Возьми меня, моя любовь Грация Верасани
        «Неожиданная встреча. Немая сцена в пиццерии. Бессмысленный спор. Он сознался в новой интрижке только месяц спустя. Я подумала: «Она моложе меня». Он подтвердил. Подумала: «Он вернется, как обычно, как возвращался до сих пор». Но на этот раз все было всерьез.
        В молочной лавке мне сказали, что жизнь — череда черных и белых дней; в прачечной — наоборот, что чистого белого или черного нет, и жизнь состоит из всех оттенков серого. Простые мудрости от случайных учителей стоицизма…»
        Грация Верасани — ярчайшая звезда итальянской литературы. Ее романы переведены на десятки языков.
        Никто лучше нее не разбирается в психологии и желаниях современных женщин, наделенных богатым внутренним миром. Женщин, умеющих видеть лучшее в этом безумном и циничном мире.
        Грация Верасани
        Возьми меня, моя любовь
        Я писала этот роман вместе с моим котом, который сидел рядом с компьютером: желтые глаза гипнотизировали монитор, бархатная сдержанность, серые лапы на мыши и клавиатуре. Его больше нет. Все, что я могу сделать теперь, — посвятить ему слова, которые, не отдавая себе в том отчета, кот прочел первым. Иппо, Ипполиту, обожаемому коту, с благодарностью за то, что скрашивал мою жизнь все эти девять лет…
        Сердечное спасибо Джорджио и его «Фернандели», моей семье, Паоле и ее семье, которая в некотором смысле и моя вторая семья, людям, которым я желаю всего наилучшего, людям, с которыми я работаю, людям, которые приходят на мои чтения или выступления, и журналистам, которые рецензировали «Любовь и круглосуточный бар».
        1
        Захожу в квартиру и первым делом заглядываю в студию. Диван разложен, французская простыня в бело-розовую полоску свивается с пледом и оплетает его, словно побег плюща дерево. Эмилио за компьютером, весь стол завален папками. Слышны только мои шаги по коридору и бормотание закипающего чайника. На меня не обращают внимания.
        Еще немного, и он выпьет чашку ромашкового чая, вытряхнет пепельницу, полную бычков, и расскажет пару сплетен, а потом устроится спать в моей студии, я же лягу в соседней комнате.
        Так тянется третий день.
        В пять утра, в понедельник, Саве позвонили, и раскатистое «Алло!» отозвалось во мне слезами. Он не спросил, ни кто это, ни почему его зовут, только сказал: «Сейчас приеду». И через полчаса был таков.
        Сначала я ждала его на бархатном диване в гостиной, уставившись на композицию из сухих цветов над псевдоантичным комодом и нейлоновый абажур у телевизора, пытаясь зацепиться взглядом за реальность и начать здраво мыслить. Потом, прислонившись к кухонному шкафчику, смотрела в сад через окно на заброшенные служащими департамента благоустройства газонокосилку и поливальную установку. В мягком свете зари слезы отдавали горечью. Саве меня бросил. Вдох, выдох. Внутрь — хороший воздух, наружу — дурной. За садом тянется нескончаемая череда одинаковых домов, оштукатуренных красным, — поднятые жалюзи, ранние завтраки у соседей, шум бачков, фырканье и плеск воды из кранов.
        Накинув его скомканную пижаму, на два размера больше моей, я выхожу из дома — ждать и надеяться на приход Эмилио. Со слипающимися глазами и головой, стянутой железным обручем боли, я пытаюсь разобраться, как мы до такого докатились? Всего три часа назад на выщербленной плитке общественного туалета в дискотеке Матисса я расстегивала молнию на штанах моложавого хипхопера. Кто это был? Я его совсем не знала. Стоя на коленях, я видела только очертания медленно оживающего вялого члена, грязную футболку, джинсы без пояса, которые соскальзывали с его бедер. Пенис был в сантиметре от моего рта, когда я оставила его в подвешенном состоянии, словно забуксовавший автомобиль на аттракционах, в момент неожиданного отключения электричества: «Извини», — бросила я и вышла на улицу.
        Тихо скрипит дверь — и я чувствую, как рука Эмилио касается моей головы… Мы бредем к дому, Эмилио поддерживает меня, а я всю дорогу утираю слезы.
        Вот уже три дня я плачу. Я плачу, а он на меня смотрит. Он рядом — и молчит. Я тоже молчу. Уже три дня никто не говорит ни слова. Эмилио понял, что с Саве покончено. Кому важны подробности? Он уважает мое молчание. Не пристает с расспросами. Ждет. Без постоянного: «Ну как ты?» Когда я снова начинаю рыдать, он не просит прекратить.
        Всю неделю он приходит после полудня, хотя работает завскладом в Ди Борго Панигале и у него масса обязанностей. Вчера его девушка из Катании, Агата, спрашивала, встретятся ли они, когда она приедет в Болонью… Он вздохнул с чувством: «Ох, не знаю, там видно будет», — и умолк.
        Мы курим и разглядываем друг друга.
        Утром я выходила побродить, заглядывала в газетные киоски и магазины. Приходилось надевать солнечные очки. У киоска я на минуту сняла их, чтобы спросить «Реппублику», и расплакалась. Киоскер не обратил на это внимания. Мои слезы не нуждались в утешении. Они были естественными, как утренняя роса, и прекратились, как только я вновь надела очки.
        В молочной лавке мне сказали, что жизнь — череда черных и белых дней; в прачечной — наоборот, что чистого белого или черного нет и жизнь состоит из всех оттенков серого. Зарядившись простыми мудростями смирения от случайных учителей стоицизма, я возвращалась домой успокоенной оттуда, где все равны.
        Когда Эмилио работает у меня дома, мне хочется, чтобы он остался здесь навсегда. Вчера я расчистила пространство в платяном шкафу, освободила с десяток вешалок и пару выдвижных ящиков. Зачем платить за две квартиры? Потом я решила, что все бессмысленно и у нас ничего не получится.
        Почти год мы навещаем друг друга, выбираемся куда-нибудь поужинать, в кино, на концерты. Вчера ночью мы распили бутылку ординарного пино и заснули прямо на ковре, целомудренно обнявшись, как два младенца под взглядом священника. Прежде чем задремать, он поправил прядь пепельных волос, что все время лезла на глаза, и взглянул с нежностью, которую три дня назад я бы встретила ворчанием: «Сукин ты сын!». Эмилио не любил Саве и никогда не считал его приятным человеком.
        За какое время меняешь мнение о том, что считала недостатком? У Эмилио был только один — он хотел войти в мою жизнь. За пять лет знакомства я насчитала 78 таких попыток. Безумие на двоих — вот чем была история с Саве. Как говорит Фрейд, всякая мазохистка ищет садиста.
        Глядя на Эмилио за компьютером, я думаю о том, что не смогу выносить его присутствие вечно, он лишь передышка в тревожном течении жизни, случайная улыбка Фортуны. Одно это — хороший повод для расставания. Эмилио тоже смотрит на меня. Спокойно. Без нервов, словно манекен — великолепный манекен. Но я знаю, что спокойствие — только видимость, что он прекрасно понял, почему я теряюсь перед укротителем и мечусь между кнутом и пряником. Мы оба видели тот фильм Тюффо «Сирена с Миссисипи». Совершенство героини Денев заставляло мужчин возвращаться к ней снова и снова, словно наркоманов в поисках дозы. И верить, что делают это ради любви.
        Эмилио разглядывает меня серо-зелеными, все время чуть не в фокусе, глазами, а потом смотрит на часы.
        —Уже полчаса не плачешь, — говорит он. — Я засек.
        Я начинаю смеяться, и он вслед за мной.
        —Пойдем поужинаем?
        Уже девять, а мы не ели. Я потеряла аппетит, а он… Нет, он не станет настаивать, если я не захочу пойти. Такое взаимопонимание — огромная редкость. Я не хочу его потерять. А в любви все теряются. Всегда. Я хочу для нас чего-то, что не связано с сексом или отношениями. Так ли это? А что он думает? Как он меня воспринимает? Как сокрытую за вратами неизвестность, как божьего агнца или как свет уличного фонаря, если вспомнить о Канте и Шопенгауэре?
        —Подведи чуть-чуть глаза, — он проходит мимо меня в ванную бриться. — Как тебя изменила свободная жизнь, — добавляет он в шутку.
        Я обиженно дуюсь:
        —И как же я выгляжу?
        Бритва останавливается на полпути. Эмилио колеблется и отвечает осторожно:
        —На мой взгляд, симпатично.
        2
        Минорные аккорды
        Полгода назад скромный издательский дом выпустил мой первый роман под названием «Минорные аккорды». Несколько лет ушло на пересылку рукописи по кругу, чтение всевозможных отписок — беглых и вдумчивых, обидных и доброжелательных. И вот, после недели финальных переговоров, исправлений, добавлений и вычеркиваний моя первая работа — роман в сто двадцать четыре страницы — в конце концов увидела свет. Когда я взяла книгу в руки, то подумала, что наконец-то, на тридцать пятом году жизни, я сделала вещь, настоящую вещь, которую можно потрогать и подержать, прочитать взахлеб или отложить в сторону.
        После тысячи ночей, которые прошли с момента рождения идеи, я получила первый результат. Я больше не кандидат в писатели, фигов мечтатель. Я перешла в новую категорию: преодолела пропасть между увлечением и профессией.
        Через два месяца после публикации я получила от распространителей отчет о продаже пятидесяти семи книг. Я знаю, цифра не слишком солидная, но моим первым желанием было поблагодарить каждого из пятидесяти семи человек, купившего книгу, спросить у них, почему они это сделали, и продемонстрировать всю бездну признательности.
        Из пятидесяти семи покупателей, по крайней мере, тридцать знали меня, пятнадцать состояли в воздыхателях, пятеро оказались моими лучшими друзьями, и только последние семь вошли в анонимную категорию «любопытствующих».
        Теперь же некоторые из лучших друзей перестали со мной здороваться. Почему? Все просто — они узнали себя в персонажах книги. Я поменяла имена, места и обстоятельства, но они все равно узнали себя и перестали забегать на огонек. Всего за одну неделю отношения с очень близкими людьми были разрушены навсегда.
        Если я звоню им — они бросают трубку. Пытаюсь извиниться — чувствую только ненависть или, в лучшем случае, вежливое бешенство. Одни невразумительно мычат и напускают туман, другие грозятся подать на меня в суд или спалить мой дом. Казалось, изобразить в романс друзей — такая неординарная и замечательная мысль! Они стали лучшими персонажами на свете. Зачем мучиться и высасывать из пальца каких-то других, абстрактных? К чему так усложнять?
        С Фульвио, водителем автобуса, я знакома почти двадцать лет. Когда я просила не раздувать историю, ведь в романе его называют Флавио и он водит грузовик, он буркнул: «Конечно, гигантская разница!» и принялся вопить, что ему нужно было стать служащим или пекарем, чтобы быть неузнанным, и что не дело так поступать писателю. Впервые за двадцать лет я увидела его с перекошенным лицом и дрожащими руками — и таким он исчез из моей жизни.
        Мы сидим друг напротив друга за столиком в баре Арнальдо, неподалеку от дома. Я пытаюсь втолковать, что все писатели понемногу подворовывают житейские мелочи, что часть профессии — описывать то, что испытал сам, и то, что происходит с людьми вокруг тебя. Это нормально, все так делают, даже Хемингуэй когда-то! Фульвио взметывается еще выше:
        —Какого черта, Габри, ты равняешь себя с Хемингуэем?!
        —Я этого не говорила.
        —Какого черта нужно было вытаскивать на свет историю с Маурой?
        —Неправда! — отбиваюсь я. — В книге ее зовут Саура и она учительница…
        —Ага! — взрывается он. — А на самом деле она — преподавательница!
        Я понимаю, в чем дело. Мне хочется провалиться со стыда.
        —Виргиния уже десять дней не хочет меня видеть. Я рассказывал тебе обо всем, потому что мы были друзьями. А она прочитала твой роман на работе и отказывается понимать, что в истории с Маурой…
        —Но почему? Она думает, что это неправда?
        И вот тут Фульвио поднимается, и, не глядя на меня, выходит из бара, а я понимаю, что больше никогда его не увижу.
        После разговора я долго сижу в баре и размышляю, пока не подходит Арнальдо, извиняясь за то, что нужно убирать со стола. Он начинает издалека.
        —Так ты теперь писательница? Так что же там… Это… То есть, мне понравилась книга… Но концовка… Нет, она неправильная. Все зависло на середине… Он и она, я не понял, в конце концов — они будут вместе? Габри, может, ты ее перепишешь?
        Моя мать, прочитав роман, тотчас же позвонила мне.
        —На семьдесят первой странице, — начала она, пытаясь сохранять спокойствие, — у главной героини появляется полусумасшедшая мать-истеричка. Цитирую твои слова: «Она растрачивает деньги на гадалку Вильму и живет только ради ужасного пуделя Мука». Теперь я требую!.. — ее голос поднялся на неожиданную высоту: — Отвечай мне: эта — это я?
        —Конечно, нет. Мама, даже не думай, что это ты!
        —Повторяю. Эта — это я? — упорствовала она.
        —Да нет же, нет! — уперлась и я. — Не ты! Это роман, понимаешь? Всего лишь роман, и персонажи как… Как ожившие мультяшки!
        Она поуспокоилась:
        —Хорошо, понятно.
        Но через мгновение обескураженно воскликнула:
        —В том отрывке написано про меня, про моего ужасного Бука! Про Бука! Этого я тебе не прощу.
        И бросила трубку.
        Мне звонили и звонили. Люди, которые обиделись, что их поместили в роман, и те, которые оскорбились, потому что туда не попали. Те, кто читали книгу, помирая со смеху, и те, кого чтение повергло в депрессию. Дело все еще не закончено — некоторые до сих пор звонят и говорят мне о романе. В общей сложности был о продано 126 экземпляров.
        Что ж, урок, который я вынесла: в следующей книге, если я когда-нибудь напишу ее, все будет выдуманным — от А до Я. Обращусь к метафорам, чтобы никто ни при каких обстоятельствах не смог меня обвинять. А сейчас, во время интервью и на презентациях, когда я слышу: «Мне говорили, что это автобиография», я уточняю: «Это немного автобиографичная повесть. Скажем так — сильно романтизированная автобиография».
        Теперь я знаю, что у каждого рыльце в пушку, и стоит только упомянуть в книге знакомого или друга, как он сочтет себя оскорбленным и опозоренным.
        Что же до презентаций, последний забавный казус случился месяц назад, во время встречи с читателями в местном центре — Корто Циркуито. Я сидела за столом перед шестью скучающими людьми, которые пришли сюда, чтобы добраться до бесплатного аперитива. Валлеси, организатор мероприятия, начал вступительную речь с соображений настолько неожиданных, что я не знала, чем на них возразить. О чем же он говорил? О чем-то, что я не упоминала, не подозревала в своей книге, — и тем не менее они нашли это у меня. Валлеси увидел в романе вещи, о существовании которых я не догадывалась, и в доказательство привел самые неподходящие из аргументов. На каждую его фразу мне пришлось загадочно улыбаться и в возражение неутомимо повторять, как заевшая пластинка, знаменитую фразу Борхеса.
        —«Минорные аккорды» — повесть о ностальгии, чьи грезы разрушают молодость… — высокопарно вещал Валлеси.
        Я же отвечала:
        —Как говорил Борхес «Мир сегодня — это пепел огня, догоревшего вчера…»
        —Это повесть о поколении тридцати пяти — сорокалетних, «потерянном» поколении, которое никогда не пыталось самовыразиться…
        А я опять:
        —Как говорил Борхес: «Мир сегодня — это пепел вчерашнего огня…»
        —Как же жить, как воспламенить мир идеей, в которую верит лишь твое поколение?
        —Как справедливо говорил Борхес…
        С тем же успехом на месте моей книги могла быть любая другая — про Вьетнам, про Александра Македонского, очерк о новом времени. Я не могла найти у себя то, о чем он говорил, я не понимала, откуда такое взялось!
        Видимо, потому, что я и не думала писать ни о чем подобном.
        3
        Театральные мечты
        —Работаешь сегодня за компьютером? У тебя уже есть идеи? — Стоя у холодильника, Эмилио пожирает меня взглядом.
        —Нет, пришел мой черед дублировать, — отвечаю из гостиной, где ищу пропавшую вещицу.
        У меня отвратительное настроение.
        —Я пойду.
        Это означает: «Пойду к себе домой».
        —Не вопрос, — отвечаю я, но чувствую себя покинутой, будто отобрали что-то.
        —Уверена?
        —Абсолютно, — вру я и наконец нахожу помаду «Красный поцелуй» №115, которая, оказывается, закатилась между диванными подушками.
        —На выходные приезжает Агата…
        —Не беспокойся, я все равно работаю.
        Через десять минут я готова к отъезду и в нерешительности смотрю на дверь.
        —Звони, если что… — говорит Эмилио так, словно хочет что-то добавить. Но я остаюсь за хлопнувшей дверью наедине с эхом шагов по лестнице.
        В четверть второго я уже сижу в автобусе, который едет к студии «Магия». Нет, я еще не написала роман, которым можно прокормиться, кроме того, я не Гришем и не Бруно Веспа[1 - Бруно Веспа — известный журналист-романист. — Прим. переводчика.]. Вот уже десятый год я дублирую порнофильмы, в промежутках выкраивая время для писательства.
        В двадцать лет, с новехоньким дипломом актрисы академии драматического искусства я отправилась в столицу, вся в мечтах о театре.
        В Риме, где в те годы двое из трех встречных были актерами или хотели ими стать и надеялись еще и заработать этим на жизнь, с той разницей, что тогда актеры больше стремились прорваться в театр, я грезила о постоянной роли в телесериале вроде «Выжить» или «Место под солнцем».
        Как и все, кто был со мной на прослушиваниях, с прикрепленным на грудь номером я читала на пробах классические монологи из Чехова, Стриндберга, Шницлера и Теннесси Уильямса.
        Я каждый раз выступала с монологом Бланш Дюбуа из «Трамвая “Желание”»; больше двадцати раз я видела фильм Казана с Вивьен Ли и каждый раз рыдала над ним до одури. Часто после окончания пробного отрывка мне говорили: «Браво!», затем: «Спасибо, можете идти», и все повторялось: новое прослушивание в другом театре.
        Два голодных года прошли в двухкомнатной квартире без света на Травестере, с окнами на памятник Трилюсса. Худая, как щепка, бледная, как смерть, я выходила из дома с единственным желанием: вернуться оцененной знаменитыми режиссерами. Моим ориентиром была Сильвана Мангано (надо сказать, в пятидесятые, блуждая под дожем по одной из улиц в центре города, Мангано привлекла внимание Де Сантиса, который ангажировал ее в «Горький смех»). Так и я, словно королева мамбо, бродила по столице, в наушниках плеера играло колтрановское «После дождя», а меня преследовала абсурдная надежда стать режиссерской музой. Но дождя вечно не было, и я так никого и не встретила.
        После нехотя сделанной пробы — и, может быть, именно это состояние души принесло результат — я получила первую роль в «Рокамболе» Понсона дю Террайля. Месяц тяжелых репетиций — и следующий год я провела в чужих театрах других городов, где каждый вечер произносила две фразы. Днем я разбирала багаж в гостиничном номере города, осмотреть который не было времени, а вечером в костюме цветочницы выходила на сцену во втором акте. После спектакля мы шли ужинать в какую-нибудь забегаловку, где я, облезлая, запуганная, слушала гастролерские байки и торопливые любезности двадцати холостяков, сидевших за одним столом. День за днем девичье увлечение театром исчезало бесследно. Мечты и горящие глаза поблекли в рутине, словно вишневый цвет, который я несла в руке в единственном коротком выходе на сцену. Все было не так, как я представляла Тот мир был не для меня, слишком поспешен и слишком беден. Под натиском протагонистов суматошно сменялись годами наработанные места, оставляя страх одиночества, неустроенность, без настоящей любви — так жили актеры, которых я знала.
        По завершении гастролей «Рокамболя» я вернулась в Рим и прошла другие пробы. Но теперь, увы, не было той веры. Собирая тряпье и раненую гордость и намереваясь вернуться домой, в Болонью, я поклялась, что ничто больше не сдвинет меня отсюда.
        Я купила подержанную печатную машинку и принялась писать все подряд: короткие и длинные рассказы, сюжеты для кино, монологи для театра. Вещи незрелые, незаконченные, которые все еще хранятся в чемодане в углу гаража, рядом с испорченным холодильником и прочим хламом.
        Однажды, поскольку нужно было работать, чтобы выжить, в один прекрасный день я постучала в дверь студии «Магия» и принялась дублировать бесстыдные порнографические фильмы.
        4
        «Секс в 2000 году»
        Когда я впервые дублировала порно, мне сказали: «Это все равно что дублировать обыкновенный фильм. По правде сказать, порнофильмы снимают чаще любых других, и многие актеры начинали так, просто чтобы потренировать приемы». Не от чего нос воротить, следовательно, никакого ханжеского морализма. Строго профессиональный взгляд и капелька любопытства. Кроме Джона Хольма и Моаны Поцци мало кто из звезд «красных фонарей» широко известен, если вы, конечно, не любитель фильмов этого жанра. Однако очень скоро вы узнаете, что есть такие люди, как Тереза Орловски, Рокко Сифреди, Линн Ле Май, Рон Джереми: настоящие звезды по шесть тысяч долларов за сцену, вокруг которых вращается мир, и у них есть коттеджи с бассейном на Голливудских холмах.
        Обнаружив, что дублирую скверное малобюджетное кино, я поняла, что бывает рынок другого сорта. Если браться за очень скудный фильм без самостоятельного сюжета и диалогов, звуковику остается лишь беспрестанно стонать и пыхтеть. А ведь нужно справиться с нескончаемыми сценами «золотого дождя» и связывания, секса с животными, легкого садомазо с хлыстом и наручниками и время от времени с изнасилованиями молодых актрис, которыми овладевают прямо посреди шоссе.
        Сидя на трехногой табуретке перед монитором, по которому скользят картинки, я держу на пюпитре сценарий фильма и слышу в наушниках настоящий голос актрисы. Ничего сложного. Достаточно пристально следить за тайм-кодом на экране, издавать звуки, не закрывая рта, и притом интенсивно работать легкими.
        Я быстро выучила разницу между дублированием трахания и, скажем, минета. В первый раз я невозмутимо продолжала в голос испускать ахи и охи, несмотря на то, что на экране рот порноактрисы был занят налитым членом. Режиссер дубляжа посоветовал изобрести другую манеру, чтобы было похоже на то, как смакуют мороженое: разновидность «ммм» или «чавк-чавк». Что и было тут же пущено в ход.
        В конце концов образовалась целая гамма горловых звуков, кряканий, урчаний, блаженных вздохов, хихиканья, которыми заполнялась скука ровной сцены, а в промежутках расставлялись фразы типа: «Еще. Больше. Трахни сильнее», «Твой член как пневматической молот», «Кончи мне на лицо», «Открути мне соски» и так далее.
        Однажды посреди смены, после доброго получаса вздохов я упала в обморок с табурета в приступе гипервентиляции.
        Я дублировала «Красную Шапочку». Актер, который изображал злого волка, завывал, как настоящий волк, но Красная Шапочка под ним, казалось, никогда не кончит. Она пыхтела и никак не кончала, актер завывал все сильнее, а я достигла предела. Меня нашли распростертой на ковре студии «Магия»; техники вокруг махали листками со сценарием, разгоняя воздух, чтобы привести в сознание. Как бы то ни было, после этого инцидента все пошло гладко.
        Я одалживала голос безутешной с виду вдове, которая в итоге отсосала у человечка из погребальной конторы на гробе покойного мужа; расторопной секретарше, не прекращавшей нажимать на клавиши компьютера, пока ее трахал в зад руководитель; цветной домработнице-мазохистке, которая лизала член порочного и властного хозяина; санитарке, которая сосала престарелому хирургу и пациенту при смерти. А затем следовали сцены оргий в бассейне, замке вампиров, секс в тюремной камере, в захудалом ночном клубе, на цветущем газоне… Фильм за фильмом я дублировала их всех. И сейчас, выходя в шесть часов после смены в «Магии», понимаю, как чувствуют себя те, кто работает на фабрике. Я иду по дороге и вижу только члены разнообразной формы и цвета, которые проникают в широкие или узкие вагины, выбритые или полосатые; нагие тела, одно на другом, которые спариваются диковинным способом, словно акробаты из цирка; длинные гибкие языки, проникающие повсюду, фонтаны спермы, которая пачкает груди и стены. Нет, ни одна из необычных фантазий меня не возбуждает. Когда выходишь из студии, последняя вещь, которой хотелось бы
заняться, — это секс, и всегда требуется усилие, чтобы вернуться в реальность, к привычной жизни.
        Я пунктуально приехала к двум, а Джонни, звукооператор «Магии», сказал с насмешкой:
        —Габри, держись крепче. Сегодняшний фильм называется «Секс в 2000 году».
        Я рассмеялась, а потом, добравшись до рабочего места, подумала, что пару часов буду видеть только белые или красные задницы, дрожащие как студень или крепкие как стена. Эх, прошли времена таких фильмов, как «Глубокая глотка», «Сила вампира», «Анальная жара», «Одержимый мистер Джонс». Теперь в итальянском порно большей частью царит доморощенная вульгарность, скабрезность, определенного сорта «порнофелляции» пляжа и танцплощадки. На этот раз я дублировала не более занятный фильм. Наушники гудели и оглушали комментариями прямой съемки, и голос оператора рокотал под Франко Калифано, выкрикивая приходящей актриске: «Встань здесь, иди туда», пока она делала минет незнакомцу с тем же безразличным выражением лица, с каким могла бы красить ногти. Я слышала голос за кадром и представляла режиссера толстым, в потной тенниске, он говорил: «Никуда не годится. Сделано без души. Не надо быть чуть-чуть скотиной, чуть-чуть ангелочком, как поют «Liggabbue». Стоп, стоп. Все сначала. Куда запропастился ассистент с хлопушкой?»
        Я сажусь на стул и натягиваю наушники. Делаю знак Джонни, который устроился за микшером по ту сторону стекла, в режиссерской комнате. Я готова. Начинаем.
        Час спустя, во время перекура, Джонни спрашивает, как дела. Ему двадцать четыре года, этому Джонни, высокому и тонкому, как уличный фонарь, у него каштановые с золотом глаза и симпатичное лицо, усыпанное веснушками.
        Франчи, владелец «Магии», — высокий полный инженер пятидесяти лет, подлинный и деятельный гений бизнеса — сегодня отправился на выставку компьютеров и велел Джонни записать меня.
        —Ничего интересного, — отвечаю я, быстро и нервно затягиваясь.
        —Обычное дерьмо?
        —Обычное дерьмо.
        Не могу ответить иначе. Джонни стоит и смотрит, как я курю (он не курит), забросив ногу на ногу, и подыскивает теплые слова, но он застенчив и очень сдержан.
        Тушу сигарету в пепельнице в форме сердечка.
        —Ну, — говорю я, — добьем этот фильм.
        Спустя несколько дней мой голос в рассрочку распродадут через каморки видеопроката или газетные киоски.
        5
        Поколение аперитива
        Выйдя из студии «Магия», первым делом направляюсь в супермаркет за продуктами… Как сомнамбула бреду по проходу к скамейке и за стеклянной стеной рассматриваю толпу, заполнившую бар в час аперитива, на исходе полудня.
        Я вижу людей моего возраста. Им между тридцатью и сорока, их молодость замешкалась и перезрела. Рассудок уже подвергся испытаниям. Задаешься вопросом: «Я ненормальная?», а потом соображаешь, что нормальная уже перестала бы спрашивать.
        Я вижу переживших наркотики и СПИД. Люди, которые перешагнули Рубикон, обсуждают в ресторанчике фильмы, которым не суждено быть снятыми, сценарии, которые никогда не будут написаны. Страстные разочарования, которыми они так увлечены в заранее оплаканных мечтах. Задержавшись в молодой поре, они не в силах отвергнуть меланхолию и преподносят ее как позу в прокуренных комнатах и на вечеринках для избранных.
        Я вижу, как они пьют и курят в баре. Поколение аперитива. Вскоре двинутся кого-нибудь чествовать, на дружеский ужин, на выставку или скучный джазовый концерт. Позже, дома, прежде чем заснуть, прочтут несколько страниц последнего романа Брета Истона Эллиса. А наутро, едва продрав глаза, все как один усядутся к компьютеру почитать новости. У всех в столовой зазвонит телефон. К шести все они будут в тренажерке и пойдут в сауну. Все чем-то испорчены — навязчивой идеей, чувством потери. Каждый борется с Моби Диком.
        Нет, я не в смятении, не в замешательстве. Глаза полны слез из-за того, что история закончилась таким образом, смотрю на упаковку замороженной рыбы и сертификационную наклейку на целлофане. Все взвешенно и безукоризненно. И не вырваться.
        К черту все, реальность существует. Реальность существует, и она беспощадна. Саве меня бросил. Так же, как существует время (сейчас пятнадцать минут девятого), автобус №27 (набит битком), машины, дорога, пешеходы, и боль равнодушия, в которой я барахтаюсь, словно сосиска в баварском соусе, в то время как 27-й тормозит у остановки и энное количество простофиль внутри валится, не удержавшись на ногах.
        Отпираю дверь и врываюсь в дом, чтобы перехватить телефонный звонок. Бруна и Мартина напрашиваются на ужин. В таком случае с них еда. Я как чувствовала, что в эти дни стоило на недельку укрыться от мира в какой-нибудь Богом забытой гостинице Пианоро, но в конце концов отказалась от этой мысли.
        О Бруне и Мартине в моем романе не было ни намека. Я приберегаю их. Может быть, хочу им понравиться.
        Я знаю их всю жизнь, мы бывшие однокурсницы по лицею, и на протяжении этого вымени, не считая нескольких коротких или длинных перерывов, — Бруна успела побывать замужем и снова стать свободной после развода — хотя бы раз в неделю вместе ужинаем или ходим в кино.
        Бруна — светленькая, натуральная блондинка, славянка, у нее небольшие круглые глаза, черные, словно два арбузных семечка. Она сильная женщина, практичная, всегда в движении. Работает в суде, занимается прослушиванием телефонных разговоров о торговых операциях по отмыванию грязных денег, полученных с проституции и продажи наркотиков.
        Мартина более хрупка и апатична, у нее темные кудри, огромные каштановые глаза и телосложение балерины. Она занимается психологией, но настоящая страсть — гностическая антропология. Когда два года назад Тео бросил Мартину, та принялась читать книги типа «Выздороветь: как и почему», «Судьба как выбор», «Путь к богу». Месяцами подруга говорила только об Ошо и о других просветленных, эзотерике и медитации. Затем познакомилась с медиумом, преследовала далай-ламу на конференции во время турне по Италии и с другими духовными фанатами сколотила группу для поездки в Тибет. Мартину слегка огорчает наш скептицизм, а нас — ее внезапное просветление. Как бы там ни было, она заявила, что наконец-то пришла в состояние гармонии с собой и что со мной и с Бруной все тоже будет хорошо. Вот уже пару месяцев новообращенная медитирует с Джанни Рамацца, медиумом, который стал ее экстатическим «настройщиком души», дважды или трижды отправлялась поужинать с ним и полагает, что ни капельки не влюблена.
        Ровно в девять мы сидим за столом перед парой кульков, смазанных китайским соусом, и бутылками с пивом. Чувствую, что подруги умирают от любопытства, горя желанием узнать, как все закончилось с Саверио, но и они понимают по моему лицу, что сейчас мне не хочется говорить об этом.
        Отставляю бокал с дарами Бахуса, который протянула Мартина, и спрашиваю:
        —Как там твой мистик… Твой настройщик?
        Отвечает Бруна, хихикая:
        —Позвал еще раз, сказать, что у него проблемы с потенцией.
        —О, настоящее чудо.
        —Вы ничего не понимаете, он выше секса, он выше этого…
        —Как и я, — перебивает подругу Бруна, прожевав кусочек весенней зразы. — Но не специально, помимо воли.
        —Нет, он вовсе не озабочен, в отличие от тебя! — настаивает Мартина.
        —Где же Казановы, похотливые самцы, пляжные плейбои и нимфоманы из спортивных баров? — продолжает Бруна адвокатским тоном. — Те, что кончают после тебя, что щупают тебя в автобусе…
        —Ой, — вздыхает Мартина, — воздержание гораздо более поэтично.
        —Щаз! — поворачивается к ней Бруна. — Ты предпочитаешь воображать, что если б это был кто-то другой… Знаете, что я думаю? В один прекрасный день мужчинам останется в тревоге дожидаться чужой инициативы.
        —Павийцы, — говорю я, — утверждали, что извергающий семя раньше времени не заслуживает жизни.
        Бруна рубит сплеча:
        —Отлично сказано.
        Ужин закончился, мы обнялись втроем на диване, водрузив пепельницу посередине, а кофейник на огонь.
        —Собираюсь написать новый роман, — объявляю я подругам. — Только на этот раз постараюсь избежать откровений о себе.
        —Это точно будет роман? — подтрунивает Бруна.
        Я не реагирую на подначку:
        —Не знаю, что-нибудь социальное…
        —Габри, я дам тебе идею, все девочки там должны быть как те, которых я вижу в суде…
        —Заурядные истории сутенеров… — не одобряет Мартина.
        —Марти, Бог знает, что ты делаешь в психологии, если не понимаешь…
        —Я лечу женщину, которой изменял муж, которого… — она в нерешительности умолкает.
        —Которого что?
        —В конце концов она дождалась, когда муж уснет и потом…
        —И потом?
        —Полила простыни бензином и чиркнула спичкой.
        Я теряю дар речи. Но Бруна интересуется:
        —Он умер?
        —Нет, только ожоги второй и третьей степени на грудной клетке и ноге.
        —Черт побери… Как думаешь, можно взять у нее интервью?
        —Габри, нет! Чтобы тебе потом пришла в голову такая же ненормальная идея?
        —Нет, Марти, нет, — успокаиваю я ее.
        И думаю, что никогда бы не сделала такой вещи с Саверио, не смогла бы оставить его, полусожженного. Лучше уж выстрелить в грудь или спихнуть со скалы.
        6
        Саверио
        Почему я не предчувствовала, что произойдет? Страсть к «Ред Хот Чили Пепперс», еще одна — к родной команде, «Интер», и последняя — к кокаину. Пять лет я глядела на его рыдания по бессмысленным с виду поводам (я твердила себе: «Он такой восприимчивый»). Он напивался, трезвонил в дверь среди ночи, вопил и будил соседей и входил, распевая: «Только ты» (я талдычила: «Так мило»).
        Саве играл на электрогитаре с «Сета Круда» — рок-группой, которая успела записать пару дисков. На этом все кончилось, он разругался с Винче, певицей, и группа распалась год назад. Если не подворачивался кто другой, Саве обхаживал фанаток, пиарщиц, девушек из группы поддержки и журналисток.
        Из ныне живущих едва ли кто так ловко проворачивал делишки за спиной. Голубые маслянистые глаза, жгучий и насмешливый взгляд, пухлые губы, как у Мика Джаггера; футболка с надписью «Почему бы нет?» и татуировки, остроумные реплики, краденые у Тото Кутуньо, беспредельная чувственность улыбки подчиняли мир, и тот был у ног Саве. Дьявол за два сольдо, если не брать во внимание остальных: личность с большой харизмой.
        В постели Саверио был нежен и очень силен. Знал, как отправить меня в кругосветное путешествие, с мудрыми взлетами, остановками и разгонами. Я говорила, что он великолепен, и было великолепно доверяться ему на проторенной дороге, разделяя страсть.
        Я не пропускала ни одного концерта. Стояла в толпе, не отрываясь, глядя на сцену: как Саве сливается с гитарой и звуками, которые извлекает; ловкие быстрые пальцы на струнах, скульптурно неподвижные позы, взгляды вскользь или вниз на педаль, но никогда — на публику. Когда концерт заканчивался, я отходила в сторону, в угол гримерки, и смотрела, как он расцеловывает в щеки фанаток. Я подмигивала понимающе, ласково, когда девушки рассовывали по карманам его брюк номера своих телефонов.
        —Уже ничего не поделаешь, — выкручивался он, — ничего нельзя изменить. Не терплю людей, которые говорят: «Я дерьмо, хрен моржовый, но ничего не могу с этим поделать». Если ты можешь что-то натворить, то, черт возьми, можешь и исправить!
        В последний вечер, в «Эстрагоне», он прислонился к балкону в полутьме, и джаггеровским ртом словно приклеился к одному из последних завоеваний. Я подошла, хладнокровная, словно рептилия, и остановилась в шаге от блондиночки, что уставилась на моего парня коровьими глазами.
        —Заслуживаешь смерти, — сказала я.
        А Саве улыбнулся:
        —Габри, ты настоящая писательница. Но различай, где книжки, а где жизнь.
        Час спустя я танцевала техно на дискотеке Матисса в компании молодого хипхопера.
        Целый месяц мы не разговаривали. Неожиданная встреча. Немая сцена в пиццерии. Бессмысленный спор. Кто-то должен был ухитриться наполнить бытие свежестью и напомнить, что жизнь сложнее, чем кажется. Он сознался в новой интрижке в баре «Фашон» только месяц спустя. Я подумала: «Она моложе меня». Он подтвердил. Подумала: «Он вернется, как обычно, как возвращался до сих пор». Но на сей раз все было всерьез.
        —Габри, все кончено. Ничего нельзя поделать.
        Эмилио часто спрашивает:
        —Почему ты прощала интрижки?
        —Я слишком многое ему прощала.
        —Поделишься со мной?
        —Ну нет. Знаешь, когда я писала роман и он был только в проекте, Саве уже навострил лыжи…
        Ну да, может быть, я доехала до конечной остановки раньше Саверио, но не хотела признавать это. Возможно, я погасила праздничные фонарики и вокруг не было видно ни зги, но разве следовало спотыкаться в темноте ради того, чтобы остаться там, где праздник закончился и двери захлопнулись. Мне говорили, что пройдет время и будет легче, мы будем перезваниваться, как двое старых приятелей, иногда ужинать вместе… Сейчас мне это кажется невозможным.
        Я лишь хочу вернуть немного легкости. Что такое легкость? Смесь ча-ча-ча и «Сюзанны» Леонарда Коэна?
        Как бы там ни было, сейчас мне тяжело.
        7
        Люди вокруг
        Сегодня закрылся на каникулы бар Арнальдо, поэтому я иду в бар «Зодиак», что расположен между цветочным магазином и табачным киоском, переполненный рабочими в обеденный перерыв; они сидят за столами на пластиковых стульях, едят холодную пасту или салат и подбирают крошки.
        Как в любой понедельник, совершаю крохотное правонарушение: ворую из стеклянной пиалы с барной стойки горсть шариков из пакетика «Дьетора», которые потом беспечно засовываю в кошелек. Попивая кофе, оглядываюсь вокруг служащие, рабочие, продавцы, торговые представители. Лица, по которым без тени осмысленности проходят минуты, часы и недели. Все здесь, на заднем плане, с чашками в руке или столовой вилкой, жертвы усталости, пищеварения и самоконтроля.
        Кассирша «Зодиака» собирает жесткие волосы в пучок, лоб украшен двумя прыщами, на лице — хроническое выражение ангельского тупоумия. Медленно и сосредоточенно, словно это требует нечеловеческого усилия, сгребаю сдачу с блюдца. Я измучена, но собираю монеты и кладу их в кошелек.
        Добираюсь до стеклянной двери бара, и парень, настоящий джентльмен, распахивает ее передо мной. Разглядываем друг друга. Успеваю улыбнуться и почувствовать запах проведенного под мышками дезодоранта.
        Признаюсь, никогда не знакомилась и не снимала мужчин в барах, а теперь думаю, что зря. Слишком много потерянных возможностей (обожаю потеря иные возможности) и долгие ночи в кровати с Саверио, телевизор в 17 дюймов и кассета в розовом пластике; далеко в прошлом взгляды соседей по дому — образцовых студентов-математиков, которые негодуют, когда скрип под красный свет телеэкрана не дает им уснуть.
        Иду домой, низко опустив голову. Когда умерла твоя страсть, Габри? Ее больше нет, не приходит. Остается (словно в насмешку) дублировать порнофильмы. Я не одна такая.
        У Эмилио за спиной — опыт длительных отношений: восемь лет у него была невеста, два года они жили вместе. Сейчас они даже не разговаривают. Год назад невеста изменила ему, все открылось, тогда она появилась с другом и с фургоном, в который погрузила свои вещи. С тех пор у Эмилио накопилось несколько приключений; последнее из них — Агата, но он не собирался останавливаться на достигнутом.
        Я думаю о людях, у которых бываю, об общих друзьях нашего круга. Одинокие живут в своего рода вечных сумерках: депрессия, с одной стороны, безумная активность — с другой; трубки, которыми дымят, словно сигаретами, и две или три подработки за раз; те же, кто не одинок, с трудом осиливают одну. Пилигримы случайных связей. Маэстро свободы. Вот мы кто: люди, которые будут забавляться до последнего часа и которые в этом упорствуют.
        Когда я вернулась домой, пришлось подойти к звонившему телефону. Это был Эмилио.
        —Как ты?
        —Бывает лучше.
        Катанийка уехала домой сегодня утром, сказал он и ничего не добавил. Я ответила, что ухожу. Что иду брать… интервью.
        Он рассмеялся и попросил потрепаться с ним вечером за ужином.
        8
        Анна Конти
        Сегодня мне не надо возвращаться в «Магию» и я могу делать что угодно. Что угодно — значит, писать новый роман. Да уж, куда проще…
        Как бы там ни было, я все организовала. После множества телефонных переговоров, в которых обсуждалось, не станет ли это концом профессиональной карьеры, Мартина согласилась устроить мне встречу с той самой пациенткой. Я добилась разрешения, упирая на то, что мне просто необходимо найти новые стимулы, истории, которые можно рассказать. «Всего на секунду…» — взмолилась я… И подруга сдалась.
        И вот я сижу в приемной у кабинета Мартины — на диване с обивкой из белого льна, вокруг произведения современного искусства; вдыхаю запах фиалкового дезодоранта, беру женские журналы с гладкой прозрачной поверхности столика, листаю их в ожидании. За стеклянной стеной различим гранит сада, ухоженная лужайка и вереница розовых кустов. «Турбо Сааб», автомобиль Марти, припаркован у ворот. В футляре отдыхает ее скрипка. Я всегда волнуюсь, когда подруга выходит на сцену, фигурка в длинном платье из черного велюра, отбрасывает кудри за спину, чтобы пристроить скрипку на плече и умостить острый подбородок в скрипичной выемке…
        Похоже, что пациентка с энтузиазмом воспринимает сегодняшнее добавление к сеансу.
        —Анна Конти, — говорит она, протягивая руку. Передо мной высокая темноволосая женщина, одетая в коричневый дамский костюм. Ей около сорока пяти лет.
        Марти дала понять, что оставит нас с глазу на глаз ненадолго.
        Мы садимся, я на диван: блокнот — на коленях, ручка — во рту, Анна — в кресло с мягким сиденьем и спинкой из бамбука.
        —Доктор Люци мне сказала, что вы охотитесь за идеями для книги…
        Кивнув, испытываю неловкость, как журналистка на первом задании. Синьора Конти, напротив, спокойна.
        —Надеюсь быть вам полезной, — добавляет она. Чтобы не терять времени, начинаю быстро задавать вопросы, которые набросала в блокноте.
        Конти с гордостью рассказывает, что она учительница начальных классов, однако уже много лет не преподавала в школе. Анна предпочитала заниматься домом, одиннадцатилетней дочерью. Муж — представитель фармацевтической фирмы. Эмма, дочь, сейчас в религиозном учреждении. Как только отцу станет лучше, дочь передадут ему и Анна сможет видеться с Эммой в присутствии социального работника.
        Пациентку признали частично недееспособной и хотят, чтобы она провела месяц в исправительном учреждении. Сейчас же синьора Конти находится под домашним арестом в отцовском доме. Сначала судебные органы не желали передавать Анну районной психиатрической службе, потом, после пересмотра документов и настойчивых просьб адвокатов, решили, что женщина не опасна. Ей было предписано регулярно посещать назначенного психиатра — Мартину.
        —У мужа всегда была слабость к женщинам, — Конти говорит медленно, чтобы дать мне время записывать. — Но последняя любовница, словно в мыльной опере, оказалась моей сестрой. Я говорила ему: «Сознайся». А он отрицал. Всегда. Упрямо. Что вы хотите, он патологический лжец…
        Женщина начинает смеяться, потом внезапно умолкает.
        —Огонь сжигает кислород. Надо открыть форточку.
        Я поднимаю глаза от блокнота и вижу, что на меня таращится пара зрачков, подвижных, словно шары для бильярда, неподвластные психофармакологии.
        Пора забеспокоиться?
        —Когда спичка полыхает в руке, чувствуешь все разнообразие возможностей: эта будет маленьким правосудием… — она глубоко вздыхает. — Габриэлла — тебя так зовут? Ожидание может убить, знаешь?
        Она прикуривает тонкую сигарету с ментолом, ее руки чуть дрожат.
        —Хочешь?
        —Нет, спасибо, у меня свои.
        Анна продолжает после затяжки:
        —Когда я была маленькой, мне нравились лебеди, я видела их на прудах в Садах Маргариты, мы гуляем там с моим отцом… Он говорил, что лебеди находят пару навсегда, на всю жизнь.
        Я отдаю себе отчет, что это дурацкий вопрос, но…
        —Почему ты это сделала?
        —Не могла больше выносить его увертки. Никто не удирает вечно, даже тигр. Записала? Это реплика Роберта Митчима из «Большого сафари».
        —Как поживает твой муж? — я гляжу на Анну в упор.
        Пациентка встряхивает головой:
        —За все нужно платить, и я потеряла дочь. Нет, мой муж не виноват. Я заболела, все закончилось, и ничего уже нельзя исправить.
        —Он тебя спровоцировал?
        —К счастью, не все женщины, которым изменяют, так реагируют.
        Сеньора Конти несколько секунд буравит меня свинцовым взглядом.
        —Я хотела писать стихи. Много писала в молодости. Мать говорила, что все поэтессы рано или поздно попадают в сумасшедший дом. Ну… Она была права… Но я все еще пишу. Мне нравится иметь свое мнение… — Знаешь, что такое горе?
        Анна не дает мне ответить.
        —Я до сих пор чувствую запах бензина, прямо здесь, — она стукает пальцем по кончику носа, — и не могу жить спокойно.
        —Почему верные женщины влюбляются в мужчин, которые…
        Конти встает, давая понять, что интервью окончено:
        —О, я не изучала психологию. Я любила отца и у меня никогда не было с ним проблем…
        9
        Моя жизнь и чужие планы
        В однокомнатной квартире Эмилио нет ни одного предмета обстановки, который он не сделал бы собственными руками: книжные полки, диван-кровать, этажерки на кухне и в ванной. На столе из орехового дерева — «Эппл» и принтер. На сером паласе — диски, книги, журналы о пневматических ружьях, футболки. А в углу, прислоненная к постеру «PIL», его потрепанная, цвета горелого дерева, бас-гитара фирмы «Фендер».
        Мы уже все съели и ждем, пока остынет кофе. За ужином я коротко пересказала встречу с пациенткой Мартины.
        —Ты собираешь материал для новой книги, — догадался Эмилио.
        —Знаешь, не хочу снова вляпываться в старые ошибки…
        —Ах, автобиография… — иронизирует он.
        Ставлю сахарницу у дивана.
        —Как прошли выходные?
        Это намек: «Как все прошло с Агатой?»
        Эмилио выпрямляется:
        —Она хочет переехать сюда, чтобы чаще видеться. Бессмысленно, потому что я сам хочу сменить город.
        —Почему? — спрашиваю я.
        —Слишком много воспоминаний.
        Молчим.
        —А мне нравится, — говорю я, — думать об этом иногда.
        —О чем?
        —Жить другой жизнью… В другой стране…
        —Агата объехала с рейверами почти всю Европу, вокруг лесов, спящих вулканов… Ночевала в палатке, а днем знакомилась с целой кучей народу.
        —Хиппи?
        Эмилио запалил сигарету:
        —Думай, что хочешь, но когда мечтаешь изменить что-то в жизни, чужие запросы на это не влияют.
        —Хочешь поступить так же? Взять рюкзак и стать профессиональным бродягой?
        —В Индии можно прожить на три тысячи лир в день.
        Хмурюсь:
        —Бывали случаи, когда я тоже хотела бы быть официанткой в баре в какой-нибудь дыре в заднице мира, подальше от этого места, где все меня спрашивают, как продаются «Минорные аккорды»…
        Эмилио вытягивается рядом на паласе.
        —А если мы вместе на пару дней отправимся в Тоскану поработать на фермах, я и ты, без телефонов?
        —Не обещай, чего не сможешь выполнить…
        —Ты права.
        —Так что с Агатой? — интересуюсь я.
        Эмилио садится на палас, скрестив ноги по-турецки.
        —С Агатой что?
        —Не знаю… Секс.
        —Мы им не занимались.
        —Но…
        Внезапно он спрашивает:
        —Ты на самом деле любишь Саверио?
        Целоваться, трогать, облизывать, глотать. Вкусы. Запахи. Все вместе — любовь…
        —Видимо, да.
        —Несмотря на то, что он козел?
        —Мы не были бы собой, если бы могли решать, в кого влюбляемся.
        —Да? А кому еще решать? Я был рядом, в твоей жизни, Габри, но я не был ее частью.
        —Не так легко стать частью моей жизни.
        Он выпрямляется, по-прежнему в сомнениях, стряхивает пепел в чашку из-под кофе…
        —Хочешь сказать, мы никогда не станем друзьями?
        Какая, к черту, дружба может быть между двумя, которые норовят выйти вон, стоит им оказаться в одной комнате.
        —Почему с Агатой не…
        —Не знаю.
        —А как она к этому отнеслась?
        —Может, закроем тему?
        —Представляешь, каково носить в кармане лотерейный билет и выбросить его, прежде чем узнать, что выиграл.
        Врунья, ты рада до чертиков, что с Агатой все кончено!
        —Я поступаю так же, как все.
        Фыркаю, приподнимаясь.
        —Я пошла.
        —Хочешь переночевать здесь?
        Притворяюсь, что не поняла.
        —Боишься, что она слишком увлечена тобой, а ей всего двадцать?
        Встаю с ним вместе.
        —Священник из меня никудышный.
        —Тогда отключи телефон и береги воспоминания.
        Эмилио трет лоб, прислонившись к постеру «PIL».
        —Не только секс объединяет людей.
        —Дерьмо. Люди делают это лучше, делают хуже, но делают!
        —Габри…
        —Не перебивай. Когда мужчина и женщина занимаются любовью, они делятся самым важным. А вы, по твоим словам, этого не делали. Вот в чем проблема.
        Он кивает, пытливо глядя на меня, потом открывает дверь:
        —Да, вот в чем проблема.
        —Спасибо за ужин.
        Сажусь в машину.
        Студеный ветер конца апреля задувает в спину сквозь щели кузова «Пежо». Спасибо джинсам, мне не нужно искать убежище от холода. Небо затянуто тучами, и намеки на скорый дождь заставляют включить дворники. Их скрип по стеклу очень неприятен. Я выключаю их и вижу: капли так усеяли окна машины, что в моем воображении создают своеобразный ореол, почти орнамент.
        Обдумываю впервые, что чувствовал Хеавен из «Психоделических мехов» — на видео, где он пел, широко разведя руки и прыгая под дождем, — и вспоминаю, что целую вечность не включала радио. Тут же включаю приемник, потому что мне нравится ездить под музыку.
        Радиостанция «Главный город» транслирует Шарлотту Сомтаймз Куре: «Она все плакала и плакала о девочке, что много лет назад уж умерла…» Может быть, Эмилио слушал когда-то этот отрывок на дискотеке «Маскотте» — империя зла на рубеже восьмидесятых — черная одежда, темным карандашом подведены глаза, как у Роберта Смита, шатался в ожидании у площадки с Култом и Рамоном…
        Эмилио. Эмилио хочет отделаться от Болоньи. Здесь слишком много воспоминаний, так он сказал. Почему в Индии их не будет? Воспоминания тебя преследуют, черт побери, ты не можешь избавиться от них. Они идут по улице с тобой, становятся частью тебя, будто поджелудочная железа и печенка. Ты нигде не найдешь спокойствия, которого ищешь!
        Паркую «Пежо» перед домом, но выходить не хочется. Открываю форточку. С закрытыми глазами дышу холодным воздухом несостоявшегося ненастья и закуриваю «Мерит».
        Помимо воли мысленно возвращаюсь по гравию старого дворика в день, когда я споткнулась и рассадила колено, сбегая вниз, или тогда, когда расшибла нос, потому что толстый ребенок сбил меня с ног, подстрелив из духового ружья.
        Возвращаюсь к катанию на роликовых коньках: я носилась на них по тротуарам квартала, представляя, будто я в русском городе и зовут меня Маша или Наташа; к первому разу, когда в школьном туалете мальчик стянул с меня трусики; к первому грушевому сидру на дискотеке «Мага Магелла», к «Дэвиду Копперфильду» по телевизору. Возвращаюсь к первому рожку мороженого в киоске. К первому брезгливому поцелую с языком во время зимних каникул в средней школе и к тому странному, незнакомому возбуждению во время «Бен Гура» утром в кинотеатре «Астория», когда мы толкались локтями с прыщавым мальчиком, который цеплял меня в темноте зала.
        Его звали Патрицио. Было так легко разъезжать на велосипедах бок о бок или гулять рука об руку, дрожа, словно лист на ветру. Так же просто, как скрываться в темноте подвала, обнимаясь и целуясь взасос, упиваться взаимностью со склоненными друг к другу головами…
        Да. Тогда все было проще.
        10
        Синдром Сигурни Уивер
        Временами в «Магию» приезжают друзья Франчи развлечься и послушать, но большей частью здесь общаются молодые актеры с театральных курсов, которым интересен мир дубляжа Они сидят по углам, иногда остаются на полную смену. Широкий прямоугольник стекла отделяет меня от режиссерского зала и его оккупантов; даже взглядами никогда не встречаемся. Я слышу в наушниках указания Франчи или Джонни, кашель и поскрипывание стульев. Задаюсь вопросом, есть ли кто-то среди них, у кого наступает эрекция, экспрессия изумления, чувство гадливости или возбуждения: ничего не слышно — невозмутимость, настоящая или симулированная, как и с моей стороны. Для меня никогда не было проблемой изобразить оргазм при посторонних, это такая же работа, как все остальные; пусть мой голос послужит тому, кому он требуется. Я всегда говорю, что нет ничего зазорного в том, чтобы служить кому-то. Представляю себе гостиные, убогие или роскошные, парочки или одиночек, сидящих перед телевизором, руки в карманах, крошки разбросаны по столу между попкорном и коробкой из-под мороженого, и в этом крохотном мирке я чувствую себя полезной
обществу.
        Закончив смену, прощаюсь с Джонни и Франчи и направляюсь к автобусной остановке. Вывеска, которая поражает меня, словно знак судьбы, гласит: «Парикмахер Джоди». Вхожу и говорю Джоди:
        —Я хотела бы подстричься.
        Сажусь в кресло, и когда голова вымыта, читаю «Реппублику» от первой до последней страницы, предоставляя мальчику-панку работать бритвой.
        Полчаса спустя складываю газету, поднимаю глаза и вижу в зеркале незнакомку: мои волосы отправились на фиг, больше того, рыжие пряди, разбросанные по полу, сметает проворный уборщик; думаю, теперь мне не хватает только пирсинга в носу или на брови.
        —Я тебя такой вижу, — заявляет довольный юнец. Киваю, расплачиваюсь и выхожу.
        В переполненном автобусе, пока меня плющат и толкают, испытываю новое чувство: синдром Сигурни Уивер. Далеко штурм унд дранг моей романтичной юности, и старый слоган: жизнь — вторая профессия… Фу! Сейчас я оцениваю мир суровыми и бесстрастными глазами, новообретенным взглядом ярого милитариста.
        Возвращаюсь домой.
        Целый час по телефону с Бруной разговариваю о настоящей любви. Я озадачена, а она спорит.
        —Не становись циником, — слышу я.
        —Я не циник, я бронетранспортер.
        —Ты гонишь, — отвечает Бруна. Может быть, она не чувствует, как лязгают фоном мои новые гусеницы? — Это потому, что с Саве покончено, — добавляет она, — или потому что тебя посетила эта дивная идея сбрить волосы.
        Я говорю об этой заразе почти час, а Бруна притягивает за уши бардов и поэтов, чтобы уломать меня сменить точку зрения. В конце концов я рассказываю о знакомстве с пегобородым пятидесятилетним университетским доцентом. Краткое резюме: не курит и треплется только о себе.
        —Много болтает?
        —Еще бы! Банальности, но эффектные. Тридцать лет, как он повторяет их всем, хотя с либидо у него проблемы.
        Я знаю таких людей. Порой они демонстрируют глубочайший интерес, между тем как в реальности ты надоел им до смерти.
        —Встречаешься с ним?
        Я уже видела его дважды. Ходила искать на факультет, студентки толпились возле кафедры, заканчивалась лекция. Профессор утек в свой кабинет: фотографии из кругосветного турне, увесистые тома в стопках между всевозможными бумагами, компакт-диски с Микеланджели[2 - Бенедикт Микеланджели, Артуро — итальянский пианист, род. 5 января 1920г. в г. Бреша. — Прим. переводчика.] и Шостаковичем, торжественность, с которой он вещает о непонятных вещах…
        —В яблочко?
        Вздыхаю и протестую:
        —Ничего подобного.
        Кладу трубку и не знаю, чем заняться.
        Перечитываю заметки о поджигательнице. Как их использовать? Я могу написать роман о женщине для женщин. Банально? Да, банально. Я дала слово (кому — так и не поняла) не писать больше о себе. Неужели это безнадежно?
        А еще у меня завалялся старый рассказ о проститутке, молодой Венне Равенне (мой вечный заскок — истории о проститутках), рано или поздно нужно пересмотреть его, кое-что выбросить… К счастью, снова звонит телефон.
        —У тебя было занято.
        —Мы с Бруной говорили о настоящей любви.
        Слышу, как Эмилио смеется.
        —Сегодня я побрила волосы. Теперь похожа на Сигурни Уивер.
        Снова смех.
        —И как поживает то, что от тебя осталось?
        —Без копейки в кармане, постройнела в талии, немножко хочется творить…
        —Все разом?
        —Нет. Я проснулась, съездила, отдублировала порно и в наказание сходила к «Парикмахеру Джоди».
        —Бездельничала весь день.
        —Можно и так сказать.
        —Хочешь, увидимся?
        —Нет, ты меня угнетаешь.
        Его голос смягчается.
        —Так приятно просить о помощи. Только нужно делать это вовремя…
        Дерьмо, не говори так. Если мы увидимся, я в одно мгновение могу перейти от «Чужого» к «Когда Гарри встретил Салли», а сейчас это лишнее.
        —Я устала, иду спать.
        —ОК, до завтра.
        11
        Вероника
        В девять утра, как муссон, в дом врывается Вероника и переворачивает вверх дном идеально прибранную кухню: опрокидывает сахар, вскрывает жестянку с кексами, оставляет молочный шоколад муравьям на приступке и устраивается за столом на моем месте. Спокойно, я почти привыкла.
        Топот по лестничному маршу, соседка спускается, звонит и входит, будто так и надо. Блондинистый хвост, 19 лет и 48 упакованных килограммов. Вероника работает копирайтером в рекламном агентстве, но мечтает поехать в Нью-Йорк и стать телеведущей (нереально, разве что на 5 канале). Пока что, кроме посещения DAMS[3 - DAMS — курс гуманитарных дисциплин на литературно-философском факультете университета в Болонье. — Прим. переводчика.], она довольствуется изобретением слоганов для рекламных роликов на местном радио.
        Пока готовлю завтрак, выслушиваю привычные нападки на Тони, ее отца. Вероника живет с ним — матери след простыл давным-давно — и вряд ли кто-то назвал бы их отношения счастливыми.
        Толстый, угреватый, с лицом, изрытым оспинами, с замашками уголовника, Тони — владелец клуба «Голубая ночь» в Ферраре. В прошлом у него были проблемы с законом из-за общедоступных сомнительных заведений, и все они позакрывались в канун праздников. Отец Вероники — симпатичный тип, мне он нравится. Веселят его нейлоновые сорочки цвета виноградного жмыха, криво припаркованный красный джип, который занимает место двух или трех машин и приводит в бешенство соседей; обходительность, с которой Тони открывает передо мной стеклянную дверь дома, раздевая наглым взглядом. Двадцать лет назад, в Градо я познакомилась с бледной и высокой триестинкой, и с тех пор как родилась Вероника, больше ничего не слышала о второй половине Тони.
        —Пьет, курит сигары, обжирается спагетти, — рассказывает Вероника. — Было уже три инфаркта, а он и не чешется. Сдаюсь. Как можно считать себя бессмертным? Когда-нибудь удеру из дома… Мне стыдно. Не нужна мне его «Голубая ночь»!
        Однажды она презрительно обозвала Тони старой свиньей и рассказала, как услышала храп отца в подсобке — когда вернулась на рассвете и обнаружила его спящим вповалку в объятиях гардеробщиц-украинок.
        —Это наверняка проявления мужского климакса, — вздыхает Вероника.
        Наливает мне кофе, встряхивает хвостом и добавляет:
        —Это так немодно.
        —Что именно?
        —Трахаться.
        —Послушай, так все делают, — говорю я, — это нормально, и потом он — свободный человек.
        —В университете никто не трахается, — парирует соседка, — есть и другой секс.
        Я заинтригована:
        —В каком смысле другой?
        —Секс… — Вероника застывает на полуслове и, подумав, выдает: — Мистический.
        —Мистический?
        —Вот именно, — кивает она с серьезным видом и уточняет: — Все мои подруги — бисексуалки.
        Таращу глаза:
        —Все?
        —Конечно, все. Габри, в каком мире ты живешь? Ты гетеросексуальна?
        Не хочу врать, поэтому, сглотнув комок в горле, отвечаю:
        —Полагаю, да.
        —Ого! — восклицает девушка, откидываясь на спинку кухонной скамеечки. — Хочешь сказать, ты никогда не была с женщиной?
        —Совершенно верно, — отмахиваюсь. — Ни разу.
        —Ты такая смешная, — изрекает соседка смиренно.
        Предпочитаю сменить тему.
        —Ничего не ешь? — спрашиваю, кивая на тарелку с кексом. — У тебя не анорексия часом?
        Вероника допивает кофе одним глотком.
        —Нет, просто времени не хватает, — она поднимается со скамеечки и бежит к двери.
        —Пойдешь в воскресенье со мной на выставку Пьера и Жиля?
        —А кто это?
        —Два гея, которые делают фантастические фотографии.
        —А…
        Вероника колеблется на пороге.
        —Ты идешь на концерт Пьетра-Кремня?
        Как я могу сказать, что даже не представляю, о ком идет речь?
        —Может быть, — отвечаю и смотрю, как девушка уходит, предупреждая, что я ее не видела.
        Иду в ванную и гляжу в зеркало — опухшее лицо, мешки под глазами, цвет между зеленой коликой и блеклой старостью. Кому какая разница, сказала я однажды. Надеюсь, что была права. На стеклянной полочке, между флаконами парфюма и склянкой с тальком, Саве улыбается мне с полароидной карточки. Смотрю на карточку, думаю, почему до сих пор не убрала ее, и ставлю обратно. Сверяю часы: к трем меня ждут в «Магии». Выхожу в коридор, смотрю на выключенный компьютер в кабинете. «Сегодня вечером ты мой», — бормочу ему, — «даже если мне позвонит Джонни Депп». Звонит телефон. Это Бруна. Она сетует, что коллега, женатый фоджиец с детьми, хочет подсидеть ее на работе.
        —Знаешь, что он осмелился сказать? — орет Бруна в трубку: — «Может, другая красавица окажется еще и умной. Чего вы добиваетесь?» Псих! Он ушел с работы, ругаясь, что все женщины — шлюхи. Чертов женоненавистник!
        —Что собираешься делать?..
        Стоило положить трубку, как телефон заливается опять. Теперь это Мартина. Интересуется, пойду ли я с ней на спектакль «Дух Тибета: песни и танцы освобождения».
        —Не вздумай их пропустить, — твердит она. — После них тебе будет гораздо лучше.
        Чтобы стало лучше, достаточно посмотреть на пляшущих в темноте тибетских монахов? Сомневаюсь.
        —Марти, я бы с удовольствием, но сегодня не смогу.
        —Чем будешь занята?
        —Примусь за роман.
        Слышу резкие гудки на другом конце провода.
        Хватаю с вешалки джинсовый пиджак и вылетаю из дома на взводе, словно солдат, что врывается в окоп, как в фильмах вроде «Женщина на грани нервного срыва».
        12
        Герои и героини
        После четырехчасовой смены выползаю из «Магии», подавленная и голодная, и решаю задержаться в «Королеве Бургеров» на улице Маццини, чтобы съесть фалафель[4 - Фалафель — шарики из гороховой каши, национальное блюдо. — Прим. переводчика.]. Я часто заходила сюда с Фульвио, до того как моя книга подняла бурю. Стоит ли отрицать, я тоскую по нему и нашим старым привычкам. Я прошу: пусть, когда все пройдет, мы останемся друзьями. Я верю, что до определенного момента жизнь — как доска с именами, которые перечеркивают одно за другим.
        Два парня лет двадцати, сидя на табуретках, уплетают кебаб. Слышу, как один говорит другому:
        —Восемь часов я просиживаю задницу на фабрике. И все для чего? Чтобы купить параболическую антенну?
        —Ну и бросай ее, — отвечает второй, которого я вижу со спины. — Не ной, ты же голосовал за «Форца Италия».
        —Во всем виноваты левые, — защищается первый, тощий, как девчонка, и с баками, как у Элвиса, — продались и занялись войной.
        —Жри давай, если я опоздаю, Сильвия надерет мне задницу.
        —В последнее время мне приятнее брать в руки компьютерную мышку, чем девчачью грудь.
        —Кому ты рассказываешь?… От компьютера кайфа больше.
        Хихикая про себя, перестаю слушать.
        В ожидании фалафеля смотрю на людей за стеклянной витриной — освобождающихся от одежды — замедленные движения мягкие, словно с ленцой, жертвы первой летней истерии. Небо в шесть вечера было ярко-синим и коварным. Думаю о тех, кто живет в Лос-Анджелесе и весь день вдыхает запах океана. У меня на сердце тяжесть. Все та же. Пройдет ли когда-нибудь?
        Дома включаю компьютер и расставляю на письменном столе рабочие принадлежности: пачку «Мерит», зажигалку «Бик», пепельницу и банку «Колы». Ничто не говорит обо мне, настоящей, больше вещиц, что разложены на столе. Я одна, укрытая, точно одеялом, собственным воображением, фантазирую, будто соорудила убежище, место для себя одной — стол, под которым прячутся, играя, дети?
        Глядя на водянисто-зеленый фон экрана, чувствую, что вот-вот расплачусь. Это те следы, после которых остаются чистота и облегчение, как после мытья рук перед ужином. Как знать, может, меланхолия и не избавляет от напастей, но у меня весьма подходящее состояние души, чтобы написать что-нибудь… О’кей, приступим. Открываю файл, которому даю временное название «Венна», закуриваю «Мерит» и принимаюсь за работу.
        Венна — имя, Равенна — фамилия. Мать-вахтерша, бывшая балерина, назвала дочь в честь вальса. Фамилию же девочка унаследовала от отца, еврейского авантюриста, удравшего Бог знает куда, когда дочь была еще младенцем.
        Школьные подруги, приняв ее в свой круг, называли Венеттой, как торт-мороженое…
        Учительница на перекличках иронизировала:
        —Венна Равенна… Это имя или перестук колес?
        (Поехали дальше).
        Когда мать уходит на работу, за Венной присматривает Ева, платиновая блондинка-парикмахерша с длинными ярко-красными ногтями. У Евы собственная палатка на углу дома в Адском переулке, где парикмахерша и живет. С ней хорошо, потому что Ева самая красивая, у нее мини-юбка, которая обнажает точеные ножки, под хлопком сверкающей золотой майки торчат напряженные соски.
        Равенна смешит Еву, забираясь на колени во время перерыва, когда клиентка сидит под колпаком для сушки волос, и листает вместе с парикмахершей скандальные газеты. Ева часто говорит, что когда Венна вырастет, то встретит принца, как Келли Грейс, потому что она хрупкая блондинка и не заслуживает провести жизнь, стирая носки «настоящего» мачо, такого, как муж Евы. К счастью, он редко приходит из магазина, ее муж… и только для того, чтобы сказать, что уезжает: занимается перевозками неизвестно чего на грузовике то в Голландию, то в Германию.
        Однажды Венна слышит, как мама говорит консьержке:
        —Не знаю, можно ли оставлять дочь у нее? Я не очень-то доверяю этой лахудре, которая вбивает девочке в голову такие странные идеи и так вульгарна.
        Консьержка:
        —Да, я вас понимаю. Оставляйте девочку у меня.
        Затем, понизив голос:
        —Поговаривают, раньше она была путаной.
        —Да вы что?! — восклицает в ужасе мать Венны.
        Назавтра, в школе, на вопрос учительницы: кем бы ты хотела стать, когда вырастешь? маленькая Венна решительно отвечает:
        —Путаной.
        (Продолжаем…)
        Но настоящая страсть Венны — так на нее влияет имя[5 - Непереводимая игра слов: «Vienna» — имя, «venire» — путешествовать. — Прим. переводчика.] — путешествия. Она не представляет точно, куда хотела бы поехать, в какую страну, поскольку знает одну только Болонью. Однако сердцем чувствует, что не прочь отправиться далеко и что это далеко должно быть прекрасным местом.
        И вот на новый вопрос учительницы: «Куда бы ты хотела отправиться, когда вырастешь?», Венна Равенна отвечает без обиняков: «Далеко» таким же резким тоном, каким говорят: «На фиг!».
        (Не убрать ли последний абзац?)
        Прошло десять лет, а Венна все еще здесь. Длинные волосы обесцвечены, шерстяная мини-юбка, пышная грудь распирает жилет с кистями, и на десятисантиметровых каблуках девушка ходит взад-вперед по Выставочному переулку, привлекая клиентов.
        Озарение. Что, если я сочиню сборник рассказов, каждый о женщине — настоящей или выдуманной — от лица Венны Равенны или поджигательницы?
        Выдохшись, гашу сигарету, выключаю компьютер и звоню Эмилио. Его нет. Конечно, его нет. В это время он на курсах крупье и вернется не раньше полуночи. Жду сигнала автоответчика и все же оставляю сообщение: «Срочно требуется совет. Перезвони мне».
        Два месяца назад Эмилио отодрал от мусорного бака объявление с заголовком: «Профессиональный крупье: уверенное будущее». И позвонил по номеру, где любезная синьора объяснила, как изменить жизнь в один момент. «По новым законам, — сказали ему, — игровые салоны открываются даже в торговых центрах, и крупье теперь — профессия будущего. Если знать несколько языков, то, закончив курсы, можно бросить якорь или дрейфовать на Карибах, в Австралии, в Египте, где пожелаете».
        Эмилио любит путешествовать и менять работу. После пары сессий он бросил университет, где учился на факультете философии. С тех пор Эмилио работал в машинописном бюро, на химической заводе, на плодовоовощном рынке, учителем, мороженщиком, а теперь еще и кладовщиком. В последнее время он мечтает прикупить прогулочную яхту. Но теперь, похоже, ее место заняла Индия. Три тысячи лир в день.
        —Ты записался? Зачем?
        —Так, — говорит Эмилио, — из интереса.
        —В казино слишком накурено. По-моему, все крупье погибают от рака.
        Убедить его не удалось. Два вечера в неделю Эмилио ходит в Центр обучения крупье.
        Не проходит и часа, как Эмилио перезванивает.
        —Ты помнишь панковскую певицу, токсикоманку из бара «Джалло»… Кэтти Фрега?
        В восемнадцать лет он играл на бас-гитаре в панковской рок-группе. Кэтти Фрега, по-моему, была лет на шесть-семь старше; она выступала перед публикой везде, где могла, поднималась на сцену в чулках в сеточку, кожаном корсаже с заклепками и гриме под Нину Хаген. Ее сценическое имя происходило от самой знаменитой песни — самой знаменитой в городе, разумеется, поскольку я не знаю, записывалась ли Кэтти когда-нибудь на пленку или на винил.
        Она пела в некоторых заведениях, с оркестром из разбитных молодчиков с ирокезами, и делалось это так: «Если отец избивает тебя с утра до вечера, Кэтти Фрега, Кэтти Фрега… Если твой парень принимает героин, пока ты забиваешь косяк, Кэтти Фрега, Кэтти Фрега…»
        Кэтти Фрега не умела петь и завывала до хрипов. Ее концерты не пропускали хотя бы ради смеха или чтобы за банкой пива и закуренным бычком увидеть, как певица в конце концов свалится без чувств на сцене, совершенно выложившись, изобразив нечто, оскорбившее половину общества, и зверски изнурив остатки голосовых связок. Когда группа самоликвидировалась, я стала встречать Кэтти рядом с вокзалами, по ночам, там она продавала себя или пыталась это сделать, хрупкая, как карандаш, и прозрачная, как листок записной книжки, озлобленная на холод и человеческий род. Теперь ее никто не знал и Фрега больше не пела.
        —У меня есть ее старый номер, — сказал Эмилио, — но особо не надейся. Мы потеряли друг друга сто лет назад. Может быть, она уже умерла, гниет в тюряге или уехала из Италии…
        13
        Кэтти Фрега
        Однако Рита Видотти, в искусстве Кэтти Фрега, которая четыре года назад покинула коммуну, вернулась и открыла хлебную лавку на улице Тоскана, о чем сообщила мне час назад по телефону.
        —Писательница, — представилась я, — работаю над персонажем, над образом женщины, которая занимается…
        —Занимается чем?
        —Которая ошивается на панели.
        —Понятно, — отрезала Рита. — Советы нужны.
        —Нет, нет, я правда пишу книгу…
        Встречу назначили на семь в сквере в переулке Загабриа.
        Видотти сказала, что я ее узнаю по белому дождевику и косынке цвета жженки.
        Рите лет сорок или чуть больше. От экс-панка остались лишь темная помада и черно-голубое мелирование в жестких волосах. От токсикоманки — искусственные зубы, отчего улыбка издевательски напоминает гротескную рекламу. Небольшие, цвета грязного ила глаза. Она по-прежнему стройна, сидит на скамейке, у ног семь или восемь испачканных помадой окурков. Поскольку я пришла вовремя, она либо давно дожидается, либо дымит как паровоз.
        —Какая странная встреча, — говорит Видотти, не поднимаясь и не глядя на меня.
        Я сажусь рядом и протягиваю руку.
        —Габри, очень приятно.
        Ее рука бледна до синевы, гибкая и прохладная.
        —Я в плаще, потому что дождь собирается.
        Видимо, она сочла, что моя кожаная куртка не соответствует сезону. Поднимаю глаза и не вижу ни облачка — небо идеально чистое.
        —Чего вы хотели?
        Пытаюсь наладить контакт:
        —Я видела твой концерт много лет назад.
        Кэтти Фрега смотрит на меня. Улыбается.
        —Я была крута.
        —Да, ты была крута.
        Она закуривает «Мальборо Лайт».
        —У меня была дискография, ее слепили по-быстрому, я уже собиралась перебраться в чарты. — Бывшая солистка смотрит в землю и растирает коричневым сапожком погасший окурок. — У меня классно получалось, скажи? Где ты меня видела — в «QBO», в «Мораре», на фестивале «Возможности без границ»?..
        —На площади Маджьоре, вечером, когда вы пели вместе с «Клэш».
        Фрега просияла и рассмеялась, вспоминая выступление.
        Я перевела взгляд на тонкое обручальное кольцо белого золота на ее безымянном пальце.
        —Была замужем в коммуне, — Рита проследила мой взгляд. — Потом все кончилось.
        —А магазин?
        —Это одного друга. Ну, — она стремительно встает, — пора угостить меня виски…
        И мы пускаемся на розыски бара.
        —Помнишь Эмилио? — спрашиваю Риту по дороге.
        —Блондинчик, что играл на бас-гитаре?
        —Да, с «Таблоидом».
        —Мммм… Да, но он и не выбился. Это твой парень?
        Голос меня подводит, закашливаюсь.
        —Нет, просто друг.
        —Золотые годы, одноразовый рок в Болонье, — говорит Рита. — «Газневада». «Скиантос». Эти люди хоть чуть-чуть изменили мир. Они пробились почти все. Я играла… Бог играл… Все играли.
        Заходим в бар табачной лавки. По ту сторону прилавка бармен с проседью протирает череду пивных бокалов, и мальчишка в рэпперской одежде торчит перед автоматом с видеоиграми. Садимся за столик и заказываем: мне — кофе, а Рите — двойной виски.
        —Мой первый трах за деньги я не помню, я была слишком занята. Помню только, что растянулась где-то неподалеку от мусорных баков на улице Тысяч. Воняло мочой.
        Цепенею, а Рита достает из кожаной сумки блок «Мальборо Лайт» и кладет на стол.
        —Да, — говорит Кетти Фрега, — никогда не рискую остаться без сигарет.
        Бармен приносит на подносе выпивку и кофе, рэппер опускает в автомат очередную монетку.
        —Когда я была молодой, каждый хотел быть особенным, — говорит Рита, кивая на парнишку. — Сейчас лучше не выделяться…
        Бывшая певица качает головой:
        —Вернемся к нам. О чем рассказывать-то? Между тем, чтобы перепихнуться за деньги и профессионально торговать собой, — огромная разница. В последнем случае все клиенты на одно лицо, да и есть кому заступиться, если даже у меня такой защитник был. Я думала только о дозах, хотя у других были планы на маленькую квартирку или на еще какие нормальные вещи. Это было не так необычно, как сейчас. Нет, я ни с кем не дружила. Наркоманы не дружат, уличные проститутки тоже. И я была токсикоманкой, не проституткой. Меня арестовали за сбыт. Когда выпустили из тюрьмы, мать устроила меня в коммуну. Я была лучше всех в кройке и готовке и вскоре могла получить зеленый билет…
        Рита смеется в одиночестве, отпивает виски и с подозрением глядит на блокнот, куда я записываю.
        —Я читала несколько книг, впрочем, мне чутьем книги не нравятся. Меня не прикалывает это траханье мозгов, когда люди треплются про то, как жили Нерон или Лютер Кинг. Так что можешь писать про меня что хочешь в своей книге. Все равно я ее читать не буду.
        Не знаю почему, но я испытываю облегчение.
        —Что рассказать-то? Что чувствуешь, когда трахаешься за деньги? — улыбается она. — Во всем виновата моногамия. То, о чем мы не знаем, не может нам навредить.
        —Кто — мы?
        —Мы, путаны, сокровище. Я не говорю о тебе. Мы, наркоманы и путаны.
        —Но ты ни та, ни другая.
        —Знаешь, как говорит пословица? От судьбы не уйдешь.
        Я закуриваю «Мерит» и закрываю блокнот.
        —Мне было тринадцать лет, я поздно вернулась и заперлась в ванной. Сидела на унитазе и курила в форточку, чтобы дым вышел и мать не орала. В башке одна мысль вертелась: не приспосабливаться, не быть как все. Начала воровать из дома все, что находила, а мать принялась плакать в углу кухни. «Не цепляйся за слишком тонкие ветки, — говорила она, — сломаются и навернешься». «Мама, — отвечала я, — собственность — это зло».
        —Есть что-то, чего ты никогда не делала?
        Рита допивает виски на одном дыхании:
        —Петь мне нравилось, но героин мне нравился больше.
        Она нагибается, чтоб подобрать сумку и замечает, что моя правая нога постукивает по столу.
        —Нервничаешь?..
        —Извини, — говорю я. — Ты заметила?
        Кладу ногу на ногу, чтобы унять трясучку.
        —Невнимательность — это недостаток. Я все замечаю.
        Я не знаю, куда деть глаза:
        —Мой парень умер из-за передозировки.
        —Если старые раны вскрывать, они кровоточат как свежие. Не пиши, если не хочешь.
        Сглатываю.
        —Не он первый, не он последний.
        Рита потягивается.
        —С тех пор прошло много лет.
        Некоторое время обе молчим.
        Смотрю на дождь, который неожиданно застучал по стеклу бара.
        —Ты была права.
        Рита улыбается, словно согласован важный пункт в договоре. Затем сплющивает последнюю за нашу встречу «Мальборо Лайт» каблуком сапожка.
        —Дам совет, — говорит бывшая певица, возвышаясь над столом. — Не делай, как я, не будь каждый раз в неправильном месте в неправильное время. Спасибо за виски.
        Смотрю, как собеседница направляется к дверям бара.
        —А насчет твоей книги — не думай, будто я стану ее читать, но она быстро разойдется.
        —Заглядывай в книжный, — отвечаю ей, но не уверена, что Кетти Фрега расслышала.
        14
        Юность Габриэль
        Суббота, 8 сентября 1979 года
        Девочка Габри балансирует на перекладине велосипеда одного парня, распевая во все горло песню Финарди: «Нет в сердце любви, но друг друга узнаем чутьем…» Я только что посмотрела «Жонас, которому исполнится 20 в 2000» в кинотеатре Контавалли.
        Потом сидели на ступенях церкви Сан-Петронио. Юная Габри подробно рассказывает парню о путешествии в Россию. Глаза светятся энтузиазмом, пока она говорит о Кремле, о нескончаемой очереди, чтобы увидеть Ленина, забальзамированного в Мавзолее, о Красной площади, памятниках Марксу, Маяковскому, Пушкину, Толстому, сувенирах из «Березки», надписях на кириллице, о гнусном поклоннике в купе поезда по дороге в Ленинград, о солнце, которое блестело над Невой, о могиле царя, крейсере «Аврора», политических карцерах, летней резиденции Петра Великого в Петродворце с видом на Балтийское море и Финский залив, и всех его фонтанах, об Эрмитаже и картинах Ван Дейка, Рубенса, Моне, Пикассо, Гойи, Перуджино, о римских скульптурах и фламандских гобеленах…
        Закончив рассказ, Габри пристегивает к куртке мальчика маленький красный значок с серпом и молотом. Ее целуют в щеку и благодарят за чудесный подарок.
        Площадь кишит подростками. Они подтягиваются из разных городов, некоторые играют на гитарах, другие пинают жестянки из-под пива, третьи поют вокруг костров. Готовятся к завтрашнему огромному событию: концерту Патти Смит. Мириады синих шерстяных пледов покрывают площадь: на эту ночь она станет спальней.
        Воскресенье, 9 сентября 1979 года
        Шестьдесят тысяч человек прыгают и орут на площади и ступенях. Их идол — на дальнем конце освещенной сцены стадиона.
        Парень и Габри слушают сиплый голос похожей на мальчика женщины, которая поет «Волну».
        Март 1980 года. Какой-то из дней
        Парень помогает юной Габри забраться в кофейного цвета машину, взятую напрокат, с движком на 850 лошадиных сил, он только что получил права. На первом же повороте «Стерео в придорожной гостинице»[6 - Сборник стихов Алена Гинсберга. — Прим. переводчика.] Гинсберга падает с приборной доски.
        —Получу диплом, стану режиссером, — говорит парень, — сниму нон-конформистский фильм. Там актеры будут идти по дороге.
        Парень и девушка приходят домой к Габри. В комнате на стене собраны афиши «Билитс» и плакаты Че Гевары. На проигрывателе — пластинка «Супертрамп».
        Парень говорит, что завтра пойдет на похороны подруги Лоты Континуа, которую убили на манифестации в Турине. Габри всего пятнадцать, и ее не отпустили. «Жизнь Горация» отдыхает на письменном столе из красного дерева: этим вечером не учатся.
        Июнь 1980 года
        Парень и юная Габри гуляют, слизывая с палочек фруктовый лед, у него — зеленый с мятой, у нее — красный с вишней.
        Парень читает по памяти отрывок из поэмы Неруды: «Мы потерялись в сумерках. И, взявшись за руки, никто не видит вечер, меж тем как синью ночь обрушилась на мир…».
        Девочка Габри произносит:
        —Мне холодно.
        Парень набрасывает ей на спину шерстяную спортивную куртку.
        —Ты сделаешь так, — спрашивает она, — когда станешь знаменитым режиссером?
        Гуляют, болтая о бродячих артистах, которые устраивают представления на тротуарах в центре, и полиции, которая их разгоняет; о суицидах, об антифашизме, о ядерной энергии, о книге, которая называется «Плакса», о последних выборах и о том, что у христианских демократов по-прежнему большинство.
        На лугу в усыпанном сиренью парке Люнетты Гамберини, перед футбольным полем парень и девушка Габри впервые занимаются любовью. По дороге домой он поет песню Дала о том как «… превратил тебя в ангела с прекрасными крыльями…»
        Три года спустя, в баре «Пикколо» на площади Верди, парень сидит за столом со странными людьми, худой, с расширенными зрачками и очень бледный. Заметив девушку, вяло делает жест, смутно похожий на приветствие, и немедленно погружается в дела Девушке Габри некогда поболтать о том, станет ли парень режиссером.
        15
        Саманта
        —Алло, я ищу доктора Луизу Шаивон.
        —Это я.
        —Мне дала ваш номер телефона Бруна Орсини.
        —Да, здравствуйте, она о вас говорила.
        —Я насчет интервью.
        —Да я, собственно, не знаю, что сказать, я занята на работе всю неделю…
        —Бруна мне сказала..
        —Вы знаете о китайце?
        —Китайце? Каком китайце?
        —Того, который покончил с жизнью, прыгнул под машину позавчера. Еще не ясно, сам он прыгнул или кто-то ему помог. Не знаю даже, откуда они понаехали, китайцы, носятся, не глядя на дорогу. Приезжают сюда, открывают рестораны, а потом умирают под первым же автомобилем. Может, не очень хороший сюжет для детектива, но вы же писательница…
        Ладно. С Самантой, мне сказали, дело пойдет лучше. Вероника выступила посредником, и Тони все организовал.
        Я встретила ее отца перед лифтом.
        —Пишешь продолжение «Маленьких женщин»? — спрашивает Тони.
        —Нет, его уже написали. Называется «Маленькие женщины выросли».
        Он не верит и смеется до упаду, а потом объясняет, как попасть в «Синюю ночь» самой короткой дорогой.
        И вот я здесь, на открытой равнине, разыскиваю деревушку с названием «Святое Озеро», в болоте, знаменитом туманами и комарами: говорят, это идеальное место для массового самоубийства.
        Наконец после часовых блужданий замечаю вывеску «Синей ночи» и стрелку, которая указывает на парковку.
        Вхожу через служебный вход — заведение еще закрыто для публики — и оказываюсь внутри большого зала, набитого синими круглыми диванами, которые стоят вокруг низких столиков. За барной стойкой в форме буквы «S» девушка с дредами расставляет по порядку бутылки с ликерами. Люстры светящимися шарами свисают с потолка, над проходами, над сценой для представлений и диджейским пультом.
        Ко мне, покачивая бедрами, направляется высокая, пышнотелая женщина, с прической «Мильва» на крашенных хной волосах, одетая в джинсы и блестящую ярко-розовую майку.
        —Очень приятно, Саманта.
        Мы взбираемся на табуретки за стойкой бара.
        —Обожаю писательниц, — начинает Саманта пронзительным голосом. — Особенно Дачиа Мараини, я читала все ее вещи.
        —А других знаете?
        Она постукивает по белоснежным зубам длинными ухоженными ногтями, улыбается и меняет тему:
        —Скажи честно, что ты хочешь узнать?
        Отмечаю морщинки вокруг глаз и по краям рта, заметные, лишь когда она улыбается. Возможно, из-за ежедневных сеансов в солярии. Саманта говорит, что регулярно ходит в гимнастический зал, а сегодня ради меня пропустила сауну. Мы примерно одного возраста. Не слишком ли стара для такой работы?
        Девушка из бара поставила на стерео компакт-диск, и сейчас из динамиков разносится «Гудбай», которую поет Алексия.
        —Много работы?
        —Да, есть маленько. Тони любит показывать фокусы, и иногда по вечерам я ассистирую, если не жду окончания стриптиза.
        —Стриптиза… женского?
        —Не только, бывает и мужской. Восьмого марта, главным образом.
        —Вы все время были… танцовщицей?
        —О нет! — восклицает она. — Сначала я была моделью. Нижнего белья. Я танцую для себя, это моя натура. — Саманта выгибается вперед и наводит на меня груди, на которые можно усадить младенца.
        —А здесь, в «Синей ночи», есть другие, твои коллеги…
        —Да, — морщит она нос, — но не такие опытные и сексуально привлекательные. Тони часто говорит, что мое призвание — работать в «Синей ночи». Я — прекрасное капиталовложение. Многие мужчины просят у меня номер телефона.
        —А ты?
        —Даю неправильный, если только они не извлекают здоровенного увальня.
        —Увальня?
        —Я с Капри. А ты как говоришь? Ствол? Здоровяк? Здоровый кусок мужика?
        —У них твердые члены?
        Саманта хрипло смеется, отбрасывая за плечи каскад медных локонов.
        —Они разные. Я была с актерами кино, знаменитыми певцами, а один раз даже с одним из Тони.
        —Тех Тони, из цирка?
        —Да, но не спрашивай имени. Он женат.
        —Как знать, может быть…
        —Да… из цирка.
        —Очевидно.
        Саманта пересела на край табуретки и придвинулась почти вплотную. У меня смутное ощущение, что она хочет соблазнить меня, но я не испытываю очарования и не предчувствую угрозы.
        —Чтобы написать обо мне, ты должна увидеть, как я работаю.
        —Для этого я и приехала.
        Она улыбается с хитринкой:
        —Тогда поймешь.
        —Ты ничего не боишься?
        —Чего?
        —Чего-нибудь.
        —Например?
        Слезаю с табурета.
        —Например, старости.
        16
        «Синяя ночь»
        —Ты в первый раз в частном клубе?
        На Тони белая рубашка с персиковыми полосками, широкие джинсы, стянутые ремнем из выделанной кожи, и высокие сапоги на каблуках. Поскольку заведение не откроется для публики раньше чем через пару часов, владелец пригласил меня поужинать в пиццерии при клубе.
        Мы сидим за деревенским столом из свежесрубленного дерева. На стене афиши с объявлениями о стриптизе, гербы и описания знаменитых пивных марок. Заведение больше напоминает ирландский паб, чем пиццерию.
        —«Синяя ночь», — рассказывает Тони, пока мы ждем пиццу, — это эволюционировавший частный клуб. По определению, это «тяжелая дискотека».
        —Для кого она? — спрашиваю я, отпивая ледяной «Гиннес».
        —Для молодых, которые хотят оторваться… Для девочек в коротких юбочках, которые отираются рядом с подружкой… Либо для пар за сорок, которые хотели бы заняться свингом или поучаствовать в порношоу нашей Дженни. Всем хочется возбуждения, новых стимулов…
        —Почему ты решил открыть частный клуб?
        —Это было в семидесятых, когда я пришел в «Саванну» в Милане. Меня туда привела тогдашняя подружка, гораздо более объемная, чем я. У меня всегда были понимающие женщины, — смеется Тони со вкусом, засовывая бумажную салфетку за рубашку. — Классно бывало на пару пошалить с законом. Только потом, когда испробовано все, уже не можешь остановиться…
        Нам принесли пиццу.
        —У меня отличная клиентура: рабочие, мелкие предприниматели, коммерсанты… Мужчины приходят поодиночке или с подругой. Женщины — нет. Ради исключения в этот вечер ты — моя гостья.
        —То есть женщина в одиночку придти не может? А почему?
        —Потому что она может оказаться проституткой в поисках клиента, а мне не нужен бардак. В «Синей ночи» все законно, Габри, каждый оставляет в кассе документ…
        Час спустя я сижу за стойкой в баре, пока барменша, прибывшая прямиком из Молдавии, готовит для меня джин-тоник. Саманта, обтянутая темно-синим платьем, на головокружительных каблуках и с огромными кольцами-серьгами, приглашает первые пары проходить к диванам, расставленным вокруг сцены. Диджей с бравым видом ставит Бритни Спирс и «Непохожих близнецов». Водружаю локти на стойку и осматриваю все журналистским взглядом, помаленьку жуя оливку и наслаждаясь кондиционированным воздухом.
        Немного погодя набираюсь храбрости и поднимаюсь по лестнице, которая ведет в темную комнату. Коридор слабо подсвечен красно-оранжевыми бра, дверь в каждую комнату снабжена круглым отверстием, в которое можно подглядывать. Это маленькие альковы, в центре которых стоят просторные кровати без простыней и подушек, с яркими покрывалами из плотного атласа и вместительными коробками с бумажными гигиеническими платками.
        Возвращаюсь вниз.
        Саманта танцует в центре площадки, вокруг нее другие женщины, в блестящих одеждах, светлых и облегающих, несомненно, из роскошных галантерейных магазинов Гуалдо, Кона или Лагосанто. Их спутники за барной стойкой потягивают коктейли. Сидящие вокруг сцены пары не обмениваются ни словечком. А что же происходит чуть позже, когда вкалываешь целый день, чтобы кое-как свести концы с концами, а вечером всякий раз находишь в постели одно и то же тело?
        Саманта добирается до диджея за пультом, хватает микрофон и объявляет начало представления Дженни. Сцена деликатно пустеет, чтобы предоставить место для выступления загорелой женщине в трусиках, лифчике, белом кружевном поясе для чулок и в лакированных сапожках с двадцатисантиметровыми каблуками. Черные локоны обрамляют неправильное лицо с мужскими чертами, скрытое под слоями по-клоунски яркого грима.
        Дженни начинает под музыку стаскивать белье по предмету за раз; профессионалка игриво улыбается, подмигивает, но не перебирает, аккуратно отмеривает жесты и улыбается зрителям. Выражение лица у девушки простоватое и лицемерное. Когда она остается голой, за исключением пояса от чулок, то подходит к диванчику, усаживается верхом на кого-то и сует огромные груди тому под нос. Наконец Дженни поднимается и, стуча каблучками, направляется к центру сцены, к позолоченному ведерку для льда, из которого извлекает толстый вибратор и начинает медленно, невозмутимо задвигать его в эпилированную вагину. Оттуда, где я сижу, видно вспотевшую задницу в блестках и движения руки. Встав на колени на пол, она вынимает вибратор и, поднеся его к губам, изображает чувственный минет. Судя по возгласам из зала, публике нравится, раздаются взрывы смеха, свист, причмокивания, будто на празднике плодородия.
        Под «Обычный мир» «Дюран-Дюран» представление завершается. Дженни кланяется, подбирает вещи и удаляется со сцены в сопровождении женатого менеджера с хвостом и в гавайской рубашке. Натянуто улыбаюсь и присоединяюсь к общим рукоплесканиям.
        —Не говори мне, что ты ханжа, — усмехается Саманта, нарочно задев грудью мой локоть.
        —Только когда согласие не обоюдное.
        Она проводит когтем по диванной обивке.
        —Через несколько лет в заведениях вроде этого на входе будет висеть секс-меню, приглашай в ту же секунду, кого хочешь…
        Теперь смеюсь я:
        —В задницу — сто тысяч лир, минет — пятьдесят…
        —И презерватив в подарок. Прекрасная идея, не находишь?
        —Фантастическая.
        Некоторые парочки начинают мигрировать в сторону темной комнаты, собирая жаркие взгляды тех, мимо кого проходят, но я измотана и не хочу подсматривать в окошечки-глазки, не хочу участвовать в чужом траханье.
        Забираю документ из кассы и благодарю Тони за гостеприимство. Чтобы избавить его от замешательства, решаю, что не стоит спрашивать, была ли когда-нибудь в «Синей ночи» Вероника.
        —Не забудь написать про нас в твоей книге! — напутствует Тони.
        —Непременно.
        Уезжаю, и мысль стать постоянным клиентом мне на ум не приходит.
        Жизнь жестока ко всем. Курение, алкоголь, еда, беспорядочный секс, религия, нью-эйдж, уфология, кишечные колики, психосоматические болезни, садомазохизм. У каждого есть право выбрать отраву по вкусу.
        17
        «Савур»
        Нет, не в первый раз была я в частном клубе…
        Лето 1998 года. Окрестности Милана. Саверио нюхает кокаин до концерта и после. В два часа мы усаживаемся в «Пассат» и вместе с Винсом, певцом «Сета Круда», и его невестой, которой дали кличку Кортни Лав за сходство с бывшей женой Кобейна, направляемся в клуб «Савур».
        Словно на арене, мы сидим на ступенях амфитеатра, обтянутых темным потертым бархатом, и наблюдаем нагромождение голых тел на огромной круглой кровати, поставленной в центре зала и освещенной маленькими прожекторами. Медленная музыка вплетается в разноголосые стоны.
        С легким любопытством я слежу за кульбитами пышной крашеной блондинки, которая переходит от мужчины к мужчине в искусной подсветке нескольких слабых прожекторов. Бесполезно воображать, будто хоть что-то связывает ее с временным партнером. Бешеный секс не имеет связи с отношениями, по крайней мере, не здесь. Только я, сторонняя зрительница, строю предположения.
        Кортни смеется. Винс тоже, но по нервным смешкам, которые он издает, понятно, что от секса без прикрас ему становится неловко.
        Помню, как думала, что во времена моей матери женщине ничего не оставалось, кроме как сидеть в сторонке и ждать приглашения на бал от какой-нибудь каланчи с розой в руке. Да, времена решительно изменились: теперь можно на глазах у всех голышом погрузиться в оргию.
        Саве, полуразвалясь на низких ступенях амфитеатра, разглядывает спектакль, курит и зевает. Единственное, что вроде бы его задевает, — детское изумление, с которым Кортни пронзительно выкрикивает замечания, точно подросток в Луна-парке. Я сижу в нескольких шагах от остальных, под обстрелом мужских взглядов. Мужчины дожидаются сигнала; немного погодя соображаю, что провоцирую двусмысленность, а именно этого мне и хотелось бы избежать. Опустив глаза, прекращаю осматриваться.
        Позже, прогуливаясь по длинному коридору из кабинок, Кортни и Винс заглядывают в окошечко одной из дверей и глядят на эротические забавы случайной пары или, быть может, мужа с собственной женой. Мне неинтересно и совсем не смешно.
        Единственное, о чем я способна думать, — как избежать преследования незнакомца, который движется в нескольких сантиметрах за мной, в то время как стены заведения сочатся многолетним запахом секса — кислым и мускусным запахом смазки и спермы. Чужой секс всегда дурно пахнет.
        Почувствовав, что меня лапают, мчусь через коридор до самого бара; вывернувшись из лап, мажу ладонью по бритой щеке. Иду, не поднимая глаз, в гулком окружении завываний и жестов, которые дублировала тысячу раз. Было бы смешно, но, сколько ни стараюсь, рассмеяться не могу.
        Потом все заканчивается.
        В темном углу бара держу пустой бокал, а Винс стоит рядом, перегнувшись над стойкой.
        —Выйдем, подышим, — предлагает он.
        В следующие полчаса мы не говорим друг другу ни слова.
        Ни ему, ни мне нечего сказать, и мы курим, будто работаем: сигарету за сигаретой. Ждем остальных. Очень холодно.
        —Пойду позову их, — говорю я в конце концов.
        Возвращаюсь в клуб, снова прохожу весь коридор, заглядывая в окошко каждой кабинки. Наконец нахожу ту, которая меня интересует.
        Саве стоит, спустив черные джинсы и опираясь о стену. Кортни Лав сосет его с педантичной тщательностью; я вижу, как длинные, покрытые лиловым лаком ногти гладят основание члена. Он прикрыл глаза и двигает взад-вперед голову женщины, навязывая более быстрый темп.
        На несколько мгновений я приваливаюсь к стенке коридора и замираю, руки почему-то становятся липкими.
        Вновь выхожу из клуба «Савур», возвращаюсь к Винсу и говорю:
        —Они танцуют, скоро придут.
        Он поднимает глаза, словно поверил мне, и, кивнув, расслабляется.
        Когда парочка возвращается, их глаза сверкают. Представляю, как через пару дней Винса вышвырнут вон из жизни Кортни; знак рока, которым он помечен, еще не ощущается.
        Саве берется за руль с обычной экспрессией.
        —Габри, любовь моя, — говорит он чуть погодя, — как называется гостиница?
        —«Мини Отель», сверни направо на первом перекрестке.
        Легко помнить дорогу, когда точно знаешь, куда должен ехать. Есть тысячи внезапных объездов, кривых знаков, стертых указателей, дверей на пути, которыми нужно уметь пренебречь, если твоя цель пряма, нет окольных путей, и ты не можешь позволить себе ошибку. Рассудком можно управлять, если не отводить взгляда от главной дороги, включить стерео и прибавить громкость.
        —Сперва направо, а у светофора снова налево.
        Саве слушает указания. Одна рука на руле, другая у меня за спиной, та же рука, которая несколькими минутами ранее нажимала на голову Кортни. Сложно поверить, но во мне живет вся любовь мира и вовсе не собирается уходить из-за такой малости. Саве отыскивает дорогу, поглядывая на мой профиль. Сколько всего должно произойти, прежде чем я скажу: «У нас все кончено, ты же понимаешь?» Когда любишь, ты слеп и глух.
        Той ночью мы еще могли быть вдвоем. Закрыть глаза. Любить. Понимать. Я слишком устала для занятий любовью. Саве подумал, что это месть; на самом деле у меня было только одно желание — уснуть.
        18
        Вечер в «Зеленой бухте»
        Выхожу из дома и поднимаюсь по лестнице на один этаж, намереваясь наскоро перекинуться парой слов с Вероникой. Дверь открывает женщина, которую я никогда раньше не видела, и говорит, что ни Тони, ни его дочери нет дома.
        —Входите быстрее, — приказывает она твердо, непреклонным тоном. — Они скоро вернутся.
        Женщина жмет мне руку и представляется:
        —Таня. Не знаю, помнишь или нет… Я работаю гардеробщицей в «Синей ночи».
        Тане около сорока, и под лиловым вельветовым халатом с золоченой каймой на ней ничего нет. Она провела меня в гостиную, растирая короткие темные волосы, еще влажные, махровым полотенцем. Я сажусь на секционный диван в форме буквы U перед огромной картиной маслом, на которой изображен паяц; свет заката падает сквозь грязные стекла единственного окна.
        У гардеробщицы вид перезрелой гангстерской куколки, она кидает полотенце на пол и грудным голосом спрашивает, что принести — коньяку или кофе?
        —Ничего, спасибо, — отвечаю я. — Откуда ты?
        —Из Белграда.
        Разыгралась одна из моих знаменитых мигреней, а может, просто усталость — Таня говорит, но я не слушаю.
        —Ты подружка Тони или Вероники?
        Боюсь, что мне задают этот вопрос уже во второй или в третий раз. Смотрю ей в глаза: два темных невыразительных шара. Нет воды в колодце ни у нее, ни у меня. Молчаливая и прогрессирующая смерть личности?
        Делаю вид, что припоминаю и каким-то мистическим образом попадаю в цель с цветом одежды, который был на ней в тот вечер перед «Синей ночью».
        —Красный.
        —Розовый.
        —Ну, при таком освещении…
        Смотрю на часы. Эмилио ждет в «Зеленой бухте». Хот-дог и картошка.
        —Мне надо идти. Будь здорова.
        Через полчаса вхожу в известный шумный бар, где в воздухе застоялась многолетняя вонь жаркого. Одного взгляда на Эмилио за столом хватает, чтобы понять: этим вечером грусть снизошла на мир, словно эпидемия. Он одаривает меня «приветом» — фальшивым и звенящим, а потом понижает голос на несколько децибел и спрашивает, почему я опоздала. Я не отвечаю, задерживаю официанта с конским хвостом и делаю заказ.
        Улыбаемся, не говоря ни слова. В этот вечер мы разделим на двоих ужин и печаль. Да будет так.
        Смотрю на Эмилио, пока тот искусно разукрашивает картошку кетчупом и майонезом, выпускаю сигаретный дым и потягиваю из бокала «Маргариту», которую официант только что принес. Когда вытираю рот тыльной стороной ладони, он бросает взгляд за спину, словно ждет кого-то.
        —Ну как, видела Кетти Фрегу?
        —Видела.
        —А как зовут…
        —Как зовут кого?
        —Протагонистку нового романа. Я забыл.
        Меня застали врасплох.
        —Венна Равенна.
        —Она существует?
        —В каком смысле?
        —Не хочу, чтобы ты заполучила судебный иск или потеряла еще кого-нибудь из друзей.
        —Спокойно. Ты был когда-нибудь в частном клубе?
        —Нет. Зачем?
        —Я была в «Синей ночи».
        —Вдохновилась чем-нибудь?
        —Пока не знаю.
        —Сюжетом для книги?
        —Еще не решила.
        Эмилио смотрит, точно собирается расспрашивать дальше, и тогда я говорю первое, что приходит на ум:
        —Секс и любовь… Я так думаю.
        —О сексе или о любви?
        —Обо всем.
        —A-а… Что насчет завтра?
        —Завтра что?
        —Ну, я на погрузке-разгрузке. А ты?
        —Беру интервью кое у кого из химчистки.
        —А-а…
        Я разъяряюсь:
        —Ты умеешь говорить только «А-а»?!
        Эмилио тоже выходит из себя:
        —А ты можешь поговорить о чем-нибудь другом?
        Гляжу на него. Белая челка на глазах, а глаза такие зеленые (или такие серые?). «Обними меня», — вот что хочется сказать. Но поскольку я не в состоянии это сделать, настроение портится все больше.
        Вот и все, счета оплачены, от стаканов на столе остались лишь влажные круги. Мы выходим на дорогу, и я подумываю шагнуть и прижаться вплотную к голубому свитеру. Но момент упущен. Опускаю взгляд в землю, прощаюсь и сажусь в машину.
        Каждый раз, когда мы расстаемся после вечера на двоих, появляется ощущение, будто Эмилио от меня чего-то ждет: позволяет жить, не давит, уважает. Мне нужно, чтобы из нас двоих первый шаг сделал он. А потом я задаюсь вопросом, не слишком ли мы сдружились для подобного шага.
        19
        Мужчины Суси
        Суси работает гладильщицей в химчистке не так давно. Леа специально нанимает одних только девушек, но до сих пор не нашла той, на которую могла бы положиться. Она не понимает, что нельзя полностью полагаться на кого-то, и меньше всего на того, кто вкалывает на тебя.
        Леа пятьдесят лет, у нее муж-инвалид и двое сыновей. Год назад клиент обвинил ее в том, что ему непоправимо запачкали замшевую куртку, и пришлось судиться. В баре Арнальдо целую неделю говорили только об этом.
        Суси — тридцатник, у нее короткие волосы, которые мучают окраской в шокирующие цвета — на этой неделе в клубничный; кольцо в носу и в ухе, она полнотела, насмешлива и мужиковата. Магазин только-только закрылся на обеденный перерыв, поэтому, сообщив, что она на диете, Суси спрашивает, не хочу ли я подняться к ней на чашечку кофе.
        Она снимает крошечную квартиру над магазином и показывает дорогу по лестнице, потея и волоча пакет, набитый пачками фруктового сока с морковью. Едва мы входим, женщина поднимает жалюзи на окне, чтобы впустить немного света.
        —Хочешь разуться?
        Странный вопрос, и я не знаю, что ответить.
        —Я купила тканые коврики, очень удобные. — Доносится из кухни.
        У меня нет ни малейшего желания снимать обувь, но если бы Суси стала настаивать, я бы уступила. Поворачиваюсь и плюхаюсь на стоящий рядом жесткий диванчик цвета грейпфрута.
        —Хорошо, что мы познакомимся получше, — говорит она, расшнуровывая черные «Суперга». — Ты интересная. Приходишь и хочется рассказать тебе что-то личное, не знаю, спокойствие передаешь, что ли… Леа говорит, ты писательница.
        Киваю и закуриваю «Мерит». Суси тянется к книжным полкам на стене и извлекает оттуда голубую банку из-под анчоусов, которая служит пепельницей, ставит на застежку джинсов, и из-под мятой футболки высвобождается двойная складка живота.
        —Мы с подругами решили создать в Интернете сайт против тайных геев, — говорит она. — Хочешь присоединиться?
        —Тайных — кого?..
        —Не говори, что никогда ни одного из них не видела.
        Мне жаль разочаровывать, но:
        —О ком ты?
        —Об очень красивых мужиках, которые очень влюблены в себя. Одно слово: латентные гомосексуалисты. И кем для них становится женщина? Родной душой. А в результате — никакой койки.
        —Койки?
        —Да, никакого секса. Ты поддерживаешь, ходишь с ним, даешь хорошие советы, а он… В общем, одна потеря времени.
        —У них что, не встает?
        —Нет, не все так просто, — фыркает она, передергиваясь. — Они слишком тонко чувствуют.
        В кофеварке начинает булькать кофе. Суси поднимается с дивана и отправляется на кухню.
        —Если не повезло и ты наткнулась на одного их этих, — говорит она, вернувшись и протягивая мне чашечку, — знаешь, что будет? Вложишь время, сердце, силы и в конце не заработаешь даже капельки здорового секса. Давным-давно описано в психологии. Не веришь — сама попробуй.
        —Ты не преувеличиваешь?
        —Я рассказала только главное.
        —Ясно.
        Стараюсь ей понравиться:
        —Какие же мужчины нам нужны?
        Она улыбается, будто это самая простая вещь:
        —Те, из старой гвардии.
        —Слушай, — говорю я, — мы ничего не путаем?
        —Чего?
        —Когда мужчина у нас в руках, ждем не дождемся обручения. А потом, когда добились своего, а у него выросло пузо и он весь вечер сидит перед телевизором в шлепанцах, бросаем его или заводим любовника…
        Суси поднимает руку и вытирает пот со лба полной пятерней, с силой шлепает чашку о тряпочный коврик и свирепо взглядывает на меня:
        —И как все это относится к тайным геям?
        Отвожу взгляд.
        —Если подумать, в этом много общего с моим бывшим, — вздыхает она, так мощно, что колышутся бумаги. — Засранец, просто засранец. И в то же время каждую ночь у нас был настоящий фейерверк. Он был совсем не романтичным, Габри. Единственное кольцо, которое было мне подарено за шесть лет, выиграл, купив сразу пятьдесят талонов на «Эссо»[7 - Товары английской нефтяной компании — бензин, смазки, масла. — Прим. переводчика.]. Как бы то ни было, я все еще храню это красивое кольцо. Один раз я упрекнула мужа в том, что никогда не дарит мне цветов, и знаешь, что он сделал? Остановил машину на обочине пыльной и сухой дороги. Через некоторое время вернулся с тремя маками в руке. Нарвал их в поле. «Держи, — сказал мне, — и брось дуться».
        —Чудный тип.
        Суси не угадывает иронию.
        —Да, иногда я о нем жалею.
        Поднимаюсь с дивана:
        —На самом деле мне пора идти…
        Мысль о том, что в три начинается смена в «Магии», бесконечно угнетает. Не могу больше смотреть, как люди трахаются, когда мне это недоступно…
        20
        «Модный бар»
        В «Модном баре» высокий потолок с подсветкой из разноцветных трубочек. Из стены выступает и беззвучно сверкает картинками настроенный на MTV 36-дюймовый телевизор. Прежде чем усесться за круглую барную стойку, бросаю взгляд на часы, что висят у остановки: Эмилио опаздывает на полчаса.
        Обернувшись к худющей блондинке, делаю заказ:
        —Один «Мартини».
        Официантка, сильно гнусавя, спрашивает, налить ли мне красного со льдом. Киваю и усаживаюсь за столик из черного оникса.
        Всего пару месяцев назад я была в этом заведении с Саверио. Мы повстречались в банке, в отделении «Four Rooses»: суровый диктат длинной очереди бок о бок и кривая улыбка того, кто больше не может смотреть тебе в глаза.
        Словно диктор радио, я ждала, когда красный сигнал прямого эфира погаснет, чтобы снять наушники, закончить программу и ничего больше не слышать.
        —Вот что происходит, когда чувствуешь себя одиноким, — сказал он. — Хочется начать все сначала…
        Молча составляла я список своих проступков. «Вот как закончилась история — попытками свалить вину на другого». Конечно, может быть проще и честнее признать, что любовные связи со временем становятся похожи на собачек-болванчиков за задним стеклом автомобиля.
        —Ну и как твоя?
        —При чем тут это?
        А, уже при чем тут это? Я оказалась права.
        —Не одна лишь химия порождает глубокое желание.
        —Габри, пожалуйста, не надо литературы.
        —Ты любишь ее?
        —Любовь… Ты знаешь, что это? Хоть кто-нибудь знает?
        —Хорошо, — говорю я. — Когда каждый живет в мире и с кем хочет.
        —Я не могу жить в мире. У меня тонкая нервная система.
        Я быстро прохожу к стеклянной двери заведения, но голос Саверио вонзается мне в спину с последним обвинением.
        —Когда я занимался сексом, все время думал, почему ты никогда не кричишь. Не то чтобы мне нравились те, кто орут, словно сирены… но ты… Габри… Молчишь, как рыба. Может быть, это все из-за порнофильмов, которые ты дублируешь… Брось это дело.
        Я оборачиваюсь:
        —Спасибо за совет, подумаю.
        Пять лет завершились вот так, в дерьмовом баре с неудачным освещением.
        После джина с тоником мы с Эмилио уходим из «Модного бара» и идем к площади Сан Доменико, бросаемся на первую скамейку, достаем сигареты и зажигалки.
        Однако скоро становится ясно, что мы не одни: на скамейке напротив пылко обменивается эмоциями парочка, наводя на мысль, что мы здесь с такими же романтическими намерениями. Как два верховных прелата равнодушия, мы скрываем смущение, глубоко и со вкусом затягиваясь.
        —Может быть, тебе хорошо жить так, — вдруг произносит Эмилио.
        —Как — так?
        —Одной.
        —Немного времени прошло с тех пор, как Саве…
        —Ты и раньше была одна.
        Реагирую безукоризненно, даже не поморщившись.
        —Да, правда, я люблю быть одна. — Поддакиваю. — Но я люблю целую кучу вещей: дождь, мороженое, соло Мингуса[8 - Чарльз Мингус, джазовый музыкант. — Прим. переводчика.], писательство и прогулки с тобой.
        Чувствую тяжесть испытующего серо-зеленого взгляда, а тем временем разглядываю парочку, которая смеется и в шутку спорит — перепалка обрученных — и с трудом поднимаюсь, потушив сигарету о скамейку.
        Медленно возвращаемся к «Модному бару», у которого припаркован «Пежо»; бумажки и мусор, поднятые ветром, катятся по асфальту. Эмилио догоняет меня перед баром и предлагает посидеть на цементных ступенях, дряхлых и покрытых сорняками, чтобы выкурить последнюю сигарету на прощанье.
        Вдыхаем и выдыхаем, и единственный шум — от карамельки с ментолом, которую он нервно грызет. Эмилио заговаривает первым.
        —Никогда не спрашивал, почему ты бросила театр.
        Серьезная тема, которой раньше не касались; набираю воздух, прежде чем ответить.
        —На сцене мне было плохо, я обливалась потом под семью одежками, сбивала дыхание и забывала слова. Единственное, что запомнилось из этого экспириенса, — кислый запах подмышек.
        —Ты могла бы стать великолепной комической актрисой.
        —Мне это уже говорили, — отшучиваюсь. — А ты думал когда-нибудь, — говорю уже всерьез, — обо всех возможностях, которые упустил?
        Эмилио улыбается.
        —В твоей жизни что-то не так?
        —Да нет. У меня есть деньги на бензин, на сигареты, на ужины с тобой…
        —И дом, куда можно прийти и отоспаться с чувством выполненного долга.
        —Выходит так.
        Но никто из двоих не хочет подниматься со ступенек.
        —Думаю уехать вскоре.
        —Куда? — спрашиваю с невозмутимым видом.
        —В Индию, Австралию… Еще не решил.
        —Агата?
        —Звонил ей вчера, сказал, что все кончено.
        —А она?
        —Спросила, разве что-то начиналось?
        Жаркий ветер, возвещающий о начале лета, ласково прижимает нас к ступеням. Из соседнего переулка доносятся кошачье мяуканье и шум автомобиля, который притормозил на перекрестке и затем сорвался с места. Вечерняя ли это усталость или выпитый алкоголь, как знать, что вызывает магию случая и сопутствующую ей близость, некое одномоментное единение… Рядом молча затягивается Эмилио. В этот момент мне ничего больше не нужно. Возможно, в кино люди занялись бы любовью прямо под звездами, здесь, прислонившись к стене закрытого бара, среди окурков и помойных запахов. Но в жизни, когда тебе за тридцать, все куда сложнее, и новая история рискует только лишь напомнить предыдущие. Когда единственное, о чем получается думать, — это то, что рано или поздно каждая история заканчивается.
        Эмилио не задумывается об этом. Он гладит меня бережно и нежно, затем просовывает руку под майку и принимается массировать мне спину.
        Я могла бы спросить, что он делает, если бы неожиданно губы не прильнули к моим. Поцелуй без языка длится одно мгновение. Когда он отстраняется по-джентльменски, я возвращаю сигарету в рот.
        Смотрю на Эмилио. Сейчас можно сказать, что я — женщина, которая никогда не просыпается с улыбкой. «Любовник на одну ночь», — думаю я. Одна ночь. Брось, Габри! Это могло сойти с кем угодно, но не с ним.
        —Дашь прикурить?
        Пробую унять драматичность момента:
        —Все всегда происходит не вовремя, — и передаю зажигалку.
        —Ну да, — кивает он. — Мы все опаздываем.
        Поднимается и, забавляясь, пинком откатывает ногой пустую бутылку.
        —Помнишь? Ведешь себя, будто в кармане лотерейный билет, а ты выкидываешь его, прежде чем узнаешь, что выиграла… — Эмилио все понимает. — Надо больше пить, перед тем как провоцировать тебя. Одного джин-тоника недостаточно.
        У меня рождается ощущение, что жизнь только что разделилась надвое: то, что есть, и то, что могло бы быть.
        21
        Джулия
        Встреча с Джулией, бывшей пациенткой Мартины, состоится у нее дома. О женщине я знаю только то, что до нервного срыва она работала дизайнером интерьеров, а теперь переезжает жить в Канаду к сестре. Мартина не наблюдает ее уже больше месяца, но Джулия еще ходит на прием, чтобы посоветоваться или выписать рецепт.
        Лифт останавливается на пятом и последнем этаже, давлю на кнопку звонка, под которым написано «Каланчи», и после пары трелей мне открывает Джулия. Она с короткими светло-русыми волосами, большими ясными карими глазами, в вареных джинсах и безразмерной голубой майке. Ей сорок один, как мне сказала Мартина, но выглядит лет на десять моложе, как минимум.
        Меня приглашают в гостиную с высоким потолком, с абстрактными картинами на стенах, обшитых деревом, в центре комнаты обосновался длинный мягкий диван с цветастой обивкой; книжная стенка с телевизором и встроенной стереосистемой; отсюда видна кухня со столом из кованого железа и несколькими связками ключей, возможно, от последних жильцов.
        Джулия извлекает «Филипп Моррис» из пачки и приглашает присесть на диван.
        —Чаю?
        —Да, спасибо, — откликаюсь, глядя, как она между делом ставит две большие чашки, полные воды, прямо в микроволновку.
        —Хорошо, — говорит Джулия, садясь в кожаное кресло в углу, рядом с диваном, и смотрит, как я вынимаю из сумки верный блокнот. — Мне рассказывали о твоей книге.
        Я колеблюсь:
        —Точно?
        —Конечно.
        —У меня пока лишь несколько смутных идей.
        Тотчас же успокаиваюсь под ее звонкий смех и смеюсь сама.
        —Можно ими с тобой поделиться?
        —Конечно, — отвечает Джулия. — И спасибо за пунктуальность. У меня самолет меньше чем через два часа.
        —Мартина так и сказала.
        Джулия поднимается, выуживает с полочки два чайных пакетика и опускает в чашки; та, что предназначена мне, — моего любимого цвета, серого.
        —Начнем?
        Откашливаюсь, прочищая голос:
        —Ты еще принимаешь лекарства? Седативные, антидепрессанты…
        Джулия улыбается, показывая ровные белые зубы:
        —Что ты обо мне знаешь?
        Я припоминаю, о чем рассказывала Мартина.
        —Ты долго была с женатым мужчиной…
        —Знаешь, что это означает?
        —Примерно.
        —Я познакомилась с ним в гимнастическом зале, после степ-аэробики. Инженер-конструктор, такой милый, лет сорока пяти. Я уже слышала разговоры о нем от подруги-архитектора. Болонья — небольшой город…
        —А его жена, какая она?
        —Одна из тех, кто знает, как удержать мужчину. Незаменимая… Заполняет всю жизнь. И потом, у них были дети.
        Рассказчица чихает.
        —Простуда?
        —Надеюсь, что нет, — отвечает Джулия, сморкаясь в платок.
        —Как все складывалось?
        —Поначалу отношения были превосходные, особенно для такой убежденной холостячки, как я в то время. Чувствуешь себя свободной от всего, что, как думаешь, неразрывно связано с любовью. Например, от жены. Моя собеседница пытается усмехнуться. — В скрытности есть свое очарование: тайно встречаться, изобретать маленькие трюки и хитрости… Кажется, будто живешь в кино.
        Она прикуривает следующий «Филипп Моррис».
        —Проходит год, потом почти два, и ты снова обнаруживаешь, что скинула семь кило, что работа не радует, подруги надоедают одной и той же скучищей; залепляешь ему пощечину после занятий любовью и спрашиваешь, дождешься ли когда-нибудь дня, когда он бросит жену… Банально.
        У меня была чувство, что не было в мире ничего, чего бы я не знала.
        —Начались нервные срывы. Я проводила дни, шатаясь по торговому центру… Марти, доктор Люци, мне очень помогла. — Джулия глотками пьет чай и ставит чашку к ножке кресла. — В то время меня преследовали кошмары. Мозги работали вхолостую. «Если бы сказала, если бы сделала»… Делаешь себе больно и упиваешься этим, мир не существует, другие не существуют, есть только ты.
        —А он?
        —Я продолжала встречаться с ним. Когда он предлагал.
        Таращусь на лист бумаги и зеваю:
        —Что он за человек?
        —Такой же, как все. Со спокойной гаванью с одной стороны… и океаном с другой.
        —Он не замечал, что…
        —Что я дошла до ручки? Конечно, он был первым, кто посоветовал сходить к врачу.
        Я чую, что ворую работу у Марти, как Барбара Альберти, когда та отвечала на письма подруги, но все равно задаю Джулии вопрос:
        —Ты когда-нибудь угрожала разорвать отношения?
        —Ох, время от времени мы расставались. Но всегда сходились. Напряженность между нами была очень сильной. Как бы сказать… Похоже на две убийственные стихии… Еще чаю хотите?
        Качаю головой и прикуриваю «Мерит».
        —Хоть что-нибудь мы делаем без этой сигареты, а?
        Обмениваемся улыбками.
        —Да уж.
        —Все равно что сидеть на скамейке запасных. Ты — игрок, который ждет выхода на поле, чтобы начать соревноваться. Тренируешься, готовишься, но тебя никогда не вызовут.
        —Когда все закончилось?
        —Девять месяцев назад.
        —Почему ты решилась?
        —Моя собака умерла.
        Прикрываю глаза и киваю. Проходит несколько минут. Собираюсь сказать: «Такие события подталкивают», но она торопится объяснить:
        —«Это ни при чем, — повторяла я. — Ты не виновата. Кто угодно может заболеть…» Однако я была заботливой даже в свои худшие дни. — Джулия смотрит на меня, чтобы убедиться, что я ей верю. — Я обожаю животных.
        Снова киваю, засовываю блокнот в сумку и поднимаюсь с дивана.
        —Но я не заведу другую.
        Она провожает меня до двери, два огромных чемодана ждут ее рядом с подставкой для зонтов.
        —Спасибо за все, Джулия, — говорю и жму руку. — Доброго пути.
        —Ни пуха ни пера твоему роману.
        Вхожу в лифт, нажимаю кнопку первого этажа и думаю, что хватит с меня интервью.
        22
        Каникулы
        Франчи закрыл «Магию» и отправился на карнавал в Малагу, как обычно летом, с ним и Джонни я увижусь в сентябре.
        Бруна и Мартина настаивают, чтобы я присоединилась к ним в Стинтино. Каждый день звонят и рассказывают, что место замечательное, море замечательное, сардинская кухня замечательная, будто меня это интересует.
        Позавчера уехал Эмилио. У меня было две минуты, пока он нагружал рюкзак, целовал меня на пороге и поспешно заскакивал в такси, идущее в аэропорт.
        —Чего ты добьешься, уехав? — спросила я у него. Я была растеряна, втайне огорчена и остро нуждалась в плюшевой игрушке или в книжке. Так и не нашла слов, которые заставили бы его поменять планы.
        И я тоже уехала.
        Заперлась в номере «Отеля Сантьяго ди Риччионе» с чемоданом, набитым блокнотами и намерением закрыться в полном уединении и творить. Но в первый же вечер в баре «Курсаал» я услышала, как кто-то играет на пианино «Хрупкую малышку», и разрыдалась над «текилой санрайз». Тогда я вернулась в гостиницу и собрала чемодан.
        Теперь я снова сижу за компьютером, подпираю лоб рукой в кабинете, перегруженном бумагами, под которыми погребены кассеты и корзины для мусора, а в пепельнице — два десятка окурков. Этажом выше радио Вероники в полную громкость транслирует Эр Пиотта с «Supercafone».
        Перечитываю отрывочные записки, интервью с Анной, Кэтти Фрегга, Самантой, Суси, Джулией и не могу выцедить из них ничего достойного. Что значит трахаться и что значит любить? — спрашиваю себя. — Это одно и то же или нет? А для мужчины это то же самое, что и для женщины? Венна Равенна тоже заперта здесь, гуляет по улочкам Фьеры, садится и выходит из авто клиентов, жены которых уехали в отпуск. Однажды я слышала ее разъяренный голос, она требовала раскрутить историю, оживить любым событием. Я задаюсь вопросом, нашла ли она великую любовь, трагична ее жизнь или смешна? Что она любит? О чем мечтает? Плохо ее знаю и вымучиваю образ. Что мешает мне найти истинное вдохновение: радио Вероники, удушающая жара или врожденная лень? Пальцы на клавиатуре, пялюсь в монитор и чувствую себя девочкой без музыкального слуха, которую родители заставляют играть на скрипке.
        Голова раскалывается, я выключаю компьютер, хватаю ключи, кошелек и выбегаю из дома, в чем была.
        Каждый вечер в парке Сканделла кто-то играет, в основном местные группы, а разбавленное пиво обходится дешево. Сегодняшняя группа называется «Эйфория», певице не больше двадцати, она прекрасна, словно ангел, и талантлива, но здесь нет ни одного продюсера или журналиста, который припас бы для нее контракт или статью.
        «Эйфорийцы» показывают зрителям-друзьям плоды зимних репетиций в зале, на записи песен. По окончании концерта они спускаются со сцены и направляются к бару напиться под руку с несколькими девчонками.
        Какой-то чудак, весь в пирсинге и татуировках, науськивает на них собак, народ, усевшись на корточки, раскуривает косяки, разгораются свернутые наскоро светлячки.
        «Фанаты Дьявола» хрипят из радиоприемника, между тем как из репродуктора пивного киоска, потрескивая, доносятся «Битлз». Я слушаю, как два незнакомца спорят, кто лучше, Леннон или МакКартни. Всюду суровые критики, не знаешь, чью сторону принять.
        Я знакома здесь со всеми. Знакома? Видеть одни и те же лица всю жизнь не значит знать их…
        Издалека замечаю Боба, близкого друга Эмилио. Ему сорок, астеническое телосложение, черные с седыми прядями волосы и легкое заикание. Он рабочий и один из наиболее симпатичных мужчин, с которыми я знакома.
        Садимся на скамейку вместе с Бертоли, певцом «Dyane 6», еще одним парнем за тридцать, которого Боб — тот по-любительски играл на ударных — затащил в конце семидесятых в студенческую группу.
        —Са… Саверио?
        —Все кончено.
        —Эмилио?
        —Уехал.
        Жаром обдает, когда подводишь итоги.
        Прихлебываем наше пиво, болтаем о музыке (ничто не ново под луной, ни одного диска, на покупку которого стоило бы тратить время) и смеемся над людьми, которые на исходе зимы ни на йоту не изменились по сравнению с прошлым летом. Не знаю, сколько минут проходит, прежде чем я замечаю водянистые глаза Саве неподалеку от нас; он оперся локтями о сцену, где два техника разбирают оборудование; рядом с ним, в цветастом мини-платье и с длинной косой, что свешивается на голую спину, стоит очередная блондинка.
        Боб прослеживает мой взгляд и приходит на помощь:
        —Никогда не мог понять, как ты могла встречаться с таким му… мужиком.
        Я в замешательстве, разум пылает, молчу в ответ. Мой бывший и его новая пассия рука об руку направляются к выходу из парка. Даже не взглянув на меня.
        Поворачиваюсь к Бобу:
        —Что ты говоришь?
        Передавая мне косяк с травой, будто это бокал забайоне[9 - Забайоне — крем из яичного желтка с сахаром и вином. — Прим. переводчика.], он отвечает:
        —Я имел в виду, ты одной ногой стояла в могиле, а другой на мо… мокром мыле.
        23
        Лето
        Вот уже 10 лет я не выдвигаю задницу из Болоньи, и каждым летом повторяется одно и то же. Безумно люблю пустынный город, свободные кинотеатры, ресторанчики с выставленными на улицу столами, парковку, не занятую даже в центре… Да-а, когда мне было двадцать, Париж был Парижем, а Лондон — Лондоном. Когда мне было двадцать, я фотографировалась, чтобы показывать снимки друзьям, покупала прорву чудовищной ерунды и сувениров, ходила на выставки и в музеи, флиртовала с незнакомцами в метро, без тошноты экспериментировала с экзотическими кулинарными деликатесами и изъяснялась жестами за границей. Так же верно то, что в двадцать лет у меня не было депрессии.
        Телефонный звонок застает врасплох. Проходит какое-то время, пока я понимаю, что это говорит Эмилио, на линии сплошные помехи.
        В конце концов после двух или трех шипений связь обрывается. Жду. Слышу новые трели и хватаю телефонную трубку, но это не Эмилио, это мать, и я вздыхаю от разочарования.
        —Почему не приходишь ко мне уже несколько дней? — напирает она. — Ты хорошо себя чувствуешь, я знаю.
        —Знаю, знаю…
        Она гостит в доме у дяди, в Видичиатико, с Буком, в обществе других четырех родственников, которым на неделю пришлось потесниться.
        —Мне нужно белить квартиру, мама.
        Этой отговоркой я пользуюсь каждое лето.
        —Твой дом прокурен хуже бара. Если бы у стен были легкие, они давно умерли бы от рака.
        —На этот раз я справлюсь, не волнуйся. Найму подрядчиков.
        —Не забудь закрыть мебель целлофаном.
        —Да, да, да.
        Через полчаса я уже в видеопрокате, первый раз в жизни беру карточку. Прокатчик принимается растолковывать, как она действует, все просто, как пользоваться банкоматом: вставляешь деньги, и выскакивает кассета. Читаю длинный список последних новинок и в конце концов решаю взять фильм, который называется «Счастье» — название понравилось.
        На обратной дороге задерживаюсь в ларьке и раскладываю по пакетам шоколадное мороженое и пшеничную лепешку со взбитыми сливками.
        Возвращаюсь и вновь разваливаюсь на диване, вытянувшись и свесив ноги, в одной футболке, широкой, словно пончо; глаза, как обычно, запавшие, лицо, которого годами не касалось солнце, бледно. Утыкаюсь в телевизор. Сливочные закорючки угрожают рассудку, как и халявные каштаны в мороженом; чувствую, как живот растет кусок за куском и массирую брюшко, которое когда-то было плоским, как энцефалограмма моего последнего нареченного. Ну, потом оказалось, что не так уж он и глуп.
        «Тебе придется выйти из дома, Габри, — говорю себе, — пойти к мужчине, пока есть время, пока ты не стала толстой, морщинистой и совсем невменяемой». Но в депрессии тоже есть свои плюсы: секс идет к черту весь, целиком.
        Скрещиваю руки за головой и смотрю фильм. На кухне со всевозможными новомодными электроприборами чувиха, жена педофила и мать троих ребятишек, ругается с сестрой, неудачливой актрисой. Актрису бросили, и та сходит с ума от любви. — Ты бессердечна, — вещает замужняя, — смотришь на меня и поучаешь. А вот я состоялась как женщина…
        Да уж, есть над чем подумать.
        Фильм закончился, я поднимаюсь с дивана и распахиваю окно. Духота невыносимая. Снаружи все немо и недвижно, как мой телефон.
        Включаю компьютер, соединяюсь с Интернетом и проверяю почту.
        Дорогая Габри,
        Я достиг штата Керала[10 - Индия. — Прим. переводчика.], путешествую по красно-зеленой земле, следую пути танцоров катакали. Сбежал из Гоа, чтобы подвергнуть себя опасностям в настоящей Индии. Шлю поцелуи с кокосовых плантаций. Твой Эмилио.
        Быстро пишу ответ.
        Здесь лето, Эмилио. Все на море, каждый на своем спасательном круге. Люди удирают в другие места, как и ты. Прощай.
        Только я останусь здесь, в своем бомбоубежище, с романом в глухом загоне. Измотана, так ничего не сделав, несчастна, сама не знаю почему. Иной раз провожу вечер в парке «Сканделла» с нашей обычной шайкой: кое-кто идет по жизни с «Кэмелом», приклеенным к губе, с зубами в никотиновых пятнах и вечно не может разобраться, чего же хочет, когда записывает диск, выигрывает премию года за короткометражку или прячется на островке в меланхолии. Другие на парковых холмах танцуют под модные мелодии, попивают коктейли; загар повествует о недавнем путешествии на Кубу или Балеары. Вчера твой друг Боб рассказал о последнем приключении с некой Сарой, что похвалялась парой огромных грудей. В конце ему пришлось водрузить на одну чашу весов груди Сары, а на другую — свои яйца. Яйца перевесили.
        Я очень смеялась над этой историей.
        Бертоли напивается каждый вечер и каждый вечер задирается ко всем подряд. Он получает тычки, но не смущается: говорит, что вопрос в количестве — если попытать счастья с двадцатью, одна в конце концов смилостивится и сделает минет. А один раз ночью я обнаружила его лежащим за кленом в парке с членом наружу, и он сказал, что слишком пьян и не может писать стоя. Боб притащил Бертоли и затолкал в машину. К счастью, они рядом и могут составить мне компанию в это гормональное время года. Нет, будь спокоен, со мной они не пытаются. Только спрашивают, железная я или каменная. Время от времени беспокоит спина, и я ужасно себя чувствую. Приезжай к нам. В твоем е-мейле нет ни намека на то, когда ты вернешься. Придурок.
        Мне тебя не хватает.
        Габри.
        24
        Затмение
        Боб пригласил меня домой позавтракать. Здесь мы встретились с Бертоли и втроем решили пойти на море посмотреть затмение.
        Боб уже год живет один, но в квартире все еще чувствуется присутствие Гайи; дверца холодильника оклеена ее милыми фотками и записками типа: «Вернусь к шести», «Поставь лазанью в микроволновку», все в таком духе.
        Боб был с Гайей девять лет. Теперь на розовый кухонный шкафчик прилеплен листок с надписью: «Любовь: пламени на год, а пепла на сто лет». Спрашиваю, кто автор, и Боб, осторожно поставив на стол две чашечки с кофе, отвечает.
        —Это ре… реплика Барта Ланкастера из «Оцелота».
        Линолеум на кухне усыпан кошачьим кормом. Чуть погодя понимаю почему: на подставке для газет спит большая полосатая кошка.
        Бертоли приканчивает последнюю каплю кофе.
        —Ребята, следующее затмение будет через восемьдесят лет. Бог знает, где мы будем…
        —Что бы там ни было, — говорит Боб из коридора, — одной жизни не… недостаточно.
        Пока мы едем на белой «Панде» Боба, эти двое трепятся о баскетболе. Первый — болельщик «Виртуса», а второй — «Фортитуды». Не дожидаясь, когда фанаты вцепятся друг другу в волосы, прошу Боба притормозить у придорожного ресторанчика, чтобы зайти в туалет.
        Возвращаюсь в машину и вижу, что Бертоли уже листает порнокомиксы «Ландо», которые он прикупил — три по цене одного. Мы проезжаем Форли, и он начинает нести чушь об англичанах.
        —Какой высокомерный народ. Думают, будто лучше всех, высшая раса. Чертовы пуритане! Кроме современного футбола, индустриальной революции, пары литераторов и музыкантов что они создали? Об их кухне и сказать-то нечего: картошка, овсяная каша и жареная рыба. Тьфу!
        —Почему ты так настроен против англичан? — спрашиваю я.
        —Убогий повод, — встревает Боб. — Некая Мэри Джейн перестала ему зво… звонить.
        Развалившийся на заднем сиденье Бертоли утыкается носом в комиксы.
        Мне любопытно, но я не допытываюсь.
        К знойным одиннадцати мы добираемся до пляжа «Морской Занзибар» в Равенне. Боб скидывает штаны и рубашку, вгоняет стул в песок и подставляет лицо солнцу. Следую его примеру. Бертоли, вернувшись с территории бара, втихую разглядывает из-под «Райбана» мои красный бикини, делая вид, что невозмутимо читает комиксы. Под расстегнутой солдатской рубашкой цвета хаки смутно угадывается дряблая грудь, заросшая рыжими завитками волос; из лимонно-желтых боксеров торчат молочно-белые ноги.
        Час спустя купальщики массовым исходом несутся к морю. Это похоже на спектакль. Все как приклеенные сидят на песке и лежаках, лица обращены к небу в ожидании великого события: затмения.
        Боб дает мне обрезок кинопленки, который призван спасти глаза от солнечных лучей. Бертоли поднимает взгляд от газеты, озирается с жалким видом, пожимает плечами и бурчит: «Подумаешь, затмение».
        Идиотская реплика, но я фыркаю от смеха, уткнувшись лицом в купальное полотенце.
        В пять пополудни начинается «счастливый час» скидок. Бармен «Занзибара» принимается, словно безумный, смешивать алкоголь и наполнять бокалы. На площадке девушки в купальниках и причудливых нарядах бойко дергаются под звуки бразильской музыки.
        Через час веселье достигает пика. Мы участвуем в пестрой шумной оргии, люди тискают, щупают и обоняют друг друга. Девушки изображают стриптиз на столах, имитируют эротические игры, обнимая железные стойки, которые подпирают тент бара. Диджей Спранга переходит от «Парана» к «Мама Африка».
        В атмосфере старого доброго прошлого, возврата к миру и любви, к «Белому острову» дышится легко и хорошо на сердце; люди как есть, со спутанными волосами, в парео, замызганнее которых не случалось видеть, по-дикарски предаются музыке.
        Боб волочится за смуглянкой, которая не обращает на него ни малейшего внимания; не поймав ее, переходит к другой. Бертоли, сидя на стуле на краю площадки, дремлет с сигаретой в уголке рта, и пепел сыплется ему на грудь.
        —Принял пяток колы с ромом, — объясняет Боб, подходя. Он хватает свободное сиденье и добавляет:
        —Отдохну-ка я. Хватит с меня, полчасика можно и от… отдохнуть.
        Веснушчатый незнакомец принимается тянуть меня за руку, собираясь завести на площадку. Я гляжу на Боба с мольбой, а он хохочет:
        —Это настоящий дуб, Габри, иди. — Призывно: — Иди, займись ба… балетом.
        Я оказываюсь в центре танца, и ко мне, сто лет не танцевавшей, тянутся руки. Вокруг одни слабоумные улыбки, запах пота и облака травки. Все здорово и хорошо. Мы танцуем. Словно во сне чувствую, как руки ложатся на бедра, оборачиваюсь и встречаю чей-то ясный взгляд. Улыбаясь, незнакомец увлекает меня к пляжу, между верениц закрытых зонтов…
        25
        Мануэль
        Белокурому, словно немцу, Ди Пезаро, иногороднему студенту, не сумевшему в срок сдать экзамен, в ноябре исполнится двадцать шесть лет. Его зовут Мануэль и он увлечен кино. Кроненберг, Дино Ризи.
        Мы знакомимся, сидя на лежаке в последнем ряду зонтиков, в десяти метрах от прибоя, глядя на спокойное, темное от тоски море. Он говорит о том, как свободно течет время, жестикулируя, словно артист кабаре, и у меня перед глазами стоит картинка собственной студенческой комнаты: компакт-кассеты с записью музыки и просмотренное порно на полу, узкая кровать, книжные полки из ДСП, десять квадратных метров без окна, в университетской зоне.
        Мануэль изрекает нечто про веселое житье в какой-то квартире. И вот картинка расширяется: кухня шестидесятых годов, треснувшая раковина со стопкой немытых тарелок, сотейник, дно которого уделано паскудным соусом, банки с испорченным маринадом в холодильнике, огромные мешки для мусора рядом с дверью, большие листы с записанными телефонами Джулии, Луки, Ванни, Эттора, Мануэля и Сальватора, загаженный и разболтанный диван-кровать застелен платком Бассетти, пепельница завалена бычками, стены, которые последний раз красили лет тридцать назад, с развешанными старыми афишами «Бегущего по лезвию бритвы», «Парижа-Техаса» и «Сыграй это снова, Сэм».
        Ди Пезаро предлагает сходить в бар и взять пива.
        —Я подожду здесь. — Вижу, как он колеблется, словно ждет чего-то. Конечно же, денег. Кладу в руку пятьдесят тысяч лир, хорошо понимая, что никакой сдачи, когда он вернется, я не увижу.
        Следующий час я провожу со студентом, который курит одну за другой мои сигареты, обходя молчанием разницу между нами, и не только в возрасте, под регги вдалеке и пару коктейлей.
        Мануэль очень мил, но я опасаюсь худшего; поднимаюсь с извинениями, что замерзла и говорю, что пора идти. Он поднимается вместе со мной и начинает осыпать поцелуями шею, спину; я чувствую долгие прикосновения под верхом купальника.
        —Ты такая горячая, у тебя температура?
        Мой голос дрожит:
        —Слишком долго была на солнце.
        Мы целуемся. Отрываемся друг от друга. Мануэль смотрит на меня.
        —Возвращайся в Болонью со мной!
        —Ты на машине? — спрашиваю я, безуспешно пытаясь скрыть скептицизм.
        —Нет, у меня скутер.
        Зарываю ногу в песок, размышляя. Фоном доносится отрывок «Кула Шакер»[11 - Британская альтернативная инди-рок-группа 1990-х годов. — Прим. переводчика.], название которого я не помню. Повернувшись, смотрю в сторону бара.
        —О’кей, я предупрежу друзей.
        Резко открываю глаза: железный письменный стол, журналы и книги громоздятся на полу, один из углов занят штангой, кофеварка, пластиковый тазик, полный маек, постер Лары Крофт и одноместная кровать, на которой мы устроились вдвоем.
        Который час?
        Поднимаюсь и одеваюсь. Длинный прямоугольник стекла неустойчиво приставлен к стене и отражает меня из полутьмы помещения. В комнате тяжелый воздух: сильно пахнет потом и алкоголем, бутылка водки стоит в ногах кровати, рядом с пепельницей, забитой окурками. Вижу, как Мануэль просыпается от шума и ворочается; грубый зевок вырывается изо рта, пока он хлопает глазами; улавливаю, как фальшивит голос, хриплый со сна и от курения, когда парень спрашивает, не хочу ли я кофе.
        —Спасибо.
        —Не за что.
        Хвастливо, точно подросток, Мануэль поднимается с кровати и бродит по комнате — голый, сексуальный — разыскивая кофеварку; кожа влажная, а жесты заторможены. Вот он — очередной мальчишка в пограничном состоянии, с сильной склонностью к нарциссизму. Сдувая пыль со случайной чашки, болтает байки о чем-то, что надо сделать или перенести, а мир, очевидно, виноват во всех его проблемах.
        Не сдерживаю больше усмешки и смотрю на покрашенную в желтый цвет дверь комнаты, как на спасение. О’кей, Габри, пей кофе и иди: на старт, спринтер.
        «Люблю!» — сказал он мне пару часов назад, изливаясь. А сейчас будто ничего и не было. Люблю… Это лишь слово, Габри, и ничего больше.
        Мануэль передает чашечку кофе и извиняется за то, что закончился сахар, а после снова растягивается на кровати и улыбается оттуда. Боюсь, он не помнит, как меня зовут. Смешно, что я помню, как зовут его, но это не имеет значения. Мануэль говорит, что проведет остаток лета в Болонье, будет писать диссертацию, и мы могли бы прогуляться вместе пару раз. Мы больше не увидимся, но с его стороны мило промолчать об этом.
        Я подхожу, чтобы поцеловаться перед уходом.
        —Пока.
        —Всего тебе хорошего.
        —И тебе всего хорошего.
        То самое «Всего хорошего», которым обмениваются только из соображений благопристойности.
        Спускаюсь по лестнице большого жилого дома, в который уже никогда не приду. Ничто не сдерживает меня, нечего и вспомнить. Чувствую вину и не знаю причины. Секс — при чем тут любовь? Должна ли быть при чем? Или все ошибаются, придавая простому траху большую важность, чем чистке зубов?
        Спускаюсь на последнюю ступеньку с горькой складкой у рта и таким уровнем адреналина, который сводит на нет ответ еще до того, как он появится.
        26
        Сын Фульвио
        Наконец после летних каникул бар Арнальдо вновь открылся.
        —Неужели не придется больше изменять бару? — восклицаю я, надеясь увидеть любимого бармена за стойкой, как обычно, разве что чуть более загорелым.
        Чувствую, как по спине хлопает тяжелая рука, заставляя меня подпрыгнуть. У Арнальдо рубашка в огромные желто-красные квадраты, и он бледен, словно белоснежный фартук мясника. Бармен рассматривает меня, на лице — одна из знаменитых широченных улыбок, и рассказывает, что все время проводил, развалившись в шезлонге небольшого пансиона в Белларива, играя в рамс с парой симпатичных шестидесятилеток, попивая пиво и газировку. А моря совсем не видел. Но ему хватило воздуха, говорит Арнальдо.
        —Ты не первая пришла сегодня. Утром в семь, едва я открыл, вошел… Не помню его имени… Тот, твой бывший друг…
        —Фульвио?
        —Да, Фульвио.
        Спрашиваю, что могло привести Фульвио сюда, на мою территорию?
        Арнальдо смотрит на часы:
        —По-моему, уже пора.
        —Не может быть. Он не хотел больше разговаривать со мной, когда сказал, что я выставила его на посмешище в книге…
        —Уже пора ехать в больницу. — Арнальдо направляется к кофеварке, чтобы сварить клиенту капучино.
        —Он попал в аварию? С ним все в порядке?
        —Да, прекрасно себя чувствует. Как обычно?
        Я теряю терпение.
        —Что, черт тебя дери, случилось с Фульвио?
        После изощренно выверенной паузы Арнальдо выдает:
        —Что я слышу от Габриэль, которую он просит стать крестной матерью?
        Бросаюсь на «Пежо» к родильному отделению госпиталя Святой Урсулы и в то же время заново обдумываю все, что мне сказали. «Где Габри? Я ищу ее со вчерашнего дня». — «Давай я ей передам. Что случилось-то?» — «Скажи, что у Виргинии отошли воды. Только осторожно, потому что она ничего не знает. Я запью в черную, если не увижу ее жуткую рожу над колыбелью моего сына!»
        Четверть часа спустя вхожу в комнату, полную свежих цветов и родственников на седьмом небе от счастья. Наспех оглядываюсь: Виргиния в постели, Фульвио на ногах рядом с престарелыми родителями, вазы с розами, еще в целлофане, на металлическом ночном столике, и в стороне — кроватка, в которой сладко спит новорожденный. У него лиловые щеки и черные волосы торчком, такие же, как у отца.
        Слышу, как слегка надламывается голос Фульвио, когда он говорит мне:
        —Можешь взять на руки, если хочешь.
        Тогда я поднимаю его сына и как следует разглядываю: кроткого и сонного в моих раскрытых ладонях. Поворачиваюсь к изможденной Виргинии в ночной рубашке сиреневого цвета:
        —Фульвио небось его вертел и перевертел, чтобы увидеть, все ли на месте.
        Она отвечает, смеясь:
        —Первым же делом.
        Так обмениваются посланием две женщины, которые по разным причинам привязаны к одному, хорошо им знакомому, мужчине.
        Пока в голубом стекле большого больничного окна отражается ослепительный неоновый блеск города, возбуждение спадает, и я чувствую, как возвращаются слезы. Фульвио приходит на помощь, приглашая весело отпраздновать событие в баре на нижнем этаже.
        Разливая игристое вино в бумажные стаканчики, он с гордостью рассказывает, как ассистировал при родах. Когда первый крик наполнил операционный зал, больше нечего было делать, он вышел и принялся навзрыд плакать у стены палаты, пока не подошла медсестра и посетители, которые не понимали, радуется он или горюет.
        Смотрю на Фульвио, онемевшего от счастья. Не стоит ворошить старые обиды, по крайней мере, не сегодня. Конечно, я не предполагаю, что он стал менее вспыльчивым, но то, что я не потеряла друга, а сын его назван в мою честь, примиряет со всем светом.
        У сигареты, которую я с трудом прикуриваю, садясь в машину, необычный привкус. Трогаюсь и вливаюсь в трафик субботнего вечера конца сезона летних отпусков, перегруженный горожанами, которые возвращаются с каникул. Паркуюсь на улице Обердан, высаживаюсь и захожу в «Дожди».
        Этим вечером мне требуется что покрепче, один из их слишком крепких домашних коктейлей с изысканными украшениями из фруктов и зонтиков. Сажусь за стойку и делаю заказ. Между тем нанизываю на зубочистку все, что попадается на глаза: зеленые оливки, тартинки, куски холодной пиццы и гренки, которые окунаю в пиалу с подозрительным соусом.
        Вот это голод, думаю я. Вдруг я беременна. Нет, не может быть. Слишком уж скудная у меня сексуальная активность. Было время, когда я хотела иметь, по крайней мере, десяток ребятишек и уже подобрала им имена (ужасные имена). Сейчас же мне нравятся только чужие, и я думаю, что стану прекрасной теткой, эксцентричной старой девой, которая переодевается в Бефану на Рождество и приносит мед или осиные гнезда[12 - Бефана — героиня итальянского фольклора, эксцентричная фея. Неизвестно, добрые или злые подарки она принесет на день рождения, поэтому принято заранее ее задабривать. — Прим. переводчика.] в их день рождения. Нет, материнство — не для меня, и я с пути не сверну. Слишком много малышни сходит с орбиты, мечется от одного семейного стержня к другому: новая женщина папы, новый мужчина мамы. Нет. Это не для меня. Нужна надежная спина, которая выдержит любовную историю; представляю себе сына, сына навек. Он будит тебя по утрам, и ты не закроешь глаза, не притворишься, будто его нет.
        Может быть, меня внесли в другой список — на курсы массового индивидуализма, который сейчас так моден. А может быть, я одна из тех неприятных персон, которые живут для себя, вращаются вокруг самих себя, равнодушны к собственной и чужой судьбе, замурованная жизнь внутри персональной брони. Может быть, моя эмоциональность поблекнет, а я этого и не замечу, и понадобится новая история, прежде чем я пойму: храни то, что имеешь.
        Замечаю парня, который похож на кого-то, смотрю на него. Может быть, алкоголь виноват, но это Саве собственной персоной, а я его с трудом узнала.
        —Ты пришла за мной? — бросает он, а его глаза смеются.
        —Конечно.
        Он улыбается без удовольствия, легонько потирая кожаные штаны:
        —Есть сигарета?
        Вручаю ему «Мерит» и даю прикурить. Он извиняется, что приходится говорить шепотом и придвигается ближе. Я чую его парфюм и понимаю, что мои руки ищут контакта. Трогать Саве так же естественно, как писать, или смеяться или здороваться с кем-нибудь.
        —Сегодня у Фульвио родился сын.
        —Все хорошо?
        —Более или менее. Твоя блондинка в отпуске?
        —Работает. Мне предложили заняться художественной продукцией одной группы. Я день и ночь заперт в студии звукозаписи. Это не совсем мое, но… я хорошо себя чувствую.
        Слезаю с табуретки.
        —Рада за тебя.
        Саве провожает меня до кассы.
        —Мужчины?
        Улыбаюсь:
        —Знаешь, как говорят французы? Я уже отстрелялась.
        Выхожу на улицу. Слышу, как хлопает дверь и как тяжко ей захлопываться. Чувствую, что возвращаются чередой бессонные ночи, которые вгоняют меня в испарину, не позволяя сомкнуть глаз. Мне остались только мечты, фантазии, воспоминания. Игра теней говорит о том, что время прошло. Время прошло. Радость прошла. Скорбь прошла. Все прошло.
        Потом вернется.
        27
        Фанатки
        Месяц тому назад я пришла в книжный магазин «Фельтринелли» проследить за продажами «Минорных аккордов» и увидела, как ко мне направляется группа девушек, жаждущих получить автограф — каждая с экземпляром книги в руке. Я никогда в жизни не давала автографы и по-настоящему разволновалась. Мне не пришлось ничего делать, рекламу обеспечила фирма.
        Одна из женщин, Мара, непрестанно звонила мне всю последнюю неделю и настаивала на встрече, которую я все время откладывала. Назначаю встречу ей и остальным сегодня вечером в «Эмпатии».
        «Эмпатия» — прекрасное название для заведения, но место само по себе довольно дрянное. Суперсовременная мебель: смесь стали, стекла и пластика делает его холодным и фальшивым. Мускулистый негр в белой майке провожает меня за столик для четверых. Я пришла раньше времени. Сажусь и листаю меню с разнообразными салатами и коктейлями. Мозгу не хватает кислорода, я ловлю официанта и заказываю джин-тоник. В глубине заведения находится небольшой помост с пианино и стойкой, с микрофоном посередине. Очередное нудное, претенциозное трио свободного джаза? Надеюсь, что нет.
        Мои девочки приходят вместе, целуют меня и рассаживаются. Дамский вечер, все очень симпатичные и все чуть-чуть моложе меня. Думаю о Бруне и Мартине, с которыми не виделась после их возвращения из Стинтино и мысленно намечаю пригласить их на завтра.
        Эвелина — театральный критик. У нее розовая, фарфоровая кожа и высокий детский голос, похожий на голос персонажа из мультиков.
        —Уже шесть месяцев он трахает меня дважды в сутки, — говорит она о некоем Луке, университетском лаборанте. — Мой сосед стонет из-за шума и уже подал жалобу владельцам жилья. Вчера мне отдали эту записку, там сказано, что в моей квартире слишком часто занимаются сексом, из-за чего двигается мебель и люди внизу не могут уснуть. Ну хорошо, кое-какую мебель мы время от времени сдвигаем. Но это меньшая из проблем. Лука не хочет помолвки, говорит, что не готов к отношениям.
        —Что думаешь делать? — спрашиваю я.
        —Брошу его. Потому что трахаться так… Через некоторое время потеряется вкус. В конце концов, когда выполнил с первой по последнюю страницу всю «Камасутру» и не испытал ни капли чувства… что остается сказать? Что нужны перемены, нет? Я права? Ведь нам уже по тридцать!
        —Наслаждайся, — советует Мара. — Или тебе важнее дать названия действиям?
        —Этих самцов нужно все время обманывать, — перебивает Ливия, андрогинная смуглянка, только кожа да кости. — Один раз отлично сделай минет — и получишь, что захочешь.
        Я обескуражена таким глубокомыслием.
        Мара — учительница начальных классов, у нее мелированные волосы, округлое лицо и грудь пятого размера. Месяц назад Джорджио, ее парень, плюнул на многообещающую карьеру адвоката и сорвался искать удачу за границей. Сейчас он работает барменом в пабе в Форментере[13 - Район в провинции Аликанте в Испании. — Прим. переводчика.] и прислал Маре авиабилет в один конец на 2 сентября. Осталось совсем немного времени, чтобы решить, отправиться ли в Испанию или бросить его на произвол судьбы.
        —Я люблю Джорджио, — говорит учительница, — и считаю, что нужно ехать. Но здесь мои привязанности, мои ученики, моя семья. Постоянно думаю, права ли я. Сделал бы так мужчина? Поменял бы жизнь и город ради женщины?
        Никто не осмеливается произнести вслух то, о чем все подумали: за редким исключением… нет.
        Ливия моложе остальных, ей всего двадцать шесть. Ее семья богата, и она не работает. Когда становится скучно, Ливия отправляется путешествовать. Сейчас ее голова забита Африкой, она недавно оттуда и снова хочет вернуться в Найроби, где познакомилась с хакером из Джелы[14 - Город на Сицилии. — Прим. переводчика.], в которого безрассудно влюбилась.
        Слышу бархатный голос, внезапно перекрывающий веселье зала. Все взгляды устремляются на тридцатилетнюю темнокожую певицу в красном атласном платье без рукавов, которая стоит перед микрофоном. Она полная, с плотной спиной и черными глазами, светлые блестящие волосы заплетены в косички.
        Густая бледная серо-голубая завеса окутывает сцену, пока она поет без видимого усилия, словно бы нехотя, едва приоткрывая пухлые губы. Худой тип с залысинами аккомпанирует на пианино. Репертуар блуждает от «Night and day» к «Му funny Valentine»; сейчас она поет «Stormy weather»[15 - «Ночь и день», «Мой милый Валентин», «Плохая погода» — названия песен (англ.). — Прим. переводчика.], один из моих любимых пассажей, который я знавала в исполнении Билла Холидея. В ресторанчике все, за исключением меня, перестают обращать на певицу внимание.
        Девушки настаивают, чтобы я рассказала им завязку нового романа, делишки Венны Равенны и того, неведомого другого — изобретенного только что, десять минут назад, который был бы влюблен в нее и собирался увести с панели, чтоб жениться. Я рассеянна, и чем дальше, тем труднее становится мне из-за вранья; поднявшись из-за стола с извинениями, удаляюсь в туалет и по пути останавливаю официанта, чтобы расспросить об артистке.
        Оказалось, певицу зовут Мишью, родилась в Новой Гвинее, но живет в Милане. Она зарабатывает на жизнь пением; пианист из Брешии и восточно-европейская овчарка по имени Гилда сопровождают ее в поездках. Это третий и последний вечер Мишью в «Эмпатии».
        Ее выступление длится еще полчаса. Слежу за певицей до тех пор, пока та не исчезает за служебной дверью, и возвращаюсь к новым подругам. Одна из них здоровается с Мишью и обещает ввести ее в курс моего нового литературного проекта. Я думаю, что певица сядет в красный «КА» Мары, но, так и не дождавшись этого, возвращаюсь в «Эмпатию».
        После часа разговоров и энного количества джина-тоника у меня появляется ощущение, что мы знакомы всю жизнь. Без какого бы то ни было непосредственного приглашения Мишью дает согласие — или сама решает — отправиться ко мне домой. Переночевать.
        Гилда сдержанно усаживается в ногах кровати. В постели на моих простынях оказалась голая негритянская принцесса, и я не представляю, что делать. Отправляюсь на кухню, глотая из горлышка бутилированную воду, потом тушу сигарету и присоединяюсь к Мишью.
        Она улыбается и освобождает мне место. Болтаем. Заканчивается все рассуждениями певицы, что в любви нет разницы, кто ты есть: женщина ли с мужчиной, мужчина с мужчиной или женщина с женщиной.
        —Конечно, — говорю я, но не знаю, о чем и думать.
        Деликатно избегаю рук, которые ко мне тянутся; Мишью скрывает разочарование за ослепительной улыбкой. Я слышу, как она говорит хрипловато:
        —Нет проблем.
        Думаю, что теперь можно извлечь блокнот, если только под кроватью уже не завалялся один, и просить ее рассказать историю, какую-нибудь историю, лишь бы она не касалась меня.
        В шесть утра смотрю на Мишью, которая переоделась и застегивает на Гилде ошейник. Низким голосом певица спрашивает адрес и разрешения позвонить в «Радиотакси».
        Слышу, как на пороге лает собака, и дверь бесшумно закрывается.
        28
        Новая глава
        Уже час она ходит, раскуривает и тушит сигареты, разглядывает машины на окружной дороге, их владельцы спешат за развлечениями. «Невозможно найти любовь, — думает Венна, — есть она или нет, можно подумать, в жизни делать больше нечего, кроме как ее искать».
        Двое суток без сна. Измученные зеленовато-голубые глаза припудрены «Вим Клорексом»; ноги кажутся тоньше в блестящих черных колготках; во внутреннем кармане сумочки припасена склянка сверхмягкого шампуня, который она вчера украла в супермаркете. Венна неделю не мыла голову, и от геля волосы немного слипаются.
        Некоторое время назад, в Базарном переулке, Глория спросила, не думала ли девушка, что когда-нибудь умрет. Ну и вопрос. Может, она никогда не думала, что выживет? Однако об этом Глория не спросила.
        Черт с ней! На глупые дилеммы нет времени. Дышишь — уже хорошо, жива — тоже хорошо, особенно после того жирного психопата Фредди ЛаМоля, который прошлой ночью гнался за Венной через весь город, размахивая крестовой отверткой. Но она бегает быстрее. Словно неуловимый скороход или африканский страус. В конце концов девушка прижалась к фонарному столбу, чтобы восстановить дыхание, кровь стучала в висках, к тому же она была на грани голодного обморока — девятнадцать часов без крошки во рту. Потом случилось происшествие, чудовищное лобовое столкновение двух автомобилей, металлические листы, свернутые кульком на влажном асфальте и стекло повсюду.
        —Еще одна бойня субботнего вечера. Пьяные ребята и «Прозак +» на полную катушку, — сказала Глория.
        —Кто такие «Прозак +»? — спросила Венна.
        Та распрямила спину и принялась напевать отрывок, в котором говорилось о таблетках.
        Приехала «скорая». Венна спряталась за изгородью, чтобы взглянуть на носилки, и провалилась в дрему на несколько минут. Когда она открыла глаза, то обнаружила себя в телефонной будке, задница вжата в телефонный справочник, колготки спущены. Горан был напичкан кокаином. А она смеялась. Смеялась, поднимая телефонную трубку, и прикидывалась, будто разговаривает с Бонетти, слепым пенсионером из квартала Саффи, тем, что без собаки и без трости и все время рассказывает о мертвом художнике, некоем Сегантини, и прекраснейших фресках. «Как ты можешь говорить, что они прекраснейшие, если никогда их не видел?» — спросила Венна однажды. «Тебя я тоже не вижу, — ответил ей слепой, — но красоту я чувствую».
        «Чувствовать», — думала Венна. Позабытый глагол.
        Она желала добра Бонетти. Когда слепой впервые положил девушке руки на спину, она почти заплакала, так понравились деликатные прикосновения к бесчувственной коже.
        Ночные бабочки останавливают автомобили: садятся, выходят. Испорченные создания качаются на головокружительных шпильках на краю дорог и риска. Лайла сказала, что ее кошка только что произвела на свет потомство. «Хочешь, подарю тебе одного, такого рыжего…»
        Венне очень хочется кошку. У нее была одна, белая, в детстве… Девочка назвала ее Леди, хотя это был самец. Но мать утверждала, что это собачье имя. Кошка, собака — какая разница. В конце концов, он так быстро умер. Венна переходила дорогу с котенком на руках, он спрыгнул, и в три секунды все было кончено под колесами школьного автобуса. Мать выбросила сбитое машиной животное в мусорное ведро, хотя девочка хотела устроить красивые похороны и закопать во дворе.
        Нет, Венна не могла позволить себе взять котенка. Она будет переживать из-за кормежек или ожидать, что тот снова выпадет из рук, такой хрупкий и слабый, как кусок печенья. Венна понятия не имеет, как содержать таких малышей. Да, она может сомневаться, может прислушаться к угрызениям совести, но предложение уже привело Венну в чересчур сильное замешательство.
        —Нет, спасибо, Лайла… Я кошек не очень люблю.
        Все решено.
        Пять часов утра. Здесь нечего больше делать. Можно идти спать в дом слепого, но в самом ли деле она важна для него? Горан уехал неизвестно куда, оставив ключи от бунгало. Последняя ночь лета, можно поспать на открытом воздухе, на скамейке. Да, думает Венна, посплю, где придется. Лягу сейчас, закрою глаза и будь что будет. Помечаю, что незнакомец из далекой страны влюбился в меня и разыскивает, чтобы сказать…
        Снова разболелась голова. Сохраняю исправления, закрываю файл и подключаюсь к Интернету, чтобы загрузить почту. Появились три письма — одно от Бруны и два от Эмилио. Решаю, что письмо Бруны прочту последним.
        Первый е-мейл от Эмилио недельной давности.
        Дорогая Габри!
        Уже неделю, как я покинул Индию. Не беспокойся, чувствую себя хорошо. Сейчас я в Лондоне, да, ты все правильно прочитала, именно в Лондоне. Я здесь сопровождаю японку по имени Салли. То есть она хочет, чтобы ее называли Салли, но на самом деле ее зовут Сонг. Провожу ночи в походах по рейв-клубам и всяким странным местам. Она не разлучается с чемоданчиком, содержание которого сверхсекретно. В первую ночь, когда Салли вошла в мой гостиничный номер, она сняла все и сказала лишь: «Трахни меня».
        Мы познакомились всего за час до этого.
        Думаешь, я инфантил, один из парней с туманом в голове, потому что азиатская наркоторговка развалила мне мозги экстремальным пылким сексом? Моя сегодняшняя проблема: нет ни малейшего желания возвращаться отсюда, из-за нее, из-за транс-музыки и шатаний с кучкой друзей из Болоньи, с которыми я снова встретился и которым в Лондоне, как мне сказали, живется припеваючи. Часто думаю о тебе. Твой Э.
        Экстремальный секс?! Задерживаю дыхание и перехожу к следующему посланию.
        Дорогая Габри!
        Вчера Салли оставила мне на кровати листок с этой фразой: «История жизни — короче глазного тика. История любви — привет и прощай до новой встречи…» Кажется, это написал великий Джим Хендрикс в комнате отеля «Самарканд» в Лондоне в ночь, когда покончил с собой. Можешь представить, что я опасался худшего. Но подключил друзей и после дня розысков понял, что эта записка была своеобразным «Пока» от Салли-Сонг. В итоге она отправилась в Амстердам с неким Джоелем ди Монтпельером.
        Габри, о чем говорить, я сокрушен.
        15 сентября лечу самолетом в Болонью. Буду в аэропорту около 17.40. Надеюсь увидеться.
        29
        Сомнительные встречи
        Просыпаюсь в шесть вечера и принимаю два аулина на пустой желудок. Звоню Бруне в офис — сегодня день ее рожденья — и хриплю:
        —Поздравляю.
        —Ты говоришь так, — отвечает она, — словно приносишь соболезнования.
        —Не обращай внимания, у меня шейный артроз.
        —Ты прочитала мой е-мейл?
        Мы договариваемся о вечернем праздновании дома у Мартины. Прежде чем отправиться туда, колеблюсь и торможу:
        —Бруна, вот еще что…
        —Что?
        —Что такое экстремальный секс?
        —Если этого не знаешь ты, чьим ремеслом является…
        —Ты права.
        Вешаю трубку и размышляю.
        Я провожу жизнь, разглядывая всевозможные сексуальные сцены, скольжу взглядом по оргиям на мониторе в «Магии», и все-таки…
        Нет, я знаю, меня раздражает жало ревности. Вообразить Эмилио в постели с женщиной, или, того не легче, влюбленным в женщину… Я не принимала такую возможность в расчет, не так скоро, не для него.
        В моей жизни секс всегда отчуждал мужчину… Не знаю почему, но именно так происходило. Что мне делать? Поцеловать Эмилио на эскалаторе в аэропорту? Сказать, что готова трахнуться с незнакомцем и сбежать, рискуя жизнью? Что за хрень, Габри, чертовы сериалы…
        Время аперитива призвало меня обратно в строй. Звоню в пару мест, натягиваю полуботинки и шерстяной зеленый костюм, проверяю губную помаду, хватаю куртку и сумку и вылетаю из дома быстрее ракеты.
        Выезжая на дорогу к центру под мелким теплым дождем, словно тончайшим слоем сахарной пудры, с грустью думаю, что бары снова открылись и что грядут холодные времена и сомнительные встречи, и недурно было бы их отсрочить.
        Паркуюсь на улице Маскарелла и вхожу в «Обнаженного», в кибер-пространство, где стены покрыты граффити и вовсю голосит Скин.
        У стойки бара парень, который только что опубликовал книгу в соавторстве с Мондадори, рядом другой, певец, который дошел аж до Санремо; за ним режиссер клипов, автор бульварных романов, диджей, начинающий вокалист, специалист по связям с общественностью, художник граффити, чемпион по роликовым конькам, наша новая знаменитость, секретарь производства, некий ассистент…
        Заказываю пиво и оглядываюсь вокруг. Да уж, нечего сказать, здесь вздыхают только нарочито, в неприглядном желании выделиться. Я могу отправиться в «Хорек» или в «Розарий», но что найду там? Местных журналистов на задних лапках, карьеристок в женских костюмах с фирменными логотипами, которые одно время читали Симону де Бовуар, вольнодумцев, которые занимают место старой гвардии, блестящих демагогов всех видов и возрастов, язвительный сарказм пришедших в упадок членов городской управы, пластическую хирургию приличного общества, наглость молодых менеджеров «Прады» или «Найка», бывших революционеров, что теперь преподают йогу или тайдзи, доморощенных комиков, которые проложили себе дорогу на телевидение… Ладно, останусь тут.
        —Эй, как ты? — спрашивает у меня удачливый писатель. — И твои «Мажорные аккорды»?
        Поправляю его:
        —«Минорные».
        —Извини, еще не читал.
        —Подступаю к подводным рифам следующего…
        —А у тебя хороший агент? Могу кое с кем познакомить…
        Поворачиваюсь к нему спиной, плачу бармену за пиво и выхожу из «Обнаженного».
        30
        День рождения Мартины
        Приезжаю к дому Мартины к десяти.
        Многие из приглашенных уже собрались в большом зале, где все благоухает ладаном и сандалом, меблировка в стиле модерн с островками антиквариата тут и там; торшер и восточные коврики скрывают паркет, а на палисандровом столике, меж двух серебряных канделябров, фотография в рамке: я, Мартина и Бруна в лицейские времена.
        Каждый праздник, как и этот, начинается неторопливо. Час или больше в дверь то и дело звонят; те, кто прибыл раньше, принимают новых гостей, а Бруна в углу разворачивает подарки. Фульвио весь в моем распоряжении — Виргиния осталась дома с ребенком, — и мне не нужен никто другой. Не в силах оторваться от длинного банкетного стола, мы наливаем и смешиваем напитки, не забывая закусывать тартинками и заварными пирожными.
        Фульвио к лицу отцовство, он похудел и бросил курить. Рассказал, что не может больше читать и ходить на рыбалку, нет свободного времени, но зато есть сын. Для них с Виргинией настали хорошие времена. Иногда в полдень малыша оставляют дедушке с бабушкой, и родители удирают в кино, как парочка подростков в вольные степи. Все в конце концов уладилось.
        —Нужно перестать постоянно думать о том, что все конечно, — говорит он, — лучше жить, как есть, и пусть все идет, как идет…
        Неожиданно нарисовалась Вероника с парой подруг. Перешучиваются намеками, понятными только им, стоят кружком и разбрасывают на коврике Мартинины компакт-диски с музыкой нью эйджа, причитая, что нет ничего современного.
        Боб входит в салон с роскошным букетом. С ним Бертоли и Мари Джейн, англичанка. Я обнимаю его и приглашаю угощаться выпивкой. Что за праздник, если никто не напьется? Предупреждаю Бертоли, что этим вечером не хочу слышать брюзжания, и пихаю его локтем, одобряя Мари Джейн.
        —У нее один недостаток, — сознается тот, — слишком хорошо говорит на итальянском.
        Коллеги Бруны похожи на клонов: повседневная служебная форма, абсолютно незапоминающиеся лица. Джанни Рамацца, настройщик Мартины, наоборот, настолько эксцентричен, что мне даже нравится. Занявший диван из черной кожи, «настройщик», в охряной рубашке с волевым взглядом, водопадом бесконечных золотых цепочек на шее, больше похож на мафиози, чем на медиума.
        —Дерьмо, — ворчит Вероника, подходя, — самые новые диски у твоей психованной подруги — «ПФМ»?
        Смеюсь и дергаю ее за хвост:
        —Ты уже хочешь уйти?
        —Нет, — говорит соседка, тыча пальцем в девушку в мундире полицейского, которая развалилась в кресле. — Барбаре здесь нравится.
        Водка-оранж размыла мою проверенную четкость суждений. Я подхожу к группке коллег Бруны и спрашиваю их, до каких лет та дожила.
        —Столько не живут, — отвечает Бруна.
        А они хором:
        —Давай, ну же, скажи!
        —Тридцать шесть.
        —Это неправда, ей не тридцать шесть, — вступаю я.
        Бруна таращит глаза:
        —В каком смысле неправда?
        —Правильнее сказать, что тебе не больше тридцати пяти.
        —То есть как это?
        —Ты их уже пережила, нет? Я от тебя отстала, сдохла и меня похоронили. Выбросили. Использовали.
        —Габри, — упрекает Мартина, — ты всегда так негативна…
        Несмотря на то, что это непрофессионально, Марти поддалась уговорам и пригласила Анну Конти на праздник. Я вижу, как та внезапно возникает в дверном проеме, стесняется и робеет в безликом коричневом женском костюме.
        —А ты в форме, — говорю я, подходя к ней.
        —Это мой первый выход после… инцидента. Как бы там ни было, — Конти хлопает рукой по блестящей кожаной сумочке, — я принесла стихи.
        —Не забудь дать их мне.
        —Знаешь, я снова виделась с дочерью.
        Я улыбаюсь:
        —Прекрасно.
        Анна слабо кивает головой:
        —Да, хорошо.
        —А твой муж?
        Слышу щелчок зажигалки и теряюсь, глядя на огонь.
        —Он не хочет меня видеть.
        Приступ кашля за моей спиной.
        —Я прочитала старый роман и жду новый…
        Оборачиваюсь. Рита Кэтти Фрегга — не тот человек, у которого спрашивают, пришлись ли «Минорные аккорды» по вкусу. Беру «Мальборо Лайт», что мне протягивают, и слегка касаюсь руки, на которой еще не сгладились старые рубцы.
        —Как поживаешь?
        Рита оглядывается вокруг в поисках столика с алкоголем:
        —Эх, милая, я пришла, чтобы развлечься…
        Позади нее осторожно выглядывает самобытная Саманта в брючном костюме стального цвета; с неожиданным пылом бросается мне на шею и благодарит за приглашение. Представляю ее остальным и сопровождаю всех троих в центр зала, к спиртным напиткам. Саманта, высмотрев полицейского, спрашивает:
        —Меня позвали оживить вечер стриптизом?
        Я откликаюсь на шутку:
        —Знаешь, Дженни стоит дороговато.
        В этот момент приходят Ливия и Эвелина, мои юные поклонницы, и дарят Бруне цветы. Мары с ними нет, и я делаю вывод, что учительница решилась рискнуть и улететь в Форментеру. Они подходят ко мне, целуются. Эвелина рассказывает, что снова встречается с Лукой, и даже идут разговоры о том, чтобы жить вместе. Я спрашиваю, что заставило его капитулировать. А Ливия отвечает за подругу:
        —Немного тумана, и он сдался.
        Я оставляю их и выхожу из зала, чтобы попасть в ванную комнату. Усевшись на унитаз, мысленно подвожу итоги. Мишью звала меня вчера вечером, она поет в заведении неподалеку от Павии. Мы увидимся в ноябре, когда певица вернется, чтобы вновь дать пару выступлений в «Эмпатии».
        Жаль, нет Джулии, надеюсь, в Канаде ей нравится.
        Благодаря дню рождения Бруны и любезности Мартины я успешно собираю женскую коллекцию воедино и теперь фантазирую, пока те беседуют, курят, поднимают бокалы. Через час или чуть меньше они узнают все друг о друге, потому что женщины так устроены. Обменяются номерами телефонов, будут назначать встречи за чаем в «Комнате», разговаривать о мужчинах. Может быть, они никогда не станут героинями романа, моего или чьего-то другого, но они прекрасны здесь и сейчас.
        Единственная, кто пока не отозвался на приглашение, это Суси. Надеюсь, что она придет. Я уже три дня повторяю Бобу, что эта женщина как раз для него и что он должен заставить Суси поменять непоколебимое мнение о мужчинах…
        Выхожу из ванной и направляюсь к имениннице.
        —Все хорошо?
        Она морщится:
        —Ни одного интересного мужчины.
        —Бруна, — говорю я, — возможно, мы должны быть чуть менее привередливы.
        —Ну, в нашем возрасте…
        —Не говори обычную гадость, что интересные женщины не редкость, а мужчин нет.
        —Эту гадость всегда говоришь ты… Кстати, об интересных женщинах, только что звонила твоя мама, хотела поздравить.
        —Сожалею. Ты сильно пострадала?
        —Нет. У Бука кашель. Она сказала, что в нашем возрасте мы должны быть менее привередливы.
        Бруна глядит на меня торжествующе и возвращается к гостям. Издалека я слышу ее голос, призывающий танцевать под последний «R.E.M.».
        Вероника тем временем блокирует Мартину в коридоре.
        —Это какой период «Eagle-eye Cherry»?
        —Кого?
        —Ну же, Марти, — спешу я на помощь подруге, — сын Дона[16 - Дон Черри — знаменитый трубач, отец солиста «Eagle-eye Cherry». — Прим. переводчика.]!
        Марти смотрит на одну, затем на другую.
        —Да пошли вы!
        31
        Разговор с Фульвио
        Праздник окончился, и пока Бруна помогает Марти наводить порядок, а последние гости бродят между диваном и дверью, хватаю Фульвио за руку и тащу на террасу. Хочется ненадолго заполучить старого друга и разделить с ним красоту вечера. Единственный минус в том, что он бросил курить и, хочешь не хочешь, придется с этим мириться. Я видела, как он весь вечер сосал фруктовую карамель.
        —Может, снова закуришь? — спрашиваю у Фульвио.
        —Спасибо, — кривится он, — ты и впрямь настоящий друг. Как продвигается новая книга?
        —С трудом, — признаюсь я.
        —Конечно, с первой было легче.
        Я смотрю на него украдкой:
        —Почему?
        —Ты описала четко половину своей жизни… Как бы там ни было — неплохо.
        —Спасибо. Услышать это от тебя…
        —Брось…
        —Нет уж. Поговорим.
        Он закусывает губу: мимика, которая появляется у Фульвио, только когда тот нервничает или собирается прочесть мораль.
        —Не меняй ничего в книге.
        —Ты прав. Это не нужно.
        —Собственно в этом и проблема.
        Мое лицо превращается в сплошной вопросительный знак.
        —Я то и дело возвращаюсь мыслями к многообещающей двадцатилетней девушке.
        Тушу сигарету в вазе с геранью.
        —Жалеешь о театре?
        —В том числе.
        —Мне нравится писать, ты же знаешь.
        —Я хочу, чтобы ты бросила это дело.
        —Бред.
        —Ты хочешь закончить, как Сара Бернар.
        Меня разбирает смех.
        —Да я еще младенец.
        —Ненавижу, когда ты перетолковываешь жизни друзей, как сверхчувствительная обаятельная дура.
        Поднимаю руку.
        —А тебя не смущает, что мне в удовольствие заниматься такими вещами?
        —Нет. Никогда.
        —Не хочешь даже понять. Это ведь не сложно…
        —Дублировать порнофильмы?
        —Спокойно стареть в кругу безопасных привязанностей, смакуя вкусную еду…
        —Какую вкусную еду? Ты вегетарианка!
        —Вот дерьмо.
        —Что плохого в том, чтобы стремиться к большему?
        —Ты знаешь меня так плохо?..
        —Достаточно, чтобы понять, когда ты разочарована.
        Я опираюсь на поручень, опасаясь упасть.
        —Что за соблазн упускать момент, а? Габри, да ты в этом профессионал. Знаешь, ты убегаешь ото всех, никому не открываешься до конца, ты боишься… Так же, как Эмилио…
        —При чем тут Эмилио?
        —Он влюблен уже год, но даже пальцем не пошевелит.
        Топаю ногой:
        —Не верю.
        —Он приходил искать меня.
        —Когда?
        —Когда я и ты… Когда я сердился.
        —Что он сказал?
        —Что хотел попробовать… Ну, старался… но ты…
        —Я?
        —Сделай что-нибудь.
        —Слишком поздно. Ему японка голову задурила.
        Отлично. Разговор закончен. Фульвио набрасывает пуловер на спину, направляясь к балконной двери.
        —Прости, что я так бесился.
        Обмениваемся улыбками.
        —Лучше б ты снова начал курить…
        32
        Встреча
        Хоть это и невозможно, но ничего не было — ни сигареты, нервно выкуренной в ожидании, ни спокойного силуэта с рюкзаком на спине, взгляда, ищущего мое лицо в людской толпе, ни одного из тех киношных объятий перед табло прилетов. И все потому, что я опоздала в аэропорт Маркони на полчаса.
        Когда я дозвонилась Эмилио по мобильному, он был уже дома и сдержанно принял извинения, сообщив:
        —Нет проблем. Мне пришлось проехаться всего на четырех или пяти автобусах…
        И натянутое объятие на пороге, которым мы обменялись двадцать минут спустя; не надо быть гением, чтобы понять — передо мной изнуренный человек. Тяжелый рюкзак прислонен к старым пластинкам «Confusional Quartet» и «Nabat», содержимое рассыпано по полу.
        —Мне тебя не хватало.
        —Мне тебя тоже.
        —Есть холодный протухший чай.
        —Хочешь, я спущусь в бар и куплю пару банок пива.
        —Нет. Приму душ и пойдем. Как насчет китайского ресторана?
        Киваю и смотрю на него, а он складывает на кушетку СД с записями «Sky Yong Gods». Перед тем как запереться в ванной, Эмилио поворачивается и говорит:
        —Габри, я был такой скотиной.
        Щурюсь и сжимаю губы в знак солидарности. Хочу сказать ему: «Бэби, ты страдаешь? Не беспокойся, я здесь». Но я сильная, к сожалению, и не дам воли красивым словам.
        Открываю окно, чтобы проветрить комнату, и сажусь на диван-кровать. Слышен шум воды в душе, а через несколько мгновений звонит телефон. Я вижу, как странник возникает из ванной голым и мокрым, в броске снимая трубку. Не сильна в английском, но это и не важно: я худо-бедно изъясняюсь на нескольких языках, и этот — среди них.
        Струйки воды стекают по худой спине и бледной заднице, а тело начинает мало-помалу расслабляться. Когда телефонная трубка положена, это уже другой человек. Эмилио перевел — Салли снова в Лондоне и хочет его видеть. Она прилетает в Болонью завтра же, первым рейсом. Чего ждем, Габри? Снова будешь той, кто никогда ничего не выигрывал, даже «Вишню в шоколаде» в карточной партии.
        За столом в ресторане «Пагода» молча слушаю рассказ об Индии, потом о Лондоне. Сдержанно улыбаюсь, будто недавняя посетительница сеанса лифтинга, но Эмилио вроде бы ничего не замечает. Вздыхаю с облегчением, когда история будто подходит к концу, тем временем разбиваются вдребезги мои мечты, и я выдвигаю себя на «Оскар» как лучшую актрису второго плана.
        Не смешивай любовь и дружбу, говорю себе. Вновь принимаюсь за чай и возвращаюсь в реальность. К концу ужина окончательно перестаю питать иллюзии. Завтра приезжает Салли. «Я скажу, Габри, что ты — моя подруга». Между притворщиком и другой, говорящей на английском, ты ни черта не поймешь, будешь там кивать головой и улыбаться, как полная идиотка. А когда у Эмилио начнется новая глава жизни, вернешься домой и включишь компьютер. Одни пишут, другие живут. Кто это сказал? Ах, да. Саверио.
        И трогательная искренность, которая так ранит.
        —Она мне очень нравится, Габри.
        Тут мне понадобился весь самоконтроль.
        Смотрю на друга. Я люблю его? Не знаю. Ничего не знаю наверняка. Не знаю даже, нужна мне в этой ситуации лишь его поддержка или сойдет любая другая.
        Разговариваю, болтаю лишнее, не слыша своего голоса. Наблюдаю одними глазами, как мелькают в воздухе его руки, как ложатся на стол, и жажду почувствовать их на себе. Может быть, я сошла с ума? Я уже навоображала слишком много, принимая одно за другое, и чего добилась? Неудовлетворенных желаний и перекоса реальности.
        Что ж, объявляем банкротом магазин, который никогда не был открыт, историю любви, которая могла быть, но так и не осуществилась. Как всегда, я пришла слишком поздно. На одну нерешительную женщину приходятся десять знающих, чего хотят. Отлично. Пожелаю Эмилио быстро сделать шесть или семь малышей с миндалевидными очами. Его счастье — мое счастье.
        —Я рада, что все расставлено по местам.
        —Жду не дождусь, когда вас познакомлю.
        Теперь все ясно, кристально чисто. Все ясно и все потеряно. Я тверда, как кедр, и кажусь себе хрупче хрусталя, пока оставляю чаевые на столе и рассматриваю электрический каскад на чудовищной картине на стене. Я тревожусь, но держу язык за зубами, впрочем, воображение, как всегда, разыгрывается еще круче.
        —Ты странная, — говорит Эмилио, — влюбилась в кого-нибудь?
        Вот мой шанс.
        —Нет.
        Последняя возможность.
        —Ты уверена?
        Обмахиваюсь чеком у кассы, словно веером.
        —Габри, ты уверена?
        —Абсолютно.
        Годы и годы, проведенные за слушанием печальных бардов по радио. В темноте, перед тем как уснуть, я буду размышлять. У меня щиплет глаза, они пытаются разрушить обман и выдать мое вранье. Да здравствует попса, ребята, еще более грубая и глупая. Но нет, я беру себя в руки. У меня сухие глаза и обман безукоризнен. Мне нет в этом равных. Я вру:
        —Салли мне понравится.
        Он смеется.
        —Не знаю, вы такие разные…
        —Может быть, выпьем чего-нибудь в «Големе» завтра вечером? Дай мне знать.
        —Да, позвони, и я тотчас же приеду.
        Через несколько часов трещит телефон.
        33
        Негаданная встреча
        Веду машину под дождем. По радио передают «Driving» Пи Джея Харви, который поет нечто вроде: «Еду, пока могу. Пока я еду, все в порядке. Не останавливайте меня…»
        Я вижу ее на углу улицы Тусколано. Светлые волосы липнут к лицу, куртка из расшитой бисером кожи, полосатая мини-юбка, высокие каблуки цокают по асфальту. Капли дождя струятся по носу, словно хрустальные наплывы воска. Приоткрываю ветровое стекло на несколько сантиметров и смотрю, как она хлопает ресницами, строя из себя дурочку.
        —Подбросить?
        —Зачем?
        —Передохнешь.
        —Я здесь работаю.
        —Дождь ведь…
        —Да, дождь.
        Она смотрит направо и налево, но нет ни намека на клиента, ни другого авто.
        —О’кей, только ненадолго.
        Открываю дверь, и она садится, закапывая водой все вокруг. У девушки в руках мокрая сигарета, которую та прикуривает розовой зажигалкой «Бик». Она похожа на Джоди Фостер из «Таксиста», может быть, из-за детских черт лица, благодаря которым будет выглядеть ребенком, даже когда появятся глубокие, словно шахты лифта, морщины.
        —У тебя грустный вид. Ищешь компанию?
        Единственное, что удается ответить:
        —Подождем, пока лить перестанет… или поутихнет.
        —Мне надо работать. — Отвечает девушка, выдыхая мне в лицо сигаретный дым. — Ты что по жизни делаешь?
        —Дублирую порнофильмы.
        —Понятно. Ты — нездоровая личность. И поэтому ты здесь.
        Внушительный поток грязной воды бурлит в нескольких сантиметрах от моего «Пежо», который весит словно меньше бумажного листка. Я вцепляюсь в руль, а девушка запускает длинные черные когти в приборную панель. Красиво, сейчас мы словно две лыжницы на канатной качающейся дороге.
        Проститутка откидывается на сиденье и смеется в одиночестве, крайне возбужденная грозой, которая затмевает фонари и заставляет срабатывать системы сигнализации по всей округе. Я хочу объяснить, зачем она здесь и что мне требуется, но девушка заговаривает первой.
        —Плохо мне.
        Прикуриваю сигарету от кончика ее.
        —Чем тебе помочь?
        —Есть аспирин?
        Девушка открывает синюю пластиковую сумочку, извлекает пудреницу и смотрится в зеркало.
        —Я отвратительно выгляжу. Но и у тебя выдался не лучший вечер.
        Я начинаю хохотать и расслабляюсь сама. Гляжу на нее, склонив голову:
        —У тебя много мужчин?
        Она усмехается:
        —Идиотский вопрос.
        Проститутка убирает блеск с лица промокшей пуховкой, рассыпая пудру.
        —Я видела, как некоторые были на седьмом небе, пока трахали меня. Другие думали о жене и испытывали угрызения совести. Есть что-то внутри человека, который стремится проникнуть через запретную дверь. Я никогда не могла понять, зачем. Может, ты знаешь?
        —Нет, не знаю.
        —От меня тебе чего надо? Твой мужчина хочет посмотреть, как две женщины делают это вместе?
        —У меня нет мужчины.
        —Ты лесбиянка?
        —Нет.
        —У меня есть сутенер, постоянные клиенты, и это… — она показывает шрам на запястье, — подарок от коллекционера ножей для подводного плаванья. Мой боевой шрам.
        Слегка касаюсь ее.
        —Сколько тебе лет?
        —А сколько дашь?
        —Зависит от раза, когда мы виделись.
        —Какого еще раза? Я тебя не знаю.
        Прикусываю язык.
        —Я собиралась стать парикмахершей.
        —А почему не…
        —Мечты вечно вредят делу.
        Радио «Главный город» начинает передавать старую песню Нила Янга.
        —Мне нравятся песни, где говорят: «О, бэби». Так доверительно: «Теперь я скажу тебе, бэби, пару вещей, которые понял о мире…»
        —А что ты поняла?
        Проститутка хохочет и хватается за ручку дверцы.
        —Ты кто? Ведущая убогого телешоу?
        —Ты когда-нибудь любила?
        —Я поняла. Тебя только что выпустили.
        Она упирается худым коленом в приборную доску.
        —Ну да, есть один тип, который мне нравится. Один слепой. Знаешь, как он меня зовет? Ночная бабочка. Но он добрый и у него ничего нет, даже клички.
        Светло-каштановая «Регата» притормаживает рядом и не глушит двигатель, который стучит в том же ритме, как и на выезде с офисной парковки.
        —Это Боргатти, каждое воскресенье приезжает в одно и то же время. Мне надо идти. Не кисни! Увидимся.
        Девушка протягивает руку и нажимает на клаксон, чтобы предупредить клиента о своем присутствии. Смотрю на нее, бегом ринувшуюся под дождь к «Регате» и слышу, как она фальцетом выкрикивает:
        —Любовь моя, я здесь, видишь?
        Машина сдает назад и останавливается, подбирая проститутку. Диджей моей любимой радиостанции объявляет следующий отрывок: «Мой секс» Джона Фокса…
        Я внезапно просыпаюсь в постели, вся в испарине; на мне джинсы и плюшевый «Эверласт», в котором я ходила целый день. Медленно прихожу в себя и босиком шлепаю на кухню, чтобы открыть холодильник и осушить бутылку шипящей «Колы».
        У меня несколько смутных воспоминаний о возвращении домой под грозой. Вроде бы немного всплакнула после того, как отсалютовала Эмилио, ведя машину в район Фьера, а по радио передавали отрывок из Пи Джея Харви. Еще помнится, подсадила по дороге женщину, девушку, вроде одной из тех порнозвезд, которым я ссужаю голос. Как ее звали? Я не спросила.
        Реальность и фантазия у человека с богатым воображением переплетаются. Может быть, как говорил Борис Виан, искажение реальности — это верный способ вернуть ей привычный для обитания вид… или стать писателем. Может быть, эта женщина была самой Венной Равенной, которая сошла с одной из страниц моего блокнота, или другой героиней, одной из тех, которых годами видят на экранах, в сборниках на продажу или мимоходом в реальной жизни, когда они разжигают похоть, напоминая, что плоть слабя и что секс — крест и отрада — это кошмар неугомонных блюстителей морали, который неизменно возрождается.
        Это была она? Венна Равенна?
        Для того, кто пишет, возможно все. Можно придумать что угодно, а потом найти в кармане визитку одного из твоих персонажей. Разве важно — действительно ли мы были знакомы или это всего лишь ложная реальность?
        Три часа утра. Бросаю взгляд на портрет Саве, висящий на стене кабинета рядом с постером Хопера. (Он красив на этом фото, с винтажным «Фендером»[17 - «Фендер» — марка гитары. — Прим. переводчика.] в руках).
        Включаю компьютер, заношу пальцы над клавишами, пока на меня снисходит заголовок: Возьми меня, Любовь моя.
        Глава 1
        Захожу в квартиру и первым делом заглядываю в студию. Диван разложен, французская простыня в бело-розовую полоску свивается с пледом…
        34
        Эпилог
        Неделю я стираю с автоответчика голос Эмилио, который требует объяснений. Не знаю, возможно, во всем виновато «Когда Гарри встретил Салли», где Мэг Райан внезапно напускает туману, чтобы заставить капитулировать Билли Кристалла. Искушение поднять завесу было сильно, но я не поддалась; может быть, я простодушно надеялась на такой же счастливый финал, где мужчина пригласит, а та потрясенно вытаращит глаза и закончится все тем, что они вместе.
        Весь последний месяц стараюсь подниматься в восемь и иду в бар Арнальдо в бледном электрическом свете ветреных утренних часов, не слишком теплых, не слишком холодных. Капучино, паста, первая сигарета. Потом домой — писать (до и после послеобеденной смены в студии «Магия», конечно же).
        Каждое воскресенье выезжаю в дом Фульвио в Бадоло с его семьей. Сплю перед камином, сидя в старом кресле-качалке, и ем первые жареные каштаны. Снаружи лишь неторопливый шелест дождя по сельской местности, спокойной, как пожилая крестьянка. Проникаюсь пейзажем, то зеленым, то багряным: метеорология того сорта, когда сердце удивительно синхронно, словно законченный дубляж, с атмосферными явлениями.
        Фульвио относит вину за мою меланхолию на счет Саве, а я позволяю ему заблуждаться. Он говорит:
        —Можно провести всю жизнь, обсуждая козлов. Жизнь — она вся такая: вот родился, вот помер. А в середине что? Перетягивать канат, кто победит?
        У меня нет желания отвечать, что я вовсе не в ярости.
        За месяц нервы приходят в порядок. Однажды я вижу, как Эмилио спешит домой среди толпы безобидных синих воротничков и шаркает ногами. Может быть, думаю я, тот, кто курит марихуану с утра до вечера, чувствует себя примерно так же…
        Он находится рядом всего секунду и не замечает меня. Шторм был близко, и, как бы мне ни хотелось, больше не вернется. Я не могу оградить его от своих переживаний, но могу их выдержать сама. Я уже попробовала.
        В следующее воскресенье на полочке рядом с камином нахожу среди пачки кулинарных книг старый экземпляр «Грозового перевала».
        —Это матушкин, — говорит Фульвио.
        —Ты когда-нибудь читал его?
        Вижу взгляд человека, которого выставили на посмешище свои же.
        —Это история любовной страсти, самой необоримой из тех, о которых мне приходилось читать, и думаю… У Эмилии Бронте никогда не было мужчины.
        —Она все выдумала, — выносит приговор Фульвио. — Как ты иной раз делаешь.
        ВНИМАНИЕ!
        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.
        notes
        Примечания
        1
        Бруно Веспа — известный журналист-романист. — Прим. переводчика.
        2
        Бенедикт Микеланджели, Артуро — итальянский пианист, род. 5 января 1920г. в г. Бреша. — Прим. переводчика.
        3
        DAMS — курс гуманитарных дисциплин на литературно-философском факультете университета в Болонье. — Прим. переводчика.
        4
        Фалафель — шарики из гороховой каши, национальное блюдо. — Прим. переводчика.
        5
        Непереводимая игра слов: «Vienna» — имя, «venire» — путешествовать. — Прим. переводчика.
        6
        Сборник стихов Алена Гинсберга. — Прим. переводчика.
        7
        Товары английской нефтяной компании — бензин, смазки, масла. — Прим. переводчика.
        8
        Чарльз Мингус, джазовый музыкант. — Прим. переводчика.
        9
        Забайоне — крем из яичного желтка с сахаром и вином. — Прим. переводчика.
        10
        Индия. — Прим. переводчика.
        11
        Британская альтернативная инди-рок-группа 1990-х годов. — Прим. переводчика.
        12
        Бефана — героиня итальянского фольклора, эксцентричная фея. Неизвестно, добрые или злые подарки она принесет на день рождения, поэтому принято заранее ее задабривать. — Прим. переводчика.
        13
        Район в провинции Аликанте в Испании. — Прим. переводчика.
        14
        Город на Сицилии. — Прим. переводчика.
        15
        «Ночь и день», «Мой милый Валентин», «Плохая погода» — названия песен (англ.). — Прим. переводчика.
        16
        Дон Черри — знаменитый трубач, отец солиста «Eagle-eye Cherry». — Прим. переводчика.
        17
        «Фендер» — марка гитары. — Прим. переводчика.