними, может, все еще обойдется…»
        Бородач что-то выкрикнул мальчику, и тот, прерывисто вздохнув, спустил курок. Раздался сухой щелчок. Денис упал, завалившись на бок.
        - Нет!- закричал вдруг мальчишка.- Нет!- И снова принялся что-то доказывать бородачу.
        Тот морщился, бранился, дал пацану хорошего тумака, а потом, приблизившись ко мне, сказал:
        - Он говорит, что однажды ты вступился за его мать и он дал слово оставить тебя в живых. Мужчина должен держать слово. Я тебе ничего не обещал. Но сегодня необычный день - он стал воином. И именем великого Аллаха мы даруем тебе пощаду. Тебе очень повезло. Велик Аллах!
        В тот момент перед глазами у меня поплыли разноцветные кружочки, и я, наверно, на мгновение сошел с ума, потому что кто-то, сидевший внутри меня, хриплым от напряжения голосом ответил:
        - Не знаю, не видел.
        Я думал, он меня пристрелит, так яростно и безумно сверкнули его глаза. Но он только ударил меня сапогом по голове и покрыл отборнейшим русским матом. И они ушли. Бесшумно, как змеи. Ни одна травинка не шелохнулась, словно и не было никого вовсе. Лишь еле уловимый запах мужского пота, смешанного с гашишем. Да скрюченное тело моего друга поодаль…
        Тем временем лес огласился криками и автоматным треском. Звали нас. Товарищ X. проявлял трогательное беспокойство.
        - Где вы, мать вашу?!- орал он зычно, будто в мегафон,- Г- Сейчас уедем без вас… - И матерился так, что ему с тем «чехом» впору было устроить соревнование.

«Мы здесь!» - хотел крикнуть я, но с моих губ сорвался только хрип. Меня прошиб озноб. Они не найдут нас, и я останусь тут один, со связанными руками, в лесу, полном врагов…
        - Мы здесь!- заверещал я что было мочи.- Помогите!!!
        Молоденький санинструктор осмотрел Дениса и, отведя глаза, доложил:
        - Плохо дело. Голова - не задница. Ему бы срочно в операционную…
        Полевой госпиталь остался позади, в «зачищенном» селении, откуда мы вышли утром.
        - Хватит болтать!- рявкнул X.- Мы и так здорово опаздываем. Пока тут с вами возимся, наши уже небось Грозный взяли! Положите раненого в машину,- и вперед.
        - Он не доедет,- тихо возразил санинструктор.- Далеко. Растрясет - впадет в кому. И конец.
        - Как «не доедет»…- Я перевел взгляд на лежащего без сознания Дениса. Он казался спящим, только был очень бледен. Сквозь белую перевязь на лбу проступало, ширилось ярко-красное пятно.
        - По машинам!- кричал X.- Так одного потеряем, а пока протреплемся - потеряем сотню. Это понятно?!
        - Понятно…- Я судорожно сжимал автомат.
        Мой друг умирал. Мой фронтовой друг. Его еще можно спасти, если…
        - Товарищ капитан.- Я решительно преградил ему путь.- Я прошу дать мне «Урал», отвезти рядового Кричевского в госпиталь.
        - Как-кой еще госпиталь?!- X. аж начал заикаться.- Мы двигаемся вперед, ясно?! Марш!
        - Дайте мне машину,- повторил я очень спокойно.- И поживее.
        - Т-ты с ума с-сошел…- Глаза капитана, как у краба, выдвинулись вперед и завращались.- Убери автомат. Ты у меня под суд пойдешь…
        - Хорошо. Но сейчас вы дадите мне машину.- Дуло моего автомата упиралось в его грудь.
        - В лесу перед чурками свою доблесть демонстрировал бы, глядишь, Кричевский живым остался,- зашипел X.
        - Он и сейчас жив!- заорал я, осознав болезненную справедливость этих слов, хотя и произнесенных товарищем X. И тем сильнее почувствовал свою ответственность за Дениса. Мне в тот момент было глубоко наплевать на все суды в мире…- Я выстрелю, товарищ капитан, будьте уверены. Мне все равно, что со мной будет. Я устал. Дайте мне машину… Машину, сукин сын!- Я чувствовал, что теряю контроль.
        И уже не мог остановиться.- Машину! Я пристрелю каждого, кто попытается мне помешать, клянусь! Положите Дениса в машину! И дайте мне ключи!
        Видимо, я выглядел помешанным, потому что больше спорить капитан не рискнул, может, еще и оттого, что меня поддержал возмущенный ропот ребят, все это время шедших с Денисом бок о бок, понимающих, как никто, что на его месте мог оказаться любой из них. Дениса аккуратно положили в кузов нашего «Урала», вылили в двигатель ведро проклятой воды. Я почти не умел водить. И тогда попытался сделать то, что когда-то показывал Денис: «Вставить ключ, чуть повернуть, притопить педаль сцепления…»
        Взревев, машина тронулась с места. С превеликим трудом я развернулся, выслушав через открытое окно последнее напутствие X., что отныне я - дезертир и мою дальнейшую судьбу будет решать военная прокуратура…
        Научиться останавливать машину я так и не успел и потому, примчавшись на территорию военного госпиталя с бибиканьем и криками «Не стреляйте! Я - свой!» - выбрал объектом торможения стену одного из покинутых домов, с грохотом обрушившуюся на кабину.
        - Ты что, очумел?!- Из палатки вылетел паренек в белом халате. Наверное, студент-мед-брат.
        - Заткнись! В кузове тяжелораненый!
        Дениса вытащили и унесли в операционную.
        Я сел на землю, прислонившись к колесу верного «Урала», стащил ботинок. Щиколотка распухла и приобрела зловещий фиолетово-черный оттенок. На меня вдруг навалилась такая свинцовая усталость - пальцем не шевельнуть, хоть режь без наркоза. Казалось, появись передо мной сейчас хоть командующий армией, хоть военпрокурор, хоть сам президент,- послал бы куда подальше. Да еще распроклятую ногу задергало так, что с удовольствием отрубил бы к чертовой матери.
        Парнишка-медбрат подсел рядом. Он выглядел смущенным.
        - Извини,- пробормотал он,- что я на тебя заорал… подумал, псих какой решил покататься… Тут на днях один обкурился, чуть своих из гранатомета не уложил…
        - Бывает… Что с Денисом?
        - Тяжело. Но, думаю, выкарабкается. Сегодня «вертушкой» на большую землю отправим. Вовремя ты его привез.
        - Должен же я хоть что-то сделать вовремя.
        - Тебе тоже надо ногу врачу показать…- сказал он, жестом предлагая закурить из новенькой пачки «LM».
        - Твоему Франкенштейну? Нет, спасибо.- Я взял сигарету и спросил, давно ли из дома: здесь таких не сыщешь.
        - Второй день. Но уже третий раз… Практика.
        - Откуда?
        - Из Питера.
        - А курс?
        - Третий.
        Перед моими глазами в строгом хороводе проплыли белые колонны в обрамлении желтых стен - институтского здания на Пироговке…
        - А я до третьего не дотянул,- выговорил я, несколько раз моргнув от колючей пыли.
        - У тебя еще все впереди.
        - Ага. Как срок отмотаю.
        - Какой срок?
        - Какой дадут…
        - За что?
        Не знаю, почему я тогда не послал его подальше. Командующего армией, военпрокурора, президента - точно бы послал. А его - нет. Может, потому, что он был для меня в тот момент тем, кем мог бы стать я сам, сложись все иначе. А может, я и был им… Где-то в ином измерении… Кто знает?
        Час спустя я получил медицинскую индульгенцию, в которой, наряду с устрашающим описанием возможной гангрены в начальной стадии, значилась еще тяжелая психологическая травма, повлекшая временное помрачение рассудка и, как следствие, неспособность отвечать за свои действия и поступки. А соответственно, несовместимость с армейской службой, особенно в условиях, близких к экстремальным…
        Помню, я не удержался и заржал, как жеребец, над последней формулировкой. На что
«доктор Франкенштейн», неплохой, как выяснилось, мужик, грустно поглядев на меня через толстые стекла очков в золотой оправе, назидательно произнес:
        - Да будет вам известно, молодой человек, официально у нас не ведется никакой войны…

26
        В пятницу я отправился к Денису. На первом этаже его дома разместился «Детский мир». Очень кстати: я совсем упустил из виду, что у него маленькая дочь. Как-то неприлично заявляться в дом, где есть ребенок, без игрушечного пустяка. Но я понятия не имею, что любят годовалые дети. Продавщица, полная дама средних лет, быстро разрешила мои проблемы, подобрав яркую глазастую куклу-неваляшку. Я от души благодарю даму-продавца - попадись молоденькая бездетная девчонка - до вечера б не отоварился. Забираю фирменный пакет и топаю к выходу…

«И он привезет «Лего»?»
        Черт, за каким делом я вспоминаю о том, что меня не касается?
        Возвращаюсь. Захожу в пестрящий разнокалиберными коробочками отдел, интересуюсь
«Лего» - радиоуправляемой космической станцией. Улыбчивая красотка подает мне синюю коробку внушительных размеров с четырехзначным числом на красной этикетке сбоку, которое я по простоте принимаю за инвентарный номер.
        - Радиоуправляемая?
        - Разумеется. Последняя модель,- лучезарно улыбается красотка.- Будете брать?
        - Сколько стоит?
        - Вот же цена.- Ее улыбка несколько охладевает, когда длинный ноготь, словно указка, касается красной этикетки.
        - И это дерьмо столько стоит?!
        Я спохватываюсь, извиняюсь. Красотка сдвигает брови и, стерев улыбку, обиженно заявляет, что это - настоящая Дания, не какой-нибудь Китай. В эту минуту я понимаю, что люблю китайцев гораздо больше датчан.
        - На какую сумму вы рассчитываете?- сжалившись, вновь снисходит до моей скромной персоны мисс «Лего».
        Я прикидываю, сколько осталось до зарплаты, и сообщаю. Девушка смотрит на меня и вдруг улыбается не дежурно-голливудски, а совершенно искренне, как своему. Наверное, с ее зарплаты тоже не разыграешься в датские радиоуправляемые бензоколонки.
        - Возьмите это.- Она протягивает мне коробочку с каким-то космическим тарантасом. - Из. недорогих это самое ходовое. А рукодельные папы умудряются еще как-то и батарейки туда пристраивать…
        Коробочка помещается в кармане моей куртки, даже не оттопырив его.
        - Знаете,- перегнувшись через прилавок, доверительно сообщаю я красотке,- дети - ужасно дорогое удовольствие.
        - И не говорите.- Махнув рукой, она неожиданно вздыхает.- Мы с мужем сами никак не решимся…
        Дверь открывает сам Денис. Похудевший, бледный, но вполне жизнерадостный.
        - Ну, здравствуй, братишка.
        Передвигается он тихо, видно, что еще с трудом. Я обнимаю его осторожно, чтобы не причинить боль. А потом внезапно попадаю в какой-то безумный хоровод из пышущих улыбками лиц, блестящих глаз, мокрых ладоней, каждая из которых норовит хлопнуть меня по чему попадется… Я беспомощно поворачиваюсь. Высокий усатый дядька смачно чмокает меня в обе щеки, после чего остается ощущение, будто тебя вылизал доберман. Увернувшись от него, попадаю в жаркие объятия дородной пышной дамы, называющей меня сынком. Худенький парнишка, очень похожий на Дениса, глазеет на меня с преданным обожанием. Вся компания с гиканьем и гвалтом тащит меня в комнату, сажает за стол и замирает в предвкушении. Я же беспомощно кручу головой по сторонам, натыкаюсь взглядом на большую икону с изображением женщины. Наверно, Богоматери. Под ней крепится небольшая корзиночка со свечкой. Поймав мой взгляд, Денис улыбается немного смущенно:
        - Это Любаша поставила. Пока я был там… Она считает, что меня спас Бог. Может, так оно и есть…
        Вся наша компания уже в сборе. И мерзко хихикает.
        - Где тебя носит, герой дня?- завидев меня, возмущается Кирилл.- Уже водка нагрелась, а закусь простыла.
        В манеже сосредоточенно перебирает разноцветные погремушки Машка - маленькая копия отца. Кареглазая, с вьющимися темными волосиками. Я отдаю ей неваляшку под изумленно-одобрительный мужской рев.
        - Вот еще один кандидат в папаши!
        - Признавайся, Костыль, где нахватался?
        - Денис, как у твоей супруги с молодыми холостыми подружками?
        - Да идите вы…- Я чувствую вдруг, что меня обдает жаром, и сам на себя злюсь. Нет картины глупее, чем здоровый мужик, краснеющий, как девственница при виде члена.
        Тем временем девчушка в манеже, обведя развеселившихся мужиков презрительно-женским взглядом, уверенно протягивает мне обе ручонки. Я неуклюже подхватываю ребенка, пристраиваю на колени и сижу, боясь шелохнуться - такой она кажется маленькой, хрупкой и подвижной, как ртуть. Крохотные цепкие пальчики сию минуту захватывают в плен мой нос, затем переключаются на уши и щеки. Отец пытается переманить дочку к себе, но тщетно.
        - Терпи,- назидательно вещает Огурец.- Годков через пятнадцать просить будешь - не сядет.
        Наконец появляется раскрасневшаяся от плиты жена Дениса. Миниатюрная платиновая блондиночка с длинными локонами, в белой оборчатой блузке, с расстегнутым от кухонной жары воротом. Мило улыбаясь, она представляется Любой, протянув каждому узкую ладошку с неброским маникюром, забирает ребенка и уносит спать, но из соседней комнаты еще долго доносится негодующий рев девочки.
        Я мимоходом разглядываю жилище Дениса. Кругом - ни пылинки. Кружевные занавесочки на окнах, портьеры в тон обоям, диванному покрывалу и мягкому ковру на полу. Видимо, то же бросается в глаза и остальным. Тут уж порция подколок достается Огурцу: мол, не хватает в натюрморт пары не слишком свежих носков, желательно с дырочкой… Огурец конфузится и стращает, что «протащит» наши мещанские воззрения в фельетоне…
        Мы тем временем приступаем к застолью, произнося здравицы Денису. Стол ломится от снеди. Одних «вторых» штуки четыре. Подоспевшая запыхавшаяся Люба, познакомившись, наконец, с каждым из нас в более спокойной обстановке, добросовестно перечисляет названия блюд, солений и что на какой грядке выросло. Она щебечет, как птичка, норовя подложить каждому лишний кусочек, словно нас только что вывезли из блокадной зоны.
        - Мамочка у нас просто чудо,- счастливо улыбаясь, говорит Денис.- Моя Любовь… В глубине души она совсем не столичный житель. Хоть и имеет модную профессию - менеджер по продажам…
        - Да ладно,- машет тонкой ручкой Люба.- Ну, давайте за здоровье всех присутствующих. И особенно…- Она устремляет в мою сторону влажный благодарный взгляд. Мне становится неловко, хоть провались. Мне вовсе не хочется восседать эдаким «героем без галстука». Многочисленная Денисова родня начинает наседать на меня, требуя «зрелищ».
        - Да, Славка,- спохватывается Денис,- ты ведь так и не рассказал мне о своем чудесном избавлении. Что произошло там, на болоте, когда меня подстрелили? Как ты выбрался?
        - Как?!- Внезапно я понимаю, что мне будет трудно объяснить происшедшее. То, что произошло со мной тогда, слишком фантастично, нереально, чересчур похоже на солдатскую байку или сценарий боевика… И я не уверен, что меня поймут даже они, мои друзья…- Как-как,- бурчу я, под перекрестным огнем десятка пар глаз ковыряя вилкой горошину в старом добром «оли-вье».- Наши забеспокоились. Стали лес прочесывать, палить. Ну, «чехи» и смотались от греха. Я же не генерал какой, чтобы им из-за меня под пули лезть… Повезло, короче.
        Почему я не говорю им правду?
        - Денис сказал, что вы доставили его прямо в госпиталь,- аккуратно подсказывает Любаша.- И из-за этого даже нарушили приказ.
        Я бормочу в ответ, мол, ничего особенного, каждый поступил бы так на моем месте… И скоренько перевожу разговор на виновника торжества. Тот, в свою очередь, опускает длинные, как у девушки, ресницы.
        - Ну, что… Врачи сказали, теперь у меня два дня рождения. Представляете, как пришел в себя и стал расспрашивать, что к чему, молодой такой студентик говорит:
«Примчал тебя какой-то чокнутый парень на «Урале», чуть весь госпиталь не разнес». А мне и невдомек, что это Славка. Я думал, его расстреляли… Только потом, как фамилию узнал и про то, что хорек наш судом тебе грозил…
        - Да ладно,- машу я рукой.- Вот у кого я в долгу, так у того-парнишки. А даже имени не спросил… Ладно, может, бог даст, в институте свидимся… Ты-то как?
        - Ничего.- Он снова улыбается, но уже с легкой примесью горчинки.- Водить только не могу. Врачи пока запретили. Голова кружится. Но в таксопарке обещали на время пристроить диспетчером. Заработок, конечно, не тот… Лекарства дорогие, зараза…
        - Погоди, а разве тебе не бесплатно?
        - Ага,- с горькой иронией усмехается Денис.- Сыр в мышеловке. Нас же даже к ветеранам войн не приравнивают. Не ведется официально у нас никакой войны. Вот так. И инвалидность не оформляют. Руки-ноги целы, голова на месте - свободен. Хоть сейчас в строй.
        Мне показалось, по личику молодой супруги пробежало легкое облачко. Ноона тотчас упрямо встряхнула хорошенькой головкой:
        - Да хватит об этом, в самом деле… Живым вернулся, остальное - мелочи. Верно, ребята? Выкрутимся.
        - Угу,- с набитым ртом поддакивает Огурец.- Особенно с таким сельхозподспорьем… Любочка, вам нужно открывать свой ресторан!
        - Я подумаю,- улыбается она, но в глазах сквозит туманная дымка печали.
        В спальне хнычет ребенок. Люба быстро поднимается и выходит. Мне показалось, ее даже обрадовал этот уважительный предлог. Наверное, она чувствует себя не в своей тарелке с кучей развеселых мужниных родственников и тремя малознакомыми мужиками, которые больше молчат, чем говорят. Родня выкатывается на перекур, и мы, наконец, остаемся вчетвером.
        - Значит, у тебя все в порядке,- начинает Огурец.- Это здорово.
        - Да. Никто не знает, как там Гарик?
        - Я,- быстро говорю я, испытывая небольшой стыд от малодушной радости, что могу поделиться проблемой, частично переложив ее на плечи товарищей. Но мысленно успокаиваю себя: «Ум хорошо, а четыре - лучше».- Я знаю,- и рассказываю о нашей печальной встрече.
        Наступает молчание.
        - Четыре тысячи долларов…- подавленно бормочет под нос Денис.- Ни хрена себе…
        - Сволочи,- бросает Кирилл сквозь зубы. Глаза его на бледном застывшем лице загораются тусклой ненавистью.- «Они его туда не посылали»… Мы все сами пошли. Сдохнуть не терпелось раньше времени… Шею свернуть тому, кто такое говорит… Надо к нему заехать…
        - Я попробую что-нибудь через газету…- задумчиво говорит Огурец.- Вот только вернусь из командировки. Сумел пробить допуск.
        - Ты снова едешь туда?
        - Да.
        По невозмутимому лицу Кирилла разливается мертвенная бледность.
        - Ты… спятил? Почему - ты?!
        Денис молчит, но в его распахнутых янтарных глазах притаился ужас.
        - Потому что это моя работа.
        - Ты чокнутый,- качает головой Кирилл.- Все писатели сумасшедшие. Ты не должен…
        - В первую очередь я журналист.- Огурец говорит без апломба, очень спокойно, даже устало. Наверно, слышит подобное постоянно… А от нас хочет одного - понимания. Даже если это кажется невероятным. От кого, если не от нас? Ведь мы пока не чужие.
        - Конечно,- заявляю я бодро, внутренне содрогаясь,- давайте выпьем за удачную командировку.
        Возвращается продымленная Денисова родня и живо подключается к обсуждению.
        Почему я не говорю им правду? Настоящую правду о нашем освобождении. Даже когда мы остались одни. О том, что на самом деле не меньше, чем мне и врачам, Денис обязан жизнью именно тому мальчишке-чеченцу, что пытался ее отнять. Но об этом я не говорю ни слова. Из угла придирчиво и строго взирает на меня суровый иконный лик.
        - Запрыгивайте.- Кирилл манерно распахивает дверцы лакированной черной «десятки», сам плюхается за руль.- Погостили, пора и честь знать. О!- Сунув в зубы сигарету, он взглянул на часы.- Всего шесть. Еще на работу заскочить успею.
        - Органы не дремлют?- ехидничает Огурец.
        - Ну…- соглашается Кирилл.
        - Постой, у тебя вроде в тот раз «пятерка» была?
        - Была - да сплыла,- неопределенно отвечает Кирилл.
        - Все-таки чем ты занимаешься?
        - Собираю информацию. Вот из последних новостей: любопытному на днях прищемили член в дверях. Не слышал?
        Огурец дуется, Кирилл ржет. Я засовываю зазябшую руку в карман и натыкаюсь на коробочку, о которой уже успел забыть…
        - Давайте, колитесь быстрее, кого куда подбросить?

«Ты поможешь мне построить крепость?»
        А может, это был мой вопрос?
        Железный корпус автомобиля разрезал ночной туман, как океанский лайнер волны. Кирилл и Огурец, эти вечные спорщики, продолжали что-то доказывать друг дружке. Причем, как обычно, Огурец горячился до хрипоты и размахивал руками, Кирилл же парировал с насмешливым спокойствием, не выпуская изо рта сигарету. А мои мысли неотступно вились вокруг сегодняшнего вечера и моего трусливого молчания. И еще мое растревоженное сознание почему-то неотступно преследовал строгий, почти иконный женский лик. Я ехал, и сердце мое ухало, как филин, и в животе что-то ворочалось и разгоралось, словно в печке помешивали угли. И когда этот жар достиг апогея, я попросил Кирилла высадить меня на Колодезной.

27
        Я не был уверен, что ближайший детский сад, на который указала озябшая бабуся, именно тот, что мне нужен. И двигался исключительно по какому-то странному наитию. Наверно, это и есть шестое чувство.
        Беленький двухэтажный домик подсвечивает ночь желтенькими прямоугольниками незашторенных окон, за которыми видны клетки с разноцветными попугайчиками, круглые аквариумы, старательные аппликации с маленькими зелеными елочками и огромными резными снежинками на чистеньких светлых стенах. Мебель, крошечная настолько, что кажется игрушечной. Мягкие динозаврики, пластмассовые куклы, яркие машинки с номерами на железных боках… Меня вновь охватывает странное чувство, что, переступив этот порог, я пройду сквозь пространство и время и окажусь в иной реальности… Давно забытой, утраченной, но малюсеньким осколочком притаившейся где-то в самом потаенном уголке сознания… Мне даже начинает казаться, что я узнаю эти стены, разрисованные сказочными птицами, хотя умом понимаю, что этого не может быть просто оттого, что я никогда не жил в этом районе и посещал совсем другой детский сад…
        Я вхожу, бреду, никем не замеченный, не остановленный. Будто всяк сюда вошедший будет принят как желанный гость.
        Одна из дверей приоткрыта. Из-за нее доносится ровный глубокий женский голос. В тонкую щель я вижу сидящих на стульчиках детей. Светленьких, темненьких, смуглых, ярко выраженных южан и бледнолицых москвичей. Один - ну просто вылитый чеченец… И Мишку. Самой Веры мне не видно, я только слышу, как она читает. И маленькие люди внимают ее тихому голосу со взрослой вдумчивой серьезностью. Отчего-то я замираю, приникнув ухом к двери. И слушаю, слушаю…

«Один человек сказал, что он хочет жить так, чтобы враги его боялись.
        А другой сказал, что лучше так жить, чтобы враги боялись, а друзья любили.
        А третий сказал:
        - Лучше жить, чтобы не было врагов, а чтобы все были друзья»[Л.Н. Толстой. Книга для детей. «Как лучше жить?»] .
        - А с кем согласны вы?
        Маленькие пухлые ручонки тянутся вверх. Каждый встает и говорит, что прав тот, третий человек, который хочет, чтобы все люди были друзьями. Тогда на земле не будет зла…
        - И войн не будет тоже,- убежденно заявляет Мишка.- На войне убивают. Это плохо…
        - Да,- повторяет мальчик, похожий на чеченца.- Лучше, чтобы все люди были как братья.
        Устами младенца, произношу я мысленно, но мне не смешно.
        - Нам бы тогда не пришлось быть беженцами…- тоненько вторит худенькая девочка с длинными льняными косами, прижимая к груди серенького плюшевого котенка. Кажется, я такого видел где-то…
        Моя рука дрогнула, и дверь с премерзким скрипом приотворилась. Пятнадцать головок тотчас повернулись в мою сторону.
        - Слава!- Мишка подскочил и ловко повис на мне, как обезьянка на пальме. Мне осталось только его поддержать. Теперь я увидел Веру в простом темном платье, делающем ее стройнее и выше.
        - Миш, кто это,- шепчет девочка-беженка,- твой папа?
        - Нет.- Он расцепил руки и сполз вниз. И меж пушистых бровей у него появляется та же упрямая складочка, что и у матери.- Это мой друг, понятно?
        - Понятно,- тихо вздыхает девочка. И продолжает нянчиться со своей игрушкой, заметно сторонясь других детей.
        - Это Аня,- говорит мне на ухо Мишка.- Они недавно из Дагестана приехали к родственникам. У нее отец погиб…
        Я чувствую, как в уютное тепло маленького мирка, словно через распахнутое окно, потянуло ледяным ветром.
        - А я тебе кое-что принес. Правда, не радиоуправляемая космическая станция, но все же…- Я достаю немного помявшуюся синюю коробочку.
        - Спасибо…- Он на мгновение опускает длинные лохматые ресницы.- Я думал, ты больше не придешь. А откуда ты знаешь про радиоуправляемую станцию?

«Вот черт! Не признаваться же, что подслушивал… Пусть нечаянно, но все же…»
        - Я всегда держу слово,- говорю я, глядя в круглые, как пуговицы, доверчивые Мишкины глаза.- Меня научил этому один мальчик. Когда-нибудь я тебе расскажу… А про станцию…- я поднимаю его и сажаю на плечо, удивляясь, как легки дети,- просто подумал, что, наверное, всем мальчишкам хотелось бы такую.
        - Насколько я понимаю,- вмешивается в мужской разговор Вера,- моего мнения здесь уже не спрашивают? Вы позволите?
        Она отправляет Мишку в группу, плотно закрывает дверь и отводит меня в сторону, в дальний конец коридора.
        - Послушайте.- Ее суровое бледное лицо исполнено мрачной решимости, но я чувствую, что каждое слово дается, ей нелегко.- Я очень прошу оставить нас в покое. Не потому, что считаю вас плохим или кем-то еще. Вы должны понять. Вы слишком молоды. Ребенок - не кукла, с которой можно поиграть, пока есть настроение, и забыть, когда оно пройдет… Мой муж, к сожалению, сейчас далеко, на заработках… Наверно, Мише не хватает отца, мужского влияния. В шесть лет легко привязаться к доброму чужому дяде. Но потом, когда вы уйдете, ему будет больно. А я не хочу, чтобы ему было больно. Вы должны понимать это, ведь вы сами прошли, наверное, через ужасную боль…
        Вера, запнувшись, умолкает, перебирая пуговицы на платье. Ее полные, бледные, не тронутые помадой губы мелко вздрагивают. И я вдруг чувствую еле уловимое родство уставшей души. Она не права в том, что я ищу только избавления от своей неприкаянности и ночных кошмаров. Просто я никак не могу привести в порядок свои мысли и ощущения, подобрать несколько необходимых слов, после которых все станет простым и понятным, как вода или воздух. Я не знаю, существуют ли такие слова. Ну почему, почему я не умею выражаться красиво и свободно, как Огурец или хотя бы как Кирилл?
        - Я понимаю вас.- Я с трудом строю фразы, содрогаясь от их бестолковой банальности.- Правда. Только не нужно судить обо всех мужчинах по одному. Простите, я это сказал не для того, чтобы вас обидеть. Я не предаю и не продаю друзей.
        Она вскидывает на меня глаза. Огромные, строгие, печальные…
        Иссиня-серые, как вечерний сумрак. Как я мог прежде не находить ее красивой, когда у нее такие удивительные глаза?
        Входная дверь с шумом хлопнула. Мимо нас протопали две женщины с авоськами, скороговоркой протараторив:
        - Здрасте, Вермихална, забираем!
        Коридор тотчас огласился ребячьим писком.
        Дверь группы напротив приоткрылась, и из образовавшейся щели выглянуло пол-лица с весьма любопытным блестящим карим глазом.
        - Извините.- Встрепенувшись, Вера распрямляет плечи, вздергивает округлый подбородок. Ее отвердевший голос эхом отлетает от стен с изображением диковинных птиц.- Мне нужно работать. Надеюсь, вы меня правильно поняли. До свидания.
        Уже на пороге я оборачиваюсь:
        - Я обещал вашему сыну зайти. Вы же не хотите, чтобы он считал всех взрослых мужчин лжецами?
        Ее потемневшие глаза блестят, как ночные всполохи, щеки рдеют неровными пятнами.
        - Вас это не касается!
        Она права. Зачем я ее мучаю? У каждого свой ад. Мне должно быть стыдно…
        - Пожалуйста, уходите.
        Дверь группы напротив уже распахивается настежь, оттуда появляется высокая смазливая брюнетка в кожаных штанах в облипочку, с азартным огоньком в черных очах. Экземпляр во вкусе Кирилла. Надо будет намекнуть ему, где следует поискать. То-то удивится!
        - В чем дело?- вопрошает она высоким, хорошо поставленным голосом.- Веруш, позвать охрану?
        - Не надо. Извините. До свидания.
        И слышу за спиной горячий возбужденный полушепот:
        - Это кто, твой бывший?!
        - Нет.
        - А кто?
        Я многое бы отдал, чтобы услышать. Но я честно выхожу прочь, огибаю здание и вижу через теплое стекло, как Мишка, сидя на затянутом ковролином полу, перебирает разноцветные детальки из распечатанной коробочки, украдкой вытирая глаза и нос. А рядом примостилась девочка-беженка с льняными косами и, гладя его по плечу, что-то шепчет в самое ухо.
        Какими-то закоулками я выхожу к метро «Сокольники». Последние озябшие торговцы сворачивают товар.
        - Молодой человек! Купите цветы…
        - Это вы мне?- Я удивленно оборачиваюсь к толстой, слегка пьяной тетке в фартуке поверх телогрейки, с тлеющей сигаретой, зажатой в дырявой перчатке. Около ее ног громоздится освещенный шкафчик с целой оранжереей, от роз и гвоздик до какой-то неизвестной мне пестрой дребедени.
        - В-вам-вам. Смотрите, какая красота. В-ва-ша девушка будет в в-восторге.
        - У меня нет девушки.
        - Почему?- Ее удивление вполне искренне.- Молодой, симпатичный… А м-может, тебе нравятся мужчины?
        - Дура!- Я сплевываю на подмерзший асфальт, пробуравив крохотную лунку.
        - Ну, извини. Купи цветы, а? Неохота назад переть. Я со скидкой отдам. Маму порадуешь. Мама-то есть у тебя?
        - Есть.
        - Ну, слава богу. Бери, не пожалеешь. Месяц отстоят. Гляди: все свежие, не мороженые…
        - Да отстань.- Я достаю сигареты.- У меня и денег нет.
        - Ну, ты даешь,- презрительно фыркает цветочница.- Ни бабы, ни бабок…- Она громко хохочет.- Потому и бабы нет, что бабок нет…
        Я смотрю на ее красное заветренное лицо, нестарое, но уже утратившее нежность, привлекательность и женственность. Почему-то меня не задевает ее нарочитая грубость. Раньше наверняка бы задела. В той жизни, до… А сейчас…
        - Чего смотришь?- Она перестает смеяться, осекшись под моим взглядом.
        Я пожимаю плечами:
        - Да так. Тебе самой-то давно цветы дарили?
        - Ага.- В ее голосе слышится горькая злость.- Он подарит, жди…
        - Муж?
        - Объелся груш. Только пить да жрать за мой счет. А парень взрослый, пятнадцать, надо одеть-обуть, накормить. Стой здесь с утра до ночи в жару и мороз. Чтоб они провалились, эти цветы.- Она простуженно шмыгает носом и трогает меня за рукав.- Хорошая куртка. Вот пацану своему хочу такую же прикупить. Теплая?
        Я опускаю глаза и обнаруживаю, что по ошибке напялил вместо «пилота» «трофейный» камуфляж. Ну и ну. За целый день даже ухом не повел. Вот чмо!
        - Импортная?- не отстает цветочница.- За сколько брал?
        - Слушай.- Меня вдруг посещает шальная мысль.- Давай махнемся. Я тебе камуфляж, а ты мне цветы. Здесь такой не купишь ни за «бабки», ни за «дедки».
        - А ты где взял?- Она недоверчиво изучает воротник.
        Я наклоняюсь к ее мясистому уху:
        - В Чечне снял с дохлого араба. Натуральные Штаты. Пятьсот баксов новая, не меньше. А то и больше. Спецзаказ.
        Она вылупляет на меня глаза так, что я обнаруживаю их цвет - мутно-голубоватый. И открывает рот, словно собирается впихнуть в него биг-мак. Причем целиком.
        - Ну, это ты загнул - пятьсот баксов,- шепчет она, приблизившись, дыша мне прямо в лицо - хоть закусывай.
        - А ты съезди, проверь. Ну что, меняемся или я в метро погреб?
        - Стой!- Она цепко хватает за рукав.- А каких тебе надо?
        - А черт его знает,- признаюсь я честно.- Разных.
        - Что ж ты, не знаешь, какие цветы твоя мама любит?- укоряет тетка.
        - Вот и узнаю.
        - Ладно, бог с тобой.- Она машет рукой.- Бери все. Тут уж мало осталось. Давай в газеты оберну.
        Я снимаю куртку, остаюсь в свитере.
        - Ой!- восклицает она.- Ты ж замерзнешь! На-ко, глотни.- И достает откуда-то из-под многослойных одежд початую «столичку».
        Я делаю пару глотков и, поблагодарив, возвращаю. На лице цветочницы читаю уважение.
        - Ну, как там, в Чечне-то, скоро закончат?- спрашивает она почему-то громким шепотом.- Когда их, террористов-то, перебьют?
        Я усмехаюсь, принимая достаточно объемный газетный сверток.
        - Слыхала, что обещают? К Новому году.
        - Так не они же воюют. И не их дети и внуки…- Женщина яростно сплевывает на подмерзший асфальт.

28
        Окно детской не светится. Значит, Мишка уже лег спать. На моих часах половина десятого. Я легонько стучу в кухонное окно. Раздумывать некогда. Я уже почти превратился в Деда Мороза. Даже принятое за вечер сугрево выветрилось без остатка, хоть за руль - и на гоночную трассу в Монте-Карло.
        Свет гаснет. Я вижу бледное лицо Веры за откинутой занавеской. Нас разделяет множество условностей и противоречий, невидимых и осязаемых. Но сейчас между нами лишь зыбкая грань заиндевевшего стекла. Мы оба молчим. Только смотрим: глаза - в стекло - в глаза, и я не могу понять, то ли вижу сумрачный матовый блеск ее зрачков, то ли отражение своих…
        Она сдается первой. Фрамуга приоткрывается с тихим скрежетом, точно вопрошая, какого черта я здесь делаю. И пока ее хозяйка не произнесла то же самое, я высыпаю на узкий подоконник содержимое свертка. Помпезные розы, огромные, как блюдца, и алые, как кровь… Голенастые гвоздики, трогательно пушистые хризантемы… И еще какая-то рябая яркая дрянь, сладковато пахнущая крематорием. Цветочные останки устилают подоконник, падают на пол, перебивая запах свежего мороза дурманом пышной кончины, ароматом последнего вздоха. Почему женщинам так нравится умирающая красота?
        - Боже мой!- прерывисто шепчет Вера.
        - Можно войти?
        - Да, конечно.- Тонкие пальцы продолжают сами по себе перебирать, словно четки, хрупкие цветочные тельца, изредка поднося то одно, то другое к растерянному лицу. Такой я вижу ее впервые - изумленной, озадаченной, с широко распахнутыми, прозрачными, как ночные озера, глазами, лицом, словно подсвеченным изнутри мягким лунным сиянием, и губами, распускающимися, как бутон неведомого цветка. Я вдруг понимаю, что хотел именно этого: удивить, потрясти, ошарашить эту женщину. И ради этой секунды можно пожертвовать не только курткой, но и ботинками.
        - Что с вами? Почему вы раздеты?!- Моментально позабыв о цветах, она хватает меня за руки, тащит на кухню, усаживает поближе к батарее и, взобравшись на табурет, вытаскивает из подвешенного под потолок шкафчика начатую бутылку всенародно любимой «Гжелки». Наполняет хрупкую рюмку.
        - Выпейте сейчас же.- И, поймав удивление в моем взгляде, краснеет, как юная школьница, как говорится, до кончиков волос. Последний раз я видел такой румянец классе в четвертом у своей соседки по парте. Но уже не помню из-за чего.
        - Я не пью.- Она низко опускает голову, словно оправдываясь перед высоким начальством.- Только когда гости…
        - Или когда бывает хреново… Верно?
        - Что случилось? Где ваша куртка?
        - Ограбили.
        Она поднимает голову и смотрит на меня очень внимательно, сквозь зрачки, словно пытается угадать, что творится у меня внутри…
        - Вы… лжете.
        - Да.
        - Вы… сумасшедший.
        - Может быть. Ваш муж не был таким?
        Она качает головой, улыбнувшись неизъяснимо печально.
        - Славик всегда был прагматиком. До мозга костей.- Она произносит это спокойно, без злобы, без сожаления. Просто констатирует факт.
        - Он правда в Америке?
        - Думаю, да.
        - Давно?
        - Три года.
        - И что он там делает?
        - Работает. Он программист. Талантливый, честолюбивый. Он всегда хотел уехать. Считал, что здесь его недооценивают…
        - Где же вы откопали этого непризнанного Билла Гейтса?
        Она рассмеялась, на тугих щечках заиграли ямочки, совсем как у Мишки, такие занятные, что я с трудом удержался, чтобы не дотронуться до них кончиком пальца.
        - В институте. Мы вместе учились. Это из-за Мишки я бросила учебу и пошла работать в сад. А потом поняла, что с детьми мне гораздо интереснее, чем с компьютерами…
        - Почему он не взял вас с собой?
        - Контракт был каким-то сомнительным, потребовалась куча денег. Но Славик не останавливался никогда и ни перед чем…
        Она наполнила рюмку и вглядывалась в нее, как на рождественском гадании, словно пыталась увидеть что-то за прозрачной рябью стекла.
        - Как вас угораздило выйти за него?- неожиданно срывается у меня с языка.
        Она удивленно вскидывает глаза, невесело улыбается:
        - Кто не был глуп в восемнадцать? Но я ни о чем не жалею. Разве иногда. Когда бывает ужасно хреново. Но у меня есть сын, и нужно жить дальше.
        - Сын у вас замечательный.- Я говорю совершенно искренне.
        - Я тоже так думаю.- Ее лицо озаряется мягким светом. Как окно в ночи.- Давайте выпьем.- Она задумчиво улыбается.- За вас.
        - Почему за меня?
        - Потому что в вас не умерла душа.
        - Никакой души нет.- Я ощутил, как не то желчь, не то горечь захлестывает изнутри.
        - Неправда. И вы это знаете.
        Мое сердце вдруг дрогнуло, кольнув диафрагму. И внезапно выговорилось то, что давно злокачественной опухолью зрело во мне, пожирая изнутри.
        - Значит, моя душа погибла. И осталась там, блуждать меж трупами тех, кого я убил и кого потерял.
        - Это не так.- Ее чуть шершавые пальцы касаются моего запястья, и я ощущаю исходящее от них живое тепло, жидким пламенем разливающееся по сосудам и капиллярам. Должно быть, я все-таки опьянел…
        - Вам понравились цветы?
        - Они прекрасны.- Вера с тихой улыбкой качает головой.- Но не стоят того, чтобы замерзнуть.
        - Они - нет. Потому что они уже мертвы. Но они смогли немного согреть вас. Совсем немного…- Я накрываю ее запястье ладонью.- Красота не может спасти мир. Она лишь облачает его в розовый туман. Но потом он рассеивается. Нужно что-то другое. Я пока не знаю, что именно. Вы и ваш сын… В вас столько тепла и света… И у вас чудесное имя…
        Оно вселяет надежду. Но покоя нет… Помните стихи:
        И вечный бой! Покой нам только снится…
        Черт, как там дальше…
        Закат в крови! Из сердца кровь струится!
        Плачь, сердце, плачь…
        Покоя нет…
        Запнувшись, я умолкаю, угадав в ее расширенных зрачках смесь удивления и опасения.
        - Простите. Вы были правы. Мне лучше уйти.- Я поднимаюсь, качнувшись, и вместе со мной покачиваются потолок и стены.
        Она встает следом. Медленно подходит к окну, вглядывается в темноту и вдруг повторяет тихим полушепотом:
        - Покоя нет…
        - Это любил читать мой друг там… Он журналист…
        Она оборачивается. В потемневших, почти черных глазах отражается лунная полночь.
        - Он погиб?
        - Нет. Он жив. Замечательный парень. Он хочет написать книгу. Думаю, у него должно хорошо получиться…
        - Покоя нет…- повторяет она еще тише.- Я знаю: вы прошли через ад. И теперь хотите понять: зачем и что с вами будет дальше. Наверное, вам страшно? Мне было бы страшно. Ничто не стоит так дорого и не дается так тяжело, как поиск истины. Вот почему я стараюсь не думать о том, что будет завтра.
        Я подхожу к ней вплотную, и огненный шар прокатывается по груди, животу, предательски ударяя ниже пояса. Она пытается ускользнуть, теплой струйкой просочиться меж моих пальцев, но я удерживаю ее:
        - Вера… У вас потрясающее имя…
        Ее ладони предостерегающе упираются в мою грудь.
        - Вам пора… Постойте, я дам вам пальто Славика.
        - Ни за что. Лучше обморозить конечности. Тогда, может быть, вы придете навестить меня в больнице.
        - С цветами? Какие вам нравятся?- На ее губах появляется улыбка с примесью легкой грусти. И я не пойму, шутит она или говорит правду.
        - Живые.
        - Кактус в горшке подойдет?
        Она уже смеется в открытую. Мне нравится ее смех. Мне нравится…
        - До свидания,- шепчу я хрипло, внезапно обнаружив, что перекинуть ногу через порог не легче, чем, бывало, высунуть нос из простреливаемого окопа…
        Выйдя из подъезда, я обнаружил, что валит снег. Именно такой, как я ненавижу,- огромные пушистые белые хлопья, липнущие к чему попало, закутывая все вокруг в холодный мертвый саван. Снег оседает на моих бровях, ресницах, волосах, и мне приходится сдувать его, чтобы самому не превратиться в мертвеца…

«После отчаянного сражения мы собрали наших «двухсотых», положили рядом. Шеренга была длинной. И снег, один на всех. Нечастые в этих краях белые мухи вдруг лениво закружились над мертвыми телами, как последняя издевка сумрачных гор. Снег садился на раскрытые, глаза, лишая их последнего цвета. Окутывал рваные раны, закрашивал черные пятна остановившейся крови. Природа одевала мертвецов в прощальный наряд…»
        А может, так, безмолвно и смиренно, она просила у них прощения за всех нас, больших и неразумных, которые могли, но не пожелали сделать чуточку лучше, добрее, понятнее дарованный нам мир?
        Я достаю сигареты, закуриваю, пораженный этим внезапным откровением. Снег не виноват. Как и дождь, и солнце… Пускай себе идет…
        Я смотрю на Ее окно. Единственное незарешеченное. Наполняющее ночную мглу мягким оранжевым светом. И отчего-то медлю уходить…
        Ночное солнце гаснет, и окно растворяется в зыбкой тьме, став лишь еще одним черным квадратом на фоне темно-серой стены. Подъездная дверь издает тихий скрип. На пороге появляется Вера. Снег падает и искрится на ее волосах, бровях, ресницах… Я осторожно смахиваю его кончиками пальцев, нечаянно касаясь пульсирующего тонкого виска, нежной округлости мягкой щеки… Жидкий огонь, разлившийся во мне, превращается в клокочущую лаву, и если что и может его потушить, то только не этот ленивый мокрый снег.
        - Почему вы не уходите? Вы совсем замерзли…- Она говорит чуть слышно, я едва догадываюсь о произносимых словах по слабому шевелению губ, исполненных живительного теплого сока…

«Больно же…»
        Я отпрянул. Эта выплывшая из недр сознания фраза ядовитой змеей жалит мои пальцы, мой мозг, все мое существо… В последний и единственный раз после я сделал больно… Ирке. Вдруг наваждение повторится? Я не хочу, не могу причинить Ей боль… Мои руки высохшим плющом безвольно опадают книзу. Липкий страх, тщательно и тщетно загоняемый мною в самую глубь сознания, выплескивается холодным ноябрьским ливнем, гася огонь неутоленного желания…
        - Что с тобой?- прервавшимся голосом спрашивает Вера.- Ты… не хочешь?
        - Нет, не это…- Я отчаянно мотаю головой.- Просто…
        Я прокусил губу и ощущаю теперь тошнотворный привкус…
        - У тебя проблемы…
        Меня снова окатило удушливой волной. Она сочтет меня импотентом. Только не это. Уж лучше чокнутым. Нужно набраться сил, повернуться и уйти. Пока не поздно. Поскольку вряд ли я сумею объяснить, что меня так долго учили ненавидеть, что я позабыл, что значит любить…
        - Мне страшно…- шепчет кто-то помимо меня изнутри.- Пожалуйста, помоги мне…
        Я вижу ее глаза. Блестящие, как дождь, огромные, как Вселенная. Она долго смотрит на меня, а потом лепестки ее губ шелестят едва уловимо:
        - Иди сюда…
        Все остальное происходит в иной реальности. Самой иллюзорной из всех. Она и я. Вместе. Жар ее тела. Гибкого, горячего, податливого…
        И я обнял ее, страстным туманом обволакивая ее всю, изнутри и снаружи, растворяясь в ней и растворяя ее в себе… И падали яростное солнце с нежною луною в оранжевые волны, омывавшие взметнувшийся к небесному своду гордый шпиль песчаного замка… И был танец, древний, как жизнь и смерть, на позолоченном горячем и влажном берегу…

29
        Мы лежим рядом, боясь пошевелиться, чтобы ненароком не порвать невидимую лунную нить, опоясавшую наши обнаженные тела. И между нами лежит недосказанность, острая, как меч, и будоражащая, словно изощренная то ли ласка, то ли пытка… Я боюсь сказать или сделать что-нибудь, что может разрушить хрупкую гармонию удивительной ночи, вернуть в сокрушающий одинокий рассвет.
        Где-то играет музыка. Мелодия тихая и плавная, знакомая и незнакомая одновременно…
        Пальцы женщины слабо поглаживают мое плечо. Я беру ее руку, подношу к губам, касаясь кончика каждого трепетного пальца, стараясь вобрать в себя и запомнить как можно дольше запах теплого снега…
        - Я люблю тебя,- говорит моя душа. Теперь я знаю, что она не умерла.
        Вера слабо качает головой. Ее все еще пылающие губы складываются в печальную улыбку.
        - Секс - это еще не любовь…
        - Я знаю.
        - Тебе просто нужна точка опоры.
        - Да. Она мне нужна.
        - Слава…- выдыхает она чуть слышно, пряча блестящий взгляд под вуалью русых волос. Я провожу по ним ладонью. Они мягкие, как речной песок…
        - Да…
        - Я не хочу, чтобы ты думал, будто я вот так принимаю разных мужчин. Знаю, возможно, ты все равно будешь думать так…- С ее губ срывается отрывистый деланый смешок.- Но даже если ты так думаешь, пожалуйста, не говори. Пусть эта ночь останется для меня чистой, удивительной, волшебной. Хоть мне уже и много лет, но иногда чертовски хочется капельку сказки…
        Я беру ее лицо в ладони, пристально гляжу в глаза и отчетливо вижу в их незамутненной глубине затаенную боль.
        - Я никогда, слышишь, никогда не подумаю о тебе плохо. И никому не позволю. Ты самая лучшая из женщин, каких я встречал. Мне было хорошо, как ни с кем прежде.
        - Правда?- Лохматые ресницы вздрагивают, словно трава на ветру. Она кажется совсем юной девчонкой, неопытной, неискушенной… Так невозможно сыграть. Это или есть, или нет.
        - Клянусь чем хочешь. Своей жизнью.
        - Нет,- шепчет она, порывисто прижавшись ко мне.- Это ни к чему. И обещаний не надо. Сегодня нам хорошо, и это главное. У тебя есть девушка?
        - Нет.
        - Это неправильно. У тебя должна быть девушка. Добрая, умная, веселая, красивая…
        - Мне не нужна никакая девушка. Мне нужна ты. Ты и твой сын. Вы оба нужны мне, а я нужен вам. Иначе меня бы здесь не было.
        - Для тебя все чересчур просто. Ты еще слишком молод,- вздыхает она, устремив в потолок внезапно потухший взгляд, отозвавшийся во мне остреньким уколом меж ребер.
        - Я старше тебя на целую жизнь.
        - Возможно, ты прав…
        - Думаешь о муже? Скучаешь по нему?
        Она покачала головой:
        - Нет. Уже нет. Наш брак никогда не был идеальным. А теперь… Честно говоря, иногда я боюсь, что однажды он вернется и в моем доме поселится чужой человек, которого мой сын будет называть папой, и…- Она встряхнула головой, словно отгоняла назойливых мух. Русые волосы разметались по разрумянившимся щекам.- Прости. Что-то я разболталась. Тебе пора. Я не хочу, чтобы Мишка видел…
        - Хорошо. Я ухожу. Но… я не хочу, чтобы все закончилось.
        - Но это закончится. Когда ты вновь обретешь себя. Тогда ты уйдешь навсегда…
        - Нет,- я отчаянно мотаю головой,- нет.
        Она медленно перебирает мои отросшие волосы, и я вдруг начинаю говорить… Обо всем, что накопилось во мне за эти бесконечно долгие, бессмысленные дни… Я рассказываю про Гарика, про мальчика-чеченца, про мое чудесное спасение от смерти. И про то, что не смог рассказать этого своим фронтовым друзьям… И она слушает, слушает, не перебивая, не произнося ни слова. Словно все это так же важно для нее, как и для меня…
        - Я солгал им. Испугался, вдруг они сочтут меня предателем. Я просто струсил, понимаешь? Такой унизительный страх. Хуже, чем на «передке». Потому что там боишься за свою жизнь, и это естественно. А здесь… Я испугался, что мои друзья обвинят меня в связи. спротивником. Я не знаю, что со мной случилось. Господи, я ведь только поболтал с мальчишкой… А потом он пошел убивать. И стал врагом. Это ужасно. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Я по-прежнему веду войну с собой… За то, чтобы остаться человеком. И это оказывается сложнее, чем просто выжить. Что творится с этим миром?
        - Иногда я тоже думаю об этом,- шепчет Вера,- и мне страшно. Когда-нибудь и Мишку могут так же отправить, как тебя… Сколько тебе лет?
        - Двадцать один.
        - Двадцать один…- эхом отзывается она.- Боже мой… Всего двадцать один. И ты уже видел столько зла… Так не должно быть. Добро и зло - его должно быть поровну в жизни. Так и в Библии сказано… Значит, все лучшее у тебя впереди…
        - Мне уже говорили это. Сотни раз. И нашим ребятам тоже… Но их больше нет. Я не верю в Бога. Я ни во что не верю.
        - Тебе только кажется. Мы все верим во что-нибудь. Доброе, светлое, чистое. Иначе зачем жить?
        - Я не знаю. Подскажи мне.
        Она зарывается в подушки. Ее посеребренные лунной пылью плечи тихо вздрагивают.
        - Что с тобой?- Я осторожно заглядываю ей в лицо и вижу капельки талого снега на ресницах и щеках.- Не плачь,- шепчу я, целуя ее солоноватые губы, впервые за последние месяцы ощутив себя большим и сильным рядом с ней, такой теплой, мягкой, доверчивой и нежной.- Не плачь, не надо, пожалуйста… Я не могу видеть, как ты плачешь… У меня внутри все будто разрывается…
        Отчего-то она начинает плакать еще сильнее, прячась в мои ладони, орошая их мелким дождем поцелуев. В груди у меня что-то медленно вскипает, расплескивая ноющую боль. И я не могу понять, что со мной происходит. Может, так болит душа?

30
        Я отпираю дверь своим ключом. Крадусь как можно тише. В нос ударяет слабый приторнова-тый запах. Что это?
        Щелк! Вспыхнувший искусственный свет неприятно режет глаза, и я закрываюсь ладонью. Передо мной стоит мама.
        - Наконец-то,- шепчет она, подраненной птицей падая мне на грудь.- Господи…
        Я чувствую, как жар стыда заливает мои щеки. Теперь я вспоминаю, что вот так, сладковатой мятой, пахнут сердечные капли.
        - Прости…
        Облегчение и бессонная усталость на ее лице постепенно сменяются возмущенной обидой и гневом.
        - Где ты был? Где твоя куртка? Ты снова пьян? Ты мог хотя бы позвонить?!- В ее сдавленном полушепоте кипят слезы.
        - Прости…- Единственное, что я могу сказать своей рано поседевшей матери. Извечное, банальное оправдание…
        Мама бредет на кухню. Я слышу, как в стакан льется вода, после - громкие прерывистые глотки. Часы за соседской стеной бьют четыре раза.
        - Отец недавно лег,- говорит мама.- В последнее время у него часто сердце пошаливает…
        - Я не знал. Почему мне никто ничего не говорил?
        - Ты не слушал. И не спрашивал. Ты вообще не замечаешь, что мы есть.
        - Неправда,- отчаянно возражаю я,- неправда…
        - Не кричи. Разбудишь папу.
        - Я был у женщины.
        - Что?!- Мама, полуобернувшись, замерла, точно приклеилась ладонью к деревянному кружку. Как в детской сказке.
        - Я был у женщины.
        - У какой женщины?
        Отчего-то меня ставит в тупик этот растерянный вопрос. Как описать Веру? Невысокая полненькая блондинка лет двадцати шести… Будто на стенде «Их разыскивает милиция». Добрая, милая, ранимая… Это точнее, но все же… Рассказать в двух словах о женщине, которая час назад была взвешенной частицей тебя самого… Это так же трудно, как описать свою воскресшую душу.
        - Кто она?- Мама осыпает меня картечью вопросов.- Откуда? Как ее зовут?
        - Ее зовут Вера. Правда, удивительное имя?
        - Сколько ей лет?
        - Какая разница?
        - Как это «какая разница?!» - Голос мамы резко взмывает ввысь. Она отклеивается от ручки и подходит ко мне вплотную.- Она что, намного старше тебя?
        - Ненамного. А что тебя так волнует?
        - Может,- она вновь переходит на полушепот, но с трагическим оттенком,- может, у нее еще и ребенок?
        - Да,- я пожимаю плечами,- ну и что? Он замечательный…
        - О господи!- с надрывом восклицает мама, хватаясь за сердце, словно я принес ей весть о собственной кончине. Она идет на кухню. Я машинально за ней. Она капает в стакан валокордин.
        - Да в чем дело-то?- шепчу я, ощущая, наряду с искренним непониманием, неожиданный прилив нарастающего бешенства.
        - Только с тобой это могло случиться! Сначала спутался с этой… Вылетел из института, угодил в Чечню, а теперь еще собираешься растить чужих детей!
        - По-твоему, это одно и то же? Война и шестилетний мальчик?
        - Ему уже шесть?! А где его настоящий отец?! Может, и не было никогда…
        - Даже если и так, это касается только меня!
        В глазах мамы читаются удивление и испуг.
        Я вдруг понимаю, что ору.
        - Извини,- говорю я опять.- Но я уже вырос. Это нужно было сделать гораздо раньше, еще до… К сожалению, мое детство затянулось…
        - Я иду спать,- растерянно шепчет мама.- Поговорим утром.
        - Не о чем говорить.
        Недовольно пожевав губами, мама поднимается, распрямив плечи, выходит из кухни. Я слышу, как она плотно затворяет дверь в их с отцом комнату. Я остаюсь наедине с собой, мятным запахом, приближающимся рассветом и странным, невыносимо тягучим чувством, будто я ошибся домом. Мне хочется уйти обратно…

31
        Рабочий день начинается с известия, что хозяин уволил грузчиков за пьянку. И пока не взял новых, предлагает подзаработать на разгрузке. Сан Саныч ноет, жалуется на радикулит, а для меня это отличная возможность бросить в карман лишнюю пару баксов.
        - Конечно,- кряхтит он, таща здоровую коробку со стиральной машиной «Дженерал электрик»,- вам, молодым, деньги нужны… Девок по барам водить. А мне много не надо…
        - Да ладно, Сан Саныч,- отзываюсь я по другую сторону импортной махины,- внучкам что-нибудь купишь к Новому году…
        - Э-хе-хе… Дожить еще надо…
        - Куда ты денешься?
        К праздникам товара прибыло много, и разгрузка продолжается всю ночь. Заброшенный на верхнюю полку шкафа «Макаров» поблескивает единственным мертвенно-черным глазом, как бы напоминая: «Погоди, настанет и мой черед. Я тебе пригожусь». Я стараюсь не глядеть в его сторону.
        К утру мы с Сан Санычем валимся с копыт. Приехавший на новенькой «десятке» выспавшийся и свежий, как майский ландыш, менеджер вручает нам по двести рублей. Признаться, я ожидал большего. Сан Саныч, напротив, доволен и, сменившись, немедленно отправляется в сторону родногб универсама. По пути советуется:
        - Как думаешь, что подарить на Новый год моей старухе?
        Я пожимаю плечами. Откуда мне знать?
        - Я тут кое-что скопил,- вслух размышляет Сан Саныч,- а если купить ей одну из тех стиральных машинок, что мы тягали всю ночь? Не «Дженерал электрик», конечно, на кой нам на двоих такая дура? Маленькую, на три с полтиной кило белья. Босс своим отдает без торговой накрутки.
        Признаться, я не верю своим ушам. А Сан Саныч продолжает беседовать сам с собой:
        - Уж не девочка, над ванной гнуться в три погибели. Сердце у нее прихватывает. Сын вон давно невестке купил. А я что, не заработал?
        - Конечно,- соглашаюсь я, испытав неловкость, Сан Санычем, впрочем, не замеченную: моя мама тоже стирает в допотопных тазиках. Прежде была «Малютка», метко прозванная «толчком с мотором», но и та давно «приказала»… И, вспомнив об этом, я, в некотором сомнении, невольно замедляю шаг: не мешало бы и мне в свои двадцать два немного подумать о матери…
        - Мы уж почти тридцать пять лет вместе…- продолжает о своем Сан Саныч.- В марте юбилей.
        - Круто. Столько не живут.
        Дорога дает развилку, и мы тепло прощаемся. Сан Саныч продолжает свой путь к вожделенному универсаму, а я попадаю в жаркий плен подземки. Ранним воскресным утром вагон полупустой, и я, привалившись на сиденье, смыкаю веки. В полудреме кружатся передо мной в хороводе снежинок белые квадратные фигуры хлопающих иллюминаторами-окошками стиральных машин и разноцветные, жужжащие ульями пчел радиоуправляемые космические станции «Л его»…
        Конечно, я снова проехал свою станцию.
        Продрав глаза, выползаю на «Театральной» и чешу длинным переходом. Ближе к эскалатору наяривает ранний скрипач. Мелодия, робкая и какая-то неровная, отчаянно рвется ввысь, преломляясь о каменные своды. Я невольно усмехаюсь: мог бы играть и получше. Так и я умею…
        Музыкант остается слева. Краем глаза я вижу его сутуловатую фигуру в камуфляже, обшарпанный раскрытый пустой футляр на холодном сером мраморе пола… Что-то заставляет меня резко притормозить. Та мелодия заканчивается, и начинается другая, знакомая до судорог в коленях, горячим спазмом выворачивающая нутро…

«Как упоительны в России вечера…»
        Я останавливаюсь как вкопанный. На меня налетают редкие в это время прохожие и, тихо ругаясь, обходят, торопясь дальше, по своим неотложным делам или к семейному уюту родных стен…
        А музыкант продолжает играть. Скрипку он прижимает подбородком к левому плечу, а смычок держит в зубах, потому что его правая рука заканчивается на локте обрубленной культей, и пегий рукав, как тряпка, болтается на сквозняке. Закрыв глаза, музыкант водит головой в такт рваной мелодии отчаяния и боли. Его курчавые волосы черной проволокой застилают половину щетинистого лица, в котором я с внутренней дрожью угадываю знакомые черты…
        - Макс…
        Мелодия обрывается на пронзительно высокой ноте. Смычок падает к моим ногам. Я быстро нагибаюсь, поднимаю его, и мы сталкиваемся лбами. Несмотря на раннее утро, от Макса разит спиртным, смешанным с запахом непростиран-ной одежды. Я держу смычок в руках, чувствуя, что он жжет мои пальцы. Десять на двух руках… Кончиком каждого из них я ощущаю потухший взгляд фронтового товарища. И мне делается неловко за то, что я вернулся абсолютно целым. Словно тот проклятый снаряд предназначался мне и должен был вырвать мою правую руку… Я кладу смычок в футляр.
        - Привет, Костыль.- Макс криво улыбается.- Значит, вернулся?
        Я молча киваю. На его красивом, но уже слегка одутловатом лице не отражается особых эмоций. То ли они запрятаны слишком глубоко, то ли все постепенно перегорело в сорокаградусном жидком огне…
        - Все путем? Дом, работа, девочки? У меня тоже нормально. Видишь, тружусь помаленьку…- Он бубнит это на одном дыхании, возможно, хочет предотвратить мое неуместное, унижающее сочувствие.- Встал на очередь на бесплатный протез… А может, и на импортный заработаю. Есть такие, немецкие, от настоящих не отличишь…
        Макс умолкает. Повисает тишина. Я прячу руки в карманы. Нащупываю заработанные за ночь две сотенные бумажки. Достаю одну и вкладываю в его ладонь. Он вскидывает на меня туманные, с мутным проблеском глаза. В какой-то миг мне кажется, что он ударит меня… Но он так же, на одной ноте, бормочет слова благодарности и, вытащив из сиротливо прислоненной к стене холщовой сумки початую бутылку, делает глоток, а после жестом предлагает мне. Я отказываюсь. Он вяло пожимает плечами и говорит, что ему нужно дальше работать. Мне хочется стиснуть его за плечи, согнать с его лица это безжизненное отупение, сквозь которое уже проглядывает дно… Но я знаю, что предотвратить это не в моей власти. Как не в моей власти было изменить направление того снаряда.
        Я послушно отхожу в сторону. Бреду под аккомпанемент гулкого топота десятков равнодушных ног по каменному полу. Ног, проходящих мимо. Музыка догоняет меня на первой ступени эскалатора. Рваная, отчаянная мелодия страдания и слез, взорванной молодости, оплеванных надежд, конченой жизни…
        Я больше не могу. Не могу одновременно быть здесь и там.
        - К черту!- говорю я, притормозив.- Довольно. Я так больше не могу. Я хочу жить. Жить! Жить!!! Я должен научиться жить с этим. Господи, если ты есть, помоги мне…
        Я ловлю на себе косые взгляды прохожих и понимаю, что стою и разговариваю сам с собой.
        Я сворачиваю на другую линию и еду к Вере.

32
        В парке с ледяной горки с радостным визгом слетает, барахтаясь и образовывая весело пищащую кучу-малу, довольная ребятня.
        - Видели, как я?!- Мишкина задорная мордашка лучится восторгом.
        Как мало надо для счастья в этом чудесном возрасте… Я ловлю Верину ладонь, сквозь мягкую варежку ощутив ответное пожатие ее пальцев…
        Наши отношения трудно назвать определенными. Произошедшее застало нас врасплох, как объявление войны. Мы не рассуждаем о будущем - оно слишком туманно, а жизнь чересчур непредсказуема.
        Вера, взглянув мне в лицо, украдкой пожимает мои пальцы и тотчас отворачивается. Она не говорит, но я знаю, что она чувствует. Вину.
        Перед бросившим ее мужем - за измену, передо мной - за то, что старше, перед сыном, родственниками, знакомыми, дворником, почтальоном, продавщицей в булочной… Чертовски глупо! Но что я могу поделать? Она сама должна сделать выбор. Тот редкий случай, когда это не иллюзия. Я-то знаю: самая тяжелая борьба - с собой. Иногда я говорю себе, что так гораздо легче, спокойнее: не давать обещаний, не ждать вопросов, не быть связанным ничем. Но сам же понимаю - это только самоутешение. Я знаю, что хочу большего. Впервые в жизни…
        Но вечером, попрощавшись с Мишкой, я ухожу. Чтобы, до одури наглотавшись сигаретного дыма в морозной гари, вернуться чуть позже. Не сдержавшись, заглядываю в детскую сквозь полуоткрытую дверь. Мишка уже спит, подпихнув одну ладошку под подушку, а другой придерживая мягкого зеленого зайчика. Наша крепость стоит возле окна… В эти секунды я чувствую, как перехватывает дыхание щемящая нежность и колет под левой лопаткой тягостная грусть.
        Я хочу, чтобы они были моими, и только моими. Мне не нравится любить ее тайком, точно мы занимаемся чем-то преступным и постыдным, лишь потому, что в ее паспорте стоит штамп о браке с неизвестным хреном, болтающимся черт-те где, которого ребенок еще называет отцом, уже отцом-то и не считая.
        Но я молчу. Боюсь разрушить то, что сложилось и что еще слишком хрупко, но уже стало для меня самым дорогим в этой жизни. И в минуты абсолютного слияния и блаженного изнеможения на мой немой вопрос: «Ты любишь меня?» - я слышу безмолвный ответ… «Да…» - шепчут, раскачиваясь, стены. «Да»,- капает из крана вода. Полустон-полувскрик, срывающийся с ее воспаленных губ: «Да…»
        Я ухожу. Каждый раз надеясь услышать за спиной робкое: «Останься…» Но меня провожает лишь сдавленный вздох под аккомпанемент звенящей тишины…
        - Мама, скатись со мной, ну пожалуйста!- Мишка просительно дергает Веру за рукав.
        - Миш, ну ты что? Я же не маленькая.
        - Поехали,- говорю я, решительно устраивая задницу на синем кусочке пластмассы.
        - Готов?- счастливо кричит Мишка.
        - Всегда готов!
        - Вперед!
        О черт! Что может нравиться детишкам в этой варварской пытке?! Я просчитал копчиком все ледяные кочки и неровности этой чертовой горки. А когда попытался увернуться от какой-то ямы, то, перевернувшись, смачно врубился затылком в довольно крепкое дерево, издавшее от этого соприкосновения жалобный вздох. Я падаю в мягкую перину сугроба, разбросав руки. Пытаюсь объять раскинувшееся надо мной удивительно звездное вечернее небо… И зависший прямо над головой кривой ковш Большой Медведицы.
        - Что с тобой? Ты ушибся?
        Я закрываю глаза, задерживаю дыхание, с трудом утаивая улыбку.
        - Слава!- Надо мной звенят два встревоженных голоса - детский и женский.
        - Слава, господи… Вставай, поднимайся…- Я ощущаю цветочную нежность ее прерывистого дыхания на своем лице, губах… И легкость, невозможную, невыносимую легкость россыпи созвездий…- Что с тобой?!- Ее голос срывается на крик.
        Я открываю глаза, рывком заключаю их в объятия:
        - Небо! Посмотрите, какое небо! Вон Большая Медведица!
        - Как тебе не стыдно!- вспыхнув, высвобождается Вера и сердито восклицает: - Дурак!..
        - А ты испугалась за меня?
        - Отстань.
        Она, сгорбившись, отворачивается, все еще продолжая сидеть возле меня на снегу.
        - Где? Где Медведица?- теребит меня Мишка.
        - Вер…- Я легонько встряхиваю ее за плечо.- Ты что, обиделась?
        Она поднимает на меня глаза, потемневшие, необычайно строгие. Мне становится неловко за дурацкую выходку.
        - Никогда больше не шути так,- поднимаясь, произносит она очень серьезно,- пожалуйста, никогда…

33
        Дома - ставшая привычной игра в молчанку, изредка нарушаемая выплеском «последних новостей» типа:
        - Дядя Коля приглашает на день рождения.
        - Я не могу.
        Нет никакого желания сидеть за столом с людьми, называемыми родственниками, от родства с которыми остался лишь десяток пожелтевших фотографий общих прабабушек-прадедушек да несвязные обрывки воспоминаний далекого детства. Закусывать традиционным «оливье» и принимать участие во взрослой игре с основным правилом: казаться лучше сидящего рядом. Хоть в чем. Работать круче и денежнее, отдыхать дальше и южнее, трахаться чаще и дольше, пить больше и крепче. В перерывах выслушивая сочувственные расспросы на тему моих жизней там и здесь…
        - Я не пойду.
        - Слава! У Нас не так много родственников…
        - Я же сказал: нет.
        Мама, пожевав губами, обиженно замолкает. Почему я не могу объяснить ей? Пытаюсь, но что-то мешает. Я никогда не умел говорить. Иногда думаю - издаст Огурец свою книгу, и я принесу им прочесть. А может, не стоит…
        - г. Иру.
        - Что?
        - Я говорю, вчера встретила Иру.
        - Какую?
        - У тебя было много Ир?- сердито парирует мама.- Ту самую…
        Верно. Глупый вопрос.
        - Ну и как она?- Я спрашиваю, чтобы поддержать разговор. На самом деле мне все равно. Это имя звучит как сотня других, не вызывая никаких эмоций. Абсолютно никаких. Даже странно.
        - Выходит замуж. За бизнесмена. Автомобилями, что ли, торгует… Или запчастями. Они в свадебное путешествие едут на…- Мама мор-шит лоб, старательно припоминая, потом произносит жалобно: - Ну, острова какие-то… Где-то рядом с Америкой.
        - Бог с ними, с островами. Совет да любовь.
        - А ты по-прежнему встречаешься с этой женщиной?
        - С Верой.- Выговариваю я с легким нажимом, удивляясь непостижимому маминому упрямству, с каким она упорно продолжает называть Веру «этой женщиной». Ирку в свое время она называла просто «эта…» - Ты же ни разу ее не видела, ма…
        - Нет. Но я догадываюсь.
        - Она не похожа на Иру. Вера совсем другая. Я бы сказал, противоположная…
        - Еще бы. Разведенная с ребенком… Ну когда,- она повышает голос,- когда ты поумнеешь?
        - Уже. Жаль, что ты этого не замечаешь.- Я встаю, мою тарелку, чашку и шагаю к дверям.
        - Снова вернешься утром?- кричит вдогонку мама.- Тогда уж вообще не приходи! Господи, за что нам с отцом на старости лет такое наказание…
        Дверь родительской комнаты со скрипом открывается. На пороге появляется отец. В последнее время он здорово сдал. Пижама висит на нем как на вешалке. Я снова чувствую укол вины. Непонятной, гнетущей. Неизвестно за что.
        - Мы тебя разбудили?- спрашиваю.- Извини. Как ты, получше?
        - Ничего. Ступай, сынок. Все будет хорошо. Вот будут праздники - пригласи свою знакомую, посидим, телевизор посмотрим… А ты, мать,- неожиданно его голос обретает силу и твердость,- прекрати шуметь.

34
        Гарик повесился утром, около девяти. К вечеру он уже закоченел и, когда мать, придя с работы, попыталась его высвободить, с грохотом, будто пластмассовая кукла, упал на пол, ударившись головой об угол стола. А она плакала, и просила его очнуться, и пыталась согреть его руки дыханием, и потом просила у него прощения за все…
        Мать говорит это, глядя перед собой невидящим взглядом, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. Она уже не плачет. И никого не обвиняет, кроме себя.
        В маленьком тряском автобусе мы движемся в сторону кладбища. Гроб, обитый синей тканью, пахнет свежестругаными сосновыми досками. На поворотах, качаясь на своем постаменте, он съезжает то вправо, то влево, и нам приходится поправлять его и придерживать. Я смотрю и думаю, что напрасно мы выбрали синий цвет. Какой-то он неживой… И тотчас себя одергиваю. С нами в последний путь Гарика провожает старушка-соседка, несколько подавленных ребят одноклассников и две женщины с работы Алевтины Николаевны, шепотом обсуждающие ужас предпраздничных цен…
        Она не ожидала, что это может произойти. Особенно в тот день… Он был на редкость спокоен, даже улыбнулся матери, когда запирал за ней дверь. И у нее не было никаких дурных предчувствий. Напротив, она подумала, что, возможно, он постепенно приходит в себя и когда-нибудь, пусть не очень скоро, но станет прежним… Устроится на работу - он ведь до армии учился на автослесаря,- встретит девушку, женится, появятся дети… И все забудется, как кошмарный сон. Ведь возвращались же солдаты после Второй мировой, и жили… Ее отец тоже. Правда, тогда к пришедшим относились как к героям и никто не говорил: «Мы тебя туда не посылали».
        Если бы она что-то почувствовала, если бы просто вернулась за чем-нибудь, может, он был бы жив…
        Она говорит и продолжает раскачиваться туда-сюда, и седые пряди волос мотаются из стороны в сторону. И мне кажется, я сам потихоньку начинаю сходить с ума от этого монотонного движения. А сидящая рядом старушка в черном платке гладит ее по плечу.
        Похоронный агент спросил, сколько у нее денег, какой она выберет гроб, транспорт… Словно предлагал мебель или костюм… И дал в руки бумажку с ценами… Цифры были мелкими. Они прыгали и расплывались перед глазами, не желая соединяться воедино. Она стала искать очки, но не нашла, и тогда агент стал читать ей вслух… Ей хотелось выбрать что-нибудь получше… Ведь это на всю оставшуюся… А в военкомате ей сказали: «Зачем вам теперь на одну двухкомнатная квартира?» Действительно, зачем?
        А когда все ушли, она вдруг подумала, что Игорьку будет приятно увидеть своих друзей… Было бы… И позвонила мне. Других телефонов она не знала…
        Перед тем как набрать номер Кирилла, я долго сидел, всматриваясь в черное окно. И мне казалось, что я слышу, как на улице гудит ветер. Но это гудела забытая на моих коленях телефонная трубка.
        - Это несправедливо,- сказал я ей,- так не должно быть. Война ведь закончилась для него.- Но трубка глядела на меня с молчаливой укоризной.

«Мне не надо повторять дважды. Увидишься с ребятами - передавай привет… и не говори им…»
        На самом деле он просил помощи. Но устал ждать…
        А трубка продолжала гудеть, но сквозь этот назойливый звук доносился отчетливый шепот…

«Мы все, все - ходячие мертвецы…»
        - Замолчи! Заткнись!
        Я колотил трубкой о бетонный подоконник. Ее пластмассовый череп раскололся надвое, но она продолжала надсадно выть по покойнику…
        - Слава, что ты делаешь?!
        В комнату вбежала мама. В ее расширенных зрачках я увидел всклокоченного парня с перекошенным лицом и безумным взглядом. Я медленно опустил раненую трубку на рычажки.
        - Все в порядке. Мне просто надо позвонить. Мне надо позвонить, оставьте меня в покое, черт возьми!
        Сообщить, что нас стало на одного меньше…
        Мы уже приготовились закрывать крышку, когда услыхали торопливые шаги и свистящее дыхание.
        - Простите. Я опоздал…
        Макс Фридман, под легким хмельком, но гладко выбритый, причесанный, в длинном, запачканном снегом пальто, с черным футляром в руке и болтающимся траурным стягом пустого рукава, запыхавшись, обводит нас виноватым блестящим взглядом.
        - Мы все опоздали,- тихо вздыхает Огурец.
        - Скользко,- шепотом оправдывается Макс.- Упал, еле поднялся…
        До сих пор оцепенело застывшая около изголовья гроба Алевтина Николаевна перевела взгляд с мертвого лица сына на подошедшего, разомкнула бледно-голубые губы:
        - Это у вас скрипка? Пожалуйста, сыграйте что-нибудь. Игорек так любит музыку… Любил…
        - Что сыграть?
        - На ваш вкус. Вы же его знали…
        Макс торопливо скидывает пальто прямо на землю и остается в камуфляже, смотрящемся странным диссонансом по соседству с хрупким музыкальным инструментом. Я хочу помочь Максу, но он молча качает головой, проделывая свои вынужденные манипуляции со скрипкой и смычком. В стороне, оперевшись на черенок лопаты, разглядывает нашу группку скучающий могильщик. Макс выпрямляется, зажмуривается, и кладбищенскую тишину разрывает мелодия…

«Как упоительны в России вечера…»
        Он играет, а слезы катятся из-под его век, густых ресниц по впалым щекам, острому подбородку, капают на гимнастерку… И мать тоже начинает плакать, сперва беззвучно, а потом все громче, содрогаясь от рыданий. Она падает на гроб с телом сына, и старушка никак не может ее оторвать… Подключаются женщины с работы. Алевтина Николаевна продолжает рыдать на плече одной из них.
        - Поплачь, милая,- говорит старушка,- так оно легче…
        Макс резко обрывает игру, роняет скрипку в футляр и, с размаху усевшись рядом, утыкается лицом в колени. Мы опускаем гроб в мерзлую черную яму.
        - Ему там будет холодно,- плача, выговаривает мать,- ему там будет холодно…
        - Она рехнулась, бедняга,- слышу я за спиной возбужденный шепот.
        Я оборачиваюсь. Женщины замолкают.
        - Жаль,- тихо говорит Кирилл,- что не успел узнать, какая сука ему сказала…
        - Пойдем, Максик,- помогая вкладывать инструмент в футляр, шепчет Денис.- Это не выход. Господь терпел и нам велел. Надо жить, парень. Назло всему. Надо жить.
        - Да пошел ты со своим Господом…- злобно шипит Кирилл, вытаскивая руки из карманов стильной новенькой дубленки.
        - Нам надо держаться вместе,- помогая Максу подняться, задумчиво произносит Огурец.- Если мы не поможем друг другу, нам не поможет никто…
        - Золотое правило войны.
        Они смотрят на меня, и я понимаю, что подумал вслух. Наступившая было тишина взрывается оглушительным ревом труб и барабанного боя. Навстречу движется длинная процессия с военным оркестром. Впереди солдаты в начищенных мундирах несут помпезный дубовый гроб.
        - Генерала понесли,- объясняет могильщик и шумно сморкается в красные, заветренные пальцы.

35
        Статья Огурца в свежем номере «Новой версии» называлась странно и хлестко:
«Поколение «нет». И она была о нас.

«…Поколение NEXT, поколение, выбирающее пепси, презервативы «Дюрекс», доллары и третье тысячелетие… Сколько их, поколений, гордо именующих себя «новыми»…
        Но есть одно, существующее параллельно, то, о котором так хочется забыть даже тем, кто с ним незнаком, будто и нет его вовсе. Поколение-призрак. Поколение войны, которой официально нет. Поколение, рожденное, чтобы умереть… И если ты осмелился выжить - нет ошибки страшнее. Ужаснее вдвойне - если ты пытаешься напомнить о себе. Своими ранами. Увечьями. Ночными кошмарами. Пьянством. Наркотиками. Молодостью, брошенной в топку войны, которой нет в бумажках чиновников всех рангов и мастей, кричащих тебе с вершины не то Олимпа, не то айсберга: «Зачем ты здесь?! Ты не должен был вернуться! Потому что у нас ничего нет для тебя: ни пособий, ни лекарств, ни клиник, ни санаториев, ни центров реабилитации… Мы же бедные! Мы - очень бедные избранники большой несчастливой страны. Поэтому лучше, чтобы тебя не было! Чтобы ты не успел рассказать другим, молодым и наивным, о том, что их сегодняшний ура-патриотизм завтра оборачивается для кого-то цинковым гробом, а для кого-то - музыкой шелеста зелененьких купюр в кармане элегантного, на заказ пошитого пиджака… Ну, раз уж ты имел наглость выжить - на, подавись! Вот
тебе три сотни рублей, купи себе веревку и мыло…»
        Жаль, что, пройдя через нечеловеческие испытания неизвестно во имя чего, не у каждого из нас хватает сил отказаться от этого последнего по-данайски щедрого дара… Но наш тихий уход не замечен и не интересен… Ведь мы обыкновенные ребята - не гении, не знаменитости, не политики… И не их дети. К сожалению или к счастью? К счастью, потому что изо всех сил мы любили своих простых смертных родителей. К сожалению, потому что нас уже нет…»
        Я сижу, вглядываясь в заоконный туман, и вижу за ним обугленные сопки. И, улыбаясь, проходят мимо меня в свой последний путь Костик и Сайд, Василий и Гарик…
        И, чтобы отогнать эту тянущую тоску, я звоню Огурцу. По телефону его голос похож на голос подростка. Он говорит, что после выхода номера в редакцию позвонили из подмосковного пансионата и сообщили, что готовы принять на курс реабилитации двадцать ребят-«чеченцев», абсолютно бесплатно. Еще - из российско-германского предприятия по производству протезов, и Огурец теперь отыщет Макса. А еще из Министерства печати и информации с предупреждением спецкору Александру Огурцову за
«оскорбительные выпады в адрес российской народной власти и государственной политики…».

36
        За окном, будто в марте, вовсю долбит неуемная капель. Это дежурство обещает быть спокойным. Вся погрузка-разгрузка прошла днем. Сан Саныч запер двери склада за последним грузчиком. Мы неспешно ужинаем с его любимой «Гжелкой» под телемахаловку, в которой хороший парень Сталлоне мочит плохих, наверное, американских террористов, во всех отведенных для того местах. Я от души ржу над этой бредятиной, а Сан Саныч дуется и твердит, что я мешаю смотреть такой хороший фильм.
        Наконец боевик закончился. Понеслись новости, и сексапильная, похожая на Ирку дикторша объявила, что антитеррористические действия в Чечне закончатся очень скоро. Причем говорила с такой уверенностью, точно сама по окончании передачи собиралась брать «АК» и двигать в Грозный прекращать «операцию». Мне стало уже не так смешно, как противно. Я понимаю, что эта девчонка - всего лишь пешка и говорит, как попугай, то, что прикажут. Потому что не хочет получить по симпатичной попке за «оскорбительные выпады в адрес российской народной власти и государственной политики…». Тут же показали, что кого-то представили к награде…
        Переключаю на другой канал. Там машет ногами этот рыжий метр с кепкой - Крутой Уокер. Черт с ним, все лучше, чем какой-нибудь писклявый попсовый педик в обтягивающем трико..
        - Будешь смотреть?- спрашиваю Сан Са-ныча.
        Тот кивает.
        - Ладно, тогда я прилягу.
        Я смыкаю веки и вижу, как мы с Мишкой строим на песчаном берегу крепость, почему-то из разноцветных пластмассовых кубиков. Все выше и выше… А рядом сидит, улыбаясь, и что-то говорит Вера. Но ее слова заглушает шорох волн, а короткие волосы треплются на ветру, как лепестки подсолнуха. Неожиданно кубики начинают падать с противным стуком: бах-бах-бах…
        Я разлепляю глаза, но стук не проходит с дремотой, а только усиливается: бах-бах-бах!
        - Что это, Сан Саныч?
        - В дверь стучат.
        Я гляжу на правый монитор. Ничего. На левый. Два подростка лет по шестнадцати. Один висит у другого на локте и морщится, как от боли.
        - Чего надо?- спрашивает из-за двери Сан Саныч.- Убирайтесь, или милицию вызову.
        - Откройте, пожалуйста, ему плохо. Надо вызвать «скорую»…
        Мы с Сан Санычем переглядываемся.
        - Стойте там, сейчас вызову,- неуверенно говорит он.- Слышите, вы там?
        Парень начинает корчиться, стонать, а второй кричит прямо в камеру, яростно брызгая слюной:
        - Да впустите! Люди вы или кто?! У него, наверно, аппендицит, ему лечь надо!
        - Давай откроем,- предлагает Сан Саныч,- не дай бог, помрет…
        - А почему они сюда приперлись?- сомневаюсь я.- Как через проходную прошли? Что-то здесь не так.
        - Они ж совсем мальчишки…- качает головой Сан Саныч. Его рука скользит к засову.

«Мальчишки…»
        - Не смей!- ору я, отталкивая его от дверей.
        - Помогите!- все жалобней доносится из-за двери. Парень оседает по стене в сугроб.
        - Перестань, Слава,- укоряет меня Сан Саныч.- Здесь же не война…
        Засов скрябает по двери. Я в два прыжка оказываюсь около шкафа. Я уже не думаю, кто-то делает это за меня… Пистолет Макарова привычно ложится в мои руки. Более привычно, чём я мог ожидать… Будто я был рожден с этим тупым холодным смертоносным предметом, словно он был со мною одно целое всю жизнь… Одну из жизней…
        Я слышу стук отворяемой двери и сливаюсь со стеной… Я вижу их. А они меня - нет. И доли секунды мне достаточно, чтобы понять - мой инстинкт не подвел. Это обман.
        Их оказалось трое. И похоже, им действительно плохо - их ломает. Наркоманы. Я хорошо вижу их бескровные истончившиеся лица, мутный, яростный, как у Гарика, блеск в полубессмысленных глазах…
        И пистолет в руках того, что изображал в камеру приступ. Наверное, он прятал его за спиной дружка. Этот ствол дрожит теперь в его руке, роняя длинную непристойную тень на освещенную стену.
        - Ребята, вы чего?- озадаченно спрашивает Сан Саныч. Я слышу, как дрожит его голос сквозь закипающую во мне злость: старый жалостливый дурак!
        - Ни с места! На пол! Пристрелю как собаку!- фальцетом выкрикивает тот, что с
«пушкой». Наверное, тоже смотрит боевики со Сталлоне…
        - Где второй охранник?- сипит другой.
        Третий судорожно шарит глазами по сторонам, продвигаясь в мою сторону.
        - Не знаю…- шепчет Сан Саныч, белый, как покойник.
        - На пол, козел! Прикончу!
        Бетонная стена вдруг утрачивает свою незыблемость, растворившись в невесть откуда взявшемся сизом тумане. Я вижу сумрачные сопки. И фигуры людей. Черные на черном. Враги. Мишени. Они идут, чтобы убить меня, уничтожить всех нас…

«Давай!»
        Я вскидываю «ПМ» и вижу прямо перед собой лицо худосочного русоголового парня. Оно перерождается в долю секунды, как в фильмах ужаса, в бородатое искаженное лицо из моих ночных кошмаров… Вижу животный страх в его заметавшихся зрачках, руки, вздернутые кверху…
        - Не стреляй!
        Я бью его наотмашь рукоятью между глаз, и он кулем валится к моим ногам.
        Я вылетаю из-за угла и, заслышав сухой щелчок, нажимаю на спуск, раз, другой… Я слышу визг, переходящий в вой. Оружие налетчика падает к моим ногам. Следом шлепается его хозяин, не переставая визжать. Этот звук раздражает мои барабанные перепонки, вибрирует в висках. Реальность постепенно начинает приобретать зримые очертания. Реальность мирного времени…
        - Не стреляй! Не стреляй!
        На полу скулит, хватаясь за ногу, причитая «Ох, как больно…», неудавшийся налетчик. Кажется, я попал в колено.
        - Заткни пасть, а не то я тебе башку размозжу!- рявкаю я, наставляя на него дуло.
        Он тут же замолкает, затравленно сжавшись.
        Я поднимаю его пистолет. Самоделка. Поди, купил на рынке. Но даже таким дерьмом вполне можно убить. Пуля застряла в стене в паре сантиметрах от того места, где была моя голова. Второй тоже очухался, но лежит на полу, боясь пошевелиться, сопя перебитым носом. Третий сбежал. Черт с ним. Над моим ухом тяжело, как паровоз, дышит Сан Саныч. Крупные капли пота растекаются по бороздкам морщин на восковом лбу.
        - Сан Саныч,- говорю я.- Все кончилось!
        - Мне плохо,- шепчет он, сморщившись, и, прислонив ладонь к груди, плетется к кушетке, неуклюже падая на бок. Как Костик…
        - Сан Саныч! Что с тобой?!
        - В-валидол,- цедит он сквозь зубы.
        - Сейчас, Сан Саныч, миленький, обожди… Да где же эта чертова аптечка?!
        Я обшариваю все углы. Аптечки нет.
        - Ты не волнуйся,- .бормочу я,- сейчас вызову «скорую».- Трубка трясется в моих руках. Просто ходит ходуном.
        В моей голове что-то щелкает, словно переключает программу невидимый пульт.
        - Гады!- ору я, вновь выхватывая свой «ПМ».
        Лица налетчиков приобретают землисто-восковой оттенок. Я вижу животный страх загнанных в угол безмозглых тварей. Они перестали быть противниками…
        Я медленно опускаю оружие.
        Округа оглашается воем милицейских сирен. Наверное, вызвали соседи. В склад влетают ребята в серой форме со стволами наперевес.
        - Руки!
        Я с трудом разжимаю затекшие пальцы. Мобильник тоже падает на пол. Я тупо гляжу на него.
        Меня просят объяснить, в чем дело. И я объясняю. А милиционер с погонами старлея старательно записывает, сочувственно кивая.
        Приезжает «скорая». Врачи колдуют над Сан Санычем, потом говорят, что похоже на микроинфаркт, укладывают его на носилки и заносят в машину. На соседние носилки устраивают налетчика с раздробленным коленом. С появлением милиции он осмелел и кричит мне:
        - Ты сделал меня калекой, гад!
        На черном «глазастом» «мерсе» приезжает мрачный хозяин. Милиция пытается выяснить, на каком основании он выдал нам с Сан Са-нычем боевое оружие. Тот отмахивается от них как от назойливых мух. Подходит к носилкам с налетчиком и, постучав его по темечку, говорит мне:
        - В другой раз целься сюда.
        После чего тот снова съеживается и умолкает.
        Я слышу, как один из милиционеров объясняет, что рядом склад фармацевтических препаратов, и парни лезли туда за таблетками, но перепутали. Нелепая случайность…
        Я снова стрелял в людей. Холодный пот заливает глаза. Я вытираю лоб рукавом. Как же холодно на этом чертовом складе…
        - Давайте мы сделаем вам укол успокоительного,- предлагает врач.- Вы неважно выглядите.
        - Не надо.
        - Молодец.- Хозяин хлопает меня по плечу.- Я выпишу тебе премию.
        - Пошел в задницу.- Я стряхивав его руку и иду прочь, оставляя за спиной недоуменно-хлесткий окрик хозяина:
        - Эй, ты куда? Вернись, мать твою! Или…
        Я опять безработный.

37
        Пожилой мужчина напротив расстегнул пальто и обмахивается свежей газетой. Мне тоже удалось немного согреться. Подземка мчит меня. Куда - я не знаю сам. Закрываю глаза. Мерный гул постепенно перерастает в нарастающую канонаду.
        Я снова стрелял в людей. Или в призраков? В тени вчерашних врагов, продолжающих жить во мне? Или в тех и других одновременно? У меня не было выбора? Или я просто хотел…

«Нелепая случайность»,- сказал капитан милиции.
        Как бы я хотел быть в этом уверен…
        Я вытаскиваю из сумки «Гжелку», купленную в продовольственном, где всегда отоваривался Сан Саныч. Но сегодня его увезла «скорая». И я не сумел его защитить. Хотя и стремился. Так, словно мы сидели в одном окопе. В тот момент он был для меня больше чем напарник. Он был своим. А они - врагами. И я хотел их уничтожить. Словно я был там… Я успел остановиться. Сегодня успел. А завтра?
        Я перевожу взгляд на равнодушные полусонные лица, цепенея от неожиданного нестерпимого желания снова взять в руки «Макаров»… Чтобы каждый из этой толпы унес с собой частицу "невыносимой боли. Я вздрагиваю, провожу ладонью по истекающему жарким потом лбу. Как я мог такое подумать? Это же совершенно безвинные люди, среди которых мои мать, отец, родственники, друзья, знакомые. Неужели я лгал самому себе и все это время, блуждая по темным закоулкам неизвестных улиц и лабиринтам памяти, жаждал одного - продолжения войны.
        Я хотел причинить страдание, жаждал крови… Пусть на миг, на долю секунды, но это было во мне.

«Война закончилась…»
        Я повторяю это как заклинание, стискивая голову ладонями, сдавливая виски, подушечками ледяных пальцев ощущая их бешеную пульсацию…
        Люди проходят мимо. Люди сидят напротив. Дремлют, жуют жвачку, читают детективы в мятых бумажных обложках… Чужие, посторонние люди. Которых я когда-то хотел лечить, а минуту назад… Но они об этом не подозревают. Им нет до меня дела. Как и до того, что где-то гибнут тысячи таких, как я. Тихие милые обыватели, прочно отгородившиеся телеэкранами от войны, ставшей для них чем-то вроде ежевечернего сериала. Когда-то среди них был и я. Пока в мой дом не ворвался дымный южный ветер.

«Уважаемые пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи…»
        Свои вещи… Сумки, пакеты, платки, бомбы, воспоминания… Не забывайте. Ничего. Уносите с собой ненужный хлам своей жизни. Она не нужна никому, кроме вас…
        Мне вдруг становится смешно. Я начинаю хохотать до икоты над этим железобетонным голосом из динамика, отирая брызги слюны.
        Дама напротив смотрит на меня с осуждением. Из-под ее мохнатой шапки на криво выщипанные брови катятся крупные капли пота. Как у Сан Саныча. Я поднимаюсь, подхожу к ней. Вагон здорово покачивает.
        - Вам нехорошо, мадам? Хотите?
        Я протягиваю початую бутылку. Женщина вскакивает, словно я продемонстрировал РГД, и, что-то пробормотав, отлетает в другой конец вагона. Веселье закончилось. Кажется, я знаю, что делать. Я и прежде знал, но гнал эти мысли прочь. Я бежал от них, от прошлого, от себя. Но довольно. Пора остановиться. Быть может, это и есть ответ на извечное русское «Что делать?» и «Как жить?». Мое сокровенное знание, мой древний вирус. Вирус вечного боя…
        - Ты проиграл, сукин сын!- ору я в грохочущую мглу тоннеля.- Война не закончится к Новому году! Слышите?! Она не закончится никогда!. Потому что она сидит в каждом из нас! Потому что мы все заражены ее вирусом! Все!
        Половина вагона вокруг меня быстро пустеет.

38
        - Пожалуйста, не включай большой свет…
        - Ладно…
        Я не перестаю удивляться этому странному, почти телепатическому восприятию Веры. Как она чувствует, нет, знает, когда нужно задать вопрос, а когда ограничиться тихим согласием. Мы так мало знакомы. Иногда наши отношения кажутся мне почти эфемерными и единственно реальным - ее сын, в котором, как в волшебном зеркале судеб, я отчего-то вижу себя…
        Я опускаюсь на диван. Абажур струит по комнате нежный уютный полумрак, в котором все кажется более-мягким, расплывчатым, неясным, как в театре теней… Она садится рядом, кладет мне руку на колено. Я вдыхаю запах ее легких волос. Так пахнет влажный песок, лепестки подсолнуха, теплая подушка… Так пахнет любовь. Я хочу забрать его с собой как самое дорогое из воспоминаний…
        - Сегодня я снова остался без работы. Я так хотел подарить Мишке на Новый год эту хренову бензоколонку… А тебе - настоящую живую розу в горшке. Чтобы она цвела зимой и летом на подоконнике…
        - По-моему, они цветут только летом…- Она упорно смотрит не на меня, а на полустертые загогулины коврика на полу.
        - Да?
        - Точно не знаю. Может, и нет…
        - Во всяком случае, она могла бы напоминать обо мне…
        - Ты пришел проститься,- не поднимая глаз, вдруг произносит она. В ее голосе тихая печаль. И все. Ни вопросов, ни слез, ни упреков. Только ежатся, словно от холода, ссутулившиеся плечи.
        - Это не то, что ты думаешь. Просто я решил вернуться туда.
        Она устремляет на меня взгляд. У нее глаза раненого зверя. Огромные, испуганные…
        - Боже мой…- шепчет она.- Но зачем?
        - Сегодня я стрелял в людей. Воришек, залезших на склад. Они были вооружены…
        - Ты… убил?
        - Нет. Слава богу. Но был миг, когда я хотел этого. И едва сумел остановиться. И я боюсь, что в другой раз не смогу. Мне страшно. Мне все время страшно. Ночью - оттого, что я вновь возвращаюсь туда… Днем, потому что чувствую, что так до конца и не вернулся оттуда… Я устал от того, что происходит со мной и во мне, от этой постоянной бессмысленной борьбы… Мне хорошо и спокойно только здесь, рядом с вами… Но когда вас нет, я боюсь и за вас тоже. Что однажды и вас поглотит этот безумный призрачный туман. И я не могу так больше. Понимаешь?
        Я осторожно разворачиваю ее за плечи, стараясь угадать в лунном сиянии ее распахнутых глаз, паутине волос и пьянящей влаге полуоткрытых губ некое сокровенное знание, ответ на извечный вопрос, мучивший меня…
        - Что мне делать?
        - Останься…- Ее мягкая теплая ладонь скользит по моей щеке.- Останься с нами. Со мной… Ты ведь говорил, что любишь меня… Это правда?
        - Да. Но не уверен, смогу ли…
        - Сможешь.
        - Ты уверена? Почему?
        - Потому, что я тоже тебя люблю… Иди сюда…
        Не сразу, но постепенно мне становится хорошо и покойно, как в далеком детстве… Я закрываю глаза и проваливаюсь в какую-то глубочен-ную черную дыру, где нет абсолютно ничего, даже снов.

39
        Утром меня будит заливистый детский смех. Потом я слышу Верино «Подожди…», но дверь распахивается с жизнерадостным треском. На секунду Мишка, босой и в пижаме, замирает на пороге, изумленно моргая серыми сонными глазами.
        - Привет,- говорю я, перебарывая внезапную неловкость.
        - Ой,- переминается он с ноги на ногу,- я не слышал, как ты пришел.
        - Я хотел поиграть вчера, но ты уже спал…
        - Подожди!- кричит Мишка, будто я собираюсь уходить, уносится и тотчас возвращается обратно с листком из альбома в руках.- Вот, это тебе…
        Лист, прошелестев, ложится на мои ладони… Оранжевое солнце, безоблачно-голубое небо, такое же море, зеленая трава, огромные диковинные цветы… Трогательный в своем неумелом старании рисунок…
        - Это мне?- Чувствую, как нестерпимо рыжее солнце предательски режет в глазах, а упругие синие волны захлестывают грудь, перехватывая горло…
        - Тебе. Нравится?
        - Очень…- шепчу я, безотчетным жестом привлекая к себе его взъерошенную, как у воробышка, голову, зарываясь щекой в растрепанные мягкие пряди, пахнущие молоком и медом.- Спасибо, сынок…
        Я сам не понимаю, как вырывается у меня это слово.
        Мальчик вскидывает на меня огромные блестящие глазищи, и вдруг его заспанное личико озаряется улыбкой такой счастливой, что у меня заполошенно колотится сердце, и я невольно улыбаюсь в ответ, невесть откуда ощущая на дрожащих губах соленые брызги волн…
        - Папа?- полувопросительно-полуутвердительно тоненько произносит он и вдруг кидается мне на шею, захлебываясь в крике: - Папочка, я знал, что это ты! Почему ты молчал так долго?!
        - Ты ошибаешься… Я не…
        - Зачем ты врешь?!- Его пухлые губки кривятся. Он готов заплакать. А я вдруг понимаю, что не смогу вынести этого. Единственное, чего не смогу…
        - Потому что,- хрипло шепчу я, глядя в бледное, с неровными розовыми пятнами, немного испуганное лицо застывшей у двери Веры,- потому что… Я не заработал денег… Не смог привезти тебе космическую станцию…
        - Не нужна мне никакая станция,- всхлипывает Мишка. И его слезы прожигают смятую рубаху на моей груди.- Не уходи больше, пожалуйста! Пожалуйста… Я тебя люблю…
        - Я тоже люблю тебя, малыш…
        Я неумело глажу его по голове, бормочу что-то еще… Меня учили слишком многому, но только не единственно важному - успокаивать маленьких детей. Постепенно он затихает, крепко обхватив меня ручонками. Что-то вялой улиткой ползет по моей щеке. Я провожу ладонью по лицу, на ней остаются влажные следы… Неужели я плачу?!
        Это утро становится самым счастливым в моей новой жизни.
        Часть вторая

1
        Ноябрь 2000г.
        Еще один поход в издательство, не закончившийся ничем. Еще один укоризненный взгляд матери: «На что ты тратишь драгоценное свободное время?»
        И сын, ожидающий дома: «Где ты была, мам?»
        И очередной господин редактор в строгих очках:
        - Книги - это тот же бизнес. И рынок диктует нам свои законы…
        И не только рынок…
        Она никогда не была сильной. Странно, что до сих пор она еще барахтается против холодного и сильного течения. Иногда ей кажется, что она стала другой. Та, прежняя, давно бы пошла ко дну. Мутному, темному, беспросветному…
        Погруженная в свои мысли, она не сразу поняла, что человек, идущий позади, полностью повторяет ее маршрут. От станции метро, в грязненькую улочку, вдоль чугунной ограды нового «элитного» дома, мимо детского сада, в арку, в переулок… Сердце противно екнуло. Постепенно все звуки: шорох шин, грохот трамваев, лай собак - слились, преобразившись в мерный хруст тонкого льда под подошвами тяжелых ботинок.
        Она оглянулась. Мужчина шел за ней на расстоянии десяти-пятнадцати шагов. Она прибавила темп, и сзади тотчас раздалось ускоренное: хрум-хрум-хрум…

«Ек-ек-ек…» - отозвалось в груди.
        Она перешла на легкую трусцу, выскакивая из лабиринта дворов на улицу, сумеречную и пустынную.
        Хрум-хрум-хрум…
        Впереди двигался парень в короткой куртке и кепке с ушками.
        - Молодой человек!- крикнула она.- Молодой человек, подождите!
        - Это вы Мне?- удивленно спросил парень, обернувшись.
        - Да.- Она схватила его за локоть, судорожно оглядевшись. Вокруг ни души.- Простите, который час?- прошептала она, переводя дыхание.
        - Полшестого.- Парень посмотрел на нее как на ненормальную и вошел в подъезд.
        - Господи…- выдохнула она, пошатываясь от внезапной слабости. И тут услышала за спиной: хрум…
        Она резко обернулась. Человек, преследовавший ее от метро, стоял совсем близко. Достаточно протянуть руку…
        - Что вам надо?!- крикнула она, чуть не плача от ужаса, подстерегшего столь внезапно. Столь же внезапно, как подстерегла совсем недавно иная боль… Боль, от которой ни спрятаться, ни излечиться… Как она могла позабыть о ней всего на миг? Теперь они вновь единое целое. Внезапно страх ушел. Она ощутила прилив холодной ярости и закипающей ненависти. К этому человеку, к вечной зимней ночи, к целому миру, весь смысл существования в котором сводился к вечному бою…
        Его рука скользнула в карман.
        - Сумку давай…- И, не дожидаясь, сам выхватил сумку из рук женщины с такой силой, что она едва удержала равновесие.- И кольцо.
        - Что?- переспросила она, сжимая в кулачок правую руку с тонюсеньким, как
«неделька», обручальным колечком на безымянном пальце.
        - Кольцо давай, сука, мать твою…
        Она, попятившись, покачала головой.
        - Кольцо, живо!- рявкнул грабитель, и в тот же самый миг она изо всех сил ударила грабителя острым углом картонной папки в переносицу. От неожиданности он отпрянул, прижав ладонь к лицу. Что-то упало, звякнув об асфальт.
        Она бросилась бежать. Так быстро, как только умела. Без оглядки.
        Звуки вновь появились: шорох шин, грохот трамваев, вой ветра… В два прыжка она одолела обледеневшие ступеньки, ткнула негнущиеся пальцы в кодовую железку. Дверь не желала отворяться. Женщина с воплем несколько раз ударила ногой по кованой жести. Тогда дверь возмущенно загудела, но распахнулась. К мусоропроводу вышел сосед с пакетом. Спросил удивленно:
        - Что с вами?
        Она открыла рот, но не смогла произнести ни слова и замотала головой. Сосед поглядел на нее с каким-то странным сочувствием и удалился. Около своей квартиры она подумала, что нужно успокоиться, чтобы не волновать мать и сына. Черт с ней, с сумкой. В ней и было-то расческа, зеркало из старенькой пудреницы, кошелечек с мелочью - бумажные деньги она всегда носит в кармане… Помада «Дзинтарс»… Помаду жалко. Почти новая… Хорошо, паспорт дома оставила… Дрожащими руками она вытащила сигарету. Та заплясала на губах. Она присела на корточки, прислонившись к двери спиной. В голове помимо воли прокручивались подробности жуткого вояжа. Она вдруг подумала, что выпавший из кармана грабителя предмет мог быть ножом, и застонала от накатившей волны одурманивающего ужаса. Полиэтиленовый пакет с картонной папкой внутри - вот с чем она выступила против во-оружейного бандита. Наверное, она слегка спятила в тот момент. Или даже не слегка…
        Она разглядывала пакет, словно пыталась найти на нем следы своего недавнего безумия. Какой бес вселился в нее в ту секунду? Тоненькое, как ниточка, обручальное кольцо тускло поблескивало в свете пыльного фонаря. Она закусила его пересохшими губами.
        Наверно, стоит заявить в милицию. Но в темноте она даже не разглядела лица…
        Женщина поднялась, выбросила недокурен-ную сигарету под лестницу, мысленно отметив, что нехорошо сорить в собственном подъезде. Позвонила в дверь.
        - Кто там?- послышался голос сына.
        Молодец, подумала она, всегда спрашивает.
        - Это я.
        Она с ходу чмокнула сына в щеку, сбросила одежду, скинула обувь и быстро прошла в ванную. Горячий кран дико взвыл, оповестив все пять этажей о ее намерении хорошенько отдраить трясущиеся, как у горькой пьянчужки, руки.
        - Бабушка давно ушла?- крикнула она из ванной.
        - Давно.
        - Она звонила, что доехала?
        - Да. А что?
        - Ничего. Все в порядке.
        Все в порядке… Если не считать отнятой сумки, сумасшедшего кросса, поганой дрожи в ладонях и коленях, тошноты, внезапно подкатившей к гортани. Но он ничего не должен видеть, ее маленький мальчик. Хотя бы пока так мал и хрупок. Пусть как можно дольше задержится он в своем благостном дивном мире, где нет места жестокости и отчаянию…

«Господи, помоги мне, я уже не знаю, во что верить!»
        - Я устала…- шепотом пожаловалась она осунувшейся, всклокоченной, с испуганно-лихорадочным взглядом женщине по ту сторону призрачной зазеркальной страны. Только с ней она могла позволить эту роскошь - поплакать в полосатое полотенце, еще хранящее запах его свежевыбритых щек…

2
        Март 2000г.
        Иногда мне снится война. И тогда, просыпаясь, я долго гляжу на милое лицо Веры с его мягкими чертами. И мрачные призраки рассыпаются от легкого дыхания рассвета…
        А потом подбирается весна. Я чувствую ее приближение в назойливом стуке капели по размытому стеклу. В трупном запахе собачьего дерьма, выплывающего из-под ломкого наста. В утробных звуках канализационных решеток, поглощающих талую воду. В отмороженных голубях, повылезавших из своих зимних укрытий, бессмысленно и очумело вращающих крохотными головками на взъерошенных воротничках. Точно видят впервые и весну, и весь этот мир.
        Но дети не замечают несовершенства. Для Мишки радостно поют грязные ручьи, радугой сверкают голенастые сосульки и пробиваются кривые почки на чахлых обломанных деревцах. Вечерами мы часто бродим по старому парку. Я делаю из бумаги кособокие кораблики, и мы отправляем их по мутноватым ручейкам. А я стараюсь вновь научиться забытой философии красоты и гармонии. Иной раз мне кажется: у меня начинает получаться… Если бы я не оставался наедине с собой…
        Война не прекращается. Она идет параллельно весне. Южный ветер доносит ее горячее зловонное дыхание…
        Ежедневно хорошенькая дикторша ОРТ, изо всех сил стараясь казаться суровой, повествует о новых наших потерях. Сегодня это снова нападение на отряд омоновцев. Трое погибли, трое ранены… В ее оленьих глазах застыла смертная скука - каждый день одно и то же, уже навязло в зубах. Красивых, ровных, надраенных пастой
«Бленд-а-мед»…
        Переключаю на НТВ. Там диктор более убедителен, а статистика несколько иная: десять погибших, и один умер в госпитале, не приходя в сознание. Ранены шестеро…
        РТР всегда дает среднее арифметическое: у них убитых семь, а ранены пятеро…
        Я тупо щелкаю пультом, и мне начинает казаться, что мы и вправду призраки. Поколение «нет».- Летучие голландцы. Нас даже сосчитать не могут, отличить живых от мертвых, мертвых от живых… Правду я нахожу лишь в статьях Огурца. Острых, хлестких. Я вижу ее, слышу, я ее осязаю…
        - А теперь реклама на канале…- Милое личико девушки расцвело наконец ослепительной улыбкой, посрамившей дряхлый Голливуд…
        Я изо всех сил вдавливаю красную кнопку в пластмассовую пластину пульта. Изображение медленно меркнет. Скорее, еще скорее… Меня трясет от свежеструганых гробов и супертонких женских прокладок… И оттого, что для кого-то это почти одно и то же… Еще секунду, и я вышвырну проклятый ящик в окно…
        Тяжело дыша, я разжимаю кулаки. Нет, ни черта не получится. Потому что с последней зарплаты я поставил на все окна Вериной квартирки очень прочные и частые решетки…

3
        С моим неполным медицинским я устроился санитаром на «Скорую». Маленькая зарплата, ночные разъезды, газовый баллончик в кармане - на случай попадания к агрессивным наркоманам в ломке, делающим вызов с целью разжиться «колесами». И постоянное общение с человеческим страданием. Работа не для слабонервных. Но в данный момент для меня то, что нужно. Я не знаю точно, скольких в шквальном огне атак прошила именно моя пуля… Иногда мне хотелось верить, что я всякий раз промазывал. А иногда - наоборот. Но теперь, когда я вижу очередного балансирующего между жизнью и смертью, я отчаянно, неистово желаю, чтобы он продлил хоть ненадолго свое пребывание здесь, среди нас. Сколько их выкарабкивается? Я не знаю. И моя роль в их спасении почти никакая, но все же она есть… По крайней мере, если мне и хочется верить во что-нибудь, то в эту свою сопричастности.
        Кто-то скажет, что я пытаюсь искупить самый тяжкий из смертных грехов - убийство. Я отвечу: тогда, если Бог есть, почему он столько веков подряд с высоты космического разума равнодушно наблюдает за уничтожением друг друга ничтожными кровожадными существами, пышно и нахально именующими себя венцами творенья? И где он, Высший Суд? Быть может, гораздо ближе, чем мы думаем? Где-то на стыке двух миров - своего личного и всего остального? Кто знает? Я - нет.
        Утром заступаю в смену. За рулем трет глаза, зевая так, что можно пересчитать все зубные коронки, наш водитель Анатолий. На первый взгляд он кажется хмурым, сосредоточенным пессимистом и брюзгой. Но, попав в солидных размеров московскую пробку, дивишься, сколько взрывной энергии и темперамента скрыто в его скромной персоне. К сожалению, «скорая», даже с включенными проблесковыми маячками, не
«шестисотый». И потому пропустить нас на вызов сквозь монолитные ряды очень торопящихся автовладельцев подчас считают «западло» и хмурый таксист, и симпатичная леди, и почтенный глава семейства, и растерянный «чайник». Вот тут-то и включается Анатолий. Рывком рванув вниз стекло, он почти по пояс высовывается из кабины, громогласно вопрошая:
        - У вас совесть есть? Завтра ж сами подыхать будете, а мы проехать не сможем!- И для пущей убедительности сдабривает свои слова порцией отборнейших ругательств, каждое из которых достойно быть произнесенным на «передке».
        Как ни странно, после проведенной беседы совесть у граждан обнаруживается, и дорогу уступают даже джипари и «бээмвухи».
        Второй, собственно основной, сотрудник бригады, врач Виктор Степанович, напротив - само олицетворение жизнелюбия и всепрощения. Круглолицый, невысокий, улыбчивый крепыш, с неизменным румянцем во всю щеку, непременно опаздывающий к началу смены минуток на пять-десять, всякий раз с покаянным видом отдувающийся, оглаживая пухлой ладошкой блестящую лысинку:
        - Извините, ребятки, будильник не прозвенел. Бежал всю дорогу…
        В следующий раз «будильник» меняется на «поломавшийся автобус» или «неполадки на линии метро». В то же, что Виктор Степаныч «бежал всю дорогу», я охотно верю: он практически никогда не ходит обычным шагом, передвигаясь легкой трусцой, постоянно куда-то торопится и тем не менее умудряется всюду опаздывать на те же пять-десять минут. Во время переезда Виктор Степаныч успевает сжевать парочку домашних бутербродов, запивая чайком из термоса и сетуя:
        - Вот жизнь, позавтракать толком некогда.
        При этом довольно жмурится, улыбаясь во все коронки.
        - Сорок седьмая, выезд на место пожара…
        Сорок седьмая - это мы.
        - Замечательно!- радостно откликается Виктор Степаныч, словно это самое лучшее, что он слышал в своей жизни.
        На деле доктор достаточно добрый и милый человек, а некоторый налет цинизма сформировала в нем тридцатилетняя медицинская практика. Я часто думаю: не месяц, не полгода - три десятка лет почти ежедневно заглядывать смерти в лицо… Это выдержит далеко не всякий. Неужели под кругленькой оболочкой добряка-оптимиста скрывается иной человек, с железными нервами и перегоревшей к людским страданиям душой? Иначе можно свихнуться. Или к этому тоже привыкаешь? Как к канонаде выстрелов на «передке», к ежедневным двум поллитровкам, крикам раненых и безмолвному грузу «200»…
        Однажды я не выдержал и спросил об этом Виктора Степаныча. После дежурства, когда мы пропустили в ординаторской по сто пятьдесят для расслабления. Как и про другое, чего я пока так и не сумел понять:
        - Какая она, смерть?
        Он неожиданно посерьезнел, поглядел на меня придирчиво и настороженно, подперев ладошками мягкие щеки. А затем произнес медленно, тщательно подбирая слова, что было для Виктора Степаныча, обыкновенно сыпавшего как из пулемета, нехарактерно:
        - Нам с тобой о жизни думать надо. И о живых. А то, не ровен час, беду призовешь… Знаешь, как старики говорят: у каждого человека за спиной ангел и бес… Так вот, бес-то не дремлет… Гони эти мысли прочь, Славка, гони…
        И умолк, уставившись в граненую пустоту стакана.
        Неожиданная суеверная выкладка представителя одной из самых богохульных профессий поразила меня настолько, что я не нашелся что сказать. Отчего-то вспомнился в тот момент ночной визит Костика, и по спине моей проскользнул легкий холодок, словно чье-то дуновение. Мне даже почудилось в наступившей больничной тиши, что некто окликнул меня по имени. Зябко поежившись, я обернулся, будто и впрямь ожидал кого-то увидеть…
        Но лицезрел лишь железный остов вешалки в углу с сиротливо болтавшимися на ней белыми и зелеными халатами, мерно покачивающими манжетами…
        - Мне достаточно,- сказал я решительно.
        - Сорок седьмая, к роженице…
        - Крутые, наверное,- бурчит Анатолий.- Или алкаши. Щас только они и плодятся.
        - Зря ты так,- назидательно возражает Виктор Степаныч,- и во время войны люди рождались. А как без этого? Иначе вымерли бы, как мамонты. Вот у моей бабки восемь было. Пять мальчиков, три девочки. Два сына на фронте погибли, одного репрессировали. Дочь от холеры померла… В деревне жили. Какие тогда лекарства?
        - Щас-то в деревне проще,- говорит Анатолий.- Земля прокормит. Только работай на ней, не ленись. Вот у соседа нашего,- оживляется он,- в прошлом году тройня родилась. И все девки, прикинь?
        - Да,- качает головой Виктор Степаныч.- Трое по нашим временам тяжеловато.
        - Его чуть кондрашка не хватила. Все ходил и причитал, мол, УЗИ двойню показывало, это еще куда ни шло. А тут трое, да к тому же девки! Хоть бы одного пацана, говорит. Ему жену забирать, а он от радости великой лыка не вяжет. Приполз и просит: «Отвези». Ну, приезжаем. Выходит Тонька, жена, вся зеленая, двоих тащит, медсестричка третью. «Вы,- говорит,- счастливый папаша?» - «Помилуй, господи,- отвечаю.- Вон он, на заднем сиденье. Пятый день празднует. Грузите всех туда же, дома разберемся».
        - Ну и как?- отсмеявшись, спрашивает Виктор Степаныч.
        - Ничё. Пока с голоду не померли.
        - Да-а…- уважительно замечает Виктор Степаныч.- А ты, Славик, чего отмалчиваешься?
        - А что?
        - Что молодежь думает по этому поводу? Рожать или не рожать?
        - Не знаю,- пожимаю я плечами.
        - Чего ему попусту голову засорять?- ворчит Анатолий.- В его-то возрасте… Самому еще в игрушки играть.
        - Уже наигрался,- усмехаюсь я.
        В кабине повисает неловкое молчание.
        - Во,- изрекает Анатолий,- приехали. Кажись, будущий папаша маячит.
        Мужчина ожидает нас на улице. Завидев «скорую», размахивает руками, словно ловит такси:
        - Сюда!
        Молоденькая женщина с огромным животом, чуть испуганными лучистыми глазами и какой-то просветленной улыбкой смущенно, точно извиняясь за беспокойство, приговаривает:
        - Да все в порядке. Не волнуйся, Сережа…
        Сережа нагибается, застегивает жене сапоги.
        Это получается не сразу. Пальцы прыгают, никак не желая уцепить застежку.
        - Первого ждете?- интересуется Виктор Степаныч.
        Они дружно кивают.
        - Мальчика? Девочку?
        - Все равно,- отвечают они почти хором.
        - Правильно. Лишь бы здоровый. Имя-то придумали?
        Виктор Степаныч продолжает заговаривать зубы, и постепенно руки будущего папаши перестают трястись. А роженица улыбается так же радостно, лучисто.
        Я перевожу взгляд с мужа на жену и наоборот. Они чем-то неуловимо похожи, несмотря на то что он крепкий, темноволосый, а она блондинка, такая прозрачная - впору глядеть на просвет, даже удивительно, как выдерживает такой живот. И все же сходство было, неуловимое, но явственное.
        Я подумал, может, оттого, что оба они счастливы. Просто, без затей. Вместе. Некстати вспомнились слова Огурца, мол, заводить детей в наше время - преступление. Прежде мне казалось, он прав. А теперь я понял, что не согласен с ним. Я подумал, если бы в каждом доме поселилось свое простое маленькое счастье, то вместе они слились бы в единое, великое целое. И может, тогда этот шаткий мир был бы спасен…
        Тем временем мы спускаемся вниз. Сережа просит Виктора Степаныча взять его с собой, но Виктор Степаныч отнекивается:
        - Она, может, сутки будет рожать. Чего вам торчать в больничном коридоре? Сидите дома, позванивайте. Как только - вам сразу все скажут. Дело-то житейское.
        - Конечно,- поддерживает Виктора Степаныча женщина.- Все будет в порядке. Не я первая, не я последняя.
        - Или, может, вы при родах присутствовать хотите?- интересуется Виктор Степаныч.
        - Не-е,- побелев еще больше, хоть это казалось невозможным, мотает головой будущий отец.
        - А что? Нынче это модно.
        - Ну, нет,- решительно заявляет будущая мама.- Я уж сама как-нибудь.
        - Воля ваша. Тогда - с богом. Вези аккуратно, Анатолий. Не тряси.
        - Все претензии к мэрии,- бурчит Анатолий.- Я за дороги не отвечаю.

4
        По выходным Вера отвозит сына к бабушке. Меня там не жалуют. Однажды мы столкнулись. Я вернулся с работы, она уходила. Тогда я подумал, что Вера очень похожа на мать, только мягче, женственнее. Моя гражданская теща Галина Григорьевна окинула меня недоверчивым цепким взглядом и спросила с места в карьер, зачем я морочу голову ребенку, ведь его настоящий отец может в любой момент вернуться. Она показывала Мишке фотографии и объясняла, что я - не папа, а совсем чужой человек. Тот смотрел и продолжал упрямо твердить, что настоящий «не тот, а этот»…
        - Почему бы,- предложил я,- вам не оставить его в покое? Михаил в свои неполные семь гораздо лучше многих понимает, нет, чувствует, простух» истину: настоящий отец не тот, кто «сделал», а кто вырастил.
        - Вы хотите сказать, что намерены жениться на Вере?
        Безмолвно стоящая у плиты Вера вздрогнула так, что брякнула Сковородка. Я ответил, что, если Вера согласится, так тому и быть.
        Только сперва нужно получить развод. А это чертовски сложно без отца ребенка…
        - Зачем вам это? У нее нет ни денег, ни жилья - в этой квартире они прописаны с мужем. Если Славик вернется, он все переделит. Вы его не знаете…
        Я ответил, что и не горю желанием знакомиться с таким замечательным Славиком.
        - Сколько вам лет? Двадцать?
        - Двадцать один.
        - Огромная разница! Вера говорила, вы служили в Чечне…
        Наверное, и она, вслед за Иркой, считает, что у меня с головой не все в порядке. Я спросил Галину Григорьевну напрямую. Она опустила глаза. Я не мог ее осуждать. Однажды ее дочери не повезло. А обжегшись на молоке… К тому же Вера как-то обмолвилась, что мать растила ее одна - отец умер, когда она была совсем маленькой. Наверно, пришлось нелегко.
        Я предложил Галине Григорьевне поужинать. Она* поджала губы и сказала, что ей для этого не нужно ничье приглашение. С этим было трудно поспорить. Затем женщина встала, бросив на прощание:
        - Поди, и ваши родители не в восторге…
        Я снова не стал ни возражать, ни соглашаться. Это не касалось никого, кроме меня.
        Когда она ушла, Вера попросила не обращать внимания. Для мамы она всегда была и останется неудачницей. Так уж повелось. С детства. Когда обнаружилось, что для балетного кружка она полновата, для музыкального не имеет слуха, отставала по математике, физике и английскому, всегда была слишком тиха и застенчива и, конечно, выбирала не сама, а шла за тем, кто выбрал ее…
        - Славик?
        - Ну да… Он был таким рубахой-парнем, плейбоем, душой компании. Веселым, красивым. Все девчонки были от него без ума. А он почему-то выбрал меня. Я тогда даже растерялась: почему? Но все вокруг не переставали твердить, как мне повезло, какая я счастливая… Даже мама. И я поверила, что это правда…
        Я откинулся на спинку стула, коротко рассмеялся.
        - Ты чего?- удивленно спросила она, под-кладывая мне котлету.
        - Иллюзия свободы выбора. У меня было то же самое. Только без балета.
        Она оставила свои ножи и сковородки и приблизилась ко мне. От ее халатика пахло весенней свежестью. И лепестки на нем колыхались и казались живыми.
        - Зачем ты сказал маме, что хочешь на мне жениться?- Ее теплые руки парой чаек вспорхнули на мои плечи.
        - Я сказал, что хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Чувствуешь разницу? Вот только…
        - Что?
        - Что скажет твоя мама…- поддразниваю, легонько хлопнув по мягкой округлой выпуклости, что находится сзади.
        - По-моему, главное, что скажу я…- шепчет Вера, обжигая меня дыханием.
        - Ну и каков приговор?
        - Я была бы счастлива. По-настоящему. Впервые в жизни. Только…
        - Никаких «только»…- Я справляюсь с безжалостным шелком ее белья, отделяющим мое пульсирующее нетерпенье от дразнящей мягкой податливой упругости, ^сладострастной бездны, огненной и влажной…

5
        Они приходят один за другим, мои друзья. Наши встречи все реже, и эта жизнь у каждого своя, а о той, что однажды связала нас воедино, стараемся не вспоминать. Мне просто важно знать, что они есть, мои фронтовые товарищи, мои настоящие друзья…
        Первым - Денис. Уже слегка «заквашенный». Похудевший, ссутулившийся. Его блестящие янтарные глаза кажутся марсиански странными на бледном впалом лице. Прежде чем войти, он долго тщательно вытирает ноги, прячет вязаную шапочку в карман потертой кожанки, сохранившейся еще с его таксистских времен. Протягивает две бутылки
«Столичной». Банку домашних солений. И желтую пластмассовую машинку с черными шашечками по бокам - такси: «Ребенку». На вопрос «Как дела?» отвечает нарочито бодро. Но в уголках обветренных губ пролегли невидимые прежде угрюмые морщинки. И взгляд растерянный, ищущий, как у заблудившегося пса. Работает все там же - диспетчером в таксопарке. Но скоро очередная медкомиссия, может быть, пустят за руль. Голова уже почти не кружится.
        Машина… Он говорит о ней, как о любимой женщине, с которой его разлучили. Дорога… Суматошное, бурлящее, прокопченное шоссе… Больше чем просто работа, неровная, ухабистая, сотни раз обруганная трасса - жизнь. Жизнь в ее перпетуум-мобиле, в упорядоченной смене картинок и времен года на экране лобового стекла, в байках попутчиков, которые появлялись и исчезали, а дорога оставалась как символ постоянства и перемен. Его дед был водителем, и отец тоже… И он, Денис, с детских лет мечтал быть не космонавтом, не разведчиком или артистом - шофером… А вот теперь… сидит на телефоне, как списанная на пенсию старуха. Впрочем, он остался жить и даже не потерял руку, как Макс. Как он может жаловаться…
        Я говорю, что иногда можно. И перевожу разговор на другое. Как Любаша, здорова? Снова натянутая улыбка. Работает… Похоже, и эта тема нынче не из приятных. Как скоро все меняется… И к худшему почему-то гораздо быстрее.
        Умолкнув, Денис снова шарит глазами по сторонам, будто в поисках ускользающего равновесия. Сквозящий взгляд падает на Мишкино фото в деревянной рамочке. Спохватившись, я спрашиваю о дочке. И наконец он оживляется, глаза теплеют, горько поджатые губы распускаются в радостной улыбке. Он бежит в коридор, вытаскивает из внутреннего кармана куртки пачку цветных снимков, бережно упакованных в пластиковую книжицу. Раскладывает по столу глянцевый пасьянс. Машке полтора. Вот она с мамой, папой, бабушками, дедушками, тетями и дядями, куклой Дашей и любимым плюшевым зайкой. Он подробно рассказывает о каждой фотографии, вспоминая кучу мелочей: «Вот тут она хмурилась, а я строил рожи, и она, наконец, улыбнулась… А здесь пролила чай на платье, видишь, какой озадаченный вид…» Денис рассказывает и сам радостно смеется. Сейчас он почти прежний, с развернутыми плечами, с оживленным блеском в янтарных глазах. Только руки заметно подрагивают…
        За окном раздается скрежет тормозов. Денис вздрагивает, будто очнувшись от сладкого сна, вытягивает шею. В глазах вновь неизбывная тоска. По асфальтовому пятачку в неумелой попытке припарковаться бестолково елозит старенькая «пятерка». За стеклом торчит сосредоточенный ежик Огурца.
        Денис сметает фотографии в стопку. Несколько снимков шаловливо вылетают из его дрожащих рук и весело кружат по комнате, яркими бабочками опускаясь на полустертые цветы ковра. Он суетливо нагибается, поднимает одну, вторую и вдруг, закрыв лицо руками, неуверенно качнувшись, оседает вниз, пробормотав: «Проклятие…»
        - Что, голова?
        - Черт бы ее подрал,- цедит сквозь зубы Денис.
        Я быстро собираю пестрый листопад, аккуратно укладываю обратно в книжицу. Подаю Денису руку, но он, упрямо мотнув подбородком, поднимается сам:
        - Все нормально. Просто резко нагнулся. У меня такого давно не было. Давно…
        Он твердит это с нарастающим жаром, точно старается уверить медкомиссию. Или себя самого. Мне остается только кивать и соглашаться. Если бы я мог, то с удовольствием поменялся с ним местами - у меня нет машины и не предвидится. Пусть бы моя башка изредка кружилась, а он вернулся к своей суматошно-колесной жизни…
        - Все уляжется,- настырно бубнит Денис.- Не завтра - послезавтра, через год я снова буду водить. И всех вас прокачу. С ветерком.
        Он убирает фотографии. Не хочет демонстрировать их Огурцу и, тем более, Кириллу. Они не поймут… Возможно, Денис прав. Я и сам прежде не понял бы. В той жизни. До Веры и ее, нет, нашего Мишки…
        За окном нервно миллиметрует средь соседских авто Огурец. Взад-вперед. «Пятерка» ворчит и кряхтит, словно пожилая дама, которую неугомонный супруг заставляет заниматься опостылевшим сексом.
        - Чё он там?!- восклицает Денис. Его руки машинально исполняют слаженные движения, точно переключают передачи.- Вперед, налево… дурила…- шепчет он под нос. И даже стучит по стеклу. Но Огурец, разумеется, не слышит. На заднем стекле его железного коня красуется изображение громадного чайника, из носика которого выходит густой пар.
        Наконец Огурец причаливает. Вылезает наружу. Красный, будто из сауны, пот градом, хоть включай дворники, дышит, будто всю дорогу волок машину на себе. Снимает очки, протирает линзы выбившимся кончиком шарфа. Водружает обратно на переносицу и, узрев наши застекленные-зарешеченные физии, под-боченясь, машет радостно и гордо. Прямо-таки Шумахер.
        Откуда ни возьмись, вспоров тупым носом весенний гомон, вспугнув собачников и пенсионеров, торпедой влетает в наш тихий дворик смоляная «ауди». Лихо вписывается в поворот, вздыбив из-под колес фонтаны талой грязи, снизу доверху обдав огурцовскую тачку, и замирает посреди проезда, намертво заперев всех местных
«жигулят».
        Из затонированной каюты вылезает Кирилл. Темно-синее кашемировое полупальто - шик с отлетом, будто только с витрины, в зубах неизменная сигарета. Наши с Денисом челюсти бряцают о подоконник. Огурец возмущенно демонстрирует ему разводы на
«пятеркином» боку. Кирилл понимающе кивает, вытаскивает из кармана платок, отирает дверцу, а смущенный Огурец начинает возражать: мол, спятил, какие мелочи… Статус-кво восстановлен, платок летит под колеса «пятерки». Кирилл с Огурцом обмениваются рукопожатиями. Огурец совершает экскурс вокруг надменной иномарки, брезгливо взирающей на заплатанные бока старенького дома, а сбоку нарисовывается сосед, которому как раз необходимо выехать. Кирилл спокойно его выслушивает, морщится, что-то вяло отвечает и удаляется в подъезд, увлекая с собой еще не отошедшего от поездки Огурца. А сосед обреченно бороздит своей «Нивой» весьма скользкий газон.
        - Кирилл всегда умел убеждать!- покачав головой, замечает Денис.
        - Слушай, Кирилл, не в службу, а в дружбу - передвинь тачку,- прошу я.- Ты ж весь выезд загородил.
        - Неохота,- упрямо хмурит брови мой несговорчивый друг.- Я хорошо встал. Мне очень удобно.
        Если Кириллу что втемяшится в башку - спорить бесполезно. Я решаю предпринять следующую попытку восстановления дворового перемирия чуть позже.
        - Полагаю, нам есть что обмыть,- оживляется Денис.
        - Я не буду,- категорично возражает Огурец, выкладывая на стол свою долю в виде холостяцких консервов и пластиковой колы.- Я за рулем.
        - А кто не за рулем?- удивляется Кирилл, вытаскивая из Плоского, с кодовыми замками кейса несколько нарезок, от одного вида коих начинается обильное слюноотделение, и плоский, вишневого цвета бутылек с иностранными буквами на этикетке.- «Мартель», мужики. Почти трофейный. А это,- он бросает на диван огромный фирменный пакет с логотипом «Леголенд»,- твоему новообретенному беби.
        - О черт!- не сдерживаюсь я от возгласа.- Черт! Космическая станция! Откуда ты…
        - Не важно.
        - Органы знают все,- весело встревает Огурец, разглядывая красочный проспект.- Ой, как интересно, глядите, раньше таких не было…
        - Когда это «раньше»?- усмехается Кирилл.
        - Ну-у, когда я был маленьким.
        - Ты еще с двенадцатым годом сравни, де-.дуля.
        Огурец смущенно сопит носом.
        - Ладно, я тебе такой же подарю на день рождения,- великодушно обещает Кирилл.- Сколько тебе стукнет?
        - Двадцать,- бурчит Огурец.
        - Боже,- качает головой Кирилл.- Какие же вы все малолетки…
        - А тебе сколько?- Я чувствую неловкость: тоже, друг, а таких элементарных вещей не ведаю.
        - Много.
        - Тачка у тебя классная,- тоскливо стонет Денис.
        - Не жалуюсь.
        - Новая?
        - Естественно.
        - И какая же в спецназе зарплата?- округлив глаза, интересуется Денис.
        - Я уже не в спецназе.- Кирилл разливает пахнущий миндалем и навевающий смутные видения белоснежных пляжей, салатовых кипарисов и томных благоухающих красоток в умопомрачительных бикини коньяк в простенькие Верины рюмки. Его бледное запястье перехватывают неброские, но интригующие часы: на большом циферблате притулился еще один маленький…
        - Интересная модель,- невольно замечаю я.
        - Удобная,- отвечает Кирилл.
        - Похоже на человеческую жизнь. Мы все - крохотные частички основного вселенского циферблата. И сами проживаем в основной жизни несколько маленьких…
        Кирилл ставит пузырь на стол и смотрит на меня очень внимательно, приподняв широкие пепельные брови.
        - Похоже,- резюмирует он,- начали без нас, Огурчик.
        - Ничего подобного,- обиженно возражаем мы с Денисом.
        - Я не буду,- упорствует Огурец.
        - Хрен с тобой,- великодушно разрешает Кирилл.- Нам больше достанется.
        - Ну.- Янтарные глаза Дениса загораются плохо скрываемым нетерпением. Он водит носом вдоль рюмки, точно пытаясь вобрать в себя терпкий, еще непознанный благородный аромат.- Сперва за ваших железных коней? Чтобы бегали - не спотыкались. Пусть дорога будет ровной, а гибэдэдэшники добрыми.
        - Точно.
        - Эх,- вздыхает Денис.- Я бы сейчас по-рулил…
        - Порулишь еще, какие твои годы…
        - Слушай, Кирилл,- поерзав на стуле, опустив глаза, тихо произносит Денис.- Не одолжишь мне рублей пятьсот на две недели? Любаша Машке массажиста хочет взять…
        - Разумеется. Никаких проблем.- Кирилл достает из джинсов несколько сплюснутых сотенных бумажек.
        - Я отдам с зарплаты,- густо покраснев, шепчет Денис, бережно разглаживая каждую денежку, прежде чем спрятать в нагрудный карман полосатой рубашки.
        - Успокойся,- морщится Кирилл,- это не главное в жизни. С ребенком ничего серьезного?
        - Нет-нет,- машет рукой Денис,- ничего особенного. Я говорил Любаше, что можно и подождать. Даже врач подтвердил, мол, пара месяцев погоды не сделают. Но вы же знаете женщин. Она уже договорилась с массажистом. И ни в какую…
        - Интересное кино,- с оттенком легкого недовольства в голосе размышляет Кирилл,- а если у тебя нет денег? Что тогда?
        - Тогда…. У мамы своей взяла бы…- Взгляд Дениса становится еще тоскливее, плечи понуро опадают.
        Мне вдруг становится больно видеть его таким. После всего, что мы пережили, я и впрямь ощущаю наше родство, почти кровное. И мне тяжело оттого, что больше я ничего не могу для него сделать. Здесь не могу.
        - Ладно,- резко распрямившись, произносит Денис с неожиданным ожесточением,- давайте лучше выпьем!
        - Добро,- кивает Кирилл.
        Огурец смотрит на друга задумчивым пристальным взглядом. За выпуклостями стекол его зеленоватые, в обрамлении светлых ресниц глаза кажутся огромными и чуточку печальными. Дожидается, когда Кирилл поставит опустевшую рюмку и блаженно откинется на спинку стула, и уж тогда, почесав переносицу, спрашивает:
        - Кирилл, а ты что, перешел на повышение?
        - Вроде того.
        - И в каком ты теперь звании?- продолжает допытываться дотошный Огурец. Видимо, профессиональные навыки свербят ему в соответствующем месте.
        - В майорском,- отрезает Кирилл.- Еще есть вопросы?
        - Значит, больше не укладываешь наркодельцов на капот…
        - А, тех…- Кирилл мрачно усмехается, покривив тонкие губы.- Их выпустили. На следующий день. По звонку свыше…- Он достал пачку «Мальборо», чиркнул «зипкой». И сосредоточился на колечке сизого дыма, немного похожего на вечерний туман. Пепельные глаза подернулись бельмом поволоки…- Да-а…- проронил он,- бремя розовых очков и юношеских надежд закончилось. Жаль, для того, чтобы это понять, меня самого пришлось несколько раз приложить мордой. В окопную грязь. Что ж, зато война стала для меня неплохой школой. Даже пригодилась… в некотором роде. Впрочем, какого черта? Мы что здесь, для интервью собрались?
        - Ребята, у меня созрел тост,- провозглашает, плотоядно посматривая на початый
«Мартель», приободрившийся, порозовевший Денис.- Выпьем за то, чтобы нам собираться как можно чаще, в неизменном количестве и за таким чудесным столом. За нашу дружбу, мужики!
        Естественно, мы не возражаем. После чего я отваливаюсь на бок и, блаженно перекатывая терпкий миндаль по размякшим стенкам желудка, не сразу замечаю, как благодушие в глазах Кирилла постепенно приобретает прохладный оттенок легкого недовольства.
        - А теперь,- вкрадчиво обращается он к Огурцу,- ты ответь мне на пару вопросов…
        Кирилл достает из кейса последний номер «Новой версии», перегнутый на статье «Так кто же заказывает музыку войны?».
        - Это что, Огурца?- радостно восклицает Денис.- Дай почитать! А то я совсем отстал от жизни…
        Но Кирилл пропустил его возглас мимо ушей.
        - Кажется, я однажды просил тебя не лезть в эти дела, Саша?
        Вдруг у меня по загривку проскользнул легкий холодок. Я даже обернулся на окно: не дует ли… Саша… Как странно прозвучало это заурядное имя в устах Кирилла. Очень уж официально, по-следовательски.
        - Не надо учить меня жить!- моментально вскидывается Огурец.- Я свободный человек.
        - Сво-бод-ный…- с презрительным сарказмом цедит Кирилл.- Что твоя свобода -
«Новая версия» за три рубля? Возможность ссать против ветра? Да, кто-то заказывает музыку войны, и перекачивает деньги, и отмывает. Но если по его указу тысячи людей швыряют в эту мясорубку, то уж раздавить тебя как козявку ничего не стоит. Прихлопнуть вместе со всей вашей дурацкой газетенкой…- Внезапно он взмахивает рукой. Звякают часы на бледном запястье. Газета серой подраненной птицей печально скользит со стола к моим ногам, примостившись возле, словно в поисках защиты.
        - Та-ак…- неестественно зловещим тоном произносит Огурец.- Понимаю… Снимай штаны - власть переменилась. Выборы закончились, полегче работать стало?
        - Ребята, кончайте, а?- делает робкую попытку вмешаться Денис.- Давайте еще выпьем, расслабимся…
        - А мы и так расслабляемся, разве нет?- передергивает плечами Кирилл.- Ведем, так сказать, интеллектуальный диспут. Так, правдо-руб?- В его глазах уже открыто блеснули стальные острые иглы.- Хочешь, я покажу тебе настоящую свободу?- Он достает пахнущее новенькой кожей пухлое портмоне, вытаскивает пятисотрублевую купюру и машет ею перед огурцовским носом.- Вот она, свобода. Первый и последний довод.
        - Ты как-то сказал…- у побагровевшего Огурца на тонком виске, меж росинок пота, вздувшись, учащенно пульсирует голубенькая жилка,- что больше не будешь пешкой в чужой игре. В этом ты ошибся. Ты именно пешка, шестерка, слепое орудие для игры тех, кто заказывает весь этот произвол. Тебя купили, как последнюю шлюху, за теплое местечко и крутую иномарку. Чтобы однажды сказать: «Фас!» И такие, как ты, бросятся давить, сажать в психушки и тюрьмы таких, как я…
        - Встань…- бесстрастно попросил Кирилл, поднимаясь со стула. Затем осторожно правой рукой снял с Огурца очки, положил возле опустевшего «Мартеля», а левой коротко ткнул Огурца в лицо. Как будто не сильно, но Огурец, нелепо дрыгнув в воздухе ногами, перелетел через стул и рухнул вместе с ним в угол. Из разбитого носа - пумпум - закапала кровь, крупными красными кляксами расплываясь на снегу светло-серой рубашки…
        У безмолвно вытаращившегося Дениса из распахнувшегося рта выпал на тарелку кусок недожеванной ветчины.
        - Спятил?- Я перехватил Кирилла за запястье, едва не отдернув ладонь: оно было ледяным, словно я коснулся, покойника. Потом я сообразил, что случайно дотронулся до часов. Он оттолкнул меня, а затем, покачав в воздухе тонким пальцем с безупречно отполированным ногтем, обращаясь к сидящему на полу Огурцу, свистяще-яростным тоном произнес:
        - Запомни, мальчик. Я никогда никому не позволю назвать меня шестеркой. Потому что последний довод я всегда оставляю за собой…- И хлопнул дверью так, что с хлипкого косяка посыпалась штукатурка.
        Огурец встал, придержавшись за опрокинутый стул, нашарил очки, вытащил смятый, давно не стиранный платок, приложил к носу.
        - Не знал, что он - левша. Извините…- Он печально усмехнулся.- До свидания, друзья…
        И тихо вышел в прихожую. Сбрасывая с себя оцепенение, я рванулся следом.
        - Ребята, ну вы что, с ума посходили, что ли? Перестаньте… Огурец, Кирилл! Помните золотое правило: держаться вместе… Иначе всему конец! Конец, черт бы вас подрал!
        - Мне жаль,- обернувшись на пороге, вымолвил Кирилл.
        Огурец промолчал.
        Черная «ауди» со свистом разрезала сизый сумрак, тотчас сомкнувшийся следом, будто мрачной иномарки и не было вовсе. Лишь натужно кряхтела, обильно сдабривая округу бензинными испражнениями, огурцовская «пятерка».
        - Пойду…- не выдержал Денис,- помогу…- и, пошатываясь, едва попав в один рукав своей кожанки, выбежал на улицу.
        Я снова остался один. Выключаю свет. Ложусь на диван. И начинаю ждать Веру и Мишку. Думать о том, что нужно все-таки летом вывезти их на море, в тот же Бердянск, коль на Турцию не хватит. Я так живо стараюсь восстановить в памяти тот сон: море, солнце, берег…

«Ничто не вечно…»
        Я затыкаю уши, зарываюсь головой в подушки, чтобы не слышать в предательски подкравшейся тишине, наряду с противной капелью настенных часов и участившимся биением собственного сердца, треска разрывающихся нитей, называвшихся узами дружбы…

6
        К счастью, на работе я забываю обо всем. Ну, или почти обо всем. Если не напомнят. Хотя бывает…
        - Сорок седьмая, отравление, большая доза транквилизаторов…
        Дверь с трудом открывает сам «больной» - паренек лет шестнадцати. Ждет нас на пороге, едва не рыдая от ужаса. Кретин поссорился с подружкой и не сумел придумать ничего лучше, как наглотаться таблеток из бабкиного ящичка. А потом сам перепугался и позвонил в «Скорую».
        Промыли незадачливого Казанову по самые брови. Надеюсь, что достали и до мозгов. Вот он сидит, шмыгая носом, а во мне такая злость закипает… Так бы и врезал придурку! Аж кулаки зачесались.
        Я видел смерть. Ужасную, нелепую, бессмысленную смерть его почти ровесников. Видел, как они, уже полутрупы, бормотали едва ворочающими губами, просили Бога, дьявола, кого угодно: «Жить!..» Они не хотели уходить туда, даже если там им уготован рай. Но они были согласны на ад, только здесь, сейчас, на этом свете… хоть ненадолго… На одно родительское объятие, поцелуй любимой, плач первенца, на единственный солнечный луч, даже если он озарит подлое несовершенство этого холодного мира… Но все они умерли… А этот сопляк пытался отшвырнуть, как старый мяч, самое большое из земных сокровищ - жизнь…
        Он вскидывает на меня глаза. Небесно-голубые, в обрамлении длинных, изогнутых кверху ресниц… Как у Костика… У меня захолонуло внутри. Я смотрю на него, а он на меня, испуганно и жалко, втянув голову в плечи, будто чувствует, что творится у меня на душе…
        - И что мне теперь делать?
        Это он спрашивает у меня. После того, как Виктор Степаныч прочел ему целую медицинскую лекцию. А он теперь спрашивает меня, что делать. Будто я знаю. Моя злость угасает, сменяясь чем-то наподобие раскаяния. Как я могу осуждать этого мальчишку, если несколько месяцев сам провел в аду, стреляя в людей и заливая водкой измученное сознание. И кто вообще дает нам право судить. Нам, мечущимся в вечном поиске своей дороги без компаса и карты, постоянно сворачивающим не в ту степь…
        - Что мне теперь делать?
        - Запишись добровольцем в Чечню. Только если тебе удастся уцелеть, ты будешь задавать себе тот же самый вопрос.
        Из прихожей недовольно кличет меня Виктор Степаныч. Я спешу на его зов и уже за спиной слышу робкое:
        - Спасибо.
        - За что? Что не обматерил?
        - И за это тоже. Я больше не буду, честно.
        Детский сад какой-то…
        Я слетаю вниз по замызганной прокуренной лестнице, вдоль исписанных, коряво разрисованных стен, ощутив непонятное облегчение, даже радость, будто именно я откачал парнишку. Глупо, не правда ли?
        - Вот у нас в доме был случай,- сообщает Анатолий,- один придурок из окна сиганул. С третьего этажа. А к соседке в тот момент хахаль приехал. И «мерседес» свой аккурат под тем окошком и поставил. Парень на него и приземлился- Только ногу подвернул да о стекло лобовое порезался. Разбил стекло-то. И капот помял. Тот новый русский как увидал, чуть сам из окна вниз к своему «мерсу» не сиганул. Милицию вызвали, конечно, «скорую», как положено. Ремонта насчитали на кругленькую сумму. А мужик тот, новый русский, нормальный попался. Придурка этого на работу устроил. Тот не только долг вернул, но и через годик сам «опеля» взял. Почти нового. Девицы теперь к нему шастают, всё разные.
        - А из окна-то почему бросался?- допытывается дотошный Виктор Степаныч.- Должна же быть причина.
        - Черт его знает! Я вам так скажу.- Анатолий выдерживает многозначительную паузу. - Знал бы я, чем все кончится, сам бы на тот «мерс» прыгнул. А то кручу баранку днем и ночью за копейки…
        Неожиданно мне вспоминается Гарик. Но не таким, каким я видел его в последний раз, а настоящим. Каким он отчаянно пытался, но так и не смог стать вновь. А иным быть не захотел.
        Но я молчу. Что теперь говорить?
        - Да-а,- вздыхает Виктор Степаныч.- Жизнь сегодня нелегкая. И все-таки надо жить. Всему назло. Надо жить, ребята, и верить, что, если не сладилось сегодня, обязательно получится завтра.
        - Когда завтра-то, на пенсии?- ворчит Анатолий.- Мне тогда, если потяну, кроме горчичников на задницу, ничего не будет надо. Это только в западных фильмах деды с бабками путешествуют да трахаются. Ты у нас таких пенсионеров видал?
        - А вот видел!- торжественно восклицает Виктор Степаныч.- На прошлой неделе. Та смена одного привезла с сердечным приступом. И где, думаете, его прихватило? У любовницы во время, извините, полового акта. Ребята рассказывали: в паспорт глянули - семьдесят пять деду! Ну, говорят, дедуль, поспокойнее надо в вашем возрасте. А он им: «В каком таком возрасте? Мой отец в семьдесят шесть четвертый раз женился и шестого сына родил».
        - Ни фига себе!- присвистывает Анатолий.
        - Значит,- подвожу итог,- у нас все еще только начинается.

7
        На следующий адрес едва пробрались по узкому аппендиксу асфальта, заставленному вкривь и вкось разномастной гордостью отечественного автостроения. К самому подъезду пятиэтажки подъехать не удалось, и оставшиеся пару десятков метров чапали пешком, хрумкая крошевом последнего льда.
        В проходной комнате на диване - высохший, как бамбук, старик, цветом лица неотличимый от изжелта-серого пледа, укутывающего его ноги. Дышит тяжело, с присвистом и хрипом, время от времени отхаркивая, в приступе удушливого кашля, черную слизь отработавших свое останков умирающего организма. Рядом две женщины. Пожилая, в линялом халате, с печатью хронической усталости на угасшем лице. Вторая, около тридцати, молодая копия матери, худая, анемичная, слегка растрепанная, с темными мешками под небрежно подкрашенными глазами, в облегающих штанах с дурацким названием «лосины» и вытянутом домашнем свитере. Несмотря на приоткрытое окно, квартира насквозь пропиталась тяжелым запахом лекарств, человеческих испражнений и тем неуловимым, что я научился безошибочно определять, будучи там,- дыханием близкой смерти…
        - Он снова терял сознание,- нервно тиская краешек пояса халата, то сворачивая его в улитку, то раскручивая обратно, говорит пожилая.- У него постояннее боли…- Ее сморщенные пальцы так похожи на мамины…
        Виктор Степанович меряет старику давление, листает выписку из медкарты и удрученно разводит пухлыми ладошками:
        - Что ж вы хотите, в его возрасте? Сейчас сделаю укол, а завтра, как обычно, ждите медсестру…
        - Можно вас на секундочку…- Женщина, та, что старше, увлекает нас в коридор и переходит на горячий сбивчивый шепот: - Он все знает, что рак в последней стадии, что умирает… Мы с дочкой сидели около него сколько могли. Но больше на работе дней не дают… Вы же понимаете, что значит в наше время потерять работу… Папа почти не встает. Он не сможет сам открыть дверь медсестре. Он хочет, чтобы его положили в больницу. Но его не берут. Пожалуйста, я вас очень прошу. Он же ветеран… И награды есть…
        Она переводит взгляд с Виктора Степаныча на меня поочередно. Отчаянный, умоляющий взгляд измученного страданием, загнанного в угол существа. Женщины… Я не мог выносить его там. Я не могу его вынести сейчас… Молодая смотрит в окно. В напряженной ломаной линии ее острых плеч, тонком стриженом затылке сквозит молчаливое негодование. Малодушно опускаю глаза, изучая рассохшийся почерневший паркет.
        - Уважаемая,- прислонив ладони к сердцу, проникновенно, как актер на сцене, вещает Виктор Степаныч,- я вас очень хорошо понимаю, поверьте. Но и вы нас поймите. Ни одна больница не возьмет… Мы лишь понапрасну прокатаемся…
        - Пожалуйста, пожалуйста…- Она достает из кармана бумажки и сует их в руки мне и Виктору Степанычу. Я понимаю, что это деньги.
        - Черт побери,- раздается из комнаты скрипучий голос старика.- Я прошел всю. Отечественную, дошел до Берлина, неужели я не могу умереть по-человечески, в больнице…
        - Н-ну…- неуверенно тянет Виктор Степаныч.
        - Довольно,- встреваю я, выхватывая смятые купюры из рук Виктора Степаныча. Я больше не в силах терпеть этот кошмарный фарс.- Возьмите.- Я всовываю все деньги обратно в карман ее халата и выпаливаю в побагровевшее от негодования лицо врача: - Я иду за носилками. И пусть только попробуют не принять…
        - Спасибо вам,- шепчет женщина. Из глаз ее вешними, ручейками текут слезы, но она не замечает, продолжая жарко благодарить: - Спасибо вам, люди добрые…
        Спасибо за то, что мы не обрекли ее отца, рисковавшего своей жизнью на одной из самых жестоких войн века, умирать как собаку в пустой квартире. И их самих, вряд ли бы это позволивших,- на полуголодное существование безработных. Кого нынче из господ хозяев волнует личное горе маленького человечка - наемного служащего?
        - Поблагодарите лучше вашего отца,- говорю я.- За то, что выжил тогда…
        - Не надо носилок,- возвышает голос старик.- Сам дойду.
        - Куда ты пойдешь?- сквозь слезы восклицает женщина.
        - Не реви,- сурово отрезает старик,- лучше помоги мне…
        Внучка поднимает его, прислонив к диванной спинке, и дед с прерывистым вздохом опускает на пол сухие, жилистые ноги с желтыми скрюченными пальцами. Секунду он передыхает, прикрыв глаза, снова хрипло кашляет и произносит упрямо:
        - Все нормально.
        Я подхожу к нему. Я знаю эту боль. Ужасающую, раскаленными крючьями рвущую живой пока желудок, отдирающую от него малые части, одну за другой, заставляя истекать кровью остальные… Рак в последней стадии… Но старик не издает даже стона. С достоинством старого солдата он готовится к последнему бою. Неравному бою со смертью. Я вглядываюсь в его глаза, на удивление молодые, отливающие оливковой зеленью.
        - Обопритесь на меня.- Я подставляю плечо.
        Старик оценивающе смотрит на меня из-под лохматых бровей, словно оценивает, гожусь ли я на роль спутника в его последнем, самом главном пути. Затем обхватывает мое плечо, а я поддерживаю его за пояс.
        Несмотря на внешнюю хлипкость, старик на удивление тяжел. Я веду его, как уводят раненых с поля боя.
        Внучка обнимает и целует его в обе щеки.
        - До свидания,- говорит он ей.- Заводите ребенка, не тяните. Теперь вам места будет больше…
        Она опускает глаза.
        - До свидания,- говорит он дочери, легко отстраняя ее и грозя скрюченным пальнем: - Не плачь, кому говорю! И не ходите, не провожайте. Мы сами…
        Я чувствую ускользающее тепло его жилистой ладони на своем локте.
        Мы осторожно спускаемся по ступеням. Анатолий, разбранив местных автовладельцев, сумел-таки подобраться к подъезду. Вокруг «скорой» собрался народ - бабульки, дедки. Виктор Степаныч с явным неудовольствием барабанит пальчиками: «Время…»
        - Погоди минутку,- просит старик.
        Мы останавливаемся. Он запрокидывает голову, скользя взглядом вверх по кирпичной стене, к единственному окну, из которого машут ему напоследок дочь и внучка. Он тоже, кивнув, приподнимает руку. В последний раз…
        - Теперь везите…- И шагает в карету.
        - Счастливо тебе, Ильич,- тараторят наперебой собравшиеся соседи.- До встречи…
        Желтые высохшие губы старика трогает легкая усмешка.
        - Не торопитесь…
        В машине Виктор Степаныч дуется и недовольно бурчит:
        - Давай-ка без самоуправства. Или придется тебе поискать другую бригаду.
        Я молчу.
        - Сам будешь потом с главным объясняться,- продолжает выговаривать Виктор Степаныч.- У нас и так показатели смертности как в чумном кордоне.
        - Успокойтесь,- отвечаю я, закусывая кончик языка, чтобы не сказать чего покрепче.
        В приемном нас встречает пожилая грымза в тапках и мятом халате. Как и обещал Виктор Степаныч, начинает громко возмущаться привезенным больным. Мол, и так в отделении по три трупа за ночь. Я чувствую, как во мне медленно, но верно вскипает злость.
        - Слушай, ты,- я отволакиваю ее в сторону,- закрой варежку и начинай оформлять. Или, клянусь, ты здорово пожалеешь.
        Она изумленно-испуганно выпучивает глаза, становясь похожей на снулую рыбу. Я ожидаю нового выплеска брани, уже в свой адрес, но грымза на удивление покорно и бесшумно идет к столу и заполняет историю болезни. Прибывшие санитары отправляют моего старика наверх. В последнюю минуту он успевает шепнуть мне:
        - Спасибо.
        Я заглядываю в карту. Спиридонов Игнат Назарович. Тысяча девятьсот двенадцатого года рождения.
        Из ординаторской выкатывается один из санитаров, Шурик, молодой студент-четверокурсник, большой охотник до противоположного пола. Возбужденно поблескивая глазенками, потирает ладони в явном предвкушении чего-то весьма приятного.
        - О, Славка!- завидев меня, радуется Шурик.- Не подежуришь за меня сегодня? Во как надо.- Он проводит ребром ладони по выпуклому кадыку, многозначительно подмигивая.
        - Он же со смены,- недовольно встревает Анатолий.- Соображать надо!
        - А я не к тебе обращаюсь!- парирует Шурик.- Как, Слав, выручишь?
        - Ладно. Но отдашь по своему разряду.
        - О чем разговор!- Шурик летит к выходу, на ходу сбрасывая халат.
        Анатолий неодобрительно качает головой:
        - На «мерседес», что ль, копишь?
        - А что такого?- возражает уже отошедший от наших недавних разногласий Виктор Степаныч.- Лишняя копейка не помешает. Я и сам молодым не упускал возможности подработать.
        - Можно подумать, ему семью кормить,- фыркает Анатолий.
        - Да,- отвечаю я спокойно,- семью.
        - Так ты женат?- недоумевает Анатолий.- И дети есть?
        - Сын.
        - Надо же!- оживляется Виктор Степаныч.- А я и не знал. И сколько сынуле?
        - Скоро семь.
        - Ты ж говорил, тебе двадцать один?- с интонацией налогового инспектора интересуется Анатолий.
        - Верно.
        Коллеги переглядываются.
        - Да-а…- раскачав голову наподобие китайского болванчика, тянет Анатолий.- Ранняя нынче молодежь…

8
        Утром завотделением вызывает меня на ковер. Накапала-таки ночная грымза. Я стою, покорно слушаю нудную бредятину о статистике смертности в отделении в частности и по больнице в целом. Наверное, это имеет значение. Статистика… Это слово представляется мне огромными ножницами, старательно отсекающими лишние потери. Ножницами, которые формируют сознание наряду с крылатыми прокладками и супер-«Асом», способным сделать безупречно белым даже серое вещество в тщательно выпрямляемых мозговых извилинах…
        Если в официальных сводках значится пять убитых и шесть раненых, смело умножайте это число на три, и получите реальную картину. Но помните: статистика не любит тех, кто пытается считать вместе с ней.
        На носу и щеках заведующего россыпь конопушек, которые я старательно считаю. Периодически сбиваюсь и начинаю заново… Я делаю это, чтобы не вспылить и, как следствие, не схлопотать выговор и не лишиться премии. Ведь эти сто пятьдесят «рэ» для меня совсем лишние. Счет переваливает за седьмой десяток, когда главный раздраженно произносит:
        - Не слышу ответа.
        До меня доходит, что он интересуется, намереваюсь ли я впредь поступать так нехорошо: притаскивать в больницу тяжело и неизлечимо больных?
        Я открываю рот, чтобы вежливо ответить, что осознал, раскаиваюсь, отныне буду поставлять в отделение не тяжелее насморка. А вместо этого заявляю:
        - В таком случае на кой вообще нужны больницы? Закрыть к чертовой матери, оставить только роддома, терапию и морги.
        Язык мой - враг мой…
        Начальственное лицо багровеет так, что конопушки превращаются в бледные точки. Я мысленно прощаюсь с кровными ста пятьюдесятью, утешаясь тем, что понизить меня некуда. И в эту минуту приоткрывается дверь и в нее просовывается румяная физия Виктор Степа-ныча.
        - Можно?
        Не дождавшись ответа, он влетает в кабинет, где с упоением начинает расписывать мои заслуги в нелегком, но благородном деле спасения человечества. По мере повествования Виктор Степаныч воодушевляется все больше, и мои подвиги уже изумляют меня самого. Мы с главным внимаем с широко распахнутыми глазами и приспущенными челюстями. По его словам, бригада из известного американского сериала просто тьфу по сравнению с нашей доблестной «Скорой», существующей под чутким неусыпным руководством главного. Конопушки постепенно приобретают естественный оттенок беж. В конце речи Степаныч сетует на нечеловеческую усталость и нервное перенапряжение от постоянного созерцания людского страдания, к коему у меня после службы особое отношение. И посему предлагает сурово меня не журить, а понять, извинить и отпустить с миром трудиться далее на благо медицины.
        Я снова открываю рот объявить, что не нуждаюсь в адвокатах, но Виктор Степаныч резво выталкивает меня за дверь. И уже по пути сурово заявляет, что не намерен из-за моей уперто-сти лишаться своих кровных пятисот премиальных. Оказывается, и здесь, как на войне - один за всех, а всем за одного…

9
        Дверь отворяет Мишка и тотчас карабкается по мне вверх, как обезьянка. Я отдаю ему использованный пятисотмиллиметровый шприц без иглы.
        - Ого, какой огромный…- расширив глаза, уважительно говорит Мишка и, заявив, что, когда вырастет, непременно будет врачом, отправляется в детскую тренироваться на машинках и мягких игрушках.
        - Как дела?- спрашивает Вера.
        - Нормально.- Я обнимаю ее, и все тяготы дня меркнут, растворяются в живом тепле мягких губ, яблочном запахе волос.- Знаешь, в тебе можно утонуть…
        - Не сейчас, позже.- На ее щеках заиграли лукавые ямочки. Точь-в-точь как у сына.
        - Что у нас новенького?- Я скидываю одежду, отмывая руки от больничного запаха.- Как дела у Михаила?
        - Дерется. Уже отругала. Мальчишку в садике побил. Тот, правда, первый начал.
        - А Мишка, выходит, дал сдачи? Правильно сделал. И нечего тут ругаться. Что, по-твоему, его будут бить, а он стоять и смотреть должен?
        - Пусть отойдет,- сердито возражает Вера.- Драка - это не метод.
        - Иногда - метод, и очень действенный. Пусть драчун знает, что может получить в ответ. И в другой раз задумается, стоит ли распускать руки.
        - Они еще дети.
        - Каждый ребенок становится взрослым. Ты хочешь, чтобы парень шарахался от каждого задиры и хама?
        - Я не хочу, чтобы он выяснял отношения только при помощи кулаков. Иначе, став взрослым, легко загреметь в тюрьму.
        - Я и не говорю, что нужно разбираться только кулаками. Просто бывают ситуации, когда слова не доходят, не помогают или их просто нет. По крайней мере, в нашей сегодняшней действительности. Да, этот мир чересчур жесток и агрессивен, но именно в нем предстоит жить нашему сыну. Дорогая, у нас растет чудесный парень…
        - У нас…- улыбнувшись, тихо повторяет Вера. В ее голосе сквозит нежная робость. Неужели она все еще не верит, что это «у нас» всерьез и надолго…
        - Была в суде?
        Улыбка сменяется досадой.
        - Была. Без согласия отца не разведут - общий ребенок. Сказали подавать в Мосгорсуд. Мол, у тех полномочий больше. «Присутствие отца…» - зло передразнивает Вера.- Почему-то, когда я одна, при живом муже, ребенка поднимала, в две смены вжваривала, да еще полы мыла, никого не волновало ни его присутствие, ни отсутствие? Мне что, объявить его во всемирный розыск по линии Интерпола?
        - А что? Это выход. Потерялся муж. Особые приметы: бородавка на левой ноздре…
        - Перестань,- всплеснув ладонями, фыркает, пытаясь сохранить серьезность, Вера.- Нет у него никаких бородавок. Как и особых примет. Не приедет он. Авиабилеты знаешь сколько стоят? Славик скорее удавится, чем выбросит такую сумму. Я сегодня даже набралась наглости, позвонила свекрови, в Питер. Объяснила, что к чему. Зря я это сделала. Она меня отлаяла и сказала, чтобы я не вздумала никому отдать вещи Славика. Мол, вернется - проверит.- Мотнув головой, Вера усмехается горестно и зло.- Представляешь, внуком ни разу не поинтересовалась за все время. А вещи… Какие? Он ведь, когда собрался, все, что мог, в доллары обратил, даже обручальные кольца… Вон, пальто осталось. Не взял. Мол, жарко там. Он летом уезжал… Пусть забирает.
        - Уроды,- мычу я, с остервенением вгрызаясь в румяный бок истекающей пряным соком котлеты.- И Славик твой, и его мамочка.
        - Да ладно,- машет рукой Вера.- Разве нам так плохо? Штамп в паспорте счастья не прибавляет. Оно или есть, или его нет.
        - Ты права. Просто мне хотелось, чтобы все было как положено…
        - Кем положено?- улыбается Вера, оглаживая мягкой ладошкой мой затылок.
        - Не хочу, чтобы однажды твой американский супруг заявился и стал качать права.
        - Я тоже не хочу. Ты же знаешь.
        - Тогда подавай в Мосгорсуд.
        - Хорошо.
        - А пока придется пожить в грехе. Говорят, это придает отношениям особую сладость. Вот только…
        - Что?
        - Выброси его пальто на помойку, к чертовой матери.

10
        В один из тихих вечеров, когда ребенок гостит у бабушки, мы с Верой расслабляемся у телевизора. Нашу идиллию разрывает резкий звонок в дверь.
        Верина мать влетает, таща за собой насупленного Мишку, и выпаливает с порога с торжественным злорадством:
        - Докатились! Полюбуйся, дочка, на своего сына! Еще в школу не ходит, а ругаться научился! Соседку, Катерину Максимовну, старой дурой обозвал!- Она вызывающе смотрит на меня.
        Я молчу. И вдруг Вера, моя милая, тихая Вера, заявляет с небывалой твердостью:
        - Давно пора.
        - Что-о?!- Это «О» застревает на губах и отражается в округлившихся глазах Галины Григорьевны.
        - Миша, иди к себе,- говорит Вера.
        Я тоже закрываю дверь, но-сквозь тонкие пе-.регородки до меня доносятся резкие голоса.
        - Почему ты позволяешь унижать меня посторонним? Тем более в присутствии ребенка?! Возможно, я не оправдала твоих надежд. Извини. Но это моя жизнь, только моя! И я проживу ее так, как захочу! И представь, я не считаю себя неудачницей!
        Мне хочется выскочить и расцеловать Веру. Но я включаю телевизор почти на полную громкость.
        - Смотри,- говорю Мишке,- «Улица Сезам»!
        - По-твоему, я маленький?- обижается он.- «Букве Бэ кричали: «Браво!» У нее кружочек справа…» Включи-ка лучше Покемона по московской.
        - А что это?
        - Мультик клевый. У нас все ребята смотрят.
        Я послушно щелкаю пультом, и на экране появляется очаровательная зверушка, которая с интонацией пассивного педераста обращается к другой: «Эй, придурок, убери свою задницу!»
        - Тебе что, это нравится?!- недоумеваю я.
        - А?- переспрашивает Мишка. Он весь в экране, на котором уже появились какие-то разноцветные дебиловатые роботы.
        Я слышу, как громко хлопает входная дверь.

11
        В следующее утреннее дежурство я получаю втык - теперь от главврача за самоуправство. Речь идет о старике Спиридонове. Я слушаю пламенную речь о больничных показателях уровня смертности, едва сдерживаясь, чтобы не высказать все, что думаю по этому поводу. Подоспевший Виктор Степаныч щиплет меня за бок, заверяет главного, что подобное больше не повторится, и, громко сетуя на погоду и застарелый радикулит, утягивает меня за дверь.
        Старика Спиридонова положили в палату в самом конце коридора. Помимо него там находился еще один человек, который лежал на боку и беспрерывно хрипел. В каждой больнице, в любом отделении есть такая палата. Туда кладут тех, кому осталось недолго. Мертвецкая… Он узнал меня, приподнявшись, улыбнулся.
        - Вот, лежу, отдыхаю. Настраиваюсь на долгий путь. Интересно, кто из нас,- он кивает на хрипящего соседа,- вперед в ящик сыграет?
        Я принялся было уверять старика, что все не так плохо, но осекся под его строгим взглядом. Ему, старому солдату, не нужна моя ложь. Увидев у меня в руках небольшой сверток с бананами и йогуртами, беззлобно пожурил:
        - Ну зачем? Видишь, у меня и так всего полно.
        Он кивнул на тумбочку, где и впрямь выстроились в ряд баночки, скляночки, минеральная вода в пластиковой бутылке.
        - Родные навещали?
        - Да кто только не заходил… Соседи, приятели. Старики, вроде меня. Ну и дочка с внучкой, конечно…- Его глаза заблестели. Я посмотрел в них и на миг ощутил нечто, похожее ла белую зависть. Это были глаза счастливого человека, уходящего с достоинством осознания, что прожил жизнь не напрасно.
        - Я только воду пью. Есть не хочется. Забери назад бананы, сам съешь. Возьми, говорю,- прикрикнул он слабо,- все равно их потом слопают или выкинут.

«Потом…»
        У меня мурашки пробежали по всему телу оттого, как этот человек спокойно и с достоинством рассуждал о неотвратимости конца.
        - Вам не страшно?
        Это срывается у меня с языка одновременно с наступившим откровением, для чего я здесь, зачем пришел. Жалкий эгоист… Я пытался рассуждать о милосердии, но на деле жаждал одного - максимального приближения к сокровенному знанию, которое никак не желало мне открыться.
        Ой вперивает в меня долгий внимательный взгляд, будто пытаясь угадать, что творится под коркой моего поросшего давно не стриженным волосом черепа.
        Ты о смерти? Нет, я ее не боюсь. Я хорошо пожил. Нелегко, но славно. Славно…- Он снова улыбается желтыми губами. Его глаза подергивает легкая поволока - сень воспоминаний.
        - Вы прошли войну… Что вы чувствовали, вернувшись? Вам не хотелось все забыть?
        - Забыть…- Он медленно пожевал беззубым ртом, подбирая слова.- Я уже плохо помню. Кое-что, возможно, да… Но вряд ли это удалось, по крайней мере в первое время. Ведь все вокруг было пропитано тем воздухом - поражений и побед. Мы были героями, победителями. И нам пришлось поднимать страну из руин. Нам было некогда думать - слишком много приходилось работать. Мы знали, что есть люди, которые подумают за нас. И мы верили им. Сейчас говорят, что это плохо. Что надо думать самим. Наверное. Все меняется. Меняется жизнь, меняется смерть… Я тоже с возрастом стал много думать. Что еще остается старости? Забыть… Нет, ничего не нужно забывать. Нельзя. Все беды от плохой памяти.
        Он прикрыл глаза. Должно быть, я утомил его своей болтовней. Я поднимаюсь, чтобы тихонько уйти, как снова слышу надтреснутый голос:
        - Для Афганистана ты молод. Где служил? В Югославии? Чечне?
        - В Чечне.
        - Там все иначе, верно?
        - Да. Иначе. Я не чувствую себя героем. Скорее пешкой в чужой игре. Иногда не могу избавиться от ощущения, что это еще не кончилось.
        - Хе-хе-хе,- коротко, словно опорожнил кишечник, рассмеялся старик.- Ваше поколение называет нас винтиками… А для себя вы какое прозвище придумали? Шпунтики? Я прожил жизнь. Я перевидал много правителей. Вот что я скажу тебе, парень: изменилось лишь то, что вы перестали верить тем, кто думает за вас. Но в остальном все осталось прежним. Именем партии или именем демократии. Какая разница…- Старик снова смежил веки. Получеловек-полутруп на соседней койке захрипел бессмысленно и дико.
        - До свидания,- говорю я, медленно затворяя за собой скрипучую дверь.
        Два дня спустя я снова звоню в больницу, и мне говорят, что старик Спиридонов ночью скончался.

12
        Ноябрь 2000г.
        В этом сне они снова были вместе. Втроем. И чему-то смеялись. Она не понимала - чему именно. Просто было весело. Наверное, оттого, что они снова были счастливы. Строили песчаную крепость на теплом берегу, а расшалившиеся волны лизали своими шершавыми язычками босые пятки…
        Телефонный звонок вернул ее в реальность серого предзимнего дня. Разлепив глаза, она сняла трубку, заранее возненавидев собеседника, отнимавшего у нее последние секунды солнечного миража…

«Почему это произошло именно с нами?»
        Первые же слова заставили ее подскочить, сбросив остатки сна, прислонив свободную руку к виску, в котором эхом отдавалось дробно заколотившееся сердце.
        - По поводу рукописи под названием «Последний довод».
        - Да, я слушаю…
        - Я хотел бы поговорить с автором.
        - Его сейчас здесь нет. Но я ему передам в ближайшее время. Он свяжется с вами.
        - Вы - агент?
        - Нет. Я - доверенное лицо.
        - У него есть телефон?
        - Нет, он живет за городом. Но, думаю, сможет приехать.
        Когда разговор был окончен, она опустила трубку на рычажки, вновь откинулась на смятую подушку. Она не испытывала ни радости, ни ликования, лишь удовлетворение от выполненного дела и давящую расслабленную усталость. Ей отчаянно захотелось зажмурить глаза и снова оказаться в счастливом мираже. Но она знала, что этого не случится. Почему-то ее хорошие сны, в отличие от дурных, никогда не повторялись.

13
        Апрель 2000г.
        Моя новая жизнь идет своим чередом, как и весна, оставляя ту, другую, позади все дальше и дальше. И постепенно, сперва с сомнением, затем - с воскресающим бог весть откуда оптимизмом, я понимаю, что впереди еще может быть много чистого, светлого, радостного.
        Вот Мишка волнуется, примут ли его в гимназию - приближается пора собеседований. Мне, непосвященному, было объяснено, что гимназия - это как школа, но круче. Там больше уроков, с первого класса детей шпигуют английским, а с пятого и французским и вообще всячески развивают… Короче, серьезно подытожил Мишка, сложнее, но интереснее.
        Мы с Верой уверяем мальца, что примут: для своих семи он читает бегло, с выражением и удивительно обдуманно. Иногда такой вопросик подбросит,- взрослый дядя, озадаченно чешу в затылке. К тому же считает до ста и дальше, решает задачки в пределах двадцати. Вера еще с ним и по-английски что-то бормочет… Короче, мне должно быть стыдно. Но я горд. Дети и должны быть умнее своих родителей. А если мне кто-нибудь заикнется, что Мишка унаследовал способности от американского гения Славика, не задумываясь, разобью физиономию…
        - Ма-ам, а если я поступлю в гимназию, вы возьмете мне котенка?- канючит Мишка.
        Обычно дети мечтают о собаках. Сам знаю: пятнадцать лет жил у нас неизвестной породы зверь. Покупали на «птичке» как спаниеля. Но спаниель вырос с добрую овчарку, причем уши остались по-щенячьи куцыми и вислыми, зато хвост вытянулся на полметра и повис веревкой. При этом дворянин носил нежное имя Пуся.
        Но Мишка после того памятного вечера собак недолюбливает и побаивается. Ему нравятся кошки. Вера же не жалует ни тех ни других.
        - Еще придумал,- ворчит она.- Котенка! Вырастет, будет орать, обои драть, гулять проситься. А шерсть, а запах! Вот приходи ко мне в сад, играй с Чубайсом. А дома кот совсем ни к чему.
        Мишка обиженно дуется.
        - Хочешь, черепаху возьмем?- предлагаю я.
        - Не хочу. Она неинтересная. У нее панцирь - не погладишь.
        - Тогда хомяков.
        - Я их не люблю. Они кусаются,- дуется Мишка.
        - Будешь мучить - кто угодно укусит,- ворчит Вера.
        - Кого я мучил?!
        - А на Бобике кто в саду катался?
        - На нем все катались!- запальчиво возражает Мишка.- Ему нравится.
        - «Нравится…» Сломаете собаке хребет.
        - Не сломаем. Он крепкий.
        В конце концов приходим к компромиссу в образе морской свинки. Мы видели их в зоомагазине. Симпатичные, пушистые, обои не дерут, не кусаются, и выгуливать не надо. Девушка-продавец даже поймала нам одну и дала подержать.
        - Хорошенькая какая!- умиленно восклицает Мишка.- Как ты думаешь, если я назову ее Наташка в честь Прянниковой, она обрадуется?
        - Кто? Свинка?
        - Наташка.
        - Думаю,- говорю я дипломатично,- лучше поискать более свинское имя.
        И страшный день наступает. Намарафечен-ный, необычайно сосредоточенный и притихший Мишка исчезает за дверью. Мы с Верой ждем снаружи, утонув в кожаных креслах, в тени живых пальм в огромных горшках, и сами волнуемся, как абитуриенты перед первым экзаменом.
        - Подумаешь,- жалобно бормочет Вера, стиснув горячими пальчиками мое запястье,- ну если даже не поступит. Пойдет в простую школу. Мы сами такие заканчивали, и ничего…
        - Еще как поступит,- уверенно заявляю я.- Безо всяких «если»… Наши дети обязаны быть умнее нас.
        Полчаса тянутся сутками. Точно один из крошечных циферблатиков на поле основного взял да и замедлил ход. Если бы пару месяцев назад кто-нибудь сказал мне, что я буду дергаться из-за подобной ерунды, я бы рассмеялся тому в лицо. А теперь сижу как на иголках, будто сам поступаю в эту чертову школу, пардон, в гимназию… Глупо, конечно.
        Приходит еще женщина с хрупкой светлоко-сой девочкой в огромных белых бантах. Девочка пристраивается на небольшую деревянную скамейку, тонкие пальчики непрестанно тискают размочаленную паклю волос тощей куклы в пышном розовом платье. Кажется, она называется Барби.
        - Вы не знаете, о чем там спрашивают?- робким шепотом интересуется женщина.
        Мы сокрушенно разводим руками и мотаем головами. Женщина обреченно вздыхает.
        Наконец дверь открывается, на пороге возникает вполне живой и довольный наш пацан. За ним **- прямая утонченная дама, к которой так и подмывает обратиться: «леди». Она приглашает нас с Верой в кабинет. Краем глаза отмечаю, что Михаил уже вовсю пижонит перед робкой девочкой в бантах, объясняя, что будет учиться здесь, и если она будет тоже, то они смогут дружить. Девочка краснеет и опускает длинные ресницы. Она очень мила. Парень явно имеет вкус.
        - Поздравляю вас, мама и папа,- ровно произносит леди.- Ваш сын великолепно развит, вполне готов к обучению в гимназии. И к тому же прекрасно воспитан. Как чудесно видеть такие замечательные молодые семьи…
        Неожиданно я чувствую, как краска приливает к моим щекам, а рот сам по себе разъезжается в дурацкую улыбку.
        Бах! В коридоре раздается страшный грохот. Новоявленный гимназист Михаил вместе с хрупкой подружкой, невзирая на протесты ее мамы, затеяли салочки и умудрились опрокинуть деревянную скамейку.
        Дома мы устраиваем небольшой сабантуй. Приходит моя названая теща Галина Григорьевна. Держится на редкость дружелюбно. Она выпивает со мной рюмочку приобретенного «на случай» «Белого аиста» и конфиденциально сообщает, что тот, первый Славик, форменная скотина. С чем я не могу не согласиться.
        Вот только Веру к моим родителям я никак не могу вытащить. При одном упоминании она краснеет, бледнеет, зеленеет и с мольбой в огромных глазах отчаянно качает головой.
        - Да не бойся,- пытаюсь урезонить я ее,- что ты как маленькая, в самом деле… Они не кусаются. Отец давно приглашает. Ты им понравишься, честное слово. Если б я не был уверен, не звал бы.
        - Нет, пожалуйста…- На ее лице отражаются все муки ада.- Еще не время…
        Детский сад какой-то…
        Со своих зарплат-премиальных-сверхурочных мы с Верой черным смерчем проносимся по рынкам и «Детскому миру». Покупаем тетрадки и костюм-тройку, цветную бумагу и ботинки, пластилин, краски и карандаши, несколько сорочек…
        Галстук Вера подбирает долго, поочередно прикладывая то один, то другой к пиджачному вороту, и выражению напряженного раздумья на ее лице мог бы позавидовать любой высокий политик под прицелом видеокамер. Чтобы положить конец мучениям, я пробиваю чек на оба. И все мы, включая утомленную продавщицу, облегченно вздыхаем. Портфель Мишка выбирает сам. Яркий синий рюкзачок с огромным футбольным мячом посредине.
        - Что за глупости?- возмущается Вера.- Ты в гимназию идешь, а не в спортшколу.
        - Ну и что?- ершится Мишка.- А мне этот нравится. Это же мой портфель, а не твой. Скажи ей, пап…
        - Берем этот,- решительно заявляю я.- Сегодня наш день.
        И Мишка в знак признательности крепко сжимает мой указательный палец.
        - Ну что с вами поделаешь? Мужики…- делано вздыхает Вера, но в ее спокойных, как предутреннее небо, глазах искрится рассветный солнечный луч.
        Весь вечер Мишка возится с покупками, то размещая их по полочкам старенького, еще маминого, письменного стола, то вытаскивая обратно и складывая в портфель. И, даже укладываясь спать, ставит ценную покупку возле кровати.
        - Еще под подушку положи,- ворчит Вера, закрывая дверь в детскую. И тотчас лицо ее приобретает необычайную мечтательность, расцветая задумчивой и счастливой улыбкой.
        А меня посещает странное чувство, что где-то такое уже происходило со мной. Быть может, в самом замечательном из снов, после которого в груди разливается солнечная живительная лава, и, разлепляя плотно сомкнутые веки, заранее радуешься наступившему новому дню, веря, что все лучшее впереди…

14
        - Сорок седьмая, ножевое ранение на Измайловском рынке…
        - Начинается…- бурчит Анатолий.- Рыночная экономика в действии.
        Подъехав, понимаем: могли и не торопиться. Асфальт вокруг неподвижно лежащего человека грязно-бурого цвета.
        К нашему приезду на месте происшествия уже толпится стайка возбужденно галдящих торговцев-чеченцев по одну сторону трупа и опера - по другую. Вокруг, естественно, любители бесплатных зрелищ. Жертва - торговец, чеченец по национальности. Рынок уже закрывался, когда к нему подошла группа подростков. Меж ними и продавцом завязалась перепалка, исход которой был перед нами. Подростки, естественно, разбежались.
        - Все ясно,- нагнувшись над телом ненадолго, говорит Виктор Степаныч.- Слава, тащи мешок.
        Я достаю черный полиэтиленовый мешок с «молнией» посередине, наподобие спальника.
        Для тех, кому проснуться не суждено. Подхожу ближе. Я знаю, что здесь все по-другому, что эти люди мне ничего плохого не сделали и то, что я чувствую сейчас к безобидному покойному торговцу, скверно, безнравственно. Но ничего не могу поделать с этим нехорошим темным чувством мстительного удовлетворения, засевшим глубоко внутри меня. Так глубоко, что мне уже казалось, я утратил его навсегда. Но оказывается, только казалось. Значит, я так и не смог стать прежним. Где-то в потаенном уголке моего сознания притаилась война… Впервые с начала своей работы я без малейшего сожаления, выждав констатацию смерти, запаковываю грузное тело в черный полиэтилен, успокаиваясь тем, что они тоже не сильно переживают, слушая о наших потерях… «Мы» и «они». Я внутренне осекаюсь. Я давно разделил свою жизнь на две части: «до» и «после». Неужели и весь мир раскололся на «своих» и «чужих» и мне не склеить эти части воедино?
        Тем временем один из чеченцев, коренастый, приземистый, в расстегнутой рыночной кожанке и торчащей из-под нее светлой рубашке, отделяется от группки и подходит к операм.
        - Это безобразие.- Он прямо-таки кипит яростью.- Вы собираетесь искать этих отморозков?
        - Я не следователь,- холодно чеканит опер с погонами капитана.- Наше дело маленькое: записать - передать.
        - Это неслыханно! Средь бела дня!- Белки глаз чеченца наливаются кровью, складчатая шея багровеет под воротом светлой рубахи, он пытается расстегнуть верхнюю пуговицу, но та не поддается, и он безжалостно выдирает ее с мясом.- У него,- он кивает в сторону грязно-бурого асфальта, на котором с неправдоподобной четкостью, достойной хичкоковских лент, вырисовываются обведенные белым мелом контуры распластанного тела,- у него осталась жена и четверо детей!
        - Сожалею,- равнодушно говорит капитан.
        - Так вам и надо, бандиты, террористы!- выкрикивает кто-то из толпы зевак.
        Чеченец резко разворачивается, но видит сплоченные монолитные ряды любителей острых ощущений, уже вынесших свой приговор.
        Чеченец выпаливает что-то на своем языке, шагает к своим, сопровождая свою речь энергичными жестами. Остальные согласно кивают.
        - Интересно, о чем они базарят?- размышляет вслух капитан.
        - Думаю,- отвечаю я,- они хотят сами найти этих ребят.
        - Ну-ну…- Капитан задумчиво почесывает шариковой ручкой кончик носа.- Ради бога. Детей у него, видишь ли, четверо.- И внезапно его рот разъезжается в холодной презрительной ухмылке.
        Наши взгляды встречаются. И тотчас, нахмурив брови, капитан отходит в сторону и дает команду к отъезду.
        Из кареты мне вовсю сигналит Анатолий.
        - Чё ты там копаешься, Штирлиц?- недовольно выговаривает он.- Ждешь, пока жмурик в пакете протухнет?

15
        День был вполне сносным - один перелом, один гипертонический криз - весна, одно подозрение на аппендицит у пятилетнего ребенка, слава богу, на поверку оказалась кишечная колика - что-то съел.
        - Говном людей травят, пиццей, колой этой поганой… Пятьдесят грамм безопаснее, чем вся эта химия,- . излагает свою теорию рационального питания Анатолий.- А гамбургеры эти! Прям иностранная диверсия. Месячишко их пожрешь - все, язва обеспечена. Вот раньше ели все натуральное, и дети были здоровыми.
        - Это верно,- поддакивает Виктор Степаныч.
        Какой-то резвый пытается подсечь карету. Анатолий отвлекается от философской беседы на крепкое словцо. А после плавно переключается на другую тему. Я гляжу за окно и невольно думаю об убитом торговце, которого мне не было жаль… Неужели горячее дыхание юга гораздо ближе, чем мне казалось? Мне не хочется размышлять об этом. Я отрываю себя от бесцельного созерцания серой московской суеты, прислушиваюсь к разговорам коллег.
        - Мне тут рассказали: новые бензозаправки поставили. Сервис - Америка отдыхает! Шланга в руки не берешь, вообще ни хрена не делаешь. Девочки-мальчики сами все заливают. Даже кофе принесут, если хочешь. Но дороже. Ладно, думаю, что мы - нищие? Дай разок прокачусь. И правда: ребята в униформах снуют, лыбятся, я сижу,
«бамбук курю». Заправили, счастливого пути пожелали. И поехал я на дачу. Вдруг чувствую: что-то бензинчиком попахивает. Сперва думал: на заправке нанюхался. Отъехал еще с десяток. Нет, чтой-то не то. Дай проверю. Сунулся, и что б вы думали?- Анатолий с торжествующим негодованием обводит нас взглядом.
        - И что?- неподдельно волнуется Виктор Степаныч, тоже автовладелец.
        - «Что!» - на миг выпустив баранку руля, разводит руками Анатолий.- А то! Крышка от бензобака - тю-тю. Сперли крышку! Вот вам и сервис. Естественно, назад поехал. Такая злость - поубивал бы! Но сперва культурно так объясняю ситуацию. Они дико извиняются, мол, да, случается, забывают крышечки завернуть. Ни хрена себе! С открытым бензобаком ездить! А не дай бог, искра какая…
        - Ох!- прижав ладошку к сердцу, выдыхает Виктор Степаныч, чье профессиональное воображение, видимо, уже успело нарисовать страшную картинку.
        - В общем, приносят три крышки. Моей, от «четверки», нет. «Ровер» какой-то сраный,
«форд» и «мерс». Я говорю: раз так - гоните от «мерса». На хрена мне от «ровера»?
        - А от «мерса» на хрена?- спрашиваю я, не вполне поняв водительскую логику.
        - Может, куплю когда!
        Оценив Толину предприимчивость, мы с Виктором Степанычем дружно ржем. Анатолий же продолжает бубнить нелицеприятные вещи в адрес жуликов, мошенников и прочих прохвостов. Достается и нам с Виктором Степанычем, мол, ничего смешного…
        - Между прочим,- говорю я.- Для поддержания разговора,- в «СПИД-инфо» писали про московскую автомойку, где работают девочки в бикини.
        - Иди ты!- вскидывается Анатолий.- А зимой?
        - Ну, не знаю. Может, в шубках на голое тело?
        - И где?!- хором откликаются коллеги.
        - Не помню. Я давно читал. Уж и газеты той нет.
        - Балда,- раздосадованно припечатывает Анатолий.- Сгоняли б сейчас, поглядели.
        - А я думаю, это вранье,- рассудительно заявляет Виктор Степаныч.- Сочиняют все подряд, лишь бы газету покупали.
        - Может, и так,- соглашается Анатолий.- Я бы такую мойку точно не пропустил, будьте уверены.

16
        Уже разворачиваемся «до хаты», как врубается диспетчер:
        - Мальчики, где вы?
        Анатолий недовольно бурчит координаты.
        - Пожалуйста, заскочите на Рубцовскую набережную…
        - Что там?
        - Авария. Водитель не справился с управлением.
        - Вылетел в реку?
        - Точно.
        - Значит, еще трупешник…- морщится Анатолий.- Вообще-то мы целую смену отпахали.
        - Знаю, но вы недалеко, да и работы немного. Упакуете - и делов.
        - Вот так всегда,- недовольно бубнит Анатолий.- Не «скорая», а катафалк, блин.
        - Не люблю я утопленников,- вздыхает Виктор Степаныч.
        - А кого любишь?- подтрунивает водитель.- Висельников?
        - Вообще покойников не люблю,- признается Виктор Степаныч.- Я врач, а не могильщик.
        - Может, жив?- встреваю я.
        - Безнадега,- возразил Анатолий.- Двери клинит. А там глубоко. Вода сейчас холодная. На моей памяти никого еще там живым не доставали. Ща ведь модно: понапьются - и за руль.- Водитель мрачно сплевывает в приоткрытое окно.
        Я отлично его понимаю. Одиннадцать вечера. Хочется поскорей попасть домой, принять душ, пожрать в тепле, устроившись перед телевизором. А не перетаскивать трупы, словно на войне.
        На месте уже копошатся ребята из ГИБДД, оградив полосатой лентой проезд и проломленное заграждение, шугая чрезмерно любопытных прохожих: «Вам что здесь, спектакль?» Кран извлекает со дна мокрую «шестерку» с неподвижным человеком на водительском месте.
        - Вячеслав, готовь мешок,- говорит Виктор Степаныч.
        Мог бы и не предупреждать. И так понятно.
        Гаишник, позевывая и сетуя на мерзкую погоду, первым подходит к «шестерке», ломиком отжимает дверцу. Анатолий был прав: ее заклинило. Вытаскивает ламинированную карточку, прищурившись, подсвечивая фонарем, читает:
        - Кричевский Денис Витальевич…
        - Что?- переспрашиваю я, не узнавая своего голоса.
        - Слава, не стой, работай!- доносится до моего сознания сердитый окрик Виктора Степа-ныча.
        Странно, отчего так тяжелы ноги, точно на каждую повесили по гире… И ни с того ни с сего, будто открывшись по новой, заныла забытая рана. Что-то говорит гибэдэдэшник, спрашивает Виктор Степаныч. Но я не слышу. Я не слышу ничего, кроме глухого стука молота по наковальне головы. Медленно разрастающегося в отчетливые звуки канонады…
        Тело. Мокрое и холодное. Словно оттаявшее в оттепель. Я достаю его из машины, кладу на асфальт, пахнувший резиной и бензином… Дорога… "Символ движения и постоянства… Перпетуум-мобиле смерти.
        Это он. Мой друг. Ошибки нет. Мокрая копна темных волос, красивый изгиб улыбчивых губ, ямочка на подбородке… Руки с обгрызан-ными ногтями. Правая нога без ботинка, видно, остался в машине… Я раздираю на нем рубаху, отбрасываю нательный крестик, тщетно пытаясь сквозь грохот боя расслышать биение сердца, прощупать пульс… Надо мной склоняются озабоченные лица, среди которых я с трудом узнаю Виктора Степаныча, гибэдэдэшника, Анатолия…
        - Отойдите!
        Кто это так кричит? Неужели я?
        Из внутреннего кармана вываливаются промокшие фотографии. Они падают к моим коленям. Девочка с мамой. Девочка с папой. Девочка с плюшевым зайкой. Их лица меркнут, расплываются…

«Вот тут она хмурилась, а я строил рожи, и она, наконец, улыбнулась…»
        Почему он так безмятежен? Он выглядит почти счастливым в обретении своего вечного покоя… Неужели все было напрасно?!
        - Зачем ты это сделал, сукин сын?! Ответь мне! Ты обязан мне ответить! Брат! Посмотри на меня, посмотри мне в глаза…
        Я трясу его за плечи, несколько раз ударяю затылком об асфальт… И наконец, вижу его зрачки… Мутные, остекленевшие. Безжизненные. И тогда я опускаю ему веки. Приглаживаю спутанные волосы. Собираю мокрые снимки, вкладываю в окоченевшие руки. С верхнего нечетко улыбается мне полуторагодовалая Машка в красном платьице, с огромном бантом в реденьких еще волосах… Еще незнающая, что для отца война закончилась. Навсегда.
        Мы едем медленно. Некуда спешить. Анатолий всегда «отдыхает» по дороге в морг. Виктор Степаныч хранит понимающее молчание. Я смотрю в окно сквозь запотевшее стекло. Снова дождь. Противный, реденький, моросящий… Какая дерьмовая весна…
        - Что ж ты делаешь, козлина?!
        Я вздрагиваю, отрешившись от ноющей грудной боли. Какая-то блестящая от дождя
«десятка», спеша миновать рогатый перекресток, пытается таранить карету. Мы едва не сталкиваемся боками. Какая-то неведомая сила выбрасывает меня из кабины. Я в один прыжок оказываюсь возле «десятки», бью ногой по отполированному капоту.
        - Ты что, с ума сошел?
        Водитель приоткрывает дверцу. Изрыгая все мыслимые ругательства, я вытаскиваю его наружу, трясу, как мешок с требухой.
        - Д-да вы ч-что?- То ли оттого, что я сдавил ему горло, то ли с перепугу он начинает заикаться. Потный человечек с перепуганными глазенками за пучочками реденьких ресниц… Он вовсе не похож на врага. Просто еще один кретин, пытающийся самоутвердиться с помощью своего новехонького металлолома.
        - Перестань! Слава, уймись!
        С двух сторон на меня наседают Виктор Степаныч и Анатолий. Но я уже и так медленно разжимаю пальцы.
        - Я буду жаловаться!- кричит сквозь щель в окне забаррикадировавшийся в кабине своего авто человечек. Я пытаюсь снова разглядеть его лицо: что оно выражает сейчас, в относительной безопасности? Кажется, делаю шаг. Но «десятка», газанув, резво врезается в автомобильный поток.
        - Не надо, Слава,- тихо говорит Виктор Степаныч, зачем-то гладя меня по плечу.- Твоего друга не вернешь.
        - Но почему,- выплескиваю то, что давно нарывало внутри, наконец прорвавшись кипящим ключом.- Почему…
        Они молчат. А образовавшая позади нас вереница торопящихся водителей размывает мерный дорожный гул надсадными гудками.

17
        - Это была обычная семейная ссора…
        Мы снова сидим у Дениса. В полном составе. Только хозяина нет на месте. Он улыбается нам из рамочки семейной фотографии. В глазах Богоматери на иконе застыла скорбная печаль.
        - …обычная семейная ссора…- Люба, комкая в руках платок, обводит нас ясным взглядом еще незаплаканных глаз, силясь улыбнуться. Ее сознание пока отказывается принимать страшное известие. Так бывает. Шок. Реакция наступает позже. А сейчас она пытается втолковать нам, что это была всего лишь обычная ссора, какие сотнями случаются в семьях. Словно после нее Денис просто вышел и не хочет идти домой. А в наших силах уговорить его вернуться.
        - Он даже не был пьян. Он стал выпивать в последнее время, но сегодня был трезв. Наверное, я наговорила лишнего… А он встал и пошел. Я же не знала, что в гараж! Я и представить не могла, что он сядет за руль! Ему же врачи строго-настрого запретили! У него голова кружилась… О господи!- Ее крик срывается на рыдания.- Что же нам теперь делать…
        Начинается истерика. Она падает ничком на диван, бьется в конвульсиях, рвет на себе одежду, волосы… Клочья платиновых прядей, мешаясь с пестрыми нитями, траурной паутиной оседают на паркет. Огурец, побелев, выбегает в коридор. Я пытаюсь выяснить, где в доме находится успокоительное, но ничего не выходит. Женщина только мотает головой, мыча что-то нечленораздельное.
        - Вот,- говорит Кирилл, кладя на край стола несколько зеленых бумажек с портретами одного из мертвых американских президентов.- Как-то я брал у него в долг. Не успел отдать.
        Мы с Огурцом молча переглядываемся, понимая, что он лжет. На миг умолкнув, Люба-ша приподнимает голову. Ее лицо красное, опухшее, в черных разводах косметики. А потом снова утыкается в докрывало и продолжает громко выть.
        Мне ее жаль. Она такая же несчастная жертва обстоятельств, как и все мы. Откуда ей было знать, что война, как безжалостный наемник, способна настичь и ударить, когда кажется, все самое страшное позади. Скорее всего, это и впрямь была одна из тех заурядных ссор, что заканчиваются сладостным примирением в постели… Обычно. Но не всегда…
        Из рамочки виновато улыбается живой и здоровый Денис…
        Трезвонят в дверь, и Огурец впускает скорбную процессию раздавленных внезапным несчастьем родственников. У меня возникает чувство, что я попал в дурной сон, где все шиворот-навыворот… Те же самые лица, что и несколько месяцев назад. Только нет больше улыбок, и в потухших глазах боль и страдание…
        Я медленно пробираюсь к лифту. И вдруг замираю на мгновение, точно увидел призрак. Младший брат Дениса. Удивительное сходство… Он нервно курит, стряхивая пепел на ботинки. Я говорю ему, чтобы держался… Он смотрит сквозь меня и произносит тихо и твердо:
        - Мне пришла повестка. Я уже попросился туда. Родители пока не знают. Я буду мстить за брата…
        Я пытаюсь сказать, что не стоит этого делать. Но он не видит меня и не слышит. Он уже наполовину там, и я понимаю, что лее уговоры, доводы и взывания к разуму бесполезны.

18
        В лифте Кирилл, кривя тонкие губы, изучает настенную живопись. Его зрачки пульсируют, то сокращаясь в черную точечку, то расплываясь по серому пепелищу глаза.
        - Мне его жена еще в тот раз не понравилась. Вместе с ее вареньями и соленьями. Сука.
        - Перестань,- встревает Огурец.- Ей сейчас несладко.
        - Жалко ее, да? Не волнуйся. Она не из тех, кто будет долго плакать. Сучка по имени Любовь. Быстренько отыщет нового папочку для своей дочурки. Побогаче прежнего.
        - Как ты можешь говорить такое о жене Дениса?!- вскидывается Огурец, едва не заикаясь от возмущения.
        - Не топай. Лифт оборвется. А что, по-твоему, он от хорошей жизни за руль уселся? Наверняка «бомбить» поехал. Для семьи…
        - Им здесь тяжело понять, через что мы прошли. Для них эта война нечто вроде операции «Черная кошка» из старого доброго фильма. Героическое победоносное шествие. Им и в голову не приходит, что после того жить по-прежнему уже невозможно… Но кто скажет об этом?
        - Ты, что ли?
        - Почему - нет?- Огурец упрямо сдвигает пушистые светлые брови.
        - Ты еще веришь, что кому-нибудь нужна такая правда? Ты просто дурак.
        - Перестаньте,- прошу я.
        Но они меня не слышат. Они смотрят в разные стороны. Будто никогда не сидели в одном окопе, не шли в одну атаку, не прикрывали друг друга от смертоносных орудийных залпов… Будто вся та жизнь прошла где-то вне, на отдельно взятом маленьком циферблате, не имея никакого отношения к происходящему.
        Мы выходим из подъезда. Каждый в свою сторону. В суматошный, судорожный весенний вечер. Мимо бдительных бабушек на одной скамье и беззаботных подростков с гитарами - на другой. Огурец - к своей «пятерке», Кирилл - к «ауди».
        - Остановитесь! Мы же пропадаем поодиночке!- безмолвно кричу я им вслед.
        Откуда ни возьмись, так что я еле успеваю отскочить, с гиканьем пролетает грузовик со стрижеными новобранцами в кузове. Они весело смеются и машут руками всем попадающимся навстречу девушкам. Из водительской кабины доносится:

«Как упоительны в России вечера…»
        Подростки с гитарами тотчас подхватили мелодию.
        - Повезли родненьких на каторгу,- жалостно вздохнула старушка.
        - Не дай бог, чтоб в Чечню эту проклятую,- поддержала другая.- Гибнут сынки ни за что…

19
        - Вера…
        - Да?
        Я обнимаю их с сыном так крепко, как только умею. Будто боюсь, что кто-нибудь может их отнять.
        - Мне очень жаль твоего друга…- тихо говорит Вера.- И его семью…
        - Мне тоже.
        - Что случилось?- серьезно спрашивает Мишка.
        Мы запинаемся, отводя глаза.
        - Кто-то умер?
        - Да. Дядя Денис.
        - Который принес мне машинку?- Губы мальчика огорченно вздрагивают.
        Я перевожу разговор. Не могу допустить, чтобы в свои неполные семь он думал о таком.
        И все-таки за ужином малыш на редкость молчалив, словно мучительно обдумывает какую-то важную и сложную для него проблему. Вера предлагает ему конфету, а он вдруг произносит невпопад:
        - Пап, а какая она, смерть?
        В мой позвоночник вонзаются тысячи крохотных морозных игл.
        - Миша, включи телевизор, там сейчас начнется «Спокойной ночи, малыши»,- быстро произносит Вера. Ее лицо нервно подергивается.
        Мишка щелкает пультом, и мы облегченно выдыхаем при виде потрепанного игрушечного зайца Степашки, вещающего тонким голоском о пользе ежевечерней чистки зубов.
        - Видишь,- неестественно бодрым голосом продолжает Вера.- А ты зубы чистить не любишь. Вот выпадут - будешь шамкать, как старичок. Дети станут смеяться. И нечем орехи будет грызть.
        - У меня пока молочные, пусть выпадают,- со знанием дела возражает Мишка.- Новые вырастут. Коренные. Сама же говорила.
        - Изо рта будет пахнуть.- Поймав растерянный Верин взгляд, я вмешиваюсь в педагогический процесс.- Девочкам, между прочим, это не нравится.
        - Так бы сразу и объяснили,- бурчит Мишка.- А то болтаете разные глупости…
        Уже укладываясь спать, Мишка подставляет пухлую щеку для поцелуя и снова огорошивает меня тихим шепотом:
        - А дети умирают?
        Я вздрагиваю, словно некто невидимый полоснул меня плетью по оголившимся нервам.
        Похороненные было в памяти жуткие видения вдруг воскресают в мозгу с неожиданной четкостью…
        - Ты не умрешь,- укутываю его в пуховый кокон одеяла.- Здесь никто не собирается умирать. Обещаю: мы все вместе будем жить долго и счастливо…
        В эту ночь мы занимаемся любовью, словно в первый или последний раз: безумно, жадно, неистово. Кощунство ли это или же, напротив, яростное утверждение торжества нелегкого, порой несправедливого, иногда - невыносимого, но все же бесконечно сладостного бытия над зияющей пустотой или, быть может, черной дырой, а возможно, светящимся тоннелем… Кто знает? Я - нет…
        Вскоре Вера засыпает, обессиленная, доверчиво уткнувшись носиком в мое плечо… А я лежу, тупо созерцая театр теней на оконном занавесе. И мне кажется, что постепенно размытые отражения голых тополей приобретают волнистые очертания лысоватых сопок…
        Вдруг скрипнула дверь. Я, вздрогнув, прирастаю к кровати, и передо мной молчаливой чередой проходят, исчезая за окном, Костик и Сайд, Василий и Гарик и Денис… Их лица странно торжественны, но я не могу разглядеть выражения их глаз… Замыкает шествие темноглазый Малик. Я хочу спросить, как он туда попал, хочу их окликнуть, но язык прилип к небу и губы не разомкнуть, словно в них накачали свинец… Он оборачивается ко мне и, улыбнувшись, делает рукой неопределенный жест: то ли прощания, то ли приглашения…
        Вера, засопев, переворачивается на другой бок. Я вскакиваю, отряхиваясь от мимолетного дремотного видения. Сквозь несомкнутые занавески в комнату на кривеньких паучьих лучиках-ножках медленно вползает рассвет.

20
        Витрина ювелирного магазина сверкает, как золотозубая улыбка татарина. Поверх умопомрачительных часов, колье и прочих атрибутов роскоши переливается старательно выведенное: «sale». Пониже, помельче, но не менее красиво и жизнерадостно:
«Распродажа. Цены снижены на пятьдесят процентов».
        Я переступаю порог под мелодичный звон, похожий на перелив новогодних колокольчиков, и попадаю в другой мир. Чистый, яркий, ослепляющий. Девушка, точно сошедшая с обложки, улыбается мне так, словно весь этот сверкающий мир создан только для меня.
        - Что-нибудь желаете?
        Мой судорожно скользящий по золотой россыпи в черном бархате витрин взгляд с размаху натыкается на наручные часы. На большом циферблате притулился маленький… Внизу - табличка с пятизначной цифрой. Откуда, черт возьми, у Кирилла такие бабки?
        - Это швейцарские,- поймав мой остановившийся взгляд, радостно сообщает золотая девушка.- Настоящий «Ролекс». У вас превосходный вкус.
        - Это у моего друга превосходный вкус,- бормочу я, испытывая крайнюю неловкость еще и оттого, что вокруг моих немилосердно изгрызенных солью башмаков на блестящем полу образовалась довольно грязная лужица. И чувствую я себя с каждой минутой все паскуднее. Будто, эту лужицу сделал я сам. Неужели красивая улыбчивая кукла настолько глупа, что всерьез почитает меня в моих задрызганных ботинках и видавшей виды турецкой куртке за эдакого эксцентричного миллионера, потенциального покупателя безумных побрякушек? Впрочем, я сам слыхал байку о том, как некий нувориш спасался от бессонницы тем, что едва ли не в кальсонах и тапках на босу ногу катался по круглосуточным бутикам, приобретая разную мелочь вроде этаких часиков…
        Это - Москва…
        - Мне нужно колечко. Обручальное.- Я начинаю идиотски запинаться.- Там написано:
«Распродажа»…
        - Вам с бриллиантом или без?
        - Без… И желательно не самое толстое. Не люблю толстые кольца, знаете ли…
        Лучезарная улыбка постепенно меркнет, оставляя ее тонкое подобие.
        - Вон там…- Она тычет пальчиком-указкой в уголок.- Вам какой размер нужен?
        - Размер…- озадачиваюсь я. В самом деле, какой? В мою дурную голову отчего-то не приходило, что кольца, как обувь или одежда, так же имеют размер…
        - Если вашей даме не подойдет, можно обменять в течение двух недель.- Девушка уже не улыбается, а смотрит устало и сердито.- Или вернуть. Но только при наличии упаковки и товарного чека.
        Последнюю фразу она произнесла почти не глядя, развернувшись полубоком.
        - Можно попросить вашу руку?
        - Что?!- изумленно выдыхает она.
        Комодообразный охранник у двери делает шаг.
        - Не могли бы вы померить вот это кольцо? Мне кажется, оно подойдет.
        - Такое тоненькое?- Она произнесла это почти брезгливо.
        Я вдруг ощутил давно забытое страстное желание ударить девицу, чтобы навсегда стереть с ее лица выражение высокомерного пренебрежения. Не ко мне - к моему тощему кошельку, низкому жалованью, к тому, что, несмотря на всё ночные смены, я не сумел заработать пропуск в сверкающий мир чистых ботинок и подобострастных улыбок… Или просто трусливо выбежать из этого коридора в чуждую мне параллельную жизнь, при входе в который меж сияющими буквами я не сумел прочесть главного:
«Только для избранных».
        - Вам выписывать или нет?
        Увенчанный длинным квадратным фиолетовым ногтем указательный палец, опоясанный золотой нитью, вопросительным перстом застыл перед моим носом. Девушка откровенно зевает.
        - Да…- хрипло отвечаю я, опустив глаза, чтобы ни продавщица, ни комодообразный малый в дверях не сумели прочесть мои мысли.

21
        К визиту моих родителей Вера начинает готовиться за неделю. Подшивает новые занавески, ползает с тряпкой, остервенело гоняя пыль из потайных уголков книжных полок и батарей, по пути выпытывая, что лучше подать на обед - мясо или курицу? Прямо как в старые добрые армейские времена накануне прибытия высокой комиссии.
        - Перестань.- Я не в силах больше выносить этот марафон.- Тебе не наплевать?
        - Нет,- из-под потолка бурчит Вера.
        - Ну и зря. Они самые обычные люди. Простые смертные. Как я и ты.
        - Неужели?- Наконец она улыбается.- Как ты думаешь, если я надену черное платье, будет хорошо?
        - Отлично.
        - Ты думаешь?
        - Уверен. Иди сюда. Отдохни.
        Она покинула свой пост и с обессиленным вздохом опустилась на диван рядом со мной.
        - Все это напрасно,- шепчет она, глядя в пол. Уголки ее губ понуро опустились.
        - Что?
        - Я была, есть и останусь неподходящей для тебя парой. Женщиной старше на пять лет да еще с ребенком. И они правы. Самое неприятное, что, когда я пытаюсь представить себя на их месте, то есть если бы Мишка был ты, а я - твоя мама, то с ужасом понимаю, что думала бы точно так же: «Мой мальчик заслуживает лучшего…»
        - Неправда.- Я прячу ее ладошку в своих.- Знаешь, что подумала бы ты? Какая милая, добрая, красивая девушка, и какой у нее чудесный, самостоятельный, умный сын.
        - Да, Мишка - самое лучшее, что у меня есть.- Вера склоняет голову мне на грудь. - Знаешь, меня никто никогда не называл красивой… Ой,- она подскакивает, словно кто-то ужалил ее в мягкое место.- Надо ж и под этим диваном протереть! Вставай!- Она тянет меня за руку.
        - Потом.- Я решительно отбираю измочаленную тряпку.- Как-нибудь в другой раз.- Дай руку.
        - Зачем?
        - Закрой глаза. Это сюрприз.
        Я вытаскиваю из кармана кольцо, надеваю на Верин палец, вновь тоскливо подумав о том, насколько оно тонюсенькое, прямо-таки детское, и что первый Славик наверняка дарил ей что-нибудь посолиднее. Зато размер я угадал.
        - Боже мой,- открыв глаза, шепчет Вера. И ее щеки и губы словно наливаются спелым яблочным соком, и я выпиваю его до дна, как живительный бальзам, как лекарство от всех невзгод, страхов и унижений серого мира, лучшее из средств, придуманных человечеством,- сладостное забвение.

22
        Мои родители приходят в субботу.
        - Пожалуйста… проходите… здравствуйте…- мямлит, путаясь в словах, Вера.
        В строгом черном платье она смотрится превосходно, будто с обложки журнала. Только испуганные глазищи на пол-лица - словно у абитуриентки перед первым экзаменом. Но и мои старики малость взволнованы. Отец долго трясет Верину руку, после неловко всовывает торт и три хрупкие розовые гвоздички. Вера и то и другое прижимает к груди. Я пытаюсь отнять презенты, но напрасно стараюсь. Вера к ним будто приклеилась. Мама сдержанно роняет избитые вежливые фразы о чудесном солнечном дне и переполненном метро. Вера энергично кивает, на ее щеках рдеют лихорадочные пятна.
        - Замечательный у вас район,- старательно поддерживает разговор отец.- Парк рядом.
        - Да, парк…
        - А дома какие красивые строят!
        - Да,- соглашается Вера,- дорогие.
        Я, наконец, высвобождаю торт и надломленные гвоздики из судорожных Вериных объятий. Мы заходим в комнату.
        - Какая у вас чистота…- одобрительно оглядывается мама.- Слава сказал, вы в детском саду работаете. В группе, наверно, все блестит. Вы там сами убираете?
        - Вообще-то у нас нянечки… Но я в своей группе сама. Мне нетрудно. А двести рублей тоже не лишние…
        В маминых глазах мелькает одобрение. В этот момент появляется Мишка. Повисает тишина.
        - Ну, здравствуй, гимназист,- бодро приветствует его мой отец.- Это тебе.- И протягивает пенал с пестрым мотоциклом на крышке.- Учись на пятерки. Обещаешь?
        - Спасибо,- с достоинством отвечает Михаил.- Обещаю. А почему вы так долго не приезжали? В Америке были?
        - Почему в Америке?- поднимает брови мама.
        - Извини,- серьезно отвечает отец.- Теперь будем часто видеться. Если, конечно, пригласишь.
        Мама разглядывает Мишкины рисунки на стене.
        - Это ты сам рисовал?
        - Сам, а кто же?- удивляется в ответ Михаил.- Я еще крепость сделал из конструктора. Огромную. С башенками, бойницами, как настоящую. Только мама попросила ее разобрать. Она мешала пылесосить.
        За спиной моих родителей Вера делает Мишке страшные глаза.
        - Слава, когда был маленьким, тоже обожал строить,- согласно кивает мама.- Однажды, когда мы были в Крыму, они с отцом соорудили большущий замок из песка. Ты, наверно, не помнишь, Слава?
        - Я помню.
        - Неужели?- Мама недоверчиво качает головой.- Тебе тогда было лет пять или шесть…
        - Ты еще сказала: «Ничто не вечно».
        - Я так сказала?- удивляется мама.- Честное слово, не помню.
        - А я помню.
        В неловкой тишине все снова глазеют друг на друга. Я начинаю жалеть, что затеял дурацкие смотрины. Вера была права, все это совершенно ни к чему.
        - Я же не познакомил вас с Дуней!- всплескивает ладошками Мишка.
        - С кем?- вздрагивает мама.
        - С моей морской свинкой. Правда, она терпеть не может мыться.
        - А почему же тогда она морская?- шутливо интересуется папа.
        - Потому что давным-давно, в Америке, где они живут на свободе, как у нас мыши или крысы, моряки, отправляясь в плавание, брали их с собой на корабль.- Он делает страшные глаза и продолжает со зловещей интонацией: - И там их ели.
        - Ужас какой,- качает головой мама.- Откуда ты это взял?
        - В книжке прочел,- уже нормальным голосом поясняет Мишка.
        Мама улыбается. Обстановка разряжена. Мама говорит Вере о том, что у Миши несомненный талант и его непременно нужно учить рисовать.
        Тем временем Михаил притаскивает из детской Дуню. У нее блестящие глаза-бусины, черные и испуганные, как сейчас у Веры. Коричневая с белым шерстка торчит в разные стороны и ерошится на холке забавным панковским гребешком.
        - Она розеточная,- с видом знатока поясняет Мишка.- Видите, какая у нее шерсть? Это порода такая. Хотите погладить?
        Сам он проводит ладонью против шерстки, и Дуня тотчас произносит: «Бр-р…»
        - Ой,- дивится мама,- какой интересный звук. Ни разу прежде не слыхала.
        - Это ей не нравится,- поясняет Мишка.- Не любит, когда против шерсти. А так - пожалуйста. Хочешь подержать? Не бойся, она хорошая, не кусается.
        - Точно?
        - На все сто.
        - Тогда давай.- Отец неловко раскрывает ладони, но маленькая шустрая зверюга проскальзывает мимо растопыренных пальцев и тотчас удирает под диван.
        Мишка и папа встают на четвереньки, пытаясь извлечь животное на белый свет, но не тут-то было. Коварная Дуня громко чихает от пыли. Верины щеки вновь начинают алеть.
        - Кис-кис-кис,- зовет Мишка.
        - Правильней было бы позвать: «Крыс-крыс-крыс»,- юморит отец.
        - Крыс-крыс-крыс,- послушно вторит Михаил.
        - Бр-р!- доносится в ответ.
        - Вредина.
        - Дайте ей кусочек яблока или морковки,- предлагает Вера.- Она их очень любит.
        Мишка бежит на кухню, тащит и то и другое.
        Они с папой елозят вокруг дивана, один с долькой яблока, другой с морковкой, и зовут на все лады:
        - Дуня, Дунечка, вылезай, моя хорошая… Дунька, иди сюда, свиномордия противная!
        Все без толку. Из-под дивана доносится лишь возмущенное похрюкивание.
        Мама покатывается со смеху. Ее глаза сияют. Я давно не видел ее такой оживленной, помолодевшей.
        - Нет,- папа поднимается, хватаясь за поясницу,- так не получится. Нужно просто отодвинуть диван.
        - Нет, не надо!- вскрикивает Вера.
        - Почему?- удивляется отец.- Это несложно.
        - Там… там неубрано.
        - Большое дело,- возражает мама.- У меня под диваном тоже пыль веков. Ну-ка, мальчики, давайте на «раз-два». Осторожнее, зверушку не придавите…
        Через пару минут фыркающая путешественница встряхивается на Мишкиных коленях, рассеивая небольшое облачко пыли.
        - Неси-ка ее в клетку.- Вера отирает крупные капли, катящиеся из-под прилипшей челки.- И давайте, наконец, пообедаем.
        Проводив родителей до метро, я возвращаюсь. Вера уложила Мишку, перемыла посуду и сидит за кухонным столом, подперев ладошкой щеку. В ее усталом взгляде немое ожидание приговора.
        - Все прошло чудесно. А ты боялась… Маме ты понравилась, а папа просто в восторге. Особенно от хрюшки.
        - Да,- кивает Вера.- Дуня помогла. Надо ей огурчик купить. Она любит.
        - Огурчики мы и сами любим, крыска обойдется морковкой.
        - Как тебе не стыдно,- укоряет Вера.- Пожалел для крохотной зверушки.
        - Хорошо, хорошо,- быстренько соглашаюсь я. Мне вовсе не хочется спорить.- Куплю с зарплаты ей целый килограмм. Пусть жрет. Иди-ка сюда…
        - Зачем?
        - Хочу шепнуть тебе кое-что на ушко.
        - Что же?- Она подается вперед.
        - Что я тебя люблю.
        - Неужели?
        Этот взгляд, притворно застенчивый и одновременно лукавый,- так умеет посмотреть только она, и этот журчащий смех заводят меня гораздо скорее и сильнее, чем добрая порция крутейшей эротики в достопамятные времена юношеского гормонального буйства.
        - Честное слово.
        - Не верю.
        - Сейчас докажу…
        Я вскакиваю, задеваю за столик, и - бац! Стоящая на нем чашка падает вниз и с жалобным звоном разлетается вдребезги.
        - Ой!- всплеснув ладошками, вскрикивает Вера.
        - На счастье,- убежденно заявляю я, увлекая жену в соседнюю комнату, в мягкое ненасытное чрево новехонькой, еще пахнущей клейкой прессованной стружкой кровати. - На долгое безоблачное мещанское счастье…

23
        Раннее воскресное утро будит отрывистым звонком в дверь.
        - Кого еще черт несет в такую рань.- Я нехотя выползаю из неги теплой постели и томного плюща вялых от сна Вериных рук.
        На пороге в камуфляже стоит Огурец, смотрит виновато:
        - Разбудил? Извини. Я просто хотел…- Он лезет в рюкзачок и вытаскивает аккуратную синюю картонную папку. Смущенно протягивает ее мне.- Вот…- На щеках его рдеет густой румянец.- Это моя рукопись. Я хочу, чтобы ты взглянул…
        - Но я ничего не понимаю в литературе…
        - Не важно. Я и сам пока университета не закончил… Главное, что ты был там. И это все и о тебе тоже…- Он напряженно улыбается.- Ты ведь мой друг…
        - Конечно.- Я переминаюсь с ноги на ногу. С лестничной клетки задувает холодом.- Зайдешь?
        - Нет. Пойду. Извини, что разбудил. Как-то вылетело из головы, что ты живешь не один. Правда, глупо? Ты… давно видел Кирилла?
        Я отрицательно качаю головой. С того злополучного дня его мобильник не отвечает, а адреса Кирилла, к моему удивлению и стыду, я даже не знаю. Как и многого другого. Удивительно, я и впрямь ничего не знаю о нашем друге.
        - Мне жаль, что так получилось в тот раз…- Огурец опускает глаза.- Но я уверен: это просто недоразумение. Мы же друзья. Взгляни на мою писанину, ладно?
        Я киваю, принимая синенькую папку, на которой сверху бисерным почерком старательно выведено: «Последний довод. А. Огурцов*.
        - Ну, я поехал?
        - Куда?- спрашиваю я зачем-то.
        - Туда.
        - Что?!
        Воздух вдруг становится слишком спертым и душным. Я заглатываю его, как сырой туман, не в силах вымолвить ни слова.
        - Да все нормально, чего ты.- Он улыбается, будто речь идет о доездке на пикник.
        - Осторожнее там,- шепчу я, понимая, как безумно глупо это звучит. Я просто не знаю, что еще можно сказать в эту секунду, когда твой друг возвращается в ад, а ты остаешься в своей теплой уютной крепости с чувством непонятной вины…
        Мы обнимаемся. Он сбегает по трем щербатым ступенькам и, прежде чем защелкнуть за собой железную челюсть двери, оборачивается, словно хочет добавить что-то, но лишь, смущенно улыбнувшись, встряхивает головой и прощально взмахивает рукой. Я перебираюсь к окну. Огурец быстро удаляется, по-мальчишески перескакивая через лужи, отталкиваясь ладонями от сырого весеннего ветра.
        Я почему-то думаю о том, что он моложе всех нас. Ему только девятнадцать. Вся жизнь впереди. Жизнь «после»… Он уже нашел свое место в ней. Он сам сделал выбор.
        А я? Я ведь, кажется, тоже… Кто-то мудрый сказал: «Пусть прошлое хоронит своих мертвецов…» Как невыносимо сложно и невозможно просто одновременно осознать: все лучшее впереди… Надо только почаще повторять себе это…
        - Кто приходил?- приподнявшись на локотке, сонно спрашивает Вера.- Что-то случилось?
        Я молчу, не в силах оторвать взгляда от уменьшающейся пятнисто-серой фигурки, и прижимаю к груди картонную папку.

24
        По пути из сада Мишка любит разглядывать проезжающие мимо машины. А уж когда на перекрестке горит красный и в ряд томятся несколько разнокалиберных иномарок, и вовсе - именины сердца.
        - Пап, тебе какая больше нравится?
        - Вон та, зеленая,- тыкаю наугад.
        - Это «шкода-фелиция».
        - Откуда ты знаешь?
        - Все ребята знают.- Он улыбается снисходительно, как доброму, но не вполне современному провинциальному дядюшке. И похоже, ему нравится эта просветительская роль.- На «шкоде» у нас Маринкина мама ездит. Маринка говорит, что это женская машина. А у папы джип.
        - Ну, разумеется. Только грузовик еще больше мужская машина.
        - Ага,- подхватывает Мишка,- а дрезина - женская.
        Мы дружно веселимся.
        Приятно, когда понимаешь друг друга с полуслова. Это исключительное, почти телепатическое чувство у него от Веры. Иногда мне кажется, что мы спокойно могли бы обойтись без слов. Достаточно полувзгляда, полужеста. За ужином я только смотрю на солонку, а Вера уже протягивает ее мне. В подъезде хлопает дверь, а я уже открываю, потому что знаю: это они. Как нам удается? Не имею представления. Может, когда-нибудь ученые выведут формулу, по которой люди смогут чувствовать друг друга, сперва в масштабе семьи, а потом, глядишь, и целого общества.
        - А мне «мерседес» нравится,- авторитетно заявляет Михаил.
        - Губа не дура.
        - А тебе?
        - «Ауди».- Я вдруг вспоминаю автоаппарат Кирилла и подавляю невольный вздох. Да, за рулем такой машины, наверное, ощущаешь себя человеком в квадрате.- А это что? - спрашиваю про затормозившую возле тротуара в паре метров от нас небольшую красную бибику. Из нее, потянувшись, как сытая кошка, выпорхнула дамочка. С перетянутыми в жгут темными локонами, малиновыми губами и солнечными зеркальными очками на пол-лица, в режущей глаз, как красный свет светофора, кожаной куртке, черных, в облипочку, брюках и ботинках на высоченных каблучищах. Старательно покачивая достаточно невыразительными бедрами, она шла в нашу сторону.
        Я не сразу узнал в холеной дамочке Ирку. Лишь когда она передвинула очки на макушку. А узнав, не удивился и не обрадовался. Про ее сбывшуюся мечту в виде материально обеспеченного брака меня уже просветили. Вряд ли мы могли сказать друг другу что-то новое и интересное. И чего ей не ехалось своей дорогой? Охота похвастаться? Что ж, ладно, валяй.
        - Привет,- промурлыкала она, перекатывая жвачку. Роль скучающей богачки получалась у нее не так чтобы очень. Американские тетки по «ящику» смотрелись убедительней. Но Ирка, надо отдать ей должное, очень старалась.
        По крайней мере, в эту роль она вписалась лучше, чем в прошлую: преданно любящей армейской невесты. И конечно, здесь было куда больше шансов добиться успеха.
        - Привет. Хорошо выглядишь.
        - Спасибо. А это кто, племянник?- Она кивнула в сторону насупившегося Мишки.
        - Сын.
        - Что?!
        Она даже перестала играть от удивления, продолжавшегося, впрочем, всего секунду.
        - И сколько же ему?
        - Семь.
        - Понятно…- протянула она с многозначительно-гаденькой усмешкой.- Чужих детишек нянчишь? А что, своих сделать не получается?
        Как ни странно, эта нарочитая издевка не сильно меня задела. Я покосился на деликатно отошедшего Мишку, ковыряющего мыском ботинка темную землю. Гораздо больше меня взволновало в тот момент то, как он воспримет неожиданную ситуацию.
        - Слушай.- Я старался говорить как можно спокойнее.- Что ты о моих способностях беспокоишься? Это теперь не твоя забота. Тебя, между прочим, специально никто не тормозил. Так что катись-ка своей дорогой и смотри на светофоры…
        - Неужели?- промурлыкала Ирка. Вместо того чтобы выполнить мое пожелание, она приблизилась еще на шаг, так что я ощутил острый нестерпимо сладкий запах ее духов, и проговорила с гортанным придыханием: - Неужели ты не вспоминал обо мне все это время?
        Мне вдруг сделалось смешно. От всей этой сцены прямо-таки за версту разило дешевой мелодрамой. А от нелепой фальши мутило сильнее, чем от терпкого Иркиного парфюма. Я мог бы сказать ей, что воспоминания моих последних трехсот с хвостиком дней были заполнены содержанием иным, нежели юношеский роман. Я мог, наконец, грубо и банально объявить, что, как мощная волна смывает картинки на песке, настоящее чувство, глубокое и сильное, изничтожает в памяти следы былых увлечений. Но все это сложно мне - произнести, а ей - понять. Поэтому я обошелся словами попроще:
        - В прошлом копается тот, кто не имеет настоящего. К чему эти игры? Я рад, что у тебя все в порядке. Давай порадуемся друг за друга и разбежимся. А то уже и поужинать не мешает.
        - Да, у меня все в порядке,- процедила она с непонятным злобным ожесточением, сузив глаза, да так, что склеились, превратившись в острые колючки, ресницы.- У тебя, значит, тоже? Благородный папочка семейства? Так вот, значит, все, тс чему ты стремился?!
        - Да, представь себе.
        - Боже, какое счастье, что мы вовремя расстались!- Она манерно закатывает глаза.
        - Это точно.- Я окончательно утрачиваю жалкие остатки джентльменства.- Каждый получил то, что хотел. Поздравляю, Золушка-99.
        Она вдруг вспыхнула, да так, что я припомнил поговорку «до корней волос». Даже и не подозревал, что Ирка умеет так краснеть.
        - Ты на себя посмотри!- Ее голос зазвенел истеричным фальцетом.- Тоже мне, морал ист контуженный выискался! Ходишь как… бомж! Валяй, плоди нищету, солдат удачи! Думаешь, это ты меня бросил?! Ха-ха! Это я тебя бросила! Ты и любовник-то был никудышный! Я еще до армии хотела тебя послать, да пожалела, понял? А подобрала небось какая-нибудь мамаша-одиночка, которой все равно кто, лишь бы в штанах!
        Наверное, по моему лицу она поняла, что самое время заткнуться и скрыться в своей трофейной тачке. И уже из окна выкрикнула пару неновых ругательств. Машина несколько раз дернулась на месте, а потом рванула вперед…
        Раздался гулкий удар, треск, звон лопнувшего стекла. Не вписавшись в поворот, Иркина машина «поцеловала» широкий ствол придорожного тополя.
        Малодушное «Я здесь ни при чем» проносится в голове, когда я подбегаю к красному авто, заглядываю в открытое окно. Ирка сидит скукожившись, уронив голову на руль и громко стонет. Я тотчас забываю обо всем, кроме того, что я - медик, а внутри - жертва аварии.
        - Эй,- кричу,- как ты?! Открой дверь, я посмотрю…
        Она поднимает зареванное, в разводах поплывшей косметики лицо.
        - Машина но-овая…- воет она в голос.- Меня муж убье-от…
        - Не убьет. Подумаешь, фара разбита.
        - Пошел ты!- завывает Ирка и, вытащив мобильник, начинает сбивчиво тыкать по кнопкам.
        Подошедший Михаил осторожно берет меня за руку.
        - Все в порядке,- оборачиваюсь я к нему.- Наше присутствие здесь не требуется. Тетя отделалась легким испугом.
        И сам выдыхаю с неслыханным облегчением.
        - А кто эта кикимора?- спрашивает Мишка спустя некоторое время и расстояние.
        - Просто старая знакомая.
        - Почему она на тебя орала?
        - Она невоспитанная.
        - Поэтому ты на ней не женился?
        От неожиданности я притормаживаю.
        - С чего это ты взял? Я никогда и не думал на ней жениться.
        - И правильно,- рассудительно кивает Мишка.- Я тоже на такой ни за что не женюсь. Страшная, и ноги кривые. А ходит-то…- Сморщив нос, он делает несколько шагов, вихляя попой, после чего подводит итог: - Тьфу.- И тотчас, снова захватив мою руку, запрокидывает вдумчивую мордаху: - Маме не будем рассказывать про эту дуру?
        - Как хочешь.- Я пожимаю плечами.- Можем рассказать. Ничего особенного здесь нет.
        - Думаю, не стоит,- покачав головой, серьезно заявляет Мишка.
        Вот она, мужская солидарность.

25
        - Славик звонил,- с торжественным злорадством объявляет Вера.- Из какой-то американской дыры. Поведал, что сильно влип с тем контрактом. Работал как вол по четырнадцать часов, да еще два часа на дорогу тратил. Но теперь, видишь ли, это в прошлом. Сумел нормально устроиться. Получил работу, вид на жительство. И хочет, чтобы мы к нему приехали. Я сказала, что поезд ушел. Он закатил истерику. Орал полчаса, что я дура, что должна подумать о сыне: мол, в России у него нет будущего, без денег ему не поступить в приличный институт… Что Россия - это вечные Афган с Чечней…
        Меня вдруг пробирает дрожь. И хочется курить. Прямо-таки приспичило. Я открываю окно.
        - И что ты ответила?- придав голосу максимальную бодрость, вопрошаю я, всеми силами отгоняя внезапно посетившее откровение, что, возможно, на сей раз не так уж не прав этот мифический Славик…
        - Что все кончено. Что я люблю другого. Тебя… Ну, пожалуйста, перестань курить. Ты же обещал…
        Она обнимает меня сзади, прижимаясь мягкой щекой к моей щеке.
        - У-у, какой колючий…
        - Ты прости меня,- вздыхаю я.
        - За что?
        - За то, что не могу дать вам большего. Только эту беспросветную бедность. И неопределенное туманное будущее.
        - Прекрати!- Вера возмущенно прислоняет ладонь к моим губам.- Как тебе не стыдно! Никогда не смей говорить мне такого, слышишь? Мы молоды, здоровы, счастливы, разве это можно купить за деньги?!
        Я вдыхаю подсолнечный запах ее кожи, и мне уже не хочется думать ни об Огурце, ни о судьбах России…

26

«Светофоры, дайте визу, едет «скорая» на вызов…»[А. Розенбаум.] По-моему, гениальная песня.
        - Сорок седьмая, черепно-мозговая. Муж пробил голову жене.
        - Наверняка после совместной пьянки,- вздыхает Виктор Степаныч.
        - Алкаши,- согласно кивает Анатолий.
        Так и есть. Духан стоит такой, что впору закусывать еще на лестнице. Дверь не заперта. Посреди комнаты, на провонявшем ссаньем и блевотиной соломенном тюфяке мычит существо неопределенного пола, зажимая грязной окровавленной тряпкой рану на темечке. Рядом валяется орудие преступления - ржавый железный утюг, из тех, что некогда грели на газу наши- бабушки. Антиквариат, одним словом. «Скорую» вызвала милиция, милицию - многострадальные соседи. В углу ежится виновный. Объясняет милиционеру, чье лицо искажает гримаса усталой брезгливости, мотив нанесения увечья:
        - Достала, с-сука…
        Впрочем, как я улавливаю краем уха, дезинфицируя рану и накладывая повязку, дама на благоверного не в обиде. И его обидеть тоже не позволит. Потому, не стесняясь в выражениях, требует от милиции, чтобы та не вмешивалась в семейную жизнь честных граждан. Любящий супруг охотно поддакивает. Кажется, ребята не сильно расстроились. И, заручившись письменным отказом от обвинения, вылетают из квартиры так, будто их вызвали на сверхсрочную операцию. От госпитализации мадам также отказывается. Осведомляется, не найдется ли у нас лишних граммов сто, а лучше двести, спир-тика. Получив отказ, оба дружно принимаются крыть российское здравоохранение. Наконец-то в семье воцарились мир и взаимопонимание.
        - А мне знакомый случай рассказывал,- выкручивая баранку, вспоминает Анатолий,- алкаш один, сосед его по даче, упал зимой. Ну и замерз. Какая-то добрая душа в
«Скорую» позвонила. «Скорая» приехала, а он уж посинел. Пульс не прощупывается, дыхания нет. Короче, труп. Ну и привезли его в морг. А алкаш крепкий оказался, очухался. Видит: полки, люди лежат. Думал, в вытрезвяк угодил. Ну, как обычно. Поднялся и соседу говорит: «Эй, мужик…» Тот молчит. Аткаш его за плечо, перевернул, а у мужика только полголовы… Ну, тот орать, в двери руками-ногами колотить… Выпустили, конечно. Теперь тот алкаш в рот не берет. Во как закодировали!- Анатолий довольно ухмыляется.
        - Ну, я в это не верю,- обижается за всю медицину Виктор Степаныч.- Чтобы медики живого человека от трупа не отличили… Не может такого быть! Это тебе какой-нибудь фильм ужасов пересказали. Теперь их по пять штук каждую ночь, на всех каналах сразу.
        - Чистая правда!- заверяет Анатолий.
        - Не верю,- упорствует по системе Станиславского Виктор Степаныч.
        - Чё ты не веришь? Врач врачу рознь. Сколько случаев: лечили от одного, а помер, вскрыли, выяснилось - не от того. Я ж не про тебя говорю…
        - Всякое, конечно, случается,- постепенно сдается Виктор Степаныч.- Никто от ошибки не застрахован. Но чтобы живого от покойника не отличить… Как ты думаешь, Слава?
        - Может, он в летаргию впал,- ляпаю наобум, чтобы примирить коллег.- А потом очнулся. И такое бывает.
        - Сорок седьмая, выезд на ДТП…
        Это уже диспетчер. Очень кстати.
        - ДТП!- радостно потирает пухлые ладошки Виктор Степаныч.

«Какая прелесть!» - написано на его румяном личике.
        На деле он просто рад, что спор сошел на нет. Виктор Степаныч не любитель дебатов.
        Собственно говоря, на месте ДТП присутствует только одна сторона - потерпевшая. На перепаханной обочине нас поджидают две девушки, совсем юные, одетые явно не по сегодняшнему пронизывающему ветру в коротенькие распахнутые ветровки, кофточки-топики, юбчонки а-ля «набедренные повязки». Апрель не спешит баловать жарой. Шмыгая простуженными носами, указывают нам на третью - скорчившуюся в остатках грязного придорожного снега, взахлеб рассказывая о том, что подругу сбила машина и уехала, не остановившись.
        Мы втаскиваем посиневшую девушку в карету. Досталось ей здорово: множественные переломы обеих ног - видно без рентгена. Ребра, возможно, тоже сломаны. Девушка в сознании и, пока мы колем ей обезболивающее, еще пытается что-то говорить. Я смотрю на нее с благоговейным ужасом: видел молодых мужиков, вопивших благим матом, имея десятую часть того, что досталось ей. А эта только изредка постанывает, до крови кусая фиолетовые губы.
        Виктор Степаныч расстегивает курточку. Под ней - голое, представляющее сплошной синяк, тощее тело. Никакого намека на нижнее белье. Мы молча переглядываемся. Все понятно. Девушка на обочине. Несчастная представительница одной из древнейших профессий.
        - Документы у тебя есть?- участливо спрашивает Виктор Степаныч.
        - Пашпорт у мэнэ украинський…- Она пересыпает слова, как горох.- Дивчата привэзути. Ой, дядечки, тильки не надо милиции. У мэнэ ж регистрации нема… Я тильки маленько отлежусь да пийду…
        - Куда ж ты пойдешь? Тебе на вытяжке полгода теперь, не меньше. Считай, в рубашке родилась - жива осталась. Родителям на Украину нужно сообщить.
        Девушка отчаянно мотает головой.
        - Никуды не надо сообщать… Пийду я… Усе хорошо у мэнэ… Мэнэ раньше ще злее былы, и ничого…
        - Ты хоть машину, которая тебя сбила, запомнила?
        - Та черна така иномарка…- Она морщится от боли.- Уся черна… Много их тут бигает… Разве усе упомнишь?
        - «Ауди» это была, из последних,- кто-то быстро произносит у меня за спиной. Я оборачиваюсь. Передо мной совсем девчонка, маленькая, взъерошенная, чем-то похожая на Мишкину морскую свинку Дуню. Ежится от ветра, втянув голову в плечи, ковыряет в носу.
        - Заткнись, дура,- доносится сбоку.
        - Может,- говорю,- ты и номер запомнила?
        - А 969 ИК,- произносит она четко, без запинки, не вынимая пальца из носу.
        Я перевожу взгляд на ее товарок.
        - Ларке можно верить,- подтверждает, помедлив, одна, на вид самая старшая, в светлом полушубке.- У нее память как у Штирлица. Но показания она давать не будет. Нам неприятности не нужны.
        - Он же ее чуть не убил. Таких сажать надо.
        - Умный, да?- окрысилась старшая.- У нас много кого сажать надо. Да только они все почему-то виллы за бугром покупают. И в золотые унитазы срут. А нам здесь еще жить и работать. Понял? Так что отваливай.
        Морская свинка, потупившись, кивает.
        - Сама виновата,- подводит итог старшая.- Не хрена вылазить на дорогу. Стояла б как все, у обочины, ничё б не случилось. Все хотела, чтоб заметили, самая умная, блин…
        - Что-то ты больно бледный,- участливо смотрит на меня Виктор Степаныч.- Гляди, сейчас грипп поганый ходит. Напомни, когда смену сдадим, я тебе витамины дам. Хорошие, французские. Они, правда, немного просроченные, но это ерунда. Нам из больницы четвертого управления прислали. Они там, как срок годности выйдет, все уничтожают. А наш главный договорился, чтобы вместо этого нам отдавали. Лекарства ведь, если правильно хранить, еще два года сверх срока всю свою силу сохраняют. А витамины и вовсе. Что им сделается? Сам попьешь, мальцу своему дашь. Эй, как тебя… - окликает он девушку.
        - Ксеня…
        - Больно, Ксеня?
        - Ни… ничаво.
        - Ни хрена себе «ничаво»,- подает голос Анатолий.- Места живого нет…
        - А что, на Украине совсем работы нет? Что ты в проститутки подалась?
        Тихий прерывистый вздох.
        - Я не в проститутки. Я торговать приехала. Устроилась на рынке у одного армяшки. Тиль-ки у мэнэ товар укралы. Он говорыт: «Платы». А мэни нечем. Он мэнэ побыл, ну и все такэ… Я и убигла. А куды ще идти? Домой чого я без грошей вернусь? У мэнэ там, пид Полтавой, бабка хвора и дви сестры меньши, а мама померла два года назад от раку. А отец ранише погиб, его на стройке прыбило. Дядечки, а я тэпэр хромать буду?
        И впервые за все время по ее впалой, в темных разводах щеке медленно катится слеза.

27
        Мы снова сидим в том же кабачке. Но уже вдвоем - Кирилл и я. В длинных паузах слышно щелканье бильярдных шаров в соседнем зале. Я пью вторую кружку, но не ощущаю привычного кайфа немного горьковатого напитка из-за противного железного привкуса во рту, от которого с самого утра никак не могу избавиться. Кирилл же, как обычно, спокоен, неторопливо покуривает, лениво обозревая девочек за соседними столиками.
        - У меня из головы не идет Огурец,- вздыхаю я. И впрямь, его неожиданный отъезд не дает мне покоя несколько дней. Как и синяя папка, которую я читаю. Если это можно назвать чтением. Открываю наугад страницу и несколько следующих за ней.- Почему он так рвался туда? Зачем? Мне кажется, и нашего опыта хватило бы на добрую трилогию.
        - Многие возвращаются. По крайней мере, из тех, кого я знаю. Тебе-то самому в голову не приходило?- Он смотрит мне прямо в глаза тяжелым испытующим взглядом. Каким-то следовательским. И я на секунду чувствую себя подозреваемым в одном из смертных грехов.
        - Однажды,- признаюсь нехотя.- Но это было глупо. В порыве отчаяния. А у Огурца все в порядке. Он лучше нас всех знает, чего хочет. Он сумел найти себя. Зачем ему добровольно искать смерти?
        - Те, кто возвращается туда, не ищут смерти. Наоборот, они хотят жить. Только по-другому. Они ищут самих себя. Ведь там все иначе.
        Там сразу видно каждого, чего он стоит, без показухи и дешевого выпендрежа. Там не надо думать о завтрашнем дне, потому что он может не настать. Только там начинаешь по-настоящему ценить жизнь и наслаждаться каждой ее минутой. Ведь следующая может стать последней. Наконец, там представляешь, будто здесь - рай земной оттого, что не стреляют, есть теплый душ, мягкая кровать и девочки на любой вкус. Но вот возвращаешься и видишь: все - дерьмо. Жизнь, над которой ты так трясся там, не стоит ломаного гроша, ты никакому черту не нужен, не интересен. Даже девочкам, пока у тебя нет лишней сотни баков. А стреляют и тут. Правда, реже, но метче.
        Он вдруг улыбнулся своей обычной иронично-ледяной улыбкой. От нее веет холодом сокровенного знания, к которому мне пока доступа нет.
        - Ну, ты и загнул.- Признаться, я не ожидал от Кирилла такой длинной речи. Обычно он обходился колкими замечаниями.- А ты? Ты никогда не хотел вернуться?
        - Я - нет.
        - Почему?
        Он, затянувшись сигаретой, усмехается:
        - Мне и здесь хорошо.
        - Карьера складывается удачно?
        - Не жалуюсь.
        Бледные губы сжимаются, словно боятся выдать важную тайну. Мне давно следовало усвоить, что Кирилл никогда не распространяется о своей работе. Остается только гадать, чем он занимается на самом деле. Спецслужбы… Это что-то, связанное с государственной безопасностью. Шпионов ловит, что ли? Я не выдерживаю и спрашиваю напрямую.
        - Что?- Его брови преломляются над переносицей, а затем он разражается неприлично громким смехом.- Ага, я - агент нрль-ноль-семь…- Он даже промокнул уголки глаз согнутым большим пальцем.
        - Слушай, Кирилл, а ты не можешь пристроить меня к себе?
        - Что?- Кирилл поперхнулся и закашлялся.
        - Я понимаю, стаж милицейский, все такое… Но я все-таки там побывал…
        - Я думал, ты доволен своей работой.
        - Не знаю… У меня из головы не идет тот «чех». Просто несчастный торговец. А мне его не было жаль…
        - Ну и что? Я бы на твоем месте тоже не об-рыдался. Одним козлом меньше.
        - Врач не имеет права на нелюбовь. Это самая гуманная из профессий. А из меня уже вряд ли получится гуманист. Что-то умерло внутри. Понимаешь?
        - Ну, ты загнул,- хмыкает Кирилл.- С такой крутой моралью не к нам надо проситься, а в монастырь. Я знаю полно лекарей, для которых основной гуманизм - ободрать пациента. И ничего. Работают.
        - Я так не хочу.
        - Чего же ты хочешь?- Он смотрит мне прямо в глаза своим гипнотическим взглядом, цепким, холодным, немигающим. Как следователь на подозреваемого.- Ты хотя бы представляешь, как мы работаем?
        - Расскажи.
        Он усмехается:
        - Много будешь знать - крепко будешь спать.
        - Обычно говорят: «Плохо будешь спать»,- машинально поправляю я.
        - Я знаю, что говорю. Именно крепко. Крепче и быть не может…- Его губы вновь растягиваются в тонкой ледяной улыбке.
        - Ладно, забудь. Я ничего не просил.
        - Не могу я.- Он отчего-то отводит взгляд.- Ты уж извини. Да и не для тебя это…
        Минуту мы молчим.
        - Может, тебе деньги нужны?- вдруг спрашивает Кирилл. Он достает из внутреннего кармана пухлое портмоне, вытаскивает небольшую стопку стобаксовых купюр.- Вот, возьми сколько надо. Отдашь, как сможешь.
        Перед моими глазами в предательском хороводе проплывают стиральные машины, яркие коробки конструкторов «Лего», какие-то длинные платья, летящие, невесомые, ослепительные побрякушки, золотые на черном бархате, пузатые флакончики французских духов, их тонкий пьянящий аромат на Вериной коже… «Кыш, назойливый мираж!»
        - Нет.- Я непроизвольно отдергиваю руку и для надежности прячу ее под стол.- Я никогда не смогу отдать такую сумму.
        - Ну и не отдавай.- Тонкие губы брезгливо скривились.- Все это - дерьмо.
        - Я не могу. Не обижайся.
        - Как хочешь.- Пожав плечами, он убирает деньги обратно.
        Некоторое время мы опять сидим молча.
        - Все это - дерьмо,- вдруг повторяет он, глядя перед собой каким-то неживым взглядом, стиснув зубы так, что желваки заходили под натянувшейся кожей.
        - Что?
        - Все.
        - А наша дружба?
        Мгновение он смотрит на меня, словно усиленно переваривая вопрос, потом, чуть просветлев лицом, кивает.
        - Ты прав, старик.
        - У тебя проблемы?
        - Нет. Все нормально.
        Раздается нетерпеливое треньканье. Кирилл достает мобильник, напряженно слушает. Мгновенно меняется в лице, подобравшись, как зверь, готовый к броску, затем отвечает коротко:
        - Еду.- И ко мне: - Пошли, подброшу.
        - Ты же торопишься…
        - До метро.
        Неподалеку ожидает нас «ауди», готовая к броску. Я мельком взглядываю на номер… А
969 ИК. Холодный ветер вдруг пронизывает меня насквозь.
        - Садись. Чё застыл как статуя?- толкает меня Кирилл.
        - Это ты…- говорю я осипшим голосом.- Твоя машина…
        - Естественно, моя. Ты что, перебрал?
        - Это ты сбил девчонку на шоссе…
        - Какую девчонку?- Он садится за руль. В его глазах недовольное недоумение. И мне становится не по себе от этого искреннего непонимания. Он не играет. Он и вправду не помнит. Словно речь о палке или камне, подвернувшемся под колеса.
        - Неделю назад. Может, ты давал кому-нибудь машину?
        - Что я, идиот? На каком, говоришь, шоссе?- Он недовольно морщится.- Точно, было. Зацепил кого-то. Я тогда выпил малость. Наутро еще подумал, откуда перед помят? Кидаются под колеса, мать их…
        - Ты что, не понял? Ты человека чуть не угробил!
        - Чё ты орешь! Ну иди, заяви на меня… Слабо?
        - Что?- Я поеживаюсь, столько неожиданной кипящей злобы, почти ненависти в его пепельном взгляде.- Ты же не был таким… Что с тобой случилось, Кирилл?
        - Что с тобой случилось, черт подери? Ты же был классным бойцом и повидал немало, а теперь трахаешь себе мозги всяким барахлом. Дохлый «чех», сбитая шлюха… Гуманизм… Кто его придумал? Иисус Христос? Он плохо кончил.
        - Замолчи! Ты бы видел ту девчонку! Ей же теперь всю жизнь на лекарства работать! А ты даже вспомнить не можешь… Ты рассуждаешь как… убийца!
        - Ладно.- Он резко затормозил.- Ты меня достал. Выходи. Убирайся.
        - Тебе даже неинтересно, в какой она больнице?
        - Нет.
        - Сволочь ты,- шепчу я, глядя, как черная «ауди» быстро уносится прочь. Отчего так невыносимо больно в груди? Словно это меня сбил Кирилл на ночном шоссе.
        - Кирилл, ты сволочь!- ору я. Поднимаю камень, бросаю вслед.
        - Эй, парень.- Что-то упирается мне в бок.
        Оборачиваюсь. Передо мной омоновец с автоматом. Другой стоит поодаль.
        - Руки!
        - Ребят, вы чего?- Я поднимаю руки вверх.- Я же свой.
        - Садись.- Он указывает дулом на стоящий рядом джип с синими номерами.
        - Да чего вы, обалдели?
        Но он берет меня за шиворот и заталкивает на заднее сиденье. Я знаю: не стоит спорить с человеком, когда в руках у него автомат. Даже в мирной демократичной Москве.

28
        В участке меня вновь обыскивают с головы до ггят.
        - Могу я спросить, в чем, собственно, дело?
        - Какого хрена ты кидал камни в машины на правительственной трассе?
        Я говорю, что понятия не имел, какая это трасса. Мол, поругался с другом, тот меня высадил, я со злости выругался и бросил камень. Вот и все.
        - Нет, не все.- Это говорит вошедший не пойми откуда, точно призрак из стены, человечек в штатском с въедливым взглядом, какой иногда видел я у Кирилла.- Может, вы готовили теракт?
        - Какой теракт?- ору я.- Охренел, что ли? Я за ваши долбаные теракты полгода задницу под пули подставлял! Все, хватит, я ухожу.
        Я делаю шаг… Острая боль под лопаткой сбивает с ног. Я защищаю голову от тупых широких носов ботинок. Удары сыплются со всех сторон, заставляя меня ерзать по полу, ломаться и корчиться, как нанизанного на крючок червя. Эти ребята умеют бить. Получше «чехов» на болоте. Те были дилетантами, а эти - профи. Вот кого нужно туда - давно бы все закончили.
        Меня поднимают, снова спрашивают о каком-то дерьме. Я чувствую соль во рту и на веках. Я говорю:
        - Мне нужно позвонить.
        Они ржут:
        - Кому? Адвокату?
        - Нет, моему другу. Он из ваших. Кажется, майор. Кирилл Смирнов. Проверьте, он подтвердит…
        И называю номер его мобильника.
        Не знаю, сколько проходит времени. Секунды склеиваются в бесконечность, и мне кажется, будто маленькие стрелки моих отдельно взятых часов уже повернули вспять и, окончательно свихнувшись, пошли вразрез со своим центральным циферблатом. От меня настоятельно требуют подписать бумажки, по которым я будто бы готовил покушение на президентский кортеж. Я говорю, что я не идиот и сейчас не тридцать седьмой. Человечек в штатском гадко улыбается и отвечает, что как раз я самый что ни на есть настоящий идиот, потому что у меня не спрашивают дат, а лишь просят поставить подпись. После чего я буду свободен. А иначе тотчас отправлюсь в СИЗО, и там уже церемониться со мной не станут… Я интересуюсь, что, у них - план по террористам, который они не могут выполнить и потому хватают всех подряд? Человечек снова усмехается и уходит. Приходят крепкие парни в форме…
        И я вдруг, снова вижу заросли камыша и чужую жирную землю под щекой… Я ощущаю ее тошнотворный приторный вкус… И слышу речь, из которой не разбираю ни слова, но шестым чувством, инстинктом травленого зверя понимаю: это может кончиться скверно…
        И вдруг появляется Малик. Он присаживается на корточки возле меня и говорит, не разжимая губ:
        - Ну что, снова попался, солдат?
        - Вытащи меня отсюда,- прошу я.
        Он качает головой печально и сердито:
        - Это уже не в моей власти.
        - Тогда просто побудь рядом.
        - Тебе страшно?
        - Да, мне страшно.
        - Как тогда?
        - Пожалуй…
        - Но ведь ты среди своих.
        - Нет. Сейчас ты - друг. Они - нет.
        Он хочет что-то сказать, но другой, чужеродный голос вклинивается в нашу беседу:
        - Вот он.
        Я открываю глаза и вижу одного из амбалов, а позади Кирилла. Я спрашиваю, где я. Как он меня нашел? И тут вспоминаю где… Тогда я повторяю ему все, что хотел, и прибавляю кое-что сверху. Голова раскалывается как орех… Я зажимаю ее ладонями. Тут меня выворачивает наизнанку, и я блюю какой-то зеленью в стоящее в углу камеры ведро. Боль такая, словно выходят кишки.
        - Извини,- говорит он сочувственно,- я ж не знал, что шишки ехать должны. Я все уладил. Щас домой поедем.
        - Пошел ты… Ваши уроды хуже бандитов. И ты не лучше.
        - Перестань. С каждым может случиться…
        Заходит человечек в штатском и разводит руками, как пришедший под утро супруг:
        - Извините, товарищ. Ошибочка получилась.

«Товарищ…»
        Мне вдруг становится смешно. Я бы и впрямь расхохотался, если б не резанувшая боль в спине.

29
        Последние несколько дней я лежу на диване, тупо уставившись в потолок. Виктор Степаныч прощупал меня всего и заверил, что переломов нет, сотрясения тоже. Повезло.
        - Надо бы сдать анализы,- добавил он.- Все-таки по почкам били, гады.
        - Ладно, как-нибудь.
        - Ты отлежись недельку,- велит Степаныч.- Больничный не бери. Что деньги терять? Свои люди - разберемся. С каждым может случиться, не приведи господи…
        - Это точно,- удрученно кивает Анатолий.

«С каждым…»
        Именно эта фраза долбит в мозги, заставляя их ворочаться больше и сильнее, чем обычно. То же самое сказал Кирилл, когда мы вышли на улицу.

«С каждым…»
        Я помню, как солнечный свет ударил в лицо, и я зажмурился, словно не видел его целую вечность. Помню, как меня стал бить озноб, будто, как в детской сказке, апрель уступил место суровому январю. Помню, я был готов, рыдая, упасть и целовать вонючий асфальт… Я чувствовал себя освобожденным из плена. Мне хотелось бежать стремглав подальше от этого страшного места и от спасителя Кирилла с виноватым выражением глаз, видеть которое у него мне доводилось нечасто. Но я позволил запихнуть себя в черную «ауди» и отвезти домой, лишь заметив дорогой:
        - Так вот, значит, какая у тебя работа.
        - Нет,- хмуро ответил Кирилл.- У них своя, у меня своя. Не будь ребенком. Досадное недоразумение. С каждым может случиться.
        - Ну и кто следующий?
        - Что ты от меня хочешь?- Неожиданно его голос дрогнул.- Я не могу ничего изменить.

30
        Отчего-то в ту секунду что-то оборвалось внутри меня. Что-то очень хрупкое и важное, с превеликим старанием возрожденное и взлелеянное после моего возвращения оттуда…
        Мы все под колпаком. И незримые пастухи ведут нас, как овец на заклание, в вечный бой, который в любой момент может стать последним для каждого…
        Как бы я хотел повидать Огурца! Быть может, он сумел бы угомонить гудящий рой в моей голове. Он всегда умел найти подходящие слова. Наверно, станет хорошим писателем. Настоящим… Если только…
        Нет, с ним все будет в порядке. Он вернется. Огурец всегда возвращается. Последний романтик, неисправимый мечтатель, философ… И настоящий друг. Последний…
        Вера говорит, что у меня просто депрессия, вызванная перенесенным шоком. Что это скоро пройдет. Что скоро настанет лето и принесет с собой много солнца, тепла и радости. А все плохое забудется, как дурной сон.
        Включаю телевизор. Сразу попадаю на «Вести»: обстановка на Северном Кавказе находится под полным контролем федеральных сил…
        Кто сказал, что по-прежнему уже не будет?
        Снова понеслись прокладки. Супертонкие, с крылышками. Улетают в далекие края… Боже, что за чушь лезет в голову.
        Легкий шорох в углу. Это скребется в клетке, шебуршит сеном Дунька. Я подхожу, извлекаю животное из плена, вновь ложусь на диван, посадив зверюшку себе на живот. Маленький невесомый комочек шерсти. Глажу ее теплую спинку. Она тотчас начинает вертеться, посвистывать и обнюхивать мои пальцы, выпрашивая яблоко или морковку.
        - Славная ты…- Я вглядываюсь в забавную усатую мордашку.- Знаешь, мы с тобой похожи. Оба сидим в клетках, и в любой момент может прийти большой и сильный хозяин. Только ты счастливее меня. Потому что не понимаешь этого. Знаешь, тот старик был прав: думать - это слишком тяжело. И страшно…
        - Б-р-р,- соглашается Дуня.
        Я иду на кухню, отрезаю ей добрую половину яблока, которую она тотчас утягивает в картонный домик.
        В приоткрытую для проветривания форточку серым слизнем медленно заползает удушливый сумрак. Я захлопываю форточку, выхожу наружу и бреду куда глаза глядят…

31
        Улица пустынна. Только впереди двое - парень и девушка. Внезапно парень взмахивает рукой. Девушка отскакивает, защищая лицо от возможного удара. Но парень лишь отталкивает ее и кричит:
        - Да что ты знаешь?! Что вы все понимаете?! Вы же ни черта в этом не смыслите! Там люди гибнут, пока вы тут языками мелете! Так что заткнись! Убирайся!
        Девушка делает шаг в сторону и что-то говорит, явно пытаясь урезонить спутника, но тот лишь распаляется и рявкает:
        - Говорю, пошла вон!
        Голова девушки жалко поникла, плечи дрогнули. Она послушно побрела вперед. Парень остался на месте. Услыхав мои шаги, вскинулся рывком, словно от резкого окрика. Я на всякий пожарный притормозил. Только общения с психопатом мне сейчас и недостает для полного кайфа.
        - Закурить не найдется?- спрашивает он глухо.
        В его облике что-то неуловимо узнаваемое заставило меня остановиться и, порывшись в кармане, достать початую «Приму» и подаренную Верой зажигалку.
        - Спасибо, друг. Хреновая нынче весна.
        Он закуривает, старательно защищая робкое пламя от ветра, которого сейчас нет в помине, судорожно озираясь, будто боится привлечь «на огонек» невидимого снайпера…
        Стоп.
        Я всматриваюсь в его лицо, словно пытаюсь угадать знакомые черты. Нет, мы не встречались. Но все же…
        - Давно оттуда?
        - Месяц,- отвечает он хрипло и тут же вздрагивает, прострелив меня подозрительным взглядом.
        - Я в ноябре вернулся.
        - Вот черт.- Он притопывает ногой, губы дергаются в подобии улыбки. Виктор Степаныч назвал бы его неврастеником. Неужели я выглядел так же?
        - И как там сейчас?
        - На букву «X». Не подумай, что хорошо.
        - При мне говорили, что пара месяцев - и конец.- Я внутренне содрогаюсь от правды, о которой догадывался, но упрямо гнал от себя как дурные воспоминания.
        - Конец… Кому?- Он истерично хихикает. Внезапно лицо искажает гримаса ярости.- Кого ты слушаешь, мать твою? Кому ты веришь?! Вот моя дура,- он кивает в сторону женской фигурки, замершей шагах в двадцати от нас,- тоже перед «ящиком» уши развесит: «Ах, президент обещает все закончить к Новому году…» К какому только году, е…?- Он прикрывает глаза. Слова сочатся сквозь закушенные губы.- Нас двадцать пять было. Шли через ущелье. До нас зачищали раза три. Мол, все в порядке. Чуть ли не гулять можно… Дерьмо!- вдруг выкрикивает он, выплевывая сигаретный дым мне в лицо.- В «подкову» нас взяли. Пять минут поливали, всего пять минут! Трое нас уцелело… Трое!- Его губы судорожно затряслись.
        - Я знаю.:.
        - Что ты знаешь, мать твою? Что все мы вообще знаем…
        Он швыряет окурок, яростно вдавливает его в землю, словно этот бычок - виновник наших бед. Сплевывает. Смотрит мне в лицо, словно чего-то ждет. Наши взгляды пересеклись, и в ту секунду я вдруг ощутил себя где-то вне времени и пространства, услыхал холодный хлесткий звук автоматных очередей, пробивающих хрупкие стекла на циферблатах чьих-то жизней.
        Женская фигурка медленно приблизилась шагов на десять.
        - Подружка моя,- встрепенулся мой случайный знакомый, возвращая меня на пустынную ночную улицу города-спрута, огромного и спокойного, как танк, разноцветными глазами окон мирно и удивленно взирающего на неприкаянных путников, которым отчего-то не сидится в своих теплых жилищах.
        - Ждала?
        - Ждала.- Он снова вздыхает, но уже иначе, с горьким смешком, затерявшимся в темноте.- Вообще-то она нормальная. Добрая. Просто верит всему, что в газетах пишут да по «ящику» балаболят. Прямо как маленькая. Иной раз как начнет новости какие пересказывать, у меня такое зло! Дал бы в лоб. Я говорю: «Лучше сериалы смотри. А в политику не лезь. Все равно своими бабьими мозгами не смыслишь ни фига…» Она молчит. Раньше бы разбухтелась, мол, сами вы, мужики, оборзели… А щас молчит. И смотрит так… жалостно. Ненавижу этот взгляд. Что я, больной? Калека? Другие вон вообще не вернулись, а я целехонек. Что меня жалеть?
        - Жалеет - значит, любит,- произношу до пошлости избитую, но ужасно уместную фразу.- Разве ты ее не будешь жалеть, если, не дай бог, что случится? Даже самое пустячное, вроде аппендицита?
        Мой полночный попутчик озадаченно уставился на меня. Ему это, видимо, в голову не приходило. Мне тоже, покуда не повидал множество ужасных, нелепых, бессмысленных смертей не там, а здесь, в самые спокойные, тишайшие, аж до безветрия, дни. Он слегка подается мне навстречу и спрашивает шепотом, будто кто-то может нас подслушать:
        - Тебе удалось… забыть? Все, что там было?
        - Нет. Но может быть, и не нужно забывать? Один старый мудрый человек сказал мне однажды, что все беды от плохой памяти…
        - А он не научил тебя, как жить дальше?
        Я молча качаю головой. Мы стоим друг перед другом, словно заговорщики, но смысл нашего заговора уцелеть здесь.

«И вечный бой…»
        Он тоже знает об этрм. Я читаю в его глазах. Мы все-таки существуем, поколение
«нет». Нас даже прибывает. И если война будет продолжаться, скоро мы заполоним планету…
        - Ладно,- говорю,- будь здоров.
        - Тебе того же.
        Я делаю шаг в сторону и вдруг, поддавшись порыву внезапно захлестнувшего отчаяния, кивая в сторону одинокого женского силуэта, выкрикиваю:
        - Держись за нее! Это единственное настоящее, за что нужно держаться! Остальное - дерьмо, слышишь! Дерьмо,- шепчу я под ноги, и мне вторит эхо моих шагов.
        Пройдя немного, я все же зачем-то оглядываюсь. Девушка вернулась, взяла своего спутника под руку, и они медленно побрели дальше по пустынной улице меж кряжистых тополей. Что-то капнуло мне на нос. Я раскрыл ладонь навстречу сумрачному небу. Робко начинался первый весенний дождь.

32
        Виктор Степаныч и Анатолий встречают меня как генерала, разве «Ура!» не кричат. Приятно, черт возьми. Рассказывают последние сплетни: кто, где, когда и с кем.
        - Помнишь девицу, которую «ауди» сбила?
        - Ну…- Я ощущаю, как пересохло во рту, и сержусь на себя. Моей вины здесь нет. А майор Кирилл Смирнов сам в состоянии о себе позаботиться.
        - Так вот,- перебивая друг друга, огрызаясь и по ходу припоминая детали, продолжают тараторить коллеги.- Девчонка, кстати, хорошая оказалась. Покладистая, невредная. Лежит, глазищами вращает. Спросишь: «Ну, как ты, Ксюша?» Она улыбнется:
«Ничаво, Виктор Сте-паныч, спасибо». Другие орут, ноют, стонут, ругаются… Сам знаешь. Но мы ж неграждан России бесплатно не лечим, а, деньжат у нее с гулькин нос оказалось. Главный и стал бухтеть, мол, нечего. Пусть отправляется в Хохляндию. «Как,- говорим,- она ж неходячая». Главный: «Мне до лампочки». Ему как шлея под хвост попадет - сам знаешь. «Отвезем,- говорит,- по месту временной регистрации, пусть ее клиенты с ней возятся». Уже документы к выписке подготовили, карету подали. И вдруг приползает главный и говорит вежливо так: «Все отменить. Девушку в отдельную палату перевести. Лечить как положено, по полной программе». Заплатил за нее кто-то. И немало.
        - Товарки по ремеслу?
        - В том-то и соль, что нет. Какой-то анонимный благодетель. Она сама в догадках теряется. Решила, что кто-то из клиентов. К нам же раз в неделю батюшка ходит. Так Ксюха теперь всякий раз меценату своему «за здравие» пишет. Мы прикалываемся:
«Дойдет без именито?» А она: «Бог не чиновник. Он все видит и слышит. И границ для него не существует. Он мудрый и добрый. А все зло на земле от человеческой глупости и жадности». Во как.
        - Дура она.- Я чувствую, как что-то тоскливо сжимается в груди.- Тоже мне - философия обочины. А вдруг это тот, что ее сбил, денег дал?.
        - Так его ж и не искали.
        - Он сам мог найти.
        - Скажешь тоже!- с апломбом возражает Анатолий.- Совесть пробудилась? Да он небось и не заметил, что человека покалечил. Мы же для этих крутых - насекомые. Микробы! Десяток раздавят - и глазом не моргнут.
        - Нет, я лично в раскаяние верю,- задумчиво произносит Степаныч.- Сам видел много раз. Но… обычно перед смертью. Атеисты, коммунисты ортодоксальные вдруг креститься начинали, священника требовали… Почему? Кто его знает… Сами когда-нибудь поймем. Но чем позже, тем лучше.- И на круглом румяном лице его вновь появляется обычная, от уха до уха, добродушная, слегка циничная улыбка.
        Едем аккурат по центру. Справа маячит до боли знакомый переулок, разрисованная пышной зеленью, кусками пирогов и пластиковыми стаканчиками витрина, освещаемая перегоревшей посередке надписью: «Фантаста…екая пицца».
        - Стой!- кричу я и, поймав недовольно-изумленный взгляд Анатолия, поправившись, прошу: - Останови на минутку, пожалуйста.
        Выхожу из кареты. Из-за разукрашенных стекол видно, что дела в забегаловке идут не блестяще. Но мне наплевать. Я перехожу на противоположную сторону улочки, где одиноко шатается человек-бутерброд с плакатом курса доллара, хлопаю его по плечу:
        - Здорово, Андреич!

«Курс» недоуменно оборачивается. Я вижу незнакомое лицо моложавого человека с усиками, который закономерно интересуется, в чем, собственно, дело. Извинившись, я спрашиваю, где Андреич. Ну тот, что работал здесь с полгода назад. Человек с усиками пожимает плечами, морщит лоб, припоминая…
        - Такой сутулый, седоватый, лет шестидесяти?
        - Ему пятьдесят пять было,- произношу я упавшим голосом.- Он еще кашлял сильно.
        - По-моему, умер,- спокойно отвечает незнакомец.
        - Как умер… Отчего?
        - Точно не знаю. Когда он в больницу попал, меня на это место взяли. Говорили, вроде воспаление легких. Жаль…
        Но я вижу, что ему не жаль. Ему все равно. Одним стариком меньше, одним рабочим местом больше…
        Когда я усвою правило номер один мирного времени:

«Каждый сам за себя»?

33
        Возвращаюсь с ночной. Веру с Мишкой застаю на пороге. Вера на ходу чмокает меня в губы и сообщает скороговоркой:
        - Тебе вчера звонил Александр Огурцов. Передал, что он в Москве…
        - Огурец?!
        Горячая волна бешеного восторга захлестывает меня с головой. Впервые за последние дни мне хочется хохотать, танцевать и петь. Я подхватываю жену и сына на руки и кружу на лестничном пятачке.
        - Пусти, сумасшедший,- со смехом отбивается Вера, а Мишка визжит от восторга и требует еще.- Пусти, оставь меня в покое…
        - Покоя нет!- кричу я.- Знаешь об этом?!
        Из приоткрывшейся двери напротив просовывается в щель любопытный внушительных размеров нос, затем столь же солидных габаритов его обладательница, которая вежливо интересуется:
        - Что, Верочка, в Америку собрались?
        - При чем тут Америка?- осекшись, озадаченно спрашивает Вера.
        - Гляжу, веселье у вас… Думала, уезжаете. Я слышала, там у вас муж работал.
        - А что,- встреваю я,- в России уже нельзя повеселиться?
        Дверь с бормотанием затворяется.
        - Она здесь всего год живет,- опустив голову, извинительно произносит Вера.
        - А мы поедем в Америку?- спрашивает Мишка, вскинув на меня пытливые глаза.- Или ты насовсем вернулся?
        - Идем,- неожиданно повышает голос Вера.- Опаздываем.

34
        Я звоню Огурцу, но его номер молчит как партизан.
        - Черт… Небось уже в свою газету снесся, папарацци…
        Моя башка гудит, как старый медный самовар, в трубу которого набросали еловых шишек. Был у нас такой на даче лет сто назад… Обычно в такие минуты я решаю мучительную дилемму: сразу завалиться спать или все же слопать заботливо приготовленный Верой завтрак. И покуда я решаю эту важную проблему, рука помимо воли тянется к пульту. Диктор смотрит на меня как удав на кролика. Я демонстративно поворачиваюсь к нему тылом и проделываю обычные механические действия: сбрасываю одежду, тащусь в душ, отмываюсь от смеси запахов жизнедеятельности и распада, босиком шлепаю по коридору. Задержавшись на развилке кухня - спальня, невольно вслушиваюсь в монотонное дикторское бормотание из-за настойчивого повторения знакомой фамилии…
        Я подхожу ближе и делаю громче…

«Сегодня ночью произошло нападение на корреспондента газеты «Новая версия» Александра Огурцова. Неизвестные подкараулили журналиста, когда тот выходил из собственной квартиры, нанесли несколько ударов молотком по голове, затем втолкнули его обратно… По предварительной версии следствия, это могло быть нападение с целью ограбления…»
        Почему-то я начинаю ощупывать свой затылок и виски, точно эти удары предназначались мне. А потом проваливаюсь в невесть откуда подкравшуюся зияющую пустоту…
        Телефон. Он стрекочет глухо и утробно, словно звонок с того света. Он зудит не переставая. И постепенно я начинаю соображать, что почему-то сижу на полу, прислонившись спиной к дивану, тупо пялясь в экран, с которого сурово глядит на меня новый президент, проникновенно рассуждая о чем-то очень глобальном…
        Почему-то я тащусь, как сомнамбула, к книжному шкафу, достаю на белый свет забытую синюю картонную папку, ощутив необычайно острый прилив стыда и непонятной вины, словно, если бы я прочел огурцовскую рукопись, ничего бы не случилось… Хотя думать так - полный бред. Открываю наугад.

«Война… Для нас она никогда не закончится, даже если об этом объявят сто тысяч раз… Она поразила наш мозг, она поселилась в нас - в нашей крови, в наших телах,- как вирус. Вирус вечного боя… Пока он затаился и дремлет, готовый вырваться в любую минуту, разрушая все на своем пути… Противоядия нет…»
        Зачем он тогда принес мне это? Почему - мне? Исповедь поколения, стираемого с лица земли чьей-то безжалостной рукой, словно волной - фигурки из песка…

«Кто он был, первый Хомо Сапиенс - человек разумный, взявший в руки орудие… убийства. Именно тогда он доказал, что высший из зверей. И после веками доводил до совершенства высшее достижение разума - оружие для уничтожения себе подобных. Теперь он входит в третье тысячелетие - человек воюющий. Человек с автоматом…»
        Я захлопываю папку. Мне не хочется читать дальше. Тоска берет меня за горло своей мохнатой рукавицей. У меня такое чувство, словно я подглядел чей-то приговор…

35
        Ноябрь 2000г.
        Она зашла в маленький цветочный магазинчик возле станции метро. В нос ударил удушливый запах пышного разложения. Бойкая девушка-продавщица, легко окая, принялась расспрашивать, какой нужен букет, на какую сумму и событие.
        - Мне разных.
        - Каких именно «разных»?- продолжала пытать продавщица.- Есть розочки, гвоздички кустовые, махровые… Хризантемки…
        - Хорошо, давайте.
        - Вам оформить?
        - Не нужно.- Она едва сдерживала раздражение.- Просто наберите мне разных цветов. И заверните, пожалуйста, в простую бумагу. Мне далеко ехать.

36
        В реанимационное отделение Склифа не пропускают ни под каким предлогом. Я дожидаюсь Кирилла. Он предъявляет удостоверение работника органов, и мы проходим.
        - Только очень тихо,- предупреждает врач.
        - Заткнись,- огрызается Кирилл.
        Я толкаю его в бок и справляюсь о состоянии Огурца.
        - Критическое,- сердито поджимает губы врач.- В сознание не приходит. Так что вам здесь пока делать нечего.
        Видимо, он принимает нас за следственную группу, потому что добавляет с убийственным откровением:
        - Мы, конечно, делаем все необходимое, но, учитывая характер повреждений…
        - Да ты что несешь, урод?!- побагровев, шипит Кирилл, сгребая его за ворот белого халата.
        - Мы его друзья,- вступаю я в разговор, ощутив холодный спазм внизу живота.- Мы вместе воевали…
        - Ах, вот оно что…- Доктор выпутывается из объятий Кирилла. Его глаза смотрят сочувственно и устало.- Извините, не знал. Понимаете, любые травмы головы могут иметь очень неприятные последствия. Но может, и обойдется. Понадеемся на Бога…
        - Разве вас не учили, что никакого Бога нет?!- В низком голосе Кирилла клокочет утробная ненависть.- А жаль. Я с удовольствием посчитался бы с ним.
        - Перестань,- шепчу я, толкая Кирилла в бок.
        Человек в белом халате опускает глаза и, еще раз извинившись, просит не шуметь и удаляется по длинному коридору. Мы приоткрываем дверь в палату. Я смотрю на белое лицо человека, лежащего с трубками в носу и капельницами по бокам на серых казенных простынях, и никак не могу поверить, что эта полубезжизненная кукла - наш Огурец, неизлечимый правдолюб, последний мечтатель… И что стоило пройти войну без единой царапины, чтобы теперь, в самом что ни на есть мирном городе, умереть от рук неизвестной шпаны. Этого просто не может быть! Потому что не должно быть никогда!

«Взгляни на мою писанину, ладно?»
        Слишком несправедливо. Сырой удушливый туман застилает мои глаза. Он так молод! Моложе, чище всех нас. Почему?!
        - Прекрати,- яростно шепчет Кирилл, больно щипая меня за руку.- Он выкарабкается, ясно? С ним все будет в порядке. Будет,- повторяет он с остервенением, словно пытается убедить в том высшие силы или вызывает их на бой. Повторяет все громче, срываясь вдруг на отчаянный вопль: - Борись, Сашка, борись, черт тебя дери! Я был не прав, слышишь, сукин сын? Ты нужен нам, ты нужен всем, твоя книга, твоя правда! Наша правда!
        На мгновение мне кажется, будто желтоватые губы Огурца чуть подрагивают…
        Подоспевшие несколько человек из медперсонала дружно выталкивают нас за двери. Я гляжу на Кирилла: маска холодного цинизма сброшена, я вижу исказившееся, полное бессильного отчаяния, меловое лицо человека, доведенного до предела. Таким ходил он в ливневые атаки «передка». Там он был настоящим, как здесь и сейчас. Почему я привык видеть его другим? Я снова думаю, что совсем не знаю своего друга…
        Внизу на проходной топчется растерянная кучка людей. Краем уха я слышу, что они также справляются об Огурце. В руках у худенькой девушки букет алых роз. Она уговаривает медсестру передать его. Остальные что-то тихо, но горячо обсуждают. До меня доносится:
        - Угрожали?
        - Вроде нет.
        - Менты считают, что это ограбление.
        - Ты веришь в эти сказки?! Где твой профессиональный нюх?
        - Говорят, главному было предупреждение.
        - Это слухи…
        - Но почему тогда Сашка?
        - Начинают всегда с малого. Если не заткнемся - все получим.
        - Если это правда - лучше помолчать.
        - А я не собираюсь молчать! Это же наша работа! Иначе какой от всех нас толк?- неожиданно громко выпаливает девушка с розами.- Я войду в группу вместо Саши…
        - Никто никуда не войдет. Мы сворачиваем дело,- веско произносит человек лет сорока с холеной окладистой бородкой.- Никто не желает быть следующим.
        - И что теперь? Будем бегать по презентациям ночных клубов и расписывать, кто сколько сожрал, кто от кого родил? Нет, спасибо…- Дрожащий голос девушки вибрирует под облупившимся потолком.- У нас демократия и свобода слова, между прочим!
        - Хочешь в соседнюю палату?- визгливо выкрикивает парень в сером джемпере с лицом того же цвета.
        Завязывается перепалка, и всю группу удаляют на улицу.
        Мы выходим следом. Кирилл провожает огур-цовских коллег долгим тяжелым взглядом.
        - Эти люди,- говорит он презрительно,- считают себя рупорами свободы? И Огурец так стремился быть с ними? Они того не стоят.
        - Никто в мире того не стоил,- вздыхаю я.
        И Кирилл соглашается со мной. Едва ли не впервые в жизни.

37
        На переходе маячит знакомая сутулая фигура. Замедляем шаг, переглянувшись. Так и есть - Макс Фридман. В одной руке он держит потрепанную авоську, другой вяло опущенный книзу веник из бело-розовых гвоздик…
        В другой?! На мгновение я застываю соляным столбом, а Макс, завидев нас, орет во все горло:
        - Здорово, мужики! Вы ведь от Огурца? Как он?
        Он приближается, и до меня доходит наконец, что Макс размахивает новеньким протезом.
        - Выросла?- кисло шучу я.
        - Ну! Немцы помогли, прикинь. Кого разбили пятьдесят лет назад!
        - Может, через полвека «чехи» наших внуков проспонсируют,- брякаю я.
        Макс ржет, как целое стадо жеребцов. Он слегка навеселе. Совсем немного. Узнав о состоянии Огурца, мрачнеет. Шумно засопев, объясняет, что Сашок помог ему связаться с немецкой конторой по протезам. Даже с работой помогли. Устроили вахтером в какую-то совместную контору. Не бог весть что, но на жизнь хватает. Даже с девчонкой познакомился. По объявлению. Она слегка прихрамывает, а вообще - красавица, глаз не отвести… Как увидел - все, сразила наповал. Макс уже к ней переехал.
        Он здорово изменился с последней встречи, наш Макс. Стал почти прежним. Когда рассказывает о своей хроменькой красавице, его глаза теплеют, а рот разъезжается в немного смущенной счастливой улыбке. Впрочем, он осекается, возвращаясь с небес своей влюбленности на грязную грешную землю.
        - Вот, бананы Сашку принес, йогурт… Спросил продавщицу, что можно в больнице, и та посоветовала… Я же не знал…- Макс переминается с ноги на ногу.- Вот… Гвоздики купил… Не знал, какой цвет лучше… Красный обычно женщинам дарят… По-моему, белые с розовыми нормально?- Он глядит на нас так, словно пытается прочесть в наших глазах надежду, будто именно от цветов зависит, выдержит ли Огурец этот бой…
        Мы дружно киваем.
        - Ну, я пошел?- так же полувопросительно произносит Макс.
        - Счастливо.
        - И вам, ребята…
        Мы прощаемся, хлопая друг друга по плечам. Причем он делает это именно правой… Макс исчезает за дверьми Склифа.
        - Хочешь, подброшу?- предлагает Кирилл.- В ногах правды нет.
        Ее вообще нигде нет.

38
        За окном, словно видеокадры на ускоренном просмотре, проносятся дома, машины, люди.
        - Надо же,- говорю я,- Макс - молодец, выкарабкался…
        - Да.
        - Это ты той девчонке лечение оплатил?
        - Какое еще лечение?
        В зеркальце я ловлю его угрюмый быстрый взгляд.
        - Зачем ты хочешь казаться хуже, чем есть? Мы же свои…
        - Заткнись. Тоже мне - психолог от слова «псих».
        Кирилл молчит, уставясь на дорогу. Я тоже. Тишина угнетает, но не больше, чем пошлые избитые фразы.
        - Не обижайся,- внезапно чуть слышно, будто про себя, произносит Кирилл.- Я просто чертовски устал. Честное слово, устал я, Славка…
        Его лоб пересекает длинная, тонкая, как шрам, морщина. Он кажется глубоким стариком с потухшим взглядом и безвольно разомкнутым ртом. Таким я его прежде не видел.
        - Поедем выпьем у меня что-нибудь за скорейшее выздоровление нашего Огурца.
        Я колеблюсь в нерешительности. Как раз сегодня я обещал Вере и Мишке, что свожу их в «Макдоналдс», который на самом деле терпеть не могу - дурацкая забегаловка, а по вечерам кишит побирушками. Но детям нравится. Они еще не научились замечать невидимую грязь и распознавать разукрашенную фальшь…
        Я обещал, а в то самое время Сашка Огурец боролся за свою жизнь в реанимации Склифа…
        В зеркальце я ловлю молчаливый упрек Кирилла. Сейчас он прав. А Вера поймет. И сумеет объяснить Мишке. Мы же - семья.
        - Что ж, выпить за выздоровление стоит. Только, пожалуйста, не гони…
        - Есть, шеф,- чеканит Кирилл. Вместо привычной насмешки в его словах сквозит горький сарказм.

39

«Станция «Домодедовская»,- объявил приятный женский голос из вагонного динамика.
        Она вышла из метро и направилась к автобусной остановке. На желтой табличке конечным пунктом значилось кладбище. По церковным праздникам здесь выстраивались в вереницу современные экспрессы. Сегодня же ей пришлось отстоять полчаса, пока не прибыл маленький, тряский, коптящий выхлопами автобус, какие давно не ходят по городу.
        В будни и там было тихо и пустынно. Две си-зоносые тетки торговали цветами и венками, собранными со свежих могил. Она прошла мимо. Она никогда не покупала этих цветов, пахнущих чужим горем. Ей хватало своего.
        Она долго брела до свежих захоронений, думая о том, насколько огромен этот погост. Океан надгробий. Скоро на нем вовсе не останется места. На одной из покосившихся лавочек, возле давней, поросшей бурьяном могилы, мирно спал бомж, подложив под голову в грязной ушанке свежий венок. Погост стал прибежищем для тех, кому не хватило места в городе живых.
        Она ориентировалась на две небольших сосны, с которых картаво и глухо, накликая непогоду, каркала ворона. Вообще-то на этом кладбище не разрешали сажать деревья, потому что иначе получился бы лес. Но правила все же нарушали. Иногда работники кладбища выкапывали тоненькие молодые деревца и выбрасывали на мусорную кучу, но некоторым повезло. Те уцелели и на жирной почве выросли скорее, выше и крепче, чем их лесные собратья, скорбными часовыми-указателями застыв посреди города мертвых.
        Года еще не прошло, потому на могиле не было гранитного памятника. Только утлый крестик и табличка с именем и датами: 1979-2000.
        Двадцать один…
        За полгода ветра, дождей и снега буквы полустерлись и полиняли. Она рассыпала цветы по холмику и застыла, упершись коленями в мерзлую землю.
        - Я даже не знаю, какие цветы ты любишь. Любил…- поправилась она.- Почему это должно было случиться именно с нами?
        И тихо заплакала от болезненно-сосущего ощущения страшной несправедливости, с которой так и не смогла примириться.
        Налетевший порыв ветра качнул сосну, и та жалобно заскрипела.

40
        Апрель 2000г.
        В подъезде дома, где живет Кирилл, в стеклянной будке сидит поджарый охранник с въедливым взглядом, просвечивающим насквозь, подобно рентгеновскому лучу.
        - Строго у вас тут,- усмехаюсь я ему.
        Хмыкнув, Кирилл проходит к лифту, нажимает предпоследний - пятнадцатый.
        - Высоко забрался.
        - Не очень. Надо мной живет один из наших. Настоящий полковник. Большая сволочь, между прочим. Еще большая, чем я…- Он на секунду закрывает глаза, точно собирается вздремнуть.- Знаешь, где бы я с удовольствием пожил? На необитаемом острове. В тайге. Или хотя бы в загородном коттедже с глухим бетонным забором. Век бы никого не видеть. Устал я.
        - Может, тебе стоит поменять работу?
        - А может, мне стоит поменять жизнь?- Он меряет меня колючим взглядом.
        Я начинаю бормотать оправдания, мол, я не имел в виду…
        - Вот и заткнись.
        Мы входим в квартиру, и я не сразу понимаю, отчего вдруг появляется смутное беспокойство и некий дискомфорт. Лишь спустя некоторое время доходит: тишина. Неестественная, абсолютная, такая густая, что хочется вспороть ее ножом… Будто остановилось время.
        - Проходи, чего встал как памятник?- Его слова тонут в пучине безмолвия.
        - А где шум?- кисло спрашиваю я, передернувшись от застарелой фобии.
        - Снаружи остался.
        - Стеклопакеты?
        - Не только.- Зажав в зубах зажженную сигарету, Кирилл разливает по рюмкам коньяк.- Пробковые стены, потолок. Ремонт со звукоизоляцией. Нравится?
        Я поеживаюсь.
        - Здесь как… в могиле.
        - Не знаю,- тихо говорит он,- я там не был. Лишние звуки меня раздражают. Ужасно… На.- Он бросает мне вскрытую пачку «Мальборо».
        Я озираюсь по сторонам. Комната обставлена довольно просто, без вычурности. Ничего лишнего. Но в каждой вещи: кожаных креслах, низком овальном столике со стеклянной поверхностью, увенчанной массивной пепельницей в виде дубового листа, модных светильниках в виде канцелярских ламп, растыканных по разным углам потолка и комнаты,- ощущается определенный стиль, скромно намекающий на ее стоимость, с трудом соизмеримую с моей фельдшерской зарплатой.
        Он откидывается на сцинку кресла, полузакрыв глаза, делает пару затяжек и неожиданно произносит:
        - Когда в интернате жил - такой дурдом по ночам. Кто. кашляет, кто дрочит, кто мать зовет… Десять пацанов в палате. Я тогда мечтал, что когда-нибудь у меня будет своя отдельная квартира на последнем этаже. Чтобы никого не видеть и не слышать…
        - Я не знал, что ты рос в интернате.
        - Естественно. Я тебе не говорил.
        - А твои родители? Умерли?
        - Мать, может, и жива. А может, нет. Понятия не имею. Мне на это как-то начхать. Последний раз видел ее лет двадцать назад. А трезвой ни разу. Может, и жива.- Он открывает глаза, обводит стены странным, стынущим взглядом.- Такие обычно долго живут… А вот бабушка рано умерла. Или мне так казалось, оттого что маленьким был? Но я ее помню. Она пекла пироги. Такие пироги… До сих пор ощущаю их вкус. Знаешь, если бы встретил женщину, которая печет такие пироги, сразу бы женился. Честное слово. Но таких сейчас нет. Немодно… Давай выпьем, брат. За что?
        - За здоровье,- отвечаю я недоуменно.
        - Точно. А еще за дружбу. За настоящую мужскую дружбу, какой почти не осталось на свете. Думаешь, я той шлюхе больницу из жалости оплатил? Или меня совесть заела? Нет, брат. Мои ум, честь и совесть давно проданы чужим дядям. Наша дружба - это единственное, что они не смогли ни купить, ни отнять. Это последнее, чем я дорожу в своей поганой, никчемной жизни. Остальное - тьфу.- Сморщившись, он натурально сплюнул в пепельницу.- Дерьмо. Давай еще по одной.
        Мне не хочется возражать. После пары рюмок наступает оцепенение. У Кирилла, наоборот, глаза начинают возбужденно блестеть, тонкие, ухоженные не хуже, чем у хирурга или музыканта, пальцы нервно скрябают по полированной поверхности столика.
        - Может, и правда,- говорит он с непонятной усмешкой,- плюнуть на все, взять эту шлюху, когда прочухается, и махнуть куда глаза глядят… Я ее видел. Аппетитная девочка. Жаль. Лучше б на старуху какую наехал. Убийца и блудница. Классика.
        Внезапно Кирилл вскакивает и мечется по комнате из угла в угол, словно загнанный в клетку зверь.
        - Я ведь говорил ему! Маленький придурок! Предупреждал ведь! Как чувствовал…
        Он двинул кулаком по стеклянной столешнице, по виду достаточно хрупкой, чтобы ожидать обиженного разбитого звона или хотя бы трещины. Но ничего не произошло. И меня снова настигло ощущение, что я попал в ирреальный мир, построенный в одной отдельно взятой квартире…
        - О чем ты?
        - О том… Ты что думаешь, это ограбление?!.Тогда ты полный идиот.
        - А ты думаешь, это как-то связано с его журналистской деятельностью?
        - Как-то связано… Я не думаю, я просто знаю! Это моя работа - знать. Все и про всех. Это предупреждение. Не ему - остальным. Тем, кто гораздо выше. А его выбрали как пушечное мясо, пешку… Как всех нас когда-то. Просто я не ожидал, что все так серьезно. Но все равно я не смог бы ничего сделать. Я застрял где-то посередине между ними и нами…- Он налил еще и залпом опрокинул.
        Огонь в его глазах, то ли дьявольский, то ли безумный, разгорался все сильнее. Кажется, он стремится выплеснуть все, скопившееся за время осторожного длительного молчания.
        - Как там, «последний довод королей»? Да, они - корольки, а мы - пешки. И нас можно бить, ломать, топтать гусеницами танков, посылать под пули, рвать на части бомбами! Со временем я мог бы стать одним из них, тех, кто заказывает эту чертову музыку… Но я устал плясать под нее… А там,- он снова ткнул пальцем в потолок;- любят таких, как я. Без корней, принципов, привязанностей… «Поменять работу…» Да, я могу ее сменить. На ящик в два квадрата…
        Огурец прав: нас нет. Мы все - ходячие мертвецы. И он, и я, и ты. Думаешь, ты сумеешь стать таким, как они?- Он кивает на копошащуюся внизу жизнь.- Работать, трахаться, плодить детей? Черта с два! Мы не нужны им. Мы - прокаженные. Мы лишь существуем. Параллельно. Как эти чертовы стрелки на одном часовом поле. Но рано или поздно кому-то станет душно и тесно в этом дерьме…
        Он содрал часы с запястья, шмякнул их об пол, с размаху наступил каблуком. Раздалось обиженное «хрясь».
        - Ты что, спятил?- Оттолкнув Кирилла, я поднимаю часы. По круглому стеклу прошла рваная трещина, раскроив его на неравные дольки. Маленький циферблат встал. А стрелка большого упрямо продолжала отсчитывать вечность.
        Хлопнула дверь. Это Кирилл куда-то исчез из комнаты. Может, проблюется и придет в себя?
        Я подхожу к окну. Далеко внизу продолжает свое параллельное существование шумный город. Но я этого не слышу. Лишь наблюдаю с высоты пятнадцати этажей за беспорядочной сутолокой крохотных существ…
        Перед моими глазами из недр сознания всплывают больной старик, идущий на смерть, и рано повзрослевший мальчик по имени Малик… И Огурец. Наша последняя встреча. Тот молчаливый взмах рукой, словно приглашение или прощание…
        Неужели он чувствовал? Или знал?!
        Тишина становится невыносимой. Внезапно я испытываю непреодолимое желание пробить это дьявольское стекло и шагнуть навстречу головокружительной агонии жизни. Словно кто-то манит меня за собой. Я в ужасе отскакиваю, ощутив, как взмокли подмышки.
        - Что, высоко?
        Оборачиваюсь, переводя дух. Передо мной стоит Кирилл. В руке - снайперка.
        - Ни хрена себе… Откуда?!
        - Нравится?- Его бледное лицо искажает кривая ухмылка.- Это и есть моя работа. Вызывает высокий начальник и говорит: «Появился плохой парень. Бяка. Представляет угрозу государству, демократии в целом и одному хорошему человеку в частности. Его надо уничтожить». Я отвечаю: «Есть».
        - Ты… что, шутишь?
        - Конечно.- Он подмигивает мне.- «И вечный бой, покой нам только снится…» Так, кажется?
        Он рывком рванул на себя оконную раму. Ветер ударил в лицо и грудь. Продымленный московский ветер…
        - Я сам объявил им войну! Свой собственный джихад!- кричит Кирилл, выставляя дуло в. окно.
        - Хватит!- Я дергаю его за плечо.- Дурацкая шутка…
        - Заткнись. Не учи ученого.
        - Я и не знал, что ты такой дурной, когда пьяный. Сам же говорил: с оружием не шутят. Забыл? Сотрудник органов…
        - Спецслужб,- поправляет Кирилл.- Ты много чего не знал. И лучше тебе оставаться в счастливом неведении. Тебе и всем вам… Иначе будет очень страшно. Оно приближается, наше светлое будущее… Слышишь, как грохочут сапоги?
        - Перестань, пожалуйста.- Я пытаюсь его урезонить, но он отталкивает меня плечом.
        - Я пошутил.- Он повернул ко мне поллица.- Я не отвечаю: «Есть». Так говорят только в старом добром кино. Лично я просто молча забираю бабки.
        Ого, кто прибыл. Сосед сверху. Уже на «мерсе». Повышение, что ли, получил? Хорошо, видно, защищает родное отечество от таких, как Сашка. Вот только вас, козявки, никто не станет спасать, даже подыхай вы у всех на глазах. Но знаешь что? Жизнь, как и смерть, у каждого своя. Вот только кровь одного цвета…
        Я отхожу от окна. Меня угнетает этот пьяный бред. Но, зная дурной нрав друга, решаю с ним не спорить. Как бы хуже не вышло. А так - сам уймется. Я хочу уйти, но не могу. Не могу оставить его сейчас в этом странном состоянии почти буйного помешательства, как не мог когда-то бросить Дениса… И пока я лихорадочно размышляю, как образумить Кирилла, вдруг слышу сквозь его злобное бормотание тихий щелчок…
        - А вот сейчас я говорю: «Есть».
        - Что «есть»?
        - Попал,- спокойно констатирует Кирилл, обернувшись.- А ты думал - промахнусь?
        - Ты чё,- шепчу я, преодолевая нежданную ватность ног, подползаю к окну. Внизу образовывается копошащаяся кучка.
        - Вот такими они и видят нас сверху. Те, кто заказывает музыку войны. Ничего, я и до них доберусь. Я им не Сашка… Он хотел сказать правду? Я ее покажу!
        - Что ты наделал?- Я хочу крикнуть, но голос куда-то подевался. Остался лишь свистящий шепот.- Сию минуту закрой окно, отойди…
        - Да пошел ты!- Он отталкивает меня. Я цепляюсь за него, впервые в полной мере осознав смысл выражения «не на жизнь, а на смерть». Он бьет меня прикладом в лицо, и я, потеряв равновесие, сваливаюсь вниз, увлекая за собой столик. На голову осыпается битое стекло. Я вижу, как Кирилл снова спускает курок…
        Человеческий муравейник рассыпается в разные стороны. Теперь - это паника. Люди бегут, давя друг друга.
        - Дерьмо!- орет Кирилл.- Вы все - тупое стадо, достойное своих пастухов! Потому и живем в таком дерьме! Ненавижу! Вы все сдохнете, сдохнете!
        Я бью его пепельницей по затылку, вырываю снайперку. Он падает в кресло, продолжая выкрикивать ругательства, безумно вращая глазами, брызгая слюной. Внизу раздается истошный вой милицейских сирен. Люди показывают на наше окно.
        - Что теперь делать-то?- ору я.- Куда это?!
        Снайперка пляшет в моих руках.
        - Глупые твари…- не обращая на меня ни малейшего внимания, продолжает проповедь Кирилл.- Вас ведут на бойню, а вы радуетесь этому, хлопаете в ладоши и распеваете гимны… Вот она, ваша свобода…
        - Заткнись!- прошу я.- Помоги мне, это нужно спрятать!
        В дверь звонят. Сперва коротко, затем сильнее.
        Кирилл вздрагивает, замолкает, взгляд его становится более осмысленным. Он тянется к бару, достает новую бутылку и, распечатав, отхлебывает из горлышка. И я в ужасе понимаю: мой друг спятил. Окончательно и бесповоротно.
        Я стаскиваю рубашку, затираю отпечатки, мечусь по всей квартире в поисках места, куда можно засунуть эту штуковину. Наконец, решаю выбросить ее в окно, выходящее на другую сторону. Лучше бы я пошел в «Макдо-налдс»! Я обожаю «Макдоналдс»! Я тяну раму, она не поддается. Ну, давай же, давай\ В дверь барабанят. Окно, наконец, откидывается, больно треснув по пальцам. Чертыхнувшись, я избавляюсь от проклятой снайперки… И в этот момент раздается треск автоматной очереди…
        В руках Кирилла «Калашников». Он стреляет по двери. Потом подбегает к окну…
        Мной внезапно овладевает ужасная слабость, эдакая апатия. Я сползаю вниз по стене, закрываю глаза, зажимаю ладонями уши, чтобы не слышать войны. Я хочу тишины-. Я мечтаю о ней впервые за жизнь после…
        Они выбивают дверь. Свои, ставшие чужими. Короткая команда: «На пол!» Мне закручивают руки назад. Я - пленник. Спрашивают: «Ты один?» Я молчу. Слышу, как кто-то кричит из соседней комнаты, что второй выбросился из окна… И понимаю: если я - первый, то… Я ударяюсь лбом об пол. Раз, другой, третий… Это сон. Очередной ночной кошмар… Я хочу проснуться рядом с Верой, хочу домой, в свою крепость, в хрустальный замок на золотистом берегу… Сильные руки поднимают меня, подталкивают к выходу.
        Мы выходим на улицу. Я и мои конвоиры. Нестерпимо розовый закат бьет по глазам - завтрашний день обещает быть погожим. Справа стоит «скорая». Но не сорок седьмая… Я отворачиваюсь. Не хочу смотреть, как понесут черный целлофан с тем, что осталось от моего друга… Из окон первого этажа доносится:

«Как упоительны в России вечера…»
        И в этот момент я понимаю: их больше нет, моих друзей. Поколения «нет»… Я остался один. Последний… И помощи ждать неоткуда. Потому что и здесь идет война. Я знал это все время, с первой секунды моего возвращения. И гнал эту истину прочь изо всех сил, но сейчас она настигла меня самого.
        Значит, надо бежать… Оттолкнувшись от конвоя, бежать изо всех сил, нырнуть в спасительный переулок, смешаться с толпой, с миллионом таких же маленьких существ, как я… Стать частичкой гигантского муравейника, крохотной букашкой, неотличимой сверху от других…
        Я делаю шаг, другой, несколько шагов, презрев окрик «Стой!»… Я уже отрываюсь от земли, и в ушах свищет вольный ветер свободы, такой свежий и сильный, какового я ни разу не ощущал прежде… Он подхватывает меня, и становится легче дышать…
        Я лечу над россыпью желтых цветов, к песчаному замку на влажном от пены берегу, и податливые язычки волн норовят лизнуть мои усталые ноги… Отец и мать, удивительно помолодевшие, улыбаясь, машут мне. А навстречу спешат Вера и Мишка, и озорник ветер треплет их позолоченные закатом волосы, будто лепестки подсолнуха, а беззаботный звонкий смех заставляет умолкнуть орудия и крики… Теперь-то я точно знаю: мир спасет любовь…
        Он не услышал выстрела, не почувствовал боли. Просто небо склонилось над ним. Удивительно чистое, ясно-серое, как горный рассвет, как глаза любимых… И, растворяясь в прозрачной манящей необъятности, он глядел в него из последних сил, обретая наконец вожделенный покой и последнее сокровенное знание…
        Война закончилась для него. Навсегда…

41
        Декабрь 2000г.
        За окнами тряской электрички поплыли старенькие бревенчатые домики, кособокие хатки, щитовые дачки за хлипкой оградой. Дорогой пригород закончился. Дедок в облезлой ушанке, сидящий напротив, залез в холщовую сумку, вытащил пакет с вареными яйцами и смятыми бутербродами. Предложил ей. Она, поблагодарив, отказалась. Дедок принялся жевать, смачно чавкая. Прервавшись, неожиданно спросил:
        - Как думаешь, дочка, когда-нибудь заживем по-человечески?
        Она ответила, что не знает.
        Дедок прокряхтел: «Э-хе-хе…», вытащил бутылку с коричневой жидкостью, шумно отхлебнул, вытер губы рукавом.
        - Чай,- пояснил он.- А ты что подумала?
        Она неожиданно сконфузилась, пробормотав, что вовсе не думала ничего такого.
        - Пил я и покрепче, конечно,- с достоинством поведал дедок.- Да здоровье уж не то. Годы, они свое берут. Радуйтесь, пока молодые. Тебе сколько, тридцать?
        Она кивнула. Ей было двадцать семь. Но это не имело значения.
        - Девчонка совсем. Все еще впереди. Живи да радуйся.
        - Да,- повторила она эхом.- Живи да радуйся…
        Объявили станцию. Она поднялась, направилась к выходу, услыхав за спиной:
        - Счастливо, дочка.
        Дом стоял возле леса. Добротный деревенский дом, из тех, что служат не одному поколению, и ничего им не делается. Разве потемнели бревна да слегка покривились резные ставенки. За забором хрипло залаяла остроухая овчарка. Из дома вышла немолодая настороженная женщина в валенках и наброшенном на плечи пальто, приветливо улыбнувшись, поспешила навстречу.
        - Фу, Лора, свои.
        Сббака, покорно урча, удалилась.
        - Добрый день, Верочка. Было время, и на замки-то не запирались…
        - Береженого бог бережет,- сказала она, прикусив губу. Всякий раз ей было тяжело приезжать сюда. Мысленно бранить себя за невольную зависть к чужой жизни, пусть даже омраченной тяжелой болезнью.
        - Как Саша?
        - Ничего…- Горько вздохнув, женщина покачала головой.- Правду врачи сказали: свежий воздух творит чудеса. Но зрение все падает, а он-то, как маленький, слушать никого не желает. Ему читать запретили, так он наоборот. «Ослепнешь»,- говорю. А он: «Я знаю». И снова за книжку…
        - Разве ничего нельзя сделать?
        - Пока нет.- Женщина несколько раз быстро моргнула.- Потом, со временем… Говорят, возможна операция… Платная. А Саша говорит: «Вот и хорошо. Квартиру мою продадим. Чего волноваться-то?» Он всегда таким был. Верил, что все к лучшему. Даже в черном умудрялся белое увидеть…- Женщина вздрогнула, осекшись на последнем слове, прикусила смятый платок.- Вы-то как?
        - Тоже ничего. Помаленьку.
        - Да вы проходите,- заторопилась хозяйка,- что ж мы на пороге…
        В доме вкусно пахло пирогами. Она почему-то подумала, что так и не научилась их печь. Скинула куртку, заглянула в комнату. В кресле у окна сидел коротко остриженный человек, читал книгу, сосредоточенно кусая губы. Она постучала:
        - Добрый день.
        Человек обернулся, отложил книгу, улыбнувшись чуть смущенно. Сейчас, полубоком, в северном свете, он напоминал хилого подростка.
        - Здравствуйте, Вера.
        - Разве вам можно читать?
        Он поправил очки.
        - Теперь все можно.- Он говорил с оттенком тихой горечи.- Один раз живем… Простите.- Он опустил глаза.- Мне так жаль… Я часто думаю, почему я остался, а все они - нет. И почему именно здесь, сейчас… Когда все самое страшное, казалось, позади… Это так несправедливо.- Он страдальчески сморщился, взявшись рукой за затылок.
        - Полно,- сказала она, уселась напротив.- Вам ни к чему думать об этом. Особенно сейчас. Поберегите себя, хотя бы ради их памяти. Они все любили вас…
        - Я тоже.- Его губы слегка искривились.- Они были моими лучшими друзьями. Каких уже не бывает…
        - Что вы читаете?- решилась она прервать повисшее молчание.
        - Ремарк. «Земля обетованная». Последний роман, незаконченный. В России впервые издали. Сильная вещь…
        - О чем?
        - О жизни. Одиночестве. Страхе. Об иллюзии свободы. Знаете, мне кажется, это даже лучше, что он не дописан. Когда хорошая книга заканчивается, для меня это вроде окончания чьей-то жизни… А так - финал открыт. И думаешь, что все-таки лучшее впереди… Жизнь продолжается, понимаете?
        - Вроде. Я уже забыла, когда в последний раз книгу открывала. Кроме учебников первого класса.
        - Хотите, я вам дам после, как прочту?
        - Хочу,- ответила она, чтобы его не расстраивать.
        - Знаете,- он печально усмехнулся,- меня здесь навестили из милиции. Аж трое, а один в штатском. Снова задавали вопросы, на которые я уже отвечал: про нападавших, которых я не видел: они же подошли сзади… Что пропало из сумки? И мне в каКой-то момент показалось, что это только предлог. А интересует их совсем другое: материалы, сделанные мною в командировке. Я сказал, что у меня ничего не осталось. Часть была в той сумке, пропавшей во время нападения… Я же как раз шел в редакцию. Кое-что хранилось дома, но после ограбления я и того не нашел. Странные грабители, не правда ли? Вам не кажется?
        - Думаю, не надо сейчас думать об этом.
        - И все же почему-то думается всегда именно о том, о чем не следует или не хочется. Прямо-таки лезет в голову… Не замечали?
        Взгляды мужчины и женщины встретились. Она опустила глаза.
        - Но вы правы,- спохватился он,- что толку от бесполезных мыслей. Мне нечем порадовать ни господ из правоохранительных органов, ни вас, ни себя самого. Единственная моя сомнительная ценность - рукопись, которая не интересна никому, ни издателям, ни читателям…
        - А вот и неправда.- Таким бодрым тоном она обычно успокаивала детишек в детсадовской группе.- У меня как раз хорошая новость. Вашу рукопись приняли.
        - В самом деле?!- Он подскочил, снял очки, повертел в руках, неловко водрузил обратно на переносицу.- Боже мой! Спасибо, огромное спасибо вам!- Он сжал ее пальцы мягкими, чуть влажноватыми ладонями и принялся трясти.- Вы даже не представляете, как я вам благодарен. Для меня это так много значит…
        - Для меня тоже.- Она осторожно высвободила пальцы.- Вы сможете подъехать в издательство для переговоров?
        - Конечно… Конечно, смогу. Попрошу папу, он отвезет.
        - Будьте осторожны,- попросила она, отводя глаза.
        - Пообедайте с нами,- предложила вошедшая хозяйка, но Вера качнула головой:
        - Нет, спасибо. Мне еще за Мишкой надо успеть. Он сегодня на пррдленке остался.
        - Как он?
        - Ничего. Пятерки носит.- Она почувствовала, как соленый ком вновь подкатывает к горлу, и кашлянула.- Дерется иногда… Как все мальчишки.
        - Вы ему так и не сказали?- почему-то полушепотом спросила женщина.
        Вера опять покачала головой:
        - Я пыталась… Не смогла. Для него папа в Америке. Мишка письма ему пишет, картинки рисует. Знаю, нужно все рассказать, расставить по местам. Вот только соберусь с силами… Я уже решила: потом отправлю его к отцу. Биологическому…- Она криво усмехнулась.- Там он будет в безопасности. Вырастет, выучится. А здесь я за него боюсь. Теперь боюсь…
        А вы?
        - Я? Нет. Мое место здесь. Здесь у меня мама, а теперь вот Слава похоронен… Да и его родителям кто поможет? Нет, здесь мое место.- Незваная слезинка прокатилась по щеке. Вера смахнула ее, на секунду зажмурилась. А потом, распахнув глаза, улыбнулась сквозь влажный туман.- Ну, что ж… Мне пора.
        - Вера…- окликнул ее Александр,- я вас провожу.
        - Я провожу,- заторопилась хозяйка.
        Но он резко обронил:
        - Я сам.
        Женщина бросила на нее косой ревнивый взгляд матери:
        - До свидания.
        - У меня скоро день рождения,- проговорил он виновато, набрасывая куртку на Вери-ны плечи.
        - Второй?- невесело пошутила она.
        - Нет, первый. Биологический.- Он смущенно улыбнулся.- Может, приедете? Больше мне некого пригласить.
        - Сколько же вам стукнет?
        - Двадцать.
        - Боже мой,- прошептала она тоскливо. Только двадцать… Ох, мальчики, мальчики… Что с вами делают. И с нами тоже.
        - Придете?- В его голосе послышалась робкая надежда.
        - Я не знаю. Правда. Не могу обещать…
        - Извините. Вера…- Он робко удержал ее за рукав.- Я хочу еще раз сказать вам спасибо… Вы… необыкновенная женщина. Пожалуйста, не исчезайте…
        - Простите,- мягко произнесла она,- мне действительно пора…
        Спиной ощущая взгляд человека, оставшегося позади, она направилась к станции сперва бегом, потом, запыхавшись, перешла на быстрый шаг.
        Электричка показала ей дымный зеленый хвост. До следующей оставался час. Вздохнув, она опустилась на скамейку и, обхватив руками колени, помимо воли, снова принялась прокручивать в памяти события полугодичной давности, не оставлявшие ее ни на минуту…
        Она даже не подозревала, что может быть так больно. Эта боль отупляла, оглушала, вытесняя все чувства, разрастаясь, подобно дрожжам, заполняя собой каждую клеточку тела и мозга. Когда тот, первый, Славик предал ее, было тоже больно. Но не так. Наверное, она не вынесла, если б не сын. Она не сказала ему правды, потому что боялась, что ему будет так же больно, как ей. Просто папа уехал. Куда? В Америку? Да, верно. Так она создала чудовищную мистификацию, соединив двух абсолютно разных людей с одинаковыми именами. Живого и призрака…
        Иногда она сама начинала верить в собственную ложь. И ей становилось легче. Правда, ненадолго. Тогда, чтобы как-то забыться, она начинала убираться в квартире, перебирать вещи… И ей попалась на глаза синяя картонная папка. На обложке стояло имя Александра Огурцова д телефон. Она позвонила и узнала, что он в больнице и только недавно пришел в сознание.
        Она приехала позже. Вернуть папку. Он сразу спросил про друзей. Она хотела соврать ему так же, как сыну. Но он сказал, что это неправда. Она спросила, что ему известно. Он ответил, что видел сон. Странный сон, после которого очнулся и понял, что остался один.
        Они долго разговаривали, и ей становилось легче оттого, что она могла разделить это с кем-то. Тогда она и решила, что возьмет на себя роль литературного агента. Или доверенного лица. Какая разница? Главное - результат. Это было важно для Славиного друга и, наверное, для него. А значит, и для нее.
        Но сама она так и не смогла прочесть больше страницы.
        Было слишком больно…
        - Ну вот и все,- мысленно произнесла она, выронив дымящийся окурок.
        В будке кассира бубнило радио: «Вчера вечером подверглась обстрелу колонна федеральных войск на территории Чечни. Трое военнослужащих получили ранения, один человек погиб. Немногочисленные остатки бандформирований упорно не желают признавать свое окончательное поражение. Но сегодня обстановка на Северном Кавказе, как никогда, находится под контролем. И уже никто не сомневается, что в следующем году…»
        - А ведь и правда,- сказала Вера вслух,- скоро Новый год…

42
        Она не сразу услышала шаги. Эти люди возникли из наступающего сумрачного тумана бесшумно, как призраки. Двое в милицейских формах и один в штатском.
        - Ваши документы…
        - Пожалуйста.- Пожав плечами, она протянула паспорт.
        - Иванова Вера Михайловна.
        - Да, верно.
        - Пожалуйста, пройдемте с нами…
        - Но почему?- воспротивилась она.- На каком основании? У меня уже билет на электричку куплен. Мне домой пора, у меня ребенок в школе…
        - Не волнуйтесь,- мягко, почти ласково выговорил человек в штатском, развернув какое-то удостоверение.- Мы только зададим вам пару вопросиков, и вы будете абсолютно свободны. Как птичка.- И легонько подтолкнул молодую женщину в сторону от платформы, к строгому черному джипу с синей пилочкой на крыше.
        В салоне было тепло, играла магнитола. Ее усадили на заднее сиденье, по бокам пристроились люди в форме. Человек в штатском сел вперед и обернулся. Вытащил вскрытую пачку «Мальборо».
        - Будете?
        - Нет, спасибо.
        - Что ж… Наше дело - предложить, ваше - отказаться.
        Он убрал сигареты, мягко улыбнулся, но в немигающих темных глазах клубился остывающий пепел.
        - Вера Михайловна, не расскажете ли вы нам, что привело вас в столь холодный ноябрьский день в эту глухомань? Дачный сезон, по моему разумению, давно закончился.
        - Я приехала навестить больного друга,- сухо проговорила Вера.- Разве это преступление?
        - Если бы вы совершили преступление, мы с вами разговаривали бы сейчас в другом месте.- В неестественно-вкрадчивом тоне прорезались угрожающие нотки.- А у нас с вами исключительно доверительная беседа. Вы ведь наставляете ребятишек в детском саду, как себя вести, что можно делать, говорить, а чего не следует… Это ваша работа, не так ли? От того, как вы ее выполняете, во многом зависит дальнейшая жизнь этих детей. А наша сегодняшняя беседа с вами - это наша работа. И от того, сумеем ли мы понять друг друга, тоже зависит многое.
        - Нельзя ли покороче? Сейчас придет электричка.
        - Я вас прекрасно понимаю, Вера Михайловна, друг вашего покойного…- собеседник на секунду замялся,- любимого… попал в беду. Вы стремитесь ему помочь. Это замечательно, очень гуманно, по-христиански. Каждый из нас когда-то оказывался в подобной ситуации, к сожалению… Был вынужден носить передачи в больницу своим близким и друзьям. Яблоки, апельсины, минеральную воду… Так вот, для всех будет лучше, если это ваше дружеское, человеческое участие ограничится именно этим набором. Яблоки, апельсины, минеральная вода…- повторил он, как врач, диктующий диету родственнику пациента.- Вы меня понимаете?
        Внезапно его непроницаемый взгляд стал остр и цепок. От него повеяло холодом, как из приоткрывшейся двери. Холодом, сводящим колени…
        - Я… не совсем понимаю, почему мной интересуется милиция. В связи с нападением на Александра? Но мне ничего об этом не известно. Мы и познакомились гораздо позже…
        В ответ человек в штатском снова вытащил из кармана корочки и, развернув, подержал на уровне Вериных глаз.
        - Видите, мы не совсем милиция.
        - Да…- прошептала она, ощутив себя пойманной за кончик крылышка бабочкой. Непонятно почему заколотилось сердце. Этот страх, видимо, всегда гнездился внутри, старательно переданный генами целого поколения предков, привыкших вздрагивать, обливаться холодным потом при звуках магического слова-символа «госбезопасность». - А что, собственно, происходит? Какую угрозу стране может нести полуслепой мальчик, к тому же воевавший за интересы и безопасность этого вашего государства?
        - Нашего? А вашего?- с усмешкой, в которой таилось ледяное угрожающее нечто, переспросил человек в штатском.
        - Я оговорилась,- опустив глаза, прошептала Вера, съеживаясь в комок.- Извините. Пожалуйста, я прошу вас… позвольте ему издать эту книгу. В ней сейчас вся его жизнь…
        - А вам не кажется, что вы слишком много думаете о других? Не пора ли вспомнить о себе?
        Она молчала и ненавидела себя за эту унизительную, трусливую покорность. Наверное, ей стоило гордо покинуть машину, громко хлопнув дверцей, потому что ей нечего было бояться в цивилизованном обществе, в третьем тысячелетии… Но ей было страшно, и она продолжала сидеть, словно на скамье подсудимых, в ожидании приговора.
        - Послушайте.- Человек в штатском вдруг улыбнулся почти ласково, ободряюще похлопав ее по ледяным стиснутым пальцам.- Я догадываюсь, как тяжело одной растить сына, да еще с такой копеечной зарплатой. Хотите, я устрою вас на нормальную работу? Вы, кажется, компьютером владеете, немного английским? Секретарем, в хорошее место. Стабильно, надежно, оклад приличный…
        - Что?- Вера изумленно всматривалась в лицо собеседника: не ослышалась ли, но видела лишь маску учтивой заботы.- За какие же такие заслуги?
        - Просто жалко мне вас, Вера Михайловна. Такая молодая, умная, красивая женщина достойна большего. Гораздо большего и лучшего.
        - Вы что, следите за мной?- Беспомощно ссутулившись, она затравленно огляделась.
        - Зачем? Просто все знать - наша работа.- Верин собеседник вновь перевоплотился из сурового обвинителя в доброго дядюшку.- Вам не очень-то везло в жизни. Поверьте: мы желаем вам только добра. Захотите, и перед вами откроется совершенно иная жизнь. Интересная, обеспеченная. Подумайте, возможно, это ваш единственный шанс. Вряд ли вам еще когда-нибудь представится подобный случай.
        - Понимаю…- прошептала Вера.- Вам нужна информация?
        - Сейчас всем нужна информация. Мы живем в век информационных технологий. Разве не так? Вы же видите, какая непростая жизнь. Государство должно защищать своих граждан, а для этого оно должно быть хорошо осведомлено обо всем, что творится внутри и снаружи.- Человек в штатском пожал плечами.- Это естественно, как дважды два четыре.
        - Пожалуйста,- страдальчески сморщилась Вера.- Я не гожусь на эту роль. Оставьте меня в покое, прошу вас…
        - От вас никто не требует подвигов,- возразил Верин собеседник.- Напротив, как сказал не помню кто, скромность украшает человека.- Он снова улыбнулся мягко, обволакивающе.- А вообще, человек даже не подозревает, на что способен… Я вам еще позвоню. А пока… позвольте сделать вам небольшой подарок, так сказать, на добрую память….
        Он протянул Вере сумку. Потрепанную черную сумочку, к которой она протянула руку, но тотчас отдернула, отшатнувшись с немым вопросом на губах.
        - Все очень просто.- Человек в штатском явно обладал телепатией.- Пару недель назад в ваших краях патруль заметил мужчину, который рылся в дамской сумочке. Это выглядело подозрительно, и его задержали. Берите же, открывайте, проверяйте.- Он подтолкнул сумку к Вере.
        Она послушно взяла, открыла, убедилась в наличии той же порванной в уголке подкладки - все недосуг зашить. Помада, зеркальце, звенящий мелочью кошелечек; крупные она носит в кармане. Но что-то упрямо продолжало беспокоить, как незатихающий плач младенца за соседской стеной. Что-то…
        - «И вечный бой, покой нам только снится…» - Он снова вкрадчиво улыбнулся.- Я правильно цитирую?
        Вера молчала.
        - И не забудьте наш сегодняшний разговор.- Его интонация изменилась.
        Из магнитолы донеслась мелодия плавная, немного печальная.
        - Сделаю погромче,- нарушил молчание человек в форме, сидевший справа.- Клевая песня.- И замычал в унисон: - Как упоительны в России вечера…
        - Мне можно идти?- не узнавая своего голоса, спросила Вера.
        - Ну разумеется,- снова мягко улыбнулся человек в штатском.- Вы свободны как ветер. Летите куда хотите, хоть до самой Америки. Только не опалите крылышки. Кстати, у вас замечательный сын.
        Вера нетвердо зашагала прочь.
        Стоп. В тот вечер в сумочке не было документов. Она это точно помнила: паспорт, записная книжка и все прочее, по чему можно было вычислить владелицу, оставалось дома. Она еще тогда сказала себе: «Слава богу, что в сумке не было больших денег и документов…»
        Но как же тогда…
        Она беспомощно обернулась. Джипа уже не было. Только тягучий запах выхлопа неприятно резал ноздри. Она зажмурилась, потрясла головой.
        - Это сон,- прошептала она,- очередной кошмар. Это просто сон… Ничего не было. А может, я схожу с ума? У меня начинается паранойя?
        Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы это действительно было так.

«Почему это происходит с нами?!
        Господи, смилуйся, ибо не ведаем, что творим…»
        Что-то невесомо-влажное коснулось ее щеки. Вера подняла голову, широко распахнула глаза, словно ожидала знамения. Из дымовой завесы иссиня-черного неба лениво посыпался мягкий снег, застилая подмерзшую земную грязь обманчивым покрывалом, делая ее чище, светлее, непорочнее…
        Зима - это высшая ложь…
        Невдалеке раздался длинный пронзительный гудок. К станции, пыхтя, подползала электричка.
        notes
        Примечания

1
        Теперь ты в армии (англ.).

2
        А. Блок. На поле Куликовом.

3
        Л.Н. Толстой. Книга для детей. «Как лучше жить?»

4
        А. Розенбаум.