Бронте Шарлотта, Джейн Эйр Грозовой Перевал- библиотека РусЛит

Джейн Эйр. Грозовой перевал Шарлотта Бронте
        Эмилия Бронте
        Любовь в готическом поместье, покушение на убийство, сумасшедшая супруга главного героя, запертая на чердаке, - в романе Шарлотты Бронте «Джейн Эйр».
        Любовь на фоне мрачных вересковых пустошей приводит к помешательству и смерти героев романа Эмили Бронте «Грозовой перевал».
        Два лучших романа о любви - в одной книге.
        Шарлотта Бронте
        Джейн Эйр: самые знаменитые романы о любви в одном томе

        Шарлотта Бронте
        Джейн Эйр
        Глава I
        В этот день нечего было и думать о прогулке. Правда, утром мы еще побродили часок по дорожкам облетевшего сада, но после обеда (когда не было гостей, миссис Рид кушала рано) холодный зимний ветер нагнал угрюмые тучи и полил такой пронизывающий дождь, что и речи не могло быть ни о какой попытке выйти еще раз.
        Что же, тем лучше: я вообще не любила подолгу гулять зимой, особенно под вечер. Мне казалось просто ужасным возвращаться домой в зябких сумерках, когда пальцы на руках и ногах немеют от стужи, а сердце сжимается тоской от вечной воркотни Бесси, нашей няньки, и от унизительного сознания физического превосходства надо мной Элизы, Джона и Джорджианы Рид.
        Вышеупомянутые Элиза, Джон и Джорджиана собрались теперь в гостиной возле своей мамы: она полулежала на диване перед камином, окруженная своими дорогими детками (в данную минуту они не ссорились и не ревели), и, очевидно, была безмятежно счастлива.
        Я была освобождена от участия в этой семейной группе; как заявила мне миссис Рид, она весьма сожалеет, но приходится отделить меня от остальных детей, по крайней мере до тех пор, пока Бесси не сообщит ей, да и она сама не увидит, что я действительно прилагаю все усилия, чтобы стать более приветливой и ласковой девочкой, более уживчивой и кроткой, пока она не заметит во мне что-то более светлое, доброе и чистосердечное; а тем временем она вынуждена лишить меня всех радостей, которые предназначены для скромных, почтительных деток.
        - А что Бесси сказала? Что я сделала?
        - Джейн, я не выношу придирок и допросов; это просто возмутительно, когда ребенок так разговаривает со старшими. Сядь где-нибудь и, пока не научишься быть вежливой, молчи.
        Рядом с гостиной находилась небольшая столовая, где обычно завтракали. Я тихонько шмыгнула туда. Там стоял книжный шкаф; я выбрала себе книжку, предварительно убедившись, что в ней много картинок. Взобравшись на широкий подоконник, я уселась, поджав ноги по-турецки, задернула почти вплотную красные штофные занавесы и оказалась таким образом отгороженной с двух сторон от окружающего мира.
        Тяжелые складки пунцовых драпировок загораживали меня справа; слева оконные стекла защищали от непогоды, хотя и не могли скрыть картину унылого ноябрьского дня. Перевертывая страницы, я время от времени поглядывала в окно, наблюдая, как надвигаются зимние сумерки. Вдали тянулась сплошная завеса туч и тумана; на переднем плане раскинулась лужайка с растрепанными бурей кустами, их непрерывно хлестали потоки дождя, которые гнал перед собой ветер, налетавший сильными порывами и жалобно стенавший.
        Затем я снова начинала просматривать книгу - это была «Жизнь английских птиц» Бьюика. Собственно говоря, самый текст мало интересовал меня, однако к некоторым страницам введения я, хоть и совсем еще ребенок, не могла остаться равнодушной: там говорилось об убежище морских птиц, о пустынных скалах и утесах, населенных только ими; о берегах Норвегии, от южной оконечности которой - мыса Линденеса - до Нордкапа разбросано множество островов:
        …Где ледяного океана ширь
        Кипит у островов, нагих и диких,
        На дальнем севере; и низвергает волны
        Атлантика на мрачные Гебриды.
        Не могла я также пропустить и описание суровых берегов Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, «всего широкого простора полярных стран, этих безлюдных, угрюмых пустынь, извечной родины морозов и снегов, где ледяные поля в течение бесчисленных зим намерзают одни над другими, громоздясь ввысь, подобно обледенелым Альпам; окружая полюс, они как бы сосредоточили в себе все многообразные козни сильнейшего холода». У меня сразу же сложилось какое-то свое представление об этих мертвенно-белых мирах, - правда, туманное, но необычайно волнующее, как все те, еще неясные догадки о Вселенной, которые рождаются в уме ребенка. Под впечатлением этих вступительных страниц приобретали для меня особый смысл и виньетки в тексте: утес, одиноко стоящий среди пенящегося бурного прибоя; разбитая лодка, выброшенная на пустынный берег; призрачная луна, глядящая из-за угрюмых туч на тонущее судно.
        Неизъяснимый трепет вызывало во мне изображение заброшенного кладбища: одинокий могильный камень с надписью, ворота, два дерева, низкий горизонт, очерченный полуразрушенной оградой, и узкий серп восходящего месяца, возвещающий наступление вечера.
        Два корабля, застигнутые штилем в недвижном море, казались мне морскими призраками.
        Страничку, где был изображен сатана, отнимающий у вора узел с похищенным добром, я поскорее перевернула: она вызывала во мне ужас.
        С таким же ужасом смотрела я и на черное рогатое существо, которое, сидя на скале, созерцает толпу, теснящуюся вдали у виселицы.
        Каждая картинка таила в себе целую повесть, подчас трудную для моего неискушенного ума и смутных восприятий, но полную глубокого интереса - такого же, как сказки, которые рассказывала нам Бесси зимними вечерами в тех редких случаях, когда бывала в добром настроении. Придвинув гладильный столик к камину в нашей детской, она разрешала нам усесться вокруг и, отглаживая блонды на юбках миссис Рид или плоя щипцами оборки ее ночного чепчика, утоляла наше жадное любопытство рассказами о любви и приключениях, заимствованных из старинных волшебных сказок и еще более древних баллад или же, как я обнаружила в более поздние годы, из «Памелы» и «Генриха, герцога Морландского».
        И вот, сидя с книгой на коленях, я была счастлива; по-своему, но счастлива. Я боялась только одного - что мне помешают, и это, к сожалению, случилось очень скоро.
        Дверь в маленькую столовую отворилась.
        - Эй, ты, нюня! - раздался голос Джона Рида; он замолчал: комната казалась пустой.
        - Куда, к чертям, она запропастилась? - продолжал он. - Лиззи! Джорджи! - позвал он сестер. - Джоаны нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала под дождик… Экая гадина!
        «Хорошо, что я задернула занавесы», - подумала я, горячо желая, чтобы мое убежище не было открыто, впрочем, Джон Рид, не отличавшийся ни особой зоркостью, ни особой сообразительностью, ни за что бы его не обнаружил, но Элиза, едва просунув голову в дверь, сразу же заявила:
        - Она на подоконнике, ручаюсь, Джон.
        Я тотчас вышла из своего уголка; больше всего я боялась, как бы меня оттуда не вытащил Джон.
        - Что тебе нужно? - спросила я с плохо разыгранным смирением.
        - Скажи: «Что вам угодно, мистер Рид?» - последовал ответ. - Мне угодно, чтобы ты подошла ко мне, - и, усевшись в кресло, он показал жестом, что я должна подойти и стать перед ним.
        Джону Риду исполнилось четырнадцать лет, он был четырьмя годами старше меня, так как мне едва минуло десять. Это был необычайно рослый для своих лет увалень с прыщеватой кожей и нездоровым цветом лица; поражали его крупные нескладные черты и большие ноги и руки. За столом он постоянно объедался, и от этого у него был мутный, бессмысленный взгляд и дряблые щеки. Собственно говоря, ему следовало сейчас быть в школе, но мамочка взяла его на месяц-другой домой «по причине слабого здоровья». Мистер Майлс, его учитель, утверждал, что в этом нет никакой необходимости, - пусть ему только поменьше присылают из дому пирожков и пряников; но материнское сердце возмущалось столь грубым объяснением и склонялось к более благородной версии, приписывавшей бледность мальчика переутомлению, а может быть, и тоске по родному дому.
        Джон не питал особой привязанности к матери и сестрам, меня же он просто ненавидел. Он запугивал меня и тиранил; и это не два-три раза в неделю и даже не раз или два в день, а беспрестанно. Каждым нервом я боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался ко мне. Бывали минуты, когда я совершенно терялась от ужаса, ибо у меня не было защиты ни от его угроз, ни от его побоев; слуги не захотели бы рассердить молодого барина, став на мою сторону, а миссис Рид была в этих случаях слепа и глуха: она никогда не замечала, что он бьет и обижает меня, хотя он делал это не раз и в ее присутствии, а впрочем, чаще за ее спиной.
        Привыкнув повиноваться Джону, я немедленно подошла к креслу, на котором он сидел; минуты три он развлекался тем, что показывал мне язык, стараясь высунуть его как можно больше. Я знала, что вот сейчас он ударит меня, и, с тоской ожидая этого, размышляла о том, какой он противный и безобразный. Может быть, Джон прочел эти мысли на моем лице, потому что вдруг, не говоря ни слова, размахнулся и пребольно ударил меня. Я покачнулась, но удержалась на ногах и отступила на шаг или два.
        - Вот тебе за то, что ты надерзила маме, - сказал он, - и за то, что спряталась за шторы, и за то, что так на меня посмотрела сейчас, ты, крыса!
        Я привыкла к грубому обращению Джона Рида, и мне в голову не приходило дать ему отпор; я думала лишь о том, как бы вынести второй удар, который неизбежно должен был последовать за первым.
        - Что ты делала за шторой? - спросил он.
        - Я читала.
        - Покажи книжку.
        Я взяла с окна книгу и принесла ему.
        - Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты живешь у нас из милости; ты нищенка, твой отец тебе ничего не оставил; тебе следовало бы милостыню просить, а не жить с нами, детьми джентльмена, есть то, что мы едим, и носить платья, за которые платит наша мама. Я покажу тебе, как рыться в книгах. Это мои книги! Я здесь хозяин! Или буду хозяином через несколько лет. Пойди встань у дверей, подальше от окон и от зеркала.
        Я послушалась, сначала не догадываясь о его намерениях; но когда я увидела, что он встал и замахнулся книгой, чтобы пустить ею в меня, я испуганно вскрикнула и невольно отскочила, однако недостаточно быстро: толстая книга задела меня на лету, я упала и, ударившись о косяк двери, расшибла голову. Из раны потекла кровь, я почувствовала резкую боль, и тут страх внезапно покинул меня, дав место другим чувствам.
        - Противный, злой мальчишка! - крикнула я. - Ты - как убийца, как надсмотрщик над рабами, ты - как римский император!
        Я прочла «Историю Рима» Голдсмита[1 - Голдсмит, Оливер (1728 - 1774) - английский писатель, автор романа «Векфильдский священник».] и составила себе собственное представление о Нероне, Калигуле и других тиранах. Втайне я уже давно занималась сравнениями, но никогда не предполагала, что выскажу их вслух.
        - Что? Что? - закричал он. - Кого ты так называешь?.. Вы слышали, девочки? Я скажу маме! Но раньше…
        Джон ринулся на меня; я почувствовала, как он схватил меня за плечо и за волосы. Однако перед ним было отчаянное существо. Я действительно видела перед собой тирана, убийцу. По моей шее одна за другой потекли капли крови, я испытывала резкую боль. Эти ощущения на время заглушили страх, и я встретила Джона с яростью. Я не вполне сознавала, что делают мои руки, но он крикнул: «Крыса! Крыса!» - и громко завопил. Помощь была близка. Элиза и Джорджиана побежали за миссис Рид, которая ушла наверх; она явилась, за ней следовали Бесси и камеристка Эббот. Нас разняли, и до меня донеслись слова:
        - Ай-ай! Вот негодница, как она набросилась на мистера Джона!
        - Этакая злоба у девочки!
        И наконец приговор миссис Рид:
        - Уведите ее в красную комнату и заприте там.
        Четыре руки подхватили меня и понесли наверх.
        Глава II
        Я сопротивлялась изо всех сил, и эта неслыханная дерзость еще ухудшила и без того дурное мнение, которое сложилось обо мне у Бесси и мисс Эббот. Я была прямо-таки не в себе, или, вернее, вне себя, как сказали бы французы: я понимала, что мгновенная вспышка уже навлекла на меня всевозможные кары, и, как всякий восставший раб, в своем отчаянии была готова на все.
        - Держите ее за руки, мисс Эббот, она точно бешеная…
        - Какой срам! Какой стыд! - кричала камеристка. - Разве можно так недостойно вести себя, мисс Эйр? Бить молодого барина, сына вашей благодетельницы! Ведь это же ваш молодой хозяин!
        - Хозяин? Почему это он мой хозяин? Разве я прислуга?
        - Нет, вы хуже прислуги, вы не работаете, вы дармоедка! Вот посидите здесь и подумайте хорошенько о своем поведении.
        Тем временем они втащили меня в комнату, указанную миссис Рид, и с размаху опустили на софу. Я тотчас взвилась, как пружина, но две пары рук схватили меня и приковали к месту.
        - Если вы не будете сидеть смирно, вас придется привязать, - сказала Бесси. - Мисс Эббот, дайте-ка мне ваши подвязки, мои она сейчас же разорвет.
        Мисс Эббот отвернулась, чтобы снять с дебелой ноги подвязку. Эти приготовления и ожидавшее меня новое бесчестие несколько охладили мой пыл.
        - Не снимайте, я буду сидеть смирно! - воскликнула я и в доказательство вцепилась руками в софу, на которой сидела.
        - Ну, смотрите!.. - сказала Бесси.
        Убедившись, что я действительно покорилась, она отпустила меня; а затем обе стали передо мной, сложив руки на животе и глядя на меня подозрительно и недоверчиво, словно сомневались в моем рассудке.
        - С ней никогда еще этого не было, - произнесла наконец Бесси, обращаясь к мисс Эббот.
        - Ну, это все равно сидело в ней. Сколько раз я высказывала миссис Рид свое мнение об этом ребенке, и миссис всегда соглашалась со мной. Нет ничего хуже такой тихони! Я никогда не видела, чтобы ребенок ее лет был настолько скрытен.
        Бесси не ответила; но немного спустя она сказала, обратясь ко мне:
        - Вы же должны понимать, мисс, чем вы обязаны миссис Рид: ведь она кормит вас; выгони она вас отсюда, вам пришлось бы идти в работный дом.
        Мне нечего было возразить ей: мысль о моей зависимости была для меня не нова, - с тех пор как я помню себя, мне намекали на нее, укор в дармоедстве стал для меня как бы постоянным припевом, мучительным и гнетущим, но лишь наполовину понятным. Мисс Эббот поспешно добавила:
        - И не воображайте, что вы родня барышням и мистеру Риду, если даже миссис Рид так добра, что воспитывает вас вместе с ними. Они будут богатые, а у вас никогда ничего не будет. Поэтому вы должны смириться и угождать им.
        - Мы ведь говорим все это ради вашей же пользы, - добавила Бесси уже мягче. - Старайтесь быть услужливой, ласковой девочкой. Тогда, может быть, этот дом и станет для вас родным домом; а если вы будете злиться и грубить, миссис наверняка выгонит вас отсюда.
        - Кроме того, - добавила мисс Эббот, - Бог непременно накажет такую дурную девочку. Он может поразить ее смертью во время одной из ее выходок, и что тогда будет с ней? Пойдем, Бесси, пусть посидит одна. Ни за что на свете не хотела бы я иметь такой характер. Молитесь, мисс Эйр, а если вы не раскаетесь, как бы кто не спустился по трубе и не утащил вас…
        Они вышли, затворив за собой дверь, и заперли меня на ключ.
        Красная комната была нежилой, и в ней ночевали крайне редко, вернее - никогда, разве только наплыв гостей в Гейтсхэд-холле вынуждал хозяев вспомнить о ней; вместе с тем это была одна из самых больших и роскошных комнат дома. В центре, точно алтарь, высилась кровать с массивными колонками красного дерева, завешенная пунцовым пологом; два высоких окна с всегда опущенными шторами были наполовину скрыты ламбрекенами из той же материи, спускавшимися фестонами и пышными складками; ковер был красный, стол в ногах кровати покрыт алым сукном. Стены обтянуты светло-коричневой тканью с красноватым рисунком; гардероб, туалетный стол и кресла - из полированного красного дерева. На фоне этих глубоких темных тонов резко белела гора пуховиков и подушек на постели, застланной белоснежным пикейным покрывалом. Почти так же резко выделялось и мягкое кресло в белом чехле у изголовья кровати, со скамеечкой для ног перед ним; это кресло казалось мне каким-то фантастическим белым троном.
        В комнате стоял промозглый холод, оттого что ее редко топили; в ней царило безмолвие, оттого что она была удалена от детской и кухни; в ней было жутко, оттого что в нее, как я уже говорила, редко заглядывали люди. Одна только горничная являлась сюда по субботам, чтобы смахнуть с мебели и зеркал осевшую за неделю пыль, да еще сама миссис Рид приходила изредка, чтобы проверить содержимое некоего потайного ящика в комоде, где хранился фамильный архив, шкатулка с драгоценностями и миниатюра, изображавшая ее умершего мужа; в последнем обстоятельстве, а именно в смерти мистера Рида, и таилась загадка красной комнаты, того заклятия, которое лежало на ней, несмотря на все ее великолепие.
        С тех пор как умер мистер Рид, прошло девять лет; именно в этой комнате он испустил свой последний вздох; здесь он лежал мертвый; отсюда факельщики вынесли его гроб, - и с этого дня чувство какого-то мрачного благоговения удерживало обитателей дома от частых посещений красной комнаты.
        Я все еще сидела на том месте, к которому меня как бы приковали Бесси и злючка мисс Эббот. Это была низенькая софа, стоявшая неподалеку от мраморного камина; передо мной высилась кровать; справа находился высокий темный гардероб, на лакированных дверцах которого смутно отражались бледные световые блики; слева - занавешенные окна. Огромное зеркало в простенке между ними повторяло пустынную торжественность комнаты и кровати. Я не была вполне уверена в том, что меня заперли, и поэтому, когда наконец решилась сдвинуться с места, встала и подошла к двери. Увы! Я была узницей, не хуже чем в тюрьме. Возвращаться мне пришлось мимо зеркала, и я невольно заглянула в его глубину. Все в этой призрачной глубине предстало мне темнее и холоднее, чем в действительности, а странная маленькая фигурка, смотревшая на меня оттуда, ее бледное лицо и руки, белеющие среди сумрака, ее горящие страхом глаза, которые одни казались живыми в этом мертвом царстве, действительно напоминали призрак: что-то вроде тех крошечных духов, не то фей, не то эльфов, которые, по рассказам Бесси, выходили из пустынных, заросших
папоротником болот и внезапно появлялись перед запоздалым путником.
        Я вернулась на свое место. Я уже была во власти суеверного страха, но час его полной победы еще не настал. Кровь моя все еще была горяча, и ярость восставшего раба жгла меня своим живительным огнем. На меня снова хлынул поток воспоминаний о прошлом, и я отдалась ему, прежде чем покориться мрачной власти настоящего.
        Грубость и жестокость Джона Рида, надменное равнодушие его сестер, неприязнь их матери, несправедливость слуг - все это встало в моем расстроенном воображении, точно поднявшийся со дна колодца мутный осадок. Но почему я должна вечно страдать, почему меня все презирают, не любят, клянут? Почему я не умею никому угодить и все мои попытки заслужить чью-либо благосклонность так напрасны? Почему, например, к Элизе, которая упряма и эгоистична, или к Джорджиане, у которой отвратительный характер, капризный, раздражительный и заносчивый, все относятся снисходительно? Красота и розовые щеки Джорджианы, ее золотые кудри, видимо, пленяют каждого, кто смотрит на нее, и за них ей прощают любую шалость. Джону также никто не противоречит, его никогда не наказывают, хотя он душит голубей, убивает цыплят, травит овец собаками, крадет в оранжереях незрелый виноград и срывает бутоны самых редких цветов; он даже называет свою мать «старушкой», смеется над ее цветом лица - желтоватым, как у него, не подчиняется ее приказаниям и нередко рвет и пачкает ее шелковые платья. И все-таки он ее «ненаглядный сыночек». Мне же
не прощают ни малейшего промаха. Я стараюсь ни на шаг не отступать от своих обязанностей, а меня называют непослушной, упрямой и лгуньей, и так с утра и до ночи.
        Голова у меня все еще болела от ушиба, из ранки сочилась кровь. Однако никто не упрекнул Джона за то, что он без причины ударил меня; а я, восставшая против него, чтобы избежать дальнейшего грубого насилия, - я вызвала всеобщее негодование.
        «Ведь это же несправедливо, несправедливо!» - твердил мне мой разум с той недетской ясностью, которая рождается пережитыми испытаниями, а проснувшаяся энергия заставляла меня искать какого-нибудь способа избавиться от этого нестерпимого гнета: например, убежать из дома или, если бы это оказалось невозможным, никогда больше не пить и не есть, уморить себя голодом.
        Как была ожесточена моя душа в этот тоскливый вечер! Как были взбудоражены мои мысли, как бунтовало сердце! И все же в каком мраке, в каком неведении протекала эта внутренняя борьба! Ведь я не могла ответить на вопрос, возникавший вновь и вновь в моей душе: отчего я так страдаю? Теперь, когда прошло столько лет, это перестало быть для меня загадкой.
        Я совершенно не подходила к Гейтсхэд-холлу. Я была там как бельмо на глазу, у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее приближенными. Если они не любили меня, то ведь и я не любила их. С какой же стати они должны были относиться тепло к существу, которое не чувствовало симпатии ни к кому из них; к существу, так сказать, инородному для них, противоположному им по натуре и стремлениям; существу во всех смыслах бесполезному, от которого им нечего было ждать; существу зловредному, носившему в себе зачатки мятежа, восставшему против их обращения с ним, презиравшему их взгляды? Будь я натурой жизнерадостной, беспечным, своевольным, красивым и пылким ребенком - пусть даже одиноким и зависимым, - миссис Рид отнеслась бы к моему присутствию в своей семье гораздо снисходительнее; ее дети испытывали бы ко мне более товарищеские дружелюбные чувства; слуги не стремились бы вечно делать из меня козла отпущения.
        В красной комнате начинало темнеть; был пятый час, и свет тусклого облачного дня переходил в печальные сумерки. Дождь все так же неустанно барабанил по стеклам окон на лестнице, и ветер шумел в аллее за домом. Постепенно я вся закоченела, и мужество стало покидать меня. Обычное чувство приниженности, неуверенности в себе, растерянности и уныния опустилось, как сырой туман, на уже перегоревшие угли моего гнева. Все уверяют, что я дурная… Может быть, так оно и есть; разве я сейчас не обдумывала, как уморить себя голодом? Ведь это же грех! А разве я готова к смерти? И разве склеп под плитами гейтсхэдской церкви уж такое привлекательное убежище? Мне говорили, что там похоронен мистер Рид… Это дало невольный толчок моим мыслям, и я начала думать о нем со все возрастающим ужасом. Я не помнила его, но знала, что он мой единственный родственник - брат моей матери, что, когда я осталась сиротой, он взял меня к себе и в свои последние минуты потребовал от миссис Рид обещания, что она будет растить и воспитывать меня как собственного ребенка. Миссис Рид, вероятно, считала, что сдержала свое обещание; она его
и сдержала - в тех пределах, в каких ей позволяла ее натура. Но могла ли она действительно любить навязанную ей девочку, существо, совершенно чуждое ей и ее семье, ничем после смерти мужа с ней не связанное? Скорее миссис Рид тяготилась необходимостью соблюдать данное в такую минуту обещание: быть матерью чужому ребенку, которого она не могла полюбить, с постоянным присутствием которого в семье не могла примириться.
        Мною овладела странная мысль: я не сомневалась в том, что, будь мистер Рид жив, он относился бы ко мне хорошо. И вот, созерцая эту белую постель и тонувшие в сумраке стены, а также бросая время от времени тревожный взгляд в тускло блестевшее зеркало, я стала припоминать все слышанные раньше рассказы о том, будто умершие, чья предсмертная воля не выполнена и чей покой в могиле нарушен, иногда посещают землю, чтобы покарать виновных и отомстить за угнетенных; и мне пришло в голову: а что, если дух мистера Рида, терзаемый обидами, которые терпит дочь его сестры, вдруг покинет свою гробницу под сводами церковного склепа или неведомый мир усопших и явится мне в этой комнате? Я отерла слезы и постаралась сдержать свои всхлипывания, опасаясь, как бы в ответ на бурное проявление моего горя не зазвучал потусторонний голос, пожелавший утешить меня; как бы из сумрака не выступило озаренное фосфорическим блеском лицо, которое склонится надо мной с неземной кротостью. Появление этой тени, казалось бы столь утешительное, вызвало бы во мне - я это чувствовала - безграничный ужас. Всеми силами я старалась
отогнать от себя эту мысль, успокоиться. Откинув падавшие на лоб волосы, я подняла голову и сделала попытку храбро обвести взором темную комнату. Какой-то слабый свет появился на стене. Я спрашивала себя, не лунный ли это луч, пробравшийся сквозь отверстие в занавесе? Нет, лунный луч лежал бы спокойно, а этот свет двигался; пока я смотрела, он скользнул по потолку и затрепетал над моей головой. Теперь я охотно готова допустить, что это была полоска света от фонаря, с которым кто-то шел через лужайку перед домом. Но в ту минуту, когда моя душа была готова к самому ужасному, а чувства потрясены всем пережитым, я решила, что неверный трепетный луч - вестник гостя из другого мира. Мое сердце судорожно забилось, голова запылала, уши наполнил шум, подобный шелесту крыльев; я ощущала чье-то присутствие, что-то давило меня, я задыхалась; всякое самообладание покинуло меня. Я бросилась к двери и с отчаянием начала дергать ручку. По коридору раздались поспешные шаги; ключ в замке повернулся, вошли Бесси и Эббот.
        - Мисс Эйр, вы заболели? - спросила Бесси.
        - Какой ужасный шум! Я до смерти испугалась! - воскликнула Эббот.
        - Возьмите меня отсюда! Пустите меня в детскую! - закричала я.
        - Отчего? Разве вы ушиблись? Или вам что-нибудь привиделось? - снова спросила Бесси.
        - О!.. Тут мелькнул какой-то свет, и мне показалось, что сейчас появится привидение! - Я вцепилась в руку Бесси, и она не вырвала ее у меня.
        - Она нарочно подняла крик, - сказала Эббот презрительно, - и какой крик! Как будто ее режут. Верно, она просто хотела заманить нас сюда. Знаю я ее гадкие штуки!
        - Что тут происходит? - властно спросил чей-то голос; по коридору шла миссис Рид, ленты на ее чепце развевались, платье угрожающе шуршало. - Эббот, Бесси! Я, кажется, приказала оставить Джейн Эйр в красной комнате, пока сама не приду за ней!
        - Мисс Джейн так громко кричала, сударыня, - просительно сказала Бесси.
        - Пустите ее, - был единственный ответ. - Не держись за руки Бесси, - обратилась она ко мне. - Этим способом ты ничего не добьешься, можешь быть уверена. Я ненавижу притворство, особенно в детях; мой долг доказать тебе, что подобными фокусами ты ничего не достигнешь. Теперь ты останешься здесь еще на лишний час, да и тогда я выпущу тебя только при условии полного послушания и спокойствия.
        - О тетя! Сжальтесь! Простите! Я не могу выдержать этого… Накажите меня еще как-нибудь! Я умру, если…
        - Молчи! Такая несдержанность отвратительна!
        Я и в самом деле была ей отвратительна. Она считала меня уже сейчас опытной комедианткой; она искренне видела во мне существо, в котором неумеренные страсти сочетались с низостью души и опасной лживостью.
        Тем временем Бесси и Эббот удалились, и миссис Рид, которой надоели и мой непреодолимый страх, и мои рыдания, решительно втолкнула меня обратно в красную комнату и без дальнейших разговоров заперла там. Я слышала, как она быстро удалилась. А вскоре после этого со мной, видимо, сделался припадок, и я потеряла сознание.
        Глава III
        Помню одно: очнулась я как после страшного кошмара; передо мною рдело жуткое багряное сияние, перечеркнутое широкими черными полосами. Я слышала голоса, но они едва доносились до меня, словно заглушаемые шумом ветра или воды; волнение, неизвестность и всепоглощающий страх как бы сковали все мои ощущения. Вскоре, однако, я почувствовала, как кто-то прикасается ко мне, приподнимает и поддерживает меня в сидячем положении, - так бережно еще никто ко мне не прикасался. Я прислонилась головой к подушке или к чьему-то плечу, и мне стало так хорошо…
        Еще пять минут, и туман забытья окончательно рассеялся. Теперь я отлично понимала, что нахожусь в детской, в своей собственной кровати, и что зловещий блеск передо мной - всего-навсего яркий огонь в камине. Была ночь; на столе горела свеча; Бесси стояла в ногах кровати, держа таз, а рядом в кресле сидел, склонившись надо мной, какой-то господин.
        Я испытала невыразимое облегчение, благотворное чувство покоя и безопасности, как только поняла, что в комнате находится посторонний человек, не принадлежащий ни к обитателям Гейтсхэда, ни к родственникам миссис Рид. Отвернувшись от Бесси (хотя ее присутствие было мне гораздо менее неприятно, чем было бы, например, присутствие Эббот), я стала рассматривать лицо сидевшего возле кровати господина; я знала его, это был мистер Ллойд, аптекарь, которого миссис Рид вызывала, когда заболевал кто-нибудь из слуг. Для себя и для своих детей она приглашала врача.
        - Ну-ка, кто я? - спросил он.
        Я назвала его и протянула ему руку; он взял ее, улыбаясь, и сказал:
        - Ну, теперь мы будем понемножку поправляться.
        Затем он снова уложил меня и, обратившись к Бесси, поручил ей особенно следить за тем, чтобы ночью меня никто не беспокоил. Дав ей еще несколько указаний и предупредив, что завтра опять зайдет, он удалился, к моему глубокому огорчению: я чувствовала себя в такой безопасности, так спокойно, пока он сидел возле моей кровати; но едва за ним закрылась дверь, как в комнате словно потемнело и сердце у меня упало, невыразимая печаль легла на него тяжелым камнем.
        - Может быть, вы теперь заснете, мисс? - спросила Бесси с необычайной мягкостью.
        Я едва осмелилась ей ответить, опасаясь, как бы за этими словами не последовали более грубые.
        - Постараюсь.
        - Может быть, вы хотите пить или скушаете что-нибудь?
        - Нет, спасибо, Бесси.
        - Тогда я, пожалуй, лягу, уже первый час; но вы меня кликните, если вам ночью что понадобится.
        Какое небывалое внимание! Оно придало мне мужества, и я спросила:
        - Бесси, что со мной случилось? Я больна?
        - Вам стало нехорошо в красной комнате, наверно от плача; но теперь вы скоро поправитесь.
        Затем Бесси ушла в каморку для горничных, находившуюся по соседству с детской. И я слышала, как она сказала:
        - Сара, приходи ко мне спать в детскую; ни за что на свете я не останусь одна с бедной девочкой. А вдруг она умрет!.. Как странно, что с ней случился этот припадок… Хотела бы я знать, видела она что-нибудь или нет? Все-таки барыня была на этот раз чересчур строга к ней.
        Она вернулась вместе с Сарой; они легли, но по крайней мере с полчаса еще шептались, прежде чем заснуть. Я уловила обрывки их разговора, из которых слишком хорошо поняла, о чем шла речь:
        - Что-то в белом пронеслось мимо нее и исчезло… А за ним - громадная черная собака… Три громких удара в дверь… На кладбище горел свет, как раз над его могилой… - и так далее.
        Наконец обе они заснули; свеча и камин погасли. Для меня часы этой бесконечной ночи проходили в томительной бессоннице. Ужас держал в одинаковом напряжении мой слух, зрение и мысль, - ужас, который ведом только детям.
        Происшествие в красной комнате прошло для меня сравнительно благополучно, не вызвав никакой серьезной или продолжительной болезни, оно сопровождалось лишь потрясением нервной системы, следы которого остались до сих пор. Да, миссис Рид, сколькими душевными муками я обязана вам! Но мой долг простить вас, ибо вы не ведали, что творили: терзая все струны моего сердца, вы воображали, что только искореняете мои дурные наклонности.
        На другой день, около полудня, я встала с постели, оделась и, закутанная в теплый платок, села у камина, чувствуя страшную слабость и разбитость, но гораздо мучительнее была невыразимая сердечная тоска, непрерывно вызывавшая на мои глаза тихие слезы; не успевала я стереть со щеки одну соленую каплю, как ее нагоняла другая. Мои слезы лились, хотя я должна была бы чувствовать себя счастливой, ибо никого из Ридов не было дома. Все они уехали кататься в коляске со своей мамой. Эббот тоже не показывалась - она шила в соседней комнате, и только Бесси ходила туда и сюда, расставляла игрушки и прибирала в ящиках комода, время от времени обращаясь ко мне с непривычно ласковыми словами. Все это должно было бы казаться мне сущим раем, ведь я привыкла жить под угрозой вечных выговоров и понуканий. Однако мои нервы были сейчас в таком расстройстве, что никакая тишина не могла их успокоить, никакие удовольствия не могли приятно возбудить.
        Бесси спустилась в кухню и принесла мне сладкий пирожок, он лежал на ярко расписанной фарфоровой тарелке с райской птицей в венке из незабудок и полураспустившихся роз; эта тарелка обычно вызывала во мне восхищение, я не раз просила, чтобы мне позволили подержать ее в руках и рассмотреть подробнее, но до сих пор меня не удостаивали такой милости. И вот драгоценная тарелка очутилась у меня на коленях, и Бесси ласково уговаривала меня скушать лежавшее на ней лакомство. Тщетное великодушие! Оно пришло слишком поздно, как и многие дары, которых мы жаждем и в которых нам долго отказывают! Есть пирожок я не стала, а яркое оперение птицы и окраска цветов показались мне странно поблекшими; я отодвинула от себя тарелку. Бесси спросила, не дать ли мне какую-нибудь книжку. Слово «книга» вызвало во мне мимолетное оживление, и я попросила принести из библиотеки «Путешествия Гулливера». Эту книгу я перечитывала вновь и вновь с восхищением. Я была уверена, что там рассказывается о действительных происшествиях, и это повествование вызывало во мне более глубокий интерес, чем обычные волшебные сказки. Убедившись в
том, что ни под листьями наперстянки и колокольчиков, ни под шляпками грибов, ни в тени старых, обвитых плющом ветхих стен мне эльфов не найти, я пришла к печальному выводу, что все они перекочевали из Англии в какую-нибудь дикую, неведомую страну, где кругом только густой девственный лес и где почти нет людей, - тогда как лилипуты и великаны действительно живут на земле; и я нисколько не сомневалась, что некогда мне удастся совершить дальнее путешествие и я увижу собственными глазами миниатюрные пашни, долины и деревья, крошечных человечков, коров, овец и птиц одного из этих царств, а также высокие, как лес, колосья, гигантских догов, чудовищных кошек и подобных башням мужчин и женщин другого царства. Но когда я теперь держала в руках любимую книгу и, перелистывая страницу за страницей, искала в ее удивительных картинках того очарования, которое раньше неизменно в них находила, - все казалось мне пугающе-мрачным. Великаны представлялись долговязыми чудищами, лилипуты - злыми и безобразными гномами, а сам Гулливер - унылым странником в неведомых и диких краях. Я захлопнула книгу, не решаясь читать
дальше, и положила ее на стол рядом с нетронутым пирожком.
        Бесси кончила вытирать пыль и прибирать комнату, вымыла руки и, открыв в комоде ящичек, полный красивых шелковых и атласных лоскутков, принялась мастерить новую шляпку для куклы Джорджианы. При этом она запела:
        В те дни, когда мы бродили
        С тобою, давным-давно…
        Я часто слышала и раньше эту песню, и всегда она доставляла мне живейшее удовольствие; у Бесси был очень приятный голос - или так, по крайней мере, мне казалось. Но сейчас, хотя ее голос звучал так же приятно, мне чудилось в этой мелодии что-то невыразимо печальное. Временами, поглощенная своей работой, она повторяла припев очень тихо, очень протяжно, и слова «давным-давно» звучали как заключительные слова погребального хорала. Потом она запела другую песню, еще более печальную:
        Стерты до крови ноги, и плечи изныли,
        Долго шла я одна среди скал и болот.
        Белый месяц не светит, темно, как в могиле,
        На тропинке, где ночью сиротка бредет.
        Ах, зачем в эту даль меня люди послали,
        Где седые утесы, где тяжко идти!
        Люди злы, и лишь ангелы в кроткой печали
        Сироту берегут в одиноком пути.
        Тихо веет в лицо мне ночная прохлада,
        Нет ни облачка в небе, в звездах небосвод.
        Милосердие Бога - мой щит и ограда,
        Он надежду сиротке в пути подает.
        Если в глушь заведет огонек на трясине
        Или вдруг оступлюсь я на ветхом мосту, -
        И тогда мой Отец сироты не покинет,
        На груди у себя приютит сироту[2 - Перевод Т. Казмичевой.].
        - Перестаньте, мисс Джейн, не плачьте, - сказала Бесси, допев песню до конца. Она с таким же успехом могла бы сказать огню «не гори», но разве могла она догадаться о том, какие страдания терзали мое сердце?
        В то утро опять зашел мистер Ллойд.
        - Уже встала? - воскликнул он, входя в детскую. - Ну, няня, как она себя чувствует?
        Бесси ответила, что очень хорошо.
        - Тогда ей следовало бы быть повеселее. Подите-ка сюда, мисс Джейн. Вас ведь зовут Джейн? Верно?
        - Да, сэр, Джейн Эйр.
        - Я вижу, что вы плакали, мисс Джейн Эйр. Не скажете ли вы мне - отчего? У вас что-нибудь болит?
        - Нет, сэр.
        - Она, верно, плакала оттого, что не могла поехать кататься с миссис Рид, - вмешалась Бесси.
        - Ну уж нет! Она слишком большая для таких глупостей.
        Я была того же мнения, и так как это несправедливое обвинение задело мою гордость, с живостью ответила:
        - Я за всю мою жизнь ни разу еще не плакала о таких глупостях. Я терпеть не могу кататься! А плачу оттого, что я несчастна.
        - Фу, какой стыд! - сказала Бесси.
        Добрый аптекарь был, видимо, озадачен. Я стояла перед ним; он пристально смотрел на меня. У него были маленькие серые глазки, не очень блестящие, но я думаю, что теперь они показались бы мне весьма проницательными; лицо у него было грубоватое, но добродушное. Он долго и обстоятельно рассматривал меня, затем сказал:
        - Отчего ты вчера заболела?
        - Она упала, - снова поспешила вмешаться Бесси.
        - Упала! Ну вот, опять точно маленькая! Разве такие большие девочки падают? Ей ведь, должно быть, лет восемь или девять?
        - Меня нарочно сшибли с ног, - резко сказала я, снова поддавшись чувству оскорбленной гордости, - но я не от этого заболела, - добавила я.
        Мистер Ллойд взял понюшку табаку. Когда он снова стал засовывать в карман пиджака свою табакерку, громко зазвонил колокол, сзывающий слуг обедать; аптекарю было известно значение этого звона.
        - Няня, это вас зовут, - сказал он, - можете идти вниз. А я тут сделаю мисс Джейн маленькое наставление, пока вы вернетесь.
        Бесси охотно осталась бы, но ей пришлось уйти, так как слуги в Гейтсхэд-холле должны были точнейшим образом соблюдать время обеда и ужина.
        - Значит, ты заболела не оттого, что упала? Так отчего же? - продолжал мистер Ллойд, когда Бесси ушла.
        - Меня заперли в комнате, где живет привидение, а было уже темно.
        Мистер Ллойд улыбнулся и вместе с тем нахмурился.
        - Что? Привидение? Ну, ты, видно, еще совсем ребенок! Ты боишься привидений?
        - Да, привидения мистера Рида я боюсь; он ведь умер в той комнате и там лежал… Ни Бесси и никто другой не войдут туда ночью без надобности. И это было жестоко - запереть меня там одну, в темноте! Так жестоко, что я этого, наверно, никогда не забуду.
        - Глупости! И ты поэтому так огорчаешься? Разве ты и днем боишься?
        - Нет, но ведь скоро опять наступит ночь. И потом, я несчастна, очень несчастна, еще и по другим причинам.
        - По каким же? Ты не можешь сказать мне хотя бы некоторые?
        Как хотелось мне ответить на этот вопрос возможно полнее и откровеннее! Но мне трудно было найти подходящие слова, - дети способны испытывать сильные чувства, но не способны разбираться в них. А если даже частично и разбираются, то не умеют рассказать об этом. Однако я слишком боялась упустить этот первый и единственный случай облегчить свою печаль, поделившись ею, и после смущенного молчания наконец выдавила из себя пусть и неполный, но правдивый ответ:
        - Во-первых, у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.
        - Но у тебя есть добрая тетя, кузен и кузины.
        Снова последовало молчание; затем я уже совсем по-ребячьи выпалила:
        - Но ведь это Джон Рид швырнул меня на пол, а тетя заперла меня в красной комнате!
        Мистер Ллойд снова извлек свою табакерку.
        - Разве тебе не нравится в Гейтсхэд-холле? - спросил он. - Разве ты не благодарна, что живешь в таком прекрасном доме?
        - Это не мой родной дом, сэр, а Эббот говорит, что у прислуги больше прав жить здесь, чем у меня.
        - Эх ты, дурочка! Неужели ты так глупа, что хотела бы уехать из такой великолепной усадьбы?
        - Если бы было куда, я бы с радостью убежала отсюда, но мне ни за что не уехать из Гейтсхэда, пока я не стану совсем взрослой.
        - А может быть, и придется - кто знает! У тебя нет никакой родни, кроме миссис Рид?
        - По-моему, нет, сэр.
        - А со стороны отца?
        - Не знаю. Я как-то спросила тетю Рид, и она сказала, что, может быть, у меня есть какие-нибудь бедные родственники по фамилии Эйр, но ей ничего о них не известно.
        - А если бы такие оказались, ты бы хотела жить у них?
        Я задумалась: бедность пугает даже взрослых - тем более страшит она детей. Они не могут представить себе бедность трудовую, деятельную и честную; это слово вызывает в них лишь представление о лохмотьях, о скудной пище и потухшем очаге, о грубости и низких пороках; в моем представлении бедность была равна унижению.
        - Нет, мне бы не хотелось жить у бедных, - ответила я.
        - Даже если бы они были добры к тебе?
        Я покачала головой. Я не могла понять, откуда у бедных возьмется доброта; и потом - усвоить их жаргон, перенять манеры, стать невоспитанной - словом, похожей на тех женщин, которых я часто видела возле их хибарок в деревне, когда они нянчили ребят или стирали белье, - нет, я была не способна на подобный героизм, чтобы купить свободу такой дорогой ценой.
        - Но разве твои родственники так уж бедны? Они рабочие?
        - Этого я не знаю. Тетя Рид говорит, что если у меня есть родственники, то, наверное, какие-нибудь попрошайки; а я не могу просить милостыню.
        - А тебе хотелось бы поступить в школу?
        Я снова задумалась; едва ли у меня было ясное представление о том, что такое школа. Бесси иногда говорила, что это такое место, где молодых барышень муштруют и где от них требуют особенно хороших манер и воспитанности. Джон Рид ненавидел школу и бранил своего учителя; но вкусы Джона Рида не были для меня законом, и если сведения Бесси о школьной дисциплине (она почерпнула их у молодых барышень, в семье которых жила до поступления в Гейтсхэд) несколько отпугивали меня, то ее рассказы о различных познаниях, приобретенных там теми же молодыми особами, казались мне, с другой стороны, весьма заманчивыми. Она восхищалась тем, как хорошо они рисовали всякие красивые пейзажи и цветы, как пели и играли на фортепиано, какие прелестные кошельки они вязали и как бойко читали французские книжки. Под влиянием ее рассказов во мне пробуждался дух соревнования. Кроме того, школа означала коренную перемену: с ней было связано далекое путешествие, полный разрыв с Гейтсхэдом, переход к новой жизни.
        - В школу мне действительно хотелось бы поступить, - сказала я вслух.
        - Ну, ну, кто знает, что может случиться, - сказал мистер Ллойд, вставая. - Девочке нужна перемена воздуха и места, - добавил он, обращаясь к самому себе, - нервы никуда не годятся.
        Бесси вернулась; и в ту же минуту до нас донесся шум подъезжающего экипажа.
        - Ваша барыня приехала, няня? - спросил мистер Ллойд. - Я хотел бы поговорить с ней перед уходом.
        Бесси предложила ему пройти в маленькую столовую и показала дорогу. На основании того, что последовало затем, я заключаю, что аптекарь отважился посоветовать миссис Рид отправить меня в школу; и этот совет был, без сомнения, принят очень охотно, ибо когда я в один из ближайших вечеров лежала в постели, а Бесси и Эббот сидели тут же в детской и шили, Эббот, полагая, что я уже сплю, сказала Бесси, с которой они обсуждали этот вопрос:
        - Миссис Рид, наверно, рада-радешенька отделаться от этой несносной, противной девчонки. И в самом деле, у нее вечно такой вид, точно она за всеми подсматривает и что-то замышляет.
        Очевидно, Эббот действительно считала меня чем-то вроде маленького Гая Фокса[3 - Гай Фокс (1570 - 1605) - английский офицер, один из обвиняемых по делу о Пороховом заговоре, представлявшем попытку католической партии взорвать английский парламент.].
        Тут же я впервые узнала из уст мисс Эббот, сообщившей об этом Бесси, что мой отец был бедным пастором; что мать моя вышла за него против воли родителей, считавших этот брак мезальянсом, и мой дедушка Рид настолько разгневался, что не завещал ей ни гроша; что через год после свадьбы отец заболел тифом, заразившись при посещении им бедняков в большом фабричном городе, где находился его приход; что моя мать, в свою очередь, заразилась от него и через месяц после его кончины последовала за ним в могилу.
        Бесси, услышав этот рассказ, вздохнула и заметила:
        - А ведь мисс Джейн тоже пожалеть надо, Эббот.
        - Конечно, - ответила Эббот, - будь она милой, красивой девочкой, ее можно было бы и пожалеть за то, что у ней никого нет на белом свете. Но кто станет жалеть этакую противную маленькую жабу!
        - Верно, немногие, - согласилась и Бесси. - Понятно, что красавица вроде мисс Джорджианы, попади она в такое же положение, гораздо больше располагала бы к себе.
        - Да, да, я обожаю мисс Джорджиану! - воскликнула восторженная Эббот. - Душка! Такие длинные кудри и голубые глаза, такой прелестный румянец - будто накрасилась… А знаете, Бесси, я с удовольствием съела бы на ужин гренок с сыром.
        - Я тоже, и с поджаренным луком. Пойдем-ка вниз.
        И они ушли.
        Глава IV
        Из разговора с мистером Ллойдом и только что пересказанной беседы между Эббот и Бесси я почерпнула новую надежду; этого было достаточно, чтобы мне захотелось выздороветь; казалось, близится какая-то перемена; я хотела ее и молча выжидала. Однако дело затянулось; проходили дни и месяцы. Мое здоровье восстановилось, но я больше не слышала ни одного намека на то, что меня так занимало. Миссис Рид по временам окидывала меня суровым взглядом, но лишь изредка обращалась ко мне. Со времени моей болезни она еще решительнее провела границу между мной и собственными детьми: мне была отведена отдельная каморка, где я спала одна, обедала и завтракала я тоже в одиночестве и весь день проводила в детской, тогда как ее дети постоянно торчали в гостиной. Миссис Рид ни разу не обмолвилась ни единым словом относительно моего поступления в школу, и все-таки я была уверена, что она не станет долго терпеть меня под своей крышей: когда на меня падал ее взгляд, он больше, чем когда-либо, выражал глубокое и непреодолимое отвращение.
        Элиза и Джорджиана, следуя полученному приказанию, старались разговаривать со мной как можно меньше; Джон, едва завидев меня, показывал мне язык и однажды сделал попытку снова помуштровать меня; но так как я мгновенно накинулась на него, охваченная тем же чувством неудержимого гнева и негодования, с которыми ему уже пришлось столкнуться, он счел за лучшее отступить и убежал, бормоча проклятия и крича, что я разбила ему нос. Я действительно ударила Джона кулаком по этой выступающей части лица со всей силой, на какую только была способна, и когда увидела, что этот удар, а может быть, мой взбешенный вид, произвел на него впечатление, - почувствовала сильнейшее желание воспользоваться и дальше достигнутым преимуществом; но он удрал под крылышко своей матери, и я услышала, как он плаксиво сочиняет ей какую-то историю относительно того, что эта гадкая Джейн Эйр набросилась на него, точно бешеная кошка. Мать строго прервала его:
        - Не говори мне о ней, Джон; я запретила тебе связываться с ней. Она не заслуживает внимания. Я не хочу, чтобы ты или твои сестры разговаривали с этой девчонкой.
        Но тут я, перегнувшись через перила лестницы, вдруг неожиданно для себя крикнула:
        - Это они недостойны разговаривать со мной!
        Миссис Рид была женщиной довольно тучной, но, услышав это странное и дерзкое заявление, она вихрем взлетела по лестнице, втащила меня в детскую и, швырнув меня на кроватку, весьма решительно приказала мне весь день не сходить с места и не раскрывать рта.
        - А что бы сказал дядя Рид, если бы он был жив! - вырвалось у меня почти невольно. Во мне заговорило что-то, над чем я не имела власти.
        - Что? - беззвучно прошептала миссис Рид, и в ее обычно столь холодных и спокойных серых глазах появился даже какой-то страх.
        Она выпустила мое плечо и уставилась на меня, словно вопрошая, кто перед ней - ребенок или дьявол? Тогда я осмелела:
        - Мой дядя Рид на небе, он видит все и знает, что вы думаете и делаете; и папа и мама - тоже: они знают, что вы меня запираете на целые дни и хотите моей смерти.
        Миссис Рид быстро овладела собой; она изо всех сил принялась меня трясти, затем надавала пощечин и ушла, не промолвив ни слова. Это упущение наверстала Бесси, - она в течение целого часа отчитывала меня, доказывая с полной очевидностью, что я самое злое и неблагодарное дитя, какое когда-либо росло под чьей-нибудь крышей. Я готова была поверить ей, ибо понимала сама, что в моей груди бушуют только злые чувства.
        Миновали ноябрь, декабрь, а также половина января. В Гейтсхэде, как всегда, весело отпраздновали Рождество и Новый год; на всех щедро сыпались подарки, миссис Рид давала обеды и вечера. Я была, разумеется, лишена всех этих развлечений: мое участие в них ограничивалось тем, что я ежедневно наблюдала, как наряжались Элиза и Джорджиана и как они затем отправлялись в гостиную, разодетые в кисейные платья с пунцовыми кушаками, распустив по плечам тщательно завитые локоны, а затем прислушивалась к звукам рояля и арфы, доносившимся снизу, к беготне буфетчика и слуг, подававших угощение, к звону хрусталя и фарфора, к гулу голосов, вырывавшемуся из гостиной, когда открывались и закрывались двери. Устав от этого занятия, я покидала площадку лестницы и возвращалась в тихую и пустую детскую. Там мне хоть и бывало грустно, но я не чувствовала себя несчастной.
        Говоря по правде, у меня не было ни малейшего желания очутиться среди гостей, так как эти гости редко обращали на меня внимание; и будь Бесси хоть немного приветливее и общительнее, я бы предпочла спокойно проводить вечера с нею, вместо того чтобы непрерывно находиться под грозным оком миссис Рид в комнате, полной незнакомых дам и мужчин. Но Бесси, одев своих барышень, обычно удалялась в более оживленную часть дома - в кухню или в комнату экономки - и прихватывала с собой свечу. А я сидела с куклой на коленях до тех пор, пока не угасал огонь в камине, и испуганно озиралась, так как мне чудилось, что в полутемной комнате находится какой-то страшный призрак; и когда в камине оставалась только кучка рдеющей золы, я торопливо раздевалась, дергая изо всех сил шнурки и тесемки, и искала защиты от холода и мрака в своей кроватке. Я всегда клала с собой куклу: каждое человеческое существо должно что-нибудь любить, и, за неимением более достойных предметов для этого чувства, я находила радость в привязанности к облезлой, дешевой кукле, скорее похожей на маленькое огородное пугало. Теперь мне уже непонятна
та нелепая нежность, которую я питала к этой игрушке, видя в ней чуть ли не живое существо, способное на человеческие чувства. Я не могла уснуть, не завернув ее в широкие складки моей ночной сорочки; и когда она лежала рядом со мной, в тепле и под моей защитой, я была почти счастлива, считая, что должна быть счастлива и она.
        Какими долгими казались мне часы, когда я ожидала разъезда гостей и шагов Бесси в коридоре; иногда она забегала в течение вечера - взять наперсток или ножницы или принести мне что-нибудь на ужин - булочку, пирожок с сыром, - и тогда она усаживалась на краю постели, пока я ела, а затем подтыкала под матрац края одеяла, а два раза даже поцеловала меня, говоря: «Спокойной ночи, мисс Джейн». Когда Бесси была так кротко настроена, она казалась мне лучшим, красивейшим и добрейшим созданием на свете; и я страстно желала, чтобы она всегда была приветливой и внимательной и никогда бы не толкала меня, не дразнила, не обвиняла в том, в чем я была неповинна, как это с ней часто случалось. Теперь мне кажется, что Бесси Ли была очень одарена от природы: она делала все живо и ловко и к тому же обладала замечательным талантом рассказывать сказки, которые производили на меня огромное впечатление. Она была прехорошенькой, - если мои воспоминания о ее лице и фигуре не обманывают меня. В моей памяти встает стройная молодая женщина, черноволосая и темноглазая, с правильными чертами, со свежим, здоровым румянцем; но
вся беда в том, что у нее был резкий и неуравновешенный характер и весьма смутные представления о беспристрастии и справедливости; но даже и такой я предпочитала ее всем остальным обитателям Гейтсхэд-холла.
        Это произошло пятнадцатого января, около девяти часов утра. Бесси ушла вниз завтракать; моих кузин еще не позвали к столу. Элиза надевала шляпку и старое теплое пальто, собираясь идти кормить своих кур, - занятие, доставлявшее ей большое удовольствие. Когда они неслись, она с не меньшим удовольствием продавала яйца экономке и копила вырученные деньги. Элиза была страшная скареда и прирожденная коммерсантка. Это сказывалось не только в том, что она продавала яйца и цыплят, но и в том, как она торговалась с садовником из-за рассады и семян, - ибо миссис Рид приказала ему покупать у этой юной леди все, что произрастало на ее грядках и что она пожелала бы продать. Элиза же ничего бы не пожалела, лишь бы это сулило ей прибыль. Что касается денег, то она прятала их по всем углам, завертывая в тряпочки или бумажки; но когда часть ее сокровищ была случайно обнаружена горничной, Элиза, боясь, что пропадет все ее достояние, согласилась отдавать их на хранение матери, но притом, как настоящий ростовщик, - из пятидесяти-шестидесяти процентов. Эти проценты она взимала каждые три месяца и аккуратно заносила
свои расчеты в особую тетрадку.
        Джорджиана сидела перед зеркалом на высоком стуле и причесывалась, вплетая в свои кудри искусственные цветы и сломанные перья, - она нашла на чердаке полный ящик этих украшений. Я убирала свою постель, так как Бесси строжайше приказала мне сделать это до ее возвращения (она теперь нередко пользовалась мной как второй горничной: поручала мести пол, стирать пыль со стульев и тому подобное). Накрыв постель одеялом и сложив ночную сорочку, я подошла к подоконнику, чтобы прибрать разбросанные на нем книжки с картинками и кукольную мебель, но краткое приказание Джорджианы оставить в покое ее игрушки (ибо крошечные стульчики и зеркальце, очаровательные тарелочки и чашечки принадлежали именно ей) остановило меня; и тогда от нечего делать я стала дышать на морозные цветы, которыми было разукрашено окно, и, очистив таким образом маленькое местечко, заглянула в скованный суровым морозом сад, где все казалось недвижным и мертвым.
        Из окна был виден домик привратника и усыпанная гравием дорога; и как раз тогда, когда мне удалось расчистить достаточно широкий кружок среди затянувшей стекло серебристо-белой листвы, ворота распахнулись и во двор въехал экипаж. Я равнодушно следила за тем, как он приближался к подъезду: в Гейтсхэд часто приезжали экипажи, но ни один не привозил гостей, которые представляли бы интерес для меня. Экипаж остановился перед домом, раздался резкий звук колокольчика, гостя впустили. Все это меня совершенно не касалось, и мое праздное внимание вскоре было привлечено голодным снегирем, который, чирикая, уселся на ветку голой шпалерной вишни у самой стены дома, неподалеку от окна. Остатки моего завтрака, состоявшие из хлеба и молока, еще были на столе, и, раскрошив булку, я принялась дергать форточку, чтобы высыпать крошки на карниз; но тут в детскую вбежала Бесси.
        - Мисс Джейн, скорей снимайте передник! Что это вы делаете? Мыли вы руки и лицо сегодня?
        Прежде чем ответить, я принялась дергать оконную раму, так как мне хотелось обеспечить птичке ее завтрак; наконец рама поддалась, я высыпала крошки - они упали частью на каменный карниз, частью на вишневую ветку - и, закрыв окно, ответила:
        - Нет, Бесси, я только что кончила обметать пыль.
        - Несносная девчонка! Неряха! А что вы сейчас делали? Зачем открывали окно?
        Однако ответить мне не пришлось, ибо Бесси, видимо, слишком торопилась и, не слушая моих объяснений, потащила меня к умывальнику, беспощадно, хотя, к счастью, быстро, обработала мое лицо и руки водой, мылом и жестким полотенцем, пригладила волосы щеткой, сорвала с меня передник, вытолкала на площадку лестницы и приказала сойти вниз, так как меня ждут в столовой.
        Мне очень хотелось спросить, кто ждет меня и там ли миссис Рид, но Бесси уже исчезла, захлопнув дверь. Я стала медленно спускаться. Вот уже почти три месяца, как миссис Рид не приглашала меня вниз; моя жизнь протекала только в детской, поэтому столовая, зал и гостиная сделались для меня недосягаемыми, и я не решалась в них вступить.
        И вот я очутилась одна в пустом холле; я стояла перед дверью в гостиную, дрожа и робея. Какую жалкую трусишку сделал из меня в те дни страх перед незаслуженным наказанием! Я и в детскую боялась вернуться, и в гостиную не решалась войти; минут десять простояла я так, терзаясь сомнениями; резкий звонок к завтраку заставил меня решиться.
        «Кто это мог вызвать меня, - недоумевала я, нажимая обеими руками на тугую ручку двери, не поддававшуюся моим усилиям. - Кого я сейчас увижу, кроме тети Рид? Мужчину или женщину?» Ручка наконец повернулась, дверь открылась, я вошла, низко присела и, подняв глаза, увидела черный столб: по крайней мере такое впечатление на меня произвела в первую минуту узкая, одетая в черное, прямая, как палка, фигура, стоявшая на ковре перед камином; угрюмое лицо напоминало высеченную из камня маску; она венчала эту колонну подобно капители.
        Миссис Рид сидела на своем обычном месте у камина; она сделала мне знак. Я подошла, и она представила меня каменному незнакомцу, сказав:
        - Вот девочка, по поводу которой я обратилась к вам.
        Он - ибо это был мужчина - медленно повернул голову в мою сторону, его серые глаза, поблескивавшие из-под щетинистых бровей, вонзились в меня, и он строго сказал густым басом:
        - Ростом она мала; сколько же ей лет?
        - Десять лет.
        - Так много? - недоверчиво отозвался он и продолжал еще несколько мгновений рассматривать меня, затем спросил: - Как тебя зовут, девочка?
        - Джейн Эйр, сэр.
        Пробормотав эти слова, я посмотрела на незнакомца; он показался мне очень высоким, - но ведь я сама была очень мала; черты лица у него были крупные и, так же как весь его облик, суровые и резкие.
        - Ну, Джейн Эйр, ты хорошая девочка?
        Невозможно было ответить на этот вопрос утвердительно: все в маленьком мирке, в котором я жила, были обратного мнения. Я молчала. Миссис Рид ответила за меня выразительным покачиванием головы и добавила:
        - Может быть, чем меньше об этом говорить, мистер Брокльхерст, тем лучше…
        - Очень жаль. В таком случае нам с ней придется побеседовать. - Фигура его сломилась под прямым углом, он сел в кресло против миссис Рид.
        - Поди сюда, - сказал он.
        Я ступила на ковер перед камином; мистер Брокльхерст поставил меня прямо перед собой. Что за лицо у него было! Теперь, когда оно находилось почти на одном уровне с моим, я хорошо видела его. Какой огромный нос! Какой рот! Какие длинные, торчащие вперед зубы!
        - Нет более прискорбного зрелища, чем непослушное дитя, - особенно непослушная девочка. А ты знаешь, куда пойдут грешники после смерти?
        - Они пойдут в ад, - последовал мой быстрый, давно затверженный ответ.
        - А что такое ад? Ты можешь объяснить мне?
        - Это яма, полная огня.
        - А ты разве хотела бы упасть в эту яму и вечно гореть в ней?
        - Нет, сэр.
        - А что ты должна делать, чтобы избежать этого?
        Ответ последовал не сразу; когда же он наконец прозвучал, против него можно было, конечно, возразить очень многое.
        - Я лучше постараюсь быть здоровою и не умереть.
        - А как можно стараться не умереть? Дети моложе тебя умирают ежедневно. Всего два-три дня назад я похоронил девочку пяти лет, хорошую девочку; ее душа теперь на небе. Боюсь, что этого нельзя будет сказать про тебя, если Господь тебя призовет.
        Не смея возражать ему, я уставилась на его огромные ноги, протянутые на ковре, и вздохнула, - мне хотелось бежать от него за тридевять земель.
        - Я надеюсь, это вздох из глубины сердца и ты раскаиваешься, что была источником стольких неприятностей для твоей дорогой благодетельницы?
        «Благодетельница! Благодетельница! - повторяла я про себя. - Все называют миссис Рид моей благодетельницей. Если так, то благодетельница - это что-то очень нехорошее».
        - Ты молишься утром и вечером? - продолжал допрашивать меня мой мучитель.
        - Да, сэр.
        - Читаешь ты Библию?
        - Иногда.
        - С радостью? Ты любишь Библию?
        - Я люблю Откровение, и Книгу пророка Даниила, Книгу Бытия, и Книгу пророка Самуила, и про Иова, и про Иону…
        - А псалмы? Я надеюсь, их ты любишь?
        - Нет, сэр.
        - Нет? О, какой ужас! У меня есть маленький мальчик, он моложе тебя, но выучил наизусть шесть псалмов; и когда спросишь его, что он предпочитает - скушать пряник или выучить стих из псалма, он отвечает: «Ну конечно, стих из псалма! Ведь псалмы поют ангелы! А я хочу уже здесь, на земле, быть маленьким ангелом». Тогда он получает два пряника за свое благочестие.
        - Псалмы не интересные, - заметила я.
        - Это показывает, что у тебя злое сердце, и ты должна молить Бога, чтобы он изменил его, дал тебе новое, чистое сердце. Он возьмет у тебя сердце каменное и даст тебе человеческое.
        Я только что собралась спросить, каким образом может быть произведена эта операция, когда миссис Рид прервала меня, приказав сесть, и уже сама продолжала беседу:
        - Мне кажется, мистер Брокльхерст, в письме, которое я написала вам три недели назад, я подчеркнула, что эта девочка обладает не совсем теми чертами характера и наклонностями, которых я могла бы желать. И если вы примете ее в Ловудскую школу, я бы очень просила вас, пусть директриса и наставницы как можно строже следят за нею и борются с ее главным грехом - наклонностью к притворству и лжи. Я нарочно говорю об этом при тебе, Джейн, чтобы ты не вздумала вводить в заблуждение мистера Брокльхерста.
        Недаром я боялась, недаром ненавидела миссис Рид! В ней жила постоянная потребность задевать мою гордость как можно чувствительнее! Никогда я не была счастлива в ее присутствии, - с какой бы точностью я ни выполняла ее приказания, как бы ни стремилась угодить ей, она отвергала все мои усилия и отвечала на них заявлениями, вроде только что ею сделанного. И сейчас это обвинение, брошенное мне в лицо перед посторонним, ранило меня до глубины души. Я смутно догадывалась, что она заранее хочет лишить меня и проблеска надежды, отравить и ту новую жизнь, которую она мне готовила; я ощущала, хотя, быть может, и не могла бы выразить это словами, что она сеет неприязнь и недоверие ко мне и на моей будущей жизненной тропе; я видела, что мистер Брокльхерст уже считает меня лживым, упрямым ребенком. Но как я могла бороться против этой несправедливости?!
        «Конечно, никак», - решила я, стараясь сдержать невольное рыдание и поспешно отирая несколько слезинок, говоривших о моем бессильном горе.
        - Притворство - поистине весьма прискорбная черта в ребенке, - заявил мистер Брокльхерст. - Оно сродни лживости, а все лжецы будут ввергнуты в озеро, горящее пламенем и серой. Во всяком случае, миссис Рид, за ней установят надзор. Я поговорю с мисс Темпль и с наставницами.
        - Я хотела бы, чтобы она была воспитана в соответствии со своим будущим положением, - продолжала моя благодетельница. - Пусть научится смиряться и быть полезной. Что касается каникул, то она, с вашего позволения, будет проводить их в Ловуде.
        - Ваши решения, сударыня, в высшей степени разумны, - отозвался мистер Брокльхерст. - Смирение - это высшая христианская добродетель, она как нельзя лучше пристала воспитанницам Ловуда; поэтому я требую, чтобы ее развитию в детях уделялось особое внимание; я специально изучал вопрос, как успешнее смирять в них суетное чувство гордости, и совсем на днях мне пришлось получить приятное подтверждение достигнутых мною успехов: моя вторая дочь Августа посетила со своей мамой школу и, вернувшись домой, воскликнула: «Папочка, какие все девочки в Ловуде простые и смирные - волосы зачесаны за уши, фартуки длинные-предлинные; а эти холщовые сумки поверх платья… совсем как дети бедняков. Они смотрели на нас с мамой во все глаза, - добавила моя дочка, - будто никогда не видели шелковых платьев».
        - Мне очень приятно это слышать, - отозвалась миссис Рид. - Обыщи я всю Англию, я едва ли нашла бы более подходящую систему воспитания для такой девочки, как Джейн Эйр. Строгость, мой дорогой мистер Брокльхерст, - я стою за строгость решительно во всем!
        - Непоколебимая строгость, сударыня, первая обязанность христианина. Что касается Ловуда, этому принципу подчинено все: неприхотливая пища, скромная одежда, строгий распорядок дня, закаляющий характер и приучающий к трудолюбию, - таков строй жизни этого дома и его обитателей.
        - И это совершенно правильно, сэр. Значит, я могу быть спокойна, что девочку примут в Ловуд и там воспитают в соответствии с ее положением и видами на будущее?
        - Конечно, сударыня! Мы поместим ее в этот вертоград избранных душ. И я надеюсь, что она будет благодарна за столь высокую привилегию.
        - Итак, я пришлю ее возможно скорее, мистер Брокльхерст, потому что, уверяю вас, я жажду освободиться от ответственности, которая стала для меня в конце концов слишком обременительной.
        - Конечно, конечно, сударыня! А теперь пожелаю вам доброго здоровья. Я возвращусь в Брокльхерст в течение ближайших двух недель: викарий, мой друг и благодетель, раньше ни за что не отпустит меня. Но я извещу мисс Темпль, чтобы она ожидала новую девочку. Таким образом, с приемом не будет никаких затруднений. До свидания!
        - До свидания, мистер Брокльхерст! Передайте мой привет миссис Августе, и Теодоре, и мистеру Брокльхерсту, Броутону Брокльхерсту.
        - Не премину, сударыня! Девочка, вот тебе книжка «Спутник ребенка»; прочти ее с молитвой, особенно «Описание ужасной и внезапной смерти Марты Дж., дурной девочки, предавшейся пороку лжи и обмана».
        С этими словами мистер Брокльхерст вручил мне тощую брошюрку, аккуратно вшитую в папку, и, позвонив, чтоб ему подали экипаж, уехал. Миссис Рид и я остались одни. Несколько минут прошло в молчании; она шила, а я наблюдала за ней. Ей могло быть тогда лет тридцать шесть, тридцать семь. Это была женщина крепкого сложения, с крутыми плечами и широкой костью, невысокая, полная, но не расплывшаяся: у нее было крупное лицо с тяжелой и сильно развитой нижней челюстью; лоб низкий, подбородок массивный и выступающий вперед, рот и нос довольно правильные; под светлыми бровями поблескивали глаза, в которых не отражалось сердечной доброты. Кожа у нее была смуглая и матовая; волосы почти льняные; сложение прочное и здоровье отличное, - она не ведала, что такое хворь. Миссис Рид была аккуратной и строгой хозяйкой; она крепко забрала в руки хозяйство и арендаторов, и только ее дети иногда выходили из повиновения и смеялись над ней. Она одевалась со вкусом и умела носить красивые туалеты с достоинством.
        Сидя на низенькой скамеечке, в нескольких шагах от ее кресла, я внимательно рассматривала ее фигуру и черты лица. В руке я держала трактат о внезапной смерти лгуньи, - эта история особенно рекомендовалась моему вниманию как весьма уместное для меня предостережение. То, что здесь сейчас произошло, - слова, сказанные миссис Рид мистеру Брокльхерсту, весь тон этого разговора, грубого и оскорбительного для меня, еще болезненно отдавалось в моей душе. Я вспоминала каждое слово с той же болью, с какой я слушала их, и во мне пробуждалось горячее желание отомстить.
        Миссис Рид подняла голову; ее взгляд встретился с моим, пальцы перестали прилежно работать.
        - Выйди из комнаты, возвращайся в детскую, - последовал приказ.
        Вероятно, мой взгляд или что-нибудь во мне показалось ей вызывающим, так как в ее словах звучало крайнее, хотя и затаенное раздражение. Я встала, сделала несколько шагов к двери, затем вернулась, прошла через всю комнату и приблизилась к ней вплотную.
        Я должна была говорить: меня слишком безжалостно попирали, я должна была возмутиться. Но как? Чем я могла отплатить моему врагу, какими располагала средствами? Я собралась с духом и бросила ей в лицо:
        - Я не лгунья! Будь я лгуньей, я бы сказала, что люблю вас; но я заявляю, что не люблю; я ненавижу вас больше всех на свете, даже больше, чем Джона Рида! А эту книгу о лгунье можете отдать своей дочке Джорджиане, - это она лжет, а не я!
        Руки миссис Рид все еще праздно лежали на ее работе, она остановила на мне свой ледяной взор, замораживая меня.
        - Надеюсь, ты кончила? - спросила она тоном, каким говорят со взрослым противником и каким не обращаются к ребенку.
        Эти глаза, этот голос растравили во мне всю ту неприязнь, которую я к ней питала. Дрожа с головы до ног, охваченная неудержимым волнением, я продолжала:
        - Я рада, что вы мне не родная тетя! Никогда больше, во всю мою жизнь, я не назову вас тетей! Я ни за что не приеду повидать вас, когда вырасту; и если кто-нибудь спросит меня, любила ли я вас и как вы обращались со мной, я скажу, что при одной мысли о вас все во мне переворачивается и что вы обращались со мной жестоко и несправедливо!
        - Как ты смеешь это говорить, Джейн Эйр?
        - Как я смею, миссис Рид? Как смею? Оттого, что это правда. Вы думаете, у меня никаких чувств нет и мне не нужна хоть капелька любви и ласки, - но вы ошибаетесь. Я не могу так жить; а вы не знаете, что такое жалость. Я никогда не забуду, как вы втолкнули меня, втолкнули грубо и жестоко, в красную комнату и заперли там, - до самой смерти этого не забуду! А я чуть не умерла от ужаса, я задыхалась от слез, молила: «Сжальтесь, сжальтесь, тетя Рид! Сжальтесь!» И вы меня наказали так жестоко только потому, что ваш злой сын ударил меня ни за что, швырнул на пол. А теперь я всем, кто спросит о вас, буду рассказывать про это. Люди думают, что вы добрая женщина, но вы дурная, у вас злое сердце. Это вы лгунья!
        Я еще не кончила, как моей душой начало овладевать странное, никогда не испытанное мною чувство освобождения и торжества. Словно распались незримые оковы и я наконец вырвалась на свободу. И это чувство появилось у меня не без основания: миссис Рид, видимо, испугалась, рукоделие соскользнуло с ее колен; она воздела руки, заерзала на стуле, и даже лицо ее исказилось, словно она вот-вот расплачется.
        - Ты ошибаешься, Джейн! Что с тобой? Отчего ты так дрожишь? Хочешь выпить воды?
        - Нет, миссис Рид.
        - Может быть, ты еще чего-нибудь хочешь, Джейн? Уверяю тебя, я готова быть твоим другом.
        - Нет, неправда. Вы сказали мистеру Брокльхерсту, что у меня скверный характер и что я лгунья; а я решительно всем в Ловуде расскажу, какая вы и как вы со мной поступили!
        - Джейн, ты не понимаешь: недостатки детей нужно искоренять.
        - Я не лгунья! - закричала я громко и исступленно.
        - Но ты несдержанна, Джейн, согласись! А теперь возвращайся-ка в детскую, будь моей хорошей девочкой и приляг, отдохни…
        - Я не ваша хорошая девочка; я не хочу прилечь. Отправьте меня в школу как можно скорее, миссис Рид, я здесь ни за что не останусь.
        - Действительно, надо поскорее отослать ее в школу, - пробормотала миссис Рид; и, собрав рукоделие, она поспешно вышла из комнаты.
        Я осталась одна на поле боя. Это была моя первая яростная битва и первая победа. Несколько мгновений я стояла неподвижно, наслаждаясь одиночеством победителя. Сначала я улыбалась, испытывая необычайный подъем, но эта жестокая радость угасла так же быстро, как и учащенное биение моего пульса. Ребенок не может вести борьбу со взрослыми, как вела я, не может дать волю своим безудержным порывам и не испытать после этого укоров совести и леденящего холода неизбежных сожалений. Степной курган, охваченный бушующим, всепожирающим пламенем, мог бы служить эмблемой моей души, когда я обвиняла миссис Рид и угрожала ей: та же степь, но черная, испепеленная, - вот образ моего душевного состояния, когда, после получасового размышления в тишине, я поняла, насколько безрассудно было мое поведение и как тяжело быть ненавидимой и ненавидеть.
        Впервые я испытала сладость мести; пряным вином показалась она мне, согревающим и сладким, пока его пьешь, - но оставшийся после него терпкий металлический привкус вызывал во мне ощущение отравы. С какой охотой я бы попросила прощения у миссис Рид; но я знала - отчасти по опыту, отчасти инстинктивно, - что она оттолкнула бы меня с удвоенным презрением и вновь пробудила бы в моем сердце бурные порывы гнева.
        Мне хотелось бы отдаться чему-нибудь более благородному, чем яростные обличения, пробудить в своей душе более мягкие чувства, чем мрачное негодование. Я взяла книгу - это были арабские сказки, - уселась и сделала попытку углубиться в нее. Но я не понимала того, что читаю, мои мысли уносились далеко, далеко, и страницы, которые я обычно находила такими захватывающими, ничего не говорили моей душе. Тогда я открыла стеклянную дверь столовой. Кусты стояли совершенно неподвижно: угрюмый мороз, без солнца, без ветра, сковал весь сад. Набросив на голову и плечи подол платья, я решила пройтись в уединенной части парка; но меня не радовали ни тихие деревья, ни сосновые шишки, падавшие на дорогу, ни мертвые останки осени - бурые, блеклые листья, которые ветром смело в кучи и сковало морозом. Я прислонилась к калитке и взглянула на пустую луговину, где уже не паслись овцы и где невысокую траву побил мороз и выбелил иней. День был хмурый, тусклое серое небо нависло снеговыми тучами; падали редкие хлопья снега и ложились, не тая, на обледеневшую тропинку, на деревья и кусты. И вот я, несчастное дитя, глядела
на все это и повторяла шепотом все вновь и вновь: «Что же мне делать? Что же мне делать?»
        И вдруг я услышала звонкий голос:
        - Мисс Джейн! Где вы? Идите завтракать!
        Я отлично знала, что это Бесси, но не тронулась с места; ее легкие шаги послышались на дорожке.
        - Нехорошая девочка! - сказала она. - Отчего вы не идете, когда вас зовут?
        После тех мыслей, которым я предавалась, присутствие Бесси обрадовало меня, хотя она, как обычно, была не в духе. Но после моего столкновения с миссис Рид и победы над ней мимолетный гнев моей няни мало меня трогал, и мне захотелось погреться в лучах ее молодой жизнерадостности. Я обвила ее шею руками и сказала:
        - Не надо, Бесси, не браните меня.
        Никогда еще я не позволяла себе такого простого и естественного порыва. Бесси сразу же растрогалась.
        - Странная вы девочка, мисс Джейн, - сказала она, глядя на меня сверху вниз, - какой-то странный и дикий ребенок. Правда, что вас отдадут в школу?
        Я кивнула.
        - И вам не жалко будет расстаться с бедной Бесси?
        - А какое Бесси до меня дело? Она вечно бранит меня.
        - Потому что вы такая чудная, пугливая и застенчивая. Надо быть смелее.
        - Зачем? Ведь тогда меня будут еще больше обижать.
        - Глупости! Хотя вам и достается, это верно. Когда моя мать приходила на той неделе проведать меня, она сказала мне: «Вот уж не хотела бы, чтобы кто-нибудь из моих ребят очутился на месте этой девочки!» А теперь идем-ка домой, у меня для вас приятная новость.
        - Уж будто, Бесси?
        - Дитя! Что вы хотите сказать? Как печально вы смотрите на меня! Так слушайте же: миссис, молодые барышни и молодой барин уезжают после обеда в гости, так что вы будете пить чай со мной. Я скажу кухарке, чтобы она вам испекла сладкий пирожок, а потом вы поможете мне пересмотреть ваши вещи: скоро ведь придется укладывать ваш чемодан. Миссис хочет отправить вас из Гейтсхэда через день-два, и вы можете отобрать себе какие угодно игрушки - все, что вам понравится.
        - Бесси, обещайте мне больше не бранить меня до моего отъезда!
        - Да уж ладно! Но только будьте и вы славной девочкой и больше не бойтесь меня! Не вздрагивайте, как только я что-нибудь порезче скажу; это ужасно раздражает.
        - Нет, я не буду бояться вас, Бесси, я к вам привыкла; скоро мне придется бояться совсем других людей.
        - Если вы будете их бояться, они не станут любить вас.
        - Как и вы, Бесси?
        - Разве я не люблю вас, мисс? Мне кажется, я привязана к вам больше, чем к остальным детям!
        - Что-то незаметно.
        - Ведь вот вы какая хитрая! Вы совсем по-другому разговаривать стали, откуда у вас взялась такая смелость и задор?
        - Что ж, мне скоро придется уехать отсюда, и, кроме того… - я чуть было не рассказала ей, что произошло между мною и миссис Рид, но, поразмыслив, предпочла умолчать об этом.
        - Значит, вы рады уехать от меня?
        - Ничуть, Бесси; сейчас мне, пожалуй, даже грустно.
        - «Сейчас»! Да еще «пожалуй»! Как спокойно моя барышня это говорит! А если я попрошу, чтобы вы меня поцеловали, вы не захотите? Вы скажете: «Пожалуй - нет»?!
        - Я охотно поцелую вас, Бесси, наклоните голову.
        Бесси наклонилась; мы обнялись, и я с облегченным сердцем последовала за ней в дом. Конец этого дня прошел в мире и согласии, а вечером Бесси рассказывала мне свои самые чудесные сказки и пела самые красивые песни. Даже и мою жизнь озарял иногда луч солнца.
        Глава V
        В это утро, девятнадцатого января, едва пробило пять часов, Бесси вошла со свечой ко мне в комнату; она застала меня уже на ногах и почти одетой. Я поднялась за полчаса до ее прихода, умылась и стала одеваться при свете заходившей ущербной луны, лучи которой лились в узенькое замерзшее окно рядом с моей кроваткой. Мне предстояло отбыть из Гейтсхэда с дилижансом, проезжавшим мимо ворот в шесть часов утра. Встала пока только одна Бесси; она затопила в детской камин и теперь готовила мне завтрак. Не многие дети способны есть, когда они взволнованы предстоящим путешествием; не могла и я. Бесси тщетно уговаривала меня проглотить несколько ложек горячего молока и съесть кусочек хлеба. Убедившись, что ее усилия ни к чему не приводят, она завернула в бумагу несколько домашних печений и сунула их в мой саквояж, затем помогла мне надеть пальто и капор, закуталась в большой платок, и мы вдвоем вышли из детской. Когда мы проходили мимо спальни миссис Рид, она спросила:
        - А вы не зайдете попрощаться с миссис?
        - Нет, Бесси, когда вы вчера вечером ужинали, она подошла к моей кровати и сказала, что не стоит утром беспокоить ни ее, ни детей и что она всегда была моим лучшим другом, поэтому я должна хорошо отзываться о ней и вспоминать с благодарностью.
        - А вы что ответили, мисс?
        - Ничего; я натянула одеяло и отвернулась к стене.
        - Нехорошо вы сделали, мисс Джейн.
        - Нет, хорошо, Бесси. Миссис Рид никогда не была мне другом, она всегда была моим врагом.
        - О, перестаньте, мисс Джейн!
        - Прощай, Гейтсхэд! - воскликнула я, когда мы миновали холл и вышли на крыльцо.
        Луна зашла, было очень темно; Бесси несла фонарь, его лучи скользнули по мокрым ступеням и размягченному внезапной оттепелью гравию дороги. Каким сырым и холодным было это зимнее утро! Когда мы шли по двору, зубы у меня стучали. В сторожке привратника был свет. Мы вошли. Жена привратника еще только разводила в печке огонь, мой чемодан, который был доставлен сюда с вечера, стоял, перевязанный веревками, у двери. До шести оставалось всего несколько минут, затем часы пробили, и тут же донесся отдаленный стук колес. Я подошла к двери и стала смотреть, как фонари почтового дилижанса быстро приближаются во мраке.
        - Она едет одна? - спросила жена привратника.
        - Да.
        - А далеко?
        - За пятьдесят миль.
        - Путь не близкий! Неужели миссис не побоялась отпустить ее одну так далеко?
        Дилижанс подъехал. Вот он уже у ворот; он запряжен четверкой лошадей, на империале множество пассажиров. Кучер и кондуктор принялись торопить нас; мой чемодан был погружен; меня оторвали от Бесси, к которой я прижалась, осыпая ее поцелуями.
        - Смотрите, хорошенько берегите ее! - крикнула она кондуктору, когда он поднял меня, чтобы посадить в дилижанс.
        - Ладно, ладно! - последовал ответ; дверь захлопнулась, чей-то голос крикнул: «Трогай!» - и мы тронулись.
        Так я рассталась с Бесси и Гейтсхэдом, так меня умчало в неведомые и, как мне тогда казалось, далекие и таинственные края.
        Я мало что помню из этого путешествия; знаю только, что день казался неестественно долгим и мне чудилось, будто мы проехали многие сотни миль. Мы миновали несколько городов, а в одном, очень большом, дилижанс остановился; лошадей выпрягли, пассажиры вышли, чтобы пообедать. Меня отвели в гостиницу, и кондуктор предложил мне поесть. Но так как у меня не было аппетита, он оставил меня одну в огромной комнате; в обоих концах ее топились камины, с потолка свешивалась люстра, а вдоль одной из стен, очень высоко, тянулись хоры, где поблескивали музыкальные инструменты. Я долго ходила взад и вперед по этой комнате, испытывая какое-то необъяснимое чувство: я смертельно боялась, что вот-вот кто-то войдет и похитит меня, - ибо я верила в существование похитителей детей, они слишком часто фигурировали в рассказах Бесси. Наконец кондуктор вернулся; меня еще раз сунули в дилижанс, мой ангел-хранитель уселся на свое место, затрубил в рожок, и мы покатили по мостовой города Л.
        Сырой и туманный день клонился к вечеру. Когда надвинулись сумерки, я почувствовала, что мы, должно быть, действительно далеко от Гейтсхэда: мы уже не проезжали через города, ландшафт менялся; на горизонте вздымались высокие серые холмы. Но вот сумерки стали гуще, дилижанс спустился в долину, поросшую лесом, и когда вся окрестность потонула во мраке, я еще долго слышала, как ветер шумит в деревьях.
        Убаюканная этим шумом, я наконец задремала. Я проспала недолго и проснулась оттого, что движение вдруг прекратилось; дверь дилижанса была открыта, возле нее стояла женщина - видимо, служанка. При свете фонарей я разглядела ее лицо и платье.
        - Есть здесь девочка, которую зовут Джейн Эйр? - спросила она. Я ответила «да», меня вынесли из дилижанса, поставили наземь мой чемодан, и карета тут же отъехала.
        Ноги у меня затекли от долгого сидения, и я была оглушена непрерывным шумом и дорожной тряской. Придя в себя, я посмотрела вокруг: дождь, ветер, мрак. Все же я смутно различила перед собой какую-то стену, а в ней открытую дверь; в эту дверь мы и вошли с моей незнакомой спутницей, она закрыла ее за собой и заперла. Затем я увидела дом, или несколько домов, - строение оказалось очень длинным, со множеством окон, некоторые были освещены. Мы пошли по широкой, усыпанной галькой и залитой водой дороге и очутились перед входом. Моя спутница ввела меня в коридор, а затем в комнату с пылавшим камином, где и оставила одну.
        Я стояла, согревая онемевшие пальцы у огня, и оглядывала комнату; свечи в ней не было, но при трепетном свете камина я увидела оклеенные обоями стены, ковер, занавески и мебель красного дерева; это была приемная - правда, не такая большая и роскошная, как гостиная в Гейтсхэде, но все же довольно уютная. Я была занята рассматриванием висевшей на стене картины, когда дверь открылась и вошла какая-то женщина со свечой; за ней следовала другая.
        Первой из вошедших была стройная дама, черноглазая, черноволосая, с высоким белым лбом; она куталась в большой платок и держалась строго и прямо.
        - Девочка слишком мала для такого путешествия, - сказала она, ставя свечу на стол. С минуту она внимательно разглядывала меня, затем добавила: - Надо поскорее уложить ее в постель. Она, видимо, устала. Ты устала? - спросила она, положив мне руку на плечо.
        - Немножко, сударыня.
        - И голодна, конечно. Дайте ей поужинать, перед тем как она ляжет, мисс Миллер. Ты впервые рассталась со своими родителями, детка, чтобы поступить в школу?
        Я объяснила ей, что у меня нет родителей. Она спросила, давно ли они умерли, сколько мне лет, как мое имя, умею ли я читать, писать и хоть немного шить. Затем, ласково коснувшись моей щеки указательным пальцем, выразила надежду, что я буду хорошей девочкой, и отослала меня с мисс Миллер.
        Даме, с которой я рассталась, могло быть около тридцати лет; та, которая шла теперь рядом со мной, казалась на несколько лет моложе. Первая произвела на меня сильное впечатление всем своим обликом, голосом, взглядом. Мисс Миллер выглядела заурядной; на лице ее с румянцем во всю щеку лежал отпечаток тревог и забот, а в походке и движениях была та торопливость, какая бывает у людей, поглощенных разнообразными и неотложными делами. Я сразу же решила, что это, должно быть, помощница учительницы; так оно впоследствии и оказалось. Она повела меня из комнаты в комнату, из коридора в коридор по всему огромному, лишенному всякой симметрии зданию; наконец мы вышли из той части дома, где царила глубокая, гнетущая тишина, и вступили в большую длинную комнату, откуда доносился шум многих голосов. В обоих концах ее стояло по два больших сосновых стола, на них горело несколько свечей, а вокруг, на скамьях, сидело множество девочек и девушек всех возрастов, начиная от девяти-десяти и до двадцати лет. При тусклом свете сальных свечей мне показалось, что девочек очень много, хотя на самом деле их было не больше
восьмидесяти. На всех были одинаковые коричневые шерстяные платья старомодного покроя и длинные холщовые передники. Это было время, отведенное для самостоятельных занятий, и поразивший меня гул стоял в классной оттого, что воспитанницы заучивали вслух уроки.
        Мисс Миллер показала мне знаком, чтобы я села на скамью возле дверей, затем, встав у порога комнаты, громко крикнула:
        - Старшие, соберите учебники и положите их на место.
        Четыре рослые девушки встали из-за своих столов и, обойдя остальных, стали собирать книги. Затем мисс Миллер отдала новое приказание:
        - Старшие, принесите подносы с ужином.
        Те же четыре девушки вышли и сейчас же вернулись, каждая несла поднос с порциями какого-то кушанья, посредине подноса стоял кувшин с водой и кружка.
        Девочки передавали друг другу тарелки, а если кто хотел пить, то наливал себе в кружку, которая была общей. Когда очередь дошла до меня, я выпила воды, так как чувствовала жажду, но к пище не прикоснулась, - усталость и волнение совершенно лишили меня аппетита; однако я разглядела, что это была нарезанная ломтями запеканка из овсяной крупы.
        Когда ужин был съеден, мисс Миллер прочла молитву, и девочки парами поднялись наверх. Усталость настолько овладела мною, что я даже не заметила, какова наша спальня. Я видела только, что она, как и класс, очень длинна. Сегодня мне предстояло спать в одной кровати с мисс Миллер; она помогла мне раздеться. Когда я легла, я рассмотрела длинные ряды кроватей, на каждую из которых быстро укладывалось по две девочки; через десять минут единственная свеча была погашена, и среди полной тишины и мрака я быстро заснула.
        Ночь промелькнула незаметно; я настолько устала, что не видела снов. Лишь один раз я проснулась, услышала, как ветер проносится за стеной бешеными порывами, как льет потоками дождь, и почувствовала, что мисс Миллер уже лежит рядом со мною. Когда я снова открыла глаза, до меня донесся громкий звон колокола; девочки уже встали и одевались; еще не рассвело, и в спальне горело две-три свечи. Я поднялась с неохотой; было ужасно холодно, у меня дрожали руки; я с трудом оделась, а затем и умылась, когда освободился таз, что произошло, впрочем, не скоро, так как на шестерых полагался только один; тазы стояли на умывальниках посреди комнаты. Снова прозвонил колокол; все построились парами, спустились по лестнице и вошли в холодный, скупо освещенный класс; мисс Миллер опять прочла молитву.
        - Стать по классам!
        В течение нескольких минут происходила какая-то суматоха; мисс Миллер то и дело повторяла: «Тише! Соблюдайте порядок!» Когда порядок был наконец водворен, я увидела, что девочки построились четырьмя полукружиями перед четырьмя столами; все держали в руках книги, а на каждом столе перед пустым стулом лежало по огромной книге вроде Библии. Последовала пауза, длившаяся несколько секунд, во время которой раздавалось непрерывное приглушенное бормотание множества голосов; мисс Миллер переходила от класса к классу и шикала, стараясь водворить тишину.
        Вдали опять зазвенел колокол, и тут вошли три дамы; каждая заняла свое место у стола, а мисс Миллер села на четвертый стул у самой двери, вокруг которого собрались самые маленькие девочки; в этот младший класс включили и меня и поставили в конце полукруга.
        Приступили к занятиям. Была прочитана краткая молитва, затем тексты из Нового Завета, затем отдельные главы из Библии, и это продолжалось целый час. Тем временем окончательно рассвело. Неутомимый звонок прозвонил в четвертый раз; девочки построились и проследовали в другую комнату - завтракать. Как радовалась я возможности наконец-то поесть! Я чувствовала себя совсем больной от голода, так как накануне почти ничего не ела.
        Столовая была большая, низкая, угрюмая комната. На двух длинных столах стояли, дымясь паром, мисочки с чем-то горячим, издававшим, к моему разочарованию, отнюдь не соблазнительный запах. Я заметила общее недовольство, когда аромат этой пищи коснулся обоняния тех, для кого она была предназначена. В первых рядах, где были большие девочки из старшего класса, раздался шепот:
        - Какая гадость! Овсянка опять пригорела!
        - Молчать! - раздался чей-то голос: это была не мисс Миллер, а кто-то из старших преподавательниц - маленькая смуглая особа, элегантно одетая, но несимпатичная; она торжественно села на почетное место за одним из столов, тогда как более полная дама председательствовала за другим. Тщетно искала я ту, которую видела накануне; она не показывалась. Мисс Миллер заняла место в конце того же стола, за которым поместили и меня, а пожилая дама иностранного вида - преподавательница французского языка, как я потом узнала, - уселась за другим столом. Прочли длинную молитву, спели хорал. Затем служанка принесла чай для учительниц, и трапеза началась.
        Совершенно изголодавшаяся и обессилевшая, я проглотила несколько ложек овсянки, не обращая внимания на ее вкус, но едва первый острый голод был утолен, как я почувствовала, что ем ужасную мерзость: пригоревшая овсянка почти так же отвратительна, как гнилая картошка; даже голод отступает перед ней. Медленно двигались ложки; я видела, как девочки пробовали похлебку и делали попытки ее есть, но в большинстве случаев отодвигали тарелки. Завтрак кончился, однако никто не позавтракал. Мы прочитали благодарственную молитву за то, чего не получили, и снова пропели хорал, затем направились из столовой в класс. Я выходила последней и видела, как одна из учительниц взяла миску с овсянкой и попробовала; она переглянулась с остальными; на их лицах отразилось негодование, и полная дама прошептала:
        - Вот гадость! Как не стыдно!
        Уроки начались лишь через пятнадцать минут. В классе стоял оглушительный шум, - в это время, видимо, разрешалось говорить громко и непринужденно, и девочки широко пользовались этим правом. Разговор вертелся исключительно вокруг завтрака, причем все бранили овсянку. Бедняжки! Это было их единственное утешение. Из учительниц в комнате находилась только мисс Миллер; вокруг нее столпилось несколько взрослых учениц, у них были серьезные лица, и они что-то с гневом говорили ей. Я слышала, как некоторые называли имя мистера Брокльхерста; в ответ мисс Миллер неодобрительно качала головой, однако не делала особых усилий, чтобы смирить всеобщее негодование: она, без сомнения, разделяла его.
        Часы, висевшие в классной комнате, пробили девять; мисс Миллер отошла от группы взрослых девушек и, выйдя на середину комнаты, крикнула:
        - Тихо! По местам!
        Привычка к дисциплине сразу же сказалась: не прошло и пяти минут, как среди воспитанниц воцарился порядок и после вавилонского столпотворения наступила относительная тишина. Старшие учительницы заняли свои места; однако все как будто чего-то ждали. На скамьях, тянувшихся по обеим сторонам комнаты, восемьдесят девочек сидели неподвижно, выпрямившись; странное это было зрелище: все с зачесанными назад, прилизанными волосами, ни одного завитка; все в коричневых платьях с глухим высоким воротом, обшитым узеньким рюшем, с маленькими холщовыми сумками (напоминающими сумки шотландских горцев), висящими на боку и предназначенными для того, чтобы держать в них рукоделие; в дополнение ко всему этому - шерстяные чулки и грубые башмаки с жестяными пряжками. Среди одетых таким образом воспитанниц я насчитала до двадцати взрослых девушек. Это были уже настоящие барышни. Такая одежда была им совершенно не к лицу и придавала нелепый вид даже самым хорошеньким.
        Я продолжала рассматривать их, а по временам переводила взгляд на учительниц, причем ни одна из них мне не понравилась; в полной было что-то грубоватое, чернявая казалась весьма сердитой особой, иностранка - несдержанной и резкой, а мисс Миллер, бедняжка, с ее красновато-лиловыми щечками, производила впечатление существа совершенно задерганного. И вдруг, в то время как мои глаза еще перебегали с одного лица на другое, все девочки, словно подкинутые пружиной, поднялись как один человек.
        Что было тому причиной? Я не слышала никакого приказания и потому недоумевала. Но так как все глаза устремились в одну точку, посмотрела туда же и увидела ту самую особу, которая встретила меня накануне. Она стояла возле камина, - оба камина сейчас топились, - спокойно и серьезно оглядывая воспитанниц, выстроившихся двумя рядами. Мисс Миллер подошла к ней и о чем-то спросила; получив ответ, она вернулась на свое место и громко сказала:
        - Старшая из первого класса, принесите глобусы.
        Пока приказание выполнялось, упомянутая дама медленно двинулась вдоль рядов. У меня сильно развита шишка почитания, и я до сих пор помню тот благоговейный восторг, с каким я следила за ней. Теперь, при ярком дневном свете, я увидела, что она высока, стройна и красива; карие глаза с тонкой каймою длинных ресниц, полные ясности и благожелательности, оттеняли белизну высокого крутого лба; тогда не были в моде ни гладкие бандо, ни длинные локоны, и ее очень темные волосы лежали на висках крупными завитками; платье, тоже по моде того времени, было суконное лиловое, с отделкой из черного бархата. На поясе висели золотые часы. (Часы тогда еще не были так распространены, как теперь.) Пусть читатель прибавит к этому тонкие благородные черты, мраморную бледность, статную фигуру и движения, полные достоинства, и вы получите, насколько его можно передать словами, точный портрет мисс Темпль - Марии Темпль, как я прочла позднее на ее молитвеннике, когда мне было однажды поручено нести его в церковь.
        Директриса Ловуда (ибо таково было звание этой дамы), сев перед двумя глобусами, стоявшими на столе, собрала первый класс и начала урок географии; остальные классы собрались вокруг других учительниц; последовали занятия по истории, грамматике и так далее; затем письмо и арифметика, а также музыка, которой мисс Темпль занималась с некоторыми старшими девочками. Уроки шли по часам, и когда наконец пробило двенадцать, мисс Темпль поднялась.
        - Мне нужно сказать воспитанницам несколько слов, - заявила она.
        При звуках ее голоса поднявшийся было после уроков шум сейчас же стих. Она продолжала:
        - Сегодня вы получили плохой завтрак, который не могли есть, и вы, наверно, голодны. Я распорядилась, чтобы всем вам дали хлеба с сыром.
        Учительницы удивленно взглянули на нее.
        - Я беру это на свою ответственность, - добавила она в виде объяснения и тотчас вышла из класса.
        Сыр и хлеб были тут же принесены и розданы, и все с радостью подкрепились. Затем последовало приказание: «В сад!» Каждая ученица надела шляпку из грубой соломки с цветными коленкоровыми завязками и серый фризовый плащ. Меня нарядили так же, и я, следуя общему течению, вышла на воздух.
        Сад был обнесен настолько высокой оградой, что не было никакой возможности заглянуть поверх нее; с одной стороны тянулась веранда; середину сада, поделенную на бесчисленные клумбочки, окружали широкие аллеи. Клумбочки предназначались для воспитанниц, которые должны были поливать их, причем у каждой девочки была своя. Летом, покрытые цветами, эти клумбочки были, вероятно, очень красивы, но сейчас, в конце января, на всем лежала печать заброшенности и уныния. Мне стало тоскливо, когда я оглянулась вокруг. День отнюдь не благоприятствовал прогулке; правда, дождя не было, но в воздухе стоял сырой желтый туман, а под ногами все еще хлюпала вода после вчерашнего ливня. Наиболее здоровые девочки принялись бегать и играть, но бледные и слабенькие столпились в кучу, ища защиты от холода под крышей веранды; и когда мглистая сырость начала пробирать их до костей, до меня стал то и дело доноситься глухой кашель.
        Пока я еще ни с кем не говорила, и никто, по-видимому, не обращал на меня внимания; я стояла одна в стороне, но я привыкла к чувству одиночества, и оно не слишком угнетало меня. Я прислонилась к одному из столбов веранды, плотнее закуталась в свой серый плащ и, забывая о холодном ветре, пробиравшем меня до костей, и о мучительном голоде, предалась наблюдениям и раздумью. Мои мысли были смутны и отрывочны; я еще не осознала, где нахожусь. Гейтсхэд и моя прошлая жизнь, казалось, отступили в неизмеримую даль; настоящее было неопределенно и туманно, а картину будущего я и вовсе не могла себе представить. Я обвела взором этот по-монастырски уединенный сад, затем взглянула на дом, одна часть которого казалась одряхлевшей и ветхой, другая - совершенно новой. В этой новой части, где находились классная и дортуар, были стрельчатые решетчатые окна, как в церкви; на каменной доске над входом я прочла надпись: «Ловудский приют. Эта часть здания восстановлена в таком-то году миссис Наоми Брокльхерст из Брокльхерст-холла, графство такое-то». «Да светит ваш свет перед людьми, дабы они видели добрые дела ваши и
прославляли Отца вашего Небесного (Ев. от Матфея, глава V, стих 16)».
        Я перечитывала эти слова все вновь и вновь, чувствуя, что не в силах понять их смысла. Я все еще размышляла над словом «приют», пытаясь найти связь между начальными словами надписи и стихом из Священного Писания, когда кашель за моей спиною заставил меня обернуться. Поблизости, на каменной скамье, сидела девочка; она склонилась над книжкой и была, видимо, целиком поглощена ею. Со своего места я прочла заглавие книги - «Расселас»[4 - «История Расселаса, принца абиссинского» - роман Сэмюэля Джонсона (1709 - 1784), ученого и критика, составителя Толкового словаря английского языка.], показавшееся мне странным и оттого более завлекательным. Перевертывая страницу, она случайно подняла глаза, и я сейчас же спросила:
        - Интересная книжка?
        Я уже решила попросить ее дать мне почитать эту книгу.
        - Мне нравится, - ответила она после небольшой паузы, во время которой рассматривала меня.
        - А о чем там написано? - продолжала я.
        Не знаю, каким образом у меня хватило смелости заговорить первой с совершенно незнакомой мне девочкой. Это противоречило и моей природе, и моим привычкам. Вероятно, ее увлечение книгой затронуло во мне какую-то созвучную струну: ведь я тоже любила читать, хотя и чисто по-детски, - серьезное и сложное я плохо усваивала и плохо понимала.
        - Если хочешь, посмотри, - сказала девочка, протягивая мне книгу.
        Я так и сделала; полистав книгу, я убедилась, что ее содержание менее заманчиво, чем заглавие. Книга, на мой детский вкус, показалась мне скучной, там не было ничего ни про фей, ни про эльфов, а страницы сплошного убористого текста не сулили ничего занимательного. Я вернула книгу ее владелице, и та спокойно взяла ее и уже намеревалась снова погрузиться в чтение, когда я опять решила обратиться к ней.
        - Ты можешь мне объяснить, что это за надпись над входом, что такое «Ловудский приют»?
        - Это та самая школа, где ты будешь учиться.
        - Отчего она называется «приютом»? Разве она отличается от других школ?
        - Это вроде убежища для бедных сирот: и ты, и я, и все остальные девочки живут здесь из милости. Ты, вероятно, сирота? У тебя умерли отец и мать?
        - Оба умерли давно.
        - Так вот, здесь у каждой девочки умер отец или мать, а некоторые совсем не помнят ни отца, ни матери. Это приют, где воспитываются сироты.
        - Разве мы не платим денег? Разве нас держат даром?
        - Наши друзья или близкие платят за нас пятнадцать фунтов в год.
        - А отчего же ты говоришь «из милости»?
        - Оттого, что пятнадцать фунтов - это очень мало за обучение и содержание; недостающую сумму собирают подпиской.
        - А кто же дает деньги?
        - Разные добрые леди и джентльмены - здесь, в окрестностях, и в Лондоне.
        - Кто это Наоми Брокльхерст?
        - Это дама, построившая новую часть дома, как написано на доске; ее сын здесь всем управляет.
        - Почему?
        - Потому что он казначей и директор.
        - Значит, этот дом принадлежит не той высокой даме с часами, которая приказала дать нам хлеб и сыр?
        - Мисс Темпль? О нет! Если бы он принадлежал ей! А так она должна за каждый свой шаг отвечать перед мистером Брокльхерстом. Мистер Брокльхерст сам покупает нам провизию и одежду.
        - Он тоже живет здесь?
        - Нет, в двух милях отсюда, в большом доме.
        - Он хороший человек?
        - Он духовное лицо и, как говорят, делает много добра.
        - Так высокую даму зовут мисс Темпль?
        - Да.
        - А как зовут других учительниц?
        - Ту, с румяными щеками, зовут мисс Смит; она учит нас рукоделию и кройке, - ведь мы сами себе шьем платья, юбки и все остальное; низенькая брюнетка - это мисс Скетчерд, она преподает историю, грамматику и репетирует второй класс; а та, что носит шаль и носовой платок сбоку на желтой ленте, - мадам Пьеро, она из Лилля, из Франции, и преподает французский язык.
        - А тебе нравятся эти учительницы?
        - Да, ничего.
        - Тебе нравится маленькая черная и эта мадам?.. Я не могу произнести ее фамилию правильно, как ты.
        - Мисс Скетчерд очень вспыльчивая, - смотри, не раздражай ее; мадам Пьеро в общем неплохая…
        - Но мисс Темпль лучше всех, правда?
        - Мисс Темпль очень добра и очень умна; она на голову выше остальных, она гораздо образованнее их.
        - Ты здесь давно?
        - Два года.
        - Ты сирота?
        - У меня умерла мать.
        - А тебе хорошо здесь?
        - Ты задаешь слишком много вопросов. Пока я тебе ответила достаточно, теперь я хочу почитать.
        Но в эту минуту зазвонили к обеду, и все вернулись в дом. Запах, наполнявший столовую, едва ли был аппетитнее, чем тот, который щекотал наше обоняние за завтраком. Обед подали в двух огромных жестяных котлах, откуда поднимался пар с резким запахом прогорклого сала. Это месиво состояло из безвкусного картофеля и обрезков тухлого мяса. Каждая воспитанница получила довольно большую порцию. Стараясь есть через силу, я спрашивала себя: неужели нас будут так кормить каждый день?
        После обеда мы немедленно вернулись в класс. Уроки возобновились и продолжались до пяти часов. Единственным достойным внимания событием этого вечера было то, что девочку, с которой я разговаривала на веранде, мисс Скетчерд прогнала с урока истории и приказала ей стать посреди комнаты. Кара эта показалась мне чрезвычайно позорной, особенно в отношении такой большой девочки, - на вид ей можно было дать не меньше тринадцати лет. Я ожидала, что она будет проливать слезы стыда и отчаяния, но, к моему удивлению, она не заплакала и даже не покраснела. Спокойная и серьезная, стояла она посреди класса, под устремленными на нее взглядами всей школы. «Откуда у нее такое спокойствие и твердость духа? - спрашивала я себя. - Будь я на ее месте, я, кажется, пожелала бы, чтобы земля разверзлась подо мною и поглотила меня. А у нее такой вид, словно она размышляет о чем-то, не имеющем ничего общего с наказанием, которому она подверглась, о чем-то, далеком от того, что вокруг нее и перед ней. Я слышала о снах наяву, - может быть, ей снится такой сон? Ее взор прикован к полу, но я уверена, что она ничего не видит, -
этот взор словно обращен внутрь, в глубину души; она как будто поглощена своими воспоминаниями и не замечает, что перед ней в действительности. Хотела бы я знать, хорошая ли она девочка или дурная?»
        После пяти часов нас опять покормили, - каждая получила по маленькой кружке кофе и по ломтику серого хлеба. Я с жадностью проглотила хлеб и кофе, но могла бы съесть еще столько же, - мой голод нисколько не был утолен. Последовал получасовой отдых, и снова начались занятия. Затем нам дали по стакану воды с кусочком овсяной запеканки, была прочтена молитва, и мы стали укладываться спать. Так прошел мой первый день в Ловуде.
        Глава VI
        Следующий день начался, как и предыдущий, - мы встали и оделись при свечах; однако в это утро пришлось обойтись без церемонии умывания: вода в кувшинах замерзла. Накануне вечером погода изменилась, и всю ночь через щели окон в нашей спальне свистал такой резкий норд-ост, что мы дрожали от холода в своих постелях и вода в кувшинах превратилась в лед.
        Не успел еще окончиться бесконечно тянувшийся час, посвященный молитве и чтению Библии, как я уже буквально одеревенела от холода. Наконец наступило время завтрака, и на этот раз овсяная каша не пригорела; по качеству она была съедобна, но количество ее было очень недостаточно. Какой маленькой показалась мне моя порция! Я, кажется, могла бы съесть вдвое больше.
        С этого дня меня включили в число учениц четвертого класса, и я должна была отныне подчиняться твердому распорядку уроков и занятий. До сих пор я была только зрительницей всего происходившего в Ловуде; теперь мне предстояло стать участницей. Так как я не привыкла учить наизусть, то сначала уроки казались мне бесконечно длинными и трудными; частая смена предметов также сбивала меня с толку, и я была рада, когда наконец, около трех часов, мисс Смит дала мне полоску кисеи в два ряда длиной, иголку, наперсток и сказала, чтобы я села в уголке классной комнаты и подрубила кисею. В этот час большинство девочек занималось рукоделием, лишь один класс стоял вокруг мисс Скетчерд; девочки читали, в комнате царила тишина. Я с интересом прислушивалась к чтению, замечая про себя, как отвечает та или другая девочка и что говорит ей мисс Скетчерд - бранит или хвалит ее. Это был урок английской истории; среди читавших я заметила и мою знакомую: в начале урока она занимала среди учениц первое место, но за какую-то ошибку в произношении или за невнимание ее вдруг отправили на последнее место.
        Однако даже и тут мисс Скетчерд не оставляла ее в покое, она то и дело обращалась к ней с замечаниями!
        - Бернс (видимо, это была ее фамилия; здесь всех девочек звали по фамилии, как принято звать мальчиков-школьников), Бернс, опять ты ставишь ноги боком; выверни носки наружу немедленно! - Бернс, опять ты выставляешь вперед подбородок! - Бернс, я требую, чтобы ты держала голову прямо. Я не позволю тебе стоять передо мной в такой позе! - и так далее, и так далее.
        После того как глава была дважды прочитана, учительница приказала закрыть книги и начала спрашивать. Речь шла о царствовании Карла I, и то и дело возникали вопросы о тоннаже, о пошлине, о так называемых таможенных правилах, о «корабельных деньгах», причем большинство учениц затруднялось с ответом; однако когда учительница обращалась к Бернс, для той будто не существовало никаких трудностей: ее память, видимо, легко удерживала самую суть урока, и у нее был готов ответ на каждый вопрос. Я ждала, что мисс Скетчерд похвалит ее за внимание, но вместо этого учительница вдруг крикнула:
        - Грязная, противная девчонка! Ты сегодня утром даже ногтей не вычистила!
        Бернс, к моему удивлению, ничего не ответила.
        «Отчего, - думала я, - она не объяснит, что не могла ни умыться, ни вычистить ногти, так как вода замерзла?»
        Однако мое внимание было отвлечено мисс Смит, которая попросила меня подержать ей моток ниток. Разматывая их, она время от времени задавала мне вопросы: училась ли я до этого в школе, умею ли я метить, вышивать, вязать и так далее. Пока она не отпускала меня, я была лишена возможности наблюдать за мисс Скетчерд; когда же я наконец вернулась на свое место, учительница только что отдала какое-то приказание, смысла которого я не уловила, - и Бернс немедленно вышла из класса и направилась в чуланчик, где хранились книги и откуда она вышла через полминуты, держа в руках пучок розог. Это орудие наказания она с почтительным книксеном протянула мисс Скетчерд, затем спокойно, не ожидая приказаний, сняла фартук, и учительница несколько раз пребольно ударила ее розгами по обнаженной шее. На глазах Бернс не появилось ни одной слезинки, и хотя я при виде этого зрелища вынуждена была отложить шитье, так как пальцы у меня дрожали от чувства беспомощного и горького гнева, ее лицо сохраняло обычное выражение кроткой задумчивости.
        - Упрямая девчонка! - воскликнула мисс Скетчерд. - Видно, тебя ничем не исправишь! Неряха! Унеси розги!
        Бернс послушно выполнила приказание. Когда она снова вышла из чулана, я пристально посмотрела на нее: она прятала в карман носовой платок, и на ее худой щечке виднелся след стертой слезы.
        Под вечер наступил час игр. Впоследствии он казался мне самым приятным временем в Ловуде. Кусочек хлеба и кружка кофе, которые мы получали в пять часов, если не насыщали нас, то все же подкрепляли наши силы; напряжение длинного учебного дня ослабевало; в школьной комнате было теплее, чем утром, - камины горели немного ярче, так как должны были заменять еще не зажженные свечи; отблески багрового пламени, непринужденная резвость и смешанный гул многих голосов давали ощущение желанной свободы.
        Вечером того дня, когда мисс Скетчерд наказала розгами свою ученицу Бернс, я бродила между партами, столами и группами смеющихся девушек, как обычно, без подруги, но не чувствуя одиночества. Проходя мимо окон, я время от времени приподнимала шторы и выглядывала наружу: падал густой снег, и на нижних звеньях окон уже намело целые сугробы; прижав ухо к стеклу, я могла различить сквозь веселый шум в комнате безутешные завывания ветра в саду.
        Если бы я оставила позади уютный семейный очаг и ласковых родителей, я, вероятно, в этот час особенно остро ощущала бы разлуку; вероятно, ветер родил бы печаль в моем сердце, а хаотический шум смущал бы мой душевный мир. Теперь же мною овладело лихорадочное возбуждение: мне хотелось, чтобы ветер выл еще громче, чтобы сумерки скорее превратились в густой мрак, а окружающий беспорядок - в открытое неповиновение.
        Перепрыгивая через скамьи и проползая под столами, я добралась до одного из каминов; там я увидела Бернс, она стояла на коленях возле высокой каминной решетки, молча, не замечая ничего, что происходит вокруг, погруженная в книгу, которую она читала при тусклом свете углей.
        - Это все еще «Расселас»? - спросила я, остановившись подле нее.
        - Да, - сказала она, - я сейчас заканчиваю.
        Через пять минут она захлопнула книгу. Я обрадовалась.
        «Теперь, - подумала я, - мне, может быть, удастся вызвать ее на разговор»; и я опустилась рядом с ней на пол.
        - Как тебя зовут?
        - Элен.
        - Ты издалека сюда приехала?
        - Я приехала с севера, это почти на границе Шотландии.
        - Ты когда-нибудь вернешься туда?
        - Надеюсь, хотя трудно загадывать вперед.
        - Тебе, наверно, хочется уехать из Ловуда?
        - Нет! Отчего же? Меня прислали в Ловуд, чтобы здесь я могла получить образование; какой смысл уезжать, не добившись этой цели?
        - Но ведь эта учительница - мисс Скетчерд - так несправедлива к тебе.
        - Несправедлива? Нисколько. Она просто строгая: она указывает мне на мои недостатки.
        - А я бы на твоем месте ее возненавидела; я бы ни за что не покорилась. Посмела бы она только тронуть меня! Я бы вырвала розги у нее из рук, я бы изломала их у нее перед носом.
        - А по-моему, ничего бы ты не сделала, а если бы и сделала - мистер Брокльхерст тебя живо исключил бы из школы. А сколько горя это доставило бы твоим родным! Так не лучше ли терпеливо снести обиду, от которой никто не страдает, кроме тебя самой, чем совершить необдуманный поступок, который будет ударом для твоих близких? Да и Библия учит нас отвечать добром за зло.
        - Но ведь это унизительно, когда тебя секут или ставят посреди комнаты, где столько народу. И ведь ты уже большая девочка! Я гораздо моложе тебя, а я бы этого не вынесла.
        - И все-таки твой долг - все вынести, раз это неизбежно; только глупые и безвольные говорят: «Я не могу вынести», если это их крест, предназначенный им судьбой.
        Я слушала ее с изумлением: я не могла понять этой философии безропотности, и еще меньше могла понять или одобрить ту снисходительность, с какой Элен относилась к своей мучительнице. И все же я догадывалась, что Элен Бернс видит вещи в каком-то особом свете, для меня недоступном. Я подозревала, что, может быть, права она, а я ошибаюсь, но не собиралась в это углубляться и отложила свои размышления до более подходящего случая.
        - Ты говоришь, у тебя есть недостатки, Элен, какие же? Мне ты кажешься очень хорошей.
        - Вот тебе доказательство, что нельзя судить по первому впечатлению: мисс Скетчерд говорит, что я неряшлива, - и действительно, мне никак не удается держать свои вещи в порядке. Я очень беззаботна, не выполняю правил, читаю, когда нужно учить уроки, ничего не умею делать методически и иногда говорю, как и ты, что я просто не могу выносить никакой системы и порядка. Все это очень раздражает мисс Скетчерд, которая по природе аккуратна, точна и требовательна.
        - И к тому же раздражительна и жестока, - добавила я. Но Элен Бернс не соглашалась со мной; она молчала.
        - А что, мисс Темпль так же строга, как и мисс Скетчерд?
        Когда я произнесла имя мисс Темпль, по серьезному лицу девочки скользнула мягкая улыбка.
        - Мисс Темпль очень добрая, ей трудно быть строгой даже с самой дурной девочкой из нашей школы. Она видит мои недостатки и ласково указывает мне на них, а если я делаю что-нибудь достойное похвалы, никогда не скупится на поощрения. И вот тебе доказательство моей испорченности: даже ее замечания, такие кроткие, такие разумные, не могут излечить меня от моих недостатков; и даже ее похвала, которую я так высоко ценю, не в силах заставить меня всегда быть аккуратной и внимательной.
        - Как странно, - сказала я, - неужели это так трудно?
        - Тебе легко, без сомнения. Я наблюдала за тобой сегодня утром в классе и видела, как ты внимательна: ты, кажется, ни на минуту не отвлекалась от объяснений мисс Миллер. А мои мысли постоянно где-то бродят. Мне нужно слушать мисс Скетчерд и запомнить, что она говорит, - а я иногда даже не слышу ее голоса; я точно грежу наяву. Порой мне кажется, что я на родине, в Нортумберленде, и звуки, которые я слышу, - это журчание ручейка, который протекает мимо нашего дома в Дипдине, и если приходится отвечать на вопрос, мне надо сперва проснуться; но так как я ничего не слышала, занятая своим ручейком, я не знаю, что отвечать.
        - А как ты хорошо отвечала сегодня!
        - Это чистая случайность; то, о чем мы читали, заинтересовало меня. Сегодня, вместо того чтобы думать о Дипдине, я размышляла, как может человек, желающий добра, поступать так несправедливо и опрометчиво, как поступал Карл Первый. И я думала: жаль, что он, такой хороший и честный, ничего и знать не хотел, кроме своих королевских прав; что, если бы он был более справедлив и дальновиден и прислушивался к духу времени! И все же мне нравится Карл, я уважаю и жалею его, бедного короля, сложившего голову на плахе. Да, его враги хуже его: они пролили кровь, которую были не вправе проливать. Как они смели убить его!
        Казалось, Элен говорит сама с собой. Она забыла, что я с трудом могу понять ее, - ведь я ничего, или почти ничего, не знала о предмете, который навел ее на эти размышления. Я постаралась вернуть ее к интересовавшему меня вопросу.
        - А когда урок дает мисс Темпль, твои мысли тоже где-то бродят?
        - Конечно, нет, разве только изредка. Ведь мисс Темпль всегда скажет что-нибудь новое, что гораздо интереснее моих собственных мыслей; ее приятно слушать, а часто она рассказывает о том, что мне давно хотелось бы знать.
        - Значит, на уроках мисс Темпль ты хорошо ведешь себя?
        - Да, но это выходит само собой: я не делаю для этого никаких усилий, а только следую своим склонностям, и значит - это не моя заслуга.
        - Нет, это большая заслуга. Ты хороша с теми, кто хорош с тобой. А по-моему, так и надо. Если бы люди всегда слушались тех, кто жесток и несправедлив, злые так бы все и делали по-своему: они бы ничего не боялись и становились бы все хуже и хуже. Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар - я уверена в этом, - и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас.
        - Я надеюсь, ты изменишь свою точку зрения, когда подрастешь; пока ты только маленькая, несмышленая девочка.
        - Но я так чувствую, Элен. Я должна ненавидеть тех, кто, несмотря на мои усилия угодить им, продолжает ненавидеть меня: это так же естественно, как любить того, кто к нам ласков, или подчиняться наказанию, когда оно заслужено.
        - Не насилием можно победить ненависть и, уж конечно, не мщением загладить несправедливость.
        - А чем же тогда?
        - Почитай Новый Завет и обрати внимание на то, что говорит Христос и как он поступает.
        - Что же он говорит?
        - Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим и презирающим вас.
        - Тогда, значит, я должна была бы любить миссис Рид, - а я не могу! Я должна была бы благословлять ее сына Джона, - а это совершенно невозможно!
        Теперь Элен Бернс в свою очередь попросила меня рассказать о себе, и я рассказала ей всю повесть моих страданий и обид. Я говорила так, как чувствовала, страстно и с горечью, ни о чем не умалчивая и ничего не смягчая.
        Элен терпеливо дослушала меня до конца. Я ждала от нее какого-нибудь замечания, но она молчала.
        - Ну что ж, - спросила я нетерпеливо, - разве миссис Рид не жестокосердечная, дурная женщина?
        - Она была жестокой к тебе, без сомнения, но, видимо, ей не нравился твой характер, как мисс Скетчерд не нравится мой. Удивительно, что ты помнишь до мелочей все ее слова, все обиды. Как странно, что ее несправедливое отношение так глубоко запало тебе в душу! На меня несправедливость не производит такого неизгладимого впечатления. Разве ты не чувствовала бы себя счастливее, если бы постаралась забыть и ее суровость, и то негодование, которое она в тебе вызвала?
        Элен сказала это, и ее голова, и без того всегда слегка склоненная, опустилась еще ниже. Я видела, что ей не хочется продолжать разговор и что она предпочитает остаться наедине со своими мыслями. Однако ей не дали времени на размышление: к ней подошла одна из старших, рослая грубоватая девушка, и заявила с резким кемберлендским акцентом:
        - Элен Бернс, если ты сейчас же не приведешь в порядок свой ящик в комоде и не сложишь рукоделие, я позову мисс Скетчерд и покажу ей, что у тебя делается!
        Элен очнулась от грез, она вздохнула, встала и пошла выполнять приказание старшей, не медля и не прекословя.
        Глава VII
        Первые три месяца в Ловуде показались мне веком, и отнюдь не золотым. Я с трудом привыкала к новым правилам и обязанностям. Страх, что я не справлюсь, мучил меня больше, чем выпавшие на мою долю физические лишения, хотя переносить их было тоже нелегко.
        В течение января, февраля и части марта - сначала из-за глубоких снегов, а затем, после их таяния, из-за весенней распутицы - наши прогулки ограничивались садом; исключением являлось лишь путешествие в церковь, но в саду мы должны были проводить ежедневно час, чтобы дышать свежим воздухом. Убогая одежда не могла защитить нас от резкого холода; у нас не было подходящей обуви, снег набивался в башмаки и таял там; руки без перчаток вечно зябли и покрывались цыпками. Я помню, как нестерпимо зудели по вечерам мои опухшие ноги и те муки, которые я испытывала утром, всовывая их, израненные и онемевшие, в башмаки. Доводила нас до отчаяния и крайняя скудость пищи; у нас был здоровый аппетит растущих детей, а получали мы едва ли достаточно, чтобы поддержать жизнь больного, дышащего на ладан. Особенно страдали от недостатка пищи младшие воспитанницы. Взрослые девушки, изголодавшись, пользовались каждым случаем, чтобы лаской или угрозой выманить у младших их порцию. Сколько раз приходилось мне делить между двумя претендентками драгоценный кусочек серого хлеба, который мы получали в пять часов! Отдав третьей
претендентке по крайней мере половину моего кофе, я проглатывала остаток вместе с тайными слезами, вызванными мучительным голодом.
        В эти зимние месяцы особенно унылы бывали воскресенья. Нам приходилось плестись за две мили в брокльбриджскую церковь, где служил наш патрон. Выходили мы уже озябшие, а до места добирались совершенно окоченевшие: во время утренней службы руки и ноги у нас немели от стужи. Возвращаться домой обедать было слишком далеко, и мы получали между двумя службами такую же крошечную порцию мяса и хлеба, какая нам полагалась за обедом.
        По окончании вечерней службы мы возвращались домой открытой холмистой дорогой; резкий ветер дул с севера, с заснеженных холмов, и буквально обжигал нам лицо.
        Я вспоминаю, как мисс Темпль быстро и легко шагала вдоль нашей унылой вереницы, плотно завернувшись в свой шотландский плащ, полы которого трепал ветер, и ободряла нас словом и примером, призывая идти вперед, подобно «храбрым солдатам». Другие учительницы, бедняжки, были обычно слишком угнетены, чтобы поддерживать нас.
        Как мечтали мы, возвращаясь, о свете и тепле яркого камина! Но малышам и в этом было отказано: перед обоими каминами немедленно выстраивался двойной ряд взрослых девушек, а позади них, присев на корточки, жались друг к другу малыши, пряча иззябшие руки под передники.
        Небольшим утешением являлся чай, во время которого полагалась двойная порция хлеба - то есть целый ломоть вместо половины - и, кроме того, восхитительная добавка в виде тончайшего слоя масла. Мы мечтали об этом удовольствии от воскресенья до воскресенья. Обычно мне удавалось сохранить для себя лишь половину этого роскошного угощения, остальное я неизменно должна была отдавать.
        В воскресенье вечером мы обычно читали наизусть отрывки из Катехизиса, а также V, VI и VII главы от Матфея и слушали длинную проповедь, которую нам читала мисс Миллер; она судорожно зевала, не скрывая утомления. Сон настолько овладевал младшими девочками, что они валились со своих скамеек и их поднимали полумертвыми от усталости. Помогало одно: бедняжек выталкивали на середину комнаты и заставляли стоя дослушать проповедь до конца. Иногда ноги у них подкашивались, и они, обессилев, опускались на пол; тогда старшие девочки подпирали их высокими стульями.
        Я еще ни разу не упомянула о посещениях мистера Брокльхерста. Надо сказать, что этот джентльмен отсутствовал почти весь первый месяц моего пребывания в Ловуде; может быть, он продолжал гостить у своего друга викария. Во всяком случае, в его отсутствие я была спокойна. Мне незачем говорить о том, почему я так боялась его. Но в конце концов он явился.
        Однажды, после обеда (я находилась в Ловуде уже свыше трех недель), я сидела, держа в руках аспидную доску, и размышляла над трудным примером на деление, как вдруг, рассеянно подняв глаза, я увидела, что мимо окна прошла какая-то фигура. Я почти инстинктивно узнала этот тощий силуэт; и когда две минуты спустя вся школа, включая и преподавательниц, поднялась en masse[5 - Как один человек (фр.).], мне незачем было искать глазами того, кого так приветствовали. Кто-то большими шагами прошел через классную комнату, и возле мисс Темпль - она тоже поднялась - вырос тот самый черный столб, который так грозно взирал на меня, стоя на предкаминном коврике в Гейтсхэде. Я пугливо покосилась на него. Да, я не ошиблась: это был мистер Брокльхерст, в застегнутом на все пуговицы пальто, еще больше подчеркивавшем его рост и худобу.
        У меня были свои причины опасаться его приезда: я слишком хорошо помнила ехидные намеки, которые ему делала миссис Рид по поводу моего характера, а также обещание мистера Брокльхерста поставить мисс Темпль и других учительниц в известность относительно порочности моей натуры. Все это время я с ужасом вспоминала его угрозу и каждый день с трепетом ждала этого человека, сообщение которого о моей прошлой жизни должно было навеки заклеймить меня как дурную девочку. И вот теперь он был здесь.
        Он стоял возле мисс Темпль и что-то тихонько говорил ей на ухо. Я нисколько не сомневалась, что он рассказывает ей, какая я испорченная, и с мукой следила за ее взглядом, ожидая каждую минуту, что ее черные глаза обратятся на меня с отвращением и гневом. Я старалась вслушаться в его шепот, и так как сидела тут же неподалеку, то мне удалось разобрать большую часть того, что он говорил. То, что я услышала, на несколько мгновений вернуло мне спокойствие.
        - Я полагаю, мисс Темпль, что нитки, которые я закупил в Лоутоне, можно пустить в дело, они пригодятся для коленкоровых рубашек, и я подобрал к ним иголки. Пожалуйста, не забудьте сказать мисс Смит, что я не записал штопальные иголки, но ей на той неделе пришлют несколько пачек; и, пожалуйста, чтобы она ни в каком случае не выдавала каждой ученице больше чем по одной: если давать им по нескольку, они будут небрежничать и растеряют все. И потом, сударыня, я хотел бы, чтобы с шерстяными чулками обращались поаккуратнее. Когда я здесь был в последний раз, я пошел на огород и осмотрел белье, висевшее на веревках; там было много очень худо заштопанных чулок: дыры на них доказывают, что они чинятся редко и небрежно.
        Он замолчал.
        - Ваши указания будут исполнены, сэр, - ответила мисс Темпль.
        - И потом, сударыня, - продолжал он, - прачка доложила мне, что вы разрешили некоторым воспитанницам переменить за неделю два раза рюшки на воротниках. Это слишком часто, - согласно правилам, они могут менять их только однажды.
        - Случай был вполне законный, сэр. Агнес и Катарина Джонстон в тот четверг получили приглашение на чашку чая к своим друзьям в Лоутон, и, когда они уходили, я разрешила им переменить рюшки.
        Мистер Брокльхерст кивнул.
        - Ну, один раз - куда ни шло! Но, пожалуйста, чтобы это не повторялось слишком часто. И потом, есть еще одно обстоятельство, крайне меня удивившее: принимая отчет от экономки, я обнаружил, что за две недели воспитанницам был дважды выдан второй завтрак, состоявший из хлеба и сыра. Как это могло произойти? Я еще раз пересмотрел устав и нашел, что там нет никакого упоминания о втором завтраке. Кто ввел это новшество, кто его разрешил?
        - Это я распорядилась, сэр, - отозвалась мисс Темпль, - завтрак был так дурно приготовлен, что воспитанницы не могли его есть, а я не рискнула оставить их голодными до обеда.
        - Разрешите мне, сударыня, заметить вам следующее: вы понимаете, что моя цель при воспитании этих девушек состоит в том, чтобы привить им выносливость, терпение и способность к самоотречению. Если их и постигло маленькое разочарование в виде испорченного завтрака - какого-нибудь пересоленного или недосоленного блюда, то это испытание отнюдь не следовало смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы просто тешите их плоть, а значит - извращаете в корне основную цель данного благотворительного заведения; наоборот, всякий такой случай дает нам лишний повод для того, чтобы укрепить дух воспитанниц, научить их мужественно переносить земные лишения. Очень уместна была бы небольшая речь; опытный воспитатель воспользовался бы таким поводом для того, чтобы упомянуть о страданиях первых христиан, о пытках, которые переносили мученики, и, наконец, о призыве Господа нашего Иисуса Христа, предложившего своим ученикам взять свой крест и идти за Ним; о Его наставлениях, что не единым хлебом жив человек, но каждым словом, исходящим из уст Божьих; о Его божественном утешении: «Если вы
жаждете или страждете во имя мое, благо вам будет». О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо пригоревшей овсянки в уста этих детей, вы, может быть, и накормили их бренную плоть, но не подумали о том, какому голоду вы подвергли их бессмертные души!
        Мистер Брокльхерст снова сделал паузу, видимо взволнованный собственным красноречием. Когда он заговорил, мисс Темпль опустила взор; теперь же она смотрела прямо перед собой, и ее лицо, и обычно-то бледное, постепенно становилось таким же холодным и неподвижным, как мрамор, и рот ее был сжат так, что, казалось, только резец скульптора может открыть его.
        Тем временем мистер Брокльхерст, стоя возле камина с заложенными за спину руками, величественно рассматривал воспитанниц. Вдруг он заморгал, как будто ему что-то попало в глаз, и, обернувшись, сказал торопливее, чем говорил до сих пор:
        - Мисс Темпль, мисс Темпль, что это за девочка с кудрявыми волосами? Рыжие волосы, сударыня, и кудрявые, вся голова кудрявая! - И, подняв трость, он указал на ужаснувшую его воспитанницу, причем его рука дрожала.
        - Это Джулия Северн, - отозвалась мисс Темпль очень спокойно.
        - Джулия Северн или кто другой, сударыня, но по какому праву она разрешает себе ходить растрепой? Как смеет она так дерзко нарушать все правила и предписания этого дома, этого благочестивого заведения? Да у нее на голове целая шапка кудрей!
        - Волосы у Джулии вьются от природы, - ответила мисс Темпль еще спокойнее.
        - От природы! Но мы не можем подчиняться природе, - я хочу, чтобы эти девочки стали детьми Милосердия; и потом, зачем такие космы? Я повторял без конца мое требование, чтобы волосы были зачесаны скромно и гладко. Мисс Темпль, эту девушку надо остричь наголо. Завтра же у вас будет парикмахер! Я вижу, что и у других девушек волосы длиннее, чем полагается, - вон у той высокой; скажите ей, пусть повернется затылком. Пусть весь первый класс встанет и обернется лицом к стене.
        Мисс Темпль провела носовым платком по губам, словно стирая невольную улыбку. Однако она отдала приказание, и девушки, наконец поняв, что от них требуется, выполнили его. Я слегка откинулась назад, и мне были видны с моей парты взгляды и гримасы, которыми они сопровождали этот маневр. Жаль, что мистер Брокльхерст не видел их: возможно, он тогда понял бы, что, сколько бы он ни трудился над внешней оболочкой, внутренний мир девочек был от него бесконечно далек.
        В течение пяти минут рассматривал он оборотную сторону этих живых медалей, затем изрек, - и слова его прозвучали как смертный приговор:
        - А космы следует остричь!
        Мисс Темпль, видимо, что-то ему возразила.
        - Сударыня, - продолжал он, - я служу Владыке, царство которого не от мира сего. И моя миссия - умерщвлять в этих девушках вожделения плоти, научить их сохранять стыдливость и скромность, а не умащать свои волосы и рядиться в пышные одежды; каждая из этих молодых особ носит косы, и их, конечно, заплело тщеславие; всех их, повторяю я, нужно остричь… Вы только подумайте о том, сколько времени они теряют…
        Здесь мистера Брокльхерста прервали: в комнату вошли гости, это были три дамы. Им следовало бы прийти несколько раньше и выслушать его проповедь об одежде, ибо они были пышно разряжены в бархат, шелк и меха. На двух молоденьких (красивых девушках лет шестнадцати-семнадцати) были входившие тогда в моду касторовые шляпки, украшенные страусовыми перьями, а из-под этих изящных головных уборов ниспадали на шею густые пряди тщательно завитых волос; пожилая дама куталась в дорогую бархатную шаль, обшитую горностаем, а на лбу у нее красовались фальшивые локоны.
        Это были барышни Брокльхерст с матерью; мисс Темпль встретила их и проводила на почетные места. Они, видимо, приехали вместе с достоуважаемым мистером Брокльхерстом и производили в верхних комнатах самый тщательный обыск, пока он беседовал о делах с экономкой, выспрашивал прачку и поучал директрису. Теперь они обрушились со всевозможными упреками и замечаниями на мисс Смит, которой было поручено наблюдение за бельем и надзор за спальнями. Но у меня не было времени вслушиваться в то, что они говорят, - другое отвлекло и приковало мое внимание.
        Прислушиваясь к речам мистера Брокльхерста и мисс Темпль, я не забыла принять меры для собственной безопасности. Решив, что самое лучшее - оставаться незамеченной, я притворилась чрезвычайно углубленной в свою задачу и держала доску так, чтобы заслонить ею лицо. Может быть, меня и не заметили бы, но моя доска вдруг выскользнула у меня из рук и упала на пол, - раздался ужасный предательский треск. Все взоры обратились ко мне; теперь я знала, что все погибло, и, наклонившись, чтобы подобрать осколки доски, приготовилась к худшему. Оно не замедлило разразиться.
        - Какая неосторожная девочка! - сказал мистер Брокль- херст и сейчас же добавил: - Кстати - это новая воспитанница. - Я не успела перевести дыхание, как он уже продолжал: - Я должен сказать по поводу нее несколько слов. - Затем, возвысив голос, - каким громким он показался мне! - заявил: - Пусть девочка, разбившая доску, выйдет вперед.
        Своими силами я бы не могла подняться, все мои члены точно онемели; но две взрослые девушки, сидевшие по бокам, поставили меня на ноги и подтолкнули навстречу грозному судье, а мисс Темпль ласково подвела меня к нему и ободряюще шепнула:
        - Не бойся, Джейн, я видела, что ты не нарочно; ты не будешь наказана.
        Но этот ласковый шепот вонзился в мое сердце, как кинжал.
        «Еще минута, и она будет считать меня низкой лицемеркой», - подумала я; и мое сердце забилось от приступа страшного гнева против таких людей, как господа Риды, Брокльхерсты и компания: я ведь не Элен Бернс.
        - Принесите вон тот стул, - сказал мистер Брокльхерст, указывая на очень высокий стул, с которого только что встала одна из старших девушек; стул был принесен. - Поставьте на него эту девочку.
        Кто-то поставил меня на стул. Кто, не помню: я ничего не сознавала; я только видела, что стою на одном уровне с носом мистера Брокльхерста и что этот нос в двух шагах от меня, а подо мною волнуются оранжевые и лиловые шелка и целое облако серебристых перьев.
        Мистер Брокльхерст пристально посмотрел на меня и откашлялся.
        - Сударыни, - сказал он, обращаясь к своему семейству, - мисс Темпль, наставницы и дети! Вы видите эту девочку?
        Конечно, они видели; я чувствовала, что все глаза устремлены на меня, и они, точно зажигательные стекла, обжигают мою кожу.
        - Смотрите, она еще молода и кажется обычным ребенком. Бог, по своему милосердию, дал ей ту же оболочку, какую он дал всем нам; она не отмечена никаким уродством. Кто мог бы предположить, что отец зла уже нашел в ней слугу и помощника? Однако, к моему прискорбию, я должен сказать, что это так.
        Наступила пауза, во время которой я почувствовала, что мне уже удается сдержать дрожь, сотрясавшую все мои члены: ведь так или иначе суда не избежать, а испытание нужно вынести с твердостью.
        - Дорогие дети! - продолжал с пафосом проповедник. - Это печальный, это горестный случай! Но мой долг предупредить вас, ибо девочка, которая могла бы быть одной из смиренных овец Господних, на самом деле - отверженная, это не член верного стада, она втерлась в него. Она - враг. Берегитесь ее, остерегайтесь следовать ее примеру; если нужно - избегайте ее общества, исключите ее из ваших игр, держитесь от нее подальше. А вы, наставницы, следите за ней: наблюдайте за каждым ее движением, взвешивайте каждое слово, расследуйте каждый поступок, наказывайте плоть, чтобы спасти душу, - если только спасение возможно, ибо это дитя (мой язык едва мне повинуется), этот ребенок, родившийся в христианской стране, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Браме и стоит на коленях перед Джаганатом… Эта девочка - лгунья!
        Затем последовала десятиминутная пауза, в течение которой я, уже овладев собой, наблюдала, как вся женская половина семьи Брокльхерстов извлекла из карманов носовые платки и прижала их к глазам, причем мамаша качала головой, а обе барышни шептали: «Какой ужас!»
        Мистер Брокльхерст продолжал:
        - Все это я узнал от ее благодетельницы, той благочестивой и милосердной дамы, которая удочерила ее, сироту, воспитала как собственную дочь, и за чью доброту и великодушие этот злосчастный ребенок отплатил такой черной, такой жестокой неблагодарностью, что в конце концов ее добрейшая покровительница была вынуждена разлучить ее с собственными детьми, чтобы эта девочка своим порочным примером не осквернила их чистоту; она прислана сюда для исцеления, как в старину евреи посылали своих больных к озеру Вифезда. И вы, наставницы и директриса, прошу вас, - не давайте водам застаиваться и загнивать вокруг нее.
        После этого риторического заключения мистер Брокльхерст застегнул верхние пуговицы пальто и пробормотал что-то, обращаясь к своему семейству; дамы встали, поклонились мисс Темпль, и вот знатные гости выплыли из комнаты. Дойдя до двери и обернувшись, мой обличитель сказал:
        - Пусть она еще полчаса стоит на стуле. И пусть с ней сегодня никто не разговаривает.
        И вот я стояла на этом возвышении; еще несколько минут назад мне казалось постыдным стоять посреди комнаты, а теперь я была как бы пригвождена к позорному столбу. Мои чувства трудно описать; но когда они нахлынули на меня, подступая к горлу и прерывая мое дыхание, одна из девочек встала и прошла мимо меня; на ходу она подняла на меня глаза. Какой странный свет был в них! Как пронизывал их лучистый взгляд! Сколько новых, высоких чувств пробудилось во мне! Как будто мученик или герой, пройдя мимо рабы или обреченной жертвы, передал ей часть своей силы. Я подавила подступавшие рыдания, подняла голову и решительно выпрямилась. Элен Бернс, подойдя к мисс Смит, задала ей какой-то нелепый вопрос относительно своей работы, выслушала замечание по поводу неуместности этого вопроса и тут же вернулась на место; но, снова проходя мимо меня, она мне улыбнулась. Какая это была улыбка! Теперь-то я понимаю, что в этой улыбке отразился ее незаурядный ум и высокое мужество; улыбка преобразила ее резкие черты - худенькое личико, запавшие серые глаза, и на них лег отблеск какой-то ангельской доброты, хотя в это самое
время на руке Элен Бернс красовалась «повязка неряхи» и всего лишь час тому назад я слышала, как мисс Скетчерд отчитывала ее, обещая посадить на хлеб и воду за то, что Элен, переписывая упражнение, закапала его чернилами. Таково несовершенство человеческой природы! Ведь и на солнце есть пятна, но глаза людей, подобных мисс Скетчерд, способны видеть только мелкие изъяны и слепы к яркому блеску небесных светил.
        Глава VIII
        Полчаса еще не успели истечь, как часы пробили пять; воспитанницы были отпущены и пошли в столовую пить чай. Тогда я осмелилась слезть со стула. В комнате царил глубокий сумрак. Я забилась в уголок и села на пол. Та волшебная сила, которая до сих пор поддерживала меня, стала иссякать, наступила реакция, и охватившая меня скорбь была так непреодолима, что я упала ниц и зарыдала. Элен Бернс уже не было подле меня, ничто меня не поддерживало; предоставленная самой себе, я дала волю слезам, и они оросили доски пола, на которых я лежала. Я так старалась быть послушной, я хотела так много сделать в Ловуде: найти друзей, заслужить уважение и любовь! И я уже достигла известных успехов: как раз в это утро я была переведена в число первых учениц; мисс Миллер похвалила меня; мисс Темпль одобрительно улыбнулась, она обещала заняться со мной рисованием и дать мне возможность изучать французский язык, если я в течение двух ближайших месяцев буду делать такие же успехи. Мои соученицы относились ко мне благожелательно, сверстницы обращались как с равной, и никто не оскорблял меня. И вот я лежала здесь,
растоптанная и опозоренная! Удастся ли мне когда-нибудь подняться?
        «Никогда!» - решила я и страстно пожелала себе смерти. В то время как я, рыдая, бормотала это пожелание, кто-то приблизился ко мне. Я подняла голову, - снова возле меня была Элен Бернс, в этой длинной пустой комнате угасающий свет камина смутно озарил ее фигурку. Она принесла мне кофе и хлеба.
        - Ну-ка, поешь немного, - сказала она.
        Но я отодвинула от себя и хлеб и кофе: мне казалось, что я подавлюсь первым же глотком и первой крошкой хлеба. Элен, вероятно, смотрела на меня с удивлением; я никак не могла овладеть собой, сколько ни старалась, и продолжала громко рыдать. Тогда она села рядом со мной на пол, охватила колени руками и положила на них голову. В таком положении она просидела долго, безмолвная, как изваяние. Я первая заговорила:
        - Элен, Элен, как ты можешь сидеть с девочкой, которую все считают лгуньей?
        - Неправда, Джейн! Только восемьдесят человек слышали, что тебя так назвали. А в мире сотни миллионов людей.
        - Но какое мне дело до миллионов? Те восемьдесят, которых я знаю, презирают меня.
        - Джейн, ты, право же, ошибаешься: наверно, никто в нашей школе не презирает и не ненавидит тебя; наоборот, я уверена, что многие тебя очень жалеют.
        - Как они могут жалеть меня после того, что сказал мистер Брокльхерст?
        - Мистер Брокльхерст не Бог; он даже не почтенный, всеми уважаемый человек. Здесь его не любят, да он ничего и не сделал, чтобы заслужить любовь. Вот если бы он обращался с тобой как со своей любимицей, тогда у тебя нашлось бы много врагов, и явных и тайных; но ведь это не так, и большинство девочек, наверно, охотно посочувствовали бы тебе, если бы только смели. Может быть, учительницы и старшие день-два будут к тебе холоднее, но в душе они расположены к тебе; старайся по-прежнему хорошо вести себя, и эти чувства проявятся тем сильнее, чем больше они были скрыты. Кроме того, Джейн… - Она остановилась.
        - Ну что, Элен? - сказала я, взяв ее за руку. Она нежно стала растирать мои пальцы, чтобы согреть их, и продолжала:
        - Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдешь друзей.
        - Да, Элен! Я понимаю, главное - знать, что я не виновата; но этого недостаточно: если никто не будет любить меня, лучше мне умереть. Я не вынесу одиночества и ненависти, Элен. Чтобы заслужить любовь твою, или мисс Темпль, или еще кого-нибудь, кого я действительно люблю, я согласилась бы, чтобы мне сломали руку или бык забодал меня. Я охотно бы стала позади брыкающейся лошади, чтобы она ударила меня копытом в грудь…
        - Успокойся, Джейн! Ты слишком заботишься о любви окружающих. Ты слишком горячо все принимаешь к сердцу. Творец, создавший твое тело и вдохнувший в него жизнь, дал тебе более твердую опору, чем твое слабое «я» или чем подобные тебе слабые создания. Кроме нашей земли, кроме человеческого рода, существует незримый мир, царство духов. Этот мир окружает нас, он повсюду; и духи оберегают нас, их дело - стоять на страже; и хотя бы мы умирали от стыда и горя, хотя бы нас окружало презрение и ненависть угнетала бы нас, - ангелы видят наши мучения, они скажут, что мы не виноваты (если это действительно так; а я знаю, что ты невиновна и что низкое обвинение мистера Брокльхерста исходит от миссис Рид; сразу же увидела по твоим горящим глазам, по твоему чистому лбу, что у тебя правдивая душа). А Бог только ждет, когда наш дух отделится от плоти, чтобы увенчать нас всей полнотою награды. Зачем же поддаваться отчаянию, если жизнь недолга, а смерть - верный путь к счастью и свету?
        Я молчала. Элен успокоила меня, но в этом покое была какая-то неизъяснимая печаль. Я чувствовала веяние скорби в ее словах, но не могла понять, откуда эта скорбь. А когда она замолчала, ее дыхание стало учащенным и она закашлялась коротким, сухим кашлем, я мгновенно забыла о собственном горе, охваченная смутной тревогой за нее.
        Положив голову на плечо Элен, я обняла ее; она привлекла меня к себе, и мы сидели молча. Но это продолжалось недолго, ибо в комнате появился кто-то третий. Ветер прогнал тяжелые тучи, и ярко засияла полная луна; ее луч, упав в одно из окон, осветил и нас, и приближавшуюся к нам фигуру, в которой мы узнали мисс Темпль.
        - Я ищу тебя, Джейн Эйр, - сказала она, - я хочу, чтобы ты зашла ко мне в комнату; а раз здесь Элен Бернс, пусть зайдет и она.
        Мы встали и, следуя за нашей наставницей, прошли по лабиринту коридоров и поднялись по лестнице.
        В ее комнате ярко горел камин и было очень уютно. Мисс Темпль предложила Элен Бернс сесть в низенькое кресло у камина, а сама села в другое кресло и привлекла меня к себе.
        - Ну что, все прошло? - спросила она, вглядываясь в мое лицо. - Ты утешилась наконец?
        - Боюсь, что я никогда не утешусь.
        - Отчего же?
        - Оттого, что меня несправедливо обвинили; и вы, мисс Темпль, и все другие будут теперь считать, что я дурная.
        - Мы будем считать тебя такой, какой ты себя покажешь, дитя мое. Продолжай вести себя хорошо, и мы будем довольны тобой.
        - Правда, мисс Темпль?
        - Ну конечно, - сказала она, обняв меня одной рукой. - А теперь расскажи мне, кто эта дама, которую мистер Брокльхерст назвал твоей благодетельницей?
        - Это миссис Рид, жена моего дяди. Мой дядя умер и оставил меня на ее попечение.
        - Значит, она удочерила тебя не по собственному желанию?
        - Нет, мисс Темпль, она очень этого не хотела, но я часто слышала от слуг, будто дядя перед смертью взял с нее обещание, что она всегда будет заботиться обо мне.
        - Ну, так вот, Джейн. Ты знаешь, или, во всяком случае, должна знать, что когда на суде в чем-нибудь обвиняют человека, ему дают право защищаться. Расскажи правдиво все, что ты помнишь; но ничего не прибавляй и не преувеличивай.
        Я твердо решила, что буду как можно сдержанней, как можно справедливее, и, помолчав несколько минут, чтобы обдумать свои слова, рассказала ей печальную повесть моего детства. Обессиленная предшествующими волнениями, я была в своем рассказе гораздо сдержаннее, чем обычно, когда касалась этой печальной темы, и, крепко памятуя предостережения Элен не поддаваться безудержной мстительности, вложила в свой рассказ гораздо меньше запальчивости и раздражения, чем обычно. Будучи, таким образом, более сдержанным и простым, рассказ мой произвел более сильное впечатление: я чувствовала, что мисс Темпль верит мне до конца.
        Во время своего рассказа я упомянула имя мистера Ллойда, посетившего меня после припадка; я, кажется, до самой смерти не могла бы забыть ужасный случай в красной комнате: боюсь, что при описании его мне не удалось сохранить хладнокровие, так как ничто не могло смягчить воспоминаний о том смертном страхе, который сжал мне сердце, когда миссис Рид отвергла мои горячие мольбы о прощении и вторично заперла меня в темной красной комнате наедине с призраком.
        Я закончила. Мисс Темпль некоторое время смотрела на меня в молчании. Затем она сказала:
        - Я немного знаю мистера Ллойда. Я напишу ему. Если он подтвердит то, что ты рассказала, с тебя при всех будет снято обвинение; что касается меня, Джейн, в моих глазах ты оправдана уже сейчас.
        Она поцеловала меня и, все еще не отпуская от себя (мне было очень хорошо возле нее, я испытывала детскую радость, глядя на ее лицо, на ее платье, на скромные украшения, на белый лоб с густыми шелковистыми кудрями и лучистые темные глаза), продолжила, обращаясь к Элен Бернс:
        - А ты как чувствуешь себя сегодня, Элен? Ты днем много кашляла?
        - Не так много, сударыня.
        - А боль в груди?
        - Она теперь слабее.
        Мисс Темпль встала, взяла ее за руку, сосчитала пульс; затем опять опустилась в свое кресло; при этом я услышала, как она тихонько вздохнула. Несколько минут она была погружена в задумчивость, потом, овладев собой, весело сказала:
        - Ну, сегодня вы мои гости, и я должна принимать вас, как гостей.
        Она позвонила.
        - Барбара, - сказала она вошедшей горничной, - я еще не пила чаю. Принесите поднос и поставьте две чашки для этих двух молодых барышень.
        Поднос был принесен. Какими красивыми казались мне фарфоровые чашки и ярко начищенный чайник, стоявший на маленьком круглом столике возле камина. Как благоухал горячий чай и поджаренный хлеб! Но, к сожалению (ибо я начинала испытывать голод), гренков оказалось очень мало. Мисс Темпль тоже обратила на это внимание.
        - Барбара, - сказала она, - не можете ли вы принести нам побольше хлеба с маслом? Здесь на троих не хватит.
        Барбара вышла, но вскоре вернулась.
        - Сударыня, миссис Харден говорит, что она прислала обычную порцию.
        К сведению читателей, миссис Харден была экономка; эта женщина, которой мистер Брокльхерст весьма доверял, вся состояла из китового уса и железа.
        - Ну, хорошо, - отозвалась мисс Темпль, - мы как-нибудь обойдемся, Барбара. - И, когда девушка ушла, она пояснила улыбаясь: - К счастью, я могу добавить кое-что к этому скудному угощению.
        Предложив мне и Элен сесть за стол, она поставила перед каждой из нас чашку чая с восхитительным, хотя и очень тоненьким кусочком поджаренного хлеба, а затем поднялась, отперла шкаф и вынула из него что-то завернутое в бумагу и оказавшееся большим сладким пирогом.
        - Я хотела дать вам это с собою, когда вы уйдете, - сказала она, - но так как хлеба мало, то вы получите его сейчас, - и она нарезала пирог большими кусками.
        Нам казалось в этот вечер, что мы питаемся нектаром и амброзией; немалую радость доставляло нам и присутствие ласковой хозяйки, которая с улыбкой смотрела на то, как мы утоляли свой голод, наслаждаясь столь изысканным и щедрым угощением. Когда мы кончили чай и поднос был убран, она снова подозвала нас к камину; мы сели по обе стороны от нее, и затем между мисс Темпль и Элен начался разговор, присутствовать при котором оказалось для меня действительно большой честью.
        На всем облике мисс Темпль лежал отпечаток внутреннего покоя, ее черты выражали возвышенное благородство, она говорила неторопливо и с достоинством, исключавшим всякую несдержанность, порывистость, горячность; в ней было что-то, внушавшее тем, кто смотрел на нее и слушал ее, чистую радость и чувство благоговейного почитания; таковы и сейчас были мои ощущения. Что касается Элен Бернс, то я не могла надивиться на нее.
        Быть может, вкусный чай, яркое пламя камина, присутствие и ласка ее обожаемой наставницы были тому причиной, а может быть, сказались еще неизвестные мне черты ее своеобразной натуры, но в ней точно пробудились какие-то новые силы. Ее всегда бледные и бескровные щеки окрасились ярким румянцем, а глаза засияли влажным блеском, что придало им вдруг необычайную красоту, и они казались теперь красивее, чем глаза мисс Темпль, но поражал не их яркий блеск, не длинные ресницы и словно нарисованные брови - красота этих глаз была вся в их выражении, живости, сиянии. И вот сердце заговорило ее устами, и ее речь полилась из неведомых мне глубин, - ибо как может четырнадцатилетняя девочка иметь душу, достаточно сильную, чтобы из нее бил родник чистого, всеобъемлющего и пламенного красноречия? А именно такими казались мне рассуждения Элен в тот знаменательный вечер; словно ее дух стремился пережить в несколько часов все то, что у многих растягивается на целую долгую жизнь.
        Они беседовали о предметах, о которых я никогда не слышала: о канувших в вечность временах и народах, о дальних странах, об уже открытых или едва подслушанных тайнах природы; они говорили о книгах. И сколько же книг они успели прочесть! Какими сокровищами знаний они владели! И как хорошо они, видимо, знали Францию и французских писателей! Однако мое изумление достигло предела, когда мисс Темпль спросила Элен, не пытается ли она в свободную минуту вспомнить латынь, которой ее учил отец, и затем, взяв с полки книгу, предложила ей перевести страничку Вергилия; девочка выполнила ее просьбу, и мое благоговение росло с каждым прочитанным стихом. Едва она успела кончить, как прозвонил звонок, возвещая о том, что настало время ложиться спать. Медлить было нельзя. Мисс Темпль обняла нас обеих и, прижав к своему сердцу, сказала:
        - Бог да благословит вас, дети!
        Она задержала мою подругу в своих объятиях чуть дольше, чем меня, и отпустила ее с большой неохотой; за Элен, а не за мною следили ее глаза, когда мы шли к двери, о ней она второй раз тяжело вздохнула, из-за нее отерла слезу.
        Едва войдя в спальню, мы услышали голос мисс Скетчерд. Она осматривала ящики комода и только что обнаружила беспорядок в вещах Элен Бернс. Встретив девочку резким замечанием, она тут же пригрозила, что завтра приколет к ее плечу с полдюжины неаккуратно сложенных предметов.
        - Мои вещи действительно были в позорном беспорядке, - прошептала мне Элен. - Я хотела убрать их, но забыла.
        На другой день мисс Скетчерд написала крупными буквами на куске картона слово «неряха» и украсила этой надписью широкий, умный и спокойный лоб девочки. Та ходила с ним до вечера, терпеливо и кротко, считая, что заслужила наказание. Едва мисс Скетчерд, закончив вечерние уроки, ушла, как я побежала к Элен, сорвала картон и швырнула его в камин. Ярость - чувство, совершенно ей незнакомое, - жгла меня весь день, и горячие, крупные слезы то и дело набегали на глаза, ибо зрелище этого смирения причиняло мне невыносимую боль.
        Примерно неделю спустя после описанных событий мисс Темпль получила от мистера Ллойда ответ на свое письмо, видимо подтвердивший правоту моих слов. Собрав всю школу, мисс Темпль объявила, что в связи с обвинением, выдвинутым против Джейн Эйр, было произведено самое тщательное расследование, и она счастлива, что может заявить перед всеми о моем полном оправдании. Учительницы окружили меня. Все жали мне руки и целовали меня, а по рядам моих подруг пробежал шепот удовлетворения.
        Таким образом, с меня была снята мучительная тяжесть, и я с новыми силами принялась за работу, твердо решив преодолеть все препятствия. Я упорно трудилась, и мои усилия увенчались успехом; постоянные занятия укрепляли мою память и развивали во мне ум и способности. Через две-три недели я была переведена в следующий класс, а меньше чем через два месяца мне было разрешено начать уроки французского языка и рисования. Помню, что в один день я выучила первые два времени глагола etre[6 - Быть (фр.).] и нарисовала свой первый домик (его стены были так кривы, что могли поспорить с Пизанской башней). Вечером, ложась в постель, я даже забыла представить себе роскошный ужин из жареной картошки или же из булки и парного молока - мои излюбленные яства, которыми я обычно старалась в воображении утолить постоянно мучивший меня голод. Вместо этого я представляла себе в темноте прекрасные рисунки, и все они были сделаны мной: дома и деревья, живописные скалы и развалины, стада на пастбище во вкусе голландских живописцев, пестрые бабочки, трепещущие над полураскрытыми розами, птицы, клюющие зрелые вишни, или
окруженное молодыми побегами плюща гнездо королька с похожими на жемчуг яйцами. Я старалась также прикинуть в уме, скоро ли я смогу переводить французские сказки, томик которых мне сегодня показывала мадам Пьеро; однако я не успела всего додумать, так как крепко уснула.
        Прав был Соломон, сказав: «Угощение из зелени, но при любви, лучше, нежели откормленный бык, но при нем ненависть».
        Теперь я уже не променяла бы Ловуд со всеми его лишениями на Гейтсхэд с его навязчивой роскошью.
        Глава IX
        Однако лишения, вернее - трудности жизни в Ловуде становились все менее ощутимы. Приближалась весна. Она пришла незаметно. Зимние морозы прекратились, снега растаяли, ледяные ветры потеплели. Мои несчастные ноги, обмороженные и распухавшие в дни резких январских холодов, начали заживать под действием мягкого апрельского тепла. Ночью и утром уже не было той чисто канадской температуры, от которой застывает кровь в жилах. Час, предназначенный для игр, мы теперь охотнее проводили в саду, а в солнечные дни пребывание там становилось просто удовольствием и радостью; зеленая поросль покрывала темно-бурые клумбы и с каждым днем становилась все гуще, словно ночами здесь проносилась легкокрылая надежда, оставляя наутро все более явственный след. Между листьев проглянули цветы - подснежники, крокусы, золотистые анютины глазки. По четвергам, когда занятия кончались, мы предпринимали далекие прогулки и находили еще более прелестные цветы по обочинам дороги и вдоль изгородей.
        Я открыла также бесконечное удовольствие в созерцании вида - его ограничивал только горизонт, - открывавшегося поверх высокой, утыканной гвоздями ограды нашего сада: там тянулись величественные холмы, окружавшие венцом глубокую горную долину, полную яркой зелени и густой тени, а на каменистом темном ложе ее шумела веселая речушка, подернутая сверкающей рябью. Совсем иным казался этот пейзаж под свинцовым зимним небом, скованный морозом, засыпанный снегом! Тогда из-за фиолетовых вершин наплывали туманы, холодные, как смерть, их гнали восточные ветры, и они стлались по склонам и сливались с морозной мглой, стоявшей над речкой, и сама речка неслась тогда бурно и неудержимо. Она мчалась сквозь лес, наполняя окрестности своим ревом, к которому нередко примешивался шум проливного дождя или вой вьюги, а по берегам стояли рядами остовы мертвых деревьев.
        Апрель сменился маем. Это был ясный и кроткий май. Каждый день ярко синело небо, грели мягкие солнечные лучи, и ласковые ветерки дули с запада или юга. Растительность мощно пробивалась повсюду. Ловуд встряхивал своими пышными кудрями, он весь зазеленел и расцвел. Его высокие тополя и дубы вновь ожили и облеклись в величественные зеленые мантии, кусты в лесу покрылись листьями, бесчисленные виды мхов затянули бархатом каждую ямку, а золотые первоцветы казались лучами солнца, светившими с земли. В тенистых местах их бледное сияние походило на брызги света. Всем этим я наслаждалась часто, долго, беспрепятственно и почти всегда в одиночестве, - эта неожиданная возможность пользоваться свободой имела свою особую причину, о которой пора теперь сказать.
        Разве описанная мною восхитительная местность среди гор и лесов, в речной излучине не напоминала райский уголок? Да, она была прекрасна; но здорова ли - это другой вопрос.
        Лесная долина, где находился Ловуд, была колыбелью ядовитых туманов и рождаемых туманами болезней. И сейчас началась эпидемия тифа; болезнь распространялась и росла по мере того, как расцветала весна; заползла она и в наш сиротский приют - многолюдная классная и дортуары оказались рассадником заразы; и не успел еще наступить май, как школа превратилась в больницу.
        Полуголодное существование и застарелые простуды создали у большинства воспитанниц предрасположенность к заболеванию - из восьмидесяти девочек сорок пять слегли одновременно. Уроки были прерваны, правила распорядка соблюдались менее строго, и те немногие, что еще не заболели, пользовались неограниченной свободой. Врач настаивал на том, что им для сохранения здоровья необходимо как можно дольше находиться на открытом воздухе; но и без того ни у кого не было ни времени, ни охоты удерживать нас в комнатах. Все внимание мисс Темпль было поглощено больными: она все время находилась в лазарете и уходила только ночью на несколько часов, чтобы отдохнуть. Все остальные учителя были заняты сборами в дорогу тех немногих девочек, которые, по счастью, имели друзей или родственников, согласившихся взять их к себе. Однако многие были уже заражены и, вернувшись домой, вскоре умерли там. Другие умерли в школе, и их похоронили быстро и незаметно, так как опасность распространения эпидемии не допускала промедления.
        В то время как жестокая болезнь стала постоянной обитательницей Ловуда, а смерть - его частой гостьей, в то время как в его стенах царили страх и уныние, а в коридорах и комнатах стояли больничные запахи, которые нельзя было заглушить ни ароматичными растворами, ни курениями, - над крутыми холмами и кудрявыми рощами сиял безмятежный май. В саду цвело множество мальв ростом чуть не с дерево, раскрывались лилии, разноцветные тюльпаны и розы, маленькие клумбы были окружены веселой темно-розовой каймой маргариток. По вечерам и по утрам благоухал шиповник, от него пахло яблоками и пряностями. Но в большинстве своем обитатели Ловуда не могли наслаждаться этими дарами природы, и только мы носили на могилы умерших девочек пучки трав и цветов.
        Однако те дети, которые оставались здоровыми, полностью наслаждались красотой окрестностей и сияющей весной. Никто не обращал на нас внимания, и мы, как цыгане, с утра до ночи бродили по долинам и рощам. Мы делали все, что нам нравилось, и шли, куда нас влекло. Условия нашей жизни тоже стали лучше. Ни мистер Брокльхерст, ни его семейство не решались даже приблизиться к Ловуду. Никто не надзирал за хозяйством, злая экономка ушла, испугавшись эпидемии. Ее заместительница, которая раньше заведовала лоутонским лазаретом, еще не переняла ее обычаев и была щедрее, да и кормить приходилось гораздо меньше девочек: больные ели мало. Во время завтрака наши мисочки были налиты до краев. Когда кухарка не успевала приготовить настоящий обед, а это случалось довольно часто, нам давали по большому куску холодного пирога или ломоть хлеба с сыром, и мы уходили в лес, где у каждой из нас было свое излюбленное местечко, и там с удовольствием съедали принесенное.
        Я больше всего любила гладкий широкий камень, сухой и белый, лежавший посредине ручья; к нему можно было пробраться только по воде, и я переходила ручей босиком. На камне хватало места для двоих, и мы располагались на нем с моей новой подругой. Это была некая Мери-Энн Вильсон, неглупая и наблюдательная девочка; ее общество мне нравилось - она была большая шутница и оригиналка, и я чувствовала себя с ней просто и легко. Мери-Энн была на несколько лет старше меня, больше знала жизнь, ее рассказы были для меня интересны, и она умела удовлетворить мое любопытство. Будучи снисходительна к моим недостаткам, она никогда не удерживала и не порицала меня. У нее был дар повествования, у меня - анализа; она любила поучать, я - спрашивать. Поэтому мы прекрасно ладили, и если это общение и не приносило нам особой пользы, оно было приятно.
        А где же была Элен Бернс? Отчего я не с ней проводила эти сладостные дни свободы? Разве я забыла ее? Или я была так легкомысленна, что начала тяготиться ее благородной дружбой? Конечно, Мери-Энн Вильсон была несравнима с моей первой подругой: она рассказывала занятные истории и охотно болтала и шутила со мной, в то время как Элен всегда умела пробудить в тех, кто имел счастье общаться с ней, интерес к возвышенному.
        Все это верно, читатель; и я это прекрасно знала и чувствовала. Хотя я и очень несовершенное создание, с многочисленными недостатками, которые вряд ли могут искупить мои слабые достоинства, я никогда бы не устала от общества Элен Бернс; в моей душе продолжало жить чувство привязанности к ней, такое сильное, нежное и благоговейное, какое я редко потом испытывала. Да и как могло быть иначе, ведь Элен всегда и при всех обстоятельствах дарила мне спокойную, верную дружбу, которую не могло смутить или ослабить ни раздражение, ни непонимание. Но Элен была больна: вот уже несколько недель, как мы с ней не виделись; я даже не знала, в какой комнате верхнего этажа она находится. Ее не положили, как я выяснила, в лазарет, где лежали тифозные больные, ибо у нее была чахотка, а не тиф. Мне же, по моему неведению, чахотка представлялась чем-то очень безобидным, такой болезнью, которую уход и время могут излечить.
        Эту уверенность поддерживало во мне и то обстоятельство, что в солнечные дни ее иногда выносили в сад; но и тут мне не разрешалось приближаться к ней и разговаривать; я видела ее только из школьного окна и притом очень неясно: она была закутана в одеяло и сидела довольно далеко от меня, в саду возле веранды.
        Однажды, в начале июля, мы с Мери-Энн очень поздно загулялись в лесу; отделившись, как обычно, от остальных, мы забрели в глушь так далеко, что начали плутать и вынуждены были, чтобы расспросить о дороге, зайти в уединенный домик, где жили мужчина и женщина, пасшие в этом лесу стадо полудиких свиней. Когда мы наконец вернулись домой, уже всходила луна. У ворот дома мы увидели лошадь, которая, как мы знали, принадлежала врачу. Мери-Энн высказала предположение, что, вероятно, кому-нибудь стало очень худо, если за мистером Бейтсом послали так поздно. Она вошла в дом, а я еще задержалась в саду, чтобы посадить несколько кустиков растений, принесенных из леса, так как боялась, что они завянут, если я это отложу до утра. Закончив посадку, я все еще медлила вернуться в комнаты: садилась роса, и цветы благоухали особенно нежно. Вечер был такой чудесный, спокойный, теплый; все еще алевший закат обещал и на завтра ясный день. Луна величественно всходила на потемневшем востоке. Я наслаждалась всем этим, как настоящее дитя, и вдруг во мне с небывалой остротой мелькнула мысль:
        «Как грустно сейчас лежать в постели, зная, что тебе грозит смерть. Ведь этот мир прекрасен! Как тяжело быть из него отозванной, уйти неведомо куда!»
        И тут я впервые попыталась осмыслить привитые мне представления о небе и аде и отступила растерянная; впервые, оглядевшись кругом, я увидела повсюду зияющую бездну. Незыблемой была только одна точка - настоящее; все остальное рисовалось мне в виде бесформенных облаков и зияющей пропасти; и я содрогнулась от ужаса перед возможностью сорваться и рухнуть в хаос. Погруженная в эти размышления, я вдруг услышала, как открылась парадная дверь: вышел мистер Бейтс, а с ним одна из нянек. Он сел на лошадь и уехал, и она уже собиралась запереть дверь, когда я подбежала к ней.
        - Как чувствует себя Элен Бернс?
        - Очень плохо, - ответила она.
        - Это к ней приезжал мистер Бейтс?
        - Да.
        - А что он говорит?
        - Он говорит, что ей уже недолго быть с нами.
        Эта фраза, услышь я ее вчера, вызвала бы во мне только мысль, что Элен собираются отправить домой, в Нортумберленд. Я бы не заподозрила в этих словах намек на ее близкую смерть; но сейчас я поняла это сразу. Мне тут же стало ясно, что дни Элен Бернс сочтены и что она скоро уйдет в царство духов, - если это царство существует. Меня охватил ужас, затем я почувствовала приступ глубокой скорби, затем желание, просто потребность увидеть ее; и я спросила, в какой комнате она лежит.
        - Она в комнате у мисс Темпль, - сказала няня.
        - А можно мне пойти поговорить с ней?
        - О нет, девочка. Едва ли это возможно. Да и тебе пора домой. Ты тоже заболеешь, если останешься в саду, когда выпала роса.
        Няня заперла парадную дверь. Я направилась по коридору в классную комнату. Как раз пробило девять, и мисс Миллер звала воспитанниц в дортуар.
        Прошло не больше двух часов. Было, вероятно, около одиннадцати. Чувствуя, что я не в силах заснуть, и убедившись по наступившей в спальне тишине, что мои подруги крепко спят, я неслышно поднялась, надела платье поверх ночной рубашки, босиком прокралась к двери и отправилась в ту часть здания, где была комната мисс Темпль. Мне надо было пройти в другой конец корпуса, но я знала дорогу, а лившийся в окна яркий свет сиявшей в чистом небе летней луны освещал мне путь. Резкий запах камфоры и древесного уксуса подсказал мне, что я прохожу мимо тифозной палаты, - и я миновала дверь как можно быстрее, опасаясь, как бы дежурная няня не заметила меня. Больше всего на свете я боялась, что кто-нибудь заставит меня вернуться. Я должна была увидеть Элен! Я должна была обнять ее перед смертью, поцеловать в последний раз, обменяться с ней последним словом!
        Я спустилась по лестнице, прошла длинным коридором, бесшумно открыла и притворила две двери и наконец дошла до другой лестницы; поднявшись по ней, я оказалась прямо перед комнатой мисс Темпль. Сквозь замочную скважину и из-под двери просачивался свет. Царила глубокая тишина. Подойдя еще ближе, я увидела, что дверь слегка приоткрыта, - вероятно, для того, чтобы пропустить хоть немного свежего воздуха в эту обитель болезни. Полная решимости и нетерпения, взволнованная до глубины души, я с трепетом открыла дверь. Мои взоры искали Элен и опасались увидеть смерть.
        Рядом с кроватью мисс Темпль, полускрытая белым пологом, стояла маленькая кровать. Я увидела под простыней очертания лежавшей Элен, но ее лицо заслонял полог. Няня, с которой я говорила в саду, спала в кресле, на столе тускло горела свеча. Мисс Темпль нигде не было видно. Впоследствии я узнала, что ее вызвали в тифозную палату к бредившей девочке. Я осторожно подошла к кровати и остановилась возле нее; рука моя уже коснулась полога, но я решила сначала заговорить, а потом уже отдернуть его. Мною все еще владел страх, что я увижу мертвое тело.
        - Элен, - прошептала я тихо, - ты не спишь?
        Она приподнялась, откинула полог, и я увидела ее лицо - бледное, изможденное, но совершенно спокойное. Она так мало изменилась, что мои опасения тотчас же рассеялись.
        - Неужели это ты, Джейн? - спросила она своим обычным кротким голосом.
        «О нет, - подумала я, - она не умирает, они ошибаются! У нее такое ясное лицо и такой спокойный голос; этого не может быть!»
        Я села на кровать и поцеловала ее. Лоб у нее был холодный, лицо заметно похудело, а также пальцы и кисти рук; но она улыбалась по-старому.
        - Как ты попала сюда, Джейн? Ведь уже двенадцатый час, я слышала, как пробило одиннадцать несколько минут назад.
        - Я пришла повидать тебя, Элен: я узнала, что ты очень больна, и не могла уснуть, не поговорив с тобой.
        - Значит, ты пришла проститься, и, вероятно, как раз вовремя.
        - Ты разве уезжаешь куда-нибудь, Элен? Ты едешь домой?
        - Да, я собираюсь в длинную дорогу, в мой последний дом.
        - Нет, нет, Элен! - остановила я ее с отчаянием, стараясь сдержать слезы. В это время у Элен начался приступ кашля, однако няня не проснулась; когда приступ кончился, Элен пролежала несколько минут в полном изнеможении, затем шепнула:
        - Джейн, у тебя ножки озябли. Ложись со мной и укройся моим одеялом.
        Я так и сделала. Она охватила меня рукой, и я прижалась к ней. После долгого молчания она продолжала, все так же шепотом:
        - Я очень счастлива, Джейн, и когда ты узнаешь, что я умерла, будь спокойна и не грусти, - грустить не о чем. Все мы когда-нибудь умрем, а моя болезнь не такая уж мучительная, она незаметно и мягко сводит меня в могилу. Моя душа спокойна. Я не оставляю никого, кто бы сильно горевал обо мне: у меня есть только отец, но он недавно женился и не очень будет скучать. Я умираю молодой и потому избегну многих страданий. У меня нет тех способностей и талантов, которые помогают пробить себе дорогу в жизни. Я вечно попадала бы впросак.
        - Но куда же ты уходишь, Элен? Разве ты видишь, разве ты знаешь?
        - Я верю и надеюсь: я иду к Богу.
        - А где Бог? Что такое Бог?
        - Мой Творец и твой, Он никогда не разрушит того, что создал. Я доверяюсь Его всемогуществу и Его доброте. Я считаю часы до той великой минуты, когда возвращусь к Нему.
        - Значит, ты уверена, что есть такое место на небе и что наши души попадут туда, когда мы умрем?
        - Я убеждена, что есть будущая жизнь, и я верю, что Бог добр.
        - А я увижусь с тобой, Элен, когда умру?
        - Ты достигнешь той же обители счастья; ты будешь принята тем же всемогущим и вездесущим Отцом, не сомневайся в этом, дорогая Джейн.
        Снова я спросила, но на этот раз лишь мысленно: где же эта обитель и существует ли она? И я крепче обняла мою подругу, - она казалась мне дороже, чем когда-либо, я не в силах была расстаться с ней. Я лежала, прижавшись лицом к ее плечу. Вдруг она сказала с невыразимой нежностью:
        - Как мне хорошо! Этот последний приступ кашля немного утомил меня; кажется, мне удастся заснуть. Но ты не уходи, Джейн; мне хочется, чтобы ты была со мной.
        - Я останусь с тобой, моя дорогая Элен, никто не разлучит нас.
        - Ты согрелась, детка?
        - Да.
        - Спокойной ночи, Джейн!
        - Спокойной ночи, Элен!
        Мы поцеловались и скоро обе задремали.
        Когда я проснулась, был уже день. Меня разбудило ощущение, что я куда-то лечу; я открыла глаза и увидела, что кто-то несет меня на руках: это была няня, она несла меня по коридору в дортуар. Я не получила выговора за то, что ночью убежала к Элен, - окружающим было не до этого. Никто не отвечал на мои бесчисленные вопросы. Но день-два спустя я узнала, что мисс Темпль, вернувшись на рассвете в свою комнату, нашла меня в кроватке Элен. Моя голова покоилась на ее плече, мои руки обнимали ее шею. Я спала, - Элен же была мертва.
        Ее могила - на брокльбриджском кладбище. В течение пятнадцати лет над этой могилой был только зеленый холмик, но теперь там лежит серая мраморная плита, на которой высечено ее имя и слово «Resurgam»[7 - «Воскресну» (лат.).].
        Глава X
        До сих пор я описывала события моего неприметного существования во всех подробностях: первым десяти годам моей жизни я посвятила почти столько же глав. Но я не собираюсь давать здесь настоящую автобиографию и обращаюсь к своим воспоминаниям только в тех случаях, когда они могут представить какой-то интерес. Поэтому я обхожу молчанием период жизни в целых восемь лет, ибо для связности моего повествования достаточно будет нескольких строк.
        Когда тиф выполнил в Ловуде свою опустошительную миссию, эпидемия постепенно угасла, - но лишь после того, как число ее жертв привлекло к нашей школе внимание общества. Было произведено расследование и обнаружены факты, вызвавшие глубокое возмущение. Нездоровая местность, скверная пища, которой кормили детей, и ее недостаточность, гнилая стоячая вода, убогая одежда и тяжелые условия жизни - когда все эти обстоятельства были обнаружены, они послужили не к чести мистера Брокльхерста, но нашей школе это пошло на пользу.
        Группа богатых и благожелательных лиц, проживавших в этом графстве, пожертвовала крупные суммы на постройку более удобного здания в более здоровой местности. Были установлены новые правила, введены улучшения в питании и одежде, фонды школы были переданы комитету из доверенных лиц. Конечно, мистер Брокльхерст благодаря своему богатству и связям не мог быть отстранен совсем и остался казначеем, но близкое участие в делах школы приняли теперь и другие люди, более широких и просвещенных взглядов; точно так же и свои обязанности инспектора он должен был делить с теми, кто умел сочетать бережливость с благожелательностью и душевную твердость с состраданием. Школа, в которую были введены все эти новшества, стала затем действительно полезным и уважаемым учреждением. После ее преобразования я пробыла в ней восемь лет: шесть - в качестве ученицы и два года в качестве учительницы; и я могу на основании этого двустороннего опыта свидетельствовать, что дело в ней было поставлено хорошо и она приносила несомненную пользу. В течение этих восьми лет жизнь моя протекала однообразно. Однако ее нельзя было назвать
несчастливой, так как она была деятельна; мне были даны все возможности получить прекрасное образование. Я любила некоторые предметы, стремилась преуспевать во всех, а также находила большую радость в том, чтобы получать одобрение моих наставниц, особенно тех, кого я ценила; таким образом, я не пренебрегала ни одной из предоставленных мне возможностей. В старшем классе я стала первой ученицей; потом мне была доверена работа учительницы, и я выполняла ее с большим усердием в течение двух лет. Но затем во мне произошла перемена.
        Все это время мисс Темпль продолжала оставаться директрисой. Ей я обязана лучшей частью моих познаний; ее дружба, беседы с ней доставляли мне неизменную радость; она заменяла мне мать, наставницу, а позднее и подругу. Однако в то время, которое я описываю, она вышла замуж и вместе со своим мужем (священником и превосходным человеком, достойным такой жены) уехала в отдаленное графство - и, таким образом, была для меня потеряна.
        С того самого дня, как она уехала, я стала другой: с ней исчезли все привязанности, которые делали для меня Ловуд чем-то вроде родного дома. Я впитала в себя что-то от ее натуры, многое из ее особенностей - более серьезные мысли, более гармонические чувства. Я приучилась к выполнению своего долга и к порядку. И я была спокойна, веря, что удовлетворена своей жизнью. В глазах других, а зачастую и в моих собственных, я казалась человеком дисциплинированным и уравновешенным.
        Однако судьба в образе достопочтенного мистера Нэсмита стала между мной и мисс Темпль. Мне суждено было увидеть, как она после совершения брачной церемонии, одетая по-дорожному, садится в почтовую карету. Я следила глазами, как эта карета поднимается на холм и затем исчезает за его хребтом. Затем я удалилась к себе и провела в одиночестве большую половину этого дня, так как в честь мисс Темпль уроки были частично отменены.
        Я долго ходила взад и вперед по комнате. Мне казалось, что я предаюсь только сожалениям о своей утрате и стараюсь придумать, как бы ее возместить. Но когда, очнувшись от этих мыслей, я увидела, что день прошел и уже наступил вечер, мне открылось и другое: а именно, что за эти часы размышлений во мне самой произошла глубокая перемена, моя душа сбросила с себя все, что она позаимствовала у мисс Темпль, - вернее, моя дорогая наставница унесла с собой ту атмосферу мира и тишины, которой я дышала в ее присутствии, и теперь, оставшись наедине с собой, я вновь стала такой, какой была на самом деле, и во мне проснулись былые чувства. Не то чтобы я лишилась опоры, - но угас какой-то внутренний стимул; не спокойствие покинуло меня, но исчезли основания для этого спокойствия. В течение ряда лет мой мир был ограничен стенами Ловуда: я ничего не знала, кроме его правил и обычаев. Теперь же я вспомнила, что мир необъятен и что перед теми, кто отважится выйти на его простор, чтобы искать среди опасностей подлинного знания жизни, открывается широкое поле для надежд, страхов, радостей и волнений.
        Я подошла к окну и открыла его. Вот они, оба крыла столь знакомого мне дома; вот и сад; вон границы Ловуда, а дальше - гористый горизонт… Мои глаза миновали все остальное и остановились на самом дальнем - на голубых вершинах: через них хотелось мне перебраться. Все заключенное в пределах этих скал и пустынных лесов показалось мне тюрьмой. Я следила взором за белой дорогой, извивавшейся вокруг подошвы одной из гор и исчезавшей в ущелье между двумя склонами: как хотелось мне уйти по этой дороге! Я вспомнила тот день, когда ехала по ней в дилижансе, вспомнила, как мы спускались по ней в сумерках. Целый век, казалось мне, прошел с того дня, когда я впервые очутилась в Ловуде, а с тех пор я его уже не покидала. Каникулы я проводила в школе: миссис Рид никогда не приглашала меня в Гейтсхэд; ни она и никто из членов ее семьи ни разу не навестили меня. Ни письма, ни весточки из внешнего мира. Школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и понятия, те же голоса, лица, слова, те же одежды, симпатии и предубеждения - вот и все, что я знала о жизни. А теперь я чувствовала, что всего этого
недостаточно. В этот вечер я ощутила усталость от восьмилетней рутины. Я хотела свободы, я жаждала ее. И я стала молиться о том, чтобы мне была дарована свобода. Но, казалось, слабое дыхание ветерка унесло мою молитву. Затем я стала просить о более скромном даре - о новом стимуле, о перемене. Но и эту просьбу точно развеяло в пространстве. Тогда я воскликнула почти в отчаянии: «Пошли мне хотя бы новое место!»
        В это время зазвонил колокол к ужину, и мне пришлось сойти вниз.
        Я не могла возобновить прерванный ход моих мыслей до тех пор, пока не улеглась в постель; но даже и тогда учительница, жившая со мной в комнате, ежеминутно отвлекала меня своей болтовней от тех вопросов, в которые я жаждала углубиться. Как я желала, чтобы мисс Грайс поскорей заснула! Казалось, стоит мне вернуться к той мысли, которая пришла мне в голову последней, когда я стояла у окна, и мне непременно откроется какой-то выход.
        Наконец мисс Грайс захрапела. Это была тучная валлийка, ее носовые рулады всегда досаждали мне. Сегодня же я обрадовалась этим басовым звукам: наконец-то меня оставят в покое! Мои недодуманные мысли сразу ожили.
        «Новое место! Это выход, - рассуждала я (разумеется, про себя). - Это, несомненно, выход! Именно потому, что это звучит не слишком заманчиво. Не то что сладостные слова - свобода, восторг, радость… Для меня они только звук пустой; они настолько далеки и нереальны, что прислушиваться к ним - значит попусту терять время. А вот работа - это нечто реальное. Трудиться может всякий. Я здесь трудилась восемь лет, и все, чего я хочу теперь, - это работать где-нибудь в другом месте. Неужели я даже этого не смогу добиться? Разве мое желание невыполнимо? Нет, нет, это, в конце концов, вовсе не так трудно, надо только пораскинуть умом, как лучше взяться за дело».
        И я села на кровати, чтобы хорошенько все обдумать. Ночь была холодная, я закуталась в платок и снова принялась усиленно размышлять.
        «Чего я хочу? Нового места, жить в другом доме, среди новых лиц, в новых обстоятельствах. Я хочу этого потому, что желать другого бесполезно. Каким образом люди получают места? Они, видимо, обращаются к друзьям; у меня же нет никого. Но ведь немало людей, у которых тоже нет никого на свете; они все должны делать сами, сами себе помогать; как же они поступают?»
        Я не знала, и ничто не подсказывало мне ответа. Напрасно я понукала свой мозг, чтобы он работал; я чувствовала, как кровь стучит у меня в висках. Примерно с час мысли мои были погружены в хаос, все путалось в голове, и я не могла прийти ни к какому выводу. Разгоряченная тщетными усилиями, я встала и начала ходить по комнате; отдернув занавеску, я увидела в небе несколько звезд и, наконец почувствовав, что окончательно продрогла, забралась под одеяло.
        Однако в мое отсутствие добрая фея, видно, положила на мою подушку тот ответ, которого я так добивалась. Едва я опустила на нее голову, как в моем сознании спокойно и отчетливо прозвучали слова: «Те, кто ищет службы, дают объявление в «…ширском вестнике».
        Но как? Я не знала, как даются объявления.
        И снова последовал быстрый и точный ответ:
        «Запечатай текст объявления и деньги в конверт и адресуй издателю «Вестника»; отнеси его при первой возможности на почту в Лоутон; адрес для ответа дай: «До востребования, Лоутонское почтовое отделение, на имя Дж. Э.». Ты можешь пойти туда справиться примерно через неделю после того, как пошлешь письмо. Если получишь ответ, в соответствии с ним и будешь действовать».
        Я продумала этот план дважды, трижды, во всех деталях и, почувствовав удовлетворение, наконец заснула. Я проснулась очень рано; и еще не успел прозвонить звонок, как объявление было составлено, запечатано в конверт и надписан адрес. Оно гласило:
        ^«^Молодая особа, имеющая преподавательский опыт (разве я не была два года учительницей?), ищет место в частном доме к детям не старше четырнадцати лет. (Я решила, что, так как мне самой всего восемнадцать, было бы неразумно брать на себя руководство учениками почти моего возраста.) Кроме общих предметов, входящих в школьную программу, преподает также французский язык, рисование и музыку. (Теперь, читатель, этот список предметов обучения показался бы весьма ограниченным, но тогда он был обычен.)
        Адрес: Лоутон, в …ширском графстве, до востребования Дж. Э.».
        Объявление пролежало весь день в моем ящике; после чая я попросила у новой директрисы разрешения пойти в Лоутон, чтобы сделать кое-какие покупки для себя и для двух-трех учительниц; она охотно отпустила меня, и я пустилась в путь. До Лоутона было две мили; день стоял сырой, но темнело еще не слишком рано. Я зашла в несколько лавок, опустила письмо в почтовый ящик и возвратилась под проливным дождем, промокшая до нитки, но с облегченным сердцем.
        Следующая неделя мне показалась очень длинной. Наконец она прошла, как и все под луной, и вот я на склоне ясного осеннего дня опять оказалась на дороге, ведущей в Лоутон. Дорога эта была очень живописна, она шла вдоль речки, послушно следуя прихотливым извивам ее русла; но в тот день я больше думала о письмах, которые, может быть, ждут меня в соседнем городке, чем о прелести лесов и вод.
        Предлогом для моего путешествия послужила на этот раз примерка башмаков; я быстро покончила с этим делом, затем прошла маленькую тихую уличку, которая вела от лавки башмачника к почте. Почтой заведовала старушка в черных роговых очках и черных митенках.
        - Скажите, пожалуйста, нет ли писем на имя Дж. Э.?
        Она пристально посмотрела на меня поверх очков, открыла какой-то ящик, принялась шарить в нем и шарила так долго, что мои надежды начали уже угасать. Но вот она вынула оттуда конверт и в течение пяти минут изучала его самым внимательным образом. Затем она протянула мне письмо через стол, окинув меня пристальным и недоверчивым взглядом. Конверт был адресован на имя Дж. Э.
        - Только одно? - спросила я.
        - Больше нет, - отвечала она.
        Я положила письмо в карман и направилась домой. У меня не было возможности вскрыть его сейчас же: правила школы требовали, чтобы я вернулась ровно в восемь, а было уже половина восьмого.
        По моему возвращению меня ждали самые разнообразные обязанности: я должна была сидеть с воспитанницами во время приготовления ими уроков; затем была моя очередь читать молитву; затем я присутствовала при том, как они ложатся спать; затем ужинала вместе с остальными учительницами. И даже тогда, когда мы наконец разошлись по своим комнатам, мне еще предстояло выслушивать мисс Грайс. У нас был только огарок свечи, и я опасалась, что она проболтает до тех пор, пока от него ничего не останется. К счастью, плотный ужин оказал на мисс Грайс снотворное действие: не успела я раздеться, как она уже захрапела. В подсвечнике оставался еще кусочек свечи. И вот я наконец извлекла письмо; на печати была буква Ф. Я вскрыла его; письмо было очень кратким:
        ^«^Если Дж. Э., поместившая объявление в «…ширском вестнике» от последнего четверга, обладает всеми перечисленными ею данными и если она в состоянии представить удовлетворительные рекомендации относительно своего поведения и своих познаний, ей может быть предложено место воспитательницы к девятилетней девочке с вознаграждением в 30 фунтов за год. Просьба к Дж. Э. прислать указанные рекомендации, а также сообщить свое имя и фамилию, местожительство и другие необходимые сведения по адресу:
        Миссис Фэйрфакс, Торнфильд, близ Милкота, в …ширском графстве».
        Я долго рассматривала письмо; почерк был старомодный и довольно неуверенный, - так могла бы писать пожилая дама. Это обстоятельство меня обрадовало: я все время опасалась, как бы, действуя на свой страх и риск, не попасть в какую-нибудь неприятную историю, и больше всего на свете желала, чтобы мои поиски привели к чему-то достойному, приличному, en regle[8 - Солидному (фр.).]. «Пожилая дама, - рассуждала я, - это уже недурно».
        Миссис Фэйрфакс! Я видела ее перед собой в черном платье и вдовьем чепце; может быть, несколько суховатая, но вежливая, - образец старомодной английской респектабельности. Торнфильд! Так, очевидно, называлось ее имение; вероятно, чистенькая, красивая усадьба, хотя вообразить ее мне было очень трудно. Милкот, в …ширском графстве - я мысленно представила себе карту Англии. Да, вот они где - и графство, и город; на семьдесят миль ближе к Лондону, чем та отдаленная окраина, где я сейчас жила. Это обстоятельство привлекало меня. Мне хотелось видеть вокруг себя жизнь и движение; ведь Милкот - большой фабричный город, расположенный на берегах реки А.; там, наверно, суетливо и шумно, но тем лучше. Во всяком случае, это будет нечто совсем другое, чем здесь. Нельзя сказать, чтобы мое воображение было особенно пленено предстоящим зрелищем высоких фабричных труб и облаков черного дыма, но, размышляла я, Торнфильд, вероятно, находится далеко от города.
        В эту минуту огарок догорел, и комната погрузилась во мрак.
        На следующий день надо было предпринимать дальнейшие шаги. Я уже не могла больше таить свои планы: чтобы добиться их свершения, приходилось поделиться ими с окружающими.
        Принятая директрисой во время полуденной перемены, я сказала ей, что собираюсь поступить на другое место, где жалованье будет вдвое больше того, которое мне платят здесь (в Ловуде я получала только пятнадцать фунтов в год); и я просила ее изложить мое дело мистеру Брокльхерсту или кому-нибудь другому из членов комитета, с тем чтобы заручиться для меня рекомендацией. Директриса любезно согласилась быть посредницей. На следующий день она рассказала обо всем мистеру Брокльхерсту, который ответил, что надо написать миссис Рид, так как она моя опекунша. Этой даме было отправлено соответствующее письмо, на которое она ответила, что я могу поступать, как хочу, ибо она уже давно отказалась от какого-либо вмешательства в мои дела. Письмо обошло всех членов комитета, это казалось мне ужасной проволочкой времени, - но я наконец все же получила официальное разрешение изменить к лучшему свою судьбу, если для этого представится случай; кроме того, мне обещали, что, поскольку я всегда вела себя хорошо и как учительница и как ученица, мне будет выдана соответствующая характеристика и свидетельство о моих
познаниях за подписью инспектора нашего учреждения.
        Этот документ я через месяц получила на руки и послала копию с него миссис Фэйрфакс, которая ответила мне, что она удовлетворена полученными сведениями и через две недели предлагает мне занять место гувернантки у нее в доме.
        Я приступила к сборам, и две недели промелькнули незаметно. Мой гардероб был не особенно разнообразен, хотя вполне соответствовал моим потребностям, и я в один день успела уложить свой чемодан, тот самый, который восемь лет тому назад привезла из Гейтсхэда.
        Чемодан затянули ремнями и наклеили на него ярлык. Через полчаса носильщик должен был отнести его в Лоутон, а я сама предполагала на следующее утро отправиться туда пешком, чтобы сесть в дилижанс. Я вычистила свое черное дорожное платье, приготовила шляпку, перчатки и муфту, осмотрела все ящики, чтобы убедиться, не забыто ли что-нибудь; и наконец, когда все дела были кончены, присела, чтобы хоть немного отдохнуть. Однако мне не сиделось на месте, хотя я и провела весь день на ногах. Я ни на минуту не могла успокоиться, волнение не покидало меня. Ведь сегодняшним днем заканчивался целый период моей жизни, а завтра начинался другой, и я уже приготовилась провести без сна эту разделявшую их ночь, лихорадочно наблюдая за тем, как совершается во мне переход от одного периода к другому.
        - Мисс, - сказала горничная, встретив меня в вестибюле, где я металась, словно беспокойный дух, - вас внизу кто-то спрашивает.
        «Наверно, носильщик», - решила я и тут же побежала в кухню. Я только что миновала маленькую гостиную, или учительскую, дверь которой была полуоткрыта, как оттуда кто-то выбежал.
        - Она, она, я сразу узнала ее! Я бы ее везде узнала! - воскликнула какая-то особа, загораживая мне дорогу и хватая меня за руку.
        Я взглянула на нее. Передо мною стояла женщина, одетая, как прислуга из богатого дома, полная, но еще молодая и красивая, черноволосая и черноглазая, с ярким цветом лица.
        - Ну-ка, кто это, угадайте! - сказала она; ее голос и улыбка показались мне очень знакомыми. - Вы, наверно, не совсем забыли меня, мисс Джейн?
        Через секунду я уже горячо обнимала и целовала ее.
        - Бесси! Бесси! Бесси! - повторяла я; а она, смеясь и плача одновременно, тоже обнимала меня; мы обе вошли в гостиную.
        Перед камином стоял маленький мальчик лет трех, в шотландской курточке и штанишках.
        - А это мой сынок, - сразу же объяснила мне Бесси.
        - Значит, вы вышли замуж, Бесси?
        - Да, вот уже почти пять лет, как я замужем за Робертом Ливеном, нашим кучером; и у меня, кроме Бобби, есть еще маленькая девочка, я ее назвала Джейн.
        - А вы что же, больше не живете в Гейтсхэде?
        - Мы живем в домике привратника; тот, который был при вас, ушел.
        - Ну, как они там все поживают? Расскажите мне все, все о них, Бесси! Но сначала сядьте. А ты, Бобби, не хочешь ли ко мне на коленки?
        Но Бобби предпочел прижаться к матери.
        - А вы нельзя сказать чтобы очень выросли, мисс Джейн, и не так уж пополнели, - продолжала миссис Ливен. - Видно, не очень-то вас сытно кормили в школе: вы на голову ниже старшей мисс Рид, да и в плечах она шире; а из мисс Джорджианы можно было бы выкроить двух таких, как вы.
        - Джорджиана, верно, очень красивая, Бесси?
        - Очень. В прошлую зиму она со своей мамой ездила в Лондон, и там все восхищались ею, а один молодой лорд влюбился в нее и хотел жениться, но его родные были против; и что же вы думаете, они сговорились с мисс Джорджианой убежать! Но их выследили и остановили. Мисс Рид выследила их; я думаю, это она из зависти; а теперь они с сестрой живут как кошка с собакой, вечно ругаются.
        - Ну, а Джон Рид?
        - О, дела у него не так хороши, как бы хотелось его маме. Он поступил было в университет, да его оттуда исключили - так, что ли, говорят? Потом его дяди хотели, чтобы он стал адвокатом и изучал право, но он такой беспутный молодой человек, никогда из него толку не выйдет, по-моему.
        - А как он выглядит?
        - Мистер Джон очень высокий. Некоторые считают, что он хорош собой, но у него ужасно толстые губы.
        - А миссис Рид?
        - Миссис располнела и с лица ничего, но только в душе она неспокойна: ее огорчает поведение мистера Джона. Он пропасть денег транжирит.
        - Это она вас послала сюда, Бесси?
        - Конечно, нет! Мне самой уже давно хотелось повидать вас; и когда я узнала, что от вас было письмо и что вы собираетесь уехать куда-то далеко, я решила - поеду и взгляну на нее, пока она еще близко.
        - Боюсь, что вы разочаровались во мне, Бесси. - Я сказала это смеясь, ибо заметила, что взгляд Бесси, хотя и почтительный, не выражал никакого восхищения.
        - Нет, мисс Джейн, не то чтобы… Вы очень элегантны, настоящая леди. А большего я от вас и не ожидала: вы и ребенком не были красавицей.
        Я улыбнулась ее искренним словам. Я чувствовала, что она права, но, сознаюсь, меня немного огорчил этот отзыв: в восемнадцать лет всякая девушка хочет нравиться, и сознание, что у нее неблагодарная внешность, не может быть ей особенно приятно.
        - Но я уверена, что вы очень умная, - продолжала Бесси, стараясь меня утешить. - Чему вы научились? Вы умеете играть на рояле?
        - Немного.
        В комнате стоял рояль. Бесси открыла его и попросила меня сесть и что-нибудь сыграть. Я исполнила один-два вальса, и она с энтузиазмом заявила:
        - Нашим барышням так не сыграть! Я всегда была уверена, что вы способнее ко всякому учению, чем они! А рисовать вы умеете?
        - Вот один из моих рисунков, над камином.
        Это был пейзаж, сделанный акварелью. Я подарила его директрисе в благодарность за ее любезное посредничество; она вставила картину в рамку и под стекло.
        - Но это же очень красиво, мисс Джейн! Лучше не нарисовал бы и наш учитель рисования, не говоря уже о самих барышнях, которым до этого далеко, как до неба. А по-французски вы тоже научились?
        - Да, Бесси, я читаю и говорю по-французски.
        - И умеете вышивать и шить?
        - Умею.
        - О, да вы стали действительно настоящей леди, мисс Джейн! Я всегда была уверена, что так будет. Вы сами пробьетесь в жизни, без всяких родственников. Вот о чем я хотела спросить вас: вы когда-нибудь слышали о родных вашего отца, мисс Эйр?
        - Никогда.
        - Вы знаете, миссис всегда говорила, что они бедные и простые. Может быть, они и бедные, но я уверена, что они такие же благородные, как и Риды. Один раз, лет семь тому назад, в Гейтсхэд приезжал какой-то мистер Эйр и хотел повидать вас; миссис сказала, что вы в школе, за пятьдесят миль от нашего дома. Он, видно, был очень огорчен, так как не мог дольше задерживаться. Мистер Эйр уезжал куда-то за границу, и судно должно было уйти из Лондона через день-два. На вид он настоящий джентльмен, и я думаю, что это был брат вашего отца.
        - А куда же он ехал, Бесси?
        - На какой-то остров, за тысячу миль, где вино делают. Мне буфетчик объяснил…
        - На Мадейру? - догадалась я.
        - Да, да, вот именно, - он так назвал.
        - Значит, он уехал?
        - Да, он и нескольких минут не пробыл у нас. Миссис держалась с ним очень гордо. Она потом называла его: «Этот паршивый торговец». Мой Роберт предполагает, что он торгует вином.
        - Очень возможно, - ответила я, - а может быть, он агент или служащий винодельческой фирмы.
        Мы с Бесси пробеседовали о старине больше часа, затем она ушла. Я виделась с нею в течение нескольких минут на другое утро в Лоутоне, когда дожидалась дилижанса. Мы окончательно простились перед дверью гостиницы «Герб Брокльхерстов» и разошлись в разные стороны: она направилась к вершине холма, чтобы там дождаться оказии для возвращения в Гейтсхэд; я села в дилижанс, которому предстояло отвезти меня в неведомые окрестности Милкота, где меня ждали другие обязанности и другая жизнь.
        Глава XI
        Новая глава романа похожа на новое действие в пьесе. И когда я на этот раз отдерну перед тобой занавес, читатель, вообрази себе комнату в милкотской гостинице «Георг», оклеенную безвкусными обоями, какие обычно бывают в гостиницах; вообрази ковер под стать обоям, обычную мебель, украшения над камином, олеографии на стенах и среди них обязательные портреты Георга III и принца Уэльского, а также картину, изображающую смерть генерала Вольфа. Все это освещает керосиновая лампа, висящая посередине потолка, и яркий огонь камина, возле которого я сижу в плаще и шляпке; моя муфта и зонтик лежат на столе, и я стараюсь распрямить свои иззябшие и онемевшие члены, скованные шестнадцатичасовым путешествием в холодный октябрьский день. Я выехала из Лоутона в четыре утра, а часы в Милкоте только что пробили восемь.
        Но хотя тебе и покажется, читатель, что я чувствую себя в этой комнате очень уютно, на самом деле душа моя неспокойна. Я ожидала, что, когда приеду на место, здесь меня кто-нибудь встретит, и, спускаясь по деревянным ступенькам лестницы, которую служитель гостиницы приставил к дилижансу для моего удобства, надеялась, что услышу свою фамилию и увижу экипаж, готовый отвезти меня в Торнфильд. Однако ничего подобного не случилось, и когда я осведомилась у слуги, не спрашивал ли кто-нибудь мисс Эйр, я получила отрицательный ответ. Поэтому мне оставалось только попросить в гостинице отдельную комнату. И вот я ждала в тревоге, осаждаемая всевозможными сомнениями и страхами.
        Какое мучительное ощущение для юного существа - почувствовать себя совершенно одиноким в мире, покинутым на произвол судьбы, терзаться сомнениями - удастся ли ему достичь той гавани, в которую оно направляется, сознавать, что возвращение, по многим причинам, уже невозможно. Правда, это ощущение смягчалось присущим каждому приключению очарованием, и меня согревало пламя гордости; но затем страх снова заслонял эти чувства; и когда по истечении получаса я все еще была одна, страх возобладал над всем. Наконец я заставила себя позвонить.
        - Есть тут по соседству имение под названием Торнфильд? - спросила я слугу, который явился на мой звонок.
        - Торнфильд? Не слыхал, сударыня. Я сейчас спрошу в ресторане. - Он исчез, но возвратился немедленно. - Ваша фамилия Эйр, мисс?
        - Да.
        - Там вас дожидаются.
        Я вскочила, взяла свою муфту, зонтик и поспешила в коридор. Перед открытой дверью стоял какой-то человек, а на озаренной уличными фонарями мостовой я смутно различила очертания одноконного экипажа.
        - Это, наверно, ваш багаж? - сказал человек отрывисто, увидев меня и указывая на мой чемодан, который стоял на полу коридора.
        - Да.
        Он погрузил мой чемодан в экипаж, нечто вроде небольшой кареты; я тоже села в нее. Когда кучер закрывал дверцу, я спросила, далеко ли до Торнфильда.
        - Миль шесть будет.
        - А сколько мы проедем?
        - Примерно часа полтора.
        Он захлопнул дверцу, взобрался на козлы, и мы тронулись в путь. Мы ехали не спеша, и у меня было достаточно времени для размышлений. Я радовалась, что приближается конец моему путешествию, и, откинувшись на спинку этого удобного, хотя и скромного экипажа, отдалась своим мечтам.
        «Вероятно, - думала я, - судя по простоте экипажа и кучера, миссис Фэйрфакс не очень богатая женщина. Тем лучше; я уже жила среди богатых людей и была очень несчастна. Интересно, одна ли миссис Фэйрфакс в доме с этой девочкой? Если это так и она хоть сколько-нибудь приветлива, я уверена, что мы поладим: во всяком случае, я буду стараться. Как жаль, что такие старания не всегда приводят к цели. В Ловуде я приняла решение стараться, была ему верна и добилась хороших результатов; но я слишком живо помню, как все мои попытки угодить миссис Рид встречали с ее стороны только насмешки. Дай Бог, чтобы миссис Фэйрфакс не оказалась второй миссис Рид; впрочем, если это и случится, я не обязана оставаться у нее. В самом крайнем случае я снова поищу себе места. Интересно, далеко ли мы отъехали?»
        Я опустила окно и выглянула наружу. Милкот был позади; судя по обилию огней, это был большой город, гораздо больше Лоутона. Сейчас, насколько я могла судить, мы проезжали обширный выгон, но кругом были разбросаны отдельные дома. Я видела, что мы находимся в совершенно иной местности, чем Ловуд, - более многолюдной, но менее живописной, более оживленной, но менее романтической.
        Дороги были грязны, ночь туманна. Кучер почти все время ехал шагом, и полтора часа, наверно, растянулись до двух; наконец он обернулся ко мне и сказал:
        - Ну, теперь недалеко и до Торнфильда.
        Я снова выглянула в окно; мы проезжали мимо церкви: я увидела на фоне неба очертания приземистой колокольни, колокола которой как раз вызванивали четверть. Я увидела также на склоне холма узкую полоску огней, - это был, вероятно, поселок или деревенька. Минут десять спустя кучер слез и открыл ворота: мы въехали, и они захлопнулись за нами. Мы медленно поднялись по аллее и скоро очутились перед домом. В одном окне сквозь занавески пробивался свет, все остальные были темны. Лошадь остановилась у подъезда. Я вышла из экипажа и вступила в дом.
        Дверь отперла горничная.
        - Прошу вас следовать за мной, сударыня, - сказала она.
        Через большой квадратный холл со множеством высоких дверей она проводила меня в комнату, ярко освещенную свечами и пламенем камина, и я в первую минуту была почти ослеплена, таким резким показался мне этот свет после темноты, окружавшей меня в течение двух часов; когда я к нему привыкла, моим глазам представилась приветливая картина.
        Вообразите себе маленькую уютную комнату; у жаркого камина круглый стол; в старинном кресле с высокой спинкой сидит самая чистенькая и аккуратная старушка, какую только можно себе представить, в чепце, черном шелковом платье и белоснежном кисейном переднике, - в точности такая, какой я рисовала себе миссис Фэйрфакс, только менее представительная и более кроткая. Старушка вязала. У ее ног, мурлыча, сидела большая кошка. Словом, это был совершенный идеал домашнего уюта. Трудно было вообразить более успокаивающую встречу для вновь прибывшей молодой гувернантки; здесь вас не угнетало никакое великолепие, не смущала никакая пышность. Когда я вошла, старая дама торопливо и радушно поднялась мне навстречу.
        - Ну, как вы себя чувствуете, моя дорогая? Боюсь, что вы очень устали с дороги. Джон ведь везет так медленно, и вы, наверное, озябли? Подойдите к огню.
        - Миссис Фэйрфакс, вероятно? - спросила я.
        - Да, вы угадали. Садитесь же.
        Она проводила меня к самому креслу, затем начала разматывать мой шарф и развязывать ленты шляпки; я попросила ее не беспокоиться.
        - О, какое же тут беспокойство; ваши руки, наверно, совсем онемели от холода. Ли, приготовьте поскорей горячий грог и несколько сандвичей; вот вам ключи от кладовой.
        И она извлекла из кармана чрезвычайно внушительную связку ключей и вручила их горничной.
        - Пододвигайтесь же к камину, - продолжала она. - Вы ведь привезли с собой ваш багаж, дорогая?
        - Да, сударыня.
        - Я сейчас прикажу отнести его к вам в комнату, - сказала она и суетливо вышла.
        «Она обращается со мной как с гостьей, - подумала я. - Вот не ожидала такого приема! Я предполагала встретить холодность и чопорность! Что-то я не слышала, чтобы так обходились с гувернанткой; однако радоваться еще рано».
        Она вернулась, сама убрала со стола свое вязанье и несколько книг, чтобы освободить место для подноса, который принесла Ли, и принялась меня угощать. Я была смущена тем, что оказалась предметом такого внимания, какого мне до сих пор никто не оказывал, и притом со стороны особы, в подчинении у которой я должна была находиться. Но так как она сама, видимо, не придавала этому никакого значения, я решила, что лучше спокойно принять ее любезность.
        - Я буду иметь удовольствие видеть сегодня вечером мисс Фэйрфакс? - спросила я, подкрепившись.
        - Что вы говорите, моя дорогая? Я глуховата… - отозвалась старая дама, приближая свое ухо к моим губам.
        Я повторила свой вопрос несколько отчетливей.
        - Мисс Фэйрфакс? О, вы, наверно, имеете в виду мисс Варанс? Фамилия вашей будущей ученицы - Варанс.
        - Вот как! Значит, это не ваша дочь?
        - Нет, я одинока.
        Я охотно продолжила бы этот первый разговор, спросив, какая же связь между нею и мисс Варанс, но вспомнила, что невежливо задавать слишком много вопросов. Кроме того, я знала, что постепенно все выяснится само собой.
        - Я так рада, - продолжала она, садясь против меня и беря кошку на колени, - я так рада, что вы наконец приехали; будет очень приятно жить не одной. Жизнь здесь имеет, конечно, свои прелести. Торнфильд - прекрасный старинный дом, но он уже давно запущен, хотя и сохранил прежнее величие; а все-таки в зимнее время тоскуешь и в самых пышных хоромах. Ли, конечно, хорошая девушка, а Джон и его жена вполне достойные люди, - но, видите ли, ведь это все-таки слуги, и с ними нельзя общаться, как с равными: нужно соблюдать расстояние, иначе потеряешь авторитет. В течение прошлой зимы (это была очень суровая зима, если помните, - то снег идет, то дождь и ветер), от ноября до февраля, мы здесь не видели никого, кроме мясника да почтальона, и я просто себе места не находила в одинокие долгие вечера. Правда, Ли мне иногда читала вслух, но, думаю, бедную девушку это только стесняло. Весной и летом здесь, конечно, лучше: совсем другое дело, когда светит солнце и дни такие длинные. А потом, в начале осени, приехала маленькая Адель Варанс с няней, ребенок сразу вносит в дом оживление; теперь еще вы приехали, и
будет совсем весело.
        Мне стало тепло на сердце от слов этой достойной старушки; я придвинула свое кресло поближе к ней и высказала искреннее пожелание, чтобы мое общество оказалось для нее таким приятным, как она надеялась.
        - Но нынче я не дам вам сидеть поздно, - сказала она, - уже двенадцатый час, а вы были в пути весь день и, наверно, очень устали. Если ноги у вас согрелись, я провожу вас в вашу спальню. Я приказала приготовить вам комнату рядом с моей; правда, она небольшая, но, я думаю, вам там будет лучше, чем в одном из этих больших парадных покоев: в них только мебель красивая, но они такие пустые, унылые, я сама там никогда не сплю.
        Я поблагодарила ее за внимание и, так как действительно чувствовала себя утомленной после длинного путешествия, выразила готовность уйти к себе. Она взяла свечу, и я последовала за ней. Проверив, заперта ли входная дверь, и вынув ключ из замка, она стала подниматься по лестнице. Ступени и перила были дубовые; окно над лестницей - высокое, с цветными стеклами; и это окно, и длинный коридор, в который выходили двери спален, напоминали скорее церковь, чем жилой дом. На лестнице и в коридоре было холодно, как в подвале, и веяло пустотой и одиночеством; поэтому я была рада, когда наконец очутилась в своей комнате - небольшой и обставленной в самом обычном современном стиле.
        Миссис Фэйрфакс пожелала мне спокойной ночи, я заперла дверь и осмотрелась; приветливый вид этой маленькой комнаты сгладил впечатление от пустого унылого холла, огромной неосвещенной лестницы и длинного холодного коридора. И я поняла, что после целого дня физической усталости и душевного напряжения я наконец достигла безопасной пристани. Сердце мое исполнилось радости, и я опустилась на колени возле кровати, вознося горячую благодарность тому, кого надлежало благодарить, и не позабыла, перед тем как подняться с колен, попросить, чтобы он ниспослал мне свою помощь и на моем дальнейшем пути и чтобы я оказалась достойной дарованной мне милости, которой еще ничем не заслужила. В эту ночь мне представлялось, что мое ложе не имеет шипов и что в моей комнате не таится никаких страхов. Усталая и довольная, я быстро и крепко заснула. Когда я проснулась, был уже день.
        Солнце светило сквозь голубые ситцевые занавески, и моя комната показалась мне особенно веселой и приветливой с ее оклеенными обоями стенами и ковром на полу; все это было так мало похоже на захватанные оштукатуренные стены Ловуда и голые доски его полов, что я сразу почувствовала прилив бодрости. Ведь юность очень чувствительна к внешним впечатлениям. Я подумала, что новая жизнь для меня уже началась и что в ней будут не только огорчения и трудности, но также удовольствия и радости. Мне казалось, что перемена обстановки и появление новых надежд оживляют во мне все мои силы и способности. Я не могу сказать в точности, чего я ожидала, но чего-то приятного: может быть, не сегодня и не через месяц, но когда-нибудь, в неопределенном будущем.
        Я встала и тщательно оделась. Несмотря на вынужденную скромность - все мои туалеты отличались крайней простотой, - я от природы любила изящество, не в моих привычках было пренебрегать своим внешним видом и тем впечатлением, которое я произвожу: напротив, я всегда старалась выглядеть как можно лучше, чтобы хоть в какой-то мере удовлетворить свое стремление к красоте. Иногда я сожалела о том, что недостаточно красива. Мне хотелось, чтобы у меня были румяные щеки, точеный нос и маленький алый ротик, хотелось быть высокой, стройной и хорошо сложенной; мне казалось большим несчастьем, что я такая маленькая, бледная, что черты у меня неправильные и резкие. Откуда взялись эти желания и сожаления? Трудно сказать, я и сама не знала, откуда они. И вот я причесалась как можно тщательнее, надела свое черное платье - увы, оно имело квакерский вид, но зато сидело прекрасно, - пришила новую белую манишку и решила, что у меня достаточно респектабельная внешность, чтобы предстать перед миссис Фэйрфакс, и что моя ученица, по крайней мере, не испугается меня. Раскрыв окно и проверив, все ли в порядке на моем
туалетном столике, я вышла.
        Я миновала длинный, застланный дорожкой коридор и спустилась по гладким и скользким дубовым ступеням, затем вошла в холл. Здесь я задержалась на несколько минут и занялась осмотром картин на стенах (на одной, как я помню, был изображен угрюмый мужчина в кирасе, а на другой - дама с напудренными волосами и жемчужным ожерельем вокруг шеи), бронзовой лампы, свисавшей с потолка, и больших стенных часов, потемневших от времени, в футляре с причудливой резьбой. Все казалось мне здесь чрезвычайно торжественным и внушительным, - но ведь я еще так мало видела в жизни. Дверь холла, до половины застекленная, оказалась открытой; я переступила ее порог. Было чудесное осеннее утро. Солнце ласково освещало разноцветную листву рощ и все еще зеленые поля. Выйдя на лужайку, я обернулась, чтобы взглянуть на фасад дома. Дом был трехэтажный, не слишком большой, но внушительный: не замок вельможи, а усадьба джентльмена. Зубчатые стены придавали ему особенно живописный вид. Каменный серый фасад четко выделялся на фоне деревьев парка, унизанных черными грачиными гнездами, обитатели которых носились вокруг. Они летали над
лужайкой и деревьями и опускались на большую поляну, отделенную от парка только разрушенной оградой. Вдоль нее стоял ряд огромных, мощных деревьев - ветвистых, узловатых и величественных, точно дубы; это был особый вид боярышника, и я сразу поняла, почему Торнфильд[9 - Thorntree (англ.) - боярышник.] назван так. Дальше тянулись холмы, они были не так высоки и круты, как в Ловуде, и не казались барьером, отделяющим усадьбу от остального мира; все же их склоны были тихи и пустынны, и цепь этих холмов, окружая Торнфильд, придавала ему ту уединенность, которой нельзя было ожидать в местности, столь близкой к оживленному Милкоту. По склону одного из холмов карабкалась деревенька, крыши которой были осенены большими деревьями. Церковь стояла ближе к усадьбе. Ее старинная колокольня выглядывала из-за небольшого пригорка между домом и воротами.
        Я все еще наслаждалась этим мирным видом и приятной свежестью утреннего воздуха, все еще прислушивалась к крику грачей и любовалась старинным фасадом дома, размышляя о том, как должна была чувствовать себя здесь одинокая скромная старушка, какой была миссис Фэйрфакс, когда она сама появилась на пороге.
        - Вы уже встали? - сказала она. - Да вы, я вижу, ранняя птичка.
        Я подошла к ней, она приветливо поздоровалась со мной и поцеловала меня в щеку.
        - Ну, как вам нравится Торнфильд? - спросила она.
        Я сказала, что очень нравится.
        - Да, - продолжала она, - красивое место; но я боюсь, что если мистер Рочестер не надумает окончательно здесь поселиться или хотя бы чаще наезжать сюда, все придет в упадок: такие дома и парки требуют постоянного присутствия хозяина.
        - Мистер Рочестер? - воскликнула я. - Кто же это?
        - Владелец Торнфильда, - спокойно отозвалась она. - Разве вы не знали, что его зовут Рочестер?
        Конечно, не знала, я никогда о нем не слышала. Но старая дама, видимо, считала, что это должно быть известно всем и каждому.
        - А я думала, что Торнфильд принадлежит вам.
        - Мне? Господь с вами, дитя мое! Что это вам вздумалось! Мне! Да я только экономка, домоправительница. Правда, я в родстве с Рочестерами по женской линии, или, вернее, муж был с ними в родстве; он был священником в Хэе - вон в той маленькой деревушке на холме - и служил в церкви, что возле ворот. Мать мистера Рочестера была урожденная Фэйрфакс и троюродная сестра моего мужа. Но я никогда не злоупотребляла этим родством, - для меня это не имеет никакого значения, я считаю себя обыкновенной домоправительницей. Мой хозяин всегда вежлив, а больше мне ничего не нужно.
        - А девочка, моя ученица?
        - Мистер Рочестер ее опекун; он поручил мне найти для нее гувернантку. Он, видимо, хочет, чтобы девочка воспитывалась здесь. Да вон и она со своей bonne, как она называет няню.
        Итак, вот решение загадки: приветливая и добрая вдова вовсе не важная дама, а такая же подчиненная, как и я. От этого она не стала мне менее мила. Наоборот, я ощутила еще большую радость. Равенство между нами было подлинным равенством, а не только результатом ее снисходительности; тем лучше - я могла чувствовать себя еще свободнее.
        В то время как я размышляла об этом открытии, на лужайке показалась маленькая девочка, за ней спешила ее няня. Я стала рассматривать свою воспитанницу, которая сначала, видимо, не заметила меня; она была совсем дитя, хрупкая, не старше семи-восьми лет; бледное, с мелкими чертами личико и необыкновенно густые локоны, спадающие до пояса.
        - С добрым утром, мисс Адель, - сказала миссис Фэйрфакс. - Подойдите сюда и познакомьтесь с мисс Эйр; она будет учить вас, чтобы вы стали со временем образованной молодой особой.
        Девочка приблизилась.
        - Это моя гувернантка? - спросила она по-французски, указывая на меня и обращаясь к своей няне, которая ответила:
        - Ну да, конечно.
        - Они иностранки? - спросила я с изумлением, услышав французскую речь.
        - Няня француженка, а Адель родилась во Франции и, насколько я знаю, впервые уехала оттуда шесть месяцев назад. Когда девочка появилась здесь, она совсем не умела говорить по-английски, но теперь уже немного научилась. Я-то плохо понимаю ее, она слишком путает французский с английским, но вы ее, наверно, поймете.
        К счастью, я имела возможность учиться французскому языку у настоящей француженки, - я никогда не упускала случая поболтать с мадам Пьеро, - кроме того, все последние семь лет каждый день учила наизусть французские стихи и всячески трудилась над приобретением правильного произношения, так что мне удалось достичь известных успехов. Все это давало мне основание надеяться, что я смогу свободно беседовать с мадемуазель Аделью. Узнав, что я ее новая гувернантка, девочка подошла и подала мне руку. Когда мы шли завтракать, я обратилась к Адели с несколькими фразами на ее родном языке. Она отвечала неохотно, но после того, как мы уселись за стол и девочка по крайней мере минут пять внимательно рассматривала меня своими большими светло-карими глазами, вдруг принялась оживленно болтать.
        - А, - воскликнула Адель по-французски, - вы говорите на моем родном языке не хуже мистера Рочестера; я могу разговаривать с вами, как с ним и с Софи. То-то она обрадуется! Ведь никто ее здесь не понимает, мадам Фэйрфакс знает только свой английский. Софи - это моя няня, она приехала со мною на большом корабле с трубой, которая дымила, - ну уж и дымила! Меня все тошнило, и Софи тоже, и мистера Рочестера… Мистер Рочестер лежал на диване в красивой комнате, которая называется салон, а мы с Софи лежали на таких чудных кроватках в каюте. Я чуть не вывалилась из своей: она как полочка. Мадемуазель… а как вас зовут?
        - Эйр. Джейн Эйр.
        - Эйр? Ну, я не выговорю. Так вот, наш корабль остановился один раз утром - еще даже не рассвело - в большом городе. Огромный город! Дома там были темные и такие закоптелые; он ни капельки не похож на красивый чистенький город, откуда я приехала. Мистер Рочестер на руках перенес меня на берег. А сзади шла Софи, и все мы сели в карету, которая отвезла нас в замечательный огромный дом, еще лучше этого и красивей. Называется отель. Там мы прожили почти целую неделю. Мы с Софи ходили каждый день в большущий зеленый сад, где много деревьев, называется сквер; там было очень много детей и пруд, где плавали красивые птицы, и я кормила их хлебными крошками.
        - Неужели вы понимаете что-нибудь, когда она вот так болтает? - спросила меня миссис Фэйрфакс.
        Я понимала ее прекрасно, так как привыкла к быстрой речи мадам Пьеро.
        - Мне хотелось бы, - продолжала добрая старушка, - чтобы вы задали ей несколько вопросов относительно ее родителей: интересно, помнит она их?
        - Адель, - сказала я, - а с кем же вы жили в этом красивом чистеньком городе, про который ты говоришь?
        - Раньше, давно, я жила там с мамой; но она ушла к Святой Деве. Мама учила меня танцевать, петь и декламировать стихи. К маме приходили гости, очень много дам и мужчин, и я танцевала перед ними или садилась к ним на колени и пела. Мне это очень нравилось. Хотите я вам спою?
        Так как она кончила завтрак, я позволила ей блеснуть своими талантами. Она слезла со стула, подошла и взобралась ко мне на колени; затем благоговейно сложила ручки и, откинув кудри, подняла глаза к потолку и начала петь арию из какой-то оперы. В этой арии женщина, покинутая коварным любовником, изливает свою тоску и призывает на помощь гордость; она велит служанке надеть на нее самые великолепные, сверкающие драгоценности и самое нарядное платье, решив появиться вечером на балу, где будет обманщик, и доказать ему своим весельем, как мало ее трогает его вероломство.
        Странно было слышать это из уст ребенка; но я поняла, что, вероятно, весь комизм исполнения и заключался в том, что слова любви и ревности произносились маленькой девочкой; и это было, на мой взгляд, признаком очень дурного вкуса.
        Адель спела канцонетту вполне верно и с наивностью, присущей ее возрасту. Кончив, она соскочила с моих колен и сказала:
        - А теперь, мадемуазель, я вам прочту стихи!
        Встав в позу, она начала читать басню Лафонтена «Союз крыс». Она читала с таким точным соблюдением пауз и оттенков, с такими выразительными интонациями и верными жестами, каких было трудно ожидать от ребенка ее возраста; видимо, кто-то тщательно занимался с ней, показывал ей.
        - Это мама научила тебя так читать? - спросила я.
        - Да, она говорила эти слова вот так: «Qu’avez-vous donс? - Lui dit un de ces rats. - Parlez!»[10 - «Что с вами? - сказала одна из крыс. - Говорите!» (фр.).], и она заставляла меня поднять руку вот так, чтобы я не забыла в этом месте повысить голос. А теперь я потанцую, хотите?
        - Нет, пока довольно. Но когда твоя мама, как ты сказала, ушла к Святой Деве, с кем же ты жила?
        - Я жила у мадам Фредерик и ее мужа. Она заботилась обо мне, но она мне не родная. Она, верно, бедная, у нее не было такого красивого дома, как у мамы. Я недолго жила у них. А потом мистер Рочестер спросил меня, хочу ли я поехать с ним и жить в Англии, и я согласилась. Я ведь знала мистера Рочестера раньше, чем мадам Фредерик; он очень добрый, он всегда дарил мне красивые платья и игрушки. Только видите - он все-таки не сдержал своего обещания: меня привез в Англию, а сам опять уехал, и я его никогда не вижу.
        После завтрака мы с Аделью удалились в библиотеку, которую мистер Рочестер, видимо, предназначал нам в качестве классной комнаты. Большинство книг стояло в запертых стеклянных шкафах. Но один шкаф был отперт и содержал в себе все, что нужно для первоначальных занятий, а также ряд книг для легкого чтения: поэзия, несколько биографий, путешествия, романы и так далее. Мистер Рочестер, должно быть, решил, что всего этого гувернантке хватит. И действительно, это пока вполне удовлетворяло меня в сравнении с тем скудным выбором книг, которыми я время от времени могла пользоваться в Ловуде, эти книги открывали передо мной богатые возможности и для развлечения, и для приобретения знаний. В комнате стоял, кроме того, кабинетный рояль, совершенно новый и превосходного тона, а также мольберт и несколько глобусов.
        Моя ученица оказалась довольно послушной, однако очень рассеянной девочкой; она была совершенно не приучена к регулярным занятиям. Я почувствовала, что не следует на первых порах слишком принуждать ее; поэтому, когда мы вдоволь наговорились и немного позанимались, - кстати, наступил полдень, - я позволила ей вернуться к няне, а сама решила до обеда сделать несколько набросков, которые были нужны мне для занятий с нею.
        Когда я поднималась наверх, чтобы взять папку и карандаши, миссис Фэйрфакс окликнула меня.
        - Вероятно, ваши утренние занятия кончились? - спросила она.
        Старушка находилась в комнате, двустворчатые двери которой были широко открыты. Услышав ее голос, я вошла. Это был большой и величественный зал с пунцовыми креслами и занавесками, турецким ковром, с обшитыми дубом стенами, огромным окном из цветного стекла и высоким потолком, украшенным лепкой. Миссис Фэйрфакс как раз протирала стоявшие на серванте высокие вазы из прекрасного пурпурного камня.
        - Какая чудесная комната! - воскликнула я, озираясь, ведь я не видела в своей жизни ничего похожего на такое великолепие.
        - Да, это столовая. Я открыла окно, чтобы впустить немного свежего воздуха и солнца: ужасная сырость заводится в помещении, где мало живут, - рядом, в гостиной, прямо как в погребе.
        Она указала мне на широкую арку в том же стиле, что и окно, и также задрапированную восточной тканью. Поднявшись по двум ступенькам, я заглянула в нее, и мне почудилось, что я попала в сказочный чертог, - такой великолепной показалась эта комната моему неискушенному взору. На самом же деле это была просто нарядная гостиная с будуаром; там и тут лежали белые ковры, на которых, казалось, брошены были гирлянды ярких цветов; белоснежный потолок, украшенный лепными виноградными гроздьями, прекрасно гармонировал с пунцовыми диванами и оттоманками; на камине бледного паросского мрамора стояли сверкающие хрустальные вазы цвета темного рубина, а большие зеркала между окнами отражали это ослепительное сочетание снега и пламени.
        - В каком порядке вы содержите эти комнаты, миссис Фэйрфакс! - сказала я. - Ни пыли, ни чехлов. Если бы не сырость, можно было бы думать, что в них и сейчас живут.
        - Видите ли, мисс Эйр, хотя мистер Рочестер и навещает нас редко, его приезды всегда неожиданны. Я заметила, что его раздражает, когда он находит все в чехлах и при нем начинается уборка; поэтому я решила, что лучше всего, если комнаты будут постоянно готовы к его приезду.
        - Разве мистер Рочестер такой требовательный?
        - Нет, не скажу; но у него вкусы и привычки настоящего барина и аристократа, и все в доме должно делаться так, как он привык.
        - А нравится он вам? Его вообще любят в округе?
        - О да. Эта семья была всегда очень уважаема. С незапамятных времен все, что вы здесь видите, вся земля, насколько можно окинуть взглядом, принадлежала Рочестерам.
        - Но, не касаясь вопроса о его богатстве, сам он вызывает симпатию? Как человека его любят?
        - У меня нет причины не любить его; и, по-моему, арендаторы считают его справедливым и щедрым хозяином. Но ведь он никогда подолгу здесь не живал.
        - А нет ли у него каких-нибудь особенностей? Словом, каков у него характер?
        - О, это человек безукоризненный. Правда, он немного чудак. Он постоянно путешествует и многое перевидал. Вероятно, он умен; но мне никогда не приходилось подолгу с ним разговаривать.
        - А в каком смысле он чудак?
        - Да не знаю, трудно объяснить, - ничего такого, что бросалось бы в глаза, но когда говоришь с ним, это чувствуется: никогда не знаешь, шутит он или серьезен, доволен или наоборот; никак его не поймешь. Во всяком случае, я не понимаю его; но это не имеет значения, он очень хороший хозяин.
        Вот и все, что мне удалось узнать от миссис Фэйрфакс о ее хозяине и моем. Есть люди, которые, должно быть, вовсе лишены способности характеризовать человека или явление, обрисовать то, что наиболее бросается в глаза. Видимо, добрая старушка принадлежала именно к этой категории. Мои вопросы смущали ее, но не наводили на размышления. Для нее мистер Рочестер - это был мистер Рочестер, аристократ и крупный землевладелец, вот и все. Она не спрашивала и не допытывалась ни о чем больше и, должно быть, удивлялась моему желанию получить более точные сведения о его личности.
        Когда мы вышли из столовой, она предложила показать мне остальные комнаты, и я последовала за ней; мы обошли весь дом сверху донизу, и я восхищалась тем, что видела, ибо все здесь было устроено разумно и со вкусом. Большие парадные залы показались мне особенно величественными, зато некоторые из комнат на третьем этаже, хотя они были темные и низкие, привлекали тем, что от них веяло духом старины. Мебель, стоявшая раньше в нижних этажах, постепенно переправлялась сюда, по мере того как менялась мода. При неверном свете, падавшем в узкие окна, я видела кровати, которым было не меньше ста лет, лари из дуба или орехового дерева, украшенные причудливой резьбой в виде пальмовых веток и толстых херувимов, напоминавшие Ковчег Завета, ряды старинных стульев с узкими сиденьями и высокими спинками, еще более старинные кресла, сохранившие на своих подушках полустертые следы вышивки, сделанной руками, которые уже два поколения назад стали прахом. Благодаря всем этим реликвиям третий этаж Торнфильд-холла казался олицетворением прошлого, хранилищем воспоминаний. Днем мне очень нравился полумрак, тишина и
своеобразная обстановка этих комнат, но я бы ни за что не согласилась провести ночь на одной из этих широких массивных кроватей. Некоторые из альковов имели стены и дубовые двери, другие были завешены старинными гобеленами с изображением странных цветов, еще более странных птиц и уж совсем странных человеческих существ, - все это вместе должно было казаться поистине фантастическим при бледном свете луны.
        - В этих спальнях спят слуги? - спросила я.
        - Нет, они помещаются в маленьких комнатах на той стороне дома; тут никто не спит. Если бы в Торнфильде были привидения, они являлись бы именно здесь.
        - Я тоже так думаю. Но у вас, значит, нет привидений?
        - Во всяком случае, я о них никогда не слышала, - отозвалась миссис Фэйрфакс, улыбаясь.
        - И на этот счет не существует никаких преданий, никаких легенд или рассказов?
        - Мне кажется, нет. А вместе с тем говорят, что все Рочестеры были люди бурного и беспокойного нрава; может быть, поэтому они так мирно спят в своих могилах.
        - Да… «После жизни огневой их крепок сон…» - пробормотала я. - А куда вы теперь направляетесь, миссис Фэйрфакс? - спросила я, видя, что она куда-то повернула.
        - Наверх. Хотите взглянуть на вид с крыши?
        Я последовала за ней по узенькой лесенке на чердак, а затем по пожарной лестнице и через открытый люк вылезла на крышу. Теперь я находилась на одном уровне с колонией грачей и могла заглянуть в их гнезда. Наклонившись, я посмотрела вниз, и парк развернулся передо мной, как большая карта. Зеленый подстриженный газон окружал, словно бархатным поясом, серые стены дома; на широкой поляне стояли рядами старые кусты боярышника; лес, темный и суровый, пересекала пешеходная тропинка, и мох, устилавший ее, был зеленее, чем листва деревьев. Возле ворот я увидела церковь, за ней дорогу, мирные холмы, словно дремавшие в свете осеннего солнца, и затем горизонт, а над ним высокое небо, лазурное, с жемчужными облаками. В этом пейзаже не было ничего необычайного, но весь он был прекрасен. Когда я отвернулась и вновь спустилась в люк, я едва могла различить пожарную лестницу. После яркого голубого воздуха и залитых солнцем рощ, пастбищ и зеленых холмов, посреди которых стоял барский дом и которые я только что созерцала с таким удовольствием, мне казалось, что на чердаке темно, как в погребе.
        Миссис Фэйрфакс на минуту задержалась, чтобы запереть люк, а я ощупью нашла выход с чердака и продолжала спускаться. Я остановилась в длинном коридоре, который проходил через весь третий этаж, отделяя комнаты фасада от комнат, находившихся в глубине дома. Этот коридор с двумя рядами темных запертых дверей, узкий, низкий, сумрачный - в конце его находилось только одно маленькое оконце, - напоминал коридор в замке Синей Бороды.
        Я тихонько шла вперед и вдруг услышала звук, который меньше всего ожидала здесь услышать: до меня донесся чей-то смех. Это был странный смех - отрывистый, сухой, безрадостный. Я остановилась. Смех умолк, но лишь на мгновение. Он прозвучал опять - громче, ибо в первый раз смеялись очень тихо, - и оборвался на высокой ноте, казалось пробудив эхо в каждом из этих пустынных покоев, хотя раздался он в комнате рядом, и я могла бы совершенно точно сказать, за какой именно дверью.
        - Миссис Фэйрфакс, - крикнула я, услышав, что она спускается по лестнице. - Вы слышали этот громкий смех? Кто это?
        - Вероятно, кто-нибудь из горничных, - ответила она. - Может быть, Грэйс Пул.
        - Но вы слышали? - опять спросила я.
        - Да, совершенно ясно. Я часто слышу ее смех. Она шьет в одной из этих комнат. Иногда с нею бывает и Ли, они шумят и болтают.
        Смех повторился, негромкий, отрывистый, и закончился странным бормотанием.
        - Грэйс! - крикнула миссис Фэйрфакс.
        Говоря по совести, я не ждала, что Грэйс ответит; смех был такой мрачный, такой жуткий, какого я никогда не слышала. Правда, была середина дня, и ничто сверхъестественное не сопровождало это странное явление; обстановка и время дня отнюдь не располагали к страхам, иначе меня охватил бы суеверный ужас.
        Впрочем, тут же выяснилось, что во всем этом нет ничего таинственного: дверь рядом со мной открылась, и вышла служанка - женщина лет тридцати-сорока. У нее была невысокая коренастая фигура, рыжие волосы, грубое, простое лицо. Трудно себе представить образ менее романтический, менее похожий на призрак.
        - Слишком много шуму, Грэйс, - сказала миссис Фэйрфакс, - не забывайте приказа.
        Грэйс молча присела и снова ушла в комнату.
        - Она шьет и помогает Ли по хозяйству, - продолжала вдова. - У нее есть известные недостатки, но она хорошо справляется с работой. Кстати, как у вас шли занятия с вашей ученицей?
        Разговор перешел на Адель, и мы продолжали беседовать на эту тему, пока спускались в более светлые и веселые помещения нижнего этажа. В холле Адель подбежала ко мне.
        - Сударыня, обед на столе! - воскликнула она и добавила: - Что касается меня, то я проголодалась!
        Обед был готов и ожидал нас в комнате миссис Фэйрфакс.
        Глава XII
        Та надежда на безбурную жизнь, которую сулила мне моя первая встреча с Торнфильд-холлом, еще сильней укрепилась во мне после более продолжительного знакомства с этим местом и его обитателями. Миссис Фэйрфакс оказалась такой, как я и предполагала, - уравновешенной, добродушной женщиной, хорошо воспитанной и неглупой. Моя ученица была девочка живая, довольно своенравная и избалованная - и поэтому иногда упрямая: но так как ее предоставили целиком моим заботам и никто не вмешивался в мои методы ее воспитания, она скоро отвыкла от своих маленьких капризов и стала послушной и восприимчивой к учению. У нее не было никаких особых талантов, никаких резко выраженных черт характера или своеобразных чувств и вкусов, благодаря которым она стала бы выше обычного уровня детей ее возраста; но не было у нее и недостатков или пороков, которые ставили бы ее ниже этого уровня. Она делала вполне удовлетворительные успехи, питала ко мне искреннюю, хотя, быть может, и не очень глубокую привязанность, а ее простодушие, живость и желание нравиться внушали и мне ответное чувство, достаточное, чтобы сделать наше взаимное
общение приятным.
        Это - замечу в скобках - может быть сочтено за холодность теми, кто любит разглагольствовать об ангельской природе детей и кто считает долгом воспитателей относиться к ним с обожанием; но я пишу эту книгу не для того, чтобы льстить родительскому эгоизму, не для того, чтобы потворствовать лицемерию или повторять всякий вздор. Моя цель - говорить только правду. Я добросовестно заботилась об успехах и развитии Адели и питала спокойную привязанность к ее маленькой особе, так же как я питала благодарность к миссис Фэйрфакс за ее доброту, за ее неизменно ровное и ласковое отношение ко мне, отвечая ей таким же уважением.
        Пусть порицает меня кто хочет, если я добавлю к этому, что порой, когда я одна бродила по парку, или выходила за ворота и смотрела на дорогу, или, воспользовавшись тем, что Адель играет с няней, а миссис Фэйрфакс расставляет банки с вареньем в кладовой, взбиралась по лестнице на третий этаж, открывала дверь чердака и, выбравшись на крышу, окидывала взором далекие поля и холмы и всматривалась в туманный горизонт; что мне хотелось тогда обладать особой силой зрения, которая помогла бы мне проникнуть за эти пределы, достигнуть иного, деятельного мира, увидеть города и местности, полные жизни, о которых я слышала, но которых никогда не видела; что я мечтала о большем жизненном опыте, о более широком общении с людьми, о знакомстве с более разнообразными характерами, чем те, которые меня окружали до сих пор. Я очень ценила все хорошие качества миссис Фэйрфакс и Адели, но я верила, что существует другая, более деятельная доброта, - а то, во что я верила, я желала и увидеть.
        Кто будет порицать меня? Без сомнения, многие. Меня назовут слишком требовательной. Но что я могла поделать? По натуре я человек беспокойный, неугомонность у меня в характере, и я не однажды страдала из-за нее. Тогда моим единственным утешением было ходить по коридору третьего этажа взад и вперед, в тишине и уединении, и отдаваться внутреннему созерцанию тех ярких образов, которые теснились передо мною, прислушиваться к нараставшему в моем сердце волнению, смущавшему меня, но полному жизни, и в лучшие минуты внимать той бесконечной повести, которую создавала моя фантазия, насыщая ее событиями, огнем, чувством - всем, чего я желала и чего лишена была в этот период моего существования.
        Напрасно утверждают, что человек должен довольствоваться спокойной жизнью: ему необходима жизнь деятельная; и он создает ее, если она не дана ему судьбой. Миллионы людей обречены на еще более однообразное существование, чем то, которое выпало на мою долю, - и миллионы безмолвно против него бунтуют. Никто не знает, сколько мятежей - помимо политических - зреет в недрах обыденной жизни. Предполагается, что женщине присуще спокойствие; но женщины испытывают то же, что и мужчины; у них та же потребность проявлять свои способности и искать для себя поле деятельности, как и у их собратьев мужчин; вынужденные жить под суровым гнетом традиций, в косной среде, они страдают совершенно так же, как страдали бы на их месте мужчины. И когда привилегированный пол утверждает, что призвание женщины только печь пудинги да вязать чулки, играть на рояле да вышивать сумочки, то это слишком ограниченное суждение. Неразумно порицать их или смеяться над ними, если они хотят делать нечто большее и учиться большему, чем то, к чему обычай принуждает их пол.
        Во время этих одиноких прогулок по коридору я нередко слышала смех Грэйс Пул. Это был все тот же отрывистый, низкий, глухой смех, который так взволновал меня, когда я впервые услышала его. До меня доносилось также ее бормотание, еще более странное, чем смех. В иные дни она безмолвствовала; но звуки ее голоса всегда вызывали у меня недоумение. Я не раз видела ее; она выходила из своей комнаты то с тазом, то с тарелкой или подносом в руках, направлялась на кухню и обычно возвращалась оттуда с кружкой портера (прости мне эту грубую правду, романтический читатель). При виде ее мое любопытство, вызванное ее странным смехом, гасло: ни в этой неповоротливой фигуре, ни в лице с резкими чертами не было ничего, способного вызвать интерес. Я не раз старалась вовлечь Грэйс в разговор, но она была чрезвычайно молчалива: все мои попытки пресекались ее односложными ответами.
        Остальные обитатели этого дома: Джон и его жена, Ли - горничная и Софи - няня-француженка - были вполне достойные, однако ничем не примечательные люди. С Софи я болтала по-французски и иногда расспрашивала ее о родине; но у нее не было дара ни к описанию, ни к рассказу, и она обычно давала такие краткие и неопределенные ответы, что они могли скорее отбить охоту к расспросам, чем вызвать ее.
        Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь. Однажды в январе, после обеда, миссис Фэйрфакс попросила, чтобы я не занималась с Аделью ввиду того, что девочка простужена; Адель горячо поддержала эту просьбу; я вспомнила ту радость, которую доставляли мне такие случайные праздники, когда я была ребенком, и, сочтя необходимым проявить известную уступчивость, согласилась. Был ясный, спокойный день, хотя очень холодный. Я устала, просидев все долгое утро в библиотеке. Миссис Фэйрфакс только что написала письмо, которое нужно было отправить на почту, поэтому я надела шляпу и плащ и предложила отнести его в Хэй: до этой деревушки всего две мили - это будет только приятной прогулкой. Усадив Адель в маленькое креслице возле камина в комнате миссис Фэйрфакс и дав ей ее лучшую восковую куклу (которую я обычно хранила в шкафу завернутой в серебряную бумагу), а также книжку с картинками, я ушла, ответив поцелуем на ее «Возвращайтесь скорее, моя милая, моя дорогая мадемуазель Жаннет».
        Земля была застывшая, воздух тих, ни один человек не встретился мне на дороге. Сначала я шла быстро, чтобы согреться, потом замедлила шаг, наслаждаясь и предвкушая те удовольствия, которые сулило это время дня и года. Было три часа; церковный колокол только что прозвонил, когда я проходила мимо колокольни. Угасающий день и низко стоявшее над горизонтом бледное лучистое солнце придавали особое очарование этому часу. Я отошла уже на милю от Торнфильда, передо мной тянулась узкая дорога, славившаяся летом своими зарослями шиповника, а осенью орехами и ежевикой. Еще и сейчас между ветвями кое-где алели уцелевшие ягоды боярышника и шиповника. Но главная прелесть этой дороги состояла зимой в полной пустынности и безгласной тишине. Если и долетало сюда дыхание ветра, то оно не вызывало ни малейшего шороха, ибо здесь не было ни деревца остролиста, ни какого-либо другого представителя той же вечнозеленой породы, а нагие кусты орешника и боярышника были так же безмолвны, как белые истертые камни, которыми была выложена дорога. По обе стороны ее широко и вольно раскинулись поля, где уже бродил скот; а
маленькие коричневые птички, порой трепыхавшиеся в кустах, были похожи на блеклые листья, которые забыли упасть.
        Дорога, ведшая в Хэй, непрерывно поднималась в гору. Пройдя половину пути, я присела на ступеньку изгороди, которой огорожено было поле. Я закуталась в плащ и сунула руки в муфту, так что мне не было холодно, хотя морозило все сильнее: это доказывала толстая корка льда, покрывавшая тропинку, по которой еще недавно, после внезапной оттепели, стекал ручеек. С моего места мне хорошо был виден весь Торнфильд; подо мной, в центре долины, высился серый массив дома с зубчатыми стенами: он резко выделялся на фоне рощицы с черными грачиными гнездами. Я сидела до тех пор, пока среди деревьев не опустилось солнце, пунцовое и ясное. Тогда я повернула на восток.
        Над холмом стояла луна; она была еще бледна, как облачко, но быстро становилась все ярче и поднималась все выше, озаряя деревню, которая тянулась по верху холма, полускрытая деревьями, и посылала в небо голубые струйки дыма из своих многочисленных труб. До нее оставалась еще миля, но в глубокой тишине уже доносились ко мне несложные звуки ее жизни. Мой слух улавливал также ропот ручьев, текущих где-то в ущельях и оврагах; по ту сторону Хэя было много возвышенностей, и, конечно, там были ручьи: в прозрачной вечерней тишине доносилось их журчание - не только самых близких, но и самых отдаленных.
        И вдруг в тихий ропот и журчание, такие далекие и вместе с тем такие отчетливые, ворвались иные звуки: раздался громкий топот, какой-то металлический лязг, заглушившие мягкий лепет струй; не так ли на картине кряжистый утес или мощные извилины старого дуба, выступив отчетливо и резко, вдруг закроют от вас и лазурный холм вдали, и солнечный горизонт, и жемчужные облака, где краски неуловимо переходят одна в другую.
        Шум доносился с дороги: видимо, приближалась лошадь. Ее еще не видно было за поворотом, но топот становился все громче. Я быстро поднялась со ступеньки, однако дорога была здесь слишком узка, и пришлось снова сесть, чтобы лошадь могла пройти. В те дни я была молода, и какие только фантастические образы, то смутные, то ослепительные, не волновали мое воображение! Среди прочего вздора в моей душе жили и далекие воспоминания о детских сказках; и когда они снова всплывали, юность придавала им ту силу и живость, каких не знает детство. Пока я ожидала в сумерках появления лошади, все более приближавшейся, мне вспомнились некоторые из сказок Бесси, где фигурировал дух, известный жителям Северной Англии под названием Гитраша: он появляется в образе коня, мула или большой собаки и бегает по пустынным дорогам, иногда настигая запоздалых путников, - так же как сейчас меня настигала эта лошадь.
        Она была уже совсем рядом, но я все еще не видела ее. И вдруг, кроме топота, я услышала шорох, и из кустов выбежала огромная собака, резко выделявшаяся на фоне бурого орешника своей черной с белым шерстью. Она в точности соответствовала воплощению Гитраша, как его описывала Бесси: существо, похожее на льва, с длинной шерстью и крупной головой. Пес спокойно пробежал мимо, даже не обратив на меня загадочного собачьего взора, как мне и представлялось заранее. Позади шла лошадь, очень крупная; на ней сидел всадник. Появление человеческого существа - всадника - сразу же рассеяло чары. Никто никогда не ездил верхом на Гитраше, он всегда появлялся один; духи же, насколько я понимала, хотя и могли принимать образ бессловесного животного, вряд ли соблазнились бы оболочкой обыкновенного человека. Нет, это был не Гитраш, а просто путник, спешивший в Милкот ближайшей дорогой. Он миновал меня, и я продолжала идти вперед, но, сделав несколько шагов, обернулась: я услышала, что лошадь скользит по обледенелой тропинке. Путник воскликнул: «Этого еще не хватало!» - и тут же лошадь грохнулась. Я остановилась. Конь и
всадник лежали на земле. Собака подбежала и, убедившись, что и всадник и лошадь беспомощны, начала лаять так громко, что вечерние холмы отозвались звонким эхом на этот басистый лай, неожиданно гулкий и мощный. Она обнюхала поверженного всадника и его коня, а затем подбежала ко мне - ведь это все, что она могла сделать: кругом не было никого, чтобы просить о помощи. И я вняла ее молчаливой мольбе и подошла к всаднику, который силился выпутаться из стремян. Судя по его энергичным движениям, он, видимо, не очень пострадал при падении; все же я не удержалась и спросила его:
        - Вы ушиблись, сэр?
        Кажется, он выругался, но я и сейчас в этом не уверена; во всяком случае, он пробормотал что-то и не сразу ответил.
        - Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? - снова спросила я.
        - Отойдите куда-нибудь подальше, - ответил он наконец и приподнялся, сначала встав на колени, а затем во весь рост. После этого раздался грохот скользящих копыт, стук и звон, сопровождаемые понуканием всадника, а также лаем и прыжками пса, и я невольно отступила как можно дальше. Однако мне не хотелось уходить, не увидев результата этих усилий. Наконец попытки увенчались успехом: лошадь снова стала на ноги, а собака успокоилась после приказа хозяина: «Куш, Пилот!» Тогда путник, наклонившись, стал ощупывать свое колено и ступню, словно проверяя их целость; видимо, он все же испытывал боль, ибо схватился за ступеньку, с которой я только что поднялась, и сел на нее.
        Мне очень хотелось быть ему полезной или по крайней мере проявить внимание, и я опять подошла к нему.
        - Если вы ушиблись, сэр, и вам нужна помощь, я могу сходить в Торнфильд-холл или Хэй.
        - Благодарю вас, я и так обойдусь! Кости у меня целы, просто вывих, - и он, снова приподнявшись, сделал попытку стать на ноги, однако это движение вызвало у него болезненное «ой!».
        Еще не окончательно стемнело, да и луна светила все ярче, так что я видела его совершенно отчетливо. На нем был плащ для верховой езды с меховым воротником и стальными застежками. Фигуру его было трудно рассмотреть, но он казался среднего роста и широкоплеч. Лицо смуглое, черты суровые, лоб массивный. Глаза под густыми сросшимися бровями горели гневным упрямством. Уже не юноша, он, пожалуй, еще не достиг средних лет, - ему могло быть около тридцати пяти. Я не чувствовала перед ним ни страха, ни особой робости. Будь он романтическим молодым героем, я бы не отважилась надоедать ему расспросами и навязывать свои услуги, но я, вероятно, еще не видела красивых юношей и, уж конечно, ни с одним не говорила. В теории я преклонялась перед красотой, галантностью, обаятельностью; но если бы я встретила все эти достоинства воплощенными в мужском образе, я бы сразу поняла, что такой человек не найдет во мне ничего притягательного, и бежала бы от него, как от огня или молнии, которые скорее пугают, чем влекут к себе.
        Если бы незнакомец улыбнулся мне и добродушно ответил, когда я обратилась к нему, если бы отклонил мою просьбу с приветливой благодарностью, - я, может быть, пошла бы дальше, не возобновив своих вопросов; но его сердитый вид и резкий тон придали мне смелости. Когда он сделал мне знак уйти, я осталась на месте и заявила:
        - Я ни в коем случае не могу бросить вас здесь, сэр, в такой поздний час, на пустынной дороге; по крайней мере пока вы не окажетесь в силах сесть на лошадь.
        Когда я сказала это, он поднял глаза. До сих пор он едва ли хоть раз взглянул на меня.
        - Вам самой давно пора быть дома, - сказал он, - если ваш дом по соседству. Откуда вы взялись?
        - Вон оттуда, снизу. И я ничуть не боюсь, - ведь светит луна; я с удовольствием сбегаю в Хэй, если хотите; да мне и нужно туда на почту - отправить письмо.
        - Вы живете там, внизу? Вы хотите сказать - вон в том доме с башнями? - спросил он, указывая на Торнфильд-холл, залитый ярким лунным светом и тем резче выделявшийся на фоне лесов, которые издали казались сплошной темной массой.
        - Да, сэр.
        - А чей это дом?
        - Мистера Рочестера.
        - Вы знаете мистера Рочестера?
        - Нет, я его никогда не видела.
        - Разве он не живет там?
        - Нет.
        - А вы знаете, где он теперь?
        - Нет, не знаю.
        - Вы не прислуга в доме, это ясно. Вы… - Он остановился, окинув взглядом мою одежду, которая была, как всегда, очень проста: черный мериносовый плащ и черная касторовая шляпка; и то и другое не надела бы даже камеристка знатной дамы. Он, видимо, затруднялся решить, кто же перед ним. Я помогла ему:
        - Я гувернантка.
        - Ах, гувернантка, - повторил он. - Черт побери, я и забыл! Гувернантка! - и снова принялся рассматривать меня. Минуты через две он поднялся со ступеньки, но едва сделал движение, как лицо его снова исказилось от боли.
        - Я не стану посылать вас за помощью, - сказал он, - но вы сами можете мне помочь, если будете так добры.
        - Хорошо, сэр.
        - У вас нет зонтика, которым я мог бы воспользоваться как тростью?
        - Нет.
        - Тогда постарайтесь взять мою лошадь и подвести ее ко мне. Вы не боитесь?
        Сама я побоялась бы коснуться лошади, но так как мне было предложено это сделать, пришлось послушаться. Положив свою муфту на ограду, я подошла к рослому коню и попыталась схватить его за уздечку, однако лошадь была горячая и не давала мне приблизиться. Я делала все новые попытки, но тщетно. При этом я смертельно боялась ее передних копыт, которыми она непрерывно била. Путник ждал, наблюдая за мной; наконец он рассмеялся.
        - Да, уж я вижу, - сказал он, - гора отказывается идти к Магомету! Поэтому все, что вы можете сделать, это помочь Магомету подойти к горе.
        Я приблизилась к нему.
        - Извините меня, - сказал он, - необходимость заставляет меня воспользоваться вашей помощью.
        Его рука тяжело легла на мое плечо, и, весьма ощутительно надавив на него, путник доковылял до своей лошади. Как только ему удалось взять в руки уздечку, он сразу же подчинил себе коня и вскочил в седло, делая при этом ужасные гримасы, так как вывихнутая щиколотка причиняла ему при каждом движении резкую боль.
        - Ну вот, - сказал он; и я видела, что он уже не кусает себе губы. - Дайте мне мой хлыст, вон он лежит возле изгороди.
        Я поискала хлыст и подала ему.
        - Благодарю вас, а теперь бегите с вашим письмом в Хэй и возвращайтесь как можно скорее домой.
        Он коснулся лошади шпорами, она взвилась на дыбы, затем поскакала галопом. Собака бросилась следом, и все трое быстро исчезли из виду, -
        Как вереск, что в степи сухой
        Уносит, воя, ветер.
        Я подобрала свою муфту и зашагала дальше. Эпизод был закончен и уже отошел в прошлое; в нем не было ничего значительного, ничего романтического и, пожалуй, ничего интересного; и все же он внес какое-то разнообразие хотя бы в один час моей бесцветной жизни. Кто-то нуждался в моей помощи и попросил ее; я ее оказала. Мне удалось что-то сделать, и я была рада этому; и хотя услуга эта была ничтожной и случайной, все же я имела возможность действовать, а я так устала от своего однообразного существования. Это новое лицо было как новая картина в галерее моей памяти, оно резко отличалось от всех хранившихся там образов: во-первых, это было лицо мужчины; во-вторых, оно было смуглое, решительное и суровое. И это лицо все еще стояло перед моими глазами, когда я вошла в Хэй и бросила письмо в почтовый ящик. Я видела это лицо перед собой, пока спускалась под гору, торопясь домой. Дойдя до изгороди, я приостановилась, словно ожидая, что опять услышу на дороге топот копыт, увижу всадника в плаще и большого ньюфаундлендского пса, похожего на Гитраша. Но передо мной лишь темнела изгородь и серебристая
подстриженная ива безмолвно возносила свою стройную вершину навстречу лучам луны. Я ощущала только легчайшее дуновение ветра, проносившегося за милю отсюда между деревьями, обступившими Торнфильд. И когда я посмотрела вниз, туда, откуда доносился этот непрерывный шелест, мой взгляд невольно отметил одно из окон фасада, в котором трепетал огонек. Это напомнило мне о том, что уже поздно, и я поспешила домой.
        Мне не хотелось возвращаться в Торнфильд: переступить через его порог - значило вернуться домой, в стоячее болото; опять бродить по безмолвному холлу, подниматься по мрачной лестнице, сидеть в своей одинокой комнатке, а затем беседовать с безмятежной миссис Фэйрфакс и проводить длинные зимние вечера только с ней, с ней одной - одна мысль об этом была способна погасить то легкое возбуждение, которое было вызвано моей прогулкой, и снова сковать мои силы цепями однообразного и слишком тихого существования, безмятежность и спокойствие которого я уже переставала ценить. Как полезно было бы мне тогда очутиться среди бурь и треволнений необеспеченной жизни, чтобы тоска по тишине и миру, которые меня сейчас так угнетали, пришли ко мне как результат сурового и горького опыта; да, это было мне так же необходимо, как долгая прогулка человеку, засидевшемуся в слишком удобном кресле.
        У ворот я помедлила, помедлила и на лужайке перед домом. Я ходила взад и вперед по мощеной аллее; ставни стеклянной входной двери были прикрыты, и я не могла заглянуть внутрь. Казалось, и взор мой, и душа влеклись прочь от этого мрачного здания, от этой серой громады, полной темных закоулков, - таким оно по крайней мере мне тогда представлялось, - к распростертому надо мною небу, к этому голубому морю без единого облачка. Луна торжественно поднималась все выше, ее лик словно парил над холмами, из-за которых она показалась; и они отступали все дальше и дальше вниз, тогда как она стремилась к зениту, в неизмеримые и неизведанные бездны полуночного мрака. А за ней следовали трепетные звезды; при виде их мое сердце задрожало и горячее побежала в жилах кровь. Но иногда достаточно пустяка, чтобы возвратить нас на землю: в холле пробили часы, и это заставило меня оторваться от луны и звезд; я открыла боковую дверь и вошла.
        В холле было полутемно, горела только бронзовая лампа высоко под потолком; на нижних ступеньках дубовой лестницы лежал теплый красноватый отблеск, - он падал из большой столовой, раздвижные двери которой были открыты; в камине жарко пылал огонь, бросая яркие блики на мраморную облицовку и медную каминную решетку, на пышные пунцовые шторы и полированную мебель; он озарял также и расположившуюся перед камином группу. Но едва я успела взглянуть на нее, едва до меня донеслись веселые голоса, среди которых мне послышался и голос Адели, как дверь уже захлопнулась.
        Я поспешила в комнату миссис Фэйрфакс; здесь тоже топился камин, но свечи не были зажжены, и хозяйка отсутствовала. Зато перед камином важно уселся большой, черный с белым, пес, совершенно такой же, как встреченный мною на дороге Гитраш. Он настолько был похож на того пса, что я невольно произнесла: «Пилот!» - и собака поднялась, подошла и стала обнюхивать меня. Я погладила ее, а она помахала пушистым хвостом. Но животное все еще казалось мне каким-то фантастическим существом, я не могла представить себе, откуда оно взялось. Позвонив, я попросила, чтобы принесли свечу; кроме того, мне хотелось узнать, что у нас за гость. Вошла Ли.
        - Откуда эта собака?
        - Она прибежала за хозяином.
        - За кем?
        - За хозяином, за мистером Рочестером. Он только что приехал.
        - Да что вы? И миссис Фэйрфакс у него?
        - Да, и мисс Адель. Они все в столовой, а Джона послали за врачом. С хозяином случилось несчастье: его лошадь упала, и он вывихнул себе ногу.
        - Лошадь упала на дороге в Хэй?
        - Да, когда он спускался с холма. Она поскользнулась на обледеневшей тропинке.
        - А… Принесите мне, пожалуйста, свечу, Ли.
        Ли принесла свечу, а за ней следом вошла миссис Фэйрфакс, повторившая мне ту же новость. Она добавила, что мистер Картер, врач, уже прибыл и находится сейчас у мистера Рочестера. Затем она вышла распорядиться относительно чая, а я поднялась наверх, чтобы раздеться.
        Глава XIII
        По требованию врача мистер Рочестер рано лег в этот вечер и поздно поднялся на следующее утро. А когда наконец сошел вниз, то сразу же занялся делами: явился его управляющий и кое-кто из арендаторов.
        Нам с Аделью пришлось освободить библиотеку. Она служила теперь приемной для посетителей. В одной из комнат наверху затопили камин, я перенесла туда наши книги и устроила там классную комнату. В это же утро мне пришлось убедиться, что Торнфильд стал иным. В доме уже не царила тишина, как в церкви: через каждый час или два раздавался стук в парадную дверь или звон колокольчика, в холле слышались шаги и разнообразные голоса, - ручеек из внешнего мира заструился через наш дом, ибо этот дом обрел хозяина. Что касается меня - так он мне нравился больше.
        В этот день нелегко было заниматься с Аделью. Она то и дело выбегала из комнаты и, перегнувшись через перила, высматривала, не видно ли где мистера Рочестера, и то и дело изобретала предлоги, чтобы сойти вниз, но я подозревала, что у нее одна цель - библиотека, где ее отнюдь не желали видеть; а когда я наконец рассердилась и велела ей сидеть смирно, она продолжала все время болтать о своем друге, monsieur Edouard Fairfax de Rochester, как она его называла (я до сих пор не знала всех его имен), строя предположения относительно тех подарков, какие он ей привез: он, видимо, вчера вечером намекнул ей, что, когда из Милкота приедет его багаж, она найдет там коробку, содержимое которой будет для нее небезынтересно.
        - А это значит, - продолжала она по-французски, - что там есть подарок для меня, а может быть, и для вас, мадемуазель. Он спросил меня, как зовут мою гувернантку. Говорит: «Это такая маленькая особа, худенькая и бледненькая?» Я сказала, что да, такая. Ведь это же правда, мадемуазель?
        Мы с моей ученицей, как обычно, обедали в комнате миссис Фэйрфакс; во вторую половину дня пошел снег, и мы остались в классной комнате. В сумерки я разрешила Адели убрать книги и сойти вниз, ибо, судя по тишине и по тому, что никто не звонил у парадного входа, можно было предположить, что мистер Рочестер наконец свободен. Оставшись одна, я подошла к окну, но ничего не было видно - снег и сумерки образовали плотную пелену и скрыли от глаз даже кусты на лужайке. Я опустила штору и вернулась к камину.
        Вглядываясь в причудливый пейзаж, возникший из пылающих углей и пепла, я старалась уловить в нем сходство с виденным мною изображением Гейдельбергского замка на Рейне, когда вошла миссис Фэйрфакс. С ее появлением рассеялись мрачные мысли, которые уже подстерегали меня, воспользовавшись моим одиночеством.
        - Мистеру Рочестеру будет очень приятно, если вы и ваша ученица придете сегодня вечером пить чай в гостиную, - сказала она. - Он был так занят весь день, что не мог пригласить вас к себе раньше.
        - А в котором часу будет чай? - осведомилась я.
        - О, в шесть часов. В деревне он ведет правильный образ жизни. Самое лучшее, если вы переоденетесь сейчас же. Я пойду с вами и помогу вам. Вот вам свеча.
        - Разве необходимо переодеваться?
        - Да, лучше бы. Я всегда к вечеру переодеваюсь, когда мистер Рочестер дома.
        Эта церемония показалась мне несколько претенциозной, однако я вернулась к себе и вместо черного шерстяного надела черное шелковое платье; это было мое лучшее платье, и притом единственная смена, если не считать светло-серого, которое, по моим ловудским понятиям о туалетах, я считала слишком нарядным и годным лишь для высокоторжественных случаев.
        - Сюда нужно брошку, - сказала миссис Фэйрфакс.
        У меня было лишь одно украшение - жемчужная брошка, которую мне подарила на память мисс Темпль. Я приколола ее, и мы сошли вниз. Не имея привычки к общению с посторонними, я чувствовала себя особенно смущенной оттого, что предстану перед мистером Рочестером после столь официального вызова. Я предоставила миссис Фэйрфакс войти в столовую первой и спряталась за нее, когда мы проходили через комнату; затем, миновав арку с опущенной драпировкой, я вошла в элегантную гостиную.
        На столе стояли две зажженных восковых свечи и еще две - на камине. В тепле и свете ослепительно пылавшего камина растянулся Пилот, а рядом с ним стояла на коленях Адель. На кушетке, слегка откинувшись назад, полулежал мистер Рочестер, его нога покоилась на валике; он смотрел на Адель и на собаку. Пламя ярко освещало все его лицо. Я сразу же узнала в нем вчерашнего незнакомца, - это были те же черные густые брови, тот же массивный угловатый лоб, казавшийся квадратным в рамке темных волос, зачесанных набок. Я узнала его резко очерченный нос, скорее характерный, чем красивый, раздувающиеся ноздри, говорившие о желчности натуры, жесткие очертания губ и подбородка, - да, все это носило, несомненно, отпечаток угрюмости. Его фигура - он был теперь без плаща - соответствовала массивной голове; не отличаясь ни высоким ростом, ни изяществом, он все же был сложен превосходно, ибо при широких плечах и груди имел стройный стан.
        Мне казалось, что мистер Рочестер заметил, как мы вошли, но, может быть, не хотел это обнаружить, ибо не поднял головы, когда мы приблизились.
        - Вот мисс Эйр, сэр, - сказала миссис Фэйрфакс с присущим ей спокойствием.
        Он поклонился, все еще не отводя глаз от ребенка и собаки.
        - Пусть мисс Эйр сядет, - сказал он. И в его чопорном и принужденном поклоне, в нетерпеливых, однако вежливых интонациях его голоса было что-то, как бы говорившее: какое мне, черт побери, дело до того, здесь мисс Эйр или нет! В данную минуту я нисколько не расположен ее видеть.
        Я села, и мое смущение исчезло. Безукоризненно вежливый прием вызвал бы, вероятно, во мне чувство неловкости. Я бы не сумела ответить на него с подобающей изысканной любезностью; но эта своенравная резкость снимала с меня всякие обязательства, спокойствие же и самообладание, наоборот, давали мне преимущество над ним. Кроме того, в эксцентричности его поведения было что-то неожиданное и вызывающее. И мне было интересно посмотреть, как он будет держаться дальше.
        Впрочем, он продолжал вести себя так, как вел бы себя истукан, то есть не двигался и не говорил. Миссис Фэйрфакс, видимо, находила, что кто-нибудь должен же быть любезен, и начала говорить сама - как обычно, очень ласково и, как обычно, одни банальности. Она выразила мистеру Рочестеру сочувствие по поводу того, что ему весь день докучали делами и что у него такая невыносимая боль, и заметила напоследок, что надо быть очень терпеливым и осторожным, если он хочет скорее поправиться.
        - Сударыня, я попросил бы чашку чая, - был единственный ответ, последовавший на эту тираду.
        Она торопливо позвонила и, когда Ли принесла чайный прибор, принялась с хлопотливым усердием расставлять чашки. Мы с Аделью перешли к столу, однако хозяин остался на кушетке.
        - Будьте добры, передайте мистеру Рочестеру его чашку, - обратилась ко мне миссис Фэйрфакс, - как бы Адель не пролила.
        Я исполнила ее просьбу. Когда он брал чашку из моих рук, Адель, видимо, решила, что настала подходящая минута и надо напомнить и обо мне.
        - А ведь в вашем чемодане, мсье, наверное, есть подарок и для мисс Эйр?
        - О каких подарках ты говоришь? - сердито спросил он. - Вы разве ожидали подарки, мисс Эйр? Вы любите получать подарки? - и он испытующе посмотрел мне в лицо своими темными, злыми и недоверчивыми глазами.
        - Право, не знаю, сэр. У меня в этом отношении мало опыта, но обычно считается, что получать подарки очень приятно.
        - Обычно считается? А что вы думаете?
        - Мне, вероятно, понадобилось бы некоторое время, сэр, чтобы дать вам удовлетворительный ответ. Ведь подарки бывают разные, и тут надо еще поразмыслить, прежде чем ответить.
        - Вы, мисс Эйр, не так простодушны, как Адель: она откровенно требует от меня подарка, вы же действуете исподтишка.
        - У меня меньше уверенности в моих правах, чем у Адели, она может опираться на права давнего знакомства и на силу обычая: она утверждает, что вы всегда ей дарили игрушки. Мне же не на что опереться в моих требованиях, так как я здесь чужая и не сделала решительно ничего, заслуживающего благодарности.
        - Ах, не напускайте на себя, пожалуйста, еще сверхскромность. Я экзаменовал Адель и вижу, что вы немало потрудились. У нее не бог весть какие способности и уж вовсе нет никаких талантов, и все-таки за короткое время она достигла больших успехов.
        - Вот вы мне и сделали подарок, сэр; и я вам чрезвычайно признательна. Самая большая радость для учителя, когда похвалят его ученика.
        - Гм… - мистер Рочестер промычал что-то невразумительное и начал молча пить чай.
        - Присядьте к огню, - сказал мне мой хозяин, когда чай был убран и миссис Фэйрфакс уселась в уголке со своим вязаньем, а Адель принялась водить меня за руку по комнате, показывая книги в роскошных переплетах и красивые безделушки на консолях и шифоньерках. Мы послушались, как нам и полагалось. Адель хотела усесться у меня на коленях, но ей было приказано играть с Пилотом.
        - Вы прожили в моем доме три месяца?
        - Да, сэр.
        - Вы приехали из..?
        - Из Ловудской школы в …ширском графстве.
        - А, из благотворительного учреждения! Сколько вы там пробыли?
        - Восемь лет.
        - Восемь лет! Ну, значит, вы очень живучи. Мне кажется, если прожить там половину этого времени, так подорвешь и не такое здоровье. Неудивительно, что вы похожи на существо из другого мира. А я-то спрашивал себя, откуда у вас такое лицо! Когда вы вчера вечером встретились мне на дороге в Хэй, я почему-то вспомнил о феях и чуть не спросил вас, не вы ли напустили порчу на мою лошадь; я и сейчас еще не разубедился в этом. Кто ваши родители?
        - У меня их нет.
        - Наверно, никогда и не было, а? Вы их помните?
        - Нет.
        - Я так и думал. И что же, вы ждали своих сородичей, сидя у изгороди?
        - Кого ждала, сэр?
        - Маленьких человечков в зеленом! Был как раз подходящий лунный вечер. Я, вероятно, помешал вашим танцам, поэтому вы и сковали льдом проклятую тропинку?
        Я покачала головой.
        - Маленькие человечки в зеленом покинули Англию лет сто назад, - сказала я, продолжая разговор в том же тоне, что и он. - И теперь ни в Хэе, ни в окрестных селах не осталось от них и следа. Я думаю, что ни летняя, ни осенняя, ни зимняя луна больше никогда не озарит их игр.
        Миссис Фэйрфакс уронила на колени вязанье и, удивленно подняв брови, прислушивалась к нашему странному разговору.
        - Что ж, - продолжал мистер Рочестер. - Если у вас нет родителей, то должны быть какие-нибудь родственники - дяди и тети?
        - Нет. По крайней мере, я о них ничего не знаю.
        - А где ваш дом?
        - У меня нет дома.
        - Где живут ваши братья и сестры?
        - У меня нет братьев и сестер.
        - Кто же посоветовал вам приехать сюда?
        - Я дала объявление в газетах, и миссис Фэйрфакс написала мне.
        - Да, - сказала добрая старушка, для которой последние вопросы были гораздо понятнее, - и я каждый день благодарю провидение за то, что оно помогло мне сделать этот выбор. Общество мисс Эйр для меня неоценимо, а в отношении Адели она оказалась доброй и внимательной воспитательницей.
        - Пожалуйста, не трудитесь превозносить ее, - отозвался мистер Рочестер, - похвалы меня не убедят, я буду сам судить о ней. Она начала с того, что заставила упасть мою лошадь.
        - Сэр?! - удивилась миссис Фэйрфакс.
        - Я ей обязан этим вывихом.
        Вдова, видимо, растерялась.
        - Мисс Эйр, вы когда-нибудь жили в городе?
        - Нет, сэр.
        - Вы бывали в обществе?
        - Нет, только в обществе учениц и учительниц Ловуда, а теперь - обитателей Торнфильда.
        - Вы много читали?
        - Только те книги, которые случайно попадали мне в руки, да и тех было не слишком много и не очень-то ученые.
        - Вы жили как монахиня и, без сомнения, хорошо знаете религиозные обряды. Ведь Брокльхерст, который, насколько мне известно, является директором Ловуда, священник? Не так ли?
        - Да, сэр.
        - И вы, девочки, наверное, обожали его, как монашки в монастыре обожают своего настоятеля?
        - О нет!
        - Как равнодушно вы об этом говорите. Подумайте - послушница и не обожает своего настоятеля! Это звучит почти кощунственно!
        - Мистер Брокльхерст был мне антипатичен, и не я одна испытывала это чувство. Он грубый человек, напыщенный и в то же время мелочный; он заставлял нас стричь волосы и из экономии покупал плохие нитки и иголки, которыми нельзя было шить.
        - Это очень плохая экономия, - заметила миссис Фэйрфакс, снова почувствовавшая себя в своей сфере.
        - И это главное, чем он обижал вас? - спросил мистер Рочестер.
        - Когда он один ведал провизией, еще до того, как был назначен комитет, он морил нас голодом, а кроме того, изводил своими бесконечными наставлениями и вечерними чтениями книг его собственного сочинения - о грешниках, пораженных внезапной смертью или страшными карами, так что мы боялись ложиться спать.
        - Сколько вам было лет, когда вы поступили в Ловуд?
        - Около десяти.
        - И вы пробыли там восемь лет. Значит, вам теперь восемнадцать.
        Я кивнула.
        - Как видите, арифметика вещь полезная; без нее я едва ли угадал бы ваш возраст. Это трудное дело, когда детский облик и серьезность не соответствуют одно другому, - как у вас, например. Ну, и чему же вы научились в Ловуде? Вы умеете играть на рояле?
        - Немножко.
        - Конечно, всегда так отвечают. Пойдите в библиотеку… я хочу сказать: пожалуйста. Извините мой тон, я привык говорить «сделайте» и привык, что все делается по моему приказанию. Я не могу менять своих привычек ради новой обитательницы моего дома. Итак, пойдите в библиотеку, захватите с собой свечу, оставьте дверь открытой, сядьте за рояль и сыграйте что-нибудь.
        Я встала и пошла исполнять его желание.
        - Довольно! - крикнул он спустя несколько минут. - Вы действительно играете «немножко», я вижу. Как любая английская школьница. Может быть, чуть-чуть лучше, но не хорошо.
        Я закрыла рояль и вернулась. Мистер Рочестер продолжал:
        - Адель показывала мне сегодня утром рисунки и сказала, что это ваши. Я не знаю, принадлежат ли они только вам. Вероятно, к ним приложил руку и ваш учитель?
        - О нет! - воскликнула я.
        - А, это задевает вашу гордость! Ну, пойдите принесите вашу папку, если вы можете поручиться, что ее содержимое принадлежит только вам; но не давайте слова, если не уверены, я сейчас же отличу подделку.
        - Тогда я ничего не скажу, а вы судите сами, сэр.
        Я принесла папку из библиотеки.
        - Пододвиньте стол, - сказал он, и я подкатила столик к дивану. Адель и миссис Фэйрфакс тоже подошли.
        - Не мешайте, - сказал мистер Рочестер, - вы получите от меня рисунки, когда я их посмотрю. О господи! Да не заслоняйте мне…
        Он неторопливо принялся рассматривать каждый набросок и каждую акварель. Три из них он отложил, остальные после осмотра отодвинул.
        - Возьмите их на тот стол, миссис Фэйрфакс, - сказал он, - и посмотрите вместе с Аделью. А вы, - он взглянул на меня, - садитесь на свое место и отвечайте на мои вопросы. Я вижу, что эти рисунки сделаны одной и той же рукой. Это - ваша рука?
        - Да.
        - А когда вы это успели? Ведь тут понадобилось немало времени и кое-какие мысли.
        - Я сделала их во время последних двух каникул в Ловуде. У меня тогда не было других занятий.
        - Откуда вы взяли сюжеты?
        - Я сама их придумала.
        - Вот эта самая голова придумала, которая сидит на ваших плечах?
        - Да, сэр.
        - И там есть еще такие же мысли?
        - Думаю, что есть, вернее - надеюсь.
        Он разложил перед собой наброски и снова стал по очереди их рассматривать.
        Пока он занят ими, я вам расскажу, читатель, их содержание. Во-первых, должна предупредить, что в них не было ничего примечательного. Эти образы возникли в моем воображении, и когда я видела их умственным взором, еще до того, как перенесла их на бумагу, они поражали меня своей живостью; но моя рука была бессильна, она не поспевала за моей фантазией, и я набросала только слабое подобие представшего мне видения.
        Рисунки были сделаны акварелью. На первом - низкие, синевато-багровые тучи клубились над бурным морем. Все морское пространство тонуло в полумраке, сквозь мглу проступал лишь передний план, или, вернее, ближайшие волны, так как земли не было видно. Луч света падал на полузатопленную мачту, на которой сидел баклан, большой и темный, с обрызганными пеной крыльями; в клюве он держал золотой браслет с драгоценными камнями, которым я придала всю ту яркость, какую могла извлечь из своей палитры, и всю ту выпуклость и четкость, на которую был способен мой карандаш. Под мачтой и сидевшей на ней птицей сквозь зеленую воду просвечивало тело утопленницы. Отчетливо виднелась только прекрасная стройная рука, с которой был сорван или смыт браслет.
        На переднем плане второй картины выступал высокий горный пик, поросший травой, по которой ветер как будто гнал сухие листья. Над ним и за ним широко раскинулось небо - темно-голубое, каким оно бывает в сумерках. А на фоне этого неба, со всей той мягкостью и воздушностью, какую только я могла ей придать, я набросала фигуру женщины, видную по пояс. Туманное чело венчала звезда; черты лица, казалось, были затянуты дымкой, но глаза светились каким-то темным огнем, а волосы, подобно черной туче, разорванной бурей или молнией, окутывали плечи. На шее лежал бледный отблеск, как бы от лунного света. Тот же легкий отблеск озарял и прозрачные облака, из которых вставало это видение вечерней звезды.
        На третьей была изображена вершина айсберга, вздымавшаяся к полярному зимнему небу. Сноп северного сияния разбросал свои туманные копья по горизонту. На переднем плане вырисовывалась гигантская голова, прислонившаяся к айсбергу, две прозрачных руки закрывали лицо черным вуалем. Были видны только бескровный лоб, белый, как кость, и тускло блестевший, лишенный всякого выражения глаз. Над висками, среди складок черного тюрбана, смутное и прозрачное, как облако, светилось кольцо белого пламени, служившее оправой для нескольких более ярких искр. Это кольцо было как бы «подобьем царственной короны», и оно венчало «ту форму, что формы не имеет».
        - Вы чувствовали себя счастливой, когда рисовали эти картины? - вдруг спросил меня мистер Рочестер.
        - Я была целиком поглощена ими, сэр; да, я была счастлива. Словом, когда я их рисовала, я испытывала самую сильную радость в своей жизни.
        - Ну, это еще немного. Как вы рассказывали, ваша жизнь не богата радостями, но мне кажется, что, когда вы запечатлевали эти странные образы, вы жили в том фантастическом мире, в котором живет художник. Вы подолгу сидели над ними каждый день?
        - Мне нечего было делать во время каникул, и я просиживала над ними с утра до ночи. Этому благоприятствовали и длинные летние дни.
        - И вы чувствовали себя удовлетворенной результатом вашей усердной работы?
        - О нет. Меня все время мучил контраст между замыслом и выполнением. Каждый раз я представляла себе то, что была бессильна воплотить.
        - Не совсем: вам все же удалось закрепить на бумаге хотя бы тень ваших видений; но, вероятно, не больше. Чтобы довести дело до конца, вам не хватало ни мастерства, ни знаний; все же для девушки, только что окончившей школу, это странные рисунки. Что касается замысла, то он принадлежит царству фей. Эти глаза вечерней звезды вам, вероятно, приснились? Как могли вы придать им эту ясность, и притом без всякого блеска? Ведь звезда над ними затмевает их лучи. И что таится в их суровой глубине? А кто научил вас рисовать ветер? Чувствуешь, что в небе над горой настоящая буря. И где вы видели Латмос? Ибо это Латмос! Нате, возьмите ваши рисунки…
        Едва я успела завязать папку, как он взглянул на часы и откровенно сказал:
        - Уже девять часов. О чем вы думаете, мисс Эйр? Адели давно пора спать. Пойдите и уложите ее.
        Перед тем как выйти из комнаты, Адель подошла и поцеловала его. Он терпеливо принял эту ласку, но, видимо, она не произвела на него большого впечатления. Пилот и то ответил бы приветливее.
        - Ну, я вам всем пожелаю спокойной ночи. - Он сделал рукой жест, указывая на дверь и как бы говоря этим, что устал от нашего общества и отпускает нас. Миссис Фэйрфакс сложила вязанье, я взяла свою папку. Мы поклонились ему - он ответил нам коротким кивком - и вышли.
        - Вы сказали, что в мистере Рочестере нет никаких бросающихся в глаза особенностей, миссис Фэйрфакс, - заметила я, войдя к ней в комнату, после того как уложила Адель.
        - А по-вашему, есть?
        - Мне кажется, он очень непостоянен и резок.
        - Верно. Он может показаться таким новому человеку, но я настолько привыкла к его манере, что просто не замечаю ее. Да если и есть у него странности в характере, то их можно извинить.
        - Чем же?
        - Отчасти тем, что у него такая натура, - а кто из нас в силах бороться со своей натурой? Отчасти, конечно, тем, что тяжелые мысли мучают его и лишают душевного равновесия.
        - Мысли о чем?
        - Прежде всего о семейных неприятностях.
        - Но ведь у него нет семьи?
        - Теперь нет, но была, по крайней мере были родные. Он потерял старшего брата всего несколько лет назад.
        - Старшего брата?
        - Да. Наш мистер Рочестер не так давно стал владельцем этого поместья, всего девять лет.
        - Девять лет - срок немалый. Разве он так любил своего брата, что до сих пор не может утешиться?
        - Ну, это вряд ли; насколько я знаю, между ними часто бывали недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к нашему мистеру Эдварду. Возможно, он восстановил против него отца. Старик очень любил деньги и старался сохранить семейную собственность неприкосновенной. Ему не хотелось делить имение, но все же он мечтал о том, чтобы и мистер Эдвард был богат и поддерживал их имя на должной высоте. И едва сын достиг известного возраста, как отец предпринял кое-какие меры - не очень-то красивые - и в результате натворил кучу бед. Старик и мистер Роланд действовали заодно ради того, чтобы приобрести богатство, и из-за них мистер Эдвард попал в затруднительное положение. В чем там было дело, я толком так и не знаю, но он не мог вынести всего того, что на него свалилось. Мистер Рочестер не очень-то легко прощает. Вот он и порвал с семьей и уже много лет скитается по свету. Мне кажется, он никогда не живал в Торнфильде больше двух недель кряду, с тех пор как сделался владельцем этого имения после смерти брата, не оставившего завещания. Неудивительно, что он ненавидит старый дом и избегает        - А почему бы мистеру Рочестеру избегать его?
        - Может быть, он кажется ему слишком мрачным.
        Этот ответ не удовлетворил меня. Мне хотелось знать больше; однако миссис Фэйрфакс или не желала, или не могла дать мне более подробных сведений о происхождении и причинах этих горестей мистера Рочестера. Она утверждала, что они тайна для нее самой и все ее сведения сводятся к догадкам. Мне было ясно, что она не намерена продолжать разговор на эту тему, и я прекратила расспросы.
        Глава XIV
        В последующие дни я мало видела мистера Рочестера. По утрам он был занят всевозможными делами, а во вторую половину дня приезжали джентльмены из Милкота и из соседних поместий и нередко оставались обедать. Когда его нога зажила и можно было садиться на лошадь, он стал много выезжать - очевидно, отдавал визиты - и возвращался домой только поздно вечером.
        В эти дни он даже Адель вызывал к себе только изредка, а я лишь случайно встречалась с ним в холле, на лестнице или в коридоре, причем иногда он проходил мимо с холодным и надменным видом, отвечая на мой поклон только кивком или равнодушным взглядом, - а иногда приветливо кланялся, с чисто светской улыбкой. Эти перемены в его настроениях не обижали меня, я чувствовала, что все это ко мне не имеет отношения. Тут действовали какие-то иные причины.
        Однажды, когда у него были гости к обеду, он прислал за моей папкой: видимо, хотел показать мои рисунки. Джентльмены уехали рано; в Милкоте, - так сообщила миссис Фэйрфакс, - предполагалось какое-то многолюдное собрание. Так как вечер оказался дождливым и холодным, мистер Рочестер не поехал. Едва гости отбыли, как он позвонил, - Адель и меня позвали вниз. Я пригладила ей волосы щеткой, одела поизящнее и, убедившись, что сама, как обычно, несколько напоминаю квакершу и в моем туалете нечего поправлять, настолько было все просто и скромно, включая и гладкую прическу, спустилась с Аделью вниз, причем маленькая француженка оживленно обсуждала вопрос о том, пришел ли наконец ее «ящик», который вследствие какой-то ошибки задержался в пути. На этот раз ее надежды оправдались: когда мы вошли, то увидели на столе долгожданную картонную коробку. Адель словно инстинктивно угадала, что это ее коробка.
        - Ma boite, ma boite![11 - Моя коробка, моя коробка! (фр.)] - воскликнула она, подбегая к столу.
        - Да, это твоя boite наконец-то! Садись с ней в уголок, о ты, истинная дочь Парижа, и открой ее, - услышала я низкий насмешливый голос мистера Рочестера, донесшийся из глубины огромного кресла возле камина. - И смотри, - продолжал он, - не надоедай мне подробностями этого увлекательного процесса или какими-нибудь замечаниями относительно содержимого коробки. Словом, производи все операции в полном молчании. Tiens toi tranquille, enfant, comprends tu?[12 - Сиди смирно, дитя, понимаешь? (фр.)]
        Но Адель, видимо, не нуждалась в этом предупреждении. Она забралась вместе со своим сокровищем на диван и торопливо развязывала бечевку, придерживавшую крышку. Открыв коробку и развернув покровы шелковой бумаги, она только тихо воскликнула:
        - Oh ciel! Que c’est beau![13 - О боже! Какая прелесть! (фр.)] - и предалась восхищенному созерцанию своих сокровищ.
        - А мисс Эйр здесь? - спросил хозяин, приподнимаясь в кресле и оглядываясь на дверь, возле которой я стояла.
        - Так вот вы где! Идите сюда, садитесь. - Он подвинул стул к своему креслу. - Я не люблю детской болтовни, - продолжал он, - так как я старый холостяк и у меня нет никаких приятных воспоминаний, связанных с детским лепетом. Я был бы не в состоянии провести целый вечер наедине с малышом. Не отодвигайте ваш стул, мисс Эйр. Пусть он стоит там, где я его поставил, то есть - пожалуйста… Черт побери все эти вежливости! Я постоянно забываю о них… Не испытываю я также особой симпатии и к простодушным старушкам. Однако о своей мне приходится помнить. Я не имею права забывать о ней, она все-таки носит фамилию Фэйрфакс, или была замужем за Фэйрфаксом, - а говорят, что родственниками нельзя пренебрегать.
        Он позвонил, прося пригласить миссис Фэйрфакс, которая вскоре явилась со своей корзиночкой для вязанья.
        - Добрый вечер, сударыня! Я послал за вами, рассчитывая на ваше милосердие: я запретил Адели разговаривать со мной о своих подарках, а она жаждет излиться перед кем-нибудь. Будьте столь добры, возьмите на себя роль публики и собеседницы. Это будет истинным благодеянием.
        И действительно, едва Адель увидала миссис Фэйрфакс, как усадила ее на диван и тотчас же выложила ей на колени все те вещицы из фарфора, слоновой кости и воска, которые нашла в своей boite. Она засыпала ее объяснениями на ломаном английском языке, на котором тогда говорила.
        - Теперь я выполнил свой долг внимательного хозяина, - продолжал мистер Рочестер, - то есть предоставил гостям занимать друг друга, и могу на свободе подумать о собственных удовольствиях. Мисс Эйр, подвиньте ваш стул еще немного вперед, вы все-таки сидите слишком позади меня. Чтобы видеть вас, я должен переменить свое положение в удобном кресле, а я отнюдь не собираюсь этого делать.
        Я исполнила его требование, хотя гораздо охотнее осталась бы в тени; но мистер Рочестер так умел приказывать, что вы поневоле ему повиновались.
        Мы сидели, как я уже упоминала, в столовой; люстра, зажженная к обеду, заливала комнату праздничным светом. Ярко пылал камин, красные драпировки тяжелыми пышными складками свисали с высокого окна и с еще более высокой арки; все было тихо, слышалась только сдержанная болтовня Адели (она не смела говорить слишком громко), да во время пауз доносился шум зимнего дождя, хлеставшего в оконные стекла.
        Сейчас мистер Рочестер, сидевший в своем роскошном кресле, выглядел иначе, чем обычно. Он был не такой строгий, не такой угрюмый. Его губы улыбались, глаза блестели, может быть, от выпитого вина, - в чем я не уверена, но что было весьма вероятно. Словом, после обеда его настроение слегка поднялось. Он стал гораздо общительнее и откровеннее, гораздо снисходительнее и добродушнее, чем казался по утрам. И все же лицо его оставалось довольно мрачным, голова была откинута на мягкую спинку кресла; словно высеченные из гранита черты и темные глаза озаряло пламя камина, - а глаза у него были действительно прекрасные - большие, черные, и в их глубине что-то все время менялось, в них на мгновение вспыхивала какая-то мягкость или что-то близкое к ней.
        Минуты две он смотрел на огонь, а я смотрела на него. Вдруг он обернулся и перехватил мой взгляд, прикованный к его лицу.
        - Вы рассматриваете меня, мисс Эйр, - сказал он. - Как вы находите, я красив?
        Если бы у меня было время подумать, я бы ответила на этот вопрос так, как принято отвечать в подобных случаях: что-нибудь неопределенное и вежливое, но ответ вырвался у меня до того, как я успела удержать его:
        - Нет, сэр!..
        - Честное слово, в вас есть что-то своеобразное! Вы похожи на монашенку, когда сидите вот так, сложив руки, - тихая, строгая, спокойная, устремив глаза на ковер, за исключением тех минут, впрочем, когда ваш испытующий взор устремлен на мое лицо, как, например, сейчас; а когда задаешь вам вопрос или делаешь замечание, на которое вы принуждены ответить, вы сразу ошеломляете человека если не резкостью, то, во всяком случае, неожиданностью своего ответа. Ну, так как же?
        - Сэр, я слишком поторопилась, прошу простить меня. Мне следовало сказать, что нелегко ответить сразу на вопрос о наружности, что вкусы бывают различны, что дело не в красоте и так далее.
        - Вот уж нет, вам не следовало говорить ничего подобного. Скажете тоже - дело не в красоте! Вместо того чтобы смягчить ваше первое оскорбление, утешить меня и успокоить, вы говорите мне новую колкость. Продолжайте. Какие вы находите во мне недостатки? По-моему, у меня все на месте и лицо как у всякого другого?..
        - Мистер Рочестер, разрешите мне взять назад мои слова; я не то хотела сказать, это была просто глупость.
        - Вот именно, я тоже так думаю, и вам придется поплатиться за нее. Ну, давайте разберемся: мой лоб вам не нравится?
        Он приподнял черную прядь волос, лежавшую над его бровями, и показал высокий, умный лоб; лицу его, однако, недоставало выражения доброты и снисходительности.
        - Что ж, сударыня, я, по-вашему, дурак?
        - Отнюдь нет, сэр. Но не примите за грубость, если я отвечу вам другим вопросом: считаете ли вы себя человеком гуманным?
        - Ну вот опять! Колкость вместо ожидаемого комплимента. А все потому, что я заявил о своей нелюбви к детям и старушкам. Нет, молодая особа, я не слишком гуманен, но совесть у меня есть. - И он указал на выпуклости своего лба, которые, как говорят, свидетельствуют о чувствительной совести и которые были у него, к счастью, достаточно развиты, придавая особую выразительность верхней части лица. - Кроме того, - продолжал он, - в моей душе жила когда-то своеобразная грубоватая нежность, и в вашем возрасте я был довольно отзывчив, особенно по отношению к угнетенным, несчастным и забитым. Но с тех пор жизнь сильно потрепала меня, она основательно обработала меня своими кулаками, и теперь я могу похвастаться тем, что тверд и упруг, как резиновый мяч, хотя в двух-трех местах сквозь оболочку мяча можно проникнуть вглубь и коснуться чувствительной точки, таящейся в самой средине. Так вот, смею я надеяться?
        - Надеяться на что, сэр?
        - На мое превращение из резинового мяча в живого человека.
        «Нет, он, наверное, выпил лишнее!» - решила я, не зная, что ответить на этот странный вопрос. Действительно, откуда мне было знать, способен он на это превращение или нет?
        - Вы очень смущены, мисс Эйр, и хотя вас нельзя назвать хорошенькой, так же как меня нельзя назвать красавцем, смущение вам идет; кроме того, оно отвлекает ваш взгляд от моей физиономии и заставляет вас рассматривать цветы на ковре; поэтому продолжайте смущаться. Сударыня, я расположен быть сегодня общительным и откровенным!
        После этого заявления он поднялся с кресла и встал, положив руку на мраморную каминную доску. В этой позе его фигура была видна так же отчетливо, как и лицо. Ширина плеч не соответствовала росту. Вероятно, многие сочли бы его некрасивым, однако в его манере держаться было столько бессознательной гордости, столько непринужденности, такое глубокое равнодушие к своему внешнему облику, такая надменная уверенность в превосходстве своих более высоких качеств, заменяющих физическую красоту, что, глядя на него, вы невольно готовы были поверить в него, как он сам в себя верил.
        - Я расположен сегодня быть общительным и откровенным, - повторил он. - Вот почему я послал за вами. Меня не удовлетворяет общество камина и подсвечников, а также Пилота, ибо они вовсе лишены дара речи. Адель уже чуть-чуть лучше, но и она не годится; то же самое и миссис Фэйрфакс. Вы же, я в этом уверен, можете, если захотите, удовлетворить моим требованиям. Вы заинтересовали меня в первый же раз, когда я вас сюда позвал. С тех пор я почти забыл вас, другие мысли занимали меня. Но сегодня я решил провести спокойный вечер, отбросив все, что докучает мне, и помнить только приятное. Мне хотелось бы заставить вас высказаться, узнать вас лучше, поэтому - говорите.
        Вместо того чтобы заговорить, я улыбнулась. Это была отнюдь не снисходительная или покорная улыбка.
        - Говорите же, - настаивал он.
        - Но о чем, сэр?
        - О чем хотите. Я целиком предоставляю вам и выбор темы, и ее обсуждение.
        Я сидела и молчала. «Если он хочет, чтобы я говорила единственно ради того, чтобы болтать, то увидит, что напрасно обратился за этим ко мне», - думала я.
        - Вы онемели, мисс Эйр?
        Я все еще молчала. Он слегка наклонил ко мне голову и бросил на меня быстрый взгляд, словно проникший в самую глубину моей души.
        - Упрямитесь? - сказал он. - Рассердились? О, это понятно. Я высказал свое требование в нелепой, почти дерзкой форме. Мисс Эйр, я прошу извинить меня. Прежде всего имейте в виду, что я вовсе не хочу обращаться с вами как с существом, ниже меня стоящим, то есть, - поправился он, - я притязаю только на то превосходство, которое дают мне двадцать лет разницы между нами и целый век жизненного опыта. Это вполне законно et j’y tiens[14 - И я на этом настаиваю (фр.).], - как сказала бы Адель; и вот на основе этого превосходства, и только его, я прошу вас теперь быть такой доброй и немножко поговорить со мной, чтобы отвлечь меня от мыслей, которые окончательно мне опостылели и тревожат меня, как больной зуб.
        Он снизошел до объяснения, почти до просьбы о прощении. Я не осталась равнодушной к его словам и не хотела этого скрыть.
        - Я охотно готова развлечь вас, сэр, если смогу, очень охотно, - но с чего же мне начать? Ведь я не знаю, что вас интересует. Задавайте мне вопросы, и я постараюсь ответить на них.
        - Тогда прежде всего скажите: вы согласны, что я имею некоторое право на властный, а иногда, может быть, резкий тон? Я и в самом деле бываю очень настойчив, но имею на это право по той причине, на которую уже указал, а именно: что я гожусь вам в отцы, что я приобрел большой жизненный опыт, общаясь со многими людьми разных национальностей, исколесил половину земного шара, тогда как вы спокойно жили на одном месте среди все тех же людей.
        - Поступайте как вам угодно, сэр.
        - Это не ответ, или, вернее, - ответ, способный вызвать раздражение, так как он слишком уклончив. Выскажитесь яснее.
        - Я не думаю, сэр, чтобы вы имели право приказывать мне лишь потому, что вы старше меня, или потому, что лучше знаете жизнь. Ваши притязания на превосходство могут основываться только на том, какие вы извлекли уроки из жизни и вашего опыта.
        - Гм, неплохо сказано, но согласиться с этим я не могу, потому что никаких уроков я не извлек, разве только самые неподходящие. Оставив в стороне вопрос о превосходстве, вы все-таки должны примириться с тем, чтобы иногда подчиняться моим приказаниям, не обижаясь и не сердясь на мой повелительный тон. Согласны?
        Я улыбнулась. Мне пришло в голову, что все же мистер Рочестер весьма своеобразный человек. Он, видимо, забывает, что платит мне в год тридцать фунтов за то, чтобы я исполняла его приказания.
        - Это хорошая улыбка, - сказал он, мгновенно уловив скользнувшее по моему лицу выражение. - Но говорите.
        - Я подумала, сэр, о том, что далеко не всякий хозяин будет спрашивать свою подчиненную, которой он платит деньги, не обижают ли ее и не сердят ли его приказания.
        - Свою подчиненную, которой он платит деньги? Это вы моя подчиненная, которой я плачу? Ах да, я забыл про ваше жалованье! Ну, что же! Хоть на этой меркантильной основе вы мне разрешите слегка подразнить вас?
        - Нет, сэр, не поэтому, а потому, что вы забыли об этом, и потому, что вам не безразлично, как ощущает ваша подчиненная свою зависимость, - я соглашаюсь от всего сердца.
        - И вы согласны обойтись без некоторых общепринятых фраз и форм вежливости и не считать, что это дерзость?
        - Я уверена, сэр, что никогда не приму отсутствие формальности за дерзость. Первое мне нравится, а второго не потерпит ни одно свободнорожденное существо ни за какое жалованье.
        - Вздор! Большинство свободнорожденных существ стерпит за деньги что угодно; поэтому говорите только о себе и не судите о вещах, в которых вы совершенно не разбираетесь; впрочем, в душе я пожимаю вам руку за ваш ответ, хотя он и неверен, а также за то, как вы ответили. Вы говорили искренне и прямо, - не часто слышишь такой тон: обычно на искренность отвечают напускной любезностью, или холодностью, или тупым и грубым непониманием. Из трех тысяч молодых гувернанток не нашлось бы и трех, которые ответили бы мне так, как вы. Но я не собираюсь льстить вам: если вы сотворены иначе, чем огромное большинство, - это не ваша заслуга. Такой вас сделала природа. И потом, я слишком тороплюсь с моими заключениями. Пока что я не имею оснований считать вас лучше других. Может быть, при кое-каких положительных чертах вы таите в себе возмутительные недостатки.
        «Может быть, и вы тоже?» - подумала я. Когда у меня мелькнула эта мысль, наши взгляды встретились. Казалось, он прочел ее, и ответил, словно она была высказана вслух:
        - Да, да, вы правы! У меня у самого куча недостатков. Я знаю их и вовсе не собираюсь оправдываться, уверяю вас. Одному богу известно, как у меня мало оснований быть строгим к другим. В моей прежней жизни было немало дурных поступков, да и весь характер этой жизни таков, что всякие насмешки и порицания, с которыми я обратился бы к моим ближним, прежде всего обратятся на меня самого. Когда мне шел двадцать первый год, я вступил, или, вернее (как и все грешники, я готов переложить половину ответственности за свои несчастия на других), я был увлечен на ложную тропу и с тех пор так и не вернулся на правильный путь. А ведь я мог быть совсем иным - таким же, как вы, но только мудрее, и почти таким же непорочным. Я завидую покою вашей души, чистоте вашей совести, незапятнанности ваших воспоминаний. Знаете, маленькая девочка, чистые воспоминания, ничем не оскверненные, - это восхитительное сокровище, это неиссякающий источник живительных сил! Не так ли?
        - А каковы были ваши воспоминания, когда вам было восемнадцать лет, сэр?
        - О, тогда все было хорошо! Это были чистые и здоровые воспоминания! Никакая грязь, никакая гниль не отравляла их. В восемнадцать лет я был подобен вам, совершенно подобен. Природа создала меня неплохим человеком, мисс Эйр, - а вы видите, каков я теперь? Вы скажете, что не видите, - по крайней мере я льщу себя тем, что читаю это в ваших глазах (предупреждаю, вам нужно научиться скрывать свои мысли: я очень легко угадываю их). Так вот, поверьте мне на слово, я не могу назвать себя негодяем, и вы не должны приписывать мне ничего подобного, ибо скорее в силу обстоятельств, чем природных склонностей, я самый обычный грешник, предававшийся всем тем убогим развлечениям, которым предаются богатые и ничтожные люди. Вас удивляет, что я признаюсь в этом? Вам в жизни предстоит быть невольным поверенным многих тайн ваших ближних; люди инстинктивно чувствуют, как и я, что не в вашем характере рассказывать о себе, но что вы готовы выслушать чужие исповеди. И они почувствуют также, что вы внимаете им не с враждебной насмешливостью, а с участием и симпатией, и хотя не говорите красивых слов, но можете утешить и
ободрить.
        - Откуда вы знаете? Как вы беретесь предсказывать все это, сэр?
        - Знаю прекрасно. Поэтому и говорю нимало не задумываясь. Вы скажете, что я должен был подняться выше обстоятельств? Да, должен был, должен был, но, как видите, этого не случилось. Когда судьба посмеялась надо мной, я еще не был умудрен жизнью и не знал, что никогда нельзя терять хладнокровие. Я предался отчаянию, и тогда я пал. И вот теперь, когда растленный глупец вызывает во мне отвращение своими жалкими пороками, мне трудно утешить себя мыслью, что я лучше его. Я вынужден признать, что и я такой же. А как я жалею теперь, что не устоял! Одному богу известно, как жалею! Если вас будут увлекать соблазны, мисс Эйр, вспомните о вашей совести. Муки совести способны отравить жизнь.
        - Говорят, сэр, раскаяние исцеляет.
        - От них раскаяние не исцеляет. Исцелить может только второе рождение. И я мог бы переродиться, у меня есть силы, но… но какой смысл думать об этом, когда несешь на себе бремя проклятья? А уж если мне навсегда отказано в счастье, я имею право искать в жизни хоть каких-нибудь радостей, и я не упущу ни одной из них, чего бы мне это ни стоило.
        - Тогда вы будете падать все ниже, сэр.
        - Возможно. Но отчего же, если эти радости чисты и сладостны? И я получу их такими же чистыми и сладостными, как дикий мед, который пчелы собирают с вереска?
        - Пчелы жалят, а дикий мед горек, сэр.
        - Откуда вы знаете? Вы никогда не пробовали его. Какой у вас серьезный, почти торжественный вид! Но вы так же мало смыслите во всем этом, как вот эта камея (он взял с каминной полки камею), и вы не имеете никакого права наставлять меня, ведь вы - всего-навсего молодая послушница, еще не переступившая порога жизни и не ведающая ее тайн.
        - Я только напоминаю вам ваши собственные слова, сэр. Вы сказали, что ошибки приводят к угрызениям совести, и признали, что это отравляет жизнь.
        - Но кто сейчас говорит об ошибках! Едва ли мелькнувшая у меня мысль была ошибкой. Она скорее откровение, чем соблазн. Она очень светла, очень целительна, я знаю. Вот она опять! Нет, это не дьявол, уверяю вас, а если дьявол, то он облекся в одежды светлого ангела. Я думаю, что должен впустить прекрасную гостью, если она просится в мое сердце.
        - Остерегайтесь, сэр, это не настоящий ангел.
        - Еще раз, откуда вы знаете? На основании чего можете вы отличить павшего серафима - ангела бездны - от вестника неба, отличить истинного праведника от искусителя?
        - Я сужу по выражению вашего лица, сэр: вы были смущены и опечалены, когда эта мысль возвратилась к вам. Я уверена, что вы навлечете на себя другое несчастье, если последуете ей.
        - Нисколько! Она несет мне сладчайшую в мире весть, да и потом, вы же страж моей совести! Поэтому можете не беспокоиться. Приди ко мне, прекрасная странница.
        Он сказал это, словно обращаясь к видению, представшему только перед ним; затем, протянув руки, он прижал их к груди, словно заключая невидимое существо в свои объятия.
        - Теперь, - продолжал он, снова обращаясь ко мне, - я принял странницу и знаю: она - переодетая богиня. Я в этом совершенно уверен. И она уже принесла мне добро, мое сердце было подобно склепу, теперь оно будет алтарем.
        - Говоря по правде, сэр, я вас совсем не понимаю. Я не могу продолжать этот разговор, так как он для меня слишком загадочен. Я знаю одно: вы сказали, что у вас много недостатков и что вы скорбите о собственном несовершенстве. Вы сказали, что нечистая совесть может стать для человека проклятием всей его жизни. И мне кажется, если бы вы действительно захотели, то со временем могли бы стать другим человеком, достойным собственного уважения. Если вы с этого же дня придадите своим мыслям и поступкам большую чистоту и благородство, через несколько лет у вас будет запас безупречных воспоминаний, которые доставят вам радость.
        - Справедливая мысль! Правильно сказано, мисс Эйр. И в данную минуту я энергично мощу ад.
        - Сэр?
        - Я полон добрых намерений, и они тверже кремня. Конечно, мои знакомства и мои интересы станут иными, чем они были до сих пор.
        - Лучше?
        - Да, лучше. Настолько, насколько чистое золото лучше грязи. Вы, кажется, сомневаетесь? Но я в себе не сомневаюсь. Я знаю свою цель и свои побуждения и в данную минуту ставлю себе закон, непреложный, как закон мидян и персов, и утверждаю, что истина только в этих новых целях.
        - Какая же это истина, сэр, если она требует для своего утверждения нового закона?
        - И все же это истина, мисс Эйр, хотя она, бесспорно, требует нового закона: небывалое сочетание обстоятельств требует и небывалого закона.
        - Опасное утверждение, сэр; ведь ясно, что этим легко злоупотребить.
        - О добродетельная мудрость! Такая опасность есть, не спорю, но я клянусь всеми домашними богами - не злоупотреблять.
        - Вы тоже человек и грешны.
        - Верно; и вы тоже. Но что из этого?
        - Человеческое и грешное не должно притязать на власть, которую можно признать только за Божественным и совершенным.
        - Какую власть?
        - Власть сказать по поводу новой, не освященной традициями линии поведения: это правильно.
        - Это правильно, вот именно; и вы это сказали.
        - Пусть это будет правильно, - сказала я, вставая, ибо считала бессмысленным продолжать спор, в котором все от первого до последнего слова было мне непонятно. Кроме того, я чувствовала себя неспособной проникнуть в мысли моего собеседника - по крайней мере сейчас - и испытывала ту неуверенность, ту смутную тревогу, которой обычно сопровождается сознание собственной недогадливости.
        - Куда вы идете?
        - Укладывать Адель, ей давно пора быть в постели.
        - Вы боитесь меня, оттого что я, как сфинкс, говорю загадками?
        - Да, ваши слова мне непонятны, сэр, я ошеломлена, но, разумеется, не боюсь.
        - Нет, вы боитесь, вы из самолюбия опасаетесь попасть в смешное положение.
        - В этом смысле - да, у меня нет ни малейшего желания говорить глупости.
        - Если бы даже вы их и сказали, то так спокойно и важно, что я принял бы их за умные мысли. Неужели вы никогда не смеетесь, мисс Эйр? Не трудитесь отвечать: я вижу, что вы смеетесь редко; но вы можете смеяться очень весело. Поверьте, по природе вы вовсе не суровы, не больше, чем я порочен. Ловуд все еще держит вас в своих тисках. Он сковывает выражение вашего лица, заглушает ваш голос, связывает ваши движения. И вы в присутствии мужчины - брата, или отца, или хозяина, называйте там, как хотите, - боитесь весело улыбнуться, заговорить свободно, быстро задвигаться. Но со временем, надеюсь, вы научитесь держаться со мной так же естественно, как я с вами, а я иначе не могу. И тогда ваши взгляды и движения будут живее и разнообразнее, чем они дерзают быть сейчас. По временам я вижу между тесными прутьями клетки прелюбопытную птицу - живую, неугомонную и отважную пленницу; будь она свободна, она бы взлетела под облака. Вы все еще намерены уйти?
        - Уже пробило девять, сэр.
        - Неважно, подождите минутку, Адели еще не хочется спать. Моя поза, мисс Эйр, спиной к огню и лицом к вам, благоприятствует наблюдению. Беседуя с вами, я по временам смотрел и на Адель (у меня есть основания считать ее интересным объектом для наблюдения; основания, которые я, может быть - и даже наверное, - когда-нибудь сообщу вам): десять минут тому назад она извлекла из своей коробки розовое шелковое платьице, развернула его, и на лице ее вспыхнул восторг; кокетство у нее в крови, оно ослепляет ее разум, захватывает все ее существо. «Я хочу его примерить! И сию же минуту!» - воскликнула Адель и выбежала из комнаты. Сейчас она у Софи и переодевается, через несколько минут она вернется, и я знаю, кого увижу перед собой - Селину Варанс в миниатюре, такой, какой она появлялась на сцене, - впрочем, это неважно. Во всяком случае, мои нежнейшие чувства получат удар. Таково мое предположение. Останьтесь и посмотрите, сбудется ли оно.
        Вскоре мы действительно услышали в холле детские шаги Адели. Девочка вся преобразилась, как и предсказывал ее опекун. Вместо коричневого платьица, которое было на ней, она оказалась в розовом шелковом, очень коротком, собранном у пояса в пышные складки. На ее головке лежал веночек из розовых бутонов. На ногах были шелковые чулки и белые атласные туфельки.
        - Est-ce que ma robe me va bien?.. - воскликнула она, подбегая к нам. - Et mes souliers? Et mes bas? Tenez, je crois que je vais danser![15 - Мое платье идет мне?.. А башмачки? А чулки? Я, кажется, сейчас танцевать начну! (фр.)]
        И, приподняв платьице, она затанцевала по комнате. Дойдя до мистера Рочестера, она легко повернулась на носках и, упав перед ним на одно колено, воскликнула:
        - Monsieur, je vous remercie mille fois de votre bonte! - Затем, поднявшись, добавила: - C’est comme cela que maman faisait, n’est-ce pas, monsieur?[16 - Мсье, примите тысячу благодарностей за вашу доброту! Так мама делала, не правда ли, мсье? (фр.)]
        - Вот именно, - последовал ответ, - и comme cela[17 - Таким образом (фр.).] она выманивала английское золото из моего кармана. Я тоже был зеленым, желторотым юнцом, мисс Эйр, - увы, совсем желторотым! - и был так же свеж и непосредствен, как вы теперь. Моя весна прошла, но она оставила мне этот французский цветочек, от которого в иные минуты мне очень хотелось бы отделаться. Перестав ценить тот стебель, на котором он расцвел, убедившись, что это такая порода, которая признает только золотое удобрение, я испытываю лишь весьма относительную привязанность к этому цветку, особенно когда он кажется таким искусственным, как сейчас. Я сохраняю его у себя и выращиваю скорее во имя католического принципа, гласящего, что одно доброе дело может искупить множество грехов - больших и малых. Когда-нибудь я объясню вам все это. Спокойной ночи!
        Глава XV
        И мистер Рочестер вскоре все объяснил мне. Как-то под вечер мы с Аделью встретили его в саду; и пока она играла в волан и забавлялась с Пилотом, он предложил мне погулять по длинной буковой аллее, откуда мы могли наблюдать за девочкой.
        Тогда он рассказал мне, что Адель - дочь французской танцовщицы Селины Варанс, к которой он некогда питал une grande passion[18 - Пылкую страсть (фр.).]. На эту страсть Селина как будто отвечала с удвоенным пылом. Он считал, что она его обожает, невзирая на то, что он некрасив. Он верил, что она предпочитает его taille d’athlete[19 - Атлетическое сложение (фр.).] изяществу Аполлона Бельведерского.
        - И знаете, мисс Эйр, я был так польщен тем, что эта галльская сильфида отдает столь явное предпочтение британскому гному, что снял для нее особняк, дал ей целый штат слуг, экипаж, задаривал ее шелками, бриллиантами, кружевами… Короче говоря, я самым банальным образом шел навстречу собственному разорению, как и всякий другой безумец. Я, видимо, не был наделен способностью изобрести новый и оригинальный путь к позору и гибели и следовал обычным путем, добросовестно стараясь ни на дюйм не отклониться от проторенной дорожки. И меня постигла, как я этого и заслужил, судьба всех безумцев. Однажды вечером, когда Селина не ждала меня, я зашел к ней, но ее не оказалось дома. Вечер был теплый, а я устал слоняться по Парижу, поэтому я решил ее дождаться и расположился в будуаре. Я был счастлив дышать воздухом, освященным ее недавним присутствием. Впрочем, нет, преувеличиваю, мне никогда не казалось, что от Селины веет добродетелью. То был скорее аромат курений или благовонных лепешек, запах мускуса и амбры, но отнюдь не аромат святости. Я уже начинал задыхаться от благоухания оранжерейных цветов и
ароматических эссенций, когда мне пришло в голову выйти на балкон. От луны и газовых фонарей на улице было очень светло, всюду царили мир и тишина. На балконе стояли два-три кресла; я сел и вынул сигару… Я и сейчас закурю, если разрешите.
        Последовала пауза, во время которой он достал и закурил сигару. Затянувшись и выпустив душистую струю дыма в морозный, бессолнечный воздух, он продолжал:
        - В те дни, мисс Эйр, я любил также и конфеты, - и вот я сидел, простите мне эту грубость, уплетая шоколад, куря сигару и рассматривая экипажи, которые катились передо мной по аристократическим улицам в сторону находящегося неподалеку здания Оперы. Вдруг появилась элегантная карета, запряженная двумя великолепными английскими лошадьми, она была отчетливо видна на фоне этой ярко освещенной городской ночи, - и я узнал экипаж, который подарил Селине. Она возвращалась; разумеется, от нетерпения мое сердце заколотилось о чугунную решетку, на которую я опирался. Как я и предполагал, карета остановилась перед подъездом особняка, и моя волшебница (очень подходящее слово для оперной дивы) выпорхнула на мостовую. Хотя Селина и куталась в плащ, что было как будто совершенно не нужно в такой теплый июньский вечер, я сразу узнал ее по маленькой ножке, высунувшейся из-под платья, когда она спрыгивала со ступеньки кареты. Перегнувшись через перила балкона, я уже готов был прошептать «Mon ange!»[20 - Мой ангел! (фр.)] - разумеется, так тихо, чтобы это мог уловить только слух влюбленной, когда, следом за ней, из
экипажа выпрыгнул какой-то человек. Он был также скрыт плащом, но на этот раз о мостовую звякнули шпоры, и под сводами подъезда проплыла черная мужская шляпа.
        Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, верно? Конечно, нет; мне незачем и спрашивать, ведь вы никогда не знали любви. Вам еще предстоит пережить оба эти чувства; ваша душа еще спит, и нужен толчок, чтобы пробудить ее. Вам кажется, что вся жизнь так и будет течь спокойно, как та река, которая несла вашу юность, и вы будете плыть, ничего не видя и не чувствуя, не замечая угрожающих вам рифов, не слыша, как кипят вокруг них волны. Но я вам говорю, и вы запомните мои слова: настанет день, когда вы окажетесь перед узким скалистым ущельем, где река жизни превратится в ревущий водоворот, пенящийся и грохочущий; и тогда вы либо разобьетесь об острые рифы, либо вас подхватит спасительный вал и унесет в более спокойное место, как он унес меня…
        Мне нравится этот тусклый день; мне нравится это свинцовое небо, мне нравится угрюмый, застывший от мороза мир. Мне нравится Торнфильд, его освященная преданиями старина и его уединенное местоположение; старые деревья с грачиными гнездами, кусты боярышника, серый фасад и ряды темных окон, отражающих свинцовое небо; а вместе с тем как долго я ненавидел самую мысль о нем, как избегал его, точно этот дом зачумлен. Как и теперь ненавижу…
        Он стиснул зубы и замолчал; затем остановился и топнул ногой о мерзлую землю. Казалось, им овладела какая-то ненавистная ему мысль и так крепко держала его, что он не мог сдвинуться с места.
        Мы были на главной аллее, когда он остановился. Перед нами высился дом. Подняв глаза, он окинул его таким взглядом, какого я никогда не видала у него ни раньше, ни потом. Казалось, в этих больших глазах под черными бровями схватились не на жизнь, а на смерть страдание, стыд, гнев, нетерпение, презрение, ненависть. Это была неистовая борьба; но вот возникло новое чувство и взяло верх. Во взгляде мистера Рочестера появилось что-то жестокое и циничное, упрямое и решительное, оно укротило душевную бурю и вернуло ему самообладание. Он продолжал:
        - Я потому молчал несколько мгновений, мисс Эйр, что спорил со своей судьбой, она стояла вон там, возле ствола, - ведьма, подобная одной из тех, которые явились Макбету под Форесом.
        «Ты любишь Торнфильд», - сказала она, подняв палец, и затем начертала в воздухе зловещие письмена, которые протянулись вдоль всего дома, между нижним и верхним рядом окон: «Что ж, люби его, если можешь, люби, если смеешь».
        «Я буду любить его, - ответил я, - и осмелюсь любить его!»
        - И сдержу свое слово, - добавил он упрямо, - я сломлю все препятствия на пути к счастью, к добру - да, к добру! Я хочу стать лучше, чем я был, чем я есть; и так же, как Левиафан сломал стрелу и копье Иова, так же препятствия, которые другими считаются железом и сталью, станут для меня соломой и гнилушками!
        Тут к нему подбежала Адель со своим воланом.
        - Уходи! - крикнул он резко. - Не приближайся ко мне, дитя, ступай к Софи.
        Затем мы продолжали прогулку молча, и я решилась напомнить ему о том, на чем он так внезапно остановился.
        - Вы что же, ушли с балкона, сэр, - спросила я, - когда мадемуазель Варанс вошла в комнату?
        Я ждала какой-нибудь резкости в ответ на неуместный вопрос, но он, наоборот, вышел из своей угрюмой задумчивости, повернулся ко мне, и его лицо прояснилось.
        - О, я и забыл про Селину. Ну, продолжу, чтобы закончить… Когда я увидел свою волшебницу в сопровождении кавалера, мне почудилось, что я слышу возле себя шипение и что змея с зелеными глазами поднялась, извиваясь бесчисленными кольцами на залитом лунным светом балконе, скользнула под мою одежду и мгновенно нашла себе путь в самые глубины моего сердца. Как странно, - воскликнул он, вдруг опять отвлекаясь от своего рассказа, - как странно, что я выбрал именно вас своей наперсницей! И еще более странно, что вы слушаете меня совершенно спокойно, словно это самая обычная вещь на свете, чтобы мужчина, подобный мне, рассказывал всякие истории о своей возлюбленной неискушенной, молодой девушке. Но последняя странность объясняет первую; как я уже говорил вам, вы, с вашей серьезностью, рассудительностью и тактом, прямо созданы, чтобы быть хранительницей чужих тайн. Кроме того, я знаю, с какой чистой душой соприкоснулся, знаю, что ваша душа не способна заразиться ничем дурным; у вас совершенно своеобразный, единственный в своем роде ум. К счастью, я не собираюсь осквернять его, - но если бы даже и хотел, он
не воспринял бы этой скверны. Чем больше мы будем общаться, тем лучше; я не могу погубить вас, но зато вы можете исцелить меня.
        После этого отступления он продолжал:
        - Я остался на балконе. «Они, без сомнения, войдут в ее будуар, - решил я, - надо подготовить им западню». Просунув руку в открытую дверь, я задернул гардины, оставив лишь небольшую щель, через которую мог наблюдать. Затем притворил раму настолько, чтобы все же слышать шепот любовников, и прокрался обратно к своему креслу. В эту минуту они вошли. Я быстро приник к щели. Горничная Селины зажгла лампу, поставила ее на стол и удалилась. Теперь они были мне видны совершенно отчетливо; они сбросили плащи, и вот передо мной появилась Варанс, блистая атласом и драгоценностями, - все это были, разумеется, мои дары, - и ее спутник - молодой человек в офицерской форме. Я узнал в нем одного кутилу виконта, глупого и порочного юношу, которого встречал в обществе и которого не удосужился возненавидеть, так как слишком глубоко презирал. Когда я узнал его, моя ревность утратила свое жало, ибо в то же мгновение моя любовь к Селине была как бы потушена. Женщина, которая могла обманывать меня с таким соперником, была недостойна моей любви, она вызывала лишь презрение, - правда, в меньшей мере, чем я, позволивший
себя обмануть искательнице приключений.
        Они принялись беседовать, и их разговор окончательно все разъяснил мне. Это была фривольная, бессердечная, бессмысленная болтовня, которая могла скорее утомить, чем взбесить слушателя. На столе лежала моя визитная карточка, что и послужило для них поводом заговорить обо мне. Ни у одного из них не хватило смелости и остроумия, чтобы метко высмеять меня. Они бранили меня со всей мещанской грубостью, на какую были способны; особенно Селина, которая довольно ехидно издевалась над моими физическими недостатками - «уродством», как она говорила, - хотя обычно она восторгалась тем, что называла моей «beaute male»[21 - Мужской красотой (фр.).]. В этом Селина была полной противоположностью вам: ведь вы при второй же встрече заявили мне совершенно категорически, что я отнюдь не красавец. Меня сразу же поразил контраст…
        Тут Адель снова подбежала к нам.
        - Мсье, только что приходил Джон, он сказал, что здесь ваш управляющий и хочет повидать вас.
        - А, в таком случае я буду краток. Открыв дверь, я вошел и направился к ним. Я заявил, что избавляю Селину от своего покровительства, и предложил ей освободить дом; вручил кошелек с деньгами на необходимые расходы, пренебрег слезами, истериками, мольбами, протестами, припадками и условился встретиться с виконтом в Булонском лесу. На другое утро я имел удовольствие увидеть его перед собой. Я всадил пулю в его тощее, хилое плечо, слабое, как крылышко цыпленка, и уже думал, что раз и навсегда покончил со всей этой историей. Однако, к несчастью, Варанс за полгода перед тем подарила мне эту девочку - Адель, которая была, по ее словам, моей дочерью; может быть, это и так, хотя я не вижу в ее чертах никаких признаков столь мрачного отцовства. Пилот больше похож на меня, чем она. Спустя несколько лет после нашего разрыва Селина бросила ребенка на произвол судьбы и бежала с каким-то музыкантом или певцом в Италию. Я в свое время отказался признать за Аделью какие бы то ни было права на мою поддержку, не признаю их и сейчас, так как не являюсь ее отцом. Но, услышав, что она покинута, я извлек ее из грязи
парижских трущоб и перевез сюда, чтобы она могла расти на здоровой почве английского деревенского сада. А миссис Фэйрфакс нашла вас, чтобы воспитывать ее. Но теперь вы знаете, что она незаконная дочь французской танцовщицы, и вы, может быть, иначе отнесетесь к своей задаче и к своей воспитаннице? Может быть, вы явитесь ко мне однажды и сообщите, что нашли себе другое место и что я должен искать себе новую гувернантку и так далее? Да?
        - Нет. Адель не ответственна ни за грехи матери, ни за ваши. Я привязалась к ней; а теперь, когда узнала, что она в известном смысле сирота - мать ее бросила, а вы, сэр, от нее отрекаетесь, - моя привязанность к ней станет еще крепче. Неужели я могла бы предпочесть какого-нибудь избалованного ребенка из богатой семьи, ненавидящего свою гувернантку, маленькой одинокой сиротке, которая относится ко мне как к другу?
        - Ах, вот как вы на это смотрите! Ну, а теперь мне пора домой; и вам тоже, уже темнеет.
        Но я осталась еще на несколько минут с Аделью и Пилотом, побегала и сыграла партию в волан. Когда я вошла в дом и сняла с девочки пальто и шляпу, я посадила ее на колени и продержала целый час, разрешив ей болтать сколько вздумается. Я даже не удерживала ее от того жеманства и тех легких вольностей, к которым она была так склонна, когда чувствовала, что на нее обращают внимание, и которые выдавали легкомыслие ее характера, вероятно унаследованное от матери и едва ли присущее маленькой англичанке. Однако у нее были и достоинства, и теперь я была склонна даже преувеличивать их. Но я тщетно искала в ней какого-нибудь сходства с мистером Рочестером: ни своими чертами, ни своим выражением - ничем это личико не напоминало его. И мне было жаль: если бы удалось установить такое сходство, он больше уделял бы ей внимания.
        Лишь вечером, удалившись к себе в комнату, я подробно могла вспомнить все рассказанное мне мистером Рочестером. Как он и отметил, сама эта история была достаточно тривиальна. Страсть богатого англичанина к французской танцовщице и ее измена - случай, довольно обычный в обществе. Но было нечто, бесспорно, очень странное в том глубоком волнении, которое овладело им, когда он попытался выразить свои теперешние чувства - радость, вызванную решением отныне жить здесь, в этом старом доме, в этой местности.
        С удивлением размышляла я над этим обстоятельством; но, сознавая, что бессильна разгадать эту загадку в настоящую минуту, я постепенно отвлеклась в сторону и задумалась над отношением хозяина ко мне самой. Мне казалось, что его исповедь - это благодарность за мою скромность; так я и приняла ее. В последнее время он стал относиться ко мне ровнее, чем вначале. Я чувствовала, что никогда ему не мешаю; он больше не приветствовал меня с ледяным высокомерием при случайных встречах и, казалось, бывал им рад. Всегда у него находилось для меня ласковое слово, а иногда и улыбка. Если же он приглашал меня к себе, то удостаивал сердечного приема, и я чувствовала, что действительно развлекаю его и что эти вечерние беседы так же приятны ему, как и мне.
        Сама я говорила сравнительно мало, зато с наслаждением слушала его. Он был общителен по природе; очевидно, ему нравилось рисовать перед неискушенной слушательницей картины жизни и нравов (я имею в виду не те, где изображалась бы порочная жизнь и постыдные нравы, но такие, которые уносили меня в другой, более широкий мир, радовавший своей новизной); и я с радостью воспринимала от него новые идеи и, представляя себе те эпизоды, о которых он рассказывал мне, мысленно следовала за ним в неведомые области, которые он раскрывал передо мной, никогда не удивляя и не смущая мой ум какими-либо рискованными намеками.
        Та непринужденность, с какой держался мистер Рочестер, постепенно ослабила мою внутреннюю скованность; дружеская откровенность, корректная и сердечная, с которой он подходил ко мне, привлекала меня к нему. Временами он казался мне скорее родственником, чем хозяином. Иногда он опять впадал в свой властный тон; но это меня не смущало: я знала, что это у него в характере. И я была так счастлива, так удовлетворена новыми интересами, вошедшими в мою жизнь, что перестала горевать о своем одиночестве, о том, что у меня нет родных. Ущербный месяц моей судьбы словно вступил в новую фазу, белые листы в моей жизни заполнялись. Я поздоровела и окрепла.
        Казался ли мне теперь мистер Рочестер некрасивым? Нет, читатель: чувство благодарности и множество других впечатлений, новых и приятных, делали его лицо для меня самым желанным. Его присутствие в комнате согревало меня больше, чем самый яркий огонь. Но я не забывала о его недостатках, - да и не могла забыть, так как он слишком часто обнаруживал их передо мной. Он был горд, насмешлив, резок со всеми ниже его стоящими. В глубине души я знала, что та особая доброта, с какой он относится ко мне, не мешает ему быть несправедливым и чрезмерно строгим к другим. На него находили странные, ничем не объяснимые настроения. Сколько раз, когда он посылал за мной, я находила его в библиотеке, где он сидел в одиночестве, положив голову на скрещенные руки, и когда он поднимал ее, на его лице появлялось хмурое, почти злобное выражение. Но я верила, что его капризы, его резкость и былые прегрешения против нравственности (я говорю - былые, так как теперь он как будто исправился) имели своим источником какие-то жестокие испытания судьбы. Я верила, что от природы это человек с многообещающими задатками, более высокими
принципами и более чистыми стремлениями, чем те, которые развились в нем в силу известных обстоятельств, воспитания или случайностей судьбы. Мне чудилось, что он представляет собой превосходный материал, хотя в настоящее время все его дарования казались заглохшими и заброшенными. Не могу отрицать, что я скорбела его скорбью, какова бы она ни была, и многое дала бы, чтобы смягчить ее.
        Наконец я погасила свечу и легла в постель, но не могла заснуть, вспоминая его взгляд, когда он остановился посреди аллеи и сказал, что перед ним предстала его судьба и побуждала его дерзнуть и быть счастливым в Торнфильде.
        «А почему бы и нет? - спрашивала я себя. - Что отталкивает его от этих мест? Скоро ли он опять уедет? Миссис Фэйрфакс говорила, что он редко живал в этом доме больше двух недель кряду, - а вот живет же он здесь уже два месяца. Если он уедет, это внесет такую грустную перемену. Может быть, его не будет весну, лето, осень. Какими безрадостными покажутся мне солнечный свет и прекрасные дни!»
        Не знаю, забылась я после этих размышлений или нет, - во всяком случае, я сразу же проснулась, услышав, как мне казалось, прямо над своей комнатой какое-то смутное бормотание, странное и зловещее. Я пожалела, что погасила свечу. Ночь была непроницаема, моя душа - угнетена. Я поднялась, села на кровати, прислушалась: все было тихо.
        Я попыталась снова заснуть, но мое сердце тревожно билось, и душевное спокойствие было нарушено. Далеко внизу, в холле, часы пробили два. В это же мгновение мне почудилось, что кто-то прикоснулся к моей двери, словно, пробираясь ощупью по темному коридору, кто-то провел по ней рукой. Я спросила: «Кто здесь?» Ответа не было. От страха меня охватил озноб.
        Но тут я вспомнила, что это мог быть Пилот: когда забывали закрыть кухонную дверь, он нередко пробирался к двери мистера Рочестера и ложился у порога. Сколько раз утром я сама видела его там. Эта мысль несколько успокоила меня, я легла. Тишина успокаивает, и так как во всем доме теперь царило глубокое безмолвие, я снова задремала. Но в эту ночь мне, видимо, не было суждено уснуть. Едва сон приблизился к моему изголовью, как он уже бежал, спугнутый страшным происшествием.
        Раздался сатанинский смех - тихий, сдавленный, глухой. Казалось, он прозвучал у самой замочной скважины моей двери. Кровать находилась недалеко от входа, и мне сначала почудилось, что этот дьявольский смех раздался совсем рядом, чуть ли не у моего изголовья; я поднялась, огляделась, однако ничего не увидела. Но вот зловещие звуки повторились: я поняла, что они доносятся из коридора. Моим первым побуждением было вскочить и запереть дверь на задвижку, а вторым - крикнуть: «Кто здесь?» Раздались какие-то стоны, а затем шаги по коридору, направлявшиеся к лестнице, которая вела на третий этаж. Недавно была сделана дверь, отделявшая ее от коридора. Я услышала, как она открылась и закрылась, а затем все стихло.
        «Неужели это Грэйс Пул? - спрашивала я себя. - Она, верно, одержима дьяволом!» Боясь долее оставаться одна, я решила пойти к миссис Фэйрфакс. Поспешно набросила я платье и шаль, отодвинула задвижку и дрожащей рукой открыла дверь. В коридоре горела свеча, она стояла на дорожке, покрывавшей пол. Это обстоятельство меня поразило. Но еще больше я удивилась, когда заметила, что в воздухе висит какая-то мгла, словно он полон дыма. А когда я оглянулась вокруг, стараясь отыскать источник этой синеватой мглы, то ощутила резкий запах гари.
        Что-то скрипнуло, где-то приоткрылась дверь. Это была дверь мистера Рочестера, и из нее клубами вырывался дым. Я уже не думала о миссис Фэйрфакс, я не думала о Грэйс Пул и о ее таинственном смехе: в мгновение ока я очутилась в комнате моего хозяина. Вокруг кровати вздымались языки пламени, занавески уже пылали, а среди огня и дыма мистер Рочестер лежал без движения, погруженный в глубокий сон.
        - Проснитесь! Проснитесь! - крикнула я.
        Я стала трясти его, но он только забормотал что-то и отвернулся к стене. От дыма он лишился сознания. Нельзя было терять ни минуты - уже тлели простыни. Я бросилась к тазу и кувшину. К счастью, оба оказались полны воды. Я схватила их, вылила воду на кровать и на спящего, бросилась к себе в комнату, принесла свой кувшин с водой, тоже вылила на кровать - и, с Божьей помощью, погасила огонь, пожиравший ее. Шипение гаснущего пламени и звон разбитого кувшина, который я отшвырнула, вылив его содержимое, а главное, ледяная ванна, в которой очутился мистер Рочестер, помогли ему наконец очнуться. Хотя в комнате было темно, я знала, что он проснулся, так как слышала, что он бормочет какие-то ругательства, недоумевая по поводу своего пробуждения в луже ледяной воды.
        - Что это, наводнение?!
        - Нет, сэр, - отвечала я. - Но здесь был пожар. Вставайте, прошу вас, вы залиты водой, я сейчас принесу свечу.
        - Во имя всех фей в христианском мире, скажите, это вы, Джейн Эйр? - спросил он. - Что вы сделали со мной, колдунья? Кто здесь в комнате, кроме вас? Так вы решили утопить меня?
        - Я принесу вам свечу, сэр. И, ради бога, вставайте. Кто-то задумал черное дело: вам надо как можно скорее выяснить, кто и что.
        - Ну вот я и на ногах! Непременно принесите мне свечу, но подождите две минуты, пока я надену на себя что-нибудь сухое… Да, вот мой халат. А теперь бегите.
        Я побежала и принесла свечу, которая все еще стояла в коридоре. Он взял ее у меня, поднял и осмотрел кровать, всю почерневшую и опаленную, с намокшими простынями, и лужи воды на ковре.
        - Что это такое? Кто это сделал? - спросил он.
        Я вкратце рассказала ему все, что мне было известно: странный смех, услышанный мной в коридоре, шаги, поднимавшиеся на третий этаж, дым, запах гари, который привел меня к нему в комнату, наконец, пожар и то, как я затушила его, вылив всю воду, какая была под рукой.
        Он слушал нахмурившись; по мере того как я говорила, его лицо все больше выражало озабоченность, но не удивление. Когда я смолкла, он заговорил не сразу.
        - Может быть, позвать миссис Фэйрфакс?
        - Миссис Фэйрфакс? Нет. На кой черт ее звать! Что она может сделать? Пусть спит сном праведных.
        - Тогда я позову Ли и разбужу Джона и его жену.
        - Ничего подобного! Сидите смирно. У вас есть платок? Если вам холодно, можете взять вон там мой плащ. Завернитесь в него и сядьте в кресло; вот я укутаю вас. А теперь поставьте ноги на скамеечку, чтобы не замочить их. Я вас покину на несколько минут; свечу возьму с собой. Сидите здесь до моего возвращения; ведите себя тихо, как мышь. Мне нужно подняться на третий этаж. Не забудьте: не двигайтесь и никого не зовите.
        Мистер Рочестер вышел. Я следила за удаляющимся светом свечи. Он на цыпочках прошел по коридору, почти беззвучно открыл дверь на лестницу, притворил ее за собой, и свет исчез. Наступила полная темнота. Тщетно старалась я уловить какие-нибудь звуки - я не слышала ничего. Прошло очень много времени, усталость все больше овладевала мной. Несмотря на плащ, мне было холодно, к тому же я не видела смысла в моем пребывании здесь, раз не надо было будить остальных. Я уже намеревалась ослушаться мистера Рочестера, рискуя вызвать его гнев, когда на стене коридора снова появился слабый отблеск свечи и послышались его шаги, приглушенные ковром. «Надеюсь, это он, - подумала я, - а не кто-нибудь еще».
        Он вернулся бледный и очень мрачный.
        - Я все выяснил, - сказал он, ставя свечу на умывальник. - Как я предполагал, так оно и есть.
        - А именно, сэр?
        Ответа не последовало: мистер Рочестер стоял, скрестив руки, глядя в пол. Через несколько минут он каким-то странным тоном спросил:
        - Я забыл, - вы говорили, что видели что-то, когда открыли дверь своей комнаты?
        - Нет, сэр, только свечу на полу.
        - Но вы слышали странный смех? Вы ведь и раньше слышали такой смех или что-то в этом роде?
        - Да, сэр! У вас тут есть женщина-швея, ее зовут Грэйс Пул, - это она так смеется. Странная особа!
        - Совершенно верно, Грэйс Пул, - вы угадали. Она, как вы говорите, действительно странная. Я обо всем этом подумаю. Но все-таки я рад, что вы единственный человек, кроме меня, кто знает все подробности сегодняшнего происшествия. Вы не болтливы; ничего не говорите об этом. Я сам объясню, что здесь произошло (он указал на кровать). А теперь возвращайтесь в свою комнату. Я прекрасно проведу ночь в библиотеке на диване. Сейчас около четырех. Через два часа встанут слуги.
        - Спокойной ночи, сэр, - сказала я, собираясь удалиться.
        Мистер Рочестер казался удивленным, что было весьма непоследовательно, - ведь он сам только что предложил мне уйти.
        - Как! - воскликнул он. - Вы уже уходите от меня? И уходите так?
        - Вы же сами сказали, сэр.
        - Но нельзя так сразу, не простившись, не сказав ни слова сочувствия и привета… во всяком случае, не так резко и сухо… Ведь вы спасли мне жизнь, вырвали меня у мучительной и ужасной смерти! И спокойно удаляетесь, как будто бы мы чужие люди! Давайте хоть пожмем друг другу руки.
        Он протянул мне руку, я дала ему свою. Он взял ее одной рукой, затем обеими.
        - Вы спасли мне жизнь; мне приятно, что я именно перед вами в таком огромном долгу. Больше я ничего не скажу. Я не перенес бы такого долга в отношении никого другого. Но вы - иное дело. Ваше благодеяние для меня не бремя, Джейн.
        Он смолк и посмотрел на меня. Какие-то слова почти ощутимо трепетали на его устах, но голос ему не повиновался.
        - Еще раз спокойной ночи, сэр! В данном случае не может быть и речи ни о каком долге, благодеянии, бремени или обязательстве.
        - Я знал, - продолжал он, - что вы когда-нибудь сделаете мне добро, я видел это по вашим глазам, когда впервые встретил вас: их выражение и улыбка недаром (он опять остановился)… недаром, - продолжал он торопливо, - озарили радостью самые глубины моего сердца. Говорят, есть врожденные симпатии; я слышал также о том, что существуют добрые гении; в самой нелепой басне есть крупица правды. Ну, моя дорогая спасительница, спокойной ночи!
        Его голос был полон своеобразной силы, его взгляд - странного огня.
        - Я рада, что не спала, - сказала я, собираясь уходить.
        - Как, вы все-таки уходите?
        - Мне холодно, сэр.
        - Холодно? Да ведь вы стоите в луже! Тогда идите, Джейн, идите! - Но он все еще держал мою руку, и невозможно было высвободить ее.
        Я сказала:
        - Мне кажется, идет миссис Фэйрфакс.
        - Ну, расстанемся.
        Он отпустил мои пальцы, и я вышла.
        Я легла в постель, но и подумать не могла о сне. До самого утра я носилась по бурному и радостному морю, где волны тревог перемежались с волнами радости. Минутами мне казалось, что я вижу по ту сторону кипящих вод какой-то берег, сладостнее рая, и время от времени освежающий ветерок пробуждал мои надежды и торжествующе нес мою душу к этому берегу; но я так и не могла достигнуть его даже в воображении, ибо навстречу дул береговой ветер и неустанно отгонял меня. Здравый смысл противостоял бреду, рассудок охлаждал страстные порывы. Слишком взволнованная, чтобы предаться отдыху, я встала, едва рассвело.
        Глава XVI
        После этой ночи, проведенной без сна, мне и хотелось и страшно было снова увидеться с мистером Рочестером. Я жаждала услышать его голос, но боялась встретиться с ним взглядом. Всю первую половину дня я ежеминутно ожидала его появления; хотя он и был редким гостем в классной комнате, но все же иногда забегал на минутку, и мне почему-то казалось, что в этот день он непременно появится.
        Однако утро прошло как обычно: ничто не нарушило моих мирных занятий с Аделью. Вскоре после завтрака я услышала какой-то шум в комнате рядом со спальней мистера Рочестера, а затем голоса миссис Фэйрфакс, Ли и кухарки - жены Джона, и даже грубоватый бас самого Джона. До меня донеслись восклицания: «Какое счастье, что хозяин не сгорел в постели. Опасно оставлять на ночь зажженную свечу!» - «Слава богу, что он не растерялся и схватил кувшин с водой». - «Удивительно, как это он никого не разбудил!» - «Надеюсь, мистер Рочестер не простудился, он ведь остаток ночи провел на диване в библиотеке…»
        Ко всем этим разговорам вскоре прибавился шум уборки: за стеной мыли и скребли, передвигали мебель; и когда я проходила мимо спальни мистера Рочестера, спускаясь вниз обедать, я увидела в открытую дверь, что все там снова приняло обычный вид; только с кровати были сняты занавески. Ли стояла на подоконнике, протирая закопченные дымом стекла. Я только что собралась заговорить с ней, чтобы узнать, как ей объяснили вчерашний пожар, но, сделав несколько шагов, увидела в комнате еще фигуру: в кресле возле кровати сидела какая-то женщина и пришивала кольца к новым занавескам. Это была не кто иная, как Грэйс Пул.
        Как обычно замкнутая и угрюмая, в коричневом шерстяном платье, клетчатом переднике, белой косынке и чепце, она казалась всецело погруженной в свою работу; ни на низком лбу, ни в будничных чертах ее лица не было и намека на тот ужас, ту растерянность или ожесточение, которые естественны для женщины, покушавшейся на убийство и уличенной в этом. Я была поражена, потрясена. Почувствовав мой пристальный взгляд, она подняла голову, но ничто не дрогнуло, ничто не изменилось в ее чертах, не выдало ни волнения, ни сознания виновности, ни страха перед карой. Она сказала: «Доброе утро, мисс» - как всегда флегматично и кратко, а затем, взяв еще кольцо и тесьму, продолжала шить.
        «Сейчас испытаю ее, - решила я, - такое притворство превосходит мое понимание».
        - Доброе утро, Грэйс, - сказала я. - Что здесь случилось? Несколько минут назад мне послышались какие-то разговоры.
        - Просто хозяин ночью читал в постели, потом заснул, а свеча осталась гореть, и занавеска вспыхнула; к счастью, он проснулся, когда пламя еще не успело охватить кровать и простыни, и ему удалось погасить огонь, залив его водой.
        - Странная история, - сказала я вполголоса, затем, пристально посмотрев на нее, добавила: - И неужели мистер Рочестер никого не разбудил, неужели никто ничего не слышал?
        Она снова подняла на меня глаза, и на этот раз мне показалось, что в них мелькнула какая-то искра внимания. Казалось, она исподтишка изучает меня; затем она ответила:
        - Вы знаете, мисс, слуги спят так далеко - они едва ли могли что-нибудь услышать. Спальня миссис Фэйрфакс и ваша ближе всего к комнате хозяина; однако миссис Фэйрфакс говорит, что тоже ничего не слышала: у пожилых людей сон крепкий. - Она помолчала и затем добавила с каким-то напускным равнодушием, но все же многозначительно подчеркивая слова: - А вот вы молоды, мисс, и, вероятно, спите чутко; вы-то должны были бы слышать шум.
        - Так оно и было, - сказала я, понижая голос, чтобы Ли, все еще протиравшая окно, не слышала меня. - И сначала я решила, что это Пилот; но ведь Пилот не может смеяться, а я уверена, что слышала смех, и престранный.
        Она взяла новую нитку, тщательно навощила ее, спокойно вдела в иглу и заметила с полным самообладанием:
        - Знаете, мисс, едва ли хозяин стал бы смеяться, когда ему угрожала такая опасность. Вам, наверно, приснилось.
        - Нет, не приснилось, - возразила я с некоторой горячностью, так как ее хладнокровие возмущало меня.
        Она снова обратила в мою сторону проницательный, испытующий взгляд.
        - А вы сказали хозяину, что слышали смех? - спросила она.
        - У меня не было случая говорить с ним сегодня.
        - И вам не захотелось открыть дверь и выглянуть в коридор? - продолжала Грэйс.
        Казалось, это она теперь ведет допрос, пытаясь выжать из меня какие-то сведения. Вдруг мне пришло в голову: как бы она, догадавшись о моих подозрениях, не сыграла со мной какой-нибудь злой шутки. И я решила, что следует быть настороже.
        - Наоборот, я заперла дверь на задвижку, - ответила я.
        - А разве вы не запираете свою дверь каждый вечер, когда ложитесь спать?
        «Черт побери, она хочет узнать мои привычки, она что-то замышляет!» И негодование снова взяло во мне верх над осторожностью. Я резко ответила:
        - До сих пор я очень часто забывала про задвижку. Я не видела в этом необходимости, считая, что в Торнфильд-холле мне не угрожает никакая опасность, но с этого дня, - продолжала я с особым ударением, - я буду всякий раз запирать ее покрепче, прежде чем лечь в постель.
        - И хорошо сделаете. Правда, у нас тут кругом спокойно, и, насколько я знаю, никто никогда не пытался ограбить этот дом, хотя всем известно, что здесь в кладовых одной серебряной посуды на многие сотни фунтов. Кроме того, как вы видите, для такого большого дома здесь очень мало слуг, - ведь хозяин не живет у нас подолгу, а когда приезжает, ему, как холостяку, мало что нужно. Но осторожность никогда не мешает. Дверь запереть нетрудно, и лучше, если вы будете защищены от любой неожиданности. Многие люди, мисс, полагаются во всем на провидение, а я считаю: на Бога надейся, а сам не плошай, и береженого Бог бережет. - Тут женщина замолчала. Она и так говорила слишком долго и эту тираду произнесла с назидательностью квакерши.
        Я все еще стояла на том же месте, сраженная таким сверхъестественным самообладанием и непостижимым лицемерием, когда вошла повариха.
        - Миссис Пул, - сказала она, обращаясь к Грэйс. - Обед для слуг скоро будет готов, вы не сойдете вниз?
        - Нет. Поставьте пинту портера и кусок пудинга на поднос, я захвачу с собой наверх.
        - А мяса вы не хотите?
        - Немного, и ломтик сыру. Вот и все.
        - А как насчет саго?
        - Пока ничего не нужно. Я спущусь к чаю и сварю сама.
        Тут повариха обратилась ко мне, сказав, что миссис Фэйрфакс ждет меня, и я сошла вниз.
        За обедом я была так занята размышлениями о загадочном поведении Грэйс Пул и еще больше о том, какое положение она занимает в Торнфильде и почему ее в это же утро не отправили в тюрьму или по крайней мере не рассчитали, что совершенно не слышала рассказа миссис Фэйрфакс относительно ночных происшествий. Ведь мистер Рочестер совершенно ясно высказал мне свою уверенность в том, что преступницей была именно она; какая же таинственная причина удерживала его от того, чтобы открыто изобличить ее? Отчего он просил и меня хранить тайну? Это было очень странно: ни с чем не считающийся, вспыльчивый и гордый джентльмен находился, казалось, во власти одной из самых ничтожных своих служанок, и притом настолько, что, даже когда она покусилась на его жизнь, он не решился открыто обвинить ее в этом, а тем более покарать.
        Будь Грэйс молода и красива, я могла бы допустить, что мистер Рочестер находился под влиянием чувств, более властных, чем осторожность или страх; но в отношении столь мало привлекательной, некрасивой и пожилой особы такое предположение казалось невероятным. «Правда, - размышляла я, - она была молода, и эта молодость совпала с молодостью ее хозяина. Миссис Фэйрфакс как-то говорила мне, что Грэйс уже давно живет в этом доме. Не думаю, чтобы она когда-нибудь была хорошенькой. Но даже при отсутствии внешнего очарования она могла привлечь его оригинальностью и силой характера. Мистер Рочестер любитель решительных и эксцентрических натур, а Грэйс, уж во всяком случае, эксцентрична. Что, если из-за случайной прихоти он оказался во власти этой женщины и она теперь оказывает тайное влияние на его поступки, пользуясь его прошлым, от которого он не в силах отмахнуться, которого не может забыть?» Но тут мне представились с такой отчетливостью квадратная плоская фигура миссис Пул и ее незначительное, сухое, топорное лицо, что я сказала себе: «Нет, невозможно! Мое предположение не может быть верным!» «И все же,
- продолжал тайный голос, живущий в сердце каждого из нас, - ты ведь тоже некрасива, а мистеру Рочестеру как будто нравишься; во всяком случае, тебе это не раз казалось. А что было этой ночью? Вспомни его слова, вспомни его взгляд, его голос!»
        Я слишком хорошо помнила все - и слова, и взгляд, и тон, и в эту минуту снова живо их себе представила. Я вошла в классную комнату, Адель рисовала. Я наклонилась над ней и стала водить ее карандашом. Вдруг она с изумлением посмотрела на меня.
        - Что с вами, мадемуазель? - спросила она. - Ваши пальцы дрожат, а щеки у вас красные, как вишни!
        - Просто я наклонилась, Адель, и кровь прилила к моим щекам. - И она продолжала рисовать, а я продолжала думать.
        Я поспешила отогнать ужасные предположения, которые возникли у меня в отношении Грэйс Пул. Они казались мне отвратительными. Я мысленно сравнила себя с ней и нашла, что мы все же совсем разные. Бесси Ливен однажды сказала мне, что я настоящая леди, - и она сказала правду: я и чувствовала себя такой. А ведь теперь я выглядела гораздо лучше, чем тогда, когда Бесси видела меня. Я пополнела и посвежела, стала живей и здоровей, так как узнала целящую силу светлых надежд и беспечных радостей.
        «Скоро вечер, - сказала я себе, взглянув в окно. - За целый день я не слышала в доме ни голоса мистера Рочестера, ни его шагов; но, несомненно, я его сегодня еще увижу». Утром я боялась этой встречи, а теперь желала ее, и меня все больше охватывало нетерпение.
        Когда сумерки окончательно сгустились и Адель ушла от меня вниз, в детскую, поиграть с Софи, я уже горячо желала этой встречи. Я прислушивалась, не зазвонит ли внизу колокольчик, не поднимется ли кто-нибудь наверх, чтобы позвать меня; иногда мне казалось, что я слышу шаги самого мистера Рочестера, и я оборачивалась к двери, ожидая, что она вот-вот откроется и он войдет. Но дверь не открывалась, и только все гуще становился мрак за окном. Однако было еще не поздно, мистер Рочестер нередко присылал за мной и в семь и в восемь вечера, а теперь только шесть. Наверное, мои ожидания не будут обмануты - именно сегодня, когда мне столько хочется сказать ему. Я решила опять навести его на разговор о Грэйс Пул и послушать, что он мне ответит. Я решила прямо спросить его, считает ли он, что именно она покушалась на него прошлой ночью, и если да, то почему он держит в тайне это преступление. Меня нимало не заботило то обстоятельство, что мое любопытство может раздражить его; мне доставляло особое удовольствие то сердить его, то снова успокаивать, - при этом верный инстинкт не позволял мне заходить слишком
далеко. Я никогда не отваживалась на простое поддразнивание и, так сказать, искусно играла с огнем. Не теряя ни на миг должной почтительности и не забывая о своем положении, я осмеливалась спорить с ним без страха и смущения, - это нравилось и ему и мне.
        Наконец ступеньки скрипнули под чьими-то шагами. Вошла Ли, но только для того, чтобы сообщить мне, что чай подан в комнате миссис Фэйрфакс. Я была рада сойти вниз, так как это все же могло приблизить меня к мистеру Рочестеру.
        - Вы, наверное, очень хотите чаю, - сказала мне эта добрейшая леди, когда я вошла к ней, - вы так мало кушали за обедом. Я боюсь, - продолжала она, - что вы нездоровы сегодня: у вас горят щеки и вид лихорадочный.
        - О нет, я чувствую себя отлично. Как нельзя лучше.
        - Тогда докажите это и кушайте как следует. Не заварите ли вы чай, пока я довяжу этот ряд? - Докончив его, она поднялась и спустила занавеску, по-видимому более не рассчитывая работать при свете дня; и в самом деле, сумерки быстро сгущались, и уже наступала темнота.
        - Сегодня чудесный вечер, - сказала она, глядя в окно, - хотя звезд и не видно. В общем погода благоприятствует поездке мистера Рочестера.
        - Поездке? Разве мистер Рочестер уехал? Я и не знала, что его нет дома.
        - Он уехал сейчас же после завтрака. Он отправился в Лиз, имение мистера Эштона. Это за десять миль отсюда, по ту сторону Милкота. Там собралось самое изысканное общество: лорд Ингрэм, сэр Джордж Лин, полковник Дэнт и другие.
        - Вы ждете его обратно сегодня?
        - Нет. И даже не завтра. Возможно, он прогостит там неделю и больше. Ведь когда собираются вместе эти утонченные светские люди, они окружены такой роскошью и весельем, всем, что может доставить удовольствие и развлечение, что они не спешат расстаться друг с другом. Особенно там рады джентльменам; а мистер Рочестер так оживлен и интересен в обществе, что является всеобщим любимцем; он очень нравится дамам, хотя, казалось бы, недостаточно красив для этого. Но я думаю, что его таланты и умение держаться, а может быть, богатство и старинный род, искупают некоторые недостатки его наружности.
        - У Эштона будут и дамы?
        - А как же! Прежде всего миссис Эштон и ее три дочери, очень элегантные молодые барышни; затем Бланш и Мери Ингрэм - это настоящие красавицы! Я видела Бланш шесть-семь лет назад, когда она была восемнадцатилетней девушкой. Мистер Рочестер давал на Рождество большой бал, и она тоже приехала. Вы бы видели столовую в этот вечер, как богато она была украшена, как ослепительно освещена! Собралось не меньше пятидесяти дам и джентльменов, и все из лучших семей нашего графства; но царицей бала была мисс Ингрэм.
        - Вы говорите, миссис Фэйрфакс, что видели ее? Расскажите, какая она.
        - Да, я видела ее. Двери столовой были распахнуты настежь; это было на Рождество, и слугам тоже разрешили собраться в холле и послушать, как дамы играют и поют. Мистер Рочестер пригласил меня в столовую; я уселась в укромном уголке и смотрела на них. Я никогда не видела более великолепного зрелища! Дамы были одеты роскошно, большинство из них, по крайней мере молодые, показались мне красавицами, но всем им было далеко до мисс Ингрэм.
        - Опишите ее.
        - Высокая, прекрасно сложенная, покатые плечи, длинная грациозная шея, смуглая чистая кожа, благородные черты, глаза, похожие на глаза мистера Рочестера, - большие и темные, такие же блестящие, как ее бриллианты. И потом, у нее замечательные волосы - черные, как вороново крыло, и так красиво причесаны: на затылке корона из толстых кос, а спереди длинные блестящие локоны. Она была одета во все белое. Палевый шарф закрывал ей одно плечо и грудь и, завязанный на боку, спадал длинными концами ниже колен. В волосах у нее был приколот золотистый цветок, он красиво выделялся среди черной массы ее кудрей.
        - И, наверно, все восхищались мисс Ингрэм?
        - Да, конечно! И не только ее красотой, но и талантами. Она была в числе тех дам, которые пели. Какой-то джентльмен аккомпанировал ей на рояле. Они спели дуэт с мистером Рочестером.
        - С мистером Рочестером? Я не знала, что он поет.
        - О, у него отличный бас, и он прекрасный знаток музыки.
        - А какой голос у мисс Ингрэм?
        - Очень сильный и звучный. Она пела восхитительно; такое наслаждение было слушать ее! А потом она сыграла. Я не судья в музыке, но мистер Рочестер отлично разбирается, и он сказал, что мисс Ингрэм превосходная музыкантша.
        - И что же, эта прекрасная и блистательная дама до сих пор не замужем?
        - Похоже, что так. Я предполагаю, что ни у нее, ни у ее сестры нет большого состояния. Все владения старого лорда Ингрэма - майоратные, и старший сын унаследовал почти все.
        - Но неужели ни один богатый аристократ или же просто джентльмен не увлекся ею? Хотя бы мистер Рочестер? Ведь он, кажется, человек состоятельный.
        - О да! Но, видите ли, между ними значительная разница в летах. Мистеру Рочестеру под сорок, а ей всего двадцать пять.
        - Что ж из этого? Мы часто видим еще более неравные браки.
        - Верно. Но едва ли мистер Рочестер женился бы на ней. Что же вы ничего не кушаете? Вы и крошки не проглотили с тех пор, как сидите за столом.
        - Спасибо. Я очень хочу пить, и у меня вовсе нет аппетита. Могу я попросить вторую чашку?
        Я хотела вернуться к обсуждению возможного брака между мистером Рочестером и красавицей Бланш, но тут вошла Адель, и пришлось переменить тему разговора.
        Оставшись одна, я перебрала в уме все полученные сведения, заглянула в свое сердце, проверила свои мысли и чувства и решила вернуть их на безопасный путь здравого смысла.
        И вот я предстала перед собственным судом. Услужливый свидетель - память напомнила мне о тех надеждах, желаниях и ощущениях, которые я лелеяла со вчерашнего вечера, а также о том особом состоянии духа, в котором я находилась примерно уже две недели. Потом заговорил разум и спокойно, со свойственной ему трезвостью, упрекнул меня в том, что я не пожелала заглянуть в глаза действительности и увлеклась несбыточными мечтами. И тогда я произнесла над собой приговор, который гласил:
        «Не было еще на свете такой дуры, как Джейн Эйр, и ни одна идиотка не предавалась столь сладостному самообману, глотая яд, словно восхитительный нектар».
        «Ты, - говорила я себе, - очаровала мистера Рочестера? Ты вообразила, что можешь нравиться ему, быть чем-то для него? Брось, устыдись своей глупости! Ты радовалась весьма двусмысленным знакам внимания, которые оказывает джентльмен из знатной семьи, светский человек, тебе, неопытной девушке, своей подчиненной? Как же ты осмелилась, несчастная, смешная дурочка? Неужели даже во имя собственных интересов ты не стала умнее, ведь еще сегодня утром ты переживала заново все происходившее этой ночью? Закрой лицо свое и устыдись. Он сказал что-то лестное о твоих глазах, слепая кукла! Одумайся! Посмотри, до чего ты глупа! Ни одной женщине не следует увлекаться лестью своего господина, если он не предполагает жениться на ней. И безумна та женщина, которая позволяет тайной любви разгореться в своем сердце, ибо эта любовь, неразделенная и безвестная, должна сжечь душу, вскормившую ее; а если бы даже любовь была обнаружена и разделена, она, подобно блуждающему огоньку, заведет тебя в глубокую трясину, откуда нет выхода.
        Слушай же, Джейн Эйр, свой приговор. Завтра ты возьмешь зеркало, поставишь его перед собою и нарисуешь карандашом свой собственный портрет, - но правдиво, не смягчая ни одного недостатка. Ты не пропустишь ни одной резкой линии, не затушуешь ни одной неправильности, и ты напишешь под этим портретом: «Портрет гувернантки - одинокой, неимущей дурнушки».
        Затем возьми пластинку из слоновой кости, которая лежит у тебя в ящике для рисования, смешай самые свежие, самые нежные и чистые краски, выбери тонкую кисть из верблюжьего волоса и нарисуй самое пленительное лицо, какое может представить твое воображение; наложи на него нежнейшие тени и мягчайшие оттенки, в соответствии с тем, как миссис Фэйрфакс описала тебе прекрасную Бланш Ингрэм, - да смотри не забудь шелковистые кудри и восточные глаза. Что? Ты хочешь принять за образец глаза мистера Рочестера? Оставь ты все это! Никаких колебаний! Никаких охов и вздохов, никаких сожалений! Только здравый смысл и решимость! Вспомни величественные, но гармонические очертания скульптурной шеи и груди, нежную руку, покажи округлое и ослепительное плечо, не забудь ни бриллиантового кольца, ни золотого браслета, добросовестно изобрази одежду, воздушный узор кружев и сверкающий атлас, изящные складки шарфа и чайную розу - и подпиши под этим портретом: «Бланш, прекрасная молодая аристократка».
        И если когда-нибудь ты снова вообразишь, будто мистер Рочестер хорошо к тебе относится, вынь эти два изображения и сравни их. Скажи себе: «Вероятно, мистер Рочестер мог бы завоевать любовь этой знатной дамы, если бы захотел; так неужели же можно допустить, чтобы он относился серьезно к этой невзрачной нищей плебейке?»
        «Так и сделаю», - сказала я себе. Приняв решение, я постепенно успокоилась и заснула.
        Я сдержала свое слово. За час или два мой собственный портрет карандашом был набросан; и меньше чем в две недели я закончила миниатюру на слоновой кости с воображаемого облика Бланш Ингрэм. Она выглядела прелестно, и контраст между этим воображаемым портретом и моим реальным был слишком велик, чтобы у меня могли еще оставаться насчет себя какие-нибудь иллюзии. Работа послужила мне на пользу: мои руки и голова были заняты, а новые чувства, которые мне хотелось сохранить в моем сердце, постепенно окрепли.
        Благотворное воздействие целительной дисциплины не замедлило сказаться на моем душевном состоянии, и я готова была встретить предстоящие события с подобающим спокойствием, тогда как, застигни они меня раньше, я, вероятно, была бы не в силах не только подавить свои чувства, но и сдержать открытое их проявление.
        Глава XVII
        Прошла неделя - от мистера Рочестера не было никаких вестей; прошло десять дней, а он все не возвращался. Миссис Фэйрфакс сказала, что нет ничего удивительного, если он из Лиза проехал прямо в Лондон, а оттуда на континент и появится опять в Торнфильде лишь через год: он уже не раз нежданно-негаданно покидал свое поместье. При этих словах я почувствовала, как меня охватил холод и сердце мое упало. Я чуть не пережила сызнова глубокое разочарование, но, вспомнив о своих принципах, сейчас же взяла себя в руки. Я даже удивилась, с какой быстротой мне удалось преодолеть это мгновенное колебание, как легко я отстранила от себя мысль о том, что поступки мистера Рочестера могут быть для меня чем-то полным глубокого жизненного интереса. Но я укротила себя вовсе не с помощью рабской мысли о собственном ничтожестве. Напротив, я сказала себе:
        «У тебя нет ничего общего с хозяином Торнфильда; он просто платит тебе жалованье за то, что ты воспитываешь эту девочку, и ты вправе ожидать хорошего отношения к себе, поскольку добросовестно исполняешь свои обязанности. Будь уверена, что это единственная связь, которую он готов признать между вами. Поэтому не делай его предметом своих нежных чувств, своего разочарования и отчаяния. Он человек другой касты; оставайся же в своем кругу и уважай себя настолько, чтобы не отдавать всех сил души и сердца тому, кому они не нужны и в ком это вызвало бы только пренебрежение».
        Я спокойно продолжала свои обычные занятия; но время от времени у меня возникали смутные планы о том, как бы мне покинуть Торнфильд. Я заранее сочиняла объявления и размышляла о возможности новой работы. С этими мыслями я не считала нужным бороться, ничто не мешало им окрепнуть и принести свои плоды.
        Мистер Рочестер отсутствовал уже около двух недель, когда миссис Фэйрфакс получила письмо по почте.
        - Это от хозяина, - сказала она, взглянув на конверт. - Теперь, я думаю, мы узнаем, ожидать ли нам его возвращения или нет.
        Она сломала печать и начала читать письмо, а я продолжала пить кофе (мы сидели за завтраком). Кофе был горячий, вероятно, поэтому мои щеки вдруг вспыхнули румянцем; но почему же задрожала моя рука и я невольно пролила половину чашки на блюдечко? Мне не хотелось раздумывать об этом.
        - Иной раз мне кажется, что мы живем слишком уединенно; зато сейчас нам будет очень много дела, во всяком случае на некоторое время, - сказала миссис Фэйрфакс, все еще держа перед собой письмо.
        Прежде чем позволить себе какой-нибудь вопрос, я завязала Адели передник, затем дала ей еще булочку и снова налила молока. Только после этого я сказала небрежно:
        - Вероятно, мистер Рочестер не скоро вернется?
        - Наоборот, скоро: через три дня, пишет он, - то есть будет в ближайший четверг. И не один. Бог весть, сколько знатных гостей приедет с ним из Лиза. Он пишет, чтобы приготовили все самые лучшие спальни и чтобы сделали полную уборку библиотеки и гостиной, и предлагает нанять на кухню нескольких помощниц из гостиницы в Милкоте или где удастся. Дамы привезут с собой своих камеристок, а мужчины своих камердинеров, так что здесь будет полным-полно. - Миссис Фэйрфакс наскоро проглотила свой завтрак и поспешно ушла, чтобы тут же начать приготовления.
        Эти три дня, как она и предполагала, были полны суеты. До сих пор мне казалось, что все комнаты в Торнфильде содержатся в необыкновенном порядке и прекрасно обставлены; но я, видимо, ошибалась. Появились три поденщицы, и началось такое мытье, обметанье, выбивание ковров, протирание картин, зеркал и люстр, такое основательное протапливание спален и просушивание перед огнем одеял и пуховых перин, какого я в жизни своей не видела и не увижу. Адель бегала среди всей этой кутерьмы в страшном возбуждении. Казалось, уборка и ожидаемый приезд гостей приводят ее в восторг. Она потребовала, чтобы Софи пересмотрела все ее «туалеты», как она называла свои платьица, чтобы она освежила их, проветрила и отгладила. Сама Адель ничего не делала, а только носилась по парадным комнатам, скакала по кроватям, каталась по матрацам и взбиралась на перины и подушки, наваленные перед ярко пылавшими каминами, пламя которых так и ревело в трубах. Я освободила ее от занятий, потому что миссис Фэйрфакс привлекла к работе и меня, и теперь проводила целые дни в кладовых, помогая - вернее, мешая - ей и поварихе. Я училась делать
кремы, ватрушки и французские пирожные, жарить птицу и украшать блюда с десертом.
        Гостей ожидали в четверг под вечер, к обеду. Я была занята приготовлениями к их приезду, и у меня не было времени предаваться несбыточным грезам. Мне помнится, я была так же весела и деятельна, как и все другие, не говоря уже об Адели. Правда, время от времени что-то сжимало мне сердце, и мое бодрое настроение падало. Вопреки моей воле, что-то отбрасывало меня в мрачный мир сомнений, неуверенности и смутных предчувствий. Они охватили меня с особой силой, когда я увидела, что дверь на лестницу в третий этаж (которая за последнее время была неизменно заперта) медленно отворяется, пропуская Грэйс Пул в накрахмаленном чепце, белом фартуке и косынке, когда я увидела, как она беззвучно скользит по коридору в своих войлочных туфлях, заглядывает в полные беспорядка шумные спальни и то там, то здесь бросает несколько слов, объясняя поденщице, чем протирать решетку или мрамор камина или как выводить пятна с обоев, и затем проходит дальше. Обычно она спускалась в кухню раз в день, съедала свой обед, выкуривала перед огнем маленькую трубочку и затем возвращалась к себе, неизменно унося с собой пинту портера,
чтобы выпить ее наверху, в своем мрачном логове. Только один час из двадцати четырех проводила Грэйс внизу с другими слугами, все остальное время она сидела у себя наверху, в комнате с низким потолком и дубовыми панелями; там она шила и, может быть, смеялась своим угрюмым смехом, одинокая, как узница, заключенная в тюрьму.
        Самое странное было то, что решительно никто в доме, кроме меня, не обращал внимания на ее привычки и не удивлялся им, никто не обсуждал ее положения, ее занятий, никто не сожалел о ее замкнутости и одиночестве. Правда, мне как-то пришлось невольно подслушать разговор, происходивший между Ли и одной из поденщиц и, видимо, касавшийся Грэйс. Ли сказала что-то, чего я не расслышала, а поденщица заметила:
        - Что ж, наверное, хорошее жалованье платят.
        - Да, - отвечала Ли, - хотела бы я получать столько. Не то что мне платят мало, - нет, в Торнфильде на это не скупятся, но я не получаю и одной пятой того, что платят ей. И она откладывает деньги: она ездит каждые три месяца в милкотский банк. Меня нисколько не удивит, если, уйдя отсюда, она сможет жить на свои сбережения, но она, видно, привыкла к дому; и потом, ей еще нет сорока, она сильная и здоровая и может справиться с любой работой. Слишком рано ей уходить на покой.
        - Она, наверное, хорошо делает свое дело? - спросила поденщица.
        - Ах, она прекрасно понимает, что от нее требуется, ее учить не приходится, - многозначительно подтвердила Ли, - а ведь не всякий согласился бы на это, ни за какие деньги.
        - Это уж конечно, - последовал ответ. - А разве хозяин…
        Поденщица хотела продолжать, но в эту минуту Ли обернулась и увидела меня; она сейчас же толкнула свою собеседницу в бок.
        - Разве она не знает? - услышала я шепот поденщицы.
        Ли покачала головой, и разговор, конечно, прервался. Все, что я вывела из него, сводилось к одному: в Торнфильде есть какая-то тайна, от участия в которой я была намеренно отстранена.
        Наступил четверг. Все было закончено еще накануне: разостланы ковры, повешены пологи, кровати покрыты ослепительными покрывалами, туалеты уставлены необходимыми принадлежностями, мебель протерта, букеты цветов поставлены в вазы; спальни и гостиные совершенно преобразились, они стали свежими и светлыми. Большой холл также был убран, старые резные часы почищены, перила и ступеньки доведены до зеркального блеска; в столовой буфет сверкал серебром; гостиная и будуар были заставлены тропическими растениями.
        День клонился к вечеру. Миссис Фэйрфакс облеклась в свое самое парадное черное атласное платье, надела перчатки, золотые часы, - ей предстояло встречать гостей, провожать дам в их комнаты и так далее. Адель тоже потребовала, чтобы ее одели. Я считала, что едва ли она может надеяться на то, что ее позовут к гостям в этот же день. Однако, чтобы доставить девочке удовольствие, я разрешила Софи нарядить ее в одно из ее пышных коротких кисейных платьиц. Мне переодеваться было незачем: я знала, что не покину сегодня то убежище, каким являлась для меня классная комната. А она была теперь «приятным убежищем в часы тревог».
        Стоял кроткий ясный весенний день, один из тех дней, какие бывают в конце марта или в начале апреля и своим блеском предвещают лето. Этот день уже померк, но даже вечер был теплым, и я сидела за работой в классной комнате при открытом окне.
        - Как долго их нет, - сказала миссис Фэйрфакс, войдя ко мне в своем шуршащем платье. - Я рада, что заказала обед на час позднее того времени, которое назначил мистер Рочестер; ведь уже начало седьмого, и я послала Джона к воротам покараулить: оттуда видно дорогу далеко в сторону Милкота. - Она подошла к окну. - Вот он, - продолжала она. - Ну, Джон (старушка высунулась из окна), какие новости?
        - Они едут, сударыня, - последовал ответ. - Через десять минут будут здесь.
        Адель бросилась к окну. Я последовала за ней, однако постаралась стать так, чтобы меня скрывала занавесь и я, видя все, осталась бы невидимой.
        Десять минут, о которых говорил Джон, длились бесконечно; но вот мы услышали шум колес. Появилось четверо всадников, а за ними две открытые коляски, над которыми развевались вуали и перья; два всадника были элегантные молодые люди; третьим оказался мистер Рочестер, он сидел на своем черном жеребце Мезруре, а Пилот бежал впереди. Рядом с ним ехала дама; ее лиловая амазонка почти касалась земли, длинная вуаль трепетала по ветру; перемешиваясь с ее складками, по плечам струились черные кудри.
        - Мисс Ингрэм! - воскликнула миссис Фэйрфакс и поспешила вниз, чтобы занять свой пост.
        Кавалькада, следуя изгибу дороги, быстро завернула за угол дома, и я потеряла ее из виду. Адель стала проситься вниз, но я взяла ее на колени и попыталась объяснить ей, что она ни в коем случае не должна стараться попасть на глаза этим дамам ни сейчас, ни в другое время. Что мистер Рочестер очень рассердится. Услышав это, она, конечно, расплакалась; но когда я сделала строгое лицо, согласилась отереть слезы.
        Из холла донесся веселый шум; низкие голоса мужчин и серебристые - женщин гармонически сливались, и все покрывал негромкий, но звучный голос хозяина Торнфильд-холла, приветствовавшего своих изысканных и знатных гостей. Затем на лестнице раздался шорох платьев. В коридоре послышались быстрые шаги, тихий и оживленный смех, хлопанье дверями, шепот.
        - Они переодеваются, - сказала Адель, которая внимательно прислушивалась к каждому звуку, и, вздохнув, добавила: - Когда у мамы бывали гости, я ходила за ними повсюду - и в гостиную, и в их комнаты; я часто смотрела, как камеристки причесывают и одевают дам, и это было очень занятно. Так и сама научишься.
        - А ты не голодна, Адель?
        - Ну конечно, мадемуазель! Мы уже пять-шесть часов ничего не ели.
        - Пока дамы у себя в комнатах, я спущусь вниз и постараюсь раздобыть тебе чего-нибудь поесть.
        И, выскользнув из своего убежища, я осторожно пробралась на черную лестницу, которая вела прямо в кухню; там суетились люди и веяло нестерпимым жаром. Суп и рыба были уже почти готовы, и повариха хлопотала около плиты в таком состоянии души и тела, которые заставляли опасаться, как бы она в конце концов не воспламенилась сама. В людской столовой, у огня, сидели два кучера и три камердинера; камеристки находились, вероятно, наверху, со своими госпожами; новые слуги, нанятые в Милкоте, сновали взад и вперед. Наконец я пробралась в кладовую. Там я взяла холодную жареную курицу, белый хлеб, несколько сладких пирожков, две тарелки, ножи и вилки и поспешила обратно. Я уже была в коридоре и только что собиралась затворить за собой дверь черной лестницы, как усиливающийся гул голосов известил меня о том, что дамы собираются покинуть свои комнаты. Чтобы вернуться в классную, я должна была пройти мимо их дверей; не желая быть застигнутой здесь с моей добычей, я остановилась в конце коридора, где, из-за отсутствия окон, обычно было полутемно, а теперь царил уже глубокий сумрак, так как солнце село.
        И вот, одна за другой, гостьи выходили из своих комнат; каждая выпархивала весело и беззаботно, и их платья яркими пятнами мелькали в полутьме. На мгновение они столпились в другом конце коридора, и до меня донеслось их негромкое щебетанье, полное сдержанного оживления. Затем они спустились по лестнице так же легко и беззвучно, как спустилась бы с холма волна тумана. Эта стайка произвела на меня впечатление невиданного мною до сих пор аристократического изящества.
        Войдя в класс, я увидела, что Адель выглядывает из приоткрытой двери.
        - Какие красавицы! - воскликнула она по-английски. - О, как мне хотелось бы пойти к ним! Как вы полагаете, мистер Рочестер пришлет за нами после обеда?
        - Нет, не думаю; у мистера Рочестера и без нас много дел. Забудь на сегодня об этих дамах; может быть, ты увидишь их завтра. Вот твой обед.
        Она действительно проголодалась, поэтому курица и пирожки на некоторое время отвлекли ее. Хорошо, что я позаботилась о пище, иначе мы обе, а также Софи, с которой я поделилась, рисковали бы остаться вовсе без обеда, - внизу все были слишком заняты, чтобы помнить о нас. Десерт был подан только в девять часов, а в десять лакеи все еще продолжали бегать взад и вперед с подносами и кофейными чашками. Я разрешила Адели лечь гораздо позднее, чем обычно, так как она заявила, что совершенно не может спать, когда внизу хлопают двери и люди снуют туда и сюда. Кроме того, добавила она, вдруг мистер Рочестер все-таки пришлет за ней, а она будет не одета. Какая жалость!
        Я рассказывала ей сказки, пока она была в состоянии слушать, а затем вышла с ней в коридор. Лампа в холле была зажжена, и девочке нравилось смотреть через балюстраду, как слуги входят и выходят. Уже поздно вечером из гостиной, куда был перенесен рояль, донеслись звуки музыки. Мы с Аделью сели на верхнюю ступеньку лестницы и стали слушать. Но вот под аккомпанемент рояля полился звучный голос, - это пела одна из дам, и пела так, что заслушаешься. После соло последовал дуэт, а затем веселая песенка; в перерывах до нас доносилось оживленное жужжание голосов. Я внимательно прислушивалась к ним и вдруг поймала себя на том, что стараюсь разобраться в этих звуках и уловить в их слитном гуле характерные интонации мистера Рочестера; и когда мне наконец удалось различить его голос среди остальных, я начала вслушиваться, стараясь уловить отдельные слова.
        Часы пробили одиннадцать. Я взглянула на Адель, прислонившуюся головой к моему плечу: ее веки наконец отяжелели. Я взяла ее на руки и отнесла в постель. Дамы и джентльмены внизу разошлись по своим комнатам лишь около часу.
        Следующий день прошел так же весело; гости предприняли прогулку, чтобы полюбоваться живописной местностью по соседству с имением. Они выехали с раннего утра, некоторые верхом, другие в экипажах. Я видела их отъезд и возвращение. Мисс Ингрэм, как и вчера, была единственной всадницей, и, как вчера, мистер Рочестер скакал рядом с ней. Оба они несколько отделились от остальной компании. Я указала на это обстоятельство миссис Фэйрфакс, стоявшей рядом со мной у окна.
        - Вот вы говорили, что они едва ли поженятся, - заметила я. - Но мистер Рочестер оказывает ей явное предпочтение перед всеми остальными дамами.
        - Да, пожалуй; он, без сомнения, восхищается ею.
        - А она им, - добавила я. - Посмотрите, как она наклоняет к нему голову, словно они беседуют наедине. Мне хотелось бы рассмотреть ее лицо, я еще ни разу не видела его.
        - Вы увидите ее сегодня вечером, - отозвалась миссис Фэйрфакс. - Я сказала мистеру Рочестеру, что Адель только и мечтает быть представленной этим дамам, и он ответил: «Ах, так? Ну пусть придет сегодня после обеда в гостиную, и попросите мисс Эйр сопровождать ее».
        - Разумеется, он сказал это из вежливости; я уверена, что мне незачем туда ходить, - ответила я.
        - Я обратила его внимание на то, что вы не привыкли к такому обществу и вам едва ли захочется предстать перед этими веселыми гостями, притом совершенно вам незнакомыми; а он ответил с обычной решительностью: «Глупости! Если она начнет возражать, скажите, что это мое личное желание; а если она будет упираться, скажите, что я сам приду за ней и приведу ее».
        - Ну, таких хлопот я ему не доставлю, - ответила я. - Если иначе нельзя, я пойду, но мне очень не хочется. А вы там будете, миссис Фэйрфакс?
        - Нет. Я отпросилась, и он отпустил меня. Я научу вас, как избежать неприятной минуты появления на глазах у всех, - это ведь самое тягостное. Отправляйтесь в гостиную, пока там еще никого нет, перед тем как дамы встанут из-за стола, и выберите себе местечко в каком-нибудь укромном уголке. После того как войдут мужчины, вам незачем оставаться, разве только вы сами этого захотите. Пусть мистер Рочестер увидит, что вы здесь, а потом можете ускользнуть, - никто не обратит внимания.
        - А как вы думаете, они долго прогостят?
        - Возможно, недели две-три, но, конечно, не дольше. После пасхальных каникул сэру Джорджу Лину, который только что избран членом парламента от Милкота, придется вернуться в Лондон. Вероятно, мистер Рочестер уедет с ним. Меня вообще удивляет, что он на этот раз так долго прожил в Торнфильде.
        Я ожидала с некоторым трепетом того часа, когда мне придется появиться с моей воспитанницей в гостиной. Узнав, что она наконец-то будет представлена дамам, Адель находилась весь день в состоянии крайнего возбуждения и успокоилась лишь тогда, когда Софи приступила к церемонии одевания. Этот процесс захватил ее целиком; и вот наконец ее волосы были убраны и лежали на плечах в виде длинных, тщательно расчесанных локонов, розовое атласное платье было надето, кушак завязан и натянуты кружевные перчатки, и девочка приняла торжественный и важный вид. Не было нужды предупреждать Адель о том, чтобы она берегла свой туалет: она важно уселась на свой стульчик, аккуратно загнув атласный подол, чтобы не смять его, и уверила меня, что не встанет с места, пока я не буду готова. Но я собиралась недолго: быстро надела свое лучшее платье (серебристо-серое, которое купила к свадьбе мисс Темпль и с тех пор не надевала), быстро пригладила волосы, быстро приколола свое единственное украшение - жемчужную брошку. И вот мы спустились вниз.
        К счастью, в гостиную был другой ход, помимо столовой, где все сидели за обедом. Когда мы вошли, гостиная была пуста. Огонь бесшумно пылал в мраморном камине. Среди изысканных цветов, которыми были украшены столы, стояли восковые свечи, ярко освещавшие пустую комнату; с арки спускался пунцовый занавес. Как ни была тонка эта стена, отделявшая нас от обедающих, они говорили настолько приглушенными голосами, что я не могла ничего разобрать, кроме мягкого гула. Адель, которая, видимо, все еще была под властью торжественности этой минуты, села без возражений на скамеечку, которую я указала ей. Я же устроилась на подоконнике, взяла со стола какую-то книгу и сделала попытку углубиться в нее. Тогда Адель поставила свою скамеечку у моих ног. Через несколько мгновений она коснулась моего колена.
        - Ты что, Адель?
        - Можно взять один из этих чудных цветов, мадемуазель? Только чтобы дополнить мой туалет.
        - Ты слишком много думаешь о своем туалете, Адель, но цветок можешь взять.
        Я вынула из вазы одну розу и прикрепила ее к поясу девочки. Та вздохнула с чувством огромного удовлетворения, словно чаша ее счастья переполнилась. Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку, которую была не в силах сдержать: что-то невыразимо комическое и печальное было в той серьезности и почти благоговении, с какими эта маленькая парижанка относилась к своей внешности.
        Раздался шум отодвигаемых стульев. Драпировки раздвинулись. Передо мной на мгновение открылась столовая, где люстра изливала свой ослепительный свет на серебро и хрусталь роскошно сервированного для десерта длинного стола. Под аркой появилась группа дам. Они вошли в гостиную, и драпировки снова сомкнулись.
        Их было всего восемь. Но когда они вошли пестрой толпой, казалось, что их гораздо больше. Некоторые из них были очень высоки ростом, многие - в белом, и платье каждой ниспадало столь пышными, волнующимися складками, что это придавало фигуре особую величественность, какую придают луне волны тумана. Я встала и поклонилась им; одна-две кивнули в ответ, остальные лишь посмотрели на меня.
        Они рассеялись по комнате, напоминая мне легкостью и живостью движений стаю белокрылых птиц. Некоторые опустились на диваны и оттоманки, некоторые склонились над столами, рассматривая цветы и книги, остальные собрались вокруг камина. Все говорили негромко, но с выразительными и звучными интонациями, как видно - для них привычными. Впоследствии я узнала, как звали каждую из них, а потому могу привести их имена.
        Во-первых, здесь были миссис Эштон и ее две дочери. В молодости миссис Эштон, должно быть, отличалась красотой и хорошо сохранилась до сих пор; старшая дочь, Эми, была скорее маленького роста; в ее тоненькой фигурке, в ее чертах и движениях было что-то наивное, полудетское, и это придавало ей особую привлекательность. Ей очень шло белое кисейное платье с голубым кушаком. Вторая, Луиза, была выше и изящнее, с очень хорошеньким личиком, - французы зовут такие лица minois chiffonne. Обе сестры напоминали две нежные лилии.
        Леди Лин - крупная, рослая особа, лет сорока, в роскошном атласном платье «шанжан», с весьма надменным лицом - держалась очень прямо. Ее волосы, оттененные голубым пером и убором из драгоценных камней, казались особенно темными.
        Полковница Дэнт была менее эффектна, но, по-моему, гораздо более аристократична. У нее была стройная фигура, бледное нежное лицо и светлые волосы. Ее черное атласное платье, шарф из дорогих заграничных кружев и жемчужное ожерелье нравились мне больше, чем радужное великолепие титулованной гостьи.
        Но самыми эффектными - может быть, оттого, что они были самыми рослыми, - показались мне вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери Бланш и Мери. Все три были статны и высоки ростом. Вдове могло быть лет за сорок. Ее стройная фигура отлично сохранилась. В черных волосах не было ни одной серебряной нити, - по крайней мере, так казалось при свете свечей; зубы блистали нетронутой белизною. Многие сочли бы ее, несмотря на ее возраст, просто ослепительной, да она и была такой, но только по внешности. Во всем ее облике, в манере держаться чувствовалось что-то нестерпимо надменное. У нее был римский нос и двойной подбородок, переходивший в полную шею. Высокомерие не только портило величие ее черт, оно убивало его. Казалось, даже ее подбородок был как-то неестественно вздернут. Взгляд был холоден и жесток. Миссис Ингрэм чем-то напоминала мне миссис Рид. Она так же цедила слова сквозь зубы, в ее низком голосе слышались те же напыщенные интонации, безапелляционные и решительные. На ней было красное бархатное платье, а на голове тюрбан из индийского шелка, придававший ей, как она, вероятно, воображала, что-то
царственное.
        Бланш и Мери были одинакового роста, прямые и стройные, как два тополя. Мери казалась слишком худой, но Бланш была сложена как Диана. Я рассматривала ее, конечно, с особым интересом. Прежде всего мне хотелось проверить, совпадает ли ее внешность с описанием миссис Фэйрфакс; во-вторых, похожа ли она на ту миниатюру, которую я нарисовала наугад; и в-третьих, - сознаюсь в этом, - достойна ли она быть избранницей мистера Рочестера.
        Оказалось, что она в точности соответствует и нарисованному мной портрету, и описанию миссис Фэйрфакс: прекрасный бюст, покатые плечи, грациозная шея, темные глаза и черные кудри. Но черты ее лица явно напоминали материнские, с той разницей, что Бланш была молода: тот же низкий лоб, тот же надменный профиль, та же гордость. Правда, это была не столь отталкивающая гордость; мисс Ингрэм то и дело смеялась, однако ее смех звучал иронически, и таким же было выражение ее прихотливо изогнутых, надменных губ.
        Говорят, что гении самоуверенны. Я не знаю, была ли мисс Ингрэм гением, но самоуверенной она была в высшей степени. Она принялась спорить о ботанике с кроткой миссис Дэнт. Видимо, миссис Дэнт не занималась этой наукой, хотя, по ее словам, очень любила цветы, особенно полевые, а мисс Ингрэм занималась. И она с надменным видом стала засыпать миссис Дэнт научными терминами. Я заметила, что мисс Ингрэм (выражаясь школьным жаргоном) разыгрывает миссис Дэнт; и, может быть, это высмеиванье и было остроумно, но ему недоставало добродушия. Затем мисс Ингрэм села за рояль, - ее исполнение было блестящим; она спела, - и ее голос звучал прекрасно; заговорила по-французски с матерью, - и выяснилось, что она говорит отлично, очень бегло и с хорошим произношением.
        Мери казалась мягче и приветливее, чем Бланш. У нее были более нежные черты и цвет лица несколько светлей (мисс Ингрэм была смугла, как испанка). Но Мери недоставало оживления, ее лицо было маловыразительно, а глаза лишены огня. По-видимому, ей нечего было сказать, и, усевшись в свое кресло, она застыла в нем, словно статуя в нише. Обе сестры были в белоснежных туалетах.
        Считала ли я теперь, что мисс Ингрэм действительно может стать избранницей мистера Рочестера? Нет, я по-прежнему этого не могла бы сказать, ведь мне было неизвестно, какие женщины ему нравятся. Если его привлекала величественность, то величественности в ней было сколько угодно, к тому же она была весела и блистала талантами. Большинство мужчин, наверное, восхищаются ею, решила я. А в том, что мистер Рочестер пленен ею, я, кажется, уже имела возможность убедиться. Последняя тень сомнения должна исчезнуть после того, как я увижу их вдвоем.
        Не думайте, читатель, что Адель все время так и сидела на скамеечке у моих ног, - нет! Когда дамы вошли, она встала им навстречу, почтительно присела и сказала с важностью:
        - Здравствуйте, сударыни!
        Мисс Ингрэм насмешливо взглянула на нее и воскликнула:
        - Ах, какая куколка!
        Леди Лин заметила:
        - Это, вероятно, воспитанница мистера Рочестера, маленькая француженка, о которой он говорил?
        Миссис Дэнт ласково взяла ее за руку и поцеловала в щеку. А Луиза и Эми Эштон воскликнули:
        - Какая прелестная девочка!
        Затем они подозвали ее к себе, и она, усевшись между ними, начала усиленно болтать то по-французски, то на ломаном английском языке, завладев вниманием не только барышень, но и миссис Эштон и леди Лин и чувствуя себя на седьмом небе.
        Наконец подали кофе, и вошли мужчины. Я сидела в тени, если только можно было говорить о тени в этой ярко освещенной гостиной. Оконная занавесь наполовину скрывала меня. Снова раздвинулись драпировки. Входят мужчины. Их группа производит внушительное впечатление. Все они в черном. Большинство - высокого роста; некоторые молоды. Генри и Фредерик Лин - сногсшибательные щеголи; полковник Дэнт - видный мужчина с выправкой военного. Мистер Эштон, окружной судья, держится с большим достоинством; при совершенно белых волосах у него черные брови и усы, и это придает ему вид театрального «благородного отца». Лорд Ингрэм, как и его сестры, очень высок. Как и они, он красив, но, подобно Мери, кажется вялым и апатичным, точно рост заменил ему все: живость и горячность крови и даже ум.
        Но где же мистер Рочестер?
        Он входит последним. Я не смотрю на арку, но вижу его. Я стараюсь сосредоточить свое внимание на спицах и петлях кошелька, который вяжу, - мне хотелось бы думать только об этой работе и видеть только серебряные бусинки и шелковые нитки, лежащие у меня на коленях. Однако я отчетливо вижу его фигуру и невольно вспоминаю нашу последнюю встречу, после того как я оказала ему то, что он назвал важной услугой, и он держал мою руку в своей, наблюдая за мной взглядом, полным глубокого волнения, доля которого относилась и ко мне! Как сблизил нас этот миг! Что же произошло с тех пор, что встало между нами? Отчего теперь мы так далеки, так чужды друг другу? Я не ждала, что он подойдет и заговорит со мной, поэтому нисколько не удивилась, когда он, даже не взглянув на меня, уселся в другом конце комнаты и принялся беседовать с дамами.
        Как только я убедилась, что его внимание занято ими и что я могу незаметно смотреть на него, я невольно устремила на него свой взор. Мои глаза не повиновались мне, они то и дело обращались в его сторону и останавливались на нем. Смотреть на него доставляло мне глубокую радость - волнующую и вместе с тем мучительную, драгоценную, как золото без примеси, но таящую в себе острую боль. Удовольствие, подобное тому, какое должен испытывать погибающий от жажды человек, который знает, что колодец, к которому он подполз, отравлен, но все же пьет божественную влагу жадными глотками.
        Должно быть, верна поговорка: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Лицо моего хозяина, бледное, смуглое, с угловатым массивным лбом, широкими, черными как смоль бровями, глубоким взглядом, резким профилем и решительным, суровым ртом - воплощение энергии, твердости и воли, - не могло считаться красивым, если иметь в виду обычные каноны красоты, но мне оно казалось более чем прекрасным, оно было для меня полно интереса и неодолимого очарования, оно лишало меня власти над моими чувствами и отдавало их во власть этого человека. Я не хотела любить его; читатель знает, какие я делала усилия, чтобы вырвать из своей души первые побеги этой любви; а теперь, при мимолетном взгляде на него, они снова ожили и мощно зазеленели. Он заставил меня опять полюбить его, хотя сам, по-видимому, даже не замечал меня.
        Я сравнивала его с гостями. Что значило перед ним галантное изящество Линов, томная элегантность лорда Ингрэма и даже военная осанка полковника Дэнта! Что значило все это в сравнении с природным обаянием мистера Рочестера и его внутренней силой! Меня нисколько не восхищали ни манеры их, ни осанка; однако я вполне допускала, что большинство женщин сочли бы их привлекательными, красивыми, внушительными. И они же сочли бы мистера Рочестера угрюмым и некрасивым. Я видела улыбки его гостей, слышала их смех. В мерцании свечей было, кажется, больше души, чем в этих улыбках; звон колокольчика был содержательнее, чем этот смех. И я видела, как улыбался мистер Рочестер: его суровые черты смягчились, в глазах вспыхнули блеск и нежность, взгляд стал проникновенным и ласковым. Он говорил в эту минуту с Луизой и Эми Эштон, и меня удивило, как равнодушно они отнеслись к его взгляду, который как будто проникал в самую глубину души; я ожидала, что они опустят глаза и что румянец окрасит их щеки, и с радостью отметила в них всякое отсутствие волнения. «Он для них не то, что для меня, - думалось мне, - между ними
нет ничего общего, а между нами есть - я уверена в этом; я чувствую, как меня влечет к нему, я понимаю тайный язык его взглядов и движений. Хотя его богатство и положение в обществе и разделяют нас, в моем уме и в моем сердце, в моей крови и в моих нервах есть нечто, что меня роднит с ним. Неужели это я говорила себе всего несколько дней назад, что мое дело - только получать от него жалованье? Неужели это я запрещала себе видеть в нем что-либо иное, кроме опекуна моей ученицы? Это было кощунством, надругательством над природой. Все добрые, честные, сильные чувства моей души невольно устремляются к нему. Я знаю, что должна скрывать свои переживания, что должна убить в себе всякую надежду, должна помнить, что он не может любить меня, - ибо, говоря, что между нами есть какое-то внутреннее родство, я вовсе не предполагаю, что наделена той же силой влияния и той же способностью очаровывать, как и он. Я хочу только сказать, что у нас одинаковые с ним вкусы и ощущения. И поэтому я должна то и дело повторять себе, что мы разлучены навеки; но, пока я живу и мыслю, я не могу не любить его».
        Подали кофе. Как только вошли мужчины, дамы защебетали, как птички. Разговор становился все громче и веселей. Полковник Дэнт и мистер Эштон спорят о политике; их жены внимают им. Гордые вдовы - леди Лин и леди Ингрэм - любезно беседуют. Сэр Джордж (я забыла описать его наружность: это очень высокий и розовощекий деревенский джентльмен) стоит перед диваном, на котором расположились дамы, и, держа в руке чашку кофе, время от времени вставляет слово. Мистер Фредерик Лин уселся позади Мери Ингрэм и показывает ей книгу с великолепными гравюрами; она смотрит, улыбается, но сказать ей нечего. Долговязый и флегматичный лорд Ингрэм стоит, скрестив руки, за спинкой кресла, на которое уселась веселая и живая Эми Эштон. Время от времени она поглядывает на него и трещит, как сорока; он нравится ей больше, чем мистер Рочестер. Генри Лин поместился на скамеечке у ног Луизы. Адель примостилась тут же. Он пытается говорить с девочкой по-французски, и Луиза хохочет над его ошибками. Кто же будет парой Бланш Ингрэм? Она стоит у стола одна, грациозно склонясь над альбомом. Видимо, она ждет, чтобы кто-нибудь подошел к
ней; но слишком долго ждать она не намерена. Она сама подыщет себе собеседника.
        Мистер Рочестер, поговорив с Эштонами, отходит к камину; теперь он один. Бланш делает несколько шагов и становится против него.
        - А мне казалось, мистер Рочестер, что вы не любите детей.
        - Так оно и есть.
        - Тогда ради чего вы взяли на себя заботу об этой куколке? - Она указала на Адель. - Где вы ее подобрали?
        - Я не подобрал ее, она была оставлена мне.
        - Вам следовало отправить ее в школу.
        - Я не мог сделать этого. Школы слишком дороги.
        - Ну, вы, вероятно, держите для нее гувернантку. Я только что видела здесь какую-то особу, - она ушла? Ах нет, она все еще сидит вон там, за шторой. Вы, конечно, платите ей? По-моему, это стоит не дешевле, и вам в результате приходится содержать двоих.
        Я боялась, или, говоря по правде, надеялась, что упоминание обо мне заставит мистера Рочестера хоть раз взглянуть в мою сторону, и невольно забилась поглубже в угол. Но он даже не повернул головы.
        - Я об этом не подумал, - сказал он равнодушно, глядя прямо перед собой.
        - Конечно, вы, мужчины, никогда не считаетесь ни с экономией, ни со здравым смыслом. Вы бы послушали, что говорит мама насчет гувернанток: у нас с Мери, когда мы были маленькими, их перебывало по крайней мере с десяток. Одни были отвратительны, другие смешны. И каждая по-своему несносна. Ведь правда, мама?
        - Что ты сказала, мое сокровище?
        Молодая особа, представлявшая собой это сокровище, повторила свой вопрос с надлежащим пояснением.
        - Ах, моя дорогая, не упоминай о гувернантках! Одно это слово уже действует мне на нервы. Бестолковость, вечные капризы!.. Поверьте, я была просто мученицей! Слава богу, эта пытка кончилась.
        Тут миссис Дэнт наклонилась к благочестивой даме и что-то шепнула ей на ухо. По ответу я поняла, что миссис Дэнт напомнила ей о присутствии здесь одной из представительниц этой проклятой породы.
        - Тем лучше, - заявила леди. - Надеюсь, это послужит ей на пользу. - И добавила тише, но достаточно громко, чтобы я слышала: - Я сразу обратила на нее внимание. Ведь я отличная физиономистка и читаю на ее лице все недостатки этой породы.
        - Какие же это недостатки, мадам? - громко спросил мистер Рочестер.
        - Я вам на ухо скажу какие, - ответила она и трижды многозначительно качнула своим тюрбаном.
        - Но мое любопытство пройдет, оно жаждет удовлетворения именно сейчас.
        - Спросите у Бланш, она ближе к вам, чем я.
        - О, не отсылай его ко мне, мама. Я могу сказать обо всем этом племени только одно: они несносны! Правда, я не слишком от них пострадала и скорее старалась им сама насолить. Какие проделки мы с Теодором устраивали над нашей мисс Уилсон, и миссис Грэйс, и мадам Жубэр! Мери была слишком большой соней, чтобы участвовать в таких шалостях. Особенно смешно было с мадам Жубэр. Мисс Уилсон была жалким, болезненным существом, слезливым и ничтожным, и она не стоила того, чтобы с ней бороться, а миссис Грэйс была груба и бесчувственна, на нее ничто не действовало. Но бедная мадам Жубэр! Как сейчас вижу ее ярость, когда мы, бывало, окончательно выведем ее из себя - разольем чай, раскрошим на полу хлеб с маслом, начнем подбрасывать книги к потолку и оглушительно стучать линейкой по столу и каминными щипцами по решетке. Теодор, ты помнишь это веселое время?
        - Да, конечно, помню, - грассируя, отозвался лорд Ингрэм. - Бедная старушенция обычно кричала: «Ах, гадкие дети!» А тогда мы начинали читать ей нотации за то, что она дерзает учить таких умных детей, как мы, а сама так невежественна.
        - Да, я помню. А потом, Тедо, я помогала тебе изводить твоего учителя, этого бедного мистера Вининга, ходячую проповедь, как мы его звали. Он и мисс Уилсон осмелились влюбиться друг в друга, - по крайней мере мы с Тедо так решили. Нам удалось подметить нежные взгляды и вздохи, которые казались нам признаками de la belle passion[22 - Нежных чувств (фр.).], и все скоро узнали о нашем открытии. Мы воспользовались им для того, чтобы выжить их из нашего дома. Мамочка, как только узнала об этой истории, усмотрела в ней безнравственные тенденции. Разве не так, леди мать?
        - Разумеется, душа моя, и я была права. Поверь, существует тысяча причин, по которым любовные интрижки между гувернантками и учителями не могут быть допущены ни на мгновение ни в одном порядочном доме. Во-первых…
        - Помилосердствуй, мама, избавь нас от перечислений. Право же, мы сами все это знаем: опасность дурного примера для невинных детских душ, рассеянность влюбленных - и отсюда пренебрежение своими обязанностями; затем взаимное их понимание и поддержка, а отсюда дерзость, мятеж и полный беспорядок. Я права, баронесса Ингрэм из Ингрэм-парка?
        - Мой чистый ангел, ты права, как всегда.
        - Тогда не о чем больше и говорить. Давайте переменим тему.
        Эми Эштон, которая не слышала или не обратила внимания на этот приказ, заявила своим кротким голоском маленькой девочки:
        - А мы с Луизой тоже дразнили нашу гувернантку, но она была так добра, что все решительно переносила. Ничем нельзя ее было вывести из себя. Она никогда на нас не сердилась. Ведь верно, Луиза?
        - Никогда! Мы могли делать что угодно: шарить в ее столе или рабочей корзинке, все перевернуть вверх дном в ее ящиках. Она была так добродушна, что давала нам все, чего бы мы ни попросили.
        - Ну, - заметила мисс Ингрэм с саркастической усмешкой, - кажется, все теперь займутся воспоминаниями о своих гувернантках. Во избежание этого я еще раз предлагаю другую тему. Мистер Рочестер, вы поддерживаете меня?
        - Сударыня, я поддерживаю вас в этом, как и во всем остальном.
        - Тогда беру дальнейшее на себя. Сеньор Эдуардо, вы нынче в голосе?
        - Донна Бианка, если вы прикажете, я буду в голосе.
        - А тогда, сеньор, слушайтесь моего королевского приказа - приведите в готовность ваши легкие и другие вокальные органы, чтобы служить моим желаниям.
        - Кто не захочет быть Риччио[23 - Риччио, Давид (1540 - 1566) - итальянский музыкант, фаворит Марии Стюарт, королевы Шотландии.] при столь божественной Мери?
        - Бросьте вашего Риччио! - воскликнула она, тряхнув кудрями и направляясь к роялю. - Я считаю, что скрипач Давид был препротивным субъектом, черный Босвел[24 - Босвел, Джемс Хэпберн (1536 - 1578) - шотландский аристократ. Был женат на Марии Стюарт.] нравится мне гораздо больше. По-моему, мужчина ничего не стоит, если в нем нет чего-то дьявольского. Пусть история говорит что угодно, но, мне кажется, он был как раз таким диким, неистовым героем злодейского типа, какому я согласилась бы отдать свою руку.
        - Джентльмены, вы слышите? Кто из вас больше всего похож на Босвела? - воскликнул мистер Рочестер.
        - Я бы сказал, что, пожалуй, вы, - отозвался полковник Дэнт.
        - Клянусь честью, я вам чрезвычайно благодарен! - отозвался мистер Рочестер.
        Мисс Ингрэм, с горделивой грацией усевшись за рояль, расправила вокруг себя пышные складки своей белоснежной одежды и заиграла бравурное вступление. Вместе с тем она продолжала говорить. Очевидно, она была сегодня в ударе. Ее речи и выражение лица были предназначены, казалось бы, для того, чтобы не только вызывать восхищение, но прямо-таки ослеплять своих слушателей. Сегодня она, видимо, собиралась показать себя особенно бесшабашной и смелой.
        - О, мне так надоели наши теперешние молодые люди! - восклицала Бланш, исполняя оглушительные пассажи на рояле. - Бедные, ничтожные существа, которые не смеют шага сделать за решетку папиного парка и даже до решетки боятся дойти без маминого позволения и охраны. Это люди, которые только и заняты своим красивым лицом, белыми руками и маленькими ногами. Как будто настоящему мужчине нужна красота! Как будто очарование не является исключительным преимуществом женщины, ее законным достоянием и наследием! Некрасивая женщина - это просто оскорбление природе. От мужчин же требуется только одно - сила и решительность. Пусть их девизом будет охота, стрельба, война, - все остальное вздор. Будь я мужчиной, мой девиз был бы именно таков.
        - Когда я решу выйти замуж, - продолжала она, сделав паузу, хотя никто ей не возражал, - я найду себе такого мужа, который не будет соперничать со мной в красоте, а скорее будет оттенять ее. Я не потерплю соперника у своего престола, моя власть должна быть безраздельна; я хочу, чтобы он любовался только мной, а не собственным отражением в зеркале. А теперь, мистер Рочестер, пойте, я буду вам аккомпанировать.
        - Повинуюсь.
        - Вот песенка корсара. Вы знаете теперь мое отношение к корсарам. Поэтому спойте ее con spirite[25 - С воодушевлением (ит.).].
        - Приказания, исходящие из уст мисс Ингрэм, кажется, воспламенили бы стакан снятого молока.
        - Берегитесь! Если вы не сумеете мне угодить, я пристыжу вас, показав, как нужно исполнять такие вещи.
        - Вы хотите выдать мне премию за неспособность? Теперь я уж наверное провалюсь.
        - Ну, смотрите! Если вы это сделаете нарочно, я вам назначу соответствующее наказание.
        - Мисс Ингрэм должна быть снисходительна, так как она может возложить наказание, превышающее человеческие силы.
        - Объясните, что это значит? - приказала молодая дама.
        - Извините меня, сударыня, никаких объяснений здесь не нужно. Чуткость должна подсказать вам, что ваша нахмуренная бровь уже является серьезнейшим наказанием.
        - Пойте, - снова приказала Бланш и заиграла громкий аккомпанемент.
        «Теперь я могу ускользнуть», - решила я. Но звуки, раздавшиеся вслед за тем, заставили меня остановиться. Миссис Фэйрфакс говорила, что у мистера Рочестера прекрасный голос, - и действительно, у него был глубокий, мощный бас, в который он вкладывал особое чувство, особую выразительность. Этот голос проникал в сердце и странно волновал. Я подождала, пока последний глубокий и полный звук замер и снова зажурчал прерванный на мгновение разговор. Тогда я выбралась из своего уголка и вышла через боковую дверь, которая, к счастью, находилась поблизости. Я очутилась в узеньком коридоре, ведущем в холл. Сделав несколько шагов, я заметила, что у меня развязалась ленточка туфли, и, чтобы завязать ее, опустилась на колено на ковер у подножия лестницы. В это время за мной открылась дверь из столовой. Кто-то из мужчин вышел оттуда. Я торопливо поднялась и очутилась лицом к лицу с мистером Рочестером.
        - Как вы поживаете? - спросил он.
        - Очень хорошо, сэр.
        - Отчего вы не подошли и не поговорили со мной в гостиной?
        Мне казалось, что я могла задать ему тот же вопрос; но я не осмелилась и просто сказала:
        - Я не решилась беспокоить вас, так как вы, видимо, были заняты, сэр.
        - Что вы делали в мое отсутствие?
        - Ничего особенного, занималась, как обычно, Аделью.
        - И стали гораздо бледней, чем были. Я увидел это с первого же взгляда. Что случилось?
        - Решительно ничего, сэр.
        - Вы не простудились в ту ночь, когда едва не утопили меня?
        - Ничуть.
        - Вернитесь в гостиную, вы убегаете слишком рано.
        - Я устала, сэр.
        Он с минуту смотрел на меня.
        - И чем-то огорчены, - сказал он. - Чем? Расскажите мне!
        - Ничем, решительно ничем. Я не огорчена.
        - А я утверждаю, что огорчены. И настолько, что еще одно слово - и на ваших глазах выступят слезы, - видите, они уже появились, сверкают, и вот уже одна капля катится по щеке. Если бы у меня было время и я бы не опасался, что какой-нибудь сплетник слуга пройдет здесь, я бы все-таки добился от вас, в чем дело. Ну, на сегодня отпускаю вас. Но имейте в виду, что, пока здесь мои гости, я хочу, чтобы вы появлялись в гостиной каждый вечер; таково мое желание, пожалуйста, не пренебрегайте им. А теперь идите и пришлите Софи за Аделью. Спокойной ночи, моя… - Он смолк, прикусил губу и торопливо вышел.
        Глава XVIII
        Дни в Торнфильд-холле проходили весело и в суете. Как отличались они от первых трех месяцев, которые я провела под этой крышей, полных тишины, однообразия и уединения! Казалось, отсюда изгнаны все печальные чувства, забыты все мрачные воспоминания. Везде была жизнь, все было полно движения. Нельзя было пройти по коридору, раньше столь тихому, или войти в одну из парадных комнат, раньше столь пустынных, не встретив хорошенькую камеристку или элегантного камердинера.
        Кухня, буфетная, людская, столовая, вестибюль - всюду было полно людей, а гостиные пустели только тогда, когда голубое небо и волшебный солнечный свет чудесного весеннего дня звали гостей в парк. Но даже когда погода испортилась и дождь зарядил на несколько дней, это не повлияло на настроение гостей. Домашние развлечения стали только более оживленными и разнообразными, вследствие того что прогулкам на открытом воздухе был положен конец.
        В первый вечер, когда решили переменить программу, я была крайне озадачена: все заговорили об игре в шарады, а я, по своему невежеству, не понимала, что это значит. Были призваны слуги, обеденные столы передвинуты, свечи перенесены, стулья расставлены полукругом перед аркой. Мистер Рочестер и другие джентльмены отдавали распоряжения, а дамы порхали вверх и вниз по лестницам, то и дело слышались звонки, которыми они призывали своих горничных. Была приглашена миссис Фэйрфакс и запрошена о том, какие имеются в доме запасы одежды, шалей и всякого рода декоративных тканей. Были осмотрены гардеробы на третьем этаже, и горничные притащили вниз груды парчовых платьев, атласных камзолов, черных шелковых плащей и кружевных жабо; часть вещей была отобрана и отнесена в гостиную.
        Тем временем мистер Рочестер снова пригласил дам и теперь отбирал некоторых из них в свою группу.
        - Мисс Ингрэм, конечно, пойдет ко мне. - Затем он выбрал обеих барышень Эштон и миссис Дэнт. Он взглянул на меня: я случайно оказалась неподалеку, так как застегивала миссис Дэнт расстегнувшийся браслет.
        - А вы будете играть? - спросил он.
        Я отрицательно покачала головой, очень опасаясь, как бы мистер Рочестер не вздумал настаивать; но он этого не сделал и разрешил мне спокойно вернуться на мое обычное место.
        Мой хозяин и его группа скрылись за драпировкой. Остальное общество, по указанию полковника Дэнта, расселось на стульях, расставленных полукругом. Один из джентльменов, мистер Эштон, видимо заметив меня в углу, предложил пригласить и меня в их компанию. Но леди Ингрэм запротестовала.
        - Нет, - услышала я ее слова. - Разве вы не видите, что она слишком глупа?
        Вскоре зазвонил колокольчик, и занавес поднялся. В глубине высилась крупная фигура сэра Джорджа Лина (которого мистер Рочестер также пригласил в свою группу), закутанная в белую простыню. Перед ним на столе лежала большая раскрытая книга. Рядом стояла Эми Эштон, в плаще мистера Рочестера, и также держала в руках книгу. Кто-то незримый весело названивал в колокольчик. Тогда Адель (которая потребовала, чтобы ее тоже включили в игру) выбежала вперед и разбросала на полу цветы из корзины, висевшей у нее на руке. Но вот появилась величественная мисс Ингрэм, во всем белом, с длинной вуалью на голове и в венке из роз. Рядом с ней выступал мистер Рочестер; они вдвоем приблизились к столу и опустились на колени; миссис Дэнт и Луиза Эштон, также одетые в белое, стали позади. Последовала церемония в виде пантомимы, в которой нетрудно было узнать церемонию брачного обряда. Когда он был окончен, полковник Дэнт и его группа посовещались шепотом, и затем полковник возгласил:
        - Брайд![26 - Невеста (англ.).]
        Мистер Рочестер поклонился, и занавес был опущен.
        Наступил довольно длинный перерыв, затем занавес снова поднялся. Перед зрителями открылась более тщательно подготовленная сцена. Как я уже упоминала, из столовой в гостиную вели две ступеньки. И вот примерно на расстоянии ярда от них мы увидели большой мраморный бассейн, в котором я узнала одну из достопримечательностей нашей оранжереи; бассейн этот обычно стоял окруженный тропическими растениями, и в нем плавали золотые рыбки. Очевидно, доставить сюда это громоздкое сооружение стоило немалых трудов.
        На полу возле бассейна сидел мистер Рочестер, в одежде из восточных тканей и с тюрбаном на голове. Его темные глаза, смуглая кожа и резкие черты как нельзя больше соответствовали такому костюму: он выглядел настоящим восточным эмиром, героем экзотической легенды. Затем появилась мисс Ингрэм. На ней было также восточное одеяние - широкий алый шарф опоясывал ее бедра, на голове был вышитый платок, ее чудесные руки были обнажены до плеч; одной рукой она грациозно поддерживала на голове кувшин. Ее фигура, черты лица, весь ее облик наводили на мысль об иудейской принцессе патриархальных времен, и таковую она, видимо, и должна была изображать.
        Она приблизилась к бассейну и склонилась над ним, словно желая наполнить кувшин, затем снова поставила его на голову. Но вот сидевший возле бассейна обратился к ней с просьбой. Она поспешно опустила руку с кувшином и дала ему напиться. Тогда он вынул из-за пазухи шкатулку, открыл ее и извлек оттуда драгоценные браслеты и серьги. Женщина изобразила удивление и восторг. Преклонив колена, он сложил сокровища к ее ногам. Она взглядом и жестами выразила недоверие и радость. Незнакомец надел браслеты на ее руки и вдел серьги ей в уши. Это были Елеазар и Ревекка; не хватало только верблюдов.
        И снова группа отгадывающих склонилась друг к другу головами. Очевидно, они не могли решить, какое слово или слог изображены в этой сцене. Тогда полковник Дэнт попросил представить целое. Занавес снова опустился.
        Когда он поднялся в третий раз, открылась только часть гостиной, остальное пространство было скрыто ширмой, задрапированной какой-то грубой темной материей. Мраморный бассейн исчез. На его месте стоял деревянный стол и кухонная табуретка. Все это освещалось тусклым светом фонаря, так как свечи были погашены.
        На этом мрачном фоне выделялась фигура человека; он сидел, стиснув руки на коленях и опустив глаза. Я узнала мистера Рочестера, хотя его лицо было загримировано и одежда в беспорядке (рубаха свисала с одного плеча, словно была порвана во время драки), а выражение отчаяния и злобы и растрепанные, торчащие волосы действительно изменили его лицо до неузнаваемости. Когда он сделал движение, звякнула цепь: на его руках были кандалы.
        - Брайдуэлл![27 - Брайд - невеста; уэлл - колодец (англ.). Все вместе - тюрьма в Англии.] - воскликнул полковник Дэнт; и шарада была разгадана.
        Через некоторое время, понадобившееся исполнителям, чтобы переодеться в обычную одежду, они возвратились в столовую. Мистер Рочестер вел под руку мисс Ингрэм. Она расхваливала его игру.
        - Знаете ли вы, - сказала Бланш, - что из всех трех образов мне больше всего понравился последний. О, живи вы немного раньше, какой обаятельный разбойник с большой дороги из вас вышел бы!
        - Я всю краску смыл с лица? - спросил он, повернувшись к ней.
        - Увы, да. Как жалко. Ничто так не идет к вашему лицу, как этот резкий кармин.
        - Значит, вы могли бы полюбить разбойника с большой дороги?
        - Интереснее английского разбойника может быть только итальянский бандит. А его способен превзойти только левантийский пират.
        - Ну, кто бы я ни был, помните, что вы моя жена. Мы были обвенчаны час тому назад в присутствии всех этих свидетелей.
        Она заулыбалась и густо покраснела.
        - А теперь, Дэнт, - продолжал мистер Рочестер, - ваша очередь.
        И когда новая группа удалилась, мистер Рочестер и остальные гости уселись на стульях перед аркой. Мисс Ингрэм села по правую руку от него, все прочие разместились по обе стороны от них. Но теперь я не смотрела на актеров. Я уже не ждала с интересом, чтобы поднялся занавес. Мое внимание было целиком поглощено зрителями. Мой взгляд, до того устремленный на сцену, теперь неотрывно следил за сидевшими на просцениуме. Какую шараду разыграл полковник Дэнт и его группа, какое они выбрали слово и как его изобразили, мне уже трудно было бы вспомнить. Но я до сих пор вижу, как совещались зрители после каждой сцены, вижу, как мистер Рочестер поворачивается к мисс Ингрэм, а мисс Ингрэм поворачивается к нему, вижу, как она склоняет к нему голову, так, что ее черные кудри почти касаются его плеча и задевают его щеки, слышу их шепот, ловлю взгляды, которыми они обмениваются; и сейчас, вспоминая об этом, я испытываю те самые чувства, какие испытывала тогда.
        Я уже говорила вам, читатель, что привыкла восхищаться мистером Рочестером. Так не могла же я перемениться к нему только оттого, что он перестал на меня обращать внимание и все это время ни разу не взглянул в мою сторону; оттого, что все его внимание было приковано к знатной даме, которая настолько презирала меня, что опасалась задеть краем платья, а если случайно взор ее темных и властных глаз падал на меня, тотчас же отводила его, словно я была недостойна даже ее взгляда. Не могла же я перемениться к нему оттого, что знала о его предстоящем браке с упомянутой дамой и ежедневно видела подтверждение этому в ее горделивой уверенности, что так и будет, оттого, что я видела его ухаживания за ней, - правда, он ухаживал на особый лад - небрежно, словно вызывая ее на то, чтобы она сама искала его внимания. Но тем больше было в этой небрежности обаяния, а в этой гордости - какой-то притягательной силы.
        Нет, во всем этом не было ничего, что могло бы охладить или изгнать любовь, но достаточно для того, чтобы вызвать отчаяние. А также - скажете вы, читатель, - чтобы пробудить ревность. Но разве женщина в моем положении могла ревновать к женщине, подобной мисс Ингрэм? Нет, я не ревновала. Ту боль, которую я испытывала, трудно назвать этим словом. Мисс Ингрэм не стоила ревности, она была слишком ничтожна, чтобы вызывать подобное чувство. Простите мне этот кажущийся парадокс, но я имею в виду именно то, что сказала. Она казалась очень эффектной, но лишенной всякой естественности; она обладала красивой внешностью, была блестяще образованна, но ее ум был беден и сердце черство; ничто не произрастало на этой почве, никакие плоды не могли освежить вас здесь своей сочностью. Она не была добра; в ней не чувствовалось ничего своего, она повторяла книжные фразы, но никогда не отстаивала собственных убеждений, да и не имела их. Она толковала о высоких чувствах, но участие и жалость были чужды ей, а также нежность и правдивость. В этом смысле она то и дело выдавала себя, - хотя бы, например, тем, с каким
презрением и недоброжелательством относилась к маленькой Адели. Она вечно отсылала ее от себя с каким-нибудь обидным словом, если девочка слишком приближалась к ней, а иногда просто выгоняла из комнаты и обращалась с ней холодно и насмешливо. Но, кроме моих, были еще глаза, которые наблюдали за проявлениями ее характера, - наблюдали пристально, упорно, хитро. Да, будущий жених, сам мистер Рочестер, установил наблюдение за своей предполагаемой невестой; и вот это-то его коварство и настороженность, его полнейшее понимание всех недостатков его избранницы, это очевидное отсутствие всякой страсти в его чувстве к ней и вызывали во мне нестерпимую боль.
        Я видела, что он собирается жениться на ней по причинам семейного или политического характера, - оттого, что ее положение и связи подходили ему, но я чувствовала, что он не отдал ей своей любви и что при всех ее совершенствах она не могла завоевать это сокровище. Вот тут-то и таилась причина моих постоянных мук и терзаний, поэтому меня и сжигал неугасимый огонь: она была не способна очаровать его.
        Если бы она победила его и он, покорившись ее власти, искренне положил бы к ее ногам свою любовь, я закрыла бы лицо свое, отвернулась бы к стенке и (выражаясь фигурально) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм женщина доброй и благородной души, наделенная силой чувства, пылкостью, великодушием, умом, я бы выдержала бой с двумя тиграми - ревностью и отчаянием. Пусть они разорвали и уничтожили бы мое сердце, но сознание ее неизмеримого превосходства дало бы мне покой до конца моих дней. И чем больше было бы это превосходство и чем искреннее мое признание его, тем глубже и спокойнее было бы мое отречение. Но постоянно видеть, как мисс Ингрэм старается покорить мистера Рочестера и как она все вновь и вновь терпит поражение, видеть, как каждая пущенная ею стрела неизменно пролетает мимо цели, в то время как сама она горделиво торжествует победу, хотя эта гордость и самоуверенность все более и более отдаляют ее от цели: видеть все это - значило находиться в непрестанном волнении и подвергать себя вечным терзаниям.
        Взирая на эти безуспешные попытки, я ведь представляла себе и то, как она могла добиться успеха. Эти стрелы, метившие в грудь мистера Рочестера и безобидно падавшие к его ногам, могли - я это знала, - пущенные более искусной рукой, пронзить его гордое сердце, вызвать любовь в его угрюмом взгляде и мягкость в насмешливом лице; но еще лучше, еще успешнее можно было выиграть эту битву без всякого оружия.
        «Отчего ее чары не действуют на него, раз ей выпало счастье находиться к нему столь близко? - спрашивала я себя. - Нет, она, вероятно, не любит его, не питает к нему истинного чувства. Если бы мисс Ингрэм любила его, она бы так щедро не рассыпала золото своих улыбок, не бросала б ему таких многозначительных взглядов, не возводила так умильно глаза к небу, не расточала столько внимания!» Мне казалось, что если бы она спокойно сидела с ним рядом, меньше говорила и меньше смотрела на него, она бы скорее покорила его сердце. Как часто я видела на его лице совсем иное выражение, чем эта холодная сдержанность, хотя мисс Ингрэм так настойчиво заигрывает с ним. Это другое выражение появлялось само собой, его нельзя было вызвать никакими ухищрениями и рассчитанными маневрами, его надо было просто принять, отвечать на то, о чем он спрашивал, без всяких претензий, обращаться к нему, когда это было нужно, без всяких ужимок, - и тогда это выражение усиливалось, становилось все ласковее и естественнее и согревало сердце благодатным теплом. «Сможет ли она угодить ему, когда они поженятся? Не думаю, чтобы ей это
удалось. А почему бы и нет? Его жена могла бы, я уверена, чувствовать себя счастливейшей женщиной на свете».
        До сих пор я не сказала ничего в осуждение планов мистера Рочестера - его предполагаемой женитьбы из чисто светских соображений. Узнав об этом впервые, я удивилась: как это у него могла быть подобная цель? Я считала его человеком, на которого в выборе жены едва ли могут влиять столь банальные мотивы; но чем больше я размышляла о положении и воспитании их обоих, тем меньше чувствовала себя вправе осуждать его или мисс Ингрэм за то, что они поступают согласно взглядам и принципам, внушавшимся им, без сомнения, с раннего детства. Все люди их круга следовали этим принципам: вероятно, для этого имелись причины, смысл которых оставался для меня недоступным. Мне казалось, что, будь я на его месте, я слушалась бы только голоса своего сердца. Тут как будто не могло быть сомнений. Но самая очевидность этой истины рождала во мне догадку, что существуют какие-то серьезные препятствия, о которых я ничего не знаю. Иначе весь мир вел бы себя так, как мне представлялось естественным.
        Однако я замечала, что не только в этом вопросе, но и во многом другом становлюсь все снисходительнее к моему хозяину. Постепенно я забывала о тех недостатках, к которым была так чувствительна первое время. Вначале я стремилась изучить все стороны его характера, хорошие и дурные, и, взвесив их, составить о нем справедливое суждение. Теперь же я ничего дурного уже не замечала. Его насмешливость, его резкость, когда-то неприятно поражавшие меня, теперь казались мне как бы приправой к изысканному блюду: острота ее раздражает нёбо, но без нее пища казалась бы пресной. Что касается загадочного выражения, которое появлялось порой в его глазах, поражая внимательного наблюдателя, и снова исчезало, едва вы успевали заглянуть в эти темные глубины, то я затруднялась сказать, было ли оно угрюмым или печальным, многозначительным или безнадежным. Это выражение раньше повергало меня в трепет, словно, бродя по склону потухшего вулкана, я вдруг чувствовала, что земля подо мной колеблется, и видела перед собой разверстую пропасть; я и теперь улавливала в его лице такое выражение, но сердце уже не замирало в груди,
и, вместо того чтобы бежать без оглядки, мне хотелось подойти поближе, проникнуть в эту тайну. Мисс Ингрэм казалась мне счастливой: настанет день, когда она сможет заглянуть в эту пропасть, разгадать ее загадки и изучить их природу.
        Но в то время как все мои помыслы были поглощены только моим хозяином и его будущей невестой и я замечала только их, слышала только их разговоры и наблюдала за их движениями, которые были полны для меня скрытого смысла, остальная компания развлекалась как умела. Леди Лин и леди Ингрэм продолжали величественно беседовать, кивая друг другу своими тюрбанами, наподобие двух разряженных марионеток, и воздевая к небу четыре руки, чтобы выразить изумление, негодование или ужас, - в зависимости от того, о ком или о чем они судачили. Кроткая миссис Дэнт беседовала с добродушной миссис Эштон, и время от времени обе дамы удостаивали и меня любезного слова или приветливой улыбки. Сэр Джордж Лин, полковник Дэнт и мистер Эштон спорили о политике, о делах графства, о судебных процессах. Молодой лорд Ингрэм флиртовал с Эми Эштон; Луиза занималась музыкой с одним из молодых Линов, а Мери Ингрэм томно выслушивала любезности другого Лина. Иногда они, точно сговорившись, переставали играть свои роли и прислушивались к игре главных актеров, ибо в конце концов мистер Рочестер и столь непосредственно связанная с ним
мисс Ингрэм составляли жизнь и душу всей компании. Если он в течение часа отсутствовал, гостями овладевали заметное уныние и скука, а его возвращение всегда давало новый толчок к оживленным разговорам.
        Эту потребность в его животворном влиянии общество ощущало, видимо, особенно остро в один из тех дней, когда он был вызван по делам в Милкот и его ожидали обратно только вечером. После полудня пошел дождь. Прогулку, которую гости намеревались совершить, чтобы посмотреть цыганский табор, только что расположившийся на выгоне под Хэем, пришлось отменить. Кое-кто из мужчин ушел в конюшни; молодежь вместе с дамами отправилась играть на бильярде; вдовствующие леди Ингрэм и леди Лин засели с горя за карты. Бланш Ингрэм, хранившая высокомерное молчание, несмотря на все усилия миссис Дэнт и миссис Эштон вовлечь ее в разговор, сначала мурлыкала сентиментальную песенку и наигрывала на рояле, а затем, достав в библиотеке какой-то роман, с надменным равнодушием расположилась на диване, решив сократить с помощью интересной книги докучные часы ожидания. В гостиной и во всем доме царила тишина; только из бильярдной доносились веселые голоса играющих.
        Смеркалось, и звон часов уже предупредил о том, что пора переодеваться к обеду, когда маленькая Адель, прикорнувшая рядом со мной в оконной нише, воскликнула:
        - Вон возвращается мистер Рочестер!
        Я обернулась. Мисс Ингрэм вскочила с дивана. Остальные также оторвались от своих занятий, ибо одновременно раздался скрип колес и топот копыт по мокрому гравию. Приближалась карета.
        - Что за фантазия возвращаться домой в таком экипаже? - сказала мисс Ингрэм. - Ведь он уехал верхом на Мезруре, и Пилот был с ним; куда же он дел собаку?
        Ее внушительная фигура в пышных одеждах настолько приблизилась к окну, что я вынуждена была откинуться назад, рискуя сломать себе позвоночник. В своем нетерпении она сначала не заметила меня, но затем с презрительной гримасой поспешила отойти к другому окну. Карета остановилась, кучер позвонил у дверей, и из экипажа вышел одетый по-дорожному джентльмен; но это был не мистер Рочестер. Это был незнакомый высокий элегантный мужчина.
        - Какая досада! - воскликнула мисс Ингрэм. - Вот противная обезьянка! - обратилась она к Адели. - Кто позволил тебе торчать у окна? Зачем ты нас обманула? - И она бросила на меня злобный взгляд, словно это была моя вина.
        В холле послышались голоса, и приезжий вошел в гостиную. Он поклонился леди Ингрэм, видимо считая ее старшей из присутствующих дам.
        - Кажется, я явился не вовремя, сударыня? - сказал он. - Моего друга, мистера Рочестера, нет дома? Но я приехал издалека и надеюсь, что могу, на правах старинной дружбы, расположиться в этом доме до возвращения его хозяина?
        Манеры джентльмена были очень вежливы; акцент чем-то поразил меня: не иностранный, но и не вполне английский. Лет ему могло быть столько же, сколько и мистеру Рочестеру, то есть между тридцатью и сорока. Цвет лица у него был необычно смуглый. И все же на первый взгляд он казался красивым мужчиной. Однако при ближайшем рассмотрении в его лице выступало что-то неприятное; черты у него были тонкие, но какие-то слишком вялые; глаза большие, пожалуй, красивые, но взгляд их был равнодушный, безучастный. Так, по крайней мере, мне показалось.
        Звон колокола, призывавшего гостей переодеваться к обеду, заставил все общество разойтись. После обеда я еще раз увидела приехавшего джентльмена. Казалось, он чувствует себя как дома. Его лицо понравилось мне еще меньше. Оно поразило меня: что-то в нем было неуравновешенное и вместе с тем безжизненное. Глаза как-то бесцельно блуждали, и это придавало его лицу странное выражение; я никогда не видела такого взгляда. Этот красивый и довольно приятный джентльмен чем-то отталкивал от себя. В правильном овале его гладкого лица не ощущалось никакой силы; в очертаниях носа с горбинкой и маленького вишневого рта не было никакой твердости; от ровного низкого лба не веяло мыслью; в бездушных карих глазах не было ничего располагающего.
        Прячась в моем обычном уголке и рассматривая гостя при свете жирандолей, стоявших на камине и ярко освещавших это вялое лицо, - он сидел в кресле у самого огня, однако старался придвинуться еще ближе, словно ему было холодно, - я сравнивала его с мистером Рочестером. Казалось, контраст между ними был не меньше, чем между сонным гусем и гордым соколом, между смирной овцой и смелой лайкой, ее хранительницей. Он сказал, что мистер Рочестер его старинный друг. Странная это, вероятно, была дружба, - более чем наглядное доказательство того, что, как говорят, противоположности сходятся.
        Рядом с ним сидели три джентльмена, и до меня доносились обрывки их разговора. Сначала мне было трудно уловить тему их беседы, - болтовня Луизы Эштон и Мери Ингрэм, сидевших неподалеку от меня, мешала мне слушать. Барышни обсуждали приезжего; по их мнению, он был обаятельный мужчина. Луиза сказала, что он «душка» и что она таких «обожает»; а Мери обратила ее внимание на «его прелестный рот и тонкий нос», считая их признаками совершенной красоты в мужчине.
        - А какой чудесный лоб! - воскликнула Луиза. - Такой гладкий, ни морщин, ни бугров, - я это просто ненавижу. И какие славные глаза и улыбка!
        Но вот, к моему великому облегчению, мистер Генри Лин отозвал их на другой конец комнаты, чтобы условиться относительно отложенной экскурсии в Хэй.
        Теперь я могла сосредоточить все свое внимание на группе перед камином. Вскоре я узнала, что приезжего зовут мистер Мэзон; он только что прибыл в Англию из какой-то жаркой страны; вероятно, поэтому и лицо у него было смуглое и он сидел так близко к огню, кутаясь в плащ. Затем я услышала названия Ямайка, Кингстон, Спаништаун, - это указывало на то, что он жил в Вест-Индии. Я с немалым изумлением услышала, что он впервые встретился и познакомился с мистером Рочестером именно там. Мистер Мэзон рассказывал о том, как его друг невзлюбил знойный климат, ураганы и дожди в этих краях. Мне было известно, что мистер Рочестер много путешествовал, об этом поведала мне миссис Фэйрфакс, но я полагала, что он не выезжал за пределы Европы, - до сих пор я никогда не слышала, чтобы он посещал более отдаленные земли.
        Я была погружена в эти мысли, когда произошел несколько неожиданный эпизод. Мистер Мэзон, поеживавшийся от холода всякий раз, как кто-нибудь открывал дверь, попросил подложить углей в камин, хотя он был еще полон жара. Лакей, явившийся на зов, проходя мимо мистера Эштона, что-то сказал ему вполголоса, причем я разобрала всего несколько слов: «старуха», «так пристает…»
        - Скажите, что я ее в тюрьму посажу, если она не уберется отсюда, - отозвался судья.
        - Нет, подождите, - прервал его полковник Дэнт. - Не отсылайте ее, Эштон. Может быть, это будет интересно. Лучше спросите дам. - И он уже громко продолжал: - Вот, сударыни, вы хотели отправиться в Хэй посмотреть цыганский табор. А Сэм говорит, что в людской столовой находится старуха цыганка, она просит, чтобы ее провели к «господам», она им погадает. Хотите видеть ее?
        - Слушайте, полковник, - воскликнула леди Ингрэм, - неужели вы впустите сюда какую-то подозрительную цыганку? Гоните ее без всяких разговоров, и сейчас же!
        - Но я никак не могу заставить ее уйти, миледи, - отозвался лакей. - И никто из слуг не может. Там миссис Фэйрфакс, она старается выпроводить ее, но старуха взяла стул, уселась около камина и говорит, что не двинется с места, пока ей не разрешат войти сюда.
        - А что ей нужно? - спросила миссис Эштон.
        - Она хочет погадать господам, сударыня. И клянется, что без этого не уйдет.
        - А какова она собой? - заинтересовались обе мисс Эштон.
        - Отвратительная старая ведьма, мисс, черная, как сажа!
        - Настоящая ворожея! - воскликнул Фредерик Лин. - Конечно, нужно привести ее сюда.
        - Разумеется! - подхватил его брат. - Как можно упустить такое развлечение!
        - Мальчики, вы с ума сошли! - воскликнула миссис Лин.
        - Я не могу допустить в своем присутствии столь неприличное развлечение, - прошипела вдовствующая леди Ингрэм.
        - Ну, мама, что за глупости! - раздался насмешливый голос Бланш. И она повернулась на табуретке перед роялем. До сих пор она сидела молча, рассматривая какие-то ноты. - Я хочу, чтобы мне предсказали мою судьбу. Сэм, впустите эту красотку.
        - Но, сокровище мое, пойми сама…
        - Понимаю и знаю заранее все, что ты скажешь. Но будет так, как я хочу. Скорей, Сэм!
        - Да, да, да! - закричала молодежь, и дамы, и джентльмены. - Пусть войдет, очень интересно!
        Слуга все еще медлил.
        - Да это такая скандалистка, - сказал он.
        - Ступайте! - изрекла мисс Ингрэм; и он вышел.
        Гостями овладело волнение. Когда Сэм вернулся, все еще продолжался перекрестный огонь насмешек и шуток.
        - Она не хочет войти, - сказал Сэм. - Она говорит, что ей не пристало показываться перед всей честной компанией (она так выразилась), и требует, чтобы ее отвели в отдельную комнату; если господа хотят погадать, пусть заходят к ней поодиночке.
        - Вот видишь, моя прелесть! - начала леди Ингрэм. - Старуха фокусничает. Послушайся меня, мой ангел…
        - Проводите ее в библиотеку, - отрезал ангел. - Я тоже не собираюсь слушать ее перед всей компанией и предпочитаю остаться с ней вдвоем. В библиотеке топится камин?
        - Да, сударыня, но только это такая продувная бестия…
        - Ну, довольно разговоров, болван! Делайте, как я приказываю.
        Сэм снова исчез. Гостями овладело еще большее оживление.
        - Она приготовилась, - сказал лакей, появившись вновь. - Спрашивает, кто будет первым.
        - Мне кажется, не мешает сначала взглянуть на нее, прежде чем пойдет кто-нибудь из дам, - заметил полковник Дэнт. - Скажите ей, Сэм, что придет джентльмен.
        Сэм вышел и вернулся.
        - Она говорит, сэр, что не желает гадать джентльменам, так что пусть не беспокоятся и приходить к ней. И насчет дам тоже, - едва сдерживая усмешку, продолжал он. - Она просит к себе только молодых и незамужних.
        - Честное слово, она не глупа! - воскликнул Генри Лин.
        Мисс Ингрэм торжественно поднялась.
        - Я иду первая, - заявила она таким тоном, каким бы мог сказать предводитель героического отряда, идущего на верную гибель.
        - О моя дорогая, о мое сокровище! Остановись, подумай! - взмолилась ее мать. Но мисс Ингрэм величественно проплыла мимо нее и скрылась за дверью, которую распахнул перед ней полковник Дэнт. Мы услышали, как она вошла в библиотеку.
        На минуту воцарилось молчание. Леди Ингрэм, решив предаться отчаянию, картинно ломала руки. Мисс Мери уверяла всех, что у нее ни за что не хватило бы храбрости пойти в библиотеку. Эми и Луиза Эштон возбужденно хихикали и явно робели.
        Минуты текли очень медленно. Их прошло не меньше пятнадцати, когда дверь из библиотеки наконец снова открылась и под аркой показалась мисс Ингрэм.
        Будет ли она смеяться? Отнесется ли к этому как к шутке? Все взгляды обратились на нее с жадным любопытством, но она встретила их холодно, с непроницаемым видом. Она не казалась ни веселой, ни взволнованной; держась чрезвычайно прямо, она проследовала через комнату и непринужденно уселась на свое прежнее место.
        - Ну, Бланш? - обратился к ней лорд Ингрэм.
        - Что она сказала тебе, сестра? - спросила Мери.
        - Как, какое у вас впечатление? Она настоящая гадалка? - засыпала ее вопросами миссис Эштон.
        - Не спешите, не горячитесь, господа, - отозвалась мисс Ингрэм, - что означают все эти расспросы? Поистине, вы готовы всему верить и изумляться, судя по тому, какой шум все подняли вокруг этой цыганки, а особенно ты, мама! Вы, должно быть, уверены, что в доме находится настоящая колдунья, которая связана с самим чертом. Я же увидела просто нищенку цыганку; она гадала мне по руке, как доморощенная хиромантка, и сказала то, что обычно говорится в таких случаях. Мое любопытство удовлетворено, и, я думаю, мистер Эштон хорошо сделает, если посадит ее завтра в тюрьму, как и грозился.
        Мисс Ингрэм взяла книгу и поглубже уселась в кресло, явно отклоняя дальнейшие разговоры. Я наблюдала за ней с полчаса. Она ни разу не перевернула страницы, и на ее помрачневшем лице все явственнее проступало раздражение и разочарование. Она, видимо, не услышала ничего для себя приятного и, судя по ее угрюмой молчаливости, находилась под сильным впечатлением от разговора с цыганкой, хотя не считала нужным в этом признаться.
        Мери Ингрэм, Эми и Луиза Эштон уверяли, что боятся идти одни, и вместе с тем всем им хотелось пойти. Начались переговоры, причем посредником был Сэм. После бесконечных хождений туда и сюда Сэм, которому все это уже, вероятно, порядком надоело, сообщил, что капризная сивилла наконец позволила барышням явиться втроем.
        Их беседа с цыганкой оказалась более шумной, чем беседа мисс Ингрэм. Из библиотеки то и дело доносились нервные смешки и легкие вскрики. Минут через двадцать барышни наконец ворвались в комнату бегом, вне себя от волнения.
        - Она сумасшедшая! - кричали они наперебой. - Она нам сказала такие вещи! Она все знает про нас! - и, задыхаясь, упали в кресла, подставленные им мужчинами.
        Когда их начали осаждать вопросами, они рассказали, что цыганка знает, что каждая из них говорила и делала, когда была еще ребенком; она описала книги и украшения, находящиеся у них дома, - например, альбомы, подаренные им родственниками. Барышни уверяли, что она даже угадывала их мысли и шепнула каждой на ухо имя того, кто ей всех милей, а также назвала каждой ее заветное желание.
        Мужчины потребовали разъяснения относительно последних двух пунктов. Но, возмущенные такой дерзостью, барышни только краснели в ответ. Мамаши тем временем предлагали им нюхательные соли и обмахивали их веерами, все вновь и вновь напоминая о том, что недаром же их предостерегали от этого необдуманного поступка; более пожилые джентльмены посмеивались, а молодежь усиленно навязывала взволнованным барышням свои услуги.
        Среди всего этого смятения я почувствовала, что кто-то коснулся моего локтя, обернулась и увидела Сэма.
        - Прошу вас, мисс, цыганка заявила, что в комнате есть еще одна незамужняя барышня, которая у нее не побывала. Она клянется, что не уйдет отсюда, пока не поговорит со всеми. Я думаю, она вас имела в виду, больше ведь никого нет. Что мне сказать ей?
        - О, я, конечно, пойду, - ответила я, так как мое любопытство было задето, выскользнула из комнаты, никем не замеченная, ибо все гости столпились вокруг испуганного трио, и быстро притворила за собою дверь.
        - Хотите, мисс, - предложил Сэм, - я подожду вас в холле? Если вы испугаетесь, позовите меня, и я войду.
        - Нет, Сэм, возвращайтесь на кухню. Я не боюсь.
        Я и не боялась, но была очень заинтригована.
        Глава XIX
        Когда я вошла в библиотеку, там царила обычная тишина, а сивилла - если она была сивиллой - сидела в кресле в уютном уголке у камина. На ней был красный плащ и черный чепец, вернее - широкополая цыганская шляпа, подвязанная под подбородком полосатым платком. На столе стояла погасшая свеча. Цыганка сидела, склонившись к огню, и, видимо, читала маленькую черную книжечку, напоминавшую молитвенник; она бормотала себе что-то под нос, как обычно при чтении бормочут старухи, и не сразу прекратила свое занятие при моем появлении. Казалось, она намеревалась сначала дочитать до точки.
        Я подошла к камину, чтобы согреть руки, которые у меня несколько озябли в гостиной, так как я сидела там далеко от огня. Теперь я вполне овладела собой; да в облике цыганки и не было ничего, что могло бы смутить меня. Наконец она закрыла книжечку и взглянула на меня. Широкие поля ее шляпы затеняли часть лица, однако я увидела, когда она подняла голову, что лицо у нее очень странное: оно было какое-то и коричневое и черное. Растрепанные космы волос торчали из-под белой повязки, завязанной под подбородком и закрывавшей массивную нижнюю челюсть. Ее глаза сразу встретились с моими; они смотрели смело и в упор.
        - Что ж, вы хотите, чтобы я и вам погадала? - сказала она голосом столь же решительным, как и ее взгляд, и столь же резким, как ее черты.
        - А это уж ваше дело, матушка: хотите - гадайте, хотите - нет. Но только предупреждаю вас, что я в гадание не верю.
        - Вот дерзкая барышня! Впрочем, так я и ожидала! Я знала это уже по вашим шагам, только вы порог переступили.
        - Разве? У вас тонкий слух.
        - Да. И тонкое зрение, и ум.
        - Все это вам нужно при вашем ремесле.
        - Нужно, особенно когда попадется такая особа. Отчего вы не дрожите?
        - Мне не холодно.
        - Отчего вы не побледнели?
        - Я не больна.
        - Почему вы не хотите, чтобы я вам погадала?
        - Потому что я не настолько глупа.
        Старая ведьма захихикала под своей шляпой, затем извлекла коротенькую черную трубку и закурила ее. Покурив некоторое время, она распрямила согнутую спину, вынула трубку изо рта и, пристально глядя на пламя, сказала очень веско:
        - А все-таки вам холодно. И вы больны и недогадливы.
        - Докажите, - отозвалась я.
        - И докажу, несколькими словами! Вам холодно оттого, что вы одиноки, - ваш огонь не соприкасается с другим огнем. Вы больны оттого, что самые высокие и сладостные чувства, дарованные человеку, не знакомы вам. И вы недогадливы оттого, что предпочитаете страдать, но не хотите поманить счастье к себе, да и сами шагу не сделаете ему навстречу.
        Она снова сунула в рот коротенькую черную трубку и энергично затянулась.
        - Вы можете это сказать каждой девушке, которая живет одна в богатом доме и зависима.
        - Сказать-то я могу каждой, но будет ли это верно для каждой?
        - Если ее судьба сложилась так же, как моя, - да.
        - Если она сложилась так же… но найдите мне еще кого-нибудь, кто очутился бы в вашем положении.
        - Нетрудно найти тысячи.
        - Ни одной. Ваше положение особое, вы близки к счастью, вам стоит только протянуть руку. Все условия в отдельности налицо, достаточно одного движения, и они соединятся. Судьба разъединила их, но дайте только им сблизиться, и вы узнаете блаженство.
        - Я не понимаю ребусов, я в жизни не отгадала ни одной загадки.
        - Если вы хотите, чтобы я высказалась яснее, покажите мне вашу ладонь.
        - И положить на нее серебро, вероятно?
        - Без сомнения.
        Я дала старухе шиллинг. Она сунула его в старый носок, который вытащила из кармана, и, завязав его узлом, приказала мне протянуть руку. Я сделала это. Она наклонилась к моей ладони и принялась рассматривать, не касаясь ее.
        - Все здесь слишком тонко, - сказала она. - Я не могу гадать по такой руке, на ней почти нет линий. Да и потом - что такое ладонь? Не на ней написана судьба.
        - Я согласна с вами, - сказала я.
        - Нет, - продолжала она. - Она написана в чертах лица: на лбу, вокруг глаз, в самих глазах, в линиях рта. Станьте на колени, поднимите голову.
        - Ага, это уже ближе к делу, - сказала я, исполняя ее приказ. - Скоро я начну вам верить.
        Я опустилась на колени в двух шагах от нее. Она помешала угли в камине, вспыхнула багряная струйка огня, но ее лицо оказалось еще в большей тени, мое же было ярко освещено.
        - Хотела бы я знать, с какими чувствами вы пришли ко мне сегодня? - сказала она, поглядев на меня некоторое время. - Хотела бы я знать, какие мысли бродят у вас в голове в те часы, когда вы сидите в гостиной, а все эти знатные господа мелькают мимо вас, как тени в волшебном фонаре? Между вами и ими так же мало сочувствия и понимания, как если бы они действительно были бесплотными тенями человеческих существ.
        - Я часто чувствую усталость, иногда мне хочется спать, но редко бывает грустно.
        - Значит, у вас есть какая-то тайная надежда, которая поддерживает вас и утешает, нашептывая о будущем?
        - Нет! Самое большее, о чем я мечтаю, - это скопить денег и со временем открыть школу в маленьком домике, где я буду полноправной хозяйкой.
        - Этого слишком мало, чтобы поддерживать бодрость духа. Вы любите сидеть на подоконнике… видите, я знаю ваши привычки.
        - Вы узнали их от слуг.
        - Ах, как вы проницательны! Что ж, может быть, и от них. Говоря по правде, у меня здесь есть знакомая, миссис Пул.
        Услышав это имя, я вскочила.
        «Вот как, вы с ней знакомы! - пронеслось у меня в голове. - Ну, тогда тут все-таки не без черта!»
        - Не пугайтесь, - продолжало странное создание. - Миссис Пул - надежная женщина, молчаливая и спокойная. На нее вполне можно положиться. Но я спросила вас о другом: когда вы сидите на подоконнике, неужели вы только и думаете что об этой вашей будущей школе? Не испытываете ли вы интереса к кому-нибудь из гостей, сидящих на диванах и креслах перед вами? Нет ли среди них одного лица, за выражением которого вы наблюдаете? Одной фигуры, за движениями которой вы следите хотя бы из любопытства?
        - Мне нравится наблюдать за всеми без различия.
        - Но не выделяете ли вы кого-нибудь среди всех остальных - одного или, может быть, двух?
        - Очень часто, когда жесты или взгляды какой-нибудь пары раскрывают мне целую повесть, мне интересно наблюдать за ними.
        - А какую повесть вы слушаете охотнее всего?
        - О, выбор у меня небогатый! Тема всегда одна и та же - ухаживание, а в перспективе обычная катастрофа - то есть брак.
        - А вам нравится эта неизменная тема?
        - Нет. Я не интересуюсь ею. Она меня не касается.
        - Не касается? Если молодая дама, пышущая здоровьем, блещущая красотой и наделенная всеми благами происхождения и богатства, сидит и улыбается, глядя в глаза джентльмену, которого вы…
        - Я… что?
        - Которого вы знаете и которого, быть может, выделяете среди других…
        - Я не знаю здешних джентльменов. Я и двух слов ни с кем из них не сказала; что же касается моего мнения о них, то одни - не столь молоды, но зато почтенны и достойны уважения, другие - молоды, элегантны, красивы и жизнерадостны. Но, разумеется, каждый из них вправе получать улыбки от той, от кого ему хочется, - мне и в голову не приходит, что это может иметь какое-то отношение ко мне.
        - Вы не знаете этих джентльменов? Вы ни с одним из них не сказали двух слов? Неужели и с хозяином дома тоже?
        - Он уехал.
        - Глубокомысленное замечание! Ловкая увертка! Он уехал в Милкот сегодня утром и вернется вечером или завтра утром. Неужели это обстоятельство заставляет вас исключить его из списка ваших знакомых? Зачеркнуть, как будто он не существует?
        - Нет. Но я не могу себе представить, какое отношение мистер Рочестер имеет к этому разговору.
        - Я говорила о дамах, которые улыбаются, глядя в глаза джентльменам. А за последнее время столько улыбок было послано мистеру Рочестеру, что его взоры наполнились ими, как два блюдечка. Разве вы не замечали этого?
        - Мистер Рочестер вправе пользоваться вниманием своих гостей.
        - Никто не говорит о правах, но разве вы не замечали, что из всех здешних разговоров о браках наиболее оживленные и упорные толки касаются мистера Рочестера?
        - Жадность слушателя опережает речь рассказчика, - я сказала это скорей самой себе, чем цыганке; ее странные вопросы, голос, манеры словно окутывали меня каким-то сном. Одно за другим срывались с ее губ совершенно неожиданные заявления, и в конце концов мне показалось, что я опутана целой сетью мистификаций. Я только дивилась: что это за незримый дух в течение стольких дней наблюдал за работой моего сердца и знал каждое его биение?
        - Жадность слушателя! - повторила цыганка. - Да, мистер Рочестер много раз сидел и слушал то, что пленительные уста с таким удовольствием сообщали ему. Мистер Рочестер так охотно внимал им и, казалось, был так благодарен за это развлечение. Вы не обратили внимания?
        - Благодарен! Я что-то не замечала на его лице особой благодарности.
        - Не замечали? Значит, вы следили за ним! А что же вы заметили, если не благодарность?
        Я промолчала.
        - Любовь, - верно? И, заглядывая в будущее, вы видели его женатым, а его жену счастливой?
        - Гм, не совсем так. Хоть вы и колдунья, но иногда плохая отгадчица.
        - А какого же дьявола вы тогда видели?
        - Ну, это не важно. Я пришла сюда, чтобы спрашивать, а не исповедоваться. А это уже известно, что мистер Рочестер намерен жениться?
        - Да. На прекрасной мисс Ингрэм.
        - И скоро?
        - По всей видимости - да. И, без сомнения (хотя вы с вашей дерзостью, за которую вас следовало бы наказать, кажется, не верите в это), они будут исключительно удачной парой. Как может он не любить такую прекрасную, знатную, остроумную и образованную барышню? И она, вероятно, любит его; а если и не его особу, то по крайней мере - его кошелек. Она считает поместье Рочестеров завидным приобретением; хотя (да простит меня Бог!) час назад я сказала ей на этот счет нечто такое, от чего настроение у нее резко понизилось. Она сразу повесила нос. Я бы посоветовала ее черномазому красавчику быть настороже: если появится другой, с большими доходами и землями, она, пожалуй, натянет женишку нос.
        - Послушайте, матушка, я пришла сюда не для того, чтобы заглянуть в будущее мистера Рочестера. Я хочу заглянуть в свое будущее. А вы до сих пор ничего не сказали обо мне.
        - Ваше будущее еще не определилось; в вашем лице одна черта противоречит другой. Судьба предназначила вам счастье: я знала это и до того, как пришла сюда сегодня вечером. Я сама видела, как она положила его чуть ли не под самым вашим носом. От вас зависит протянуть руку и взять его; но возьмете ли вы - вот вопрос, который я стараюсь разрешить. Опуститесь опять на ковер.
        - Не задерживайте меня, от камина ужасно жарко.
        Я опустилась на колени. Цыганка не наклонилась ко мне, но только пристально уставилась мне в глаза, откинувшись на спинку кресла; затем начала бормотать:
        - В ее глазах вспыхивает пламя; их взор прозрачен, как роса, он мягок и полон чувства, эти глаза улыбаются моей болтовне; они выразительны; впечатление за впечатлением отражается в их чистой глубине; когда они перестают улыбаться - они печальны; бессознательная усталость отягощает веки - это признак меланхолии, проистекающей от одиночества. Теперь она отводит глаза; они уклоняются от моего проницательного взгляда; они насмешливо вспыхивают, словно отрицая ту правду, которую я только что открыла, - они не хотят признать моего обвинения в чувствительности и печали; но их гордость и замкнутость лишь подтверждают мое мнение. Итак, глаза благоприятствуют счастью.
        Что касается рта, то он любит смеяться; он готов высказывать все, что постигает ум, но, мне кажется, он будет молчать о том, что испытывает сердце. Подвижный и выразительный, он не предназначен к тому, чтобы ревниво оберегать тайны молчаливого одиночества; это рот, который готов много говорить и часто улыбаться, выражать человеческие теплые чувства к собеседнику. Его форма тоже благоприятствует счастливой судьбе.
        Я вижу только одного врага этого счастья - лоб; лоб как будто говорит: «Я могу жить и одна, если уважение к себе и обстоятельства этого потребуют. Мне незачем ради блаженства продавать свою душу. У меня в груди есть тайное сокровище, дарованное мне с самого рождения; оно поддержит мою жизнь, даже если мне будет отказано во всех внешних радостях или если за них придется заплатить тем, что для меня всего дороже». Этот лоб заявляет: «Здесь разум крепко сидит в седле и держит в руках поводья, он не позволит чувствам вырваться вперед и увлечь его на какое-нибудь безрассудство. Пусть страсти беснуются в душе, как истые язычники, во всей своей первобытной силе, пусть желания рисуют тысячу суетных картин, но в каждом случае последнее слово будет принадлежать трезвому суждению, и только разум будет решать. Пусть мне угрожают бури, землетрясения и пожары, я всегда буду следовать этому тихому тайному голосу, послушная велениям совести».
        Хорошо сказано, лоб, с твоим заявлением будут считаться. Твои планы - честные планы, они в согласии с голосом совести и советами разума. Я знаю, как скоро молодость увянет и цвет ее поблекнет, если в поднесенной ей чаше счастья будет хотя бы одна капля стыда, хотя бы привкус угрызения. А я не желаю ни жертв, ни горя, ни уныния, - это меня не привлекает. Я хочу исцелять, а не разрушать, заслужить благодарность, а не вызывать горькие слезы, - нет, ни одной! Пусть я пожну улыбки, радость, нежность, - вот чего я хочу. Но довольно! Мне кажется, я в каком-то сладостном бреду. О, если бы продлить эту минуту навеки, но я не дерзаю. Я еще крепко держу себя в руках. Я не преступлю данной мною клятвы, но это может превзойти мои силы. Встаньте, мисс Эйр, оставьте меня. Представление окончено.
        Где я? Не сон ли это? Или я спала? Или я до сих пор грежу? Голос старухи внезапно изменился. Ее интонация, ее жесты - все в ней вдруг показалось мне знакомым, как мое собственное лицо в зеркале, как слова, произносимые моими собственными устами. Я встала, но не ушла. Я посмотрела на цыганку, помешала угли в камине и опять посмотрела; но она ниже надвинула шляпу на лицо и снова жестом предложила мне уйти. Пламя озаряло ее протянутую руку. Настороженная, взволнованная всем происшедшим, я сразу обратила внимание на эту руку. Рука была так же молода, как и моя: нежная и сильная, гибкие, стройные пальцы; на мизинце блеснуло широкое кольцо, наклонившись вперед, я взглянула на него и тут же узнала перстень, который видела перед тем тысячу раз. Я снова посмотрела ей в лицо; теперь оно уже не было отвращено от меня, цыганка сбросила чепец и повязку. Голова ее склонилась.
        - Ну что, Джейн, узнаете меня? - спросил знакомый голос.
        - Вам остается только снять красный плащ, сэр, и тогда…
        - Но завязки затянулись, помогите мне.
        - Разорвите их, сэр.
        - Ну вот. Итак, прочь личину! - И, сбросив с себя свой наряд, мистер Рочестер предстал передо мной.
        - Послушайте, сэр, что за странная идея?
        - А ведь ловко сыграно, правда?
        - С дамами у вас, наверно, вышло удачнее.
        - А с вами нет?
        - Со мной вы вели себя не как цыганка.
        - А как кто? Как я сам?
        - Нет, как легкомысленный комедиант. Словом, вы хотели что-то выведать у меня или во что-то вовлечь меня. Вы болтали глупости, чтобы заставить меня болтать глупости. Это едва ли хорошо, сэр.
        - Вы простите меня, Джейн?
        - Не могу сказать, пока всего не обдумаю. Если я по зрелом размышлении найду, что не наговорила слишком много вздора, то постараюсь простить вас; но вам не следовало этого делать.
        - О, вы вели себя очень корректно, очень осторожно, очень благоразумно.
        Я обдумала все происшедшее и пришла к выводу, что мистер Рочестер прав. Это меня успокоило. Ведь я действительно была настороже с самого начала этого свидания. Я чувствовала, что за всем этим кроется какая-то мистификация, но мне и в голову не приходило, что цыганка - мистер Рочестер.
        - Ну, - сказал он, - над чем вы задумались? Что означает эта торжествующая улыбка?
        - Я удивлена и поздравляю себя, сэр. Надеюсь, вы разрешите мне теперь удалиться?
        - Нет, подождите еще минутку и расскажите мне, что делают эти люди там, в гостиной.
        - Вероятно, говорят о цыганке.
        - Сядьте, расскажите, что они говорят обо мне?
        - Я бы не хотела, сэр, оставаться дольше; вероятно, уже около одиннадцати часов. Ах да, знаете ли вы, мистер Рочестер, что, после того как вы утром уехали, сюда прибыл еще один гость?
        - Гость? Нет. Кто же это? Я никого не ждал. Он уехал?
        - Нет. Он сказал, что знает вас давным-давно и что берет на себя смелость расположиться здесь до вашего возвращения.
        - Ах, дьявол! Он назвал себя?
        - Его фамилия Мэзон, сэр. Он приехал из Вест-Индии, из Спаништауна на Ямайке.
        Мистер Рочестер держал меня за руку, словно собираясь подвести к креслу. Когда я произнесла имя гостя, он судорожно стиснул мою кисть. Улыбка на его губах застыла, дыхание как будто остановилось.
        - Мэзон! Из Вест-Индии! - сказал он, и эти слова прозвучали так, словно их произнес автомат. - Мэзон! Из Вест-Индии! - И он трижды повторил эти слова, все с большими промежутками, видимо не отдавая себе в этом отчета.
        - Вам нехорошо, сэр? - спросила я.
        - Джейн, вы нанесли мне удар. Вы нанесли мне удар, Джейн! - Он покачнулся.
        - О сэр, облокотитесь на меня!
        - Джейн, вы когда-то предложили мне ваше плечо, - дайте мне опереться на него еще раз.
        - Конечно, сэр, конечно! И вот моя рука.
        Он сел и заставил меня сесть рядом. Он держал мою руку обеими руками и пожимал ее. Вместе с тем он глядел на меня каким-то тревожным и горестным взглядом.
        - Мой маленький друг, - сказал он, - как хотел бы я быть сейчас на уединенном острове, только с вами, и чтобы всякие волнения, опасности и отвратительные воспоминания сгинули бесследно.
        - Не могу ли я помочь вам, сэр? Я готова жизнь отдать, если она вам понадобится.
        - Джейн, если помощь мне будет нужна, я обращусь за ней только к вам. Это я обещаю.
        - Благодарю вас, сэр. Скажите мне, что надо сделать, я по крайней мере попытаюсь.
        - Принесите мне, Джейн, стакан вина из столовой. Они, наверно, сейчас ужинают; и скажите мне, там ли Мэзон и что он делает.
        Я вышла. Все действительно были в столовой и ужинали, как предполагал мистер Рочестер; они не сидели за столом, ибо ужин был приготовлен на серванте, и гости брали, что каждому хотелось, стоя маленькими группами, держа в руках тарелки и стаканы. Все были чрезвычайно веселы. Всюду раздавались смех и болтовня. Мистер Мэзон, стоя у камина, беседовал с полковником и миссис Дэнт и казался таким же веселым, как и остальные. Я налила в стакан вина (увидев это, мисс Ингрэм нахмурилась. «Какая дерзость!» - вероятно, подумала она про меня) и возвратилась в библиотеку.
        Ужасная бледность уже исчезла с лица мистера Рочестера, и вид у него был опять решительный и угрюмый. Он взял у меня стакан из рук.
        - Пью за ваше здоровье, светлый дух, - сказал он и, проглотив вино, вернул мне стакан. - Что они делают, Джейн?
        - Смеются и болтают, сэр.
        - А вам не показалось, что у них важный и загадочный вид, словно они узнали что-то необыкновенное?
        - Ничуть! Они шутят и веселятся.
        - А Мэзон?
        - Он тоже смеется.
        - Если бы все эти люди пришли сюда и оплевали меня, что бы вы сделали, Джейн?
        - Выгнала бы их из комнаты, сэр, если бы могла.
        Он слегка улыбнулся.
        - А если бы я вошел к ним и они только посмотрели бы на меня ледяным взглядом и, насмешливо перешептываясь, один за другим покинули меня? Тогда что? Вы бы ушли с ними?
        - Думаю, что нет, сэр. Мне было бы приятнее остаться с вами.
        - Чтобы утешать меня?
        - Да, сэр, чтобы утешать вас по мере моих сил.
        - А если бы они предали вас анафеме за то, что вы остались со мной?
        - Я, вероятно, даже не узнала бы об этом, а если бы и узнала, какое мне до них дело?
        - Значит, вы рискнули бы общественным мнением ради меня?
        - Я сделала бы это ради любого друга, который заслуживал бы моей поддержки. А вы, я уверена, заслуживаете.
        - Вернитесь теперь в столовую, подойдите тихонько к Мэзону и шепните ему на ухо, что мистер Рочестер вернулся и хочет видеть его. Проводите его сюда и затем оставьте нас.
        - Хорошо, сэр.
        Я исполнила его просьбу. Гости с удивлением уставились на меня, когда я решительно прошла среди них. Я отыскала мистера Мэзона, передала ему поручение и проводила его в библиотеку, а затем поднялась наверх.
        Поздно ночью, когда я уже давно лежала в постели, я услышала, что гости расходятся по своим комнатам. До меня донесся голос мистера Рочестера: «Сюда, Мэзон. Вот твоя комната».
        Этот голос звучал весело; я успокоилась и скоро заснула.
        Глава XX
        Я забыла задернуть занавеску, как делала обычно, и спустить жалюзи. Поэтому, когда луна, яркая и полная (стояла ясная ночь), оказалась против моего окна и заглянула в него, ее светлый взор пробудил меня. Была глубокая ночь, и, открыв глаза, я сразу увидела серебристо-белый и кристально-ясный диск. Луна была великолепна, но как-то слишком торжественна. Я приподнялась и протянула руку, чтобы задернуть занавеску.
        Боже, какой вопль!
        Ночь, ее тишина, ее покой словно были разорваны неистовым, пронзительным, диким криком, пронесшимся из одного конца дома в другой.
        Сердце у меня замерло, пульс, казалось, перестал биться; моя вытянутая рука оцепенела, словно парализованная. Вопль замер и больше не повторялся. Какое бы существо ни издало этот чудовищный крик, повторить его было невозможно; самый огромный кондор в Андах не мог дважды издать такой крик в своем заоблачном гнезде. Существо, испустившее такой вопль, непременно должно было передохнуть, чтобы повторить его.
        Этот вопль раздался на третьем этаже, у меня над головой. В комнате над моею я услышала шум борьбы, и, судя по этому шуму, то была борьба не на жизнь, а на смерть. Кто-то полупридушенным голосом крикнул:
        - Помогите! Помогите! Помогите! - три раза, с судорожной торопливостью.
        - Неужели никто не слышит? - снова раздался голос, и затем, среди яростного топота и возни, которые продолжались наверху, до меня сквозь доски и штукатурку донеслось:
        - Рочестер! Рочестер! Ради бога! Сюда!
        Где-то распахнулась дверь. Кто-то пробежал, вернее - пронесся по коридору. Над моей головой послышались еще чьи-то шаги, что-то упало - и наступила тишина.
        Я набросила на себя одежду и, дрожа от ужаса, выбежала из комнаты. Гости уже все проснулись. Из каждой комнаты доносились восклицания, испуганный шепот; дверь за дверью открывалась, выглядывал один, выглядывал другой; постепенно коридор наполнился людьми. Мужчины и женщины повскакивали с постелей. «Что же это?», «Кто убит? Что случилось?», «Принесите свечу!», «Где пожар?», «Где разбойники?», «Куда бежать?» - доносилось отовсюду. Если бы не лунный свет, гости оказались бы в непроглядной тьме. Все бегали взад и вперед, собирались кучками, некоторые рыдали, другие едва держались на ногах. Смятение было неописуемое.
        - Куда, к черту, провалился Рочестер? - кричал полковник Дэнт. - Его нигде нет.
        - Здесь! Здесь я! - отвечал ему из темноты знакомый голос. - Успокойтесь, пожалуйста, все. Я иду.
        Дверь в конце коридора открылась, и появился мистер Рочестер со свечой в руке. Он только что спустился с верхнего этажа. Одна из дам торопливо подбежала к нему и схватила его за руку. Это была мисс Ингрэм.
        - Произошло ужасное событие? - спросила она. - Говорите скорее, лучше узнать сразу!
        - Да не тормошите вы меня, еще задушите, - отвечал он, так как барышни Эштон от страха прижимались к нему, а обе вдовствующие леди в необъятных белых капотах неслись на него, как два корабля под всеми парусами.
        - Все в порядке, все в порядке! - закричал он. - Это просто репетиция пьесы «Много шума из ничего». Дамы, не теснитесь вокруг меня, а то я могу рассвирепеть.
        И действительно, вид у него был свирепый. Его черные глаза метали молнии. Сделав над собой усилие, он добавил спокойно:
        - Просто одной из служанок приснился страшный сон - вот и все. Это особа нервная и неуравновешенная. Она приняла свой сон за привидение или что-то в этом роде и до смерти перепугалась. А теперь я должен проводить вас в ваши комнаты: пока в доме не воцарится покой, ее не удастся привести в себя. Джентльмены, будьте добры, покажите дамам пример. Мисс Ингрэм, я уверен, что вы не поддадитесь вздорному страху. Эми и Луиза, возвращайтесь в ваши гнездышки, как пара голубок. А вы, сударыни, - обратился он к вдовам, - наверняка смертельно простудитесь, если задержитесь в этом холодном коридоре.
        И так, то шуткой, то твердостью, он заставил их всех разойтись по спальням. Я не стала ждать его приказания и вернулась к себе так же незаметно, как поднялась.
        Однако я не легла. Наоборот, я поспешила одеться. Шум борьбы после вопля и сказанные затем слова слышала, вероятно, только я одна, ибо все это происходило как раз в комнате надо мной, а следовательно, я была уверена, что вовсе не сон, приснившийся одной из служанок, поверг весь дом в ужас и что объяснение, данное мистером Рочестером, просто выдумано им для успокоения гостей. Поэтому я решила одеться и быть готовой ко всему. Я села у окна и долго просидела так, глядя на безмолвный парк и посеребренные луной поля и ожидая неведомо чего. Но мне казалось, что за этим странным воплем, борьбой и зовом о помощи должно последовать еще какое-то событие.
        Однако все успокоилось. В доме воцарилась полная тишина. Постепенно смолкли все шорохи и шепоты, и примерно через час в Торнфильд-холле было безмолвно, как в пустыне. Казалось, сон и ночь снова вступили в свои права. Луна уже заходила. Мне стало неприятно в холоде и темноте, и я решила лечь, как была, одетой. Я отошла от окна и едва слышно прошла по ковру. Когда я наклонилась, чтобы снять башмаки, кто-то осторожно постучал ко мне в дверь.
        - Меня зовут? - спросила я.
        - Вы не спите? - откликнулся голос, которого я ждала, то есть голос моего хозяина.
        - Не сплю, сэр.
        - Одеты?
        - Да.
        - Тогда выходите, только тихонько.
        Я вышла. В коридоре стоял мистер Рочестер, держа свечу.
        - Вы мне нужны, - сказал он, - идите за мной. Не спешите и не шумите.
        На мне были легкие туфли, я ступала по ковру бесшумно, как кошка. Мистер Рочестер поднялся по лестнице и остановился в темном и низком коридоре все того же рокового третьего этажа; я остановилась рядом с ним.
        - У вас есть губка в вашей комнате? - спросил он шепотом.
        - Да, сэр.
        - А есть у вас соли, нюхательные соли?
        - Да.
        - Пойдите и принесите.
        Я вернулась, нашла на умывальнике губку и в комоде соли и опять поднялась наверх. Он ждал меня, в руке у него был ключ. Подойдя к одной из низеньких черных дверей, он вложил ключ в замок, помедлил и снова обратился ко мне:
        - Вы не упадете в обморок при виде крови?
        - Думаю, что нет, хотя мне трудно за себя поручиться.
        Я почувствовала тайный трепет, отвечая ему. Но ни страха, ни слабости.
        - Дайте мне вашу руку, - сказал он. - Не стоит рисковать обмороком.
        Я вложила свои пальцы в его руку.
        - Она теплая и крепкая и ничуть не дрожит, - заметил он и, повернув ключ в замке, открыл дверь.
        Я вошла в комнату, которую мне уже однажды показывала миссис Фэйрфакс, - в тот первый день, когда мы осматривали дом. Стены были затянуты гобеленами, но теперь они в одном месте были приподняты, и я увидела потайную дверь. Эта дверь была открыта. В соседней комнате горел свет, и оттуда доносилось странное хриплое рычание, словно там находилась злая собака. Мистер Рочестер поставил свечу на пол и, сказав мне: «Подождите минутку», прошел в смежную комнату. Он был встречен взрывом смеха, сначала оглушительным, затем перешедшим в характерное для смеха Грэйс Пул жуткое и раздельное «ха-ха». Значит, она была там. Видимо, он дал какие-то указания молча, хотя кто-то к нему и обратился вполголоса. Потом вышел и запер за собою дверь.
        - Сюда, Джейн, - сказал он.
        Мы обогнули широкую, с задернутым пологом кровать, которая занимала значительную часть комнаты. Возле изголовья стояло кресло. В нем сидел мужчина, полуодетый; он молчал, голова была откинута назад, глаза закрыты. Мистер Рочестер поднес ближе свечу, и я узнала в этом не подававшем никаких признаков жизни бледном человеке сегодняшнего приезжего, Мэзона. Я заметила также у него под мышкой и на плече пятна крови.
        - Держите свечу, - сказал мистер Рочестер; и я взяла у него свечу. Он взял с умывальника таз с водой. - Держите, - сказал он. Я повиновалась. Окунув губку в воду, он провел ею по мертвенно-бледному лицу Мэзона. Спросил мой флакон с солями и поднес его к ноздрям гостя. Мистер Мэзон вскоре приоткрыл глаза. Он застонал. Мистер Рочестер распахнул рубашку раненого, плечо и рука которого были перевязаны, смыл губкой кровь, стекавшую крупными каплями.
        - Что со мной? Я тяжело ранен? - пробормотал мистер Мэзон.
        - Пустяки! Небольшая царапина! Только не раскисай, будь мужчиной! Я сейчас сам отправлюсь за врачом. К утру мы, надеюсь, увезем тебя отсюда. Джейн! - продолжал он, обращаясь ко мне.
        - Да, сэр?
        - Мне придется оставить вас здесь с этим джентльменом на час или два; вы будете вытирать губкой кровь, как я вытирал сейчас, если она появится. А если ему сделается дурно, вы дадите ему выпить воды из этого вот стакана и понюхать соли из вашего флакона. Вы не должны разговаривать с ним ни под каким предлогом. Помни, Ричард, я запрещаю тебе под страхом смерти разговаривать с ней. Достаточно тебе открыть рот и пошевельнуться, и я не отвечаю за последствия.
        Бедный Мэзон снова застонал; он сидел неподвижно - боязнь смерти, а может быть и чего-то другого, точно парализовала его. Мистер Рочестер вложил мне в руку окровавленную губку, и я начала стирать кровь, как делал он. Несколько секунд он наблюдал за мной, затем сказал: «Не забудьте - никаких разговоров» - и вышел из комнаты. Странное я испытала чувство, когда ключ повернулся в замке и звук удаляющихся шагов мистера Рочестера замер вдали.
        И вот я сидела на третьем этаже, запертая в одной из его таинственных камер; вокруг меня была ночь. Перед моими глазами - доверенный моим заботам бледный, окровавленный человек; от убийцы меня отделяла тонкая дверь. Да, это было ужасно; я все готова была перенести, но содрогалась при мысли о том, что Грэйс Пул может кинуться на меня.
        И все же я должна оставаться на своем посту. Я должна следить за этим мертвенным лицом, смотреть на эти посиневшие, недвижные уста, которым запрещено открываться, на эти глаза, то закрытые, то блуждающие по комнате, а по временам останавливающиеся на мне и словно остекленевшие от ужаса. Я все вновь и вновь должна опускать руку в таз с водой и стирать выступающие капли крови; следить за тем, как постепенно догорает свеча, как тени сгущаются на старинных потертых гобеленах вокруг меня, становятся черными за тяжелым пологом массивной кровати и странно трепещут над старинным шкафом против меня: его створки состоят из двенадцати делений, в каждом из которых - изображение сумрачного лика одного из апостолов, сделанное искусной рукой, причем каждый лик заключен как бы в деревянную раму, а над ними высится распятие из черного дерева.
        В зависимости от игры тени и света выступал то бородатый врач Лука со склоненным челом, то голова святого Иоанна с прядями длинных волос, то дьявольское лицо Иуды, - оно словно вдруг оживало, и в нем проступали угрожающие черты архипредателя-сатаны, принявшего образ своего слуги.
        И в этой мрачной комнате я вынуждена была бодрствовать и сторожить: прислушиваться к движениям дикого зверя или дьявола по ту сторону двери. Однако мистер Рочестер, уходя, как будто заколдовал страшное создание. В течение всей ночи из-за таинственной двери до меня только трижды, и притом с большими промежутками, донеслись приглушенные звуки: то был скрип половицы под чьими-то осторожными шагами, уже знакомое хриплое рычание и затем тоскливый человеческий стон.
        К тому же меня мучили собственные мысли. Что за преступление таилось в этом уединенном доме, владелец которого не мог ни покончить с ним, ни пресечь его? Какая тайна прорывалась здесь то вспышкой пожара, то кровопролитием в самые глухие часы ночи? Что это за существо, которое, приняв облик обыкновеннейшей женщины, так непостижимо меняло голос? То это был насмешливый демон, то дикий коршун, терзающий падаль.
        И незнакомец, над которым я склонялась, этот банальный и кроткий человек, - каким образом он угодил в эту паутину ужаса? Отчего фурия накинулась на него? И как он очутился в этой отдаленной части дома в столь неподходящий час, когда ему давно следовало мирно спать в своей постели? Я сама слышала, как мистер Рочестер указал ему комнату внизу, - так что же привело его сюда? И почему он так беззлобно относится к совершенному над ним насилию, а возможно, и предательству? Почему так покорно подчинился этому заточению, на которое его обрек мистер Рочестер? И зачем это понадобилось мистеру Рочестеру? На его гостя было совершено нападение; его собственной жизни еще недавно угрожало какое-то гнусное злодейство; и оба эти покушения он предпочитал держать в тайне и предать забвению? Я только что была свидетельницей полной покорности мистера Мэзона мистеру Рочестеру, я видела, как настойчивая воля последнего безоговорочно подчинила себе инертность его гостя: те несколько слов, которыми они обменялись, подтверждали это. Очевидно, и в их прежних отношениях энергия моего хозяина, как правило, брала верх над
пассивностью его приятеля. Чем же тогда объяснить испуг мистера Рочестера, когда он узнал о приезде мистера Мэзона? Отчего одно имя этого незначительного человека, который подчинялся теперь каждому его слову, как ребенок, сразило его несколько часов тому назад, словно удар молнии, обрушившийся на мощный дуб?
        О, я не могла забыть ни его взгляда, ни его бледности, когда он прошептал: «Джейн, вы нанесли мне удар, вы нанесли мне удар, Джейн!» Я не могла забыть, как дрожала рука, опиравшаяся на мое плечо; а ведь нелегко было согнуть этот решительный характер и вызвать трепет в сильном теле Фэйрфакса Рочестера.
        «Когда же он придет? Когда же он придет?» - восклицала я про себя, так как ночь тянулась бесконечно, а мой пациент стонал, слабел, угасал, и ни утро, ни помощь не приходили. Все вновь и вновь подносила я воду к губам Мэзона, все вновь и вновь предлагала понюхать освежающие соли, - мои усилия казались тщетными. Физические или душевные страдания, потеря крови, а может быть, все, вместе взятое, вызвало у него внезапный упадок сил. Он так стонал, казался таким слабым, растерянным и несчастным, что я боялась: вот-вот он умрет, а я не могу даже заговорить с ним!
        Свеча наконец догорела; когда огонек потух, я заметила вдоль края занавесок бледно-серую кайму света. Значит, утро все-таки близко. Затем я услышала, как на дворе залаял в своей будке Пилот. Моя надежда воскресла. И не напрасно: через пять минут скрип ключа в замке известил меня о том, что мое дежурство кончено. Оно продолжалось не больше двух часов, но мне казалось, что протекла неделя.
        Вошел мистер Рочестер в сопровождении врача, за которым он ездил.
        - Ну, а теперь, Картер, поторопитесь, - обратился он к врачу. - Даю вам полчаса на то, чтобы промыть рану, наложить повязку, свести больного вниз и так далее.
        - А можно ли ему двигаться, сэр?
        - Безусловно, можно. Ничего серьезного нет; просто он разнервничался, и надо поднять у него настроение. Пойдемте, принимайтесь за дело.
        Мистер Рочестер отдернул плотные занавеси на окнах, поднял полотняную штору и впустил в комнату как можно больше дневного света. И я с радостью отметила, как светло уже было на дворе! Какие яркие розовые полосы озаряли восток! Затем он подошел к Мэзону, которого осматривал врач.
        - Ну, приятель, как дела? - спросил он.
        - Боюсь, что она меня прикончила, - последовал едва слышный ответ.
        - Глупости, мужайся. Через две недели ты будешь здоров, как прежде. Просто немного крови потерял - вот и все. Картер, скажите ему, что никакой опасности нет.
        - Могу, и с полной уверенностью, - отозвался Картер, который уже снял со своего пациента повязку. - Жалею, что не оказался здесь раньше, тогда он не потерял бы столько крови. Но что это? Плечо не только порезано, оно изорвано. Эта рана не от ножа, тут поработали чьи-то зубы.
        - Она кусала меня, - прошептал больной. - Она накинулась на меня, как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож.
        - А зачем ты ей поддался? Надо было сопротивляться, - заметил мистер Рочестер.
        - Но что можно было сделать при таких обстоятельствах? - возразил Мэзон. - О, это было ужасно, - добавил он, содрогнувшись. - Я не ждал этого, она вначале была так спокойна.
        - Я предупреждал тебя, - ответил его друг, - я говорил тебе: будь начеку, когда ты с ней. И потом, ты же мог подождать до завтра, и я пошел бы с тобой; это было просто безумием - попытаться устроить свидание сегодня же ночью и с глазу на глаз.
        - Мне казалось, что это будет полезно.
        - Тебе казалось! Тебе казалось! Я просто из себя выхожу, когда слушаю тебя. Ну, как бы там ни было, ты пострадал, и, кажется, пострадал достаточно за то, что не послушался моего совета; поэтому я умолкаю. Картер, скорей, скорей! Сейчас взойдет солнце, и мы должны его увезти отсюда.
        - Сию минуту, сэр. Плечо уже перевязано. Я сейчас осмотрю только еще эту рану на руке. Тут тоже, видимо, побывали зубы.
        - Она сосала кровь; она сказала, что высосет всю кровь из моего сердца! - воскликнул Мэзон.
        Я видела, как мистер Рочестер содрогнулся: странное выражение отвращения, ужаса и ненависти исказило его лицо до неузнаваемости, но он сказал только:
        - Замолчи, Ричард, и не обращай внимания на ее глупую болтовню; не повторяй ее.
        - Хотел бы я забыть… - последовал ответ.
        - Ничего, и забудешь, как только уедешь из Англии; очутишься опять в Спаништауне и будешь вспоминать о ней так, как будто она давно умерла. Или лучше не вспоминай о ней вовсе.
        - Эту ночь забыть невозможно!
        - Нет, возможно. Возьми себя в руки! Два часа тому назад ты считал, что погиб, а вот же ты жив и болтаешь как ни в чем не бывало. Ну, Картер кончил или почти кончил свое дело; я живо приведу тебя в порядок. Джейн, - впервые после своего возвращения обратился он ко мне, - возьмите этот ключ, спуститесь в мою спальню и пройдите прямо в гардеробную; откройте верхний ящик гардероба, выньте чистую рубашку и шейный платок и принесите их сюда. И попроворней.
        Я пошла, отперла шкаф, достала упомянутые предметы и вернулась с ними.
        - А теперь, - сказал он, - зайдите за кровать. Я приведу его в порядок. Но не выходите из комнаты. Вы можете еще понадобиться.
        Я последовала его указанию.
        - Никто там не просыпался, когда вы ходили вниз, Джейн? - спросил меня мистер Рочестер.
        - Нет, сэр. Всюду было очень тихо.
        - Мы увезем тебя без шума, Дик. Так будет лучше и для тебя, и для этого несчастного создания там, за дверью. Я слишком долго избегал огласки и меньше всего желал бы ее теперь. Помогите ему, Картер, надеть пиджак… А где твой меховой плащ? Тебе ведь без него и мили не проехать в этом проклятом холодном климате. Я знаю. Он в твоей комнате. Джейн, бегите вниз, в комнату мистера Мэзона - она рядом с моей - и принесите плащ, который вы там найдете.
        Снова я побежала и снова вернулась, таща широчайший плащ, подбитый и опушенный мехом.
        - А теперь у меня для вас еще одно поручение, - сказал мой неугомонный хозяин. - Вам придется опять спуститься в мою комнату. Какое счастье, что у вас бархатные лапки, Джейн. Если бы вы топали, как лошадь, это было бы ужасно. Откройте средний ящик моего туалетного стола, там вы найдете маленький пузырек и стаканчик. Живо!
        Я поспешила вниз и принесла флакончик.
        - Отлично! А теперь, доктор, я позволю себе сам определить ту дозу, которая ему необходима, на мою ответственность. Я приобрел это средство в Риме у итальянского шарлатана; вы такого субъекта, наверное, выгнали бы, Картер. Пользоваться этим средством без нужды незачем, но при случае оно хорошо подхлестывает; как теперь, например. Джейн, дайте немного воды.
        Он протянул мне стаканчик, и я налила его до половины водой из графина, стоявшего на умывальнике.
        - Довольно, а теперь смочите носик флакона.
        Я исполнила его просьбу. Тогда он накапал в стаканчик двенадцать капель какой-то алой жидкости и предложил ее Мэзону.
        - Пей, Ричард. Это даст тебе примерно на час те силы, которых тебе недостает.
        - А оно мне не повредит? Оно возбуждает?
        - Пей, пей, пей!
        Мистер Мэзон подчинился, так как возражать, видимо, не приходилось. Он был совсем одет, в лице еще оставалась бледность, но он уже не производил впечатления ослабевшего и изнемогающего человека. Мистер Рочестер дал ему посидеть три минуты, затем взял его под руку.
        - Теперь я уверен, что ты можешь подняться на ноги, - сказал он. - Попробуй.
        Больной встал.
        - Картер, возьмите его под другую руку. Приободрись, Ричард! Сделай шаг… вот так.
        - Я действительно чувствую себя лучше, - заметил мистер Мэзон.
        - Не сомневаюсь. А теперь, Джейн, бегите на черную лестницу, отоприте боковую дверь и скажите кучеру кареты, которую вы увидите во дворе или за воротами, - я не велел ему греметь колесами по камням, - чтобы он приготовился. Мы идем. И потом, Джейн, если кто-нибудь уже встал, подайте нам сигнал с нижней площадки лестницы.
        Было около половины пятого, и солнце уже всходило, но в кухне еще царили сумрак и тишина. Боковая дверь оказалась запертой, и я постаралась открыть ее как можно бесшумнее. Двор был пуст, но ворота были открыты настежь, и за ними я увидела запряженную парой лошадей карету и кучера, сидевшего на козлах. Я подошла к нему и сказала, что джентльмены сейчас будут. Он кивнул. Затем я внимательно огляделась кругом и прислушалась. Всюду еще дремала тишина раннего утра, в окнах третьего этажа, где спала прислуга, занавески были задернуты. Птицы щебетали в густой листве плодовых деревьев, цветущие ветви которых свисали, подобно белым гирляндам, через стену, тянувшуюся в глубине двора, да в конюшнях лошади изредка переступали с ноги на ногу, и это были единственные звуки, нарушавшие тишину.
        Наконец джентльмены появились. Мэзон, поддерживаемый мистером Рочестером и врачом, шел без особых усилий. Они помогли ему сесть в карету, затем сел и мистер Картер.
        - Присматривайте за ним, - сказал мистер Рочестер последнему, - и держите его у себя, пока он не поправится окончательно. Я приеду через день-два его навестить. Ну, как ты сейчас, Ричард?
        - Свежий воздух оживил меня, Фэйрфакс.
        - Оставьте окно с этой стороны открытым, Картер, ветра нет. До свиданья, Дик!
        - Фэйрфакс…
        - Ну что такое?
        - Пусть ее берегут; пусть обращаются с ней как можно мягче, пусть ее… - Он смолк и залился слезами.
        - Я и так стараюсь; и буду делать, что возможно, - последовал ответ.
        Мистер Рочестер захлопнул дверцу кареты, экипаж тронулся.
        - Но как бы я благодарил Бога, если бы все это кончилось, - добавил он, закрывая и запирая на засов ворота.
        Затем он медленно и рассеянно направился к калитке в стене, окружавшей плодовый сад. Я решила, что больше ему не нужна, и уже собиралась повернуть к дому, когда он снова окликнул меня:
        - Джейн! - Он уже открыл калитку и стоял возле нее, ожидая меня. - Пойдите сюда, подышите несколько минут свежим воздухом. Этот дом - настоящая тюрьма, вам не кажется?
        - Он мне кажется роскошным замком, сэр.
        - В вас говорит невинная восторженность, - отвечал он. - Вы смотрите на все сквозь розовые очки. Вы не видите, что это золото - мишура, а шелковые драпировки - пыльная паутина, что мрамор - грязные камни, а полированное дерево - гнилушки. А вот здесь, - он указал рукой на густую листву, под которую мы вступали, - все настоящее, сладостное и чистое.
        Он медленно шел по дорожке, вдоль которой с одной стороны тянулись яблони, груши и вишни, а с другой пестрел бордюр из самых разнообразных незатейливых цветов: левкоев, гвоздик, анютиных глазок, вперемежку с шиповником, жимолостью и душистыми травами. Они были свежи, как только могут быть свежи растения после апрельских дождей и туманов в пленительное весеннее утро. Солнце только что показалось на румяном востоке, и его лучи уже озаряли цветущие, покрытые росой плодовые деревья и тихие дорожки сада.
        - Джейн, хотите цветок?
        Он сорвал полураспустившуюся розу, первую из расцветших в этом году, и протянул мне.
        - Благодарю вас, сэр.
        - Нравится вам этот восход, Джейн? Это небо с высокими и легкими облаками, которые, конечно, растают, когда воздух согреется? Этот покой и благоухание?
        - Да, очень.
        - Вы ведь провели странную ночь, Джейн.
        - Да, сэр.
        - Какая вы бледная. Вам, вероятно, было страшно, когда я оставил вас с Мэзоном.
        - Я боялась, что кто-то придет из другой комнаты.
        - Но я же запер дверь, ключ лежал у меня в кармане. Я был бы нерадивым пастухом, если бы мою овечку, мою любимую овечку, оставил без защиты возле волчьего логова. Вы были в безопасности.
        - А что, Грэйс Пул и дальше будет жить тут, сэр?
        - О да! Не ломайте себе голову над этим, просто забудьте о ней.
        - Но мне кажется, ваша жизнь не может быть в безопасности, пока она здесь.
        - Не тревожьтесь обо мне, я буду осторожен.
        - А эта опасность, о которой вы упоминали вчера, больше не угрожает вам, сэр?
        - Я не могу сказать этого, пока Мэзон не выехал из Англии. И даже тогда. Жить для меня, Джейн, - значит стоять на тонкой коре вулкана, она каждую минуту может треснуть, и пламя вырвется наружу.
        - Но, мне кажется, мистер Мэзон легко поддается влиянию, и вы, сэр, очевидно, можете в любую минуту на него воздействовать. Он никогда по своей воле не повредит вам и не предаст вас.
        - О нет! Мэзон не предаст меня и никогда намеренно не причинит мне вреда. Но, сам того не ведая, он в любую минуту может несколькими неосторожными словами лишить меня навеки если не жизни, то возможности счастья.
        - Скажите ему, чтобы он был осторожен, сэр. Объясните, чего вы опасаетесь, и укажите, как избегнуть опасности.
        Мистер Рочестер язвительно рассмеялся, порывисто схватил мою руку и так же быстро оттолкнул от себя.
        - Если бы я мог это сделать, дурочка, то в чем же была бы опасность? Она рассеялась бы в одно мгновение. С тех пор как я знаю Мэзона, мне достаточно было сказать ему: «Сделай то-то», и все было сделано. Но в данном случае я бессилен, я не могу сказать: «Смотри не повреди мне, Ричард». Ведь он не должен и догадываться, что может в какой-то мере повредить мне. Вы озадачены? Придется вам с этим мириться и в дальнейшем. Ведь вы мой маленький друг, не правда ли?
        - Я охотно готова служить вам и слушаться вас во всем, что хорошо.
        - Вот именно, я вижу это. Я вижу, как вы веселы и довольны, как сияет ваш взгляд и лицо, когда вы трудитесь для меня и со мной, когда вы помогаете мне в том, что, как вы метко выразились, хорошо. А прикажи я вам сделать нехорошее, вы бы не бегали легкой поступью по моим поручениям, ваши руки проворно не исполняли бы их, ваш взгляд не был бы оживлен и лицо весело. Мой маленький друг повернулся бы тогда ко мне, спокойный и бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно. Я не могу, оттого что это нехорошо». И вы были бы непоколебимы, как неподвижная звезда. Вы тоже имеете власть надо мной и можете ранить меня, и я не смею показать вам, в каком месте я уязвим, иначе, несмотря на вашу преданность и дружбу, вы сейчас же отвернетесь от меня.
        - Если вам от мистера Мэзона угрожает такая же опасность, как от меня, сэр, то вы в полной безопасности.
        - Дай Бог, чтоб это было так. Вот, Джейн, скамейка, сядьте.
        Перед нами была беседка, вернее, ниша в стене, заросшая плющом. В ней стояла скамья. Мистер Рочестер опустился на нее, однако оставил место и для меня. Но я продолжала стоять перед ним.
        - Сядьте же, - сказал он. - Места хватит нам обоим. Надеюсь, вы не боитесь сесть около меня? Нет? Надеюсь, вы не думаете, что это нехорошо, Джейн?
        Я ответила ему тем, что села. Я чувствовала, что отказываться было бы неловко.
        - А пока солнце пьет росу, мой маленький друг, пока цветы в старом саду просыпаются и охорашиваются, а птицы и неугомонные пчелки приступают к дневной работе, я расскажу вам одну историю, а вы поставьте себя на место ее главного героя. Но сначала посмотрите на меня и скажите, что вы чувствуете себя легко и вас нисколько не беспокоит, что я задерживаю вас здесь.
        - Нет, сэр. Я вполне спокойна.
        - А тогда, Джейн, призовите на помощь всю свою фантазию и представьте себе, что вы не благовоспитанная и выдержанная девушка, а буйный юноша, избалованный с детства; представьте, что вы находитесь в далекой чужой стране; допустите, что вы совершили там роковую ошибку - неважно какую и по каким мотивам, но последствия которой преследуют вас всю жизнь и омрачают все ваше существование. Заметьте, я не сказал «преступление». Я имею в виду не пролитие крови или что-нибудь подобное, что карается законом. Я сказал - ошибка. И вот последствия вашей ошибки становятся со временем для вас совершенно невыносимыми; вы принимаете меры, чтобы освободиться от них: необычные меры, но в них нет ничего преступного или противозаконного. И все-таки вы несчастны, ибо вас навсегда покинула надежда. В самый полдень солнце для вас меркнет, и вы чувствуете, что затмение кончится лишь в час заката. Ваша память питается только горькими и унизительными воспоминаниями. Вы переезжаете с места на место, ища покоя в одиночестве, счастья в удовольствиях; я имею в виду грубые, низменные удовольствия, затемняющие разум и
притупляющие чувства. И вот с тоской в сердце и опустошенной душой вы возвращаетесь из добровольного изгнания и встречаетесь с новым лицом, как и где - неважно. Вы находите в нем многие из тех светлых и добрых черт, которых тщетно ищете вот уже двадцать лет, но которых ни в ком еще не встречали. Перед вами воплощенная свежесть и здоровье, без пятнышка, без гнили. Общество такого человека живит и воскрешает. Вы чувствуете, что возвращаются ваши лучшие дни, что в вас просыпаются более высокие желания, более чистые помыслы. Вы жаждете начать жизнь сначала и провести остаток ваших дней более достойно, как подобает бессмертному существу. Так неужели человек, чтобы достичь этого, не имеет права переступить через препятствие, которое является чисто формальным, через преграду, совершенно условную, которая не освящена его совестью и не оправдана его рассудком?
        Он смолк, ожидая ответа. Но что я могла сказать? О, если бы какой-нибудь добрый дух внушил мне справедливый и верный ответ. Тщетная надежда! Западный ветер шелестел хвоей вокруг меня, но нежный Ариель не воспользовался его дыханием, чтобы ответить вместо меня; птицы пели в кронах деревьев, но их песнь, хотя и сладостная, была бессловесна.
        А мистер Рочестер настойчиво продолжал:
        - Неужели этот человек, этот бродяга и грешник, теперь раскаивающийся и ищущий покоя, не имеет права презреть мнение света, чтобы привязать к себе нежное, благородное и чистое создание, чтобы обрести душевный мир и возродиться к новой жизни?
        - Сэр, - отвечала я, - ни отдых странника, ни исправление грешника не зависят от окружающих людей. Мужчины и женщины смертны; философы изменяют мудрости, а христиане - добру; если кто-то, известный вам, страдал и заблуждался, пусть он ищет не среди равных себе, а выше - те силы, которые помогут ему искупить его грехи и даруют ему исцеление.
        - Но орудие! Бог, чья воля здесь творится, избирает и орудие для своих целей. Это я сам, - говорю вам без всяких иносказаний, - вел суетную, беспутную и праздную жизнь, и, мне кажется, я нашел средство для своего исцеления, нашел в…
        Он замолчал. Птицы продолжали распевать, листья тихонько шептались. Мне даже показалось странным, что и те и другие не прекратили своего пения и шепота, чтобы уловить эту непрозвучавшую тайну. Но им пришлось бы ждать немало времени, так продолжительно было молчание. Наконец я взглянула на своего собеседника; он тревожно смотрел на меня.
        - Маленький друг, - сказал он внезапно изменившимся тоном, причем изменилось и его лицо, оно потеряло всю свою мягкость и серьезность, стало жестким и насмешливым, - вы, наверно, заметили мои нежные чувства к мисс Ингрэм? Как вы думаете, если я женюсь на ней, - не правда ли, она славно меня возродит?
        Он тут же вскочил и ушел на другой конец дорожки, а когда возвратился, то напевал что-то.
        - Джейн, Джейн, Джейн! - сказал он, остановившись передо мной. - Вы совсем побледнели от этих бессонных ночей. Вы не браните меня за то, что я нарушаю ваш покой?
        - Браню вас? Нет, сэр.
        - Тогда в доказательство этого пожмите мне руку. Какие холодные пальцы! Они были теплее этой ночью, когда я коснулся их у двери таинственной комнаты. Джейн, вы еще будете бодрствовать со мной?
        - Всякий раз, когда смогу вам быть полезной, сэр.
        - Например, в ночь перед моей свадьбой! Я уверен, что не засну. Вы обещаете провести эту ночь со мной? С вами я могу говорить о моей возлюбленной: вы ведь видели ее и узнали.
        - Да, сэр.
        - Она изумительна! Правда, Джейн?
        - Да, сэр.
        - Богиня, настоящая богиня, Джейн! Рослая, смуглая, сильная! А волосы такие, какие, наверно, были у женщин Карфагена. Вон Дэнт и Лин уже в конюшне. Ради бога, возвращайтесь через палисадник, той калиткой.
        Когда я уходила в одну сторону, а он в другую, я услышала, как он уже весело говорил кому-то во дворе:
        - А Мэзон опередил вас всех сегодня утром. Он уехал перед восходом. Я встал в четыре и проводил его.
        Глава XXI
        Странное это явление - закон внутренней симпатии, а также предчувствия и предзнаменования; вместе они образуют единую загадку, ключа от которой человечество еще не нашло. Я никогда не смеялась над предчувствиями, оттого что и со мной бывали в этом смысле странные случаи. И я верю, что существует внутренняя симпатия - например, между отдаленными родственниками, которые долго были разлучены, совершенно забыли друг друга, и вот, невзирая на их отчуждение, вдруг сказывается единство того корня, откуда они произошли, и эта связь превосходит человеческое понимание. Что же касается предзнаменований, то они, может быть, результат тайных симпатий между природой и человеком.
        Когда я была всего шестилетней девочкой, я слышала однажды вечером, как Бесси Ливен говорила Марте Эббот, что она видела во сне маленького ребенка и что видеть во сне детей наверняка к неприятностям - или для тебя, или для твоих родственников. Вряд ли мне запомнились бы эти слова, если бы не последовавшее затем событие, из-за которого они врезались мне в память: на другой день Бесси была вызвана домой, к смертному ложу своей маленькой сестры.
        Я не раз вспоминала за последнее время это поверье и этот случай, так как в течение недели не проходило ни одной ночи, чтобы мне не приснился ребенок - иногда я убаюкивала его, иногда качала на своих коленях, иногда смотрела, как он играет с маргаритками на лугу или плещется ручками в воде. Сегодня это мог быть плачущий ребенок, завтра - смеющийся. Он то прижимался ко мне, то убегал от меня; но как бы ни был окрашен этот сон и какие бы ни рождал чувства, он посещал меня семь ночей подряд, едва я вступала в страну сновидений.
        Меня очень угнетала навязчивость этого образа, этого наваждения, и когда приближалась ночь, а с ней и час таинственного сна, я начинала нервничать. Я находилась в обществе призрачного младенца и в ту лунную ночь, когда меня разбудил ужасный вопль, донесшийся сверху. А во вторую половину следующего дня меня вызвали вниз, сказав, что кто-то дожидается меня в комнате миссис Фэйрфакс. Войдя туда, я увидела мужчину, напоминавшего по виду слугу из аристократического дома. Он был одет в глубокий траур, и на шляпе, которую он держал в руках, была креповая повязка.
        - Вы едва ли помните меня, мисс, - сказал он, вставая при моем появлении. - Моя фамилия Ливен, я служил кучером у миссис Рид, когда вы еще жили в Гейтсхэде, восемь или девять лет тому назад. Я и теперь продолжаю жить там.
        - Ах, Роберт, здравствуйте! Я очень хорошо помню вас. Вы иногда позволяли мне покататься на пони мисс Джорджианы. А как поживает Бесси? Вы ведь женаты на Бесси?
        - Да, мисс. Моя жена совершенно здорова, благодарю вас. Два месяца тому назад она родила еще одного малыша, теперь у нас трое; и мать и ребенок чувствуют себя отлично.
        - А как семья моей тети, Роберт?
        - К сожалению, не могу порадовать вас хорошими вестями, мисс, - наоборот, они очень плохие. В семье большая беда.
        - Надеюсь, никто не умер? - спросила я, взглянув на его черную одежду.
        Он опустил глаза и, взглянув на креп вокруг тульи своей шляпы, ответил:
        - Вчера была неделя, как мистер Джон умер в своей лондонской квартире.
        - Мистер Джон?
        - Да.
        - А как его мать перенесла это?
        - Видите ли, мисс Эйр, это не обычное несчастье: он ведь вел дурную жизнь, за последние три года он вытворял бог знает что и умер ужасной смертью.
        - Я слышала от Бесси, что он пошел по плохой дорожке.
        - Еще бы, хуже нельзя! Мистер Джон губил свою жизнь и свое состояние с самыми дурными мужчинами и женщинами. Он запутался в долгах и попал в тюрьму. Его матушка дважды помогала ему выкрутиться, но стоило ему оказаться на свободе, и он опять возвращался к прежним товарищам и привычкам. У него в голове какого-то винтика не хватало. Эти негодяи, с которыми он водился, безобразно его обирали. Он приехал в Гейтсхэд недели три тому назад и потребовал, чтобы миссис все отдала ему. Миссис отказала: у нее давно уже пошатнулись дела из-за его беспутства. Тогда он опять уехал, и вскоре пришла весть о том, что он умер. Какая была у него смерть, бог его знает. Ходят слухи, что он покончил с собой.
        Я молчала; новости действительно были ужасны. Роберт Ливен продолжал:
        - Миссис сама с некоторых пор больна; она очень располнела, но это ей не на пользу, а потеря денег и страх перед бедностью совсем сломили ее. И когда она узнала о смерти мистера Джона, - все это случилось уж очень неожиданно, - с ней сделался удар. Три дня она была без языка, но наконец, в прошлый вторник, ей стало как будто получше, она все старалась что-то сказать, делала знаки моей жене и бормотала. Только вчера утром Бесси удалось разобрать, что она произносит ваше имя, и наконец она услышала слова: «Привезите Джейн Эйр, вызовите Джейн Эйр, мне нужно поговорить с ней». Бесси не была уверена, в своем ли она уме и понимает ли, что говорит, но она все-таки сказала об этом мисс Рид и мисс Джорджиане и посоветовала вызвать вас. Барышни сначала не хотели; но мать становилась все беспокойнее и то и дело повторяла: «Джейн, Джейн», так что они наконец согласились. Я выехал из Гейтсхэда вчера, и, если бы вы могли собраться, мисс, я бы хотел увезти вас с собой завтра рано утром.
        - Да, Роберт, я соберусь: мне кажется, следует поехать.
        - Я тоже так думаю, мисс. Бесси сказала… она уверена, что вы не откажетесь. Но вам, вероятно, надо спроситься, перед тем как уехать?
        - Да, я сделаю это сейчас же. - Отправив его в людскую столовую и попросив жену Джона и самого Джона позаботиться о нем, я пошла разыскивать мистера Рочестера.
        Его не было ни в одной из комнат первого этажа; я не нашла его ни во дворе, ни в конюшне, ни в парке. Тогда я спросила миссис Фэйрфакс, не видела ли она его. Да, он, кажется, играет на бильярде с мисс Ингрэм. Я поспешила в бильярдную. До меня скоро донесся стук шаров и веселый гул голосов: мистер Рочестер, мисс Ингрэм и обе барышни Эштон с их поклонниками были увлечены игрой. Нужно было иметь некоторую храбрость, чтобы нарушить столь интересную партию. Однако у меня было неотложное дело, поэтому я прямо направилась к хозяину дома, стоявшему рядом с мисс Ингрэм. Когда я подошла, она обернулась и надменно взглянула на меня; ее глаза, казалось, спрашивали: «Что нужно здесь этому ничтожеству?» И когда я произнесла вполголоса: «Мистер Рочестер!», она сделала движение, словно ей хотелось выгнать меня прочь. Она была необычайно эффектна в эту минуту; на ней было утреннее платье из небесно-голубого крепа; лазоревый шарф обвивал ее темные волосы. Она играла с большим азартом, и гнев, с которым она встретила мое появление, отнюдь не способствовал смягчению ее надменных черт.
        - Эта особа вас спрашивает, - обратилась она к мистеру Рочестеру, и мистер Рочестер обернулся, чтобы узнать, о какой «особе» идет речь. Увидев меня, он сделал странную гримасу, одну из своих характерных двусмысленных гримас, положил кий и вышел со мной из комнаты.
        - Ну, Джейн? - спросил он, прислонившись спиной к двери классной, которую закрыл за собой.
        - Пожалуйста, сэр, позвольте мне уехать на неделю или две.
        - Зачем? Куда?
        - Чтобы повидать одну больную даму, которая прислала за мной.
        - Какую больную даму? Где она живет?
        - В Гейтсхэде, это в …шире.
        - В …шире? Но ведь это же за сто миль отсюда. Кто она, что это за дама, которая посылает за вами в такую даль?
        - Ее фамилия Рид, сэр. Миссис Рид.
        - Рид из Гейтсхэда? В Гейтсхэде был какой-то Рид, судья.
        - Это его вдова, сэр.
        - А какое вы имеете к ней отношение? Откуда вы знаете ее?
        - Мистер Рид был моим дядей, он брат моей матери.
        - Черт побери! Вы никогда мне этого не говорили. Вы всегда уверяли, что у вас нет никаких родственников.
        - Таких, которые бы меня признавали, у меня и нет, сэр. Мистер Рид умер, а его жена выгнала меня…
        - Отчего?
        - Оттого что я была бедна и ей в тягость и она не любила меня.
        - Но у Рида остались дети, - у вас должны быть двоюродные братья и сестры? Еще вчера сэр Джордж Лин говорил о каком-то Риде из Гейтсхэда и уверял, что это отъявленный негодяй; а Ингрэм упоминала о какой-то Джорджиане Рид из той же местности, которая год-два тому назад произвела в Лондоне фурор своей красотой.
        - Джон Рид тоже умер, сэр. Он погубил себя и почти разорил свою семью; и есть предположение, что он покончил с собой. Это известие так поразило его мать, что с ней сделался удар.
        - А чем же вы ей поможете? Глупости, Джейн! Мне и в голову бы не пришло мчаться за сто миль, чтобы повидать какую-то старуху, которая, пожалуй, еще отправится на тот свет до вашего приезда; и потом, вы говорите, что она выгнала вас?
        - Да, сэр. Но это было очень давно. И тогда у нее были совсем другие обстоятельства. А теперь мне бы не хотелось пренебречь ее просьбой.
        - И долго вы там пробудете?
        - По возможности недолго, сэр.
        - Обещайте мне, что не дольше недели…
        - Я не хотела бы давать слово, может быть, мне придется нарушить его.
        - Во всяком случае, вы вернетесь? Вы ни под каким видом не останетесь там?
        - О нет! Я, разумеется, вернусь, если все пойдет хорошо.
        - А кто поедет с вами? Вы же не можете отправиться в такое путешествие одна.
        - Нет, сэр. Миссис Рид прислала своего кучера.
        - Ему можно доверять?
        - Да, сэр, он прожил в доме десять лет.
        Мистер Рочестер задумался.
        - Когда вы хотите ехать?
        - Завтра рано утром, сэр.
        - В таком случае вам понадобятся деньги; ведь не можете же вы путешествовать без денег, а я предполагаю, что у вас их немного: я еще не давал вам вашего жалованья. Сколько у вас всего-навсего, Джейн? - спросил он улыбаясь.
        Я показала свой кошелек; он действительно был очень тощ.
        - Пять шиллингов, сэр.
        Он взял кошелек, высыпал содержимое на ладонь и тихонько рассмеялся, словно его смешила эта скудость. Затем он извлек свой бумажник.
        - Вот, - сказал он, протягивая мне банкноту.
        Это было пятьдесят фунтов, а он задолжал мне всего лишь пятнадцать. Я сказала, что у меня нет сдачи.
        - Не нужно мне сдачи, вы это знаете. Это ваше жалованье.
        Но я отказалась взять больше того, что мне принадлежало по праву. Сначала он рассердился, затем, словно одумавшись, сказал:
        - Ну хорошо, хорошо. Лучше не давать вам всего сейчас, а то вы, может быть, имея пятьдесят фунтов, возьмете да и проживете там три месяца. Вот вам десять. Достаточно?
        - Да, сэр; стало быть, за вами еще пять.
        - Вернитесь сюда за ними; я буду вашим банкиром и сберегу вам сорок фунтов.
        - Мистер Рочестер, раз представляется случай, я бы хотела поговорить с вами еще об одном деле.
        - О деле? Интересно послушать, что это такое.
        - Вы дали мне понять, сэр, что очень скоро собираетесь жениться.
        - Да. Ну так что же?
        - В таком случае, сэр, Адель следовало бы поместить в школу. Я уверена, что вы сами понимаете необходимость этого.
        - Чтобы убрать ее подальше от моей жены, для которой девочка может оказаться обузой? Ваше предложение не лишено смысла. Согласен. Адель, как вы предлагаете, поступит в школу; а вы, вы, разумеется, отправитесь ко всем чертям?
        - Надеюсь, нет, сэр. Но мне так или иначе придется искать другое место.
        - Ну еще бы! - воскликнул он странно изменившимся голосом, лицо его исказилось смешной и мрачной гримасой. Он несколько мгновений смотрел на меня.
        - И, вероятно, старуха Рид или барышни, ее дочери, будут по вашей просьбе подыскивать вам место? Так?
        - Нет, сэр. Я не в таких отношениях с моими родственниками, чтобы иметь основание просить их об услугах, - но я дам объявление в газетах.
        - Вы еще бог весть что придумаете, - пробурчал он. - Попробуйте только дать объявление! Очень жалею, что не уплатил вам вместо десяти фунтов один соверен. Верните мне девять фунтов, Джейн, они мне понадобятся.
        - И мне тоже, сэр, - возразила я, закладывая за спину руки, в которых был кошелек. - Я ни в коем случае не могу обойтись без этих денег.
        - Маленькая скряга! - сказал он. - Вам жалко денег! Ну, дайте мне хоть пять фунтов, Джейн.
        - Ни пяти шиллингов, ни пяти пенсов.
        - Дайте мне хоть посмотреть на деньги.
        - Нет, сэр, я вам не доверяю.
        - Джейн!
        - Сэр?
        - Обещайте мне одну вещь.
        - Я обещаю вам все, сэр, что буду в силах исполнить.
        - Не давайте объявления. Предоставьте это дело мне; когда нужно будет, я вам найду место.
        - С радостью, сэр, если вы в свою очередь обещаете мне, что я и Адель заблаговременно уедем отсюда - прежде, чем в этот дом войдет ваша жена.
        - Отлично, отлично. Даю вам честное слово. Значит, вы отбываете завтра?
        - Да, сэр. Рано утром.
        - Вы явитесь сегодня в гостиную после обеда?
        - Нет, сэр. Мне нужно собираться в дорогу.
        - Значит, нам придется с вами на некоторое время проститься?
        - Видимо, так, сэр.
        - А как люди прощаются, Джейн? Научите меня, я не совсем знаю как.
        - Они говорят «до свидания» или другое слово, какое им нравится.
        - Ну, тогда скажите его.
        - До свидания, мистер Рочестер, скоро увидимся.
        - А что я должен сказать?
        - То же самое, если вам угодно, сэр.
        - До свидания, мисс Эйр, скоро увидимся. И это все?
        - Да.
        - А мне такое расставание кажется сухим, и скучным, и недружественным. Мне хотелось бы чего-нибудь другого. Маленького прибавления к этому ритуалу. Что, например, если бы мы пожали друг другу руку? Но нет, это меня тоже не удовлетворило бы. Значит, ничего больше вы не скажете мне, Джейн, кроме вашего «до свидания»?
        - Этого достаточно, сэр. Иногда одно слово может прозвучать теплее, чем множество слов.
        - Возможно. Но все-таки это звучит очень сухо и холодно: «до свидания…»
        «Сколько еще он будет стоять, прислонившись к двери? - спрашивала я себя. - Мне пора укладываться». Но в это время зазвонил колокол к обеду, и мистер Рочестер сорвался с места, не прибавив ни слова. Больше я его в течение этого дня не видела, а на другое утро уехала до того, как он встал.
        Первого мая, в пять часов пополудни, я подъехала к сторожке у ворот Гейтсхэда. Прежде чем войти в дом, я заглянула в сторожку. Здесь было очень чисто и уютно. Решетчатые окна были завешены белыми занавесочками, пол безукоризненно чист, каминные щипцы весело сверкали, и жарко пылали дрова. Бесси сидела у огня, укачивая малютку, а Роберт и его сестра тихонько играли в углу.
        - Слава богу! Я была уверена, что вы приедете! - воскликнула миссис Ливен, когда я вошла.
        - Да, Бесси, - сказала я, целуя ее. - Надеюсь, я не опоздала? Как себя чувствует миссис Рид? Жива еще?
        - Да, жива. И сейчас, пожалуй, чувствует себя лучше. Доктор говорит, что она еще протянет недели две. Но совсем она едва ли поправится.
        - Она вспоминала обо мне?
        - Миссис говорила о вас еще сегодня утром. Ей хотелось, чтоб вы приехали. Но сейчас она спит, - по крайней мере, спала десять минут назад, когда я была в доме. Она обычно впадает в забытье после обеда и приходит в себя только к шести-семи часам. Отдохните часок, мисс, а потом я пойду вместе с вами.
        Вошел Роберт. Бесси положила уснувшего младенца в колыбель и подошла к мужу поздороваться. Она потребовала, чтобы я сняла шляпку и выпила чаю, так как я бледна и утомлена с дороги. Я с радостью приняла ее гостеприимство и покорно дала раздеть себя, как в детстве, когда Бесси укладывала меня спать.
        Прошлое властно нахлынуло на меня, когда я смотрела, как она хлопочет, ставит на поднос свои лучшие чашки, делает бутерброды, поджаривает к чаю сладкий хлеб, награждая маленьких Роберта и Джейн то подзатыльником, то ласковым шлепком, как награждала когда-то меня. Бесси осталась такой же проворной, вспыльчивой и доброй.
        Чай был готов, и я хотела подойти к столу. Но Бесси потребовала прежним своим повелительным тоном, чтобы я оставалась там, где сижу. Она все подаст мне к камину, заявила она. Придвинув круглый столик, Бесси поставила на него чашку чаю и тарелку с поджаренным хлебом, совершенно так же, как делала это когда-то, когда я еще сидела в детском креслице и ей удавалось похитить для меня какое-нибудь необычное лакомство; и я, улыбаясь, подчинилась ей, как в былые дни.
        Она расспрашивала меня, счастливо ли я живу в Торнфильд-холле и что за человек моя хозяйка. А когда я сказала ей, что у меня есть только хозяин, - то хороший ли он человек и нравится ли мне. Я ответила, что он скорее некрасив, но настоящий джентльмен, что он очень добр ко мне и я довольна. Затем я начала описывать ей веселое общество, гостящее у нас в доме. Бесси слушала с интересом. Это было как раз то, что она любила.
        Так, в разговорах, незаметно прошел час. Бесси принесла мне мою шляпку и верхнюю одежду, мы вдвоем вышли из сторожки и направились к дому. Точно так же сопровождала она меня около девяти лет назад, но тогда мы из дома шли к воротам. В холодное, пасмурное январское утро я покинула этот постылый кров с отчаянием и горечью в сердце; изгнанная теткой и всеми отверженная, я должна была искать убежища в негостеприимном Ловуде, в далеком, неведомом краю. И вот тот же постылый кров снова передо мной. Мое будущее все еще было неопределенным: я вступала на этот порог со стесненным сердцем, все еще чувствуя себя странницей на земле, но теперь меня поддерживала более твердая вера в себя и в свои силы и я меньше трепетала перед угнетением. Нанесенные мне когда-то мучительные раны зарубцевались, и пламя ненависти погасло.
        - Пройдите сначала в маленькую столовую, - сказала Бесси, входя со мною в дом, - барышни, наверно, там.
        Через мгновение я оказалась в знакомой комнате. Каждая вещь в ней имела такой же вид, как и в то утро, когда я была впервые представлена мистеру Брокльхерсту. Даже коврик перед камином, на котором он стоял, был тот же самый. Взглянув на книжный шкаф, я увидела, что оба тома Бьюика «Жизнь английских птиц» занимают то же место, на третьей полке, а «Путешествия Гулливера» и «Арабские сказки» стоят на четвертой. Неодушевленные предметы остались теми же, зато живые существа изменились до неузнаваемости.
        Я увидела перед собой двух молодых девушек; одна была очень высокая, почти такого же роста, как мисс Ингрэм, но крайне худая и угрюмая, с нездоровым, желтоватым цветом лица. В ней было что-то аскетическое, и это еще подчеркивалось крайней простотой ее черного шерстяного платья с крахмальным белым полотняным воротничком, гладко зачесанными волосами и монашеским украшением на шее в виде черных четок с распятием. То была, без сомнения, Элиза, хотя в этом удлиненном, уже очерствевшем лице почти не осталось никакого сходства с прежней девочкой.
        Другая была, разумеется, Джорджиана, но уже не та Джорджиана, которую я помнила, не та тоненькая, похожая на ангелочка девочка одиннадцати лет. Это была вполне расцветшая, пышная барышня, с румяным, как у куклы, лицом, с красивыми, правильными чертами, томными синими глазами и золотистыми локонами. На ней также было черное платье, но такого элегантного и кокетливого покроя, что рядом с ним платье ее сестры казалось монашеским.
        Каждая из сестер чем-то напоминала мать, однако каждая по-разному: у худой и бледной старшей сестры были материнские желтоватые глаза; младшая, цветущая и пышная, унаследовала ее челюсть и подбородок, может быть, слегка смягченные, но все же придававшие какую-то странную жесткость ее чувственному, сдобному личику.
        Когда я приблизилась, обе девушки поднялись, чтобы поздороваться со мной, и обе назвали меня «мисс Эйр». Элиза приветствовала меня отрывисто и резко, без улыбки; затем она снова села и уставилась на огонь в камине, словно совершенно забыв о моем присутствии. Джорджиана прибавила к своему «здравствуйте» несколько общих замечаний о моем путешествии, о погоде и так далее; она говорила с растяжкой, цедя слова сквозь зубы. Эти замечания сопровождались недружелюбными взглядами, которыми она искоса мерила меня с головы до ног, то рассматривая мой скромный коричневый плащ, то задерживаясь на моей простенькой дорожной шляпке. Молодые особы отлично умеют дать вам понять, что считают вас «чудачкой», не прибегая к словам. Они делают это с помощью высокомерных взглядов, холодности в обращении, небрежности тона, выражая таким образом свои чувства в полной мере и обходясь при этом без единого грубого выражения или жеста.
        Однако теперь насмешка, скрытая или явная, уже не имела надо мной власти. Сидя между моими кузинами, я изумлялась тому, как свободно я себя чувствую, невзирая на полное пренебрежение одной и полусаркастическое внимание другой: Элиза уже не могла унизить меня, а Джорджиана - оскорбить. Дело в том, что я была занята совсем другим. За последние несколько месяцев я пережила настолько глубокие чувства, мои страдания и радости были так сильны и утонченны, что кузины уже не могли ни опечалить, ни обрадовать меня, а их тон не мог вызвать во мне ни добрых, ни злых чувств.
        - Как здоровье миссис Рид? - спросила я, спокойно взглянув на Джорджиану, которая сочла необходимым гордо выпрямиться при этом прямом вопросе, словно я позволила себе неожиданную вольность.
        - Миссис Рид? Ах, вы хотите сказать - мама. Она в очень плохом состоянии. Сомневаюсь, чтобы вы могли повидать ее сегодня.
        - Если бы вы поднялись наверх и сказали ей, что я приехала, я была бы вам очень благодарна.
        Джорджиана даже вскочила, так она была поражена, и в изумлении широко раскрыла синие глаза.
        - Я знаю, что она высказывала настойчивое желание повидать меня, - добавила я, - и не хотела бы откладывать исполнение ее желаний дольше, чем это необходимо.
        - Мама не любит, когда ее вечером беспокоят, - заметила Элиза.
        Тогда я спокойно поднялась, сняла, хотя и без приглашения, шляпку и перчатки и заявила, что пойду поищу Бесси, которая, вероятно, в кухне, и попрошу ее узнать, расположена ли миссис Рид принять меня сегодня вечером или нет. Я вышла, отыскала Бесси и, попросив ее исполнить мое поручение, продолжала и дальше действовать столь же решительно. Обычно я стушевываюсь при всякой грубости. Еще год тому назад, будь я встречена так, как сегодня, я, вероятно, решила бы уехать из Гейтсхэда завтра же утром. Но теперь я сразу же поняла, что это было бы нелепо: я приехала за сто миль, чтобы повидать мою тетю, и должна остаться при ней до ее выздоровления или же смерти; что касается глупости или гордости ее дочерей, то лучше по возможности не замечать их. Поэтому я обратилась к экономке, сообщила, что, вероятно, прогощу здесь неделю или две, попросила ее отвести мне комнату и отнести мой чемодан наверх и отправилась с ней сама. На площадке я встретила Бесси.
        - Миссис Рид проснулась, - сказала она. - Я сообщила ей, что вы здесь. Пойдемте посмотрим, узнает ли она вас.
        Мне не нужно было указывать дорогу в эту столь знакомую мне комнату, куда меня столько раз вызывали в былые дни для наказания или выговора. Я опередила Бесси и тихонько открыла дверь. На столе стояла лампа под абажуром, так как уже темнело. Я увидела ту же кровать с золотистыми занавесками, тот же туалетный стол, и кресло, и скамеечку для ног, на которую меня сотни раз ставили на колени, принуждая просить прощения за грехи, которых я не совершала. И я невольно заглянула в тот угол, где когда-то маячила страшная тень гибкого хлыста, который выглядывал оттуда, только и ожидая случая, чтобы выскочить с бесовским проворством и отхлестать меня по дрожащим рукам или вытянутой шее. Я приблизилась к кровати, отдернула занавеси и наклонилась над горой подушек.
        Я хорошо помнила лицо миссис Рид и теперь пристально вглядывалась в знакомые черты. Какое счастье, что время уничтожает в нас жажду мести и заглушает порывы гнева и враждебности! Я покинула эту женщину в минуту горечи и ненависти, а вернулась с одним лишь чувством жалости к ее великим страданиям и с искренним желанием забыть и простить все нанесенные мне обиды, примириться с ней и дружески пожать ей руку.
        Знакомое лицо было передо мной: такое же суровое, жесткое, как и прежде. Те же глаза, которые ничто не могло смягчить, и те же слегка приподнятые властные и злые брови. Как часто они хмурились, выражая угрозу и ненависть, и как живо вспомнились мне печали и ужасы детства, когда я рассматривала теперь их суровые очертания. И все же я наклонилась и поцеловала ее. Она посмотрела на меня.
        - Это Джейн Эйр? - спросила она.
        - Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?
        Когда-то я поклялась, что никогда больше не назову ее тетей; но сейчас мне не казалось грехом, если я нарушу и забуду эту клятву. Мои пальцы сжали ее руку, лежавшую поверх простыни. Если бы она их ласково пожала в ответ, я испытала бы в эту минуту истинную радость. Но черствую натуру трудно умилостивить, и нелегко рассеять закоренелые предубеждения. Миссис Рид отняла свою руку и, отвернув от меня лицо, заметила, что сегодня хорошая погода. Затем она снова взглянула на меня таким ледяным взглядом, что я сразу поняла: ее мнение обо мне и ее чувства остались неизменными и непреклонными. Я догадалась по ее каменным глазам, непроницаемым для нежности, не знающим слез, что она твердо решила считать меня неисправимой: найдя во мне перемену к лучшему, она не испытала бы бескорыстной радости, а только унижение.
        Мое сердце сжалось болью, а затем гневом; но я решила покорить миссис Рид, взять верх над ее природой и ее упорством. Слезы душили меня, как в детстве, я подавила их усилием воли и, поставив стул у изголовья, села и склонилась над подушкой.
        - Вы посылали за мной, - сказала я, - и вот я здесь. Я останусь до тех пор, пока вам не станет лучше.
        - О, разумеется! Ты видела моих дочерей?
        - Да.
        - Ну так скажи им: ты останешься здесь, пока я с тобой не переговорю кое о чем, что у меня на душе; сегодня уже поздно и мне трудно вспомнить… Что-то я хотела тебе сказать… подожди…
        Ее блуждающий взгляд и затрудненная речь свидетельствовали о том, какое крушение постигло это некогда мощное тело. Она беспокойно заворочалась в постели, натягивая на себя простыню. Мой локоть, опиравшийся на край кровати, придерживал одеяло. Она сразу рассердилась.
        - Сядь прямо, - сказала она, - не раздражай меня и не держи одеяло. Ты Джейн Эйр?
        - Да, я Джейн Эйр.
        - Никто не поверит, каких хлопот и неприятностей стоил мне этот ребенок. Взвалить на меня такое бремя! Сколько она мне причиняла огорчений каждый день, каждый час своим непонятным характером, своими вспышками раздражения и этой дикой манерой - следить за каждым моим движением. Один раз она говорила со мной прямо как сумасшедшая, уверяю вас, или как дьявол, - никогда не видела такого ребенка! Конечно, я рада была избавиться от нее. Что с ней сталось в Ловуде? Говорят, там была эпидемия тифа и многие девочки умерли; однако она осталась жива. Но я сказала, что Джейн умерла. Я хотела, чтобы она умерла.
        - Странное желание, миссис Рид. За что вы так ненавидите ее?
        - Я всегда терпеть не могла ее мать; она была единственной сестрой моего мужа, и он очень любил ее. Когда семья отреклась от этой женщины после ее недостойного брака, Рид один был на ее стороне, а когда пришла весть о ее смерти, он плакал, как дурак. Потом он послал за ребенком, хотя я настаивала, чтобы отдать его кормилице и платить за содержание. Я возненавидела эту девчонку с первой минуты, как увидела ее, - болезненное, вечно ноющее создание. Она хныкала все ночи напролет в своей колыбели; никогда она не плакала, как нормальный, здоровый ребенок, нет, - обязательно ноет и пищит. Рид жалел ее, нянчился и возился с ней, точно она была его родной дочерью, - какое там, своих в этом возрасте он куда меньше замечал. Он старался, чтобы и дети мои полюбили эту нищенку, но мои малютки терпеть ее не могли, а он сердился на них, так как они не скрывали этого.
        Когда он окончательно слег, то постоянно требовал, чтобы ее приносили к нему, и за час до смерти заставил меня поклясться, что я не оставлю ее. Это было все равно что навязать мне какое-нибудь нищее отродье из работного дома; но он был от природы слабого характера. Джон совсем не похож на отца, и я этому рада. Джон весь в меня и в моих братьев, он настоящий Гибсон. О, если бы он перестал мучить меня этими письмами с вечными требованиями денег. Нет у меня никаких денег; мы разоряемся с каждым днем, придется отпустить половину прислуги и запереть часть дома или сдавать ее. Но я никогда не соглашусь на это. А с другой стороны, как нам жить? Две трети моих доходов идут на погашение процентов по закладным. Джон отчаянно играет и вечно проигрывает. Бедный мальчик, он окружен негодяями; он пьянствует, опустился, выглядит ужасно, - мне стыдно за него, когда я его вижу.
        Возбуждение все больше овладевало ею.
        - Мне кажется, лучше оставить ее одну, - сказала я, обращаясь к Бесси, которая стояла по другую сторону кровати.
        - Может быть, и лучше, мисс. Но она так много говорит по вечерам, утром она спокойнее.
        Я поднялась.
        - Постой! - воскликнула миссис Рид. - Есть еще одна вещь, которую я хочу сказать тебе. Он угрожает мне, он постоянно угрожает, что убьет себя или меня. Иногда мне снится, будто он лежит на столе с огромной раной на шее или с распухшим, почерневшим лицом. Положение ужасное, у меня тяжелые заботы. Что мне делать, как раздобыть денег?
        Бесси едва уговорила миссис Рид выпить успокаивающих капель. Скоро больная затихла и наконец задремала. Я вышла.
        Прошло свыше десяти дней, прежде чем у нас состоялся новый разговор. Она или бредила, или находилась в забытьи, и доктор запретил все, что могло бы болезненно взволновать ее. Я старалась кое-как наладить мои отношения с Джорджианой и Элизой. Сначала обе держались очень холодно. Элиза проводила полдня за шитьем, чтением или письмом и едва удостаивала нескольких слов меня или сестру. Джорджиана часами болтала всякий вздор своей канарейке и не замечала меня. Но я твердо решила, что сама сумею и развлечься и заняться; я привезла с собой принадлежности для рисования, и они теперь послужили мне для того и для другого.
        Запасшись карандашами и несколькими листами бумаги, я обычно садилась в стороне от сестер, возле окна, и делала кое-какие наброски, изображавшие мимолетные картины, которые возникали в калейдоскопе моего воображения: полоску моря между двумя скалами; диск восходящей луны с вырисовывающимся на нем черным силуэтом корабля; заросли камышей и кувшинок, среди которых появляется головка наяды, увенчанная лотосами; эльфа, сидящего на краю птичьего гнезда, под цветущей веткой боярышника.
        Однажды утром мне захотелось нарисовать голову. Я еще точно не знала какую и не хотела об этом думать. Взяв мягкий черный карандаш, я углубилась в работу. Вскоре на бумаге передо мной появился широкий выпуклый лоб и угловатые контуры лица; довольная началом, я принялась заполнять эти контуры, вписывая в них отдельные черты. Под таким лбом следовало нарисовать густые горизонтальные брови и правильный нос с прямой переносицей и широкими ноздрями; затем выразительный рот, конечно не тонкогубый, и решительный раздвоенный подбородок. И, разумеется, черные усы и черные, как вороново крыло, волосы, приглаженные у висков и волнистые надо лбом. Оставались еще глаза. Я нарочно приберегла их под конец, так как они требовали особой тщательности исполнения. Я нарисовала их большими, придав им красивую форму, а ресницы сделала длинными и темными, зрачок крупным и блестящим. «Хорошо, но еще не совсем то, что нужно, - сказала я себе, рассматривая свою работу. - Надо придать глазам больше силы и выразительности». Я навела тени резче, чтобы оттенить их блеск; два-три удачных штриха помогли мне достичь моей цели. И
вот передо мной было лицо друга, - так не все ли мне равно, что эти молодые особы повертываются ко мне спиной? Я смотрела на портрет и радовалась его сходству с оригиналом. Я была целиком поглощена рисунком и испытывала большое удовлетворение.
        - Это что - портрет вашего знакомого? - спросила Элиза, которая подошла ко мне незамеченной. Я ответила, что нет, - это просто так, моя фантазия, и поспешила заложить рисунок среди других листов бумаги.
        Я, конечно, солгала: это было на самом деле очень похожее изображение мистера Рочестера. Но какое это имело значение для нее или для кого-нибудь еще, кроме меня самой? Джорджиана тоже подошла, чтобы посмотреть. Рисунки ей очень понравились, но про этот она сказала: «Какой некрасивый мужчина». Сестры, казалось, были удивлены моим искусством. Я предложила сделать их портреты. И вот обе они позировали мне по очереди для карандашного наброска. Затем Джорджиана извлекла свой альбом. Я обещала ей написать в нем акварель. Это сразу привело ее в хорошее настроение; она предложила прогулку по парку. Не прошло и двух часов, как мы уже увлеклись чрезвычайно откровенным разговором. Джорджиана рассказывала мне о той восхитительной зиме, которую провела в Лондоне два года назад, о всеобщем восторге, который она вызывала, о том внимании, которое ей было оказано; она сделала мне даже некоторые намеки на одержанную ею победу над некой титулованной особой.
        В течение второй половины дня и вечера эти намеки становились все прозрачнее; она пересказывала мне чувствительные беседы и описывала сентиментальные положения, - словом, в этот день я выслушала от нее импровизацию романа из жизни высшего общества. День за днем она возобновляла свои излияния; их тема всегда была одна и та же: она сама, ее увлечения, ее горести. Казалось странным, что она ни разу не упомянула ни о болезни матери, ни о смерти брата или о тех мрачных перспективах, которые ожидали семью. Казалось, ее душа целиком захвачена воспоминанием о былых удовольствиях и мечтами о новых развлечениях. Она заходила каждый день на пять минут в комнату матери, вот и все.
        Элиза по-прежнему была немногословна; у нее, видимо, не было времени на разговоры. Я никогда не встречала более занятой особы, хотя было очень трудно определить, что именно она делала, или, вернее, обнаружить результаты ее усердных трудов. Она вставала по будильнику. Я не знаю, что она делала до завтрака, но все остальное время у нее было расписано по часам, и каждый час был посвящен определенным занятиям. Три раза в день она читала маленькую книжку, - как я потом выяснила, это был обыкновенный молитвенник. Я однажды спросила, что больше всего привлекает ее в этой книжке, и она сказала: «Литургия». Три часа она отдавала вышиванию золотыми нитками роскошной каймы на куске пунцовой материи, которая могла бы быть ковром. На мой вопрос, каково назначение этой вышивки, она пояснила мне, что это покров на алтарь в новой церкви, только что построенной близ Гейтсхэда. Два часа она отдавала своему дневнику, два - работе в саду и один час - подведению счетов. Она, видимо, не нуждалась ни в каком обществе, ни в каких разговорах. Вероятно, она была по-своему счастлива: этот раз навсегда заведенный порядок
удовлетворял ее; и ничто не могло раздражить Элизу сильнее, чем какое-нибудь неожиданное событие, вторгавшееся в ее расписание.
        Однажды вечером, когда Элиза была настроена общительнее, чем обычно, она сказала мне, что поведение Джона и нависшая над семьей угроза разорения глубоко подействовали на нее; но теперь, добавила моя кузина, выводы ею сделаны и решение принято. Свое собственное состояние она сумела сохранить, и когда мать умрет, - совершенно невероятно, чтобы она поправилась или протянула долго, спокойно пояснила Элиза, - она наконец выполнит давно взлелеянный план: отыщет себе тихую обитель, где ей удастся поставить прочную преграду между собою и легкомысленным миром. Я спросила, будет ли Джорджиана сопровождать ее.
        Конечно, нет. Между нею и Джорджианой нет ничего общего и никогда не было. Она ни при каких условиях не стеснит себя обществом сестры. Пусть Джорджиана идет своей дорогой, а она, Элиза, пойдет своей.
        Джорджиана, когда не изливалась передо мной, проводила большую часть дня на диване, негодуя на уныние родительского дома и мечтая все вновь и вновь, что тетя Гибсон наконец пригласит ее в Лондон.
        - Насколько было бы лучше, - говорила она, - если бы мне удалось уехать месяца на два, пока все будет кончено.
        Я не спросила, что она имеет в виду под этим «все будет кончено», но думаю, что она намекала на предполагаемую кончину матери и мрачный похоронный обряд. Элиза обычно не обращала никакого внимания на безделье и вечные жалобы сестры, как будто это ноющее, томящееся создание не находилось у нее перед глазами. Но однажды, когда она захлопнула свою приходно-расходную книгу и принялась за вышивание, она вдруг обратилась к Джорджиане со следующей тирадой:
        - Джорджиана! Мне кажется, свет не видывал более тщеславной и глупой обезьяны, чем ты. Ты не имела никакого права родиться, ты только зря небо коптишь. Вместо того чтобы жить для себя, и в себе, и собой, как должно жить разумное создание, ты только и ищешь, как бы повиснуть на другом, более сильном человеке, а если не находится никого, кто бы согласился обременить себя таким толстым, слабым, рыхлым и бесполезным существом, ты начинаешь вопить, что ты несчастна, что с тобой дурно обращаются и тобой пренебрегают. И потом, существование для тебя должно быть постоянной сменой удовольствий и впечатлений, иначе мир кажется тебе темницей. Тебе нужно, чтоб тобой восхищались, за тобой ухаживали, льстили, чтобы вокруг тебя была музыка, танцы, общество, а если этого нет, ты начинаешь томиться и впадаешь в уныние. Неужели ты не можешь устроиться так, чтобы не зависеть ни от чьих прихотей и ни от чьих желаний, кроме своих собственных?
        Когда ты не знаешь, чем заполнить день, подели его на части, каждую часть займи чем-нибудь, не сиди без дела и четверти часа, десяти минут, пяти минут, пользуйся каждым мгновением, делай намеченное тобою методически, с суровым постоянством, - и день пройдет так быстро, что ты не заметишь, как он кончился. И ты не будешь зависеть ни от кого и ждать, чтобы тебе помогли провести время. Тебе не придется искать ни общества, ни разговоров, ни сочувствия, ни поддержки - словом, ты будешь жить, как должно жить независимое существо.
        Послушайся моего совета - кстати, он будет первым и последним, - и тогда, что бы ни случилось, ты не будешь нуждаться ни во мне, ни в ком-нибудь другом. А если не послушаешься, ты так все и будешь томиться, ныть, бездельничать и страдать от последствий собственной дурости, как бы они ни были тяжелы и мучительны. Говорю тебе это прямо; и потом - предупреждаю: больше ты не услышишь от меня того, что я скажу тебе сейчас, но действовать я буду сообразно этому. После смерти нашей матери я в отношении тебя умываю руки; с той минуты, как ее гроб будет опущен в склеп под гейтсхэдской церковью, мы с тобой разойдемся, как будто никогда и не знали друг друга. И, пожалуйста, не воображай, что, если мы родились от одних родителей, я допущу малейшую уступку твоим притязаниям. И опять-таки, говорю тебе прямо: если бы весь род человеческий, за исключением нас двух, погиб и мы очутились бы с тобой одни на всей земле, я бы предоставила тебе гибнуть со всем старым миром, а сама ушла бы в новый.
        Она смолкла.
        - Ты могла бы обойтись без этой бесполезной тирады, - отозвалась Джорджиана. - Всякому известно, что ты самое эгоистическое, бессердечное существо в мире. И я знаю, как ты меня ненавидишь. Ты показала это своей безобразной проделкой с лордом Эдвином Виром. Ты не могла стерпеть, чтобы я была вознесена над тобой, чтобы у меня был титул, чтобы меня принимали в тех кругах, куда ты носа показать не смеешь. Поэтому ты взяла на себя роль шпиона и доносчика и навсегда погубила все мои надежды.
        Джорджиана извлекла носовой платок и целый час после этого судорожно сморкалась. Элиза продолжала оставаться холодной и бесстрастной и усердно занималась своим делом.
        Великодушные чувства значат очень мало для некоторых людей, но здесь передо мной были два совершенно противоположных характера. В одном было кислоты хоть отбавляй, зато другой был невыносимо пресен. Чувство без разума не слишком питательная еда; но и разум, не смягченный чувством, - горькая и сухая пища и не годится для человеческого потребления.
        День клонился к вечеру. Было сыро и ветрено. Джорджиана заснула на диване, читая какой-то роман. Элиза ушла в новую церковь на богослужение. В отношении религии она была строгой формалисткой: никакая погода не могла удержать ее от аккуратнейшего выполнения того, что она считала своим религиозным долгом; что бы там ни было, она каждое воскресенье три раза бывала в церкви и в течение недели присутствовала на всех службах.
        Я решила подняться наверх и посмотреть, как чувствует себя больная, которая была большую часть дня предоставлена самой себе: даже слуги не обращали на нее должного внимания, а нанятая сиделка, за которой никто не следил, пользовалась всяким случаем, чтобы выскользнуть из комнаты. Правда, на Бесси можно было положиться, но у нее была своя семья, и она лишь изредка могла приходить в дом. Как я и предполагала, возле больной никого не было. Сиделка отсутствовала. Миссис Рид лежала неподвижно, видимо погруженная в забытье; ее изможденное лицо тонуло в подушках. Огонь в камине почти угас. Я подложила углей, оправила постель и стала смотреть на ту, которая не могла меня видеть. Затем я подошла к окну.
        Дождь хлестал по стеклам, ветер выл. «Вот лежит человеческое существо, - думала я, - которому вскоре будут чужды все земные страсти. Куда уйдет ее дух, ныне стремящийся покинуть свою земную оболочку? Куда он направится, получив наконец свободу?»
        Погруженная в размышления об этой великой тайне, я вспомнила Элен Бернс и ее последние слова. Мысленно я как будто все еще слышала незабвенный звук ее голоса, все еще видела ее бледное одухотворенное лицо, изможденные черты и далекий взгляд, когда она лежала недвижно на смертном ложе и шептала о своей надежде возвратиться на грудь Божественного отца.
        В это время до меня донесся слабый голос!
        - Кто это?
        Я знала, что миссис Рид уже много дней не произносила ни слова. Неужели жизнь возвратилась к ней? Я подошла к кровати.
        - Это я, тетя Рид.
        - Кто «я»? - последовал ответ. - Кто вы? - Она смотрела на меня с удивлением и с некоторой тревогой, но взгляд ее был сознателен. - Я вас не знаю. Где Бесси?
        - Она у себя, тетя.
        - Тетя, - повторила она. - Кто зовет меня тетей? Вы не из семьи Гибсонов, и все-таки я знаю вас - это лицо, эти глаза и лоб мне очень знакомы; ну да, вы похожи на… Джейн Эйр!
        Я промолчала. Я боялась вызвать нервное потрясение у больной, назвав себя.
        - Да, - продолжала она, - боюсь, что это ошибка. Мое воображение обманывает меня. Я хотела бы видеть Джейн Эйр, потому нахожу сходство там, где его нет. Да и потом, за восемь лет она, наверное, изменилась.
        Я принялась мягко убеждать ее, что я и есть та, кого она хотела бы видеть. И, убедившись, что она меня понимает и что сознание ее вполне ясно, я рассказала ей, как Бесси послала за мной своего мужа в Торнфильд.
        - Я знаю, что очень больна, - сказала миссис Рид, помолчав. - Несколько минут тому назад я хотела повернуться и почувствовала, что не могу двинуть ни одним членом. Мне нужно облегчить душу перед смертью. То, что кажется нам пустяками, когда мы здоровы, лежит камнем на сердце в такие минуты, как сейчас. Здесь ли сиделка или мы с тобой одни в комнате?
        Я успокоила ее, сказав, что мы одни.
        - Так вот. Я вдвойне виновата перед тобой и теперь очень сожалею об этом. Первая моя вина в том, что я нарушила обещание, данное моему мужу: вырастить тебя как собственного ребенка; другая вина… - Она смолкла. - В конце концов, может быть, теперь это не так важно, - пробормотала она про себя. - И потом… я могу поправиться, стоит ли так унижаться перед ней?
        Она сделала усилие, желая повернуться, но это ей не удалось. Выражение ее лица изменилось. Казалось, она прислушивается к чему-то в себе, что могло быть началом близящейся агонии.
        - Да, с этим нужно покончить. Передо мною вечность; лучше, если я скажу ей. Подойди к моему комоду, открой его и вынь письмо, которое ты там увидишь.
        Я выполнила ее желание.
        - Прочти письмо, - сказала она.
        Оно не было пространным, и вот что оно содержало:
        ^«^Сударыня!
        Не будете ли вы так добры прислать мне адрес моей племянницы Джейн Эйр и сообщить, как она живет? Я намерен написать ей, чтобы она приехала ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои труды, и я приобрел состояние, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы удочерить ее при своей жизни и завещать ей все, что после меня останется.
        Примите уверения, сударыня, и т. д., и т. д.
        Джон Эйр. Мадейра».
        Дата на письме показывала, что оно написано три года назад.
        - Отчего я никогда не слышала об этом? - спросила я.
        - Оттого что я так возненавидела тебя, что была не в силах содействовать твоему благосостоянию. Я не могла забыть, как ты вела себя со мной, Джейн, ту ярость, с которой ты однажды на меня набросилась, твой тон, когда ты заявила мне, что ненавидишь меня больше всех на свете, твой недетский взгляд и голос, когда ты уверяла, что при одной мысли обо мне все в тебе переворачивается и что я обращаюсь с тобой жестоко и несправедливо. Я не могу забыть того, что испытала, когда ты вскочила и излила на меня весь яд своей души: я почувствовала такой ужас, как если бы животное, которое я толкнула или побила, вдруг посмотрело на меня человеческими глазами и прокляло меня человеческим голосом. Дай мне воды. О, только поскорей!
        - Дорогая миссис Рид, - сказала я, поднося к ее губам воду, - забудьте обо всем этом, изгоните все из своей памяти. Простите мне мои страстные речи, я была тогда ребенком, ведь с тех пор прошло восемь или девять лет.
        Она не ответила, но, выпив воды и переведя дух, продолжала:
        - Говорю тебе, я была не в силах это забыть и отомстила тебе. Я не могла допустить, чтобы ты была удочерена своим дядей и жила в богатстве и роскоши, и я написала ему. Очень сожалею, писала я, что вынуждена огорчить его, но Джейн Эйр умерла. Она стала жертвой тифозной эпидемии в Ловуде. А теперь поступай как хочешь. Пиши ему и опровергни мои слова, уличи меня во лжи как можно скорей. Ты, наверное, родилась мне на горе, и мой последний час омрачен воспоминанием о проступке, который я совершила только из-за тебя.
        - Если бы я могла уговорить вас больше не думать об этом, тетя, и отнестись ко мне с добротой и простить меня…
        - У тебя очень дурной характер, и я до сих пор отказываюсь понимать тебя. Как могла ты в течение девяти лет спокойно и терпеливо выносить все, а потом вдруг точно с цепи сорвалась? Этого я не в силах понять.
        - У меня вовсе не такой плохой характер, как вы думаете. Я вспыльчива, но не злопамятна. Много раз, когда я еще была ребенком, я готова была полюбить вас, если бы вы сделали хоть шаг мне навстречу; и сейчас я искренне хочу помириться с вами. Поцелуйте меня, тетя.
        Я приблизила свою щеку к ее губам, но она не коснулась ее. Она сказала, что ей трудно дышать оттого, что я наклонилась над ней, и снова потребовала воды. Когда я опустила ее обратно на подушки, - пока она пила, мне пришлось поднять ее и поддерживать, - я прикрыла ее ледяную руку своей рукой. Ослабевшие пальцы отстранились от моего прикосновения. Тускнеющие глаза избегали моих глаз.
        - Любите меня или ненавидьте, как хотите, - сказала я наконец, - но я вас прощаю от всей души. Просите прощения у Бога, и да будет с вами мир.
        Бедная страдалица! Слишком поздно ей было меняться. Она всю жизнь ненавидела меня и так и умерла с этим чувством.
        Вошла сиделка, а за нею Бесси. Однако я помедлила еще с полчаса, надеясь, что уловлю какой-нибудь проблеск дружественных чувств. Но я ждала напрасно. Миссис Рид вскоре снова впала в забытье и больше не приходила в себя. В полночь она умерла. Я не была при этом, чтобы закрыть ей глаза; не было возле нее и дочерей. Нам только на другое утро пришли сказать, что все кончено. Она уже лежала на столе, когда Элиза и я пошли посмотреть на нее. Джорджиана, разразившись громкими рыданиями, сказала, что боится подойти к матери. И вот передо мной лежало окоченевшее и неподвижное, некогда столь сильное и деятельное, тело Сары Рид. Ее суровые глаза были прикрыты холодными веками, но лоб и черты лица ее хранили выражение непримиримости. Странные и мрачные чувства вызывало во мне это неподвижное тело. Я смотрела на него с невыразимой тоской. Напрасно я искала в себе более теплых или нежных чувств - жалость, надежду, покорность неизбежному. Меня волновала не скорбь о понесенной утрате, а лишь тревога за ее судьбу. Без слез, но с ужасом взирала я на эту смерть!
        Элиза равнодушно глядела на мать. Помолчав несколько мгновений, она заметила:
        - При таком сложении она могла бы дожить до глубокой старости. Заботы сократили ей жизнь. - На миг ее губы искривились, но это скоро прошло, она повернулась и вышла из комнаты. Я последовала за ней. Никто из нас не проронил ни слезинки.
        Глава хxii
        Мистер Рочестер отпустил меня всего на неделю. Однако прошел целый месяц, прежде чем мне удалось выехать из Гейтсхэда. Я хотела его покинуть немедленно после похорон, но Джорджиана попросила меня остаться до ее отъезда в Лондон, куда она наконец была приглашена своим дядей, мистером Гибсоном, приехавшим на похороны сестры и занявшимся семейными делами. Джорджиана заявила, что ни за что не останется одна с Элизой: от нее она не видит ни сочувствия в своем горе, ни защиты в своих страхах, ни помощи в своих приготовлениях; поэтому я вняла ее малодушным просьбам и эгоистическим жалобам и сделала для нее все, что было в моих силах, обшила ее и уложила ее туалеты. Однако пока я работала, Джорджиана бездельничала; и я говорила себе: «Если бы нам было суждено навсегда остаться вместе, кузина, все бы пошло по-другому. Я не стала бы мириться с ролью кроткой самаритянки. Я назначила бы тебе твою долю работы и заставила бы выполнять ее, или дело осталось бы незаконченным. Кроме того, тебе пришлось бы оставлять про себя хотя бы часть твоих скучных, притворных жалоб. Только оттого, что эта наша встреча
мимолетна и произошла при столь мрачных обстоятельствах, соглашаюсь я терпеливо и спокойно исполнять твои прихоти».
        Наконец Джорджиана уехала; но теперь Элиза стала настойчиво просить, чтобы я погостила еще неделю. Она утверждала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания; она намеревалась уехать куда-нибудь в далекие края и поэтому проводила весь день в своей комнате, заперев дверь на задвижку, и там укладывала чемоданы, разбирала вещи в комодах, жгла бумаги и ни с кем не виделась. Она просила меня вести хозяйство, принимать посетителей и отвечать на соболезнующие письма.
        Наконец, однажды утром, она сказала мне, что я свободна.
        - И я очень обязана вам, - добавила она, - за ваши ценнейшие услуги и тактичное поведение! Какая разница - жить с таким человеком, как вы, или с Джорджианой: вы делаете свое дело и ни на ком не виснете. Завтра, - продолжала она, - я покидаю Англию. Я решила поселиться под Лиллем - это нечто вроде монастыря; там я могу жить тихо и спокойно. Я решила посвятить свое время изучению догматов католической церкви, а также ознакомлению с ее обрядами; если эта религия, как я надеюсь, удовлетворит мои стремления к достойной и упорядоченной жизни, я приму учение римской церкви и, вероятно, уйду в монастырь.
        Я не выразила удивления по поводу ее планов и не пыталась отговорить ее. «Это как раз по тебе, - подумала я, - ну что ж, скатертью дорога».
        Когда мы расставались, она сказала:
        - Прощайте, кузина Джейн Эйр. Желаю вам всего хорошего. Вы все-таки не лишены здравого смысла.
        Я ответила:
        - И вы тоже, кузина Элиза. И все-таки через год-два вы будете заживо погребены в каком-нибудь французском монастыре. Однако это не мое дело. И если вам это нравится, так и поступайте.
        - Вы совершенно правы, - отозвалась Элиза.
        На этих словах мы расстались, чтобы идти каждая своей дорогой.
        Так как мне больше не представится случая говорить об обеих сестрах, то упомяну здесь же, что Джорджиана сделала блестящую партию, выйдя замуж за богатого, но очень потасканного джентльмена, Элиза же приняла постриг и в настоящее время является настоятельницей монастыря, где она была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние.
        Я не знала, что чувствуют люди, возвращаясь домой после долгого или короткого отсутствия; я никогда не испытывала этого ощущения. Когда я была еще ребенком, я знала, что значит возвращаться «домой» в Гейтсхэд после длинной прогулки и ожидать, что сейчас тебя будут бранить за твой озябший или угрюмый вид; и позднее - что значит возвращаться из церкви «домой» в Ловуд, ощущая мучительную потребность в сытном обеде и отрадном тепле и зная, что ни того, ни другого не будет. Ни одно из этих возвращений не могло быть ни приятным, ни желанным; никакое чувство не влекло меня тогда, подобно магниту, к какому-нибудь определенному месту, становясь все сильнее по мере того, как я к нему приближалась. Каково же будет мое возвращение в Торнфильд?
        Путешествие мое было скучным, очень скучным. Я проехала пятьдесят миль в первый день и ночевала в гостинице, на второй день - опять пятьдесят миль. В течение первого дня я не переставала думать о миссис Рид и ее последних минутах: я видела перед собой ее искаженное, бледное лицо, слышала странно изменившийся голос, вновь представляла себе день похорон, гроб, заупокойную службу, вереницу одетых в черное арендаторов и слуг, - родственников было очень мало, - мрачные своды склепа, безмолвие церкви, торжественность богослужения. Затем мои мысли перешли к Элизе и Джорджиане; я видела одну в центре бального зала, другую в монашеской келье и размышляла об их характерах и склонностях, делавших их столь несхожими между собой. Когда я вечером приехала в большой город, эти мысли рассеялись; ночь дала им другое направление. Я легла в постель, и воспоминания уступили место мыслям о том, что ждет меня впереди.
        Итак, я возвращаюсь в Торнфильд. Но сколько мне удастся там еще прожить? Недолго, в этом я была уверена. Миссис Фэйрфакс писала мне, что за время моего отсутствия гости разъехались; мистер Рочестер отбыл в Лондон три недели назад, его ждали домой еще на прошлой неделе. Миссис Фэйрфакс предполагала, что он уехал в связи с предстоящей свадьбой, так как говорил что-то о приобретении нового экипажа; она добавляла, что мысль о его женитьбе на мисс Ингрэм все еще кажется ей странной. Но, судя по тому, что говорят все кругом, и по тому, что она сама наблюдает, надо полагать, что событие это скоро свершится. «Странно было бы сомневаться в этом, - добавила я мысленно. - Я нисколько не сомневаюсь».
        Предо мной вставал вопрос: куда же я поеду? Всю ночь мне снилась мисс Ингрэм, а под утро, в особенно ярком сновидении, я видела, как она запирает передо мной ворота Торнфильда и указывает на незнакомую мне дорогу; а мистер Рочестер стоит тут же, скрестив руки, и насмешливо улыбается, как будто издеваясь и над ней и надо мной.
        Я не написала миссис Фэйрфакс точно о дне своего возвращения, и за мной не выслали в Милкот экипажа. Меня больше привлекала спокойная одинокая прогулка. И вот, оставив чемодан на постоялом дворе, я в тихий июньский вечер, около шести часов, вышла на дорогу, ведущую к Торнфильду; она тянулась полями, и ею редко пользовались.
        Летний вечер не был ни ярким, ни сверкающим. Он был мягкий и тихий. По обеим сторонам дороги косцы сгребали сено. Небо, хотя и не безоблачное, сулило ясную погоду; его голубизна, кое-где проступавшая сквозь легкий облачный покров, казалась особенно светлой и спокойной. Закат алел теплым сиянием, дождевые тучи не омрачали его. Казалось, среди мраморных облаков горит огонь, зажженный на алтаре, и через эту завесу просвечивает золотистый багрянец.
        Чем меньше было расстояние, остававшееся до Торнфильда, тем радостней становилось у меня на душе, так что я даже вдруг остановилась и спросила себя: что означает эта радость? Ведь я же не домой возвращаюсь, не на постоянное свое место, не туда, где близкие друзья скучают по мне и ждут моего приезда. «Конечно, миссис Фэйрфакс встретит тебя своей спокойной, приветливой улыбкой, - говорила я себе, - а маленькая Адель будет хлопать в ладоши и прыгать вокруг; но ты прекрасно знаешь, что думаешь не о них, а о ком-то другом, кто не думает о тебе».
        Но разве юность не упорна и не безрассудна? И безрассудство твердило мне, что мне радостно будет опять увидеть мистера Рочестера, независимо от того, взглянет ли он на меня; и добавляло: «Спеши, спеши, будь с ним, пока это тебе дано, ведь еще несколько дней или недель самое большее, и вы расстанетесь навек». И, судорожно подавив в себе какое-то еще неведомое мне отчаяние, какое-то новое тяжелое чувство, которого я не могла и не хотела в себе допустить, я поспешила вперед.
        В торнфильдских лугах тоже, наверное, сгребают сено, а может быть, косцы уже кончили работу и возвращаются домой с граблями на плечах, - именно сейчас, когда возвращаюсь и я. Впереди еще одно-два поля, затем только перейти дорогу - и я окажусь перед воротами Торнфильда. Как пышно цветет шиповник в этом году! Но мне некогда нарвать букет, надо торопиться домой. Я миновала высокий куст шиповника, протянувший густолиственные цветущие ветви над тропинкой. Вот уже передо мной знакомая изгородь - и вдруг я увидела мистера Рочестера, который сидел с записной книжкой и карандашом в руках и что-то писал.
        Нет, это не привидение, и все-таки каждый нерв мой трепещет. На миг я теряю власть над собой. Что это значит? Я не ожидала, что буду так дрожать при встрече с ним, что голос откажется мне служить или что мной овладеет такое волнение. Я сейчас же поверну обратно, я не допущу в себе такого безумия. Есть и другая дорога к дому. Но если бы я знала даже двадцать других дорог, было уже поздно: он увидел меня.
        - Алло! - крикнул он и отложил книжку и карандаш. - Так вот вы наконец! Подойдите сюда, пожалуйста!
        Кажется, я подхожу, но как, и сама не знаю. Я едва сознаю свои движения и забочусь только об одном - казаться спокойной, а главное - подчинить себе выражение своего лица, которое, я чувствую, упорно не повинуется мне и стремится выразить то, что я твердо решила скрыть. Но у меня есть вуаль, и я опускаю ее. Может быть, мне все-таки удастся сдержать себя и выйти с достоинством из этого положения.
        - Так это Джейн Эйр? И вы идете пешком из Милкота? Ну конечно, одна из ваших проделок! Не послать за экипажем, который, громыхая колесами, привезет вас, как обыкновенную смертную, - нет, вы предпочитаете незаметно пробраться к себе домой вместе с сумерками, точно вы греза или тень. Где вы, черт вас возьми, пропадали весь этот месяц?
        - Я была у своей тети, сэр, она умерла.
        - Ответ в стиле Джейн Эйр. Святители и ангелы Господни! Она прилетела из другого мира, из дома, где побывала смерть, и возвещает мне это, встретив меня наедине в сумерках. Если бы я смел, я прикоснулся бы к вам, чтобы убедиться, материальное вы существо или тень, о легкокрылый эльф!.. Но скорее я мог бы поймать блуждающий болотный огонь, чем вас. Изменница, изменница! - добавил он, помолчав. - Целый месяц ее не было возле меня! И она, конечно, совершенно забыла обо мне, клянусь!
        Я знала, что для меня будет радостью снова свидеться с моим хозяином, невзирая на мучительный страх, что он скоро перестанет быть моим хозяином, и на уверенность, что я ничего для него не значу. Но у мистера Рочестера была такая способность распространять вокруг себя радость (или так по крайней мере мне казалось), что даже и те крохи, которые случайно перепадали мне, бедной перелетной птице, казались мне пиршеством. Его последние слова были для меня бальзамом. Из них как будто явствовало, что ему в какой-то мере важно, забыла я его или нет. И он назвал Торнфильд моим домом. О, если бы он был моим!
        Мистер Рочестер не вставал со ступеньки, а мне не хотелось просить его, чтобы он посторонился. Я осведомилась, был ли он в Лондоне.
        - Да. Как вы узнали об этом, разве вы ясновидящая?
        - Миссис Фэйрфакс написала мне в письме.
        - Она сообщила вам, зачем я еду?
        - О да, сэр. Об этом знают все.
        - Вы должны посмотреть коляску, Джейн, и сказать, подходит ли она для миссис Рочестер. И будет ли моя невеста похожа на настоящую королеву, когда откинется на пунцовые подушки. Мне хотелось бы, Джейн, чтобы моя внешность хоть немного соответствовала ее внешности. Скажите мне вы, фея, не можете ли вы с помощью какого-нибудь волшебного зелья или чего-нибудь в этом роде превратить меня в красивого мужчину?
        - Никакое зелье тут не поможет, сэр.
        А мысленно я добавила: «Единственное волшебство, которое подействует, - это любящее сердце. А для него вы достаточно красивы. Или вернее - ваша суровость пленительнее всякой красоты».
        Мистер Рочестер иногда угадывал мои мысли с необъяснимой проницательностью. И в данном случае он не обратил внимания на мои слова, но улыбнулся мне своей особенной улыбкой, которой улыбался в очень редких случаях. Казалось, она слишком хороша для обыденной жизни. В ней чувствовалась доброта, согревшая меня сейчас подобно солнечному лучу.
        - Проходите, Дженет, - сказал он, пропуская меня. - Идите домой, и пусть ваши усталые ножки отдохнут у дружеского порога.
        Мне оставалось только молча послушаться его. Не было никакой нужды в дальнейших разговорах. Но какая-то неведомая сила удержала меня и заставила обернуться. И я сказала, или что-то во мне сказало за меня и вопреки моему желанию:
        - Благодарю вас, мистер Рочестер, за вашу великую доброту. Я почему-то рада этому возвращению к вам. Там, где вы, - мой дом, мой единственный дом.
        И я зашагала прочь с такой быстротой, что он не мог бы меня догнать, если бы даже и пытался.
        Увидев меня, маленькая Адель пришла в восторг, а миссис Фэйрфакс встретила меня со своей обычной приветливостью. Лиза улыбалась, и даже Софи ласково сказала мне: «Bon soir!»[28 - Добрый вечер! (фр.)] Это было очень приятно. Нет большего счастья, чем чувствовать, что люди любят тебя и радуются твоему присутствию.
        В этот вечер я решила не заглядывать в будущее, не слушать того голоса, который напоминал мне о близости разлуки и о надвигающемся горе. Когда мы напились чаю, миссис Фэйрфакс принялась за свое вязанье; я села около нее на низенькой скамеечке, а Адель, став на колени, тесно прижалась ко мне. Казалось, взаимная привязанность охватила нас золотым обручем мира. Я вознесла безмолвную молитву о том, чтобы разлука не была такой скорой и не развела нас в разные стороны. Но когда неожиданно вошел мистер Рочестер и, взглянув на нас, залюбовался этой столь дружественной группой, когда он сказал, что, вероятно, старушка теперь успокоилась, так как ее приемная дочка возвратилась, и добавил, что Адель, вероятно, est prete а croquer sa petite maman Anglaise[29 - Готова скушать свою маленькую английскую маму (фр.).], у меня вдруг возникла смутная надежда, что, может быть, и после своего брака он оставит нас где-нибудь вместе под своим покровительством и не лишит нас счастья иногда видеться с ним.
        Первые две недели после моего возвращения прошли относительно спокойно. Никто не вспоминал о близкой свадьбе хозяина, и я не видела никаких приготовлений к этому событию. Почти каждый день я спрашивала миссис Фэйрфакс, не слышала ли она чего-нибудь определенного, - и всегда ее ответ был отрицательным. Однажды она сказала мне, что прямо спросила мистера Рочестера, скоро ли он введет в дом молодую жену, - но он ответил только какой-то шуткой и одним из своих странных взглядов, поэтому она совершенно не знает, что и думать.
        Одно обстоятельство особенно удивляло меня: всякие посещения Ингрэм-парка, всякие поездки туда и сюда прекратились. Правда, до имения Ингрэмов было двадцать миль и оно находилось на границе другого графства, но что значит такое расстояние для пылкого влюбленного! Столь опытный и неутомимый всадник, как мистер Рочестер, мог съездить туда за одно утро. И я уже лелеяла надежду, для которой не было никаких оснований: может быть, дело расстроилось? Или слухи были неверны? А может быть, невеста разонравилась жениху или жених невесте? Обычно, глядя на лицо своего хозяина, я видела на нем следы печали или гнева. Никогда еще оно не было таким безоблачно-ясным, таким светлым и добрым, как в эти две недели. И если я временами, играя в его присутствии с Аделью, вдруг становилась печальной, он даже заметно веселел. Никогда он не вызывал меня к себе так часто, как в эти дни, никогда не был ласковее со мной, и - увы! - никогда еще я так сильно не любила его!
        Глава XXIII
        Над Англией стояло сияющее лето. Наша омываемая морями страна еще не видела, чтобы столько дней подряд небо оставалось таким ясным и солнце таким лучезарным. Казалось, будто погожие деньки, словно стая чудесных перелетных птиц, перекочевали к нам прямо из Италии и опустились отдохнуть на скалах Альбиона. Сено все было убрано. После покоса поля вокруг Торнфильда казались выстриженными. Дороги были белы и горячи, деревья стояли в пышном летнем уборе, густолиственные леса и рощи красивой темной каймой окружали залитые солнцем луга.
        Как-то вечером Адель, весь день собиравшая землянику, легла спать чуть не с курами. Я подождала, пока она заснет, затем вышла во двор и направилась в сад.
        Наступал самый сладостный час суток. «Угасло дня сверкающее пламя», и роса свежими каплями пала на жаждущие поля и опаленные холмы. Закат был безоблачным, и теперь на западе разливался торжественный багрянец. Он горел пурпуром в одной точке, на вершине горы, а затем расстилался по небу, охватывая всю западную его половину и становясь все мягче и мягче. На востоке было свое очарование. Небо там было темно-синее, с одним-единственным скромным украшением - восходила одинокая звезда; скоро должна была появиться и луна, но она еще пряталась за горизонтом.
        Я расхаживала некоторое время по террасе; но скоро из окна до меня донесся хорошо знакомый мне тонкий аромат - аромат сигары; я увидела, что дверь на террасу из библиотеки слегка приоткрыта. Может быть, оттуда за мной наблюдали? Поэтому я отправилась в фруктовый сад. Это было самое уединенное и восхитительное место во всем парке. Там росло множество деревьев и цветов; с одной стороны сад был защищен высокой стеной, а с другой тянулась буковая аллея, отделявшая его от лужайки. Повалившийся забор служил единственной преградой между ним и тихими полями. К этому забору вела извилистая аллея, обсаженная лаврами, и в конце ее, под высоким каштаном, стояла скамья. Здесь можно было бродить в полном уединении. И так сладко пахло медвяной росой, и такое царило безмолвие в этих все густевших сумерках, что мне казалось, я не в силах буду уйти отсюда. Но когда я бродила среди цветов и плодовых деревьев в верхней части сада, озаренного светом восходящей луны, что-то вдруг заставило меня остановиться. Это был не звук, не чье-то появление, но снова тот же предостерегающий аромат.
        Вокруг меня, как ладан, благоухали шиповник и жасмин, но встревоживший меня аромат исходил не от листьев и не от цветов. Это был - я сразу узнала его - запах сигары мистера Рочестера. Я оглянулась вокруг и прислушалась. Я видела ветви деревьев, обремененные наливающимися плодами, слышала соловья, заливавшегося в роще за полмили отсюда. Но никого не было видно, никто не шел по дорожке. Однако аромат все усиливался. Зная, что надо бежать, я бросилась к калитке, которая вела на участок с молодыми насаждениями, - и увидела входящего мистера Рочестера. Я нырнула в хвойную заросль. Он, наверно, пришел ненадолго, и если не шуметь, он не заметит меня.
        Но нет: вечерний час, видимо, так же привлекает его, как и меня. И ему так же нравится этот старый сад. Он медленно идет по дорожке, то приподнимая ветку крыжовника с крупными, как слива, ягодами, то срывая ягодку со шпалерной вишни, то останавливаясь над цветущим кустом, чтобы вдохнуть аромат лепестков или полюбоваться каплями росы на них. Мимо пролетает большая ночная бабочка, она садится на травинку возле ноги мистера Рочестера. Он видит ее и наклоняется, чтобы рассмотреть.
        Теперь он стоит спиной ко мне и занят бабочкой; если пройти неслышно, мне, может быть, удастся ускользнуть, решила я.
        Я сделала несколько шагов по газону, чтобы шорох гравия не выдал меня. Мистер Рочестер стоял среди клумб, на расстоянии одного-двух футов от того места, где мне нужно было пройти. Бабочка, видимо, целиком завладела его вниманием. «Я пройду благополучно», - подумала я, но когда переступила через его длинную тень, которую отбрасывала на дорожку взошедшая луна, еще не успевшая подняться высоко, он сказал спокойно и не оборачиваясь:
        - Джейн, подите сюда и посмотрите на это создание.
        Я двигалась совершенно беззвучно, он стоял ко мне спиной, неужели его тень почувствовала меня? Я вздрогнула и подошла к нему.
        - Посмотрите на ее крылья, - сказал он. - Такие бабочки есть в Вест-Индии. Не часто увидишь в Англии такую большую и яркую ночную бабочку. Ну вот она и упорхнула.
        Бабочка улетела. Я тоже сделала несколько робких шагов, но мистер Рочестер последовал за мной, и когда мы дошли до калитки, он сказал:
        - Вернитесь. В такую чудесную ночь стыдно сидеть дома. Можно ли хотеть спать, когда солнечный закат встречается с восходом луны?
        Обычно я довольно находчива, но бывают мгновения, когда я совершенно теряюсь. И, как нарочно, это случается со мной в самые критические минуты, когда уместное слово или благовидный предлог могли бы выручить меня из трудного положения. Я не хотела гулять в столь поздний час вдвоем с мистером Рочестером по темному саду. Но, испытывая крайнее замешательство, я все-таки нерешительно следовала за ним, тщетно стараясь выдумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти. Однако он был так спокоен и сдержан, что мне вдруг стало стыдно за мое смятение. Если во всем этом было что-то дурное, оно, видимо, заключалось только во мне самой. Сам же он ни о чем не подозревал и был совершенно спокоен.
        - Джейн, - заговорил он, когда мы вошли в обсаженную лаврами аллею и медленно направились к обвалившемуся забору и каштану, - хорошо летом в Торнфильде, правда?
        - Да, сэр.
        - Вы, наверное, все-таки успели привыкнуть к этому дому? Особенно вы, кто так чувствует красоту природы и так умеет привязываться.
        - Да, я привязалась к нему.
        - И кроме того, не знаю, каким образом, но вы привыкли к этому легкомысленному существу, к маленькой Адели. И даже к простодушной миссис Фэйрфакс.
        - Да, сэр; по-разному, но я полюбила их обеих.
        - И вам не хотелось бы расстаться с ними?
        - Да.
        - Жаль, - сказал он, вздохнув, и замолчал. - Так всегда бывает в жизни, - продолжал он после паузы. - Не успеешь привязаться к какому-нибудь приятному, спокойному месту, и уже какой-то голос заставляет тебя встать и удалиться из него, так как час отдыха миновал.
        - Мне пора удалиться, сэр? - спросила я. - Мне надо покинуть Торнфильд?
        - Вероятно, надо, Джейн. Мне очень жаль, Джейн… но, видимо, вам придется уехать.
        Это был удар. Но я не дала ему сразить меня.
        - Что ж, сэр, я буду готова, как только вы отдадите приказ уезжать.
        - Приказ уже отдан. Я даю вам его сегодня вечером.
        - Значит, вы все-таки женитесь, сэр?
        - Без-услов-но. Вот имен-но. Со свойственной вам проницательностью вы попали в самую точку.
        - И скоро, сэр?
        - Очень скоро, моя… то есть мисс Эйр. Вы помните, Джейн, наш разговор в первый раз, когда я или слухи оповестили вас о том, что я намерен надеть на свою шею холостяка священное ярмо и перейти в блаженное состояние супружества, то есть прижать к моей груди мисс Ингрэм? (Правда, чтобы обхватить ее, нужны длинные руки; но это не беда: чем объемистее такой прекрасный предмет, как моя красавица Бланш, тем лучше.)
        Ну, так вот. Я говорю… Слушайте меня, Джейн! Ведь вы же не для того отвернулись, чтобы найти еще одну ночную бабочку?.. Так вот, я хочу напомнить вам, что именно вы первая сказали, с той чуткостью, которую я так уважаю в вас, с тем предвидением, осторожностью и смирением, которые так украшают ваше ответственное и зависимое положение, что в случае, если я женюсь на мисс Ингрэм, и вам, и маленькой Адели лучше убраться отсюда. Я ни словом не заикнусь о той обиде, которую вы этим своим предложением наносите моей возлюбленной. Когда вы будете далеко отсюда, Дженет, постараюсь забыть об этом. Я буду помнить только о мудрости вашего предложения; а она такова, что я решил последовать вашему совету. Адель поступит в школу, а вам, мисс Эйр, нужно найти новое место.
        - Хорошо, сэр. Я сейчас же дам объявление, а до тех пор, надеюсь… - Я хотела сказать: надеюсь, что смогу остаться здесь, пока найду себе какое-нибудь убежище. Но я замолчала, так как чувствовала себя не в силах произнести столь длинную фразу: мой голос не слушался меня.
        - Примерно через месяц, надеюсь, я буду уже женат, - продолжал мистер Рочестер. - А тем временем я сам займусь подысканием для вас какой-нибудь работы и убежища.
        - Благодарю вас, сэр, мне очень жаль, что я вас затрудняю.
        - О, пожалуйста, не извиняйтесь! Я считаю, что любая из моих служащих, которая так прекрасно исполняет свои обязанности, как вы, имеет некоторое право на мое участие в устройстве ее дальнейшей судьбы. Кстати, я слышал от своей будущей тещи относительно места, которое для вас, по-моему, подойдет: вам придется взять на себя воспитание пяти дочерей миссис Дионайзиус О’Голл из Биттерн-лоджа, Коннот, Ирландия. Надеюсь, вам понравится Ирландия; говорят, люди там необыкновенно сердечны.
        - Это очень далеко, сэр.
        - Пустяки. Такая девушка, как вы, не должна пугаться ни расстояния, ни путешествия.
        - Не путешествия, а расстояния. И потом - море. Это такая преграда…
        - Преграда между чем, Джейн?
        - Между мною и… Англией… И Торнфильдом, и…
        - И чем еще?
        - И вами, сэр.
        Это вырвалось у меня невольно, и так же, помимо моей воли, слезы хлынули из моих глаз. Разумеется, я плакала беззвучно и старалась не всхлипывать, но мысль о миссис О’Голл из Биттерн-лоджа сжала холодом мое сердце. И еще холодней стало мне при мысли о пенистых волнах, которым, видимо, суждено было, как пропастью, разлучить меня с моим хозяином, рядом с которым я сейчас шла; но самой тяжкой была мысль о еще более непроходимой пропасти - богатстве, сословном положении и общепринятых взглядах, которые отделяли меня от того, к кому меня так естественно и неодолимо влекло.
        - Это очень далеко, - повторила я.
        - Далеко, не спорю. И когда вы уедете в Биттерн-лодж, Коннот, Ирландия, я больше никогда не увижу вас, Джейн. Это бесспорно, так как эта страна никогда особенно не привлекала меня. Мы ведь были добрыми друзьями, Джейн, верно?
        - Да, сэр.
        - А когда друзьям угрожает разлука, им хочется провести вдвоем те немногие часы, которые им остались. Давайте поговорим спокойно о путешествии и о разлуке хоть полчаса, пока звезды не загорятся на небе. Вот каштан, и вот скамья вокруг его старого ствола. Давайте посидим здесь мирно сегодня вечером, хотя бы нам больше никогда не было суждено сидеть рядом.
        Он опустился на скамью и усадил меня.
        - До Ирландии очень далеко, Дженет, и мне жаль, что приходится отправлять моего маленького друга в такое утомительное путешествие; но если иначе нельзя, что же делать? Как вы думаете, Джейн, между нашими душами есть какое-то родство?
        Я не могла решиться на ответ в эту минуту, слезы душили меня.
        - Иногда, - продолжал он, - у меня бывает странное чувство по отношению к вам. Особенно когда вы вот так рядом со мной, как сейчас. Мне кажется, что от моего сердца тянется крепкая нить к такой же точке в вашем маленьком существе. Но если между нами ляжет бурное море и еще сотни две миль, то я боюсь, что эта нить порвется. И мне грустно оттого, что тогда мое сердце будет кровоточить. Что касается вас, то вы меня забудете.
        - Я вас никогда не забуду, сэр, вы это знаете…
        Нет, я не могла продолжать.
        - Джейн, вы слышите, как соловей поет в роще? Послушайте!
        Я слушала и судорожно рыдала. Я не в силах была сдерживать свои чувства. Я вынуждена была дать волю слезам, так как отчаяние потрясало мое существо. И когда я наконец заговорила, то лишь для того, чтобы сказать:
        - Лучше бы мне не родиться на свет или по крайней мере никогда не приезжать в Торнфильд!
        - Оттого что вам жаль расстаться с ним?
        Глубокое волнение, пробужденное печалью и любовью, все сильнее овладевало мной, рвалось наружу, требовало своих прав, хотело жить, взять верх над всем. Да, - и заговорить во весь голос!
        - Мне больно уезжать из Торнфильда! Я люблю Торнфильд! Люблю оттого, что я жила в нем полной и радостной жизнью, - по крайней мере иногда. Здесь меня не запугивали, здесь меня не унижали, заставляя прозябать среди ничтожных людишек, не исключали из мира, где есть свет, и живая жизнь, и высокие чувства, и мысли. Я говорила как равная с тем, кого я почитала, кем восхищалась; я имела возможность общаться с человеком незаурядным и сильным, человеком широкого ума. Я узнала вас, мистер Рочестер; и меня повергает в тоску и ужас мысль о том, что я буду оторвана от вас навеки. Я понимаю, что должна уехать, но это для меня все равно что умереть.
        - А почему вы должны уехать? - спросил он вдруг.
        - Как? Разве вы сами не сказали мне почему?
        - Какую же я вам привел причину?
        - Причина - мисс Ингрэм, красавица аристократка, ваша невеста!
        - Моя невеста! Какая невеста? У меня нет никакой невесты!
        - Ну, так будет.
        - Да, будет! Будет! - Он стиснул зубы.
        - Значит, я должна уехать; вы сами сказали.
        - Нет, вы останетесь! Клянусь, что вы останетесь! И так и будет!
        - А я вам говорю, что уеду! - возразила я почти со страстью. - Неужели вы думаете, что я могу остаться и превратиться для вас в ничто? Или вы думаете, что я автомат, бесчувственная машина и можно вырвать у меня мой насущный хлеб и лишить меня глотка живительной воды? Вы думаете, что если я небогата и незнатна, если я мала ростом и некрасива, то у меня нет души и нет сердца? Вы ошибаетесь! У меня такая же душа, как и у вас, и, безусловно, такое же сердце. Если бы Бог дал мне немножко красоты и большое богатство, вам было бы так же трудно расстаться со мной, как мне теперь расстаться с вами. Я говорю с вами сейчас, презрев обычаи и условности и даже отбросив все земное; это дух мой говорит с вашим духом, словно мы уже прошли через врата могилы и предстоим перед престолом Божьим, равные друг другу, - как оно и есть на самом деле.
        - Так оно и есть, - повторил мистер Рочестер. - Да, - добавил он, заключил меня в объятия, привлек к себе на грудь и прижался губами к моим губам, - так оно и есть, Джейн!
        - Да, так, сэр, - подхватила я, - и все-таки не так, потому что вы женатый человек, или все равно что женатый, и вы связали себя с существом, недостойным вас, к которому вы не чувствуете симпатии и которое, я уверена, вы по-настоящему не любите. Ведь я слышала, как вы насмехались над ней. Я бы презирала такой союз! А поэтому я лучше вас! Пустите меня!
        - Куда, Джейн? В Ирландию?
        - Да, в Ирландию. Я вам все высказала и теперь могу ехать куда угодно.
        - Джейн, потише, не вырывайтесь, как дикая птичка, которая в борьбе теряет свои перышки.
        - Я не птица, и никакие сети не удержат меня, я свободное человеческое существо, с независимой волей, которая теперь требует, чтобы я вас покинула.
        Я сделала еще усилие и вырвалась из его объятий. Теперь я стояла перед ним выпрямившись.
        - И ваша свободная воля решит вашу судьбу, - сказал он. - Я предлагаю вам руку и сердце и все, чем я владею.
        - Вы просто шутите, и мне странно слушать вас.
        - Я прошу вас пройти рядом со мной через жизнь - быть моим вторым «я», моим лучшим земным спутником.
        - Вы уже избрали себе спутницу, к ней и обращайтесь.
        - Джейн, помолчите минутку, вы слишком возбуждены. Я тоже помолчу.
        По лавровой аллее пронесся порыв ветра, и ветки каштана затрепетали. Ветер умчался дальше, дальше, в бесконечное пространство и там стих. Единственные звуки, нарушавшие тишину этой ночи, были трели соловья. Слушая их, я вновь заплакала. Мистер Рочестер сидел молча, ласково и серьезно глядя на меня. Прошло некоторое время, и он заговорил. Он сказал:
        - Поди ко мне, Джейн. Давай объяснимся и постараемся понять друг друга.
        - Я никогда больше не подойду к вам. Между нами легла пропасть. Я не могу вернуться.
        - Но, Джейн, я зову вас как свою жену, я только на вас и собирался жениться.
        Я молчала. Мне казалось, что он смеется надо мной.
        - Поди сюда, Джейн, подойди ко мне.
        - Между нами стоит ваша невеста.
        Он поднялся, шагнул ко мне и обнял меня.
        - Вот моя невеста, - сказал он, опять привлекая меня к себе. - Здесь равное мне существо, здесь моя любовь. Джейн, хотите быть моей женой?
        Я все еще ничего не отвечала и только молча вырывалась из его объятий. Я все еще не доверяла ему.
        - Ты сомневаешься во мне, Джейн?
        - Безусловно.
        - Ты не веришь мне?
        - Ни капли.
        - Значит, я лгун, по-твоему? - продолжал он пылко допрашивать меня. - Маленький скептик, я найду способ убедить тебя. Разве я люблю мисс Ингрэм? Нисколько, и ты это знаешь. А она разве любит меня? Нисколько. И мне не стоило особого труда в этом убедиться: я распространил слух, что мое состояние втрое меньше предполагаемого, и после этого явился к ней, чтобы узнать, как она отнесется к этому. И она и мать обдали меня холодом. Я не хочу, я не могу жениться на мисс Ингрэм. А тебя, необыкновенное, можно сказать неземное существо, я люблю превыше всего на свете. Тебя - бедную и незнатную, тебя - невзрачную дурнушку, - как ты себя называешь, я прошу выйти за меня замуж.
        - Как? Меня? - пробормотала я, начиная верить в серьезность его слов, убежденная их искренностью и прямотою. - Меня, у которой нет ни одного друга на свете, кроме вас, если только вы мне друг; ни гроша за душой, кроме того, что вы платите мне?
        - Тебя, Джейн. Ты должна быть моей, всецело моей. Хочешь? Скажи «да», скорей!
        - Мистер Рочестер, дайте мне поглядеть вам в лицо, станьте так, чтобы на него светила луна.
        - Зачем?
        - Оно скажет мне правду. Повернитесь.
        - Ну вот. Вы прочтете на нем не больше, чем на исчерканной, скомканной странице. Читайте, но только скорей. Я страдаю.
        Лицо его было взволнованно, оно пылало, судорожно подергивалось, в глазах вспыхивал странный огонь.
        - О Джейн! Ты мучишь меня! - воскликнул он. - Твой испытующий и вместе с тем преданный и всепрощающий взгляд терзает меня.
        - Почему терзает? Если вы не обманываете меня и ваше предложение искренне, то я могу относиться к вам только с благодарностью и преданностью.
        - Благодарность! - воскликнул он и порывисто продолжал: - Джейн, прими скорей мое предложение. Скажи: Эдвард, - назови меня по имени, - Эдвард, я согласна быть твоей женой.
        - Вы говорите серьезно? Вы действительно любите меня? Вы в самом деле хотите, чтобы я была вашей женой?
        - Да, хочу! И если тебе нужна клятва, я готов поклясться.
        - Тогда, сэр, я согласна выйти за вас замуж.
        - Скажи: Эдвард! О моя маленькая жена!
        - Дорогой Эдвард!
        - Поди ко мне, поди ко мне без разговоров, - сказал он и добавил взволнованно, шепча мне на ухо и прижимаясь щекой к моей щеке: - Дай мне счастье, и я сделаю тебя счастливой. Бог да простит меня! - продолжал он после паузы. - И пусть люди в это не вмешиваются. Я добыл ее, и я ее удержу.
        - Да ведь некому вмешиваться. У меня нет родных.
        - Нет - и отлично! - сказал он.
        Если бы я меньше любила его, мне, наверное, показались бы странными его тон и мрачное выражение лица. Но, сидя рядом с ним, возвращенная от ужаса разлуки к райской радости соединения, я думала только о том блаженстве, которым он так щедро дарил меня. А он повторял все вновь и вновь:
        - Ты счастлива, Джейн?
        И все вновь и вновь я отвечала:
        - Да.
        - Это все искупит, это все искупит, - шептал он про себя. - Разве я не нашел ее, одинокую, бесприютную, никем не пригретую? Разве я не буду охранять, лелеять, беречь ее? Разве не горит в моем сердце любовь и не тверды мои решения? Это все искупит перед Богом. Я знаю, что мой Создатель разрешает мне это. А что мне земной приговор! Суд людей я презираю!
        Но что случилось с небом? Луне еще рано было садиться, а между тем все вокруг погрузилось во мрак. Как ни близко было от меня лицо мистера Рочестера, я с трудом различала его черты. И что случилось с каштаном? Он шумел и стонал, а по лавровой аллее с воем проносился ветер.
        - Надо уходить, - сказал мистер Рочестер. - Погода меняется, а я бы мог здесь просидеть с тобою до утра, Джейн.
        «И я, - пронеслось у меня в голове, - я тоже». Может быть, я сказала бы вслух эти слова, но тут из тучи, на которую я смотрела, внезапно вырвалась бледная сверкающая стрела, раздались грохот и треск совсем поблизости, и я прижалась головой к плечу мистера Рочестера.
        Хлынул дождь. Мы побежали второпях через парк в дом. Но не успели добежать до дверей, как оказались мокрыми насквозь. В холле он быстро снял с меня шаль и только стал выжимать воду из моих распустившихся волос, как миссис Фэйрфакс появилась на пороге своей комнаты. Ни я, ни мистер Рочестер вначале ее не заметили. Горела лампа, часы показывали полночь.
        - Ступай сними скорей мокрую одежду, - сказал он. - И спокойной ночи, спокойной ночи, моя голубка!
        Он несколько раз поцеловал меня. Когда я, наконец вырвавшись из его объятий, подняла глаза, я увидела вдову - бледную, оскорбленную, негодующую. Я только улыбнулась ей и побежала наверх. «Объяснения можно отложить до завтра», - решила я. Все же, когда я очутилась у себя в комнате, мне стало неприятно при мысли, что старушка хотя бы на минуту может неверно истолковать то, чему она была свидетельницей. Но радость вскоре заглушила все другие чувства. И несмотря на то, что ветер выл, гром гремел чуть ли не над самой крышей дома и то и дело яростно вспыхивали молнии, а дождь лил как из ведра, - я не испытывала ни страха, ни робости. За те два часа, что длилась буря, мистер Рочестер трижды подходил к моей двери и спрашивал, как я себя чувствую. А это могло придать мне спокойствие и уверенность при любых обстоятельствах.
        Я еще не успела встать на другое утро, когда ко мне прибежала Адель и сказала, что в большой каштан в конце плодового сада ударила молния и расколола его надвое.
        Глава XXIV
        Пока я вставала и одевалась, я обдумывала все, что произошло, и спрашивала себя: не сон ли это? Я не могу окончательно поверить до тех пор, пока снова не увижу мистера Рочестера и он не повторит мне слова любви и своего обещания.
        Причесываясь, я посмотрела на себя в зеркало и увидела, что сейчас лицо мое не бесцветно - оно сияло надеждой, на щеках горел румянец, а в глазах моих, казалось заглянувших в самый источник радости, словно остались ее блистающие лучи. Как часто я опасалась смотреть на своего хозяина, так как думала, что ему будет неприятен мой вид. А сейчас я была уверена, что если он взглянет в мое лицо, это не охладит его любви. Я выбрала простое, чистое и светлое летнее платье и надела его. Казалось, еще ни одно платье так не шло мне, ибо ни одного я не надевала в таком блаженном настроении.
        Когда я сбежала вниз в холл, я не удивилась, что ночную бурю сменило сияющее июньское утро и что до меня в открытую стеклянную дверь донесся свежий и благоухающий ветерок. Природа должна радоваться, если я счастлива! По дороге к дому шла нищенка с маленьким мальчиком, бледные, оборванные, - я подбежала к ним и отдала все, что было в моем кошельке, что-то около четырех шиллингов. Все люди, и дурные и хорошие, должны были участвовать сегодня в моем ликовании. Грачи кричали, и распевали птички, но веселее всего звучала музыка моего сердца.
        Из окна выглянула миссис Фэйрфакс и сказала с видом оскорбленного достоинства:
        - Мисс Эйр, вы придете завтракать?
        За столом она была спокойна, но холодна. Однако я ничего не могла сказать ей. Приходилось ждать, пока мой хозяин даст ей нужные объяснения; уж пусть она потерпит. Я проглотила, что была в силах, и поспешила наверх. Навстречу мне из классной комнаты выбежала Адель.
        - Куда ты идешь? Пора заниматься.
        - Мистер Рочестер отправил меня в детскую.
        - А где он?
        - Вот там. - И она указала на комнату, откуда вышла. Я вошла и увидела его.
        - Поди сюда и поздоровайся со мной, - сказал он.
        Я с радостью подошла. И теперь я была встречена не холодными словами и даже не пожатием руки, - он обнял меня и поцеловал. И это мне казалось вполне естественным - быть так любимой и ласкаемой им.
        - Джейн, у тебя сегодня цветущий вид. Ты улыбаешься, ты прехорошенькая, - сказал он. - Ты действительно сегодня прехорошенькая. Я просто не узнаю моего бледного маленького эльфа. Разве это мое горчичное семечко? Эта девушка с сияющим личиком, румяными щеками и розовым ртом, с шелковистыми каштановыми волосами и карими глазами? (У меня зеленые глаза, читатель, но вы уж извините его за ошибку. Для него они сегодня имели другой цвет.)
        - Это все-таки Джейн Эйр, сэр.
        - Скоро это будет Джейн Рочестер, - добавил он. - Через четыре недели, Дженет, и ни на один день позднее! Ты слышишь меня?
        Я слышала, и все еще не вполне понимала. У меня кружилась голова. Меня пронизало странное ощущение: оно даже не так обрадовало, как поразило и оглушило меня; оно было подобно страху.
        - Ты была такая румяная и вдруг побледнела, Джейн. Что с тобой?
        - Оттого что вы назвали меня новым именем - Джейн Рочестер. И оно мне кажется ужасно странным.
        - Да, миссис Рочестер, - сказал он. - Молодая миссис Рочестер, жена Фэйрфакса Рочестера.
        - Этого не может быть, сэр. Это звучит слишком невероятно. Человеческим существам не дано переживать в этом мире полного счастья, а я родилась не для того, чтобы моя судьба отличалась от судьбы моих ближних. Когда я представляю себе счастье, выпавшее на мою долю, мне кажется, что это волшебная сказка, сон наяву.
        - Который я могу и хочу превратить в действительность. И займусь этим сегодня же. Я утром написал моему банкиру в Лондон, чтобы он мне прислал кое-какие драгоценности, которые у него хранятся, - это наследственные драгоценности всех хозяев Торнфильда. Через день-два я надеюсь положить их тебе на колени. Я хочу, чтобы ты пользовалась всеми преимуществами и всем тем вниманием, какое я оказал бы дочери пэра, если бы собирался на ней жениться.
        - О сэр, не надо драгоценностей! Я не хочу и слышать о них. Драгоценности и Джейн Эйр - несовместимы. Лучше не дарите их мне!
        - Я сам надену на твою шею бриллиантовое ожерелье и золотой обруч на твою голову: он тебе очень пойдет, природа отметила твое лицо чертами аристократизма, Джейн. И я надену браслеты на эти тонкие кисти и отягощу эти пальчики феи золотыми кольцами.
        - Нет, нет, сэр! Давайте говорить о другом! Не обращайтесь со мной так, словно я красавица. Я ваша простенькая гувернантка, ваша квакерша.
        - Для меня ты красавица, и красавица, желанная моему сердцу. Нежная и воздушная.
        - Скромная и ничтожная, хотите вы сказать. Вы грезите, сэр, или насмехаетесь. Ради бога, не нужно иронии.
        - Я заставлю мир признать тебя красавицей, - продолжал он, в то время как я испытывала все большую неловкость от его странного тона, так как чувствовала, что он или сам обманывается, или обманывает меня. - Я разодену мою Джейн в кружева и шелк и украшу ее волосы розами. И я покрою головку, которую люблю, бесценной вуалью.
        - А тогда вы и не узнаете меня, сэр. Я уже не буду больше вашей Джейн Эйр, а обезьянкой в шутовском кафтане, вороной в павлиньих перьях. Мне так же странно было бы видеть себя в платье придворной дамы, как вас, мистер Рочестер, в каком-нибудь театральном костюме. И я вовсе не считаю вас красавцем, сэр, хотя люблю вас глубоко, слишком глубоко, чтобы льстить вам. Так не льстите и вы мне.
        Но он продолжал все в том же духе, невзирая на мои возражения:
        - Я сегодня же повезу тебя в Милкот, и ты должна выбрать себе материй на платья. Говорю тебе, через месяц мы поженимся. Свадьба будет скромная, вон в той церкви, затем я тут же умчу тебя в город, а через несколько дней я увезу мое сокровище в страны, где ярче светит солнце; ты увидишь виноградники Франции и равнины Италии, увидишь все, что было замечательного в прошлом и есть в настоящем; ты познакомишься с жизнью больших городов и научишься ценить себя, сравнивая себя с другими.
        - Я буду путешествовать? И с вами, сэр?
        - Ты увидишь Париж, Рим и Неаполь, Флоренцию, Венецию и Вену - все дороги, по которым бродил я, мы снова пройдем вместе. И везде, где побывало мое копыто, оставит свой след и твоя ножка сильфиды. Десять лет прошло с тех пор, как я, словно безумный, бежал в Европу, и моими спутниками были презрение, ненависть и гнев. Теперь я побываю там исцеленный и очищенный, вместе с моим ангелом-хранителем.
        Когда он сказал это, я засмеялась.
        - Да я вовсе не ангел, - воскликнула я, - и не стану им, пока жива! Я буду сама собой. Мистер Рочестер, пожалуйста, не ждите и не требуйте от меня, чтобы я была похожа на ангела. Это так же мало пристало мне, как и вам. Ведь я жду от вас вовсе не этого.
        - Чего же ты ждешь от меня?
        - Некоторое время вы, может быть, будете таким, как сейчас, но очень недолго; затем вы остынете, начнете капризничать, а потом сделаетесь раздражительным, и мне будет очень трудно угождать вам. Но когда вы как следует привыкнете ко мне, вы, может быть, опять ко мне привяжетесь. Я говорю: привяжетесь, не полюбите. Я думаю, что вашей любви хватит на полгода, и то еще хорошо. Я читала в книгах, написанных мужчинами, что этот срок считается предельным для пылкости мужа. Но думаю, что как друг и товарищ я никогда окончательно не наскучу своему дорогому хозяину.
        - Наскучишь? Привяжусь опять? Конечно, я буду все больше к тебе привязываться. И заставлю тебя признать, что я не только привязан, но и люблю тебя истинной, горячей и постоянной любовью.
        - Но разве вы не капризны, сэр?
        - В отношении женщин, которые нравятся мне только лицом, я становлюсь дьяволом, когда убеждаюсь, что в них нет ни души, ни сердца. Тогда мне в них вдруг открывается пошлость, банальность, а может быть, и тупость, грубость и дурной нрав; но чистый взгляд и живая речь, пламенная душа и характер, который гнется, но не ломается, восприимчивый и устойчивый, - в отношении такого существа я всегда буду нежен и верен.
        - А вы когда-нибудь встречали такое существо, сэр? И вы любили такую женщину?
        - Я люблю ее сейчас.
        - Но до меня, - если я действительно отвечаю вашим высоким требованиям?
        - Я никогда не встречал никого, похожего на тебя, Джейн. Ты покоряешься мне, и ты владеешь мной. Ты как будто уступаешь мне и очаровываешь своей мягкостью. И когда я наматываю на палец эту шелковистую нить, я чувствую трепет в руке и в сердце. Ты зачаровываешь меня и побеждаешь. Но эти чары слаще, чем я могу выразить, и эта победа, одержанная тобой, дороже мне всякой моей победы. Отчего ты улыбаешься, Джейн? Что значит это непонятное, коварное выражение твоего лица?
        - Я вспомнила, сэр (вы извините мою мысль, она возникла невольно), я вспомнила о Геркулесе и Самсоне…
        - Ты вспомнила, маленький лукавый эльф…
        - Тише, сэр, вы сейчас рассуждаете не очень разумно. Не более разумно, чем действовали эти джентльмены. Но если бы они женились, то супружеской строгостью, наверно, возместили бы все упущенное ими во время своего жениховства. Я хотела бы знать, как вы мне ответите через год, если я попрошу у вас какой-нибудь милости, которую вам будет неудобно или не захочется оказать мне.
        - Ну, попроси у меня сейчас, Дженет. Ну, хоть какой-нибудь пустяк, мне хочется, чтобы ты попросила…
        - И попрошу, сэр. Моя просьба уже готова.
        - Говори! Но если ты будешь так смотреть на меня и так улыбаться, клянусь, я соглашусь на все заранее, и ты одурачишь меня.
        - Ничуть, сэр. Я прошу вас об одном: не посылайте за драгоценностями и не украшайте меня розами. Это все равно что обшить золотым кружевом вот этот простой носовой платок, который вы держите в руке.
        - Может быть, ты хочешь сказать, что золото не нуждается в позолоте? Я знаю это. Ну, хорошо. Твоя просьба будет исполнена: пока я отменю приказание, данное банкиру. Но ты еще ничего у меня не попросила, ты просто отменила мой подарок. Попробуй еще раз.
        - Тогда, сэр, будьте так добры, удовлетворите мое любопытство по одному интересующему меня вопросу.
        Он смутился.
        - Что, что такое? - сказал он торопливо. - Любопытство - опасный порок. Хорошо, что я не дал клятвы исполнить твою просьбу…
        - Но тут не может быть никакой опасности, сэр.
        - Говори скорей, Джейн. Я предпочел бы вместо вопроса о какой-то тайне, чтобы ты попросила у меня половину моего состояния.
        - Послушайте, царь Артаксеркс, что мне делать с половиной вашего состояния? Уж не думаете ли вы, что я еврей-ростовщик, который ищет, как бы повыгодней поместить свои деньги? Я предпочла бы, чтобы вы подарили мне ваше доверие целиком. Ведь я не лишусь вашего доверия, раз уж вы допустили меня в свое сердце?
        - Нет, вы не лишитесь моего доверия, Джейн. Но ради бога, не стремитесь брать на себя ненужное бремя, не тянитесь к яду.
        - А почему бы и нет, сэр? Вы только что сказали мне, как вы жаждете быть покоренным и как вам приятно подчиняться. Так почему бы мне не воспользоваться вашим признанием? Я начну настаивать и требовать, а может быть, даже плакать и дуться - чтобы испытать мою власть над вами.
        - Ну-ну! Попробуйте только! Настаивайте, требуйте - и конец игре.
        - Уже конец игре? Ненадолго же вас хватило! Но отчего вы так помрачнели? Ваши брови теперь толще моего пальца, а ваш лоб напоминает образ из одного замысловатого стихотворения, где лоб был назван «крепостью громов». Вероятно, вы будете таким, когда женитесь?
        - Если вы будете такая, как сейчас, то я, как христианин, должен буду отказаться от общения с эльфом или саламандрой. Ну что вы хотели спросить, дерзкая девчонка? Говорите скорей.
        - Ну вот. Теперь вы стали невежливы. Но резкость мне нравится гораздо больше, чем лесть. И я предпочту быть дерзкой девчонкой, чем ангелом. Вот что я хотела спросить: отчего вы так старались убедить меня, что собираетесь жениться на мисс Ингрэм?
        - И все? Ну, это еще куда ни шло! - Морщины на его лбу разгладились. Улыбаясь, он посмотрел на меня и потрепал мои волосы, словно был очень доволен, что избежал какой-то опасности. - Что ж, я, пожалуй, рискну сознаться, - продолжал он, - хотя и вызову твое негодование, Джейн. А я видел, какая ты горячка, когда негодуешь. Ты вчера вечером в холодном лунном свете буквально пылала, когда взбунтовалась против судьбы и утверждала свое равенство со мной. Кстати, Дженет, ведь это ты сделала мне предложение!
        - Разумеется, я. Но, пожалуйста, к делу, сэр. Что же насчет мисс Ингрэм?
        - Ну, я потому притворялся, будто ухаживаю за мисс Ингрэм, чтобы ты так же без памяти влюбилась в меня, как я влюбился в тебя. Я знал, что ревность в этом деле лучший мой союзник.
        - Замечательно! А теперь я вижу, что вы еще и мелкий эгоист! Стыдно, недостойно вести себя таким образом! Как же вы не подумали о чувствах мисс Ингрэм, сэр?
        - Все ее чувства сводятся к одному - к гордыне. Гордыню надо смирять. А ты ревновала, Джейн?
        - Дело не в этом, мистер Рочестер. Вас это ни в какой мере не касается. Ответьте мне еще раз с полной правдивостью: вы уверены, что мисс Ингрэм не будет страдать от вашего легкомыслия? Она не почувствует себя обманутой и покинутой?
        - Ни в какой мере! Я же говорил тебе, как она, наоборот, презрела меня. Мысль о грозящем мне разорении сразу охладила или, вернее, погасила ее пламя.
        - У вас коварный ум, мистер Рочестер. И я боюсь, что ваши принципы несколько эксцентричны.
        - Моими принципами никто не занимался, Джейн. И, может быть, они слегка одичали от недостаточного внимания к ним.
        - Нет, серьезно, могу ли я наслаждаться радостью, выпавшей мне на долю, не опасаясь, что кто-то будет испытывать ту горечь и боль, которую я испытывала еще так недавно?
        - Можешь, моя добрая девочка. Нет на свете ни одного существа, которое бы любило меня такой чистой любовью, как ты, ибо я, как бальзам, приложил к моей душе, Джейн, эту веру в твою любовь.
        Я прижалась губами к его руке, лежавшей на моем плече. Я любила его очень сильно - сильнее, чем могла высказать, сильнее, чем вообще можно выразить словами.
        - Попроси еще что-нибудь, - сказал он. - Мне приятно, когда ты просишь и я уступаю.
        У меня была готова новая просьба.
        - Сообщите о ваших намерениях миссис Фэйрфакс, сэр. Она видела меня вчера вечером вместе с вами в холле и была оскорблена в своих лучших чувствах. Объясните ей все до того, как мы снова с ней встретимся. Мне тяжело, что эта добрая женщина судит обо мне превратно.
        - Ступай к себе в комнату и надень шляпу. Сегодня ты поедешь со мной в Милкот; а пока ты одеваешься, я все объясню старушке. Вероятно, она решила, Дженет, что ты очертя голову всем пожертвовала ради любви?
        - Вероятно, она думает, что я забыла и свое положение и ваше, сэр.
        - Положение, положение! Твое положение в моем сердце, и дорого поплатятся те, кто посмеет оскорбить тебя теперь или потом. Ступай.
        Я быстро оделась. И когда я услышала, что мистер Рочестер выходит из гостиной от миссис Фэйрфакс, я поспешила туда. Старушка только что читала свою утреннюю порцию Библии. Перед ней еще лежала раскрытая книга, а на ней поблескивали ее очки. Казалось, она позабыла о своем занятии, прерванном сообщением мистера Рочестера. Взгляд, устремленный на противоположную стену, выражал изумление безмятежной души, встревоженной неожиданной вестью. Увидев меня, она поднялась, сделала усилие, чтоб улыбнуться, и пробормотала поздравление. Но и улыбка и поздравление как-то не вышли. Она надела очки, захлопнула Библию и отодвинула кресло от стола.
        - Я так удивлена, - начала она, - я просто не знаю, что вам сказать, мисс Эйр. Не во сне ли мне это приснилось? Случается, что я задремлю, когда сижу одна, и мне мерещится то, чего никогда не было. Не раз, например, мне снилось, когда я так дремала, что мой дорогой супруг, скончавшийся пятнадцать лет назад, входит и садится рядом со мной, и я даже слышу, как он зовет меня по имени - Алиса, как звал обычно. А теперь скажите мне, это действительно правда, что мистер Рочестер сделал вам предложение? Не смейтесь надо мной, но мне показалось, что он был здесь пять минут назад и сказал, будто через месяц вы станете его женой.
        - Он сказал мне то же самое, - ответила я.
        - Сказал? И вы поверили ему? И вы согласились?
        - Да.
        Она растерянно посмотрела на меня.
        - Вот уж никогда не подумала бы. Он такой гордый. Все Рочестеры были гордые, а его отец к тому же любил деньги. Самого мистера Рочестера тоже считают расчетливым. И он собирается жениться на вас?
        - Так он сказал мне.
        Миссис Фэйрфакс окинула меня взглядом. По ее глазам я видела, что она не находила во мне тех чар, которые помогли бы ей разрешить эту загадку.
        - Странно, очень странно, - продолжала она. - Но, очевидно, это так, раз вы говорите. Не знаю только, что из этого выйдет; тут трудно что-нибудь сказать. В таких случаях скорее желательно равенство положения и состояния; и потом, между вами двадцать лет разницы. Он вам в отцы годится.
        - Ну уж нет, миссис Фэйрфакс! - воскликнула я, задетая за живое. - Какой он мне отец! Да это никому, кто увидит нас вместе, и в голову не придет! Мистеру Рочестеру по виду можно дать двадцать пять лет, и он так же молод.
        - И он действительно женится на вас по любви? - спросила она.
        Я была так оскорблена ее холодностью и недоверием, что слезы невольно выступили у меня на глазах.
        - Мне не хочется огорчать вас, - продолжала вдова, - но вы молоды и мало знаете мужчин, а потому я обязана предостеречь вас. Есть такая пословица: не все то золото, что блестит, - так вот, я боюсь, что в данном случае не все окажется таким, как надеемся вы и я.
        - Отчего? Разве я урод? - спросила я. - Разве невозможно, чтобы мистер Рочестер искренне привязался ко мне?
        - Нет, вы очень хорошенькая, а за последнее время стали еще лучше. И мистеру Рочестеру вы пришлись по душе, это видно. Я всегда замечала, как он вас балует. Меня крайне беспокоило, что он оказывает вам такое заметное предпочтение; и, любя вас, я все собиралась поговорить с вами. Но мне трудно было коснуться этого даже намеком. Я знала, что такое предположение поразит, да, пожалуй, и обидит вас. А вы держались настолько скромно, умно и тактично, что я надеялась - вы сами сможете за себя постоять. Вы не представляете себе, что я пережила вчера вечером, когда искала вас по всему дому и нигде не могла найти, а тут и хозяина тоже нигде не было; а затем в полночь вы явились вместе.
        - Ну, теперь это не важно, - прервала я ее нетерпеливо. - Достаточно того, что все в порядке.
        - Я надеюсь, что все и будет в порядке до самого конца, - сказала она. - Но поверьте мне, тут нужна большая осторожность. Старайтесь не подпускать мистера Рочестера слишком близко, не доверяйте ни себе, ни ему: люди его положения обычно не женятся на гувернантках.
        Я начинала по-настоящему сердиться, но, к счастью, вбежала Адель.
        - Возьмите меня, возьмите меня с собой в Милкот! - кричала она. - Мистер Рочестер не хочет, хотя в новой коляске места сколько угодно. Попросите его, мадемуазель, чтобы он позволил мне ехать с вами.
        - Хорошо, Адель! - И я поспешила вместе с ней к мистеру Рочестеру, радуясь возможности поскорей уйти от своей мрачной наставницы. Коляску как раз подавали к подъезду. В ожидании ее мой хозяин расхаживал перед дверью, и Пилот следовал за ним по пятам.
        - Ведь можно Адель поехать с нами, не правда ли, сэр?
        - Я сказал ей, что нет. Никаких ребят! Едете только вы.
        - Позвольте ей поехать, мистер Рочестер. Очень прошу вас. Так будет лучше.
        - Ничего подобного. Она только помешает.
        Тон и взгляд у него были самые повелительные. Тяжелый гнет сомнений и неприятный холодок, которым веяло от предостережений миссис Фэйрфакс, успели уже отравить мою радость. Я вдруг почувствовала всю эфемерность и неосновательность своих надежд. Сознание моей власти над мистером Рочестером, которое мне давала его любовь, исчезло. Я готова была без дальнейших возражений подчиниться ему, но, подсаживая меня в экипаж, он заглянул мне в лицо.
        - Что случилось? - спросил он. - Почему мы так насупились? Вам действительно хочется, чтобы девчонка поехала? Вам будет неприятно, если она останется?
        - Я предпочла бы, чтобы вы взяли ее, сэр.
        - Тогда скорей беги за шляпой, как стрела! - крикнул он Адели.
        Она послушалась его и помчалась со всей быстротой, на какую была способна.
        - В конце концов, одно потерянное утро уж не так много значит, - сказал он, - если я собираюсь в ближайшем будущем овладеть навеки вашими мыслями, беседой и вашим обществом.
        Когда Адель очутилась в экипаже, она прежде всего бросилась целовать меня, выражая этим свою благодарность за мое посредничество. Однако ее тотчас усадили в уголок, рядом с мистером Рочестером, и она только жалобно поглядывала оттуда на меня. Строгий сосед пугал ее; когда он бывал в таком настроении, она не решалась поверять ему свои наблюдения или обращаться с каким-нибудь вопросом.
        - Пусть Адель сядет возле меня, - предложила я, - она, может быть, мешает вам, сэр? А тут места совершенно достаточно.
        Он передал ее мне, словно комнатную собачку.
        - Я обязательно отправлю ее в школу, - сказал он, но уже улыбаясь.
        Адель, услышав это, спросила его, поедет ли она в школу без мадемуазель.
        - Да, - ответил он, - без мадемуазель. Я собираюсь увезти мадемуазель на луну, я отыщу пещеру среди белых долин и вулканических кратеров, и там мадемуазель будет со мной, и только со мной.
        - А что же она будет есть? Вы уморите ее голодом, - заметила Адель.
        - Я буду утром и вечером собирать для нее манну небесную. На луне холмы и долины сплошь белые от манны, Адель.
        - А если ей захочется согреться, где она найдет огонь?
        - Огонь есть в огнедышащих горах: когда ей станет холодно, я отнесу ее на какую-нибудь вершину и положу на краешек кратера.
        - Ой, как ей там будет плохо, совсем неудобно! А кто ей даст платье, когда она износит его? Там ведь не достанешь нового.
        Мистер Рочестер прикинулся смущенным.
        - Гм… - сказал он, - а что бы ты придумала, Адель? Ну-ка, поразмысли хорошенько. Может быть, белое или розовое облако сойдет ей за платье, а из радуги можно выкроить недурной шарф?
        - Она гораздо лучше так, - заявила Адель после некоторого размышления. - И потом, ей, наверное, скоро надоест жить на луне только с вами одним. Я, на месте мадемуазель, ни за что не согласилась бы ехать.
        - А вот она согласилась, она дала мне слово.
        - Но ведь вы не можете туда подняться? Ведь нет дороги на луну - только по воздуху; а ни вы, ни она не умеете летать.
        - Посмотри, Адель, на поле! - Мы выехали за ворота Торнфильда и быстро катили в Милкот по гладкой дороге; пыль была прибита вчерашней грозой, а низкие изгороди и стройные сосны по обеим сторонам сияли яркой и свежей зеленью. - По этому полю, Адель, я шел однажды вечером, две недели назад, как раз в тот день, когда ты помогала мне в саду сгребать сено. Я устал от работы и, присев отдохнуть на каменную ступеньку, вынул записную книжку и карандаш и начал писать. Я писал об одном несчастье, которое случилось со мной давным-давно, и о том, как бы мне хотелось, чтобы для меня настали счастливые дни. Я писал очень быстро, несмотря на то что дневной свет угасал и едва освещал страницы, когда вдруг на тропинке появилось какое-то существо и остановилось в двух шагах от меня. Я взглянул: оно было небольшого роста, с легкой вуалью на голове. Я поманил его к себе, и оно подошло совсем близко и стало у моего колена. Ни я, ни оно не произнесли ни слова, но мы ясно читали в глазах друг друга, и вот что выяснилось из нашего немого разговора.
        Это была фея, она пришла из страны эльфов, пришла с тем, чтобы дать мне счастье. Я должен уйти с этой феей от обыкновенной жизни в какое-нибудь совершенно уединенное место, вроде луны. Фея кивнула головой, показывая мне на рог месяца, который как раз поднимался над деревьями. Она рассказала мне о серебряной долине и алебастровой пещере, где мы можем поселиться. Я ответил, что охотно отправился бы туда, но напомнил, как и ты мне, что ведь у меня нет крыльев и я не умею летать. «О, - ответила мне фея, - это неважно! Вот тебе талисман, который устранит все трудности, - и она дала мне красивое золотое кольцо. - Надень его, - сказала она, - на четвертый палец левой руки, и я буду твоей, а ты моим. Мы покинем землю и создадим себе на луне собственный рай». Она снова указала мне на луну. Это кольцо, Адель, лежит у меня в кармане под видом соверена, но я надеюсь, что он скоро опять превратится в золотое кольцо.
        - Но какое ко всему этому имеет отношение мадемуазель? Какое мне дело до феи? Вы сказали, что возьмете с собой на луну мадемуазель.
        - А мадемуазель и есть фея, - сказал мистер Рочестер таинственным шепотом.
        Тут я посоветовала девочке не обращать внимания на его шутки, в ответ на что она со свойственным ей здравым смыслом француженки заявила, что она ни на минуту не поверила его рассказу о феях, так как никаких фей нет. А если бы они и были, то ни одна фея не стала бы являться мистеру Рочестеру, не подарила бы ему кольца и не поселилась бы с ним на луне.
        Этот час, проведенный в Милкоте, был для меня довольно тягостным. Мистер Рочестер заставил меня зайти в один из лучших магазинов шелковых товаров. Там мне было приказано выбрать с полдюжины шелковых платьев. Мне очень этого не хотелось, и я умоляла отложить покупку до другого раза. Однако он и слушать не хотел моих возражений. Наконец, после энергичных уговоров вполголоса, мне удалось свести шесть к двум, но зато эти два он поклялся выбрать сам. С тревогой следила я за тем, как скользили его глаза вдоль полок с яркими кусками материй. Наконец он остановил свой выбор на роскошном шелке аметистового цвета и великолепном темно-розовом атласе. Я снова начала шептать ему, что уж лучше пусть он купит мне сразу золотое платье и серебряную шляпу, ибо я, конечно, никогда не решусь надеть выбранные им туалеты. После бесконечных уговоров, так как он был упрям, как пень, я убедила его обменять эти две материи на скромный черный атлас и серебристо-серый шелк. «Ну, уж ладно», - сказал он. Но он еще заставит меня сверкать, как цветочная клумба!
        И рада же я была выбраться из магазина шелковых тканей, а затем из ювелирной лавки! Чем больше он покупал мне, тем ярче пылали мои щеки от досады и какого-то странного чувства унижения. Когда мы снова сели в экипаж и я, изнемогая, откинулась на спинку сиденья, то вспомнила - о чем среди всех последних событий, и печальных и радостных, совершенно забыла - о письме моего дяди Джона Эйра к миссис Рид, о его намерении удочерить меня и сделать своей наследницей. «Вот будь у меня хоть небольшое собственное состояние - это было бы действительно кстати, - пронеслось в моих мыслях. - Я не могу вынести, чтобы мистер Рочестер наряжал меня, как куклу; я же не Даная, чтобы меня осыпали золотым дождем. Как только мы вернемся домой, я напишу на Мадейру дяде Джону, что собираюсь выйти замуж, и сообщу за кого. Если бы я была уверена, что в один прекрасный день принесу мистеру Рочестеру в приданое хоть небольшое состояние, мне было бы легче переносить то, что я живу пока на его средства». Эта мысль меня несколько успокоила (я действительно в тот же день написала дяде), и я наконец решилась поднять голову и
встретиться взглядом с моим хозяином и возлюбленным, который настойчиво засматривал мне в глаза. Он улыбнулся. И мне показалось, что так улыбнулся бы расчувствовавшийся султан, глядя на свою рабыню, удостоенную им богатых подарков. Я изо всех сил стиснула его руку, искавшую мою, так что она покраснела, и отбросила ее.
        - Пожалуйста, не смотрите так на меня, - сказала я, - а не то я клянусь не носить ничего до самой смерти, кроме моих старых школьных платьев. Я так и поеду венчаться в этом бумажном лиловом платье, а вы можете сшить себе халат из серого шелка и целый десяток черных атласных жилетов.
        Он засмеялся и потер себе руки.
        - Ну, разве она не удивительна! - воскликнул он. - Разве она не оригинальна, не пикантна! Да я не отдал бы одной этой маленькой английской девочки за целый сераль одалисок с их глазами газели, формами гурий и тому подобное.
        Это экзотическое сравнение еще больше уязвило меня.
        - Я ни на одну минуту не собираюсь заменять вам сераль, сударь, так что ваше сравнение неуместно. Если вам это нравится, сделайте милость - отправляйтесь немедленно на базары Стамбула и употребите деньги, которые вам не удалось здесь истратить, на приобретение рабынь оптом и в розницу.
        - А что вы станете делать, Дженет, пока я буду приценяться к грудам пышной плоти и целому ассортименту черных глаз?
        - Я буду готовиться в миссионеры, чтобы проповедовать свободу порабощенным, и в первую очередь - обитательницам вашего гарема. Я проникну туда и подниму там бунт. Вы, паша и деспот, попадете к нам в руки. И я соглашусь отпустить вас на волю только при условии, что вы подпишете самый либеральный манифест, когда-либо выпущенный тираном.
        - Я отдамся на вашу милость, Джейн.
        - Не надейтесь на мою милость, мистер Рочестер, раз вы позволяете себе смотреть на меня такими глазами. А то мне кажется, что, какой бы вы указ ни издали в силу необходимости, первое, что вы сделаете, освободившись, - это начнете нарушать его условия.
        - Однако чего же вы хотите, Джейн? Я боюсь, вы заставите меня совершить церемонию брака не только перед алтарем, но еще и в конторе нотариуса. Вы собираетесь выговорить особые условия. Каковы же они?
        - Я хочу только сохранить спокойствие духа, сэр, и не быть под гнетом обязательств. Вы помните, что вы говорили о Селине Варанс, о бриллиантах и шелках, которыми задаривали ее? Ну, так я не буду вашей английской Селиной Варанс. Я останусь по-прежнему гувернанткой Адели, буду зарабатывать себе содержание и квартиру и тридцать фунтов в год деньгами. На эти средства я буду одеваться, а от вас потребую только…
        - Чего же?
        - Уважения. И если я буду платить вам тем же, мы окажемся квиты.
        - Ну, знаете, в смысле непревзойденной дерзости и несравненной природной заносчивости нет равной вам, - сказал он. Мы уже приближались к Торнфильду. - Не соблаговолите ли вы пообедать со мной сегодня? - спросил он, когда мы въехали в ворота.
        - Нет, благодарю вас, сэр.
        - А отчего «нет, благодарю вас», смею спросить?
        - Я с вами никогда не обедала, сэр, и не вижу причины отступать от этого, пока…
        - Пока что? Как вы любите недоговаривать.
        - Пока иначе уже будет нельзя.
        - Вы, может быть, воображаете, что я ем, как людоед или обжора, и боитесь быть моей соседкой за столом?
        - Я вовсе не предполагала этого, сэр. Но я хотела бы жить этот месяц так, как жила.
        - Вы сейчас же прекратите этот рабский труд гувернантки.
        - Отнюдь нет! Прошу прощения, сэр, не прекращу. Я буду делать свое обычное дело. Мы с вами не будем видеться весь день, как и до сих пор. Вечером вы можете присылать за мной, когда захотите меня видеть, и я приду. Но ни в какое другое время дня.
        - Мне необходимо покурить, Джейн, или взять понюшку табаку, чтобы немножко прийти в себя от всего этого, - pour me donner une contenance[30 - Чтобы приободриться (фр.).], как сказала бы Адель, - а у меня, к несчастью, нет с собой ни моих сигар, ни моей табакерки. Но послушайте, что я вам шепну. Сейчас ваша власть, маленький тиран, но скоро будет моя, и тогда я уж вас схвачу и посажу, выражаясь фигурально, вот на такую цепь (при этом он коснулся своей часовой цепочки).
        Он сказал это, помогая мне выйти из экипажа. Пока он извлекал оттуда Адель, я поспешила к себе наверх.
        Вечером он пригласил меня к себе. Но я уже приготовила для него занятие, так как твердо решила не проводить все время в нежных разговорах с глазу на глаз. Я помнила о его прекрасном голосе и знала, что он любит себя слушать, как любят обычно хорошие певцы. Сама я не обладала голосом и была, на его строгий вкус, плохой музыкантшей, но прекрасное исполнение слушала с радостью. Как только спустились романтические сумерки и раскинули над лугами свое синее звездное покрывало, я встала, открыла рояль и попросила его во имя всего святого спеть что-нибудь. Он сказал, что я волшебница с причудами и что лучше он споет в другой раз. Но я уверила его, что время самое подходящее.
        - Нравится вам мой голос? - спросил он.
        - Очень.
        Мне не хотелось поддерживать в нем тщеславие, которое было, кстати сказать, его слабой стороной, но, в виде исключения, по некоторым причинам я была готова польстить ему.
        - Ну, тогда, Джейн, вы должны аккомпанировать.
        - Хорошо, сэр. Я попробую.
        И я попробовала, но он в ту же минуту стащил меня с табуретки, обозвав маленьким сапожником. Затем, бесцеремонно отстранив меня, - я только этого и хотела, - уселся на мое место и начал сам себе аккомпанировать: он играл так же хорошо, как и пел. Я взобралась на подоконник и смотрела оттуда на тихие деревья и туманные луга, в то время как он своим бархатным голосом напевал чувствительный романс:
        Любовь, какую ни один,
        Быть может, человек
        Из сердца пламенных глубин
        Не исторгал вовек,
        Примчалась бурною волной
        И кровь мою зажгла,
        И жизни солнечный прибой
        Мне в душу пролила.
        Ее приход надеждой был,
        И горем был уход.
        Чуть запоздает - свет не мил,
        И в бедном сердце - лед.
        Душою жадной и слепой
        Я рвался к небесам -
        Любимым быть любовью той,
        Какой любил я сам.
        Но, наши жизни разделив,
        Пустыня пролегла -
        Как бурный штормовой прилив,
        Безжалостна и зла.
        Она коварна, как тропа
        В глуши, в разбойный час;
        Закон и Злоба, Власть, Толпа
        Разъединяли нас.
        Сквозь тьму преград, сквозь мрак обид,
        Зловещих снов, скорбей,
        Сквозь все, что мучит и грозит,
        Я устремлялся к ней.
        И радуга легка, светла,
        Дождя и света дочь,
        Как в полусне, меня вела,
        Пресветлая, сквозь ночь.
        На облаках смятенной тьмы
        Торжественный рассвет,
        И нет тревог, хоть бьемся мы
        В кольце нещадных бед.
        Тревоги нет. О светлый миг!
        Все, что я смел с пути,
        Примчись на крыльях вихревых
        И мщенье возвести!
        Поставь, Закон, свой эшафот,
        Низвергни, Злоба, в прах!
        О власть, где твой жестокий гнет?
        Мне уж неведом страх.
        Мне руку милая дала
        В залог священных уз,
        Две жизни клятвою сплела -
        И нерушим союз.
        Она клялась мне быть женой,
        И поцелуй пресек
        Ей путь иной: она со мной
        На жизнь, на смерть - навек.
        О, наконец вслед за мечтой
        Взлетел я к небесам:
        Блажен, любим любовью той,
        Какой люблю я сам[31 - Перевод Б. Лейтина.].
        Едва закончив, мистер Рочестер встал и подошел ко мне; меня смутило его взволнованное лицо и блестящий соколиный взгляд, нежность и страсть в каждой черте. Я растерялась, затем овладела собой. Нет, я не желала ни идиллических сцен, ни пылких объяснений, а тут мне угрожало и то и другое. Я должна была приготовить оружие защиты. Я отточила свой язычок, и когда он подошел ко мне, спросила задорно, на ком он, собственно, собирается жениться.
        Что за странный вопрос задает ему его любимая Джейн?
        Ничуть не странный, наоборот, совершенно естественный и необходимый. Ведь он только что пел о том, что его любимая должна умереть вместе с ним. Так что же он хочет сказать этой чисто языческой идеей? Я отнюдь не собираюсь умирать вместе с ним, пусть не надеется.
        О, единственно, о чем он просит, чего он жаждет, это чтобы я любила его живого. Смерть не для таких, как я.
        Вот еще! Я так же умру, как и он, когда настанет мой час, но я собираюсь ждать этого часа, а не спешить ему навстречу.
        Прощу ли я ему это эгоистическое желание и не докажу ли свое прощение примиряющим поцелуем?
        Нет уж, увольте!
        Тут я услышала, как он назвал меня «злой девчонкой» и затем добавил:
        - Другая женщина растаяла бы, если бы в ее честь были спеты такие стансы.
        Я уверила его, что я от природы сурова и черства и у него будет полная возможность в этом убедиться. Да и вообще я собираюсь показать ему за этот месяц целый ряд неприятных черт моего характера. Пусть знает, какой выбор он сделал, пока еще не все потеряно.
        Не собираюсь ли я успокоиться и поговорить разумно?
        Успокоиться я могу, что же касается разумности, то я льщу себя надеждой, что говорю разумно.
        Он негодовал, ворчал и чертыхался. «Очень хорошо, - решила я, - злись и негодуй сколько хочешь, но я уверена, что в отношении тебя это самая правильная линия поведения, лучше не придумаешь. Я люблю тебя сильней, чем могу сказать, но я не собираюсь разводить сантименты, а своей колючей трезвостью я и тебя удержу на краю пропасти. Я сохраню то расстояние между тобой и мной, которое необходимо для нашего общего блага».
        Мало-помалу я довела его до сильного раздражения. Когда он, наконец рассердившись, отошел на другой конец комнаты, я встала и, сказав: «Желаю вам доброй ночи, сэр», как обычно спокойно и почтительно, выскользнула через боковую дверь и тихонько улизнула.
        Так я держала себя с ним в течение всего критического месяца, остававшегося до свадьбы, и достигла наилучших результатов. Правда, мистер Рочестер был все время сердит и недоволен, но в общем я видела, что это его скорее развлекает и что овечья покорность и голубиное воркованье больше поддерживали бы в нем деспотизм, но меньше импонировали бы его трезвому уму и здравым чувствам и даже, пожалуй, меньше пришлись бы ему по вкусу.
        В присутствии посторонних я была, как и раньше, почтительна и скромна: иная манера держаться была бы неуместна. Лишь во время наших вечерних встреч я начинала дразнить и раздражать его. Как только часы били семь, он ежедневно посылал за мной. Но когда я теперь появлялась перед ним, он уже не встречал меня такими нежными словами, как «моя любовь», «моя голубка», - в лучшем случае он называл меня «дерзким бесенком», «лукавым эльфом», «насмешницей», «оборотнем» и все в таком роде. Вместо нежных взглядов я видела теперь одни гримасы, пожатие руки мне заменял щипок, вместо поцелуя в щеку меня пребольно дергали за ухо. Ну что ж - это было не так плохо. Сейчас я решительно предпочитала эти грубоватые знаки внимания всяким иным, более нежным. Я видела, что миссис Фэйрфакс одобряет меня; ее тревога улеглась; и я была уверена, что веду себя правильно. Но мистер Рочестер клялся, что я извожу его бесчеловечно, и грозился отомстить мне самым свирепым образом за мое теперешнее поведение, уверяя, что час расплаты уже не за горами. Я только посмеивалась над его угрозами. «Я знаю теперь, как держать тебя в
пределах благоразумия, - думала я, - и не сомневаюсь, что смогу это делать и дальше, а если одно средство потеряет силу, мы придумаем другое».
        Однако все это давалось мне нелегко; как часто мне хотелось быть с ним ласковой и не дразнить его. Мой будущий муж становился для меня всей вселенной и даже больше - чуть ли не надеждой на райское блаженство. Он стоял между мной и моей верой, как облако, заслоняющее от человека солнце. В те дни я не видела Бога за его созданием, ибо из этого создания я сотворила себе кумира.
        Глава XXV
        Месяц жениховства миновал; истекали его последние часы. Предстоявший день - день венчания - наступал неотвратимо. Все приготовления были закончены. Мне, во всяком случае, нечего было больше делать. Все мои чемоданы, упакованные, запертые и увязанные, стояли в ряд вдоль стены в моей комнатке. Завтра в это время они будут далеко по дороге в Лондон, так же как и я сама, - вернее, не я, а некая Джейн Рочестер, особа, которой я еще не знаю. Оставалось только прикрепить ярлычки с адресом - четыре беленькие карточки, они лежали в комоде. Мистер Рочестер сам написал на каждой: «Миссис Рочестер, Н-ская гостиница, Лондон». Я так и не решилась прикрепить их к чемоданам и никому не поручила это сделать. Миссис Рочестер! Но ведь такой не существует в природе. Она родится только завтра, во сколько-то минут девятого. Уж лучше я подожду и сначала уверюсь, что она родилась на свет живая, и только тогда передам ей эти ее вещи. Достаточно того, что в шкафу против моего туалетного столика принадлежащий ей наряд вытеснил мое черное ловудское платье и соломенную шляпу, - ибо я не могла назвать своим это венчальное
серебристо-жемчужное платье и воздушную вуаль, висевшие на вешалке. Я захлопнула шкаф, чтобы не видеть призрачной одежды, которая в этот вечерний час - было около девяти часов - светилась в сумерках, заливших мою комнату зловещим, неестественно белым светом. «Оставайся одна, белая греза, - сказала я. - Меня лихорадит, я слышу, как воет ветер, я хочу выйти из дому и почувствовать его дыхание!»
        Меня лихорадило не только от спешки приготовлений, не только от предчувствий, связанных с ожидающей меня великой переменой и той новой жизнью, которая начиналась для меня завтра. Разумеется, обе эти причины не могли не влиять на мое настроение, тревожное и взволнованное, гнавшее меня в этот поздний час в недра темнеющего парка. Но была и третья причина, действовавшая гораздо сильнее.
        Меня преследовала странная и жуткая мысль. Произошло что-то, чего я не могла понять. Никто ничего не видел и не слышал, а было это не далее как нынче ночью. Мистер Рочестер не ночевал дома и все еще не возвращался; ему пришлось уехать по делу в одно из своих имений, состоявшее из двух-трех ферм, за тридцать миль от Торнфильда. Дело это требовало личного присутствия моего хозяина в связи с его предполагаемым отъездом из Англии. И вот теперь я ожидала его. Я жаждала снять с себя бремя мучившей меня загадки и получить ключ к ней. Но подожди и ты, читатель, пока он не вернется. И когда я открою ему мою тайну, ты также узнаешь ее.
        Я отправилась во фруктовый сад, ища там защиты от резкого ветра, который весь день дул с юга, хотя и не принес с собой ни капли дождя. Вместо того чтобы стихнуть к вечеру, он, казалось, шумел и выл еще громче. Деревья непрерывно клонились в одну сторону, они лишь изредка затихали. Ветер мчал облака по всему небу, громоздя их друг на друга; в течение всего этого июльского дня сквозь их пелену ни разу не блеснуло голубое небо.
        С неизъяснимым наслаждением бежала я навстречу ветру, как бы отдавая свою тревогу этим безмерным воздушным потокам, проносившимся с воем над землей. Спустившись по лавровой аллее, я увидела останки каштана. Он стоял весь черный и обуглившийся; расколовшийся ствол зиял расщепом. Дерево не развалилось, основание ствола и крепкие корни удерживали его, хотя общая жизнь была нарушена и движение соков прекратилось. Сучья по обеим сторонам уже омертвели, и буря следующей зимы повалит, наверное, одну, а то и обе половины на землю. Но сейчас каштан все еще казался единым деревом, - развалиной, но целостной развалиной.
        «Вы правы, держась друг за дружку, - сказала я, словно эти гигантские обломки были живыми существами и могли слышать меня. - Я думаю, что, хотя вы опалены и обуглены, какое-то чувство жизни в вас еще осталось, оно притекает к вам из ваших крепко переплетенных друг с другом честных и верных корней. У вас никогда больше не будет зеленых листьев, и птицы не станут вить гнезда и идиллически распевать свои песни на ваших ветвях. Время радости и любви миновало для вас, но вы не одиноки; у каждого есть товарищ, сочувствующий ему в его угасании». Я подняла голову, и в это мгновение луна показалась между ветвями дерева. Ее туманный диск был багрово-красен; казалось, она бросила мне печальный, растерянный взгляд и снова спряталась в густой пелене облаков. В Торнфильде на миг стало тихо, но вдали над лесами и водами ветер проносился с диким, печальным воем; в нем была такая скорбь, что я не выдержала и убежала прочь.
        Возвращаясь обратно садом, я то здесь, то там поднимала упавшие яблоки, которые валялись повсюду между корней и в траве; отделив созревшие от незрелых, я отнесла их в кладовую. После этого я отправилась в библиотеку, чтобы проверить, горит ли огонь в камине, ибо знала, что в такой угрюмый вечер, как сегодня, мистеру Рочестеру будет приятно согреться у жаркого камелька, когда он вернется; да, в камине был огонь, и он разгорался все ярче. Я придвинула кресло поближе к огню, подкатила столик, опустила занавеси и приказала внести свечи, чтобы зажечь их, как только мой хозяин приедет. Закончив все приготовления, я почувствовала еще большее беспокойство; мне не сиделось на месте, что-то гнало меня вон из дома. Небольшие кабинетные часы в библиотеке и старые часы в холле пробили десять раз.
        «Как поздно! - сказала я себе. - Побегу к воротам; временами все же показывается луна, и дорогу видно далеко. Может быть, он подъезжает, и если я побегу ему навстречу, то буду избавлена от нескольких лишних минут ожидания».
        Ветер выл в вершинах деревьев, стоявших возле ворот. Но дорога, насколько хватало глаз - справа и слева, - была тиха и пустынна; если бы не набегающие тени облаков, оживлявшие ее в те минуты, когда из-за туч выглядывала луна, дорога казалась бы длинной белой лентой, не оживленной никаким движением.
        Невольные слезы выступили у меня на глазах - слезы разочарования и досады. Мне стало стыдно, и я отерла их. Я все еще медлила. Теперь луна совсем скрылась в свои облачные покои и плотно задернула занавес туч. Ночь становилась все темнее, ветер быстро нагонял тучи.
        - Скорей бы он приехал! Скорей бы он приехал! - восклицала я, охваченная какими-то мрачными предчувствиями. Я ждала его еще до чая, а теперь уже стемнело. Что могло задержать его? Уж не случилось ли чего-нибудь? Я снова вспомнила событие прошлой ночи, и мне представилось, что это было предвестием какого-то надвигающегося несчастья. Слишком уж высоко я занеслась в своих надеждах, видимо, им не суждено сбыться. За последнее время я была так счастлива! Может быть, моя звезда уже прошла через свой зенит и теперь начинает закатываться? «Нет, я все-таки не могу вернуться в дом, - решила я. - Не могу сидеть у камина, когда он где-то там скитается в непогоду. Лучше утомить тело, чем так надрывать сердце. Пойду ему навстречу».
        И я пустилась в путь, но ушла недалеко: не успела я пройти и четверть мили, как услышала конский топот. Какой-то всадник приближался быстрым галопом, рядом с лошадью бежала собака. Исчезните, злые предчувствия! Это был мистер Рочестер. Он ехал верхом на Мезруре, а за ним следовал Пилот. Увидев меня, ибо луна показалась на голубом небесном поле и теперь плыла, окруженная слабым сиянием, он снял шляпу и помахал ею над головой. Я бросилась к нему бегом.
        - Вот видишь, - воскликнул он, протягивая мне руку и наклоняясь с седла, - ты не можешь и минуты прожить без меня! Стань на кончик моего сапога, дай мне обе руки. Ну, влезай!
        Я послушалась. Радость придала мне ловкости, и я вскочила в седло перед ним. Он встретил меня нежным поцелуем и не скрывал своего торжества, которого я постаралась не заметить. Но вдруг он забеспокоился и спросил:
        - А может быть, что-нибудь случилось, Дженет, что ты выбежала мне навстречу в такой поздний час? Что произошло?
        - Ничего. Мне казалось, вы никогда не приедете. Я не в силах была ждать вас дома, когда за окном дождь и ветер.
        - Дождь и ветер - это верно. И посмотри-ка, ты уже вымокла, как русалка; накинь мой плащ. У тебя словно лихорадка, Джейн. И щеки и руки горячие. Нет, правда, что случилось?
        - Теперь ничего. Я уже не чувствую ни страха, ни огорчения.
        - Значит, ты чувствовала и то и другое?
        - Пожалуй. Но я расскажу вам после, сэр, и, мне кажется, вы только посмеетесь над моей тревогой.
        - Я посмеюсь над тобой от души, только когда пройдет завтрашний день. До тех пор я не осмелюсь: моя судьба - обманщица, я ей не верю. Но неужели это ты, девушка, ускользающая, как угорь, и колкая, как шиповник? Я не мог тебя пальцем коснуться весь этот месяц, чтобы не уколоться, а теперь мне кажется, что в моих объятиях кроткая овечка. Ты вышла в поле, чтобы встретить своего пастыря, Джейн?
        - Я стосковалась по вас, но только не гордитесь. Вот мы уже и в Торнфильде. Пустите меня, я слезу.
        Он спустил меня возле крыльца. Джон взял лошадь, а мистер Рочестер последовал за мною в холл и сказал, чтобы я поскорее переоделась и затем пришла к нему в библиотеку. И когда я уже направилась к лестнице, он еще раз остановил меня и приказал не задерживаться долго. Я не стала мешкать. Через пять минут я уже снова была с ним. Он ужинал.
        - Возьми стул и составь мне компанию, Джейн. Дай Бог, чтобы это был наш последний ужин в Торнфильде - на долгие, долгие месяцы.
        Я села возле него, но сказала, что не могу есть.
        - Из-за того, что тебе предстоит путешествие, Джейн? Это мысль о поездке в Лондон тебя лишает аппетита?
        - Сегодня вечером, сэр, мое будущее кажется мне туманным. Бог знает, какие мысли приходят мне в голову, и все в жизни представляется сном.
        - Кроме меня; я, кажется, достаточно реален, - коснись меня.
        - Вы, сэр, главный призрак и есть. Вы только сон.
        Он, смеясь, вытянул руку.
        - Разве это похоже на сон? - сказал он, поднеся ее к моим глазам. Рука у него была сильная и мускулистая, с длинными пальцами.
        - Да, хоть я и прикасаюсь к ней, но это сон, - сказала я, отводя его руку. - Сэр, вы отужинали?
        - Да, Джейн.
        Я позвонила и приказала убрать со стола. Когда мы опять остались одни, я помешала угли в камине и села на скамеечку у ног мистера Рочестера.
        - Скоро полночь, - сказала я.
        - Да. Но ты помнишь, Джейн? Ты обещала просидеть со мной всю ночь накануне моей свадьбы.
        - Помню. И я исполню свое обещание, просижу с вами по крайней мере час или два. Мне спать совершенно не хочется.
        - У тебя все готово?
        - Все, сэр.
        - У меня тоже, - отозвался он. - Я все устроил, и завтра, через полчаса после венчания, мы покинем Торнфильд.
        - Очень хорошо, сэр.
        - С какой странной улыбкой ты произнесла это: «Очень хорошо, сэр», и отчего у тебя на щеках горят два ярких пятна, отчего так странно блестят твои глаза? Ты больна?
        - По-моему, нет.
        - По-твоему! Так в чем же дело? Скажи мне, что с тобой?
        - Не могу, сэр. У меня нет слов сказать вам, что я испытываю. Мне хотелось бы, чтобы этот час длился вечно. Кто знает, что готовит нам завтрашний день!
        - Это ипохондрия. Ты просто переутомилась или переволновалась.
        - А вы, сэр, счастливы и спокойны?
        - Спокоен? - нет. Счастлив? - да, до самой глубины моего сердца.
        Я подняла глаза, чтобы увидеть подтверждение этих слов на его лице. Оно выражало глубокое волнение.
        - Доверься мне, Джейн, - сказал он, - сними с души то бремя, которое тебя гнетет, передай его мне. Чего ты боишься? Что я окажусь плохим мужем?
        - Я меньше всего об этом думаю.
        - Может быть, тебя тревожит новая сфера, в которую ты вступаешь, новая жизнь, которой ты начнешь жить?
        - Нет.
        - Ты мучишь меня, Джейн. Твой взгляд и тон, их печаль и решимость тревожат меня. Я прошу дать мне объяснение.
        - Тогда, сэр, слушайте. Вы ведь не были дома прошлой ночью?
        - Не был. Верно. Ах, помню… Ты намекнула мне давеча на какое-то событие, которое произошло в мое отсутствие, - вероятно, какие-нибудь пустяки. Однако оно растревожило тебя. Скажи, что это? Может быть, миссис Фэйрфакс обмолвилась каким-нибудь неудачным замечанием или ты услышала болтовню слуг и твоя гордость и самолюбие были задеты?
        - Нет, сэр. - Пробило двенадцать. Я подождала, пока умолкнет серебристый звон настольных часов и хриплый, дрожащий голос больших часов в холле, и затем продолжала: - Весь день вчера я была очень занята и очень счастлива среди всех этих хлопот, ибо меня, вопреки вашим предположениям, не мучат никакие страхи относительно новой сферы и всего прочего. Наоборот, надежда жить с вами бесконечно радует меня, так как я люблю вас. Нет, сэр, не ласкайте меня сейчас, - дайте досказать.
        Еще вчера я верила в милость провидения и в то, что события сложатся к вашему и моему благу. День был очень ясный, если помните, и такой спокойный, что я ничуть не тревожилась за вас. После чая я расхаживала по террасе, думая о вас. И вы представлялись мне так живо, что я почти не чувствовала вашего отсутствия. Я думала о жизни, которая лежит передо мной, о вашей жизни, сэр, настолько более широкой и разнообразной, чем моя, насколько море шире вливающегося в него ручья. Я не согласна с моралистами, называющими наш мир унылой пустыней. Для меня он цветет, как роза. На закате вдруг похолодало, и появились тучи. Я вошла в дом. Софи позвала меня наверх, чтобы показать мне мое венчальное платье, которое только что принесли; а под ним в картонке я нашла и ваш подарок - вуаль, которую вы, в вашей княжеской расточительности, выписали для меня из Лондона, - решив, видимо, что если я не хочу надеть на себя драгоценности, то вы все же заставите меня принять нечто не менее ценное. Я улыбалась, развертывая ее, рисуя себе, как я буду подтрунивать над вашими аристократическими вкусами и вашими усилиями вырядить
свою плебейскую невесту, как дочку пэра. Я представляла себе, как покажу вам кусок кружева, который сама приготовила себе, и спрошу: не достаточно ли оно хорошо для женщины, которая не может принести мужу ни богатства, ни красоты, ни связей? Я отчетливо видела выражение вашего лица и слышала ваши негодующие республиканские возгласы, а также надменные слова о том, что при таком богатстве и положении вам нет никакой необходимости жениться на деньгах или на титуле.
        - Как хорошо ты изучила меня, колдунья! - прервал меня мистер Рочестер. - Но чем же испугала тебя вуаль, уж не обнаружила ли ты в ней яд или кинжал? Отчего у тебя такое мрачное лицо?
        - Нет, нет, сэр. Помимо изящества и богатства выделки, я не обнаружила в ней ничего, кроме гордости Фэйрфакса Рочестера, и она меня нисколько не испугала, ибо я привыкла к лицезрению этого демона. Однако становилось все темнее, и ветер усиливался. Он вчера не так завывал, как сегодня, а скулил тонко и жалобно, навевая тоску. Мне хотелось, чтобы вы были дома. Я вошла в эту комнату и, увидев ваше пустое кресло и холодный камин, почувствовала озноб. Когда я наконец легла, то никак не могла заснуть. Меня мучило какое-то тревожное волнение. В шуме все усиливающегося ветра мне чудились какие-то заглушенные стенания. Сначала я не могла понять, в доме это или за окном, но унылый звук все повторялся. Наконец я решила, что где-нибудь возле дома лает собака. И я была рада, когда звуки прекратились. Потом я забылась, но мне и в сновидении продолжала рисоваться темная, бурная ночь, меня преследовало желание быть с вами, и я испытывала печальное и странное ощущение какой-то преграды, вставшей между нами. В первые часы ночи мне снилось, что я иду по извилистой и неведомой дороге; меня окружал полный мрак, лил
дождь. Я несла на руках ребенка - крошечное, слабое создание; оно дрожало в моих холодных объятиях и жалобно хныкало над моим ухом. Мне казалось, что вы идете по той же дороге, но только впереди; я напрягала все силы, чтобы догнать вас, и старалась произнести ваше имя и окликнуть вас, чтобы вы остановились. Но мои движения были скованы, и я не могла произнести ни звука. А вы уходили все дальше и дальше.
        - И эти сны все еще угнетают тебя, Джейн, теперь, когда я подле тебя? Ты просто нервная девочка; забудь эти призрачные угрозы и думай только о действительном счастье. Ты говоришь, что любишь меня, Дженет. Да, этого я не забуду, и ты не можешь отрицать своих слов. Они были произнесены твоими устами, я слышал их мягкое и чистое звучание; слишком торжественная, пожалуй, но сладостная музыка: «Надежда жить с вами, Эдвард, бесконечно радует меня оттого, что я люблю вас». Ты любишь меня, Джейн? - повторил он.
        - Я люблю вас, сэр, всей силой моего сердца.
        - Как странно, - сказал он после короткой паузы. - Эти слова почему-то отозвались в моем сердце болью. Отчего? Может быть, оттого, что ты произнесла их с особой, почти религиозной силой и что твой взгляд, обращенный ко мне сейчас, полон бесконечной веры, правды и преданности? Мне кажется, рядом со мной не человек, а дух. Стань лукавым бесенком, Джейн, ты очень хорошо умеешь делать злые глаза. Улыбнись одной из своих робких и дерзких улыбок, скажи мне, что ненавидишь меня, дразни меня, оскорбляй, но не огорчай меня так. Я предпочитаю гнев, чем такую печаль.
        - Я буду дразнить вас и оскорблять сколько вашей душе угодно, когда кончу мой рассказ. Но выслушайте меня до конца.
        - Я думал, Джейн, ты уже все рассказала. Я думал, что нашел причину твоей грусти в этом сне.
        Я покачала головой.
        - Как? Еще что-то? Но я не верю, чтобы это было серьезно. Я заранее выражаю недоверие. Продолжай.
        Беспокойное выражение его лица и нервная жестикуляция удивили меня, однако я продолжала:
        - Мне приснился еще один сон: будто Торнфильд превратился в угрюмые развалины, в обитель сов и летучих мышей. От величественного фасада ничего не осталось, кроме полуразрушенной стены, очень высокой, но готовой вот-вот упасть. И мне снилось, что я иду в лунную ночь среди этих поросших травой развалин. Я то спотыкаюсь о мраморный обломок камина, то об упавший кусок лепного карниза. Кутаясь в шаль, я продолжаю нести неведомого мне ребенка. Я не могу его нигде положить, как ни устали мои руки, - несмотря на его тяжесть, я должна нести его. Вдруг с дороги ко мне донесся топот лошади, я была уверена, что это вы. Вы отправлялись на много лет в далекую страну. Я стала карабкаться по шаткой стене с отчаянной, пагубной поспешностью, мечтая последний раз взглянуть на вас сверху. Камни покатились из-под моих ног, ветки остролиста, за которые я хваталась, выскальзывали у меня из рук, ребенок, в ужасе охвативший мою шею, душил меня. Но все же я вскарабкалась на стену. И я увидела вас - далекую точку на белой дороге; вы все более и более удалялись. Ветер был такой сильный, что я не могла стоять. Я присела на
край стены и стала укачивать на руках плачущего ребенка. Вы скрылись за изгибом дороги. Я наклонилась вперед, чтобы проводить вас взглядом. Стена начала осыпаться, я покачнулась. Ребенок скатился с моих колен, я потеряла равновесие, упала и - проснулась.
        - Но теперь, Джейн, это все?
        - Это только присказка, сэр, а сейчас последует сказка. Когда я проснулась, какой-то свет ослепил меня. Я решила, что уже наступил день, но ошиблась. Это был только свет свечи. Я подумала, что, вероятно, вошла Софи. На туалетном столике стояла свеча, а дверца гардероба, в который я с вечера повесила свое венчальное платье и вуаль, была открыта. До меня донесся какой-то шорох. Я окликнула: «Софи, что вы там делаете?» Никто не ответил, но от шкафа отошла какая-то фигура, она взяла свечу, подняла ее и осветила ею мой наряд, висевший на вешалке. «Софи! Софи!» - закричала я опять. Но вошедшая безмолвствовала. Я приподнялась на постели и наклонилась вперед. Сначала я удивилась, затем растерялась. И вдруг кровь застыла у меня в жилах. Мистер Рочестер, это была не Софи, не Ли, не миссис Фэйрфакс; это была даже - я в этом убедилась и убеждена до сих пор, - это была даже не та странная женщина, Грэйс Пул!
        - И все-таки это была одна из них, - прервал меня мой хозяин.
        - Нет, сэр, я серьезно уверяю вас, что это не так. Существо, стоявшее передо мной, никогда до того не появлялось в Торнфильд-холле, и рост его и очертания были мне совершенно незнакомы.
        - Опиши его, Джейн.
        - Это была, видимо, женщина, сэр, высокая и рослая, с густыми черными волосами, спускавшимися вдоль спины. Я не знаю, какое на ней было платье, я видела, что оно прямое и белое, но была ли то рубашка, саван или простыня, не могу сказать.
        - А ты разглядела ее лицо?
        - Сначала нет, но вот она сняла с вешалки мою вуаль, долго смотрела на нее, затем набросила себе на голову и обернулась к зеркалу. В эту минуту я совершенно отчетливо увидела в нем отражение ее лица.
        - И какое же у нее было лицо?
        - Ужасным и зловещим показалось оно мне, сэр. Я никогда не видела такого лица. Оно было какое-то страшное, какое-то дикое. Я хотела бы навсегда забыть, как она вращала воспаленными глазами и какими странно одутловатыми, сине-багровыми были ее щеки.
        - Призраки обыкновенно бледны, Джейн.
        - Это лицо, сэр, было багрово. Губы распухли и почернели, лоб был нахмурен, брови высоко приподняты над налитыми кровью глазами. Сказать, что это лицо напоминало мне?
        - Скажи.
        - Вампира из немецких сказок.
        - А! И что же она сделала?
        - Она сорвала, сэр, мою вуаль со своей головы, разорвала ее пополам, бросила на пол и принялась топтать ногами.
        - Потом что?
        - Потом отдернула занавеску и посмотрела в окно. Может быть, она увидела, что близится рассвет, но только, взяв свечу, женщина направилась к двери. Возле моей кровати она остановилась. Свирепые глаза яростно уставились на меня. Она поднесла свечу к самому моему лицу и погасила ее. Я лишь увидела эту страшную фигуру, склоненную надо мной, - и потеряла сознание. Только второй раз, второй раз в жизни я потеряла сознание от ужаса.
        - Кто был подле тебя, когда ты очнулась?
        - Никого, сэр, но на дворе уже стоял день. Я встала, облила голову и лицо холодной водой, выпила воды; почувствовала, что хотя я и ослабела, но не больна, и решила, что никто, кроме вас, не узнает об этом видении. А теперь, сэр, скажите мне, кто и что эта женщина?
        - Прежде всего - создание твоего возбужденного мозга. Это бесспорно. Я должен быть осторожен с тобой, мое сокровище. Твои нервы не созданы для грубых потрясений.
        - Уверяю вас, сэр, что нервы мои тут ни при чем. Существо это было вполне реальное. Все это совершилось в моей комнате.
        - А твои предшествующие сны - тоже реальность? Разве Торнфильд превратился в развалины? Разве я отделен от тебя непреодолимым препятствием? Разве я покинул тебя без единой слезы, без слова, без поцелуя?
        - Пока еще нет.
        - А разве я собираюсь это сделать? Уже начался день, который свяжет нас навеки, и когда мы будем вместе, эти воображаемые ужасы исчезнут. Я за это ручаюсь.
        - Воображаемые ужасы, сэр? Как я хотела бы, чтобы это было так. И хочу теперь больше, чем когда-либо, раз даже вы не можете объяснить тайну этой страшной гостьи.
        - А раз даже я не могу, Джейн, значит, этого не было.
        - Но, сэр, когда я сказала себе то же самое, проснувшись на другое утро, и когда обвела взглядом комнату, чтобы ободрить себя и успокоить при ярком дневном свете видом знакомых мне предметов, то на ковре, как полное опровержение моих гипотез, я обнаружила разорванную пополам вуаль.
        Я почувствовала, как мистер Рочестер вздрогнул и затрепетал. Он порывисто обнял меня.
        - Слава богу! - воскликнул он. - Если какое-то злое существо было подле тебя в прошлую ночь, то пострадала только вуаль. Подумать только, что могло случиться!
        Задыхаясь, он так прижал меня к себе, что я едва могла перевести дух. Спустя несколько мгновений он продолжал уже бодрым тоном:
        - А теперь, Дженет, я тебе все объясню. Это был полусон, полуреальность. В твою комнату, бесспорно, зашла какая-то женщина. И этой женщиной могла быть только Грэйс Пул. Ты с полным правом назвала ее странным существом. Вспомни, что она сделала со мной, что сделала с Мэзоном. На грани сна и бодрствования видела ее ты, но так как ты была в лихорадке, почти в бреду, - она показалась тебе фантастическим существом: длинные растрепанные волосы, припухшее и почерневшее лицо, огромный рост - все это плод твоего воображения. Это результат кошмара. Вуаль была разорвана на самом деле, и это на нее очень похоже. Ты, конечно, спросишь, зачем я держу эту женщину в доме? Когда мы будем уже не первый день женаты, я скажу тебе, но не теперь. Ты удовлетворена, Джейн? Ты принимаешь такое объяснение тайны?
        Я задумалась. Это объяснение казалось единственно возможным. Правда, я не была удовлетворена им, но, чтобы доставить мистеру Рочестеру удовольствие, сделала вид, что вполне согласна с ним. Разговор, однако, принес мне облегчение, и я ответила моему хозяину веселой улыбкой. Был уже четвертый час ночи, и нам надо было расстаться.
        - Софи, кажется, спит с Аделью в детской? - спросил он, когда я зажгла свечу.
        - Да, сэр.
        - В кроватке Адели найдется достаточно места и для тебя. Проведи сегодня ночь с ней, Джейн. Неудивительно, что все это так подействовало на тебя, и я предпочел бы, чтобы ты спала не одна. Обещай мне ночевать в детской.
        - Я лягу там с удовольствием, сэр.
        - И хорошенько запри дверь изнутри. Когда поднимешься наверх, разбуди Софи, под предлогом, будто хочешь напомнить ей, чтобы она подняла тебя завтра вовремя. Ты должна одеться и позавтракать до восьми. А теперь отгони все мрачные мысли, Дженет. Разве ты не слышишь, что ветер стих и только шепчет в листьях, а дождь уже не стучит в оконные стекла? Посмотри, - он приподнял занавеску, - какая чудесная ночь!
        И он был прав. Половина неба была чиста и безбурна. Ветер переменился и теперь гнал облака на восток, и они тянулись длинными серебристыми рядами; мирно светила луна.
        - Ну, - сказал мистер Рочестер, вопросительно заглядывая мне в лицо, - как теперь чувствует себя моя Дженет?
        - Ночь ясна, сэр, и я тоже.
        - И сегодня ночью тебе не приснится ни разлука, ни печаль, а только счастливая любовь и блаженный союз.
        Его пророчество исполнилось лишь наполовину. Я не видела в эту ночь печальных снов, но мне не снилась и радость, ибо я не спала вовсе. Я держала маленькую Адель в своих объятиях, сторожа ее детский сон, такой спокойный, такой бесстрастный, такой невинный, и ждала приближения утра; все мое существо бодрствовало. И как только встало солнце, встала и я. Я помню, как Адель прижалась ко мне, когда я уходила от нее, помню, что поцеловала ее и сняла ее ручки с моей шеи. Я заплакала от странного волнения и ушла, чтобы мои рыдания не нарушили ее тихий покой. Она казалась мне символом моей прошедшей жизни, а тот, кого я теперь готовилась встретить, был прообразом моего неведомого будущего, которое и привлекало - и страшило меня.
        Глава XXVI
        Софи пришла в семь - одеть меня; она возилась так долго, что мистер Рочестер, очевидно выведенный из терпения этой задержкой, послал наверх, спросить, отчего я не иду. Она как раз прикрепляла вуаль к моим волосам, - это был тот скромный кусок кружева, который приготовила я. Как только она отпустила меня, я бросилась к двери.
        - Минуточку! - крикнула она по-французски. - Вы хоть посмотрите на себя в зеркало, вы даже не взглянули.
        Уже у самой двери я обернулась. Я увидела в зеркале фигуру в светлом платье и вуали и не узнала себя, - она показалась мне какой-то чужой.
        - Джейн! - раздался внизу голос, и я бросилась на лестницу. Мистер Рочестер встретил меня на полдороге. - Как ты копаешься, - сказал он, - у меня сердце разрывается от нетерпения, а ты так долго не идешь!
        Он привел меня в столовую, осмотрел с головы до ног, заявил, что я прекрасна, как лилия, и не только гордость его жизни, но и свет очей его, и затем, предупредив, что дает мне всего десять минут на завтрак, позвонил. Вошел один из недавно нанятых лакеев.
        - Что, Джон закладывает?
        - Да, сэр.
        - А вещи снесли вниз?
        - Сейчас сносят, сэр.
        - Отправляйтесь в церковь и посмотрите, там ли мистер Вуд (священнослужитель) и причетник. Вернитесь и доложите мне.
        Как читатель уже знает, церковь находилась сейчас же за воротами. Слуга вскоре вернулся.
        - Мистер Вуд в ризнице, сэр. Он облачается.
        - А коляска?
        - Лошадей запрягают.
        - В церковь мы пойдем пешком, но карета должна быть здесь к той минуте, как мы вернемся. Вещи погрузить и привязать, и кучер пусть сидит на месте.
        - Слушаю, сэр.
        - Джейн, ты готова?
        Я встала. Странная это была свадьба - ни шаферов, ни подруг, ни родственников; никого, кроме мистера Рочестера и меня. В холле нас поджидала миссис Фэйрфакс. Мне хотелось сказать ей несколько слов, но мою руку словно сжали железные тиски; мистер Рочестер повлек меня вперед так стремительно, что я едва поспевала за ним; заглянув ему мельком в лицо, я увидела, что он не допустил бы ни секунды промедления. Я подумала, что для жениха у мистера Рочестера довольно странный вид: лицо его выражало мрачную решимость и непреклонную волю, глаза сверкали из-под нахмуренных бровей.
        Я не заметила, какой был день - ясный или пасмурный. Когда мы спешили по главной аллее к воротам, я не смотрела ни на небо, ни на землю. Мое сердце было в моих взорах, а они были словно прикованы к мистеру Рочестеру. Мне хотелось увидеть то незримое, на что, казалось, был устремлен его пристальный, горячий взгляд. Мне хотелось уловить те мысли, с которыми он, казалось, борется так упорно и непреклонно. У церковной ограды он остановился, заметив, что я совсем задохнулась.
        - Я жесток в моей любви, - сказал он. - Отдохни минутку, обопрись на меня, Джейн.
        Как сейчас помню старую серую церковь, спокойно возвышавшуюся перед нами; вокруг ее шпиля летал грач, чернея на фоне румяного утреннего неба. Я помню также зеленые могилки и фигуры каких-то двух незнакомцев, бродивших среди памятников и читавших надписи, вырезанные на некоторых замшелых плитах. Я обратила на них внимание потому, что, увидев нас, они зашли за церковь. Я не сомневалась, что они войдут в боковую дверь и будут присутствовать на церемонии. Мистер Рочестер их не заметил; он пристально смотрел мне в лицо, от которого внезапно отхлынула вся кровь. Я почувствовала на лбу капли пота, мои губы и щеки похолодели. Когда я оправилась, он бережно повел меня по дорожке к церковным дверям.
        Мы вошли в тихий, скромный храм. Священник уже ждал нас в своем белом облачении возле низкого алтаря, рядом с ним стоял причетник. Все было тихо, только в дальнем углу шевелились две тени. Мое предположение оказалось правильным: незнакомцы проскользнули в церковь раньше нас и теперь стояли у склепа Рочестеров, повернувшись к нам спиной и рассматривая сквозь решетку старую мраморную гробницу с коленопреклоненным ангелом, охранявшим останки Дэймера Рочестера, убитого при Марстонмуре во время Войны Алой и Белой розы, и Элизабет Рочестер - его жены.
        Мы заняли свои места. Услышав позади себя осторожные шаги, я взглянула через плечо: один из незнакомцев приближался к церковной кафедре. Служба началась. Уже было дано объяснение того, что такое брак, затем священник подошел к нам и, слегка поклонившись мистеру Рочестеру, продолжал:
        - Я прошу и требую от вас обоих (как в страшный день суда, когда все тайны сердца будут открыты): если кому-либо из вас известны препятствия, из-за которых вы не можете сочетаться законным браком, то чтобы вы признались нам, ибо нельзя сомневаться в том, что все, кто соединяется иначе, чем это дозволяет слово Божье, Богом не соединены и брак их не считается законным.
        Он замолчал, как того требовал обычай. Когда это молчание бывало нарушено? Может быть, раз в столетие. Священник, не отрывая глаз от книги, которую держал в руках, лишь на миг перевел дыхание и хотел продолжать, он уже протянул руку к мистеру Рочестеру, и его губы уже открылись, чтобы спросить: «Хочешь взять эту женщину себе в жены?» - когда совсем близко чей-то голос отчетливо произнес:
        - Брак не может состояться, я заявляю, что препятствие существует.
        Священник стоял онемев, не спуская глаз с говорившего, растерялся и причетник. Мистер Рочестер вздрогнул, словно перед ним разверзлась пропасть; он крепче уперся в землю, чтобы сохранить равновесие, и, не повертывая головы, не глядя ни на кого, сказал:
        - Продолжайте.
        Когда он произнес это слово низким и глухим голосом, воцарилось глубокое молчание. Затем мистер Вуд сказал:
        - Я не могу продолжать, раз такое заявление сделано. Я должен выяснить, соответствует ли оно действительности.
        - Бракосочетание должно быть прервано, - снова раздался голос позади нас. - Я имею возможность доказать справедливость моего заявления: для брака существует непреодолимое препятствие.
        Мистер Рочестер слышал, но казался по-прежнему непоколебимым. Он стоял гордо выпрямившись и только сжал мою руку в своей. Как горячо было это пожатие и как напоминал его массивный лоб в эту минуту бледный непроницаемый мрамор! Как горели его глаза, настороженные и полные мятежного огня!
        Мистер Вуд, казалось, растерялся.
        - А каков характер этого препятствия? - спросил он. - Может быть, его можно устранить? Объяснитесь.
        - Едва ли, - последовал ответ. - Я назвал его непреодолимым. И я говорю не без оснований.
        Незнакомец вышел вперед и облокотился о балюстраду. Он продолжал, выговаривая каждое слово отчетливо, спокойно, уверенно, но не громко:
        - Это препятствие состоит в том, что мистер Рочестер уже женат и его жена жива.
        Мои нервы отозвались на эти спокойные слова так, как не отзывались на самый страшный удар грома; моя кровь ощутила их коварное вторжение, как не ощущала мороза и пламени, - но я крепко держала себя в руках и не собиралась упасть в обморок. Я посмотрела на мистера Рочестера и заставила его взглянуть на меня, - его лицо напоминало бескровное изваяние. Глаза были мрачны и пылали. Он ничего не отрицал; казалось, он бросал вызов всему миру. Не говоря ни слова, без улыбки, как будто не признавая во мне человеческое существо, он только обнял меня за талию и привлек к себе.
        - Кто вы? - спросил он незнакомца.
        - Моя фамилия Бриггс, я поверенный из Лондона.
        - И вы мне хотите навязать какую-то жену?
        - Я готов напомнить вам, сэр, о существовании вашей супруги, которая признана законом, если и не признана вами.
        - Потрудитесь описать ее, как ее имя, кто ее родственники, где она живет?
        - Пожалуйста! - Мистер Бриггс спокойно извлек из кармана листок бумаги и торжественно прочел:
        «Я утверждаю и могу доказать, что двадцатого октября такого-то года (пятнадцать лет тому назад) Эдвард Фэйрфакс Рочестер из Торнфильд-холла в …ширском графстве и из замка Ферндин в …шире женился на моей сестре Берте-Антуанетте Мэзон, дочери Джонаса Мэзона, коммерсанта, и Антуанетты, его жены-креолки; венчание происходило в Спаништауне, на Ямайке. Запись брака может быть найдена в церковных книгах, а копия с нее находится у меня в руках. Подпись: Ричард Мэзон».
        ^ - ^ Это - если только документ подлинный - доказывает, что я был женат, но не доказывает, что упомянутая здесь женщина, ставшая моей женой, жива.
        - Три месяца тому назад она еще была жива, - возразил мистер Бриггс.
        - Откуда это вам известно?
        - У меня есть свидетель, показания которого даже вы, мистер Рочестер, едва ли сможете опровергнуть.
        - Давайте его сюда или убирайтесь к дьяволу.
        - Сначала я представлю его вам. Он здесь. Мистер Мэзон, будьте так добры, подойдите сюда.
        Услышав это имя, мистер Рочестер стиснул зубы. Все его тело конвульсивно вздрогнуло. Я была настолько близко от него, что физически ощущала волну ярости или отчаяния, словно обдавшую его с головы до ног. Второй незнакомец, до сих пор остававшийся на заднем плане, подошел ближе. Из-за плеча мистера Бриггса выступило бледное лицо. Да, это был сам Мэзон. Мистер Рочестер обернулся и с гневом посмотрел на него. Обычно его глаза были черными, но теперь в них был странный, красноватый, я бы сказала, кровавый отблеск, напоминавший разгорающийся пожар. Он сделал движение, занес свою сильную руку, готовый ударить Мэзона, швырнуть его на каменный пол, выбить дух из его тощего тела, но Мэзон отпрянул и закричал тонким голосом: «Ради бога!» Презрение охладило порыв мистера Рочестера. Его пыл угас, словно под дуновением ветра. Он только спросил:
        - А ты что имеешь сказать?
        Побелевшие губы Мэзона пролепетали что-то нечленораздельное.
        - Иди к дьяволу, если не можешь выговорить ни слова. Я спрашиваю, что ты имеешь сказать?
        - Сэр, сэр, - прервал его священник. - Не забывайте, что вы в священном месте. - Затем, обратившись к Мэзону, он мягко спросил: - Вам известно, сэр, жива или нет жена этого джентльмена?
        - Смелее, - подбадривал его адвокат. - Говорите же.
        - Она живет в Торнфильд-холле, - наконец выговорил Мэзон, - я видел ее в апреле этого года. Я ее брат.
        - В Торнфильд-холле? - изумился священник. - Не может быть. Я давно живу в этих местах, сэр, и никогда не слышал о хозяйке Торнфильд-холла.
        Я увидела, как лицо мистера Рочестера исказилось мрачной гримасой, и он пробормотал:
        - Еще бы! Я постарался, чтобы никто не слышал о ней и не догадывался, что она моя жена. - Он замолчал. Несколько минут он как бы что-то взвешивал. Затем, видимо, решился и заявил:
        - Довольно! Сейчас все это вырвется наружу, как пуля из ружья. Вуд, захлопните вашу книгу и снимите ваше облачение. Джон Грин (это был причетник), уходите из церкви. Венчания сегодня не будет.
        Тот повиновался.
        - Двоеженство - неприятное слово! - продолжал мистер Рочестер с вызовом. - И все-таки я собирался стать двоеженцем. Как видите, судьба посмеялась надо мной, а может быть, провидение вмешалось в мои дела, - будем считать, что это перст провидения. В данную минуту я, наверно, немногим лучше самого дьявола. И - как мой духовный отец, вероятно, сказал бы мне - заслуживаю, без всякого сомнения, строжайшей кары Божьей, вплоть до неугасимого огня и вечной муки. Джентльмены, мой план сорвался! То, о чем этот поверенный и его клиент сообщили вам, правда. Я в некотором роде женат. Женщина, которая называется моей женой, жива. Вы сказали, Вуд, что никогда не слышали о миссис Рочестер, но до вас, вероятно, не раз доходили сплетни относительно загадочной сумасшедшей, которая содержится в доме под замком. Иные, наверное, нашептывали вам, что это моя незаконная сестра, другие - что это моя отставная любовница. Так вот, разрешите мне сказать, что это не кто иная, как моя жена, на которой я женился пятнадцать лет назад. Ее зовут Берта Мэзон, она сестра вон того решительного господина, который своими дрожащими
руками и побелевшими щеками показывает вам, на что способен храбрый мужчина. Смелее, Дик, не бойся! Я скорее ударю женщину, чем тебя. Берта Мэзон - сумасшедшая, и она происходит из семьи сумасшедших. Три поколения идиотов и маньяков! Ее мать, креолка, была сумасшедшая и страдала запоем. Это стало мне известно лишь после того, как я женился на ее дочери; ибо до брака все эти семейные секреты держались в тайне. Берта, как преданная дочь, пошла по стопам своих родителей во всех отношениях. Такова была моя прелестная жена: добродетельная, умная, скромная! Вы можете себе представить, каким я был счастливым человеком! Какие на мою долю выпали разнообразные удовольствия! Это было райское блаженство, если бы вы только знали! Но довольно объяснений! Бриггс, Вуд, Мэзон, я приглашаю вас всех в мой дом, посетить пациентку миссис Пул - мою жену! Вы увидите, на каком существе меня женили обманом, и убедитесь сами, имел ли я право разорвать эти узы и искать близости с существом, в котором прежде всего видел человека. Эта девушка, - продолжал он, взглянув на меня, - знала не больше вашего, Вуд, о мерзкой тайне. Она
верила мне безусловно, у нее и в мыслях не было, что ее собирается завлечь в ловушку мнимого брака негодяй, уже связанный с дурной, безумной и озверевшей женщиной! Я всех вас приглашаю! Идемте!
        Все еще продолжая крепко держать меня за руку, он вышел из церкви. Трое мужчин последовали за ним. Перед подъездом дома стояла коляска.
        - Поворачивай в конюшню, Джон, - сказал мистер Рочестер холодно. - Сегодня мы никуда не едем.
        При нашем появлении миссис Фэйрфакс, Адель, Софи и Ли бросились нам навстречу, чтобы поздравить нас.
        - Уходите отсюда все! - крикнул хозяин. - Никому не нужны ваши поздравления! Во всяком случае, не мне! Они опоздали на пятнадцать лет!
        Он поспешил дальше и стал подниматься по лестнице, все еще держа меня за руку и знаками приглашая мужчин следовать за ним. Мы поднялись на второй этаж, прошли коридор, поднялись на третий. Мистер Рочестер открыл своим ключом низенькую черную дверь, и мы вступили в обитую гобеленами комнату с огромной кроватью и резным шкафом.
        - Узнаешь эту комнату, Мэзон? - сказал мистер Рочестер. - Здесь она искусала тебя и хватила ножом.
        Он раздвинул гобелены на стене, под которыми оказалась вторая дверь. Ее он также открыл. Перед нами была комната без окон; в камине, окруженном крепкой высокой решеткой, горел огонь, а с потолка спускалась зажженная лампа. У камина стояла, наклонившись, Грэйс Пул и, видимо, что-то варила в кастрюльке.
        В дальнем темном углу комнаты какое-то существо бегало взад и вперед. Сначала трудно было даже разобрать, человек это или животное. Оно бегало на четвереньках, рычало и фыркало, точно какой-то диковинный зверь. Но на нем было женское платье; масса черных седеющих волос, подобно спутанной гриве, закрывала лицо страшного существа.
        - Здравствуйте, миссис Пул! - сказал мистер Рочестер. - Как вы и как сегодня ваша больная?
        - Ничего, сэр, благодарю вас! - отозвалась Грэйс, осторожно ставя кипящее варево на решетку. - Беспокойна, но по крайней мере не бесится.
        Неистовый вопль опроверг ее слова. Одетая в платье женщины гиена поднялась на ноги и выпрямилась во весь рост.
        - О сэр, она увидела вас! - воскликнула Грэйс. - Ушли бы вы лучше!
        - Одну минуту, Грэйс. Дайте мне побыть одну минуту.
        - Осторожнее, сэр! Ради бога, будьте осторожны!
        Безумная залаяла. Она откинула с лица спутанные пряди волос и диким взглядом обвела посетителей. Я без труда узнала это багровое лицо, эти одутловатые щеки. Миссис Пул сделала несколько шагов вперед.
        - Не мешайте, - сказал мистер Рочестер, отстраняя ее. - Ножа у нее, надеюсь, нет, а я настороже.
        - Никогда не знаешь, что у нее есть, сэр; она ужасно хитрая. Она кого хочешь перехитрит.
        - Лучше уйдем отсюда, - прошептал Мэзон.
        - Ступай к дьяволу! - порекомендовал ему зять.
        - Берегитесь! - крикнула Грэйс.
        Три джентльмена быстро отступили. Мистер Рочестер загородил меня собой. Сумасшедшая, сделав прыжок, вцепилась ему в горло и впилась зубами в щеку; завязалась борьба. Она была очень рослая, почти такая же, как ее муж, но только гораздо толще. В завязавшейся борьбе она обнаружила чисто мужскую силу и чуть не задушила мистера Рочестера, несмотря на его атлетическое сложение. Он мог сразить ее одним ударом, но не хотел поднимать на нее руку. Он только защищался. Наконец ему удалось схватить ее за локти. Грэйс Пул дала ему веревку, и он связал руки безумной за спиной, другой веревкой он привязал ее к стулу. Все это происходило под неистовые вопли сумасшедшей, делавшей судорожные попытки вырваться. Затем мистер Рочестер обернулся к зрителям; он посмотрел на них с улыбкой, полной горечи и отчаянья.
        - Вот это моя жена, - сказал он. - Это единственные супружеские объятия, которые мне суждено испытать, единственные ласки, которые могут скрасить часы моего досуга. А вот та, которую я мечтал назвать своей! - Он положил мне руку на плечо. - Молоденькая девушка, которая стоит так сурово и спокойно у самых дверей ада, глядя с полным самообладанием на проделки этого демона. Не правда ли, это было бы приятным разнообразием после такого дьявольского кушанья? Вуд и Бриггс, посмотрите, какой контраст! Сравните эти чистые глаза с теми вон, налитыми кровью, это лицо - с той маской, этот стройный стан - с той глыбой мяса, - и потом судите меня, вы, священник, и вы, представитель закона. И вспомните, что каким судом судите, таким и вас будут судить. А теперь прочь отсюда, я должен запереть мое сокровище.
        Мы все вышли. Мистер Рочестер задержался на мгновение, чтобы отдать какое-то приказание Грэйс Пул. Когда мы спускались по лестнице, поверенный обратился ко мне.
        - Вы, сударыня, - сказал он мне, - полностью оправданы, и ваш дядя будет рад слышать это, если он еще окажется жив, когда мистер Мэзон вернется на Мадейру.
        - Мой дядя? Как? Разве вы знаете его?
        - Мистер Мэзон его знает. Мистер Эйр был много лет коммерческим корреспондентом их торгового дома. Когда ваш дядя получил от вас письмо относительно предполагаемого брака между вами и мистером Рочестером, мистер Мэзон, который жил в это время на Мадейре ради поправления здоровья, случайно встретился с ним, возвращаясь на Ямайку. Мистер Эйр упомянул о письме, так как ему было известно, что мой клиент знаком с неким джентльменом по фамилии Рочестер. Мистер Мэзон, естественно пораженный и расстроенный, объяснил, как обстоит дело. Ваш дядя, к сожалению, сейчас при смерти. Принимая во внимание его возраст, характер его болезни и ту стадию, которой она достигла, трудно допустить, чтобы он поправился. Поэтому он не мог поспешить в Англию, чтобы вызволить вас из ловушки, в которую вас чуть не завлекли, но он умолил мистера Мэзона не терять времени и предпринять все, чтобы расстроить этот мнимый брак. Он отправил его ко мне за поддержкой. Я не стал терять времени и очень рад, что не опоздал. Вы, без сомнения, тоже. Не будь я уверен, что ваш дядя умрет раньше, чем вы доберетесь до Мадейры, я посоветовал бы
вам поехать туда с мистером Мэзоном; но при создавшемся положении я считаю, что вам лучше остаться в Англии и ждать распоряжений от мистера Эйра или известия о нем. У нас здесь есть еще какие-нибудь дела? - обратился он к мистеру Мэзону.
        - Нет, нет, поедем скорее, - испуганно ответил тот. И, даже не дождавшись мистера Рочестера, чтобы проститься с ним, они удалились.
        Священник остался, чтобы сказать несколько назидательных слов упрека или увещания своему высокомерному прихожанину. Выполнив этот долг, он тоже покинул дом.
        Стоя на пороге моей спальни, куда я спаслась бегством, я слышала, как он удалялся. Когда все ушли, я заперла дверь на задвижку, чтобы никто не проник ко мне, и не стала плакать и скорбеть - я была для этого еще слишком спокойна, - но машинально сняла с себя свадебный наряд, вместо которого надела свое вчерашнее платьице, - а я-то думала, что уже никогда не надену его! Потом села на стул. Меня охватили мучительная слабость и усталость. Я сложила руки на столе, опустила на них голову и погрузилась в размышления; до этой минуты я только слушала, смотрела, двигалась, ходила туда и сюда или давала вести себя, наблюдая, как событие следует за событием и за одной тайной разверзается другая; но теперь я стала раздумывать.
        В общем, утро было довольно спокойное, кроме короткой сцены с сумасшедшей. Весь эпизод в церкви совершился бесшумно, не было ни взрыва страстей, ни громких споров, вызовов или оскорблений, не было слез и рыданий. Было произнесено всего несколько слов: спокойное заявление о невозможности брака. Мистер Рочестер задал несколько коротких угрюмых вопросов, последовали ответ, объяснение, доказательства. Мой хозяин открыто сознался во всем, затем привел живое подтверждение своих слов. Чужие ушли, и все было кончено.
        Я сидела в своей комнате, как обычно, такая же, как и была, без всякой видимой перемены. Я не была замарана, оскорблена, унижена. И все же где Джейн Эйр вчерашнего дня? Где ее жизнь, где ее надежды?
        Та Джейн Эйр, которая с надеждой смотрела в будущее, Джейн Эйр - почти жена, стала опять одинокой, замкнутой девушкой. Жизнь, предстоявшая ей, была бледна, будущее уныло. Среди лета грянул рождественский мороз, белая декабрьская метель пронеслась над июльскими полями, мороз сковал зрелые яблоки, ледяные ветры сорвали расцветающие розы, на полях и лугах лежал белый саван, поляны, еще вчера покрытые цветами, сегодня были засыпаны глубоким снегом, и леса, которые еще двенадцать часов назад благоухали, как тропические рощи, теперь стояли пустынные, одичалые, заснеженные, как леса Норвегии зимой. Все мои надежды погибли, они убиты по воле коварного рока, как были убиты в одну ночь все первенцы в Египте. Я вспомнила свои заветные мечты, которые вчера еще цвели и сверкали. Они лежали, как мертвые тела, недвижные, поблекшие, бескровные, уже неспособные ожить. Я оглянулась на мою любовь: это чувство, которое принадлежало мистеру Рочестеру, которое он взрастил, замерзало в моем сердце, как больное дитя в холодной колыбели. Тоска и тревога овладели мной. Моя любовь не могла устремиться в объятия мистера
Рочестера, не могла согреться на его груди. О, никогда не вернет он этого чувства, ибо вера обманута, надежда растоптана. Мистер Рочестер уже не был для меня тем, что раньше, он оказался не таким, каким я его считала. Я не винила его ни в чем, не утверждала, что он обманул меня, но в нем исчезла та черта безупречной правдивости, которая так привлекала меня, и поэтому я сама должна была покинуть его. Это мне было совершенно ясно. Когда, как, куда бежать - я пока еще не знала, но он и сам, без сомнения, поспешит удалить меня из Торнфильда. Видимо, он не любил меня по-настоящему. Это было лишь мимолетное увлечение, но оно наткнулось на препятствие, и я больше не нужна ему. Мне было бы даже страшно встретиться с ним теперь. Вероятно, самый вид мой стал ему ненавистен. О, как я была слепа, как слаба в своих поступках!
        Мои глаза были закрыты; казалось, вокруг меня сгущается мрак, и мысли бушуют во мне, словно темный и бурный прилив. Обессилев, ослабев, без воли, я, казалось, лежала на дне высохшей большой реки. Я слышала, как с гор мчится мощный поток и приближается ко мне, но у меня не было желания встать, у меня не было сил спастись от него. Я лежала в изнеможении, призывая смерть. Одна только мысль трепетала во мне еще какой-то слабой жизнью: это было воспоминание о Боге; оно жило в молчаливой молитве; ее непроизнесенные слова слабо брезжили в моем помутившемся сознании, я должна была выговорить их вслух, но не имела сил…
        «Не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому».
        О, оно было близко! И так как я не просила небо отвратить его, не сложила рук, не преклонила колен, не открыла уст, оно обрушилось на меня; могучий, полноводный поток захлестнул меня со страшной силой. Горькое сознание утраченной жизни, моя разбитая любовь, мои погибшие надежды, моя поверженная вера - все это хлынуло на меня мощной темной массой. Этот страшный час не поддается описанию. Поистине «все воды Твои и волны Твои пронеслись надо мной».
        Глава XXVII
        Близился вечер. Я наконец подняла голову, огляделась кругом и, увидев, что солнце уже на западе и его лучи золотят стены моей комнаты, спросила себя: «Что же мне делать?»
        Но последовавший за этим ответ: «Немедленно покинь Торнфильд» - прозвучал так повелительно и был так ужасен, что я невольно заткнула уши. «Нет, нет, - говорила я себе, - об этом пока не может быть и речи! Пусть я перестала быть невестой Эдварда Рочестера - это еще полбеды. Пусть я очнулась от ослепительных грез и нашла, что все это лишь пустой и тщетный обман, - это ужас, к которому еще можно привыкнуть, с которым можно справиться. Но что я должна покинуть своего хозяина решительно и бесповоротно, сейчас и навсегда - это выше моих сил! Я не могу этого сделать!»
        Однако внутренний голос твердил мне, что нет - могу, и предвещал, что я так и сделаю. Я боролась с собственным решением, я желала себе слабости, чтобы избежать этой новой Голгофы, которая лежала передо мной, - но неумолимое сознание твердило мне, что это еще только первый шаг, и угрожало сбросить меня в бездонную пропасть отчаяния.
        - Тогда пусть меня другие оторвут от него! - восклицала я. - Пусть кто-нибудь поможет мне!
        «Нет, ты сама это сделаешь, и никто не поможет тебе, ты сама вырвешь себе правый глаз, сама отрубишь правую руку. Твое сердце будет жертвой, а ты - священником, приносящим ее!»
        Я вскочила, чтобы бежать от страшного одиночества, в котором меня застал этот беспощадный судья, от молчания, в котором зазвучал этот грозный голос. Когда я встала, у меня закружилась голова, и я почувствовала, что не держусь на ногах от горя и истощения. Весь этот день я ничего не пила и не ела, так как утром мне не хотелось завтракать. И я с щемящим чувством тоски подумала о том, что вот уже сколько времени сижу взаперти, а никто не прислал узнать, как я себя чувствую, и не позвал меня вниз. Даже маленькая Адель не постучалась в дверь, даже миссис Фэйрфакс не зашла навестить меня. «Друзья всегда забывают тех, кто несчастен», - прошептала я, отодвигая задвижку и выходя из комнаты. На пороге я на что-то наткнулась. Голова моя все еще кружилась, в глазах стоял туман, руки и ноги ослабели. Не в силах устоять, я упала, но не на пол, - чья-то рука подхватила меня. Я подняла голову: меня поддерживал мистер Рочестер, сидевший на стуле у порога моей комнаты.
        - Наконец-то ты вышла, - сказал он. - Как долго я тебя ждал, как прислушивался, но я не слышал ни одного движения, ни одного рыдания, - еще пять минут этой смертельной тишины, и я бы взломал замок, как грабитель. Значит, вы решили пощадить меня, вы заперлись и скорбите одна? Лучше бы вы пришли и излили на меня свое негодование. Я знаю, у вас страстная душа, я ждал подобной сцены, я был готов к потоку слез, но я хотел, чтобы они были пролиты на моей груди. Однако они пролились на бесчувственный пол или на ваш носовой платок. Но я заблуждаюсь, вы и не плакали вовсе? Я вижу бледные щеки и угасший взгляд, но никаких следов слез. Вероятно, ваше сердце плакало кровавыми слезами?
        Ну что же, Джейн, ни одного слова упрека, горечи или боли - ничего, чтобы уколоть мое чувство или пробудить мой гнев? Вы сидите спокойно там, куда я вас посадил, и смотрите на меня тоскливым, безжизненным взглядом, Джейн, у меня и в мыслях не было так оскорбить вас. Если бы у человека была единственная овечка, которая дорога ему, как родное дитя, которая ела и пила с ним из одной посуды и спала у него на груди, а он по какой-то случайности убил ее, то он не мог бы оплакивать своей преступной оплошности больше, чем я. Вы можете когда-нибудь простить меня?
        Читатель, я простила его в ту же минуту. В его глазах было такое глубокое раскаяние, такая подлинная скорбь в его голосе, такая мужественная энергия в каждом жесте, и, кроме того, во всем его существе сквозила такая неизменная любовь, что я простила ему все! Но молча, только в глубине своего сердца.
        - Теперь вы знаете, что я негодяй, Джейн! - воскликнул он с тоской, вероятно удивленный моим упорным молчанием и покорностью, которые были скорее результатом слабости, чем нежелания говорить.
        - Знаю, сэр.
        - Тогда так и скажите мне, честно и прямо, не щадите меня.
        - Я не могу, я устала и больна. Дайте мне воды.
        Он не то вздохнул, не то застонал и, взяв меня на руки, понес вниз. Сначала я даже не узнала комнаты, в которой очутилась. Голова моя кружилась, и перед глазами был туман. Но затем я ощутила живительную близость тепла, - несмотря на то что стояло лето, я совершенно закоченела. Он поднес к моим губам стакан вина, я глотнула и снова почувствовала, что жива. Затем он заставил меня что-то съесть, и вскоре я вполне оправилась. Я увидела, что нахожусь в библиотеке и сижу в его кресле, а он стоит рядом. «Если бы я могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, это было бы самое лучшее, - подумала я, - тогда мне не пришлось бы рвать все струны моего сердца, уходя от мистера Рочестера, так как я, видимо, все-таки должна буду уйти от него. Но я не хочу покидать его, я не могу его покинуть».
        - Ну, как ты себя чувствуешь теперь, Джейн?
        - Гораздо лучше, сэр. Скоро я совсем успокоюсь.
        - Выпей еще вина, Джейн.
        Я выпила. Мистер Рочестер поставил стакан на стол, остановился передо мной и внимательно на меня посмотрел. Вдруг он отвернулся, издав какое-то восклицание, полное затаенного страстного волнения. Он быстро прошелся по комнате и снова вернулся ко мне, он наклонился, словно желая поцеловать меня, но я помнила, что теперь ласки для меня запретны. Я отстранила его.
        - Как? Что это значит? - воскликнул он нетерпеливо. - О, я знаю, ты не хочешь поцеловать мужа Берты Мэзон. Ты считаешь, что мои ласки отданы и объятия заняты.
        - Во всяком случае, они не для меня, сэр, и я не имею права притязать на них.
        - Отчего, Джейн? Впрочем, я не буду вызывать тебя на утомительные объяснения и отвечу за тебя. Оттого что у меня есть уже жена, скажешь ты. Я верно угадал?
        - Да.
        - Если ты так думаешь, хорошего же ты обо мне мнения: ты должна считать меня хитрым интриганом, низким и подлым распутником, который клянется в бескорыстной любви, чтобы завлечь тебя в ловко расставленные сети, обольстить и лишить чести. Что ты скажешь на это? Я вижу, что ничего. Во-первых, ты еще очень слаба и еле дышишь, а во-вторых, ты еще никак не можешь привыкнуть к тому, чтобы бранить и поносить меня. Кроме того, у тебя на глазах уже слезы, и, если ты будешь говорить слишком много, они хлынут рекой; а у тебя нет ни малейшего желания упрекать, доказывать, делать сцены; ты думаешь о том, как тебе надо действовать, - говорить ты считаешь бесполезным. Я знаю тебя, и я настороже.
        - Я не хочу, сэр, ни в чем идти против вас…
        Мой дрогнувший голос показал мне, что я еще не могу отважиться на длинную фразу.
        - В твоем понимании - нет, но в моем - ты собираешься погубить меня. Я женатый человек, - ведь ты это хотела сказать? - и в качестве женатого человека ты оттолкнешь меня, постараешься уйти с моей дороги; ведь ты только что отказалась поцеловать меня. Ты хочешь стать для меня совсем чужой, жить в этом доме только как гувернантка Адели. Если я когда-нибудь скажу тебе ласковое слово или дружеские чувства опять привлекут тебя ко мне, ты скажешь: «Этот человек чуть не сделал меня своей любовницей. Я должна быть по отношению к нему подобна льду и камню». И ты станешь льдом и камнем.
        Я откашлялась, чтобы придать своему голосу твердость:
        - Все вокруг изменилось, сэр, и я тоже должна измениться, - в этом не может быть сомнения; чтобы избежать мучительных колебаний и постоянной борьбы с сердечной склонностью и воспоминаниями, есть только один путь - у Адели должна быть новая гувернантка.
        - О, Адель уедет в школу, я уже все устроил; и я отнюдь не собираюсь мучить тебя гнусными воспоминаниями, связанными с Торнфильд-холлом, этим проклятым местом, этим мерзостным склепом, в котором живое воплощение смерти вопиет к ясному небу, - этой тесной каменной преисподней, где властвует один только реальный дьявол, худший, чем легион воображаемых. Джейн, ты не останешься здесь, и я тоже. Как жаль, что мы встретились в Торнфильде, где таятся привидения. Я потребовал от своих домочадцев, еще не зная тебя, чтобы от тебя было скрыто все касающееся этого проклятого места, - я просто боялся, что ни одна гувернантка не согласится жить при Адели, зная, кто обитает в этом доме. Но я не мог удалить больную в другое место, хотя у меня и есть еще один старый дом, в Ферндине; он еще более безлюден и уединен, и там я мог бы спокойно держать ее, если бы не вредная для здоровья местность в лесной глуши, - это и заставило меня отказаться от подобного плана. Вероятно, сырые стены скоро бы освободили меня от моей обузы. Но каждый грешник грешит по-своему, а я не имею склонности к тайному смертоубийству, даже в
тех случаях, когда ненавижу безгранично.
        Однако скрывать от тебя присутствие этой сумасшедшей женщины было все равно что, накрыв ребенка плащом, положить его под ядовитым деревом: уже одно дыхание этой фурии отравляет воздух. Но я запру Торнфильд-холл, заколочу парадный вход и забью досками окна первого этажа. Я дам миссис Пул двести фунтов в год, чтобы она жила здесь с моей женой, как ты называешь эту страшную ведьму. Грэйс на многое пойдет ради денег, а кроме того, здесь останется с ней ее сын, трактирщик. Она будет не так одинока, и он сможет помогать ей во время приступов бешенства моей жены, когда той вздумается сжигать людей в их кроватях, бросаться на них с ножом или впиваться им в горло…
        - Сэр, - прервала я его, - вы беспощадны к несчастной женщине. Вы к ней несправедливы. Вы говорите о ней с отвращением, с мстительной ненавистью. Это жестоко - она же не виновата в своем безумии.
        - Джейн, моя любимая крошка (так я буду звать тебя, ибо так оно и есть), ты не знаешь, о чем говоришь, и опять неверно судишь обо мне: не потому я ненавижу ее, что она безумна, - будь ты безумна, разве бы я ненавидел тебя?
        - Думаю, что да, сэр.
        - Тогда ты ошибаешься, и ты меня совсем не знаешь, не знаешь, на какую любовь я способен. Каждая частица твоей плоти так же дорога мне, как моя собственная: в болезни и в страданиях она все равно мне дорога. Душа твоя для меня бесценное сокровище, и если бы она заболела, она все равно оставалась бы моим сокровищем; если бы ты неистовствовала, я держал бы тебя в своих объятиях, а не надел бы на тебя смирительную рубашку. Твое прикосновение, даже в припадке безумия, имело бы все ту же прелесть для меня. Если бы ты набросилась на меня с такой же яростью, как эта женщина сегодня утром, я обнял бы тебя не только нежно, но и горячо. Я бы не отстранился от тебя с отвращением, и в твои тихие минуты у тебя не было бы иного стража, иной сиделки, кроме меня. Я был бы всегда возле тебя и ходил бы за тобой с неутомимой нежностью, даже если бы ты никогда не улыбнулась мне, и не уставал бы смотреть в твои глаза, если бы даже они не узнавали меня. Но для чего я думаю об этом? Я ведь говорил о том, чтобы увезти тебя из Торнфильда. Все, как ты знаешь, готово для немедленного отъезда; завтра ты отправишься. Я прошу
тебя потерпеть еще одну только ночь под этой кровлей, Джейн, а затем ты простишься с ее тайнами и ужасами навеки. У меня есть убежище, надежный приют, где меня не будут преследовать ненавистные воспоминания, нежелательные вторжения или ложь и злословие.
        - Возьмите с собой Адель, сэр, - прервала я его, - вы будете не так одиноки.
        - Что ты хочешь сказать, Джейн? Я уже объяснил тебе, что отправлю Адель в школу; зачем мне общество ребенка, к тому же и не моего собственного, а незаконной дочери какой-то французской танцовщицы? Зачем ты ее навязываешь мне, зачем хочешь, чтобы она служила для меня развлечением?
        - Вы говорили, что хотите уединиться, сэр, а одиночество и отрешенность - мучительны, они не для вас.
        - Одиночество! Одиночество! - подхватил он с раздражением. - Я вижу, что должен объясниться. Что значит это выражение сфинкса на твоем лице? Ты будешь со мной в моем одиночестве. Понимаешь?
        Я покачала головой. Нужно было немалое мужество, чтобы рискнуть на это немое возражение, видя, как он все больше волнуется. Он бегал по комнате, но тут вдруг остановился, словно прикованный к месту. Он посмотрел на меня долгим и пристальным взглядом. Я отвела глаза, уставилась на огонь и постаралась принять спокойный и уверенный вид.
        - Вот уже опять задоринка в нелегком характере Джейн, - сказал он наконец, и притом более спокойно, чем можно было ожидать, судя по его виду. - Шелковая нить до сих пор скользила ровно, но я знал, что рано или поздно появится узелок и начнутся всякие затруднения. И вот они. Тысячи поводов для недоразумений, отчаяния и бесконечных тревог. Клянусь Богом, надо быть каким-то Самсоном, чтобы распутать эти узлы!
        Он снова заходил по комнате, но затем остановился прямо передо мной.
        - Джейн, ты хочешь послушаться здравого смысла? - Он наклонился и приблизил губы к моему уху. - Потому что, если ты не захочешь, я на все пойду. - Его голос был хриплым, его взгляд - взглядом человека, готового разорвать нестерпимые оковы и дать волю своей необузданности.
        Я поняла, что еще мгновение, еще один бешеный порыв, и я уже не смогу справиться с ним. Только сейчас, вот в эту ускользающую секунду, я еще имею возможность подчинить его своей воле и удержать. Одно движение вражды, испуга, бегства - и все для меня и для него будет кончено. Но я ничуть не испугалась. Я чувствовала присутствие какой-то особой внутренней силы, какого-то таинственного воздействия, которое поддерживало меня. То была поистине критическая минута, но она была не лишена своеобразного очарования, такого, какое, может быть, испытывает индеец, когда мчится в своей пироге по речной стремнине. Я взяла его стиснутые руки, расправила судорожно сведенные пальцы и мягко сказала:
        - Сядьте. Я буду говорить с вами, сколько вы захотите, и выслушаю все, что вы собираетесь сказать, - и разумное и неразумное.
        Он сел, но все еще молчал. Я давно уже боролась со слезами, зная, что ему будет неприятно видеть меня плачущей. Но теперь я решила дать волю своим слезам. Если он рассердится, тем лучше. Я не стала сдерживаться и разрыдалась.
        Скоро я услышала то, чего ждала: он заботливо уговаривал меня успокоиться. Я сказала, что не могу, пока он в таком состоянии.
        - Но я не сержусь, Джейн. Я просто слишком сильно люблю тебя, а между тем твое личико застыло в такой решительности, стало таким холодным и непреклонным, что я перестал владеть собой. Тише, тише, вытри глаза.
        Его смягчившийся голос доказывал, что он укрощен; я тоже начала успокаиваться. Он сделал попытку положить мне голову на плечо, но я не позволила. Он хотел привлечь меня к себе - нет!
        - Джейн! Джейн! - сказал он с такой бесконечной горечью, что каждый нерв во мне затрепетал. - Ты, значит, не любишь меня? Ты ценила только мое положение и преимущество быть моей женой, а теперь, когда ты считаешь, что я уже не гожусь в мужья, ты вздрагиваешь от моего прикосновения, точно я жаба или обезьяна?
        Эти слова резанули меня по сердцу. Но что я могла сказать или сделать? Вероятно, и не надо было ничего ни делать, ни говорить. Но меня мучили угрызения совести, и, щадя его оскорбленные чувства, я не могла удержаться от желания пролить бальзам на рану, которую нанесла.
        - Нет, я люблю вас, - воскликнула я, - и больше, чем когда-либо, но я не могу показывать вам это чувство и поощрять его в себе и говорю с вами об этом в последний раз.
        - В последний раз, Джейн? Как? Ты все еще любишь меня! И думаешь, что можешь, живя со мной и видя меня ежедневно, все еще оставаться холодной и далекой?
        - Нет, сэр. Этого я, конечно, не смогла бы и поэтому вижу только один выход. Но я боюсь, что вы очень рассердитесь.
        - О, скажи! Если я буду бушевать, то ты можешь расплакаться.
        - Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.
        - На сколько времени, Джейн? На несколько минут, чтобы пригладить волосы - они у тебя растрепались - и освежить лицо - твои щеки пылают?
        - Я должна покинуть Торнфильд и Адель. Я должна навсегда расстаться с вами, начать новую жизнь, среди чужих людей и в чужом месте.
        - Конечно. А разве я не сказал тебе то же самое? Но только мы не расстаться должны, а, наоборот, навсегда соединиться. Что же касается новой жизни, то все так и будет. Ты станешь моей женой. Я не женат, ты будешь миссис Рочестер и по существу и формально. Пока я жив, я буду предан одной тебе. Мы уедем на юг Франции и поселимся в беленьком домике, который я когда-то приобрел на берегу Средиземного моря. Там ты будешь вести счастливую, безмятежную и невинную жизнь. Не бойся, у меня и в мыслях нет вовлечь тебя в грех, сделать своей любовницей. Отчего же ты качаешь головой, Джейн? Будь благоразумна, а не то я за себя не ручаюсь.
        Его голос и руки дрожали. Его широкие ноздри раздувались, глаза сверкали. И все-таки я решилась заговорить:
        - Сэр, ваша жена жива, вы сами признали это сегодня утром. Если бы я стала жить с вами, я неизбежно сделалась бы вашей любовницей: утверждать другое значило бы лукавить или просто лгать.
        - Джейн, ты забываешь, что я отнюдь не уравновешенный человек. Я не долготерпелив, я не холоден и не бесстрастен. Из жалости к себе и ко мне тронь мой пульс - видишь, как он бьется? Берегись!
        Он отогнул рукав и показал мне свою руку; кровь отлила от его щек и губ, они стали мертвенно-бледны. Я была в полном отчаянии. Волновать его, противясь его желанию, было жестоко, но уступить я тоже не могла; я сделала то, что делают человеческие существа, когда они доведены до крайности, - обратилась за помощью к стоящему выше меня. Слова: «Боже, помоги мне» - невольно сорвались с моих губ.
        - Безумец! - внезапно воскликнул мистер Рочестер. - Я уверяю ее, что не женат, и не объясняю почему! Я забыл, что она ничего не знает ни об этой женщине, ни об обстоятельствах, которые привели меня к этому роковому союзу. О, я уверен, что Джейн согласится со мной, когда узнает все, что знаю я. Дай мне твою руку, Дженет, чтобы я не только видел тебя, но и осязал, и я в нескольких словах расскажу тебе всю суть. Ты можешь выслушать меня?
        - Да, сэр. Я могу слушать вас часами.
        - Я прошу только несколько минут, Джейн. Ты когда-нибудь слышала о том, что я не старший сын в роде, что у меня был брат старше меня?
        - Я вспоминаю, что миссис Фэйрфакс говорила мне об этом.
        - А ты слышала, что мой отец был жадным человеком, который выше всего на свете ценил деньги?
        - Я слышала, что он был таким.
        - Ну так вот, Джейн, поэтому он решил не дробить своего состояния, он и мысли не допускал о том, что придется мне выделить какую-то долю наследства. Все должно было перейти к моему брату Роланду. Но он также не мог примириться и с той мыслью, что другой его сын будет беден. Поэтому я должен был выгодно жениться. Он стал искать мне невесту. Мистер Мэзон, плантатор и коммерсант в Вест-Индии, был его старым знакомым. Мой отец знал, что у него весьма солидное состояние. Он стал наводить справки. Выяснилось, что у мистера Мэзона есть сын и дочь и что отец даст за дочерью тридцать тысяч фунтов. Этого было достаточно. Когда я закончил образование, меня отправили на Ямайку, чтобы я там женился на девушке, которая уже была для меня сосватана. Мой отец ни словом не обмолвился о ее деньгах, но зато рассказал мне, что красотой мисс Мэзон гордится весь город. И это не было ложью. Она оказалась красивой девушкой, в стиле Бланш Ингрэм: высокая, величественная брюнетка. Ее семья, да и она также, хотели завлечь меня, потому что я хорошего рода. Мне показывали ее на вечерах, великолепно одетую, мы редко встречались
наедине и очень мало разговаривали. Она всячески отличала меня и старалась обворожить, пуская в ход все свои чары. Мужчины ее круга, казалось, восхищались ею и завидовали мне. У меня кружилась голова, я был увлечен и в силу моего невежества, наивности и неопытности решил, что люблю ее.
        Нет такого безумия, на которое человека не толкнуло бы идиотское желание первенствовать в обществе, а также чувственный угар, слепота и самоуверенность юности, толкающая на бессмысленные поступки. Ее родственники поощряли мои ухаживания, присутствие соперников подстегивало меня. Она делала все, чтобы покорить меня. Не успел я опомниться, как свадьба состоялась. О, я не оправдываюсь, вспоминая об этом поступке, я испытываю глубокое презрение к самому себе. Я нисколько не любил, нисколько не уважал, я, в сущности, даже не знал ее, я не был уверен в существовании хотя бы одной положительной черты в натуре моей жены. Я не заметил ни в ней, ни в ее поведении ни скромности, ни благожелательности, ни искренности, ни утонченности. И все-таки я на ней женился. Слепец! Жалкий, безумный слепец! Я согрешил бы гораздо меньше, если бы…
        Но я не должен забывать, с кем говорю. Матери моей невесты я никогда не видел и считал, что она умерла. Лишь когда прошел медовый месяц, я узнал о своей ошибке: она была сумасшедшая и находилась в сумасшедшем доме. Оказывается, существовал еще и младший брат, тоже совершенный идиот! Старший, которого ты знаешь, - я не могу его ненавидеть, хотя презираю всю семью, ибо в его слабой душе есть какие-то искры порядочности и он проявляет неустанную заботу о своей несчастной сестре, а также воспылал ко мне некогда чисто собачьей преданностью, - вероятно, окажется со временем в таком же состоянии. Мой отец и брат Роланд всё это знали: но они помнили только о тридцати тысячах фунтов и были в заговоре против меня. Все эти открытия ужаснули меня. Но, кроме обмана, я ни в чем не мог упрекнуть мою жену, хотя и обнаружил, что она по своему складу совершенно чужда мне, что ее вкусы противоречат моим, что ее ум узок, ограничен, банален и не способен стремиться к чему-нибудь более высокому. Вскоре я понял, что не могу провести ни одного вечера, ни одного часа в приятном общении с ней, между нами не мог иметь места
никакой дружеский разговор: на какую бы тему я ни заговорил, она придавала всему какое-то грубое и пошлое истолкование, извращенное и нелепое.
        Я убедился также, что у меня не может быть спокойной и налаженной семейной жизни, потому что никакая прислуга не была в состоянии мириться с внезапными и бессмысленными вспышками ее гнева, ее оскорблениями, ее нелепыми, противоречивыми приказаниями. Но даже и тогда я не осуждал ее. Я пытался перевоспитать ее, воздействовать на нее; таил в себе свое раскаяние, свое отвращение и подавлял глубокую антипатию к ней, которая разгоралась во мне.
        Джейн, я не буду смущать тебя отвратительными подробностями. Достаточно нескольких слов, и ты поймешь, что я испытал. Я прожил с этой женщиной четыре года, и она почти беспрерывно мучила меня. Ее дурные наклонности созревали и развивались с ужасающей быстротой. Ее пороки множились со дня на день. Только жестокость могла наложить на них узду, а я не хотел быть жестоким. Какой пигмейский ум был у нее и какие дьявольские страсти! Какие ужасные страдания они навлекли на меня! Берта Мэзон, истинная дочь своей презренной матери, провела меня через все те гнусные и унизительные испытания, какие выпадают на долю человека, чья жена не отличается ни воздержанностью, ни нравственной чистотой.
        Тем временем мой брат умер, а вскоре умер и отец. Я стал богат, но вместе с тем - постыдно беден. Ведь со мной было связано существо грубое, нечистое и развращенное. Закон и общество признали эту женщину моей женой, и я никак не мог освободиться от нее, хотя врачи уже установили, что моя жена сумасшедшая и что те излишества, которым она предавалась, ускорили развитие давно таившейся в ней душевной болезни. Джейн, тебе тяжело слушать мой рассказ? Ты кажешься совсем больной. Может быть, отложим до другого дня?
        - Нет, сэр, кончайте. Мне жаль вас, мне глубоко вас жаль.
        - Жалость, Джейн, со стороны некоторых людей - унизительная подачка, и хочется швырнуть ее обратно тому, кто с ней навязывается. Эта жалость присуща грубым, эгоистическим сердцам; в ней сочетается раздражение от неприятных нам сетований с тупой ненавистью к тому, кто страдает. Не такова твоя жалость, Джейн. От другого чувства посветлело сейчас твое лицо, другое чувство горит в твоем взоре и заставляет биться твое сердце и дрожать твои руки. Твоя жалость, моя любимая, это страдающая мать любви, ее отчаяние сродни высокой страсти. И я принимаю ее, Джейн. Пусть дочь придет ко мне, мои объятия раскрыты.
        - Нет, сэр, продолжайте. Что же вы сделали, когда узнали, что она сумасшедшая?
        - Джейн, я был близок к полному отчаянию. Только остатки уважения к себе удержали меня на краю бездны. В глазах света я был, несомненно, покрыт бесчестьем, но перед собственной совестью я был чист, ибо до конца оставался в стороне от ее преступной жизни и порочных страстей. И все-таки общество связывало мое имя с ее именем, и я соприкасался с ней ежедневно. Ее тлетворное дыхание смешивалось с тем воздухом, которым я дышал, и я не могу забыть, что был некогда ее мужем. Это воспоминание было и осталось невыразимо отвратительным. Более того, я знал, что, пока она жива, я никогда не смогу стать мужем другой женщины. И хотя она была на пять лет старше (ее семья и мой отец обманули меня даже в отношении возраста), она обещала пережить меня, так как хотя и была душевнобольной, но обладала несокрушимым физическим здоровьем. И вот в двадцать шесть лет я дошел до состояния полной безнадежности.
        Однажды ночью я проснулся от ее криков (как только врачи признали ее сумасшедшей, ее пришлось, конечно, держать взаперти); была удушливая вест-индская ночь. Такие ночи часто предшествуют в этих широтах неистовому шторму. Не в силах заснуть, я встал и распахнул окно. Мне казалось, что воздух насыщен фосфором. Нигде ни одной струйки свежести. В комнату влетели москиты и наполнили ее однообразным жужжанием; море, шум которого доносился ко мне, волновалось, словно во время землетрясения; черные тучи проносились над ним. Луна садилась в воду, огромная, красная, как раскаленное пушечное ядро, - она бросала свой последний кровавый взгляд на мир, содрогавшийся от предвестий бури. Эта атмосфера и пейзаж физически угнетали меня, а в ушах моих неустанно звучали проклятия, которые выкрикивала сумасшедшая; она то и дело примешивала к ним мое имя, и притом с такой дьявольской ненавистью, с такими эпитетами… ни одна уличная девка не будет употреблять таких слов. Нас разделяли две комнаты, но перегородки в Вест-Индии очень тонки, и они не могли заглушить ее волчьего воя.
        «Эта жизнь, - сказал я себе наконец, - сущий ад. Этот воздух, эти звуки - порождение бездны. Я имею право избавиться от них, если это в моих силах. Мои мучения кончатся, когда я освобожусь от плоти, сковывающей мою душу. Я не боюсь вечного огня, в который верят фанатики: хуже того, что есть сейчас, не может быть, я уйду отсюда и вернусь к моему небесному отцу».
        Я говорил себе это, опустившись на колени и отпирая чемодан, в котором находились заряженные пистолеты. Я решил застрелиться. Впрочем, мысль эта владела мною лишь мгновение. Так как я не был безумен, приступ крайнего и беспредельного отчаяния, вызвавший во мне желание покончить с собой, тут же прошел. Свежий морской ветер, дувший из Европы, ворвался ко мне в окно, гроза разразилась, полились потоки дождя, загремел гром, и вспыхнула молния, - воздух очистился. Тогда я принял твердое решение. Бродя под мокрыми апельсинными деревьями моего сада, среди затопленных дождем гранатов и ананасов, в лучах тропического рассвета, я стал рассуждать, Джейн, - и ты послушай, ибо истинная мудрость утешила меня в этот час и указала мне путь, которым я должен был следовать.
        Сладостный ветер из Европы все еще лепетал среди освеженных листьев, и Атлантический океан гремел торжествующе и свободно; мое сердце, уже так давно омертвевшее и высохшее, вдруг ожило, расширилось, зазвучало той же музыкой, наполнилось живой кровью; все мое существо возжаждало обновления, моя душа захотела чистоты. Я почувствовал, что мои надежды воскресают и что обновление возможно. Стоя под цветущими ветками на краю моего сада, я смотрел в морскую даль, более синюю, чем небо. Там была Европа, там открывались светлые дали. «Поезжай, - сказала мне надежда, - и поселись опять в Европе, где никто не знает, как замарано твое имя и какое презренное бремя ты несешь. Пусть сумасшедшая едет с тобой в Англию, запри ее в Торнфильде, охраняй и заботься о ней, а сам отправляйся в любую страну и завяжи новые отношения, какие тебе захочется. Эта женщина, которая так злоупотребляла твоим долготерпением, так осквернила твое имя, так оскорбила твою честь, так обманула твою юность, - она тебе не жена, и ты ей не муж. Дай ей все, что от тебя зависит, и ты можешь считать, что выполнил свою обязанность перед Богом и
людьми. Пусть самое имя ее, пусть история вашей близости будет предана забвению. Ты не обязан говорить о них ни одному живому существу. Дай ей удобства и безопасное жилище, защити ее унижение тайной и расстанься с ней».
        Я так и поступил. Отец и брат не сообщили о моей женитьбе никому из знакомых. В первом же письме, которое я написал им, я высказал им свое отношение к моей женитьбе, так как уже испытывал глубокое отвращение к этому браку; зная характер и особенности моей жены, я предвидел для себя постыдное и печальное будущее и тогда же настоятельно просил держать все это в тайне. А вскоре недостойное поведение моей жены, о котором я сообщил отцу, приняло такие формы, что ему оставалось лишь краснеть за подобную невестку. Он не только не старался разгласить наш брак, но стремился скрыть его не меньше, чем я.
        И вот я повез ее в Англию. Это было ужасное путешествие; с таким чудовищем - на корабле! Я был рад, когда наконец привез ее в Торнфильд и благополучно поселил на третьем этаже, в той комнате, которую она за десять лет превратила в берлогу дикого зверя, в обиталище демона. Мне сначала никак не удавалось найти кого-нибудь, кто бы ходил за ней, так как это должна была быть женщина, на верность которой я мог бы положиться; приступы буйного помешательства, которым была подвержена моя жена, должны были неизбежно выдать ее тайну. У нее бывали и спокойные периоды, они длились иногда по нескольку дней, иногда по нескольку недель, и тогда она осыпала меня оскорблениями. Наконец я нанял Грэйс Пул. Она и доктор Картер (это он и перевязывал раны Мэзона в ту ночь, когда безумная напала на своего брата) - вот два единственных человека, которым я открыл истинное положение дел. Миссис Фэйрфакс, вероятно, кое-что подозревает, но точно ей ничего не известно. Грэйс оказалась в общем хорошей сиделкой, хотя, отчасти по ее собственной вине, ее бдительность не раз бывала обманута и усыплена, - но тут уж ничего не
поделаешь, тут виновата ее профессия. Сумасшедшая хитра и коварна. Она всегда умеет воспользоваться недосмотром своей сиделки. Однажды она добыла нож, которым чуть не заколола своего брата, и дважды завладела ключом от своей комнаты и выскользнула оттуда среди ночи. В первый раз она вознамерилась сжечь меня в моей постели, во второй раз явилась к тебе. Благодарю провидение, которое охраняло тебя; она излила свою ярость только на твой венчальный убор, который, может быть, напомнил ей ее собственную свадьбу. Подумать страшно, что могло бы случиться, когда это страшное существо, вцепившееся сегодня утром мне в горло, склонило свое багрово-черное лицо над гнездом моей голубки! Просто кровь стынет в жилах…
        - И что же, сэр? - спросила я, когда он смолк. - Что вы сделали, когда поселили ее здесь, куда вы поехали?
        - Что я сделал, Джейн? Я превратился в вечного странника. Куда я поехал? Я начал скитаться, как болотный огонек. Я изъездил всю Европу, повидал множество стран. Я был одержим желанием найти хорошую, разумную женщину, которую мог бы полюбить, - полную противоположность той фурии, которая осталась в Торнфильде.
        - Но вы же не могли жениться, сэр?
        - Я решил, что могу, и был твердо убежден, что не только могу, но и должен. Вначале я никого не хотел обманывать так, как обманул тебя. Я намеревался рассказать любимой женщине всю мою историю и открыто добиваться ее любви. И мне казалось настолько правильным, что меня следует считать свободным человеком, которого можно любить и который может любить, что я никогда не сомневался, что встречу женщину, способную понять мои обстоятельства и принять меня, невзирая на то проклятие, которое лежит на мне.
        - И что же, сэр?
        - Когда ты начинаешь меня допрашивать, Джейн, я не могу не улыбаться. Ты раскрываешь глаза, как нетерпеливая птичка, и делаешь беспокойные движения, словно ты не можешь дождаться ответа, выраженного в словах, и тебе хотелось бы прочитать его прямо в человеческом сердце. Но прежде чем я буду продолжать, скажи, что ты разумеешь под твоим «И что же, сэр?». Эту коротенькую реплику ты произносишь очень часто; и сколько раз она вела меня, как путеводная нить, сквозь бесконечные разговоры. Я сам хорошенько не знаю, почему она так действует на меня.
        - Я хочу сказать: что же вы сделали? Как вы поступили? Каков был результат?
        - Вот именно. А что бы ты хотела знать?
        - Удалось ли вам встретить женщину, которая вам стала дорога? Предлагали вы ей выйти за вас и что она вам ответила?
        - Я могу ответить тебе только, нашел ли я ту, которая мне стала дорога, и просил ли я ее сделаться моей женой; но то, что она ответит мне, все еще скрыто в тумане грядущего. Десять лет скитался я неутомимо, жил то в одной столице, то в другой; иногда в Петербурге, чаще в Париже, заезжал и в Рим, в Неаполь и Флоренцию. У меня были деньги, я принадлежал к старинному роду - и поэтому мог сам выбирать себе знакомых. Имея доступ во все круги общества, я искал мой идеал женщины среди английских леди, французских графинь, итальянских синьор и немецких баронесс, но не мог найти ее. Иногда на миг, во взгляде, в интонации, в облике какой-нибудь женщины, мне казалось, я вижу что-то, предвещавшее осуществление моей мечты. Но я очень скоро бывал разочарован. Не думай, что я искал совершенства души или тела. Я мечтал встретить женщину, которая была бы во всем полной противоположностью креолке; однако я искал ее тщетно. Я не встретил ни одной, которую, будь я даже свободен, - памятуя полученный мною тяжелый урок, - попросил бы выйти за меня. Разочарование привело меня к безрассудствам. Я стал искать развлечений,
хотя никогда не опускался до разврата. Излишества всякого рода мне глубоко противны. Это было как раз стихией моей вест-индской Мессалины. Неискоренимое отвращение и к ней и ко всему, что напоминало ее, налагало на меня узду даже среди удовольствий. Всякое веселье, переходящее в разгул, казалось, приближало меня к ней и к ее порокам, и я избегал его.
        Все же мне трудно было оставаться одному. И я начал заводить себе любовниц. В первый раз мой выбор пал на Селину Варанс, - еще один жизненный эпизод, при мысли о котором меня охватывает горькое презрение к себе. Ты уже знаешь, что это была за особа и чем кончилась моя связь с ней. У нее были две преемницы: итальянка Гиацинта и немка Клара. Обе они слыли замечательными красавицами. Но какую цену имела для меня эта красота уже через два-три месяца? Гиацинта была груба и невысоких нравственных правил, - я устал от нее через три месяца. Клара была честным, кротким созданием, - но что могло быть у меня общего с этой ограниченной и тупой мещанкой? Я с удовольствием выделил ей достаточную сумму, она начала какое-то дело, - и, таким образом, мы расстались по-хорошему. Но, Джейн, я вижу по твоему лицу, что все это тебе не слишком нравится. Ты уже готова считать меня безнравственным повесой. Верно?
        - Да, мне сейчас труднее любить вас, чем раньше, сэр. Но разве вам не приходило в голову, что вести такую жизнь по меньшей мере дурно? Сначала одна любовница, потом другая; и вы говорите об этом, словно это в порядке вещей.
        - Нет. И мне это не нравилось. Это была недостойная жизнь, и лучше было бы никогда к ней не возвращаться. Заводить себе содержанку - это все равно что покупать раба. И тот и другая - и по природе и, уж во всяком случае, по положению - как бы существа низшие, и общение с ними на равной ноге унизительно. Мне теперь стыдно думать о днях, проведенных с Селиной, Гиацинтой и Кларой.
        Я почувствовала правду этих слов и сделала из них тот вывод, что, если бы я забылась и забыла все, некогда внушенное мне, если бы под каким-либо предлогом или ссылаясь на то или другое оправдание, не устояла перед соблазном и стала преемницей этих несчастных женщин, сэр Рочестер со временем испытал бы ко мне то же чувство, с каким теперь вспоминал о них. Я не высказала своей мысли вслух; достаточно было того, что эта истина открылась мне. Но я запечатлела ее в своем сердце, чтоб она там хранилась и оказала мне помощь в минуты испытаний.
        - Ну, Джейн, почему ты не говоришь: «И что же, сэр?» Я ведь еще не кончил. Какой у тебя строгий вид! Я вижу, ты осуждаешь меня, но дай мне досказать до конца. Так вот, в январе этого года, порвав со всеми любовницами, в мрачном и суровом настроении, в каком и полагается быть одинокому, никому не нужному скитальцу, измученный разочарованиями, озлобленный против людей и особенно против всей женской природы (ибо существование разумной, любящей и преданной женщины я начинал почитать несбыточной мечтой), я вернулся в Англию, куда меня призывали дела.
        В морозный зимний вечер я подъезжал к Торнфильд-холлу. Ненавистное место! Я не ждал там никакой радости, никакого отдыха для себя. Неподалеку от замка, у изгороди, я увидел маленькую фигурку, сидевшую в полном одиночестве. Я проехал мимо, обратив на нее так же мало внимания, как на иву, росшую по ту сторону дороги. Я не предчувствовал, чем она станет для меня. Никакой внутренний голос не подсказал мне, что судья моей жизни, мой добрый или злой гений поджидает меня здесь, в этом смиренном облике. Я не узнал его даже и тогда, когда с Мезруром случилось несчастье и она подошла ко мне и самым серьезным образом предложила мне свою помощь. Худенькая девушка, почти дитя! Казалось, маленькая пташка прыгает около моих ног и предлагает понести меня на своих крошечных крылышках. Я отмахнулся от нее, но незнакомое создание не отходило. Оно стояло возле меня, смотрело на меня и говорило со странной настойчивостью и повелительностью: я должен получить помощь, и именно из ее рук; и я принял помощь.
        Когда я оперся на хрупкое плечо девушки, во всем моем существе проснулось что-то новое, словно в меня влились какие-то свежие чувства и силы. Я был рад узнать, что этот эльф должен вернуться ко мне, что он принадлежит моему дому, иначе, если бы он, выскользнув из моих рук, исчез за изгородью, я, наверно, испытал бы чувство странного сожаления. Я слышал, как ты возвратилась в тот вечер домой, Джейн, хотя ты, вероятно, и не подозревала, что я думаю о тебе и наблюдаю за тобой. На следующий день я опять видел - незаметно для тебя, - как ты два часа играла с Аделью в коридоре. Я помню, была вьюга, вы не могли пойти гулять. Я сидел в своей комнате, дверь была приоткрыта, я мог все слышать и видеть. В течение некоторого времени твое внимание было целиком поглощено Аделью; однако мне чудилось, что твои мысли отсутствуют. Но ты была с ней очень кротка, моя маленькая Джейн, ты говорила только с ней и развлекала ее. Когда она наконец оставила тебя, ты сразу погрузилась в мечты и принялась задумчиво шагать по коридору. Время от времени, проходя мимо окон, ты бросала взгляд на густо валивший снег; ты
прислушивалась к рыдавшему ветру и снова начинала ходить и грезить. И мне казалось, что в этих грезах наяву нет ничего мрачного; по временам в твоих глазах вспыхивало что-то радостное, на лице отражалось легкое волнение, которое говорило не о горестных, печальных и унылых размышлениях. Скорее можно было предположить по твоему взгляду, что ты предаешься юношеским мечтам, когда самый дух юности летит ввысь вслед за надеждой, устремляясь к небу своих желаний. Голос миссис Фэйрфакс, говорившей с кем-то из слуг в холле, наконец заставил тебя очнуться. И как странно ты улыбнулась, Дженет. Это была удивительно умная улыбка. Она была насмешлива, - казалось, ты иронизируешь над собственными мечтами. Ты словно говорила себе: «Мои видения прекрасны, но я не должна забывать, что они совершенно нереальны. В моей фантазии я вижу алеющее небо и цветущий рай, но я прекрасно знаю, что мне нужно идти суровым путем и что мне грозят черные бури». Ты побежала вниз и попросила миссис Фэйрфакс дать тебе какую-нибудь работу - подсчитать недельные расходы или что-то в этом роде. Я рассердился на тебя за то, что ты исчезла из
моего поля зрения.
        С нетерпением ждал я вечера, когда мог вызвать тебя к себе. Я подозревал, что передо мной совершенно новая для меня, незнакомая мне человеческая разновидность. И мне хотелось исследовать ее и узнать глубже. Ты вошла в комнату с робким и независимым видом, - существо в странном и милом наряде, примерно таком же, как сейчас. Я вызвал тебя на разговор. Очень скоро я убедился, что ты - сочетание странных противоположностей. Я видел, что ты строга, скромна, как и полагается, и вместе с тем робка непомерно; но в то же время я видел, что ты по природе утонченная, хотя не привыкла к обществу и очень боишься привлечь внимание какой-нибудь неловкостью или промахом. Когда я к тебе обращался, ты смотрела на меня открытым, смелым и горячим взглядом, и он был полон проницательности и силы. Когда я задавал тебе настойчивые вопросы, ты бесстрашно и искусно парировала их. Очень скоро ты освоилась со мной, и мне даже казалось, что ты чувствуешь ту симпатию, которая возникла между тобой и твоим угрюмым, сердитым хозяином, Джейн; ты как-то удивительно быстро успокоилась и сделалась добродушно мила со мной. Когда я
рычал, ты не обнаруживала ни страха, ни удивления, ни недовольства моей угрюмостью. Ты наблюдала за мной и время от времени улыбалась мне с таким прелестным лукавством, которое трудно описать. Я был и доволен и взволнован тем, что я нашел в тебе: мне понравилось то, что я увидел, и я хотел видеть еще больше.
        Однако в течение долгого времени я держался от тебя вдалеке и редко искал твоего общества. Как интеллектуальный сибарит, я хотел продлить удовольствие этого нового и волнующего знакомства. Кроме того, меня некоторое время преследовал страх, что, если я буду слишком свободен в обращении с этим цветком, его лепестки увянут и его чарующая свежесть исчезнет. Я тогда еще не знал, что прелесть этого цветка не временная, но что он скорее напоминает неразрушимый и драгоценный камень. Кроме того, мне хотелось знать, будешь ли ты искать моего общества, если я отдалюсь от тебя, - но ты не искала его. Ты оставалась в классной так же упорно, как твой письменный стол или мольберт, а при случайной встрече проскакивала мимо меня с такой быстротой и таким безразличием, какие только допускала вежливость. Твоим обычным выражением в те дни, Джейн, была глубокая задумчивость: не мрачная, ибо ты не была больна, но и не ликующая, так как у тебя было мало надежд и никаких удовольствий.
        Меня интересовало, что ты думаешь обо мне и думаешь ли вообще. Я решил узнать это и снова стал искать встреч с тобой. В твоем взгляде, когда ты обращалась к людям, и в твоей манере говорить с ними была какая-то радостная теплота. Я видел, что сердце твое открыто для общения с ними; молчаливой тебя делала уединенная классная комната и скучное однообразие твоей жизни. Я позволил себе удовольствие быть добрым с тобой. Моя доброта не замедлила вызвать в тебе волнение, твое лицо стало мягким, твой тон нежным; мне нравилось, когда твои губы с благодарной радостью произносили мое имя. В те дни для меня было большим удовольствием случайно повстречаться с тобой, Джейн. Ты держалась с забавной нерешительностью; твой взгляд выдавал смущение и затаенное недоверие. Ты не знала, какой на меня найдет стих: собираюсь ли я разыграть хозяина и напустить на себя угрюмость или же ты встретишь во мне благожелательного друга. Но я уже слишком привязался к тебе, чтобы находить удовольствие в первой роли; и когда я радушно протягивал тебе руку, на твоем юном, нежном личике расцветала такая светлая радость, что иногда мне
трудно было удержаться от желания привлечь тебя к моему сердцу.
        - Не вспоминайте больше о тех днях, сэр, - прервала я его, отирая украдкой несколько слезинок. То, что он говорил, было для меня мукой, ибо я хорошо знала, что должна сделать, и притом скоро. А все эти воспоминания и рассказы о его чувствах только увеличивали трудность моей задачи.
        - Ты права, Джейн, - отозвался он. - Зачем нам думать о прошлом, когда настоящее настолько лучше, а будущее настолько светлей?
        Эта самодовольная уверенность заставила меня внутренне содрогнуться.
        - Теперь ты видишь, как обстоит дело, не правда ли? - продолжал он. - После юности и зрелых лет, проведенных в невыразимой тоске и печальном одиночестве, я наконец впервые встретил то существо, которое могу любить, - я встретил тебя. К тебе меня влечет неудержимо, ты мое лучшее Я, мой добрый ангел. Я привязан к тебе глубоко и крепко, считаю тебя доброй, талантливой, прелестной. В моем сердце живет благоговейная и глубокая страсть. Она заставляет меня тянуться к тебе, как к источнику моей жизни, учит познавать в тебе цель и смысл моего существования и, горя чистым и ярким пламенем, сливает нас обоих в одно.
        Именно потому, что таковыми были мои чувства, я и решил жениться на тебе. Утверждать, что у меня уже есть жена, - значит просто насмехаться надо мной; теперь ты знаешь, что это был только отвратительный демон. Я сделал ошибку, пытаясь обмануть тебя, но я боялся упрямства, которое есть в твоем характере, боялся привитых тебе предрассудков, прежде чем рискнуть на откровенные разговоры, я хотел, чтобы ты стала моей. Это было малодушием: я должен был обратиться к твоему благородству и чуткости сразу же, как делаю это сейчас, - открыть тебе всю мою жизнь, полную отчаяния, описать ту жажду и голод, ту тоску о более высоком и достойном существовании, которые я испытываю; открыть тебе не только мое решение (это слово слишком невыразительно), но и мое неудержимое влечение к преданной и верной любви, если меня любят преданно и верно. И только после этого должен был я попросить тебя принять от меня обет верности и дать мне свой. Джейн, дай мне его теперь.
        Наступила пауза.
        - Отчего ты молчишь, Джейн?
        Это была настоящая пытка. Мне казалось, что раскаленная железная рука сжимает мне сердце. Ужасная минута, полная борьбы, мрака и огня! Ни одно человеческое создание, жившее когда-либо на земле, не могло желать более сильной любви, чем та, которую мне дарили, а того, кто меня так любил, я просто боготворила. И я была вынуждена отказаться от моей любви и моего кумира. Одно только страшное слово звучало в моих ушах, напоминая мне мой мучительный долг: «Бежать!»
        - Джейн, ты понимаешь, чего я хочу от тебя? Только обещания: «Я буду вашей, мистер Рочестер».
        - Мистер Рочестер, я не буду вашей.
        Снова последовало продолжительное молчание.
        - Джейн, - начал он опять с такой нежностью, что скорбь и ужас объяли меня и лишили сил, ибо этот тихий голос был голосом просыпающегося льва, - Джейн, ты хочешь сказать, что пойдешь в мире одним путем, а я должен идти другим?
        - Да.
        - Джейн, - наклоняясь ко мне и обнимая меня, - ты и сейчас настаиваешь на этом?
        - Да.
        - А теперь? - Он бережно поцеловал меня в лоб и в щеку.
        - Да! - И я решительно вырвалась из его объятий.
        - О Джейн, это больно! Это… это неправильно; правильно было бы любить меня.
        - Неправильно было бы послушаться вас.
        Брови у него взлетели; странное выражение скользнуло по его лицу. Он встал, но все еще сдерживался. Ища опоры, я положила руку на спинку стула; я дрожала, я трепетала, но я решилась.
        - Одно мгновение, Джейн! Подумай о том, что ждет меня, когда тебя не будет. Ты отнимаешь у меня всякую надежду на счастье. Что же останется? Вместо жены - эта сумасшедшая наверху; с таким же успехом ты могла бы отослать меня к трупам вон там, на кладбище. Что я буду делать, Джейн, где искать мне друга и надежду?
        - Поступите так, как я; доверьтесь Богу и самому себе; уповайте на него, надейтесь, что мы встретимся там.
        - Значит, ты не уступишь!
        - Нет!
        - Ты обрекаешь меня на ужасную жизнь и на мрачную смерть? - Его голос зазвучал громче.
        - Я советую вам жить безгрешно и желаю вам умереть спокойно.
        - Значит, ты лишаешь меня любви и спасения? Ты снова толкаешь меня на случайную страсть, на порок?
        - Мистер Рочестер, я меньше всего толкаю вас на эту жизнь, также не желаю ее и для себя. Мы родились, чтобы терпеть и страдать: вы так же, как и я. Смиритесь! Вы забудете меня раньше, чем я вас.
        - Значит, ты допускаешь, что я лжец. Ты оскорбляешь меня; я заявляю, что не изменю тебе, а ты утверждаешь мне в лицо, что изменю. Но о каких же изуверских взглядах, о каких извращенных суждениях говорят твои поступки! Неужели лучше ввергнуть своего ближнего в отчаяние, чем преступить созданный человеком закон, если это никому не принесет вреда? Ведь у тебя же нет ни друзей, ни родных, которых ты бы оскорбила, живя со мной.
        Это была правда. И от этих слов даже моя совесть и мой разум изменили мне и предались ему, обвинив меня в грехе за то, в чем я ему отказываю. Они заговорили почти так же громко, как и мое сердце. А сердце не унималось. «О, уступи, - говорило оно, - подумай о его горе, подумай о тех опасностях, на которые ты его толкаешь, оставив одного! Вспомни, какая это натура! Подумай о том, какое отчаяние и безнадежность последуют за этой скорбью. Утешь его, спаси его, люби его! Скажи ему, что ты любишь его и будешь принадлежать ему. Кому на свете ты нужна? Кого ты этим оскорбишь?»
        И все же я отвечала себе непреклонно: «Я оскорблю себя. Чем глубже мое одиночество, без друзей, без поддержки, тем больше я должна уважать себя. Я не нарушу закона, данного Богом и освященного человеком. Я буду верна тем принципам, которым следовала, когда была в здравом уме, тогда как сейчас я безумна. Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения, они как раз для таких, как сейчас, когда душа и тело бунтуют против их суровости; но как они ни тяжелы, я не нарушу их. Если бы я для своего удобства нарушала их, какая была бы им цена? А между тем их значение непреходяще, - я в это верила всегда, и если не верю сейчас, то оттого, что я безумна, совсем безумна: в моих жилах течет огонь, и мое сердце неистово бьется. В этот час я могу опереться только на ранее сложившиеся убеждения, только на решения, принятые давно, - и на них я опираюсь».
        Я осталась при своем. Мистер Рочестер, не спускавший с меня глаз, понял это. Его ярость дошла до высших пределов, и он, конечно, должен был уступить ей на мгновенье, что бы за этим ни последовало. Он быстро подошел ко мне, схватил мою руку и обнял за талию. Казалось, он пожирает меня своим пылающим взглядом. Я чувствовала себя, как былинка, объятая горячим дыханием пламени; но я все еще владела собой, и меня не покидала уверенность, что я нахожусь в полной безопасности. К счастью, душа имеет своего глашатая - часто бессознательного, но верного глашатая, - это глаза. Я взглянула в его искаженное страстью лицо и невольно вздохнула. Мне было больно от его объятий, мои силы почти иссякали.
        - Никогда, - сказал он, стиснув зубы, - никогда не встречал я создания более хрупкого и более непобедимого. В руке моей она как тростник, - и он стал трясти меня изо всей силы, - я мог бы согнуть ее двумя пальцами; но какой толк, если бы я согнул ее, если бы я растерзал, раздавил ее? Загляните в эти глаза, перед вами существо решительное, неукротимое, свободное! Оно глядит на меня не только с отвагой, но с суровым торжеством. Как бы я ни поступил с его клеткой, я не могу поймать его, это своевольное, прекрасное создание! Если я уничтожу, если я разрушу его хрупкую тюрьму, мое насилие только освободит пленницу. Я могу завоевать ее дом, но она убежит до того, как я успею назвать себя хозяином ее обители. А я хочу именно тебя, о дух, со всей твоей волей и энергией, мужеством и чистотой тебя хочу я, а не только твою хрупкую обитель, твое слабое тело. Ты сама могла бы прилететь и прильнуть к моему сердцу, если бы захотела. Но, схваченная против своей воли, ты ускользнешь из моих объятий, исчезнешь, как благоухание, не дав мне даже вдохнуть его. О, приди ко мне, Джейн, приди!
        Сказав это, он отпустил меня и только смотрел на меня. И мне было гораздо труднее противостоять этому взгляду, чем его железным объятиям. Но, конечно, было бы неразумно уступить теперь. Я имела смелость противостоять его ярости и укротить ее. Я должна победить и его скорбь! Я направилась к двери.
        - Ты уходишь, Джейн?
        - Ухожу, сэр.
        - Ты покидаешь меня?
        - Да.
        - Ты не придешь ко мне? Ты не хочешь быть моей утешительницей, моей спасительницей? Моя бесконечная любовь, моя нестерпимая тоска, моя горячая молитва - все для тебя ничто?
        Какой невыразимый пафос был в его голосе, как трудно было ответить ему с твердостью: «Я ухожу».
        - Джейн!
        - Мистер Рочестер!
        - Хорошо, уходи, но помни, что ты оставляешь меня в смертельной тоске. Пойди в свою комнату, обдумай все, что я тебе сказал, и, Джейн, подумай о моих страданиях, подумай обо мне.
        Он отвернулся, он бросился ничком на диван. «О Джейн, моя надежда, моя любовь, моя жизнь!» - с тоской срывалось с его губ. Затем я услышала глухое рыдание.
        Я была уже у двери, но, читатель, я повернула обратно. Я вернулась с такой же решительностью, с какой уходила. Я опустилась на колени рядом с ним. Я повернула к себе его лицо, я поцеловала его в щеку, я погладила его волосы.
        - Бог да благословит вас, мой дорогой хозяин, - сказала я. - Бог да сохранит вас от зла и ошибок, да направит вас, облегчит вашу боль, вознаградит за вашу былую доброту ко мне.
        - Любовь маленькой Джейн была бы мне лучшей наградой, - ответил он. - Без нее мое сердце разбито. Но Джейн отдаст мне свою любовь. Да, великодушно и благородно.
        Кровь бросилась ему в лицо. В глазах вспыхнуло пламя, он вскочил и выпрямился, он раскрыл мне объятия; но я уклонилась от них и сразу же вышла из комнаты.
        «Прощай!» - крикнуло мое сердце, когда я уходила; а отчаяние добавило: «Прощай навеки!»
        Я думала, что не засну в эту ночь. Но как только я легла, меня охватила легкая дремота. Я была перенесена в свое детство, мне снилось, что я лежу в красной комнате в Гейтсхэде, что ночь темна и мое сердце угнетено странным страхом. Тот самый свет, который когда-то довел меня до обморока, казалось, опять скользит вверх по стене и, трепеща, останавливается на середине темного потолка. Я подняла голову и взглянула туда: вместо крыши надо мной клубились облака, высокие и хмурые; свет был такой, какой бывает, когда за туманами всходит луна. Я ждала, что она появится, ждала со странным волнением, словно на ее диске должен был быть написан мой приговор. И вот она появилась, но никогда луна так не выходит из-за облаков. Сначала я увидела чью-то руку, раздвинувшую траурные складки облаков, затем в голубизне неба появилась не луна, а белая человеческая фигура, склонявшая к земле свое лучезарное чело. Она смотрела и смотрела на меня, она обратилась к моему духу; казалось, она говорит из неизмеримых далей, и вместе с тем так близко, словно этот шепот раздавался в моем сердце:
        - Дочь моя, беги искушения!
        - Мать моя, обещаю!
        Так ответила я, очнувшись от этого сна, похожего скорее на видение. Еще царил мрак; однако в июле ночи коротки, светать начинает вскоре после полуночи. «Для того, что мне сегодня предстоит, чем раньше подняться, тем лучше», - подумала я. И поднялась. Я была одета, так как сняла только башмаки. Я знала, где в ящиках комода лежит белье и кое-какие безделушки. Отыскивая эти предметы, я нащупала жемчужное ожерелье, которое мистер Рочестер заставил меня принять несколько дней назад. Я оставила его, оно принадлежало не мне, а той воображаемой невесте, которая растаяла в воздухе. Из своих вещей я сделала сверток, а кошелек, в котором было двадцать шиллингов (все мое достояние), положила в карман; я надела соломенную шляпу, взяла в руки туфли и на цыпочках вышла из комнаты.
        - До свидания, голубушка миссис Фэйрфакс, - прошептала я, пробираясь мимо ее двери. - До свидания, милая крошка Адель, - сказала я, заглянув в детскую. Но войти, чтобы поцеловать ее, было невозможно: мне предстояло обмануть чуткое ухо, - кто знает, может быть, сейчас оно прислушивается.
        Мне следовало пройти мимо спальни мистера Рочестера не задерживаясь; но у его порога мое сердце на мгновение перестало биться, и мне пришлось остановиться. В этой комнате не спали: ее обитатель тревожно бегал взад и вперед, и я слышала, как он то и дело глубоко вздыхал. Если я сделаю определенный выбор, то здесь для меня откроется рай - недолговечный рай. Достаточно мне войти и сказать: «Мистер Рочестер, я буду любить вас и проживу с вами всю жизнь до самой смерти», и к моим устам будет поднесен кубок блаженства. Я думала об этом.
        Мой добрый хозяин не может спать, с нетерпением он ожидает утра; но когда он пришлет за мной, меня уже не будет. Он станет искать меня, но тщетно. И тогда он почувствует себя покинутым, свою любовь отвергнутой. Он будет страдать, может быть, придет в отчаяние. Об этом я тоже думала. Моя рука протянулась к двери, но я отвела ее и поспешила дальше.
        Печально спускалась я по лестнице. Я знала, что мне надо делать, и выполняла все машинально: отыскала в кухне ключ от боковой двери, нашла бутылочку с маслом и перо, смазала ключ и замок, выпила воды и взяла хлеба, так как, может быть, мне предстояло идти далеко, а мои силы, и без того подорванные, не должны были мне изменить. Все это я проделала совершенно беззвучно. Открыла дверь, вышла и тихо притворила ее за собой. На дворе уже светало, большие ворота были закрыты на засов, но калитка рядом оказалась только притворенной. Через нее я и вышла и тоже закрыла ее за собой. И вот Торнфильд остался позади.
        За полями, на расстоянии одной мили от Торнфильда, тянулась дорога, она вела в сторону, противоположную Милкоту; по этой дороге я никогда не ходила, но часто смотрела на нее, спрашивая себя, куда она ведет. К ней-то я и направилась. Сейчас нельзя было позволять себе никаких размышлений, нельзя было оглядываться, нельзя было даже смотреть вперед. Ни одной мысли не следовало допускать ни о прошлом, ни о будущем. Прошлое - это была страница такого небесного блаженства и такой смертельной печали, что если бы я прочла хоть одну строку на ней, это лишило бы меня мужества и сломило бы мою энергию. Будущее же было совершенно пусто. Оно было как мир после потопа.
        Я шла вдоль полей, изгородей и лугов, пока не поднялось солнце. Вероятно, было чудесное летнее утро; мои башмаки, которые я надела, выйдя из дому, скоро намокли от росы. Но я не смотрела ни на восходящее солнце, ни на сияющее небо, ни на пробуждающуюся природу.
        Тот, кто идет по живописной местности к эшафоту, не смотрит на цветы, улыбающиеся ему по пути. Он думает о топоре и плахе, о страшном ударе, сокрушающем кости и жилы, и о могиле в конце пути. А я думала о печальном бегстве и бездомном скитании и о… с каким отчаянием я думала о том, что покинула! Но разве можно было поступить иначе!
        Я представляла себе, как мистер Рочестер сидит в своей комнате и, ожидая восхода, надеется, что я скоро приду и скажу: «Я остаюсь с тобой и буду твоей». Как я мечтала об этом, как жаждала вернуться… Ведь еще не поздно, и я могу уберечь его от горького разочарования! Я была уверена, что мое бегство еще не обнаружено. Я могла еще вернуться и стать его утешительницей, его гордостью, его спасительницей в несчастье, а может быть, и в отчаянии. О, этот страх, что он погубит себя, - как он преследовал меня! Страх был как зазубренная стрела в моей груди, она разрывала мне рану, когда я пыталась извлечь ее, а воспоминания все глубже загоняли ее в тело. В кустах и деревьях запели птицы. Птицы - трогательно нежные супруги; птицы - эмблема любви… А как же я? Раздираемая сердечными страданиями и отчаянными усилиями остаться верной себе, я возненавидела себя.
        На что мне сознание моей правоты, на что уважение к себе! Я оскорбила, ранила, бросила моего друга. Я была себе ненавистна. И все же я не могла повернуть, не могла остановить свой шаг. Быть может, мною руководил сам Бог? Что до моей собственной воли и сознания, то они бездействовали: страстная скорбь сломила мою волю и ослепила сознание. Я отчаянно рыдала, идя своим одиноким путем быстро, быстро, как обезумевшая. Вдруг меня охватила слабость, она возникла в сердце и разлилась по всем членам, - я упала. Я пролежала несколько минут на земле, уткнувшись лицом в мокрую траву. Я боялась - или надеялась? - что здесь и умру. Но скоро я была снова на ногах: сначала я ползла на четвереньках, затем кое-как встала, одержимая одним безотчетным стремлением - добраться до дороги.
        Когда я наконец достигла ее, я была вынуждена присесть возле изгороди. Сидя здесь, я услышала шум колес и увидела приближавшийся дилижанс. Я встала и подняла руку. Дилижанс остановился. Я спросила кучера, куда он едет. Он назвал мне какое-то очень отдаленное место, где, как я была уверена, у мистера Рочестера нет никаких знакомых. Я спросила, сколько стоит проезд. Он сказал - тридцать шиллингов. Но у меня было только двадцать. Ну, за двадцать так за двадцать, он согласен. Я вошла, кучер помог мне сесть. Внутри никого не было; он захлопнул дверцу, и мы покатили.
        Дорогой читатель, желаю тебе никогда не испытывать того, что испытывала я тогда. Пусть твои глаза никогда не прольют таких бурных, горячих, мучительных слез, какие хлынули из моих глаз. Пусть тебе никогда не придется обратиться к небу с такими отчаянными и безнадежными молитвами, какие произносили мои уста в этот час. Желаю тебе никогда не знать страха, что ты навлечешь несчастье на того, кого любишь.
        Глава XXVIII
        Прошло два дня. Стоял летний вечер; кучер высадил меня на перекрестке, называемом Уиткросс. Он не мог везти меня дальше за те деньги, которые я ему дала, а у меня не было больше ни шиллинга. Экипаж уже успел отъехать на милю от меня; и вот я одна. В этот миг я обнаруживаю, что позабыла свой сверток в задке кареты, куда положила его для сохранности; там он остался, там он и будет лежать, - и теперь у меня нет абсолютно ничего. Уиткросс - не город, даже не деревня: это всего лишь каменный столб, поставленный на перекрестке четырех дорог и выбеленный мелом, вероятно, для того, чтобы быть более приметным на расстоянии и в темноте. Четыре дощечки отходят в равные стороны от его верхушки; ближайший город, согласно надписи, отстоит на десять миль, самый дальний - больше чем на двадцать. Хорошо знакомые названия этих городов говорят мне, в каком графстве я очутилась: это одно из центральных графств севера - унылая, то болотистая, то холмистая земля. Позади и по обеим сторонам раскинулась безлюдная местность; пустынные холмы встают над глубокой долиной, расстилающейся у моих ног. Население здесь, должно
быть, редкое, - никого не видно на этих дорогах; они тянутся на восток, запад, север и юг - белые, широкие, тихие; все они проложены через болота и пустоши, где растет вереск, густой и буйный, подступая к самому их краю. Все же случайный путник может пройти мимо, а сейчас мне не хочется никому попадаться на глаза: незнакомые люди могут дивиться, что я здесь делаю одна, стоя без всякой цели, с растерянным видом возле придорожного столба. Меня спросят, а я смогу дать лишь такой ответ, который покажется невероятным и возбудит подозрения. Никакие узы не связывают меня больше с человеческим обществом, никакие соблазны или надежды не влекут меня туда, где находятся подобные мне существа, ни у кого при виде меня не найдется ни доброй мысли на мой счет, ни сочувствия. У меня нет родных, кроме всеобщей матери-природы; я прильну к ее груди и буду молить о покое.
        Я углубилась в заросли вереска, держась стежки, которая пересекала бурые заросли; бредя по колено в густой траве, я поворачивала, следуя изгибам тропинки, и вскоре нашла в глухом месте черный от мха гранитный утес и уселась под ним. Высокие, поросшие вереском откосы обступили меня; утес нависал над моей головой; вверху простиралось небо.
        Понадобилось некоторое время, прежде чем я успокоилась даже в этом уединенном убежище; я боялась, что вблизи бродит отбившийся от стада скот, что меня обнаружит какой-нибудь охотник или браконьер. Когда проносился порыв ветра, я пугливо поднимала голову, воображая, что это бык несется на меня; когда свистел кулик, мне казалось, что это человек. Однако, увидев, что мои страхи неосновательны, и успокоенная глубокой тишиной, воцарившейся с наступлением ночи, я, наконец, уверовала в надежность своего убежища. До сих пор у меня не было ни одной мысли, я только прислушивалась, всматривалась, трепетала; теперь ко мне вернулась способность размышлять.
        Что мне делать? Куда идти? О, мучительные вопросы, когда делать было нечего и идти было некуда, когда моему дрожащему телу предстоял еще долгий путь, прежде чем я доберусь до человеческого жилья; когда мне предстояло обращаться с мольбой к равнодушному милосердию, прежде чем я обрету кров, вызывать презрительное сочувствие и почти наверное получать отказы, прежде чем люди выслушают мой рассказ или удовлетворят хотя бы одну из моих нужд.
        Я коснулась вереска: он был сух и еще хранил тепло знойного летнего дня. Я взглянула на небо - оно было ясное; звезда кротко мерцала над краем утеса. Мало-помалу выпала роса, но я почти не ощущала ее; не слышно было даже шелеста ветра. Природа казалась благосклонной и доброй, мне чудилось, что она любит меня, всеми отверженную; и я, ожидавшая от людей лишь недоверия, неприязни и оскорблений, прильнула к ней с дочерней нежностью. Во всяком случае, сегодня я буду ее гостьей, - ведь я ее дитя; она, как мать, приютит меня, не требуя денег, не назначая платы. У меня еще сохранился кусочек хлеба - остаток булки, купленной на последнее пенни в городке, через который мы проезжали в полдень. Я заметила спелые ягоды черники, блестевшие там и сям среди вереска, словно бусы из черного агата, набрала пригоршню и съела их с хлебом. Этот незатейливый ужин если не утолил, то все же несколько умерил мучительный голод. Окончив трапезу, я прочла вечернюю молитву и улеглась.
        Возле утеса вереск был очень густ; когда я легла, мои ноги утонули в нем; обступив меня с обеих сторон высокой стеной, он все же давал доступ ночному воздуху. Я сложила вдвое свою шаль и накрылась ею, как одеялом; отлогая мшистая кочка послужила мне подушкой. Устроившись так, я по крайней мере в начале ночи не чувствовала холода.
        Мой сон был бы спокоен, если бы не тоскующее сердце. Оно сетовало на свои кровоточащие раны, на оборванные струны; оно трепетало за мистера Рочестера и его судьбу. Оно скорбело о нем с мучительной жалостью; оно порывалось к нему в неумолимой тоске; бессильное, как подстреленная птица, оно все еще вздрагивало подбитыми крылами в тщетных попытках лететь к любимому.
        Истерзанная этими мыслями, я стала на колени.
        Наступила ночь, и взошли светила, - спокойная, тихая ночь, слишком безмятежная для страха. Мы знаем, что Бог вездесущ; но, без сомнения, мы больше всего чувствуем Его присутствие, созерцая величие Его творений; и именно в безоблачном ночном небе, где Его миры свершают свой безмолвный путь, мы яснее всего чувствуем Его бесконечность, Его всемогущество. Я стала на колени, чтобы помолиться за мистера Рочестера. Взглянув вверх, я увидела сквозь пелену слез величественный Млечный Путь. Вспомнив, что он собой представляет, какие бессчетные солнечные системы несутся там, в пространстве, оставляя лишь слабый светящийся след, я ощутила могущество и силу Божью. Я была уверена, что Он властен спасти свое создание: во мне крепло убеждение, что ни земля и ни одна из душ, живущих на ней, не погибнет, и я вознесла Ему благодарность; ведь жизнедавец есть также спаситель душ. Мистер Рочестер будет спасен; он Божье дитя, и Бог будет хранить его. Я снова приникла к груди утеса и скоро во сне позабыла печаль.
        Однако на следующий день нужда предстала передо мной во всей своей неприглядной наготе. Когда я проснулась и огляделась вокруг, птицы уже давно покинули свои гнезда, пчелы уже давно отправились собирать с вереска мед; роса еще не высохла, но длинные утренние тени стали уже укорачиваться, и солнце залило блеском землю и небо.
        Какой тихий, жаркий, чудесный день! Золотистой пустыней лежали передо мной луга! Повсюду солнечный блеск. Если бы можно было жить в этом блеске, если бы можно было питаться этим сиянием! Я увидала ящерицу, скользившую по утесу; я увидала пчелу, деловито сновавшую среди сладкой черники. Будь я пчелой или ящерицей, я нашла бы здесь подходящую пищу и постоянный приют. Но я была человеком, и у меня были потребности человека: мне нельзя было задерживаться там, где их нечем удовлетворить. Я поднялась и оглянулась на ложе, которое только что покинула. Взирая на будущее без надежды, я теперь жалела об одном, - что Творец не счел за благо призвать мою душу к себе минувшей ночью, во время моего сна; тогда этому усталому телу, освобожденному смертью от дальнейшей борьбы с судьбой, оставалось бы только тихо разрушаться и, покоясь в мире, постепенно слиться воедино с этой пустыней. Однако жизнь со всеми своими потребностями, муками и обязанностями все еще не покинула меня; надо было нести ее бремя, утолять ее нужды, терпеть страдания, выполнять свой долг. Я двинулась в путь.
        Достигнув Уиткросса, я зашагала по дороге, спиной к солнцу, жарко и высоко пылавшему в небе. Чем еще могла я руководствоваться в выборе направления? Я шла долго, и когда решила, что, пожалуй, сделала все возможное и могу со спокойной совестью уступить усталости, которая уже овладевала мною, могу прекратить это вынужденное движение вперед и, усевшись на первый попавшийся камень, отдаться неодолимой апатии, сковывавшей мое сердце и все мое существо, - я вдруг услышала звон колокола - это был церковный колокол.
        Я пошла на звон, и вот среди романтических холмов, изменчивые очертания которых я уже с час назад перестала замечать, увидела деревню и несколько поодаль колокольню. Вся долина направо от меня пестрела пастбищами, нивами и рощами; сверкающая речка извивалась среди зелени самых разнообразных оттенков - спеющих хлебов, темных массивов леса, светлых лугов. Мое внимание привлек стук колес, и, взглянув на дорогу перед собой, я увидела нагруженный воз, медленно поднимавшийся на холм; немного позади пастух гнал двух коров. Людская жизнь и людской труд окружали меня. Я должна продолжать борьбу: отстаивать свою жизнь и трудиться, как все прочие.
        Было около двух часов, когда я вошла в деревню. В конце ее единственной улицы находилась небольшая лавка, в окне которой были выставлены булки. Как мне хотелось съесть такую булку! Подкрепившись, я могла бы в известной мере восстановить свои силы; без пищи мне было трудно продолжать свой путь. Как только я очутилась среди себе подобных, ко мне вернулось желание снова обрести волю и энергию. Я чувствовала, как унизительно было бы упасть в обморок от голода на проезжей дороге, посреди деревни. Нет ли чего-нибудь, что я могла бы предложить в обмен на булку? Я стала обдумывать. У меня была шелковая косынка на шее, у меня были перчатки. Я плохо себе представляла, как поступают люди в крайней нужде. Возьмут ли у меня хотя бы один из этих предметов? Вероятно, не возьмут, но нужно попытаться.
        Я вошла в лавку; там находилась женщина. Увидав прилично одетую особу, по ее предположениям - даму, она с любезным видом пошла ко мне навстречу. Чем она может мне служить? Мне стало стыдно; у меня язык не поворачивался высказать просьбу, с которой я пришла. Я не осмеливалась предложить ей поношенные перчатки или измятую косынку; к тому же я чувствовала, что это будет бесполезно. Я лишь попросила позволения присесть на минуту, так как очень устала. Обманутая в своих надеждах, женщина холодно согласилась на мою просьбу. Она указала мне стул; я опустилась на него. Слезы подступали к моим глазам, но, сознавая, как они неуместны, я подавила их. Затем спросила, есть ли у них в деревне портниха или швея.
        - Да, две или три. Но и на них едва хватает работы.
        Я размышляла; я дошла до крайности, очутилась лицом к лицу с нуждой. И притом без средств, без друзей, без денег. Надо что-то предпринять. Но что? Я должна куда-то обратиться. Но куда?
        Не знает ли она - может быть, кто-нибудь по соседству ищет прислугу?
        Нет, она не слыхала.
        - Какой главный промысел в здешних местах? Чем занимается большинство жителей?
        - Некоторые батрачат на фермах; многие работают на игольной фабрике мистера Оливера и на литейном заводе.
        - Мистер Оливер принимает на работу женщин?
        - Нет, там работают одни мужчины.
        - А что делают женщины?
        - Не знаю, - был ответ. - Кто - одно, кто - другое. Бедняки перебиваются, как умеют.
        Видимо, ей надоели мои расспросы; и в самом деле, какое право я имела ей докучать? Вошли двое-трое соседей, стул явно был нужен. Я простилась.
        Я пошла вдоль по улице, оглядывая на ходу все дома справа и слева, но не могла придумать никакого предлога или основания, чтобы войти в один из них. Около часа или дольше я бродила вокруг деревни, то удаляясь от нее, то снова возвращаясь. Выбившись из сил и испытывая уже нестерпимый голод, я свернула в переулок и уселась под изгородью. Однако не прошло и нескольких минут, как я снова была на ногах, снова металась в поисках какого-нибудь выхода или, по крайней мере, совета. В конце переулка стоял красивый домик, перед ним был разбит сад, безукоризненно чистый и полный ярких цветов. Я остановилась. Какое я имела право подойти к белой двери и коснуться сверкающего молотка? Разве я могла надеяться, что обитатели этого жилища сжалятся надо мной? Все же я подошла и постучала. Чисто одетая молодая женщина с кротким лицом открыла дверь. Голосом, какой мог быть только у изнемогающего существа, охваченного глубокой безнадежностью, голосом жалким, тихим и дрожащим я спросила, не нужна ли им прислуга.
        - Нет, - отвечала она, - мы не держим прислуги.
        - Не скажете ли вы мне, где я могла бы получить какую-нибудь работу? - продолжала я. - Я не здешняя, у меня нет знакомых в этих местах. Я ищу работы, все равно какой.
        Но она не обязана была думать за меня или искать для меня место; к тому же моя внешность, странное состояние и просьба должны были показаться ей весьма подозрительными. Женщина покачала головой - ей, мол, очень жаль, но она не может дать мне никаких сведений; и белая дверь закрылась - вполне вежливо и учтиво, однако оставив меня за порогом. Останься эта дверь открытой чуть подольше, и я, вероятно, попросила бы кусочек хлеба, так я пала духом…
        Я не в силах была вернуться в неприветливую деревню, да там, видимо, и нечего было рассчитывать на помощь. Пожалуй, я предпочла бы свернуть с дороги в лес, который виднелся невдалеке и своей густой тенью обещал мне гостеприимный приют; но я была так измучена, так слаба, так истерзана голодом, что инстинкт заставлял меня блуждать вокруг человеческого жилья, где была хоть какая-то надежда на пищу. Я знала, что уединение не будет уединением, покой не будет покоем, пока голод, этот ястреб, терзает мне внутренности.
        Я подходила к домам, удалялась от них, возвращалась и снова отходила, преследуемая сознанием, что я не могу предъявлять никаких требований и не вправе ожидать никакого интереса к моей одинокой судьбе. Между тем день клонился к вечеру, а я все еще бродила, как бездомная, голодная собака. Переходя через поле, я увидела колокольню и поспешила к ней. Возле кладбища, в саду, стояло небольшое, но красивое, прочное строение; я не сомневалась в том, что это жилище пастора. Я вспомнила, что иногда люди, приезжающие в места, где у них нет друзей, и ищущие работы, обращаются к священнику за рекомендацией и помощью. Ведь обязанность священника - помочь, по крайней мере советом, тому, кто нуждается в помощи. Мне казалось, что я имею некоторое право на совет. И так, ободрившись и собрав последние остатки сил, я двинулась вперед. Я подошла к дому и постучала в кухонную дверь. Мне отворила старая женщина; я спросила: не это ли дом священника?
        - Да.
        - Священник дома?
        - Нет.
        - Скоро он вернется?
        - Нет.
        - Он далеко ушел?
        - Не очень, мили за три. Его вызвали, так как у него внезапно скончался отец; сейчас он находится в Марш-энде и, по всей вероятности, пробудет там еще недели две.
        - А жена священника дома?
        Нет, никого нет, кроме нее самой, а она - экономка.
        Но к ней, читатель, я не в силах была обратиться за той помощью, без которой погибала; я все еще не могла просить милостыню. И снова я поплелась прочь.
        Еще раз я сняла свою косынку и представила себе булки в лавочке. О, хотя бы корку, хотя бы глоток супу, чтобы смягчить муки голода! Инстинктивно я снова пошла по направлению к деревне, снова отыскала лавочку и вошла в нее; и хотя там, кроме хозяйки, были еще посторонние, я отважилась на просьбу: не даст ли она мне хлеба в обмен на мою косынку?
        Женщина взглянула на меня с явным подозрением: нет, она никогда не продавала свой товар таким способом.
        Почти отчаявшись, я попросила полбулки; она опять отказала: откуда она знает, где я взяла эту косынку, сказала она.
        Тогда не обменяет ли она на хлеб мои перчатки?
        Нет, на что они ей нужны!
        Невесело, читатель, останавливаться на этих подробностях. Некоторые уверяют, что приятно вспоминать пережитые в прошлом страдания, но мне и сейчас тяжело возвращаться мыслью к этому периоду моей жизни: нравственное унижение в соединении с физической мукой - это слишком горестные воспоминания, чтобы на них задерживаться. Я не порицала тех, кто отталкивал меня. Я чувствовала, что этого и следовало ожидать и что тут ничего не поделаешь: обыкновенный нищий нередко вызывает подозрения; хорошо одетый нищий их вызывает неизбежно. Положим, я просила только работу, но кто был обязан заботиться об этом? Конечно, не тот, кто видел меня впервые и ничего не знал обо мне. Что касается женщины, не захотевшей взять мою косынку в обмен на свой хлеб, - то и она была права, если мое предложение показалось ей подозрительным или обмен невыгодным. Словом, позвольте мне быть краткой. Мне трудно говорить об этом.
        В сумерки я проходила мимо фермы; у раскрытой двери дома сидел фермер за ужином, состоявшим из хлеба и сыра. Я остановилась и сказала:
        - Не дадите ли вы мне кусок хлеба? Я очень голодна.
        Он удивленно взглянул на меня; однако, не говоря ни слова, отрезал толстый ломоть от своей ковриги и протянул мне. Кажется, он не принял меня за нищую, но решил, что я эксцентричная дама, которой пришла фантазия отведать черного хлеба. Как только я отошла от дома, я села на землю и съела хлеб.
        Я потеряла надежду найти приют под крышей и стала искать его в том лесу, о котором уже упоминала. Однако я плохо провела ночь; мой отдых часто нарушался, земля была сырая, воздух холодный, к тому же близ меня не раз проходили люди, и я была вынуждена все снова и снова менять свое убежище: у меня не было отрадного чувства безопасности и покоя. Под утро пошел дождь; он продолжался весь следующий день. Не спрашивайте у меня, читатель, подробного отчета об этом дне; я все так же искала работы, все так же получала отказы, все так же страдала от голода; лишь один раз мне удалось поесть. У двери одной фермы я увидела девочку, которая собиралась выбросить из миски холодную кашу в свиную кормушку.
        - Не отдашь ли ты мне это? - спросила я.
        Она посмотрела на меня с удивлением.
        - Мама! - крикнула она. - Тут женщина просит у меня кашу.
        - Ладно, дочка, - отвечал голос из дома, - отдай ей, ежели она нищая. Свинья все равно не будет есть.
        Девочка вытряхнула мне в руку застывшую густую массу, и я с жадностью проглотила ее.
        Когда влажные сумерки стали сгущаться, я остановилась на глухой тропе, по которой плелась уже больше часа.
        «Последние силы покинули меня, - сказала я себе. - Я чувствую, что дальше идти не могу. Неужели и эту ночь я проведу как отверженная? Неужели мне придется под этим дождем положить голову на холодную, мокрую землю? Боюсь, что так и будет, кто меня приютит? Но как это будет тяжело, ведь я голодна, ослабела, озябла, а никому до меня нет дела, а впереди полная безнадежность. По всей вероятности, я не доживу до утра. Отчего же я не могу примириться с близостью смерти? Зачем борюсь за ненужную жизнь? Я знаю, я верю, что мистер Рочестер жив; а к тому же смерть от голода и холода - это такая судьба, с которой природа не может примириться. О провидение, поддержи меня еще немного! Помоги, направь мои стопы!»
        Мой затуманенный взор блуждал по мрачной, мглистой окрестности. Я поняла, что далеко отошла от деревни: ее совсем не было видно; исчезли даже окружавшие ее плодородные поля. Проселки и тропинки снова привели меня к пустоши; и лишь узкая полоса едва возделанной земли, почти такой же дикой и бесплодной, как вересковые заросли, у которых она была отвоевана, отделяла меня от хмурых гор.
        «Что ж, лучше умереть там, чем на улице или на людной дороге, - размышляла я. - И пусть лучше галки и вороны будут клевать мое тело, чем его запрячут в нищенский гроб и оно сгниет в убогой могиле».
        Итак, я повернула к горам. Я подошла к ним. Теперь оставалось только найти укромное местечко, где бы можно было улечься, чувствуя себя если не в безопасности, то, по крайней мере, скрытой от чужих глаз. Но вокруг меня расстилалась пустыня, лишь окраска ее была различна - зеленая там, где болота заросли камышом и мохом; черная там, где на сухой почве рос только вереск. В наступающих сумерках я едва могла различить эти оттенки; я вспоминала их лишь как чередующиеся светлые и темные пятна, ибо краски померкли вместе с дневным светом.
        Мой взор все еще блуждал по трясинам и зарослям, теряясь в диких дебрях, как вдруг в темноте, далеко впереди, между болотами и скалами, вспыхнул огонек. «Это блуждающий огонек», - решила я и ждала, что он вот-вот исчезнет. Однако он продолжал гореть ровным светом, не удаляясь и не приближаясь. «Тогда это может быть костер, который только сейчас разожгли», - предположила я и стала наблюдать, не начнет ли огонек разгораться; но нет, он не уменьшался и не увеличивался. «Вероятно, это свеча в доме, - решила я. - Если так, мне ни за что до нее не добраться: она слишком далеко от меня; но будь она даже рядом, какой от этого был бы толк? Я постучала бы в дверь, а ее все равно захлопнули бы у меня перед носом».
        И я легла и приникла лицом к земле. Некоторое время я лежала неподвижно. Ночной ветер проносился над холмами и надо мной и, стеная, замирал вдалеке. Лил дождь, и я промокла до костей. О, если бы окоченеть и отдаться милосердию смерти - пусть тогда хлещет, я ничего не почувствую. Но моя все еще живая плоть содрогалась под холодными потоками. Через некоторое время я снова поднялась.
        Огонек горел все так же упорно, поблескивая сквозь дождь. Я снова попыталась идти; медленно повлекла я свое измученное тело навстречу этому огоньку. Он вел меня по склону и через большое болото, непроходимое зимой; даже сейчас, в разгаре лета, под ногами хлюпало, и я то и дело проваливалась. Дважды я падала, но всякий раз поднималась и снова пускалась в путь. Огонек был моей последней надеждой. Я должна до него дойти!
        Перебравшись через болото, я увидала на темном вереске светлую полосу. Я приблизилась к ней; это была дорога, она вела прямо на огонек, который светил откуда-то сверху, точно со шпиля, окруженного деревьями, - видимо, это были ели, в темноте я с трудом разглядела их очертания и темную хвою. Когда я подошла поближе, моя путеводная звезда исчезла: какая-то преграда встала между нами. Я протянула руку и нащупала впереди темную массу - это были неотесанные камни низкой стены, над нею - нечто вроде частокола, а за ним - высокая колючая изгородь. Я продолжала продвигаться ощупью. Вдруг впереди что-то забелело: это была калитка; она открылась, едва я до нее дотронулась. По обеим сторонам виднелись кусты остролиста или тиса.
        Войдя в калитку и миновав кусты, я увидела силуэт дома - темное, низкое и довольно длинное строение. Однако путеводный огонек исчез. Кругом все было темно. Может быть, обитатели легли спать? Я боялась, что так оно и есть. Разыскивая дверь, я повернула за угол, - и вот вновь засиял приветливый свет сквозь ромбовидные стекла маленького решетчатого оконца, находившегося на высоте примерно одного фута от земли; оно казалось еще меньше из-за плюща или какого-то другого вьющегося растения, листва которого густо покрывала всю эту часть стены. Окно было настолько узко и так прикрыто листвой, что занавеска или ставни, видимо, оказались ненужными; наклонившись и отодвинув в сторону свисавшие над окном листья, я заглянула внутрь. Я увидела комнату с чисто выскобленным, посыпанным песком полом; ореховый буфет с рядами оловянных тарелок, отражавших красноватый блеск горевшего в очаге торфа; разглядела стенные часы, простой некрашеный стол и несколько стульев. Свеча, яркий огонек которой послужил мне маяком, стояла на столе; при ее свете пожилая женщина, несколько грубоватая на вид, но в платье, отличавшемся
такой же безукоризненной чистотой, как и все вокруг нее, вязала чулок.
        Мой взгляд лишь скользнул по этим предметам - в них не было ничего необычного. Гораздо интереснее была группа, расположившаяся у очага. В его мирном тепле и розоватых отблесках сидели две молодые грациозные женщины, леди с головы до ног; одна устроилась в низкой качалке, другая на скамеечке. Обе они были в глубоком трауре, в платьях, отделанных крепом; этот мрачный наряд особенно подчеркивал красоту их лица и стана. Большой старый пойнтер положил свою массивную голову на колени одной из девушек, на коленях у другой лежала, свернувшись, черная кошка.
        Странно было видеть этих изящных дам в столь скромной кухне. Кто они? Не могли же они быть дочерьми сидевшей за столом пожилой особы, ибо у нее был вид крестьянки, они же казались воплощением изящества. Я никогда не встречала этих женщин, а между тем при взгляде на их лица мне показалась давно знакомой каждая их черта. Я не могла бы назвать их хорошенькими - они были для этого чересчур бледны и серьезны, их лица, склоненные над книгой, казались задумчивыми до строгости. На столике между ними стояла вторая свеча и лежали два больших тома, они то и дело в них заглядывали, видимо сличая их с другими книгами, меньшего размера, которые держали в руках, как делают люди, пользующиеся словарем при чтении иностранного автора. Все это совершалось настолько беззвучно, словно фигуры были тенями, а озаренная свечами комната - картиной. Стояла такая тишина, что было слышно, как зола осыпается с решетки и как тикают часы в темном углу; и мне казалось, что я различаю даже позвякивание спиц в руках у старухи. Поэтому, когда наконец чей-то голос нарушил эту странную тишину, я его хорошо расслышала.
        - Слушай, Диана, - сказала одна из девушек, отрываясь от своего занятия, - Франц и старый Даниель проводят ночь вместе, и Франц рассказывает сон, от которого он пробудился в ужасе, - слушай! - И она прочла тихим голосом несколько фраз, из которых я не поняла ни одного слова, так как они были на незнакомом мне языке; это не был ни французский, ни латинский. Я не знала, был ли то греческий или немецкий.
        - Какое сильное место, - сказала она, дочитав. - Я просто в восторге.
        Другая девушка, подняв голову и глядя на огонь, повторила только что прочитанную сестрою строчку. Впоследствии я познакомилась с неведомым мне языком и неведомой книгой, поэтому я все же приведу здесь эту строчку, хотя, когда я впервые ее услышала, она прозвучала для меня как бряцание металла, лишенное всякого смысла.
        - Da trat hervor einer, anzusehen wie die Sternennacht. (Тогда выступил вперед некто, видом своим подобный звездной ночи.)
        - Прекрасно! Прекрасно! - воскликнула ее сестра, и ее глубокие черные глаза засверкали. - Видишь, как превосходно изображен мрачный и могучий архангел. Эта строка стоит сотни высокопарных страниц. Ich wage die Gedanken in der Schalle meines Zornes und die Werke mit dem Gewichte meines Grimms. (Я взвешиваю мысли на чаше моего гнева и меряю дела мерой моей ярости.) Мне очень нравится!
        Обе вновь замолчали.
        - А что, есть на свете страна, где говорят по-таковски? - спросила старая женщина, подняв голову от вязанья.
        - Да, Ханна, - эта страна гораздо больше Англии, и там говорят именно так.
        - Ну, уж не знаю, как это они понимают друг друга; а если бы одна из вас поехала туда, ведь вы бы понимали, что они там говорят, правда?
        - Мы, вероятно, кое-что поняли бы, но не все, потому что мы не такие ученые, как вы думаете, Ханна. Мы не говорим по-немецки и не можем читать без помощи словаря.
        - А какой вам от этого прок?
        - Мы собираемся со временем преподавать этот язык, или, по крайней мере, его основы, как принято выражаться, и тогда мы будем зарабатывать больше, чем теперь.
        - Может быть. Однако кончайте-ка учиться; довольно уж вы потрудились сегодня.
        - Да, что верно, то верно. Я устала. А ты, Мери?
        - Смертельно. Какая же это неблагодарная работа - корпеть над языком, когда не имеешь другого учителя, кроме словаря.
        - Ты права. Особенно над таким языком, как немецкий. Когда же наконец вернется Сент-Джон?
        - Теперь уж скоро; сейчас ровно десять, - и Мери взглянула на золотые часики, которые вынула из-за пояса. - Какой сильный дождь! Ханна, будьте добры, взгляните, не погас ли огонь в гостиной.
        Женщина встала и открыла дверь, через которую я смутно разглядела коридор. Вскоре я услышала, как она где-то за стеной помешивает угли; она быстро вернулась.
        - Ах, детки, - просто сердце сжимается, когда я вхожу в ту комнату: она такая мрачная… и еще это пустое кресло, задвинутое в угол.
        Она отерла глаза фартуком; лица девушек, и без того серьезные, стали теперь печальными.
        - Но он в лучшем мире, - продолжала Ханна. - Нечего жалеть, что его больше нет с нами. Всякому можно пожелать такой спокойной смерти.
        - Вы говорите, он не вспоминал о нас? - спросила одна из девушек.
        - Не успел, голубки мои; он отошел в одну минуту, ваш отец. Накануне ему было чуточку не по себе, но ничего серьезного, и когда мистер Сент-Джон спросил его, не вызвать ли одну из вас, - он прямо-таки рассмеялся. Ровно две недели назад, встав утром, он почувствовал небольшую тяжесть в голове, прилег отдохнуть - да так и не проснулся; он уже совсем окоченел, когда ваш брат вошел к нему в комнату. Эх, детки, такого, как он, уже не будет, потому что вы и мистер Сент-Джон совсем другой породы, чем те, что ушли; правда, ваша мать была во многом такая, как и вы, и такая же ученая. Ты ее вылитый портрет, Мери, а Диана больше похожа на отца.
        Девушки казались столь схожими между собой, что мне было непонятно, в чем видит разницу старая служанка (так я определила пожилую женщину). Обе были стройны, у обеих были выразительные, породистые, одухотворенные черты. Правда, у одной волосы казались чуть темнее, чем у другой, и они по-разному причесывались: светло-каштановые косы Мери были разделены пробором и зачесаны гладко, более темные волосы Дианы падали на шею локонами.
        Часы пробили десять.
        - Вы уже, наверно, проголодались? - заметила Ханна. - Да и мистер Сент-Джон не откажется поесть, когда вернется.
        И она принялась накрывать на стол. Обе девушки встали; видно, они собирались перейти в гостиную. До этой минуты я с таким вниманием их рассматривала, их внешность и разговор вызвали во мне столь живой интерес, что я почти забыла о собственном бедственном положении; теперь я вновь ощутила его, и, в силу контраста, оно представилось мне еще более отчаянным и безнадежным. Мне казалось совершенно немыслимым пробудить у обитателей этого дома участие к себе, заставить их поверить в реальность моей нужды и страданий, упросить их дать приют бездомной скиталице. Нащупав дверь и нерешительно постучав, я почувствовала, что моя надежда - не более как химера. Ханна отворила.
        - Что вам надо? - спросила она удивленно, оглядывая меня при свете свечи, которую держала в руке.
        - Могу я поговорить с вашими хозяйками? - спросила я.
        - Лучше скажите, что вам от них нужно. Откуда вы пришли?
        - Я не здешняя.
        - Что вам нужно в такой поздний час?
        - Пустите меня переночевать в сарае или еще где-нибудь и не пожалейте для меня куска хлеба.
        Выражение недоверия, которого я так опасалась, появилось на лице Ханны.
        - Кусок хлеба я дам вам, - сказала она, помолчав, - но мы не можем пустить ночевать бродягу. Где это видано?
        - Позвольте мне поговорить с вашими хозяйками.
        - Нет, ни в коем случае. Что они могут сделать для вас? И нечего вам шататься в эту пору. Как вам не стыдно!
        - Но куда же я пойду, если вы меня выгоняете? Что мне делать?
        - О! Я уверена, вы отлично знаете, куда вам идти и что делать. Лишь бы вы не делали ничего дурного - вот и все. Вот вам пенни. И уходите…
        - Пенни не накормит меня, и у меня нет сил идти дальше. Не закрывайте дверь. О, не закрывайте, ради Бога!
        - Да как же, этак мне всю кухню зальет дождем…
        - Скажите молодым дамам… Пустите меня к ним…
        - Ни за что на свете! Вы, видно, не из порядочных, - иначе не поднимали бы такого шума. Пошли прочь!
        - Но я умру, если вы меня прогоните!
        - Как бы не так. Боюсь, что у вас на уме худое, - оттого и бродите на ночь глядя около жилья порядочных людей. Ежели вас тут целая шайка громил или других там злодеев и они где-нибудь поблизости, - скажите им, что мы не одни в доме: у нас есть мужчина, и собаки, и ружья. - Тут честная, но непреклонная служанка захлопнула дверь и закрыла ее на засов.
        Это было чересчур! Меня пронзила острая, жестокая боль, взрыв отчаяния потряс мое сердце. Измученная до крайности, не в силах сделать ни шагу, я упала на мокрое крыльцо. Я стонала, ломала руки, рыдала в смертельной тоске. О, этот призрак смерти! О, этот последний час, приближающийся ко мне во всем своем ужасе! И это одиночество - изгнание из среды своих ближних! Не только искра надежды, последняя капля мужества иссякла во мне на какие-то минуты. Но вскоре я снова попыталась овладеть собой.
        - Мне остается только умереть, - сказала я, - но я верю в Бога. Попытаюсь смиренно принять его волю.
        Эти слова я произнесла не только мысленно, но и вслух, и, затаив все свои страдания глубоко в сердце, я старалась заставить его умолкнуть.
        - Все люди должны умереть, - произнес чей-то голос совсем близко от меня, - но не все обречены на мучительный и преждевременный конец, какой выпал бы на вашу долю, если бы вы погибли здесь от истощения.
        - Кто это говорит? Кто? - спросила я, испуганная этими неожиданными словами, ибо я уже потеряла всякую надежду на помощь. Какой-то человек стоял подле меня, но непроглядная ночь и мое ослабевшее зрение мешали мне рассмотреть его. Громким, продолжительным стуком в дверь прибывший возвестил о себе.
        - Это вы, мистер Сент-Джон? - крикнула Ханна.
        - Да, да, открывайте скорей.
        - Ух, как вы, верно, промокли да продрогли в такую собачью ночь! Входите! Ваши сестры беспокоятся, кругом рыщет недобрый люд. Тут приходила нищенка… Я вижу, она еще не ушла, - вишь, улеглась здесь! Вставайте! Какой стыд! Пошли прочь, говорю вам!
        - Тише, Ханна. Мне нужно сказать два слова этой женщине. Вы исполнили свой долг, не впустив ее в дом, теперь дайте мне исполнить мой - и впустить ее. Я стоял поблизости и слышал и вас и ее. Мне кажется, это необычайный случай, - и я должен в нем разобраться. Молодая женщина, встаньте и войдите со мной в дом.
        Я с трудом повиновалась. Через минуту я стояла в ослепительно чистой кухне, у самого очага, дрожащая, обессилевшая, сознавая, что произвожу впечатление в высшей степени странное, жуткое и плачевное. Обе молодые девушки, их брат - мистер Сент-Джон, и старая служанка пристально смотрели на меня.
        - Сент-Джон, кто это? - спросила одна из сестер.
        - Не знаю; я нашел ее у дверей.
        - Она совсем побелела, - сказала Ханна.
        - Белая, как мел или как смерть. Она сейчас упадет, посадите ее.
        И в самом деле, голова у меня закружилась; я чуть было не упала, но мне подставили стул. Я все еще не теряла сознания, хотя уже не могла говорить.
        - Может быть, глоток воды приведет ее в чувство? Ханна, принесите воды. Она истощена до крайности. Как она худа! Ни кровинки в лице!
        - Настоящее привидение!
        - Что она, больна или только изголодалась?
        - Изголодалась, я полагаю. Ханна, это молоко? Дайте мне его сюда и кусок хлеба.
        Диана (я узнала ее по длинным локонам, которые закрыли от меня огонь, когда она склонилась надо мной) отломила кусок хлеба, окунула его в молоко и положила мне в рот. Ее лицо было совсем близко от меня; я прочла в нем участие, а ее взволнованное дыхание свидетельствовало о симпатии ко мне. В ее простых словах звучало то же чувство; все это действовало на меня как бальзам.
        - Попытайтесь выпить молока.
        - Да, попытайтесь, - ласково повторила Мери; ее рука сняла с меня мокрую шляпу и приподняла мою голову. Я начала есть то, что они мне предлагали, сперва вяло, затем с жадностью.
        - Не слишком много сразу, удержите ее, - сказал брат, - пока довольно. - И он отодвинул чашку с молоком и тарелку с хлебом.
        - Еще немного, Сент-Джон, - взгляни, какие у нее голодные глаза.
        - Сейчас больше нельзя, сестра. Посмотрим, сможет ли она теперь говорить; спроси, как ее зовут.
        Я почувствовала, что могу говорить, и отвечала:
        - Меня зовут Джейн Эллиот. - Желая сохранить свою тайну, я еще раньше решила назваться вымышленным именем.
        - А где вы живете? Где ваши близкие?
        Я молчала.
        - Можно послать за кем-нибудь из ваших знакомых?
        Я отрицательно покачала головой.
        - Что вы можете рассказать о себе?
        Теперь, когда я наконец переступила порог этого дома и очутилась перед его хозяевами, я уже больше не чувствовала себя изгнанницей, бродягой, отверженной всеми на свете. Я решила сбросить личину нищей; и ко мне вернулись мои обычные манеры. Я почти пришла в себя и, когда мистер Сент-Джон попросил меня рассказать о себе, сказала после краткой паузы:
        - Сэр, сегодня я не могу сообщить вам никаких подробностей.
        - Но в таком случае, - спросил он, - чего вы ждете от меня?
        - Ничего, - отвечала я, моих сил хватало только на самые короткие ответы.
        Тут вмешалась Диана.
        - Вы хотите сказать, - спросила она, - что мы вам оказали необходимую помощь и теперь можем отпустить вас опять скитаться по болотам, ночью, под дождем?
        Я взглянула на Диану. В ее чертах внутренняя сила сочеталась с добротой. Я почувствовала внезапный прилив мужества. Отвечая улыбкой на ее сострадательный взгляд, я сказала:
        - Я вам доверяюсь. Я знаю, что, будь я даже бездомной, бродячей собакой, вы и то не прогнали бы меня из дому в такую ночь; нет, я ничего не боюсь. Делайте со мной что хотите, но не требуйте от меня длинного повествования, - я едва дышу, у меня горло сжимается, когда я говорю.
        Все трое смотрели на меня в молчании.
        - Ханна, - сказал наконец мистер Сент-Джон, - пусть она здесь пока посидит; не спрашивайте ее ни о чем; через десять минут дайте ей остатки молока и хлеба. Мери и Диана, пойдем в гостиную и обсудим этот случай.
        Они ушли. Вскоре одна из девушек вернулась, не могу сказать, которая из двух. Сладостное оцепенение овладело мною в то время, как я сидела у живительного огня. Вполголоса она отдала Ханне какие-то распоряжения. Затем, с помощью служанки, я с трудом поднялась по лестнице, с меня сняли промокшую одежду, уложили в теплую, сухую постель. Почувствовав сквозь невероятную усталость вспышку благодарной радости, я обратилась к Богу и заснула.
        Глава XXIX
        О последовавших затем трех днях и трех ночах у меня сохранилось лишь очень смутное воспоминание. Я могу припомнить только некоторые ощущения, испытанные мною тогда. Я лежала почти без единой мысли в голове и без всякого движения. Я знала, что нахожусь в маленькой комнате, на узкой кровати. К этой кровати я, казалось, приросла. Я лежала неподвижно, словно камень, и сбросить меня - значило бы убить. Я не чувствовала течения времени - как утро сменялось днем, а день - вечером. Если кто-нибудь входил или выходил из комнаты, я замечала это: я даже знала, кто именно, понимала все, что было сказано, если говоривший стоял возле меня, но не могла отвечать: мне трудно было шевельнуть губами, трудно двинуть рукой. Чаще всего меня навещала Ханна. Ее приход волновал меня. Я чувствовала, что мое присутствие в доме ее раздражает, что она не понимает ни меня, ни моих обстоятельств, что она предубеждена против меня. Раза два в день в моей комнате появлялись Диана и Мери. Стоя у моей кровати, они шепотом обменивались короткими фразами:
        - Как хорошо, что мы ее приютили!
        - Да, ее, конечно, нашли бы утром мертвой у нашей двери. Хотела бы я знать, что ей пришлось испытать в жизни?
        - Видно, бедняжка перенесла немало. Бедная, измученная скиталица!
        - Судя по ее выговору, она получила образование, а ее платье, хотя и было грязным и мокрым, мало поношено и хорошо сшито.
        - Странное у нее лицо: худое и угрюмое, но все-таки оно мне нравится; и я могу себе представить, что, когда она здорова и оживлена, оно может быть приятным.
        Ни разу не услышала я ни слова сожаления об оказанном мне гостеприимстве, не заметила ни подозрительности, ни предубеждения. Это успокаивало меня.
        Мистер Сент-Джон зашел лишь раз; взглянув на меня, он сказал, что мое состояние - это болезненная реакция после длительной и чрезмерной усталости. Нет надобности посылать за доктором: природа прекрасно справится своими силами. Каждый нерв у меня перенапряжен, и весь организм должен некоторое время находиться в дремотном покое. Никакой болезни нет. Выздоровление, раз начавшись, будет протекать достаточно быстро. Эти соображения он высказал в немногих словах, спокойным, тихим голосом; и после паузы добавил тоном человека, не привыкшего к пространным излияниям:
        - Довольно необычное лицо; в нем, безусловно, нет никаких признаков вульгарности или испорченности.
        - Отнюдь нет, - отвечала Диана. - Говоря по правде, Сент-Джон, у меня даже какое-то теплое чувство к бедной малютке. Я бы хотела, чтобы мы могли и дальше оказывать ей покровительство.
        - Едва ли это возможно, - последовал ответ. - Вероятно, выяснится, что у этой молодой особы возникли недоразумения с ее близкими, после чего она их безрассудно покинула. Может быть, нам удастся вернуть ее в семью, если она не будет упорствовать; однако я замечаю в ее лице черты твердого характера, и это заставляет меня сомневаться в ее сговорчивости. - Он несколько минут разглядывал меня, затем добавил: - Она не глупа, но совсем не красива.
        - Она так больна, Сент-Джон.
        - Больная или здоровая, она всегда будет невзрачной. Ее черты совершенно лишены изящества и гармонии, присущих красоте.
        На третий день я почувствовала себя лучше; на четвертый уже могла говорить, двигаться, приподниматься в кровати и повертываться. Ханна - это было в обеденное время - принесла мне каши и поджаренного хлеба. Я ела с наслаждением; пища мне нравилась, она была лишена того неприятного привкуса, который вызван был жаром и отравлял все, что бы я ни отведала. Когда Ханна ушла, я почувствовала, что силы возвращаются ко мне, я как бы ожила; бездействие угнетало меня. Хорошо бы встать. Но что я могла надеть? Только сырое, испачканное платье, в котором я спала на земле и проваливалась в болото? Мне было стыдно показаться моим благодетелям в таком неприглядном виде. Но я была избавлена от этого унижения.
        На стуле возле кровати оказались все мои вещи, чистые и сухие. Мое черное шелковое платье висело на стене. На нем уже не было пятен, оно было тщательно выглажено и имело вполне приличный вид. Даже мои башмаки были вычищены и чулки приведены в порядок. Я увидела также все нужное для умывания и гребень и щетку, чтобы причесаться. После утомительных усилий, отдыхая каждые пять минут, я наконец оделась. Платье висело на мне, так как я очень похудела, но я прикрыла его шалью и в прежнем опрятном и приличном виде (не осталось ни пятна, ни следа беспорядка, который я так ненавидела и который, как мне казалось, унижал меня), держась за перила, спустилась по каменной лестнице в узкий коридор и наконец добралась до кухни.
        Она была полна ароматом свежеиспеченного хлеба и теплом живительного огня. Ханна пекла хлебы. Как известно, предрассудки труднее всего искоренить из сердца, почва которого никогда не была вспахана и оплодотворена образованием; они произрастают упорно, стойко, как плевелы среди камней. При первом знакомстве Ханна отнеслась ко мне недоброжелательно; затем она понемногу смягчилась; а теперь, увидав, что я вхожу опрятно и хорошо одетая, она даже улыбнулась.
        - Как? Вы уже встали? - заметила она. - Так вам, значит, лучше? Если хотите, садитесь в мое кресло возле очага.
        Ханна указала на качалку; я села в нее. Она продолжала хлопотать, то и дело поглядывая на меня уголком глаза. Вынув хлебы из печи и повернувшись ко мне, она вдруг спросила меня в упор:
        - А вам приходилось просить милостыню до того, как вы пришли к нам?
        На миг во мне вспыхнуло негодование; но, вспомнив, что мне не за что обижаться и что я в самом деле явилась сюда как нищая, я ответила спокойно и твердо:
        - Вы ошибаетесь, принимая меня за попрошайку. Я не нищая; не больше, чем вы и ваши молодые хозяйки.
        Помолчав, она сказала:
        - Этого я никак в толк не возьму, - ведь у вас нет ни дома, ни денег?
        - Отсутствие дома или денег еще не означает нищенства в вашем смысле слова.
        - Вы из ученых? - спросила она вслед за этим.
        - Да.
        - Но вы никогда не были в пансионе?
        - Я была в пансионе восемь лет.
        Она широко раскрыла глаза.
        - Так почему же вы не можете заработать себе на хлеб?
        - Я зарабатывала и, надеюсь, опять буду зарабатывать. Что вы собираетесь делать с этим крыжовником? - спросила я, когда она принесла корзину с ягодами.
        - Положу в пироги.
        - Дайте мне, я почищу.
        - Нет, я не позволю вам ничего делать.
        - Но я должна же что-нибудь делать; дайте.
        Ханна согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы прикрыть мое платье.
        - Не то испачкаетесь, - пояснила она. - Вы не привыкли к грязной работе, я вижу это по вашим рукам. Может быть, вы были портнихой?
        - Нет, вы ошибаетесь. Да и не все ли равно, чем я была, пусть вас это не беспокоит. Скажите лучше, как называется эта усадьба?
        - Одни называют ее Марш-энд, другие - Мурхауз.
        - А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?
        - Нет, он не живет здесь; он только гостит у нас. А живет он в своем приходе в Мортоне.
        - Это деревушка в нескольких милях отсюда?
        - Ну да.
        - Кто же он?
        - Он пастор.
        Я вспомнила ответ старой экономки из церковного дома, когда я выразила желание повидать священника.
        - Так, значит, это дом его отца?
        - Ну да; старый мистер Риверс жил здесь, и его отец, и дед, и прадед.
        - Значит, имя этого джентльмена - мистер Сент-Джон Риверс?
        - Сент-Джон - это его имя, а Риверс фамилия.
        - А его сестер зовут Диана и Мери Риверс?
        - Да.
        - Их отец умер?
        - Умер три недели назад от удара.
        - Матери у них нет?
        - Хозяйка умерла ровно год назад.
        - Вы долго прожили в этой семье?
        - Я живу здесь тридцать лет. Всех троих вынянчила.
        - Значит, вы честная и преданная служанка. Я отдаю вам должное, хотя вы и были невежливы, что назвали меня нищенкой…
        Она снова с изумлением посмотрела на меня.
        - Видно, я, - сказала она, - здорово ошиблась на ваш счет; но тут шляется столько всякого жулья, что вы должны простить меня.
        - …и хотя вы, - продолжала я строго, - собрались прогнать меня в такую ночь, когда и собаку не выгонишь.
        - Ну да, это было нехорошо; но что поделаешь! Я больше думала о детях, чем о себе. Бедняжки! Некому о них позаботиться, кроме меня. Волей-неволей будешь сердитой.
        Я несколько минут хранила строгое молчание.
        - Не осуждайте меня очень, - снова заговорила она.
        - Нет, я все-таки буду осуждать вас, - сказала я, - и скажу вам почему. Не столько за то, что вы отказали мне в приюте и сочли обманщицей, а за ваш упрек, что у меня нет ни денег, ни дома. А между тем некоторые из самых лучших людей на свете были так же бедны, как я; и, как христианка, вы не должны считать бедность преступлением.
        - И правда, не должна бы, - сказала она, - мистер Сент-Джон говорит то же самое. Не права я была; и теперь я вижу, что вы совсем не такая, как мне показалось сначала. Вы очень милая и вполне приличная барышня.
        - Пусть будет так. Я вас прощаю. Дайте вашу руку.
        Она вложила свою белую от муки, мозолистую руку в мою; еще более приветливая улыбка озарила ее грубое лицо, и с этой минуты мы стали друзьями.
        Старушка, видимо, любила поговорить. Пока я чистила ягоды, Ханна разделывала тесто для пирогов и рассказывала мне различные подробности о своих покойных хозяине и хозяйке и о «детях» - так она называла молодых девушек и их брата.
        Старый мистер Риверс, рассказывала она, был человек довольно простой, но это не мешало ему быть джентльменом, и притом из очень старинного рода. Марш-энд принадлежал Риверсам с того самого дня, как был построен добрых двести лет тому назад; правда, с виду это небольшой и скромный дом - не сравнить его с хоромами мистера Оливера в Мортон-Вейле. Но она еще помнит отца, Билла Оливера, - тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а Риверсы - дворяне еще со времен всех этих Генрихов, в этом может убедиться всякий, кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской церкви. Правда, старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он был страстный охотник и хороший хозяин, и все в таком роде. Ну, а хозяйка, та была совсем другая. Очень читать любила и вечно что-то изучала; и детки пошли в нее. Таких, как они, нет в здешнем краю, да и никогда и не было; полюбили они учение, все трое, чуть не с того самого дня, как говорить начали; и всегда они были особенные, не другим чета. Мистер Сент-Джон, как подрос, поступил в колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только
окончили школу, решили пойти в гувернантки. Они говорили, что их отец потерял много денег из-за одного человека, которому доверился, а тот взял да и обанкротился; и так как отец теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними приданое, они должны сами о себе позаботиться. Сестры почти не живут дома и приехали только на короткое время, по случаю смерти мистера Риверса; но они так любят Марш-энд, и Мортон, и вересковые пустоши, и наши горы! Обе барышни побывали в Лондоне и еще во многих больших городах; но они всегда говорят, что дома лучше всего. А как они дружны между собой! Никогда не поспорят, не поссорятся! Уж другой такой дружной семьи, вероятно, и на свете нет.
        Покончив с чисткой крыжовника, я спросила, где сейчас обе девушки и их брат.
        - Пошли гулять в Мортон, но они вернутся через полчаса, к чаю.
        Они действительно вскоре вернулись и вошли через кухню. Мистер Сент-Джон, увидев меня, молча поклонился и прошел мимо, но обе девушки остановились. Мери в немногих словах ласково и спокойно выразила свое удовольствие, что я уже совсем поправилась и встала с постели; Диана взяла меня за руку и покачала головой.
        - Надо было подождать, пока я вам позволю спуститься вниз, - сказала она. - Вы все еще очень бледны и худы. Бедное дитя! Бедная девочка.
        Голос Дианы звучал для меня как воркование голубки. Взгляд ее глаз мне было радостно встречать. Ее лицо казалось мне прелестным. Лицо Мери было таким же одухотворенным, ее черты так же привлекательны; но она была более замкнута и держалась, несмотря на мягкость, несколько отчужденно. Во взгляде и в речах Дианы была известная властность; по всему было видно, что это волевая натура. Мне всегда доставляло удовольствие уступать власти - если эта власть была разумной - и подчиняться твердой воле тогда, когда мне позволяли совесть и собственное достоинство.
        - А что вы тут делаете? - продолжала она. - Вам здесь не место. Мы с Мери сидим иногда на кухне, потому что дома хотим пользоваться полной свободой и даже позволяем себе некоторые вольности, но вы - наша гостья, и ваше место в гостиной.
        - Мне и здесь хорошо.
        - Здесь возится Ханна, и вы перепачкаетесь в муке.
        - К тому же в кухне для вас слишком жарко, - вставила Мери.
        - Конечно, - прибавила сестра. - Идемте, извольте слушаться! - Не выпуская моей руки, она заставила меня встать и повела в соседнюю комнату.
        - Посидите здесь, - сказала она, усаживая меня на диван, - пока мы снимем пальто и приготовим чай. Это тоже привилегия, которой мы пользуемся в нашем уединенном домике среди болот; мы сами обслуживаем себя, когда нам захочется или когда Ханна занята - печет, варит пиво, стирает или гладит.
        Она закрыла дверь и оставила меня наедине с мистером Сент-Джоном, сидевшим напротив с книгой или газетой в руках. Я сначала оглядела гостиную, затем ее хозяина.
        Это была сравнительно небольшая комната, очень просто обставленная, но уютная благодаря царившим в ней чистоте и порядку. Старомодные кресла блестели, а ореховый стол сверкал как зеркало. Несколько поблекших портретов, изображавших мужчин и женщин былых времен, украшали оклеенные обоями стены; в шкафах со стеклянными дверцами виднелись книги и старинный фарфор. В комнате не было никаких излишних украшений, никакой современной мебели, кроме двух рабочих столиков и стоявшего у стены дамского секретера из розового дерева; мебель, ковер и занавески казались очень подержанными, но хорошо сохранились.
        Мистер Сент-Джон, сидевший так же неподвижно, как и фигуры на потемневших портретах, не отрывая взгляда от страницы, которую он читал, и безмолвно сжав губы, был весьма удобным предметом для наблюдений. Своей неподвижностью он напоминал статую. Он был молод, вероятно лет двадцати восьми - двадцати девяти, высокий, стройный; его лицо невольно запоминалось. Безукоризненные, правильные черты, прямой классический нос, рот и подбородок афинянина. Редко встретишь английское лицо, столь близкое к античным образцам. Немудрено, что его шокировала неправильность моих черт - по контрасту с гармоничностью его собственных. У него были большие синие глаза с темными ресницами; над высоким лбом, белым, как слоновая кость, небрежно вились светлые волосы.
        Пленительный образ, - не правда ли, читатель? Однако оригинал едва ли производил впечатление мягкой, уступчивой, чувствительной и кроткой натуры. Несмотря на его спокойствие, мне чудилось в линиях его лба и губ, в трепете ноздрей что-то неистовое, исступленное или беспощадное. Он не сказал ни слова и даже ни разу на меня не взглянул, пока не вернулись его сестры. Диана, занятая приготовлением чая, то и дело входила и выходила из комнаты, она принесла мне только что испеченный пирожок.
        - Скушайте его сейчас, - сказала она, - вы, наверно, голодны. Ханна говорит, что после завтрака не давала вам ничего, кроме каши.
        Я не отказалась, так как у меня появился сильный аппетит.
        Между тем мистер Риверс закрыл книгу, подошел к столу и, усевшись, устремил на меня свои красивые синие глаза. Теперь его взгляд выражал бесцеремонную пытливость и настойчивость, которые показывали, что до сих пор он намеренно, а не из застенчивости, избегал смотреть на меня.
        - Вы очень голодны? - спросил он.
        - Да, сэр.
        Мне всегда было свойственно отвечать коротко на краткий вопрос и прямо - на прямой.
        - Это хорошо, что легкий жар заставил вас последние три дня воздерживаться от пищи; было бы опасно сразу утолить ваш голод. Теперь вы уже можете кушать, хотя все же надо соблюдать меру.
        - Я надеюсь, что недолго буду кормиться за ваш счет, сэр, - был мой весьма смущенный, неловкий и невежливый ответ.
        - Нет, - сказал он холодно. - Как только вы сообщите нам местопребывание ваших близких, мы известим их, и вы возвратитесь домой.
        - Это - я должна сказать вам прямо - не в моей власти; у меня нет никакого дома и никаких близких.
        Все трое взглянули на меня, однако без тени недоверия. Я не чувствовала подозрительности в их взглядах, скорее любопытство. Я говорю о молодых девушках. Глаза Сент-Джона, хотя и очень ясные и прозрачные, были, так сказать, труднопроницаемы. Казалось, он пользуется ими как орудием для проникновения в мысли других людей, а не для того, чтобы открывать собственные; это сочетание проницательности и замкнутости могло скорее привести в замешательство, чем ободрить.
        - Вы хотите сказать, - спросил он, - что совершенно не имеете родственников?
        - Да. Никакие узы не связывают меня с людьми; я не имею права постучаться ни в один дом в Англии.
        - Довольно странное положение для вашего возраста. - Тут я увидела, что его взгляд устремлен на мои руки, которые я сложила перед собой на столе. Я недоумевала, зачем они ему понадобились; его слова скоро разъяснили все это.
        - Вы еще не были замужем?
        Диана засмеялась.
        - Да ведь ей не больше семнадцати-восемнадцати лет, Сент-Джон, - сказала она.
        - Мне около девятнадцати; но я не замужем. Нет.
        Я почувствовала, как жгучий румянец вспыхнул на моем лице, ибо разговор о замужестве вызвал во мне горькие воспоминания. Все они заметили мое смятение и замешательство. Диана и Мери, сжалившись надо мной, отвели свой взор от моего покрасневшего лица; но их более холодный и суровый брат продолжал смотреть на меня, пока я не расплакалась.
        - Где вы жили в последнее время? - спросил он тогда.
        - Зачем ты так много спрашиваешь, Сент-Джон? - прошептала Мери.
        Но он смотрел на меня, перегнувшись через стол, и, казалось, его неумолимый и пронзительный взгляд требует ответа.
        - Я не могу назвать место и лицо, в доме которого проживала, - это моя тайна, - коротко отвечала я.
        - И эту тайну вы, по-моему, вправе не открывать ни Сент-Джону, ни кому-либо другому, кто станет вас спрашивать, - заметила Диана.
        - Однако если я ничего не буду знать ни о вас, ни о вашем прошлом, я ничем не смогу вам помочь, - сказал ее брат. - А ведь вы нуждаетесь в помощи, не так ли?
        - Я нуждаюсь в ней и ее ищу. Мне надо, сэр, чтобы какой-нибудь подлинно добрый человек помог мне получить работу, которую я в силах выполнять; мне нужен заработок, который дал бы мне хотя бы самое необходимое.
        - Не знаю, являюсь ли я подлинно добрым человеком, однако я готов помочь вам как только могу, раз у вас такие честные намерения. Поэтому прежде всего скажите мне, чем вы занимались последнее время и что вы умеете делать.
        Я уже допила свой чай. Он чрезвычайно подкрепил меня, как вино подкрепило бы великана; он дал новую силу моим ослабевшим нервам и возможность твердо отвечать проницательному молодому судье.
        - Мистер Риверс! - сказала я, повернувшись к нему и глядя на него так же, как он глядел на меня, открыто и без всякой застенчивости. - Вы и ваши сестры оказали мне великую услугу, больше которой человек не может оказать ближнему: своим великодушным гостеприимством вы спасли мне жизнь. Это дает вам неограниченные права на мою благодарность и некоторое право на мою откровенность. Я расскажу вам историю скиталицы, которую вы приютили, насколько это возможно сделать без ущерба для моего собственного душевного спокойствия и моральной и физической безопасности, а также без ущерба для других.
        Я сирота, дочь священника. Мои родители умерли, прежде чем я могла их узнать. Я воспитывалась на положении бедной родственницы и получила образование в благотворительном заведении. Назову вам даже школу, где провела шесть лет в качестве ученицы и два года в качестве учительницы, - это Ловудский приют для сирот в … ширском графстве. Вы, вероятно, слыхали о ней, мистер Риверс. Там казначеем достопочтенный Роберт Брокльхерст.
        - Я слышал о мистере Брокльхерсте и видел эту школу.
        - Я оставила Ловуд около года назад и решила поступить гувернанткой в частный дом; получила хорошее место и была счастлива. Это место я вынуждена была оставить за четыре дня до того, как пришла к вам. Причину моего ухода я не могу и не вправе открыть: это было бы бесполезно, даже небезопасно, и прозвучало бы как вымысел. Я ничем не запятнала себя и так же не повинна ни в каком преступлении, как любой из вас троих. Но я действительно несчастна, и буду несчастна еще долго, ибо катастрофа, изгнавшая меня из дома, который был для меня раем, необычна и ужасна. Задумывая свой уход, я имела в виду только две цели: бежать и скрыться; поэтому мне пришлось бросить все, за исключением небольшого свертка, который в спешке и душевном смятении я забыла вынуть из кареты, доставившей меня в Уиткросс. Вот почему я очутилась в этой местности без денег и вещей. Я провела две ночи под открытым небом и блуждала два дня, ни разу не переступив чей-либо порог; лишь однажды за это время мне удалось поесть; и когда я была доведена голодом и усталостью до полного отчаяния, вы, мистер Риверс, не дали мне погибнуть у вашей
двери и приняли меня под свой кров. Я знаю все, что ваши сестры сделали для меня, так как ни на минуту не теряла сознания во время моего кажущегося забытья, и я так же глубоко в долгу перед ними за их сердечное, искреннее и великодушное участие, как и перед вашим евангельским милосердием…
        - Не заставляй ее так много говорить, Сент-Джон, - сказала Диана, когда я замолчала, - ей, видимо, все еще вредно волноваться. Идите сюда и садитесь на диван, мисс Эллиот.
        Я невольно вздрогнула, услыхав это вымышленное имя, - я совсем забыла о нем. Мистер Риверс, от которого ничего не ускользало, сразу это заметил.
        - Вы сказали, что вас зовут Джейн Эллиот? - спросил он.
        - Да, - сказала я, - это имя, которым я считаю нужным называться в настоящее время, но это не настоящее мое имя, и оно звучит для меня непривычно.
        - Вашего настоящего имени вы не скажете?
        - Нет. Я боюсь больше всего на свете, что моя тайна будет раскрыта, и избегаю всяких объяснений, которые могут к этому привести.
        - Вы, вероятно, совершенно правы, - сказала Диана. - А теперь, брат, оставь ее на время в покое.
        Однако после короткой паузы Сент-Джон так же невозмутимо и с такой же настойчивостью продолжал свои расспросы:
        - Вам не хочется долго пользоваться нашим гостеприимством? Я вижу, вы желаете как можно скорее избавиться от забот моих сестер, а главное - от моего милосердия? (Я прекрасно понимаю разницу и не обижаюсь, - вы правы.) Вы хотите стать независимой?
        - Да, я об этом уже говорила. Укажите мне работу или место, где искать работы; это все, о чем я сейчас прошу; дайте мне возможность уйти хотя бы в самую бедную хижину, но покамест позвольте мне побыть здесь: я боюсь вновь испытать ужасы скитаний и бесприютности.
        - Ну конечно, вы останетесь у нас, - сказала Диана, положив свою руку мне на голову.
        - Разумеется, - повторила Мери с неподдельной искренностью, видимо им свойственной.
        - Моим сестрам, как видите, доставляет радость заботиться о вас, - сказал мистер Сент-Джон, - как доставило бы радость ухаживать за полузамерзшей птичкой, которую зимний ветер загнал бы к нам в окно. Я же более склонен помочь вам устроиться и постараюсь это сделать; но, заметьте, мои возможности очень ограничены. Я всего лишь сельский пастор в бедном приходе; моя помощь будет самой скромной. И если вы склонны презирать будничную трудовую жизнь, то ищите более существенной помощи, чем та, какую я могу вам предложить.
        - Она уже сказала, что согласна на всякий честный труд, если только сможет выполнить его, - отвечала за меня Диана, - и ты же знаешь, Сент-Джон, что ей больше не на кого надеяться; волей-неволей приходится иметь дело с таким сухарем, как ты.
        - Я готова быть швеей, служанкой, сиделкой, если нельзя найти ничего получше, - отвечала я.
        - Хорошо, - сказал холодно мистер Сент-Джон. - Раз ваши намерения таковы, то я обещаю вам помочь; я сделаю это, как удастся и когда удастся.
        Тут он снова взялся за книгу, которую читал перед чаем. Вскоре я удалилась; я там много говорила и просидела так долго, что мои силы были уже на исходе.
        Глава XXX
        Чем ближе я знакомилась с обитателями Мурхауза, тем больше они мне нравились. За несколько дней мое здоровье настолько улучшилось, что я могла уже подняться с постели и даже немного погулять. Я могла участвовать во всех занятиях Дианы и Мери, беседовать с ними, сколько мне хотелось, и помогать им, когда они мне это позволяли. В этом общении заключалась для меня живительная отрада, которую я испытывала впервые, - отрада, вызванная полным сходством наших вкусов, чувств и убеждений.
        Мне нравились те же книги, что и им, меня восхищало то же, что доставляло им радость, я благоговела перед тем же, что они одобряли. Они любили свой уединенный дом. В этом небольшом сером старинном здании с его низкой крышей, решетчатыми окнами, ветхими стенами, с его аллеей старых елей, покривившихся под натиском горных ветров, с его садом, тенистым от кустов тиса и остролиста, где цвели лишь самые неприхотливые цветы, я также находила глубокую и неизменную прелесть. Сестры любили лиловые заросли вереска, окружавшие дом, и глубокую долину, куда от калитки вела каменистая тропка, которая сначала извивалась между поросшими папоротником холмами, а затем - среди пустынных, граничивших с зарослями вереска лужаек, где паслись стада серых овец и ягнят с мохнатыми мордочками; повторяю, они были нежно и глубоко привязаны к этому пейзажу. Я понимала эти чувства и разделяла их искренне и горячо. Я испытывала на себе очарование окружающей местности, святость ее безлюдия. Мой взор наслаждался очертаниями пригорков, своеобразной окраской, какую придавали горам и долинам мох и шиповник, цветущие луга, мощный
папоротник и живописные гранитные утесы. Все это было для меня, как и для них, чистым и сладостным источником радостей. Порывы бури и легкий ветерок, пасмурный и солнечный день, утренняя и вечерняя заря, лунная и облачная ночь - все это представляло для меня ту же прелесть, что и для них, и так же неотразимо действовало на душу.
        Дома между нами царило такое же согласие. Обе девушки оказались более образованными и начитанными, чем я; но и я стремилась вступить на путь познания, уже пройденный ими. Я жадно поглощала книги, которые они мне давали, и мне доставляло большую радость обсуждать с ними по вечерам прочитанное днем. Наши мысли совпадали, наши мнения дополняли друг друга; словом, между нами царила полная гармония.
        В нашем трио первенство и руководящая роль принадлежали Диане. Физически она во всем превосходила меня: она была красива, сильна, в ней чувствовался такой избыток жизненной энергии, что я не могла не изумляться. В начале вечера я еще была в состоянии поговорить немного, но когда проходил пароксизм оживления и разговорчивости, я любила молча сидеть на скамеечке у ног Дианы, положив голову к ней на колени, и слушать, как они с Мери углубленно обсуждают лишь поверхностно затронутую мною тему. Диана предложила учить меня немецкому языку. Эти уроки доставляли мне удовольствие. Роль учительницы нравилась и подходила ей, а мне - роль ученицы. Наши натуры дополняли друг друга; в результате родилась глубокая взаимная привязанность. Сестры узнали, что я рисую, и тотчас их карандаши и ящики с красками оказались к моим услугам. Мое мастерство - тут я их превосходила - удивляло и восхищало их. Мери могла часами сидеть и наблюдать за тем, как я рисую; потом она начала у меня брать уроки; это была послушная, понятливая и прилежная ученица. В таком кругу и таких занятиях дни казались часами, а недели - днями.
        Что касается Сент-Джона, то, несмотря на интимность, возникшую столь быстро и естественно между мной и его сестрами, он продолжал держаться особняком. Одной из причин этой отчужденности было то, что он сравнительно мало бывал дома; как видно, он посвящал значительную часть своего времени посещению больных и бедных в своем приходе, где дома были разбросаны далеко друг от друга.
        Казалось, никакая погода не могла помешать этим его пасторским обходам. И в дождь и в ведро он, окончив утренние занятия, брал шляпу и, в сопровождении Карло, старого пойнтера, принадлежавшего еще его отцу, отправлялся выполнять свою миссию любви или долга, не знаю, как именно он ее определял. Иногда, если погода была особенно плохая, сестры пытались его удержать. Тогда он говорил, улыбаясь своей странной, скорее торжественной, чем веселой улыбкой:
        - Если ветер или дождик способны помешать мне выполнить столь легкую задачу, то могу ли я считать себя готовым для той цели, которую себе поставил?
        Диана и Мери обычно отвечали на это вздохом и погружались в грустное раздумье.
        Но, помимо частых отлучек Сент-Джона, существовало еще одно препятствие к дружбе с ним: в нем было что-то замкнутое, угрюмое и даже мрачное. Хотя он ревностно исполнял свои пасторские обязанности и был безупречен в своей жизни и привычках, он все же, видимо, не обладал той душевной ясностью, тем внутренним спокойствием, которые являются наградой истинного христианина и деятельного филантропа. Нередко по вечерам, сидя у окна перед своим заваленным бумагами столом, он вдруг отрывал взор от книги или откладывал перо и, подперев голову рукой, отдавался потоку каких-то неведомых мыслей; однако было ясно, что они смущали и беспокоили его, так как в его глазах то и дело вспыхивал особый блеск и его зрачки расширялись.
        Мне кажется, природа не являлась для него тем беспечным источником радостей, каким она была для его сестер. Раз, один только раз он сказал при мне о том, как глубоко чувствует прелесть этих простых, суровых гор и как с детства привязан к темной кровле и замшелым стенам родного дома; однако его слова звучали скорее угрюмо и печально, но не радостно. Видимо, он никогда не бродил по вересковым пустошам ради царившей там целительной тишины, не восхищался их мирной прелестью.
        Так как он был необщителен, то я не сразу могла оценить его ум. Впервые я составила себе представление о его незаурядных способностях, услышав его проповедь в мортонской церкви. Как хотелось бы мне описать эту проповедь, но такая задача мне не по силам. Я даже не могу точно передать своих впечатлений от нее.
        Он начал спокойно, и, что касается манеры изложения и тембра голоса, они оставались ровными до конца. Но страстный, хотя и сдержанный пыл скоро зазвучал и в энергичной выразительности и во все нарастающем темпе его речи. Все это производило впечатление сдержанной, сосредоточенной силы, которой оратор искусно управлял. Сердце было взволновано, ум поражен его ораторской мощью, но слушатель не испытывал умиротворения. В словах проповедника была странная горечь и никакой ее целительной мягкости; он часто ссылался на принципы кальвинизма - избранность, предопределение, обреченность; и каждый раз это звучало как приговор судьбы. Когда он смолк, я, вместо того чтобы почувствовать себя свободнее, спокойнее, просветленнее, ощутила какую-то невыразимую печаль, ибо мне показалось (не знаю, как другим), что красноречие, которому я внимала, рождалось из каких-то отравленных горечью глубин, где кипели порывы неутоленных желаний и беспокойных стремлений. Я была уверена, что Сент-Джон Риверс, несмотря на чистоту своей жизни, добросовестность и пастырское усердие, еще не обрел того благодатного душевного мира,
который превосходит всякое разумение; обрел его не больше, чем я, с моей затаенной мучительной тоской о разбитом кумире и потерянном рае; тоской, о которой я избегала говорить, но которая жестоко терзала меня.
        Между тем прошел месяц. Диана и Мери скоро должны были покинуть Мурхауз и вернуться в совершенно иную обстановку, к другой жизни, ожидавшей их в одном из крупных городов Южной Англии; обе они были гувернантками в богатых и знатных семьях, где на них смотрели свысока, как на подчиненных, где никто не знал их врожденных высоких достоинств и не интересовался ими, где ценились лишь приобретенные ими профессиональные качества, подобно тому как ценится искусство повара или ловкость горничной. Мистер Сент-Джон до сих пор ни разу не заговаривал о месте, на которое обещал меня устроить; однако мне было совершенно необходимо найти какую-нибудь работу. Однажды утром, оставшись на несколько минут наедине с ним в гостиной, я решилась подойти к оконной нише, превращенной с помощью стоявших там стула, стола и книжной полки в его кабинет; я подыскивала слова, чтобы задать ему интересовавший меня вопрос, - ведь всегда бывает трудно разбить лед замкнутости, который покрывает, как панцирь, подобных ему людей; однако он вывел меня из затруднения, заговорив первым.
        Когда я подошла, он поднял на меня глаза.
        - Вы хотите о чем-то спросить меня, - сказал он.
        - Да, скажите, вы не слышали ни о какой подходящей работе?
        - Я нашел, или, вернее, придумал, кое-что для вас уже три недели назад; но так как вы были здесь, видимо, и полезны и счастливы, а мои сестры к вам привязались и находили большое удовольствие в вашем обществе, то я не хотел нарушать всего этого до тех пор, пока не приблизится время их отъезда из Марш-энда, за которым должен последовать и ваш отъезд.
        - Ведь они уезжают через три дня? - спросила я.
        - Да, когда они уедут, я вернусь к себе в Мортон, Ханна отправится со мной, и старый дом будет заколочен.
        Я ждала, что он продолжит этот разговор; однако его мысли, казалось, приняли другое направление; я видела по его глазам, что он уже отвлекся и от меня и от моего дела. Мне пришлось вернуть его к предмету, представлявшему для меня такой живой и острый интерес.
        - Какое же место вы имели в виду для меня, мистер Риверс? Надеюсь, эта отсрочка не помешает мне его получить?
        - О нет, только от меня зависит устроить вас на это место, при условии, конечно, что вы захотите принять мое предложение.
        Он снова замолчал, ему как будто не хотелось продолжать. Меня охватило нетерпение: один-два беспокойных жеста и настойчивый взгляд, устремленный на него, дали ему понять не хуже слов, чего я жду от него.
        - Напрасно вы так спешите, - сказал он. - Должен вам сказать откровенно: я не могу вам предложить ничего заманчивого и выгодного. Поэтому, прежде чем объяснить, в чем дело, я прошу вас вспомнить мое предупреждение: если мне и удастся вам помочь, то это будет вроде того, как слепой помог бы хромому. Я беден; когда я уплачу долги отца, мне останется в наследство лишь этот старый хутор, ряд искалеченных елей позади него, а перед ним - клочок болотистой земли с кустами остролиста. Я безвестен. Правда, Риверсы - старинный род, но в настоящее время из трех оставшихся в живых его представителей двое зарабатывают себе на хлеб, служа у чужих людей, а третий считает, что будет чужаком на своей родине не только при жизни, но и в час смерти. При этом он мнит свой жребий счастливым и с нетерпением ждет того дня, когда крест разлуки со всем, что близко ему в этом мире, будет возложен на его плечи и когда глава воинствующей церкви, ничтожнейшим членом которой он является, скажет ему: «Встань и следуй за мною!»
        Сент-Джон произнес эти слова так, как говорил свои проповеди, - сдержанным, глубоким голосом; лицо его оставалось бледным, а в глазах горел тот же лихорадочный блеск. Он продолжал:
        - И поскольку я сам безвестен и беден, то могу и вам предложить лишь работу скромную и незаметную. Может быть, вы даже найдете ее для себя унизительной, так как теперь я вижу, что вы привыкли к тому, что свет называет утонченностью; ваши вкусы стремятся к возвышенному, и до сих пор вы вращались в обществе людей хотя бы образованных. Но я считаю, что работа на благо людям не может быть унизительной. Я полагаю, что чем бесплоднее и неблагодарнее почва, доставшаяся в удел христианскому пахарю, чем хуже награждается его труд, тем больше для него чести. В этом случае его удел - удел пионера, а первыми пионерами христианства были апостолы, и главою их был сам Спаситель.
        - Что же, - сказала я, когда он снова замолчал, - продолжайте.
        Он поглядел на меня, прежде чем продолжать; казалось, он не спеша вглядывался в мое лицо, словно его черты и линии - это буквы на страницах книги. Результат своих наблюдений он выразил в следующих словах:
        - Я думаю, что вы примете место, которое я вам предлагаю, - сказал он, - и некоторое время поработаете, но не с тем, чтобы остаться там навсегда, это для вас так же невозможно, как для меня навсегда замкнуться в тесных рамках моей должности сельского священника, среди сельской глуши; ибо ваша натура, как и моя, имеет в себе что-то, что противится всякому покою, хотя у вас это и выражается совсем по-другому.
        - Объясните подробнее, - попросила я, когда он снова смолк.
        - Хорошо, сейчас вы увидите, какую скромную, будничную и неблагодарную работу я вам предлагаю. Теперь, когда мой отец скончался и я сам себе хозяин, я недолго пробуду в Мортоне. Вероятно, уеду из этих мест не позже как через год; но пока я здесь, я буду отдавать все силы на служение моей пастве. Когда я прибыл сюда два года назад, в Мортоне не было ни одной школы; дети бедняков были лишены всякой возможности получать образование. Я открыл школу для мальчиков, а теперь собираюсь открыть другую - для девочек. Уже удалось нанять дом с примыкающим к нему коттеджем из двух комнат - для учительницы. Она будет получать тридцать фунтов в год; квартира для нее уже меблирована - правда, очень просто, но там есть все необходимое; этим мы обязаны любезности мисс Оливер, единственной дочери единственного богача в моем приходе - мистера Оливера, владельца игольной фабрики и чугунолитейного завода в этой долине. Эта дама намерена также оплачивать обучение и одежду одной сиротки, взятой из приюта, при условии, что девочка будет помогать учительнице в повседневной работе по дому и школе, так как та не сможет
справляться одна. Хотите вы быть этой учительницей?
        Он задал вопрос как-то торопливо; казалось, он ожидал, что я с негодованием или по меньшей мере с презрением отвергну такую возможность. Не зная до конца моих чувств и мыслей, хотя кое о чем он и догадывался, Сент-Джон не был уверен, как я ко всему этому отнесусь. Действительно, место было скромным, но зато давало мне надежное убежище, в котором я так нуждалась; оно казалось трудным по сравнению с работой гувернантки в богатом доме, но давало независимость; а боязнь очутиться в рабской зависимости от чужих людей жгла мою душу каленым железом; в этой действительности не было ничего позорного, недостойного, морально унизительного. Я решилась.
        - Благодарю вас за ваше предложение, мистер Риверс, я с радостью принимаю его.
        - Но вы до конца меня поняли? - спросил он. - Речь идет о сельской школе: вашими ученицами будут лишь дочери деревенских батраков, в лучшем случае - дочери фермеров. Вязание, шитье, чтение, письмо и счет - вот все, чему вам придется их обучать. Разве вы можете здесь применить свои познания? Разве ваш ум, душа, ваши вкусы найдут в этом удовлетворение?
        - Я сберегу их, пока они не понадобятся. Они останутся при мне.
        - Так вы отдаете себе отчет в том, что берете на себя?
        - Конечно.
        Тут он улыбнулся, но в его улыбке не было ни горечи, ни грусти, она выражала радость и глубокое удовлетворение.
        - Когда же вы приступите?
        - Я перееду на свою новую квартиру завтра и, если хотите, начну занятия на будущей неделе.
        - Отлично, пусть будет так.
        Сент-Джон встал и прошелся по комнате. Затем остановился и снова поглядел на меня. Он покачал головой.
        - Чем вы недовольны, мистер Риверс? - спросила я.
        - Вы долго не останетесь в Мортоне, нет, нет.
        - Отчего? Какие у вас основания так думать?
        - Я прочел в ваших глазах; они не из тех, что обещают безбурное течение жизни.
        - Я не честолюбива.
        Он вздрогнул.
        - Почему вы заговорили о честолюбии? Кто, по-вашему, честолюбив? Знаю за собой этот грех, но как вы догадались?
        - Я говорила только о себе.
        - Хорошо, но если вы не честолюбивы, то вы… - Он замолчал.
        - Что я?
        - Я хотел сказать: вас обуревают страсти; но вы могли бы понять это выражение не в том смысле и обидеться. Человеческие привязанности и симпатии имеют над вами большую власть. Я уверен, что вы недолго будете в силах проводить свой досуг в одиночестве и заниматься однообразным трудом, без всякого поощрения, точно так же, как и я, - прибавил он пылко, - недолго смогу жить погребенным в этой глуши, среди гор и болот; этому противится моя природа, дарованная мне Богом; здесь способности, дарованные мне свыше, глохнут без пользы. Вы видите, сколько тут противоречий. Я, который только что проповедовал необходимость довольствоваться скромным уделом и доказывал, что даже дровосек и водовоз могут своими трудами достойно служить Богу, - я, служитель Божий, снедаем тревогой. Но надо же, однако, так или иначе примирять наши природные наклонности с нашими принципами!
        Он вышел из комнаты. За этот час я больше узнала его, чем за целый месяц, и все же он приводил меня в недоумение. По мере того как приближался день разлуки с братом и родным домом, Диана и Мери становились все печальнее и молчаливее. Они старались не подавать и виду, но снедавшую их печаль едва ли можно было скрыть или преодолеть. Один раз Диана заметила, что эта разлука будет совсем не похожа на все предыдущие. Вероятно, с Сент-Джоном им придется расстаться на долгие годы, может быть, на всю жизнь.
        - Он все принесет в жертву ради той цели, которой уже давно себя посвятил, - сказала Диана, - и свои родственные чувства, и другие, еще более сильные. Сент-Джон кажется спокойным, Джейн, но в иных случаях он неумолим, как смерть, а хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговорить его от принятого сурового решения; и в самом деле, как могу я спорить с ним? Решение это справедливое, благородное, подлинно христианское, но оно разрывает мне сердце. - И ее прекрасные глаза наполнились слезами. Мери низко опустила голову над своей работой.
        - Мы потеряли отца; скоро у нас не будет ни своего угла, ни брата, - прошептала она.
        Тут произошло небольшое событие, как бы нарочно посланное судьбой, чтобы доказать справедливость поговорки «Беда не приходит одна» и прибавить к их испытаниям новую горечь. Мимо окна мелькнул Сент-Джон, читавший какое-то письмо. Он вошел в комнату.
        - Наш дядя Джон скончался, - сказал он.
        Казалось, сестры были поражены, но приняли эту весть без особого волнения или горя; очевидно, это событие было для них скорее важным, чем печальным.
        - Скончался? - повторила Диана.
        - Да.
        Она внимательно поглядела брату в лицо.
        - И что же теперь? - спросила она тихим голосом.
        - Что теперь? - повторил Сент-Джон, причем его лицо сохраняло свою мраморную неподвижность. - Что теперь? Да ничего. Читай.
        Он бросил письмо ей на колени. Диана пробежала его глазами и передала Мери. Та молча прочла его и вернула брату. Все трое посмотрели друг на друга, и все трое улыбнулись невеселой, задумчивой улыбкой.
        - Аминь! Мы и так проживем! - сказала наконец Диана.
        - И будем жить не хуже прежнего, - заметила Мери.
        - Верно, но только это слишком живо напоминает о том, что могло бы быть, - возразил мистер Риверс, - контраст слишком уж разителен.
        Он сложил письмо, запер его в стол и вышел.
        Несколько минут прошло в молчании. Затем Диана обратилась ко мне.
        - Джейн, вы, вероятно, удивляетесь нам и нашим тайнам, - сказала она, - и считаете нас бессердечными, видя, что нас мало трогает кончина столь близкого родственника, как дядя; но мы его совсем не знали. Это брат нашей матери. Отец долгое время был с ним в ссоре. По его совету отец рискнул большей частью своего состояния и пошел на спекуляцию, которая его разорила. Они обменялись горькими упреками, расстались в гневе, да так и не помирились. Впоследствии дядя был более удачлив в своих предприятиях; оказывается, он накопил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он не был женат, и у него не осталось близких родственников, кроме нас и еще одной особы, которая также приходится ему племянницей. Отец надеялся, что наш дядя загладит свою ошибку, оставив нам наследство; однако из письма видно, что дядя завещал все свое состояние той, неизвестной, племяннице, за исключением тридцати гиней на покупку трех траурных колец для Сент-Джона, Дианы и Мери Риверс. Разумеется, он вправе был так поступить, но все же эта новость огорчила нас. Мы с Мери считали бы себя богатыми, оставь он нам хоть по тысяче фунтов, а
Сент-Джону такая сумма пригодилась бы для его добрых дел.
        После такого объяснения ни мистер Риверс, ни его сестры к этой теме больше не возвращались. На следующий день я перебралась из Марш-энда в Мортон. Еще через день Диана и Мери уехали в далекий Б… Спустя неделю мистер Риверс и Ханна перебрались в дом священника, и старая усадьба опустела.
        Глава XXXI
        Итак, я наконец обрела себе пристанище - моим домом оказался коттедж в две комнатки. Одна внизу - с выбеленными стенами и посыпанным песком полом, где находились четыре крашеных стула и стол, стенные часы, буфет с двумя-тремя тарелками и мисками и с фаянсовым чайным прибором. Другая наверху - таких же размеров, как и кухня, с сосновой кроватью и комодом - весьма небольшим, но все же его не мог заполнить мой скудный гардероб, хотя благодаря доброте моих благородных и великодушных друзей он обогатился небольшим запасом самых необходимых вещей.
        Вечер. Я только что отпустила сиротку, которая мне прислуживает, заплатив ей за труды апельсином. И вот я сижу одна у очага. Сегодня утром открылась деревенская школа. У меня двадцать учениц. Только три из них умеют читать; ни одна не умеет ни писать, ни считать. Несколько девочек вяжут, и лишь немногие кое-как шьют. Они говорят с резким местным акцентом. Нам с ними еще трудно понимать друг друга. Некоторые из них невоспитанны, грубы, упрямы и абсолютно неразвиты; другие послушны, хотят учиться и в обхождении приятны. Я не должна забывать, что эти бедно одетые маленькие крестьянки - такие же существа из плоти и крови, как и отпрыски самых знатных фамилий, и что зачатки природного благородства, чуткости, ума и доброты живут и в их сердцах, так же как и в сердцах детей знатного происхождения. Моим долгом будет развить эти зачатки; разумеется, эта задача даст мне некоторое удовлетворение. Я ведь не жду особенных радостей от предстоящей мне жизни, однако, если я приспособлюсь к ней и буду напряженно работать, я все-таки смогу жить день за днем.
        Была ли я весела, спокойна и довольна в те утренние и дневные часы, которые провела в убогом, неуютном классе? Не обманывая себя, я должна была ответить: нет. Я чувствовала себя очень несчастной. Я чувствовала себя - идиотка я этакая! - униженной. Я боялась, что совершила шаг, который не поднимет меня по ступеням социальной лестницы, но, наоборот, сведет еще ниже. Меня приводили в ужас невежество, косность и грубость - все, что я слышала и видела вокруг себя. Однако я не стану слишком порицать и презирать себя за эти чувства. Я знаю, что это нехорошие чувства, - а это уже большой шаг вперед, я постараюсь побороть их. Уже завтра я надеюсь хотя бы частично с ними справиться, а через две-три недели, быть может, мне удастся совершенно о них позабыть. Через несколько месяцев мое отвращение, пожалуй, сменится радостью, когда я увижу успехи и перемену к лучшему в моих учениках.
        А пока суд да дело, меня мучил вопрос: правильный ли я сделала выбор? Не лучше ли было поддаться искушению, послушаться голоса страсти и, отказавшись от тягостных усилий и борьбы, уснуть среди цветов, в шелковых тенетах и проснуться на юге Франции, в роскошной вилле, где я могла бы теперь жить на положении возлюбленной мистера Рочестера, блаженно упиваясь его любовью, - потому что он любил бы, о да, он горячо любил бы меня некоторое время. Ведь он действительно был ко мне привязан, никто другой так меня не полюбит. Мне больше никогда не придется узнать такого преклонения перед моим обаянием, молодостью, грацией, потому что никто другой не увидит во мне этих черт. Он любил меня и гордился мною, - а кроме него, ни один мужчина не будет испытывать ко мне подобных чувств. Но куда унеслись мои мысли и что я говорю, а главное - чувствую? «Что лучше, - спрашивала я себя, - быть рабыней своего господина и тешить себя мнимым блаженством где-нибудь под Марселем, предаваясь коротким часам обманчивого счастья, а потом заливаться горькими слезами раскаяния и стыда, или же быть сельской учительницей, свободной
и честной, в овеваемом горными ветрами домике, в самом сердце Англии?»
        Да, теперь я знаю, что была права, когда склонилась на сторону долга и закона и победила соблазны безрассудной минуты. Господь помог мне сделать правильный выбор. Я благодарю Его за мудрое руководство!
        Когда вечерние размышления привели меня к такому выводу, я поднялась, подошла к двери и стала смотреть на закат летнего солнца и на мирные поля перед моим коттеджем, который, так же как и школа, отстоял на полмили от деревни. Птицы допевали свои последние песни.
        Был воздух чист, роса была бальзамом…
        Созерцая природу, я мнила себя счастливой и очень удивилась, вдруг заметив, что плачу. Отчего? Оттого, что судьба разлучила меня с моим хозяином, - ведь я больше никогда его не увижу, оттого, что я страшилась, как бы отчаяние, скорбь и безудержная ярость, вызванные моим уходом, не увлекли его слишком далеко от правильного пути. Эти мысли заслонили от меня прекрасное вечернее небо и пустынную долину. Я говорю «пустынную» - потому что в этой части Мортона не видно было ни одного здания, кроме церкви и церковного дома, полускрытых деревьями, и совсем вдали - Вейл-холла, где жил богач мистер Оливер со своей дочерью. Я закрыла лицо руками и прислонилась головой к притолоке; однако вскоре легкий шум у ограды, отделявшей мой садик от окрестных лугов, заставил меня поднять глаза. Пойнтер мистера Риверса, старый Карло, толкал носом калитку, а сам Сент-Джон стоял, опираясь на нее и скрестив руки; его брови были нахмурены, строгий, почти недовольный взгляд был устремлен на меня. Я пригласила его войти.
        - У меня нет времени; я принес вам этот сверток, который сестры оставили для вас. Я полагаю, там ящик с красками, карандаши и бумага.
        Я подошла, чтобы взять сверток, - это был желанный дар. Сент-Джон сурово всматривался, как мне показалось, в мое лицо: на нем были, без сомнения, еще очень заметны следы слез.
        - Ваша работа в первый день утомила вас больше, чем вы предполагали? - спросил он.
        - О нет! Напротив, я думаю, что со временем вполне налажу занятия с моими ученицами.
        - Может быть, вы ожидали иных условий жизни… ваш коттедж, его обстановка… по правде сказать, они довольно убоги…
        Я перебила его:
        - Мой домик опрятен и защищает меня от непогоды; мебели вполне достаточно, и она удобна. Все, что я вижу вокруг себя, родит во мне благодарность, а не печаль. Я не такая дурочка и не такая сибаритка, чтобы сожалеть об отсутствии ковра, дивана и столового серебра; к тому же пять недель назад у меня не было ничего, - я была всеми отверженной нищей, бродягой, а теперь у меня есть знакомые, пристанище, работа. Я дивлюсь доброте Божьей, великодушию моих друзей, милости судьбы. Я не ропщу.
        - Так, значит, вас не угнетает одиночество? Ведь этот домик так темен и пуст.
        - У меня до сих пор еще не хватает времени, чтобы насладиться покоем, а не то что тяготиться одиночеством.
        - Хорошо. Надеюсь, вы действительно испытываете удовлетворение, о котором говорите; во всяком случае, здравый смысл подскажет вам, что еще рано поддаваться колебаниям и страхам, подобно жене Лота. Я не знаю, что вы покинули, перед тем как прийти к нам, но рекомендую вам решительно противиться всякому искушению и не оглядываться назад; идите твердо по своему новому пути - хотя бы несколько месяцев.
        - Я так и собираюсь поступить, - отвечала я.
        Сент-Джон продолжал:
        - Это трудная задача - сдерживать свои желания и преодолевать свои наклонности. Но что это возможно, я убедился на собственном опыте. Бог даровал нам известную власть над своей судьбой; и когда наши силы жаждут деятельности, в которой нам отказано, когда наша воля стремится к пути, который закрыт для нас, мы не должны предаваться отчаянию; нам следует лишь поискать другой пищи для нашей души, столь же существенной, как и запретный плод, которого она жаждет вкусить, но, быть может, более чистой, и проложить для наших дерзаний дорогу, быть может, и более тяжелую, но такую же прямую и широкую, как та, которая преграждена нам судьбой.
        Год назад я сам был крайне несчастен, мне казалось, что, став пастором, я сделал ошибку; мои однообразные обязанности смертельно утомляли меня. Я страстно стремился к деятельной жизни, к волнующим трудам литературного поприща, к судьбе художника, писателя, оратора - какой угодно, только не священника. Да, сердце политика, солдата, искателя славы, честолюбца, властолюбца билось под скромной одеждой священника. Я говорил себе: моя жизнь так тяжела, что я должен изменить ее или умереть! Однако после периода мрака и борьбы блеснул свет и явилось спасение. Моя замкнутая жизнь внезапно развернулась передо мной, как безбрежная даль, мой дух услыхал призыв с неба - встать, собрать все свои силы, развернуть крылья и воспарить ввысь. Господь возложил на меня некую миссию, и для того, чтобы достойно ее выполнить, требуются умение и сила, мужество и красноречие - лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора.
        Я решил стать миссионером. С этой минуты мое душевное состояние изменилось, оковы души распались, и все мои силы освободились; от прежней скованности осталась лишь саднящая боль, которую может излечить только время. Правда, отец противился моему решению, но после его смерти на моем пути не осталось ни одного серьезного препятствия; устроить кое-какие дела, найти покупателя на Мортон, разрубить или отсечь кое-какие отношения, рожденные чувственными соблазнами, - последняя схватка с человеческой слабостью, в которой, я знаю, я должен победить, ибо клялся победить, - и я покидаю Европу и еду на Восток.
        Он говорил все это своим особенным, глухим и вместе патетическим голосом; замолчав, он взглянул не на меня, а на заходящее солнце, на которое смотрела и я. Оба мы стояли спиной к дорожке, что вела через поле к калитке, и не слышали шагов по заросшей травою тропе; баюкающее журчанье ручейка в долине - вот единственные звуки, доносившиеся до нас; и мы оба вздрогнули, когда раздался веселый голос, певучий, как серебряный колокольчик:
        - Добрый вечер, мистер Риверс! Добрый вечер, старый Карло! Ваша собака быстрей узнает своих друзей, чем вы, сэр; она насторожила уши и замахала хвостом, когда я была только на краю поля, а вы все еще стоите ко мне спиной.
        Это была правда. Хотя мистер Риверс и вздрогнул от этого музыкального голоса так, как будто молния пронзила тучу над его головой, однако он по-прежнему продолжал стоять в той же позе, в которой его застигла говорившая, - положив руку на калитку и повернув лицо к западу. Наконец он не спеша обернулся. Мне показалось, что рядом с ним возникло видение. В трех шагах от него стояла девушка в ослепительно-белой одежде, юная и грациозная, чуть полненькая, но стройная; сначала она наклонилась, лаская Карло, затем подняла голову, откинув длинную вуаль, и перед нами расцвело лицо совершенной красоты. Выражение «совершенная красота» обязывает, однако я не отказываюсь от него: более гармоничных черт еще не создавал умеренный климат Альбиона, более чистых оттенков цвета роз и жасмина не лелеяли его влажные ветры и облачные небеса. Все в ней было очаровательно, без единого недостатка. У молодой девушки были правильные, изящные черты лица; глаза той формы и окраски, какие мы встречаем на картинах старинных мастеров, - большие, темные, выразительные; длинные густые ресницы, придающие глазам томную прелесть; тонко
обрисованные брови, которые сообщают лицу особую ясность; белый гладкий лоб, дышащий покоем и оттеняющий живую игру красок; овальные щеки, свежие и гладкие; такой же свежий, алый, сочный, восхитительный ротик; безукоризненно ровные, блестящие зубы; маленький подбородок с ямочкой; пышные, густые косы - словом, все элементы, которые, соединяясь вместе, дают воплощение идеальной красоты. Я дивилась, глядя на прекрасное создание; я восхищалась ею от всей души. Природа, без сомнения, создала ее с явным пристрастием и, позабыв о своей обычной скупости мачехи, наделила свою любимицу дарами с царственной щедростью.
        «Как относится Сент-Джон к этому ангелу?» - естественно задала я себе вопрос, когда увидела, что он обернулся и смотрит на нее; и так же естественно я стала искать ответа на этот вопрос в выражении его лица. Но он уже отвел взор от дивной пери и смотрел на кустик скромных ромашек, росших возле калитки.
        - Чудесный вечер, но слишком поздно, чтобы вам гулять одной, - сказал он, давя ногой белоснежные головки закрывшихся цветов.
        - О, я вернулась домой из С… (она назвала большой город, милях в двадцати отсюда) только сегодня днем. Папа сказал, что вы открыли школу и что приехала новая учительница; и вот я после чая надела шляпу и прибежала познакомиться с ней. Это она? - спросила девушка, указывая на меня.
        - Да, - сказал Сент-Джон.
        - Как вы думаете, вам понравится Мортон? - обратилась она ко мне с простотой и наивностью, хотя и детскими, но пленительными.
        - Надеюсь, что понравится. У меня все основания верить в это.
        - Ваши ученицы были внимательны?
        - Безусловно.
        - А вам нравится ваш домик?
        - Очень.
        - Хорошо я его обставила?
        - Очень хорошо.
        - И удачно выбрала вам служанку - Алису Вуд?
        - Вполне. Она способная и расторопная.
        «Так вот это кто, - сообразила я, - мисс Оливер, наследница, наделенная дарами фортуны так же щедро, как и дарами природы. Поистине, она родилась под счастливой звездой».
        - Я буду иногда приходить к вам и помогать на уроках, - прибавила она. - Для меня будет развлечением посещать вас, а я люблю развлекаться. Мистер Риверс, как весело я провела время в С…! Вчера танцевала до двух часов ночи, или, вернее, утра. Там из-за всех этих беспорядков расквартирован Н-ский полк, и офицеры такие все душки! Смотреть не захочешь на наших точильщиков и паяльщиков - да разве это молодежь!
        Мне показалось, что у мистера Сент-Джона, слушавшего молодую девушку, как-то странно перекосилось лицо. Он крепко сжал губы, отчего нижняя часть его лица стала казаться необычно суровой и тяжелой. Отведя взгляд от ромашек, он устремил его на мисс Оливер. Это был строгий, многозначительный, испытующий взгляд. Она вновь отвечала ему смехом, и этот смех так шел к ее юности, розам щек, ямочкам и блестящим глазам!
        Сент-Джон все еще стоял перед ней, безмолвный и строгий; она принялась ласкать Карло.
        - Бедный Карло любит меня, - говорила она, - он не угрюм и не сторонится своих друзей; если бы он мог говорить, он бы не стал смотреть на меня букой.
        Когда она, гладя Карло по голове, склонилась с естественной грацией перед его молодым, но суровым хозяином, я увидела, как вспыхнуло его лицо. Я увидела, как его мрачные глаза зажглись огнем и заблистали неудержимым волнением. И в этот миг он, оживший и порозовевший, показался мне красавцем почти в той же мере, в какой она была красавицей. Его грудь бурно вздымалась, как будто его пылкое сердце, наскучив деспотической властью ума, ширилось и рвалось к свободе. Но он, видимо, укротил его, подобно тому как отважный всадник укрощает храпящего скакуна. Ни словом, ни движением не отвечал он на нежные намеки, которые ему делались.
        - Папа говорит, что вы к нам глаз не кажете, - продолжала мисс Оливер, взглянув на него. - Вы совсем забыли Вейл-холл. Сегодня вечером он один и не так здоров, - вернемся вместе, проведайте его!
        - Время слишком позднее, чтобы беспокоить мистера Оливера, - отвечал Сент-Джон.
        - Кто вам сказал, что слишком позднее? А я вам говорю, оно самое подходящее. Это как раз то время, когда папа больше всего нуждается в обществе. Фабрика закрывается, и ему нечем заняться. Пойдемте же, мистер Риверс. Почему вы такой дикарь и нелюдим? - Она старалась заполнить словами пропасть, созданную его молчанием.
        - Ах, я совсем забыла! - воскликнула она, вдруг качнув прелестной кудрявой головкой и словно негодуя на себя. - Я так легкомысленна и рассеянна! Простите меня. Я и позабыла, что у вас есть серьезные основания не быть расположенным к болтовне со мной. Ведь Диана и Мери покинули вас, Мурхауз заперт, и вы так одиноки. Право же, мне жалко вас. Пойдемте, навестите папу.
        - Не сегодня, мисс Розамунда, не сегодня.
        Мистер Сент-Джон сказал это почти машинально, он один знал, каких усилий ему стоили эти отказы.
        - Ну, если вы так упрямы, то я ухожу, я не решаюсь дольше оставаться здесь: уже выпала роса. Добрый вечер!
        Она протянула ему руку. Он едва коснулся ее пальцев.
        - Добрый вечер! - повторил он голосом тихим и глухим, как эхо.
        Она отошла, но через мгновение вернулась.
        - А вы не больны? - спросила она.
        Вопрос был вполне уместен: лицо Сент-Джона стало белее ее платья.
        - Вполне здоров, - отозвался он и с поклоном отошел к калитке. Мисс Оливер направилась в одну сторону, он - в другую. Она дважды обернулась и поглядела ему вслед, перед тем как исчезнуть, подобно волшебному видению, в сумраке долины; а Сент-Джон удалялся решительными шагами и ни разу не оглянулся.
        Это зрелище чужих страданий и внутренней борьбы отвлекло мои мысли от моей собственной печальной участи. Недаром Диана Риверс сказала о своем брате: «Неумолим, как смерть». В ее словах не было преувеличения.
        Глава XXXII
        Я продолжала преподавать в сельской школе со всем усердием и добросовестностью, на какие была способна. Вначале это был тяжелый труд. Прошло некоторое время, прежде чем я наконец научилась понимать своих учениц. Глубоко невежественные, с непробужденными способностями, они казались мне безнадежными и на первый взгляд все одинаково тупыми; но вскоре я обнаружила, что заблуждалась. Они отличались друг от друга так же, как и образованные люди; и когда я ближе познакомилась с ними, а они со мной, это отличие стало выступать все ярче. Исчезло изумление, вызванное мною, моим языком, моими требованиями и порядками; и некоторые из этих неповоротливых разинь превратились в умненьких девочек. Многие оказались услужливыми и любезными; я нашла в их среде немало и таких, которые отличались врожденной вежливостью и чувством собственного достоинства, а также незаурядными способностями, пробуждавшими во мне интерес и восхищение. Скоро этим девочкам уже доставляло удовольствие хорошо выполнять свою работу, содержать себя в чистоте, регулярно учить уроки, усваивать скромные и приличные манеры. В иных случаях
быстрота успехов была прямо изумительной, и я по праву гордилась своими ученицами; к некоторым из лучших я привязалась, а они - ко мне. Среди моих питомиц было несколько дочерей фермеров - почти взрослые девушки, они уже умели читать, писать и шить, их я обучала основам грамматики, географии, истории, а также более изысканным видам рукоделия. Я встретила среди них натуры, достойные уважения, девушек, жаждавших знаний и склонных к совершенствованию, и с ними я провела немало приятных вечеров у них дома. Их родители обычно осыпали меня знаками внимания. Мне доставляло удовольствие принимать их простодушное гостеприимство и отвечать им уважением, к чему они, вероятно, не привыкли; и это нравилось им и служило им на пользу, так как поднимало их в собственных глазах и внушало желание стать достойными такого отношения.
        Я чувствовала, что меня начинают любить в этих местах. Когда я выходила из дому, меня встречали повсюду сердечными приветствиями и дружескими улыбками. Жить среди всеобщего уважения, пусть даже уважения рабочего люда, - это все равно что «сидеть на солнце в тихий день»; безмятежные чувства пускают ростки и расцветают под лучами этого солнца. В те дни мое сердце чаще бывало переполнено благодарностью, чем унынием. И все же, читатель, признаюсь, что в разгар этого спокойного, этого полезного существования - после дня, проведенного в прилежных занятиях с моими ученицами, и вечера, посвященного рисованию или чтению в приятном одиночестве, - я обычно погружалась ночью в страшные сны; сны яркие, тревожные, полные мечтаний, взволнованные, бурные; сны, где среди необычайных эпизодов и приключений, среди романтических перипетий и опасностей я вновь и вновь встречала мистера Рочестера, и всякий раз в самый волнующий критический момент; и тогда сила его объятий, звук его голоса, взгляд его глаз, прикосновение его руки и щеки, любовь к нему, сознание, что я им любима, и надежда провести всю жизнь рядом с ним
воскресали во мне со всей первоначальной силой и жаром. Когда же я просыпалась и вспоминала, где и в каком положении нахожусь, я вставала с своей кровати без полога, взволнованная и дрожащая, и только тихая темная ночь была свидетельницей то припадков отчаяния, то взрывов страстной тоски. А на следующее утро, ровно в девять часов, я начинала занятия в школе - спокойная, сдержанная, готовая к обычным дневным трудам.
        Розамунда Оливер сдержала свое обещание наведываться ко мне. Это происходило обычно во время ее утренней прогулки верхом. Молодая девушка подъезжала галопом к дверям школы на своей лошадке, в сопровождении грума. Трудно себе представить более пленительную картину, чем эта всадница в пурпурной амазонке и черной бархатной шляпке, грациозно сидевшей на длинных локонах, которые ласкали ее щеки и развевались по плечам; в таком наряде она входила в скромное здание сельской школы и легко скользила между рядами восхищенных крестьянских девочек. Обычно она являлась в те часы, когда мистер Риверс давал урок Катехизиса. Боюсь, что взор прекрасной посетительницы пронзал насквозь сердце молодого пастора. Какой-то инстинкт, казалось, предупреждал Сент-Джона о ее приближении, и если она появлялась в дверях даже в то время, когда он смотрел в противоположную сторону, его щеки вспыхивали, и его словно изваянные из мрамора черты, хотя и сохраняли неподвижность, все же непередаваемо изменялись; несмотря на внешнее спокойствие, в них сквозил какой-то затаенный жар, и это было красноречивее, чем порывистые движения и
пылкие взгляды.
        Розамунда, конечно, сознавала свою власть над ним; а он был не в силах скрыть от нее свои чувства. При всем его христианском стоицизме достаточно было ей приветливо, весело, даже нежно ему улыбнуться, как его рука начинала дрожать и глаза загорались. Он как будто говорил своим печальным и решительным взглядом то, чего не говорили его уста: «Я люблю вас и знаю, что вы отдаете мне предпочтение перед другими. Не страх получить отказ заставляет меня молчать. Предложи я вам свое сердце, вы, вероятно, приняли бы его. Но это сердце уже возложено на священный алтарь; костер уже разведен вокруг него. Скоро от этой жертвы останется только пепел».
        Тогда она надувала губки, как обиженное дитя; облако задумчивости омрачало ее лучезарную веселость; она поспешно выдергивала свою руку из его руки и, затаив обиду, отворачивалась, предпочитая не видеть этот лик героя и мученика. Сент-Джон, без сомнения, отдал бы все на свете, чтобы броситься за ней, вернуть, удержать ее, когда она его так покидала; но ради нее он не хотел пожертвовать ни одним шансом на вечное спасение и не отступился бы ради ее любви ни от одной из своих надежд на истинное блаженство. Кроме того, предавшись единой страсти, он не мог бы удовлетворить тех разных людей, которые жили в его душе, - скитальца, правдоискателя, поэта, священника. Он не мог, он не хотел отречься от своего бурного пути миссионера ради уюта и тишины Вейл-холла. Я узнала обо всем этом от самого Сент-Джона, когда однажды мне удалось вызвать его, несмотря на всю его сдержанность, на откровенный разговор.
        Мисс Оливер удостаивала мой коттедж частых посещений, и я вполне изучила ее характер, в котором не было ничего затаенного и фальшивого; она была кокетлива, но не бессердечна, требовательна, но не слишком эгоистична. Она была избалована с самого рождения, но не окончательно испорчена; вспыльчива, но добродушна; тщеславна (что же было ей делать, когда каждый взгляд, брошенный в зеркало, показывал ей расцвет ее очарования), но не жеманна; щедра и не кичилась своим богатством; естественна и в меру умна; весела, жива и беззаботна. Она казалась прелестной даже такой безучастной наблюдательнице, какой была хотя бы я; но в ней не было ни подлинной значительности, ни способности вызывать глубокое впечатление. Это было существо совсем другой породы, чем, например, сестры Сент-Джона. Тем не менее она мне нравилась почти так же, как моя воспитанница Адель, хотя к ребенку, которого мы наблюдаем и воспитываем, у нас возникает более интимная привязанность, чем к постороннему для нас человеку, взрослой особе, хотя бы и очень привлекательной.
        В силу какой-то прихоти Розамунда заинтересовалась мною. Она уверяла, что я похожа на мистера Риверса (но только он, конечно, в десять раз красивее; хотя я и премилое создание, но он - сущий ангел). Тем не менее я была, по ее словам, добра, умна, замкнута и решительна, так же как он. Она находила, что для сельской учительницы я lusus naturae[32 - Игра природы (лат.).], и уверяла, что мое прошлое должно быть увлекательней всякого романа.
        Однажды вечером, когда мисс Оливер со свойственной ей ребячливой предприимчивостью и легкомысленным любопытством рылась в буфете и ящике стола в моей маленькой кухоньке, она обнаружила две французские книги, томик Шиллера, немецкую грамматику и словарь, а затем мои рисовальные принадлежности и несколько набросков, в числе которых была сделанная карандашом головка девочки, одной из моих учениц, хорошенькой, как херувим, а также различные пейзажи, зарисованные с натуры в мортонской долине и окрестных лугах. Сперва она была поражена, потом загорелась восторгом.
        Это я рисовала эти картинки? Знаю ли я французский и немецкий язык? Что я за прелесть, что за чудо! Я рисую лучше, чем учитель в лучшей школе С… Не набросаю ли я ее портрет, чтобы показать папе?
        - С удовольствием, - отвечала я, ощущая трепет особой, чисто артистической радости при мысли, что буду рисовать с такой совершенной и ослепительной натуры. В этот день на ней было темно-синее шелковое платье, руки и шея были обнажены, единственным украшением являлись ее каштановые кудри, которые рассыпались по плечам с прихотливой грацией, присущей только натуральным локонам.
        Я взяла лист тонкого картона и тщательно нанесла на него контур ее лица. Я заранее радовалась, представляя себе, как буду писать красками, но так как становилось уже поздно, я сказала ей, чтобы она пришла еще раз позировать мне.
        Она так расхваливала меня своему отцу, что на следующий вечер мистер Оливер сам явился ко мне с дочерью; это был крупный седой человек средних лет, рядом с которым его прелестная дочь выглядела как стройное деревце подле древней башни. Мистер Оливер казался молчаливым - возможно, потому, что был горд; однако со мной он держался весьма любезно. Эскиз портрета Розамунды чрезвычайно ему понравился; мистер Оливер сказал, что я должна непременно докончить его. Он настаивал также, чтобы я пришла на следующий день в Вейл-холл и провела с ними вечер.
        Я отправилась туда и очутилась в большом красивом доме, где все говорило о богатстве его владельца. Розамунда казалась чрезвычайно веселой и довольной. Ее отец был также весьма приветлив; завязав со мной беседу после чая, он высказал свое одобрение моей деятельности в мортонской школе. Однако, добавил он, на основании всего виденного и слышанного он опасается, что я скоро перейду на другое место, более мне соответствующее.
        - В самом деле, папа, - воскликнула Розамунда, - Джейн так умна, что вполне может быть гувернанткой в аристократическом семействе!
        Я подумала, что предпочту остаться там, где нахожусь сейчас, чем жить в каком-нибудь аристократическом семействе. Мистер Оливер заговорил о мистере Риверсе и о всей семье Риверсов с огромным уважением. Он рассказал мне, что это очень старинный местный дворянский род; что предки Риверсов были богаты; некогда им принадлежал весь Мортон; и даже теперь, по его мнению, представитель этого рода мог бы, если бы захотел, сделать самую блестящую партию. Он очень сожалел, что такой прекрасный и одаренный молодой человек решил уехать за границу в качестве миссионера; это значит - загубить столь ценную жизнь. Я поняла, что отец не стал бы чинить препятствий союзу Розамунды с Сент-Джоном. Мистер Оливер, видимо, считал, что знатное происхождение молодого священника, старинный род и духовный сан достаточно возмещают отсутствие денег.
        Это было в праздничный день. Моя маленькая служанка, помогавшая мне прибирать домик, ушла, весьма довольная полученным пенни. Все вокруг меня было без единого пятнышка и блестело - выскобленный пол, начищенная решетка камина, вытертые стулья. Я сама принарядилась и теперь могла провести вторую половину дня как мне хотелось.
        Перевод нескольких страниц с немецкого занял час; затем я взяла палитру и карандаш и принялась за более легкое и приятное занятие - я стала заканчивать миниатюру Розамунды Оливер. Головка была уже готова; оставалось только сделать цветной фон, дописать драпировку, оттенить штрихом кармина свежие губы, прибавить кое-где мягкий завиток к прическе, придать большую глубину тени от ресниц под голубоватыми веками. Я была поглощена выполнением этих деталей, когда, после торопливого стука, дверь отворилась и вошел Сент-Джон Риверс.
        - Я пришел посмотреть, как вы проводите праздник, - сказал он. - Надеюсь, не в размышлениях? Нет? Это хорошо! За столь приятным занятием вы не будете чувствовать одиночества. Видите, я все еще не доверяю вам, хотя до сих пор вы держались мужественно. Я принес книжку для приятного чтения по вечерам, - и он положил на стол только что вышедшую поэму: это было одно из тех замечательных творений, которых так часто удостаивалась счастливая публика того времени - золотого века современной литературы. Увы! Читатели нашей эпохи далеко не так избалованы. Но не бойтесь! Я не намерена увлекаться отступлениями, обвинять или негодовать. Я знаю, что поэзия не умерла, гений не утрачен и Маммоне не дана власть сковать их и убить; поэзия и гений когда-нибудь снова заявят о себе, они докажут свое право на существование, свою свободу и силу. Ангелы небесные! Вы только улыбаетесь, когда низменные души торжествуют, а слабые оплакивают грозящую им гибель. Поэзия погибла? Гений изгнан? Нет, посредственность, нет! Не позволяй зависти внушать тебе эту мысль. Они не только живы, но и наделены властью и искупительной силой;
и без их божественного воздействия, распространяющегося всюду, ты находилась бы в аду - в аду собственного убожества!
        Пока я жадно проглядывала блистательные страницы «Мармиона»[33 - «Мармион» - поэма английского писателя Вальтера Скотта.] (ибо это был «Мармион»), Сент-Джон наклонился, чтобы лучше рассмотреть мой рисунок. Он вздрогнул, и его высокая фигура снова выпрямилась; однако он не проронил ни слова. Я взглянула на него, - он избегал моих глаз. Я угадывала его мысли и с легкостью могла читать в его сердце; в эту минуту я была спокойнее и хладнокровнее, чем Сент-Джон; я чувствовала, что у меня есть временное преимущество перед ним, и мне захотелось ему помочь, если это только возможно.
        «При всей его твердости и самообладании, - размышляла я, - он слишком много берет на себя: прячет в себе каждое чувство, каждую боль, ничего не показывает другим, ничем не делится, все таит в себе. Я уверена, что ему будет легче, если он поговорит о прелестной Розамунде, на которой, по его мнению, ему не следует жениться. Я заставлю его разговориться».
        Я начала с того, что сказала:
        - Сядьте, мистер Риверс.
        Но он ответил, как всегда, что не может остаться.
        «Ну что ж, - заметила я про себя, - стойте, если вам хочется, но никуда вы не уйдете, я так решила; одиночество столь же вредно для вас, как и для меня. Я постараюсь затронуть потаенные струны вашего доверия, найти доступ к этому непроницаемому сердцу и пролить в него, как бальзам, хоть каплю моего сочувствия».
        - Что, этот портрет похож? - спросила я напрямик.
        - Похож? На кого похож? Я хорошенько не рассмотрел его.
        - Позвольте вам не поверить, мистер Риверс.
        Он даже вздрогнул, пораженный моей внезапной и странной настойчивостью, и изумленно взглянул на меня. «О, это еще только начало, - говорила я себе. - Меня не смутит эта ваша чопорность; вы от меня так легко не отделаетесь». И я продолжала:
        - Вы рассмотрели его достаточно внимательно и подробно; но я не возражаю, можете взглянуть еще раз. - Я встала и вложила портрет ему в руки.
        - Портрет хорошо сделан, - сказал он, - очень мягкие, чистые тона, очень изящный и точный рисунок.
        - Да, да, все это я знаю. Но что вы скажете о сходстве? На кого он похож?
        После минутного колебания он ответил:
        - На мисс Оливер, я полагаю.
        - Конечно. Так вот, сэр, в награду за вашу удивительную догадливость обещаю сделать для вас тщательную и точную копию этого самого портрета, - если только вы не будете возражать против такого подарка. Мне не хотелось бы тратить время и силы на подношение, которое не будет иметь для вас никакой цены.
        Он продолжал смотреть на портрет; чем дольше он смотрел, тем крепче сжимал его в руках, тем, казалось, сильнее желал получить его.
        - Да, похож! - пробормотал он. - Глаза прекрасно схвачены. Они улыбаются. Краски, цвет и выражение переданы превосходно.
        - Хочется вам иметь такой портрет или это будет вам неприятно? Скажите мне правду. Когда вы окажетесь на Мадагаскаре, или на мысе Доброй Надежды, или в Индии, - будет ли вам приятно иметь его при себе, или же он вызовет воспоминания, которые только взволнуют и расстроят вас?
        Тут он быстро взглянул на меня, в его глазах промелькнули нерешительность и смятение, затем он снова принялся разглядывать портрет.
        - Что я хотел бы его иметь, не отрицаю; другое дело, будет ли это осмотрительно и благоразумно.
        С тех пор как я убедилась, что он действительно нравится Розамунде и что ее отец, видимо, не стал бы возражать против этого брака, - я, будучи менее экзальтированной, чем Сент-Джон, почувствовала сильное желание содействовать этому союзу. Мне казалось, что если бы в его руки перешло состояние мистера Оливера, он мог бы с помощью этих денег сделать не меньше добра, чем став миссионером и обрекая свой гений на увядание, а свои силы - на истощение под лучами тропического солнца. Поэтому я сказала без колебаний:
        - Насколько я могу судить, самое благоразумное и дальновидное, что вы можете сделать, это, не теряя времени, завладеть оригиналом.
        Сент-Джон уселся, положил портрет перед собой на стол и, подперев голову руками, любовно склонился над ним. Я заметила, что он не сердится на мою дерзость и не шокирован ею. Более того, я обнаружила, что беседовать так откровенно на тему, которой он даже не считал возможным касаться, слышать, что о ней говорят так свободно, - скорее нравится ему и даже доставляет неожиданное облегчение. Замкнутые люди нередко больше нуждаются в откровенном обсуждении своих чувств, чем люди несдержанные. Самый суровый стоик все-таки человек, и вторгнуться смело и доброжелательно в «безмолвное море» его души - значит нередко оказать ему величайшую услугу.
        - Вы нравитесь ей, я в этом уверена, - сказала я, стоя позади его стула, - а ее отец уважает вас. Розамунда прелестная девушка, хотя и немного легкомысленная; но у вас хватит серьезности на двоих. Вам следовало бы жениться на ней.
        - Разве я ей нравлюсь? - спросил он.
        - Безусловно; больше, чем кто-либо. Она не устает говорить о вас; это самая увлекательная тема для нее, тема, которая никогда ей не надоедает.
        - Очень приятно слышать, - сказал он, - очень; продолжайте в том же духе еще четверть часа, - и он самым серьезным образом вынул часы и положил их на стол, чтобы видеть время.
        - Но к чему продолжать, - спросила я, - когда вы, вероятно, уже готовите ответный удар, намереваясь сокрушить меня своими возражениями, или куете новую цепь, чтобы заковать свое сердце?
        - Не выдумывайте таких ужасов. Вообразите, что я таю и млею, - как оно и есть на самом деле; земная любовь поднимается в моей душе, как забивший вдруг родник, и заливает сладостными волнами поля, которые я так усердно и с таким трудом возделывал, так старательно засевал семенами добрых намерений и самоотречения. А теперь они затоплены потоком нектара, молодые побеги гибнут - сладостный яд подтачивает их, и вот я вижу себя сидящим на оттоманке в гостиной Вейл-холла у ног моей невесты, Розамунды Оливер; она говорит со мной своим нежным голосом, смотрит на меня этими самыми глазами, которые ваша искусная рука так верно изобразила, улыбается мне своими коралловыми устами. Она моя, я принадлежу ей; эта жизнь и этот преходящий мир удовлетворяют меня. Тише! Молчите! Мое сердце полно восторга, мои чувства зачарованы, дайте спокойно протечь этим сладостным минутам.
        Я исполнила его просьбу; минуты шли. Я стояла молча и слушала его сдавленное и частое дыхание.
        Так, в безмолвии, прошло четверть часа; он спрятал часы, отодвинул портрет, встал и подошел к очагу.
        - Итак, - сказал он, - эти короткие минуты были отданы иллюзиям и бреду. Моя голова покоилась на лоне соблазна, я склонил шею под его цветочное ярмо и отведал из его кубка. Но я увидел, что моя подушка горит; в цветочной гирлянде - оса; вино отдает горечью; обещания моего искусителя лживы, его предложения обманчивы. Все это я вижу и знаю.
        Я посмотрела на него удивленно.
        - Как странно, - продолжал он, - хотя я люблю Розамунду Оливер безумно, со всей силой первой подлинной страсти и предмет моей любви утонченно прекрасен, - я в то же самое время испытываю твердую, непреложную уверенность, что она не будет для меня хорошей женой, что она не та спутница жизни, какая мне нужна; я обнаружу это через год после нашей свадьбы, и за двенадцатью блаженными месяцами последует целая жизнь, полная сожалений. Я это знаю.
        - Как странно! - вырвалось у меня невольно.
        - Что-то во мне, - продолжал он, - чрезвычайно чувствительно к ее чарам, но наряду с этим я остро ощущаю ее недостатки: она не сможет разделять мои стремления и помогать мне. Розамунде ли быть страдалицей, труженицей, женщиной-апостолом? Розамунде ли быть женой миссионера? Нет!
        - Но вам незачем быть миссионером. Вы могли бы отказаться от своих намерений.
        - Отказаться? Как? От моего призвания? От моего великого дела? От фундамента, заложенного на земле для небесной обители? От надежды быть в сонме тех, для кого все честолюбивые помыслы слились в один великий порыв - нести знания в царство невежества, религию вместо суеверия, надежду на небесное блаженство вместо ужаса преисподней? Отказаться от этого? Да ведь это дороже для меня, чем кровь в моих жилах. Это та цель, которую я поставил себе, ради которой я живу!
        После продолжительной паузы я сказала:
        - А мисс Оливер? Ее разочарование, ее горе - ничто для вас?
        - Мисс Оливер всегда окружена поклонниками и льстецами; не пройдет и месяца, как мой образ бесследно изгладится из ее сердца. Она забудет меня и, вероятно, выйдет замуж за человека, с которым будет гораздо счастливее, чем со мной.
        - Вы говорите с достаточным хладнокровием, но вы страдаете от этой борьбы. Вы таете на глазах.
        - Нет. Если я немного похудел, то из-за тревоги о будущем; оно все еще не устроено - мой отъезд постоянно откладывается. Сегодня утром я получил известие, что мой преемник, которого я так долго жду, приедет не раньше чем через три месяца; а может быть, эти три месяца растянутся на полгода.
        - Как только мисс Оливер входит в класс, вы дрожите и краснеете.
        Снова на лице его промелькнуло изумление. Он не представлял себе, что женщина посмеет так говорить с мужчиной. Что же до меня - я чувствовала себя совершенно свободно во время таких разговоров. При общении с сильными, скрытными и утонченными душами, мужскими или женскими, я не успокаивалась до тех пор, пока мне не удавалось сломить преграды условной замкнутости, перешагнуть границу умеренной откровенности и завоевать место у самого алтаря их сердца.
        - Вы в самом деле оригинальны, - сказал он, - и не лишены мужества. У вас смелая душа и проницательный взор; но, уверяю вас, вы не совсем верно истолковываете мои чувства. Вы считаете их более глубокими и сильными, чем они есть. Вы приписываете мне чувства, на которые я вряд ли способен. Когда я краснею и дрожу перед мисс Оливер, мне не жалко себя. Я презираю свою слабость. Я знаю, что она позорна: это всего лишь волнение плоти, а не… - я утверждаю это - не лихорадка души. Моя душа тверда, как скала, незыблемо встающая из бездны бушующего моря. Узнайте же меня в моем истинном качестве - холодного и черствого человека.
        Я недоверчиво улыбнулась.
        - Вы вызвали меня на откровенность, - продолжал он, - и теперь она к вашим услугам. Если отбросить те белоснежные покровы, которыми христианство покрывает человеческое уродство, я по своей природе окажусь холодным, черствым, честолюбивым. Из всех чувств только естественные привязанности имеют надо мной власть. Разум, а не чувство ведет меня, честолюбие мое безгранично, моя жажда подняться выше, совершить больше других - неутолима. Я ценю в людях выносливость, постоянство, усердие, талант; ибо это средства, с помощью которых осуществляются великие цели и достигается высокое превосходство. Я наблюдаю вашу деятельность с интересом потому, что считаю вас образцом усердной, деятельной, энергичной женщины, а вовсе не потому, чтобы я глубоко сострадал перенесенным вами испытаниям или теперешним вашим печалям.
        - Вы изображаете себя языческим философом, - сказала я.
        - Нет. Между мной и философами-деистами большая разница: я верую, и верую в Евангелие. Вы ошиблись прилагательным. Я не языческий, а христианский философ - последователь Иисуса.
        Он взял свою шляпу, лежавшую на столе возле моей палитры, и еще раз взглянул на портрет.
        - Она действительно прелестна, - прошептал он. - Она справедливо названа «Роза Мира».
        - Не написать ли мне еще такой портрет для вас?
        - Cui bone?[34 - Зачем? (ит.)] Нет.
        Он накрыл портрет листом тонкой бумаги, на который я обычно клала руку, чтобы не запачкать картон. Не знаю, что он вдруг там увидел, но что-то привлекло его внимание. Он схватил лист, посмотрел на него, затем бросил на меня взгляд, невыразимо странный и совершенно мне непонятный; взгляд, который, казалось, отметил каждую черточку моей фигуры, ибо он охватил меня всю, точно молния. Его губы дрогнули, словно он что-то хотел сказать, но удержался и не произнес ни слова.
        - Что случилось? - спросила я.
        - Решительно ничего, - был ответ, и я увидела, как, положив бумагу на место, он быстро оторвал от нее узкую полосу. Она исчезла в его перчатке; поспешно кивнув мне и бросив на ходу: «Добрый вечер», он исчез.
        - Вот так история! - воскликнула я.
        Я внимательно осмотрела бумагу, но ничего на ней не обнаружила, кроме нескольких темных пятен краски там, где я пробовала кисть. Минуту-другую я размышляла над этой загадкой, но, не будучи в силах ее разгадать и считая, что она не может иметь для меня особого значения, я выбросила ее из головы и скоро о ней забыла.
        Глава XXXIII
        Когда мистер Сент-Джон уходил, начинался снегопад; метель продолжалась всю ночь и весь следующий день; к вечеру долина была занесена и стала почти непроходимой. Я закрыла ставни, заложила циновкой дверь, чтобы под нее не намело снегу, и подбросила дров в очаг. Я просидела около часа у огня, прислушиваясь к глухому завыванию вьюги, наконец зажгла свечу, взяла с полки «Мармиона» и начала читать:
        Над кручей Нордгема закат,
        Лучи над Твид-рекой горят,
        Над замком, над холмами,
        Сверкает грозных башен ряд,
        И, сбросив траурный наряд,
        Стена оделась в пламя[35 - Перевод Б. Лейтина.]. -
        и быстро позабыла бурю ради музыки стиха.
        Вдруг послышался шум. «Это ветер, - решила я, - сотрясает дверь». Но нет, - это был Сент-Джон Риверс, который, открыв дверь снаружи, появился из недр леденящего мрака и воющего урагана и теперь стоял передо мной; плащ, окутывавший его высокую фигуру, был бел, как глетчер. Я прямо оцепенела от изумления, таким неожиданным был для меня в этот вечер приход гостя из занесенной снегом долины.
        - Дурные вести? - спросила я. - Что-нибудь случилось?
        - Нет. Как легко вы пугаетесь! - отвечал он, снимая плащ и вешая его на дверь. Затем он спокойно водворил на место циновку, отодвинутую им при входе, и принялся стряхивать снег со своих башмаков.
        - Я наслежу вам тут, - сказал Сент-Джон, - но вы, уж так и быть, меня извините. - Тут он подошел к огню. - Мне стоило немалого труда добраться до вас, право же, - продолжал он, грея руки над пламенем. - Я провалился в сугроб по пояс; к счастью, снег еще совсем рыхлый.
        - Но зачем же вы пришли? - не удержалась я.
        - Довольно-таки негостеприимно с вашей стороны задавать такой вопрос, но раз уж вы спросили, я отвечу: просто чтобы немного побеседовать с вами; я устал от своих немых книг и пустых комнат. Кроме того, я со вчерашнего дня испытываю нетерпение человека, которому рассказали повесть до половины и ему хочется поскорее услышать продолжение.
        Он уселся. Я вспомнила его странное поведение накануне и начала опасаться, не повредился ли он в уме. Однако если Сент-Джон и помешался, то это было очень сдержанное и рассудительное помешательство. Никогда еще его красивое лицо так не напоминало мраморное изваяние, как сейчас; он откинул намокшие от снега волосы со лба, и огонь озарил его бледный лоб и столь же бледные щеки; к своему огорчению, я заметила на его лице явные следы забот и печали. Я молчала, ожидая, что он скажет что-нибудь более вразумительное, но он поднес руку к подбородку, приложил палец к губам; он размышлял. Неожиданный порыв жалости охватил мое сердце; я невольно сказала:
        - Как было бы хорошо, если бы Диана и Мери поселились с вами; это никуда не годится, что вы совсем один: вы непростительно пренебрегаете своим здоровьем.
        - Нисколько, - сказал он. - Я забочусь о себе, когда это необходимо; сейчас я здоров. Что вы видите во мне необычного?
        Это было сказано с небрежным и рассеянным равнодушием, и я поняла, что мое вмешательство показалось ему неуместным. Я смолкла.
        Он все еще продолжал водить пальцем по верхней губе, а его взор по-прежнему был прикован к пылающему очагу; считая нужным что-нибудь сказать, я спросила его, не дует ли ему от двери.
        - Нет, нет, - отвечал он отрывисто и даже с каким-то раздражением.
        «Что ж, - подумала я, - если вам неугодно говорить, можете молчать; я оставлю вас в покое и вернусь к своей книге».
        Я сняла нагар со свечи и вновь принялась за чтение «Мармиона». Наконец Сент-Джон сделал какое-то движение; я исподтишка наблюдала за ним; он достал переплетенную в сафьян записную книжку, вынул оттуда письмо, молча прочел, сложил, положил обратно и вновь погрузился в раздумье. Напрасно я старалась вновь углубиться в свою книгу: загадочное поведение Сент-Джона мешало мне сосредоточиться. В своем нетерпении я не могла молчать; пусть оборвет меня, если хочет, но я заговорю с ним.
        - Давно вы не получали вестей от Дианы и Мери?
        - После письма, которое я показывал вам неделю назад, - ничего.
        - А в ваших личных планах ничего не изменилось? Вам не придется покинуть Англию раньше, чем вы ожидали?
        - Боюсь, что нет; это было бы слишком большой удачей.
        Получив отпор, я решила переменить тему и заговорила о школе и о своих ученицах.
        - Мать Мери Гаррет поправляется, она уже была сегодня в школе. У меня будут на следующей неделе еще четыре новые ученицы из Фаундри-Клоз, они не пришли сегодня только из-за метели.
        - Вот как?
        - За двоих будет платить мистер Оливер.
        - Разве?
        - Он собирается на Рождество устроить для всей школы праздник.
        - Знаю.
        - Это вы ему подали мысль?
        - Нет.
        - Кто же тогда?
        - Вероятно, его дочь.
        - Это похоже на нее; она очень добрая.
        - Да.
        Опять наступила пауза; часы пробили восемь. Сент-Джон очнулся; он переменил позу, выпрямился и повернулся ко мне.
        - Бросьте на минуту книгу и садитесь ближе к огню.
        Не переставая удивляться, я повиновалась.
        - Полчаса назад, - продолжал он, - я сказал, что мне не терпится услышать продолжение одного рассказа; подумав, я решил, что будет лучше, если я возьму на себя роль рассказчика, а вы - слушательницы. Прежде чем начать, считаю нужным предупредить вас, что эта история покажется вам довольно заурядной; однако избитые подробности нередко приобретают некоторую свежесть, когда мы слышим их из новых уст. Впрочем, какой бы она ни была - обычной или своеобразной, - она не отнимет у вас много времени.
        Двадцать лет назад один бедный викарий, - как его звали, для нас в данную минуту безразлично, - влюбился в дочь богатого человека; она отвечала ему взаимностью и вышла за него замуж вопреки советам всех своих близких, которые тотчас после свадьбы отказались от нее.
        Не прошло и двух лет, как эта легкомысленная чета умерла, и оба они мирно легли под одной плитой. (Я видел их могилу, она находится на большом кладбище, подле мрачного, черного, как сажа, собора в одном перенаселенном промышленном городе …ширского графства.)
        Они оставили дочь, которую с самого ее рождения милосердие приняло в свои объятия, холодные, как объятия сугроба, в котором я чуть не утонул сегодня вечером. Милосердие привело бесприютную сиротку в дом ее богатой родни с материнской стороны; ее воспитывала жена дяди (теперь я дошел до имен), миссис Рид из Гейтсхэда… Вы вздрогнули?.. Вы услышали шум? Это, вероятнее всего, крыса скребется на чердаке соседнего класса; там был амбар, пока я не перестроил и не переделал его, - а в амбарах обычно водятся крысы. Я продолжаю. Миссис Рид держала у себя сиротку в течение десяти лет; была ли девочка счастлива у нее, я затрудняюсь вам сказать, ибо ничего об этом не слышал; но к концу этого срока миссис Рид отправила племянницу туда, где вы сами так долго пробыли, - а именно в Ловудскую школу. Видимо, девочка сделала там весьма достойную карьеру; из ученицы она стала учительницей, подобно вам, - меня поражает, что есть ряд совпадений в ее истории и вашей, - но вскоре она покинула училище и поступила на место гувернантки, - и тут ваши судьбы опять оказались схожими, - она взяла на себя воспитание девочки,
опекуном которой был мистер Рочестер.
        - Мистер Риверс! - прервала я его.
        - Я догадываюсь о ваших чувствах, - сказал он, - но возьмите себя в руки, я почти кончил; выслушайте меня. О личности мистера Рочестера я ничего не знаю, кроме одного факта: что он предложил этой молодой девушке законное супружество, и уже перед алтарем обнаружилось, что у него есть жена, хотя и сумасшедшая.
        Каковы были его дальнейшее поведение и намерения, никто не знает, тут можно только гадать; но когда произошло одно событие, вызвавшее интерес к судьбе гувернантки, и начались официальные розыски, выяснилось, что она ушла, - и никто не знает, куда и как. Она покинула Торнфильд-холл ночью, после того как расстроился ее брак, и все попытки разыскать ее оказались тщетными; ее искали по всем окрестностям, но ничего не удалось узнать. Однако найти ее надо было во что бы то ни стало. Во всех газетах были помещены объявления. Я получил письмо от некоего мистера Бриггса, поверенного, сообщившего мне подробности, которые я вам только что изложил. Не правда ли, странная история?
        - Скажите мне только одно, - попросила я, - ведь вы теперь все знаете, - что с мистером Рочестером?! Где он сейчас и что делает? Здоров ли?
        - Что касается мистера Рочестера, то мне ничего не известно. Автор письма упоминает о нем лишь в связи с его бесчестной, противозаконной попыткой, о которой я уже говорил. Вам бы скорее следовало спросить об имени гувернантки и о том, что это за событие, которое потребовало ее розысков.
        - Так, значит, никто не ездил в Торнфильд-холл? Никто не видел мистера Рочестера?
        - Думаю, что нет.
        - А ему писали?
        - Конечно.
        - И что же он ответил? У кого находятся его письма?
        - Мистер Бриггс сообщает, что ответ на его запрос был получен не от мистера Рочестера, а от какой-то дамы; он подписан «Алиса Фэйрфакс».
        Я похолодела от ужаса; мои худшие опасения, видимо, сбывались: он, вероятно, покинул Англию и в безутешном отчаянии поспешил в одно из тех мест, где живал прежде. Какой бальзам для своей нестерпимой боли, какое прибежище для своих бурных страстей искал он там? Я не решалась ответить на этот вопрос. О мой бедный хозяин, почти ставший моим мужем, кого я так часто называла «мой дорогой Эдвард»!
        - Он, вероятно, был дурным человеком, - заметил мистер Риверс.
        - Вы не знаете его, поэтому не делайте никаких выводов, - сказала я горячо.
        - Хорошо, - отвечал он спокойно, - да и голова моя занята совсем не тем; мне нужно докончить рассказ. Если вы не спрашиваете, как зовут гувернантку, я должен сам назвать ее имя. Постойте, оно у меня здесь, - всего лучше видеть важные вещи написанными как полагается - черным по белому.
        И он снова вытащил записную книжку, открыл ее и стал что-то в ней искать; из одного отделения он вынул измятую, наспех оторванную полоску бумаги: я узнала по форме и по пятнам ультрамарина, краплака и киновари похищенный у меня обрывок бумажного листа. Он встал и поднес полоску к моим глазам; я прочла выведенные тушью и моим собственным почерком слова: «Джейн Эйр» - без сомнения, результат минутной рассеянности.
        - Бриггс писал мне о Джейн Эйр, - сказал он, - объявления называют Джейн Эйр; а я знаю Джейн Эллиот. Сознаюсь, у меня были подозрения, но только вчера вечером они превратились в уверенность. Вы признаете, что это ваше имя, и отказываетесь от псевдонима?
        - Да… Да… Но где же мистер Бриггс? Может быть, он знает больше вашего о мистере Рочестере…
        - Бриггс в Лондоне; я сомневаюсь, чтобы он что-нибудь знал о мистере Рочестере; его интересует не мистер Рочестер. Однако вы заняты пустяками и забываете о существенном, вы не спрашиваете, зачем мистер Бриггс разыскивает вас, что ему от вас нужно.
        - Ну, что же ему нужно?
        - Только сообщить вам, что ваш дядя, мистер Эйр, проживавший на Мадейре, умер, что он оставил вам все свое состояние и что вы теперь богаты, - только это, больше ничего.
        - Я? Богата?
        - Да, да, богаты - наследница большого состояния.
        Последовала пауза.
        - Конечно, вы должны удостоверить свою личность, - вновь заговорил Сент-Джон, - но это не представит трудностей; и тогда вы можете немедленно вступить во владение наследством. Ваши деньги помещены в английские бумаги; у Бриггса имеется завещание и необходимые документы.
        Итак, мне выпала новая карта! Удивительное это превращение, читатель, - быть в один миг перенесенной из нищеты в богатство, - поистине замечательное превращение! Но этого как-то сразу не охватить, а потому и не чувствуешь во всей полноте счастья, выпавшего тебе на долю. А кроме того, в жизни есть другие радости, гораздо более волнующие и захватывающие; богатство - это нечто материальное, нечто целиком относящееся к внешней сфере жизни, в нем нет ничего идеального, все связанное с ним носит характер трезвого расчета; и таковы же соответствующие чувства. Люди не прыгают и не кричат «ура», узнав, что они получили состояние; наоборот, они сейчас же начинают размышлять о свалившихся на них обязанностях и всяких делах, мы довольны, но появляются серьезные заботы, и мы размышляем о своем счастье с нахмуренным челом.
        Кроме того, слова «завещание», «наследство» сочетаются со словами «смерть», «похороны». Я узнала, что умер мой дядя, единственный мой родственник; с тех пор как я услышала о его существовании, я лелеяла надежду все-таки увидеть его; теперь этого уже никогда не будет. К тому же деньги достались только мне; не мне и моему ликующему семейству, а лишь моей одинокой особе. Все же это великое благо, и какое счастье чувствовать себя независимой! Да, это я поняла - и эта мысль переполнила мое сердце радостью.
        - Наконец-то вы подняли голову, - сказал мистер Риверс. - Я уже думал, что вы заглянули в глаза Медузе и окаменели; может быть, теперь вы спросите, как велико ваше состояние?
        - Как велико мое состояние?
        - О, совершенные пустяки! Собственно, не о чем и говорить - каких-нибудь двадцать тысяч фунтов, кажется, так.
        - Двадцать тысяч фунтов!
        Я снова была поражена: я предполагала, что это четыре-пять тысяч. От этой новости у меня буквально захватило дыхание. Мистер Сент-Джон, смеха которого я до сих пор ни разу не слыхала, громко рассмеялся.
        - Ну, - продолжал он, - если бы вы совершили убийство и я сказал бы вам, что ваше преступление раскрыто, вы, наверно, выглядели бы не более потрясенной.
        - Но это большая сумма! Вы не думаете, что тут может быть ошибка?
        - Никакой ошибки.
        - Может быть, вы неверно прочли цифры и там две тысячи?
        - Это написано буквами, а не цифрами, - двадцать тысяч.
        Я почувствовала себя как человек с обычным средним аппетитом, вдруг очутившийся за столом с угощением на сто персон. Тут мистер Риверс встал и надел свой плащ.
        - Если бы не такая бурная ночь, - сказал он, - я прислал бы Ханну составить вам компанию, - у вас слишком несчастный вид, чтобы оставлять вас одну. Но Ханна, бедняга, не может шагать по сугробам, как я, у нее недостаточно длинные ноги; итак, я оставляю вас наедине с вашими огорчениями. Спокойной ночи!
        Он уже взялся за ручку двери. Внезапная мысль осенила меня.
        - Подождите минуту! - воскликнула я.
        - Что такое?
        - Мне хочется знать, почему мистер Бриггс написал обо мне именно вам, и как он узнал про вас, и почему решил, что вы, живя в таком захолустье, можете помочь ему меня разыскать?
        - О! Ведь я священник, - сказал Сент-Джон, - а к духовным лицам нередко обращаются с самыми необычными делами.
        Снова брякнула щеколда.
        - Нет, этим вы от меня не отделаетесь! - воскликнула я; и в самом деле, его поспешный и туманный ответ, вместо того чтобы удовлетворить мое любопытство, лишь разжег его до крайности. - Это очень странная история, - прибавила я, - и я должна ее выяснить.
        - В другой раз.
        - Нет! Сегодня, сегодня же! - Я встала между ним и дверью.
        Казалось, он был в замешательстве.
        - Вы не уйдете, пока не скажете мне всего! - заявила я.
        - Лучше бы не сегодня.
        - Нет, нет! Именно сегодня!
        - Я предпочел бы, чтобы вам рассказали об этом Диана и Мери.
        Разумеется, эти возражения довели мое любопытство до предела; оно требовало удовлетворения, и немедленно: так я и заявила Сент-Джону.
        - Но я уже говорил вам, что я человек упрямый, - сказал он, - меня трудно убедить.
        - И я тоже упрямая женщина, я не хочу откладывать на завтра!
        - И потом, - продолжал он, - я холоден, и никакой горячностью меня не проймешь.
        - Ну, а я горяча, а огонь растапливает лед. Вот от пламени очага весь снег на вашем плаще растаял; посмотрите на пол, кругом лужи. Если вы хотите, мистер Риверс, чтобы вам простили тяжкое преступление, которое вы совершили, наследив на чистом полу в кухне, - скажите мне то, о чем я вас прошу.
        - Ну, хорошо, - ответил он, - я уступаю если не вашей горячности, то вашей настойчивости, - капля долбит и камень. К тому же вы рано или поздно все равно узнаете. Ваше имя Джейн Эйр?
        - Ну да, все это мы уже выяснили.
        - Вы, может быть, не знаете, что мы с вами однофамильцы? Что мое полное имя Сент-Джон Эйр Риверс?
        - Нет, конечно! Теперь-то я вспоминаю, что видела букву «Э» в числе ваших инициалов на книгах, которые вы давали мне читать, но я не спросила у вас, какое имя она обозначает. Ну и что же? Ведь вы не…
        Я замолчала; я не осмеливалась допустить, а тем более выразить словами предположение, которое, едва вспыхнув во мне, сразу окрепло и в мгновение ока превратилось в непреложную уверенность. Отдельные факты сплетались и связывались в стройное целое; цепь, до сих пор казавшаяся бесформенной грудой звеньев, растянулась и распрямилась - звено к звену - с законченной и закономерной последовательностью. Я инстинктивно догадалась обо всем, прежде чем Сент-Джон произнес хоть слово. Однако невозможно требовать от читателя такой же догадливости, и потому я должна повторить его объяснения.
        - Фамилия моей матери была Эйр; у нее было два брата: один - священник, женившийся на мисс Джейн Рид из Гейтсхэда; другой - Джон Эйр, эсквайр, коммерсант, в последнее время проживавший в Фунчале на Мадейре. Мистер Бриггс, поверенный мистера Эйра, известил нас в августе этого года о кончине дяди и сообщил, что тот оставил все свое состояние сироте, дочери своего брата-священника, обойдя нас, вследствие ссоры между ним и моим отцом, которую оба они так и не могли забыть. Некоторое время спустя он снова написал нам, извещая, что наследница исчезла, и спрашивая, не знаем ли мы что-нибудь о ней. Ваше имя, случайно написанное на листке бумаги, помогло мне разыскать ее. Остальное вам известно.
        Он снова собрался уходить, но я прислонилась спиной к двери.
        - Дайте мне высказаться, - заявила я, - дайте мне перевести дух и хоть минутку подумать. - Я замолчала; он стоял передо мной со шляпой в руках, вполне спокойный. Я продолжала:
        - Ваша мать была сестрой моего отца?
        - Да.
        - Следовательно, моей тетей…
        Он отвесил мне поклон.
        - И мой дядя Джон был вашим дядей Джоном? Вы, Диана и Мери - дети его сестры, а я - дочь его брата?
        - Без сомнения.
        - Так вы трое - мой кузен и мои кузины; значит, мы одной семьи - в нас общая кровь?
        - Мы двоюродные, да.
        Я наблюдала за ним. Выходило так, что я нашла брата, которым могла гордиться, которого могла любить, и двух сестер, наделенных такими душевными качествами, что уже при первом знакомстве они вызвали во мне живейшую симпатию и восхищение. Две девушки, которых я, стоя на коленях в мокрой траве, разглядывала сквозь низкое решетчатое оконце кухни Мурхауза с таким отчаянием и таким интересом, - эти девушки были моими близкими родственницами; а молодой статный джентльмен, который нашел меня почти умирающей на пороге своего дома, оказался моим кровным родственником. Какое чудесное открытие для несчастного, одинокого создания! Вот это действительно богатство! Душевное богатство! Сокровище чистых, драгоценных чувств. Вот это дар - светлый, яркий, живительный - не то что тяжеловесное золото, - дар желанный и щедрый в своем роде, но пригнетающий, отрезвляющий своей материальностью. Охваченная внезапной радостью, я захлопала в ладоши; сердце учащенно билось, все нервы мои трепетали.
        - О, как я рада! Как я рада! - восклицала я.
        Сент-Джон улыбнулся.
        - Разве я не говорил вам, что вы забываете о существенном, интересуясь пустяками? - заметил он. - Вы были мрачны, когда я сообщил вам, что вы получили состояние, а теперь из-за сущей безделицы разволновались.
        - Безделица! Для вас это, может быть, и безделица: у вас есть сестры, зачем вам еще кузина; но ведь у меня никого не было, и вдруг сразу трое родственников, или двое, - если вы не хотите быть в их числе, - и притом они словно с неба свалились. Повторяю, я страшно рада.
        Быстрыми шагами я ходила по комнате; затем остановилась, чуть не задыхаясь от мыслей, которые вспыхивали быстрей, чем я могла их охватить, понять, остановить, - мыслей о том, что могло, что должно быть и будет, и притом в самом близком будущем. Я смотрела на белую стену: она казалась мне небом, усеянным восходящими звездами, - и каждая из них, загораясь, сулила мне новую цель и радость. Теперь я могла отблагодарить спасших мне жизнь людей, которым до сих пор моя любовь ничего не в силах была дать. Если они были в тисках, я могла их освободить, если они были разлучены, я могла их соединить, независимость и обеспеченность, выпавшие мне на долю, могли стать доступными и для них. Разве нас не четверо? Двадцать тысяч фунтов, разделенные на равные доли, - это по пяти тысяч на каждого из нас: таким образом, справедливость восторжествует, и общее благополучие обеспечено. Теперь богатство уже не подавляло меня. Мне были завещаны не только деньги - но и жизнь, надежды, радость.
        Не знаю, какой у меня был вид в то время, как эти мысли теснились у меня в голове, но вскоре я заметила, что мистер Риверс придвинул мне стул и ласково пытается меня усадить. Он убеждал меня успокоиться. Я с негодованием отвергла это подозрение в растерянности и беспомощности, стряхнула его руку и снова забегала по комнате.
        - Напишите завтра же Диане и Мери, - сказала я, - пусть немедленно возвращаются домой; Диана говорила, что обе они считали бы себя богатыми, имея по тысяче фунтов; значит, по пяти тысяч их вполне устроит.
        - Скажите, где достать стакан воды? - сказал Сент-Джон. - Возьмите же, наконец, себя в руки.
        - Чепуха! А какое влияние полученное наследство окажет на вас? Может ли оно удержать вас в Англии, заставить вас жениться на мисс Оливер и зажить, как все простые смертные?
        - Вы бредите, ваши мысли путаются. Я оглушил вас новостью, она слишком взволновала вас.
        - Мистер Риверс! Вы просто выводите меня из терпения; я вполне владею своим рассудком; это вы не понимаете меня, вернее - делаете вид, что не понимаете.
        - Может быть, я пойму, если вы объясните подробнее.
        - Объяснить? Что тут объяснять? Совершенно очевидно, что двадцать тысяч фунтов - сумма, о которой идет речь, - будучи разделены поровну между одним племянником и тремя племянницами, составят по пяти тысяч на долю каждого. Я хочу одного, чтобы вы написали сестрам и сообщили о богатстве, которое им досталось.
        - То есть вам, хотите вы сказать.
        - Я уже изложила свою точку зрения; другой у меня нет и быть не может. Я вовсе не такая слепая, неблагодарная, черствая эгоистка, как вы думаете. Кроме того, я решила, что у меня будет свой домашний очаг и близкие. Мне нравится Мурхауз, и я буду жить в Мурхаузе; мне нравятся Диана и Мери, и я всю жизнь хочу быть связана с Дианой и Мери. Пять тысяч фунтов будут для меня радостью и благом, в то время как двадцать тысяч будут меня мучить и угнетать; двадцать тысяч никогда не были бы моими по справедливости, хотя бы и принадлежали мне по закону. Поэтому я отдаю вам то, что для меня совершенно излишне. Возражать и спорить бесполезно; давайте согласимся между собой и сразу решим этот вопрос.
        - Это называется действовать по первому побуждению; вам нужно время, чтобы все обдумать, - только тогда ваше решение можно будет считать основательным.
        - О, если весь вопрос в моей искренности, - это меня не беспокоит. Но скажите, вы-то сами согласны с тем, что такое решение справедливо?
        - В какой-то мере оно, возможно, и справедливо, но ведь это идет вразрез со всеми обычаями. К тому же вы имеете право на все состояние: дядя нажил его собственными трудами; он волен был оставить его кому пожелает, и он оставил его вам. В конце концов, вы можете владеть им по всей справедливости и с чистой совестью считать его своим.
        - Для меня, - сказала я, - это столько же решение сердца, сколько и совести; я хочу побаловать свое сердце, - мне так редко приходилось это делать. Хотя бы вы спорили, возражали и докучали мне этим целый год, я все равно не откажусь от величайшего удовольствия, которое мне теперь предоставляется, - хотя бы частично отплатить за оказанное мне великое благодеяние и на всю жизнь приобрести себе друзей.
        - Вам так кажется сейчас, - возразил Сент-Джон, - пока вы не знаете, что значит владеть, а следовательно, и наслаждаться богатством. Вы не можете себе представить, какой вес вам придадут эти двадцать тысяч фунтов, какое положение вы займете в обществе благодаря им, какие перспективы откроются перед вами, вы не можете…
        - А вы, - перебила я его, - ни на столько не можете себе представить, до какой степени я жажду братской и сестринской любви. У меня никогда не было своего дома, у меня никогда не было братьев и сестер; я хочу и должна их иметь; скажите, вам, может быть, неприятно назвать меня сестрой?
        - Джейн, я и без того буду вашим братом, а мои сестры будут вашими сестрами, - для этого вам вовсе не нужно жертвовать своими законными правами.
        - Брат? Да - за тысячи миль. Сестры? Да - на работе у чужих. Я богачка, купающаяся в золоте, которого не зарабатывала и ничем не заслужила. Вы же - без гроша. Замечательное равенство и братство! Тесный союз! Нежная привязанность!
        - Но, Джейн, ваша жажда семейных связей и домашнего очага может быть удовлетворена и иначе, чем вы предполагаете: вы можете выйти замуж.
        - Опять вздор. Замуж? Я не хочу выходить замуж и никогда не выйду.
        - Вы слишком много берете на себя; такое опрометчивое утверждение только доказывает, насколько вы сейчас взволнованы.
        - Я не беру на себя слишком много: я знаю свои чувства, и мне претит самая мысль о замужестве. Никто не женится на мне по любви, а быть предметом денежных расчетов я не желаю. И я не хочу иметь возле себя постороннего человека - несимпатичного, чужого, непохожего на меня, - я хочу, чтобы это были родные, те, с кем у меня общие чувства и мысли. Скажите еще раз, что вы будете моим братом; когда вы произнесли эти слова, я была так довольна, так счастлива; повторите их, и, если можете, повторите искренне.
        - Мне кажется, я могу; я всегда любил своих сестер и знаю, на чем основана моя любовь к ним: на уважении к их достоинствам и восхищении их способностями. У вас также есть ум и убеждения; ваши вкусы и привычки сродни привычкам и вкусам Дианы и Мери; ваше присутствие мне всегда приятно; в беседе с вами я с некоторых пор нахожу утешение и поддержку. Я чувствую, что легко и естественно найду в своем сердце место и для вас - моей третьей и младшей сестры.
        - Благодарю вас; на сегодня с меня этого достаточно. А теперь лучше уходите, - если вы останетесь, вы, пожалуй, снова рассердите меня сомнениями или недоверием.
        - А школа, мисс Эйр? Вероятно, ее теперь придется закрыть?
        - Нет. Я останусь в ней учительницей до тех пор, пока вы не найдете мне заместительницу.
        Он улыбнулся, видимо одобряя это решение; мы пожали друг другу руку, и он ушел.
        Нет нужды подробно рассказывать о борьбе, которую мне затем пришлось выдержать, о доводах, которые я приводила, чтобы разрешить вопрос наследства так, как мне хотелось. Задача оказалась нелегкой, но решение мое было непоколебимо, и мои новые родственники вскоре убедились, что я действительно твердо намерена разделить наследство на четыре равные части; в глубине души они, вероятно, чувствовали справедливость этого желания и не могли не сознавать, что на моем месте поступили бы точно так же. Они в конце концов сдались и согласились поставить вопрос на решение третейского суда. Судьями были избраны мистер Оливер и один опытный юрист; оба они высказались в мою пользу. Моя цель была достигнута; акты о введении в наследство были составлены. Сент-Джон, Диана, Мери и я получили вполне достаточные средства к жизни.
        Глава XXXIV
        К Рождеству все формальности были закончены. Приближалась праздничная пора. Я отпустила своих учениц и позаботилась о том, чтобы на прощание они не остались без подарков. Удача делает нас щедрыми, и дать хоть что-нибудь, когда мы получили много, значит лишь открыть клапан для избытка кипящих в нас чувств. Я давно уже с радостью замечала, что многие из моих учениц любят меня; при расставании с ними я еще больше в этом убедилась, так просто и искренне они выражали мне свою привязанность. Меня глубоко радовало сознание, что я завоевала какое-то место в их бесхитростных сердцах, и я обещала им на будущее время каждую неделю заглядывать в школу и заниматься с ними по часу.
        Мистер Риверс пришел как раз тогда, когда я пропустила перед собой всех школьниц - их было теперь уже шестьдесят, - заперла дверь и стояла с ключом в руке, обмениваясь прощальными словами кое с кем из моих лучших учениц; это были вежливые, скромные и неглупые молодые девушки.
        - Не кажется ли вам, что вы вознаграждены за эти долгие месяцы упорного труда? - спросил мистер Риверс, когда они ушли. - Не радует ли вас сознание, что вы принесли реальную пользу вашим ученицам?
        - Безусловно.
        - А ведь вы трудились всего несколько месяцев. Так разве целая жизнь, посвященная служению людям, совершенствованию ближних, не будет правильно прожитою жизнью?
        - Да, - сказала я, - но я не могла бы всецело посвятить себя этому. Я хочу развивать и свои дарования, а не только дарования других. Теперь мне это удастся. Не напоминайте же мне больше о школе; все это позади, теперь я буду праздновать.
        Лицо его стало серьезным.
        - Что это? Чем это вы внезапно загорелись? Что вы собираетесь делать?
        - Действовать, действовать как можно энергичней! И прежде всего я хочу попросить вас отпустить Ханну и поискать себе другую служанку.
        - Она вам нужна?
        - Да, пусть отправится со мной в Мурхауз. Диана и Мери вернутся домой через неделю, и я хочу, чтобы все было в порядке к их приезду.
        - Понимаю, а я было подумал, что вы затеяли какое-то путешествие. Конечно, я отпущу Ханну.
        - Скажите ей, чтобы она была готова к завтрашнему дню; вот ключ от школы, а утром я передам вам ключ от моего домика.
        Сент-Джон взял ключ.
        - Вы отдаете его с легким сердцем, - сказал он. - Мне не совсем понятно ваше веселое настроение, так как я не знаю, какое занятие вы избрали себе взамен того, которое оставляете. Какая у вас будет теперь цель в жизни, какие задачи, к чему будет влечь вас честолюбие!
        - Моя ближайшая задача - вычистить (понимаете ли вы все значение этого слова?), вычистить весь Мурхауз, начиная с чердака до погреба; моя следующая задача - при помощи воска, олифы и бесчисленных суконок привести его в такой вид, чтобы все в нем блестело, как новое; моя третья задача - разместить с математической точностью каждый стул, стол, кровать, ковер; затем я разорю вас на уголь и торф, чтобы основательно протопить все комнаты, и, наконец, два последних дня перед приездом ваших сестер мы с Ханной будем сбивать яйца, чистить изюм, толочь пряности, печь сладкие рождественские булки, приготовлять начинку для пирогов и торжественно совершать ряд других кулинарных обрядов, о которых слова могут дать таким непосвященным, как вы, лишь приблизительное представление, - короче говоря, моей конечной целью будет приведение всего в полный порядок к ближайшему четвергу - дню приезда Дианы и Мери; а мои честолюбивые стремления сводятся к тому, чтобы эта встреча была идеалом всех встреч.
        Сент-Джон слегка улыбнулся, однако он не был удовлетворен.
        - Все это хорошо сейчас, - сказал он, - но в самом деле я надеюсь, что, когда пройдет первый порыв увлечения, вы направите ваш взор на нечто более высокое, чем домашние радости и удовольствия.
        - Это лучшие вещи на свете, - перебила я его.
        - Нет, Джейн, нет, земная жизнь дана вовсе не для наслаждения, не пытайтесь сделать ее такой; и не для отдыха, - не предавайтесь лени.
        - Наоборот, я намерена действовать.
        - Джейн, сейчас, конечно, все это вполне простительно; я даю вам два месяца, чтобы насладиться в полной мере вашим новым положением и прелестью столь поздно обретенных родственных связей; но затем, я надеюсь, вам наскучит Мурхауз, Мортон и общество сестер, вас перестанут удовлетворять эгоистическое спокойствие и комфорт обеспеченной жизни. Я верю, что живущая в вас энергия не даст вам покоя.
        Я удивленно посмотрела на него.
        - Сент-Джон, - сказала я, - с вашей стороны очень дурно так говорить. Я собираюсь быть счастливой, точно королева, а вы стараетесь посеять в моем сердце тревогу. Зачем?
        - Затем, чтобы вы не зарыли в землю дарованные вам Богом таланты; вам придется когда-нибудь дать в них Богу отчет. Джейн, предупреждаю вас, я буду наблюдать за вами неотступно и постараюсь обуздать тот чрезмерный пыл, с каким вы отдаетесь ничтожным домашним радостям. Не цепляйтесь так крепко за плотские узы; сберегите свой пыл и упорство для более достойной цели; остерегайтесь растрачивать их на ничтожное и преходящее. Вы слышите, Джейн?
        - Да, но с таким же успехом вы могли бы обращаться к стенке. Я чувствую, что у меня есть все основания быть счастливой, и я буду счастлива! До свидания!
        И я была счастлива в Мурхаузе; я усиленно работала, и Ханна тоже; ей нравилось, что я так весела среди этой суматохи, в доме, где все стояло вверх дном, что я умею чистить, выколачивать пыль, прибирать и стряпать. С какой радостью после одного-двух дней отчаянного беспорядка мы начали постепенно восстанавливать порядок из созданного нами же хаоса. Незадолго перед тем я совершила поездку в С…, чтобы купить кое-какую новую мебель, так как кузен и кузины предоставили мне право менять в доме все, что я захочу, и для этой цели была отложена известная сумма. Гостиную и спальни я оставила почти без изменений, так как знала, что Диане и Мери будет приятнее вновь увидеть старые столы, стулья и кровати, чем самую изысканную мебель. Однако кое-какие новшества были все же необходимы, чтобы придать праздничность возвращению сестер. Я приобрела красивые темные ковры и занавески неярких оттенков, тщательно подобранный фарфор и бронзовые статуэтки, покрывала, зеркала и туалетные принадлежности, - все это вносило новую ноту в убранство комнат и вместе с тем не слишком бросалось в глаза. Комнату для гостей и
спальню, примыкавшую к маленькой гостиной, я обставила заново мебелью красного дерева с малиновой обивкой; в коридоре и на лестницах расстелила ковры. Когда все было закончено, я решила, что Мурхауз внутри является образцом веселого, непритязательного уюта, хотя снаружи он в это время года был мрачен и неприветлив.
        Наконец наступил знаменательный четверг. Сестер ожидали к вечеру, и еще до сумерек были затоплены камины наверху и внизу; кухня блистала идеальной чистотой и порядком. Мы с Ханной приоделись, и все было готово.
        Сент-Джон прибыл первым. Я попросила его не бывать в Мурхаузе, пока все не будет устроено; но одной мысли о происходящей в его стенах возне, о грязной и будничной работе было достаточно, чтобы держать Сент-Джона на расстоянии. Он застал меня в кухне, где я наблюдала за тем, как пеклись особые булочки к чаю. Подойдя, он спросил, удовлетворена ли я результатами своей неблагодарной работы. Я ответила приглашением произвести вместе со мной генеральный осмотр всего дома и не без труда его уговорила. Он едва ли заглядывал в открываемые мною двери. Осмотрев верхний и нижний этажи, он заявил, что я, должно быть, положила немало сил и забот, чтобы в столь короткое время произвести такие удивительные перемены, однако не выразил ни единым словом хоть какого-нибудь удовольствия по случаю обновления его жилища.
        Его молчание омрачило мою радость. Мне пришло в голову, что эти новшества, быть может, нарушили дорогие ему воспоминания. Я спросила, так ли это. Разумеется, мой тон был довольно уныл.
        Вовсе нет, напротив, он заметил, как внимательно и бережно я отнеслась ко всему, чем он мог дорожить; он даже опасается, что я уделила этим мелочам больше внимания, чем они заслуживают. Сколько драгоценных минут, например, потратила я на обдумывание убранства вот этой комнаты. Кстати, не могу ли я сказать, где стоит такая-то книга?
        Я сняла томик с полки; он взял его и, направившись в свой привычный уголок у окна, сел и начал читать.
        Право же, дорогой читатель, мне это не понравилось. Сент-Джон был прекрасный человек, но я почувствовала, что, пожалуй, он прав, называя себя черствым и холодным. Ни обычные человеческие чувства, ни домашние радости не привлекали его, мирные удовольствия жизни его не пленяли. Он действительно жил только ради самых высоких и благородных стремлений, ради благой и достойной цели, но при этом он и сам не знал отдыха и бывал недоволен, когда отдыхали другие. Глядя на его открытый лоб, холодный и бледный, как мрамор, на прекрасные черты сосредоточенного лица, я вдруг поняла, что он едва ли будет хорошим мужем и что быть его женой нелегко. Я вдруг постигла по какому-то наитию истинный характер его любви к мисс Оливер и согласилась с ним, что это лишь чувственная любовь. Мне стало ясно, что Сент-Джон должен был презирать себя за то смятение чувств, которое она в нем вызывала. Он должен был стремиться к тому, чтобы задушить и уничтожить эту любовь, так как сомневался, что она принесет им обоим прочное счастье. Я увидела, что Сент-Джон сделан из того же материала, из которого природа создает христианских и
языческих подвижников.
        «Гостиная не его сфера, - размышляла я. - Гималайский хребет, африканские джунгли, даже зачумленное гнилое Гвинейское побережье больше подходит для такой натуры. Как же ему не избегать домашнего очага? Здесь все ему чуждо, его силы скованы, они не могут развернуться и проявиться во всей полноте. На трудном и опасном поприще, там, где проверяется мужество и необходимы энергия и отвага, он будет говорить и действовать как признанный глава и начальник. Но даже беспечный ребенок будет иметь перед ним преимущество у этого очага. Он прав, что избрал деятельность миссионера, - теперь я это понимаю».
        - Едут! Едут! - закричала Ханна, распахивая дверь гостиной. В тот же миг старый Карло радостно залаял.
        Я выбежала из дома. Было уже темно, но явственно слышался стук колес. Ханна зажгла фонарь. Экипаж остановился у калитки; кучер открыл дверцу, и одна за другой оттуда вышли две знакомые мне фигуры.
        Я бросилась к ним на шею и прижалась лицом сначала к нежной щеке Мери, затем к струящимся локонам Дианы. Обе девушки смеялись, они целовали меня и Ханну, гладили Карло, который обезумел от восторга; взволнованно спрашивали, все ли благополучно, и, успокоенные, наконец вошли в дом.
        Обе они устали от долгой и тряской езды, продрогли на морозном ветру; но их милые лица быстро расцвели у веселого огня. Пока кучер и Ханна вносили вещи, они спросили, где Сент-Джон. В эту минуту он вышел из гостиной. Сестры кинулись ему на шею. Он спокойно поцеловал каждую из них, вполголоса произнес несколько приветственных слов, постоял немного, отвечая на вопросы, а потом заявил, что будет ожидать их в гостиной, и удалился туда, как в укромное убежище.
        Я зажгла свечи, чтобы идти наверх, но Диана сначала распорядилась покормить их возницу, а затем обе девушки последовали за мной. Сестры были в восторге от отделки и убранства своих комнат, от новых драпировок, ковров и расписных фарфоровых ваз и горячо благодарили меня. Я радовалась, что угодила им и что мои труды придали дополнительную прелесть их радостному возвращению домой.
        Это был восхитительный вечер. Мои кузины были так веселы и оживленны, так много и увлекательно рассказывали, что молчаливость Сент-Джона меньше бросалась в глаза, он искренне радовался возвращению сестер, однако их шумное оживление, их веселая болтовня явно его раздражали. Приезд Дианы и Мери был ему приятен, но сопровождавшие это событие суматоха и оживление сердили его. Ему, видимо, хотелось, чтобы поскорее наступило более спокойное завтра. В самый разгар нашего веселья, примерно через час после чая, раздался стук в дверь. Вошла Ханна и сказала, что, хотя время уже позднее, пришел какой-то бедный парень и просит, чтобы мистер Риверс посетил его мать, которая умирает.
        - Где они живут, Ханна?
        - У самого Уиткросс-Брау, добрых четыре мили отсюда, а идти все кочками да болотами.
        - Скажите, что я приду.
        - Поверьте мне, сэр, лучше бы вам не ходить. В темноте хуже нет дороги; через болото вам не пробраться. И потом, ночь-то какая ненастная: ветер так и валит с ног. Лучше передать ей, сэр, что вы придете поутру.
        Но Сент-Джон был уже в коридоре и надевал свой плащ; без ропота, без возражений он вышел. Было девять часов вечера. Вернулся он около полуночи, проголодавшийся и усталый, но казался счастливее, чем при уходе. Он выполнил свой долг, одержал над собою новую победу, проявил силу воли и самоотречения и был теперь доволен собою.
        Боюсь, что всю последующую неделю мы испытывали его терпение. Наступило Рождество; мы не занимались ничем определенным, проводили время в веселых домашних развлечениях. Целебный аромат вересковых зарослей, непринужденность домашней жизни, заря благополучия действовали на душу Дианы и Мери как живительный эликсир; они были веселы с утра и до полудня и с полудня до ночи. Они могли без умолку говорить, и их речи, остроумные, содержательные и оригинальные, так очаровывали меня, что я предпочитала участие в их беседе всяким другим занятиям. Сент-Джон не порицал нашего оживления, но уклонялся от участия в нем и редко бывал дома; его приход был велик, население жило разбросанно, и ему каждый день приходилось навещать больных и бедняков в разных концах прихода.
        Однажды утром, за завтраком, Диана, просидев несколько минут в раздумье, спросила брата, не изменились ли его планы.
        - Не изменились и не изменятся, - последовал ответ. И он сообщил нам, что его отъезд из Англии теперь окончательно намечен на будущий год.
        - А Розамунда Оливер? - спросила Мери. Эти слова, казалось, против воли сорвались с ее уст; видно было, что она с удовольствием взяла бы их обратно. Сент-Джон, державший в руках книгу (у него была дурная привычка читать за столом), закрыл ее и поднял глаза на сестру.
        - Розамунда Оливер, - сказал он, - выходит замуж за мистера Гренби; это один из самых родовитых и уважаемых жителей С…, внук и наследник сэра Фредерика Гренби; я вчера узнал об этом от ее отца.
        Мы невольно обменялись взглядом, потом все трое посмотрели на него; лицо его было неподвижно.
        - Этот брак кажется мне чересчур поспешным, - сказала Диана, - они только что познакомились.
        - Всего два месяца; они встретились в октябре на традиционном балу в С… Но там, где нет препятствий, где брак во всех отношениях желателен, нет нужды в отсрочках, они поженятся, как только замок С…, который сэр Фредерик отдает им, будет готов для их приема.
        В первый же раз, что я осталась наедине с Сент-Джоном после его сообщения, у меня явилось сильное желание спросить у него, не огорчен ли он этим событием; но, казалось, он так мало нуждался в сочувствии, что я не решалась его выказать и даже устыдилась при воспоминании о том, на что я однажды дерзнула. К тому же я отвыкла разговаривать с ним: он снова облекся в ледяную броню своей замкнутости, которая замораживала и мою непосредственность. Несмотря на свое обещание, Сент-Джон относился ко мне не так, как к своим сестрам. Он по мелочам то и дело холодно подчеркивал разницу в отношении к нам, и это мало способствовало развитию нашей дружбы; словом, теперь, когда я была его признанной родственницей и жила под одной кровлей с ним, я чувствовала, что нас разделяет нечто большее, чем в то время, когда он видел во мне только сельскую учительницу. Я вспомнила, как далеко он зашел однажды в своей откровенности, и мне была непонятна его теперешняя холодность.
        Поэтому я очень удивилась, когда он внезапно поднял голову от стола, над которым склонился, и сказал:
        - Вы видите, Джейн, бой был дан, и победа одержана. - От удивления я не сразу ему ответила, но после минутного колебания сказала:
        - А вы уверены, что эта победа не обошлась вам слишком дорого? Еще одна такая победа, и вы будете конченым человеком.
        - Не думаю; а если бы даже и так, это неважно; да мне больше и не придется вести такого рода борьбу. Исход битвы решает дело, путь свободен; и я благодарю Всевышнего. - Сказав это, он вновь погрузился в молчание и в свои бумаги.
        Когда наше счастливое волнение (то есть Дианы, Мери и мое) улеглось и мы вернулись к своим привычкам и постоянным занятиям, Сент-Джон стал чаще бывать дома; иногда он просиживал в одной комнате с нами целые часы. Мери рисовала, Диана занималась общеобразовательным чтением, курс которого она, к моему удивлению, решила пройти, я корпела над немецким языком, а он погружался в свою таинственную работу - тоже своего рода мистику - изучение одного из восточных языков, знание которого он считал для своих планов необходимым.
        В эти часы, в своем уголке, он казался спокойным и сосредоточенным; но его голубые глаза порой отрывались от загадочных письмен экзотической грамматики, блуждали по комнате и подолгу, с настойчивым вниманием, останавливались на нас, его товарищах по занятиям; если кто-нибудь ловил его взгляд, он сейчас же отводил его; однако этот взгляд все вновь и вновь возвращался к нашему столу. Я недоумевала, что бы это могло означать. Так же непонятно было мне его неизменное удовольствие по такому, казалось бы, незначительному поводу, как мои еженедельные посещения мортонской школы; еще больше удивлялась я тому, что, когда была плохая погода - шел снег или дождь или дул сильный ветер - и кузины убеждали меня остаться дома, он каждый раз высмеивал их опасения и понуждал меня исполнить мой долг, невзирая на разбушевавшиеся стихии.
        - Джейн вовсе не такое слабое создание, как вы воображаете, - говорил он, - она так же мало боится ветра, дождя или снега, как любой из нас. У нее крепкий и выносливый организм; она легче приспособляется к переменам климата, чем иные люди, более, казалось бы, крепкие на вид.
        И когда я возвращалась утомленная, измученная непогодой, я никогда не смела жаловаться, из боязни рассердить его; при всех обстоятельствах он требовал мужества; всякое малодушие вызывало в нем негодование.
        Но однажды мне было разрешено остаться дома, так как я была сильно простужена. Вместо меня в Мортон пошли кузины; я сидела и читала Шиллера, а Сент-Джон был погружен в свою восточную каббалистику. Окончив перевод, я случайно взглянула в его сторону и сразу же очутилась под магическим действием сверлящих голубых глаз. Не могу сказать, сколько времени он рассматривал меня сверху донизу и вдоль и поперек; этот взгляд был так пронзителен и так холоден, что на миг мной овладел суеверный страх, словно в комнате находилось сверхъестественное существо.
        - Джейн, что вы делаете?
        - Изучаю немецкий язык.
        - Я хочу, чтобы вы бросили немецкий язык и занялись индустани.
        - Вы это серьезно говорите?
        - Очень серьезно, и даже настаиваю на этом; я объясню вам почему.
        Затем он рассказал мне, что язык, который он изучает, и есть индустани, но что, продвигаясь вперед, он забывает основы и ему будет весьма полезно иметь ученицу, с которой он сможет вновь и вновь повторять элементы языка и таким образом окончательно закрепит их в памяти; что он некоторое время колебался между мной и своими сестрами, но остановился на мне, так как я самая усидчивая из всех троих. Не окажу ли я ему этой услуги? Вероятно, мне недолго придется приносить эту жертву, так как остается всего лишь три месяца до его отъезда.
        Такому человеку, как Сент-Джон, нелегко было отказать; чувствовалось, что каждое впечатление, будь то боль или радость, глубоко врезывалось ему в душу и оставалось там навсегда. Я согласилась. Когда кузины вернулись и Диана узнала, что брат похитил у нее ученицу, она рассмеялась; обе они заявили, что ни за что не поддались бы ни на какие уговоры Сент-Джона. Он отвечал спокойно:
        - Я знаю.
        Сент-Джон оказался крайне терпеливым и мягким, однако требовательным учителем; он задавал мне большие, трудные уроки и, когда я их выполняла, не скупился на одобрение. Постепенно он приобретал надо мной известное влияние, которое отнимало у меня свободу мысли: его похвалы и внимание больше тяготили меня, чем его равнодушие. Я уже не решалась при нем свободно говорить и смеяться, ибо ощущение какой-то скованности упорно и назойливо напоминало мне, что живость (по крайней мере во мне) ему неприятна. Я знала, что он допускает только серьезные настроения и занятия и ничто другое при нем невозможно. Когда он говорил: «пойдемте» - я шла, «ступайте» - я уходила, «сделайте то-то» - я делала. Но это рабство было мне тягостно, и я не раз желала, чтобы он, как прежде, не замечал меня.
        Однажды вечером, когда мы втроем окружили его, прощаясь перед отходом ко сну, он, по своему обыкновению, поцеловал обеих сестер и, также по своему обыкновению, пожал мне руку. Диана, шаловливо настроенная в этот вечер (она не была подвластна мучительному гнету его воли, ибо обладала сама не менее сильной волей - правда, иначе направленной), внезапно воскликнула:
        - Сент-Джон, ты называешь Джейн своей третьей сестрой, а обращаешься с ней не как с сестрой: что же ты ее не поцелуешь?
        Она подтолкнула меня к нему. Я решила, что Диана слишком уж разошлась, и смутилась. Но не успела я опомниться, как Сент-Джон наклонил голову, его прекрасное античное лицо очутилось на одном уровне с моим, его пронзительные глаза вопрошающе посмотрели в мои - и он поцеловал меня. На свете не существует ни мраморных, ни ледяных поцелуев - но именно так мне бы хотелось назвать поцелуй моего преподобного кузена. Быть может, существуют испытующие поцелуи, - таким именно и был его поцелуй. Поцеловав меня, он посмотрел, какое это на меня произведет впечатление; оно отнюдь не было потрясающим: я уверена, что не покраснела, скорее слегка побледнела, ибо почувствовала, что этот поцелуй был как бы печатью, скрепившей мои оковы. С тех пор он никогда не забывал выполнить этот обряд, и та спокойная серьезность, с какой я принимала его поцелуй, казалось, даже придавала ему в глазах Сент-Джона некоторую прелесть. Что до меня, то мне с каждым днем все больше хотелось угождать ему, но и с каждым днем становилось яснее, что для этого мне придется в значительной мере отказаться от себя, подавить часть своих
способностей, сообщить новое направление своим вкусам, принудить себя стремиться к целям, к которым у меня нет врожденного влечения. Он хотел воспитать меня для таких возвышенных сфер, которые были мне недоступны; для меня было мучением постоянно стремиться к идеалу, который он ставил передо мной. Достигнуть его было так же невозможно, как придать моим неправильным чертам непогрешимую классическую правильность его лица или сообщить моим изменчивым зеленым глазам лазурную синеву и великолепный блеск его глаз.
        Однако не одно только его влияние угнетало меня. С некоторых пор у меня были причины для грусти; душу томила жестокая боль, отравлявшая радость жизни в самом ее истоке: это были муки неизвестности.
        Быть может, вы думаете, читатель, что среди всех этих перемен я забыла мистера Рочестера? Ни на миг! Образ его не покидал меня, ибо это был не мираж, который способны рассеять солнечные лучи, не рисунок, начертанный на песке, который может смести буря, - он был как имя, высеченное на каменной плите, которое будет существовать так же долго, как и мрамор, на котором оно вырезано. Страстное желание узнать, что с ним, преследовало меня повсюду. Когда я жила в Мортоне, каждый вечер, вернувшись в свой коттедж, я думала об этом; и теперь, в Мурхаузе, каждую ночь, лежа в кровати, упорно размышляла все о том же.
        Ведя необходимую переписку с мистером Бриггсом относительно наследства, я осведомилась, не знает ли он, где находится мистер Рочестер и здоров ли он; однако, как и предполагал Сент-Джон, Бриггс решительно ничего не знал о моем бывшем хозяине. Тогда я написала миссис Фэйрфакс. Я была уверена, что это верный путь, и надеялась вскоре получить ответ. К моему огорчению, прошло две недели, а ответа все не было. Но когда недели стали уже месяцами, а почта, приходившая каждый день, так ничего мне и не приносила, - мною овладело мучительное беспокойство.
        Я снова написала; ведь мое первое письмо могло пропасть. Эта новая попытка дала мне новую надежду; она сияла мне в течение некоторого времени, затем также потускнела и увяла: я не получила в ответ ни строчки, ни слова. Когда прошло полгода в напрасном ожидании, моя надежда умерла; тогда я затосковала.
        Стояла чудесная, сияющая весна, но она не радовала меня. Приближалось лето. Диана старалась меня развлечь; она уверяла, что у меня нездоровый вид, и хотела ехать со мной на морское побережье. Но Сент-Джон воспротивился этому; он заявил, что мне нужны не развлечения, а занятия; моя теперешняя жизнь слишком бесцельна, а между тем мне необходима цель. Вероятно, для того, чтобы возместить этот пробел, он продолжал со мной уроки индустани и становился все требовательней; а я, словно потеряв рассудок, и не думала ему противиться - у меня не было на это сил.
        Однажды я пришла на занятия более печальная, чем обычно; это было вызвано мучительным разочарованием: утром Ханна сказала, что на мое имя пришло письмо, но когда я спустилась вниз, почти уверенная, что наконец получу долгожданные вести, я нашла лишь незначительную деловую записку от мистера Бриггса. Это огорчение вызвало у меня слезы; и теперь, пока я корпела над замысловатыми письменами и цветистым стилем индийского писателя, мои глаза то и дело наполнялись слезами.
        Сент-Джон подозвал меня и предложил читать; я попыталась, но голос изменял мне: слова прерывались рыданиями. Мы были с ним одни; Диана занималась музыкой в гостиной, Мери возилась в саду, - был чудесный майский день, ясный, солнечный, с легким ветерком. Сент-Джон не выказал удивления по поводу моих слез и даже не спросил меня о причине, он только сказал:
        - Мы подождем несколько минут, Джейн, покамест вы не успокоитесь.
        И между тем как я старалась изо всех сил подавить этот приступ горя, он сидел, опершись на стол, безмолвно и терпеливо, напоминая врача, наблюдающего пытливыми очами заранее им предусмотренный и вполне понятный ему кризис в течении болезни его пациента. Подавив рыдания, я отерла глаза, пробормотав, что плохо себя чувствую сегодня. Я продолжала свои занятия, и урок прошел как обычно. Сент-Джон убрал книги, запер стол и сказал:
        - А теперь, Джейн, вы пойдете со мной гулять.
        - Я позову Диану и Мери.
        - Нет. Сегодня утром мне нужна только одна спутница, и этой спутницей будете вы; оденьтесь и выходите через черный ход; идите по дороге к вершине Марш-Глен; я догоню вас через минуту.
        Я не знаю ни в чем середины; и никогда в своих отношениях с людьми более властными и твердыми, наделенными характером, противоположным моему, я не могла найти середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я всегда честно повиновалась до той минуты, когда во мне происходил взрыв протеста, иной раз прямо с вулканической силой; но так как в данном случае ни обстоятельства, ни мое душевное состояние не побуждали меня к бунту, я покорно выполнила приказание Сент-Джона и через десять минут уже шагала рядом с ним по глухой тропе.
        С запада дул ветерок: он проносился над холмами, напоенный сладким благоуханием вереска и камыша; небо было безоблачно-синее, река, вздувшаяся от весенних дождей, неслась вниз по лощине, полноводная и прозрачная, отражая то золотые лучи солнца, то сапфирную синеву неба. Свернув с тропы, мы зашагали по мягкой луговине с изумрудно-зеленой травой, пестревшей мелкими белыми цветочками и усеянной крупными золотыми звездами желтых цветов; холмы обступили нас со всех сторон.
        - Давайте отдохнем, - сказал Сент-Джон, когда мы подошли к утесам, охранявшим ущелье, в конце которого ручей низвергался шумным водопадом; немного поодаль высились горы, уже без покрова травы и цветов, одетые лишь вереском и украшенные каменными глыбами. Здесь безлюдье превращалось в пустыню, веселые тона сменялись мрачными; горы словно стерегли это печальное одиночество, это последнее прибежище тишины…
        Я села. Сент-Джон стоял возле меня. Он смотрел то на ущелье, то на стремнину; его взор то скользил по волнам, то поднимался к небу, от которого вода казалась голубой; он снял шляпу, и ветерок шевелил его волосы и ласкал его лоб. Чудилось, будто он находится в таинственном общении с гением этих мест, он словно прощался с ними взглядом.
        - Все это я увижу во сне, - сказал он, - когда буду спать на берегах Ганга, и еще раз - в предназначенный час, когда иной сон сойдет на меня, на берегах еще более таинственной реки.
        Странные слова странной привязанности! Суровой была любовь этого патриота к своему отечеству!
        Сент-Джон также сел; по крайней мере полчаса мы молчали, затем он снова заговорил:
        - Джейн, я уезжаю через полтора месяца. Я заказал себе место на судне, которое отплывает в Ост-Индию двадцатого июня.
        - Господь да сохранит вас, вы будете трудиться на Его ниве, - ответила я.
        - Да, - сказал он, - в этом моя гордость и радость. Я слуга непогрешимого Владыки. Я не вверяю себя человеческому руководству, не подчиняюсь низменным законам и греховной власти подобных мне слабых земных червей; мой властелин, мой законодатель, мой капитан - Всевышний. Мне странно, что все вокруг меня не горят желанием вступить под Его знамена.
        - Не всем дано то, что дано вам, и было бы безрассудно слабому идти рядом с сильным.
        - Я говорю не о слабых, мне нет дела до них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин этого труда и способен его выполнить.
        - Таких мало, и их нелегко найти.
        - Вы правы; но если их найдешь, надо будить их, звать и увлекать за собой, показывать им, каковы их дарования и зачем они им даны, открывать им волю небес, предлагать от имени Бога место в рядах Его избранников.
        - Если они действительно достойны такой задачи, разве им сердце не подскажет?
        Мне казалось, словно страшные чары сгущаются вокруг и овладевают мной; я боялась, что этот человек произнесет какие-то роковые слова, которые закрепят его власть надо мной.
        - А что говорит ваше сердце? - спросил Сент-Джон.
        - Мое сердце молчит… мое сердце молчит, - отвечала я, потрясенная и испуганная.
        - Тогда я буду говорить за него, - продолжал он своим звучным, решительным голосом. - Джейн, поезжайте со мной в Индию, поезжайте как моя помощница, как ближайший мой товарищ.
        Земля и небо закружились передо мной, горы заколебались. Казалось, я услышала призыв небес. Но я не была апостолом, вестник был мне незрим, и я не могла последовать призыву.
        - О Сент-Джон! - воскликнула я. - Сжальтесь надо мной!
        Но я взывала к человеку, который, следуя тому, что он считал своим долгом, не знал ни жалости, ни колебаний. Он продолжал:
        - Бог и природа предназначили вас стать женой миссионера. Они наделили вас не внешними, но духовными дарами; вы созданы для труда, не для любви. Вы должны, вы будете женой миссионера. Вы будете моей: я зову вас не ради своего удовольствия, но для служения Всевышнему.
        - Но я не гожусь для этого, я не чувствую призвания, - взмолилась я.
        Видно, он рассчитывал на такие возражения и нисколько не рассердился. И действительно, когда, прислонясь к скале и скрестив руки на груди, он устремил на меня свой взгляд, я поняла, что он подготовился к долгой и упорной борьбе и запасся терпением, не сомневаясь, что в этой борьбе он победит.
        - Смирение, Джейн, - сказал он, - основа всех христианских добродетелей; вы справедливо говорите, что не годитесь для этого дела. Но кто для него годится? И кто, будучи поистине призван, считает себя достойным такого призвания? Вот я, например, что я такое? Только прах и тлен. Вместе со святым Павлом я признаю себя величайшим из грешников; но я не позволяю сознанию моей греховности смущать меня. Я знаю своего небесного Учителя, знаю, что Он справедлив и всемогущ; и если Он избрал столь слабое орудие для свершения великой задачи. Он из безбрежного океана своей благодати устранит несоответствие между орудием и целью. Думайте, как я, Джейн, верьте, как я. Я зову вас опереться на Предвечного; не сомневайтесь, Он выдержит бремя вашей человеческой слабости.
        - Мне чужда жизнь миссионера, я не знаю, в чем его обязанности.
        - Тут я, несмотря на все свои несовершенства, смогу оказать вам нужную помощь: я буду разъяснять вам ежечасно вашу задачу, всегда буду подле вас, помогая во всякое время. Это понадобится только вначале: вскоре (я знаю ваши способности) вы станете такой же деятельной и искусной, как я, и уже не будете нуждаться в моих наставлениях.
        - Но силы, - разве у меня есть силы для такого дела? Я не чувствую их. Ничто во мне не откликается на ваш призыв. Передо мной не вспыхивает свет, жизнь не озаряется, я не слышу голоса, который бы наставлял или ободрял меня. О, если бы вы только знали, моя душа похожа на мрачную темницу, в недрах которой трепещет жалкий страх - страх, что вы убедите меня отважиться на то, чего я не в силах свершить!
        - У меня для вас готов ответ, выслушайте его. Я наблюдаю за вами с первой минуты нашей встречи и достаточно изучил вас в течение десяти месяцев. За это время я подвергал вас различным испытаниям. И что же я увидел и установил? Ваши занятия в сельской школе доказали мне, что вы можете хорошо, аккуратно и добросовестно выполнять работу, даже не соответствующую вашим привычкам и склонностям; я убедился, что вы обладаете необходимыми способностями и тактом; вы добились своего, потому что настойчиво шли к цели. Вы спокойно учились жить. И внезапно к вам пришло богатство. Я угадал в вас душу, чистую от грехов Демоса; жадность осталась вам чуждой. В той твердой решимости, с какой вы разделили свое состояние на четыре части, оставив себе только одну и пожертвовав остальными во имя справедливости, я узнаю душу, жаждущую жертвы. В той готовности, с какой вы, по моему предложению, занялись предметом, интересовавшим вас, и тотчас заменили его другим, интересовавшим меня, в том неутомимом рвении, с каким вы продолжаете заниматься им до сих пор, в той неиссякающей энергии и невозмутимости, с какими вы
преодолеваете его трудности, я вижу все те черты, которые ищу. Джейн, вы послушны, усердны, бескорыстны, верны, постоянны и мужественны; в вас много мягкости и вместе с тем много героизма; перестаньте сомневаться в себе - я доверяю вам безгранично. Ваша деятельность как руководительницы индийской школы и моей помощницы в работе с индийскими женщинами будет для меня неоценимой поддержкой.
        Стальной обруч сжимался вокруг меня; уговоры Сент-Джона медленно и неуклонно сковывали мою волю. Мне чудилось, что его последние слова открывают передо мной путь, казавшийся мне до сих пор недоступным. Моя работа, которую я считала до сих пор такой ничтожной, такой случайной, по мере того как он говорил и как бы творчески воссоздавал ее, приобрела более четкие очертания и более глубокий смысл. Сент-Джон ждал ответа. Перед тем как дать его, я попросила полчаса на размышления.
        - Очень охотно, - согласился он и, встав, прошел дальше по тропинке, бросился наземь среди вереска и отдался своим мыслям.
        «Я в силах сделать то, что он от меня требует; нельзя с этим не согласиться, - говорила я себе. - Но я чувствую, что недолго проживу под лучами индийского солнца. А что тогда? Но ему это все равно. Когда придет мой смертный час, он смиренно и безропотно вернет меня Богу, который меня вручил ему. Все это для меня вполне ясно. Оставляя Англию, я покину любимую, но опустевшую для меня страну, - мистера Рочестера здесь нет; а если бы он даже и находился здесь, какое это может иметь для меня значение? Мне предстоит теперь жить без него; что может быть бессмысленней и малодушней, чем влачить свои дни в чаянии какой-то несбыточной перемены в моей судьбе, которая соединила бы меня с ним! Без сомнения (как однажды сказал Сент-Джон), я должна искать новых интересов в жизни, взамен утраченных; и разве дело, которое он сейчас мне предлагает, не самое достойное из всех, какие человек может избрать, а Бог - благословить? Разве оно не заполнит благородными заботами и высокими стремлениями ту пустоту, которая оставалась после разбитых привязанностей и разрушенных надежд? Видимо, я должна ответить «да», - и тем не
менее я содрогаюсь при мысли об этом. Увы! Если я пойду за Сент-Джоном, я отрекусь от какой-то части самой себя; если я поеду в Индию, я обреку себя на преждевременную смерть. А что будет со мной до тех пор? О, я прекрасно знаю. Я это отчетливо вижу. Трудясь в поте лица, чтобы угодить Сент-Джону, я превзойду все его самые смелые ожидания. Если я поеду с ним, если принесу ту жертву, которой он от меня требует, - эта жертва будет полной: я положу на алтарь свое сердце, все свои силы, всю себя. Сент-Джон никогда не полюбит меня, но он будет мною доволен. Он обнаружит во мне энергию, какой и не подозревал, источник сил, о котором даже не догадывался. Да, я смогу нести такой же тяжкий труд, как и он, и столь же безропотно.
        Итак, я могла бы согласиться на его предложение, если бы не одно условие, ужасное условие: он хочет, чтобы я стала его женой, а любви ко мне у него не больше, чем вот у того сурового гигантского утеса, с которого падает в стремнину пенистый поток. Он ценит меня, как воин хорошее оружие, - и только. Пока он не муж мне, меня это мало трогает; но могу ли я допустить, чтобы он осуществил свои расчеты, хладнокровно выполнил свои планы, пройдя со мною через брачную церемонию? Могу ли я принять от него обручальное кольцо и претерпеть всю видимость любви (он, без сомнения, будет педантично соблюдать ее), зная, что самое основное при этом отсутствует? Каково мне будет сознавать, что любая его ласка является жертвой, приносимой из принципа? Нет, такое мученичество было бы чудовищным. Я ни за что не пойду на это. Я могу сопровождать его как сестра, но не как жена; так я и скажу ему».
        Я взглянула на холм, Сент-Джон все еще лежал там, как поверженная колонна: лицо его было обращено ко мне, взгляд пронизывал меня насквозь. Он поднялся на ноги и подошел ко мне.
        - Я готова поехать в Индию, если останусь свободной.
        - Ваш ответ требует пояснения, - сказал Сент-Джон. - Он неясен.
        - Вы были до сих пор моим названым братом, а я - вашей названой сестрой; сохраним прежние отношения; нам лучше не вступать в брак.
        Он покачал головой.
        - В данном случае подобные отношения невозможны. Другое дело, если бы вы были моей родной сестрой. Тогда бы я взял вас с собой и не искал бы себе жены. Но в этих обстоятельствах наш союз или должен быть освящен и закреплен церковью, или его не должно существовать вовсе; практически возможен только такой план. Разве вы этого не видите, Джейн? Подумайте минутку, у вас такой ясный ум, вы сразу поймете.
        Но сколько я ни думала, здравый смысл подсказывал мне лишь одно, - а именно, что мы не любим друг друга так, как должны любить муж и жена; отсюда следовало, что мы не должны вступать в брак. Так я и сказала.
        - Сент-Джон, - заявила я, - я считаю вас братом, вы меня - сестрой; пусть так будет и впредь.
        - Нельзя, нельзя, - отвечал он резко и твердо, - это будет не то. Вы сказали, что согласны поехать со мной в Индию, - вспомните, ведь вы сказали это!
        - Да, при одном условии.
        - Так, так! Значит, против главного пункта - отъезда со мной из Англии и участия в моих будущих трудах - вы не возражаете. Вы, можно сказать, уже положили руку на плуг; вы слишком последовательны, чтобы ее снять. И у вас должна быть лишь одна мысль: как лучше всего выполнить то дело, за которое вы взялись. Чтобы это осуществить, вам необходим сотрудник: не брат - это слишком слабые узы, - но супруг. Мне также не нужна сестра: ее могут в любое время у меня отнять. Мне нужна жена, единственная помощница, которой я буду руководить в жизни и которую смогу удержать возле себя до самой смерти.
        Я содрогнулась при этих словах: я чувствовала его власть, его волю всем своим существом.
        - Найдите себе кого-нибудь другого, Сент-Джон, более подходящего…
        - Подходящего для моих целей, вы хотите сказать, для моей миссии? Повторяю вам, мне не нужен бесцветный, средний человек, рядовой человек со всеми присущими ему эгоистическими чувствами, - мне нужен миссионер.
        - Я отдам вашему делу всю свою энергию, ведь только это вам и нужно, я вам не нужна; для вас я только шелуха, которую терпят ради зерна, - вот я и оставлю ее себе.
        - Вы не можете, не смеете этого делать. Неужели вы думаете, что Господь удовлетворится половиной жертвы? Неужели Он примет неполноценный дар? Я борюсь за дело Господне, я зову вас под Его стяг. Во имя Его я не могу принять условной присяги, она должна быть безоговорочной.
        - О, Богу я готова отдать свое сердце, - сказала я. - Но вы в нем не нуждаетесь.
        Я не могу поклясться, читатель, что в тоне, каким я произнесла эти слова, и в чувстве, какое я при этом испытывала, не было затаенного сарказма. До сих пор я ощущала безмолвный страх перед Сент-Джоном оттого, что не понимала его. Я боялась его, не будучи в силах разобраться, что в нем святого и что - человеческого; но этот разговор мне многое объяснил, передо мной как бы раскрылась вся сущность Сент-Джона. Я увидала его слабости, я поняла их. Мне стало ясно, что здесь, на поросшем вереском бугре, я сижу у ног человека, который, несмотря на свое прекрасное лицо, столь же грешен, как я сама. Словно завеса упала с моих глаз, и я увидела перед собою черствость и деспотизм. Ощутив в нем эти черты, я почувствовала его несовершенство и вооружилась мужеством. Это был равный мне человек, с которым я могла бороться и которому могла при случае дать отпор.
        На некоторое время между нами воцарилось молчание; наконец я решилась взглянуть ему в лицо. В его взгляде, устремленном на меня, было угрюмое удивление и тревожный вопрос: «Неужели она смеется надо мной? Что это значит?»
        - Не надо забывать, что это предмет чрезвычайной важности, - продолжал он, - предмет, о котором думать или говорить легковесно - грех. Надеюсь, Джейн, вы вполне серьезно сказали, что готовы отдать свое сердце Богу, - это все, что мне нужно. Вырвите только из сердца все земные привязанности и отдайте его Творцу, и тогда осуществление Царства Божьего на земле будет вашей единственной радостью и целью и вы будете готовы в любую минуту сделать все, что этому способствует. Вы увидите, сколько новых сил даст нам наш телесный и духовный союз - единственный союз, который соединяет навеки судьбы и цели человеческих существ. И если вы отбросите все мелочные причуды, все нелепые предрассудки, все сомнения относительно степени, характера, силы или нежности испытываемых нами чувств, - то вы поспешите вступить в этот союз.
        - Так ли это? - отозвалась я с недоверием и взглянула на его черты, прекрасные в своей гармоничности, но страшные своей беспощадной суровостью, на его энергичный, но холодный лоб, на глаза, яркие, глубокие и пронизывающие, но лишенные нежности, на его высокую, внушительную фигуру, - и представила себе, что я его жена. О нет, никогда! Быть его викарием, его спутницей - другое дело; в этой роли я готова переплыть с ним океан; трудиться над общим делом под лучами палящего солнца в азиатских пустынях; восхищаться его мужеством, самоотверженностью, энергией и состязаться с ним; безропотно покориться его властности; спокойно улыбаться, видя его неискоренимое честолюбие; всегда отделять в нем христианина от человека - глубоко чтить первого и охотно прощать второго. Конечно, мне придется нередко страдать, будучи связанной с ним лишь этими узами; мое тело будет в оковах, но мое сердце и душа останутся свободными. Я по-прежнему буду принадлежать себе; в минуты одиночества я смогу отдаваться свойственным мне от природы, непорабощенным желаниям. В моей душе будет уголок, всецело принадлежащий мне, куда ему не
будет доступа и где втайне будут жить искренние, независимые чувства, которых не коснется его суровость, не растопчет его размеренная воинственная поступь. Но быть его женой, вечно возле него, вечно на привязи, укрощать свой внутренний жар, таить его в недрах своей души и незримо сгорать, не выдавая своих чувств ни единым стоном, хотя бы скрытое пламя и пожирало меня, - нет, это было бы выше моих сил!
        - Сент-Джон! - воскликнула я под влиянием этих мыслей.
        - Ну? - отозвался он ледяным тоном.
        - Повторяю: я готова поехать с вами в качестве вашего товарища-миссионера, но не в качестве жены. Я не могу выйти за вас замуж и всецело принадлежать вам.
        - Нет, вы должны всецело быть моей, - отвечал он твердо, - иначе все эти разговоры бесполезны. Как могу я, мужчина, которому нет еще тридцати, увезти с собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку, если она не станет моей женой? Как могли бы мы всегда быть вместе - то в пустыне, то среди диких племен, - не будучи повенчанными?
        - Отлично сможем, и при каких угодно обстоятельствах, - живо возразила я. - Совершенно так же, как если бы я была вашей родной сестрой или мужчиной и священником вроде вас.
        - Известно, что мы не брат и сестра, и я не могу выдавать вас за сестру; сделать это - значит навлечь на нас обоих оскорбительные подозрения. К тому же хотя у вас и мужской ум, но сердце женское, - словом, из этого не выйдет ничего хорошего.
        - Выйдет, - настаивала я с некоторым вызовом, - вот увидите. У меня женское сердце, но не в том, что касается вас; к вам у меня лишь чувство преданной дружбы, доверие товарища по оружию, сестринская привязанность, если хотите, покорность и почтение ученика к своему учителю, - ничего больше, не беспокойтесь.
        - Все то, что мне нужно, - сказал он как бы про себя. - Именно то, что мне нужно. Но есть препятствия, их надо устранить. Уверяю вас, Джейн, вы не будете раскаиваться, выйдя за меня замуж; мы должны пожениться. Повторяю: иного пути нет; и, без сомнения, брак вызовет чувство, которое оправдает наш союз даже в ваших глазах.
        - Я презираю ваше представление о любви, - невольно вырвалось у меня; я поднялась и теперь стояла перед ним, прислонившись спиною к скале. - Я презираю то лживое чувство, которое вы мне предлагаете. Да, Сент-Джон, я презираю и вас, когда вы мне это предлагаете!
        Он пристально посмотрел на меня, плотно сжав свой красиво очерченный рот. Был ли он разгневан или удивлен - трудно сказать: он в совершенстве владел своим лицом.
        - Я не ожидал от вас таких слов, - сказал он. - Мне кажется, я не сделал и не сказал ничего, заслуживающего презрения.
        Я была тронута его кротким тоном и поражена спокойным, торжественным выражением его лица.
        - Простите мне эти слова, Сент-Джон, но вы сами виноваты, что они у меня так неосмотрительно вырвались. Вы затронули тему, относительно которой мы резко расходимся во мнениях, тему, относительно которой мы не должны допускать споров: самое понятие «любовь» уже служит яблоком раздора между нами; так что бы мы стали делать, если бы вопрос этот встал перед нами всерьез? Что пережили бы мы с вами? Дорогой кузен, откажитесь от мысли об этом браке, забудьте о нем.
        - Нет, - сказал он, - я давно лелею этот план, и только он может обеспечить успех моей великой задачи; но сейчас я не буду настаивать. Завтра я уезжаю в Кембридж; там у меня много друзей, с которыми я хотел бы проститься. Я буду в отсутствии две недели; воспользуйтесь этим временем, чтобы обдумать мое предложение, и не забывайте, что если вы от него откажетесь, вы отвергаете не меня, а Бога. Через мое посредство Он открывает перед вами благородное поприще, но вступить на него вы можете, только став моей женой. Откажитесь стать моей женой, и вы навсегда замкнетесь в кругу эгоистического благополучия и бесплодного прозябания. Берегитесь, как бы вам не оказаться в числе тех, кто изменил вере и стал хуже неверных.
        Он смолк. Отвернувшись от меня, он снова окинул взглядом реку и холмы.
        Но на этот раз он не стал раскрывать предо мной своего сердца: я была недостойна такого доверия. Когда мы шли рядом домой, я чувствовала в его непреклонном молчании все, что он испытывал ко мне: разочарование сурового, властного фанатика, встретившего сопротивление там, где он ждал покорности, осуждение холодного и непреклонного ума, открывшего в другом человеке переживания и взгляды, которым он не может сочувствовать; словом, как человек он бы охотно принудил меня повиноваться, и только как истинный христианин он терпеливо переносил мою испорченность и предоставлял мне столь длительный срок для размышлений и раскаяния.
        В этот вечер, поцеловав сестер, он не счел нужным даже пожать мне руку и молча вышел из комнаты. Хотя я и не чувствовала к нему любви, но была дружески к нему расположена и оскорбилась этой подчеркнутой небрежностью, так оскорбилась, что слезы выступили у меня на глазах.
        - Я вижу, Джейн, - сказала Диана, - что вы с Сент-Джоном поссорились во время сегодняшней прогулки. Все-таки пойди к нему, он, наверно, стоит в коридоре и поджидает тебя, - он готов помириться.
        В подобных обстоятельствах я обычно не выказываю чрезмерного самолюбия. Мне всегда приятнее уступить, чем настаивать на своем; я побежала за ним, - он ждал возле лестницы.
        - Доброй ночи, Сент-Джон, - сказала я.
        - Доброй ночи, Джейн, - отозвался он спокойно.
        - Тогда пожмем друг другу руку, - прибавила я.
        Каким холодным и вялым было его пожатие! Он был крайне задет тем, что произошло сегодня; никакое волнение не растопило бы лед его сердца, никакие слезы не тронули бы его. Нечего было и думать о радостном примирении, о веселой улыбке или ласковом слове; однако как христианин он помнил о том, что надо быть терпеливым и кротким; и когда я спросила, простил ли он меня, он отвечал, что, как правило, не помнит оскорблений; впрочем, ему нечего прощать, так как он и не обижен.
        С этими словами он ушел. Я предпочла бы, чтобы он меня ударил.
        Глава XXXV
        Сент-Джон не уехал на следующий день в Кембридж, как предполагал. Он отложил свой отъезд на целую неделю; за это время он дал мне почувствовать, как сурово может наказывать человек добрый, но строгий, справедливый, но неумолимый, - того, кто его обидел. Без всякой враждебности, без единого слова укоризны он все же давал мне ясно понять, что я лишилась его расположения.
        Не то чтобы Сент-Джон затаил в душе недостойное христианина чувство мести; он не тронул бы и волоса на моей голове, когда бы имел даже полную возможность это сделать. И по натуре и по убеждениям он был выше подобных низменных побуждений мести; он простил мне мои слова о том, что я презираю его и его чувства, но он не забыл этих слов; и я знала, что, пока оба мы живы, он их не забудет. Я видела по его взгляду, когда он смотрел на меня, что эти слова как бы все время стоят между нами, и что бы я ни говорила, они слышались ему в моем голосе, и отзвук их был в каждом его ответе.
        Он не избегал моего общества и, как обычно, звал меня каждое утро к своему столу. Боюсь, что его греховной природе доставляло удовольствие (как христианин он в нем не участвовал и не мог разделять его) показывать, как искусно он умеет, действуя и говоря по видимости так же, как и прежде, казнить меня своей отчужденностью, ибо он не вкладывал в каждое слово и каждый поступок того одобрения и интереса, которые раньше вносили в нашу дружбу некоторое суровое очарование.
        Для меня он словно перестал быть живым человеком и превратился в мраморную статую, его глаза казались холодными яркими сапфирами, его язык - говорящим инструментом, и только.
        Все это было для меня пыткой - утонченной, длительной пыткой. Она поддерживала во мне тайное пламя негодования и трепетную тревогу скорби, и я чувствовала, что если бы стала его женой, этот добрый человек, чистый, как ледяной горный ключ, скоро свел бы меня в могилу, не пролив ни единой капли моей крови и не запятнав своей кристальной совести ни малейшей тенью преступления. Особенно остро я это ощущала при всякой попытке умилостивить его. На мой зов не было отклика. Он, видимо, не страдал от нашей отчужденности, не стремился к примирению; и хотя мои слезы не раз начинали капать на страницу, над которой мы оба склонялись, они производили на него не больше впечатления, чем если бы сердце у него было каменное или железное. Между тем с сестрами он стал даже ласковее, чем прежде, словно боялся, что одной холодности недостаточно и она не убедит меня в полной мере, до какой степени я отвергнута и изгнана. Поэтому он и прибегал к силе контраста; однако я уверена, что он поступал так не по злобе, а из принципа.
        В канун его отъезда, на закате, я увидела, что он гуляет один по саду, и, вспомнив, что этот человек, теперь такой чуждый, когда-то спас мне жизнь и что мы с ним близкие родственники, решила сделать последнюю попытку вернуть его дружбу. Я вышла и направилась к нему в ту минуту, когда он стоял, опершись о калитку; я сразу приступила к делу:
        - Сент-Джон, я страдаю оттого, что вы все еще на меня сердитесь. Будем опять друзьями.
        - А разве мы не друзья? - отвечал он невозмутимо, не отрывая взгляда от восходящей луны, на которую смотрел при моем приближении.
        - Нет, Сент-Джон, мы уже не такие друзья, как были. И вы это знаете.
        - Разве нет? Что ж, очень плохо. Что до меня, то я желаю вам только добра.
        - Я вам верю, Сент-Джон, так как знаю, что вы не способны никому желать зла; но ведь я ваша родственница, и мне хотелось бы от вас более теплого чувства, чем то бесстрастное человеколюбие, с которым вы относитесь даже к чужим.
        - Конечно, - ответил он. - Ваше желание вполне законно, но я и не считаю вас чужой.
        Эти слова, произнесенные холодным, спокойным тоном, сильно уязвили и раздражили меня. Если бы я поддалась гордости и гневу, я немедленно ушла бы; но во мне говорило нечто сильнее этих чувств. Я глубоко чтила высокие дарования и принципы моего кузена, его дружбой я дорожила, - потерять ее было бы для меня тяжелым испытанием. Я не могла столь легко отказаться от попытки вернуть его расположение.
        - Неужели мы с вами так и расстанемся, Сент-Джон? И неужели, когда вы уедете в Индию, вы покинете меня, не сказав мне ни единого ласкового слова?
        Он перестал смотреть на луну и посмотрел на меня.
        - Разве я покину вас, Джейн, уезжая в Индию? Как? Разве вы не поедете в Индию?
        - Вы ведь сказали, что я могу туда ехать, только выйдя за вас замуж.
        - А вы не выйдете за меня? Вы настаиваете на своем решении?
        Известно ли вам, читатель, как леденит сердце вопрос, заданный бездушным человеком? Его гнев похож на падающую снежную лавину, а его негодование - на бурный ледоход.
        - Нет, Сент-Джон, я не выйду за вас. Я не изменила своего решения.
        Лавина дрогнула и сдвинулась с места, но еще не рухнула.
        - Я снова спрашиваю вас, почему вы мне отказываете? - спросил он.
        - Тогда я отказала вам потому, что вы не любите меня, а теперь - потому, что вы меня ненавидите. Вы меня просто убиваете.
        Его губы и щеки побелели - они стали мертвыми.
        - Убиваю? Я вас убиваю? Такие слова не делают вам чести, они противоестественны, недостойны женщины, лживы. Они свидетельствуют о низости ваших мыслей и заслуживают строгого осуждения; их можно было бы назвать непростительными, если бы человек не был обязан прощать своего ближнего даже до семидесяти семи раз.
        Все пропало. Я только подлила масла в огонь. Искренне желая изгладить в его душе следы прежней обиды, я нанесла ему новую, еще более глубокую, которая навсегда запечатлелась в его памятливом сердце.
        - Теперь вы действительно будете меня ненавидеть, - сказала я. - Напрасно я решилась на попытку примириться с вами: я только приобрела врага на всю жизнь.
        Этими словами я причинила ему новую боль, тем более острую, что в них была правда. Его бескровные губы судорожно скривились. Я поняла, какой взрыв гнева пробудила в нем. У меня сжалось сердце.
        - Уверяю вас, вы неправильно поняли меня! - воскликнула я, схватив его за руку. - Я вовсе не хотела ни огорчить, ни оскорбить вас!
        Он горько усмехнулся и решительным движением высвободил руку.
        - А теперь вы, конечно, возьмете обратно свое обещание и вовсе не поедете в Индию? - спросил он после продолжительной паузы.
        - Нет, я готова ехать, но как ваша помощница, - ответила я.
        Снова последовало бесконечное молчание. Какая борьба происходила в нем между естественными чувствами и сознанием долга - не знаю, но глаза его метали молнии, вспыхивали необычным блеском, и странные тени проходили по его лицу. Наконец он проговорил:
        - Я уже однажды говорил вам, что невозможно одинокой женщине ваших лет сопровождать одинокого мужчину моего возраста. После того, что я сказал вам на этот счет, я имел основание думать, что вы никогда не вернетесь к подобной мысли. Однако вы сделали это: мне очень жаль, но тем хуже для вас.
        Я перебила его. Несправедливые упреки всегда пробуждали во мне храбрость.
        - Будьте благоразумны, Сент-Джон, - вы доходите до абсурда. Вы уверяете, что вас возмущают мои слова. На самом деле это не так; вы слишком умны и проницательны, чтобы не понять того, что я говорю. Повторяю, я буду, если хотите, вашим помощником, но никогда не буду вашей женой.
        Его лицо снова покрыла мертвенная бледность, но, как и прежде, он овладел своим гневом и ответил холодно и спокойно:
        - Мне не нужна помощница, которая не будет моей женой. Со мной вы, очевидно, не можете поехать, но, если вы искренне хотите, я переговорю, когда буду в городе, с одним женатым миссионером, жене которого нужна спутница. Я думаю, они не откажутся вас взять, так как благодаря своим средствам вы не будете нуждаться в благотворительности. Таким образом вы избегнете позора, какой навлекли бы на себя, нарушив данное обещание и покинув ряды войска, в которое вступили.
        Вам известно, читатель, что я не давала никакого официального обещания и не принимала на себя никаких обязательств; его приговор был слишком произволен и не заслужен мною. Я возразила:
        - Ни о каком позоре, ни о каком бесчестном поступке или вероломном обмане не может быть и речи. Я ни в какой мере не обязана ехать в Индию, особенно с чужими людьми. С вами я отважилась бы на многое, оттого что восхищаюсь вами, доверяю вам и люблю вас как брата. Но я убеждена, что, когда бы и с кем бы туда ни поехала, я проживу недолго в этом климате.
        - Ах, так вы боитесь за себя? - сказал он с презрительной усмешкой.
        - Боюсь. Бог не для того дал мне жизнь, чтобы я ее загубила, а я начинаю думать, что поступить по-вашему - для меня равносильно самоубийству. Кроме того, прежде чем я окончательно решусь покинуть Англию, я должна увериться, что не смогу принести больше пользы, оставшись здесь, чем уехав.
        - Что вы имеете в виду?
        - Объяснять нет смысла, но есть одно сомнение, которое давно уже мучит меня; и я никуда не поеду, пока оно не будет устранено.
        - Я знаю, к чему обращено ваше сердце и за что оно цепляется. Чувство, которое вы питаете, беззаконно и нечестиво! Давно уже следовало подавить его; неужели вам не стыдно даже упоминать о нем? Ведь вы думаете о мистере Рочестере?
        Это была правда. Я признала ее своим молчанием.
        - Вы собираетесь разыскать мистера Рочестера?
        - Я должна выяснить, что с ним сталось.
        - Тогда, - сказал он, - мне остается только поминать вас в своих молитвах и от всего сердца просить Бога, чтобы вас действительно не постигла судьба отверженных. Мне казалось, что в вас я встретил избранницу. Но человеку не понять путей Господних. Да свершится воля Его.
        Он открыл калитку, вышел в сад и стал спускаться в долину. Скоро он скрылся из виду.
        Вернувшись в гостиную, я застала Диану у окна; она казалась очень задумчивой. Диана была гораздо выше меня; положив руку мне на плечо, она наклонилась и стала всматриваться в мое лицо.
        - Джейн, - сказала она, - ты в последнее время просто на себя не похожа, я уверена, что это не случайно. Скажи мне, что у тебя происходит с Сент-Джоном? Я наблюдала за вами эти полчаса из окна; прости мне это шпионство, но с некоторых пор мне бог знает что приходит в голову, Сент-Джон такой чудак…
        Она замолчала. Я не ответила; немного погодя она продолжала:
        - Я уверена, что мой братец имел на тебя какие-то виды: он уже давно относится к тебе с таким вниманием и интересом, каким не удостаивал никого до сих пор. Что это значит? Уж не влюбился ли он в тебя, а, Джейн?
        Я положила ее прохладную руку на свой горячий лоб.
        - Нет, Ди, нисколько.
        - Тогда отчего же он не сводит с тебя глаз? Отчего часто беседует с тобой наедине, не отпускает от себя? Мы с Мери решили, что он хочет на тебе жениться.
        - Это правда, он уже просил меня быть его женой.
        Диана захлопала в ладоши.
        - Так мы и думали. До чего же это было бы хорошо! И ты выйдешь за него, Джейн, не правда ли? И тогда он останется в Англии!
        - Ничуть не бывало, Диана; он предлагает мне брак с единственной целью - приобрести помощницу для осуществления своей миссии в Индии.
        - Как? Он хочет, чтобы ты отправилась в Индию?
        - Да.
        - Безумие! Ты не протянешь там и трех месяцев! Но ты не поедешь, - ведь ты отказалась, не правда ли, Джейн?
        - Я отказалась выйти за него замуж.
        - И этим, конечно, оскорбила его? - спросила она.
        - Глубоко. Боюсь, что он никогда мне этого не простит; но я предложила сопровождать его в качестве его сестры.
        - Ну, это чистое сумасшествие, Джейн! Подумай только, какую задачу ты берешь на себя, с какими лишениями она связана. Подобные испытания, да еще в таком климате, убивают даже сильных, а ты ведь слабенькая. Сент-Джон - ты знаешь его - будет требовать от тебя невозможного, он заставит тебя работать даже в самые знойные часы дня; а я заметила, что ты, к сожалению, готова выполнять все, что он тебе прикажет. Удивляюсь, как еще у тебя хватило духу ему отказать. Значит, ты его не любишь, Джейн?
        - Не как мужа.
        - А ведь он красивый.
        - Но зато я дурнушка. Ты сама видишь, Ди, мы никак не подходим друг к другу.
        - Дурнушка? Ты? Нисколько. Во всяком случае, ты и слишком хорошенькая, и слишком добрая, чтобы быть заживо похороненной в Калькутте. - И она снова стала горячо меня убеждать, чтобы я отказалась от всякой мысли сопровождать ее брата.
        - Мне и в самом деле ничего другого не остается, - сказала я. - Когда я только что опять предложила быть его помощницей, он был возмущен моей нескромностью. Кажется, он считает мое предложение сопровождать его, не выходя за него замуж, чем-то неприличным; как будто я с первого же дня не видела в нем только брата и не относилась к нему как сестра.
        - С чего ты взяла, что он тебя не любит, Джейн?
        - Ты бы послушала, что он говорит. Сколько раз он объяснял мне, что хочет жениться на мне только ради наилучшего выполнения своей миссии. Он заявил мне, что я создана для работы, а не для любви; и это, конечно, правда. Но, по-моему, если я не создана для любви, то, значит, не создана и для брака. Разве это не ужасно, Ди, быть прикованной на всю жизнь к человеку, который смотрит на тебя только как на полезное орудие?
        - Невыносимо! Чудовищно! Об этом не может быть и речи!
        - И потом, - продолжала я, - хоть я его и люблю только как брата, однако, если бы мне пришлось стать его женой, я допускаю, что могла бы его полюбить иной, странной, мучительной любовью, - ведь он так умен, и нередко в его взгляде, жестах и речах сквозит какое-то величие. А в таком случае моя судьба оказалась бы невыносимо печальной. Моя любовь только раздражала бы его, и если бы я посмела обнаружить свои чувства, он немедленно дал бы мне понять, что это совершенно лишнее, что это не нужно ему и не пристало мне. Я знаю, что это так.
        - И все же Сент-Джон хороший человек, - сказала Диана.
        - Он добрый и незаурядный человек, но он так поглощен своей задачей, что безжалостно забывает о чувствах и желаниях обыкновенных людей. Поэтому простым смертным лучше не попадаться на его пути, иначе он может растоптать их. Вот он, Диана, я ухожу.
        Увидав, что он входит в сад, я быстро поднялась к себе наверх.
        Но за ужином мне все-таки пришлось встретиться с Сент-Джоном.
        Он казался таким же спокойным, как всегда. Я была уверена, что он не захочет со мной разговаривать и что он, во всяком случае, отказался от своих матримониальных намерений; но я ошиблась и в том и в другом. Сент-Джон беседовал со мной обычным своим тоном, или, вернее, тем тоном, какой он усвоил со мной в последнее время, - то есть был изысканно вежлив. Без сомнения, он обратился к Святому духу, прося помочь ему преодолеть гнев, который я в нем вызвала, и теперь ему казалось, что он еще раз меня простил.
        Для назидательного чтения перед вечерней молитвой он выбрал двадцать первую главу Апокалипсиса. Я любила слушать слова Священного Писания из его уст; никогда его выразительный голос не звучал так мягко и проникновенно, никогда его манера читать так не пленяла своей благородной простотой, как тогда, когда он произносил слова Божественного откровения; а в этот вечер, среди близких, его голос казался еще более торжественным, его интонации - более волнующими. Майская луна ярко сияла сквозь незанавешенное окно, так что горящая на столе свеча казалась ненужной. Сент-Джон сидел, склонившись над большой старинной Библией, и читал те строки, где описывается видение «новой земли и нового неба», где рассказывается о том, что «Бог будет обитать с людьми» и что «Он сотрет всякую слезу с их очей», и где обещано, что «больше не будет ни смерти, ни плача, ни воздыхания, ни болезни… ибо все прежнее прошло».
        Для молитвы, последовавшей за чтением этой главы, он, видимо, собрал все свои силы, призвал все свое суровое рвение; казалось, он действительно спорит с Богом и уверен, что добьется победы. Он молил о силе для слабодушных, о путеводной звезде для заблудших овец стада Христова, о возвращении, хотя бы в одиннадцатый час, тех, кого соблазны мира и плоти увлекают прочь с тернистого пути к спасению. Он просил, убеждал, требовал, чтобы гибнущая душа была выхвачена из пламени. Глубокая серьезность всегда оказывает свое действие. Сперва эта молитва меня удивила, затем, по мере того как ее пыл возрастал, она все больше волновала меня и внушала мне трепет. Он так искренне был убежден в величии и святости своей задачи, что слушавшие не могли ему не сочувствовать.
        После молитвы мы стали прощаться с ним; он уезжал на другой день очень рано. Диана и Мери обняли его и вышли из комнаты, - вероятно, он шепотом попросил их об этом. Я протянула ему руку и пожелала счастливого пути.
        - Благодарю вас, Джейн. Как я уже сказал, я вернусь из Кембриджа через две недели; даю вам это время на размышление. Если бы я внял голосу человеческой гордости, я больше не стал бы вам напоминать о браке; но я подчиняюсь только голосу долга и верен самому главному - сделать все ради славы Божьей. Мой учитель был долготерпелив; таким буду и я. Я не допущу, чтобы вы погибли, как сосуд гнева; раскайтесь, решитесь, пока еще не поздно. Вспомните, что мы призваны работать «доколе есть день», ибо «приходит ночь, когда никто не может делать». Вспомните богача из притчи, который имел все сокровища этого мира. Дай вам Бог силы избрать благую часть, которая не отымется от вас.
        С этими словами он положил руку мне на голову. Он говорил проникновенно, кротко; его взгляд при этом нисколько не походил на взгляд, каким влюбленный смотрит на свою возлюбленную, - это был взор пастыря, зовущего заблудшую овцу, или, вернее, взор ангела-хранителя, сберегающего вверенную ему душу. У всякого одаренного человека, будь он человеком сильных страстей, или фанатиком веры, или просто деспотом, - если только он искренен в своих стремлениях, - бывают минуты такого подъема, когда он повелевает и властвует. Я благоговела перед Сент-Джоном, и внезапный порыв этого чувства неожиданно толкнул меня в ту пропасть, которой я так долго избегала. Я почувствовала искушение прекратить борьбу, отдаться потоку его воли и в волнах его жизни потерять свою. Сейчас он добивался меня с такой же настойчивостью, как в свое время - правда, совсем с иными чувствами - меня добивался другой. И тогда и теперь я была словно одержимая. Уступить в тот раз - значило пойти против велений совести. Уступить сейчас - значило пойти против велений разума. Теперь, когда бурные переживания той поры проходят предо мной сквозь
успокаивающую призму времени, я это вижу ясно, но в ту минуту я не сознавала своего безумия.
        Я стояла неподвижно, точно зачарованная властным прикосновением Сент-Джона. Мои отказы были забыты, страх преодолен, борьба прекращена. Невозможное - то есть мой брак с Сент-Джоном - рисовалось мне почти возможным. Все изменилось в одно мгновение. Религия звала, ангелы простирали ко мне объятия, Бог повелевал, жизнь свивалась передо мной, как свиток, врата смерти распахивались, открывая вечность; мне казалось, что ради спасения и вечного блаженства там можно не задумываясь все принести в жертву здесь. Сумрачная комната была полна видений.
        - Может быть, вы теперь решитесь? - спросил миссионер. Он спросил очень мягко и так же мягко привлек меня к себе.
        О, эта нежность! Насколько она могущественней, чем сила. Я могла противиться гневу Сент-Джона, но перед его добротой склонялась, как слабый тростник. Все же я прекрасно понимала, что если уступлю сейчас, то в будущем мне не миновать расплаты за былое мое неповиновение. Один час торжественной молитвы не мог изменить его натуры, она была лишь обращена ко мне своей возвышенной стороной.
        - Я бы решилась связать свою судьбу с вашей, - отвечала я, - если бы только была уверена, что такова действительно воля Божия; тогда я готова была бы без колебаний выйти за вас, - а там будь что будет!
        - Мои молитвы услышаны! - воскликнул Сент-Джон. Я почувствовала, как его рука тяжело легла на мою голову, словно он уже предъявлял на меня права; он обнял меня почти так, как если бы меня любил (я говорю «почти», - ибо я тогда уже знала разницу, я испытала, что значит быть любимой, но, подобно ему, отвергала любовь и думала только о долге). Мое внутреннее зрение было еще помрачено, его по-прежнему застилали тучи. Искренне, глубоко, горячо я желала лишь сделать то, что правильно, - больше ничего. «Укажи, укажи мне путь», - молила я небо. Я испытывала небывалое волнение; и пусть сам читатель решит, было ли то, что последовало, результатом этого возбуждения или чего другого.
        В доме царила тишина; должно быть, кроме Сент-Джона и меня, все уже спали. Единственная свеча догорела, комната была залита лунным светом. Сердце мое билось горячо и часто, я слышала его удары. Вдруг оно замерло, пронизанное насквозь каким-то непонятным ощущением, которое передалось мне в голову, в руки и ноги. Это ощущение не напоминало электрический ток, но оно было столь же резко, необычно и неожиданно, оно так обострило мои чувства, что их прежнее напряжение казалось столбняком, от которого они теперь пробудились. Все мое существо насторожилось; глаза и слух чего-то ждали. Я дрожала всем телом.
        - Что вы услышали? Что вы видите? - вскричал Сент-Джон.
        Я ничего не видела, но я услышала далекий голос, звавший: «Джейн! Джейн! Джейн!» - и ничего больше.
        - О боже! Что это? - вырвалось у меня со стоном. Я могла бы точно так же спросить: «Где это?», потому что голос раздавался не в доме и не в саду, он звучал не в воздухе, и не из-под земли, и не над головой. Я слышала его, но откуда он исходил - определить было невозможно. И это был человеческий голос, знакомый, памятный, любимый голос Эдварда Фэйрфакса Рочестера; он звучал скорбно, страстно, взволнованно и настойчиво.
        - Иду! - крикнула я. - Жди меня. О, я приду! - Я бросилась к двери и заглянула в коридор - там было пусто и темно. Я побежала в сад - там не было ни души.
        - Где ты? - воскликнула я.
        Глухое эхо в горах за Марш-Гленом ответило мне: «Где ты?» Я прислушалась. Ветер тихо вздыхал в елях; кругом простирались пустынные болота, и стояла полночная тишина.
        - Прочь, суеверные обольщения! - вскрикнула я, отгоняя черный призрак, выступивший передо мной возле черного тиса у калитки. - Нет, это не самообман, не колдовство, это дело самой природы: веление свыше заставило ее совершить не чудо, но то, что было ей доступно!
        Я рванулась прочь от Сент-Джона, который выбежал за мной в сад и хотел удержать меня. Пришла моя очередь взять верх над ним. Теперь мои силы пробудились. Я потребовала, чтобы он воздержался от вопросов и замечаний; я просила его удалиться: я хочу, я должна остаться одна. Он тотчас же повиновался. Когда есть сила приказывать, повиновение последует. Я поднялась к себе, заперлась, упала на колени и стала молиться - по-своему, иначе, чем Сент-Джон, но с не меньшим пылом. Мне казалось, что я приблизилась к Всемогущему и моя душа, охваченная благодарностью, поверглась к Его стопам. Поднявшись после этой благодарственной молитвы, я приняла решение, затем легла успокоенная, умудренная, с нетерпением ожидая рассвета.
        Глава XXXVI
        Настало утро. Я поднялась на рассвете. Часа два я наводила порядок в своей комнате, укладывала вещи в комод и гардероб на время своего недолгого отсутствия. Вскоре я услышала, как Сент-Джон вышел из своей комнаты. Он остановился у моей двери; я боялась, что он постучит, но он лишь подсунул под дверь листок бумаги. Я подняла его. Вот что было на нем написано:
        «Вы слишком внезапно ушли от меня вчера вечером. Я жду вашего окончательного решения ровно через две недели, когда вернусь. А пока будьте на страже и молитесь, дабы не впасть в искушение; я верю, что дух ваш бодр, но плоть, как я вижу, немощна. Буду молиться о вас ежечасно.
        Ваш Сент-Джон».
        ^«^Мой дух, - ответила я ему мысленно, - готов сделать то, что правильно, а моя плоть, надеюсь, достаточно сильна, чтобы исполнить волю небес, как только эта воля будет мне совершенно ясна. Во всяком случае, у меня хватит сил искать и спрашивать, чтобы найти выход из тьмы сомнений к ясному дню уверенности».
        Было первое июня, однако утро стояло пасмурное и холодное; дождь хлестал в окно. Я услышала, как отворилась наружная дверь и Сент-Джон вышел из дому. В окно мне было видно, как он прошел через сад. Он направился по дороге, которая вела по торфяному болоту в сторону Уиткросса, где он должен был сесть в почтовую карету.
        «Через несколько часов я последую за вами, кузен, по той же дороге, - думала я. - Мне также надо перехватить карету у Уиткросса. Мне также надо кое-кого повидать и кое о ком разузнать в Англии, прежде чем я навсегда ее покину».
        До завтрака оставалось еще два часа. Все это время я тихонько расхаживала по комнате и размышляла о чудесном явлении, перевернувшем все мои планы. Я вновь переживала испытанные накануне ощущения, - мне удалось воскресить их в памяти во всей их необычайности. Я вспомнила голос, который мне послышался; снова и снова задавала я себе вопрос, откуда он, - но так же тщетно, как и раньше. Казалось, он звучал во мне, а не во внешнем мире. Я спрашивала себя, не было ли это игрой нервов, обманом слуха. Нет, я не могла этого допустить, скорее это походило на какое-то наитие свыше. Удивительное смятение чувств во мне было подобно землетрясению, поколебавшему основание тюрьмы, где был заключен Павел; оно распахнуло перед душой двери ее темницы, разорвало ее оковы, пробудило от сна, и она воспрянула и трепетно прислушалась, охваченная страхом; а затем трижды прозвучал этот вопль, поразив мой слух и остановив сердце, и мой дух не испугался и не отступил, но как бы возликовал, радуясь, что ему дано совершить нечто не зависящее от неповоротливой плоти.
        «Через несколько дней, - сказала я себе наконец, - я что-нибудь узнаю о том, чей голос вчера вечером призывал меня. Письма не привели ни к чему, придется заменить их личными расспросами».
        За завтраком я сказала Диане и Мери, что уезжаю и буду в отсутствии не менее четырех дней.
        - Одна, Джейн? - спросили они.
        - Да, мне нужно повидать друга, о котором я в последнее время беспокоюсь, или хотя бы узнать о нем что-нибудь.
        Сестры могли бы ответить, - и мысленно они, наверно, это сделали, - что до сих пор не знали о существовании у меня друзей, кроме них; я сама часто им это говорила, но по своей врожденной деликатности они воздержались от каких-либо замечаний вслух; только Диана спросила, вполне ли я здорова для путешествия. «Ты так бледна», - заметила моя кузина. Я ответила, что меня мучит одна лишь душевная тревога, но я надеюсь скоро успокоиться.
        Никто не мешал мне готовиться в дорогу, никто не беспокоил ни расспросами, ни подозрительными взглядами, поскольку я дала понять, что сейчас не могу сообщить своих планов; они приняли это как должное и спокойно и мудро предоставили мне ту свободу действий, какую в подобных же обстоятельствах, без сомнения, предоставила бы им и я.
        Я покинула Мурхауз в три часа дня и в начале пятого уже стояла возле придорожного столба в Уиткроссе, ожидая дилижанса, который должен был отвезти меня в далекий Торнфильд. Среди тишины, царившей на этих безлюдных дорогах и пустынных холмах, я еще издалека услышала его приближение. Это был тот же экипаж, из которого я год назад вышла летним вечером на этом самом месте, в полном отчаянии, без надежды, без цели. Я махнула рукой, карета остановилась. Я села в нее; теперь за проезд мне уже не пришлось отдавать все, что я имела. По пути в Торнфильд я чувствовала себя почтовым голубем, летящим домой.
        Путешествие продолжалось полтора суток. Я выехала из Уиткросса во вторник днем, а рано утром в четверг мы остановились, чтобы напоить лошадей, в придорожной гостинице, стоявшей среди зеленых изгородей, широких полей и отлогих, спокойных холмов. Как плавны были их очертания и как ласкова их зелень в сравнении с мрачными болотами Мортона! Да, я узнала этот пейзаж, словно черты давно знакомого лица, и была уверена, что приближаюсь к цели.
        - А сколько отсюда до Торнфильд-холла? - спросила я кучера.
        - Ровно две мили, сударыня, - прямиком через поля.
        «Мое путешествие окончено», - подумала я, вышла из дилижанса, отнесла свой саквояж в контору, заплатила за проезд, дала на чай кучеру и двинулась в путь; лучи восходящего солнца играли на золотых буквах вывески над дверью гостиницы, и я прочла: «Герб Рочестеров». Сердце мое забилось, я уже была на земле моего хозяина; но внезапно оно сжалось, - меня поразила мысль: «А может быть, твой хозяин уехал из Англии? И если даже он в Торнфильд-холле, куда ты так спешишь, - кто еще находится там, кроме него? Его сумасшедшая жена. Следовательно, тебе там нечего делать: тебе нельзя ни говорить с ним, ни искать его общества. Напрасно ты приехала, лучше тебе вернуться назад, - настаивал предостерегающий голос. - Расспроси о нем в гостинице; там ты узнаешь все, что тебе нужно, и твои тревоги рассеются. Пойди и спроси, у себя ли в усадьбе мистер Рочестер».
        Это было вполне разумное предложение, и все-таки я не могла заставить себя ему последовать. Я так боялась ответа, который повергнет меня в отчаяние! Продлить неведение - значило продлить надежду, еще хоть раз увидеть этот дом, озаренный ее лучами! Передо мной была изгородь, а впереди простирались поля, по которым в утро моего бегства из Торнфильда я спешила, не видя ничего и не слыша, гонимая мстительными фуриями, преследовавшими и терзавшими меня; не успела я сообразить, куда мне идти, как очутилась среди этих полей. Как быстро я шла! Как часто принималась бежать! Как напряженно всматривалась в даль, ожидая увидеть хорошо знакомый мне парк. С каким радостным чувством узнавала отдельные деревья и привычные очертания лугов и холмов!
        Наконец меня обступил парк своей густой чащей. Громкое карканье грачей нарушало утреннюю тишину. Странный восторг овладел мною; я спешила все дальше. Еще одно поле, еще тропинка, и вот передо мной стены двора и службы; но самого дома и рощи с гнездами грачей все еще не было видно. «Я хочу посмотреть на него с фасада, - решила я, - чтобы его гордые зубчатые башни поразили мой взор своим благородным величием и я могла сразу же найти окно моего хозяина: может быть, он стоит у окна, - он встает рано; а может быть, гуляет по фруктовому саду или по террасе. Если бы только мне его увидеть на мгновение! Ведь не такая же я сумасшедшая, чтобы броситься к нему? Не знаю, не уверена! А если я это сделаю, что тогда? Ничего ужасного! Разве это преступление, если его взор еще раз оживит мое сердце? Я начинаю бредить. Может быть, в эту минуту он смотрит на восход солнца где-то среди Пиренеев или с берега тихого южного моря?»
        Я обогнула низкую ограду фруктового сада и завернула за угол; здесь были ворота, выходившие на лужайку; их каменные столбы увенчаны каменными шарами. Заглянув за столб, я могла свободно окинуть взглядом весь фасад дома. Я осторожно вытянула шею, желая проверить, не подняты ли шторы в какой-нибудь спальне; отсюда все было видно как на ладони - башни, окна, весь фасад.
        Быть может, пролетавшие над моей головою грачи следили за мною во время моих наблюдений? Не знаю, что они думали. Вероятно, они подивились моей робости и осторожности, которая внезапно сменилась безрассудной отвагой. Брошенный украдкою взгляд - и я вдруг застыла на месте; я выбегаю из моего убежища и начинаю метаться по луговине, а потом останавливаюсь перед домом и бесстрашно вперяю в него взор. «Что за притворная робость вначале, - могли бы они спросить, - и что за дурацкая неосторожность сейчас?»
        Разрешите мне маленькое сравнение, читатель.
        Влюбленный застает свою возлюбленную спящей на мшистом склоне. Ему хочется полюбоваться ею, не разбудив ее. Он крадется по траве, стараясь не шуметь; он останавливается; ему кажется - она шевельнулась; он отступает; ни за что на свете не хотел бы он, чтобы она его увидела. Но все тихо, он опять приближается; он склоняется над ней; легкое покрывало накинуто на ее лицо; он приподнимает его, наклоняется ниже; его взор предвосхищает видение красоты, теплой, цветущей и пленительной на ложе сна. С какой жадностью он смотрит на нее! И вдруг цепенеет! Как он вздрогнул! Как бурно сжимает в объятиях тело, которого минуту назад не осмеливался коснуться пальцем! Как громко зовет ее по имени, затем кладет на землю свою ношу, смотрит на нее безумным взглядом. Он схватил ее так порывисто, он зовет ее так громко, он смотрит на нее таким взглядом оттого, что ничем не в силах разбудить ее, никакими звуками и движениями. Он думал, что его любимая сладко спит, - а нашел ее мертвой и недвижной, как камень.
        Я готовилась с робкою радостью увидеть величественное здание - и увидела сумрачные развалины.
        Нечего было прятаться за столбом и украдкой смотреть на окна, боясь, что за ними уже пробудилась жизнь! Нечего было прислушиваться, не откроются ли двери, не зазвучат ли шаги на террасе или на усыпанных гравием дорожках. Лужайка и сад были заброшенны и пустынны, мрачно зияло отверстие подъезда. От здания (мне вспомнился мой сон) остался лишь фасад, высокая, источенная огнем стена, чернеющая пустыми окнами; ни крыши, ни башен, ни труб - все обрушилось.
        Над развалинами нависло молчание смерти, тишина безлюдной пустыни. Неудивительно, что письма, посланные сюда, оставались без ответа; с таким же успехом можно было бы обращаться к каменному надгробию в церковном приделе. Почерневшие от огня и дыма камни ясно говорили о судьбе, которая постигла дом, - он погиб от пожара. Но как возник этот пожар? Что за страшную тайну хранили эти развалины? Что погибло в этой катастрофе, кроме штукатурки, мрамора и дерева? Или пострадало не только имущество, но и чья-то жизнь? А если так, то чья? Грозный вопрос! Здесь не было никого, кто мог бы на него ответить, - не было никаких следов, никаких признаков жизни.
        Бродя среди разрушенных стен опустошенного здания, я убедилась, что катастрофа произошла довольно давно. Зимние снега, вероятно, лежали сугробами под этими стенами, осенние дожди хлестали в пустые окна; весной, среди куч сырого мусора, зазеленела растительность, здесь и там между камнями и упавшими стропилами стлался мох и росли сорные травы. Но, увы, где же теперь злосчастный хозяин этих развалин? Как он живет? В каком краю? Мой взор невольно устремился к серой церковной башне неподалеку от ворот, и я спросила себя: не разделяет ли он с Дэймером де Рочестером его тесную мраморную обитель? Ответы на эти вопросы надо было получить. Но это было возможно только в гостинице, и я, не медля ни минуты, отправилась туда. Хозяин гостиницы принес мне завтрак. Я попросила его закрыть дверь и присесть: мне нужно кое о чем спросить его. Но когда он присел к моему столу, я не знала, с чего начать, - с таким ужасом ждала я его ответов. Все же безотрадное зрелище, только что бывшее у меня перед глазами, до известной степени подготовило меня к печальному рассказу. Хозяин гостиницы был почтенный человек средних
лет.
        - Вы, конечно, знаете Торнфильд-холл? - произнесла я наконец.
        - Да, сударыня, я там раньше жил.
        - Разве?
        «Но, верно, не при мне, - подумала я, - ведь я его не знаю».
        - Я был дворецким у покойного мистера Рочестера, - прибавил он.
        «У покойного»! Казалось, на меня обрушился со всею силою тот удар, которого я так боялась.
        - У покойного? - вырвалось у меня. - Разве он умер?
        - Я говорю об отце теперешнего владельца, мистера Эдварда, - пояснил он.
        Ко мне вернулось дыхание, кровь снова заструилась у меня в жилах. Я убедилась из этих слов, что мистер Эдвард, мой мистер Рочестер (да хранит его Бог, где бы он ни был!), во всяком случае, жив, ведь было сказано: «теперешнего владельца». Блаженные слова! Казалось, я могу выслушать все, что бы ни последовало за ними, - независимо ни от чего, - сравнительно спокойно. Раз он не в могиле, думалось мне, у меня хватит мужества узнать, что он находится на другом конце света.
        - А мистер Рочестер сейчас живет в Торнфильде? - спросила я, зная наперед, каков будет ответ, но пытаясь оттянуть на миг прямой вопрос о том, где он находится.
        - Нет, сударыня, нет! Там никто не живет. Вы, вероятно, приезжая? Иначе вы знали бы о том, что приключилось здесь прошлым летом. Торнфильд-холл сгорел дотла! Это случилось как раз во время жатвы. Ужасное несчастье! Сколько ценного имущества погибло, из мебели почти ничего не спасли. Пожар начался глубокой ночью, и когда пожарные прискакали из Милкота, дом был уже весь в огне. Страшное зрелище! Я сам все видел.
        - Глубокой ночью? - пробормотала я. Да, это было всегда роковым временем для Торнфильда. - А причина пожара неизвестна? - спросила я.
        - Были догадки, были. И они подтвердились, вне всякого сомнения. Знаете ли вы, - продолжал он, придвигая свой стул поближе к столу и понижая голос, - что в доме жила одна… дама… сумасшедшая?
        - Я кое-что слышала об этом.
        - Ее держали под очень строгим надзором: многие даже не верили, что она там. Никто ее не видел, ходили только слухи, будто такая особа живет в замке; а кто и что она, этого никто не знал. Говорили, будто мистер Эдвард привез ее из-за границы и что будто бы она была раньше его любовницей. Но год назад случилась странная история, очень странная история.
        Я боялась, что услышу рассказ о самой себе, и попыталась вернуть его к основной теме.
        - А эта дама?
        - Эта дама, сударыня, - отвечал он, - оказалась женой мистера Рочестера! И выяснилось это самым странным образом. В замке жила молодая особа, гувернантка, которую мистер Рочестер…
        - Ну, а пожар? - прервала его я.
        - Я к нему и веду… в которую мистер Рочестер влюбился прямо-таки по уши. Слуги рассказывали, что отроду не видели ничего подобного. Хозяин ходил за ней по пятам. Они все, бывало, подглядывали за ним, - вы знаете, сударыня, служанки охотницы до этого. И говорят, он в ней души не чаял; только он один и видел в ней какую-то красоту. Так - фитюлечка, вроде девчонки! Я-то ее никогда не видел, но мне рассказывала о ней горничная Ли. Та ее хвалила. Ну, мистеру Рочестеру уже под сорок, а этой гувернантке не было и двадцати; а знаете, когда джентльмен его возраста влюбится в такую вертушку, то иной раз кажется, что его околдовали. Так вот, он задумал на ней жениться.
        - Об этом вы мне расскажете в другой раз, - остановила я хозяина, - а сейчас мне по некоторым причинам хотелось бы услышать подробности о пожаре. Были подозрения, что дело не обошлось без этой сумасшедшей, миссис Рочестер?
        - Вы угадали, сударыня: теперь известно, что как раз она, а не кто другой, подожгла дом. При ней состояла одна женщина, которая ухаживала за ней, миссис Пул. Толковая женщина и вполне надежная, только водился за ней один грешок, - этим грехом страдают многие сиделки и вообще пожилые женщины: она всегда держала при себе бутылку джина, и порой ей случалось хлебнуть лишнее. Оно и понятно - уж больно тяжелая была у нее жизнь; но лучше бы она этим не занималась. Бывало, только миссис Пул заснет после изрядной порции джина с водой, как сумасшедшая, которая была хитра, как черт, достает ключи из ее кармана, выходит из своей комнаты, отправляется бродить по дому и выкидывает всякие штучки, какие придут ей в голову. Говорят, она один раз чуть не сожгла своего мужа, когда он спал; но об этом я ничего не знаю. Так вот, в ту ночь она сперва подожгла занавески в комнате рядом, а потом спустилась этажом ниже и направилась в гувернанткину спальню (словно она обо всем догадывалась и хотела сжить ее со свету) и подожгла кровать; но, к счастью, там никто не спал. Гувернантка сбежала за два месяца до этого, и хотя
мистер Рочестер разыскивал ее, как какое-то сокровище, ему ничего не удалось узнать про нее, и он прямо-таки обезумел от горя; он никогда не был тихого нрава, а как ее потерял, начал прямо на людей кидаться, никого не желал видеть. Миссис Фэйрфакс, свою экономку, он отправил к родным, но поступил с ней по совести, назначил ей пожизненную пенсию; и стоило - она очень хорошая женщина. Мисс Адель, свою воспитанницу, он поместил в школу. Он раззнакомился со всеми окрестными дворянами и заперся, как отшельник, в замке.
        - Как! Разве мистер Рочестер не уехал из Англии?
        - Уехал из Англии? Бог с вами! Нет! Он порога собственного дома не переступал, только по ночам бродил, словно привидение, по парку и по фруктовому саду, будто помешанный; а мне сдается, он и был помешанным, - потому что не было на свете, сударыня, такого умного, гордого и смелого джентльмена, как он, пока не пошла ему наперекор эта пигалица гувернантка. Он не пил, не играл ни в карты, ни на скачках, как иные прочие, и хоть не был слишком красив собой, но уж в храбрости никому не уступит, и вообще человек был с характером. Я его знал еще мальчиком и не раз жалел, что мисс Эйр не свернула себе шею до приезда в Торнфильд-холл.
        - Значит, мистер Рочестер был дома, когда вспыхнул пожар?
        - А то как же! Он поднялся на верхний этаж, когда все кругом уже пылало, разбудил спавших слуг и сам помог им спуститься вниз, а затем вернулся, чтобы спасти свою сумасшедшую жену. Тут ему крикнули, что она на крыше; и действительно, она стояла там, размахивая руками над башней, и кричала так, что ее было слышно за целую милю; я слышал ее и видел собственными глазами. Высокая женщина, длинные черные волосы; они так и развевались среди пламени. Я видел, да и другие тоже, как мистер Рочестер вылез через слуховое окно на крышу; мы слышали, как он крикнул «Берта!», а потом подошел к ней. И тогда, сударыня, она вдруг завопила да и прыгнула вниз, - и через миг уже лежала, разбившись вдребезги, на камнях.
        - Мертвая?
        - Мертвая? Ну да, мертвая, как камни, на которые брызнули ее мозги и кровь.
        - Боже мой!
        - Да уж, сударыня, страшная была картина.
        Он невольно содрогнулся.
        - А потом? - допытывалась я.
        - Ну а потом все здание сгорело дотла, только кое-где уцелели стены.
        - А больше никто не погиб?
        - Нет, но, может быть, лучше было бы кое-кому погибнуть.
        - Что вы имеете в виду?
        - Бедный мистер Эдвард! - воскликнул он. - Думал ли он тогда, что с ним случится такое несчастье! Иные говорят, что он по справедливости наказан за то, что скрывал свой брак да хотел жениться на другой, - это при живой-то жене! Но что до меня, мне его жалко.
        - Но вы же сказали, что он жив? - воскликнула я.
        - Да, да, он жив, но многие считают, что лучше бы ему умереть.
        - Как? Отчего? - я снова вся похолодела. - Где он? - спросила я. - В Англии?
        - То-то и есть, что в Англии; он не может уехать из Англии, - я полагаю, он теперь прикован к месту.
        Какая пытка! А этот человек, казалось, решил ее продлить.
        - Он совсем слепой, - сказал он наконец. - Да, совсем ослеп наш мистер Эдвард.
        Я боялась худшего. Я боялась, что он помешался. Собрав все мужество, я спросила, как он потерял зрение.
        - Да все из-за своей храбрости и, можно даже сказать, в некотором роде из-за своей доброты; он не хотел покинуть дом, пока все из него не выберутся. Когда он спускался по парадной лестнице, после того как миссис Рочестер уже бросилась с башни, вдруг раздался страшный треск, и все обрушилось. Его вытащили из-под развалин живого, но совсем искалеченного. Балка упала так, что отчасти его прикрыла, но ему выбило один глаз и раздробило кисть руки, и мистеру Картеру, лекарю, пришлось тут же отнять ее. Затем сделалось воспаление в другом глазу, он ослеп и на этот глаз. Теперь он совсем беспомощен - слепой и калека.
        - Где он? Где он сейчас живет?
        - В Ферндине, у него там замок, милях в тридцати отсюда; очень глухое место.
        - Кто с ним?
        - Старик Джон с женой; он не захотел брать никого, кроме них. Мистер Рочестер, говорят, конченый человек.
        - Есть ли у вас какой-нибудь экипаж?
        - У нас есть коляска, сударыня, очень удобная коляска.
        - Немедленно прикажите заложить ее, и, если ваш кучер довезет меня сегодня засветло до Ферндина, я заплачу вам и ему двойную цену.
        Глава XXXVII
        Замок в Ферндине - довольно старинное здание, не слишком обширное, без всяких претензий на архитектурный стиль - стоял среди густого леса. Я и раньше слышала о нем. Мистер Рочестер часто упоминал о Ферндине и иногда туда ездил. Его отец купил это поместье из-за дичи, водившейся в тамошних лесах. Мистер Рочестер охотно сдал бы эту усадьбу в аренду, но не мог найти арендатора, так как дом стоял в глухом и нездоровом месте. Поэтому в Ферндине никто не жил, и дом не был меблирован, за исключением двух-трех комнат, где имелось только самое необходимое, так как хозяин приезжал туда во время охотничьего сезона.
        В Ферндин я приехала незадолго до сумерек; небо хмурилось, дул холодный ветер, и моросил пронизывающий дождь. Последнюю милю я прошла пешком, отпустив экипаж и кучера и заплатив ему обещанную цену. Даже на близком расстоянии не было видно усадьбы в этом густом и темном лесу, окружавшем ее со всех сторон мрачной стеной. Железные ворота с гранитными столбами указали мне вход. Войдя в них, я очутилась в густой чаще деревьев. Заросшая травой дорожка вела сквозь лесной массив, извиваясь среди узловатых мшистых стволов, под сводами ветвей. Я пошла по ней, надеясь вскоре увидеть дом; но она вилась все дальше и дальше; казалось, ее поворотам не будет конца; нигде не было видно следов жилья или парка.
        Я решила, что пошла по неверному направлению и заблудилась. В лесу, и без того густом, было еще темнее от вечерних сумерек. Я озиралась в поисках другой дороги, но ее не было; всюду виднелись лишь переплетенные ветви, могучие колонны стволов, непроницаемый покров листвы - и ни единого просвета.
        Я продолжала идти вперед; наконец впереди посветлело, стволы как будто расступились; показалась решетка ограды, а затем и дом, в неверном свете угасающего дня он едва отличался от деревьев - так позеленели и заросли мхом его обветшавшие стены.
        Войдя в калитку, запирающуюся только на щеколду, я очутилась на обнесенной оградой лужайке, которую полукругом обступил лес. Не было ни цветов, ни клумб, только широкая, усыпанная гравием дорожка окаймляла газон, и все это было окружено густым лесом. На крыше дома высились два шпиля; окна были узкие и забраны решеткой; входная дверь была тоже узкая, и к ней вела одна ступенька. Это было действительно, как выразился хозяин «Герба Рочестеров», «совсем глухое место». Царила тишина, как в церкви в будничный день. Слышен был только шум дождя, шуршавшего в листьях.
        «Неужели здесь кто-нибудь живет?» - спрашивала я себя. Да, кто-то жил, ибо я услыхала движение. Узкая входная дверь отворилась, и на пороге показалась чья-то фигура.
        Дверь открылась шире, кто-то вышел и остановился на ступеньке среди полумрака; это был мужчина без шляпы; он вытянул руку, словно желая определить, идет ли дождь. Несмотря на сумерки, я узнала его - это был мой хозяин, Эдвард Фэйрфакс Рочестер.
        Я остановилась, затаив дыхание, чтобы разглядеть его, оставаясь для него, увы, невидимой. Встреча была неожиданна, и мою радость омрачала глубокая боль. Мне трудно было удержаться от восклицаний и от желания броситься вперед.
        Его фигура была все такой же стройной и атлетической; его осанка все так же пряма и волосы черны, как вороново крыло; и черты его не изменились, даже не заострились; целый год страданий не мог истощить его могучих сил и сокрушить его железное здоровье. Но как изменилось выражение его лица! На нем был отпечаток отчаяния и угрюмых дум; он напоминал раненого и посаженного на цепь дикого зверя или хищную птицу, нарушать мрачное уединение которой опасно. Пленный орел, чьи глаза с золотистыми ободками вырваны жестокой рукой, - вот с кем можно было сравнить этого ослепшего Самсона.
        Может быть, вы думаете, читатель, что он был мне страшен в своем ожесточении слепца? Если так, вы плохо знаете меня. Мою печаль смягчила сладкая надежда, что я скоро поцелую этот мраморный лоб и эти губы, так мрачно сжатые; но минута еще не настала. Я решила с ним пока не заговаривать.
        Он сошел со ступеньки и медленно, ощупью, двинулся по направлению к лужайке. Куда девалась его смелая поступь! Но вот он остановился, словно не зная, в какую сторону повернуть. Он протянул руку, его веки открылись; пристально, с усилием устремил он незрячий взор на небо и на стоящие амфитеатром деревья, но чувствовалось, что перед ним лишь непроглядный мрак. Он протянул правую руку (левую, изувеченную, он держал за бортом сюртука), - казалось, он хотел через осязание представить себе, что его окружало; но его рука встретила лишь пустоту, ибо деревья находились в нескольких ярдах от него. Он оставил эту попытку, скрестил руки на груди и стоял, спокойно и безмолвно, под частым дождем, падавшим на его непокрытую голову. В этот миг Джон, выйдя откуда-то, подошел к нему.
        - Не угодно ли вам, сэр, опереться на мою руку? - сказал он. - Начинается сильный ливень, не лучше ли вам вернуться домой?
        - Оставь меня, - последовал ответ.
        Джон удалился, не заметив меня. Мистер Рочестер снова попытался пройтись, но его шаги были неуверенны. Он нащупал дорогу к дому, переступил порог и захлопнул дверь.
        Тогда я постучала. Жена Джона открыла мне.
        - Мери, - сказала я, - здравствуйте!
        Она вздрогнула, словно перед ней был призрак. Я успокоила ее. В ответ на ее торопливые слова: «Неужели это вы, мисс, пришли в такую позднюю пору в это глухое место?» - я пожала ее руку, а затем последовала за ней в кухню, где Джон сидел у яркого огня. Я объяснила им в кратких словах, что знаю обо всем случившемся после моего отъезда из Торнфильда, и прибавила, что явилась навестить мистера Рочестера. Я попросила Джона сходить в сторожку, возле которой я отпустила карету, и принести оставленный там саквояж; затем, снимая шляпу и шаль, спросила Мери, могу ли я переночевать в усадьбе. Узнав, что устроить мне ночлег будет хотя и нелегко, но все же возможно, я заявила, что остаюсь. В эту минуту из гостиной раздался звонок.
        - Когда вы войдете, - сказала я, - скажите вашему хозяину, что его хочет видеть какая-то приезжая особа, но не называйте меня.
        - Не думаю, чтобы он пожелал вас принять, - ответила она, - он никого к себе не допускает.
        Когда она вернулась, я спросила, что он сказал.
        - Он хочет знать, кто вы и зачем пришли, - ответила она; затем налила воды в стакан и поставила его на поднос вместе со свечами.
        - Он для этого вас звал? - спросила я.
        - Да, он всегда приказывает приносить свечи, когда стемнеет, хотя ничего не видит.
        - Дайте мне поднос, я сама его отнесу.
        Я взяла у нее из рук поднос; она указала мне дверь в гостиную. Поднос дрожал у меня в руках; вода расплескалась из стакана; сердце громко колотилось. Мери распахнула передо мною дверь и захлопнула ее за мной.
        Гостиная казалась мрачной; огонь едва тлел за решеткой; перед огнем, прислонившись головой к высокому старомодному камину, стоял слепой обитатель этого дома. Недалеко от камина, в сторонке, как бы опасаясь, что слепой нечаянно наступит на него, лежал, свернувшись, его старый пес Пилот. Пилот насторожил уши, когда я вошла; затем вскочил и с громким лаем бросился ко мне; он едва не вышиб у меня из рук подноса. Я поставила поднос на стол, затем погладила собаку и тихо сказала: «Куш!» Мистер Рочестер инстинктивно повернулся, чтобы посмотреть, кто это; однако, ничего не увидев, он отвернулся и вздохнул.
        - Дайте мне воды, Мери, - сказал он.
        Я подошла к нему, держа в руке стакан, теперь налитый только до половины. Пилот следовал за мной, все еще проявляя признаки волнения.
        - Что случилось? - спросил мистер Рочестер.
        - Куш, Пилот! - повторила я.
        Его рука, державшая стакан, замерла на полпути: казалось, он прислушивался; затем он выпил воду и поставил стакан на стол.
        - Ведь это вы, Мери? Да?
        - Мери на кухне, - ответила я.
        Он быстро протянул ко мне руку, но, не видя меня, не смог меня коснуться.
        - Кто это? Кто это? - повторял он, стараясь рассмотреть что-то своими незрячими глазами, - напрасная, безнадежная попытка! - Отвечайте! Говорите! - приказал он громко и властно.
        - Не хотите ли еще воды, сэр? Я пролила половину, - сказала я.
        - Кто это? Что это? Кто это говорит?
        - Пилот узнал меня, Джон и Мери знают, что я здесь. Я приехала только сегодня вечером, - отвечала я.
        - Великий Боже! Какой обман чувств! Какое сладостное безумие овладело мной!
        - Никакого обмана чувств, никакого безумия. Ваш ясный ум, сэр, не допустит самообмана, а ваше здоровье - безумия.
        - Но где же та, кто говорит? Может быть, это только голос? О! Я не могу вас видеть, но я должен к вам прикоснуться, иначе мое сердце остановится и голова разорвется на части. Что бы и кто бы вы ни были, дайте мне коснуться вас - не то я умру!
        Я схватила его блуждающую руку и сжала ее обеими руками.
        - Это ее пальчики! - воскликнул он. - Ее маленькие, нежные пальчики! Значит, и она сама здесь!
        Его мускулистая рука вырвалась из моих рук; он схватил меня за плечо, за шею, за талию; он обнял меня и прижал к себе.
        - Это Джейн? Кто это? Ее фигура, ее рост…
        - И ее голос, - прибавила я. - Она здесь вся; и ее сердце тоже с вами. Благослови вас Бог, мистер Рочестер. Я счастлива, что опять возле вас.
        - Джейн Эйр!.. Джейн Эйр!!! - повторял он.
        - Да, мой дорогой хозяин, я Джейн Эйр. Я разыскала вас, я вернулась к вам.
        - На самом деле? Цела и невредима? Живая Джейн?
        - Вы же касаетесь меня, сэр, вы держите меня довольно крепко, и я не холодная, как покойница, и не расплываюсь в воздухе, как привидение, не правда ли?
        - Моя любимая со мной! Живая! Это, конечно, ее тело, ее черты! Но такое блаженство невозможно после всех моих несчастий! Это сон; не раз мне снилось ночью, что я прижимаю ее к своему сердцу, как сейчас; будто я целую ее, вот так, - и я чувствовал, что она любит меня, верил, что она меня не покинет.
        - И я никогда вас не покину, сэр.
        - «Никогда не покину», - говорит видение? Но я каждый раз просыпался и понимал, что это обман и насмешка; я был один и всеми покинут; моя жизнь мрачна, одинока и безнадежна; душа томилась жаждой и не могла ее утолить; сердце изголодалось и не могло насытиться. Милое, нежное видение, прильнувшее ко мне сейчас, ты так же улетишь, как улетели твои сестры; но поцелуй меня перед тем, как улететь, обними меня, Джейн!
        - Вот, сэр, и вот!
        Я прижалась губами к его некогда блестевшим, а теперь погасшим глазам, я откинула волосы с его лба и тоже поцеловала его. Вдруг он точно проснулся, и им овладела уверенность в реальности происходящего.
        - Это вы? Правда, Джейн? Значит, вы вернулись ко мне?
        - Вернулась!
        - И вы не лежите мертвая в какой-нибудь канаве или на дне реки? И не скитаетесь на чужбине, отверженная всеми?
        - Нет, сэр, теперь я независимая женщина.
        - Независимая! Что вы хотите сказать?
        - Мой дядя, живший на Мадейре, умер и оставил мне пять тысяч фунтов.
        - О, вот это звучит реально, это настоящая действительность! - воскликнул он. - Мне бы никогда это не приснилось. И потом - это ее голос, такой оживленный и волнующий и все такой же нежный; он радует мое омертвевшее сердце, он оживляет его. Как же это, Джейн? Вы независимая женщина? Вы богатая женщина?
        - Да, сэр. Если вы не позволите мне жить с вами, я могу построить себе дом рядом, и по вечерам, когда вам захочется общества, вы будете приходить и сидеть у меня в гостиной.
        - Но раз вы богаты, Джейн, у вас, без сомнения, есть друзья, которые заботятся о вас и не допустят, чтобы вы посвятили себя слепому горемыке?
        - Я уже сказала вам, сэр, что я и независима и богата; я сама себе госпожа.
        - И вы останетесь со мной?
        - Конечно, если только вы не возражаете. Я буду вашей соседкой, вашей сиделкой, вашей экономкой. Я вижу, что вы одиноки: я буду вашей компаньонкой - буду вам читать, гулять с вами, сидеть возле вас, служить вам, буду вашими глазами и руками. Перестаньте грустить, мой дорогой хозяин, вы не будете одиноким, пока я жива.
        Он не отвечал; казалось, он погружен в какие-то далекие, суровые мысли; вот он вздрогнул, губы его приоткрылись, точно он хотел заговорить, - и снова сжались. Я почувствовала некоторое смущение. Быть может, я слишком поспешно отбросила условности и он, подобно Сент-Джону, шокирован моим необдуманным заявлением? На самом деле я предложила ему это, ожидая, что он захочет на мне жениться. Во мне жила безотчетная уверенность, что он немедленно предъявит на меня свои права. Но так как он ни словом не обмолвился об этом и становился все мрачнее, мне вдруг пришло в голову, что, быть может, я ошиблась и попала в глупое положение; и я начала потихоньку высвобождаться из его объятий, - но он еще крепче прижал меня к себе.
        - Нет, нет, Джейн, не уходите! Нет! Я коснулся вас, слышал вас, испытал прелесть вашей близости, сладость вашего утешения; я не могу отказаться от этих радостей. Мне так мало осталось в жизни. Вы должны быть со мной. Пусть надо мной смеются, пусть называют безумцем, эгоистом, - мне нет дела до этого! Моя душа жаждет вас, и надо удовлетворить ее желание, а если нет - она жестоко расправится со своей оболочкой.
        - Нет, сэр, я останусь с вами; ведь я вам уже обещала.
        - Да, но, обещая остаться со мной, вы имеете в виду совсем не то, что я. Может быть, вы решили быть при мне неотлучно, ходить за мной как сиделка (ведь вы добры и великодушны и готовы принести себя в жертву тем, кого жалеете), - и я, конечно, должен бы довольствоваться этим. Вероятно, теперь мне следует питать к вам лишь отеческие чувства? Вы, верно, так считаете? Ну, говорите же!
        - Я буду считать, как вы захотите, сэр: я готова быть только вашей сиделкой, если это вам больше нравится.
        - Но вы не можете всю жизнь быть моей сиделкой, Дженет; вы молоды, - вы, конечно, выйдете замуж.
        - Я не хочу выходить замуж.
        - Вы должны хотеть, Джейн. Будь я таким, как прежде, я заставил бы вас хотеть, но… слепой чурбан!!!
        Он снова помрачнел. У меня, напротив, сразу отлегло от сердца: его последние слова показали мне, в чем состояло затруднение, а так как для меня его вовсе не существовало, то смущение мое рассеялось, и я продолжала разговор в более шутливом тоне.
        - Пора вернуть вам человеческий облик, - сказала я, перебирая длинные, густые пряди его отросших волос, - а то, я вижу, вы испытали чудесное превращение - вас обратили в льва или какое-то другое хищное животное. Здесь, среди этих первобытных лесов, вы напоминаете мне Навуходоносора, ваши волосы похожи на перья орла; я не обратила внимания - может быть, и ногти отросли у вас, как птичьи когти?
        - На этой руке у меня нет ни пальцев, ни ногтей, - сказал он, вынимая из-за борта сюртука изувеченную руку и показывая ее. - Одна култышка. Ужасный вид! Не правда ли, Джейн?
        - Мне больно ее видеть, и больно видеть ваши глаза и следы ожога у вас на лбу; но хуже всего то, что рискуешь горячо привязаться к вам, хотя бы из-за одного этого, а это окончательно вас избалует.
        - Я думал, вы почувствуете отвращение, увидав эту руку и шрамы на лице.
        - Вы думали? Не смейте мне этого говорить, не то я буду о вас дурного мнения. Теперь я на минутку вас покину; надо, чтобы здесь почистили камин и хорошенько протопили. Вы различаете яркий огонь?
        - Да, правым глазом я вижу свет - в виде красноватого пятна.
        - А свечи?
        - Очень смутно, как в светлом облаке.
        - А меня вы видите?
        - Нет, моя фея; но я безмерно счастлив уже тем, что слышу и чувствую вас.
        - Когда вы ужинаете?
        - Я никогда не ужинаю.
        - Но сегодня вы должны поужинать. Я голодна и уверена, что вы тоже голодны, но забываете об этом.
        Я позвала Мери, и вскоре комната приняла более уютный вид; мы приготовили мистеру Рочестеру вкусный ужин. Я была в радостном настроении и весело и непринужденно беседовала с ним далеко за полночь. Мне не надо было обуздывать себя, сдерживать при нем свою природную веселость и живость, с ним я чувствовала себя необыкновенно легко и просто, так как знала, что нравлюсь ему; все, что я говорила, казалось, утешало его и возвращало к жизни. Отрадное сознание! Оно как бы пробудило к свету и радости все мое существо: в присутствии мистера Рочестера я жила всей напряженной полнотою жизни, так же и он - в моем. Несмотря на слепоту, улыбка озаряла его лицо; на нем вспыхивал отблеск счастья, его черты как бы смягчились и потеплели.
        После ужина он без конца расспрашивал меня, где я жила, чем занималась и как его разыскала; но я лишь кратко отвечала ему; было слишком поздно, чтобы в этот же вечер рассказывать подробно. Кроме того, я боялась случайно затронуть в его сердце чувствительную струну, коснуться свежей раны; моей главной целью было сейчас ободрить его. Мне это удавалось, но он был весел лишь минутами. Едва разговор на мгновение прерывался, он начинал тревожиться, протягивал руку, прикасался ко мне и говорил: «Джейн!»
        - Вы человеческое существо, Джейн? Вы уверены в этом?
        - Совершенно уверена, мистер Рочестер.
        - Но как же вы могли в этот темный и тоскливый вечер так внезапно очутиться у моего одинокого очага? Я протянул руку, чтобы взять стакан воды у служанки, а мне его подали вы; я задал вопрос, ожидая, что ответит жена Джона, - и вдруг услышал ваш голос.
        - Потому что вместо Мери вошла я с подносом.
        - Сколько волшебного очарования в этих часах, которые я провожу с вами! Никто не знает, какое мрачное, угрюмое, безнадежное существование я влачил здесь долгие месяцы, ничего не делая, ничего не ожидая, путая день с ночью, ощущая лишь холод, когда у меня погасал камин, и голод, когда я забывал поесть; и потом, безысходная печаль, а по временам - исступленное желание снова встретить мою Джейн. Да, я более желал вернуть ее, чем мое потерянное зрение. Неужели же правда, что Джейн со мной и говорит, что любит меня? Может быть, она уедет так же внезапно, как приехала? А вдруг завтра я ее больше не увижу?
        Я была уверена, что его лучше всего отвлечет от тревожных мыслей самое простое замечание на житейскую тему. Проведя рукой по его бровям, я обнаружила, что они опалены, и сказала, что надо применить какое-нибудь средство, чтобы они отросли и стали такими же широкими и черными, как прежде.
        - Зачем делать мне добро, благодетельный дух, когда в некое роковое мгновение вы снова меня покинете, исчезнув, как тень, неведомо куда и скрывшись от меня навеки?
        - Есть у вас с собой карманный гребень?
        - Зачем, Джейн?
        - Да чтобы расчесать эту косматую черную гриву. На вас прямо страшно смотреть вблизи. Вы говорите, что я фея; но, по-моему, вы больше смахиваете на лешего.
        - Я безобразен, Джейн?
        - Ужасно, сэр, и всегда таким были, сами знаете.
        - Гм! Где бы вы ни жили это время, вы, я вижу, не утратили своего лукавства.
        - А между тем я жила с отличными людьми, куда лучше вас, во сто раз лучше; вам и не снились их идеи и взгляды, они такие утонченные и возвышенные.
        - С кем же, черт возьми, вы жили?
        - Если вы будете так вертеться, я вырву у вас все волосы, и тогда, надеюсь, вы перестанете сомневаться в моей реальности.
        - С кем же вы жили, Джейн?
        - Сегодня вечером вам этого не выпытать, сэр! Придется вам подождать до завтра; если я не доскажу своей повести, это будет гарантией того, что я явлюсь к завтраку и окончу ее. Кстати, в следующий раз я появлюсь у вашего камелька не только со стаканом воды, - я вам принесу по крайней мере одно яйцо, не говоря уж о жареной ветчине.
        - Ах вы, лукавый бесенок! Дитя и эльф! С вами я испытываю такие чувства, каких не знал уже целый год. Окажись вы на месте Давида, злой дух был бы изгнан из Саула и без помощи арфы.
        - Ну вот, сэр, вы причесаны, и у вас совсем приличный вид. Теперь я вас покину; я путешествую уже три дня и, кажется, очень устала. Спокойной ночи!
        - Еще одно слово, Джейн! В доме, где вы жили, были только одни дамы?
        Я рассмеялась и убежала. Поднимаясь по лестнице, я продолжала смеяться. «Прекрасная мысль, - думала я лукаво, - кажется, я нашла средство на некоторое время излечить его от меланхолии». На следующий день мистер Рочестер встал очень рано, я слышала, как он бродит по комнатам. Как только Мери сошла вниз, он спросил:
        - Мисс Эйр здесь? - Затем прибавил: - В какой комнате вы ее поместили? Не сыро там? Она уже встала? Пойдите спросите, не надо ли ей чего-нибудь и когда она сойдет вниз.
        Я спустилась в столовую, когда мне показалось, что пора завтракать. Я вошла бесшумно, чтобы понаблюдать его, прежде чем он обнаружит мое присутствие. Тяжело было видеть, как этот сильный дух скован телесной немощью. Он сидел в кресле тихо, но не спокойно: видно было, что он ждет; на его энергичных чертах лежал отпечаток привычной печали. Его лицо напоминало погасшую лампу, которая ждет, чтобы ее вновь зажгли, ибо - увы! - сам он был не в силах вызвать в своих чертах пламя оживления: для этого ему нужен был другой человек! Я заранее решила быть веселой и беспечной, но беспомощность этого сильного человека тронула меня до глубины души; однако я сделала над собой усилие и заговорила с обычной живостью.
        - Сегодня яркое, солнечное утро, сэр, - сказала я. - Дождь перестал, и теперь мягкая, чудесная погода. Скоро мы с вами пойдем гулять.
        Я пробудила в нем огонь жизни; его лицо засияло.
        - О, вы на самом деле здесь, моя малиновка! Идите ко мне. Вы не ушли? Не исчезли? Час назад я слышал, как одна из ваших сестер пела в лесу, но ее пение не принесло мне отрады, так же как и лучи восходящего солнца. Вся гармония мира заключена для меня в голосе моей Джейн (хорошо, что она от природы не молчалива); солнце восходит для меня только при ее появлении.
        Услышав из его уст это признание, я не могла сдержать слез: прикованный к скале царственный орел мог бы так просить воробья приносить ему пищу. Однако я не собиралась плакать; я стерла соленые капли с лица и занялась приготовлением завтрака.
        Почти все утро мы провели на воздухе. Я вывела его из сырого дремучего леса на простор веселых полей, я говорила ему о том, как сверкает зелень, как свежи цветы и изгороди, как ослепительно сияет небесная лазурь. Я выбрала для него хорошее местечко в тени - это был старый сухой пень - и позволила ему усадить меня к себе на колени. Зачем мне было ему отказывать, когда мы оба были счастливее рядом, чем в отдалении друг от друга? Пилот улегся возле нас; кругом царила тишина. Сжав меня в своих объятиях, мистер Рочестер вдруг заговорил:
        - Ах ты, жестокая, жестокая изменница. О Джейн, ты не можешь себе представить, что я пережил, когда выяснилось, что ты бежала из Торнфильда и пропала без следа, а особенно когда, осмотрев твою комнату, я убедился, что ты не захватила с собой ни денег, ни ценностей! Жемчужное ожерелье, которое я тебе подарил, лежало в том же футляре; твои чемоданы стояли запертые и перевязанные, готовые для свадебного путешествия. «Что будет делать моя любимая, - думал я, - без денег и без друзей?» Что же она делала? Расскажи мне теперь.
        Уступая его просьбе, я стала рассказывать обо всем, что произошло за этот год. Я значительно смягчила краски, описывая те три дня скитаний и голода, боясь причинить ему лишние страдания, но и то немногое, что я рассказала, ранило его преданное сердце глубже, чем я хотела.
        Мне не следовало, сказал он, уходить от него без всяких средств к жизни, я обязана была сообщить ему о своих намерениях, должна была ему довериться; он никогда бы не принудил меня стать его любовницей. Хотя он и доходил до ярости в своем отчаянии, он любит меня слишком глубоко, чтобы сделаться моим тираном; он отдал бы мне все свое состояние, не попросив взамен даже поцелуя, - только бы я не уходила одна, без друзей, в широкий мир. Он уверен, что я рассказала ему далеко не все о своих страданиях.
        - Ну, каковы бы ни были мои страдания, они продолжались очень недолго, - отвечала я и затем перешла к тому, как меня приняли в Мурхаузе, как я получила место школьной учительницы, как свалилось на меня наследство, как я нашла своих родственников. Конечно, имя Сент-Джона нередко встречалось в моем рассказе. Это сразу же привлекло его внимание и, когда я кончила, определило дальнейшее течение нашей беседы.
        - Так этот Сент-Джон твой кузен?
        - Да.
        - Ты часто о нем упоминаешь: он тебе нравится?
        - Он очень хороший человек, сэр; я не могла не привязаться к нему.
        - Хороший человек? Что же, это почтенный и добродетельный человек лет пятидесяти?
        - Сент-Джону двадцать девять лет, сэр.
        - Jeune encore[36 - Еще молод (фр.).], как говорят французы. Что ж, должно быть, он маленького роста, флегматичен и некрасив? Человек, который может похвалиться скорее отсутствием пороков, чем обилием высоких добродетелей?
        - Это человек неистощимой энергии. Цель его жизни - благие, возвышенные дела.
        - Ну, а как насчет ума? Вероятно, он не блещет талантом? У него самые благие намерения, но уши вянут, когда он заговорит?
        - Он мало говорит, сэр, но всякое его слово попадает в цель. У него замечательный ум, - я бы сказала, скорее властный, чем гибкий.
        - Значит, он способный человек?
        - Чрезвычайно одаренный.
        - И образованный?
        - Сент-Джон - человек обширных и серьезных познаний.
        - Ты как будто сказала, что тебе не нравится, как он держится? Что же он, напыщенный педант?
        - Я ничего не говорила о его манере держаться, но если бы она мне не нравилась, значит, у меня весьма дурной вкус; он изысканно вежлив, спокоен - словом, настоящий джентльмен.
        - А его наружность?.. Я забыл, каким ты описывала его; вероятно, это грубоватый викарий, в тесном белом галстуке, выступающий как на котурнах, в своих штиблетах на толстых подошвах, не так ли?
        - Сент-Джон хорошо одевается. Он красивый мужчина - высокий блондин с прекрасными голубыми глазами и греческим профилем.
        - (В сторону.) Черт бы его побрал! (Обращаясь ко мне.) Он, видно, нравился тебе, Джейн?
        - Да, мистер Рочестер, он мне нравился; но вы уже спрашивали меня об этом.
        Я, конечно, понимала, куда клонит мой собеседник: в нем пробудилась ревность. Она жалила его, но ее укусы были целительны: они отвлекали его от гнетущих мыслей. Поэтому я и не спешила заговорить эту змею.
        - Может быть, вы сойдете с моих колен, мисс Эйр? - последовала несколько неожиданная реплика.
        - Отчего же, мистер Рочестер?
        - Нарисованный вами образ представляет слишком уж разительный контраст со мной. Вы изобразили пленительного Аполлона; он владеет вашей фантазией - высокий, красивый, голубоглазый, с греческим профилем. А перед вами Вулкан - этакий корявый кузнец, смуглый, широкоплечий и к тому же еще слепой и однорукий.
        - Мне это не приходило в голову, но вы действительно настоящий Вулкан, сэр.
        - Ну так убирайтесь вон, сударыня, скатертью дорога! Но прежде чем уйти (и он еще крепче прижал меня к себе), будьте так любезны ответить мне на кое-какие вопросы.
        Он помолчал.
        - Какие вопросы, мистер Рочестер?
        Тут последовал настоящий допрос:
        - Когда Сент-Джон устраивал вас на место учительницы в Мортоне, он еще не знал, что вы его кузина?
        - Не знал.
        - Вы часто с ним виделись? Он иногда заходил в школу?
        - Ежедневно.
        - Он одобрял вашу работу, Джейн? Я знаю, вы делали все безукоризненно, ведь вы же умница.
        - Да, он ее одобрял.
        - И он, конечно, обнаружил в вас много достоинств, о которых не подозревал? У вас незаурядные способности.
        - На этот счет ничего вам не могу сказать.
        - Вы говорите, что жили в маленьком коттедже близ школы. Навещал он вас когда-нибудь?
        - Иногда.
        - По вечерам?
        - Раз или два.
        Наступила пауза.
        - А сколько времени вы прожили с ним и с его сестрами, после того как было установлено ваше родство?
        - Пять месяцев.
        - Много ли Риверс проводил времени в вашем обществе?
        - Много. Маленькая гостиная служила ему и нам рабочей комнатой; он сидел у окна, а мы за столом.
        - И подолгу он занимался?
        - Да, подолгу.
        - Чем?
        - Языком индустани.
        - А что вы делали в это время?
        - Сперва я изучала немецкий.
        - Это он с вами занимался?
        - Он не знает немецкого.
        - А он ничем с вами не занимался?
        - Немного языком индустани.
        - Риверс занимался с вами индустани?
        - Да, сэр.
        - И со своими сестрами тоже?
        - Нет.
        - Значит, ему хотелось учить вас?
        - Да.
        Снова пауза.
        - А с чего он это выдумал? На что вам мог понадобиться индустани?
        - Он хотел, чтобы я поехала с ним в Индию.
        - Ага! Вот я и докопался до сути дела. Он хотел на вас жениться?
        - Он просил моей руки.
        - Это ложь, бесстыдная выдумка, мне назло!
        - Прошу прощения, но это чистая правда; он просил меня об этом не раз, и притом с настойчивостью, которая могла бы поспорить с вашей.
        - Мисс Эйр, повторяю, вы можете уйти. Сколько раз я должен это повторять? Отчего вы упорно продолжаете сидеть у меня на коленях, когда я попросил вас удалиться?
        - Мне и здесь хорошо.
        - Нет, Джейн, вам не может быть здесь хорошо, ваше сердце далеко - оно с вашим кузеном, с этим Сент-Джоном. А я-то считал, что моя маленькая Джейн целиком принадлежит мне! Я верил, что она меня любит, даже когда она меня покинула; это была капля меду в океане горечи. Хотя мы и были разлучены, хотя я и оплакивал горючими слезами нашу разлуку, - я все же не мог допустить, чтобы та, о ком я так тоскую, полюбила другого. Но бесполезно горевать. Оставьте меня, Джейн, уезжайте и выходите замуж за Риверса.
        - Ну так столкните меня, сэр, прогоните меня, - добровольно я вас не покину.
        - Джейн, мне так дорог звук вашего голоса, он вновь воскрешает во мне надежду, он такой правдивый. Он напоминает мне то, что было год назад. Я забываю, что вы связаны иными узами. Но я не такой безумец… Идите…
        - Куда же мне идти, сэр?
        - Своей дорогой - с мужем, которого вы себе избрали.
        - Кто же это?
        - Вы знаете - это Сент-Джон Риверс.
        - Он мне не муж и никогда им не будет. Сент-Джон меня не любит, и я его не люблю. Он любил (по-своему, не так, как вы умеете любить) красивую молодую девушку по имени Розамунда и хотел на мне жениться только потому, что видел во мне подходящую подругу для миссионера, к чему та совершенно не подходит. Он человек возвышенной души, но он суров, а со мной холоден, как айсберг. Он не похож на вас, сэр; я не чувствую себя счастливой в его присутствии. У него нет ко мне снисходительности, нет и нежности. Его не привлекает даже моя молодость, он ценит во мне лишь мои полезные моральные качества. И я должна вас покинуть, сэр, и отправиться к нему?
        Я невольно содрогнулась и инстинктивно прижалась к своему слепому, но горячо любимому хозяину. Он улыбнулся.
        - Как, Джейн? Это правда? И отношения между вами и Риверсом действительно таковы?
        - Безусловно, сэр. О, вам незачем ревновать! Я просто хотела немножко вас подразнить, чтобы отвлечь от грустных мыслей; я считала, что гнев для вас полезнее скорби. Но раз вам так дорога моя любовь, успокойтесь. Если бы вы только знали, как я вас люблю, вы были бы горды и довольны. Все мое сердце принадлежит вам, сэр! Оно ваше и останется вашим, хотя бы даже злой рок навеки удалил меня от вас.
        Он поцеловал меня, но вдруг лицо его вновь потемнело от мрачных дум.
        - Жалкий слепец! Калека! - пробормотал он горестно.
        Я ласкала его, желая утешить. Я знала, о чем он думает, и хотела об этом заговорить, но не решалась. Когда он отвернулся на мгновение, я увидела, как из-под его закрытого века скатилась слеза и потекла по мужественному лицу. Сердце мое переполнилось.
        - Я совсем как старый, разбитый молнией каштан в торнфильдском саду, - заговорил он спустя некоторое время. - И какое имеет право такая развалина требовать, чтобы весенняя жимолость обвила ее свежей листвой?
        - Вы вовсе не развалина, сэр, и не дерево, разбитое молнией, вы могучий зеленеющий дуб. Цветы и кусты будут и без вашей просьбы расти у ваших корней, им отрадна ваша благостная тень; и, поднимаясь кверху, они прильнут к вам и обовьют вас, ибо ваш могучий ствол служит им надежной опорой.
        Он снова улыбнулся: мои слова утешили его.
        - Ты говоришь о друзьях, Джейн? - спросил он.
        - Да, о друзьях, - отвечала я не совсем уверенно, так как имела в виду большее, чем дружбу, но не могла найти подходящего слова. Он пришел мне на помощь.
        - Ах, Джейн! Но я хочу иметь жену!
        - В самом деле, сэр?
        - Да. Это для вас новость?
        - Конечно, вы об этом ничего еще не говорили.
        - Это неприятная для вас новость?
        - Смотря по обстоятельствам, сэр, смотря по вашему выбору.
        - Вы его сделаете за меня, Джейн. Я подчинюсь вашему решению.
        - В таком случае, сэр, выберите ту, что любит вас больше всех.
        - Ну, тогда я выберу ту, кого я больше всех люблю. Джейн, вы пойдете за меня замуж?!
        - Да, сэр.
        - За несчастного слепца, которого вам придется водить за руку?
        - Да, сэр.
        - За калеку на двадцать лет старше вас, за которым вам придется ходить?
        - Да, сэр.
        - Правда, Джейн?
        - Истинная правда, сэр.
        - О моя любимая! Господь да благословит тебя и наградит!
        - Мистер Рочестер, если я хоть раз совершила доброе дело, если меня когда-либо осеняла благая мысль, если я молилась искренне и горячо, если стремилась только к тому, что справедливо, - теперь я вознаграждена! Быть вашей женой для меня вершина земного счастья.
        - Это потому, что ты находишь радость в жертве.
        - В жертве? Чем я жертвую? Голодом ради пищи, ожиданием ради исполнения желания? Разве возможность обнять того, кто мне мил, прижаться губами к тому, кого я люблю, опереться на того, кому я доверяю, - значит принести жертву? Если так, то, конечно, я нахожу радость в жертве.
        - И ты готова терпеть мои немощи, Джейн? Мириться с убожеством?
        - Его не существует для меня, сэр. Теперь, когда я могу быть действительно вам полезной, я люблю вас даже больше, чем раньше, когда вы, с высоты своего величия, хотели только дарить и покровительствовать.
        - До сих пор мне была ненавистна помощь, мне было противно, когда меня водили за руку, а теперь я чувствую, как мне это будет приятно. Мне было тяжело опираться на плечо наемника, но отрадно чувствовать, что моя рука сжимает маленькие пальчики Джейн. Лучше полное одиночество, чем постоянная зависимость от прислуги; но нежная забота Джейн будет для меня неиссякаемым источником радости. Я люблю Джейн, но любит ли она меня?
        - Всем существом, сэр.
        - Если дело обстоит так, то нам нечего больше ждать: нам надо немедленно обвенчаться.
        Он говорил с жаром, в нем пробуждалась его прежняя пылкость.
        - Мы должны стать нераздельными, Джейн; нечего откладывать, надо получить разрешение на брак и обвенчаться.
        - Мистер Рочестер, я только сейчас заметила, что солнце сильно склонилось к западу и Пилот уже убежал домой обедать. Дайте мне взглянуть на ваши часы.
        - Прицепи их к своему кушаку, Джейн, и оставь их у себя; мне они больше не нужны.
        - Уже около четырех часов, сэр. Вы не голодны?
        - Через два дня должна быть наша свадьба, Джейн. Теперь не нужно ни нарядов, ни драгоценностей, - все это ничего не стоит.
        Солнце уже высушило капли дождя на листьях, ветер стих; стало жарко.
        - Знаешь, Джейн, у меня на шее, под рубашкой, надето твое жемчужное ожерелье. Я ношу его с того дня, когда потерял мое единственное сокровище, - как воспоминание о нем.
        - Мы пойдем домой лесом, это самая тенистая дорога.
        Но он продолжал развивать свои мысли, не обращая внимания на мои слова.
        - Джейн, ты, наверно, считаешь меня неверующим, но мое сердце сейчас полно благодарности к всеблагому Богу, дающему радость на этой земле. Его взор не то что взор человека - он видит яснее и судит не так, как человек, но с совершенной мудростью. Я дурно поступил: я хотел осквернить мой невинный цветок, коснуться его чистоты дыханием греха. Всемогущий отнял его у меня. В своем упорстве я чуть не проклял посланное свыше испытание, - вместо того чтобы склониться перед волей небес, я бросил ей вызов. Божественный приговор свершился: на меня обрушились несчастья, я был на волосок от смерти. Постигшие меня наказания были суровы, одно из них навсегда меня смирило. Ты знаешь, как я гордился моей силой, - но где она теперь, когда я должен прибегать к чужой помощи, как слабое дитя? Недавно, Джейн, - только недавно, - начал я видеть и узнавать в своей судьбе перст Божий. Я начал испытывать угрызения совести, раскаяние, желание примириться с моим Творцом. Я иногда молился; это были краткие молитвы, но глубоко искренние.
        Несколько дней назад… нет, я могу точно сказать когда, - четыре дня назад, в понедельник вечером, я испытал странное состояние: на смену моему бурному отчаянию, мрачности, тоске явилась печаль. Мне давно уже казалось, что раз я нигде не могу тебя найти - значит, ты умерла. Поздно вечером, вероятно между одиннадцатью и двенадцатью, прежде чем лечь, я стал молить Бога, чтобы он, если сочтет это возможным, поскорее взял меня из этой жизни в иной мир, где есть надежда встретиться с Джейн.
        Я сидел в своей комнате, у открытого окна; мне было приятно дышать благоуханным воздухом ночи; правда, я не мог видеть звезд, а месяц представлялся мне лишь светлым туманным пятном. Я тосковал о тебе, Дженет! О, я тосковал о тебе и душой и телом. Я спрашивал Бога в тоске и смирении, не довольно ли я уже вытерпел мук, отчаяния и боли и не будет ли мне дано вновь испытать блаженство и мир? Что все постигшее меня я заслужил, это я признавал, но я сомневался, хватит ли у меня сил на новые страдания. Я молил Его - и вот с моих губ невольно сорвалось имя, альфа и омега моих сердечных желаний: «Джейн! Джейн! Джейн!»
        - Вы произнесли эти слова вслух?
        - Да, Джейн. Если бы кто-нибудь услыхал меня, он решил бы, что я сумасшедший, с такой неистовой силой вырвались у меня эти слова.
        - И это было в прошлый понедельник около полуночи?
        - Да, но не важно время; самое странное то, что за этим последовало. Ты сочтешь меня суеверным, - правда, у меня в крови есть и всегда была некоторая склонность к суеверию, тем не менее это правда, что я услыхал то, о чем сейчас расскажу.
        Когда я воскликнул: «Джейн, Джейн, Джейн!», голос (я не могу сказать откуда, но знаю, чей он) отвечал: «Иду! Жди меня!» - и через мгновение ночной ветер донес до меня слова: «Где ты?»
        Я хотел бы передать тебе ту картину, то видение, которое вызвал во мне этот возглас; однако трудно выразить это словами. Ферндин, как ты видишь, окружен густым лесом, и всякий звук здесь звучит глухо и замирает без отголосков. Но слова «Где ты?» были произнесены, казалось, среди гор, ибо я слышал, как их повторяло горное эхо. И мне почудилось, будто более свежий, прохладный ветер коснулся моего лба; мне представилось, что я встречаюсь с Джейн в какой-то дикой, пустынной местности. Духовно мы, вероятно, и встретились. Ты в этот час, Джейн, конечно, спала глубоким сном; быть может, твоя душа покинула комнату и отправилась утешать мою: ибо это был твой голос, - это так же верно, как то, что я жив! Это был твой голос.
        Вы знаете, читатель, что именно в понедельник, около полуночи, я услышала таинственный призыв; как раз этими словами я на него ответила. Я выслушала рассказ мистера Рочестера, но ничем на него не отозвалась. Совпадение было так необъяснимо и так меня поразило, что я не могла говорить о нем и обсуждать его. Это неизбежно произвело бы глубочайшее впечатление на душу моего собеседника, а эту душу, которая столько пережила и поэтому имела особую склонность к мрачности, не следовало сейчас уводить в глубокую тень сверхъестественного. Итак, я затаила все это в своем сердце.
        - Теперь ты уже не будешь удивляться, - продолжал мой хозяин, - почему, когда ты так неожиданно предстала предо мной вчера вечером, мне было трудно поверить, что ты не видение и не один только голос, который замрет и растворится в тишине, как замерли в тот раз твой шепот и горное эхо. Теперь, благодарение Богу, я знаю, что все это другое. Да, я благодарю Бога.
        Он благоговейно обнажил голову и, опустив незрячие глаза, склонился в безмолвной молитве.
        - Я благодарю Творца за то, что в дни суда Он вспомнил о милосердии. Я смиренно молю моего Искупителя, чтобы Он дал мне силы отныне вести более чистую жизнь, чем та, какую я вел до сих пор.
        Затем он протянул ко мне руку, чтобы я его повела. Я взяла эту дорогую руку, на мгновение прижала ее к своим губам, затем дала ему обнять меня за плечи: будучи гораздо ниже его, я одновременно служила ему и опорой и поводырем. Мы вошли в лес и направились домой.
        Глава XXXVIII
        Читатель, я стала его женой. Это была тихая свадьба: присутствовали лишь он и я, священник и причетник. Когда мы вернулись из церкви, я отправилась на кухню, где Мери готовила обед, а Джон чистил ножи, и сказала:
        - Мери, сегодня утром я обвенчалась с мистером Рочестером.
        Экономка и ее муж были почтенные, флегматичного склада люди, которым можно было в любое время спокойно сообщить самую важную новость, не рискуя услышать визгливые восклицания и быть оглушенной потоком недоуменных расспросов. Мери взглянула на меня с удивлением; ложка, которой она поливала соусом пару жарившихся цыплят, на несколько мгновений замерла в воздухе, и на те же несколько мгновений Джон перестал чистить ножи. Склонившись затем над жарким, Мери только сказала:
        - Обвенчались, мисс! В самом деле? - и прибавила: - Я видела, что вы с хозяином куда-то пошли, но не знала, что вы отправились в церковь венчаться. - Сказав это, она продолжала поливать жаркое.
        Обернувшись к Джону, я видела, что он широко улыбается.
        - Я говорил Мери, что этим дело кончится, - сказал он. - Я догадывался, что у мистера Эдварда на уме (Джон был старым слугою, он знал своего хозяина, еще когда тот был младшим в семье, и поэтому часто называл его по имени), и был уверен, что он не станет долго ждать. Что ж, правильно сделал, как мне сдается. Желаю вам счастья, мисс, - и он отвесил мне почтительный поклон.
        - Спасибо, Джон! Мистер Рочестер просил меня передать вот это вам и Мери. - Я вложила ему в руку пятифунтовый билет и, не ожидая, что они еще скажут, ушла из кухни. Некоторое время спустя, проходя мимо двери кухни, я услышала следующие слова:
        - Она подходит ему куда лучше, чем какая-нибудь важная леди. - И затем: - Правда, из себя она неказиста, но зато сердце у нее доброе и ничего плохого про нее не скажешь; а что до него, то всякому ясно, что она кажется ему первой красавицей.
        Я сейчас же написала в Мурхауз и в Кембридж, сообщая об этой перемене в моей жизни и объясняя, чем она вызвана. Диана и Мери одобрили этот шаг. Диана прибавила, что, как только окончится медовый месяц, она приедет меня навестить.
        - Лучше ей этого не дожидаться, - сказал мистер Рочестер, когда я прочла ему письмо, - а то она, пожалуй, никогда не приедет; наш медовый месяц будет сиять нам всю нашу жизнь, и его лучи померкнут лишь над твоей и моей могилой.
        Не знаю, как принял Сент-Джон это известие; он так и не ответил на письмо, в котором я извещала его об этом событии. Однако спустя полгода он все-таки мне написал; правда, не упоминая ни о мистере Рочестере, ни о моем замужестве. Его письмо было написано в сдержанном тоне, хотя и очень серьезном, но ласковом. С тех пор мы обмениваемся с ним письмами не слишком часто, но регулярно; он надеется, что я счастлива, и верит, что я не из числа тех, кто живет в этом мире без Бога и поглощен лишь земными интересами.
        Вы еще не совсем забыли маленькую Адель, не правда ли, читатель? Я о ней ни на минуту не забывала. Вскоре я попросила у мистера Рочестера разрешения навестить Адель в школе, куда он ее поместил. Меня тронула ее бурная радость, когда она увидела меня. Девочка показалась мне худой и бледной; она жаловалась, что ей живется трудно. И действительно, порядки в этом заведении оказались слишком строгими и методы обучения слишком суровыми для ребенка ее возраста; я увезла ее домой. Я собиралась снова сделаться ее гувернанткой, но вскоре увидела, что это невозможно: мое время и заботы принадлежали другому, - мой муж так в них нуждался!
        Поэтому я нашла более подходящую школу, в нашей местности, где могла часто навещать Адель и иногда брать ее домой. Я заботилась о том, чтобы у нее было все необходимое, и скоро она там освоилась, почувствовала себя вполне счастливой и стала делать быстрые успехи в учении. С годами английское воспитание в значительной мере отучило девочку от ее французских замашек; и по окончании ею школы я приобрела в ее лице приятную и услужливую помощницу, покорную, веселую и скромную. Своими заботами обо мне и о моих близких она давно уже отплатила мне за любовь и внимание, которые встречала с моей стороны.
        Моя повесть подходит к концу. Еще несколько слов о моей замужней жизни и о судьбе тех, чьи имена встречались в моем рассказе, - и я кончаю.
        Уже десять лет, как я замужем. Я знаю, что значит всецело жить для человека, которого любишь больше всего на свете. Я считаю себя бесконечно счастливой, и моего счастья нельзя выразить никакими словами, потому что мы с мужем живем друг для друга. Ни одна женщина в мире так всецело не принадлежит своему мужу. Нас так же не может утомить общество друг друга, как не может утомить биение сердца, которое бьется в его и в моей груди; поэтому мы неразлучны. Быть вместе - значит для нас чувствовать себя так же непринужденно, как в одиночестве, и так же весело, как в обществе. Весь день проходит у нас в беседе, и наша беседа - это, в сущности, размышление вслух. Я всецело ему доверяю, а он - мне; наши характеры идеально подходят друг к другу, почему мы и живем душа в душу.
        Первые два года нашего брака мистер Рочестер оставался слепым. Быть может, это обстоятельство особенно нас сблизило, особенно нас связало; ведь я была тогда его зрением, как до сих пор остаюсь его правой рукой. Я была в буквальном смысле (как он нередко меня называл) зеницей его очей. Он видел природу и читал книги через меня; никогда я не уставала смотреть за него и описывать поля, деревья, города, реки, облака и солнечные лучи - весь окружающий нас пейзаж; передавать впечатления от погоды; доверять его слуху то, в чем отказывали ему глаза. Никогда не уставала ему читать, не уставала водить туда, куда ему хотелось, и делать для него то, о чем он просил. И эти услуги доставляли мне всю полноту радости, утонченной, хоть и немного грустной, ибо мистер Рочестер просил о них без мучительного стыда и без гнетущего унижения. Он любил меня так глубоко, что, не колеблясь, прибегал к моей помощи; он чувствовал, как нежно я его люблю, и знал, что принимать мои заботы - значило доставлять мне истинную радость.
        Однажды утром, в конце второго года, когда я писала письмо под его диктовку, он подошел, наклонился надо мной и сказал:
        - Джейн, у тебя на шее какое-то блестящее украшение?
        На мне была золотая цепочка, я ответила:
        - Да.
        - И на тебе голубое платье?
        Это было действительно так. Затем он сообщил мне, что с некоторых пор ему кажется, будто темная пелена у него на глазу становится более прозрачной: теперь он убедился в этом.
        Мы обратились в Лондоне к выдающемуся окулисту, и мистер Рочестер через некоторое время стал видеть этим глазом. Он теперь видит не очень отчетливо, не может подолгу читать и писать, но может передвигаться один, и нет надобности водить его за руку; теперь уже небо для него не пустая бездна, и земля не кажется ему мраком. Когда ему положили на колени его первенца, он увидел, что мальчик унаследовал его глаза - такие, какими они были прежде, - большие, черные, блестящие. И он снова с глубокой благодарностью признал, что Бог обратил на него свою милость.
        Итак, мой Эдвард и я - мы оба счастливы; счастливы также и наши любимые друзья. Диана и Мери Риверс обе замужем; поочередно, раз в год, они приезжают погостить к нам, и мы изредка посещаем их. Муж Дианы - капитан флота, храбрый офицер и прекрасный человек. Муж Мери - священник, школьный товарищ ее брата, по своим дарованиям и моральным качествам он достоин своей избранницы. И капитан Фицджемс и мистер Уортон любят своих жен и взаимно любимы. Что касается Сент-Джона, то он покинул Англию и уехал в Индию. Он вступил на путь, который сам избрал, и до сих пор следует этой стезей.
        Он так и не женился и вряд ли женится. До сих пор он один справляется со своей задачей; и эта задача близка к завершению: его славное солнце клонится к закату. Последнее письмо, полученное от него, вызвало у меня на глазах слезы: он предвидит свою близкую кончину. Я знаю, что следующее письмо, написанное незнакомой рукой, сообщит мне, что Господь призвал к себе своего неутомимого и верного слугу.
        Эмили Бронте
        Грозовой перевал
        Глава I
        Год 1801. Только что возвратился, посетив своего домовладыку - одинокого соседа, коему предстоит тревожить мой покой. Восхитительные здесь края. Во всей, представляется мне, Англии не найдется мест, столь совершенно удаленных от сумятицы общества. Рай мизантропа; и нам с господином Хитклиффом вполне пристало делить подобное уединенье. Превосходный человек! Едва ли он постигал, сколь потеплел я к нему душою, узрев, как черные его глаза подозрительно спрятались под бровями, когда я подгарцевал ближе; как пальцы его с ретивой решимостью глубже погрузились в карманы жилета, когда я представился.
        - Господин Хитклифф? - осведомился я.
        Кивок был мне ответом.
        - Я Локвуд, сэр, ваш новый жилец. Почитаю за честь прибыть немедленно по приезде, дабы выразить надежду, что не затруднил вас, упорствуя в своем намерении арендовать Скворечный Усад, - вчера я слышал, у вас имелись некие соображенья…
        - Я, сэр, в Скворечном Усаде хозяин, - перебил он меня, поморщившись. - И затруднить меня затруднительно, если я могу сие предотвратить… входите!
        «Входите» он процедил сквозь зубы, имея в виду рекомендовать мне катиться к чертям, и даже ворота, разделявшие нас, слов его не поддержали и не дрогнули; полагаю, однако, что обстоятельства потребовали от меня принять приглашенье - человек, являвший замкнутость еще нарочитее моей, пробудил во мне интерес.
        Обнаружив, что лошадь моя положительно таранит препону грудью, он соизволил шевельнуть рукою и отворить ворота, первым угрюмо зашагал по мощеной дорожке и, ступив на двор, окликнул:
        - Джозеф, уведи лошадь господина Локвуда; да принеси нам вина.
        «Иных домочадцев здесь, по видимости, не имеется, - вот какое наблюденье подсказал мне порядок в сем доме. - Нечего и дивиться, что на дорожке меж плит пробивается трава, а изгородь стригут лишь овечьи зубы».
        Джозеф был немолод - паче того, престарел, и даже, вероятно, очень стар, однако жилист и крепок.
        - Осподи помоги! - не без сварливого неудовольствия воззвал он, принимая у меня поводья моей лошади и между тем взирая мне в лицо весьма кисло; милосердие понудило меня предположить, что слуге не обойтись без Божьей помощи в рассуждении пищеваренья, а благочестивый возглас его не имеет касательства к моему внезапному визиту.
        Громотевичная Гора - вот как зовется обиталище господина Хитклиффа, говоря же проще - Грозовой Перевал. «Громотевичная» - таким образным манером на местном диалекте описывают атмосферные треволненья, коим в бурную непогодь подвержено сие жилище. Сколь неизменно чист и свеж здесь эфир: о мощи северного ветра, что задувает из-за утеса, нетрудно догадаться по крутому наклону редких корявых елей на задах и по веренице чахлых боярышников, что тянут ветви в одну лишь сторону, будто алча солнечной милости. По счастью, архитектору достало дальновидности сложить дом на славу: узкие окна глубоко утопают в стене, а углы укреплены рустами.
        У порога я помешкал, залюбовавшись гротесковой резьбою, обильно украшавшей фасад и всего более - парадную дверь, над каковою средь полчищ крошащихся грифонов и бесстыжих младенцев мужеского полу я разглядел дату «1500» и имя «Хэртон Эрншо». Я бы отпустил замечанье-другое и испросил у хмурого владельца краткую историю поместья, однако тот воздвигся в дверях, по видимости, побуждая меня к поспешному вступлению в дом либо срочному отбытию, а я не питал желания приумножать его гнев прежде, нежели осмотрю святая святых.
        Первым же делом мы шагнули в семейную гостиную, не предваренную ни прихожей, ни коридором: в здешних местах это помещенье главным образом и называют «домом». Обычно тут же располагаются кухня и салон; однако, по моему впечатлению, в Громотевичной Горе кухню оттеснили в иные пределы - по крайней мере, из глубин я уловил болтовню и звон столовых приборов, а в громадном очаге не обнаружил ни малейших признаков жарки, варки или же выпечки и равно не заметил проблесков медных кастрюль и жестяных ковшей по стенам. У одной стены, впрочем, свет и жар замечательно отражались от громадных оловянных блюд, перемежаемых серебряными кувшинами и кружками, что рядами высились на огромном дубовом буфете под самую крышу. Эта последняя лишена была потолка: вся ее анатомия открывалась пытливому взору, лишь отчасти заслоняемая деревянными балками, кои были обременены овсяными лепешками и гроздьями говяжьих ног, свиных окороков и баранины. Над очагом располагались во множестве грозные старые ружья и пара кавалерийских пистолетов; три размалеванные жестянки, установленные на полке, служили орнаментацией. Пол - гладкого
белого камня; стулья - с высокими спинками, грубой работы и выкрашены зеленым; черное кресло-другое таилось в тени. В нише под буфетом лежал громадный пойнтер - сука шоколадного окраса в окружении обильного визжащего помета; в прочих укромных углах хоронились другие собаки.
        Сии апартаменты и обстановка прекрасно подошли бы непритязательному северному фермеру, обладателю упрямой гримасы и крепких рук, что трудится к собственному благу, оных рук не покладая и облачившись в бриджи с подтяжками. Улучив подходящую минуту после обеда, подобную личность в кресле за кружкою пенного эля на круглом столике узришь, прогулявшись меж этих холмов миль на пять или шесть в любую сторону. Однако господин Хитклифф составляет выдающийся контраст своему жилищу и укладу. Лицом он смуглый цыган, нарядом и повадками джентльмен - говоря точнее, джентльменством едва ли уступит многим сельским сквайрам: пожалуй, неопрятен, хотя небрежность его скрадывается чопорной фигурою и красивым сложеньем; к тому же он весьма угрюм. Кое-кто заподозрит в нем, вероятно, нечистокровную заносчивость, но сочувственные струны во мне противятся сему допущенью: я инстинктивно постигаю, что сдержанность его происходит из нежеланья выставлять чувства напоказ - обнаруживать взаимную доброту. Он равно склонен любить и ненавидеть скрытно и ответную любовь или же ненависть сочтет проявлением дерзости. Нет, я слишком
тороплюсь: чрезмерно щедро наделяю его чертами собственного нрава. Быть может, господина Хитклиффа воздерживаться от рукопожатия при встрече с будущим знакомцем побуждают решительно иные мотивы, нежели движут мною. Оставьте мне надеяться, что склад моего характера едва ли не своеобычен: как говаривала моя дражайшая матушка, не найдется пристанища, где я смогу преклонить главу, и лишь минувшим летом я оказался совершенно подобного пристанища недостоин.
        Проводя отрадный погожий месяц на побережье, я волею судьбы очутился в обществе восхитительного созданья: она виделась мне подлинной богиней, пока не замечала меня. Вслух я «чувств своих не раскрыл», однако, если б заговорили взоры, даже распоследний идиот догадался бы, что я влюблен по уши; в конце концов она поняла меня, послала ответный взор - и невозможно было вообразить взора нежнее. Но что же сделал я? Каюсь со стыдом: улиткою забрался холодно в раковину, в ответ на всякий следующий взгляд отступал все холоднее и дальше, пока несчастное невинное дитя не усомнилось в собственном рассудке и, придя в смятенье пред лицом якобы ошибки, не убедило свою мать сняться с лагеря. Сия любопытная причуда характера заслужила мне репутацию расчетливой бессердечности, и лишь мне одному ведомо, сколь незаслуженно подобное сужденье.
        Я сел обок от очага, в углу, противоположном тому, к коему направился мой домовладыка, и заполнил повисшую паузу, отважившись погладить собачью мамашу - та бросила своих отпрысков и волчьим манером подбиралась с тыла к моим ногам, задрав губу и голодно роняя слюну с клыков. Моя ласка исторгла из нее продолжительный утробный взрык.
        - Не трогали бы вы псину, - в унисон с нею проворчал господин Хитклифф, пинком предотвратив дальнейшие изъявления свирепости. - Ее не балуют и за комнатную собачку не держат, она к такому не привычна. - И затем, шагнув к боковой двери, снова крикнул: - Джозеф!
        Джозеф откликнулся невнятным бормотаньем из глубин подпола, однако не выказал намерения подняться, и посему хозяин его низвергся в глубины сам, оставив меня vis-a-vis со злобной сукой и парой грозных кудлатых овчарок, кои вместе с нею ревниво стерегли малейшее мое движенье. Не желая накоротке познакомиться с их клыками, я сидел неподвижно, однако, решив, что сие трио вряд ли понимает бессловесные оскорбленья, принялся, увы, подмигивать им и корчить рожи, а некая перемена моего лица так прогневила мадам, что та внезапно озверела и скакнула мне на колени. Я отпихнул ее и поспешно отгородился столом. Сей поворот разворошил весь улей: к средоточию кутерьмы из разнообразных тайных убежищ восстали полдюжины четвероногих друзей всевозможных размеров и возрастов. Ощущения говорили мне, что атаке подвергаются главным образом мои пятки и фалды; кочергой в меру сил отбиваясь от противников покрупнее, я принужден был громко воззвать к кому-нибудь из домочадцев, дабы пришли и восстановили мир.
        Господин Хитклифф со слугой взбирались по подвальной лестнице с досадной флегматичностью; мне представляется, шаг их не ускорился ни на секунду, хотя вокруг очага стоял лай и положительно бушевала буря. По счастью, кухонная прислуга оказалась расторопней: дородная дама с заправленным подолом, оголенными руками и пылающими щеками ворвалась к нам на поле боя, размахивая сковородой; применив свое оружие, а равно свой язык, дама как по волшебству утишила ураган, и когда появился хозяин дома, на сцене пребывала она одна - волнуясь всем телом, точно море после шторма.
        - Это что тут за дьявольщина? - осведомился господин Хитклифф, меряя меня взглядом, коего я после столь нерадушного приема снести не мог.
        - Дьявольщина, иного слова не подобрать! - буркнул я. - Ваши твари, сэр, похуже стада одержимых свиней[37 - Аллюзия на: Мф. 8:28 - 33. - Здесь и далее прим. переводчика.]. Отчего ж было не оставить гостя в обществе тигров?
        - Кто ничего не трогает, того и они не тронут, - заметил он, поставив передо мною винную бутыль и поправив сдвинутый стол. - Собаки молодцы, хорошо стерегут. Угодно вина?
        - Нет, благодарю.
        - Не покусали вас?
        - Если бы покусали, так легко бы не отделались.
        Лицо Хитклиффа расплылось в улыбке.
        - Ну полноте, господин Локвуд, - молвил он, - вы переволновались. Вот, выпейте вина. Наш дом так редко навещают - я вполне готов признать, что мы с собаками едва ли помним, как надлежит оказывать гостям прием. Ваше здоровье, сэр?
        Наклонив голову, я ответил ему той же здравицей, сообразив, что глупо было бы сердиться на выходки собачьей своры; кроме того, не хотелось, чтобы этот человек и дальше находил во мне предмет для забавы, раз на него нашел подобный стих. Он - надо полагать, благоразумно рассудив, что незачем обижать хорошего жильца, - слегка оттаял и, уже не столь лаконически опуская местоимения и вспомогательные глаголы, поднял тему, коей предполагал меня заинтересовать, - а именно заговорил о достоинствах и недостатках моего нынешнего места обитания. В беседе он явил острый ум; и перед отъездом я расхрабрился настолько, что испросил дозволения повторить визит назавтра. Было очевидно, что нового моего вторженья он не желает. Я тем не менее поеду. В сравнении с ним я на диво общителен.
        Глава II
        Вчера пополудни день заволокло туманом и холодом. Я отчасти склонялся не брести по вереску и грязи в Громотевичную Гору, а остаться в кабинете у камина. Однако, отобедав (N.B.: обедаю я в первом часу дня; экономка, почтенная женщина, прилагавшаяся к дому беспременным его атрибутом, неспособна либо не желает постичь мою просьбу подавать обед в пять), взойдя по лестнице во власти помянутого стремленья к лености и вступив в комнату, я узрел служанку, что на коленях, обложившись щетками и ведерками для угля и поднимая адскую пыль, горами золы тушила пламя в камине. Зрелище сие тотчас погнало меня прочь; я взял шляпу и, прошагав четыре мили, прибыл к садовым воротам Хитклиффа, как раз успев избегнуть первых пушистых хлопьев снегопада.
        Почернелая земля на сей унылой вершине закаменела от мороза, и на холоде я дрожал каждым членом своим. Снять цепь мне не удалось, а посему я перескочил ворота, взбежал по мощеной дорожке, там и сям обсаженной крыжовником, и затем стучался в дверь, пока не заболели костяшки и не взвыли собаки; вотще.
        «Будь прокляты обитатели сего дома! - про себя воскликнул я. - Столь грубой неприветливостью вы заслужили вечного отлученья от себе подобных. Я-то хотя бы не запираю двери днем. Все равно - внутрь я пробьюсь!» - Преисполнившись такой решимости, я схватился за дверную рукоять и рьяно потряс. Из круглого амбарного окошка высунул голову кислоликий Джозеф.
        - Вы тутось чогой? - прокричал он. - Сам в овчарник пшёл. Вам итить кругалем за пуню, коли с им охота побакулить.
        - А внутри открыть некому? - ответно воззвал я.
        - Никогой нетути, окромя оспожи, а вона не отмыкнет, хучь до темени тутось стукайте.
        - Почему? А ты, Джозеф, не можешь передать ей, кто я?
        - Вот уж нет уж! Не по мне забота, не мне работа, - пробубнила голова и скрылась.
        Снег зарядил густо. Я сжал дверную рукоять, намереваясь предпринять новую попытку, и тут во дворе у меня за спиною появился юноша в рубахе и с вилами на плече. Он окликнул меня, и следом за ним я миновал прачечную и затем мощеный двор, где обнаружились угольный сарай, насос и голубятня, а в конце же концов прибыл в уютные теплые апартаменты, где меня принимали накануне. Комнату восхитительно озаряло громадное пламя в камине, где горели уголь, торф и поленья; а подле стола, накрытого к обильной трапезе, я не без удовольствия узрел «оспожу» - особу, о существовании коей прежде и не подозревал. Я поклонился и подождал, воображая, что она пригласит меня присесть. Она взглянула на меня и поудобнее откинулась на спинку кресла, после чего осталась бездвижна и безмолвна.
        - Ну и погодка! - отметил я. - Боюсь, госпожа Хитклифф, дверь пострадала от последствий лености вашей прислуги: уж как я старался, чтобы меня услышали.
        Она и рта не раскрыла. Я взирал на нее - и она взирала: во всяком случае, глаза ее по-прежнему устремлялись на меня хладно и равнодушно, отчего я все более смущался и ерзал.
        - Сядьте, - пробурчал юноша. - Он скоро возвернется.
        Я подчинился; затем гмыкнул и окликнул злодейскую Юнону, каковая при сей второй аудиенции снизошла легчайше двинуть самым кончиком хвоста, признавая факт нашего знакомства.
        - Прекрасное животное! - вновь заговорил я. - А с малышами вы расстанетесь, мэм?
        - Они не мои, - ответствовала любезная хозяйка с неприязнью, какая не под силу оказалась бы и самому Хитклиффу.
        - А, так это ваши любимцы? - продолжал я, обернувшись к подушке в тени, где сгрудилось нечто похожее на кошек.
        - Странные получились бы из них любимцы! - презрительно отметила она.
        Увы, на подушке лежала куча дохлых кроликов. Я снова гмыкнул и перешел ближе к огню, повторив свое замечанье относительно вечерней непогоди.
        - Нечего было выходить из дома, - сказала она, поднялась и потянулась за двумя расписными жестянками на каминной полке.
        Прежде она сидела, укрывшись от света; теперь же я отчетливо разглядел ее фигуру и лицо. Была она стройна и, похоже, едва оставила девичьи годы позади; восхитительное сложенье и утонченнейшее личико, кои мне выпадала радость узреть, - мелкие, очень правильные черты; локоны соломенного или, говоря точнее, золотистого оттенка свободно спускались на тонкую шею; а глаза, будь их взгляд полюбезнее, стали бы неотразимы; по счастью для моего впечатлительного сердца, единственный сантимент, что они излучали, колебался меж презрением и безысходностью, категорически для них противоестественными. До жестянок она еле доставала; я шагнул было к ней, желая поспешествовать, но она накинулась на меня, точно скряга, коему предложили пособить в пересчете золота.
        - Мне ваша помощь не нужна, - рявкнула она. - Сама справлюсь.
        - Прошу меня извинить! - поспешно выпалил я.
        - Вас звали к чаю? - спросила она, поверх опрятного черного платья завязав передник и замерев над чайником с ложкой сухой заварки.
        - Я бы не отказался от чая, - ответил я.
        - Вас звали? - повторила она.
        - Нет, - сказал я, уже почти улыбаясь. - Но вы как раз можете меня позвать.
        Она высыпала заварку в жестянку - туда же отправилась и ложка, - и в досаде уселась в кресло, морща лоб и выпячивая алую нижнюю губу, точно дитя, что вот-вот расплачется.
        Тем временем юноша облачился в решительно поношенную куртку и, воздвигшись перед огнем, покосился на меня презрительно, словно между нами царила некая смертельная вражда, коя требовала отмщения. Я уже сомневался, слуга ли он в сем доме: наряд его и речь были равно грубы, совершенно лишены достоинств, присущих госпоже и господину Хитклифф; густые темные кудри нечесаны и торчали дыбом, борода густой медвежьей шерстью покрывала щеки, а руки потемнели, как у обыкновеннейшего батрака; и однако держался он непринужденно, почти надменно, и в обращении с хозяйкою не выказывал типического для домочадцев рвения. Не имея ясных резонов судить о его положении, я почел за лучшее странного его поведенья не замечать; спустя же пять минут явление господина Хитклиффа отчасти вызволило меня из сих неловких обстоятельств.
        - Как видите, сэр, я сдержал слово и пришел! - воскликнул я, изображая жовиальность. - И, боюсь, непогода заточила меня здесь еще на полчаса, если вы дадите мне приют под вашим кровом.
        - Полчаса? - переспросил он, стряхивая снег с одежды. - Не понимаю, с чего вам заблагорассудилось гулять посреди снегопада. В наших болотах и заблудиться, знаете ли, недолго. В такие вечера люди подчас сбиваются с пути на этих пустошах, а погода, уверяю вас, в ближайшее время не переменится.
        - Быть может, кто-нибудь из ваших людей проводит меня и до утра останется в Усаде… вы не могли бы выделить мне проводника?
        - Нет, не мог бы.
        - Вот оно как! Что ж, тогда я вынужден положиться на собственное чутье.
        - Хмф!
        - Ты чай-то заваришь? - вопросил обладатель поношенной куртки, переводя свирепый взгляд с меня на молодую госпожу.
        - И он тоже будет? - спросила она у Хитклиффа.
        - Поторапливайся, а? - было ей ответом, и до того рыкливым, что я вздрогнул. Тон, коим были произнесены сии слова, выдавал подлинно дурную натуру. Я уже не питал склонности почитать Хитклиффа за превосходного человека. По завершении стряпни он пригласил меня за стол репликой: «Ну-ка, сэр, придвиньте стул». И все мы, включая неотесанного юнца, собрались вкруг стола; пока мы управлялись с трапезой, царила суровая тишина.
        Коль скоро я стал причиною сему ненастью, рассудил я, мне и надлежит приложить усилия к его рассеянию. Вряд ли они тут сидят в таком угрюмстве и безмолвии изо дня в день; и, сколь ни сварливы они, быть не может, чтобы эта общая хмурость была их повседневной личиною.
        - Занятно, - приступил я в промежутке между опустошеньем одной чашки и полученьем другой, - занятно, как обычай меняет наши вкусы и представленья: многие не в силах вообразить счастливого бытия в столь полном отдалении от мира, в коем живете вы, господин Хитклифф; и однако рискну предположить, что в окружении семейства, подле вашей обворожительной дамы, чей гений царит в доме вашем и сердце…
        - Моей обворожительной дамы! - перебил он, одарив меня усмешкою почти дьявольской. - И кто же она, моя обворожительная дама?
        - Я имею в виду вашу жену, госпожу Хитклифф.
        - Ах да… вы, надо полагать, намекаете, что дух ее по сей день добрым ангелом витает здесь и бережет Громотевичную Гору, хоть сама она и покинула нас. Вы об этом?
        Уразумев, что оплошал, я попытался исправить свой промах. Надо было сообразить, что разница в возрасте между этими людьми чересчур велика - едва ли они супруги. Одному лет сорок - это период умственного расцвета, когда редкий мужчина питает иллюзии о браке по любви с юной девою; подобные грезы годятся в утешенье нашим преклонным годам. Другой же, по видимости, не минуло и семнадцати.
        И тут меня осенило: «Невежа, что сидит подле меня, хлебает чай из плошки и ломает хлеб немытыми руками, - вероятно, это он ее муж; несомненно, Хитклифф-младший. Вот что бывает с людьми, похороненными заживо: она бросилась в объятья мужлану, ибо попросту не ведала, что на свете встречаются личности и получше! Сколь прискорбно печальная история; мне следует остеречься и не внушить ей сожалений о сделанном выборе». Может показаться, что сие последнее замечанье отдает тщеславием; отнюдь нет. Застольный сосед мой виделся мне почти омерзительным; а опыт подсказывал, что сам я в меру привлекателен.
        - Госпожа Хитклифф - невестка мне, - подтвердив мое наитие, промолвил Хитклифф. И с этими словами обернулся к ней с гримасою на диво странной - с ненавистью, если, разумеется, не был наделен весьма своеобычными лицевыми мускулами, кои изъяснялись языком его души иначе, нежели у прочих людей.
        - А, ну разумеется - теперь я понял: счастливый обладатель сей доброй феи - вы, - сказал я своему соседу.
        Стало хуже: юнец побагровел и стиснул кулак, явно обдумывая атаку. Впрочем, он быстро взял себя в руки и усмирил душевную бурю, пробормотав в адрес моей персоны грубое ругательство, каковое я подчеркнуто пропустил мимо ушей.
        - Не везет вам с догадками, сэр, - отметил хозяин дома. - Ни один из нас не имеет счастья обладать сей доброй феей; супруг ее скончался. Я сказал, что она невестка мне, - следовательно, она вышла за моего сына.
        - А сей молодой человек…
        - Мне не сын, уверяю вас.
        Хитклифф снова улыбнулся, будто приписать ему отцовские права на грубияна - шутка чрезмерно смелого толка.
        - Меня зовут Хэртон Эрншо, - прорычал юнец, - и советую вам отнестись с уважением к этому имени!
        - Я вовсе не выказывал неуваженья, - отвечал я, про себя посмеявшись над тем, с каким достоинством он представился.
        Он долго сверлил меня взглядом, и я предпочел отвести глаза, опасаясь, что рискую отвесить ему затрещину либо расхохотаться в голос. Уже стало ясно, что в сем сладостном семейном кругу я бесспорно лишний. Воцарился кромешный упадок духа, каковой более чем перечеркнул радости физического комфорта, окружавшего меня; про себя я решил лишний раз еще подумать, прежде чем в третий раз ступлю под сии стропила.
        Покончив с трапезой и не услышав за оной ни единого слова светской беседы, я подошел к окну и обозрел обстановку. Скорбная предстала мне картина: прежде времени спускалась темная ночь, а небо и холмы сливались в сплошной жестокий вихрь густого снегопада и ветра.
        - Теперь, пожалуй, без проводника мне домой не добраться! - вырвалось у меня. - Дороги уже завалило, и даже не будь снега, я едва ли что-нибудь увижу хоть на шаг впереди.
        - Хэртон, загони овец под навес. Их засыплет снегом, если на ночь останутся в овчарне; и доской заложи, - сказал Хитклифф.
        - Как мне поступить? - продолжал я, досадуя все сильнее.
        Ответа не последовало; оглядевшись, я увидел лишь Джозефа, что принес бадью варева для собак, и госпожу Хитклифф - та, склонившись к огню, забавлялась, поджигая связку спичек, что упали с каминной полки по возвращении туда чайницы. Освободившись от своей ноши, Джозеф критически оглядел гостиную и надтреснуто проскрипел:
        - Ну се пшли на двор, а кой-кто тутось лодырит, сраму не зная, а то чогой и поплошее! Да токмо ты-т шушваль, хучь те кол на башке, за ум не возмёсси, в одну прямь те к дьяволу некошному на сковраду, вследно за мамашей твоейной!
        На миг мне почудилось, будто сей образчик красноречия обращен ко мне; немало возмутившись, я шагнул к престарелому негоднику, вознамерившись выкинуть его за дверь пинком. Мне, впрочем, помешала своим ответом госпожа Хитклифф.
        - Скандальный ты старый лицемер! - промолвила она. - А не боишься, когда дьявола поминаешь, что тебя вынесут вперед ногами? Поберегись и не гневи меня, а то попрошу чертей, чтоб унесли тебя в знак особого ко мне расположения! Ну-ка стой! И взгляни сюда! - продолжала она, сняв с полки толстую темную книгу. - Я покажу тебе, сколь многое я постигла в черной магии; скоро я это искусство одолею, и здесь станет чище. Рыжая корова-то неспроста околела, да и ревматизм твой - едва ли дар небес!
        - Ах ты ведьма, ой, ведьма! - запричитал старик. - Избави нас, Осподи, от лукавого!
        - Нет, подлец! Это ты нечестивец - пошел вон, а то тебе не поздоровится! Я вас всех тут вылеплю из воска и глины! И первого, кто преступит черту, я… не скажу, что с ним сделаю… но ты увидишь! Пошел, долго я на тебя смотреть буду?!
        Маленькая злюка стрельнула притворной злобою из глаз, а Джозеф, дрожа в непритворном ужасе, заспешил прочь, на ходу бормоча молитвы и вскрикивая «ведьма». Я счел, что поведение ее объясняется безотрадным юмором, и теперь, когда мы остались одни, рискнул привлечь ее вниманье к моим затруднительным обстоятельствам.
        - Госпожа Хитклифф, - с жаром промолвил я, - простите, что утруждаю вас. Я беру на себя такую смелость, ибо уверен, что с подобным обликом вы можете обладать лишь добрым нравом. Укажите, будьте любезны, вехи, кои помогут мне отыскать путь домой; для меня добраться туда не проще, нежели вам до Лондона!
        - Идите дорогой, которой пришли, - отвечала она, умостившись в кресле со свечой и открытой толстой книгой. - Совет краткий, но лучшего я дать не могу.
        - И если вы узнаете, что мой хладный труп обнаружили в трясине или снежной яме, совесть не шепнет вам, что отчасти это ваша вина?
        - Это еще почему? Я не могу вас проводить. Меня и до садовой ограды не пускают.
        - Вы! Я бы ни за что не попросил вас ради меня ступить за порог в такой вечер! - вскричал я. - Нет, я прошу лишь рассказать мне, как идти, а не показать; или же уговорить господина Хитклиффа выделить мне проводника.
        - А кого? Тут живет он, Эрншо, Цилла, Джозеф и я. Кого послать с вами?
        - А батраков в хозяйстве нет?
        - Нет; больше никого.
        - Получается, я вынужден остаться здесь гостем на ночь.
        - О том уговоритесь с хозяином дома. Я тут ни при чем.
        - А это вам урок: нечего шастать по холмам, - сурово рявкнул Хитклифф из кухонных дверей. - Что до гостя на ночь, у меня помещений для гостей не имеется; если останетесь, придется вам делить постель с Хэртоном или Джозефом.
        - Я могу переночевать здесь, в кресле, - сказал я.
        - Ну уж нет! Чужак есть чужак, что богач, что бедняк; ни к чему, чтоб чужие бродили по дому безнадзорно, пока я сплю! - отвечал мне сей отвратительный грубиян.
        Подобная обида истощила мое терпенье. В омерзении вскрикнув, я протиснулся мимо Хитклиффа на двор, второпях столкнувшись с Эрншо. Тьма стояла такая, что я не видел, куда идти; плутая, я расслышал новый образчик цивилизованного поведения, принятого в сем обиталище. Сначала юнец вроде бы решил со мною сдружиться.
        - Я его провожу до парка, - сказал он.
        - До врат преисподней ты его проводишь! - закричал его хозяин или кем уж он приходился юнцу. - А за лошадьми кто присмотрит?
        - Жизнь человеческая - дело поважнее, чем на один вечер покинутые лошади; кто-то же должен пойти, - пробормотала госпожа Хитклифф, явив доброту, какой я от нее не ждал.
        - А ты мне не указ! - огрызнулся Хэртон. - Коли он тебе так дорог, лучше помолчи.
        - В таком случае надеюсь, что тебе станет являться его призрак; и надеюсь, господин Хитклифф не найдет другого жильца, пока Усад не обратится в руины, - резко ответила она.
        - Слушьте, слушьте, вона их закляла! - пробубнил Джозеф, к коему как раз приближался я.
        Он сидел неподалеку и доил коров при свете лампы; лампу я бесцеремонно подхватил, крикнул, что завтра пришлю ее назад, и устремился к ближайшей калитке.
        - Хозяй, хозяй, вон фонарь покрал! - завопил древний старец, бросившись за мною в погоню. - Эй, Зубатый! Сюда, псина! Волчек, держи его, держи!
        Отворилась дверца, и двое мохнатых чудищ налетели на меня и повалили на землю, погасив лампу; хоровой гогот Хитклиффа и Хэртона довершили мою ярость и унижение. По счастью, зверюги выражали склонность скорее потягиваться, зевать и махать хвостами, нежели пожирать меня заживо; впрочем, бунта они бы не потерпели, и я принужден был лежать и ждать, пока их злобные хозяева соизволят меня вызволить; лишившись шляпы, от гнева дрожа, я велел мерзавцам дать мне свободу - они пожалеют, если задержат меня еще хоть минутой дольше, - и присовокупил к этому невнятные угрозы расправы, кои бездонными глубинами злобы своей достойны были короля Лира.
        Запал ажитации исторг обильное кровотечение у меня из носа; Хитклифф по-прежнему смеялся, а я по-прежнему негодовал. Уж не знаю, чем бы завершилась сия сцена, не найдись поблизости персоны, владевшей собой получше меня и великодушием превосходившей хозяина дома. В конце концов пришла дебелая экономка Цилла и осведомилась, в чем причина подобного шума и гама. Она решила, что один из домашних поднял на меня руку, и, не осмеливаясь выступить против хозяина, напустилась на молодого негодника.
        - Так-так-так, господин Эрншо, - закричала она, - чего ж вы на будущий-то раз удумаете? Убивать людей на самом пороге? Не место мне в ентом доме - да вы гляньте на бедняжку, он же ж и не дышит почти что! Полноте, полноте, охолоните. Пойдемте, я все подлечу; ну тихо, не дергайтеся.
        С этими словами она нежданно окатила мне шею пинтой ледяной воды, а затем увела меня в кухню. Господин Хитклифф последовал за нами; привычная угрюмость мгновенно погасила его нечаянную вспышку веселья.
        Я был крайне болен, и слаб, и мучился головокруженьем; а посему принужден был остаться под сей крышей. Господин Хитклифф велел Цилле дать мне стакан бренди и отбыл во внутренние покои; она же посочувствовала моему прискорбному затрудненью, исполнила хозяйское приказание и, слегка меня оживив, препроводила в постель.
        Глава III
        Впереди меня взбираясь по лестнице, она посоветовала спрятать свечу и не шуметь; мол, у хозяина ее чудн?е мысли насчет покоев, где она меня устроит, и в охотку он никого не пускает там ночевать. Я спросил почему. Не знаю, отвечала она; в дому-то она всего год-другой, а здесь столько диковинного творится, что раскумекать любопытства не хватит.
        Я и сам пребывал в таком ошеломлении, что любопытства не хватало; заперев дверь, я огляделся в поисках кровати. Всей меблировки - стул, комод и большой дубовый ящик с квадратными отверстьями сверху, точно окошки в экипаже. Приблизившись к сей конструкции, я заглянул внутрь и обнаружил, что предо мною необыкновенного сорта старомодный диван, весьма удобно обустроенный, дабы не требовалось выделять комнату в личное пользование отдельному члену семьи. Собственно говоря, из дивана того получалась каморка, а подоконник, объятый этим диваном, служил в каморке столом. Я отодвинул боковые панели, со свечою забрался внутрь, задвинул панели назад и тем спасся от бдительности Хитклиффа и всех прочих.
        В углу на подоконнике, где я поместил свечу, грудою свалены были заплесневелые книги; краска же вся была исцарапана письменами. Впрочем, говорили они лишь одно - имя, всевозможными буквами, крупными и мелкими, «Кэтрин Эрншо», кое там и сям превращалось в «Кэтрин Хитклифф», а затем в «Кэтрин Линтон».
        В вялой апатии прислонясь к окну, я складывал Кэтрин Эрншо… Хитклифф… Линтон, пока не стали слипаться глаза; они, однако, отдыхали всего каких-то пять минут, и тут буквы полыхнули во тьме белым, ослепительные, как призраки, - в воздухе закишели Кэтрин; встряхнувшись, дабы изгнать из поля зрения назойливое имя, я увидел, что фитиль свечи моей приклонился к древним томам, распространяя вокруг аромат поджаренного пергамента. Я потушил пожар; сильно мучаясь от холода и неотступной тошноты, сел и раскрыл на коленях пострадавший фолиант. Оный оказался Писанием, со скупым шрифтом, и чудовищно пахнул плесенью; на форзаце значилось: «Кэтрин Эрншо, ее книга», - и дата с четверть столетия ранее. Я закрыл том, взял другой, затем третий, пока не пролистал все. Библиотека у Кэтрин была отборная, а степень распада томов доказывала, что обладательница питала к ним живой интерес, хотя и не вполне законного свойства: едва ли нашлась бы одна глава, коей удалось избегнуть чернильных замечаний - или, по меньшей мере, подобия таковых, - сплошь покрывавших все пустоты, что оставил печатник. Местами - разрозненные фразы,
местами же - обыкновенный дневник, писанный неловкой детской рукою. Вверху лишней страницы (и каким, вероятно, сокровищем была она сочтена, когда впервые явилась взору) я, к великому своему веселью, нашел блестящую карикатуру на друга моего Джозефа - набросок грубый, но выразительный. Во мне мгновенно вспыхнул интерес к безвестной Кэтрин, и я незамедлительно принялся разбирать ее поблекшую иероглифику.
        «Ужасное воскресенье, - так начинался абзац ниже. - Как жаль, что папеньки нет. Хиндли - негодная ему замена, с Хитклиффом он обращается жестоко… мы с Х. намерены взбунтоваться… и нынче вечером предприняли первый шаг.
        Весь день лило как из ведра; не смогли пойти в церковь, пришлось Джозефу собрать конгрегацию на чердаке; и пока Хиндли с женою грелись внизу возле уютного огня - и чем угодно занимались, только не читали Библию, слово даю, - Хитклиффу, мне и бедному батрачонку-пахарю велено было взять молитвенники и взойти на чердак; нас устроили в рядок на мешке с зерном, и мы все стонали, и дрожали, и надеялись, что Джозефу тоже зябко и он ради своего удобства прочтет гомилию покороче. Зря надеялись! Служба длилась ровно три часа, но братцу моему хватило нахальства спросить, увидев, как мы сходим в дом: “Что, уже закончили?” Раньше нам дозволялось играть воскресными вечерами, если мы не очень шумели, а теперь чуть хихикнешь - и отправляют по углам.
        “Вы забываете, кто тут хозяин, - вот как говорит этот тиран. - Истреблю первого, кто выведет меня из себя! Я требую абсолютной тишины и соблюдения приличий! Эй, мальчуган! это ты сделал? Фрэнсис, дражайшая моя, пойдешь мимо - дерни его за волосы; я слышал, как он щелкнул пальцами”. Фрэнсис дернула его за волосы от души, а затем уселась к муженьку на колени, и оба они принялись, как младенчики, целоваться и нести всякую чушь не закрывая ртов - глупая беседа, стыдно слушать. Мы уютно, сколь позволяла обстановка, устроились под комодом. Я как раз сколола вместе передники и ими занавесила нас, но тут появляется Джозеф - он в конюшню ходил. Срывает мое рукоделье, надирает мне уши и каркает:
        “Самого токмо схоронили, день Осподень ще не свечерел, благовестие ще в слухалах у вас, а вы тутось удумали шалопайничать! Усовестились бы! сядьте, негодные вы дети! есь ведь добрые книги, почитайте; сядьте и о душе похлопочите!”
        Промолвив все это, он заставил нас переместиться так, чтобы тусклые лучики из далекого камина освещали нам текст занудства, кое он нам всучил. Я не стерпела. Схватила засаленную книжку за корешок и закинула в собачню, и сказала, что добрую книжку ненавижу. Хитклифф пнул свою туда же. И тут разверзлись небеса!
        “Хозяй Хиндли! - возопил наш капеллан. - Подить сюды, хозяй! Оспожа Кэти бложку отодрала ‘Шлему спасення’, а Хитклифф том один ‘Широки врата в погибель’[38 - Названия благочестивых трудов - цитата из Еф. 6:17 и аллюзия на Мф. 7:13 соответственно.] пяткой лягал! Чогой же вы им позволяйте-т! Батюшка-то им бы уж задал бы взбучку - да токмо нету таперча батюшки!”
        Хиндли прибежал из своего прикаминного рая, одного из нас схватил за шиворот, другого за локоть и обоих впихнул в кухню; откуда, как клятвенно заверил нас Джозеф, “некошной” нас заберет как пить дать; получив такое утешение, мы разбрелись по углам ждать, когда “некошной” нанесет нам обещанный визит. Я достала эту книгу с полки и чернильницу, приоткрыла дверь в дом, чтоб свет был, и двадцать минут уже пишу; сообщник мой, однако, нетерпелив, предлагает умыкнуть плащ молочницы и, укрывшись им, сбежать на болота. Идея соблазнительная - и тогда старый хрыч, если войдет, поверит, пожалуй, что пророчество его сбылось - вряд ли под дождем нам будет холодней и мокрей, чем здесь».

* * *
        Надо полагать, замысел свой Кэтрин воплотила, ибо следующая фраза имела касательство к иному предмету и наливалась слезами:
        «И не думала, что Хиндли так меня доведет! - писала Кэтрин. - Уж как я плакала, голова до того болит, что на подушку не ляжешь, а я все не могу перестать. Бедный Хитклифф! Хиндли обозвал его побродягой, не разрешает ему ни сидеть, ни есть с нами и говорит, чтоб я с ним больше не играла, и грозится выгнать его из дома, если мы ослушаемся. Винит папеньку (да как он смеет?), что давал Х. слишком много воли; и клянется, что поставит его на место…»

* * *
        Я уже клевал носом над смутной страницею; взгляд мой скользнул с рукописных букв к печатным. Я увидел красное орнаментированное заглавие «Седмижды семьдесят[39 - Аллюзия на Мф. 18:22.] и первый из семьдесят первого. Благочестивое рассужденье, зачтенное преподобным Иависом Брандерхамом в церкви Гиммерденской Топи». И, в полудреме гадая, как именно Иавис Брандерхам понимает свой предмет, я опустился на постель и уснул. Увы мне! дурной чай и дурные нравы сыграли злую шутку! Какие еще резоны могли навлечь на меня столь ужасно проведенную ночь? Со времен, когда я впервые познал страданья, ни одна иная не идет с нею ни в какое сравнение.
        Не успел я утратить понятие о том, что меня окружает, как уже начал грезить. Чудилось мне, что настало утро и я под водительством Джозефа двинулся в путь домой. Дорогу завалило снегом во многие ярды глубиною; мы барахтались в нем, и спутник мой неумолчно пенял мне за то, что я не взял посоха пилигрима: говорил, что без посоха мне в дом не войти, и хвастливо помавал тяжеленной дубиною, каковую, если я верно понял, он за означенный посох и почитал. Вначале я счел нелепицей, что мне может потребоваться подобное орудие, дабы попасть в собственное жилище. Затем меня посетило озаренье. Я направляюсь не домой: мы идем послушать, как знаменитый Иавис Брандерхам читает из своего рассуждения «Седмижды семьдесят», притом либо Джозеф, либо проповедник, либо я виновны в «первом из семьдесят первого», а посему будет публично осужден и отлучен.
        Мы приблизились к церкви. На прогулках я дважды или трижды ее миновал: стоит она в лощине меж двух холмов; лощина же располагается выше болота, коего торфяная влага великолепно, говорят, бальзамирует трупы, что туда помещены. Крыша у церкви сохранна; но поскольку священнику полагается лишь двадцать фунтов в год жалованья да хижина о две комнаты, грозящие стремительно обернуться одной, обязанностей пастора ни один священник на себя не взвалил, тем паче, что, как ныне выясняется, паства скорей уморит его голодом, нежели прибавит к жалованью хоть пенни из собственных карманов. Однако во сне моем к Иавису сошлась многолюдная и чуткая конгрегация; и он проповедовал - Боже правый! что это была за проповедь - преподобный поделил ее на четыреста девяносто частей, и каждая равна была обычному поученью с кафедры, и в каждой речь шла об отдельном грехе! Где уж он их все раскопал, сказать не могу. Библейское реченье он трактовал весьма своеобычно, и выходило у него, что брат его во Христе, греша, непременно должен грешить всякий раз новым грехом. И были те грехи прелюбопытнейшего свойства: диковинные
проступки, кои прежде мне и в голову не приходили.
        О, как истомился я! Как ерзал, и зевал, и забывался, и опоминался! Как я щипал и тыкал себя, и тер глаза, и вставал, и вновь садился, и толкал Джозефа, осведомляясь, когда же это закончится! Я обречен был выслушать всё целиком; в конце концов проповедник добрался до «Первого из семьдесят первого». В сей кульминационный миг меня посетило нежданное вдохновенье; оно побудило меня подняться и объявить Иависа Брандерхама грешником, свершившим проступок, кой прощать нет нужды ни одному христианину.
        - Сэр, - вскричал я, - сидя неотлучно в сих четырех стенах, я стерпел и простил четыреста девяносто предметов вашего рассужденья. Седмижды семьдесят раз я хватался за шляпу и порывался отбыть - седмижды семьдесят раз вы абсурдным манером принуждали меня сесть на место. Четыреста девяносто первый переполнил чашу терпенья. Держите его, истерзанные друзья мои! Стащите его с кафедры, распылите его на атомы, дабы пределы эти больше не знали его!
        - Се, Человек![40 - Ин. 19:5.] - после гробового молчанья воскликнул Иавис, перегнувшись через подушку. - Седмижды семьдесят раз кривил ты лице свое, разверзая зев, - седмижды семьдесят раз я взывал к душе своей: «Узри! пред тобою слабость человечья; ее тоже можно простить!» Ныне же свершен первый из семьдесят первого. Братья мои, произведите над ним суд писанный. Честь сия - всем святым Его![41 - Пс. 149:9.]
        С таким напутствием все собрание без изъятья, вздымая пилигримские посохи, разом ринулось на меня; я же, лишенный оружия обороны, вступил в драку с Джозефом, моим ближайшим и свирепейшим недругом, тщась отнять посох у него. В человечьем столпотворении соударялись дубины; удары, что метили в меня, обрушивались на другие макушки. Вскоре уже вся церковь полнилась стуками и ответными стуками; всяк поднял руку на ближнего своего; а Брандерхам, не желая остаться в стороне, изливал свое рвенье, оглушительно грохоча по деревянной кафедре, каковая клацала столь пронзительно, что, к невыразимому облегчению моему, наконец-то меня пробудила. И что же в действительности изображало столь необычайное светопреставление? Что сыграло роль Иависа в сей сумятице? Всего лишь еловая ветвь, что задевала оконный переплет под вой ветра и сухими шишками стучалась в стекло! Миг я в сомненьях прислушивался; а распознав возмутителя спокойствия, перевернулся, и задремал, и снова принялся грезить! И - возможно ли такое? - вышло еще неприятнее.
        На сей раз я помнил, что лежу в дубовой каморке, и отчетливо слышал порывистый ветер и летящий снег; различал, как скребется в окно еловая ветвь, и верно определил причину шума; однако шум сей так меня сердил, что я вознамерился его унять, если это возможно; и как будто встал и взялся отворять створку. Крючок был припаян к скобе - обстоятельство, отмеченное мною наяву, но позабытое. «И все же я должен это прекратить!» - пробормотал я, кулаком пробив стекло и вытянув руку, дабы ухватить докучливую ветку; да только вместо ветки нащупал ледяные пальчики! Острый ужас ночного кошмара объял меня; я хотел было вырваться, но холодная ручка цеплялась за меня, а бесконечно печальный голос прорыдал:
        - Впусти меня… впусти!
        - Кто ты? - спросил я, не оставляя меж тем попыток высвободиться.
        - Кэтрин Линтон, - с дрожью отвечал мне голос (отчего на ум мне пришла «Линтон»? На одну «Линтон» я прочел двадцать «Эрншо»). - Я вернулась домой; я заблудилась на болотах!
        При этих словах я смутно различил детское личико, что глядело на меня из-за окна. Ужас придал мне жестокости; увидев, что вырываться проку нет, я потянул на себя и принялся резать существу запястье о кромку разбитого стекла, пока на постель не потекла кровь; и все равно оно кричало: «Впусти!» - и упрямо за меня цеплялось, а я чуть с ума не сходил от страха.
        - Как я тебя впущу? - в конце концов спросил я. - Если хочешь, чтоб я тебя впустил, сначала освободи меня.
        Пальчики разжались, я выдернул руку из дыры, поспешно завалил пробоину грудой книг и заткнул уши, дабы не внимать жалобным мольбам. Так я просидел, должно быть, с четверть часа; но едва отнял руки, вновь услышал все тот же скорбный стон!
        - Сгинь! - закричал я. - Ни за что не впущу, хоть двадцать лет проси.
        - Так уже и прошло двадцать лет, - проплакал голос. - Двадцать лет. Я двадцать лет скитаюсь!
        И тут снаружи что-то тихонько заскреблось, и груда книг сдвинулась, точно ее толкнули. Я хотел было вскочить, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногою, а потому в умопомешательстве закричал. К моей неловкости, обнаружилось, что крик мой не был порожденьем грез: к двери покоев приблизились торопливые шаги, кто-то энергично ее толкнул, и в окошках над моей постелью замерцал свет. Я сел, еще содрогаясь и вытирая пот со лба; вошедший, замявшись в дверях, что-то бормотал себе под нос. В конце концов он спросил полушепотом, очевидно не ожидая ответа:
        - Есть кто-нибудь?
        Я почел за лучшее явить свое присутствие, ибо узнал речь Хитклиффа и опасался, что, промолчи я, он продолжит разысканья. Движимый таким намерением, я повернулся и открыл боковую панель. Поступок мой произвел эффект, кой я еще не скоро позабуду.
        Хитклифф стоял подле двери, в сорочке и брюках; свеча оплывала воском ему на пальцы, а лицо его побелело, как стена у него за спиною. Первый же скрип дубовой древесины сотряс его электрическим разрядом; свеча выскользнула из пальцев, отлетела на несколько футов, и в крайней ажитации он еле смог ее поднять.
        - Это всего только ваш гость, сэр, - окликнул я его, желая избавить от дальнейших унизительных изъявлений трусости. - Я ненароком закричал во сне - мне привиделся страшный сон. Простите, что обеспокоил.
        - Ох, будь вы прокляты, господин Локвуд! Чтоб вас… - начал хозяин дома, отставив свечу на стул, ибо ровно держать ее в руках был не в состоянии. - И кто вас сюда привел? - продолжал он, ногтями впиваясь в ладони и скрежеща зубами, дабы унять судорогу челюстей. - Кто? Я подумываю сию же секунду выставить этого человека из дома!
        - Ваша служанка Цилла, - отвечал я, спрыгнув на пол и поспешно натягивая одежду. - И я ни словом за нее не заступлюсь, господин Хитклифф; такое обращенье она совершенно заслужила. Полагаю, ей пришла охота ценою моего покоя доказать лишний раз, что здесь водятся призраки. Итак, они здесь водятся - привидения и гоблины кишмя кишат! Поверьте, у вас имеются все резоны запирать сию комнату крепко-накрепко. Никто не скажет спасибо за ночлег в подобной спальне!
        - Что вы несете? - спросил Хитклифф. - И что вы делаете? Ложитесь и до утра спите, раз уж вы все равно здесь; только, Бога ради! впредь избавьте меня от ужасных воплей; они простительны, только если вам тут режут глотку!
        - Эта маленькая злодейка, должно быть, задушила бы меня, проберись она в окно! - отвечал я. - Вновь терпеть досаждение от ваших гостеприимных предков я не намерен. Преподобный Иавис Брандерхам не родня ли вам по материнской линии? А эта безобразница Кэтрин Линтон - или Эрншо, или как там она себя называет, - она, вероятно, эльфийский подменыш! маленькая жестокая душа! Сказала мне, что ходит по земле уж двадцать лет; и, нет сомнений, справедливо покарана за смертные прегрешенья!
        Едва слова эти сорвались с моего языка, я припомнил, что в книге имена Хитклиффа и Кэтрин встречались рядом - связь, начисто ускользнувшая из памяти, пока я не проснулся. Я вспыхнул, смутившись своей опрометчивости, однако, никоим иным манером не признавая сего оскорбительного промаха, поспешно прибавил:
        - Говоря по правде, сэр, ночью перед сном я… - Тут я вновь осекся; я хотел сказать «почитывал эти старые книги», но тогда обнаружилось бы, что я узнал их содержимое, как печатное, так и рукописное; посему я поправился и продолжал: - …читал имя на подоконнике. Однообразное занятье - я рассудил, что оно усыпит меня, подобно счету или…
        - Да как вам в голову взбрело разговаривать так со мной! - с гневным жаром загрохотал Хитклифф. - Как… как вы смеете… в моем доме?! Боже правый! что он несет? да он безумец! - И Хитклифф в ярости ударил себя по лбу.
        Я не знал, возмутиться ли мне такой манерой выраженья или объясниться до конца; он, однако, был столь сильно потрясен, что я сжалился и перешел к изложению моих грез; заявил, что прежде мне не доводилось слышать о «Кэтрин Линтон», однако я не раз прочел сие имя, и оно оставило след, каковой обрел плоть, едва я лишился власти над воображеньем. Я говорил, а Хитклифф мало-помалу отступал к убежищу постели; наконец сел, почти совершенно в ней скрывшись. По неровному и рваному его дыханию я, впрочем, догадался, что он тщится подавить наплыв сильнейших чувств. Не желая показать, что замечаю его внутреннюю бурю, я весьма шумно свершил утренний туалет, взглянул на часы и произнес рацею о продолжительности ночи:
        - И трех еще нет! Я мог бы поклясться, что уже минуло шесть. Время здесь застывает; мы, должно быть, отправились на покой в восемь!
        - Зимой всегда в девять; а встаем в четыре, - отвечал хозяин дома, подавив стон и, судя по движению тени, отбрасываемой его рукой, смахнув с глаз слезу. - Господин Локвуд, - прибавил он, - вы можете перейти в мою спальню; спустившись так рано, вы станете только путаться под ногами, а из-за сыр-бора, кой вы тут так легкомысленно подняли, сон мой бежал к дьяволу.
        - Да и мой, - отвечал я. - Погуляю по двору, пока не рассветет, а затем уйду; и не страшитесь, подобных вторжений с моей стороны больше не повторится. Я теперь вполне исцелен от желания искать радостей светского толка, в провинции и в городе равно. Человеку разумному надлежит довольствоваться собственным обществом.
        - Упоительное общество! - буркнул Хитклифф. - Возьмите свечу и идите куда пожелаете. Я скоро к вам выйду. Но по двору не ходите - собаки спущены с цепи; и по дому - его сторожит Юнона, и… нет, вам остается лишь бродить по лестницам и коридорам. Однако ступайте! Через две минуты я приду.
        Я покорился - во всяком случае, вышел из спальни; не зная же, куда ведут узкие пассажи, за дверью я остановился и невольно стал свидетелем суеверности моего домовладыки, коя, как ни странно, наглядно засвидетельствовала его трезвомыслие. Он поднялся с постели и рванул на себя оконную створку, разразившись меж тем неудержимыми страстными слезами.
        - Войди! войди! - рыдал он. - Приди ко мне, Кэти. О, приди ко мне - еще разок! О, драгоценная моя! услышь меня на сей раз, Кэтрин, услышь меня наконец!
        Призрак явил типически призрачное своенравие - он вовсе не показался, лишь снег и ветер ворвались в окно, закружили, дотянувшись даже до меня, и погасили мою свечу.
        Такая мука была во вспышке горя, сопровождавшей сии неистовые речи, что в сострадании своем я позабыл, сколь эти речи неразумны, и отступил, отчасти злясь, что подслушал, и досадуя, что пересказал свой нелепый кошмар, каковой и вызвал подобные терзанья, хотя причина оных и оставалась для меня непостижима. Я осторожно сошел ниже и очутился на кухне, где вновь зажег свечу от тесной кучки мерцающих углей. Вокруг не было ни души - лишь полосатый серый кот неслышно выбрался из золы и приветствовал меня ворчливым «мяу».
        Две скамьи округлых очертаний почти целиком обнимали очаг; на одной растянулся я, на другую взобрался котофей. Оба мы подремывали в нашем убежище до вторжения пришлецов, а затем явился Джозеф: прошаркал вниз по деревянной лестнице, уходившей в потолочный люк - по видимости, к нему на чердак. Злобно зыркнув на крохотное пламя, что я вызвал к жизни меж прутьями решетки, Джозеф согнал кота с его насеста, устроился на его месте сам и принялся набивать табаком трехдюймовую трубку. Мое присутствие в его святилище он, очевидно, счел дерзостью, о коей вслух и высказаться постыдно; молча поднес трубку к губам, скрестил руки на груди и запыхтел. Я предоставил ему наслаждаться роскошью бестревожно; высосав из трубки последнее дымное колечко, он испустил наиглубочайший вздох, встал и отбыл важно, как и прибыл.
        Затем в кухне раздались шаги упруже; на сей раз я открыл рот, дабы изречь «доброе утро», но снова закрыл, так и не вымолвив приветствия; ибо Хэртон Эрншо читал sotto voce[42 - Вполголоса (ит.).] свои утренние молитвы, чередой проклятий осыпая все, что попадалось ему под руку, пока он рылся в углу в поисках лопаты либо заступа, дабы разгрести сугробы. Он заглянул через спинку скамьи, раздул ноздри и обменяться любезностями со мною пожелал не более, чем с моим сотоварищем котом. Из его деятельности я заключил, что выходить наружу разрешается, и, оставив свое жесткое ложе, шагнул было за юнцом. Тот заметил и черенком лопаты ткнул во внутреннюю дверь, невнятным звуком дав мне понять, что, раз уж я меняю местоположенье, направиться мне следует туда.
        Дверь открывалась в дом, где уже возились женщины: Цилла громадными мехами гнала пламя вверх по трубе; госпожа Хитклифф же, преклонив колена у очага, при свете огня читала. Рукою она прикрывала глаза от жара, совершенно, похоже, погрузилась в свое занятие и прерывалась, дабы разве только попенять служанке за то, что засыпала ее искрами, или отпихнуть собаку, что временами слишком настойчиво тыкалась носом ей в лицо. К своему удивлению, здесь же я узрел и Хитклиффа. Он стоял у огня, ко мне спиною, и как раз завершал бурную сцену с бедняжкой Циллой, коя временами прерывала свои труды, дабы уголком передника утереть лоб и испустить негодующий вздох.
        - А ты, никчемная… - взъярился он, когда я вошел; обернувшись к невестке, он употребил характеристику невинную, вроде утки или овцы, обыкновенно, однако, заменяемую на многоточье, вот так: … - Опять взялась за свои фокусы! Остальные себе на хлеб зарабатывают - но ты живешь моей милостью! Убери этот свой вздор и найди чем заняться. Ты расплатишься со мною за эту напасть - за то, что вечно мельтешишь у меня перед глазами; слышишь меня, клятая ты девчонка?
        - Я уберу свой вздор, поскольку вы можете меня заставить, если я воспротивлюсь, - отвечала юная леди, закрыла книгу и бросила ее на стул. - Но хоть язык себе сотрите проклятиями - делать я буду лишь то, что пожелаю!
        Хитклифф занес руку, и говорившая, явно знакомая с ее тяжестью, безопасности ради отскочила подальше. Не желая забавляться зрелищем свары, я поспешно выступил вперед, будто хочу погреться у огня и знать не знаю, что прервал ссору. Всем хватило благопристойности прекратить дальнейшие боевые действия: Хитклифф, от греха подальше, спрятал кулаки в карманы; госпожа Хитклифф скривила губу, уселась на стул в дальнем углу и, держа данное слово, изображала статую до самого моего ухода. Каковой воспоследовал вскоре. Я отказался от приглашения позавтракать и при первом проблеске зари воспользовался случаем сбежать на свежий воздух, кой был теперь чист, и недвижен, и холоден, как неосязаемый лед.
        Не успел я одолеть сад, домовладыка окликнул меня, велел обождать и предложил сопроводить через болота. И хорошо, ибо весь склон холма вздымался теперь сплошным белым океаном; приливы его и отливы не сообразовывались с земными подъемами и спусками: во всяком случае, многие ямы наполнились до краев, а целые гряды холмов, отвалы карьеров стерлись с карты, кою запечатлела в моем мозгу вчерашняя прогулка. У одной обочины я заметил череду вертикальных камней ярдах в шести-семи друг от друга, и тянулись они вдоль всей пустоши; их установили и вымазали известью, дабы они служили вехами во тьме, а при снегопадах, подобных нынешнему, очерчивали границы глубоких топей по сторонам надежной тропы; однако, помимо грязных пятнышек, что там и сям выглядывали из снега, вехи эти исчезли начисто, и спутнику моему нередко приходилось указывать мне, вправо или влево надлежит ступить, хотя мне казалось, будто я верно следую извивам дороги.
        В пути мы не обменялись почти ни словом, а у ворот Скворечного Усада он остановился и сказал, что дальше я заплутать не смогу. Прощание наше ограничилось поспешным кивком, и затем я двинулся вперед, надеясь лишь на собственные силы, ибо ныне сторожка привратника необитаема. От ворот до дома две мили пути; по-моему, мне удалось их удвоить, заблудившись меж деревьев и по шею утонув в снегу - затруднение, кое оценить способны лишь те, кто его пережил. Как бы там ни было, вдоволь побродив, я вступил в дом, когда часы пробили двенадцать; таким образом, обычный путь из Громотевичной Горы я преодолевал по миле в час.
        Беспременный мой атрибут и ее свита бросились мне навстречу, бурно восклицая, что совершенно уже поставили на мне крест: все сочли, что ночью я сгинул, и раздумывали, как теперь устроить поиски моих останков. Я велел им угомониться, раз уж они вновь узрели меня живым, и, до мозга костей оцепенелый, потащился наверх; там, переодевшись в сухое, я минут тридцать или сорок шагал из угла в угол, дабы вернуть жар в члены, а затем перешел в кабинет, ослабев, точно котенок, - до такой почти степени, что едва смог насладиться уютным огнем в камине и дымящимся кофе, кои служанка приготовила в рассуждении меня оживить.
        Глава IV
        Ах, человек - неверный флюгер! Я, кто полон был решимости совершенно оборвать всякую связь со светскою жизнью и благодарил судьбу свою за то, что наконец-то очутился там, где оная практически невероятна, - я, несчастный малодушник, до заката боролся с унынием и одиночеством, но вынужден был сложить оружие; под предлогом допроса касательно потребностей нашего хозяйства я возжелал, чтобы госпожа Дин, принесшая мне ужин, посидела со мною, пока я трапезничаю; я искренне надеялся, что она окажется типической сплетницей и беседой своею либо воскресит меня, либо усыпит.
        - Вы немало времени провели в сем доме, - заговорил я. - Шестнадцать лет, если не ошибаюсь?
        - Восемнадцать, сэр: я здесь поселилась, когда хозяйка вышла замуж; я ей прислуживала, а как она умерла, хозяин оставил меня в доме экономкой.
        - Вот как.
        Повисла пауза. Я уже опасался, что к сплетням она не склонна, разве только о собственных своих делах, каковые меня едва ли интересовали. Впрочем, нет: раздумья заволокли ее румяное лицо, и некоторое время она посидела, сложив кулаки на коленях, а затем выпалила:
        - Эх, сильно все изменилось с тех пор!
        - И в самом деле, - отметил я. - Вы, должно быть, повидали немало перемен?
        - Да уж; и бед немало, - отвечала она.
        «Ага! - подумал я. - Теперь переведем разговор на семейство моего домовладыки. Хорошее начало! И эта юная вдовица - любопытно было бы узнать ее историю. Местная ли она уроженка или, что вероятнее, чужеземка, кою угрюмые indigenae[43 - Местные (лат.).] не почитают за свою». С каковым намерением я и спросил госпожу Дин, отчего Хитклифф сдает Скворечный Усад, сам предпочитая обитать в жилище и условиях несравнимо худших.
        - Он небогат? Ему недостает средств на содержание поместья? - осведомился я.
        - Да богат он, сэр! - откликнулась она. - Бог его знает, сколько у него денег, и с каждым годом они все прирастают. Да-да, он богат, мог бы себе позволить дом и получше; но он ведь близко - совсем рядом; может, он бы и не прочь был переехать в Скворечный Усад, да только как услыхал, что сыскался хороший жилец, не упустил нескольких лишних сотен. Уж не знаю, отчего люди такие жадные, когда у них на всем белом свете никогошеньки нету!
        - У него же, мне представляется, был сын?
        - Да, сын у него был - помер уже.
        - А эта юная леди, госпожа Хитклифф - его вдова?
        - Да.
        - И откуда же она приехала?
        - Ну как же, сэр, она дочь моего покойного хозяина; в девичестве звалась Кэтрин Линтон. Я ее, бедняжку, вырастила! Я уж так мечтала, чтоб господин Хитклифф поселился тут, - были бы мы снова вместе.
        - Что?! Кэтрин Линтон?! - вскричал я в изумлении. Впрочем, поразмыслив, я пришел к выводу, что Кэтрин эта - не моя призрачная Кэтрин. - Выходит, - продолжал я, - предшественника моего звали Линтон.
        - Так его и звали.
        - А Эрншо - это кто? Этот Хэртон Эрншо, что живет с господином Хитклиффом? Они родня?
        - Нет, он племянник покойной госпожи Линтон.
        - Кузен юной леди, значит?
        - Да. И муж ее тоже приходился ей кузеном - один по матери, другой по отцу. Хитклифф взял за себя сестру господина Линтона.
        - В Громотевичной Горе я видел над парадной дверью резьбу - там вырезано «Эрншо». Я так понимаю, род у них старый?
        - Древний, сэр, и Хэртон - последний в роду, а юная госпожа Кэти - последняя из наших. Из Линтонов, то бишь. Вы бывали в Громотевичной Горе? Прошу прощения за такой вопрос, но не расскажете ли, как у нее дела?
        - У госпожи Хитклифф? На вид весьма здорова и весьма красива; однако, мнится мне, не весьма счастлива.
        - Ох батюшки, чему уж тут дивиться-то? А как вам хозяин?
        - Он, госпожа Дин, человек довольно жесткий. Такой уж у него нрав, да?
        - Жесткий, как пила, и твердый, как камень! Чем меньше с ним имеешь дел, тем оно и лучше.
        - Он, должно быть, познал немало взлетов и падений в жизни, раз стал таким грубияном. А историю его вы знаете?
        - Он у нас кукушонок, сэр, - я всю его подноготную знаю; не знаю только, где родился, кто родители и как попервоначалу денег раздобыл. А Хэртона выкинули из гнезда, как неоперившегося воробышка. Бедный парнишка один во всем нашем приходе не догадывается, как его вокруг пальца обвели.
        - Ну-с, госпожа Дин, добрая женщина на вашем месте поведала бы мне о моих соседях; если я лягу сейчас, все равно не усну, так что будьте любезны, посидите и поговорите со мною часик.
        - Ой, сэр, конечно! Я только рукоделие принесу и посижу с вами, сколько вам угодно. Однако вы простужены: я же видела, как вы дрожали. Надо бы вам горячей овсянкой подкрепиться.
        И сия достойная женщина торопливо отбыла, а я присел у огня; голова моя горела, тело дрожало в ознобе; и более того, мозг мой и нервы разбережены были почти до оглупления. Посему терзало меня не столько неудобство, сколько опасенья (кои не отступили до сих пор), что события сего дня, а равно предыдущего приведут к серьезным последствиям. Госпожа Дин вскоре вернулась с миской каши и корзинкой рукоделия; водрузив оную миску на решетку над огнем, она уселась, откровенно довольная моей общительностью.
        Прежде чем я поселилась здесь (начала она, не дожидаясь моих побуждений), я почти всегда жила в Громотевичной Горе, потому как моя матушка растила господина Хиндли Эрншо - это Хэртонов папенька, - а я обвыкла играть с детьми; и дела по дому мне поручали, и сено я сгребала, и на ферме околачивалась, ждала, когда кто-нибудь мне что-нибудь поручит. Как-то погожим летним утром - только урожай начали собирать, как сейчас помню, - господин Эрншо, старый хозяин, сошел вниз, одетый по-дорожному, растолковал Джозефу, что надобно сделать за день, а потом оборачивается к Хиндли, и к Кэти, и ко мне - я же с ними сидела, ела кашу, - и сыну своему говорит: «Ну, друг мой дорогой, я нынче отправляюсь в Ливерпуль, что тебе принести? Выбирай что хочешь, только маленькое - я туда и оттуда пойду пешком, шестьдесят миль в один конец, путь-то неблизкий!» Хиндли попросил скрипку, а потом старый господин Эрншо обратился к Кэти - той шести годков еще не минуло, а она уже наловчилась скакать на любой лошади из конюшни и попросила себе хлыст. И меня он тоже не забыл - доброе у него было сердце, хоть он порою и бывал суров.
Обещал принести мне целый карман яблок и груш, поцеловал своих детей, распрощался и ушел.
        Нам всем казалось, прошло сто лет - три дня его дома не было, - и маленькая Кэти все спрашивала, когда же он вернется. Госпожа Эрншо ждала его к ужину на третий вечер, час за часом все тянула, на стол не накрывала; но никаких не было признаков его возвращения, и в конце концов дети устали бегать к воротам и его выглядывать. Потом стемнело; госпожа Эрншо отправила бы детей в постель, да только они грустно молили их не отсылать, а уже около одиннадцати щеколда на двери тихонько поднялась, и вошел хозяин. Бросился в кресло, смеясь и постанывая, всем велел на нем не вешаться, потому как он в дороге чуть Богу душу не отдал - ни за какие королевства земные он больше на эдакую прогулку не отправится.
        «А под конец так перепужался, что чуть не помер! - прибавил он и развернул пальто, что держал в руках кулем. - Жена, ты глянь! В жизни своей так не мучился, но ты все ж прими это как Божий дар, хоть он и темен, будто дьявол его нам подсунул».
        Мы все столпились вокруг, и я через голову юной госпожи Кэти рассмотрела грязного черноволосого оборвыша; не младенчик уже, и говорить ему пора было, и ходить, и на лицо постарше Кэтрин будет; но когда его поставили на ножки, он лишь озирался да снова и снова твердил какую-то чепуху, коей никто из нас понять не умел. Я испугалась, а госпожа Эрншо готова была выкинуть голодранца за дверь; аж взметнулась вся - да как ты додумался, мол, тащить в дом цыганского найденыша, когда нам своих мальцов кормить да беречь надобно? На что это дитя ему сдалось? Он не умом ли тронулся? Хозяин хотел было объясниться, но от усталости и впрямь был полуживой; посреди хозяйкиного нагоняя мне только и удалось разобрать историю о том, как хозяин увидел этого ребенка на улице в Ливерпуле, и был тот ребенок голодный, бездомный и все одно что немой, а хозяин его подобрал и стал искать, чье же это такое дитятко. Ни одна душа, сказал он, ведать не ведала, чей это ребенок; у хозяина же подходили к концу и деньги, и время, а посему он решил, что лучше забрать дитя с собой, нежели зазря транжирить деньги в городе, потому как
оставлять мальчонку в таком виде хозяин не желал ни за что на свете. Ну, долго ли, коротко ли, хозяйка поворчала да угомонилась, а господин Эрншо велел мне умыть ребенка, дать ему чистой одежки и уложить спать с детьми.
        Хиндли и Кэти слушали и слушали, пока все не помирились, а затем бросились рыться по отцовским карманам в поисках обещанных подарков. Хиндли было тогда четырнадцать годков, но он как вытащил свою бывшую скрипочку, кою в кармане пальто размололо на куски, так мигом и заплакал вслух; а Кэти, узнав, что хозяин потерял ее хлыст, пока возился с оборвышем, выказала остроумие: ухмыльнулась и плюнула в дурацкое существо, за свои старания заработав от отца подзатыльник, чтоб вела себя поприличнее. Оба наотрез отказались пустить подобрыша в свою постель или даже в спальню, а мне в голову ничего больше не пришло, и я его оставила на лестничной площадке - надеялась, что назавтра он испарится. Дитя прокралось к комнате господина Эрншо - то ли ненароком, то ли голос услышало, - и тот, выходя, нашел его под дверью. Ну, провели допрос, разузнали, как оно там очутилось, мне пришлось сознаться, и за мою трусость и бесчеловечность меня отослали из дома.
        Вот так Хитклифф и познакомился с семьей. Возвращаюсь я через пару дней (я ж не думала, что меня прогнали навсегда) - а его уже окрестили Хитклиффом: так звали хозяйского сына, во младенчестве помершего, и имя это ему с тех пор служит и за фамилию. С госпожой Кэти они стали не разлей вода, а вот Хиндли его возненавидел, да и я, сказать вам правду, тоже; мы бесстыдно изводили его и дразнили, потому как я-то была еще мала, не соображала, что несправедлива к нему, а хозяйка ни словом нас не одергивала, ежели видела, что мы к нему цепляемся.
        Смурной он был и терпеливый; обвыкся, должно быть, с жестокостью-то; когда Хиндли бил его - и глазом не моргнет, ни слезинки не проронит, а когда я его щипала, он лишь ахал и распахивал глаза, будто сам ненароком поранился и никто тут не виноват. Старый Эрншо взъерепенился, как узнал, что его родной сын тиранит бедную, как он говорил, безотцовщину. Странно даже, до чего он прикипел к Хитклиффу, всякому слову его верил (хотя говорил-то Хитклифф очень мало и обыкновенно правду), ласкал его гораздо чаще, чем свою дочь - Кэти была слишком озорная и своенравная, в драгоценные любимицы ее не назначишь.
        Как бы там ни было, с первых дней Хитклифф сеял в доме дурные чувства; когда же померла госпожа Эрншо - меньше двух годков миновало, - молодой хозяин приучился в отце своем видеть не друга, но тирана, а в Хитклиффе - захватчика, что отнял у него, у Хиндли то бишь, и привилегии, и родительскую приязнь, и, угрюмясь от такого, он, то бишь Хиндли, озлобился. Попервоначалу-то я его жалела, а потом дети слегли с корью, я за ними ходила, взяла на себя женские заботы и жалеть Хиндли отохотилась. Хитклифф болел тяжко, и когда дела у него были совсем плохи, от своей постели меня не отпускал: думал, должно быть, что я к нему сильно добра, и не догадывался, что это меня заставили. Скажу, однако, вот что: ни у какой няньки на свете не бывало такого тихого ребенка. До того разительно он отличался от остальных детей, что я к нему помягчела. Кэти и братец ее изводили меня ужасно, а Хитклифф был кроток, как овечка, хоть и не потому, что нежен, а потому, что духом тверд.
        Он поправился, а доктор сказал, что во многом это я постаралась, и похвалил меня за такую заботу. Я его похвалами гордилась, умилосердилась к тому, чьим посредством их заслужила, и так Хиндли потерял последнюю свою союзницу; однако обожания к Хитклиффу я в душе не находила и нередко удивлялась, что эдакого видел в нем хозяин, отчего так восторгался угрюмым мальчиком, который на моей памяти не ответствовал на это мирволенье ни единым знаком благодарности. С благодетелем своим он не был дерзок - попросту бесчувствен, хотя знал прекрасно, что завладел его сердцем целиком, и понимал, что стоит слово сказать - и весь дом пред ним склонится. Вот, помню, был случай: господин Эрншо купил пару молодых жеребцов на приходской ярмарке и отдал их мальчикам. Хитклифф взял того, что покрасивее, да только жеребец вскоре охромел, и Хитклифф, как это увидел, сказал Хиндли:
        «Обменяемся лошадьми, мне мой жеребец не по нраву; а коли не согласишься, расскажу твоему отцу, как ты трижды избил меня на этой неделе, и руку ему покажу, а она в синяках вся до плеча. - (Хиндли высунул язык и закатил ему заушину.) - Сейчас же обменяемся, - не отступал Хитклифф, взбежав на крыльцо (дело происходило в конюшне). - У тебя выхода нет, а если я ему расскажу, как ты меня побил, тебя за это побьют с лихвой».
        «Уйди от меня, пес!» - возопил Хиндли, грозя ему железной гирей, которой сено да картофель взвешивали.
        «Только брось, - отвечал Хитклифф, не двинувшись с места, - и я ему расскажу, как ты бахвалился, что выставишь меня за дверь, едва отец помрет. Узнаем тогда - может, он тебя самого еще за дверь выставит».
        Хиндли бросил гирю и попал Хитклиффу прямо в грудь, а тот упал, но мигом вскочил, хоть и шатко стоял теперь, задыхался и весь побелел; кабы я не вмешалась, он бы тотчас пошел к хозяину, рассказал бы ему, кто и что с ним сделал, и тем отомстил бы сполна.
        «Да забирай ты жеребца своего, цыган! - сказал тогда молодой Эрншо. - Чтоб ты на нем шею сломал, и будь ты проклят, грязный ты побродяга! Давай вымани у моего отца все, что есть у него, да только потом он увидит, какое ты сатанинское отродье. И получай - надеюсь, мой жеребец тебе голову расшибет!»
        Хитклифф уже пошел отвязать коня и перевести в свое стойло; он как раз мимо крупа конского проходил, а Хиндли, договорив, сбил его с ног и, не глянув даже, сбылись ли его надежды, кинулся прочь - только пятки засверкали. Удивительно было смотреть, как этот ребенок невозмутимо поднялся с земли и упрямо пошел доделывать, что задумал; он и седла переменил, и все прочее, присел на копну сена, переждал дурноту, что накатила после удара, а уж после пошел в дом. Я легко его уговорила свалить всю вину за синяки на жеребца; ему безразлично было, какие рассказывать сказки, коли он добился своего. И вообще, он так редко сетовал на подобные стычки - я даже уверилась, что он и вовсе не мстительный; сильно обманулась, конечно, как вы дальше узнаете.
        Глава V
        Время шло, и господин Эрншо стал сдавать. Прежде-то был он бодр и здоров, однако ж, когда силы негаданно иссякли, пришлось ему целыми днями сиднем сидеть у очага, и стал он от того страшно гневлив. Все-то ему было не по нраву; как заподозрит, что в доме властью его пренебрегают, с ним чуть родимчик не приключался. И особливо бывало такое, когда ему мстилось, будто любимца его попирают или угнетают; хозяин от ревности изводился, коли хоть слово дурное о нем слышал, - потому как, думается мне, забрал в голову, что, раз ему нравится Хитклифф, прочие все его ненавидят, только и ждут, как бы свинью ему подложить. Парнишке выходило от этого только хуже: те из нас, кто подобрее, не хотели огорчать хозяина и мирволили его пристрастьям, а эдакое мирволение лишь напитывало гордыню и черный нрав ребенка. И все-таки отчасти это было необходимо: дважды или трижды Хиндли выказывал ему презренье на глазах у отца, и старик лютовал - хватался за палку, желая сына ударить, и трясся в ярости от того, что не в силах.
        В конце концов наш викарий (у нас был тогда викарий; перебивался он, давая уроки маленьким Линтонам и Эрншо да возделывая собственный клочок земли) посоветовал отправить молодого человека в колледж, и господин Эрншо согласился, хоть и с тяжелым сердцем, - сказал, мол, Хиндли ничтожество и не добьется благоденствия, пока тут баклуши бьет.
        Я всей душою уповала, что теперь-то у нас наступит мир. Больно думать было, что хозяин пострадает по своей доброте. Мне воображалось, будто сварливость его старческую да недуг накликали семейные неурядицы; и его разуменью это не противоречило - он весь прямо чах, сэр, честное слово. Мы бы все, впрочем, ладили неплохо, кабы не двое - юная госпожа Кэти да слуга Джозеф; вы с ним, думается, на ферме-то повидались. Не бывало да и нет, всего вероятней, на свете занудливее и лицемернее фарисея - начитался Библии и наотыскивал там себе чаяний, а ближним - неумолчных проклятий. Своим даром проповедовать да благочестиво рассуждать он умудрился шибко поразить господина Эрншо, и чем немощней был хозяин, тем весомей становился Джозеф. Беспощадно терзал господина Эрншо - мол, надо о душе подумать да детей воспитывать строже. Внушал хозяину, что Хиндли у нас негодяй, ворчал вечер за вечером, неустанно наговаривал на Хитклиффа и Кэтрин, но, мирволя хозяйской слабости, винил особливо его дочь.
        Разумеется, эдаких детей на земле поискать и не сыщешь - Кэтрин всех нас выводила из терпенья по пятьдесят раз на дню, а то и чаще; с той минуты, как спускалась из спальни, до той минуты, как отправлялась почивать, ни минуты покоя не видели мы - вечно она шалила. Всегда веселая, язычок ни на миг не отдохнет - все-то она поет, смеется, еще и дразнит любого, кто не поет и не смеется с нею заодно. Необузданное она была дитя и озорное, зато во всем приходе нашем не сыскать было эдаких красивых глаз, нежной улыбки да легкой поступи; и притом, думается мне, зла она не желала: ежели когда и доведет до слез, потом обыкновенно зарыдает с тобою вместе и заставит тебя не реветь, а утешать ее. В Хитклиффе она души не чаяла. Мы не умели придумать ей наказания хуже, нежели их разлучить; и однако ее из-за него ругали чаще, чем любого из нас. В играх она страх как любила изображать маленькую хозяйку; руки распускала и командовала нами; и мною тоже, только я не терпела, когда мною помыкают да оплеухи отвешивают, я ей так и сказала.
        Тут надобно заметить, что господин Эрншо детских шуток не понимал, отпрысков всегда держал в строгости и был с ними серьезен; а Кэтрин не разумела, отчего отец, занедужив, непременно должен стать сварливее и вспыльчивее, нежели в расцвете сил. Вздорные его придирки будили в ней озорную склонность дразнить его сильнее: величайшее ее счастье - это когда мы все хором ее корим, а она смотрит в ответ с нахальным вызовом и за словом в карман не лезет, набожные проклятья Джозефа отражает насмешками, подзуживает меня и делает именно то, что отец более всего не переносил: притворной своей дерзостью, кою он принимал за подлинную, забирает больше власти над Хитклиффом, нежели хозяин - своей добротою; ее-то мальчик слушался с полуслова, чего бы ни попросила, а его - только по собственному изволению. Весь день она могла вести себя хуже некуда, но порой к вечеру оттаивала и приходила мириться. «Нетушки, Кэти, - говорил ей старик. - Я тебя приветить не могу, ты хужее братца своего. Иди, дитя, помолись и покайся перед Господом. Вот уж не думал, не гадал, как мы с твоей матушкой пожалеем, что тебя воспитали!»
Сперва она от таких слов плакала, а затем от постоянного отвержения ожесточилась и стала смеяться, коли я велела ей извиниться за проступки и вымолить прощение.
        Но в конце концов настал час, когда земные горести господина Эрншо подошли к концу. Как-то ввечеру в октябре он тихо скончался в кресле у очага. По всему дому гулял ветер, ревел в дымоходе так, словно дикая буря разыгралась, и однако не было холодно, а мы все коротали время вместе - я вязала поодаль от очага, а Джозеф читал свою Библию за столом (в те-то времена прислуга, закончив работу, обыкновенно сидела в доме). Юная госпожа Кэти хворала и сидела тихо, прислонившись к отцовым коленям, а Хитклифф лежал на полу, положив голову на колени ей. Помню, хозяин, прежде чем задремать, погладил ее красивые волосы - возрадовался, что она такая кроткая, редкий ведь случай, - и сказал: «Отчего ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэти?» А она запрокинула к нему лицо, и засмеялась, и ответила: «Отчего ты не можешь всегда быть хорошим, папенька?» Но как увидела, что он опять рассердился, поцеловала ему руку и обещала убаюкать его колыбельной. И тихонько пела, пока пальцы его не выскользнули из ее руки, а голова не опустилась на грудь. Я тогда велела ей замолчать, тш-ш, не шевелись - не дай бог
разбудишь. Все мы просидели тихо как мышки аж полчаса, и дальше сидели бы тоже, да только Джозеф, дочитав главу, встал и объявил, что хозяина будить надобно - ему пора молитвы читать и в постель ложиться. Подошел, наклонился, окликнул хозяина по имени, коснулся плеча, но тот не шевельнулся; тогда Джозеф взял свечу и к нему пригляделся. Когда он отставил свечу, я заподозрила неладное, взяла детей за плечи и шепнула: «Бегите-ка наверх, и чтоб ни гугу, помолитесь нынче сами, у него тут кой-какие дела».
        «Я только пожелаю папеньке доброй ночи, - сказала на это Кэтрин и, не успели мы ей помешать, рукою обвила его за шею. В тот же миг бедняжка и обнаружила, какую понесла утрату, - вскричала: - Ой, он умер, Хитклифф! он умер!» И оба душераздирающе зарыдали.
        Я зарыдала вместе с ними громко и горько, но Джозеф осведомился, что это нам вздумалось - эдак суматошиться из-за святого на небесах. Велел мне надеть плащ и сбегать в Гиммертон за доктором и священником. Я еще гадала, на что оба они нам теперь-то сдались. Однако вышла под ветер и дождь и одного привела с собою назад - доктора; а другой сказал, что придет утром. Предоставила Джозефу объясняться, а сама побежала к детям; дверь у них стояла приотворена, и оба не легли, хотя было уже за полночь; но оба поунялись, и утешать их оказалось не надобно. Эти детские души исцеляли друг друга добрыми мыслями, до каких мне и не додуматься никогда; ни один священник на свете не живописал рай столь прекрасным, каким представал он в невинной их беседе, и я, слушая в слезах, поневоле мечтала, чтобы там нашли прибежище мы все.
        Глава VI
        Господин Хиндли возвратился домой на похороны и - вот уж мы диву дались, да и соседи взялись судачить направо и налево - привез с собою жену. Кто она была да где родилась, он нам так и не поведал; вероятно, у нее за душою не имелось ни денег, ни имени - иначе едва ли он скрыл бы свой брачный союз от родителя.
        Сама по себе она бы дом не взбаламутила. Как переступила порог, всякий предмет, что попадался ей на глаза, восторгал ее, да и всякое обстоятельство, кроме разве что похоронных приготовлений и собранья скорбящих. Пока похороны налаживали, я думала, она слабенькая умом: убежала к себе, зазвала и меня, хотя мне пора было детей одевать, и сидела, дрожа и заламывая руки, все спрашивала: «Ушли уже? Они уже ушли?» Затем в истерике заговорила о том, как действует на нее черный цвет, и все вздрагивала, все тряслась, потом давай лить слезы, а когда я спросила, что это с ней такое стряслось, отвечала, что не знает, но ужас как боится умереть! Мне-то думалось, это вряд ли, с тем же успехом помру я. Была она довольно худая, но молоденькая, со свежим личиком, и глаза ее сверкали брильянтами. Я, конечно, заметила, что она, взобравшись по лестнице, шибко задыхалась; что от малейшего внезапного шума она вся трепетала, а порою мучительно закашливалась; я, однако, не знала, что предвещают эдакие симптомы, и сердобольничать не намеревалась. Мы тут, господин Локвуд, чужеземцев обыкновенно не привечаем, ежели они сами
нас первые не приветят.
        За три года в дальних краях молодой Эрншо немало переменился. Отощал, побледнел, говорил и одевался совсем иначе; и в первый же день, как вернулся, сказал мне и Джозефу, что нам отныне обитать положено в кухне, а дом предоставить ему. Вознамерился было застелить коврами и заклеить обоями лишнюю комнатенку, устроить там салон; но жена его радовалась белым полам, и громадному пылающему очагу, и оловянным блюдам, и горке с делфтским фарфором, и собачне, и что ноги можно размять там, где люди обыкновенно сидят, а посему господин Хиндли счел, что салон ради удобства его супружницы не понадобится, и от намеренья своего отказался.
        Еще она возрадовалась, обнаружив, что среди новых знакомцев ей нашлась сестра, и болтала с Кэтрин, целовала ее, повсюду за ней бегала и заваливала ее подарками; попервоначалу. Любовь ее, однако, вскорости остыла, а когда жена принялась капризничать, Хиндли обернулся тираном. Словом-другим она обмолвилась о своей неприязни к Хитклиффу - и в Хиндли мигом воспылала прежняя ненависть к мальчику. Хиндли прогнал его от себя к слугам, лишил наставлений викария и велел работать в поле, да так, чтоб не отставал от всех прочих мальчишек на ферме.
        Первое время Хитклифф свою опалу сносил неплохо, потому как Кэти обучала его тому, что учила сама, и работала да играла с ним в полях. Оба они обещались вырасти положительными дикарями; молодого хозяина ничуть не заботило, как они себя ведут и чем заняты, пока они не попадались ему на глаза. Он бы и не следил, ходят ли они в церковь по воскресеньям, да только Джозеф с викарием попрекали его нерадивостью, ежели дети там не появлялись; вот тогда он припоминал, что Хитклиффа надобно высечь, а Кэтрин - оставить без обеда или ужина. Но им не было отрадней забавы, чем с утра пораньше сбежать на пустоши и гулять там день-деньской, а над последующей карой они лишь насмехались, вот и все. Викарий мог задавать Кэтрин сколько угодно глав выучить наизусть, Джозеф мог колотить Хитклиффа, пока рука не отнимется; эти двое забывали обо всем, едва встречались опять - во всяком случае, едва сочиняли новое озорство в рассуждении мести; не раз я слезы глотала, видя, как день ото дня они все сильней безрассудничают, но ни звука не смела произнести, опасаясь лишиться той малой власти, коей еще обладала над этими сирыми
созданьями. Как-то воскресным вечером вышло так, что их прогнали из гостиной за то, что шумели, или еще за какую мелкую провинность, а я пошла звать их к ужину, но нигде не нашла. Мы обыскали весь дом сверху донизу, и двор, и конюшню; они как сквозь землю провалились; наконец Хиндли разгневался, велел нам запереть двери на засов и взял с нас слово, что ночью этих двоих никто не впустит. Все в доме улеглись, а я так испереживалась, что и лечь не могла, открыла окошко и высунулась послушать, хотя шел дождь; я решила, ежели вернутся, впустить их, невзирая на запрет. Спустя время я различила шаги на дороге и сквозь ворота разглядела мерцанье фонаря. Я накинула платок на голову и выбежала - боялась, как бы они стуком своим не разбудили господина Эрншо. За воротами стоял Хитклифф, и был он один; увидев такое, я перепугалась.
        «А где госпожа Кэтрин? - поспешно вопросила я. - С ней, надеюсь, не случилось несчастья?» - «Она в Скворечном Усаде, - отвечал он, - и я бы тоже там заночевал, кабы им достало воспитания меня пригласить». - «Вот ты доиграешься! - сказала я. - Ты ж не угомонишься, пока тебя не отправят на все четыре стороны подобру-поздорову. Как вас занесло в Скворечный Усад?» - «Дай я надену сухое и все тебе расскажу, Нелли», - произнес он. Я предостерегла его, чтоб не шумел и не будил хозяина, и пока он переодевался, а я ждала, когда можно будет погасить свечу, он продолжил: «Мы с Кэти убежали из прачечной побродить на воле, заметили свет в Усаде и подумали сходить, глянуть, как Линтоны проводят воскресные вечера. Тоже стоят по углам и дрожат, пока мать с отцом пьют, едят, поют и смеются, а жар камина обжигает им глаза? Ты как думаешь? Или слушают проповеди и наставленья слуги, а в наказание за неверный ответ учат целый список имен из Писанья?» - «Мне думается, нет, - сказала я. - Они небось послушные дети и не заслуживают обращенья, какое достается вам за дурные поступки». - «Что за чепуха, Нелли, - сказал он,
- не дури! Мы от Горы до самого парка мчались без остановки - Кэтрин в гонке побита была вчистую, потому что бежала босиком. Ты уж завтра поищи ее туфли в болоте. Мы пролезли сквозь разломанную изгородь, вслепую пробрались по тропинке и сели на клумбу под окном гостиной. Оттуда лился свет; ставней они не закрыли, а портьеры задернули только наполовину. Мы оба могли заглянуть внутрь, если встать на цоколь и уцепиться за подоконник, и увидели мы - ах! какая там красота - великолепная комната с малиновым ковром, и малиновым же покрыты столы и кресла, и чистый белый потолок с позолоченным бордюром, а посередке висит водопад стеклянных капель на серебряных цепочках и свечечки мерцают. Старых господина и госпожи Линтон в гостиной не было - никого не было, только Эдгар и его сестра. Чем не повод для счастья? Да мы были бы на седьмом небе! А теперь угадай, чем занимались эти твои послушные дети? Изабелла - ей, кажется, одиннадцать, годом младше Кэтрин, - валялась на полу в дальнем углу и верещала, будто ведьмы ее раскаленными иголками тычут. Эдгар стоял у очага и молча плакал, а на столе сидела собачка -
лапой трясла и скулила; собачку эту, как мы поняли из их взаимных укоров, они чуть не разорвали напополам. Что за идиоты! Вот у них какие забавы! драться из-за того, кто подержит на руках груду теплой шерсти, а потом на два голоса рыдать, потому что, пособачившись из-за собачки, оба ее больше не хотят. Мы над этими избалованными созданьями расхохотались вслух; да мы их презирали! Вот ты можешь вообразить, чтобы я возжелал то, чего хочет Кэтрин? или что мы сами по себе и забавы наши - вопить, реветь и кататься по полу, и нас разделяет целая комната? Да я ни за что на свете не променяю свою жизнь здесь на жизнь Эдгара Линтона в Скворечном Усаде - пусть мне даже посулят в награду, что я скину Джозефа с самой высокой крыши или раскрашу фасад кровью Хиндли!»
        «Тише, тише! - перебила я его. - Ты так и не рассказал, отчего Кэтрин осталась там».
        «Говорю же, мы засмеялись, - ответил он. - Линтоны услыхали и стрелою бросились к двери; наступила тишина, а затем раздались крики: “Ой, мамочка, мамочка! Ой, папочка! Ой, мамочка, скорей сюда! Ой, папочка, ой!” Они взаправду вот примерно такими словами и вопили. Мы стали рычать и кричать, чтоб они еще сильней испугались, а потом спрыгнули с цоколя, потому что кто-то уже поднимал засовы, и мы решили, что пора улепетывать. Я схватил Кэти за руку и потащил, но она вдруг упала. «Беги, Хитклифф, беги! - прошептала она. - Они бульдога отпустили, и он меня держит!» Эта тварь вцепилась ей в лодыжку, Нелли; я слышал, как он мерзко хрюкает. Кэти не закричала - о нет! кричать - ниже ее достоинства, хоть ее подняла бы на рога бешеная корова. Зато закричал я; орал страшные проклятья, от которых отбросили бы копыта все твари в Божьем мире; а еще я схватил камень и стал совать псине в зубы, запихивал ей этот камень в глотку прямо изо всех сил. Тут наконец примчался зверский слуга с фонарем и давай вопить: “Держи его, Прохвост, держи!” Он, правда, по-другому запел, как увидел, чт? этот Прохвост творит. Ну,
придушили псину и оттащили; она лиловый язычище вывалила из пасти на полфута, обвислые губы все в кровавых слюнях. Слуга поднял Кэти; ей было нехорошо; не от страха, конечно, а от боли. Он занес ее в дом, а я вошел следом, бормоча ругательства и клятвы отмщения. “Кого поймали, Роберт?” - окликнул Линтон из дверей. “Да вот Прохвост девочку словил, сэр, - ответил слуга, - и еще парнишку вот этого, - прибавил он, схватив меня, - негодяя отъявленного! Я так думаю, воры их хотели запустить в окно, чтоб двери открыли, когда все уснут, и нас тут всех за милую душу поубивать. А ты придержи свой грязный язык, вор! ты за такие штучки на виселицу отправишься. Господин Линтон, сэр, вы б ружье-то далеко не откладывали”. - “Нет-нет, Роберт, - сказал этот старый болван. - Злодеи знали, что вчера я собирал ренту; думали, значит, по-умному меня подловить. Ну что ж, я им устрою теплый прием. Джон, пристегни-ка цепь. Дженни, дай Прохвосту воды. Явиться к мировому судье прямо в дом, да еще в день отдохновения! Никаких нет пределов их дерзости! Моя любезная Мэри, взгляни-ка! Не бойся, это просто мальчишка - но какое
негодяйство у него в лице; ради блага нашей страны не лучше ли повесить его немедля, пока натура его проявляется лишь в облике, а не в поступках?” Он подтащил меня прямо под люстру, а госпожа Линтон водрузила очки на нос и в ужасе воздела руки. Дети-бояки тоже подкрались поближе, и Изабелла прошепелявила: “Какой штрашный! Папошка, отправь его в подпол. Он похож на шына того гадателя, что украл моего ручного фажана. Правда, Эдгар?”
        Пока они меня рассматривали, Кэти очнулась, а услышав эту последнюю речь - засмеялась. Эдгар Линтон вгляделся в нее пристальнее, и ему хватило ума ее признать. Они, знаешь ли, видятся с нами в церкви, хотя так-то мы редко встречаемся. “Это что, юная госпожа Эрншо? - шепнул он матери. - И посмотрите, как Прохвост ее покусал! У нее вся нога в крови!”
        “Какая еще юная госпожа Эрншо, что за вздор! - вскричала эта дамочка. - Чтоб юная госпожа Эрншо бегала по болотам с цыганом! И однако, любезный мой, дитя-то в трауре - ну разумеется, - и, возможно, охромело на всю жизнь!”
        “Сколь преступное небреженье со стороны ее брата! - вознегодовал господин Линтон, переведя взгляд с меня на Кэтрин. - Со слов Шилдерса, - (это, господин Локвуд, викария нашего так звали), - я понимаю, что он их растит совершеннейшими дикарями. Но это-то кто? Где она взяла своего спутника? Ага! Я догадался. Полагаю, это странное приобретение, кое мой покойный сосед раздобыл в Ливерпуле, - ласкар, что ли, или американец, или испанский пария”.
        “Как ни посмотри, нрав у мальчика злой, - отметила хозяйка дома, - и в приличном доме таким не место! Ты заметил, как он изъясняется, Линтон? И мои дети это слышали! Какой ужас!”
        Тут я вновь стал изрыгать проклятья - не сердись, Нелли, - и Роберту велели меня увести. Я не желал уходить без Кэти; он выволок меня в сад, сунул мне в руки фонарь, заверил, что господину Эрншо все расскажут о моем поведении, велел топать прочь, не останавливаясь, и снова запер дверь. Подхват у портьеры в одном углу еще не распустили, и я вновь принялся шпионить; если б Кэтрин пожелала вернуться, а ее бы не выпустили, я бы разбил их громадные окна на миллион осколков. Кэти сидела себе тихонько на диване. Госпожа Линтон уже сняла с нее серый плащ молочницы - мы его позаимствовали на прогулку, - качала головой и, надо полагать, увещевала: Кэти - юная леди, с ней обращались не так, как со мною. Потом служанка принесла теплой воды и помыла ей ноги, а господин Линтон намешал глинтвейна в бокале, а Изабелла вывалила ей на колени блюдо пирожных, а Эдгар стоял в сторонке разинув рот. Они высушили и расчесали ее прекрасные волосы, и дали ей огромные шлепанцы, и подвинули к огню поближе; и когда я уходил, она веселилась вовсю - делила угощенье с маленькой собачкой и Прохвостом и щипала последнего за нос,
пока он ел, разжигая искру жизни в пустых голубеньких глазках Линтонов - смутное отраженье своего чарующего лица. Я видел, что они заворожены, как последние болваны; она бесконечно лучше их - лучше всех на земле, правда, Нелли?»
        «Это еще не конец, - отвечала я, укрывая его и гася свечу. - Хитклифф, ты неисправим; господин Хиндли вынужден будет принять чрезвычайные меры, сам увидишь». Слова мои сбылись правдивее, нежели я того желала. От бессчастного их приключения Эрншо рассвирепел. А назавтра господин Линтон примиренья ради навестил нас, угостил молодого хозяина нотацией - мол, на какой путь оный хозяин толкает свою семью, - и тому поневоле пришлось внимательно вокруг себя оглядеться. Пороть Хитклиффа не стали, но сказали, что ежели он перемолвится с юной госпожой Кэтрин еще хоть словом, его выставят за порог; а госпожа Эрншо обещалась золовку, когда та возвратится домой, взять в ежовые рукавицы, применяя хитроумие, а не силу: силой она бы ничегошеньки не добилась.
        Глава VII
        Кэтрин гостевала в Скворечном Усаде пять недель - до Рождества. К тому времени лодыжка ее совсем уже зажила, а манеры шибко выправились. Хозяйка часто золовку навещала и взялась перевоспитывать - обучала самоуважению через красивую одежду и лесть, кою та охотно слушала; говоря короче, вместо маленькой простоволосой дикарки, что врывается в дом и стискивает нас в объятьях до потери дыхания, с красивого черного пони сошла весьма величавая особа с темными локонами, что струились из-под касторовой шляпы с пером, и в длинном суконном пальто, кое ей пришлось, вплывая в дом, придержать обеими руками. Хиндли снял ее с лошади, в восторге вскричав: «Ну надо же, Кэти, какая ты красавица! Я тебя почти и не узнал - ты теперь настоящая леди. Изабелле Линтон до нее далеко, правда, Фрэнсис?» - «У Изабеллы нет таких природных достоинств, - отвечала его жена, - вот только Кэти надо последить за собой, чтобы вновь не одичать. Эллен, поднеси госпоже Кэтрин ее вещи… Погоди, милочка, ты так растреплешь локоны, давай я развяжу тебе шляпу».
        Я сняла с Кэтрин пальто, а под ним воссияли великолепное клетчатое шелковое платье, белые бриджи и блестящие туфли; и юная госпожа, хотя и весело заблистала глазами, когда поприветствовать ее прискакали собаки, едва посмела их коснуться, опасаясь, что они станут тереться о ее ослепительный наряд. Меня она нежно поцеловала: я пекла рождественский пирог, вся обсыпалась мукой, и обнимать меня было не с руки; а затем огляделась в поисках Хитклиффа. Господин и госпожа Эрншо в тревоге ждали их встречи, надеясь отчасти уразуметь, сколь резонно надеяться, что удастся разлучить друзей.
        Сначала Хитклиффа никак не могли сыскать. Он и до отлучки Кэтрин жил беспечно и без опеки - и то же самое вдесятеро с ее отбытия. Ни одна живая душа, кроме меня, не оказывала любезности хоть обозвать его грязным мальчишкой и велеть раз в неделю помыться, а дети в такие годы сами редко ценят радости мыла и воды. Умолчим о его одежде, пережившей три месяца грязной да пыльной службы, и о нечесаных густых волосах - лицо и руки его тоже омрачены были ужасающе. Неудивительно, что, узрев, как в дом вопреки ожиданьям входит эдакая блистательная изысканная дама, а не его прежняя всклокоченная подруга, Хитклифф притаился за коником. «А Хитклиффа нет?» - вопросила Кэти, стянув перчатки и обнажив пальцы, замечательно побелевшие от избытка безделья и недостатка солнца.
        «Хитклифф, можешь выйти! - закричал господин Хиндли, упиваясь его замешательством и радуясь, что тот вынужден явиться на глаза столь отвратительным грязнулей. - Можешь выйти и поздороваться с госпожой Кэтрин, как все слуги».
        Кэти, заметив своего друга в его убежище, кинулась с ним обниматься; за секунду поцеловала его в щеку раз семь или восемь, а затем перестала, отстранилась и расхохоталась: «Ой, какой ты весь черный и сердитый! и какой… какой смешной и чумазый! Но это потому, что я привыкла к Эдгару и Изабелле Линтонам. Что такое, Хитклифф, неужто ты меня позабыл?»
        У нее имелись резоны усомниться: от стыда и гордости лицо его омрачилось вдвое, а сам он не двинулся с места.
        «Пожми руки, Хитклифф, - снисходительно велел господин Эрншо, - на сей раз я тебе разрешаю».
        «И не подумаю, - отвечал мальчик, наконец обретя дар речи. - Я не потерплю, чтоб надо мною насмехались. Я этого не вынесу!» - И он бы вырвался из круга столпившихся домочадцев, кабы юная госпожа Кэти не схватила его вновь.
        «Я не хотела над тобой смеяться, - сказала она. - Не удержалась; Хитклифф, ну хотя бы руку мне пожми! Чего ты дуешься? Ты просто выглядел странно. Если умоешься и причешешься, будет хорошо; но ты такой грязный!»
        Она в тревоге воззрилась на темные пальцы, что держала в своей руке, и на свое платье - побоялась, что от соприкосновения с его нарядом краше оно не станет.
        «А чего ты меня трогала? - отвечал он, перехватив ее взгляд и отдернув руку. - Хочу быть чумазым - и останусь чумазым; я чумазым быть люблю и буду».
        И он сломя голову ринулся из комнаты; хозяин с хозяйкой развеселились, а Кэтрин всерьез расстроилась: не понимала, отчего это он в ответ на ее слова так вспылил.
        Изобразив камеристку нашей новоприбывшей, поставив пироги в печь и оживив дом и кухню жарким огнем в очаге, как и подобает в сочельник, я приготовилась сесть и в одиночку позабавиться исполненьем рождественских гимнов; и пускай Джозеф твердит сколько влезет, что веселым напевам, какие люблю я, недалеко до заправдашных песен. Сам он удалился к себе, а господин и госпожа Эрншо занимали юную госпожу всевозможными прелестными безделицами, кои купили ей для молодых Линтонов, чтоб она отблагодарила их за доброту. Линтонов они пригласили назавтра в Громотевичную Гору, и приглашение было принято с единственным условием: госпожа Линтон умоляла, чтоб к дражайшим ее отпрыскам ни в коем разе не подпускали этого «невоспитанного сквернословящего мальчика».
        В такой вот обстановке я одна и сидела. Обоняла густой аромат греющихся специй и любовалась блестящей кухонной утварью, и начищенными часами, увитыми остролистом, и серебряными кружками на подносе, что выстроились в ожидании горячего пряного эля за ужином, а более всего - безупречной чистотою натертого и тщательно выметенного пола, предмета особливой моей заботы. Про себя я наградила надлежащими аплодисментами всякий кухонный предмет и затем припомнила, как старый Эрншо приходил в кухню, когда она вся была прибрана, и называл меня нахальницей, и совал мне шиллинг в подарок на Рождество; а после припомнила, как он привязан был к Хитклиффу, как боялся, что, едва самому ему придется отправиться в мир иной, Хитклиффа все позабросят; а после я своим чередом вообразила, каково бедному парню сейчас, и передумала петь, а вместо того расплакалась. Вскоре, правда, меня посетила мысль, что мудрей-то будет утолить хоть немножко его невзгоды, а не слезы над ними проливать, и посему я встала и вышла на двор искать Хитклиффа. Тот нашелся неподалеку: причесывал лоснящегося нового пони в конюшне да по обыкновенью
кормил прочее зверье.
        «Поторопись, Хитклифф! - сказала я. - В кухне так уютно, а Джозеф наверху сидит; давай скорей, я тебя приодену покрасивей, пока госпожа Кэти не вышла, и посидите с нею вдвоем у очага, и больше никого, поболтаете хорошенько перед сном».
        Он себе трудился, ко мне и головы не повернул.
        «Пойдем… ты идешь? - продолжала я. - Вам обоим причитается пирога по чуть-чуть; а тебе одеваться с полчаса».
        Я прождала пять минут, но ответа не добилась и ушла. Кэтрин отужинала с братом и невесткой; мы с Джозефом встретились за нелюбезною трапезой, сдобренной укорами с одной стороны и дерзостями - с другой. Пирог его и сыр всю ночь пролежали на столе - для фей. Проработать он умудрился аж до девяти вечера, а затем, бесприветен и безмолвен, прошествовал к себе в спальню. Кэти засиделась, ей для завтрашнего приема новых друзей надобно было много чего; разок она заглянула в кухню поговорить со старым своим другом, но того не было; она успела только спросить, что это с ним приключилось, да и была такова. Поутру он поднялся рано; а поскольку на дворе-то праздник был, угрюмством своим он поделился лишь с пустошами и не появлялся в доме, пока все семейство не отбыло в церковь. Воздержанье в еде и раздумья как будто его ободрили. Некоторое время он терся подле меня, собрался наконец с духом и выпалил: «Нелли, сделай, чтоб я стал приличный; я буду слушаться».
        «И давно пора, Хитклифф, - сказала я. - Ты ужасно огорчил Кэтрин; она небось жалеет уже, что домой возвратилась! Ты ей как будто позавидовал, что ее ценят выше тебя».
        Сужденье о том, что он завидует Кэтрин, оказалось непостижимо для него, но вот сужденье о том, что Кэтрин он огорчил, Хитклифф понял неплохо.
        «Она сказала, что огорчилась?» - спросил он очень серьезно.
        «Она заплакала, когда я сказала ей нынче утром, что ты опять ушел».
        «Ну а вечор плакал я, - возразил он, - и у меня-то резонов было побольше».
        «Да уж; у тебя имелись резоны отправиться в постель с гордым сердцем и пустым желудком, - сказала я. - Гордецы лишь умножают себе печальные скорби. Но раз уж тебе за свой гонор стыдно, не забудь попросить прощенья, когда она вернется. Подойди к ней, предложи ее поцеловать и скажи… ну, ты лучше знаешь, что сказать; только говори от сердца, а не так, будто она чужачкой обернулась, как надела красивое платье. Мне-то обед стряпать пора, но так и быть, уделю тебе время, наряжу, чтоб подле тебя Эдгар Линтон смотрелся дитятком неразумным; да он и есть подле тебя дитятко. Ты его моложе, но я об заклад побьюсь: ты и выше его, и в плечах шире вдвое; ты его с ног собьешь - он глазом моргнуть не успеет; ты сам-то разве не чуешь?»
        Лицо Хитклиффа на миг прояснилось; но опять запасмурело, и он вздохнул:
        «Да я, Нелли, хоть двадцать раз его с ног собью - он от того не станет меньше красив, а я больше. Вот бы и мне светлые волосы и белую кожу, и одеваться хорошо, и вести себя, и стать таким же богатым!»
        «И на каждом шагу звать мамочку на помощь, - подхватила я, - и осиновым листом трястись, как деревенский мальчишка кулак на тебя подымет, и день-деньской из дому носа не казать, потому как дождик пролился. Да не унывай ты, Хитклифф! Подойди к зеркалу, я тебе покажу, о чем тебе надобно мечтать. Видишь две морщинки на переносице? и густые эти брови, что не воздеваются дугою, а прогибаются посередке? и этих черных зверьков, что зарылись глубоко-глубоко, никогда окошек своих не распахивают храбро, а таятся, мерцая из-под них, как лазутчики дьяволовы? Вот о чем мечтай, вот чему учись: разглаживать эти сумрачные морщинки, честно поднимать веки, превращать зверьков в уверенных невинных ангелов, кои ни подозрений, ни сомнений не питают и всегда видят друзей, коль не уверены, что пред ними враги. Нечего смотреть злобной дворняжкой, что на сладкое ждет лишь пинков, однако ж за страданья свои ненавидит весь мир да и того, кто пинает».
        «Ты по-другому скажи: мечтай, Хитклифф, чтоб у тебя были большие голубые глаза и гладкий лоб, как у Эдгара Линтона, - ответил он. - Я и мечтаю - что не поможет мне их заполучить».
        «От доброго сердца и лицо станет красивым, деточка, - продолжала я, - пусть сам ты и черен как сажа; а от сердца злого самое прелестное личико изуродуется, и даже того хуже. Мы с тобою закончили и умываться, и причесываться, и дуться - ну, скажи-ка мне, разве ты не красавец? Красавец, я тебе и сама скажу. Настоящий принц переодетый. Кто его знает - может, папенька твой был императором Китая, а матушка - индийской королевой, и оба на недельный свой доход запросто выкупили бы и Громотевичную Гору, и Скворечный Усад одним махом? А тебя похитили коварные моряки и привезли в Англию. Я б на твоем месте воображала себе высокое происхожденье; и помыслы эти придавали бы мне и смелости, и достоинства, и гнет низкого фермера был бы мне нипочем!»
        Так я чирикала и щебетала, Хитклифф постепенно перестал хмуриться и стал весьма пригож, но беседу нашу внезапно прервал грохот, что раздался на дороге и въехал во двор. Хитклифф кинулся к окну, я к двери, и мы как раз успели увидеть, как из фамильного экипажа выступают двое Линтонов, закутанные в плащи да меха, а семейство Эрншо слезает с лошадей: зимой они частенько ездили в церковь верхом. Кэтрин взяла детей за руки, ввела в дом, усадила у огня, и вскорости побледневшие их лица зарумянились.
        Я посоветовала своему компаньону поспешить и явить гостям дружелюбие, и он охотно послушался; да вот только не свезло - едва он открыл кухонную дверь с одной стороны, Хиндли открыл ее же с другой. Они столкнулись, и хозяин раздосадовался, увидев, до чего Хитклифф чистый и веселый, а может, хотел сдержать слово, данное госпоже Линтон, и посему резко пихнул Хитклиффа назад и сердито велел Джозефу «не пускать мальчонку в гостиную - отошли его на чердак, пока мы не отобедали. Его на минуту с ними оставишь - так он пальцами залезет в пироги и станет фрукты оттуда таскать».
        «Нет, сэр, - не сдержалась я, - он ничего не тронет, что вы; и, думается мне, ему, как и нам, нынче положена своя доля угощений».
        «Он от меня свою долю моего кулака получит, если я его дотемна внизу увижу, - закричал Хиндли. - Пошел прочь, мерзавец! Это еще что такое? Ты у нас фатом заделался? Погоди, я тебя за красивенькие локоны-то оттреплю - они у тебя мигом еще отрастут!»
        «Да они и так уже длинные, - отметил хозяин Линтон, заглянув в дверь. - И как у него голова не болит? У него же надо лбом целая грива лошадиная!»
        Наблюдением своим он вовсе не желал никого оскорбить; однако вспыльчивая натура Хитклиффа не стерпела эдакой дерзости от человека, коего он уже тогда ненавидел как соперника. Хитклифф схватил соусницу с горячим яблочным пюре (первое, что подвернулось ему под руку) и выплеснул ее говорившему прямо в лицо и шею; тот горестно заголосил, и на крик прибежали Изабелла и Кэтрин. Господин Эрншо тотчас схватил преступника и отволок в спальню, где, дабы остудить страсти, несомненно, применил к нему жестокие меры исправленья, поскольку возвратился отдуваясь и весь красный. Я взяла кухонное полотенце и довольно злобно оттерла Эдгару нос и рот - а не надо было ему вмешиваться. Сестра его заплакала, что хочет домой, а Кэти стояла столбом, в замешательстве краснея за всех.
        «Нечего было с ним разговаривать! - усовестила она хозяина Линтона. - Он в дурном расположенье духа, и ты испортил весь праздник, а его теперь высекут - я ненавижу, когда его секут! Я уже и пообедать не могу. Эдгар, вот зачем ты с ним заговорил?»
        «Я не говорил, - прорыдал юнец, увернулся от моих рук и завершил умывание батистовым платочком. - Я мамочке обещал, что ни словечка ему не скажу, - я и не сказал».
        «Ну и не реви, - презрительно сказала Кэтрин, - тебя ж не убили. И больше не безобразничай; брат идет… тихо! Цыц, Изабелла! Тебя вообще пальцем не тронули».
        «Ну полноте, дети, полноте - садитесь! - ворвавшись в гостиную, вскричал Хиндли. - Я с этим грубияном славно размялся. В следующий раз, господин Эдгар, решайте дело кулаками - аппетит нагуляете!»
        При виде ароматных яств к небольшому собранию вернулось присутствие духа. Все проголодались после поездки, и утешиться им не составило труда, ибо никто взаправду и не пострадал. Господин Эрншо каждого оделил обильно, а госпожа развлекала оживленной беседою. Я стояла позади нее и с болью наблюдала, как Кэтрин, чьи глаза оставались сухи, а манера равнодушна, взялась резать гусиное крылышко у себя на тарелке. «Бесчувственное дитя, - думала я, - с какой легкостью она отмахнулась от невзгод прежнего своего друга по играм. Я и не подозревала, до чего она себялюбива». Она поднесла вилку к губам, затем опустила вновь - щеки ее вспыхнули, и по ним полились слезы. Вилку она уронила на пол и поспешно нырнула под скатерть, дабы скрыть нахлынувшие чувства. Я недолго упрекала ее в бесчувственности, ибо уразумела, что она весь день терзается в чистилище и страдает, ища возможности остаться одной или навестить Хитклиффа, коего хозяин посадил под замок; как я выяснила, она тщилась устроить другу его личный пир.
        Ввечеру у нас были танцы. Кэти умоляла выпустить Хитклиффа на волю, потому как Изабелле Линтон не досталось партнера, но мольбы ее пропали втуне, а недостачу положили восполнить мне. В возбуждении наших плясок сумрак весь рассеялся; затем радость приумножилась с прибытием музыкантов из Гиммертона, числом пятнадцать человек: труба, тромбон, кларнеты, фаготы, валторны и контрабас, а также и певцы. Каждое Рождество они обходят все уважаемые дома и за то получают плату, а мы почитаем за наслажденье их послушать. Когда спеты были, как заведено, гимны, мы попросили их перейти к таким и эдаким песням. Госпожа Эрншо любила музыку, так что наслушались мы вдоволь.
        Кэтрин тоже музыку любила, но сказала, что с вершины лестницы слышится всего красивей, и ускользнула во тьму; а я за ней. Народу было битком, внизу дверь затворили, и никто нашего отсутствия не заметил. На площадке Кэтрин не остановилась, взобралась выше, к чердаку, где заперли Хитклиффа, и окликнула его. Попервоначалу он упрямился и отвечать не желал; но и она упорствовала и в конце концов склонила его к беседе через доски. Я оставила бедняжек спокойно совещаться; затем увеселенья подошли к концу, певцы захотели испить чего-нибудь, и я вновь отправилась наверх предупредить Кэтрин. Под дверью я ее не нашла; голос ее раздавался изнутри. Эта мартышка прокралась мимо окна одного чердака, по крыше, залезла в окно другого, и невероятного труда стоило мне выманить ее наружу. Вышла она вместе с Хитклиффом и потребовала, чтоб я отвела его в кухню, раз уж мой сотоварищ Джозеф все одно ушел к соседям, дабы не слышать нашего, как он изволил выразиться, «дьявольского псалмопенья». Я сказала, что никоим образом не желаю споспешествовать их проделкам, но, раз узник крошки во рту не держал со вчерашнего обеда, в
сей один-единственный раз я закрою глаза на то, что они обморочили господина Хиндли. Хитклифф спустился; я поставила ему табурет у огня и принесла кучу вкусных угощений; но ему нездоровилось, он почти ничего не съел, а всем моим потугам его развеселить супротивничал. Локтями упершись в колени и сложив подбородок в ладони, он погрузился в безмолвные думы. На мой вопрос, каков предмет его помыслов, он серьезно отвечал: «Я вот думаю, как отплачу Хиндли. Я могу и подождать сколько угодно, только бы в конце отплатить. Надеюсь, он прежде того не умрет!»
        «Постыдился бы, Хитклифф! - сказала я. - Злодеев наказывает Бог; а нам надобно учиться прощать».
        «Бог такого удовлетворенья не получит, как я, - возразил он. - Мне бы только способ получше придумать! Оставь меня, и я все спланирую; пока думаю, мне не больно».
        Впрочем, господин Локвуд, я забываю, что истории мои не могут вас развлечь. Самой досадно, что вздумала болтать без умолку; а у вас и овсянка уже остыла, и сами вы носом клюете! Ведь могла же рассказать про Хитклиффа в двух словах - вам большего и знать не надобно.

* * *
        И вот таким манером прервав свои речи, экономка поднялась и отложила свое шитье; я же не в силах был отодвинуться от камина и носом отнюдь не клевал.
        - Сидите смирно, госпожа Дин! - вскричал я. - Побудьте со мною еще полчаса. Вы верно поступаете, рассказывая свою историю неторопливо. Такой метод я и люблю; и завершить вашу повесть надлежит так же. Более или менее все персонажи, коих вы упомянули, меня интересуют.
        - Часы уж пробили одиннадцать, сэр.
        - Сие несущественно - я привык не ложиться подолгу. Час или два - довольно рано для человека, что валяется в постели до десяти.
        - А вы не валяйтесь до десяти в постели. Утро на убыль идет задолго до десяти. Ежели к десяти утра полдня не прожил, рискуешь и другую половину упустить.
        - И тем не менее, госпожа Дин, вернитесь в кресло, ибо завтра, согласно моим намерениям, ночь моя продлится за полдень. Я предвижу у себя по меньшей мере стойкую простуду.
        - Надеюсь, эдак не случится, сэр. Ну, позвольте тогда перескочить года три; за это время госпожа Эрншо…
        - Нет-нет, ничего подобного я не позволю! Знакомо ли вам настроение ума, когда, сидя в одиночестве и глядя, как кошка вылизывает котенка на ковре, смотришь до того пристально, что всерьез досадуешь, если она пренебрежет одним его ухом?
        - Настроение, думается мне, зовется крайней леностью.
        - Напротив, утомительной живостью. Таково ныне мое настроение; а посему рассказывайте в подробностях. Полагаю, местные обитатели пред горожанами обладают тем же достоинством, коим обладает паук из подземелья в сравнении с пауком в деревенском домике для обитателей того и другого соответственно; и однако обостренье увлеченности объясняется не только чувствами стороннего соглядатая. Здесь в самом деле живут серьезнее, сильнее погружены в себя, меньше растрачиваются на неглубокое, переменчивое и легкомысленное, на поверхностное. Мне представляется, здесь почти возможна любовь жизни; а я непреклонно отказывался верить в любовь дольше года. Первое состоянье напоминает голодного человека пред одним-единственным блюдом, на коем он может сосредоточить свои аппетиты, тем самым воздав ему должное; другое же - все равно что подвести человека к столу, накрытому французскими поварами: вероятно, из всей совокупности блюд он извлечет не меньше наслажденья, но в памяти его о наслаждении всякий элемент останется лишь мельчайшим атомом.
        - Ну что вы, мы здесь такие же, как везде, коли узнать нас поближе, - возразила госпожа Дин, моей рацеей слегка озадаченная.
        - Прошу меня извинить, - отвечал я. - Вы, мой добрый друг, - яркое опроверженье сего постулата. Минуя немногочисленные образчики местного говора, каковые значенья не имеют, вы не выказываете манер, кои я привычен полагать характерными для вашего сословья. Я убежден, что размышленья ваши гораздо обширнее, нежели у большинства слуг. Вы склонны воспитывать в себе талант к раздумьям за неимением случая растранжирить жизнь свою на глупые пустяки.
        Госпожа Дин рассмеялась.
        - Я себя, разумеется, почитаю особой уравновешенной и разумной, - сказала она, - и не вполне потому, что живу посередь холмов и из года в год вижу одни и те же лица да поступки; но воспитание мне досталось строгое, и оно научило меня мудрости; а кроме того, господин Локвуд, я прочла столько, что вам и не снилось. В этой библиотеке вы не найдете ни единой книги, куда я бы не заглянула и откуда не извлекла бы чего-нибудь, помимо вон тех полок на греческом да латыни да вон той на французском; однако их я друг от друга отличаю, а большего от дочери бедняка и ждать нельзя. Но, раз мне предстоит продолжить историю в духе подлинной сплетни, лучше поторопиться; я не стану перескакивать через три года, мне довольно перейти к следующему лету - лету одна тысяча семьсот семьдесят восьмого, почти двадцать три года назад.
        Глава VIII
        Погожим июньским утром родился на свет первый мой чудный питомец и последний росток от древней ветви Эрншо. Мы на дальнем поле ворошили сено, и тут видим - девчонка, что обычно приносила нам завтрак, часом раньше назначенного мчится через луг и по тропинке, на бегу клича меня.
        «Ой, такой прекрасный дитятка! - еле вымолвила она. - Не нарождалось еще эдакого красивого мальца! Но доктор говорит, хозяйка не жилица: чахотка, говорит, у ей, и уж который месяц. Я слыхала, как он господину Хиндли сказал: ее-де тута больше ничего не держит - помрет таперча еще прежде, чем зима наступит. Иди домой быстрей. Будешь дитятку кормить, Нелли, сахаром да молоком, и нянькать его днем и ночью. Вот бы мне на твое место - дитятка будет твой, как хозяйка помрет!»
        «Она что, правда так больна?» - спросила я, отбросив грабли и подвязывая чепец.
        «Видать, сильно занедужила; но держится молодцом, - ответила девчонка. - Так говорит, будто собралась растить его до возмужалых лет. У нее от радости аж рассудок помутился - ну такой красавчик! Я б на ее месте уж постаралась бы не помирать - я б поправилась от одного взгляда на эдакое дитятко, что б там Кеннет ни говорил. Я на него разозлилась будь здоров. Повитуха Арчер принесла ангелочка хозяину в дом, и хозяин только было заулыбался, как выходит этот старый брезготун и говорит ему: “Эрншо, благодарение Богу, жена твоя выжила, чтоб сына тебе оставить. Когда приехала, я был уверен, что надолго она с нами не задержится; а теперь должен тебе сказать, что зима ее, вероятно, прикончит. Ты не расстраивайся и особенно не переживай; ничего тут не поделаешь. И вдобавок, головой надо было думать, прежде чем выбирать такую чахлую невесту!”»
        «А хозяин ему на это что сказал?» - поинтересовалась я.
        «Выругался, я чай; да только я его не слушала, я все хотела посмотреть на дитятко». - И она снова принялась в восторге его живописать. Я в таком же раже стремглав кинулась домой, чтобы полюбоваться дитятком, хотя за Хиндли было мне ужас как грустно. У Хиндли в сердце алтари были возведены лишь двум идолам - женушке и собственной его особе; обоих он почитал, а одну на руках носить готов был, и я не разумела, как же он переживет эдакую утрату.
        Когда мы добрались до Громотевичной Горы, он стоял у парадной двери, и, перешагивая порог, я спросила, как там дитятко.
        «Да еще чуток - и сам ногами побежит, Нелл!» - отвечал Хиндли, натянув на лицо бодрую улыбку.
        «А хозяйка? - отважилась я. - Доктор говорит, она…»
        «Будь он проклят, этот доктор! - перебил меня Хиндли, багровея лицом. - Фрэнсис вполне здорова, а через неделю и вовсе оправится. Ты наверх идешь? Передашь ей, что я зайду, если она обещает не разговаривать. Я ушел, потому что она все не могла помолчать; а ей надо… передай, что господин Кеннет велел ей лежать тихо».
        Я передала его послание госпоже Эрншо; та была в настроении взбалмошном и весело отвечала мне: «Да я почти ни словечка не вымолвила, Эллен, а он дважды выходил за дверь в слезах. Ну, обещаю, что буду помалкивать; но не обещаю, что не стану над ним смеяться!»
        Бедняжка! Бодрость духа изменила ей лишь в последнюю неделю перед смертью; а муж упрямо - да что там, яростно, - уверял, будто ее здоровье с каждым днем идет на поправку. Когда Кеннет объявил, что все его снадобья при эдак развившемся недуге бесполезны и незачем ему, то бишь Кеннету, вводить Хиндли в лишние расходы, продолжая посещать хозяйку, тот огрызнулся: «Я и сам знаю, что незачем… она здорова… она вас больше и видеть не хочет! Не было у нее никакой чахотки! Попросту лихорадка, да и та уже прошла; пульс у нее теперь не быстрее моего, и щеки прохладные».
        Такими же сказками он кормил жену, и она как будто верила; но как-то ночью, прислонившись к его плечу и говоря, что, пожалуй, назавтра сможет встать, она закашлялась - совсем чуть-чуть, - и он подхватил ее на руки, а она обняла его за шею, и лицо ее исказилось, и она умерла.
        Как и предвидела девчонка, младенец Хэртон целиком достался мне. Господину Эрншо довольно было видеть, что ребенок здоров, и не слышать детского плача. Сам же Хиндли впал в отчаяние - скорбь его не знала слез. Он не рыдал и не молился, но сыпал ругательствами и проклятиями; костерил Господа с человечеством заодно и предавался безрассудному разгулу. Слуги недолго сносили его тиранство и жестокость; в доме остались только мы с Джозефом. Мне духу не хватало бросить моего выкормыша; и вообще, понимаете, я же как-никак была Хиндли молочная сестра и многое прощала ему легче, нежели простил бы чужой. Джозеф остался попирать съемщиков да батраков; а в придачу у него призвание такое - быть там, где грешат напропалую и есть что обличать.
        Хозяйские дурные компаньоны и дурной образ жизни хорошеньким стали примером для Кэтрин с Хитклиффом. Последнего Хиндли третировал так, что любой святой обернулся бы злобной тварью. Честно вам скажу, в те времена и впрямь мерещилось, будто парнишкой завладело что-то дьявольское. Он с наслажденьем наблюдал, как Хиндли погрязает в грехах, от коих не отмыться, и с каждым днем все яснее выказывал злую угрюмость да свирепость. Я в догадках терялась, что это за преисподняя такая воцарилась у нас в доме. Викарий бросил навещать Громотевичную Гору; в конце концов и все приличные люди стали нас сторониться, разве только Эдгар Линтон наносил визиты юной госпоже Кэтрин. В пятнадцать она в округе нашей стала королевой; равных ей не было, а выросла она существом надменным и упертым! Не буду отрицать: Кэтрин, как повзрослела, мне разонравилась; она часто сердилась на меня за мои потуги умерить ее чванство; впрочем, антипатии ко мне не питала. Она хранила замечательную верность прежним своим друзьям; даже Хитклифф пользовался неизменной ее привязанностью, а молодой Линтон, невзирая на все свое превосходство,
затруднялся произвести на нее столь же яркое впечатление. Он и был моим покойным хозяином; вон там над камином его портрет. Прежде обок от него висел и портрет его супруги, да только его теперь убрали, а иначе вы б хоть отчасти поняли, какая она была. Сможете разглядеть?
        Госпожа Дин подняла свечу повыше, и я различил нежные черты лица, весьма напоминающего молодую даму в Громотевичной Горе, однако задумчивее и дружелюбнее выраженьем. Прелестная картинка. Длинные светлые волосы слегка завивались на висках; глаза большие и серьезные; фигура едва ль не чересчур изящна. Не приходилось дивиться, отчего Кэтрин Эрншо предпочла эту персону своему первому другу. Но я немало дивился тому, как он, обладатель ума, подобной личности сообразного, мог полюбить Кэтрин Эрншо, кою я себе воображал.
        - Изрядно приятственный портрет, - заметил я. - Похож на оригинал?
        - Похож, - отвечала экономка, - однако он лучше выглядел, когда оживлялся; а вот так он смотрелся всегда - ему вообще живости недоставало.
        Пять недель прогостив у Линтонов, Кэтрин поддерживала знакомство с ними; а поскольку у нее не возникало соблазна в эдаком обществе выказывать грубость и хватало разумения стыдиться грубости там, где неизменно встречала любезность, она, сама того не ведая, искусной своей сердечностью одурачила старых господина с госпожою, добилась восхищения Изабеллы и завоевала сердце и душу брата этой последней - приобретения, кои с первых дней льстили ей, ибо она была весьма честолюбива, и побуждали ее к двуличию, хотя обманывать она вообще-то никого не намеревалась. Ежели при ней Хитклиффа обзывали «вульгарным молодым безобразником» и объявляли, что он «хуже головореза», Кэтрин изо всех сил старалась не вести себя, как он; однако дома она не питала желания упражняться в учтивости, над которой лишь посмеются, и сдерживать необузданную свою натуру, каковые старания не принесут ей ни чести, ни похвал.
        Господину Эдгару редко хватало смелости открыто навещать Громотевичную Гору. Он страшился репутации Эрншо и избегал с ним встречаться; мы, однако, всегда принимали его по мере сил любезно, и сам хозяин старался его не обижать, понимая, зачем господин Эдгар приходит, а ежели не мог изобразить вежливость, убирался с глаз долой. Мне-то думается, что визиты его Кэтрин были не по нраву: она не умела хитрить да кокетничать и явно не желала, чтобы два ее друга встречались лицом к лицу, ибо когда Хитклифф выражал презрение к Линтону при сем последнем, она никоим образом не могла согласиться, как делала в его отсутствие; а когда Линтон выказывал отвращение и антипатию к Хитклиффу, она не смела встретить его чувства равнодушием, словно унижение друга детства едва ли ее задевает. Уж я нахохоталась вдоволь над ее закавыками, кои она тщетно пыталась от моих насмешек скрывать. Вам может примститься, будто я злорадствую; однако она так возгордилась, что решительно невозможно было жалеть о ее невзгодах, пока не смиришь ее гордыню хотя бы слегка. В конце концов-то она собралась с духом, поверилась мне и поделилась
своими бедами; больше ей вовсе не в ком было найти советчика.
        Как-то под вечер господин Хиндли отбыл из дома, и Хитклифф по такому случаю решил устроить себе выходной. Было ему, наверное, лет шестнадцать, и, не обладая дурными чертами облика и недостатком ума, он умудрялся производить впечатление внутреннего и внешнего уродства, коего нынешнее его обличье не сохранило ни следа. Начать с того, что он тогда уже растерял все преимущества детского своего образования; вечный тяжелый труд с зари до заката погасил в нем прежнее любопытство и склонность к познавательным книгам. Рассеивалось и его детское ощущение превосходства, внушенное добротою старого господина Эрншо. Он долго тщился не отставать от Кэтрин в учебе и сдался с пронзительным, хоть и безмолвным сожаленьем; однако сдался напрочь: едва понял, что ему с неизбежностью уготовано опуститься ниже прежнего своего положения, никакими силами его стало не подтолкнуть хоть одной ступенькою повыше. Затем облик его сладился с умственным падением: он сутулился, зыркал злобно, природная сдержанность обернулась почти идиотическим замкнутым угрюмством, и он, похоже, переживал мрачное удовольствие, в немногочисленных
своих знакомцах пробуждая не уважение, но гадливость.
        Передышки, что выпадали ему в работе, он по-прежнему проводил с Кэтрин; однако любовь свою к ней он больше не высказывал словами и с сердитой подозрительностью отшатывался от ее девчоночьих ласк, будто сознавая, что подобные знаки нежности, уделенные ему, пропадут втуне. В вышепомянутом случае он явился в дом и объявил, что ничего делать не намерен; я между тем помогала юной госпоже Кэтрин одеться: она не учла, что ему взбредет в голову бездельничать, полагала, что останется одна, неведомо как оповестила господина Эдгара, что брата ее дома не будет, и теперь готовилась его принять.
        «Кэти, ты нынче занята? - спросил Хитклифф. - Собралась куда-то?»
        «Да нет, дождь ведь идет», - отвечала она.
        «А зачем тогда шелковое платье напялила? - спросил он. - Надеюсь, в гости никто не заявится?»
        «Насколько я знаю, нет, - промямлила юная госпожа, - но ты-то в поле должен быть, Хитклифф. Обед уж час как миновал; я думала, ты ушел».
        «Хиндли редко избавляет нас от клятого своего общества, - заметил мальчик. - Я сегодня больше работать не буду; останусь тут с тобой».
        «Ой, но Джозеф ведь наябедничает, - возразила она. - Ты лучше иди!»
        «Джозеф известь раскидывает за Пенистонскими скалами; дотемна там провозится и ничего не узнает».
        С этими словами Хитклифф подбрел к очагу и уселся. Мгновенье Кэтрин поразмыслила, нахмуря лоб, - и решила, что грядущее вторжение надобно как-то сгладить.
        «Изабелла и Эдгар Линтоны говорили, что, может, заглянут сегодня под вечер, - сказала она после минутного молчания. - Дождь идет, и я едва ли их жду; но они могут приехать, а если так, тебе предстоят попреки ни за что ни про что».
        «Вели Эллен, пусть скажет, что ты занята, Кэти, - не отступил он. - Не прогоняй меня ради этих твоих жалких глупых друзей! Меня порой так и подмывает посетовать, что они… но я не стану…»
        «Что они? - вскричала Кэтрин, в тревоге воззрившись на него. - Ой, Нелли! - капризно прибавила она, вырываясь из моих рук. - Ты мне все кудри вычесала! Хватит, оставь меня. На что тебя подмывает посетовать, Хитклифф?»
        «Да ни на что - только видишь вон там календарь на стене? - Он показал на листок в рамочке у окна и продолжал: - Крестики - это вечера, что ты провела с Линтонами; точки - вечера со мной. Видишь? Я каждый день обозначил».
        «Да уж, и очень глупо; можно подумать, я замечала! - сварливо ответила Кэтрин. - Ну и зачем это надо?»
        «Чтобы ты видела: я-то замечаю», - пояснил Хитклифф.
        «Мне что, вечно с тобой сидеть как привязанной? - досадуя все больше, осведомилась она. - И что хорошего? Ты меня ни словом не развлекаешь, ни делом - все равно что безъязыкий или младенец грудной!»
        «Ты мне раньше не говорила, что я слишком мало болтаю и что тебе мое общество не нравится!» - вскричал Хитклифф в великой ажитации.
        «Да какое общество, когда человек и не знает ничего, и не говорит», - буркнула она.
        Компаньон ее вскочил, но выразить свои чувства обстоятельно не успел: по плитам процокали копыта и затем, тихонько постучав, вошел молодой Линтон, в восторге отозвавшийся на внезапный зов. Когда один ее друг вступил в дом, а другой сей дом покинул, от нее, несомненно, не укрылась разница между ними. Такой же примерно контраст, как будто вы из холмистых краев, где только дожди да уголь, выехали в прекрасную плодородную долину; голос Линтона и приветствие составили такую же противоположность Хитклиффу, как и его облик. У него была приятная ровная манера речи, и слова он произносил похоже на вас; не так грубо, как мы тут говорим, и тише.
        «Я не слишком рано?» - спросил он, покосившись на меня; я как раз вытирала тарелку и прибиралась в ящиках комода в дальнем углу.
        «Нет, - сказала Кэтрин. - Что ты там делаешь, Нелли?»
        «Работаю, госпожа», - отвечала я. (Господин Хиндли распорядился, чтоб я сидела третьей стороной при любых визитах Линтона, коли тот захочет повидаться с Кэтрин наедине.)
        Она шагнула мне за спину и сердито зашептала: «Уходи и забирай свои метелки; когда в доме гости, слуги не чистят и не моют дом у них на глазах!»
        «Это мне ладно выпала минутка, коли хозяин уехал, - вслух ответила я. - Он терпеть не может, когда я суечусь и хлопочу при нем. Господин Эдгар наверняка меня извинит».
        «А я терпеть не могу, когда ты суетишься и хлопочешь при мне», - надменно возвестила юная госпожа, не дав гостю и рта раскрыть: она еще не овладела собой после стычки с Хитклиффом.
        «Это очень прискорбно, госпожа Кэтрин», - ответствовала я и продолжала усердно трудиться.
        Полагая, что Эдгару не видно, она вырвала у меня из рук тряпку, а затем жестоко ущипнула за руку - долго и с вывертом. Я уже говорила, что недолюбливала ее и временами не без удовольствия язвила ее самолюбие, а в придачу больно было ужас как, поэтому я вскочила с колен и завопила: «Ой, госпожа, зачем так жестоко? Вы права никакого не имеете меня щипать, и я ничего эдакого не стерплю!»
        «Я тебя пальцем не тронула, лгунья!» - закричала она, хотя руки у нее чесались повторить, а уши от ярости заалели. Никогда не умела скрывать страсти - чуть что пылала как маков цвет.
        «А это что такое?!» - вознегодовала я, в опроверженье предъявив решительно лиловое свидетельство.
        Она топнула ногой, на миг замялась, а затем, не устояв пред озорной своей натурой, закатила мне оплеуху - аж щеку обожгло и слезы на глаза выступили.
        «Кэтрин, голубушка моя! Кэтрин!» - вмешался Линтон, донельзя пораженный двойным прегрешеньем своего идола - ее ложью и ее драчливостью.
        «Уйди, Эллен!» - повторила она, дрожа всем телом.
        Маленький Хэртон, что всюду ходил за мною хвостиком, а тогда сидел рядом на полу, увидел, что я плачу, и заревел сам, сквозь слезы коря «злую тетю Кэти», что навлекло ярость и на его невезучую головушку: она схватила его за плечи и давай трясти, пока бедный дитятко весь не посинел; Эдгар же опрометчиво схватил ее за руки, желая спасти ребенка. В мгновение ока одна рука оказалась на свободе, и потрясенный молодой человек почувствовал, как руку эту применили к его собственному уху, и едва ли в рассуждении пошутить. В испуге он попятился. Я подхватила Хэртона на руки и ушла с ним в кухню, оставив дверь открытой, поскольку любопытствовала, как же они уладят свои разногласия. Оскорбленный визитер, побелев и дрожа губою, шагнул туда, где оставил свою шляпу.
        «Вот и правильно! - сказала я себе. - Услышь остереженье и беги! Это был добрый поступок - хоть мельком показать тебе, каков ее истинный нрав».
        «Вы куда собрались?» - осведомилась Кэтрин, ведя наступление к двери.
        Он увернулся и попытался проскользнуть мимо нее.
        «Вы никуда не уйдете!» - с жаром вскричала она.
        «Я должен уйти и уйду!» - упавшим голосом ответствовал он.
        «Нет, - упорствовала она, вцепившись в дверную ручку. - Нетушки, Эдгар Линтон. Сядьте, вы меня в таком расположении духа не оставите. Я буду страдать всю ночь, а из-за вас я страдать не намерена!»
        «Как мне остаться, если вы меня ударили?» - спросил он.
        Кэтрин онемела.
        «Мне было страшно на вас смотреть и стыдно, - продолжал он. - Я сюда больше не приду!»
        Глаза ее заблистали, а веки задрожали.
        «И вы нарочно сказали неправду!» - прибавил он.
        «Ничего подобного! - закричала она, вновь обретя дар речи. - Ничего я не нарочно! Что ж, уходите, если вам так угодно, - убирайтесь! А я буду плакать… буду плакать, пока не заболею!»
        Она упала на колени подле кресла и не шутя разрыдалась в три ручья. Эдгару хватило решимости выйти на двор; там он, однако, замешкался. Я решила его ободрить.
        «Госпожа у нас шибко своенравная, сэр, - крикнула я ему. - Избалованный ребенок, ни дать ни взять. Вы уж лучше поезжайте домой, не то она и вправду заболеет, лишь бы нас огорчить».
        Бедный мямля краем глаза глянул в окно; власти уехать у него имелось не больше, чем у кошки - бросить недобитую мышь или недоеденную птичку. Эх, подумала я, этого уже не спасти; он обречен и во весь опор мчится к своей гибели! И не прогадала: он резко развернулся, вновь поспешил в дом, затворил за собой дверь, а спустя время, войдя и объявив им, что Эрншо возвратился пьяный вдрызг и готов весь дом разнести вдребезги (чего он обычно и желал в подобном состоянии), я увидела, что ссора лишь сблизила их - разбила оковы юной робости, позволила им отбросить личину дружбы и признаться друг другу в любви.
        Сведения о прибытии господина Хиндли быстренько погнали Эдгара Линтона к его лошади, а Кэтрин в спальню. Я пошла спрятать маленького Хэртона и вынуть дробь из хозяйского охотничьего ружья - в безумном своем оживлении хозяин любил повозиться с ружьем, угрожая жизням всем, кто вызывал его досаду или попросту чрезмерно привлекал вниманье; меня же осенило, что дробь-то можно и вынуть - ежели и дойдет до пальбы, меньше случится пагубы.
        Глава IX
        Он вошел, горланя проклятья, страшные слуху, и застал меня, когда я сажала его сына в кухонный буфет. И любовь дикого зверя, и гнев безумца равно внушали Хэртону здравый ужас, ибо в первом случае он рисковал быть задушен в объятьях и зацелован до смерти, а во втором - быть отшвырнут в камин либо измолочен об стену; посему бедное дитятко сидело тихо, как мышка, куда бы я его ни спрятала.
        «Ах вот оно что! Наконец-то мне открылась правда! - возопил Хиндли, оттаскивая меня за шкирку, как собаку. - Богом и дьяволом клянусь, вы тут все сговорились погубить ребенка! Теперь-то мне ясно, отчего я никогда его не вижу. Но, Сатана свидетель, ты у меня мясной тесак проглотишь, Нелли! И нечего смеяться - я только что запихнул Кеннета головою вперед в болото Черной Лошади, а по мне что один, что двое - хочу кого-нибудь из вас убить и покоя мне не будет, пока не убью!»
        «Да только, господин Хиндли, не нравится мне мясной тесак, - отвечала я. - Им копченую селедку резали. Лучше вы меня пристрелите, будьте любезны».
        «Лучше я тебя к чертям пошлю! - сказал он. - И пошла ты к черту. Нет такого закона в Англии, что запрещает мужчине блюсти приличный дом, а у меня не дом, а мерзость сплошная! Открывай рот».
        И он запихнул кончик ножа мне между зубов; но меня-то выходки его никогда особо не пугали. Я сплюнула и сообщила, что на вкус ножик отвратительный - я его совать в рот ни за что не стану.
        «А! - сказал он, отпустив меня. - Я теперь вижу, что этот уродливый злодейчик - никакой не Хэртон; прошу прощения, Нелл. Будь это Хэртон, заслужил бы свежеванья живьем за то, что не побежал меня встречать, а завопил, будто гоблина увидел. Ну-ка поди сюда, изверг! Уж я тебя проучу! За нос водить доброго облапошенного отца! Что скажешь - если парнишку остричь, не выйдет ли красивее? Собаки от такого свирепеют, а свирепых я люблю… неси-ка ножницы… свирепых и стриженых! И вдобавок какая отвратительная манерность… дьявольское самомнение, вот что это такое - свои уши лелеять… мы и без них-то ослы ослами. Тише, дитя, уймись! Вон оно что - это ж мое дитятко! цыц, вытри глазки - вот молодчина; поцелуй меня. Что такое?! Не хочет? Поцелуй меня, Хэртон! Черти бы тебя взяли, поцелуй меня! Богом клянусь, я вырастил какое-то чудовище! Я этому выродку шею сверну, ей-же-ей!»
        Бедный Хэртон и так-то что есть мочи визжал, брыкаясь в отцовских объятьях, но удвоил старания, когда Хиндли отнес его наверх и свесил через перила. Я закричала, что он напугает ребенка до родимчика, и кинулась дитятке на помощь. Когда я подбежала, Хиндли перегнулся через перила, прислушиваясь к шуму внизу; почти забыв, что это он такое держит в руках.
        «Это кто там?» - спросил он, заслышав шаги у подножия лестницы. Я тоже наклонилась - я узнала шаги Хитклиффа и намеревалась дать ему знак не подходить; но как только я отвела глаза от Хэртона, тот вдруг трепыхнулся, вырвался из небрежной отцовской хватки и упал.
        Толком не успев пережить приступ ужаса, мы увидели, что бедняжка спасен. Хитклифф очень вовремя ступил под лестницу, естественным жестом прервал полет дитяти, поставил его на ноги и задрал голову, желая знать, кто учинил такое несчастье. Скопидом, что за пять шиллингов расстался со счастливым лотерейным билетом, а назавтра узнал, что потерял пять тысяч фунтов, не явил бы столь растерянной гримасы, в какую сложилось лицо Хитклиффа, едва он узрел над перилами господина Эрншо. Яснее любых слов лицо это выражало острейшую кручину - он своими руками пресек собственную месть. Будь в доме темно, он наверняка попытался бы исправить оплошность, раздробив Хэртону череп о ступени, однако все мы своими глазами видели, что ребенок спасен, а я мигом кинулась вниз и прижала к сердцу своего драгоценного выкормыша. Хиндли сошел неторопливее, протрезвевший и смущенный.
        «Это все ты виновата, Эллен, - сказал он. - Надо было проследить, чтоб он не попадался мне на глаза; надо было его от меня спрятать! Он поранился?»
        «Поранился! - в гневе закричала я. - Ежели он и жив, теперь останется идиотом! Ох, да его мать в гробу переворачивается, глядя, как вы над ним издеваетесь! Так поступать со своей плотью и кровью! Вы хуже язычника!»
        Он хотел было погладить ребенка - тот, очутившись подле меня, тотчас принялся выплакивать свой ужас. Однако, едва отец коснулся его пальцем, дитя завопило громче прежнего и забилось как припадочное.
        «А не надобно вам к нему лезть! - продолжала я. - Он вас ненавидит - вас тут все ненавидят, я вам святую правду говорю! Нечего сказать, счастливое у вас семейство; да и вы теперь тоже - ничего себе красивая картинка!»
        «Я, Нелли, еще краше стану, - засмеялся этот заблудший человек, вновь обретя душевную твердость. - А сейчас убирайся сама и его забирай. Слышь, Хитклифф? и ты исчезни, чтоб я тебя не тронул и чтоб ни звука от тебя не доносилось. Нынче я тебя не прикончу - разве только запалю в доме пожар; но тут уж как мне в голову взбредет».
        Говоря все это, он достал из буфета пинту бренди и налил себе.
        «Прошу вас, не надо! - взмолилась я. - Господин Хиндли, послушайте меня, остерегитесь. Ежели вам себя не жалко, пожалейте дитятко горемычное!»
        «Ему от кого угодно радости будет больше, чем от меня», - отвечал Хиндли.
        «Пожалейте душу свою!» - сказала я, пытаясь отнять у него стакан.
        «Ну уж нет! Напротив, я с превеликим удовольствием обреку ее на погибель - пусть ее Создатель устыдится! - вскричал богохульник. - Так выпьем же за то, чтоб ее прокляли от души!»
        Он глотнул спиртного и в гневе отослал нас прочь, прервав собственные распоряженья чередой кошмарных анафем, кои тошно и повторять, и помнить.
        «Жалко, что он не может уморить себя выпивкой, - заметил Хитклифф, эхом пробубнив себе под нос ответные проклятия через затворенную дверь. - Уж так старается, да здоровье не позволяет. Господин Кеннет говорит, он кобылу свою готов поставить, что Хиндли переживет любого мужика по эту сторону Гиммертона и ляжет в могилу убеленным сединами грешником - разве только ему выпадет счастливый случай необычайного какого свойства».
        Я направилась в кухню и принялась баюкать своего ягненочка. Думала, Хитклифф ушел в амбар. Потом-то я узнала, что он лишь зашел за коник, бросился на лавку у стены, подальше от огня, и молча там лежал.
        Я укачивала Хэртона на коленях и мурлыкала ему песенку, что начиналась так:
        Децата плачеха, как пришла темнота,
        Из-под гробища грустно стенала та… -
        и тут юная госпожа Кэти, которая слышала весь переполох из спальни, просунула голову в дверь и прошептала: «Ты одна, Нелли?»
        «Да, госпожа», - ответила я.
        Она вошла и шагнула к очагу. Мне примстилось, она хочет что-то сказать, и я подняла голову. Лицо у нее было тревожное и испуганное. Губы приотворились, будто она сбиралась заговорить и вдохнула воздуху, но тот истек из нее не словами, но вздохом. Я снова запела - я-то ж не забыла, как Кэтрин себя давеча вела.
        «А где Хитклифф?» - перебила она меня.
        «В конюшне работает», - был мой ответ.
        Хитклифф не возразил - небось задремал. Опять наступило долгое молчание, и я заметила, как слезинка-другая пробежала по щекам Кэтрин и упала на плиты. Это что ж, думаю, устыдилась дурного поведенья? Вот так новости; но пускай сама дозреет - а она дозреет, - я ей пособлять не стану! Но нет, ничто на свете не тревожило ее, кроме собственных невзгод.
        «Ох, батюшки! - в конце концов вскричала она. - Я так несчастна!»
        «Какая жалость, - отметила я. - Вам прямо и не угодишь; так много друзей, так мало забот, а вы всё недовольны!»
        «Нелли, ты сохранишь мой секрет?» - продолжала она, опустившись подле меня на колени и воздев неотразимые свои глаза; и глядела так, что волей-неволей бросишь сердиться, коли даже и имеешь на то полное право.
        «А он того стоит?» - спросила я уже не так сварливо.
        «Да, и он меня мучает, и я должна рассказать! Я не понимаю, что мне делать. Сегодня Эдгар Линтон предложил мне пойти за него замуж, и я дала ему ответ. И прежде чем я расскажу, согласилась я или отказала, скажи ты, как мне надлежало ответить».
        «Помилуйте, госпожа Кэтрин, мне-то как знать? - сказала я. - Вы ж нынче такую сцену ему закатили, что отказать было бы мудрее: коли он вас после эдакого замуж позвал, он, выходит, безнадежный дурак либо отважный глупец».
        «Раз ты так, я тебе ничего больше не расскажу, - огрызнулась она, поднявшись на ноги. - Я согласилась, Нелли. А теперь ответь скорее, дурно ли я поступила!»
        «Вы согласились! Ну и что тогда проку языками чесать? Коли слово дано, обратно не возьмешь».
        «Но ты скажи, надо ли мне было так поступать… скажи мне!» - в досаде вскричала она, растирая себе руки и хмуря лоб.
        «Тут есть о чем побеседовать, прежде чем можно будет ответить как полагается, - наставительно сказала я. - Перво-наперво - вы любите господина Эдгара?»
        «Как его не любить? Конечно, люблю», - ответила она.
        Тут я учинила ей допрос, для девушки двадцати двух годков от роду изрядно рассудительный.
        «Почему вы его любите, госпожа Кэти?»
        «Что за вздор? Люблю - и того довольно».
        «Ничуть не так; ответьте почему».
        «Ну, потому что он красив и с ним приятно».
        «Не пойдет», - так ответствовала на это я.
        «И потому что он молод и весел».
        «Все одно не пойдет».
        «И потому что он любит меня».
        «Это не важно; уже теплее».
        «И он будет богат, и мне по нраву стать самой важной дамой в округе, и я буду гордиться таким мужем».
        «Хуже некуда. А теперь расскажите, как вы его любите».
        «Как все любят… Ну что за глупости, Нелли».
        «Никакие не глупости - отвечайте».
        «Я люблю землю у него под ногами и воздух над его головою, и все, к чему он прикоснется, и всякое слово, что произнесут его уста. Я люблю всякую черту его и всякий поступок, люблю его всего без изъятия. Вот, изволь!»
        «А почему?»
        «Нет уж, ты надо мной насмехаешься, и это весьма с твоей стороны дурно! Для меня это никакие не шутки!» - сердито промолвила юная госпожа и отвернулась к огню.
        «Я ни капельки не насмехаюсь, госпожа Кэтрин, - ответила я. - Вы любите господина Эдгара, потому как он красив, и молод, и весел, и богат, и любит вас. Последнее, однако, - не велика важность; вы, думается мне, любили б его, кабы он вас и не любил, и не любили бы, будь он лишен других четырех достоинств».
        «Разумеется, нет; я бы его разве только жалела - а то и ненавидела, будь он уродлив и груб».
        «Но в мире найдутся и другие красивые молодые богачи - вероятно, красивее его и богаче. Что ж вам мешает любить их?»
        «Если они и есть, мне не встречались; таких, как Эдгар, я не видала».
        «Чай, еще увидите; а он не навек красив и молод, да и богат, возможно, не навек».
        «Но сейчас он таков, а я живу лишь этой минутой. Говори разумно, уж будь добра».
        «Тогда и беды никакой нету; ежели вы живете лишь этой минутой, выходите за господина Линтона».
        «Мне твое дозволенье не нужно - я и так за него выйду; но ты не сказала мне, верно ли я поступаю».
        «Замечательно верно вы поступаете, ежели следует выходить замуж лишь этой минутой. А теперь послушаем, чего ж вы несчастны-то. Брат ваш будет доволен; старые господин с госпожой небось не возразят; вы сбежите из неуютного буйного дома в дом богатый и почтенный; и в придачу вы любите Эдгара, а Эдгар любит вас. Все как по маслу, думается мне; где ж препона-то?»
        «Здесь! и здесь! - отвечала Кэтрин, одной рукою хлопнув себя по лбу, другой по груди. - Уж не знаю, где там обитает душа. В душе и в сердце своем я убеждена, что поступаю неверно!»
        «Странные дела! Что-то я вас не разумею».
        «Это и есть мой секрет. Если не будешь насмехаться, я объясню; речисто не могу, но ты почувствуешь, что чувствую я».
        Она вновь села рядом; лицо ее погрустнело, посерьезнело, а стиснутые руки дрожали.
        «Нелли, тебе снятся диковинные сны?» - некоторое время поразмыслив, вдруг спросила она.
        «Да, случается», - сказала я.
        «Вот и мне снятся. Мне порою грезились сны, что оставались со мной навсегда и переменяли мои мысли: пропитывали меня насквозь, растворялись, как вино в воде, самую душу мою перекрашивали в иной цвет. И вот, к примеру, такой сон - я тебе расскажу, только уж постарайся ни разочка не улыбнуться».
        «Ой, госпожа Кэтрин, не надо! - воспротивилась я. - Мы и без того тут горе мыкаем - не хватало, чтоб нас призраки да виденья морочили. Полноте, полноте, развеселитесь, придите в себя! Поглядите на малыша Хэртона! вот ему ужасы не грезятся. Как он сладко улыбается во сне!»
        «Да уж, и как сладко его папаша сыплет проклятьями в одиночестве! Ты-то его, должно быть, помнишь таким же пухлощеким мальчуганом, почти столь же юным и невинным. И однако, Нелли, тебе придется выслушать - это недолго, а мне нынче веселья не видать».
        «Я не слушаю, я не слушаю», - затараторила я.
        Касательно снов я была суеверна тогда и остаюсь по сей день, а Кэтрин помрачнела необычайно, и я страшилась слов, из которых, чего доброго, сложу затем пророчество и предвидение страшной катастрофы. Кэтрин рассердилась, однако продолжать не стала. Спустя краткое время она заговорила снова, якобы сменив тему беседы.
        «Попади я на небеса, Нелли, я бы ужасно там страдала».
        «Потому как вы на небесах не ко двору, - отвечала я. - На небесах все грешники страдали бы».
        «Не потому. Мне однажды во сне пригрезилось, что я на небесах».
        «Я же вам сказала, госпожа Кэтрин, я не стану слушать ваши сны! Пойду спать лучше», - вновь перебила я.
        Она засмеялась и меня удержала - я-то собралась было уже встать.
        «Это все чепуха, - возразила она. - Я лишь хотела сказать, что небеса мне были, похоже, негодный приют; я всю душу там выплакала, мечтая вернуться на землю, и ангелы так разозлились, что выбросили меня посреди пустоши, прямо в Громотевичную Гору, и я проснулась, рыдая от радости. Сего довольно, чтоб изъяснить мой секрет, да и не только. Мне выходить за Эдгара Линтона - все равно что отправиться на небеса; и если б злой человек вон там, за стенкой, не низвел Хитклиффа до столь низкого положенья, о подобном замужестве я бы и не думала. Но теперь мне за Хитклиффа выходить позорно, а посему он никогда не узнает, как я его люблю; и не потому, что он красив, Нелли, а потому что он есть я и больше даже, нежели я сама. Из чего ни сработаны человечьи души, у нас с Хитклиффом они из одной ткани, а у Линтона душа от наших отлична, как лунный луч от молнии или изморозь от пламени».
        Не успела она договорить, я заметила Хитклиффа. Уловив крохотное его движенье, я обернулась и увидела, как он поднялся с лавки и беззвучно прокрался за дверь. Он внимал, покуда Кэтрин не объявила, что выйти за него ей позорно, а дослушать не остался. Компаньонка моя сидела на полу и за спинкою коника не разглядела, что Хитклифф был с нами и ушел; я же вздрогнула и велела ей замолчать.
        «Что такое?» - спросила она, взволнованно озираясь.
        «Джозеф, - отвечала я, ибо на дороге, по счастью, раздался грохот его телеги, - а с ним и Хитклифф вернется. Мне почудилось, он только что под дверью стоял».
        «Ой, ну не мог же он подслушать из-за двери! - ответила она. - Дай мне Хэртона, сготовь ужин, а когда закончишь, позови меня отужинать с вами. Я хочу обмануть неспокойную свою совесть и убедиться, что Хитклифф ничего такого ни о чем таком не ведает. Правда же? Он не понимает, что значит полюбить!»
        «Не вижу, отчего бы ему не понимать, да и не хуже вашего, - отвечала я. - А коли выбор его пал на вас, еще не рождалось на свет созданья горемычнее, чем он! Как вы станете госпожой Линтон, он утратит и друга, и любимую, и всё на свете! Вы головой-то подумали, как снесете разлуку и как он ее снесет - он ведь останется в мире один-одинешенек? Потому как, госпожа Кэтрин…»
        «Один-одинешенек! разлука! - в негодовании повторила она. - Это кто же нас разлучит? Да их постигнет судьба Милона![44 - Милон Кротонский - греческий атлет VI в. до н. э., великий силач; в старости попытался руками разорвать надвое дубовый пень, не поддававшийся топорам, но сам застрял в нем, и его растерзали дикие звери.] До смертного моего часа, Эллен, ни одно живое существо не учинит такого. Все Линтоны истают под солнцем, прежде чем я откажусь от Хитклиффа. Ой, я не это хотела… я не то имела в виду! Я не стану госпожою Линтон, если с меня потребуют такую цену! Он для меня пребудет тем, чем был всю жизнь. Эдгару надлежит избавиться от своего нерасположенья и хотя бы его терпеть. И он стерпит, едва узнает, каковы мои истинные чувства. Нелли, я же вижу, ты почитаешь меня за себялюбивую негодяйку; но неужто тебе не приходило в голову, что мы с Хитклиффом, если поженимся, пойдем побираться? а выйдя за Линтона, я смогу помочь Хитклиффу вознестись и освободиться от власти моего брата».
        «На мужнины деньги, госпожа Кэтрин? - спросила я. - Зря вы рассчитываете, что он так сговорчив, помяните мое слово; судить тут не мне, но, пожалуй, хуже причины стать женою молодого Линтона вы еще не приводили».
        «Наоборот, - возразила она, - нет причины лучше! Прочие удовлетворяли мои капризы и желания Эдгара - дабы он был удовлетворен. Сия же - ради того, кто собой воплощает мои чувства к Эдгару и к себе самой. Я не умею выразить; но наверняка ведь и ты, и все люди на земле постигают, что существует или должно существовать бытие за пределами себя. Что проку в сем создании, если я совершенно заперта здесь? Первейшие мои горести на свете - это горести Хитклиффа, и с самого начала я каждую видела и чувствовала; первейшая мысль моя - о нем. Если всё погибнет, но останется он - я буду жить; если же всё останется, но он исчезнет, до чего странной и чужой обернется вселенная; мне с нею станет не по пути… Любовь моя к Линтону - что листва в лесу; со временем она переменится, я прекрасно это знаю; так зимою меняются дерева. Любовь моя к Хитклиффу - что извечные камни в недрах: едва ли отрадны взору, однако насущны. Нелли, я и есть Хитклифф! Он всегда, всегда в моих помыслах, и не утехою мне - ибо разве я себе самой утеха? - но частью моего существа. А посему не говори мне больше о нашей разлуке; это невозможно,
и…»
        Она осеклась и спрятала лицо мне в подол, однако я рывком отстранилась. Несуразица ее стала мне нестерпима!
        «Ежели я верно поняла, что за гиль вы несете, - сказала я, - по всему выходит, что вы ведать не ведаете, каков ваш супружеский долг; либо же вы испорченная беспринципная девчонка. Больше не ходите ко мне со своими секретами; я не обещаю их хранить».
        «Но этот сохранишь?» - горячо спросила она.
        «Нет, я не обещаю», - повторила я.
        Она хотела было настаивать, да появление Джозефа прервало наш разговор; Кэтрин пересела в угол и стала нянчиться с Хэртоном, а я тем временем взялась стряпать. Как ужин был готов, мы с моим сотоварищем-слугою поругались из-за того, кто отнесет поесть господину Хиндли, и всё не могли уговориться, покуда совсем почти не остыло. Затем поладили на том, что пускай сам спросит, - как он посидит в одиночестве, мы тогда особливо боялись к нему заходить.
        «А шушваль наш чогой-то с поля не возверталсси в эдакую поздноту? Кудась задевалсси, лодырь бестолочный?» - вопросил старик, озираясь и не находя Хитклиффа.
        «Я позову, - сказала я. - Он небось в амбаре».
        Я вышла и окликнула его, но ответа не получила. Вернувшись, я шепнула Кэтрин - мол, у меня сомнений нет, что Хитклифф немало услыхал из ее речей, я видела, как он уходил с кухни, как раз когда она сетовала, до чего дурно с ним обращается ее брат. Она подскочила в страшном испуге, швырнула Хэртона на коник и помчалась на поиски друга сама, ни полминуточки не поразмыслив, отчего это она в эдаком смятении и как подействовали на Хитклиффа ее слова. Не было ее так долго, что Джозеф предложил больше не ждать. Он прозорливо полагал, что оба не идут нароком, дабы не слушать его пространных молений перед едой. «Токмо на никчемушность и гожи» - так он заявил. Ради них он обыкновенные свои четвертьчасовые благословенья перед трапезой предварил особой молитвой и впихнул бы еще одну после благословений, кабы молодая его хозяйка не ворвалась и не обрушила на него приказание сбегать по дороге, отыскать Хитклиффа, где бы тот ни шатался, и привести его назад сию же секунду!
        «Я хочу и должна с ним поговорить, прежде чем уйду наверх, - сказала она. - А ворота открыты; он далеко ушел, не докричаться - он не отвечает, хотя я с холма звала его во все горло».
        Джозеф попервоначалу возражал, но она требовала с жаром и возражений слушать не желала; в конце концов он нахлобучил шляпу на голову и ворча отбыл. Кэтрин между тем расхаживала туда-сюда, восклицая: «Куда же он подевался… где же он может быть?! Что я сказала, Нелли? Я уж и позабыла. Он обиделся, что днем я была не в духе? Милая! скажи, чем я его огорчила? Пусть он придет! Пусть только он придет!»
        «Столько шуму из-за ерунды! - возмутилась я, хотя и сама изрядно тревожилась. - Какой вас пустяк напугал! Тоже мне - страшная новость: Хитклифф пошел прогуляться под луною по болотам или залег на сеновале, разобиделся на весь свет и не желает с нами разговаривать! Бьюсь об заклад, он притаился там. Вот я его оттуда выгоню!»
        И я ушла, дабы возобновить поиски; оные принесли разочарование, и поход Джозефа окончился тем же.
        «Ентот малой все плошей да плошей, - отметил Джозеф, входя. - Вороты нараспах бросил, оспожий понь два поля оттоптал да прям на пажить выскочил! Ужо сам-т егой похаит вутрях, чин по чину. Терпежу-т у его колико на эдаких неключимых да негодных! Токмо енто ж не водерень, ужо вы се увидаете! А неча евойную душу спроста маять!»
        «Ты нашел Хитклиффа, осел? - перебила его Кэтрин. - Ты его искал? Я же велела».
        «Я б унше лошаденку поискал, - ответил тот. - Сё проку вяще. Да в эдакую нощь ни лошадь, ни человеча не сыскать - тама темь черна, се одно в трубе! А Хытклифф не таков, чтоб я свистанул, а вон прибег, - вон бы верней услыхал вас!»
        Летний вечер и впрямь выдался слишком темный - тучи как будто склонялись загромыхать, и я сказала, что нам всем лучше присесть: дождь, как польет, загонит Хитклиффа домой, и хлопотать не занадобится. Но Кэтрин было не утихомирить. Она все бродила туда-сюда, от ворот к двери, и волненье никак не давало ей передохнуть; в конце концов она заняла позицию обок от стены, у дороги, где, не внимая моим увещаньям, не слыша громового ворчанья и не видя крупных капель, что уже плюхались вокруг, то и дело окликала, а потом прислушивалась, а потом взахлеб разрыдалась. По части страстно и от души поплакать она обставляла и Хэртона, и вообще любое дитя на белом свете.
        Около полуночи, когда мы еще сидели и караулили, на Громотевичную Гору со всей своей раскатистой яростью налетела гроза. Ветер ревел как бешеный, грохотал гром; тот либо другой раскололи дерево, что росло возле угла дома; огромный сук упал на крышу, снес восточный дымоход чуть ли не подчистую, и в очаг на кухне посыпались камни и сажа. Мы уж решили, что молния ударила прямо в нас, а Джозеф повалился на колени, умоляя Господа не забыть про патриархов Ноя с Лотом и, как в стародавние времена, пощадить праведных, изводя нечестивых. Мне и самой мстилось, будто на нас обрушился Божий суд. Господин Эрншо виделся мне Ионой, и я затрясла ручку на двери его обиталища, дабы убедиться, что хозяин еще не оставил общество живых. Отвечал он мне довольно внятно и такими словами, что мой компаньон принялся громче прежнего горланить призывы к Господу - мол, нужно все-таки различать святых, подобных ему, Джозефу, и грешников вроде его хозяина. Однако буря миновала спустя двадцать минут, а мы все остались в целости, не считая Кэти, коя, упрямо не пожелав укрыться, промокла до костей и стояла без шляпки и платка,
дабы волосами и одеждой впитать дождя как можно больше. Она вошла и легла на коник, мокрая, как мышь, отвернувшись к спинке и закрыв лицо руками.
        «Да вы что, госпожа! - воскликнула я, тронув ее за плечо. - Вы ж не удумали до смерти заболеть, а? Вы знаете, который час? Полпервого уже. Ну-ка в постель! и нечего больше ждать этого дуралея; он ушел в Гиммертон и там покамест и останется. Он-то догадывается, что мы в эдакую поздноту ждать его не станем; догадывается, во всяком случае, что бодрствовать будет один лишь господин Хиндли, а он бы предпочел, чтоб ему не хозяин дверь открывал».
        «Эва чогой, нетути егой в Гиммертоне, - сказал Джозеф. - Не диво, ежли вон в чарусу канул. Енто явленье-т неспроста было, а вы б, оспожа, посторожилисси, не то и за вами придут. Благословенны за сё Небеса! Сё для пользы избранных, кого из праха подняли. Знаете ж, чогой в Писании-т писано». И он принялся цитировать такие и сякие книги, отсылая нас к главам и стихам, где мы всенепременно найдем процитированное.
        Сколько я ни уговаривала своенравную девчонку подняться и снять мокрое, мольбы мои пропали втуне; я оставила Джозефа проповедовать, а ее дрожать, сама же удалилась почивать вместе с маленьким Хэртоном, который спал без задних ног, будто и вокруг все крепко спали. Я слышала, как Джозеф еще кое-что почитал; потом различила его медленную поступь по лестнице и уснула.
        Спустившись несколько позже обыкновенного, при свете солнечных лучей, пронзавших щели в ставнях, я увидела, что госпожа Кэтрин так и сидит у очага. Дверь в дом тоже была приотворена; из незакрытых окон лился свет; вышел Хиндли, осунувшийся и сонный, и тоже подошел к очагу.
        «Что тебя грызет, Кэти? - как раз спрашивал он, когда я переступила порог. - Ты ужасно выглядишь - ни дать ни взять щенок утопший. Ты почему вся мокрая и такая бледная, дитя мое?»
        «Я промокла, - неохотно отвечала она, - и замерзла, вот и все».
        «Ой, она тут набезобразничала! - вскричала я, уразумев, что хозяин относительно трезв. - Вся вымокла вечор под дождем и просидела тут ночь напролет, и мне ее никак было с места не сдвинуть».
        Господин Эрншо воззрился на нас в удивлении.
        «Ночь напролет, - повторил он. - И что не давало тебе спать? не грома же ты боялась? Гроза-то уж давно стихла».
        Нам обеим не хотелось поминать пропажу Хитклиффа, покуда можно было ее сокрыть; посему я ответила, что не знаю, отчего ей взбрело в голову ночь просидеть тут, а сама она не сказала ни слова. Утро выдалось свежее и прохладное; я распахнула створку, и комната мигом наполнилась сладкими ароматами сада, но Кэтрин досадливо окликнула меня: «Эллен, затвори окно. Я вся измерзла!» И застучала зубами, придвинувшись к очагу, где уже почти погасли угли.
        «Она заболела, - сказал Хиндли, пощупав ей запястье. - Видать, потому и не легла. Черт бы все побрал. Только новых болезней мне в этом доме и не хватало. Что тебя понесло под дождь?»
        «За мальчонками бегала, как енто за ей водится, - прокаркал Джозеф, воспользовавшись нашей заминкой, дабы поупражнять злой язык. - Я б на ваш месте, хозяй, хлопанул бы дверью у их пред носом, вот у сех у их, чин по чину! Токмо вы уедете кудась, Линтонов сынок шасть сюды; и оспожа Нелли - тож краля! Сядет тутось в кухони, зырк-зырк се, не йдете ль вы; вы в дверь - вона шасть в другу; а оспожа-т наша давай голубитьсси! Добро навоспитана-т - по полям шляетси за полнощь с ентим мерзым страшенным дьяволом, с цыганом ентим Хытклиффом! Вони думают, я тут слепой, а я не слепой нисколь, от нисколь подобного! - я-т видал, как молодой Линтон ходит-выходит, и тя видал, - тут он обратился ко мне, - шушваль, ведьма ты поганая! как заслышь, что сам по дороге заскакал, тутось же и шасть в дом».
        «Замолчи, шпион! - вскричала Кэтрин. - И чтоб никаких больше дерзостей при мне! Эдгар Линтон вчера случайно заехал, Хиндли, и это я его отослала - я же знала, тебе не по душе будет повстречаться с ним в таком состоянии».
        «Ты, Кэтрин, без сомнения, врешь, - отвечал ей брат, - да и дура ты отъявленная! Но покамест Линтона оставь; скажи мне, ты не с Хитклиффом ли была ночью? Ну-ка правду говори. Не бойся ему насолить; я его ненавижу по-прежнему, но он успел сделать мне доброе дело; переломить Хитклиффу шею мне совесть не позволит. А дабы предотвратить эдакую незадачу, я нынче же утром отошлю его подобру-поздорову; когда же он уйдет, советую вам всем быть начеку: вам моей горячности больше достанется».
        «Я ночью Хитклиффа не видела вовсе, - ответила Кэтрин и горько заплакала, - а если ты ему от дома откажешь, я уйду с ним. Но, пожалуй, тебе и случая не выпадет, он уже ушел». - Тут она разрыдалась в невыносимом горе, и прочие ее слова стало не разобрать.
        Хиндли осыпал ее потоками презрительных оскорблений и велел сию секунду убраться в спальню, а то ей будет о чем поплакать! Я принудила ее послушаться и никогда не забуду, какую сцену она закатила, войдя к себе; я в ужасе была. Решила уж, что она сходит с ума, и умолила Джозефа сбегать за доктором. Оказалось, у нее начался бред; господин Кеннет, как увидел, объявил, что она опасно больна, у нее горячка. Он сделал ей кровопускание и велел, чтоб я кормила ее сывороткой и кашей на воде, да следила еще, чтоб она не сбросилась с лестницы или в окно; а затем ушел, потому как у него и без нас дел было по горло в приходе, где между одним домом и другим две-три мили расстояния - дело обычное.
        Не скажу, что из меня вышла нежная сиделка, да и Джозеф с хозяином были не лучше, а пациентка наша упрямилась и изводила нас, как только умеют больные, и однако недуг она пережила. Несколько раз приезжала, конечно, старая госпожа Линтон - уж она-то навела порядок, корила и гоняла нас, а когда Кэтрин стала поправляться, настояла, чтоб ту перевезли в Скворечный Усад, за каковое избавление мы были до крайности ей признательны. Но бедной даме представилась возможность пожалеть о своей доброте: и она, и супруг ее подхватили горячку и скончались с разницей в несколько дней.
        Молодая госпожа наша возвратилась к нам дерзче и вспыльчивее прежнего, да и шибко надменнее. С того вечера, когда разразилась гроза, о Хитклиффе не было ни слуху ни духу, и однажды, когда Кэтрин ужасно меня рассердила, мне не посчастливилось обвинить в его исчезновении ее - а она и сама разумела, что вина на ней. После этого несколько месяцев она не заговаривала со мной вовсе - разве только распоряженья отдавала. Джозеф тоже впал в немилость; он, впрочем, все одно наставлял ее и порицал, как маленькую девочку, а она себя видела женщиной, нашей хозяйкой, и полагала, что недавняя болезнь дает ей право требовать заботы да вниманья. Затем доктор сказал, что она не снесет, коли ей перечить; как сказала, мол, так и делайте; и ежели кому приходило в голову воспротивиться и ей возразить, она это почитала за убийство в чистом виде. Господина Эрншо и его друзей она сторонилась; вняв наставленьям Кеннета и опасаясь серьезной угрозы припадков, коими нередко сопровождались ее приступы гнева, брат дозволял ей все, чего она ни потребует, и вообще избегал раздражать яростный ее темперамент. Капризам ее он
мирволил чрезмерно, и не из любви, но из гордости: ему жарко мечталось, как она возвысит семью, породнившись с Линтонами, и покуда его она не трогала, нас, рабов, ей дозволялось топтать как заблагорассудится, ему-то что! Эдгар Линтон был заворожен, подобно великому множеству до него и после, и спустя три года после батюшкиной кончины почитал себя счастливейшим из смертных в тот день, когда вел Кэтрин в церковь Гиммертона.
        Вопреки всем моим желаньям меня уломали уехать из Громотевичной Горы и сопроводить ее сюда. Маленькому Хэртону было уже почти пять годков, и я едва начала учить его буквам. Расставались мы в печали, однако слезы Кэтрин лились горше наших. Когда я отказалась уезжать, а она уразумела, что мольбы меня не трогают, она побежала плакаться мужу и брату. Первый предложил мне наищедрейшее жалованье; второй велел паковать вещи: ему, сказал он, женщины в доме без надобности, раз хозяйки больше нет, а что до Хэртона, его воспитаньем вскорости займется викарий. То бишь мне иного выбора не осталось - только сделать, как велено. Я сказала хозяину, что он разогнал от себя всех приличных людей и теперь еще скорей полетит в пропасть; поцеловала Хэртона, попрощалась; и с тех самых пор этот дитятко мне чужой - очень чудн?м так думать, но не сомневаюсь, что он совершенно позабыл и про Эллен Дин, и про то, что был для нее всех на свете драгоценнее, как и она для него!

* * *
        Тут посреди своей истории экономка глянула на часы над камином и в изумлении узрела, что минутная стрелка уже отмерила половину второго. О том, чтобы остаться со мной хоть секундою дольше, она и слышать не пожелала; правду сказать, я и сам уже склонялся отсрочить продолжение ее повествованья. Она удалилась почивать, я еще час-другой предавался раздумьям, а теперь, собравшись с духом, тоже отправлюсь, невзирая на мучительную вялость в голове и членах.
        Глава X
        Восхитительное начало затворничества! Четыре недели мучаешься, ворочаешься и недужишь! Ах, эти хладные ветра, и суровые северные небеса, и непроходимые дороги, и нерасторопные сельские хирурги! И ах, это однообразье человеческих обликов! а что хуже всего прочего, ужасный намек Кеннета - мол, не стоит ожидать, что я выйду из дома до весны!
        Только что мне оказал честь господин Хитклифф - пришел меня навестить. С неделю назад прислал мне связку куропаток - последних в сезоне. Негодяй! В недуге моем он не вовсе не повинен, и я всерьез порывался ему о том объявить. Но увы! как обидеть человека, коему хватило великодушья добрый час просидеть у моего одра, в беседе не касаясь пилюль и зелий, волдырей и пиявок? Нынче мне существенно полегчало. Для чтения я еще слишком слаб, и однако не отказался бы чем-нибудь себя потешить. Не позвать ли госпожу Дин? Пусть закончит свою повесть. Основные повороты - до того, как история прервалась, - я не забыл. Да-да: помнится, герой сбежал, и три года о нем не было ни слуху ни духу; героиня же вышла замуж. Позвоню, пожалуй; экономка обрадуется, что я способен к бодрым речам. Госпожа Дин пришла.
        - Вам, сэр, лекарства принимать только через двадцать минут, - начала было она.
        - Долой, долой лекарства! - отвечал я. - Я желаю…
        - Доктор сказал, от порошков уже пора отказаться.
        - С дорогою душой! Не перебивайте. Подойдите, сядьте здесь. Пальцем не смейте тронуть этот горький строй флаконов. Извлеките из кармана вязанье - вот и славно, - а теперь продолжите историю господина Хитклиффа, с той минуты, на коей остановились, и по сегодняшний день. Он завершил свое образованье на континенте и возвратился джентльменом? Или стал стипендиатом в колледже, или бежал в Америку и добился почестей, пуская кровь приемной своей стране? Или не мешкая сколотил состояние, промышляя на больших дорогах Англии?
        - Вполне вероятно, он вкусил понемногу всех этих занятий, господин Локвуд, но я не поручусь. Я уже говорила: я не знаю, где он раздобыл деньги, и мне неведомо, какими средствами он спас свой ум от дикарского невежества, в коем тот погряз; но, с вашего позволенья, продолжу я по-своему, раз уж вы считаете, что это вас развлечет и не утомит. Вам нынче полегчало?
        - Значительно.
        - Отрадно слышать.

* * *
        Мы с юной госпожой Кэтрин прибыли в Скворечный Усад и, к приятному моему разочарованию, ее поведенье там превзошло самые смелые мои ожиданья. Господина Линтона она, казалось, любила без памяти; и даже к сестре его питала превеликую нежность. Оба они, разумеется, заботливо о ней хлопотали. Не терновник покорился жимолости, но жимолость обвила терновник. Никаких взаимных уступок: один стоял во весь рост, другой покорно склонился; да и кто будет груб и невоздержан, не встречая ни сопротивления, ни равнодушия? Я замечала, что господин Эдгар всеми глубинами души своей страшился пробудить ее вспыльчивость. От жены он это скрывал; однако, слыша, как я отвечаю ей резкостью, или видя, как другая прислуга ворчит в ответ на ее царственное распоряженье, он выказывал тревогу нахмуренной гримасой неудовольствия, что никогда не омрачало его лица, ежели перечили ему самому. Не раз и не два он строго выговаривал мне за нахальство, уверяя, что удар кинжалом не причиняет ему такой боли, как зрелище супруги в расстройстве. Дабы не огорчать доброго хозяина, от обидчивости я до известной степени отучилась, и полгода
порох лежал себе в подполе, безвинный, как песок речной, ибо никакой огонь к нему не подбирался и запалить не мог. С Кэтрин приключались временами полосы хандры и малоречивости; муж сочувственно помалкивал, относя их на счет перемен ее здоровья, вызванных опасной болезнью, ибо прежде склонности к унынию духа за нею не замечалось. Когда вновь выглядывало солнышко, Эдгар в ответ тоже сиял. Я, пожалуй, готова утверждать, что оба они жили в глубоком и растущем счастии.
        Кое закончилось. Что ж, коли разобраться, каждый из нас неизбежно печется о себе, а кроткие и великодушные всего-то лучше оправдывают свое себялюбие, нежели властные; и закончилось сие, когда обстоятельства побудили обоих постичь, что интересы друг друга для них - не наиважнейшее соображенье. В теплый сентябрьский вечер я возвращалась из сада с тяжелой корзиной собранных яблок. Смеркалось, луна выглянула из-за высокой дворовой ограды, и по углам многочисленных пристроек затаились расплывчатые тени. Я сгрузила свое бремя на ступени подле кухонной двери, решив передохнуть, и несколько раз втянула сладкий ласковый воздух; глаза мои были обращены к луне, а спина ко входу, и тут позади меня чей-то голос промолвил: «Нелли, это ты?»
        Низким басом произнесены были эти слова и чужеземным тоном; однако имя мое прозвучало знакомым как будто манером. Желая узнать, кто говорит, я обернулась в страхе: двери-то были затворены, и я не заметила, чтобы кто-то приблизился к ступеням. На крыльце что-то шевельнулось; шагнув туда, я различила высокого мужчину в темном наряде, с темным же лицом и волосами. Он боком прислонялся к стене и держался за щеколду, будто намеревался открыть дверь. «Это еще кто? - подумала я. - Господин Эрншо? Да нет. Голос ни капельки не похож».
        «Я тут жду уже час, - продолжал он под моим взглядом, - и уже час вокруг все словно мертво. Я не посмел войти. Ты меня не узнаешь? Вглядись - ты же знаешь меня!»
        Луна озарила его черты: щеки впалы и наполовину закрыты черными усами с бородою; брови нависшие, глаза посажены глубоко, и их ни с чем не спутаешь. Глаза-то я и припомнила.
        «Да вы что?! - воскликнула я, гадая, не визитер ли из иного мира предо мною, и в изумлении всплеснула руками. - Да вы что! вы вернулись? Это правда вы? Правда?»
        «Да, Хитклифф, - отвечал он, переведя взгляд с меня на окна, что отражали множество мерцающих лун, но не испускали света изнутри. - Они дома? где она? Нелли, ты мне не рада! не пугайся же так. Она здесь? Говори! Я хочу перемолвиться словом с нею - с твоей хозяйкой. Иди скажи, что ее желает видеть некто из Гиммертона».
        «Как она это примет? - не умолкала я. - Как поступит? Такой сюрприз смутил меня - а она вообще рассудка лишится! Да вы и впрямь Хитклифф! Но вы переменились! Нет, это решительно непостижимо. Вы уходили в солдаты?»
        «Иди передай мое послание, - нетерпеливо перебил он. - Пока не передашь, меня терзают муки преисподней!»
        Он поднял щеколду, и я ступила в дом, однако, подойдя к дверям салона, где сидели господин и госпожа Линтоны, оказалась не в силах сделать более ни шагу. В конце концов я выдумала предлог - спросить, не надо ли им зажечь свечи, - и открыла дверь.
        Они сидели рядышком на окне, коего створка распахнута была до самой стены; в окне, позади сада и заросшего зеленого парка, виднелась долина Гиммертона, и почти до самой вершины ее завивалась долгая полоса тумана (вы, вероятно, и сами заметили: там, как минуете церковь, ручей, что бежит от болот, вливается в речку, что течет по глену). Над серебристым маревом вздымалась Громотевичная Гора; впрочем, прежний дом наш оставался незрим - он несколько скособочен на дальний склон. И салон, и насельники его, и сцена пред их взором были замечательно безмятежны. Душа моя противилась данному мне поручению, и я, спросив о свечах, чуть вовсе не ушла, так ни слова и не вымолвив, но, уразумев собственную глупость, принуждена была возвратиться и пробормотать: «Там, мэм, к вам человек из Гиммертона».
        «Чего ему надо?» - осведомилась госпожа Линтон.
        «Я не спрашивала», - ответила я.
        «Ты задвинь портьеры, Нелли, - сказала она, - и неси чай. Я скоро вернусь».
        И она вышла; господин Эдгар между тем беспечно поинтересовался, кто пришел.
        «Гость нежданный, - отвечала я. - Наш Хитклифф - вы его помните, сэр, он прежде жил у господина Эрншо».
        «Как?! этот цыган… пахарь этот? - вскричал он. - Что ж ты не сказала Кэтрин?»
        «Тш-ш! не зовите его так, хозяин, - ответила я. - Она ужас как огорчится, коли услышит. Она чуть от горя не умерла, когда он сбежал. Думается мне, как он вернулся, у нее праздник наступил».
        Господин Линтон подошел к дальнему окну, что выходило во двор. Раскрыл его и высунулся. Надо полагать, они были прямо под окном, ибо он тотчас вскричал: «Не стой там, голубушка! Введи человека внутрь, если у него дело к тебе». Вскоре я услышала стук щеколды, и Кэтрин взлетела по лестнице, задыхаясь и обезумев; в таком возбуждении, что и радости-то не распознать: взглянуть на лицо - скорей подумаешь, будто ужасная катастрофа приключилась.
        «Ах, Эдгар, Эдгар! - пролепетала она, бросившись ему на шею. - Ой, Эдгар, милый мой! Хитклифф вернулся… он вернулся!» - И объятья ее превратились в хватку удава.
        «Ну полноте, полноте, - рассердился ее супруг. - Меня-то за что душить? Я и не думал никогда, что он такое расчудесное сокровище. Чего же ради так неистовствовать?»
        «Я знаю, что он вам не нравился, - отвечала она, слегка пригасив пламя восторга. - Но ради меня вы должны отныне подружиться. Я позову его в дом?»
        «Сюда? - переспросил он. - В салон, к нам?»
        «А куда же?» - удивилась она.
        Господин Линтон в досаде скривился и предположил, что Хитклиффа сообразнее пригласить в кухню. Госпожа Линтон воззрилась на него насмешливо - не то злилась, не то смеялась над его брезгливостью.
        «Нет, - помолчав, промолвила она. - Я в кухне сидеть не могу. Эллен, поставь здесь два стола; один для хозяина и госпожи Изабеллы, раз уж они у нас дворяне, другой - для нас с Хитклиффом, ибо мы низкого происхожденья. Вас это удовлетворит, голубчик? Или разжечь камин в другой комнате? Если так, прикажите. Я побегу за моим гостем. Ах, какая великая радость - боюсь, не обманна ли!»
        И госпожа Линтон собралась было снова бежать, однако Эдгар ее удержал.
        «Лучше ты пригласи его в дом, - обратился он ко мне. - И, Кэтрин, будьте любезны радоваться, не впадая в абсурд. Незачем всем домочадцам видеть, как вы приветствуете беглого слугу, точно брата родного».
        Я сошла вниз и отыскала Хитклиффа у крыльца, где он явно ожидал приглашения войти. Под моим водительством он направился в дом без лишних слов, и я завела его к хозяину с хозяйкой - судя по раскрасневшимся щекам, те успели горячо поспорить. Но хозяйка, едва в дверях возник ее друг, засияла светом иного чувства; кинулась к нему, взяла его за руки и подвела к Линтону, а затем схватила артачащиеся пальцы мужа и впихнула их Хитклиффу в ладонь. Теперь, когда того заливал свет очага и свечей, я еще больше изумилась его преображению. Он вырос крепким, высоким, хорошо сложенным мужчиною; подле него хозяин мой смотрелся хрупким и юным. Держался Хитклифф очень прямо - похоже было, что в армии побывал. Лицо его куда как сильнее повзрослело выраженьем своим и чеканностью черт, нежели облик господина Линтона; былого вырождения не осталось ни следа. Отчасти усмиренная ярость таилась в насупленных бровях и глазах, полыхавших черным огнем, однако ярость эта была укрощена; держался он даже с достоинством и вовсе избавился от грубости, хотя и утонченностью не обзавелся. Эдгар удивлением не уступал, а то и
превосходил меня: с минуту он молчал, не в силах подобрать надлежащего обращения к этому, как он выразился, пахарю. Хитклифф выпустил изящную руку моего хозяина и стоял, взирая на него невозмутимо, покуда тот не решил заговорить.
        «Присядьте, сэр, - в конце концов произнес Эдгар. - Госпожа Линтон, вспоминая прежние времена, желает, чтобы я принял вас сердечно; меня же, разумеется, тешит любое событье, доставляющее радость ей».
        «Как и меня, - отвечал Хитклифф, - особенно если к событию этому я причастен и сам. Я охотно побуду у вас час-другой».
        И он сел против Кэтрин, а та сверлила его взглядом, точно боялась, что он испарится, ежели она отведет глаза. На нее он смотрел нечасто - ему хватало редкого взгляда мельком; но всякий раз глаза его все увереннее сверкали неприкрытым упоеньем, кое он черпал из ее упоенья. Оба так были поглощены взаимной радостью, что и не думали смущаться. Чего не скажешь о господине Эдгаре - тот побледнел от чистейшей досады, каковая достигла пика, едва супруга его поднялась, прошлась по ковру, вновь стиснула руки Хитклиффа и засмеялась так, словно тронулась умом.
        «Я завтра сочту, что мне это привиделось во сне! - вскричала она. - Я не смогу поверить, что вновь видела тебя, и касалась тебя, и говорила с тобою. И однако же, бессердечный Хитклифф! ты не заслуживаешь подобного гостеприимства. На три года исчез и замолк, ни единого разу обо мне не думал!»
        «Немногим чаще, нежели ты думала обо мне, - пробурчал он. - Я лишь недавно узнал о твоем замужестве, Кэти; поджидая во дворе, я измыслил такой план: разок мимолетно увидеть твое лицо - твой удивленный, вероятно, взгляд и притворную радость; а затем свести счеты с Хиндли и отвратить законную кару, наложив руки на себя. Твой прием изгнал подобные мысли; но берегись, если в следующий раз ты встретишь меня другой гримасою! Нет уж, больше ты меня не прогонишь. А ты правда меня жалела, а? Что ж, и не без причин. Моя жизнь полна была горькой борьбы с тех пор, как я в последний раз слышал твой голос; и ты обязана меня простить, ибо я боролся только ради тебя!»
        «Кэтрин, если ты не хочешь пить чай холодным, прошу тебя, садись за стол, - перебил их Линтон, стараясь соблюсти непринужденный тон и должную меру вежливости. - Господину Хитклиффу еще долго возвращаться пешком туда, где он нынче заночует, а я хочу пить».
        Она встала к чайнику; на звонок сошла юная госпожа Изабелла; затем, придвинув им стулья, я вышла. Трапеза длилась едва ли десять минут, а чашка Кэтрин так и не наполнилась - госпожа не могла ни есть, ни пить. Эдгар плеснул себе в блюдце и не проглотил ни куска. Гость в тот вечер пробыл не дольше часа. Когда он уходил, я спросила, не в Гиммертон ли он направляется.
        «Нет, в Громотевичную Гору, - отвечал он. - Господин Эрншо пригласил меня, когда я навестил его нынче утром».
        Господин Эрншо пригласил его! и он навестил господина Эрншо! После его ухода я мучительно обдумывала эту фразу. Уж не лицемерит ли он? вернулся к нам, дабы украдкою вершить дурные дела? Я все размышляла; в глубине души моей затаилось подозренье, что лучше бы Хитклиффу было не возвращаться никогда.
        Посреди ночи я очнулась от первой дремы, поскольку госпожа Линтон вплыла в мою спальню, уселась у постели и разбудила меня, подергав за волосы.
        «Не могу уснуть, Эллен, - пояснила она в рассуждении извиниться. - И хочу, чтобы в счастии моем мне составил общество кто-нибудь живой! Эдгар дуется - я рада тому, к чему сам он не питает интереса; не желает рта открыть, разве только извергает совершенно вздорные и глупые речи; заявил, что я жестока и себялюбива, раз хочу поговорить, когда ему так неможется и охота спать. Чуть слово поперек скажешь - ему беспременно неможется! Я два слова произнесла в похвалу Хитклиффу, а Эдгар заплакал то ли от мигрени, то ли от ревности; ну, я встала и ушла».
        «Что проку хвалить ему Хитклиффа? - ответила я. - Мальчишками они друг друга не выносили, и Хитклиффу тоже отвратительно будет слушать похвалы вашему супругу; такова уж природа человеческая. Не мучайте господина Линтона Хитклиффом, ежели не желаете довести их до открытой ссоры».
        «Но это разве не признак великой слабости? - не отступила она. - Вот я не завидую; мне не бывает обидно, что у Изабеллы белокурые волосы и белая кожа, что она изысканна и элегантна, а вся семья души в ней не чает. Даже ты, Нелли, иногда, если мы с Изабеллой спорим, тотчас встаешь на ее сторону, а я уступаю, как глупая матушка; зову ее голубушкой и льщу ей, лишь бы она пребывала в добром расположении духа. Ее брату приятно видеть, что мы сердечно дружим, а сие приятно мне. Но они очень похожи: избалованные дети, полагают, будто весь мир создан их благоденствия ради, и хотя я потворствую обоим, мне все же представляется, что резкая отповедь пошла бы им на пользу».
        «Вы ошибаетесь, госпожа Линтон, - сказала я. - Это они потворствуют вам: уж я-то знаю, что было бы, кабы они вам не потворствовали. Вы можете мирволить любому их быстротечному капризу, ибо дело их - предугадывать всякое ваше желанье. Вы, однако, можете рассориться из-за того, что первостепенно для обеих сторон, и тогда те, кого вы почитаете за слабых, выкажут упрямство, достойное вас».
        «И мы тогда подеремся до смерти, а, Нелли? - рассмеялась она. - Вот уж нет! Говорю тебе, я верю в любовь Линтона - мне представляется, убей я его, он все равно не пожелает мщенья».
        Я посоветовала за такую привязанность ценить его только пуще.
        «Я и ценю, - отвечала она, - но зачем же он ноет по пустякам? Это ребячество; надо было не слезами исходить, когда я сказала, что Хитклифф теперь достоин всевозможного уважения и первому джентльмену округи почетно будет с ним сдружиться, - надо было все это сказать мне самому и радоваться из сопереживанья. Он должен приучиться к Хитклиффу, да и симпатию к нему питать вполне резонно: у Хитклиффа имеются против Эдгара возраженья, и однако вел он себя великолепно!»
        «А что думаете о его визите в Громотевичную Гору? - спросила я. - Он сплошь исправился, с какой стороны ни взгляни - прямо заправский христианин, направо и налево протягивает врагам руку дружбы!»
        «Он всё объяснил, - сказала она. - Я тоже в недоумении. Он сказал, что пришел добыть сведения обо мне у тебя, полагая, что ты по-прежнему живешь там; а Джозеф доложил Хиндли, и тот вышел и взялся расспрашивать, чем Хитклифф занимался да как жил, и в конце концов пожелал ввести его в дом. Там некие люди сидели за картами; Хитклифф составил им общество; брат мой проиграл ему кое-какие деньги, обнаружил, что сам Хитклифф в деньгах купается, пригласил его зайти вновь ввечеру, и Хитклифф на это дал согласие. Хиндли опрометчив и в выборе знакомцев неосмотрителен; ему и в голову не пришло поразмыслить, что стоило бы усомниться в человеке, коего он так подло притеснял. Хитклифф, впрочем, утверждает, что главный его резон возобновить знакомство с давним своим тираном - желанье поселиться от Усада вблизи, дабы пешком приходить сюда, и привязанность к дому, где некогда мы жили вместе; я же надеюсь, что, если он поселится там, а не в Гиммертоне, я смогу видеться с ним чаще. Он собирается щедро уплатить за дозволенье жить в Громотевичной Горе; не сомневаюсь, что алчность моего брата побудит его согласиться на
такие условия; он всегда был жаден, хотя то, что одной рукой хватает, другой выкидывает на ветер».
        «Ничего себе жилище выбрал юноша! - сказала я. - И вы не страшитесь последствий, госпожа Линтон?»
        «За своего друга - ничуть не страшусь, - отвечала она. - Голова у него светлая, она убережет его от беды; за Хиндли - слегка, но падать ему дальше некуда, а от физической пагубы его уберегу я. Нынешний вечер примирил меня с Господом и человечеством! Я свирепо бунтовала против Провиденья. Ах, до чего горькое горе я сносила, Нелли! Знай этот человек, сколь глубоко было мое горе, - постыдился бы, едва оно рассеялось, напускать туману праздной своей вздорностью. По доброте я терпела горе одна; выкажи я муки, что так часто меня терзали, он бы выучился грезить об их утолении с не меньшей страстью. Впрочем, все позади, и я не стану мстить ему за несуразность; отныне я способна вынести всё! Пусть жесточайшее существо на земле ударит меня по щеке - я не только подставлю другую, но и испрошу прощения за то, что его рассердила; а в доказательство я сию же минуту пойду мириться с Эдгаром. Доброй ночи! Я ангел!»
        И с этим самодовольным убежденьем она удалилась, а назавтра было очевидно, что свое намеренье она успешно осуществила: господин Линтон не только отбросил всякую сварливость (хотя задор и жизнерадостность Кэтрин, похоже, все одно угнетали его дух), но и ни словом не возразил, когда супруга вместе с Изабеллой собралась в Громотевичную Гору; Кэтрин же вознаградила его таким цветеньем любезности и любви, что дом на несколько дней обернулся раем: это негасимое солнышко грело и хозяина, и слуг.
        Хитклифф - мне отныне надлежит звать его господином Хитклиффом - попервоначалу дозволял себе визиты в Скворечный Усад с осторожностью; он словно прикидывал, насколько хозяин готов терпеть его вторжения. Кэтрин тоже почитала разумным умерять пыл восторга, принимая его; и мало-помалу он стал чаемым гостем. Сдержанность, отличавшую Хитклиффа в юные годы, он во многом сохранил, и она споспешествовала унимать любые яркие изъявления чувств. Тревоги моего хозяина были до поры убаюканы, а дальнейшие события нашли им покамест иное примененье.
        Новым источником его бед стало непредвиденное несчастье: у Изабеллы Линтон развилось внезапное и неодолимое влеченье к нашему через силу принимаемому визитеру. Изабелла тогда была очаровательной юной леди восемнадцати лет, манерами незрелой, однако с развитым умом, развитыми чувствами, а ежели ее рассердить, то и темперамент выказывала развитый. Эдгар сестру обожал, и ее невероятная сердечная склонность его ужасала. Мало того что союз с человеком без роду-племени позорен - еще ведь надо и о собственности подумать: наследовали ее потомки мужеского полу, и владенья Линтонов могли перейти к эдакой вот личности; в придачу Эдгару хватало разуменья прозревать нрав Хитклиффа - понимать, что, хотя тот изменился обликом, душа его переменам не подвластна и не подвержена. А души этой хозяин страшился и с дурными предчувствиями отшатывался от мысли вручить Изабеллу эдакой душе на попеченье. Он бы отпрядывал тем более, кабы знал, что привязанность сестры его расцвела непрошено и дарована была тому, кто ни в коей мере не отвечал на нее взаимным чувством; едва узнав о ее цветенье, всю вину Эдгар возложил на
Хитклиффа и его коварные планы.
        Некоторое время мы все отмечали, что юная госпожа Линтон неведомо почему волнуется и тоскует. Она часто горячилась и изнуряла всех; огрызалась на Кэтрин и постоянно ее изводила, неминуемо рискуя истощить небеспредельное невесткино терпенье. До известной степени мы извиняли это хворью: Изабелла чахла и сохла у нас на глазах. Но в один прекрасный день она раскапризничалась на диво - отказывалась от завтрака, сетовала на слуг, не делающих, что им велено, на хозяйку, что низвела ее в собственном доме до пустого места, на Эдгара, что совсем ее позабросил, на простуду, кою она подхватила, потому как не затворили дверь, на нас, кто сугубо ей назло не подкинул дров в камин салона, и высказывала сотню придирок еще мелочнее, покуда Кэтрин категорически не потребовала, чтобы Изабелла легла в постель, не отчитала золовку от души и не пригрозила послать за доктором. Заслышав про Кеннета, Изабелла тотчас воскликнула, что совершенно здорова, а несчастна лишь из-за жестокости Кэтрин.
        «Как ты можешь говорить, что я жестока, избалованная ты злыдня?! - вскричала хозяйка, дивясь столь неразумному укору. - Да ты совсем разум теряешь. Когда это я была жестока, вот скажи мне?»
        «Вчера, - прорыдала Изабелла, - и сейчас!»
        «Вчера! - повторила ее невестка. - Это по какому случаю?»
        «Мы гуляли на пустошах; ты мне велела идти, куда пожелаю, а сама пошла дальше с господином Хитклиффом!»
        «И ты полагаешь, это жестоко? - засмеялась Кэтрин. - Я не имела в виду, что твое присутствие излишне. Нам было не важно, пойдешь ты с нами или нет; я просто подумала, что речи Хитклиффа тебя не развлекут».
        «Нет, нет! - заплакала юная леди. - Ты хотела меня прогнать - ты же знала, что я хочу с вами!»
        «Она вообще в своем уме? - уточнила госпожа Линтон у меня. - Изабелла, я повторю тебе нашу беседу слово в слово, а ты мне сообщи, если найдешь в ней очарованье».
        «Беседа меня не интересует, - ответила та. - Я хотела быть с…»
        «Итак?» - подзадорила ее Кэтрин, заметив, что золовка мнется.
        «С ним; и нечего постоянно отсылать меня прочь! - продолжала та, вновь распалившись. - Ты как собака на сене, Кэти; хочешь, чтобы все любили только тебя одну!»
        «Ах ты наглая мартышка! - изумилась госпожа Линтон. - Поверить не могу в такое идиотство! Быть не может, чтобы ты жаждала поклонения Хитклиффа… чтобы он был тебе приятен! Надеюсь, Изабелла, я тебя неверно поняла?»
        «Ты поняла верно, - сказала влюбленная девочка. - Я его люблю - ты за всю жизнь так не любила Эдгара; и он бы тоже мог меня полюбить, если б ты ему позволила!»
        «Ну, тогда я ни за какие царства земные не хочу быть на твоем месте! - объявила Кэтрин с жаром и, по видимости, искренне. - Нелли, помоги мне отговорить ее от этого безумия. Расскажи ей, кто таков Хитклифф - неукротимое существо, ни утонченности, ни воспитанья; безводная глушь, где всё утесы да утесник. Да я лучше выпущу канарейку посреди парка в зимний день, чем посоветую тебе подарить Хитклиффу сердце! Лишь одна есть причина тому, что в голове у тебя поселилась такая греза, дитя, - прискорбная неосведомленность о его нраве, и больше никаких сему причин нет. Умоляю, не воображай, будто суровая его наружность таит бездны великодушия и любви! Он не алмаз без огранки, не заскорузлая устрица, что в недрах своих таит жемчуг, - он свирепый, безжалостный хищник. Я никогда не говорю ему: “Оставь такого или сякого недруга в покое, ибо неблагородно и жестокосердно будет ему навредить”; нет, я говорю: “Оставь их в покое, ибо я не желаю им зла”; и если ты, Изабелла, обернешься докучливым бременем, он расплющит тебя, как воробьиное яйцо. Я знаю, что он не в силах питать расположение к любому Линтону; однако
он вполне способен жениться на твоем состоянии и наследстве; грех алчности разрастается в его душе и не дает ему покоя. Вот каков его портрет - а ведь мы с ним друзья, и такие друзья, что, вздумай он всерьез тебя уловить, мне, пожалуй, надлежало бы смолчать и посмотреть, как ты угодишь в его западню».
        Юная госпожа Линтон взирала на невестку в негодовании.
        «Как не стыдно! как тебе не стыдно! - сердито твердила она. - Да с таким поганым другом и двадцати врагов не надо!»
        «А! выходит, ты мне не веришь? - сказала Кэтрин. - Думаешь, я из злого себялюбия так говорю?»
        «Ни капли не сомневаюсь, - отрезала Изабелла, - и мне гадостно это видеть!»
        «Ну и пожалуйста! - рявкнула Кэтрин. - Раз душа просит - попробуй сама; я умываю руки, раз доводы мои - ничто против беззастенчивого твоего нахальства…»
        «И я должна страдать от ее эгоизма! - прорыдала Изабелла, когда госпожа Линтон вышла. - Все, все против меня; она замарала единственное мое утешенье. Но ведь она его оболгала, правда? Господин Хитклифф - вовсе не изверг; у него благородное и верное сердце, иначе как же он вспомнил о ней?»
        «Выбросите его из головы, госпожа, - посоветовала я. - Эта птица сулит черные невзгоды. Госпожа Линтон выразилась сильно, и однако возразить я не могу. Она лучше знает его душу, чем я, да и любой другой; и она никогда не представила бы его хуже, нежели он есть. Честные люди своих деяний не скрывают. Как он жил? как разбогател? отчего остановился в Громотевичной Горе - у человека, коего презирает? Говорят, с его приезда у господина Эрншо все идет под откос. Ночи напролет они коротают вместе, и Хиндли занимает деньги под землю, и ничего не делает, лишь играет да пьет; всего неделю тому я слыхала - Джозеф мне рассказал, я его встретила в Гиммертоне: “Нелли, - говорит, - у нас в дому эдак вскоряк учинят кронерское дознатство. Один чутка палец се не откромсал - другому мешал, чтоб тот ся не зачекрыжил, как подтелка. Сам-т у нас, знашь, сё хотит на великий суд пойтить. Ни судей на лавке не боитси, ни Павла, ни Петра, ни Оанна с Матфеём, никогось, во как! Сё ему тронь-трава - хотит бесстыжное свое рыло им казать! И Хытклифф ентот, знашь, - тот ще хрукт! Щеритси да гогочет, сё ему потеха дьяволиная. Вон
чогой, не бакулит в Усаде-то, как у нас славно заквартировал? А я те скажу: ввечеру подыметси, кости да бренди, ставни на замок, свечки жгут ажно до полудни; тутось дурень ентот к се в спальню, сех клянет да ругмя ругает, приличным людям от сорома токмо ухи затыкивать, а жох-то денежки считает, ест да спит, а опосля к соседу гостевать, с женкой его бакулить. Кэтрин-то он, вестимо, докладает, как золотишко ее батюшки к ему в мошну текёт, как сынок ее батюшки галопом к погибели дует и как сам вон поперед его бежит, ворота ему отмыкнуть!” Понимаете, госпожа, Джозеф - тот еще старый плут, да только не лгун; а ежели он не наврал о том, что Хитклифф там вытворяет, вы ж ни в жизнь не захотите эдакого мужа, правда?»
        «Ты тоже со всеми сговорилась, Эллен! - отвечала она. - Не желаю слушать твою клевету. Какая у тебя злобная душа - уверять меня, будто нет в мире счастия!»
        Преодолела бы она свое увлеченье, кабы никто не вмешался, или век бы его лелеяла, сказать вам не берусь; времени на раздумья ей толком и не выпало. Назавтра в городке по соседству случилось судейское заседанье, и хозяину пришлось отправиться туда; господин же Хитклифф, зная, что того дома нет, явился пораньше обычного. Кэтрин с Изабеллой сидели в библиотеке, обуянные взаимной неприязнью, однако молчали; последняя переживала, что накануне поступила опрометчиво и в мимолетном порыве страстей раскрыла тайные свои чувства; первая же по зрелом размышлении обиделась на компаньонку взаправду и вознамерилась, хоть дерзость оной и смешна, постараться, чтоб Изабелле стало не до смеха. Увидев, как под окном прошел Хитклифф, Кэтрин засмеялась. Я подметала перед камином и заметила, как на губах у госпожи заиграла озорная улыбка. Изабелла, погрузившись в раздумья или же в книгу, сидела, покуда не отворилась дверь, а тогда уже поздно стало бежать, что она с превеликой радостью бы сделала, выпади ей такая возможность.
        «Заходи, вот как хорошо! - весело сказала хозяйка, придвигая кресло к огню. - Пред тобою две особы, коим настоятельно потребен третий, способный растопить меж ними лед; и обе мы для сего подвига избрали бы тебя. Хитклифф, я наконец-то с гордостью предъявляю тебе ту, чье обожание затмит мое. Надеюсь, ты польщен. Да нет, не Нелли - на Нелли не гляди! Одна мысль о телесной и душевной твоей красе разбивает сердце моей бедненькой золовке. В твоей власти стать Эдгару братом! Нет уж, Изабелла, ты никуда не убежишь, - продолжала она, с притворной игривостью удерживая смятенную девушку, вскочившую в негодовании. - Мы, Хитклифф, из-за тебя поцапались как кошки, и спору нет, я со своими завереньями в преданности и восхищении была побеждена; более того, узнала, что, хвати мне воспитанья стать в сторонку, соперница моя, каковой она себя видит, пронзит твое сердце стрелою, пригвоздит тебя навеки и образ мой предаст неизбывному забвенью!»
        «Кэтрин! - сказала Изабелла, призвав на помощь гордость и сочтя ниже своего достоинства вырываться из крепкой хватки. - Буду признательна, если ты даже в рассуждении пошутить не станешь изменять истине и на меня клеветать! Господин Хитклифф, будьте добры, попросите вашу подругу меня отпустить; она забывает, что мы с вами знакомы не накоротке, и то, что ее забавляет, причиняет невыразимые страданья мне».
        Поскольку гость ничего не ответил, лишь сел, выказав полнейшее равнодушие к любым ее чувствам в свой адрес, она повернулась и жарким шепотом потребовала свободы у своей мучительницы.
        «Ни в коем случае! - возразила ей госпожа Линтон. - Меня больше никто не назовет собакой на сене. Ты останешься; итак! Хитклифф, отчего тебя не тешат мои отрадные вести? Изабелла клянется, что любовь Эдгара ко мне - ничто в сравнении с той, кою она питает к тебе. Она, несомненно, рекла нечто в этом роде; правда, Эллен? И с позавчерашней нашей прогулки она крошки в рот не брала, печалясь и ярясь, ибо я лишила ее твоего общества, полагая таковое для нее недопустимым».
        «По-моему, ты ее оболгала, - заметил Хитклифф, разворачивая к ним кресло. - Сейчас, по меньшей мере, от моего общества она желает избавиться!»
        И он пристально воззрился на предмет беседы, точно на диковинное мерзкое животное - скажем, многоножку из Индий, кою любопытство побуждает разглядывать вопреки отвращенью. Бедняжка такого не стерпела - стремительно побелела, покраснела, унизала ресницы слезами и применила силу своих пальчиков, дабы ослабить твердую хватку Кэтрин; затем, уразумев, что едва ладится отогнуть один невесткин палец, в локоть тут же впивается другой, а разом вырваться не получается, Изабелла прибегла к ногтям, и острота их тотчас украсила руку поимщицы алыми полумесяцами.
        «Вот это тигрица! - воскликнула госпожа Линтон, отпустив ее на свободу и от боли тряся рукой. - Уйди, Бога ради, сокрой свою лисью мордочку! Зря ты показала ему когти - ну и очень глупо. Ты что, не понимаешь, к каким выводам он придет? Гляди, Хитклифф! эти орудия тебя и покарают - береги глаза».
        «Если они станут грозить мне, я их вырву, - безжалостно сообщил он, когда дверь за Изабеллой затворилась. - Но зачем ты дразнила это существо, Кэти? Ты же неправду говорила, да?»
        «Истинную правду, уверяю тебя, - отвечала она. - Она уж которую неделю по тебе тоскует, намедни бредила тобою и обрушила на меня поток оскорблений, когда я, дабы утишить ее восторги, живописала твои изъяны без прикрас. Но забудь об этом; я лишь хотела наказать ее за нахальство, и все. Она мне слишком симпатична, дорогой мой Хитклифф, - я не позволю тебе забрать ее и пожрать заживо».
        «А мне она слишком несимпатична - я не стану и пытаться, - отвечал он, - разве что в весьма вампирской манере. Живи я подле этого плакучего воскового личика, до тебя долетали бы дивные слухи, и самый заурядный бы гласил, что я размалевал его белизну всеми цветами радуги, а голубые глаза раз в пару дней перекрашиваю в черный: они отвратительно похожи на Линтоновы».
        «Обворожительно! - поправила его Кэтрин. - Голубиные глаза - ангельские!»
        «Она ведь наследует брату, да?» - помолчав, спросил Хитклифф.
        «Как ни прискорбно, - отвечала Кэтрин. - Милый Боже, пускай полдюжины племянников лишат ее титула! Отвлеки пока свои помыслы от сего предмета; ты слишком склонен желать добра ближнего своего; не забывай, что добро этого ближнего - мое».
        «И быть таковым не перестало бы, перейди оно ко мне, - сказал Хитклифф. - Впрочем, Изабелла Линтон, может, и дурочка, но едва ли безумица; говоря кратко, мы внемлем твоему совету и сей предмет оставляем».
        Языки их сей предмет оставили, а Кэтрин, думается мне, выбросила его и из головы. Хитклифф же, без сомненья, в тот вечер возвращался к нему нередко. Я видела, как наш гость сам себе улыбается - ухмыляется даже, я бы сказала, - и погружается в зловещие раздумья всякий раз, когда госпоже Линтон выпадает случай выйти из комнаты.
        Я решила последить за дальнейшими его шагами. Душою я неизменно льнула к хозяину и выказывала ему предпочтенье перед Кэтрин; и не без причин, думается мне, ибо он был добр, и доверчив, и благороден; она же… нельзя сказать, что она была его противоположностью, однако свобода ее обладала таким разбросом, что веры в ее принципы я питала мало, а сопереживания ее чувствам - и того меньше. Мне мечталось о событии, что мирно избавит от господина Хитклиффа и Громотевичную Гору, и Скворечный Усад, предоставив нам жить, как мы жили до его появленья. Визиты его были нескончаемым кошмаром для меня, и, подозревала я, для моего хозяина тоже. Проживанье Хитклиффа в Громотевичной Горе угнетало так, что и словами не объяснить. Мне мстилось, будто заблудшую овцу, что обитала там, Господь оставил беззаконно бродить, как ей вздумается, а свирепый зверь отрезал ее от стада и теперь крадется, улучая мгновенье, дабы атаковать ее и погубить.
        Глава XI
        Порой, в одиночестве размышляя о подобных материях, я вскакивала в припадке внезапного ужаса, надевала чепец и спешила посмотреть, как дела на ферме. Совести своей я внушала, что потребно уведомить Хиндли о том, что говорят о его укладе люди; затем же я вспоминала укоренившиеся его дурные привычки и, не питая надежды его облаготворить, робела вновь вступить в унылый сей дом, сомневаясь, выдержу ли я, коли мне там поверят.
        Как-то раз, направляясь в Гиммертон, я дала крюка и миновала старые ворота. Было это примерно в то время, до коего я в своей повести и добралась; стоял ясный морозный день, к вечеру поближе, земля была гола, а дорога тверда и суха. Я подошла к камню, где большак по левую руку уводит на пустоши; на грубо обтесанном известняковом столпе с северной стороны вырезано было «Г. Г.», с восточной - «Г.», а с юго-западной - «С. У.». Столп сей указывает путь к Усаду, Горе и деревне. Солнце заливало желтизною серую его макушу, напоминая мне о лете, и уж не знаю почему, но детские чувства тотчас потоком затопили мое сердце. Двадцатью годами ранее мы облюбовали это место с Хиндли. Долго я смотрела на побитый ветрами столп, а нагнувшись, увидела дырку у основанья, еще набитую улиточьими раковинами да камешками, что мы хоронили там с предметами более бренными; и я как наяву узрела друга моего детства, что сидит на пожухшем дерне, - склонил темноволосую костистую голову, куском сланца в маленькой руке поддевает землю. «Бедный Хиндли!» - невольно воскликнула я. И вздрогнула: телесный глаз мой на миг обманулся,
уверившись, что дитя подняло голову и взглянуло мне прямо в лицо! Виденье исчезло в мгновение ока; но я сейчас же неодолимо затосковала по Громотевичной Горе. Суеверье побудило меня поддаться порыву: а вдруг он умер! подумала я, - или скоро умрет! - а вдруг это предвестье смерти! Чем ближе я подходила к Горе, тем сильней волновалась, а завидев дом, задрожала всеми членами. Виденье меня опередило: стояло и смотрело на меня сквозь ворота. Вот как я подумала перво-наперво, увидев кареглазого мальчика с локонами, что у эльфа; дитя румяным личиком вжималось в перекладины. Еще поразмыслив, я пришла к заключенью, что предо мною Хэртон - мой Хэртон, и он не слишком переменился со дня, как я оставила его уж десять месяцев тому.
        «Боже тебя благослови, деточка! - окликнула я, мигом позабыв глупые страхи. - Хэртон, я Нелли! Нелли, нянька твоя».
        Он попятился, чтоб я до него не дотянулась, и подобрал с земли большой камень.
        «Я пришла повидаться с твоим отцом, Хэртон», - прибавила я, из его жеста уразумев, что, ежели его воспоминанья и сохранили Нелли, во мне он таковую не признает.
        Он поднял снаряд повыше и запустил; я принялась было успокаивать ребенка, но броска не предотвратила; камень ударил по чепцу, а затем малолетние уста с запинками извергли череду проклятий - уж не знаю, понимал ли он, что говорит, только интонации у него были отточенные, а детские черты исказила страшная гримаса злобы. Уверяю вас, сие больше огорчило, нежели рассердило меня. Глотая слезы, я достала из кармана апельсин и протянула дитятке, дабы его умилосердить. Помявшись, он выхватил апельсин у меня из руки, словно боялся, что я подразню его, а затем разочарую. Я показала ему другой, но в руки не дала.
        «Кто тебя, дице, научил таким красивым словам? - спросила я. - Викарий?»
        «Черт бы побрал викария, да и тебя тоже! Ну-кась дай!» - отвечал он.
        «Расскажи-ка, где берешь уроки, - тогда дам, - сказала я. - Кто твой хозяин?»
        «Дьявол папаша» - таков был его ответ.
        «И чему ты учишься у папаши?» - продолжала я.
        Он подпрыгнул за апельсином; я подняла руку повыше.
        «Чему он тебя учит?» - спросила я.
        «Ничому, - сказал он, - токмо под ногами не путаться. Папаша меня не терпит, я на него ругаюсь».
        «Вот оно как! А ругаться на папашу тебя учит дьявол?» - уточнила я.
        «Ну… не-е», - протянул он.
        «А кто тогда?»
        «Хитклифф».
        Я спросила, по душе ли ему господин Хитклифф.
        «Ну!» - снова отвечал он.
        Пожелав узнать, каковы же его резоны для эдакой симпатии, я разобрала лишь: «Не зна, вон папаше возвертает, чего вон мне даст… ругает папашу, что меня ругает. Мол, пущай я делаю, чего мне охота».
        «А викарий тебя, выходит, читать и писать не учит?» - упорствовала я.
        «Не, сказали, ему… зубы в глотку… забьют, коли порог еще переступит… Хитклифф обещал!»
        Я вложила ему в руку апельсин и велела передать отцу, что у садовых ворот его ждет Нелли Дин, хочет переговорить. Он ушел по тропинке в дом, но на пороге возник не Хиндли, а Хитклифф; и тогда я развернулась и побежала по дороге со всех ног, и не останавливалась, покуда не добралась до указательного столба, и перепугалась так, будто гоблина разбудила. История юной госпожи Изабеллы тут, почитай, и ни при чем; разве только после этих дел я решила стоять на страже еще бдительней и уж расстараться, чтоб эдакое дурное влияние не коснулось Усада, пускай даже я, расстроив удовольствия госпожи Линтон, всколыхну в доме бурю.
        Вышло так, что, когда Хитклифф вновь нас навестил, юная моя госпожа на дворе кормила голубей. С невесткой она не разговаривала три дня, однако и капризные свои сетованья прекратила, и мы все вздохнули с немалым облегченьем. За Хитклиффом не водилось привычки лишний раз вежливое слово ей сказать - уж это-то я знала. Теперь же, едва ее заметив, он первым делом предусмотрительно окинул взглядом фасад. Я стояла у окна кухни, но попятилась и от его взгляда скрылась. Затем он ступил на двор и что-то сказал; Изабелла как будто смутилась и пожелала уйти; дабы сие предотвратить, он придержал ее за локоть. Она отворотила лицо; он, похоже, что-то спросил, а отвечать ей не хотелось. Еще один поспешный взгляд на дом - и мерзавцу, полагавшему себя незримым, хватило наглости заключить ее в объятья.
        «Иуда! Изменщик! - вскрикнула я. - Ты, выходит, еще и лицемер! Нароком обмануть замыслил!»
        «Кто, Нелли?» - спросил голос Кэтрин обок от меня; я так увлеклась соглядатайством за парой во дворе, что не заметила ее появленья.
        «Друг ваш никчемный! - пылко отвечала я. - Пронырливый бес! Ага, он нас заметил - идет сюда! Любопытно послушать, хватит ли ему духу измыслить правдоподобный резон - отчего это он волочится за госпожой Изабеллой, вам сказав, что ее ненавидит?»
        Госпожа Линтон видела, как Изабелла вырвалась и убежала в сад; спустя минуту Хитклифф отворил дверь. Я не удержалась и отчасти излила свое негодованье, но Кэтрин сердито велела мне молчать и пригрозила изгнать с кухни, ежели только я посмею распустить дерзкий свой язык.
        «Тебя послушать, так люди решат, будто это ты здесь хозяйка! - возмутилась она. - Ты все-таки знай свое место! Хитклифф, чего это тебе вздумалось учинить такой переполох? Я же сказала, оставь Изабеллу в покое! - умоляю, если тебе не опостылело сюда приходить и ты не хочешь, чтоб Линтон дверь перед тобою закрыл на все запоры!»
        «Боже его упаси попробовать, - отвечал ей черный злодей. В эту минуту я его возненавидела. - Да одарит его Господь кротостью и терпеньем! С каждым днем я все одержимей мечтаю услать его на небеса!»
        «Замолчи! - сказала Кэтрин, закрыв кухонную дверь. - Не зли меня. Отчего ты пренебрег моей просьбой? Она сама тебя нарочно подкараулила?»
        «А тебе-то что? - проворчал он. - Я вправе ее целовать, если ей того охота; а ты возражать не вправе. Тебе я не муж; ты-то с чего ревнива?»
        «Это я не ревнива, - объяснила хозяйка. - Это я ревностна. Ну-ка, разгладь морщины; нечего на меня хмуриться! Если тебе по нраву Изабелла, ты возьмешь ее за себя. Но разве она тебе по нраву? Скажи правду, Хитклифф! Вот видишь - ты не отвечаешь. Она же тебе вовсе не по душе, я точно знаю».
        «А господин Линтон одобрит брак сестры с этим человеком?» - поинтересовалась я.
        «Господин Линтон одобрит», - решительно ответствовала моя госпожа.
        «Может не утруждаться, - сказал Хитклифф. - Я великолепно обойдусь без его согласия. Что до тебя, Кэтрин, я, пожалуй, выскажу пару слов, раз речь зашла. Ты уж пойми, будь любезна, что я понимаю, до чего дьявольски жестоко - дьявольски! - ты со мною поступила. Слышишь меня? А если ты льстишь себе мыслью, будто я того не постигаю, ты дура; а если полагаешь, будто утешишь меня ласковым словом, - ты идиотка; а если воображаешь, что я буду страдать неотмщенным, я тебя мигом урезоню! Тем временем спасибо тебе за то, что раскрыла золовкин секрет; клянусь, я выжму из него все до капли. А ты не суйся!»
        «Это что еще такое приключилось с его натурой? - изумилась госпожа Линтон. - Я с тобою поступила дьявольски жестоко - а ты отмстишь? И как же ты отмстишь, неблагодарный ты изверг? Как это я жестоко с тобой поступила?»
        «Тебе я мстить не намерен, - отвечал Хитклифф, слегка уняв пыл. - У меня другие планы. Тиран истязает рабов, но они не бунтуют против него - они изничтожают тех, кто их ниже. Ты потехи ради запытай меня хоть до смерти, но уж позволь мне и самому потешиться схожим манером и по мере сил воздержись от оскорблений. Сровняв с землею мой дворец, не строй лачугу и, даровав мне ее вместо дома, не восхищайся самодовольно своим милосердием. Вообрази я, будто ты и впрямь желаешь, чтобы я женился на Изабелле, я бы глотку себе перерезал!»
        «А, так вот в чем беда? Что я не ревную? - вскричала Кэтрин. - Что ж, я больше не предложу тебе жену - это все равно что Сатане заблудшую душу подарить. Твое блаженство, как и его, - причинять страданья. Доказательства налицо. Эдгар оправился от злости, коей поддался при твоем возвращении; меня едва осенили покой и безмятежность; ты же, не в силах созерцать наше умиротворенье, хочешь, я вижу, разжечь ссору. Давай, Хитклифф, рассорься с Эдгаром, если угодно, обмани его сестру; это будет наибезупречнейший способ отмстить мне».
        Беседа угасла. Госпожа Линтон, раскрасневшаяся и мрачная, подсела к очагу. Дух, что двигал ею, обуревал ее неумолимо; она не умела ни изгнать его, ни укротить. Хитклифф стоял против очага, скрестив руки на груди, думая свои злые думы; и в эдаком вот положении я оставила их и отправилась на поиски хозяина, недоумевавшего, отчего Кэтрин так задержалась внизу.
        «Эллен, - сказал он, когда я вошла, - ты не видела хозяйку?»
        «Видела; она в кухне, сэр, - ответила я. - Ее прискорбно огорчило поведенье господина Хитклиффа; да и я, правду вам сказать, полагаю, что о визитах его надобно уже уговориться инаково. От непомерной мягкости случается поруха, а нынче-то вот до чего дошло…» - После чего я описала сцену на дворе и, насколько посмела, весь последующий диспут. Мне думалось, для госпожи Линтон сие обернется не слишком пагубно - разве что она сама осложнит дело, вступившись за гостя. Эдгар Линтон дослушал до конца не без труда. Первые же его слова обнаружили, что он не почитает супругу вовсе безвинной.
        «Это нестерпимо! - воскликнул он. - Какой позор, что такой человек у нее в друзьях, а мне навязано его общество! Позови из передней двоих людей, Эллен. Кэтрин незачем длить спор с этим низким негодяем - я довольно ей потворствовал».
        Он сошел вниз и, велев слугам обождать в коридоре, направился в кухню, а я за ним. Насельники ее продолжали сердито пререкаться - во всяком случае, госпожа Линтон с новым пылом корила Хитклиффа, а тот перешел к окну и стоял, пригнув голову, - отчасти, кажется, испугался ее гневной брани. Хозяина он заметил первым и поспешно махнул рукою, дабы Кэтрин умолкла; и та мгновенно послушалась, увидев, чем вызван его жест.
        «Это что еще такое? - обратился к ней Линтон. - И таковы ваши представленья о приличиях? Вы сидите и слушаете, пока этот мерзавец разговаривает с вами подобным манером? Надо полагать, такова его обиходная речь, и вас она не смущает; вы привычны к его низости и, вероятно, воображаете, будто к ней привыкну и я!»
        «Вы подслушивали под дверью, Эдгар? - осведомилась хозяйка тоном, кой нароком должен был его разозлить, - с равнодушием и пренебрежением к его досаде. Хитклифф поднял глаза, когда прозвучала речь первого и презрительно рассмеялся в ответ на слова второй - по видимости, с умыслом отвлечь внимание господина Линтона на себя. Он преуспел; однако Эдгар не имел в виду развлечь гостя бурею страстей.
        «До сего дня я был с вами терпелив, сэр, - негромко промолвил он, - хоть и не пребывал в неведении относительно убогой и развращенной вашей натуры; однако я почитал вас лишь отчасти в том виновным, Кэтрин желала поддерживать с вами знакомство, и я уступил - и очень глупо. Присутствие ваше - нравственный яд, что отравляет самых праведных; посему, дабы предотвратить худшие последствия, с этой минуты я отказываю вам от дома и требую, чтобы вы покинули его немедленно. Задержитесь на три минуты - и отбытье ваше будет принудительно и позорно».
        Взглядом, полным насмешки, Хитклифф смерил рост и ширину плеч говорившего.
        «Кэти, твой ягненочек грозится, будто настоящий бык! - заметил он. - Как бы ему не раскроить череп о мой кулак. Боже правый! Господин Линтон, мне жалко до смерти, что ударить вас ниже моего достоинства!»
        Хозяин мой глянул в коридор и знаком велел мне привести слуг; сам он драться не собирался. Я послушалась намека; но госпожа Линтон, что-то заподозрив, последовала за мною и, когда я открыла рот, дабы позвать людей, втянула меня обратно в кухню, а дверь захлопнула и заперла.
        «Все по-честному! - пояснила она мужу, воззрившемуся на нее в сердитом удивлении. - Если вам недостает храбрости его ударить, извинитесь или стерпите тумаки. Это научит вас не выказывать доблести, которой у вас не имеется. Нет уж, я скорее проглочу этот ключ, нежели его получите вы! Восхитительно, как я вознаграждена за доброту к вам обоим! Неизменно потакая слабой натуре одного и злой - другого, в ответ я заслужила два образчика слепой неблагодарности, что глупо до абсурда! Эдгар, я защищала вас и ваших родных; и лучше бы Хитклифф избил вас до полусмерти за то, что посмели дурно обо мне подумать!»
        Дабы воздействовать на хозяина, избиений не потребовалось. Он попытался отнять у Кэтрин ключ, и та спасла оный, швырнув его в самый огонь; тут господина Эдгара одолела нервная дрожь, и он смертельно побелел. Никакими силами не удалось бы ему превозмочь нахлынувшие чувства; боль пополам с унижением овладели им совершенно. Он привалился к спинке кресла и закрыл лицо руками.
        «Святые небеса! В стародавние времена вас бы за такое посвятили в рыцари! - воскликнула госпожа Линтон. - Мы повергнуты! Повергнуты! Хитклифф пальцем вас не тронет - это же все равно что королю отрядить армию против мышиного гнезда. Ободритесь! вам не сделают больно. Вы не из ягнят - вы зайчонок новорожденный!»
        «Желаю тебе насладиться этим малодушным трусом, Кэти! - промолвил ее друг. - Хвалю твой изысканный вкус. И вот эту трепетливую тряпку ты предпочла мне! Я не ударю его кулаком, зато пну ногою и притом испытаю немалое удовлетворение. Он там что, рыдает? Или собрался от страха грохнуться в обморок?»
        Он подошел и толкнул кресло, где отдыхал Линтон. А лучше было держаться подальше: хозяин мой мигом вскочил и наградил его ударом в горло, кой человека послабее свалил бы с ног. Хитклифф задохнулся, и, покуда он давился, господин Линтон направился черным ходом во двор, а оттуда к парадным дверям.
        «Ну вот! теперь тебе сюда путь заказан! - вскричала Кэтрин. - Уходи сейчас же; он вернется с пистолетами и полудюжиной подручных. Если он нас подслушал, он тебя, конечно, никогда не простит. Дурную услугу ты мне оказал, Хитклифф! Но уходи - поспеши! Пускай лучше к стене будет приперт Эдгар, чем ты».
        «Полагаешь, я уйду, пока у меня горит глотка от его удара? - загрохотал Хитклифф. - Да ни за какие блага преисподней! Я расплющу ему ребра, как гнилой орех, прежде чем выйду за порог! Не одолев его сейчас, я убью его потом; так что не мешай, раз уж тебе так драгоценно его существованье!»
        «Он не придет, - встряла я, слегка солгав. - Идут кучер и два садовника; не станете же вы дожидаться, покуда они вышвырнут вас на дорогу. У каждого по дубине, а хозяин небось полюбуется из окна салона, как они исполнят его приказанье».
        Садовники с кучером и впрямь направлялись к нам; однако с ними шел и Линтон. Они уже ступили на двор. Хитклифф, поразмыслив, решил избежать драки с тремя невеликими птицами; он схватил кочергу, разнес замок на двери в дом и бежал, едва все четверо ввалились в кухню.
        Госпожа Линтон в крайнем волнении велела мне проводить ее наверх. Она не ведала, какова была моя роль в случившейся сумятице, и я желала оставить ее в неведении, чего бы то ни стоило.
        «Я сейчас сойду с ума, Нелли! - вскричала она, бросившись на диван. - У меня в голове тысяча кузнецов колотят молотами! Скажи Изабелле, пусть не приближается ко мне; вся эта суматоха из-за нее; а если она или кто другой сейчас разожгут мой гнев, я лишусь рассудка. И, Нелли, передай Эдгару, если вновь его нынче увидишь, что я рискую серьезно заболеть. Хорошо бы и впрямь. Он устрашил и расстроил меня ужасающе! Я хочу его напугать. А вдобавок он может прийти и излить на меня потоки оскорблений и жалоб; я наверняка отвечу тем же, и Бог его знает, что с нами станется тогда! Ты все передашь, моя добрая Нелли? Ты же понимаешь, я тут совершенно безвинна. И чего ему в голову взбрело подслушивать? Когда ты ушла, Хитклифф вел возмутительные речи, но я бы вскоре отвлекла его от Изабеллы, а прочее не имело значенья. Теперь же все рухнуло, ибо этому глупцу пожелалось услышать о себе злые слова, - некоторых такое желанье преследует, точно демон! Не улови Эдгар нашу беседу, ничего бы дурного ему не сделалось. Честное слово, когда он с таким неразумным неудовольствием накинулся на меня, хотя я пред тем из-за него
корила Хитклиффа до хрипоты, мне уже стало безразлично, как они поступят друг с другом; тем более я чувствовала, что, как ни завершись эта сцена, все мы разлучимся, и никому неведомо, надолго ли! Что ж, раз мне нельзя сохранить дружбу с Хитклиффом, раз Эдгар жесток и ревнив, пусть они умрут от горя, когда я горем уморю себя. Раз меня довели до крайности, покончим со всем поскорее! Впрочем, сие - отчаянная мера на случай угасшей надежды; я не застану Линтона врасплох. До сего дня он благоразумно опасался меня раззадоривать; внуши ему, сколь опасен отказ от подобной политики, и напомни, сколь горяч мой темперамент, - если меня распалить, он близок к неистовству. Хорошо бы ты стерла с лица апатию и посильней за меня встревожилась».
        Несомненно, бесстрастность, коей я встретила ее распоряженья, вызывала немалую досаду, ибо произносились они совершенно искренне; мне, однако, думалось, что человек, способный заранее спланировать выгоду от своих припадков гнева, равно способен усилием воли пристойно собою овладеть даже в гневном припадке; и я не хотела «напугать», как она выразилась, ее мужа и тем приумножить его недовольство ради ее себялюбия. Посему, встретив хозяина, направлявшегося в салон, я ничего не сказала, однако позволила себе вернуться и послушать, возобновят ли они свою ссору. Первым заговорил Эдгар.
        «Не вставайте, Кэтрин, - молвил он, и в голосе его не было злости, а лишь скорбное уныние. - Я не задержусь. Я пришел не для того, чтобы спорить или мириться; но хотел бы знать, намерены ли вы после событий нынешнего вечера длить тесную дружбу с…»
        «Ох батюшки, да что же это такое! - перебила его хозяйка, топнув ногою. - Что же это такое! Прекратите эти разговоры! Ваша стылая кровь не умеет разгорячиться; ваши жилы полны студеной воды; моя же кровь кипит и пред лицом подобной холодности пускается в пляс».
        «Дабы от меня избавиться, ответьте на вопрос, - не отступил господин Линтон. - Вы должны ответить; а ваше исступленье меня не страшит. Я нахожу, что и вы при желании способны на хладнокровие не хуже прочих. Отвратитесь вы отныне от Хитклиффа или отречетесь от меня? Вам никак невозможно быть другом мне и ему одновременно; и я решительно настаиваю знать, кого из нас вы выбираете».
        «А я настаиваю, чтобы мне не докучали! - в ярости возопила Кэтрин. - Я требую! Вы что, не видите - я еле стою на ногах! Эдгар, вы… вы оставьте меня!»
        Она принялась звонить и звонила, покуда со звоном же не лопнул шнурок; я не спеша вошла. И у святого не нашлось бы терпенья на эдакое безрассудное, дикое неистовство! Она лежала, колотясь головой о подлокотник дивана и скрипя зубами - того и гляди раскрошит их в щепу! Господин Линтон стоял и взирал на нее, внезапно обуянный раскаяньем и страхом. Велел мне принести воды. Кэтрин задыхалась и говорить не могла. Я принесла полный стакан; пить она не пожелала, и я сбрызнула ей лицо. Спустя мгновения она растянулась на диване и застыла, закатив глаза; щеки ее, побледневшие и посиневшие разом, сделались как у мертвеца. Линтоном овладел ужас.
        «С ней совершенно все прекрасно», - шепнула я ему. Не хотелось, чтоб он сдался, хотя в душе у меня ворочался неодолимый страх.
        «У нее губы в крови!» - сказал он, содрогнувшись.
        «Да и Бог с ней!» - ядовито откликнулась я. А затем поведала, как она перед его приходом намеревалась закатить приступ бешенства. По неосторожности говорила я вслух, и она услышала меня, ибо села рывком - волосы струились по плечам, глаза сверкали, мускулы на шее и руках сверхъестественно вздулись. Я уже смирилась с тем, что без ломаных костей дело не обойдется, но она лишь обвела комнату жгучим взглядом и выбежала за дверь. Хозяин велел мне последовать за нею; я так и поступила и дошла до ее спальни - дальнейший путь она мне преградила, заперев дверь у меня перед носом.
        Поскольку наутро она не пожелала спуститься к завтраку, я сходила спросить, не принести ли ей чего-нибудь. «Нет!» - царственно отвечала она. Тот же вопрос я задавала в час обеда и чая, а потом и назавтра, и ответ получала тот же. Господин Линтон коротал время в библиотеке и занятьями жены не интересовался. Он час провел за разговором с Изабеллой, в протяжении коего тщился исторгнуть из нее приличествующий случаю ужас относительно ухаживаний Хитклиффа; впрочем, из уклончивых ее ответов никакого вывода он сделать не смог и вынужден был завершить расследование, не добившись удовлетворительных итогов, однако торжественно ее предостерег, что, ежели ей достанет безумия поощрять столь никчемного кавалера, всякие родственные связи между братом и сестрою сим будут отменены.
        Глава XII
        Пока юная госпожа Линтон хандрила, бродя по саду и парку, неизменно молчала и почти неизменно проливала слезы, брат ее сидел взаперти средь книг, коих не открывал (изнывая, догадывалась я, от неотступной и неотчетливой надежды, что Кэтрин, раскаявшись в своих поступках, явится просить прощенья и добиваться мира), а сама она неуступчиво постилась, полагая, вероятно, что за каждою трапезой Эдгар готов разрыдаться, видя отсутствие супруги, и только гордость не дозволяет ему броситься к ее ногам, - я хлопотала себе по дому, убежденная, что в стенах Усада осталась лишь одна разумная душа, и обитает она в моем теле. Я не растрачивала утешений на юную госпожу, а на хозяйку - увещаний, и вздохи хозяина, жаждавшего услышать имя своей возлюбленной, раз уж нельзя услыхать ее голос, пропускала мимо ушей. Я решительно сказала себе, что пускай они справляются как хотят; и хотя длилось все это утомительно долго, в конце концов слабо забрезжил рассвет - так мне примстилось перво-наперво, и я возрадовалась. На третий день госпожа Линтон отперла дверь; допив воду из кувшина и графина, она возжелала пополнения
запасов и миски каши, ибо сочла, что умирает. Я же сочла, что эти речи предназначены для ушей Эдгара; сама я ни во что подобное не верила, посему делиться ни с кем не стала, а хозяйке принесла чаю и тостов. Она с аппетитом поела и попила, а затем вновь откинулась на подушку, стиснула кулаки и застонала. «Ох, я умру, - воскликнула она, - раз я всем безразлична! Напрасно я ела. - Она вдоволь помолчала, а потом я услышала, как она шепчет: - Нет, я не умру… он будет только рад… он ничуть не любит меня… он не станет по мне тосковать!»
        «Вы чего-то хотели, мэм?» - спросила я, внешне сохраняя невозмутимость, невзирая на мертвенный ее облик и странную аффектацию.
        «Как там этот снулый человек? - осведомилась она, откидывая с изможденного лица густые локоны. - Впал в летаргию или уже умер?»
        «Ни то и ни это, - отвечала я, - ежели вы про господина Линтона. Он, мне думается, в сносном здравии, хотя труды занимают его, пожалуй, чрезмерно; он постоянно сидит средь своих книг, ибо иного общества лишен».
        Я бы не говорила так, кабы доподлинно уразумела ее состоянье, однако не могла отделаться от мысли, что расстройство свое она отчасти разыгрывает.
        «Средь своих книг! - вскричала она в замешательстве. - А я умираю! Я на краю могилы! Боже мой! а он знает, как я переменилась? - продолжала она, глядя на себя в зеркало, что висело на стене против постели. - И это Кэтрин Линтон? Он воображает, будто я в дурном расположении духа - притворяюсь, быть может. Ты не могла бы сообщить ему, что все это смертельно серьезно? Нелли, если еще не поздно, я, едва узнав, каковы его чувства, сделаю свой выбор: немедля умру с голоду - а это не кара, если сердца у него нет, - либо поправлюсь и уеду из страны. Ты сейчас правду мне говоришь? Взвесь свои слова и ответь. Ему и в самом деле столь безразлично, выживу ли я?»
        «Да что вы, мэм, - сказала я, - хозяин и знать не знает, что вы спятили; и, разумеется, он не боится, что вы уморите себя голодом».
        «Ты так полагаешь? А ты не можешь ему передать, что уморю? - ответила она. - Убеди его; выскажись чистосердечно - скажи, что ты убеждена в этом сама!»
        «Нет, госпожа Линтон, - заметила я, - вы забываете, что нынче вечером вы откушали с аппетитом, а завтра польза на вас скажется».
        «Будь я уверена, что это его убьет, - перебила она меня, - я безотлагательно бы себя убила! За три эти ужасные ночи я не сомкнула глаз - ах, как я терзалась! Меня посещали видения, Нелли! Но я уже подозреваю, что ты не питаешь ко мне приязни. Как это странно! Я думала, никак невозможно всем не любить меня, пусть даже они презирают и ненавидят друг друга. Но за считаные часы все обернулись врагами; ни малейших сомнений у меня в том нет; все вокруг. Как страшно встретить смерть в окружении равнодушных лиц! Изабелла в страхе и отвращении боится ступить в комнату: о ужас - смотреть, как умирает Кэтрин! А Эдгар чопорно стоит и ждет, когда все закончится, а после возносит благодарственные молитвы Господу за то, что вернул покой в дом, и возвращается к своим книгам! Что, во имя всего способного чувствовать, он там делает со своими книгами, когда я тут умираю?!»
        Она никак не могла снести внушенную мною мысль о том, что господин Линтон предался философическому смиренью. Мечась в постели, она лихорадочное свое смятение разожгла до безумия и зубами впилась в подушку; затем поднялась, вся горя, и пожелала, чтоб я растворила окно. На дворе стояла середина зимы, дул крепкий ветер с северо-востока, и я возражала. И переменчивые гримасы ее, и перепады ее настроения уже страшно меня пугали, и я припомнила ее предыдущую болезнь, а также запрет доктора ей перечить. Минуту назад она яростно билась; теперь же, опершись на локоть и не замечая моего отказа ей повиноваться, она по-детски забавлялась, вытаскивая перья из прорех в подушке и раскладывая их на простыне по видам; разум ее обратился к другим материям.
        «Вот это индюшка, - себе под нос бормотала она, - а это кряква, а это голубь. Вот оно что, подушки набивают голубиным пером - не диво, что я не могу умереть! Надо сбросить ее на пол, когда лягу. А вот самец куропатки; а это - его я узн?ю из тысячи - это чибис. Красивая птица; кружил у нас над головами на болотах. Хотел вернуться в гнездо, ибо холмов коснулись тучи, и он почуял дождь. Это перо нашли на пустоши, а птицу не подстрелили; зимою мы видели гнездо, полное скелетиков. Хитклифф поставил над ним ловушку, и взрослые птицы не смели спуститься. После я взяла с него слово, что он никогда не подстрелит чибиса, и он их не стрелял. Да, а вот еще! Он подстрелил моих чибисов, Нелли? Нет ли здесь красноты? Дай-ка я посмотрю».
        «Прекратите это ребячество! - перебила я, отняв подушку и перевернув ее прорехами к матрасу, ибо Кэтрин выгребала из нее содержимое горстями. - Лягте и закройте глаза; вы бредите. Ну что за неурядь! Пух теперь летает, будто снег пошел».
        Я ходила туда-сюда по комнате и его собирала.
        «Я, Нелли, - как во сне продолжала Кэтрин, - вижу тебя старухою; волосы твои седы, а плечи согбенны. Эта постель - Пещера Фей под Пенистонскими скалами; ты напасаешь чертовы пальцы, хочешь порчу навести на наших телиц, а когда я подхожу, прикидываешься, будто это просто клочья шерсти. Вот к чему придешь ты полсотни лет спустя; я ведь знаю, что ныне ты не такова. Я не брежу, ты ошибаешься, иначе я бы и впрямь поверила, будто ты - иссохшая карга, и впрямь поверила, будто я под Пенистонскими скалами; однако я знаю, что сейчас ночь, а на столе горят две свечи, и черный шкап блестит, точно гагат».
        «Черный шкап? Это где у нас черный шкап? - спросила я. - Вы спите и во сне разговариваете!»
        «У стены стоит, где всегда стоял, - отвечала она. - Он, впрочем, и в самом деле странный - я вижу в нем лицо!»
        «У вас тут нету шкапа и не было отродясь», - сказала я, снова присев и забрав подхватом полог, чтобы сподручнее было смотреть на хозяйку.
        «А ты лица не видишь?» - спросила она, серьезно глядя в зеркало.
        И как бы я ни спорила, никак не ладилось ее уверить, что лицо это - ее собственное; посему я поднялась и занавесила зеркало платком.
        «И все равно оно там! - в страхе упрямо вскричала она. - И шевелится. Кто это? Надеюсь, оно не вылезет, когда уйдешь ты! Ой, Нелли, в этой комнате обитают призраки! Я боюсь тут быть одна!»
        Я взяла ее за руку и велела опамятоваться, ибо тело ее одна за другой сотрясали судороги, и она все вглядывалась туда, где было стекло.
        «Там никого нет! - твердила я. - Это были вы, госпожа Линтон; совсем недавно вы это понимали».
        «Я! - ахнула она. - А часы бьют полночь! Выходит, правда! о ужас!»
        Она пальцами впилась в платье и закрыла им лицо. Я хотела было прокрасться к двери, намереваясь позвать хозяина, однако меня призвал назад пронзительный визг - платок упал с зеркала.
        «Ну что, что опять стряслось? - вскричала я. - Кто у нас тут трусишка? Опомнитесь! Это стекло - зеркало, госпожа Линтон; и в нем вы видите себя, а вон рядом с вами и я стою».
        В замешательстве трепеща, она крепко меня держала, но постепенно ужас на ее челе рассеялся, а бледность уступила румянцу стыда.
        «Ох, батюшки! А я думала, я дома, - вздохнула она. - Думала, я лежу у себя в спальне в Громотевичной Горе. Я слаба, голова моя смятенна, и я нечаянно закричала. Ничего не говори; только останься со мною. Я боюсь спать; грезы страшат меня».
        «Глубокий сон вам бы пошел на пользу, мэм, - отвечала я, - и, надеюсь, нынешние муки не дозволят вам больше морить себя голодом».
        «Ах, вот бы мне сейчас в свою постель в прежнем доме! - горько продолжала она, ломая руки. - И чтобы ветер шуршал елями под окном. Дай мне почувствовать его - он летит прямо с пустошей, - дай мне вздохнуть разок!»
        Чтобы ее умиротворить, я на несколько мгновений приоткрыла створку. Ворвался холодный ветер; я затворила окно и вернулась на свой пост. Кэтрин легла и застыла, омывая лицо слезами. Телесное изнуренье совершенно усмирило ее дух; наша яростная Кэтрин была теперь ничем не лучше плаксивого младенца.
        «Давно я тут заперлась?» - спросила она, внезапно оживившись.
        «В понедельник ввечеру, - ответила я, - а на дворе вечер четверга или, говоря точнее, утро пятницы».
        «Что! и недели не истекло? - вскричала она. - Так мало?»
        «На холодной воде и роптаньях - вполне довольно», - заметила я.
        «Ну а мне почудилось, будто часов прошло нестерпимое множество, - с сомнением пробормотала она. - Наверняка дольше. Я помню, как была в салоне после их ссоры, как Эдгар бесчеловечно меня раззадоривал и как я в отчаянии бежала сюда. Едва я заперла дверь, беспросветная чернота объяла меня, и я упала. Я не могла объяснить Эдгару, до чего была уверена, что у меня случится припадок или я вовсе лишусь рассудка, если он и дальше станет меня изводить! Ни язык мой, ни мозг были мне неподвластны, и он, наверное, не догадался, как я мучаюсь; мне едва хватило разуменья сбежать прочь от него и его голоса. Не успела я как следует оправиться, увидеть и услышать, чт? вокруг меня, как забрезжила заря, и, Нелли, я расскажу тебе, что тогда подумала, какая мысль крутилась у меня в голове вновь и вновь, пока я не устрашилась за свой разум. Я лежала, головой привалившись к ножке стола и смутно различая серый квадрат окна, и думала, что спряталась в дубом обшитой кровати дома; и сердце мое разрывалось от великого горя, кое вспомнить я, очнувшись, не смогла. Я размышляла и терзала себя, желая понять, что же это было, и,
странное дело, все последние семь лет моей жизни испарились! Я совсем не помнила, как их прожила. Я была ребенком; отца только что похоронили, и несчастна я была потому, что Хиндли велел нам с Хитклиффом разлучиться. Я впервые легла одна; всю ночь прорыдав, я забылась в тоскливой дреме, а придя в себя, подняла руку, дабы раздвинуть дубовые панели; но рука нащупала столешницу! Я погладила ковер, и тут память вернулась: недавнюю мою горесть поглотили судороги отчаяния. Не могу сказать, отчего мне было так ужасно; вероятно, меня посетило временное безумие, ибо резоны едва ли имелись. Но вдруг меня, двенадцатилетнюю, оторвали от Громотевичной Горы, и от всех детских связей, и от всей жизни моей, коей был тогда Хитклифф, и мановеньем руки обратили в госпожу Линтон, хозяйку Скворечного Усада, жену незнакомца; изгнали и разлучили с моим миром. Ты ведь отчасти постигаешь, в какую бездну я была повержена! Качай головой сколько хочешь, Нелли, без тебя дело не обошлось. Поговори с Эдгаром, очень нужно, чтобы ты с ним поговорила и убедила оставить меня в покое! Ой, я вся горю. Я хочу на волю! Я хочу снова стать
девочкой, полудикой, и безрассудной, и свободной; смеяться над ранами, а не сходить от них с ума! Почему я так переменилась? почему в крови моей от нескольких слов поднимается адская буря? Я вновь стану собой, едва окажусь средь вереска на холмах, я в этом уверена. Распахни окно пошире; и так оставь! Скорей, почему ты медлишь?»
        «Потому как простудой я вас уморить до смерти не намерена», - объяснила я.
        «То есть не подаришь мне шанса жить, - обиделась она. - Я, впрочем, пока не беспомощна; я и сама открою».
        И, не успела я вмешаться, она соскользнула с постели, прошагала к окну весьма шатко, распахнула створки и высунулась, не чувствуя, как морозный воздух режет ей плечи все одно что ножом. Я ее умоляла, а в конце концов попыталась силком уложить в постель. Но быстро обнаружилось, что безумие наделило ее мочью поболе моей (а в том, что она рехнулась, меня убедили дальнейшие ее поступки и бред). Луна не вышла, и все заволокло туманной тьмою: ни в одном доме ни огонечка - и поблизости, и вдали все давным-давно погасло, а те, что горели в Громотевичной Горе, и так-то были не видны, - и все же она твердила, что различает их сиянье.
        «Гляди! - пылко вскричала она. - Вон моя комната, а в ней горит свеча, а за окном качаются деревья; а другая свеча - у Джозефа на чердаке. Джозеф нынче засиделся, а? Ждет, когда я вернусь, чтоб ворота запереть. Что ж, придется ему подождать еще. Дорога трудна, а странствующему сердцу грустно; и в странствии этом нам нужно непременно миновать церковь в Гиммертоне! Мы часто на спор ходили к ее привиденьям и подзуживали друг друга постоять средь могил и вызвать призрака. Но, Хитклифф, ты отважишься, если я поспорю с тобою сейчас? Если да, я тебя не отпущу. Я не стану лежать там одна; пусть хоронят хоть на двенадцать футов в глубину и сверху повалят церковь, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мною. Я ни за что не успокоюсь!»
        Она помолчала, а затем продолжила, странно улыбаясь:
        «Он раздумывает… говорит, пускай лучше я приду к нему! Ну так отыщи путь! и не через церковный двор. Что ты медлишь? Не ропщи, ты всегда следовал за мною!»
        Догадавшись, что спорить с ее безумием толку нет, я размышляла, как бы ухватить что-нибудь и ее закутать, не выпустив из хватки (ибо оставить ее подле раззявленного окна я опасалась), но тут, к моему ужасу, задребезжала дверная ручка и вошел господин Линтон. Он как раз покинул библиотеку, а проходя по коридору, услышал, что мы беседуем, и любопытство или же страх погнали его выяснить, как понимать эти разговоры в столь поздний час.
        «Ох, сэр! - вскричала я, предупредив возглас, что чуть не сорвался с его губ при виде явленного ему зрелища и всем ветрам открытой спальни. - Моя бедная хозяйка заболела и одолела меня; мне с нею никак не управиться; умоляю, подойдите и уговорите ее лечь в постель. Забудьте, что рассержены на нее, - ей никто, кроме себя, не указ».
        «Кэтрин заболела? - переспросил он, бросившись к нам. - Закрой окно, Эллен! Кэтрин! что?..»
        И умолк. Осунувшееся лицо госпожи Линтон лишило его дара речи - ему только и оставалось в изумленном ужасе переводить взгляд с нее на меня.
        «Она тут переживала, - продолжила я, - и толком ничего не ела, и ни словом не посетовала; никого из нас не пускала до нынешнего вечера, и мы не могли вам рассказать, что с нею, мы и сами не знали; но ничего страшного».
        Я понимала, что положенье растолковала неловко; хозяин нахмурился. «Ничего страшного, Эллен Дин? - сурово переспросил он. - Ты еще объяснишься удобопонятнее, отчего держала меня в неведении!» - А затем он подхватил жену на руки и горестно воззрился на нее.
        Поначалу она ничем не показала, что его узнает; для ее рассеянных глаз он пребывал невидимкой. Бред, впрочем, не завладел ею совершенно; оторвав взгляд от созерцанья окружающей темноты, она мало-помалу сосредоточила его на муже и сообразила, кто ее обнимает.
        «А! так вы пришли, Эдгар Линтон? - в сердитом оживлении произнесла она. - Вы из тех вещиц, что вечно под рукою, когда вовсе ни к чему, и не сыщешь, когда потребны! Полагаю, нам теперь предстоят обильные ламентации - я же вижу, - но они не преградят мне путь к узкому моему пристанищу; последнему прибежищу, где я окажусь, не успеет весна обернуться летом! Вот-вот; не средь Линтонов, заметьте, под крышею церкви, но на воле, с надгробным камнем; а вы сами решайте, пойдете к ним или ко мне!»
        «Кэтрин, вы что натворили? - заговорил хозяин. - Я теперь для вас ничто? Вы любите этого негодяя Хит?..»
        «Замолчите! - вскричала госпожа Линтон. - Замолчите сию секунду! Еще раз помянете это имя, и я мигом положу конец всему - я прыгну в окно! То, чего вы ныне касаетесь руками, забирайте себе; но душа моя окажется там, на вершине холма, прежде чем вы тронете меня снова. Я вас не желаю, Эдгар; это миновало. Идите обратно к своим книгам. Я рада, что вы обрели утешенье, ибо я вас более не утешу».
        «У нее рассудок блуждает, сэр, - вставила я. - Она весь вечер несет гиль; но ежели ее оставить в покое и ухаживать за нею как следует, она воспрянет. Надо нам теперь поберечься и не сердить ее».
        «Твоих советов мне больше не требуется, - отвечал господин Линтон. - Тебе ведома была натура твоей хозяйки, и ты побуждала меня ей досаждать. И ни словом не намекнула, каково ей было эти три дня! Бессердечная! Даже проболев многие месяцы кряду, невозможно так перемениться!»
        Я принялась оправдываться, сочтя, что терпеть упреки за чужую бесчеловечную блажь - это чересчур.
        «Я знала, что натура госпожи Линтон упряма и властна, - возмутилась я, - но не знала, что вам охота пестовать ее свирепость! Не знала, что, дабы мирволить ей, надобно закрывать глаза на господина Хитклиффа. Я вам служила верно - я все поведала вам и за то получила по заслугам! Что ж, впредь буду умней! Впредь всё разузнавайте сами!»
        «Впредь, если придешь ко мне со своими россказнями, я тебя уволю, Эллен Дин», - отвечал он.
        «А вам бы, значит, лучше ничего не слыхать, господин Линтон? - сказала я. - Хитклифф, значит, пускай волочится за юной госпожой, навещает нас, чуть вы из дома уедете, да ополчает против вас хозяйку?»
        Разум Кэтрин, невзирая на смятенье, беседу нашу истолковал правильно.
        «Ага! Так это Нелли, значит, изменница! - с жаром вскричала она. - Нелли - мой тайный недруг. Ах ты ведьма! Ты, выходит, и впрямь напасаешь чертовы пальцы, хочешь порчу на нас навести! Уберите руки - и она у меня пожалеет! Она у меня криком будет кричать, отрекаясь!»
        Маниакальная ярость вспыхнула в ее очах, и Кэтрин отчаянно забилась в объятьях Линтона. Мешкать и дожидаться исполненья угроз у меня охоты не было, и, решив самосильно поискать медицинской помощи, я удалилась из спальни.
        Шагая к дороге через сад, я увидела, как на крюке коновязи в стене что-то дергается - и, похоже было, не по воле ветра. Я, хоть и спешила, свернула все же посмотреть, дабы не жить потом с внушенной моему воображенью верою, будто узрела сущность из иного мира. В великом удивлении и замешательстве я обнаружила - больше на ощупь, нежели взглядом, - Фанни, спрингер-спаниеля госпожи Изабеллы, повешенную на носовом платке и почти уже задохшуюся. Я поскорей освободила животное и отнесла в сад. Собака на моих глазах взошла наверх следом за хозяйкою, когда та отправлялась в постель, и теперь я шибко недоумевала, как зверушка попала сюда и что за изверг так с нею обошелся. Развязывая узел на крюке, я, кажется, не раз уловила стук копыт - лошадь удалялась галопом, - но помыслы мои были так многообразны, что я едва обратила вниманье, хотя звук был странный - в эдаком-то месте да еще в два часа ночи.
        По счастью, когда я свернула на улицу, господин Кеннет как раз выходил из дома, направляясь к пациенту в деревне, а выслушав мой рассказ о недуге Кэтрин Линтон, немедленно последовал за мною. Был он человек простой, грубый и не постеснялся вслух усомниться, что моя хозяйка переживет этот второй приступ, ежели не прислушается к его указаньям смиреннее, чем в предыдущий раз.
        «Нелли Дин, - сказал он, - ничего поделать не могу - чудится мне, будто сему есть еще некая причина. Что случилось в Усаде? До нас доносятся странные слухи. Кэтрин - крепкая здоровая девица, такие не заболевают по пустякам; да и другим не стоило бы. Поди вылечи их потом от лихорадок и прочего подобного. Как это началось?»
        «Хозяин вам объяснит, - ответила я, - но вам же знаком свирепый нрав Эрншо, а госпожа Линтон любому из них задаст жару. Я вам одно скажу: вышла ссора. Посреди бури страстей с хозяйкой случился какой-то припадок. То бишь, так говорит она; на пике-то припадка она сбежала и заперлась. Потом не желала есть, а теперь то бредит, то грезит; тех, кто вокруг, узнаёт, да только разум ее полон всяких странных идей и фантазий».
        «Господин Линтон огорчится?» - продолжал свой допрос Кеннет.
        «Огорчится? да у него разобьется сердце, случись что-нибудь! - отвечала я. - Вы уж его понапрасну-то не тревожьте».
        «Ну, я его предупреждал, - сказал мой спутник, - а он не послушался, и вот что вышло! Он ведь в последнее время близок был с господином Хитклиффом?»
        «Хитклифф часто приходит в Усад, - ответила я, - но больше по детской дружбе с госпожой, нежели по симпатии хозяина. А ныне он избавлен от надобности приходить к нам с визитами, ибо питает и выказывает некие самонадеянные планы относительно юной госпожи Линтон. Шибко мне сомнительно, что его примут у нас снова».
        «А юная госпожа Линтон его отвергла?» - таков был следующий вопрос доктора.
        «Мне она не поверяется», - сказала я, не желая длить эту беседу.
        «Да уж, она хитра, - покачал головою он. - Скрытничает! Но какая дурочка! Мне надежные люди доложили, что прошлой ночью (и до чего красивая была ночь!) она и Хитклифф два с лишним часа гуляли по полям у вас на задах; и он требовал, чтоб домой она не возвращалась, села на лошадь и бежала с ним! Отбилась она, сказал мой осведомитель, лишь дав слово чести, что в следующую встречу будет готова; когда случится встреча, он не расслышал, но ты предупреди господина Линтона - пускай держит ухо востро!»
        Эта весть наполнила мою душу новыми страхами; поперед Кеннета я почти всю дорогу домой мчалась бегом. Собачка все тявкала в саду. Я уделила ей минуту, открыла калитку, но собака не пошла к дверям - она носилась взад и вперед, принюхиваясь к траве, и выскочила бы на дорогу, кабы я ее не поймала и не унесла в дом. Когда я поднялась к Изабелле, подозренья мои подтвердились: спальня пустовала. Успей я парою часов раньше, болезнь госпожи Линтон, может, и предотвратила бы эдакую опрометчивость. Но что теперь-то делать? Ежели броситься в погоню безотложно, брезжила крохотная надежда догнать. Однако сама я гнаться за ними не могла, не посмела всполошить семью и наполнить дом суматохою, а того меньше хотела оповещать хозяина, каковой поглощен был нынешним несчастьем и не вместил бы в сердце новое горе! Я уж и не знала, как еще поступить, - только придержать язык и потерпеть, покуда событья не развернутся своим чередом; меж тем Кеннет уже прибыл, и я, еле-еле изобразив невозмутимость, пошла о нем доложить. Кэтрин погрузилась в беспокойный сон; преизбыток ее безумия мужу удалось унять, и теперь он нависал
над ее подушкой, следя за всякой тенью, всякой переменой ее болезненно выразительных черт.
        Доктор, осмотрев больную, выразил надежду, что недуг завершится благополучно, коли в наших силах устроить так, чтобы Кэтрин жила в абсолютном и нерушимом покое. Мне показалось, он подразумевал, что зловещая угроза хозяйке - не столько смерть, сколько потеря рассудка навечно.
        Я в ту ночь не сомкнула глаз, да и господин Линтон тоже; мы, собственно, даже не ложились, а слуги поднялись задолго до обыкновенного часа, ходили на цыпочках и, хлопоча по дому, беседовали шепотом. Все бодрствовали, кроме юной госпожи Изабеллы; слуги стали отпускать замечанья - мол, до чего же крепко она спит; брат ее тоже спрашивал, встала ли она; казалось, он ждал ее с нетерпением и обижался, что она столь мало печется о невестке. Я трепетала, опасаясь, что он пошлет меня за сестрою, но злосчастье первой объявить о ее побеге выпало не мне. Одна служанка, бестолковая девица, спозаранку ходившая по делам в Гиммертон, взбежала по лестнице, задыхаясь и раззявив рот, и кинулась в спальню, крича: «Батюшки, ох батюшки! Чего ж с нами дальше-то содеется? Хозяин, хозяин, наша юная госпожа…»
        «Не шуми!» - поспешно одернула ее я, в гневе от такой крикливости.
        «Потише, Мэри… что случилось? - спросил господин Линтон. - Юной госпоже нехорошо?»
        «Ее нету! Ентот Хитклифф с ней убег!» - пропыхтела девица.
        «Неправда! - воскликнул Линтон, в волнении вскочив. - Не может такого быть; как тебе в голову это взбрело? Эллен Дин, иди и поищи ее. Невероятно; быть такого не может».
        С этими словами он отвел служанку к двери и вновь испросил резонов, кои привели ее к эдакому умозаключенью.
        «Дак я по дороге повидалась с пареньком, что молоко нам возит, - пролепетала она. - А он возьми да и спроси, как у нас тута в Усаде, не суматошно ли. Я-то рассудила, енто он про хозяйкину немочь, ну и говорю, дескать, да нет. А он мне: “Кого-то небось за ними в погонь услали?” Я и вылупилась. Тут он смекнул, что я знать ничего не знаю, ну и говорит - к кузнецу-де в двух милях за Гиммертоном заехали джентльмен и дама, лошадь подковать, и было енто чутка опосля полуночи! а девчонка кузнецова проснулась и пошла глянуть, кого енто принесло, и узнала их тута же. И видела ишшо, как мужчина - а был енто Хитклифф, она точнехонько узнала, да его ни с кем и не спутаешь, - отцу ее золотой соверен в уплату сунул. Дама заслонялась плащом, да захотела воды попить, и покудова пила, плащ упал, и девчонка ее увидала прям как я вас вижу. Как они поскакали от деревни прочь, Хитклифф сам держал обеих лошадей под уздцы, во весь опор ажно мчались, хоть дороги-то там не сахар. Девчонка отцу ни полсловечка не сказала, а поутру растрезвонила на весь Гиммертон».
        Я для порядку побежала глянуть в спальню Изабеллы, а вернувшись, подтвердила служанкины слова. Господин Линтон опять сидел у постели; когда я вошла, он поднял взгляд, по моему смущенному лицу все понял и опустил глаза, не дав никаких указаний и вообще ничего не промолвив.
        «А мы примем меры? Надо их задержать, вернуть ее? - спросила я. - Как нам поступить?»
        «Она уехала по доброй воле, - отвечал хозяин, - и имела право, раз таково ее желание. Больше не тревожь меня и о ней не поминай. Отныне она сестра мне лишь по имени; не потому, что я от нее отрекаюсь, но потому, что она отреклась от меня».
        Вот и все, что он сказал на сей предмет; не задал больше ни единого вопроса и ни словом о ней не обмолвился, лишь велел мне отослать все вещи Изабеллы в ее новый дом, как узнаю, где она теперь обретается.
        Глава XIII
        Беглецы отсутствовали два месяца, а за это время госпожа Линтон пережила и в основном победила то, что объявлено было воспалением мозга. Эдгар преданно за нею ходил - никакая мать не ходила бы так за единственным своим дитятей. Днем и ночью он присматривал за нею и терпеливо сносил все докуки, что приносят возбужденные нервы и пошатнувшийся рассудок; и хотя, замечал Кеннет, все, что спасалось от могилы, отплатило бы за опеку, лишь обернувшись источником беспрерывных будущих тревог - собственно говоря, здоровье и силы хозяина приносились в жертву человеческой руине, - не было пределов благодарности и радости Эдгара, когда ему объявили, что самочувствие Кэтрин вне опасности; и час за часом он сидел подле нее, следя, как постепенно возвращается к ней телесное здравие, и теша оптимистические свои надежды иллюзией, будто и рассудок ее вновь обретет равновесие и она вскоре станет прежней.
        Из спальни она впервые вышла в начале марта. Поутру господин Линтон принес ей на подушку букет золотистых крокусов; глаза ее, коим давно чужд был свет наслажденья, узрели эти цветы, едва она проснулась, и засияли в восторге, и она мигом собрала цветы в горсти.
        «Самые ранние цветы на Громотевичной Горе, - сказала она. - Напоминают мне о тихих ветрах оттепели, о теплом солнце и почти растаявшем снеге. Эдгар, а южный ветер уже дует? А снег уже стаял?»
        «У нас снег уже вполне сошел, голубушка, - отвечал ей муж, - и на пустошах я вижу лишь два белых пятна; небо сине, и жаворонки поют, и речки с ручейками разливаются половодьем. Кэтрин, прошлой весною в это время я мечтал, чтобы вы поселились под сей крышею; а теперь я хочу, чтоб вы очутились в миле-другой отсюда, в холмах; воздух так сладок - он вас наверняка исцелит».
        «Там я окажусь еще лишь раз, - отвечала больная, - и затем вы меня оставите, и там я пребуду навечно. Будущей весной вы снова пожелаете, чтобы я была под сей крышею, и оглянетесь, и поймете, что сегодня были счастливы».
        Линтон осыпал ее сердечнейшими ласками и постарался ободрить нежнейшими словами; она же рассеянно взирала на цветы, и на ресницах ее сбирались слезы, и неудержимо текли по щекам. Мы знали, что ей и вправду полегчало, а посему решили, что причина уныния - долгое заточенье; сумрак разойдется, ежели переменить обстановку. Хозяин велел мне разжечь камин в салоне, уж которую неделю позаброшенном, и поставить мягкое кресло на солнышке у окна, а затем снес Кэтрин вниз; долго-долго она сидела, впитывая благоприятное тепло; как мы и подозревали, оживили ее предметы вокруг - знакомые, но не рождавшие ужасных воспоминаний, внушенных ненавистными покоями, где протекала болезнь. К вечеру госпожа была изнурена, но не поддавалась на уговоры туда возвратиться, так что мне пришлось стелить ей на диване в салоне, покуда не подготовили другой комнаты. Дабы она не утомлялась, поднимаясь и спускаясь по лестнице, мы обустроили ей обиталище там, где теперь лежите вы, на одном этаже с салоном, и вскоре она довольно уже окрепла и ходила туда и сюда, опираясь на руку Эдгара. Ах, думала я, может, она и поправится -
ухаживают-то за ней как! У нас имелся двойной резон сего желать - во власти Кэтрин была и другая жизнь: мы лелеяли надежду, что вот-вот сердце Эдгара возрадуется, а земли его будут спасены от загребущих рук чужака, ибо вскоре у Линтонов родится наследник.
        Надо отметить, что месяца полтора спустя после исчезновения Изабелла прислала брату записочку, в коей сообщала, что вышла за Хитклиффа. Записочка была холодна и суха; внизу, однако, набросано было карандашом невнятное извиненье; она молила вспоминать ее добрым словом, примириться с нею, ежели ее выходка брата обидела, и утверждала, что тогда поступить иначе не могла, а ныне дело сделано, и она не в силах его отменить. Линтон, думается мне, не ответил; а спустя еще две недели длинное письмо получила я - и сочла, что для пера новобрачной, еще недавно наслаждавшейся медовым месяцем, оно странно. Я вам зачту; я храню его и посейчас. Все реликвии мертвых драгоценны, ежели ценились при жизни.

* * *
        Милая Эллен, - так оно начинается, - вечор я приехала в Громотевичную Гору и впервые услышала, что Кэтрин заболела и болеет по сию пору. Полагаю, мне не пристало писать ей, а брат мой сердится либо расстроен и на мое письмо не ответил. Однако я должна кому-нибудь написать, и, кроме тебя, иного выбора у меня нет.
        Передай Эдгару, что я весь мир бы отдала, лишь бы вновь увидеть его лицо, - что сердце мое вернулось в Скворечный Усад спустя сутки после отъезда и пребывает там поныне, полнясь теплотою к нему и к Кэтрин! Однако я за своим сердцем последовать не могу (эти слова подчеркнуты), не стоит меня ждать, и пускай они выводят отсюда любые заключенья, только не кивают ни на слабую волю мою, ни на недостаток привязанности.
        Все прочее предназначено тебе одной. У меня к тебе два вопроса, и первый таков: как ты умудрилась, обитая здесь, сохранить обыкновенное состраданье, свойственное человеческой природе? В тех, кто окружает меня, я не нахожу с собою ничего общего.
        А второй вопрос, живо меня интересующий: господин Хитклифф - он человек? И если так, безумен ли он? А если нет - дьявол ли? Я не стану делиться резонами, что побуждают меня к расспросам, но молю объяснить, если можешь, за что такое я вышла замуж; расскажи, когда навестишь меня, а навестить ты меня должна, Эллен, и очень скоро. Не пиши, просто приходи и принеси мне что-нибудь от Эдгара.
        А теперь ты узнаешь, как приняли меня в новом доме, каковым, вынуждена полагать, станет мне отныне Громотевичная Гора. Лишь забавы ради я размышляю о недостаче в окружении меня удобств; они не занимают моих мыслей, разве что в те минуты, когда их не хватает. Я бы смеялась и танцевала от счастья, ограничься мои горести лишь этим и обернись все прочее жестоким сном!
        Солнце закатилось за Усад, едва мы свернули к болотам, - по видимости, пробило шесть вечера; спутник мой полчаса медлил, наипристальнейше осматривая парк, и сады, и, вероятно, дом; посему уже стемнело, когда мы спешились в мощеном дворе и твой прежний сотоварищ, слуга Джозеф, с маканой свечою выступил нам навстречу. Приветствовал он нас любезностью, коя не сделала ему чести. Первым делом он поднес свечу к моему лицу, злобно прищурился, выпятил нижнюю губу, а затем отвернулся. Увел лошадей в конюшню и вновь явился запереть ворота, словно мы живем в древнем замке.
        Хитклифф задержался с ним побеседовать, а я вошла в кухню - убогую неопрятную дыру; ты бы ее, пожалуй, не узнала - она сильно переменилась с той поры, когда пребывала в твоем ведении. У очага стояло дикое дитя, крепкое членами и грязное нарядом, а глаза его и рот напоминали Кэтрин.
        «Эдгару он по закону племянник, - рассудила я, - да отчасти и мне; надо пожать ему руку и… да - надо его поцеловать. Вернее будет с самого начала завязать добрую дружбу».
        Я приблизилась и, попытавшись пожать ему пухлый кулачок, сказала: «Добрый вечер, дружочек».
        Ответом мне была непостижимая невнятица.
        «Будем с тобой дружить, Хэртон?» - попробовала я продолжить беседу.
        Упорство мое вознаградили проклятьем и угрозой натравить на меня Душегуба, если не «отвяжусь».
        «Эй, Душегуб, подь сюды! - прошептал малолетний злодей, и на его зов из своего логова в углу восстал бульдог-полукровка. - Ну, таперча отвяжетесь?» - повелительно вопросил мальчик.
        Из любви к жизни я повиновалась: вышла за порог подождать остальных. Господина Хитклиффа было не видать, а Джозеф - я сходила за ним в конюшню и попросила проводить меня в дом, - поглядел на меня, что-то сам себе побубнил, сморщил нос и отвечал: «Мым! Мым! Мым! Енто же ж какому хрястьянину тако слухать? Щобечет да чвирикает! Вы чогой бакулите-т, я не пмаю?»
        «Я говорю, зайди со мной в дом!» - закричала я, сочтя его глухим, однако испытывая омерзенье от его грубости.
        «Вот уж нет уж! Делов у мя», - отвечал он и вновь принялся за работу, меж тем двигая челюстью-кувалдой и озирая мое платье и лицо (первое чрезмерно изысканно, но последнее, без сомнения, скорбно, как слуге и желалось) с царственным презреньем.
        Обогнув двор и ступив через калитку, я отыскала другую дверь, куда взяла на себя смелость постучаться в надежде, что ее откроет слуга поучтивее. После краткой тишины мне отворил высокий костлявый человек без платка на шее и в целом весьма неопрятный; черты его терялись в косматой копне волос, что свисали до плеч; и его глаза тоже походили на призрак Кэтрин, только из них испарилась всякая красота.
        «А вам тут чего надо? - угрюмо вопросил он. - Вы кто такая?»
        «Меня звали Изабелла Линтон, - отвечала я. - Мы с вами прежде встречались, сэр. Я недавно вышла за господина Хитклиффа, и он привез меня сюда - надо полагать, с вашего дозволенья».
        «Так он вернулся?» - спросил затворник, сверля меня взглядом, точно оголодавший волк.
        «Да… мы возвратились только что, - сказала я, - но он оставил меня у дверей кухни, а когда я вошла, на страже стоял ваш мальчик и спугнул меня посредством бульдога».
        «Хорошо, что этот проклятый негодяй сдержал слово!» - проворчал хозяин моего будущего дома, обшаривая глазами темноту у меня за спиной в надежде обнаружить там Хитклиффа; затем он произнес монолог, полный брани и угроз «извергу» на случай, если бы тот его обманул.
        Я раскаялась, что постучала в эту дверь, и уже склонялась ускользнуть, пока он не бросил сыпать ругательствами, но осуществить свое намерение не успела - он велел мне войти, а потом закрыл и вновь запер дверь. Внутри жарко горел очаг, и никакого больше света не было в громадной комнате, где пол окрасился ровной серостью; некогда блиставшие оловянные блюда, что в детстве притягивали мой взор, занавесились схожим манером, потускнев и запылившись. Я спросила, нельзя ли позвать служанку, дабы она сопроводила меня в спальню. Господин Эрншо не удостоил меня ответом. Он расхаживал взад и вперед, сунув руки в карманы, и, по видимости, совершенно обо мне позабыл; задумчивость его была так глубока, а облик так мизантропичен, что я опасалась вновь его обеспокоить.
        Ты не удивишься, Эллен, если я скажу, в каком унынии - хуже одиночества - сидела у сего негостеприимного очага и вспоминала, что в четырех милях от меня стоит чудесный мой дом, а в нем живут единственные люди на земле, коих я люблю; и однако четыре эти мили - все равно что Атлантический океан: мне их никак не преодолеть! Я раздумывала, к кому податься за утешеньем, и - ни в коем случае не говори ни Эдгару, ни Кэтрин - превыше всех печалей в душе моей поднималась скорбь отчаяния от того, что никто не может быть и не будет мне союзником против Хитклиффа! Я искала укрытия в Громотевичной Горе едва ли не с радостью, ибо спаслась бы здесь от уединенья с ним; однако он знал, средь каких людей нам предстоит поселиться, и вмешательства их не боялся.
        Так я сидела и размышляла в продолжительной меланхолии; часы пробили восемь, затем девять, а компаньон мой все расхаживал по комнате, уронив голову на грудь и не произнося ни слова - лишь стон или горький вскрик порою вырывался из его груди. Я прислушивалась к дому, надеясь различить женский голос, а в остальном предавалась ужасным сожаленьям и страшным предчувствиям, кои в конце концов заговорили вслух неодолимыми вздохами и рыданьями. Я не замечала, сколь откровенно горюю, пока Эрншо не застыл, прервав размеренную свою ходьбу, и не уставился на меня в изумлении человека, только что очнувшегося от сна. Воспользовавшись преимуществом его вниманья, вновь обращенного на меня, я вскричала: «Я долго ехала, утомилась и хочу лечь в постель! Где служанка? Скажите, где мне ее отыскать, раз она сама ко мне не идет!»
        «Служанки у нас нет, - отвечал он. - Прислуживайте себе сами!»
        «И где же мне спать?» - прорыдала я; усталость и злосчастье сокрушили во мне всякое понятие о самоуважении.
        «Джозеф вам покажет, где спальня Хитклиффа, - сказал он. - Откройте вон ту дверь - он за нею».
        Я уже хотела было повиноваться, но тут он удержал меня и наистраннейшим тоном прибавил: «Уж будьте добры запереть замок и задвинуть засов - не пренебрегайте ими!»
        «Хорошо, - ответила я, - но зачем, господин Эрншо?» Меня ничуть не согрела мысль о том, что я нарочно запрусь в спальне с Хитклиффом.
        «Вот, глядите! - сказал он, из-под жилета извлекая пистолет необычайной конструкции, со складным обоюдоострым ножом, притороченным к стволу. - Великий соблазн для отчаявшегося, не так ли? Что ни ночь, не могу себя остановить - беру пистолет, иду наверх и проверяю, заперта ли у него дверь. Если однажды найду ее открытою, Хитклиффу конец; я это делаю неизменно, пускай даже минутою раньше припомню сотню причин удержаться; какой-то бес толкает меня подорвать собственные мои планы и его прикончить. Вы ради любви сражайтесь с бесом сколько сможете; придет час, и Хитклиффа не спасут все ангелы небесные!»
        Я с любопытством оглядела пистолет. Страшная мысль посетила меня: сколь могущественна я стану, обладая подобным оружием! Я взяла пистолет у него из руки и пощупала лезвие. На миг лицо мое исказилось, и Эрншо воззрился на меня потрясенно: он узрел не ужас, но алчность. Затем ревниво отнял у меня пистолет, убрал лезвие и вновь спрятал оружие.
        «Можете ему рассказать, мне все равно, - сказал он. - Предостерегите его, стойте на страже. Вы, я вижу, знаете, в каких мы тут отношеньях; он опасен, но вас это не страшит».
        «Что он вам сделал? - спросила я. - Какое зло причинил - отчего вы так страшно его ненавидите? А не мудрее изгнать его из дома?»
        «Нет! - прогремел Эрншо. - Если Хитклифф захочет оставить меня, он покойник; уговорите его попытаться - и вы убийца! А мне терять всё без надежды вернуть? А Хэртону идти побираться? Ох, проклятье! Я все верну; я заполучу и его золото; а затем и его кровь; а душа его пусть катится в преисподнюю! Приняв такого гостя, ад почернеет вдесятеро!»
        Ты, Эллен, описывала мне обычаи прежнего своего хозяина. Он явно на грани безумия; во всяком случае, таков он был вечор. Подле него я дрожала от страха; в сравнении с ним неотесанная угрюмость слуги согревала мне душу. Эрншо снова мрачно заходил туда-сюда, а я подняла щеколду и улизнула в кухню. Джозеф склонялся к очагу, глядя в большой котел, что висел над огнем; поблизости на конике стояла деревянная миска толокна. Содержимое котла закипело, и Джозеф повернулся, дабы запустить руку в миску; я догадывалась, что сии приготовленья назначены к нашему ужину, и, поскольку проголодалась, желала, чтобы ужин наш вышел съедобен, а посему, резко вскричав: «Кашу я приготовлю сама! - убрала миску подальше и принялась снимать шляпку и амазонку. - Господин Эрншо, - продолжала я, - велит мне самой себе прислуживать; так я и поступлю. Я не стану изображать пред вами леди, а то, боюсь, умру с голоду».
        «Осподи семогучий! - пробормотал Джозеф, усевшись и растирая ноги в вязаных чулках от колена до лодыжки. - Ежли изнову приказы заполадилисси - токмо я к двум хозяям присноровилсси, дак мне ще и хозяю на голову, - пора отсюдова тягу давать. Во ж не гадал со старого дома уйтить, да, чай, енто невдолге».
        На сетованья его я внимания не обратила, а живо приступила к работе, со вздохом подумав о временах, когда это было бы веселою забавой, но понуждая себя поспешно изгнать эти помыслы. Память о прошлом счастии мучила меня, и чем настойчивей грозила опасность вызвать к жизни его призрак, тем стремительнее ложка кружила в котле и быстрее летели в воду пригоршни толокна. Джозеф взирал на мою манеру стряпни, все сильней негодуя.
        «Ты гля-ка! - возопил он. - Хэртон, сёдни те каши не хлебать; тутось одни комья с куку мою. Гля-ка сызнова! Дак вы б тада сю мису тудось шваркнули! Молоко сымите - и хорош. Стукает и стукает! Как и дно-т не отпало!»
        Каша, признаю, и в самом деле оказалась комковатая, когда я разлила ее по мискам; на столе их стояло четыре, и еще галлонный кувшин молока с маслобойни; Хэртон схватил его и принялся пить, обливаясь из широкого носика. Я усовестила его и велела налить в кружку, заявив, что не смогу притронуться к жидкости, с коей обошлись так неряшливо. Старый циник решил смертельно обидеться на эту щепетильность; он снова и снова заверял меня, что «малой ничем не плошей» меня «и такой же безукорный здравьем», и недоумевал, как это я ухитряюсь быть такой надменной. Малолетний негодник меж тем все сосал и с вызовом сверлил меня взглядом, пуская слюни в кувшин.
        «Я отужинаю в другой комнате, - сказала я. - У вас нет здесь того, что почитается за салон?»
        «Салон! - презрительным эхом откликнулся Джозеф. - Салон! Не, салонов тутось нетути. Не по ндраву нашенское обчество - йдите к самому; не по ндраву обчество самого - йдите к нам».
        «Тогда я пойду наверх, - отвечала я. - Покажи мне спальню».
        Я поставила миску на поднос и сама принесла себе молока. Обильно поворчав, слуга поднялся и вперед меня свершил восхожденье; поднялись мы к чердакам, по пути он то и дело открывал двери и заглядывал внутрь.
        «От вам орница, - сказал он наконец, толкнув болтающуюся на петлях доску. - Так-сяк, коли волите тутось каши похлебать. В уголку зерна вона куль, долею не пачканный; ежли вам пужливо лепый изуряд замурзать, шалю подстелите».
        «Орница» оказалась кладовою, сильно пахнувшей солодом и зерном, каковых многообразные мешки громоздились вдоль стен, окружая широкую пустоту посередине.
        «Ты что такое говоришь, человек?! - вскричала я, сердито к нему обернувшись. - Здесь люди не спят. Я хочу увидеть свою спальню».
        «Сыпа-альню! - повторил он насмешливо. - Спальниц тутось боле нетути - моя он тама».
        И он указал на второй чердак, от первого отличавшийся лишь тем, что стены были меньше загромождены, а у одной стояла большая и низкая кровать без полога с темно-синим стеганым одеялом.
        «А твоя мне на что сдалась? - огрызнулась я. - Господин Хитклифф-то, надо думать, не живет под самой крышею, правда?»
        «А! Так вы осподина Хытклиффа спальницу хочите? - вскричал он, словно это открылось ему только что. - Чогой же враз бы не сказать? Я б вам тады мигом ответил, не кочевряжасси, что вам тудась ходу нетути - у его там завсегда на замке, никогой не пущает».
        «Прекрасный у вас дом, Джозеф, - не сдержалась я, - и приятные насельники; и мне видится, что сгущенная эссенция всего безумия мира обосновалась в моем мозгу в тот день, когда я связала с ними свою судьбу! Сейчас, однако, сожаленья делу не помогут - есть и другие комнаты. Бога ради, поспеши и устрой меня где-нибудь!»
        На мои заклинанья он не отвечал, лишь упрямо заковылял по деревянным ступеням и задержался перед помещеньем, кое, заключила я, судя по этой заминке и более высокопробной мебели, было в доме лучшим. Там имелся ковер - хороший, однако узор скрывала пыль; камин с экраном, распадавшимся на куски; красивая дубовая кровать с пышным малиновым пологом весьма дорогой ткани и современной выделки; впрочем, с пологом обращались дурно: сорванные с колец подзоры свисали гирляндами, а железный стержень, кой они унизывали, с одной стороны прогнулся дугою, отчего занавесь опустилась до самого пола. Кресла тоже пострадали, и многие серьезно; стенные панели обезображены глубокими вмятинами. Я сбиралась с духом, дабы войти и присвоить эту комнату себе, но тут мой бестолковый проводник объявил: «А тутось самого спальница». Ужин мой к тому времени остыл, аппетит пропал, а терпение лопнуло. Я потребовала, чтобы мне сию же секунду предоставили убежище и отдых.
        «Дак де ж? - запричитал набожный старик. - Боже нас ублагослови! Пройсти Осподи! Кудась вы, к дьяволу, водворитесси? несговорная вы безглуздая гундосница! Вы токмо Хэртонову спальницу ще не видали! Се дыры в дому обзыркали, ужо некуда иттить!»
        Я так рассердилась, что швырнула поднос со всем содержимым на пол; а затем села на вершине лестницы, закрыла лицо руками и заплакала.
        «Эва! эва! - вскричал Джозеф. - Ай да оспожа Кэти! ай да оспожа Кэти! Как бы сам-т на черепках не мякнулсси, то-т мы послухаем; уж мы се тада узнаем. Зряшная вы шушваль дурная! Унше б вы до Рожества голодали, что драгие дары Оспода нашего наземь швыркнули в эдаком страшенном гневу! Токмо погодьте, недолго вам ще каблучить. Вы чогой се мышляете, Хытклифф вам попустит енту блажь? Во бы он таперча поглядал на вас в эдаком-то духе! Во бы я посмотрел».
        И, сыпля упреками, он ушел в свое логово внизу и свечу забрал с собою, а я осталась в темноте. Обильно поразмыслив после глупой своей выходки, я вынуждена была признать, что потребно придушить гордость, проглотить ярость, встряхнуться и уничтожить оных плоды. Тотчас мне негаданно прибыла подмога в облике Душегуба, в коем я признала теперь сына нашего старого Прохвоста: щенячество свое он провел в Усаде, а потом отец подарил его господину Хиндли. Полагаю, и он признал меня: в знак приветствия носом потерся о мой нос и кинулся поспешно пожирать овсянку; я меж тем ощупью пробиралась со ступеньки на ступеньку, поднимая черепки и платком вытирая с перил молочные брызги. Едва мы успели завершить свои труды, в коридоре раздались шаги Эрншо; помощник мой поджал хвост и распластался по стене; я спряталась в ближайшем дверном проеме. Собачьи старанья избежать хозяина не увенчались успехом, о чем я догадалась по топотку вниз по лестнице и долгому жалобному визгу. Мне повезло больше: Эрншо миновал меня, вошел к себе в спальню и захлопнул дверь. Тут же появился Джозеф с Хэртоном - слуга пришел уложить мальчика
в постель. Я укрылась у Хэртона в спальне, и старик, увидев меня, промолвил: «Я смекаю, таперча в дому и вам простору станет, и ордости вашей. Пусто, хучь сё забирай для ся и Того, хто ноне и прысно третьим в ентом поганом обчестве!»
        Я с радостью воспользовалась преимуществом его намека и, едва упав в кресло у огня, уронила голову и заснула. Сон мой был глубок и сладок, но завершился чересчур скоро. Разбудил меня господин Хитклифф; он только вошел и в ласковой своей манере осведомился, что я тут делаю. Я объяснила, отчего полуночничаю - оттого, что ключ к нашей комнате лежит у него в кармане. Местоименье «нашей» оскорбило его смертельно. Он поклялся, что комната не моя и моей никогда не будет, и что он… я, впрочем, не стану повторять его слова и описывать обиходные его поступки; добиваясь моего омерзенья, он воистину находчив и неутомим! Порой я взираю на него, и изумленье притупляет мои страхи; однако, уверяю тебя, тигр или ядовитый змей не внушал бы мне подобного ужаса. Он поведал мне о недуге Кэтрин, упрекнул моего брата в том, что вызвал сей недуг, и пообещал, что, пока он не в силах дотянуться до Эдгара, страдать за оного буду я.
        О да, я его ненавижу… я измучена… до чего я была глупа! Не смей и думать хоть полслова об этом шепнуть в Усаде. Я стану ждать тебя каждый день… не разочаруй меня! Изабелла.
        Глава XIV
        Едва прочтя сию эпистолу, я отправилась к хозяину и объявила, что сестра его прибыла в Громотевичную Гору и прислала мне письмо, в коем печалится о положении госпожи Линтон и выражает страстное желанье увидеть брата; и прибавила, что, быть может, он безотлагательно передаст ей со мною что-нибудь в знак прощенья.
        «Прощенья! - сказал Линтон. - Мне нечего прощать ей, Эллен. Можешь нынче пополудни навестить Громотевичную Гору, если хочешь, и передать, что я не сержусь, мне только жаль, что я ее потерял; а сверх того, я не верю, что она будет счастлива. О моем к ней визите, однако, и речи не может быть; мы навеки разлучены, а если она и впрямь желает мне угодить, пускай убедит злодея, за коего вышла, уехать из страны».
        «И вы не напишете ей записочки, сэр?» - умоляюще спросила я.
        «Не напишу, - отвечал он. - Нужды нет. Мои сношенья с семейством Хитклиффа будут скупы, как и его сношенья с моею семьей. Их попросту не будет!»
        Холодность господина Эдгара опечалила меня несказанно; и всю дорогу от Усада я ломала голову, как передать его слова подушевнее и как смягчить его отказ черкнуть в утешенье Изабелле хотя бы пару строк. Думается мне, она караулила с утра: мощеной дорожкой шагая через сад, я увидела, как она смотрит в окно, и кивнула; она же попятилась, будто страшилась, что ее заметят. Я вошла не постучавшись. Не бывало на свете картины непригляднее, чем этот некогда радостный дом! Правду сказать, на месте молодой госпожи я бы хоть подмела у камина и обмахнула пыль со столов. Но она уже причастилась всепоглощающему духу окружающего запустенья. Красивое личико ее было бледно и безучастно; волосы распрямились; одни локоны вяло повисли, другие небрежно обвивались вкруг головы. Платья она небось не снимала с вечера. Хиндли не было. Господин Хитклифф сидел за столом, листая какие-то бумаги в записной книжке, но поднялся, когда я вошла, вполне дружелюбно спросил, как у меня дела, и предложил присесть. Он один в этом доме смотрелся пристойно; и, по-моему, в жизни своей не выглядел так хорошо. Обстоятельства шибко
переменили их положенье, и чужак почел бы Хитклиффа за прирожденного джентльмена, а супругу его - за совершеннейшую маленькую грязнулю! Она кинулась поздороваться и протянула руку за ожидаемым письмом. Я покачала головой. Она не поняла намека, шагнула за мною к буфету, куда я направилась положить чепец, и шепотом принялась выпрашивать у меня то, что я принесла, и срочно. Хитклифф догадался, что означают ее маневры, и сказал: «Если ты что-то Изабелле принесла (а ты, несомненно, принесла, Нелли) - отдай ей. Незачем секретничать; между нами секретов не водится».
        «Да нет, я ничего не принесла, - отвечала я, решив, что лучше сразу объявить правду. - Мой хозяин велел сказать сестре, что сейчас ей не стоит ждать от него посланья или визита. Он просил передать, что любит вас, мэм, желает вам счастья и прощает за то горе, что вы причинили; однако он полагает, что ныне его дому надлежит прервать всякие сношенья с этим домом, ибо из поддержанья таковых не выйдет ничего хорошего».
        Госпожа Хитклифф, слегка задрожав губою, вернулась на скамью под окном. Муж ее перешел ко мне, воздвигся у очага и принялся засып?ть меня вопросами о Кэтрин. Я поведала о ее недуге то, что сочла пристойным; сведенья же об истоках болезни он почти полностью выжал из меня пристрастным допросом. Я винила хозяйку - и справедливо - за то, что сама на себя навлекла беду; в конце я выразила надежду, что Хитклифф последует примеру господина Линтона и станет избегать дальнейших вмешательств в жизнь семьи этого последнего, к добру или к худу.
        «Госпожа Линтон едва начала поправляться, - сказала я. - Прежней уже не станет, но жизнь ее спасена; а вы, коли взаправду ею дорожите, отныне избегайте ее, а лучше уезжайте-ка за границу; и дабы вы о том не сожалели, я уведомлю вас, что нынче Кэтрин Линтон не похожа на вашу старую подругу Кэтрин Эрншо, как эта вот юная леди не похожа на меня. Облик ее изрядно переменился, нрав и того пуще; а тот, кто по надобности вынужден быть подле нее, сохранит свою любовь лишь воспоминаньями о Кэтрин, коей она некогда была, да простой человечностью и чувством долга!»
        «Это отнюдь не исключено, - отметил Хитклифф, с усилием разыгрывая невозмутимость. - Отнюдь не исключено, что хозяину твоему ничего не осталось, кроме простой человечности и чувства долга. Но ужель ты полагаешь, будто я оставлю Кэтрин на потребу его долгу и человечности? Сравни мои чувства к Кэтрин с его. Прежде чем ты покинешь этот дом, я должен взять с тебя обещанье, что ты устроишь нам с нею встречу; согласись или откажись, я с Кэтрин все равно увижусь! Что скажешь?»
        «Скажу, господин Хитклифф, - отвечала я, - что это лишнее, и через мое посредство вы с нею не увидитесь никогда. Еще одна ваша стычка с хозяином ее попросту убьет».
        «Поспешествуй нам - и стычки можно избегнуть, - продолжал он, - а возникни опасность такого поворота, принеси он в ее жизнь хоть одну лишнюю тревогу - ну, полагаю, я вправе буду пойти на крайние меры! Жаль, тебе недостает искренности сознаться, станет ли Кэтрин сильно горевать, потеряв его; я сдерживаюсь, ибо опасаюсь, что да. И в этом, как видишь, различье наших чувств; поменяйся мы местами, я ненавидел бы его, от ненависти исходил бы желчью, но ни за что не поднял на него руку. Не веришь? Да и пожалуйста! Я бы никогда не лишил Кэтрин его общества, если б она его желала. Угасни ее расположение, я тотчас вырвал бы сердце у него из груди и выпил бы его кровь. Но до той поры - и если ты сомневаешься, ты меня не знаешь, - до той поры я бы медленно умирал, прежде чем коснулся хоть волоса у него на голове!»
        «И тем не менее, - перебила я, - совесть дозволила вам совершенно погубить все надежды на полное ее выздоровленье: вы вернулись, вы напомнили ей о себе теперь, когда она вас почти забыла, и ввергли ее в новую бурю расстройства и разлада».
        «Полагаешь, она почти забыла меня? - переспросил он. - Нелли, ну что ты! ты же знаешь, что нет! Ты знаешь не хуже меня: единожды подумав о Линтоне, она думает обо мне тысячу раз! В самые горестные времена у меня было такое подозренье; прошлым летом оно терзало меня по приезде сюда, но лишь ее заверенья вынудили бы меня признать сию страшную мысль за истину. И тогда Линтон был бы ничто, и Хиндли - ничто, и все грезы, что грезились мне. Два слова составили бы мое будущее: смерть и ад; потеряй я ее, жизнь моя обернулась бы преисподней. Я думал, будто привязанность Эдгара Линтона она ценит выше моей; я был глупец. Люби он всем своим ничтожным существом, и за восемьдесят лет не одарил бы ее такой любовью, какой я одарю за день. А у Кэтрин сердце огромно, как мое; скорее море поместится вон в то корыто, нежели он присвоит ее любовь единолично. Да ну! Он едва ли многим ей дороже, нежели ее собака или лошадь. Ему не по характеру быть любимым, подобно мне; как ей любить в нем то, чего нет?»
        «Кэтрин с Эдгаром друг друга обожают, как только на то способны люди! - вскричала Изабелла, внезапно оживившись. - Ни у кого нет права говорить таким манером, а я не стану молча слушать, как уничижают моего брата!»
        «И ваш брат тоже замечательно вас обожает, да? - презрительно заметил Хитклифф. - С удивительной готовностью отправил вас дрейфовать по миру».
        «Он не знает, как я страдала, - отвечала она. - Я ему не говорила».
        «Но что-то вы ему, значит, говорили; писали ему, да?»
        «О том, что вышла замуж, я написала - вы видели посланье».
        «И больше ничего?»
        «Ничего».
        «На моей юной госпоже перемена обстановки сказалась прискорбно, - вставила я. - Очевидно, как раз ее любят недостаточно; кто - я догадываюсь, но, пожалуй, говорить не должна».
        «Я догадываюсь, что она сама, - отвечал Хитклифф. - Она тут совсем опустилась - положительная неряха! Ей необычайно быстро прискучило мне угождать. Ты не поверишь, но назавтра после нашей свадьбы она рыдала и просилась домой. Впрочем, она станет этому дому сообразнее, если избавится от излишнего чистоплюйства, а я постараюсь, чтоб она не позорила меня, бродя за его пределами».
        «Послушайте, сэр, - возразила я, - вы все-таки примите во вниманье: госпожа Хитклифф привыкла, что за ней присматривают, ей прислуживают; ее растили как единственную дочь, и всякий готов был ей радеть. Заведите ей служанку, чтоб следила за порядком; обходитесь с женой по-доброму. О господине Эдгаре думайте как хотите, но вы не можете усомниться, что она способна на сильные привязанности - иначе не бросила бы красоты, удобства и дружественность прошлого своего дома, дабы удовольствоваться жизнью в этой глуши с вами».
        «Она бросила их во власти самообмана, - возразил он, - вообразив меня романтическим героем и рассчитывая на беспредельную снисходительность моей благородной преданной натуры. Мне едва удается различать в ней разумное существо - до того упрямо она уверяет себя, сколь восхитителен мой нрав, а затем действует, полагаясь на взлелеянные ложные впечатленья. Но, похоже, она все-таки начинает меня постигать: я больше не вижу глупых улыбочек и гримасок, досаждавших мне поначалу, и безмозглой неспособности понять, что свое мнение о ее любви и о ней самой я высказывал совершенно серьезно. Обнаружить, что я ее не люблю, - о, то был величайший подвиг проницательности. Одно время я думал, что ее не проймут никакие уроки! Впрочем, урок выучен дурно; нынче утром она объявила - почитая это страшной вестью, - что мне удалось внушить ей ненависть! Положительно Гераклов был труд, уверяю тебя! Если я преуспел, у меня есть резон ответить ей благодарностью. Можно ли доверять вашему сужденью, Изабелла? Вы уверены, что ненавидите меня? Если на полдня вас оставить, вы не придете ко мне вновь, вздыхая и подлизываясь? Надо
думать, Нелли, она бы предпочла, чтобы я перед тобой разыграл напускную к ней нежность: правда выплыла наружу, и это ранит ее тщеславие. Но мне безразлично, кому ведомо, что страсть ее была безответной; и я никогда ей не лгал. Она не может упрекнуть меня ни за единую кроху обманчивой мягкости. Когда мы выехали из Усада, первым делом она узрела, как я вешаю ее собачку; а когда взмолилась о пощаде, первым делом услышала, как я говорю, что желал бы повесить всякое существо, что имеет до нее касательство, за одним лишь исключеньем; возможно, она сочла, будто исключеньем стала сама. Но никакое зверство не отторгало ее; по видимости, она от природы восхищается зверством, если только от пагубы защищена ее драгоценная персона! Вот скажи, не беспредельный ли сие абсурд - не подлинное ли идиотство, - что эта жалкая, подобострастная, недалекая борзая сука грезила, будто я способен ее любить? Передай своему хозяину, Нелли, что за всю мою жизнь мне не встречалась столь презренная тварь. Она позорит даже имя Линтонов; временами, пытаясь расчислить, что еще она в силах стерпеть и все-таки униженно приползти потом
назад, я смягчался и прерывал свои эксперименты по чистой слабости фантазии! Но передай ему также, что братская его и судейская душа может быть покойна: я держусь строго в рамках закона. До сего дня я избегал давать ей малейший повод к расставанию; и более того, за нашу разлуку она никого не поблагодарит. Пожелай она уйти, она могла бы уйти; докука ее присутствия перевешивает удовольствие от издевательств над нею!»
        «Господин Хитклифф, - сказала я, - это безумные речи; ваша жена, вероятнее всего, почитает вас за безумца и оттого покамест терпит; но, раз вы говорите, что она может уйти, она бесспорно воспользуется вашим дозволеньем. Вы ведь не настолько околдованы, мэм, чтобы по доброй воле с ним остаться?»
        «Берегись, Эллен! - отвечала Изабелла, в ярости сверкая глазами; выраженье их не оставляло сомнений в том, что старания ее супруга увенчались блистательной победой и его презирают всей душой. - Не верь ни единому его слову. Он лживый скот! чудовище, вовсе не человек! Мне уже дозволяли уйти, и я попыталась, но больше не посмею! Однако, Эллен, обещай, что ни полслова этого постыдного разговора не перескажешь ни брату моему, ни Кэтрин. Как бы он ни притворялся, он желает довести Эдгара до отчаяния; говорит, что нарочно женился на мне, дабы Эдгар очутился в его власти; но сей власти он не получит - скорее я умру! Я только надеюсь, я молюсь, чтоб он отбросил дьявольскую рассудительность и прикончил меня! Иные радости моему воображенью не даются - лишь умереть либо узреть его мертвым!»
        «Ну полно - пока вполне довольно! - сказал Хитклифф. - Если тебя, Нелли, призовут в суд свидетельницей, вспомни ее слова! И вглядись получше в это лицо - она почти дошла до состоянья, кое меня устроит. Нет, вы сейчас не можете самостоятельно о себе позаботиться, Изабелла; мне же, вашему законному опекуну, надлежит держать вас под присмотром, сколь ни отвратительно мне это обязательство. Идите наверх; я хочу поговорить с Эллен Дин наедине. Не сюда; наверх, я сказал! Да что ж это такое, дитя! Наверх - это сюда!»
        Он схватил ее и вытолкнул из комнаты, а возвратился, бормоча: «Я безжалостен! Я безжалостен! Чем сильней извиваются черви, тем отчаяннее я жажду расплющить им нутро! У души моей режутся зубки - и я грызу тем живее, чем сильнее боль».
        «Вы хоть понимаете, что значит слово “жалость”? - спросила я, спеша надеть чепец. - Вам она хоть в жизни-то встречалась?»
        «Ну-ка положи на место! - перебил он, сообразив, что я ухожу. - Ты пока останешься. Поди сюда, Нелли; я должен уговорами либо силою заставить тебя мне помочь - мне нужно повидаться с Кэтрин, и безотлагательно. Клянусь, я не замыслил вреда; я не желаю причинять беспокойства или изводить и оскорблять господина Линтона; я лишь хочу из ее уст услышать, как она себя чувствует и отчего заболела; и спросить, могу ли сделать для нее что-нибудь полезное. Ночью я шесть часов провел в саду Усада и сегодня приду вновь; каждую ночь я буду бродить по саду и каждый день, пока не найду пути внутрь. Если мне повстречается Эдгар Линтон, я сокрушу его, ни на миг не задумавшись, и уж постараюсь, чтобы в протяжении моего визита он пребывал в полном покое. Если против меня выступят слуги, я пригрожу им этими пистолетами. Но не лучше ли предотвратить мою встречу и с ними, и с хозяином? А тебе это ничего не стоит. Я оповещу тебя, когда приду, и ты тихонько меня впустишь, едва она останется одна, и последишь, пока я не уйду, и совесть твоя будет чиста: ты отвратишь беду».
        Я возражала, не желая в хозяйском доме выступить изменщицей; а в придачу я напирала на его жестокость и себялюбие, ибо он хотел нарушить покой госпожи Линтон ради своего удовлетворенья. «Наиобыкновеннейшие события болезненно ее потрясают, - говорила я. - Она вся на нервах и сюрприза не снесет, у меня нет сомнений. Не настаивайте, сэр! Или придется мне доложить о ваших замыслах хозяину, а уж он примет меры к обороне дома и его обитателей от любых недопустимых вторжений!»
        «В таком случае я приму меры к обороне от тебя, женщина! - вскричал Хитклифф. - До завтрашнего утра ты не покинешь Громотевичную Гору. Сказки о том, что Кэтрин не в силах меня увидеть, - глупость; а что до сюрпризов, я их и не желаю; подготовь ее - спроси, можно ли мне прийти. Ты говоришь, она никогда не поминает моего имени, и никто не поминает меня при ней. Кому же ей меня помянуть, если в доме я - запретная тема? Она думает, вы все доносите на нее мужу. О, да она среди вас живет в аду! Ее молчанье повествует мне о ее чувствах не хуже слов. Ты говоришь, она часто беспокойна и тревожна; полагаешь, это признак покоя? Ты говоришь, ее разум повредился. Ну а как же, черт побери, иначе, в таком страшном одиночестве? А эта скучная рыбина, что ходит за нею по долгу и из человечности! Из жалости и милосердия! Воображать, будто она поправится, питаясь соками его пустых ласк, - все равно что посадить дуб в цветочную клумбу и ждать, когда расцветет. Давай-ка мы с тобой окончательно уговоримся. Ты остаешься здесь, а я пробиваюсь к Кэтрин с боем, сражаясь с Линтоном и его приспешниками? Или ты будешь мне
другом, как по сей день была, и исполнишь мою просьбу? Решай! потому что, если ты в своем злонравии упрямишься, мне нет резонов задержаться здесь и на минуту!»
        Ну, господин Локвуд, я и спорила, и сетовала, и решительно отказывала ему полсотни раз, но он все одно меня уломал. Я взялась доставить хозяйке его послание; ежели она согласится, я посулила сообщить ему, когда Линтон уедет из дома, и Хитклифф тогда придет и проникнет в дом как сумеет; меня не будет, и прочие слуги ему тоже не помешают. Верно ли я поступила, дурно ли? Боюсь, что дурно, хотя и удобно. Мне думалось, своей покладистостью я отвращаю новое несчастье; еще мне думалось, что душевный недуг Кэтрин может переломиться к лучшему; а затем я вспоминала, как господин Эдгар сурово пенял мне за сплетни, и тщилась унять свои треволненья, снова и снова себе твердя, что это предательство, ежели и заслуживает эдакого названья, станет последним. Как бы то ни было, прогулка моя обратно вышла грустнее прогулки туда; и я вся извелась, прежде чем понудила себя вложить письмо госпоже Линтон в руку.
        Но вот и Кеннет; пойду скажу ему, как вам полегчало. Повесть моя смурая, как у нас тут говорят, и поможет скоротать еще одно утро.

* * *
        Смурая и сумрачная! рассудил я, едва добрая женщина отбыла встречать доктора; не из тех историй, сказать правду, коими я предпочел бы развлечься. Да что за беда! Из горьких трав госпожи Дин я извлеку целительные снадобья; и первым делом да остерегусь я очарованья, что таится в сияющих глазах Кэтрин Хитклифф. Занятное выйдет дельце, если я подарю сердце этой юной особе, а дочь обернется вторым изданьем своей матери.
        Глава XV
        Миновала еще неделя - и на столько же дней я ближе к здравию и весне! Я уже выслушал до завершенья всю историю моего соседа - в несколько приемов, когда экономка могла уделить мне время, пожертвовав более важными занятьями. Я продолжу ее словами, сократив ее повесть лишь слегка. В целом она добрая рассказчица, и едва ли я в силах отточить ее стиль.
        Ввечеру, поведала она, вечером после моего визита в Громотевичную Гору я знала, что господин Хитклифф прячется где-то в Усаде - все одно что увидала своими глазами; из дому выходить я остерегалась - письмо-то все лежало у меня в кармане, и не хотелось, чтоб меня вновь стали запугивать да мучить. Я уже решила не вручать посланье, покуда хозяин не уедет куда-нибудь - поди угадай, как письмо подействует на Кэтрин. А посему оно достигло адресата лишь три дня спустя. На четвертый настало воскресенье, и, едва все отправились в церковь, я принесла письмо в спальню. Со мною вместе присматривать за домом велели слуге, а двери мы в часы церковной службы обыкновенно запирали; однако день выдался до того теплым да погожим, что я все оставила нараспашку и, дабы выполнить свое поручение - я ведь знала, кто придет, - объявила сотоварищу, что хозяйка шибко возжелала апельсинов, и пускай он сбегает в деревню, принесет, а заплатят ему назавтра. Слуга отбыл, а я пошла наверх.
        Госпожа Линтон в свободном белом платье и с шалью на плечах сидела, как у нее было заведено, в нише у открытого окна. Густые длинные волосы ее отчасти остригли в начале болезни, и теперь она попросту зачесывала природные локоны на виски и шею. Обликом она переменилась, о чем я и поведала Хитклиффу; но когда ее осенял покой, в перемене этой сквозила неземная красота. Блеск глаз сменила мечтательная и меланхоличная мягкость; они словно и не смотрели вокруг, но неизменно взирали вдаль, в далекую даль - можно даже сказать, за грань мира сего. Безружь ее лица - кое изможденность оставила, когда госпожа поправилась, - и своеобычное выраженье, вызванное состояньем ума, хотя и болезненно намекали на свои истоки, лишь сильней притягивали к ней умиленный взгляд; а равно - в моих глазах, по меньшей мере, безусловно, да и в глазах любого, мне думается, кто видел ее, - перечеркивали более осязаемые доказательства выздоровления и выдавали в ней ту, кто обречен на распад.
        Пред нею на подоконнике лежала раскрытая книга, и временами страницы трепетали под еле уловимым ветерком. Наверное, книгу положил Линтон: сама Кэтрин и не пыталась развлечься чтением и любым другим занятьем, а он часами улещивал ее, дабы она обратила внимание на тот или иной предмет, некогда ее забавлявший. Она постигала, в чем цель супруга, и в хорошем настроении кротко терпела его старания, лишь изредка сообщала об их тщете подавленным усталым вздохом и в конце концов прерывала их грустнейшей улыбкой и поцелуем схожего свойства. Иной же раз она капризно отворачивалась и прятала лицо в ладонях или даже сердито Эдгара отталкивала; тогда он непременно оставлял ее в покое, разумея, что ничего хорошего все одно не выйдет.
        Еще звонили колокола церкви в Гиммертоне, и мелодичное журчанье речушки в долине утешало слух. Оно славно заменяло шепотки еще не проклюнувшейся летней листвы, что заглушали сию музыку в Усаде, когда деревья зеленели. В тихие дни в Громотевичной Горе речушка всегда слышалась после большой оттепели или сезона неутихающих дождей. О Громотевичной Горе и размышляла Кэтрин, слушая; это, ежели, конечно, она размышляла и слушала; однако лицо ее заволокли смутные грезы - я же говорю, будто ни ухо ее, ни око дольнего мира не узнавали.
        «Вам тут письмо, госпожа Линтон, - сказала я, мягко всунув послание в руку, что лежала на колене. - Прочтите безотложно, потребен ответ. Сломать печать?» - «Да», - отвечала она, продолжая взирать в свое далёко. Я открыла письмо - очень краткое. «А теперь, - продолжала я, - прочтите». Она двинула рукой, и письмо упало. Я снова положила послание ей на колени и постояла, дожидаясь, покуда ей будет угодно глянуть вниз; с жестом этим, однако, она так замешкалась, что в конце концов я заговорила опять: «Прочесть вам, мэм? Это от господина Хитклиффа».
        Вздрогнула, и в тревоге что-то припомнила, и, превозмогая себя, собралась с мыслями. Взяла письмо и как будто прочла; а добравшись до подписи, вздохнула; и все же я видела, что смысла она не уловила, ибо, когда я пожелала выслушать ответ, она лишь указала на подпись и воззрилась на меня пылко, скорбно и вопросительно.
        «Ну, он хочет с вами повидаться, - пояснила я, догадавшись, что ей надобен переводчик. - Он в саду уже и с нетерпением ждет, какой ответ я ему принесу».
        Не успев договорить, я заметила, как большая собака, что лежала под солнышком на траве, задрала уши, точно намереваясь залаять, а затем вновь опустила, вилянием хвоста возвестив, что человека, к ней приближавшегося, за незнакомца не почитает. Госпожа Линтон наклонилась и не дыша прислушалась. Спустя минуту в передней раздались шаги; открытый дом был невыносимо соблазнителен для Хитклиффа, и не войти он не смог; вероятнее всего, он полагал, будто я примеривалась нарушить обещанье, и положился на собственную отвагу. С томительным пылом госпожа всматривалась в дверь своих покоев. Нужную комнату Хитклифф отыскал не враз, и Кэтрин жестом велела мне его впустить, но он нашел искомое, не успела я дойти до двери, одним махом очутился подле Кэтрин и заключил ее в объятья.
        Минут пять он не молвил ни слова и не размыкал рук, осыпая ее поцелуями - ему небось столько целовать в жизни не доводилось; но затем моя хозяйка поцеловала его сама, и я увидела как на ладони, что смотреть ей в лицо для него нестерпимо, мука мученическая! Едва он ее узрел, им овладела та же убежденность, что и мною: надежды на окончательное выздоровление нет - она обречена и, несомненно, умрет.
        «О Кэти! О жизнь моя! Как мне это снести?» - таковы были первые его слова; тон его и не силился сокрыть отчаяние. И Хитклифф воззрился на нее с таким жаром, что, заподозрила я, самая проникновенность этого взгляда выманит наружу слезы из его глаз; они, однако, страдальчески горели, но не таяли.
        «Ну что опять? - произнесла Кэтрин, отстранилась и взглянула на него, внезапно помрачнев: настроение ее флюгером металось под дуновеньем переменчивых прихотей. - Вы с Эдгаром разбили мне сердце, Хитклифф! И оба приходите ко мне оплакивать свое деянье, словно это вас надо пожалеть! Я вас жалеть не стану - меня не просите. Вы меня убили - и на том, пожалуй, расцвели. Какой ты крепкий! Сколько лет ты намерен прожить после того, как меня не станет?»
        Обнимая ее, Хитклифф опустился на одно колено; теперь же попытался подняться, но она ухватила его за волосы.
        «Я бы хотела держать тебя, - с горечью продолжала она, - пока оба мы не умрем! Я не стану печалиться о твоих страданьях. Твои страданья мне безразличны. Отчего бы тебе не страдать? Вот я страдаю! Ты позабудешь меня? Станешь счастлив, когда я упокоюсь в земле? Скажешь спустя двадцать лет: “Здесь лежит в могиле Кэтрин Эрншо. Давным-давно я любил ее и мучился, ее потеряв; но все это в прошлом. С тех пор я любил многих; дети мои для меня драгоценнее, чем она, а в смерти я не возрадуюсь, что встречусь с нею; я буду горевать, что оставляю их!” Так и скажешь, Хитклифф?»
        «Не мучай меня, иначе я сойду с ума за тобою вслед!» - вскричал он, вырываясь и скрежеща зубами.
        Беспристрастному созерцателю эти двое представлялись зрелищем диковинным и пугающим. Кэтрин неспроста почитала рай себе изгнаньем, потому как едва ли со смертным телом она отбросила бы и смертоносный свой нрав. В ту минуту весь облик ее, и белые щеки, и бескровные губы, и сверкающие глаза полны были свирепой мстительности, а в пальцах остались клочья волос Хитклиффа. Что до сего последнего, тот, опершись одною рукой, поднялся, другою же взял Кэтрин за локоть; и столь несообразна была сила его нежности с нуждами ее состоянья, что, когда он разжал пальцы, на ее бесцветной коже я увидела четыре отчетливых голубых отпечатка.
        «Тебя что, бес обуял? - свирепо осведомился Хитклифф. - Зачем ты при смерти так со мною говоришь? Помышляешь запечатлеть эти слова в моей памяти, дабы они въедались все глубже, когда ты меня покинешь? Я тебя не убивал - ты сама знаешь, что это ложь; и, Кэтрин, ты знаешь, что я скорее забуду свое бытие, нежели тебя! Неужто инфернальному твоему себялюбию не довольно того, что ты упокоишься в мире, а я стану корчиться в адских муках?»
        «Я не упокоюсь в мире, - простонала Кэтрин; от чрезмерной ажитации сердце у нее заколотилось неровно, что было ясно видимо и слышно, и ее охватила слабость. Она не промолвила ни слова, покуда приступ не миновал, а затем продолжала уже мягче: - Я не желаю тебе терзаний хуже моих, Хитклифф. Я лишь хочу, чтобы мы никогда не разлучались; и если отныне любое слово мое тебя огорчит, вспомни, что так же я буду огорчена, лежа в земле, и ради меня даруй мне прощенье! Подойди, встань рядом на колени! Ты в жизни не причинил мне пагубы. Если же ты лелеешь гнев, вспоминать его будет больнее, чем мои недобрые слова! Ты придешь ко мне? Прошу тебя!»
        Хитклифф приблизился к спинке ее кресла и наклонился, но подальше от нее, чтоб она не рассмотрела его лица, от чувств мертвенно побелевшего. Она выгнулась, дабы взглянуть на него, но он того не допустил; резко отвернулся и отошел к камину, где и застыл молча, спиною к нам. Госпожа Линтон проводила его подозрительным взглядом; всякий жест рождал в ней новое чувство. Продолжительно помолчав и поглядев, она продолжала, обращаясь ко мне, в возмущенном разочаровании:
        «Ой, Нелли, ты видишь, - ради того, чтобы спасти меня от могилы, он не желает уступить ни на миг. Вот как я любима! Что ж, не все ли равно. Это не мой Хитклифф. Моего я стану любить и заберу с собою; он - в душе моей. И, - задумчиво прибавила она, - все-таки более всего мне докучает эта обветшавшая тюрьма. Я устала от заточенья. Я жажду ускользнуть в прекрасный мир и остаться там навеки; не глядеть на него сквозь мутную пелену слез, не тосковать по нему, стучась в стены больного сердца, но поистине слиться с ним, влиться в него. Нелли, ты себя полагаешь лучше меня и счастливее; ты в расцвете здоровья и сил, меня ты жалеешь - очень скоро все переменится. Я стану жалеть тебя. Я удалюсь и возвышусь над вами несравненно. Удивительно, что его не будет рядом. - И уже сама себе она продолжала: - Я думала, он того хочет. Хитклифф, голубчик! не нужно сейчас дуться. Приди ко мне, Хитклифф!»
        В пылу она поднялась и оперлась на подлокотник. На эту жаркую мольбу Хитклифф обернулся - лицо его искажало полнейшее отчаяние. Глаза его, распахнутые и влажные, наконец-то яростно ей сверкнули; грудь ходила ходуном. Мгновенье они постояли врозь, а затем сплелись, хоть я и не заметила как; только Кэтрин прыгнула, а он ее поймал, и они сцепились в объятии, из коего, опасалась я, хозяйке живой не вырваться; мне, собственно, примстилось, что она тотчас лишилась чувств. Он же упал в ближайшее кресло, а когда я торопливо подбежала удостовериться, не в обмороке ли она, - оскалился и заскрежетал зубами, исходя пеной, точно бешеный пес, и с алчной ревностью теснее прижал ее к себе. Мне будто явилось животное нечеловеческой породы; я с ним заговорила, но он, казалось, не понимал, а посему в великом замешательстве я отступила и прикусила язык.
        Кэтрин шевельнулась, и мне тут же немного полегчало; рукою она обвила его за шею и щекой прижалась к его щеке; он же обнимал ее, осыпая лихорадочными ласками, и в исступлении говорил:
        «Ты сейчас доказываешь мне, сколь ты жестока - жестока и лжива. Отчего ты презрела меня? Отчего ты предала свое сердце, Кэти? Ты не дождешься от меня ни единого слова утешенья. Ты это заслужила. Ты убила себя сама. Да, целуй меня и плачь; выжимай из меня поцелуи и слезы; они тебе пагубны, они - твое проклятье. Ты меня любила - какое право ты имела оставить меня? Какое право - отвечай мне - ты имела на эту хлипкую симпатию к Линтону? Ибо ни напасти, ни униженье, ни смерть, ни единая кара, что наслали бы на нас Господь или Сатана, не разлучили бы нас - разлучила нас ты по доброй воле. Я не разбивал тебе сердце - ты разбила его сама и тем разбила мое. Я силен - тем хуже для меня. Хотеть жить? Что за жизнь мне предстоит, когда ты… о Господи! ты сама-то хотела бы жить, схоронив в могиле свою душу?»
        «Оставь меня. Оставь меня, - прорыдала Кэтрин. - Если я поступила дурно, я за это умираю. Довольно и того! Ты тоже меня оставил; но я не стану тебя бранить! Я тебя прощаю. Прости и ты меня!»
        «Трудно простить, глядя в эти глаза, касаясь этих изможденных рук, - отвечал он. - Поцелуй меня снова; но в глаза не гляди! Я прощаю то, что ты сделала со мною. Я люблю мою убийцу - но твою? Как мне ее любить?»
        Оба умолкли, лицами прильнув друг к другу, взаимно омывая их слезами. Мне, во всяком случае, представлялось, что плакали обе стороны; по всему выходило, что Хитклифф умел рыдать, ежели случай выпадал знаменательный.
        Мне между тем становилось до крайности неуютно; время текло, слуга, коего я отослала, вернулся с апельсинами, и при свете солнца, клонившегося к западу над долиной, я различала, как перед крыльцом церкви в Гиммертоне сгущается толпа.
        «Служба кончилась, - объявила я. - Мой хозяин будет здесь через полчаса».
        Хитклифф простонал проклятие и крепче прижал к себе Кэтрин; та и не шевельнулась.
        Вскоре я уже разглядела слуг, что по дороге направлялись к кухонному крылу. Господин Линтон ненамного от них отстал; ворота он открыл сам и медленно прошествовал во двор, наслаждаясь, вероятно, чудесным предвечерьем, что дышало летней нежностью.
        «Он уже здесь! - воскликнула я. - Бога ради поспешите! На парадном крыльце вы никого не встретите. Поторопитесь, будьте добры; и постойте меж деревьев, покуда он не скроется в доме».
        «Мне пора, Кэти, - сказал Хитклифф, пытаясь выпутаться из ее объятий. - Но если я останусь жив, я увижу тебя снова, прежде чем ты отойдешь ко сну. Я и на пять ярдов не двинусь от твоего окна».
        «Ты не должен уходить! - отвечала она, вцепившись в него крепко, сколь у нее хватало сил. - И ты не уйдешь, уверяю тебя».
        «На один час», - с жаром взмолился он.
        «Ни на минуту», - откликнулась она.
        «Я должен - Линтон вот-вот придет», - в тревоге настаивал непрошеный гость.
        Он уже вставал, тем разнимая ее пальцы, - она же цепко хваталась за него, задыхаясь; в лице ее читалась безумная решимость.
        «Нет! - завизжала она. - О нет, не уходи. Это последний раз! Эдгар нас не тронет. Хитклифф, я умру! Я умру!»
        «Черт бы побрал этого болвана! Вот и он, - сказал Хитклифф, снова опускаясь в кресло. - Тише, милая моя! Тише, Кэтрин, тише! Я останусь. Если он меня пристрелит, я испущу дух с благословением на устах».
        И они снова слились в объятии. Я слышала, как мой хозяин восходит по лестнице; по лбу моему тек холодный пот - ужас объял меня.
        «И вы станете слушать ее бредни? - страстно вопросила я. - Она же сама не понимает, что несет. Вы погубите ее, потому как ей не хватает ума спастись самой? Ну-ка подымайтесь! Вы же освободитесь в мгновение ока. За вами еще не водилось столь дьявольских преступлений. Нам всем конец - и хозяину, и хозяйке, и прислуге».
        Я заломила руки и вскрикнула; господин Линтон же, заслышав шум, ускорил шаг. Посреди своих треволнений я искренне рада была отметить, что Кэтрин уронила руки и свесила голову.
        «Она в обмороке или умерла, - решила я. - Оно и к лучшему. Гораздо лучше ей умереть, чем жить бременем и нести горе всем вокруг».
        Эдгар, побелев от изумления и ярости, ринулся на незваного гостя. Уж не знаю, что он сбирался сделать; тот, однако, мигом прекратил все изъявления чувств, сгрузив хозяину на руки безжизненное, по виду судя, тело.
        «Посмотрите! - сказал он. - Вы же не зверь. Сперва помогите ей - а потом говорите со мною!»
        Затем он ушел в салон и сел там. Господин Линтон позвал меня, и с превеликим трудом, перебрав немало средств, мы все-таки привели ее в чувство; однако очнулась она в смятении - вздыхала, стонала и не узнавала никого. Эдгар в страхе за жену позабыл о ее ненавистном друге. Я - отнюдь нет. Едва представился случай, я пошла к Хитклиффу и умолила его уйти; заверила, что Кэтрин полегчало, и обещала, что поутру оповещу его о том, как она провела ночь.
        «Я не откажусь выйти за дверь, - отвечал он, - но останусь в саду; и, Нелли, завтра не забудь сдержать слово. Я буду вон там, под лиственницами. Не забудь! или я нанесу еще один визит, будет Линтон дома или нет».
        Он быстро взглянул сквозь приоткрытую дверь спальни и, уверившись, что я вроде бы сказала правду, избавил дом от злополучного своего присутствия.
        Глава XVI
        Около полуночи родилась Кэтрин, с коей вы познакомились в Громотевичной Горе, - слабенький семимесячный младенчик; а спустя два часа ее мать скончалась, так толком и не придя в чувство, дабы заскучать по Хитклиффу или признать Эдгара. Горе утраты, что пережил этот последний, - предмет столь болезненный, что и говорить о нем не стоит; все дальнейшее показало, сколь глубока была скорбь. Великолепно довершало положенье то, что Эдгар остался без наследника. Вот отчего я плакала, глядя на хилую сиротку, и про себя ругмя ругала старого Линтона, что (сугубо по склонности натуры) завещал поместье своей дочери, а не таковой своего сына. Бедной дитятке никто не порадовался. В первые свои часы она криком могла хоть уморить себя до смерти - никто бы не встревожился ни капельки. Позднее-то мы эдакую небрежность исправили; однако ребенок одиноко пришел в сей мир и, пожалуй, уйдет из него так же.
        Утро - за окном было погоже и солнечно, - умягченное ставнями, прокралось в тишину комнаты и ровным, нежным своим сияньем пропитало диван и того, кто там лежал. Эдгар Линтон умостил голову на подушке, закрыв глаза. Молодые красивые его черты мертвенностью своей да неподвижностью едва ли уступали облику фигуры, что лежала рядом; однако его лицо полнилось безмолвием мучительного горя, ее же - совершенным успокоением. Лоб ее разгладился, веки затворились, на губах застыла улыбка; она была прекраснее любого ангела небесного. Вместе с нею я погрузилась в безмерный покой; я взирала на сию безмятежную картину Божественного отдохновенья, и душа моя проникалась беспримерной святостью. Машинально я повторила слова, что промолвила она несколькими часами ранее: «Удалилась и возвысилась над нами несравненно! Осталась она на земле или вознеслась в небеса, душа ее ныне вернулась домой к Господу!»
        Может, это я такая странная, сказать не берусь, но редко случается, чтоб я не была счастлива, бдя в покоях смерти, - разве что службу эту со мною делит скорбящий, охваченный безумием или отчаяньем. Вечный покой видится мне, коего не нарушить ни земле, ни преисподней, и я прозреваю посулы бесконечных иных миров, где нет смертной тени; обещанье Вечности, где в длительности своей безбрежна жизнь, в сострадании своем - любовь, в полноте своей - радость. В тот день я заметила, сколь себялюбива даже любовь господина Линтона - зачем же он так сожалеет, что Кэтрин обрела благословенную свободу? Жила-то она своенравно да нетерпеливо, не спорю, можно и усомниться, достойна ли она покойного убежища. В часы хладнокровных размышлений усомниться можно - но не в ту минуту подле ее тела. Оно само распространяло умиротворенье, словно обещая такую же тишь прежней его насельнице.
        Вот вы верите, что эдакие люди в загробном мире счастливы, сэр? Я бы многое отдала, чтоб узнать.
        Отвечать на вопрос госпожи Дин я отказался - он мне виделся еретическим. Она же продолжала:
        Коли поглядеть, как Кэтрин Линтон прошла свой путь земной, боюсь, мы не вправе полагать, будто она счастлива; впрочем, предоставим Кэтрин ее Творцу.
        Хозяин как будто уснул, и вскоре после восхода я отважилась выйти из комнаты и прокрасться наружу, на чистый освежающий воздух. Слуги решили, будто я хочу стряхнуть дрему после долгого бденья; на деле же я главным образом полагала увидеться с господином Хитклиффом. Ежели он всю ночь провел под лиственницами, суматоха в Усаде до него не донеслась - разве только он мельком заприметил посыльного, что галопом помчался в Гиммертон. Но ежели он подходил ближе, по метаньям огней и хлопкам двери на двор, пожалуй, должен был уразуметь, что в доме не всё благополучно. Я желала, но страшилась его отыскать. Знала, что ужасную весть надлежит поведать, и жаждала разделаться с этим поскорее; но вот как сказать, не знала. Я его нашла - он на несколько ярдов удалился в парк; стоял, прислонясь к старому ясеню, без шляпы, и волосы его пропитались росою, что сбиралась на ветвях, расцветших почками, и со стуком падала вокруг. Так он простоял долго - я видела, как пара дроздов носилась туда-сюда в каких-то трех футах от него, деловито строя гнездо, а Хитклиффа полагая разве что бревном. При моем приближении дрозды
упорхнули, а он поднял глаза и заговорил. «Она умерла! - сказал он. - Дабы это узнать, не пришлось ждать тебя. Убери свой платочек - нечего передо мной сопли распускать. Черт бы вас всех побрал! Ей ваши слезы без надобности!»
        Рыдала я о ней и о нем равно; мы порою жалеем созданий, что не питают чувств ни к себе, ни к прочим. Едва взглянув ему в лицо, я поняла, что весть о катастрофе уже до него донеслась, и глупая мысль посетила меня: мне примстилось, будто сердце его унялось и он молится, ибо губы его шевелились, а взгляд вперялся в землю.
        «Да, она умерла! - отвечала я, подавляя рыдания и отирая щеки. - Ушла, надеюсь, на небеса, где, быть может, все мы с нею встретимся, ежели услышим предостереженье, оставим зло и пойдем по пути добра!»
        «А она предостереженье, значит, услышала? - осведомился Хитклифф, пытаясь исторгнуть из себя усмешку. - Умерла как святая? Давай-ка расскажи мне по порядку. Как умерла?..»
        Он хотел было промолвить имя, да не смог; стиснув губы, он безмолвно боролся с душевной мукой, немигающим свирепым взглядом отталкивая меж тем мое сочувствие. «Как она умерла?» - в конце концов договорил он, принужденный, невзирая на твердость свою, нащупать опору за спиною; после эдакого сраженья он не властвовал над собой и дрожал весь до кончиков пальцев.
        «Несчастный! - подумала я. - Сердце и нервы у тебя не хуже, чем у собратьев твоих по роду людскому! Чего ж ты так усердно их скрываешь? Гордость твоя не ослепит Господа! Ты Его подзуживаешь терзать их, пока не сорвет с твоих уст униженный крик».
        «Тихо, как ягненочек! - вслух отвечала я. - Вздохнула, потянулась, как ребенок, что очнулся и вновь засыпает; пять минут спустя я почувствовала, как сердце у нее разок стукнуло, - и всё!»
        «А она… поминала меня?» - спросил он, замявшись, точно страшился, что ответ мой отягощен будет подробностями, коих ему не снести.
        «Разум к ней так и не вернулся; она никого не узнавала с той минуты, как вы ее оставили, - сказала я. - Она лежит, нежно улыбаясь; последние помыслы возвратили ей радость стародавних дней. Жизнь ее завершилась ласковой грезой - пусть в ином мире она и пробудится так же сладостно!»
        «Пусть она пробудится в муках! - вскричал он, страшно разгорячившись, топнул ногою и застонал во внезапном приступе необузданной страсти. - Ты подумай, а? лгунья до последнего мига! Где она? Не там… не на небесах… не исчезла… где же? О! ты сказала, что мои страданья безразличны тебе! И я возношу лишь одну молитву - твержу ее, пока не онемеет язык, - Кэтрин Эрншо, да не упокоишься ты, пока я жив; ты сказала, что я тебя убил, - ну так являйся мне! Если не ошибаюсь, убитые ведь не покидают своих убийц. Я знаю, что призраки взаправду бродят по земле. Пребудь со мною вечно… прими любой облик… сведи меня с ума! только не бросай меня в этой бездне, где мне тебя никак не найти! О Господи! это невыразимо! Я не могу жить без моей жизни! Я не могу жить без моей души!»
        Он треснулся головой об узловатый ствол и, воздев взгляд, завыл - не человеком, но свирепым зверем, коего ножами да копьями пыряют до смерти. На древесной коре я разглядела кровавые брызги; в крови были его рука и лоб; вероятно, сцена, представшая мне, повторяла другие сцены, разыгранные в ночи. Едва ли она пробудила во мне состраданье - смотреть было отвратительно; однако же не хотелось эдак его оставлять. Впрочем, едва овладев собою и заметив, что я смотрю, он громоподобно повелел мне удалиться, и я повиновалась. Ни утихомирить его, ни утешить мне не хватило бы уменья!
        Похороны госпожи Линтон назначили на ближайшую пятницу; до того гроб стоял в большой гостиной - открытый, убранный цветами и ароматной листвою. Линтон бессонным стражем проводил с нею дни и ночи; и - обстоятельство, сокрытое от всех, минуя меня, - Хитклифф по меньшей мере ночи проводил снаружи, равно чураясь отдыха. Я с ним не сообщалась; однако понимала, что он замышляет войти, коли удастся; и во вторник, вскоре после темна, когда хозяин мой в полном изнеможении вынужден был удалиться передохнуть на пару часов, я открыла окно, упорством Хитклиффа побужденная даровать ему случай напоследок сказать прощай поблекшему образу его идола. Случаем сим он не пренебрег воспользоваться, осторожно и быстро; до того осторожно, что не выдал себя ни малейшим шумом. Я бы и вовсе не узнала, что он побывал в доме, кабы не заметила беспорядок в оборках вкруг мертвого лица да завиток светлых волос, перевязанных серебряной нитью, - приглядевшись, я опознала в них прядь из медальона у Кэтрин на шее. Хитклифф открыл медальон и выбросил содержимое, заменив его собственной черной прядью. Я перевила оба локона и вложила
их в медальон вместе.
        Господина Эрншо, разумеется, звали проводить останки сестры до могилы; он не прислал объяснений, а сам не пришел; посему, за исключеньем мужа, на похороны явились только съемщики да слуги. Изабеллу не пригласили.
        К удивленью деревенских, Кэтрин предали земле не в церкви под резным памятником Линтонов и не снаружи подле ее собственной родни. Могилу вырыли на зеленом склоне в уголке церковного двора, где стена так низка, что с пустошей ее берут штурмом вереск да черника; и почти вся она заросла пецицей. Ныне там же покоится и муж Кэтрин; у обоих в головах непритязательные надгробья, а в ногах лежат простые серые плиты.
        Глава XVII
        В ту пятницу погожие деньки закончились на месяц. Ввечеру погода переменилась: южный ветер стих, задул северо-восточный и принес перво-наперво дождь, а затем мокрый снег и снегопад. Назавтра и в голову уже прийти не могло, что нам выдались три летние недели: примулы и крокусы спрятались под зимнею поземкой, умолкли жаворонки, а молодые листочки на чрезмерно поспешивших деревьях умерли и почернели. И каким унылым, и холодным, и тягостным подкралось к нам это завтра! Хозяин мой остался в спальне; я же заняла опустевший салон, превратила его в детскую; там и сидела, на колене баюкая плаксивую новорожденную куколку, качала ее и тем временем глядела, как неостановимые снежные хлопья растут сугробами за незашторенным окном; и тут вошел некто, задыхаясь и смеясь! На миг гнев мой пересилил изумленье. Я решила было, что это одна из служанок, и вскричала: «Ну-ка прекрати свои хаханьки! Да как ты смеешь; что господин Линтон скажет, ежели услышит?»
        «Прошу прощения! - отвечал мне знакомый голос. - Но я знаю, что Эдгар в постели, и не смогла удержаться».
        С этими словами говорящая шагнула к огню, еле переводя дух и ладонью зажимая бок.
        «Я бежала всю дорогу из Громотевичной Горы! - продолжала она, помолчав. - Лишь временами летела. Не счесть, сколько раз падала. Ох, все болит! Не тревожься! Объясненье воспоследует, едва я в силах буду его дать; только будь добра, сходи, вели заложить коляску до Гиммертона и прикажи слуге поискать у меня в шкапу какой-никакой одежды».
        В салон вошла госпожа Хитклифф. Над ее затрудненьем смеяться не приходилось: волосы струились на плечи, истекая снегом и водою; одета она была в обыкновенный свой девичий наряд, сообразный больше возрасту ее, нежели положенью, - короткое платьице с короткими же рукавами, а на голове и шее ничегошеньки. Платье было из легкого шелка и влажно ее обнимало; ноги прикрыты лишь тоненькими туфлями; прибавьте к сему глубокий порез ниже уха, только из-за холода не кровоточивший обильно, побелевшее лицо в царапинах и синяках, и фигуру, что от изнеможения еле держалась на ногах, - и вы, думается мне, поймете, отчего первый мой испуг не слишком-то унялся, едва мне выдалась минутка ее разглядеть.
        «Дорогая моя юная госпожа, - вскричала я, - ни шагу не сделаю и ни слова не стану слушать, покуда вы не снимете с себя всю одежду и не наденете сухое; и уж точно вы не поедете нынче ни в какой Гиммертон, а посему и закладывать коляску не надобно».
        «Я, разумеется, поеду, - отвечала она, - если не будет коляски - пойду пешком; но я не возражаю одеться поприличнее. И… ой, смотри, по шее потекло! От огня щиплет».
        Она не подпускала меня к себе, пока я не выполню ее приказаний; лишь когда я велела кучеру приготовиться и послала служанку за потребной одеждой, Изабелла соизволила разрешить мне перевязать ей рану и помочь переодеться.
        «А теперь, Эллен, - промолвила она, когда мои труды завершились, а сама она устроилась в мягком кресле перед камином с чашкою чая, - сядь против меня да унеси младенца бедной Кэтрин; мне неприятно на него смотреть! Не думай, будто Кэтрин мне безразлична, раз я так глупо себя повела, войдя сюда: горько плакать мне тоже довелось - о да, и резонов у меня имелось поболе, чем у прочих. Мы расстались, не примирившись, как ты помнишь, и за это я себя не прощу. Но, на все сие невзирая, я не желала сочувствовать ему - жестокому зверю! Кстати, дай-ка мне кочергу! Это последняя его вещь, что осталась при мне. - Она сняла с безымянного пальца кольцо и швырнула на пол. - Я его размозжу! - продолжала она, с ребяческой злостью по нему колотя. - А затем сожгу! - И она подняла и кинула изувеченное кольцо в угли. - Вот тебе! если он доберется до меня снова, пускай новое покупает. Он вполне способен явиться за мной сюда назло Эдгару. Я не смею оставаться - не хватало только, чтобы в злую его голову проникла подобная идея! А вдобавок Эдгар не был ко мне добр, правда? Я не стану молить его о помощи; и новых бед ему не
принесу. Нужда побудила меня искать здесь убежища; однако, не узнай я, что Эдгара не встречу, осталась бы в кухне, умылась бы, согрелась, велела тебе принести то, что мне требуется, и снова ушла бы куда угодно, лишь бы меня там не нашел мой клятый… этот сущий гоблин. Ах, как он ярился! А если бы он меня поймал! Жаль, что Эрншо с ним не тягаться силою: я бы не бежала, пока не узрела, как его стирают в порошок, если б Хиндли был на то способен!»
        «Госпожа, давайте-ка помедленнее, - перебила я, - у вас платок собьется, которым я вам перевязала лицо, и опять потечет кровь. Выпейте чаю, отдышитесь и бросьте смеяться - смех, увы, неуместен под этой крышей и в вашем положении!»
        «Бесспорная правда, - отвечала она. - Ты послушай это дитя! Воет и воет без умолку - убери его от меня на час, я дольше не останусь».
        Я позвонила и препоручила младенца заботам служанки; а затем спросила, что подвигло Изабеллу бежать из Громотевичной Горы в столь невероятном состоянии и куда она сбирается, раз не желает остаться с нами.
        «Я должна и желала бы остаться, - отвечала она. - Хотя бы ободрить Эдгара и позаботиться о ребенке; а сверх того Усад - мой истинный дом. Но говорю же, он мне не позволит! Думаешь, он стерпит, глядя, как я полнею и веселею, - стерпит мысль о том, что мы безмятежны, не захочет отравить наш уют? Ныне я довольствуюсь тем, что он питает ко мне безусловное отвращенье и глубоко негодует, едва заслышит или завидит меня: появляясь ему на глаза, я замечаю, как мускулы его лица невольно кривит ненависть - отчасти потому, что он знает, сколько у меня резонов питать это чувство к нему, отчасти же - из вековечной антипатии. Ненависть его весьма сильна - я вполне уверена, что он не станет преследовать меня по всей Англии, если мне удастся улизнуть; а посему я должна убежать как можно дальше. Я оправилась от давних своих грез о том, как он меня убьет: пусть лучше он убьет себя! Он действенно погасил мою любовь, и теперь мне покойно. Я еще помню, как любила его, и умею смутно вообразить, как любила бы его по-прежнему, если… нет, нет! Даже холь он меня и лелей, дьявольская его натура как-нибудь выказала бы себя.
Кэтрин знала его так близко - удивительно извращенный вкус побуждал ее столь высоко его ценить. Чудовище! лучше бы его стерли из жизни земной и из моей памяти!
        «Ну полно, полно! Он же все-таки человек, - сказала я. - Будьте снисходительнее; на свете встречаются люди и похуже!»
        «Он не человек, - возразила она, - и на снисходительность мою правом не располагает. Я подарила ему сердце, а он взял его, и задавил до смерти, и швырнул мне обратно. Люди сердцами чувствуют, Эллен; он уничтожил мое, и я более не властна питать к нему чувства; и не стану, пусть даже он плачет и стонет до смертного часа и рыдает над Кэтрин кровавыми слезами! Нет уж, ни за что я не стану! - И тут Изабелла заплакала; однако тотчас смахнула влагу с ресниц и продолжила: - Ты спросила, что подвигло меня наконец-то бежать? Я принуждена была попытаться, ибо успешно пробудила в нем гнев, что слегка превзошел обыкновенную его злобу. Дабы докрасна раскаленными щипцами трепать нервы, требуется больше хладнокровия, нежели для удара по голове. Он взбесился до того, что отбросил дьявольское свое благоразумие и перешел к убийственным побоям. Я испытала удовольствие, выведя его из терпения: удовольствие же пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я попросту удрала на волю; если я вновь окажусь в его руках, он может замечательно мне отмстить.
        Вчера, как ты знаешь, господин Эрншо должен был пойти на похороны. Для сей цели он оставался трезв - ну, более или менее: лег в постель не в шесть утра обезумевшим и встал не в полдень пьяным. Вследствие чего пробудился в самоубийственном расположении духа, для церкви подходящим не более, чем для танцев, никуда не пошел, а вместо того сел у огня и принялся стаканами глушить джин или бренди.
        Хитклифф - не могу промолвить имя без содроганья! - не появлялся в доме с прошлого воскресенья и до сего дня. Ангелы питали тело его или же его подземная родня, сказать не могу; но с нами он не садился за стол почти неделю. Возвращался на заре, поднимался к себе в спальню, запирался там - можно подумать, кому-то в голову взбрело бы возжелать его общества! Там он и проводил время, молясь, как методист; да только божество, к коему он взывал, - бесчувственный прах и пепел, а Господь, когда и удостаивался обращенья, любопытным манером путался с черным его отцом! Завершив свои вычурные моленья - а длились они обыкновенно, пока он не хрипнул, а голос не застревал в глотке, - он снова удалялся, и всякий раз прямиком в Усад! Удивительно, что Эдгар не вызвал констебля и не предал незваного гостя в руки закона! Мне, хоть я и горевала по Кэтрин, никак невозможно было не почитать это избавленье от унизительного гнета за праздник.
        Присутствие духа отчасти ко мне вернулось, и я уже научилась выслушивать нескончаемые Джозефовы диатрибы, не рыдая, а по дому ступать не столь пугливым воришкой. Тебе непостижимо, что я плакала от слов Джозефа, однако он и Хэртон - омерзительные компаньоны. Я бы предпочла Хиндли и его ужасные речи, нежели “малка хозяя” и его стойкого соратника, этого гнусного старика! Когда Хитклифф дома, я нередко вынуждена искать прибежища среди них на кухне либо голодать в промозглых необитаемых покоях; когда же Хитклиффа нет, как всю прошедшую неделю, я устраиваю себе стол и кресло в углу у очага, а господин Эрншо пускай занимает себя, чем ему вздумается; он же моему обустройству не мешает. Он нынче приутих и не шумит, если его не раздосадовать; стал угрюмее, и унылее, и не столь гневлив. Джозеф уверяет, что хозяин бесспорно переменился, что Господь коснулся его души и он теперь спасен, “аки огнем”. Подобные перемены к лучшему меня озадачивают; впрочем, это дело не мое.
        Вечор я сидела в своем уголке и читала старые книги едва ли не до полуночи. Так тягостно было бы взойти наверх, когда снаружи воет вьюга, а мысли то и дело обращаются к церковному двору и свежей могиле! Я не смела отвести глаза от страницы - вместо нее пред взором тотчас возникала эта грустная картина. Против меня, подперев голову рукою, сидел Хиндли - вероятно, раздумывал о том же предмете. Пить он перестал, чуть-чуть не доведя себя до неразумия, и часа за два или три не пошевельнулся и ни слова не промолвил. Во всем доме не слышалось ни звука - лишь временами стонал ветер, сотрясая окна, тихонько потрескивали угли да изредка щелкали щипцы, когда я обрезала свечной фитиль. Хэртон и Джозеф, надо полагать, крепко спали. Было очень, очень грустно, и за чтеньем я вздыхала, ибо казалось, будто вся радость испарилась из этого мира и никогда не вернется.
        Меланхолическое молчанье в конце концов было прервано стуком щеколды в кухне: Хитклифф раньше обычного вернулся со своего бдения - надо полагать, из-за внезапной пурги. Кухонная дверь оказалась заперта, и мы услышали, как он идет вкруг дома, дабы войти в другую. Я вскочила с безудержным выраженьем своих чувств на устах, отчего компаньон мой, взиравший на дверь, обернулся и на меня посмотрел.
        “Я продержу его на дворе пять минут, - объявил он. - Вы не против?”
        “Ничуть, хоть на всю ночь его там оставьте, - отвечала я. - Вперед! вставьте ключ в замок и задвиньте засовы”.
        Эрншо осуществил все это, не успел пришлец добраться до парадной двери; затем взял стул, поставил за стол против меня, перегнулся через спинку и вгляделся, ища в моих глазах сочувствие жгучей ненависти, что пылала в глазах у него; с виду и в сердце своем он походил на убийцу, посему сочувствия отыскал недостаточно, но хватило, дабы найденное побудило его заговорить.
        “Мы с вами, - произнес он, - в большом долгу пред человеком за этой дверью! Не будь мы оба трусы, мы бы сплотили наши силы и вернули этот долг. Вы мягкотелы, как и ваш брат? Готовы терпеть до последнего и ни единожды не попытаться отплатить?”
        “Я уже устала терпеть, - отвечала я, - и была бы рада возмездию, если б оно не возвратилось ко мне рикошетом; но коварство и жестокость - обоюдоострые копья; кто до них опустится, будет изранен больнее, чем его недруг”.
        “Коварство и жестокость - справедливый ответ на коварство и жестокость! - вскричал Хиндли. - Госпожа Хитклифф, я прошу вас не вмешиваться, сидеть тихо и ни слова не говорить. Ответьте мне - хоть это-то вы можете? Я убежден, что завершенье бытия сего зверя подарит вам удовольствия не меньше, нежели мне; он доведет до смерти вас, если вы его не опередите; и он погубит меня. Будь проклят этот адский злодей! Стучится в дверь, будто он здесь уже хозяин! Обещайте придержать язык, и не успеют пробить часы - а до часу ночи трех минут всего недостает, - как вы станете свободной женщиной!”
        Он извлек из-за пазухи орудия, кои я описывала тебе в письме, и захотел было погасить свечу. Я же ее отняла и схватила его за руку.
        “Я не придержу язык! - сказала я. - Не трогайте его. Пусть дверь останется закрыта, и сидите тихо!”
        “Нет! Я решился, и, видит Бог, я задуманное свершу! - возразил этот отчаявшийся человек. - Сделаю вам доброе дело вопреки вашей воле, а Хэртону подарю справедливость! И вам незачем ломать голову, как меня прикрыть, - Кэтрин не с нами больше. Никто из живых не пожалеет обо мне и меня не устыдится, пусть даже я сию минуту перережу себе глотку, - и настал час всему положить конец!”
        Сражаться с ним - что с медведем, увещать его - что помешанного. Мне оставалось лишь подбежать к окну и предостеречь намеченную жертву, какая его ждет судьба.
        “Лучше сегодня поищите себе пристанище не здесь! - крикнула я с немалым торжеством. - Господин Эрншо замыслил вас пристрелить, если станете ломиться в дверь”.
        “А ну-ка открывай, ты…” - отвечал он, назвав меня изысканным словом, кое я не желаю повторять.
        “Я вмешиваться не стану, - откликнулась я. - Заходите под пулю, если угодно. Я сделала что должно”.
        С этими словами я захлопнула окно и возвратилась к очагу; мои скудные запасы лицемерия не дозволяли мне притвориться, будто я тревожусь из-за опасности, коя ему угрожала. Эрншо страстно меня обругал; заявил, что я до сих пор люблю злодея; и за выказанную мною низость обозвал всевозможными словами. Я же в тайниках души (и совесть ни единожды меня не укорила) рассуждала о том, какое это будет благословение для него, избавь его Хитклифф от мучений, и какое будет благословение для меня, отправь он Хитклиффа в законное его обиталище! И пока я лелеяла эти помыслы, створка позади меня с грохотом упала на пол под ударом сей последней персоны, и в окно сунулся его пагубный черный лик. Решетка на окне была слишком частая, плечи у него не пролезали, и я улыбнулась в восторге от своей воображаемой безопасности. Волосы его и одежда от снега побелели, а острые людоедские зубы, обнаженные холодом и гневом, блестели во тьме.
        “Изабелла, впустите меня, не то пожалеете!” - “ощерилсси” он, как выражается Джозеф.
        “Я не могу свершить убийство, - ответила я. - Господин Хиндли стоит на страже с ножом и заряженным пистолетом”.
        “В кухню впустите”, - сказал он.
        “Хиндли там очутится прежде меня, - возразила я. - И что ж у вас за любовь-то такая немощная, раз вы снежка не стерпели! Никто не трогал нас и не вытаскивал из постелей при летней луне, но едва опять задул зимний ветер, непременно вам нужно бежать в укрытие! Хитклифф, я бы на вашем месте легла на ее могилу и подохла, как верная собачонка. Теперь-то мир не стоит жизни, не так ли? Вы очень доступно внушили мне, что Кэтрин - единственная ваша радость на земле; не постигаю, как вы намерены пережить утрату”.
        “Он здесь, да? - вскричал мой компаньон, кинувшись к щели в окне. - Если рука пролезет, я его подстрелю!”
        Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня подлинной злодейкой, но ты всего не знаешь, а посему не суди. Я бы ни за что не подстрекала и не подталкивала к покушенью даже на его жизнь. Но я желаю ему смерти беспременно, а потому была охвачена испуганным разочарованием и оробела от ужаса пред последствиями моей язвительной речи, когда он бросился на Эрншо и вырвал оружие у того из руки.
        Грохнул выстрел, а нож, отброшенный пружиною, вонзился в запястье своему владельцу. Хитклифф мощным рывком отнял смертоносное орудье, попутно взрезав Хиндли плоть, и сунул окровавленный пистолет в карман. Затем взял камень, разбил перегородку между окнами и впрыгнул в комнату. Противник его рухнул без чувств от ужасной боли и потери крови, что хлестала из артерии или крупной вены. Негодяй пинал и топтал его, снова и снова колотил головою о плиты, одной рукой между тем схватив меня, дабы я не призвала Джозефа. Явив нечеловеческое самоотреченье, он воздержался совершенно прикончить недруга; задохнувшись, наконец оставил свои занятья и отволок как будто бездыханное тело на коник. Там он оторвал рукав от сюртука Эрншо и со зверской грубостью перевязал рану, плюясь и ругаясь во время операции столь же энергично, сколь прежде пинал пациента. Обретя свободу, я, не теряя времени, побежала искать старого слугу; тот, мало-помалу уразумев суть моего торопливого повествованья, поспешил вниз, громко сопя и шагая через ступеньку.
        “Чогой таперча деять? чогой таперча деять?”
        “Делать вот что, - прогремел Хитклифф. - Твой хозяин лишился рассудка; если протянет еще месяц, я сдам его в сумасшедший дом. И за каким дьяволом ты передо мною запер дверь, беззубый ты пес? Хватит бубнить и мямлить. Поди сюда, я сам его выхаживать не стану. Смой тут; и со свечными искрами поосторожнее - тут бренди больше половины!”
        “Дак вы его, сталбыть, ухайдакали?! - возопил Джозеф, в ужасе воздевая руки и взгляд. - Чогой ж енто деется! Осподи смилуйсси…”
        Хитклифф толкнул его на колени в лужу крови и швырнул ему полотенце; Джозеф, однако, подтирать кровь не стал, а сложил руки и завел молитву, коя диковинным словоупотреблением рассмешила меня. В моем состоянии ничто меня не потрясало; собственно говоря, я была безрассудна - так порою злоумышленники безрассудны у подножия виселицы.
        “А, тут же еще ты, - молвил тиран. - Считай, что сама напросилась. Давай-ка на пол. И ты сговаривалась с ним против меня, гадюка? Вот такая работа тебе и подобает”.
        Он тряс меня, пока я не застучала зубами, и швырнул к Джозефу; тот, не торопясь, завершил моленья, а затем встал и поклялся, что сейчас же отправится в Усад. Господин Линтон - мировой судья, и пущай у него хоть пятьдесят жен помрет, а расследовать это дело он должон. В своей решимости Джозеф так упрямствовал, что Хитклифф почел за лучшее исторгнуть из моих уст живописанье произошедшего, - он возвышался надо мною, задыхаясь от злобы, а я в ответ на его вопросы неохотно обо всем поведала. Пришлось немало постараться, дабы уверить старика, что зачинщиком был не Хитклифф; вдобавок показанья у меня вырывали с трудом. Впрочем, господин Эрншо вскоре убедил слугу, что жив; Джозеф поспешил угостить его спиртным, и при посредстве оного хозяин вскоре зашевелился и пришел в себя. Хитклифф, понимая, что недруг его не ведает о том, как с ним обращались, пока он был без чувств, объявил, что Хиндли допился до белой горячки, сказал, что отвратительному его поступку вниманья более не уделит, и посоветовал отправляться в постель. К моей радости, сам Хитклифф, огласив сей здравый совет, оставил нас, а Хиндли
растянулся перед камином. Я ушла к себе, изумляясь, до чего легко отделалась.
        Нынче утром, когда я сошла вниз примерно за полчаса до полудня, господин Эрншо сидел у огня, смертельно больной; злой гений его, почти столь же суровый и страшный, стоял, опершись на каминную полку. Оба, похоже, трапезничать были не склонны, и я, подождав, пока на столе все остынет, приступила к еде одна. Ничто не препятствовало моему аппетиту; временами я с довольством и достоинством поглядывала на безмолвных моих компаньонов, и совесть, к моему утешению, не мучила меня. Доев, я решилась на необычайную вольность и приблизилась к огню, обошла кресло Эрншо и опустилась на колени в уголке подле него.
        Хитклифф на меня не смотрел, и я, подняв голову, разглядывала его черты с немалой смелостью, точно они претворились в камень. Чело его, кое некогда я почитала столь мужественным, а ныне нахожу дьявольским, застила густая туча; глаза василиска почти угасли от бессонницы и, вероятно, рыданий, ибо ресницы были влажны; с губ соскользнула свирепая ухмылка, их запечатала гримаса невыразимой грусти. Будь это иной человек, я бы закрыла лицо пред подобным горем. Но то был он, и я возрадовалась; пускай и недостойно оскорблять падшего врага, я не могла упустить случая воткнуть в него дротик: лишь в минуты его слабости мне перепадало наслажденье отплатить злом за зло.
        “Фу-ты, какой стыд, моя госпожа[45 - Изабелла цитирует комедию «Любовь за любовь» (Love for Love, 1695) английского драматурга периода Реставрации Уильяма Конгрива.], - прервала его думы я. - Вы как будто в жизни Библию не открывали. Если Господь поразил ваших врагов, надлежит этим удовлетвориться. Низко и самонадеянно приумножать его страданья своими!”
        Обыкновенно, Эллен, я бы на том и остановилась, - продолжала она, - но никакое бедствие, постигшее Хитклиффа, не принесло бы мне радости, если не я оное причинила. Пускай бы он страдал меньше, стань я сама причиною и знай он, что причиною стала я. О да, вот уж этим я ему обязана. Лишь при одном условии я надеюсь его простить. Взяв око за око и зуб за зуб, за каждую судорогу агонии отплатив судорогой, низведя его до себя. Раз он первым причинил боль, пускай первым молит о прощении, а затем… что ж, Эллен, затем я, быть может, и явлю ему несколько великодушия. Но мне решительно невозможно отмстить, а посему и простить я не могу. Хиндли захотел воды; я дала ему стакан и спросила, как он себя чувствует.
        “Не так болен, как надеялся, - отвечал он. - Но и помимо руки каждый дюйм моего тела болит, словно я сражался с легионом мелких бесов!”
        “Ну да, неудивительно, - заметила я. - Кэтрин прежде хвасталась, что убережет вас от физической пагубы, разумея под этим, что некие лица не обидят вас, боясь оскорбить ее. Хорошо, что люди не восстают из могил взаправду, не то ночью она узрела бы отвратительную сцену! У вас грудь и плечи все в синяках и порезах, не так ли?”
        “Не могу сказать, - отвечал он, - но о чем вы? Он посмел ударить меня, когда я пал?”
        “Он топтал вас, и пинал, и колотил об пол, - прошептала я. - И пускал слюну, желая разорвать вас зубами, ибо он человек лишь наполовину, да и то едва ли, а в остальном дикий зверь”.
        Господин Эрншо, как и я, перевел взгляд на лицо общего нашего недруга; тот же, поглощенный горем, словно бы ничего вокруг не замечал; чем дольше он стоял, тем яснее в чертах его проступала чернота его помыслов.
        “О, если бы Господь даровал мне силы задушить его в предсмертной агонии, я бы умер с радостью”, - простонал нетерпеливец, заерзал, тщась подняться, и в отчаянии вновь упал в кресло, убедившись, что к бою не готов.
        “Да нет, вполне довольно, что он убил одного из вас, - вслух возразила я. - В Усаде каждый знает, что сестра ваша была бы жива, если б не господин Хитклифф. Выходит, лучше пробуждать в нем ненависть, чем любовь. Я вспоминаю, как мы были счастливы, как счастлива была Кэтрин до его появленья, - и готова проклинать тот день”.
        Вероятно, в этих словах Хитклифф яснее расслышал истинность смысла, нежели намерение той, кто говорил. Они пробудили его вниманье - я это поняла, ибо из глаз его в золу дождем полились слезы, и он с трудом втягивал воздух. Я посмотрела ему в лицо и презрительно рассмеялась. Помутившиеся окна ада на миг сверкнули мне в лицо; однако зверь, обыкновенно из них взиравший, до того был затуманен и затоплен, что я не побоялась пренебрежительно фыркнуть еще раз.
        “Встань и убирайся с глаз моих”, - промолвил страдалец.
        Мне, во всяком случае, почудилось, что он сказал так, хотя слова едва ли были разборчивы.
        “Прошу извинить, - отвечала я, - но я тоже любила Кэтрин, а брат ее нуждается в попечении, каковое я предоставлю ему ради нее. Теперь она мертва, и я вижу ее черты в Хиндли: у него были бы точно такие же глаза, если б вы их не выцарапывали, отчего они почернели и покраснели; у него точно такие же…”
        “Вставай, идиотка несчастная, пока я тебя не затоптал до смерти!” - рявкнул он и двинулся было ко мне - тогда и я отодвинулась.
        “Впрочем, - продолжала я, изготовившись к побегу, - если б наша бедняжка Кэтрин доверилась вам и приняла нелепый, презренный, унизительный титул госпожи Хитклифф, вскоре она бы являла собою схожее зрелище! Вот она бы не стала молча терпеть вашу гнусность; ее ненависть и отвращенье не лишены были бы дара речи”.
        Нас разделяли спинка коника и фигура Эрншо; посему Хитклифф не стал тянуться за мною, а схватил столовый нож и метнул мне в голову. Нож ударил ниже уха и оборвал мою фразу; однако, выдернув оружие из раны, я прыгнула к двери и бросила следующую реплику - надеюсь, она проникла поглубже его снаряда. Напоследок я успела увидеть, как он в ярости бросился за мной, но был остановлен объятьями хозяина дома; сцепившись, оба рухнули перед камином. В кухне я на бегу велела Джозефу спешить на помощь хозяину и сбила с ног Хэртона - тот в дверях вешал новорожденных щенят на спинке стула; охваченная благодатью, точно душа, избегнувшая чистилища, я бежала, прыгала и летела по крутой дороге; а затем, свернув прочь от ее извивов, помчалась прямиком через пустоши, скатываясь по склонам и вброд переходя болота, спеша, собственно говоря, к путеводным огням Усада. И пусть я лучше буду обречена веки вечные жить в аду, нежели еще хоть единую ночь проведу под крышей Громотевичной Горы».
        Изабелла умолкла и глотнула чаю; затем поднялась, велела надеть ей шляпку и принесенную мною шаль, осталась глуха к моим мольбам побыть еще часок, взобралась на кресло, поцеловала портреты Эдгара и Кэтрин, таким же приветом наградила меня и сошла на двор к коляске в сопровождении Фанни, бешено тявкавшей в восторге от того, что ее хозяйка снова сыскалась. Изабелла укатила и больше не появлялась в округе; впрочем, едва страсти поутихли, между нею и хозяином завязалась регулярная переписка. Думается мне, она жила на юге неподалеку от Лондона; там спустя несколько месяцев после побега она родила сына. Его окрестили Линтоном, и с первых же дней она сообщала, что существо он болящее и капризное.
        Господин Хитклифф, как-то раз повстречав меня в деревне, поинтересовался, где она живет. Я его просветить отказалась. Он отвечал, что сие несущественно, да только пускай она поостережется навещать брата; с братом ей быть негоже, раз уж он ее содержит. Я ему ни словечка не выдала, да только от других слуг он узнал, где Изабелла обретается и что у нее родилось дитя. И тем не менее он ей не докучал, за каковую терпеливость, думается мне, благодарить надобно его отвращенье. Встречая меня, он часто спрашивал, что там младенец; а узнав, как назвали ребенка, мрачно улыбнулся и отметил: «Они, значит, хотят, чтобы я и его ненавидел?»
        «Мне думается, они хотят, чтоб вы о нем и не знали», - ответила я.
        «Но я заполучу его, - сказал он, - когда захочу. На иное пусть и не рассчитывают!»
        По счастью, мать ребенка скончалась, прежде чем наступил тот день, - спустя лет тринадцать после смерти Кэтрин, когда Линтону было двенадцать или чуть побольше.
        Назавтра после нежданного визита Изабеллы мне не выпало случая побеседовать с хозяином: разговоров он избегал и никакой предмет обсуждать был не в силах. Когда же мне удалось добиться от него вниманья, я увидела, как он рад, что сестра оставила мужа, ненавидимого им с жаром, кой едва ли допускала мягкость натуры. Столь глубоко и остро было его омерзенье, что он избегал показываться там, где мог увидеть Хитклиффа либо о нем услышать. От горя и от сего чувства вкупе он сделался совершенным затворником: отказался от должности мирового судьи, даже в церковь бросил ходить, по любому поводу уклонялся от визитов в деревню и жил полным анахоретом, не преступая границ парка и угодий, а развлекал себя разве только одинокими прогулками по пустошам да визитами на могилу жены, большей частью вечерами или рано поутру, прежде чем выйдут на свет Божий другие скитальцы. Однако человек он слишком добрый, а посему глубоко несчастным пробыл недолго. Он-то не молился о том, чтоб душа Кэтрин преследовала его. Со временем пришли смирение да меланхолия, что слаще обыденной радости. Воспоминания о Кэтрин он лелеял с
пылкой нежной любовью и надеждою на лучший мир, не сомневаясь, что туда-то она и отправилась.
        Были у него и земные утешенья и привязанности. Несколько дней, говорю же, он не дарил вниманьем слабенькую наследницу усопшей; холодность сия истаяла, как апрельские снега, и не успела кроха пролепетать хоть слово или проковылять хоть шажок, она уже деспотической ручонкою правила его сердцем. Девочку нарекли Кэтрин; но он никогда не звал ее полным именем, как никогда не сокращал имя первой Кэтрин - вероятно, потому, что эдакая привычка водилась за Хитклиффом. Маленькая же неизменно была Кэти; так Эдгар обозначал различье между нею и матерью, но и общность с оной, и его любовь к дочери рождалась больше из любви к матери, нежели из собственного отцовства.
        Я тогда все сравнивала его с Хиндли Эрншо да гадала, как объяснить удовлетворительно, отчего они вели себя противоположным манером в схожих обстоятельствах. Оба любящие мужья, оба привязаны к детям; я не постигала, отчего оба не ступили на один путь, добра либо зла. Но, рассуждала я, Хиндли, хоть и казался сильным и умным, выказался, увы, дурным и слабым. Едва судно его налетело на мель, капитан оставил мостик, а команду, что и не пыталась даже спастись от потопленья, охватили смятение да мятежи, и бессчастному судну не осталось ни капли надежды. Линтон же, напротив, явил подлинную доблесть верной и преданной души: он доверился Господу, и Господь утешил его. Один питал надежду, другой отчаялся; оба сами избрали свою судьбу и по праву обречены были нести ее бремя. Но вы, господин Локвуд, моих назиданий слушать не хотите; о событьях вы уж судите сами, вы на то способны не хуже меня, или же вам так мстится, а это все одно. Эрншо постиг конец, коего и следовало ожидать; завершилось все вскоре после кончины его сестры, едва ли полгода миновало. До нас в Усаде так и не дошло ясных сведений о том, как он
жил перед смертью; я узнала то, что знаю, лишь придя пособить с устройством похорон. Моему хозяину весть принес господин Кеннет.
        «Ну-с, Нелли, - промолвил он, верхом въехав к нам на двор однажды утром; час был чересчур ранний, и я не заподозрила дурных новостей сей же миг, - настал черед плакать нам с тобою. Как думаешь, кто от нас нынче улизнул?»
        «Кто?» - всполошилась я.
        «Так ты угадай! - отвечал он, спешившись и накинув поводья на крюк у двери. - И приготовь уголок передника; уж он тебе сгодится».
        «Не господин же Хитклифф!» - вскричала я.
        «Что?! а ты бы стала по нему плакать? - переспросил доктор. - Нет, Хитклифф - парень крепкий; он нынче попросту расцвел. Я только что от него. Лишившись лучшей своей половины, он полнеет не по дням, а по часам».
        «Так кто тогда, господин Кеннет?» - досадливо спросила я.
        «Хиндли Эрншо! - сказал он. - Хиндли, тебе давний дружок, а мне - злой на язык приятель; впрочем, на мой вкус, он давненько уж спятил. Ну вот! Я же говорил: будем слезы проливать. Веселей! Он помер, не изменив себе: напился по-королевски. Бедняга! Жалко его, конечно. Хочешь не хочешь, а заскучаешь о старом товарище, пускай он и безобразничал так, что во сне не приснится, да и плутовал со мною не раз. Ему же еле минуло двадцать семь; вы с ним однолетки - кто б мог подумать, что родились одним годом?»
        Признаться, этот удар подкосил меня сильнее, чем потрясение от смерти госпожи Линтон, - стародавние друзья не отпускают мое сердце; я сидела на крыльце и рыдала, точно о кровной родне, и желала, чтоб господин Кеннет послал доложить о себе хозяину кого другого из слуг. Я невольно размышляла, все ли в этом деле чисто. Что ни делала, никак не могла отмахнуться от этой мысли, и до того она была неподатлива да утомительна, что я решила испросить дозволенья пойти в Громотевичную Гору и помочь с последним долгом умершему. Господин Линтон согласился с превеликой неохотою, но я красноречиво взмолилась за человека, что лежал там один-одинешенек; и прибавила, что прежний хозяин и названый брат на услуги мои имеет прав не меньше, нежели хозяин нынешний. В придачу я напомнила ему, что малолетний Хэртон - племянник его жены, а коли родни более близкого свойства у ребенка нет, ему, Эдгару, надобно стать Хэртону опекуном; и еще надобно разузнать, как обстоят дела с имуществом, и об интересах своего шурина позаботиться. Господин Линтон был тогда не расположен заниматься эдакими вещами, но велел мне поговорить с
его поверенным и в конце концов отпустил. Поверенный его был и поверенным Эрншо; я зашла в деревню и попросила его меня сопроводить. Поверенный покачал головой и посоветовал Хитклиффа не трогать - мол, ежели вскроется правда, Хэртон, пожалуй, пойдет побираться.
        «Его отец умер в долгах, - сказал поверенный, - все имущество заложено, и у прямого наследника одна надежда - что ему выпадет случай расположить к себе кредитора, дабы тот выказал ему снисходительность».
        Придя в Громотевичную Гору, я объяснилась - так и так, хочу проследить, чтобы все устроилось пристойно, - и весьма огорченного Джозефа мое присутствие порадовало. Господин Хитклифф сказал, что не постигает, на что я тут сдалась, но я могу остаться и устроить похороны, ежели мне угодно.
        «По праву, - заметил он, - тело этого болвана следует без церемоний похоронить на перекрестке. Я вечор оставил его на десять минут, и он успел запереть за мною все двери до одной и ночь напролет напивался до смерти, нарочно! Мы взломали дверь поутру, как заслышали тут лошадиный храп, - а он лежит на конике: хоть освежуй его, хоть оскальпируй - не проснется. Я послал за Кеннетом, и тот приехал, да не успел - скотина уже обернулась падалью; он стал мертв, и холоден, и окоченел - сама понимаешь, суетиться уже не было проку!»
        Старый слуга подтвердил его слова, однако пробубнил:
        «Унше б ему было самому за дохтуром пойтить! Я-то б за хозяем унше присмотрел - ничогой он был не мертвый, када я ушел, от вобще не упокойник!»
        Я потребовала достойных похорон. Господин Хитклифф сказал, что и тут я могу поступать, как мне вздумается, да только пускай я не забываю, что за все из своего кармана платит он. Держался он сурово и небрежно, не выказывал ни радости, ни печали - скорей уж черствое удовлетворенье успешно выполненной тяжкой работой. Раз я мельком заметила в его лице эдакое даже ликованье - это когда тело выносили. Ему хватило лицемерия скорбно идти за гробом, а прежде чем шагнуть за дверь с Хэртоном, он поставил несчастного на стол и с необычайным смаком прошептал: «А теперь, мальчонка, ты мой! Вот и поглядим, равно ли искорежит один и тот же ветер два разных древа!» Ничего не подозревающее дитя выслушало эту речь с удовольствием, подергало Хитклиффа за бороду и погладило по щеке; я же прозрела смысл и досадливо заметила: «Мальчик должен пойти со мною в Скворечный Усад, сэр. Вот уж кто в этом мире точно не ваш!»
        «Это Линтон так говорит?» - осведомился Хитклифф.
        «Разумеется - и мне велено ребенка забрать», - отвечала я.
        «Что ж, - промолвил негодяй, - сию минуту мы спорить не станем, однако на меня напала охота попробовать себя в воспитании молодняка; ты уж намекни хозяину, что если у меня отнимут это дитя, придется мне заменить его своим. Не обещаю, что не стану бороться за Хэртона; однако своего непременно верну! Так и передай хозяину, не забудь».
        Намека хватило - наши руки были связаны. Вернувшись, я передала суть Хитклиффовых слов, и Эдгар Линтон, и без того не питавший живого интереса к предмету, больше о вмешательстве не заговаривал. Да и, как ни крути, едва ли вышел бы толк.
        Отныне гость стал в Громотевичной Горе хозяином; он прибрал к рукам все и доказал поверенному - а тот, в свою очередь, господину Линтону, - что Эрншо заложил свои земли до последнего ярда под средства на свою страсть к азартным играм, а кредитором по закладной выступал он, Хитклифф. И таким вот манером Хэртон, коему быть бы нынче в округе первым джентльменом, очутился в беспросветной зависимости от закоренелого отцовского недруга, живет в собственном доме прислугою, даже не получая жалованья, и решительно не в состоянии поправить свои дела, ибо одинок и не подозревает, как его провели.
        Глава XVIII
        Двенадцать годков, что последовали за теми тягостными днями, продолжала свою повесть госпожа Дин, были счастливейшими в моей жизни; и покуда они текли, наша юная госпожа не приносила мне невзгод страшнее пустяковых болезней, кои принуждена была терпеть вместе со всеми детьми, богатыми и бедными равно. В остальном же, прожив первые полгода, она взялась расти, что твоя лиственница, и выучилась ходить и лопотать по-своему, не успели над прахом госпожи Линтон во второй раз зацвести пустоши. Эта обворожительная малышка вернула солнце в опустевший дом: лицом подлинная красавица, с прекрасными темными глазами Эрншо, но бледной кожей и мелкими чертами Линтонов и с их желтыми кудрями. Была она резва, но не груба, а в придачу наделена сердцем, кое способно было любить непомерно глубоко и чутко. Эта способность к сильным привязанностям напоминала ее мать, и однако дочь на нее не походила: умела быть мягкой и кроткой, точно голубица, говорила тихо и смотрела задумчиво; не впадала в ярость, сердясь, и не свирепела, любя, но любила крепко и нежно. Впрочем, надо признать, что достоинства ее оттенялись изъянами.
Склонность дерзить, к примеру, и своеволие, что неизменно заводится у всякого избалованного ребенка, будь он благонравен или строптив. Ежели слуга ее раздосадует, только и слышалось: «Вот папе скажу!» А ежели тот упрекал ее хоть взглядом, у нее, можно подумать, сердечко разбивалось; не припомню, чтобы отец за всю жизнь одно суровое слово ей сказал. Все ее образованье он взял на себя и превратил в забаву. По счастью, была она любознательна, смышлена и ученицей обернулась способной - училась быстро и увлеченно, делая честь его преподаванию.
        До тринадцати лет ни единого разу она не ступала одна за границу парка. Господин Линтон уводил ее на милю или около того, но лишь изредка; а больше никому не доверял. Слово «Гиммертон» для ее слуха было эфемерным; церковь - единственным зданьем, куда она приближалась или заходила, не считая собственного дома. Громотевичная Гора и господин Хитклифф для нее не существовали; она жила совершенной затворницей и, по всему судя, была совершенно же довольна. Порою, впрочем, озирая округу из окна детской, она говорила:
        «Эллен, а когда мне можно подняться на вершины тех холмов? Что там за ними - море?»
        «Нет, госпожа Кэти, - отвечала я, - там тоже холмы, в точности как эти».
        «А если встать под этими золотистыми утесами - они тогда какие?» - однажды спросила она.
        Отвесный обрыв Пенистонских скал сильней всего притягивал ее взгляд, особенно когда заходящее солнце освещало его и вершины в вышине, а весь прочий пейзаж погружался в тень. Я объяснила, что это попросту каменные глыбы - в расселинах едва ли хватит земли, дабы напитать корявое деревце.
        «А почему они так долго сияют, когда здесь уже вечер?» - не отступала она.
        «Потому что они гораздо выше нас, - объяснила я. - На них не заберешься - слишком высоки и круты. Зимою морозы приходят туда прежде нашего; а в разгар лета я находила снег вон под той черной расселиной на северо-востоке!»
        «А, так ты там бывала! - возликовала она. - И я, значит, тоже пойду, когда стану взрослой женщиной. А папа ходил, Эллен?»
        «Папа вам скажет, госпожа, - поспешно ответила я, - что смотреть там не на что. Пустоши, где вы с ним гуляете, гораздо приятнее, а красивее Скворечного парка ничего в мире нет».
        «Но парк я знаю, а их не знаю, - пробормотала она себе под нос. - Вот будет прекрасно - оглядеться, стоя над самым высоким обрывом; моя пони Минни однажды меня туда отвезет».
        Раз служанка помянула Пещеру Фей, и Кэти так возжаждала туда попасть, что чуть умом не повредилась; вконец измучила господина Линтона, и тот обещал свозить ее, когда она подрастет. Но юная госпожа Кэти лета свои отсчитывала месяцами, и вопрос: «А теперь я уже взрослая? Можно мне на Пенистонские скалы?» - не сходил с ее уст. Дорога туда лежала вблизи от Громотевичной Горы. Эдгару не хватало духу по ней проехать, и посему ответ был столь же неизменен: «Пока еще нет, голубушка; пока еще нет».
        Я говорила, что госпожа Хитклифф, оставив мужа, прожила еще лет двенадцать. Род ее отличался телесной хрупкостью; и ей, и Эдгару недоставало крепкого здоровья, обыкновенного для наших мест. Не берусь сказать, что за недуг ее уморил, но, думается мне, оба они умерли от одной болезни, какой-то лихорадки, что зарождалась медленно, но была неизлечима и под конец снедала их стремительно. Изабелла написала брату - сообщила, чем, вероятно, завершится ее четырехмесячное недомоганье, и попросила его приехать, ежели возможно, ибо ей надлежит уладить немало дел, она желает попрощаться и благополучно передать Линтона на дядино попечение. Надеялась она, что Линтон останется с Эдгаром, как оставался с нею, и с легкостью себе внушила, что отец ребенка не желает взваливать на себя бремя его содержания и воспитания. В ответ на ее мольбу хозяин мой не колебался ни минуты; неохотно покидая дом ради обиходных визитов, он мигом полетел на сестрин зов, в свое отсутствие поручив Кэтрин моему особому попечению и не раз заказав дочери выходить из парка - не хотел ее выпускать даже под моим приглядом.
        Не было его три недели. День-другой подопечная моя посидела в уголке библиотеки и погрустила, не в силах ни читать, ни играть, и в тихом этом расположении духа беспокойства мне не доставляла; но затем настала пора досадливой капризной скуки; я же была уже слишком взрослая, бегать да прыгать ради ее потехи не могла, а посему измыслила ей способ развлекаться самой. Я отсылала ее странствовать по угодьям, когда пешком, а когда и на пони, а по возвращении терпеливо выслушивала повесть обо всех ее подлинных и воображаемых приключеньях.
        Лето стояло в разгаре, и Кэти так пристрастилась к этим одиноким блужданьям, что нередко ухитрялась гулять с завтрака до самого чая, а потом весь вечер посвящала фантастическим своим сказаньям. Я не боялась, что она преступит границы: ворота мы обыкновенно запирали, и я полагала, что она едва ли отважится шагнуть наружу, стой они даже открытыми нараспашку. Увы, так я думала напрасно. Как-то поутру, в восемь, Кэтрин пришла и объявила, что нынче она арабский купец, с караваном отправится через Пустыню и надо обильно снабдить провиантом ее и животных - лошадь и трех верблюдов, коих изображали пони и пара пойнтеров. Я снарядила угощенье, сложила в корзину и приторочила к седлу; Кэти же, от июльского солнца защитившись широкополою шляпой и газовой вуалью, запрыгнула в седло легко, точно эльф, и удалилась рысью, весело хохоча, насмехаясь над опасливым моим советом не пускать лошадь галопом и возвратиться пораньше. К чаю озорница не явилась. Вернулся один путник - борзая, собака старая и к трудам несклонная; но ни Кэти, ни пони, ни пойнтеров нигде было не видать; я послала разведчиков по одной тропе, по
другой, а затем отправилась на поиски и сама. У полевой изгороди на окраине угодий работал батрак. Я спросила его, не встречалась ли ему наша юная госпожа.
        «Утром видал, - ответил он. - Велела срезать ей ореховый прут, на пони своем гэллоуэйском скакнула через забор вон там, где пониже, пустилась в галоп - только я ее и видел».
        Сами понимаете, каково мне было услыхать такие вести. Я тотчас решила, что она, должно быть, направилась прямиком к Пенистонским скалам. «Что же с ней станется?!» - воскликнула я, протиснулась в дыру, которую заделывал батрак, и зашагала к большаку. Шла я - все одно что взапуски на пари бежала, милю за милей, покуда за поворотом не показалась Громотевичная Гора; но не вблизи, ни вдалеке я не видела Кэтрин. Скалы лежат в полутора милях за поместьем господина Хитклиффа, а оттуда до Усада еще четыре мили, и я уж боялась, что до ночного темна прийти не успею. «А вдруг она поскользнется, карабкаясь по скалам, - размышляла я, - и убьется или кости себе переломает?» Тревога моя была поистине мучительна, и попервоначалу я вздохнула с радостным облегченьем, когда, пробегая мимо фермы, увидела, что под окном лежит Чарли, наш самый свирепый пойнтер, с распухшей башкой и окровавленным ухом. Я открыла калитку, кинулась к двери и в нее забарабанила. Открыла мне знакомая женщина, из Гиммертона: после смерти господина Эрншо ее наняли служанкой.
        «А, - сказала она, - хозяйку малую потеряли? Не пугайтесь, она тут цела-невредима; но токмо я рада, что не хозяйн пришел».
        «Так его дома нет?» - пропыхтела я, совсем задохнувшись от быстрой ходьбы и испуга.
        «Не, нету, - отвечала она. - Ни его нету, ни Джозефа, и еще с час, пожалуй, не повертаются, а то и больше. Заходите, переведите дух».
        Я вошла и увидела, что блудная моя овечка сидит у камина, раскачиваясь в креслице, где в детские годы качалась ее мать. Шляпа ее висела на стене, и Кэти чувствовала себя как дома: в невероятном оживлении смеялась и болтала с Хэртоном - кой дорос до восемнадцати годков и стал крупным и сильным парнем, - а тот таращился на нее с немалым любопытством и изумленьем, ничего толком не разумея в потоке замечаний и вопросов, что не уставали слетать с ее языка.
        «Замечательно, госпожа! - вскричала я, под сердитой гримасою пряча радость. - Покуда ваш папа не вернется, больше никуда не поедете. Я вас за порог не выпущу, озорная вы девчонка!»
        «Ага, Эллен! - весело вскричала она, вскочила и кинулась мне навстречу. - Я сегодня такую историю тебе расскажу! но ты меня раскусила. А ты здесь бывала прежде?»
        «Ну-ка шляпу на голову сию секунду и живо домой, - ответила я. - Вы меня страшно огорчили, госпожа Кэти; вы поступили очень дурно! И нечего губы надувать и слезы лить; это меня не утешит - я всю округу обегала, покуда вас искала. Подумать только, господин Линтон велел мне вас из Усада не выпускать, а вы взяли и эдак улизнули! Вот вы какая хитрая лиса! Ни одному вашему слову больше веры нет!»
        «Что я такого сделала? - прорыдала она, мгновенно пав духом. - Папа мне ничего подобного не велел; он меня не заругает, Эллен, - он-то никогда не сердится, злишься ты одна!»
        «Ну-ка подите сюда, - повторила я. - Я вам ленту подвяжу. И давайте-ка без капризов. Как же вам не стыдно-то! Тринадцать лет - а все как младенец несмышленый!»
        Последнее восклицанье побуждено было тем, что Кэти отпихнула шляпу и отступила к каминной полке, от меня подальше.
        «Ну полно, - встряла служанка, - не ругайте девочку, госпожа Дин. Это мы ее зазвали - она-то бы дальше поскакала, все боялась, что вы напугаетесь. Хэртон предлагал поехать с нею, да и я ему сказала, что это верно будет: дорога-то по холмам глухая».
        В протяжении этих дебатов Хэртон стоял, сунув руки в карманы, и смущался открыть рот; похоже было, впрочем, что моему вторжению он не рад.
        «Сколько мне еще ждать? - продолжала я, не обращая внимания на служанкино вмешательство. - Стемнеет уж через десять минут. Где пони, госпожа Кэти? И где Феникс? Я вас тут брошу одну, ежели не поторопитесь; и тогда поступайте как знаете».
        «Пони во дворе, - отвечала она, - а Феникс вон там заперт. Его покусали, и Чарли тоже. Я хотела все тебе рассказать; но раз ты не в духе, ты тогда меня слушать не заслужила».
        Я подобрала шляпу и приблизилась, дабы водрузить ее на законное место; Кэти же, уразумев, что обитатели дома на ее стороне, заскакала по комнате; я бросилась ее ловить, а она мышкой шныряла вокруг мебели, и поверх, и под мебелью, и бегать за нею сделалось нелепо. Хэртон и служанка хохотали, а она засмеялась вместе с ними и стала нахальничать еще пуще, покуда я не вскричала в великой досаде: «Знаете что, госпожа Кэти? Кабы вы знали, чей это дом, вы бы только рады были отсюда удрать».
        «Дом же твоего отца, да?» - спросила она, взглянув на Хэртона.
        «Не», - отвечал тот, потупив глаза и застенчиво вспыхнув.
        Ее взгляд в упор был ему нестерпим, хотя на него смотрели его же глаза.
        «А чей тогда - твоего хозяина?» - спросила она.
        Он покраснел гуще, но уже с иным чувством, буркнул проклятие и отвернулся.
        «А кто его хозяин? - продолжала докучливая девчонка, обращаясь ко мне. - Он говорит “наш дом” и “наши люди”. Я думала, он сын владельца. И он ни разу не сказал “госпожа” - а он ведь должен, да? Раз он слуга?»
        Хэртон от этих детских речей стал чернее тучи. Я молча встряхнула свою допросчицу и все-таки умудрилась снарядить ее в обратную дорогу.
        «Ну-ка приведи мою лошадь, - сказала она, обращаясь к неузнанному своему кузену, точно к конюху из Усада. - И можешь пойти со мной. Я хочу посмотреть, где из болот торчит гоблин-охотник, и послушать про ольфов, как ты их называешь; только поторопись! Ну что такое? Приведи пони, я сказала».
        «Да будь ты проклята - не хватало еще тебе прислуживать!» - проворчал юноша.
        «Будь я что?» - удивилась Кэтрин.
        «Проклята, нахальная ты ведьма!» - отвечал он.
        «Вот видите, госпожа Кэти! в славное общество вы угодили, - вмешалась я. - Нечего сказать, хорошо ты обращаешься к юной леди! Умоляю, не спорьте с ним. Пойдемте сами поищем Минни и уберемся отсюда».
        «Но, Эллен, - застыв в изумлении, возразила она, - он же посмел так со мной разговаривать? А его разве не надо заставить сделать, что я велела? Ах ты злюка, вот я папе нажалуюсь, что ты сказал. Ну?»
        Хэртон, по видимости, угрозы не прочувствовал, и на глаза Кэти навернулись слезы негодования. «Тогда ты приведи пони, - закричала она служанке, - и выпусти мою собаку сию секунду!»
        «Вы полегче, госпожа, - отвечала та, - коли будете вежливой, с вас не убудет. Господин Хэртон, хоть и не сын хозяину, однако же вам двоюродный; а меня не нанимали вам прислуживать».
        «Вот это - мой двоюродный брат!» - презрительно рассмеялась Кэтрин.
        «То-то и оно», - отвечала ее укорительница.
        «Ой, Эллен! пусть они так не говорят, - в великом расстройстве упорствовала Кэти. - Папа поехал за моим двоюродным братом в Лондон, мой кузен - сын джентльмена. Чтобы мой…» - И тут она осеклась и разрыдалась в голос, огорчившись одной мыслью о том, что у нее в родственниках эдакий деревенщина.
        «Ну тише, тише! - прошептала я. - Кузены у людей бывают разные, госпожа Кэти, и людям от того хуже не становится; зато, ежели кузены неприятные или дурные, можно с ними не дружить».
        «Он… он мне не кузен, Эллен!» - сказала она, из рассуждений почерпнув новое горе, и кинулась мне в объятья - спасаться от эдакой мысли.
        Я шибко рассердилась и на нее, и на служанку за взаимные их откровенья, ибо не сомневалась, что о грядущем возвращении Линтона поведано будет господину Хитклиффу, и равно была уверена, что по приезде отца Кэтрин первым делом испросит объяснений касательно известия о неотесанной родне. Хэртон уже успел позабыть, как возмутился тем, что его сочли слугою, а слезы Кэти его, похоже, тронули; он подвел пони к двери, а затем, дабы умилостивить гостью, достал из собачни крепкого кривоногого щенка терьера, вложил ей в руку и утешил - дескать, уймись! я ж ничего такого не хотел. Прервав свои ламентации, моя госпожа смерила его взглядом, полным трепета пополам с ужасом, и вновь заголосила.
        Я едва сдерживала улыбку, видя эдакую антипатию к бедному парню; тот был хорошо сложен и силен, приятен лицом, крепок и здоров, но облачен в наряд, сообразный повседневной его работе на ферме и блужданьям по пустошам в поисках кроликов и прочей дичи. И все же я как будто различала в его чертах ум, коим обладатель его превосходил своего отца. Добро, конечно, теряется в зарослях сорняков, чье зловонье гораздо превосходит беспризорный их рост; и все-таки ясны свидетельства богатой почвы, что в иных, благоприятных обстоятельствах дала бы пышные всходы. Господин Хитклифф, думается мне, физической пагубы Хэртону не причинял, ибо тот обладал бесстрашной натурой, не соблазнявшей мучителя к подобному угнетенью, - не было в Хэртоне робкой чувствительности, коя в глазах Хитклиффа придала бы издевательствам пикантности. Должно быть, злоба побуждала сего последнего превратить мальчика в сиволапого скота: того никогда не учили читать и писать, никогда не ругали ни за какие дурные привычки, не вызывавшие у опекуна досады; никогда ни на шажок не подводили к добродетели и ни единым наставленьем не отвращали от
порока. И, по слухам, к его падению немало приложил руку Джозеф, коего узколобое пристрастье побуждало льстить ребенку и ласкать его потому лишь, что ребенок тот - глава старой семьи. Детьми он винил Кэтрин Эрншо и Хитклиффа за то, что выводят хозяина из терпения и своей, как он говаривал, «неключимостью» толкают искать утешенья в бутылке; ныне же все бремя вины за Хэртоновы изъяны Джозеф возлагал на узурпатора Хэртоновой собственности. Ежели парнишка ругался, Джозеф его не поправлял и не журил, как бы негоже тот себя ни вел. Джозеф, похоже, испытывал удовлетворенье от того, что ребенок способен на любые гадости; он дозволял парнишке катиться в пропасть, обречь душу на погибель, однако полагал, что ответ за это понесет Хитклифф. Кровь Хэртона непременно будет на его руках; и в сем Джозеф черпал неизмеримое утешение. Он научил Хэртона гордиться именем и происхожденьем; он, кабы посмел, внушил бы ему ненависть к нынешнему владельцу Громотевичной Горы, но страшился Хитклиффа, точно гостя какого потустороннего, и изъявления чувств к нему ограничивал инсинуациями себе под нос и обличеньями с глазу на глаз.
Я не утверждаю, будто мне близко знаком образ жизни, царившей в те дни в Громотевичной Горе; я говорю лишь то, что слыхала, ибо мало что видела сама. Деревенские уверяли, что господин Хитклифф - человек окаянный, а съемщикам своим - жестокий и суровый землевладелец; однако дом под женским водительством вновь наполнился стародавним уютом, и мятежные сцены, обычное дело во времена Хиндли, в стенах его более не разыгрывались. Хозяин был до того угрюм, что не искал людского общества, ни доброго, ни дурного; он и посейчас таков.
        Впрочем, история-то моя застопорилась. Госпожа Кэти отвергла искупление терьером и потребовала собственных собак, Чарли и Феникса. Те приковыляли, хромая и повесив головы, и мы отправились домой - все как на подбор, увы, потрепанные. Я так и не вызнала, как моя маленькая госпожа провела день, - вот разве что, как я и догадывалась, целью ее паломничества были Пенистонские скалы, она без приключений добралась до ворот фермы, и тут нечаянно вышел Хэртон с псовой свитою, и эти псы атаковали караван Кэти. Случилась жаркая битва, затем владельцам удалось разнять собак; так и состоялось знакомство. Кэтрин рассказала Хэртону, кто она такая и куда направляется, и попросила указать ей дорогу, а под конец выманила обещанье проводить ее. Он открыл ей тайны Пещеры Фей и двух десятков других диковинных мест. Но, поскольку я была в опале, описанья интересных предметов, кои она видела, я не удостоилась. Я, однако, пришла к выводу, что проводник ее числился в фаворитах, покуда Кэти не задела его чувств, назвав слугою, а Хитклиффова экономка не задела ее чувств, назначив Хэртона ей в кузены. Слова, коими он ее
наградил, больно терзали ей сердце; ее, кто для всех в Усаде была «миленькой», и «голубушкой», и «королевной», и «ангелочком», так возмутительно оскорбил чужак! Она этого никак не могла уразуметь, и я приложила немало трудов, добиваясь от нее обещанья не жаловаться на эдакую несправедливость отцу. Я растолковала, что тот вообще недолюбливает всех обитателей Громотевичной Горы и страшно расстроится, узнав, что дочь там побывала; но хуже всего, твердила я, что, открой она, как я ослушалась приказов хозяина, он, наверное, разозлится, и мне придется уйти, а с этим Кэти смириться не могла: она дала слово и держала его ради меня. Все-таки она была чудесная девочка.
        Глава XIX
        О возвращении моего хозяина возвестило письмо с черною рамкой. Изабелла умерла, и он писал мне, что дочери его надлежит блюсти траур, а к приезду юного племянника надобно приготовить комнату и все прочее. Кэтрин, от радости без ума, предвкушала возвращение отца и питала весьма духоподъемные надежды на бесчисленные достоинства «настоящего» своего двоюродного брата. Настал вечер их приезда. С раннего утра Кэтрин трудилась как пчелка, устраивая свои мелкие дела; теперь же, нарядившись в новое черное платьице - бедняжка! тетина смерть не наложила на нее различимого отпечатка скорби, - она понудила меня, докучая беспрестанно, пройти с нею по угодьям и встретить путников.
        «Линтон всего полугодом моложе меня, - щебетала она, пока мы неспешно шагали по мшистым пригоркам и низинам под сенью дерев. - Можно будет с ним играть - как хорошо! Тетя Изабелла присылала папе красивый локон; у Линтона волосы светлее моего - скорее льняные и такие же тонкие. Я этот локон бережно храню в стеклянной шкатулочке; я часто думала - вот была бы радость увидеть владельца. Ой! я так счастлива - и папа, милый-милый папа! Давай, Эллен, бежим! ну же, побежали!»
        Она убежала, и вернулась, и вновь убежала, и так не раз и не два, покуда здравые мои шаги не достигли ворот; там же она воссела на травянистую обочину у дорожки и попыталась терпеливо ждать, однако не преуспела - ей не сиделось ни минутки.
        «Как они долго! - сетовала она. - Ой, я вижу пыль на дороге - едут! Нет! Ну когда же? А можно мы чуточку пройдем - полмили, Эллен, всего полмилечки! Скажи да - вон до того березняка на повороте!»
        Я решительно отказывалась. В конце концов неопределенность рассеялась: показался экипаж. Госпожа Кэти взвизгнула и раскинула руки, едва рассмотрела отцово лицо за окошком. Эдгар вышел, нетерпеньем почти не уступая ей; и немало времени миновало, прежде чем они опамятовались и вспомнили об остальных. Покуда они ласкали друг друга, я заглянула в экипаж - как там Линтон. Тот спал в уголке, завернувшись в теплый, подбитый мехом плащ, словно на дворе стояла зима. Бледный, хрупкий, изнеженный мальчик, как будто младший братик моего хозяина - до того похож; да только в облике его сквозила болезненная капризность, коей Эдгар Линтон никогда не обладал. Сей последний заметил, что я смотрю, и, пожав мне руку, посоветовал прикрыть дверцу и не трогать ребенка: путешествие его утомило. Кэти жаждала взглянуть одним глазком, но отец позвал ее, и они вместе зашагали по парку, а я поспешила наперед предупредить слуг.
        «Послушай меня, голубушка, - сказал господин Линтон дочери, когда они остановились у парадного крыльца. - Твой кузен силой и жизнерадостностью уступает тебе, и он, не забывай, совсем недавно потерял мать; посему не жди, что он тотчас примется играть и бегать с тобою. И с разговорами к нему особо не приставай; пусть он хотя бы нынешний вечер проведет в тишине, договорились?»
        «Да-да, папа, - отвечала Кэтрин, - но я хочу на него посмотреть; он ни разу даже не выглянул».
        Экипаж остановился, дядя пробудил спящего и поставил на землю.
        «Это твоя кузина Кэти, Линтон, - сказал он, соединяя их ладошки. - Она тебя уже любит; будь добр не огорчать ее нынче слезами. Постарайся взбодриться; путешествие закончилось, никаких больше дел у тебя нет - только отдыхай и развлекайся как душе угодно».
        «Тогда я хочу в постель», - отвечал мальчик, шарахнувшись от приветствия Кэтрин, и пальцами стер слезы, выступившие на глаза.
        «Пойдемте, миленький, пойдемте, вот умница, - зашептала я, заводя его в дом. - А то и она из-за вас расплачется - посмотрите, как ей вас жалко!»
        Не берусь сказать, вправду ли кузина жалела его, но лицо ее тоже погрустнело, и она прижалась к отцу. Все трое вошли и по лестнице направились в библиотеку, где уже подан был чай. Я сняла с Линтона шапку и плащ и усадила на стул за столом; мальчик сейчас же заплакал вновь. Хозяин мой осведомился, в чем дело.
        «Я на стуле не могу сидеть», - прорыдал тот.
        «Тогда сядь на диван, и Эллен даст тебе чаю», - терпеливо ответствовал его дядя.
        За время путешествия нервный и болезный подопечный немало его утомил, сомнений у меня не было. Линтон потихоньку утихомирился и лег. Кэти подтащила пуф, взяла чашку и подсела к кузену. Попервоначалу сидела молча, но сие не могло длиться долго; младшего кузена она уже определила себе любимой игрушкой и отступаться не желала; принялась гладить его кудри, целовать в щеку и поить чаем из своего блюдечка, как маленького. Был он немногим лучше маленького, так что ему понравилось: он вытер глаза и просиял слабой улыбкой.
        «Ну, с ним все будет хорошо, - заметил мне хозяин, с минуту понаблюдав. - Все будет хорошо, если мы его сохраним, Эллен. Общество сверстницы вскоре его оживит; он пожелает окрепнуть - и тем окрепнет».
        «Вот-вот, если сохраним», - подумала я, и мною овладели жестокие опасенья, что надежда на то слаба. Но как этому неженке выжить в Громотевичной Горе? С отцом да Хэртоном за друзей и учителей? Сомненья наши разрешились быстро - даже раньше, чем я ожидала. Я отвела детей наверх после чая, проследила, чтоб Линтон уснул - иначе он меня от себя не отпускал, - сошла вниз, у стола в передней зажигала свечу для спальни господина Эдгара, и тут из кухни вышла служанка и объявила, что под дверью у нас Джозеф, слуга господина Хитклиффа, и он желает переговорить с хозяином.
        «Я сначала спрошу, чего ему надо, - сказала я, немало затрепетав. - Шибко неудачный час он выбрал, чтоб обеспокоить людей после долгого странствия. Едва ли хозяин его примет».
        Пока я это говорила, Джозеф миновал кухню и как раз выступил в переднюю. Облачен он был по-воскресному, лицо сложил в самую что ни на есть ханжескую и кислую мину и, в одной руке держа шляпу, а в другой трость, заскреб подошвами по коврику.
        «Добрый вечер, Джозеф, - холодно сказала я. - Что тебя нынче привело к нам?»
        «Мне с хозяем Линтоном побакулить», - отвечал он, пренебрежительно от меня отмахиваясь.
        «Господин Линтон ложится в постель; ежели не хочешь сказать ничего важного, он с тобою говорить не станет, - продолжала я. - Посиди пока там и передай свое послание мне».
        «А де евойная спальница?» - не отступил Джозеф, озирая череду закрытых дверей.
        Уразумев, что на мое посредничество он не согласен, я неохотно поднялась в библиотеку, объявила неурочного гостя и посоветовала отослать его до завтра. Сего порученья господин Линтон мне дать не успел: Джозеф взобрался по лестнице за мною по пятам, вломился в библиотеку, воздвигся у дальнего края стола, кулаками сжимая набалдашник трости, и заговорил, повысив тон, словно ожидал противленья:
        «Хытклифф мя срядил за малым, дак я без его возвертатьси не должон».
        С минуту Эдгар Линтон не произносил ни слова; безмерная грусть заволокла его черты: он бы и сам жалел дитя, но в придачу помнил, как надеялась и страшилась, как тревожилась Изабелла за сына и как препоручила его братнину попеченью, а посему страшно горевал о том, что предстоит отдать Линтона, и ломал голову, как сего избежать.
        Никакая мысль хозяина моего не осенила: само его желанье сохранить дитя лишь подхлестнуло бы упорство претендента; не оставалось ничего - лишь уступить. Однако будить ребенка он не намеревался.
        «Передай господину Хитклиффу, - невозмутимо промолвил он, - что его сын прибудет в Громотевичную Гору завтра. Линтон в постели, слишком устал и сейчас никуда не поедет. Можешь также передать, что мать Линтона желала поручить сына моей опеке, а здравие его ныне очень хрупко».
        «Не! - отвечал Джозеф, грохнув своей подпоркой по полу и от важности раздувшись. - Не! Енто сё чужь. Хытклиффу-то чогой матерь, чогой вы, все одно наплевать, да токмо своейного малого он заполучит, и я должон малого свести, во как!»
        «Сегодня ты его никуда не поведешь! - решительно ответствовал Линтон. - Немедленно спустись с лестницы, иди и передай хозяину мои слова. Эллен, выпроводи его. Пошел…»
        И, подхватив негодующего старика под локоть, Эдгар вывел его из комнаты и закрыл дверь.
        «Ладноть! - возопил Джозеф, медленно удаляясь. - Назавтрева он к вам сам явлитси, поглянем, как вы выпрете его, ежли духу достанет!»
        Глава XX
        Дабы отвратить сию угрозу, господин Линтон велел мне спозаранку отвезти мальчика домой верхом на пони Кэтрин и прибавил: «Мы более не властны над его судьбою, к добру или к худу, а посему не говори моей дочери, куда он уехал; отныне ей нельзя с ним сообщаться и лучше не знать, что он поблизости, не то она потеряет покой, стремясь в Громотевичную Гору. Скажи просто, что за Линтоном внезапно прислал отец и мальчик принужден был нас оставить».
        Линтон очень неохотно восстал из постели в пять утра и изумился, узнав, что ему предстоит новый вояж; но я смягчила удар, объявив, что он, то бишь Линтон, теперь побудет со своим отцом, господином Хитклиффом, кой так возжелал его, Линтона, видеть, что не захотел откладывать удовольствие до будущих времен, когда тот оправится от путешествия.
        «Отец! - вскричал мальчик в странном замешательстве. - Мама никогда не говорила, что у меня есть отец. А где он живет? Я бы лучше остался с дядей».
        «Он живет поблизости от Усада, - ответила я, - прямо за теми вон холмами; не так уж далеко, вы пешком дойдете, как поздоровеете. И радуйтесь - вы поедете домой, увидитесь с отцом. Постарайтесь любить его, как любили мать, и тогда он тоже вас полюбит».
        «Но отчего я прежде о нем не слышал? - спросил Линтон. - Отчего они с мамой не жили вместе, как все люди?»
        «Его дела не отпускали с севера, - сказала я, - а здоровье вашей матери удерживало ее на юге».
        «А отчего мама о нем не говорила? - упрямствовало дитя. - О дяде она говорила часто, и я полюбил его давным-давно. Как же мне любить папу? Я его даже не знаю».
        «Ой, да все дети любят родителей, - ответила я. - Может, ваша мать думала, что вы захотите жить с ним, коли часто его поминать. Давайте поспешим. Ранняя прогулка в эдакое чудесное утро гораздо лучше, нежели поспать лишний час».
        «А она с нами поедет? - вопросил он. - Вчерашняя девочка?»
        «Не теперь», - сказала я.
        «А дядя?» - продолжал он.
        «Нет, вас провожу я».
        Вновь откинувшись на подушку, Линтон долго думал свои думы.
        «Я без дяди не поеду, - в конце концов заявил он. - Я же не знаю, куда ты меня везешь».
        Я было принялась внушать ему, до чего это дурно - не пожелать встретиться с собственным отцом; однако Линтон упорно сопротивлялся любой попытке хотя бы приступить к одеванию, и, дабы выманить его из постели, пришлось звать на помощь хозяина. Бедный ребенок в конце концов вылез, вняв обманным посулам - мол, отсутствие его будет кратким, а господин Эдгар и Кэти не раз его навестят; в придачу я сочинила, а потом всю дорогу повторяла и другие обещанья, равно безосновательные. Чистый вересковый воздух, яркое солнышко и мягкая поступь Минни мало-помалу рассеяли уныние. Оживившись, Линтон зас?пал меня любопытными вопросами о своем новом доме и его обитателях.
        «А Громотевичная Гора такая же красивая, как Скворечный Усад?» - спросил он, в последний раз обернувшись на долину, где у кромки голубизны курчавым облачком сгустился легкий туман.
        «Там вокруг не так лесисто, - отвечала я, - и дом не так велик, зато великолепно видна вся округа; и воздух для вас полезнее - свежее и суше. Вам, наверное, попервоначалу покажется, будто дом древен и темен, однако он почтенен; только Усаду у нас тут и уступает. И на пустошах гулять очень славно. Хэртон Эрншо - он тоже госпоже Кэти кузен, а значит, выходит, и вам отчасти родня, - покажет самые приятные места; в погожий день можно брать с собой книжку, и зеленая лощина станет вам классной комнатой; а иногда вам составит общество дядя - он часто гуляет по холмам».
        «А какой у меня отец? - спросил Линтон. - Он как дядя? Тоже молодой и красивый?»
        «Он так же молод, - сказала я, - но у него черные волосы и глаза, и на вид он суровее, а в придачу выше и крупнее. С первого-то взгляда вы его, пожалуй, не почтете за человека мягкого и доброго, ибо он не таков; но вы все одно будьте с ним открыты и сердечны, и тогда сама натура велит ему привязаться к вам сильнее любого дяди - вы же его плоть и кровь».
        «Черные волосы и глаза! - раздумчиво повторил Линтон. - Не могу и вообразить. Я, значит, на него не похож?»
        «Не слишком», - отвечала я; ни чуточки, подумала я про себя, с сожалением оглядывая белую кожу и хрупкое телосложенье своего спутника, его большие томные глаза - глаза у него были материны, вот только, ежели не вспыхивали на миг болезненной обидчивостью, не обнаруживали ни следа ее искрящейся живости.
        «Странно, что он к нам с мамой никогда не приезжал! - пробормотал Линтон. - А он меня видел? Если да, я тогда, наверное, был совсем маленький. Я о нем вовсе ничего не помню!»
        «Ну что сказать, господин Линтон, - ответила я, - триста миль - большое расстоянье, а на взрослом человеке десять лет отразятся не так, как на вас. Вероятно, господин Хитклифф откладывал приезд с лета на лето, да все никак удобного случая не выпадало; а нынче-то уже поздно. Не тревожьте его расспросами на сей предмет; он расстроится, и ничего хорошего не выйдет».
        Мальчик предавался размышленьям до самого конца пути, покуда мы не остановились перед садовыми воротами фермы. Я наблюдала, желая уловить, каковы его впечатленья. Серьезно и пристально он оглядел резной фасад и низкобровые окна, крыжовенные дебри и корявые ели, а затем потряс головой; чувства его ничуть не одобряли наружность нового жилища. Ему, однако, хватило разуменья отсрочить жалобы: может быть, награда скрывалась внутри. Прежде чем он спешился, я открыла дверь. В половине седьмого утра семейство едва позавтракало: служанка уносила посуду и протирала стол. Джозеф стоял подле хозяйского стула, излагая некую повесть об охромевшей лошади, а Хэртон сбирался на сенокос.
        «Здравствуй, Нелли! - сказал господин Хитклифф, завидев меня. - А я уж боялся, что надо идти и забирать свое имущество самому. Ты его привезла, да? Ну-ка, посмотрим».
        Он поднялся и прошагал к двери; Хэртон и Джозеф, от любопытства разинув рты, последовали за ним. Бедный Линтон в испуге оглядел лица всей троицы.
        «Ну знатно дело, - сказал Джозеф, степенно его осмотрев, - он вас обморочил, хозяй, девку свою подсудобил».
        Хитклифф, неумолимым взглядом доведя сына до смятенного озноба, презрительно рассмеялся.
        «Батюшки! какой красавчик! какая миленькая, очаровательная безделица! - заметил он. - Ее что, на улитках и простокваше растили, Нелли? Ох, черт бы побрал мою душу! дела еще хуже, чем я ожидал, - а, дьявол мне свидетель, я не питал духоподъемных надежд!»
        Я велела дрожащему растерянному ребенку спешиться и войти. Он не вполне уразумел, в чем смысл отцовых речей и обращены ли они к нему; он даже не был убежден, что сей угрюмый и ухмыльчивый чужак - его отец. Однако в нарастающем ужасе Линтон цеплялся за меня, а когда господин Хитклифф сел и велел ему «поди сюда», мальчик лицом уткнулся мне в плечо и разрыдался.
        «Только этого недоставало! - промолвил Хитклифф, рывком подтащил Линтона к себе, поставил меж колен и приподнял ему подбородок. - Прекрати этот вздор! Мы тебя не тронем, Линтон, - тебя ведь так зовут? Ты поистине мамочкино дитя! А моя доля где, плаксивый ты куренок?»
        Он снял с мальчика шапку и убрал ему с лица густые соломенные кудри, пощупал тоненькие ручки и пальчики; в протяжении осмотра Линтон перестал плакать и поднял голубые глазищи, дабы проинспектировать инспектора.
        «Ты меня знаешь?» - спросил Хитклифф, удостоверившись, что детские члены равно хрупки и хилы.
        «Нет», - отвечал Линтон, глядя на него в помертвелом ужасе.
        «Но ты, надо думать, обо мне слышал?»
        «Нет», - повторил тот.
        «Надо же! Мать не воспитала у тебя сыновних ко мне чувств! Весьма прискорбно! Итак, да будет тебе известно, что ты мой сын; а мать твоя - испорченная курва, раз оставила тебя в неведении о том, каким батюшкой ты располагаешь. Ну-ка, нечего мне тут морщиться и краснеть! Впрочем, кровь у тебя не рыбья - и то хлеб. Будь паинькой - и мы поладим. Нелли, если устала - присядь, если нет - иди домой. Полагаю, ты доложишь о том, что видишь и слышишь, этому ничтожеству в Усаде; а сие созданье не угомонится, пока ты тут торчишь».
        «Что ж, - отвечала я, - надеюсь, вы будете к мальчику добры, господин Хитклифф, иначе он у вас надолго не задержится; а он ведь на всем белом свете единственная ваша родня, и у вас не будет другой, не забывайте».
        «Я к нему буду очень добр, не бойся, - рассмеялся Хитклифф. - Вот только больше никто к нему добр не будет: я ревнив и желаю монополизировать его любовь. И, кстати, приступим к доброте: Джозеф, принеси мальчику завтрак. Хэртон, дьявольский ты телок, пошел работать. Да, Нелл, - прибавил он, когда оба удалились, - мой сын - будущий владелец вашего дома, и я бы не хотел, чтоб он помер, пока наверняка не стану его наследником. А кроме того, он мой, и я хочу восторжествовать, узрев, как мой потомок по справедливости царит в их поместьях; как мое дитя нанимает их детей пахать землю их отцов за жалованье. Вот и все соображенья, что понудят меня терпеть этого щенка; я презираю его лично и ненавижу за те воспоминанья, что он пробуждает! Но соображений этих довольно: со мною он будет цел и невредим, и заботиться о нем станут не хуже, чем твой хозяин заботится о своих подопечных. Я красиво обставил ему комнату наверху; я нанял учителя, что будет трижды в неделю приходить сюда за двадцать миль и наставлять его в том, к чему потянется его душа. Я велел Хэртону его слушаться; собственно, я все устроил так,
чтобы он остался джентльменом и аристократом выше своего окруженья. Жалко, впрочем, что он столь мало заслуживает моих стараний; пожелай я хоть какого счастья в мире, я возмечтал бы узреть в своем сыне достойный объект гордости, а этот немощный негодный нытик горько меня разочаровал!»
        Пока он вещал, вернулся Джозеф с миской молочной каши и поставил ее перед Линтоном; тот, в отвращении скривившись, повозил ложкой в неприглядном месиве и объявил, что есть это не может. Я видела, что Джозеф вполне разделяет хозяйское презрение к ребенку; впрочем, слуге-то полагалось таить свои чувства, ибо Хитклифф прямо требовал от домочадцев почитать наследника.
        «Не можите есть? - переспросил Джозеф, заглянув Линтону в лицо и понизив голос, дабы не услышали. - А вот хозяй Хэртон малым ничогой боле не едал; а чогой ладно ему, то и вам ладно, я так скажу».
        «Я это есть не буду! - огрызнулся Линтон. - Унеси».
        Разъяренный Джозеф схватил миску и притащил нам.
        «Чогой с кормежкой худо?» - вопросил он, сунув ее под нос Хитклиффу.
        «Что с ней может быть худо?» - осведомился тот.
        «Дак ничогой! - отвечал Джозеф. - Токмо ентот вон забалованный малой бакулит, дескать, есть не можит. Небось дак и надоть! Мамаша евойная така ж была - мы-т ей тутось до того грязные, аж негожи и пшеницу засевать ей на печево».
        «Его мать при мне не поминай, - разозлился хозяин. - Принеси ему то, что он может есть, и дело с концом. Чем он обычно питается, Нелли?»
        Я посоветовала кипяченое молоко и чай; экономке велели все это состряпать. Ладно, рассудила я, ребенку отцово себялюбие может и пойти на пользу. Отец уразумел, что сын слаб и обходиться с ним надобно сносно. Я утешу господина Эдгара, ознакомив его с нынешним настроеньем Хитклиффа. Не имея больше повода задерживаться, я выскользнула из дома, пока Линтон робко отбивался от ластившейся к нему дружелюбной овчарки. Однако мальчик был начеку, и провести его не удалось; едва притворив дверь, я услышала плач и лихорадочные крики:
        «Не бросай меня! Я тут не хочу! Я тут не хочу!»
        Затем щеколда поднялась и опустилась; выйти ему не дозволили. Я взобралась на Минни и пустила ее рысью; тем и завершилось мое краткое опекунство.
        Глава XXI
        Скорбные труды выпали нам в тот день с Кэти; она поднялась в великом ликовании, желая немедленно бежать к кузену, и весть о его отъезде встречена была до того страстными слезами и сетованьями, что Эдгару пришлось утешать дочь самому - уверять, что кузен вскорости вернется; хозяин, впрочем, прибавил «если мне удастся его заполучить», а на это надежды не имелось. Обещанья не очень-то умиротворили Кэти, однако время оказалось сильнее, и хотя порою она еще спрашивала отца, когда вернется Линтон, черты кузена так затуманились в ее памяти, что при следующей встрече она его и не признала.
        По делам навещая Гиммертон и ненароком сталкиваясь там с экономкой Громотевичной Горы, я расспрашивала, как поживает молодой хозяин; жил-то он уединенно, почти как Кэтрин, и никто его никогда не видал. С ее слов я понимала, что здоровье у него по-прежнему слабенькое, а родню и домочадцев он изводит. Она говорила, господин Хитклифф питает к нему антипатию все сильней и глубже, хотя и тщится отчасти это скрывать; хозяину неприятен самый голос ребенка, и он не в силах высидеть с сыном в одной комнате по многу минут. Словами они обменивались редко; Линтон учил свои уроки и вечера проводил в комнатушке, назначенной салоном, или же целыми днями валялся в постели, ибо вечно у него были то кашель, то простуда, то недомоганья, то боли какие.
        «Ни в жисть не встречала таких пужливых, - прибавила экономка, - да таких робостных. Коли я окошко приоткрою ввечеру, он как захныкает! Ох ты ж батюшки, какое, понимашь, смертоубивство - глоточек воздуху ночного! Посередь лета разожги ему очаг, да Джозефова трубка тютюнная ему ядовита, вынь да положь ему то конфекты, то еще какие сласти, и вечно молоко глушит, все молока ему да молока, и что за беда, коли мы зимой сами еле перебиваемся; а он в шубу закутается и сидит себе в кресле у огня, жует гренок, и вода у него на огне или чего уж он там пьет; а коли Хэртон по доброте душевной придет его позабавить - Хэртон-то у нас добродушный, хучь и неотесанный, - беспременно, как разойдутся, один ругмя ругается, другой слезы льет. Мстится мне, хозяин был бы и рад, коли Эрншо изобьет дитятку до омраку, да и сам бы его за дверь выставил, кабы знал, как дитятка себя пестовает. Однакось хозяин себя-то в соблазн не вводит: в салон ни ногой, а коли Линтон при ём каблучится, отсылает его наверх сей же миг».
        Из повествованья сего я заключила, что молодой Хитклифф средь полного отсутствия состраданья растет себялюбивым и неприятным, ежели сперва и был иным, а посему интерес мой к нему угас, хотя я по-прежнему горевала о выпавшем ему жребии и жалела, что его не оставили с нами. Господин Эдгар побуждал меня вести расспросы; он, думается мне, о Линтоне вспоминал часто, готов был рисковать ради свиданья с ним и однажды велел мне поинтересоваться у экономки, ходит ли племянник в деревню. Она ответила, что в деревне тот бывал всего дважды, верхом и в обществе отца, и оба раза потом еще дня три или четыре делал вид, будто истомился необычайно. Экономка эта, ежели я верно помню, ушла спустя два года после появленья Линтона; ее сменила другая, я ее не знала; вот она-то живет в доме по сию пору.
        Время в Усаде текло себе обыкновенным приятным порядком, покуда юной госпоже Кэти не минуло шестнадцать. В день ее рожденья мы не ликовали, ибо он был годовщиною смерти моей покойной госпожи. Отец Кэти неизменно проводил его один в библиотеке, а в сумерках отправлялся во двор гиммертонской церкви, где нередко оставался за полночь. Посему Кэтрин принуждена была забавлять себя сама. На то двадцатое марта выпал чудесный весенний день, и, когда отец уединился, моя юная госпожа сошла вниз при параде и объявила, что испрашивала у отца дозволенья погулять со мною на окраине пустошей, а господин Линтон ей разрешил, ежели мы не станем уходить далеко и вернемся через час.
        «Так что поторопись, Эллен! - вскричала она. - Я знаю, куда хочу пойти, - туда, где обитает болотная живность; я хочу поглядеть, гнездятся ли уже птицы».
        «Но это довольно далеко, - возразила я. - На окраине пустошей они не гнездятся».
        «Ничего не далеко, - сказала она. - Я почти доходила туда с папой».
        Я надела чепец и отправилась в путь, ничего дурного не заподозрив. Кэти бежала поперед меня, и ко мне возвращалась, и снова убегала, точно молодая борзая; и попервоначалу я немало развлекалась, слушая, как вблизи и вдали поют жаворонки, и наслаждаясь нежным теплым солнышком, и наблюдая за ней, моей любимицей и отрадой моей, чьи золотые локоны взлетали на бегу, чьи щеки румянились, как дикие розы, а глаза сияли безоблачным блаженством. Она в те дни была счастливым созданьем и ангелом. Жаль, что тем не довольствовалась.
        «Ну-с, - сказала я, - и где ваша болотная живность, госпожа Кэти? Нам уже пора бы ее отыскать - ограда Скворечного парка далеко позади».
        «Ой, еще чуточку - еще совсем крошечную чуточку, Эллен, - непрестанно отвечала она. - Одолей вон тот пригорок, минуй вон тот склон, и, когда перейдешь на другую сторону, я уже спугну птиц».
        Но пришлось одолеть столько пригорков и миновать столько склонов, что в конце концов я притомилась и сказала, что надобно повернуть назад. Я крикнула ей - она обогнала меня намного; она же то ли не услышала, то ли не прислушалась, ибо скакала дальше, и я вынуждена была идти следом. Наконец она нырнула в лощину; и не успела я вновь ее разглядеть, она уже была двумя милями ближе к Громотевичной Горе, нежели к собственному дому; а я увидела, как ее задержали двое, и один из них - в том у меня не имелось сомнений - был сам господин Хитклифф.
        Кэти поймали за разореньем или, во всяком случае, охотою на куропачьи гнезда. Гора - владенья Хитклиффа, и он теперь корил дичекрада.
        «Я ничего не взяла и не нашла ничего, - отвечала ему Кэти, как раз когда подбрела я, и развела руками в доказательство своих слов. - И я не хотела их брать; но папа говорил, что здесь их много, и я думала посмотреть на яйца».
        Хитклифф глянул на меня с улыбкой, не предвещавшей добра, тем самым дав понять, что упомянутое лицо знает и желает ему всяческих пакостей, а затем осведомился, кто таков будет «папа».
        «Господин Линтон из Скворечного Усада, - отвечала Кэти. - Я так и подумала, что вы меня не знаете, иначе бы не говорили со мною так».
        «А вы, значит, полагаете, папа ваш высокочтим и уважаем?» - саркастически осведомился Хитклифф.
        «А вы-то кто? - вопросила Кэтрин, с любопытством его разглядывая. - Вот этот человек, я его уже видела - он ваш сын?»
        И она указала на Хэртона, четвертого участника собранья, кой, прибавив к летам своим еще два годка, не приобрел ничегошеньки, кроме сил и мускулов; неловкость его и грубость притом не убавились.
        «Госпожа Кэти, - вмешалась я, - мы гуляем уже никакой не час, а целых три. Нам взаправду пора назад».
        «Нет, этот человек мне не сын, - отвечал Хитклифф, отодвинув меня. - Но сын у меня есть, и с ним вы тоже виделись прежде; вы с вашей нянькой спешите, однако мне представляется, что вам обеим не помешает передохнуть. Будьте любезны, обогните этот взгорок и зайдите в дом. Отдохнув, вы быстрее доберетесь до Усада, а примут вас радушно».
        Я зашептала Кэтрин, что соглашаться на эдакое предложенье нельзя ни в коем случае - и речи не может быть.
        «Почему? - вслух спросила она. - Я устала бегать, а земля росиста и не присядешь. Давай к ним заглянем, Эллен. Кроме того, он говорит, я знакома с его сыном. Он, наверное, ошибается, но я догадываюсь, где он живет: на ферме, куда я заходила по пути от Пенистонских скал. Не так ли?»
        «Именно так. Идем, Нелли, и придержи язык - ей приятно будет нас навестить. Хэртон, иди вперед с девицей. А ты прогуляешься со мною, Нелли».
        «Ничего подобного, никуда она не пойдет, - вскричала я, тщась вырвать локоть из его хватки; но Кэтрин, бегом промчавшись по бровке, очутилась уже почти у ворот. Назначенный ей спутник и не прикидывался, будто ее сопровождает: он попятился с дороги и исчез.
        «Господин Хитклифф, это просто ни в какие ворота, - продолжала я. - Сами же знаете, что ничего хорошего не задумали. А она там увидит Линтона и, как вернется домой, тотчас все выложит; а виновата окажусь я».
        «Я и хочу, чтоб она увидела Линтона, - сказал Хитклифф. - Он последние дни выглядит получше - ему не всегда впору принимать гостей. И мы быстро уговорим ее сохранить визит в тайне; что плохого-то?»
        «Плохо то, что ее отец меня возненавидит, ежели узнает, что я пустила ее к вам в дом; а я убеждена, что вы ее подзуживаете с дурным умыслом», - ответила я.
        «Умысел у меня - честнее не бывает. И я тебе изложу его во всей полноте, - сказал он. - Я замыслил, чтобы кузены полюбили друг друга и поженились. Я выказываю твоему хозяину щедрость: у девчонки его нет никаких перспектив, а разделив мои желанья, она будет обеспечена на всю жизнь и станет наследовать с Линтоном вместе».
        «Ежели Линтон умрет, - возразила я, - а будущее его неопределенно, наследницей станет Кэтрин».
        «А вот и нет, - возразил он. - В завещании нет такой клаузулы; его имущество отойдет ко мне, но, дабы предотвратить споры, я желаю их союза и намерен его добиться».
        «А я намерена добиться, чтоб мы с нею никогда больше не приближались к вашему дому», - ответила я; тем временем мы как раз подошли к воротам, где нас поджидала Кэти.
        Хитклифф велел мне помолчать и поперед нас заспешил по тропинке, дабы открыть дверь. Моя юная госпожа несколько раз взглядывала на него, словно не вполне понимала, что думать; но теперь он улыбался, ловя ее взгляд, смягчал голос, говоря с нею, и я по глупости вообразила, будто воспоминанье о матери обезоружит его и не дозволит причинить пагубы дочери. У очага стоял Линтон. Он едва вернулся с прогулки по пустошам - на нем была шапка, - и теперь требовал у Джозефа сухую обувь. Линтону недоставало еще нескольких месяцев до шестнадцати, однако для своего возраста он вырос высоким. Черты его остались красивы, а глаза и кожа сияли ярче, нежели мне помнилось, хотя временный сей блеск одолжен был у целительного воздуха и доброго солнышка.
        «Ну-с, а это кто? - спросил господин Хитклифф, обернувшись к Кэти. - Узнаёте?»
        «Ваш сын?» - предположила она, с сомнением оглядев одного, затем другого.
        «Да-да, - отвечал Хитклифф, - но вы разве встречаетесь впервые? Пораскиньте мозгами! Ага! короткая же у вас память. Линтон, ты помнишь свою кузину? Ты ведь так нас изводил, желая с ней повидаться».
        «Что?! Линтон?! - вскричала Кэти, от одного имени этого вспыхнув радостным удивленьем. - Это маленький Линтон? Да он выше меня! Вы Линтон, правда?»
        Юнец выступил вперед и признал, что он Линтон, а Кэти пылко его поцеловала; оба они в изумлении созерцали перемены, коим их подвергло время. Кэтрин доросла до своего нынешнего роста; фигура ее была округла и стройна, гибка, точно сталь, а лицо искрилось здоровьем и жизнелюбием. Линтонов облик и жесты были томны, а фигура шибко худа; но в манере его сквозила грациозность, что умаляла эти изъяны и не вовсе лишала его приятности. Обменявшись с кузеном многочисленными нежными словами, Кэти направилась к господину Хитклиффу, каковой маячил в дверях, деля свое вниманье между предметами внутри и снаружи дома; сиречь притворяясь, будто наблюдает последние, но подмечая лишь первые.
        «А вы, значит, мой дядя! - вскричала Кэти, встав на цыпочки, дабы его поприветствовать. - Мне так и почудилось, что вы мне нравитесь, хоть вы на меня поначалу и сердились. Отчего вы с Линтоном не навещаете нас в Усаде? Столько лет прожить близкими соседями и ни разу не повидаться; странное дело - зачем же вы так?»
        «Прежде чем вы родились, я навещал Усад слишком часто, - отвечал он. - Там… черт бы вас взял! Если у вас припасены лишние поцелуи, подарите их Линтону; я не ценитель».
        «Ах ты плутовка, Эллен! - воскликнула Кэтрин, с щедрыми ласками налетев на меня. - Злая Эллен! и ты не пускала меня в дом! Но отныне я стану приходить сюда каждое утро; можно, дядя? а иногда и папу буду приводить. Вы нам обрадуетесь?»
        «Разумеется, - отвечал дядя, едва подавив гримасу глубокого отвращенья к обоим будущим визитерам. - Но постойте, - продолжал он, обернувшись к ней. - Я, пожалуй, должен вам сказать. Господин Линтон питает против меня предубежденье; как-то раз мы с ним поссорились жестоко, что не сделало бы чести ни одному христианину; если скажете ему, что ходите сюда, он наложит вето на ваши прогулки. А посему не говорите ему ни слова, если вам небезразлично, станете ли вы впредь встречаться с кузеном; приходите, если угодно, однако ему не гово- рите».
        «Отчего вы поссорились?» - спросила Кэтрин, заметно пав духом.
        «Он счел, что я слишком беден и не могу жениться на его сестре, - отвечал Хитклифф, - и огорчился, когда я ее заполучил; гордость его была задета, и он никогда меня не простит».
        «Так не годится! - заявила моя юная госпожа. - И я ему однажды о том скажу. Но ваша ссора не имеет касательства до нас с Линтоном. Значит, я не стану приходить; пускай он приходит в Усад».
        «Для меня это слишком далеко, - прошептал ее кузен. - Четыре мили пешком меня убьют. Нет, приходите иногда сюда, госпожа Кэтрин; не каждое утро, но раз-другой в неделю».
        Отец пронзил сына взглядом горького презрения.
        «Боюсь, Нелли, труды мои останутся втуне, - шепнул он мне. - Госпожа Кэтрин, как выражается этот мямля, узнает, чего он стоит, и пошлет его к дьяволу. Вот будь это Хэртон!.. Знаешь ли ты, что по двадцать раз на дню я мечтаю иметь в сыновьях Хэртона, невзирая на все его одичание? Будь парень кем другим, я бы его любил. Но, пожалуй, ее любовь ему не грозит. Если это рыбье отродье не встряхнется, я напущу на него Хэртона. По нашим расчетам, оно едва ли протянет до восемнадцати. Ох, будь он проклят, размазня! Ноги вытирает, а на нее и не взглянет… Линтон!»
        «Да, отец», - отвечал мальчик.
        «А тебе нечего показать кузине в округе? Кроличью нору, может быть, или ласкину? Отведи ее в сад, пока не переобулся; своди в конюшню, покажи свою лошадь».
        «А вы не хотите остаться здесь?» - спросил Линтон мою юную госпожу, всем тоном своим выдавая нежеланье снова куда-то идти.
        «Не знаю», - отвечала она, с тоскою взглянув на дверь и явно жаждая чем-нибудь заняться.
        Он остался в кресле и придвинулся поближе к огню. Хитклифф поднялся, вышел на кухню, а оттуда во двор, окликая Хэртона. Тот отозвался, и вскоре оба вошли в дом. Юноша успел помыться, о чем свидетельствовали румяные щеки и мокрые волосы.
        «О, вот я спрошу вас, дядя, - сказала госпожа Кэти, припомнив уверенья экономки. - Он же мне не двоюродный брат?»
        «Именно так, - отвечал Хитклифф, - племянник вашей матери. Он вам не нравится?»
        Кэтрин покосилась с сомнением.
        «Разве не красавец?» - продолжал Хитклифф.
        Невоспитанный юнец встал на цыпочки и что-то прошептал ему на ухо. Тот рассмеялся; Хэртон помрачнел; думается мне, его больно задевали воображаемые обиды, и он смутно постигал, сколь низко его положенье. Однако хозяин, или же опекун, стер с его лица хмурую гримасу, воскликнув:
        «Да ты наш любимец, Хэртон! Она утверждает, ты… Как вы сказали? Говоря коротко, нечто лестное. Я знаю - проведи-ка ты ее по ферме. И будь добр вести себя как джентльмен. Не произноси плохих слов; не смотри, когда юная госпожа отвернулась, и будь готов отвернуться, когда смотрит она; а если говоришь, слова произноси медленно и не суй руки в карманы. Все, иди развлеки даму изысканным манером».
        Он посмотрел, как эти двое прошли под окном. Эрншо совершенно отвернул лицо от спутницы. Знакомый пейзаж он созерцал с интересом, точно издалека пришлый художник. Кэтрин взглянула на него украдкой и без малейшего восхищенья. А затем принялась искать вокруг занятные предметы и весело поскакала вперед, распевая песенку и тем восполняя недостачу беседы.
        «Я прищемил ему язык, - заметил Хитклифф. - Он за всю прогулку ни полслова не промолвит! Нелли, ты же помнишь меня в его годы - да нет, еще моложе. Я что, тоже смотрелся таким глупым - таким “малумным”, как говорит Джозеф?»
        «Хуже, - отвечала я, - вы ведь в придачу еще и угрюмились».
        «Мне он доставляет радость, - продолжал Хитклифф, размышляя вслух. - Он оправдал мои ожиданья. Родись он дураком, я бы и вполовину так не насладился. Однако он не дурак; и я умею сопереживать его чувствам, ибо сам чувствовал то же. Сейчас, к примеру, я знаю в точности, как он мучается: впрочем, это лишь начало его страданий. Ему никогда не подняться из пропасти варварства и невежества. Я его окоротил быстрее, чем его негодяйский родитель заловил меня, и погрузил в грязь глубже, ибо он своей дремучестью гордится. Все, что выше зверя, я наставлял его презирать за глупость и слабость. Как полагаешь, узри его Хиндли, он бы гордился сыном? Примерно так же, как я своим. Но есть и различье: один - золотой слиток, что служит мостильным камнем, другой же - отполированная жестянка, коей назначено служить серебром. Мой ни малейшей не представляет ценности; и однако мне посчастливится выжать все до капли из негодного матерьяла. Его обладает высочайшим качеством, но все утрачено; мертвее пустыни бесплодной. Мне сожалеть не о чем; у него поводов для сожалений во множестве, кое ведомо лишь мне одному. И что
лучше всего, Хэртон чертовски ко мне привязан! Согласись, тут уж я Хиндли обскакал. Восстань мертвый злодей из могилы, дабы отмстить за невзгоды отпрыска, мне выпадет забава увидеть, как оный отпрыск с боем загоняет его назад в гроб, негодуя, что на его единственного друга во всем мире папаша посмел возвысить голос!»
        При этой мысли Хитклифф зверски усмехнулся. Я, видя, что ответа от меня не ждут, ничего и не ответила. Между тем наш молодой компаньон, сидевший слишком далеко от нас и разговора не услыхавший, стал выказывать симптомы беспокойства - думается мне, раскаивался, что отказал себе в радости общества Кэтрин из страха чуточку утомиться. Отец заметил тревожные взгляды в окно и руку, нерешительно простертую к шапке.
        «Вставай, бездельник! - вскричал он, изображая дружелюбие. - Беги за ними! они едва свернули возле пасеки».
        Линтон собрался с силами и расстался с очагом. Окно было распахнуто, и, когда он вышел, я разобрала, как Кэти осведомляется у необщительного своего проводника, что написано над дверью. Хэртон устремил взгляд ввысь и поскреб затылок в манере подлинного горохового шута.
        «Каракули чертовы, - отвечал он. - Я не умею прочесть».
        «Не умеешь прочесть? - вскричала Кэтрин. - Я вот умею - там по-английски. Но я спрашиваю, почему это здесь написано».
        Линтон захихикал, впервые выказав веселье.
        «Он букв не знает, - пояснил он кузине. - Представляете? чтоб на свете существовал такой колоссальный остолоп!»
        «А он таким и должен быть? - серьезно спросила госпожа Кэти. - Или он дурачок и болеет? Я его уже дважды спрашивала, а он всякий раз смотрел так глупо - мне кажется, он меня не понимал. Я и сама-то его с трудом понимаю!»
        Линтон снова засмеялся и ехидно взглянул на Хэртона, каковой в эту минуту и впрямь ясностью мысли похвастать не мог.
        «Ничего он не болен, просто ленивый; да, Эрншо? - сказал Линтон. - Моя кузина почитает тебя за идиота. Видишь, что бывает, если пренебречь, как ты говоришь, “книгоченьем”. А вы заметили, Кэтрин, какой чудовищный у него йоркширский выговор?»
        «А чогой в том, к дьяволу, проку-то?» - проворчал Хэртон, с большей охотой обращаясь к обиходному своему компаньону. Он уже собрался было распространиться на сей предмет, но младшие разразились шумным весельем: моя легкомысленная госпожа пришла в восторг от того, что диковинные речи Хэртона могут служить поводом для потехи.
        «А что проку в этой фразе от дьявола? - хихикал Линтон. - Папа велел тебе не говорить плохих слов, а едва ты откроешь рот - они из тебя так и сыплются. Уж постарайся вести себя по-джентльменски, будь добр!»
        «Кабы ты был парнем, а не девкой, ты б у меня сей миг получил, тварюка хилая!» - огрызнулся рассерженный невежа и отступил, горя лицом от ярости и стыда! ибо он постигал, что его оскорбляют, и не ведал, как на это ответить.
        Господин Хитклифф, вместе со мною подслушавший беседу, вслед Хэртону улыбнулся, но тотчас взглядом необычайного отвращенья смерил беспечную пару, оставшуюся болтать в дверях; мальчик нашел источник живости в повествовании о провинностях и изъянах Хэртона и пересказе анекдотов об оного поступках, девочка же наслаждалась этими задиристыми и язвительными речами, не замечая, до чего они злонравны. Я уже питала скорее антипатию, нежели сочувствие к Линтону, и готова была отчасти извинить его отца за то, что почитает сына низким созданьем.
        В Громотевичной Горе мы пробыли едва ль не до вечера; оторвать госпожу Кэти от насельников раньше мне не удалось; по счастью, хозяин мой из покоев не выходил и о длительном нашем отсутствии не прознал. Шагая домой, я тщилась просветить мою подопечную касательно нрава людей, коих мы оставили, но та вбила себе в голову, будто я питаю против них предубежденье.
        «Ага! - вскричала она. - Ты на папиной стороне, Эллен; я знаю, ты пристрастна, иначе не обманывала бы меня столько лет, внушая, что Линтон живет далеко отсюда. Я, честное слово, ужасно сердита; просто не могу это выказать, до того я рада! Но о моем дяде ни слова мне не говори; он мне дядя, не забывай; и я выбраню папу за то, что с ним поссорился».
        В эдаком вот духе она и рассуждала, покуда я не бросила старанья ее разубедить. Тем вечером она о своем визите не обмолвилась, поскольку господина Линтона не видела. Назавтра все узналось, к великому моему прискорбию; впрочем, я не шибко о том сожалела - я полагала, бремя руководства и предостереженья хозяин снесет лучше меня. Он, однако, явил чрезмерную робость, тщась удовлетворительно объяснить, отчего ему так желанно, чтоб она прервала всякие сношенья с Громотевичной Горой, а Кэтрин любила, чтоб, ограничивая ее своеволие, ей приводили веские доводы.
        «Папа! - закричала она, поздоровавшись с ним поутру. - Угадайте, кого я вчера встретила, гуляя по пустошам. Ах, папа, вы вздрогнули! вы дурно поступили, правда? Я видела… но вы послушайте, я расскажу, как разгадала вас и Эллен, которая с вами заодно, а притворялась, будто жалеет меня, когда я все надеялась и падала духом, мечтая о возвращении Линтона!»
        И она правдиво поведала о своей прогулке и о том, что воспоследовало; хозяин же мой, хотя и не раз наградил меня укоризненным взглядом, ни слова не промолвил, покуда она не договорила. Затем он привлек дочь к себе и спросил, знает ли она, отчего он сокрыл Линтоново соседство? Полагает ли она, что он поступил так, дабы отказать ей в невинном удовольствии?
        «Это оттого, что вам не по душе господин Хитклифф», - сказала она.
        «Значит, ты полагаешь, будто мои чувства мне дороже твоих? - спросил он. - Нет, Кэти, это не оттого, что мне не по душе господин Хитклифф, а оттого, что господину Хитклиффу не по душе я; а он человек дьявольский, пагубу причиняет с наслажденьем и ненавистных ему уничтожает, едва они предоставят малейший к тому случай. Я знал, что, поддерживая дружбу с кузеном, ты неизбежно столкнешься с господином Хитклиффом; и знал, что из-за меня он возненавидит и тебя; посему сугубо ради твоего блага я постарался, чтобы вы с Линтоном больше не виделись. Я хотел объясниться, когда ты станешь постарше, и жалею, что откладывал».
        «Но, папа, господин Хитклифф был весьма сердечен, - заметила Кэтрин, ни капли ему не поверив, - и не возразил против наших встреч: он сказал, я могу приходить, когда захочу, только пусть не рассказываю тебе, потому что ты с ним поссорился и не желаешь его простить за женитьбу на тете Изабелле. И не простишь. Это ты виноват; он хотя бы дозволяет нам дружить - нам с Линтоном, - а ты нет».
        Хозяин мой, уразумев, что одних только слов о злой дядиной природе недостанет, вкратце поведал о том, как оный дядя поступал с Изабеллой и как стал владельцем Громотевичной Горы. Обсуждать сей предмет в подробностях Эдгар не находил в себе сил; он мало о том поминал, однако ужас и ненависть к стародавнему врагу, что поселились в его сердце со дня смерти госпожи Линтон, ничуть не рассеялись. «Если бы не он, может, она осталась бы в живых!» - горько рассуждал он снова и снова; в его глазах Хитклифф был убийцей. Юная госпожа Кэти - не ведавшая иных дурных поступков, кроме собственного мелкого непослушанья, несправедливых суждений и страстей, порожденных вспыльчивостью и бездумностью, а назавтра перечеркнутых раскаяньем, - была изумлена чернотою души, что способна годами замышлять и таить месть, а затем рассудительно осуществить свои планы, не испытав ни капли сожаленья. Кэти, по всему судя, так потрясла и огорчила эта новая картина человеческой природы, прежде не встречавшаяся ей ни на уроках, ни в помыслах, что господин Эдгар почел излишним развивать тему. Он лишь прибавил: «Отныне ты знаешь,
голубушка, почему тебе лучше избегать и дома этого, и этой семьи; а теперь вернись к прежним своим делам и забавам и больше об этих людях не думай».
        Кэтрин поцеловала отца и пару часов, как было заведено, тихонько просидела за уроками, затем прогулялась с отцом по угодьям, и день миновал подобно всем прочим дням; но к вечеру, когда она поднялась к себе, я пришла помочь ей раздеться и увидела, что она стоит на коленях у постели и плачет.
        «Фу-ты, какой стыд, глупая девочка! - возмутилась я. - Будь у вас настоящие горести, вы бы постыдились и слезинку пролить из-за эдакой мелкой напасти. Вам, госпожа Кэтрин, не выпадало ни тени подлинной печали. Вообразите на минуту, что мы с хозяином умерли, а вы остались одна-одинешенька в целом мире; каково бы вам было тогда? Сравните нынешние свои обстоятельства с эдакой вот невзгодой и скажите спасибо за тех друзей, что у вас уже есть, а не алкайте новых».
        «Я не о себе плачу, Эллен, - отвечала она, - а о нем. Он надеялся завтра меня увидеть и ужасно огорчится; станет ждать, а я не приду!»
        «Что за гиль! - сказала я. - Полагаете, он о вас столько же думает? У него же есть Хэртон. Ни один человек из сотни не зарыдает о родне, кою видел лишь дважды по полдня. Линтон догадается, как обстоят дела, и больше о вас горевать не станет».
        «Но можно мне хотя бы записку ему послать, объяснить, отчего я не могу прийти? - спросила она, поднявшись. - И книжки - я обещала ему одолжить. У него не такие чудесные книги, и он сильно их возжелал, когда я рассказала, до чего они интересные. Можно, Эллен?»
        «Ни в коем случае! еще не хватало! - решительно ответствовала я. - Тогда он напишет вам в ответ, и это никогда не кончится. Нет, госпожа Кэтрин, ваше знакомство надобно вовсе прекратить; этого требует ваш папа, и уж я прослежу, чтобы так оно и вышло».
        «Но всего одна маленькая записочка…» - не отступала она, глядя на меня умоляюще.
        «Хватит! - перебила я. - Никаких записок. Живо в постель».
        Она прожгла меня шибко злым взглядом - до того злым, что мне и на ночь ее целовать было неохота: я укрыла ее одеялом и в великом неудовольствии захлопнула дверь, но, на полпути раскаявшись, тихонько вернулась - а моя юная госпожа стоит у стола с листком бумаги и карандашом, кои она при моем появлении виновато спрятала.
        «Никто ее у вас не возьмет, Кэтрин, - сказала я, - коли даже и напишете; и я сию секунду гашу свечу».
        И я накрыла пламя гасильником, за труды свои тотчас получив удар по руке и обиженное «злюка!». Затем я снова ушла, а она в наихудшем и наисварливейшем расположении духа задвинула за мною засов. Письмо было дописано и переправлено по назначенью молочником из деревни; я, однако, узнала о том лишь спустя время. Миновали недели, и Кэти слегка повеселела; впрочем, она замечательно полюбила одиноко прятаться по углам, а ежели я внезапно заставала ее за чтеньем, она нередко вздрагивала, склоняясь над книгою ниже, дабы спрятать ее от меня, и меж страниц я подмечала уголки отдельных бумажных листов. Еще у нее завелась привычка рано поутру спускаться в кухню и сидеть там, словно ждет чего-то, и часами возиться над ящичком бюро в библиотеке, а уходя, запирать его и непременно уносить ключ.
        Как-то раз она заглянула в свой ящичек, и я заметила, что прежние игрушки и безделушки преобразились в сложенные листы бумаги. Любопытство и подозренья мои разыгрались; я вознамерилась глянуть на таинственные ее сокровища, и ночью, едва Кэти и хозяин удалились наверх, я поискала и быстро нашла в связке домашних ключей тот, что подошел к замку. Открыв ящичек, я вывалила его содержимое в фартук и отнесла к себе в спальню, дабы не спеша изучить. Я и без того не могла отделаться от опасений, но все одно удивилась, обнаружив обильную корреспонденцию - едва ли, пожалуй, не ежедневную - Линтона Хитклиффа, ответы на посланья, переправленные моей юной госпожой. Самые ранние были неуклюжи и кратки, но мало-помалу разрослись многословными любовными эпистолами; были они глупы, что естественно для автора в его годы, однако тут и там мне чудились штрихи, позаимствованные из более опытного источника. Порой они составляли необычайно странную мешанину тона пылкого и сухого; открывались сильным чувством и завершались вычурным жеманством, к коему прибегнул бы школьник, обращаясь к выдуманной нематерьяльной
возлюбленной. Уж не знаю, приносили ли они удовлетворенье Кэти; мне-то они казались никчемным хламом. Полистав их и наконец сочтя, что насмотрелась довольно, я увязала их в платок и отложила, а опустевший ящичек заперла.
        По своей привычке юная моя госпожа спозаранку сошла вниз и навестила кухню; я посмотрела, как она приблизилась к двери, едва прибыл некий мальчуган; покуда молочница ему наливала, Кэти что-то сунула в карман жакетки и что-то из кармана вынула. Я обошла сад кругом и затаилась, поджидая посланца; тот отважно сражался, защищая свою ношу, и молоко мы с ним расплескали, однако я успешно добыла эпистолу и, пригрозив серьезными последствиями, велела мальчугану дуть домой, а затем прочла нежное посланье Кэти, укрывшись под стеною. Было оно проще и красноречивее писем ее кузена; очень красивое и очень дурацкое. Я покачала головой и в раздумьях направилась в дом. В тот день дождило, отвлечься прогулками по парку Кэти не могла и, завершив утренние занятья, пошла искать утешения в ящичке. Отец ее читал за столом, а я нароком взялась трудиться над ничуть не порванной бахромою занавески и между тем неотступно наблюдала. Птица, что возвратилась к щебечущим птенцам в гнездо и нашла его в разоре, не кричала бы и не металась в отчаянии и тоске, какие прозвучали в одном-единственном «Ой!» и проступили во внезапно
вытянувшемся лице моей юной госпожи. Ее отец поднял голову.
        «Что такое, голубушка? Ты поранилась?» - спросил он.
        Отцовские тон и взгляд уверили ее, что сокровища обнаружил не он.
        «Нет, папа! - пролепетала она. - Эллен! Эллен! пойдем со мною наверх… мне нехорошо!»
        Я откликнулась на ее зов и сопроводила ее прочь из библиотеки.
        «Ой, Эллен! они у тебя, - заговорила она, едва мы закрылись в комнате, и упала передо мною на колени. - О, отдай их мне, и я никогда-никогда больше так не буду! Не говори папе. Ты же не говорила папе, Эллен? Скажи, что нет. Я ужасно дурно себя вела, но я больше так не поступлю!»
        С великой суровостью я велела ей встать.
        «Итак, - промолвила я, - госпожа Кэтрин, вы, похоже, далеко зашли; неудивительно, что вам за них стыдно! Какой же хлам вы читаете на досуге; хоть сию минуту в печать! Что, по-вашему, скажет хозяин, когда я ему покажу? Я еще не показывала, но не думайте, будто я стану хранить ваши нелепые тайны. Как же вам не стыдно! и ведь это вы начали писать такую чушь; он бы наверняка первым не додумался».
        «Это не я! Не я! - прорыдала Кэти так, будто у нее разрывалось сердце. - Я ни минуточки и не думала его любить, пока…»
        «Любить! - вскричала я как можно презрительнее. - Любить! Вы только послушайте ее! Не начать ли и мне рассуждать, как я люблю мельника, что приходит к нам за пшеницею раз в год! Ничего себе любовь! за две встречи в жизни вы Линтона успели повидать едва ли четыре часа! Вот вся ваша ребяческая ерунда. Я несу ее в библиотеку; поглядим, что ваш отец скажет про эдакую любовь».
        Она кинулась за драгоценными своими письмами, но я подняла их над головою повыше; она зас?пала меня лихорадочными мольбами сжечь их, что угодно с ними сделать, только не показывать. Я-то больше склонна была смеяться, нежели корить - мне все это виделось девчоночьим тщеславьем, - и посему в конце концов я слегка уступила и сказала ей: «Ежели я соглашусь их сжечь, обещаете клятвенно не посылать и не получать ни единого письма, ни одной книги (я так понимаю, вы посылали ему книги), ни локона, ни кольца, ни игрушки?»
        «Мы не обмениваемся игрушками!» - возмутилась Кэтрин, чье самолюбие пересилило стыд.
        «Вообще ничем не обмениваться, госпожа, - сказала я. - Ежели не пообещаете, я пошла».
        «Обещаю, Эллен! - закричала она, вцепившись мне в подол. - О, прошу тебя, брось их в огонь!»
        Но когда я кочергой отодвинула заслонку, жертва оказалась Кэти не по силам. Она жарко взмолилась, чтоб я сохранила письмо-другое.
        «Одно или два, Эллен, на память о Линтоне!»
        Я развязала платок, принялась швырять листы в огонь, и в очаге взвилось пламя.
        «Я сохраню хоть одно, жестокая ты мерзавка!» - возопила Кэти, сунула руку в очаг и, не жалея пальцев, выдернула какие-то недогоревшие обрывки.
        «Вот и славно - мне будет что показать папе!» - отвечала я, вытряхнула остаток обратно в платок и снова повернулась к двери.
        Она бросила почерневшие клочки в очаг и знаком велела мне закончить сожженье. И сожженье свершилось; я размешала пепел и высыпала на него совок угля; Кэти же, не говоря ни слова и терзаясь нестерпимо, удалилась к себе в спальню. Я спустилась и сказала хозяину, что приступ недомоганья у юной госпожи почти миновал, но ей лучше, пожалуй, немножко полежать. От обеда она отказалась, но вышла к чаю, бледная, с красными глазами и замечательно подавленным видом. Наутро я ответила на письмо запиской, в коей сообщалось: «Молодого господина Хитклиффа просят более не слать писем юной госпоже Линтон, ибо получать их она не станет». С того дня мальчуган приходил с пустыми карманами.
        Глава XXII
        Подошло к концу лето, а за ним и ранняя осень; день архангела Михаила миновал, но урожай в тот год собрали поздно, и несколько наших полей еще стояли неубранными. Господин Линтон с дочерью нередко гуляли среди жнецов; когда убрали последние снопы, оба пробыли в полях до сумерек, а вечер выдался промозглым, и хозяин мой подхватил серьезную простуду, что настырно угнездилась у него в легких и не выпускала его из дому едва ли не всю зиму почти без перерыва.
        Бедная Кэти, напуганная своей любовной историей, по завершении ее стала значительно грустнее и скучнее; отец же требовал, чтобы дочь меньше читала и больше гуляла. Спутника она лишилась; я почитала своим долгом по возможности самой восполнять его отсутствие, но служила негодной заменою: меж многочисленных каждодневных хлопот я могла уделять прогулкам с Кэти от силы два или три часа, а общество мое, очевидно, было менее желанно.
        Как-то под вечер в октябре или начале ноября - предвечерье стояло свежее и влажное, земля и тропинки шуршали промокшей и пожухшей листвою, а холодное синее небо наполовину скрывали облака, что темно-серыми лентами стремительно налетали с запада, грозясь обильным дождем, - я попросила мою юную госпожу воздержаться от блужданий, ибо скоро наверняка польет. Она отказалась; я неохотно надела плащ и взяла зонтик, дабы сопроводить Кэти до границы парка; то была прогулка формального толка, кою она предпринимала, падая духом - а таково неизменно было ее состояние, ежели господину Эдгару хужело; сам он в том не признавался, но мы обе догадывались по молчаливости его и печальному облику. Кэти шла грустно; она теперь не бегала и не скакала, хотя пронзительный ветер и мог бы ускорить ее шаг. То и дело я краем глаза видела, как она рукою отирает щеку. Я озиралась, ища, чем бы ее развлечь. Обок от дороги возвышался каменистый склон, где, наполовину обнажив корни, шатко обосновались лещины и корявые дубы; для этих последних земля была слишком худа, а сильные ветра местами наклонили деревья почти горизонтально.
Летом госпожа Кэтрин обожала лазать по этим стволам и сидеть на ветвях, раскачиваясь в двадцати футах над землею; я, восхищаясь эдакой ловкостью и светлым детским сердцем, полагала сообразным корить ее всякий раз, когда заставала на подобной высоте, но так, чтобы госпожа моя понимала: спускаться ей необязательно. С обеда до чая она лежала в своей колыбели из ветра и камня и не делала ничегошеньки, лишь сама себе распевала стародавние песенки - те, что я пела ей в детской, - или наблюдала, как птицы, ее соседушки, ищут корм и обучают молодняк летать; или возлежала просто так, прикрыв веки, то ли думала, то ли грезила, и была так счастлива, что не передать словами.
        «Глядите, госпожа! - сказала я, указывая на ямку у корней корявого дерева. - Зима сюда еще не добралась. Вон там цветочек, последний бутон колокольчиков, что сиреневой дымкой устилали эту землю в июле. Может, залезете, сорвете его и покажете папе?» Кэти долго смотрела на одинокий цветок, что дрожал в своей норке, и в конце концов отвечала: «Нет, я его не трону; однако он такой печальный, да, Эллен?»
        «Да, - согласилась я, - некормленый да непоеный, прямо как вы; у вас в щеках ни кровинки; дайте-ка мне руку, и побежим. Вы такая подавленная - думается мне, я за вами угонюсь».
        «Нет», - повторила она и зашагала дальше, то и дело останавливаясь поразмыслить над клочком мха, или пучком выцветшей травы, или грибами, что ярко-оранжевым расползались в грудах побуревшей листвы; и временами рука ее поднималась к отвернутому лицу.
        «Кэтрин, голубушка, почему вы плачете? - спросила я, приблизившись и обняв ее за плечи. - Не надо плакать из-за папиной простуды; радуйтесь, что это простуда, а не что похуже».
        Тут она перестала сдерживать слезы, и рыданья стеснили ей грудь.
        «Но ведь будет хуже, - сказала она. - И что мне делать, когда вы с папой оставите меня и я буду одна-одинешенька? Я все не могу забыть твоих слов, Эллен; они непрестанно звучат в ушах. Как изменится жизнь, как уныл станет мир, когда вы с папой умрете».
        «Никто загодя не знает - может, вы умрете прежде нас, - возразила я. - Не надо предчувствовать зло, дурное это дело. Будем надеяться, у нас у всех впереди еще долгие годы; хозяин молод, я крепка, мне едва сорок пять стукнуло. Моя мать прожила до восьмидесяти и весела была до последнего дня. Допустим, господин Линтон и скончается до шестидесяти - но это ж остается больше лет, чем вы прожили, госпожа. Глупо ведь оплакивать несчастье, что еще двадцать лет не случится?»
        «Но тетя Изабелла была моложе папы», - заметила Кэти, глядя на меня с робкой надеждой на дальнейшие утешенья.
        «Тетю Изабеллу не выхаживали ни я, ни вы, - пояснила я. - Она не была счастлива, как хозяин; у нее причин жить имелось меньше. Ухаживайте за отцом получше и ободряйте его бодрым своим видом, вот и все; и не тревожьте его ничем, слышите, Кэти? Не скрою: он может и жизнью поплатиться, ежели вы станете глупить, сумасбродничать и питать бестолковую бессмысленную привязанность к сыну того, кто только рад будет, коли ваш отец ляжет в могилу, да еще покажете папе, как переживаете из-за разлуки, кою он счел надобной».
        «Я не из-за чего на свете не переживаю, кроме папиного недуга, - отвечала моя спутница. - В сравнении с папой мне ничто не дорого. Я никогда, никогда, ой, никогда в жизни, пока разум мой при мне, не рассержу его ни одним поступком своим, ни единым словечком. Я его люблю больше, чем себя, Эллен; и вот откуда я это знаю: каждую ночь я молюсь о том, чтобы его пережить, ибо пусть лучше горюю я, чем он; а значит, я его люблю сильнее, чем себя».
        «Слова-то у вас добрые, - сказала я, - но и делом их подоприте; а как папа ваш поправится, не забудьте припомнить решенья, принятые в страшный час».
        Беседуя, мы приблизились к калитке, что открывалась на дорогу, и моя юная госпожа, на солнышке вновь повеселев, взобралась на каменную ограду и сидела там, собирая ягоды шиповника, что расцвели алым на верхних ветвях кустов, укрывавших ограду с большака; нижние плоды уже исчезли, но до верхних доставали только птицы да Кэти в нынешнем ее положении. Потянувшись за ягодами, она уронила шляпу и предложила слезть за нею, поскольку калитка была заперта. Я велела ей быть осторожнее и не упасть, после чего она ловко спрыгнула. Возвращенье, впрочем, оказалось сложнее; камни там гладкие и исправно склеены раствором, а от кустов шиповника и зарослей ежевики в деле лазанья никакого проку. Я, как последняя дура, о том и не вспомнила, покуда не услыхала, как Кэти смеется и говорит: «Эллен! Придется тебе идти за ключом, или я сбегаю до сторожки привратника. С этой стороны я наш бастион штурмом не возьму!»
        «Покамест постойте, - отвечала я. - У меня ключи в кармане; может, откроется; а ежели нет, я схожу».
        Кэтрин развлекала себя, танцуя перед калиткой, а я один за другим примеряла ключи. Наконец я сунула в скважину последний и так узнала, что ни один не подходит; снова вслух велев ей оставаться на месте, я уже собралась было со всех ног бежать домой, но меня остановил надвигающийся шум. Лошадь шла рысью; Кэти тоже перестала танцевать.
        «Это кто?» - прошептала я.
        «Эллен, лучше бы ты открыла калитку», - в тревоге шепнула моя спутница.
        «Ничего себе, госпожа Линтон! - вскричал бас (всадника). - Рад вас видеть. Не спешите входить, я желаю испросить и выслушать ваше объясненье».
        «Я не стану с вами разговаривать, господин Хитклифф, - отвечала Кэтрин. - Папа говорит, вы человек злой, ненавидите и его, и меня; и Эллен говорит то же».
        «Это к делу не относится, - отвечал Хитклифф. (Ибо это был он.) - К своему сыну я, пожалуй, ненависти не питаю; и вниманья вашего прошу ради него. Да, у вас имеется повод краснеть. Два или три месяца назад разве не было у вас привычки писать Линтону? поиграли в любовь, а? За такие штуки вы заслуживаете порки оба! И особенно вы - вы же старше; а также, как выясняется, бессердечнее. Ваши письма у меня; станете дерзить - отошлю их вашему отцу. Я так понимаю, забава прискучила вам, и вы ее забросили? Что ж, тем самым вы забросили Линтона в Топь Уныния[46 - Хитклифф цитирует аллегорический роман английского писателя и проповедника Джона Баньяна «Путешествие пилигрима в Небесную страну» (The Pilgrim's Progress from This World, to That Which Is to Come, 1678), пер. Ю. Засецкой.]. Он-то был серьезен; взаправду влюблен. Жизнью своей клянусь, он из-за вас умирает; ветреностью своей вы разбили ему сердце, и не фигурально, но буквально. Хэртон насмехался над ним полтора месяца, я прибегнул к мерам посерьезнее, тщился запугать его и тем прекратить это идиотство, но Линтону с каждым днем хуже; и он ляжет в
землю до лета, если вы не вернете его к жизни!»
        «Как вы можете эдак возмутительно врать бедному ребенку? - крикнула я из-за стены. - Умоляю вас, езжайте себе, куда ехали! Как вы можете нароком выдумывать эдакую низкую ложь? Госпожа Кэти, я собью замок камнем; а вы поганому вздору не верьте. В глубине души вы сами чуете, что не может человек умирать от любви к незнакомке».
        «Я не подозревал, что нас подслушивают, - пробормотал разоблаченный злодей. - Досточтимая госпожа Дин, мне приятны вы, но неприятно ваше лицемерье, - прибавил он громче. - Как вы могли столь возмутительно лгать, утверждая, будто я ненавижу “бедного ребенка”? и сочинять истории про страшного буку, отпугивая ее от моего крыльца? Кэтрин Линтон (одно имя согревает мне сердце), прекрасная моя девочка, меня всю неделю не будет дома; сходите и посмотрите сами, правду ли я сказал; прошу вас, вы же умница! Вообразите своего отца на моем месте, а Линтона на вашем; подумайте, как бы вы отнеслись к беспечному возлюбленному, откажись он лишний шаг ступить, дабы вас утешить, когда о том лично просит ваш отец; и затем не совершайте той же ошибки из чистой глупости. Клянусь вам спасением моей души, он на краю могилы, и лишь вы одна можете его спасти!»
        Замок подался, и я шагнула за ограду.
        «Линтон умирает, я клянусь, - повторил Хитклифф, сверля меня взглядом. - А горе и разочарование приближают его смерть. Нелли, если не желаешь отпустить ее, сходи сама. Но я вернусь лишь через неделю ровно; и, полагаю, даже твой хозяин едва ли возразит против ее визита к кузену».
        «Заходите, - велела я и за локоть втащила Кэти в парк отчасти силком, ибо она медлила, тревожно вглядываясь в черты говорившего - суровые, а оттого не выдававшие лживости.
        Тот тронул коня, приблизился и, склонившись к ней, отметил:
        «Госпожа Кэтрин, я не скрою: на Линтона не хватает терпенья у меня, а у Хэртона с Джозефом - и подавно. Не скрою, его окруженье бесприветно. Он тоскует по доброте и любви; ваше доброе слово станет ему лучшим лекарством. Не слушайте жестокие предостереженья госпожи Дин; будьте великодушны и изыщите способ с ним повидаться. Он грезит о вас день и ночь, и никак невозможно уверить его в том, что вы не питаете к нему отвращенья, ибо вы не пишете и не приходите».
        Я затворила калитку и подкатила камень, дабы тот удержал ее вместе с разбитым замком; раскрыв зонтик, я притянула свою подопечную под его защиту, ибо дождь забарабанил в стонущих ветвях, веля уходить без промедленья. Спешка не дозволила нам по пути к дому обсудить встречу с Хитклиффом; но я инстинктивно уразумела, что сердце Кэтрин застила сгустившаяся тьма. Лицо у нее было до того грустное, что моя юная госпожа и на себя-то не походила; несомненно, она почитала за правду все услышанное до единого слова.
        Хозяин отправился на покой прежде, чем мы вошли в дом. Кэти прокралась к нему в спальню узнать, как он себя чувствует; он уже уснул. Она вернулась и попросила меня посидеть с нею в библиотеке. Мы вместе выпили чаю; затем она легла на ковер и велела мне помолчать, она устала. Я взяла книгу и сделала вид, будто читаю. Едва решив, что я совершенно погрузилась в свое занятье, Кэти вновь безмолвно зарыдала; сие, похоже, стало ее любимым развлеченьем. Я предоставила ей забавляться эдаким манером некоторое время, а затем приступила к увещаньям: я смеялась и хихикала над завереньями господина Хитклиффа, словно мои сомненья разделяла и Кэти. Увы! Мне недоставало таланта изгладить впечатленье, произведенное его рассказом; замысел его удался.
        «Ты, Эллен, может, и права, - отвечала она, - но я не успокоюсь, пока не узнаю. И я должна сказать Линтону, что перестала писать не по своей вине, и убедить его, что чувства мои не переменятся».
        Что проку злиться и возражать на эдакое глупое легковерие? Ввечеру мы расстались враждебно; однако завтрашний день узрел, как я шагаю по дороге к Громотевичной Горе подле пони моей своевольной юной хозяйки. Зрелище ее скорби, ее бледного унылого лица и припухших глаз сделалось мне нестерпимо, и я уступила в слабой надежде, что Линтон, приняв нас, сам удостоверит, сколь мало правды в лживых россказнях.
        Глава XXIII
        Дождливая ночь препроводила нас в туманное утро - то ли изморозь, то ли морось, - и поперек пути нашего бурлили скоротечные ручьи, бежавшие с холмов. Я насквозь промочила ноги; я злилась и угрюмилась - настроение самое сообразное, дабы насладиться пренеприятнейшими обстоятельствами сполна. Мы вошли на ферму через кухню, дабы увериться, что господин Хитклифф и вправду уехал, ибо собственным его словам я не верила ни чуточки.
        Джозеф одиноко блаженствовал в некоем раю подле пылающего очага; на столе стояла кварта эля и щетинились крупные куски жареной овсяной лепешки; во рту у Джозефа торчала короткая черная трубка. Кэтрин кинулась к огню погреться. Я спросила, дома ли хозяин. Ответа на мой вопрос не поступало очень долго - я решила, что старик оглох, и переспросила громче.
        «Не-тути! - рявкнул или, говоря точнее, оглушительно прогундосил он. - Не-тути! кудоть вшли, тудоть и йдите взад».
        «Джозеф! - капризно закричали из комнаты со мною разом. - Сколько еще тебя звать? Одна зола уже осталась. Джозеф! поди сюда немедленно».
        Энергичное пыханье трубкой и непреклонный взгляд в решетку очага сообщали о том, что к сей мольбе старик глух. Экономки и Хэртона было не видать; одна убежала по делам, другой, вероятно, работал. Узнав голос Линтона, мы вошли.
        «Надеюсь, ты подохнешь с голоду на своем чердаке!» - объявил юноша, приняв нас за свою нерадивую прислугу.
        Постигнув свою ошибку, он умолк; кузина бросилась к нему.
        «Это вы, госпожа Линтон? - спросил он, приподняв голову с подлокотника огромного кресла, в коем возлежал. - Нет-нет… не целуйте; у меня собьется дыхание. Боже мой! Папа говорил, что вы меня навестите, - продолжал он, слегка придя в себя после объятий Кэтрин; она же с покаянным видом стояла подле него. - Вы не закроете дверь, будьте добры? вы ее оставили открытой; а эти… эти мерзкие созданья не желают принести угля в очаг. Тут так холодно!»
        Я поворошила угли и сама принесла новое ведерко. Инвалид посетовал на то, что весь засыпан золою; однако он изнурительно кашлял, был болен и, похоже, в жару, так что попрекать его вспыльчивостью я воздержалась.
        «Итак, Линтон, - прошептала Кэтрин, когда наморщенный его лоб разгладился, - вы мне рады? Вам может теперь полегчать?»
        «Отчего вы не приходили раньше? - спросил он. - Надо было прийти, а не писать. Сочиненье этих длинных писем страшно меня утомляло. Я бы с гораздо большим удовольствием поговорил. А теперь мне невыносимы и разговоры, и все прочее. Интересно, где же Цилла? Вы не могли бы, - (глядя на меня), - посмотреть в кухне?»
        За предыдущую мою службу я благодарности не дождалась и, поскольку не желала бегать туда-сюда по его порученьям, отвечала: «Там никого нет, кроме Джозефа».
        «Я хочу пить, - досадливо объявил он, отвернувшись. - Как папа уехал, Цилла только и делает, что шляется в Гиммертон: никаких сил нет! А я вынужден спускаться сюда - когда я наверху, они меня решительно не слышат».
        «Отец хорошо о вас печется, господин Хитклифф?» - спросила я, заметив, что дружеские изъявления Кэтрин пора прервать.
        «Печется? Он, по меньшей мере, понуждает их печься чуть больше, - вскричал он. - Негодяи! Представляете, госпожа Линтон, этот грубиян Хэртон надо мною смеется! Ненавижу его! да и всех их ненавижу; гнусные создания как на подбор».
        Кэти принялась искать воду, увидела кувшин на буфете, налила воды в стакан и принесла Линтону. Тот попросил добавить ложку вина из бутыли на столе; немного отпив, он как будто успокоился и сказал, что Кэти очень добра.
        «А вы рады меня видеть?» - повторила она свой вопрос и с удовольствием различила в его лице слабую зарю улыбки.
        «Да, я рад. Слышать ваш голос - уже разнообразие, - отвечал он. - Но я сердился, потому что вы не приходили. А папа уверял, что это я виноват: называл меня жалким, немощным и никчемным, говорил, что вы презираете меня, что будь он на моем месте, он бы уже стал хозяином Усада полноправнее вашего отца. Но вы ведь не презираете меня, правда, госпожа?..»
        «Лучше бы вы называли меня Кэтрин или Кэти, - перебила та. - Презираю? Нет! После папы и Эллен я люблю вас сильнее всех на земле. Но вот господина Хитклиффа я не люблю; и не смею приходить, когда он дома; он надолго уехал?»
        «Ненадолго, - отвечал Линтон, - но с тех пор, как начался охотничий сезон, он нередко уходит на пустоши, и вы можете провести со мною час-другой, пока его нет. Скажите, что будете приходить. Пожалуй, с вами я не стану упрямиться; вы не будете меня гневить и всегда готовы мне помочь, правда?»
        «Да, - сказала Кэтрин, гладя его по длинным мягким волосам. - Если бы только папа разрешил, я бы каждый день по полдня проводила с вами. Красавец Линтон! Жалко, что вы мне не брат».
        «И вы бы меня тогда любили не меньше, чем своего отца? - спросил он, повеселев. - Но папа говорит, вы бы любили меня сильнее всех на свете, будь вы моей женой; я бы предпочел так».
        «Нет, я никого никогда не стану любить сильнее, чем папу, - серьезно ответила она. - И жен люди порой ненавидят, а братьев и сестер нет; будь вы мне братом, вы бы жили с нами и папа был бы к вам привязан, как ко мне».
        Линтон отрицал, что люди ненавидят жен, но Кэти уверяла, что так оно и есть, и в мудрости своей примером привела отвращенье его отца к ее тете. Я пыталась оборвать ее бездумные речи. Но не преуспела, покуда она не выложила все, что знала. Молодой господин Хитклифф в великой досаде объявил, что рассказ ее лжив.
        «Мне папа рассказал; а папа никогда не лжет», - задиристо возразила она.
        «А мой папа вашего презирает! - закричал Линтон. - Называет его пронырливым дураком».
        «Ваш папа - злой человек, - огрызнулась Кэтрин, - а с вашей стороны дурно повторять его слова. Наверняка он злой, раз тетя Изабелла вот так от него сбежала».
        «Она от него не сбегала, - отвечал юноша, - не смейте со мною спорить».
        «А вот и сбежала!» - закричала моя молодая хозяйка.
        «Ну так я вам тоже кое-что скажу! - посулил Линтон. - Ваша мать ненавидела вашего отца; вот, получите».
        «Ой!» - вскрикнула Кэтрин, от ярости лишившись дара речи.
        «И любила моего», - прибавил Линтон.
        «Ах вы врун! Я вас теперь ненавижу!» - крикнула она, задыхаясь и в гневе покраснев.
        «Так-то! так-то!» - нараспев твердил Линтон, глубже погрузившись в кресло и запрокинув голову, дабы сполна насладиться ажитацией соперницы, стоявшей позади.
        «Замолчите, господин Хитклифф! - сказала я. - Эти сказки вам, надо полагать, тоже отец рассказывает».
        «Ничего не сказки; а вы прикусите язык! - отвечал он. - Так-то, так-то, Кэтрин! так-то, так-то!»
        Кэти вне себя толкнула кресло, и Линтон ударился о подлокотник. Тут же его обуял удушающий кашель, мигом оборвавший торжество. Кашлял Линтон так долго, что испугалась даже я. Что до его кузины, она в три ручья рыдала, ужасаясь содеянному, однако не произносила ни слова. Я обнимала Линтона, покуда приступ не прекратился. Затем юноша отпихнул меня и молча склонил голову. Кэтрин тоже уняла свои ламентации, села напротив и мрачно уставилась в очаг.
        «Как вы себе чувствуете, господин Хитклифф?» - осведомилась я, прождав десять минут.
        «Пусть бы она себя так чувствовала, - отвечал он. - Жестокая злюка! Хэртон ни разу пальцем меня не тронул; за всю свою жизнь меня не ударил. И мне сегодня было полегче, а тут…» - Голос его оборвался всхлипом.
        «Я вас не ударяла!» - пробормотала Кэти, кусая губу, дабы предотвратить очередной взрыв эмоций.
        Он завздыхал, застонал, словно мучился несказанно, и продолжал в эдаком духе с четверть часа - по видимости, нароком, дабы расстроить кузину, ибо всякий раз, уловив ее подавленный всхлип, с новым воодушевленьем вкладывал в свои стенанья боль и пафос.
        «Простите, что я вам сделала больно, Линтон, - в конце концов сказала Кэти, терзаясь уже нестерпимо. - Но мне бы такой легкий толчок пагубы не причинил, и я не знала, что он причинит страданья вам; вы чахлый, да? Не отпускайте меня домой с мыслью о том, что я вам навредила. Ответьте! поговорите со мною».
        «Я не могу с вами говорить, - прошептал он. - Вы мне сделали так больно, что я всю ночь теперь не усну, задыхаясь от этого кашля. Будь у вас такой кашель, вы бы меня понимали; но вы будете крепко спать, пока я лежу здесь и мучаюсь, и подле меня никого нет. Вот бы вам такие страшные ночи!» - И от жалости к себе он зарыдал в голос.
        «Коли за вами водится привычка к страшным ночам, - вмешалась я, - госпожа, стало быть, не нарушила ваш покой; вы были бы в таком же положении, кабы она и вовсе не пришла. Однако больше она вас не потревожит; и, возможно, вы успокоитесь, когда мы уйдем».
        «Мне уйти? - скорбно спросила Кэтрин, склонившись над ним. - Вы хотите, чтобы я ушла, Линтон?»
        «Сделанного вы не измените, - сварливо отвечал он, отодвигаясь, - разве только к худшему, доведя меня до лихорадки».
        «Так мне уйти?» - повторила она.
        «Во всяком случае, не докучайте мне, - сказал он. - Невыносимо вас слушать».
        Она медлила и изнурительно долго противилась моим уговорам; однако Линтон не смотрел на нее, ни слова не говорил, и посему в конце концов она шагнула к двери, а я за нею следом. Назад нас призвал вопль. Линтон соскользнул с кресла и извивался на полу перед очагом - ну чисто избалованный ребенок, хуже мора и чумы, полный решимости от всей души мучиться и мучить. По его поведенью я совершенно постигла, каков у него нрав, и мигом уразумела, что мирволить ему ни в коем случае не годится. Спутница моя, однако, считала иначе: она в ужасе кинулась назад, в слезах упала на колени и принялась утешать и умолять, покуда он не унялся, потому как ему уже не хватало дыханья - а вовсе не потому, что раскаялся и больше не хотел ее огорчать.
        «Я положу его на коник, - сказала я, - и пусть катается там себе сколько ему угодно; стоять и смотреть мы не можем. Надеюсь, госпожа Кэти, вы удовлетворены: вы не в силах его исцелить, а его нездоровье порождено не привязанностью к вам. Ну вот, готово! Пойдемте; едва он поймет, что его вздор никого не занимает, он как миленький будет лежать тихо».
        Она подсунула ему под голову подушку и предложила воды; от воды он отказался, а на подушке заерзал, словно это не подушка, а камень или бревно. Кэти попыталась взбить ее получше.
        «Мне так неудобно, - сказал он. - Слишком плоская».
        Кэтрин принесла другую и положила поверх первой.
        «Слишком высоко», - прошептало это несносное созданье.
        «Тогда как же мне вас устроить?» - в отчаянии спросила она.
        Он развернулся к ней - она встала на колено подле коника - и оперся головою ей на плечо.
        «Нет, так не пойдет, - сказала я. - Вы, господин Хитклифф, удовольствуетесь подушкой. Госпожа и так потратила на вас чересчур много времени; мы не можем задержаться и на пять минут».
        «Еще как можем! - возразила Кэти. - Он уже тихий и кроткий. Он теперь думает, что я сегодня буду страдать гораздо сильнее его, зная, что визит мой нанес ему вред; тогда я не посмею снова прийти. Скажите правду, Линтон; мне нельзя приходить, если я вам навредила».
        «Вы должны прийти, дабы меня исцелить, - отвечал он. - Вы обязаны прийти, ибо мне навредили; вы сами знаете, что навредили, и ужасно! Когда вы пришли, я был не так болен, как сейчас, согласитесь?»
        «Но вы сами себя довели, потому что плакали и сердились… Я тут вовсе не виновата, - сказала его кузина. - Однако отныне мы будем друзьями. И вы мне рады; вы правда хотите порою видеться со мной?»
        «Я ведь уже сказал, - досадливо ответил он. - Сядьте на коник и позвольте лечь вам на колени. Как мама - мы с нею так проводили по полдня. Сидите смирно и не разговаривайте; можете, впрочем, спеть, если умеете, или прочесть красивую, длинную и интересную балладу, из тех, коим вы обещали меня научить; или историю расскажите. Я бы, однако, предпочел балладу; приступайте».
        Кэтрин прочла самую длинную балладу, какую помнила. Занятие это невероятно развлекло обоих. Линтон потребовал следующую, а за ним еще одну, невзирая на рьяные мои возраженья; и так оно длилось, покуда часы не пробили полдень и мы не услышали во дворе Хэртона, что возвращался на обед.
        «А завтра, Кэтрин, вы придете завтра?» - спросил молодой Хитклифф, уцепившись за ее подол, едва она неохотно поднялась.
        «Нет, - ответила я, - и послезавтра тоже не придет». Она же, по видимости, дала ему другой ответ - едва она склонилась и что-то прошептала ему на ухо, лоб его разгладился.
        «Госпожа, опомнитесь - завтра вы сюда не придете! - сказала я, когда мы вышли из дома. - Даже не вздумайте, вы что?!»
        Она улыбнулась.
        «Ну уж я постараюсь, - продолжала я. - Замок на калитке починят, а больше вам никак не убежать».
        «Я могу перелезть через стену, - засмеялась она. - Усад - не тюрьма, Эллен, а ты не тюремщица мне. Вдобавок мне почти семнадцать; я взрослая женщина. И наверняка Линтон быстро поправится, если я стану за ним ухаживать. Я старше его, между прочим, и мудрее; я не такой ребенок, правда? Вскоре он начнет меня слушаться - его надо лишь чуточку уговорить. Он такой голубчик, когда послушный. Будь он мой, я бы холила его и лелеяла. Мы ведь не будем ссориться, когда привыкнем друг к другу, да? Неужели он тебе не нравится, Эллен?»
        «Нравится! - вознегодовала я. - Да еще не доживало до отрочества эдакого хилого и самодурного дитяти! По счастью, как полагает господин Хитклифф, до двадцати Линтон не дотянет. И впрямь сомнительно, что он увидит следующую весну. Ежели он отбудет в лучший мир, семья мало что потеряет. И повезло нам, что его забрал отец: чем ты с ним добрее, тем он утомительнее и себялюбивее. Я рада, госпожа Кэтрин, что он никак не достанется вам в мужья».
        Спутница моя, выслушав эдакую диатрибу, посерьезнела. Столь беспечные слова о смерти Линтона ранили ее чувства.
        «Он моложе меня, - отвечала она, продолжительно поразмыслив, - он должен прожить дольше; и проживет - он обязан прожить не меньше моего. Он сейчас не слабее, чем в тот день, когда впервые приехал на север; в этом я уверена. Его лишь простуда мучает, как и папу. Ты же говоришь, что папа поправится, - отчего не поправиться Линтону?»
        «Ну полноте, - сказала я. - Нам-то о нем беспокоиться ни к чему; ибо послушайте меня, госпожа, и уразумейте, что я свое слово сдержу: ежели вы хоть раз еще сберетесь в Громотевичную Гору, со мной или же без меня, я все расскажу господину Линтону; коли он не дозволит, близость ваша с кузеном не возобновится».
        «Уже возобновилась», - мрачно пробурчала Кэти.
        «Значит, не разовьется», - сказала я.
        «Посмотрим» - таков был ее ответ, и она пустила пони галопом, бросив меня замыкать ряды.
        Мы обе добрались домой еще до обеда; хозяин мой полагал, что мы бродили в парке, и объяснений нашему отсутствию не потребовал. Едва войдя, я побежала сменить промокшие туфли и чулки; однако многие часы в Громотевичной Горе уже нанесли урон. Наутро я слегла и три недели не могла выполнять свои обязанности - несчастье, какого ни единожды не случалось прежде и, отмечаю с благодарностью, не бывало с тех пор.
        Моя маленькая хозяйка была чистым ангелочком - ухаживала за мною и старалась развеселить в моем одиночестве, ибо, лежа в постели, я совсем закручинилась. Для деятельного тела эдакий режим изнурителен; но в мире едва ли нашлись бы люди, коим выпадало меньше поводов для жалоб. Едва оставив господина Линтона, Кэтрин приходила ко мне. День свой она делила между нами двоими; никакие забавы не отнимали у нее ни минутки; она забросила и трапезы, и уроки, и игры; не бывало на свете столь нежной сиделки. У нее, должно быть, горячее было сердце - так любя отца, она столько любви уделяла мне. Я сказала, что дни свои она делила между нами, однако хозяин уходил на покой рано, а мне после шести обыкновенно ничего не было надобно, и посему вечера были в ее распоряжении. Бедняжка! Я и не задумывалась, чем она занята после чая. И хотя позднее, когда она заходила пожелать мне доброй ночи, я нередко замечала, что щеки ее свежо раскраснелись, а тонкие пальцы порозовели, я не воображала поездку по морозу через пустоши, но объясняла перемену облика жаром пламени в библиотечном камине.
        Глава XXIV
        На исходе трех недель я нашла в себе силы выходить из спальни и бродить по дому. Едва выбравшись из постели, я в первый же вечер попросила Кэтрин почитать мне, ибо глаза мои ослабли. Мы были в библиотеке, хозяин отправился почивать; Кэти согласилась - весьма, помстилось мне, неохотно; я же, полагая, что приятные мне книги ее не развлекут, велела ей выбрать то, что она обыкновенно читает сама. Она выбрала одну из любимых своих книг и размеренно читала с час; а затем принялась засып?ть меня вопросами:
        «Эллен, ты не устала? Может, тебе прилечь? Ты опять заболеешь, если будешь долго засиживаться, Эллен».
        «Нет-нет, голубушка, я не устала», - снова и снова отвечала я.
        Уразумев, что меня с места не сдвинуть, она прибегла к другому способу показать, до чего ей нелюбо ее занятье. Она принялась зевать, потягиваться и:
        «Эллен, я устала».
        «Тогда оставьте и поговорите со мной», - отвечала я.
        Стало хуже: она ерзала и вздыхала, поглядывала на часы до восьми и наконец ушла к себе - совершенно побежденная сонливостью, судя по тому, что глядела недовольно и смурно, а в придачу непрестанно терла глаза. Назавтра она досадовала еще больше; на третий же вечер в моем обществе пожаловалась на головную боль и бросила меня одну. Мне ее поведенье показалось странным; насидевшись в одиночестве, я решила сходить и спросить, полегчало ли ей, и позвать ее вниз полежать на диване, а не наверху в темноте. Никакой Кэтрин я наверху не нашла; внизу ее тоже не обнаружилось. Слуги подтвердили, что ее не видели. Я послушала под дверью господина Эдгара - тихо. Я вернулась к Кэтрин в спальню, погасила свечу и села у окна.
        Ярко светила луна, землю сбрызнуло снегом; возможно, рассуждала я, Кэти забрала себе в голову освежиться, прогулявшись по саду. Я и впрямь разглядела фигуру, что кралась по парку вдоль ограды; но когда фигура выступила на свет, оказалось, что это не моя молодая хозяйка, - я узнала одного из конюхов. Довольно долго он простоял, глядя на подъездную дорогу вдали; затем живо зашагал, словно что-то заметил, и вскоре вернулся с пони Кэтрин в поводу; тут появилась и она - спешилась и шагала подле него. Конюх потихоньку увел подопечную пони по траве в конюшню. Кэти вошла во французское окно гостиной и бесшумно проплыла наверх, где ее поджидала я. Она тихонько притворила дверь, скинула заснеженные туфли, развязала шляпу и, не подозревая о моем соглядатайстве, сняла и уже откладывала накидку, но тут я внезапно поднялась, выдав свое присутствие. От удивления Кэтрин мигом окаменела - невнятно вскрикнула и застыла.
        «Дорогая моя госпожа Кэтрин, - начала я, слишком живо помня недавнюю ее доброту и оттого не переходя к упрекам сразу, - куда вы катались в эдакий час? И зачем обманывали меня своими россказнями? Где вы были? Говорите!»
        «До границы парка, - пролепетала она. - И я тебя не обманывала никакими россказнями».
        «А больше вы нигде не были?» - вопросила я.
        «Нет», - пробормотала она.
        «Ой, Кэтрин! - печально сказала я. - Вы же знаете, что поступаете дурно, иначе вам не пришлось бы говорить неправду. Это очень огорчительно. Мне лучше три месяца недужить, чем слышать, как вы измышляете ложь».
        Она кинулась ко мне и, зарыдав, руками обхватила меня за шею.
        «Понимаешь, Эллен, я так боялась, что ты рассердишься, - сказала она. - Обещай не сердиться и узнаешь всю правду; мне невыносимо ее скрывать».
        Мы сели под окном; я уверила ее, что не стану ругаться, какова бы ни была ее тайна, кою я, разумеется, уже угадала; и она приступила к рассказу:
        «Я была в Громотевичной Горе, Эллен, ни единого дня не пропустила с тех пор, как ты заболела, лишь три раза прежде, чем ты вышла из спальни, и дважды после. Я давала Майклу книжки и картинки, чтоб он каждый вечер седлал Минни, а потом ставил назад в конюшню; только и его не ругай, пожалуйста. Я приезжала в Громотевичную Гору к половине седьмого, обыкновенно оставалась до половины девятого, а затем галопом скакала домой. Я не ради забавы ездила: нередко мне там бывало ужас как тоскливо, и больше ничего. Временами я была счастлива; примерно в неделю раз, пожалуй. Я поначалу думала, будет тяжко тебя уговорить, чтоб я сдержала данное Линтону слово, - когда мы уходили, я обещалась навестить его на следующий день; но назавтра ты осталась у себя, и неприятностей я избегла. Когда Майкл после обеда чинил замок на калитке в парке, я забрала ключ и рассказала, как мой кузен хочет со мною повидаться, потому что болен и сам приехать в Усад не может, а папа не желает, чтобы я поехала; и я уговорилась с Майклом о пони. Он любит читать и подумывает вскорости уехать и жениться; он сказал, я могу поступать, как
пожелаю, если стану одалживать ему книги из библиотеки; но я носила ему свои книги, и они ему больше понравились.
        На второй мой визит Линтон как будто оживился; а Цилла (это их экономка) приготовила нам чистую комнату и хорошенько развела огонь, и сказала, что, раз Джозеф на молитвенном собрании, а Хэртон Эрншо ушел с собаками - промышлять фазанов в наших лесах, как я позднее узнала, - мы пускай делаем что хотим. Она принесла мне горячего вина и имбирный пряник, она вообще, похоже, очень добродушная, и Линтон сидел в кресле, а я в качалке у очага, и мы смеялись, и так весело беседовали, и нам нашлось о чем поговорить: мы планировали, куда поедем и что будем делать летом. Повторять нет нужды, ты скажешь, что все это глупости.
        Один раз, правда, мы чуть не поссорились. Он сказал, что жаркий июльский день приятнее всего провести, лежа с утра до вечера на вересковом склоне среди пустошей, чтобы сонно гудели пчелы меж цветов, и в небесной вышине пели жаворонки, и сияло яркое солнышко, и синее небо без единого облачка. Таков был его идеал райского счастья; мой же - качаться на шелестящем зеленом дереве, когда с запада дует ветер, а по небу летят белоснежные облака; и пускай повсюду вокруг льют свою музыку не только жаворонки, но и певчие дрозды, и черные, и коноплянки, и кукушки, а пустоши вдали распадаются на прохладные сумрачные лощины, но вблизи ходят валами высокой травы на ветру; и еще лес, и журчанье воды, и весь мир бодрствует и вне себя от радости. Линтон хотел только лежать в блаженном покое; я хотела искриться, и танцевать, и ликовать. Я сказала, что его рай лишь наполовину жив; он сказал, что мой рай обуян хмелем; я сказала, что в его раю засну; а он сказал, что в моем не сможет вздохнуть, и сделался ужасно недоволен. В конце концов мы уговорились испытать оба рая, как наступит подходящая погода, а затем
поцеловались и помирились.
        Смирно просидев час, я оглядела огромную комнату с гладкими полами без ковров и подумала, как славно было бы здесь поиграть, если убрать стол; и попросила Линтона позвать Циллу, чтоб она нам помогла, - мы тогда сыграем в жмурки, и она станет нас ловить; ну, помнишь, Эллен, ты так делала? Он не захотел; сказал, что никакой радости в том нет, но согласился поиграть со мною в мячик. Мы нашли два мячика в буфете, в груде старых игрушек, волчков, и обручей, и ракеток, и воланов. На одном была буква “К.”, на другом “Х.”; я хотела тот, что с “К.”, потому что это “Кэтрин”, а “Х.” - это, наверное, Хитклифф, его фамилия; но из “Х.” торчали отруби, и Линтону он не понравился. Я его непрестанно обыгрывала, и он опять разобиделся, и закашлялся, и сел в кресло. В тот вечер, впрочем, он быстро воспрянул духом - его очаровали две или три красивые песенки - твои песенки, Эллен; а когда мне настала пора уходить, он просил и молил меня навестить его снова назавтра, и я обещала. Мы с Минни летели домой как по воздуху, и я до утра грезила о Громотевичной Горе и моем милом дорогом кузене.
        Назавтра мне было грустно; отчасти из-за того, что тебе нездоровилось, отчасти же из-за того, что папа не знал и не мог одобрить моих поездок; но после чая вышла красивая луна, и я поехала, а душевный мрак рассеялся. Мне предстоит еще один счастливый вечер, думала я, и, что еще радостнее, моему красавцу Линтону он тоже предстоит. Я рысью одолела их сад и уже сворачивала к черному ходу, но тут мне повстречался этот Эрншо, и он взял Минни под уздцы и велел мне войти через парадную дверь. Он погладил Минни по шее, сказал, что она славная скотина, и как будто пожелал, чтобы я с ним поговорила. Я только сказала ему, чтоб оставил мою лошадь в покое, не то она лягнет. Он ответил с этим своим вульгарным выговором: “Да пущай лягает, мне от того ничогой не сделается”, - и с улыбкой оглядел ее ноги. Я уже даже захотела, чтоб она лягнула; но он пошел отворять, поднял щеколду, устремил взгляд на надпись над дверью и сказал с дурацкой смесью неловкости и торжества: “Оспожа Кэтрин! Я там нонеча умею прочесть!”
        “Как это восхитительно! - вскричала я. - Да ты и впрямь поумнел - дай послушать, умоляю”.
        Он, растягивая буквы и слоги, сложил имя - “Хэртон Эрншо”.
        “А цифры?” - ободрительно спросила я, заметив, что он намертво застрял.
        “Я их покамест не умею”, - отвечал он.
        “Ах ты остолоп!” - сказала я, от всей души смеясь над его неудачей.
        Бестолочь уставился на меня - на губах его блуждала улыбка, а в глазах сгущалась хмурость, точно он не понимал, разделить ли со мною веселье и какова природа оного - приятная фамильярность или презренье, каковым оно и было на деле. Затруднение его я разрешила, внезапно вновь посерьезнев и вслух пожелав, чтобы он шел прочь, я не к нему приехала, а к Линтону. Он покраснел - это я при лунном свете разглядела, - отпустил щеколду, уронил руку и удрал воплощеньем пристыженного тщеславия. Наверное, он решил, что успехами сравнялся с Линтоном, потому что выучился из букв складывать свое имя, и замечательно смутился, когда я его мнения не разделила».
        «Госпожа Кэтрин, голубушка, остановитесь, - перебила я. - Корить вас я не стану, но поведенье ваше мне не по душе. Вспомни вы, что Хэртон приходится вам кузеном не меньше, чем молодой господин Хитклифф, вы бы поняли, до чего неуместно было так с ним поступить. Успехами сравняться с Линтоном - по меньшей мере похвальная амбиция; и, вероятно, Хэртон выучился не просто для хвастовства - в тот раз уж вы пристыдили его за невежество, а он хотел исправиться и вас порадовать. Насмехаться над его несовершенными стараньями - очень дурная манера. Кабы вас растили в его обстоятельствах, думаете, вы получились бы не столь грубой? В детстве он был смышлен и умен, как и вы; и мне больно, что ныне его презирают, потому как этот подлец Хитклифф неправедно с ним обошелся».
        «Полно, Эллен, ты же не станешь из-за него плакать? - спросила она, удивившись моему пылу. - Ты погоди и узнаешь, одолел ли он алфавит, дабы порадовать меня, и стоило ли мне любезничать с мужланом. Я вошла; Линтон лежал на конике и приподнялся.
        “Я нынче болен, Кэтрин, голубушка, - сказал он. - Разговаривать будете вы, а я послушаю. Подойдите, сядьте со мною. Я знал, что вы не нарушите обещанья, и перед вашим уходом возьму с вас слово вновь”.
        Я уже поняла, что дразнить его не следует, раз ему нездоровится; говорила я тихо, вопросов не задавала и старалась его не сердить. Я принесла ему кое-какие лучшие свои книги; он попросил немножко ему почитать, и я уже собралась, но тут Эрншо, по размышлении напитавшись ядом, распахнул дверь. Он направился прямиком к нам, схватил Линтона за локоть и сдернул с коника.
        “Изыди к се в коннату, - сказал он в таком гневе, что еле складывал слова; лицо его как будто распухло и от ярости горело. - Забирай ее, ежели она к те пришла, а мня вы отсель не изгоните. Оба изыдите вон!”
        Он нас обругал, не дал Линтону слова вставить и почти вытолкнул его в кухню; а когда я пошла следом, стиснул кулаки, будто жаждал меня ударить. Я на миг испугалась и выронила один том; Хэртон пинком отправил его следом и захлопнул за нами дверь. Подле очага раздался злобный трескучий смех, и, обернувшись, я увидела этого гнусного Джозефа, что стоял у огня, весь трясясь и потирая костистые руки.
        “Я-т и чаял, что он тя выставит! Ладный малой! Енто я пмаю, дух в ём как надоть! Уж он-то знайт - он знайт ще как, да и я зна, хто в дому хозяй… Хе-хе-хе! Ладно он тя приложил! Хе-хе-хе!”
        “И куда нам пойти?” - спросила я кузена, не слушая насмешек старого негодяя.
        Линтон был весь белый и трепетал. Он в эту минуту не был красив, Эллен, - о нет! он был страшен; худое лицо его и большие глаза пылали лихорадочной бессильной яростью. Он вцепился в дверную ручку и потряс; но дверь заперли изнутри.
        “Если не впустишь, я тебя убью!.. Если не впустишь, убью! - скорее провизжал, нежели произнес он. - Дьявол! дьявол!.. Убью… убью!”
        Джозеф снова засмеялся - точнее, закаркал.
        “А от те и папаш! - закричал он. - От де вон, папаш-то! У нас у кажного кой-чогой от обвоих родимых-то. Ты не слушь, Хэртон, и не боись, вон те ничогой не сладит”.
        Я взяла Линтона за руки и попыталась оттащить, но он завопил так жутко, что я не решилась настаивать. В конце концов крики его оборвал тяжкий приступ кашля; изо рта хлынула кровь, и Линтон упал на пол. Я помчалась на двор, ослабев от ужаса, и во все горло принялась звать Циллу. Та вскоре меня услышала - она доила коров в сарае за амбаром и, спешно бросив труды, прибежала и спросила, что такое стряслось. Мне дыханья не хватило объяснить; я втащила ее в дом и заозиралась в поисках Линтона. Эрншо вышел обозреть, что натворил, и унес бедняжку наверх. Мы с Циллой поднялись следом; но он остановил меня на вершине лестницы и сказал, что заходить мне не надо, - пускай я отправляюсь домой. Я закричала, что он убил Линтона и я, разумеется, войду. Джозеф запер дверь, объявил, что я не сделаю “ничогой подобно”, и спросил, неужто я “тож малумной народиласси”. Я стояла и плакала, пока вновь не вышла экономка. Она сообщила, что Линтону вскоре полегчает, но визги и вопли ему совсем ни к чему, а затем едва ли не уволокла меня прочь.
        Эллен, я готова была волосы на себе рвать! Я всхлипывала и рыдала, пока чуть не ослепла; а этот негодяй, к коему ты питаешь такую симпатию, стоял против меня, имея наглость то и дело велеть мне “брысь” и отрицать, что это его вина; наконец, испугавшись, потому что я пообещала все рассказать папе, а его, Хэртона, посадят тогда в тюрьму и повесят, он и сам заголосил и убежал сокрыть трусливую свою ажитацию. Однако я от него так просто не избавилась; когда в конце концов они убедили меня уехать и я удалилась от фермы ярдов на сто, Хэртон вдруг выскочил из тени у дороги, остановил Минни и схватил меня.
        “Оспожа Кэтрин, мне жуть как загорчительно, - начал он, - да токмо жалко, что…”
        Я ударила его хлыстом, решив, что он, пожалуй, задумал меня убить. Он отпустил Минни, проревел ужасное проклятье, а я галопом помчалась домой, от страха чуть не лишившись рассудка.
        В тот вечер я не пожелала тебе доброй ночи, а назавтра не поехала в Громотевичную Гору; мне очень хотелось, но странное волненье и ужас порою охватывали меня - я боялась услышать, что Линтон мертв; порою же я дрожала при мысли о встрече с Хэртоном. На третий день я набралась храбрости - во всяком случае, не смогла долее сносить неизвестность и вновь тайком уехала. Я вышла в пять и шагала пешком, придумав, что прокрадусь в дом и незаметно поднимусь к Линтону. Однако меня выдали собаки. Цилла встретила меня и, сказав, что “мальчонка славно поправляется”, проводила в опрятную комнатку с ковром, где, к невыразимой своей радости, я узрела Линтона на диванчике с одной из моих книжек. Но он не говорил со мною и не смотрел на меня целый час, Эллен, - вот какой он был несчастный. Когда же он открыл наконец рот, я сильно смутилась, услышав ложь о том, что это я была причиною суматохи, а Хэртон тут вовсе ни в чем не виноват! Не в силах на это отозваться - разве только с жаром, - я поднялась и вышла. Он слабо окликнул меня: “Кэтрин!” Он не ждал от меня такого ответа, но возвращаться я не пожелала, и назавтра
был второй день, когда я осталась дома, почти уже решившись больше его не навещать. Однако до того горестно было ложиться в постель и вставать, ничего о нем не зная, что решимость моя истаяла в воздухе, не успев как следует затвердеть. Некогда мне представлялось, что дурно туда ездить; теперь же казалось, что дурно воздерживаться от поездок. Пришел Майкл и спросил, седлать ли Минни; я ответила: “Да”, - и пока Минни несла меня по холмам, я раздумывала о том, что таков мой долг. Дабы въехать во двор, пришлось миновать окна фасада; скрываться не было толку.
        “Молодой хозяйн в дому”, - сказала Цилла, увидев, что я направляюсь в салон. Я вошла; там был и Эрншо, но он тотчас вышел. Линтон сидел в большом кресле и дремал; подойдя к огню, я заговорила серьезно и не вполне притом кривя душою:
        “Раз я вам не нравлюсь, Линтон, раз вы полагаете, будто я приезжаю нарочно, дабы причинить вам боль, и делаете вид, будто я всякий раз в сем преуспеваю, это наша последняя встреча; попрощаемся, а вы скажите господину Хитклиффу, что не желаете меня видеть и ему незачем сочинять новые сказки”.
        “Сядьте и снимите шляпу, Кэтрин, - отвечал он. - Вы гораздо счастливее, вы должны быть лучше меня. Папа довольно говорит о моих изъянах и выказывает мне презренье - разумеется, я сомневаюсь в себе. Я часто думаю: быть может, я и впрямь вовсе никчемный, как он нередко меня уверяет, и тогда я так сержусь и горюю, что ненавижу всех! Я никчемен, и вспыльчив, и уныл почти всегда; если вам угодно, попрощайтесь со мною и тем избавьтесь от докуки. Но, Кэтрин, будьте справедливы и поверьте: если б я мог стать таким же милым, и добрым, и хорошим, как вы, я бы и стал охотно - охотнее, нежели я стал бы счастливым и здоровым. Поверьте, что доброта ваша внушила мне любовь к вам - и любовь моя сильнее, чем была бы, заслуживай я вашей любви; и хотя я никогда не мог и не могу сокрыть от вас свою природу, я сожалею о ней и раскаиваюсь, и буду сожалеть и раскаиваться до смертного часа!”
        Я почувствовала, что он говорит правду, и что я должна его простить, и что даже если мы спустя миг поссоримся, я должна буду простить его снова. Мы примирились; но мы оба плакали все время, что я у него прогостила, - не только от печали, и однако я в самом деле сожалела, что натура у Линтона столь извращена. Он никогда не допустит, чтобы друзьям было подле него легко, и ему самому легко не будет никогда! С того вечера я всегда приходила к нему в салон, потому что назавтра вернулся его отец.
        Раза три, пожалуй, мы были веселы и полны надежд, как в первый вечер; в остальном же визиты мои выходили тоскливыми и беспокойными, то из-за его себялюбия и злобы, то из-за его мучений; но я научилась сносить первые почти столь же терпеливо, как вторые. Господин Хитклифф подчеркнуто меня избегал; я его толком и не видела. В прошлое воскресенье, приехав раньше обычного, я сама услышала, как он жестоко оскорбляет бедного Линтона за поведенье вечор. Не ведаю, откуда он узнал, если не подслушивал. Несомненно, Линтон вел себя несносно; однако это никого не касалось, кроме меня, и я прервала нотацию господина Хитклиффа, войдя и так ему и объявив. Он разразился хохотом и ушел, сказав, что рад, если я так смотрю на вещи. С тех пор я велела Линтону все гадости высказывать шепотом. Вот теперь, Эллен, ты знаешь все. Нельзя запретить мне навещать Громотевичную Гору, если ты не желаешь причинить горе двоим людям; если же ты не расскажешь папе, мои поездки не нарушат ничей покой. Ты же не скажешь ему, правда? А то это будет очень бессердечно».
        «Я обдумаю и решу к завтрашнему дню, госпожа Кэтрин, - отвечала я. - Тут надобно поразмыслить; а посему я предоставлю вам отдыхать и пойду подумаю».
        Думала я вслух в присутствии моего хозяина; из ее комнаты я направилась прямиком к нему и пересказала все, опустив лишь ее беседы с кузеном и любые упоминания Хэртона. Господин Эдгар всполошился и расстроился больше, нежели мне показал. Наутро Кэтрин узнала, что я предала ее доверие, а также что тайным ее визитам положен конец. Вотще она рыдала и билась, выслушав сей интердикт, вотще молила отца пожалеть Линтона; господин Эдгар успокоил ее лишь обещаньем написать племяннику: дядя дозволит ему навещать Усад, когда тот пожелает, однако ожидать визитов Кэтрин в Громотевичную Гору ее кузену больше не следует. Быть может, постигай Эдгар, каков Линтон сам и каково состоянье его здоровья, он бы счел сообразным воздержаться и от сего слабого утешенья.
        Глава XXV
        - События эти случились прошлой зимою, сэр, - сказала госпожа Дин, - едва ли год прошел. Я тогда и думать не думала, что повествованьем о них стану развлекать чужака! Впрочем, кто знает, долго ли вы останетесь чужаком? Вы слишком молоды и не сможете вечно довольствоваться холостяцкой жизнью; а я-то отчасти полагаю, что невозможно узреть Кэтрин Линтон и не полюбить. Вы улыбаетесь; но отчего же вы так оживляетесь и любопытствуете, когда я говорю о ней? и отчего попросили меня повесить ее портрет у вас над камином? и отчего?..
        - Остановитесь, добрый мой друг! - перебил я. - Вполне вероятно, что я полюблю ее; но полюбит ли меня она? Я слишком в сем сомневаюсь, чтобы рискнуть своей безмятежностью ради подобного соблазна; а кроме того, дом мой вдали отсюда. Я - дитя суетного мира, и в его объятья мне надлежит вернуться. Продолжайте. Покорилась Кэтрин отцовским приказаньям?
        - Покорилась, - отвечала экономка. - Любовь к отцу по-прежнему была сильнейшим ее чувством; и говорил Эдгар без злости - он говорил с глубокой нежностью человека, коему предстоит покинуть свое сокровище в мире, полном опасностей и недругов, где память о его словах останется дочери в наследство единственным помощником и проводником. Мне он спустя несколько дней сказал: «Хорошо бы, Эллен, племянник написал или навестил меня. Скажи мне искренне, что о нем думаешь, - изменился ли он к лучшему, есть ли надежды на улучшенье, когда он повзрослеет?»
        «Он очень хрупок, сэр, - отвечала я, - и повзрослеть успеет едва ли, но могу сказать одно: он не похож на своего отца, и госпожа Кэтрин, ежели ее угораздит выйти за Линтона, сможет властвовать над ним, коли не станет до крайности и до крайней глупости его баловать. Однако, хозяин, вам еще выдастся немало времени с ним познакомиться и увидеть, подходит ли он ей: до совершеннолетия ему еще четыре года с гаком».
        Эдгар вздохнул и, подойдя к окну, взглянул на гиммертонскую церковь. Предвечерье стояло туманное, однако мутно светило февральское солнце, и мы едва-едва различали две елки подле церкви и редко разбросанные надгробные камни.
        «Я часто молился, - обращаясь отчасти к себе самому, заговорил он, - о том, что грядет; ныне же отшатываюсь и страшусь. Мне представлялось, будто воспоминанье о том часе, когда я сошел в эту долину женихом, сладостью своею уступит предвкушенью скорой минуты, что наступит спустя месяцы, а может, и недели, когда меня отнесут и положат в одинокую ее впадину! Эллен, я был очень счастлив с моей маленькой Кэти; зимними ночами и летними днями она была подле меня живой надеждою. Но равно счастлив я был, уединенно погружаясь в размышленья средь этих камней, под этой старой церковью; долгими июньскими вечерами лежа на зеленом холмике могилы, где покоится мать Кэтрин, и мечтая - тоскуя - о том часе, когда и я лягу в эту землю. Чем мне помочь Кэти? Как ее покинуть? Я бы ни мгновенья не горевал о том, что Линтон - сын Хитклиффа и отнимет ее у меня, если бы он смог ее утешить, когда меня не станет. Я бы не горевал, что Хитклифф добьется своего и восторжествует, лишив меня последней моей радости! Но если Линтон ее недостоин - если он лишь хилое орудие своего отца, - я не могу отдать ее в его руки! Жизнелюбивый
дух ее укротить нелегко, но мне надлежит упорствовать, дабы она грустила, пока я жив, и оставить ее одинокой, когда я умру. Голубушка моя! Лучше я уступлю ее Господу и прежде себя уложу в землю».
        «Уступите ее Господу сразу, сэр, - отвечала я, - а ежели мы вас потеряем - упаси нас Он от такого, - под Его водительством я до последнего дня пребуду ей другом и советчицей. Госпожа Кэтрин - хорошая девочка; я не страшусь, что она поступит дурно по своеволию, а те, кто выполняет свой долг, в конце неизменно вознаграждены».
        Расцветала весна; однако хозяин мой, правду сказать, не набирался сил, хоть и возобновил прогулки с дочерью по угодьям. Ее неопытному взгляду сие само уже виделось признаком выздоровленья; вдобавок щеки его нередко алели, а глаза блистали; Кэти не сомневалась, что он поправится. На семнадцатый ее день рожденья он не навестил церковное кладбище; зарядил дождь, и я заметила: «Вы же не пойдете сегодня под ливень, сэр?»
        Он мне ответил: «Нет, в этом году я еще немножко погожу». Он вновь написал Линтону, выразив величайшее желание увидеться с ним; будь инвалид в сносном виде, отец его, не сомневаюсь, разрешил бы ему приехать. А так Линтон, согласно указаньям, прислал ответ, в коем намекал, что господин Хитклифф возражает против его визита в Усад, однако дядина добрая память доставляет ему радость, и он надеется однажды повстречать дядю на прогулке и лично ходатайствовать о том, чтобы он, Линтон, и его кузина недолго еще жили в столь беспросветной разлуке.
        Эта часть письма была проста - вероятно, писал он лично. Надо полагать, Хитклифф понимал, что красноречиво вымаливать общество Кэтрин сын его способен и сам.
        «Я не прошу, - говорилось в письме, - чтобы она приезжала сюда; но неужто я никогда с нею не увижусь, потому что мой отец запрещает мне навестить ее, а вы запрещаете ей навестить меня? Прошу вас, хотя бы изредка выезжайте с нею в сторону Громотевичной Горы и позвольте нам обменяться несколькими словами при вас! Мы с нею ничем не заслужили эту разлуку; а на меня вы не сердитесь - вы сами говорите, что причин для неприязни ко мне у вас не имеется. Дорогой дядя! пришлите мне завтра добрую весточку и согласитесь на встречу там, где вам удобно, только не в Скворечном Усаде. Полагаю, беседа со мною убедит вас, что я не унаследовал отцовского нрава; отец утверждает, что я более ваш племянник, нежели его сын; и хотя я обладаю недостатками, из-за каковых недостоин Кэтрин, она их простила; извините их и вы ради нее. Вы спрашиваете о моем здоровье - мне лучше, но пока всякая надежда мне заказана и я обречен на одиночество или же на общество тех, кто никогда не любил меня и не полюбит, как мне ободриться и пойти на поправку?»
        Эдгар, хоть и сочувствовал мальчику, просьбу его удовлетворить не мог, ибо не в силах был сопровождать Кэтрин. Быть может, летом они встретятся; покамест же он выразил желанье, чтоб Линтон периодически ему писал, и, прекрасно понимая, до чего тяжело юноше дома, старался одарить племянника советом и утешеньем, насколько то было возможно в письме. Линтон смирился; не сдерживай он себя, он бы, пожалуй, все испортил, наполняя свои эпистолы жалобами и стенаньями, однако отец зорко за ним следил и, разумеется, требовал на инспекцию все письма сына к моему хозяину до последней строчки; а посему, вместо того чтобы живописать необычайные свои страдания и огорчения - предметы, кои главным образом занимали ум Линтона, - тот неустанно твердил, сколь жестоки обстоятельства, разлучившие его с возлюбленным другом, и мягко намекал, что господину Эдгару хорошо бы дозволить встречу вскорости, иначе Линтон опасается, что его нароком вводят в заблужденье пустыми посулами.
        Дома его могущественным союзником выступала Кэти; вдвоем они в конце концов убедили моего хозяина согласиться на совместную поездку или прогулку раз в неделю под моим надзором и на пустошах поближе к Усаду; ибо в июне хозяин мой слабел все пуще. Он ежегодно откладывал часть своих доходов в наследство моей юной госпоже, однако еще, естественно, желал, чтобы она сохранила - или, во всяком случае, вскоре вернулась в дом своих предков, и полагал единственной ее надеждою на подобный поворот событий брак с наследником; Эдгар представления не имел, что сей последний угасает почти столь же стремительно, как он сам, да и никто, думается мне, о том не ведал; доктора в Громотевичную Гору не ходили, а из нас ни одна живая душа не видала молодого господина Хитклиффа и не могла сообщить о его положении. Я свои дурные предчувствия уже почитала за выдумку; очевидно, рассуждала я, Линтон и в самом деле воспрянул, раз говорит о поездках и прогулках на пустошах и добивается своей любимой эдак рьяно. Я и вообразить не могла - это я выяснила лишь позднее, - что отец способен так тиранить умирающее дитя, жестоко
издеваться над сыном, дабы исторгнуть из него этот притворный пыл; и усердствовал Хитклифф тем больше, чем неотвратимее алчным и бессердечным его планам грозило пораженье пред лицом смерти.
        Глава XXVI
        Лето уже двинулось к закату, когда Эдгар неохотно поддался мольбам и мы с Кэтрин впервые отправились на прогулку с ее кузеном. День выдался душный да знойный - бессолнечный, но слишком пестрое мутное небо не грозило дождем; а для встречи назначили место возле указательного камня на перекрестке. Однако, едва мы туда прибыли, пастушонок, отправленный к нам с посланием, возвестил, что: «Хозяй Линтон по сю сторону Горы дюже будет преблагодарен, коль мы чутка подале соберемся».
        «В таком разе хозяин Линтон позабыл первое дядино указанье, - заметила я. - Нам велено было оставаться в наших угодьях, а эдак мы тотчас же окажемся за их границею».
        «Ну, мы развернем лошадей назад, когда с ним повстречаемся, - отвечала моя спутница, - и прогуляемся к нашему дому».
        Но отыскав Линтона - он едва ли на четверть мили удалился от своей двери, - мы увидели, что лошади у него нет вовсе; пришлось спешиться и оставить наших скотин пастись. Линтон лежал в вереске, поджидая нас, и не поднялся, покуда мы не очутились в каких-то ярдах от него. Тогда он зашагал к нам, и шел так шатко, а сам был так бледен, что я тут же вскричала: «Да куда ж вам нынче гулять-то? Вы, я вижу, совсем разболелись!»
        Кэтрин оглядела его в горестном изумлении, и с губ ее сорвались восклицанья не радостные, но испуганные, не восторги давно откладываемой встречи, но беспокойные расспросы - ему что, хуже обычного?
        «Нет, мне лучше… лучше!» - выговорил он, еле дыша, задрожал и схватился за ее руку, будто ему надобна опора; его большие голубые глаза оглядывали ее робко; они так ввалились, что прежняя томность претворилась в измождение безумца.
        «Но вам хуже, - заспорила его кузина. - Хуже, чем в последнюю нашу встречу; вы похудели и…»
        «Я устал, - поспешно перебил он. - Гулять слишком жарко, отдохнемте здесь. И по утрам мне часто бывает нехорошо - папа говорит, я быстро расту».
        Мало удовлетворившись эдаким ответом, Кэти села, а он прилег подле нее.
        «Это похоже на ваш рай, - заметила она с напускной веселостью. - Помните, мы уговорились провести два дня в том месте и в тех обстоятельствах, что для каждого из нас всего приятнее? И это почти ваш рай, только небо пасмурное; зато облака такие мягкие и нежные - милее, чем солнышко. На будущей неделе, если сможете, съездим в Скворечный парк и попробуем мой рай».
        Линтон явно не припоминал, о чем речь, да и любую беседу, по видимости, поддерживал с превеликим трудом. Его равнодушие к предметам, о коих заговаривала Кэти, и равно его неспособность ее развлечь были так очевидны, что она не сумела скрыть разочарования. Нрав его и манеры неуловимо переменились. Капризность, кою ласками удавалось обратить в нежность, уступила безжизненной апатии: не столь упрямство ребенка, что нароком сердится и дразнится, дабы его утешили, сколь себялюбивое угрюмство убежденного инвалида, что отталкивает любое утешенье и готов оскорбиться при виде чужого незлобивого веселья. Как и я, Кэтрин уразумела, что общество наше приносит Линтону скорее муки, нежели удовлетворенье; и, не смущаясь, тотчас предложила расстаться. Замысел этот нежданно пробудил Линтона от летаргии и погрузил в странную ажитацию. Он в страхе покосился на Громотевичную Гору и взмолился о том, чтобы провести здесь еще по меньшей мере полчаса.
        «Но вам, мне кажется, удобнее было бы дома, - заметила Кэти, - а я вижу, что нынче не умею вас развлечь ни историями, ни песнями, ни беседою: за эти полгода вы стали мудрее меня и не склонны к моим забавам; умей я вас позабавить, я бы охотно осталась».
        «Останьтесь и отдохните сами, - отвечал он. - И, Кэтрин, не думайте и не говорите, что я очень нездоров; я изнываю от гнетущей погоды и жары, а прежде, чем вы приехали, я немало погулял. Передайте дяде, что здоровье у меня сносное, хорошо?»
        «Я передам, что вы так говорите, Линтон. Сама я этого подтвердить не могу», - сказала моя юная госпожа, озадаченная столь неуступчивыми увереньями в заведомой неправде.
        «И приходите сюда снова в будущий четверг, - продолжал он, пряча глаза от ее недоуменного взгляда. - И передайте ему мою признательность за то, что разрешил вам прийти, - мою глубочайшую признательность, Кэтрин. И… и если повстречаетесь с моим отцом и он обо мне спросит, не внушайте ему мысли о том, что я был весьма глуп и молчалив; не смотрите в ответ грустно и уныло, как сейчас, - он разгневается».
        «Мне его гнев безразличен», - отвечала Кэти, полагая, что гнев Хитклиффа обрушится на нее.
        «А мне нет, - отвечал ее кузен, содрогнувшись. - Не настраивайте его против меня, Кэтрин; он очень грозен».
        «Он суров с вами, господин Линтон? - спросила я. - Ему прискучило вам мирволить, и от пассивной ненависти он перешел к деятельной?»
        Линтон взглянул на меня, но не ответил; просидев подле него еще десять минут, в протяжении коих голова его дремотно клонилась на грудь и он ни звука не произносил, лишь старался подавить стоны изнеможения и боли, Кэти принялась искать утешенья, охотясь за черникою и принося мне плоды своих трудов: Линтону она их не предлагала, видя, что, ежели обращать на него вниманье, он только утомляется и досадует.
        «Уже прошло полчаса, Эллен? - наконец шепнула она мне на ухо. - Не понимаю, зачем нам оставаться. Он спит, а нас папа ждет».
        «Не оставлять же его спящим, - отвечала я. - Погодите, покуда он проснется; проявите выдержку. Вам так не терпелось сюда прийти, но желанье повидаться с бедным Линтоном что-то быстро испарилось!»
        «А он-то почему желал повидаться со мною? - парировала Кэтрин. - Прежде в самом вздорном расположении духа он нравился мне больше, чем в этом странном настроении. Ему будто поручили работу - вот эту встречу, - и он выполняет, боясь, что иначе его станет ругать отец. Уж и не знаю, зачем господину Хитклиффу понадобилось обречь Линтона на подобную епитимью, но я едва ли доставлю ему такое удовольствие. Я рада, что Линтон окреп, но мне жаль, что он стал вовсе не такой приятный и не так со мною нежен».
        «Вы, значит, полагаете, что он - окреп?» - переспросила я.
        «Да, - сказала она. - Прежде он, знаешь, ужасно носился со своими страданиями. Сейчас он не в сносном здравии, как просил передать папе; но, пожалуй, ему лучше».
        «Тут я с вами не соглашусь, госпожа Кэти, - заметила я. - Мне-то думается, ему гораздо хуже».
        В эту минуту Линтон в смятенном ужасе пробудился ото сна и спросил, не окликал ли его кто.
        «Нет, - ответила Кэтрин, - разве что в грезах. Не понимаю, как вы умудряетесь спать на воздухе, да еще поутру».
        «Мне почудился голос отца, - прохрипел он, подняв глаза к взгорку, что насупился над нами. - Вы уверены, что никто меня не звал?»
        «Совершенно уверена, - отвечала его кузина. - Только мы с Эллен спорили о вашем здоровье. Вы правда стали крепче, Линтон, чем при нашей разлуке зимой? Если так, я убеждена, что ослабело одно лишь - ваша привязанность ко мне; говорите же - вы окрепли?»
        Залившись слезами, Линтон отвечал: «Да, да, я окреп!» Все еще во власти воображаемого голоса он, ища обладателя оного, бродил взглядом туда-сюда.
        Кэти встала. «Нынче нам пора расстаться, - сказала она. - И не скрою, что нашею встречей весьма огорчена; впрочем, о том я не скажу никому, лишь вам; не то что бы я трепетала пред господином Хитклиффом».
        «Тише, - прошептал Линтон, - ради Бога тише! Он идет». И вцепился в локоть Кэтрин, тщась ее задержать; но при таких его словах она поспешно вырвалась и свистнула Минни, коя слушалась ее, как собачка.
        «Я приеду сюда в будущий четверг, - крикнула Кэтрин, вспрыгнув в седло. - До свидания. Поторопись, Эллен!»
        И мы его оставили; он, правда, едва ли это заметил - так поглотило его предчувствие отцова появления.
        Прежде чем мы добрались до дома, неудовольствие Кэтрин смягчилось, обернувшись недоуменным сочувствием и сожаленьем, а их щедро сдабривали смутные неуютные сомненья касательно подлинных обстоятельств Линтона - и здоровья его, и окруженья; эти чувства я разделяла, однако посоветовала Кэтрин не слишком о них распространяться - мол, вторая поездка поможет нам судить точнее. Хозяин испросил подробностей произошедшего. Благодарность племянника он принял, а все прочее госпожа Кэти затронула лишь мельком; да и я в ответ на его расспросы мало что прояснила, ибо и не разумела толком, что оставить во тьме, а на что пролить свет.
        Глава XXVII
        Пролетели семь дней, и каждый отмечен был разительными переменами здоровья Эдгара Линтона. Прежде вражеская пагуба чинила зло месяцами - ныне ей хватало считаных часов. Мы еще обманывали Кэтрин, но ее не обманывала собственная чуткая душа: втайне она все прозревала и печалилась об ужасном вероятии, что постепенно затвердевало убежденностью. Когда настал четверг, Кэти духу не хватило помянуть о прогулке; я заговорила сама и испросила разрешенья выгнать юную госпожу на свежий воздух, ибо весь ее мир замкнулся в библиотеке, куда каждый день на краткий срок заглядывал отец - сидеть подолгу он теперь не мог, - и в его спальне. Кэти почитала потраченной зря всякую минуту, что не склонялась к подушке отца и не сидела подле него. Лицо ее побледнело от бдений и скорби, и хозяин мой с радостью нас отпустил, льстя себе надеждою, что для Кэти поездка станет приятной переменой окруженья и общества, и утешаясь тем, что после его смерти дочь не останется одна-одинешенька.
        По некоторым его нечаянным словам я догадалась, что он упрямо держится за убежденье, будто племянник, похожий на дядю обликом, напоминает его и душою, ибо письма почти или же вовсе не выдавали неприглядности Линтонова нрава. Из простительной слабости я воздерживалась исправлять ошибку, спрашивая себя, что проку тревожить последние часы хозяина сведеньями, из коих он не имеет ни власти, ни случая извлечь пользу.
        Выехали мы лишь пополудни; стоял золотой августовский денек, дыханье холмов так полнилось жизнью, что казалось, любой, кто вбирает его, к жизни же и возвратится - даже с порога смерти. Лицо Кэтрин отражало пейзаж - тени и солнце сменяли друг друга быстротечной чередою, - однако тени медлили дольше, а солнце вспыхивало мимолетней; бедное ее сердечко укоряло себя и за минутное забвенье тревог.
        Мы разглядели, как Линтон наблюдает за нашим приближеньем с того же места, что избрал в прошлый раз. Юная моя хозяйка спрыгнула с пони и объявила, что, поскольку намерена задержаться совсем ненадолго, пускай я подержу Минни под уздцы, а сама не спешиваюсь; но я не послушалась - я не отваживалась ни на минуту отвести взгляд от своей подопечной; посему мы взобрались по вересковому склону вместе. На сей раз молодой господин Хитклифф встретил нас оживленнее; впрочем, живость его рождалась не из бодрости и не из радости; она больше походила на страх.
        «Как поздно! - произнес он отрывисто и с трудом. - Ваш отец ведь очень болен? Я думал, вы не приедете».
        «Отчего вы не желаете быть откровенным? - вскричала Кэтрин, проглотив свое приветствие. - Отчего не можете сказать попросту, что не хотите со мною видеться? Очень странно, Линтон, что второй раз вы меня сюда вызвали нарочно, дабы расстроить нас обоих, и более ни для чего!»
        Линтон содрогнулся и поглядел на нее то ли с мольбою, то ли со стыдом; кузине его, однако, недоставало терпенья на эдакую загадочность.
        «Да, мой отец очень болен, - сказала Кэти, - и зачем же меня отзывают от его постели? Отчего нельзя было написать и освободить меня от данного слова, если вы и сами не хотели, чтоб я его сдержала? Ну-ка говорите. Я желаю объяснений; мне нейдут на ум ни игрушки, ни пустяки, и я больше не могу плясать под неискреннюю вашу дудку!»
        «Мою неискреннюю дудку! - прошептал он. - Какую дудку? Ради всего святого, Кэтрин, не смотрите так сердито! Презирайте меня сколь угодно; я никчемный трусливый негодяй; нет слов, дабы упрекнуть меня предостаточно; но для вашего гнева я слишком низок. Ненавидьте моего отца, а мне оставьте презренье».
        «Что за чушь! - с жаром вскричала Кэтрин. - Глупый вы мальчишка! Ну вот - опять дрожит; можно подумать, я вас бить собралась! Вам нет нужды молить о презрении, Линтон; его и так по вашей милости испытает всякий. Уйдите! Я возвращаюсь домой; что за неразумие - отрывать вас от камина и изображать, будто… что-что мы тут изображаем? Отпустите мой подол! Даже пожалей я вас за слезы и ужас до чего испуганный вид, подобную жалость вам следовало бы отвергнуть. Стыдно так себя вести - Эллен, скажи ему. Встаньте, не опускайтесь до ничтожной рептилии… а ну хватит!»
        Весь в слезах, с горестным лицом Линтон всем своим обессилевшим телом рухнул на землю, содрогаясь, как будто в животном ужасе.
        «О! - прорыдал он. - Это невыносимо! Кэтрин, Кэтрин, я еще и предатель и не смею вам открыться! Но уйди вы - и меня убьют! Милая Кэтрин, моя жизнь в ваших руках; вы говорили, что любите меня, и если так, вам не станет хуже. Вы же не уйдете, да? добрая, славная, хорошая Кэтрин! И, быть может, вы согласитесь - тогда он дозволит мне умереть подле вас!»
        Моя юная госпожа, узрев столь непомерное горе, наклонилась, дабы помочь Линтону встать. Прежняя снисходительная нежность пересилила гнев; Кэти была глубоко тронута и напугана.
        «На что я соглашусь? - спросила она. - Остаться! изъясните мне смысл ваших странных речей, и я останусь. Вы сами себе прекословите и сбиваете с толку меня! Успокойтесь, скажите правду, немедленно сознайтесь во всем, что вас гнетет. Вы же не навредите мне, Линтон, правда? Не дозволите недругу навредить мне, если это в вашей власти? Я поверю, что вы не явите отваги ради себя, - однако лучшего друга вы ведь из трусости не предадите?»
        «Но отец мне угрожал, - еле дыша, пролепетал юноша, молитвенно стискивая исхудавшие пальцы, - и он страшит… он ужасает меня! Я не смею рассказать!»
        «Что ж, - с презрительным сочувствием сказала Кэтрин, - храните ваши тайны. Я-то не труслива. Спасайтесь сами - я не боюсь!»
        От ее великодушия он вновь заплакал; он рыдал безутешно, целуя ее руки, что поддерживали его, но храбрости заговорить не обнаруживал. Я гадала, в чем же его секрет, и клялась себе, что, будь моя воля, Кэтрин ни за что не пострадает ни ради Линтона, ни ради кого другого; но тут зашелестел вереск, я подняла голову и увидела, что от Громотевичной Горы к нам спускается господин Хитклифф - и уже подошел почти вплотную. На спутников моих он и не глянул, хотя они сидели неподалеку и всхлипы Линтона он наверняка уловил; однако, окликнув меня едва ли не дружелюбно - тон, коим он ни с кем другим не беседовал и в коего искренности я не могла не усомниться, - сказал:
        «Надо же, Нелли, - нечасто увидишь тебя вблизи моего дома. Как дела в Усаде? Ну-ка рассказывай. Ходят слухи, - прибавил он тише, - будто Эдгар Линтон лежит при смерти; не преувеличивают ли его недуг?»
        «Нет, мой хозяин умирает, - отвечала я, - вести вполне правдивые. Это опечалит всех нас, но подарит блаженством его».
        «Долго он еще протянет, как думаешь?» - спросил Хитклифф.
        «Не знаю», - сказала я.
        «Потому как, - продолжал он, посмотрев на молодых людей, под его взглядом застывших (Линтон, похоже, не смел шевельнуться или хотя бы поднять голову, а из-за него не могла двинуться и Кэтрин), - потому как парнишка-то, похоже, намерен меня обставить; я был бы признателен его дядюшке, если б тот поторопился и успел первым! Ты смотри-ка; и давно щенок играет в эту игру? Я, похоже, и впрямь научил его пресмыкаться. Как он вообще с госпожой Кэти - жизнерадостен?»
        «Жизнерадостен? нет - он в великом расстройстве, - отвечала я. - На него посмотреть, так я бы сказала, что ему не по холмам гулять с любимой, а лежать в постели под присмотром доктора».
        «Где он и окажется спустя день-другой, - проворчал Хитклифф. - Но для начала… подъем, Линтон! Вставай! - закричал он. - Нечего тут ползать, ну-ка прекрати сию секунду!»
        Линтон рухнул в новом припадке беспомощного страха, каковой вызван был отцовским взглядом, думается мне, ибо произвести столь унизительное действие больше было нечему. Юноша вновь и вновь тщился подчиниться, но и без того слабые силы вовсе его оставили, и наконец он со стоном упал. Господин Хитклифф подошел, поднял его и прислонил к кочке.
        «Так, - промолвил он, усмиряя свою свирепость, - я уже сержусь; и если ты, размазня, не изволишь собраться с духом… черт бы тебя побрал! немедленно подъем!»
        «Я встану, отец, - прохрипел Линтон. - Только не трогайте меня, а то я лишусь чувств. Я же сделал, как вы велели. Кэтрин вам скажет, что я… что я… был весел. О, побудьте со мною, Кэтрин; дайте руку».
        «Возьми мою, - сказал его отец, - и подымайся. Вот так; обопрись на ее плечо; очень хорошо, давай-ка, посмотри на нее. Он в таком ужасе, госпожа Линтон, - можно подумать, я дьявол во плоти. Будьте добры, проводите его домой, хорошо? Если его касаюсь я, он весь трясется».
        «Линтон, голубчик! - зашептала Кэтрин. - Я не могу пойти в Громотевичную Гору; папа мне запретил. Отец тебя не обидит; отчего ты так боишься?»
        «Мне не можно более войти в этот дом, - отвечал Линтон. - Мне нельзя туда войти без вас!»
        «Цыц! - закричал его отец. - Мы уважим дочерние чувства Кэтрин. Нелли, отведи его в дом, а я безотлагательно прислушаюсь к твоему совету и позову доктора».
        «И верно поступите, - сказала я. - Но я должна остаться с хозяйкой; печься о вашем сыне - не моя забота».
        «Какая ты упрямая, - заметил Хитклифф. - Я сам знаю, что забота не твоя; но ты что хочешь - чтоб я щипал младенца, а он орал? Тогда ты подобреешь? Что ж, мой герой, пошли. Ты готов вернуться, если тебя провожу я?»
        Он снова приблизился и как будто попытался схватить хрупкое созданье; Линтон же, отшатнувшись, вцепился в кузину и взмолился о том, чтоб его проводила она; лихорадочная его назойливость не слышала никаких возражений. Мое неодобренье тоже эффекта не возымело: да и как могла Кэти ему отказать? Обе мы вовсе не разумели, в чем причина эдакого ужаса, и однако Линтон беспомощно дрожал в отцовской хватке, и любое новое потрясенье довело бы его до идиотства. Мы подошли к порогу; Кэтрин вступила в дом, а я остановилась подождать, покуда она проводит инвалида к креслу, ибо ожидала, что она затем тотчас выйдет; но тут господин Хитклифф подтолкнул меня и объявил: «Мой дом не поражен чумою, Нелли; а я нынче настроен быть гостеприимным; сядь и дозволь мне закрыть дверь».
        Дверь он закрыл, а потом и запер. Я вздрогнула.
        «Выпьете чаю, затем отправитесь домой, - прибавил он. - Я сегодня один. Хэртон погнал коров на выпас, а Цилла с Джозефом ушли гулять; я, конечно, привычен к одиночеству, но, если выпал случай, занятное общество мне предпочтительнее. Госпожа Линтон, сядьте к нему. Я дарю вам то, что имею; дар мой едва ли стоит принимать, но больше у меня ничего нет. Я о Линтоне говорю. Ты смотри, как вытаращилась! Удивительно, до чего я свирепею от тех, кто так меня боится! Родись я в краю, где законы не столь строги, а вкусы не столь утонченны, неспешная вивисекция этой парочки дивно развлекла бы меня как-нибудь вечерком!»
        Он втянул воздух, ударил кулаком по столу и выругался себе под нос: «Дьяволом клянусь! Ненавижу их».
        «Я вас не боюсь! - вскричала Кэтрин, не услышавшая окончания его речи. Она шагнула ближе; черные ее глаза сверкали пылко и бесстрашно. - А ну сейчас же отдайте ключ! - сказала она. - Я не стала бы здесь ни есть, ни пить, даже если б умирала с голоду».
        Его рука с ключом лежала на столе. Хитклифф поднял глаза, удивившись эдакому нахальству или, быть может, вспомнив ту, от кого Кэти унаследовала эти голос и взгляд. Она схватила ключ и едва не выдернула его из ослабевших пальцев; однако жест ее вернул Хитклиффа в настоящее, и он ухватился за ключ крепче.
        «Значит так, Кэтрин Линтон, - сказал он. - Прекратите, не то я вас ударю, и вы упадете, а госпожа Дин тогда разозлится».
        Не слушая предостережений, она опять вцепилась в его кулак с ключом. «Мы уходим!» - повторила она, изо всех сил сражаясь с его железными мускулами; обнаружив, что от ногтей проку нет, она не дрогнув применила весьма острые зубы. Хитклифф воззрился на меня таким взором, что я помедлила вмешиваться. Кэтрин увлеченно сражалась с его кулаком и не видела лица. Пальцы он внезапно разжал и уступил ей предмет спора; однако, не успела она как следует сей последний ухватить, Хитклифф освободившейся рукой силком усадил ее к себе на колени, а другой осыпал грандиозными затрещинами наотмашь по вискам - каждая с лихвой осуществила бы его угрозу, кабы Кэти могла упасть.
        Узрев эдакую дьявольскую жестокость, я в ярости налетела на него.
        «Ах ты злодей! - заголосила я. - Ах ты злодей!»
        Один толчок в грудь лишил меня дара речи: я дородна, у меня легко сбивается дыханье, да еще гнев накатил - я попятилась, перед глазами поплыло, и я почувствовала, что вот-вот задохнусь или помру от лопнувшего сосуда. Спустя две минуты все было кончено: Кэтрин отпустили, и она руками зажала виски; похоже, она не вполне была уверена, остались ли у нее уши. Бедняжка дрожала, точно камышинка на ветру, и опиралась на стол в совершенном смятении.
        «Я, видишь ли, умею наказывать детей, - мрачно пояснил негодяй, поднимая с пола упавший ключ. - А теперь делай что велено, иди к Линтону и рыдай там сколько угодно! Завтра я стану тебе отцом - а еще через пару дней единственным отцом, - и подобных радостей тебе предстоит в избытке. Ты много чего снесешь; ты не из неженок; и если я еще раз прочту в твоих глазах этот дьявольский норов, будешь у меня получать угощенье каждый день».
        Кэти бросилась не к Линтону, а ко мне, упала на колени и, рыдая, спрятала горящее лицо мне в подол. Кузен ее забился в уголок коника и сидел там тихо как мышка, ликуя, вероятно, что наказанье постигло не его. Господин Хитклифф, уразумев, что нас всех обуяло замешательство, поднялся и проворно состряпал чай сам. На столе появились чашки и блюдца. Он налил и протянул чашку мне.
        «Возьми, омой свой сплин, - посоветовал он. - И сделай доброе дело и своей невоспитанной питомице, и моему питомцу. Чай не отравлен, хоть его и заваривал я. Пойду разыщу ваших лошадей».
        Едва он удалился, мы первым делом решили что-нибудь взломать и вырваться на волю. Подергали кухонную дверь, но она была заперта снаружи; осмотрели окна - они были слишком узки даже для крошечной фигурки Кэти.
        «Господин Линтон, - закричала я, сообразив, что мы попросту в тюрьме, - вы знаете, чего добивается ваш адский отец, и расскажете, не то я надеру вам уши не хуже, чем он - вашей кузине».
        «Да, Линтон, извольте объясниться, - сказала Кэтрин. - Иначе сие будет злой неблагодарностью; я ведь пришла ради вас».
        «Дайте чаю, я хочу пить, а потом я вам расскажу, - ответил он. - Госпожа Дин, уйдите. Не стойте у меня над душой, мне неприятно. Ну полноте, Кэтрин, вы роняете слезы мне в чашку. Я это пить не стану. Принесите другую».
        Кэтрин пихнула ему другую чашку и отерла лицо. От невозмутимости маленького негодника - за себя-то он больше не боялся - меня воротило. Горе, что он выказывал на пустошах, унялось, едва он ступил в Громотевичную Гору; по видимости, ему грозили ужасными изъявлениями гнева, ежели он нас сюда не заманит; свершив требуемое, он мог покамест больше ничего не бояться.
        «Папа хочет, чтоб мы поженились, - продолжал он, отпив чаю. - И он знает, что ваш папа не дозволит нам пожениться сейчас; и боится, что я умру, если мы станем ждать; посему поженимся мы утром, а вы пробудете здесь всю ночь; если же вы исполните его желанье - вернетесь домой завтра и заберете меня с собой».
        «Забрать вас с собой! Ах вы жалкий веролом! - закричала я. - Вам - жениться? Да он совсем спятил! или думает, будто мы все тут дураки, все до единого. И вы себе вообразили, что эта прекрасная юная леди, эта цветущая сердечная девица свяжет свою жизнь с вами? С издыхающей мартышкой? И вы себе забрали в голову эдакую гиль? Думаете, хоть кто-нибудь, не говоря уж о госпоже Кэтрин Линтон, захочет вас в мужья? Да вас надо высечь за то, что залучили нас сюда своим клятым лживым нытьем, и… нечего тут на меня болваном пялиться! Вытрясти бы из вас и низкое ваше коварство, и безмозглую вашу заносчивость!»
        Я и впрямь слегка его встряхнула, но от этого с ним приключился кашель; Линтон, по своему обыкновению, прибегнул к стенаньям да рыданьям, а Кэтрин меня еще и укорила.
        «Остаться на всю ночь? Нет уж, - сказала она, медленно озираясь. - Эллен, я подожгу эту дверь, но выберусь».
        И она безотложно исполнила бы угрозу, но тут за свою драгоценную персону вновь перепугался Линтон. Обхватив Кэти хилыми ручонками, он зарыдал: «Ужель вы не возьмете меня и не спасете? не дозволите уехать в Усад? О Кэтрин, голубушка! вам нельзя уйти и меня бросить, никак нельзя. Вы должны послушаться моего отца - вы должны!»
        «Я должна послушаться своего, - отвечала она, - и избавить его от жестокой неизвестности. Целая ночь! Что он подумает? Он наверняка уже тревожится. Я либо выломаю, либо прожгу выход из этого дома. Уймитесь! Вам ничего не грозит; но если вы мне помешаете… Линтон, папу я люблю больше, чем вас!»
        Смертельный ужас пред гневом господина Хитклиффа вернул юноше трусливое красноречие. Кэтрин была близка к помешательству, однако твердила, что ей нужно домой, и, в свою очередь, сама перешла к мольбам, уговаривая кузена смирить муки себялюбия. Покуда они были таким манером заняты, вернулся наш поимщик.
        «Скотина ваша ускакала прочь, - сообщил он, - и… так, Линтон! опять скулим? Что она тут с тобой делала? Ну полно, полно - замолчи и марш спать. Месяц-другой пройдет, мальчик мой, и сможешь энергичной рукою отплатить ей за нынешнее тиранство. Ты же тоскуешь о чистой любви, нет? больше ничего на свете не надо; и она получит тебя! Все, брысь в постель! Цилла нынче не придет; разденешься сам. Цыц; хватит ныть. Отправляйся в спальню - я к тебе и не подойду, можешь не бояться. Ты ненароком справился неплохо. Об остальном позабочусь я».
        С этими словами он отворил сыну дверь, и тот прошмыгнул туда в точности как спаниель, подозревающий, что человек у двери замышляет по злобе его прищемить. Снова щелкнул замок. Хитклифф приблизился к очагу, где молча стояли мы с хозяйкой. Кэтрин подняла голову и машинально потрогала щеку: соседство Хитклиффа оживило болезненные воспоминанья. Любой другой не смог бы сурово взирать на эдакое ребячество; он же насупился и буркнул: «Ага! так ты меня не боишься? Ты хорошо скрываешь храбрость; мне-то видится, что ты дьявольски напугана!»
        «Теперь я боюсь, - отвечала она, - ибо, если я останусь здесь, папа будет горевать; а как мне стерпеть его горе, когда он… когда он… господин Хитклифф, отпустите меня домой! Я обещаю выйти за Линтона; папа того и хочет, а я его люблю. Зачем принуждать меня к тому, что я охотно сделаю сама?»
        «Пусть только попробует вас принудить, - возмутилась я. - В наших краях, слава богу, есть закон! он есть, хоть мы и живем в эдакой глухомани. Будь этот человек мне даже сыном, я бы на него донесла; это тяжкое преступленье, тут и никакие привилегии священника не спасут!»
        «Замолкни! - сказал негодяй. - Прекрати к дьяволу этот гомон! Тебя я слушать не хочу. Госпожа Линтон, мысль о том, что ваш отец горюет, доставит мне восхитительное наслажденье: я нынче от радости и не усну. Вы бы не смогли придумать вернее способа на ближайшие сутки поселиться под моей крышею, нежели известить меня о том, что за сим воспоследует подобное событье. Касательно же вашего обещанья выйти за Линтона я позабочусь, чтоб вы сдержали слово; ибо вы не уйдете, пока не станет по нему».
        «Тогда пошлите Эллен - пускай она скажет папе, что я жива и здорова! - горько заплакала Кэтрин. - Или пожените нас сейчас же. Бедный папа! Эллен, он подумает, мы заблудились. Что нам делать?»
        «Вот уж нет! Он подумает, вы притомились за ним ухаживать и сбежали поразвлечься, - возразил Хитклифф. - Вы не можете отрицать, что в сей дом вступили по своей воле, презрев отцовские запреты. А в ваши годы вполне естественно желать потех, едва прискучит и день и ночь сидеть с больным, каковой к тому же вам всего лишь отец. Едва настал ваш первый день на земле, Кэтрин, его счастливые деньки миновали. Он, полагаю, проклинал вас за то, что появились на свет (уж я-то, во всяком случае, проклинал); и ему вполне уместно вас проклинать, когда сей свет оставляет он. А я его проклятья подхвачу. Я не люблю вас! Как мне вас любить? Валяйте рыдайте. Видится мне, что отныне таково будет ваше главное развлеченье, если, конечно, Линтон не загладит прочие утраты - ваш-то прозорливый родитель, похоже, полагает, что Линтон на сие способен. Письма вашего отца с советами и утешеньями немало меня потешили. В последнем он рекомендовал моей зенице ока заботиться о его зенице и выказывать ей доброту, когда вы соединитесь. Забота и доброта - до чего отцовские чувства. Однако Линтон всю доброту и заботу припасает для
себя. Из него получается неплохой маленький тиран. Он бы мучил кошек без счету, если б кто повыдергивал им зубы и остриг когти. К его дяде вы вернетесь с чудесными историями о доброте племянничка, уверяю вас».
        «Вот это вы дело говорите! - сказала я. - Изъясните-ка нрав вашего сына. Покажите, до чего он похож на вас; и тогда, я надеюсь, госпожа Кэти дважды подумает, прежде чем пойдет за василиска!»
        «А я отнюдь не прочь побеседовать о его приятственных чертах, - отвечал Хитклифф, - потому как либо она выйдет за него, либо с тобою вместе будет жить у меня в плену, пока твой хозяин не умрет. Я прекрасно могу прятать здесь вас обеих. Если сомневаешься, посоветуй ей отказаться от данного слова - и вам выпадет случай судить самим!»
        «Я не откажусь от своего слова, - сказала Кэтрин. - Я выйду за Линтона хоть сей же час, если затем смогу вернуться в Скворечный Усад. Господин Хитклифф, вы жестокий человек, но ведь не зверь; вы не станете только из злобы непоправимо губить все мое счастье. Как мне жить, если папа сочтет, что я оставила его нарочно, и умрет прежде моего возвращенья? Я больше не плачу; но я встану пред вами на колени и не поднимусь, и не отведу глаз от вашего лица, пока вы на меня не посмотрите! Нет уж, не отворачивайтесь! взгляните! вы не увидите ничего возмутительного. Я не питаю к вам ненависти. Я не сержусь, что вы меня ударили. Вы что, в жизни вообще никого не любили, дядя? никогда? О, взгляните же хоть разок! Я так несчастна - вам не отмахнуться от состраданья и жалости ко мне».
        «Убери от меня свои лягушачьи пальцы и уйди, не то я тебя пну! - завопил Хитклифф, грубо ее отпихивая. - Да я лучше со змеей обнимусь. Как, дьявол тебя раздери, ты додумалась ко мне ластиться? Меня от тебя воротит!»
        Он передернул плечами - весь сотрясся даже, словно у него от омерзения побежали мурашки, - и оттолкнул подальше свое кресло; я же поднялась и открыла было рот, дабы излить на него положительный поток оскорблений. Язык мне, впрочем, на половине первой же фразы вырвали угрозой: мол, еще один звук - и буду сидеть одна. Уже темнело - у ворот в саду раздались голоса. Хозяин дома тотчас поспешил наружу; он-то соображал прекрасно, в отличие от нас. Минуты две или три в саду разговаривали, затем он вернулся один.
        «Я думала, это твой кузен Хэртон, - заметила я Кэтрин. - Вот бы он пришел! Кто знает, на чьей он будет стороне?»
        «Приходили трое слуг из Усада, искали вас, - сказал Хитклифф, расслышав мои слова. - Вы могли бы открыть окно и позвать; но девчонка рада, что вы этого не сделали, я поклясться готов. Наверняка довольна, что ее принудили остаться».
        Узнав, что мы упустили эдакий случай, обе мы лишились власти над собой и поддались горю, а Хитклифф дозволил нам лить слезы и голосить до девяти вечера. Затем он через кухню отослал нас наверх в спальню Циллы, и я шепотом велела Кэтрин подчиниться: может, удастся вылезти в окно или на чердак, а оттуда на крышу. Но и там окно было узким, а чердачный люк защищен от наших посягательств, ибо нас снова заперли. Обе мы не ложились; Кэтрин дежурила у окна и тревожно ждала утра; я то и дело умоляла ее хоть попытаться отдохнуть, но ответом мне были только глубокие вздохи. Сама я сидела в качалке и раскачивалась туда-сюда, сурово коря себя за бесчисленные упущенья, коими, как я в эти часы уразумела, и порождены были все несчастья моих нанимателей. Я сознаю, что на деле-то оно не так, но так оно обстояло в моем воображении той чудовищной ночью; даже Хитклиффа я винила меньше, нежели себя.
        В семь утра он пришел и осведомился, встала ли госпожа Линтон. Та кинулась к двери и ответила: «Да». «Вот и хорошо», - сказал он, отпер нас и вытащил Кэти из комнаты. Я тоже было поднялась, но он снова затворил дверь. Я потребовала свободы.
        «Прояви терпенье, - посоветовал он. - Я тебе попозже пришлю завтрак».
        Я заколотила по панелям и в негодовании загремела щеколдой, а Кэтрин спросила, отчего я по-прежнему под замком. Хитклифф ответил, что мне нужно потерпеть еще час, и они ушли. Терпела я часа два или три; в конце концов раздались шаги, но не Хитклиффа.
        «Я те кормежку принес, - произнес голос. - Дверь отмыкни!»
        Я мигом подчинилась и узрела Хэртона с провиантом, коего мне хватило бы на целый день.
        «На», - сказал Хэртон, сунув мне поднос.
        «Побудь со мной минутку», - начала я.
        «Не», - ответил он и ушел, как я ни молила его задержаться.
        И так я просидела взаперти весь день и всю ночь; а потом еще одну, и еще. Пять ночей и четыре дня прожила я там, никого не видя, кроме Хэртона поутру, а тот был образцовым тюремщиком: угрюмым, и бессловесным, и глухим к любым потугам пробудить в нем чувство справедливости или состраданья.
        Глава XXVIII
        На пятое утро (говоря точнее, в послеобеденный час) раздалась другая поступь - эта была легче, семенила, и на сей раз шагавший вошел в комнату. Явилась Цилла в алой шали, черном шелковом чепце и с ивовой корзиной на локте.
        «Ох ты ж батюшки! Оспожа Дин! - вскричала она. - Ну надо ж! а в Гиммертоне токмо о вас и судачат. Я-то кумекала, вы в болоте Черной Лошади потопли, да и девочка с вами, покудова мне хозяйн не сказал, что вас нашли и он вас поселил тута! Ты смотри-ка! вы небось на островке спаслися? Долго просидели? Вас хозяйн спас, оспожа Дин? Но вы и не похудели ни крошечки - все обошлося, выходит?»
        «Ваш хозяин - сущий негодяй! - отвечала я. - Но он за это ответит. Зря он распустил эдакие слухи; все откроется!»
        «Вы чего городите-то? - спросила Цилла. - Енто не он распустил, енто в деревне говорят, что вы потерялися в болотах; я Эрншо сказала, как пришла: “Вона, чудны дела натворилися, господин Хэртон, покудова меня не было. Эка жалость-то, про славную девочку и добрую Нелли Дин”. А он как вытаращится. Я думаю - мож, не услыхал меня, ну и пересказала ему, чего в деревне бают. Хозяйн послушал, улыбнулся тишком и говорит: “Если они и тонули в болоте, Цилла, то уже спаслись. Нелли Дин в эту самую минуту сидит у тебя в спальне. Как поднимешься, можешь ей передать, что пускай бежит прочь; вот тебе ключ. Ей болотная вода в голову ударила, она б сразу домой полетела птицей; но я ее оставил тут, пока в себя не пришла. Скажи, пусть немедля отправляется в Усад, если набралась сил; и пусть передаст от меня, что ее молодая хозяйка прибудет следом и успеет к похоронам сквайра”».
        «Господин Эдгар не умер? - вскричала я. - Ой, Цилла, Цилла!»
        «Нет-нет, присядьте, моя дорогая, - сказала она, - вы еще жуть как больны. Он не умер; доктор Кеннет говорит, он еще денек протянет. Я доктора-то повстречала по дороге и спросила».
        Присаживаться я не стала, а схватила теплую одежду и поспешила вниз, ибо путь был свободен. Внизу я поискала, кого бы расспросить про Кэтрин. Весь дом полнился солнцем, а дверь стояла нараспашку, однако никого было не видать. Я мешкала, не зная, бежать ли немедленно или поискать хозяйку, и тут тихий кашель привлек мое вниманье к очагу. Линтон, одинокий насельник дома, лежал на конике, посасывал леденец и апатично наблюдал за моими метаньями. «Где госпожа Кэтрин?» - сурово осведомилась я, рассудив, что, раз он один, мне удастся запугать его и тем добиться сведений. Он продолжал эдак невинно сосать леденец.
        «Она ушла?» - спросила я.
        «Нет, - отвечал он, - она наверху; ей уходить не положено, мы ее не отпустим».
        «Ах, не отпустим, идиот ты недоделанный! - возопила я. - Сию секунду говори, где ее комната, или ты у меня сейчас не так запоешь!»
        «Это вы у папы не так запоете, если станете в дверь ломиться, - сказал он. - Папа говорит, нечего мне с Кэтрин нежничать: она моя жена, чего это она хочет меня оставить? Негоже так себя вести. Он говорит, она меня ненавидит и желает моей смерти, чтоб заполучить мои деньги; да только она их не получит - и домой не пойдет! Никогда! и пускай себе плачет и болеет сколько ей заблагорассудится!»
        Он вернулся к своему занятью и прикрыл веки, точно вознамерился уснуть.
        «Господин Линтон, - вновь заговорила я, - вы уже забыли, как добра была к вам Кэтрин зимою, когда вы уверяли, будто любите ее, а она носила вам книжки, пела вам песни и сквозь ветер и снег столько раз приезжала с вами повидаться? Она плакала, пропуская вечер, потому как вы расстроитесь; и вы считали, что доброта ее чрезмерна стократ; а теперь вы, значит, верите вранью отца, хотя и знаете, что он презирает вас обоих? И вы с ним заодно против нее. Что ж это за благодарность эдакая замечательная, а?»
        Уголок губ у него опустился; Линтон вынул леденец изо рта.
        «Вы считаете, она приезжала в Громотевичную Гору, потому как вас ненавидела? - продолжала я. - Вы головой-то своей подумайте! Что до денег, она даже не знает, есть ли они у вас. И в придачу вы говорите, что она больна, однако бросили ее наверху одну в чужом доме! Вы-то ведь знаете, каково это - когда вами эдак пренебрегают! За свои страданья вы жалели себя, и она жалела вас - но вы не жалеете ее! Видите, господин Линтон, я проливаю слезы - я, пожилая женщина, обыкновенная служанка, - а вы, кто делал вид, будто так ее любите, вы, у кого есть резоны ей только что не поклоняться, все слезинки до единой приберегаете для себя и валяетесь тут без забот и хлопот! Да вы просто бессердечный себялюбивый мальчишка!»
        «Я с ней сидеть не могу, - надулся он. - Я с ней там один не буду. Она плачет - у меня никакого не хватает терпенья. И все не уймется, как я ни грожусь, что позову отца. Позвал раз, и он сказал, что ее придушит, если она не умолкнет; но едва он вышел, она снова начала, и стонала, и горевала всю ночь, хоть я спать не мог и от злости кричал».
        «А господин Хитклифф ушел?» - спросила я, уразумев, что сие искалеченное созданье не умеет сопереживать душевным мукам кузины.
        «Он на дворе, - отвечал Линтон, - с доктором Кеннетом беседует; а тот говорит, что дядя наконец-то умирает взаправду. Я рад - после него хозяином Усада стану я. Кэтрин всегда говорила, что это ее дом. А Усад не ее! Усад мой; папа говорит, все, чем Кэтрин владеет, мое. Все ее чудесные книжки - мои; она предлагала отдать мне всё, и книжки, и красивых птиц, и пони Минни, чтоб я раздобыл ключ и выпустил ее; но я сказал, что ей нечего предложить, это все мое и так. И тогда она заплакала, сняла с шеи картинку и сказала, что отдаст мне, - два портрета в золотом медальоне, в одной крышке ее мать, а в другой дядя, и оба молодые. Это было вчера - я сказал, что медальон тоже мой, и хотел у нее отнять. А эта злюка не отдала; оттолкнула меня, и мне было больно. Я завизжал - она от этого пугается, - и она услышала, что папа идет, сломала петли, и медальон распался надвое; она отдала мне портрет матери, а другой хотела спрятать; но папа спросил, что случилось, и я все объяснил. Он забрал тот портрет, что был у меня, и велел ей отдать мне другой; она отказалась, а он… он ее ударил, и она упала, а он сорвал
портрет с цепочки и растоптал».
        «И вам приятно было, когда ее ударили?» - спросила я; кое-что замыслив, я хотела, чтобы он продолжал говорить.
        «Я зажмурился, - ответил он. - Я зажмуриваюсь, когда отец бьет собаку или лошадь - он так сильно бьет. Сначала я обрадовался - она это заслужила, нечего было толкаться; но когда папа ушел, она подозвала меня к окну и показала, что у нее щека изнутри рассечена о зубы, а рот полон крови; потом она собрала обрывки портрета, и ушла, и села лицом к стене, и больше со мной не говорила; мне даже кажется, она не может говорить от боли. Мне неприятно так думать; но она сама виновата, нечего было плакать без умолку; и вообще, она бледная и словно обезумела, я ее боюсь».
        «Но вы, коли захотите, можете достать ключ?» - спросила я.
        «Да, наверху, - сказал он, - но сейчас я туда пойти не могу».
        «В какой комнате?» - спросила я.
        «Ой, - закричал он, - вам я не скажу. Это наш секрет. Никому знать нельзя, даже Хэртону и Цилле. И все на том; вы меня утомили - уйдите, уйдите!» - И тут он отвернул лицо и снова закрыл глаза.
        Я почла за лучшее отбыть, не повидавшись с господином Хитклиффом, и привести моей юной госпоже спасение из Усада. Когда я туда добралась, другие слуги встретили меня великим изумленьем и радостью; а узнав, что их маленькая хозяйка цела и невредима, двое или трое едва не ринулись наверх, дабы прокричать эту новость под дверью господина Эдгара; я, однако, испросила этой чести для себя. Как же он изменился даже за эти дни! Воплощеньем грусти и смирения он лежал и ждал смерти. Он казался очень юным; ему тогда стукнуло тридцать девять, но любой решил бы, что он по меньшей мере десятью годами моложе. Размышлял он о Кэтрин, ибо вполголоса промолвил ее имя. Я коснулась его руки и заговорила.
        «Кэтрин скоро придет, дорогой хозяин! - прошептала я. - Она жива и здорова; надеюсь, она прибудет уже сегодня».
        Перво-наперво от сей вести с ним сделалось такое, что я содрогнулась: он приподнялся, лихорадочно оглядел спальню и снова рухнул на постель без чувств. Едва он пришел в себя, я поведала ему о нашем вынужденном гостевании и пленении в Громотевичной Горе. Сказала - не вполне правдиво, - что Хитклифф принудил меня войти. Я старалась поменьше дурного говорить про Линтона и не живописала зверств его отца - в намерения мои не входило добавлять горечи в чашу, что переполнена и без того.
        Эдгар догадался, что недруг его помимо прочего замышляет передать имущество и поместье Линтонов своему сыну или, вернее, присвоить себе; хозяин недоумевал, отчего нельзя было подождать его упокоенья, ибо не ведал, что покинет этот мир едва ли не рука об руку с племянником. И все одно он полагал, что завещанье надобно переписать: он задумал оставить состояние не в распоряжении Кэтрин, но в руках доверенных, дабы им пользовалась она, а затем и ее дети, коли таковые родятся. В сем случае, ежели Линтон умрет, господину Хитклиффу оно не достанется.
        Получив его распоряженья, я отправила человека привести поверенного, а еще четверых снабдила сообразным оружием и послала к тюремщику моей юной госпожи требовать ее свободы. Все изрядно припозднились. Первым вернулся слуга из деревни. Он сказал, что поверенный господин Грин отсутствовал дома и пришлось ждать его два часа; затем же тот объявил, что у него имеется срочное дельце в деревне, однако он прибудет в Скворечный Усад еще до утра. Четверка слуг тоже вернулась в прежнем составе. Они принесли весть о том, что Кэтрин недужится; до того недужится, что и из спальни не выйти, а повидаться с нею Хитклифф их не допустил. Я обругала болванов за то, что проглотили эту байку; пересказывать ее хозяину я не стала, а вознамерилась при свете дня повести на Громотевичную Гору целый отряд и буквально взять ее штурмом, ежели нам не выдадут пленницу мирно. Отец с нею увидится, снова и снова клялась себе я, пускай даже этот дьявол воздвигнется на пороге, тщась нам воспрепятствовать, и мне придется его убить!
        По счастью, от неудобств эдакого похода я была избавлена. В три часа я сошла вниз за кувшином воды и, неся его через переднюю, подпрыгнула на месте от резкого стука в парадную дверь. «А! это же Грин, - сообразила я, взяв себя в руки, - это всего лишь Грин», - и зашагала дальше, собираясь послать к двери кого другого; однако стук повторился - негромко, но так же настойчиво. Я поставила кувшин на перила и сама побежала впустить поверенного. Ясно сияла полная луна. Пришел не поверенный. Мне на шею, рыдая: «Эллен, Эллен! Папа жив?» - бросилась моя маленькая хозяйка.
        «Да, - вскричала я, - да, ангел мой, он жив, благодарение Господу, а ты вновь с нами, ты спасена!»
        Еще не переведя дух, она хотела было сей же миг мчаться наверх к господину Эдгару; однако я велела ей сесть на стул, заставила выпить воды, умыла ей бледное лицо и потерла его фартуком, чтоб слегка порозовело. Затем я сказала, что войду первая, доложу о ее прибытии, и принялась умолять ее сказать отцу, что с молодым Хитклиффом она будет счастлива. Кэти уставилась на меня в изумлении, но быстро сообразила, отчего я советую ей солгать, и заверила, что сетовать не станет.
        При их встрече я остаться не смогла. Я четверть часа простояла под дверью спальни, а затем еле отважилась приблизиться к постели. Все, однако, прошло спокойно: не заговорили вслух ни отчаянье дочери, ни родительская радость. Кэтрин с невозмутимым видом обнимала отца; он же не отводил от ее лица воздетых глаз, что в восторге будто стали еще больше.
        Он умер блаженно, господин Локвуд; вот как он умер. Поцеловал Кэти в щеку, прошептал: «Я иду к ней; а ты, драгоценное мое дитя, придешь к нам!» - и уже не шевелился и не заговаривал; лишь сиял глазами в самозабвении счастия, покуда сердце его не остановилось незаметно, а душа не отлетела. До того легко скончался он, что мы и не уловили, в какой миг это произошло.
        То ли Кэтрин все слезы уже выплакала, то ли горе слишком тяжким камнем запрудило их поток; с сухими глазами просидела она до восхода солнца, а затем и до полудня, и сидела бы дальше в раздумьях подле смертного одра, кабы я не увела ее прочь и не велела хоть немножко отдохнуть. И хорошо, что мне удалось ее увести, ибо к обеденному часу явился поверенный, прежде заглянувший в Громотевичную Гору, дабы испросить там инструкций. Поверенный-то наш продался господину Хитклиффу - вот почему он промедлил и не откликнулся на зов моего хозяина. По счастью, едва возвратилась Кэтрин, о делах земных ее отец уже не вспоминал, и его покоя они не нарушили.
        Господин Грин взялся тут распоряжаться всем и всеми. Слуг из Скворечного Усада поголовно уволили, минуя одну меня. Порученной ему властью он чуть было не потребовал похоронить Эдгара Линтона не подле жены, но в церкви с прочей семьею. Тому, однако, воспрепятствовали завещанье и громогласные мои протестации против нарушения оного. С похоронами не тянули; Кэтрин - ныне госпоже Линтон Хитклифф - дозволили оставаться в Усаде, покуда из дома не вынесли тело ее отца.
        Она поведала, что горе ее в конце концов побудило Линтона рискнуть и выпустить ее на волю. Она подслушала, как те, кого прислала на выручку я, спорят под дверью, и разобрала суть Хитклиффова ответа. Это привело ее в отчаяние. Линтона, коего вскоре после моего ухода перенесли наверх в салон, она напугала так, что он все-таки добыл ключ, прежде чем на второй этаж поднялся его отец. Линтону хватило хитрости отпереть дверь и закрыть не запирая; а когда настала пора ложиться в постель, он попросился спать с Хэртоном, и просьбу его в кои веки удовлетворили. Кэтрин выскользнула из дома по темноте. Выйти через дверь она не посмела, опасаясь, что собаки поднимут тревогу; обошла пустые комнаты и осмотрела окна; по счастью, наткнулась на комнату матери и с легкостью вылезла, а затем спустилась на землю по ели, что росла под окном. Трусливый сообщник ее, как ни отпирался, дорого поплатился за соучастие в ее побеге.
        Глава XXIX
        Ввечеру после похорон мы с моей юной госпожой сидели в библиотеке - то скорбно (а одна из нас безнадежно) размышляли о нашей утрате, то строили догадки о мрачном будущем.
        Мы как раз уговорились, что наилучшая судьба, что могла бы ждать Кэтрин, - дозволенье остаться в Усаде, хотя бы покуда жив Линтон: его бы отпустили к Кэти сюда, а я бы служила им экономкою. Надеяться на столь благоприятные обстоятельства нам представлялось чрезмерным, и однако надежды я питала и уже взбодрилась, имея в виду сохранить и дом, и место, и превыше всего мою возлюбленную молодую хозяйку, но тут слуга - один из выброшенных, но еще не отбывших, - ворвался к нам и объявил, что по двору идет «этот дьявольский Хитклифф»; не надо ли у него перед носом запереть дверь?
        Мы бы не успели о сем распорядиться, даже хвати нам безумия. Он обошелся без церемоний, не постучался и о себе не объявил: он был хозяином и воспользовался хозяйской привилегией входить в дом, ни слова не сказав. Голос нашего вестового привлек Хитклиффа в библиотеку; он вошел и, жестом отослав слугу, затворил дверь.
        В эту самую комнату его заводили гостем восемнадцатью годами ранее; за окном светила та же луна и простирался тот же осенний пейзаж. Мы еще не зажгли свечу, однако весь интерьер был как на ладони, вплоть до портретов на стене - роскошной головы госпожи Линтон и изящной головы ее мужа. Хитклифф приблизился к камину. Время не слишком-то перелицевало и его особу. Тот же самый человек: смуглые черты сильней осунулись и закаменели, фигура, пожалуй, отяжелела на пару стоунов, но не случилось никаких иных перемен. При виде его Кэтрин вскочила, инстинктом побуждаемая к побегу.
        «Стоять! - сказал он, схватив ее за локоть. - Хватит уже, набегалась! Да и куда ты собралась? Я пришел забрать тебя домой; надеюсь, ты будешь покорной дочерью и больше не станешь подбивать моего отпрыска на непослушания. Я терялся в догадках, как его наказать, когда узнал о его пособничестве; он же что паутинка - помрет от одного щипка; но ты увидишь его и поймешь, что свое он получил! Ввечеру позавчера я свел его вниз, попросту усадил в кресло, а затем и не трогал. Услал Хэртона из дома, и мы остались наедине. Через два часа я позвал Джозефа, чтоб отнес Линтона наверх; и с тех пор мое присутствие треплет ему нервы почище призрака; мне представляется, я часто являюсь ему, хотя меня поблизости нет. Хэртон говорит, он среди ночи просыпается и час кряду вопит, призывает тебя, дабы ты его от меня защитила; нравится тебе твой драгоценный друг или нет, прийти ты должна; отныне он твоя забота, и все хлопоты о нем я уступаю тебе».
        «Отчего не оставить Кэтрин здесь, - взмолилась я, - и не прислать к ней господина Линтона? Вы ненавидите обоих и по ним не заскучаете; они лишь изо дня в день станут выматывать зверскую вашу душу».
        «В Усад я ищу жильца, - отвечал он, - и непременно желаю, чтобы дети были подле меня. Кроме того, эта девица должна уплатить мне за стол. После смерти Линтона я не стану холить ее и лелеять в роскоши и праздности. Ну-ка быстро собирайся; и не заставляй тебя подгонять».
        «Я пойду с вами, - отвечала Кэтрин. - Кроме Линтона, мне некого в этом мире любить, и, хотя вы уж постарались, чтобы он стал ненавистен мне, а я ему, вы не заставите нас ненавидеть друг друга. И я не дозволю вам мучить его при мне, и я не дозволю вам меня запугать!»
        «Хвастливая же ты вояка, - отвечал Хитклифф. - Но ты мне маловато нравишься - его я мучить не буду, все радости мучений до последнего дня станут доставаться тебе. Это не я сделаю его тебе ненавистным, но его собственный приятный нрав. Он исходит желчью от твоего дезертирства и оного последствий; не жди признательности за свою благородную верность. Я подслушал, как он в красках живописал Цилле сладостную картину того, что бы свершил, будь он силен, как я; склонность у него имеется, а слабость заострит его ум в поисках замены силе».
        «Я знаю, что характер у него дурной, - сказала Кэтрин. - Он же ваш сын. Но я рада, что я лучше его и умею прощать; и я знаю, что он любит меня, а посему люблю его. Вас же, господин Хитклифф, никто не любит; сколь жестоко вы нас ни терзайте, мы отмщены, ибо знаем, что бессердечие ваше проистекает из великого вашего несчастья. Вы ведь несчастны, не так ли? Одиноки, как дьявол, и равно завистливы? Вас не любит никто - никто не заплачет о вас, когда вы умрете! Я бы с вами судьбою не поменялась!»
        Говорила Кэтрин с неким угрюмым ликованьем: похоже, она решила проникнуться духом будущей своей семьи и извлечь удовольствие из горестей своих недругов.
        «Ты и о своей судьбе пожалеешь сию же секунду, - пообещал ей свекор, - если постоишь тут еще хоть минуту. Пошла вон, ведьма, собирай вещи!»
        Она презрительно удалилась. В ее отсутствие я взмолилась о месте Циллы в Громотевичной Горе и предложила уступить свое место ей; но Хитклифф не соглашался ни за что на свете. Велел мне помолчать; а затем впервые дозволил себе глазами обвести библиотеку и посмотреть на портреты. Вглядевшись в лицо госпожи Линтон, он промолвил: «Это я заберу домой. Не потому, что мне нужно, но… - Он резко отвернулся к камину и продолжал, лицом изобразив то, что за неимением лучшего слова я вынуждена назвать улыбкой: - Я расскажу тебе, что сделал вчера! Велел ризничему, что копал яму Линтону, убрать землю с ее гроба и снял крышку. Думал было, что навеки там и останусь: когда вновь увидел ее лицо - это по-прежнему ее лицо! - ризничий едва привел меня в разум; да только он сказал, что лицо переменится, если его станет обдувать воздух, и посему я отломил одну стенку у гроба и поставил на место; и не со стороны Линтона, будь он проклят! Его лучше бы свинцом залили. И я уплатил ризничему, чтобы он убрал эту стенку, когда лягу в землю я, и мою тоже отломил; вот как я все устрою, и когда Линтон до нас доберется, он и не
поймет, кто из нас кто!»
        «Злой вы человек, господин Хитклифф! - возмутилась я. - И вы не постыдились тревожить мертвых?»
        «Я никого не потревожил, Нелли, - отвечал он, - зато отчасти успокоился сам. Мне теперь сильно полегчает; а тебе проще будет удержать меня под землею, когда я туда доберусь. Потревожить ее? Нет! Это она тревожила меня восемнадцать лет ночью и днем… неустанно… беспощадно… до вчерашнего вечера; но вечор меня осенил покой. Мне грезилось, будто я сплю последним сном подле этой спящей, будто сердце мое замерло, а похолодевшая щека прижимается к ее щеке».
        «А кабы она растворилась в земле, а то и чего похуже, что бы грезилось вам тогда?» - спросила я.
        «Что я растворился с нею вместе и стал еще счастливее! - сказал он. - Полагаешь, я страшусь перемен такого сорта? Я ждал подобного преображенья, когда снял крышку, но мне отраднее, что оно не случится, пока я его с нею не разделю. И кроме того, не узри я воочию ее бесстрастных черт, едва ли меня оставило бы это странное чувство. Началось диковинно. Ты же помнишь, после ее смерти я обезумел; нескончаемо, с зари до заката я молился о том, чтоб дух ее вернулся ко мне! Я очень верю в призраков; я питаю убежденье, что они могут обитать средь нас - и обитают! В день, когда ее похоронили, начался снегопад. Ввечеру я отправился на церковный двор. Пурга поднялась, точно возвратилась зима, - все вокруг было пустынно. Я не страшился, что ее безмозглый муж в такой поздний час приковыляет в долину; а больше никому туда было не надо. Будучи один и сознавая, что нас разделяют лишь два ярда рыхлой земли, я сказал себе: “Я вновь заключу ее в объятья! Пусть она холодна - я скажу себе, что это северный ветер холодит меня; пусть она бездвижна - это она спит”. Я принес лопату из сарая и принялся трудиться изо всех
своих сил… лопата оцарапала гроб; я рухнул на колени и взялся работать руками; затрещало дерево, уступая мне гвозди; я уже почти обрел желаемое, но тут сверху, у края могилы, кто-то будто вздохнул и склонился надо мною. “Только бы мне это снять, - пробормотал я. - Хорошо бы нас обоих забросали землею!” - И я еще отчаяннее рванул крышку. Вновь раздался вздох, у самого моего уха. Я почувствовал, как моросливый ветер обернулся теплым дыханьем. Я знал, что поблизости нет никого живого из плоти и крови; но с определенностью… так чуешь приближенье матерьяльного тела во тьме, хоть разглядеть и не можешь, - вот с такой же определенностью я почуял, что Кэти со мной - не подо мною, но на земле. Внезапное облегченье излилось из сердца моего во все члены. Я оставил мучительные свои труды и мигом утешился - не передать словами, какое это было утешенье. Призрак ее был подле меня; он пребывал рядом, пока я вновь закапывал могилу, а затем отвел меня домой. Смейся, если угодно, но я был уверен, что дома встречу ее. Я был уверен, что она со мною; я не мог удержаться и с нею говорил. Добравшись до Громотевичной Горы, я
рьяно кинулся к двери. Дверь была заперта; помнится, этот проклятый Эрншо и моя супруга не пускали меня внутрь. Помню, как я задержался, дабы избить его до потери дыхания, а затем поспешил наверх, к себе в спальню и к Кэти. Я нетерпеливо озирался - я чуял, что она подле меня, - я почти видел ее, и однако не видел! Я чуть не изошел кровавым п?том в тоскливых своих мученьях - в пылу моей мольбы хоть мельком, разок ее увидать! Она мне так и не явилась. Оказалась дьяволицей, коей нередко оборачивалась при жизни! И с той самой поры, то сильнее, то слабее терзаем я этой невыносимой пыткой! Инфернальной пыткой! и нервы мои так натянуты, что, не будь они подобны струнам, истрепались бы, как у Линтона. Я сидел дома с Хэртоном, и мне чудилось, будто стоит выйти - и я повстречаю ее; я бродил по пустошам и воображал, будто вернусь домой - и там будет она. Уходя из дома, я торопился назад; она должна быть где-то в Громотевичной Горе, в этом я был убежден! Я ночевал в ее спальне - и глаз не мог сомкнуть, ибо едва я их смыкал, она то была за окном, то отодвигала панели, то входила в комнату, то даже клала прелестную
головку на свою детскую подушку, и я просто обязан был открыть глаза и посмотреть. И так я открывал их и закрывал сотню раз за ночь - и всякий раз бывал разочарован! Какая мука! Нередко я стонал вслух - этот старый негодяй Джозеф, несомненно, уверился, будто нутро мое грызет совесть. Теперь же, увидев ее, я успокоился… чуть-чуть. Странная манера убивать - не по кусочкам, но неизмеримо малыми долями, с волосок, восемнадцать лет напрасно дразнить меня фантомом надежды!»
        Господин Хитклифф умолк и отер лицо; волосы облепили его лоб, взмокнув от пота; глаза неподвижно вперились в красные угли в камине, брови не насупились, но изогнулись, отчего угрюмость рассеялась, сменившись странной гримасою тревоги и болезненной тяги к единственному предмету, что его занимал. Он лишь отчасти обращался ко мне, посему я хранила молчание. И мне его речи совсем не понравились! Спустя некоторое время он вновь задумчиво взглянул на портрет, снял его и прислонил к дивану, дабы лучше было видно; покуда он так себя развлекал, возвратилась Кэтрин и объявила, что будет готова, едва оседлают ее пони.
        «Завтра пришли его в Громотевичную Гору, - велел Хитклифф мне, а затем, обернувшись к Кэтрин, прибавил: - Обойдешься без пони; вечер ясный, а в Громотевичной Горе никакие пони тебе не понадобятся; куда ни соберешься, дойдешь своими ногами. Шагай».
        «До свиданья, Эллен!» - прошептала моя милая маленькая хозяйка.
        Она поцеловала меня, и губы ее были холодны как лед.
        «Приходи со мною повидаться, Эллен; не забудь».
        «Будьте любезны ничего подобного не делать, госпожа Дин! - сказал ее новоиспеченный отец. - Если я пожелаю с вами побеседовать, приду сюда сам. Нечего шнырять у меня в доме!»
        Он жестом велел Кэтрин идти первой, и она подчинилась, через плечо бросив взгляд, вонзившийся мне прямо в сердце. Я смотрела из окна, как они идут по саду. Хитклифф сунул ее руку себе под локоть, хотя Кэти, по видимости, против этого поначалу возражала; торопливыми шагами он увлек ее на аллею, и деревья оной скрыли от взгляда их обоих.
        Глава XXX
        Раз я навестила Громотевичную Гору, но Кэтрин не видала с самого ее ухода: когда пришла и справилась о ней, Джозеф придержал дверь и меня не впустил. Он сказал, что госпожа Линтон Хитклифф «недугует», а хозяина дома нет. Кое-что об их укладе мне рассказывала Цилла - иначе я и не знала бы толком, кто там мертв, а кто жив. По словам ее я догадалась, что Кэтрин она почитает зазнайкой и симпатии к ней не питает. Моя молодая хозяйка, едва поселившись в доме, просила у Циллы помощи; однако господин Хитклифф велел служанке заниматься своими делами, а его невестка пускай справляется как хочет, и Цилла с охотою подчинилась, ибо женщина она недалекая и себялюбивая. Кэтрин по-детски досадовала на эдакое пренебреженье, платила за него презрением и тем самым верно внесла мою соглядницу в число своих врагов - все одно что нанесла ей лично великую обиду. Я долго беседовала с Циллой месяца полтора назад, незадолго до вашего приезда - мы с нею повстречались на пустошах; и вот что она мне поведала.
        «Поперву, - сказала она, - как пришла в Громотевичну Гору, оспожа Хитклифф кинулася наверх, аж доброго вечера не сказала ни мне, ни Джозефу, заперлася у Линтона в комнате и сидела там сиднем до утра. Опосля, как хозяйн с Эрншо фриштыкали, она спустилася в дом и говорит, вся трепыхаяся, нельзя ль, дескать, послать за доктором? кузен ее оченно болен.
        “Сами знаем! - ответил Хитклифф, - но жизнь его не стоит ни фартинга, и я ни фартинга на него не потрачу”.
        “Но я не знаю, что делать, - сказала она, - а если мне никто не поможет, он умрет!”
        “Поди отсюда прочь, - закричал хозяйн, - и чтоб я о нем ни слова больше не слышал! Здесь никого не волнует, что с ним станется; тебя волнует - поиграй в сиделку, а не волнует - запри его и оставь”.
        Тогда она взялася донимать меня, а я ей сказала, что возни с докучником мне уже предовольно; всякому своя канитель, и оспожа пущай ходит за Линтоном: осподин Хитклифф велел мне енти труды оставить ей.
        Как уж они тама перемогались, я не ведаю. Верней всего, он оченно самодурничал да охал день и ночь, а она, почитай, и не отдыхала - лицо у ее было белое, и глаза припухли. Иной раз спускалася в кухню, вся помешанная; поди, помощи хотела просить, но я-то хозяйна не ослушаюсь - я его, оспожа Дин, ослушаться ни в жисть не смею; я, знатно, думала, что надобно за Кеннетом послать, а то нехорошо, да токмо до меня ихние дела не касались, я ее не надоумливала, сама не жаловалась и нос не совала. Раз-другой, как мы все ложилися, я опосля дверь свою опять отворяла и видела, как она на верху лестницы сидит и плачет; тогда я скоренько запиралася, не то, чего доброго, она б тронула мое сердце и я б впуталась. Я ее, знатно, тогда жалела, да только, понимаете, место-то терять неохота.
        Наконец, как-то ночью она смело вошла ко мне в спальницу и напужала меня до полусмерти, сказав: “Передай господину Хитклиффу, что сын его умирает - на сей раз я уверена. Вставай сию секунду и иди передай”.
        Вымолвив такие слова, она снова исчезла. Я четверть часа лежала, дрожала и слушала. Ни звука не доносилося - весь дом затих.
        Обшиблася она, сказала я себе. Он оправился. Ни к чему людей тревожить; и я снова стала задремывать. Да токмо сон мой сызнова был попорчен истошным звонком - енто наш один-единственный звонок, его Линтону повесили; и меня призвал хозяйн - желал спросить, что стряслося, и велеть им, чтоб едакого шуму больше не было.
        Я ему передала слова Кэтрин. Он себе под нос выругался, скоро явился из спальни с зажженной свечкой и пошел к ним в комнату. Ну, я за ним. Оспожа Хитклифф сидела у постели, руки на коленки сложила. Свекор ее подошел, поднес свечку к лицу Линтона, поглядел, пощупал; и обернулся к ей.
        “Ну-с… Кэтрин, - сказал он. - Как ты себя чувствуешь?”
        А она сидит себе, ни словечка не промолвит.
        “Как ты себя чувствуешь, Кэтрин?” - повторил он.
        “Он спасен, а я свободна, - отвечала она. - Мне должно бы полегчать, но… - продолжала она, и горько так, не скрываясь, - вы меня так надолго оставили в одиночку сражаться со смертью, что теперь я чувствую и вижу только смерть! Будто я и сама - смерть; вот как я себя чувствую!”
        Да она и смотрелася под стать! Я ей принесла глотнуть вина. Звонок и топот разбудили Хэртона с Джозефом, они снаружи услыхали наши тары-бары и вошли. Джозеф, сдается мне, рад был, что парнишка помер; Хэртон расстроился чутку, да токмо он больше на Кэтрин пялился, чем думал про Линтона. Хозяйн, однако, услал его назад в постелю - нам, дескать, его помощи не надобно. Потом он велел Джозефу унести тело к ему в спальницу, мне сказал, чтоб возвращалася к себе, а оспожа Хитклифф осталася одна.
        Вутрях он послал меня ей сказать, чтоб спускалася к фриштыку; она уж разделася и навроде спать сбиралася, сказала, что ей неможется; чему уж тут дивиться-то. Я так осподину Хитклиффу и передала, а он ответил: “Ну, оставь ее пока до похорон; заходи к ней изредка, приноси, что нужно, а как ей полегчает, скажи мне”».
        Кэтрин провела наверху две недели - так мне сказала Цилла; госпожу она навещала дважды в день и была бы шибко приветливей, кабы ее старанья получше выказать доброту не отвергались надменно и немедленно.
        Хитклифф тоже поднялся к ней разок, показал завещанье Линтона. Все движимое имущество, что было у нее и у Линтона, тот завещал отцу; бедное созданье принудили к сему угрозами или уговорами после дядиной смерти, в ту неделю, что отсутствовала Кэтрин. До совершеннолетья Линтон не дожил, а посему землями распорядиться не мог. Господин Хитклифф, однако, присвоил их, потому как это наследство его жены - тут, думается мне, вышло все по праву; как бы то ни было, Кэтрин, лишившись и средств, и друзей, покуситься на его собственность не могла.
        «Никто, - сказала Цилла, - не приближался к ее двери, окромя меня да вот хозяйна в тот один случай; и никто о ей не справлялся. Заперво она сошла воскресным днем. Я ей обед принесла, а она как закричит - мол, ей уже невмочь сидеть в холоде; я ей сказала, что хозяйн сбирается в Скворечный Усад, а мы с Эрншо ей не помешаем, и она, как услыхала, что Хитклифф на лошади ускакал, сошла к нам, вся в черном, а кудряшки свои желтые зачесала за уши - неказисто, прямо квакерша: не сумела, понимаете, кудри хорошенько вычесать.
        Мы-то с Джозефом по воскресеньям обыкновенно в собрание ходим». (Понимаете, пояснила госпожа Дин, в нашей-то церкви нынче священника нет, и они ходили в Гиммертон, к методистам или баптистам - уж не знаю наверняка, к которым.) «Джозеф ушел, - продолжала Цилла, - а я подумала, что мне-то лучше дома побыть. За молодежью глаз да глаз, тут пожилой человек надобен; да и Хэртон у нас хоть и застыдчивый, а все ж не образец хорошего поведенья. Я ему сказала, что кузина его, оченно может статься, посидит с нами, а она привычна к соблюденью дня воскресного, пущай он покамест ружья свои да поделки бросит снаружи. Он от едаких вестей весь аж покраснел и давай руки свои и одежу оглядывать. Ворвань да порох он скоренько запихал подальше. Я увидала, что ему охота составить ей обчество, а по манере его догадалася, что он хочет смотреться прилично; и, хохоча, как я не посмела б хохотать при хозяйне, предложила ему помочь, коли ему такое угодно, и над его смущеньем пошутила. Тут он насупился и давай ругаться.
        Ну полно, оспожа Дин, - продолжала Цилла, заметив, что ее тон мне не по душе, - вам-то мнится, что молодая наша оспожа для осподина Хэртона чересчур хороша, и вы, пожалуй, правы; да токмо я врать не стану - я бы рада была гордыню-то ее поубавить чутку. Едакая вся образованная да вылощенная - токмо что ей нынче с того проку? Она ж бедна, как мы с вами; небось и беднее; у вас-то на черный день напасено, да и я кой-чего отложиваю».
        Хэртон дозволил Цилле ему помочь, и она лестью привела его в доброе расположенье духа; посему, когда Кэтрин спустилась, он отчасти позабыл прошлые ее оскорбленья и, по словам экономки, постарался вести себя любезно.
        «Оспожа наша сошла, - рассказывала Цилла, - холодная как ледышка и заносчивая, что твоя прынцесса. Я поднялась, предложила ей свое кресло. Так нет же - она от моего одолженья отворотила нос. Эрншо тоже встал, позвал ее на коник, к огню поближе - мол, она ж небось вся измерзлась.
        “Я месяц с лишним измерзалась”, - отвечала она, подчеркнув слово попрезрительней.
        Сама себе принесла стул, поставила его от нас подальше. Посидела, покудова не согрелася, потом давай оглянываться и заметила книжки на буфете; мигом опять вскочила и за ними потянулася, токмо они оченно высоко стояли. Кузен ее смотрел-смотрел на ее старанья и все ж таки набрался храбрости помочь; она держала подол, а он сваливал туда первое, что под руку попадалося.
        Больших успехов добился парень. Она ему спасиба не сказала, но он обрадовался, что она хоть помощь его приняла, и отважился встать у ее за спиной, покудова она листала книжки, аж порою нагибался и тыкал пальцем, коли ему чего нравилося на старых картинках; она грубо выдергивала страницы у его из-под пальцев, да токмо он не смущался - разве что отступил подальше и стал смотреть на ее, а не на книжку. Она все читала или искала, чего б ей почитать. Ну, он мало-помалу давай смотреть на ее кудри, густые да шелковистые; лица ее он не видал, а она не видала его. Он небось и сам не раскумекал, чего енто он такое чудит; как будто дитятку свечка приманила - он бросил смотреть и решил потрогать; протянул руку и погладил ей локон, нежненько так, как птичку. Все одно что ножик ей в шею воткнул - она от ентого всем телом к ему развернулася.
        “Уйди сию секунду! Как ты смеешь ко мне прикасаться?! Что ты тут стоишь? - закричала она в омерзении. - Ты мне невыносим! Я уйду наверх, если еще ко мне приблизишься”.
        Осподин Хэртон от ее отшатнулся, на вид дурак дураком; сел тихохонько на коник, а она листала свои книжки еще с полчаса; наконец Эрншо подошел ко мне и шепчет:
        “Попроси ее нам почитать, Цилла. Я от безделья подыхаю; а мне по ндраву… мне небось по ндраву будет ее послушать! Не говори, что эт я просил, попроси сама”.
        “Осподину Хэртону охота, чтоб вы нам почитали, мэм, - тут же сказала я. - Он вам будет благодарен… оченно признателен”.
        Она нахмурилась, подняла голову и ответила:
        “И господину Хэртону, и всем вам хорошо бы уразуметь, что я не желаю вашей притворной доброты. И вам еще лицемерия хватает! Я вас презираю и сказать вам решительно ничего не имею! Когда я жизнь отдала бы за одно-единственное доброе слово, за то даже, чтоб увидеть лицо одного из вас, вы все меня сторонились. Но я вам жаловаться не стану! Сюда меня из спальни погнал холод; я пришла не для того, чтоб развлекать вас или наслаждаться вашим обществом”.
        “А я-т мог чогой? - начал Эрншо. - Я-т чогой провинен?”
        “Ну разумеется! ты исключенье, - отвечала оспожа Хитклифф. - Тебя-то мне и не хватало”.
        “Но я ж не раз предлагал и просил, - сказал он, от ее дерзости разгорячившись. - Я испрашивал у господина Хитклиффа, чтоб самому за вас посторожить…”
        “Замолчи! Я уйду из дома прочь куда угодно, только б не слышать гнусного твоего голоса!” - объявила моя хозяйка.
        Хэртон буркнул, что пущай она катится в ад, по ему так все едино, снял ружье и от воскресных своих занятий воздерживаться не стал. Таперча он говорил свободнее, и она мигом решила, что лучше ей одной куковать; однако морозы-то уж устоялись, и ей, хоть она и гордая, пришлось все чаще снисходить до нашего обчества. Но я-то уж постаралась, чтоб мою добрую душу больше не оскорбляли; я и сама с тех пор была такая ж надутая, и у нас ни у кого нету к ней ни любви, ни приязни, да она их и не заслуживает; чуть словечко ей кто скажет - она уж вся кривится; никакого ни к кому уваженья! Аж на хозяйна огрызается, изнароком его злит, чтоб побил; и чем ее больнее бьют, тем она, змея, ядовитей».
        Попервоначалу, услыхав Циллин рассказ, я замыслила оставить свое место, снять домик и взять Кэтрин к себе; но господин Хитклифф скорей Хэртону дозволил бы завести собственное хозяйство; нынче я не вижу никакого выхода из положенья, разве что она опять выйдет замуж, да только планы эдакого толка - не в моих полномочьях.

* * *
        И сим повествованье госпожи Дин завершилось. Невзирая на пророчества доктора, я быстро крепну; и хотя на дворе всего лишь вторая неделя января, я намерен спустя день-другой сесть на лошадь, навестить Громотевичную Гору и объявить моему домовладыке, что следующие полгода проведу в Лондоне; если ему угодно, пусть после октября ищет нового съемщика. Едва ли какие земные блага побудят меня провести здесь еще одну зиму.
        Глава XXXI
        Вчера день выдался ясный, тихий и морозный. Я, как и сбирался, съездил в Громотевичную Гору; экономка моя упросила отвезти записочку ее юной госпоже, и я не отказал, ибо сия достойная женщина ничего сомнительного в порученье своем не усматривала. Парадная дверь стояла нараспашку, однако ревнивые ворота были накрепко заперты, как и в предыдущий мой визит; я постучался и из средоточья садовых клумб призвал Эрншо; тот снял цепь, и я ступил в сад. Красавец парень, хоть и неотесанный деревенщина. На сей раз я пригляделся к нему пристальнее; однако он, по видимости, прилагает немалые силы, дабы преимуществ своих выказывать поменьше.
        Я спросил, дома ли господин Хитклифф. Эрншо ответил, что нет, но к обеду вернется. Было одиннадцать утра, и я объявил, что намерен войти и подождать; на сие в ответ он мигом бросил свои инструменты и пошел со мною - сторожевым псом, а не заменой хозяину.
        Мы вступили в дом вместе и нашли там Кэтрин - она занимала себя, готовя овощи к грядущей трапезе, и была угрюмее и унылее, нежели в прошлую нашу встречу. На меня она едва подняла глаза и с прежним пренебреженьем к общепринятым формам любезности продолжала свои труды, ничем не показав, что разглядела мой поклон и расслышала пожеланье доброго утра.
        «Не так она и обворожительна, - подумал я, - как уверяет меня госпожа Дин. Красавица - несомненно; однако отнюдь не ангел».
        Эрншо сердито велел ей унести овощи в кухню. «Сам унеси», - отвечала она, тотчас их от себя отпихнув, ушла, села на табурет у окна и принялась вырезать птичек и зверушек из очисток репы, что лежали у нее в подоле. Я приблизился, сделав вид, будто желаю оглядеть сад, и, как мне представлялось, ловко уронил ей на колени записку госпожи Дин; Хэртон сего не заметил, но Кэтрин вслух осведомилась:
        - Это еще что? - и сбросила ее на пол.
        - Письмо от вашей старой знакомицы, экономки в Усаде, - отвечал я, досадуя, что она раскрыла мой добрый поступок, и страшась, что она сочтет автором эпистолы меня. Услышав мои слова, она бы с радостью схватила посланье, но Хэртон ее опередил - поднял его и сунул в карман жилета, объявив, что для начала сие должен прочесть господин Хитклифф. Тогда Кэтрин молча отвернула от нас лицо, очень незаметно вытащила платочек и приложила к глазам; кузен ее, некоторое время поборовшись с мягкостью своей души, извлек письмо и швырнул на пол подле нее, постаравшись исполнить это как можно нелюбезнее. Кэтрин поймала письмо и с жаром прочла; а затем засыпала меня вопросами касательно обитателей прежнего своего дома, разумных и неразумных; озирая холмы, она сама себе вполголоса промолвила:
        - Вот бы покататься там на Минни! Вот бы туда забраться! Ах! Я устала… я застряла, Хэртон! - Тут она прелестной головкой легла на подоконник, испустила то ли зевок, то ли вздох и погрузилась в рассеянную грусть, не заботясь и не зная, смотрим ли мы на нее.
        - Госпожа Хитклифф, - сказал я, посидев в безмолвии, - вы не сознаете, что мы с вами знакомы? и очень близко - мне даже видится странным, что вы не подойдете и не поговорите со мною. Моя экономка неустанно живописует и превозносит вас; она будет сильно огорчена, если я не принесу ей иных сведений о вас или от вас, кроме вести о том, что вы получили ее посланье и ни слова не сказали!
        Ее моя рацея, похоже, озадачила; она спросила:
        - Вы понравились Эллен?
        - Да, изрядно, - помявшись, ответил я.
        - Передайте ей, - продолжала она, - что я бы ответила на ее письмо, но писать мне нечем и не на чем; нет даже книги, откуда вырвать страницу.
        - У вас нет книг! - удивился я. - Как вам удается жить здесь без книг? простите мне эту вольность. Я располагаю большой библиотекой и все же нередко скучаю в Скворечном Усаде ужасающе; заберите у меня книги - и я приду в отчаянье!
        - Я только и делала, что читала, когда книги были, - пояснила Кэтрин, - а господин Хитклифф не читает ничего и посему вбил себе в голову, что мои книги потребно уничтожить. Я не вижу ни одной уже которую неделю. Раз только обыскала теологическую библиотеку Джозефа, к великой его досаде; а однажды, Хэртон, я наткнулась на тайные залежи у тебя в комнате - кое-какая латынь и греческий, кое-какие сказки и стихи; всё старые друзья. Эти последние принесла сюда я - а ты их украл, как сорока крадет серебряные ложки, из сугубой склонности к воровству! Тебе они без надобности; или же ты спрятал их по злобе, дабы никто ими не насладился, раз к тому неспособен ты сам. Быть может, это твоя зависть побудила господина Хитклиффа украсть мои сокровища? Однако большая их часть записана в моем мозгу и запечатлена в сердце - уж этого вы меня не лишите!
        Когда кузина предала огласке его библиотечное собранье, Эрншо побагровел и, в негодовании мямля, отверг ее упреки.
        - Господин Хэртон настроен умножать свои познания, - пришел ему на помощь я. - Он не завидует, но ревнует ваши успехи. Спустя несколько лет он станет выдающимся грамотеем.
        - А мне он тем временем желает погрузиться в малоумие, - возразила Кэтрин. - Да, я слышала, как он тщится читать по складам - и вы бы знали, как он путается! Послушаем-ка снова «Охоту в Чевиотских холмах»[47 - «Охота в Чевиотских холмах» (The Ballad of Chevy Chase) - название двух английских народных баллад об охоте в холмах на границе Англии и Шотландии; охотничий выезд привел к кровавой стычке англичан и шотландцев (последние сочли, что на их земли вторглись завоеватели), и с обеих сторон полегло немало народу.] - ты же ее вчера читал, это было ужас как смешно. Я тебя слышала; и я слышала, как ты листаешь словарь, ищешь трудные слова, а потом ругаешься, потому что не умеешь прочесть разъяснений!
        По видимости, юноша счел, что дурно смеяться над ним и за невежество, и за то, что он пытается оное обороть. Я его мненье разделял и, припомнив историю госпожи Дин о том, как Хэртон впервые попытался рассеять мрак, в коем его взрастили, заметил:
        - Но, госпожа Хитклифф, все мы с чего-то начинали, и все мы спотыкались и шатались на пороге; если б учителя наши не помогали, а насмехались над нами, мы бы спотыкались и шатались по сю пору.
        - Ой, нет! - отвечала она. - Я не имею в виду ущемлять его образованье; и все же он не вправе присваивать мое имущество и измываться над ним чудовищными своими ошибками и оговорками! Эти книги, и проза, и поэзия, для меня священны, ибо связаны с иными воспоминаньями; мне отвратительно, что их унижает и обесценивает его язык! И сверх того, из всех томов он, словно по злому умыслу, выбрал самые для меня драгоценные - те, что я больше всего люблю перечитывать.
        С минуту грудь Хэртона ходила ходуном: он молча сражался с тяжким стыдом и гневом, кои унять представлялось нелегкой задачею. Я поднялся и, полагая по-джентльменски облегчить его смущенье, встал в дверях, озирая открывшийся мне снаружи вид. Хэртон последовал моему примеру и вышел; однако тотчас возвратился с полудюжиной книг, каковые свалил Кэтрин на колени со словами:
        - На, забирай! Слышать о них больше не хочу, и читать не хочу, и думать про них!
        - Теперь я их не возьму, - ответила она. - Теперь они связаны с тобою - я их отныне возненавижу.
        Она открыла одну, явно весьма зачитанную, и продекламировала отрывок, растягивая слова, точно полуграмотный новичок; потом засмеялась и отбросила книгу прочь.
        - А вот еще послушайте, - поддразнила она и в такой же манере прочла строфу из старинной баллады.
        Однако Хэртоново самолюбие не сумело долее сносить пытку: я услышал - и не могу сказать, что вовсе не одобрил, - как дерзким речам Кэтрин положили конец физическим посредством. Маленькая негодяйка изо всех сил старалась задеть тонкие, хоть и неразвитые, чувства кузена и в рассуждении сполна отплатить обидчице за нанесенное оскорбление Хэртону пришлось прибегнуть к телесному воздействию. Затем он собрал книги и швырнул в огонь. В облике юноши я прочел, сколь горестно для него приносить подобную жертву злобе. Пока книги пожирало пламя, мне чудилось, будто он вспоминает, сколько наслажденья они уже ему доставили и каких триумфов и неизведанных наслаждений он ждал от них в будущем; а еще мне почудилось, будто я постигаю, что побудило его к сим тайным урокам. Пока ему не повстречалась Кэтрин, он удовольствовался повседневным трудом и грубыми животными забавами. К высоким устремленьям его впервые подтолкнули стыд пред ее презрительными укорами и надежда на ее похвалу; усердие, однако, не защитило его от первого и не одарило вторым, но произвело ровно противоположное действие.
        - Вот-вот, такому деревенщине больше от них никакой радости! - заметила Кэтрин, посасывая разбитую губу и возмущенно наблюдая за сожженьем.
        - Лучше бы тебе окоротить язык, - остервенело ответствовал он.
        Ажитация оборвала дальнейшие его речи; он поспешно кинулся к выходу, и я посторонился, его пропуская. Но едва перешагнув порог, Хэртон столкнулся с господином Хитклиффом; тот, приблизившись к дому по мощеной дорожке, удержал юношу за плечо и осведомился:
        - Ну что еще такое, мальчик мой?
        - Ничогой, ничогой, - отвечал Хэртон и кинулся бежать, дабы пережить горе и гнев в одиночестве.
        Хитклифф проводил его взглядом и вздохнул.
        - Странно будет самому себе воспрепятствовать, - пробормотал он, не замечая, что за спиною у него стою я. - Но я ищу в нем его отца и с каждым днем все яснее вижу ее! Как ему, к дьяволу, удалось выйти таким похожим? Сил нет смотреть.
        Он вперил глаза в землю и мрачно ступил в дом. В лице его читалась неуемная тревога, какой я не замечал за ним прежде; и сам он как будто исхудал. Невестка, увидев его в окно, поспешно свершила ретираду в кухню, и я остался один.
        - Рад, что вы опять выходите из дома, господин Локвуд, - промолвил Хитклифф в ответ на мое приветствие, - и рад я отчасти из себялюбия: едва ли мне в такой глуши удастся быстро восполнить потерю, если вы нас оставите. Я не раз недоумевал, что вас сюда занесло.
        - Боюсь, сэр, праздный каприз, - таков был мой ответ, - или же праздный каприз унесет меня отсюда прочь. На будущей неделе я отправлюсь в Лондон; и должен предупредить вас, что не склонен сохранять за собою Скворечный Усад по исходе года, о коем мы уговорились. Мне представляется, жить там я более не стану.
        - Еще бы; изгнание из мира вам прискучило, а? - сказал он. - Однако, если вы явились просить освобожденья от уплаты за дом, кой не намерены занимать, приехали вы зря; я всегда и со всех получаю свое.
        - Ничего подобного я просить не намеревался, - отвечал я в немалой досаде. - Если желаете, могу расплатиться сию же минуту, - и я извлек из кармана чековую книжку.
        - Нет-нет, - хладнокровно откликнулся он, - вы оставили немалый задаток, он вполне покроет ваш долг, если вы не возвратитесь; я вовсе не тороплюсь. Присядьте и отобедайте с нами; обычно гостя, что наверняка не повторит своего визита, приветить не так уж сложно. Кэтрин! принеси посуду; куда ты подевалась?
        Вновь появилась Кэтрин с подносом ножей и вилок.
        - Можешь пообедать с Джозефом, - буркнул ей Хитклифф, - и сиди в кухне, пока он не уйдет.
        Она исполнила его указанья с превеликой тщательностью - быть может, не увидела соблазна к ослушанию. Живя средь грубиянов и мизантропов, она, вероятно, не умеет оценить людей классом повыше, даже если таковые ей встречаются.
        В обществе сурового и угрюмого господина Хитклиффа и решительно бессловесного Хэртона я пережил до известной степени безрадостную трапезу и откланялся пораньше. Сам я предпочел бы выйти черным ходом, дабы напоследок поглядеть на Кэтрин и раздосадовать старого Джозефа, но Хэртону велено было привести мою лошадь, а хозяин лично препроводил меня к двери, и посему желанье мое не сбылось.
        «Сколь уныла жизнь в этом доме! - размышлял я на обратном пути. - Сколь сказочная, более чем романтическая судьба постигла бы госпожу Линтон Хитклифф, зародись меж нами привязанность, как о том мечтала моя добрая сиделка, и отбудь мы рука об руку в волнующую городскую стихию!»
        Глава XXXII
        Год 1802. Нынешним сентябрем меня пригласили на пустоши, принадлежащие моему другу, - подвергнуть их дальнейшему опустошенью, - и, направляясь к нему, я негаданно очутился в пятнадцати милях от Гиммертона. Конюх на постоялом дворе принес воды в бадье, дабы освежить моих лошадей, и тут мимо проехала телега, груженная весьма зеленым овсом, и конюх мой заметил:
        - Нонеча с Гиммертона возют! Завсегда на три седмицы припоздают с урожаем.
        - Гиммертон? - переспросил я; бытие мое в тех местах уже замутилось и затуманилось. - А! Бывал. Далеко до него?
        - Да четырнадцать миль через вон холмы; токмо дорога дремучая, - отвечал он.
        Меня внезапно обуял порыв навестить Скворечный Усад. Едва настал полдень, и я рассудил, что могу провести ночь и под собственной крышею, а не на постоялом дворе. Вдобавок я без труда мог уделить день, дабы уладить дела с моим домовладыкой и тем уберечься от повторного вторженья в сии края. Передохнув, я велел своему лакею разузнать, как добраться до деревни; поскольку лошади наши изрядно притомились, путь до места назначения мы одолели часа за три.
        Оставив лакея в Гиммертоне, сам я в одиночестве зашагал долиною. Серая церковь посерела еще пуще, а пустынный церковный двор сильнее запустел. Я различил овцу, что щипала чахлую траву на могилах. День стоял сладостный, теплый - для путешествий жара чрезмерная, однако она не мешала мне наслаждаться восхитительными картинами наверху и внизу; узри я их ближе к августу, наверняка поддался бы соблазну потратить месяц средь сего безлюдья. Нет ничего зимою угрюмее, а летом божественнее этих гленов, со всех сторон запертых холмами, и этой обрывистой, отчетливой зыби вереска.
        До Усада я добрался прежде заката и постучался в дверь; домочадцы, однако, перебрались в дальние покои - каковой вывод я сделал, заметив тоненький голубой дымок, что курился над кухонной трубою, - и меня не расслышали. Я въехал во двор. У крыльца сидела и вязала девочка лет девяти или десяти; на ступеньках же, дымя раздумчивою трубкой, прилегла старуха.
        - А госпожа Дин дома? - осведомился я у сей последней.
        - Оспожа Дин? Не! - отвечала та. - Вона тутось боль не живет; в Гору съехала.
        - Так экономкою здесь вы? - продолжал я.
        - Да, за домом наглядываю, - сказала она.
        - Что ж, а я господин Локвуд, хозяин. Нельзя ли где-нибудь меня расположить? Я хотел бы остаться на ночь.
        - Хозяй! - изумилась она. - Приехали, ну надо ж! А чого поперед-то не сказались? Ни одной коннаты в дому, чтоб сносная была да не мозглая, ни однешенькой!
        Трубку свою она отшвырнула и заспешила в дом; девчушка последовала за ней, и я тоже вошел; вскоре узрев, что доложила она мне чистую правду и, более того, от моего незваного явленья чуть не помутилась рассудком, я попросил ее не терять самообладанья. Сам я схожу прогуляюсь; она же тем временем пускай приготовит мне уголок в гостиной, где отужинать, и спальню, где заночевать. Не нужно махать веником и сметать пыль - потребны только жаркий огонь и сухие простыни. Она вроде бы изъявила готовность расстараться, хотя и сунула в камин метелку для золы, приняв ее за кочергу, и несообразно применила к делу еще несколько орудий своего ремесла; я, однако, доверил место грядущего отдохновения ее энергичным трудам и удалился. Целью прогулки я себе положил Громотевичную Гору. Едва я ступил со двора, меня посетила запоздалая мысль, и пришлось возвращаться.
        - В Громотевичной Горе дела благополучны? - спросил я экономку.
        - Да, елико знамо, - ответствовала она, со всех ног убегая от меня с противнем горячих углей.
        Я бы поинтересовался, отчего госпожа Дин оставила Усад, но никак невозможно было задержать экономку в столь критическую минуту, а посему я развернулся и отбыл праздным шагом; когда я выступил из парка и стал взбираться по каменистому объезду, что от большака уводил к жилищу господина Хитклиффа, за спиною у меня полыхало заходящее солнце, впереди же робко воссияла всходящая луна - одно угасало, другая разгоралась. Прежде чем показалось оное жилище, солнечные лучи погасли и день напоминал о себе лишь янтарным свеченьем на западе; впрочем, при сей великолепной луне я различал всякий камешек на тропинке и всякую травинку. Ни перелезать ворота, ни стучаться в них нужды не было - они подались под моей рукою. Дела налаживаются, про себя отметил я. Чему другое подтвержденье достигло моих ноздрей - воздух меж невзрачных фруктовых деревьев был пропитан ароматом левкоев и желтофиолей.
        Открыты были и двери, и окна; однако же, как часто бывает в угольных краях, в камине полыхало красное пламя - взору оно столь отрадно, что жару можно и потерпеть. Впрочем, дом в Громотевичной Горе так велик, что обитателям было где сокрыться от излишнего тепла, и те, что в доме наличествовали, расположились неподалеку от окна. Еще не войдя, я видел их и слышал беседу, а посему посмотрел и послушал еще, к чему подвигли меня смесь любопытства и зависти, кои росли тем больше, чем дольше я медлил.
        - Противречие? - серебряным колокольчиком прозвенел чей-то голос. - В третий раз уже, остолоп! Я больше повторять не стану. Вспоминай, а то оттаскаю за волосы!
        - Ну, выходит, противоречие, - отвечал другой, низкий, но нежный. - А теперь поцелуй меня - я же стараюсь.
        - Нет, сначала прочти правильно, без единой ошибочки.
        Тот, кому принадлежал мужской голос, принялся читать; сей прилично одетый молодой человек сидел за столом с книгою. Красивые черты его светились удовольствием, а глаза то и дело нетерпеливо обращались от страницы к белой ручке, что легла ему на плечо и резким хлопком по щеке возвращала к занятьям, едва оной ручки обладательница замечала, что вниманье юноши отвлеклось. Особа сия стояла у него за спиною; ее светлые блестящие локоны то и дело мешались с его темными волосами, едва она наклонялась, надзирая за его уроком; а лицо ее… хорошо, что он ее лица не видел, не то усердие оставило бы его. Зато ее лицо видел я - и озлобленно кусал губу, ибо упустил возможный случай хоть что-нибудь сделать, а не просто взирать на сию ошеломительную красоту.
        Урок был выполнен, хотя и не без новых ошибок; однако ученик потребовал награды и получил по меньшей мере пять поцелуев, за кои, впрочем, щедро отплатил. Затем оба приблизились к двери, и по их разговору я понял, что они намерены прогуляться по пустошам. Я счел, что Хэртон Эрншо пусть и не языком, но всем сердцем своим проклянет меня и тем обречет на самые бездны ада, если в эту минуту в округе покажется моя злополучная персона, и сверх того, душу мою переполняла низменная злоба, а посему я украдкой обогнул дом, желая найти прибежище в кухне. Там тоже внутрь попадали беспрепятственно; а у двери над шитьем сидела старая моя приятельница Нелли Дин и напевала песенку, кою то и дело из глубины дома прерывали грубые речи презренья и нетерпимости, напрочь лишенные музыкальных свойств.
        - Пущай бы унше в ухи мне одна ругня с ранины до нощи, чем тя слухать! - сказал насельник кухни в ответ на слова Нелли, коих я не расслышал. - Чогой енто деется-т - чуть Книгу Осподню открою, ты давай голосить, Сатану честовать да наивсякий порок, кой на земле токмо рожалси! И ты шушваль, и вона тож; замороковали вы бошку сирому малому. Бедный малой! - прибавил он со стоном. - Ну чисто ведьмовством заворожили, я не я. Ох ты ж Осподи, хучь бы Ты их судил, а то ни закону ни найтить, ни правды у владыков-т наших!
        - Да уж! а не то, думается мне, сидеть бы нам уже на горящих вязанках, - отвечала ему певица. - Поди, старый, почитай свою Библию, как положено христианину, а меня не слушай. Это «Свадьба волшебницы Энни» - красивая песня, под нее и танцевать хорошо.
        Госпожа Дин хотела было продолжить пенье, но тут вперед выступил я; тотчас меня узнав, она вскочила и закричала:
        - Ты смотри-ка - благослови вас Боже, господин Локвуд! Как же вы удумали эдак к нам возвратиться! Усад-то заперт. Что ж вы нас не предупредили?
        - Я пока уговорился там о ночлеге, - отвечал я. - Завтра уеду снова. А как же это вы сюда перебрались, госпожа Дин? вот что лучше мне расскажите.
        - Цилла ушла, и господин Хитклифф пожелал, чтоб я переселилась сюда, пока вы не вернетесь; это вскоре после вашего отъезда в Лондон было. Но умоляю вас, заходите! Вы из самого Гиммертона пешком?
        - Из Скворечного Усада, - пояснил я, - а пока мне там готовят комнату, хочу завершить дела с вашим хозяином; едва ли мне вскоре представится иная возможность.
        - Какие дела, сэр? - спросила она, вводя меня в дом. - Хозяина сейчас нет, и быстро он не вернется.
        - В рассуждении аренды, - ответил я.
        - Ну, это вам с госпожой Хитклифф надобно уговориться, - заметила она, - а вернее говоря, со мной. Она управлять своими делами покамест не обучена, и за нее управляю я; больше-то никого и нет.
        Я выказал удивленье.
        - А! так вы, я вижу, о смерти Хитклиффа не слыхали, - сказала она.
        - Хитклифф умер! - потрясенно вскричал я. - Давно?
        - Уж три месяца тому; но вы сядьте, давайте шляпу, и я вам все расскажу. Погодите, вы же ничего еще не ели, да?
        - Я ничего и не хочу; я велел приготовить ужин дома. Вы тоже сядьте. Мне и пригрезиться не могло, что он умрет! Поведайте же, как это произошло. Вы сказали, что не ждете их домой вскорости - молодых людей?
        - Да уж… что ни вечер, корю их за то, что допоздна гуляют; но они не желают и слушать. Выпейте хотя бы нашего старого эля; он вас взбодрит - вы, похоже, утомились.
        Она убежала за элем, не успев выслушать мой отказ, и до меня донеслись слова Джозефа - тот осведомлялся, «чогой же енто деется, стыдоба позорная, в ее-то годы хахалей водить? Да ще у хозяя с подполу жбаны им тащать! Срам-то какой, до чогой же енто он дожился?»
        Госпожа Дин не стала тратить время на возраженья, а через минуту вошла с пенной серебристой пинтою, коей содержимому я вознес подобающе пламенные хвалы. А затем она угостила меня продолженьем истории Хитклиффа. Конец оному выпал, как она выразилась, «чудной».
        В Громотевичную Гору меня призвали, рассказала она, и двух недель не минуло с вашего отъезда; и ради Кэтрин я покорилась с радостью. Первая наша беседа огорчила меня и огорошила: Кэтрин с нашей разлуки сильно переменилась. Господин Хитклифф не пояснил, отчего передумал касательно меня; сказал лишь, что хочет моего присутствия, а видеть Кэтрин ему надоело - пусть, мол, я устрою себе гостиную в салоне, а Кэтрин сидит там со мною. Вполне довольно и того, что он принужден видеться с нею раз или два в день. Кэти такие перемены пришлись по душе; я же мало-помалу тайком принесла в дом великое множество книг и других предметов, даривших ей развлеченья в Усаде, и уговаривала себя, что жить мы станем в сносном комфорте. Иллюзия сия вскорости рассеялась. По первости Кэтрин была довольна, однако ею быстро овладели досада и беспокойство. Во-первых, ей запрещалось выходить из сада; расцветала весна, а госпожа моя печально изнывала в тесных своих пределах; во-вторых же, хлопоча по дому, я нередко принуждена была ее оставлять, и она сетовала на одиночество: ей предпочтительнее было ругаться с Джозефом в кухне,
нежели сидеть в мирном уединении. Стычки их меня не тревожили; однако, ежели хозяин желал, чтобы дом предоставили в его полное распоряженье, нередко в кухне искал прибежища и Хэртон! хотя поначалу Кэти при его приближении уходила или же принималась тихонько помогать мне, а обращаться к нему и высказываться избегала - и хотя сам он неизменно бывал до крайности угрюм и молчалив, - спустя время она свою манеру переменила и лишилась способности оставить его в покое: говорила с ним; отпускала замечанья насчет глупости его и праздности; выражала удивленье, как он в силах терпеть эдакую жизнь - как он может целый вечер просидеть, глядя в огонь и задремывая.
        «Он прямо как собака, да, Эллен? - как-то раз сказала она мне. - Или тяжеловоз. Делает свою работу, поглощает свою еду и вечно спит! Какой у него, должно быть, пустой и скучный ум! Тебе сны-то снятся, Хэртон? И если да - что же тебе снится? Да ты даже поговорить со мной не можешь!»
        Тут она взглянула на него, но он не желал ни открыть рот, ни снова на нее посмотреть.
        «Он, наверное, и сейчас грезит, - продолжала она. - Он вот дернул плечом - Юнона так делает. Спроси его, Эллен».
        «Господин Хэртон попросит хозяина услать вас наверх, коли не будете вести себя прилично!» - посулила я. Хэртон не только дернул плечом, но и стиснул кулак, точно его подмывало применить оный к делу.
        «Я знаю, отчего Хэртон вечно молчит, если я в кухне, - в другой раз заявила она. - Он боится, как бы я не стала его высмеивать. А ты что скажешь, Эллен? Он раз задумал научиться читать; я посмеялась, и он сжег свои книжки, а занятья оставил; вот дурак, правда?»
        «А вы-то разве не дурно поступили? - спросила я. - Вот на что мне ответьте».
        «Может, и дурно, - не отступила она, - но я же не думала, что он такой глупый. Хэртон, если я тебе сейчас дам книжку, ты возьмешь? Я, пожалуй, попробую!»
        И она положила ему на ладонь книгу, что читала сама; книгу он отбросил и пробубнил, что ежели она не отстанет, он ей сломает шею.
        «Ну, я положу ее здесь, - сказала Кэти, - в ящик стола; а сама пойду спать».
        Затем она шепотом велела мне проследить, возьмет ли он книжку, и отбыла. Но он и приблизиться к книжке не пожелал, о чем я и сообщила Кэти наутро, к великому ее разочарованию. Я видела, как она жалеет, что он так упорствует в угрюмости и безделье: совесть грызла ее, ибо она сама отпугнула Хэртона, сбила с пути к самосовершенствованию, и получилось это у нее весьма успешно. Однако ее находчивость искала способа исцелить рану; когда я чем-нибудь занималась на одном месте - скажем, гладила, что прекрасно можно делать и в салоне, - она брала хорошую книжку и читала мне вслух. Когда поблизости был Хэртон, Кэти обыкновенно прерывалась на интересном месте и оставляла книгу на виду; так она поступала снова и снова, да только он был упрям, как мул, на наживку не попадался, а завел привычку в дождь курить с Джозефом; и эти двое сидели перед очагом, что твои автоматоны - старик, по счастью, до того глух, что не слышал ее нечестивой чужи, как он бы выразился, а молодой изо всех сил старался пропускать ее мимо ушей. В ясные вечера этот последний уходил стрелять дичь, а Кэтрин зевала, и вздыхала, и приставала
ко мне, чтоб я с нею поговорила, и убегала на двор или в сад, едва я открывала рот; в конце концов, истощив все прочие развлеченья, она принималась лить слезы и уверять, что устала жить, ибо жизнь ее лишена смысла.
        Господин Хитклифф, все менее и менее склонный к обществу, только что не изгнал Эрншо из своих покоев. Затем в начале марта приключилось несчастье, и Хэртон на несколько дней застрял в кухне. Он один пошел в холмы, ружье у него разорвалось, осколком ему ранило руку, и в пути домой он немало крови потерял. Посему он волей-неволей обречен был тихо сидеть у очага, покуда не поправится. Кэтрин вполне довольна была его присутствием; во всяком случае, с невиданной страстью возненавидела свою комнату наверху и понуждала меня искать занятья на первом этаже, дабы она могла составить мне общество.
        В Светлый понедельник Джозеф повел скотину на ярмарку в Гиммертон; а я после обеда возилась с бельем в кухне. Эрншо сидел в углу у очага, по обыкновенью угрюмый, а моя маленькая хозяйка коротала праздный час, рисуя картинки на оконных стеклах, порой разражаясь обрывками песенок - кои тотчас обрывались, - да восклицаньями вполголоса, и в досаде и недовольстве косясь на кузена, каковой непреклонно курил и глядел в огонь. Получив замечанье - дескать, перестала бы она загораживать мне свет, я так уже ничего не вижу, - Кэтрин перешла к очагу. Я на нее вниманья толком не обращала, но вскоре услышала, как она заговорила: «Я поняла, Хэртон, что хочу… что рада… что была бы рада, стань ты мне теперь взаправду кузеном, если б ты не сердился на меня так и не грубил».
        Ответа на сие Хэртон не дал.
        «Хэртон, Хэртон, Хэртон! ты меня слышишь?» - продолжала она.
        «Поди прочь», - неуступчиво проворчал он.
        «Давай я возьму у тебя трубку», - сказала она, опасливо протянув руку и вынимая трубку у него изо рта.
        Не успел он воспрепятствовать, трубка уже была сломана и валялась в глубине очага. Хэртон выругался и схватил другую.
        «Перестань, - закричала Кэтрин, - сначала послушай; а я не могу разговаривать, когда мне тучи дыма в лицо летят».
        «Да иди же ты к дьяволу! - свирепо завопил он. - Оставь меня в покое!»
        «Нет, - заупрямилась она, - не оставлю; я не знаю, как сделать, чтобы ты со мною побеседовал, а ты понимать никак не желаешь. Я просто так говорила, что ты глупый; не потому что я тебя презираю. Нет уж, Хэртон, обрати на меня вниманье - ты мне кузен, изволь меня признать».
        «Да я видеть не хочу и тебя, и гордость твою гнусную, и чертовы твои насмехательства! - отвечал он. - Я скорей в ад провалюсь телом и душою, чем хоть разок на тебя еще гляну. Ну-ка йди отсюдова сию ж минуту!»
        Кэтрин нахмурилась и удалилась на скамью под окном, где, напевая дурацкую песенку, постаралась скрыть растущую склонность разрыдаться.
        «Лучше б вы подружились с кузиной, господин Хэртон, - вмешалась я, - ежели она раскаивается в своих дерзостях. Вам от того выйдет много проку: стань она вам компаньонкой, вы другим человеком сделаетесь».
        «Компаньонкой! - закричал он. - Да она ненавидит меня, думает, я ей туфли мыть нехорош! Не, хоть цельное королевство мне пожалуйте, я уж не стерплю презренья за то, что доброты от нее добиваюсь!»
        «Это не я тебя ненавижу, а ты меня! - расплакалась Кэтрин, не скрывая более своего огорченья. - Ты меня ненавидишь не меньше господина Хитклиффа, даже больше».
        «Да чегой же ты врешь-то? - возмутился Эрншо. - А заради чегой же я тогда злил его сто раз, на твою сторону вставал? чтоб ты опосля надо мной насмехалась, и презирала меня, и… Вот токмо попробуй еще меня изводить - я тогда выйду и скажу, что ты меня с кухни выжила!»
        «Я не знала, что ты вставал на мою сторону, - отвечала она, отерев глаза. - Я была несчастна и на всех злилась; но теперь я тебе благодарна и умоляю меня простить; что еще мне сделать?»
        Она снова подошла к очагу и прямодушно протянула ему руку. Он весь аж почернел и насупился, как туча грозовая, и решительно стиснул кулаки, а взгляд вперил в пол. Кэтрин, должно быть, инстинктивно догадалась, что эдакое упрямство порождено закоснелым своенравьем, а не антипатией, ибо, мгновенье поколебавшись, она затем нагнулась и нежно поцеловала его в щеку. Маленькая озорница думала, будто я ничего не вижу, и, отступив, вновь заняла свой пост у окна, вся из себя эдакая скромница. Я неодобрительно потрясла головой, и тогда она вспыхнула и прошептала: «Ну, Эллен, а что мне было делать? Он не подает мне руки и не смотрит на меня; должна же я как-то ему показать, что он мне нравится… что я хочу с ним дружить».
        Убедил ли ее поцелуй Хэртона, сказать не берусь: тот не одну минуту шибко старательно не показывал лица, а когда все же поднял голову, не ведал, увы, куда девать глаза.
        Кэтрин между тем развлекала себя - аккуратно завернула красивую книжку в белую бумагу, обвязала ее ленточкой и надписала «Господину Хэртону Эрншо»; а затем пожелала, чтобы я стала ее посланницей и вручила подарок назначенному адресату.
        «И передай ему, если не захочет взять, что я приду и научу его читать ее правильно, - сказала она, - а если он откажет, я уйду наверх и никогда в жизни больше не буду его дразнить».
        Я отнесла книжку и под тревожным взором своей нанимательницы передала послание. Разжать руку Хэртон не пожелал, посему я положила книжку ему на колени. Впрочем, он ее и не смахнул. Я возвратилась к своим занятьям. Кэтрин за столом положила голову на руки и эдак сидела, покуда не услыхала тихий шелест разрываемой обертки; тогда она на цыпочках подбежала и тихонько села подле кузена. Тот весь дрожал и горел лицом; вся его грубость, вся угрюмая резкость оставили его; сперва ему не хватало смелости ни звука произнести в ответ на ее вопросительный взгляд и обращенье шепотом.
        «Скажи, что ты прощаешь меня, Хэртон, пожалуйста. Одно коротенькое слово - и я буду так счастлива».
        Он пробубнил нечто невнятное.
        «И ты будешь мне другом?» - продолжала допрос Кэтрин.
        «Не, ты меня станешь стыдиться всю жисть, - отвечал он, - и чем лучше узнаешь, тем сильней устыдишься; а я эдакого не снесу».
        «И что, ты не будешь мне другом?» - переспросила она, улыбаясь с медовой сладостью и подбираясь к нему ближе.
        Больше я никаких разборчивых слов не услыхала, но, вновь к ним обернувшись, узрела два лица, кои, склонившись над принятой в дар книгою, сияли до того ослепительно, что не приходилось усомниться: мировое соглашенье подписали обе стороны, и отныне враги поклялись стать союзниками.
        Том, что они читали, полон был роскошных картинок; над этими картинками да подле друг друга оба не сдвинулись с места, покуда не возвратился домой Джозеф. Он, бедолага, пришел в ужас от эдакого зрелища - Кэтрин сидит на одной скамье с Хэртоном Эрншо, положив руку ему на плечо, - и немало озадачился, как это его любимец терпит близость кузины; потрясение вышло таким сильным, что ввечеру Джозеф не высказал по сему поводу ни единого замечанья. Чувства свои он выражал лишь глубочайшими вздохами, кои испускал, церемонно водрузив на стол свою большую Библию и затем поверх нее выкладывая из своей книжки грязные банкноты - плоды торгов, прошедших в тот день. В конце концов он подозвал Хэртона.
        «Отнеси хозяю, малой, - сказал он, - и сиди тама. Я к се пойду. Тутось нам быть скверно да зазорно; надоть пойтить поискать друго место».
        «Пойдемте, Кэтрин, - сказала я, - нам тоже пора “пойтить”, я уже все белье перегладила. Вы готовы?»
        «Так еще же восьми нет! - отвечала она, неохотно поднимаясь. - Хэртон, я тебе оставлю книжку на полке над очагом, а завтра другие принесу».
        «Чогой ты тутось бросишь, я выкину, - пообещал Джозеф, - и чогой-т мне не верится, что ты их ще повидаешь; валяй, бросай, скоко охота!»
        Кэти пригрозила, что за ее книжное собрание он расплатится своей библиотекою, и, на ходу улыбнувшись Хэртону, с песней отправилась наверх; думается мне, ей под этой крышей еще никогда не бывало так легко на сердце - разве что, может, в первые визиты к Линтону.
        Близость их, эдак вот зародившаяся, стремительно росла, хоть в ней временами и случались перебои. Эрншо не воспитать одним желаньем, а молодая хозяйка моя - отнюдь не философ и не образчик терпенья; однако души их стремились к одному - одна любила и желала чтить, другая любила и желала почитанья, - и посему достичь места назначенья умудрились оба.
        Понимаете, господин Локвуд, оказалось, завоевать сердце госпожи Хитклифф - дело-то нехитрое. Да только теперь я рада-радешенька, что вы и не пытались. Союз этих двоих - венец моих грез. В день их свадьбы мне некому будет завидовать на белом свете; да во всей Англии не сыщется женщины счастливее меня!
        Глава XXXIII
        Назавтра после того понедельника Эрншо по-прежнему не в силах был работать обиходно и посему оставался в доме, а я мигом обнаружила, что держать мою подопечную при себе, как раньше, отныне стало бессмысленно. Она спустилась прежде меня и отправилась в сад, где кузен ее занят был какими-то несложными трудами; выйдя позвать их к завтраку, я обнаружила, что Кэтрин уговорила Хэртона расчистить большой участок от смородиновых и крыжовенных кустов, и вдвоем они деловито планируют импорт растительности из Скворечного Усада.
        От запустенья, кое они учинили за краткие полчаса, я пришла в ужас - черносмородиновые кусты были зеницей Джозефова ока, а Кэтрин твердо вознамерилась посреди них расположить цветочную клумбу.
        «Вы посмотрите только! - воскликнула я. - Это все покажут хозяину, едва обнаружат. И как вы объясните эдакие свои вольности в саду? Нам всем на головы обрушится гром небесный, вот увидите! Господин Хэртон, как же вам-то хватило разуменья по ее слову учинить эдакий разор?»
        «А я и забыл, что они Джозефовы, - отвечал немало озадаченный Эрншо. - Но я ему скажу, что это я сам натворил».
        Трапезничали мы неизменно с господином Хитклиффом. Я была за хозяйку, заваривала чай да орудовала ножом, а посему за столом была незаменима. Кэтрин обыкновенно сидела подле меня, но в тот день перебралась поближе к Хэртону, и я тотчас увидела, что в дружбе своей она скрытничает не более, нежели во вражде.
        «Вы уж постарайтесь поменьше беседовать с кузеном и обращать на него вниманье, - такие инструкции дала я ей шепотом, когда мы входили. - Господин Хитклифф разозлится непременно, и достанется вам обоим».
        «Я не буду», - отвечала она.
        Спустя минуту она уже придвинулась к Хэртону и украшала его плошку овсянки примулами.
        Заговорить с нею тот не смел; он едва смел на нее посмотреть; а она все дразнила его и дважды чуть не рассмешила. Я нахмурилась и покосилась на хозяина; оного помыслы, однако, по облику его судя, были заняты иными предметами, до нынешнего общества не касавшимися; Кэтрин тоже на миг посерьезнела и всмотрелась в него весьма пристально. Но затем отвела взгляд и вернулась к своим глупостям; и в конце концов Хэртон испустил подавленный смешок. Господин Хитклифф вздрогнул и глазами поспешно обвел наши лица; Кэтрин ответила ему взглядом, привычно мешавшим беспокойство с вызовом; хозяин это ненавидел.
        «Твое счастье, что мне до тебя не дотянуться, - рявкнул он. - Что за дьявол тебя подзуживает беспрестанно пялиться на меня инфернальными этими глазами? А ну посмотрела в стол! и не напоминай мне больше о своем существовании. Мне-то представлялось, что смеяться я тебя отучил».
        «Это я смеялся», - пробормотал Хэртон.
        «Что-что ты сказал?» - переспросил хозяин.
        Хэртон уставился в плошку и не повторил своего признанья. Господин Хитклифф на него поглядел, а затем молча вернулся к завтраку и к прерванным размышленьям. Мы почти уже доели, а молодые люди благоразумно отодвинулись друг от друга подальше, и я больше не ждала треволнений за столом, но тут в дверях возник Джозеф, коего дрожащая губа и гневный взор обнаруживали, что возмутительное обращенье с его драгоценными кустами разоблачено. Вероятно, он видел Кэти и ее кузена на месте преступленья, ибо, двигая челюстью, точно корова на выпасе, - что отнюдь не наделяло его речи внятностью, - заговорил так:
        «Мне надобно поимать расчет и уйтить! А я-то сё кумекал помреть, как шестижды десять годков отслужу; я-то почел, отнесу книжицы на чердак, и сё свое таче, пущай они у кухне сидят, сё тише. И худо-то мне было от очага уйтить, но я почел, что ладноть, я можу! Дак не, вона кустовник мой у мя покрала, а ентого, хозяй, я не снесу, хучь мя режь! Вас-то вона пущай тиранит, ежли вам охота, а я не обвыкший, я стар ужо, мне сызновый ярем не надобен! Я унше киркой на большаке махать буду, чтоб на хлеб се надобыть!»
        «Ну полно, идиот, - перебил его Хитклифф, - давай-ка к делу. В чем твоя беда? Если ты с Нелли поругался - я вмешиваться не стану. Пусть она тебя хоть в угольную яму сбросит, мне все равно».
        «Дак не Нелли! - отвечал Джозеф. - Супротив Нелли я б ни слова, хучь вона и шушваль злющая. Осподи ублагослови, она-т душу ни у когой не покрадет! Не така краса, на ее рот-то не раззявишь. А ента гнусь, королевна распроклятая, уворожила нашенского малого глазьями взористыми да изнахальством… а вон… Не! у мя сердце ажно разрывается! Он сё позабыл, чогой я для него попеределал, и выучил его чому, взял и дернул уншие смородинные кусты в саду!» - И тут Джозеф заголосил, совершенно уничтоженный горькими своими обидами, а равно неблагодарностью и опасным положением Эрншо.
        «Он что, напился, этот дурак? - осведомился господин Хитклифф. - Хэртон, это он укоряет тебя?»
        «Я повыдернул два или три куста, - пояснил юноша, - но я обратно посажу».
        «А зачем выдергивал?» - спросил хозяин.
        Кэтрин мудро вставила свое слово.
        «Мы хотели посадить там цветы, - сказала она. - Тут только я виновата - это я его попросила».
        «А кой дьявол дал тебе право тронуть здесь хоть травинку? - в великом удивлении поинтересовался ее свекор. - И кто велел тебе слушаться ее?» - прибавил он, обернувшись к Хэртону.
        Тот смолчал, а его кузина ответила: «Неужто вы, забрав все мои земли, поскупитесь дать мне украсить несколько ярдов в саду?»
        «Твои земли, наглая ты девка! У тебя никогда не было никаких земель», - отвечал Хитклифф.
        «И мои деньги», - не отступила она, прожигая его взглядом и между тем вгрызаясь в хлебную корку, остатки своего завтрака.
        «Цыц! - рявкнул он. - Доедай и пошла отсюда!»
        «И земли Хэртона, и его деньги тоже, - упорствовало это безрассудное существо. - Мы с Хэртоном теперь друзья; и я ему все про вас расскажу!»
        Хозяин на миг как будто смутился; побледнел и вскочил, не сводя с нее глаз и кривя лицо в смертельной ненависти.
        «Если вы меня ударите, Хэртон ударит вас, - сказала она, - так что лучше сядьте».
        «Если Хэртон не выставит тебя за дверь, я его ударю так, что полетит кувырком в ад, - прогремел Хитклифф. - Клятая ты ведьма! и ты смеешь настраивать его против меня? Выгони ее отсюда вон! Слышишь? Выкини ее в кухню! Я ее убью, Эллен Дин, если ты позволишь ей хоть раз еще показаться мне на глаза!»
        Хэртон вполголоса увещевал Кэтрин уйти.
        «Волоки ее прочь! - разъярился Хитклифф. - Что ты сидишь - хочешь еще побеседовать?» - И он приблизился, дабы исполнить свое приказанье самому.
        «Он вас больше не слушает, злой вы человек, - сказала Кэтрин, - а скоро возненавидит вас не меньше моего».
        «Тише! тише! - укоризненно пробормотал юноша. - Не надо с ним так говорить. Хватит».
        «Но ты же ему не позволишь меня ударить?» - вскричала она.
        «Так ты уходи», - горячо прошептал он.
        Но поздно: Хитклифф ее уже схватил.
        «А теперь ты уходи! - велел он Эрншо. - Ведьма окаянная! На сей раз она разозлила меня в несносную минуту и станет жалеть об этом до скончания своих дней!»
        Он вцепился ей в волосы; Хэртон тщился высвободить локоны Кэтрин и умолял хотя бы сей один-единственный раз ее не трогать. Черные глаза Хитклиффа вспыхнули; он уже как будто готов был разорвать Кэтрин на куски, а я едва набралась смелости прийти на подмогу, но внезапно пальцы его разжались; теперь он схватил Кэтрин за локоть и пристально уставился ей в лицо. А затем рукою провел по глазам, постоял, стараясь, по видимости, взять себя в руки, и, вновь к ней повернувшись, с натужным спокойствием промолвил: «Пора тебе научиться не разжигать во мне гнев, не то однажды я и впрямь тебя убью! Иди с госпожой Дин и сиди с нею; изливай свои дерзости ей в уши. Что до Хэртона Эрншо, если я увижу, что он тебя слушает, - отправлю его искать пропитанье, где пожелает! За твою любовь он сделается изгоем и побирушкой. Нелли, уведи ее; и оставьте меня, уйдите все! Оставьте меня!»
        Я вывела мою молодую госпожу за дверь, и она так возрадовалась избавленью, что противиться не стала; Хэртон последовал за нами, а господин Хитклифф одиноко просидел в комнате до обеда. Я посоветовала Кэтрин отобедать наверху, но, едва заметив, что место за столом пустует, Хитклифф послал меня за нею. С нами он не говорил, ел мало, а немедленно после обеда ушел из дома, намекнув, что до вечера едва ли вернется.
        В его отсутствие новоиспеченные друзья обосновались в доме, и я слышала, как Хэртон сурово оборвал речи кузины, едва та пожелала открыть ему, как ее свекор поступил с его отцом. Хэртон сказал, что ни единого унизительного слова о Хитклиффе не потерпит; будь Хитклифф хоть сам дьявол, ему, Хэртону, все одно; Хэртон за него горой; и пускай она лучше оскорбляет его самого, как привыкла, чем возьмется за господина Хитклиффа. Кэтрин на сие разобиделась; но он нашел способ окоротить ей язык, спросив, как бы ей понравилось, кабы он плохо отозвался о ее отце? Тут она уразумела, что Эрншо принимает репутацию хозяина близко к сердцу и пред эдакими узами любые резоны бессильны - Хэртон прикован цепями привычки, и жестоко будет их разбивать. С тех пор Кэтрин выказывала добросердечие, избегая и сетований, и выражений неприязни к Хитклиффу, и призналась мне, как сожалеет, что пыталась рассорить с ним Хэртона; в сущности, думается мне, с того дня она при сем последнем не сказала против своего угнетателя ни полслова.
        Уладив это небольшое разногласие, они вновь стали друзьями и много чему деятельно учили и учились. Завершив свои хлопоты, я пришла посидеть с этими двоими, и зрелище так согревало меня и утешало, что я и не заметила, как пролетело время. Понимаете, я обоих в известной мере почитала за своих детей; я давно гордилась одною и не сомневалась ныне, что и другой станет источником равного удовлетворенья. Его честная, добрая и умная натура быстро рассеивала туман невежества и упадка, в коем его воспитали; а искренние похвалы Кэтрин споспешествовали его усердию. Прояснявшийся ум прояснял и черты облика, наделял их живостью и благородством; я едва узнавала человека, коего повстречала в тот день, когда отыскала в Громотевичной Горе мою юную госпожу после ее экспедиции к Скалам. Покуда я восторгалась, а они трудились, подступили сумерки, а с ними вернулся и хозяин. Вошел он нежданно, через парадную дверь, и вся наша троица предстала его взору, не успели мы поднять головы и на него взглянуть. Что ж, рассудила я, не бывало на свете картины отрадней и безобидней; постыдно было бы их корить. Красный огонь очага
освещал их головки и озарял лица, горевшие пылким детским любопытством; ибо, хотя ему минуло двадцать три года, а ей восемнадцать, чувства и знания были им так новы, что оба не испытывали и не выказывали чувств, коими наделена отрезвленная и разочарованная зрелость.
        Они разом обратили глаза на господина Хитклиффа; может, вы не замечали, но глаза у них совершенно одинаковые, и таковы же были глаза у Кэтрин Эрншо. Нынешняя Кэтрин в остальном ничем ее не напоминает, только шириною лба и некою лепкой ноздрей, отчего поневоле смотрится весьма высокомерной. У Хэртона схожесть сильнее: она видна всегда, но в тот миг была особливо замечательна, ибо от необычайных занятий чувства его обострились и пробудились умственные таланты. Думается мне, эдакое сходство обезоружило господина Хитклиффа; он приблизился к очагу в явной ажитации, коя, впрочем, быстро отхлынула, едва он взглянул на юношу, или, говоря точней, ажитация его переменила свою природу, ибо сама никуда не делась. Он взял у Хэртона из руки книжку, глянул на открытую страницу, а затем вернул, не сказав ни слова, лишь жестом отослав Кэтрин прочь; компаньон ее тоже не задержался, и я уже собралась отбыть, но Хитклифф велел мне сидеть смирно.
        «Дурной финал, не так ли? - отметил он, некоторое время сумрачно поразмыслив над увиденною сценой. - Абсурдный конец моих жестоких упражнений, да? Я запасаю рычаги и кирки, дабы разрушить два дома, научаю себя трудиться, как Геракл, и едва все готово и в моей власти, воля моя сбить хоть одну черепицу с той или другой крыши испаряется! Мои застарелые враги не одолели меня; настало самое время отмстить их потомкам - я бы мог, и никто бы мне не помешал. Но что проку? Неохота наносить удар; лень поднять руку! Может почудиться, будто я трудился столько лет, дабы только явить благородное великодушье. Это отнюдь не так: я утратил способность наслаждаться их гибелью и слишком стыл, чтобы губить просто так.
        Надвигаются странные перемены, Нелли; я уже стою в их тени. Повседневность столь мало меня заботит, что я едва вспоминаю о еде и воде. Эти двое, что сейчас отсюда ушли, - единственные предметы, что видятся мне отчетливо матерьяльными, и сие виденье доставляет мне мучительную боль. О ней я говорить не стану; и думать не желаю; однако мечтаю, чтоб она стала невидимкой; присутствие ее доводит меня до бешенства. Он трогает мою душу иным манером; и однако я бы предпочел никогда больше его не видеть, если б знал, как это устроить и не выставиться безумцем. Ты, вероятно, сочтешь, что к безумию я весьма склонен, - прибавил он, выдавив улыбку, - попытайся я описать тебе тысячи связей и идей из прошлого, что он пробуждает или же воплощает. Но ты никому не выдашь того, что я тебе скажу; а разум мой навечно запечатан в одиночестве, и соблазнительно излить кому-нибудь душу.
        Пять минут назад Хэртон мне виделся не человеком, но олицетвореньем моей юности; столь многообразны мои чувства к нему, что и не подступиться разумно. Начать с того, что сходство его с Кэтрин поразительно, и между собою они связаны устрашающе. Ты, быть может, сочтешь, что воображенье мое более всего захвачено этим обстоятельством, однако оно - последнее у меня на уме, ибо что для меня не связано с Кэтрин? что не напоминает о ней? Едва взгляну на эти полы, в плитах складывается ее лицо! В каждом облаке, в каждом дереве… она наполняет воздух ночами, во всяком предмете мелькает днем… со всех сторон меня обступает ее образ! Наиобыкновеннейшие лица мужчин и женщин… мои собственные черты - все насмехается надо мною этим сходством. Весь мир - чудовищное собранье памятных замет о том, что она была, а я ее потерял! Что ж, облик Хэртона обернулся призраком моей бессмертной любви; моего безумного тщания отстоять то, что мое по праву; моего падения, моей гордости, моего счастья и моего горя…
        Впрочем, что за сумасбродство - пересказывать тебе эти мысли; но так ты поймешь, отчего, хотя постоянного одиночества я и не желаю, общество его добра мне не приносит; оно лишь усугубляет непрерывные мои терзанья - и отчасти посему мне делается безразлично, что у них там с кузиной. Уделять им вниманье я более не могу».
        «Но что вы разумеете под переменами, господин Хитклифф?» - спросила я, напуганная эдакими речами, хотя ни потеря рассудка, ни смерть ему вроде бы не грозили: сам он был силен и здоров, а что до его рассуждений, так он с детства склонен был размышлять о мрачном и забавлялся диковинными фантазиями. Может, он и помешался на усопшем своем идоле, однако во всех остальных отношеньях рассудком был не слабее моего.
        «Я не узнаю, пока они не придут, - сказал он. - Пока же я разумею не вполне».
        «Вы ведь не болеете?» - спросила я.
        «Нет, Нелли, не болею», - ответствовал он.
        «То бишь смерти вы не боитесь?» - продолжала я.
        «Бояться смерти? Нет, - сказал он. - У меня нет ни страха, ни предчувствия смерти, ни надежды на нее. Да и с чего бы? Телом я крепок, жизнь веду умеренную, занятия мои неопасны; на сей земле я должен протянуть - как оно наверняка и случится, - пока голова моя почти не лишится черных волос. И однако в подобном состоянии я дальше жить не могу! Я принужден напоминать себе дышать… чуть ли не напоминать сердцу биться! Словно разгибаешь заржавленную пружину - я усильем заставляю себя совершать малейшие движенья, не порожденные единственной моей мыслью, и с усильем замечаю все вокруг, живое или же мертвое, - все то, что не связано с одной всеобъемлющей идеей. Мною владеет лишь одно желанье; все мое существо, все чувства стремятся к нему. Они стремятся к нему давно и непреклонно - я убежден, что оно сбудется, и скоро, ибо оно уничтожило мое бытие; меня всего поглотило предвкушенье. Признания не облегчают мне душу, однако могут объяснить некие мои настроенья, иначе не объяснимые. О Боже мой! Как долго длится эта битва; хоть бы она уже закончилась!»
        Он заходил по комнате, бормоча себе под нос нечто ужасное, покуда я не стала склоняться к мысли - кою, по его словам, разделял и Джозеф, - что совесть низринула его сердце в ад на земле. Мне было страшно любопытно, чем все закончится. Прежде-то он редко обнаруживал эдакое состоянье ума; но, глядя на него, я не усомнилась, что таково оно было обыкновенно; он и сам так утверждал, хотя по его поведенью о том не догадалась бы ни одна живая душа. Вот вы, господин Локвуд, не догадались, когда виделись с ним; а в то время, о коем речь, он был таким же - разве что, пожалуй, больше тяготел к беспрерывному одиночеству и, может, был еще немногословнее в обществе.
        Глава XXXIV
        После того вечера господин Хитклифф несколько дней избегал встречаться с нами за столом; однако не желал дозволить Хэртону и Кэти не сходить к трапезам. Ему отвратительно было столь совершенно поддаться чувствам, и он предпочитал отсутствовать сам; ему же, по видимости, хватало пищи раз в сутки.
        Как-то ввечеру, когда все легли, я услышала, что он спустился и вышел через парадную дверь. Как он вошел, я не слыхала, и поутру он по-прежнему не появился. Дело было в апреле; погода стояла ясная и теплая, трава зазеленела трудами ливней и солнца, подле южной ограды расцвели две карликовые яблони. После завтрака Кэтрин велела мне взять стул и с моей работою сесть под елями на задах; она подговорила Хэртона, каковой совершенно оправился после несчастного случая, перекопать и засеять ее садик, перенесенный в тот угол двора под действием Джозефовых жалоб. Я уютно наслаждалась весенними ароматами и великолепной нежной синевой в вышине, и тут моя юная госпожа, убежавшая к воротам за ростками примул для бордюра клумбы, возвратилась, не донеся свою ношу целиком, и объявила, что в дом заходит господин Хитклифф. «Он со мною говорил», - озадаченно прибавила она.
        «И что сказал?» - поинтересовался Хэртон.
        «Сказал исчезнуть с глаз его долой, и поскорее, - отвечала она. - Но он выглядел так странно - он обычно совсем не такой, - что я замерла и к нему присмотрелась».
        «Как он выглядел?» - спросил Хэртон.
        «Ну, он был почти бодр и весел. Нет, почти - не то слово; очень возбужден, и взволнован, и рад!» - сказала она.
        «Ночные прогулки его, значит, развлекают», - отметила я с напускной беспечностью, хотя на деле удивлена была не меньше Кэти и жаждала сама убедиться в правдивости ее слов: все-таки не каждый день нам выпадает узреть радостного хозяина. Я сочинила предлог зайти в дом. Хитклифф стоял на пороге; он был бледен и весь трясся; да, глаза его и впрямь мерцали странной радостью, отчего переменилось все его лицо.
        «Будете завтракать? - спросила я. - Всю ночь ведь бродили - наверняка проголодались!» - Мне было любопытно, куда он уходил, но не хотелось спрашивать прямо.
        «Нет, я не голоден», - отвечал он, отворотив лицо; говорил он весьма презрительно, словно догадался, что я тщусь вызнать, по какому случаю у него эдакое прекрасное настроенье.
        Я растерялась; быть может, решила я, сообразно будет слегка ему попенять.
        «Думается мне, плохая это мысль - эдак бродить, - заметила я, - вместо того чтобы лежать в постели; и уж совсем это немудро в такой-то дождливый сезон. Можете ведь тяжелую простуду подхватить, а то и лихорадку; вам уже, я вижу, нехорошо!»
        «Ничего, перетерплю, - отвечал он, - и с превеликим удовольствием, если только ты оставишь меня в покое; заходи и не докучай мне».
        Я подчинилась и, проходя мимо, заметила, что дышит он часто, словно кошка.
        «Да уж, - про себя рассудила я, - болезни нам не избежать. Не постигаю, что это он такое творит».
        В полдень он с нами вместе сел обедать и принял из моих рук груженную снедью тарелку, будто намеревался искупить прежнее недоедание.
        «У меня нет ни простуды, ни лихорадки, Нелли, - отметил он, припомнив мои утренние речи, - и я готов отдать должное твоей стряпне».
        Он взял нож и вилку и уже собрался было приступить к еде, как аппетит его внезапно угас. Хитклифф отложил приборы на стол, вскинул пылкий взгляд к окну, затем встал и вышел. Завершая трапезу, мы смотрели, как он бродит туда-сюда по саду, и Эрншо сказал, что пойдет и спросит, отчего Хитклифф не пожелал обедать; юноша думал, мы чем-то хозяина огорчили.
        «Ну что, он придет?» - спросила Кэтрин, когда кузен вернулся.
        «Не, - отвечал тот, - но он не сердится; он чем-то доволен, просто на диво; да только я его раздосадовал, заговорив с ним дважды, и он велел, чтоб я шел к тебе; удивился, как это я могу пожелать иного общества».
        Я поставила тарелку греться на решетку, и спустя час-другой, когда все разошлись, хозяин вернулся, ничуть не успокоившись: та же сверхъестественная - и точнее слова не найти - радость мерцала под черными бровями; кожа по-прежнему бескровна, зубы то и дело обнажаются в подобии улыбки; он дрожал всем телом - не как дрожат от холода или слабости, но как вибрирует туго натянутая бечева; не столько дрожь, сколько трепет.
        Надо бы мне спросить, что стряслось, подумала я; а иначе кто спросит? И я произнесла: «Добрые вести, господин Хитклифф? Вы необычайно оживлены».
        «Откуда мне придут добрые вести? - спросил он. - Я оживлен, ибо голоден и, похоже, не должен есть».
        «Вот же ваш обед, - ответила я. - Почему вы не едите?»
        «Сейчас не хочется, - поспешно буркнул он. - Подожду до ужина. И, Нелли, позволь попросить тебя раз и навсегда: предупреди Хэртона и эту, чтоб ко мне не подходили. Пусть меня никто не беспокоит; я желаю быть здесь один».
        «Появились новые резоны для эдакого изгнанья? - спросила я. - С чего это вы взялись чудить, господин Хитклифф? Объяснитесь. Где вы были ночью? Я не из праздного любопытства спрашиваю, а…»
        «Ты спрашиваешь сугубо из праздного любопытства, - перебил он меня, рассмеявшись. - И однако я отвечу. Ночью я побывал на пороге ада. Сегодня же я узрел свой рай. Он предо мною, в каких-то трех футах! А теперь лучше иди! Если воздержишься совать нос, не увидишь и не услышишь ничего страшного».
        Подметя перед камином и смахнув крошки со стола, я ушла, пуще прежнего смущенная.
        В тот день он больше не выходил из дому, и никто не нарушал его уединенья, покуда в восемь вечера я не сочла, что уместно, хоть и непрошено, будет отнести ему свечу и ужин. Он стоял, прислонясь к подоконнику открытого окна, однако глядел не наружу - лицо его обращено было к сумраку внутри. Огонь догорел до золы; комнату наполнял прогретый влажный воздух пасмурного вечера, и такая стояла тишина, что слышно было не просто речушку в Гиммертоне, но всякий плеск ее и журчанье по гальке и меж большими валунами, кои она не умела захлестнуть. Я недовольно закудахтала, увидев, в сколь прискорбном состоянии пребывает очаг, и принялась захлопывать оконные створки, покуда не добралась до окна, где стоял Хитклифф.
        «А это закрыть?» - спросила я, надеясь пробудить его к жизни, ибо он не шевелил ни мускулом.
        Когда я заговорила, на лицо его упал свет. Ой, господин Локвуд, я и выразить не могу, как страшно перепугалась от этого мимолетного виденья! Эти бездонные черные глаза! Эта улыбка и мертвенная бледность! Мне предстал не господин Хитклифф, а какой-то гоблин; от ужаса я ненароком ткнула свечою в стенку, и мы остались в темноте.
        «Да, закрой, - отвечал мне знакомый голос. - Что ж ты неуклюжая такая? Зачем же свечу наклонять? Сбегай принеси другую».
        В глупом страхе я помчалась прочь и сказала Джозефу: «Хозяин велел тебе отнести ему свечу и разжечь огонь в очаге». Ибо сама-то я в ту минуту возвращаться в комнату побоялась.
        Джозеф с грохотом насыпал углей в совок и ушел; но тотчас вновь появился, в одной руке неся совок, а в другой поднос с ужином, и объяснил, что господин Хитклифф отправляется на покой и до утра ничего есть не желает. И тотчас мы услышали, как Хитклифф поднялся по лестнице; но отправился не в свою спальню, а зашагал в ту, где кровать с панелями; я ж вам уже рассказывала, там в окно любой пролезет, и меня осенило, что он замыслил новую полуночную прогулку, да только предпочел бы, чтоб мы о ней не заподозрили.
        «Не упырь ли он? Не вампир ли?» - размышляла я. Об этих чудовищных демонах во плоти я читала. А затем я напомнила себе, как нянчила его в детстве, как видела его взросленье, как сопровождала его чуть ли не на всем пути, и что за нелепая гиль - поддаться эдакому ужасу. «Но откуда он взялся, этот темный дитятко, коего добрый человек приютил себе на беду?» - нашептывало мне Суеверие, покуда я погружалась в забытье. В полудреме я принялась терзать себя, выдумывая Хитклиффу сообразное происхожденье, и, повторяя раздумья, что занимали меня наяву, опять и опять оглядывала его жизнь, видя в ней новые мрачные повороты; а в конце концов мне привиделись его смерть и похороны, о коих помню только, что мне до крайности досаждала задача надиктовать надпись на памятнике, я пошла за советом к ризничему, и поскольку у покойного не было фамилии, а возраста его мы не знали, пришлось нам удовольствоваться одним-единственным словом «Хитклифф». Так оно и сбылось; тем мы и удовольствовались. Ежели зайдете на церковный двор, прочтете на его надгробном камне лишь это и дату смерти.
        Рассвет вернул мне здравость рассудка. Я поднялась и, едва взгляд прояснился, вышла в сад проверить, нет ли следов под его окном. Никаких следов не было. «Он остался дома, - подумала я, - и сегодня ему станет получше». По своему обыкновению, я на всех приготовила завтрак, но велела Хэртону и Кэтрин поесть, прежде чем спустится хозяин, ибо тот с подъемом припозднился. Они захотели позавтракать снаружи под деревьями, и я накрыла им столик.
        Возвратившись в дом, я обнаружила внизу господина Хитклиффа. Они с Джозефом беседовали о каких-то делах на ферме; касательно обсуждаемого предмета хозяин давал четкие, подробные указанья, но говорил торопливо и постоянно отворачивал голову, а лицо у него было взволнованное, как и прежде, и даже более того. Когда Джозеф вышел, Хитклифф сел туда, где предпочитал сидеть обычно, и я поставила перед ним кружку кофе. Он подтянул ее поближе, а затем облокотился на стол и воззрился, как мне представилось, в стену, взглядом обводя один и тот же ее фрагмент, сверху вниз, блестя беспокойными глазами и с таким живым интересом, что на целые полминуты напрочь перестал дышать.
        «Ну же, - сказала я, пихнув кусок хлеба ему в руку, - пейте и ешьте, покуда горячее; уже час стоит и вас дожидается».
        Он меня не заметил и однако улыбнулся. По мне, так лучше б зубами скрежетал, чем так улыбаться.
        «Господин Хитклифф! хозяин! - вскричала я. - Не надо ради бога смотреть так, будто виденье из-за гроба увидали».
        «Не надо ради бога вопить так громко, - отвечал он. - Оглядись и скажи мне - мы одни?»
        «Ну конечно, - был мой ответ, - еще бы не одни».
        Но все же я невольно послушалась его, ибо не вполне была уверена. Он рукою раздвинул посуду на столе, чтоб удобнее было смотреть, и склонился вперед.
        И тут я уразумела, что смотрит он не на стену; я пригляделась, и мне показалось, будто то, на что он устремлял глаза, было от него не дальше двух ярдов. Не берусь сказать, что это было, да только ему оно сообщало беспредельное наслаждение и боль разом - во всяком случае, на эдакую мысль наводила горестная, но восторженная его гримаса. И воображаемый сей предмет не стоял на месте - глаза Хитклиффа блуждали с неустанным прилежаньем, и, даже когда он обращался ко мне, от оного предмета не отрывались. Втуне напоминала я хозяину, что он давненько уже воздерживается от еды; когда, прислушавшись к моим мольбам, он шевелился, когда протягивал руку за куском хлеба, пальцы сжимались, не успевал он донести ее до цели, и она падала на стол, позабыв, за чем тянулась.
        Я сидела воплощенным образчиком терпеливости и пыталась отвлечь его завороженное внимание от всепоглощающих раздумий, покуда он не раздосадовался и не вскочил, вопрошая, отчего я не даю ему трапезничать, когда ему удобно, и заявляя, что в следующий раз мне ждать не надобно - я могу накрыть и уйти. Промолвив эти слова, он вышел из дома, прогулялся по садовой дорожке и исчез за воротами.
        Поползли тревожные часы; вновь наступил вечер. Я отправилась на покой очень поздно, а когда легла, не смогла заснуть. Он возвратился за полночь, но в постель не пошел, а заперся внизу. Я прислушивалась да ворочалась, а в конце концов оделась и сошла вниз. Шибко утомительно было лежать, терзая себе мозг сотней пустых опасений.
        Я различила шаги господина Хитклиффа, что без устали мерили комнату; и он часто прерывал тишину глубоким воздыханьем, похожим на стон. Вдобавок он бормотал бессвязные слова; я уловила лишь имя Кэтрин, кое присовокуплялось к некоему безумному выраженью нежности или же страданья и будто бы обращалось к тому, кто рядом, - негромкое, пылкое слово, точно вырванное из самых недр его души. Войти к хозяину сразу мне недостало отваги; но я хотела отвлечь его от грез, а посему вознегодовала на беспорядок в кухонном очаге, помешала золу и принялась сгребать угли. Это призвало Хитклиффа ко мне скорей, нежели я рассчитывала. Он тотчас распахнул дверь и сказал: «Нелли, поди сюда - уже утро? Возьми свечу и поди сюда».
        «Четыре утра бьет, - отвечала я. - Коли вам свеча надобна, чтоб наверх пойти, зажгите здесь от очага».
        «Нет, наверх я не хочу, - сказал он. - Поди и разожги огонь мне; займись, чем тут потребно заняться».
        «Мне сначала угли надо раздуть до красноты - тогда будет что нести вам», - отвечала я, подтащив стул и взяв мехи.
        Хитклифф меж тем бродил взад и вперед в состоянии, близком к помешательству; тяжкие вздохи его так скоро следовали один за другим, что дышать обыкновенным манером он уже не успевал.
        «Как рассветет, пошлю за Грином, - сказал он. - Хочу задать ему вопросы юридического свойства, пока в силах обратить помыслы на подобные материи и действовать хладнокровно. Я еще не составил завещанья; и не могу придумать, как распорядиться имуществом. Хорошо бы стереть его с лица земли».
        «Я бы на вашем месте эдаких речей не вела, господин Хитклифф, - встряла я. - Пускай ваше завещанье подождет; вы еще долго проживете и успеете раскаяться в многочисленных своих неправедностях! Надо же; не думала, что у вас расшатаются нервы, но расшатаны они просто на диво и почти целиком по вашей же вине. И Титана подкосило бы три дня прожить, как вы. Поешьте чего-нибудь и отдохните. Гляньте в зеркало - сами увидите, до чего вам надобно и то и другое. У вас щеки ввалились, глаза кровью налиты, будто вы умираете с голоду и от недосыпа слепнете».
        «Не моя вина, что я не могу ни есть, ни спать, - отвечал он. - Уверяю тебя, моего замысла здесь нет. Я сделаю и то и другое, едва смогу. Но с тем же успехом ты могла бы советовать тонущему передохнуть, когда рукой подать до берега! Я сначала должен доплыть - а затем отдохну. Ну его, этого господина Грина; что до моих неправедностей, я их не причинял и ни в чем не раскаиваюсь. Я слишком счастлив; и все же счастлив недостаточно. Блаженство души убивает мое тело, однако не насыщается».
        «Счастлив, хозяин? - вскричала я. - Странное у вас счастье! Коли выслушаете меня и не станете сердиться, я вам насоветую, как стать счастливее».
        «И как же? - спросил он. - Советуй».
        «Вы же знаете, господин Хитклифф, - сказала я, - что с тринадцати лет жизнь вели себялюбивую и нехристианскую; вы едва ли и Библию-то с тех пор в руки брали. Вы позабыли ее содержанье, а нынче вам небось не с руки и вспоминать. Не повредило бы послать за кем-нибудь - за священником любого христианского вероисповеданья, хоть какого, - дабы он всё вам объяснил и показал, сколь далеко вы ушли от заповедей; до чего не годитесь вы для рая, ежели только перед смертью вас не постигнет перемена».
        «Я тебе премного обязан, Нелли, а вовсе не сердит, - сказал он, - ибо ты напомнила мне о том, каким манером я желаю лечь в землю. Пусть меня под вечер снесут на церковный двор. Вы с Хэртоном, если угодно, можете меня сопроводить; и непременно проследи, чтобы ризничий все исполнил касательно двух гробов! Никакого священника не требуется; и речей надо мною не нужно… Говорю тебе, я почти достиг моего рая; а рая всех прочих я ничуть не ценю и не жажду».
        «А ежели вы и дальше станете упорствовать в своей голодовке, и тем сами себя уморите, и вас не захотят похоронить на церковной земле? - спросила я, потрясенная сим безбожным равнодушием. - Вот как вам это понравится?»
        «Они так не поступят, - отвечал он, - но если поступят, ты меня тайно перехорони; если же пренебрежешь моим указаньем - на деле докажешь, что мертвые никуда не деваются!»
        Заслышав, что пробудились и другие домочадцы, он отбыл в свое логово, и я задышала свободнее. Однако после обеда, покуда Джозеф и Хэртон работали, Хитклифф вновь вошел в кухню и, глядя безумно, велел мне войти и посидеть в гостиной: он хотел, чтобы с ним кто-нибудь побыл. Я отказалась; прямо ответила ему, что странные его речи и манеры меня пугают и мне недостает ни смелости, ни воли в одиночку составить ему общество.
        «Похоже, ты меня полагаешь зверем, - заметил он с этим своим ужасным смехом. - До того страшным, что под приличной крышею мне места нет. - Затем, обернувшись к Кэтрин, коя тоже была в кухне и при его приближении спряталась за меня, он прибавил не без насмешки: - А ты придешь ко мне, девочка? Я тебя не трону. Нет! Уж тебе-то я выказался хуже дьявола. Что ж, лишь одна не станет меня чураться! Боже мой! как она беспощадна. Ох, черт бы всё побрал. Невыразимо; сего не снесет никакая плоть и кровь… даже моя».
        Больше он ничьего общества не искал. В сумерках отправился к себе в спальню. Всю ночь и еще долго утром мы слышали, как он стонет и бормочет. Хэртон рвался зайти, но я велела ему привести господина Кеннета - пускай заглянет и осмотрит Хитклиффа. Когда доктор пришел, а я постучалась и подергала дверь, оказалось, что та заперта; Хитклифф же велел нам катиться к чертям. Ему лучше, и он желает остаться один; посему доктор отбыл.
        Ввечеру пошел сильный дождь; собственно говоря, лило до рассвета, и поутру, прогуливаясь вокруг дома, я заметила, что окно у хозяина распахнуто и вода хлещет прямо в спальню. Не может быть, что он в постели, рассудила я; эдакий ливень промочит его до костей. Либо он уже встал, либо вышел. Но я больше чиниться не стану - смело войду и посмотрю.
        Успешно отворив дверь другим ключом и вступив в комнату, я кинулась открыть панели, ибо в спальне не было никого; я отодвинула их и заглянула. Господин Хитклифф был внутри - лежал на спине. Глаза его встретились с моими, и были они до того пронзительны и яростны, что я вздрогнула; затем он как будто улыбнулся. Мне и в голову не пришло, что он мертв; однако лицо его и шею омывал дождь; вся постель промокла, и он не шевелил ни мускулом. Оконная створка хлопала туда-сюда и царапала руку, что лежала на подоконнике; разодранная кожа не кровоточила, а пощупав ее, я отбросила сомненья: он был мертв и окоченел!
        Я закрыла створку; убрала длинные черные волосы с его лба; попыталась закрыть ему глаза - погасить этот жуткий и жизнеподобный восторженный взгляд, покуда его еще кто не увидал. Веки не опускались; Хитклифф будто насмехался над моими стараньями; и раздвинутые губы, и острые белые зубы тоже насмехались надо мною! Обуянная новым приступом трусости, я закричала, призывая Джозефа. Джозеф приковылял наверх и заклохтал, но наотрез отказался к нему прикасаться.
        «Некошной его душу поимал, - сказал он, - да и труп пущай имает, мне се одно. Эва! Ярый какой - ажно в смерти щеритси!» - И старый грешник насмешливо ухмыльнулся в ответ. Я думала, он тут же пустится в пляс вкруг постели; он, однако, внезапно овладел собою, пал на колени, воздел руки и вознес хвалы за то, что законный хозяин и древняя кровь восстановлены в своих правах.
        Меня это леденящее событие огорошило, и память моя в некоей гнетущей печали неизбежно обращалась к прежним временам. Но взаправду сильно страдал лишь бедный Хэртон, с коим обошлись хуже всего. Жарко и горько рыдая, он просидел подле тела всю ночь. Он сжимал руку Хитклиффа и целовал саркастическое свирепое лицо, от коего отводили взгляд все прочие, и оплакивал его в глубокой скорби, что рождается природою великодушного сердца, хоть оно и твердо, как закаленная сталь.
        Господин Кеннет терялся в догадках, что за хворь погубила хозяина. Я от доктора сокрыла, что тот четверо суток крошки в рот не брал, - побоялась навлечь беду; в придачу я убеждена, что от еды он воздерживался ненароком: таково было последствие странного его недуга, но не причина оного.
        К негодованью всей округи, похоронили мы его, как он желал. Эрншо, и я, и ризничий, и шесть человек, что несли гроб, - вот и все, кто пришел. Шестеро удалились, опустив гроб в могилу; мы же остались, покуда его не забросали землей. Хэртон, обливаясь слезами, накопал зеленого дерна и сам покрыл им бурый холмик; нынче могила ровна и зелена, как соседствующие с нею холмики, и я надеюсь, что насельник ее спит так же крепко. Но местные, ежели их спросить, поклянутся вам на Библии, что он ходит по земле; кое-кто болтает, будто встречал его у церкви, и на пустошах, и даже в этом самом доме. Пустые россказни, скажете вы, да и я скажу так же. И однако вон тот старик в кухне у очага уверяет, будто после смерти Хитклиффа видал, как всякую дождливую ночь два лица выглядывают из окна спальни; да и со мною с месяц назад приключилась странная штука. Ввечеру как-то шла я в Усад - темный был вечер, грозно гремел гром, - и прямо на повороте от Громотевичной Горы повстречался мне мальчонка с овцой и двумя ягнятами; плакал он навзрыд, и я решила, что ягнята пугливы и ему никак их не загнать.
        «Что случилось, малыш?» - спросила я.
        «Там вона Хитклифф с дамой под взгорком, - прорыдал он, - я боюся там иттить».
        Я ничего не разглядела, но ни овца, ни мальчик шагу сделать не желали, и я посоветовала ему обойти дорогой пониже. Думается мне, он, одиноко бродя по пустошам, вызвал призраков, размышляя о разном вздоре, что слыхал от родителей и товарищей. И все одно я теперь не люблю бродить по темноте; и оставаться одна в этом мрачном доме не люблю; не могу с собой совладать; вот радости-то будет, как они переедут отсюда в Усад.
        - Так они в Усад переезжают? - спросил я.
        - Да, - отвечала госпожа Дин, - как поженятся, а это будет на Новый год.
        - А здесь кто останется жить?
        - Ну, Джозеф присмотрит за домом, и, может, наймут мальчонку ему в помощники. Станут жить в кухне, а остальное запрут.
        - Предоставят призракам, буде таковые пожелают здесь обитать? - уточнил я.
        - Нет, господин Локвуд, - покачала головою Нелли. - Думается мне, мертвые уже упокоились; да только говорить о них легкомысленно не след.
        В эту минуту распахнулись ворота в саду: вернулись праздношатаи.
        - Вот они-то ничего не боятся, - проворчал я, в окно наблюдая за их приближеньем. - Вместе отважатся выйти хоть против Сатаны со всеми его легионами.
        Они ступили на крыльцо и помедлили, дабы напоследок взглянуть на луну - или, говоря точнее, друг на друга при ее свете, - и меня одолело нестерпимое желанье вновь их избегнуть; сунув в руку госпоже Дин дар на память и пропустив мимо ушей ее увещанье касательно моей неучтивости, я бежал через кухню, едва эти двое открыли дверь гостиной, и утвердил бы Джозефа во мнении о разухабистом неблагоразумии экономки, если б он, на счастье, не признал во мне уважаемую персону по сладкому звону соверена, что упал к его ногам.
        Мой путь домой затянулся, ибо я свернул к церкви. Очутившись под ее стенами, я узрел, что даже за эти семь месяцев распад приумножился: многие окна зияли черными бесстекольными дырами, а тут и там за пределы ровного края крыши выпирали черепицы, что со временем падут под натиском надвигающихся осенних гроз.
        Я поискал и вскоре нашел три надгробных камня на склоне возле пустоши: тот, что в центре, посерел и зарос вереском; надгробье Эдгара Линтона гармонировало с ним лишь дерном и мхом, что подкрался к самому основанью; надгробье же Хитклиффа оставалось обнажено.
        Я постоял подле них, под этим благосклонным небом: смотрел, как средь вереска и колокольчиков порхают мотыльки, слушал тихое дыханье ветра в траве и гадал, как возможно даже вообразить, будто спящим в сей покойной земле грезятся непокойные сны.
        notes
        Примечания
        1
        Голдсмит, Оливер (1728 - 1774) - английский писатель, автор романа «Векфильдский священник».
        2
        Перевод Т. Казмичевой.
        3
        Гай Фокс (1570 - 1605) - английский офицер, один из обвиняемых по делу о Пороховом заговоре, представлявшем попытку католической партии взорвать английский парламент.
        4
        «История Расселаса, принца абиссинского» - роман Сэмюэля Джонсона (1709 - 1784), ученого и критика, составителя Толкового словаря английского языка.
        5
        Как один человек (фр.).
        6
        Быть (фр.).
        7
        «Воскресну» (лат.).
        8
        Солидному (фр.).
        9
        Thorntree (англ.) - боярышник.
        10
        «Что с вами? - сказала одна из крыс. - Говорите!» (фр.).
        11
        Моя коробка, моя коробка! (фр.)
        12
        Сиди смирно, дитя, понимаешь? (фр.)
        13
        О боже! Какая прелесть! (фр.)
        14
        И я на этом настаиваю (фр.).
        15
        Мое платье идет мне?.. А башмачки? А чулки? Я, кажется, сейчас танцевать начну! (фр.)
        16
        Мсье, примите тысячу благодарностей за вашу доброту! Так мама делала, не правда ли, мсье? (фр.)
        17
        Таким образом (фр.).
        18
        Пылкую страсть (фр.).
        19
        Атлетическое сложение (фр.).
        20
        Мой ангел! (фр.)
        21
        Мужской красотой (фр.).
        22
        Нежных чувств (фр.).
        23
        Риччио, Давид (1540 - 1566) - итальянский музыкант, фаворит Марии Стюарт, королевы Шотландии.
        24
        Босвел, Джемс Хэпберн (1536 - 1578) - шотландский аристократ. Был женат на Марии Стюарт.
        25
        С воодушевлением (ит.).
        26
        Невеста (англ.).
        27
        Брайд - невеста; уэлл - колодец (англ.). Все вместе - тюрьма в Англии.
        28
        Добрый вечер! (фр.)
        29
        Готова скушать свою маленькую английскую маму (фр.).
        30
        Чтобы приободриться (фр.).
        31
        Перевод Б. Лейтина.
        32
        Игра природы (лат.).
        33
        «Мармион» - поэма английского писателя Вальтера Скотта.
        34
        Зачем? (ит.)
        35
        Перевод Б. Лейтина.
        36
        Еще молод (фр.).
        37
        Аллюзия на: Мф. 8:28 - 33. - Здесь и далее прим. переводчика.
        38
        Названия благочестивых трудов - цитата из Еф. 6:17 и аллюзия на Мф. 7:13 соответственно.
        39
        Аллюзия на Мф. 18:22.
        40
        Ин. 19:5.
        41
        Пс. 149:9.
        42
        Вполголоса (ит.).
        43
        Местные (лат.).
        44
        Милон Кротонский - греческий атлет VI в. до н. э., великий силач; в старости попытался руками разорвать надвое дубовый пень, не поддававшийся топорам, но сам застрял в нем, и его растерзали дикие звери.
        45
        Изабелла цитирует комедию «Любовь за любовь» (Love for Love, 1695) английского драматурга периода Реставрации Уильяма Конгрива.
        46
        Хитклифф цитирует аллегорический роман английского писателя и проповедника Джона Баньяна «Путешествие пилигрима в Небесную страну» (The Pilgrim's Progress from This World, to That Which Is to Come, 1678), пер. Ю. Засецкой.
        47
        «Охота в Чевиотских холмах» (The Ballad of Chevy Chase) - название двух английских народных баллад об охоте в холмах на границе Англии и Шотландии; охотничий выезд привел к кровавой стычке англичан и шотландцев (последние сочли, что на их земли вторглись завоеватели), и с обеих сторон полегло немало народу.