Проживи мою жизнь Терри Блик
        Жизнь переворачивается не тогда, когда совершено преступление, и не тогда, когда пришло возмездие. Судьба внезапно хлопает в ладоши, и по её повелению меняются не только привычные декорации, но и всё, что казалось верным и правильным. Равнодушие и любовь, предательство и прощение, откровенность и трусость, тайны и признания — всё это есть в истории, залитой дождём, пронизанной тревожными и страстными мелодиями танго, скомканной, выброшенной и созданной заново.
        Каждый день мы делаем выбор, выбор между спокойствием и любовью, и мы самоуверенны настолько, что полагаем, что можем управлять нашей собственной жизнью. Эта уверенность разбивается в мелкие брызги от одного взгляда, лёгкого прикосновения, едва уловимого аромата…
        Терри Блик
        Проживи мою жизнь
        Любые совпадения с реальной жизнью — случайность и художественный вымысел.

* * *
        «Мир из трёх слогов — ни-ко-гда…»
Группа «СуХие»
        Кабесео
        [1 - Кабесео (исп. cabeceo — кивок, от cabeza — голова) — в танго: приглашение взглядом; ритуал дистанционного приглашения на танец.]
        Майя Верлен, директор службы безопасности российского филиала французского банка «Кредит Верлен», обычно не имеющая ни одной свободной минуты даже по воскресеньям, уже больше часа почти неподвижно стояла в узкой нише Монплезира, чувствуя лопатками древнюю шершавость красного кирпича и вслушиваясь в себя, будто в океан, гудящий перед началом шторма. Словно поднятая со дна подсознания надвигающейся бурей, всплыла фраза, услышанная в одном из документальных фильмов о тайнах Петергофа: Монплезир — один из немногих дворцов, где душа императора не рядится в царские одежды, а может быть самой собой. Крики чаек, плещущие волны, посвистывающий ветер в этот жаркий и солнечный июньский полдень легко вплетались в летящие звуки аргентинского танго.
        Острые иглы неровной, вспыльчивой, опустошающей музыки загоняли память в прозрачный сентябрь, в засыпанный мокрой жёлто-красной листвой, открытый всем жадным взглядам двор среди недавно построенных безликих многоэтажек. И в этом дворе, почти рядом с помойкой, стояла золотистая «Тойота», с помятым об ограждающий бетонный блок бампером, разбитой фарой, включённым двигателем, а на бежевом сиденье водителя… немыслимо об этом думать. Немыслимо — представлять. И слава Богу, что никто из родных не увидел Марту с разбитой о руль переносицей и глубокой раной под сердцем, остановившимся в вечной, неизбывной муке взглядом, не увидел её сжатых перед смертью кулаков, растрёпанной и беззащитно юной. Равнодушные полицейские ходили вокруг машины, что-то бормотали, строили идиотские предположения вроде самоубийства: «Ну и что, что ножа не нашли? Ну и что, что в сердце? Да ладно, хорош заливать! Ну-ну, „любила жизнь“, да „как никто другой“, ну надо же. Знаем мы таких. А Вы, собственно, кто ей будете? Ах, сестра. Она же дочка известного банкира? Двойного гражданства? „Золотая“ девочка? Так что насчёт наркоты? Или
водочки? Руки, руки держи при себе, мать твою! Слышь, Серёга, не пускай её близко, а то мало ли…»
        И долго-долго длился вонючий, ядовитый скандал с инсинуациями, подозрениями, оскорблениями и поисками, поисками, поисками: кто? Зачем? За что???
        Марту удочерили, когда ей было не больше двух месяцев от роду. И двадцать пять лет она была для Майи младшей, любимой, своенравной. Она была талантливой и дерзкой. Путешественницей и танцовщицей. Марта — была… Не проходит и дня, чтобы потеря не раздирала сердце острыми когтями. И до сих пор, когда память, обойдя запреты, жёстким крылом задевает то страшное утро сентября, в кончиках нервов вспыхивает страшный крик матери, раньше никогда даже не повышавшей мягкого голоса, рванувшийся вверх и лопнувший, как перезревший гранат. Теперь Софи, если и говорит, то очень тихо.
        Прошло уже десять месяцев, но результаты расследования оставались отрицательными, несмотря на то, что искать убийцу были наняты лучшие сыщики. И детективы, и аналитики разрабатывали изначально три версии убийства: бытовую, случайное нападение и наиболее серьёзную — как месть семье банкиров. Первая версия отпала, потому что как такового быта у Марты не оказалось, слишком мало времени прошло с момента возвращения из Парижа. Любовница и основной круг приятелей допрошен, все имеют алиби, врагов не выявлено. Случайное нападение (из-за того, что Марта работала в такси, подозревали и последних пассажиров) тоже было сразу отброшено: диспетчеры сообщили, что в ту ночь она не работала, рядом с телом был найден распечатанный на обычном принтере логотип банка, улики (точнее, практически их полное отсутствие) указывали на то, что убийство было тщательно спланировано. Поэтому по требованию отца все усилия сосредоточились на третьей версии, но дело так и не сдвинулось с места.
        Майе же казалось, что тайна трагедии всё-таки кроется в самой жизни сестры. У кромки волос на затылке, между лопаток ерошилось острое, колючее ощущение, что, сосредотачиваясь на версии мести банку, они будто ступают на каменистую осыпь, делая неверные шаги, один за другим. И если не вернуться на исчезающую тропинку, камешки сдвинутся и, превращаясь в лавину, погребут и едва различимый путь, и самих искателей. Именно поэтому она высказалась резко против, когда детективы сосредоточились на конкурентах и недовольных клиентах. Однако её предчувствие было отброшено президентом банка как нечто совершенно несущественное. Старший Верлен саркастически заметил: «Неубедительно. Где факты? Их нет. Тебе что-то там чудится, и что? Мы не нашли ничего веского. И я не могу позволить тебе бездарно тратить наше время».
        Как и ожидала Майя, расследование завершилось полным провалом: следственные действия полицейских, предписанные протоколом в подобных случаях, оказались безрезультатны, и дело об убийстве Марты уже пылилось на полицейской полке «до появления новых улик». После выматывающих бесед и экспертиз, обнаживших глубоко запрятанные семейные тайны, родители покинули Россию, в которой прожили три десятилетия, а братья вернулись к своей обычной рабоче-разгульной жизни богатых, успешных и независимых мачо. Ничего не дали и тщательные проверки, проведённые службой безопасности банка, ничего, кроме одной, крохотной зацепки, призрачной возможности понять, почему это произошло, а главное — найти убийцу.
        Прошло девять месяцев. Девять! Но раскинутые отцом сети не выловили абсолютно ничего. Майя отчётливо понимала, что обыденные дела тяжёлыми каплями дождя прибивали ещё вспыхивающие огоньки когда-то яростного азарта её службы и самолюбия нанятых детективов. Чувствуя удушливую невыносимость от засасывающих в болото рутины отцовских запретов на собственные поиски, пролистывая день за днём бесполезные, бессмысленные отчёты, Майя внезапно осознала, что надо рвать эту вязкую паутину. И начинать нужно как раз с царапающих нёбо незаданных вопросов к женщине, которая была рядом с Мартой в её последний день. Нужно начать всё сначала, но совершенно с другой стороны, и слой за слоем, реставрируя прошлое, соскрести с истинного мотива преступления ложные следы.
        Ранним утром, после долгих споров, вопреки каменному упрямству отца в раскалённой телефонной трубке, Майя приняла решение: Fais се que doit, advienne que pourra[2 - С фр.: делай что должно, и будь что будет.]. Всмотрелась долгим взглядом в старую фотографию, найденную в вещах Марты, всунула её в пачку других и убрала в стол. Спустилась на стоянку, вывела из спячки свой байк BMV и на малой скорости выехала со стоянки в сторону Петергофа. Странная уверенность в верном пути цепляла холодком под левой лопаткой.
        Спрятав глаза под тёмными узкими очками, стянув непослушные кудри серым платком, чувствуя себя непривычно в любимых, но давно не ношенных старых джинсах, футболке и затёртом вельветовом пиджаке, девушка оставила байк на стоянке, прошла сквозь верхний сад и спустилась на площадку возле похожего на крепость, одного из самых красивых творений Петра I. Спустилась туда, где между заливом и огромными окнами дворца под нескромными, восхищёнными или просто заинтересованными взглядами туристов в тревожном ритме оттачивали своё мастерство для грядущего фестиваля четыре пары. Юбки трепетали и ласкались к стройным икрам, каблучки отстукивали акценты, лаковые штиблеты ловко проворачивались на месте, переплетающиеся ноги будто охотились друг за другом или сбегали от опасных подсечек.
        Стремительные шаги и молниями вспыхивающие синие взгляды из-под копны кудрявых чёрных волос, в плавном женственном теле и в длинных пальцах — натянутая струна безысходности и разделённой страсти, в чувственной улыбке — искры магии. Всё это была Диана Орлова, владелица первой, известнейшей школы квир-танго в Петербурге, знаменитая тангера и, как оказалось, последняя любовница её сестры.
        И пошёл второй час, и танго утихло, и нужно было отлипать от стены и начинать говорить. Говорить с тем человеком, кто, возможно, напрямую виноват в смерти Марты. От этой красоты и физически ощущаемой свободы танцовщицы предубеждение и подозрительность Майи только усиливались, как будто посвистывающий ветер незримой плетью, обжигая, подхлёстывал гнев.

* * *
        Диана всё чаще отвлекалась от своего партнёра и посматривала на неподвижную девушку, будто из музея восковых фигур мадам Тюссо. Что-то в очертаниях, то ли в повороте головы, то ли в небрежности позы казалось смутно знакомым, и это знакомое беспокоило всё сильнее, отчего удовольствие от танго понемногу улетучивалось. Серые джинсы с карманами, нашитыми словно наоборот, обтягивали длинные мускулистые бёдра, дымчатая мягкая футболка с треугольным вырезом и короткими рукавами только подчёркивала красивые руки с рельефными, но не перекачанными мышцами. Изящная кисть небрежно придерживала перекинутый через плечо пиджак, и под тканью отчётливо проступала небольшая, высокая грудь, а между приподнявшимся краем футболки и низким поясом джинсов виднелся живот, даже с расстояния трёх метров казавшийся твёрдым, как доска.
        Тангера отметила про себя острые скулы, узкое смуглое лицо, твёрдые губы: жёсткий характер. Но при этом в чеканном лице не было и следа надменности или презрения.
        Диана встревожилась. Она великолепно улавливала даже поверхностное внимание, но здесь это мастерство не требовалось. Потаённый взгляд под тёмными очками, пристально-изучающий, обжигал и словно пробирался под кожу. Пугающе неподвижная незнакомка казалась ей больной пантерой, загнанной, изнурённой, но от этого ничуть не менее опасной в своей свирепой силе. В отличие от привычных: восхищённых, пылких, флиртующих, этот взгляд был угрожающим, и Диана едва дождалась, пока стихнет музыка. Репетиция завершилась, и, пока партнёры собирали аппаратуру, перебрасываясь весёлыми и признательными фразами, тангера отбросила внезапное трусливое желание сбежать и решительно направилась к загадочной наблюдательнице.
        Но, сделав несколько шагов, она замерла. Воздух стал плотным, густым, и тревога, как это бывало и раньше, вспыхнув, превратилась в обычную бесшабашную весёлую дерзость — Диана ненавидела бояться. Она склонила голову, так же пристально оглядела молчаливую незнакомку, улыбнулась и вопросительно посмотрела на очки. Но в ответ на её демонстративный взгляд на бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул. Тогда тангера внутренне собралась, будто выполняя сложное ганчо[3 - В танго: крюк, мах ногой под колено партнёру(-ше).], и негромко спросила:
        —Здравствуйте. Прошу прощения, что вторгаюсь в Ваши размышления, но обычно всё-таки нас так долго не рассматривают. Вас привлекает музыка, или Вы хотели поговорить со мной?
        Танда 1
        [4 - Танда — это сет из нескольких мелодий танго, милонги или вальса. Обычно состоит из четырёх мелодий одного оркестра и определённого времени.]
        Огромный новый дом в стиле лофт, с рестораном и конференц-залом, химчисткой и прачечной, подземными стоянками и лобби-барами надменно возвышался на Васильевском острове, на набережной Малой Невы и Финского залива. Прозрачные стеклянные стены вспыхивали и гасли, а Майя всё ещё то стремительно ходила по дубовому полу громадного зала на одиннадцатом этаже, то бесцельно замирала у панорамных окон, сквозь которые виднелось желтоватое пространство вечернего Петербурга с его гранитными парапетами, шпилями и куполами соборов, причудливо изломанными крышами и — далеко внизу — ленивой маслянистой тёмной водой залива.
        Компьютер исправно звякал, оповещая об очередной порции электронных сообщений, телефон жужжал, сообщая всем стремившимся дозвониться странную фразу: «Я имею право хранить молчание. Перезвоню». Но директор безопасности, которая традиционно всегда была на связи, уже больше двух часов игнорировала любые попытки внешнего мира пробиться к ней. Майя поглядывала на экран телефона, но отвечать ей не хотелось. Отец после утреннего скандала звонить не будет минимум неделю, с матерью и братьями в последнее время даже короткие разговоры стали большой редкостью, а остальной мир, в общем-то, переживёт её отсутствие.
        Верлен потирала предплечья, царапала ногтями загривок, тёрла глаза, и всё пыталась понять, что это было, там, у Монплезира. Ответ никак не приходил. Вместо него по коже каскадами шёлка струились воспоминания.
        Там, на древних камнях, от мягкого контральто, произносившего простые фразы, тысячи колибри внезапно вспорхнули от ступней, пролетели сквозь всё тело и ринулись в разные стороны. Майя даже невольно осмотрелась по сторонам: на долю секунды ей показалось, что она попала в какую-то аномалию. Но нет. Перед ней всё так же стояла Диана и бесстрашно рассматривала её непроницаемые очки, да так внимательно, что зачесался узкий шрам на виске, полученный в прошлом году. Позвоночник превратился в мёд, и несколько птиц, видимо, в нём застряли, отчаянно трепеща крыльями, — иначе как объяснить, что спустя уже — сколько? пять часов? шесть? — щекотный холодок где-то в пояснице и под сердцем так и не прошёл, а воздух так и остался терпко-ватным.
        «Чушь несусветная!» — от того, что никогда в жизни подобные ощущения не обрушивались на неё, Майя нервничала, и это откровенно мешало спокойно оценить тот разговор. Она уже десятки раз воспроизводила его в голове, но так и не смогла найти логическое объяснение своей реакции. Пытаясь разобраться, усадила себя за стол, чтобы отстранённо зафиксировать: кто, где, что делать дальше. Достала лист бумаги, взяла карандаш, покрутила в пальцах, постучала блестящим наконечником по зубам, а потом всё бросила, поднялась и снова стала стремительно кружить по комнате, вспоминая каждое слово Дианы, каждый жест, каждое движение…

* * *
        Когда молчание затянулось и превратилось в уже неприличную паузу, Орлова уже настойчивее спросила:
        —Вы делаете мне изысканный комплимент, теряя дар речи от танго. Соглашусь с Вами, что музыка завораживает. Но всё же буду рада, если Вы назовёте мне своё имя.
        Всё так же неподвижно стоящая перед ней незнакомка, наконец, медленным движением, словно сдирая дужками очков присохшую плёнку непроницаемости, сняла очки и негромко представилась:
        —Майя Верлен.
        Тангера дёрнулась. На её открытое, улыбчивое лицо упала маска отрешённости, глаза потухли, будто кто-то задул свечи. Полуобернувшись и нарочито внимательно рассматривая отошедших от них партнёров по танго, пробормотала:
        —Так, значит, Вы и есть — Май… Это весьма необычно — называть детей по месяцам рождения: Март, Май, Юл и Август.
        Диана запнулась:
        —Прошу прощения, кажется, в другом порядке.
        —Май, Юл, Август и… — Верлен сделала горлом странное движение, будто проглотила короткий всхлип, — Март. Марта.
        —Конечно, Марта же самая младшая…
        Диана всмотрелась в зеленовато-песочную холодность глаз Верлен:
        —То, что Вы здесь, вряд ли может быть случайностью. Что привело Вас ко мне?
        —Мне надо поговорить.
        Орлова отступила на шаг, бросила на собеседницу быстрый взгляд, будто дала пощёчину. Это ощущение было таким чётким, что Майя едва не вскинула руку в защитном жесте. Совсем плохой признак: за десять минут её тело уже дважды ошиблось. Pere[5 - Pere (фр.) — отец.] был прав, не стоило затевать такую длинную игру, когда она не готова. Ибудет ли она когда-нибудь к ней готова? Да и после любой игры король и пешка падают в одну коробку… Ведь всё можно было решить проще. Жёстче. Быстрее. Но вернее ли?..
        —Мне сложно будет сообщить Вам что-то новое, после всех допросов и унижений. Я очень надеюсь, что Вы меня понимаете. Всё, что я знала, можно прочесть в протоколах, — холодно бросила тангера.
        Пугать Диану было нельзя. Напротив, нужно было приложить все силы, чтобы завоевать её доверие. «Чёрт, да встряхнись ты, мешок с костями! Города надо брать обаянием!»
        Верлен плавно шагнула вперёд. Она вроде и не улыбнулась, но в её миндалевидных глазах цвета осеннего кленового листа будто вспыхнули золотистые брызги, голос неожиданно потеплел, аисходящий от неё едва уловимый аромат лимона, кедра и осеннего дыма вдруг показался странно манящим:
        —Мне нужны не протокольные сведения, Диана. Мне нужна Ваша помощь. Я не сумею справиться без Вас, в одиночку.
        Это неожиданное превращение из ледяной статуи впритягательную женщину поразило и заинтриговало Диану. Чтобы собраться с мыслями, она медленно двинулась через площадку кбелеющей балюстраде, не удивляясь тому, что Верлен мягко ступает за ней, словно перетекая в её следы. Ласковые и сердитые волны, целующиеся и дерущиеся с гранитными валунами, завораживали и утешали. Эта поддержка залива, как и стоящего за спиной похожего на крепость дворца, обычно дарящего ей защиту и удовольствие, оказалась очень нужна именно сейчас: «Единственное, что могу предположить, это то, что мы будем говорить о Марте. Вряд ли у нас найдутся другие темы для разговора. Но вот о какой помощи меня будут просить? Да и хочу ли я этого? Я могу сбежать, отказаться, согласиться. Да что угодно, она не будет преследовать меня. Наверное, не будет… Но…».
        Сделав несколько шагов, девушки остановились у балюстрады, на самом краю мыса. Верлен, будто про себя, вымолвила:
        —Вы знаете, что Пётр Первый говорил об этом дворце?
        Танцовщица бросила острый взгляд:
        —Я не претендую на лавры интеллектуала: яочень люблю Монплезир, но в памяти моей всплывает лишь одна связанная с ним фраза: «Здесь и сердце бьётся по-особенному, и у мыслей крылья распахиваются»…
        Верлен незаметно вздрогнула, словно задула вспыхнувшую искорку удивления от неожиданной созвучности. Повернулась и, рассматривая мягкий профиль Дианы, бесстрастно кивнула:
        —Это я и имела в виду. Что ж, так совпало, что мы встретились именно здесь. Возможно, Монплезир принесёт нам удачу.
        —Прошу прощения, но Вы говорите загадками, и я не совсем понимаю Вас. О какой удаче Вы говорите?
        Майя молча отвернулась от залива и глянула на окна, высокие, от потолка до пола, в которых отражалось солнце, а потом внезапно спросила:
        —Вас ждут. Может, скажете, что немного задержитесь?
        Диана раздражённо дёрнула плечом, начиная уставать от недомолвок:
        —Вы настойчивы. Я ещё не решила, что задержусь. Нам нужно ехать. Я была бы признательна, если бы Вы объяснили мне, в чём видите мою помощь.
        Верлен понимающе кивнула:
        —Я знаю, у вас через неделю фестиваль. И Вы там и танцуете, и ведёте, и организуете, и встречаете гостей… — остановилась, мысленно добавив: «и всё такое прочее, богемное».
        Диане показалось, что она с размаху наступила на сгнивший скользкий мох: её захлестнула брезгливость к людям, копающимся в частной жизни других, и к той, что стояла перед ней, она ощутила почти презрение. Орлова обхватила локти так, что побелели ее пальцы и вскинула бровь:
        —Интересно, что ещё Вы знаете?
        Майя безразлично повела плечами:
        —Мне неизвестно, что рассказывала Вам Марта о нашей семье. О Вас же я знаю всё, что только возможно.
        Эта бесцеремонность и явное равнодушие взбесили Диану:
        —Ах да! — выпалила она. — Вы же директор по безопасности этого склепа традиций, фамильного банка! Так чем может простая танцовщица служить могущественным финансистам?
        Верлен на мгновение замерла от откровенной издёвки в адрес её семьи и озадаченно вгляделась в глаза, полыхнувшие штормовой яростью. В этот миг вдруг резче проявились едва слышные прежде нотки миндаля и мускуса, сопровождавшие тангеру, и от этой тонкой пряности, словно скользнувшей по нёбу, сбилось с ровного шага сердце. Майе понадобилось полсекунды, чтобы сообразить, что причиной этой язвительности явилась она сама. Точнее, её абсолютная, как раз теми поминаемыми танцовщицей правилами и традициями вскормленная уверенность в том, что дело и безопасность превыше всего, превыше личных тайн, сокровенного, задушевного и что там ещё составляет внутренний мир людей искусства? Понимая, что ещё мгновение, и Диана ускользнёт, а вся затея пойдёт насмарку, Майя подняла ладони вверх в успокаивающем жесте, изобразила сожаление и примирительно произнесла:
        —Прошу простить за вторжение в Вашу жизнь! Покаяться никогда не поздно, а вот согрешить можно и опоздать. Что ж, каюсь, знание — это мой грех, тут я не опаздываю, — и, посерьёзнев, продолжила: — Думаю, что Марта меня бы помиловала.
        Диана вздрогнула, будто по коже провели пёрышком: «Ради тебя, Марта… Ради той лёгкости и света, что ты мне дарила». Оглянулась, заметила, что ребята с деланной беспечностью придвигаются всё ближе, махнула им рукой и, словно накрыв непроницаемым медным колпаком удушливо вспыхнувшую память, громко и беззаботно сказала:
        —Пожалуйста, поднимайтесь к машине, подождите меня там. Я скоро!
        Обернувшись к Верлен, вполголоса уточнила:
        —Нам хватит двадцати минут?
        Майя кивнула, а про себя поставила галочку, словно отметив выполненный пункт плана: «Для первого раза более чем».
        Один из ребят, светловолосый парнишка, обладатель ладного гибкого тела и трёх серёжек в ухе, покачал над головой трубкой её телефона, который подхватил возле колонки:
        —Тебе спонсор звонит!
        Диана отрицательно мотнула головой:
        —Поняла. Я перезвоню.
        Дождавшись, пока ребята отойдут, Орлова нахмурилась и продолжила:
        —Прошу Вас, у меня совсем немного времени, это правда. Чем я могу помочь?
        Её собеседница потёрла правый висок, на котором смуглую нежную кожу едва заметно пересекала короткая белая линия, повернулась лицом к заливу, вдохнула острый балтийский ветер и негромко, сдержанно, словно сливаясь с гулом прибоя, начала тщательно отрепетированную речь:
        —На самом деле нам нужно минут пять. Вы только скажите, согласны или нет. Поиски полиции и нашей службы безопасности ничего не дали. Но я отчётливо понимаю, что у Марты есть… — тут она запнулась и поправилась, — у Марты была та часть жизни, о которой я ничего не знаю. Мне нужны её секреты, которые связаны с Вами.
        При этих словах Орлова впилась пальцами в балюстраду, да так, что под ногтями проявились белые полукружия, но промолчала. Её собеседница сделала вид, что ничего не заметила:
        —Начиная с первого дня знакомства и до последнего. Предлагаю встречаться и просто говорить. Говорить, вспоминая каждую минуту. Понимаю, что просьба более чем странная. Понимаю, что это будет болезненно, но…
        Диана практически полностью отвернулась от Верлен, и теперь ровную линию скулы и лихорадочно заблестевшие глаза закрывали тёмные кудри. Майя отрешённо разглядывала нежные завитки, стараясь ничем не выдать колотивший изнутри озноб: «Провал, полный, окончательный провал», но продолжала говорить:
        —Кажется, помочь мне сможете только Вы. С Вашей помощью я надеюсь проникнуть в ту тайну, которая привела к её убийству. Даже если Вы думаете, что не знаете ничего. Мы просто обязаны попробовать.
        То, что мучило Майю много месяцев, наконец, обрело форму и вылилось в слова. Но эта идея, высказанная вслух внезапно показалась такой абсурдной, что девушка, пытаясь избавиться от изматывающего напряжения разговора, незаметно потянулась плечами, перевела взгляд на залив и про себя признала: «Бессмысленно. Бесполезно. Да попросту глупо».
        И в этот миг сбоку послышалось сдавленное тихое «да». Изумлённая Верлен резко обернулась — и рухнула в яркую от сдерживаемых слёз пронзительную синеву Дианиных глаз. От неправдоподобности всего происходящего в немыслимом сочетании с внутренней уверенностью в том, что этот странный уговор — единственно правильный, где-то в шее и затылке зябко загудел ветер.
        Майя неловко кивнула и, пошарив в кармане пиджака, достала свою визитку со всеми номерами телефонов, адресом электронной почты, домашним и рабочим адресами, которую взяла, практически не веря в согласие Орловой. В голове шумело: «Pere, вот тут ты оказался неправ! За тридцать лет ты так и не понял, как уговаривать русских! Получилось! Мать твою, она согласилась! И это оказалось так просто! Чуть-чуть доброты, признайся в своей беспомощности — и вот, бери и допрашивай, тащи свою ниточку. Посмотрим теперь, куда она приведёт. А уж мои люди тебя услышат и увидят, куда бы ты ни помчалась».
        Договорились перейти на «ты» иусловились, что Диана позвонит завтра, когда разберётся с расписанием занятий и встреч перед фестивалем. Вежливо попрощались. Тщетно пытаясь задавить в себе ликование от неожиданной удачи, Верлен легкомысленно отмахнулась от предчувствия надвигающейся опасности, даже не понимая, почему оно возникло.

* * *
        Между тем, это странное чувство усиливалось. Пробежка по берегу залива, невнятный ужин бутербродами, несколько десятков километров трассы, пролетевших под скоростным байком, — не помогало ничего. Впервые не находя себе места, Верлен задумалась: она — кто? Безопасник с пятнадцатилетним стажем. За всё это время ни единого прокола. И себя, и все свои службы всегда держала под неусыпным и жёстким контролем. Всему и всегда находились объяснения. Но теперь, неприкаянно бродя по своему лофту, Майя пыталась осознать, откуда это ледяное дуновение беды? Или это что-то иное? Но тогда почему ей так тревожно? Почему не покидает ощущение незащищённости и странной пустоты?
        Какая-то невнятная тоска, гулкая и неутихающая, металась в душе, опустевшей именно сегодня. Вроде бы Майя уже давно перестала искать и ценить в себе и в других призрачную безупречность, позволяя себе только ощущать строгость и красоту и видеть — немного — чёрно-белых снов. Но тонкая щекотная пряность, мраморные арки длинных пальцев, застывшие на балюстраде в немом крике от пережитой боли, и безоглядная доверчивость танцовщицы — от всего этого сводило лопатки и где-то под сердцем, как под готическим куполом, дышала и взъерошивалась гулкая тишина.
        Поёжившись от застрявших при встрече в Петергофе и всё ещё бьющихся в позвоночнике птиц, Верлен решительно села за компьютер. Она привыкла работать до двух — трёх ночи, вставать в шесть и снова и снова, семь дней в неделю, постоянно проверяла улов своей команды в тонкой сети технологий, чтобы не давать ни малейшего шанса никому навредить ей, её семье или клиентам семейного банка. Верлен кликала по приходящим отчётам, фиксировала придуманные и внедрённые ею специальные коды — от нуля до ста — благонадёжности клиентов, безопасности персонала, материальных ресурсов, информации по всему жизненному циклу — от создания до уничтожения, режимов охраны, подбора и расстановки кадров от аналитиков до детективов. Проверяя данные, тщательно заносила коды в специальную программу «Метка», доступную — в отдельных секторах — разным подразделениям, а в целом — только ей, братьям и отцу.
        Программа объединяла множество метаданных: овзаимодействиях клиентов — бывших, нынешних и будущих — в финансовых операциях, территории проживания, контактах и кредитных историях родственников, поручителей, деловых партнёров. В «Метке» также фиксировались различные детали, вплоть до особенностей покупок и путешествий. Данные добывались её группой из открытых источников, а также покупались, перехватывались, иногда для их получения использовались программы взлома или специальные наблюдения и исследования. Безусловно, наличие некоторой информации нарушало законы, но такие сведения позволяли обеспечивать максимальную безопасность банковского дела.
        Майя не страдала угрызениями совести из-за способов получения нужной ей информации, однако обращалась с данными очень бережно. Именно её вердикты на основании множества компонентов влияли на выдачу кредитов, приобретение оборудования, приём на работу, внешнее наблюдение или немедленное увольнение.
        Это была неограниченная власть над судьбами людей и состояний. Человек непосвящённый, наблюдая со стороны, мог бы подумать, что Верлен давно стала или машиной, или Богом: невероятная скорость пальцев и абсолютно спокойное лицо при перечёркивании чьих-то надежд или, наоборот, одобрении неограниченного доступа в хранилище банка были похожи на жонглирование россыпью звёзд, сдерживание солнечных бурь и сдувание одним выдохом метеорных потоков. И только сама Майя, ежеминутно принимая решения, чувствовала себя воздухом, скользящим сквозь щёлкающие паруса, канаты, над палубой и вокруг киля, тщательно контролируя силу движения, зная, что в любой момент может превратиться в гибельный шторм или в не менее смертельный штиль.
        Ночь притулилась на широком подоконнике, который раз уже наблюдая, как длинные пальцы порхают над клавишами, приводят в беспорядок тёмные кудри с золотистым отливом или поднимают бокал, в котором чёрным тюльпаном дышало красное вино.

* * *
        Диана тихонько, чтобы не будить домашних, пробралась в свою комнату уже далеко за полночь. День выдался сумасшедшим: сначала отработка номеров, потом — сплошным потоком организационные вопросы, которые, казалось, не закончатся никогда. Визы, трансферы, гостиницы, площадки, гости, участники, костюмы, приглашения, операторы, фотографы…
        Калейдоскоп дел закручивал в тугую спираль, не давал сосредоточиться, остановиться, подумать о странной встрече. Эта встреча грозила опять, как почти год назад, выставить её частную жизнь на всеобщее обозрение прямо так, в исподнем, или вообще нагишом. И от этого ужасающего ощущения тангера буквально стервенела и была готова сорваться на первого, кто сунется с неподходящим вопросом. Сегодня некоторым уже досталось, и от этого становилось мерзко внутри. Особенно попало Костику: пока девушки стояли у балюстрады, он поймал их в объектив и выложил на страницах сетей школы с провокационной подписью: «Танго как смертельное оружие Дианы-охотницы. Очередная жертва». И пошло-поехало, комментарии, смски, поздравления с новым романом… Конечно, Костик так и не понял, из-за чего взъярилась Орлова, но пост удалил. Да и себе она толком объяснить не сумела, почему именно в этот раз его обычная шутка так хлестнула по нервам.
        Молоточком стучал нерешённый вопрос: как проверить, что эта больная пантера (никакой другой образ так и не пришёл на ум) и есть сестра Марты? Ни паспорта, ни удостоверения, вот так, за здорово живёшь, подошла, опутала колдовским голосом, покорила осенними глазами — и вот уже идёт себе Диана под звуки дудочки Гамельнского крысолова непонятно на какие сделки. За каким чёртом согласилась-то? Мысли цеплялись одна за другую: «А что, если она из тех, кто убил Марту и теперь подбирается к ней? Да ну, это уже паранойя какая-то. Хотели бы — давно убили. А может, они выжидали? Или я и вправду знаю что-то важное, что нужно выяснить, а потом убить? Господи, ночь и так жутковатая, так теперь ещё и не заснуть, а завтра рано вставать и снова бежать, решать, договариваться, улыбаться. И обещала чуть разгрузить плотный график и дать знать, когда и как они будут встречаться и где разговаривать».
        За таким невразумительным диалогом и вялым спором с самой собой Диана приняла душ и, обнажённая, расстелилась под мягкой простынёй. Сон не шёл никак. Проворочавшись в тягостных мыслях больше часа, девушка включила ноутбук, свернулась клубочком и стала пересматривать фотографии, в которых отпечатались полгода веселья, фейерверков, приключений, путешествий, танго и страсти — полгода с Мартой.
        Марта немного рассказывала о своей семье. Май — так она называла старшую сестру, была старше её лет на семь. Значит, сейчас ей, должно быть, тридцать три. С двенадцати лет она ушла в изучение принципов работы службы безопасности и к двадцати пяти годам стала директором в их фамильном банке. И как ни вглядывалась Диана в снимки, она находила мало сходства: старшая Верлен была на полголовы выше, хотя Марта была ростом метр семьдесят. Майя — высоченная, смуглая, с острыми высокими скулами, строгим царственным профилем, тогда как Марта была мягче, светлее, прозрачнее, что ли…
        У Марты — золотистые волосы и зелёные глаза, чувственный рот, дерзкая асимметричная стрижка, и веселье просто плескалось в ней, по поводу и без повода. Её сестра была, по рассказам, человеком жёстким, но справедливым, одиноким, но способным быть верным другом. И сёстры последнее время постоянно спорили, но Марта, упоминая об очередной размолвке, не называла причин. Это были две разные стихии: её любовница — город, толпа, кутерьма, сумасбродство, танцы; Май — лес, бегство, личность, отсутствие страха и страстей, разговоры один на один. Объединяло их главное — честь, искренность, и, как говорила Марта, «солнечная кровь» — согревающая теплота и искрящийся талант увлечь за собой. Что ж, возможно, так оно и есть.
        Ночь страдала за стеклом, маялась от скачущего блеска автомобильных фар, мстила внезапно обрушившимся дождём за громыхание подъездных дверей и швыряла прицельно, словно в яростном припадке, в лицо, в затылок, в кисти и ступни осколки воспоминаний о Марте, смешивая цвета, запахи и пронзительность забытых прикосновений, раздирая abrazo[6 - В танго: объятие.], сбивая болео и перекручивая кольгаду[7 - Движения в танго.]…
        И саднила кожа содранных как раз в марте колен, когда, поскользнувшись на льду, коварно покрытом водой, неловко упала, а напористые жаркие пальцы, крепко взяв за кисть и обхватив за талию, буквально выдернули из лужи, и губы почувствовали гипноз, и была вспышка — глаза в глаза, и обе смеялись, не скрывая заполыхавшего румянца и ударившего по пояснице тока. И сзади кто-то ядовито отвесил:
        —Вы ещё засоситесь, дряни!
        А бесшабашная, гибкая, в кремовой курточке, с рваной, искусными лохмами, причёской спасительница неожиданно и задорно ответила почти никому сейчас не известной цитатой Станислава Ежи Леца:
        —Всегда найдутся эскимосы, которые возьмутся советовать жителям Бельгийского Конго, как им лучше вести себя во время особенно сильной жары!
        И они хохотали, как сумасшедшие, и цеплялись друг за друга, чтобы устоять на скользкой брусчатке, как чаша вина и тёмный огонь жажды, чувствуя себя бессмертными, свободными и дерзкими, какой бывает только мелодия, не люди.
        Говорить — об этом? Вспоминать — так? Прожить заново ранящие и пугающие прошлым звонки, записки, охапки цветов? Выплёскивать сокровища памяти незнакомке?
        «Почему, ну почему я не смогла уговорить тебя поехать тогда с нами? Ты была такая вдохновенная и нетерпеливая, когда высаживала Пашку у его офиса и отвозила меня, Костика и Володьку в клуб… Будто узнала что-то очень важное для себя… Что, что ты тогда узнала? Может, это тебя и убило?»
        Диана рыдала, закусывая подушку, так, как не плакала даже тогда, когда прощалась с Мартой под полосой багрового солнца, встававшего в серебряной паутине.
        Кортина
        [8 - Кортина — это часть мелодии (обязательно не танго), которая обычно ставится между тандами и играет примерно минуту, танцоры покидают танцпол, чтобы немного отдохнуть.]
        В Париже ночью почти так же светло, как днём. По крайней мере, на улице Риволи, одной из самых старых улиц города. Она стелется по правому берегу Сены от площади Свободы, мимо сада Тюильри, Лувра, башни Сен-Жака, статуи Жанны д’Арк, дворца Пале Рояль и парижской мэрии. Семья Верлен владела одним из особняков с аркадами, рядом с маленькой, но очень цельной и прекрасно вписывающейся в ансамбль площадью Пирамид. Из гуляющих туристов мало кто знает, что Персье и Фонтен, архитекторы Наполеона, создали этот длиннейший ряд почти одинаковых зданий по задуманному, но не исполненному проекту времён Людовика Пятнадцатого, и строилась эта аркадная монументальность почти тридцать пять лет.
        Поль Верлен, банкир и pere de famille[9 - Pere de famille (фр.) — отец семейства.], статный, с ясными серыми глазами, высокий и худой, бесцельно ходил по кабинету, время от времени поглядывая в окно, и морщился от хлеставших по глазам вспышек света и резкого запаха бензина, который долетал даже до четвёртого этажа. От душившей смеси топлива и жжёных покрышек сегодня почему-то мутило, и, наверное, от этого вдруг подумалось, что даже трава, которая растёт здесь, в городе, кажется отравленной. Поль ждал Софи. Жена, вернувшись из России, вдруг стала избегать его. Она приобрела непонятную привычку поздно вечером уезжать с водителем, но, как выяснилось, не по фешенебельным проспектам, а по самым трущобам шестнадцати парижских веков. Верлен не осмеливался спросить, почему, и просто ждал и думал, думал над тем, как один шквалистый порыв страсти, разбивший небрежно запертые сердечные окна, может так изменить судьбу.
        Банкир также ждал звонка Анри Шамблена, которому поручил присматривать за дочерью, осмелившейся воспротивиться отцовскому решению. Зная её въедливость, упорство, если не сказать — упрямство, а также семейную черту доводить до конца даже самые рискованные и безнадёжные дела, обращая почти неминуемое поражение в победу, Поль ни минуты не сомневался, что Майя не отступится и от расследования не откажется. Истинная дочь своего отца, она мастерски умела выглядеть безобидной, доверчивой, привлекательной, располагать к себе любого человека, но именно эти её способности и тревожили больше всего.
        Он уже потерял младшую дочь, и отчётливо понимал, что вина в её смерти лежит на нём, и только на нём. И после той жуткой осени, которая уже разверзлась пропастью между отцом и любимой наследницей, страшился потерять старшую.
        Танда 2
        Вытащив своё длинное поджарое тело из постели, Майя сделала несколько шагов к огромному, до пола, окну и прислонилась плечом к косяку. Финский залив растекался жидким металлом, сопротивляясь хлещущим струям не по-летнему холодного дождя, который на одиннадцатом этаже казался серым душным маревом и превращал панораму города в призрачные картины, так любимые французскими импрессионистами. Всё плыло, не было ни одной точной грани, с отрывистым и гулким грохотом набрякшее небо распарывалось гнилыми полотнищами, становилось всё темнее и глуше. Далеко под ногами мокрые огни на фонарных колоннах расцветали пурпурными и оранжевыми тропическими цветами.
        Ветер, штурмующий город, налетал яростным орлом, грохотал проржавевшим железом, гудел и свистел в вентиляционных трубах, швырял пригоршни острой, алмазной воды в стёкла.
        Прошедших четырёх часов сна будто и не было, только вместо бокала вина — стакан рыжего апельсинового сока, много чёрного густого горького кофе, пара горячих тостов с маслом и сыром. Мысли дурманным дымом вились вокруг предстоящих встреч. Майя оборвала себя: возможно, предстоящих, потому что неизвестно, что решила для себя Диана и, если даже она согласится, то как надолго её хватит.
        На сегодня было много работы. В присланных накануне отчётах засветилось несколько клиентов, которых стоило проверить дополнительно. Обязательно переговорить с Игорем Кислым: вматериалах его группы последнее время отмечалась не то чтобы халтурность, но некоторая небрежность, что впоследствии могло привести к неправильному решению. Можно быть гениальным стратегом, но невозможно знать всё досконально. И малейшая ошибка станет первым камешком в лавине, которая и погребёт. Поэтому самая правильная тактика — перехватывать неточности в зародыше.
        Что, если передвинуть Кислого с должности заместителя по аналитике финансовых документов на зама по анализу документов по учёту материальных ценностей? Пусть посидит, поворочается в накладных, соглашениях и договорах по хозяйственной части, может быть, это его встряхнёт. Или не трогать пока, обойтись внушением? Или отправить в Екатеринбург на проверку филиала? Тут, конечно, монетку не бросишь — не тот случай. А жаль. Потому что данных для решения мало.
        Встряхнув мокрыми после душа кудрями, Майя снова подошла к приоткрытому окну. Стихия будоражила, заставляла нервно нюхать летучий, стылый воздух. Так настороженно, взъерошив загривок, дышит волчица перед вылазкой на охоту. И одежда сегодня — под стать погоде: рубашка цвета мокрой шерсти, с серыми жемчужными запонками, прямые чёрные брюки, чёрный, с серыми вихрями галстук-платок, строгий плащ-шинель.
        Включила сигнализацию, вышла, крутанула ключ в замке. Пока ехала вниз, проверила сообщения в телефоне: от Орловой ничего. Лифт опустился прямо на подземную стоянку, где в ожидании хозяйки дремал чёрный «Ягуар».
        Влажный асфальт в дрожащем мареве фонарей походил на расцвеченную шкуру потягивающегося питона. Выползающие после ночи, сонно и лениво расплёскивающие лужи автомобили тихонько взрыкивали, будто зевая.

* * *
        Охранник привычно вскочил, когда распахнулась дверь, и Майя, махнув полами плаща, словно острыми крыльями, стремительно пролетела в залитый светом строгий вестибюль. Верлен едва обернулась на пост охраны, сомкнутыми в колечко пальцами подтверждая верную реакцию сигнализации на зацепленный на поясе небольшой электрошокер.
        Игнорируя стеклянный лифт, перешагивая через несколько ступенек, поднялась на третий этаж, простучала отключающий код на электронной панели и отомкнула кабинет. Отметила для себя, что пора менять набор цифр: когда пароль доходит до автоматизма, легко утратить бдительность.
        Щёлкнула кнопкой и, когда проснувшийся компьютер негромко загудел, прошла в закруглённую нишу, где были отдельные двери в душевую, небольшую гардеробную, а на полочках и столе — всё, что необходимо, чтобы принять гостей на рабочем месте. Кофемашина уютно заурчала, и на весь кабинет поплыл горький, дымно-древесный, с едва уловимыми нотами трубочного табака, гвоздики и чёрной смородины любимый аромат.
        Подошла к рабочему столу: на чёрной гранитной столешнице разворошённые листы — неоконченные ею карандашные наброски, в которых угадываются знакомые тонкие профили, захлебнувшиеся листопадно-кинжальным ветром, сбоку — таблицы с кодами и пометками, коробочка с бумагами для коротких записок — из-за предстоящей встречи в субботний вечер всё это оказалось брошенным и пролежало, доступное кому угодно, больше суток.
        Майя ругнулась на свою внезапную беспечность, пристально посмотрела на положение бумаг — уборщица не притрагивалась. Начала быстро и аккуратно разбирать. Таблицы — в уничтожитель, новые — на печать, наброски… Вот что делать с ними? За последнее время их набралась уже целая кипа, ими одними можно два вечера топить камин. Но сжигать их не поднималась рука: штрихи — лекарство от мучительных кошмаров, чёткие или едва уловимые, как явь и сон, как детская мамина присказка: укошки боли, у собаки боли, у Майи не боли… Помогало, но плохо…
        Сунула наброски к другим в большую коробку, стоявшую в бежевом шкафу, закрыла дверцу: «Забудь, хоть на час, хоть на день забудь…». Повела плечами, прогоняя иголку между лопаток, села, перебрала ещё горячие от печати листы, отмечая маркером главные моменты, о чём нужно говорить, глянула на экран телефона: до планёрки ещё полчаса, до открытия банка — полтора.
        На видеомониторах, показывающих секторами парковку и входы, залы, кассы, коридоры, появлялись люди, терминал загорался, фиксируя время прибытия сотрудников на работу, список фамилий в углу экрана компьютера из красного постепенно становился зелёным: день начинался как обычно.

* * *
        Майя вошла в переговорку, сдержанно поздоровалась с присутствующими, села на привычное место во главе овального стола, разложила таблицы и заметки перед собой и внимательно вгляделась в своих заместителей. Их было четверо, по направлениям защиты от угроз и посягательств.
        Анри Шамблен, красавец-брюнет сорока лет, профессионал до мозга костей, лишённый, кажется, всех человеческих черт вроде сочувствия или понимания, однако фантастически достоверно умеющий их играть, когда это требуется, безраздельно преданный Полю Верлену и его делу, как верный пёс, возглавлял подразделение по защите персонала банка. От него зависела безопасность руководства, начальников отделов, персонала, имеющего непосредственный доступ к наличности, ценностям и хранилищам, работников внешнеэкономических служб, осведомлённых в банковской и коммерческой тайне, и других. От Анри зависела успешность, в том числе, и детективной деятельности банка. После провального расследования убийства сестры Майя никак не могла справиться с сосущим чувством лёгкого разочарования в способностях Шамблена. Они продолжали вместе работать, но в их отношениях абсолютной доверительности тончайшим волосом пролегла трещинка сомнений.
        Игорь Кислый. Рафинированный, молчаливый, худощавый, в очках без оправы, руководил направлением по защите финансовых средств, валюты и драгоценностей. Финансовый аналитик, как говорится, от Бога. Цифры подчинялись ему, как великому полководцу. И до недавнего времени к его работе не было никаких претензий, только восторг от проницательности и охотничьего чутья.
        Сергей Костяков. Зам по конфиденциальности. На нём — информационные ресурсы с ограниченным доступом. Он отвечает за безопасность всей конфиденциальной информации: на бумаге ли, на других носителях, за ним все массивы, базы данных и программное обеспечение, системы информатизации, технические средства и системы охраны. Невысокий, но сутулый, с бритой головой, но чёрными аккуратными усами и бородой, крепкого телосложения — к своим сорока семи годам Костяков достиг оглушительного успеха в своей среде. Программы-защиты, которыми он обеспечивал банк, при соблюдении элементарных правил были так же неприступны, как физическое хранилище золотовалютных резервов. У них с Майей было много общих тем, и ей нравились нестандартные решения. Конечно, процедуры были жёстко зарегулированы, но Костяков азартно доказывал необходимость и возможность внедрения новых, пусть рискованных, но оправдывающих себя программ. Его личные технические разработки отличались не просто высокой функциональностью, но и определённой изящностью, если так вообще можно говорить о программах защиты.
        Ирина Метлякова. Заместитель по безопасности материальных средств. Смешливая, с виду мягкая и очень привлекательная, чуть полноватая, с чёрной косой и шоколадными глазами, звезда и заводила на всех корпоративных вечеринках, на непосвящённого человека производила впечатление домашней хозяйки. Однако в банке её заслуженно называли «сторукой»: Ирина была и завхозом, и сторожем, и техником. Казалось, в течение дня она находилась в десяти местах одновременно, решая вопросы транспорта и оборудования, доставки и закупок, обедов и уборки. Её направление всегда работало идеально, как часы, и сейчас уже не казалась хорошей идеей поменять Ирину с Игорем местами. Пока придётся ограничиться внушением.
        Всё как обычно. Всё как всегда, согласно правилам и установленному распорядку. Давно сработавшаяся команда — стальная броня успешного дела. И сейчас этой команде предстоит проявить себя, показать, на что она способна без постоянного руководства и контроля со стороны Майи, которая впервые за восемь лет собиралась на неопределённое время освободить себе все вечера и выходные дни. Верлен бросила короткий взгляд на экран телефона, работавшего в бесшумном режиме: новых сообщений и вызовов не было, неслышно вздохнула и ровным голосом начала разбор задач, которые предстояло решить в ближайшие сутки.

* * *
        Спустя час Майя снова сидела за своим компьютером, анализируя почту, просматривая документы. Звякнул индикатор нового сообщения: от Костякова пришёл отчёт с пометкой «важно». Обычно Сергей не использовал дополнительные сигналы, это могло означать лишь одно: дело срочное. Так и оказалось: втечение последних двух часов система зафиксировала более восьмидесяти попыток доступа к сети с различных серверов. Костяков, обожавший адреналиновые всплески, оживлённо бросал то насмешливые, то уважительные матерки в адрес неизвестных взломщиков: пока его программы держали удар. Но судя по критическим звоночкам, это не просто сетевая разведка, а массированная атака с попытками различных инъекций кодов не только для вывода конфиденциальной информации, но и изменения имеющихся данных.
        Такое напряжение в их системе в последний раз было почти год назад, поэтому Верлен разослала принятый сигнал тревоги по подразделениям и активировала дополнительную защиту, специально разработанную для подобных случаев.
        Понимая, что в этой ситуации больше ничего не может сделать, только ждать результатов, Майя стала просматривать камеры. В вестибюле несколько сотрудников растерянно озирались. Заметив в руках операционистки стакан воды, Майя встревожилась, вышла из кабинета и быстро спустилась вниз.
        На удобном кремовом диване горько рыдала маленькая женщина лет сорока. В руках она сжимала банковский договор, паспорт, трудовую книжку и промокший бумажный платок. Кивком головы Верлен велела сотрудникам исчезнуть, затем присела рядом с посетительницей и мягко проговорила:
        —Здравствуйте. Пожалуйста, успокойтесь. Чем я могу Вам помочь?
        Женщина подняла опухшие от слёз глаза, доверчиво протянула свои бумаги и, всхлипывая, стала рассказывать:
        —Я плачу в банк ипотеку. Уже двенадцать лет я плачу день в день. Мне осталось всего три года. Но меня уволили с работы. Мне очень нужна отсрочка. Или уменьшение ежемесячного платежа. И дополнительно несколько лет. Я всю жизнь работала, чтобы у меня было жильё. А мне в кредитном отделе отказали, потому что я не прошла какую-то проверку. Пожалуйста, что нужно показать, что нужно предоставить? Я не знаю, что случилось…
        Клиентка опять в отчаянии разрыдалась. Майя молча подала ей стоявший рядом стакан с водой и нахмурилась: это епархия Кислого. Отказ пришёл либо от него, либо от его подчинённых. Конечно, бывает всякое, и «артистов» вбанке Верлен уже повидала немало, да и доброй она себя не считала нисколько, но в голосе этой женщины звенела такая безнадёжность, что Майя решила провести дополнительную проверку, в том числе визуальную.
        В подобных щекотливых ситуациях лучшим решением всегда был Шамблен. Майя поднялась, нажала на телефоне вызов Анри. По привычке избегать разговоров при посторонних двинулась в сторону, но притормозила: безутешная женщина тоже вскинулась за ней. Верлен успокаивающе повела ладонью, отвернулась и тихо прошептала в трубку:
        —Анри, нужно кое-кого проводить домой.
        За годы работы между ними сложилась своя система общения, и Шамблен только уточнил:
        —До подъезда?
        Код «до подъезда» означал доставить клиента домой и осмотреться в районе: где живёт, какой двор, какое окружение.
        —До дверей.
        Значит, «зайти на чай» иоценить обстановку: скем живёт, чем занимается, как обставлена квартира, предметы роскоши, признаки расточительности или излишней экономии.
        —Понял. Выхожу.
        Майя вернулась к притихшей женщине и всё так же мягко проговорила:
        —Возможно, произошло недоразумение. Оставьте мне копии документов, мы посмотрим и уже завтра попробуем решить Вашу проблему.
        Женщина тут же протянула все бумаги и посмотрела на Верлен с такой детской признательностью, что директору стало не по себе от вылетевших обнадёживающих слов. Но отступать было некуда. Кивком подозвала операционистку, передала ей растрёпанную пачку и коротко подчеркнула: «Сделайте это сейчас». Присела рядом на край дивана:
        —Скоро Вам вернут документы, и наш сотрудник проводит Вас.
        Женщина замотала головой:
        —Что Вы! Не нужно! Совсем не нужно! Тем более что я живу на Нарвской, это же очень далеко!
        —Сейчас Вы не в том состоянии, чтобы добираться домой в одиночестве, — возразила Майя. — Позвольте нам о Вас позаботиться, а завтра мы с вами свяжемся — либо я сама, либо мой заместитель.
        Маленькая женщина совершенно растерялась от этого щедрого предложения и в ответ сумела только кивнуть, казалось, совершенно механически. И вдруг глаза её вспыхнули, она уставилась куда-то вбок, за спину директора, словно перед ней из-под земли выросла телезвезда. Майя усмехнулась про себя: Анри Шамблен неизменно производил впечатление на всех женщин в возрасте от десяти до девяноста лет. Его природное обаяние, исключительный шарм, негромкий низкий голос очаровывали и утешали. Этими его свойствами служба безопасности пользовалась без зазрения совести, тем более в тех ситуациях, когда при проверке требовалась особая деликатность.
        Майя и Анри лишь незаметно кивнули друг другу — и вот Шамблен уже знакомился с клиенткой, что-то негромко успокаивающе урчал и уводил её к дверям. Верлен проводила парочку долгим взглядом и решила лично проверить возможные риски при пролонгации договора. Случай был не то чтобы из ряда вон выходящий, но от него остался какой-то странный осадок, будто в отлаженный механизм попала микроскопическая песчинка. Этого допускать было нельзя. И если Кислый или его сотрудники допустили ошибку или даже небрежность, они должны быть наказаны. Незамедлительно. И беспощадно.
        Майя снова взглянула на телефон. От Дианы так ничего и не пришло. Хотя ведь было ещё только десять утра — может, просто рано? Пожав плечами в ответ на свои же мысли, Верлен поднялась в кабинет и снова погрузилась в аналитику.
        Одиннадцать. Ещё кофе. За окном льёт, не переставая. Обычные звонки, переговоры, почта. Костяков напряжён, его специалисты в кабинетах воюют с неизвестным врагом.
        Двенадцать тридцать. Перегрузка основных серверов, запустили резерв, Сергей с подчинёнными отбивают атаки одну за другой. В банке обед, сотрудники в большинстве своём разошлись по окрестным кафе. От Орловой ничего. От этого молчания потихоньку, как провода под большим напряжением, начинают гудеть нервы. Как странно… Ещё, кажется, год назад — как в прошлой жизни — Верлен не знала, что это такое — трудные минуты ожидания, взбухающие осенней чёрной водой, взлетающие сизым коптящим дымом к стелющемуся небу, будто вскользь, но беспрерывно цепляющие за эти провода. Как оказалось впоследствии, не знала она и многого другого. «Так. Не думать. Не думать. Просто ждать».
        Апельсиновый сок. Горячий круассан с сыром. Снова отчёты. Подписать документы, согласовать график переговоров на завтра.
        За окном расстроенные от пронизывающей сырости крыши да низкие, глухие тучи. Окна окружающих домов, кто ревниво, кто терпеливо изучают прохожих, бегущих под зонтами всех цветов от безмолвия пустынных комнат в электрическую суету города.
        Пятнадцать. Вернулся Шамблен. Коротко резюмировал:
        —Надо дать отсрочку: живёт одна, пустых бутылок нет, роскоши не наблюдается, но и не в заплатках. С достоинством. Два высших образования, архитектор и финансист. Работу найдёт, рассчитается.
        Кивнула:
        —Хорошо, дай отмашку Кислому, пусть готовит документы и зайдёт ко мне.
        Шамблену не было жаль Кислого: он терпеть не мог халтуру и показушную горделивую самоуверенность. Однако при мысли о предстоящей взбучке он даже поёжился. Отповедь Верленов — это стыдно, страшно и унизительно. И президент банка, и Майя отличались особым умением так подкрутить температуру в голосе, что от этой морозной жёсткости тяжело горело лицо и дрожали руки. Шамблен называл такие встряски — пояснение на пальцах, детальный разбор ошибок и исключительно вежливое предложение найти способ всё исправить — «джентльменским набором верленовского унижения».
        Уже выходя за дверь, подумал: «Кислый расслабился или, наоборот, слишком придавил своих контролем? Придётся разбираться в этой ситуации и, похоже, всё-таки придётся докладывать господину президенту».
        Майя негромко, лишённым эмоций голосом делала Кислому внушение, заставляя его догадываться о грозящих неприятностях по прямой, неуступчивой спине, и вглядывалась в окно. За пуленепробиваемыми стёклами серыми мокрыми крыльями пластались дороги, город тёк дождём, фонари хмуро глядели себе под ноги, стараясь не замечать ищущих брода автомобильных фар, летящих грязных брызг из-под колёс, плевков редких прохожих, и угрюмо рассматривали впечатанные множеством ног в брусчатку листья — содранные афиши вчерашнего лета. Отпустила Игоря: оправдания всегда были для неё пустым звуком. Она дождётся, когда он всё исправит, а там уже решит, как его наказать.
        Шестнадцать сорок семь. Телефон чирикнул. Майя хищно прищурилась: есть!
        Рыбка клюнула, теперь подсечь и вытащить! На экране мобильника — короткое сообщение:
        —Если удобно, то в 19. 00 в Street, Английский пр., 39.
        Верлен тут же уткнулась в карту. Покровский остров, через Покровский сквер от дома Дианы. Ехать с Невского, от банка, — десять минут, если без пробок.
        «Ну что ж, Street, значит, Street. Не отказала — вот что главное. „Угодно ль вам охотиться сегодня?“[10 - У.Шекспир. «Двенадцатая ночь, или Что угодно».] Нам угодно».
        Верлен быстро набрала подтверждающее сообщение, отправила. Задумалась, прокручивая в длинных пальцах карандаш. Взъерошила кудри. Рывком встала, подошла к зеркалу, придирчиво оглядела себя с ног до головы: рабочий день к концу, рубашка уже несвежая, да и вообще вид несколько потрёпанный. «Надо бы переодеться, но… Добраться бы вовремя, вечером-то, да по дождю… Посмотрим, что имеется в запасе».
        Распахнула шкаф, в котором всегда хранились несколько рубашек, пара пиджаков и отутюженных брюк, а также — на всякий случай — висело чёрное коктейльное платье с открытой спиной и стояло несколько пар обуви (штиблеты и туфли на каблуке). Никогда не знаешь, куда придётся отправиться прямо из офиса.
        Майя приняла душ и сменила рубашку на угольно-чёрную с высоким воротником, подчёркивающим её длинную шею и висевшую на цепочке белого золота бриллиантовую каплю, брюки же, наоборот, с чёрных строгих заменила на широкие, в крупную серо-серую клетку. Стиль из делового тут же изменился на повседневный. В голове промелькнуло: «Будь проще, и к тебе люди потянутся. Официоз пугает, а мы не гордые, нам лишь бы всё получилось». Снятую одежду, как обычно, в пакет, потом увезут в прачечную. Капля духов: лимон, кедр, скошенная трава, сломанные ветки и осенние горящие листья. Ещё один пристальный, неулыбчивый взгляд в зеркало — стричься пора, а так, в целом, вроде нормально.
        Глянула на часы: семнадцать тридцать. Неслышно вздохнула: «Что ж, начинаем. Доверие доверием, а одна не вытащу…». Вызвала Шамблена.
        Анри явился незамедлительно, склонил голову набок, цокнул языком, выражая восхищение директору. Верлен внутренне поморщилась, приглашающе махнула рукой на стул, сама отошла к окну, повернулась к заместителю и сухо сказала:
        —Через полтора часа я встречаюсь с Орловой. Она согласилась говорить.
        Взгляд Шамблена похолодел:
        —Не сочти за резкость, конечно, но господин президент этого не одобряет. Он считает…
        Плечи директора едва заметно дрогнули:
        —Его аргументы мне известны: деньги, время, люди, целесообразность. И никуда не ходить в одиночку. Давай сверим, что у нас есть на настоящий момент. Ты готов?
        Анри отрывисто спросил:
        —К чему?
        Майя осторожно отошла от окна, контролируя каждый шаг. Чувствовала себя призраком, окутанным угольной тьмой. Опустилась в кресло. Задумчиво вгляделась в Шамблена. Кивнула:
        —Всё к тому же. Марта. Я должна знать всё. Итак?
        Анри дёрнулся, словно по его бесстрастно выпрямленной спине неожиданно провели когтями, и ответил:
        —Если бы что-то изменилось, ты бы узнала об этом первой. Пока всё то же, всё так же. Аналитики парижского офиса погрязли в цифрах, данных, сверках, ищут след. Нанятые детективы следят за основными конкурентами, на которых указал господин президент. Всё, что получено, к Марте не ведёт и к банку не относится.
        Верлен двинула бровью:
        —Атака на наши серверы. Кто и почему? Атака такая же, как и в начале сентября, перед убийством Марты. А мы опять ничего не знаем?
        Шамблен сцепил кисти рук:
        —Даже не стану с тобой спорить, потому что вот здесь ты совершенно права. Мы, конечно, отбиваемся, но источник до сих пор неизвестен.
        Верлен встала, обошла кабинет, снова остановилась у окна, стала монотонно перечислять:
        —Плохо. Итак, снова место преступления. Неизвестный двор. Навигатор украден. Не найден. Из улик: размытый след возле помойки от обуви, размер не установлен, но не менее 45, неотчётливо, предположительно, бахилы. В машине: частицы ткани из одежды, скорее всего, новой. Распечатанный логотип нашего банка, в котором след от рукояти ножа. Отпечатки пальцев четырёх человек, кто был в «Тойоте» впоследний день. Все допрошены. У всех алиби. Поверх некоторых отпечатков есть следы матерчатых перчаток. Обувь можно надеть и большего размера. Одежду утопить или сжечь. Несколько волосков, предположительно, накладные усы-борода, парик.
        Рана на переносице, видимо, от того, что тот, кто сидел сзади, толкнул Марту, и она от неожиданности зацепила бампером бетонный блок. По характеру раны под грудью предположительно нож автоматический, фронтального выброса, не найден. Таким ножом может убить и женщина. Убийство произошло в период от трёх до трёх тридцати. Тело обнаружено в семь утра. Всё это время шёл дождь. Помойка окружена деревьями. Новостройки, никто никого не знает, никто никого не видел. Как ушёл, непонятно. Или — ушла… Такси к тому месту не вызывали. Мы так и не знаем, какова была цель: убийство ради мести банку или под видом мести убийство? Мотив неизвестен. У нас только один путь: узнаем мотив, узнаем, кто убийца.
        Зам медленно поднялся, подошёл, встал рядом, тоже уставился на улицу:
        —Я, конечно, всегда против упаднических настроений, но если мы до сих пор ничего не узнали, то как это у тебя получится сейчас?
        Верлен покосилась на часы: пора. Подумала: «Потому и не узнали, что не в ту дверь ломимся. Или я просто не могу смириться с тем, что убийца оказался умнее нас».
        Буркнула:
        —Марта — это не мы. Если ты помнишь, Марта к банку отношения не имела. Да и к родителям в последние годы тоже. Кстати, сопоставь: до этого дня наши серверы больше не щупали. Если это те, кто имеет отношение к убийству, то их наживка, что конечная цель — банк, уже слишком залежалась, чтобы мы могли её проглотить. Они для этого чересчур долго ждали. Думай, Анри. Выйди из стереотипов и думай. И ищите с Костяковым, кто атакует.
        Шамблен остановил её на полпути к выходу:
        —Зачем тебе это нужно?
        Не обернулась, но замерла:
        —Что — это?
        Зам догнал, взглянул искоса, сказал тихо:
        —Самой заниматься, встречаться, копаться в этом? Ссориться с отцом?
        Помолчала, невидяще глядя в стену: «Потому что теперь я не могу ему верить. Потому что теперь я даже под разумными объяснениями подозреваю подвох. Потому что его волнует банк и только банк. Не Марта. Потому что уверена, что Орлова знает больше, чем говорит. И, думаю, знакомы они гораздо дольше, чем полгода». Качнула головой, не ответила:
        —Всё, иди, я уехала.
        В 18:30 (как всегда — лучше приехать пораньше, чем опоздать) Майя заперла дверь, чем немало изумила служащих, не привыкших к её раннему уходу, и спустилась на стоянку. «Ягуар» довольно проурчал и двинулся по серым дорожным рекам, запертым бетонными бровками, в сторону Английского проспекта.

* * *
        Продавленный асфальт, подбитые поребрики, обтрёпанные, обветренные, как лица английских моряков, фасады окружающих домов после внезапно прекратившегося дождя, стилеты солнечных лучей, пронизывающие и подсвечивающие пурпурной тенью низкие тучи, кое-как приткнутые автомобили разных мастей, загораживающие и без того узкие проезды, — всё вместе раздражало и тревожило. Горло будто наждачкой потёрли, в глазах — песок, и вдруг захотелось повернуть обратно, в своё обычное, упорядоченное, а не погружаться в это танцующее золотыми иглами на кончиках нервов «следственное взаимодействие», чтоб его так и этак.
        Майя ждала в машине, пока табло электронных часов не покажет 18:58, чувствуя, как с улицы тянуло ознобной сыростью, а вокруг будто бы потихоньку убавляли свет. Верлен всегда знала, как и о чём говорить с любым человеком, но сейчас она почему-то чувствовала себя растерянной, и остро сознавала это. Из-за непривычного ощущения от подушечек пальцев разгоралось раздражение.
        И вот это раздражение совершенно точно было некстати. Для того, чтобы тебе доверяли, тебя не боялись, нужно быть мягкой, порой даже ласковой. И сейчас именно это было самым важным: ей предстояло ухватить ниточку ускользающего клубка, как будто тот самый солнечный стилет за блеснувший кончик лезвия, да так, чтобы и не пораниться, и не отпустить.
        Майя сжала оплётку руля, да так, что ногти впились в основание ладони, потом медленно выдохнула. Ну всё, пора.
        Простая белая со стеклом дверь Street открылась и закрылась, и Верлен оказалась внутри пиццы-бара. Мягкие бежево-кофейные диваны, закруглённые столешницы цвета старой корицы, фактурные стены — топлёное молоко с пенкой: под левой лопаткой плеснуло теплом и сразу стало спокойнее. Огляделась: людей немного — понедельник всё-таки — и решительно двинулась к угловому столику в конце зала.
        Села спиной в угол, рядом положила сумочку и осмотрелась: барная стойка в ярких наклейках, возле неё — высокие деревянные табуреты, на полу, вытертом множеством подошв, сундук, похожий на моряцкий, со старыми книгами, на стенах — металлические полочки с разными мелочами, барометром, подсвечниками, с потолка свисают похожие на перевёрнутые плошки светильники. Мелькнула странная мысль: «Если Орловой нравится такая обстановка, может, она любит море? Позвать прокатиться, завоевать доверие? Только не на семейной яхте, а как-нибудь попроще, как все. Господи, когда ты сама-то была на море? Не отвлекайся. Ты не дружить с ней собираешься».
        Снова внимательно оглядела кафе: «Уютно, спокойно. Относительно безопасно. Только вот где же ты есть? Задержалась? Передумала? Так, сидим ровно, смотрим меню и не нервничаем. Жаль, за рулём, вина не выпьешь… значит, пока кофе, хотя за сегодня его уже столько, что, кажется, в желудке скоро дырка прожжётся. Для приличия подождём минут пять, вдруг наша дама появится, тогда и закажем».

* * *
        Диана буквально влетела в бар, плечом прижимая телефон к уху. Что-то быстро договаривая, она встревоженно окинула взглядом бар, отыскала в полутёмном углу высокую фигуру, кивнула, быстро улыбнулась парню за стойкой, протирающему бокалы, сделала несколько летящих шагов навстречу, замерла, покивала, видимо, соглашаясь с собеседником, ответила в трубку:
        —Пожалуйста, нет, только не сегодня. У меня сейчас другая встреча.
        Снова послушала, нахмурилась:
        —Знаешь, мы об этом уже говорили, и не раз. Я тебе благодарна за помощь, но я не буду с тобой это обсуждать.
        Диана подошла уже к самому столу, поболтала сумкой в руке, явно не соглашаясь с собеседником:
        —Паша, ещё раз тебе говорю, я не дам тебе номер своей карты. Перечисляй только на счёт школы. Ты помогаешь не мне, а всем. Я не сержусь.
        Попрощалась, наконец, и буквально упала на кожаный диванчик напротив Верлен, спиной к дверям:
        —Простите, что опоздала! Сумасшедший день. Внезапно ты всем нужен! Все от тебя что-то хотят, куда-то торопят. Это решить, этого отправить далеко и надолго с его предложениями. Тут выскакивает ещё кто-то с новой бредовой идеей! Я уже ничего не успеваю! Я люблю людей, конечно, но иногда у меня просто сил на них нет!
        Эту тираду Диана выдала не задумываясь и не глядя на собеседницу. Замолчала. Подняла глаза. В кофейно-молочном свете бара они казались не просто синими, но с какими-то золотисто-пурпурными осколками, и зрачки будто пульсировали в такт бьющейся на длинной шее жилке. Выдохнула:
        —Я говорю сейчас о тех, кто обожает быть сюрпризом, не о нашей встрече. Мы ведь с Вами договаривались заранее.
        Майя, ошеломлённая горячностью речи, двинула плечами, принимая невысказанное извинение, и сдержанно произнесла:
        —Если помнишь, мы на «ты» перешли. Люди, да… Люди бывают навязчивы. Если совсем никак, можем отложить.
        Поняла, что говорит не очень связно, опомнилась, предложила:
        —Давай выпьем кофе. Или чай. Или ты будешь вино? И пока можно просто помолчать, отдышаться.
        Орлова с тоской уставилась на часы:
        —Не поверишь, выпить хочется, просто сил нет, но никак нельзя, у меня через два часа ещё встреча. Давай тогда чаю и пиццу, хорошо?
        —Чай чёрный, зелёный?
        —Мне нравится «Сердце Боливии». Если ты хочешь что-то другое, я совершенно не буду против.
        Майя поймала взгляд официанта, слегка кивнула головой — можно подходить:
        —Чайник «Сердце Боливии» ифирменную пиццу.
        Официант отошёл.
        Диана копалась в сумочке, что-то разыскивая, Верлен с отрешённым видом наблюдала за посетителями, давая танцовщице время привыкнуть к своему присутствию и неизбежности будущего разговора. Сама она неожиданно быстро сосредоточилась, когда увидела гибкую фигуру на пороге бара, и теперь, как опытный охотник, просто выжидала удобный момент для выстрела.
        Принесли горячую пиццу и чайник. Рубиновый напиток закрутился в чашке, поплыли ароматы ройбуша, гибискуса, апельсина, лимона, розовых лепестков. В памяти всплыла дурацкая фраза из рекламы: «аромагия сближает». Майя внутренне поморщилась: она не любила сладких запахов. Чаще всего в последнее время она пила «индийский спайс» — пряный купаж чёрного чая, имбиря, корицы, чёрного перца, кардамона и гвоздики, можно с белым тростниковым сахаром, если кто любит. Надо будет как-нибудь потом, совсем потом, предложить, может быть, понравится… Не сейчас. Одно из отцовских наставлений: если хочешь завоевать доверие человека, впервые разделяя с ним стол, ешь и пей то, что любит он.
        Отвлечённые размышления помогали держать паузу, не торопиться и при этом не чувствовать себя неловко: «Дыши, как собеседник, двигайся, как он, незаметно подстройся под него — и ты узнаешь о нём гораздо больше, чем он собирался тебе рассказать», — спасибо, pere, я так и делаю. Только дышит она быстро и двигается резко, как пузырьки шампанского. Ну да и пусть, лишь бы в голову не ударило.
        Майя с удивлением отметила последнюю мысль и поймала себя на том, что хочет улыбнуться. Это было, действительно, странно: обычно она весьма скупа на эмоции. Похоже, Диана и впрямь из рода шампанских вин.
        Девушки практически синхронно потянулись к своим чашкам, пригубили чай и посмотрели друг на друга. Кленовый мёд и морская даль — что может быть общего у таких разных глаз? Солнечные брызги. Марта. И одновременным выдохом, будто решительно бросаясь в волну, друг другу:
        —Расскажи мне о Марте.
        Обе сбились, замолчали. Верлен подняла ладонь, останавливая тангеру, готовую говорить:
        —Давай сначала я расскажу тебе. Немного. Основные точки. Потом — ты. Мне кажется, нам обеим так будет легче.
        Кортина
        Дорога из Парижа в Биарриц, почти девятьсот километров. Укреплённые замки и следы древнеримских построек. Подъёмные мосты и башни. Архитектура империализма, дворцы толкаются плечами и высятся горделиво. Память о Наполеоне III и лёгкой поступи Коко Шанель. Гаэтан де Ларошфуко и Виктор Гюго. Блок, Шаляпин, Чехов. Амфитеатр для танцующих ветров. «Король пляжей и пляж королей».
        Девятьсот километров и четырнадцать часов молчания. Встретиться на avenue Edouard VII. Уйти в дюны. Прислониться спиной к скалистым, выступающим острыми зубьями из песков, нагретых за день камням. Взять в руки прохладную ладонь, поцеловать пальчики, вдохнуть с мягких губ запах жареного миндаля, упереться лбом в плечо и замереть. И чтобы рядом, кроме неё, таинственной студентки Сорбонны, двадцатилетней, восторженной, обожающей, преклонённой, никого.
        Из-под колёс хлещет дождевая жижа, порскают жемчужно-серые крохотные птички, дрожит марево от палящего солнца, а она летит, летит по прихотливой ленте, щурясь в зеркало заднего вида, переключая скорости, всё добавляя громкости настигающим из колонок звукам: Edith Piaf, Dalida, Mireille Mathieu, глотая рвущийся в открытые окна воздух пополам со слезами, потому что через неделю ей исполнится двадцать восемь, и за три тысячи километров — муж, который требует отпраздновать это событие вместе, а заодно бросить к чёрту докторскую, вернуться в Россию…
        Муж, которому она должна баснословную сумму за долги от первого брака (да, продалась, она знала это: тогда это казалось обычной сделкой, а не преступлением, как осознавала сейчас). Муж, который звонит ей по пятнадцать раз на дню, и обязательно — вечером в скайп. Когда она несколько раз не смогла ответить на его звонки, его гнев был страшен. Муж, который в первый год супружества отвадил всех её приятелей и подруг и от бешеной ревности однажды чуть не убил её, а потом две недели ходил по дому перед ней на коленях. Что она тогда сделала? Поступила так, как было проще всего, — простила. Объяснить его жестокость странной природой оказалось легче лёгкого.
        Она никогда не изменяла мужчине, с которым жила, но ни первый, ни второй ей не верили. В какой-то момент она устала оправдываться и доказывать, тем более что первый брак многому её научил. Поэтому она бросила петь в ресторанах и с головой ушла в научную работу: не может же он ревновать к учебникам? Это смешно. Однако даже затворничество и полное подчинение от яростных вспышек помогало не особенно.
        Но если раньше это совершенно не мешало, то сейчас стало по-настоящему тяжело дышать. Сейчас он звонит гораздо чаще, и уже не слышит, что они договаривались о шести месяцах в Париже, а прошло только три.
        Но это так невозможно, так неправильно — возвращаться к нему, отрывая от себя вместе с кожей ту, под чьим дыханием затянулась новой, тончайшей кожицей изувеченная, обугленная душа. Возвращаться, когда отчаяние, как опытный боксёр, несколькими ударами сердца вышибает из тебя воздух, складывает пополам, лишая любой возможности дать сдачи.
        Как ей уйти от той, что ждёт, полыхая на закатном солнце пшеничными кудрями, светя огромными зеленющими глазищами, той, что подойдёт, лукаво посмотрит и скажет: «Пойдём, там тебя ждёт чашечка моря»?
        Танда 3
        Диана чувствовала себя так, будто взяла эту ночь в долг у кого-то всесильного: телефон не звонил, последние на сегодня переговоры прошли быстро и легко, и оказалось, что можно просто отстукивать ритм каблучками по поребрику или упереться носком туфли в чугунную отливку на мосту, краем глаза отмечая группки праздно шатающихся по волшебному летнему Петербургу туристов и спешащих домой горожан. После долгого дождя в воздухе висела зябкая сырость, оседающая капельками на стянутых в хвост волосах, и влажные щёки — это не слёзы, нет, конечно, это просто такая погода…
        Возвращаться домой не хотелось совершенно. Оставила машину у дома и ушла гулять. Остановилась на набережной Грибоедова. Темнота скручивалась в ветвях старых деревьев Покровского сквера, устраиваясь поудобнее, пока светлые перья восхода не защекочут спрятанный в мягкие лапы нос. Сладкий воздух, настоянный на снах и бессонницах, на огнях и звёздах, маслянисто переливался, его можно было пить, как неразбавленный крупник, который Диана пробовала только однажды в Польше: похожий на ликёр, с мёдом и фантастическим набором специй — корица, ваниль, гвоздика, имбирь и мускатный орех. Может, это от него так кружилась голова и заходилось сердце? Или от разбуженной памяти? Или вообще от разговора с этой пребывающей в каком-то непостижимо далёком мире, неприступной, поражающей суровой глубиной, но такой опасно-притягательной, каким может быть только неукротимый шторм в океане, старшей Верлен?
        Это уже вторая встреча, после которой Диана чувствовала себя так, будто намахнула одним глотком как раз стакан этого крупника. Ей хотелось взять свою прошлую жизнь, скомкать, скатать в бумажный шарик и выбросить. Диане всегда нравились женщины, только женщины, и она нравилась им, и не было недостатка ни в приключениях, ни в недолгих романах, которые начинались и сами собой сходили на нет.
        Тангера легко и нежно встречалась и расставалась и бежала дальше, радуясь новым свиданиям, обмениваясь с бывшими понимающими, ободряющими и прощающими улыбками. Но ещё не случалось, чтобы ей захотелось кого-то не отпускать даже на минуту, даже на полвздоха. Не было смысла врать самой себе: эта пантера, пусть и какая-то больная, на несколько — мгновений? часов? — стала нужна ей. Целиком и полностью. Вся и, страшно об этом думать, но сейчас это кажется именно так, — насовсем.
        Орлова отчётливо понимала, что совершенно не знает, возможно ли это — быть вместе, но чувствовала себя способной на что угодно: настаивать разговорами кофейные или коньячные вечера, жечь свечи из шёпота и воспоминаний, отдраивать до блеска паркет прошлого и учить танцевать танго в настоящем, лишь бы только этот полупьяный дворник, распорядитель судеб, не смёл встречи, как разлетающиеся листья, не вытряхнул горсткой остывшего пепла. Но как совместить эту неутолимую тягу с тем, что свело их вместе? Как быть с Мартой? Как странно они поговорили о ней…

* * *
        Чуть-чуть изогнулся лук очерченных губ Майи:
        —Марта с детства — бешеная белка.
        Прикрыла глаза, вспоминая: вот только что сестра, налопавшись вкусностей, вальяжно валяется на диване, а через пять минут уже скачет, куда-то собираясь, или болтает по телефону, или у неё появляется тысяча сумасшедших идей, которые нужно непременно воплотить в жизнь прямо сейчас, иначе если на что-то не хватит времени, это подорвёт её силы и она завалится на диван с книгой и отречением от всего мира, который оказался не способен выдержать напор и гениальность задумок.
        Запнулась, понимая, что не может выразить характер Марты словами, продолжила:
        —Всё время спешила. Фантазия — через край. Сила — через край. Всё — через край.
        Диана смотрела, как зачарованная, на бесстрастное узкое смуглое лицо, где жили, казалось, только глаза: намёк на усталость, на усмешку, осуждение или сожаление — всё отражалось только в лучиках лёгких морщинок или в том, как остывали-теплели золотистые угольки в глубине, как расширялись и сужались зрачки, то скрывая медовую кленовость, то озаряя мерцанием. И это было так необычно, потому что не может же так быть, чтобы лицо человека не отражало эмоций, что вырвался нескромный вопрос:
        —Давно ты не улыбаешься?
        Майя вздрогнула, смешалась, отвела взгляд:
        —Давно. Я улыбаюсь. Иногда. Это неважно. Так вот. В восемь лет, сразу после дня рождения, Марта стала совершенно несносной.
        Снова замолчала, уходя в себя: тогда весна словно подарила сестре выход в бесконечность: вокруг неё всё утопало в солнце, крутилось, ломалось и создавалось, стайка девчонок во главе с сестрой творила невообразимые вещи: собирали бездомных животных и требовали немедленно им помогать, организовали свою музыкальную группу из трёх гитар, барабанов, синтезаторов и в одной из комнат вечно царил гвалт и раздавались неожиданные музыкальные эскапады. И если начинаешь выговаривать за что-то, смотрит на тебя своими зелёными глазищами, нос в веснушках, ресницы — как веер, улыбается и снова начинает трещать про волшебные страны и двух довольных разноцветных кошек, которые за месяц жизни у садовника так растолстели, что стали ленивыми и не хотят играть…
        Царапнула ногтем по столу, вздохнула:
        —Мы все учились в школе здесь, в России. Но только у Марты это получалось с приключениями, но всегда — как-то легко. Сестра могла нахватать троек. Это несложно. И очень быстро, практически без усилий, выправлялась. Много читала, наверное, поэтому на что-то не ответит, а на что-то — ходячая энциклопедия. Где-то — совсем ребёнок. Через пять минут — вполне взрослые суждения. И всё время притаскивала каких-то несчастных щенков и котят. Где только брала…
        Диана тихонько спросила:
        —Вы их оставляли?
        Майя отрицательно качнула головой:
        —Нет. Отец не позволял.
        —А у тебя были кошки или собаки?
        —У меня? А при чём тут я? Мы говорим не обо мне.
        Майя повернулась всем корпусом вполоборота, оперлась спиной на стену, приподняла чашку, рассматривая остывшие рубиновые капли, поставила обратно на стол и, будто с чем-то справившись в себе, снова негромко заговорила:
        —Марта всегда решала сама, что ей делать. Так и с танцами. Ей было лет десять, наверное. Она гордо объявила, что сходила и записалась в школу классических танцев. Утверждала, что станет великой танцовщицей. Забавно так брякнула: «А кто не согласен, может уйти в угол и там плакать».
        Диана насмешливо-недоверчиво вздёрнула бровь. Майя кивнула:
        —Да, так и сказала. Марта справилась. У неё получилось и учиться, и заниматься. В конкурсах участвовала. Отец её поддерживал. Любовался. До семнадцати лет, пока она не заявила, что никогда не выйдет замуж, потому что… Ну, ты понимаешь, почему. Скажем так, эту новость в семье приняли неоднозначно. Но отец замкнулся и вообще на какое-то время перестал Марту даже замечать.
        Верлен умолчала о том, что признание Марты тогда раскололо их семью. Отец начал Марту игнорировать, мать — тоже. Сама Майя тогда пожала плечами: «У каждого своя природа». Август, почти ровесник младшей сестре, засмеялся и потом какое-то время подшучивал над Мартой вроде того, чтобы она у него девушек не уводила. Хуже всего воспринял это Юлий. Он начал открыто презирать и травить сестру, и был единственным, кто стоял на похоронах с отсутствующим видом и потом равнодушно обронил: «Может, оно и к лучшему».
        Орлова осторожно спросила:
        —Он взбесился от того, что она оказалась другой, не как все?
        —Думаю, да. Но через какое-то время в семье перестали даже говорить об этом. Как будто ничего не было и никто не в курсе. Её личной жизнью никто не интересовался вообще. Если у неё были проблемы, мы об этом не знали.
        Танцовщица вздрогнула:
        —И ты считаешь, что это правильно?
        —Конечно, не выход, но лучше так, чем… Отец тогда заявил, что это моя вина, что с Мартой никто не смог справиться, переубедить, образумить.
        —Но почему?
        —Я не знаю. Наверное, потому, что она читала за мной все книги, бегала по пятам. Подражала. Когда маленькая была.
        Майя зажмурилась: сестра была сплошной радостью и вдохновением, часто сбивалась в поэзию и говорила неожиданными рифмами, это было похоже на лёгкое безумие. Вспомнилось, как она убеждала, что всё это так… незначительно, что ли? Наши правила и традиции, законы и основания, устои и требования. Марта смешно выгибала бровь и, дурачась, спрашивала: «Зачем тебе эти книги, твои буквари? Зачем тебе время делить на отрезки, зачем костыли? Ты попробуй прожить, будто крылья за узкой спиной, будто вечны мгновение и радуга над сосной. Ты попробуй губами поймать поцелуи дождя, и тогда ты, наверное, сможешь увидеть меня. Только тогда, когда вывихнет небо плечо, обнимая мой мир, тот, где время горит, а в глазах от любви горячо, где пугаются мысли отмеренных штампами лет, ты хоть день проживи, будто я, и попробуй, скажи — счастья нет?».
        Открыла ставшие глубокими горчичными провалами глаза, уставилась в точку над головой Орловой, пробормотала:
        —Я часто пыталась её урезонить, что ли… Когда ей исполнилось восемнадцать, отец всё-таки поговорил с ней и отправил учиться в Сорбонну.
        —В Сорбонну? Надо же…
        Майя пристально всмотрелась в Диану и чуть не спросила в лоб: «Ты же знаешь её гораздо, гораздо дольше, чем с тех пор, как она вернулась в Петербург. Почему ты мне врёшь?», однако не стала спешить и продолжила:
        —Ты не знала? Марта блестяще говорит… — запнулась, будто на канате, выровнялась, — говорила… В общем, Марта, как и мы все, была билингвом. Двуязычной. Она думала на двух языках одновременно, на французском — даже лучше. Конечно, у неё были репетиторы: мои родители.
        Орлова шевельнулась:
        —В каком смысле — твои? У вас что, разные?
        —Тоже не знаешь? Марта — приёмная дочь в нашей семье, — осеклась, замолчала, вспоминая, как почти сразу после убийства, после одной из первых экспертиз Поля Верлена увезли на допрос в качестве подозреваемого, потому что он оказался биологическим отцом.
        Двадцать пять лет родители молчали об этом. Четверть века. Всю жизнь сестра не знала, что она — Верлен не только по фамилии, но и по крови. Эта чудовищная ложь, погребённая под молчанием, вдруг взорвалась в их доме, и отец впервые прятал глаза, не смея посмотреть в негодующие, бездонные глаза старшей дочери, которой с раннего детства внушал: «Мы все в семье говорим друг другу правду. Только правду, потому что это — основа нашей безопасности».
        Вспомнила, как мать, будто освободившись от невыносимого груза, легко пожала плечами и обронила, как что-то несущественное:
        —В это трудно поверить, но Поль тогда был молод и, иногда, горяч не в меру.
        В голове Майи гонгом зазвучало понимание: поэтому он настаивает на том, чтобы отсекать все эмоции сразу, пока они не привели к беде. Софи, подойдя к дубовой полке, брала и снова ставила на место семейные фотографии:
        —Я узнала о Марте совершенно случайно, и это было моё решение — взять её в семью и молчать об отцовстве. Мне тогда казалось, что так будет правильно, ведь Поль только начал строить свой бизнес. Прошу вас, не сердитесь на отца, он и так достаточно наказан.
        Вспомнила, как стояла столбом посреди светлой гостиной и пыталась растереть онемевшее лицо. Как Юлий внезапно и суетливо стал отряхивать свой пиджак, а потом стремительно вышел из комнаты, и долгое время его вообще не было видно ни в доме, ни в банке. Как Август нервно и ломко рассмеялся, а потом, брякнув что-то вроде «Да ну вас нафиг с вашими историями», налил себе бокал коньяка, выпил, мотнул головой и тоже ушёл.
        Майя вздохнула: «А вот об этом я тебе говорить не буду. Раз ты не знала, то и нечего», и продолжила медленно ронять кипящие внутри слова, словно крупные капли в раскалённую дорожную пыль:
        —Но это вообще неважно. У Марты вполне наш, фамильный, характер: добиваешься того, чего хочешь. И никто, в общем-то, не удивляется, потому что нас так воспитывали. Так вот. Уехала учиться в Сорбонну. Там тётушки, дядюшки всякие. Должны были проследить. У отца по этому поводу пунктик — все должны знать семейный бизнес. Не помогло. Она отказалась поступать на банковское дело.
        —Представляю, какой был скандал!
        —Да, ты права. Марта сделала по-своему: подала документы на историю искусств. Как обычно, у неё всё получилось. Бакалавриат, потом степень магистра по музыке и музыковедению. После её выбора профессии родители вообще перестали с ней общаться. Она заявила, что ей не нужно от нас никакой помощи, что она со всем справится сама. И справилась. Училась и работала. Ей исполнилось двадцать четыре, мы думали, что Марта останется во Франции. Однако она опять сделала не то, чего от неё ожидали.
        Она вернулась в Петербург и стала работать в такси. Обычным таксистом. И вот здесь для меня начинается неизвестная территория. Сестра отказалась от денег семьи, снимала комнаты, квартиры, избегала нас. Как только приехала, заскочила домой, взяла какие-то вещи и снова исчезла. Мы не знаем, что случилось в Париже, но, думаю, что-то произошло.
        Понимаешь, это трудно объяснить, но практически вся моя семья очень упёртая. Марта, отец, Юл… из них вообще никто первым не идёт мириться. Не признаёт, что неправ. Практически не объясняет, почему принимает те или иные решения. Я знаю, Марта думала, что отец никогда её не простит. Но даже не попыталась с ним поговорить. Просто ушла. Хотя у неё в нашем доме была своя огромная комната, танцзал, всё, что душе угодно. Мансарда была её. Место гнездования, как она говорила. Хотя ведь и я ушла тоже. Но только прошлой осенью, когда… — Майя вдруг остановилась, потёрла шрам на виске и взглянула на Диану:
        —Расскажи теперь мне ты, какая она была?
        Диана вздрогнула, будто очнувшись от наваждения, таким удивительным был голос Майи: тёплым, грудным, будто настоянным на терпких таёжных травах. Его просто хотелось слушать, в нём хотелось раствориться. И от необъяснимого желания довериться Диану понесло, как будто плотину прорвало. Она вспоминала первые минуты знакомства, первые уроки танго, на которые Марта пришла и так поразила чувством не просто ритма, но сути, что уже через двадцать минут с ней хотели танцевать все девушки на занятии, а несколько парней ревниво погладывали на стройную высокую фигурку, с лёгкостью ведущую партнёршу так, будто кроме дамы в руках для новой тангеры не существовало никого.
        —Я думала, Костя и Володька — они преподаватели в моей школе, но ещё и мои друзья и наши постоянные кавалеры, даже поссорятся с ней, так лихо Марта уводила девушек у них из-под носа одним только полувзмахом своих длиннющих ресниц. Костю ты, кстати, видела.
        Майя, памятуя о том, что в первую очередь ей нужны подробности отношений между спутниками Марты в её последний день, осторожно приступила к осуществлению своего плана. Слегка отклонилась на спинку дивана, вопросительно вздёрнула бровь:
        —С парнями танцевала?
        —Нет, она с ними даже не вставала в пару никогда, только с девчонками. Это я с ними номера, например, работаю, а Марта — нет. Марта в танго была жестока и нежна, и для неё танго — только свобода, где не надо даже любви, она вела, будто черпая руками, грудью, поворотом головы тени смелости и дикой страсти. Ты бы видела её: лукавство и детство, возносила и крушила, и эти её движения в танце были как продолжение её огромной души.
        Знаешь, кто-то из наших поэтов сказал очень точно: «Март. Провода оглушённой печали тянутся нервами над головой… Девушки клеятся, будто листочки у позвонка…»[11 - У. Ангелевская.]. К Марте постоянно кто-то клеился, и она и вправду своей взрывной солнечностью глушила печаль у каждого.
        Верлен осторожно, будто пробуя босыми пальцами воду в проруби, спросила:
        —Ты говоришь, что чуть не поссорились. А что потом? Как твои преподаватели к Марте относились?
        —Отлично! Все очень быстро подружились, и мы много бродили всей компанией и по крышам, и в метро, и просто по проспектам. Нас набиралось человек по десять — двенадцать, иногда больше. После таких гуляний к нам в школу постоянно кто-то новый приходил. Например, до сих пор помню, как появился Пашка. Он у нас сейчас главный фестивальный спонсор. Где-то в самом начале августа мы с Мартой и ребятами из школы танцевали на Стрелке. Вечер, тепло, было даже немного солнца, и тут возникает Пашка. Шёл, видимо, куда-то по делам, но остановился, вид у него был смешной такой, ошалелый. Наверное, в первый раз видел, как люди на улице танго танцуют. Ну вот, остановился, как ты вчера, метрах в пяти, и всё смотрел, смотрел, даже трубку не брал, всё сбрасывал. Потом, когда мы закончили, подошёл, спросил, как нас найти. Мы тот август вообще очень часто гуляли впятером — я, Марта, Костя, Володя и Пашка.
        —А с кем-то из них или, может, с другими учениками сестра ходила отдельно?
        —Нет, мне кажется, что мы всегда были вместе, по крайней мере, когда были практики, или милонги, или когда мы снимали клипы. А с девчонками из школы Марта вообще никогда ни на какие свидания не ходила.
        —Хорошо, тогда вот вас пятеро приятелей. Кабаки? Рестораны? Бары?
        —Нет, что ты, Марта не пошла бы ни с одним из них ни в какой бар. Она со мной-то очень редко ходила. Хотя… Не уверена. Мы же не каждый вечер были вместе.
        —Разве? Вы же… Ну, ты понимаешь…
        —Почему ты удивляешься? Марта и я — это не одна река, это как дельта Невы: мы сходимся и расходимся, огибаем свои острова и вновь встречаемся. Знаешь, мне в отношениях с Мартой никогда не приходилось сталкиваться с… Как ты сказала? Упёртостью? Хотя… мы и не ссорились, чтобы нужно было мириться. Даже когда мы вместе ездили на несколько фестивалей, и в Варшаву, и в Берлин, а это всегда очень сложно.
        —Девчонками катались только, что ли?
        —Нет, мальчишки тоже ездили с нами, да нас человек десять было, как минимум. А почему ты про них спрашиваешь?
        Майя пожала плечами, предпочитая не отвечать. Диана внезапно сверкнула глазами и с каким-то отчаянным воодушевлением выпалила:
        —Слушай, если тебе это так интересно, ты же можешь прийти к нам на занятия, я тебя познакомлю. Сама всё и всех увидишь. Приходи, пожалуйста!

* * *
        Диана очнулась и поняла, что уже довольно долго стоит, опираясь на парапет и слепо глядя на канал Грибоедова. И слёзы градом катятся по лицу, стекая за воротник, щекоча и кусая, и осознание того, что вот, чужому, но непонятно почему вдруг ставшему на какое-то время самым близким человеку свои мысли, свою сказку, вот так отдать, откровенно и беспечно, и как узнать, что понял этот человек, что он услышал, какие выводы сделал и вообще — зачем, зачем она появилась, зачем, будто живучий бамбук, вцепилась корнями в рёбра, в самое сердце, не давая вздохнуть, оглушая и парализуя, и осталось только чувство, будто тебя под микроскопом вытряхнули, рассмотрели, а потом собрали обратно, но при этом изменили весь привычный порядок молекул, и теперь только эти чужие — родные? — пальцы могут привести весь разлаженный механизм в действие, нажать на пресловутую кнопку и разрешить дышать, смеяться и надеяться на чудо…

* * *
        Когда девушки вышли из бара, закат уже развесил в небе рубиново-золотистые полотнища и горстями швырял в них кучи серебристо-стылых хлопьев перистых облаков. Майя невольно поймала себя на мысли, что слишком пронзительно стала воспринимать игру света, воды и теней. Какая-то невиданная усталость накатила. Но проводила Диану к её приткнутому почти возле пешеходного перехода красному «Фиату», вежливо кивнула, будто и не было этих двух часов задушевных разговоров, и отступила на тротуар, сознательно не оглядываясь на отъезжающий автомобиль.
        Верлен чувствовала себя вымотанной так, будто не спала часов тридцать и при этом пробежала десятки километров с полной выкладкой. Как оказалось, к такому разговору с Дианой она была абсолютно не готова. Вместо того, чтобы разговорить танцовщицу, вдруг вспоминала вслух такие детали, о которых не думала годами. Она даже не представляла, что некоторые фразы, сказанные Мартой, помнит почти дословно. Или домыслила их сама? Да нет же, в их семье только младшей сестрёнке достался поцелуй Бога в макушку, только Марта могла так легко нанизывать слова, будто бисер, и получалось из этого бисера неожиданное и единственное в своём роде украшение.
        Диана тоже… говорит, как поёт… заслушаться можно. «Вот ты и развесила уши, да ещё и сама расчирикалась пыльным воробьём, — злилась на себя Майя. — Ладно, по крайней мере, все имена мне уже известны. Никаких новых лиц пока нет. Значит, нужно разговаривать дальше, вспоминать, подталкивать Орлову».
        Майя невидяще уставилась в полыхающее небо: горло саднило, скулы горели, дыхания не хватало. Диана казалась вполне искренней, когда говорила о Марте. Одёрнула себя:
        —Но это ничего не значит. Ты тоже можешь быть прекрасной актрисой, когда тебе нужно. Только сегодня ты почему-то даже не вспомнила, что с добычей нужно играть. Да что с тобой не так? Стоп, хватит копаться в себе. Вот твоё такси, езжай, проверяй, куда птичка полетела.
        От этой несвойственной вечерней искренности перед чужим человеком сводило зубы, как от ледяной воды, и зябко вздрагивали под тёплым длинным чёрным пиджаком прямые плечи.
        Села в предупредительно помигавшее поворотником жёлтое «Шевроле», сказала, что будет говорить, куда ехать, по ходу движения, и взглянула на экран телефона, куда постоянно передавался сигнал движущегося «Фиата». Вообще-то наружкой занимались другие люди, но так как отец не давал добро на наблюдение, в её расследовании помощников практически не было. Но эта потеря времени почему-то совершенно не расстраивала Верлен. Ей хотелось самой проследить, куда заторопилась Орлова, и она даже не пыталась объяснить себе причину такого желания.
        Майя прокаталась пару часов и поменяла три такси, пока кружение по городу не закончилось. В принципе, все места, куда заглядывала Диана, были уже давно известны и нанесены на карту как проверенные и связанные исключительно с работой танцовщицы. Но вместо того, чтобы пойти домой, Орлова поставила машину во дворе и пошла пешком к набережной. Конечно, можно было поехать домой, но оставить наблюдение оказалось не так-то просто. Охотничий азарт это был или что-то иное, Майя даже не стала задумываться. Сегодня вообще всё шло не как обычно, и над деталями насыщенного вечера можно подумать потом, записать, зарисовать, оценить и выбросить ненужное, оставив только самое важное.
        Чувствуя себя большой охотящейся кошкой, в плотном пиджаке, сливающимся с темнотой летней ночи, пестреющей качающимися всполохами тусклых фонарей, проскальзывала в залёгших до утра глубоких тенях, нервно нюхала воздух, то ли краем сознания, то ли чем-то более глубинным ощущая даже не аромат — память миндального аромата, сопровождавшего Диану.
        Верлен пристально наблюдала, как Орлова идёт к парапету. Её походка не была обычным прогулочным шагом, не была она и торопливой. Скорее, Диана двигалась в чётком ритме, то делая паузы каблуком, то плавно перекатываясь с пятки на носок, то внезапно изменяла угол движения. Майя удивлённо поняла, что улавливает в этой походке элементы танца, загадочного и тревожащего. Однако тангера шла не так долго, чтобы рисунок стал законченным, и затаившая дыхание Верлен вдруг почувствовала лёгкое разочарование от остановки. Показалось, что под левой ключицей потянуло холодком, отвлеклась, потёрла ладонью, снова сосредоточилась. Теперь Диана стояла неподвижно, и Майя, как в Петергофе, опять впилась пристальным взглядом в очертания замершей фигуры.
        Прислушалась: вночной тишине явственно разносился напористый шёпот, удивилась. Зачем в одиночестве, стоя над водой, вдруг читать стихи? Кому? Но каждое слово отпечатывалось внутри, как капли горячего воска на гербовой бумаге: «Помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы, ни злой немочи, ненасытной, будто волчица, — ничего страшнее тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится…»[12 - В. Полозкова.]. Подумалось: «Об этом пел ещё Цой когда-то. Ничего страшнее тюрьмы твоей головы… Наверное, это была дурацкая идея — узнать тебя лично. Из-за этого уже который день — заключённая собственных мыслей. Скорее бы дойти до конца и выйти на волю».
        Стояла, слушала долгую сырую тишину и короткие всхлипы Дианы: утирается рукавом, опершись боком на кованую решётку фонаря, стучит каблуком, будто отбивает кому-то далёкому сообщение о помощи: короткие, длинные, короткие, и кажется, будто чугунная отливка раскрошится под этими отчаянными стуками-криками… Загривком почуяла беспокойство, когда танцовщицу загородила небольшая группка парней, но обошлось, прошли и ни словом не задели. Вызверилась на себя: «Откуда тревога? Сама охотишься, боишься, что добычу отнимут? Так смотри внимательно, переползай в укрытие, дождись, когда можно сделать прыжок». Окрик подействовал, вернулось обычное спокойствие.
        Верлен дождалась, пока Орлова двинется в сторону дома, отступила на несколько шагов, проводила взглядом и дошла пешком обратно к Street. До дома ехать — двадцать минут, пробок нет, до развода мостов как раз успевает. Пока ехала, набрала Шамблена:
        —Доброй ночи. Не разбудила?
        Анри неторопливо ответил:
        —Даже не надейся. Рассказывай.
        Не предполагающим ни тени возражения обычным будничным голосом Верлен сообщила:
        —Подбери мне завтра какой-нибудь неброский автомобиль. Только пусть поставят не на нашу стоянку, а где-нибудь рядом. Чтобы в глаза не бросалось.
        Шамблену эта идея совершенно не понравилась. Он сразу понял, чем собирается заняться его директор, но всё-таки, чтобы проверить свою догадку, осторожно попытался выяснить:
        —А что с твоим «Ягуаром»? Забарахлил?
        Верлен могла позволить себе не услышать вопросы, на которые имела право не отвечать, особенно если эти вопросы касались её личных дел, но Анри давно и прочно был гораздо больше, чем подчинённый, пусть и почти равный ей в должности, и при этом она нуждалась в его помощи. «Придётся сказать правду. Чёрт, ну хорошо, я сама пока не понимаю, зачем мне это нужно. Тогда ты получишь ту часть правды, которую я знаю!», — Майя не понимала своего раздражения ни на заканчивающийся вечер, ни на кажущееся неуместным любопытство Анри, не понимала растущего беспокойства, и от этого говорила резко и коротко:
        —Понаблюдать хочу. Все данные о перемещениях — только на меня. Добудь мне список её телефонных звонков и расшифровку номеров. Сколько там эти сведения хранятся? Лучше всего с сентября. Постарайся.
        Шамблен оторопело взглянул на трубку: сдалёких учебных лет не было ещё такого, чтобы Верлен сама занималась обычной детективной работой в поле, потом медленно протянул:
        —Ты уверена? Может быть…
        Майя оборвала его:
        —Не может. Я тебя прошу обеспечить вывод получаемых данных только на меня. Что в этом сложного?
        Когда просьбы звучат как приказы, спорить бесполезно. Анри только ещё раз вздохнул, понимая, что действия директора сейчас противоречат утверждённым и отработанным инструкциям, но согласился и задал только один вопрос:
        —Ты будешь вести всю работу сама?
        Майя внезапно почувствовала себя неловко: непривычное чувство царапнуло затылок под кромкой волос, опять зачесался шрам. Немного смягчилась и сказала:
        —Сама. В конце концов, я не могу отправлять работать тебя или кого-то ещё. Как пойму, что ищу, сразу скажу. Не переживай, я знаю, что нужно делать. И, как требует pere, je serai prudente. Et, oui, je ferai attention[13 - Фр.: ябуду осмотрительна. Да, и осторожна.]. Сбрось мне все диаграммы её передвижений, известные планы, зафиксированные остановки. Я видела предыдущие данные. Они подтверждают, что объект пользуется только своим автомобилем. Я её отслежу. Без машины далеко не ходит, тут всё время не походишь, да и незачем. Круг пешей доступности ограничен и изучен. Домой к ней тоже за последний месяц никто не приезжал. Если понадобится помощь, я тебе позвоню.
        Это заявление уже совсем не понравилось Шамблену. Пока говорили, осторожно, чтобы не было слышно клавиш, запустил программу слежения, чтобы определить, где находится обычно разумная и далёкая от полевых деталей Верлен. Мысленно охнул: кажется, дело принимает скверный оборот. Ещё раз попытался до неё достучаться, назвав девушку домашним именем:
        —Май, послушай. Надеюсь, ты не собираешься ходить сама? Ты последнее время мало спишь, у тебя большие нагрузки…
        Попытка оказалась неудачной: ответные слова высыпались колотым льдом за шиворот:
        —Ты что, во мне сомневаешься?
        Анри только вздохнул:
        —Я в тебе уверен, и ты это знаешь. Я, как обычно, перестраховываюсь и просто делаю допущение.
        —Не нужно допущений. Всё, что мне нужно, я уже сказала. Будь добр, исполни. Завтра встретимся в офисе, как обычно. Спокойной ночи.
        Майя выключила телефон и стиснула руль так, что побелели пальцы: «Разумеется, Анри прав, работа прежде всего, и не дай Бог из-за усталости пропустить что-то важное. Но, в конце концов, на то и существует команда, которая хотя бы иногда должна самостоятельно концентрироваться и отвечать по процедурам».
        Конечно, её всегда нацеливали на то, что именно безопасность банка превыше всего, это не может быть предметом дискуссии или выбора. Но ведь это было до смерти Марты. А после правила перестали работать. Это тогда, в прошлой жизни, все личные дела должны были оставаться исключительно личными.
        Расследование убийства Марты — это личное? Судя по позиции отца — да. Безусловно, он недоволен сейчас, и это недовольство усилится: для этого достаточно уже того, что часть системы слежения исполняет её просьбы, ведь pere ясно дал понять, что не одобряет её идею. Интересно, знает ли он, какой механизм запущен и сколько уже людей туда вовлечено? Скорее всего, знает. Доброжелателей много. Да и сама не будет скрывать, если он спросит.
        Но вечерний разговор стал убедительным доказательством, что из этого дела необходимо исключать лишние глаза и уши. Мало ли, что вскроется, а прилюдно вытягивать тайны Марты на свет будет оскорблением.
        Верлен доехала до дома, поднялась в лофт и ещё несколько часов, занимаясь рутинной проверкой поступивших данных, грызлась сама с собой за то, что недостаточно просчитала риски организации наблюдения. И упорно старалась не замечать, отмахивалась, как от незначительной, от тлеющей мысли-искорки: «То, что происходит, принадлежит мне, и только мне».
        Кортина
        В громадных колоннах, скрытых драпировками, мягко звучал Жак Брель с его бессмертным «Ne me quitte pas»[14 - Французская песня «Не покидай меня», написанная Жаком Брелем в 1959 году.].
        Софи сидела в кабинете, не зажигая света, поджав ноги, в большом уютном кресле и немигающе смотрела на плещущие языки огня в камине. «Не покидай меня… Нужно забыть. Забыть эти часы, которые порой убивали ударами расспросов… Я построю владенье, где любовь будет королём, где любовь будет законом, где ты будешь королевой»… С детства знакомая песня вот уже почти год постоянно повторялась в голове. Если бы можно было вернуться, исправить ошибки, если бы можно было уговорить, убедить Поля не наказывать девочку изгнанием.
        «Я больше не буду говорить, я спрячусь здесь, чтобы смотреть, как ты танцуешь и улыбаешься, и слушать, как ты поешь, а потом смеёшься… Не покидай меня…» — слова крутились и смыкались душной пустотой, словно огонь камина выжигал воздух.
        —Девочка моя маленькая, прости меня. Мы обложили тебя флажками, как волчонка, как чужака, своей слепотой, своими страхами.
        Софи сгорбилась, стиснула плечи руками и застонала, пытаясь изгнать навязчивую картину, как холодные нотации Поля ледяными глыбами падали вокруг Марты, как ранили острыми осколками, и какими затравленными глазами смотрела на неё дочь в поисках защиты. Вспышки стыда за молчаливую поддержку мужа стали просто преследовать её.
        Пошевелилась, прячась в глубину кресла, закрыла глаза, снова и снова погружаясь в волшебный фонарь той, до-смертельной жизни: вот Марта, шалеющая от танцев и бессонниц, ссорится с ней, потом внезапно умолкает и уходит. Сбегает в учёбу, снимает дешёвые комнаты, устраивается на работу в такси. И всё не для того, чтобы доказать, что она может жить без отцовских денег, материнских наставлений, Майиной постоянной опеки, братской защиты… Только теперь пришло понимание: не «для», нет. Наоборот, «от» того, что семья стала для Марты просто слепыми, бездушными, чужими людьми.
        —Ты не могла быть, как все. Просто — не могла, а что мы сделали для тебя? Хлестали ранящими словами, дожидаясь жалобного визга? Неужели Поль ждал от тебя жалких слов? Трусливых рыданий? Он ошибся. Ты оказалась Верлен больше, чем мы с отцом. Почему? Почему я не защитила тебя? Софи сидела неподвижно, молчала. Не отводила взгляд от пламени. Не плакала. Только закушенная губа белела.
        Танда 4
        Шесть утра. Косые лучи солнца заливали лофт так, что глазам было больно. Ежедневный ритуал: перед тем, как пойти в душ, постоять у огромного окна, глянуть вниз, где сонные ленты тротуаров ещё не разбужены тысячами каблуков, подошв, роликов и колясок, но в оставленных ночным дождём лужах уже отражаются расплывчатые силуэты облаков. Вместо залива — дрожащее в призрачной прохладе марево. И внутри сегодня, впервые за много дней, действительно спокойно: дел много, но это как обычно, главное предстоит вечером: аккуратно, исподволь, пробираться в исчезнувшую жизнь сестры. Мысль о вечернем звонке как будто спугнула утреннюю тишину: телефон издал длинную мелодию из звенящих капель — кто-то из семьи. Между лопатками кольнуло беспокойство. Майя подхватила трубку: Август. Странно. Нажала кнопку:
        —Доброе утро.
        В ответ — хмурый, недовольный, невыспавшийся голос:
        —«Хьюстон, у нас проблема»[15 - Фраза Джеймса Лоуэлла, командира космического корабля «Апполон-13».]. В общем, тебе тоже доброго, но бросай всё, собирайся. Ты сегодня должна вылететь на Урал, но сначала мы все соберёмся в твоём офисе. Позвони своим замам, пусть будут в восемь на работе как штык.
        Майя продолжала говорить спокойно, но уже понимала, что случилось нечто очень серьёзное:
        —Асти, подробнее? Что стряслось?
        Из трубки полился отборный мат, за ним последовала длинная злая тирада:
        —Как директор службы безопасности, ты, в общем-то, должна прежде меня знать о том, что случилось. Ты, блин, ещё спрашиваешь! Ты в курсе, что вчера у нас атаковали серваки? Центральные отстояли, а вот в Екатеринбурге оказались не такие ушлые ребята. Ну, может, поленились, может, элементарно про…, короче, проспали они атаку. Там адская заваруха: походу, в программу всё-таки залетел вирус. И вот ты туда поедешь и будешь разгребать, пока всё не восстановишь. Как понял, приём?
        Майя дёрнула мышкой на столе, выводя компьютер из состояния сна: во вчерашних отчётах Костякова не было ни слова об атаках в Екатеринбурге, одном из их крупных отделений в России. Неужели они действительно проспали? Август всё ещё распалялся в трубке. Обрывая его, отчеканила:
        —Всё, Асти, я поняла, в восемь будем.
        Не прощаясь, нажала на кнопку отбоя. Сейчас не до церемоний. Скинула веером сообщения с требованием прибыть в офис немедленно, недолго постояла под горячей водой, наскоро вытерла кудри, даже не стала сушить. Кофе, тосты. На всё ушло не более получаса. Дорожная сумка: документы, ноутбук, дополнительные гаджеты, пара футболок, джинсы, пиджак — переодеться перед самолётом и для гостиницы в Екатеринбурге, несколько рубашек и брюки — для работы, деньги, банковская карта, зарядные устройства… Вещи укладывались в сумку методично и быстро — привычно. Всё — привычно, кроме того, что с момента отъезда Поля Верлена в Париж Костяков — уже третий член команды, который проверяет на прочность её доверие.
        Верлен не верила в совпадения и прекрасно знала, чем оборачиваются интриги, беспечность, мелочность, элементарная лень. Пришло время встряхнуть свою успокоенную сытой устроенностью службу, да так встряхнуть, чтобы запомнилось надолго. Она не была жестокой и не видела смысла в том, чтобы держать подчинённых в постоянном напряжении, хотя именно этого требовал отец, когда уезжал во Францию, и, видимо, тут она ошиблась. Что ж, надо исправлять.
        Мотор «Ягуара» рыкнул сердито, будто почувствовав напряжение водителя, и прыгнул по лужам, разбрасывая золотистые капли, торопясь на новую охоту. В голове друг за другом выстраивались потенциальные риски, и не в последних рядах толкались возможные заголовки зловонных сплетен в «жёлтой» прессе, охочей до скандалов. И если даже намёк на возникшую проблему попадётся пронырливым журналистам, они не отстанут и непременно вспомнят о прошлогодней осенней истории, поднесут её к носу каждого обитателя обшарпанных домов, любящих от собственной душевной нищеты злобно посудачить о толстосумах и обмазать их, как мазутом, своей ненавистью и завистью.

* * *
        Костяков нервно ходил из угла в угол по кабинету Майи, иногда останавливаясь, чтобы что-то настрочить в планшете-наладоннике, и снова двигался, слегка раскачиваясь, будто под ногами вместо пола было зыбкое болото. До общего собрания ещё двадцать минут, и Верлен, чтобы не видеть взъерошенности и отчётливо проглядывающей беспомощности своего зама, снова смотрела в окно. По Невскому — люди, люди, кто курит на бегу, кто поправляет лямку рюкзака, поодаль — группка сердитых молодых людей, по всей видимости, ссорятся. За глухими окнами ни разговоров, ни шороха шин, ни визга тормозов не слышно, и кажется, будто смотришь немое кино, и приходится додумывать, доживать за каждого промелькнувшего и исчезнувшего из виду. За всех: стайку драчливых воробьёв, облезлого, метнувшегося между автомобилями жилистого пса, чудом не угодившего под колёса, семенящую вдоль домов парочку сухоньких старичков… Знала: специально отвлекается на мельтешащую за стеклом человеческую стаю, гасит в себе ярость на конкретного человека, отодвигает непривычное сожаление, что сегодня встреча не состоится.
        Единственный вопрос, который она на ходу, даже не останавливаясь, бросила ждавшему её в вестибюле заму: «Знал про Екатеринбург?». Тот отрицательно мотнул головой, пытался что-то сказать, объяснить, но она движением ладони заставила его молчать, лишь обронила:
        —Сейчас думай. Говорить будешь позже.
        И быстрым шагом поднялась к себе. Двери кабинета открывались и закрывались, на лицах читалась злая растерянность или лёгкое недоумение, входившие говорили вполголоса, будто случилось непоправимое. Майя оборачивалась, кивала на приветствия и снова упиралась взглядом в окно. На стоянку зарулил чужой чёрный джип. Открылась пассажирская дверь, и из неё вывалился Август. Брат протопал в сторону входа, но автомобиль не тронулся с места. Верлен подошла к компьютеру, в три клика вывела на экран камеры со стоянки. На водительском сидении сквозь стёкла был едва виден незнакомец — черноволосый, широкоплечий, смутно кого-то напоминавший. Сидел за рулём, уткнувшись в планшет, будто был уверен, что так оно и надо, будто был абсолютно равнодушен к изучающим или любопытным взглядам. Новый водитель? Приятель? Ладно, сейчас это не важно.
        Отошла от монитора, вернулась к окну как раз в тот момент, когда вошёл Август: губы кривились презрением, и он даже не пытался его скрыть. Выглядел брат неважно: небрит, глаза в красных прожилках, руки спрятаны в карманы, он то горбился, то нервно выпрямлялся, от несвежей одежды тянуло прогорклостью.
        Майя брезгливо сощурилась: «Дома не ночевал, что ли? Бурные ночи. Бессмысленные дни. Совсем страх потерял. Отправить бы тебя спать, а мы бы тут уж как-нибудь разобрались».
        Верлен раздражало странное требование лично вылететь в филиал: «При имеющихся технологиях обычно любую проблему, тем более техническую, можно было решить удалённо. Ведь pere знает о моих планах на предстоящий фестиваль танго, который вот-вот начнётся. Разве что…». Не успела додумать уколовшую мысль, когда Август рявкнул:
        —Сядьте уже все, хватит шарахаться!
        Заместители послушно сели и насторожённо притихли. Майя поймала глаза Августа, вопросительно вскинула бровь. Тот тряхнул головой и жестом указал на стул. Но она так и осталась стоять у окна, скрывая лицо в тени, дожидаясь, пока брат изложит суть проблемы. Было очевидно, что Асти недоволен: она демонстративно не подчинилась ему, но настаивать не стал. В иерархии банка президентом оставался отец, они же были сопредседателями совета директоров, равными в правах и обязанностях, но в разных областях. Майю задевало, что Август вторгся в её сферу, ей хотелось дать ему понять, что в своём кабинете она остаётся хозяйкой, несмотря на готовность промолчать и выслушать, раз уж у брата есть сведения, которых нет у неё. Между тем Асти с первых же слов сорвался на визгливые, истеричные нотки:
        —Сегодня, около часа ночи, система интернет-банка нашего филиала в Екатеринбурге была атакована. Мне непонятно, и я ещё спрошу с вас за это, почему не был поставлен в известность директор службы безопасности? Почему вы все находились по домам? Почему вас пришлось собирать? Вы должны были все здесь пахать! Защищать все линии! Почему центральные серверы вчерашнюю атаку выдержали, а в филиале образовалась утечка? Зафиксирован взлом нескольких счетов. Нам пришлось отключать филиал от срочных электронных платежей! Это финансовые и репутационные потери!
        Август грохнул по столу растопыренной ладонью, оставив сальный отпечаток:
        —Перевод денег удалось перехватить. Сам факт того, что какая-то тварь пробралась к нам в систему, возмутителен! Это преступление. И я потребую тщательного внутреннего расследования. У меня есть данные, что вирус всё-таки внедрился в программное обеспечение. Вы понимаете, что ваши службы просвистели всё на свете! Я требую, чтобы все сотрудники, которые отвечают за сектор, лишились премий. Немедленно отозвать из отпусков и всем пахать, как проклятым! Главное сейчас — в течение суток восстановить систему безопасности. Но не надейтесь, что всё сойдёт с рук! Я поставлю перед президентом банка вопрос о соответствии некоторых сотрудников занимаемой должности!
        Практически проорав последнюю фразу, Август поднялся из-за стола: метр девяносто когда-то спортивной плоти, неконтролируемой, брызжущей слюной, исходящей страхом и резким потом ярости:
        —Теперь все вон из кабинета! Идите, работайте, докладывать лично мне каждый час!
        Ошарашенные непривычным поведением одного из директоров, замы Майи, получив разрешающий кивок своего руководителя, безмолвно вышли за дверь. Верлен знала, что, как только Август уйдёт, команду придётся собрать вновь и обозначить задачи уже более чётко, определить, кто за какой участок будет отвечать. Сейчас главное — не провоцировать нервный срыв, а устранить сбой, и на этом она и сосредоточится, как только выяснит, что творится с её братом и зачем всё-таки ей нужно лично лететь на Урал.
        Мгновение стояла густая, тягучая тишина: брат и сестра пристально впились взглядами друг в друга. Не стоило предавать семейные традиции: всегда и безусловно запрещалось прилюдно судить, перечить, ворчать. Запрещалось друг другу лгать, злословить и умолять. Правило нарушено, и этому должны быть внятные объяснения. Подошла, присела на пустой стул, опять вопросительно вскинула бровь. Август, приходя в себя после вспышки ярости, отвёл глаза.
        Майя стремительно встала и снова отошла на своё излюбленное место у окна, сложила руки на груди, помолчала, ожидая извинений. Не дождавшись, спросила:
        —Асти, ты сдурел так орать? Что с тобой? Базы — вообще не твой профиль. Если я правильно помню, до сих пор твоё дело — приоритетные направления деятельности. За тобой инвестпортфели и бизнес-планы. Но, насколько я знаю, у нас не планируется ни дробление, ни консолидация акций. Крупные сделки с имуществом не готовятся. Эмиссии ценных бумаг — тоже. Работа идёт своим чередом, до собрания акционеров ещё почти полгода. Нет ничего такого значимого, что привлекло бы к нам внимание инвесторов или прессы. Сидим ровно и работаем. Каким образом тебя касается технический сбой? Он что, нарушает твой контроль за реализацией стратегии? Я, в целом, могу уловить связь, но абсолютно не понимаю, зачем ты закатил моим подчинённым истерику.
        Брат молчал, и это молчание уже всерьёз беспокоило.
        —Асти? Ты слышал меня? Что за дикая публичность?
        Август заворочался медведем в большом кожаном кресле, поставил локти на стол, спрятал опухшее лицо в ладони и глухо проговорил:
        —Май, ты не доставай меня сейчас. Мне позвонил отец. Я не понимаю, почему мне. Почему не тебе. Я был не дома, толком не расслышал. Отец высказал мне… много чего. Я таким его вообще не помню: представь себе, он орал! Да ещё и вкатил мне за то, что я дома не ночую. Что я, маленький, что ли? Короче, это его требование, чтобы ты поехала в Екатеринбург. Я понятия не имею, откуда он узнал.
        Майя потёрла шрам на виске: «Зато, кажется, я начинаю понимать. Над этим стоит задуматься всерьёз».
        Между тем брат всё бубнил:
        —А я нетрезвый! Я позвонил тебе. Мы приехали прямо сюда, я даже на Труворова не заезжал, чтобы переодеться! Ты же знаешь, я никогда не соображал в твоих примочках. Чёрт его знает, серьёзно это или нет. Это ты мне скажи. Ты же знаешь, когда нужно вмешиваться. А оказалось, что ты не в курсе! Получается, что он прав: ты стала подзабивать на банк!
        Голос брата снова стал повышаться, и Майя в несколько больших шагов пересекла кабинет, сильно сжала его плечо и прошептала:
        —Не кричи. О чём ты вообще говоришь, чёрт возьми? Что с тобой происходит, Асти? И где, кстати, Юл?
        Август мотнул лобастой башкой, поднял на сестру пьяные и несчастные глаза:
        —Я не кричу! Я не понимаю! А Юл уехал в Париж ещё два дня назад. Ты проводишь в банке кучу времени. Всю жизнь, Май. И я по журналу вижу. И отец должен. И дома тоже работаешь. Но, мне кажется, что-то происходит, потому что… А, чёрт, я ничего не понимаю! Как меня достало это всё!
        Майя отошла, чтобы не чувствовать мерзкого перегара, и отстранённым голосом предложила сделать кофе. Не дождавшись согласия или отказа, запустила программу на кофеварке и отсутствующе уставилась в гранитную столешницу. Кофейный аромат сухо защекотал нёбо, сердце в груди постукивало неравномерно.
        Ситуация ухудшается, и как-то со всех сторон, куда ни глянь: Шамблен ничего не нашёл, Кислый халтурит при проверках, Костяков проспал вирусную атаку. Август беспробудно пьёт, потому что такое состояние — это последствия недельного запоя, не меньше, и в чём причина — не говорит. Отец сомневается в её возможностях обеспечивать безопасность. Что это? Недоверие из-за её решения? Да и пусть. Это уже не так важно. После смерти Марты будто сдвинулись первые угловатые камешки, острыми краями цепляя за собой другие, и вот уже лавина набирает силу, подминая под себя всё, что казалось незыблемым. Но вот эти несколько событий, произошедших буквально подряд? Очевидно же, что где-то есть общий компонент, который нужно вычислить, устранить и всё будет как прежде. Или не будет?
        Выглянула из маленькой комнатки: Август всё так же мрачно сидел, подпирая голову ладонями. Воздух в кабинете становился тяжёлым от въевшейся в одежду брата вони прогорклого табака, коньяка, еды, приготовленной в третьесортном кабаке. Поставила перед братом кофе, включила кондиционер, пожалев, что правила запрещают открывать окна.
        Снова неудержимо захотелось на берег моря, и чтобы пахло мокрой от приливающих волн и солёной жёсткой травой, и немного — близящимся штормом, и ещё — цветущим миндалём… Пристально посмотрела на коротко стриженый мясистый затылок Августа — какие-то коросты, царапины. Майю передёрнуло: всё равно от него сейчас больше ничего не добьёшься, нужно как-то выпроводить и начать уже, наконец, работать.
        Дождалась, пока брат шумно и неаккуратно выпьет кофе. Забирая чашку, едва уловимым движением салфетки собрала капли с его щёк и носа, унесла посуду в раковину, вернулась, сдержанно сказала:
        —Давай, поднимайся и езжай домой. Если pere требует, чтобы я лично вникла в проблемы, так и будет. Можешь передать ему, что я вылечу сегодня после обеда. Разберусь, предоставлю полный отчёт. А сейчас я собираюсь отправить тебя домой. Ты мне будешь мешать, извини. Ты меня понимаешь?
        Не дождавшись согласия, глядя на пылающее лицо брата, негромко спросила:
        —Где ты был? Кто тебя привёз?
        Август достал из кармана мятый платок, утёр лоб, буркнул:
        —С приятелем был. Павел Солодов. Он и привёз.
        Майя поняла, почему водитель показался ей знакомым, и ещё тише уточнила:
        —Я правильно понимаю, это тот Павел, из школы танго? Ты завёл с ним дружбу? Не расскажешь, как так вышло?
        Брат надтреснутым голосом прошипел:
        —Да, это он, ну и что? Какая разница? Давай потом. У тебя сейчас другие дела есть.
        В недоумении повела плечами, осадила себя: «Что ты удивляешься? Ты тоже дружбу заводишь… с танго… Может, Август по-своему решил разобраться? И мы идём в одном направлении? Или зачем ему этот Солодов? Ладно, потом, так потом», поднялась, окинула взглядом стоянку: джип стоял как ни в чём не бывало. Спокойно проговорила:
        —Полагаю, он тебя и увезёт. А теперь ты уходишь. Прямо сейчас. Через служебный вход. В вестибюле уже клиенты. Надеюсь, хоть это ты понимаешь?
        Брат ничего не ответил, неловко выбрался из кресла и побрёл к служебному лифту.
        Майя коротко взглянула ему вслед, борясь с тошнотным чувством гадливости от слабостей брата, вернулась в кабинет и по внутренней сети объявила об общем сборе через 15 минут. Все замы моментально подтвердили, что сообщение получено. Неудивительно: наверняка сидели у компьютеров и ждали, когда закончится странная семейная встреча.
        Верлен сунула руку в карман и вытащила брелок с ключами. Пристально посмотрела на тревожную кнопку, вмонтированную в него по требованию отца: сигнал уходил всем спасательным службам банка прибыть немедленно к обозначенной точке с одновременным вызовом скорой помощи (как он тогда сказал, когда проверял? Пусть приедут, а за ложный вызов мы заплатим десятикратно?). Подумала: «Мне так жаль, pere, что эта кнопка не вызывает на помощь тебя. Теперь — не вызывает… Ты злишься и молчишь. А раньше говорил всё, что думал, в лицо. Нет, не так. Это я была уверена, что всё. Чему ты этим хочешь меня научить? Опять не так. Хочу ли я теперь твоих уроков?».
        Вздрогнула, метнулась к компьютеру, нажала несколько кнопок, чтобы убедиться, что Шамблен вывел систему слежения на неё. Неподвижная точка, обозначавшая Дианин «Фиат», была на том же месте, где вчера. Часы показывали десять. Всё правильно: вэто время объект её наблюдения обычно не выходит из дома. Замерла, машинально поглаживая клавиши мышки: всё-таки подозревать тебя или считать жертвой случайного несчастья? Этот вопрос мучил её уже несколько месяцев. Кроме смутной интуиции, убеждавшей в невиновности танцовщицы, не было ничего, а ей нужны факты…

* * *
        Двери открылись, и заместители снова заняли свои места. Однако атмосфера в кабинете заметно изменилась, будто в детской игре, когда ведущий сказал «отомри». Никто ещё не произнёс ни слова, но все смотрели на Верлен с ободряющим пониманием. Майя окинула внимательным взглядом команду, отметила явный недосып Шамблена, лёгкую растерянность Ирины, сердитую сосредоточенность Кислого: «Я не могу не доверять им. Я сама не вывезу, как ни крути. Просто нельзя прокалываться в мелочах. Разберёмся в причинах — устраним последствия». Кашлянула, словно в горле застряли невысказанные слова, глухим голосом сказала:
        —Итак, утро начинается повторно. Сергей, что мы имеем?
        Костяков, уже не такой нервозный, как три часа назад (видимо, всё-таки за это время подразобрался, что к чему), начал объяснять:
        —Если коротко, то вирус уже обнаружен. И локализован. Нужна пара-тройка часов, чтобы всё вычистить. Причина: рассылка по обновлению базы данных о подставных лицах. Они совершают одноразовые сделки и исчезают. Установлено, на каком из компов был открыт документ с рассылкой. И вот здесь начинается самое интересное. Документ открыт в 23:00 по местному времени. Тогда, когда в банке, по идее, никого не должно быть. Ну, из специалистов.
        Майя с интересом взглянула на вдохновенного Костякова: конечно, он горд, что так быстро вычислил и тип вируса, и компьютер, и устранил угрозу, но, выходит, прокол не в системе, а в работнике? Тогда это вопрос Шамблена. Опять Шамблен… Вопросительно подняла бровь, подталкивая Сергея говорить дальше.
        —Компьютер, с которого произошло заражение, стоит в операционном зале. Там обычно беседуют с клиентами по кредитам. Видеокамеры в зале в ночное время не работают. Хотя мы снабдили все камеры всевозможными датчиками, в том числе и уловителями движения в темноте. На мой вопрос, кто принял решение их отключать, начальник тамошней службы безопасности внятно ответить мне не сумел. Что-то мямлил, типа, зачем, если мимо охраны всё равно никто не пройдёт, на окнах глухие жалюзи, в темноте работать никто не будет, а камеры начинают работать, как только включается свет.
        Верлен язвительно прокомментировала это сообщение:
        —Изумительно. Верх предусмотрительности, да, Анри?
        Шамблен вспыхнул, но промолчал, понимая, что следующее обвинение в непрофессионализме будет обращено к нему.
        Майя кивнула, и Костяков продолжил:
        —Мы все имели дело с проблемами социальной инженерии. Напоминаю: это когда с подставных сайтов определённой категории сотрудников рассылаются вирусы. И каждый, кто приходит работать в банк, обучается распознавать эти подставы. Мои предложения: во-первых, проверить начальника службы безопасности в Екатеринбурге. Во-вторых, установить личность сотрудника, обычно работающего за заражённым компьютером. Традиционно (если они вообще там правила соблюдают) компы должны быть запаролены, и пароль должен знать только сам специалист. Я выясню, был ли вход с родным паролем или из-под системы, это легко. Надо ещё выяснить, почему сигнал тревоги обошёл мою службу и сразу был передан наверх. Мы могли бы перехватить вирус ночью. Значит, в банке был кто-то, кто обнаружил неладное. Ответ на этот вопрос мне не известен. Моя служба категорически отрицает, что сигнал прошёл через их подразделение. Нужно запросить журнал регистрации приходов и уходов, посмотреть, кто был в здании. Это не случайная удачная атака, а спланированный запуск вируса в систему. Я закончил.
        Майя внутренне выдохнула: хотя бы Костяков ни к чему не причастен. Он был таким гордым, что так быстро распутал дело, что всё исправил, что, казалось, от этой гордости его бритая голова победно светилась. Но напрашивается неутешительный вывод: либо в этой истории каким-то образом замешан Шамблен, либо в уральском филиале есть человек, который напрямую общается с президентом банка.
        Если Шамблен, то тогда в чём его цель? Скомпрометировать её как руководителя? Или он получил спецзадание — отвлечь от личного расследования? Второе — вполне вероятно, тем более, что именно эта версия мелькнула у неё ещё в самом начале сумасшедшего дня.
        Гипотеза о человеке из филиала имела очень шаткие основания, и прежде всего потому, что Поль Верлен бывал недоступен даже для собственных детей. Чтобы выйти на отца напрямую, нужно быть весьма значительной фигурой. Значит, оснований нет, только допущения, как говорит Анри. Хорошо.
        Майя встряхнулась, будто по её коже провели невесомым пером, и неожиданно жёстко отчеканила:
        —Так, всем спасибо, все свободны. Шамблен и я летим сегодня в Екатеринбург. Есть прямой рейс в 16:20. Встретимся в аэропорту. Всем остальным быть на местах. Боевая готовность. Пока мы не разберёмся, откуда дует ветер, никому не расслабляться. Если что, я на связи.
        Мельком заметила, как изменилось лицо Анри: оно сначала вытянулось от неожиданности, затем губы доверенного лица её отца сжались, будто сдерживая ругательство. Но через мгновение на правильные черты вновь опустилось спокойное обаяние, как облако, скрывающее жгучее солнце, и словно ничего и не было. Шамблен поднялся и, не проронив ни слова, вышел из кабинета вместе со всеми.
        Майя была заинтригована таким каскадом эмоций из-за командировки. Обычно зам всегда готов выехать, как он сам говорил, проветрить мозги и задать перцу с гвоздичкой. Так что же изменилось сейчас? Да, это его прокол, его направление, но психовать-то зачем? Сколько себя помню, никогда не нервничал. Или что-то есть ещё, гораздо важнее? Но ведь у нас с ним никогда не было ничего более важного, чем репутация, и Анри прекрасно это знает. Верлен запустила пальцы в кудри, потянула: «Или организация атаки — его рук дело? Может, поэтому он не выспался? Но зачем ему? Чёрт, однозначно нужно разбираться, что творится, вот только вопрос — как? Не устраивать же слежку ещё и за собственным замом? А, пропади оно всё пропадом, позже просто откровенно поговорим, а потом и решу, что делать».
        Внезапно дверь снова отворилась, и на пороге возникла Метлякова. Директор недоумённо двинула бровью:
        —Мы не закончили?
        Ирина, ничуть не смущаясь от холодного тона, подошла ближе, опёрлась двумя руками на высокую спинку стула напротив начальницы и улыбнулась:
        —Майя, а ты распорядилась? Билеты, гостиница, как и кто встречает?
        Та отрицательно мотнула головой. Зам снова улыбнулась:
        —Как всегда, да? Я всё закажу. Бизнес-класс, люкс, мерседес-броневичок — всё как обычно?
        Не дожидаясь ответа, вышла и прикрыла за собой дверь.
        Просматривая и подписывая документы, Майя время от времени бросала взгляд на двигавшуюся по городу яркую точку и ловила себя на том, что ей понравилось вглядываться в Дианины глаза. Они словно синеющая морская даль, которую наполняли искренность и радость, как наполняет ветер треугольный парус яхты, идущей на полном ходу. Смутилась от странной аналогии, в голове снова мелькнула мысль о том, что надо бы выйти в море этим летом хоть раз, а то тоска заест.
        И то ли от насыщенных самыми разными эмоциями, летящих огневыми искрами дней, то ли от постоянного вспархивания в позвоночнике тонких крыльев, то ли от неожиданно сильной, как в детстве, обиды на отца за его сомнения и недоверие, Майя вдруг ощутила острое, обжигающее желание телесной близости. Захотелось позвонить Максу, как раз должен был вернуться из Европы. Он был её любовником уже больше трёх лет, да только в последние месяцы встречались редко, в основном, просто в городе, вместе обедали и снова разбегались по своим делам. Надо бы по возвращении как-нибудь поужинать, что ли, утихомирить эту глушащую тоску по тёплым человеческим объятиям? Вот же как получается: всецело отдаёшься работе и из-за дикого режима, постоянной принадлежности только семейному делу возникает проблема даже с попыткой наладить личную жизнь, не говоря уже о серьёзных отношениях…
        И пока не села в такси до аэропорта, в голове вспыхивали и гасли мысли об отце и Максе, Диане и Марте, и снова, и снова — по кругу, по кругу…
        Кортина
        Осколки лунного щита, вдребезги разбитого кинжалом летящего облака, сыпались на маслянистую ночную воду Невы. Она летела вдоль мокрого парапета, стиснув зубы до крошева, как в неизбежность, безумно и неизбежно доверяя, вслепую, кожей, взглядом, до онемения кончиков пальцев. Невесомый дождь, пугливый и встревоженный, тянул свои тонкие кисти, делал робкие попытки обнять и тут же отскакивал назад, чувствуя иссушающий жар бегущего тела.
        Прозрачные окна и плещущие огни встречных и догоняющих автомобилей становились сценой для танго теней, где она, выплёскивая легко и безрассудно прожитый день, расчерчивала поребрик для стука её каблуков, стука, так нежданно и так идеально совпадающего с биением сердца, крошащегося в фейерверки и сыпавшегося в ночной волшебный фонарь.
        И рвалась измученная каменной усталостью спина из-под смычка грозовой весны, и дождь становился наглее и пронзительней, и вот уже отвешивает полновесные пощёчины, пытаясь не дать ей уйти в безумие словесной пустоты объяснений и потерь… Бессильный бред отчаяния — закладка в книге пасмурного дня, построчный шорох жуткого молчания и разговор измученного сна…
        Танда 5
        Майя вскинулась на широченной гостиничной кровати, сбрасывая с себя, словно сеть, неожиданный сон, бросила взгляд на часы: «Половина пятого, самое время… Никогда раньше не видела ничего подобного: цвет, вкус, запах, всё настоящее… Это только Марта часто по ночам кино смотрела и по утрам рассказывала. Всегда думала, что девчонка просто фантазирует, сочиняет, что так не бывает. Оказывается, бывает. Кажется, я бежала к Диане? Бред! Абсурд!».
        Нагая, взбудораженная, прошлёпала босыми ногами к огромному окну, словно из дома и не уезжала. Двадцатый этаж, электрическим хамелеоном переливается раскинувшийся под ногами Екатеринбург, и далеко внизу мерцает река со смешным названием Исеть. Потянулась длинным гибким телом, прогнулась спиной, встряхнулась. До утра ещё долго, но теперь не уснёшь.
        Прошла по толстому бежевому ковру, подхватила со стола планшет, длинными пальцами набрала коды, проверила: «Фиат» Дианы стоял во дворе. Значит, она дома. Кивнула в такт своим мыслям, надела бикини, толстый белый гостиничный халат, вышла из номера и направилась в бассейн, благо он находился на том же этаже. В такую рань в тёплой подсвеченной голубой воде никого не было.
        Майя скинула халат на большое плетёное кресло, стоявшее у воды, и бросилась рыбкой с бортика, войдя практически без всплеска и вынырнув у противоположного края. Минут двадцать Верлен размашисто рассекала воду, перебирая детали прошедшего беспокойного дня, вечера, проведённого в смятении, отодвигая от себя смутный образ тангеры и пытаясь придать хоть какое-то подобие порядка сознанию, встревоженному непрошенными ночными образами сна.
        Ещё перед вылетом, в зале ожидания, взялась за телефон: нужно же позвонить, предупредить, что на какое-то время уедет из города, но как только вернётся, обязательно встретятся. Уже выбрала номер телефона и почти нажала кнопку вызова, но внезапная, необъяснимая робость остановила её. Не хотелось разговаривать так, на бегу, под неумолчный гул объявлений о посадках, прилётах и багаже. Выбрала нейтральный вариант — короткое сообщение: «Уехала в командировку, вернусь, позвоню. Спасибо за вечер, обязательно повторим».
        Вывела на экран программу слежения, убедилась, что объект двигается по обычному маршруту — от дома к школе танго. Эта яркая точка бегает по карте, и почему-то хочется представлять, как в ветровое стекло смотрит та, что за рулём, как от брызжущего света опускает защитным крылом на пронзительную синь непроницаемые очки, как безостановочно тренькает телефон, и каждый — каждый, кто дозвонился — хочет поменять маршрут движения этой точки, чтобы она двигалась только по направлению к нему, а водитель смеётся и, умело сопротивляясь течениям и просьбам, выруливает в нужную только ей одной сторону…
        Майя вздохнула, удивляясь странным мыслям. Эти несколько недель, с тех пор, как стала пристально наблюдать за Орловой, ещё только решая, стоит ли встречаться лично, её так и тянет — просчитывать? нет, просто придумывать мельчайшие детали мозаики и складывать из неё новую фигурку, картинку, абстракцию — что получится. И совершенно не хочется задавать себе вопрос: что за придурь такая началась, что за колотьё в том месте, где должно быть сердце, биения которого она раньше и не слышала, и не обращала на него внимания?
        Из мыслей выдернул голос в динамиках, объявивший посадку для пассажиров бизнес-класса, вылетающих в Екатеринбург.

* * *
        Майя и Шамблен приземлились в аэропорту Кольцово точно по расписанию, в половине десятого вечера. Весь полёт оба упорно делали вид, что занимаются своими делами: условия бизнес-класса позволяли не биться локтями и не заглядывать друг другу в компьютеры. Анри был явно раздражён и потому преувеличенно сосредоточен, Верлен же просто не хотела с ним разговаривать. Сначала нужно разобраться, что же всё-таки происходит в обычно благополучном и спокойном уральском филиале.
        Во встречавшем автомобиле они расселись по разным углам и в абсолютном молчании, впрочем, нисколько не тяготившем Майю, доехали до гостиницы, получили ключи и только когда поднялись в лифте к апартаментам, Верлен сдержанно спросила Анри о планах на поздний вечер.
        —Ничего особенного. Посижу в номере, покручу файлы, попробую понять, в ком я ошибся.
        Это откровенное признание Шамблена в своей прямой ошибке в подборе и расстановке персонала, вдруг ослабило напряжение, душившее девушку: может быть, её правая рука ни в чём не замешан, просто так сложились обстоятельства? Может быть, кто-то ведёт свою игру и предлагает ей крупную фигуру в виде очевидной жертвы, чтобы усыпить бдительность? Возможно всё. Даже безумные идеи. Тем более, когда нет ни данных, ни фактов — ничего, за что можно уцепиться. Нет, так дело не пойдёт.
        Необходимо понять, что перед ней — уравнение с пятью неизвестными, но тогда решений бесконечное множество, или же четыре из них известны из прошлых уравнений, только она пропустила значения? Или четырём переменным подставить произвольные значения и найти пятый? Или же… Да ну, бред какой-то. Хотя? Что, если допустить, что неизвестен только пятый элемент, который есть и в первом случае — с Мартой, и в последнем — с вирусной атакой? Но тогда получится, что Шамблен, действительно, пропустил нечто важное, открыл доступ к бизнесу троянскому коню, а её зацепка, её крохотная деталь ничего не значит, и затея с Дианой — пустая? Как понять, что правильно, а что — нет?
        Мысли и возможные варианты проносились в голове Верлен с бешеной скоростью. Между тем, они уже подошли к своим номерам, которые оказались напротив друг друга. Майя машинально спросила:
        —Ужинать пойдёшь?
        Анри вяло отказался — каким-то серым, севшим от усталости голосом, неубедительно сославшись на позднее время, — и скрылся за дверью. Верлен же, наоборот, вдруг ощутила сильнейший голод. Она нутром чувствовала, что разгадка где-то рядом.
        Ресторан при гостинице был просто отличный: здесь подавали самые разные блюда азиатской, средиземноморской и русской кухни, и всё было отменного качества. Но Верлен хотелось на воздух, разгорячённый мозг требовал выхода в ночную летнюю прохладу. Поэтому она забросила вещи в рабочую зону номера, приняла душ в большой круглой ванной, переоделась в бежевые хлопковые брюки и свободную рубашку и снова спустилась вниз.
        По прошлому приезду она помнила, что неподалёку находится отличный ресторанчик «Вино и паста Карбонара». Майя дошла до бизнес-центра «Европа», который разместился в двухсотлетнем купеческом доме, поднялась на третий этаж, кивнула приветливым официантам и присела за стол у панорамного окна. Внизу, в жаркой, томящейся июньской ночи неспешно прогуливались парочки, по тротуарам на роликах катались молодые люди и девчонки — в кепках, наколенниках, размахивали руками, делали пируэты, а здесь было тихо, негромко играла музыка, и запахи готовящейся в домашней печи фирменной пиццы на тончайшем тесте, пряных трав, острых сыров ещё больше подогревали и без того волчий аппетит.
        Заказав аньолини с кроликом, овощи на гриле, базиликовое мороженое, попросила принести бутылку классического кьянти.
        Расторопный официант поставил на стол острое масло и соус, тарелочку с маленькими булочками, налил вина, дождался утвердительного кивка и испарился. Пока ждала заказ, потягивала ароматное кьянти, отрешённо оглядывая безграничное сумеречное пространство за окном.
        Тягучая ночная Исеть была похожа на пробитую брешь в бетонном, увенчанном кованными цепями ограждении. Майя думала, что эта река чем-то напоминает её жизнь: «Вроде бы упакован с ног до головы в броню порядка, правил, предсказуемости. Думаешь, что всё расписано и предусмотрено, со всех сторон защищена. А потом вдруг предаёт отец. И мать — тем, что встаёт на его защиту. Неожиданно исчезают братья: Юл, например. Ведь я совершенно не стремлюсь его видеть. Август вроде и есть, но это — уже не он. И всё это — засасывающая чёрная брешь».
        Верлен раздумывала над тем, что до встречи с Орловой с этой пробоиной она как-то справлялась: «До тебя, Диана, моей семье не было дела до того, как я провожу вечера, чем занимаюсь, о чём думаю… Почему, стоило мне заняться тобой и твоим окружением вплотную, всё рвануло? Да так рвануло, что уже не просто брешь. Водовороты. И ведь я пришла к тебе только из-за Марты.
        Но что, что может объединять с событиями этих дней сестру? Есть ли вообще здесь связь? Совпадение? Закономерность? Марта, Марта… Чем же ты жила последние годы? Почему ты так изменилась после Сорбонны? Что случилось с тобой в студенчестве? И почему, чёрт побери, я не выяснила это тогда?».
        Верлен расплатилась и вышла в душную ночь. Возвращаться в гостиницу не хотелось совершенно, поэтому она прошла до набережной и села на скамейку у самой воды. Ни негромкие беседы проходящих мимо людей, ни доносившиеся издалека весёлые выкрики гуляющих компаний, не пробивались сквозь укутавший её кокон воспоминаний одного из трудных разговоров, состоявшихся год назад, единственного, когда сестра пыталась объяснить ей, почему…

* * *
        Марта сидела на широком подоконнике, подтянув сильные ноги коленями к подбородку, отвернув лицо к залитому дождём стеклу, вычерчивая пальцами ломаные силуэты, отбивая рваные такты и всем своим видом демонстрируя нежелание разговаривать.
        Майя долго ходила по съёмной квартире, в которой, вернувшись из Парижа, без объяснения причин поселилась сестра, потом села на краешек узкой кушетки, на которую был небрежно наброшен шерстяной клетчатый плед.
        —Послушай, Март. Мне совсем не нравится, что ты живёшь здесь. Тут даже летом холодно, неуютно. Грязный двор, под окнами помойка. Душ какой-то непонятный — то ли на лестнице, то ли в кухне. Что за странная блажь? Жила бы в родительском доме, что тут страшного? Отдельный вход, своя комната, все удобства… Ну зачем ты ушла?
        Марта даже не повернула головы, буркнула:
        —А тебе-то что?
        Майя подавила желание вскочить и встряхнуть сестру за упрямые плечи:
        —Я волнуюсь.
        Марта продолжала чертить замысловатые фигуры на окне:
        —Ну, а я-то тут при чём? Волнуйся на здоровье, раз тебе заняться нечем.
        —Март!
        —Что — Март? Я двадцать пять лет Март, дальше что? Хочешь контролировать кого-нибудь, заведи себе собаку или кошку.
        Это был постоянный, нескончаемый спор, который не приводил ни к чему хорошему, и стоило бы остановиться, но Марту будто прорвало. Она неожиданно выпрямилась, прижав лопатки к оконному косяку, и сверкнула глазами на старшую сестру:
        —Ты вот всё время твердишь: Март, Март! Да что ты вообще обо мне знаешь? Март! — зло передразнила и прикусила губу. — Ты же ни черта не смыслишь в том, что такое моя жизнь. Моя, не твоя. Если тебе нужен комфорт, сауна, тренажёры эти, вечеринки с правильными людьми, дворецкие, садовники, повара — ну так и целуйся с ними! А я не могу! Вот все ваши рассуждения о благосостоянии и благоразумии, о приличиях и сдержанности — всё это не для меня.
        Я не буду всё время жить в тепле и сытости, но под колпаком! Я не могу согласовывать приход своих друзей с охраной, объявлять, когда у меня будет свидание, тем более, если вдруг у меня случится незапланированный секс! Я хочу спать с тем, с кем хочу, и просыпаться с ней же, и завтракать, и кормить её малиной и пирожными, таскать ей в постель ландыши и астры, валяться вместе сонным субботним утром под одеялом, петь арии, истерически смеяться, танцевать с ней страстное танго обнажёнными, целоваться в кухне или тискаться в прихожей! Но — без чёртовых камер, без этих дурацких требований держать себя в руках и вести себя прилично!
        И пусть тебе кажется, что здесь неуютно или ещё как-то, но когда я — понимаешь, я, мои мысли, моя музыка, мои книги, рисунки, друзья, встречи, коньяк или домашние пирожки — когда я здесь, мне здесь хорошо, потому что это — я и есть. И мне с собой — лучше не бывает!
        Видимо, у Майи был странный взгляд, потому что Марта совсем разъярилась:
        —Что ты так смотришь на меня, как на больную? Что у тебя есть, кроме твоей работы? Ты ужинаешь с Максом два раза в месяц по расписанию, два раза в месяц! Два года! Почему ты так делаешь? Потому что так правильно, папа его одобряет, он вписывается в семью, и вообще у него безупречная биография и репутация? Поэтому? Что с тобой происходит, когда ты держишь его за руку? Когда он взлетает над тобой в оргазме, что происходит с тобой? Хочешь ли ты, чтобы именно Макс поселился рядом с тобой, чтобы впиваться ему в губы, словно пески наполняя водой, чтобы искать под подушкой сюрприз по утрам, растворяясь в счастье страсти, хочешь ли ты, чтобы жил он в тебе? Чтобы общий был мир — для него и тебя?
        Вдруг звенящий голос Марты сорвался, и она разрыдалась, как в детстве, горько и безутешно. Майя неловко поднялась, чувствуя себя сухой сломанной веткой, подошла к окну, загребла пушистую голову сестры, прижала к груди, где после гневной тирады сумасшедше колотилось сердце. Поцеловала в душистую макушку, промолчала. А что тут скажешь? Ни на один вопрос умная старшая сестра не знала ответа.
        Марта двинула лбом под грудь, потёрлась носом о сестринскую рубашку, всхлипывая, проворчала:
        —Ты даже одеться как обычный человек не можешь, даже когда ты не на работе.
        Подняла заплаканные изумрудные глаза, схватила за узкую ладонь, за сильные тонкие пальцы, с жаром прошептала:
        —Май, ты же согласна со мной, ведь согласна, да? Но ты молчишь и только губы грызёшь, а я могу сказать. Тебе тоже не нужен этот мифический принц. Не нужен рафинированный и ухоженный Макс. И знаешь, почему? Потому что у вас и так всё устроено, всё благополучно и предсказуемо. Но даже не это главное. Он не знает, какая ты есть на самом деле. Потому что ты сама этого до сих пор не знаешь. Ты думаешь, что главное — это твоя работа. Но ведь это совершенно не так! Нет ничего важнее тебя самой. Ты только представь, что ты встретишь человека, который будет таким же сильным и нежным, как и ты. И ты захочешь ему покориться, захочешь его покорить.
        Ты попробуй пожить моей жизнью, пусть тебя накроет такая любовь, что накрыла меня: тогда ты поймёшь разницу между лощёными, благонадёжными любовниками и пусть нелепой и неожиданной, но дикой, нежной, яростной встречей.
        Ты поймёшь, что это такое, когда земля встаёт бешеным конём на дыбы, а твоя колесница зависает над пропастью. Ты услышишь, как задерживают дыхание облака, замершие в восхищении от силы твоего сердца, твоих рук, подбрасывающих землю, коня и колесницу в небо. И небо заливается спелой вишней на закате.
        Ты поймёшь, как это бывает, когда обрушивается обожание. Когда с каждым днём нарастает паника от того, что ты не можешь дышать, как без кислородного баллона, без чьих-то ресниц, изгиба руки, широкого браслета на загорелом запястье. Когда ты немеешь от чьей-то усталости и намёка на улыбку, и в тебе взрывается ослепляющая музыка, и ты разлетаешься на ноты, на вихри, на капли дождя…
        Марта внезапно отвернулась и прислонилась полыхающим лбом к стеклу:
        —На вот эти капли дождя. Но ты не можешь, как я. Потому что ты такая же, как отец. Бесчувственная. Но пойми меня, Май. Поживи моей жизнью, а потом упрекай. А сейчас уходи, пусть останется ложь о беспутной и ветреной Марте, что позорит отца, что ей «вынь да положь», что «уж если не пьёт, то в карты»… Ты меня не сдавай. Я немного прошу. В ледяные лучи «света», «сливок» кто бы ни возвращал, я не хочу. Я живу. Я дышу. Всё. Счастливо.
        Майя тихо отошла, подхватила с кушетки сумку, направилась к дверям, но остановилась:
        —Спасибо, Март. Я тебя люблю.
        Не дождавшись ответа, повернулась и ушла. Это был последний раз, когда Майя сказала сестре, что любит её. Не понимает, но — любит.

* * *
        На набережной стало зябко, перевалило за полночь, тьма превратилась в какую-то едкую и влажную плёнку, которая липла к щекам. Верлен поднялась со скамейки слитным движением, отодвигая воспоминания, словно убирая в коробку диск с фильмом. Впереди много работы, и хотелось бы иметь трезвые и холодные мозги, способные копаться в цифрах, фотографиях, сличать, находить зацепки, выявлять, принимать решения. Марта была права, её старшая сестра — практически бездушный механизм.
        Дошагала до гостиницы, поднялась в номер — на часах половина второго, ещё раз сходила в душ и прячущейся дикой кошкой нырнула под простыни: «Спать, спать. Как-то безнадёжно, бессовестно вся измоталась, никаких сил не осталось». Свернулась калачиком и провалилась в то нежданно настигшее цветное видение, в котором она летела вдоль Невы, но не к сестре, а к Диане.
        И потом, когда перед рассветом выдернулась из хмельных картин сна, и позже, когда размашисто пласталась в бассейне, выгоняя из мышц усталость, и когда работала на ноутбуке, тщательно изучая налоговые декларации, сведения об имуществе, фотографии из соцсетей, данные о телефонных звонках за последние два месяца начальника безопасности уральского филиала и сотрудницы кредитного отдела, сосредоточенно ища детали, повторения, цифры и коды, которые указывали бы на их связь с отцом или братьями, где-то в затылке, или, может быть, ближе к лопаткам, звучал смех сестры и обжигающими дорожками бежали её слёзы.
        Кортина
        Она рвёт мне всю душу. Она плачет, обхватывает меня невесомыми руками и целует, целует, вцепляясь в плечи, будто ураган отрывает её от земли и вот-вот унесёт. А я исступлённо кричу, вырываясь из-под обжигающих солёных капель: «Ольга, не делай этого! Мы найдём способ быть вместе, жить вместе, только не уезжай, пожалуйста!».
        Я не знаю её адреса и телефона, она не позволяет мне даже сфотографировать её и практически ничего не рассказывает мне о себе. И я тоже молчу. Будто у нас нет прошлого. Мы жили в горячих ладонях настоящего, но щёлкнули мокрые холодные края завистливой вселенной, сомкнулись над нами, и теперь мы пытаемся говорить о будущем, которое кажется страшным…
        Она замолкает и начинает молиться. Какому Богу можно молиться, чтобы разрешил остаться со мной? Кто даст ей сил отказаться от привычной замужней обеспеченной жизни и ринуться со мной в другой мир, где нет ничего вернее, чем любовь? Вот же я, живая, настоящая, рядом, и я знаю, что она любит меня безумно. Почему, ну почему мы должны расстаться? Почему она говорит мне, что сначала должна всё решить с тем, что осталось там, дома: почему она говорит, что стоит перед выбором?
        А потом она начинает гладить меня по голове, словно ребёнка, а я выворачиваюсь и в бешенстве бросаю злые слова: «Уезжай! Чёрт с тобой! Но если ты уедешь, я никогда больше, слышишь — ни-ко-гда! — не вернусь к тебе, даже если ты будешь меня умолять».
        А потом мы обе рыдаем, и эта истерика прекращается только тогда, когда наши руки сплетаются, а одежда пропадает неизвестно куда. Но спустя пару часов всё повторяется вновь, и я не выдерживаю, хлопаю дверью и несусь по ночным улицам, мечтая только о том, чтобы меня сбил какой-нибудь пьяный лихач, потому что нет сил от этого раскалённого живодёрного вертела, который крутится и наматывает на себя остатки сердца.
        Танда 6
        Танго-зал гудел, переполненный людьми и эмоциями. Диана чувствовала себя так, словно над ней тянулись провода с зарядом в пятьсот вольт, а молекулы воздуха, казалось, щипались и брызгались, как сорванные ветром шапки пены с морских волн. И так же, как море, волновались пришедшие в зал люди, переплетаясь, сталкиваясь, окликая, улыбаясь. Через два часа — открытие фестиваля, в костюмерной не протолкнуться: фраки, жилеты, цветастые цыганские юбки, узкие чёрные платья, белоснежные батистовые рубахи, роскошные бальные наряды — всё и вся готовятся к номерам.
        Почти всё сделано, но вдруг нахлынуло раздражение, заплясало жгучими каплями по рукам, по лицу, нестерпимо захотелось несколько минут тишины. Орлова, проскальзывая между островками людей, приветливо кивая головой, держа на лице дежурную улыбку, добежала до своего кабинета, захлопнула дверь, оперлась на неё спиной и прикрыла глаза.
        Ох, как же ей недоставало Марты! В прошлом году, кажется, было легче, озорнее, ярче. Или это только кажется? Диана так ждала этого фестиваля, так радовалась гостям, беззаботно и белозубо шутила, пила привезённое в подарок аргентинское «Тинто», красное сухое вино, мало спала, много говорила и ездила и перед самым началом поняла, что всё: выдохлась.
        В этом сумасшедшем коктейле явно чего-то не хватало, и Орлова сердилась на себя, потому что знала, чего. Как ни странно, она скучала по старшей Верлен, но старательно запрещала себе о ней думать. После пришедшего во вторник сообщения не было ни одного звонка, видимо, она всё ещё в командировке. Что ж, пусть, хотя так хотелось, чтобы именно Майя стала свидетелем её триумфа в организации международного фестиваля, чтобы в кленовых глазах блестели золотистые брызги, признавая её право блистать, поражать, очаровывать, покорять.
        Диана обхватила себя за предплечья, легонько стукнулась затылком в дверь:
        —Перестань. У тебя — на выбор — трое-пятеро, с кем можно провести час или ночь, или остаться на кофе и выходные. Зачем тебе эта дикая пантера со льдом под сердцем? Эта явная, непрошибаемая невозмутимость — зачем тебе? Да и вообще, на свете полно людей, кто даже не представляет, что такое настоящая страсть, таких, кому твоё танго — не больше, чем несколько шагов и изгибов на паркете, не ярче, чем огонь свечи при электрическом свете софитов. И вполне возможно, что Майя как раз из этих, а ты себе уже наворотила Бог знает что…
        Закрыла глаза и замерла, а где-то внутри поскуливала тщательно отгоняемая мысль: «Только мир становится больше земного шара и меньше медной пули, когда я думаю о тебе. От этого щекотно в лёгких, начинает шуметь в ушах, и тянет двигаться так, будто по звенящей струне над пропастью, и если уж падать, то только в твои руки, и если взлетать, то только к твоим губам. Так хочется придумывать, что же нас ждёт дальше, и я бы показала тебе, чего я хочу, если бы ты пришла. Если, конечно, ты вообще можешь читать книги, написанные танцем…».
        С явным усилием подняла ресницы и невидяще посмотрела в зашторенные окна кабинета:
        —Вдох-выдох, собираемся, спускаемся вниз, дарим и получаем удовольствие, и будем танцевать, пить и ни о чём не будем думать!
        Вместо этого отлипла от двери, прошла к столу, на котором был ворох бумаг, счетов и записок, разбросаны маленькие коробочки из-под орехов и крохотных пирожных, лежали отточенные карандаши, маркеры, скотч, листы с нарисованными схемами и памятками: вот дел будет разбирать-убирать, когда гости уедут… Постояла, посмотрела на весь этот бардак, расчистила угол, подвинула стул, присела и положила голову на скрещённые руки. Вслушалась в тишину, задумалась:
        —И что? Вот так — за два дня, за две встречи, давай, полезай в моё сердце, можешь даже не разуваться, будешь там жить, так, что ли? Не сдурела ли ты, а? Никто до сих пор не проверял, уютны ли, надёжны ли твои сердечные камеры-укрытия, повстречались-разбежались, а здесь что? Да ты даже не знаешь, тусклое широкое кольцо на пальце — обручальное или нет? Даже этого не спросила, зато рассмотреть хочется, и кольцо, и шрам на виске, и ямочку под ключицей попробовать на вкус, и…
        В это время в дверь просунулась Ира Вешнякова, обеспокоенная исчезновением Дианы. Увидев Орлову, склонившую голову на стол, подошла, присела рядом:
        —Устала, Ди?
        Тангера повернулась, улеглась щекой на предплечье:
        —Что, потеряла?
        —Есть маленько. Ты как? Хорошо себя чувствуешь?
        Орлова потянулась, подёргала Вешнякову за выбившийся из искусно уложенной причёски светлый локон, вспоминая, что почти два года назад на протяжении трёх месяцев вытаскивала подругу из тяжелейшей депрессии после затяжных отношений с прелестной натуралкой, бросившей её ради мужчины:
        —Иногда мне, как и тебе, хочется потеряться. Придумать новое тело, переселиться в него и бежать, бежать из завязанных бетонными уступами каменных мешков. А иногда меня так разворачивает, что, наоборот, хочется этим же телом вытворять немыслимые вещи. Хочется летать и падать, сгорать и сжигать, возрождаться и возрождать… Ты меня понимаешь?
        Вешнякова, теперь — записная сердцеедка, никогда не упускающая случая обольстить всех дам, находящихся в пределах досягаемости взгляда, но больше никогда не отдававшее своё сердце, хитро улыбнулась, перехватила руку Дианы и легонько прихватила зубами дразнящие пальцы:
        —Мы с тобой сегодня зажжём, это точно! Возродим и возродимся! А потом, может, поедем ко мне?
        В голове девушки мелькнуло: вот оно, средство, чтобы отвлечься. Как Ёжик из мультика, сбежать в густой туман обычных желаний, упасть в реку удовольствия, плыть на спине и вынырнуть где-нибудь далеко-далеко, там, где заканчиваются все дороги и в прохладных волнах купаются пушистые облака. И не подавать виду, что до одури хочется, чтобы совсем другая рука гладила по спине…
        Диана сжалась от мыслей в вибрирующий нерв и, уклоняясь от двусмысленного предложения, быстро-смешливо проговорила:
        —Я слишком много про тебя знаю! Поэтому мы с тобой будем только танцевать. Пойдём, добавим русского драматического искусства в жаркие аргентинские объятия!
        Девушки засмеялись и, взявшись за руки, помчались в костюмерную.

* * *
        Вспыхнули фонари, глухим рокотом, первыми каплями дождя упали приветствия гостей, и горной рекой, сливаясь и распадаясь на отдельные струи, понеслись девяносто шесть часов сомкнутых ладоней и гибких пальцев, выстреливающих дрожью в лопатки-крылья; пересохших губ и бьющегося в горле восторга; расцвеченного полумрака и чёрно-белых силуэтов; полыхающих азартом и хмелем глаз и ступней, изгибающихся так, будто оглаживают по верху язычки пламени.
        Четыре дня упоения красотой вперемешку с организационными истериками, исчезающими водителями, теряющимися в городе и появляющимися в самых непредсказуемых местах гостями, неожиданными встречами, сорванными голосами и шальными ночами.
        В тесных милонгах (даже не верится, что в этом году пришло так много людей, знакомых и незнакомых, но отличающихся одним — безбашенным и невесомым от танго взглядом), на сольных номерах и мастер-классах Диана краем сердца ловила себя на том, что всё так же, несмотря ни на что, мечтает оказаться в золотистом луче пристального взора Верлен.
        Наступил финал фестиваля. Духота июньского вечера сменилась моросящей прохладой, пространство откупленного на всю ночь громадного танго-зала переливалось и гудело, пары встречались и расходились, по краям паркета стояли разношёрстные группки и охотящиеся за партнёрами одиночки. Перед милонгой — номер Орловой и Вешняковой, «Танго теней», завершающий аккорд сольных выступлений. Уже вступили скрипки, пробуждая первые такты, когда в дальнем ряду показалась Майя, высокая, летящая, пронзительно одинокая. Диана почувствовала себя дымом, растворяющимся, тянущимся и обвивающим гибкое желанное тело, и не Ирину видела перед собой, не к ней тянулась и не от неё уходила.
        И вдоль мелодии — рвущая душу история:
        —Только не опускай глаз, смотри, это для тебя.
        И снова вокруг — лица, кисти, и плавно толкает паркет под левый каблук и — в ключицу, сводя разворот на нет. За выставленным экраном из тонкого светлого льна свивается тенью не пара — волна, и ещё раз — волна. Сорвавшимся в страсти кинжалом летит к оголённым плечам рука, словно жаркое жало, но падает вниз, не достав. Едва посягнув бризом тонким на пенного кружева грудь, склоняется чёлка к ладони, к браслету-запястью: забудь. И острые чёрные тени в изломанном, терпком огне рождают желание плена лишь лёгким касаньем колен.
        Вынырнула, вдохнула запалёнными лёгкими тягучий воздух зала, с которым не справлялись даже кондиционеры, снова посмотрела на примеченное место — Верлен там не было. Заметалась по рядам плотно стоящих восхищённых зрителей — нет. Ушла… Накрыло солёное безумие, блеснуло каплей, исчезло влажным следом в перчатке, обнимающей длинные пальцы, в которых нервным стаккато бился бешеный пульс.
        Орлова не спеша обошла по внешнему кругу зал, подхватила тонкий, сверкающий рубиново-терпкими стенками бокал вина, пригубила, подержала во рту, утешаясь мгновением памяти. Допила, поставила, подхватила другой, вожделея печати горячечного поцелуя и мысленно злясь на себя: «Что ж ты делаешь… Пьёшь, будто жгучие капли вина пристыдят твоё тело, вернут золотое круженье. Что ж ты делаешь? Врёшь. Ты беспутна, упряма, горда. Мир становится серым. И бьют в зеркалах отраженья. Что ж мы делаем? Стыд от задумчиво-нежных ресниц, от ликующих пальцев, обжёгших упрямые скулы. Что ж мы делаем… Миг, разрывающий кольца границ. Задохнувшимся танцем спугнула тебя. Оттолкнула».
        Взвинченная, кружила, кружила, меняя партнёрш и партнёров, ведя и оберегая, подчиняясь и не открывая глаз. Вернувшись домой в семь утра, захлопнув дверь, едва найдя в себе силы раздеться, провалилась в сон, и во сне видела всё то же: мелькнула узкая рука, полупрозрачная в ослепительном луче падающего света, отклонились ровные, королевские плечи, упруго отталкиваясь от воздуха, соприкоснулись гибкие бёдра — и рушились, рушились между ними водопадами цветного дождя растрепленные ветром грозовые облака…

* * *
        Исследование обстоятельств в Екатеринбурге голодным драконом сожрало пять дней. Майя чувствовала, что катастрофически не успевает ни к началу фестиваля, ни даже к его середине. И нельзя было бросать работу и лететь в Петербург: они с Анри тянули за разные, совсем тонкие ниточки, и в итоге обязаны были выйти на причину случившегося. Данное отцу обещание разобраться и доложить связывало по рукам и ногам. Тем более что вот этот эпизод — день настоящий, реальная угроза банку, тогда как хождение по фестивальным представлениям — просто попытка ухватить за хвост вчерашний ветер.
        Верлен отчётливо понимала это и всё равно злилась: иногда ей казалось, что pere сам заказал вирусную атаку и услал её на Урал исключительно из-за того, чтобы выдернуть из самовольного расследования. Ведь он ясно видел, что наблюдение не дало ничего, кроме недопустимой, с его точки зрения, траты времени и денег. Утверждение Майи, что личное присутствие на фестивале и неофициальное знакомство, попытка, не вызывая подозрений, проникнуть в мир сестры, понять, кто находился рядом, кто мог таить зло, могут стать единственным ключиком к жизни Марты, не значили для отца ровным счётом ничего.
        Мысленно обвиняя отца, Верлен боролась с душившей её сердитой тревогой: «Если бы ты был честен с Мартой, с нами, если бы она знала о том, как появилась на свет, если бы ты не отвергал её, может, всё не закончилось бы так, как закончилось. Почему ты не хочешь, чтобы я сделала хотя бы попытку добраться до убийцы, ведь у тебя же тоже не получается? Ведь ты же не покрываешь никого, ведь так?».
        Майя думала об этом в те редкие минуты, когда отвлекалась от простыней распечатанных звонков, сотен фотографий, стопок сведений из всевозможных источников. В ноутбуке в скайпе то и дело появлялся тоже жутко невысыпавшийся Костяков, обставленный десятком мониторов, клацающий по клавиатуре и выясняющий всё новые подробности.
        Под конец совместными усилиями всё-таки удалось свести воедино детали, и картинка сложилась довольно интересная.
        Виктор Брюшков, начальник службы безопасности, хмурый, неразговорчивый пятидесятилетний мужик с тремя высшими образованиями, в совершенстве владеющий техниками проверок клиентов и сотрудников, знающий о каждом, кто работает в банке, невероятное количество секретов, оказался абсолютно чист.
        Сложнее обстояло дело с Евой (Майю внутри передёрнуло — она почему-то терпеть не могла это имя) Леоновой, длинноногой, двадцатипятилетней, внешностью — как из мужского журнала для взрослых, с каким-то одуванчиковым цветом волос и вожделеющей туманностью взгляда. Выяснилось, что на работу её пристроил заместитель директора филиала Матвей Чагов, который, судя по представленным Брюшковым фотографиям, с этой девицей имел весьма близкие отношения, несмотря на двадцатилетний брак и двух детей-подростков.
        Не то чтобы Верлен не одобряла внебрачные связи, но такое откровенное «имение» вбанке всегда доступной любовницы её коробило. Но не в этом суть. Леонова, к сожалению, абсолютно игнорировала все требования безопасности. Каким образом ей удалось уговорить системного администратора открывать общий порт выхода в мировую сеть, можно было догадываться, а можно было посмотреть очередную серию «картинок от Брюшкова». Ладно, здесь тоже понятно.
        Хуже было то обстоятельство, что на этот компьютер через общий порт был открыт доступ удалённому серверу, с которого была внедрена программа включения системного блока по определённому коду в заранее установленное время. И самое подозрительное было то, что сервер этот находился в Париже и присоединялся к банковскому через множество анонимных портов. Костяков попытался установить последовательность оборудования, с которого велось управление, однако на пятом переходе след терялся. Местонахождение конечного компьютера установить не удалось.
        По мере того, как Майя погружалась в аналитику, она всё больше взвинчивалась. Характер вирусной атаки был слишком похож на ту, которую они отбили перед тем, как погибла Марта. Только сейчас она была гораздо мощнее, масштабнее, и в какой-то степени даже достигла цели: ведь они были вынуждены отключить некоторые сервисы. Может, отец прав? И она, и её служба что-то не проверили? Что-то упустили?
        Итак, что мы имеем в сухом остатке? Запланированную и запущенную вирусную атаку. Каналы исполнения известны, организатор не установлен. Посторонних в банке в ночное время не выявлено. Начальник службы безопасности соответствует занимаемой должности. Девица уволена без выходного пособия. Системный администратор уволен без выходного пособия. Заместитель директора оштрафован, понижен в должности до начальника отдела без права повышения в течение пяти лет за преобладание личных интересов над профессиональными и халатность при подборе сотрудников. Весь компьютерный парк банка подвергнут тщательному сканированию, программное обеспечение переустановили. Видеокамеры переведены на круглосуточный режим работы.
        Всё это Верлен изложила отцу, понимая, что полученный результат — не тот, который должен быть, но сейчас, при имеющихся данных, — максимально возможный.
        —В любом случае, pere, Костяков будет гонять свои программы. Думаю, ему всё-таки удастся что-то выяснить. Этот сукин сын хитёр и увёртлив и, похоже, имеет на нас серьёзный зуб. Сигнал на включение компьютера пришёл из внешней сети за восемь часов до начала вирусной атаки, запуск программы прошёл автоматически. Он слишком хорошо подкован технически и отлично маскируется. Сегодня нам его не найти. Но, возможно, в будущем, раз мы теперь знаем о подобных штуках, мы его выловим. Скажи, pere, ты можешь назвать мне имя человека, от которого ты узнал об атаке?
        Поль молчал. По сухому покашливанию в трубке Майя поняла, что отец недоволен, вот только чем — вопросом или результатами? Некоторое время были слышны только треск поленьев и всплеск наливаемого в рюмку коньяка — значит, отец один, сидит в каминной комнате. Верлен слушала знакомые с детства звуки и не выказывала ни малейшего нетерпения, потому что привыкла, что pere постоянно её испытывает. Наконец Поль произнёс:
        —Это был не звонок. У меня сработала собственная система тревоги. Я нашёл в Париже одного компьютерного гения. По моему заказу он разработал программу отслеживания движения всех средств по всем имеющимся счетам с разделением операций онлайн и производимых из офисов. Так что, когда в филиале в неурочное время пошла активность со счетами, система сработала. Вот так и узнал. Я эту систему уже передал Костякову, он тебе её поставит на всё оборудование, в том числе и домашнее.
        Майя потёрла висок: её только что обставили.
        —Так у тебя во всех компьютерах жучки, что ли? Почему же мы не заметили эту систему, когда тестировали здесь машины?
        Поль вздохнул:
        —А эта система и не установлена в филиале, она стоит только у меня. Удобная штука, сама убедишься, когда попробуешь.
        Впервые в обычно бесстрастном, мраморном голосе отца Майя слышала сильную усталость, и это её встревожило.
        —Ты думаешь, что атака на наши серверы — ответ на расследование? Наши аналитики кого-то вспугнули?
        —Я уверен. Плохо только, что мы так и не поняли, кто… — отец запнулся, прерывисто вздохнул и продолжил надтреснутым голосом, — кто преподнёс нам такой жестокий урок.
        Майя сжала трубку так, что побелели костяшки:
        —Учитывая, что вторжение мы отбивали пять дней назад, нужно поднять реестры, чьи сети мы щупали последние недели. Никто не высказывал претензий, может, кто-то из наблюдаемых заметил нашу активность? Или кто-то из топтунов засветился и спровоцировал?
        Поль Верлен слушал доносящийся из трубки спокойный голос старшей дочери, логично и сосредоточенно вычленяющий самые важные пункты, и бездумно смотрел в полыхающее вечерними огнями окно. Сейчас он был уверен, что его наследница будет готова принять на себя семейное дело, при любом развитии событий. Несмотря на то, что Майя так и не простила ему его чудовищной лжи. Несмотря на то, что она совершенно перестала разговаривать с матерью и Юлом. Если бы только она не распыляла силы и не подставлялась так безрассудно… Сглотнув сухим горлом, неторопливо согласился:
        —Я уже дал команду заново просчитать уязвимые позиции.
        Майя, внезапно уловив поднимающуюся откуда-то из лопаток волну раздражения, позволила себе задать неудобный вопрос:
        —Послушай, pere. Мне кажется, ты слишком полагаешься на программные расчёты. Ты исходишь из тех кандидатур, которые тебе предлагает аналитическая система. Я понимаю, что она основывается на метаданных, предлагая перспективу развития и возможные фигуры, предположительно, заинтересованные в том, чтобы навредить или угрожать нам. Но почему ты не допускаешь даже мысли о том, что Марта и нападения на банк не связаны между собой? Мы с этой программой прогнозирования и близко не подошли ни к заказчику убийства, ни к заказчику атак на серверы. А что, если это — один и тот же человек? Почему мы не рассматриваем вероятность того, что атака на банк — прикрытие убийства? У нас масса направлений, но мы упёрлись только в одну, тратим бешеные деньги и громадные силы на все эти расчёты, однако толку ноль! Объясни мне, почему мы так сузили поиски?
        Молчание отца в трубке стало тяжёлым. Майя рвалась взглядом в поблёскивающее скользкой чернотой небо, не зная, что ещё можно сказать, когда сухой голос царапнул ухо:
        —Я тебя услышал. Теперь ты должна услышать меня. Забудь сейчас о Марте. Убери её из уравнения.
        Девушка дёрнулась, будто её ударили, но смолчала. Отец тем временем бесстрастно продолжил:
        —У нас есть нападение на банк. Это второй эпизод. Ты сама уловила, что связь существует. Программы — это цифры. Деньги — это цифры. Любая цифра имеет след. И ты со своей командой пойдёшь именно по этому следу.
        Голос в трубке неожиданно стал мягким:
        —Прошу тебя, вдумайся: из-за страстей убивают, да, но убивают сразу. А у Марты за весь последний год не было никаких… — отец замялся, подыскивая точное слово, — никаких шекспировских страстей. Человеческие чувства, если только люди не создают семью, практически всегда — ложь. Они следов не оставляют.
        Майя не сдержалась:
        —Кроме детей.
        Отец будто не услышал:
        —Я не вижу смысла обсуждать одно и то же. Я уверен, что если мы и выйдем на того, кто убил её, то только через цифры. И твоя идея разговорить её окружение — пустая и опасная затея.
        От обжёгшего бешенства внезапно резануло под веками. Пытаясь обуздать себя, Майя съязвила:
        —Опасная для кого? Для тебя? Для дела?
        Тут отец вскипел:
        —Любые разговоры с чужими вредят делу. Люди, с которыми ты хочешь встречаться, болтливы и эмоциональны. И я предупреждал, чтобы духу твоего не было в людных местах.
        За тонкой телефонной мембраной изумлённая горячностью отца Майя уловила звук большого глотка: коньяк допит, разговор окончен. Но откуда, откуда этот отблеск страха в его голосе? Неужели он боится? Но тогда чего? Всё? Прощаемся?
        Однако она ошиблась: втрубке вновь зазвучал бесстрастный голос:
        —Поэтому пусть Костяков не расслабляется. Пусть землю носом роет, но этого хакера отследит. Мы его тряхнём хорошенько, а потом, если он не имеет отношения к Марте, я его куплю. Или посажу. Тот, кто пытается меня надуть, смельчак, наглец, и он мне нужен. Пусть лучше работает на меня.
        Майя провожала взглядом тяжёлые тучи, ползущие над городом, и размышляла над открытиями последних дней: отец становится незнакомцем. Сначала он орёт на Августа, теперь, за столь короткий разговор, она угадывает в его голосе столько оттенков, сколько не слышала за всю жизнь. Неожиданно для себя смягчилась:
        —Но, pere, что если он не станет с нами сотрудничать? Не похоже всё это на профессиональный интерес — пробить брешь и посмотреть, что получится. Это всё-таки явно личное. И не думаю, что подобные эксперименты в ближайшее время повторятся. Он ждал почти год. Скорее всего, будет пробовать что-то другое.
        В отцовском голосе зазвенел метал:
        —Ecoute-moi[16 - С фр.: так, слушай меня.]! Он попытается ещё раз, и вы его найдёте. А что он там имеет против нас, оставь выяснять это мне. Поняла?
        Дочери оставалось лишь согласиться. Прежде чем попрощаться, Майя задала грызущий её вопрос:
        —Ещё одно. Почему ты позвонил Августу и не позвонил мне? Только не говори, что не смог дозвониться.
        Банкир поморщился. Он не мог объяснить самому себе, что заставило его пренебречь правилами оповещения. Непривычная и неприятная смесь робости и гнева на старшую дочь? Злость на младшего сына, стремительно теряющего человеческий облик, и бессильная попытка вернуть его к нормальной жизни? Поэтому он только коротко попрощался:
        —Bonne nuit[17 - С фр.: спокойной ночи.].
        Майя покрутила замолкшую трубку. Со временем странное поведение отца получит своё объяснение. Глянула на мобильный — час ночи. Есть ночной рейс, в шесть утра будет в Петербурге. Сегодня — последний день фестиваля, нужно успеть. Обязательно нужно успеть. Марту из уравнения исключать никак нельзя, даже если некоторые банковские гении этого не понимают.

* * *
        Майя преувеличенно аккуратно вела старенькую серую «Тойоту» (Шамблен выполнил задание, даже находясь в Екатеринбурге, и машина ждала её дома на подземной стоянке). Напряжённая неделя, ночной перелёт в Петербург — кто только придумывает это расписание, нельзя, что ли, нормальные утренние рейсы делать? — и полный рабочий день вымотали её, и, по большому счёту, хотелось только одного — упасть на подушку и спать, спать, а не мотаться Бог знает куда и не пытаться найти чёрную кошку в тёмной комнате. Главное, не допускать мысли, что её там может не быть…
        Верлен грустно вздохнула, заставляя себя сосредоточиться на дороге: финальная милонга фестиваля проходила не в Дианиной школе, а в зале на Розенштейна, и ехать туда в два раза дольше. Смеркалось, с неба посыпалась какая-то мелкая холодная дрянь, совсем не похожая на летние дожди. Настроение стремительно портилось вслед за погодой. Дробно постукивая по рулю, подождала, пока светофор переключится, и припарковалась за пару домов до танго-зала.
        Вышла, мысленно оглядев себя: чёрная узкая рубашка с высоким воротником, чёрные прямые брюки, кудри приподняты и прихвачены незаметными золотыми заколками, в распахнутом вороте — цепочка белого золота, искусного тончайшего плетения, и бриллиант без оправы в форме капли, на безымянном пальце — широкое кольцо с едва заметной гравировкой летящего дракона, на ногах — классические штиблеты. Подумала: «Должно быть нормально, не хочется особо привлекать внимание».
        Совершенно не отдавая себе отчёта в том, что выглядит просто сногсшибательно — высокая, гибкая, стройная, громадные глаза, чуть тронутые макияжем, пушистые длиннющие ресницы, узкие скулы, красиво очерченный чувственный рот, вошла в зал, будто делала это тысячу раз. Спокойно обогнула несколько небольших компаний и невольно остановилась: общий свет погас и внезапно вспыхнувшие прожекторы высветили в центре зала четырёхстороннюю льняную ширму, за которой только что скрылись Диана в смокинге и облитая белоснежным облегающим платьем хрупкая, невысокая, с волосами цвета спелой пшеницы девушка.

* * *
        Музыка пробиралась талой водой сквозь неохотно расступавшийся лёд, набирая силу. Плавное движение теней то ускорялось, то замирало, и не было в них тел: казалось, что смущённую неуверенность покоряла и настойчиво целовала смелость.
        Это было однозначно переутомление. Иначе как ещё объяснить, что через минуту перестало хватать воздуха, голова закружилась, в кончики пальцев выстрелили тысячи солнц, а мышцы на руках и ногах напружинились, как перед прыжком в воду. Майя заставила себя отвернуться от поглотившего её зрелища и отступить на два шага, выходя из заворожённо наблюдающей толпы. Ступая мягко и неслышно, поддаваясь ведущей её музыке, Верлен дошла до одной из широких колонн, оперлась плечом и так простояла до финального аккорда, неотрывно глядя на то волшебство, которое рождалось за льняными экранами.
        Мелодия стихла. Секундная тишина взорвалась громом аплодисментов. Танцовщицы смешались с восторженной толпой, а Майя вдруг поняла, что совершенно не хочет подходить к Диане. Откровенная и мучительная страсть, ожившая в тенях, будто обожгла что-то внутри, и повторять эту боль было сродни мазохизму. Нет уж, пусть остынет, пройдёт. Пока нужно просто осмотреться, непредставленной, неузнанной и непричастной, и попытаться понять, что вообще происходит. Отвлечься, наконец, от щемящих, немного печальных, накрывающих с головой звуков танго, от которых сами собой выпрямляются плечи, рассыпанной по песку солью растворяется усталость, и только в уголках глаз пощипывает, а губы неизвестно от чего немного горчат.

* * *
        В зале собралось не меньше пятисот человек, большая часть из них выходила на танцпол, некоторые останавливались у барной стойки, потягивали вино, кто-то тихо беседовал, кто-то сидел на стоящих вдоль стен мягких диванах. Некоторые девушки вытянули ноги и скинули изящные босоножки — видимо, отдыхают.
        Майя отметила про себя, что парней было ненамного меньше, чем девчат, и танцевали тоже разные пары. Ни на ком не задерживая взгляда, отмечала двигающихся уверенно и не очень, скованно и свободно, но практически на всех лицах проступало, как сквозь светящуюся от солнца толщу воды, удовольствие и упоение собственными движениями. Пару раз заметила Диану, та танцевала с закрытыми глазами, словно затылком видя, куда нужно ступить и где развернуться.
        Верлен изучала без конца меняющуюся толпу, отыскивая спутников Орловой и её постоянных учеников, знакомых ей по фотографиям. Когда узнавала, рассматривала исподволь, внимательно слушая собственную интуицию. Неторопливо двигалась дальше.
        Внезапно показалось, что на противоположной стороне, сквозь на мгновение распавшуюся вереницу движущихся пар, мелькнуло очень знакомое лицо. Память услужливо подставила снимок Дианы в окружении компании, где был чёткий мужской профиль с чёрными глазами, и тут же — рядом — нарисовала очень похожий портрет, но уже обрамила его в совершенно другой интерьер — водительское кресло в джипе на стоянке у банка шесть дней назад. Верлен кивнула самой себе:
        —Что ж, ну здравствуй, приятель-водитель-спонсор. Приближаться не будем, но вот понаблюдать за тобой стоит. Сказать Шамблену, как ты доставил к нам пьяные телеса Августа, или не сказать? И как бы добыть на тебя досье… Придётся дать Анри задание собрать хотя бы биографию на всех учеников Орловой. Вдруг кто-то что-то резко изменил в своей жизни? Это было бы симптоматично… Нужно как-то очень аккуратно выяснить, давно ли ты водишься с братом. И кто ты вообще такой.
        Пока размышляла, заметила, что новый объект наблюдения чётко держится позиции, откуда отлично просматривается Диана. Тягучая мелодия закончилась, пары распались, Павел подошёл к танцовщице, ухмыльнулся, и вот уже девушка вливается в его объятия, начиная осторожное, зыбкое движение по паркету.
        Наверное, из-за того, что Солодов как-то совершенно по-собственнически ухватил гибкое тело танцовщицы, будто принадлежащее ему по праву, в голове у Майи тяжко и мерзостно зашумело, бритвенным краешком алмаза царапнула непонятная ледяная тоска, настроение снова упало, и вновь навалилась дичайшая, просто адская усталость.
        «Так или иначе, данные нужно будет собирать. Как минимум для того, чтобы не допустить повторения ситуации на Урале. Ну, и как превентивные меры по отирающимся возле вечно пьяного Августа личностям, — Верлен скривилась: — Хорош уже себе врать. Август, Урал… Всё гораздо проще — ты хочешь знать, что связывает этого явного Дон Жуана с Дианой».
        Майя направилась уже к выходу, когда чьи-то пальцы невесомо коснулись её локтя. Обернулась, надевая маску вежливого радушия, увидела невысокую девушку с ясными серыми глазами, лет, наверное, двадцати трёх, совсем молоденькую, одетую в свободные брюки и узкую рубашку, восторженно и неприкрыто пялившуюся на неё. От этого бесцеремонного, ничем не скованного искреннего интереса даже немного растерялась. По привычке вопросительно приподняла бровь, спохватилась — не на работе же, говори словами! Однако девушка всё поняла правильно и, ослепительно улыбнувшись, спросила:
        —Меня зовут Серьга. Это против правил — приглашать на танду голосом. Но… потанцуете со мной?
        Майя оторопела. Как оказалось, к такому повороту событий она была не готова совершенно, и этот промах грязным булыжником плюхнулся в плохое настроение, подняв со дна муть раздражения. Однако на лице, как обычно, не отразилось ничего, кроме лёгкого удивления. Негромко, извиняющимся тоном, витиевато уклонилась:
        —Прошу прощения, я здесь впервые, и мне недоступно подобное искусство движения. Возможно, когда-нибудь, безусловно, я буду рада потанцевать с Вами.
        Верлен никогда не задумывалась, что, обладая резкой, необычной красотой и глубоким голосом, напоминавшим горячий и густой сбитень на липовом меду, производит ошеломительное впечатление на окружающих. Ей, привыкшей отсекать всё лишнее, в том числе — и внешнюю привлекательность как фактор, отвлекающий от верных решений, подобная мысль даже не приходила в голову. Поэтому казалось странным, что во взгляде незнакомой девушки сквозило такое восхищение. Между тем Серьга ошеломила её второй раз, кивнув головой в сторону бара:
        —Тогда разрешите угостить Вас кофе? Или вином?
        Промелькнула язвительная мысль: «Похоже, меня клеят». Майя осторожно сказала, боясь попасть впросак и нарушить какое-нибудь существовавшее здесь правило, вроде того, что на танец приглашают молча:
        —Благодарю за предложение, но я сейчас не располагаю достаточным свободным временем. В другой раз, хорошо?
        Серьга в ответ хмыкнула, почесала нос, кивнула и, резко развернувшись на каблуках, двинулась в противоположную сторону.
        Верлен, досадуя на себя, пожала плечами и вышла на улицу. Сырой воздух облапил её, защекотал ознобными мурашками, хулиганисто свистнул у виска, когда она завернула за угол к своей машине. Девушка забралась в салон, захлопнула дверь и несколько минут сидела неподвижно. В голове крутились обрывки этого нескладного вечера, под левой лопаткой холодело от непонятной нараставшей тревоги, и в голове начинал складываться дальнейший план действий:
        —Это приглашение на танец, на кофе… Я ведь ровно ничего не смыслю в здешних правилах. Может, у них так принято — приглашать незнакомцев? А я хороша — даже не представилась. Хотя это к лучшему. Ещё успеется. Но, не зная азов, принимать участие в этих милонгах бессмысленно. Ведь невозможно вычислить причастных к жизни и смерти Марты, стоя на паркете соляным столбом. Нужно двигаться, общаться, завязывать отношения. Нужно, как на корпоративах, разговаривать и пить, смотреть в глаза и строить планы — внедряться. А сделать это можно только через танец, так что придётся учиться. Придётся просить Диану дать несколько уроков…
        Верлен бросила короткий взгляд на себя в зеркало, нахмурилась, поправила серёжку:
        —Только вот очень не хочется заниматься в группе. Опытные всегда избегают новичков…
        По крайней мере, сама она их избегала и не видела оснований, почему другие должны поступать иначе. Когда ты достигаешь определённого мастерства и не занимаешься наставничеством, вряд ли будешь рад ставить шаги несмышлёнышу вместо того, чтобы получить удовольствие на танцполе с равными тебе.
        —Получать азы вместе со всеми? Долго. Некогда. И неловко, что уж тут…
        Значит, персональные уроки. И по персональным расценкам. Баснословным. Самая дорогая из которых — время.
        Майя завела двигатель и, осторожно выбравшись из ряда тесно припаркованных машин, двинулась в сторону дома. На сегодня хватит. Сейчас — принять душ, поесть и вытянуть ноги. Выпить бокал вина, упасть на прохладную подушку и просто уснуть, без изматывающих раздумий и сомнений.
        Кортина
        Был поздний вечер. По витражным стёклам с улиц слюдяными крыльями пролетали огни проезжавших автомобилей. Тихо бормотал телевизор, перечисляя очередные биржевые новости. Поль одной рукой приобнимал жену, легонько проводя пальцами по округлому плечу, в другой руке держал широкий бокал с остатками ароматного коньяка. Казалось, Софи задремала, привалившись к его боку.
        Вдруг Софи немного развернулась, прижимаясь ближе, и из подмышки негромко спросила:
        —Ты помнишь, какой была Эстер тогда? Они с Мартой похожи?
        Пальцы Поля на секунду замерли, потом продолжили своё кружение, но уже медленней. Через какое-то время они просто легли сложившей крылья, но готовой при малейшей опасности взлететь птицей.
        Софи вынырнула из-под бока и изучающе, снизу вверх посмотрела в серые глаза мужа. Это постоянное пристально-молчаливое изучение в течение последней четверти века, сменившее нежное обожание и доверчивость первых десяти лет супружеской жизни, иногда приводило Верлена в бешенство, и ему хотелось сделать жене больно. В том числе и потому, что она прощала ему абсолютно всё. Как простила и Эстер.
        Поль откашлялся и снова притянул Софи к себе, чтобы только не смотреть в ясную осеннюю пронзительность. От всколыхнувшегося чувства вины во рту появилась горечь, и Верлен приткнул бокал с последними каплями коньяка на широкую дубовую столешницу, удобно стоявшую по левую руку возле дивана. Понимая, что жена будет ждать ответа, раз уж об этом впервые зашла речь, он глубоко втянул в себя воздух и тихо сказал:
        —Они невероятно похожи внешне. Я никогда не думал, что дети могут так точно повторить одного из родителей. А во многом — и по характеру. Эстер тогда было девятнадцать. Официантка, жаждущая стать королевой.
        Он замолк и поёжился от удара памяти о встрече, след от которой остался на всю жизнь. Он тогда отбросил с лица пронизанную мельчайшими брызгами дождя волну листопада и замер при виде золотистого чуда — Эстер… Казалось, что сад Тюильри, где он стоял в ожидании очередного делового партнёра, качнулся, и его обожгло затухающее пламя листьев.
        Поль встал, с силой потёр лицо:
        —Эстер была безудержна. И оказалась жестока. Это как… морок, как наваждение. Я… я никогда не был готов к её колдовству. Я предал вас обеих.
        В гостиной стало очень тихо, только в смолистом запахе поленьев легчайшим дуновением растворялось её — и его — изумление от этой трепетной лёгкости признания. Софи кивнула головой. Вспомнила, словно это произошло вчера: кормила грудью семимесячного Августа, когда зазвонил телефон: «Меня зовут Эстер. Я родила от Вашего мужа дочь. Мне она не нужна, как и не нужен теперь Ваш трусливый муж». Незнакомка ледяным голосом назвала адрес, где находилась девочка, и отключилась. Вспомнила, как долго сидела, непонимающе глядя на сына и сжимая трубку в окостеневшей руке. Вспомнила, как ровным голосом сообщила Полю, потребовала удочерить ребёнка и хранить её происхождение в тайне. Но все маятные сны, горестный шёпот в подушку, ошеломление от коварства — с годами всё стекло в бездну, и она нашла в себе силы простить его. И сейчас говорить об Эстер было несоизмеримо легче, чем о Марте.
        Вспугнув тишину, упал вопрос:
        —Так ты нашёл её?
        Верлен подошёл, сел в кресло напротив, наклонился, сцепив костистые, сухие руки с длинными пальцами перед собой, прямо взглянул на жену:
        —Да. Нашёл.
        Софи не вздрогнула, не отвела взгляд:
        —И? она виделась с Мартой?
        Поль каким-то надсаженным голосом выдавил:
        —Ей совершенно неинтересно. Она вообще не хотела меня видеть. Когда я сказал, что пришёл поговорить о Марте, Эстер даже не дослушала. «Мне плевать, если у тебя проблемы с твоей дочерью. Во всём виноват ты один. Я не собираюсь с ней знакомиться. Ничего не хочу о ней знать».
        Софи помолчала, потом уточнила:
        —То есть, ты думаешь, она непричастна?
        Верлен неуверенно пожал плечами:
        —Эстер живёт в Лондоне уже двадцать три года. У неё двое детей, взрослые парни. Муж в палате лордов. У неё есть всё, чего она тогда хотела. И теперь она совсем другая. Холодная. Чопорная. Не думаю, что она причастна… И она права. Во всём виноват только я.
        Софи вздохнула, накрывая ладонью сцепленные до белизны пальцы мужа:
        —Несмотря ни на что, Марта — твоя дочь. И что бы ты ни сделал в прошлом, я знаю, что ты всё равно любишь её. Это вряд ли возможно, но — попробуй простить себя. Тебе придётся принять как должное, что наши дети выросли, у них свои дороги, как бы ты ни спорил, убеждал, грозился… Люди утверждают, что помнить самое хорошее — самое страшное. Потому что оно уже не вернётся. Потому что, когда тебя покидают навсегда, ты перестаёшь спать и начинаешь умирать вместе с теми, кто ушёл. Они неправы. Ты плохо спишь, Поль, а ты нужен мне. Просто подумай об этом, когда будешь отбиваться от воспоминаний.
        Танда 7
        Ночь получилась скомканной и отрывистой. Майя доехала до дома ближе к часу, и вместо того, чтобы после душа лечь спать, долго сидела, опираясь спиной на стенной выступ, в который встроено панорамное окно, потягивала сухое Grand Bateau Rouge, катая на языке приправленную специями виноградную смесь, вдыхала витающий тончайший аромат смородины, вишни и столетнего дуба, думала нескладно, щурилась, смотрела на расстилающийся под ногами никогда не засыпающий Петербург.
        Думала о скале, нависающей над клубящимся морем, по пояс погружённой в пенное марево, об изрезанных валунами бухтах, птицах, листающих грозовое небо, как древний пергамент. Хотелось оказаться там, в суровом и строгом одиночестве, остыть и перестать, наконец, думать. События прошедших недель казались цепочкой костров, выложенных вокруг ледяной скульптуры. И чем больше их, тем сильнее ощущалось, что внутри что-то, давно и насовсем замершее, начинает оттаивать, и пробивает жарко-ознобная дрожь, и основание ледяного великана уже не такое прочное, и вся эта фигура грозится рухнуть, расколоться на шуршащие, острые льдинки, и совершенно непонятно, что же останется. И страшнее всего мысль, что за этим льдом ничего нет.
        Бродили несвязные мысли о причинах и следствиях, о правилах и запретах. Почему всё-таки отец так настаивает на своём и совершенно не делится даже реестрами тех, кого проверяет? Что это может значить? Он ей не доверяет? Возможно, в материалах расследования, которое он ведёт, есть какие-то тайны, с которыми она не сможет смириться. Тогда он думает, что его дочь, руководитель службы безопасности, имеет право знать только определённую дозу информации. Или же отец, несмотря на должность, всё ещё считает её несмышлёнышем, неспособным аккуратно обращаться с попавшими в руки сведениями. Возможно, не хочет давать ей в руки это оружие, способное уничтожать не хуже огнестрельного. Как узнать? Но ведь раньше даже и мысли не возникало, что подобное утаивание может привести к непредсказуемым последствиям.
        И сама она тоже хороша: её команда не может установить взломщика, прошляпили прорыв. Да что такое с ней творится? Где её внимательность и осторожность? Промахи и проколы в работе недопустимы. Нужно собраться и ещё раз, скрупулёзно, с холодным рассудком просмотреть все имеющиеся данные по делу Марты. Попробовать переговорить с Шамбленом, попросить его более глубоко покопаться в прошлом и настоящем Дианы, Солодова, Кости, Володи и кто там ещё крутился у Марты дома… Хорошо бы выяснить, где находится мать Марты и кто она вообще такая. Но это нужно спрашивать у отца. Зная категоричность старшего Верлена по поводу установленных им правил игры — каждый знает только то, что отец считает нужным и достаточным, — вряд ли он будет их менять только лишь потому, что Майя, наконец, дошла до того, что ограниченного доступа ей недостаточно.
        В полный рост встаёт вопрос, как связаны Диана и Солодов? Насколько тёплые у них отношения? Все эти танцы, конечно, хорошо, но только с людьми из этой сферы совсем трудно, они — за пределами стандартной конфигурации клиентов. Тут существуют свои условности, весьма отличные от обычной жизни, и вряд ли можно в лоб спросить «ты с ним спишь или просто дружишь?» Надо перебрать фотографии, посмотреть, как они стоят, как смотрят друг на друга, прикинуть, что может их связывать. И исподволь, мягко вывести Диану на то, чтобы она сама выдала все ответы.
        И было бы намного лучше, если бы эти мелодии, вяжущие, тягучие, терпкие, не будоражили так. Ведь именно с этих звуков началось это странное подтаивание, и после них Майя стала испытывать неразрешённую, подспудную тоску и неясное, невесомое волнение. Они мешают. Но никуда от этой музыки не денешься: если хочешь разгадать ребус, нужно его потрогать, покрутить, в общем, погонять. Значит, придётся в эту загадку встраиваться.

* * *
        Утро получилось не лучше ночи. В зыбком рассветном полумраке шелестящие на сквозняке шторы вдруг совпали с рваным ритмом уставшего сердца. Капли солнечного воска, падающие сквозь вытянувшиеся во всё небо белоснежные перья на серо-стальные плечи Невы, обжигали сквозь прикрытые веки. Из-за бессонных мыслей, громыхавших и скрипевших ржавыми воротами, Майя встала сердитая. Устоявшийся порядок действий — разминка, душ, кофе, тосты, сок — не успокаивал, а, наоборот, усиливал раздражение: «Симметрия — признак ограниченности ума. Постоянное повторение действий — что там, признак чего? Тоже ограниченности? Почему я как машина, настроенная на выполнение одних и тех же задач? Какую программу заложили, так и действую. Мне нужны данные, но я не могу их потребовать, потому что это против правил. Почему не сломаю этот треклятый код? И как суметь справиться с этой застрявшей во мне иглами дикобраза мелодией? Выдернуть её… Она мешает мне думать».
        Ещё в детстве pere объяснял ей, старшей в семье, что если хочешь добиться успехов в карьере, эмоции должны быть запрятаны как можно глубже. Что если не можешь заставить себя вообще ничего не чувствовать, то хотя бы не давай недоброжелателям прочитать тебя. Да и друзьям тоже. Никогда не знаешь, чем могут обернуться твоя улыбка или твои слёзы, твои сказанные в запале слова или необдуманные действия. А уж если твёрдо решила работать в службе безопасности, должна быть непроницаема и абсолютно недоступна. Для всех.
        Майя помнила, что спросила тогда: «Даже для тебя? Даже для мамы?». Ответ отца её тогда сильно удивил: «Когда тебе удастся обвести меня вокруг пальца в части твоих чувств, тогда, считай, ты победила. Но это вряд ли».
        Pere всегда был её кумиром, поэтому, чтобы поразить его, Майя потратила много лет, стараясь обрести внешнюю бесстрастность, но перестать чувствовать так и не смогла. Время от времени стальной контроль давал сбой, как, например, сегодня утром, когда просто нестерпимо хотелось всё бросить и уехать далеко-далеко, и чтобы только холодящий свист скорости у висков, и ни один звонок не смог бы пробиться на телефон, и чтобы «вне зоны доступа» никого не бесили, и воздух, сотканный из расплавленной латуни, и в мятном облаке острое пахучее мясо с прокалённого шампура, а потом — безграничная тишина, тишина без «ты должна» и «немедленно», без кромешного отчаяния от постоянных, изматывающих поисков и переговоров и без этих грозно-штормовых, дёргающих каждый нерв, изучающе трогающих каждый позвонок звуков танго…
        Но так поступить — значит, поддаться эмоциям. Значит, сдаться. Поэтому телефон — в сумку, ключи — в карман, дверь запирается с преувеличенной осторожностью, чтобы не садануть по ней кулаком или пяткой, и проживать день — как идти по прочерченной линии, ставя ступни на каждый сантиметр, не отклоняясь ни влево, ни вправо. И перестать думать о том, что хочется жить совершенно иную жизнь, параллельную, придуманную давным-давно и спрятанную в кованый сундук в дальнем углу на чердаке дома в Париже. Жизнь, наполненную мечтами, смехом, слезами. С пирожными со свежей малиной на толстенной воздушной подушке из сливок — в четыре утра. С ночными прогулками по заливным лугам, по пояс в росе. Замёрзнуть и потом греться чаем и сказками в бревенчатом домике, маленькой комнатке под крышей при свечах, придумывать потешные прозвища тому, кто рядом, и такой же сумасшедший чудак, как и ты.
        Но таких Майя не встречала, да и вряд ли встретит теперь: впараллельную жизнь одним шагом не переступишь.

* * *
        Из грызущих мыслей удалось вырваться только перед выходом из машины. Припарковалась, взлетела на крыльцо, пронеслась через пустой вестибюль до кабинета, на автомате поставила вариться кофе и нетерпеливо разложила перед собой фотографии из дела Орловой. Нашла несколько более-менее чётких снимков новоявленного приятеля Августа, покрутила, бросила на стол, сцепила пальцы на затылке, откинулась в кресле, уставилась в окно. Первые снимки были сделаны в октябре, так, на всякий случай. Служба безопасности поковырялась в прошлом и настоящем Орловой, но почему-то отказалась от дальнейшего расследования в этом направлении. Майя потёрла лоб:
        —Вопрос первый. Почему Шамблен не стал копать дальше? Потому что отец сказал, что это n'a pas de sense[18 - С фр.: бессмысленно.]?
        Последние карточки датированы апрелем. То есть два месяца назад, когда Майя дала отмашку собрать дополнительную информацию о танцовщице. Верлен встала, походила, чертыхнулась, снова села за стол:
        —Вопрос второй: неужели трудно было выяснить хотя бы элементарные вещи про тех, кто постоянно появляется рядом с Дианой: чем занимаются, место работы, основные привязанности, распорядок жизни? Опять вопрос к Анри.
        Что вообще известно об Орловой… До конца сентября прошлого года снимала квартиру недалеко от своего дома, жила одна. Затем переехала к родителям. Отец, Игорь Николаевич, хоть и основательно пьющий, работает на приличной должности — главный инженер-проектировщик в компании «Петрометр». Мать, Инесса Карловна, сдержанная и даже суровая женщина, — учитель английского и немецкого языков в частной школе. Братьев и сестёр нет. Вместе с родителями живёт ещё тётка, сестра матери, Лайла, тоже преподаватель, только математики, работает в той же школе. Семья достаточно обеспеченная, без финансовых проблем, но живут бережливо и скромно.
        Диана окончила Петербургский университет культуры, факультет искусств, кафедра хореографии. Три года работала в разных студиях, ставила номера, потом, тоже три года назад, открыла свою школу на средства, доставшиеся ей в наследство от бабушки по материнской линии, Абигайль Равильевны. Школа стала популярна практически сразу, приносила стабильный доход, проблем с надзорными органами, политическим движениями, разными разбойными группировками не отмечено. Что, кстати, подозрительно. Конечно, в школе принимаются свои меры безопасности, но чтобы за три года избежать даже провокаций? Это вряд ли. Скорее всего, они были, но хозяйка школы умалчивала, а ученики никогда об этом не упоминали. Но ведь и особого дознания-то не было, так, обошлись шапочными сведениями. Скудно, очень скудно.
        Из личной жизни известно, что Орлова — девушка темпераментная, романтичная, легка на короткие необременительные романы, в свои двадцать восемь лет постоянной спутницы не имеет. Даже во время отношений с Мартой позволяла себе увлекаться другими. Ветреница. Но из досье, опять же, непонятно, как к этому относились её любовницы. Не случилось ли сцены ревности? И вполне может оказаться, что Марта погибла именно из-за похождений Орловой. Может, не женщины, а мужчины: скажем, в Диану влюбился пылкий кавалер и, тоже из ревности, решил устранить препятствие. Или муж какой-нибудь очередной соблазнённой танцовщицей пассии решил отомстить за поруганную честь и отобранное счастье. Вариант вполне допустим. Но собранные материалы говорят о том, что тангеру девочки, побывавшие в её постели (известно было о трёх, кроме сестры, а за прошлый год, со дня смерти Марты, не было ни одной, по крайней мере, в деле нет никаких отметок), обожали. Даже боготворили. И исправно посещали её занятия. Причём все три. И все три сейчас жили с новыми подружками. Так что женскую ревность, наверное, можно списывать. Или всё же нет?
Отомстила и забыла, к примеру? Ладно, оставим. Итак, очевидных версий косвенной причастности Дианы у нас три. Сама танцовщица в момент убийства находилась в ночном клубе на другом конце города, это подтверждают записи камер наблюдения.
        Майя снова поднялась, прошла в кухоньку, поняла, что кофе остыл, вылила его, поставила вариться новый. Стояла, задумчиво смотрела, как пахучая струя льётся в высокую узкую чашечку из почти прозрачного фарфора. Ей совершенно не хотелось думать о четвёртой версии — Орлова как заказчик убийства. Не вписывалась Диана в убийство, а версия — в варианты… Не хотелось думать и о пятой: что трагедия никак не связана со школой, и всё её подозрения — ноль…
        —Вопрос третий. Где, чёрт возьми, Шамблен? Почему его до сих пор нет на работе, когда так хочется задать ему несколько весьма резких вопросов!
        Пригубила кофе, прошла к столу, подняла трубку, ткнула вызов, послушала мерные гудки. Уже собиралась нажать отбой, когда послышался низкий и тёплый голос:
        —Шамблен. Слушаю.
        Майя стиснула зубы: невозмутимость заместителя отозвалась в ней приливом раздражения, но моментально взяла себя в руки: беззвучно выдохнула и спокойно проговорила:
        —Анри, доброе утро. Зайди.
        Услышав ответное «сейчас буду», преувеличенно аккуратно положила трубку.
        —Да что ж со мной сегодня такое? Не помню, чтобы так вспыхивала даже в детстве. Ну-ка, сиди ровно, вернись в норму.
        Дверь открылась, и на пороге возник Анри, выглядевший франтом даже в стандартном деловом костюме. Прошёл сразу через весь кабинет, уселся в кресло, забросил ногу на ногу, сцепил пальцы на колене, напустил на себя сосредоточенно-внимательный вид — приготовился слушать. Майя, знавшая все приёмы своего заместителя, приподняла уголок рта, что в сложившейся системе эмоциональных координат означало широкую улыбку. Не получалось у неё сердиться на Шамблена. Смутные подозрения, витавшие в голове, нужно озвучить и посмотреть, к чему приведёт откровенный разговор. В конце концов, если он не станет помогать, можно сделать всё самой. Дольше, труднее, но отступаться Майя не намерена. Взяла в руки карандаш, придвинула лист бумаги, бросила:
        —Анри, вот ты позёр, каких свет не видел!
        Шамблен довольно склонил голову — у него получилось ободрить свою начальницу. Несмотря ни на что, он беспокоился за неё, хотя и тщательно маскировал свою заботу. Пророкотал:
        —Позёр, да! Но готов не только позировать, но и служить. Говори уж, что придумала с утра? Зачем понадобился тебе старый слуга?
        Майя подала ему фотографии и положила сцепленные руки перед собой:
        —Посмотри внимательно на парней. Что видишь?
        Анри покрутил фотографии и бросил их на стол. Посерьёзнел:
        —Вижу тех, кого мы отсняли по твоему заданию. Я чего-то не знаю?
        —Вот этот, — постучала по матовой поверхности снимка согнутым пальцем, — в утро общего сбора по поводу Екатеринбурга привёз Августа в банк.
        У Анри вытянулось лицо:
        —Ты уверена?
        —Август подтвердил.
        —И что ты хочешь, чтобы я сделал?
        Верлен откинулась на спинку кресла: Шамблен никогда не ошибался в её намерениях, даже если она пыталась их скрыть. Посмотрела в потолок, потом снова на фотографии:
        —Я хочу, чтобы ты собрал на всех, кто здесь есть, детальное досье. Детальное, Анри. Желательно вплоть до покупок и какие цветы они покупают своим женщинам…
        Шамблен пристально посмотрел в глаза начальнице и бесстрастно отчеканил:
        —Monsieur Verlaine[19 - Фр.: мсье Верлен.] будет против. Он таких санкций не давал.
        Майя неуловимо пожала плечами. Отец и не на такие запреты способен, ничего удивительного. Видимо, придётся с ним ссориться.
        Анри задал встречный вопрос:
        —Почему ты так заинтересовалась этим приятелем?
        Майя безразлично ответила:
        —Я вчера ходила на закрытие фестиваля. Я его там видела. И у меня появилось много вопросов.
        Шамблен будто не услышал окончание фразы. Он вскочил, сделал несколько шагов, уставился куда-то сквозь стекло и, не оборачиваясь, выдавил:
        —Май, ты всё-таки решилась. Monsieur Verlaine оторвёт мне голову.
        В напряжённую спину стукнул вопрос:
        —Это ещё почему?
        Дёрнул плечами, стал вполоборота, всё так же поглядывая на улицу, словно там затаилась неотвратимая опасность:
        —Monsieur Verlaine потребовал, чтобы я запретил тебе туда ходить. И чтобы я сделал всё, чтобы отговорить тебя. Задержать. Вымотать, — грустно улыбнулся и продолжил: — А я не уследил…
        Майя тоже поднялась и остановилась на расстоянии шага, чтобы видеть глаза Шамблена:
        —Анри, а ты не сказал ему, что это бесполезно? Что, если я решила, так и будет?
        —Не сказал. Я никогда с ним не спорю. Я надеялся, что ты откажешься от этой мысли сама. Ты же понимаешь, что тебе в толпе небезопасно…
        Майя потёрла пальцем внезапно занывший шрам на виске. Шамблен, уцепившись взглядом за это движение, скривился, как от зубной боли, и обречённо кивнул:
        —Но история в Екатеринбурге — это не моя затея. Я ничего не подстраивал, клянусь тебе.
        Верлен, впиваясь взглядом в заместителя, снова вспомнила непривычно эмоционального отца, его странное намерение купить взломщика, его механическую теорию цифровых следов и негромко сказала:
        —Значит, мы можем допустить, что в этой истории замешан pere? Можем, Анри, тем более что след оборвался как раз в Париже. И сейчас тебе нужно решить, ты будешь мне помогать или не будешь мешать? Я не отступлюсь. В этом деле слишком много белых пятен. Я намерена их раскрасить. Я сделаю это, со мной ли ты или стоишь в стороне. Иди, думай. Жду тебя через час.
        Лицо Анри исказилось, будто он собрался заплакать. Но эта иллюзия длилась полсекунды, не больше, и вот уже заместитель уходит из кабинета с прямой спиной и поднятым подбородком.
        Верлен, оставшись одна, снова едва заметно пожала плечами:
        —Бог с тобой. Как решишь, так и будет. Я всё равно дойду до конца.
        Снова села за стол и, понимая, что для работы этот час бесполезен, подвинула к себе листы бумаги, взяла карандаш и дала возможность кипящим мыслям выплеснуться через отточенный грифель.

* * *
        Ровно через час дверь снова открылась. Майя подняла глаза и рефлекторно перевернула листы, заполненные карандашными очерками: солнечная пыль, танцующая на редких монетках в кружке для подаяний; дымчатый лунный свет, подсвечивающий призрачными каплями безлюдный балкон; очерченный молнией узкий профиль в сумрачном шёпоте дождя…
        Анри приблизился к столу, но садиться не стал. Постоял, помолчал, откашлялся. Выдохнул:
        —Monsieur Verlaine будет очень недоволен. Но я готов помогать тебе.
        Эти слова, это решение стоили очень многого. Шамблен — доверенное лицо её отца. Но он также был и её другом. Он учил её стрелять, проходить полосу препятствий, сопоставлять и изучать, доверять интуиции, но не доверять людям. Он всегда говорил: «Бессмысленно верить человеку. Он, намеренно или случайно, всё равно предаёт тебя либо использует в своих целях. Не бывает бескорыстных и искренних. Поэтому чем меньше о тебе знают, о тебе как человеке, личности, тем ты в большей безопасности. Мне ты тоже не должна верить». Но Майя так и не разучилась доверять Анри. Поэтому, памятуя про крутой характер президента банка, просто сказала:
        —Этические проблемы решать будем потом. В любом случае, тебе нужно будет поставить его в известность. Будет хуже, если отец узнает всё сам. Тогда тебе точно головы не сносить.
        Заместитель кивнул, покатал желваки на скулах. Потом ещё раз кивнул и усмешливо брякнул:
        —Я сегодня — китайский болванчик, киваю да киваю. Ну что, с чего начнём?
        Майя поёжилась от внезапного озноба, разложила перед замом веер фотографий, постучала по ним карандашом:
        —Прежде всего — сбор первички. Тебе достаются Константин, Владимир и любовницы нашей танцовщицы. Привлекай Костякова, пусть перетряхнёт имеющиеся базы, пошарится по сетям, кто они, откуда, какие доходы, какие проблемы. Не мне тебя учить. А Солодовым мне придётся заняться самой. Поговорю с Августом, осторожно выясню, откуда он взял этого типа. Начнём собирать на всех досье с самого начала. Да, и пробей, пожалуйста, как мы можем получить все копии протоколов их допросов. Можем купить, конечно, но надо ли? Выясни, в общем.
        Анри кивнул, забрал фотографии и вышел: работы много, и она вся, мягко говоря, дополнительная.
        Майя усилием воли задвинула подальше желание немедленно поехать к брату и погрузилась в отчёты, аналитику, данные и графики, время от времени бросая хищный взгляд на неподвижную точку «Фиата» впланшете.

* * *
        После обеда машина Дианы двинулась по улицам Петербурга, останавливаясь в разных точках — гостиницы, вокзалы, скверы: скорее всего, идёт широкое русское прощание с зарубежными гостями. Верлен поглядывала на экран, осаживала себя, подлавливая на мысли, что после увиденного и пережитого вчера ей не просто нужно, ей хочется поездить и понаблюдать, как танцовщица вписывается в реальный мир. Почему-то казалось, что такое танго не может не изменять того, кто его не просто танцует, но — создаёт, творит, играет, живёт им.
        Размышляла: «Всю жизнь только и занимаюсь, что рассматриваю чужие секреты под увеличительным стеклом. Но никогда прежде они меня не задевали, не были интересны. Только с точки зрения влияния на дело, на благонадёжность. Но здесь? Мне хочется подсмотреть эту диковинную, таинственную, удивительную чужую жизнь. Попытаться уловить мельчайшие детали, преображающие танцующих людей. Марта говорила, что танго — это страсть, свобода, квинтэссенция красоты, это — то самое настоящее, которое ты проживаешь только здесь и только сейчас.
        Но что-то же от этой игры в жизнь (или от собственно жизни?) остаётся? Не может же быть, что творящие красоту за пределами танго такие же мелочные, гнусные стервятники, бьющие коленом в пах и кулаком под дых, и хорошо, если не толпой? Или — может? Как узнать, что случается с такими людьми, кто впускает в себя ветер, даёт ему разворотить тонкие рёберные стенки и дарит всем обжигающие струйки запредельной любви?».
        Устав от скачущих образов и вопросов, подтянула к себе телефон. Покрутила его, выкопала из электронных мозгов номер Макса, решительно нажала вызов. Гудок, ещё, три, четыре … На пятом отозвался мягкий, тёплый, обволакивающий голос:
        —Привет, красавица! Соскучилась?
        Майя откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, ответила:
        —Привет, Макс. Давно вернулся?
        —Да уж четыре дня.
        —А почему не позвонил?
        Макс хмыкнул:
        —Ты тоже не позвонила. Хочешь, встретимся?
        Майя вдруг почувствовала секундную неловкость, но отбросила её:
        —Поедем, Макс, поужинаем где-нибудь? Часов в девять ты свободен?
        —Я для тебя всегда свободен, даже если чертовски занят.
        По правилам их общения, Майе нужно было сейчас согласиться с его благородством и поблагодарить за готовность пожертвовать делами, но именно сегодня ей не хотелось подыгрывать. Поэтому ответила просто и сдержанно:
        —Если ты занят, то можем отложить.
        Макс, не услышав обычной поддержки, перестал вальяжничать и тоже обычным, не идеально-сексуальным голосом спросил:
        —Где тебя забрать и куда ты хочешь поехать?
        —Забрать возле дома. А поехать… Может быть, куда-нибудь за город? Или можем просто поужинать у тебя в Павловске.
        —То есть ты останешься, правильно?
        Майя представила его сильное, тёплое, уютное тело, вспоминая, как давно они сидели просто в обнимку перед телевизором или камином, и кивнула головой. Потом, спохватившись, что Макс её не видит, сказала:
        —Да, я останусь. И я согласна даже на пиццу.
        То есть, по их сигнальному коду, ужин её не особо интересует, а нужно то, что случается после. Или — вместо. Макс взоржал в трубку молодым жеребцом и отключился.

* * *
        Часы показывали 19:40, когда Верлен выдралась из вороха бумаг, разбросанных по полу. Сообразив, что до встречи остаётся меньше полутора часов, свернула длиннющие отчёты в рулон, положила в стол, чтобы не смущать уборщицу, торопливо подхватила телефон и сумку и выметнулась за дверь. Почти пробегая по лестнице и вестибюлю, торопливо попрощалась с охраной, домчалась до машины, уронила ключи, подобрала, опять уронила. Чертыхнулась, остановилась, запустила длинные пальцы в растрёпанные кудри и подняла глаза в наливающееся розовато-сиреневыми сумерками вечернее небо: «Куда спешу? От чего убегаю? Я что, волнуюсь?»
        Уже спокойнее подняла ключи, открыла замок, бросила сумку с телефоном на пассажирское сиденье, выехала со стоянки, стараясь дышать глубоко и размеренно. Дома прикрыла за собой дверь, прислонилась к ней спиной и отрешённо оглядела своё пространство: «Почему я всегда встречаюсь с Максом на его территории? Я никогда и никого не приглашала к себе в гости. Даже братья, и те у меня не были. Только спецы, которые ставили всякие электронные примочки, и всё. Как же так вышло, что я совсем отгородилась от мира? Да, в общем-то, никто до сих пор не напрашивался… Ну и ладно. Иди-ка ты в душ, времени много…».
        Пока стояла под горячими струями, смывая рабочий день, сушила кудри, заново подкрашивала глаза, пока переодевалась в жемчужно-серую шёлковую рубашку и лёгкие чёрные брюки, всё пыталась понять: «Почему? Почему я не понимала раньше всего этого опустошённого одиночества? Будто живёшь в постоянном межсезонье, ни зима тебе, ни лето, ничто не трогает, ничто не завораживает. Как брошенная лодка в огромной пустой заводи, качаюсь, бессмысленно кручусь, когда попадаю на бьющие снизу ключи. Так же внезапно меня выносит на плёс, но никто, никто не подъедет, не зацепит, не увезёт к пристани, не даст имя, не привяжет канатом, не укрепит борта, не просмолит рассохшиеся стыки, чтобы не попадала и не топила тоской и тягучим раздражением чёрная вода, покрывшая выжженную пустошь… Так а хочу ли я этого? Неба, сливающегося с океаном? Июльской грозы? Горячего хлеба и надёжных рук? Или всё же стремлюсь остаться ничейным сердцем, совершенным, но неприкаянным? Всегда — ничейной?».
        Бросила взгляд на монитор у дверей: на стоянке уже красовался любимый Максов пурпурный Bentley Continental. Верх опущен, из открытого окна виднеется загорелый локоть. Пора спускаться. Макс Ветров, конечно, щёголь и бесёнок, несмотря на то, что ему через три месяца исполняется сорок лет. Родители, вообще-то в прошлом глубоко партийные функционеры, зачем-то назвали сына Максимилианом. Друзья его называли Максом, партнёры — Максом Игоревичем, а подчинённые женщины всех возрастов с обожанием и придыханием величали по имени-отчеству: Максимилиан Игоревич.
        Его было за что обожать: атлетически сложенный, с прозрачными серо-зелёными глазами, угольно-чёрными ресницами, похож на молодого Ричарда Гира, создатель, единственный владелец и бессменный директор знаменитого даже в Европе архитектурно-строительного бюро и художественной мастерской, богач, талант и интеллектуал, звезда вечеринок, проверенный и надёжный, воспитанный…
        Но в их отношениях не было никакой звёздности: тепло, уютно, спокойно. Ни один из них не совершал безумных поступков, они не впадали в эротическое буйство на улице или в ресторане, да и вообще Майя не помнила, чтобы их с Максом когда-нибудь накрывала страсть, подобная вчерашнему танго. «Опять ты оглядываешься во вчера! Оставь уже, отвлекись, тебя ждёт прекрасный парень, давай, отключайся!», — укоряя себя, Майя несколькими каплями Ralph Lauren Notorious (вечерний букет чёрной смородины, розового перца, пачули, мускуса и гвоздики) добавила себе настроения и спустилась вниз.
        Села в роскошный автомобиль, в котором негромко играл оркестр Глена Миллера. Макс утверждал, что это музыка настоящих парней: оркестр, да ещё солист Том Вейтс с его невероятным голосом, «вымоченным в бочке с бурбоном», да ещё гипнотический Джон Ли Хукер.
        Макс потянулся за поцелуем. Его губы были мягкими, со вкусом кофе и мяты, и целовался он долго и с видимым наслаждением. Майя оторвалась от него, с тревогой удивляясь, что внутри не появляется привычного тёплого отклика. Списала на задёрганность, откинулась на спинку сиденья, погладила гладко выбритую щёку, пахнущую чем-то очень мужским, заглянула во внимательные глаза, кивнула и прошептала: «Поехали уже, а? Есть хочется».
        И поняла, что сказала абсолютную правду: ей действительно хотелось есть, сидеть в обнимку, слушать рассказы Макса о коллизиях в работе и… а больше ничего не хотелось… Майя тряхнула кудрями, прогоняя зазвеневшую ноту отчаянного нежелания: «Надо поесть, и всё вернётся. Иначе пора вообще на свалку».

* * *
        Майя села вполоборота и стала внимательно разглядывать водителя. Волнистые блестящие каштановые волосы уложены в нарочито небрежную причёску, широкие брови вразлёт, прямой нос, лукавые ямочки на щеках, чётко очерченные ровные сочные губы, большие руки лежат на руле непринуждённо, весь сосредоточен на дороге.
        Верлен вспоминала их первую встречу. Отец организовал очередной приём в честь дня создания головного банка в Петербурге, собрав в особняке человек пятьсот, самых именитых, богатых или подающих особые надежды на создание новых партнёрских или клиентских отношений. Вся эта кутерьма — подготовка, проверка гостей, охрана, наблюдение, все эти расшаркивания и липкие улыбки всегда раздражали и выматывали, поэтому в какой-то момент Майя сбежала в зимний сад и как раз там столкнулась со стайкой девушек, окруживших высокого красавца, сочным баритоном рассказывающего смешные истории. Девушки хохотали, красавец крутил в пальцах широкий бокал с коньяком, но, когда Верлен постаралась как можно незаметнее проскользнуть в дальний угол, где умиротворяюще шелестел фонтан, парень в несколько шагов оказался рядом и обезоруживающе улыбнулся:
        —Здравствуйте. Я — Макс. Составите нам компанию?
        Майя настороженно оглядела стоящего перед ней самоуверенного щёголя и попыталась отказаться:
        —Здравствуйте. Меня зовут Майя Верлен. Прошу прощения, я сейчас немного занята.
        Макс протянул руку, взял за кончики пальцев, поднёс к губам и негромко сказал:
        —Окажите мне честь, разрешите, я буду на этом вечере Вашим сопровождающим? Я буду Вашим пажом, кавалером, альгвазилом, но не оставляйте меня на съедение крокодилихам, умоляю Вас!
        Тут он скорчил такую уморительную рожицу, что Майя внезапно подумала: почему бы и нет?
        Уголки её губ дрогнули в полуулыбке, и она ответила:
        —Вообще-то я как раз собиралась отдохнуть от людей. Но раз уж Вы так просите…
        Макс воодушевлённо-заговорщицки подмигнул и, полуобернувшись к недоумённым дамам, отсалютовал им бокалом:
        —Сударыни, я сражён вашими прелестями, потрясён вашим остроумием, переполнен восторгом от нашей беседы, но сейчас вынужден удалиться в Пиренеи, чтобы защитить от голодных медведей легконогую серну!
        Девушки прыснули, кто-то недовольно дёрнул плечиком, кто-то скорчил гримаску, но Макс, больше не обращая на них внимания, элегантно предложил свою руку Майе.
        И весь остаток вечера он действительно не отходил от неё, смешил, развлекал, ловко и органично вписываясь в совершенно новый для него банковский круг так, что к концу приёма самым естественным было предложение поехать в ночной город. Майя, имевшая мало опыта в романтических свиданиях и ещё меньше — в интимных (её происхождение, природная отстранённость и невнимание к таким мелочам, как восхищённые взгляды и едва заметные намёки, сослужили плохую службу), поддалась обаянию и согласилась.
        Макс был нежен, обходителен, внимателен, и где-то с полгода после того, как они стали любовниками, часто приезжал к Верлен на работу с ворохом роз, дорогим шампанским, расспрашивал о клиентах, конкурентах, проектном финансировании, новых продуктах, а потом возил по городу, рассказывая самые разные истории о зданиях, памятниках, просто пятачке брусчатки… Его память хранила множество исторических фактов и легенд, связанных с городом и его окрестностями. Постепенно он стал приезжать реже, и вот теперь они виделись в лучшем случае раз в месяц.
        Майя подумала: «Ещё немного, и всё закончится. Но почему мне нисколько не жаль? Я по нему никогда не скучала, не тосковала, не сходила с ума. Мне с ним интересно, спокойно, уютно, но не более того… Может, я просто чёрствый и навсегда больной одиночеством человек?».
        Они уже проехали Благовещенский мост, когда Майя, устав отбиваться от застрявших мыслей, неожиданно спросила:
        —Макс, а тебе никогда не приходило в голову, что нельзя жить одному?
        Ветров вздрогнул, видимо, от неожиданности вопроса, негромко обложил длинной тирадой водителей соседних машин, бросил быстрый взгляд на сидевшую рядом девушку, выдержал короткую паузу и преувеличенно ровным голосом отозвался:
        —Ты хочешь, чтобы мы жили вместе?
        Майя, последнее время ощущавшая себя скрученным в огромную сверхчувствительную антенну нервом, ясно почувствовала, что Макс испугался вопроса, и это было неприятно. Поэтому, чтобы выдернуть вонзившуюся занозу беспокойства, откликнулась легко, тщательно следя, чтобы в голосе не было даже тени отчего-то пронзившей горечи:
        —Нет, что ты. Я, как и ты, волк-одиночка. Мы оба не созданы для семейной жизни, поэтому нам с тобой так хорошо. Просто иногда взбредёт в голову какой-то пустяк. Не обращай внимания, — и мгновенно переключилась на другую тему. — Надеюсь, ты сегодня ограбил ресторан?
        Макс тут же расслабился и понёс весёлый вздор про поиски молодильных яблок, живой воды, благословенного сыра и нежнейшей телятины для лучшей в мире девушки, снизошедшей по легчайшим облакам до его заброшенной избушки. Майя краем уха слушала привычные шутки, но мысленно была уже где-то далеко. Потом и вовсе откинулась на спинку и, когда выехали за город, задремала.

* * *
        В большом двухэтажном бревенчатом доме с башенками и шпилями, с высоким крыльцом, лиственничными полами, оснащённом последними техническими новинками — от кухни до прачечной, было тепло. На улице совсем стемнело, в большой комнате горел камин, был накрыт стол, стояли привычные белые розы в высокой узкогорлой вазе, витали аппетитные запахи.
        Майя почувствовала дикий приступ голода, но Макс обнял её возле двери, начал целовать, запустил руки под рубашку, погладил длинные мышцы спины, потом подхватил на руки и утащил в спальню. И то ли от всех этих разговоров, то ли от того, что Макс был непривычно тороплив, то ли презерватив попался некачественный, но желание так и не появилось. Она чувствовала каждое своё и его неловкое движение, в какой-то момент ей стало больно, потому что Макс, входя, прищемил нежную кожицу, и несколько минут просто ждала, когда же он почувствует, что что-то не так. Не случилось. Обессиленный, вспотевший, её любовник откинулся на подушки, подгрёб к себе Майю, собственническим поцелуем поцеловал в висок:
        —Я так люблю тебя! Ужасно по тебе соскучился и просто не смог сдержаться!
        Верлен только кивнула. Не удивительно, ведь они не спали вместе уже несколько месяцев. Наверное, так бывает, когда люди долго не видятся. В следующий раз всё получится. Ведь и с ней тоже не всё в порядке: не то чтобы она каждый раз получала удовольствие от близости с Максом, но такое явное отторжение — впервые. Подумала: «Наверное, я становлюсь холодной. Или всегда ею была. Занималась бы ты только работой, чудовище. Хорошо хоть, что Макс ничего не понял, а то бы и его расстроила почём зря».
        Потёрлась щекой о влажное плечо, просящим тоном выговорила:
        —Пойдём, поедим?
        Макс ещё раз поцеловал девушку, натянул джинсы на голое тело и прошлёпал босыми ногами к камину: подбросить дров и открыть бутылку. Майя полежала несколько мгновений, потом встала, оделась и тоже вышла. Чтобы не ужинать в молчании, Макс включил телевизор, висевший на стене, и ещё примерно час они, обнявшись на диване, смотрели какую-то передачу про живую архитектуру. Сославшись на зверскую усталость, Майя отказалась от «второй серии» секса и, обняв гладкое тело Макса, провалилась в беспокойный сон.

* * *
        Майя села на королевских размеров кровати, нашарила на тумбочке телефон: пять утра. Макс дрых на животе, откатившись на свою половину, сбросив простыню и подмяв под себя подушку. Верлен тихонько оделась, поцеловала так и не проснувшегося любовника, спустилась с крыльца и вызвала такси.
        Пока ждала, смотрела на играющие друг с другом облака, подсвеченные розовой дымкой восходящего солнца, дышала влажными липовыми и берёзовыми ароматами, и постепенно внутри зрела мысль: «Весь мир — в моих собственных руках. И тюрьма — в моих мозгах. Нужно найти в себе смелость и быть с Максом честной. Всё уже нехорошо. Так нехорошо, что пора прекращать. Главное, сделать так, чтобы ему не было больно, ведь он любит меня. А я… я для любви вообще не предназначена. Просто бесчувственная скотина, машина, способная только пахать и пахать. Он — свет и солнце, радость и лёгкость, а я — запущенная хандра, хронический депрессняк. Со мной от тоски сдохнуть можно». Подъехало такси, и Верлен переключилась на предстоящий рабочий день.
        Кортина
        Ты всё-таки улетела. Отпраздновала со мной свой День рождения, села в самолёт и улетела. Я так и не рассказала тебе, кто я и откуда, но я предложила тебе всё, что у меня есть, и пообещала, что, если ты останешься со мной, то совершенно не нужно будет беспокоиться о будущем, о жилье, о работе, ведь это, на самом деле, совершенно неважно… Ты снова смотрела на меня, как на несмышлёныша, обещающего немедленное исполнение сказок, смотрела шальными, медовыми глазами и совсем, наверное, не слушала меня…
        Облака, бродившие по уснувшим шпилям, хребтам старинных домов, ступеням разбросанных площадей, и сплетение теней в свете пьяных фонарей не остановили стремительный стальной росчерк, от которого небо разорвалось на прозрачные лоскутки. Не знаю, что ты можешь увидеть в тускло-пустом иллюминаторе, но я знаю, что буду ждать, когда ты вернёшься. Как странно ты сказала: «Мне нужно время, чтобы всё решить. Я не могу тебе дать даже номер телефона, который у меня будет там. Когда я решу, я позвоню тебе сама. Пойми, я не хочу тебя втягивать в моё прошлое, в это вязкое болото. Я очень хочу вернуться. К тебе. К нам. Я не знаю, когда. Прошу… не умирай без меня».
        Я беру с собой единственную фотографию, которую сделала в аэропорту, когда ты повернулась уходить, да оставшуюся от тебя тишину и бреду на пустынный пляж. Ноги вязнут в студёном песке, и в нескольких метрах от выбирающихся тоскливыми волами из осеннего моря волн тоненько звенит засушенная трава. Пёстрые зонты скорчились под острыми струями дождя. Ты — как солнечный удар, мелькнула вспышкой и исчезла, оставив только изматывающий шум в ушах от огромной горестной нежности.
        Танда 8
        Когда зазвонил телефон, Майя вздрогнула и выронила карандаш, которым очерчивала требующие дополнительного анализа данные по финансовому состоянию одного из крупных клиентов — агропромышленной группы по производству свинины. Выявленные нестыковки в отчётности могли стать серьёзной проблемой при пролонгации многомиллионного кредита, и на эти упущения стоило обратить внимание Кислого. Всё-таки Игорь недорабатывает. Потерев лоб, поднялась с ковра, на котором цветным ворохом разлеглись бумаги, подхватила со стола трубку, глянула: Орлова.
        Внезапная предательская дрожь в ногах заставила её присесть. Нажала на кнопку «ответить»:
        —Доброе утро, Диана.
        Тангера стояла на набережной, и, прищурив глаза, наблюдала за толстыми скандальными чайками. Когда она набирала номер Майи, ей хотелось сказать что-нибудь озорное и умное, но, услышав в трубке терпкий, словно ольховый дым, голос Верлен, от которого солнечные зайчики брызнули под кожу, растерялась и выпалила:
        —Доброе утро. Приходи сегодня к нам на занятие для новичков. Ты же хотела?
        Майя оцепенела. Действительно, в первую встречу они говорили о том, что есть возможность зайти в школу под видом новичка, но всё внутри протестовало при мысли о том, что её неуклюжесть и неопытность будут видны всем. Тем более что главное в затеянном ею деле — наблюдение именно за Дианой и её партнёрами, среди которых новеньких нет. Да, именно так. Ну, или почти так… За доли секунды прокрутив в голове эти мысли, Верлен спросила:
        —Диана, а ты можешь несколько занятий провести со мной персонально? Мне нужны твои уроки, чтобы не выглядеть совсем уж деревянной.
        Орлова внутренне взвизгнула от восторга: на индивидуальные уроки с этой фантастической, не покидающей её душу женщиной она даже не рассчитывала. Стараясь не дать ликованию прорваться в голосе, мягко отозвалась:
        —Конечно, могу. Только это либо в одиннадцать утра, либо в десять вечера, и два дня в неделю — вторник и четверг. Как тебе удобно?
        Майя покосилась в раскрытый ежедневник — вторник. Дыхание перехватило, горло словно обжёг южный горячий ветер, степной, хмельной. Тут же одёрнула себя: «Эй, откуда такая радость? Тебе с ней не дружить!». Беззвучно вздохнула и проговорила:
        —Конечно, вечером. Давай начнём прямо сегодня.
        У Дианы перехватило горло. Едва справляясь с волнением, подтвердила:
        —Отлично. Где школа, ты знаешь. Код 3579, проходи прямо в тренировочный зал. Я буду ждать тебя там.
        Попрощавшись, Орлова сделала пируэт на каблуках, притопнула, вздёрнула подбородок, широко улыбнулась и вполголоса, хотя хотелось кричать, продекламировала пронзительные цветаевские строки:
        —Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес… Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей, у всех золотых знамён, у всех мечей, я ключи закину и псов прогоню с крыльца — оттого что в земной ночи я вернее пса…
        Замерла, впиваясь сапфировым взглядом в дымчато-синее небо, чувствуя лопатками дрожь Летнего сада, а коленями — тепло гранитной балюстрады, и хотелось опустить руки в стремительное течение неба, чтобы белое оперение от налетающих струй-облаков остудило заполыхавшие руки, пролилось прохладными каплями на лоб, щёки, сердце, зашедшееся в ожидании встречи. Запахнула глаза ресницами, скрывая предвкушение от нескромного взгляда пейзажиста, стоявшего рядом с мольбертом и откровенно на неё пялившегося, отдышалась, стремительно добежала до «Фиата» ирванула с места, распугивая голубей.

* * *
        Выдохнув внезапно ставший колючим воздух, Майя решительно взялась за ручку двери танцевального зала. Диана стояла лицом к зеркальной стене, непривычно расслабленная и задумчивая. Когда Верлен возникла на пороге, танцовщица не повернулась, но Майя отчётливо ощутила, как синие искры взгляда девушки шрапнелью отрикошетили от зеркала и впились в её глаза. На мгновение — едва ли полувзмах ресниц — под веками стало горячо и больно. Зажмурилась от неожиданности, опустила голову, будто в поисках места, куда ступить на ставший зыбким пол. Справилась, снова подняла взгляд, приготовившись к странному эффекту, но Орлова уже плавно смещалась по паркету в другую сторону: медленное завораживающее течение, которое неумолимо сносит к водовороту, где пальцы узкие, бровь летящая, высверки электрические… Откуда-то сбоку тихий, терпкий, словно кофе свежего помола, вопрос:
        —Готова шагать?
        Сбитыми с душистого сиреневого куста бабочками мысли: «Какой тут шагать, ноги не держат, паническая атака, что ли…» Встретилась глазами с танцовщицей и спокойно сказала:
        —Конечно. Только покажи, куда и как.
        Диана замерла, потом резко наклонилась — вроде поправить ремешок на босоножках, а на самом деле скрыть заполыхавшие щёки: «Знала бы ты, как ты сногсшибательна, когда флиртуешь. Если ты флиртуешь. И если ты не знаешь. Играешь со мной, как с мышью, но мы ещё посмотрим, кто кого закогтит… Я бы тебе показала, куда и как, так, может быть, прямо сейчас и начнём — „шагать“… Стоп, стоп, куда тебя несёт? Занятие. Оплаченное, всё по-честному. Отвлекись, соберись, вдох-выдох, и… поехали».
        Изящно вывернулась из наклона, сдвинувшись на полшага назад, выпрямилась, мягко сказала:
        —Я научу тебя основным правилам. Предлагаю тебе сначала освоить роль партнёра, хорошо? А потом, когда у тебя получится, мы поменяемся.
        Майя только кивнула. Орлова между тем продолжала, глядя куда-то поверх плеча:
        —Основные правила того, кто ведёт: ты предлагаешь левую руку, дама входит в твоё объятие, и помни: твоя партнёрша должна быть с тобой в полной безопасности, и неважно, что у тебя не восемь глаз. Ты — правишь. Партнёры обычно не пятятся. Это не значит, конечно, что вообще ни шагу назад спиной вперёд, можно и под собой сделать маленький шаг, или боком, по линии танца, но лучше спиной вперёд не ходить, особенно на милонге, понимаешь?
        Орлова двинулась, показывая, что имелось в виду. Верлен отошла спиной к стене, на что Диана со смехом тут же сказала:
        —Вот так не делай никогда! У пары в танго четыре ноги, и как минимум на двух — холодное оружие в виде шпилек. Один неловкий поворот, и авария неизбежна. Поэтому, кстати, ещё одно правило: когда пары двигаются, ближе одного шага к другим не подходить, ато, мало ли, они хиро[20 - Хиро, ганчо — объёмные фигуры в танго.] затеют, или, там, ганчо, а тут вы — и опять авария, и всё настроение ни к чёрту. Но и не дальше двух шагов, потому что ты должна учитывать, что за вами ещё пара. И так всё время на паркете. Если ты всё-таки хочешь со своей партнёршей обойти другую пару, то помни, что обгон справа, как и на дороге, запрещён.
        Верлен опять молча вопросительно изогнула бровь. Орлова подошла ближе, чтобы объяснить:
        —Смотри: упартнёра весь обзор закрывается дамой, а дама не должна следить за дорогой, и очень часто, когда ей с тобой хорошо, закрывает глаза.
        Диана вдруг отвернулась, приподняла руки и крутанула несколько пируэтов, стремясь разорвать притяжение: ведь какие бы фразы она ни говорила, её сознание (или бессознательное) тут же рисовало потаённые картинки, в кончики пальцев, поясницу, колени выстреливающие жгучее желание пройтись мягкой кистью по упрямой скуле, по железным мускулам, перекатывающимся под чистой, смуглой, бархатной кожей под короткими рукавами облегающей рубашки, зацепить ремень на широких брюках и… Диана резко остановилась и сделала несколько шагов наискосок к столу, чтобы глотнуть воды, чувствуя, как тяжёлым температурным румянцем заливаются уже не только щёки, но лоб, шея, губы…
        Верлен с интересом наблюдала за Дианой, которая вот только что плавно скользила по полу, изливая каждым движением только ей слышный, но от этого не менее отчётливый ритм, как вдруг рисунок сломался и танец закончился. Майя кивнула своим мыслям: движения в танце и движение в жизни — ты всегда разный, поэтому уповать на свою физическую подготовку и природное чувство ритма не стоит совершенно. Придётся как следует поработать над контролем за телом. Задумавшись, упустила момент, когда Орлова снова подошла:
        —И напоследок из важного: если вы с кем-то всё-таки столкнулись, то извиняются обе пары. Партнёр извиняется и за себя, и за свою даму. Извиняются — жестами и взглядами, разговаривают только во время кортины. Танцуют всегда молча, тогда танго откроется тебе во всей своей магии. Тебе, впрочем, не привыкать, тебе дай волю, ты всё время будешь жестами да взглядами изъясняться, и неважно, что тебя могут понять не так.
        На последней фразе голос Дианы стал напряжённым и каким-то обиженным, что ли, и Майя почувствовала неловкость, будто это она была тому причиной. Наверное, стоит что-нибудь сказать во время урока…
        Между тем Орлова продолжала:
        —Сначала ты будешь ходить одна. Смотри на меня, делай, как я. Постура у тебя…
        Майя вскинула бровь:
        —Что, прости?
        Диана улыбнулась:
        —Постура — это, по сути, поза. Термин такой. Ты не переживай, у тебя тут ещё столько терминов будет, язык сломаешь. У тебя с позой… — мысленно чертыхнулась: «Да что ж я всё время не о том думаю!».
        Сказала резче, чем намеревалась:
        —В общем, всё у тебя с позой в порядке. Главное, помни: когда ты начинаешь танцевать танго, представь, что ты становишься ещё выше, что тебя вытягивает по струне, и посмотри на себя в зеркало. Держи голову, плечи и бёдра на одном уровне, а ноги — выпрямленными и расслабленными. Плечи тоже должны быть расслабленными и опущенными. И только после этого можешь поднять руки, чтобы обнять партнёршу. Концентрация — вот что важно, и если партнёр хорошо ведёт грудью и корпусом, партнёрше этого достаточно, и тогда они оба могут влиться в музыку, излучая одновременно и силу, и энергию, и расслабленность. Получая удовольствие.
        Верлен впитывала плывущий голос Дианы, одновременно и слыша, и не слыша пояснений, не отнимая взгляда от лица девушки, чувствуя, что в венах по всему телу то ли от вытянутости позвоночника, уставшего за день от автомобиля и компьютера, то ли от детского страха быть неловким и неуспешным учеником, то ли по какой-то иной причине бежит густое красное вино, и немного кругом идёт голова, как бывает, когда пьёшь это вино на крутом берегу говорливой горной реки в летнюю ночную прохладу…
        Диана говорила негромко, и от этой негромкости невпопад заходилось дыхание:
        —Чтобы понять смысл этого танца, его нужно слушать. Слушай танго. Утром, когда просыпаешься, в машине, вечером — всегда, когда только можешь его включить. Пусть оно прорастёт в тебя, разбудит тебя, раскачает твоё тело, твоё сердце — и вот ты уже двигаешься, двигаешься, и даже если ты стоишь, ты всё равно двигаешься. Собираешь себя в ось, вытягиваешь в струну, но ты никогда не останавливаешься. Эта разбуженная и сконцентрированная энергия танца продолжает течь в тебе, и это чувствуется и в теле, и во взгляде. Это как интонация в разговоре. Монотонную речь никто слушать не станет. Если в танце нет интонации, он безжизненный, а ты же не хочешь танцевать с манекеном?
        Майя чуть усмехнулась уголком рта, живо представляя себе предлагаемые картинки. Между тем Орлова продолжала:
        —Ты должна играть с музыкой, как кошка с мышкой, выпуская коготки, пряча, отпуская мелодию или снова её притягивая. Каждый танец неповторим. Всё равно что попробовать повторить поцелуй или прикосновение. Дай волю своему воображению, только не вцепляйся в музыку, как тонущий в весло, плыви в ней, наслаждайся.
        От звеневшей в Дианином голосе страсти Майю пробирала дрожь, и это ощущение было пугающе незнакомым, горячим и немного жутким, но будоражило и кружило голову. Это была та самая страсть, которую девушка тщетно стремилась поймать ночью с Максом.
        Тангера глянула на часы, поняла, что слишком увлеклась теорией, и вернулась к тому, с чего начала урок, комментируя каждое своё движение:
        —Итак, начнём с первых шагов. Я покажу тебе основные типы. Смотри, вот это — шаг с проекцией, здесь нога опережает корпус. Шаг переносом веса — нога движется под корпусом. Вот это — шаг-падение. А это — прерванный шаг. Но каждый тип мы будем отрабатывать отдельно, так что давай, для начала, попробуй, шаг-проекция. Смотри на меня, на мои ноги, и почувствуй, как шаг рождается в тебе. Слушай себя и доверяй себе…
        Когда Диана сказала, что на сегодня достаточно, Майя изумилась: полночь уже, два часа пролетели моментально. Всё тело гудело от непривычной нагрузки, но, по крайней мере, когда она сосредоточилась на отработке шагов, перестало шуметь в голове, и пол оказался вполне себе твёрдым покрытием, без болотистых кочек. Хмыкнула про себя: «Паникёрша. Трусиха. Ничего же страшного нет!».

* * *
        Стащив себя утром с кровати, Верлен ощутила непривычную скованность в крестце и почему-то во внутренних мышцах бёдер: «Оказывается, не всё так просто! Есть проблемы, да. Вот попу-то чего тянет? Вроде не пинали её… Так, значит, меняем физику, хватит на тренажёрах потеть, попробуем покачаться по-другому».
        Настроение, несмотря на тяжесть в мышцах, почему-то было превосходным. Полыхающее в полнеба победное солнце раскидывало золотистую пыль, прозрачный воздух дрожал, вливаясь в окна, электрически-оранжевый апельсиновый сок был вкусным, кофе великолепным, да и вообще вдруг захотелось улыбнуться.
        Майя включила в тренажёрке найденные в сети записи La Juan D'Arienzo и минут сорок практиковалась в объяснённых ей вчера шагах. Получалось плохо, но это придавало дополнительный стимул: чем быстрее она овладеет азами движения, тем быстрее можно будет воплощать в жизнь дальнейшие планы. Тревожные, будоражащие ритмы сплетались в жаркий ветер, дышащий ароматами кофеен, жаровен с пряным мясом, дурманящих южных цветов, превращались в усыпанный росой узкий бокал с «Бордо», будили желание стать такой же золотистой и светлой, как тончайший океанский песок…
        Пока выруливала со стоянки, ехала на работу, снова и снова переживала секунды, мгновения, всполохи мелодий, спотыкаясь на вдохе тягучего, замедленного, странного счастья от музыки. Взлетела по ступеням крыльца банка, мягко поздоровалась с охранниками и прошла через холл, ловя себя на ощущении, что хочется, чёрт возьми, хочется двигаться упруго и легко, крепко и нежно сжимая в ладонях утаённую от остального мира, открытую только вчера тайну танго.

* * *
        Майя бросила взгляд на часы: десять. Август уже должен быть на месте. Если, конечно, он соизволил прийти на работу. Поднялась из-за стола, подхватила стопку документов, суть которых хотела обсудить с братом, и прошла в самый конец коридора, где находился кабинет инвестиционного директора. В приёмной брата навстречу поднялась фигуристая и обаятельная Эмма, ценный, опытный, деликатный помощник, которая была назначена Полем Верленом присматривать за обстановкой и оберегать от лишних глаз не всегда этичное поведение Августа. На вопрос Майи, на месте ли начальник, негромко ответила:
        —Вообще-то только что пришёл. Если дело не срочное, может быть, позже?
        Значит, брат опять пьяный. Или с похмелья. Глухое раздражение ледяным ветром задуло огонёк хорошего настроения. Верлен отрицательно мотнула головой и решительно открыла тяжёлую дубовую дверь, ведущую в просторное светлое помещение, где за громадным столом насупленным медведем восседал Август. Брат, не поднимая головы от монитора, недовольно сопнул носом и взрыкнул:
        —Я же сказал — никого…
        Повернулся и осёкся:
        —А, это ты. Чего тебе?
        Майя прошла по толстому бежевому ковру, положила бумаги на стол, скрестила руки на груди:
        —И тебе доброго утра. Ты становишься вонючим засранцем, братец.
        Август досадливо дёрнул клавиатуру:
        —А тебе какое дело? Ты что, воспитывать меня пришла?
        Не дожидаясь приглашения присесть, которого, знала, не последует, девушка отошла к такому же, как и у неё, огромному защищённому стеклу, оперлась плечом о косяк, пристально посмотрела. Под осуждающе-презрительным взглядом сестры Август съёжился и, чувствуя, что виноват, забубнил:
        —Май, я вчера выпил …
        Верлен оборвала его подчёркнуто спокойно и негромко:
        —И вчера, и позавчера, и сегодня с утра. От тебя воняет, как из помойки. Ты сальный, потный, с перегаром, какого чёрта ты вообще здесь делаешь? Работать в таком состоянии ты не можешь, с клиентами встречаться — тоже. Зачем пришёл? Езжай домой, прими душ, побрейся, наконец, выспись. Я вечером приеду, и мы поговорим. У нас есть проблемы уже с тремя инвестиционными проектами, а тебе и дела нет.
        Всю тираду Майя произнесла, не меняя выражения лица и не повышая голоса, но каждое её слово будто пощёчиной отпечатывалось на постепенно багровеющем лице Августа. Он поднялся во весь свой почти двухметровый рост, напрягся, набрал воздуха, но сестра не дала ему и рта раскрыть:
        —Помолчи. Немедленно отправляйся домой. Поговорим после.
        Не дожидаясь ответа, повернулась и вышла в приёмную:
        —Эмма, будьте добры, залейте в него литр чего-нибудь чудодейственного, чтобы пришёл в себя, вызовите такси, и пусть уедет. Спасибо.
        Помощник печально кивнула: впоследний год, после отъезда в Париж господина президента, со всеми тремя директорами творилось что-то странное: Майя, и без того сдержанная и замкнутая, превратилась в Снежную Королеву, Юлий, раньше не имевший склонности выставлять свои похождения напоказ, теперь публично менял любовниц, как перчатки, а Август, который долгое время занимался спортом, стремительно терял форму, таскался по кабакам и пил по-чёрному. Наблюдать за разрушением людей, которых знаешь больше десяти лет, было страшно, и Эмме в такие дни, как сегодня, хотелось плакать от собственной беспомощности.

* * *
        Вернувшись в кабинет, Майя вызвала Кислого. Игорь вошёл, явно не в своей тарелке. Директор раньше не замечала за ним нервозных попыток то ли спрятать руки в карманы, то ли зажать их в кулаки, то ли убрать за спину. Кивнула на разложенные бумаги, диаграммы, таблицы:
        —Было утро доброе, стало не очень. У нас три проекта на запуск серьёзных кредитных линий. Я вижу на листах согласования подписи Августа и твою. Поясни, пожалуйста. Почему Август подписал, ясно: скорее всего, он и не смотрел. С этим я ещё разберусь. Но вот что интересно. Неужели ты не видишь, что здесь, здесь и здесь, — Майя обвела маркером указанные места, — цифры не бьются. Причём не бьются конкретно. Здесь ты не замечаешь стабильный срыв платежей за электроэнергию, а для агрокомплекса отключение — это смертельно. Здесь ты не видишь, что графики строительства давно вышли за грани допустимого, стройка медленная и печальная. Здесь вообще откуда-то появляются трасты, хэджи непонятные… А это значит, что финансовые потоки не увязаны между собой, риски детально не просчитаны, а вот в этом случае явная, грубейшая ошибка в расчётах. Твоя версия?
        Верлен оборвала себя и посмотрела в глаза заместителю. Кислый метнул взгляд в сторону, замялся, тоскливо посмотрел в окно, потёр шею, и всё же решился:
        —Ты права. Это сделано намеренно.
        Майя, не ожидавшая такого ответа, изумлённо вскинула брови:
        —Да что ты говоришь? И чьи это намерения? Твои?
        Кислый опасливо оглянулся на дверь: не слышит ли кто, и шёпотом проговорил:
        —Мне приказал так сделать господин президент.
        Верлен опешила. Впервые ей было нечего сказать. Постояла несколько секунд, сверля взглядом заместителя, потом отошла к окну, поманила Кислого рукой. Дождавшись, когда он подойдёт, тоже еле слышно спросила:
        —Игорь, ты отдаёшь себе отчёт в том, что ты только что сказал?
        Кислый решительно кивнул.
        —Давай теперь подробно. Когда, но главное — зачем? Я вообще не понимаю, какой в этом смысл?
        Сорокалетний самоуверенный мужчина, успешный аналитик, давний партнёр, член команды, краснел и потел, собираясь с духом. Наконец, выдавил из себя:
        —Команда поступила пару недель назад, когда ты была в Екатеринбурге. Господин Верлен позвонил мне и приказал допускать ошибки в аналитике. Он напомнил, что приказы президента банка не обсуждаются, и подчеркнул, что ничего не намерен мне объяснять. Когда я заикнулся о том, что это может плохо отразиться на допускаемых рисках, он просто оборвал меня, сказав, что это не моё дело, что я только наёмный работник. Когда я заикнулся про то, что документы должен визировать Август, он будто не услышал. И предупредил, что если я сообщу о нашем разговоре тебе, буду уволен немедленно.
        Майя лихорадочно просчитывала варианты. Первый и самый простой — связаться с отцом и задать ему в лоб вопрос, что он затеял. Но пришлось отбросить — это подставляло под удар Кислого. Если сказать отцу, что стала замечать ошибки в документах, он опять-таки предложит уволить заместителя. Неприемлемо и не обсуждается. Несмотря на то, что очень многие считали её малочувствительной, в том числе и в кадровых вопросах (хотя, видит Бог, она никогда не подтверждала слухи действием, постоянно и незаметно оберегая свою команду и от перекупщиков, и от провокаций), ей была неприятна сама мысль о том, что кто-то примет решение за неё или вынудит поступить так, чтобы её действие стало выгодным манипулятору. Лихо, нечего сказать. А что, если Кислый придумал этот звонок, а на самом деле это только его проколы? Как проверить?
        Как проверить, не разыграл ли кто Кислого, допустим, даже этот талантливый хакер. Сейчас достаточно и пранкеров, и компьютерных программ, голос можно и подделать. А спросить напрямую, звонил ли с указаниями… Нельзя.
        А если это, действительно, затеял отец? Он решил уничтожить тридцать лет своей жизни, подставив под удар самую хрупкую часть бизнеса? Или он устроил тотальную проверку всем, в том числе и бухающему Августу, чтобы посмотреть, как его дети работают самостоятельно? Если это верно, то, похоже, либо отец сошёл с ума, либо у него такой многоходовый расчёт, что Майя своим умом просто не дотягивает.
        Но каковы совпадения, а? И ведь всё началось со ссоры три недели назад, когда старшая дочь банкира решила посвоевольничать в расследовании и не подчиниться ни уговорам, ни прямым запретам. Хорошо хоть ещё до этой странной команды поймала Игоря на ошибке и поэтому пристально следила за последними важными документами. Но не успевала смотреть мелкие вопросы. Что, если и там тоже есть такие небрежности, которые, как снежный ком, повлекут за собой крах?
        Может, тогда и не было никакого сообщения про взлом счетов в Екатеринбурге? Ведь она уже допустила мысль о том, что вирусную атаку санкционировал президент банка. Тогда какова всё-таки цель? Достанут ли они конечного заказчика? Не достали, это очевидно. Но отец хитёр! Потребовал найти хакера, обещал его купить! А что, если нет никакого хакера, а есть только иезуитский отцовский план с непонятными конечными целями?
        И три инвестпроекта подряд, с такими рисками, что пропусти их сейчас, и отзыв лицензии у банка неизбежен. Так, стоп. Строить версии на отсутствии данных — значит, погубить их все. Нужно подбираться к решению методом исключения мельчайших деталей. Значит, опять отодвигать дело Марты-Дианы и погружаться в работу и только в работу? Вернее всего, это и есть конечная цель. Лишить в буквальном смысле физических возможностей заниматься двумя очень «мозгоёмкими» делами. Получается, отец ставит её перед выбором: спасать живой банк (настоящее и будущее их семьи) или погружаться в поиск ответов в прошлом, у мёртвых. Или, если проще, отец просто требует, чтобы старшая дочь занималась своей работой, а не думала ему перечить.
        Но если предположить самое страшное: что отец причастен к убийству Марты? И настолько боится, что Майя это раскопает, что готов поставить на карту всё? Господи, только не это!
        Кислый со смешанным чувством страха и напряжения заворожённо наблюдал за тем, как гибкие, сильные пальцы директора отстукивают бешеный ритм по оконному косяку. Верлен оторвала похолодевший взгляд от пространства за стеклом и пронзительно взглянула на Игоря:
        —Вот что мы сделаем. Мы — потому что, если ты не согласен, то, где отдел кадров, ты знаешь. Но я не хочу тебя терять. С этой минуты ты работаешь как обычно, как раньше, без косяков. Будто не было никаких приказов. Послушай, Игорь, что-то происходит, но что — в этом нужно разобраться. Но ты теперь освобождён от этого дерьма. Я прошу тебя докладывать мне обо всех командах, которые поступают якобы от моего отца.
        Игорь вскинулся, мгновенно понимая, что та имеет в виду:
        —Думаешь, меня разыграли? Что я не смог отличить голоса господина президента от тупого розыгрыша?
        Майя успокаивающе подняла ладонь:
        —Не кипятись. Но я не исключаю этой возможности. Хотя бы потому, что то, что ты должен был делать, сильно смахивает на диверсию. Или на сумасшествие. Главное сейчас — не подавать виду, что мне известно твоё поручение, и незаметно выведать, кто из нас — нас всех — съехал с катушек. Невзирая на чины и ранги.
        Раздосадованный Игорь с силой ударил кулаком в ладонь:
        —Так что ты намерена сделать?
        Майя едва заметно пожала плечами:
        —Для начала я собираюсь навестить своего брата. Потыкаю его носом в ошибки. Они такие же его, как и твои, так что у меня есть все основания заняться его унижением. Август последнее время вспыльчив, что сейчас мне очень на руку. Может, он взорвётся да и проговорится, с чего вдруг он воспылал такой горячей любовью к рискованным и вполне провальным проектам. Попугаю его.
        Майя не стала произносить вслух, что ей самой внезапно стало жутко: меняются ясные и понятные с детства лица, превращаются в синюшные оттиски, коверкаются печатями водки и похабства, злобно отливаются в маски притворства и показного дружелюбия.
        Напряжённую спину ожгла солёным хлыстом мысль: «Да ну, не может же быть, что pere, мой стойкий учитель, герой-победитель, знающий всё обо всём и обо всех, обладает таким исковерканным сознанием, что готов сломать каждого (и, должно быть, и меня), только чтобы было так, как он хочет и как он решил?».
        Майя тряхнула головой: «Пока нет очевидных доказательств, я отказываюсь верить, что за всей этой низостью, скотством стоит pere. Наверняка разгадка где-то у меня под носом. Кто-то подобрался к нашей семье слишком близко, и его зловонное дыхание отравляет нас. Ну уж нет! Меня ты не напугаешь. Кто бы ты ни был, я больше не отдам тебе никого из моих близких. Всё, Май, думай… думай!».
        Как-то даже некстати вспомнился вчерашний вечер и незнакомое, хрустящее и горячее, как только что выпеченный багет, слово «постура». Вспомнилось и тут же отозвалось в закрученном в один болезненный нерв позвоночнике. Верлен ощутила, как внутри, как мотоциклисты в шаре, начинает разбегаться уверенная сила, выпрямляющая, растягивающая, освежающая, как ведро ледяной воды в палящий день. И, похоже, эта победительная сила плеснулась во взгляде, потому что, когда Майя посмотрела на Кислого, тот даже попятился:
        —Ты, случайно, никакие таблетки не принимаешь? У тебя глаза, как прожекторы на стоянке…
        Майя легко повернулась на одном каблуке, искоса глянула на заместителя:
        —Игорь, я не поняла, чего стоим, кого ждём? Иди работай, если ты ещё в команде.
        Игорь улыбнулся облегчённо:
        —Есть, товарищ генерал!
        Верлен пошла к столу, бросив через плечо:
        —Иди уже, хохмач-зубоскал. А то точно в армию отправлю.

* * *
        На улице из облаков — грубого, небелёного, взлохмаченного льна — с глухим стуком сыпались крупные капли, пузырились лужи, вздрагивала от размашистых ударов ветра листва, застыли в многолетнем спокойствии сгорбленные парковые скамьи. Дождь слизывал с окон вечерний свет, мельтешил перед ветровым стеклом, протягивая ознобные прозрачные пальцы за шиворот.
        Майя подъехала к особняку Труворова, где с некоторых пор обосновалась её семья, взлетела по ступеням и нырнула под козырёк. Запустила в кудри обе руки, взъерошила волосы, стряхивая брызги, потянула на себя высокую дверь и проскользнула в просторный холл, залитый кофейно-золотистыми огнями, отражающимися в старинных дубовых панелях.
        Девушка любила этот вековой дом, получивший новую жизнь после тщательной реставрации. Его построили в 1893 году для талантливейшего учёного-археографа Аскалона Труворова. Потом разбили, разграбили, почти уничтожили. Теперь же особняк вновь щеголял лепниной, полуколоннами, львиными масками, путиловским камнем, арочными окнами, тоже отделанными дубом. Из парадных комнат открывается великолепный вид на парк Елагина острова, один из лучших парков Петербурга.
        Но сегодня Майе было некогда любоваться парком. Чтобы в поисках Августа не рыскать по дому, в котором больше тысячи квадратных метров, подошла на пост охраны:
        —Привет, Мишель. Август дома?
        Михаил, двадцатипятилетний высокий парень спортивного вида с румянцем во всю щёку, вытянулся в струнку и смущённо отрапортовал:
        —Господин Верлен находится внизу. Он в бассейне.
        Майя кивнула, повернулась было, но остановилась:
        —А Юлий вернулся?
        Охранник отрицательно качнул головой:
        —Господин Верлен ещё находится в Париже. По крайней мере, сюда он не приезжал.
        Майя снова кивнула и направилась к лестнице в цоколь, мысленно забавляясь над незадачливым юношей: «И этот — господин Верлен, и тот, и я ещё — тоже Верлен, хорошо хоть, не господин».
        Сам бассейн был большой — шестьдесят квадратов, и вода в него подавалась очень красиво: струи падали дугой с небольшой высоты. Вокруг подсвеченной воды было сумрачно: лишний свет братец отключил. Только бы он не был в доску пьяный. Майя больше не хотела откладывать разговор с ним ни на день.
        Август посапывал у входа в сауну на уютном плетёном лежаке. Верлен присела и тряхнула брата за плечо. Он вздрогнул, бессмысленно вытаращил глаза, икнул: Майю обдало многодневным перегаром. Девушка поморщилась и отступила на шаг:
        —Привет, братец. Всё-таки опять набрался.
        Август сел, большими неухоженными руками потёр лицо, запахнул толстый халат, расползшийся по сторонам:
        —Как же ты меня достала, а! Ну что ты за мной ходишь?
        —Мне нужно с тобой поговорить. Давай, поднимайся, посмотришь кое-что.
        Брат откинулся обратно на лежак:
        —Слушай, отстань. Не хочу я ничего смотреть. Уйди ты от меня.
        Майя с трудом подавила вспышку бешенства, острую, как ледяной клин:
        —Поднимайся. Три проекта, подписанные тобой, — отличный способ разорить банк в течение полугода. Пойдём, расскажешь мне, как эти идеи пришли в твою больную голову.
        Август снова сел. Его взгляд становился более осмысленным, в глазах заплескалось беспокойство:
        —Что ты сказала? Какие проекты?
        —Давай, давай, поднимайся. Умойся, почисти, наконец, зубы — от тебя вонища как из выгреба.
        К её удивлению, брат даже не огрызнулся, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрёл наверх. Она смотрела ему в спину: бурые пятна на халате, всклокоченные, нечёсаные волосы, какие-то длинные царапины на всё ещё спортивных, подтянутых икрах — и невольно испытывала жалость, но ещё больше — брезгливость.
        Верлен никогда не понимала тех, кто уходит в запой. Кто бы что ни рассказывал, какие бы доводы или оправдания ни приводил — не понимала. Не принимала. Для неё не было ни одной причины, которая бы оправдала потерю человеческого облика. Запойно пьющие люди вызывали только ощущение гадливости: человек превращается в студенистую, зловонную массу, на него нельзя положиться, ему нельзя доверять.
        От младшего брата, который неожиданно сломался в неполные двадцать семь, её тошнило, она бесилась, ей хотелось его и ударить, и найти докторов, кто мог бы его вылечить… Всё было бессмысленно. Пока сам не захочет остановиться, хоть тресни, не сделаешь ничего, только и остаётся — отдаляться и стараться не думать, что так пить — это просто медленно себя убивать.
        Взмахнув головой, будто это могло помочь вытряхнуть зацепившиеся ржавыми крючками мысли, пошла следом. Дойдя до библиотеки, разложила документы так, чтобы Август сразу увидел опасные цифры.
        Минут через пятнадцать тяжёлая дверь отворилась, и неожиданно посвежевший и посуровевший Август ввалился в библиотеку, держа в руке большую кружку с дымящимся кофе. Не останавливаясь, подошёл к столу и, громко прихлёбывая через край, стал изучать листок за листком. Хмыкнул. Подхватил ручку, что-то подчеркнул, бросил листок, схватил другой. Снова подчеркнул, снова отложил. Майя поднимала отмеченные страницы, кивала, тёрла переносицу, тоже откладывала. Так они за два часа молча проработали весь ворох привезённых бумаг. Наконец, Август с силой потёр уши, будто они у него чесались, и уставился на сестру:
        —И что ты прикажешь делать?
        Майя прогнулась занемевшей спиной, встряхнулась:
        —Я за твоими пояснениями и предложениями и приехала. Ты эти проекты подписал. Ты поручился, что всё в порядке. Как видишь, далеко не всё.
        Август тяжело вздохнул, покрутил в пальцах ручку, выглядевшую до смешного тонюсенькой в его медвежьих руках.
        —Май, слушай… Я, наверное, совсем плохо соображал. Понимаешь, я эти проекты и не особо глядел ведь. Мы их, вообще-то, с Пашкой смотрели. Он сказал, что, в принципе, можно рискнуть.
        Майя внутренне напружинилась, понимая, что и подталкивать специально не пришлось. Но каков братец? Финансовые документы разбирает со случайным приятелем? Совсем от водки одурел. Ладно, это дело завтрашнего дня, а сейчас только и нужно, что задать несколько наводящих вопросов:
        —Асти, а кто он вообще — этот Пашка? И почему ты ему доверяешь?
        Август усмехнулся, приобнял Майю за плечи, развернул к дверям:
        —Пойдём, слушай, поедим чего-нибудь. И я тебе расскажу. А вообще, ты молодец, что приехала.
        И, совсем негромко:
        —Спасибо тебе, Май.
        От внезапной редкой братской нежности вдруг перед глазами образовался какой-то плотный туман. Сморгнула: нет, показалось. Вышла в коридор. Особняк был большой: множество самых разных, больших и маленьких, комнат: семь жилых, кухня-столовая, гостиная, библиотека, бильярдная, винный погреб, тренажёрный зал, зимний сад, огромный холл, несколько каминных… Из одной из спален на втором этаже можно было выйти на огороженную изящными коваными решёточками просторную террасу на крыше гаража.
        Брат с сестрой расположились в одной из каминных, где на круглой гранитной столешнице цвета слоновой кости на светлой деревянной подставке был накрыт поздний ужин. Дышало бургундское — Joseph Drouhin с его гармонией яблочно-дынной настойки, коры дуба, миндальной стружки и лёгкого аромата дыма. На круглой толстой деревянной доске выложено ассорти из благородных сыров: изысканный бри, чешуйчато-зернистый, с тончайшим ароматом и ярким вкусом пармезан, светящийся сквозь серовато-кремовую мякоть насыщенным голубым светом рокфор, нежнейший камамбер. На этой же доске между брусочками, кубиками, ломтиками сыра лежали виноград, крупные ядра грецкого ореха, клубника, инжир, финики и авокадо. В центре доски — вазочка с мёдом и подставочка с деревянными шпажками.
        Август и Майя сели в кресла друг против друга, и брат вопросительно указал на вино:
        —Тебе налить?
        Как обычно — мгновения на принятие решения: так-то за рулём, и сама же только что осуждала запои, но полбокала из отцовских запасов — вкусно; брату пить не стоит, хотя вино может сделать его более откровенным; можно и чаю, но тогда сыр простоит совершенно зря, а есть хочется, да и разговор может затянуться… Кивнула:
        —Я за рулём, но немного буду.
        Брат приподнял бутылку, глянул искоса:
        —Может, останешься? Как раньше? — голос его дрогнул, и он отвёл взгляд.
        Майю будто током ударила просительность его тона: «Как раньше… как раньше — не будет…». Простучала пальцами по подлокотнику:
        —Останусь, Асти.
        Помолчала, глядя, как растекаются узоры вина на стенках бокала, посмотрела в тихо потрескивающий огонь и неожиданно для себя спросила:
        —Тебе так тоскливо?
        Август прикусил губу и зажал в кулак левую руку так, что побелели костяшки:
        —Мне не хватает тебя. И мне очень трудно без Марты. Ты, наверное, не знаешь, но, когда она ушла из дома, мы почему-то стали видеться чаще. Она всегда хохотала надо мной, дразнилась, подстёгивала, брала на слабо, писала мне язвительные записочки, но я не понимал, как много это для меня значит, пока её не… Пока мы не… В общем, пока всё не сломалось.
        Ведь всё полетело к чертям. Абсолютно всё. Уехала мама. Отец замкнулся и тоже уехал. Ушла ты. И всё это в один месяц. Юл — так тот вообще… Он теперь шляется непонятно где и непонятно с кем. Трубу берёт редко. Я в банке его уже и не вижу почти. Вот я и пошёл… искать себя, как Марта говорила. Веселилась: «Посмотри на свой драконий хвост. Как увидишь его, надо укусить, и тогда ты будешь здоровенный умнющий всемогущий змей Чингачгук. Главное, чтобы не последний из Верленов». Какой хвост и зачем я должен его искать, я так и не понял, но было смешно.
        Майе очень хотелось спросить, нашёл ли, но она прикусила язык. Раз уж Августа понесло, пусть говорит. Брат тем временем, слепо глядя в огонь, глухо продолжил:
        —Мне так муторно было, хоть топись. Я среди этих улиц, этих проспектов шляюсь, пью, дерусь, но всегда прихожу домой и упираюсь башкой в дверь её комнаты. Она мне снится, и меня душат какие-то пески. Белые какие-то, сыпучие пески. Я всё пытаюсь добраться до неё, туда, где она стоит на горе. У неё руки в небо, грива по ветру, и кружится, и кружится…
        А в октябре, через месяц, наверное… А, нет, я сорок дней пошёл заливать. Так вот. Оказался в «Европе». Булькаю в себя водку, заедаю икрой и ещё какой-то фешенебельной гадостью. Пошёл в туалет и тут вдруг споткнулся о сидевшего парня. Он подскочил, я чуть не упал. Слово за слово, чуть не подрались сначала. Потом получилось, что мы уже сидим за моим столом и о чём-то говорим. Вот, это Пашка и оказался. Я его узнал по нашим разработкам. Он, понимаешь, тоже Марту поминал. И тоже один. Он меня до дому проводил, мы с ним ещё в парке сидели, трезвели. Мы с ним часто говорим о Марте…
        Майя сидела неподвижно, стараясь не шевельнуться, не спугнуть откровения, и только мысли бешено скакали: этот Пашка оказался в нужное время в нужном месте, его имя будто уже в каждой подворотне жирными буквами светится, скалится из-под ворот, угрожающе щерится. Слишком много совпадений, чтобы не быть закономерностью. Когда брат замолчал, негромко спросила:
        —Что ты вообще о нём знаешь? Кто он?
        Август подержал глоток вина во рту, проглотил. Медленно потянулся за кусочком рокфора, прикусил. Ответил:
        —Павел Валерьевич Солодов. В октябре продал свою компьютерную фирму, которую создал десять лет назад. «Далинет», кажется, называется, не помню. Богат, даже очень. У него вообще нюх на всякие рискованные, но очень прибыльные стартапы. Кстати, твой ровесник, ему тридцать четыре только что исполнилось. Родом из Мурманска.
        Он как-то рассказал, что у его родителей — рыбаков — была замечательная привычка все свободные деньги переводить в валюту. Ну вот, в девяносто восьмом им повезло. Летом девяносто девятого он приехал в Петербург, поступил в ИТМО на информационные технологии, что ли, и заочно зачем-то учился на психолога.
        Ему было двадцать четыре, когда он создал сеть магазинов по продаже компьютерной техники. И так, по мелочи в проекты вкладывался, получал прибыль. В общем, заработал кучу денег и продал бизнес. Сказал, что стало скучно. Ну вот, мы с ним и стали на пару по кабакам шататься. Он, правда, пьёт меньше, чем я. Подружились. Он одинокий, то есть вообще. Родители вроде как в Мурманске утонули на каком-то траулере, лет пять назад. Детей нет. Он вдовец, у него жена того… Сама, в общем, сиганула откуда-то. Больше не женился. Ну, слово за слово, проекты опять же, мне было интересно, что он скажет. Идеи у него всегда такие классные. Вот я и решил, пусть он мне поможет, я тоже тогда буду классным.
        Голос Августа снизился до едва различимого шёпота:
        —Я хотел, чтобы мне стало интересно. Чтобы отец сказал, что я вырос. Что я сделал для нашего дела что-то очень важное, что я принёс нужный процент. А оказалось, что я чуть не грохнул всю систему. Май, так что мне теперь делать-то?
        Верлен внимательно посмотрела в умоляющие глаза брата и спокойно проговорила:
        —Бросить пить. Внимательно изучать документы, не обсуждать дела банка с приятелями, даже самыми талантливыми. Ты же понял уже, что твой Пашка, может, и хороший собутыльник, но то ли по неопытности, то ли от злого умысла чуть не подвёл тебя под монастырь. Сделаешь так — будешь Великий змей Чингачгук, герой Верленов.
        Август вдруг стремительно встал и рванул к дверям каминной. Майя услышала, как он в голос разрыдался в коридоре. Зная, что утешить не сможет, да и ни к чему сейчас её утешения, выждала некоторое время, чтобы дать брату успокоиться. Но он не вернулся и через пятнадцать минут, и Майя ушла в свою комнату: выпила она всего чуть-чуть, но обещала же остаться, а обещаешь — выполняешь. По крайней мере, Асти не будет чувствовать себя обманутым.
        Завтра очередной урок у Дианы. От этой мысли почему-то резко сбилось дыхание и загорелись щёки. Майя сквозь сон подумала, что от одного бокала обычно пульс так не скачет. Отмахнувшись от этой мысли, снова переключилась на Солодова: «Нужно непременно о Павле этом с Дианой поговорить. Как-нибудь аккуратненько. И дать задание Шамблену покопаться в прошлом этого загадочного инвестгения. Очень уж своевременно он появился рядом с братом. Проекты эти… Как узнать, может он или нет быть человеком отца?».
        Кортина
        Воняло рыбой. Этот неистребимый запах сочился из всех щелей небольшого бревенчатого барака, тянулся ветрами с Кольского залива, лип к рукам и ушам. И всё время откуда-то дуло, отчего становилось неуютно, знобко, хотелось свернуться хорьком под ватным одеялом и не слышать ни скрипа портовых кранов в туманной мороси, ни гудков. Иногда бывало, что ветер будто уставал цепляться за вечно чешущиеся уши, и тогда пахло снегом. Самым разным: первым, пушистым, мягким, или слежавшимся на морозе, или острым и ноздреватым, подтаявшим и утоптанным… Почему-то запахи весны, лета и осени помнятся не так резко, как запахи снега. Наверное, это оттого, что снег замешан на сводящей с ума, дёготной темноте и ночью, и днём, с сентября по май…
        Он злился и даже пытался кусаться, когда бабка, присматривающая за пацанёнком, пока родители ходили в рейд, силком вытаскивала его из-под одеяла, отбирала очередную книжку и отправляла в школу. Находиться среди визжащих, носящихся, дерущихся по поводу и без мальчишек было невыносимо. Его доводило до бессильной ярости, когда кто-то брал что-то из его вещей. Тогда он сжимал вспыхивающее бешенство в потные кулаки и еле сдерживал себя, чтобы не вырвать своё из чужих рук.
        Хотелось сбежать от чёрных силуэтов домов, едва подсвеченных тусклыми фонарями, нисколько не разгонявшими морозную тьму, от ледяного гудения ветра, от этой ирреальности в жаркий, цветной мир, который так вкусно, выпукло и ощутимо жил на страницах книг и журналов, за толстым стеклом старого телевизора.
        Он видел, как солнце плавит солёный лёд, оголяя ржавые, скособоченные, жуткие каркасы брошенных лодок, машин, останки домов, и мечтал — неистово, до рези в крепко стиснутых зубах. Мечтал о том, что наступит момент, когда он сможет одним ударом разорвать вязкую, глухую ночь и покончить с сосущим чувством прямо физического голода по признанию и богатству. И никто, никто больше не возьмёт ни единой принадлежащей ему вещи без разрешения. А он это разрешение не даст. Никогда не даст.
        Танда 9
        Весь следующий день Верлен старалась выкраивать в напряжённом графике время для того, чтобы перерыть все доступные ей сети. Она искала дополнительную информацию по Солодову. Искала и не находила. В сетях было только то, что рассказал Асти. Год рождения, место рождения, образование (только указание профиля), и больше ничего — то есть абсолютно — не вываливалось ни по каким ссылкам ни по учёбе в вузе, ни по отзывам клиентов о директоре сети. Хотя о самой сети писали достаточно, без упоения, но и не уничижительно, что можно отнести к достоинствам. В любовных скандалах не замешан, в коррупции не светился, в части бизнеса его никто особо не полоскал — значит, не кидал, не подставлял, не обманывал, по крайней мере, так, чтобы это нельзя было простить…
        Солодов не отсвечивал ни в одной из социальных сетей, по крайней мере, по имеющимся данным и фотографиям Майя не нашла ничего. Решила зайти с другой стороны: одноклассники в Мурманске, однокурсники в Петербурге… Ни у кого из них похожего Павла в друзьях не оказалось.
        Наверное, в этом нет ничего странного. Сама Майя тоже в сетях не присутствовала: слишком много личной информации через них утекает в паутину, и внутренне даже одобрила предусмотрительность изучаемого объекта. Значит, умён, осторожен, скрытен. Но при этом ходит с Августом по кабакам. Значит, не так уж и осторожен, ведь могут заснять в неприглядном виде? Хотя Асти сказал, что приобретённый в респектабельном ресторане друг пьёт немного. Опять-таки: осторожен и предусмотрителен.
        Посмотрела налоговую историю проданной фирмы. Действительно, смена владельца, смена учредителя, в арбитражах на сайтах не светился, долгов с фирмы никто не взыскивал. Обиженных сотрудников тоже не было. Слишком чистая история. Слишком. Так не бывает, когда на тебя работают тысячи людей по всей стране. И никто не пишет о тебе ничего плохого… Эта стерильность всё больше и больше казалась Майе угрожающей.
        Задумалась: есть несколько путей получения информации, и один из них — полевой. Поехать в Мурманск, походить по городу и незаметно всё разузнать. Но город сравнительно небольшой, если у Солодова остались там знакомые или приятели, могут сообщить, что кто-то им интересуется. И ещё эту поездку нужно будет объяснить Шамблену, а значит, и отцу (в то, что Шамблен ему не сообщит, верилось с трудом). К этому она пока не была готова.
        Ладно, придумается что-нибудь. Не завтра же лететь. Сейчас по плану — разговорить Диану. Кстати, как вариант, можно самой попробовать крутануть этого Солодова. В таких случаях самое простое и самое верное средство всегда одно — увлечение, обольщение, соблазнение… Внезапно от мысли, что её коснётся чужой мужик, Майю передёрнуло: «Гадость какая… Обойдёмся пока стадией увлечения. Просто необходимо быстрее научиться двигаться, быстрее! Совершенно нет времени месяцами ходить вокруг да около. Не мешало бы выйти на эту их милонгу. Ну, не в эту субботу, но в следующую обязательно. Если Солодов будет там, зацепить его на танец, посмотреть, как поведёт себя. А потом увести куда-нибудь, в ту же „Европу“, пригласить на свидание… Разобраться…».
        День в привычных действиях летел неудержимо. Уже ближе к вечеру, всё ещё проскакивая по ссылкам в поисках хоть какой-нибудь детали о Солодове, Майя постоянно поглядывала на часы. В восемь рванула домой, чтобы успеть принять душ и переодеться для занятий.
        Под нервно-тягучую музыку танго, дышащую в динамиках автомобиля, город сиял чистыми, гладкими окнами, поворачивался лепными и узорчатыми боками дворцов, подмигивал светофорами. Неожиданно дробно простучал каблуками-подковами: на красавцах-жеребцах из-за угла видением из столетнего прошлого выскочила конная полиция… Майя предвкушала несколько часов отрешённой свободы — от мыслей, от поисков, от чувства вины перед сестрой и семейным делом, и это предвкушение будто сдёрнуло с внутренних софитов металлические шторки, и в этом слепящем свете можно было бесстрашно и даже немножко весело смотреть на пустые скамейки в скверах и не представлять, как раньше, на одной из них себя, безнадёжно глядящую вдаль…

* * *
        От обжигающего коктейля мурлыкающего танго, шелеста алой облегающей юбки с длинным боковым разрезом и улыбки, которая сверкнула на губах Дианы при виде входящей ученицы, где-то под сердцем, как под старинной жаровней, будто развели огонь, и от этого огня воздух вдруг стал жидким и густым, пронизанным нотками розового перца, нагретой солнцем чёрной смородины, малины и красных апельсинов.
        Майя, сбитая этим всплеском ощущений с шага, замерла и несколько секунд молча стояла, чувствуя, что ещё четверть движения, и она просто подойдёт к светящейся Диане, обнимет её и будет этим светом дышать, дышать целую вечность, которая не может быть короче жизни. Осознав, о чём думает, ужаснулась, смутилась, резко повернулась и отошла в угол, к небольшому столику, на котором стояли стаканы и бутылка с водой. Прикрыла глаза, но ничего не изменилось, только под левой лопаткой чувствовался пристальный, изучающий взгляд Дианы. Майя испугалась, и от этого ужаса, смешанного с восторгом, голос её звучал глухо, как сброшенные ветром на мокрую землю груды листьев:
        —Добрый вечер, Диана.
        Диана с нескрываемым удовольствием отметила, как порозовели смуглые скулы Майи, как напружинилось её гибкое, сильное тело в мраморной облегающей шёлковой рубашке и свободных угольно-чёрных брюках, обнимающих широким поясом тонкую талию. Тангера привыкла играть с нарождающимся огнём, то чуть задувая его, то опять подбрасывая щепок. Ведь как было раньше? Кто-то с разбегу в неё влипает, как бабочка в густой мёд, на кого-то падает пьяный, одуряющий сиреневый вечер, кто-то взлетает жёлто-красной осенней листвой и начинает кружить вокруг, шалея от горчащего осеннего запаха… Но ещё не бывало так, чтобы нестерпимо хотелось покорить и покориться, и совсем не хотелось, чтобы то, что неизбежно случится, закончилось быстро и предсказуемо. То, что творилось с ней, оказалось совсем иным. Это она — влипла, она — ждёт, когда позовут, она — шалеет и полыхает…
        Орлова совсем запуталась. Обычно её улыбка сразу решала, быть или не быть незримому, но ощутимому каждой клеточкой волшебству. Её внутренняя антенна, никогда раньше не дававшая сбоев, теперь издаёт странные сигналы. Вот только что казалось очевидным, что Майя, мягко говоря, весьма заинтересована в сближении с ней, но мгновение хлопает крыльями, исчезает, и вместо него появляются далёкие звуки глухого прибоя неприступного океана, становится неуютно и щекотно от страха, что ты только что поняла не то и не так…
        Пока Верлен что-то искала в своей сумке на столе (или делала вид, что искала, — как понять, что с ней происходит?), Орлова напряжённо размышляла: «Может, подойти, обнять, уткнуться в шею, спросить честно и спокойно — ты будешь со мной? И больше не мучиться от немеющих от желания пальцев, от кипящей в горле неутолённой страсти, от клокочущих где-то в затылке жадных и жарких снов…». Не решилась, протянула момент, и вот уже гостья повернулась, безмятежная и отрешённая, и нужно находить в себе силы сохранять спокойствие и отвечать на приветствие, проплывшее терпким дымом.
        Тангера встряхнула головой, снова улыбнулась, пытаясь отвлечься:
        —Добрый вечер! Продолжим?
        Нажала несколько кнопок на пульте, и из динамиков приглушённо поплыли звуки «Последнего танго в Париже» Gato Barbieri.
        И снова шаги, невероятные, трепетные — попадать в сильную долю, держать баланс, чувствовать напряжённую нить, дышать, погружаться, придумывать жизнь, и не только свою, но и воображаемого партнёра, раскладывать карточным веером, выбирать настроение — грусть, одиночество вдвоём, влечение, страсть, свобода на двоих…
        В какой-то момент Диана и Майя оказались не рядом, отражаясь в зеркалах, а напротив, на расстоянии шага. Синие и кленовые глаза встретились, впечатались друг в друга, и сколько было в венах непрожитого, непроизнесённого, неизвестного, выплеснулось в наступление и уклонение, в притяжение и избегание. И пусть расстояние шага не нарушалось, но — изгиб бедра, перекат на ступне, взмывание на небесных качелях, между ними, вокруг, в них — сплавляющий в одно горящий шар — владычество гордого танца, тенью — синхронно движущиеся силуэты, и только глаза держат сознание, готовое взорваться от вскрикнувшей скрипки…
        Музыка стихла, Диана неуверенно нажала на пульте «стоп», не отрываясь от лица партнёрши. Майя с трудом пыталась выровнять дыхание, не находя в себе сил отвести взгляд, словно прикасаясь оголённой, обожжённой душой к прохладным, уверенным, умным пальцам, утешающим и ободряющим, всё ещё выплёскивая стиснутую рёбрами какую-то вековую боль в замерший паркет.
        Секунды таяли, вспугнутая тишина неловко втиснулась между ними, и волшебный мир внезапно растаял. Верлен, осознав, что бессовестно таращится на Диану, смутилась, вспыхнула кончиками ушей, потёрла внезапно занывший шрам на виске, буквально ладонью поворачивая вбок лицо, отрывая от электрической синевы, словно снимая себя с бьющих током проводов. Не думая, выдохнула: «Господи, неужели так бывает?».
        Диана замерла, на долю секунды вдруг вообразив, что Верлен спросила о явственно ощутимом притяжении их тел, и уже готовясь обнять девушку, но потом шёпотом переспросила:
        —Что ты имеешь в виду?
        Майя замялась, остерегаясь смотреть на тангеру, чтобы снова не впасть в гипнотический транс:
        —Скажи, Диана, танго — это всегда так… неизбывно и остро? Так… дразняще и терпко? Так… безудержно и ликующе?
        Орлова молчала так долго, что Верлен всё-таки рискнула снова посмотреть на танцовщицу. Заметила, что Диана прикусила губу, а её глаза подозрительно заблестели, и едва сдержала порыв сократить расстояние, приподнять пальцами подбородок, погладить большим пальцем красиво очерченный, неизвестно за что мучимый сейчас рот… Ужаснулась себе, отступила на шаг и, не дожидаясь ответа, быстрыми, решительными шагами отошла к столу. Уже взяла в руки телефон, чтобы хоть чем-то оправдать своё бегство, когда спину мягкими крыльями погладил голос:
        —Да, Майя, так бывает. Редко, но… бывает.
        Верлен краем сердца уловила, что в этих словах прозвучал какой-то подтекст, но не стала оборачиваться и уточнять, о чём шла речь. То ли о её прозрении в танго, когда со второго занятия ей удалось отдаться господству музыки, то ли о впечатлении, которое она произвела на Орлову, то ли что-то ещё, о чём даже думать оказалось обжигающе-жутко. Майю внезапно пробил озноб, и в сознание настойчиво постучались повседневные вопросы и причины её присутствия здесь.
        Думая, что уже пришла в обычное холодно-расчётливое состояние, повернулась, сделала шаг навстречу тангере, подняла взгляд, и тут сердце баскетбольным мячом подпрыгнуло, закружилось в кольце — ямочке под горлом, не спеша падать обратно. Верлен сглотнула, опустила глаза, с удивлением рассматривая задрожавшие пальцы, сжимая их в кулаки и уже всерьёз беспокоясь о собственном здоровье: никогда с ней не было такого, чтобы и в жар, и в холод, и пульс оглушительными молотами в висках, под лопатками, в коленях, и слабость, и дрожь… Сделала несколько глубоких вдохов, собираясь с духом, потом медленно и негромко проговорила:
        —Сегодня уже поздно для ужина. Могу я пригласить тебя завтра в ресторан? Мы поговорим о наших дальнейших планах.
        Увидев, как заалели щёки Дианы, запоздало сообразила, что это приглашение может выглядеть двусмысленно, известно же, какие отношения привлекают танцовщицу, и изумлённо отметила, что мысль о свидании с Дианой и страшит, и будоражит её. Ругнулась на себя: «С ума сошла, вот точно, совсем уже крыша поехала с этими танцами и прошлой Мартовской жизнью! Ты разговариваешь с возможным заказчиком убийства! И вообще, ты же не такая, как Марта!». Очнулась, заметила, что Орлова всё так же внимательно изучает её, снова отвела взгляд и пробормотала:
        —У меня есть несколько вопросов о Марте.
        Взгляд Дианы стал больным, и танцовщица отвернулась. Сделала несколько шагов по паркету, запустила руки в чёрную копну волос, потёрла лицо и куда-то в ладони ответила:
        —Я не могу завтра вечером. У меня занятия допоздна. Но я могу с тобой позавтракать.
        Майя даже не задумалась над тем, что могла значить эта фраза, и спокойно ответила:
        —Я встаю очень рано и не завтракаю в городе. Может, тогда пообедаем?
        Диана подумала, что ослышалась, и горестно-изумлённо посмотрела на Верлен, лихорадочно и немо крича в себя: «Я только что, именно я, не мне, как случается обычно, предложила тебе провести вместе ночь, и что в ответ? Господи, да что происходит? Неужели только мне очевидно, что между нами творится? Или я придумала себе, что тебя ко мне тянет? Я никогда до сих пор не ошибалась! Ты издеваешься надо мной, что ли? В жизни не видела таких бесчувственных женщин, чтоб ты провалилась! Принесло тебя на мою голову! Ты такая же холодная, как твой бриллиант, от которого я не могу отвести глаз, потому что он, прах его побери, опускается к твоей груди, а я хочу быть на его месте! А, чтоб тебя…».
        Орлова крутанулась на месте, взметнув юбкой, и сделала несколько стремительных шагов к двери, когда услышала негромкое:
        —Диана? Я что-то не так сказала?
        Проскользнувшая в шероховатом голосе осенняя щемящая грусть, от которой захотелось заплакать, остановила её. Вспышка бунтующей ярости от того, что её отвергли, сгинула, будто её и не было, осталась только тоска, распоровшая сердце, как рыболовный крючок живца. Тангера внезапно ощутила, что не может просто так, ничего не объясняя, уйти из зала: «Может, ты и вправду ещё ничего не понимаешь? Тебе грустно? Мне тоже. Но, видимо, по разным причинам. Но я так просто от тебя не отступлю. Тебе нужно время? Я дам его тебе. Но немного, иначе я за себя не отвечаю!». Обернулась, ласково улыбнулась:
        —Извини, я что-то на эмоциях сегодня. Конечно, давай завтра пообедаем. Ты позвони, ладно? Я свободна до 14 часов, потом занятия. Ну что, пошли по домам?
        Верлен кивнула, смутившись от того, что от жаркого кобальта взгляда Дианы так болезненно разгораются щёки:
        —Спасибо, Диана. До завтра тогда? Я позвоню.
        Развернулась и вышла в коридор, не дожидаясь танцовщицы. От вихрящихся в голове, обжигающих дыхание несказанных слов и незаданных вопросов было тесно в горле, в ушах звенело, под веками горело и пощипывало, будто вот-вот навернутся слёзы. Верлен почти бегом промчалась до двери, вылетела на улицу, нырнула в арендованную «Тойоту» изамерла:
        —Не поеду домой. Я хочу… я хочу остаться с ней. Мне надо понаблюдать. Да, вот именно, понаблюдать. Да что ты себе врёшь-то? Тебе четвёртый десяток, ты не идиотка, и вот это вот всё — до одурения, до сумасшествия, до трескающихся от ветра и соли губ, до оглушающего прибоя крови в ушах — это, скорее всего, как раз то и есть, о чём говорила Марта… Но что мне с этим делать теперь? Может быть, виной всему как раз танго? Танец, который пробуждает страсти, неважно, кто находится рядом?
        Есть тысячи причин, почему я не могу поддаваться этому дикому притяжению. Во-первых, я никогда не любила женщин. Даже не думала, что это возможно. По крайней мере, я этого никогда не хотела. Во-вторых, с ней была Марта. Нельзя же испытывать интерес к сестре? Или можно? Да ну, бред какой-то. Тем более, что это, похоже, только я схожу с ума, а Диана просто вежлива со мной, тем более, что мы договаривались… И предложение позавтракать — вовсе не то, что ты подумала, а именно — просто «позавтракать», потому что днём уже занятия… В-третьих, я не могу её не подозревать. В-четвёртых, не могу бросить занятия, мне нужно всё раскопать, узнать, кто такой этот Солодов, и что связывает Диану с ним… но… Господи, как это мучительно, когда так внезапно кто-то становится таким… желанным? Близким? Родным?.. Выкинь это из головы, успокойся и продолжай работать! Это пройдёт. Должно пройти….
        Майя несколько раз стукнулась головой о мягкую оплётку руля, пытаясь привести себя в чувство, потом сползла пониже, чтобы её не было видно в свете фар проезжающих мимо автомобилей, и замерла, пристально наблюдая за входной дверью школы, чтобы не пропустить, когда Орлова выйдет в душившую туманом и жаждой ночь.

* * *
        Когда Майя вылетела из зала, Орлова, вместо того, чтобы последовать за ней, бессильно опустилась на паркет, привалившись спиной к стене, потом расстелилась на полу, разбросав руки и ноги, словно витрувианский человек да Винчи, закрыла глаза и расплакалась. Слёзы текли по щекам, стекая по шее, щекоча уши, но не было сил их вытирать. Марта стояла перед закрытыми глазами, живая, острая, лёгкая, улыбалась понимающе и хитро. Растворяясь в рваном дыхании, в горячечной памяти, Диана шептала светящемуся образу:
        —Девочка моя, ясный мой свет, Март… Ты только пойми меня, прошу. Твоя сестра… Кто бы знал, что так случится… Я всегда была честна с тобой, и ты со мной, я знаю. Когда ты обмолвилась о том, что случается на свете судьба — встретить одного человека, впитать его мудрость, нежность, честь, который перевернёт тебе всю жизнь, раскрасит её во все мыслимые цвета и оттенки, твой взгляд был седым от прожитой боли, но ты прощаешь её. Даже если она ушла обратно к мужчине.
        Ты говорила, что, когда любимый человек уходит, жаром каминного огня, счастьем, висящим на волоске, горьким ветром на губах, следами на песке — неважно, как, ты даёшь ему сбежать, исчезнуть, и он растворяется среди возвышенных и жуликов, среди самородков и выродков… И тогда все, которые приходят после, они — другие, ты тоже их любишь, но — по-другому. И всегда помнится только то, первое, которое привиделось, приснилось, пронеслось падающей звездой, а ты не успел, не успел загадать самое главное — чтобы быть всегда вместе, и с тех пор мечешься, ищешь, придумываешь заповедное имя этому счастью, заклинаешь его вернуться… Я думала тогда, что тебе кажется, что так бывает.
        Прости, Март… Тебе повезло, ты встретила ту, далёкую и ушедшую, раньше, чем меня. Я знаю, мы любили друг друга, но — не так… Нам было легко, мы не уставали друг от друга, но и не сходили с ума от расставания. Я знаю, что ты, даже когда была со мной, всё равно искала её, искала везде: внастороженных ветвях перед шквалами ветра, за запертыми дверьми, на гремящих крышах. Я знаю, что ты пыталась писать ей, но куда делись все твои записи?
        Если бы ты знала, как мне сейчас понятно то, что было с тобой. Иногда ты сбегала посреди ночи, отговариваясь делами, или застывала днём посреди дороги, провожая тоскливым взглядом ту, которая, наверное, была на неё похожа… Удивительно, но я тебе прощала эти поиски.
        Но ты понимаешь, Март, я не прощу таких поисков твоей сестре. Мне кажется, я влюбилась. И что нужно сделать, чтобы она полюбила меня? Вы абсолютно разные, Март. Смешно, но я до сих пор не спросила, любит ли она женщин. Представляешь, я трушу до одури. Что, если она скажет, что нет? Что, если это против её природы? Тогда это будет, как у тебя, и нужно будет уходить немедленно и даже не пытаться приручить, потому что… останется только стать чёрной тенью в камине, пеплом птичьего крыла… Так было у тебя, у Ирки, да ещё сколько таких, истерзанным отказом… Но я уже не мыслю дня без её взгляда…
        Ты понимаешь, Март, это не значит, что я забыла тебя. Вовсе нет. Но ты права, это — совершенно другое… Мне кажется, что твоя сестра, словно бурлящий ветер, вынесла из меня все мои бывшие привязанности, обязательства, обещания, и теперь я — распахнутое поле, прозрачный простор, заливаемый единственным солнцем, дышащий только им одним.
        Мне некому объяснить, что каждое мгновение, что она рядом, я не запоминаю, о чём мы говорим, но, словно чокнутая клептоманка, распихиваю по карманам памяти, как она пахнет, как играют со светом её пальцы, как медленно теплеет её взгляд, и под этим взглядом стараюсь не терять остатки воли, потому что хочется проникнуть ей под кожу, раствориться лунной, ерошащей пылью в её кудрях. Мне хочется поправлять ей ворот рубашки и тут же запускать под неё руки, потому что от того, как от нашего танго розовеет в узком вырезе смуглая нежная кожа, я хмелею и замираю…
        Я не знаю, случилось бы то, что случилось, если бы ты была жива, поверь, я не знаю. Или так предначертано — ты ушла, но Бог подарил мне её? Мне так важно, чтобы ты знала, мы с тобой не предаём друг друга, я не отказываюсь от тебя, но я безумно, безумно хочу быть с ней… Звучит дико, невероятно дико, но кто мог знать, что случится именно так, а не иначе…
        Она сама пришла ко мне, спросить о тебе, и я теперь вообще не могу отпустить её. Ты же знаешь меня, я по-дурацки гордая и никогда, никому ничего не обещала. А здесь… ты не поверишь, мой милый Март, кажется, я готова на всё… Валяться в ногах, получать отказы, таскаться за ней тенью, но — быть рядом, чувствовать её дыхание… Но ты же знаешь, она не из тех, кто прощает слабость и поощряет унижение, привечая душевную голытьбу с рваниной… Я с ума схожу по её смуглым точёным запястьям, по блестящим кудрям, по неулыбчивым, твёрдым губам… Март, я люблю её…
        Орлова перевернулась на живот, по-детски потёрла кулаками глаза, положила подбородок на сложенные руки:
        —Знаешь, Март, у нас новый зал. Новый паркет. И помолись там, где ты есть, за то, чтобы этот зал стал для меня счастливым… Ты высоко, тебе докричаться ближе… Я знаю, ты можешь, ангел мой…
        Тангера перекатилась, встала, подошла к зеркалу: глаза опухшие, тушь стекла, на щеках тёмные дорожки. Отпустила горько:
        —Смотри, не смотри в ночное отражение, лучше всё равно не станет. Да и зачем я плачу о тебе, если ты недоступная, льдистая предрассветная звезда…
        Вздрогнула, будто по плечу из-за спины утешающе провели рукой. Скосила глаза — вроде нет никого. Подумалось: всё, что случается, не просто так, и Март точно поймёт и поможет. От этой внезапной уверенности стало легче, и Диана вдруг заторопилась домой: половина второго ночи, пусть и с ангелом-хранителем, а судьбу дразнить всё равно не стоит…

* * *
        Майя сидела в машине, слушая, как снова зарядивший дождь выстукивает нервные ритмы по крыше, скользит по молчаливому, терпеливому лобовому стеклу, утешающе разбавляя кипяток в сердце, выравнивая дыхание, и чувствовала, как понемногу отпускает шальная, опустошающая тоска.
        Вот уже прошёл час, а Орлова всё не выходит, и неудержимо тянет в дремоту, и становится зябко, хочется сунуть нос в тёплую клетчатую фланель старой рубашки, и чтобы закручивался в высокой кружке дымящимся водоворотом крепкий рубиновый чай, и рядом стояла вазочка тёмного стекла, наполненная жареным миндалём, и чтобы реальный мир, скрипящий, звякающий, настырный, перестал казаться густым и вяжущим горьким сиропом, который нужно пить, чтобы выздороветь…
        Дверь открылась, и тонкая, гибкая фигурка в широких чёрных брюках, длинном, тёмном, плотном пиджаке скользнула по тротуару к стоянке. Верлен вздрогнула, и сердце снова взбрыкнуло. Стиснув зубы и повторяя себе, как мантру, что, когда она разберётся, всё пройдёт, всё закончится, и больше никогда не будет так пронзительно больно, повернула ключ зажигания и пристроилась в ста метрах от выметнувшегося со стоянки, взвизгнувшего шинами «Фиата».
        Чёрная лента асфальта, пучеглазые встречные автомобили, рассыпанная мозаика фонарей, повороты, чуть больше скорости, притормозить, сощуриться от выплеснувшегося на полнеба половодья луны, заметить в полыхнувшем бледном свете распавшуюся на капли золотого и алого воска цветную кисею Спаса-на-крови, остановиться, приопустить окно, вдохнуть острой свежести, заметить стёртые сумраком лица случайных прохожих, выйти за теряющейся в нескольких шагах танцовщицей…
        Майя совсем не ожидала, что Орлова не поедет домой, а рванёт на Английскую набережную, приткнёт машину и беспечно, не оглядываясь, прохладная и ускользающая, медленно пойдёт вдоль парапета. Беспокойство, охватившее Верлен, занялось, как высохшая степь от случайного костра, загудело в затылке, вытолкнуло вслед, и приходится делать вид, что ничего особенного не происходит, и сливаться с фасадами домов и группками гуляющих туристов, не привлекая внимания, но и не выпуская из виду Диану, и мысленно ругаться на неосторожность, и держать в напряжённых ладонях рвущиеся вожжи страха, что кто-то может подойти к девушке и навредить ей…
        Тангера, засунув руки в карманы, сделала круг до Благовещенского моста, сейчас вздыбленного в небо, как остановленный на скаку жеребец, и обратно к машине, бездумно рассматривая проплывающие корабли и баржи, переменчивую тяжёлую воду Невы, и пыталась отделаться от сожаления о собственной нерешительности, и строила планы на завтрашний обед, и искала повод вытащить Майю на любимую крышу, чтобы можно было, ничего не объясняя, взять её за руку, и может быть, тогда станет понятно, стоит ли вообще о чём-то говорить и признаваться в…
        Вздрагивала зябко, отбрасывала за спину с плеч вьющийся тяжёлый водопад, придумывала себе упоительное счастье, когда ты тонешь в музыке, и рядом есть та, которая тебя слышит, и ведёт, и держит, и принимает… И не нужно захлёбываться в молчаливом отчаянии…

* * *
        Проспав всего три часа и поднявшись, как обычно, в шесть, Майя всё делала замедленно: долго стояла под горячей водой в душевой кабине, долго вытиралась, то тут, то там обнаруживая островки брызг, долго смотрела в зеркало, не узнавая своё лицо и неразборчиво, шёпотом ругала себя за непривычную утомлённость.
        Долгими глотками отпивала сок, опираясь обнажённым плечом на кирпичную кладку косяка, дышала ароматом кофе, сжав узкую тонкую кружку обеими руками. И всё думала: куда же повести обедать Орлову? Нужно что-то камерное, уютное, где можно не спешить и где никто не помешает. Ничего лучше ресторанчика «Le Boat» на Синопской набережной в голову не приходило: строг, сдержан, отличная кухня. Созвучен погоде. Можно сесть с видом на набережную, если, конечно, Диана захочет. Судя по всему, ей нравится бывать у воды… Да, нужно заказать.
        Майя через сайт зарезервировала столик. Тоскливо взглянула на полыхающее рассветное небо, вцепилась руками в кудри и, застонав, опустила локти на стол. Посидела так несколько минут, уговаривая себя на новый рабочий день: никто не должен знать, что бушует внутри. Встряхнулась, поднялась и снова замерла перед открытой дверью гардеробной.
        Мысленно пнула себя: «У тебя не свидание! Это просто переговоры». Выбрала очередную жемчужно-серую узкую рубашку, чёрные брюки с широким поясом, удлинённый приталенный чёрный пиджак, классические штиблеты. Осмотрела себя в зеркале, недовольно дёрнула плечами, но переодеваться не стала. Подхватила сумочку и вышла.
        Пять часов до новой встречи тянулись резиновой вечностью. Майя вроде бы была погружена в работу, отвечала на звонки и письма, цифры мельтешили перед ней с бешеной скоростью, а всё равно гулко и пусто. Только острой кардиограммой плеснула минута, когда звонила Орловой и назвала ресторан. Оказывается, она его знает и очень рада. Булькнуло ядовитой жижей непривычное чувство ревности: интересно, с кем из своих пассий танцовщица туда ходила.
        Перед глазами встали отчёты службы наблюдения, да ещё Шамблен с утра подлил масла в огонь: выяснилось, что у девочки до недавнего времени была бурная личная жизнь: те три красотки в прошлом году, о которых они уже знали, дополнились недвусмысленными фотографиями посетительниц школы танго, которые размещали снимки в соцсети, даже не заботясь о настройках приватности.
        Конечно, короткие жаркие объятия, снятые танго-клипы, встречи — вовсе не доказательство того, что они продолжались в постели, но вот длинные и томные взгляды почему-то поднимали со дна души глухую муть раздражения. Пытаясь обуздать не ко времени разыгравшееся воображение, Верлен перешла к собранным фактам по парням. И, чёрт возьми, там тоже обнаружила фотографии, нежные и страстные. И как понять, постановочные они, или в этой школе вообще принято спать друг с другом и совершенно этого не скрывать?
        Майя чертыхалась, в голове, как пароходы в чёрном тумане, сталкивались мысли, тонули, всплывали, и было маятно и беспросветно от собственной стереотипности и банальности: видишь руку на талии — всё, однозначный жест близости, но ты подумай, подумай хорошенько — это школа танго, ты же сама видела, как они прикасаются друг к другу, как смотрят…
        Не надо, не представляй, это просто раскалённое лето спицей торчит в горле, оно скоро закончится, ты, может быть, напьёшься, и станешь немного умней. Эти взгляды со снимков просто бликуют, обманчиво и больно. Она для тебя — проводник, чтобы вернуться в проклятую сизую осень и потом из неё выбраться. А этот сверкающий кобальт, эта резкая просинь — для другой или для другого, но точно не для тебя.
        Выбралась из банка украдкой, погладила руль «Ягуара», опустила щиток от солнца, вырулила на набережную: «Ты прав, pere, чувствовать — это смертельно. Смертельно опасно. Смертельно больно».

* * *
        В ресторане — много натурального камня, буковые столы, белые и синие бокалы, хрустящие салфетки, удобные стулья, вышколенный приветливый персонал — всё элегантно, даже роскошно. Самое время вспомнить, кто ты есть: сдостоинством, прямыми плечами, гордой головой пройти к заказанному столику, едва заметно кивнуть официанту, сдержанно взять предложенную винную карту, погрузиться в изучение знакомых названий и ждать, когда небо снова разверзнется синими молниями Дианиных глаз. И тщетно уговаривать себя сотворить невозможное: сидеть ровно, не чувствовать, отстраниться, просто работать.
        Колючие мысли караваном плелись сквозь белый поющий песок томительного ожидания. Дверь открылась, и в косых лучах ворочающегося в небе полуденного солнца проявился контур Дианы. Сердце со всего размаху саданулось о грудную клетку, ободрало нежную кожицу, заскулило ушибленным щенком. Верлен дёрнула плечом, потёрла ключицу: «Заткнись. Это не твоё. И никогда не будет твоим».
        Диана, непривычно тихая и подавленная, подошла, опустилась на стул, негромко поздоровалась и тут же уткнулась в меню. Майя поздоровалась и, стараясь не показать своего беспокойства, сощурилась и внимательно посмотрела на танцовщицу:
        —Всё в порядке?
        Орлова, не поднимая глаз, утвердительно кивнула, так же тихо спросила:
        —Ты что-нибудь заказала?
        Верлен подавила в себе желание протянуть через стол руку, приподнять ровный подбородок и заставить Диану посмотреть на неё. Вполголоса уточнила:
        —Ты доверяешь мне сделать заказ?
        Тангера сделала неопределённый жест рукой и промолчала.
        Майя едва заметно пожала плечами и кивком подозвала официанта:
        —Добрый день. Вителло тонато, филе оленя, малиновый панна-котта и ирландский кофе. На двоих.
        Наконец Диана отложила меню, бросила горячечный взгляд на Майю:
        —Так о чём ты хотела поговорить?
        Верлен вздохнула:
        —Мне кажется, ты не в настроении. Может, мы сперва поедим, и ты подобреешь?
        Танцовщица криво усмехнулась:
        —Думаешь, я злюсь? Поверь, тебе не о чем волноваться.
        Стихающей струной — вопрос:
        —Тогда что с тобой? Ты молчишь, хмуришься, язвишь. Что-то случилось?
        Синей тенью блеснул испытующий взгляд:
        —Послушай, Май. Давай ты не будешь спрашивать меня о том, что происходит сегодня. Мы же договаривались говорить о прошлом? Прошу тебя, пусть так и останется. О чём ты хотела меня спросить?
        Верлен мысленно чертыхнулась: Диана явно в прескверном настроении и вряд ли признается, в чём причина. От демонстративного недоверия вдруг царапнули коготки неожиданного сожаления. Захотелось подуть в кудрявую чёлку, забрать внезапно задрожавшие пальцы в свои, рассмотреть, что прячется за солёной морской безбрежностью укутанных в ресницы грустных глаз. Вместо этого откинулась на спинку стула и бесстрастно сказала:
        —Вот и наш заказ.
        Неслышно возник официант, точными движениями расставил тарелочки с ароматными горячими булочками и вителлой — тонко нарезанные кусочки маринованной в белом вине и травах телятины, приправленные тунцовым кремом-соусом, и так же исчез.
        Майя простучала нервный ритм по краю стола, мягко пожелала Диане приятного аппетита и принялась за еду, надеясь, что и её отпустит странное желание, и что Орлова отвлечётся от своих неприятностей и хоть немного расслабится.
        Когда принесли горячее — филе оленя с зелёным пряным маслом и запечённой молодой свёклой с чёрной смородиной, молчание за столом было уже не таким напряжённым. Несмотря на то, что Диана ясно дала ей понять, что не намерена говорить о себе, Верлен решилась спросить:
        —Ты любишь море?
        Диана бросила взгляд за окно, где лениво колыхалась Нева:
        —Люблю. Мне нравится бесцельно ходить по берегу или просто сидеть, слушать волны, смотреть на закат. Когда кипит шторм среди изломов молний, или висит прозрачная сетка дождя, или гладит кожу золотая солнечная пыль…
        Верлен задумчиво смотрела на точёный профиль и, стараясь попадать в настроение, тщательно подбирая слова, словно эхом прозвучала:
        —Я тоже люблю шторм. Гулкое эхо громов, бешеный ритм неуловимых, догоняющих, сметающих друг друга волн, дрожащий от ударов утёс…
        Сбилась:
        —Я всегда летала на море одна. А ты?
        Орлова печально улыбнулась:
        —Обычно нет. Мы или компанией ездим, или вдвоём…
        В это время снова появился официант, ловко собрал пустые тарелки, поставил кофе и панна-котту в бокалах-креманках — сливочный десерт, щедро посыпанный крупной спелой малиной и политый малиновым сиропом.
        Диана потянулась ложечкой к десерту, и тут вдруг Верлен ошарашила её:
        —Зачем тебе столько любовниц?
        Поперхнулась, вскинула изумлённые глаза:
        —Ну, знаешь! Неожиданный вопрос, я тебе скажу. Даже дерзкий, ты не находишь? Какое отношение к Марте имеет количество женщин, побывавших в моих руках?
        Майя придушила внутри себя хлестнувшую кнутом панику от вылетевшего вопроса, который мучил её уже несколько дней, тут же придумала ему разумное оправдание и ворчливо парировала:
        —Была бы у тебя одна Марта, нечего было бы спрашивать. А что если твоя девочка — а их, как я понимаю, было больше, чем одна, — дико заревновала?
        Подняла ладони в примиряющем жесте, видя, как гневно сузились глаза танцовщицы:
        —Как говорит мой знакомый детектив, это просто допущение, и не надо на меня бросаться с ножом!
        Заметив мелькнувший ужас, снова пнула себя:
        —Прости, Диана.
        Орлова уже совладала со вспугнутой памятью и уставилась на Верлен с весёлым интересом:
        —Тогда ты задала не тот вопрос: ты должна была спросить, не помешан ли кто-нибудь из моих любовниц на Шекспире, а не «зачем тебе столько»! Но я отвечу. Потому, что мне так хотелось. Я сама решаю, когда, с кем, сколько, как долго. Я большая девочка, Май.
        Диана уже второй раз назвала её домашним именем, которым обычно звали её только самые близкие. Но так — поглаживающе, будто держа в ладони птенца, так бережно — её имя ещё никто не произносил. Внезапно почувствовав себя беззащитной, Верлен буркнула:
        —И что? Вот так вот: захотелось — пошла, не захотелось — не пошла? И никто не против?
        Орлова игриво выгнула бровь:
        —Представь себе. Когда просыпаются духи в вулкане, что, кроме бушующей ласковой длани, способно в сетях и оковах держать?
        Но тут же посерьёзнела:
        —На самом деле, если проскакивает искра, я всегда оцениваю, во что такая искра может вылиться. Когда желание совпадает, почему бы и не обжечь восторгом? Раньше всё было просто: череда рассыпавшихся горохом улиц, оттаявшие капельки дождя на малиновых от заката стёклах, подставленные под ветер ладони, осенние поцелуи в висок, осколки тепла в карманах…
        В пряном липовом сбитне голоса Верлен проскользнула ледяная струйка:
        —А как же Марта? Её было недостаточно? Она не ревновала тебя?
        Орлова вздохнула: «А почему ты не спрашиваешь: „Почему раньше, что изменилось?“. Я бы нашла в себе силы рассказать, что теперь мне те капли осколочного солнца — что замороженная хурма на уличном лотке в январе…». Поковыряла ложечкой десерт, подняла глаза:
        —Мы. Мы с Мартой не ревновали друг друга. Я всегда договаривалась, что каждый свободен. Я тогда знала, что не способна быть верной, не способна на долгие моногамные отношения. Это… это как купаться в струях воздуха, свыкнуться с высотой скалы над океаном и не хотеть уходить к подножию, где спокойнее, тише, но и дышится не так свободно… А Марта… Марта тоже всегда была в поиске.
        Майя задумалась. В их семье непостоянные отношения осуждались: легкомыслие, ветреность, неразборчивость… Но она даже представить не могла, что о близких отношениях можно говорить так просто, будто касаясь крыльями облаков, отбрасывая летучие тени, безмятежно и… как-то цельно… Конечно, каждый выбирает по себе, но отчего тогда это откровенное непринуждённое признание невозможности постоянства так огорчает её? Ведь сама же только недавно говорила, что волк-одиночка, и никто особо и не нужен… Расстроилась, и от этого ещё более прохладно спросила:
        —А ты никогда не хотела выйти замуж?
        Диана откинулась на спинку и негромко, с горчинкой, рассмеялась.
        —Ты спрашивала, люблю ли я море… Море мы любим обе. Но ты любишь закат или рассвет?
        Верлен пристально взглянула на тангеру и, отвернувшись к окну, вдумчиво и медленно, словно катая на языке каждое слово, стала говорить:
        —И то, и то. Закатное солнце, как большой пушистый пёс, лижет лицо, когда со скал горящим колесом скатился день. Вечер затягивает небо в парчовый корсет, надевает ему чёрные перчатки и выпускает его, как фокусника, жонглировать звёздами… А рассвет на море… Чаще всего он тих и беззвучен, горд и ясен. Выходящие в розовато-сиреневую мякоть баркасы, словно ключи, отмыкают шкатулки с драгоценностями — улочки, переулки, площади… Подсвеченный мел кудрявых облаков, и гранатовые капли зори — будто яшмовый лёд, или кровь в серебре, наверху, медленно тает и горит…
        Майя запнулась, потому что поймала на себе заворожённый взгляд:
        —Что-то не так?
        Диана, не отрываясь, прошептала:
        —Я никогда не думала, что ты можешь… вот так… Ты, случайно, стихи не пишешь?
        Верлен смутилась, горло хрупнуло, скованно ответила:
        —Не пишу. И никогда не пробовала. Так к чему вопрос про закат и рассвет?
        Теперь уже Орлова смутилась:
        —Ни к чему. Я не могу выйти «замуж». За мужчину, то есть. Мне, правда, постоянно предлагают. Да вон тот же Пашка, спонсор школы, например, предлагал уже раз восемь.
        Майя тут же напружинилась, будто в ночной тишине послышался матовый хруст крадущихся шагов, но мягко и приглушённо качнула маятник вопросов:
        —Пашка? Это который?
        —Я рассказывала тебе про него. Про него, Володьку и Костю. Пашка появился в нашей школе в начале августа, ну помнишь? Когда он на площади в танго попал? И в первый же день предложил мне выйти за него замуж.
        —А ты?
        —А что — я? Я веселилась. Он же ученик? Ученик. Вот я ему и сказала: «Сначала ты должен стать истинным тангеро, который по отраженьям в зеркалах, окнах, фонарных столбах с лёту вычисляет взгляд и настроение, превращая сожаления в затенённые и размытые воспоминания. Вот потом, когда поймаешь отражённый профиль подсвеченным волшебным коктейлем из расплакавшегося в танго дождя, вот тогда, и только тогда… ты поймёшь, почему я тебе отказала».
        —А он?
        —Он меня вообще не понял. Это вообще сложно, понять меня, когда я не хочу быть понятой. Снова предложил мне выйти замуж, уже когда проводили Марту, в октябре.
        —А ты?
        —А я опять отказала. Вообще-то он должен был уяснить, что мужчины, как класс, меня не интересуют.
        —А он?
        —А он предлагает регулярно. Вот, например, две недели назад.
        —А ты?
        —А я сказала, что ни за что. Никогда. Что танцевать я с ним буду, а вот борщи варить, детей рожать, носки штопать и для прочих прелестей пусть ищет себе другую, благо, даже у нас в школе таких прелестниц предостаточно.
        —А он?
        —А он насупился и обиделся, хотя на фестиваль пришёл, как ни в чём не бывало. Подошёл, к щёчке приложился, ручку поцеловал, чёлкой махнул, штиблетами по полу щёлкнул. Гусар, одним словом. И пошёл по танцполу… Вообще-то, мне с Пашкой танцевать не очень нравится. Он… как бы тебе объяснить… он музыку ломает. Но у нас это не осуждается. Каждый танцует, как может. Как умеет. Ему бы побольше уверенности да чувства музыки, и всё у него получится.
        Верлен простучала пальцами по столешнице. Бросила быстрый взгляд в окно: на Неве выводок катеров, друг за другом снуют, плещутся, радостно и беззаботно. Кофе выпит, десерт съеден, история тревожная. На ощупь, не на слух, кажется опасной бритвой. Подступила осторожно:
        —Диана, а кто он вообще, этот Пашка? Что ты про него знаешь?
        Орлова бросила взгляд на часы и явно расстроилась:
        —Май, ты извини, у меня занятия через полчаса. Мне нужно ехать. Про Пашку… Я никогда не интересовалась, кто он такой. К нам много людей ходит. Насколько я знаю, он богат, не то чтобы скуп, но и не особенно щедр. Я удивилась, что он много вложил в наш фестиваль. Но я ему благодарна, иначе многого бы не получилось, да те же аргентинские маэстро, как бы я их позвала… Вроде как не работает. Но это неточно. Понимаешь, у нас не принято обсуждать, кто есть кто в реальной жизни. Главное, чтобы, когда мы вместе, нам ничто не мешало. А это так и есть.
        Верлен поднялась, положила деньги на стол, приподняла бровь:
        —Расскажешь потом, как он относился к Марте? И, надеюсь, ты не против, что я угощаю?
        Диана улыбнулась:
        —Конечно, расскажу. За угощение — спасибо, но следующий обед — за мной.
        Глаза Майи вспыхнули осенним кленовым огнём, немного сощурились, и танцовщица с замиранием сердца увидела полуулыбку на обычно бесстрастном лице. Как коротким северным летом до дрожи под сердцем, до упоения плеснёт цветочное дыхание атласных полей, так и эта тень улыбки превратила Майю из строгой неприступности в обольстительное откровение. Диана чуть не расплакалась от толкнувшегося в горло восторга и, не сдержавшись, выпалила:
        —Господи, Май, ну почему ты такая красивая?
        Верлен вопросительно-удивлённо вскинула бровь:
        —Что, прости?
        Тангера крутанулась на каблуке, неожиданно показала кончик языка, будто дразнясь, и отшутилась:
        —Ничего, тебе показалось. Приходи завтра на милонгу?
        Майя чуть не споткнулась, придерживая дверь:
        —Но я же ещё ничего не умею?
        Орлова вздёрнула подбородок и царственно прошествовала на улицу. Потом обернулась и шаловливо подмигнула:
        —Ты умеешь достаточно, чтобы выводить тебя в свет.
        И, уже просительно:
        —Май, приходи, пожалуйста. Обещаю, что первую танду ты будешь танцевать со мной. Ты прекрасно чувствуешь музыку, ритм, я буду счастлива составить тебе пару.
        Июньское солнце обрушилось на плечи дымным зноем, и нестерпимо захотелось сбежать, провалиться в брусчатку, шагнуть под арку, скрыться в тени колоннады, но осыпалось алмазной крошкой сердце, как разрушенная взрывом крепость, и Верлен, ослеплённая полоснувшим по глазам лучом Дианиного взгляда, внезапно согласилась:
        —Хорошо. Когда и где?
        —Завтра, в девять вечера, там же, в школе.
        Диана отступила на шаг, другой, потом легонько махнула рукой, повернулась и стремительно сбежала к парковке.
        Город свистел, шипел, улюлюкал, смеялся, кричал, но Майя слышала только оглушительную тишину и бешено стучащее сердце. Дошла до тёмно-серых гранитных плит, окаймляющих Неву, сцепила пальцы в белеющий от напряжения замок, слилась с ропотом волн, бьющих в сонные ступени. Под веками горело, ветер пытался сорвать сомкнутые в отчаянии ресницы, горло стиснуло от одной мысли о будущем прикосновении.
        Надела тёмные очки. Постояла, продышалась, задумалась. Дошла до стоянки, придирчиво оглядела автомобиль, не решаясь садиться за руль, пока дрожат руки. Несколько раз обошла вокруг машины, дожидаясь, когда студёные мысли широким веером плеснут на раскалённое душевное пекло. «Ягуар» фыркнул, гладким чёрным зверем прыгнул через стоянку, влился в поток, довольный своей мощью и грозностью.
        Щёлкали минуты, отскакивая от циферблата, а Майя всё бесцельно кружила по городу, укоряя себя за то, что не зацепилась за фразу о том, что Марта кого-то искала. В следующий раз нужно будет спросить.

* * *
        Ближе к девяти вечера позвонил Шамблен и деловым тоном осведомился, не нужно ли высылать «скорую помощь», пожарных или полицию. Майя прищурилась на приборную доску, отмечая, что неплохо бы заехать заправиться, и мягко ответила:
        —Всё в порядке, Анри. У меня были переговоры, а потом я проверяла кое-какие идеи.
        Прежде чем звонить, заместитель долго изучал на экране замысловатые кренделя маршрута Верлен. Очевидная бессмысленность кругов и поворотов покусывала его тревогой и любопытством. Поэтому Шамблен, услышав неизменно спокойный и сдержанный голос начальницы, позволил себе нотку ехидства:
        —Прогуливаешь работу, так и скажи. А то несправедливо получается: все могут ездить во время рабочего дня по делам, а ты вечно, как прикованная, света белого не видишь.
        Однако Майя игру не приняла, может, отчасти и от того, что зам был прав: сегодня она очень мало работала на благо банка. Да и в расследовании тоже не слишком продвинулась. С раздражением подумала: «Зато в задании „познай самоё себя“ я, кажется, преуспела так, что хоть топись». Буркнула в трубку:
        —У тебя есть что нового? Как твои подопечные, нарыл что-нибудь?
        Шамблен понял, что пикироваться директор не в настроении, и отступил:
        —Всё тихо. Пока копаем.
        Майя, не спеша прощаться, послушала тишину в трубке: «Если бы я могла поговорить с тобой, Анри… ты знал, Анри, что со мной… Но лучше тебе не знать, что со мной происходит». Поинтересовалась:
        —Август появлялся?
        Зам рассеянно ответил:
        —Представь себе. Был чисто выбрит, трезв, благоухал, язвил, уделал половину своей группы в пух и прах, уволил одного парня и изволил отчалить домой вот только час назад.
        У Майи подпрыгнуло сердце:
        —Кого уволил?
        Шамблен, всё ещё размышляя над странным маршрутом Майи, почесал за ухом, выводя на монитор маршрут Орловой, и нахмурился при виде точки совпадения:
        —Не беспокойся. Твоих людей не тронул, только эксперта одного.
        Директор службы безопасности, расслышав язвительность в голосе заместителя, сухо заметила:
        —Копай, Анри, ищите на фигурантов всю информацию. Враг должен быть под наблюдением круглосуточно, и пусть думает, что он надёжно защищён.
        Шамблен скрипнул зубами:
        —Ты уверена, что кто-то из школы замешан?
        Майя пожала плечом, зарулила на подземную домашнюю стоянку, не желая говорить о своих крепнущих подозрениях:
        —Анри, если они чисты, то мы просто уничтожим материалы, будто ничего и не было.
        Шамблен едва слышно вздохнул:
        —Ну хорошо. Спокойной ночи. Завтра увидимся.
        —До завтра.
        Майя заглушила мотор.
        Кортина
        Господи, мне кажется, я где-то непоправимо ошиблась. Mais que est-ce que s’passe? Je ne comprends pas du tout…[21 - С фр.: ясовершенно не понимаю, что происходит.] Я точно сделала что-то не так. Иначе почему мне кажется, что я — тысячелетний ледник, в который воткнули электроды гигаваттной мощности, и всё трещит, отваливаются громадные куски, и катастрофа неминуема?
        Я стала неправильно дышать, когда она рядом — будто из пустыни стремительно попадаешь на берег океана, и вдыхать трудно, но вкусно, и будто захлёбываешься, а когда она уходит — всё равно что оказаться без кислородного баллона на вершине Эвереста. Сухо, звонко, и беспощадное острие этого сухого лезвия, как шалящего великана, вспарывает лёгкие, чтобы добраться до внутренностей и посмотреть, что будет, если раскрыть рёбра и выпустить наружу бешено стучащий комок…
        Мне страшно, и мне впервые кажется, что я сама себя не понимаю. А то, что понимаю, ужасает ещё больше…
        Танда 10
        Майя катастрофически опаздывала и отчаянно трусила. Наверное, от этого парализующего страха выйти под свет ярких ламп с новым знанием о себе вечер пятницы превратился в бессмысленно долгий: обычные срочные отчёты, детализация счетов, препирательства с Метляковой по факту очередной закупки, обсуждение с Костяковым стратегии развёртывания дополнительной страховочной сети, спор с Кислым по поводу включения в оценку рисков новых параметров — и вот уже часы нахально подмигивают: уже половина девятого, а ты ещё даже не за рулём.
        Зажав в подрагивающий кулак остатки решимости, замешанной на обещании (не сможешь, не обещай, обещала — выполняй!), Верлен осторожно погасила свет в кабинете и нырнула в глубину вечера, сигналящего огоньками тормозных фар, наблюдающего злыми зрачками сигарет, раздувающего внезапным ветром тлеющий закатный край в накрученном на веретено Петропавловского шпиля клубке ватных облаков.
        Домчала до дома, взлетела наверх, как вспугнутая ласточка. Сбросила туфли, на ходу расстёгивая пуговицы рубашки, подпрыгивая на одной ноге, сбрасывая брюки и бельё, рванула под душ, замерла под горячей водой. Вдруг отчего-то захотелось вернуться в детство: как-то раз Марта, как чёртик из табакерки, перепрыгнула кованую невысокую оградку сада, приземлилась на обе ноги, сделала кувырок, села рядом и хлопнула маленькой ручонкой по коленке: «А давай сбежим! В дремучий лес!». Сейчас хотелось сбежать просто нестерпимо, струйкой дыма просочиться в замочное горлышко, укутаться в тишину, как в плащ, свернуться мохнатой тенью на берегу, на нагретом за день песке, где взгляды почти случайны, где неслышно дышит жасмин, где одуряюще пахнут вишнёвые кроны и оплывают свечи каштанов… И совсем не страшно ступать на жар, текущий из камней…
        Майя выключила воду, встала на пол, уложенный разноцветной плиткой из округлых речных голышей, уставилась на себя в огромное зеркало, рассматривая капли воды, сбегающие по чистой смуглой коже с блестящих кудрей по ключицам, высокой, упругой небольшой груди, плоскому животу и длинным бёдрам. Смутилась, спряталась в толстое белое полотенце.
        Немного косметики, капля духов, непростой выбор перед дверьми гардеробной. Взлохматив влажные волосы, подколола вверх, подчеркнув гордую посадку головы на высокой шее. Остановилась на белоснежной, фактурного итальянского батиста с хлопковым шитьём рубашке и атласных фрачных брюках. Крутанулась, оглядывая со всех сторон: широкий пояс плотно обнимал узкую талию, ткань свободной волной спадала к классическим лаковым штиблетам на низком скошенном каблучке. Побросала в белую узкую сумочку телефон, ключи, права, глубоко вдохнула, задержала дыхание, расправила плечи и стремительно вышла в густеющую темноту.
        Ночь закружилась над головой, неожиданно напомнив росчерками шпилей старую пластинку с неровными краями. Снова шумел привычный дождь, отпрыгивая от шелестящих дворников, пытаясь украсть кусочек факела с Ростральной колонны, прохладными пальцами нежно оглаживая коленчатые ноги парящих в мороси фонарей. Город представился огромным бокалом, куда плеснули игристой пьянящей тьмы, и от глотков этой тьмы слегка кружилась голова.
        Вышла из машины, сохраняя внешнее спокойствие и безмятежность, положила узкую ладонь на витую медную ручку, прикусила губу, тщетно пытаясь справиться со сбившим дыхание приступом яростной нежности к той, которая внутри, и открыла дверь. По глазам ударил сноп лучей от прожекторов, направленных на паркет. Сквозь лёгкое шуршанье цветастых юбок и широких брюк, под тягучую и тревожную мелодию подошла к небольшому бару, прислонилась спиной к прохладной стене, вжимая в неё выпрыгивающее сердце, и устремила взгляд на паркет.
        На часах — 22:30, и ничего удивительного, что Диана самозабвенно ведёт по танцполу невысокую светловолосую девушку, бережно и упруго сжимая её в объятиях.
        Верлен старалась дышать ровно и пыталась вернуться к своей обычной бесстрастности. Не получалось, потому что жгучее дыхание и внезапно подступившие слёзы были очень похожи на первобытную ревность. Майя отчаянно цеплялась за доводы рассудка, истошно вопившего что-то о правах — или их отсутствии, о морали, работе и неминуемом конце этих встреч. Не зацепилась, сорвалась: музыка закончилась, и взгляд утонул в обжигающей жажде обрушившейся кобальтовой вьюги глаз Дианы, горящих, ненасытных, беспокойных в завесе чёрных дышащих ресниц.
        Орлова из-за высоких каблуков золотистых босоножек практически сравнялась с Верлен по росту. Ослепительно красивая, в облегающем бирюзовом платье, тангера неслышно двигалась прямо к ней, только к ней, не отводя взгляда, будто по туго натянутой струне. Подошла, чуть наклонила голову, вопросительно подняла бровь. Майя плавно вложила руку в ладонь Дианы и вздрогнула: она оказалась совсем не готова к тому, что от такого простого прикосновения станет знобко-знойно, что кожа окутается горячим воском. Диана шепнула:
        —Готова?
        Верлен, не отрывая взгляда, чуть не отшатнулась, но поняла, что, выпустив руку, просто упадёт. Слегка кивнула и сделала шаг в сторону паркета. Диана вскинула ресницы, и Майя ещё успела испугаться громадным зрачкам, поглотившим жаркую синь, когда танцовщица чуть повернулась, и легонько дотронулась тыльной стороной руки кромки кудрей у затылка. Сквозь гулкий шум в голове и внезапно закружившийся яркий свет девушка едва расслышала:
        —Обними меня и живи музыку.
        Верлен словно со стороны увидела, как поднимается её рука, как ложится на узкую талию тангеры, ощутила жар прижатой груди и мягко двинула бедром вперёд, в немом и жгучем ужасе сознавая, что это единственно нужное и правильное положение тел, от которого просто невыносимо отказаться. Чуть двинулась корпусом, и ощущение — подул ветер, платье партнёрши внезапно превратилось в шёлковые, свободно живущие ленты, и будто бы видны в ставшем прозрачным подоле стройные сильные ноги, осторожно ступающие в горящем пламени ткани.
        От трогающих кудри пальцев Орловой кожа на шее, лопатках, груди болезненно натянулась, сердце ухало кузнечным молотом, волны тягучей музыки пронизывали от макушки до ступней, но Майя, двигаясь плавно и уверенно, будто впервые увидев, рассматривала бархатистую щёку тангеры, тёмные тени от опущенных длинных ресниц, красиво очерченные губы, маленькое розовое ухо с бриллиантовой капелькой, ровную линию подбородка, скульптурные прямые ключицы, смиряя пугающее и дикое желание пройтись по этим сокровищам пересохшими губами.
        Майя очнулась, как от удара, только тогда, когда в ухо ударил раскалённый, задыхающийся, будто после быстрого бега, шёпот Дианы:
        —Май, всё, отпускай!
        Осознав, что музыка закончилась, и пары покидают танцпол, резко опустила руки, разрывая объятия, и попыталась отступить, но тангера не отпустила её, мягко потянув за руку в сторону:
        —Ни шагу назад!
        Верлен аккуратно высвободила пальцы из углей ладони танцовщицы, стиснула локти, защищая обожжённое танцем сердце, матерясь на себя за вспышку страсти, лихорадочно вычисляя, поняла ли Диана, что с ней случилось. Постояла, маятно озираясь, потом негромко спросила:
        —Думаешь, я справилась?
        Диана торжествующе подмигнула:
        —Даже не сомневайся!
        Было так непривычно ощущать рядом пылкое, сильное, уверенное тело Майи, видеть жгучий золотистый взгляд, оглаживающий лицо, что Орлова, почти теряя над собой контроль, пытаясь отвязаться от настойчивого желания безоглядно, посреди толпы, впиться губами в твёрдо-огненный гордый рот, стараясь быть насмешливой, предложила:
        —Теперь ты можешь выбирать любую! Смотри, сколько голодных кошечек на тебя заглядывается!
        Предложила и ужаснулась: ачто, если она и в самом деле пойдёт и выберет себе какую-нибудь девицу, но — не её? Между тем, шальное безрассудство, прозвеневшее в голосе Дианы, отрезвило Верлен:
        —Я, пожалуй, отойду. Ты, если хочешь, иди, а мне нужно передохнуть.
        Вышибленный из колеи рассудок уже просто визжал, как аварийная сирена: «Беги, беги отсюда, пока можешь, ты ведь сгоришь рядом с ней! Какие кошечки, Господи?»

* * *
        Уже зазвучали первые такты новой танды, но Диана всё стояла рядом, и Верлен чувствовала прикосновение её взгляда к правому виску, тому, где белел многолетний шрам.
        Внезапное осознание смысла предложения Дианы вспенилось перекисью вокруг свежей раны. Эта необъяснимая лёгкость, странная свобода тангеры — не принадлежать никому — оказалась болезненной трещинкой на губе: вроде и понятно, и вовсе не смертельно, а мешает. Вздрогнула от невольной догадки: что верность, что ревность — из одних букв состоит, складывай, как хочется, а то, что для неё искры, для танцовщицы равно штриху на бумаге, мигу, навечно врисованному в отставленное полотно.
        Верлен едва заметно отступила, чтобы выйти из пеленающего кокона муската и жасмина, от лёгких, но повелевающих подчиняться касаний запястий. Уже поворачиваясь корпусом, уловила движение за плечом и поймала чуть разочарованный взгляд Дианы, брошенный наискось, когда из-за спины послышалось сдержанное басистое приветствие и протянулись руки, облапили Орлову. Та придушенно пискнула, улыбнулась и, повернув парня лицом к Верлен, представила:
        —Май, знакомься: Павел Солодов. Майя Верлен.
        Доля секунды — и директор службы безопасности немедленно подчинил себе разгорячённую и готовую на сумасбродство девушку. На лицо упала маска вежливой бесстрастности:
        —Добрый вечер, Павел.
        Солодов опешил, но быстро взял себя в руки:
        —Добрый вечер, госпожа Верлен. Какая приятная неожиданность! Не знал, не знал, что Ваше семейство посещает подобные мероприятия. Я думал, Вы всё больше по званым балам да приёмам… А Вы одна или с эскортом? Август не упоминал таких пикантных подробностей…
        Он явно был навеселе. Майя внимательно смотрела на откровенно дерзившего приятеля своего брата и невозмутимо, словно находясь на рабочем месте, просчитывала варианты дальнейших действий. Несколько мгновений Диана обеспокоенно пыталась понять, что происходит между Павлом и Майей. Почувствовала себя выброшенной из странного разговора, расстроилась, но независимо дёрнула плечом и уже собиралась отойти, но тут сильные мужские пальцы сжали её руку:
        —Диана, дорогая, одну танду, умоляю!
        Солодов поднёс к губам её ладонь и нарочито осыпал невесомыми поцелуями:
        —Пожалуйста! Мы так давно не были вместе!
        Диана бросила извиняющийся взгляд, на Верлен, но руки не отняла. Лишь негромко объяснила:
        —На милонге не принято отказывать. Мы потанцуем, и я вернусь.
        Павел сначала откровенно уставился на хлопковое шитьё на груди Верлен, а потом сопнул носом:
        —Ты забыла добавить «может быть». Может быть, и не к кому будет возвращаться.
        Диана вопросительно вскинула бровь:
        —Будь добр, объясни, что сегодня с тобой?
        Солодов положил руку на талию танцовщицы, увлёк за собой, коротко хохотнул:
        —Да её тут же уведут, стоит тебе отступить! Это же свежее мясо для наших тигриц!
        Обернулся, нагло подмигнул и вышел на паркет.
        Верлен от такого хамства едва удержала привычное спокойствие на лице. Она чувствовала, что её просто раздирает на куски: рысья гибкость Дианы оказалась зажатой в агрессивные руки, крепко прижатая к партнёру грудь потеряла отчаянную остроту и пленительную податливость, неуклюжая игривость Солодова сбивала акценты, и отчётливо было видно, что Орлова не испытывает удовольствия от танца. Майя вздохнула: «Ты всё придумываешь. Это тебе хочется, чтобы — так. Чтобы ты была единственной, кто… А, всё, забудь. Вот сейчас я точно не уйду. Эта враждебность, ожесточённая насмешка… Не возникает просто так. Под ней явно кроется давняя и личная обида. Кто только её нанёс? Ты хотел меня испугать? Унизить? Заставить отступить? Ты почувствовал во мне угрозу? Ты ревнуешь Диану? Достаточно ли этого, чтобы хамить? Очевидно, ты обо мне знаешь. Не думаю, что мне приятно.
        И надтреснутость в голосе. Что это? Отчаяние? У тебя, что, последняя попытка? Пробуй, мальчик. Пробуй. Я тебе не соперник. Только не держи её, жадный, душный прожигатель жизни, будто сжимаешь горлышко бутылки, она — литая гроздь золотого винограда. Жаль, тебе разница невдомёк, а потому она не будет твоей… Господи, взять бы на набережную пачку листов, карандаш, и сидеть, смотреть на изумрудную воду, рисовать битым, жёстким грифелем жалкую боль, пить галлонами горький кофе и на каждом росчерке — умирать… Не отвлекайся. Смотри, понимай.
        А ты опасен, мальчик. Ты видишь меня в первый раз, а уже ненавидишь, вон как гранитной пылью сверкает твой жалящий взгляд. Только ты просчитался, мальчик. Я не прощаю ни ветошного хамства, ни шуршащей подобострастной лести. Ты преподнёс мне и то, и другое. Ты боишься меня, мальчик. Правильно делаешь. Почему? Потому ли, что это — квир, и я могу использовать это против тебя? Потому ли, что боишься, что я уведу у тебя Диану? Вот это вообще вряд ли. Или здесь что-то иное, более серьёзное? Хотя потерять любимую, кажется, страшнее ничего нет. Через страх нужно идти насквозь, мальчик, а ты в нём залип, и ты воняешь этим страхом. Значит, я найду то, чего ты боишься».

* * *
        Эта танда длилась целую вечность. Верлен опиралась спиной на мраморную колонну, скрестив руки на груди, вцепившись в локти до синяков, и не отрываясь смотрела, как соприкасаются бёдра, как руки скользят по спинам, как гладко выбритая щека прижимается к бархату скулы — и маялась, маялась обрушившимся одиночеством в гудящем зале, загоняя ревность в подошвы горящих ступней, встряхивая и награждая пощёчинами одуревший рассудок.
        Наконец пары сошли с танцпола, и Солодов, снова осыпая поцелуями кисть Дианы, остановился у кромки поля, не выпуская кисть Дианы из рук, и горячо, полушутливо зашептал:
        —Это та новая жертва, которую ты закогтила в Петергофе? Красивая цыпочка, не спорю, но по ней же видно: спесивая банкирша пришла поразвлечься! С неё ползала глаз не сводит, только посмотри. Диана, дорогая, она разобьёт тебе сердце! И не даст тебе столько, сколько могу я!
        Орлова, почти не слушая, что несёт Солодов, пристально следила за Майей, невозмутимо стоявшей в отдалении и, кажется, заинтересованно наблюдающей за вновь вернувшимися на паркет парами. Когда Павел слишком сильно стиснул её руку, зашипела:
        —Паша! Отпусти, ты делаешь мне больно!
        Солодов будто не услышал:
        —Диана, ты для неё никто! У тебя есть я! Не уходи!
        Тангера вдруг осознала, чего хочет от неё подвыпивший партнёр, и рассмеялась:
        —Опять ты за своё! Нет, Паша, нет и ещё раз нет!
        Вытянула пальцы из широкой потной ладони и медленно пошла к Верлен, а Солодов, провожая её жадным взглядом, сжимая кулаки, еле сдерживаясь, яростно-бешено соображал: «Вот же твари! Одна воровка, сука продажная, сдохла, так нет, всё лезут и лезут! Раз тебя нельзя купить, тебя можно украсть. И свалить на новую шлюху. Эти банкиры всё равно под подозрением. А тебя можно посадить на поводок и отдрессировать, и ты останешься моей насовсем. Только я сначала покажу тебе, что эта дрянь тебя не стоит, что ты ей ни за каким чёртом не нужна. Так покажу, что на всю жизнь запомнит. Я никому не отдаю то, что принадлежит мне!».

* * *
        Майя прикрыла глаза. Диана, ведь ты же не слепая… Неужели ты не замечаешь, что звериные высверки в его зрачках — вовсе не то, на что похожа любовь. Хотя… что я вообще знаю о любви? У меня это — ничейный, странный, ломкий, одинокий мир, тонущий в потоке зонтов и спин, шорохе автомобильных шин, ограниченный прихотливыми колючими стенками тротуаров, подъездов, лифтов, расписанный слепым огнём пронзительной синевы…
        Почувствовала невесомое касание пальцев у локтя, открыла глаза, чуть повернула голову. Диана стояла рядом, казалась измученной:
        —С тобой всё хорошо? Мне кажется, ты дрожишь.
        Майя с трудом отлипла от колонны, бесстрастно глядя поверх голов танцующих пар. Солёным, шершавым голосом ответила:
        —Я, пожалуй, пойду. Для первого раза хватит.
        Диана кивнула, а потом неожиданно сказала:
        —Я тоже ухожу.
        Верлен сквозь бешено стучавшее в висках сердце едва расслышала слова тангеры. Брякнула первое, что пришло в голову:
        —А разве ты не должна быть здесь до конца?
        Орлова оглядела зал, словно видя его впервые, и сбивчиво проговорила:
        —Обычно так и есть. Но я же хозяйка. Могу уйти, когда захочу. Ребята всё закроют.
        Очень хотелось потереть словно вспоротую отстранённостью Верлен кожу над левой грудью, но тангера удержалась: ямогла бы тебе сказать, что, когда ты уйдёшь, я стану похмельно-угрюмой. Этот блестящий свет станет слякотно-тусклым, и скулящая тоска уже подбирается ко мне. Я могла бы тебе сказать, что без тебя всё это золото становится простой пылью… Но не скажу. Пока — не скажу…
        —Подожди меня пару минут, хорошо? Я сумку возьму.

* * *
        Они вышли вдвоём на крыльцо — и наткнулись на стену воды. Ливень грохотал и гудел в водосточных трубах, отвешивая пощёчины редким прохожим, бегущим вдоль Лиговского проспекта. В жемчужных переливах водяной пыли в свете заспанно моргающих фонарей невозможно было разглядеть, что творится в пяти метрах от тебя, только неясные контуры. Литые ограждения, стены домов, дорога, превратившаяся в реку, и Нева, ставшая разбитой дорогой, — всё смешивалось и исчезало.
        Оказалось, что Дианин «Фиат» наглухо заперт, и в таком шторме нечего было и думать отыскать хозяев двух машин, уткнувшихся ей в бампер. Верлен, не задумываясь, наклонилась к уху Орловой и потребовала сесть в её «Ягуар», благо к нему никто не посмел прижаться. Тангера повернулась к Майе и счастливо улыбнулась. Восторг перед отрывавшими от земли шквалами сверкал в её глазах. Раскрывать зонты было бессмысленно — слишком сильный ветер, и поэтому они просто промчались десяток шагов, одновременно открыли двери и упали на сиденья. Тончайший батист рубашки, за секунды промокший насквозь, облепил рельефные мускулы, похожие на морские камешки-окатыши, и танцовщица от нахлынувшего необузданного желания закусила губу, не замечая, как вспыхнули такие же золотистые иглы в прозрачной кленовости взгляда Верлен. Поддаваясь порыву, вдруг предложила:
        —Раз уж ты сегодня мой шофёр, тогда я заказываю маршрут. Я хочу посмотреть, как ты живёшь!
        Верлен опешила до такой степени, что даже перестала протирать запотевшее лобовое стекло, и всем корпусом повернулась к девушке. Едва справляясь с пронзившей её дрожью, медленно и негромко переспросила:
        —Ты хочешь посмотреть, как я живу?
        Диана, пристёгиваясь, кивнула. Взъерошила копну влажных волос, чтобы скрыть загоревшиеся от собственной смелости щёки, и призналась:
        —Я сейчас живу с родителями. Мне пришлось на время вернуться домой, раньше я снимала квартиру, но… в общем, давай мы не будем говорить об этом. Просто сегодня мне совсем не хочется сразу возвращаться домой. Я не очень лажу с семьёй, поэтому предпочитаю появляться поздно и выходить из своей комнаты, когда уже все разойдутся. Расписание позволяет встречаться с домашними реже. Я уже сняла новую квартиру, там доделывают ремонт — и недели через две я снова буду свободным человеком, далеко от жаждущих меня упрекнуть, укусить или обвинить. Так что? Устроишь мне экскурсию? Заодно сможем поговорить. У тебя же уже есть какие-то соображения?
        Верлен задумчиво посмотрела на руль, на стремительно разбрасывающие воду дворники, перевела взгляд на Диану. Та как-то сжалась на большом мягком кожаном кресле. И Майя не смогла ей отказать.
        —Хорошо. Я покажу тебе, где я живу. И мы сможем поговорить.
        Плавный поворот ключа, довольное урчание двигателя, и дорога выплеснулась под широкие колёса.

* * *
        Майя впустила Диану в квартиру и словно в первый раз окинула своё жильё придирчивым взглядом. Из квадратной прихожей открывалась двустворчатая дверь в большой зал, разделённый ажурными арками на отдельные зоны. Дубовый пол, стены, отделанные красно-рыжим клинкерным кирпичом, с каплями холстов с чёрно-белыми рисунками, на затянутом в прозрачную сталь потолке — круглые метровые плошки светильников, стального цвета портьеры, серо-кремовые перегородки, толстенный мохнатый белый ковёр — лаконично, строго. Пусто. Перед громадным окном в центре зала стоял тёмно-коричневый, под цвет пола, большой кожаный диван. Проходя мимо, быстро поправила сползший плед и вышитую подушку. Верлен впервые принимала гостей, и потому смутилась и отрывисто сказала:
        —Если нужно умыться или полотенце, то ванная здесь, — махнула в одну сторону, потом в другую: — И здесь тоже. Я на минуту.
        Нырнула в одну из арок и исчезла в гардеробной.
        Диана опустила руки под воду, плеснула в лицо, смывая запах, зацепившийся от Солодова, сняла толстое белое полотенце, промокнула влажные волосы, провела по лицу и плечам. Уставилась в зеркало:
        —Ну ты и дерзкая птица, Орлова. Только не упусти!
        Вышла в зал. Ночная громада города расстилалась сверкающей вязью, завораживала. За спиной раздались лёгкие шаги. Диана оторвалась от сказочной пустоты города под ногами и обернулась, резко вздохнув. Верлен в свободной хлопковой рубашке, отсвечивающей пеплом, чёрных джинсах словно кралась босиком по дубовому паркету. Несколько мгновений, и вот уже Майя протянула бокал и вполголоса предложила:
        —Бургундское?
        Чуть не выпалив — из твоих рук хоть яд, Диана прикусила губу, рассматривая розовые овальные ногти на изящных пальцах, обнимающих хрупкие стенки.
        Майя молча ждала ответа, стараясь не дрожать.
        Диана легонько прикоснулась, принимая бокал, и спросила, только чтобы нарушить зазвеневшую тишину:
        —Как называется?
        —La Chablisienne. Оно вкусное.
        Диана покрутила тонкую ножку в пальцах, вдохнула терпкий аромат: золотистое вино дышало мятой, миндалём, жасмином, ванилью, липой. Пригубила, покатала на языке.
        Протянула бокал, легонько стукнула о другой:
        —Спасибо, что пригласила меня.
        Верлен невозмутимо пожала плечами:
        —Я бы не бросила тебя в дождь.
        —А не в дождь? Бросила бы?
        Майя, понимая, что сейчас она не готова к разговорам с двойным дном, оставила шутку без ответа. Вместо этого подошла к рабочему столу, вытащила небольшой пакет, внимательно взглянула на заинтересованную Диану. Приглашающе кивнула на диван:
        —Когда мы разбирали вещи Марты, я нашла у неё фотографии. Там много тебя, твоих друзей. Расскажешь мне, где это вы?
        Диана забралась на мягкую плотную кожу, подтянула под себя ноги и кивнула. А про себя подумала: «Тысячу и одну историю расскажу, что угодно, только бы быть рядом с тобой».
        Верлен стала подавать фотографии по одной, Орлова в красках описывала поездки в Варшаву, в Берлин, съёмки на острых крышах, на площадях, вечеринки. Держа в руках снимки из метро, где они с Мартой вытянулись струной над рельсами, услышала сердитое:
        —У вас обеих мозги набекрень. Разве так можно? А если бы грохнулись?
        Диана подняла блестящие глаза:
        —Танго не позволит. Ты расправляешься и принимаешь на себя весь мир, а твой партнёр держит и мир, и тебя… Это как железная стружка и магнит. Или буря и глубина. Главное, доверять бесконечно, проникать друг в друга — и танго становится волной, заслоняющей небо, поэтому не страшно и ничего не случится.
        Верлен дёрнула плечами и подала следующий снимок, затрёпанный, истёртый: немного смазанная, узнаваемая фигурка, лицо на три четверти повёрнуто к дорожкам к паспортному контролю. Аэропорт Шарль де Голль, и у Майи в этом не было сомнений. Но — несколько лет назад, это точно. Весь просмотр был затеян только ради этого снимка. Это был тот самый вопрос, на который она уже несколько месяцев хотела получить ответ.
        Диана взяла фотографию, и тут, к изумлению Верлен, глаза Дианы расширились, она стала смотреть на него внимательно, с неподдельным интересом. Не пролистывала вскользь, как другие.
        —Май, а это не я. Где это, я не знаю. Это что, было у Марты?
        Майя вздрогнула, забрала снимок обратно, пристально взглядывая на сидящую перед ней тангеру и снова на фотографию. Очень тихо сказала:
        —Похожа очень. Правда же, похожа?
        Орлова согласно кивнула и повернула голову так, как на фотографии:
        —Практически двойник. Но точно не я, посмотри. Надо же… Может, это её искала Марта? Может быть, нашла?
        Верлен вздрогнула, подняла с пола бутылку вина, наполнила бокалы:
        —А кого она искала? Расскажи мне.
        Орлова откинулась на спинку дивана, прищурилась на золотистое вино:
        —Марта как-то пару раз обмолвилась, когда была сильно навеселе, что в Париже была у неё любимая женщина, звали Ольга, она отсюда. И она эту Ольгу искала здесь, в Петербурге. Не знаю, нашла или нет. Марта любила её самозабвенно. Но, как я поняла, эта Ольга вернулась к мужу или вроде того. Уехала и пропала, больше даже не звонила.
        Майя вцепилась памятью в эту совершенно неизвестную частичку жизни сестры, как собака в брошенную кость. Тангере совершенно не обязательно было знать, что это очень важно, поэтому Майя осторожно кивнула:
        —А… ты фамилию не знаешь? Долго у них был роман?
        Диана грустно покачала головой:
        —Фамилию не называла. А роман… месяца три, что ли. Совсем мало. Марте тогда было двадцать. И она очень жалела, что всё это время они прятали друг от друга свою жизнь. Марта не знала, ни кто муж, ни, вообще, кто такая Ольга, по большому счёту… Ни где жила, ни телефона — ничего… И об этой скрытности она жалела больше всего. Ей, видимо, было так отчаянно плохо, что заявила мне: никогда не связывайся с таинственными натуралками. Выбросят и забудут… Мы с Мартой тогда вместе читали Цветаеву, «Письмо к амазонке». И она плакала навзрыд. А потом рассказала…
        Подняв лицо к потолку, Диана пыталась сдержать слёзы. Верлен, чувствуя себя экзекутором, встала, давая ей прийти в себя, отошла к окну, думая о том, что пережила Марта: «Не потеряв ни капли горячности и света… Когда так бесполезно барахтаться и грести в накрывающем девятым валом отчаянии… Ты убеждала меня позволить себе чувствовать. Даже если всё безнадёжно, всё равно… Ну почему ты не пришла ко мне? Мы с Шамбленом нашли бы её… Чего ты испугалась?». В голове будто что-то щёлкнуло, сдвинулось, и медной монеткой выпала мысль: что всё-таки Солодов делает рядом с Августом? Не повернув головы, Майя глухо продолжила:
        —А Павел? Он как к Марте относился?
        Диана сказала в нос от задавленного рыдания:
        —Они отлично ладили. Несколько раз даже, когда Марта приезжала к школе забрать меня после работы, они болтали, смеялись. И в тот день…
        Верлен напружинилась, но не проронила ни слова.
        —В тот день мы ехали вместе. Марта нас развозила: Пашка вышел у своего офиса, тогда он ещё работал. Марта тоже выскочила, они перекинулись парой фраз, и Марта вернулась. Повезла меня, Костю и Володю в клуб на Нарвской, мы там работали номера, а потом остались отдохнуть.
        Майя, словно ступая по тонкому льду, спросила:
        —О чём говорили, не знаешь?
        —Нет. Марта тогда весь день, да и вообще, наверное, дней пять последних, была взъерошенная, как на иголках, но не сердитая, а… как бы ожидающая, что ли… как слепящий свет из-за туч, улыбнётся и снова притихнет…
        Диана плакала и уже не стеснялась этого. Майя едва удержалась: невыносимо захотелось подойти к Диане, прекратить эту пытку воспоминаниями и снова, как на паркете, обнять её, но теперь больше не отпускать. Вместо этого тихо вышла в кухню, принесла салфетки, положила рядом, снова отошла ждать, когда танцовщица успокоится. У самой в уголках глаз нестерпимо жгло, горло сводило судорогой, но слёз не было, только сильнее немело лицо.
        Внезапно гостья кивнула в сторону прихожей:
        —У тебя там шлем лежит. Ты что, ещё и мотоциклы водишь?
        —Да. Иногда.
        —Я боюсь мотоциклов, — Диана поднялась с дивана, шагнула ближе и вздрогнула от возможной догадки: — Откуда у тебя этот шрам? От него?
        Верлен внутренне съёжилась, покрутила вино в бокале, потом выпила его медленными глотками, налила ещё — Диане и себе. Глотнула, тоскливо посмотрела в окно, понимая, что Орлова не виновата в своём любопытстве, просто она такая. А привычно замыкаться в себе, тем самым обижая её, не хотелось. Вполголоса начала:
        —Мы праздновали день рождения моего брата Августа. Как ты понимаешь, в августе, в прошлом году. Нас было совсем немного, человек, наверное, шесть. И рядом с нашим столиком, ни с того ни с сего, вдруг завязалась драка. Полетели тарелки, стаканы, звон, грохот, мат.
        Майя подавила спазм в горле, снова переживая одну из страшных картин в своей жизни.
        —Я успела только почувствовать, как что-то обожгло мой висок. Меня развернуло, и я упала рядом со столом, ударилась затылком. Оказалось, что кто-то махнул бутылкой и зацепил меня. Меня, конечно, сразу увезли в больницу, сначала в городе, потом родители отправили в Париж. Там я провалялась несколько дней, пока заживало, потом ещё в родительском доме — пару недель, потому что pere не разрешал мне вернуться обратно.
        Диана какое-то время молчала, а потом надломленным голосом тихо спросила:
        —То есть кто-то хотел убить тебя тоже? Ещё раньше, чем Марту?
        Майя равнодушно пожала плечами:
        —Так думал pere. Так думала вся служба безопасности. Мне не кажется, что здесь орудует один и тот же человек. Брат вызвал охрану, всех дерущихся повязали, разобрались — нет, случайность. Хотя после Марты отец снова стал утверждать, что это — попытка нападения на меня, только скрытая. Как бы то ни было, ничего не доказано.
        Диана вскинулась, словно коснулась оголённого провода:
        —Ты уверена, что это — случайность? А где была твоя охрана?
        Майя опять пожала плечами, борясь с дурнотой, нахлынувшей от воспоминаний. От стыда за эту слабость глухо буркнула:
        —Я в ресторан с охраной не хожу. Просто теперь я всегда стараюсь запоминать обстановку и оценивать опасность от людей, оказавшихся рядом.
        Диана ухватилась за предыдущую фразу, как за ускользающую струйку дыма:
        —Ты говоришь, что твой отец думает, что нападение на тебя. А ты что, так не думаешь?
        Майя занервничала. Ещё никто не разговаривал с ней так пристрастно и беспокойно, не заставлял возвращаться к пережитому, буквально клещами выдёргивая наружу запрятанную боль. Резче, чем собиралась, ответила:
        —Я никогда не делаю выводов, если у меня недостаточно данных.
        Жуткое осознание опасности, витавшей рядом с Майей, и показное равнодушие Верлен словно вскипели внутри бурлящим ключом и прорвались бешеным восклицанием:
        —Да чёрт побери, ты, ты могла погибнуть, а ты мне сейчас говоришь, что не делаешь выводов! Ты что же, совсем ничего не понимаешь? Сначала хотели убить тебя! А потом… потом не просто захотели, но и убили Марту!
        Верлен напружинилась:
        —Не кричи на меня!
        Танцовщица махнула головой, отгоняя дурные предчувствия, и проорала:
        —Да почему ты-то до сих пор вообще в этой стране, почему твой отец не увезёт в вашу треклятую Францию, где ты хотя бы останешься в живых? А вдруг этот псих охотится за тобой?
        Майя отчеканила:
        —Всё. Хватит. Никто за мной не охотится. Я бы знала.
        Какое-то время они просто стояли напротив друг друга, фехтуя взглядами, напряжёнными спинами вжимаясь в обшитые тёмным деревом косяки огромного окна. Внезапно упавшая тишина постепенно накалялась, морская волна сбивала солнечные блики, и оставалось лишь несколько мгновений до разрушения гигантской плотины, подземного взрыва, схода лавины — всего того, что в обычной жизни называют стихийным бедствием.
        Майя не понимала, что происходит, но от этой удушливой волны то ли ярости, то ли стыда оставалось только бежать, чтобы не разрушить остатки доверия, которое в начале их встреч было таким крепким, а сейчас, кажется, тряхни головой — и всё разлетится на атомы. И главное — она прекрасно понимала причину, почему становится всё труднее просто говорить…
        Верлен заставила себя оторвать взгляд от Дианы, вздыбившимся позвоночником чувствуя, что на коже остались обжигающие отметины. Мысленно матерясь на себя за совершенно неуместное взбунтовавшееся желание дотронуться до танцовщицы, сбежала в кухню. Если сделать кофе, может, он перекроет собой эту обнажённую горечь откровений? Гипнотизируя кофемашину и поводя плечами в ответ на разбегающиеся мысли, услышала шорох, обернулась. Орлова собиралась у дверей, и такая отчаянная безнадёжность прорывалась в резких взмахах рук, повороте головы, что Майя не выдержала и, почти прыжком преодолев несколько разделявших их метров, буквально припёрла Диану к стенке. Та подняла глаза, блестящие от слёз, и сдавленным диким голосом выпалила:
        —Боже, как же ты меня бесишь!
        Орлова замахнулась, чтобы отвесить пощёчину, но не успела: Верлен перехватила её руки своими, будто жёсткими кожаными кандалами, придавила над головой, отчего между ними почти не осталось воздуха, и кровь пузырилась в ладонях, чувствующих биение тока в нежных запястьях.
        В сознании что-то щёлкнуло, будто замкнулись электрические провода, и окружающий мир стал вращаться, рассыпаясь на ранящие алмазные осколки. Майя выдохнула, взрыкивая разъярённой пантерой, в полуоткрытые губы:
        —Ты тоже меня бесишь. И даже не представляешь, насколько! И что?
        Диана замерла, переводя взгляд с твёрдых, непреклонных губ в глаза, сейчас напоминавшие столетний коньяк, сбивающий с ног, и обратно на губы, и внезапно обжигающим шёпотом проговорила в ответ:
        —Пошли меня к чёрту. Хоть матом. Хоть в морду. «А если не можешь, раздень меня, слышишь!»[22 - Из песни: У. Ангелевская.], — последние слова, выкрикнутые прямо в глаза, упали расплавленной сталью, и стало так адски больно, и Майя сделала единственное, что у неё получалось всегда, — отключить сознание и пройти через боль до грани, когда перестаёшь чувствовать и побеждаешь…
        Тело подалось вперёд, вдавливая Диану в стену, не отпуская рук, Майя чуть склонилась и жгучими, пахнущими мёдом и мятой, чуть обветренными по краям губами провела по губам Дианы:
        —Deshabiller-toi, donc[23 - Фр.: раздеть тебя.]… Mais tu est folle[24 - Фр.: ты сумасшедшая.]… Раздеть тебя…
        Этот поцелуй не был похож ни на что, испробованное раньше. Потоки воды с неба впивались в пустыню и исчезали, из океана фантастическими хребтами вставали горы, выбрасывая чистейшую расплавленную магму, рушились мосты и арки, горели античные храмы, в которых знали о сути красоты и проповедовали её. Ненасытный ураган обрушился рокочущим сладким дымом, и невозможно вдохнуть, и невозможно прекратить… И надо было упираться и держаться за стены, потому что, как при землетрясении, мир плыл и шатался.
        Кисти двинулись вдоль предплечий, выпуская из жёсткого плена, кончиками пальцев, ладонью, изучая подкожными нервами, но когда Диана попыталась двинуться, Майя снова прижала её руки к стене, прорычала в припухшие губы:
        —Не смей трогать меня, — и снова впилась в терзавший её нежностью и яростью рот, перехватив в одну руку оба Дианиных запястья, а второй отчаянно расшвыривая мелкие пуговицы платья, с первобытной жадностью добираясь до скрытой тонкой тканью бархатистой кожи, не узнавая себя, где-то за садившимся в голове, как пурпурное бездонное солнце, сознанием ещё поражаясь своему телу, откуда-то знающему, как нужно целоваться пальцами, сбивать дыхание, не обращая внимания, что внутри от дикого напряжения всё завязалось в жгучий узел.
        Наконец дошло, что Диана еле стоит на ногах, руки танцовщицы вцепились в размётанные кудри, прижимая Майин голодный рот к полукружиям упругой груди, а длинные пальцы «любовницы по просьбе» дотерзали пуговицы и сдёрнули платье вместе с бельём, оставив девушку обнажённой. Майя замерла, лихорадочно думая, что же дальше делать, подняла Диану на руки, вдыхая запах мускуса и миндаля, так поразивший её в первый день, и в несколько больших шагов перенесла девушку на диван. От обнимавших её затылок рук хотелось рыдать и кричать, так ознобно и остро чувствовала кожа жадные прикосновения.
        Упав на шёлковый плед и прижав одной рукой к себе танцовщицу, словно снова находясь на паркете под бешено горящими софитами, чтобы хотя бы ещё несколько минут оставаться живой и немного ослабить дикую боль от раздиравших тело когтей ненасытного желания, Майя снова впилась долгим поцелуем в губы Дианы, а вторую руку отпустила в путешествие и легко и длинно погружалась в глубину неистово бьющейся под кончиками пальцев бархатной тайны. И когда Диана выгнулась, вжимаясь покорённым телом в гулко ухающее рядом сердце, даря принимающей ладони волну наслаждения, не осталось ничего, кроме звериной тоски и с невероятным треском лопающихся от пожара вековых деревьев, когда-то бывших укромным миром когда-то бесстрастной Верлен…
        Диана что-то шептала, пыталась погладить склонившееся над ней лицо, но Майя, ничего не слыша из-за бьющего в ушах шторма, сильно прижала её к себе, не позволяя видеть выжженные страстью глаза. Нашарила подушку и плед, укрыла обеих и замерла. Спустя некоторое время, дождавшись, пока Диана затихнет (задремала?), выскользнула из тесных объятий, охнула про себя от скручивающей боли внизу живота и на негнущихся ногах выскочила из собственной квартиры, схватив сумку, куртку и шлем, оставив запасные ключи на тумбочке возле дверей. Верлен не хотела ничего объяснять. Не хотела никого видеть, и прежде всего — себя.

* * *
        Не дожидаясь лифта, рванула с одиннадцатого этажа вниз, сбивая о перила костяшки пальцев, цепляясь за кружащиеся каруселью стены, чувствуя сердце коленями, животом, горлом, но только не там, где ему место. А оно, огромное, лопалось тысячами мыльных пузырей, обрушивалось в глаза ядовитым цунами, ресницы сбрасывали волны и снова заливались нескончаемо-бешеной злой водой…
        В горле всё ещё клокотало нестерпимо-бешеное запретное пламя, которое выхлестнулось через многометровую ледовую толщу правил и устоев. Майе казалось, что она стоит на стремительно исчезающем пятачке посреди ревущего моря, только чувствуя за спиной неведомо откуда возникшие гладкие, сильные крылья и страшась их неизведанной мощи.
        На мгновение будто увидела себя со стороны, как свирепой кошкой рвала тонкие одежды, добираясь до янтарно-пряной кожи. От стыда, крапивного, мгновенного, время лопнуло трещинами на «вчера» и «сейчас», расходясь над гулкой чёрной пустотой ужаса. Бессвязные попытки объяснить себе, что произошло, метались в голове, напарываясь на клинки обвинений: «Получила её? Об этом мечтала? Добилась, спровоцировала, использовала! Господи, Ди, если бы ты не дёрнулась, я бы сдержалась! Потерять тебя из-за собственной похоти? Стать тебе постельной утехой на одну ночь? Что ты задумала? Зачем? И почему — ты? Почему именно ты стала моей жаждой? Как бы ни орала, как ни цепляла, надо было выдержать! Нужно было только поговорить! Да что ж я за тварь-то такая…»
        В расплавленном рассудке по кругу мчались вопросы: когда кожа вскипела от дерзких фраз, когда жадно упивалась предложенной сладостью, почему все эти жизненные кодексы не грохнулись отсекающей гильотиной? Почему Марта, всё это время жмущаяся за плечом, вдруг исчезла, не отдёрнула от пожирающих губ?
        И виной и стыдом, как варварским мечом по священному гонгу, хлестало по губам:
        —Потому что ты предала её. Предала всё. Всех. Стянула кусок пирога и сбежала трусливой шавкой.
        Вылетела на стоянку, к байку, остановилась, вцепилась взглядом в руки, на которых оскаленным капканом — мускусный запах и мерцающий шёлк. Грохнулась на колени, упёрлась лбом в кожаное сиденье, борясь с неистовым желанием вернуться, взвыла, словно стрелу из себя рванула:
        —Уйди от меня! Я не Марта!
        Утёрлась жёстким рукавом, кое-как нацепила шлем. Байк взревел, словно отчаянный крик исполосованного сердца, вылетел на сырую дорогу и исчез из вида.

* * *
        Диана не пошевелилась даже тогда, когда закрылась входная дверь и повернулся ключ. Только открыла глаза и долго, до звона в ушах, всматривалась в темноту. Чувствовала, как вот только что, не больше получаса назад летевшее метеором сердце медленно, но от того не менее страшно оседает вековым ледником, придавливает и убивает. Всё случилось не так, как она себе представляла. Оказалось гораздо хуже: Майя осыпала её сверкающим счастьем, но сама исчезла. Вдруг остро ощутила собственную наготу, прикрытую тонким пледом, зарылась в него, вбирая преследующий её аромат лимона и кедра, затаилась.
        Ещё никому и никогда так — остро, ломко, стремительно, неукротимо, отчаянно не отдавалась, и никого не хотелось одарить ответным сумасшествием. И ещё никто не оставлял её. Тем более — так, молча. Накатил стыд, душной, тошнотной волной: можно было предугадать, что эта дикая ночь хорошо не закончится.
        —Но было же? Было это предощущение чуда, когда в томительной волне танго твои пальцы трепетали в моей руке, и оставалось так мало воздуха, что естественно, что мы просто должны дышать его вдвоём. И не только предчувствие. На какой-то вселенский миг мне показалось, что в то, что случилось, — волшебство, сказку — мы улетим вдвоём. Чудо случилось, но как так вышло, что только со мной?
        Да, я вынудила тебя. Но я просто не могла больше терпеть. Разве это так страшно — что не ты сделала первый шаг? Или ты просто пожалела меня, и это — такой своеобразный способ утешения? Но твоё тело… Тело вообще не может врать, и твоё желание было не менее мучительным, чем моё. Бежать из собственной квартиры вместо того, чтобы просто выставить меня! Что за бред?
        Диана сжала горящие виски:
        —Я действительно хотела тебя ударить. В этом ли причина? Но теперь ты не оставила мне ни малейшего шанса объяснить, исправить… Не позволила до себя дотронуться, даже не подпустила к клокочущему, дикому жару.
        Диана вдруг подорвалась с дивана, зажгла свет. Увидев вместо шлема гладкую поверхность стола, стала лихорадочно одеваться. Пережитый страх потерять Майю вернулся, выжигая на влажной коже ознобные узоры. Безнадёжно испорченное платье не застёгивалось: больше половины пуговиц были выдраны с мясом. Диана прерывисто вздохнула: вряд ли набрасываются настолько безумно, когда хотят утешить… Подхватила ткань над высокой грудью в дрожащую горсть, замерла. Свободной рукой выкопала из недр сумочки телефон, собираясь вызвать такси, но внезапно тихо осела на пол: от дурного предчувствия перестали держать ноги:
        —Возможно, ты думаешь, что я необузданная, ветреная гордячка. Возможно, ты злишься на меня. Всё может быть. Но я ненавижу, ненавижу играть в молчанку, ненавижу догадываться! Всё может быть гораздо проще: если ты хочешь, то не души себя, найди смелость желать. Желай, говори и — бери, если дают. Но если не хочешь — тоже говори.
        Неверными пальцами нажала номер, навсегда забитый в телефонных мозгах. Гудок, гудок, ещё гудок… девять, десять… Абонент не отвечает. Да чтоб тебя, грёбаный абонент, возьми трубку! Мысли метались, бросало в холодный липкий пот. Ещё три попытки с тем же результатом. Стала набирать сообщение — пальцы путались. Диана шипела и злилась на подсказывающий дурацкий словарь. Наконец, набрала: «Ты уехала или ушла?», отправила. Сидела, тяготясь безмолвием, прикусывала щёку, когда вдруг в дыхание вплетался запах Майи, оставшийся на губах, стараясь не закричать.
        —Уехала.
        Коротко, сухо, будто выстрел. Попыталась снова позвонить — трубку опять не взяли. Разозлилась, снова написала: «Ты нетрезвая. Вернись, поговорим». С размаху вынесло из солнечного плена в ледяную пустыню: колотил озноб, руки леденели, затылок ерошился предчувствием беды. Неужели так всё и кончится? Будь Майя здесь, взяла бы её за отвороты хлопковой рубашки, саданула спиной о стену, чтобы навсегда вытряхнуть даже мысль о побеге, метнула бы в узкое скуластое невыносимо прекрасное лицо абсолютно всё, что думает, о её стремлении к контролю, напускной невозмутимости и бессмысленности скрывать такую бешеную натуру. И, разумеется, сделала бы с ней ровно то же самое, что сделала с ней Майя: вывернула наизнанку, зашвырнула в небеса, напилась бы острого, безудержного счастья. И никуда бы больше не отпустила. Только какой теперь в этом толк — представлять то, чего не случилось? Даже ведь не попыталась перехватить дрожавшие пальцы, значит, сама разрешила удрать. И теперь как узнать самое важное: почему ушла и захочет ли впустить её в свою жизнь снова …
        Телефон опять курлыкнул: «Нет». Что — нет? Да что — нет? Зашвырнула в ромашковое поле, сбила с орбиты, научила дышать совершенно по-другому, сцеловала нутряной крик так, как никто и никогда не ловил его, а теперь — нет? Да ты с ума сошла? В бешенстве настрочила: «Мне ждать тебя или уезжать?». Отправила. И замерла в ужасе, заранее зная ответ, сжимаясь в комочек в ожидании неизбежного удара. Телефон безжалостно развернул сообщение: «Уезжай».
        —Вот и всё. Предельно ясно. Предельно бессмысленно. «Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны». Почему — поезд? Ну, знаешь, даже подсудимым дают право на последнее слово. Если у тебя это обычная практика — не слушать необузданных девиц, то здесь этот номер не пройдёт, тебе придётся меня выслушать. Я никогда и ни у кого ничего не просила, но с тобой… С тобой придётся учиться жить заново, потому что отказаться от тебя я не могу.
        Диана вскинула заплаканные глаза к потолку: или это — просто момент? Один. Который нужно пройти, как по канату над пропастью. Пройти и забыть. Наступит завтра, вы снова встретитесь на паркете, и закружится золотисто-кленовый листопад в бездонной синеве, и никто не произнесёт ни слова о страшном, только в белоснежной кружке забурлит крутой струёй малиновый чай.
        Ты перестанешь бояться байков, по вечерам вы будете нежиться под пледом, ты будешь забираться руками под тёплый свитер, поглаживая бархатную кожу, а она — перебирать твои непослушные кудри…
        Орлова встряхнула головой: от представленной сусальной картинки стало противно. Нет, она не перестанет бояться байков. И чаще всего у неё не будет свободных вечеров. Но Майя сможет свободно дышать в тугих струях её танго — непредсказуемых и неуловимых, а Диана перестанет смертельно бояться за её жизнь. Они научатся говорить о тайном, о трудном, о прошлом и будущем. Говорить не только губами и пальцами, но и обычными, человеческими словами.
        Единственное, что нужно для этого пережить, — проклятый «час быка», подхвативший на свои рога невероятное сегодня и на немыслимой скорости несущийся в катастрофу.
        Медленно, словно вокруг насыпано битое стекло, прокралась к дверям. Обулась. Стиснула в ладони затейливой формы ключи: «Не верну, даже не проси. Хочешь, замки меняй, а ключи не верну».
        Щёлкнула дверью.
        Ушла.

* * *
        Майя ехала долго. Останавливалась, когда телефон стукал в сердце очередным сообщением. Вчитывалась. Вдумывалась. Отвечала. Ехала дальше.
        Добралась, увидела, что в окнах обоих этажей горит свет. Постучалась в дверь. Понятно, что в неурочный час, но некуда больше бежать. Услышала голос: «Доставка, наверное», успела удивиться, когда дверь распахнулась, и на пороге возник Макс, без футболки, босиком, в своих низких, сексуальных дизелевских джинсах. Внезапно он дёрнулся назад и захлопнул дверь.
        Майя немного отступила с крыльца и прислонилась бедром к перилам. Всё стало просто и понятно: ночь измен, так совпало. Но стоит немного подождать, может быть, выйдет? Вот ещё пять минут назад чувствовала себя близко к обмороку, гнусно и дурнотно, а сейчас сознание снова стало острым и блестящим. Поговорить всё равно надо. Зато теперь спокойно можно задавать заливающие обжигающей смолой нутро вопросы.
        Прошло всего секунд тридцать, когда дверь снова открылась, и Макс, смущённый и даже немного испуганный, вышел навстречу. Аккуратно прикрыл дверь, взлохматил пятернёй и так торчком стоящие волосы, глянул искоса: поняла ведь уже? Кивнул, словно сам себе ответил. Майя дрогнула уголком рта — привычная усмешка, всё как всегда и всё-таки совсем по-другому, коротко спросила:
        —Давно?
        Уставился исподлобья, сказал тихо:
        —Давненько.
        Ещё один камешек в воду с тихим бульком:
        —Любишь её?
        Круги по воде, тишина, потом всплеск:
        —Зачем тебе?
        Зашумели кроны деревьев, зябкими пальцами по коже — брызги дождя.
        —Надо, раз спрашиваю.
        Поёжился, выпрямился:
        —Она… забавная. Ты… не знаю, что и сказать.
        В минутном помрачении спросила себя: «А у меня — давно ли попадание даже не в забавность, а в кое-что похлеще?.. Наверное, сразу…». Длинные пальцы — капкан так и остался — легли на перила:
        —Не надо ничего говорить. Хорошо.
        Легли рядом, но — поодаль, тяжёлые руки:
        —Ты… зачем?
        Дёрнула головой: неважно. Звук голоса похож на далёкие перекаты горной реки, глухо и тревожно:
        —Скажи мне, было у тебя такое, чтобы женщина просила взять её?
        Отшатнулся, всмотрелся:
        —Ты чего? Что за странные вопросы?
        Потёрла руками плечи, будто стало холодно. Повторила:
        —Надо, раз спрашиваю.
        Впервые за весь разговор — по имени:
        —Макс, скажи мне. Мне это очень важно.
        Вызверился волком — глаза свирепые, но то ли понял что-то, то ли просто из чувства вины:
        —Было такое. Давно. Пару раз.
        Тихий вопрос лёг издыхающей у обочины собакой:
        —Брал?
        Сошёл вниз, буркнул, не оборачиваясь:
        —Брал. Только ничего хорошего.
        Эхом над полуночной рекой:
        —Почему?
        Шерсть дыбом, будто территорию охраняет:
        —Слушай, мы никогда на такие темы не говорили. Почему, спрашиваешь? Потому что погано потом. У них это или по пьяни, или любопытство, или эксперимент. Да и уходят они практически сразу. Потом на другую сторону улицы перебегают, только чтобы не столкнуться. Делают вид, что незнакомы. В глаза не смотрят. Вот почему. Да скажи ты толком, что случилось?
        Надо уходить. Ветер отдувает прядь, лицо горит, под веками — песок: устала. Кивнула:
        —Спасибо. У нас с тобой было по-другому, так что я не буду переходить улицу. Будь счастлив.
        Туманом в спину:
        —И всё?
        Эхом:
        —И всё.
        Кортина
        Он ненавидел. Ненавидел истово, яростно всё, что связано с квир-танго, эту немыслимую свободу, эту непокорённую страсть, нечаянные прикосновения и неразрывные объятия. Эту непредсказуемость быть отвергнутым или скомпрометированным, или же, наоборот, получить обещание или приглашение, а ты не соответствуешь ожиданиям. Он никак не мог научиться разговаривать на этом языке, а они… Они блестяще справляются с историями о встречах и расставаниях, верности и предательстве! У них в этом проклятом танго бурлят чувства, и танец становится настоящим спектаклем, в котором главный герой — опять не он!
        Ему всегда хочется побеждать, вести и поглощать, пробуждать и пожирать адское томление той, что окажется в его руках, он ненасытен, он жаждет, чтобы она, именно она, липла к нему, чтобы жарко мечтала оказаться прижатой к широкой груди и вдохнуть неповторимый мужской аромат. Да, он следит за собой так тщательно, что иногда это вызывает подколки окружающих. Он принимает душ два раза в день, бреется, переодевается, его гардероб полон белоснежных рубашек и чёрных отглаженных брюк, его штиблеты всегда блестят, но это всё не то. Не то! Это совсем не помогает ему стать таким же раскованным и свободным… Это совсем не помогает ему заполучить Диану.
        Танда 11
        Вцепившись смертельной хваткой в руль, летела по дороге, выжимая из байка всё возможное. По шлему бились мелкие капли снова начавшегося дождя, серая лента под шинами скользила, норовя увернуться, сбросить бешеного наездника. Майя не замечала ни летящих по обочинам деревьев, ни открывающихся пустырей, ни сонных домов. Вжавшись в сиденье, растворяясь в скорости, абсолютно сухими глазами смотрела вперёд, только вздрагивая, как от удара кнута, когда беспокойное сознание складывало в мозаичные картинки разноцветные острые стёклышки: огромные глаза, бархатистая скула, запрокинутая голова, тонкая ключица… Пульс играл в чёт и нечет, добавляя отравленного пурпура к органному гулу расширившегося сердца, неостановимым маятником отсчитывая бегущие секунды. От занимавшегося зябкого утра остро ныли зрачки.
        Уже подъезжая к развилке на аэропорт, приняла решение не возвращаться домой:
        —Кто тебя знает, вдруг ты не уехала и ещё там. Я не готова видеть тебя, Диана, прости. Тем более, что у меня есть дело, которое я должна довести до конца, какой бы он ни был. Чёрт побери, я до сих пор не знаю, замешана ты в этом или нет? Я боюсь тебя, себя, и как же прав отец, когда говорил, что нет убийственнее яда, чем человеческие чувства… Тебя даже нет рядом, но я совершенно перестаю соображать, стоит мне только вспомнить… А если учесть, что последнее время я только и делаю, что думаю о тебе, можешь себе представить, в какое желе превратились мои мозги… внутри меня плавится, ворочается, брызжет космическая руда. Меняется порядок молекул, выдавливая воздух, вышибая пробки здравого смысла. Ты отнимаешь у меня страх прикосновений, даря взамен восторг, ликующую свободу и абсолютное неумение жить в законах и правилах…
        Ты, наверное, знаешь об этом больше, чем я. И, вполне вероятно, я даже когда-нибудь спрошу у тебя, как вы, ты, Марта… Как вы с таким огромным миром внутри живёте. Но — не сейчас, только не сейчас. Пусть поутихнет, поостынет, подёрнется пеплом, и будет не так удушающе больно…
        Поставив байк на стоянку и заплатив за неделю вперёд, глянула на часы: половина шестого утра. Странная ночь. И абсолютно не хочется спать… Бросать здесь байк, конечно, не самая удачная идея… А, ну и пусть.
        —Надо как-то объяснить, куда я лечу. А надо ли? Кому, в конце концов, какое дело, чем я занимаюсь? Мне тридцать три года, я ни черта не смыслю в жизни, до этого дня я вообще понятия не имела, кто я: распахнула дверь, а за ней оказались ненасытные чудовища, и захлопнуть её просто так я не умею. Так что идите лесом, дорогие товарищи, стройными шеренгами и далеко-далеко. А я улетаю.
        Верлен решительно вошла в здание аэропорта и стала изучать расписание: ближайший самолёт в Мурманск вылетал через три часа. Купила билет в эконом-класс: не стоит светиться в маленьком незнакомом городе, прилетая бизнесом, словно важная персона. Кто их знает, там, на краю земли, вдруг они придирчиво оглядывают каждого чужака, считающегося богатым? Тем более — без багажа, вообще без вещей, в обычной кожанке и джинсах.
        Найдя удобное положение на металлическом сидении в зале ожидания, прикрыла глаза и попыталась сосредоточиться на том, что предстояло сделать.
        —Сегодня воскресенье. Значит, в школах никого нет. Ну и ладно. Зайду в магазин, куплю себе сменную одежду, найду гостиницу, осмотрюсь. Пойму хоть, что за город, что за люди в нём живут, чем дышат. А с утра займусь обзвоном, может, кто вспомнит такого ученика. Глупо, конечно, лететь так, без подготовки, наобум, но вернуться домой? Ни за что.
        Почувствовав шевеление возле себя, подняла ресницы: рядом устраивалась тоненькая девушка, лет двадцати, с тремя серёжками в ухе, очень короткой, взъерошенной, совсем мальчишеской стрижкой, белоголовая, угловатая. Почувствовав на себе взгляд, девушка улыбнулась, сверкнув зелёными молниями из-под прямых тёмных бровей:
        —Не возражаете?
        Верлен отрицательно покачала головой и снова закрыла глаза: «Красивая… Давно ли ты стала замечать женскую красоту?». Присутствие рядом чужого человека отвлекало, но не вставать же и не уходить, получится демонстративно, не отказала же сразу. Да и как можно сказать, что ты против, если это общий зал ожидания? Кольнуло сожаление: надо было брать вип-зону, там удобные кресла, расстояние друг от друга большое.
        Девушка включила плеер и до напряжённого слуха донеслась приглушённая мелодия, вцепилась тоской: «Нет неба, нет солнца без тебя, как брошенный пёс на дороге, душа моя»[25 - С. Сурганова. «Португальская».]… Майя вздрогнула: «Не думай, не думай о ней». Всё-таки встала, отошла к окну, наблюдая, как садятся и взлетают самолёты. В зыбкий розоватый рассвет вплетались атласные струи тончайших облаков, выстраивались смутными мостами, свивались свечами цветущих каштанов, ветер шалел от простора, подбрасывая огненные свитки, закутывая в шумящий плащ далёкий город. Полчаса, час, полтора…
        Когда объявили регистрацию на рейс, на часах было восемь двадцать. Уже начиная привыкать к тому, что всё внутри — скрученный комок нервов, достала телефон, нажала кнопку:
        —Доброе утро.
        Шамблен неспешно ответил:
        —И тебе доброго. Какие новости?
        Верлен переступила, чувствуя в ногах тяжесть бессонной ночи:
        —Сначала я хотела узнать у тебя. Собрали досье на своих фигурантов? Неделя прошла.
        В трубке послышался стук клавиш:
        —Собрать-то собрали. Но ничего такого, что было бы тебе важно. Никто образ жизни не менял, детали личной жизни, привязанности, покупки, передвижения, связи по окружению — ничего такого эпохального. В нашей «Метке» никого из них нет. Но мы внесли теперь, конечно. Копии допросов получили, это несложно. Но там — тоже ничего, за что можно уцепиться. Кое-какие детали в базу закинули, на всякий случай. Если хочешь, переброшу тебе, почитаешь. Но можем и вместе полистать сегодня. Что у тебя там за шум?
        Верлен переложила трубку в другую руку, отошла в угол к ребристой стене:
        —Анри, я улетаю.
        Заместитель вздрогнул:
        —Далеко? Так ты что, в аэропорту уже?
        Чувствуя себя призраком, сливающимся с ветром, бросила:
        —Уже, уже. Я лечу в Мурманск.
        Шамблен, простукивая по клавишам коды, скрипнул зубами:
        —Значит, ты в аэропорту. А почему я не вижу, что у тебя дома включена сигнализация?
        Верлен нахмурилась:
        —А почему, интересно, ты должен это видеть?
        Поняв, что проговорился, вздохнул:
        —Потому что я за тебя отвечаю.
        Чувствуя закипающее ледяное бешенство, но ещё сдерживаясь, уточнила:
        —Так ты меня водишь, что ли? Следишь за мной? Контролируешь меня?
        В голосе Верлен послышалась явная угроза. Но отступать было некуда — поздно, да и незачем — Шамблен был уверен в своей правоте. Отчеканил:
        —Я отвечаю за твою безопасность перед господином президентом. Да, у меня есть такое задание.
        И, уже мягче:
        —Май, отец беспокоится о тебе.
        Верлен прикусила щёку, заставив себя сдержаться. Заговорила свистящим шёпотом, помня, что вокруг полно людей:
        —Да что ты себе позволяешь? Что вы вообще все себе позволяете? Может, мне нужно тебе докладывать, куда я поехала, с кем встречаюсь, с кем сплю, наконец?
        Шамблен отрезал:
        —Мне докладывать не нужно, я и так знаю, куда ты ездишь. С кем ты встречаешься, мне неважно до тех пор, пока это не угрожает тебе лично.
        Майя зашипела взъярившейся кошкой:
        —А как, интересно, ты это определяешь, кто мне угрожает, а кто — нет?
        Анри стиснул пальцы в кулак, медленно разжал и предложил примирительно:
        —Давай, ты никуда не полетишь, приедешь ко мне, и мы всё обсудим.
        —Ну уж нет! Жди, пока вернусь. Ни минутой раньше!
        Шамблен укоризненно вздохнул:
        —Май! Не пыли. После жуткого сентября вы все трое — под особым наблюдением. Извини.
        Верлен резко вздохнула и словно поймала упавшие поводья. Вставать на дыбы из-за правил безопасности? Это выглядело, как минимум, странно. Буркнула:
        —Всё, не пылю. У меня для тебя вообще-то задание было.
        Это были уже почти привычные, сдержанные интонации. Зам пододвинул к себе листок и карандаш:
        —Говори, фиксирую.
        Всмотрелась в даль, опушённую осторожными серебристыми лучами, задержала дыхание, словно падая в воду:
        —Найди мне списки студентов, кто учился вместе с Мартой. Как хочешь, но найди!
        Шамблен издал недоумённый звук:
        —Эммм… Хорошо. Сделаем. Только не сегодня. Ты сможешь подождать?
        Буркнула, понимая, что всё ещё сердится:
        —Поторопись.
        Анри уточнил:
        —Только один курс?
        Задумалась. Надо брать шире, максимально широко, откинуть потом будет легче, а вот если не найти, тогда придётся запускать заново:
        —Нет. Найди всех, кто учился на смежных факультетах, все курсы.
        —Май, чёрт возьми, дай какой-нибудь ориентир, что ты собираешься искать?
        Выдохнула, сжала руку в кулак, осторожно постучала по стеклу:
        —Пока ищите по всем спискам девушек из России, кто учился в одно время с Мартой, когда ей было двадцать. Имя — Ольга. Но может быть и другим, потому что я не уверена. Смотрите сначала тех, кто из Петербурга.
        —Ещё факторы есть? Ты же понимаешь, что их могут быть сотни!
        —Вряд ли сотни. Мы же берём пока только смежные, а искусство — не такое популярное направление. У меня нет ни возраста, ни профессии. Просто подготовь мне выборку, я сама буду смотреть.
        Помолчала. Скрипнувшим голосом — много усталости, горечи, отчаяния:
        —Анри, у меня плохое предчувствие. Поторопись, пожалуйста.
        Заместитель, привыкший доверять интуиции — своей и её, задержал дыхание:
        —Будь осторожна, я тебя очень прошу. Мне съездить к тебе, включить сигналку?
        Представила себе картину: Анри заходит в квартиру и обнаруживает там растерзанную, в изодранном платье, зацелованную до синяков Орлову. Прекрасно же, чёрт возьми! Просто великолепно! Уехала она или нет — понять невозможно: «Фиат» как стоял у школы, так и стоит. Пока не двинется, никому в квартиру и входить нельзя. Чёрт, чёрт!
        Ответила напряжённому голосу, повторяющему в трубке: «Май? Алло? Май?»:
        —Не надо, Анри. Ничего не случится, — подпустила язвительности: — Никто же, надеюсь, кроме тебя, не знает, что я уезжаю? Ты же не вывешиваешь в банке бюллетень о моих передвижениях?
        Шамблен усмехнулся:
        —Хочешь? Могу запустить. Этакая молния: «Кот из дома, мыши в пляс, делай, что хочешь, директор в загуле!».
        Майя мягко вымолвила:
        —Нет уж. Достаточно одного тебя. Тебе всё равно придётся поработать, даже если меня нет.
        —Без вопросов, Май. Только… ты надолго вообще?
        Прикинула свои возможности по поиску в трёхсоттысячном городе:
        —Не знаю, как повезёт.
        Зам сделал ещё одну попытку:
        —Но что ты ищешь? Что ты там делать-то будешь?
        Вздохнула, почесала шрам, щурясь от яркого солнца:
        —Анри, всё, что тебе нужно будет знать, я расскажу. Если… нет, когда найду. Хорошо?
        И, напоследок, ёжась от предчувствий, дождевым горчащим дымом выдохнула:
        —Анри… присмотри, пожалуйста, за Дианой. С кем будет встречаться — особенно.
        Выговорив имя, ощутила на губах вкус бешеных ночных поцелуев, чуть не взвыла в голос от зажавших ржавых клешней внезапной тоски. Выключила телефон, с силой потёрла лицо. Снова уловила шёлковый запах, резко опустила руки и пошла к стойке регистрации: «Займись делом. Анри присмотрит. Только не дёргайся!».

* * *
        Диана мучительно покраснела от насмешливо округлившихся глаз водителя, назвала домашний адрес, откинулась на сиденье и закрыла глаза.
        —Конечно, машину нужно забрать, но только не сейчас: со стороны, наверняка, кажется, словно меня волки терзали. Волки, пантеры… Тебе, лютой, страстной, неприручённой волчице я готова отдаваться всю жизнь. Но сколько волка ни корми… Почему, ну почему, Май, у нас что ни встреча, так всё как-то… нескладно получается? Ведь нас тянет друг к другу, но то я от тебя шарахаюсь, то ты от меня. И почему я тебе всё никак не осмелюсь рассказать, кто ты теперь для меня? Ты постоянно утекаешь, как вода из пальцев, исчезаешь прежде, чем я скоплю в себе решимости признаться в том, что ты — лучшее, что есть в моей жизни, и это совсем не касается моего недавнего — пока в одиночестве, раз уж ты такая неприступная, — подпледового путешествия в счастье. Счастье, да, что бы ты себе ни думала. Робкое, необжитое, необмятое, но оно пахнет тобой, у него твой вкус, твой взгляд.
        Неужели я так и буду — взахлёб, веря в мифическую звезду, в предначертанность, вдыхать тебя, падать в тебя, цепляться тончайшими корешками до тех пор, пока ты не позволишь мне прорасти? И что будет со мной, если ты решишь выдрать меня из своего сердца? Ты даже не представляешь, насколько эта необходимость в человеке может быть изнурительной. Об этом можно сколько угодно читать, слушать истории, но только когда твоё небо обрушивается, начинаешь понимать. Я страшусь себе представить, что станет со мной, если ты исчезнешь совсем. Нет, конечно, я буду ходить, говорить, есть, пить, даже танцевать — но это будет уже совсем другая Орлова.
        Я не хочу смиренья губ и терпения жадной до твоей ласки кожи. И пусть говорят, что «и вся эта пыльца прикосновений — осыпалась, плеснула, нет её, но остаётся память сновидений и в ночь дремучую зовущий огонёк». Я не хочу оставаться один на один с памятью. Я хочу жить, жить сейчас, с тобой, но только если ты тоже этого хочешь. Я постараюсь ничего не выпытывать, постараюсь быть терпеливой, пока ты не захочешь мне всё рассказать. Я не буду спешить.
        Орлова скомкала насквозь промокший бумажный платок, вытащила другой. За стеклом пролетали подсвеченные тени домов, прохладная, влажная мгла клубилась в проёмах парадных, блики на мокрой дороге встревоженно вспархивали из-под колёс. И такими же бликами и тенями сплетались мысли:
        —Ты только скажи мне, Май, дай мне знать, и тогда я стану чудачкой, которая займёт твой чердак (или снимет у тебя мансарду), потому что больше мне жить негде: весь остальной мир стал противно узким и жмёт, и только рядом с тобой я могу бить откровенностью через край, как ледяной родник в жару, только успевай подставлять руки. Теперь тысячи глаз каждого дня, каждой ночи не успеют за мной, не уследят, потому что я для них — бестелесная тень, и только с тобой — ошалелая, живая, настоящая, и тебе будет некуда деться.
        Я дам тебе послушать моё сердце, когда в одно из мгновений тишины ты замрёшь и поймёшь, что сны сбываются, что всё изменяется, и останется неизменным только твой золотистый взгляд, который так стремится выйти наружу, но ты держишь его в цепях. Зачем? Зачем, я не понимаю?
        Тебе придётся завести для меня стул и ставить столовые приборы. Потому что я буду завтракать и ужинать вместе с тобой, и буду таскать у тебя из тарелки вкусные кусочки, и мы будем хохотать и потом валяться на диване, и замирать от восторга, глядя, как полыхает в закатном небе Петербург, и снова, и снова я буду сторожить каждое твоё движение, чтобы сорвать поцелуй, нечаянную ласку, чтобы украсть тебя у тебя.
        Но если только ты разрешишь мне, я буду танцевать с тобой и для тебя, я поведу тебя на крыши и буду держать за руку, за узкую, горячую руку с широким, тусклым кольцом, о котором я ничего не знаю и смертельно боюсь спросить, потому что вдруг оно — знак того, что ты кому-то принадлежишь, и мне придётся смириться с этим… Но если ты свободна, Май, то… Только позволь мне поговорить с тобой.
        Беспрерывные слёзы от беззвучной молитвы, загаданного желания скатывались в придерживаемый ворот платья, щекотали нос и губы, и не было ни сил, ни желания их вытирать. Таксист высадил Орлову под грозный взгляд подъездных фонарей и укатил. Диана постояла, вдыхая утренний бриз, покачала головой: заповедное время для слёз и обетов, и медленно потянула на себя тяжёлую дверь.

* * *
        Верлен вышла в толпе косматых, бородатых моряков и нескольких уставших женщин, прошла в приземистое здание аэропорта, огляделась, пытаясь сообразить, в какую сторону двигаться. Взяла такси и уже через семь минут входила в вестибюль гостиницы «Азимут». Из окна её номера открывался панорамный вид на Мурманск и Кольский залив.
        Сбросив пропотевшую рубашку и джинсы, первым делом направилась в душ. Закутавшись в толстый гостиничный халат, долго стояла перед окном, прикидывая, в какой из магазинов будет быстрее добраться. Снова натянула рубашку, куртку (на улице хоть и было плюс пятнадцать, но ветер, казалось, забирался под кожу) и вышла через дорогу во «Фламинго». Купила самое необходимое, вернулась в номер, переоделась и запустила планшет. В голову пришла одна идея: нет смысла обзванивать все школы в поисках ученика, покинувшего её восемнадцать лет назад, нужно сузить круг поисков.
        На сайте центральной библиотеки долго листала оцифрованные городские газеты: «Вечерний Мурманск» и «Арктическая звезда». Майю интересовали сообщения о трагедиях, связанных с кораблекрушениями. Она искала списки погибших, в которых, возможно, окажутся и родители Солодова. Конечно, данные непроверенные, и вполне может статься, что гибель родителей — легенда, у родителей могут быть другие фамилии, да и сама трагедия могла произойти не в порту приписки…
        Так, вот, есть: сообщение спасательно-координационного центра о затоплении российского траулера у берегов Норвегии. Список погибших… Солодов В.И., Солодова М.О. Часть экипажа выловили на надувных плотах, а пятерых спасти не удалось…
        Майя отодвинула планшет и вытянулась на кровати, сцепив кисти под головой и уставившись в потолок. Теперь нужно как-то втереться в доверие руководству пароходства и выяснить, по какому адресу жили несчастные. Или в кадры позвонить? Кадровики обычно доступнее начальников… Тогда можно и сориентироваться в квартале, где стоят ближайшие школы и где мог учиться Солодов, и уже оттуда плясать. Было бы, конечно, лучше всего заручиться рекомендацией от городского управления образованием, чтобы директора школ согласились встретиться. Вопрос, опять же: лето, отпуска, есть ли вообще кто на месте…
        Верлен пнула себя за поспешное решение. Чтобы эффективно работать в поле, нужно было из Петербурга всё проработать, выяснить, а уже потом срываться, а теперь попробуй-ка здесь, не влипая в конфликты, не вызывая подозрений, ужом проскользнуть, собрать данные и так же незаметно выскользнуть… Ладно, не возвращаться же с пустыми руками. Всё равно теперь до завтра никаких дел нет. И в номере просто так валяться тоже нет никакого резона. «Иди уже, город посмотри, пойми его».
        Перевернулась, активировала программу слежения, пристально вгляделась в ползущую точку «Фиата» изамерла, снова и снова представляя себе Диану. Вдруг осознала, что может так лежать и думать неизвестно сколько, вздрогнула, выключила планшет и почти бегом бросилась из номера.

* * *
        Сильно похолодало. Меряя длинными ногами пространство города, ёжась под порывами ветра, проглатывая редкие снежинки, которые таяли, не долетая до земли (свитер очень пригодился), наблюдала за людьми. Ещё по пути в гостиницу поняла, что город молодой и архитектурой особой не отличается, и потому для неё интересны два момента: жители и Кольский залив. Поход к воде отложила до вечера (благо, полярный день, темноты не будет, хоть в три часа ночи на берег иди), а вот мурманчане ночью точно исчезнут.
        Верлен поймала себя на том, что люди кажутся ей забавными. Идут, улыбаются. О погоде заговаривают, прямо на улице, с незнакомым человеком. Наверное, она всё-таки выглядит как турист. Ну и ладно. Здесь всё как-то очень бодро, живо, жизнерадостно, что ли? Старики, и те идут, чуть ли не приплясывают на ходу! Яркие краски реклам, социальные граффити, разноцветные крыши, фасады — но это буйство вполне понятно, надо же как-то спасаться от заполярного зимнего белого.
        Атомный ледокол «Ленин», памятник морякам, погибшим в мирное время, — высоченный маяк, к которому с двух сторон подходила широкая мраморная лестница с обзорными площадками, храм Спаса-на-водах, рубка атомной подлодки «Курск», громадный памятник «Алёша»… Всё — героическое, всё — трагическое… И всё промелькивало мимо и таяло, как и кружившиеся снежинки, не успевая долететь до сердца.
        Зашла в «Кружку», перекусила и направилась в сторону залива, поймав себя на мысли, что сама она гораздо более холодна, отчуждённа и далека от мира, чем люди, живущие за Полярным кругом. Почему-то именно сегодня люди очень сильно её раздражали, хотелось залечь на видневшемся косогоре, свернуться волчицей, уткнуться в лапы, закрыть нос хвостом и ни о чём не думать, только слушать равномерное биение волн.
        Однако дойти до воды не получилось: порт, железнодорожные пути, промзоны… Замёрзла, надышавшись горьким туманным воздухом, и вернулась в номер. Забралась на большую кровать, вытянулась во весь рост и, подложив руки под подбородок, уставилась на панораму залива. Неслышно, но очень отчётливо бился в висок пульс: «Мне без тебя вдруг стало всё неинтересно. Здесь звенит тишина. Её оставляют, уезжая. Бросают на гостиничных квадратных метрах. И она собакой тоскливо смотрит в дождливый сумрак. Здесь ветер играет без правил. Он забирается под свитер, под кудри. Он щекотный и кусается. В облаках проскальзывает огромная синь. Она — в точности твои глаза. И эта синь тоже звенит. А там, где вчера бухало бездонное сердце… там теперь больно и колет. Сейчас я точно знаю, что люблю тебя. Но совершенно не знаю, что с этим делать».
        Майя поворошила длинными пальцами кудри, потёрла лицо, глянула на время — в Петербурге вечер, девять часов. Ещё не прошло и суток, а уже казалось, что вынули позвоночник, откачали кровь и теперь бессмысленная прозрачная оболочка лежит на гостиничном покрывале и тоже звенит, как горюющая тишина. Кто бы знал, что так бывает. Что можно нуждаться в ком-то — так… смертельно, до стылых сквозняков в ушах, до желания выпить ночное невозвращение залпом и подавиться, потому что…
        —Я вернусь, конечно же, но что я скажу тебе? Как скажу?
        Двинула планшет, чтобы снова посмотреть, где сейчас Диана, и опешила: точка «Фиата» стояла перед её домом.
        Машинально потянулась за телефоном, но кнопку так и не нажала, просто сквозь брызнувший солёный водопад смотрела на имя, вбитое в электронные мозги:
        —Что же ты там делаешь, душа моя? Зачем ты приехала, я же не звала тебя? Ты хочешь поговорить? Но о чём? О том, что я сволочь? Жестокая, бессердечная скотина? Так я и сама об этом знаю. Я всю жизнь воспитывала себя так. Так намного проще, когда думают, что ты — чудовище. Тогда тебя боятся и делают то, что ты требуешь. Это такая страна, душа моя, где нужно, чтобы начальство боялись. Иначе ты никак не заставишь работать на себя сотни людей… Работать так качественно, как, в принципе, и должно быть априори, за что, в общем-то, и должна платиться хорошая зарплата, а не просто за то, что пришёл на работу…
        Но тут… тут совершенно другое. И пусть я на тысячу процентов уверена, что ты ни в чём не виновата, что ты не имеешь к истории с Мартой никакого отношения, кроме… Ну да, кроме… Я должна всё проверить. Чтобы, когда за тобой вздохнёт, закрываясь, дверь и ты уйдёшь, удовлетворив своё любопытство, этот вздох не был моей ошибкой. Иногда я жалею о том, что так много о тебе знаю. Как странно… Меня ранит твоё легкомыслие, меня бесит твоя ветреность. Мне страшно осознавать, что я — в череде других, которых ты пробуешь, трогаешь, рассматриваешь. В череде тех, кого ты покидаешь, как съёмные комнаты или, к примеру, гостиничные номера, оставляя только звенящую тишину…
        Кортина
        Часы показывали час ночи, когда Шамблен оттолкнулся от стола с лежащей на нём грудой бумаг, потёр воспалённые от монитора глаза и сжал на затылке руки в замок. С хрустом потянувшись, встал, подвигал корпусом в разные стороны, покрутил головой, разминая затёкшую шею. Подошёл к окну, всмотрелся в растёкшуюся от дождя ночную тушь Петербурга.
        Бездумно перепрыгивая взглядом по рыскающим в лужах автомобилям, пытался решить, как поступить. Стало особенно тяжко от вынужденного соглядатайства, от роли подсматривающего? Но он же знал, когда подписывался под требованиями, к чему его обязывают. Знал. Они по каплям цедили тягучий коньяк, перебрасывались короткими, ничего не значащими фразами вроде «ну, ты меня понял». Кивал: «Да, понял. Сделаю». Тогда ему ничто из этого не казалось дурным. Дело прежде всего. Так почему же тогда сейчас так мерзко?
        Впечатавшись лбом в стекло, поводил носом по прохладной поверхности, зажмурился. Ведь было время, когда всё было просто. Бумага не была смертельным оружием. Из неё лихо делались самолётики и кораблики. Найденные во дворе замаскированные секретики друзей не становились поводом для лютой вражды. Да, по большому счёту, и не было никаких секретов. Визг до неба, когда обливали друг друга водой. Победные вопли, когда выигрывал в ножички. Залихватски закрученный чуб и жаркое чувство превосходства, когда в четырнадцать лет шёл с красивой девчонкой по набережной, и никто не диктовал, что делать, чего избегать, куда смотреть… Можно было весело не соглашаться с придурью или бредом окружающих странных личностей. Преданность друзьям? Даже не обсуждается. Только вот вопрос: когда стоишь перед выбором: долг по договору или острое желание защитить близкого человека, что тогда важнее?
        Танда 12
        Промаявшись в душных, игольчатых снах, толком так и не отдохнув, с утра Верлен позвонила в кадровую службу пароходства. Представилась столичным журналистом, пишущим о нелёгких судьбах моряков, пустила в ход всё обаяние своего голоса и всё-таки выпросила адрес утонувшей пары. Оказалось, что Солодовых кадровик помнил очень хорошо: они были люди простые, суровые, очень бережливые, может, излишне жёсткие к собственному сыну, месяцами жившему под присмотром соседей. Не мыслили себе жизни без моря. Ходили в рейсы с детства, на берегу у кораблей и познакомились, и потом поженились, и вместе погибли. В трёх строках — вся жизнь…
        Майя ткнула в планшете несколько точек, определила две школы, которые могли относиться к району, где рос Павел. Начнём с этой. Так, директора зовут Симонова Любовь Витальевна. Что ж, рискнём? Позвонила наугад, и тут ей невероятно повезло, причём — дважды: трубку в приёмной сняла сама директор школы, которая, как оказалось, в старших классах была классной руководительницей Павла Солодова, и да, безусловно, она очень хорошо помнит талантливого и целеустремлённого, но очень одинокого мальчика, и всенепременно, для столичной газеты она расскажет несколько историй, которые позволят прославить выросшего на суровой земле, и т.д. ит.п.
        Девушка договорилась, что появится в школе через час, мысленно поблагодарила город за его доброжелательность и простоту в общении, немного укорила за доверчивость и рванула в магазин, где накупила вина, шоколада, нарезанного сыра, винограда, грецких орехов и клубники, вызвала такси и в условленное время стояла перед входом в школу, немного робея и настраивая себя на разговор, складывая пальцы крестиком, чтобы не сглазить.
        Приёмная была маленькая и какая-то тусклая. Обшарпанные обои и тёмные следы говорили о том, что совсем недавно здесь очень долго стояли стулья. К ремонту, что ли, готовятся? За единственным столом никого не было, только на старом мониторе, большом и неудобном, вертелись разноцветные трубопроводы, свиваясь и разбиваясь. Эта картинка почему-то всегда вызывала у Верлен тошноту.
        Отвернулась от затягивающих полосок, постучала в дверь директора (конечно, она знает, что обычно в кабинеты заходят без стука, но это — провинция, и ей прекрасно известно, какие традиции царят в небольших школах) и, дождавшись приглашения, вошла. За столом, потёртым и заваленным тетрадями, журналами, какими-то листами почти не было видно сухонькой пожилой женщины, с короткой стрижкой, очками без оправы, внимательно рассматривавшей гостью.
        Майя ещё раз мягко поздоровалась и начала вдохновенно импровизировать:
        —Любовь Витальевна, я весьма благодарна Вам за то, что Вы нашли возможность уделить мне время. Не сочтите за грубость, я прошу Вас принять в знак моей благодарности вот этот небольшой презент. Возможно, Вы будете удивлены, однако Ваш ученик достиг значительных высот в компьютерной сфере, блистательно проявил свой финансово-экономический талант при поддержке рискованных, но принёсших значительных доход проектов. А теперь Павел, насколько я понимаю, собирается материально поддерживать школы одарённых детей, — мысленно попросила прощения у провидения за такую наглую ложь и пообещала себе, что направит часть средств, предназначенных для благотворительных целей, именно в эту школу просто потому, что древность и убогость обстановки совершенно не соответствовали яркому огню в глазах директора и её восхитительной доброжелательности.
        Директор во время Верленовского спича выбралась из-за стола, чуть не свернув бумажные горы, и теперь стояла, воодушевлённо взирая на Майю снизу вверх, ожидая, видимо, когда ей дадут слово. Майя с полупоклоном вручила Симоновой пакет с купленными вкусностями. Та с таким же церемонным поклоном приняла подарки, расставила на небольшом столике в углу кабинета и пригласила гостью присесть, а сама в это время нырнула в глубины шкафа, стоявшего здесь, скорее всего, с советских времён, и извлекла оттуда тяжеленный пухлый фотоальбом в лиловом вытертом бархате. Верлен, совершенно не ожидавшая, что здесь окажутся ещё и фотографии, надтреснутым от волнения голосом спросила, может ли записывать разговор на диктофон и фотографировать пожелтевшие снимки? Получив утвердительный ответ, нажала на кнопку записи и приготовилась переснимать в планшет всё, что ей будет позволено увидеть.
        Симонова тем временем проскользнула в другой угол кабинета и достала из тумбочки тончайшие бокалы. Стеснительно улыбнулась:
        —Вы знаете, Мария (Верлен, по понятным причинам, не называла своего настоящего имени, но ведь и документов у неё никто не спросил)… — спохватилась: — Вы не против, если я буду Вас так называть?
        Майя успокаивающе подняла ладони и сощурила глаза в попытке улыбнуться:
        —Нет-нет, что Вы, я всегда мечтала, чтобы директор школы называл меня по имени и при этом не ругал.
        Симонова прыснула:
        —Почему-то все детки боятся директоров, как огня. Даже когда становятся взрослыми, даже когда приводят своих ребятишек, всё равно боятся, — и тут же погрустнела. — Конечно, мы же с детства пугаем маленьких: тебя вызовут к директору, тебя отругают, сообщат родителям, директор исключит тебя из школы, директор отдаст тебя в колонию, директор то, директор сё… А на самом деле директор школы не может и шагу сделать, чтобы не осмотреться, а не обидел ли он кого случайно, не нарушил ли чьих-нибудь прав… Особенно трудно стало сейчас, когда родители… Да что я об этом, наверное, Вы и сами всё знаете.
        Верлен согласно покивала, откупоривая бутылку вина заранее купленным штопором. Разлила по половине бокала, подняла за тонкую ножку, вдохнула букет, мысленно согласилась, что вино стоит своей цены, и произнесла тост:
        —За лучшего директора школы города Мурманска!
        Симонова вспыхнула:
        —Скажете тоже!
        Верлен качнула головой:
        —Павел говорил, что Вы великолепны. Вы благородны, мудры, честны, Вы — истинный учитель!
        Приподняв бокал, пригубила и кивнула на фотоальбом:
        —Здесь, наверное, класс Павла?
        Директор несколько раз кивнула головой и, в несколько небольших глотков допив вино, улыбнулась:
        —Очень вкусно, спасибо. Да, здесь выпускная параллель со снимками даже из средних классов. «А» и «Б». Пашенька учился в классе «Б». Таких учеников, как Пашенька, не забывают. Блестяще организованный ум, трудолюбие, упорство, дотошность, великолепная логика и понимание человеческих характеров… Да… Я взяла их класс в самый сложный период: детки переходили в восьмой, а их прежний классный руководитель — Сергей Александрович, женился и уехал на юга. Вы же знаете, в школе всегда проблематично удержать учителя-мужчину, да…
        Симонова снова подняла бокал, заботливо наполненный Верлен, пригубила и продолжила:
        —В девяностые годы с детками было сложно ладить, но не так, как сейчас. Тогда это было другое противостояние: ребятишки мечтали о блистательном будущем, мы же тосковали о рухнувшем прошлом… Ох, простите, опять я в философию. Так вот. Пашенька был самым начитанным в классе, но никогда не был «ботаником». Он занимался спортом, ходил на секцию рукопашного боя, тренировался в школе выживания — была у нас такая в то время, но при этом одновременно прекрасно справлялся и с точными науками, и с гуманитарными. Лучше всего ему давались информатика, математические науки, химия и, как ни странно, литература. Русский язык, как и у всех мальчиков, был немного хуже, но и эти недостатки Пашенька подтянул. Вы знаете, он окончил школу с серебряной медалью. Если бы не одна грубая ошибка в выпускном сочинении… Он даже разозлился, хотя всегда, сколько я его помню, был сдержанным и вежливым мальчиком. Тогда он даже повысил голос, что не может быть, чтобы он где-то ошибся… Да… Мы тогда даже повздорили, но через какое-то время он взял себя в руки и извинился.
        Верлен мысленно отметила: талантлив, образован, вспыльчив, но умеет держать себя в руках, видимо, боевые искусства. Компьютеры давались хорошо, ну, это и так понятно. Логика, математика, литература — весь набор, чтобы в непростые девяностые на интуитивном понимании неустойчивой человеческой натуры сколотить себе капитал. Сейчас ему было бы гораздо сложнее, потому что общество стремительно меняется в худшую сторону, и манипуляции на психике, доступные ещё десять лет назад, уже не дадут такого результата.
        Симонова ещё раз пригубила вино, поставила на стол и открыла пухлый фотоальбом:
        —Пашенька был не то чтобы замкнутым, но имел одну интересную черту: он являлся ярко выраженным собственником. Нет, он не грубил, конечно, не дрался, но я часто замечала, как он напрягался, когда кто-то из одноклассников брал его ручку, или поднимал ранец, или смотрел в его тетрадь. Да что одноклассники! Был момент, когда меня так заинтересовал его затейливой формы пенал, который родители привезли ему из очередного рейса, что я взяла его, когда детки писали упражнения, и стала крутить, рассматривая. Пенал в форме кинжала, инкрустированный каким-то блестящими камушками, представляете?
        Так вот, а это был класс десятый, наверное, я даже испугалась, так яростно он сверкнул на меня глазами. Я извинилась и спросила у него разрешения посмотреть. Конечно же, Пашенька разрешил, но всё равно больше я его вещей не трогала. Знаете, мальчики в таком возрасте очень ранимые, и Пашенька тоже… Он был очень одиноким ребёнком, на самом деле.
        Родители служили вдвоём, и брались за все рейсы, в которые только можно было выходить. Я понимаю, непростая ситуация, и жили они в древнем бараке, который стоял на берегу залива, его сейчас снесли как аварийный. А его родители, суровые люди, уже на выпускном, были такие гордые за сына, что Валерий Иванович обмолвился, что мечтает купить сыну просторную квартиру в Центральном районе… Но как-то не сложилось, потому что Пашенька после школы не стал поступать в городе, а вдруг рванул в Петербург. Как раз тогда случился дефолт, и что-то там, какие-то накопления позволили ему это сделать. Но я думаю, что дело не в этом. Я всё-таки считаю, что Пашенька был серьёзно влюблён. Вот, посмотрите сюда.
        Верлен, рассматривая старую школьную фотографию, внезапно побледнела. Симонова испуганно спросила:
        —Что с Вами, Машенька? Вам нехорошо? Здесь душно? Что с Вами?
        Майя с усилием отвела взгляд от фотографии и глотнула вина. Через несколько секунд брызнувшее в уши сердце немного успокоилось, но загорелись щёки, загорелись тяжело, температурно. Директор школы перепугалась уже не на шутку:
        —Машенька? Может, водички? Скорее всего, это от перелёта, от перепадов давления, Машенька, Вы только не волнуйтесь, давайте я вызову карету скорой помощи, они померяют Вам…
        Верлен снова успокаивающе подняла руки и севшим голосом выдавила:
        —Не волнуйтесь, Любовь Витальевна, это сейчас пройдёт, это, действительно, давление. Отличное вино мы с Вами попробовали, прекрасно повышает тонус, просто прекрасно! Прошу Вас, продолжайте, я хорошо себя чувствую!
        Симонова с сомнением посмотрела на гостью:
        —Вы уверены? Может, всё-таки воды?
        Майя сделала над собой чудовищное усилие и всё-таки загнала обуревавшее волнение в дальний угол сознания:
        —Безусловно, уверена, Любовь Витальевна! Это такая захватывающая история! Прошу Вас, продолжайте!
        Директор озабоченно глянула на Верлен:
        —Что ж, если Вы настаиваете… Так вот, мне кажется, что у Пашеньки была настоящая, в полном смысле возвышенная любовь. Вы же читали «Герой нашего времени»?
        Майя утвердительно кивнула.
        —Так вот. Мне кажется, что Пашенька был в каком-то смысле Печориным. Понимаете, такой блестящий ум, такая проницательность в столь юном возрасте не могут быть приняты детским обществом. По сути, все его одноклассники были на голову ниже в развитии, и, безусловно, мальчик страдал, чувствовал себя лишним. И тут в десятом классе к нам из другой школы переводят Оленьку Лаптеву.
        Верлен стиснула зубы: Пашенька, Оленька… Любовь к «деткам» удиректора школы однозначно зашкаливала и раздражала, но девушка продолжала внимательно слушать.
        —Оленька была тоненькой, гибкой синеглазой брюнеткой, выступающей в городском танцевальном коллективе, и очень успешно выступающей. Ещё Оленька прекрасно пела. На её выступления мы ходили с большим удовольствием. Посмотрите, вот она, на переднем плане, в центре.
        У Майи закружилась голова. Ей показалось, что стены угрожающе сдвинулись, грозя раздавить её вместе с обретаемым знанием и полыхнувшей вспышкой памяти о жадном, шарящем по Диане взгляде Солодова. И нестерпимо захотелось прервать откровения старенькой учительницы, схватить телефон, позвонить… Позвонить Диане, чтобы услышать её голос, даже пусть злой, пусть яростный, но — живой, позвонить Шамблену и проорать ему, чтобы хватал Диану, где бы она ни была, и прикрывал своим телом, пока она не вернётся, чтобы… Чтобы — что? Запереть танцовщицу в лофте? Увезти её в Париж? Прятать от всех до тех пор, пока… Пока — что? Нет никаких фактов, кроме дико вопящей интуиции, что впереди — что-то страшное. Верлен незаметно сжала левую руку в кулак, впилась ногтями в ладонь, возвращая хрипящее, как загнанная лошадь, сознание в настоящее. Кивнула, глотнула вина, мягко произнесла:
        —Да что Вы говорите? Как интересно! И что же было дальше?
        Симонова, видимо, в этот раз не заметила обрушившейся на Верлен панической атаки. Она любовно держала в руках старый снимок и вся погрузилась в прошлую романтическую историю:
        —Пашенька сразу же приметил Оленьку. Конечно, это вполне объяснимо, как я уже говорила, мальчики в таком возрасте очень чувствительны. Но она не стала с ним общаться, по крайней мере, она выбрала себе соседку по парте, Елену Воронову, и до выпуска эти две девочки постоянно были вместе: делали уроки, ходили на танцы, в кино…
        Майя негромко спросила, стараясь, чтобы голос звучал естественно:
        —И что? Эта Ольга так и не подружилась с Павлом?
        Симонова огорчённо покачала головой:
        —Вы знаете, нет. И через какое-то время он сделал над собой усилие и снова погрузился в учёбу. Но это надо было видеть, как он на неё смотрел! Будто весь мир сосредоточился только в Оленьке! Будто Оленька принадлежала только ему, пусть даже в действительности это было не так. Знаете, Мария, я такой любви у моих деток больше не замечала.
        Верлен передёрнула плечами от внезапной дрожи, но всё-таки спросила:
        —И что же случилось после выпуска? Эта девочка… — запнулась. — Ольга осталась в Мурманске?
        Симонова печально покачала головой:
        —Ну что Вы, Машенька! Такие таланты, к сожалению, у нас в городе надолго не задерживаются. Она поступила в Петербург, в институт искусств, и, естественно, уехала. А следом за ней уехал и Пашенька.
        Майя насторожилась:
        —И Вы не знаете, как сложилась судьба этих замечательных детей?
        Директор снова покачала головой:
        —Я знаю только, что Оленька на втором курсе вышла замуж то ли за итальянца, то ли за француза, у него фамилия такая звучная — Карли. И больше я ничего про неё не слышала.
        Майя тоже больше ничего не слышала. В голове нарастало штормовое гудение, остро дёрнула боль в зажившем шраме. Ольга Карли… Ольга… Женщину с таким именем разыскивала Марта… Эта Ольга была на фотографии в аэропорту. Нужно срочно позвонить Шамблену, сказать фамилию… Верлен очнулась от того, что прохладные влажные пальцы прикоснулись к её лбу. Перепуганная седовласая женщина стояла перед ней со стаканом воды, и в её ясных глазах ясно читалась борьба гостеприимства с желанием вызвать санитаров. Майя мотнула головой, выдыхая душный воздух и усилием воли разжимая зубы, почти прокусившие губу:
        —Прошу прощения, Любовь Витальевна. Скорее всего, это, действительно, перемена климата… Я в порядке, просто закружилась голова.
        Директор явно ей не поверила, потому что протянула ей стакан и строго сказала:
        —Милая, Вам, наверное, не стоит пить вино, а стоит освежиться.
        Верлен поднялась, чувствуя, как предательски дрожат колени и откуда-то из крестца тянет липкие паутинки животный страх.
        —Огромное Вам спасибо за чудесный рассказ. Возможно, Вы правы, и мне стоит выйти на воздух. Разрешите, я только сделаю несколько фотографий?
        Симонова обеспокоенно следила за каждым движением гостьи, пока та выключала диктофон и делала снимки, а после этого с материнской заботой подала куртку, помогла одеться и, придерживая под локоть, не торопясь проводила из кабинета на крыльцо.
        Стылый ветер цапнул за уши, влился нашатырём в раскалённые лёгкие, проскользнул вдоль позвоночника, заставляя вновь ознобно поёжиться.
        Директор пожала прохладную узкую ладонь девушки:
        —Очень приятно было с Вами познакомиться. Вы пришлёте мне статью, где расскажете про Пашеньку?
        Верлен утвердительно кивнула, мечтая только добраться до этого «Пашеньки» ивцепиться ему в глотку, вытрясая продолжение истории. В который раз пытаясь взять себя в руки, ответно пожала сухонькую лапку Симоновой:
        —Огромное Вам спасибо! Разрешите, я позвоню, если мне понадобится уточнить некоторые детали?
        Та закивала:
        —Безусловно, деточка, и берегите себя, очень Вас прошу!
        Майя спустилась со ступенек, обернулась, помахала рукой маленькой женщине, тревожно глядящей ей вслед, и с видимой уверенностью, которой вообще не ощущала, вышла за пределы школьного двора.

* * *
        Как только школа оказалась позади, немедленно вытащила планшет, промахиваясь и трясясь от озноба, потыкала кнопки, вполголоса матерясь:
        —Давай же! Ну, где ты там есть???
        «Фиат» Дианы преспокойно двигался по городу по направлению к школе танго. Хотя бы здесь всё шло как обычно. Верлен нажала на кнопку вызова:
        —Анри?
        Шамблен, за десятки лет выучивший все интонации своего директора, всерьёз встревожился:
        —Май? Ты в порядке?
        Верлен прорычала:
        —Нет, чёрт возьми! То есть да, я-то в порядке. Анри, немедленно топтунов за Орловой!
        Голос зама заледенел:
        —Так, прекратить истерику! Что с тобой там произошло? На тебя напали?
        Майя, действительно чувствуя себя близкой к нервному срыву, прогремела в трубку:
        —Ты слышал, что я сказала? Топтунов за Орловой, взять под охрану! И топтунов за Солодовым, немедленно!
        Шамблен опустился в кресло, понимая, что ничего не понимает, и страшась непривычного состояния директора:
        —Эммм… Ты могла бы объяснить подробнее?
        Верлен устало выдохнула, беря себя в руки:
        —Нечего объяснять. Есть только, как ты говоришь, допущения. Только не спугните ни её, ни его. И ещё. Ищите Ольгу Карли. Загоните в «Метку», просканируйте. На Солодова копайте глубже, раз его в нашей базе нет. И найди мне, на ком Солодов был женат, там какая-то мутная история. Давай, мне на стол всё, что на них найдёте. Я вернусь, как только смогу.
        Анри кашлянул:
        —Кстати, Май… ты знаешь, что Орлова вчера ошивалась возле твоего дома? А у тебя сигнализация не включена. А она заходила в лифт. Не скажу, что поднималась к тебе, но это очень и очень подозрительно.
        Верлен старалась медленно и глубоко дышать, борясь с подступающей тошнотой, и поэтому ответила не сразу:
        —Да и пусть, Анри. Обсудим, когда вернусь.
        —А когда ты собираешься возвращаться?
        —Как только куплю билеты. Ближайшим рейсом.
        Анри внезапно рассердился:
        —Да можешь ты толком сказать, что у тебя там стряслось?
        Верлен прижала руку к животу, чувствуя, что ещё немного, и её вырвет прямо на тротуар:
        —Позже, Анри. Я позвоню.
        Отключила телефон и сползла на землю, прислонясь спиной к школьной ограде. Шёпотом выговорила:
        —Я только минутку посижу и вызову такси. Attends-moi, je serai bientot la. Ne le laisse pas s’approcher de toi. Je t’en prie, sois prudente.[26 - С фр.: Я скоро вернусь. Умоляю, будь осторожна. Только не подпускай его к себе близко.]
        Добравшись до гостиницы, Верлен больше не смогла никуда двинуться, потому что приступы тошноты вылились в длительную рвоту: пережитое за последние дни — страх и восторг, вожделение и стыд, отец и Август, Макс и Солодов, Марта и Ольга, — выливалось из неё горькой рекой.
        Когда на Петербург опустился вечер, планшет показал, что Дианин «Фиат» снова припарковался у её дома. От замершей неподвижно точки Майе вдруг стало легче, и она нашла в себе силы снова вызвать такси, собраться, рассчитаться и выехать в аэропорт. Рейс ранний — в 4:50. Значит, дома она будет к восьми.
        Кортина
        Она стоит на изломанной крыше. Янтарной, с серыми подпалинами. Солнце плещется радостными брызгами на отсыревшую грусть. В тонких пальцах небольшой ладони — обычный блокнотный листок в клеточку. Но она прячется в трущобу страха и отчаяния, вдыхает трепещущими ноздрями серый дымок: бежит от листка по шерстяному рукаву пальто, цепляется, рассыпает написанную историю, и вот уже тени начали бродить, устав ждать, а солнце становится ледяным и надменным, и бьёт наотмашь, и пальцы немеют держать в сыромятных ремнях беснующееся лихо… Не надо было уезжать. Не нужно возвращаться, ведь знала, что он не отпустит… Оказывается, ему было всё известно. И его железные, рвущие внутренности кулаки доказали это. Если даже она просто попробует позвонить или написать, или пойти в полицию, или уехать к родителям, он уничтожит её — чудо, которое должно жить.
        Если бы осталась, то можно было бы упасть в поле, подёргать за соломенную прядь, подышать под зеленовато-пшеничным навесом колосков. Или к морю, набрав полную корзину золотистых яблок и подыгрывая на гитаре пляшущим облакам. Или к маленькой пристани, где щёлкают военными каблуками флаги на ветру, и нежатся губы мёдом и горчинкой. Туда, где когда-то кто-то удержал тебя за белеющее, отливающее в небесную синеву запястье. Сегодня — нет. Удержать некому.
        Зажмурилась, сглатывая катящиеся слёзы, подошла к краю. Шагнула в пропасть распластанной улицы.
        Танда 13
        Вышла из аэропорта — по глазам ударил победный свет летнего утреннего солнца. Сощурилась, натянула шлем, завела байк и осторожно выехала со стоянки. Измученное тело умоляло об отдыхе, дрожь пробивала электрическими разрядами, бросало в жар, голова кружилась. Поэтому Верлен двигалась на средней скорости, внимательно осматривая дорогу и чувствуя себя так неуверенно, будто впервые села на мотоцикл. Солнце плавило крыло, опутывало отскакивающими серебряными жилами, воздух клокотал у висков, забираясь под чёрный шлем. Лето плыло вокруг тонким шёлком, дома отпечатывались оттисками сонных взглядов, и подтачивающая силы тревога понемногу рассеивалась.
        Добравшись до дома, метнув внимательный взгляд вокруг, завернула на внешнюю стоянку, оставила байк, сдёрнула с кудрей шлем и несколько мгновений просто посидела, вдыхая спокойствие двора, упираясь ногами в тёплый влажный асфальт. Поднялась, забросила сумку через плечо, снова огляделась, понимая, что за двое суток вокруг не изменилось ничего, кроме неё самой. Всё полетело кувырком, как загремевшая за отбойник машина: расплескался бензин, покорёжены стойки, вышиблены двери, сплющена крыша, а ты каким-то чудом вылетел через лопнувшее брызгами осколков за секунду до твоего касания лобовое стекло и теперь валяешься в пяти метрах от готовящейся вспыхнуть машины и думаешь, что нужно сделать в первую очередь: встать, отряхнуть испачканные колени, поправить задравшуюся рубашку и осмотреться или перевернуться на спину, уставиться в синеющее небо и понять, что ты только что отряхнул колени споткнувшейся судьбе…
        Долго стояла под душем, смывая остатки слабости, запах гостиницы, аэропорта и самолёта. Долго варила кофе, стояла у окна, обнимая ладонями высокую белоснежную кружку. Придирчиво выбирала одежду: стальные брюки, узкая рубашка с высоким горлом цвета серого турмалина, чёрный бриллиант на цепочке из белого золота: чёрно-коньячный, насыщенный и глубокий блеск камня в сдержанно сияющей белизне. Пристально оглядела себя, будто видя впервые (хотя, так оно и есть, и пусть никто, кроме неё, об этом не знает), удовлетворённо кивнула. Теперь можно и в банк.
        Точно так же, как утром мотоцикл, осторожно и преувеличенно внимательно вела машину. Добравшись до кабинета, первым делом посмотрела список находящихся в банке сотрудников. Кивнула, нажала кнопку:
        —Анри, доброе утро, зайди ко мне.
        —Доброе утро. Сейчас.
        Через пару минут на пороге возник заместитель, как всегда, одетый с иголочки, но без прежней вальяжности. Стылым ледником светились глаза, и такими же холодными были падающие капли слов:
        —Итак, ты вернулась. Теперь ты знаешь, что я за тебя отвечаю, так что давай прекратим играть в начальника и подчинённого. По крайней мере, сегодня и сейчас. Потрудись, пожалуйста, объяснить, какая муха тебя укусила, что ты рванула без подготовки, без защиты, без меня, в конце концов, в совершенно незнакомый город? Где твои мозги? Где твоя осторожность и предусмотрительность? Что за фортели ты выкидываешь последнее время? Ты что, мать твою, хочешь, чтобы я сдох от беспокойства за тебя?
        Верлен с возрастающим удивлением слушала гневную отповедь всегда выдержанного заместителя. Его глубокий, обаятельный голос, обычно утешающий и успокаивающий, сейчас был похож на верблюжью шерсть: колючий, сердитый, саднящий. Впервые Майя увидела в глазах Шамблена искреннее страдание и поддалась безотчётному порыву: поднялась, взяла его за руки и уткнулась в надёжное плечо.
        —Прости меня, Анри. Я тебе позже объясню. Пожалуйста, прости.
        Заместитель неловко поднял руки, обнял прямые плечи, на несколько мгновений сильно прижал к себе, отпустил и на полшага отступил, чтобы заглянуть в глаза своему директору:
        —Май. Май! Посмотри на меня.
        Верлен подняла взгляд и, чтобы разрядить обстановку, голосом маленькой виноватой девочки пролепетала:
        —Прости меня, ну, пожалуйста!
        Шамблен от неожиданности потёр глаза, потом с облегчёнием улыбнулся, словно сквозь свинец ледяных туч брызнуло солнце:
        —Ладно, ты победила. Итак, давай, садись, я тебе расскажу, что и почему.
        Майя неловко приткнулась на стул напротив. Анри тоже сел, протянул руки, взял прохладные пальцы Верлен в свои:
        —Когда Марта погибла, господин президент взял с меня слово, что я с тебя глаз не спущу. Ну, не в буквальном смысле, конечно, но что-то очень близкое. Поэтому я смотрю за тем, когда у тебя включается и выключается сигнализация (тут ты, в основном, предсказуема), какие у тебя маршруты. Да, и в «Ягуаре», и на байке стоят маячки. Смирись. Камер наблюдения у тебя дома нет, хотя я бы поставил одну, на входе. Но это мы ещё обсудим. Понимаешь, Май, как бы тебе ни казалось, что твой отец — бесстрастная машина для процветания банка, это совсем не так.
        Верлен недоверчиво дёрнула плечом, но промолчала.
        —Ему, на самом деле, так же плохо, как и вам всем. Но он же — глава семьи, он — каменная стена, он — надежда и опора и прочие высокопарности. Только ты пойми, он — человек, твой отец, каким бы строгим он ни был. То, чего он всегда хотел и хочет, это вашего безусловного счастья. А иначе — зачем вообще вот это всё?
        Анри махнул рукой вокруг:
        —Эти стены, эти цифры, эти печати — зачем? Не для того, чтобы положить здесь жизнь, не видя ничего, кроме компьютеров. Это просто средство, которое делает жизнь намного легче с точки зрения того, что поесть, где выспаться и куда поехать в отпуск. Но это средство — не тюрьма тебе. Не тюрьма, но — угроза. И ты понимаешь и согласна со мной. Поэтому мы сейчас с тобой договариваемся, что больше ты не делаешь опрометчивых шагов.
        Анри потёр лоб и вдруг как-то очень беззащитно взглянул на девушку:
        —Из-за всех этих историй твоя поездка выбила меня из колеи. Я испугался. Глупо, конечно, но мне кажется, я так не боялся лет с пяти, когда увидел змею на одном из пляжей на Атлантическом побережье, где мы отдыхали семьёй. Вот тогда и вот сейчас. Сейчас, наверное, даже больше. А на те пляжи я теперь не езжу, кстати.
        Верлен кивнула, не зная, что ответить. Мурманское небо всё ещё скреблось в горле и коленях, и так много предстояло сделать, что, жестом остановив Шамблена, безмолвно включила планшет и показала снимок школьных классов, пальцами раздвигая изображение Ольги. Вглядевшись, Анри сдавленно произнёс:
        —Мать твою… это что, Орлова? — и вскинул на директора потемневший взгляд.
        Та отрицательно мотнула головой:
        —Не она. Это, по словам директрисы, школьная любовь Солодова. Зовут Ольга Лаптева. Точнее, вышла замуж, стала Карли. И, видимо, та девушка с фотографии, которую мы нашли у Марты.
        —Но… как это может быть? И как ты её вообще нашла? Откуда эта девочка?
        Отошла к окну, вгляделась в небо, вдруг, после признания Анри в детском страхе, показавшееся ей перетекающим клубком пятнистых змей, вздохнула, терпеливо пережидая, пока под рёбрами потухнут угольки тревоги. Скупо перечислила факты, которые узнала в Мурманске, но ни слова не сказала о своих подозрениях и страхах. Шамблен всё крутил планшет, и так, и эдак рассматривая фотографию. Крякнул, поднялся:
        —Пойду к Костякову. Кстати, ни Солодова, ни Карли у нас в «Метке» нет. Но мы ищем. Сергей уже должен был достать эти чёртовы списки. Посмотрим, посмотрим…
        Оставшись одна, опустилась за стол, подвинула мышку, взглянула на светящуюся точку «Фиата»: «Если бы меня оставили вот так, ничего не объяснив, я бы, наверное, не стала возвращаться. Зачем ты приезжаешь? Что ты хочешь? Отдать ключи? Что-то спросить? Я боюсь того, что ты можешь сказать, но так хочу, чтобы ты приехала и сегодня. Я хочу оставить тебя у себя и никуда не отпускать. Я боюсь за тебя, потому что мне кажется, что злобный взгляд упыря следит за тобой. Но что гораздо страшнее — что ты — вместе с тем упырём. Что ты используешь меня. Что это может быть таким фантастическим лицемерием, иезуитской игрой. И поэтому я тебе ничего не расскажу, а буду просто за тобой присматривать. Наблюдать. Изучать. Если смогу дышать и соображать, когда ты будешь рядом».
        Мысли гонялись друг за другом, стягиваясь в душный клубок. Солодов и Ольга. Солодов и Диана. Солодов и Марта. Он ли тот упырь, что убил сестру? Может быть, просто так сложилась жизнь, и он пытается её прожить дважды, теперь — с Дианой? Может, ему тогда просто не повезло, Ольга его отвергла, и он её потерял, но нашёл тангеру? И Марта совершенно ни при чём, и он дружит с Августом просто потому, что так тоже бывает? Может ли так быть, что это — невероятное совпадение? И вовсе не смертельное, как вопит что-то дикое, угнездившееся в затылке? Если допустить, что Солодов — настолько же нелепый неудачник в личной жизни, насколько он успешен в бизнесе? И вся его грубость, фривольность, фамильярность — только маскарад, попытка защитить тонкую кожицу души? Как узнать? Как понять? Нашёл ли Солодов Ольгу в Петербурге? Что с ней стало, когда она вышла замуж? Нужно искать связи, искать зацепки, выяснять, кто такой муж и где он сейчас. Если он иностранец, то, вполне возможно, его уже нет в стране.
        Если Ольга Карли окажется в списке, который сейчас добывают ребята, тогда становится ещё непонятнее. Как крутануть колесо времени и в какой волшебный фонарь подсмотреть, что случилось шесть лет назад? Год назад? Если бы Марта не была такой скрытной, если бы оставила больше подсказок… Но тогда, наверное, и не случилось бы того, что случилось.
        Дверь снова распахнулась, и в кабинет вошли взбудораженные Шамблен и Костяков. Верлен подняла голову, вопросительно глядя на замов:
        —Принесли списки?
        Костяков запнулся о собственные брюки, накренился, да так сильно, что чуть не влетел головой вперёд, но Шамблен его заботливо поддержал:
        —Не спеши, повелитель кодов, нам твоя голова сейчас очень нужна!
        Парни нервно рассмеялись и плюхнулись за стол. Костяков жестом фокусника извлёк из кармана флешку и заговорщицки подмигнул:
        —Списков пока нет, но зато у нас есть плохие новости!
        Директор подозрительно взглянула на сияющих замов:
        —А почему вы тогда такие счастливые?
        Сергей с важным видом вручил ей флешку и начал:
        —Включай, смотри. Всё-таки я самый крутой хакер в нашем банке!
        Верлен недоумённо покрутила в руках носитель, сделанный в виде пули, вставила в компьютер, дожидаясь, пока программа проверится на безопасность, раскрыла каталог:
        —Кто бы сомневался. За что и держу тебя, никуда не отпускаю. Говори, куда смотреть, что мы ищем?
        Костяков раскрыл то же самое на своём планшете и начал пояснять:
        —Я поставил прогу, которую нам передал господин президент. Помнишь, которая самостоятельно отслеживает движение по счетам? Я нашёл у неё уязвимость, ну, дырочку, короче. И поставил несколько дополнительных программулин, которые отслеживают активность ещё на подступах к нашим сервакам. Ну, как паутинка, знаешь, чтобы понять, не щупает ли нас кто-то. Ну и выловил одного зверька. Так вот: эти коды, эти и эти, смотри в третьей папке. Я тебе скажу, отличнейший экземпляр полиморфного вируса, распространяется без участия пользователя и заражает исполняемые файлы, запускается прямо в памяти атакуемого компьютера, без сохранения на диск. У этого вируса такая навороченная архитектура, там понатыкана куча замедлителей, циклов,повторяющихся инструкций…
        В общем, буду проще. Допустим, вирусок цепляется к нашей проге. После этого он раскидывает целую сеть мелких подпрограмм, которые работают согласно требуемым задачам, но! При введении специального кода программа просто слепнет. И всё, вуаля, качай денежки со счетов, и никто тебя не выловит, причём программа ведёт себя так, будто метлой за тобой следы подметает. Если в процессе не поймали, то потом ни в жизнь не найдут. Ай да я, ай да сукин сын!
        Костяков выглядел таким гордым, Шамблен смотрел на него с таким обожанием и восторгом, что Верлен не рискнула напомнить своим заместителям, что эту программу прислал им «господин президент», и не только прислал, но и настоял на том, чтобы её установили везде. Программу, которая уязвима. Которую только что попробовали на прочность. Бледным керосиновым пламенем полыхнуло беспокойство:
        —Сергей, а ты не узнавал, кто разработчик, где её приобрели, условия, сопровождение?
        Костяков кивнул:
        —Конечно, узнавал. Понятно, что по-тихому, ну, мы тут с парнями-коллегами попили на днях, выяснил. Эта прога появилась на рынке банковских программ где-то, наверное, месяца три назад. Торгует ею какая-то компания ОК-плюс. По неподтверждённым слухам, поставлена в несколько крупных банков, причём, как у нас, так и в Европе. Ну, в общем, никто не подтверждает, что прога у них стоит, но по некоторым фразочкам я понял, что конкуренты её тестят. Я спрашивал, стоит ли покупать. Ну, в общем, говорили, что есть сырые моменты, допиливать надо, а так, вроде, норм. Но я всё равно покопался и вот, нашёл.
        Верлен лихорадочно размышляла: «Костяков, конечно, молодец, но что, если одну муху его паутина поймала, а мелкую мошкару — нет? Следовательно, теперь, когда программа запущена как минимум на пяти компьютерах, при уходе финансов легко подставить любого из них: её, братьев или вот этих гордых заместителей… Дай Бог, чтобы за эти дни не было никаких движений». Негромко постучала пальцами по столешнице, и бурно обсуждающие свои достижения заместители разом замолчали.
        —Сергей, необходимо вычистить все наши компьютеры, немедленно.
        —Так точно! — махнул лысой головой Костяков.
        —Анри, тревогу не объявляем, но вызови Кислого. Пусть сориентируется, не было ли за те две недели, что стоит программа, странных выводов денег. Пусть проверит все движения по счетам после её установки.
        Шамблен серьёзно смотрел на директора, начиная сознавать масштабы возникшей угрозы:
        —Безусловно. Всё проверим. Я дам команду на тотальную проверку, объясню это учениями в связи с ситуацией в Екатеринбурге. Посмотрим каждый рубль.
        Верлен устало потёрла слипающиеся глаза:
        —Пригласи Ирину, я задам ей несколько вопросов и тоже дам кое-какие поручения. Анри, загони эту фирму в «Метку». Ломайте, покупайте, делайте, что хотите, но выясните, что за фирма. Мне нужны её счета, учредители, аффилированные лица, контракты, кто им платит, кому платят они — абсолютно всё, что сможете найти. Грузите систему по полной. Всё, мальчики, давайте очень быстро залатаем наши дыры. Сергей, забери мой комп. И планшет. Чёрт, и домашний нужно будет вычистить. В общем, занимайся. Постарайся сделать это оперативно. По крайней мере, планшет мне нужен через полчаса, успеешь?
        —Так точно!
        Пока парни носились из кабинета в кабинет, пока служба техподдержки вынесла системник, пока чистили и перезагружали планшет, Майя стояла у окна, впервые не зная, чем себя занять на работе. Ирина в последнее время компьютерную технику не покупала, хотя, как выяснилось, рекомендация о начале процедур по обновлению аппаратуры в филиале в Екатеринбурге поступила к ней с электронной почты начальника техподдержки парижского офиса десять дней назад. Но в связи с тем, что Метлякова всегда действовала методично и планомерно и не заключала контрактов, не посоветовавшись с Костяковым (который в те дни был как раз занят написанием и развешиванием своей паутины), закупка у рекомендованной фирмы не состоялась. Тут можно, по крайней мере, успокоиться. Договорившись, что всё обновление технического парка откладывается и будет обсуждаться дополнительно в начале третьего квартала, Верлен отпустила Ирину заниматься делами.
        Зашёл Шамблен, отдал планшет, критично посмотрел на директора:
        —На правах твоего охранника, первого зама и… — запнулся, — на правах старого друга: Май, езжай домой. Выспись. На тебе лица нет. Если возникнут вопросы, я тебя наберу. А сейчас не спорь со мной. Давай будем считать твой отъезд домой моим наказанием (как в угол поставить) и твоим извинением. Пожалуйста.
        Неожиданно для себя Майя просто взяла и согласилась. Наверное, чтобы не двинуться умом от происходящего. Молча кивнула, подхватила сумку, пачку утренних непросмотренных документов, планшет и вышла на стоянку.
        Непривычно было ехать домой днём, оставив беличью суету за пуленепробиваемыми стёклами. Автомобили двигались не торопясь, плавно, словно лодки, нарушающие морскую тишину только скрипом уключин и матом загорелых рыбаков. История с программой — очередная ошибка, снова чуть не ставшая фатальной, — уже даже не встряхивала нервы.
        Навалилась усталость, которая легла под глаза синими тенями, загорчила на губах, заиндевела вздыбленной шерстью на загривке. Майя заставила себя заехать в магазин, накупить нехитрой еды: мяса, сыра и зелени. Ресторанная еда хороша, конечно, но не сегодня: «Сейчас посплю и буду просто готовить ужин. Обычный человеческий ужин. И тогда, может, уйдёт эта фантомная боль, когда сердце вроде как и на месте, а будто выдрано вместе с куском позвоночника».

* * *
        Приехала домой, приткнула пакеты на стойку в кухне, с трудом стащила с себя одежду и рухнула на кровать. Поднялась с гудящей головой, когда медлящий за окном день лениво ворошил отгоревшую золу, отыскивая золотистые и опаловые крупинки, падающие с убегающего солнца. Умылась прохладной водой, забрала кудри широкой лентой, пошла на кухню. Еда должна быть вкусной и простой, особенно если ты дома, один и элементарно хочешь доставить себе удовольствие. Толстые, сочные антрекоты и салат по-гречески — сегодня то, что нужно.
        Верлен готовила нечасто и исключительно в тех случаях, когда маялась и не знала, куда себя приткнуть, потому что в таком состоянии любое дело можно сразу списывать в утиль. Час-полтора-два за плитой и в облаке аппетитных ароматов помогали отрешиться от прыгающей охотящейся рысью тоски или жалящих москитами сомнений.
        Посмотрев на развал пакетов на стойке и соображая, с чего начать, потянулась за пультом, и в колонках замурлыкало танго. Майя отрешённо подумала, что сегодня — вторник. Мелькнула и сгинула дерзкая мысль — рискнуть бы появиться на занятии как ни в чём не бывало. Но — нет. Невозможно.
        И от этого захотелось заскулить брошенным псом, защипало в глазах, и Верлен, насупившись, сосредоточенно принялась мыть помидоры, тщательно разглядывая их глянцевые бока и стирая пальцами под струёй воды чёрные точечки пыли. Огурцы были маленькими и пупырчатыми, и когда она, вооружившись ножом, старалась резать их ровными полукружиями, пахли острой свежестью.
        Стеклянная чаша наполнялась разноцветьем овощей и сыра, свивались в пряные струи запахи отжатого лимона, перца и кардамона, в чугунной, толстенной сковороде толстые куски мяса обволакивались шкворчащим соком, и стискивавшие грудь тугие кольца тоски под поглаживающими звуками музыки как-то понемногу рассасывались, сами собой сходили на нет.
        Время от времени Майя кидала взгляд на камеры, отслеживающие внешнюю стоянку. В 22:30 появился красный «Фиат», замер и затих, но оттуда никто не вышел. Только от того, что широкие шины застыли в нескольких метрах от подъезда, ударился в бешеную скачку пульс, всё то, что раньше было сердцем, лопнуло и взорвалось где-то в горле, рука, переворачивающая антрекот, дрогнула, и возмущённые небрежностью капли кипящего жира куснули запястье. Верлен резко сдвинула сковороду с огня, ругнулась:
        —Merde! Jupiter iratus ergo nefas. Ладно. Ce que femme veut, dieu le veut[27 - С фр.: Вот дерьмо! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. Чего хочет женщина, того хочет Бог.]. Узнаем, чего же хотят местные богини…
        Пытаясь таким образом заставить себя хотя бы ровнее дышать, даже не надеясь на то, чтобы связно думать, взяла в руку телефон, снова посмотрела на камеры: сидит, окно опущено, загорелый локоть торчит. Ждёт. Чего ждёт? Кого ждёт? «Не буду тебе звонить. Не могу с тобой по телефону разговаривать. И вообще не могу. Так что просто помолчу. Тебя послушаю». Сердито набрала сообщение «Поднимайся, хватит сидеть!», кинула взгляд на камеру, только и успела заметить метнувшуюся тёмную гриву кудрявых волос, замерла, прислушиваясь, у дверей. Как взведённый курок, сухо щёлкнули двери лифта. Длинный звонок. Сорвались с сонных ночных орбит планеты, дрогнул дом, перекрёстки улиц, исхоженные в прошлой — недавней? вчера? — жизни, длинными тенями легли на потолок, когда Верлен тихо отворила дверь. Глаза, сине-фиолетовые, глубже океана, вперились в янтарно застывшую кленовость, рубашка тонкая, ослепляющая белизной, широкие брюки обнимают талию. Двойным эхом:
        —Привет!
        И плеснулась беспечная радость лохматым щенком под колени, подпрыгнула вверх, и улыбка родилась сама, мягкая, застенчивая, и тогда Майя распахнула дверь во всю ширь:
        —Проходи!
        Диана, не отрывая больного, измученного взгляда, сдёрнула небольшую спортивную сумку с плеча. Верлен посмотрела озадаченно:
        —Что это?
        —Так. На всякий случай, — смутилась танцовщица. А потом вдруг решилась, подняла подбородок, в глазах блеснула дерзость: — Вдруг наступит внеочередной одёжный кризис, если у тебя возникнет желание что-нибудь ещё порвать.
        Майя вспыхнула, оглянулась на коридор — как раз здесь их тогда и накрыло. Под тонкой тканью майки вдруг стало колко и больно. Резко развернулась, ушла за угол. Диана осталась стоять, не решаясь пройти, заворожённо смотря на убегающие босые узкие ступни, облегающие джинсы, футболку из хлопка, под которой, судя по всему, не было ничего.
        Пытаясь унять стучавшее в висках сердце, Диана осторожно поставила на пол сумку и огляделась. Верхний свет не горел, светились только маленькие фонарики, утопленные в специальные углубления в кирпиче, отчего ломаные тени затейливыми узорами ложились на потолок. Из кухни тянуло дразнящим запахом жареного мяса и специй, а из тёмной глубины арки, за которой скрылась Майя, не доносилось ни звука. Танцовщица скомкала вздрогнувшими ладонями белоснежные рукава рубашки, потом так же судорожно их расправила и снова замерла в ожидании.
        Верлен вернулась через пару минут: под мягкой тканью футболки теперь отчётливо проступали атласные лямочки, которых раньше не было. Орлова внутренне хмыкнула: «Похоже, твоя грудь знает о том, чего ты хочешь, гораздо лучше тебя. Пришлось накинуть ошейник, да?». Майя прошла мимо, даже не взглянув в сторону тангеры. Послышался звон разбитой посуды, чертыхание, а потом сердитый голос спросил:
        —Есть будешь?
        Приняв вопрос за приглашение, скинула туфли, осторожно прокралась на кухню и остановилась в высокой арке, встревоженно наблюдая, как хозяйка бумажными салфетками пытается собрать фарфоровые осколки:
        —Тебе помочь?
        Майя посмотрела на Диану снизу вверх, сдувая падающие на глаза кудри, стараясь не пялиться на тонкую рубашку, почти не скрывающую пенного кружева, ласкающего высокую грудь:
        —Не надо. Лучше объясни, почему ты здесь.
        Орлова пожала плечами и выдала заготовленную заранее фразу:
        —В моей школе преподаватель всегда выполняет свои обязательства, а у нас остались предоплаченные занятия. Так как ученик не пришёл к учителю в назначенное время, учитель принял решение выяснить, что произошло. Если ты хочешь продолжать, то предстоит ещё многое освоить, ведь мы только начали погружаться в танго.
        Верлен по привычке вскинула бровь:
        —Неужели?
        Диана улыбнулась просто и ясно:
        —Безусловно, даже несмотря на то, что у тебя прекрасно получается вести. Я имею в виду роль партнёра, она получается великолепно. Но не ты же не можешь остановиться только на одной ноге, нужно сделать следующий шаг: научиться быть ведомой. Это же квир, поэтому обе роли нужно знать в совершенстве, — последние слова танцовщица выговорила почти шёпотом, потому что Майя поднялась с пола и приблизилась на расстояние шага, недоверчиво и ошарашенно глядя на неё.
        —Что такое?
        Верлен молча глянула на собранные осколки, повернулась, выкинула в ведро, ополоснула руки, потянула белоснежное полотенце и, медленно и сосредоточенно растирая пальцы, снова пристально всмотрелась в танцовщицу.
        —Май? Почему ты так смотришь? Если ты считаешь, что тебе достаточно наших занятий, то тебе стоит всего лишь об этом сказать, а не разглядывать меня так, словно я недужная какая-то.
        Орлова оборвала себя, ужаснувшись, что Верлен сейчас согласится с ней, и останется только повернуться и уйти, но та в ответ только пожала плечами и отвернулась к плите. Не выдержала паузы, снова повернулась к танцовщице, недоверчиво спросила:
        —То есть ты три дня приезжаешь только за тем, чтобы заняться со мной танго? И ты хочешь, чтобы я в это поверила?
        Орлова прикусила язык: «Что ж ты такая непрошибаемая! Тебе что, нужно объяснить, что я приезжаю, чтобы заняться с тобой любовью? Я приезжаю к тебе, и меня колотит от мысли, что ты выставишь меня за дверь, даже не выслушав! Я! Приезжаю! К тебе! Как можно быть такой слепой! А ты преспокойно спрашиваешь меня, что я тут делаю!».
        Между тем Верлен снова отвернулась, стала накрывать на стол, пробормотала под нос:
        —Ну да. Это самое главное. А главное, похоже на правду. Очень.
        Танцовщица переспросила:
        —Что ты сказала?
        Хозяйка дома выпрямилась, снова уставилась на Диану:
        —Мммм… Ты… Ты вообще долго думала над причиной?
        Орлова усмехнулась:
        —Три дня.
        Майя тоже улыбнулась краешком рта:
        —Ладно. «Значит, мир ещё не окончательно съехал с катушек». Садись, поужинаем.
        Орлова удивилась:
        —Ты умеешь готовить?
        —Нет, это само готовится. Я только на кнопки нажимаю. Ну конечно, умею. А ты думала, мы только в ресторанах живём — ни полы помыть, ни постирать, ни поесть приготовить?
        Орлова вспыхнула, потому что примерно так она и думала.
        —Ладно тебе, не смущайся. Меня в детстве научили всему. Бизнес — такая штука… Сегодня ты богат, а завтра идёшь просить подаяния. Ну, не в прямом смысле, конечно, но вполне реально. А теперь ты, может быть, скажешь мне правду, зачем ты здесь?
        Диана выкрутилась:
        —Ты сказок не знаешь, что ли? Гостя надо сначала накормить, напоить, спать уложить, а наутро расспросы вести.
        Верлен двинула сухим горлом, шагнула мимо танцовщицы к раковине, сунула немедленно засвербевшие пальцы под холодную воду, зажмурилась, отгоняя стремительно налетевшие жалящие воспоминания. Её решимость держаться подальше от Дианы — и от той, сумасшедшей, себя — таяла, а губы сводило: «Она останется на ночь, Господи… Я же не выдержу! Зачем, зачем ты так со мной?!»
        В крутящемся вихре блеснул отточенный клинок рассудка: уймись! Всё происходит так, как ты хотела. Пусть Диана будет у тебя на глазах. Ты справишься, ты сможешь.
        Майя чуть не взвыла: «Да я от того, что она просто рядом, а я дотронуться не смею, уже не соображаю ничего!». И снова уколола трезвая мысль: зато у тебя есть все шансы задержать её, не испугав.
        Верлен утёрлась полотенцем: «Таааак, похоже, я точно схожу с ума, уже разговариваю на два голоса…». Дотянулась до стакана с соком, невольно удивилась тому, что руки не ходят ходуном, сделала несколько больших глотков и ответила согласием:
        —Хорошо. Тогда ешь, пей. А потом поговорим.
        Диана осталась стоять:
        —А откуда ты знаешь, что я уже три дня приезжаю?
        С гулким звоном на пол упала салатная ложка. От неожиданного вопроса ноги подогнулись, и Майя присела, сунулась под стол, судорожно соображая, что бы такого ответить, но соврать не смогла. Поднялась, сунула ложку в раковину, махнула рукой на открытую дверцу шкафа:
        —Вон там, смотри. Камеры. Здесь, в коридоре. В комнатах тоже. Наблюдают и записывают. Подземную стоянку, под домом, и внешнюю, для гостей. Вон твоя машина. Приближение максимальное, разрешение качественное, при желании можно усилить и камешки под колёсами разглядывать.
        Диана с интересом оглядела аппаратуру, прищёлкнула языком:
        —Удобно. То есть ты два вечера меня видела, пряталась и не открывала, так, что ли?
        Тут было не извернуться, поэтому Верлен промолчала.
        —Пойдём за стол, а то остынет всё.
        Некоторое время в кухне раздавалось только звяканье ножей и вилок. Промокнув губы салфеткой и налив по половине бокала бургундского, Верлен неловко спросила:
        —Ну что? Как ужин?
        Диана кивнула:
        —Не ожидала встретить в тебе кулинарного гения. Вкусно, Май. Спасибо.
        —Пожалуйста.
        Снова повисла тишина. Верлен лихорадочно размышляла: «О чём теперь с тобой говорить? О танго? О том, что было? Чтобы снова сорваться в пропасть? Не могу. О Мурманске тебе рассказать? Нельзя. А больше пока не о чем. Молчать? А не обидишься? Ладно, пусть всё идёт, как идёт. Это нестерпимо, но я к тебе не подойду, не бойся. Я лучше пойду поработаю. Вот, точно! Документов пачка, конь не валялся. А ты поступай так, как тебе хочется. Заодно понаблюдаю… Поизучаю, так сказать, в домашней обстановке… Ох, Май, что ж ты себе-то всё врёшь и врёшь… Ну, завирайся дальше». Встала, собрала приборы, сунула в посудомоечную машину. Холодно сказала:
        —Мне нужно поработать. Если хочешь, можешь остаться. Спальня для гостей налево, туалетов два, слева и справа, справа же, рядом с моей спальней, сауна и тренажёрная комната, на всякий случай. Где зал, ты знаешь. Делай, что хочешь.
        Не дожидаясь ответа, едва сдерживая внезапно нахлынувшие слёзы от собственной иссушающей жажды прикосновений, вышла в коридор. Орлова осталась сидеть, задумчиво прокручивая ножку бокала: «Когда твой щекотный взгляд останавливается на мне, я забываю дышать. Но ты не понимаешь этого… Неужели? Твоё великодушное разрешение остаться — это что, подарок? Или этакий пируэт с подсечкой? Но тебе не удастся от меня избавиться так, молча, просто спрятавшись в работу.
        Ты не готова говорить о нас? Хорошо. Я останусь и дождусь, пока ты не поймёшь, что тебя ко мне тянет. Или пока не признаешься, что у тебя уже есть… близкий друг. Кольцо это твоё… Кому же ты принадлежишь? Кто-то же смог тебя настолько приручить … Я останусь, пока ты не велишь мне уйти. И пока не объяснишь, почему ты так жестоко поступаешь со мной. И с собой».
        Подняла сумку, вытащила планшет, забралась на диван, украдкой погладив памятный плед, подоткнула под спину подушку, бросила быстрый взгляд за одну из арок, где горел приглушённый свет, монитор отбрасывал на точёный профиль бледные тени, доносились шуршание бумаги и тихое стрекотание компьютерных клавиш.
        Прошло больше двух часов. Верлен всё так же работала, Диана, отложив планшет, на котором читала книгу, задремала и вскинулась только от того, что почувствовала, как ласковые пальцы отводят со лба прядь волос. Распахнула глаза, резко села. Верлен отшатнулась, смутилась:
        —Я постелила тебе вон там, — махнула головой в сторону распахнутой двери. — Иди, ложись.
        Диана спросила, не подумав:
        —А ты? Ты ложиться не будешь?
        Майя пожала плечами:
        —Буду, но не сейчас. «И не с тобой. Хотя это самое трудное…».
        Диана прошлёпала в сторону указанной двери, обернулась, снова затравленно посмотрела на девушку:
        —Ты очень добра ко мне, спасибо большое. Спокойной ночи.
        Верлен стояла, бессильно опустив руки вдоль тела:
        —Спокойной ночи, Диана.

* * *
        Спустя час Майя вытянулась под прохладной простынёй на огромной кровати и уставилась в потолок. Из комнаты, куда ушла Орлова, не доносилось ни звука, дверь была закрыта. Узорчатым ремнём стегало желание узнать, спит танцовщица или нет, но вломиться в запертую спальню? Абсурд. Ветер бился в окно, расшвыривая капли дождя по стёклам, размывая город. Вино ничуть не успокоило, нисколько не утешило, и ненасытные мысли пытались проскользнуть сквозь толстые стены туда, где на такой же кровати разметалось гибкое, сильное тело. Память о бархатной коже, плавящейся под пальцами, брызнула каплями сосновой смолы, заставила раскинуть заполыхавшие руки в поисках прохлады.
        Внезапно дверь отворилась, и в неверном свете коридорного ночника на пороге появилась обнажённая фигурка.
        —Ты спишь?
        Верлен не пошевелилась, не отвернулась, плохо соображая, бредовое ли это видение или реальность. Молчала, ненасытно оглаживая взглядами живую скульптуру, близкую, но недоступную. Видимо, Диана решила всё-таки поговорить. Но для этого вовсе не обязательно стоять нагой богиней в жемчужных тенях предрассветного сумрака, от чего бьёт озноб, исчезают мысли, как будто втягиваются коготки, и хочется кричать, срывая голос. Желание, упавшее пожарным занавесом, отсекло все разумные доводы, почему им нельзя быть вместе, и свирепость, и сладкий ужас от этой жажды душили так, что сил хватило только прошептать:
        —Нет. А почему не спишь ты?
        Диана не двинулась, только опёрлась рукой о косяк и прильнула к ней щекой:
        —Ты жестокая и бессердечная…
        Майя прикрыла глаза, спасаясь от ослепительного видения и грустно усмехаясь своей проницательности. Добавила:
        —Скотина.
        Тангера поперхнулась:
        —Что?
        Майя, всё так же не открывая глаз, повторила громче:
        —Ты забыла добавить к этому великолепию слово «скотина».
        Диана ухмыльнулась, потом словно стёрла эту ухмылку грубым полотном. Выдавила:
        —Скажи мне, ты… сейчас, в данный момент… ты кого-нибудь любишь?
        Верлен помолчала. Правду говорить легко, гораздо легче, чем думают многие. Ставший густым воздух колыхнулся от лёгкой ряби короткого слова:
        —Да.
        Орлова прерывисто вздохнула:
        —И что, она лучше, чем я?
        Майя лежала неподвижно, только стиснула ладони под головой, неотрывно касаясь горячечным взором нагих изгибов. Дианин вопрос проплыл мимо сознания, и Майя просто отмахнулась от него, закусывая губу, чтобы не рвануться к дверям. Она молчала так долго, что Орлова, наконец, прошептала:
        —Не говори ничего.
        Майя неслышно застонала от выгибающего позвонки жара: «Только не уходи прямо сейчас. Я хочу просто хотя бы смотреть на тебя. Tu es si belle[28 - С фр.: Ты такая красивая.]… О ком ты вообще спрашиваешь? Кто такая „она“, когда есть только ты?».
        Диана переступила порог длинными ногами, высматривая в белизне подушек черты лица:
        —Я говорила тебе, что у нас осталось несколько уроков. Теперь веду я.
        Медленно, как в замедленной съёмке, словно снег, стронувшийся с вершины горы, который через несколько мгновений станет лавиной, Диана приблизилась к кровати и скользнула под простыню. Верлен вздрогнула, когда обжигающее тепло коснулось её тела по всей длине, и чуть не потеряла сознание, почувствовав опаляющее дыхание у своих губ. Диана смотрела пристально и серьёзно:
        —Сегодня я хочу быть с тобой. Прошу тебя. Только не убегай.
        Медленно-медленно подняла руку, отвела кудри со лба, прикоснулась мягкими губами к шраму, к краешку глаза, скуле, уголку рта. Подняла голову, чуть повернулась и вытянулась сверху, не давая двинуться, сбежать или отказаться. Легчайшие блики бредящей ночи текли по губам, огненно-пряным, не выпускающим друг друга, кисти опаляющей дымкой плыли по изящной шее, точёным ключицам, небольшой груди, замирая от перехлёстывающего восторга, изголодавшийся рот мучил горячие камешки полукруглых вершин, вспыхивали и гасли капли сумасшедших вздохов, когда снова и снова каждая чёрточка тела принимала жгучий мёд поцелуев.
        Диана чувствовала, что длинные, сильные пальцы скользят вдоль её спины, пытаются перевернуть, подмять, но не поддавалась: нет, подожди, это я веду тебя, доверяй мне, слушай себя, я тебя не отпущу, не бойся…
        Майя просто пыталась дышать, дышать хотя бы без всхлипов, потому что её верное тело сейчас совершенно вывернулось наизнанку, предало её и каждой клеточкой подавалось под мягкие губы. «Я дам тебе, что ты хочешь. Ты получишь меня всю, целиком и без остатка. Но что ты возьмёшь, на чём ты остановишься, я не хочу даже представлять. Потому что невозможно — жить и знать, что всё скоро кончится. Что всё это развеется над городом пыльным облаком смертельной пустоты, когда ты насытишься и исчезнешь. Я делаю самую большую глупость — я тебе доверяю».
        И когда Диана, ласково прижав мятущиеся, испугавшиеся руки к простыне, скользнула ниже, пригубив кофе, скрытое за смугло-фарфоровой каймой, отплясывая языком яростную и нежную джигу, Майя вскрикнула, впуская её в горячую тайну, срываясь в слёзы, безотчётно опираясь узкими ступнями на сильные плечи и прижимая ладонями кудрявую голову, продляя, продляя соблазн и выплёскивая блаженство…
        В тяжёлых ленивых веках чуть забрезжил розоватый свет просыпающегося утра. Майя протянула руки, поймала оглаживающие пальцы, поднесла к губам, извернулась, обняла, зарылась в щекотную гриву, продышалась, напружинилась пантерой, перекатила, подмяла Диану под себя, выдохнула в шальные губы: «tu es ma proie»[29 - С фр.: Ты моя добыча.], кожей? нервами? сердцем? — проникая, познавая, открывая, вмещая в себя и захлёбываясь жаждой и восторгом, отпивая сладкий грог из узкого бокала, слушая шелест рук, шорох скользящих волос, нарастающий рокот дыхания, вырывающегося в бездну неба, и дрогнула натянутая тетива губ, слетела стрела, и всё повторилось, и ещё раз, и ещё, и хищно впивались пальцы в предплечья, оставляя синяки, и тьма становилась светлей, от темени до ступней…

* * *
        Солнце уже полностью выкатилось из-за горизонта, заливая тягучим янтарём комнату сквозь распахнутые шторы, а Майя всё держала в руках гладкое обессиленное тело Дианы, пахнущее морем, солью, скошенной травой, чувствуя лёгкое мерное дыхание на плече, стараясь не вздрагивать от снова и снова подступающих и падающих на подушку слёз. Осторожно повернула голову, вытерла щёку о ткань, покосилась на часы: шесть. Пора вставать. Разжала руки, двинулась, замерла: Диана тут же подняла голову, взметнув пушистым занавесом ресницы, серьёзно вгляделась:
        —Ты куда?
        Майя невесомо погладила растрёпанную голову, едва справляясь с моментально закипевшим сердцем, сбивчиво выдавила:
        —Работа… Мне нужно…
        Орлова приподнялась на локтях, наклонилась сверху, едва касаясь грудью груди и делая вид, что не замечает, как у Майи перехватывает дыхание и начинает бешено колотиться жилка на шее:
        —Ты ведь не сбежишь сегодня никуда, да? Ты вечером будешь дома?
        Верлен, переживающая очередное стихийное бедствие в непослушном теле, выдохнула:
        —Да. Я буду дома. Зачем тебе?
        Танцовщица чуть опустилась, прижимаясь теснее, обнимая ногами мускулистое бедро:
        —Потому что я приду. Приду и останусь. И не смей мне возражать!
        Стало невыносимо жарко там, где скользнула тангера, и нелепые звуки, никак не желающие складываться в слова, застряли в нёбе белоплечими орланами, попавшими в ловушку, и колко, и садняще загустел воздух в жилах. Верлен пролетела пальцами по длинным мышцам спины девушки, запустила их в разметавшуюся гриву, сжала в ладонях изучающее лицо и со стоном впилась в вишнёвые, припухшие губы, прикусывая, прижимая, переворачиваясь, проникая и обжигая. Откинулась на подушку, прижав длинно, тесно дышащую Диану, шепнула в маленькое горящее ухо:
        —Я не возражаю. Но сейчас я должна уйти. Пожалуйста!
        Орлова улыбнулась, прячась в покорённом плече, наслаждаясь молящими нотками в голосе бывшей такой неприступной, но оказавшейся восхитительно-пылкой Верлен:
        —Иди. Я буду ждать.
        Майя выскользнула из объятий и ринулась в ванную. Стоя под горячим водопадом, взмолилась: «Только не играй со мной. Не души меня, как кошка мышку, не мучай до полусмерти. Я влипла в тебя, как пчела в малиновый джем. Стоит тебе уйти, ветер свирепо ударяет в лоб, небо падает бессмысленными квадратами, расчерченными проводами, тонкий хлопок становится жёсткой дерюгой и лохматые облака рвутся гнилыми нитями…».
        Выключила воду, промокнула кудри толстым полотенцем, вышла, по привычке, обнажённая и остолбенела, наткнувшись на хищно брошенный синий взгляд. Услышала сдавленное:
        —Или немедленно оденься, или вернись в кровать!
        Улыбнулась, не понимая, что нежное и прозрачное от беспокойной ночи лицо от улыбки из красивого стало пленительно-завораживающим, проскользнула в гардеробную, оделась, выглянула:
        —Будешь кофе? Тосты? Апельсиновый сок?
        Диана застонала и спряталась в подушку:
        —Сначала тебя, потом… Потом опять тебя. И только потом, может быть, завтрак…
        С удовольствием расслышав неутолённую страсть, прозвучавшую в голосе танцовщицы, прошла мимо кровати, наклонилась, поцеловала в макушку:
        —Поспи. Потом позавтракаешь. До вечера.
        Прикрыла дверь в спальню, наспех выпила кофе, цапнула пару кусочков холодного мяса и выскочила за дверь: «Сосредоточься. Думай. Ищи и думай. Чем быстрее найдёшь, тем быстрее успокоишься. Иначе свихнёшься. Спятишь. И всё потеряешь. Вообще — всё».

* * *
        Дорогу из дома до банка как будто вырезали из памяти: казалось, вот только что посмотрела в зеркало заднего вида, не увязался ли кто за стремительным «Ягуаром», а уже охранник, приветливо улыбаясь, поднимает шлагбаум. Хотелось танцевать. Хотелось крутануться на месте, поднимая ладони к небу, взмывая в столбе падающего сверху света, щекотно и терпко пузырящегося в позвоночнике. Как оказалось легко — принадлежать, отдаваться, дарить, сливаться… Как оказалось трудно — размыкать контакты, возвращаться в реальность, удерживая распухшими и содранными ладонями поводья бешено несущегося сердца…
        Добежала до кабинета, бросила документы на стол, включила кофеварку, запустила компьютер: слава Богу, принесли, подключили, можно поработать — быстрее, быстрее… И вдруг замерла: из-под толстой пачки документов выглядывал длинный лист со списком. Осторожно вытянула, опустилась на ковёр с карандашом в руках. Пометка Шамблена: «Пока только один курс. Ищем». Подчеркнула больше десяти фамилий с именем «Ольга». Не было ни Карли, ни Лаптевой, ни Солодовой. Но это пробный шар. Постучала блестящим наконечником по зубам, поднялась, позвонила:
        —Анри, доброе утро!
        В трубке хмуро отозвался жестяной, царапающий голос:
        —Доброе утро.
        Верлен удивилась, но с вопросами решила подождать. Попросила зайти.
        Через пару минут на пороге воздвиглась ледяная глыба — Шамблен был сердит. Майя вопросительно подняла бровь:
        —Чем недоволен? Неприятности?
        Анри, не глядя на директора, тяжело опустился за стол:
        —Я не понял: мы же договорились, что ты будешь очень осмотрительна, ведь так?
        Верлен моментально сообразила, в чём дело, и несколько секунд лихорадочно придумывала оправдания. Но в голове было звонко и пусто, поэтому просто согласилась:
        —Так.
        Заместитель потёр лоб, потом повернулся и посмотрел в упор:
        —Почему её машина всю ночь стояла около твоего дома? И почему она стоит там сейчас, когда ты здесь? И почему опять не включена сигнализация?
        Верлен подняла глаза в потолок, на котором переливались блики от бегущей внизу Невы. И над ней, утомлённой рекой, тугой, солнечной, пригрезилась длинная вязь чугунных дуг, на которой замерло сердце: вот-вот оттолкнётся правой ногой, кинется, вытянувшись карминовым росчерком, но поймают ли его упругие ладони той, оставшейся в ворохе смятых подушек и простыней?.. Что тут скажешь? Улыбнулась.
        Шамблен охнул, внезапно поняв и приняв бесшумно рухнувшую бездонную правду:
        —Ты должна меня представить Орловой.
        Майя изумлённо вскинула брови:
        —Зачем?
        Шамблен, изо всех сил удерживая строгое выражение лица, отчётливо выговорил:
        —Я должен её расцеловать.
        Верлен ещё раз улыбнулась, представив себе обаятельного, но сурового заместителя, ни с того ни с сего целующего тангеру:
        —Это ещё за что?
        Анри расхохотался:
        —Да вот за это! За то, что ты снова улыбаешься!
        Вдруг осёкся, поперхнулся смехом:
        —Это, вообще-то, не очень хорошо.
        Верлен пожала плечами: она могла с ходу назвать пару десятков причин, почему это, мягко говоря, «не очень хорошо», но ей стало интересно мнение заместителя:
        —Почему?
        Вздохнул, потёр переносицу:
        —Во-первых, мы не снимали с неё подозрений.
        Майя кивнула: «Продолжай».
        —Во-вторых, что будет с твоим отцом, когда он узнает?
        Опять пожала плечами:
        —А кто ему скажет?
        Шамблен поёжился под пронзительным взглядом:
        —А сама? Не скажешь?
        Согласно кивнула:
        —Скажу. Позже. Не сейчас. Может быть. Если вообще будет, о чём говорить.
        Зам положил ладони на стол:
        —То есть как это — если?.. Ты не уверена, что ли? Тогда я не понимаю, зачем…
        Оборвала на полуслове:
        —Это не проблема дня, Анри. Я разберусь позже. Дальше?
        Искоса глянул, кашлянул:
        —С ней была Марта. Как у тебя с этим?
        Будто облако набежало на сияющее солнце:
        —С этим трудно. Но это тоже не сейчас. Что ещё?
        Шамблен покрутил карандаш, постучал наконечником по столу:
        —Что у тебя с Максом?
        Спокойно, бесстрастно:
        —Мы расстались.
        —Давно?
        —Три дня назад.
        Заместитель откинулся на спинку стула, всмотрелся в директора, просчитывая в уме возможные варианты: они поссорились, она решила утешиться с Дианой. Или наоборот? Сначала Диана, потом разбежались? Понял, что запутался, расстроился, но вслух спросил только одно:
        —Ты из-за него так внезапно улетела?
        Верлен, игнорируя вопрос, поднялась из-за стола, подошла к окну, прислонилась плечом, сложила руки на груди:
        —Анри, всё, что ты говоришь, кроме «мы не снимали с неё подозрений», — моё личное дело и никак не влияет на ситуацию. Да и на мою безопасность тоже. Ещё какие-то проблемы видишь?
        Пожал плечами:
        —Да вроде нет.
        Прерывисто вздохнула:
        —Вот и я не вижу. Так что давай обсудим, что мы делаем дальше.
        Шамблен тоже встал, подошёл, упёрся лбом в стекло.
        —Какие предложения?
        Майя украдкой глянула на ладонь: Диана, прощаясь, поцеловала её в середину. Сомкнула пальцы, представляя, что удерживает внутри горячее дыхание, замерла. Смерила взглядом изучающего её зама.
        —Что удалось найти на наших фигурантов?
        Зам задумался, сверкнул глазами, ответил вопросом:
        —Думаешь, это всё связано? Карли, Марта, Солодов?
        Верлен нахмурилась: предчувствие беды жёсткими ремнями взнуздало едва освободившееся сердце. Бесстрастно вымолвила то, что с самого воскресенья сидело в виске ржавым гвоздём:
        —Безусловно. Карли, Марта, Солодов — безусловно. И ещё, мне кажется, сюда нужно добавлять Орлову. У нас их четверо, и мне необходимы хоть какие-то данные прямо сейчас. Немедля. Я не могу больше ждать, Анри.
        Заместитель нахмурился, мысленно восстанавливая в памяти события шестилетней давности, прикрыл глаза:
        —Давай оттолкнёмся от твоей сестры. Ты сказала, искать пересечения, когда ей было двадцать. Марта тогда вообще не желала общаться ни с отцом, ни с матерью. Сорбонна сильно затянула её, это бунтарство, отказ от дома, уход в общежитие… Исчезала, бросала трубку, не приезжала даже на праздники… Вполне возможно, что там было что-то серьёзное.
        Майю передёрнуло от воспоминаний, всплывших дохлыми рыбами: как не заталкивался воздух в лопнувшие лёгкие от одного взгляда на доверчивое, открытое, детское лицо с той школьной фотографии, так похожее на Диану, и как следом обрушилась мысль, что, возможно, из-за этого Солодов преследует Диану. И как от того, что не знает, преследует ли, или они действуют заодно, тошнило её под школьным забором и рвало в гостинице чёрной желчью отвращения…
        Об этом — тоже никому и никогда, никогда и никому, потому что «добейся полной бесчувственности, полной бесстрастности, чтобы ни одна живая душа не могла сказать, что тебе хорошо или больно»… Содрогнулась, стукнулась гудящим затылком об оконный профиль, уставилась в потолок:
        —Я уверена. Мне кажется, нам нужно сейчас поднять всё, что только можно, об этой Ольге. Мы знаем, что она из Мурманска, знаем, что примерно в восемнадцать лет вышла замуж, знаем, куда поступила учиться. Дальше-то что? Так сложно получить элементарные сведения из ЗАГСа? И кто всё-таки жена Солодова, и что с ней случилось?
        Шамблен хмуро ответил:
        —Мы стараемся. Лето. Те, к кому можно подойти, чтобы посмотрели в системе, в отпусках.
        Верлен покатала желваки на скулах, проронила:
        —Ты же услышал, что мне нужно это сейчас?
        —Май, я всё понимаю, но куда мы теперь-то торопимся? Мы всё найдём, но только не в один же день.
        Верлен с тоской смотрела на ленивую Неву: «Как ты не понимаешь… я люблю её. Она у меня ночует. Я с ней сплю. Сплю и не уверена, что она мне не враг. Я должна знать. Пока не поздно. Впрочем, кажется, уже поздно… потому что я хочу жить с ней всегда. Точнее, сколько получится, с её легкомыслием… Прости, что я несправедлива к тебе, друг мой».
        Шамблен ещё постоял, потом уже повернулся к дверям, когда спину погладило тихое и тёплое:
        —Спасибо тебе, Анри.
        Мягко откликнулся:
        —Я дорожу тобой. Если ты счастлива, то пусть всё будет так, как есть. И да, я обожаю, когда ты улыбаешься.
        Шамблен ушёл, и пришлось вернуться к своим прямым обязанностям, на которые оставалось всё меньше и меньше времени, потому что рука тянулась к мобильному — позвонить, услышать голос, в котором плавились коньяк и шоколад, проверить, что исчезнувшая ночь — не плод воспалённого загнанного воображения, ещё раз спросить — правда ли, что вернётся… Не стала. Бесчувственность и бесстрастность, абсолютная недоступность и неподвластность. Хотя бы в эфире, хотя бы публично, хотя бы делая вид…
        Снова засела за документы, поглядывая на зависшую у школы танго точку «Фиата», мельком подумала: «Интересно, бывает ли у тебя отпуск? Вряд ли, конечно: те, у кого есть собственное дело, в отпуск не ходят. А было бы здорово взять дней пять — семь, махнуть на пустынный остров, подальше от людей, нескромных взглядов… Спросить, что ли, вечером…»
        Кортина
        Он уехал из Мурманска вслед за ней, но нашёл её только через четыре года, в одном из ресторанов, и прятался в обшитом деревом, скрытом зелёными искусственными ветвями винограда укромном уголке, потягивал коньяк, слушал невыносимо пряный, достигающий до невидимых жил голос, перебирающий звуки старинных песен, словно драгоценные камни. Наблюдал за движениями бархатистых рук, погружающихся в гитарные струны, пожирал неутолённым взглядом.
        Эти тайные встречи с ней, о которых она и не подозревала, стали его страстью. Он дотрагивался взглядом до тёплого шёлка белоснежной концертной рубахи, разлитой по плечам, пробирался под неё, ловя играющие блики на загорелой коже, и потом, возвращаясь под утро домой, беспамятно, исступлённо шептал проклятия и обещания.
        Он выходил в каменный лабиринт, размытый постоянными дождями, пытаясь расправить плечи от сминающих их снов, погружая разбитые о стены пальцы в крошево ночной тьмы, яростно желая только одного: чтобы она, дерзкая и нежная, принадлежала ему, и только ему.
        Он тогда бежал, не замечая ни льда, ни снега, разрывая грудью бессильную взорваться светом ночную тьму, когда узнал, что дикий хохот, и кровь, и драка в гулких сводах сделали её свободной. Выследил, поймал, уговорил, купил — приобрёл. А спустя шесть лет она сломалась. Его самая дорогая вещь сломалась. Он снова потерял её. Теперь уже навсегда.
        Он не смог заставить себя уехать из Петербурга. И всё чаще и чаще просто ходил по городу, ловя в других жест, походку, цвет волос, пока не набрёл на почти такую же, только целую, на площади, забитой танцующими людьми. И по иронии судьбы эта вторая вещь снова принадлежала той, из-за которой сломалась первая. Разжигая собственную немую ненависть, противной горечью вяжущую язык, он понял, что ему дают второй шанс. Теперь главное — заполучить её правильно, аккуратно и осторожно отобрав у других.
        Танда 14
        Выйдя в восемь вечера из банка, заехала в магазин, побросала в пакет каких-то совершенно экзотических фруктов, и всё — скорее домой. Сердце тянуло незнакомое сосущее чувство ожидания: приедет — не приедет… Всё повторится или нет… И это ночное «всё» слепило, дрожало знойным маревом, и нещадно пугало чувство — быть настолько живой.
        Попытка отвлечься на работу не удалась. Цифры танцевали перед глазами, расплывались, самовольно менялись местами, шелест бумаг превращался в тугой бриз, приходилось то и дело возвращаться, перепроверять, вдумываться — и запутываться в печатной вязи, осознавая, что опять прислушиваешься к движению воздуха, пытаешься напряжённо уловить шипение дверей открывающегося лифта, который, на самом-то деле, работает беззвучно.
        В накрывшем город сапфирово-розоватом колоколе неба вытравливались, как на дамасской стали, серебристые узоры созвездий, из окна тянуло сквозняком подступающего отчаяния, и то ли от него, то ли от очередной бессонной ночи под веками резало песком, и холодело под кромкой кудрей на затылке в ожидании летучего прикосновения. Откинувшись на спинку дивана, щурясь на уходящий день, думала: «Ты придёшь, и нам обязательно нужно поговорить. Я должна найти ответы. И если ты — не с ним, тогда… тогда твои длинные царские пальчики будут всегда вправе нажать на кнопку дверного звонка. Повернуть ключ. Распахнуть дверь. Неверный свет через ажурную рамку оживит твою уставшую тень или, наоборот, очертит полный сил силуэт. Я буду замирать, похоже, каждый раз в недоверчивости и сомнениях, сколько ещё мгновений открывающихся дверей ты сможешь мне подарить до того, как зловещий ливень „достаточно“ обрушится на весело пляшущие языки костра, полыхающего сейчас.
        Сказать тебе, что я люблю тебя? Люблю с первого взгляда, когда мои плечи подпирали Монплезир, а ветер с Финского залива выдувал из моих мозгов тёмную ярость? Наверное, тебя это насмешит. У взрослых людей не бывает таких откровений. Нет, пока не скажу. И даже не потому, что у меня есть железное оправдание: „до снятия подозрений“. Потому, что я боюсь тебя испугать. Забавно звучит: „боюсь испугать“. Потому, что я боюсь тебя потерять.
        Я недоросль-переросток, впервые познавший таинство любви и совершенно не знающий, что с этим нужно делать. И нужно ли… Где-то глубоко я чувствую, что то, что происходит, очень… правильно, что ли? Знающий не говорит, говорящий не знает — применимо ли это к нам? И я не спрошу, пока — не спрошу, что тебе нужно от меня. Только ли неделю-месяц-год обжигающих встреч? Или же: вместе — в отпуск, вместе — грипповать, вместе стоять на скале, удерживая плечами шторм, заворачиваться в летние туманы, как в тёплый плащ, пить по утрам крепкий кофе, вечером жарить мясо, сидеть, обнявшись, и рассказывать друг другу тайны и страхи?
        Я не приучена жить, не принимая решений. Решать и двигаться дальше — это легко, намного легче, чем висеть между небом и землёй. Мне предстоит принять очень много маленьких: что сказать, кому, как и где обустроить нашу — вместе — жизнь, и одно — большое. Но его я уже приняла: ябуду с тобой. Буду столько, сколько смогу, завоёвывая, не торопя, не принуждая, не выспрашивая. Не признаваясь? Да, пока — молча. Ты же тёплый, пушистый скворец, чуть затронешь перо — взлетишь… Ты привыкла к лёгким отношениям. Я постараюсь, подстроюсь. Нет, сейчас я не скажу тебе ничего».
        Ближе к полуночи — переливчатый звонок. Майю словно подбросило: она поняла, что задремала, метнулась в ванную, плеснула воды в лицо, утёрлась и подошла к двери. Бросила взгляд на монитор: прямо перед камерой стоял «Фиат». Отворила дверь. Диана стояла в чём-то алом — хитро скроенное платье казалось огненными языками, наложенными друг на друга. Танцовщица нетерпеливо шагнула, дёрнула за собой створку, бросила на пол сумочку и влилась в ждущие руки, втиснулась в сердце, замерла. Верлен повторяла про себя, как заклинание: «только не пугать», осторожно прижала к себе гибкое тело, выдохнула в маленькое ухо:
        —Голодна?
        —Чертовски!
        Диана провела губами по скуле, запустила пальцы под майку — и что-то случилось с губами: они сами собой расплывались в улыбку и тут же ловили жадные, торопливые поцелуи. Танцовщица стиснула кудри, переступила ногами, сбрасывая босоножки. Простонала куда-то в ключицу: «Господи, это невозможно же, так долго ждать…», и потянула Верлен в глубину лофта. Майя сначала поддалась напору, ступая след в след, потом осадила себя, понимая, что ещё немного — и никаких разговоров не получится, перехватила за талию, повернула, осыпала быстрыми поцелуями:
        —Сладкое — после ужина.
        Диана беспокойно взглянула, пытаясь прочитать, что задумала Верлен. Та снова улыбнулась, дразняще и немного виновато:
        —Иди, переоденься. А то и это платье придётся выбрасывать.
        В ответ сверкнул озорной индиговый взгляд:
        —Тогда я в душ и приду.
        Сорвала ещё один поцелуй и скрылась за дверьми ванной. Майя вздохнула — совершенно не хотелось выпускать её из объятий — и ушла накрывать на стол: салфетки, приборы, бокалы, салат, сыр, фруктовая горка… «Держи свои руки подальше от Дианы. Сейчас главное не то, что происходит с тобой, а то, что может случиться с ней. Или… или то, что она — они? — может сотворить с тобой… И вот это — самое трудное».
        Затылком ощутила приближение, повернулась — и снова зарылась в душистую, влажную гриву, стараясь лёгкими фразами ослабить звенящее внутри напряжение:
        —Добрый вечер, вообще-то!
        Диана куснула за обнажённое плечо:
        —Я бы предпочла поужинать тобой.
        От этой откровенности зачесались губы, хищно вздыбились тонкие волоски где-то между лопатками, и Майя отчётливо ощутила себя балансирующей на ножовочном полотне: ухнуть в руки, поддаться, забыться и из-за пелены сладостных мгновений не узнать правды, не уберечь единственно нужного человека? Не увернуться от беды? «Проклятый выбор! Умоляю, прости, я потом тебе всё объясню». Верлен чуть сдвинулась, потянула Диану за руку:
        —Может быть, хотя бы вина? Пожалуйста, Диана. Мне нужно с тобой поговорить.
        От этой сакраментальной фразы, обычно не предвещающей ничего хорошего, что-то скользкое, холодное ввинтилось в рёбра с той стороны, где выплясывало нетерпеливое сердце. Орлова выпустила руку Майи, приткнула себя за стол и подняла загустевшие штормом глаза:
        —Хорошо. Давай поговорим.
        Верлен неуверенно взяла в руки прозрачную тарелочку:
        —Может, тебе что-нибудь положить?
        Танцовщица, борясь с подступающим чувством обречённости, только покачала головой:
        —Лучше тогда просто вина. И прошу тебя, начинай уже, что ты хотела сказать.
        Майя набрала воздуха перед тем, как снова погружаться в пыточные вопросы. «Будет ли легче — потом? Когда это дело будет раскрыто? Кто знает…». Подвинула бокал, легонько коснувшись кончиками пальцев кисти Дианы, не удержалась, накрыла её руку своей. Так оказалось легче:
        —Диана, скажи, пожалуйста, ты что-нибудь ещё помнишь об Ольге, которую упоминала Марта?
        Орлова, ожидавшая совершенно других слов, бросила на Майю недоумённый взгляд: ты хочешь поговорить о Марте? Сейчас? И вдруг поняла, что — да, это нужно сделать именно сейчас, чтобы ничто, никакое прошлое больше не стояло между ними. Задумалась, потёрла переносицу:
        —Больше ничего, Май. Марта откровенничала очень редко, а я не выпытывала. У многих из нас есть обожжённые незаживающие места, в которые лучше не совать кочергой расспросов.
        Верлен согласно кивнула, тщательно выверяя следующие слова — только бы не ранить, только бы не напугать:
        —Диана, завтра же суббота?
        Орлова удивилась: при чём тут Марта и суббота? Или это всё, что Майя хотела услышать? Вопросительно приподняла бровь.
        —У тебя будет милонга?
        —Ну да.
        Тангера внимательно посмотрела на прикусившую губу девушку, заволновалась. Вспыхнула, только представив их вместе на паркете: словно внезапный водоворот втянул её в жаркую глубь, стало моментально и больно, и сладко. Скрестила ноги, откинулась на стену, выдохнула:
        —Ты хочешь прийти?
        Майя замялась. Потом решилась:
        —Ты можешь мне показать сегодня, сейчас, роль ведомой?
        Диана хищно-соблазнительно прищурилась, промурлыкала грудным голосом:
        —Как вчера?
        Верлен внезапно дрогнувшими пальцами подняла бокал, сделала глоток, набралась храбрости:
        —Как вчера — это чуть позже. Обещаю. Пожалуйста, покажи мне, как двигаться в танго.
        Танцовщица сделала вид, что задумалась, подняла глаза к потолку, протянула:
        —Нуууу… Сделать это будет сложнее, конечно, но давай попробуем.
        —И вот ещё что… Я не буду там танцевать… с тобой, — прошептала, замерла, пытаясь угадать, обиделась ли тангера и нужно ли ещё что-то пояснять.
        Диана явно расстроилась: поёжилась, двинула бокалом по гладкой столешнице, переложила салфетку. Подняла пушистые ресницы:
        —Могу я спросить, почему?
        Майя вздрогнула от царапнувшего огорчения и поняла, что лучше сказать хотя бы часть правды:
        —Во-первых, мы сейчас бешеные, можем такое представление устроить, Ди…
        От ласково и просительно произнесённого сокращённого имени Орлова чуть не расплакалась:
        —Это нечестный приём, Май! Вообще-то я всегда держу себя в руках, когда на людях…
        Верлен беспомощно уставилась в окно: чёткие контуры облаков вдруг расплылись, размылись, и в каждом распадающемся завитке притаилась игла, далеко внизу цепями фонарей загремела медленно бредущая ночь: «Какое право на ревность к тому, что было „вообще-то и раньше“? Никакого. Каковы шансы, что ты тоже останешься в прошлом, и это будет сказано о тебе тоже? Высоки. Ну что, ты продолжаешь повышать ставки? Продолжаю. Итак, ставки сделаны, ставок больше нет». Выговорила:
        —Мне там нужно будет поработать. Это будет только работа и ничего больше. Что бы ты ни увидела, что бы тебе ни показалось.
        Танцовщица ощутимо напряглась:
        —Ты будешь танцевать с девушками или парнями?
        Верлен пошевелила занемевшими плечами:
        —Планирую с парнями. Пока не знаю, как пойдёт.
        Тангера кивнула, зажимая в кулак занывшее сердце: «Неужели Пашка прав, и тебе нужно только поразвлечься, хотя бы под предлогом работы? Спросить сейчас, кого ты предпочитаешь в спутниках, или всё-таки подождать?». Вспомнила данное себе лихорадочное обещание не выпытывать, быть терпеливой, но всё же вопрос едва не слетел с губ, едва удержалась. Испуг от возможного ответа предусмотрительно ткнул под лопатку. Поэтому просто встала и подала руку:
        —Ну что, идём учиться?
        Майя поднялась, явственно ощущая в голосе Дианы холодные струйки разочарования, придавила ознобно продирающую боль. Напомнила себе: «Сейчас не время выяснять отношения, не время объяснять. Всё — позже… Выдержать бы только…». Приняла протянутую кисть, прижала пальцы к губам, промолчала: «Я тебе доверяю».

* * *
        По дубовым полам в просторной гостиной двигаться было легко. Диана сначала была отстранённой, мягко и терпеливо объясняла, как и куда можно ставить ногу, как тронуться, чтобы не сбить баланс, выдержать ось:
        —В милонге, ты видела, обычно тесно, мало места для лавирования. Поэтому, когда ты выходишь, сначала просто послушай музыку. После того, как танго тебя поведёт, твой партнёр сделает шаг. Не нужно никаких резких движений, никаких дополнительных украшений. Вот так и вот так можно, вот так и вот так — нельзя. Танцуй для себя. Просто ощущай настроение своего партнёра, а после этого обыгрывай его. Танго может стать клипом, разговором или картиной, и оно будет тем, что ты в нём проживёшь.
        Подошла:
        —Давай попробуем.
        Верлен сосредоточенно кивнула, пытаясь уловить показанные техники, но когда грудь Дианы коснулась её груди, мысли исчезли, осталась только мелодия, грустная и чувственная. Сплетённые ладони дышали друг в друга, и всё чаще и чаще хотелось повернуть голову и прикоснуться к губам, но она продолжала плыть в танце, погружаясь в томление и неостывающую страсть.
        Сделав несколько кругов по залу, Верлен почувствовала, что больше не в силах сопротивляться самой себе, и, не останавливаясь, левой рукой начала потихоньку спускаться с изящной шеи на ключицу, рисуя пальцами замысловатые узоры, потом по плечу, проскользнула под рукав рубашки, потянула и поняла, что руки Дианы тоже пустились в путешествие, и вот они двигаются очень медленно, не расплетая ног, всё глубже вжимаясь в жар друг друга, и куда-то делись мягкие преграды, и сами собой с обеих свалились брюки, и получилось так легко переступить через тонкую ткань, слетевшую с длинных ног, и невероятно пронзительным оказалось сплетение абсолютно обнажённых полыхающих тел.
        Янтарь к янтарю, пряные блики, знойные губы, замирающие и дышащие, острый всплеск восторга, и смыкаются веки под лаской обрушившегося неба, и срывающийся шёпот: «давай вместе», и заколдованы переплетающейся перевёрнутым зеркалом гибкостью, и под миндальными ногтями плещется неуходящий жар, и потом остаётся только объятие, которое не разорвать, и можно спокойно уснуть, прикрыв простынёй сплавившиеся тела…

* * *
        Проснулась в шесть, как обычно, и вдруг осознала, что за ночь ни разу не повернулась: рука, обнимавшая высокую, упругую грудь, онемела, но совсем не хотелось шевелиться. Судорожно прижимая крепче спящее счастье, коснулась губами плеча, постаралась высвободиться — не вышло. Диана мягко перевернулась, навалилась сверху, уткнулась куда-то за ухо, прошептала:
        —Ты делаешь меня счастливой.
        Это короткое признание изрешетило свинцовой дробью распластанное сердце, продырявило его насквозь. Майя рискнула ответить тем же:
        —Это ты делаешь меня счастливой. Доброе утро.
        Орлова потёрлась щекой о плечо, не выпуская:
        —Ты всегда-всегда встаёшь так рано?
        Верлен поцеловала прямую бровь:
        —Всегда.
        —Даже в выходные?
        —Обычно у меня не бывает выходных.
        —Я понимаю, но пусть сегодня будет особенный день. Полежи со мной ещё? Пожалуйста.
        Верлен улыбнулась, теснее обнимая Диану:
        —Хорошо. Спи.
        И долго-долго лежала с закрытыми глазами, слушая лёгкое дыхание.

* * *
        Ближе к восьми Верлен всё же встала, сходила в душ, бесшумно натянула свободные хлопковые брюки, свежую майку и отправилась на кухню: варить кофе, готовить тосты с маслом и малиновым джемом, накрывать на стол. Через какое-то время вернулась, провела кончиками пальцев по загорелому бархатистому плечу:
        —Завтракать будешь?
        Диана приоткрыла глаза:
        —Мы с тобой всё едим и едим…
        Майя поцеловала её в нос:
        —Нет, иногда мы занимаемся кое-чем ещё.
        Диана, как кошка, потянулась, извернулась и обняла девушку, роняя её на кровать. Та прижалась к расслабленному телу и прошептала:
        —Судя по вчерашнему уроку, нам, действительно, не стоит сегодня танцевать вместе, как ты считаешь?
        Тангера довольно ухмыльнулась:
        —Ты права.
        Верлен с сожалением высвободилась из нежных рук и встала:
        —Пойдём, позавтракаем, и я поеду, у меня есть несколько дел. Я приду на милонгу, но не к началу, попозже, хорошо?
        Орлова раскинула руки на громадной кровати и прищурилась:
        —Хорошо. Если ты будешь работать, то можешь ведь и уйти раньше, да?
        —Скорее всего.
        Тангера спокойно кивнула:
        —Тогда я постараюсь приехать, как только смогу.
        Майя, уже стоя у двери, обернулась, пронзительно взглянула на привольно разметавшуюся девушку и чуть не переспросила: «Ты уверена, что вернёшься?». Сбилась на вдохе, только вымолвила: «Я буду ждать», и вышла.
        После завтрака они стояли в прихожей, не в силах попрощаться, соприкасаясь только кончиками пальцев, изучая, замирая, впитывая, и каждая ждала атаки безрассудных, но искусных губ. И потянулись одновременно, и вздрогнули, будто ступили в ледяную воду после палящего солнца, и длился поцелуй, глубокий, как обморок, и оглушающая тишина, и перед закрытыми веками — вспышки белого света… В сумочке Майи чирикнул телефон. Девушки расступились на полшага, загнанно дыша, и снова безмолвно уставились друг на друга. Наконец, Верлен, утопая в васильковом свете казавшихся бездонными глаз, хрипло повторила утреннюю фразу:
        —Ты делаешь меня счастливой. Слишком. И это почти невозможно вынести …
        Снова потянулась, провела длинными пальцами по мерцавшей, как залитая лунным светом тропинка, изящной шее, с трудом выговорила:
        —Мне нужно идти. Ты звони, пожалуйста, если захочешь.
        Орлова молча кивнула, дождалась, пока закроется дверь, и медленно опустилась на пол: «Что со мной такое? Когда она уходит, кажется, что из меня что-то выдирают, как из рыхлой земли жестокие руки выдёргивают стебель только начинающего распускаться цветка, и хочется выстелиться под ноги оборванными лепестками…
        Надо ли быть гордой? Дни просвистывают, словно летящие с вершины горы булыжники, я их не запоминаю, не успеваю замечать, я просто растворяюсь в этом безбрежном, горячем небе, отдаваясь янтарным ласкам текучего света, вдыхая его, наполняясь им, от редких теней её улыбок приходя в смятение. Так почему же мне кажется, что затылок щекочет холодок, пока ещё дуновение, намёк на близящийся шторм? Вот только что её глаза наполняли меня молчаливым золотом, заставляя сверкать и полными горстями разбрасывать гейзером бьющее из глубин счастье, но замкнулась дверь, и душащий страх потерять наваливается валунами…
        Впервые я ревную. Ревную даже к будущим объятиям с другими на паркете. Я держу себя за язык, прикусываю щёку, чтобы не сорваться и не сказать, что мне мучительно больно от обычной вроде бы просьбы — не подходить… „Я не буду с тобой танцевать“, — говорит она. „Мне нужно работать“. Значит ли это, что и пахнущие мёдом и мятой наши ночи — тоже работа? Безопасность, расследование, поиски врага… Какая работа может быть в танго??? Может ли Май использовать меня, чтобы подобраться к кому-то? Кто я ей? Зачем я ей? Она не спрашивает меня, а я впервые страшусь услышать ответ… Как странно поворачивается жизнь… Теперь не я оговариваю условия, теперь — мне… ничего, правда, не говорят… Я не хочу, чтобы было, как в песне: „Но ты же знаешь сама, что никакая весна не длится дольше тридцать первого мая…“’[30 - А. Пальчикова, группа «СуХие».]. Я уже не могу без тебя. Ты — моя неизбежность, больше, чем земной шар…».

* * *
        Верлен зашла в лифт, вытащила телефон, и сердце подпрыгнуло тугим резиновым мячом, застряло в горле. Сообщение было от Шамблена: «Приезжай, как сможешь. Орнитологи понаблюдают за птицей». Ругнулась: «Шифровальщик, мать твою. Неужели ты думаешь, что Диана будет читать смски в моём телефоне?». Задумалась, встряхнула себя: вообще-то Анри прав. Ещё месяц назад она бы так же подозрительно относилась ко всем в её окружении. С танцовщицей она стала безрассудной и потеряла всякую осторожность…
        Вывела «Ягуар», опустила окно: нетерпеливый ветер ворвался в салон, густые смазанные пятна солнечного света невесомо падали на руль и запястья, и вместо того, чтобы сосредоточиться на дороге, отгоняя растущую тревогу, вспоминала запрокинутое для ласки губ лицо Дианы, точёное, исполненное классической изящности, словно отлитая в хрупкие формы мелодия, живущая в ясных, светящихся глазах…
        Аккуратно завернула на стоянку, мельком глянула на себя в зеркало: губы припухшие, взгляд дерзкий, на ключице, если двинуть плечом, из-под высокого ворота проглядывал узорный след поцелуя. Вспыхнула, поправила рубашку и вдруг усмехнулась: да какая разница, что моё, то моё… Вышла, замкнула машину, поднялась в кабинет.
        Буквально через минуту в дверь торопливо вошёл Шамблен. На его красивом лице отпечатались следы бессонной ночи. Поздоровался, буркнул:
        —Костяков здесь, сейчас придёт. Май, у меня плохие новости.
        Верлен ощутила пронизывающий холод, и показалось, что даже загривок вздыбился. Обхватила плечи, словно уберегая что-то хрупкое, сухо обронила:
        —Докладывай.
        Анри неловко сел за стол, сложился, словно сломанная ветка, исподлобья посмотрел на директора, не представляя, чем может обернуться добытая информация:
        —Во-первых, вчера ночью мои ребята засекли Солодова, который, похоже, висел на хвосте Орловой.
        Майя, предполагавшая нечто подобное, кивнула:
        —Долго висел?
        —Достаточно для того, чтобы определить, куда та направляется. До твоего дома не доехал, свернул на мост где-то в трёх кварталах и направился за город. Они вместе вышли из школы, несколько минут постояли и разошлись. Конечно, мы можем допустить простое совпадение, что ему оказалось в ту же сторону, что и ей.
        Верлен перебила:
        —Они вышли с занятий вдвоём?
        —Нет, их там было человек десять.
        —А в машину к Солодову никто не садился?
        —Он был один.
        —Внешние признаки?
        —Абсолютно спокоен. Вёл ровно, не дёргался, не спешил, светофоры соблюдал. Но и Орлова тоже не летела, ехала по правилам. Но она вообще водит очень аккуратно, не газует, не подрезает. Солодов такой манерой не отличается, но вчера был просто примерным водителем.
        —Мало ли, может, он выпил и не хотел внимание привлекать, тем более поздним вечером, когда водителей-придурков хватает…
        —Возможно. По вчерашнему факту у меня две версии: или он следит за Дианой, или они работают в паре, и он просто сопровождал её, возможно, отсматривая, нет ли наблюдения. Я понимаю, что версия параноидальная, но всё же, всё же… Хотя первая кажется более вероятной.
        Услышать собственные подозрения из уст Шамблена оказалось страшнее, чем думать об этом самой. От подхлёстывающего беспокойства Верлен встала и принялась ходить по кабинету, как пантера в клетке. Обернулась:
        —Что ещё?
        В кабинет ворвался Костяков, сунул каждому по папке с фотографиями и текстами:
        —Прошу прощения, только закончил.
        Верлен взглянула на первую фотографию и с трудом смогла удержать маску спокойной сосредоточенности: влуче света с микрофоном в руке стояла хрупкая девушка с короткой стильной стрижкой, в концертной рубахе с распахнутым до середины груди широким воротом, смотрела куда-то поверх объектива камеры прозрачными синими глазами — Ольга Карли. Мелькнуло: «Смотреть на неё становится чуточку легче. Но всё равно — как же она похожа на Диану». Скрипнула:
        —Докладывай, что нам теперь о ней известно.
        Костяков бросил взгляд на Шамблена, начал:
        —Все страницы в соцсетях, даже если существовали, были удалены. В кэше осталось совсем немного. Пара фотографий. Я нашёл её однокурсников. У них тоже в открытом доступе несколько снимков, в основном, когда ей было восемнадцать — двадцать два. Я списался с одной из сокурсниц, у которой было больше всего фотографий.
        —И кем ты представился? — спросила Верлен, вглядывалась в снимки.
        Костяков приосанился:
        —Так как объект учился на факультете «История мировой культуры», то я, естественно, сотрудник Комитета по культуре. Наплёл, что собираем базу данных по талантливым студентам прошлого десятилетия и что ищу кого-нибудь, кто мог бы рассказать о жизни и судьбе… В общем, уболтал, она согласилась, и дала ещё несколько снимков, которые были подзамочными.
        Про профессиональные качества говорить не буду, про личную жизнь вкратце так: на втором курсе, действительно, вышла замуж за француза, Жака Карли. Учился в параллельной группе, и говорят, что всё у него случилось, как и бывает у студентов — роковая страсть, всё такое… Через пару лет у парня потихоньку начала ехать крыша, предположительно, подсел на наркотики. Сначала стал Ольгу побивать, потом дальше — больше. Из-за нараставшей нищеты девчонка была вынуждена по ночам подрабатывать в барах певичкой. На её выступления народ ходил, вроде как голос у неё был красоты необыкновенной.
        Когда ей стукнуло двадцать два, парень попал в передрягу. Массовая драка у Исаакия, там его очень сильно избили, и он исчез. Уехал обратно во Францию, дальше след потерялся. Ольга развелась. Про Жака Карли на сегодня ничего неизвестно. И вот тут начинается самое интересное. Через год Ольга выходит замуж за Солодова.
        Верлен вздрогнула:
        —Я так и знала.
        Костяков непонимающе повёл плечами и снова кинул взгляд на Шамблена. Анри буркнул заржавевшим голосом:
        —У нас ещё есть сведения, что исчезнувший первый муж оставил серьёзные долги и кредиты. Так вот. Перед свадьбой Солодов их все погасил. Для обычного человека — сумма астрономическая, что-то около двадцати тысяч долларов.
        Майя потёрла глаза: почему-то утренний свет больно бил по зрачкам, а бешеный пульс скакал где-то за ухом. Всё складывалось настолько стройно, что от подступающего отвращения хотелось взвыть.
        —То есть, фактически, купил. Она не вернула девичью фамилию. Почему, есть версии?
        Костяков снова пожал плечами:
        —Вряд ли мы точно это узнаем. Разве что с родителями поговорить. Да разные причины могут быть, например, это может быть связано со сменой документов, творческого имени, да что угодно…
        Майя обернулась:
        —Родители живы? Где находятся?
        Костяков отрицательно помотал головой:
        —Пока непонятно. Из Мурманска уехали, вроде в южном направлении. Где сейчас, неизвестно. Если посчитаешь нужным, поищем.
        Мотнула головой:
        —Дальше.
        —Дальше. Какое-то время продолжает выступать, всё реже и реже. Потом вообще исчезает с горизонта, ни с кем из подруг не общается. И вот в 27 лет уезжает во Францию писать докторскую. В Сорбонну.
        Лихорадочно подсчитала даты, годы:
        —Марте было как раз двадцать. Уверена, что это она. Анри?
        Шамблен утвердительно кивнул, катая желваки:
        —Да. В Париже Ольга пробыла три месяца. И через две недели после того, как она вернулась…
        Майя повернулась на вдруг замолкшего Шамблена:
        —Что?
        —В общем, сбросилась с крыши своего дома.
        Костяков хмуро добавил:
        —Мы выцарапали протокол осмотра места и вскрытия. Понятно, что всё в месиво, но спецы предположили, что Ольга неоднократно подвергалась насилию и побоям. Я, конечно, вообще не удивлён, что Солодов не сел за доведение. Заплатил, откупился, наплёл ещё что… Зажившие переломы рук, рёбер, многолетние. Тут неизвестно, конечно, по травмам, первый муж или второй. Но насилие было точно. Читать будешь?
        Майя отмахнулась, встала, прошлась по кабинету, стискивая кулаки. Тогда Костяков глухо проворчал:
        —Короче, из объяснений, что якобы они любили жёсткий секс, и всё по согласию. Урод, твою мать…
        Верлен заставила себя сесть и снова взяла в руки фотографии: летящее платье, похожее на блуждающий огонь, глаза, то ли чрезмерно наполненные, то ли, наоборот, опустошённые, пронзительные, отражающие… Синие-синие. Чертами лица Ольга так сильно напоминала Диану, что под лопатки заливалась ледяная жуть, оставляя кровоточащие полосы на сердце. Вот она возле лошадей, в облегающем костюме для верховой езды. Вот в купальнике на борту какой-то яхты. Но вся она была воплощением отрешённости и нечеловеческого смирения. Что могло так скомкать человека — яркого, талантливого, красивого?
        А вот эта фотография, кажется, сделана в Париже. Чёрт! Это совсем другая женщина! Нет, конечно, это те же самые классические черты, тот же синий взгляд, но теперь он сам — кобальтовый огонь, озаряющий каким-то вселенским счастьем. Тонкая ткань платья облегает прекрасную грудь и тонкую талию, ветер играет с чёрными волнистыми волосами, отросшими до плеч, и смотрит она, видимо, на того человека, кто подарил ей свободу.
        Разительное отличие снимков потрясало. Кто может определить точное время, когда в тело вселяется любовь? Что вот до этого человек не любил, а вот здесь — уже любит? По тому, как светятся, горят глаза? По тому, как сердце вытягивается в струнку, подпрыгивает на доске и без всплеска, как профессиональный пловец, вонзается в бездонный океан, погружаясь настолько, что без второго сердца уже не выплыть? По тому, как каждый вдох приходится заталкивать в себя силой, иначе распирающее тебя чувство начисто отнимает у мозга способность контролировать даже необходимость дышать?
        Верлен тихо выговорила:
        —Ольга влюбилась. Влюбилась и захотела развестись. Скорее всего, развод получить не смогла. И она от отчаяния… По крайней мере, думаю, это наиболее вероятно.
        Шамблен кивнул: он тоже заметил очевидную разницу. Майя вгляделась в него, и в голове, словно паззлы, сошлись все признаки, тревожившие её: явный недосып, терпение, огонь в глазах, летучее настроение, удивительная способность понять её саму и вот теперь заметить разницу в фотографиях… Анри влюбился. Надо же… Ладно, эта история — уже потом, а сейчас нужно разбираться дальше.
        Директор обвела команду сердитым взглядом:
        —Теперь, когда мы знаем, чья она жена, нам требуется выяснить, причастен ли Солодов к убийству. Размер ноги у него, Сергей?
        Тот заглянул в планшет:
        —Сорок третий. В принципе, со следом у машины Марты не совпадает, но мы знаем, что сейчас это уже может ничего не значить.
        —Его машина в ту ночь куда-нибудь выезжала?
        —Нет. Стояла на платной стоянке. Охрана, видеозапись, навигатор это подтверждают. В полиции запись с камер из офиса, что он никуда не выходил.
        Верлен прошла по кабинету, остановилась:
        —Сергей, а ты бы мог взломать домашний компьютер Солодова?
        Костяков опешил:
        —Наверное, мог бы. А что, надо?
        Майя спокойно кивнула:
        —Надо.
        Сергей дёрнул себя за ухо, посмотрел недоверчиво:
        —Так, а что искать-то?
        Верлен задумалась:
        —Да уж, действительно, что искать-то… Судя по протоколам, его алиби основано на подтверждении камер наблюдения из его офиса. Марта довезла его до дверей в 21:18, высадила, поговорила 54 секунды, уехала, он зашёл. Вышел, согласно камерам, в 06:00. Марта погибла около трёх ночи. То есть он не мог находиться на месте преступления. Но он тогда был владельцем крупной компьютерной фирмы. И у нас есть проблемы с вирусными атаками. А вдруг всё подстроено? Сергей, вот ты бы мог или не мог так переклеить записи с камер наблюдения, чтобы никто не обнаружил?
        Костяков, в ещё большем недоумении, выдавил:
        —Ну, мог бы. Только найти всё равно можно, смотря какой аппаратурой работать, как искать… Ну, вот я бы нашёл. Полиция — вряд ли.
        Глаза Майи вспыхнули:
        —Вот и отлично. Подключись к его компьютеру, посмотри, есть ли у него на компе программы для обработки видео. И если ты ещё и следы найдёшь этой записи… Хотя это вряд ли, слишком он осторожен. В общем, давай, мне нужен доступ к его компу.
        Костяков кашлянул:
        —Я попробую. Только это можно будет сделать, когда он в сети появится, ну и вообще… Не сразу, в общем.
        Сжала руку в кулак, пристукнула по колену:
        —Я понимаю. Острожненько, не торопясь, но ты внедрись, пожалуйста. Зашли ему в комп соглядатая.
        Костяков снова подёргал себя за ухо, серьёзно кивнул.
        Верлен простучала пальцами замысловатую дробь, подумала: «И нужно поискать в его компе хоть что-то, что мне подскажет, что у них с Дианой. Может быть, я её ревную к нему и поэтому отношусь подозрительно? Почему ночью мне с ней кажется всё правильным и естественным, а днём я снова начинаю подозревать, что она ведёт со мной какую-то игру… Она практически ни о чём меня не спрашивает, как-то просто и быстро простила мне то, что я сбежала, приезжает ко мне… Это и есть её лёгкие отношения? Или же у неё какая-то цель? Господи, сколько проблем от того, что я влюбилась…».
        Шамблен проворчал:
        —Я не вижу связи, Май. Ольга погибла шесть лет назад. Марту убили год назад. Ты думаешь, он ждал так долго? Ты какой видишь мотив?
        Майя пожала плечами: это же очевидно, разве нет? Сверкнула глазами на Костякова, внимательно слушавшего беседу, прикинула, что будет, если сказать… Махнула рукой: моё — это моё, хочу, говорю… Подтолкнула кончиками пальцев концертную фотографию:
        —Анри знает, а вот ты, Сергей, вот здесь, смотри внимательно на Ольгу. Кого она тебе напоминает?
        Костяков присвистнул:
        —Диана Орлова, школа квир-танго. Один в один. Как же я не заметил?
        Шамблен крякнул:
        —Не свисти, денег не будет.
        Костяков усмехнулся:
        —Будут.
        Осторожно спросил:
        —Это же с ней у Марты… Ну, в общем…
        Верлен спокойно кивнула:
        —Да. У Орловой и Марты был роман. Солодов наткнулся на них, когда они танцевали на площади, в августе, где-то за месяц до убийства. После этого пришёл в школу.
        Костяков продолжил, глядя в потолок, будто нащупывая путь в болоте:
        —Допустим, наш предполагаемый подозреваемый — брошенный муж. Ольга похожа на Диану. Ольга влюбилась в Сорбонне. Ольга погибла. Марта в то время была в Сорбонне. Марта возвращается. У Марты роман с Орловой. Орлова похожа на Ольгу. Марту убили. Но тогда и Диану надо было убить?
        Какая-то древняя, нутряная ярость на спокойное предположение Костякова о том, что «и Диану надо убить», полыхнула внутри Майи. Шамблен заметил, прижал рукой задрожавшую ладонь девушки, одними губами произнёс: «Спокойно!», вслух сказал:
        —Диана — не жена. Это раз. Марта увела обеих? Обеих.
        Верлен, медленно остывая, коротко бросила:
        —Солодов много раз предлагал Диане выйти за него замуж.
        Анри повернулся всем корпусом, сердито зыркнул:
        —Ну, ты очень вовремя даёшь нам эти данные!
        Майя пожала плечами:
        —Я не думала, что это важно, да и сама узнала не так давно. Извини.
        Шамблен сосредоточенно смотрел в досье Солодова, что-то подчёркивал, хмурился, вздыхал. Потом поднял глаза на Верлен:
        —Судя по тому, что мы имеем, он патологический собственник. Или нарцисс. Не в этом суть. Думаю, нужно обязательно проверить, действительно ли он продал бизнес. Такие люди не могут расставаться с тем, что приобретают. Солодов мог просто переуступить управление. Тут мы разберёмся. Меня беспокоит его активность вокруг Орловой. И хуже всего то, что ты сейчас с ней рядом. Такие типы, как наш объект, взрываются внезапно. Солодов в любой момент может съехать с катушек, если он имеет ко всему этому отношение. Учитывая, что он умён и способен долгое время держать себя в руках, скорее всего, то, что он встретил Диану с Мартой, как раз и сорвало ему крышу.
        Верлен устало кивнула:
        —Всё становится логичным. Марта искала Ольгу. Допустим, Солодов узнал о Марте. Каким-то образом, сейчас это неважно. Он — профессионал в компьютерной сфере. Как Солодов тогда выманил Марту? Могла она его попросить помочь найти Ольгу? Могла, почему нет. Солодов мог воспользоваться её доверчивостью? Мог. Договорились встретиться, он мог пообещать ей, что, допустим, покажет, где Ольга сейчас живёт.
        Горло перехватило, но Майя мотнула головой и всё-таки закончила мысль:
        —Показал. Новая одежда, обувь на два размера больше, перчатки, бахилы, транспорт… Уничтожить улики, избавиться от вещей — всё это сейчас не составляет труда. Значит, если он спланировал убийство, вполне мог организовать вирусные атаки на наши сервера. Либо сам, что, думаю, вряд ли, либо нанял кого-нибудь, дурное дело нехитрое. Цель? Тоже легко теперь просчитывается. Отвести подозрения. Ложный след. Это разумно. Но тогда, получается, недавняя атака — готовится новое покушение? На кого теперь? Солодов видел нас с Орловой. Следил за ней.
        Костяков задумчиво посмотрел на директора:
        —А откуда мы знаем, что Марта — любовница его жены?
        —Диана сказала, что у Марты несколько лет назад была печальная история. Девушку звали Ольга. Марта искала её в Петербурге, не нашла.
        Сергей посмотрел на Верлен с удивлением:
        —Как тебе удалось это узнать? Этого не было в протоколах.
        Отозвался Шамблен, избавляя девушку от возможной неловкости:
        —Личное обаяние и умение разговорить собеседника. Дальше. В любом случае, если про Диану и Марту нам известно достоверно, то про Ольгу и Марту — только предположения, основанные на плохой фотографии столетней давности. Наши действия?
        Майя подошла к окну, сложила руки на груди:
        —Я планирую сегодня пойти на милонгу и потанцевать с Солодовым. После этого я приглашу его на ужин. Личное обаяние и умение разговорить собеседника… Я его спровоцирую.
        Парни выдохнули в голос:
        —Как?!
        Пожала плечами, не поворачиваясь:
        —Обольстительно… А потом я спрошу его об Ольге. Слово за слово, успехи на работе, личная жизнь, неприкаянность, и потом — расскажи мне о своей жене?
        Шамблен выдохнул:
        —Это опасно.
        Верлен сумрачно посмотрела на сжатые в замок побелевшие пальцы:
        —Ничуть. Мы будем в людном месте — раз. Вы будете на хвосте — два. Он не посмеет причинить мне вред. Итак, у нас Ольга, Марта, две атаки, Екатеринбург, попытка проникнуть в программу с вирусом и ещё его дружба с Августом, которая тоже едва не обернулась большими проблемами. Если исходить из посылки, что Солодов имеет отношение к убийству Марты, вполне объяснимо, зачем он подкатил к Августу: используя сочувствие и мнимое разделение горя, можно легко узнавать о ходе расследования. Шесть причин. У нас шесть причин вытащить этого сукина кота за усы на свет!
        Костяков нахмурился:
        —То есть ты вообще все эти случаи увязываешь? Но у нас нет доказательств.
        Директор вздохнула, обернулась:
        —У вас есть другие предложения, как собрать доказательства?
        Шамблен встал, подошёл близко, всмотрелся в глаза Майи, в которых дрожали солнечные блики:
        —Мы не можем рисковать тобой.
        Та отмахнулась:
        —Я знаю, что вы меня прикроете. Если он виновен, то либо психанёт, либо ударится в бега.
        Шамблен попытался развить мысль директора:
        —Если же он настолько хладнокровен, что сумеет сохранить спокойствие, то мы прошерстим его компьютер, продолжим слежку. Будем копать, поднимем дело Ольги, найдём её родителей, узнаем, как они жили, чем всё кончилось, будем мониторить его сетевую активность. Может быть, вскроем квартиру.
        Верлен нетерпеливо оборвала его:
        —Да много что можно сделать, только это дольше. Надо, кстати, выяснить, куда делись вещи Марты прошлой осенью. Я вспомнила, что видела у неё кипу рисунков, на которых самые разные лица, пейзажи, были какие-то невнятные обрывки записок… Мне кажется, мы не смотрели их внимательно, потому что не знали, что искать. Нужно к этому вернуться.
        Майя понимала, что сейчас не только отсутствие прямых доказательств подталкивает её на авантюру: «Я хочу, чтобы всё закончилось быстрее. Потому что я свихнусь от беспокойства».
        —В любом случае без доказательств мы ничего не можем предъявить полиции. Поэтому в данный момент — только провокация. Высказанное в лицо обвинение. Думаю, вполне может получиться. В этой истории меня беспокоит только одно: если он следил за Орловой, не может ли он причинить ей вред. Как думаете?
        Парни согласно кивнули головами.
        Верлен сдержанно проговорила:
        —Вот и я этого опасаюсь. Мы с вами защищены, нас много. Она — одна. Берегите её, мальчики. Ну что? По коням?
        Шамблен улыбнулся:
        —Раз ты у нас сегодня разведчик, тебе нужна маскировка.
        Майя вскинула бровь:
        —В смысле?
        —В смысле, иди в бутик, в салон, что там с вами делают, что вы становитесь божественными? И, Май, пожалуйста, будь осторожна. Вдруг он бешеный…
        Верлен подхватила сумку и распахнула дверь:
        —Я виделась с ним в школе. Он, конечно, мерзкий, но на людях в руках себя удержать сумеет. Тот факт, что он не попался ни с Ольгой, ни с Мартой, лишь подтверждает, что он очень осмотрителен, осторожен и изворотлив. Или же он невиновен, и все наши заключения ошибочны.
        Костяков брякнул:
        —Но почему ты думаешь, что он пойдёт с тобой танцевать?
        Девушка пожала плечами: несмотря на этикет танго, она тоже сомневалась, пойдёт или нет. Стала размышлять вслух:
        —В прошлый раз он явно был ошарашен моим присутствием. Да, я уже была на милонге, что ты удивляешься? Как бы я тогда узнала? Так вот, если во всём этом дерьме замешан именно он, то ему непременно захочется подобраться ко мне поближе, как к Августу. Шансы высоки.
        Шамблен грустно покачал головой, но ничего не сказал. Дождавшись, пока Костяков выйдет, придержала зама за рукав и тихо спросила:
        —Анри… как ты думаешь, Диана… она может быть здесь замешана?
        Тот пристально посмотрел в бездонные глаза, в очередной раз удивился силе танцовщицы, пробившей ледяной панцирь директора, неловко погладил побелевшие пальцы:
        —Я думаю, что нет. Она присутствует только в одном эпизоде. Нет. Уверен, что нет.
        Майя кивнула, отпуская его:
        —Спасибо. Сергей прав, не делаю ли я ошибку, связывая все эпизоды? Я понимаю, что у нас опыт, интуиция, и вряд ли нам с тобой мерещится одно и то же, но…
        —Нет, Май. Тут слишком много совпадений, чтобы быть разными делами. Слишком много… И я всё ещё думаю, что для тебя это слишком опасно.
        —Но почему?
        Шамблен чуть не ляпнул: «Потому, что ты влюблена, как кошка, и из-за этого можешь что-то пропустить. Эмоции, чувства, всё то, что делает тебя живой, это и может тебя погубить», но промолчал — именно эти увещевания здесь не сработают. Уже — не сработают. Просто легонько подтолкнул её к двери и тоже вышел.
        Кортина
        Где-то там, за пройденной гранью, и Марта, и Ольга — живы…
        Серебристые кипарисы под затейником-ветром ласкаются к лучам заходящего солнца, царственно нисходящего к лазоревому ломтю моря. Звёздчатые блики на волнах, слизывающих беспокойное томление. Непоколебимые стражи-валуны вдоль берега, сурово ограждающие девушек, прячущих в свечах озябшую музыку, перелистывающих воспоминания. Они — в одинаковом сне, где опаляет жар от кудрей и губ, где не сбиваются с полукружия, и нога облегает другую по всей длине. Они выпускают из ладоней пушистую радугу, подставляя восходу мокрые руки, и ускользающая красота обнимает загорелые плечи.
        Морозные поцелуи осени оставляют на щеках алеющий пепел, под бессонными глазами — дымчатость просинью, и всё светлее взгляд, и откинута назад гордая голова, и слышен штиблетный перестук по расколотой брусчатке в старинных изогнутых переулках.
        И если совсем не хочется возвращаться в лукаво-пошлый мир, можно забраться на изломанную крышу, и посмотреть, как в осеннем, скользящем дожде отражается в мостовой красно-серый фасад, будто висящий в сетчатой пелене между ночью и сном. Но при этом не выпускать длинных, сильных пальцев, грея их в кармане или пряча за пазуху, притягивая туда, где облегает стремящуюся распахнуться грудь кружево заиндевевшей белизны.
        И в гудящей толпе можно так пылко, остро-небрежно прикоснуться к плечу и отстраниться, храня безмятежность, но зная, что оставленный след будет гореть до вечера или до утра, пока неистовые губы не сцелуют его, подарив взамен сначала бешено стучащее, а потом бархатно шепчущее сердце: «Пока ты жива, всё возможно…».
        И где-то далеко-далеко в хлопковых заплатках неба плещет, дышит музыка: «Всё остаётся. Так здравствуй, моя запоздалость! Я не найду, потеряю, но что-то случится возле меня, в этом мире кому-то осталась рваная осень, как сбитая выстрелом птица»[31 - Л. Аронзон. Исполняет группа «Сурганова и Оркестр».]…
        Танда 15
        Когда Майя вошла, зал был полон: пары растворялись в танго, у небольшой стойки — группка негромко смеющихся девушек. Как и в прошлый раз. Но сегодня вечер мчался не хуже байка, на скорости в сто пятьдесят километров в час, и нужно было держать взгляд, и не было времени отвлекаться на странные, какие-то больные и яростные взгляды Дианы, будто режущие по запястью, захваченному широкой рукой Солодова.
        Привлечь его внимание оказалось совсем нетрудно: чёрное облегающее платье с открытой спиной, тонкая цепочка под горло с каплей александрита, разбрасывающего бесстрастные пурпурные и фиолетовые иглы, туфли на высоком тонком каблуке, забранные в искусную причёску кудри — и всё. Этого хватило. Добавить к этому нотку Ralph Lauren Notorious, немного макияжа, подчёркивающего густые пушистые ресницы, высокие скулы, яркие глаза и чувственные губы… Откровенно говоря, привлечь можно было любого.
        Это стало понятно сразу, как только распахнулись двери: большая часть мужчин, привыкшая охотиться на прекрасное, нацелили на неё свои копья. Солодов проскользнул мимо Орловой и пошёл вперёд, загораживая танцовщицу широкой спиной.
        Диана вздрогнула от свистящего шёпота: «Даю тебе три танды. И этой ночью со мной или ты, или эта шшш… штучка». Тангера недоумённо обернулась и увидела удаляющегося в сторону дверей Солодова. Там, сквозь толпу расступившихся гостей, по паркету непринуждённо плыла ослепительная Майя. Диана стиснула зубы, подавив желание немедленно расплакаться от ужаса и восторга.
        За спиной Вешнякова восхищённо прицокнула языком: «Неудивительно, что ты последние дни довольная, как карась. Я бы тоже от такой с катушек съехала».
        Диана сначала вспыхнула, но усилием воли заставила себя отвернуться, повторяя, как заклинание, слова Майи: «Это только работа!», и прошептала в ответ: «Ты даже не представляешь, как же ты права!».
        Майя поймала вцепившийся в неё взгляд Солодова, неспешно кивнула — и он подошёл с видом победителя, нарочито галантно приподнял руку, однако целовать её не стал, только провёл большим пальцем по внутренней стороне ладони, словно проверяя, будет ли реакция.
        Верлен смотрела на него приветливо, хладнокровно скрывая клокотавшую ненависть, улыбалась краешком губ, вроде и сдаваясь, и в то же время оставаясь недоступной. Позволила ему пройтись алчными пальцами по спине (не зря же открытая), даже не дёрнулась, когда на мгновение влажная ладонь задержалась чуть ниже поясницы. Но, видимо, правила танго или же внутренний суфлёр подсказали ему не злоупотреблять, и больше такого не случалось.
        Но танго — это всё же объятие, как ни крути, и Майя старалась просто раствориться в мелодии, позволяя вышколенному телу делать свою работу: поддразнивать, завлекать, заводить, соблазнять движением бедра, касанием голени, подушечками пальцев, дать ему вдохнуть, глотнуть, привязаться, накалиться, а потом, заворожённого, веди себе на верёвочке, куда хочешь…
        Во время кортины мимо мелькнула Диана, слишком радостная, чтобы это было правдой. Она, шепталась с девушкой, с которой тогда, на фестивале, танцевала сольный номер — казалось, с тех пор прошла уже вечность. Снопом искр вспыхнуло в застывшем сознании: «Не время, не время объяснять, вот вырвемся на бешеный простор воздуха, там и поговорим, а здесь нужно собирать взрывчатку с закрытыми глазами, и нельзя ошибиться ни в одной детали, бомба должна стать безукоризненной».
        Следующую танду Верлен танцевала с неизвестным ей парнем, который то ли представлял Майю лучистой пылью, то ли просто был немного не уверен в себе, но с ним ей не было ни хорошо, ни плохо. Однако, легко ступая под музыку, она немного ослабила напряжение, раскалённой спицей засевшее под левой лопаткой, и уже снова была готова подпустить к себе добычу.
        Эта танда далась тяжелее: Солодов начал потеть, исходя жаром, стало очевидно, что провокация сработала. Пронеслась мысль: «Пора уводить, а то перегорит. Незаметно, тонко, подальше отсюда…». Открыла глаза, окинула танцпол, увидела, как нежно обнимает Диана новую партнёршу, как мягко и страстно сплетаются их ноги, закрыла глаза: «Не сейчас. Вот приедет домой…». От этой мысли вдруг стало легче: через несколько часов всё будет по-прежнему.
        Еле дождалась, когда пары начнут сходить с паркета. Солодов не отпускал её руки, возбуждённо дышал. Майя чуть повернулась, снова оказавшись в его объятиях, и обольстительно шепнула: «Сбежим?». Солодов упёрся в её губы чернеющей дымкой взгляда, кивнул, уткнулся в её кудри, тоже шепнул в ухо: «Куда?». Верлен медленно повела плечами, слегка изгибаясь спиной, как большая дикая кошка — тайна и изящество, протянула, словно мечтательно:
        —Поехали кутить?
        Солодов торопливо кивнул и вывел её на улицу. Повернулся, обхватил за пояс, прижал ближе, чтобы она почувствовала, что он готов: икутить, и на всё остальное… Майя легонько погладила его по чисто выбритой щеке:
        —Не будем торопиться, хорошо? Давай съездим в «Европу»? Выпьем, посидим…
        Привольно расположились в ресторане. Верлен вглядывалась в большие, но неглубокие глаза, словно выточенные из гематита. Солодов рассказывал истории, травил анекдоты и казался нормальным, обычным мужчиной, а Майя мягко спрашивала его, как он живёт, такой одинокий, как справляется с успешным миром бизнеса без близкого человека. И настал момент, когда легко и пружинисто слетела с губ просьба:
        —Расскажи мне о своей жене, об Ольге. Какая она была? И про Ольгу с Мартой тоже расскажи. И ещё — как ты о них узнал?
        Солодов икнул, от него потянуло мшистым, травленным запахом. Лицо его стало синевато-серым, зрачки остекленели, выплёвывая сгустившуюся тьму. Сел вполоборота, потом щёлкнул пальцами: подозвал официанта. Встал, не дождавшись, бросил деньги на стол и ушёл, не прощаясь.

* * *
        Майя ехала домой, ощущая себя измазанной липкой тиной. Сумрак, сгустившийся в машине, наваливался скребущими лапами. Чувствуя под лопатками рассыпанные вечером провокационные сгустки лжи, стремительно перелетала перекрёстки, чтобы успеть вычиститься, отмыться, сбросить приросший к тоскующей коже театральный костюм, впитавший похотливые запахи. Сердито захлопнула дверь ногой. Всё. Тишина. В безопасности.
        После обжигающего душа сидела с закрытыми глазами, вспоминала: он просто встал и ушёл. Не произнёс ни единого слова. Не ударил в ответ. Когда он вытряхивал деньги на стол, его пальцы изгибались ржавыми скобами, горло вспучилось, будто он сдерживал крик. Губы стали плоскими камнями, выпачканными в золе. «Так виновен или нет? Может, ему до сих пор попросту смертельно больно вспоминать жену? Или же?.. Хватит, к чёрту! Думать об этом буду завтра, когда мне доложат, что он предпринял. И пусть сегодня весь мир катится ко всем чертям, мне сейчас совершенно не до него. Ты слышишь, мир? Заткнись! Отстань от меня! Дай мне выдохнуть застрявших во мне людей, как дым пожарища, дай мне проветриться от этой удушающей вони амбиций и интриг!».
        Сейчас — забиться в угол дивана с тарелкой винограда, бокалом пряного вина, и ждать, ждать, ждать, когда вернётся чудо с аквамариновыми глазами, заберёт под прохладную простыню, укутает надёжными руками, и сердце снова сорвётся с крючка расчётливого рассудка….
        Орлова появилась только в половине четвёртого утра, взвинченная, резкая, уставшая. Проскользнула в душ, упала на кровать, молча обняла, уткнулась в шею. Через какое-то время её дыхание стало легче, от чего-то жёсткие руки расслабились, и Майя тоже провалилась в сон.

* * *
        Раннее солнце било в незашторенные окна, закручивалось в волосах проснувшихся девушек золотисто-шоколадными вихрями, текло гибкими, шепчущими ручейками. Диане не давало покоя бессменное широкое тусклое кольцо из непонятного металла, плотно сидящее на безымянном пальце правой руки Верлен. Подняв изучающий, дымно-витражный взгляд на откинувшуюся на подушку любовницу, погладила руку и тихо спросила:
        —Скажи мне, кто она?
        Майя непонимающе двинула бровью:
        —Ты второй раз меня спрашиваешь, «кто она». О ком ты говоришь?
        Орлова смутилась, но всё равно продолжила:
        —Та, которую ты любишь. Чьё кольцо ты носишь. Ты ведь носишь её кольцо?
        Верлен тягостно замолчала, наблюдая из-под полуприкрытых век за тем, как танцовщица разглядывает её пальцы. Сейчас было не время и не место рассказывать, что это кольцо она обнаружила в маленькой инкрустированной серебром шкатулке, запрятанной на самое дно одного из чемоданов Марты, которые они вывезли из съёмной квартиры.
        Было невыносимо тяжко перебирать одежду, обувь, документы, какие-то тетради, рисунки, наброски, вырезки, книги, безделушки и драгоценности. Её сильно удивило, что сестра хранила драгоценности просто сброшенными в пластмассовый футляр, всё в одну кучу, и только оно лежало отдельно, словно было самым дорогим. Сестра никогда не надевала его, по крайней мере, Майя его не видела. Но после смерти Марты ей почему-то показалось, что эта частичка должна остаться с ней. Сестра хранила его бережно и тайно, значит, оно было важным. И Майя взяла его.
        К сожалению, по размеру оно подходило только на безымянный палец, что иногда было даже хорошо: слишком назойливые клиенты, с которыми ей приходилось работать лично, принимали кольцо за обручальное и не так настойчиво домогались внимания. И вот теперь, нося кольцо Марты, заняв место Марты рядом с Дианой, живя, по сути, жизнь, которую не прожила Марта, так, походя, в кровати признаться в этом? Это было выше её сил.
        Тангера, так и не дождавшись ответа, решила спросить по-другому:
        —А вообще, Май, у тебя до меня было много любовниц?
        Верлен усмехнулась краешком припухшего от утренних поцелуев рта:
        —Вот ты любопытная, сил нет. Если тебя это так интересует, то — нет. Немного. Ты первая.
        Орлова взметнулась с плеча, на котором так уютно устроилась, напугав Майю резким движением, стукнувшись головой в подбородок, и напряжённым взглядом упёрлась в сверкающую тёплую кленовость:
        —Что ты сказала?
        Верлен тоже напряглась, не понимая, что так обеспокоило Диану:
        —Ты спросила, я ответила. Ты — первая и единственная.
        Взмолилась про себя: «И, я надеюсь, останешься такой на всю жизнь».
        С отчаянием, словно глядя в нечто ужасное, ощерившее багровую пасть, девушка прошептала:
        —То есть, ты — натуралка, да?
        Майя помолчала, обдумывая вопрос и не понимая, что так встревожило Диану. Потом медленно кивнула, говоря правду:
        —Ммм… в общем, да.
        Диана села, отвернулась, спрятала лицо в ладонях, мысленно матеря себя за ошибку: «Значит, это кольцо не „она“, а „он“. Значит, ты не сможешь понять. Ты уйдёшь, это бесповоротно, безнадёжно, вы все всегда возвращаетесь к мужчинам. Тем более, что ты сказала, что кого-то любишь. Что я тебе? Способ развлечься? Отомстить ему? Потешить любопытство? Сначала ты гордо сдаёшься мне упругим телом, влипаешь в мои плечи пальцами, рвёшь меня диким восторгом, а потом оказывается, что ты прячешь сердце, потому что я его недостойна!
        Господи, я не могла так ошибиться! Худшее, что могло со мной случиться, это влюбиться в женщину, которая любит мужчин. Через это прошла Марта. Ирка. Господи… И постоянно — одно и то же. Даже если они говорят тебе, что влюбились, всё равно потом начинают тосковать по тому, что там болтается между ног, по щетине, по бицепсам, по чему там ещё… Я всё понимаю, мы просто по-разному устроены, кто каким родился, но сколько историй было выплакано у меня на кухне, в кабинете, на улице среди изломанных крыш о таких вот любительницах экспериментов, выдирающих с мясом, без анестезии, сердечные нервы, бросающих, как помойную тряпку, в ведро и летящей походкой уносящихся к очередному мачо…
        Хорошо хоть, я не унизилась до того, чтобы признаться тебе в любви. Тебе, жестокой, бессердечной скотине. Ах, как ты оказалась права… Так вот почему вы с Мартой ссорились! Ты не могла принять её выбор, принять её жизнь, а сейчас что же? Тебе настолько важно твоё расследование, что ты готова даже на торговлю телом? Или тебе просто был нужен Пашка? Это из-за него ты пришла в школу? Ведь откуда-то он тебя знает! Это поэтому ты его увела сегодня ночью? Так что ж с ним-то не осталась? Как же я тебе поверила-то? Ненавижу тебя!».
        Вдохнула с трудом, пробиваясь сквозь спазмы горла, вскочила, подхватила свою одежду, рванула в ванную одеваться. Сгорая от нахлынувшего мучительного стыда, кое-как напялила рубашку и джинсы, постоянно вытирая льющиеся слёзы, распахнула дверь и чуть не упала. За дверью с абсолютно потерянным видом стояла смертельно бледная Майя, закутанная в простыню. Было заметно, что она прислушивалась к происходящему в ванной, но зайти так и не осмелилась. Однако её голос был странно ровным:
        —Куда ты идёшь?
        Орлова, понимая, что ещё немного, и решимости бежать, пока не поздно, может не хватить, зло бросила, обходя застывшую фигуру:
        —Я уезжаю домой.
        Майя пошла следом за ней, больше похожая на привидение, чем на живого человека:
        —Я что-то сделала не так?
        Танцовщица сунула ноги в штиблеты, опустилась на колено, чтобы зашнуровать, и выдавила из себя, решив, что лучше отрезать кровоточащий кусок сейчас, чем потом просто сдохнуть от смертельной болезни, почему-то именующейся любовью:
        —Ты должна была мне сказать! Ты спишь с мужчинами. Ты любишь мужчин. То, что случилось между нами, это неправильно. Всё равно ничего хорошего из этого не получилось бы. Я должна от тебя уйти прямо сейчас. Если что-то не так, то извини, я не знала! Не вздумай мне звонить или приходить! Даже не приближайся! — и совсем тихо добавила, не выдержав. — Мне теперь нужно как-то научиться жить без тебя.
        Верлен гордо подняла голову, невероятным усилием сдерживая готовые сорваться рыдания: «Бесстрастность и бесчувственность. Хотя бы внешне, тогда никто тебя не достанет. Ты ошибся, pere. Меня убьёт моё же сердце». Непослушными губами вымолвила:
        —У меня есть право на последнее слово?
        Орлова топнула ногой, подхватила сумку и распахнула входную дверь:
        —Уже нет. Прощай!
        Дверь громыхнула о косяк, и бешеный стук подошв по лестнице стал стремительно удаляться.
        Майя автоматически замкнула дверь, отпустила простыню и невидящим взглядом смотрела, как та медленно стекала с плеч. Переступила, задумалась о том, как же теперь ей дышать, потому что, как ни странно, вдохнуть ей сейчас никак не удавалось. Замерла у монитора. Она всё ещё не верила, что Диана ушла, ушла насовсем, и, по-детски надеясь, что тангера передумает и вот-вот вернётся, отсчитывала про себя этажи, которые услужливо стелились под ноги бегущей девушки. Подъездная дверь распахнулась, Орлова выметнулась, будто за ней гнались, села в машину, явно дала по газам, потому что «Фиат» пошёл юзом, и в мгновение ока исчезла со стоянки.
        Верлен дрожащими пальцами схватила телефон, нажала на кнопку: восемь пропущенных вызовов от Шамблена и одно сообщение. Может, Диана? Отмахнувшись от звонков Анри, открыла текст: «Май, мы его потеряли. Сидите дома и не высовывайтесь!», и разразилась рыдающими проклятиями:
        —Sa mere! Твою ж мать, Анри!!! Да как вы могли упустить его! Господи, Диана!
        Добавила звук на телефон, перезванивать не стала, экономя время, кинулась за одеждой. На голое тело натянула рубашку и джинсы, схватила шлем, сунула телефон в карман, автоматически нажала активирующую кнопку на сигнализации, лифт, быстрее, быстрее!
        Ветер на подземной парковке, будто суконным платком, резанул по мокрым от слёз щекам, защипало губы. Железные ворота на выезд почему-то были распахнуты, но Майя не обратила на это внимания. Как так получилось: вроде бы подбирала такие слова, чтобы не ранить — ни слух, ни память, а вышло наоборот, и остаётся теперь только смотреть, как струи дождя длинными кистями рисуют силуэты и тут же их стирают, с издёвкой смеясь каплями — не ты, не она…
        Крича в себя, себе захлёбывающейся, срывающейся в истерику душой: «Пожалуйста, только живи, только живи, не выходи из машины, я тебя догоню!», Майя бежала, доставая ключи от байка, когда от сверлящего ощущения ледяного взгляда, несущего беду, позвоночник выгнулся загудевшим от внезапного половодья старым горбатым мостом.
        Уже понимая, что стряслось непоправимое, нажимая на брелоке кнопку тревоги и резко оборачиваясь, мгновенно узнавая нападавшего, успела сбить удар, налетевший из-за спины, и тут над сердцем будто воткнули шило, а в оскалившуюся рану сунули обжигающий шомпол, несколько раз двинули вперёд и назад, прочищая, и выдернули. И такая ярость хлестанула из сердца, чистейшая, кристальная, что достало сил увидеть остекленевшие, глотающие склизкую тьму ненавидящие зрачки, и одним жёстким ударом локтя в горло — отомстить. И рухнула рядом с падающим телом лицом вниз, ладонью зажимая сквозную дыру над ключицей, ощущая, как леденеет асфальт, врезаясь в кожу битым стеклом, и успела испугаться, что больше не увидеть рассвета, отражающегося в глазах Дианы, всё равно что до смерти наглотаться наждачной тьмы…
        Кортина
        Облака лопаются, расходятся, и кажется, что горячее солнце плачущими пальцами накрывает, залепляет образовавшуюся под ключицей чёрную дыру, не давая остывать. А ты падаешь, падаешь летучим снегом, бликом на мокрой листве, крыльями фантастической бабочки, осколком тишины от повисшего в пустоте разговора, понимая, что всё, что ты хранила и берегла, всё, что цепляла с веток жизни и сгрызала, будь то зрелое или незрелое, и потом маялась осознанием, как больным животом, — всё это летит в топку, в жерло изрыгающего лаву вулкана.
        Ты понимаешь, что просто смертельно устала, а день только начался, и нужно всего лишь растянуться на пахучей траве, повернуть голову, чтобы сквозь лапчатые, раскидистые ветви клёнов отразиться в синеющем зеркале неба, слизнуть разноцветную мозаику росы, и узнать, что выскользнувший жгучий шомпол — тоже выложенная в детстве из камней стрела, ведущая к ней, той самой бесхитростной, опустошительной и сумасшедшей свободе, от которой звенит в ушах, и ею можно стать, только когда всё — «да».
        А телефон в кармане заходился бешеными трелями…
        Танда 16
        Пронзительный белый свет, резкие, чужие голоса, приступы боли, исчезающий мир, тяжёлый гул, холод, словно попала в шторм. Боль, снова боль, кажется, что всё тело искусано пчёлами, оно распухло и горит, какое-то звяканье возле уха, душащие запахи лекарств, хлопающие двери, бездонный омут проёма, серые прозрачные глаза, глаза цвета кленовой меди, едва различимые, словно выцветшие, лица, не то, не те…
        Армады белых кораблей, шальные паруса на дымчато-обсидиановой воде хлопают белоснежными крыльями, выжженные больным солнцем острые чёрные камни, стон старинной рынды, сполохи сердца — ему тесно, ему нужны взмахи крылатых распахнутых рук… Страшная тишина, но пересохшее горло не издаёт ни звука, как ни давись, и где-то у края сознания — где ты, кто напивался моими тайнами, кто проник в самоцветные пещеры, кто вынес все сокровища и не оставил мне ни капли, отправив меня за что-то отбывать пожизненный срок в бумажных стенах, в слепящих фонарях угрюмой тоски?..
        Горчащее небо. Опухшее нёбо. Светлеющий ветер. Заброшенный омут. Безумство погони. Ошибка в расчётах. В мерцающих клёнах ревут самолёты… Сквозь белые дни. Сквозь сны и провалы. Солёная пыль. Горящие скалы…

* * *
        Явственно проступили больничные стены, приглушённый свет ламп уже не резал глаз. Кто-то в кресле, накрытый пледом, рядом. Очень хотелось пить. За озером окна виднелись шапки деревьев, а за ними — какие-то башенки и шпили. Верлен поняла, что осталась жива. Скосила глаза: вкресле дремала мать. Софи выглядела ужасно: фарфоровость щёк подчёркивалась синими тенями под глазами, тонкие руки, стиснутые даже во сне, кажется, стали ещё меньше, и клетчатый плед, покрывавший её до пояса, только подчёркивал тревожную хрупкость.
        Майя попробовала пошевелить головой: удалось. Повернула её на бок, просипела:
        —Мама!
        Софи вздрогнула, открыла глаза, точно такие же, как у старшей дочери, потянулась, накрыла руку:
        —Привет! С возвращением!
        Поняв, что говорить очень трудно, вгляделась в омутное беспокойство материнских глаз, вопросительно подняла бровь: «Что со мной?».
        Софи несколько раз поцеловала бледные пальцы, неподвижно лежащие на краю больничного одеяла, и стала тихо рассказывать:
        —Май, мы с папой привезли тебя в Париж. У тебя были осложнения, но теперь уже всё позади. Пить хочешь?
        Девушка согласно прикрыла глаза, потом снова открыла. С трудом втянув воду из соломинки, снова уставилась на мать.
        —Ты скоро поправишься, мы заберём тебя домой.
        Софи нежно улыбнулась:
        —Поль был так сердит на всех на вас, я думала, он поубивает ребят и тебя в том числе! Ты не представляешь, как он бушевал! Я никогда его таким не видела. Думаю, тебе придётся выдержать немало неприятных минут, но ты справишься.
        Майя выдавила:
        —Что… с этим?
        Софи посерьёзнела:
        —Ты сломала ему гортань и четвёртый позвонок. Он жив, но в коме. Даже если выживет, то останется парализованным.
        Снова еле выдавила:
        —Давно… я?
        Мать отвернулась к окну:
        —Уже две недели. Три дня в Петербурге и десять — здесь.
        Потом снова посмотрела на дочь:
        —Не разговаривай. Папа придёт, может, он сам тебе что-нибудь расскажет. Какое-то время тебе придётся побыть здесь. Но и я, и папа, и Юл — он сейчас тоже здесь, мы будем рядом, — вымученно улыбнулась: — Август в Петербурге, он теперь там на царстве, пока тебя нет.
        Майя не послушалась и снова задала вопрос:
        —Анри… где?
        Софи прикоснулась прохладными пальцами к пылающему лбу девушки, и от этой мимолётной ласки в пальцах отозвался пережитый ужас. Постаралась ответить мягко:
        —Папа его уволил.
        Майя дёрнулась, и мать едва успела её удержать, легонько надавливая на здоровое плечо:
        —Лежи спокойно. Ты поправишься и сама во всём разберёшься. Ты хочешь видеть Анри?
        Дочь снова прикрыла глаза, из-под век побежала горячая прозрачная струйка. Софи опустилась на колени рядом с кроватью:
        —Не плачь, маленькая, ты же никогда не плачешь, девочка моя, я позову его, он придёт, я поговорю с врачами, хоть папа и не разрешал ему, но я обязательно договорюсь, шшшшш, девочка моя, не плачь, всё хорошо будет…
        Через несколько минут Софи поняла, что дочь снова провалилась в забытьё, торопливо поднялась и вышла в просторный больничный коридор.

* * *
        На следующий день, когда Верлен очнулась, в палате было светло. Дышалось тоже уже легче. Дверь, четыре стены, прозрачные трубки, попискивающие мониторы, а за окном — сапфировая пыль летнего неба, в ломком воздухе растворялись тонкие трели проснувшихся птиц, отзывчивых к прикосновениям света и ветра. Тонкая пудра облаков постепенно рассеивалась, уступая место надвигающейся индиговой глубине. Захотелось вдохнуть в уставшие лёгкие разом всё: иигольчатый лес, и мокрые луговые травы, и эту глубину, — но острая боль пронзила грудь, и липким комком в горле встал кашель. Повернув голову вбок, уставилась на стоявший на столике стакан с водой. Дверь открылась, вошёл молодой мужчина в зелёной медицинской робе, подсел, изучающе глянул, подал стакан. Дождавшись, пока Майя сделает несколько глотков, умело и быстро ощупал, осмотрел, удовлетворённо кивнул:
        —Ещё четыре — пять дней полежите, потом поедете домой. Но восстанавливаться придётся долго, месяца два. У Вас всё будет чудесно, организм сильный, самое страшное уже позади.
        Встал и вышел, но тут же дверь снова распахнулась, и на пороге возник отец. Замер на мгновение нахохлившимся ястребом и решительно вошёл. Прикрыл створки, подтянул стул поближе к кровати, вперился прозрачными серыми глазами в осунувшееся лицо старшей дочери.
        Верлен легко прочитала в его глазах гнев, боль, тревогу и подумала: или pere разучился держать маску, или ей теперь доступны тайные знаки человеческих чувств. Прикрыла глаза, отгоняя воспоминания о том ключе, который вскрыл её, прислушалась: отец встал, сделал несколько шагов и, видимо, остановился у окна, потому что на лицо теперь падала тень. Внезапно тишину нарушил глубокий голос:
        —Я просил тебя подождать… Быть терпеливой. Твой бунт против наших правил чуть не стоил тебе жизни.
        Майя прошептала, не открывая глаз:
        —Ты не узнал бы того, что узнали мы.
        Поль Верлен, преуспевающий банкир, великолепный игрок в финансовый «покер» на биржах, знаток рынков, стальные нервы, мыслящий, как охотящаяся гремучая змея, едва справлялся с желанием обнять дочь и расплакаться от пережитого ужаса, но продолжал держаться единственно известной ему линии поведения. Иначе он не умел, поэтому продолжал говорить, стараясь быть спокойным:
        —Ты могла бы довериться мне. Я нанял бы людей, мы бы разобрались. Твоя догадка оказалась верной, но средство, которое вы использовали, никуда не годилось. Он мог тебя убить. Ему это почти удалось. И это — следствие ваших ошибок, вашего… гусарства, ухарства, этого неизменного русского «авось!». Шамблен рассказал мне, что вы сделали.
        Майя проскрипела:
        —Зачем… ты его… уволил?
        Отец незаметно пожал плечами и неожиданно горько выговорил:
        —Он нарушил условия договора со мной. Я требовал его ежедневного доклада с тех пор, когда ты только занялась расследованием. Он докладывал, но далеко не всё. И допустил, чтобы этот ублюдок напал на тебя. Я не прощаю таких нарушений. Я назначил на его место…
        Майя прервала его:
        —Нет.
        —Что — нет?
        —Ты вернёшь его.
        —Никогда.
        Девушка всё ещё не открывала глаз:
        —Вернёшь. Расскажи мне… что ещё вы узнали.
        Внезапно всегда прямой и строгий Поль сгорбился, осел разрушенным Карфагеном. С усилием повернул голову, уставился в окно:
        —Костяков обнаружил связь через несколько фирм той конторы, где мы приобрели программу. Она через подставные фонды и офшоры принадлежит Солодову, так что он вовсе не прекратил работать. Просто передал основное управление. В принципе, программа очень даже неплохая. Я так понял, что не мы одни её приобрели. У этого подонка, видимо, были большие аппетиты. Стоит она, конечно, громадных денег. Но Сергей доделает её, и она будет полезна.
        У него был обыск. Костяков выполнил твоё задание, но нашёл совсем немного, этот ублюдок умеет затирать следы.
        Тут Верлен замолчал, потом, словно споткнувшись, устало продолжил:
        —Ты прости, что я тебе не поверил. Но ты могла попросить меня о помощи.
        Майя с горечью проговорила:
        —Я подозревала… тебя. Потому что ты… не доверял мне. Ты не учёл… в своих расчётах… человека. Его чувства. Его потери. Его мотивы. Ты теперь понимаешь, зачем он?.. зачем он всё это делал? Что он потерял?
        Банкир понимал, что его дочь права:
        —Я знал, конечно, на что способны чувствительные люди, но никогда не получал подтверждения, что чувства могут быть гораздо важнее бизнеса. Большого бизнеса, я имею в виду. Что они перекраивают самые хитрые схемы. Оказалось, что и в нашей среде есть такие сумасшедшие, которые идут напролом, не соблюдая законов дела. Солодов, когда мы его проверяли сразу после убийства, показался мне хладнокровным бизнесменом, без страстей. Я не знал про его жену и Марту, — пожал плечами, словно оправдываясь: «Никто же не знал…».
        Дочь наконец открыла глаза:
        —Ты мог… быть со мной честным. О Марте. О поисках. Если бы ты… услышал меня. До того, как я начала… Или там, в Екатеринбурге…
        Верлену стало жарко. Он потянул на себя створку узорчатого окна и нашёл в себе силы признать вслух очевидное:
        —Я не понимал. Я ошибся. Теперь я знаю.
        Майя снова сомкнула веки: «Если бы ты меня услышал, я бы никогда не пошла в эту школу. Не поехала в Петергоф. Не ощутила всей кожей пения залива, не увидела бездонный свод, не влюбилась… И осталась бы на всю жизнь с пустыми глазницами, не зная, как это прекрасно — свихнуться по человеку…».
        —Знаешь, pere… Я устала. Устала от того, что… ты не доверяешь мне… Ты… отравил меня подозрительностью… Ты… чуть не сломал меня. Ты оказался жесток. Ко мне. Но спасибо тебе. А сейчас оставь меня, пожалуйста.
        Замолчала, прислушиваясь. Отец ничего не ответил, только скрипнуло кресло под весом длинного сухого тела: видимо, не ушёл, а просто сел. Через какое-то время девушка снова забылась.

* * *
        Шамблен появился ближе к вечеру, он зашёл в палату, воровато оглядываясь, будто боялся, что его обнаружат и выставят вон. Подошёл к кровати, наклонился, тронув своим тонким ароматом уже одуревшее от больничных запахов обоняние директора, нежно прикоснулся губами к щеке:
        —Не буду спрашивать, как ты. Выглядишь паршиво — и так понятно.
        Провёл твёрдой ладонью по смуглой осунувшейся щеке, подтянул стул поближе и сел совсем рядом, взял правую руку в свою, на сумасшедше-молчаливый вопросительный взгляд ответил:
        —Сначала мы её потеряли.
        Майя дёрнулась, он погладил её, удерживая, не называя имён:
        —Она уехала от тебя в школу и исчезла. Машина была на стоянке три дня. Видимо, вместе с телефоном. Потом мы её вычислили. Она жила у подруги, с которой обычно танцует номера. Потом съехала. Ты знаешь, что она сняла квартиру?
        Согласно чуть двинула головой. Анри напрягся, но смог произнести спокойно:
        —Теперь она живёт там. Но с ней всё время партнёрша. Может, они сняли квартиру на двоих.
        Верлен сипло проговорила, косясь на забинтованные плечо и грудь:
        —Она знает?
        Шамблен покачал головой:
        —Думаю, что нет. Не звонила?
        Майя откинулась на подушки, сжимая веки, под которыми немилосердно жгло от сдерживаемых слёз:
        —Она поссорилась со мной в то утро. Серьёзно поссорилась. Насовсем, наверное. Не думаю, что позвонит. Хотя… не знаю. Я не знаю, где мой телефон.
        Шамблен обеспокоенно сжал кулак и снова начал говорить:
        —Через три дня она опять стала наезжать к тебе. Стояла подолгу, потом уезжала. Несколько раз поднималась, но квартиру не открывала. Точно знаю, потому что сигнализация не срабатывала. Позавчера она пришла в банк. Охранник сказал ей, что ты уехала в Париж и неизвестно, когда вернёшься. Может быть, я позвоню ей, скажу, где ты и что с тобой? Может, вы помиритесь?
        Она вспомнила, с какой ненавистью Диана смотрела на неё перед тем, как сбежать, и поняла, что ещё одного такого взгляда не выдержит. Не открывая глаз, прошептала:
        —Не надо. Найди телефон, проверь его. Думаю, если бы хотела, позвонила уже.
        Шамблен поднялся, заглянул в тумбочку, на стол — телефона не было.
        —Скорее всего, он у тебя дома. Ты говорить всё равно не можешь, ни зарядить его, ни поднять… Я попробую уговорить Софи показать мне его.
        Верлен приоткрыла глаза:
        —Пресса?
        Зам (пусть, по мнению отца, и бывший) отрицательно покачал головой:
        —Мы успели буквально в пять минут. Никто ничего не знает. Полицию настойчиво попросили обойтись без имён, тем более что, когда тебя стабилизировали, мы вывезли тебя чартером, но уже здесь ты чуть коньки не отбросила. Ты адски напугала нас, Май.
        Верлен пошевелила затёкшими плечами, охнула от боли:
        —Хирурги меня на куски порезали?
        Анри не стал говорить, что он её предупреждал, что дело плохо кончится, только грустно усмехнулся:
        —Ну, примерно так. На самом деле не так всё страшно, только заживать долго будет.
        Верлен попыталась пошевелить левой рукой и чуть не потеряла сознание от хлынувшей огнём боли. Стиснула зубы. Тихо попросила:
        —Вернись в Петербург, Анри. Присмотри за ней. Конечно, всё закончилось. Я просто хочу знать… знать, как она живёт. Хорошо?
        Шамблен тоскливо смотрел в темнеющее за окном небо и думал, что впервые в жизни он сожалеет, что такие отношения оборвались так бессмысленно:
        —Хорошо. Только не всё закончилось. Я пообщаюсь ещё с ребятами, кто следствие ведёт. Да и если он очнётся и заговорит, хоть и прогноз у врачей другой, мало ли. Ты же его вообще заперла в его собственном теле не хуже тюрьмы. Он захочет отомстить. Понятно, что мы его разорим, это без вопросов. Не знаю пока, но у нас есть время придумать, куда мы его вывезем. Родственников у него нет, а мы можем его забрать и пристроить куда-нибудь в глушь, не знаю, в богадельню, где никто не говорит ни по-русски, ни по-английски, никак. Надо будет поразмыслить.
        Потом вдруг усмехнулся, дёрнул себя за ухо:
        —Знаешь, Май, а я ведь так и так возвращаюсь в Петербург. Я женюсь!
        Впервые за весь разговор в удивлённо распахнувшихся глазах девушки блеснули весёлые солнечные искры:
        —В общем-то, я догадалась, что ты влюбился. Но кому удалось тебя покорить?
        Выпрямился гордо, сказал нежно:
        —Помнишь, когда вся эта круговерть только начиналась, в банк пришла архитектор с ипотекой?
        Майя вздёрнула бровь:
        —Провожал до дверей, да.
        —Так вот на ней и женюсь. Если бы не ты… Спасибо тебе, Май. Я обязан тебе своим счастьем.
        Верлен снова закрыла глаза: своим счастьем-бедой она оказалась обязана не доверявшему ей отцу, а Анри считает, что обязан ей… Как странно: если бы Кислый был более внимателен, если бы она не вышла сама проверить, что происходит, если бы её голова не была занята тоскливой и тревожной мелодией танго и бившимися в позвоночнике крыльями, то как бы сложилась его история? Судьба… Вот это — точно судьба, настоящий охотник, бьёт в цель и не промахивается…
        Открыла глаза, попыталась пошутить:
        —Ну хоть с ипотекой всё будет в порядке. А спасибо… не мне. Спасибо скажи Кислому… Или господину Верлену… кому угодно. Ты точно будешь счастлив, Анри. Улетай. И держи меня в курсе.
        Шамблен понял, что пора уходить, снова прикоснулся губами к щеке:
        —Я думаю, что всё наладится. Главное, ты сейчас должна встать на ноги. А потом ты тоже вернёшься, и мы что-нибудь придумаем. Смешно, наверное, слышать от меня такие слова, но если ты любишь её… И ты должна меня, наконец, с ней познакомить. Всё наладится. До связи.
        Поднялся, ещё обернулся у порога и закрыл за собой дверь.
        Майя полулежала на удобной больничной кровати, но ей казалось, что в тело воткнули тысячи жалящих игл. Диана живёт с другой девушкой. Быстро же она утешилась. Если вообще ей требовалось утешение: «Ты же знала, что она не способна на долгие отношения. Как мотылёк, махнула крыльями, и нет её».
        Верлен уже не пыталась удержать текучие слёзы, сглатывая боль, чувствуя, как внутри копится лёд, постепенно погребающий под собой сполохи сердца, отрекающегося от лучезарных бессонных ночей, понимания без слов двух теней, слитых в одну…
        Кортина
        Плохо зашторенные окна, тонкие стены, которые совершенно не глушат звуков. Ближе к пяти утра, в сереющей дымке проступают брошенные очки на столе с оспинами от затушенных об него сигарет, высокие стаканы с мутными пятнами от жирных пальцев, бумажные тарелки с остатками картошки и курицы, смятые пачки, посверкивающие синими огоньками, как автомобили на сигнализации, мобильники… В комнате холодно и сыро. Кажется, что вязкая мозглость, крадучись, вытягивает щупальца из плоских подушек, пробираясь под тонкие пледы из колючей шерсти. Небо тягуче потягивается, с каждым усилием всё больше розовея, словно разбегающаяся кровь приливает к остывшим щекам.
        Ей — двадцать три. Она сидит, глядя на расстилающиеся сразу за застеклённой террасой фиолетово-золотой ливреей поля, опираясь прямой спиной на длинный валик от старого дивана, подтянув под подбородок колени. Острее выступают позвонки на шее, от падающей тени резче выделяются высокие скулы на похудевшем лице. Движущийся в медитативном трансе туман понемногу заплетается в рыхлые канаты, сворачивается в бухты тросов, время от времени выплёскивая парусный лоскут, словно стараясь задержать надвигающуюся алую мантию рассвета.
        Она уходит в поисках нежных губ и грубых ласк, заливая вином и воском вены, безгласно корчащиеся от катастрофической неправильности настоящего, оглушительно молчащие и от невесомых прикосновений, и от скребущих по коже жадных ногтей. Снова и снова пытается разжечь себя, но потом легко и упруго поднимается с колен и, становясь иглой, ускользает прочь сквозь сизые клочья корчащегося от горечи тумана. Надо ехать. Ехать и искать…
        Танда 17
        Через несколько дней её забрали домой, и Майя, становясь всё более молчаливой и безучастной, бродила тенью по знакомым с детства комнатам, замирала у окон, наблюдая за прохожими, автомобилями, полицейскими, туристами, ни о чём особенно не задумываясь. За то время, когда Майя включила телефон, Диана не позвонила ни разу. Шамблен тоже пока не звонил. Значит, всё так же, значит, Диана, действительно, нашла себе новую подружку.
        Верлен стала уходить из дома, останавливалась на набережной или в саду Тюильри и медлительными часами сидела в одиночестве на лавочке, с отстранённым удивлением рассматривая на ладонях красные полумесяцы от ногтей, и читала прозу Марины Цветаевой, в том числе и «Письмо к амазонке».
        Думала: «Это „Письмо“, которое ты читала с Мартой, многое мне объяснило. Я понимаю тебя, Ди. Понимаю, чего ты испугалась. О чём ты подумала. Но, мне кажется, у меня всё по-другому…
        Охотилась на крупного зверя, шла по следу, сначала остывшему, потом — всё горячей и горячей, и упустила из виду, что другой охотник уже дышит мне в затылок. „Так вышло“, „так получилось“ — меня всегда бесили эти фразы, но их так любят повторять в России. Рок, судьба, предназначение… Судьба словила меня, словила Шамблена, словила Солодова… У каждого своя.
        Всё затихает. Просто нужно съёжиться, и пусть отболит. Заживёт. Станет спокойней пульс. Не буду замирать на половине фразы, потому что судорожный рассудок вдруг вспухает и начинает что-то шептать про то, что там, за спиной, уже понемногу начинает дымно горчить удаляющееся лето, и, может быть, у моего дома кто-то стоит, запрокинув голову и высматривая, есть ли свет на верхнем этаже… Я могу представить лицо, глаза и даже назвать имя той, кто стоит там. Но оглянешься — нет никого, кроме гладящей спину охрипшей пустоты. Это пройдёт. И я снова научусь спать».
        Смотрела на облака, птиц, слушала кричащие басом небольшие катера, замечала, что ветер густеет, вода становится тяжелее, и надвигается вечер, и солнечный луч падает в пыль прямо перед ней, щекоча ступни в босоножках.

* * *
        Вернувшись с одной из таких прогулок, подошла к матери, села на пол возле колен, помолчала, глядя прямо перед собой, негромко спросила:
        —Скажи, где вещи моей сестры?
        Софи, кажется, ничуть не удивилась, ласково погладила по растрёпанным кудрям:
        —На чердаке, на левой половине. Там твои детские, братьев и Марты. Там и то, когда она училась в Сорбонне, и то, что мы привезли из Петербурга.
        Майя кивнула, осторожно поднялась, придерживая в перевязи левую руку, и ушла. Пройдя по узким крутым ступеням, отомкнула дверцу и проникла в большую комнату, в которой в разных углах стояли коробки, чемоданы и в самом дальнем углу — любимый старинный сундук, в котором хранились Майины рисунки, альбомы, тетрадки, игрушки, с которыми она так и не смогла расстаться. Множество мелочей, которые и есть — детство: браслетики, пряжки от ремней, праздничные туфельки, любимая чашка, заколки для волос…
        Подумалось: «Разбираться тут неделю можно. Что ж, всё равно заняться нечем». Через несколько часов Майя сидела на полу, прислонившись спиной к стене, перебирала найденные в одной из коробок рисунки. Среди множества набросков — образы безусловно угадываемой Ольги Карли, не больше десятка: вот она в летящем прозрачном платье, идёт в небо еле слышными шагами, опираясь носочками на подкладываемые чьими-то руками облака; вот в узком окне вскипает мрак, но во взгляде сквозь свечу нет ни страха, ни тревоги, только тёплая грусть; вот она — в балагане, где кто-то разгибает подкову, вокруг гимнасты, жонглёры, а Ольга запрокидывает голову и смеётся; вот — брошенный на пол толстый матрас, непрочный, зыбкий, стеснительный уют, и простынь на спящей скрывает совсем немного…
        Верлен покрутила рисунки, на обороте стояли даты. Если бы Марта не имела привычки их ставить, можно было бы подумать, что везде — Диана… Что ж, можно звонить Шамблену и говорить, что здесь они точно не ошиблись.
        Глянула на свой сундук: «Надо выбросить половину, как минимум. Зачем это хранить?». Подошла, подняла крышку, и первым, на что наткнулся взгляд, оказалась малахитовая шкатулка, потёрла лоб: эта шкатулка принадлежала Марте. Точно, Марте. Что она здесь делает? Открыла, наткнулась на несколько свёрнутых в трубочки записок. Аккуратно расправила…

* * *
        Знаешь, Ольга, когда ты со мной, весь этот гнусный, жестокий мир разверзается и исчезает. Август заканчивается, дни переворачиваются песочными часами, а я снова на нашем пляже в Биаррице, смотрю, как пегий пёс бежит по песку, смешно загребая лапами, держа в пасти что-то белое, словно кусочек солнца. Вон идёт каяк, вёсла опускаются в воду без всплеска, бесшумно, брызги слетают с них разноцветными каплями, как с тебя, когда ты выходила из моря, золотящаяся под падающим сквозь пелерину облаков светом. Ты уехала к мужу, решать, и просила меня не искать тебя. До сих пор так и не написала ни строчки. Значит, не решила…
        Этот брошенный тобою мир стал неподъёмным. Утра выползают из-за горизонта издёрганными, мятыми, падают туманы глушащей ватой, и куст в трёх метрах от меня дрожит и скрежещет на ветру…
        Я упираюсь спиной в наш огромный камень, зажимаю в коленях озябшие руки и представляю, как по этим сереющим дням, дымчатым ночам ты плывёшь, и из-под изящных ступней выплёскивается радуга, и твои тёплые ладони ложатся на мою грудь, и свербящий холод с позором бежит прочь…

* * *
        Я не верю, что ты не приедешь. И не верю, что ты вернёшься. Он не отпустит тебя. Бывают такие мужья… Соглядатай, тюремщик, зазубренный шипастый хлыст, ощетинившаяся углём тьма… Ты не можешь забыть мой адрес, не можешь оставить меня здесь одну. Я знаю, что некоторые люди умирают в двадцать два, а хоронят их только в семьдесят пять, но я не хочу — так… Я вскрикиваю по ночам, потому что мне кажется, что кто-то незримый смотрит на меня сверху, и потом придумываю себе, что я тебе приснилась, что ты снова вспомнила обо мне… Ольга, милая, пожалуйста, прошло два года, я всё ещё жду тебя… Как вспышку, которая разобьёт душный мрак…

* * *
        Вечер, чистый, словно орех, с которого сняли скорлупу. Я знаю, что ты не вернёшься. Если женщина уходит к мужчине, потом, когда вы случайно встречаетесь, в любимых глазах только маятный страх, автоматные дула или непрозрачные линзы, и мы проходим сквозь вас незамеченные, неузнанные… Ты не вернёшься. Я стану свободной, я знаю. Когда-нибудь. Если бы только я точно знала, что ты не вернёшься. Я стану нищей и звонкой, я буду ездить по Петербургу, я устроюсь в такси, потому что, может быть, когда-нибудь ты позвонишь и закажешь машину, а это буду я. Нет, я никуда не хожу. Но — буду.
        Я буду тебя искать и ждать там, где ты пропала. Не специально, но веря в судьбу… Там, где в окна странно стучат дожди, словно проверяя, есть ли ответный стук сердца. Каким-то верхним чутьём я слышу медную гарь. Так пахнет капля крови, когда порежешься. Каждый мой рассвет сейчас пахнет именно так. Мне нужно, чтобы утро пахло тобой, Ольга. Морем, солью, жмурящимся от ветра солнцем… Слышать твои серебряные слова… Я прячу твоё кольцо. Я больше не могу его носить, потому что каждый раз, глядя на него, понимаю, что ты не вернёшься…

* * *
        Майя ещё долго сидела, бездумно глядя в запотевшее от ночных чернил окно, придерживая на коленях отрывки из разорванных в клочья жизней. Двух жизней — Ольги и Марты.
        В шесть утра на чердаке её нашёл отец. Молча взглянул, нахмурился, сунул в руку трубку телефона: «Перезвони Шамблену». Хищным взглядом посмотрел на рисунки, клочки бумаги, на синеющие тени под воспалёнными от слёз глазами старшей дочери. Внезапно сел рядом, вопросительно взмахнул головой:
        —Это что?
        Майя сначала прикрыла листочки руками, но потом передумала прятать:
        —Это осколки истории Марты здесь, в Париже. То, о чём мы не знали.
        Отец напряжённо вздохнул и очень тихо спросил:
        —Я могу посмотреть?
        Майя вложила тонкую бумагу в длинные пальцы отца, откинула голову на стену и сомкнула ресницы, поглаживая телефонную трубку. Прошло довольно много времени, прежде чем отец зашевелился. По движению воздуха девушка поняла, что чердачное окно приоткрылось. Покосилась вбок: листочки аккуратно лежали на полу, а отец подставлял полыхавшее лицо струе влажного ветра.
        Банкир кашлянул, потом отрывисто спросил:
        —В ту ночь Шамблен приказал тебе оставаться дома. Можешь ты мне объяснить, зачем тебя понесло вниз?
        Не ожидавшая такого вопроса, Майя вздрогнула: «Вот сейчас можно сказать. Нужно ли? Эта нестерпимая, обжигающая, невыносимая любовь — зачем она мне? Что я буду с ней делать теперь, когда Диана просто сбежала от меня? Перестанет ли так полыхать кожа, бешено прыгать сердце, будет ли хоть иногда отпускать грызущая тоска? Я хочу разделить её на двоих, чтобы хотя бы немного дышать, но… придётся научиться жить с тем, что разумные решения, когда речь идёт о Диане, просто невозможны. Хочешь ли ты знать такое обо мне? Хочу ли я, чтобы ты знал?».
        Долго пристально изучала тёмный профиль отца возле оконной створки. И всё же решилась:
        —Я не думала о себе. Я испугалась за Диану.
        Поль Верлен неожиданно спокойно кивнул, будто не предполагал другого ответа, и вроде бы бесстрастно спросил:
        —Жизнь этой девушки тебе дороже собственной? Я правильно тебя понял?
        Майя осторожно выдохнула:
        —Её зовут Диана, pere.
        Банкир снова кивнул, помолчал, рассматривая собственные руки, покрутил обручальное кольцо. Повернулся к дочери:
        —Наверное, я должен был бы её ненавидеть.
        Майя пошевелилась, но замерла, когда отец продолжил:
        —Погоди, не отвечай. Я думаю, ты меня поймёшь. Из-за этой… — запнулся, но выровнял дыхание, — из-за Дианы я потерял Марту. Чуть не потерял тебя. Но я понимаю, что она не виновата. Должен понимать.
        Голос Верлена сорвался на кричащий шёпот:
        —Ты спрашивала, почему я тебя не пускал туда. Ты хотела, чтобы я сказал тебе правду. Ну так я боялся! Именно этого я почему-то и боялся, что если ты пойдёшь туда, то с тобой случится то же самое!
        Майя едва слышно спросила:
        —Почему? И что именно — то же самое?
        Банкир сделал несколько больших шагов и замер возле стены, потом, словно обессилев, рухнул рядом на пол и спрятал лицо в ладони. Глухо произнёс:
        —Я не знаю. Можешь назвать это предчувствием. Можешь — опытом. Как угодно. Я боялся, что ты станешь, как Марта.
        Ледяным тоном Майя осведомилась:
        —Что значит — как Марта? Что я полюблю женщину?
        Верлен кивнул на листочки.
        —Я не знал тогда всего этого…
        Майя прислушалась к себе. Наверное, из-за того, что вся жизнь встала на дыбы, из-за того, что теперь только Диана, её слова, её поступки имели для неё смысл, утверждение отца не причинило ни беспокойства, ни боли. Его оценка, мнение, страхи, его правила теперь не играли никакой роли. Поэтому она только вздохнула:
        —Школа танго — не лепрозорий. Любовь — не проказа. Теперь ты знаешь, что это — так. Ты прочитал немного о Марте. Неужели ты так ничего и не понял? Что ж, это уже неважно. Ты можешь теперь вести себя точно так же, как когда-то с моей сестрой. С твоей дочерью. И мне всё равно, что ты об этом думаешь. Мне безразлично, как ты к этому относишься. Если ты думаешь, что можешь меня переубедить, отговорить, вылечить, то представь, что ты уже попытался. И у тебя ничего не вышло. Я не хочу тебя больше видеть.
        Майя зажмурилась и всей горящей от ярости кожей ожидала почувствовать стремительно удаляющиеся шаги. Однако отец не отстранился и не ушёл, напротив, вздохнул и непривычно ласково накрыл её длинные дрожащие пальцы:
        —Тогда почему она не с тобой?
        Майя с трудом сдержала готовые снова выплеснуться слёзы: кэтой резкой перемене отца она, как оказалось, была совершенно не готова. Запрокинув голову, она рассматривала дубовые стропила и долго молчала. Потом, не выдержав изучающего взгляда, отрезала:
        —Я не буду с тобой это обсуждать.
        Тогда отец встал, оглядел чердак растерянным взглядом, смешался и как-то застенчиво пробормотал:
        —Может, я её выпорю?
        Майя от неожиданного и нелепого предложения, так несвойственного строгому банкиру, чуть улыбнулась:
        —Воплотить мечты о домострое?
        Отец снова присел на корточки, всматриваясь в замученные кленовые глаза:
        —Я много понял за этот год. И сейчас. Тоже. Не предавай себя, девочка моя. Если тебе будет нужно, я всегда помогу тебе. Поддержу тебя. Что бы ни случилось.
        Погладил по голове, как бывало в детстве, и спустился с чердака, оставив её одну.

* * *
        Лестница уже давно перестала поскрипывать, потревоженные пылинки танцевали в тонком луче, пробивающемся сквозь витражное стекло. С дубовых стропил вдруг упал невесть откуда взявшийся сухой кленовый лист. Взгляд выхватывал какие-то мелкие детали: кованый угол у сундука с резными шляпками болтов, царапина на полу от старой стремянки, надорванный уголок пёстрой подушки. Майя, пытаясь приспособиться к вновь изменившемуся миру, продышалась сдавленным горлом и непослушными пальцами ткнула в кнопки телефона:
        —Доброе утро, Анри.
        Шамблен своим неподражаемым голосом, глубоким и бархатным, ответил:
        —И тебе доброго утра. Как в старые времена. Не спишь?
        —Не сплю.
        —И давно ты так полуночничаешь?
        Майя буркнула:
        —Говори, что хотел.
        Анри одёрнул себя, по-деловому доложил:
        —Из улик следующее. У Солодова, кроме квартиры в городе, был ещё загородный дом. Вполне приличный, почти дворец. Так вот. За стеновыми панелями найден в буквальном смысле иконостас. Два громадных портрета — Ольги и Дианы. Он больной, Май. У него не дом, а музей какой-то. Чего там только нет… В квартире, видимо, была комната Ольги, потому что, очевидно, она нетронута. По нашей рекомендации полиция всё проверяла сканером, поэтому нашли следующее: вмягкой игрушке, в медвежонке, было спрятано кольцо, идентичное твоему. Ну, то есть, я хочу сказать, что очень похожее на то, что носишь ты. Предсмертная записка, обращённая к Марте. Хорошо, что она её не прочитает.
        Я коротко тебе расскажу. Этот псих так довёл свою жену, что она его смертельно боялась. Когда она прилетела из Парижа, встретил её в аэропорту с букетом, привёз домой и сразу за порогом избил и изнасиловал. Он, оказывается, всё знал о них с Мартой. Частного детектива нанимал, тот ему сообщал, с фотографиями и подробностями.
        Этот урод угрожал Ольге, что если только она свяжется с Мартой, письмом там, звонком, или если пойдёт в полицию, или если поедет к подругам, родителям, что угодно, любое её движение от него — он убьёт Марту. Она здесь пишет, что он после того избиения в коридоре больше её не трогал, но каждый день запирал её, не выпускал из дома, и постоянно напоминал: что если она только сделает попытку уйти от него, Марта умрёт.
        Скорее всего, она сделала вид, что успокоилась, и потом просто шагнула с крыши. Девочка не видела другого выхода…
        Ещё мы нашли в той же игрушке какой-то отрывок о встрече в Биаррице на avenue Edouard VII. Почерк другой, скорее всего, самой Ольги.
        Ублюдок много чего дома хранил. Наличные, много, пружинные ножи с фронтальным выбросом — набор. Одного не хватает. Из вещей Марты не найдено ничего. Но форма клинка, как заключили эксперты, по характеру раневого канала вполне может соответствовать таким же клинкам, которые есть в наборе. Так что обвинение можно считать доказанным, преступник получил по заслугам, возмездие свершилось.
        Верлен молча впитывала деталь за деталью, словно принимала в надорванную душу бесконечную обойму. От того факта, что она оказалась права, легче ей не стало. Этот подонок убил (пусть Ольгу и не сам, но довёл же, значит, убил) двух девочек, которые могли бы остаться в Париже. И очень может быть, прожить долго и счастливо. Или же, в конце концов, поругаться и разбежаться, но — сами, по собственному выбору…
        В трубке послышалось:
        —Май? Май! Ты слышишь меня?
        Девушка прижала руку к всё ещё зудевшим шрамам, пытаясь утихомирить бешено запрыгавшее сердце:
        —Я тебя слышу. Как… он?
        От вопроса Анри передёрнуло:
        —Очнулся. Лежит в тюремной больнице. Безгласный, недвижимый, только глаза и горят.
        —Ты видел его?
        Помолчал.
        —Видел. Он меня узнал. Ему поплохело, конечно, когда я сказал, что, если его выпустят, мы о нём позаботимся.
        Верлен вздохнула, пытаясь справиться с дрожью.
        Шамблен тихо спросил:
        —Диана не звонила?
        Майя откинулась головой на стену — больно.
        —Нет.
        Подумал, почесал нос, дёрнул себя за ухо:
        —Давай, я ей позвоню?
        Показалось, что даже стоящий рядом сундук заскулил от бесстрастного ответа:
        —Не нужно.
        Не стал спорить:
        —Ну, хорошо. Она тоже плохо выглядит, если тебе интересно.
        Ржавым скрипом:
        —Не интересно.

* * *
        Долго сидела, отбросив умолкшую трубку, гладя пальцами буквы на записках.
        —Знаешь, Марта… Я попробовала пожить твоей жизнью… Я ни о чём не жалею, кроме одного. Молчание — страшный грех. Я сделала те же ошибки, что и ты. Ты не рассказала нам об Ольге. Мы бы спасли её. Мы бы спасли тебя. Ты зря не доверилась ей. И я тоже. Нужно было сказать Диане, что я люблю её. Может быть, тогда мы были бы вместе дольше… А теперь… Теперь я кутаюсь в одиночество начинающих опадать листьев, мокрых аллей, шуршащих листов книг, брожу по отсыревшим паркам. Понимаю, что хоть в двадцать, хоть в тридцать — нельзя бояться. Нужно говорить, что ты хочешь, что ты чувствуешь, и пусть это обернётся против тебя, но единственный человек, который тебе нужен, должен знать… Иначе потом всё, что ты делаешь дальше, — терзающая, бессмысленная горечь. Есть временное, а есть — бессмертное. И бессмертное не должно стоять с дырявой шапкой, прося подаяния только потому, что однажды ты струсил. Я немного поднаберусь сил, вернусь в Петербург, найду её, и всё расскажу, как есть. И пусть будет так, как она захочет. Даже если она захочет остаться с новой подружкой…
        Кумпарсита
        [32 - Чаще всего милонги завершаются различными вариациями танго «Кумпарсита».]
        Из приоткрытой двери по опухшим глазам резанул свет, и в щель просунулась лохматая голова Ирки:
        —Ди. Хорош торчать здесь. Выходи, я есть хочу.
        Орлова не повернулась, всё так же продолжая сидеть на широком подоконнике, глядя на ночь, мигающую подслеповатыми фонарями:
        —Иди, ешь. Я не буду.
        Вешнякова сыпанула матерком, прошла в комнату, положила руки на плечи подруги:
        —Ездила сегодня к ней?
        Та отрицательно помотала головой.
        —Когда поедешь?
        Диана сердито зашипела:
        —Что ты ко мне пристала? Её нет! И в банке же сказали, что они со мной свяжутся, когда она вернётся из Парижа.
        И очень тихо добавила:
        —Если вообще вернётся…
        Ирка погладила танцовщицу по встрёпанным кудрям:
        —Скажи-ка ещё раз, как ты в банк пришла и что ты там узнала?
        Диана прислонилась лбом к стеклу и надтреснутым голосом повторила:
        —Я зашла, говорю охраннику, что мне нужно встретиться с Майей Верлен. Он: вам назначено? Ну, понятно, я нагло вру, что да. Он на меня смотрит и бубнит, что если у меня есть вопросы к службе безопасности, то сейчас может принять заместитель, господин Кислый. Я, естественно: мне по личному вопросу. Тогда охранник делает странное лицо и сообщает, что госпожа Верлен уже давно уехала в Париж. Я спрашиваю: когда вернётся? Естественно, «такой информацией я не располагаю». Я уточняю: но вообще вернётся? И тут он вообще становится каменным: «такой информацией я не располагаю». Понятно, что я попросила его внести меня в лист ожидания личного приёма. Пообещал, что как только вернётся, меня уведомят. Вот и всё.
        Вешнякова, прекрасно понимая, что творится сейчас с Дианой, мягко спросила:
        —Почему ты не хочешь ей позвонить?
        Тангера упрямо мотнула головой:
        —Я ей звонила десять дней. Абонент недоступен. Я ездила к ней домой. Её там нет. Или она не открывала. А теперь она вообще, оказывается, в Париже.
        Голос Дианы звенел от вновь подступившего рыдания:
        —Я звонила Солодову. Несколько раз. Абонент недоступен. Она была с ним в тот дурацкий вечер. Она ничего мне не сказала, зачем, почему. Может, она с ним и уехала куда-то. Пашка всегда трубку брал, когда я звонила, всегда! Не было такого, чтобы… А сейчас… Я ничего не знаю! Но я не могу без неё, чёрт возьми! Она говорила что-то про последнее слово, да пусть любое слово, мне так нужно слышать её… Мне нужно видеть её. Пусть она скажет мне, что всё закончилось, а не я… Я дождусь её. Я обязательно дождусь и поговорю с ней.
        Ирка взяла похудевшую кисть подруги и потянула Диану с подоконника:
        —Если жрать будешь. Посмотри на себя! Ревёшь, не жрёшь, две группы себе набрала — зачем? Сдохнуть?
        Орлова со всхлипом вздохнула:
        —Ир, хочешь, я тебе эту школу подарю? Не могу я там работать… Я всё время вспоминаю…
        Вешнякова отпрянула:
        —Совсем сдурела? Выброси это из дурьей башки. Чёрт, да твоя маета мне вдоль и поперёк известна. Забудешь такое, как же! До сих пор всё как вчера: как тогда меня… и высушили… и выбросили… А вообще — зря я тебе тогда это рассказала.
        Диана отрешённо спросила:
        —Почему — зря?
        И тут Ирка неожиданно зло выпалила:
        —Да потому, что ты психанула и испугалась, ты всё испортила сама. Помчалась, вся такая трагичная, волосы назад: ах, она натуралка! ах, она мне не сказала!
        Диана ошарашенно уставилась на подругу:
        —Что ты несёшь?
        —А то! Валяешься тут дохлым сусликом, а всё из-за чего? Бороться надо было. А не как я — сдалась и сдулась. Обе вы идиотки, честное слово. Она хотела тебе что-то объяснить? Какого лешего ты не стала её слушать?
        Внезапно Ирка осеклась, прижала к себе сотрясающуюся от рыданий фигурку:
        —То, как поматросили меня, не значит, что так у всех. Она вернётся. Обязательно вернётся. Вы поговорите, и, я уверена, она останется с тобой… Не плачь, Диана…

* * *
        Софи неслышно открыла дверь кабинета, стояла и смотрела в спину мужу, который, не сдерживаясь, орал в трубку: «Ты сукин сын, Шамблен! Да, договорились, чёрт возьми! Да получится, только если всё по уму сделать! Главное, ты уверен, что это то, что нужно? А если они поубивают друг друга? Да, я понял. Всё». Бросил трубку на стол, та завертелась и свалилась на ковёр.
        Поль тремя широкими шагами пересёк кабинет, впился в губы жены обожающим поцелуем:
        —Они там, в России, со своей любовью совсем с ума посходили!
        Софи вопросительно приподняла бровь.
        —У нас прекрасная, сильная и отважная дочь. И неважно, что об этом подумают другие. Я придумал, что хорошего я могу для неё сделать. Вечером расскажу. Только ты меня не выдавай.
        Хохотнул, по-птичьи повертел головой и стремительно ушёл. Софи изумлённо бросила взгляд на прямую спину: никогда, никогда Поль не был таким… живым, что ли? Даже когда был молодым.

* * *
        Каждое утро, усилием воли сдирая себя с кровати, и то только потому, что бдительная Вешнякова постоянно находила хлёсткие слова по поводу её нежелания не то что работать, даже просто — двигаться, Диана проверяла электронную почту. Ничего, что бы зацепило её внимание, не приходило. Но сегодня в затылке защекотало отстранённое удивление:
        Здравствуйте, дорогая Диана!
        Позвольте ещё раз поблагодарить Вас за великолепную организацию международного квир-фестиваля, на котором я имел честь присутствовать. Я получил несказанное удовольствие от общения с Вами, и в связи с этим приглашаю Вас посетить наш закрытый мастер-клуб. Ежегодная встреча запланирована через неделю на клубной яхте, которая сейчас находится в акватории острова Санторини. Надеюсь, если Вы примете моё приглашение, то получите несравненное удовольствие и от общения с мастерами аргентинского танго (их имена мы держим в секрете, но осмелюсь предположить, что некоторых из них Вы весьма хорошо знаете), и от посещения волшебного острова. Также мы просим Вас провести мастер-класс для подростков четырнадцати — восемнадцати лет, живущих на Санторини. Мы практикуем подобные мероприятия как вклад в благотворительность и развитие культуры и искусства.
        Прошу Вас отнестись с пониманием к тому, что оплату перелёта, проживания на яхте и питания мастер-клуб берёт на себя.
        С наилучшими пожеланиями, Ваш Роланд Гар.
        Орлова потёрла глаза, ещё раз бросила взгляд на письмо, задумалась: «А что я теряю? Это полезно, это работа, и должно помочь выползти из этой ямы»… Через несколько часов, всё ещё раздумывая над необычным предложением, похожим на розыгрыш, перезвонила Роланду. Тот радостно подтвердил, что всё так и есть, и он непременно, непременно ждёт, чтобы она приняла приглашение. Орлова поблагодарила, сказала, что «да, конечно, с удовольствием». Ближе к вечеру на электронную почту пришло следующее письмо с электронными билетами на перелёт бизнес-классом сначала до Афин, потом до Санторини и инструкциями, кто встречает, где встречает, куда звонить, если случится что-то непредвиденное.

* * *
        Спустя неделю, ранним утром, когда Майя собиралась снова уйти в парк, в кухню вошёл отец. Строго посмотрел на дочь, всё больше замыкавшуюся в себе, и увидел в ней себя: потемневший металл лица, вызывающе невозмутимый взгляд, колко изогнутые скулы. Зажал внутри плеснувшуюся тревожную заботу и безапелляционным тоном заявил:
        —Сегодня в 14:00 у тебя самолёт.
        Майя даже не вздрогнула:
        —Далеко?
        Отец пожал плечами:
        —Ты летишь на нашу яхту на Санторини. Я требую, чтобы ты провела там две недели. После этого ты возвращаешься в Петербург и приступаешь к работе. Хватит бездельничать, ходить тут немощной тенью. И кстати, это условия возвращения к тебе Шамблена. Полагаю, возражения неуместны, иди, собирайся.
        Девушка вперилась кленовым взглядом в отца и несколько мгновений пыталась прочитать, что он задумал. Едва уловила отсвет улыбки, но истолковать её не смогла. Подумала: «А что я теряю? Хотела же в отпуск? Вот, получила. Бойтесь своих желаний… Ладно. Море так море, а потом… Стоп. Ты ничего не думаешь о Петербурге. Ничего».
        Спокойно согласилась:
        —Хорошо.
        Пока ехала в аэропорт, смотрела, как августовский ветер, вольготно расположившись на парижских бульварах, перелистывает страницы для дождя, размеренно читающего городской роман, как сбрасывает на плечи прохожим усмешки и проклятия от сбивающегося ритма, залетающего под разноцветные зонты, заставляющего дрожать от капельного смеха окна и витрины… и запрещала, запрещала, запрещала себе думать и вспоминать.

* * *
        Белоснежный город качнулся под крыльями, горячий густой морской воздух влился в лёгкие бокалом старинного вина, опьянил, обнял, ласково погладил кудри. У трапа почтительно встречал бессменный смотритель яхты — Костас Македониди, седовласый сухопарый старик, умеющий не видеть того, что не нужно видеть, и знающий то, что необходимо знать, чтобы гости были довольны:
        —Добро пожаловать, госпожа Верлен. Прошу Вас!
        Пока спускались по крутым серпантинам к подножию кальдеры, в бухту Аммуди, где море дышало, свободно и уютно свернувшись, Майя оглядывала вздымающиеся скалы, сахарные стены и куполообразные синие крыши домов, которые перетекали друг в друга, смыкались узкие улочки, лестницы и тупики, арки, крошечные и уникальные…
        По незаживающему сердцу резануло: «Я хотела бы разделить это с тобой, чтобы твоя тёплая рука, как тогда, вольготно и властно лежала на моей груди. Чтобы восход вспыхнул и превратил твои глаза в царственные капли пурпурного индиго, и не было бы в них ни следа той обиды, которую ты сама себе и придумала. Если бы ты знала, что я не могу больше выдерживать этот сжимающий горло узкий воротник собачьей тоски по тебе… Ох, Диана…».
        Ступила на посвистывающий от ветра трап, поднялась, привычно прошла в свою каюту на корме. Костас сослался на какие-то приготовления к выходу в море и попросил побыть в каюте около часа. Хоть подобная просьба и не была обычной, она не почувствовала ни капли удивления. Майя совершенно не стремилась путаться под ногами команды и спокойно кивнула:
        —Я приму душ и прилягу ненадолго.
        Костас церемонно поклонился:
        —Мы пригласим Вас на ужин.
        Верлен прикрыла за собой плотную дверь, постояла, держась за стену: сердце, последние месяцы живущее собственной, отдельной жизнью, забухало неровно и гулко, словно кто-то отчаянно звонил в пожарный колокол. Пытаясь не обращать внимания на его причуды, разделась и шагнула в душевую кабину.

* * *
        Аэропорт Санторини, осторожный спуск по внушительному серпантину среди чёрных, красных, серо-жёлтых скал, невозможно красивые, словно висящие в воздухе крошечные домики, ослепительные и словно ненастоящие, весёлый, приветливый, внимательный Григор, который встречал Диану у трапа, удивительно вкусное вино «vin santo», о котором сопровождающий с гордостью говорит: «Три с половиной тысячи лет виноградным лозам, у них уникальный вкус, потому что здесь экстремальные условия: почти не бывает дождей и наш виноград растёт на вулкане!». От лёгкой дороги, захватывающей дух красоты и вина накатила сладостная лень.
        У подножия вздымающихся скал в небольшой бухте стояла длинная, гладкая, словно танцующая женщина, яхта, а море ослепляло, словно расколотая каменная соль.
        Провожая Диану с верхней палубы вниз, Григор с удовольствием рассказывал:
        —У нас три палубы, десять люксовых кают, здесь с комфортом могут разместиться двадцать человек, есть спа-салон, тренажёрный зал, библиотека, танцплощадка, ледяные фонтаны… Всё, что Вам захочется для незабываемого отдыха.
        От белых, кремовых, золотистых оттенков убранства, которые перетекали друг в друга, исходило свечение. Диана чувствовала его нежное спокойствие, но видимая безлюдность тревожила. Осторожно спросила:
        —Григор, я не вижу других гостей?
        Парень успокаивающе улыбнулся:
        —Просто Ваш рейс первый. Через час-полтора все потихоньку начнут прибывать, разместятся, и, уверяю Вас, скучно точно не будет. Дресс-кода у нас нет, можно хоть в купальнике ходить, лишь бы Вам было удобно. А теперь позвольте мне ознакомить Вас с меню на сегодняшний ужин. Итак, телятина с тёплыми лисичками, фламбе из фуа-гра со свежими ягодами, шпигованные баклажаны по-гасконски, гусь фаршированный, лакированный мёдом, на десерт инжирное мороженое, сливочный пломбир со вкусом коврижки, капучино, какао с виски, груши с мятой, малиновый торт с шоколадной начинкой…
        Диана рассмеялась: Григор с удивительно серьёзным видом перечислял названия блюд, которые так захотелось попробовать немедленно, что ждать до ужина уже казалось невыполнимой задачей:
        —Достаточно! Если я сейчас погибну во цвете лет от элементарного голодного удушья, Вам придётся кормить кого-нибудь другого, а я не хочу пропустить такое пиршество!
        Юноша, довольный, что развеселил гостью, поклонился и прошествовал по дорожке мимо других кают в противоположный конец палубы. Орлова снова улыбнулась, поймав себя на мысли, что всё-таки это так замечательно — на несколько дней отлучиться даже от любимого дела. Тряхнула головой, вспоминая о Майе: «Ей бы всё здесь понравилось, это точно. Эта сдержанная изысканность, ненавязчивое внимание, простота и в то же время лёгкое дыхание роскоши. Как раз на её вкус. Господи, Май, я так хочу разделить всё это великолепие с тобой!».
        Горячие слёзы внезапно брызнули из глаз. Это становилось привычным. Прошло чуть больше месяца, так мало и так невыносимо много. Верлен из Парижа не возвращалась. «Май… когда-нибудь ты меня отпустишь…»

* * *
        Когда мощные моторы в глубине «Софии» затрепетали, яхта двинулась в море, Верлен поднялась с огромной полукруглой белой кровати и начала привычно одеваться. Даже вечером, на закате, на Санторини тепло, высокие борта прикроют от ветра, поэтому можно обойтись бикини и лёгкой накидкой. В принципе, она могла выйти на палубу даже обнажённой, и вышколенная команда даже глазом не поведёт, но подобные вольности претили ей.
        В дверь осторожно постучали. Майя отомкнула: на пороге с торжественным видом стоял Костас:
        —Госпожа Верлен, имею честь предложить Вам отужинать на носовой палубе. Всё готово.
        Девушка безразлично кивнула:
        —Хорошо. Тогда идём.
        Поднялась на палубу: стюарды возле стола наносили последние штрихи, поэтому Майя подошла на самый край рассекающего волны узкого носа, сощурилась, принимая в себя брызжущий солью ветер, не замечая, что Костас сделал жест рукой и все, кто был на палубе, стремительно исчезли. Внезапно из скрытых динамиков донеслись первые звуки Кумпарситы, и показалось, что яхта, попавшая в упругий страстный ритм, затанцевала под ногами. Верлен вздрогнула: «Что за чёрт! Господи, выключите это немедленно!», обернулась и застыла. Возле лестницы появилась Диана, в синей легчайшей накидке, золотистая лента прихватывала гриву тёмных волос, а тонкая рука отчаянно сжала белый поручень.
        Показалось, что глотнула пригоршню италийского перца: воздух в горле смялся, по коже побежал жидкий огонь. Майя, озарённая вспышкой понимания (pere, ты волшебник, спасибо, спасибо!!!), охотящейся пантерой сделала несколько широких шагов, вжала остолбеневшую Диану в самую глубину рассыпавшегося в пурпурную пыль сердца, не обращая внимания на боль в левой руке, обрушилась собственническим, яростным поцелуем на приоткрывшиеся для вопроса губы, запустила руки в волосы, зарылась в шею, скользнула по хрупким ключицам к высокой груди, снова крепко притянула к себе, целуя, упиваясь, задыхаясь… Почувствовав, что пальцы Дианы оттягивают её за размётанные кудри назад, оторвалась, всмотрелась.
        Танцовщица пристально смотрела на неё расширившимися зрачками, поглощая, укутывая, побеждая. Потом упал вопрос: гладким булыжником, сухим горлом, полновесной пощёчиной:
        —Почему ты здесь?
        Майя улыбнулась. Улыбнулась так, как, кажется, не могла за всю жизнь, взрывая лучами все миллионы космических солнц, взламывая собственные толстенные многолетние ледники, ловя губами взмывшую воду от упавшего мимо сердца камня:
        —Я хочу тебя сделать счастливой.
        Танго гремело, победное, радостное, и Диана вдруг поняла, что больше не хочет ни вопросов, ни ответов, потянулась, прикоснулась к солёным, пряным губам, всё углубляя поцелуй, и вот уже нет никакой возможности держать руки при себе, поэтому ищущие пальцы двинулись под накидку, пробежали по шее, спустились к плечам, наткнулись…
        Орлова распахнула ресницы, отрываясь от девушки:
        —Подожди!
        Приспустила кромку накидки, уставилась на припухшие, красноватые шрамы. Майя перехватила руку, прижала к больному месту, уткнулась лбом в лоб, глухо сказала:
        —Это ничего. Это заживёт.
        Диана свободной рукой приподняла её подбородок:
        —Что это?
        Верлен тоскливо оглянулась. Музыка теперь играла негромко, возле стола навытяжку стоял стюард, смотревший в море по курсу движения яхты, огибавшей остров по пологой дуге. Понимая, что ничего утаивать нельзя, — и так её скрытность дорого обернулась, чувствуя, что без откровенности остаться наедине не удастся, пригласила тангеру к роскошно сервированному на ослепительно белой скатерти столу.
        —Пойдём. У нас будет прекрасный ужин и больше никаких тайн.
        Орлова тут же потянулась за чуть не выскользнувшей из её ладони рукой, ни на секунду не желая отпускать. Они сели, и танцовщица, не обращая внимания на изысканные ароматы и безумную красоту заката, вперилась ждущими глазами в Майю:
        —Когда это случилось?
        Верлен вздохнула:
        —Сразу после того, как ты сбежала.
        Диана вздрогнула:
        —Но что это? Кто это сделал?
        Майя чуть наклонила голову, всматриваясь в любимое лицо, целуя взглядом высокие скулы, пушистые ресницы, прямые брови, вишнёвые губы… Диана снова приподняла её подбородок, заставляя смотреть прямо:
        —Кто это сделал?
        И Верлен всё рассказала. И про нападение, и про найденные улики, и про рисунки и записки, и про кольца…
        Диана вскакивала, снова садилась, плакала, вцеплялась в сильные пальцы, словно боялась, что внезапно налетевший ветер может сорвать Майю с палубы и снова оставить её одну. Потом они долго молчали, просто рассматривая друг друга, и вот уже античная прозрачность Средиземного моря засыпает в тёплом бархате опустившейся ночи, и яхта подрагивает под ногами, продолжая неспешно двигаться, а руки и губы становятся всё бесстыднее, всё ненасытнее, и теперь уже точно нужно сбежать в каюту, рухнуть на громадное белое поле кровати, исступлённо, безудержно, по-сумасшедшему упиваясь совершенством друг друга.
        Диана обнимала Майю под грудью, бережно держа вновь обретённое сокровище, когда сквозь иллюминаторы огненным опалом забрезжил рассвет. Верлен повернулась, поднося к искусанным припухшим губам ненасытные пальцы танцовщицы:
        —Доброе утро. Я люблю тебя. Я люблю только тебя. Насовсем.
        Диана, чувствуя, как защипало в глазах, потёрлась носом о плечо, приподнялась на локте, падая, словно с высоты без страховки, в медную кленовость блестящего взгляда, повторила:
        —Доброе утро. Я люблю тебя. Я люблю только тебя. Насовсем.
        Верлен потянулась, сорвала очередной поцелуй:
        —Там рассвет. Наш первый рассвет на Санторини. Пойдём!
        Не расцепляя рук, поминутно целуясь, выбрались на палубу, слегка поёживаясь от прохлады. Майя притянула Диану спиной к себе, свивая руки под её грудью и дыша возле маленького розового уха, когда откуда-то сбоку появился Костас и протянул огромный букет из плотных, длинных, источающих тонкий аромат белых роз:
        —Моё почтение и восхищение вам, прекрасные дамы! Господа Поль и Софи Верлен просили передать.
        Майя не стала размыкать рук, только шепнула:
        —Диана, прими!
        Орлова протянула руки, уткнулась заполыхавшим от смущения лицом в букет, а Костас немедленно удалился.
        —Диана, смотри, там что-то вложено.
        Она достала из тугих цветов плотную, шероховатую карточку с золотистым тиснением, повертела её в руках: совершенно пустая. Подняла вопросительный взгляд на Майю, та подмигнула и поцеловала взлетевшую бровь:
        —Есть только мы. И только нам решать, как прожить нашу жизнь.
        notes
        Сноски
        1
        Кабесео (исп. cabeceo — кивок, от cabeza — голова) — в танго: приглашение взглядом; ритуал дистанционного приглашения на танец.
        2
        С фр.: делай что должно, и будь что будет.
        3
        В танго: крюк, мах ногой под колено партнёру(-ше).
        4
        Танда — это сет из нескольких мелодий танго, милонги или вальса. Обычно состоит из четырёх мелодий одного оркестра и определённого времени.
        5
        Pere (фр.) — отец.
        6
        В танго: объятие.
        7
        Движения в танго.
        8
        Кортина — это часть мелодии (обязательно не танго), которая обычно ставится между тандами и играет примерно минуту, танцоры покидают танцпол, чтобы немного отдохнуть.
        9
        Pere de famille (фр.) — отец семейства.
        10
        У.Шекспир. «Двенадцатая ночь, или Что угодно».
        11
        У. Ангелевская.
        12
        В. Полозкова.
        13
        Фр.: ябуду осмотрительна. Да, и осторожна.
        14
        Французская песня «Не покидай меня», написанная Жаком Брелем в 1959 году.
        15
        Фраза Джеймса Лоуэлла, командира космического корабля «Апполон-13».
        16
        С фр.: так, слушай меня.
        17
        С фр.: спокойной ночи.
        18
        С фр.: бессмысленно.
        19
        Фр.: мсье Верлен.
        20
        Хиро, ганчо — объёмные фигуры в танго.
        21
        С фр.: ясовершенно не понимаю, что происходит.
        22
        Из песни: У. Ангелевская.
        23
        Фр.: раздеть тебя.
        24
        Фр.: ты сумасшедшая.
        25
        С. Сурганова. «Португальская».
        26
        С фр.: Я скоро вернусь. Умоляю, будь осторожна. Только не подпускай его к себе близко.
        27
        С фр.: Вот дерьмо! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. Чего хочет женщина, того хочет Бог.
        28
        С фр.: Ты такая красивая.
        29
        С фр.: Ты моя добыча.
        30
        А. Пальчикова, группа «СуХие».
        31
        Л. Аронзон. Исполняет группа «Сурганова и Оркестр».
        32
        Чаще всего милонги завершаются различными вариациями танго «Кумпарсита».