Все страсти мегаполиса Анна Берсенева
        # Покорить Москву совсем не трудно! Если ты красива, не глупа и бесстрашна, то мегаполис - у твоих ног. Так думает Соня Гамаюнова, выходя из прибывшего в столицу поезда. И не обманывается в своих ожиданиях. Она снимается в модном сериале, живет в престижном доме на Сивцевом Вражке, ее друг принадлежит к московской элите. Но как же наивна оказывается ее провинциальная самонадеянность! Вскоре Соня с горечью осознает, что в настоящую столичную жизнь никто ее пускать не собирается Может быть, Москву вообще нельзя покорить?
        Анна Берсенева
        Все страсти мегаполиса
        Часть I
        Глава 1
        - Я все время о нем думаю, Сонь, все время! Каждую секундочку. И в офисе, и дома. Телевизор смотрю - и про него думаю. Книжку читаю - а все мысли про него. Ужин готовлю - и представляю, что это для него. В ванне лежу - и мечтаю: а вот если бы он сейчас со мной рядышком лег... Ты не поверишь, а это правда.
        - Ну почему? Поверю,- вздохнула Соня.
        Про любовь, сопровождающую все житейские занятия, она слышала от Лорки уже раз сто. И единственное, чего не понимала: зачем та повторяет это ей, Соне? Понятно, зачем она ежедневно и даже по нескольку раз на дню говорит о своей великой любви Антону Петровичу - говорит, пишет в телефонных записочках и электронных письмах, которые отправляет ему по десять штук подряд. Просто Лорка быстро сообразила, что даже на такого неглупого мужчину, как он, красивые слова производят сильное впечатление. Соня - та долго не могла поверить, что это в самом деле так, пока не убедилась лично. Подружка позвонила своему любовнику прямо при ней, и через пятнадцать минут телефонного разговора, сплошь состоящего из таких паточных сюсюканий, от которых Соню чуть не стошнило, неглупый мужчина Антон Петрович примчался к любимой ночью на такси.
        Так что повторять весь этот перечень ему, и повторять почаще, имело смысл. Но Соне-то зачем?
        - И в то же время,- вздохнула Лорка,- ведь у меня обидная любовь!
        Это было что-то новенькое.
        - Почему обидная?- удивилась Соня.
        - Стихотворение такое есть.- Лорка спустила ноги с дивана и дотянулась до книжки, лежащей на тумбочке под телевизором.- Я вчера нашла. Вот послушай! Честное слово, как будто про меня. «Пробило десять. В доме - тишина,- с чувством прочитала она. - Она сидит и напряженно ждет. Ей не до книг сейчас и не до сна, вдруг позвонит любимый, вдруг придет?»
        Соня почувствовала, как у нее сводит челюсть, будто она наелась незрелого кизила. Про то, как поэтическая женщина идет в свой добровольный плен, чтоб вновь служить, чтоб снова унижаться, еще можно было кое-как дослушать. Но когда Лорка принялась читать про друзей, которые в часы невзгод уговаривают героиню расстаться с женатым любовником, Соня решительно произнесла:
        - Все, Лор, хватит! Длинное какое-то стихотворение. И с чего тебе страдать? Тем более с какого перепугу с ним расставаться? Приличный мужчина, по заднице при людях не хлопает, в сауну с пятью мужиками не тащит. В дом приходит - есть не просит. Сережки вон подарил.
        - Ну, это да-а...- протянула Лорка.- Но все-таки... Все-таки он же не всегда со мной!
        - Брось ты,- поморщилась Соня.- Скажи спасибо, что не всегда. Так ты для него праздничная конфетка. Вишенка на торте. А так была бы повседневная будня. Сразу бы претензии начал выставлять: заботься о нем, то-се. Тебе это надо? У него как, радикулита нет еще? Или что там у них в таком возрасте бывает, ишиас?
        - Ничего у него нет!- обиделась Лорка.- Он спортивный. Следит за собой.
        - Трахаться хочет, вот и следит,- безжалостно заметила Соня.
        В конце концов, сколько можно глотать эти розовые сопли? Если Лорка дожила до двадцати пяти лет и все еще наслаждается подобным занятием - на здоровье. Но это же не значит, что и все должны.
        - Но я же его люблю,- вздохнула Лорка.- Думаешь, притворяюсь?
        - Не притворяешься, а просто себя заводишь. Если двадцать пять раз вслух повторить
«люблю», на двадцать шестой покажется, что это и правда так.

«А заодно покажется, что ты не такая, как на самом деле есть, а нежный, беспомощный ангел»,- подумала Соня.
        Лорка, впрочем, и в самом деле напоминала ангела - с длинными светлыми локонами и широко распахнутыми голубыми глазами. Она и в первом классе, когда их с Соней посадили за одну парту, была такая же. Может, и не очень хорошо, что за восемнадцать лет человек совсем не изменился, но на Соню подружкина незыблемая ангельская внешность действовала умиротворяюще.
        - Когда ты стала такой циничной?- укоризненно воскликнула Лорка.
        - Я не циничная, а реалистичная,- улыбнулась Соня.- И всегда такой была. Все, Лоретта, я пошла.
        Лоретта - это было полное Лоркино имя. Так что ее склонность заводить в себе возвышенные чувства, как будильник, можно было считать генетическим качеством.
        Чтобы сократить путь, Соня вышла из комнаты через балкон. Он опоясывал весь дом и был чем-то вроде коммунального коридора - на него выходили двери всех квартир-малосемеек. Родители подарили Лорке эту квартиру на восемнадцатилетие. Несмотря на более чем привлекательную дочкину внешность, ее мама почему-то панически боялась, что та не выйдет замуж, и готова была сделать все и сверх того, чтобы облегчить ей устройство личной жизни. Самое удивительное, что мамины опасения оказались не напрасны, и никакая ангельская внешность Лорке пока не помогала. Ну да, правда, Соня считала, что удивляться этому не приходится: если человек настроен на возвышенное страдание, а все его близкие на хлопотливое сострадание, то именно это его и ожидает.
        Прежде чем сбежать по железной лесенке, ведущей со второго этажа вниз, Соня привычно взглянула на море. Лоркин дом стоял на Чайной Горке, и оно было видно далеко, и город был виден весь, как россыпь сверкающих углей на широкой темной ладони.

«Огни Ялты поразили меня больше всего»,- вспомнила она.
        Кто это сказал, Соня вспомнить не могла. То ли Чехов, то ли Грин. Но саму ее огни Ялты всегда поражали так сильно и остро, что это чувство не стало привычным за все двадцать пять ее лет.

«Провинция рано старит» - а вот это Соня уже знала, чьи слова.
        Так всегда говорила мама, когда кто-нибудь умилялся очарованию провинциальной жизни.
        В сорок пять лет мама и в самом деле выглядела на шестьдесят. Она стала так выглядеть, когда ушел отец. Была-была молодая и вдруг состарилась в один день.
        А отец совсем не состарился. Следил за собой. И прекрасно смотрелся со своей новой молодой женой, белокурой и голубоглазой. И как объяснить маме, что стариться из-за него не надо, Соня не знала.

«Я так не хочу!- сердито подумала она.- И не буду. Пошла бы она подальше, ваша провинция!»
        Ночная тьма дышала весной, апрелем, и чем ниже Соня спускалась по улицам, тем явственнее слышался шум волн. У них на Садовой он был уже таким отчетливым, что казалось, море бьется прямо о стены домов. Соня нырнула в родную улицу, как в теплую воду: прохлада ялтинских склонов заканчивалась на подходе к набережной.
        Она тихо поднялась по лестнице в подъезде, вошла в темную квартиру. Печку мама топила с утра, но окна были закрыты, поэтому тонкий запах сожженных персиковых веток чувствовался до сих пор.
        - Ты, Сонечка?- спросила мама, когда она шла к себе через ее комнату.
        - Спи, ма.- Соня каждый раз улыбалась, когда мама вот так вот спрашивала. Сама ведь, она знала, узнает дочкины шаги, еще когда та проходит под окнами.- Конечно, я.
        Не включая свет, Соня распахнула окно в своей комнате, и сразу же вплыл с улицы запах магнолии и глицинии - вечный апрельский ялтинский запах.

«Уеду,- вдохнув его поглубже, подумала Соня.- И чего я до сих пор ждала?»
        Может, и странно было так отчетливо, так твердо подумать об этом именно сейчас, когда голову кружили любимые запахи. Но Соня этому не удивилась. Ее решения никогда не зависели от внешних обстоятельств. Она и сама не всегда понимала, откуда они берутся, эти решения. Она принимала их вроде бы и не по логике, и все-таки они были решениями, а не капризами, это Соня почему-то знала.
        Хотя вообще-то решение уехать из Ялты можно было считать вполне логичным. Ну что ей тут делать? Она красивая, неглупая, самостоятельная и жизни не боится. Раз до сих пор замуж не вышла, значит, уже и не выйдет, да и не больно-то хочется. И что? Сидеть, как Лорка, на диване в розовом халатике, ждать, когда стареющий ходок уделит ей украденное у жены внимание, да еще и стишки при этом читать для возбуждения чувств?
        При мысли о такой перспективе Соню даже передернуло. Нет уж, это точно не для нее!
        С набережной доносилась музыка - курортники уже съезжались в Ялту, и вечернее гулянье становилось долгим, набирало летнюю беззаботность. Мама потому и боялась ложиться спать с открытым окном, и Соню просила этого не делать. Мало ли что придет в голову какому-нибудь пьяному гуляке?
        Как ни долго просидела Соня у подружки, как ни медленно шла домой, а правильный ночной покой все еще был ей некстати. Только теперь, нырнув в привычное домашнее умиротворение, она это поняла. Совсем ей умиротворения не хотелось.
        Она закрыла окно и вышла из комнаты.
        Конечно, Соня не очень хорошо помнила времена, когда ялтинская набережная выглядела иначе, чем сейчас. Да и умилением по поводу советского прошлого она не страдала. Но почему-то чувствовала, что набережная теперь какая-то... не такая. Хотя и не понимала, какой она должна быть. Может, только в это вот краткое апрельское время маячила у нее в голове какая-то смутная на этот счет догадка. Но апрель проходил быстро, и догадка не успевала стать мыслью.
        Толпы на набережной еще не было, и шума, пьяного, бессмысленного ора, тоже еще не было, а были просто гуляющие люди, и были их разговоры, смех, и все это смешивалось с шумом волн, не заглушая его, как не заглушала его и музыка, еще не исступленная по-летнему, а просто веселая.
        И люди, приезжающие в Ялту в апреле, тоже были еще не летние. В них не было той жадной однозначности отдыха, которой отличались отдыхающие в июле и особенно в самом дорогом месяце августе. Соне казалось, что те, августовские, люди даже воздух все вдыхают одинаково - как оплаченное, а значит, по праву принадлежащее им благо.
        А апрельские люди все были разные, и Соня любила рассматривать их, стараясь угадать, кто они, откуда и зачем приехали в Крым.
        Она прошла почти до самого конца набережной и села на лавочку под высоким навесом, который назывался «слоновьи уши». Наблюдать за гуляющими отсюда было удобно. К тому же Соня давно заметила: к девушке, сидящей под «ушами», почему-то гораздо реже пристают с намерением познакомиться. Наверное, было в этом странном сооружении что-то такое основательное, из-за чего мужчины проходили мимо, не задерживаясь. Потому что не за основательными же знакомствами они сюда приезжали.
        Но на этот раз Сонино наблюдение не сработало. Только она пристроилась на краю лавочки и окинула взглядом женщину лет сорока, стоящую у парапета - очень интересная та была, вся переполненная нервной трепетностью, которой трудно ожидать от женщины такого возраста,- как сразу же услышала:
        - Девушка, а вы замечали, как богата весенняя Ялта?
        В тоне произнесшего эти слова мужчины не было ничего пошло-игривого. Он был даже приятный, этот тон. И голос тоже.
        Мужчина сидел на противоположном краю лавочки и искоса поглядывал на Соню. Наверное, он присел сюда одновременно с нею, иначе она заметила бы его раньше. Он был довольно интересный. Во всяком случае, время разговора с ним, кажется, можно было не считать абсолютно потерянным.
        - Чем это она так уж богата?- пожала плечами Соня.
        - Хотя бы красками. Притом даже не в сравнении с Подмосковьем.
        - А в сравнении с чем?
        - Например, с Цейлоном.
        - Вы были на Цейлоне?
        Это было уже и вовсе интересно!
        - Был. Работал там. Это очень яркий мир, но Ялта куда живописнее. Вы ведь местная?
        - Да,- кивнула Соня.
        Странно, что он об этом догадался. Обычно ее принимали за приезжую. И никогда не могли определить, откуда.
        - Значит, привыкли. А я вот наглядеться не могу.
        Разговор завязывался из тех, которые Соня любила. Легкий, необременительный, мимолетный разговор, в котором сразу чувствуется, что собеседник не преследует никакой тайной цели.
        К женщине, стоящей у парапета, подошел молоденький парнишка. Ее лицо просияло, все его линии мгновенно переменились, нервное оживление искрами брызнуло из ее глаз. Парнишка взял женщину за руку, подвел к лавочке, и они сели между Соней и ее собеседником. Соня встала и заметила, что тот поднялся с лавочки одновременно с нею - не вслед за ней, а вот именно одновременно.
        Они прошли вдоль парапета и остановились под вторым «слоновьим ухом».
        - Да, так вот,- продолжая разговор, сказал он,- на Цейлоне природа буйная, так сказать, победительная. А здесь... Нет, пока не подберу слов. Все-таки я не писатель и даже не филолог.

«А кто вы?» - чуть не спросила Соня.
        Она уже и рот открыла, чтобы спросить, да в последний момент cдержалась. Когда женщина задает такие вопросы на третьей минуте знакомства, да еще и не знакомства даже, это производит такое же впечатление, как если бы она поинтересовалась зарплатой.
        - Скажите, а где у вас здесь варят приличный кофе?- спросил он.
        - Да вообще-то везде,- пожала плечами Соня.
        Кофеманкой она не была, и любой кофе, даже растворимый, казался ей на один вкус.
        - Тогда не составите ли компанию? Во-он там, по-моему, симпатичное местечко.
        Он указал на столики, уже выставленные на огороженной площадке перед гостиницей
«Ореанда». Соня кивнула.
        - Михаил Павлович,- представился он, когда они сели за столик.
        Что он назвал себя не Мишей, а по отчеству, Соне понравилось. По крайней мере, молодиться не старается, как Лоркин возлюбленный. И животик вон отрастил. Хоть и неромантично, зато по возрасту. Не следит за собой.
        Впрочем, общий вид у этого Михаила Павловича был вполне подтянутый. Да и животик, если честно, едва наметился. И вообще, выглядел он так, словно его покрыли очень тонким слоем воска, и это придало ему не глянцевитость, а респектабельность. Соня сразу догадалась, что это вот именно респектабельность, хотя никогда ее раньше не видела. Но в книжках она про нее читала и теперь с удивлением поняла, что наяву это свойство ни с каким другим не перепутаешь.
        - Меня зовут Соня,- сказала она.- Соня Гамаюнова.
        - Интересное имя.- Он чуть заметно улыбнулся.
        - Обыкновенное,- пожала плечами Соня.
        - Не скажите. Раз услышишь - не забудешь. Что вы будете пить, Соня? Или, может быть, хотите поужинать?
        - Да нет, поздно уже ужинать,- отказалась она.- И кофе я не буду, а то до утра потом не усну и на работу просплю. Лучше горячий шоколад.
        - А я думал, у вас отпуск,- заметил он.- Раз вы ночью по набережной гуляете.
        - А может, я из-за своей романтичности гуляю,- усмехнулась Соня.
        - Ну уж этого точно быть не может,- ответно усмехнулся Михаил Павлович.
        - Почему?
        - На романтичную особу вы ни с какого боку не похожи.
        - А на кого же я похожа?- поинтересовалась Соня.
        Ей в самом деле было интересно. И чем дальше, тем больше возрастало ее любопытство.
        - На девушку с красивой внешностью и холодной головой. Но при этом не циничную. Привлекательное сочетание.
        Никто еще никогда не делал Соне таких комплиментов! То есть что она красивая, конечно, говорили, да она и сама это знала. Но в таком вот перечне, да еще произнесенном невозмутимым тоном, это звучало почему-то так приятно, что у нее даже щеки порозовели.
        - Потому я и подумал,- все с той же невозмутимостью добавил Михаил Павлович,- что вы сейчас в отпуске и можете себе позволить долгие разговоры под шум ночных волн. Но если вам завтра рано на работу, то задерживать вас долго я не стану.
        - Да мне вообще-то не очень рано,- призналась Соня.- Завтра парикмахерская только после обеда открывается.
        - Так вы парикмахер! Странно. А я-то гадаю, кем может работать в Ялте такая девушка. Что не бухгалтером, точно. Но и на музейного работника вы вроде не похожи.
        - А что, в Ялте, по-вашему, только бухгалтеры и музейные работники живут?- засмеялась Соня.
        - Похоже, что так. Ну, еще официантки и продавщицы. Во всяком случае, два дня наблюдений за местными жителями создали у меня именно такое впечатление.
        - А зачем вы за ними наблюдали?- хмыкнула Соня.
        - Но ведь и вы наблюдали,- заметил он.- Даже на скамеечку присели, чтобы удобнее было.
        - Это мое личное дело!- рассердилась Соня.
        - Неоспоримо.
        Он говорил ровно то, что говорил. Без всякого там двойного дна или второго смысла. Соне стало неловко от того, что она ему почти нахамила.
        - Ну да, мне нравится за людьми наблюдать,- кивнула она.- И... И мне это вообще-то даже надо!
        Эти последние слова вырвались как-то сами собой. И Михаил Павлович сразу на них отозвался.
        - Для чего?- спросил он.- Актрисой хотите стать?
        Если бы Соня не умела управлять выражением своего лица, у нее точно отвисла бы челюсть.
        - А как вы догадались?..- пробормотала она.
        - Ну а кем же еще?- улыбнулся Михаил Павлович.- Все красивые девушки хотят быть актрисами. Или певицами. Или моделями. Я и выбрал для вас наиболее интеллигентную мечту. Согласно вашей непримитивной внешности. Так вы, значит, в Москву собираетесь?
        - Да! Ну и что?
        Соня расслышала в своем голосе вызов.
        - Правильно делаете. Хотя результат не очевиден. Конкурсы во всяческие театральные и киноинституты, насколько я слышал, опять взлетели.
        - А я и не собираюсь в театральный институт,- поморщилась Соня.- По-моему, про очень многие вещи зря говорят, что им будто бы надо учиться. Положено так говорить, вот и говорят. Ну, и чтобы посторонние не совались. А на самом деле ничему там учиться не надо. Или можно очень быстро на практике выучиться.
        И тут Михаил Павлович расхохотался. За время недолгого с ним общения Соня успела отметить его невозмутимость, и его смех ее даже удивил.
        - Вы почему смеетесь?- спросила она.- Тоже хотите сказать, что без учебы не выловишь и рыбку из пруда? Жизнь доказывает обратное.
        - Меньше верьте глянцевым журналам,- пряча улыбку, сказал он.- Истории про то, как простые люди приехали покорять столицу, и покорили, и стали великими, эти якобы великие люди, как правило, придумывают. На самом деле все у них было совсем не так.
        - В каком смысле не так?- не поняла Соня.- Разве они не покорили столицу?
        - Конечно, нет. Просто они ей пригодились. Про тех, которые покорили, в глянцевых журналах не пишут. Но вы об этом не думайте, Соня. Делайте, что собрались.- Тут он быстро взглянул на часы и поднялся из-за стола.- А мне, извините, пора. Допивайте, допивайте шоколад, не торопитесь. Может, позвоните мне, когда будете в Москве? Помощи в артистической карьере, правда, не обещаю.
        - Тогда зачем мне вам звонить?- пожала плечами Соня.
        Михаил Павлович снова рассмеялся.
        - Как наивен ваш прагматизм, Сонечка,- сказал он.- И как вы уверены в его состоятельности! Ничего, жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности. Вы девушка сообразительная, разберетесь. Всего доброго.
        Михаил Павлович пошел по набережной не оглядываясь и вскоре скрылся в толпе. Соня почему-то почувствовала себя круглой дурой. Хотя ничего подобного он ей понять не давал, наоборот, вел себя с ней очень доброжелательного. Было в нем что-то такое, что вызывало оторопь. Но вот что? Поди разберись!
        Глава 2
        Парикмахерская, в которой Соня работала, была самая обыкновенная, хотя и находилась в центре, рядом с кафе «Две бочки» возле рынка.
        - Тебе, Соня, в салоне надо работать,- с удовольствием оглядывая в зеркале свою прическу, сказала Виталия Яновна.- У тебя утонченный, просто-таки французский, я бы сказала, вкус и прирожденный талант делать людей красивыми.
        Виталия Яновна всю жизнь проработала руководителем театрального кружка во Дворце пионеров, а потому привыкла изъясняться возвышенно. Соня улыбнулась. Она занималась в кружке у Виталии Яновны до самого выпускного класса, но возвышенного слога от этого не приобрела.
        - Зачем, Виталия Яновна?- пожала плечами она.- Если бы я в салоне работала, вы, например, ко мне уже не пришли бы. Да и вообще...
        - Что вообще, Сонечка?- поинтересовалась старушка.
        - Так.- Соня тряхнула головой.- Глупости.
        Мысль, промелькнувшая у нее в голове, в самом деле показалась ей глупой. Или, по крайней мере, странной. Это была мысль о том, что парикмахерская работа, предпринятая три года назад только для заработка, увлекла ее гораздо больше, чем она могла от себя ожидать.
        - Спасибо, милая девочка.- Виталия Яновна еще раз взглянула на себя в зеркало.- Вот гонорар.
        Она всегда оставляла чаевые - парижские десять процентов. Соня предпочла бы, чтобы старушка с ее символической драмкружковской пенсией не тратила лишних денег. Да она вообще с удовольствием делала бы ей прическу бесплатно. Но сказать об этом Виталии Яновне Соня не решалась: чувствовала, что это прозвучит для той неприлично и обидно.
        - Перевелись у нас в Ялте интеллигентные люди,- вздохнула полная пожилая парикмахерша Полина Максимовна, когда за старушкой закрылась дверь.- Скоро и эти, последние, повымрут. И приезжие уже не те. Раньше писатели приезжали, артисты. А теперь кто? Торговки с рынка.
        Наверное, все было именно так, как она говорила. Но слушать ее Соне было скучно. Скучно было слушать слова, которые она могла предугадать еще до того, как они будут произнесены. В этом смысле правильное мнение Полины Максимовны ничем не отличалось от глупостей, вертевшихся в голове и на языке у Лоретты. Правда, как называлось то, что их объединяло, Соня не знала. Но наличие этого общего угадывала безошибочно.
        - Девочки, а правду говорят, что есть такой цветок, который мышей отпугивает?- вспомнила Наташа, работавшая за соседним с Соней креслом.- Я бы взяла, под окном посадила бы. У нас в доме, представляете, мыши завелись! Просто чума.
        - Есть такой цветок. Рябчик называется,- охотно ответила еще одна парикмахерша, Надя.- У моей бабки в саду растет. Только мышей у нее по-любому полно.
        - Лучше кошку возьми,- ответила Полина Максимовна.- Какой тебе рябчик?
        Начинался тот бесконечный разговор, который не имел ни начала, ни конца - просто возникал, когда женщины приходили на работу, и иссякал, когда уходили. По счастью, у Сони не было отбоя от клиентов, поэтому она могла не слишком активно участвовать в этом разговоре, не выглядя при том белой вороной. К тому же клиентки приходили к ней не только чтобы подстричься, но и чтобы сделать макияж. Это не было предусмотрено в прейскуранте парикмахерской, и деньги за левую услугу - конечно, Соня делилась ими с заведующей - шли, минуя кассу. Но и времени на эту услугу отведено не было, так что Соне приходилось вертеться побыстрее. В общем, в разговорах можно было не участвовать - она и не участвовала.
        Ночной собеседник не шел у нее из головы.

«Как он сказал? Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности?- вспомнила она. - Какой-то он... странный!»
        Она смутно чувствовала, что не странностью называется то ощущение, которое связалось у нее с этим Михаилом Павловичем. Наоборот, он держался так уверенно, как это присуще совершенной обыденности, а никак не странности. И она не могла даже сказать, что он ей понравился, то есть просто как мужчина понравился. Но что-то тревожило ее в нем - вернее, во вчерашнем с ним разговоре.
        Разговор в зале вернулся тем временем к интеллигентным людям.
        - А откуда ж они возьмутся, когда за эту вашу интеллигентность грошей-то не платят?- Наташа забыла про мышиный цветок и спорила теперь с Полиной Максимовной. - Вот хоть Соню возьмите.
        - Что?- вынырнув из своих мыслей, вздрогнула Соня.- Куда меня возьмите?
        - Да никуда, просто так возьмите. Ну, кончила ты пединститут - и что? Не в школу же пошла работать, а сюда вот. Потому что тут деньги, а в школе так, одно умственное удовольствие.
        Соня как раз не видела для себя удовольствия - ни умственного, ни какого бы то ни было еще - в том, чтобы работать в школе. Она и свои-то школьные годы вспоминала с одной лишь скукой. Это было что-то вроде бесконечного разговора в парикмахерском зале: и здесь заранее можно было предсказать каждое следующее слово, и когда Соня училась в школе, то каждый ее следующий день был похож на предыдущий, и каждый следующий день можно было предсказать заранее. Потому ей и в голову не пришло пойти туда работать. А что закончила пединститут... Просто конкурс туда был маленький, так что поступить можно было без особенного труда, да и учиться тоже. Будь ее воля, она вообще не стала бы учиться в вузе, но мама так расстроилась, когда она об этом только заикнулась, что Соня плюнула на свое «не хочу» и поступила, куда пришлось. Ей не хотелось добавлять маме горя. Единственное, чем оказалась утомительна учеба, это необходимостью ездить каждый день из Ялты в Симферополь: общежития Соне не дали. Впрочем, когда ехать совсем уж не хотелось, то она просто пропускала занятия.
        Она не затрудняла себя тем, что считала отвлеченностями, и не понимала даже, зачем это делать.
        - И правильно Соня наша сделала, что в парикмахеры пошла,- возразила Наташе Полина Максимовна.- У нее же талант к этому делу прирожденный. А талант в землю зарывать нельзя, так и в Библии написано.
        - Что это вы про меня как про покойницу разговариваете?- пожала плечами Соня.- А в Библии, между прочим, талант - это просто деньги. Вроде гривен. Их и не советовали в землю зарывать.
        - Понятно? А вы - талант, талант!..- фыркнула Наташа.- Сонька правильно за жизнь понимает.
        День клонился к вечеру. Запах глицинии, вплывающий в открытое окно, становился таким густым и плотным, что его, казалось, можно было потрогать рукой.
        - Пахнет-то как, хоть на хлеб намазывай,- сказала, заглядывая в женский зал, маникюрша Оксана.- По домам пора, девки.
        - Кому по домам, а кому и по мужикам,- подмигнула Наташа.
        Кресло, за которым она работала, стояло у самого окна. И когда прямо над ее ухом внезапно раздался пронзительный рев мотоцикла, Наташа вздрогнула и даже ойкнула.
        - Я же говорю, кому куда,- тут же сказала она, опомнившись.- Сонь, твой приехал.
        - Почему мой?- усмехнулась Соня.
        - А то мой, что ли? Твой Никочка и есть.
        - Со-оня!..- послышалось за окном.- Я уже ту-ут!
        Ник всегда орал так, словно стоял со своим мотоциклом не на городской площади, а в глухом лесу. Ну да, правда, возле «Двух бочек», к вечеру особенно, бывало так шумно, что его крик не казался слишком громким.
        Соня выглянула в окно. Парикмахерская располагалась на первом этаже, и они с Ником чуть не столкнулись лбами.
        Он был великолепен! Ник, конечно, а не его лоб. Лоб, впрочем, тоже выглядел эффектно. На него падал лихой каштановый чуб, а дальше, то есть ниже следовали сказочные собольи брови, и лихие же карие глаза, и нос правильной римской формы - Соне всегда казалось, что предки Ника были легионерами и приплыли к берегам Крыма по Понту Эвксинскому из каких-нибудь римских колоний,- и прекрасные изогнутые губы, настоящий лук Амура.
        Весь этот полный комплект счастья был теперь перед нею. Ник стоял, небрежно облокотившись на свой сверкающий «Харлей». На согнутой руке у него болтались два мотоциклетных шлема, яркие, расписанные какими-то стремительными орнаментами.
        - Сонь,- сказал он,- давай скорее, а? Скоро темно же будет.
        - Что скорее давать?- не поняла Соня.
        - Ты забыла, что ли?- Ник обижался всегда смешно, как ребенок, даже губы надувал совсем по-детски.- Обещала же!
        - А!..- наконец вспомнила Соня.- Ну да, обещала. Я думала, ты забыл.
        Ничего она, конечно, такого не думала. Просто сама забыла, что пообещала Нику поехать с ним в Васильевку.
        - Короче, выходи,- сказал Ник.
        Особенно торопиться Соня все-таки не стала - знала, что Ник никуда не денется и по-настоящему на нее не обидится. Она убрала свой стол, сдала выручку, умылась, переоделась... Ник совсем извелся под окном, но, как только она вышла, все неприятности ожидания сразу выветрились у него из головы. Он вообще не умел долго переживать неприятности, такая уж была у него натура. Счастливая, конечно, но и скучная. Во всяком случае, для Сони.
        - Поехали скорей, а то мясо прокиснет,- поторапливал он, пока Соня надевала шлем.

«Харлей» устал ждать точно так же, как его хозяин. Этот огромный мотоцикл вообще казался Соне живым существом, вроде лошади, и она понимала Никину к нему страсть.

«Харлея» подарил Нику дядюшка, уже двадцать лет живущий в Техасе, и, может быть, поэтому совсем легко было представить Ника ковбоем, рассекающим пыльные прерии. Или что там у них в Техасе, саванна?
        Однако «Харлей» мчался не по прериям, а по узким ялтинским улочкам. Он рвался на свободу, на весенний крымский простор, и Ник громко смеялся, сидя у него на спине, и не обращал внимания на возмущенных прохожих. Он был так счастлив этим стремительным, могучим порывом, что даже Соне становилось весело, хотя никакой особенной любви к езде на мотоцикле она не испытывала.
        Глава 3
        Васильевка - старая татарская деревня Ай-Василь - находилась в горах близ Ялты. Здесь все напоминало не Южный Берег, а степную часть полуострова - неярким простором пейзажей. И, наверное, Крым здесь, в Васильевке, совсем не был похож на остров Цейлон.

«Дался мне этот Цейлон!- сердито подумала Соня.- То есть мужик этот дурацкий».
        Почему он ей «дался», Соня не понимала. А все, чего она не понимала, заставляло ее сердиться на себя. Она не любила не понимать, слишком прямая у нее была для этого натура.

«Харлей» промчался через Васильевку, вылетел на дорогу, ведущую в горы, и понесся навстречу закату.
        - Я же говорил, темно будет, не успеем!- прокричал Ник, поворачивая к Соне веселое лицо.
        Глаза его сверкали в окошке шлема. Любоваться красотами весеннего вечера - не по нему было такое занятие. Солнце садится, значит, будет темно, не успеем засветло шашлыки зажарить. Из-за такого вот здорового прагматизма, из-за такого непонимания оттенков жизни с Ником всегда было легко. Из-за этого Соня и гоняла с ним на сверкающем «Харлее», и не отвергала его давних, с пятого класса еще, ухаживаний.
        Мотоцикл взлетел на взгорье, ухнул в распадок, снова взмыл вверх, будто собираясь оторваться от земли. Несмотря на бешеную скорость, Соня видела, как раздаются впереди вечерние облака, как их серебряная ширь все больше заливается сначала золотом и тут же - алым закатным огнем. Как всегда на юге, темнело быстро; игры этой небесной оставалось минут на десять, не дольше.
        - Приехали!- сказал Ник и заглушил мотор.
        Место, где они остановились, больше всего нравилось Соне в окрестностях Васильевки. Оно находилось на горе, на плоской вершине, но было защищено от ветра другими вершинами и казалось поэтому тихим, как равнина. Только просторный вид, который с него открывался - холмы, поросшие чистой апрельской зеленью, светлые горные тропинки,- напоминал о его возвышенном положении.
        - Это я тебя обманул вообще-то, что не успеем.- Ник открыл массивный ящик, прикрепленный сзади к «Харлею».- Все готово.
        Он достал из ящика завернутые в фольгу шампуры с нанизанным на них мясом. Соня стала было собирать ветки и щепки для костра, но и дрова, как оказалось, у Ника тоже были с собой. Он не был занудой - какое!- просто не терпел проволочек.
        Дрова, точнее, ветки были из старого сада, который сажал еще Никин дед. Как только они загорелись, Соня почувствовала тот единственный, ни на что не похожий запах фруктового дыма, который любила с детства, потому что он связывался у нее с домом и Крымом. Мама тоже иногда топила печь ветками плодовых деревьев, вот как вчера; Соня ушла ночью гулять на набережную, и чистый персиковый запах ее проводил. А потом она встретила этого непонятного - ну чем, чем непонятного, черт бы его побрал!- мужчину и разговаривала с ним о жале и ценностях жизни.
        В темноте, под тихое потрескивание веток, даже Ник как-то притих. Он сел на траву рядом с Соней и вздохнул.
        - Что ты?- спросила она, глядя на огонь.
        - Да так... Дядька в Америку зовет. И мать говорит, пора. Чего, говорит, тут дождемся?
        - А ты не хочешь?
        - Не-а...
        - А я хочу!- тряхнула головой Соня.
        - В Америку?- оживился Ник.- Так поехали! Нет проблем.
        - Как же нет проблем?- улыбнулась Соня.- Кто это меня в Америку впустит?
        - Ну, замуж за меня выйдешь,- пожал плечами Ник.- Вот и впустят.
        Соня улыбнулась. Ник впервые позвал ее замуж в день их знакомства. Это было первого сентября, и он был в классе новенький: перешел из окраинной школы в центральную. В здании, где теперь была Сонина школа, раньше располагалась женская гимназия. В нее ходила Цветаева, когда девочкой жила в Ялте, и другие многие люди в нее ходили - их фотографиями полны были выпускные альбомы, хранившиеся в библиотеке, и лица у девочек на этих фотографиях были такие, каких не увидишь на улице.
        Но всего этого Соня тогда не знала, да и некогда ей было думать про всякие неважные вещи. Она стояла в глубокой нише под полукруглым оконным сводом и, положив тетрадку на широкий подоконник, торопливо дописывала сочинение, которое задавали на лето и о котором она вспомнила только вчера вечером, а потому не успела дописать.
        - Тебя как зовут?- услышала она у себя за спиной.
        - Соня,- не оборачиваясь, ответила Соня.- Соня Гамаюнова.
        Вообще-то она хотела ответить: «Отстань, не до тебя!» - но на резкий ответ требовалось больше времени, чем на обыкновенный.
        - Красивое имя. У меня жена будет Соня.
        Тут Соня не выдержала и обернулась. И впервые увидела Ника. Он был точно такой же, как сейчас,- с таким же каштановым чубом, с таким же лихим взглядом карих глаз.
        - Какая еще жена?- глядя в эти яркие глаза, удивленно спросила Соня.
        Она в эту минуту как раз пыталась вспомнить, через сколько «н» пишется слово
«ветреное», потому что писала о том, как выходила с отцом в море на рыбалку,- и от слов про жену, конечно, оторопела.
        - Ну ты, например.
        Соня так изумилась, что у нее даже рот открылся. И тут же ей стало до того смешно, что она сначала прыснула, а потом расхохоталась громко, во весь голос, так, что эхо запрыгало под арочными сводами.
        - Ты наш новенький, что ли?- отсмеявшись, спросила она.- А как тебя зовут?
        - Ник.
        - Это что за имя? Николай?
        - Никандр. Но меня так по-дурацки не называют. Только Ник.
        - Слушай, Ник,- спросила Соня,- как «ветреное море» пишется? Через одно «н» или через два?
        - Откуда же я знаю?- Ник даже удивился странному предположению, что ему могут быть известны такие глупости.- Я тебя лучше на лодке покатаю. По ветреному морю.
        Весь он был в этом. И весь остался таким же спустя десять с лишним лет. И по-прежнему Соня никак не отвечала на предложение выйти за него замуж, которое он время от времени повторял.
        Искры рассыпались в темноте над костром, как жаркие звезды. И настоящие звезды, серебряные, уже проступили на небе.
        - Не хочу я в Америку, Ник,- сказала Соня.- Я в Москву уеду.
        - С кем?- помолчав, спросил он.
        - Одна.
        Ей стало так легко, когда она произнесла это вслух! То есть вчера она уже говорила это, но то был разговор с посторонним человеком, и слова, произнесенные в таком разговоре, ничего не закрепляли. А Ник был свой, и то, что было сказано ему, словно становилось частью этих гор, и этих звезд над горами и морем, и этой вьющейся между холмами дороги - частью всей Сониной жизни.
        - Не уезжай, Сонь,- сказал он.
        Она не ответила.
        - Шашлыки готовы,- вздохнул Ник.- Тебе бараний или свиной?
        - Все равно,- улыбнулась Соня.
        Они съели по шашлыку, запили «Алуштой» - это было любимое Сонино вино, и Ник всегда покупал его, встречаясь с нею,- и легли рядом на траву.
        - Звезд таких в Москве не будет,- глядя в глубокое, пронизанное огромными звездами небо, проговорила Соня.
        - Тебя не будет. И чего тебе в той Москве?- с тоской сказал Ник.
        Теперь, когда она сказала ему, что уедет, когда неизбежность расставания скрепилась твердыми словами, он стал таким близким, каким не был никогда за все проведенные рядом годы. Это было странно, Соня не понимала, почему это так. Но это было именно так, и она чувствовала неожиданную близость с ним так пронзительно, как будто они лежали не рядом, а друг у друга в объятиях.
        - Тянет, Ник.- Соня улыбнулась, и ей показалось, что он увидел ее улыбку, хотя было уже совсем темно и костер погас, только тлели в нем сумрачные угли.- Ничего я про эту Москву не знаю, какая она, я же там один раз только была - помнишь, нас в девятом классе на зимних каникулах возили? А - тянет.
        Он не ответил. Соня почувствовала, как его рука легла в темноте на ее руку. Это было неожиданно - за все годы Ник ни разу не попытался обнять ее, поцеловать, вообще, хоть как-то выказать мужское к ней влечение, которого, Соня понимала, не могло у него не быть.
        Это было странно, но она не удивилась. Все стало возможным после ее прощальных слов. Именно после прощальных слов.
        Ник осторожно потянул Соню за руку. Потянул и замер, ожидая. Она подвинулась к нему, перевернулась на бок и, подперев голову рукой, прижалась к его боку. Он сразу перевернулся на бок тоже и обнял ее - обнял крепко, горячо, со всем жаром своей молодости, лихости своей. Он так долго ждал этого, что теперь, Соня чувствовала, весь сгорал от того, что его желание может наконец осуществиться.
        И почему ей было не осуществить его желание?
        За двадцать пять своих лет Соня успела понять: в жизни очень мало вещей, которые действительно что-то значат. И то, что стыдливо называют интимом, к таким вот значимым вещам не относится точно. Для того чтобы в этом убедиться, ей хватило первого же опыта на первом же курсе, когда она впервые осталась ночевать в институтском общежитии, потому что опоздала на последний троллейбус, уходивший из Симферополя в Ялту.
        Соня отчетливо помнила единственную мысль, которая ударила ее изнутри той ночью, когда она лежала рядом со своим первым мужчиной - да каким мужчиной, просто парнишкой с третьего курса!- и, пользуясь тем, что он спит, разглядывала его голое, раскинувшееся, отдыхающее после удовольствия тело.

«И вот это люди считают важным?- с изумлением, даже с каким-то горестным недоумением думала она.- И ради этого отец сделал маму несчастной, ушел к чужой, совершенно посторонней женщине - жить к ней ушел, жить, просыпаться с ней в одной кровати, чай с ней утром пить, гриппом с ней болеть?.. Господи, да что ж они за существа такие, люди?!»
        Она не считала этот самый интим важной причиной для того, чтобы сделать человека несчастным. И не понимала теперь, почему до сих пор отказывала в нем Нику, ведь точно знала, что эта ничего для нее не значащая малость сделала бы его счастливым. Но, наверное, именно поэтому и отказывала: счастье не связывалось для нее с телом, и она не хотела обнадеживать Ника тем, чего не могла ему дать.
        Но сейчас она ведь сказала ему, что уедет, а значит, ничем его не обнадежит. И пусть он обнимает ее, и целует, и лихорадочно дрожащими руками расстегивает пуговки на ее белой маечке, которые на самом деле не пуговки, а обманки, и маечка просто снимается через голову...
        Соня стянула с себя майку. Ник глухо вскрикнул и прижался лицом к ее голой груди. Она почувствовала, как дрожат его губы. Он вел ими вдоль ее тела, вниз по груди, по животу, и на протяжении всей этой горячей дороги они дрожали сильнее и сильнее, и когда он стал расстегивать ее джинсы, тоже чуть ли не губами расстегивать, то губы у него были уже как оголенные электрические провода.
        - Подожди, Ник,- сказала Соня.- Я сама джинсы сниму.
        Она не боялась обидеть его в эту минуту простыми, внятно произнесенными словами. Он сам был человеком простых слов и таких же простых действий, и она чувствовала к нему сейчас такую тихую нежность, которую невозможно было разрушить ничем.
        Соня разделась, и Ник разделся тоже. До сих пор он не успел этого сделать - наверное, боялся, что, пока он будет расстегивать многочисленные крючки и заклепки на своей мотоциклетной одежде, Соня передумает. А теперь разделся наконец, и снова лег рядом с Соней на холодеющую землю, и сразу обнял ее торопливо и горячо.
        - Дай хоть куртку подстелю,- шепнул он.- Простудишься.
        - Ничего.
        - Давай подстелю. Не хочу же я быстро, Сонь...
        Эти слова прозвучали с таким мальчишеским смущением, что Соня едва сдержала смех.
        - Ты хороший, Ник,- сказала она.
        Это было правдой. Редко ей приходилось говорить что-нибудь так искренне.
        Ник постелил на землю свою широкую кожаную куртку. Внутри она еще хранила тепло его тела, и лежать на ней было хорошо и спокойно. Соня так и лежала бы - под звездами, под теплым, едва ощутимым ветерком, под поцелуями Ника,- но его-то сжигало совсем другое желание, и лежать спокойно он не мог.
        Он был тонкий в кости и легкий; Соня почти не почувствовала тяжести его тела, когда он оказался над нею. И у себя внутри его почти не почувствовала тоже... Это было так странно! Почему не загоралась она в ответ на такую чистую, такую сильную страсть, и не страсть просто, это-то она понимала, а - любовь?

«Значит, и не может со мной этого быть,- холодно, как о посторонней, подумала она.- Ну и что? Есть вот люди, которые плавать не умеют и научиться не могут. Или машину водить. И ничего, живут».
        У них в классе была девчонка, которая даже на велосипеде ездить не могла научиться. Просто не понимала, как это - держать равновесие. Не чувствовала, как это. А она, Соня, значит, не чувствует, как это - загораться от страсти телесной, даже от страсти такой чистой и горячей, как у Ника.
        Что ж, проживет и без этого. А Нику хватит и того, что она по-настоящему к нему чувствует. Вот этой нежности хватит, прощальной и потому пронзительной.
        Соня ждала, когда затихнут в ней отзвуки его тела. Это произошло быстро - желание его осуществилось сегодня так неожиданно, что он просто перегорел от такой мгновенной воплощенности своего самого сильного желания.
        - Прости...- шепнул он, еще вздрагивая в ней и над нею, но уже изредка лишь вздрагивая, уже завершенно.- Что-то я поторопился...
        - Ничего.
        Она пошевелилась под ним, высвобождаясь, и Ник сдвинулся в сторону, лег рядом.
        - Ничего,- повторила Соня.- Все хорошо.
        - Да тебе-то хорошо и не было. Что я, совсем дурак, не понимаю? Но это просто что в первый раз мы с тобой, Сонь!- горячо проговорил Ник.- Если б ты не уезжала... Давай вместе в Москву твою поедем, а?- предложил он.- Ну что ты там одна будешь делать? На такую, как ты, мужики кидаться будут, как собаки голодные. А мужики же все гады в основном. Кто-нибудь обязательно обидит.
        Соня уже привыкла к темноте, а потому увидела, как при этих словах у него дрогнули ноздри и сузились глаза.
        - Брось, Ник,- улыбнулась она.- Меня обидеть нельзя, будто не знаешь. Я посторонних к сердцу не беру. А близких у меня в Москве нету.
        Это было правдой. Соня знала, что защищена от обид и несправедливостей мира самой прочной защитой - безразличием к его несовершенству.
        - У тебя внешность обманчивая,- вздохнул Ник.- Слабая ты с виду. Характер у тебя, конечно, не слабый. Но ведь посмотришь, ни за что не скажешь.
        - Ну и хорошо!- засмеялась Соня.- Раз обожгутся - больше не полезут.- Она села, обхватила себя за плечи, поежилась.- Поехали, а? Который час? Я и маму даже не предупредила.
        - Может, шашлыка еще съешь?- предложил Ник.- Вон сколько осталось.
        - Вези домой,- отказалась Соня.- Сережку накормишь.
        Сережка был Никин младший брат. Ему недавно исполнилось четырнадцать, и мясо он мог есть в любых количествах и в любое время суток.
        - Ну, поехали,- кивнул Ник. И спросил, помолчав: - И почему у тебя ко мне... вот так? Не знаешь?
        Соня не знала. Они оделись, не глядя друг на друга; хорошо, что было темно. Ник завел мотоцикл. Мотор заработал как-то тихо, словно и он опечалился, как его хозяин.
        Из Васильевки, с гор, спускались вниз, к Ялте, к морю, и воздух становился теплым, как будто где-то по дороге была граница совсем другого мира, другой жизни. Соня так и чувствовала: что-то остается у нее за спиной, из чего-то она уходит, и уход этот не сопровождается болью - только светлым, ясным чувством прощания.

* * *
        В маминой комнате горел свет. Он падал из окна на высокую магнолию, растущую рядом с домом, и издалека казалось, что ее крупные белые цветы светятся тоже.
        Когда Соня подошла поближе к дому, то увидела, что окно открыто и мама смотрит со второго этажа, как она идет через двор.
        - Ну почему ты не ложишься?- спросила Соня, останавливаясь под окнами.- Волнуешься? Зря.
        - А я и не волнуюсь, Сонечка.- Мама улыбнулась ей сверху. Второй этаж в старом доме на Садовой был невысокий, и они разговаривали и видели друг друга так, будто стояли рядом.- Я же чувствую...
        Что она чувствует, мама не сказала, но Соня знала это и так. Мама всегда чувствовала, надо вот сейчас, в эту самую минуту, волноваться за дочь, или все у нее в порядке.
        - Поставь чайник, ма,- попросила Соня.- Ник шашлыки переперчил, пить хочу - умираю.
        - Только что вскипел,- сказала мама.- Сейчас чаю заварю.
        Чай пахнул знакомыми травами - мама всегда покупала их у Фатимы, пожилой татарки, носившей по дворам травы и приправы,- лампа светила ласково и ясно, сверчок уютно пел за печкой, как пел он в их доме с самого Сониного детства... Соня с мамой сидели за столом, покрытым вязаной кружевной скатертью. Когда-то мама любила вязать и вышивать, выписывала какие-то журналы с узорами. В детстве Соне казалось, что в этих вышивках и кружевах есть что-то незыблемое, на чем и держится жизнь. Но потом она поняла, что это ей вот именно казалось: отца не удержали ни вышивки, ни кружева, ни любовь, ни отчаяние. Так что на чем в действительности держится жизнь, Соня теперь не знала.
        - Какая же ты у меня красивая, доча,- сказала мама, глядя на Соню сощуренными близорукими глазами.- Светишься прямо.
        - Ну уж, мам!- улыбнулась Соня.- Прямо-таки свечусь. Просто ты меня любишь, вот тебе и кажется.
        - И ничего не кажется,- покачала головой мама.- Ты лицом в отца пошла, а у них ведь в Сибири красота особенная.
        Сонин дед по отцовской линии приехал в Ялту после войны, когда вместо выселенных крымских татар на полуостров со всего Советского Союза зазывали работников. Отец ее родился уже здесь, в Крыму, но внешность у него и правда была для здешних мест необычная, и Соня ее действительно унаследовала. Таких высоких, причудливо изогнутых скул, таких глаз, больших, но вытянутых к вискам, не было ни у кого во всей их школе. Если бы глаза у Сони не были странного, каре-зеленого, а волосы пепельного цвета, ее, пожалуй, принимали бы за татарку. Правда, глаза ее отличались от татарских не только цветом, но и особенным холодноватым выражением, из-за которого многие считали Соню Гамаюнову гордячкой. И не сильно-то ошибались, по справедливости говоря: она и сама считала, что не на помойке себя нашла.
        - В Васильевку ездили?- спросила мама.
        - Ага. Я тебя забыла предупредить. Но я, честное слово, и сама забыла, что Ник сегодня шашлыки затеял.
        - Жалко, что ты его не любишь,- вздохнула мама.- Хороший мальчик, чистая душа. И семья у него хорошая, порядочная. Вышла бы замуж, родила бы ему деток, мне внуков. .
        - Мама, мама!- Соня даже ладони перед собою выставила.- Ну каких еще деток? Я про это вообще не думаю. А тем более с Ником.- Она вспомнила, как вздрогнула его рука, когда легла на ее руку в темноте, и добавила: - Хотя он и правда хороший, конечно. Ну, я к нему слишком привыкла, может... А может, и другое что-то. Не знаю! Но замуж за него не хочу. И вообще ни за кого не хочу.- И, помолчав, словно собираясь прыгнуть в холодную воду, все-таки выговорила: - Я в Москву хочу уехать, ма.
        - Как в Москву?!- В мамином голосе послышался ничем не прикрытый ужас, такой, словно дочка объявила, что хочет уехать в Африку к людоедам.- Господи, да зачем же это?..
        Объяснить это маме честно было бы невозможно. Соня любила ее, но при всей своей любви понимала, что для мамы существуют только простые и ясные доводы. Такой довод она и выбрала из всех возможных.
        - Артисткой хочу быть,- сказала Соня.
        - Но зачем же в Москву?- Волнуясь, мама обхватила ладонями чашку, и та задрожала на блюдце.- И в Симферополе ведь можно... Театр там есть... И фильмы... Фильмы у нас тоже снимают, много снимают, я сама вчера на набережной видела!- воскликнула она с отчаянием.
        Соня быстро поднялась из-за стола, подошла к маме и обняла ее. Та сразу заплакала.
        - Мам, ну мам, ну перестань!..- приговаривала Соня.- Вот именно что сейчас много фильмов снимают. Это же не то что раньше, одна Любовь Орлова на всю страну была. Теперь артисток много. Почему же мне не попробовать?
        Соня знала, что ее слова звучат резонно. Да и голос, уверенные интонации... Все это, конечно, должно было успокоить маму.
        Так оно и вышло.
        - Не знаю я, Сонечка...- последний раз всхлипнув, проговорила та.- Ну как ты это себе представляешь? У нас же в Москве никого, ни единой души! Вот вышла ты из поезда на перрон - и что? И куда?
        - Придумаю что-нибудь,- улыбнулась Соня.- Я же еще не завтра уезжаю.
        Конечно, наиболее успокоительным оказалось для мамы именно это - что дочка уезжает не завтра. Ну, и верить в Сонины способности она привыкла. Раз девочка обещает что-то придумать, значит, так оно и будет.
        - Ложись, моя хорошая,- вздохнула мама.- И правда, что это мы на ночь глядя такой серьезный разговор затеяли? Разволнуешься, сон не придет.
        Сон в самом деле не приходил.
        Только теперь, в одиночестве, Соня наконец поняла, каким сильным, странным, необъяснимым был сегодняшний день. Удивительно было лишь, что это ощущение силы и странности никак не связывалось с тем, что должно было бы стать самым большим сегодняшним потрясением,- с неожиданной близостью с Ником.
        То, что с какой-то медицинской тупостью принято было называть сексом, занимало в Сонином мире такое неважное положение, что, можно сказать, отсутствовало вовсе. Она была брезглива, поэтому случайные связи, возникающие после какой-нибудь вечеринки, были ей противны просто гигиенически. А для связей прочных ей не хватало чувств - не зря же она думала, что на чувства такого рода вообще неспособна. Поэтому Соня жила, как сама с усмешкой считала, подобно Снегурочке. И то горячее, мгновенное, страстное, что произошло сегодня между нею и Ником, по всему должно было бы ее взволновать.
        Но, бессонно глядя в темное окно, думала она вовсе не об этом, и не это волновало ее сердце и кровь.
        Она думала о той необъяснимой перемене, которая произошла с ней от слов Михаила Павловича: «Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности». Эти ничего в практическом смысле не значащие слова, которым она и значения-то никакого не придала в ту минуту, когда они были сказаны, казались ей теперь чем-то вроде вспышки молнии. И в их ослепительной вспышке все другие слова и события, которыми были обозначены последние дни, выстроились в единую цепочку.
        Соня чувствовала какую-то отчетливую связь между дурацким стихотворением про обидную любовь, которое декламировала Лорка, и разговором про цветок, который отпугивает мышей, и всеми другими разговорами, которые велись в парикмахерской и которые были, по сути, одним и одинаковым разговором без начала и конца.

«Я всю жизнь в этом прожила, я в этом выросла,- с каким-то растерянным недоумением думала Соня.- И все это никогда меня не угнетало. Да и теперь вообще-то не угнетает - что-то совсем другое... Но что?»
        Она не знала, как называются звенья той цепочки, которой представилась ей вся ее предыдущая жизнь. Но в том, что это были именно звенья, что в них было нечто общее,- в этом она была уверена. И это общее вдруг показалось ей чужим, чуждым - пройденным. И причиной такого ее ощущения были всего лишь слова, мимоходом произнесенные посторонним человеком, слова про жало и ценности. Они были необычайны, они выпадали из Сониной жизни, и они притягивали ее к себе так сильно, словно были железной скалой, а у нее внутри запрятан был сильный магнит.
        Что-то в них было... родное; это Соня поняла с совершенным изумлением.
        И по сравнению с этим родным не пугал чужой огромный город, из которого эти слова пришли, и даже при мысли о том, как она выйдет на перрон - а воображение у Сони работало отменно, и представить это было ей нетрудно,- даже при этой мысли ей не становилось ни страшно, ни хотя бы тревожно.

«Что ж, перрон...- медленно плыло у Сони в голове.- Жара, асфальт... Что в этом страшного?..»
        Она поняла, что наконец засыпает, по множеству неважных подробностей, которые всегда всплывали у нее в голове за мгновенье до сна. Из сознания уходило главное, и сознание сразу начинало путаться, сбиваться на боковые дорожки. И спасалось сном.

«Вокзал, перрон...- снова подумала Соня.- Жара...»
        Глава 4
        Жара в Москве стояла просто африканская.
        Даже Соне, привыкшей к южному летнему зною, она показалась чрезмерной. А другие пассажиры, переполнявшие перрон и здание Курского вокзала, выглядели так, словно попали в раскаленную железную бочку.

«Зря в июле поехала, надо было хоть осени дождаться»,- с испугом подумала Соня, впечатывая каблуки в мягкий асфальт.
        Эта малодушная мысль раньше ей в голову не приходила - собираясь в Москву, Соня меньше всего была озабочена выбором времени года. Она собирала деньги и собиралась с духом.
        И вот теперь выяснилось, что духу-то ей как раз и не хватает. Не жары же она, в самом деле, испугалась!
        Все-таки эта первая минута, именно та, которой так боялась мама, когда Соня выйдет на перрон - и что, и куда?- действительно оказалась ошеломляющей.
        Для того чтобы это ошеломление преодолеть, следовало взять себя в руки. Еще давно, в самом раннем детстве, даже, кажется, до школы, Соня поняла: то, как ты воспринимаешь происходящие с тобой события - пугают они тебя, радуют или печалят, - от самих событий не очень-то и зависит. Все дело в том, как ты к ним относишься. Если сумеешь сказать себе, например, перед прививкой от гриппа, которую делают всей твоей детсадовской группе: укол этот ерунда, даже если будет больно, то совсем недолго, а потом боль пройдет и начисто забудется,- так вот, если сумеешь себе это сказать, но только так сказать, чтобы по-настоящему в это поверить, то никакого укола и не испугаешься, хоть бы все девчонки и даже мальчишки в голос ревели от страха. А если не сумеешь, то и сама обревешься.
        С тех самых пор, как она это поняла, Соня научилась быть с собою убедительной, а потому ничего не бояться. Правда, в ее жизни в общем-то и не было ничего такого, чего следовало бы особенно бояться. Ну, чуть не утонула однажды, когда прыгали в море со скалы, но тогда испугаться просто не успела, потому что сначала захлебнулась и не сообразила, что с ней происходит, а потом Ник ее вытащил.
        Идти в одиночестве по раскаленному перрону Курского вокзала оказалось страшнее.
        Но принцип самоубеждения все-таки был общий, что для прививки от гриппа, что для оторопи перед Москвой, и за то время, которое понадобилось, чтобы дойти от поезда до привокзальной площади, Соня сумела взять себя в руки.
        Все-таки Ялта хоть и была провинцией, но провинцией особенной. Люди из Москвы в нее по-прежнему приезжали, и сведения, пусть и обрывочные, о том, как устроена московская жизнь, приобрести при желании было нетрудно. Поэтому, как только Соня озаботилась мыслью о том, где будет жить, когда явится в столицу, то немедленно выяснила, что на Курском вокзале, как и на автовокзале в Ялте, толкутся хозяйки, сдающие комнаты. Недешевые, конечно, комнаты, и неудобные, и жить в таком жилище постоянно не стоит, но на первые пару дней сойдет, а там видно будет.
        - Девушка, комната нужна?- услышала она, едва выйдя на площадь.
        И улыбнулась. Обыденная московская жизнь так же мало была отмечена непредсказуемостью, как ялтинская. И если нет ничего особенного в том, чтобы найти здесь ночлег, то, наверное, точно таким же образом найдется и работа - точно такая же работа в парикмахерской, какая была в Ялте.
        О другой работе, той, ради которой она и приехала в Москву, Соня старалась пока не думать. Но где-то в самой глубине ее сознания уже вздрагивала здравым обещанием догадка: а ведь, наверное, и с той, другой работой все происходит таким же образом - незаметно, буднично, так, словно нет ничего проще, чем стать артисткой...
        Слишком сильно доверять этой догадке было опасно. Но и слишком настойчиво гнать ее от себя Соне не хотелось.

* * *
        С улицы студия напоминала завод.
        Она и находилась в таком районе, в котором, по Сониным представлениям, не могло находиться ничего, кроме каких-нибудь фабричных корпусов. Вот трудно было, например, представить, чтобы вместо Ливадийского дворца возвышался над морем трубопрокатный завод. И так же трудно было представить, чтобы на длинной, начинающейся галдящим рынком и продолжающейся бесконечными бетонными заборами улице находилось заведение, которое красиво называют фабрикой грез. Правда, Соня знала цену всяческим красивостям и не очень-то им доверяла, но все-таки...
        Фабрика звезд под названием «ТиВиСтар» занимала обшарпанное четырехэтажное здание из панельных блоков. Его не удосужились даже выкрасить, и оно было такое серое, с такими бурыми потеками на стенах, что вызывало уныние одним своим видом.
        У входа в здание толпились девушки. Приглядевшись, Соня поняла, что вообще-то у стеклянной двери стоит не организованная толпа - просто девушки выглядят так похоже, что кажется, они не пришли сюда каждая по отдельности, а собрались по чьему-то общему зову и с одной целью.
        Да так оно, скорее всего, и было. Трудно было представить, что эти длинноногие, ослепительно красивые, эффектно одетые молодые девчонки пришли к киностудии для того, чтобы попробовать свои силы в качестве уборщиц или вахтерш. Ясно, для чего они пришли. Для того же, для чего и Соня. Только были они явно московские или, самое малое, сошли с поезда не вчера; Соня сразу разглядела в них тот особенный лоск, по которому без труда распознавала москвичей на ялтинской набережной. Можно было утешать себя тем, что лоск этот неживой и какой-то стандартный, но, едва взглянув на них, она почувствовала такой сильный укол зависти, что даже поежилась.
        Ей хотелось приобрести этот лоск, пусть стандартный, но такой недостижимый, до оскомины ей этого хотелось, и ничего она не могла поделать с этим, самым страстным из всех, что были до сих пор в ее жизни, желанием!
        Весь последний ялтинский месяц Соня специально заходила в интернет-кафе на набережной и изучала сайт студии «ТиВиСтар», поэтому расписание кастингов знала наизусть. И на сегодняшний кастинг записалась по телефону, позвонив еще из Ялты. На какую роль она будет пробоваться, в какой фильм, этого Соня не знала. Да и не стремилась знать: в том положении, в котором она сейчас находилась, беспокоиться об этом было еще не время.
        Она всегда была последовательна, и это всегда приводило ее к успеху.
        Пока ей выписывали пропуск, пока объясняли, куда идти, девицы, вошедшие в тесный студийный вестибюль сразу вслед за нею, бросали на нее такие взгляды, словно она была проституткой, которая без зазрения совести явилась прямо в дом к честным женщинам, чтобы отбить у них законных мужей. Но на их взгляды Соне было наплевать.
        Внутри студия оказалась такой же неприглядной, как снаружи. Она напоминала огромный и бестолковый ангар, неизвестно для чего разделенный на комнаты, коридоры и лестничные пролеты. В ней не было ни капли очарования, ни тени тайны. Даже какого-нибудь особенного запаха - ну, хоть клеем каким-нибудь необычным пахло бы, что ли!- здесь не было.
        И народу, вопреки Сониным представлениям о киностудиях, на которых жизнь кипит ключом, тоже было немного. Какие-то хмурые рабочие возводили в большом холле какую-то конструкцию. Соня решила было, что это декорация, но, присмотревшись, поняла, что наверняка этого не скажешь. Точно так же можно было бы предположить, что рабочие строят самые обыкновенные леса для покраски стен.
        Из имевшегося на студии немногочисленного народа три четверти составляли молодые женщины. Они были совсем другие, чем те, что пришли на актерский кастинг. В этих, что сновали туда-сюда по коридорам и лестницам, не было ничего эффектного - ни в одежде их, ни в том, как они были накрашены. Да они и вообще, кажется, не были накрашены и выглядели так, что Соня снова почувствовала себя проституткой, на этот раз из-за того, что у нее на губах помада, а на ресницах тушь. Была в каждом движении этих молодых студийных женщин такая уверенность в каждом своем движении, какой Соне до сих пор не приходилось видеть.
        Они были - в своем праве. Только теперь она поняла, что это такое.
        Они не знали сомнений ни в чем, что делали, и хотя то, что они делали, не имело к Соне ровно никакого отношения, да и непонятно ей было, что именно они здесь делают,- она почему-то почувствовала себя уязвленной.
        Уже второй удар по самолюбию получала она за полчаса, проведенные на студии, и даже не понимала, с чем связаны эти удары. Ну, увидела красивых девчонок, пришедших на кастинг. Так она и сама не уродка, даже покрасивее многих из них будет. Ну, бегают по лестницам какие-то офисные барышни. Так ей-то до них какое дело?
        Но настроение было испорчено, и Соне оставалось только злиться на себя за то, что она оказалась такой уязвимой.
        Кастинг проходил в такой пустой комнате, что казалось, отсюда специально вынесли всю мебель. Хотя, наверное, не вынесли, а просто не внесли, потому что в ней не было необходимости. Были стулья у бородатого мужчины, проводившего кастинг - Соня решила, что это режиссер,- и у нескольких неопрятного вида женщин, которые ему помогали. И еще один стул стоял в разворот прямо перед ними; на него пригласили сесть Соню.
        - Повернитесь в три четверти,- сказал режиссер.
        Молодой человек, наверное, ассистент, стоящий у него за спиной, наставил на Соню камеру - не настоящую, какую ей приходилось видеть во время киносъемок на ялтинской набережной, а самую обыкновенную видеокамеру, какой снимали друг друга курортники на пляже.
        - Теперь в профиль,- сказал режиссер.- Теперь анфас. Скажите что-нибудь.
        - Что сказать?- чувствуя, какое глупое выражение у нее на лице, спросила Соня.
        - Что-нибудь. Скажите, как вас зовут. Где вы учились. Откуда приехали в Москву.
        - Соня Гамаюнова. Я приехала из Ялты. И училась... В Симферополе. В театральном институте!- сказала Соня.
        Соврать на кастинге она решила с самого начала; это не было экспромтом. Соня рассудила просто: если она понравится и ее отберут, то наличие или отсутствие специального образования уже не будет иметь значения. Зато если с самого начала узнают, что ее актерская практика ограничивается драмкружком, то никакого кастинга может для нее не случиться вовсе.
        Впрочем, она не была уверена, что режиссер расслышал ее ответы. Точнее, была уверена, что они его совершенно не интересуют.
        - Так. Улыбнитесь,- сказал он.- Опять повернитесь в три четверти, но с улыбкой. Обратно повернитесь. Встаньте, пройдитесь. Расскажите что-нибудь.
        - Что рассказать?- проклиная себя за глупость, спросила Соня.- Как меня зовут?
        - Нет, что-нибудь длинное. Стихи, если знаете.
        Стихи Соня знала, но именно в эту минуту все они выветрились у нее из головы, как будто сквозняком их выдуло. Хоть бы одна строчка из школьной программы вспомнилась!
        - Говорите, говорите,- нетерпеливо повторил режиссер.- И смотрите прямо в камеру.
        - Что ты заводишь песню военну,- ненавидя себя так, что челюсти свело, выговорила Соня.- Флейте подобно, милый снигирь?
        Женщина с жиденьким пучком на затылке, сидящая рядом с режиссером, взглянула на нее с таким изумлением, точно она выругалась матом. Впрочем, Соня и сама чувствовала себя клинической идиоткой, так что не удивилась такому взгляду. Но стихи продолжала читать - по инерции.
        - Львиного сердца, крыльев орлиных нет уже с нами! Что воевать?- закончила она.
        - Однако!- Брови у режиссера удивленно поползли вверх. Только теперь Соня почувствовала, что от него слегка пахнет коньяком.- Державина здесь еще не читали! Ну, неважно.
        Удивление тут же сошло с его лица; видно, удивить его чем-либо было невозможно. Впрочем, Соня и не старалась, и Державина она стала читать не удивления ради, а просто потому, что его строчки каким-то загадочным и отчаянным образом влетели ей в голову. Вернее, не таким уж и загадочным. Эти стихи любил отец. И Соня как запомнила их в пять лет, так до сих пор и не забыла.
        - Продолжайте,- сказал режиссер и обернулся к ассистенту с любительской камерой: - Миша, снимаешь?
        - Да снял уже, Борис,- ответил тот.- Можешь глянуть.
        - Пусть еще пройдется,- сказал Борис.- И попой повертит. И достаточно. А улыбаться ты что, не умеешь?- обратился он к Соне.
        - Она улыбалась,- вместо нее ответил Миша.- Сейчас я тебе покажу.
        - Когда это она улыбалась?- удивился Борис.- Что-то я не заметил.
        - Такая улыбка,- пожал плечами Миша.- Интересная, между прочим.
        - Ладно, иди,- махнул рукой Борис.- Контактный телефон оставила?
        - Да...- с трудом выдавила Соня.
        Московскую карту для телефона она купила по дороге в «ТиВиСтар». Безнадежность затеянного мероприятия была для нее теперь очевидна.
        Она вышла на улицу и не почувствовала жары. Все стало ей безразлично. Она пошла вдоль бесконечного бетонного забора, по бесконечной улице к метро.
        За спиной у нее раздался треск мотоцикла.
        - Девушка!- услышала Соня.
        Она не обернулась. Треск слышался совсем близко - мотоциклист ехал следом за ней по тротуару.
        - Девушка!- повторил у нее за спиной мотоциклист.- Далеко вам? Давайте подвезу.
        - Далеко,- не оборачиваясь, ответила Соня.- Подвозить не надо.
        Что ей было сейчас до какого-то заигрывающего мотоциклиста! Она выпала, вывалилась из жизни, и ничто не могло вернуть ее в тот живой поток, частью которого она до сих пор всегда себя ощущала.
        - А может, все-таки подвезти? Обернитесь, девушка!
        Соня невольно обернулась, хотя совсем не собиралась этого делать. Отреагировала на сигнал, как собака Павлова.
        Парень, сидящий в седле, смотрел на нее веселыми нахальными глазами. Мотоцикл у него был не большой, но явно дорогой - сверкал, как игрушечка.
        - Так как, поедем?- повторил парень.
        - Не поедем,- покачала головой Соня.
        И, отвернувшись, пошла по улице дальше.
        Она думала, что он так и будет ехать вслед за ней, повторяя свое навязчивое предложение, пока она не нырнет в метро. Но вместо этого услышала:
        - Ну нет, так нет.
        В голосе, которым это было произнесено, не звучало ни капли обиды или раздражения. Мотор заработал громче, и тут же треск его стал затихать, удаляясь. Соня обернулась. Мотоциклист возвращался к зданию студии.
        Он снова догнал ее, когда она уже подходила к метро. То есть не догнал, а обогнал. Мотоциклист проехал мимо, не глядя на Соню. За спиной у него сидела длинноногая девица, одна из тех, что толпились перед студией.

«Вот так!- подумала Соня.- Думаешь, кто-то по тебе убиваться будет, по звезде великой? За пять минут другую найдут».
        Ей ничуть не было жаль, что она отказалась ехать с бойким мотоциклистом. Но урок был такой наглядный, что показался ей просто-таки символическим. Вся московская жизнь предстала перед нею во всем своем пугающем равнодушии к ее, Сони Гамаюновой, существованию. И, как она смутно догадывалась, к существованию каждого постороннего человека, по каким-то своим причинам к этой жизни прибившегося.
        Соня брела к метро так медленно и тяжело, словно на ногах у нее были не легкие босоножки - перекрестья тоненьких ремешков,- а пудовые гири.
        Глава 5
        Телефон звонил, наверное, минут пять.
        Соня долго не слышала его сквозь шум воды, а когда услышала, то выскочила из ванны так стремительно, что чуть ногу не сломала на скользком выщербленном кафеле.
        - Ты что? Весь пол залила!- воскликнула хозяйка, увидев, как, завернувшись в полотенце и шлепая по линолеуму мокрыми ногами, Соня бежит по коридору к своей комнате.
        Конечно, это могла быть и мама - Соня сообщила ей свой московский номер. Мама с благоговением относилась к междугородным звонкам, считая их чем-то исключительным, но, увидев сон, который по каким-нибудь неведомым причинам показался ей опасным для дочки, вполне могла преодолеть свою робость и позвонить с утра пораньше.
        И все-таки Соня надеялась, что это тот самый звонок, которого она, ругая себя за глупость и наивность, ждала вот уже неделю.
        За эту неделю она поняла, что из всех возможных чувств в Москве надо быть готовой в первую очередь к разочарованию. И ей казалось, что она к нему готова.
        Но разочаровываться не пришлось.
        - Гамаюнова?- раздался в трубке женский голос.- Кастинг-директор «Пожара любви». .брова.- Фамилия кастинг-директора прозвучала невнятно, Соня ее не разобрала, но даже не заметила этого.- Ждем вас завтра к девяти утра на студии. Придете, пропуск выписывать?
        - Д-да...- чуть не клацая зубами, выговорила Соня.- А...
        Она чуть не спросила: «А кого я буду играть?» - да вовремя прикусила язык. Не все ли равно? Завтра скажут!
        - К девяти,- повторила...брова и отключилась.
        Соня растерянно смотрела на трубку, на свои голые ноги и мокрые следы...

«Вот так,- стучало у нее в голове.- Я была права. Это случается просто. Как будто всегда так и было».
        Она и сама уже не верила в правильность своей догадки - вот этой, о будничности осуществления самых дерзких планов. И когда шла по раскаленному перрону, не верила, и когда плелась к метро после торопливого, пародийного какого-то кастинга. . Но ведь звонок был, только что был! И был он наилучшим подтверждением того, что все в жизни не только возможно, осуществимо, но и осуществимо просто, естественно, без фальшивой торжественности.
        Никакой торжественности не было и в том, что Соня увидела назавтра утром на студии. Впрочем, к этому она уже была готова после первого посещения «ТиВиСтар». Разве что народу на этот раз было много и суетня-беготня стояла такая, что студия напоминала вокзал.
        В комнате, куда ее направили, собрались почти все девицы, которых Соня видела неделю назад. Это ее уязвило: все-таки хотелось думать, что она произвела исключительное впечатление. Через минуту выяснилось, что и ей, и остальным девицам предстоит изображать массовку. Правда, не тысячную толпу, а компанию, собравшуюся на дне рождения главной героини, но все-таки... Это уязвило еще больше. А она-то вообразила!..
        И грим, который ей сделали просто в мгновение ока, был самый примитивный, и платье, которое выдали для съемок, выглядело хоть и шикарным, но таким поношенным, что Соня поежилась, надевая его, и туфли на тоненьких золотых каблуках немилосердно жали, потому что были рассчитаны не на Сонин, а на какой-то стандартный размер...
        Воодушевление, в котором она провела весь вчерашний день, гроша ломаного не стоило. С таким же успехом можно было испытывать воодушевление от того, что именно к тебе подошел на улице репортер и спросил, каким стиральным порошком ты пользуешься.
        Репетиция, которую провел с массовкой тот самый бородатый Борис - он оказался вторым режиссером,- длилась не дольше, чем грим и подбор костюмов. Десятерым сериальным гостям, в числе которых была и Соня, просто показали, где им стоять и куда время от времени переходить, и велели изображать беседу, негромко произнося любые фразы, которые придут им в голову.
        Для всего этого их завели в павильон, в котором была выстроена гостиная богатого дома. То есть, наверное, таковой она должна была выглядеть на экране, в действительности же это была всего лишь грубая, кое-как сбитая декорация.
        Артистка, изображавшая главную героиню - ее лицо Соня где-то видела, но где, вспомнить не могла,- быстро просматривала листки с текстом; похоже было, что она видит их впервые. Артист, игравший ее возлюбленного, не переставая разговаривал по телефону; на лице у него прочно установилось озабоченное и злое выражение, и невозможно было представить, что через несколько минут он собирается играть страстную любовь.
        Все это в самом деле было просто и буднично, но будничностью своей не обнадеживало. Соня не понимала, откуда вообще взялись у нее какие-то надежды, почему выдумала она для себя какую-то особенную судьбу...
        - А, Державин!- вдруг услышала она. Тот самый Миша, который во время кастинга снимал ее на видеокамеру, теперь стоял за камерой настоящей. Он приветственно махнул Соне и сказал: - Я тебя крупным планом сниму. Улыбнись только - у тебя улыбка интересная.
        - Ладно,- кивнула Соня.
        То, что ее все-таки запомнили, слегка приободрило. Да и обещанный крупный план бодрил тоже. Она встала, куда было велено, и спросила парня, вставшего напротив нее в качестве собеседника:
        - Про что разговаривать будем?
        - Да про что тут разговаривать?- пожал плечами он.- У меня через месяц каникулы кончаются, а денег ноль. Думал, за лето подзаработаю, так на «мыле» этом копейки платят, только чтоб с голоду не умереть. Не коровники же ехать строить!
        - А где ты учишься?- поинтересовалась Соня.
        - В Щуке.
        - А что такое Щука?
        Парень посмотрел на нее удивленно, потом усмехнулся:
        - Щукинское театральное училище. Когда мотор пойдет, расскажешь, откуда ты такая взялась. Так время и скоротаем.
        И усмешка его, и снисходительный тон были вообще-то обидны. Но Соня обижаться не стала. Что такое Щука, она действительно ведь не знала, а знать об этом считалось, наверное, само собой разумеющимся.
        Студент Щукинского театрального училища оказался парнем простым и к тому же разговорчивым. Съемка все не начиналась, потому что ждали какого-то актера, массовка расслабилась, уселась кто куда. Сонин партнер тут же сообщил, что зовут его Вадим, что сам он прибыл в Москву всего два года назад, но, что такое Щука, ко времени своего прибытия знал, раз уж собирался в актеры, что учиться ему нравится, но перспектив особых нету, потому что в репертуарных театрах платят такие же копейки, как на «мыле», да туда еще и не устроишься, а пробиться в звезды сериалов желающих и без него хватает, а возвращаться в родную Калугу, конечно, неохота...
        Он явно старался развлечь Соню - наверное, она ему понравилась. Но, слушая Вадима, она чувствовала одну только скуку. Он был хороший парень, это было понятно, но скуку, которая сразу с ним связалась, Соня и распознавала сразу: это была скука заранее известных слов. Да, она узнала от него, что такое Щука и сколько платят за
«мыло». Но вместе с тем ей казалось: все, что он говорит, слышано ею сто раз.
        Актер, которого все ожидали, наконец явился. Это был благообразный старик, наряженный в элегантный костюм; кого он играет, массовке, конечно, не объяснили. Ну да Соню это уже и не интересовало. Достаточно было знать, кого играет она сама: мебель.
        Сердце у нее не затрепетало, когда Борис крикнул:
        - Мотор! Камера! Начали!
        И первый в ее жизни киношный дубль не принес ни минуты волнения.
        Правда, когда этот дубль был снят, Соня спросила Вадима:
        - А почему Борис снимает? Он же вроде второй режиссер, а не главный.
        - А главный запил,- невозмутимо объяснил Вадим.- Уже неделю как. Если завтра не выйдет, Борю вместо него назначат. Он и так с самого начала за двоих пашет.
        Второй дубль с массовкой снимать не стали. Сняли главных героев - как они объясняются в любви, стоя возле роскошной пальмы. Пальма была искусственная, но, наверное, должна была выглядеть на экране настоящей, как и декорации гостиной. Объяснения с первого раза не получилось, потому что актер что-то там неправильно произносил, снимали раза три, актриса злилась, актер нервничал, Борис орал, массовка ожидала...

«И вот этого я хотела?- с недоумением думала Соня.- Да это ведь то же самое, что Лоркины стишки!»
        Единственным следствием первого съемочного дня была усталость. Да и она, Соня понимала, была не настоящей усталостью, которая наступает от того, что работаешь с полной отдачей, а просто еще одной разновидностью скуки.
        - Девушка, подождите! Как вас, Соня?- Оператор Миша окликнул ее, когда она, цепляясь каблуками за провода, шла к выходу из павильона.- Идите сюда.
        Куда идти, ей было все равно, и она послушно подошла к нему.
        - Плэйбэк посмотрите,- сказал Миша.- Вот он, ваш крупный план. Улыбку еле поймал!
        Соня взглянула на экран стоящего перед ним монитора и увидела свое лицо. Она слушала, что рассказывал ей Вадим, но лицо у нее при этом было отрешенное. Еще бы! Такого разочарования, какое она пережила сегодня, ей переживать в жизни еще не доводилось. Потом улыбка все-таки мелькнула на ее лице - не мелькнула даже, а лишь слегка тронула губы. Наверное, Вадим сказал что-нибудь очень уж смешное.
        - Вот она, улыбка,- с удовлетворением произнес Миша.- Лед и пламень. Нередина так не умеет.
        Нерединой звали исполнительницу главной роли. Она изображала светскую даму, и, конечно, ей надо было уметь холодно улыбаться.
        - Спасибо.- Теперь Соня улыбнулась не холодно, а очень даже искренне.- А я и забыла про крупный план.
        - Главное, что я не забыл. Что мне за это будет?
        - Не бойтесь, ничего вам за это не будет!- засмеялась Соня.
        - Ну во-от, делаешь красивым девушкам добро...- начал было Миша.
        Но тут его окликнул Борис, и про Соню он мгновенно забыл.
        Она вышла на улицу вместе с Вадимом.
        - Ты где остановилась?- поинтересовался он.
        - Комнату сняла. На Курском вокзале у хозяйки.
        - Сдурела, что ли?- искренне удивился он.- Там же дерут немерено.
        - Надо же было где-то жить,- пожала плечами Соня.
        В том, что ей вообще надо было жить в этом городе, она теперь сильно сомневалась.
        - Ну, на первое время, может, и ничего,- согласился Вадим.- Но теперь надо что-нибудь другое искать. Более адекватное. Купи газету, посмотри.
        - В газетах только агентства объявления дают,- сказала Соня.- И за полгода вперед надо платить.
        - Тогда общагу ищи. Комнату или койку, смотря по деньгам.
        - А у вас в общежитии комнаты не сдаются?- с надеждой спросила она.
        - Комендант сдает, конечно. Но только своим. В МГУ надо поспрашивать, у них там в общагах черт ногу сломит. Или еще где-нибудь. Хочешь, узнаю? У меня кое-какие подвязки есть.
        - Узнай,- без энтузиазма кивнула Соня.

«Только вряд ли мне это понадобится»,- подумала она.
        - Ну, до завтра,- простился у метро Вадим.- На светскую тусовку у нас еще три съемочных дня.
        - Слушай,- спросила Соня,- а почему не сказали, что нас на обыкновенную массовку пробуют? Такой кастинг был... На камеру снимали.
        - А кто тебе должен был про это говорить?- удивился Вадим.- Это и так ясно. А ты думала, тебя на главную роль пробуют?
        - Не на главную, конечно...- промямлила Соня.
        - А кастинг потому был, что хоть и массовка, но все-таки не в толпе. Надо же было глянуть, как ты на экране смотришься. Потому и камера. Ну, пока. Насчет общаги узнаю.
        Он свернул к автобусной остановке, а Соня спустилась в метро. К метро она, кстати, привыкла быстро. С первого московского дня привыкла, хотя ездила в нем всего несколько раз, во время той самой школьной поездки в Москву, которая почему-то внушила ей уверенность, будто этот город может стать ей своим.
        Теперь же она была уверена ровно в обратном. Нигде, никогда в своей жизни она не чувствовала себя такой чужой, такой никому не нужной, как в Москве! С чем было связано это гнетущее ощущение, Соня не понимала, но оно было таким сильным, что она едва удерживалась от того, чтобы немедленно не броситься на вокзал к симферопольскому поезду. И, удерживаясь от этого, понимала: такой побег был бы самым правильным с ее стороны поступком.
        Но что-то все же не давало ей его совершить. Что-то, чему не было названия и тем более не было объяснения.
        Глава 6
        Вадим сдержал слово, что для актеров, как Соня вскоре поняла, было большой редкостью.
        Уже назавтра, изображая светскую беседу для очередного дубля в декоративной гостиной, он сообщил Соне, что переговорил с приятелем, который учится в вузе под названием Международный университет гуманитарных наук.
        - Шарашкина контора,- объяснил он.- Чему Лешка там учится, он и сам не знает. В основном от армии косит. Зато эти «Рога и копыта» в свое время подсуетились и приватизировали общагу какой-то совковой конторы. Теперь только за счет нее и живут. А комендантша знойная женщина, у Лешки с ней пожар любви, она к нему за это никого в комнату не подселяет. Так что он поговорит насчет тебя. Только учти, ты ему двоюродная сестра. А то женщины эти знойные... Сама понимаешь.
        За то, чтобы поскорее съехать от сварливой хозяйки, которой она платила какие-то совершенно немыслимые деньги за грязную крошечную комнату, Соня готова была изобразить не то что Лешкину сестру, но даже его бабушку. Она немедленно забыла, что сомневалась, надо ли ей вообще оставаться в Москве. И когда Лешка, оказавшийся долговязым смешным парнем, вручил ей ключи от общежитской комнаты, она обрадовалась так, словно обрела не очередной съемный угол, а собственный пентхаус с видом на Кремль.
        Хотя Кремль с первого этажа, из окна ее комнаты, и не просматривался, но тихий дворик, который Соня увидела, раздвинув занавески, показался ей таким прекрасным, что она едва не всплакнула, хотя никогда не страдала сентиментальностью.
        Ее новое жилье располагалось в переулке, ведущем от Сивцева Вражка к Арбату; Соня и предположить не могла, что в таком районе могут находиться общежития. Притом и сам дом был старый, массивный, как многооконный сундук, и почему внутри такого дома устроили общагу, было непонятно.
        - А это доходный дом был,- объяснила комендантша. Она смотрела на Соню с подозрением и разговаривала сквозь зубы. Видимо, сомневалась в ее с Лешкой родственных связях.- Знаешь, что такое доходные дома? Комнаты от хозяина сдавались. Фактически то же общежитие.
        Бывший доходный дом напомнил Соне ее ялтинскую школу. Такие же арки и своды, и широкие подоконники, и латунные ручки на высоких створчатых окнах... Все это не показалось теперь чужим, и это было первое, что не показалось Соне чужим в совершенно чужой Москве.
        Она по-прежнему играла в массовке и привыкла к этому занятию. И недоумение - что я делаю, зачем?- охватывало ее все реже. Работа - ежедневная, рутинная, неинтересная - стала чем-то вроде анестезии. Она нужна была Соне так же, как слабому человеку нужна выпивка: чтобы не задумываться, что не получилась у него яркая, интересная жизнь, чтобы не сознавать, что его завтрашний день жестко предопределен сегодняшним...
        Крупные планы, которые время от времени делал для нее добродушный оператор Миша, тоже не воодушевляли. Правда, Борис - его действительно назначили режиссером-постановщиком - однажды поощрительно заметил:
        - Хорошо смотришься, Соня Гамаюнова. Может, со временем эпизод тебе дам.
        Соня снималась теперь в историческом фильме, впрочем, в таком же «мыле», как и прежнее. Крепостные девушки, которых изображала массовка, были одеты в шелковые сарафаны и сувенирные лапти, а лицами напоминали фотомоделей. Лицо себе, кстати, Соня делала теперь сама: у нее это получалось лучше, чем у гримерши Лизы, которая, не утруждая фантазию, рисовала одно и то же на лицах всей массовки.
        Но настоящего значения это все равно не имело. Даже в самом распрекрасном гриме Соню не покидало ощущение, что она участвует в каком-то неумелом розыгрыше, которым по неведомой причине занимаются взрослые серьезные люди. При этом все они почему-то считали себя высокими профессионалами и не стеснялись объяснять, в чем заключается их профессия: в том, чтобы варить «мыльную» развлекуху для недоумков.
        Просматривая однажды сценарий серии, которую предстояло сегодня снимать - как обычно, просматривая впервые,- Борис матерился и орал:
        - Что они тут понаписали, говнюки?! Это сколько ж событий они в одну серию понатолкали? Да у теток столько мозгов нету, чтоб и за три серии хотя бы половину этого освоить!
        И его возмущение было вполне объяснимо: Соня давно уже поняла, что сериалы, в которых она снимается, рассчитаны на круглых идиотов. Действие в них разворачивалось так медленно, с таким бесконечным пережевыванием одного и того же события, что, если ты ненароком пропустил серий двадцать пять, то, включив двадцать шестую, в течение первых пяти минут мог разобраться, что к чему.
        И диалоги: «Алло, это ты?» - «Да, это я».- «А я думал, это не ты».- «Нет, это все-таки я»,- перестали ее удивлять.

«Может, так и надо?- думала она.- В жизни ведь все так и есть, и разговоры у людей в основном именно такие - ни о чем».
        Но подобные мысли были сначала редки, а потом и совсем исчезли. Соне стало все равно, так же, как и всем, кто крутился в этом бедламе. Ну, кроме, может быть, продюсеров, которые получали за все это большие деньги. Но их Соня никогда не видела.
        Поэтому она удивилась, когда оператор Миша однажды сказал ей:
        - Сонь, мне с тобой серьезно поговорить надо.
        - Про что?- не поняла она.- Про крупный план?
        - Почти. В связи с крупными планами твоими, во всяком случае. Я тут присмотрелся к тебе...
        Съемочный день был окончен. Девчонки уже ушли в большую, одну на всех - отдельные полагались только исполнителям главных ролей,- гримерку. Рабочие разбирали декорацию - завтра начинались съемки сцен, для которых она больше не требовалась. Картон и дерево, из которых она была сбита, рушились с диким грохотом.
        - Присмотрелся - и что?- прокричала Соня сквозь этот грохот.
        - Пошли-ка отсюда.- Миша потянул ее за руку.- Коньячку в буфете хряпнем.
        - Сейчас, я только грим сниму,- сказала Соня.
        - Ничего, небось не под Бабу-ягу гримировалась. Костюм сдай и приходи.
        Когда Соня вошла в буфет - то есть это громко сказано было, буфет, на самом деле просто обшарпанные столики, стоящие у прилавка в коридорном закутке,- Миша уже прихлебывал коньяк из пластикового стаканчика.
        - Так вот, присмотрелся я к тебе, Соня Гамаюнова.- Он был немногословен и не тратил времени на излишние предисловия.- И понял: артистки из тебя не выйдет.
        Ничего себе! То есть, конечно, Соня и не предполагала, что хождение взад-вперед в составе «мыльной» массовки может доказать кому-то ее выдающиеся актерские способности. Но все-таки... Все-таки ей казалось, что Миша относится к ней по-доброму. Вон, даже крупные планы снимал, значит, выделял ее из толпы. Но тогда почему же?..
        - Спросишь, почему?- усмехнулся Миша; видимо, этот вопрос был написан у нее на лбу крупными буквами.- Это трудно объяснить. Но в кадре сразу видно. Ты, Сонь, очень красивая. Взгляд отвести невозможно. Но, понимаешь... Не такая у тебя красота. Совсем не такая, как для кино нужна.
        - Но... почему?..
        Соня чувствовала, что у нее дрожат губы. Как странно - ей ведь и самой уже казалось, что она ошиблась, выдумав для себя какую-то необыкновенную актерскую судьбу, и съемки не вызывали у нее ничего, кроме равнодушия... Но при так вот в лоб сказанных словах ей стало до того обидно, что она почувствовала себя маленькой девочкой, у которой отняли любимую игрушку.
        - Почему - этого не знаю. Но факт налицо. На лице, в смысле. У тебя внешность такая, знаешь... Модельная, вот какая! На этом поприще ты большую карьеру могла бы сделать. На всех обложках красовалась бы.

«Да не нужны мне эти обложки!» - чуть не воскликнула Соня.
        Вдобавок к дрожащим губам она почувствовала, что глаза у нее наливаются слезами.
        - Холодная у тебя красота,- безжалостно продолжал Миша.- Я не говорю, что это плохо, ну, если объективно твою внешность оценивать. Наоборот, очень даже эффектно, когда улыбка сквозь лед. Говорю же, смотрел бы и смотрел, не отрывался бы. Но играть совсем не умеешь. Что ты есть, то и есть. Перевоплощаться не умеешь. И эмоции у тебя так далеко запрятаны, что их, считай, совсем нету. А у актрисы все наружу должно быть. Особенно в кино - чувства должны на лице играть.- Он присмотрелся к Сониному лицу и добавил успокаивающим тоном: - Ты на меня не обижайся. Если бы я к тебе плохо относился, то и говорить бы ничего такого не стал. Но ты мне, наоборот, сразу понравилась. Не канючишь, не выпендриваешься, не вешаешься на кого попало по дешевке. Сразу видно, кремень-характер. Ну, мне и жалко стало: зря же ты здесь характер свой расходуешь. Уж поверь моему опыту, я не с рождения «мыло» снимал. В кино для тебя, как девки теперь выражаются, бесперспективняк. Если по большому счету, конечно.
        И что она должна была на это сказать?
        - Спасибо, Миша.- Соня уняла дрожь в губах и сглотнула так и не пролившиеся слезы.- Я пойду.
        Ей показалось, что у Миши в глазах мелькнуло восхищение.
        - Ей-богу, я бы в тебя влюбился!- сказал он.- Да только безнадежных дел принципиально не затеваю.
        Глава 7
        Соня не помнила, как добралась до Сивцева Вражка.

«И что теперь?- билось у нее в голове.- Вещи собирать?»
        Она ни на минуту не усомнилась в том, что Миша прав. В самом деле же и опыт у него, и вообще... Да при чем тут чужой опыт! Соня чувствовала, что он прав, она изнутри себя это чувствовала. По растерянности своей, по тому странному анабиозу, в который впала, попав на студию...
        На Сивцевом Вражке было пусто. Теперь, в августе, его жители разъехались из города кто куда - в дальние страны, в необыкновенные путешествия или на свои подмосковные дачи. Рабочий день был окончен, и сотрудники многочисленных маленьких офисов, расположенных едва ли не в каждом доме, разошлись по домам. И Сивцев Вражек вился между домами тихо, как река. И Соня шла по тротуару, как по берегу этой теплой реки, и незаметно успокаивалась.
        К тому времени, как она оказалась неподалеку от узкого переулка, который сворачивал от Сивцева Вражка вправо и на котором стоял доходный дом, где она жила, спокойствие ее стало почти полным. То есть радости, конечно, никакой не возникло, но по крайней мере слезы глотать она перестала.

«Как он сказал - улыбка сквозь лед?- вспомнила Соня.- И кремень-характер? Вот и надо лед с кремнем соединить».
        О том, что кремнем вообще-то высекают огонь, который со льдом соединяется плохо, она как-то не подумала.

«Я должна подумать холодно. И решить, что мне делать дальше».
        Но легко только ставить перед собою решительные задачи, гораздо труднее привести себя в такое состояние, чтобы их выполнять.
        Настроение менялось мгновенно - спокойствие, которого Соня с таким трудом достигла, как-то незаметно превращалось в злость.

«А какого черта я должна себя ломать?- чуть зубами не скрипя, думала она.- Оракул великий этот Миша? Тоже мне, Ванга! Почему я должна верить ему, а не себе?»
        Она вспомнила маленький зал ялтинского кинотеатра и треск аппарата, доносившийся из окошка,- может быть, этот треск даже специально имитировали, чтобы во время показа дореволюционных фильмов и атмосфера в зале была старинная, и черно-белый экран, такой же нервный в своей выразительности, как глаза Веры Холодной на нем. У нее и жесты были нервные, совсем не такие, какими бывают движения обычной женщины в обычной жизни, и все у нее было необычное - и платья, и темные от помады губы, и ресницы до того густые, что тени от них делали глаза огромными... Соне было тогда шестнадцать лет. Она смотрела на Веру Холодную не отрываясь, как не смотрела в своей жизни ни на кого и никогда. Может быть, только на россыпь ялтинских огней на волнующейся поверхности моря. Но огни ведь так же принадлежали природе, как восход и закат, а женщина на экране сама, изнутри себя стала такой, какой стала, и это преображение обыкновенной женщины в необыкновенную так потрясло Соню, что она долго еще не могла прийти в себя.
        Она не понимала, почему именно Вера Холодная произвела на нее такое впечатление. Фильм, в котором та играла, был совсем неинтересный, и сразу было понятно, что женщина на экране старательно изображает страсть; во всей ее игре не было ничего естественного, ни одного соприкосновения с жизнью не было. Но Соне и не хотелось, чтобы Вера Холодная соприкасалась с жизнью. Здесь важно было что-то другое, и хотя она не могла понять, что именно, но это другое поманило ее так сильно, что она...
        Что она шла теперь по Сивцеву Вражку и злилась на весь мир так, что ослепительные мушки плясали у нее перед глазами.
        Этот московский мир, сейчас такой обманчиво тихий и по-августовски ленивый, существовал по каким-то своим законам, которые невозможно было даже почувствовать, не говоря уже понять. И ему совершенно не нужна была Соня, которая существовала как бог на душу положит.
        Этот мир стоял перед нею в пронзительной, безжалостной ясности, словно нарочно заставляя рассматривать каждую его черту. И Соня поневоле замечала эти его назойливые черты.
        Вот из переулка вывернулся блестящий синий автомобиль, небольшой, но очень элегантный. Он медленно проехал мимо Сони, и даже в этой его медленности было то же, что во всем мире вокруг,- полное к ней безразличие.
        Соня проводила автомобиль сердитым взглядом. Какая-то блестящая жестянка, а туда же, всячески выказывает, что в упор не замечает девицы на высоких шпильках, неприкаянно бредущей по тротуару!
        Другая машина, стоявшая у обочины, черная большая «БМВ» с тонированными стеклами, вдруг вырулила на середину проезжей части и быстро поехала за синим красавчиком, объезжая его почему-то справа, со стороны тротуара. Когда машины поравнялись, у
«бумера» опустилось водительское стекло, и Соня увидела, что из окна высовывается рука с большим зеленым яблоком. Через секунду яблоко полетело в синий автомобиль и глухо ударилось о его крыло. «Бумер» сразу сделал рывок вперед и резко, с визгом встал поперек дороги прямо перед синим. Тот вынужден был затормозить. Из «бумера» выбрался обезьянообразный качок и направился к синему. Перед этим он сделал почти неуловимое движение рукой. Соня расслышала противный скрежет, какой бывает, если по стеклу провести наждаком. И тут же догадалась, что именно наждаком качок и провел, только не по стеклу, а по боку своего «бумера».
        Только теперь Соня поняла, что происходит. Что-то подобное случилось однажды, когда они с Ником ехали из Симеиза. Соня сказала, что давно не лазила на скалу Кошка, и Ник сразу предложил съездить и залезть, делов-то! Накануне Соня простудилась и решила поездку отложить: очень уж неохота было мчаться на мотоцикле с распухшим от соплей носом. Но Нику жаль было отказаться от того, чтобы провести с ней целый день, и он взял у матери «Нексию». На этой «Нексии» они и влипли в историю, когда возвращались обратно в Ялту.
        Соня подошла поближе к «бумеру» и синему автомобилю; вблизи она разглядела, что это новенький «Ниссан».
        Качок тем временем уже колотил кулаком в стекло «Ниссана» и матерился так громко, что поверить в праведность его гнева мог разве что наивный ребенок.
        - Выходи!..- прорывалось сквозь этажи мата.- Глянь, че ты сделал, да? Выходи, сказал!..

«Ниссан» безмолвствовал. Тогда качок грохнул кулаком по его дверце с такой силой, что дверца наконец открылась.
        Мужчина, выбравшийся из машины, был так на нее похож, словно они приходились друг другу родственниками. Даже полоски на его галстуке, синие, в тон автомобильной эмали, свидетельствовали об этом. И весь он был так же элегантен, как его автомобиль.
        Выражение его лица было если не испуганным, то все-таки растерянным. И очки в тонкой золотой оправе он зачем-то снял и положил в карман. Будто собирался драться с качком.
        Представив себе, как могла бы выглядеть подобная драка и, главное, чем она должна была бы закончиться, Соня почувствовала что-то вроде жалости к владельцу
«Ниссана».
        Качок, впрочем, драться с ним, кажется, не собирался. Зато явно собирался облегчить его бумажник.
        - Хер в ухо засунул?- заорал он.- Не слышишь, что чужую тачку стукнул?
        - Мне показалось, просто что-то ударилось о крыло...- пробормотал мужчина из
«Ниссана».
        В его голосе слышались оправдывающиеся интонации. Те самые, которых в такой ситуации допускать нельзя было категорически. Даже если бы он в самом деле был виноват.
        - Вынь из ушей!..- продолжал надрываться качок.- «Просто что-то» ему! Не что-то, а мне тут ремонта на штуку баксов!
        - Какого ремонта?- В голосе мужчины наконец прорезалось возмущение.- У вас же только маленькая царапина! И ту без лупы не разглядеть.
        - Я тебе счас дам лупу!- Качок коротко ткнул элегантного локтем под грудь. Тот охнул.- А если у меня раму повело? Тогда ты минимум на три штуки попал!
        - Да какую раму?!
        В любой другой день Соня только ускорила бы шаг; что здесь происходит и чем все закончится, было понятно. Но, наверное, злость, которой она была охвачена после разговора с оператором Мишей, заставила ее вести себя иначе. Других объяснений своему поступку она просто не находила.
        Соня шагнула с тротуара на дорогу и, оказавшись прямо за спиной у качка, постучала его кулачком по плечу.
        - Эй!- сказала она.- Какие претензии?
        Владелец «Ниссана» стоял напротив, поэтому их взгляды встретились. Соня не ошиблась: в глазах его мелькала та самая растерянность, которая всегда обещает только поражение.
        - Че надо?
        Качок обернулся и в развороте отбросил от своего плеча Сонину руку. Хамство, направленное не вообще на кого-то, а именно на нее, рассердило ее еще больше.
        - Вечно ты, Петя, с каким-нибудь уродом свяжешься,- обратилась она к мужчине в галстуке.- Что в детстве, что сейчас. Не брат, а наказанье божье.
        На Петю он был похож примерно так же, как Соня на Прасковью Феофановну. И сияющая машина, и очки в золотой оправе, и дорогой шелковый галстук, и светлая рубашка из мягкого льна, и, главное, выражение лица свидетельствовали о десяти поколениях жителей Сивцева Вражка, составивших его родословную.
        - Тебе че надо?- тупо повторил качок.- Вали отсюда!
        Соня снова обернулась к нему. Глаза ее сузились.
        - Я что, по-твоему, зря на шпильках хожу?- сквозь зубы процедила она.
        - На каких шпильках?- опешил он.
        - Вот на этих!
        Одновременно с этими словами Соня вскинула ногу так, что ее тонкий каблук оказался на уровне его глаз; вот когда пригодились спортивные танцы, которыми она занималась в шестом классе! При этом резком движении ее белые трусики бесстыдно мелькнули под короткой джинсовой юбкой. Но бесстыдство было сейчас как раз кстати, это она тоже знала.
        Качок невольно отшатнулся.
        - Нет, не зря я шпильки ношу,- прошипела Соня.- В глаз каблук задвину - через затылок выйдет, понял? Петь, запиши его номер. Или не надо, я и так запомнила. Поехали.
        Соня хозяйским жестом взяла растерянного товарища под руку и почти втолкнула за руль «Ниссана», потом обошла автомобиль вокруг и села рядом на пассажирское сиденье.
        - Поехали,- повторила она. И поторопила, захлопнув дверцу: - Да скорее же!
        Упрашивать не пришлось. Видимо, растерянность у этого недотепы все же прошла - он рванул с места так, что качок отпрыгнул в сторону.
        По пустой улице машина пролетела два квартала за минуту, не больше.
        - Остановите, пожалуйста,- сказала Соня увлекшемуся водителю.
        - Зачем?- спросил он.
        - Я выйду.
        - Ну что вы! За такой подвиг я просто обязан довезти вас до дому.
        Другой на его месте произнес бы что-нибудь возвышенное или хотя бы витиеватое, а этот прямо сказал то, что думал: ты мне помогла, я тебя за это отвезу домой. Ты мне - я тебе. Соня невольно улыбнулась: уж очень непосредственной была его реакция.
        - Я здесь рядом живу,- сказала она.- Везти никуда не надо. И вообще, извините.
        - За что?- удивился он.
        - За фамильярность.
        - Ваша фамильярность оказалась очень уместна. Единственно уместна, как я теперь понимаю. А откуда вы узнали, как меня зовут?- с любопытством спросил он.
        - Я не знаю, как вас зовут,- пожала плечами Соня.
        - Но вы же сказали - Петя.
        - А вы что, в самом деле Петя?- удивилась она.
        - Ну да. А что вас так удивляет?
        - Да как-то... Мне казалось, вы должны быть... Например, Аркадием.
        - Я Петр Аркадьевич.- Теперь удивился уже он.- Однако вы сообразительны! Хотя о вашей сообразительности нетрудно догадаться.
        - Почему?- улыбнулась Соня.
        - Как же почему? Я только на пятой минуте понял, что меня разводят. Да и то стал свои действия просчитывать: прыгну в машину, двери заблокирую, начну нужным людям звонить... А вы ничего просчитывать не стали, просто нашли единственно правильный стиль поведения.
        - Это не я нашла,- призналась Соня.- Однажды мы с одноклассником попали точно в такую ситуацию. Да еще за городом было, темно, ни души кругом...
        Все, что происходило тогда, встало в ее памяти так ясно, что она даже вздрогнула. Грохот железа по крылу, визг тормозов, вскрик снаружи, человек под колесами... Она была уверена, что они в самом деле кого-то сбили. И когда, выскочив из машины, Ник бросился к лежащему у самых колес человеку и, схватив его за шиворот, рывком поднял на ноги, Соня сама вскрикнула. Ей казалось, что пострадавшему надо срочно накладывать шины из всего, что под руку попадется, или даже делать искусственное дыхание. Но вместо этого Ник так врезал ему в челюсть, что он отлетел метра на три в сторону. А потом очень живо для жертвы автомобильного наезда вскочил на ноги и бросился бежать. И второй тип, бывший с ним,- Соня не сразу его разглядела,- бросился бежать тоже.
        Уже потом, когда машина мчалась по шоссе, а Соня, дрожа от пережитого потрясения, пила горячий чай из термоса, Ник рассказал ей, что подобными аферами промышляют жители многих придорожных поселков.
        - Работы тут нет, курортников тоже нет, море далеко,- объяснил он.- Ну, они и придумали промысел. На шоссе подкараулят - и палкой железной по крылу. Водила, конечно, по тормозам. А они рассчитывают, где машина встанет, и прямо перед колесами падают. Вроде как сбили их.
        - А если неправильно рассчитают?- спросила Соня.
        - Значит, им не повезет,- невозмутимо ответил Ник.- Или если на своего нарвутся, на крымского, тогда тоже не повезет. Вот как сегодня. Но приезжих по-любому много, так что есть смысл рисковать.
        Ник, конечно, не угрожал задвинуть аферисту в глаз каблук, это была чистая Сонина импровизация. Но как в принципе следует вести себя в подобных ситуациях, она переняла у него.
        - Вообще-то я, разумеется, знаю про эти разводки,- сказал Петя.- Да и кто про них не знает? Но меня сбило с толку то, что он был один. Обычно они действуют вдвоем, чтобы был лжесвидетель.
        - Он вас через окно рассмотрел.- Соня не сумела сдержать улыбку. Ей не хотелось обижать этого человека, но по контрасту с тем, что происходило пять минут назад, очень уж смешной казалась его рассудительность.- Сразу понял, что и без лжесвидетеля справится.
        - Он оказался бы прав.- Петя нисколько не обиделся.- Если бы не ваше вмешательство.
        - Я в самом деле уже дома,- сказала Соня.- Дальше везти не надо. Я в этом переулке живу.
        - Да?- обрадовался Петя.- А я в пятнадцатом доме по Сивцеву Вражку. Знаете пятнадцатый дом?
        - Ну, знаю,- пожала плечами Соня.- Тот, что между тринадцатым и семнадцатым.
        Ничего другого про пятнадцатый дом она в самом деле не знала. Чем он уж так отличается от соседних?
        - Странно, что я вас здесь никогда не видел,- сказал Петя.
        - Но здесь же не деревня. Сколько в Москве людей? Миллионов шестнадцать. Если с приезжими.
        - В Москве, может, и шестнадцать. Но у нас на Сивцевом Вражке гораздо меньше. И все, кто здесь живут, в основном друг друга знают. Можно, я вас до подъезда провожу?- спросил он, увидев, что Соня открывает дверь машины.
        Она хотела было отказаться, но, пристальнее взглянув на Петю, поняла, что отказ его обидит. Не потому что это будет отказ красивой девушки, или, во всяком случае, не только поэтому. А потому что эта красивая девушка помогла ему, мужчине, выпутаться из неприятной ситуации, что само по себе неловко. И если теперь она не позволит ему уравновесить ее поступок, то Пете хоть сквозь землю провались.
        - Ну, проводите,- кивнула Соня.
        На секунду ей стало не по себе оттого, что придется вести его к общежитию и он узнает, что вовсе она не жительница Сивцева Вражка. То есть жительница, но недавняя и временная, а значит, неполноценная. Но тут же она так рассердилась на себя за подобное смущение, что схватила Петю под руку и чуть ли не поволокла за собой. Он, впрочем, не стал сопротивляться, а лишь ускорил шаг.
        - Вот здесь я живу,- сказала Соня, останавливаясь у двери рядом с табличкой, извещающей, что это общежитие.
        Она расслышала в своем голосе некоторый вызов и еще больше рассердилась на себя. А заодно и на Петю.
        - «Общежитие Международного университета гуманитарных наук»,- прочитал он на вывеске. И удивленно поинтересовался: - Это что за заведение такое?
        - Шарашкина контора.
        - Тогда зачем вы в ней учитесь?

«Интересно, сколько ему лет?- сердито подумала Соня.- До какого возраста можно ни хрена не понимать в жизни?»
        - Во-первых, люди очень часто учатся не там, где хотят, а там, где есть возможность. И работают тоже,- процедила она.- А во-вторых, я в этой шарашкиной конторе не учусь.
        - Тогда почему живете в этом общежитии?
        Если это была наивность, то просто железобетонная! И явно затянувшаяся: присмотревшись, Соня поняла, что Пете лет тридцать.
        - Потому что больше мне жить в Москве негде.
        Ей показалось, что в ее голосе звучат нотки истинно ангельского терпения. Но Пете, видимо, так не показалось.
        - Извините...- пробормотал он.- Я не сообразил, что задаю бестактные вопросы.
        - Ничего, пожалуйста. Приятно было познакомиться,- простилась Соня.
        - А мы ведь не познакомились,- сказал Петя.
        - Как же не...
        И тут она сообразила, что в самом деле не назвала ему даже своего имени.
        Выходит, всего два месяца московской жизни сделали ее предельно практичной. Нет необходимости продолжать знакомство, значит, можно и имя свое не называть.
        От этой мысли Соне стало почти весело. К тому же Петино круглое лицо, слегка раскрасневшееся, наверное, от волнения, выглядело трогательным, а потому смешным.
        - Меня зовут Соня. Соня Гамаюнова,- сказала она, на этот раз не сдерживая улыбку.
        - Красиво!- восхитился Петя.- А моя фамилия Дурново. Петр Аркадьевич Дурново.
        - Как-как?- удивилась Соня.- Странная какая фамилия.
        - Не такая уж странная. Весьма старинная. Скажите, Соня... А могу я записать ваш телефон?
        - Пожалуйста,- пожала плечами Соня.
        Она диктовала свой номер, Петя щелкал клавишами телефона, очень дорогого, такого же элегантного, как его машина...

«А зачем я ему этот номер даю?- вдруг мелькнуло у Сони в голове.- У меня же в Ялте прежний будет, не этот».
        Она поняла это так ясно, что даже замолчала. Московский номер устарел. А давать Пете немосковский было ни к чему. Зачем ему звонить ей в Ялту?
        - Еще две цифры,- сказал Петя.
        - Что?- Соня вздрогнула.
        - Вы не продиктовали еще две цифры. Или я ошибаюсь?
        - Нет... То есть да... Петр, мой телефон вам совершенно не нужен.
        Не глядя в его удивленные глаза, она резко, чуть не сломав каблук, развернулась и скрылась за дверью общежития.
        Глава 8

«Проигрывать тоже надо уметь. Главное вовремя понять, что ты проиграла. Тогда и разочарования не будет. Наверное, не будет».
        Соня сидела на кровати и складывала вещи в дорожную сумку. Сумка была неудобная, мягкая и без колесиков. Тащить ее было тяжело, и вещи в ней мялись. Ну да не все ли ей теперь равно? Дома погладит.
        При мысли о доме ее охватывало странное чувство. Прежняя ялтинская жизнь не вызывала у нее отвращения. И то, как она жила три месяца в Москве, не вызывало такого восторга, который мог бы затмить прошлое, сделать его тусклым и серым в ее сознании. Но и облегчения, не говоря уже радости от того, что скоро она окажется дома, в привычном и добром к ней мире, Соня тоже не испытывала.
        Она не хотела уезжать из Москвы. Ей незачем было оставаться в Москве. Осознание того и другого занимало в ее голове равное место. А что творилось у нее в душе, она не понимала.
        Соня бросила в сумку туфли на шпильках, те самые, которыми привела в оторопь качка из «бумера». Странно, что это было всего лишь позавчера; два дня, проведенные в сплошных размышлениях о будущем, показались ей невероятно длинными - с неделю, не меньше.
        Поверх туфель Соня положила пакет с нестираной одеждой. Стирка, а особенно сушка белья в общежитии была целым мероприятием. И зачем ей теперь его затевать? Дома все постирает. Правда, в их старом доме на Садовой стирать тоже не слишком удобно, и с водой в Ялте вечно перебои, зато есть просторный светлый чердак, где все жильцы, каждый в свой день, поочередно сушат белье.

«Почему я решила, что у меня здесь все получится?- подумала она.- Вера Холодная. . Я-то к ней при чем?»
        Соня не привыкла выстраивать свои мысли в логическую картину. Не зря же в школе ей плохо давалась математика. И во всех случаях, когда ей почему-либо приходилось свои мысли упорядочивать, она чувствовала недовольство собою. Вот как сейчас.
        Она хотела бы не думать сейчас о таких отвлеченных вещах, как победа и поражение. Но природное упорство требовало, чтобы Соня разобралась, отчего оно, это ее упорство, получило такой разительный удар.
        Она всегда чувствовала себя вполне современной. Она легко принимала новые явления жизни, воспринимала их как данность и на дух не переносила разговоров о том, что раньше вот было хорошо, а теперь стало плохо. Что уж такого раньше было хорошего? Очереди за говяжьими костями? Во времена этого «раньше» Соня была еще не слишком большая, но отлично помнила, как мама ставила ее рано утром в такую вот очередь в гастрономе на набережной, убегала на работу к себе в санаторий, потом прибегала во время перерыва, а Соня все еще стояла в очереди, и даже не в самом начале.
        И то, что главным мерилом человеческих отношений теперь стали деньги - во всяком случае, все так говорили,- нисколько ее не беспокоило. Во-первых, это было удобно: по крайней мере нет никаких неясностей и понятно, на что ориентироваться. А во-вторых, деньги упорядочивали отношения только с посторонними людьми, то есть такие отношения, которые, по Сониному мнению, все равно нуждались в какой-нибудь внятной мере. А отношения с мамой, с Ником, даже с Лоркой,- они ведь с деньгами никак связаны не были. И отец ушел к той блондинке совсем не из-за денег...
        В общем, Соня всегда ощущала себя принадлежащей ровно к своему времени, и ничто в этом времени ее не раздражало.
        И только в ту минуту, когда она увидела на экране Веру Холодную с ее изломанными, не существующими ни в каком времени жестами, с ее темными нервными глазами, она почувствовала то, чего почувствовать никак не могла по определению: близость к себе этой женщины. Она даже не поняла, было ли это ощущением близости к самой актрисе или к героине, которую она играла, да это было и неважно. Ей показалось близким то необычное, что смотрело на нее с экрана.
        Это было что-то вроде яда, но такого странного и такого сладкого, что Соня сразу почувствовала: она готова его выпить, даже если он в самом деле окажется смертельным. А вдруг еще и не окажется?..
        Так она и возникла в Сониной голове, эта мысль о том, что она должна стать актрисой. А потом возникло желание уехать в Москву, а потом все это обернулось студией «ТиВиСтар» и разговором с оператором Мишей...

«Хватит про все такое думать!» - мысленно прикрикнула на себя Соня.
        Подобные мысли не приносили ничего, кроме смятения, а значит, от них следовало избавляться.
        Соня обвела взглядом комнату, прикидывая, не забыла ли что-нибудь. Так она и не стала ей не то что домом, но хоть сколько-нибудь дорогим сердцу пристанищем, эта комната... Ну и хорошо! Иначе трудно было бы теперь ее покидать.
        В окне, как в картинной раме, виднелся маленький дворик, не по-столичному тихий, и доносился через открытую форточку скрип качелей, на которых совсем юная мама раскачивала маленького ушастого ребенка.
        Соня встала, чтобы задернуть занавеску. Ей не хотелось бередить сердце видом этого дворика, в котором было слишком много души и жизни, чтобы с ним легко было расстаться.
        Но едва она подошла к окну, как тут же испуганно отшатнулась. Кто-то стоял прямо за стеклом, в шаге от нее.
        Правда, испугаться Соня все-таки не успела, потому что тут же узнала Петра Аркадьевича Дурново. Именно он стоял под окном, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел на нее несколько смущенным взглядом.
        Соня встала коленками на подоконник и высунула голову в форточку.
        - Здравствуйте,- сказал Петя.- Извините, что я без звонка. Дело в том, что у меня украли телефон. И ваш номер, соответственно, пропал.
        Все-таки он обладал какой-то особенной способностью попадать в неприятные истории! Позавчера чуть денег не лишился, сегодня, пожалуйста, уже телефон украли.
        - Я не успела продиктовать свой номер,- напомнила Соня.- Вернее, просто передумала вам его давать.
        - Да, в самом деле.- Он еще больше смутился от того, что его уличили в таком неловком вранье.- А мне почему-то показалось, что ваш номер украли вместе с телефоном, и я решил...- Телефон разразился мелодией в нагрудном кармане его пиджака.- Это новый!- поспешно воскликнул Петя и так же поспешно отключил аппарат.- Я вынужден был сразу купить новый, мне нельзя без связи. Может быть, вы выйдете, Соня?- В его тоне послышались просительные нотки.- Как-то не очень удобно разговаривать через форточку.
        - У меня времени мало.
        - До чего?
        - До поезда.
        Она вовсе не собиралась сообщать ему, что уезжает. Но Петя умел ставить вопросы так прямо и в лоб, что они с неизбежностью требовали только прямого ответа.
        - А куда вы уезжаете?- сразу же поинтересовался он.
        При всей его способности теряться и смущаться от всякой ерунды, его невозможно было заподозрить в излишней церемонности. Наоборот, что хотел, то немедленно и спрашивал.
        - Домой,- сказала Соня.
        - Надолго?
        - Насовсем.
        - Но зачем?- удивился Петя.
        И опять - видно было, что он в самом деле искренне не понимает, зачем нужно уезжать из Москвы насовсем.
        - Не зачем, а почему.
        Соне поневоле пришлось уточнить его вопрос. Но Петю совсем не интересовало уточнение.
        - Цель важнее, чем причина,- сказал он.
        - Почему?
        На этот раз удивилась Соня. Она уловила в его словах, в общем-то простых, какую-то важную мысль, существенную мысль, и ей сразу стало интересно.
        - Потому что если цель важна, то причины, мешающие ее осуществлению, вполне можно проигнорировать. Кто хочет, ищет возможности, кто не хочет - причины. Вам в самом деле так важно оказаться дома?
        - Сейчас я выйду,- сказала Соня.- И правда, глупо через форточку разговаривать.
        Когда она вышла на улицу, Петя уже стоял не под окном, а у двери общежития. Сегодня он был не в костюме, а в ярко-красной рубашке-поло. И очки в тоненькой золотой оправе не прятал в карман. Соня улыбнулась, вспомнив их позавчерашнее знакомство.
        - Может быть, мы пообедаем?- предложил Петя.- Можно, например, пойти в «Корицу».
        Мимо ресторана с таким глупым названием Соня не раз проходила, гуляя. Судя по его местоположению с видом на храм Христа Спасителя и по интерьерам, которые можно было разглядеть сквозь прозрачнейшие окна, был этот ресторан очень не из дешевых.
        Она вовсе не собиралась экономить Петины деньги, но новых впечатлений ей сейчас не хотелось.
        - Нет,- отказалась Соня.- Я не голодная. Давайте лучше здесь, во дворике посидим.
        - Давайте,- согласился Петя.
        Мамаша с ушастым ребенком уже ушла. Соня села на качели. Петя устроился напротив, на сиденье железных, с облупившейся краской каруселей. В Ялте такие старые карусели сохранились только в самых неприметных двориках. Соня думала, что в Москве таких и быть уже не может, а вот поди ж ты, есть.
        - Вы обещали рассказать, зачем хотите уехать из Москвы,- напомнил Петя.
        - Вообще-то я ничего вам не обещала,- в ответ напомнила Соня.- Но в принципе это не секрет. Просто я довольно быстро поняла, что мне нечего здесь делать.
        - А что вы собирались здесь делать?- тут же спросил он.
        И что она могла ему ответить? Что собиралась стать Верой Холодной и для этого нанялась в массовку «мыловарни»? Идиотизм собственного поведения был теперь для Сони очевиден. Но рассказывать о своем идиотизме едва знакомому человеку ей совсем не хотелось. Да и никому ей не хотелось об этом рассказывать.
        - То же, что и все,- сердито сказала она.- Покорять Москву.
        - Ну почему все?- пожал плечами Петя.- Среди моих знакомых нет ни одного человека, который собирался бы покорять Москву.
        Его замечание было таким глупым, что Соня рассердилась еще больше. Как будто непонятно, что у них разные знакомые!
        - Ладно.- Она встала так резко, что качели прянули назад.- Мне еще комнату комендантше сдавать.
        - Так вы еще не выселились из общежития?- оживился Петя.- Мне кажется, вам не стоит торопиться.
        - Мне так не кажется,- отрезала Соня.- А что вам кажется, не имеет никакого значения.
        - Вы, конечно, правы,- поспешно согласился он.- Я только хотел сказать, что вы ведь не обязаны выселяться из общежития, правда? В том смысле, что если бы вы учились в этом сомнительном университете и вас бы, например, отчислили, тогда ситуация была бы критической. А вы, насколько я понял, живете здесь...- Он замешкался и быстро закончил: - По знакомству. Значит, можете выселиться или не выселиться по собственному усмотрению. Но тогда зачем торопиться?
        - Логично,- хмыкнула Соня.- Только не про меня. Ну нечего мне в вашей Москве делать, понимаете? Правда, нечего.
        - Вы не можете найти работу?- уточнил Петя.- Но в таком случае я мог бы...
        - В Москве работу любой дурак найдет,- усмехнулась Соня.- Да я и в Ялте без работы не сидела.
        - Вы из Ялты?- обрадовался он.- Я в детстве каждый год там бывал. Обычно в августе, когда виноград созревал. Меня возили глюкозу усваивать. А вы где там жили?
        - На Садовой. Каменный дом двухэтажный, где каштан и магнолия во дворе. Вы, если в Ялте часто бывали, точно этот дом знаете. Старый такой, заметный. Только я не в прошедшем времени там жила. Я и теперь живу,- упрямо добавила она.
        Петя пропустил последнее уточнение мимо ушей.
        - Я понимаю, в Москве у вас что-то не получилось,- сказал он.- Не сложилось. И все-таки, мне кажется, это не повод, чтобы так поспешно отсюда бежать.
        - Откуда вы знаете, что поспешно?- хмыкнула Соня.- Может, я уже полгода размышляю.
        - Вряд ли. Для долгих размышлений у вас слишком импульсивный вид.
        Он совершенно не вызывал у нее того острого интереса, который может вызвать у женщины не вообще человек, не абстрактная личность, а именно мужчина. Да прежде Соня и вовсе не знала, что такое абстрактный интерес к кому бы то ни было. А теперь, глядя на круглое лицо этого Пети - как там его фамилия, смешная такая?- она чувствовала вот именно интерес. Что-то проскальзывало то и дело в его словах необычное... Во всяком случае, невозможно было представить, чтобы он, наподобие Лоретты, стал рассуждать про обидную любовь или прочитал бы какое-нибудь дурацкое стихотворение.
        - А какую работу вы мне собирались предложить?- спросила Соня.
        - Я не собирался предлагать вам работу.- К ее удивлению, в Петином голосе прозвучали холодноватые нотки.- Я даже не знаю, что именно вас интересует.
        Соня поняла, что он попросту пожалел о мгновенном порыве, поддавшись которому чуть не сказал, что может помочь ей с работой. Сочетание наивности и практичности было в нем так же интересно, как неожиданно точные определения, которые он давал различным явлениям. Все люди, которых Соня встречала до сих пор, были до донышка понятны ей через полчаса знакомства. А этот Петя был ей непонятен или, во всяком случае, не совсем понятен, а потому и интересен.
        - А вы вообще-то кем работаете?- бесцеремонно спросила она. И добавила, чтобы его поддразнить: - Должна же я знать, на какую вашу помощь могу рассчитывать.
        - Я адвокат,- ответил он.
        Ого! Даже если он самый обыкновенный адвокат, не из тех, которых показывают по телевизору, то все равно человек не из бедных. Да об этом и по машине его, и даже по галстуку можно догадаться.
        - Интересная, наверное, у вас работа,- сказала Соня.- Речи в судах говорите.
        - Работа у меня в основном рутинная,- пожал плечами Петя.- И в судах мне выступать почти не приходится. К счастью.
        - А что же вы делаете?- удивилась Соня.- Я думала, адвокаты всегда в судах выступают. Или в тюрьмы к своим клиентам ходят.
        - Я работаю в нефтяной корпорации,- объяснил Петя.- Все мои клиенты на свободе. Так, улаживаю кое-какие их проблемы. Пока, к счастью, несущественные. Соня,- вдруг, без всякого перехода, сказал он,- и все-таки мне было бы приятно, если бы вы задержались в Москве. И у нас было бы время узнать друг друга получше.
        Вот это да! Конечно, Соня сразу поняла, что понравилась господину адвокату. Но она была уверена, что он будет ходить вокруг да около, смущаться, теряться, пыхтеть - в общем, вести себя как всякий неопытный в общении с женщинами мужчина, каковым он, по ее наблюдению, являлся. А он, пожалуйста, обошелся без обиняков.
        Это Соне понравилось. Или, может, она и сама подсознательно искала зацепку, которая позволила бы ей задержаться в Москве?
        Как бы там ни было, но она сказала, мило улыбнувшись:
        - Петя, вы мертвого уговорите. У меня даже аппетит разыгрался. Где вы предлагали пообедать, в «Корице»?
        Петино лицо просияло той наивной открытостью, которой пять минут назад, когда он говорил, что не собирался предлагать Соне работу, в нем невозможно было и предположить.
        - Можно в «Корице»,- радостно улыбнулся он.- Это рядом. Но можно и где вы захотите. Машина у меня во дворе, я через пять минут подъеду.
        - Не надо машину,- отказалась Соня.- Давайте лучше прогуляемся. Погода хорошая. И ваш Сивцев Вражек мне очень даже нравится.
        Глава 9
        Сначала она хотела устроиться в парикмахерскую. Но потом все-таки вернулась на
«ТиВиСтар» и нанялась в очередную массовку. Только потому, что ей показалось верхом идиотизма работать парикмахершей в Москве. То есть это можно было бы делать, конечно. Но лишь в том случае, если бы у нее была какая-нибудь великая цель, для осуществления которой требовался бы любой побочный заработок. А какая у нее была теперь в Москве цель? Никакой. Невозможно же было считать целью встречи с Петей Дурново.
        А встречались они почти каждый день. Соня с удивлением вспоминала теперь рассказы подружек, той же Лорки, например, о непредсказуемости мужского поведения.
        - Они как марсиане, честное слово!- горячо уверяла Лоретта в те времена, когда ее не настигла еще великая любовь к стареющему гуляке и она влюблялась в кого бог пошлет, в основном в неженатых ровесников.- Вот, например, провели вы вместе незабываемый день. Потом волшебную ночь,- не обращая внимания на то, что Соня морщится от подобных выражений, объясняла Лорка.- Утром простились нежным поцелуем. Ты, конечно, ждешь, что он, как только до работы доедет, сразу начнет тебе названивать, о любви говорить. А он на неделю исчезает. На не-де-лю! Ты рыдаешь, теряешься в догадках: что было не так? А он через неделю звонит как ни в чем не бывало и еще удивляется: почему ты плачешь, любимая? На работе был завал, закрутился. Мы же договорились, что обязательно созвонимся - вот, звоню. И все они так. Скажешь, не марсиане?
        Никаких соображений о происхождении мужчин у Сони тогда не было, приходилось верить Лорке. Но поведение Пети Дурново марсианским назвать было невозможно. Во всяком случае, не было дня, в который Петя забыл бы ей позвонить, и на жесткий рабочий график он ни разу не сослался.
        Встречались они обычно после Сониной работы: ее съемочный день имел менее определенное окончание, чем рабочий день нефтяной корпорации, и Пете приходилось ждать. На студию господин адвокат не заезжал, но это было и понятно: добираться на машине хоть из дому, с Сивцева Вражка, хоть с Юго-Запада, где он работал, на восток Москвы, где находилась студия, значило терять часа четыре на одну только дорогу. Петя был рационален во всем, что делал, да и у Сони за все время общения с ним ни разу не возникло ощущения, что она теряет голову. Правда, у нее такого ощущения не возникало вообще никогда, так что и в этом смысле Петя легко слился с обычной ее жизнью.
        Да, он вот именно слился с Сониной жизнью, влился в ее жизнь так естественно, словно присутствовал в ней всегда. Соня даже не сразу это заметила, а когда заметила, то сначала удивилась, а потом восприняла как данность.
        И все-таки ей было непонятно собственное отношение к Пете. С одной стороны, она никогда не скучала, когда его не видела, и даже о нем не вспоминала, а с другой, ей было интересно с ним встречаться. Относится ли он к ней точно так же или в его отношении присутствует что-то другое, Соня не понимала. Он был вежлив и даже, можно сказать, внимателен, всегда спрашивал, как прошел ее день, и не просто спрашивал, а выслушивал ответ на свой вопрос. Это чего-то да стоило: общаясь с актерами, хоть с тем же Вадиком из Щуки, Соня давно поняла, что большинство людей интересуются только собственными делами. Возможно, Петя не относился к большинству. А возможно, так проявлялась его привычная вежливость. Как бы там ни было, Соне это нравилось.
        Петя был удобен. Чем именно удобен, непонятно, никакой видимой пользы от него не было, но ощущение удобства, даже комфортности связывалось с ним накрепко.
        Обычно он приглашал Соню вместе поесть. В ресторан «Корица», поразивший ее тем, что за ужин Петя заплатил больше, чем она получала за неделю съемок, они, правда, больше не ходили, хотя Соня тогда сдержала свое изумление заоблачными ценами. Зато ходили в кафешки, которые она называла повторными, потому что они в самом деле повторялись на каждом московском углу, и на каждом углу в них были одни и те же интерьеры и подавались одни и те же блюда.
        Кафешки эти нравились ей куда больше, чем пафосная «Корица». В них чувствовался большой город - может, не в целом большой город, но то его проявление, которое она называла беззаботностью.
        Стоило Соне войти в любую из них, как ей начинало казаться, что в нее налили газированной воды - пузырьки беспрестанно лопались у нее внутри, весело покалывали, радостно будоражили. В эти кафешки во множестве ходили офисные девчонки, и когда Соня видела их здесь, смеющихся, болтающих, хвастающихся друг перед другом новыми сумочками и туфельками, то думала не о том, о чем думала всегда - какая скучная жизнь у людей, которые каждый день приходят в одинаковые офисы, садятся за одинаковые столы к одинаковым компьютерам и делают одинаковую работу,- а о том, как динамична эта жизнь, каким множеством нитей связана она с жизнью огромного города, который ее породил и безотказно питает своими соками.
        Одним словом, Соне нравились простые городские кафе, и то, что Петя водил ее туда, добавляло к нему приязни.
        И сегодня они договорились выпить вечером кофе на углу Сивцева Вражка и Староконюшенного переулка. Вечер предполагался не поздний: в пятницу Петя надеялся закончить работу пораньше, а у Сони и вовсе наступил перерыв в съемках, так что она собиралась провести день дома.
        Телефон зазвонил утром, когда она еще даже не проснулась толком - досматривала какой-то улетающий сон и одновременно разглядывала комнату в просвет приоткрытых глаз, пытаясь сообразить: что это вокруг нее, где это она?
        - Соня...- Петин голос звучал в трубке так, словно он ползет по пустыне и вот-вот умрет от жажды.- Соня, мы сегодня не сможем встретиться...
        - А что случилось?- пробормотала она.
        Ей никак не удавалось проснуться, и встревожиться из-за Петиного тона поэтому не удалось тоже.
        - Я, кажется, заболел...
        Соня наконец стряхнула остатки сна и даже села на кровати для бодрости.
        - А температуру мерил?- спросила она.
        - Да...
        - Высокая?
        - Тридцать семь и шесть...
        - Ну, это ерунда,- успокоила Соня.- Наверное, кондиционером в машине продуло.
        - Но горло болит ужасно,- пожаловался Петя.- Просто с трудом говорю.
        - Выпей горячего молока,- посоветовала она.- С медом.
        - Гадость какая! Я мед с детства не переношу. И молоко тоже.
        - Тогда чаю с малиной. У тебя малиновое варенье есть?
        - Да ты что! Кто теперь варенье варит?
        - Оно теперь в магазине продается. Необязательно варить.
        - В магазине только финский конфитюр,- возразил Петя.- Вряд ли он от горла поможет.
        - И вовсе нет. В «Елисеевском» самое настоящее варенье есть. Чуть ли не домашнее. И малиновое, и ежевичное, и даже из грецких орехов.
        В «Елисеевский» Соня забрела едва ли не в первую свою прогулку по Тверской, и он поразил ее не обилием еды, в том числе экзотической, а необычностью интерьеров. Такие люстры, и лепнина, и бронза, и хрусталь могли, ей казалось, существовать только в музее. Но «Елисеевский» не был музеем - в нем кипела жизнь, и люди покупали продукты так, словно находились в самом обыкновенном гастрономе, и не задирали головы, чтобы получше разглядеть дворцовые потолки и фризы.
        И Соня тоже прекратила разглядывать здешние интерьеры с открытым ртом. Она словно впустила их в себя и, к удивлению своему, поняла, что они устролись у нее внутри как-то ладно и точно, словно попали на отведенное им место.
        Поселившись в общежитии на Сивцевом Вражке, она стала часто заходить в
«Елисеевский», несмотря даже на то, что цены в нем были гораздо выше, чем в гастрономе возле студии. Ей нравилось выискивать здесь что-нибудь необычное - какую-нибудь маленькую коробочку чая, которая словно сохранилась с тех времен, когда такую же коробочку могла купить Вера Холодная...
        - Нет, «Елисеевский» далеко,- прохрипел Петя.- А у меня голова кружится, просто от стенки к стенке бросает.
        Удивительно было то, что он говорил! Соня и представить не могла, чтобы такая ерунда, как больное горло с температурой тридцать семь и шесть, привело бы человека в состояние полной беспомощности. Но голос у Пети был такой хриплый и такой сквозь эту хрипоту унылый, что его невозможно было заподозрить в притворстве.
        - Я могу сбегать,- поколебавшись, сказала она.- Ты хоть дверь мне открыть сможешь?
        Колебания происходили оттого, что Петя ни разу не приглашал ее к себе домой. Мимо дома номер пятнадцать они проходили раз сто, и он давно уже рассказал ей, что дом этот построен в стиле конструктивизма 30-х годов, что квартиры в нем давали выдающимся для тех лет людям. Но какое отношение сам он имел к этим людям, Петя не рассказывал. И даже с кем он живет в этом доме, не рассказывал тоже. Может, у него вообще жена имеется! Хотя вот это как раз было маловероятно. Петя никак не был похож на ловеласа, который потихоньку от жены знакомится на улице с девушкой и начинает за ней ухаживать. Да Соня и не сказала бы с уверенностью, что он за ней вот именно ухаживает.
        - Ты правда сходишь?- обрадовался Петя.- Вот спасибо! И в аптеку тогда зайди, ладно? Только в ту, которая на углу Большой Бронной, знаешь? Из «Еслисеевского» тебе по дороге будет. Там капли для полоскания есть, они мне в прошлый раз гениально помогли.
        - Ладно,- улыбнулась Соня.- Зайду в аптеку.
        Было в нем что-то детское, и это детское трогало. Во всяком случае, Соне не показалось обидным, что он сразу же выдал ей исчерпывающие указания по обслуживанию его болезни. Ну в самом деле, если у человека голова кружится, а за лекарством сходить некому!
        - Какой у тебя подъезд?- спросила она.- И код.
        - Подъезд первый. Квартира шестнадцать, по домофону набери, я открою.
        Глава 10
        Вид у Пети оказался бодрее, чем можно было ожидать.
        Даже шерстяного платка на шее не было - Соня почему-то представляла, что он будет в платке и в вязаных домашних носках.
        Впрочем, голос у него был такой же хриплый и жалобный, как по телефону.
        - Как ты быстро!- сказал он, щурясь от света с лестничной площадки; в прихожей его квартиры было темно.- Я и в порядок себя привести не успел.
        Ничего беспорядочного в его облике Соня не заметила. Одет он был не в пижаму, а в джинсы и теплую фланелевую рубашку. Правда, на ногах у него были белые махровые шлепанцы, выглядевшие странновато.
        Наверное, Соня взглянула на них с удивлением, потому что Петя сказал:
        - Отельские. Мы отовсюду такие привозим. Эти из Барселоны, кажется. Очень удобно - всем гостям хватает.
        Он открыл тумбочку для обуви, выудил оттуда точно такие же шлепанцы, запечатанные в прозрачный пакет, и протянул Соне. Только после этого он догадался закрыть входную дверь. В прихожей сразу стало темно. Соня вспомнила, что видела на стене при входе бра, и на ощупь включила свет.
        - Ого!- сказал Петя.
        - Что?- не поняла она.
        - Хорошо ориентируешься. Ну, проходи в кухню, будем чай с малиной пить.
        Что Соня могла не купить малиновое варенье, он, кажется, и мысли не допускал. Ну да ведь она в самом деле его купила.
        Кухня была просторная, но казалась небольшой из-за стоящей в ней мебели. Соня не сказала бы, что до сих пор ей встречалось в кухнях что-то вызывающе современное - скорее, ей в основном приходилось видеть что-нибудь устаревшее или просто старое.
        Таких вещей, как здесь, она не видела никогда.
        Мебель была не старая, а старинная. Разница между этими двумя понятиями, та разница, о которой Соня никогда не задумывалась, стала для нее очевидной при взгляде на все эти, в общем-то, обычные и имеющие вполне обыденное назначение предметы.
        Всю стену занимал огромный буфет из черного дерева. Соня думала, такие бывают только в сказках Андерсена и в них живут тролли. Это был не буфет, а целый дом - с массивными дверями-воротами внизу, с башенкой, застекленной разноцветными витражами, наверху, с просторной балюстрадой, тянущейся вдоль всего сооружения посередине. В замки нижних дверей были вставлены витые ключи, а скважины для них были обрамлены узорчатыми медными накладками. Узорчатым был и весь буфет - его сплошь покрывала причудливая резьба.
        Петя открыл верхнюю застекленную дверцу и достал две чашки. На одной из них было изображено что-то вроде нефтяной вышки, наверное, она была из Петиной фирмы.
        - Садись,- напомнил он оторопевшей Соне.- Сейчас чайник согреется.
        Чайник здесь тоже был необычный - не электрический, а массивный, из темного металла, такой, который ставится на плиту. И стол, к которому Соня машинально присела, тоже был массивный. Его поверхность состояла из плотно сбитых широких досок, которые были темными, казалось, не от краски, а от времени. Или, может, само дерево, из которого был сделан этот стол - наверняка лет сто назад, не меньше,- было такого благородного цвета.
        Единственным предметом, который напоминал в этой кухне о том, что на дворе не восемнадцатый век, была посудомоечная машина. Да и она едва виднелась за большим деревянным сундуком с коваными петлями. Что могло храниться в подобном сундуке, оставалось только догадываться. Вернее, Соня и догадываться об этом не могла: жизнь, частью которой являлся такой сундук, была для нее совершенной загадкой.
        Из необъятного буфета Петя достал две сахарницы. Обе они были сделаны из нечищеного, потемневшего серебра, обе были похожи на пузатые сундучки. Только когда Петя поднял крышки этих сундучков, Соня поняла, почему сахарниц именно две: в одну был насыпан сахар-песок, в другой лежал колотый рафинад. К песку прилагалась серебряная ложечка с витой тоненькой ручкой, к рафинаду - маленькие серебряные же щипчики.
        - Только к чаю, кажется, ничего сладкого нет,- сказал Петя, выдвигая один за другим ящики буфета.
        - Да, а варенье!- опомнилась Соня.- И булочки я купила. Ты с маком любишь?
        - Конечно!- обрадовался он.- И с повидлом тоже. Я вообще выпечку люблю.
        - А почему ты сказал, что я хорошо ориентируюсь?- спросила Соня, когда они наконец уселись за стол.
        - Это же очевидно.- От горячего чая с малиной голос у Пети стал не таким хриплым, и сам он заметно повеселел.- Я, например, никогда не обратил бы внимания, где находится выключатель в незнакомом помещении. А ты сразу заметила, притом практически спиной. И вообще, знаешь...- Он замялся.
        - Что?- переспросила Соня.
        - Ты очень необычная в этом смысле,- словно решившись, выпалил Петя.
        - В каком - в этом?- не поняла она.
        - В таком, знаешь ли, сочетании внешности и возможностей. Не понятно?
        - Непонятно,- кивнула Соня.
        - Внешне ты являешь собою необъяснимую красоту. Утонченную и такую, я бы сказал, даже холодную. Пепел и алмаз. Смотрела такой фильм?
        - Нет,- покачала головой Соня.
        - Ну, неважно. Он к тебе не имеет отношения. Просто твоей внешности соответствует такое сочетание слов: пепел и алмаз. Волосы пепельные, и вообще... Какая-то отстраненность, что ли. Даже не знаешь, как это назвать! Но потом вдруг оказывается, что и называть не надо - все равно это обман.
        - Что - обман?- не поняла Соня.- Пепел и алмаз?
        Никогда еще Петя не изъяснялся так образно! Может, оттого его выражения казались непонятными и даже неуклюжими.
        - Твоя внешность оказывается обманом. Ты вдруг начинаешь вести себя так резко, так решительно, так здраво, что эта иллюзия утонченности и отстраненности абсолютно развеивается. Ты вполне от мира сего.
        - Ты вспомнил, как я тогда с качком разговаривала?- догадалась Соня.- Но я же специально так! Они же по-другому не понимают.
        Ей не то чтобы хотелось оправдаться перед Петей, просто воспоминание о нахальстве, с которым она повела себя во время их знакомства, у нее самой вызывало неловкость.
        - Да нет. Тогда ты сыграла роль, это я отлично понимаю. Но вообще...- задумчиво проговорил Петя. А что «вообще», не пояснил.- Пойду горло прополощу,- вдруг вспомнил он. Лицо его сразу приняло озабоченное выражение. Видно было, что отвлеченные мысли мгновенно выветрились у него из головы.- Ты пей пока чай.
        Петя вышел в прихожую. Оттуда донесся шелест пакета: он искал капли для полоскания. Потом раздались его удаляющиеся шаги по коридору - наверное, пошел в ванную. Соня осталась сидеть за столом в удивлении, вызванном его словами.

«Неужели это правда?- думала она.- То есть я знала, конечно, что внешность у меня холодная. И Миша-оператор то же самое сказал. Да я же еще в детском саду всегда Снегурочку на утренниках играла! Но неужели я так... со стороны другой кажусь?»
        Подумать об этом подробнее Соня не успела. Петя явился обратно в кухню. Лицо у него сияло, как начищенный медный тазик для варенья.
        - Чудо!- радостно воскликнул он.
        Голос звучал нормально, никакого хрипа в нем не слышалось.
        - Кто?- вздрогнула Соня.
        - Капли - чудо! Боль в горле проходит как по мановению волшебной палочки.
        Он часто говорил такими вот необычными фразами. То есть необычными для нормального современного человека, тем более для человека его возраста. Может, сказывалась привычка к адвокатской работе, к показательно грамотной речи?
        Избавившись от боли в горле, Петя сразу стал таким же, каким был всегда,- разумным человеком, который сознает важность полезных мелочей. Он зажег конфорку под чайником, чтобы заварить свежий чай, извлек из буфета закопченную медную турку и хотел было насыпать в нее молотый кофе из фольгового пакета, но потом вспомнил что-то и достал большую кофейную мельницу, потому что, объяснил он, настоящий кофе получается только из свежесмолотых зерен... В общем, он мгновенно стал привычен, как шум текущей из крана воды.
        И лишь через несколько минут Соня уловила в его поведении что-то странное. Даже голос его звучал как-то не так, и это невозможно было списать на простуду: в голосе слышались торопливые, взволнованные интонации.

«Что это с ним?- удивленно подумала Соня.- Температура снова поднялась, что ли?»
        И тут Петя сам развеял ее недоумение. Он вдруг обернулся от плиты, над которой держал на весу турку, давая то подняться, то опуститься кофейной пене, и - Соне показалось, что перед этим он прижмурился,- сказал:
        - Соня!..
        - Что?- удивленно спросила она.
        Очень уж взволнованно звучал его голос.
        - Соня!..- повторил Петя.- Мы с тобой встречаемся уже почти месяц, и я...- Он замолчал. Потом вдохнул поглубже, словно собирался прыгать в воду, и продолжил: - И я считаю, наши отношения должны стать более близкими.

«Это как понимать?- изумилась Соня.- Замуж он меня зовет, что ли?»
        Предположение, что Петя зовет ее замуж, показалось ей таким смешным, что она едва удержалась, чтобы не прыснуть в ладонь. Представить его в виде мужа - да ведь это из области фантастики! То есть, конечно, она никого не могла представить в виде своего мужа, да и не хотела представлять, но Петя... Ничего себе заявленьице!
        - Я знаю,- наверное, все-таки поймав ее изумленный взгляд, торопливо проговорил он,- все это, конечно, должно происходить совсем не так. Вероятно, как-то более спонтанно. Но дело в том, что я...
        И тут Петя повел себя так, как Соня менее всего могла от него ожидать. Он поставил турку на плиту - не на горящую конфорку, а на соседнюю - и шагнул к сидящей за столом Соне. Сделал один шаг, другой и, оказавшись рядом с нею, быстро обнял ее за плечи. От того, что Соня сидела, а он стоял, объятие получилось неловкое: Сонин нос уткнулся Пете в живот, прямо в пуговицу рубашки.
        - Я тебя хочу!- выдохнул Петя.
        - Как?!- вырвалось у Сони.
        Все его действия являлись, конечно, образцом бестолковости. Но и ее вопрос был в точности из того же разряда.
        - Как мужчина женщину,- ответил Петя.
        Кажется, Сонин вопрос не показался ему глупым.
        Зато она наконец опомнилась. И комичность ситуации стала для нее такой очевидной, что одно только нежелание обидеть Петю удержало ее от смеха. Да и то пришлось уткнуться ему в живот, потому что одного лишь этого нежелания все-таки было недостаточно: смех так и рвался у нее изнутри.
        Наверное, Петя воспринял этот жест как ответ. Притом как ответ положительный. Он тут же обхватил ее за спину с еще большей, чем прежде, неуклюжестью и потянул вверх, как репку из грядки. Не сопротивляться же было его порыву! Соня встала.
        - Я тебя очень хочу,- шепнул Петя.- А ты?
        Его губы пришлись как раз к ее макушке; она едва расслышала его слова. Что ответить, Соня не знала. Она даже не предполагала, что мужчина может задать женщине такой вопрос. Ну какого ответа он ожидает? Любой прозвучит глупо. Вместе с тем объяснять Пете, что нужны не вопросы, а действия, тоже казалось ей глупым. Или грубым. В общем, бессмысленным. Потому что никакие его действия не были ей нужны.
        Руки у него оказались довольно крепкие, он сомкнул их у Сони на спине, и освободиться из его объятий не представлялось возможным. Не вырываться же!
        Она все-таки повела плечами, пытаясь высвободиться. Но Петя воспринял этот жест в совершенно неправильном смысле - скорее всего, подумал, что так она выражает страсть. Он сжал руки еще сильнее и, то ли качнув, то ли крутнув головой, поцеловал Соню в губы.
        Поцелуй его оказался приятен. Губы у него были мягкие, но не вялые. Они пахли малиной и мятой. Соня вспомнила, что мятный листок был нарисован на пузырьке с каплями для полоскания горла. Ей показалось, что целуется Петя неумело. Но и это почему-то было приятно.
        - Пойдем ко мне в комнату, а?- с трудом оторвавшись от ее губ, задыхаясь от волнения, прерывисто прошептал Петя.
        Соня не знала, что ответить. Ей нравилось с ним целоваться, но хотелось ли продолжения?.. В этом она вовсе не была уверена.
        Она даже вдохнула поглубже, будто надеялась, что за время вдоха-выдоха успеет разобраться в собственных желаниях. Но все получилось совсем не так, как она ожидала.
        Петя вдруг напрягся, как будто услышал что-то пугающее. И сразу же Соня тоже услышала шум, донесшийся из прихожей. Это был даже не шум, а только легкий скрежет поворачивающегося в замке ключа. Но за ним последовал скрип открывающейся входной двери.
        - Заходи,- послышался в прихожей женский голос.- Ну Петька, опять свет не выключил! После того как он на работу уйдет, три раза все проверяю. Хорошо, если только свет оставит, а если газ или утюг?
        - Но вот сегодня же ты не проверила,- возразил мужской голос.
        В отличие от женского, уверенного и громкого, он был слабый, даже какой-то дребезжащий.
        - Потому что ты позвонил, и я чуть свет из дому выскочила,- сказала женщина.- Тапки вон те бери, белые.
        - Покойницкие.
        - Типун тебе на язык! Сейчас коньячку выпьем, сразу в норму придешь. И в кроватку, в постельку. Давно пора!
        Во время этого разговора Петя напоминал соляной столп. Или нет, соляной столп он как раз не напоминал нисколько - скорее ватную игрушку. У Сони был набитый ватой медвежонок, с которым еще мама играла в детстве. И ее, маленькую, ужасно сердило, что этого медвежонка невозможно было ни поставить, ни даже посадить, прислонив к бортику песочницы: ноги у него подкашивались, да и весь он был такой мягкий, что сразу валился на бок.
        Петя, правда, на бок не валился, но ноги у него подкосились, это точно. И руки мгновенно обмякли. Он выпустил Соню из объятий и опустился на табуретку у стола.
        В прихожей зашаркали тапки. Дверь кухни, до сих пор лишь неплотно прикрытая, распахнулась широко, и на пороге показались двое.
        Первой была женщина. Она была так похожа на свой голос, что голос словно был ее портретом - простым, набросанным резкими мазками, но совершенно точным портретом. Она была высокая, не полная, но широкая в кости. И черты лица - глаза, нос, губы - были у нее такие же, как и фигура: все выглядело крупным, четко очерченным, все поэтому сразу бросалось в глаза и запоминалось тоже сразу и накрепко.
        Бывают люди, которые, обладая вполне приятной внешностью, словно бы стесняются себя, стараются себя не выпячивать. Эта женщина нисколько себя не стеснялась, хотя назвать ее красивой или приятной едва ли пришло бы кому-нибудь в голову. Она несла себя как-то даже вызывающе, и в каждом ее движении чувствовался такой напор, которому невозможно было, да и не хотелось противостоять. На вид ей было за пятьдесят, значит, это не был уже напор естественной энергии молодости. Этот напор говорил об энергии характера, о той его составляющей, которую приходится поддерживать в себе сознательным усилием, и чем дальше в возраст, тем все более настойчивым и направленным усилием.
        Делать такое усилие эта женщина, сразу видно, умела. Но, войдя в кухню, она его сделать не смогла - остолбенела на пороге, кажется, в растерянности. Мужчина, пришедший с нею, маячил у нее за плечом, как бледное пятно. Впечатление пятна усиливалось еще и тем, что голова у него была лысая, и лысина напоминала намазанный маслом блин.
        Молчание длилось просто бесконечно. Петя сидел на табуретке и с отвисшей челюстью смотрел на вошедших. Соня стояла рядом с ним и не знала, что сказать. Да и никто, кажется, не знал, что сказать.
        - Петя?..- наконец выговорила женщина. Она опомнилась первой.- Ты почему не на работе?
        - За... При... Приболел...- хрипло произнес Петя.- Горло...
        - Алла, может быть, я лучше пойду?- пискнул мужчина за спиной у женщины.
        Его слова прозвучали так смущенно, словно он вошел в квартиру голым или, того хуже, догола разделся прямо на пороге.
        В ответ на эти слова женщина сразу встрепенулась, совершенно сбросив с себя оцепенение.
        - Почему это ты пойдешь?- не оборачиваясь на своего спутника, сказала она.
        - Но ты же говорила, в кровать... А здесь же...- пробормотал он.
        Тут наконец пришел в себя и Петя.
        - Мама!- воскликнул он, вставая.- То есть как же...
        Соня была уверена, что в ответ на его возмущенный и от возмущения недоговоренный вопрос женщина ответит что-нибудь резкое, решительное, вроде: «А вот так же!» Но она повела себя совершенно неожиданно.
        Она побледнела, потом покраснела, потом побледнела снова, теперь уже чуть не до синевы. В глазах ее мелькнуло смущение, потом смятение... Потом глаза ее заметались, остановились на Соне, и она произнесла каким-то скомканным тоном:
        - Но вот же... Но ты же сам...
        - Я просто заболел. Поэтому не пошел на работу. Исключительно поэтому!
        Резким был тон не у нее, а у Пети. Это показалось Соне неожиданным. Непонятно, правда, почему она решила, что эта женщина должна говорить резко. Но от Пети она такого тона не слышала никогда, это точно.
        Женщина снова бросила на Соню быстрый взгляд, глаза их встретились... Соня уловила в ее глазах какой-то мгновенный умоляющий промельк.
        И тут же все происходящее сделалось для нее ясным, как на ладони!
        - Мама!..- повторил Петя теперь уже не возмущенным, а растерянным тоном.- То есть ты, конечно, имеешь полное право... Я вовсе не...
        Соня переводила взгляд с Пети на его маму и обратно. Несмотря на Петино бормотание о полном мамином праве, несмотря даже на слова его мамы о кроватке, в которую
«давно пора», она видела, что та вовсе не собиралась тайком от сына провести время в постели с мужчиной. Может, только потому, что слишком уж не подходил на роль ее партнера вот этот лысый блинчик с писклявым голоском,- но это было для Сони очевидно. И, несмотря на теперешнее смятение этой женщины, так же очевидно было и то, что, пожелай она привести в квартиру мужчину, она уж точно не стала бы этого стесняться. И смятение ее происходило теперь только от недоразумения, от нелепости, от несоответствия между ее намерениями и восприятием этих намерений сыном, а вовсе не оттого, что ее застукали с мужиком.
        Все это мелькнуло у Сони в голове мгновенно. И, не успев еще даже понять, что именно мелькнуло, она положила руку Пете на плечо и сказала:
        - Петь, ты же булочки так и не вынул. Они в пакете, принеси. А я пока кофе доварю.
        Наверное, ее слова, в общем-то совершенно незначительные, оказались той кружкой холодной воды, которая залила только-только разгоравшийся, но угрожавший сделаться губительным пожар.
        Все сразу оживились так, словно только этих слов и ждали.
        - А браунис?- воскликнула Петина мама.- Петька, есть же браунис.
        - Да?- Петя даже не спросил, а выдохнул это с таким облегчением, как будто вынырнул из омута, в котором уже уверен был, что утонет.- А я не нашел.
        - Что значит не нашел? Можно подумать, он спрятан!
        Она открыла среднюю дверцу буфета - Соня прекрасно помнила, что Петя уже открывал эту дверцу, когда искал что-нибудь сладкое к чаю,- и достала прямоугольное фаянсовое блюдо с высокими бортиками, обведенными синим ободком. В этом обрамлении помещался темно-коричневый пирог с блестящей корочкой.
        - Вот же он, браунис,- повторила Петина мама, выставляя блюдо на стол. И, обращаясь к Соне, объяснила: - Вершина американского кулинарного искусства. Меня в Париже приятельница научила печь, американка. Во Франции сто лет живет, уж, казалось бы, могла заткнуться со своим браунисом, при французских-то десертах умопомрачительных. Там ведь без сладкого обедать не садятся. Но нет, до сих пор перед всеми гостями этим браунисом хвастается.- Все это она рассказывала, нарезая браунис маленькими ромбами.- Ну, и то сказать, удачный пирог. Сам печется, у плиты стоять не надо, не то что «Наполеон» какой-нибудь - убьешься, пока все коржи выпечешь.
        - Что-то я не помню, когда ты «Наполеон» пекла,- улыбнулся Петя.
        - Ты тогда еще маленький был,- ничуть не смутилась его мама.- А я молодая и глупая, тратила жизнь на всякую ерунду. Вы кофе обещали,- напомнила она Соне.- Петька, так где все-таки булочки? Алла Андреевна,- между делом представилась она. - Мама этого охламона. А это Хлодвиг,- кивнула она на своего спутника, который наконец переступил порог кухни.
        - Кто-о?!- Соне не удалось сдержать изумления.
        - Хлодвиг Маркович Дунский.- Алла Андреевна довольно усмехнулась. Видимо, это имя всегда производило должный эффект.- Сокращенно Холя. Что поделаешь, его родители были людьми с фантазией. А вас как зовут?- поинтересовалась она.
        Трудно было теперь и представить, что пять минут назад в ее голосе звучала растерянность, а в глазах мелькало какое-то жалкое выражение. Тон у нее теперь был насмешливый и бесцеремонный, а во взгляде заметна была лишь уверенность в себе, притом, сразу понятно, уверенность привычная.
        - Соня Гамаюнова,- сказала Соня.
        - Прилично,- небрежно заметила Алла Андреевна.- Готов кофе? Ну, садитесь. Погодите, что это за чашки Петька выставил? Вечно натащит с работы всякой дряни.
        Она открыла на этот раз верхнюю, витражную часть буфета, достала оттуда фарфоровые чашки такой невозможной старинной красоты, что при взгляде на них представлялся императорский прием, и расставила на столе. Она расставляла эти чашки, рядом с которыми страшновато было дышать, не то чтобы небрежно, но с бестрепетной привычкой в каждом движении.
        - Аллочка, тебе не кажется, что уже пора позвонить врачу?- спросил Хлодвиг, как только все уселись наконец за стол.- Вдруг Катеньке опять стало плохо?
        - Катька в клинике, там без тебя разберутся,- отрезала Алла Андреевна.- Это его болонка,- объяснила она Соне.- Ни свет ни заря ее пробрал понос. Холя почему-то решил, что она сдыхает, и, вместо того чтобы вызвать ветеринара, вызвал меня. Так что я с шести утра подтирала задницу дрыщущей собачонке.
        - Мама!- возмутился Петя.- Дай нормально поесть!
        - А что особенного?- пожала плечами та.- Такая же органика, как, например, браунис.
        Петя поперхнулся и положил свой кусок пирога обратно на блюдечко.
        - Кстати,- вспомнил Хлодвиг,- Аллочка, ты ведь привезла меня, чтобы угостить коньяком. Выпью и в самом деле поеду домой спать. В кроватку, в постельку! Я страшно устал от волнений. Все-таки Катя мое единственное близкое существо,- объяснил он, тоже почему-то Соне.
        Петя принес темную бутылку с французской надписью на этикетке, перелил коньяк в маленький хрустальный графин и уже оттуда разлил по рюмкам, украшенным морозным узором.
        - За здоровье Кати!- провозгласил он.
        Выпив, Хлодвиг обмяк на стуле и стал засыпать прямо за столом.
        - Пожалуй, Холя, домой ты не поедешь,- сказала Алла Андреевна.- Везти тебя Петька не может - выпил, за руль нельзя. А в метро ты заснешь и будешь до вечера кружить по кольцу. Так что отправляйся в Петькину комнату и укладывайся на диване.
        - А...- произнес было Петя.
        - Что?- Алла Андреевна бросила на него быстрый испытующий взгляд.
        - Нет, ничего...
        Петя тоже бросил быстрый взгляд, но не на маму, а на Соню и сразу же отвел глаза.
        Хлодвиг Маркович удалился.
        - Так что все-таки с твоим здоровьем?- спросила Алла Андреевна сына.- Ты врача вызывал?
        - Нет. Соня принесла мне капли для полоскания, и горло прошло.
        - Но у вас ведь в конторе, кажется, нельзя без больничного?
        - Один день можно.
        - Что ж, спасибо Соне, пришедшей тебе на помощь,- пожала плечами Алла Андреевна. И немедленно поинтересовалась: - А вы, Соня, чем вообще занимаетесь?
        - Играю в массовке.
        - Странное занятие,- усмехнулась Алла Андреевна.- Ну да мы и не такую экзотику видали. А живете далеко?
        - Рядом в переулке. В общежитии.
        - А-а, знаю, какого-то самозваного университета. И на кого же вы в этом заведении учитесь?
        - Я не учусь,- сквозь зубы процедила Соня.- Просто комнату в общаге снимаю.
        - Понятно. А на работу вам отсюда далеко? Вы каждый день работаете?
        - Сегодня выходная,- ответила Соня.
        Она так рассердилась, что с трудом выговаривала слова. Ее выводил из себя тон Аллы Андреевны, вдруг ставший великосветски холодным, а еще больше она злилась на себя - зачем отвечает на эти бесцеремонные вопросы? В Петину сторону она вообще не смотрела: его молчание раздражало ее даже больше, чем расспросы его мамаши.
        - Конечно, в таком случае вы можете не торопиться,- сказала Алла Андреевна.- А вот мне пора на работу.
        Соня поднялась из-за стола.
        - Я на маникюр записана,- сказала она.- Через полчаса. До свиданья.
        И, не оглядываясь ни на Петю, ни на Аллу Андреевну, вышла из кухни.
        - Петя, проводи гостью до двери, в прихожей темно,- услышала она.
        Нетрудно было догадаться, что проводы дальше, чем до прихожей, не рекомендуются.
        - Спасибо, я сама,- бросила Соня вышедшему вслед за ней Пете.
        - Соня...- пробормотал он.
        - Пока.
        Не глядя на него, она открыла дверь. Замок был замысловатый, но Соня каким-то загадочным образом легко разбиралась в любых замках. Когда она была маленькая, отец, смеясь, дразнил ее за это Сонькой Золотой Ручкой.
        Она вышла на лестницу и закрыла за собой дверь. Петя остался в квартире.
        Глава 11
        Пока она занималась вареньем, каплями для полоскания и светской беседой, погода переменилась. Небо, с утра светившееся ясным осенним светом, теперь затянулось тучами. Тяжелые, низкие, они лежали прямо на крышах домов. От этого Соне показалось, что она провела в квартире Дурново не час с небольшим, а целый день. И это заставило ее еще больше разозлиться на себя.

«Еще в шесть утра к страдальцу помчалась бы!- подумала она.- Как его мамаша к собачке».
        Бытовая сентиментальность совсем не была ей свойственна, да и никакая не была; оставалось только удивляться собственной глупости.

«Так тебе и надо!- говорила себе Соня.- Взялась возиться с маменькиным сыночком, вот и получила. Мерси за услугу, можете быть свободны! Странно, что еще деньги не предложили. А кстати, за лекарство могли бы и вернуть. Булочки и варенье ладно, зачтем в обмен на браунис».
        Настроение было испорчено, идти никуда не хотелось. Да и погода не располагала к прогулкам: ветер бил в лицо, тучи с каждой минутой становились все темнее и вот-вот обещали прорваться дождем.
        Соня свернула в переулок, к общежитию.

«Неплохо бы и мне вздремнуть,- решила она.- Хлодвиг Маркович от переживаний утомился, а я чем хуже? Между прочим, я тоже не выспалась. Вот и пойду спать!»
        Уснула она сразу, как только легла в кровать. Злость на себя и тем более на семейство Дурново - это было совсем не то чувство, которое могло бы довести ее до бессонницы. Эти люди не задели ее сердце.
        Но сон ее все-таки был беспокоен. Какой-то он... московский был, этот сон. Ей снилась женщина, которая, стоя почему-то у входа в общежитие, говорила, что она риелтор, а потом оказалось, что она не риелтор, а креатор. Во сне Соня не знала значения обоих этих слов, но знала, что значения эти неважные, совершенно ей не нужные, какие-то... Поверхностные, вот какие! А потому московские, да, московские. И ее ужасно сердило, что эта женщина зачем-то обращается именно к ней и пытается разъяснить, кем же все-таки работает.

«Я-то при чем?- говорила у себя во сне Соня.- Отстаньте вы от меня! Что вы все время стучите?»
        Но женщина не отставала. Она все стучала и стучала по стеклу, и этот непрекращающийся дребезжащий стук не давал спать.
        Соня резко села на кровати. В комнате было темно - значит, она проспала весь день. За окном бушевала настоящая буря: шумел дождь, гудел ветер, деревья били ветками по стеклу.

«Да это просто деревья стучат,- подумала Соня.- Дурацкий сон!»
        Но тут по стеклу застучали так, как не могли стучать ветки деревьев,- длинной отчаянной дробью.
        Соня набросила халат и подбежала к окну. Свет она не включала, поэтому сразу разглядела за стеклом очертания человеческого лица. А присмотревшись внимательнее, поняла, что это лицо Пети Дурново.
        Сон так отдалил события сегодняшнего утра, что они казались теперь словно и небывшими. Они даже совсем забылись, эти события, и Соня не могла понять: что делает здесь Петя, почему он мокнет под дождем?
        Окно не было заклеено на зиму - Соня распахнула его.
        - Петя?- удивленно произнесла она.- Ты почему мокрый?
        Вопрос был не из разумных. Каким же еще можно быть, стоя под дождем, если не мокрым?
        Открывая окно, Соня еще не совсем отошла от сна. И только когда дождевые струи ударили ей в лицо, она стала возвращаться в действительность.
        Петя был не просто мокрый - он выглядел таким несчастным, что при виде его любая женщина разрыдалась бы от сочувствия. Только не Соня, конечно. Особенно после того, что произошло сегодня утром.
        - Ты что здесь делаешь?- не дождавшись ответа на первый, глупый вопрос, спросила она.- Что случилось?
        Ответа на умные вопросы тоже не последовало. Петя молча смотрел на нее широко открытыми глазами, по его лицу потоками текла вода, словно по лицу мраморной статуи, и от всего этого казалось, что он словно бы не в себе.
        - Заходи,- вздохнула Соня.- Да не в дверь,- уточнила она, увидев, что Петя, как солдатик, повернулся кругом.- Который час? Общага уже закрыта, наверное. В окно залазь.
        Она не была уверена, что Петя сумеет влезть в окно: первый этаж в старом доходном доме был довольно высоким. Не хватало еще втаскивать его под мышки, как какую-нибудь княжну в челн Стеньки Разина! Или нет, княжну, наоборот, из челна выбрасывали. Какие все-таки глупости лезут в голову спросонья в этой странной, сумеречной ситуации!
        Петя влез в окно мгновенно. Он оказался совсем не похож на ватного медведя, наоборот, хотя и не производил впечатления атлета, но легко подтянулся на руках, уперся ногой о выступ в стене, упруго оттолкнулся и, как пружиной подброшенный, перепрыгнул через подоконник.
        - Ого!- усмехнулась Соня.- Ты спортом не занимаешься? Прыжками с шестом? Или с чем там... В высоту, в общем.
        - Н-нет... Только в фитнес хожу...
        Петя наконец разомкнул губы. Они у него были не просто белые, а даже синие. Похоже, он не только промок до нитки, но и промерз до костей. Что могло заставить Петю, который совсем недавно чувствовал себя умирающим от температуры тридцать семь и шесть, оказаться на ночной улице во время самой настоящей бури,- этого Соня не могла себе даже представить. Ясно только, что это могло быть лишь что-нибудь сверхъестественное.
        - Учти, у меня малинового варенья нет,- чуть более мягким тоном сказала она.- Держи вот полотенце, вытрись, ты же мокрый весь. Сейчас чайник вскипячу.
        Вода в электрическом чайнике вскипела мгновенно, но за это время Сонина злость на Петю все же успела поостыть. Очень уж жалкий у него был вид, да еще носом он шмыгал, как ребенок...
        - Так что все-таки случилось?- повторила она, выставляя на стол перед Петей свою самую большую кружку.
        Кружка была высокая и узкая, поэтому чай в ней долго оставался горячим. Но Петя, кажется, даже не заметил исходящей паром кружки прямо у себя перед носом.
        - Соня!..- хрипло произнес он.- Соня, извини меня!
        - За что?- пожала плечами Соня.- Ты такой, как есть. За это не извиняются.
        - Я вовсе не такой!- Эти слова прозвучали с совсем уж детской обидой. Соня не смогла сдержать улыбку.- Я не должен был так себя вести, я понимаю! Но я... Я просто растерялся, Соня, понимаешь? То есть...
        Все-таки его было жалко. Явился ночью под окно, в дождь, даже зонтика не взял... Может, перед этим по улицам бродил, собирался с силами. Все это было трогательно, даже учитывая полное отсутствие у Сони сентиментальности.
        - Ну, растерялся и растерялся,- примирительным тоном сказала она.- С каждым бывает. Я на тебя не обижаюсь.

«На такого, как ты, грех обижаться»,- подумала она при этом.
        - Правда?
        Петино лицо просияло. Оно до сих пор было мокрым: видно, он и в самом деле был сильно взволнован, если не вытерся сразу же, как только ему было выдано полотенце.
        - Правда,- улыбнулась Соня.- Вытирайся и чай пей, а то опять горло заболит.
        Но Петя пропустил ее слова мимо ушей. Он встал, уронив полотенце на пол, шагнул к Соне... И обнял ее так крепко, что она чуть не вскрикнула. Все-таки он был сильный и не умел свои силы рассчитывать.
        - Петь, ты же...- начала было Соня.
        Но он не дал ей договорить. И поцелуй его снова был приятен... Еще даже более приятен, чем утром,- оттого, что губы у него теперь были холодные и пахли не лекарственной мятой, а свежим ночным дождем и осенними листьями.

«Жевал он, что ли, эти листья?» - успела подумать Соня.
        И сразу перестала думать - совершенно отдалась поцелуям. В этих поцелуях они были как будто бы не собою, не неловким, немного смешным Петей, не сердитой на его неловкость Соней, а какими-то совсем другими людьми, во всем друг к другу прилаженными, совершенно друг с другом совпадающими...
        И то, что они оказались в кровати, было словно продолжением этих поцелуев - простым, единственно возможным продолжением.
        Петя и весь был мокрый, не только губы. Мокрый, холодный, свежий - он взбудоражил Соню так сильно, что она забыла обо всем. Да и что у нее было такого, о чем стоило бы сейчас помнить, на что стоило бы променять минуты полного самозабвения?
        И все-таки даже сквозь это свое самозабвение она понимала, чем он взбудоражил ее. Своей неловкостью, неумелостью, торопливостью, вот чем. Дрожь его мягких, с округлыми ладонями рук казалась не дрожью, а трепетом.
        Правда, сам он был совсем не трепетный, а очень даже тяжелый: когда Петя оказался над нею, то так придавил ее, что Соня охнула. Ей пришлось упереться руками ему в грудь и подтолкнуть его снизу, только тогда он догадался, что надо приподняться, чтобы она могла хотя бы дышать.
        Но потом их дыхания слились в общей своей прерывистости, и все эти мелочи перестали что-либо значить.
        Неважно было и то, что Петя торопился, и то, что никак не мог развести Сонины ноги, его руки соскальзывали с ее коленей, или это не он, а сама она не могла их развести от волнения?.. И почему она так волновалась - потому, что его волнение передалось ей, или просто сама по себе?.. Но как хорошо все это было, как легко - и волнение, и неловкость, и сбивчивые его слова, среди которых она отчетливо могла разобрать только свое имя!
        И даже то, что все кончилось очень быстро, ничуть Соню не разочаровало. Она уже понимала, что все самое лучшее в жизни и бывает мгновенным, мимолетным, и должно таким быть. Хотя едва ли она могла бы обозначить это свое понимание внятными словами, и особенно сейчас не могла, да и не хотела... И нужны ли здесь были внятные слова?
        - Тебе... совсем?..- не глядя на нее, чуть слышно проговорил Петя.
        - Что - совсем?
        Соня улыбнулась. Как все-таки отличалась его дневная точная речь от этой, ночной! Она не знала, какая из них нравится ей больше. Наверное, все-таки вот эта, искренняя в своей несвязности.
        - Ну, совсем... не было со мной хорошо?- запинаясь, пояснил он.
        Соня удивленно посмотрела на него. Почему он так решил?
        И тут же она догадалась, почему!
        - А у тебя это что... В первый раз?- почти так же сбивчиво, как Петя, спросила она.
        Ее собственная сбивчивость происходила не от смущения, а лишь от изумления. Соня до сих пор не знала, сколько Пете лет, но что не двадцать и даже не двадцать пять, это точно. И что, получается, она его первая женщина?! Было от чего оторопеть. Но что причина его смущения именно в этом, она не сомневалась.
        Петя молчал, отвернувшись. Соне стало стыдно.

«И зачем спросила?- подумала она.- Очень ему приятно в таком признаваться!»
        - Я, конечно, пробовал,- наконец ответил Петя. Его голос звучал чуть слышно.- Еще в школе. И в институте потом. И на работе уже, с одной там у нас... И...- Он опять замолчал.

«И что?» - хотела спросить Соня.
        Но не спросила.
        - И каждый раз... В общем, не получалось. У них не получалось, потому что, наверное, я... В общем, конечно, не у них, а у меня не получалось...
        Трудно было что-либо понять из его сбивчивых объяснений - что у кого не получалось, почему. Но Соня была уверена, что и не надо всего этого понимать.
        - Глупости,- сказала она.- Все у тебя получилось. Нормально, как у всех.
        Тут она сообразила, что и сама сморозила дикую глупость. Хорошенькая похвала мужчине - ты, мол, как все! Да и женщина, которая в постели вспоминает про «всех», хорошенькое производит впечатление.
        Но, кажется, Петя этой глупости не заметил.
        - Правда?- Он быстро повернулся к Соне и приподнял голову с подушки.- Ты правда думаешь, что дело не во мне?
        - Правда,- улыбнулась Соня.- Мне, во всяком случае, понравилось. Вставай, будем чай пить. Ты, конечно, уже разогрелся, но горячее не помешает.
        Петя с готовностью вскочил, натянул брюки; Соня и не заметила, когда он успел их снять.
        - Ты на мою маму не обижайся,- сказал он, уже сидя за столом.
        - Чего мне на нее обижаться?- пожала плечами Соня.- Она мне что, родственница?
        - Я у нее единственный, воспитывала одна. С отцом они разошлись, еще когда мне два года было. Он художник. К себе в Калугу вернулся, я его, можно считать, и не видел. Женился, кажется.
        - Он вам хотя бы помогал?- спросила Соня.
        Вопрос об отце был для нее болезненным, и Петина простая история ее тронула.
        - Нет. Они с мамой договорились: он на квартиру не претендует, она за это - на алименты. У меня и фамилия ее. Правда, класса до пятого его была - Федоров. Свою мама боялась давать. Это уж потом можно стало и даже модно.
        - Чего боялась?- не поняла Соня.- Что стало можно?
        - Дворянской фамилии боялась. То есть среди своих, конечно, не боялась, даже наоборот. Но гусей лучше было не дразнить. Никто ведь не думал, что советская власть когда-нибудь кончится. В общем, она надо мной до сих пор трясется. И чересчур ревностно относится... ко всему.
        - Да ладно,- улыбнувшись, махнула рукой Соня.- Расслабься. Я на нее не в обиде.

«Мне-то до нее какое дело?» - подумала она при этом.
        - Соня!- В голосе у Пети вдруг зазвучали какие-то странные интонации, одновременно торжественные и просительные.- Я хотел тебе сказать... То есть попросить... Вернее, предложить, чтобы ты... В общем, как ты смотришь на то, чтобы жить... у меня? То есть со мной.
        Меньше всего Соня ожидала подобного заявления! После того, что она услышала в его квартире сегодня утром... После недвусмысленных намеков его мамаши на то, что ей следует знать свое место, да что там намеков - прямых указаний!
        - Отрицательно я на это смотрю,- не раздумывая, отрезала она.
        - Но почему, Соня?- горестно, даже со всхлипом выдохнул он.
        - Потому, что кончается на «у». Ну не люблю я у кого-то жить,- чуть мягче объяснила Соня.- Да и не жила никогда. Я сама по себе привыкла.
        - Если ты думаешь, что мама будет вмешиваться в наши отношения, то совершенно напрасно!- горячо проговорил Петя.- У меня отдельная комната, даже почти две комнаты, потому что альков и балкон. И к тому же мама все время или в универе, она там преподает, или у себя в кабинете. Она переводчица, дома работает,- зачем-то пояснил он, как будто Соня спрашивала, кем и где работает его мама.
        - Не в этом дело.- Соня не сдержала улыбку, хотя вообще-то готова уже была рассердиться на Петю. Даже удивительно: как можно выучиться на адвоката, работать в серьезной фирме и быть таким наивным? Или на работе он совсем не такой?- Просто я не понимаю, зачем мне у тебя жить. Из общаги меня пока не гонят. От дома твоего недалеко, в случае чего доберешься.
        Она ожидала, что Петя снова начнет бормотать какие-нибудь сбивчивые объяснения. Но, к ее удивлению, ничего подобного не произошло.
        - Жить тебе у меня затем, что ты мне нужна,- сказал он. В его интонациях не было теперь ни тени сомнения, и слова звучали твердо.- И поэтому мне совершенно непонятно, для чего нам расставаться.
        - Я тебе нужна?..- медленно переспросила Соня.- А ты мне? Об этом ты не думал?
        - Думал,- кивнул Петя.- И надеюсь, тоже стать тебе нужным.
        Все-таки он не был тюфяком, как это казалось при первом, поверхностном общении. Было в нем что-то... Соня даже не знала, как это в точности назвать. Незыблемость, что ли?
        - Нет,- сказала она.- Не хочу я у тебя жить, Петя. Ты уж не обижайся.
        Часть II
        Глава 1
        Соня проснулась оттого, что солнце коснулось ее губ. Прикосновение было такое осязаемое, как будто у солнца были не лучи, а теплые пальцы.
        Так ей казалось в детстве. То есть и не казалось даже - тогда Соня была уверена, что у солнца вот именно пальцы. А иначе как бы ей удавалось чувствовать их сквозь сон?
        Может быть, сегодня она почувствовала это прикосновение точно так же, как в детстве, потому, что детство ей и снилось. Стена дома на Садовой сплошь в лиловом кружеве глицинии, устремленные вверх махровые грозди цветущих каштанов, темно-розовые от цветов ветки иудиного дерева... Весна, Крым.
        Последние полгода Крым стал ей сниться каждую ночь, почему, она не понимала, но просыпаться после этих снов было всегда грустно, а иногда и горько.
        Что-то словно не закончено там было, не завершено. Но что? Соня не знала.
        Она открыла глаза и сразу остановилась взглядом на белом потолке, в центре которого висела синяя люстра. Люстра была очень необычная, похожая на уличный фонарь. Хотя и непонятно было, в чем тут сходство - разве Соня хоть раз видела на улице фонари из синего стекла и тусклой желтой латуни?

«Откуда она здесь?- глядя на люстру, недоуменно подумала Соня.- И где вообще - здесь? И я... Где я?»
        Только в Москве ее стала преследовать такая странная утренняя забывчивость. А в последние полгода эта странность лишь усилилась.
        - У тебя сегодня выходной?- услышала Соня.
        И, повернув голову, увидела входящего в комнату Петю. Он был уже полностью одет: костюм безупречен, туфли сверкают, галстук завязан правильным кособоким узлом. Вместе с ним в комнату вплыл тонкий запах парфюма.
        И сразу стало понятно, где она, что за люстра над нею висит и как пройдет сегодняшний день.
        - Ну да,- ответила Соня.- Конечно, у меня выходной. А то почему же я сплю?
        - Мало ли?- пожал плечами Петя.- Может, ты уволилась.
        Чтобы Соня уволилась со студии, это была его розовая мечта. Но она была упрямая и увольняться не хотела. И вовсе не ему назло, а просто не хотела, но Петя в это не верил и полагал, что вот именно из духа противоречия, который, он считал, присущ Соне в высшей мере.
        - Не уволилась.
        Соня прислушалась. Ее сонное сознание пробуждалось медленно, и только теперь она вспомнила, что сегодня суббота, а значит, Алла Андреевна должна быть дома.
        Но в квартире было тихо.
        - Все, я пошел,- сказал Петя.- Сегодня за отгул работаю. Вечером в церкви увидимся.
        Сонино сознание сделало следующий шаг и зацепилось за мысль о том, что завтра Пасха, потому Петя и говорит о вечерней встрече в церкви. И Аллы Андреевны поэтому не слышно: она, конечно, уже там.
        Петя наклонился над лежащей Соней, чмокнул ее в щеку и, не удержавшись, поцеловал еще и в губы, уже не дежурно-прощальным, а долгим поцелуем.

«Пост постом, а мужчина есть мужчина»,- усмехнулась про себя Соня.
        По счастью, Петя соблюдал пост не настолько строго, чтобы на целые месяцы выпадать из нормальной жизни. Да и вообще, в семье Дурново пост выглядел как-то по-человечески: Алла Андреевна, правда, мяса не ела, однако для сына и сама готовила, и не вмешивалась в Сонины кухонные привычки.
        Но в Страстную неделю в доме не было не только мяса - вообще никакой еды не было; Петя питался на работе, а Соня в кафе. Отсутствие еды она обнаружила и сейчас, придя в кухню и открыв поочередно дверцы холодильника и буфета. Холодильник вообще был разморожен и выключен.
        В хлебнице нашлась четвертинка «Бородинского», и Соня с отвращением ее сжевала, пока варила кофе. Она любила, чтобы черный хлеб был пышный, с кислинкой, с хрустящей корочкой, и то, что все москвичи считали наилучшим хлебом какой-то плотный и клейкий кирпич, который даже в свежем виде был твердым и от которого появлялась не сытость, а лишь тяжесть в желудке,- казалось ей проявлением московского непонимания настоящей жизни. Еще одним проявлением.

«И как я здесь очутилась?- сердито подумала Соня, без всякого удовольствия прихлебывая горячий кофе.- Ведь уверена же была: нет, ни за какие коврижки!»
        Это в самом деле было для нее загадкой. Она нисколько не кокетничала с Петей - еще не хватало бы с Петей кокетничать!- когда сказала, что не будет с ним жить. И как так вышло, что следующим утром она проснулась в его кровати и просыпается здесь уже полгода?
        Одним можно было себя утешать: никаких особенных коврижек жизнь в квартире Дурново ей не принесла, так что ее тогдашний поступок можно было считать хотя и глупым, но честным.
        Соня вспомнила, как той октябрьской ночью полгода назад почему-то пошла провожать так и не высохшего Петю на Сивцев Вражек, хотя на улице выл ветер и дождь лил как из ведра, и зашла с ним в подъезд, и они долго целовались, сами не замечая, что поднимаются вверх по ступенькам, или это Соня не замечала, а Петя очень даже замечал, хотя глаза у него были закрыты во время поцелуев?.. Как бы там ни было, а они вместе вошли в темную прихожую и, не включая свет, прошли по длинному коридору, а наутро Соня проснулась и впервые увидела над собой синюю люстру, непонятно чем похожую на уличный фонарь.
        И вот пожалуйста - «вечером в церкви увидимся»! Как будто иначе и быть не может. А если у нее на вечер совсем другие планы?
        Но, по правде говоря, никаких планов не было. И не пойти в церковь было как-то неловко.
        В Сониной семье не то чтобы не верили в Бога - может, родители и верили, но с ней об этом не говорили и между собой, когда еще жили вместе, не говорили тоже. Во всяком случае, Соня таких разговоров не слышала. Наверное, поэтому она относилась ко всему, что связано с верой, с какой-то опасливой поспешностью. В церковь на Пасху? Да-да, конечно, приду...
        Это ощущение себя не в своей тарелке было особенно отчетливым оттого, что в семье Дурново все относящееся к вере и церкви существовало ровно наоборот, как само собой разумеющееся.
        Соня не понимала, как сочетается в Алле Андреевне эта ее королевская, не стесняющаяся себя бесцеремонность, почти цинизм, с соблюдением множества замысловатых церковных правил. Но Петина мать соблюдала все эти правила так естественно, что усомниться в ее искренности было невозможно.
        В маленькую церковь близ Староконюшенного переулка Алла Андреевна ходила то к заутрене, то к вечерне, то еще к какой-то службе, которая называлась повечерием; Соня впервые услышала это название от нее. И, что производило на Соню особенно сильное впечатление, Петина мать часто бывала в церкви так, как бывают у близких друзей - без видимой надобности, не по важному поводу, а просто перекинуться парой слов. При этом в Алле Андреевне не было исступленной истовости - она могла забежать в церковь на пять минут после работы, чтобы поставить свечку или раздать милостыню старушкам на паперти.
        Все это говорило о каком-то особенном ее отношении к той стороне жизни, которая была Соне недоступна, а потому и вызывала нечто вроде опаски.
        Вздохнув, Соня допила кофе и вернулась в Петину комнату - читать роман, переведенный с английского Аллой Андреевной.

* * *
        Она вышла из дому уже в сумерках - поздних, потому что и Пасха в этом году была поздняя, майская. Петя успел позвонить раза три, недовольный тем, что она опаздывает. А она так зачиталась, что не могла оторваться от книги, и опомнилась, только когда перевернула последнюю страницу. Даже то, что роман имел отношение к Алле Андреевне, не испортило впечатления.
        Соня читала про сумрачный английский парк, и пруд, и маленькую девочку, которая что-то нафантазировала о чужой жизни и любви и сама не заметила, как эту взрослую, ей непонятную жизнь и любовь разрушила... Тревожные, прекрасные сумерки весенней Москвы сливались с английскими сумерками, оттеняли их каким-то особенным образом. И крымские весенние сумерки с их тонкими запахами всеобщего цветения жили при этом в тайном уголке сердца, и Соня ясно чувствовала связь между всеми этими сумерками. Эта связь и была - чувством.
        Церковь была маленькая, очень старая, но красивая какой-то совсем молодой красотою. Ее маковки и луковки посверкивали под фонарями тускловато, но празднично.
        У церкви толпились люди - входили, выходили ненадолго из душноватого полумрака, чтобы вдохнуть свежий весенний воздух, возвращались обратно. Соня набросила на голову шелковый шарф - вообще-то она даже зимой ничего на голове не носила, но сюда ведь положено,- поднялась по гладким ступенькам и оказалась в церковном приделе.
        И сразу же увидела Аллу Андреевну. Прямо мистика какая-то - как будто та была здесь единственная или главная!
        Петина мать стояла перед сидящей на скамеечке у стены женщиной, по виду ее ровесницей, но пышной и моложавой.
        Женщина эта выглядела не только моложавой, но и нарядной. Она была одета в темно-голубое, очень шедшее к ее ярким глазам платье, из-под кружевной нежно-голубой шали выбивались на лоб светлые локоны, и понятно было, что выбиваются они не случайно, а подчиняясь тому причудливому замыслу, который называется продуманной небрежностью.
        Сухая, костистая Алла Андреевна выглядела рядом с ней просто изможденной. Вообще-то Соне очень нравилось, как одевается Петина мать, но сейчас ее одежда, как всегда гармонично подобранная - золотисто-коричневая блузка, твидовый жакет пепельно-ржавого цвета, туфли каштановой кожи на широком низком каблуке,- казалась будничной, тусклой, так ярко и броско цвела ее ровесница.
        Соня подошла поближе и хотела поздороваться. Но сначала замешкалась, а потом ей стало неловко вмешиваться в разговор. Она прислонилась к каменной полуколонне, ожидая, когда этот разговор окончится.
        - Как, и ты явилась, Катя? Ты поправилась или просто тебя голубое так полнит?
        В голосе Аллы Андреевны прозвучала насмешка, и Соня догадалась, почему. На Страстной неделе Петина мать ходила в церковь как на работу, а вчера, в пятницу, провела здесь, кажется, всю ночь. Поэтому сегодняшнее появление свежей и бодрой Кати - наверное, за всю неделю первое появление в церкви - выглядело в ее глазах неуместным.
        - Конечно, явилась, Аллочка!- Катины глаза сияли насмешкой, так хорошо скрытой, что ее почти невозможно было разглядеть, но и ни с чем нельзя было перепутать; голос сочился медовым ядом. Вопрос о своей полноте она пропустила мимо ушей.- Нельзя же не прийти. Должна же я от врагов защищаться!
        - Какие у тебя враги?- удивилась Алла Андреевна.
        - Враги у всех одинаковые,- улыбнулась Катя.- Дьявол, бесы. Вот от них.
        Теперь в ее улыбке мелькнуло торжество - оттого что удалось уесть собеседницу. Впрочем, и Алла Андреевна, кажется, испытывала по отношению к Кате точно такое же желание - уязвить ее поглубже.

«Она свое возьмет»,- подумала Соня.
        В этой ее мысли неприязнь соединилась с непонятной робостью перед женщиной, которая ни в чем своего не упустит и, главное, в точности знает, что именно ей принадлежит.
        Алла Андреевна сердито повела плечом. Возразить Кате ей явно было нечего.
        - Ладно,- поморщившись, сказала она.- Твои придут?
        - Не знаю.- Катино лицо погрустнело и сразу постарело, голос зазвучал совершенно иначе, искренне и доверительно.- Я за них, Алла, так волнуюсь. Ведь все время они на виду. Я думала: ну, молодые, любопытные, ну, пусть натешатся этим своим гламуром, ведь не глупые же они у меня, надоест же им когда-нибудь.
        - И что?
        Голос и взгляд Аллы Андреевны переменились тоже - в них появилось не то цепкое внимание, которое обычно было ей присуще, а внимание другое, грустное какое-то, что ли. Как будто ни у нее, ни у этой Кати не было секунду назад взаимного желания сказать друг другу гадость.
        Как могут происходить такие стремительные перемены, Соня не понимала. Да она никогда прежде, до Москвы, до семейства Дурново, таких мгновенных перемен в людях и не замечала.
        - И ничего,- вздохнула Катя.- Бегают по своим тусовкам, как зомби какие-то. И на работе как устают - ведь каждое утро по два часа прямой эфир!- и все равно... Ладно Дима, он с детства такой, вечно бог знает чем увлечется. Но Наташа! Ведь и умница, и жена, и мать хорошая. Можешь себе представить, Аленку начала по модным показам таскать! Мол, девочке уже пять лет, ей интересно... Безумно за них боюсь.
        Соня не поняла, что вызывает у Кати такой страх за своих, надо полагать, детей. И эту самую Аленку - съедят ее, что ли, на модном показе?
        Но разобраться, в чем тут дело, она не успела. И не успела даже расслышать, что ответила Алла Андреевна.
        - Наконец-то!
        Соня вздрогнула от неожиданности. Хотя удивляться тому, что Петя ее заметил, конечно, не приходилось.
        Голос у него был недовольный. И взгляд, которым он окинул Соню, выражал недовольство тоже.
        - Сейчас крестный ход начнется,- сказал он.- Еще немного, и опоздала бы.
        - Но не опоздала же,- пожала плечами Соня.
        Непонятные они все-таки люди! Пасха, праздник - только и разговоров. А сами прямо в церкви над подругами насмешничают и с попреками лезут. Она уже открыла было рот, чтобы высказать Пете, что думает о его недовольстве, но тот, видимо, и сам сообразил, что оно сейчас неуместно. Или вовремя вспомнил, что Соня за словом в карман не лезет и вряд ли позволит ему себя воспитывать.
        - Пойдем,- сказал он и, быстро обняв Соню, примирительно коснулся губами ее виска.
        Глава 2
        Куличи высились над столом, как золотые холмы. Большие плоские блюда, в которых ровно зеленела молодая трава и яркой киноварью поблескивали яйца, усиливали это впечатление.
        Крашенные луковой шелухой яйца были смазаны маслом, оттого и блестели. А трава, то есть не трава, а, как оказалось, овес был выращен заранее.
        - Мама моя всегда к Пасхе овес выращивала,- объяснила Соне Нина Георгиевна.- Даже в войну. И все выращивали.
        Опять эти загадочные «все»! Где они, интересно, существуют, и почему ни один из них ни разу не встретился Соне?
        Но Нина Георгиевна разговаривала с нею так доброжелательно, что сердиться на кого бы то ни было, в том числе и на себя, совсем не хотелось. Она и вся была какая-то очень спокойная. И во всем ее облике, даже в одежде, каким-то необъяснимым образом сказывалась та же ясность и прямота, которая была в ее взгляде. Кажется, она была старше Петиной матери, но вообще-то ее возраст был неопределим. Правда, внешность ее была исполнена чем-то таким, что не может быть приметой молодости.
        В ее квартире стоял тонкий незнакомый запах. Соня потихоньку спросила у Пети, чем это пахнет, и он сказал, что перед праздниками к Нине Георгиевне приходит полотер и натирает паркет и мебель воском. Не химическим, из тюбика, а самым настоящим.
        Стол был покрыт белой скатертью, вышитой белой же гладью, а поверх скатерти - узкой льняной светло-зеленой дорожкой, на которой были выставлены праздничные блюда. Казалось, какой-то волшебник одним щедрым движением раскатал на столе самобранку.
        Салфетки, лежащие возле тарелок, тоже были льняные. Они были свернуты трубочками и продеты в темные серебряные кольца. Соня никогда не видела не только таких колец, но и чтобы вместо бумажных подавались матерчатые салфетки. Стирай их потом, выглаживай... Они еще и накрахмалены, кажется. Все это, конечно, красиво, но сколько же лишней возни!
        Впрочем, при взгляде на стол становилось понятно, что хозяйка явно не считает подобнюю возню лишней. На этом столе Соня впервые увидела не только льняные салфетки, но и настоящую пасху. До сих пор она почему-то думала, что пасхой называется кулич, а оказалось, это творожная горка, украшенная ягодками из варенья, разноцветными цукатами и рельефными буквами ХВ. Непонятно было, как Нине Георгиевне удалось сделать такую ровную горку и особенно эти вот буквы. А вкус!.. В Москве Соня приохотилась к сладкой творожной массе с курагой - в Ялте такую не продавали,- но даже это столичное лакомство не шло ни в какое сравнение с пасхой Нины Георгиевны.
        Посередине стола сначала стояла большая фаянсовая супница, из которой всем налили по чашке такого бульона, от которого Соня чуть не проглотила язык: он был крепок, душист, в нем плавали какие-то корешки и травки... Потом супница сменилась огромным пирогом, который назывался «курник». Нина Георгиевна сняла с него, как крышку, круглую верхушку из теста, и выяснилось, что он начинен не только курицей, но и еще чем-то нежно-паштетным и необыкновенно вкусным, что, к Сониному изумлению, оказалось обыкновенной гречневой кашей, то есть, конечно, вот именно что необыкновенной... И был еще мясной рулет «на жаркое» - этим словом Нина Георгиевна обозначала горячее,- и рыба, тушенная в белом вине, и молодая картошка, которая даже непонятно как была сварена, чтобы стать такой вкусной, а оказалось, ее вовсе не варили, а томили в сливочном масле с зеленью и чесноком... Все это было приготовлено так просто, без изысков и именно вследствие своей простоты так вкусно, что Соня едва удержалась от того, чтобы вылизать тарелку.
        Тем более что пасхальная служба длилась, по ее впечатлению, просто бесконечно, и она проголодалась так, что чуть сознание не потеряла в душной церкви, а потому, когда служба наконец закончилась, вышла на улицу такая же злая, как и голодная.

«И дома ведь есть нечего,- сердито подумала тогда Соня.- Может, плюнуть на эти ихние праздники, пойти куда-нибудь в кафешку поесть?»
        Тут-то Петя и сказал ей, что сейчас они идут в Староконюшенный переулок, к маминой подруге на пасхальный ужин. И какой это оказался ужин!..
        - А вам не жалко?- не удержавшись, все-таки спросила Соня, вытирая губы этой самой льняной салфеткой. И, встретив непонимающий взгляд Нины Георгиевны, пояснила: - Времени не жалко? Это же все очень долго готовить. И салфетки еще...
        - Не жалко,- улыбнулась Нина Георгиевна.- Это ведь личный опыт Сонечка.
        - Ну и что?- удивилась Соня.
        Она не очень-то поняла, что имеется в виду. При чем здесь личный опыт?
        - Мне кажется, надо воспринимать жизнь как личный опыт и дорожить традицией.
        - И что тогда будет?- все-таки не понимала Соня.
        - Тогда, можно надеяться, у тебя будет то, что Пушкин называл самостояньем человека. И залогом бессмертия его.
        - Думаешь, будет, Нина?- усмехнулась Алла Андреевна. При этом она едва заметно дернула подбородком в Сонину сторону, так, что не оставалось сомнений: она уверена, что уж у Сони ничего подобного не будет точно.- Будет у того, кому вовремя все это объяснили. В детстве.
        Соня поняла, что краснеет. Не от смущения, а от вновь охватывающей ее злости, которая теперь уже связана была не с голодом. Конечно, ее мама не выстряпывала пироги-паштеты, и водку не настаивала на травах, и не подавала ее на стол в десятке разноцветных графинчиков, и... Но все равно мама лучше всех - с ее наивностью, непритязательностью, робостью перед жизнью, с ее бесконечной любовью к дочке и страхом за нее!.. И кто дал этой московской барыне право судить, правильно ли мама воспитывала Соню, и кто вообще дал ей право считать себя барыней?!
        Соня почувствовала, что сию секунду то ли заорет, то ли заплачет. Но прежде чем она успела открыть рот, Петя сказал совершенно безмятежным тоном:
        - А мне всегда нравилось, что тетя Нина все сама готовит. Ты-то ленилась,- обернулся он к матери.- Вечно микояновские котлеты в «Кулинарии» на Горького покупала.
        - Микояновские, между прочим, вполне приличные были,- вступилась за котлеты Нина Георгиевна.- По сравнению с другими полуфабрикатами, конечно.
        - Вот именно что с полуфабрикатами. А вы молдавские котлеты жарили. Из трех видов мяса. И фарш как-то так... не мешали, а... Выбивали, вот! Помните?
        - Помню, Петюшка,- кивнула Нина Георгиевна.
        - И еще бульон всегда из настоящей курицы варили.- На Петином лице установилось элегическое выражение.- Четыре часа подряд и с хрустальной пробкой.
        - Зачем с пробкой?- забыв про свою злость, спросила Соня.
        - Чтобы курица мягкой становилась,- объяснила Нина Георгиевна.- Это я у Елены Молоховец прочитала. У мамы моей ее книга была еще до войны, вся на листочки распадалась.
        - Это где про то, что, если неожиданно пришли гости, надо спуститься в погреб и принести копченый окорок?- хмыкнула Алла Андреевна.- Актуальная книжка, особенно для совка!
        - Я в ней подобного совета не нашла,- пожала плечами Нина Георгиевна.- Во всяком случае, в моем издании. Думаю, это один из советских мифов про богатую дворянскую жизнь,- добавила она с едва слышимым упреком.
        Упрек был высказан до того тактично, что его и в самом деле почти невозможно было расслышать. Но Алла Андреевна расслышала. И слегка смутилась.
        - Ну да, вообще-то,- согласилась она.- Ляпнешь иногда пошлость, сама не заметишь как,- объяснила она почему-то Соне.
        Тон у нее при этом снова изменился - наполнился той живостью мысли, которая всегда проявлялась у нее неожиданно и всегда располагала к ней мгновенно и без размышлений.
        - А на Масленицу тетя Нина всегда блины пекла,- продолжал вспоминать Петя.- Это нечто! Не такие, знаешь, как буррито из фастфуда,- повернулся он к Соне,- а настоящие, толстые, кружевные. Я сто штук мог съесть! Теть Нин, если на следующую Масленицу опять к Ирке в Штаты не уедете, позовете нас с Соней на блины? Ирка - это дочка,- объяснил он Соне.- Моя одноклассница. За америкоса пузатого замуж вышла, в Чикаго живет.
        - Ты, если по сто штук блинов будешь есть, тоже пузатый станешь,- засмеялась Нина Георгиевна.- Конечно, испеку. И не обязательно Масленицы дожидаться, приходите просто так. Приходите, Сонечка,- повторила она, глядя на Соню своим прямым и ясным взглядом.

«Масленица - это же, кажется, зимой?- подумала Соня.- Не факт, что я следующей зимой здесь буду жить».
        Но одновременно с этой мыслью она с некоторым удивлением поняла и другое: что ее гнев на бесцеремонность Аллы Андреевны прошел, не успев разгореться. А почему? Непонятно.
        Высокие напольные часы ожили и начали играть какую-то красивую, похожую на старинный танец мелодию. Потом они звучно, как колокол, пробили четыре раза.
        - Пора,- сказала Алла Андреевна, вставая из-за стола.- Спасибо, Нинуша. Ценностей незыблемую скалу только у тебя теперь и чувствуешь.
        - Не преувеличивай моей роли в гармонии мироздания.- Нина Георгиевна улыбнулась и тоже встала, собираясь проводить гостей.- Спасибо, что пришли.
        Выйдя из подъезда, Соня подняла глаза на окна Нины Георгиевны, неярко светившиеся сквозь зеленоватые шторы на последнем, третьем этаже старого особняка. Над окнами светлели скульптурные женские лица, и даже отсюда, снизу, можно было различить выражение тихой, без упреков скорби, которым они были отмечены. И эта загадочная скорбь - о чем она, отчего?- была так же волнующе непонятна, как и все, что происходило сегодня. И все, из чего состояла теперь Сонина жизнь.
        - Жаль, что Ирка в Америку уехала,- сказала Алла Андреевна.
        - Ну да, тетя Нина скучает, конечно.- Петя зевнул.- Но сейчас все-таки не те времена. Она и сама два раза в год в Чикаго ездит, и Ирка приезжает.
        - Не потому жалко.- Вид у Аллы Андреевны был рассеянно-задумчивый.- Из-за тебя.
        - Из-за меня?- сонно удивился Петя.- Почему?
        - Потому что, если бы Ирка не уехала, ты не досиделся бы до тридцати лет в девках.
        - Мама!- возмутился Петя. Он даже сон с себя стряхнул.- При чем здесь девки?
        - Ну, в парнях. Или как это называется?- пожала плечами Алла Андреевна.- Во всяком случае, Ирка умеет правильно взяться за дело. Майкла со всеми его миллионами она обработала за три дня.
        - Между прочим, я на Ирке жениться не собирался. Я ее с детского сада знаю,- иронически заметил Петя.- И всегда воспринимал как друга, товарища и брата.
        Последнее пояснение он сделал, уже глядя на Соню: наверное, ему стало неловко вести при ней подобные разговоры.
        - Ой, Петька!- поморщилась Алла Андреевна.- Ты, может, и не собирался, а если бы женщина собралась, ты бы и сам не заметил, как в одно прекрасное утро проснулся женатым. Конечно, не всякая женщина,- уточнила она. И непонятно добавила: - На это и надежда...

* * *

«Как все это странно!- думала Соня уже в постели, глядя на темный росчерк оконной рамы за занавеской.- Что мне не дает послать ее подальше с ее барской спесью? Стесняюсь, что ли? Да нет. Тогда почему же?»
        Но, не отвечая самой себе на этот вопрос, в глубине души она все же понимала причину своей терпимости по отношению к Алле Андреевне.
        Причина была в том, что собственное душевное состояние напоминало Соне разбитый калейдоскоп. Разлетелись осколочки, которые прежде складывались в пусть и непредсказуемый, но отчетливый узор, и как их собрать, непонятно - разбилась волшебная трубка, в которой у каждого из них было свое правильное место.
        Именно такой разбитой трубкой чувствовала себя теперь Соня. Зачем она приехала в Москву? Ее желание стать актрисой оказалось не таким уж сильным, и выяснилось это быстро. Да и актрисой ли она хотела стать? Может, хотела чего-то совсем другого, что-то совсем другое в себе чувствовала, когда ловила взгляд Веры Холодной на экране или жадно наблюдала за людьми, за происходящими у них внутри и стороннему взгляду почти незаметными переменами. Но для чего же это было с нею? Неизвестно.
        И почему она сразу, как только поняла, что актрисой не будет, не уехала из Москвы? Ведь этот город не встретил ее ничем: ни распростертыми объятиями, ни хотя бы решительной злостью. Он просто не заметил ее появления, остался к ней совершенно равнодушен. Приехала, нашла какую ни есть работу? Ну, работай. Нашла жилье? Ну, живи. Лучше бы уж возмутился ее наглостью - какого черта тебе здесь надо, кто ты такая вообще?- отшвырнул бы ее одним щелчком. «Ах, ты так?- подумала бы она тогда.- Нет уж, я тебе докажу!»
        А теперь доказывать было нечего. Она казалась сама себе каким-то прозрачным существом, сквозь которое мир просвечивается, будто сквозь стекло. Что есть это существо, что нет его...

«Как это Нина Георгиевна сказала?- вспомнила Соня.- Самостоянье человека?»
        У нее никакого самостоянья не было точно. И, хотя она рассердилась на уверенность Аллы Андреевны в том, что у нее ничего подобного и быть не может, но что это за самостоянье такое, Соня в самом деле не понимала. В чем оно заключается? В том, чтобы пироги печь?
        - Петь...- Она осторожно потрясла Петю за плечо.- Ты совсем уже уснул?
        Сегодня Петя провалился в сон сразу, как только коснулся головой подушки. Конечно, сказались бессонная ночь и сытный ужин. Обычно он не засыпал без предварительного удовольствия, к которому относился основательно; Соня подозревала, из-за того, что оно ему было еще внове. Сама-то она, по правде говоря, не прочь была бы пропустить денек-другой. Но раз ему так нравится, что ж, пусть. Соня отвечала на Петины ласки, наверное, именно так, как ему хотелось, иначе он ведь не повторял бы их ежевечерне. Он с самого начала был ей не противен, с ним было даже приятно.
        Но сегодня и Пете было не до удовольствий.
        - М-м... д-да...- пробормотал он, не оборачиваясь.
        - Петь, проснись на минутку. А Нина Георгиевна - она кто?
        - Как - кто?- Он наконец обернулся и, сонно моргая, посмотрел на Соню.- Мамина подруга.
        - Нет, по профессии кто?
        - А!.. Гример. В театре. Сонь, давай завтра, а? На работу мне не надо, отосплюсь - потом поговорим.
        С этими словами он мгновенно, как кукла Буратино, схлопнул ресницы. Соня вздохнула. Она давно уже поняла: до тех пор, пока Петя не удовлетворит свои потребности, толку от него немного. Если, например, он хочет есть, нет смысла расспрашивать его о том, стоит ли идти на фильм, который получил приз в Венеции.
        Но ведь, кажется, все мужчины такие? Говорят же, что путь к их сердцу лежит через желудок. Ну, и через другие органы тоже. Соне это не мешало, и никакого возмущения не вызывала у нее Петина мужская незамысловатость. И то сказать, а женщины другие, что ли? Хоть разговоры в парикмахерской вспомнить, да и в студийной гримерке не лучше... О жале и ценностях жизни что-то никто там не беседовал!
        И тут, стоило Соне только вспомнить эти слова - непонятно почему вспомнить, ведь они совсем забылись!- только произнести их про себя, как все ее бессвязные, тревожные, казавшиеся неразрешимыми мысли словно осветились у нее в голове мгновенной вспышкой.

«В этом все дело!- задыхаясь от неожиданности и ясности своей догадки, подумала она.- Этого я хотела, за этим сюда приехала. Потому я и к Алле Андреевне так... Она-то наверняка знает, что это такое!»
        Соня почувствовала такой восторг, как будто в ее жизни произошло что-то очень существенное, может быть, главное. Хотя на самом-то деле - ну что особенного произошло? Не побежит же она теперь расспрашивать Петину мамашу: а скажите-ка вы мне, что это за жало у жизни такое, что за ценности?
        Но рассыпанные осколочки если не собрались в ясный узор, то по крайней мере стронулись со своих случайных мест. И Соня закрыла глаза с такой блаженной улыбкой, какая бывает на лице у женщины только после ночи любви.
        Глава 3
        Если Соне непонятно было, почему она живет в Москве, то еще непонятнее было ей, почему живет она именно с Петей Дурново. Потребности непременно находиться при мужчине она не чувствовала ни прежде, ни теперь. Большая любовь? Точно нет. Сердечная благодарность? Петя, конечно, относился к ней душевно, но причин чувствовать к нему за это какую-то особенную благодарность Соня не находила.
        В общем, об этом лучше было не задумываться: размышления на эту тему не вносили в жизнь ясности, наоборот, добавляли смуты. Если можно было отнести такое слово, как
«смута», к Пете, который весь был воплощенная ясность и каждый поступок которого Соня могла предсказать раньше, чем сам он собирался его совершить.
        Может, это было и не очень правильно - то, что у молодой женщины мужчина, с которым она живет, находится где-то на окраине сознания, едва ли не в слепом его пятне. Но правильно это или нет, Соня не задумывалась. В конце концов, на то и слепое пятно, чтобы происходящее в нем не требовало решительных действий и размышлений.
        Кое-какое действие она, впрочем, все же предприняла, правда, без особенных размышлений: уволилась со студии.
        Ее работа на «ТиВиСтар» закончилась так же буднично, как и начиналась. Соня просто не пошла туда, когда ее в очередной раз вызвали на съемки. Она хотела было устроить отвальную, полагая, что не стоит обижать людей, с которыми проработала почти год,- девчонок из массовки, гримерш, осветителей. Но когда относила на студию заявление об уходе, то поняла, что никто на нее за отсутствие отвальной не обидится. Никто здесь не обратил внимания на ее уход, как когда-то никто не обратил внимания на ее появление.
        Московское безразличие смотрело на нее своими пустыми глазами отовсюду, и ничего с этим нельзя было поделать.
        Распрощавшись со своей вялой студийной жизнью, Соня сразу устроилась работать в парикмахерскую неподалеку от дома. Это была единственная в окрестностях парикмахерская, которая по какой-то случайности еще не стала дорогим салоном и в которой у Сони не потребовали солидных документов, удостоверяющих ее мастерство, просто попросили сделать стрижку - вот нашей Ирочке, она как раз хотела попробовать что-нибудь оригинальное - и, посмотрев на результат, приняли на работу.
        Петя, к Сониному удивлению, обрадовался такой перемене в ее биографии. Хотя, может, удивляться не приходилось: работу «на мыловарне» он считал верхом неприличия и бессмыслицы, и, наверное, по сравнению с «ТиВиСтар» даже парикмахерская показалась ему приемлемой.
        Матери он рассказал о Сониной новой работе за завтраком. Алла Андреевна только плечами пожала.
        - Разве ты умеешь стричь?- спросила она.
        - Умею,- кивнула Соня.
        Ни вопросов о ее новой работе, ни каких бы то ни было оценок больше не последовало. Алла Андреевна допила чай и ушла в университет. И зачем в таком случае вообще было спрашивать?

«Да ну, есть о чем печалиться!- подумала Соня.- Нравится ей моя работа, не нравится... Что она мне, родная?»
        Что печалиться стоит только о том, что связано с родными людьми, она поняла, когда ушел отец. И с тех пор как она это поняла и перестала брать к сердцу людей посторонних, жизнь стала легко раскрывать ей свои тайны, да и оказалось, что и тайн никаких в общем-то нет.
        Только Москва не раскрывала ей ничего - оставалась загадкой.
        Была суббота, и с утра Соня собралась на базар. То есть не на базар - назвать этим жарким южным словом чахлые лоточные ряды, которые располагались по выходным на Смоленской площади, у нее язык не поворачивался. Но Петя так искренне радовался тем блюдам, которые она готовила и которые ей самой казались самыми обыкновенными, да, конечно, такими и были,- что по выходным Соня обычно становилась к плите. К тому же и неудобно было перед Аллой Андреевной: как ни относись хоть к ней самой, хоть к наскоро обжаренным ею готовым отбивным, но односторонне пользоваться ее кухонными усилиями Соне не хотелось.
        Поэтому она отправлялась по субботам на рынок.
        Готовить Соня не то чтобы не умела - просто не чувствовала к этому занятию того призвания, которое позволяет вкладывать в готовку всю душу; она была убеждена, что только в этом случае получается что-нибудь толковое. Именно так готовила мама, когда отец еще жил с ними,- вдохновенно, счастливо, так же, как и вообще жила тогда... Потом мама стала готовить обыкновенно. И хотя еда у нее все равно получалась по-южному основательной, но это стала просто еда - такая, чтобы можно было ею насытиться, ничего более.
        И точно так же готовила теперь Соня.
        У входа на рынок переминался с ноги на ногу потасканного вида долговязый мужик. Глаза у него горели тем лихорадочным огоньком, причину которого понять было нетрудно. В руке он держал пять полуувядших тюльпанов.
        - Девушка, купите цветы!- бросился он к Соне.
        - Не куплю,- отрезала она.
        - Ну купите! Хорошие цветы.
        - Плохие. Да мне и хорошие не нужны.
        - Купи, девушка, трубы горят!
        Про трубы Соня и сама сообразила, но сочувствием к мужику не прониклась. Обойдя его, она пошла к лоткам. Мужик потащился рядом, канюча:
        - Ну ты ж молодая девчонка, как это тебе цветы не нужны? Купи, а?
        Не обращая внимания на его нытье, Соня купила болгарский перец, помидоры, лук и пошла по рядам дальше, выбирая баклажаны. Собственно, выбирать было нечего: все овощи были одинаковые - гладкие, аккуратные, без запаха и, Соня уже знала, без живого вкуса. Только кислая капуста у разных торговок была разная; ее Соня пробовала на ходу.
        Вдруг что-то отвлекло ее внимание - какой-то легкий шелест, что ли. Она обернулась и увидела у себя за спиной старушку в потертой фетровой шляпке и в таком же потертом пальто невнятного цвета. Чем-то она была похожа на ялтинскую Виталию Яновну, но вот именно лишь чем-то - явственным впечатлением интеллигентности, которое исходило от обеих. Но при этом в Виталии Яновне чувствовалась жизнь, немного смешная, немного нарочитая в своей приподнятости над бытом, но все-таки живая жизнь. А в этой старушке жизни не было совсем. Она напоминала высушенный цветок, потому, наверное, Соне и показалось, что она слышит у себя за спиной не шаги, а шелест.
        По взгляду, которым старушка смотрела на кислую капусту и продававшиеся на том же лотке мандарины, нетрудно было догадаться, чего ей надо. Она и хотела, чтобы Соня об этом догадалась, это было очевидно. Но вслух своего желания все же не высказывала. Наверное, еще не дошла до той стадии нищеты, когда такие желания не стесняются высказывать вслух. А может, и не могла она дойти до такой стадии ни при каких обстоятельствах.
        - Что вам купить?- спросила Соня.
        Наверное, надо было добавить «бабушка», но она не могла. Старушка не вызвала у нее сентиментального умиления - только торопливую неловкость.
        - Капустки купи, детка,- прошелестела старушка.
        - Зачем тебе капустка, бабка?- возмутился алкаш.- У тебя и зубов-то нету!
        - Хоть во рту кисленькое подержу,- ничуть не обидевшись, ответила старушка.
        Соня купила старушке капусту, ту же, которую выбрала для себя, мандарины, помидоры и направилась к выходу с рынка. Старушка зашелестела за нею.
        У выхода продавались цветы и еще какие-то букеты из веток. Соня подошла поближе, чтобы их разглядеть. Ветки оказались можжевельником. От них шел едва уловимый, но знакомый и любимый запах - гор, моря, Крыма.
        - Дайте один,- сказала Соня продавщице.
        - Правильно, девушка, берите,- обрадовалась она.- Духовитый, правда же?
        - Купить вам?- обернулась Соня к старушке.
        - Купи, детка, купи,- закивала та.
        - Бабка, ты чего, совсем сдурела?- возмутился алкаш, который все это время тоже не отставал от Сони.- Зачем он тебе? Это ж банный веник!
        - В вазу поставлю,- объяснила старушка.- Запах-то в самом деле какой...
        - Возьмите.
        Соня протянула ей можжевельник.
        - А тюльпаны?- возмутился алкаш.- Тюльпаны-то всяко лучше, чем иголки!
        - Да что ты мне свои тюльпаны суешь?- наконец не выдержала Соня.- Оборвал где-то клумбу и лезешь!
        - Ничего я не оборвал,- обиделся тот.
        - А где же ты их взял?
        - В урне,- честно ответил алкаш.- Нет, ну ты представь: он ей - бац, букет! А она его вот так вот берет - и бросает! А ты такие цветы покупать не хочешь!
        Тут Соня наконец расхохоталась.
        - Ну давай свои цветы,- сказала она.- Сколько?
        - На бутылку.
        - Пива. В воспитательных целях.
        - Ладно, давай хоть на пиво,- не стал спорить алкаш. И неожиданно продекламировал: - «Не жалок ей нищий убогий - вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой и внутренней силы печать». Николай Алексеевич Некрасов, поэма,- с чувством добавил он, сунул Соне в руки букет и исчез так мгновенно, будто его ветром сдуло.
        Соня бросила цветы в урну, может, в ту же самую, из которой они недавно были добыты, снова засмеялась и пошла к Сивцеву Вражку.
        Настроение у нее переменилось так незаметно, что она лишь теперь это поняла. Только Москва обладала таким непонятным свойством - подбрасывать странные события, вот как сегодня, которые и не события даже, но покалывают воображение множеством неожиданных иголочек.
        Петя уехал в Сандуны: он с друзьями ходил в баню не тридцать первого декабря, а каждую субботу. Алла Андреевна еще не вернулась с занятий. И Соня готовила баклажаны в одиночестве, и ей было так весело, что они получились не просто съедобные, но, кажется, вкусные.
        Алла Андреевна вернулась с гостем - в прихожей послышался мужской незнакомый голос. К Соне в кухню они не заглянули, сразу прошли в кабинет. Правда, через пять минут Алла Андреевна зашла в кухню одна.
        - Покормишь нас, Соня?- спросила она.- Ну и запах! Петьку ждать не будем. Пока он там парится, мы тут от раздражения рецепторов помрем.
        - Уже готово, садитесь,- кивнула Соня.- Только хлеб нарежу.
        - Через полчаса. Нам еще по переводу беседовать. К сожалению,- еще раз втянув в себя острый баклажанный дух, добавила Алла Андреевна.
        Гость, с которым она через полчаса явилась в кухню, был, наверное, ее ровесником. Ну, может, чуть помоложе. Соня давно уже заметила, что именно в возрасте «за сорок» в мужском взгляде появляется то выражение равновесия, в котором нет ни глупого молодого любопытства, ни вялого старческого равнодушия.
        Такой взгляд и был у гостя Аллы Андреевны.
        - Герман Александрович, мой коллега,- представила она. И уточнила: - Но мне до него, как до Эвереста. А это Соня.
        Кто такая Соня, она уточнять не стала. Наверное, это не могло интересовать ее коллегу, тем более такого, до которого, как до Эвереста. Соню же заинтересовал в нем только лоб. Вернее, необыкновенный рисунок морщин у него на лбу. Они были не старческие, а какие-то совсем другие, особенные, и прочеркивали его лоб так замысловато, что напоминали лабиринт.
        - Очень приятно,- сказал Герман Александрович.
        - Мне тоже,- кивнула Соня.
        - Ну хватит, хватит расшаркиваться,- поторопила Алла Андреевна.- Есть же хочется!
        С первых дней своей жизни в квартире Дурново Соня заметила: насколько попросту здесь готовят, предпочитая вообще обходиться полуготовой едой, настолько же тщательно относятся к сервировке стола. Особенно удивляли ее даже не костяные подставки под ножи и вилки, которые и во время будничного обеда непременно лежали рядом с тарелками, а то, что в буфете имелось не меньше десятка солонок. Все они были маленькие, потемневшие - Алла Андреевна однажды сказала, что чистить столовое серебро не полагается,- и в них торчали крошечные позолоченные ложечки. Солонка ставилась перед каждым, кто садился за стол. Зачем это надо, Соня не понимала. Неужели нельзя подсолить еду общей солью?
        - Герман Александрович, джину выпьете?- предложила Алла Андреевна.
        - Спасибо, выпью.
        Гость был немногословен. И руки у него были такие, словно он не книжки переводит, а землю пашет,- большие, с узловатыми пальцами. Соня смотрела на его руки с интересом: ей казалось, он не управится со всеми теми штучками, которыми она, следуя здешним обеденным привычкам, уставила стол.
        Но Герман Александрович явно не испытывал затруднений со столовыми приборами. Даже наоборот, в его огромных руках они почему-то выглядели особенно естественно. И крошечная ложечка из солонки тоже. И джин он разлил по рюмкам очень умело.
        - Все-таки я не понимаю, почему нашу современную прозу в Америке переводить не хотят,- видимо, продолжая начатый в кабинете разговор, сказала Алла Андреевна.- А вы понимаете?
        С этим вопросом она обратилась, конечно, не к Соне. Герман Александрович помедлил с ответом.

«Как будто ожидает, что, может, как-нибудь еще и не придется отвечать»,- подумала Соня.
        Она и сама не понимала, как сумела догадаться о мыслях совершенно незнакомого человека, но почему-то была уверена, что не ошиблась.
        - Это как раз понятно,- наконец сказал он.- У наших слишком сознание частит. А это никому неинтересно.
        - Что значит частит?- с недоумением спросила Алла Андреевна.
        Выпив вместе со всеми джину, Соня вернулась к плите, чтобы положить тушеные баклажаны из сотейника в тарелки. Но тут она обернулась и с интересом посмотрела на Германа Александровича. Интересно, что он ответит?
        - Ну, когда много лет всех учили, что богатым быть нехорошо, и вдруг в один день начинают учить, что вот именно надо быть богатым и обязательно делать массаж под солнечным кварцем... Слишком быстрый слом, от этого сознание частить начинает,- сказал он.
        - А по-моему, ничего плохого нет в том, чтобы быть богатым,- пожала плечами Алла Андреевна.- Странно от вас такое слышать! По-моему, у вас американская богатая жизнь никогда не вызывала неприятия.
        - Не вызывала,- улыбнулся Герман Александрович. Улыбка у него была не веселая, а какая-то... серьезная.- И не вызывает. Но у них принято: если ты чуть получше живешь, то должен для других что-то делать. А мы к Америке подключились, как обычно, не со стороны водопровода, а со стороны канализации.
        - И при чем здесь частящее сознание?
        - При том, что человек забывает, что две тысячи лет до него происходило. И начинает писать про большие частности. Сильная фактура появляется, приметы быта... А это не то, на чем можно со всем миром договориться. Это не главное.
        - А что главное?- спросила Соня.
        Вопрос вырвался у нее неожиданно. Она не собиралась вмешиваться в разговор, тем более что ее ни о чем и не спрашивали.
        - То же, что и всегда,- пожал плечами Герман Александрович.- Любовь, предательство. Простые вещи.
        - Соня, садись же наконец,- торопливо проговорила Алла Андреевна.
        В ее глазах мелькнуло какое-то испуганное выражение.

«Она не понимает, о чем он говорит»,- снова догадалась Соня.
        Самой ей все почему-то было понятно. Хотя она никогда прежде не думала о таких вещах. Но этот Герман Александрович говорил о них так, что они как-то... приближались.
        Соня поставила на стол тарелки с баклажанами, села сама. Выпили еще по рюмке джина.
        - Я вот Германа Александровича к нам преподавать заманиваю,- сказала Алла Андреевна.- А он не хочет на нас силы тратить.
        Тот улыбнулся, не ответив. Наверное, разговор о частящем сознании исчерпал его желание беседовать. Соне даже показалось: он сожалеет о том, что вступил в такой отвлеченный разговор, вместо того чтобы дать людям спокойно поесть.
        - Просто ленивый я, вы же знаете,- все-таки ответил он все с той же серьезной улыбкой.- Ленюсь рано вставать.
        - А мы вам последние пары будем ставить. Ну Герман Александрович, вы же понимаете, что такое у вас учиться, как это важно! Для молодых-то людей. Правда, Соня?
        Она взглянула на Соню с неожиданной доверительностью. Но при этом в ее глазах снова мелькнул тот же торопливый испуг. Она словно шла по тонкому льду, нащупывая дорогу и опасаясь провалиться из-за неверно сделанного шага. Никогда Соня не видела Петиной матери в таком странном состоянии!

«Влюблена она в него, что ли?- подумала Соня.- А что, вполне возможно».
        И все-таки, хотя в самом деле не было никаких причин не допускать влюбленности Аллы Андреевны в своего коллегу и ровесника, Соне казалось, что дело совсем не в этом.
        Этот спокойный и в спокойствии своем непонятный человек находился на такой стороне жизни, которая для Аллы Андреевны была совершенно закрыта. Как обратная сторона Луны. И это тревожило ее и пугало. Она даже Соню призывала в союзницы, хотя прежде никогда не интересовалась ее мнением.
        - Ну да,- кивнула Соня.- В молодости учиться интересно.
        - А вы тоже учитесь?- вежливо поинтересовался Герман Александрович.
        - Нет, работаю. В парикмахерской.
        О месте своей работы она сообщила назло Алле Андреевне. Раз та не сочла нужным сказать гостю, кто такая Соня, почему бы не уточнить, что она парикмахерша, а не домработница?
        Она подумала, что от этих ее слов Алла Андреевна обязательно смутится. Но та не выказала никаких признаков смущения.
        - Соня из Крыма приехала,- непринужденным тоном объяснила она Герману Александровичу.- Петька с ней полгода назад познакомился.
        И никаких оценок, хорошо это или плохо, что Соня приехала из Крыма, что сын живет с парикмахершей... Характер Аллы Андреевны держался на стальном стержне, и, конечно, не Соне было пытаться ее уязвить!
        - Я любил Крым,- сказал Герман Александрович.- В Коктебель лет пятнадцать подряд ездил. Потом перестал.
        - Почему?- спросила Соня.
        - Да уж понятно, почему,- усмехнулась Алла Андреевна.
        - Грустно стало наблюдать, как волошинский парк превращается в вещевой рынок,- глядя Соне в глаза, ответил Герман Александрович.
        - Но жизнь ведь не остановишь.
        Она тоже посмотрела ему в глаза. Они были темные, глубокие, и какая в них таилась мысль, понять было невозможно. Какая-то очень важная мысль, наверное. Хотя в том, как он говорил, не было ни капли глубокомыслия.
        - Да. Только я не думаю, что вытаптывание розария - это движение жизни.
        Соне стало стыдно. Она терпеть не могла разговоров о том, как плохо стало жить под властью денег, и не уважала людей, которые такие разговоры вели. Но этот человек не говорил про власть денег. Он вообще не говорил ничего такого, что можно было предугадать заранее. И не уважать его почему-то было невозможно.
        Хлопнула входная дверь, и в кухню заглянул Петя.
        - Ну вот!- воскликнул он.- Без меня едят! А я, между прочим, после бани голодный как волк.
        - А на обед, между прочим, овощи,- сказала Алла Андреевна.- Так что волчий аппетит, может, и не утолится.
        - Ничего, утолится. Здравствуйте, Герман Александрович,- сказал он и улыбнулся Соне.
        Петя был такой розовый после бани, он так радовался абсолютно всему: приятно проведенному утру, обеду, наличию Сони, вообще жизни,- что вместе с ним в квартиру словно вплыло облако совершенного довольства. Вот в нем точно не было ничего такого, что превращало бы разговор с ним в ходьбу по тонкому льду. И ел он с таким аппетитом, что Соня пожалела, что не потушила вместе с баклажанами мясо.
        С появлением Пети ее мысли ушли в сторону от гостя, и она этому обрадовалась. Что-то в нем ее тревожило, хотя она и не понимала, что именно.
        Впрочем, Герман Александрович не задержался за столом - не остался даже к чаю.
        - Я ведь не предполагал обедать,- извинился он, прощаясь.- Спасибо, Соня, все было очень вкусно. Не провожайте, Алла Андреевна, благодарю.
        Но Алла Андреевна все-таки вышла проводить его в прихожую.
        - Ты давно его знаешь?- спросила Соня.
        - Да как-то всегда знал,- пожал плечами Петя.- Только знать его невозможно, по-моему. Он очень закрытый человек. Классик, одно слово.
        - Почему классик?- не поняла Соня.
        - Так он же всю американскую классику перевел. Фолкнера, Вулфа. И «Улисса» вдобавок. Представляешь, что такое Джойса переводить? Станешь тут закрытым! Он вообще редко где-нибудь бывает. Да!- вспомнил Петя.- Мы же с тобой завтра на прием идем.
        - На какой прием?
        - У начальника моего юбилей. Заказал ресторан русской кухни. Говорят, стерлядки будут. Ты любишь стерлядок?
        - Не знаю,- пожала плечами Соня.- Я их не ела никогда. Форель только.
        Она вспомнила, как ела форель в маленьком ресторане по дороге на водопад Джур-Джур. Ник ловил ее в огороженной сеткой заводи, а Соня смотрела. Это было то чистое и счастливое воспоминание, какое может относиться только к событиям, которые не хочется повторить.
        - Завтра часов на пять такси вызови, ладно?- попросил Петя.- На машине не поедем, выпить же придется.
        Глава 4
        - Не верю! Как Станиславский - не верю! Не могла ты этого не заметить.
        К концу застолья Петя был сравнительно трезв. Вернее, пьян ровно настолько, чтобы испытывать в меру бесшабашное веселье и желание пройтись по вечернему весеннему городу.
        И вот он шел рядом с Соней по Гоголевскому бульвару, чуть покачиваясь, держал ее под руку и с жаром объяснял, почему она произвела на всех сногсшибательное впечатление.
        - Во-первых, ты красивая,- с пьяноватой основательностью перечислял он.- У тебя внешность фотомодели.
        - У фотомодели нет внешности,- улыбнулась Соня.- Ей можно любое лицо нарисовать, в том ее и ценность.
        - Ну, значит, не фотомодели,- согласно кивнул Петя.- Тебе нельзя любое лицо нарисовать, это точно. У тебя внешность необычная. Во-вторых, ты такая, знаешь, загадочная. Правильно мама говорит, ты вещь в себе.
        - Алла Андреевна такое говорит?- удивилась Соня.
        Ее удивили даже не сами эти слова, а то, что Петина мать вообще высказывает о ней какое-то мнение. Ей казалось, та относится к ее присутствию в доме с совершенным безразличием, что Соню вообще-то устраивало. Во всяком случае, это казалось ей лучше, чем если бы ее жизнь в семействе Дурново состояла из ежедневных указаний по всем вопросам бытия.
        - Ну да, так и говорит,- снова пьяновато кивнул Петя.- А мама в людях разбирается.
        В этом Соня не сомневалась. Как и в том, что сам Петя разбирается в людях гораздо хуже, чем его мама, несмотря на свою адвокатскую профессию, которая вроде бы предполагает неплохое понимание человеческой природы.
        Сегодня она замечала это на протяжении всего вечера. В том, как Петя поздравлял начальника, разговаривал с сослуживцами, отпускал комплименты женщинам,- во всем этом была какая-то... неточность. Нет, он не нарушал никаких правил поведения, и манеры его были правильны и непринужденны, но Соня видела эту неточность яснее, чем если бы Петя ел с ножа или сморкался на пол. Он был немного шутливее, чем нужно, с девушками, немного предупредительнее, чем нужно, с юбиляром, а главное, во всем его поведении отчетливо ощущалась неуверенность. Даже в состоянии пьяноватой раскованности он словно бы выверял каждый свой шаг, но при этом казалось, что он все-таки не понимает, правильно ли его выверил.

«Как будто указаний все время ждет»,- с некоторой досадой подумала Соня.
        Но досада ее была не слишком сильна. Кто ей Петя, чтобы на него досадовать? Да, сейчас он ей даже, пожалуй, близок, во всяком случае, она не станет беречь свои силы, если понадобится что-то для него сделать. Но вообще... Вообще ее отношение к Пете было так же неопределенно, как... Как вся ее нынешняя жизнь, московская жизнь. И такому сильному чувству, как досада, не было в этой жизни места.
        Но наблюдательность она сильным чувством не считала, это было просто ее природное качество. И наблюдательность помогла ей сегодня понять, что Петино положение на его работе определяется простыми словами: звезд с неба не хватает.

«Но почему так?- думала Соня, идя по бульвару и рассеянно слушая Петину сумбурную речь.- Ничем же его судьба не обошла. Ну, без отца вырос, так мать у него посильнее, чем три отца, вместе взятых. И не скажешь при том, что она сильно уж им командует, мнение свое навязывает. Так, присматривает, как и любая мать за сыном присматривала бы. А он все равно... Слабый он!»
        У нее не было никаких особенных случаев убедиться в Петиной слабости. Но не было и сомнений в ней. Слабость словно родилась вместе с Петей и принадлежала ему так же, как сам он принадлежал этим улицам, этому бульвару - Москве.
        Это была неожиданная и странная догадка. Получается, слабость Петиного характера принадлежит Москве? Но при чем здесь Москва?
        И тут Соня вспомнила, что месяц примерно назад уже думала о чем-то подобном. Это было в тот день, когда к Алле Андреевне пришла в гости очередная подруга с дочерью и зятем.
        К тому, что в доме Дурново постоянно бывают гости, Соня уже привыкла. Да вообще-то в этом и не было для нее ничего необычного. Правда, мама жила довольно одиноко, но ведь это после того как ушел отец и потихоньку умерла мамина родня - родители, тетушка, двоюродный брат. А прежде у них в доме всегда бывали гости - и родственники, и папины коллеги, и мамины школьные подруги. Подруги и теперь то и дело забегали, и соседки заглядывали поболтать за вечерним чаем, как заглядывали они к любому из соседей, потому что на юге общение так же открыто, как открыты в жару все окна и балконы. В общем, мамино одиночество было для Сони вещью скорее внутренней, чем внешней.
        И открытость дома Дурново воспринималась ею вполне обыденно.
        Подруга, пришедшая тем вечером, ничем не отличалась от всех остальных многочисленных подруг Аллы Андреевны. Обычная московская дама - живые черные глаза, такая же живая манера говорить, прокуренный низкий голос и огромные, с замысловатыми узорами и тусклыми камнями серебряные кольца на стареющих руках. Дочка ее была не красавица, но все-таки и не настолько некрасивая, чтобы ее замужество - недавнее, как Соня поняла из разговора,- можно было считать невиданной удачей. К тому же ей было лет двадцать пять, не больше, так что и поздним везением это замужество тоже считать было невозможно.
        Но к зятю своему эта подруга Аллы Андреевны относилась так, будто он являлся великим подарком, притом даже не для дочки, а лично для нее. То есть она, конечно, не разговаривала с ним заискивающим тоном - она была даже иронична, как это принято было в кругу Дурново. Но в том, как она прислушивалась к словам, точнее, к мнению этого молодого человека, как замолкала, когда он начинал говорить, как краем глаза следила, чтобы у него в чашке был свежий чай,- во всем этом чувствовалось такое внимание, которого этот человек, по Сониному мгновенно сложившемуся впечатлению, совсем не заслуживал. И дело было не только в том, что он пил чай, не вынимая из чашки ложечку - если бы не Виталия Яновна из ялтинского драмкружка, Соня, может, тоже не знала бы, что это неприлично. Но когда он сказал с глубокомысленным видом:
        - Умным себя считать - это каждый может. А вот сказать себе: «Не такой уж я умный»,- для этого действительно ум нужен,- когда он сказал это, Соня окончательно убедилась, что единственным его выдающимся качеством является примитивность.
        По едва заметной усмешке Аллы Андреевны Соня догадалась, что та тоже это понимает и, может, поняла это даже раньше, чем она. Но тон, которым она беседовала с этим примитивным типом, нисколько от такой ее догадки не изменился. К своему изумлению, Соня поняла, что Алла Андреевна, которая могла прямо сказать в глаза что угодно и кому угодно, разговаривает с совершенно ничтожным человеком так же внимательно и почти одобрительно, как и ее подруга. Заподозрить Аллу Андреевну в притворстве было трудно. Зачем бы ей было притворяться перед каким-то парнишкой, приехавшим год назад из Калуги? Вот с Соней она ведь не церемонится, спокойно может ей, например, заявить, что слово «волнительный» человеку с каким-никаким гуманитарным образованием даже произносить неприлично. А этот ляпнул: «Плитку в ванне ложить любой научится»,- и ничего. Соня-то уж думала, сейчас Алла Андреевна насмешливо заметит: «Вам это уж точно подходит больше, чем учиться какому-то загадочному менеджменту»,- или что-нибудь в этом роде. Но та снова промолчала.
        Это удивило Соню так сильно, что, когда гости наконец ушли, она не выдержала и спросила:
        - Он вам что, очень понравился?
        - Кто?- переспросила Алла Андреевна.
        Она просматривала принесенный подругой французский журнал и, кажется, уже забыла про людей, которые пять минут назад сидели у нее в гостиной.
        - Да зять этот.
        - А!.. Почему он должен был мне понравиться? Да еще очень?
        - А почему вы тогда с ним так... Ну, как-то слишком внимательно себя вели?
        Соня с трудом и, наверное, неточно подбирала слова для обозначения своих смутных ощущений. Но Алла Андреевна без труда поняла, о чем она спрашивает.
        - Потому что он мужчина,- усмехнулась она.
        - Ну и что?- Соня как раз ничего не понимала!- Мужчине можно быть глупым?- глупо спросила она.
        - Мужчина может знать о жизни то, чего мы не знаем. Не факт, что обязательно знает, но - может знать. И вообще он может то, чего мы не можем.
        Никаких дополнительных объяснений не последовало. Алла Андреевна забрала журнал и ушла в комнату, которая служила ей кабинетом и спальней, оставив Соню в недоумении.

«Им просто не хватает мужчин,- решила тогда Соня.- Поэтому они мужчинам прощают то, чего женщинам никогда не простили бы».

«Им» - это значило тем дамам, которые составляли круг Аллы Андреевны Дурново и, как Соня смутно понимала, определяли своей жизнью настоящую московскую жизнь, внешне незаметную, но незыблемую, как стены Кремля.
        И, может, не стоило удивляться, что мужчины при таких женщинах вырастали слабыми и вялыми, как Петя Дурново?

«А что я про них знаю, про мужчин?- подумала Соня.- Не про московских, а вообще. Кого я из них знаю? Ника только. Ну, отца еще».
        Воспоминание об отце было для нее непростым с тех самых пор, как он ушел от них с мамой. Но сейчас, посреди этого сияющего весенней зеленью московского бульвара, оно показалось Соне особенно тревожным. Здесь, в Москве, появилась в ее мыслях об отце какая-то новая, ускользающая неясность, но какая именно, понять она не могла.
        - Ты меня не слушаешь?- обиженно спросил Петя.
        - Нет, почему?- Соня вздрогнула. Она в самом деле не слушала его и уловила только вот эту интонацию обиды.- Просто я думаю.
        - О чем?- с такой же капризной настойчивостью спросил он.
        - О том, что у твоего начальника жена совершенно себя не знает.
        Соня просто выбрала первую попавшуюся мысль из тех, которые приходили ей в голову за сегодняшний вечер. Приходили и, не задерживаясь, за ненадобностью исчезали.
        Петю ее слова удивили.
        - Как это себя не знает?- с недоумением спросил он.
        - У нее такая внешность, которую теперь редко встретишь. Такой, может, и совсем теперь не бывает,- объяснила Соня. «Если бы мне такую!» - подумала она при этом. - А она со своей внешностью обходится так, будто она у нее самая обыкновенная.
        - Все равно не понимаю.
        - Ну, вот ее бы немножко по-другому накрасить, и она бы как артистка двадцатых годов была.
        - Нашла о чем думать!- недовольно поморщился Петя.- Все-таки знаешь, Сонь, эта твоя парикмахерская... Ты ведь умная девушка, неужели не можешь найти себе что-нибудь поинтереснее?
        - Мне интересно работать в парикмахерской,- отрезала Соня.
        Главное, это было чистой правдой. После всех мечтаний и метаний оказалось, что ничего интереснее этого занятия в ее жизни-то и не было...
        - Но можно ведь учиться,- не унимался Петя.
        - Институт я уже закончила.
        - Тоже мне, институт!- фыркнул он.
        - Какой есть,- сердито сказала Соня.
        Но на самом-то деле не очень она и рассердилась. Какой под руку попался, такой и закончила, это ведь правда, на что обижаться? Просто ей не хотелось объяснять Пете, в каком странном состоянии она находится с тех самых пор, как оказалась в Москве.
        Это было состояние абсолютной внутренней неопределенности. Оно не имело никаких разумных объяснений, потому что появилось в то время, когда Соня поняла, что никакая она не актриса, и когда ей попросту негде было жить, но не прекратилось и в то время, когда она перестала думать об отвлеченных вещах, а быт ее приобрел вполне определенные черты.
        Может, Петя хотел сказать еще что-нибудь, но они уже свернули на Сивцев Вражек и подошли к дому.
        Алла Андреевна читала, сидя в кресле в гостиной.
        - Ну как юбилей?- спросила она, поднимая голову от журнала. Соня разглядела, что журнал тот самый, французский, который принесла недавно подруга.- Стерлядь давали?
        - Ага,- кивнул Петя.
        - У Ефанова на юбилее фаршированные осетры были,- вспомнила Алла Андреевна.
        - Чем фаршированные?- заинтересовался Петя.
        - Сами собой. В общем, вы не голодные. Прекрасно! А то я не готовила. Зачиталась, - улыбнулась Алла Андреевна.- Я ведь раньше с французского переводила,- объяснила она Соне.- С детства у меня мечта была - Париж...
        Улыбка у нее получилась необычная, совсем ей не свойственная. И голос прозвучал не с резкой насмешливостью, как всегда, а задумчиво и почему-то печально.
        - А я не знала, что вы с французского переводили,- невпопад проговорила Соня.

«А что я про нее вообще знала?» - подумала она при этом.
        Ну да, она знала, что Алла Андреевна хорошо воспитана, но при этом до бесцеремонности прямолинейна - без всякой необходимости может вогнать человека в краску каким-нибудь язвительным замечанием.
        Что интересуется множеством житейских мелочей, которые не имеют к ней никакого очевидного отношения: узнав, например, что сосед поменял машину, обязательно расспросит Петю, где эта машина куплена, за сколько, в кредит или за наличные, в какой мастерской будет обслуживаться, и прочее тому подобное,- но при этом может совершенно отключиться от внешней жизни, если попадется интересный перевод, и в таком случае не заинтересуется даже тем, что собирается есть на завтрак, обед и ужин ее единственный сын.
        Что всегда говорит о деньгах с такой задумчивой печалью и так подчеркивает их нехватку, будто у нее в кармане последние десять рублей, но при этом ни на секунду не задумается, купить или не купить новую посудомоечную машину, если испортилась старая.
        И все эти сведения Соня до сих пор считала для себя достаточными. Но сейчас, услышав непривычные интонации в голосе Аллы Андреевны, она подумала, что не знает о ней ничего.
        Удивительно было и то, что на глупые Сонины слова та не ответила, по своему обыкновению, какой-нибудь колкостью.
        - И не только переводила,- сказала Алла Андреевна,- а очень себе близкой Францию чувствовала. Да и сейчас то же чувствую. Сейчас, может быть, даже в большей мере.
        - Почему?- спросила Соня.
        Петя ушел к себе в комнату, а она села на диван, попадающий в тот же световой круг от торшера, в котором стояло и кресло Аллы Андреевны.
        Все лампы в этом доме были старинные - и та люстра синего стекла, что висела в Петиной комнате, и этот, на резной бронзовой ножке, торшер с зеленым абажуром, и настольная лампа с основанием из какого-то сиреневого камня, которая стояла в кабинете. Но, в отличие от чайного фарфора и столового серебра, они не принадлежали предкам Дурново. Все эти лампы вообще неизвестно кому принадлежали - Алла Андреевна принесла их с помойки лет сорок назад. Тогда, объяснил Соне Петя, многие обновляли мебель и выбрасывали устаревшие вещи, оставшиеся в коммуналках с дореволюционных еще времен,- и тяжелую мебель карельской березы, и допотопные люстры и торшеры, с которых замучаешься пыль стирать. Аллочке Дурново было тогда пятнадцать лет, но она догадалась, что люстре синего кобальтового стекла не место на помойке. И догадалась, как теперь выяснилось, правильно: точно такую люстру, как в комнате у Пети, она обнаружила потом в Екатерининском дворце, когда ездила в Царское Село со знакомыми американцами...
        И свет от этих ламп был особенный. В этом свете Соня смотрела сейчас на Аллу Андреевну и видела ее как будто бы новыми глазами.
        - С возрастом мы все становимся отчасти французами,- улыбнулась Алла Андреевна.- Не понимаешь? Просто у тебя не тот еще возраст. Вот мне когда-то одна старушка рассказывала, маман моей парижской подруги: «Если мужчина предложит француженке уединиться с ним на часок в отеле, то, может быть, получит пощечину. А может быть, она согласится - почему бы и нет, если он ей нравится? Но если он при этом вздумает рассказывать ей о своих душевных метаниях да о том, что его никто никогда не понимал, а она вот наконец поняла, или, того хуже, станет объяснять, как непросто он к ней относится, то ничего, кроме скуки, у нее не вызовет. Пощечину он в этом случае, может, и не получит, но и ничего от нее не получит вообще». Такая вот парижская жизнь.
        - Но если у него правда метания?- спросила Соня.- И если его правда никто никогда не понимал? Разве так не бывает?
        Алла Андреевна улыбнулась. Не усмехнулась с обычной своей иронией, а вот именно улыбнулась.
        - Так бывает,- сказала она.- Но так бывает со всеми, понимаешь? То есть со всеми людьми, у которых что-то есть в голове и в сердце. На то мужчина, чтобы метаться, и на то женщина, чтобы его понимать. В этом нет ничего такого, о чем им стоило бы рассказывать друг другу. И тот, кто об этом рассказывает - неважно, мужчина или женщина,- тривиален. Пошлость это, по-нашему говоря.
        Пошлость! В вечерней тишине комнаты это слово прозвучало для Сони, будто гром посреди чистого поля. Оно поразило ее своей неожиданностью и точностью. Конечно, слово это было ей знакомо. Но прежде оно лежало в глубине ее сознания, и она не связывала его со своей жизнью. А теперь вдруг поняла, что во всех переменах ее жизни это слово - главное.
        Пошлость была в Лореттиных стишках про обидную любовь, и в разговорах ни о чем, которые люди могли вести часами, и в глубокомысленном замечании паренька из Калуги про то, что ум нужен, чтобы сказать себе: «Не такой уж я умный»...
        А во взгляде Веры Холодной пошлости не было совсем, и не было пошлости в ее жестах, хотя все это: и взгляд, и жесты - было проникнуто преувеличенным надломом. И это отсутствие пошлости заставило Соню мечтать о том, чтобы стать актрисой, и погнало ее в Москву, и... И в Москве она поняла, что актрисой не станет никогда.
        Москва была жестка, жестока, равнодушна - в этом городе было все. Но пошлости в нем не было. И этим он поразил Соню настолько, что она осталась здесь, хотя Москва ясно сказала ей: «Ты мне не нужна». Но она сама была нужна Соне, сама! А для чего нужна? Соня не знала.
        - Ложись спать, Соня,- сказала Алла Андреевна.- У тебя глаза усталые. Замучил тебя Петька?
        - Нет,- улыбнулась Соня.- Он же не злой.
        - Но утомить может донельзя. Хотя мальчик, конечно, добрый.
        Добрый? В этом Соня не была уверена. Не злой точно, а какой?.. Но Алла Андреевна говорила с нею таким доверительным тоном, что возражать она не стала.
        Соня думала, что Петя уже спит, и постаралась лечь бесшумно. Но как только она оказалась в кровати, он притянул ее к себе и нетерпеливо сказал:
        - Ну где ты ходишь? Я тебя хочу, умираю прямо.
        - Не умирай.- Соня улыбнулась в темноте.- Я уже здесь.
        Она совсем не разделяла сейчас Петиного желания. И в любой другой раз не стала бы церемониться - сказала бы, что ей как раз совсем не хочется, и пусть Петя поэтому потерпит до другого случая.
        Но сегодня душа ее была взбудоражена неожиданной догадкой, сегодня движения собственной жизни, прежде скрытые, стали ясны ее уму, и все это привело Соню в состояние такого восторга, что ей жаль было портить настроение Пете, который, как ежик, дышал ей в ухо с шумным ожиданием.
        Она прижалась к нему животом и ответила на его нетерпеливый поцелуй.
        Глава 5
        Соня не лукавила, когда говорила Пете, что ей нравится ее работа.
        Дело было в том, что эта работа не вызывала у нее ни разочарования, ни подавленности. Хотя, по всему, Соня должна была испытывать именно такие чувства, ведь в парикмахерскую она вернулась после того как поняла, что ее великим московским планам, в осуществлении которых она была уверена, осуществиться не суждено.
        И одновременно с этим пониманием проявился интерес к самой привычной, самой обыденной работе. Почему так получилось, Соня не понимала совершенно.
        Но и не стремилась понять. Ей достаточно было этого интереса самого по себе, без объяснений.
        Конечно, большинству клиенток не требовалось ничего особенного - привычная стрижка, праздничная укладка, химзавивка, окраска. Да и парикмахерская, в которой Соня работала, не была ведь даже салоном. Обыкновенное предприятие бытового обслуживания, чудом уцелевшее с прежних лет в нынешней дороговизне престижного московского Центра.
        Чаще всего клиентки знали, какую именно стрижку хотят: «точно как сейчас, только покороче», «обыкновенное каре», «такую, знаете, девушка, рваненькую челочку»... Но иногда они предоставляли Соне возможность придумывать их облик самостоятельно. Это-то и нравилось ей особенно, и нравилось как-то иначе, чем прежде в Ялте, и с каждым днем нравилось все больше. Может, дело было именно в отличии московских женщин от ялтинских. Соня уже не только чувствовала это отличие, но и могла обозначить его словами.
        Даже самые простые из москвичек - продавщицы, официантки, портнихи - были словно бы сообразительнее, чем те женщины, к которым Соня привыкла с детства. Может, не умнее, но как-то точнее в применении своего ума. Он у них быстрый был, ум. И еще - они относились к своему уму так же практично, как к своему времени, и не тратили его зря. Среди них было, например, гораздо меньше любительниц пустой болтовни, чем в Ялте. Стоя с ножницами за креслом, Соня редко слышала привычные по ялтинской парикмахерской рассказы о том, как сидящая в кресле дамочка нажала утром на кнопку будильника, потом поспала еще четырнадцать минут, потом все же встала, умылась, сварила себе кофе... И почти не вели подобных разговоров сами мастерицы.
        Она не сразу и осознала, что всего этого не слышит; как-то уверилась уже, что люди просто не могут без пустопорожних разговоров. А когда осознала, то так удивилась, что даже поделилась своим наблюдением с Катей, работавшей за соседним креслом. Эта Катя казалась ей не то чтобы душевно близкой - Соня вообще сомневалась, что найдет когда-нибудь в ком-нибудь душевную близость, да и не искала,- но неглупой и доброжелательной.
        - А зачем?- пожала плечами Катя.
        - Что - зачем?- не поняла Соня.
        - Зачем болтать о том, от чего толку нет? Иногда, конечно, хочется просто так языком почесать, да хоть и посплетничать, живые же люди. Но на то подружки есть. А на посторонних людей просто так силы тратить... Вот если б они мне за болтологию платили!
        Катя рассмеялась. Соня не стала больше ни о чем ее расспрашивать. Все и так было ясно, и не только ясно было, но и казалось правильным. Как странно! Ведь и года нет, как она в Москве, а ей уже кажется правильной вот эта жесткая московская практичность...
        В понедельник клиентов было мало, и, когда в дверях женского зала возникла какая-то нескладная фигурка, оживились все мастера. Кроме Сони - она в этот момент вспоминала вчерашний разговор с Аллой Андреевной, и тихий свет торшера под зеленым абажуром, и такую же тихую доверительность интонаций,- а потому ей было не до клиентов, и она посмотрела на вошедшую лишь краем глаза.
        Но та, обведя зал рассеянным взглядом, подошла именно к Соне.
        - Вы сумеете сделать мне прическу?- спросила девушка.
        Голос ее звучал медленно и нервно одновременно.
        - Попробую,- взглянув на нее уже с некоторым интересом, ответила Соня.- А что, очень сложная прическа?
        - Не знаю...- Теперь голос стал как туман на ветру; слова разлетались мгновенно. - Может быть, и несложная. Но я не представляю, как ее делают.
        - Вам и не надо представлять. Вы только опишите, как она выглядит, а я...
        - Вот так.- Не дослушав Соню, странная девушка достала из сумочки книжку и открыла ее на заложенной странице.- Как на этой фотографии.
        Фотография, воспроизведенная на черно-белой глянцевой вклейке, была сделана, наверное, лет сто назад. Нет, не сто, поменьше - Соня увидела под нею подпись:
«1928 год». На фотографии была в полупрофиль снята женщина лет двадцати пяти. Голова ее была чуть склонена к плечу, глаза полуприкрыты. Светлые волосы выбивались из-под маленькой круглой шляпки-таблетки и лежали на щеке мелкими волнами.
        - Это невозможно?- со вздохом спросила клиентка.
        - Почему невозможно?- пожала плечами Соня.- Прическа не очень сложная.
        - Нет, я о другом... Невозможно, чтобы я хоть чуть-чуть была на нее похожа?
        Девушка смотрела на Соню с робкой надеждой. На носу у нее сидели очки с большими, миндалевидной формы стеклами. Наверное, она думала, что от такой формы стекол ее глаза выглядят выразительнее, но из-за очков нос, да и все лицо казались какими-то придавленными, непропорциональными.
        И все-таки в этом неправильном, непонятной формы лице чувствовалась скрытая выразительность. Правда, скрыта она была так глубоко, что ее почти невозможно было разглядеть, но даже в таком виде эта внутренняя выразительность делала лицо современной нескладной девушки похожим на правильное, прекрасное лицо женщины из
1928 года. В чем состоит сходство, Соня затруднилась бы объяснить, никаких внешних его примет не было. Но она видела его так ясно, как будто именно эта, глядящая на нее с робким ожиданием клиентка была изображена на старой черно-белой фотографии.
        - Это возможно,- сказала Соня.- Но дело не только в прическе.
        - Я понимаю,- грустно кивнула девушка.- Она очень красивая.
        - Просто та женщина дала себе проявиться,- улыбнулась Соня.- А вы себе не даете.
        - Что это значит?- Она посмотрела на Соню изумленно.
        - Я не могу словами объяснить. Если хотите, сделаю, чтобы... В общем, чтобы все у вас проявилось.
        - Хочу!- Ее лицо просияло.- Но я не думала, что это возможно.

«Конечно, возможно!» - хотела сказать Соня.
        Но не стала больше ничего говорить. Она уже чувствовала в груди радостный холодок, который так любила. Это был холодок чего-то нового, необычного - счастья. Она видела, что отражающаяся перед нею в зеркале девушка никого не копирует в своей странности, что именно эта ее странность, этот нервный надлом жестов и тона и составляет ее своеобразие, совершенно ею не осознанное. И Соне хотелось, чтобы в прическе, в рисунке губ и глаз это своеобразие стало таким же очевидным, каким было оно в облике холодноватой аристократичной красавицы на фотографии.
        На словах это в самом деле прозвучало бы сумбурно, но в том, как позвякивали в Сониных руках ножницы и обвивались вокруг коклюшек светлые девушкины пряди, никакого сумбура не было, а была совершенная точность.
        - Вы знаете, кто это?- спросила девушка.
        - Нет.
        - Татьяна Яковлева. Ее любил Маяковский.
        И Маяковский, и тем более женщина, которую он любил, ничего для Сони не значили. Его стихи казались Соне слишком громкими, прямолинейными. Да она и вообще с трудом припоминала эти стихи - кажется, что-то про то, как жизнь хороша и жить хорошо.
        - Пять часов, и с этих пор стих людей дремучий бор, вымер город заселенный,- сказала девушка, глядя в зеркале прямо Соне в глаза своими тревожными, туманными глазами, увеличенными нелепыми очками.- Слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны.
        Ножницы дрогнули у Сони в руке. Была в этих словах такая глубокая тоска и вместе с тем - такой свободный, ничем не сдерживаемый выдох чувств, что сердце у нее сжалось.
        - Почему до Барселоны?- с некоторой растерянностью спросила она.
        - Он приехал в Париж и влюбился в Татьяну Яковлеву. А у нее, конечно, была там своя жизнь. Ей Ситроен покровительствовал, Прокофьев внимание оказывал, Жан Кокто. И она дружила с дочерями Шаляпина. И пошла их провожать на вокзал - они в пять часов вечера уезжали с отцом в Барселону. А Маяковский ревновал страшно - думал, что она влюблена в Шаляпина, потому и пошла провожать. У него ведь... Знаете, он ведь о себе написал: «на мне с ума сошла анатомия - сплошное сердце гудит повсеместно». А Татьяна Яковлева для него была... Мне кажется, она была для него обликом счастья.
        - Снимите, пожалуйста, очки,- сказала Соня. Она не знала, как разговаривать с этой девушкой: у нее не было в запасе слов, которыми разговаривают с такими людьми, и от этого она чувствовала неловкость.- Вам лучше носить линзы. Глаза надо будет совсем чуть-чуть подчеркнуть. А губы должны быть яркие, даже слишком яркие. Сейчас волосы завьются, и все сделаем.
        Она укладывала ее волосы светлыми некрупными волнами, потом подводила глаза, губы. . В облике этой девушки - не во внешности, а вот именно в облике, то есть в соединении внешнего и внутреннего,- была такая очевидная утонченность, что ей не следовало бояться нарочитости. И Соня относилась к ее облику смело, потому что кончиками пальцев чувствовала, как от каждого ее прикосновения проявляется в этой девушке то, что и должно было проявиться.
        - Это поразительно...- потрясенно произнесла та, когда Соня сняла с нее фартук.- Я в самом деле стала на нее похожа... Но как же это может быть?

«Осталось только, чтобы Маяковский в тебя влюбился»,- подумала Соня.
        А вслух сказала:
        - Почему же не может? Вы ведь в самом деле на нее похожи.
        - Знаете, я не хотела говорить...- Она улыбнулась чуть виновато.- Я ведь должна ее играть, Татьяну Яковлеву. В нашем театре. У нас такой маленький театрик у Сретенских ворот, и ставится спектакль о Маяковском. Я думаю, Константин Иванович, это наш режиссер, дал мне эту роль только потому, что заметил, как сильно я хочу ее играть. То есть просто из жалости дал. У нас ведь не профессиональный театр, а так, своего рода театротерапия, и он меня, я думаю, просто пожалел... Я могу к вам прийти еще раз? Перед спектаклем.
        - Конечно,- кивнула Соня.
        Когда девушка вышла из зала, она выглянула в окно и долго смотрела, как та идет по переулку. Походка у нее была такая же, как голос и взгляд - странная, свободная, доверительная. Нелегко жить на свете женщине с таким голосом, взглядом и походкой.

«А я?- вдруг для самой себя непонятно подумала Соня.- Что - я? Ей вот хотелось быть похожей на какую-то Татьяну Яковлеву, она знала, что станет счастливой, если будет на нее похожа, и стала счастливой от того, что ей правильно уложили волосы и подкрасили губы. А я чего хочу?»
        Если бы она могла ответить себе так же просто, как отвечала себе эта девушка! Но в Сониных желаниях не было ничего внешнего, а собственный облик устраивал ее настолько, что был ею незамечаем и уж точно не зависел от правильного выбора помады.
        И никакой определенности в ее желаниях не было.
        Глава 6

«Я ее просто спрошу,- думала Соня, открывая дверь в квартиру.- Конечно, это будет дурацкий вопрос. Может, она надо мной посмеется. А может, и не посмеется. Все-таки она со мной вчера без насмешки разговаривала».
        Но когда она вошла в темную прихожую, то поняла, что поговорить с Аллой Андреевной, да еще на такую странную тему, как неясность жизненных желаний, сейчас не получится. Алла Андреевна беседовала по телефону. Прислушавшись, Соня определила, что это разговор с очередной подругой, а значит, закончится он не скоро.
        Она хотела уже пройти к себе в комнату и дождаться там подходящего момента, но тут до нее донеслись слова, услышав которые Соня замерла, держа на весу босоножку, которую успела снять с ноги.
        - Конечно, могло быть хуже,- сказала Алла Андреевна.- Когда сын подбирает девицу на улице, надо быть готовой, что она окажется кем угодно. В лучшем случае охотницей за квартирой, а то и просто наводчицей. Так что эта еще вполне сносный вариант.- Алла Андреевна помолчала, слушая, что говорит трубка, потом ответила: - Нет, не влюблен... Точно, точно. Я тоже сначала боялась, что влюбился, а теперь успокоилась. Она его просто устраивает, вот и все... Да по всему! В меру хозяйственная, вместе с тем не зануда. Неглупая, но интеллектом не пришиблена. Главное, себя адекватно оценивает - работает спокойно в парикмахерской и не считает, что Петька обязан ее устроить в нефтяную компанию... Ну, это-то я понимаю! Конечно, не расслабляюсь... Нет, жениться не требует. Да хоть бы и потребовала, он на ней все равно не женится. Все-таки Петька какой ни есть тюфяк, но мой сын. Понимает, что в постель к себе такую положить еще можно, но для женитьбы она не годится. А вообще, скажу тебе, насчет постели я даже рада... А если бы твой Радик до тридцати лет красной девицей проходил, как бы тебе это понравилось? А она
Петьку очень раскрепостила, он просто преобразился. Теперь очертя голову неизвестно на кого не бросится, спокойно выберет... Держу, держу руку на пульсе!- Алла Андреевна рассмеялась.- Тем более что она, конечно, непростая штучка. Какая-то интрига в ней, безусловно, есть. Я, например, так и не поняла, зачем она приехала в Москву. Никаких явных наполеоновских планов не просматривается. Да и вообще никаких планов. Способностей тоже никаких. Чего хочет, по-моему, и сама не знает, так что вряд ли чего-то добьется... Ну да, внешность впечатляет, конечно. Кажется, за этой ее эффектной сдержанностью что-то должно быть. Буквально за рисунком губ... Но ничего особенного за всем этим нет, можешь мне поверить... Ей? Нет, не говорила... Да совершенно меня не интересует, обидится она или нет. Она взрослый человек, пора понимать, что на обиженных воду возят. Лирка!- вдруг воскликнула Алла Андреевна.- Половина третьего?! У меня же в три кафедра, потом на премьеру иду, еще одеться надо! А Петька сказал, сегодня поздно будет, не подвезет. Я умчалась!
        Торопливо скрипнул стул. Соня попятилась и, по-прежнему держа в руке снятую босоножку, спиной вперед вывалилась из квартиры.

* * *
        Она шла по улицам, не разбирая дороги, то убыстряя шаг почти до бега, то останавливаясь без видимой причины. Во время одной из таких остановок она заметила, что на нее оглядываются прохожие, и наконец надела на ногу босоножку.
        Случайно подслушанный разговор так ошеломил ее, что она не понимала, куда идет и зачем.

«Но почему?!- в смятении думала Соня.- Вчера ведь... совсем по-другому! Она так со мной говорила, так... По-человечески, как с равной.- И тут же она обрывала себя почти с ненавистью: - Как с равной! Развесила уши, дура! Как она может с тобой как с равной говорить? Ты что, на Арбате родилась или, в крайнем случае, в Ясеневе?- Соня уже знала, что в Ясеневе когда-то были построены дома МГУ и Академии наук, а потому этот район считается вполне приличным.- Да она тебя вообще за человека не считает!»
        Злость, наконец ее охватившая, оказалась тем ведром холодной воды, которое было ей необходимо. Соня остановилась, огляделась. Оказывается, она забрела довольно далеко от Сивцева Вражка и уже стояла на Садовом кольце. На ближайшем доме она увидела табличку с надписью: «Садовая-Триумфальная улица».
        Дом был старый, увенчанный легкой башенкой. Он стоял чуть глубже других домов, а на образовавшейся перед ним площадке расположилось под раскидистым каштаном уличное кафе. Не дожидаясь официанта, Соня сама подошла к стойке и взяла стакан холодной минералки. Пузырьки зашипели у нее внутри, показалось, так же сердито, как шипела в ней злость на себя.

«А с Петькой она тоже все это обсуждала?- вдруг пришло ей в голову.- И что он, интересно, ей на это сказал?»
        Это показалось Соне таким важным, что она вскочила из-за столика, едва не опрокинув стакан с остатками воды. Ее никогда особенно не интересовало Петино мнение, вернее, она почти всегда могла предсказать его заранее, но сейчас ей было крайне необходимо его узнать, притом немедленно! Она торопливо набрала его номер - он был недоступен. Это было странно: по понедельникам Петя всегда работал допоздна, говорил, что у них в офисе какой-то плановый мозговой штурм, что ли.

«Дома его дождусь,- решила Соня.- Придет же когда-нибудь. А мадам, к счастью, нет».
        Мысль об Алле Андреевне Дурново вызывала у нее глубокое отвращение.
        Обратно к Сивцеву Вражку Соня шла быстро и целенаправленно. Она не собиралась скрывать от Пети, что слышала мнение о себе его мамаши, и хотела услышать его собственное мнение.
        В квартире было тихо. Соня вошла в гостиную, обвела ее взглядом.

«И вот это все мне грело душу?- подумала она с недоумением.- Эти царские абажуры с помойки? Да пропади они пропадом!»
        Она не собиралась больше оставаться в этом доме. Но что будет делать дальше, не знала. Это зависело от того, что скажет ей Петя.

«Соберу пока вещи,- решила Соня.- Отнесу в общагу, потом вернусь Петьку дожидаться».
        Их с Петей комната находилась в отдалении от гостиной и кабинета Аллы Андреевны. Их с Петей! Как глупо это теперь звучало... Соня прошла по коридору и, прежде чем войти, на мгновение остановилась перед неплотно прикрытой дверью. Ей вдруг показалось, что из комнаты доносится какой-то шум. Этого не могло быть: в квартире никого не было. Не хватало еще галлюцинаций! На нервной почве, как мама говорила.
        Соня открыла дверь. Постель почему-то была разобрана, хотя она отлично помнила, что утром убрала ее в предназначенный для этого плетеный сундук. Эта глупая мысль:
«Почему постель не убрана?» - была первой, которая пришла Соне в голову.
        В следующее мгновение она поняла, что в постели лежат двое. То есть не лежат даже, а двигаются в какой-то неудобной, перекошенной позе. Впрочем, для обоих эта поза, наверное, была и удобна, и даже приятна: мужчина коротко постанывал, его широкая спина ритмично вздрагивала, а женщина так же коротко повизгивала, и ее ноги, торчавшие у мужчины из-под локтей, ходили вверх-вниз в том же ритме, что и его спина.
        Все это показалось Соне таким неприглядным, таким физически отвратительным, что она даже не сразу сообразила, чем это занимаются в постели мужчина и женщина. Она как-то и не представляла, что со стороны это выглядит именно так!

«И мы с ним, значит, такими же уродами казались?» - мелькнуло у нее в голове.

«Мы с ним» - потому что одновременно с этой брезгливо мелькнувшей мыслью она узнала в мужчине Петю Дурново. Да и кто еще мог оказаться в его комнате? Разве что квартирный вор, но тот вряд ли поспешил бы заняться так называемой любовью.
        Соне казалось, что она не издала ни звука. Но Петя вдруг замер, а потом обернулся. Он был без очков - всегда снимал их в постели,- и всплывающий в его близоруких глазах испуг ничем не был отгорожен от Сониного взгляда.
        Женские ноги у него под мышками тоже замерли.
        - Ты... не на работе?- пробормотал Петя.
        Краснота медленно разливалась по его лицу и даже по плечам.
        - Я посменно работаю, ты разве не знал?- усмехнулась Соня.- Сегодня - до обеда.
        В отличие от Пети, она не чувствовала ни смятения, ни потрясения. Она вообще ничего не чувствовала. Петя всегда был для нее воплощением обыденности, и это не изменилось даже сейчас.
        - Я зайду через полчаса,- сказала она.- Вещи соберу.
        И вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь.
        Полчаса Соня провела в соседнем дворе - сидела на лавочке и смотрела, как белыми пороховыми кочками перелетает по асфальту тополиный пух.

«Может, в общагу пока сходить?- как-то вяло, рассеянно думала она.- Узнать насчет комнаты. А зачем?»
        Переселение в общежитие в самом деле казалось ей теперь бессмысленным. Как, впрочем, и любые другие разумные действия по устройству своей жизни. Как можно разумно устраивать то, чего даже в общих чертах себе не представляешь?
        Но забрать вещи из квартиры Дурново все-таки было необходимо. И полчаса уже прошло. Соня поднялась с лавочки и, утопая каблуками в тополином пухе, пошла к пятнадцатому дому по Сивцеву Вражку.
        В дверь она позвонила. Ключи еще лежали у нее в сумке, но пользоваться ими она уже не хотела. И, к собственному удивлению, никаких чувств по этому поводу не испытывала.

«А чему вообще-то удивляться?- подумала Соня, стоя под дверью квартиры Дурново.- Никогда ко всему этому настоящих чувств у меня и не было, значит...»
        Додумать эту мысль она не успела - Петя открыл дверь.
        Он уже не выглядел ни испуганным, ни даже взволнованным. И очки плотно сидели у него на носу, и лицо не было красным. Этому как раз стоило бы удивиться: Петя никогда не казался Соне образцом самообладания.
        Но сейчас в его взгляде чувствовалась уверенность. В чем? Это было непонятно.
        - Проходи,- сказал Петя. И добавил, увидев, что Соня двинулась в сторону комнаты. - Подожди, давай в кухне посидим.
        - Что, у тебя в комнате еще занято?- усмехнулась она.
        - Нет,- пожал плечами он.- Просто я подумал, тебе не стоит спешить. Давай поговорим.
        - О чем? Ты не обязан передо мной оправдываться.
        - Я и не собираюсь,- все с тем же непонятным спокойствием ответил Петя.- Ты что будешь, чай или кофе? По-моему, ты у нас к кофе все-таки приохотилась.

«Ты у нас»!.. Слышать это было противно. Но Петина уверенность в себе была так неожиданна, что даже вызывала интерес. Соня прошла вслед за ним в кухню.
        Пока Петя молол кофе на старой мельничке, потом варил его в медной турке, потом разливал по фарфоровым сервизным чашечкам, интерес, с которым Соня за ним наблюдала, все возрастал.
        - Тебе сахар-песок или рафинад?- спросил Петя, поставив перед ней две серебряные сахарницы.
        - Мне без сахара,- ответила Соня.
        Долго беседовать на подобные темы она не собиралась, но и направлять разговор в русло существенного тоже не хотела. Пусть Петя попробует сам направиться куда считает нужным.
        - Соня,- наконец сказал он,- я все-таки попросил бы тебя подумать.- Видимо, он ожидал от нее уточняющих вопросов. Но она молчала, и он уточнил сам: - Подумать, надо ли тебе от меня уходить.
        - Да?- усмехнулась Соня.- Ты считаешь, я еще сомневаюсь?
        - Я не знаю. По тебе ведь никогда не поймешь, что там у тебя внутри происходит.
        - Вещь в себе - так твоя мама говорит?- вспомнила Соня.
        Если разговор с Петей оставлял ее спокойной, то одна лишь мысль о его матери приводила в дрожь.
        - Именно. Я никогда не понимал, что у тебя на уме.
        - А что, очень стремился понять?
        - Не очень,- согласился Петя.- Скажу честно: мне интереснее было разобраться в себе. И я тебе благодарен.
        - За что?- не поняла Соня.
        - За то, что ты мне в этом очень помогла. Я ведь уже уверился, что со мной что-то не так. Когда с женщинами, притом с совершенно разными женщинами, провал за провалом, это знаешь ли... Я уже подумывал даже: может, у меня что-нибудь с сексуальной ориентацией такое... оригинальное? А ты все привела в норму. Ты вообще очень внутренне организованная,- похвалил он.
        - Спасибо,- невольно улыбнулась Соня.
        - Это не комплимент, а чистая правда. Ты помогла мне осознать свои возможности.
        - Ты их осознал и решил использовать на всю катушку.
        - В общем, да. А что здесь такого? Мужчины полигамны по своей природе, разве ты не знала? И почему я должен сдерживать свою природу? У меня одна жизнь и одна молодость, и я не хотел бы, чтобы вся она состояла из сожалений по поводу несбывшихся возможностей.
        В общем, он был прав. Соня и сама терпеть не могла несбывшиеся возможности. Из-за этого она ведь и уехала год назад из Ялты в Москву. Других на то причин она теперь не видела... Но правота Пети Дурново почему-то вызывала у нее отвращение.
        - А ты не думаешь,- сказала она,- что мне довольно противно это слушать?
        - Почему?- Петя удивился так искренне, что заподозрить его в каких-то скрытых мыслях было просто невозможно.- Я говорю то, что во мне есть. До сих пор тебя это устраивало.
        И это тоже было правдой. Разве до сих пор ее к нему отношение определялось чем-то другим? Он действительно устраивал ее, и ничего более. Как, выяснилось, и она его. А этот его прагматизм... Так ли уж он был неожидан?
        - А эта женщина,- добавил Петя,- сама меня домогалась. И, не скрою, это было мне приятно. Как всякому мужчине. Вот я и подумал, почему бы и не...
        - Петя,- перебила его Соня,- а ты на мне женился бы?
        И тут он наконец смутился. Глаза забегали за стеклами очков, румянец снова выплеснулся на щеки.
        - Но ты же...- пробормотал Петя.- Ты никогда не заводила об этом речь. Я думал, ты не хочешь...
        - Вот, я завела об этом речь,- настаивала Соня.- Женился бы?
        - Дело в том, что я... Женитьба вообще не входила в мои ближайшие планы... Соня!- воскликнул он.- Ты же разумная девушка. Неужели ты не понимаешь, что...
        Он опять замолчал.
        - Что на таких, как я, такие, как ты, не женятся,- закончила вместо него Соня.
        - Да.- Петины глаза перестали бегать. Взгляд выразил необычную для него твердость.- Я думал, ты всегда это понимала. Ну сама посуди, Соня, ведь мы с тобой абсолютно разные. У нас нет ни одного общего интереса. Ты ни разу не расспросила меня о моей работе. Не думай, я нисколько не обижаюсь,- поспешно добавил он.- Меня, честно говоря, твоя работа тоже совершенно не интересовала. А когда мы, вот например, ходили в театр, я видел, что тебе скучно, и...
        - Мы ходили на плохие спектакли,- перебила его Соня.
        Это была правда. Когда они попали в Театр Маяковского на «Женитьбу», на которую с трудом удалось достать места через подругу Аллы Андреевны, Соня никак не могла понять, почему этот спектакль считается таким модным. Она видела только, что актеры произносят текст, который она со своей хорошей памятью помнила еще со школы,- и больше не видела ничего. Зачем было собирать всех этих известных актеров для того, чтобы они произнесли всем известный текст, было ей непонятно. И к концу спектакля она чуть не уснула от этой непонятности и скуки.
        - Я и говорю, у нас с тобой совершенно разные вкусы,- сказал Петя.- Все-таки, знаешь, разное... детство значит немало.
        - Разная родословная, ты хотел сказать,- усмехнулась Соня.
        - Ну зачем так?- поморщился Петя.- Мы ведь не собаки. Разное воспитание, разный образ жизни... Это невозможно игнорировать. Но ты была мне... приятна, и я считал, что для тех отношений, которые у нас сложились, этого достаточно.

«Ты мне нужна»,- вспомнила Соня.
        Это были единственные Петины слова, которые можно было считать объяснением в любви. Вернее, она почему-то сочла их объяснением в любви. Может, потому, что ни в каком объяснении не нуждалась.

«Ты получила то, что хотела,- вчуже, как о посторонней, подумала о себе Соня.- Вернее, то, чего тебе было достаточно. Ты не мечтала о несбыточном и получила то, что можно потрогать рукой».
        Она взяла щипчики из серебряной сахарницы, повертела их в руке. Голова ее была холодна, а сердце молчало. Да и говорило ли оно с нею когда-нибудь вообще, ее сердце?
        - Я пойду, Петя,- сказала Соня.- В общем-то я тебе тоже благодарна. Ты мне тоже помог кое-что понять о себе. И ты, и...
        И кто? Алла Андреевна? Соня не хотела об этом говорить. Да и сама не понимала этого до конца, не могла выразить ясными словами.
        К счастью, Петя и не стал ее об этом расспрашивать.
        - Не уходи, Соня,- произнес он просительным тоном.- Ну, извини меня. Хотя, честное слово, тебе не на что обижаться! Эта женщина - абсолютная случайность, она ничего для меня не значит.
        В его карих глазах стояло не больше вины, чем в глазах ребенка, стащившего предназначенные для гостей конфеты. Ведь взрослые должны понимать, что ребенку конфеты просто необходимы! И они, конечно, извинят его поступок.
        Объяснять Пете что-либо было бессмысленно. Да и зачем? Соня ведь и сама считала, что ей не на что обижаться. И ей не было жаль себя. И уж тем более не было жаль его. Она давно уже догадывалась, что Петина жизнеспособность куда выше, чем кажется на первый взгляд. А теперь она поняла это совершенно ясно.
        Она допила кофе, перевернула чашку на блюдце. Но поднимать ее, чтобы разглядеть рисунок судьбы, не стала.
        Глава 7
        Глициния уже отцвела, а дрок весело желтел вдоль дороги, и трава еще не высохла на взгорьях - зеленела молодо, и сладкий запах лавровишни стоял повсюду.
        И воздух, вливающийся, казалось, не в легкие только, но и в душу, не был еще иссушающим. Он таил в себе тысячи неразделимых запахов, и душа наполнялась от него тем разнообразием, которое только и есть жизнь.
        Соня не предупредила маму и беспокоилась теперь, что та испугается, увидев ее на пороге. Но мама испугалась бы и в том случае, если бы Соня сообщила ей о своем приезде по телефону: робость перед жизнью была главной частью ее натуры, так что выбора у Сони не было.
        Выбор был лишь в том, на пороге увидит ее мама или раньше, когда Соня только свернет от улицы к дому, прячущемуся за деревьями.
        Мама сидела у окна и смотрела вниз, во двор. Увидев Соню, она вскочила. Соня издалека услышала, что мама ахнула.
        - Ма!- громко и спокойно сказала она.- У меня отпуск! Я отдохнуть приехала.
        Как только Соня шагнула под ветки каштана и магнолии, растущих во дворе, она сразу оказалась в том привычном мире, в котором мама уже не должна была за нее бояться.
        - Сонечка,- сказала мама,- ну как же ты не предупредила? У меня ни обеда толкового, ничего... Себе ведь не готовлю. А вещей у тебя, господи! Как же ты дотащила?- воскликнула она.
        - Таксист дотащил.
        Соня поставила на асфальт два огромных чемодана. Вещей, конечно, накопилось много. Сначала она хотела оставить часть у комендантши, но потом решила, что смысла в этом нет. Что она, поедет еще раз в Москву специально за вещами?
        Соня рада была увидеть маму - при одном только взгляде на нее сердце отзывалось особенным, ни с кем на свете больше не связанным счастьем. Но ей хотелось поскорее миновать неизбежный промежуток первых разговоров, расспросов, рассказов. Хотелось, чтобы ялтинская ее жизнь поскорее вошла в привычную колею. И чтобы изгладилась таким образом жизнь московская, которая, как Соня с удивлением поняла, тоже успела стать для нее привычной.
        Она с трудом досидела дома до вечера. К счастью, на юге темнело рано - Соня уж как-то успела об этом позабыть,- и мама ложилась тоже рано.
        - Отец приходил,- вспомнила она уже перед самым сном, стоя на пороге своей комнаты.
        - Зачем?- спросила Соня.
        Прежде она не любила разговоров об отце и никогда не спрашивала, зачем он приходил, как живет и что делает. Но теперь, после Москвы, изменилось в ней и это. А почему, при чем тут Москва, какая здесь связь? Она не знала.
        - О тебе спрашивал,- ответила мама.- Я ему рассказала, что ты в кино снимаешься, как раз и сериал этот у нас шел - про пожар любви, что ли... Ты там такая красавица! Я только на тебя одну и смотрела. И ему, посмотри, мол, говорю, какая Сонечка наша красавица. А он все расспрашивает: а что она сама, мол, про свою жизнь думает? Я ему - откуда же мне знать, что она думает? Звонит часто, говорит, все хорошо у нее, и голос веселый.
        - И что он на это?
        - Ты же его знаешь,- вздохнула мама.- Что он, этого никогда не поймешь.

«Вещь в себе»,- подумала Соня.
        И поняла, что это и есть то, чего она раньше про отца не знала.
        - Ложись, мама,- сказала Соня.- Я пойду прогуляюсь.

* * *
        Вечером на набережной было уже тесно и шумно, хотя настоящая летняя толпа на Ялту еще не нахлынула; это обычно случалось в августе. В ярком свете вечерних фонарей набережная выглядела не хуже, чем Тверская улица в Москве.
        Подумав так, Соня рассердилась на себя.

«Что, теперь все на свете буду с Москвой сравнивать?» - подумала она.
        А то, что гостиницу «Россия», переименованную в «Тавриду», оштукатурили и выкрасили в ярко-желтый цвет, из-за чего в ее облике появился совсем не ялтинский, а, пожалуй, вполне московский глянец, не понравилось Соне совершенно. Прежний серый цвет шел ей гораздо больше, как и прежнее название.
        Соня прошла мимо гостиницы, мимо самого большого гастронома, в который папа когда-то водил ее, маленькую, пить свежий кумыс, который привозили сюда из степного Крыма, мимо «слоновьих ушей» и «Ореанды»... Она шла все мимо и мимо, не зная, куда идет.

«Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности»,- вдруг вспомнила она.
        Ну да, именно здесь, под «слоновьими ушами», встретился ей тот человек. Всего год назад...
        Его слова сбылись ровно наполовину. Жало жизни в нее впилось, но вот ценности... Ничего она про них так и не узнала!
        И все-таки, уверяя себя в этом, в глубине сознания Соня чувствовала какой-то голос, который говорил ей иное.
        Но голос этот был слишком смутен, и она не вслушивалась в него.
        - Соня!- вдруг услышала она.- Соня, это я!
        И, обернувшись, увидела Ника. Он протискивался сквозь толпу, чуть не расшвыривая людей перед собою и никакого внимания не обращая на их возмущение. И через мгновение оказался перед Соней, и обнял ее прежде, чем она успела обрадоваться или хотя бы удивиться.
        - Соня!- повторил он.- А я к маме твоей зашел, думаю, спрошу, вдруг ты приехать собираешься. А она говорит, приехала уже и прогуляться пошла, и я...
        Он говорил торопливо, сбивчиво, и дыхание его сбивалось так же, как слова.
        - Как же ты узнал, куда я пошла?- засмеялась Соня.
        Теперь она наконец обрадовалась. Это была радость того же рода - необъяснимая, такая же естественная, как сердцебиение,- которая возникала в ней, когда она видела маму. Радость от встречи с Ником запаздывала, может, лишь на пару секунд, не более.
        - Так.
        Он уже успокоился немного и, отстранившись от Сони, улыбнулся своей обычной лихой улыбкой. Он совсем не изменился за этот год, и в этом тоже было счастье - как в детстве.
        Баянист, сидящий у гастронома, заиграл «Прощание славянки». Он тоже сидел здесь с самого Сониного детства, и эта мелодия всегда входила в его репертуар.
        - Искупаемся?- предложила Соня.
        - Не вопрос! Только вода - семнадцать. Видишь, и курортники еще не понаехали.
        - Ничего,- сказала она.- Мы же с тобой и в пятнадцать купались.
        Он снова улыбнулся широко и радостно. Соболья его бровь взметнулась под самый каштановый чуб.
        - Конечно, помню! Но подумал, вдруг ты отвыкла.
        - Ни от чего я не отвыкла. Пойдем.
        Людей на пляже в самом деле совсем не было. Но Соня с Ником все-таки прошли по набережной подальше и только потом спустились к воде.
        - А «Харлей» твой где?- вспомнила Соня.- Может, в Ореанду поедем? Или вообще в Симеиз.
        Она вдруг подумала, что стремительная езда по ночной дороге каким-нибудь неожиданным образом заставит ее жизнь войти в привычное русло.
        - Нету «Харлея»,- виновато сказал Ник.
        - Как нету?- удивилась Соня.
        - Так. Продал.
        Это было что-то из ряда вон! Но расспрашивать Ника, что случилось, Соня не стала. Захочет - сам расскажет.
        Откладывать рассказ надолго он не стал.
        - Уезжаем мы, Сонь,- сказал Ник.- В Америку. Помнишь, говорил тебе?
        Это она, конечно, помнила. И все, что Ник говорил ей в связи со своим предстоящим отъездом, помнила тоже.
        - Пойдем,- торопливо повторила она, спускаясь к воде.- Смотри, луна какая!
        Соня сбросила платье и поплыла по лунной дорожке. Вода обожгла холодом только в первые несколько секунд и сразу стала привычной. Вот что входило в нее хотя и заново, но легко, без перемен - море! Ник плыл рядом. От его рук шли мощные волны и дрожала лунная дорожка.
        Они заплыли далеко и легли рядом на воду, глядя в небо. Ник взял Соню за руку. Его рука была горяча, как нагретый солнцем камень, который только что бросили в воду.
        - Сонь, поехали со мной,- сказал он.
        Нет, все-таки не одно море не было подвержено переменам!
        - Никушка,- ласково сказала Соня,- ну ведь это случайно, что я именно сегодня приехала. А так - ты уехал бы себе и уехал...
        - И ничего б я себе не уехал! Я уже в Москву билет взял, потому к твоей матери и зашел. Адрес узнать - ты же говорила, в общаге какой-то живешь. Я бы тебя все равно оттуда увез!
        Он произнес это с такой страстью, что на секунду ушел под воду. Но тут же вынырнул и снова лег рядом с Соней, будто на общую постель. Море принадлежало Нику так же, как дорога под его «Харлеем».
        - Поплыли обратно, Ник,- сказала Соня.- Я замерзла.
        На берегу, пока Ник, отвернувшись, переодевался, она стянула с себя мокрый купальник. Но платье надеть не успела - он быстро обернулся и потянул ее к себе, одновременно садясь на песок. В этом его порывистом движении совсем не было ни грубости, ни уверенности в каком-то своем праве, а была лишь такая же чистая страсть, от которой волновалось вокруг его тела море.
        - Погоди, Сонь, не одевайся...- шепнул он ей прямо в голый живот.- До чего ж соскучился по тебе...
        Они были скрыты от набережной большим камнем, и видно их было только с моря. А море было пустынно, и не было у Сони никаких причин не ответить сейчас на его порыв...
        Римский, прекрасный профиль Ника освещался луною, как рисунок на древней монете. Пожалуй, он все-таки изменился за этот год: окончательно исчезла мальчишеская тонкость, плечи стали широки и тверды, как большие прибрежные камни. Соня положила руки на его плечи, осторожно провела по ним ладонями. Как ей хотелось, чтобы сердце ее отозвалось на это прикосновение, чтобы дрогнуло оно так же, как дрогнули в эту минуту плечи Ника! Но сердце ее молчало, и только нежность плескалась у нее внутри, только нежность.
        - Не сердись на меня,- чуть слышно сказала Соня. Она наклонилась и коснулась губами мокрых густых кудрей у него на макушке.- Езжай со спокойной душой.
        Так всегда говорила мама - неважно, далеко ли Соня уезжала. И она повторила сейчас эти простые слова своего детства единственному мужчине, за которого, не задумываясь, отдала бы жизнь, но которого все-таки не любила.
        Он замер, прижавшись лбом к ее животу. Его дыхание обжигало до слез.
        - Ты... влюбилась там в кого-нибудь?- глухо выговорил он.
        - Нет.
        - Тебе там сильно хорошо?
        - Нет.
        - Тогда почему?..
        Соня молчала. Хорошо, что он не знал, что она решила вообще не возвращаться больше в Москву. Иначе, наверное, и спрашивать ни о чем не стал бы - перебросил бы через плечо да и увез с собою.
        Она представила, как висит, перекинутая через плечо Ника, будто степная пленница, и ей стало весело. Да ей ведь и прежде не бывало с ним грустно. Вернее, печаль ее с ним была светла, как в стихотворении Пушкина, которое они вместе учили когда-то в школе.
        - Проводи меня домой,- сказала она.
        Он встал и послушно двинулся к набережной.
        - Давай только оденемся.- Соня едва сдержала улыбку, хотя сердце у нее разрывалось от жалости к нему.- Смотри, у тебя джинсы намокли.
        До Садовой они шли рядом, словно не решаясь коснуться друг друга. Но когда свернули к Сониному дому, прошли под ветками магнолии и остановились под каштаном, Ник обнял ее так горестно, что она не стала его удерживать.
        - Почему все так, Соня?- Горестными были и голос его, и взгляд.- Мы же с тобой, когда вдвоем... Как дышим, вот как!
        Это была правда.
        - Не знаю, почему,- вздохнула она.- Прости меня.
        И это тоже было правдой - вне логики, вне каких бы то ни было объяснений. Соня в самом деле не знала, почему в то самое время, когда поняла, что любовь - чувство ей незнакомое и ненужное, она отказывается от жизни с Ником. От жизни, в которой уж точно не будет ничего, кроме добра и простой, как в детстве, чистоты отношений.

«Я тебе позвоню. Туда, в Америку»,- хотела сказать она.
        Но тут же поняла, что говорить этого не нужно. Не нужно, чтобы прошлое заставляло его оглядываться назад, ожидать каких-то несбыточных сигналов счастья в той его, будущей жизни.
        - Иди домой, Ник,- сказала Соня.- Ты самый хороший.
        Глава 8
        Ялта застыла во льду.
        Несколько дней подряд шел дождь и ветер был такой сильный, что сбивал с ног даже внизу, на Садовой, а выше, на Чайную Горку, не давал подняться вовсе. Потом ветер и дождь прекратились, но тут же ударил мороз, и Ялту сковало льдом в одну ночь, будто зачаровало.
        - Не ходила бы ты на работу сегодня, Сонечка,- сказала мама.- Ну кто в такую погоду стричься надумает?
        Наверное, мама была права. Но Соню охватывала тоска, когда она представляла, что придется провести целый день в промозглой тишине квартиры, прислушиваясь к шорохам и поскрипываниям в стенах старого дома. Они были родными, эти скрипы и шорохи, но тоска от этого не проходила.
        Поэтому Соня все-таки отправилась на работу.
        Вернувшись в Ялту, она устроилась в ту же самую парикмахерскую, где работала и до отъезда. И была уверена, что все, что произошло с нею за этот год - студия, массовка, дом на Сивцевом Вражке, Петя, Алла Андреевна Дурново,- от такого вот попадания в ту же самую ячейку жизни изгладится из ее памяти совершенно.
        Но этого не происходило - Москва стояла у нее внутри комом, и иногда Соне казалось, что воспоминания об этом городе не дают ей дышать.
        Но сегодня ей было не до отвлеченных мыслей. Все ее усилия были сосредоточены на том, чтобы хоть как-то передвигаться по улицам, превратившимся в сплошные полотна льда. Ей казалось, что даже деревья, до макушек скованные льдом, нетвердо опираются стволами о землю и вот-вот упадут, подскользнувшись, как то и дело подскальзывались редкие прохожие.
        В парикмахерской царило уныние.
        - Добралась, Сонь?- без интереса спросила Наташа.- А Полина Максимовна по дороге упала. Может, даже ногу сломала. Звонила, говорит, в травмопункте сидит. Там народу сегодня ужас сколько. Вот ведь, бедному жениться - ночь коротка!
        - Почему?
        Соня не поняла, какая связь между бедностью, сломанной ногой Полины Максимовны и Наташей.
        - Не везет мне по жизни, вот почему,- объяснила та.- Билеты на сегодня в театр взяла, а тут такое творится. Теперь не пойду, конечно.
        - А что за театр?- поинтересовалась Соня.
        - Московский какой-то на гастроли приехал, я раньше такого названия и не слышала. Погоди, в билете посмотрю. Может, ты знаешь.
        На билете, который Наташа с трудом отыскала в своей необъятной сумке, стоял тусклый штамп с названием театра - «Прошлое - настоящее».
        Название было отмечено такой нарочитой красивостью, что показалось Соне смешным. Она улыбнулась - и тут же поняла, что год назад такое название не вызвало бы у нее улыбки. Показалось бы странным и в странности своей даже привлекательным. Теперь же она словно видела это название насквозь и людей, которые его придумали, видела насквозь тоже. И это заставляло ее улыбаться с простым пониманием того, что люди эти молоды, что очень хотят выглядеть взрослыми, а главное, что они чисты в своей любви к искусству, и потому даже нарочитость проявления этой их любви вызывает не раздражение, а лишь улыбку.
        - Никогда про такой театр не слышала,- сказала Соня.
        - Да ладно, все равно не пойду,- махнула рукой Наташа.
        - Давай я пойду,- предложила Соня.
        Она и сама не поняла, как вырвались у нее эти слова. Она не могла бы сказать, что любит театр. Может, в самом деле не видела хороших спектаклей, а может, Петя был прав, и просто она ничего не понимала в этом искусстве, потому что ее не приучили к нему с детства.
        - А что, пойди!- Наташа явно обрадовалась, что не пропадут деньги за билет.- Ну да, ты ж там привыкла по театрам. Нет, Сонь, я бы на твоем месте ни за что с Москвы не уехала! Мало ли что ролей стоящих не давали. По мне, так и массовка лучше, чем у нас тут. Скажешь, нет?
        Возразить было нечего. От одного взгляда на облезлые стены парикмахерской справедливость Наташиных слов становилась слишком очевидной. Да и без взгляда это было понятно тоже.
        Клиентов за весь день не было ни одного, и Соня ушла с работы пораньше, чтобы добраться в театр без опоздания и перелома конечностей.
        Она скользила по улицам вниз, и ей казалось, что не сама она идет по льду, а несет ее что-то помимо воли, и куда несет, зачем, непонятно.
        Точно так же, словно бессмысленную щепку, несла ее жизнь - бесцельно. Да и какая может быть цель у щепки?
        В небольшом театральном фойе было так же холодно, как и в квартире, и в парикмахерской, и во всех ялтинских домах. От влажного уличного мороза казалось, что в помещениях стоит не только холод, но и сырость. Соня вспомнила крепкий, до звона, мороз московской зимы, блестящие под солнцем шапки снега на деревьях и оконных карнизах, теплый и сухой кухонный дух, смешанный с запахом кофе, и чистая боль дрогнула у нее в сердце.

«Что за чушь?- сердито подумала она.- Так-таки обязательно снежные шапки! Забыла, какая в прошлом феврале слякоть была? На Сивцевом лужи стояли по колено».
        Это, конечно, была правда. Но она как-то... не имела значения для сердца и даже для ума.
        Соня почти опоздала - пришла к третьему звонку,- но зрителей в зале было еще мало. То есть вряд ли они собрались бы и позже: видно, не одна Наташа решила не рисковать здоровьем ради неопределенного вечернего удовольствия. Да и время для гастролей этот никому не известный театр выбрал странное: не лето, когда зал в любой день был бы полон праздных отдыхающих, а зима, когда в Крыму оставались только местные жители, которые по непонятной для Сони причине в основном считали, что им не до театра.
        Свет ламп в зале начал меркнуть, а на сцене и с самого начала было темно. Соня села на свое место в третьем ряду. И сразу же тьма на сцене начала рассеиваться, будто откуда-то подуло световым ветром, и между задними кулисами проступил силуэт женщины. Она была высокая и казалась какой-то неестественной, словно бы изломанной. Но в этой ее изломанности чувствовалась такая необыкновенная выразительность, что Соня не могла отвести от нее глаз. Ни один знаменитый актер из тех, которых она видела, когда бывала в московских театрах одна или с Петей, не притягивал ее внимания так сильно.
        Женщина подошла к рампе медленно и вместе с тем порывисто. Она не произносила ни слова. Тонкий луч света упал на нее сверху, прошелся по мелким волнам ее прически. . И тут Соня узнала ее! Это узнавание было таким неожиданным, что она еле удержалась от вскрика. Хотя что значит узнала? Даже имя актрисы было ей неизвестно. Просто это была та самая девушка, которая приходила к ней, чтобы сделать прическу, как у Татьяны Яковлевой. В последний Сонин день в Москве...
        Конечно, это была она. Ну да, она же и говорила, что прическа нужна ей, чтобы играть в театре. И что театр непрофессиональный, тоже говорила; потому Соне и было незнакомо его название.
        Это была она - и она переменилась совершенно. Та выразительность, которую Соня тогда, полгода назад, лишь смутно разглядела в ней, стала теперь в ее облике какой-то сплошной - главной. Эта выразительность была нервной, живой, она-то и притягивала к актрисе с неодолимой силой.
        Да, эта девушка, еще полгода назад совершенно в себе не уверенная, стала теперь настоящей актрисой. Соня не знала, как назвать то, что видела в ней и чувствовала, но знала, что это и есть то самое, чего не было в ней самой, из-за чего сама она стать актрисой не смогла, несмотря на всю свою холодную и сильную волю. Это и было то непонятное, неопределимое, единственное, что называлось талантом.
        - Все было так нежно, так бережно. В первую встречу - было холодно - он снял свое пальто в такси и укутал мои ноги - такая, например, мелочь. Он мне не нравился, я его полюбила,- сказала актриса.
        У нее был голос Татьяны Яковлевой, которой Соня не могла, конечно, видеть, но про которую точно знала, что и взгляд ее, и голос со всеми его оттенками,- все было именно таким.

«Бедный Маяковский!- подумала Соня с неожиданным сочувствием к неизвестному ей человеку, да что к человеку - к тому, кто прежде был для нее лишь полузабытым портретом в школьном учебнике и стал живым из-за нескольких слов, написанных о нем женщиной, которая его не забыла.- Попробовал бы он в нее не влюбиться!»
        Она не сводила глаз со сцены и вслушивалась в каждое слово актрисы. После своего монолога та спустилась по лесенке в зал и села с краю во втором ряду так близко, что Соня видела тревожный изгиб ее щеки и блеск светло-зеленых глаз.

«Наверное, линзы стала носить,- подумала она.- Ну да, у нее же раньше очки были, нелепые такие».
        На авансцену вышла другая артистка - она играла Лилю Брик,- а эта, первая, которую Соня уже чувствовала себе близкой, смотрела спектакль из зала. Может, она должна была потом выйти на сцену снова и ее поэтому нельзя было отвлекать... Но Соня не могла удержаться.
        - Вы очень хорошо играете,- сказала она.- И у вас теперь не только прическа как у Татьяны Яковлевой, вы вообще на нее похожи. Правда!
        Она проговорила это еле слышно, но актриса вздрогнула и быстро обернулась. И тоже узнала Соню сразу, как будто они в самом деле были близкими людьми.
        - Это вы!- шепотом воскликнула она.- Как хорошо, что вы нашлись! Я вам так благодарна...- Тут она снова взглянула на сцену и торопливо проговорила: - Мы еще неделю будем здесь, зайдите ко мне, пожалуйста. К Ирине Чарской.
        Проговорив все это, она быстро встала и поднялась по лесенке обратно на сцену. Но теперь Соня уже почти не вслушивалась в то, что говорила девушка, которую, оказывается, звали Ириной Чарской. Какое-то счастливое тепло захлестнуло ее изнутри, заставив забыть о промозглой сырости зала, и о заледенелом городе, и о своей тоске... Как будто она встретилась не с едва знакомым человеком, а с тем лучшим, что было в ней самой, что проявилось лишь однажды, а потом исчезло, но вот, оказывается, исчезло не навсегда.
        К счастью, спектакль шел недолго и без антракта; Соне было уже неважно, что происходит на сцене. И неважно было то, что счастье ее беспричинно. Вернее, она не чувствовала необходимости понять причину этого неожиданно охватившего ее счастья - ей достаточно было чувствовать его в себе.
        Свет уличных фонарей казался ярче, потому что отражался в бесконечных ледяных поверхностях - тротуара, мостовой, древесных стволов. Соня прищурилась, стоя на ступеньках театра, и огоньки заиграли у нее перед глазами. Потом она спустилась со ступенек; их уже успели присыпать песком.
        - Соня,- услышала она,- подожди, пожалуйста.
        Она обернулась и увидела отца. После своего возвращения из Москвы она не видела его ни разу, да и перед отъездом в Москву они не встречались, значит, она не видела его очень давно. Но теперь смотрела на отца так, словно встреча с ним была самым естественным, что могло произойти в этот льдистый, сияющий вечер. Вернее, все, что происходило с нею этим вечером, не могло происходить иначе, чем ему выдалось произойти.
        - Здравствуй, папа,- сказала Соня.
        Она уже много лет здоровалась с ним при редких встречах вот так, отчужденно. Но сегодня, произнеся привычные слова, с удивлением поняла, что отчуждения не чувствует. Что-то произошло с ней сегодня. Как будто льдинка треснула в груди отчетливо и звонко.
        - Я тоже был на спектакле,- сказал он.
        - Ты?..- переспросила Соня и быстро взглянула ему за спину.
        - Один. Оля поехала родителей навестить.
        Олей звали его жену. Она была с Восточного берега, из поселка Рыбачий; наверное, туда и поехала сейчас.
        - Я тебя провожу?- вопросительно произнес отец.
        - Скользко же,- пожала плечами Соня.
        - Вот именно.
        Он взял Соню под руку и пошел рядом с нею по улице.

«Какой-то он стал... не такой,- растерянно подумала она.- Может, постарел?»
        Но никаких явных примет старости в облике отца не просматривалось. Он по-прежнему держался прямо, и походка у него была легкая, несмотря на гололед, и седина была только на висках, ну так она у него всегда была на висках, даже когда Соня была маленькая... И все-таки что-то изменилось в нем. Или не в нем?..
        - Почему ты вернулась, Соня?- спросил отец.
        За время, прошедшее после возвращения из Москвы, она слышала этот вопрос, наверное, раз сто от разных людей. И никому из этих людей, от мамы до мастериц в парикмахерской, не могла на него ответить. Да что там, она даже себе самой не могла на него ответить. Ей невыносимо было на него отвечать.
        - Я ей не пригодилась,- сказала Соня. И уточнила: - Москве.
        Впервые она сказала об этом так просто и точно.
        - Я понял, кому,- улыбнулся отец.- Но почему ты так решила?
        - Она мне это показала. Всей собой. Понимаешь?
        - Да. И все-таки я думаю, что ты могла ошибиться.
        - Нет, папа. Я и хотела бы ошибиться. Но это было слишком понятно.
        И тут она почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Свет фонарей снова заиграл перед нею, заблестели ледяные огоньки, от их блеска защипало в носу... Соня судорожно всхлипнула.
        Она не плакала так давно, что могла бы теперь даже испугаться. И наверняка испугалась бы, если бы заплакала в одиночестве или при ком-нибудь... При ком-нибудь, кроме отца.
        Она давно забыла то чувство, которое было связано с ним, только с ним,- заставила себя забыть. То чувство не просто близости, но совершенного, полного соединения с человеком, который все равно что ты сама, но вместе с тем отделен от тебя пространством возраста, ума - большой жизни, и потому может понимать тебя так, как не можешь понимать себя ты сама.
        Отец сжал ее пальцы. Соня поняла, что он хочет обнять ее, прижать к плечу ее голову. Как в детстве, когда она плакала и он брал ее на руки, чтобы утешить. Хочет - и не решается. Того, что их разделило, им обоим было не перечеркнуть.
        - Не плачь, маленькая,- по-прежнему шагая рядом с Соней, сказал отец.- Ты наверняка ошиблась. Она другое тебе сказала.
        - Другое?- Соня всхлипнула последний раз и снизу заглянула отцу в глаза.- А что?
        - Что ты должна быть внимательнее. И упрямее.
        - Я и так упрямая, ты же знаешь.- Соня вытерла слезы.- Но, пап, там мне мое упрямство как-то даже и не понадобилось. У меня все и без него получалось. Но это было неважно.
        Она знала, что говорит смутно и неясно. Но знала при этом и то, что отец ее понимает.
        - Не только упрямее. Еще - внимательнее,- повторил он.- У тебя же всегда так, решишь для себя что-нибудь и всего, что в твое решение не вписывается, уже не замечаешь.
        Конечно, отец говорил о ее жизни в Москве. Но Соне показалось, что он думает сейчас о другом - о ее отношении к нему после его женитьбы. Обсуждать с ним это не хотелось. Соня нахмурилась и замолчала.
        Они уже дошли до Врангелевской башни. Соня стала называть так старую башню с часами, стоящую неподалеку от дома, после того как еще в детстве отец рассказал ей, что там находился командный пункт генерала Врангеля, главнокомандующего белой армии в Крыму. Отец тогда часто бывал в отъезде, в какой-нибудь очередной экспедиции, и у него оставалось мало времени на разговоры и рассказы. Но Соня совсем не обижалась на него за это. И все его рассказы запоминала на всю жизнь.
        Отец искоса взглянул на нее и, конечно, сразу заметил ее насупленный вид. И улыбнулся.
        - Вот уже и рассердилась,- сказал он.- Так стараешься сердиться! Как подросток, ей-богу.
        Он по-прежнему видел ее насквозь! Соня перестала дуться и рассмеялась.
        - Как ты живешь, папа?- спросила она. И поспешно добавила: - Как твоя работа?
        Ей не хотелось, чтобы он рассказывал о своей семейной жизни с Олей и ее маленьким сыном от первого брака. Хотя едва ли он стал бы об этом рассказывать: отец с самого начала знал, как Соня относится к тому, что с ним произошло.
        - Работа как всегда,- ответил он.
        - Как всегда - значит, интересно?
        - Да.
        - И где ты в этот сезон был?
        Отец не был романтиком. Глупо и неестественно было бы питать в себе щенячий романтизм в пятьдесят лет, а в нем и смолоду естественность была главным качеством. И как он при таком вот полном отсутствии восторженности сохранял в себе постоянный интерес к работе, которой занимался ведь тоже смолоду, чуть не с детства,- этого Соня не понимала. Ей казалось, что отношение к такому роду деятельности, как археология, может держаться либо на восторженности, либо на рутине. Но у отца это явно было иначе, и на чем оно все же держится в нем, понять было невозможно.
        - На Усть-Альме.
        Когда Соня была маленькая, он брал ее с собой на раскопки. И в Усть-Альминский некрополь тоже. Он знал Крым лучше, чем Соня знала свой двор на Садовой и даже свою комнату, знал все его горы, плато, дворцы, парки, бухты - знал о них такое, чего, кроме него, не знал никто. И это нравилось Соне так, что дыхание занималось и сердце замирало! Она представляла, как папа найдет в крымских пещерах какие-нибудь загадочные клады, и представляла, как он будет сражаться с коварными разбойниками, которые эти клады захотят отнять, и гордилась тем, что папа никаких разбойников, конечно, не испугается... Он в самом деле ничего не боялся и Соню этому научил. Он многому ее научил, может, самому главному из того, что она вообще умела в жизни. Когда он ушел от них с мамой, Соня думала, что не будет больше жить.
        Она вдруг вспомнила, как еще в ту пору, когда она ездила с отцом в экспедиции, ее удивляло, как он разговаривает с этой беленькой девочкой, с этой Олей из поселка Рыбачье - как светятся у него при этом глаза, меняется голос... И как Оля слушает его, глядя только ему в лицо, не отвлекаясь, кажется, даже на то, чтобы дышать, не то что на какое-нибудь обыденное дело - обед приготовить, что ли, и как расспрашивает его с живым интересом в голосе, и он отвечает, улыбаясь... Соня чувствовала тогда острые уколы ревности и вместе с тем взгляда не могла отвести от отцовских глаз и от светящегося Олиного лица.
        Она тряхнула головой. Это воспоминание пришло сейчас совсем некстати и вызвало непонятную растерянность.
        - Ну и как, нашли что-нибудь?- поспешила она спросить.
        - Нашли.- Отец улыбнулся коротко и радостно, как будто речь шла о каком-то очень важном для его сердца событии; да так оно ведь и было.- Китайские лаковые шкатулки. Им две тысячи лет.
        Он бросил на Соню быстрый взгляд, и она поняла, что он ожидает, чтобы она что-нибудь об этих шкатулках спросила. А ей и самой хотелось спросить.
        - Как же они в Крым попали?- удивилась она.
        - По Великому шелковому пути. Как они уцелели, вот это чудо! Они же деревянные, а органика столько времени вообще не сохраняется. От одной шкатулки только лак остался,- вспомнил он.- Дерево истлело, а рисунок жил. И в руках у меня рассыпался.
        - Тебе жалко было?
        - Я знал, что его не сохранить. Но все равно, конечно, жалел. А те две, что не рассыпались, мы в Японию на реставрацию отправили.
        - Хорошо,- улыбнулась Соня. И тут же тень легла на ее лицо.- Я не знаю, что мне делать, папа,- сказала она.
        - Я боюсь тебе советовать.- Он ответил не сразу.- Понятно же, чужую беду руками разведу... Но у тебя все-таки, мне кажется, не беда. Просто растерянность. Это даже хорошо, Сонечка.
        - Что хорошо?- не поняла она.- Растерянность?
        - Ну, может, я неправильно выразился. Может, надо назвать это не растерянностью, а сомнением или еще как-нибудь. Но все равно это лучше, чем уверенность в каждом своем шаге. К людям, которые ни в чем не сомневаются, особенно в молодости, стоит отнестись с осторожностью. А к расставанию с такими людьми - без сожаления.

«Может, он про Петьку знает? И про Аллу Андреевну? Но откуда?» - подумала Соня.
        Отцовская проницательность показалась ей пугающей.
        - И не надо никому ничего доказывать. Даже себе,- сказал он.- Есть вещи поважнее, чем петушиный задор доказательств.
        - Какие?- спросила Соня.
        - Простые вещи.
        Что он имеет в виду, отец уточнять не стал.

«Любовь, предательство... Простые вещи»,- ни с того ни с сего вспыло у Сони в памяти.
        Но где слышала эти слова, вспомнить она не смогла.
        Они с отцом уже стояли под заледеневшими ветками магнолии. В детстве Соня любила ее белые длинные цветы, и ей было жалко, что их нельзя поставить в вазу, потому что от их запаха разболится голова. А отец говорил ей тогда, что зимой цветы магнолии перестают быть ядовитыми.
        - Но зимой же их нету!- удивлялась маленькая Соня.
        - Есть,- с серьезной тайной в голосе говорил он.- Только они становятся невидимыми. Они становятся прозрачными, как лед.
        - Но их же все равно нельзя домой принести,- рассудительно возражала Соня.
        - Ну и что?- улыбался отец.- Не все в жизни можно потрогать рукой. Самое главное как раз и нельзя.
        В детстве Соня этого не понимала. И когда выросла, и когда отец уже ушел от них, не понимала тоже. Во всяком случае, теперь ей казалось именно так.

«Потому что теперь - понимаю,- с удивлением подумала она.- Но почему именно теперь?»
        Разобраться в этом она не успела.
        - Пойду,- сказал отец.- Спасибо тебе.
        - За что?- улыбнулась Соня.
        - Я очень хотел тебя увидеть.
        Он не стал объяснять дальше, но она поняла и так. Он боялся, что она не захочет с ним разговаривать, как не хотела этого до сих пор, и был ей благодарен за то, что теперь это изменилось.
        - Мы же с тобой сегодня случайно встретились,- сказала она.- Я ведь и не знала, что в театр пойду.
        - Ну, случайного ничего не бывает. Не грусти, Сонечка, все наладится. Будь внимательнее.
        Отец наклонился и быстро поцеловал Соню в висок. Губы у него были сухие и теплые, несмотря на мороз. Как в ее детстве. Только в ее детстве он советовал ей быть смелее, а теперь вот внимательнее. Но к чему - внимательнее? Если бы знать!
        Глава 9
        Разыскать Ирину Чарскую Соня собралась только к концу недели. Она думала даже, что и гастроли, может, уже закончились. Но оказалось, что театр со смешным названием
«Прошлое - настоящее» даст в Ялте еще один спектакль, прежде чем переедет в Севастополь.
        Об этом Соня узнала из маленькой афишки перед Театром Чехова, помещение которого арендовалось под гастроли.
        Ирина обрадовалась так, будто Соня была ее родственницей.
        - Вы даже не представляете, что для меня сделали!- глядя на Соню, восклицала она.
        Из-за линз зрачки ее казались большими и таинственно темнели в зеленой радужке.
        - Почему же, представляю,- улыбнулась Соня.- Помогла вам увериться в своих силах, больше ничего.
        - Это очень много!
        - Немало. Но ничего такого, за что надо так уж сильно благодарить. Если сил нет, то и уверяться ведь не в чем. Так что все главное вы сделали сами.
        - Вы настоящая художница, Соня,- покачала головой Ирина.- Что вы заканчивали?
        - Ничего,- пожала плечами Соня.- Вернее, истфак.
        Она вспомнила, как сказала тому странному человеку на набережной: «По-моему, про очень многие вещи зря говорят, что им будто бы надо учиться. А на самом деле...» А он засмеялся и сказал, что она наивна в своем прагматизме - так, кажется. Наивна! Дура она тогда была, вот и все. И что же «на самом деле», не знала теперь совершенно.
        - Значит, у вас природные способности. Извините, что я так говорю,- спохватилась Ирина.- Будто бы свысока. Хотя сама ни в чем ничего не понимаю, и в себе особенно. Так, чувствую что-то, и только. Я ведь вас потом искала,- улыбнулась она.- Хотела пригласить на спектакль. А мне в парикмахерской сказали, что вы уволились. Как все-таки удивительно, что я вас здесь встретила! Какая-то удивительная случайность...
        Они сидели в театральном фойе. Днем здесь никого не было, фойе было большим, слова отдавались в нем просторным гулом и потому казались какими-то очень значительными.
        - Кто же вам перед спектаклем прическу делал?- спросила Соня. Она хотела сказать, что случайностей не бывает, но постеснялась. Она не умела говорить так просто, как отец, и боялась, что ее слова прозвучат с пустым пафосом.- Очень хорошая получилась. И грим тоже.
        - Ой, это Анна Аркадьевна!- Ирина почему-то обрадовалась Сониному простому вопросу.- Я ее с детства знаю, она нашей соседкой была на Молчановке. Мне, помню, когда я «Анну Каренину» в первый раз прочитала, ужасно жалко было, что та под поезд бросилась. Потому что у нее ведь такое же имя, как у Анны Аркадьевны,- объяснила она.- Ну вот, а потом Анна Аркадьевна в Ялту переехала. У нее туберкулез нашли, и врачи велели. Из-за климата. И стала здесь на киностудии работать, а раньше работала на «Мосфильме». Она художник по гриму. Теперь, конечно, на пенсии, она совсем старушка. И я к ней, конечно, сразу пришла, когда мы в Ялту приехали. Не из-за грима, просто так, хотелось ее увидеть. Ну, и рассказала ей, как вы мне сделали прическу Татьяны Яковлевой, и как про линзы посоветовали, и вообще... И знаете, Соня?- Ирина улыбнулась с какой-то детской наивностью.- Я ведь ей не смогла объяснить, что именно вы сделали. Но когда она посмотрела на фотографию Татьяны Яковлевой, то сделала мне точно такую прическу, что и вы! Удивительно, правда?
        - Ничего удивительного,- пожала плечами Соня.- Какую еще прическу можно сделать по одной и той же фотографии? Только точно такую же.
        - Нет,- задумчиво сказала Ирина.- Тут ведь дело не в самой прическе даже... Хотите, я вас с ней познакомлю?

* * *
        Анна Аркадьевна жила в Аутке, рядом с домом Чехова.
        - Я каждый день бываю в его саду,- сказала она, разливая чай.- И в доме, конечно, тоже. Музейные девочки меня пускают. Прошлой зимой было ужасно, мы не знали, что делать. Денег на содержание дома почти не давали, сырость была такая, что начали отслаиваться обои... А ведь там картины. Помните, эти печальные стога Левитана над камином? Для них это было просто губительно.
        Соня не могла вспомнить картину Левитана: последний раз она была в музее Чехова, когда училась в школе. Но ей неловко было признаться в этом прозрачной старушке Анне Аркадьевне.
        Из тостера выпрыгнули тоненькие румяные хлебцы, упали на прямоугольный латунный поднос с закругленным краем. Соня смотрела на этот поднос с интересом: ей казалось, у него должно быть какое-то необычное назначение.
        - Это поднос из-под самовара,- заметив ее взгляд, сказала Анна Аркадьевна.- Такие прежде по всей России были. И у нас в семье тоже. Мне теперь кажется, это было совсем недавно. Их потом стали использовать под тостеры, из-за крошек удобно. Я стара как мир, Сонечка,- улыбнулась она.
        Латунный закругленный поднос был из того же мира, что и серебряные черненые сахарницы - отдельно для песка и для рафинада, и кофейная мельница, похожая на шарманку, и большой, как город, кухонный буфет. Впервые воспоминание обо всех тех вещах из квартиры Дурново не вызвало у Сони раздражения. Оно и умиления, правда, не вызвало. В этом воспоминании вдруг появилось для нее что-то другое, совсем новое... Понимание, вот что! То же новое, неожиданное понимание жизни, какое она почувствовала, когда шла рядом с отцом по ледяному городу. Это было необъяснимо, но очевидно.
        Они разговаривали с Анной Аркадьевной весь вечер напролет - о Ялте, о московской студии «ТиВиСтар», о том, какие сводчатые потолки и широкие подоконники были в Сониной гимназии, и о том, что в этой гимназии училась Цветаева... Время летело, как дыхание, и Соня не чувствовала ни усталости, ни скуки от долгого разговора.
        Ирина посидела у Анны Аркадьевны совсем немного - познакомила с ней Соню и убежала на спектакль.
        - Я так рада, что Иринка поверила в себя,- сказала старушка.- Она чудесная девочка, но необычная и всегда такая была. Когда у нас на Молчановке взялись травить тараканов, она плакала от жалости к ним. Говорила: «Зачем же травить, они такие нетребовательные животные!» У нее в детстве даже подруг не было: всем казалось, что она ломака. Дети ведь редко принимают то, что выходит из ряда вон,- объяснила она. И добавила с улыбкой: - Ей бы теперь молодого человека найти. Сердечного человека.
        - Сердечного...- с горечью повторила Соня. И неожиданно для себя сказала: - Знаете, Анна Аркадьевна, мне в Москве стало казаться, что... В общем, я перестала верить, что они там способны на человеческие отношения. Бездушные они! Говорят с тобой вроде так сердечно, а потом оказывается, что это ничего не значит. Извините, - спохватилась она.- Вас я совсем не имела в виду.
        - Ничего.- Старушка в самом деле нисколько не обиделась.- Я понимаю, о чем вы говорите, Соня. Но ведь по-другому ваши московские отношения и не могли сложиться.
        - Почему?- удивилась она.
        - Не обижайтесь, Сонечка, но - от вашего нетерпения. Оно всегда рождает непроницательность. В настоящую жизнь ведь сразу не заглянешь, она никогда не открывается сразу, а терпения просто жить, находить смысл в ее повседневном течении,- такого терпения большинству людей не хватает, и внимания не хватает, чтобы доглядеться до ее главного рисунка. Он очень прост, Соня. Прост и человечен. Возможно, вы даже видели какие-то его знаки, пока жили в Москве, но не умели их замечать. Извините мое резонерство,- спохватилась она.
        Соня пропустила ее извинение мимо ушей. Так важно было все, что говорила эта прозрачная старушка! Это было важно по сути, и в сравнении с сутью ничего не значили вежливые подробности.
        - Но как же его все-таки разглядеть?- чуть слышно спросила Соня.- Этот рисунок?
        - Он сам вам покажется, не беспокойтесь. Мне кажется, с вами это произойдет обязательно.- Анна Аркадьевна сказала это так уверенно, будто они с Соней разговаривали не в холодной комнате ветхого дома в Аутке, а где-нибудь на Сивцевом Вражке или на Молчановке, где она родилась.- А то, что показалось вам сердечностью,- улыбнувшись, добавила она,- это и правда всего лишь удобная форма общения. Что поделаешь, так происходит в любом мегаполисе. В Париже или в Нью-Йорке, я думаю, то же. Жизнь в таких городах слишком напряжена повседневно, потому их обитатели и вынуждены беречь силы. И потому им проще держаться с посторонними людьми доброжелательно, нежели зло или скандально. Конечно, такое отношение не надо принимать за настоящую доброту, но и сердиться на это тоже не надо. Это надо просто понимать. Что требует крепкого внутреннего стержня. Самодостаточности, самостоянья, если хотите. Но у вас это, мне кажется, есть. Значит, и бояться вам нечего.
        Соня сидела в полном ошеломлении. Каждое слово Анны Аркадьевны было так глубоко и вместе с тем так просто, как будто та различала рисунок жизни прямо в сплетении зимних веток за своим окном.
        Наверное, старушка заметила ее смятение и тактично перевела разговор на другое.
        - Ирина восторженно отзывалась о ваших способностях,- сказала она.
        - О каких способностях?- не поняла Соня.- Никаких у меня способностей нет.
        - Кто это вам сказал?- удивилась Анна Аркадьевна.
        - Ну... Оператор один сказал, а он опытный. Да я и сама поняла. Актриса из меня никакая.
        - Актриса?- снова удивилась старушка.- Я думала, вы свои художественные способности имеете в виду.
        - Что вы, Анна Аркадьевна,- махнула рукой Соня.- Это глазки рисовать, что ли? Тоже мне, способности!
        И тут она увидела, что Анна Аркадьевна сейчас заплачет. Несмотря на все свое рождением и целой жизнью данное самообладание. Заплачет или даже сознание потеряет - так она побледнела.
        - Извините!- воскликнула Соня.- Я совсем не то... Я только про себя... Про то, что у меня в самом деле никаких способностей нету! И художественных тем более. Из меня даже историк не получился!
        - Даже историк!..- Анна Аркадьевна слабо улыбнулась; наверное, Сонины слова показались ей очень уж нелепыми.- Это, между прочим, одна из самых серьезных специальностей. Мы с вами о Цветаевой вспоминали, а она через единокровных брата и сестру была в родстве с Иловайскими, со знаменитой семьей. Там великие историки были. Жили у Старого Пимена, это переулок, который от Садовой-Триумфальной идет, вы, может быть, знаете.
        - Садовую-Триумфальную знаю.- Соня так обрадовалась, что Анна Аркадьевна отвлеклась от своей обиды, что готова была сказать, будто знает не только какую-то московскую улицу, но и самих Иловайских лично.- Там кафе под каштаном.
        - Возможно.- Теперь Анна Аркадьевна наконец улыбнулась обычной своей улыбкой.- Извините, Соня, я с собой не совладала. Просто я привыкла трепетно относиться к своей профессии. Как и к любой другой, впрочем.
        - Если бы у меня такая, как у вас, профессия была, я к ней тоже трепетно относилась бы,- вздохнула Соня.
        - Но мне показалось, моя профессия выглядит в ваших глазах скучной.
        Соня почувствовала, что ее щекам и даже вискам становится жарко от стыда.
        - Я не знаю...- пробормотала она.- Ничего я о себе не знаю, не понимаю. И Москва мне не помогла!
        Но, сказав это, она тут же поняла, что покривила душой. Какое-то новое понимание рождалось у нее внутри всю последнюю неделю, проклевывалось, как цыпленок из яйца, и сегодня она чувствовала его настойчивые удары особенно остро. И Москва, уже ставшая прошлым, значила для этого рождающегося понимания гораздо больше, чем Соня считала еще совсем недавно.
        - Я, конечно, не Москва,- сказала Анна Аркадьевна,- но, возможно, сумела бы вам помочь. Знаете, ведь способности к такой профессии, как у меня, видны сразу. Они, как французы говорят, на кончиках пальцев. Ты или чувствуешь человеческий облик, или не чувствуешь. И уж если чувствуешь, то научиться что-то с ним делать вполне возможно.
        - Это правда, Анна Аркадьевна?- тихо спросила Соня.- Вы думаете, мне правда можно... помочь?
        То, о чем она спрашивала, не называлось профессией. Оно вообще не имело названия и лишь смутно обозначало то неясное, почти мучительное, что рождалось теперь у Сони внутри.
        - Помочь можно любому человеку, который этого хочет и которому Бог дал способность принимать помощь. Приходите ко мне завтра, Сонечка. Я теперь работаю только на дому: и сил мало, да и киностудия уже не та. Так что приходите в любое время. И мы попробуем.
        Глава 10
        Резной буфет из квартиры в Сивцевом Вражке Соня вспоминала теперь постоянно. Потому что кофр, в котором Анна Аркадьевна держала грим, похож был на этот буфет. Не внешне, конечно, а по тому ощущению детской тайны, которое связалось с ним в Сонином воображении. Ей в самом деле совершенно по-детски казалось, что в этом большом, со множеством раздвижных, выдвижных и откидных отделений ящике живут тролли и эльфы, и она ничего не могла поделать со своим ощущением.
        Да и не хотела она ничего с ним поделывать. Ей нравилось видеть, как из кофра выпрыгивают разные необыкновенности, и она каждый день ждала: что-то покажется сегодня?
        Собственно, Анна Аркадьевна ничему ее специально не учила. Она просто делала свою работу, а Соня смотрела. Анна Аркадьевна однажды обмолвилась, что это называется
«учиться из-под руки», и только по этим ее словам Соня поняла, что та все-таки относится к ее присутствию именно как к учебе.
        Вообще же Анна Аркадьевна просто делала грим - в основном театральным или киноактерам, но иногда и обычным людям, которым по каким-либо причинам хотелось изменить свой облик.
        - Можно было бы сказать: изменить до неузнаваемости,- улыбалась она.- Но точнее будет наоборот: до узнаваемости. Они хотят изменить себя вот именно до узнаваемости.
        С этими людьми Анна Аркадьевна работала не менее тщательно, чем с актерами, но Соня заметила, что она все же выполняет работу хотя и безупречно, но словно бы машинально, на одних лишь навыках.
        - Это вполне объяснимо,- сказала Анна Аркадьевна, когда Соня спросила ее, в чем тут дело.- Быть визажистом или, к примеру, бытовиком, даже очень хорошим, гораздо проще, чем гримером хотя бы средней руки.
        - Бытовиком?- не поняла Соня.
        - То есть работать в парикмахерской, как вы работали. Я высоко ставлю этот труд, не думайте, Сонечка. Но гример - это совсем другое.
        - В чем - другое?- заинтересовалась Соня.
        - В том, что и бытовик, и визажист должны сделать женщину красивой, для этого к ним и приходят. То есть должны понять, в чем ее изюминка, и дать этой изюминке проявиться. А гример должен уметь сделать любой макияж, не обязательно красивый. Который идет женщине и который не идет, который молодит ее и который старит, делает ее утонченной или вульгарной... О, из одного и того же лица можно вылепить самые разные формы! И не обязательно в прямом смысле вылепить - можно обойтись даже без пластического грима. Надо научиться рисовать по живому лицу. Ведь это особая палитра, это теплый объем, и этот объем пульсирует, движется, он готов оживить твою работу, но может и не оживить, если ты его не почувствуешь... Это всегда было сильнейшим воодушевлением моей жизни!- Анна Аркадьевна и правда воодушевилась так, что у нее даже щеки из бледных стали чуть розовыми. И тут же она смутилась от такой своей экзальтации.- Впрочем, о таких вещах лучше не говорить,- поспешно добавила она.- Я никогда не любила всех этих, знаете ли, рассуждений, что рука гримера есть проводник космической энергии, или что в лице существуют
три зоны: духовная, бытовая и эротическая, и что грим должен их объединять... Это, вероятно, так, но мне кажется, подобные размышления следует держать при себе. Во всяком случае, профессионалу. И больше думать, к примеру, о новых материалах для грима, это всегда окажется полезнее, чем всяческие отвлеченности.
        - Но почему?- не отставала Соня.- Разве душа - это отвлеченность?
        - Может быть, я неточно выразилась. Внутренняя содержательность, конечно, лежит в основе любого труда, и это совсем не отвлеченность. Но ведь такая содержательность не появляется в результате разговоров, вы согласны, Соня? Она - все, что мы сумели понять в каждом дне своей жизни, очень простой жизни, по внешности иногда совершенно бытовой даже. А от болтовни про космическую энергетику кисти, или про что там, содержательности никому еще приобрести не удалось.
        Соня слушала все это с открытым ртом. Впрочем, такие длинные монологи Анна Аркадьевна произносила редко. В основном Соня следила за тем, как она наносит грим, и это в самом деле не сравнить было ни с какими словами.
        Это было так странно! Ну да, Соне нравилось работать в парикмахерской, хотя она не отдавала себе отчета, почему. Нравилось, и все. Просто по сравнению со всеми другими занятиями. Но уж точно никогда она не связывала ту свою работу с таким высоким словом, как «призвание».
        Теперь же она понимала, своими глазами видела, что для Анны Аркадьевны ее работа вот именно призвание, и чувствовала при этом, что сама попадает в поле ее воодушевления, что быстро осваивается в этом чистом поле. Но почему это стало происходить с нею теперь, если раньше почти точно такой же труд казался обыденным, рутинным? Это-то и было для нее странно, необъяснимо. Настолько странно, что однажды Соня решилась спросить Анну Аркадьевну, в чем тут дело.
        - Но почему вы думаете, что призвание - это что-то вроде удара молнии? Да еще и прийти оно должно непременно в раннем детстве? По-моему, оно идет не проторенными, а как раз теми путями, которые называют неисповедимыми. Они для каждого свои.
        Анна Аркадьевна говорила это, идя рядом с Соней по аллее чеховского сада. Хотя вряд ли правильно было называть торжественным словом «аллея» узкую галечную тропинку под деревьями.
        Ялта недолго оставалась ледяным царством - сразу после Нового года все признаки зимы исчезли бесследно, и погода установилась мягкая, как осенью.
        Пока улицы были покрыты льдом, Анна Аркадьевна не выходила из дому: панически боялась перелома шейки бедра. Больше этого пугал ее разве что инсульт.
        - И то и другое в моем одиноком положении не годится,- объясняла она.- Конечно, беспомощность страшит каждого, и никому не хочется зависимости. Но зависимость от родных, при всей ее неприятности, все же естественна. А от чужих людей... Не приведи господь!
        Но как только лед растаял, она стала ходить в чеховский сад ежедневно, как делала это всегда.
        - В городской парк с Аутки мне уже не спуститься,- говорила она Соне.- А сад необходим человеку, Чехов был в этом совершенно прав. Как и во всем остальном, впрочем. Знаете, Сонечка, Мария Павловна - это его сестра, мы с ней дружили до самой ее смерти,- рассказывала мне, что заплакала, когда впервые увидела, какой участок купил в Ялте ее брат. Ведь они перебрались в Крым из Мелихова. Врачи настояли, полагая, что Антона Павловича исцелит здешний климат. Это была ошибка, ему и Шварцвальд уже не помог бы, возможно, лишь Давос, но тогда этого не понимали... Да, так вот, они перебрались сюда из цветущего подмосковного имения. А здесь!.. От города далеко, жара, воды нет, рядом шоссе, вся земля в каких-то оврагах. Ужасно, одним словом. А он пришел и сделал из этой дичи чудесное, культурное место. И очень этим гордился. При том, что я не знаю другого человека, который так глубоко понимал бы тщету человеческого существования и настолько не питал бы никаких иллюзий по поводу людей вообще. Но, понимая и не питая, строил школы и сажал деревья.
        Теперь, в январе, в саду уже цвела мушмула и остро пахла жимолость.
        - А в феврале зацветет жасмин и кизил, а в марте очередь форзиции и камелии,- охотно объясняла Соне Анна Аркадьевна.- Это и есть главный замысел его сада - вечная весна. То есть весь год здесь непременно что-нибудь цветет. Удивительный он был человек! Иметь такую нервную душу и при этом так стоически выдерживать холод жизни... Я таких больше не знаю,- повторила она - так, словно Антон Павлович Чехов и теперь был жив.
        Пожалуй, его сад был единственным местом, где Анна Аркадьевна легко говорила о том, что стеснительно называла отвлеченностями. Вот и о том, чем гример отличается от визажиста и бытовика, она рассказала Соне именно здесь.
        Это было в тот день, когда она впервые предложила Соне самой сделать два грима - великосветской дамы и проститутки самого низкого ранга. Сделать их следовало одной и той же актрисе: она пробовалась сразу на две роли и приехала к Анне Аркадьевне как раз для того, чтобы та подобрала ей грим для обеих проб.
        - Я не отношусь к тем, кто считает, что хвалить человека надо лишь в том случае, если ты знаешь, что без твоей похвалы он покончит с собой,- сказала Анна Аркадьевна, когда Соня закончила второй вариант грима.- Поэтому непременно скажу: у вас серьезные способности, Соня. Тактильные способности. Те самые, на кончиках пальцев,- пояснила она.
        - Блядь блядью получилась,- с удовольствием глядя на себя в зеркало, заключила актриса.- Вот бы и в жизни так! Сегодня ангелочек, завтра ведьмина дочка.
        - Приходите к Соне, Елена Сергеевна,- улыбнулась старушка.- Она знает толк в контрастах, вы же видите.
        И Соня почувствовала, что наполняется таким счастьем, какого не знала никогда.
        - И не думала уже, что узнаю.- К собственному удивлению, она почти сумела рассказать Анне Аркадьевне, что чувствует сейчас.- Как будто у меня внутри воздушный шарик надувают!
        - Сонечка, милая, да как же вы могли так мрачно думать о своем будущем? С вашей молодостью, с вашей красотой! И потом, это ваше сегодняшнее счастье, конечно, существенно. Но я уверена, вас ожидают в жизни более сильные чувства.
        - Ну, может быть. Если по-настоящему у вас выучусь,- кивнула Соня.
        Анна Аркадьевна загадочно улыбнулась и промолчала.
        Она учила Соню пользоваться жидким гримом-«морилкой», о котором Соня раньше и не знала, потому что ей никогда не требовалось делать человеческое лицо темным, как у Отелло. И учила ювелирно рисовать по лицу, сочетая масляный и сухой грим. И учила отпускать свою руку, потому что у гримера часто случается, что рука становится умнее головы. И многому еще учила, то показывая, то рассказывая, а то и просто давая рассматривать альбомы со старыми фотографиями, которых у нее было множество.
        - Помню, однажды я работала на фильме из восемнадцатого века. По правде говоря, какая-то жалкая подделка под «Капитанскую дочку», ничего больше. И вот режиссер уперся: пудреные парики актерам надевать не будем! А они ведь в те времена были частью военной формы. Нет, говорит, в париках мужчины не могут выглядеть мужественно. Не понимаю, зачем он взялся за картину, если ему иконография совершенно не нравится. Не надо было мне, конечно, соглашаться, но раз уж начала работать, не уходить же. Я только один раз с картины ушла,- вспомнила Анна Аркадьевна.- Мы про поморов фильм снимали. Знаете, что у Белого моря живут, могучие люди, я о них тогда много прочитала и просто в них влюбилась. Так вот, режиссер решил, что их весьма украсят усики. Тоненькие такие, на французский манер... Я и ушла. Ведь это невозможно, неграмотную работу делать,- словно оправдываясь за своеволие, объяснила она.
        - Я похожие в школьной библиотеке видела,- сказала Соня, вглядываясь в лица на старых фотографиях.- У нас там гимназические выпускные альбомы сохранились, и я любила их рассматривать.
        Еще совсем недавно Соне казалось, это было так давно, что как будто бы уже и не с нею. Но общение с Анной Аркадьевной высвечивало совершенно неожиданные моменты ее жизни так, что они почему-то становились главными. И она вспоминала теперь не юмбрики с творогом, которые всегда покупала в школьном буфете, не придирки математички, которые в восьмом классе казались ей ужасной неприятностью, а чистые лица в старых альбомах, которые в те годы она замечала, наверное, лишь краем сознания.
        - Соня, вы когда-нибудь учились рисовать?- вдруг спросила Анна Аркадьевна.
        - Нет,- пожала плечами Соня.- То есть училась, но так... Просто в кружок ходила в восьмом классе. Но я тогда много чему училась - танцам, театру еще... Мне тогда все было интересно.
        Она усмехнулась. Над нынешней собой, а не над тогдашней.
        - Вам необходимо будет позаниматься рисунком,- сказала Анна Аркадьевна.
        - Зачем?- удивилась Соня.
        - Его надо сдавать при поступлении в училище. Или как это теперь называется? В колледж.- И, видя, что Сонино недоумение не проходит, она пояснила: - На художника-гримера надо учиться всерьез. Какие-нибудь ускоренные курсы, даже и при
«Мосфильме», это все-таки некоторая подмена. Грим, пастиж, пластическая анатомия, рисунок... История искусств, в конце концов. Пять лет - быстрее все это не освоишь на должном уровне. Да и зачем спешить? Мне кажется, если вы уделите всему этому часть своей жизни, то от этого не только польза произойдет, но это будет и не худшая вашей жизни часть.
        - Пять лет...- медленно проговорила Соня.
        - Я понимаю, о чем вы думаете,- кивнула Анна Аркадьевна.- Вероятно, вам придется учиться на вечернем и одновременно работать. Но ведь это не редкость, Сонечка. Многие достойные люди выучились на медные деньги. Вам, по крайней мере, нет необходимости добираться до Москвы с рыбным обозом.
        - До Москвы?
        Соня вздрогнула. Это слово, это имя прозвучало для нее как гром небесный.
        - Конечно. Театральное художественно-техническое училище находится в Москве у метро «Аэропорт». Не слышали?
        - Нет.
        - Мне кажется, вы уже успели понять, что я не привыкла навязывать кому-либо свое мнение. Но в вашем случае я просто обязана это сделать. Или хотя бы попробовать. Вам надо учиться, Соня. В вас живет художник, и всегда жил. И притом именно такой тип художника, который отлично годится для гримерного дела. Возможно, я не сумею объяснить... Вы трезво видите жизнь, но при этом не ограничиваетесь ее бытовой стороной - так, наверное. Не зарывайте свой талант в землю, Соня!- В голосе Анны Аркадьевны прозвучали просительные нотки.- Это было бы обидно и даже преступно. А с работой мы что-нибудь придумаем. В конце концов, вы уже многое умеете, и...
        - Да найду я работу!- воскликнула Соня. Она сама расслышала, как дрожит ее голос. - Парикмахерских полно, да я хоть и в ту могу вернуться, в которой раньше работала, в ту, возле Сивцева Вражка, это неважно, Анна Аркадьевна, дело совсем не в этом, я...
        Она замолчала. Горло у нее сжималось и билось, не давая говорить.
        - Думаю, в прежней работе у вас не будет необходимости,- сказала Анна Аркадьевна. - Я давно поняла, что вы без Москвы тоскуете. И что она вам в самом деле необходима, это тоже давно поняла. А сердиться на нее не надо, Сонечка,- улыбнулась она.- Возможно, она вас обидела. Но, положа руку на сердце, разве вы не сами в этом виноваты?
        - Сама.- Соня почувствовала, как спазм, сжимавший горло, вытесняется улыбкой, которая со стороны выглядела, наверное, глупой, но для нее самой была счастливой. - Я давно уже это поняла.
        Часть III
        Глава 1
        - Со-онь, ну когда это пекло кончится, а?
        Ляля ловко перебросила утюг из правой руки в левую и, не переставая разглаживать плоеную мужскую сорочку, вытерла пот со лба.
        - Да, плохо,- кивнула Соня.- Грим течет. Но вообще-то не такое уж пекло. Сегодня градусов двадцать шесть всего.
        - Всего!- хмыкнула Лялька.- Вам, крымским, может, и мало, а я человек северный, мне хоть в омут с головой. По крайней мере, перед смертью пару минут прохлады. Сонь, а ты какие-нибудь крымские блюда готовить умеешь?- неожиданно спросила она.
        Впрочем, Соне подобные ее вопросы уже не казались неожиданными. Она поняла, что Лялька обладает таким плавающим сознанием, которое можно считать даже уникальным или, во всяком случае, нечастым явлением природы. Иногда Соне казалось, что оно существует особым образом - как облачко призрачного тумана. Облачко это плавает у Ляльки в голове совершенно свободно, а потому то и дело цепляется за все, что попадается на его расфокусированном пути. Вот кажется, будто у Ляльки возник интерес к крымской кухне. На самом же деле ее сознание просто зацепилось за слово
«крымский», потому она и спросила, а через минуту она спросит о чем-нибудь еще или о чем-нибудь еще начнет рассказывать - с точно такой же мерой случайности, в зависимости от того, к чему прибьется облачко.
        - Может, и умею,- ответила Соня.- Попробую приготовить - пойму.
        - Так попробуй!- обрадовалась Лялька.- Надоела киношная еда. А что ты сготовишь?
        Хоть ее сознание прибивало к случайным предметам и ненадолго, но на это недолгое время оно вцеплялось в них мертвой хваткой. Или, может, Лялька просто хотела есть.
        - Кубитэ,- улыбнулась Соня.
        - А что это? Ой, Сонь, у меня уже слюнки текут!
        - Может, зря текут. Может, тебе не понравится. Это караимский пирог с бараниной.
        - А кто такие караимы?
        Пирог был на время забыт - облачко зацепилось за новый предмет.
        - Народ такой. Крымские иудеи.
        - Евреи?
        - По происхождению тюрки, а вера иудейская. Они Чуфут-Кале построили пещерный город возле Бахчисарая.
        В Чуфут-Кале отец брал Соню с собой на раскопки. Она была совсем маленькая и боялась, что в пещере живет дракон, которому отдают на съеденье детей. Тогда отец, чтобы ее успокоить, и рассказал ей про караимов и про их веру, в которой никаких драконов не было.
        - А, пещерный город знаю!- вспомнила Лялька.- Я в Крыму три года назад на проекте работала, как раз в Бахчисарае, и в Алуште еще. Жалко, что зимой: ни искупаться, ни фруктов, ничего. Или не три, а два года назад? С этой киношной жизнью и свои-то годы перепутаешь!- засмеялась она.- В общем, испеки пирог, Сонь.
        - В Москву вернемся - обязательно,- кивнула Соня.

«Надо будет маме позвонить,- подумала она.- Пусть у Норы Абрамовны спросит, как кубитэ печь».
        Возвращение из экспедиции в Москву предстояло через три месяца, поэтому время для изучения рецепта у Сони имелось. Правда, кухня в общежитии «Мосфильма» не располагала к кулинарному вдохновению, но она давно уже привыкла не полагаться на вдохновение и в более важных делах, чем приготовление еды.
        Говоря Анне Аркадьевне, что найдет работу в Москве, Соня в самом деле рассчитывала только на собственные силы и имела в виду привычную парикмахерскую. Квартиру она собиралась снять; нагружать кого-либо этими заботами ей и в голову не приходило.
        Но оказалось, что Анна Аркадьевна подошла к Сониному жизнеустройству всесторонне.
        - Раз уж я соблазнила вас учебой, то мне же следует подумать и о том, чтобы она стала для вас возможна,- объяснила она.- Вы уже сейчас вполне готовы к тому, чтобы работать ассистентом гримера. И ваше институтское образование, кстати, большой плюс, ведь исторических картин снимается немало, хотя, конечно, уровень их часто оставляет желать лучшего. А я не зря всю жизнь проработала в кино, Сонечка. - В ее улыбке мелькнуло смущение.- Мои рекомендации что-то да значат.
        Рекомендации Анны Аркадьевны действительно значили немало. К тому же в киногруппах царил настоящий кадровый голод, не хватало буквально всех, от директоров картин до дольщиков, то есть рабочих, которые управляли операторской тележкой.
        В этом Соня убедилась, как только начала работать на «Подмосковных тайнах». Это был сериал про жизнь в русском имении в девятнадцатом веке. Его авторы пытались снять настоящую историческую картину, но то и дело сбивались на заурядное «мыло» вроде того, к которому Соня привыкла на «ТиВиСтар».
        Как бы там ни было, а работы хватало, и работа эта была интересной, потому что Максим Глен, главный художник по гриму, несмотря на свою относительную молодость - ему было чуть больше сорока - принадлежал к старой школе, то есть не халтурил.
        - А реальные требования жизни вообще не слишком высоки,- говорил он.- И наша сфера в этом смысле не исключение. Профессионально ты сделал свою работу или не очень, разницу в результате заметят не многие. Но это неважно. Работу надо делать профессионально, вот и все. Без комментариев.
        Так что Соне повезло и с начальством тоже. Ее вообще несло в последнее время таким сильным потоком удачи, что от этого захватывало дух. И захватывало так, как в детстве на горке - одним лишь счастьем, без взрослой унылой опаски.
        Это было какое-то совсем другое движение, чем то, в котором она провела всю свою взрослую жизнь. Раньше она чувствовала себя щепкой, которая плывет по глубокой воде, ничего об этой воде не зная и не интересуясь знать. Теперь же течение жизни, несмотря на всю свою неуправляемость, казалось ей совсем другим. Точнее, сама она была другой - жизнь не несла ее, а вела; разницу Соня ощущала постоянно и отчетливо.
        В апреле съемочная группа «Подмосковных тайн» выехала в экспедицию до октября. Подходящая усадьба нашлась неподалеку от Дмитрова. Ландшафт здесь был переменчивый, холмистый, пронизанный реками, озера были вправлены в пейзаж, как драгоценные камни в ожерелье, все это живописно выглядело в жизни и должно было так же выглядеть на экране.
        Усадьба с необычным названием «Метель» хороша была не только тем, что располагалась на берегу озера, но еще и тем, что новый владелец, недавно выкупивший ее у государства, оказался поклонником искусств. В разумных пределах, конечно: может, если бы киношники обратились к нему уже после превращения «Метели» в элитный пансионат, то он хорошо подумал бы, надо ли пускать их туда. Но поскольку усадьба, в которой тридцать лет кряду располагался заурядный дом отдыха, еще стояла нетронутой, хозяин согласился погодить с ремонтом до окончания съемок.
        Соне казалось, что условия жизни в «Метели» просто райские. Озеро, в котором можно купаться, деревня, в которой можно брать молоко, лесок, в котором растут белые грибы!.. Не говоря уже о том, что ей нравилось, просыпаясь утром, видеть над собою лепной старинный потолок - основная часть съемочной группы жила прямо в усадебном доме.
        Лялька, с которой Соню поселили в одной комнате, отнеслась к ее восторгам скептически.
        - Ты, Сонь, к таборной нашей жизни еще не привыкла, вот и восхищаешься,- усмехнулась она.- Потолок с завитушками - это, конечно, мило, но сортир - более актуально. А сортир в коридоре, и вечно в нем засор. Так что я бы предпочла нормальную гостиницу хотя бы в Дмитрове. Но это не про нас с тобой.
        В дмитровской гостинице жили режиссер, оператор и актеры; на съемки их привозили на машине. Возить ежедневно туда-сюда всю съемочную группу было, конечно, немыслимо, так что волей-неволей приходилось довольствоваться красотами природы вместо благ цивилизации.
        Но Соню это нисколько не угнетало. И не потому, что она была так уж равнодушна к благам, а потому, что ее совершенно захватила жизнь, которую можно было называть хоть неприкаянной, хоть творческой, как угодно; все это присутствовало в ней одновременно.
        Эта жизнь была одухотворена, но в одухотворенности своей ненарочита, она была полна мелочей, без заботы о которых невозможно снимать кино, но при этом не была обыденна. Соня впервые сталкивалась с таким сочетанием; оказалось, что ее прежний массовочный опыт ничего не значил.
        Почему это так, она не понимала. А спросить было не у кого. Отсутствие такого собеседника, как Анна Аркадьевна,- это было единственное, что заставляло Соню жалеть о последней своей ялтинской зиме, которая, когда была повседневностью, вызывала у нее лишь тоску. Нет, не единственное: еще - разговоры, которые она вела той зимой с отцом, частые, долгие, такие, как будто оба они истосковались друг по другу. Да так ведь оно и было - действительно истосковались...
        Лялька все-таки выпросила прохладу: к шести часам вечера тучи вдруг сошлись на небе, которое весь день было ясным, и хлынул дождь - не дождь, а настоящий водный поток. Он с грохотом тонул в озере, и сухая земля впитывала его с жадным шипением.
        Съемки пришлось прекратить, а так как в связи с солнечной погодой они целую неделю шли безостановочно, то вся группа не скрывала радости.
        - Лялька, купаться!- воскликнула Соня.
        Она уже выскочила на улицу, а Лялька еще возилась в гримвагене, в который зашла как раз перед самым дождем, спросить у Сони что-то по гриму массовки, чтобы правильно подобрать костюмы на завтра.
        - Ты что?- Лялька высунула нос из гримвагена и даже пальцем у виска покрутила.- В такую дождину купаться?!
        - Но ты же хотела,- удивилась Соня.
        Дождь хлестал ее по плечам, стекал по лицу, по ногам, по всему телу, и ей было весело стоять в этом сплошном потоке.
        - Когда жарко было, хотела,- заявила Лялька,- а когда мокро стало, то уже не хочу.
        Мышление ее потрясало даже не парадоксальностью, а полной непредсказуемостью. Впрочем, начав работать в киногруппе, Соня все реже встречала людей, мышление которых было бы примитивным; она с удовольствием читала эту людскую книгу, не зная, что откроется на каждой следующей странице.
        - Ладно, Лялька,- улыбнулась она,- сиди в гримвагене, жди жары. А я на озеро.
        Глава 2
        Озеро лежало перед усадьбой как зеркало, и особняк выглядел в его водах градом Китежем: его колеблющееся, волнами идущее отражение казалось загадочным даже средь бела дня.
        Но сейчас в озере не отражалось ничего, потому что его поверхность бурлила под ливнем.
        Скользя по мокрой траве, Соня сбежала вниз с косогора и обогнула кусты, за которыми скрывался песчаный пляж. Она была уверена, что встретит кого-нибудь из киногруппы, но полоса песка оказалась пуста. Видно, не одна Лялька согласна была купаться только в жару.
        Вообще-то пустота пляжа была очень даже кстати: только сейчас Соня сообразила, что явилась на озеро без купальника.
        Она развязала веревочки у себя на плечах, и мокрый ситцевый сарафан тяжелым шлепком упал на песок. Вода была теплая, как в море. А в том, что она не держала на себе так, как морская, была даже особенная радость - труда и преодоления.
        Соня заплыла на середину озера и, повисев немного в воде, с удовольствием поболтав ногами в глубине, развернулась, чтобы плыть обратно.
        И тут же увидела на берегу, под кустами, лежащего человека. Непонятно, как она не заметила его раньше: сброшенный ею сарафан пестрел совсем рядом со скрюченной фигурой. Человек лежал так, что Соне стало страшно.
        Она доплыла обратно в несколько гребков и, еще даже не выйдя на берег, закричала:
        - Что с вами?
        Человек не шевельнулся. Соня подбежала к нему. И тут только поняла, что перед ней Ольга Полетаева. Кого угодно она ожидала увидеть, но не ее! Одну, на берегу, под проливным дождем, в странной и страшной позе...
        Полетаева играла в «Подмосковных тайнах» главную роль - хозяйку имения. Вообще-то ее гримировал сам Глен, но однажды он заболел, и это пришлось делать Соне.
        Ольга вошла в гримваген, как королева в каморку угольщика. И Соне она кивнула по-королевски, и уселась перед ней так, что весь ее вид говорил: «Ну, что ты мне предложишь? И вообще, кто ты такая?» Кто такая она сама, было видно сразу: красавица необыкновенная. Соня глаз не могла отвести от ее капризного, нервного рта.
        Но долго любоваться Полетаевой было невозможно. Во-первых, у Сони не было на это времени. А в-главных, она просто физически чувствовала, что та выстраивает перед собою стену отчуждения, и понимала: еще минута, и это отчуждение будет уже не преодолеть.
        - Я никогда такого рта не видела!- с восхищением проговорила Соня.
        - Какого - такого?
        Полетаева почти растерялась. Во всяком случае, ее лицо утратило свою непроницаемость, и насмешка в глазах сменилась легким отблеском интереса.
        - Такого капризного, как у вас, Ольга Николаевна. Оказывается, это очень красиво.
        - Так-таки и никогда?
        Полетаева чуть заметно улыбнулась. Интерес в ее глазах засветился ярче.
        - Я думала, капризных женских ртов сейчас вообще не бывает,- объяснила Соня.- Женщины в основном активные, даже агрессивные. Они сами выстраивают свою жизнь, им некогда капризничать.
        - Мне вообще-то тоже некогда,- заметила Полетаева.
        И тут Соня вспомнила, где все-таки видела такой рот, как у нее. Даже не рот только, а все лицо. На портрете парижанки во французском журнале, который читала Алла Андреевна Дурново.
        - Тут дело не в том, есть время или нет,- сказала она.- У вас лицо от природы такое. Такие сейчас почти не встречаются - по-французски капризное лицо.
        Полетаева сбросила ногу с ноги и улыбнулась уже всем своим прекрасным ртом, больше не отгораживаясь от Сони стеною отчуждения.
        - Давайте работать,- сказала она.- Как вас зовут?
        И вот теперь эта женщина лежала у озера под кустами, и губы ее, и все лицо сливались цветом с мокрым серым песком.
        - Ольга Николаевна, что с вами?!- Соня упала коленями на песок рядом с Полетаевой и потрясла ее за плечо.- Вам плохо?
        Более глупый вопрос задать было невозможно. Что Полетаевой плохо, было видно невооруженным глазом. Но Соня так растерялась, что ничего более умного ей в голову просто не пришло.
        Полетаева лежала на боку. Поколебавшись - можно ли это делать?- Соня перевернула ее на спину.
        Теперь, по крайней мере, стало понятно, что она живая: с трудом, но удавалось расслышать дыхание. Оно было неглубоким и прерывистым, но все-таки было.
        Но глаза у Ольги были закрыты, а губы, и так уже бледные, прямо у Сони на глазах становились синими.
        Соня огляделась. Ни на берегу, ни выше по склону, возле усадебного особняка, не было ни души. Наверное, на съемочной площадке еще оставались люди, но это было слишком далеко, и звать их отсюда было бесполезно, все равно они не услышали бы.
        Дождь, ослабевший было, когда Соня купалась, припустил с новой силой. Ожидать, что кто-то придет в такой дождь на озеро, не приходилось.
        - Ольга Николаевна!- воскликнула Соня.- Вы подождите! Я сейчас... сбегаю... позову!..
        Она вскочила, чтобы бежать к усадьбе. Но тут из груди Полетаевой вырвался хрип, и она стала хватать воздух ртом. Соня снова упала на песок и приподняла ее голову. Дыхание сразу стало ровнее, ресницы дрогнули.

«Ну как я побегу?- в отчаянии подумала Соня.- А она за это время умрет!»
        Соня всегда считала себя решительной, да так оно в самом деле и было. Но сейчас она чувствовала лишь растерянность, которая быстро переходила в панику. Бежать за помощью, оставаться здесь, с Ольгой? Может, надо делать ей искусственное дыхание или массаж сердца? Что-то такое Соня слышала... Но как его делать, этот массаж?
        Она попробовала приподнять Полетаеву. Но это ей не удалось: женщина, выглядевшая хрупкой, оказалась тяжела, будто каменная. Взять ее на руки и куда-то отнести - именно эта идиотская мысль мелькнула у Сони в голове - было совершенно невозможно.
        И тут Соня заплакала. Перед ней лежал на песке умирающий человек, а она не знала, что делать, совершенно не знала! Она плакала в голос, судорожно всхлипывая. Слезы текли по ее лицу, смешиваясь с дождевыми каплями, всхлипы сливались с дождевым шумом, ее била дрожь, и отчаяние захлестывало ее с головою.
        И тут она увидела мужчину. Он вышел из-за кустов так тихо, что, будь Соня в спокойном состоянии, она, может, даже испугалась бы такого его появления. Хотя пугаться было нечего: вряд ли он старался подойти неслышно, просто звук его шагов терялся в шуме дождя.
        - Помогите!..- прорыдала Соня.- Помогите, пожалуйста!
        Она не представляла, что он будет делать такое, чего не могла бы сделать она сама. Побежит за людьми, примется за этот самый массаж сердца? Но как только она его увидела, ей почему-то показалось, что все будет хорошо. Хотя он не встал перед нею каменной стеной, за которой ничего не страшно, и его плечи не закрыли небо.
        Он присел на корточки рядом с Полетаевой, взял ее за руку и спросил:
        - Вы меня слышите? Кивните, если не можете говорить.
        Губы у Ольги дрогнули, но она все-таки не смогла произнести ни слова и лишь чуть заметно кивнула. Он непонятно зачем запустил руку в карман ее широкой мокрой юбки.
        - Нет.
        - Чего - нет?
        Соня сама не заметила, как перестала рыдать. Она не то чтобы совсем успокоилась, но все поведение этого человека подействовало на нее как-то завораживающе.
        - Нитроглицерина. У вас есть телефон? Ей «Скорую» надо. Может, это приступ стенокардии. Но, может, и инфаркт. Тогда и нитроглицерин бесполезен.
        - Телефона нет...
        Соня зачем-то похлопала по своему лежащему на песке сарафану, хотя и так знала, что не взяла с собой телефон, когда бежала купаться под дождем.
        И только сейчас, взглянув на этот сброшенный сарафан, сообразила, что сидит на песке совершенно голая. Но это ее почему-то не испугало и даже не смутило. Ей было не до собственного вида, и она каким-то необъяснимым образом понимала, что и мужчине, присевшему рядом, тоже не до этого.
        - Я тоже не взял телефон,- сказал он.- Пойдемте. Вызовем из дому.
        - Но как же...- начала было Соня.
        Она хотела спросить, как же они пойдут, оставив Полетаеву лежать на берегу, но не успела спросить. Потому что он встал с песка, уже держа Ольгу на руках. Он поднял ее не то чтобы одним движением, но как-то совсем не тяжело. Как будто глубоко вздохнул.

«У него все... простое, вот почему»,- мелькнуло у Сони в голове.
        На ходу надевая сарафан - он промок и никак не хотел натягиваться на мокрое же тело,- она побежала вслед за незнакомцем. Впрочем, ей уже казалось, что она знает его сто лет. Вернее, всю жизнь. От страха, конечно, от чего еще такое может показаться?
        - Давайте я ее за ноги подержу,- глупо предложила она.- Вам же тяжело.
        - Ничего. Мы уже почти пришли.
        Только теперь Соня сообразила, куда он направляется. На противоположном от усадьбы берегу озера стояли деревянные дома. Кто-то сказал Соне, что это старые дачи. И в самом деле, на современные постройки они совсем не были похожи, скорее, на саму усадьбу «Метель», словно и появились здесь вместе с нею. Но такого все же не могло быть: в этих домиках была заметна дачная простота, не присущая дворянским усадьбам.
        Озеро было небольшое, поэтому противоположный берег был недалеко; они оказались возле дач уже через пять минут.
        - Возьмите у меня в кармане рубашки ключи, пожалуйста,- сказал он.- Нам сюда.
        Он кивнул на первый от озера дом. Его клетчатая рубашка, надетая навыпуск, промокла насквозь. Карман был только один, нагрудный. Соня вытащила из него ключи, вернее, один длинный ключ. При этом она почувствовала, что сердце у мужчины бьется чересчур скоро - конечно, ему тяжело было нести Ольгу.
        Глава 3
        Дом встретил их полумраком от задернутых штор, тишиной и той прохладой, которая не происходит от недолгого летнего дождя, а достигается особенным составом стен. В общем, это был настоящий бревенчатый дом, который хранил прохладу даже в жару. Соня почувствовала, что ей становится легко дышать. Непонятно, почему.
        Хозяин этого легкого дома положил Ольгу на широкий кожаный диван, стоящий в первой комнате. Это был совсем старый диван, и потертая кожа, которой он был обит, даже на вид была прохладна тоже. К спинке дивана была прикреплена деревянная полка; в каком-то фильме Соня видела, что на такой стояли семь белых слоников. Хозяин взял с этой полки телефон.
        - Похоже на инфаркт,- сказал он в трубку. И, повернувшись к Соне, спросил: - Как ее зовут и сколько ей лет?
        - Полетаева Ольга Николаевна.- Соня уже взяла себя в руки.- Тридцать семь.
        Возраст Ольги она знала потому, что это необходимо было для грима.
        Он повторил это в трубку, выслушал заданный оттуда вопрос и ответил:
        - Сосед. Алымов. Герман Александрович.
        И только когда он назвал свое имя, Соня поняла, почему он показался ей таким знакомым! Она вспомнила, как он говорил о частящем сознании и о простых вещах - любви, предательстве... Тогда, за столом у Дурново. Поэтому-то, как только она увидела его сегодня, у нее появилось ощущение, что она знает его давным-давно! Или не поэтому?..
        - Говорят, что приедут быстро,- сказал он.- Похоже на правду: у «Скорой» подстанция неподалеку.
        Он говорил спокойно и даже, Соне показалось, неторопливо. Но в его движениях никакой неторопливости не было.
        - Подержите ей голову, пожалуйста,- сказал он.- Я сейчас.
        Соня села на диван и положила голову Полетаевой себе на колени. Та открыла глаза. Они словно туманом были наполнены, и зрачки плавали в этом тумане.
        Герман Александрович отсутствовал не больше минуты. Вернулся он со шприцем в руке. Через его локоть был перекинут резиновый жгут.
        - Ольга Николаевна, примите таблетки,- сказал он, увидев, что Полетаева открыла глаза.
        Дожидаться, чтобы она протянула руку, он при этом не стал. В свободной от шприца руке у него, оказывается, были две крошечные таблеточки; он положил их Ольге под язык.
        - И укол,- сказал Герман Александрович.- Давайте-ка руку. Соня, подержите, пожалуйста, шприц.
        Он затянул жгут выше Ольгиного локтя и, всмотревшись в выступившие на белой коже тоненькие вены, осторожно и точно вколол в ее руку иглу.
        Еще до того, как лекарство полностью влилось в вену, лицо у Ольги порозовело.
        - Как же это?..- чуть слышно проговорила она.- Что же это такое?..
        - Похоже, что все-таки стенокардия,- сказал Герман Александрович.- Иначе приступ не прошел бы от нитроглицерина. Как вам сейчас?
        - Хорошо...
        - Вряд ли хорошо. Но терпимо или нет?
        - Правда, хорошо,- повторила Полетаева уже чуть громче.- Мне было так плохо, так болело вот здесь,- она приподняла руку и показала на середину груди,- что, как только это прошло, стало совсем хорошо.
        - С вами раньше такое случалось?
        - Нет. Я всегда была совершенно здорова, просто до смешного.
        Она попыталась сесть, но это ей не удалось. Соня приподняла Ольгину голову, до сих пор лежащую у нее на коленях, и подложила под нее кожаную диванную подушку, а сама встала. Только теперь она почувствовала холод от своего совершенно мокрого сарафана и вздрогнула от этого наконец дошедшего до ее нутра холода.
        - К сожалению, это не так,- сказал Герман Александрович.- Сейчас врачи приедут, но я уже и без них вижу, что у вас стенокардия. Грудная жаба по-старому.
        - Да, как будто жаба на груди лежала,- улыбнулась Ольга.
        - Соня, там справа от входной двери кухня. Включите, пожалуйста, чайник,- сказал он. И спросил Ольгу: - Вы, наверное, сегодня много ходили?
        - Да. У меня съемки были только утром, и это в первый раз так, обычно я весь день занята. А мне давно хотелось погулять, здесь такие прелестные места, и в озере искупаться хотелось. И я ходила, ходила по этим холмам...
        - По жаре. Нечему удивляться,- пожал плечами Герман Александрович.
        - Это был каприз.- Ольга вскинула свои красивые голубые глаза и подмигнула Соне. - Помните, Соня - капризный рот? Вот, нашла-таки время на капризы. Спасибо вам.- Слезы не послышались в ее голосе, но глаза наполнились ими мгновенно, как будто родник забил прямо из зрачков.- Я ведь все слышала. Но пошевелиться не могла, так страшно болело. Если бы не вы, умерла бы.
        Она оживала на глазах. И чудесные, в самом деле капризные интонации возвращались в ее голос одна за другой.
        За окном послышался гул старого чихающего мотора. Машина остановилась возле дома, раздались быстрые шаги на крыльце, постучали в дверь. Герман Александрович пошел открывать. Соня вышла вслед за ним в узкий коридорчик перед входной дверью.
        - Соня, согрейте себе чаю,- не оборачиваясь, сказал он.- Сейчас я провожу врачей и дам вам что-нибудь переодеться.
        - Вы меня помните?- шмыгнув носом, спросила она, почему-то жалобно.
        - Да.
        Герман Александрович открыл входную дверь, и мокрая Соня спряталась в кухне.
        Стены в доме были дощатые, и она отчетливо слышала голоса, доносящиеся из комнаты.
        - Понятно было, что это стенокардия,- говорил Герман Александрович.- Но приступ длился слишком долго, и я вколол промедол. На всякий случай.
        - Все правильно,- отвечал женский голос, высокий и молодой.- Вы врач?
        - Нет. Мать была кардиологом. Остались в доме кое-какие лекарства. Вы все-таки отвезите ее в больницу. Мало ли...
        - Да-да, обязательно. Я тоже беспокоюсь, вдруг инфаркт.- В женском голосе прозвучала опаска.- Ольга Николаевна, вы можете идти?
        - Не надо ей никуда идти. Скажите шоферу, чтобы помог.
        Соня вышла из кухни, когда Герман Александрович и шофер «Скорой» выносили Ольгу на носилках к машине. Чай Соня заваривать не стала - наскоро хлебнула кипятка, который нисколько ее не согрел.
        - Ольга Николаевна, я сейчас же Завадской позвоню,- сказала она.
        Нина Завадская была ассистентом по актерам. Соня живо представила, в какой ужас она придет от болезни ведущей актрисы. Да и не только она, вся группа. Не от сочувствия, а от угрозы съемочному графику, которая от этой болезни происходила.
        Соня давно уже не удивлялась тому, что киношники относятся к болезням и даже смертям работающих вместе с ними людей так, будто все они побывали в горячих точках и подобные вещи стали для них обыденными. Сначала ей казалось, что такое отношение происходит из-за какого-то особенного цинизма, по неизвестным причинам присущего этой профессии. Потом она стала думать, что причина, может быть, в слишком большом количестве людей, объединенных одним делом, и что именно из-за их количества невозможно сочувствовать всем и приходится думать только об одном участнике этого процесса - о самом деле. Но все это были лишь приблизительные соображения. Природа этого явления была ей все-таки непонятна, оставалось лишь принимать его как данность.
        - К вам в больницу сразу кто-нибудь приедет, вы не волнуйтесь,- сказала Соня.
        - Я и не волнуюсь, Сонечка,- улыбнулась Полетаева.- Раз судьба вас и Германа Александровича привела на это озеро, значит, она меня хранит.
        Герман Александрович протянул Соне телефон. Пока она звонила Завадской и рассказывала о случившемся, «Скорая», ухая на колдобинах, скрылась за поворотом дачной улицы.
        - Соня, немедленно!- сказал Герман Александрович.- Немедленно переодеваться!
        Он был так спокоен, когда нес бесчувственную, может быть, умирающую женщину, когда вводил иглу ей в вену, что тревожные интонации, вдруг зазвучавшие в его голосе, показались Соне удивительными.
        - Да ничего же страшного...- пробормотала она.- Я уже высохла.
        - Пойдемте.
        Не слушая Сониного лепета, Герман Александрович взял ее за руку и повел в дом, как непослушного ребенка, который, выйдя самостоятельно гулять, тут же влез в лужу. Никогда ее никто так не водил! Мама и отец с детства считали ее взрослой, и сама она себя считала взрослой тоже. Поведение Германа Александровича было так необычно, что Соня засмеялась.
        Он обратил на ее смех не больше внимания, чем на шум дождевой воды, льющейся с крыши по водостоку.
        - Туда,- сказал он, приведя Соню в дом, и бесцеремонно подтолкнул ее к лестнице, ведущей в мансарду.- За женскую одежду сойдет только банный халат. Но он чистый и теплый, главное. Переодевайтесь.
        Лестница была крутая, ступеньки скрипели, как скрипел весь этот старый и простой дом. Соня вскарабкалась наверх и оказалась на крошечном пятачке, по обе стороны которого были две приоткрытые двери.
        - Вам направо,- сказал снизу Герман Александрович.- Халат в шкафу.
        Комната, в которую попала Соня, была, наверное, предназначена для гостей. Во всяком случае, никаких следов постоянного жительства в ней заметно не было. Широкая металлическая кровать с шишечками застелена гладким тканым покрывалом. Льняные занавески задернуты. Вещи не разбросаны, да и нет никаких вещей, которые можно было бы разбросать.
        Единственный шкаф представлял собой просто отгороженный угол комнаты под скошенным мансардным потолком. Он был такой же дощатый, золотистый, как и все в этом доме. Открыв его, Соня увидела полки со стопками полотенец и простыней. На одной полке лежал банный халат. Он был без пуговиц, с широким поясом и не застегивался, а запахивался. Запахнувшись в этот тяжелый и мягкий, почти ветхий халат, Соня почувствовала не только тепло, но и такое облегчение, словно не промокла под летним ливнем, а вырвалась из жутких ледяных торосов. Хотя воспоминание о синих губах на сером лице Полетаевой в самом деле было ведь жутким.
        Она вышла из комнаты и, прежде чем спуститься вниз, заглянула во вторую, немного приоткрытую дверь.
        Здесь, наоборот, царил совершенный беспорядок. Совершенный в прямом смысле слова: в том, как лежали на полу книги, открытые и закрытые, и стояли плетеные ящики с кипами бумаг, и почему-то во множестве были разбросаны карандаши,- во всем этом чувствовалось такое совершенство, что Соня остановилась в изумлении. Ей ужасно захотелось войти в эту комнату - судя по огромному деревянному столу, стоящему у окна, это был кабинет,- но она услышала, как внизу звякают тарелки. Наверное, хозяин дома собирался ее кормить. Соня поспешно сбежала по лестнице вниз.
        Стол в гостиной в самом деле был накрыт. То есть не накрыт даже - скатерти на нем не появилось. Но появилась дощечка с нарезанным хлебом, и глиняная масленка, и еще одна дощечка с сыром, и варенье, и большие, как бульонницы, чашки.
        - Герман Александрович, я совсем не голодная,- сказала Соня.- Платье высохнет, и я пойду. Где можно повесить?
        - Вот здесь.- Он кивнул на включенный обогреватель.- Вешайте прямо на него. И садитесь за стол.
        Соня уже заметила, что он каким-то необычным образом относится ко всему, что можно считать пустым выражением вежливости: не замерзла, не испугалась, не голодная... Он всему этому никак не возражал, просто пропускал мимо ушей.
        И Соня не стала с ним спорить. В конце концов, не идти же до усадьбы в банном халате. Значит, придется ждать, пока высохнет сарафан. Значит... Значит, она будет сидеть с Германом Александровичем у стола и разговаривать.
        От этой мысли Соне стало так хорошо, как будто она еще раз сбросила с себя мокрую холодную одежду.
        И, подумав так, она тут же вспомнила, как сидела голая на песке у озера и смотрела на него снизу вверх зареванными глазами. Ей сразу стало то ли стыдно, то ли смешно, то ли как-то еще - она не поняла.
        - Вам, наверное, выпить надо, Соня?- спросил он.
        В его голосе не прозвучало уверенности. У него вообще был особенный голос - неожиданно низкий, глубокий, с широким интонационным диапазоном; общаясь с актерами, Соня уже знала, что это такое. Впрочем, в отличие от актерских, интонации Германа Александровича были предельно естественны.
        - Необязательно,- улыбнулась она.- Мне и халата достаточно.
        - Хорошо.- Он тоже улыбнулся.- А то у меня ни вина, ни водки, даже пива нет.
        Он словно бы оправдывался за то, что в доме нет самого необходимого.
        - Пивом все равно не согреешься.
        - Да? Возможно. Пейте чай, Соня.
        Пива у него не было, но чай был необыкновенный. Соня поняла это, даже не попробовав, сразу, как только наполнилась чашка и ее лицо окутал терпкий пар.
        Герман Александрович молчал. Соня тоже не знала, что говорить. Но в их общем молчании была не неловкость, а что-то другое.
        Дождь утих, как будто устал шуметь. За окном стояла такая же тишина, ничем не нарушимая, как в доме.
        - Спасибо, Герман Александрович,- наконец проговорила Соня.
        - За что?
        Он искренне удивился.
        - Я испугалась,- смущенно объяснила она.- Я была уверена, что Ольга умирает, и вела себя дура дурой.
        - Но это же естественно.
        Он пожал плечами.
        - Что естественно? Дура дурой?
        Соня еле сдержала смех.
        - Любой человек испугался бы.
        - Но вы же не испугались.

«А он и не любой»,- подумала она вдруг.
        - У меня мать в кардиологической реанимации работала,- сказал Герман Александрович.- И я к ней на работу приходил после школы. Так что этого безобразия еще в детстве навидался.
        - Какого безобразия?- не поняла Соня.
        - Смерти.
        - И что, ребенка в реанимацию пускали? И мама ваша... ничего?
        - Ну, это же не военный завод - пускали. А мама слишком была работой занята, чтобы думать о моем самочувствии. Самочувствие больных ее больше волновало. И правильно.
        - Не знаю,- покрутила головой Соня.- Я не хотела бы, чтобы мой ребенок видел смерть.

«Мой ребенок»!.. Никогда в жизни Соня не думала об этом. Она даже о том, чтобы когда-нибудь вообще его родить, и то не думала, а уж тем более о его душевном самочувствии. И вдруг заговорила об этом с едва знакомым человеком, и заговорила просто и ясно, как о само собой разумеющемся. Наверное, сам облик Германа Александровича располагал к ясности слов; других объяснений Соня не находила.
        Он коротко улыбнулся. Конечно, Соня со своими рассуждениями выглядела в его глазах наивным ребенком.
        - Наверное, вы правы,- сказал он.- Но тогда ведь мамы были другие, это надо учитывать. Она всю войну прошла в медсанбате.
        - Извините...- ругая себя за глупость, пробормотала Соня.
        - Пейте чай,- напомнил Герман Александрович.- Еды нет, но хлеба хотя бы поешьте. Если с маслом и вареньем, то ничего. Я в детстве любил.
        В детстве! Ну конечно, он относится к ней как к несмышленому дитяти. Это не обидело Соню, но почему-то расстроило. Хотя не все ли равно ей должно быть, как относится к ней Герман Александрович?
        Он смотрел, как она намазывает маслом хлеб, и почему-то улыбался. Соня почувствовала его улыбку раньше, чем подняла на него глаза.
        - Что?- спросила она.
        - Нет, ничего.- Кажется, он смутился.- Просто вспомнил ваши необыкновенные баклажаны.
        - Самые обыкновенные.
        Соня тоже улыбнулась. Они все время отвечали друг другу улыбками, и этот безмолвный разговор совершенно отличался от того разговора о чем-то неважном, который они вели вслух.
        - Это вам так кажется. А я был ошеломлен. Даже джину выпил, хотя вообще-то к спиртному равнодушен.
        - Да?- удивилась Соня.- А мне показалось, вы с охотой тогда выпили. И вы его так умело разливали.
        Она вспомнила, как лежала бутылка джина в его большой ладони. И подумала, что точно так же лежали бы в ней... Плуг или ружье, что ли.

«Что за глупость?- мелькнуло у нее в голове.- Ты и ружья никогда в жизни не видела, не говоря про плуг».
        - Я же говорю, раздухарился от воодушевления.
        - Это баклажаны вас, что ли, так воодушевили?- улыбнулась она.
        - И баклажаны тоже.
        А что еще, не сказал.
        - Я пойду, Герман Александрович,- вздохнула Соня.
        Ей совсем не хотелось уходить.
        - Платье ваше еще не высохло.
        - Высохло. Оно и было уже почти сухое. Я так перепугалась, что оно на мне сохло, как на горячей печке.
        - Вы на съемках парикмахером работаете?- спросил Герман Александрович.
        И это он, оказывается, помнил! Ведь Соня говорила тогда, у Дурново, что работает в парикмахерской.
        - Ассистентом гримера,- ответила она.
        - Петька, наверное, недоволен, что вы надолго из дому уехали.
        - Мы с ним расстались.
        - Да?- удивился он.- Вот уж не думал.
        Ну конечно, он, как и Алла Андреевна, думал, что Соня ни при каких обстоятельствах не расстанется с таким завидным мужчиной, как Петя Дурново!
        - Однако это так,- сердито сказала она.
        И опять он не обратил на ее сердитый тон ни малейшего внимания. Это было странно: Соня видела, что внимание к ней в нем есть, но что же в ней его внимание привлекает, она не понимала.
        - Не думал, что Петька вас отпустит,- сказал он.
        - Ногами, что ли, затопает и в комнате запрет?- засмеялась Соня.
        Ее сердитость развеялась мгновенно.
        - А что вы думаете? Он, когда маленький был, часа два кряду мог по полу кататься и орать, если хотел что-нибудь получить. Алла Андреевна даже психологу его показывала. Хотя ничего особенного в его поведении не было.
        - Почему?
        - Потому что большинство мужчин нашего воспитания вообще крайне самоуверенны. А в молодости особенно. Я тоже с детства считал, что любой жизненный путь, который я выберу, тут же передо мной прогнется. Потом это прошло. Но не сразу.
        - Как-то не верится,- покачала головой Соня.
        - Что это прошло?
        - Что это вообще было. Вы не похожи на человека, который с воплями катается по полу.
        - Ну, до этого не доходило,- усмехнулся он.- Один раз попробовал у соседской девочки такую манеру перенять, но мама это быстро прекратила. Вылила на меня ведро холодной воды, и все дела. Но самоуверенности моей это все-таки не помешало. Она ведь у меня внутри была и только изнутри могла истребиться. Хотя внешние обстоятельства тоже, конечно, сыграли свою роль.
        Это прозвучало так загадочно, что Соня почувствовала жгучее любопытство. Хотя Герман Александрович совсем не старался говорить загадками, это она видела. Да, может, и не любопыство она почувствовала.
        - Я вас провожу,- сказал он, увидев, что Соня забирает с обогревателя свой сарафан.- Уже темно.
        Теперь, летом, темнело так поздно, что, можно сказать, и совсем не темнело, просто вечерние сумерки переходили в предрассветные. А в усадьбе «Метель», Соне казалось, пространство вообще было каким-то особенным, и все здесь происходило не так, как на остальном белом свете.
        Темноты она не боялась. Но тому, что Герман Александрович пойдет ее провожать, обрадовалась. Ей хотелось продлить ощущение простой свободы, которое исходило от него и, когда он был рядом, охватывало ее тоже.
        Она ушла наверх переодеваться. Герман Александрович ждал ее на крыльце.
        Они шли по дачной улице и молчали. То есть это он молчал, а Соня просто не хотела нарушать его молчание. Ей казалось, он думает о чем-то важном.
        - Скажите, Соня,- вдруг спросил он,- что делает человек, когда начинает плакать?
        - В каком смысле - что делает?- не поняла Соня.- Плачет, и все.
        - Ну да, плачет. Всхлипывает, рыдает, обливается слезами, ревмя ревет. В три ручья еще. Но это все потом, когда уже расплакался. А в самом начале что он делает, как вы думаете?
        - В самом начале?- Соня вспомнила, как вглядывалась в мертвое лицо Полетаевой и что чувствовала при этом.- В начале он дает волю слезам.
        - Да!- Лицо у него просияло так, будто Соня сделала ему долгожданный подарок.- Именно так - волю дает. Спасибо!
        - За что?- улыбнулась она.
        Герман Александрович словно вынырнул из того мира, в который был погружен всю дорогу, и огляделся. Они уже подходили к озеру.
        - Извините,- сказал он.- Что-то я... Просто попалась хорошая книжка для перевода. И не хочется ее испортить. А она довольно большая, я с ней с зимы уже живу. Вот и забылся немного.
        - А какая это книжка?- спросила Соня.
        - Фолкнер.
        - А скоро она выйдет?
        - Вряд ли скоро.
        - Жалко,- вздохнула она.- Хочется поскорее почитать.
        - Так приходите и почитайте,- предложил он.- Я уже почти закончил, могу рукопись дать.
        - Правда, можно?- обрадовалась Соня.- Обязательно приду! Когда?
        - Да когда угодно. Я все время дома. Ну, выхожу иногда прогуляться. На озеро или до магазина.
        - Я приду,- повторила Соня.- Когда-нибудь вечером.
        - Как в сказке,- улыбнулся он.
        - Что?- не поняла она.
        - Когда-нибудь вечером... Звучит как в сказке. Приходите.
        Глава 4
        В их жизни ничего не происходило. Они просто разговаривали. Или даже молчали. И это молчание не угнетало Соню так же, как отсутствие каких-либо внешних событий. То же самое она чувствовала нынешней зимой, бывая у Анны Аркадьевны. Тогда ведь тоже ничего не происходило, они просто разговаривали, но чувство у Сони было такое, будто она находится на самом острие жизни. Точно так же, как теперь с Германом Александровичем.
        Или не точно так же? Но об отличиях Соня старалась не задумываться.
        Обычно она приходила к Герману Александровичу поздним вечером, когда уже темнело. Съемочный день длился ведь именно до темноты, и освободиться пораньше Соне не удавалось.
        Он в это время работал. Когда Соня пришла первый раз и поняла, что явилась в разгар рабочего дня, то ужасно смутилась и даже хотела уйти. Но он удержал ее, а чтобы она не думала, что помешала, дал ей обещанную рукопись.
        - Можете читать прямо здесь, Соня,- сказал он.- В кабинете.- И, предупреждая ее вопрос, добавил: - Вы мне не помешаете. Даже наоборот.
        И она села на диван в углу и стала читать. А потом сползла с дивана на пол и продолжала читать, сидя на потертом ковре. А потом не заметила, как легла на живот и продолжала читать лежа. Она даже забыла, что в комнате еще кто-то есть. А когда подняла голову на ходики, висящие напротив на стене, то поняла, что читала два часа без остановки.
        За эти два часа Герман Александрович не произнес ни слова. Но как только Соня положила рукопись на ковер, он обернулся, встал из-за стола и спросил:
        - Устали?
        Так, будто не он, а Соня все эти два часа работала.
        Соня не могла сообразить, где она и что с ней происходит.
        - Нет...- наконец пробормотала она.- Ох, Герман Александрович! Какая же это книжка необыкновенная...
        - Вам нравится?
        Он улыбнулся обычной своей улыбкой - едва заметной.
        - Не то слово!
        - Я думал, вам покажется слишком жестко. Там же довольно мрачные вещи происходят. Труп вонючий десять дней хоронить везут...
        - Ну и что?- горячо возразила Соня.- Зато лампа керосиновая под дождем горит, и туманно. И еще - на стене дождя тень от человека. И это все чувствуешь. Мне ужасно понравилось!
        - Да, там много по части чувств,- кивнул он.- Я даже удивился, когда мне этот перевод предложили.
        - Почему удивились?- не поняла Соня.
        - Потому что насчет чувств сейчас замешательство. Когда про душевные дела - это не надо. Надо насчет образованности. Изготовленное дело, совершенно мозговое, какие-то интеллектуальные игры. Чтобы ты читал и чувствовал себя как бы умным. А где какие-то страсти происходят - это не надо. Пойдемте поужинаем, Соня.
        Ужином оказалась рыба, пойманная Германом Александровичем в озере, два довольно больших судака.
        - Я и не думала, что в этом озере таких можно поймать,- удивилась Соня.- Как в Байкале каком-нибудь.
        И тут он улыбнулся совсем иначе, чем обычно, не коротко, не сдержанно, а широко и счастливо.
        - Просто так, конечно, не поймаешь,- с гордостью сказал он.- Но мне удается. Меня когда-то на Енисее научили рыбу ловить, и с тех пор меня это уменье не подводит.
        Судаки были зажарены в сметане. Соня и не заметила, как съела одного целиком; оказывается, она проголодалась, пока читала роман. Второго судака целиком съел хозяин; видимо, тоже проголодался, и из-за того же самого романа.
        С того вечера Соня приходила в его дом, не опасаясь помешать. И всегда сидела в кабинете, пока Герман Александрович заканчивал работу, и читала книги, стоящие на полках и лежащие на полу. Отрываясь от книг, она видела его силуэт в оконном проеме - рабочий стол стоял у окна.
        Иногда она о чем-нибудь его спрашивала. Если он совсем был погружен в работу, то просто не слышал ее вопроса и не отвечал на него. А если не совсем, то поднимал голову от рукописи - он писал простым карандашом,- поворачивался к ней и отвечал. Иногда он сам спрашивал ее о чем-нибудь, и Соня никогда не понимала, с чем связаны его вопросы. Они не имели никакого видимого отношения к работе, а всегда касались чего-нибудь простого. Слышала ли она, например, как ночью вдруг разгулялся ветер и по озеру пошли волны, будто по морю?
        Потом они шли вниз ужинать. Соня приносила с собой какие-нибудь продукты, и Герман Александрович покупал что-нибудь днем, когда выходил пройтись, чтобы отдохнула голова. Однажды Соня принесла баклажаны и хотела приготовить их, пока он работает, но он сказал:
        - Не надо, Соня. Посидите лучше в кабинете.
        И она, как обычно, сидела в кабинете до позднего вечера, а баклажаны приготовила после, когда он закончил работать и они вместе спустились вниз.
        Она не понимала, как могло получиться, что ей так легко с человеком, которого она едва знает. Притом ей стало с ним легко не постепенно, что, может, было бы и понятно, а сразу, с первой минуты.
        Ей так хотелось это понять, что она даже решилась его об этом спросить.
        - Вы ко мне просто привыкли,- пожал плечами он.- Ничего удивительного. От меня трудно ожидать чего-нибудь необыкновенного, какого-нибудь фейерверка. А к обычному привыкаешь без труда.

«Вы - не обычное»,- хотела возразить Соня, но промолчала.
        Она не могла спорить с Германом Александровичем. Наверное, потому, что он был на двадцать лет ее старше. Впрочем, ум у него был такой, который приобретается не возрастом; это Соня понимала.
        Она ничего о нем не знала, кроме того, что он переводит книги и живет в дачном доме у озера. Не знала даже, постоянно он здесь живет или только летом. Дом этот выглядел так, словно никогда не оставался необитаемым, но, хотя здесь и была печка, все-таки не похоже было, чтобы в нем можно было жить зимой, таким каким-то. . легким он казался.
        Однажды Соня спросила об этом Германа Александровича.
        - Осенью в Москву уезжаю,- ответил он.- Все-таки я городской человек. Когда слишком много природы, мне становится тоскливо. Сразу как-то вспоминаю, что все умрем. Хотя мать тоже была городским человеком, а когда на пенсию вышла, то жила здесь почти постоянно. Но у нее все-таки было другое сознание. Она ничего не боялась.
        Ни о ком из своих родных, в том числе и о маме, он до этого не рассказывал. Ее фотография в темной деревянной рамке висела у него в кабинете. Герман Александрович был на нее похож. Правда, разглядеть это сходство было трудно: девушка на фотографии была совсем молодая, лет семнадцати, наверное, и сложного рисунка морщин, как у ее сына, на лбу у нее не было. На ней была военная форма, пилотка была аккуратно приколота к темным волосам, и смотрела она серьезным, без улыбки, взглядом.
        - Это она в медсанбате,- сказал Герман Александрович, заметив, что Соня смотрит на фотографию.- В сорок четвертом году.
        - Но она же тут совсем молодая,- удивилась Соня.- Как же она, вы говорили, всю войну прошла?
        - Она в четырнадцать лет на фронт ушла. В начале войны ведь некоторая неразбериха царила, да и людей не хватало. Она и ушла в медсанбат прямо с дачи.
        - С дачи?
        - С Николиной Горы. Отец у нее большой начальник был в Наркомате тяжелой промышленности. Его вместе с женой, с бабкой моей то есть, двадцать первого июня арестовали и дачу за сутки отобрать не успели. А потом временно стало не до этого. И она на Николиной Горе до зимы жила.
        Соня молчала. Она не знала, что на это сказать. И что спросить, не знала тоже. Сильно ли ваша мама переживала, когда арестовали ее родителей? Не боялась ли она жить одной на пустой даче в войну?
        Говорить пошлости в присутствии Германа Александровича было невозможно.
        - Если хотите,- вдруг сказал он,- я вам дам ее послушать.
        - Как послушать?- не поняла Соня.
        - Я ее на магнитофон записывал. Она за год до смерти хотела писать воспоминания. Но к тому времени почти ничего не видела. Я включал ей магнитофон, а она наговаривала. Там про Николину Гору тоже есть. Может, вам будет интересно. Включить?
        - Конечно,- кивнула Соня.
        Магнитофон, который принес Герман Александрович, был старый, с катушками; Соня таких никогда не видела и даже не сразу поняла, что это такое.
        - Когда надоест, скажите,- попросил он.- А то разглядыванием чужих семейных альбомов и прочим подобным можно довести до умоисступления. Но мне правда кажется, что вам эта история может быть интересна.
        Соня думала, что из такого магнитофона непременно донесутся хрипы и что пленка будет потрескивать. Но голос, зазвучавший в тишине кабинета, был так ясен, словно его записывали не на старый прибор. И словно он принадлежал не старой женщине.
        - Всю осень сорок первого года были бомбежки, и «мессеры» кружили прямо над головами, и мы уже хотели уйти с дач и рыть в лесу землянки,- произнес этот ясный и суровый голос.- На дачах оставались только мы, женщины и дети, и нам казалось, что бомбежки - это страшно. Но самые страшные три дня наступили зимой, когда вдруг настала полная тишина. Мы поняли, что наши войска ушли и дорога немцам открыта. И что нам ничего не остается, только ждать, когда они пойдут на Москву. А через трое суток ночью мы услышали гул. Гудела дорога - по ней шли сибирские дивизии. Их перебросили сюда, как только поняли, что Япония не нападет на Дальнем Востоке. Было четыре тысячи человек. Они пришли на Николину Гору ночью, в маскхалатах, и легли на снег - спать. И всю ночь гора дрожала от храпа четырех тысяч мужчин. Утром они увидели огоньки на дачах и пошли за кипятком, сначала по одному, потом десятками, потом сотнями. Мы грели для них воду в чайниках, в кастрюлях, в баках для белья. Они попили кипятка и ушли воевать. Это была битва под Москвой. И я ушла вместе с ними.
        Голос умолк. Соня ничего не могла сказать: горло у нее сжалось, она боялась заплакать. Плакать в присутствии этой женщины казалось ей постыдным, а присутствие она ощущала так же ясно, как слышала ее голос в тишине кабинета.
        Герман Александрович выключил магнитофон. Он тоже молчал.
        - Я по-настоящему разговаривал только с ней,- вдруг сказал он.- Со всеми остальными мне было скучно. Я не могу объяснить, почему.
        - Я понимаю, почему.
        Соня в самом деле это понимала. И понимала, почему он не находит слов для того, чтобы это объяснить. Не нужны ему были никакие слова. И ей не нужны были тоже.
        То, что она чувствовала сейчас, не было жалостью. Да и невозможно было чувствовать жалость к этому мужчине, который смотрел в пространство глубокими темными глазами и видел что-то такое, чего не видел, кроме него, никто. Его руки лежали на коленях тяжело и мощно, вены бугрились на них сплетениями. Точно такими были горные плато с текущими по ним реками; Соня помнила их глубокое молчание.
        - Я провожу вас,- сказал он.
        Он всегда провожал ее до озера и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не входила в усадьбу. Она привыкла к этому. Но сейчас при мысли о том, что вот они выйдут из дому, пройдут по улице, по берегу - и простятся, она вздрогнула. Это было невозможно, немыслимо это было!
        Но что она могла сказать? Соня встала с дивана и пошла к двери кабинета.

* * *
        Стояло новолуние, но на улице не было темно: озеро само освещало свои берега колеблющимся светом, будто его, как фонарь, держал в руке какой-то огромный человек. Этот свет, идущий из глубины озера, давно уже не казался Соне странным, потому что она к нему привыкла. Но сейчас она словно видела его впервые.
        Все стало впервые из-за него. Из-за перемен в его лице, голосе, походке. Он молча шел рядом, и впервые Соня чувствовала исходившую от него тревогу. И впервые сама чувствовала рядом с ним не покой, а внутренний трепет, такой сильный, что дрожали пряди ее волос, рассыпанные по плечам.
        И в этой общей тревоге дошли они до косогора, по которому вилась тропинка к воротам усадьбы.
        - Спокойной ночи, Соня,- сказал он.
        И это тоже было как всегда - что он прощался с нею пожеланием спокойной ночи.
        Но сейчас голос его дрогнул. И дрогнула рука. Соня ясно видела ее очертания, хотя озеро с его необъяснимым светом осталось в стороне, и они стояли в тени косогора, в темноте кромешной. Рука дрогнула, как будто он пытался ее удержать, но удержать не смог. И положил ее Соне на плечо.
        Его рука была тяжела. Ну да, как гора с текущей по ней рекою. Соня наклонила голову и коснулась щекой его руки. Он осторожно перевернул руку, и ее щека, и пряди волос легли на его ладонь. Соня почувствовала, что пульс у нее на виске бьется в такт с его пульсом.
        - Это... разве может быть?- спросил он.
        - Да.
        - Ты как будто всегда была.
        - И ты.
        - Ты не уйдешь?
        - А ты разве отпустишь?
        Соня впервые смогла улыбнуться. А его глаза блестели перед нею с прежней тревожной серьезностью.
        - Нет.
        Он коротко провел пальцами по ее виску. Пальцы были широкие и крепкие, но вздрагивали так, словно под ними были не ее растрепанные волосы, а скрипичные струны.
        Не отнимая ладони от Сониного виска, второй рукою он притянул ее к себе. Он сделал это неловко, так, что она ткнулась лбом ему в грудь. И его сердце постучало ее по лбу, как будто сказало: «Ну и дуреха же ты бестолковая! Как же ты ничего не понимала до сих пор?»
        Она тихо засмеялась, отстранилась. Он вздрогнул. Она поскорее прижалась к нему снова, но уже не неловко, а так, что могла расстегнуть его рубашку. Ей страшно этого хотелось, и она не понимала, как может такое бесстыдное, до пересыхающих губ желание соединяться с чистой нежностью, которую она чувствовала к нему. Но нежность и желание звенели в ней разом, не мешая друг другу, и это тоже происходило с нею впервые.
        - Давай вернемся?- сказал он.
        - Давай.- Он не двинулся с места.- Что же ты стоишь?- спросила Соня.
        - Не могу из рук тебя выпустить,- ответил он извиняющимся тоном.
        - Ну давай еще постоим,- сказала она.- Может быть, ты решишься.
        Он засмеялся. Она впервые слышала его смех. Он оказался такой же глубокий, переменчивый, как и голос.
        - Пойдем,- сказал он.
        Глава 5
        - Сижу и думаю: а не дурак ли я? То есть не сижу, а лежу.
        Сонина голова лежала у Германа на плече. Он покрепче прижал ее ладонью.
        - Не дурак.
        Соня и сама прижалась головой к его плечу. Ей это нравилось.
        - Думаешь? А как тогда называть человека, который не заметил, что влюбился? Голову от книжки поднял - ан здрасьте, уже влюблен по уши.
        - Так ведь и я точно так же. Тоже не заметила. Я, знаешь, почему-то думала, что любовь - это вроде удара молнии. Одна пошлость в голове была.
        - Почему же пошлость?- Герман улыбнулся.- В твои годы это не пошлость, а естественная мысль.
        - А какие мои годы, ты знаешь?- приподняв голову от его плеча, с интересом спросила Соня.
        - Лет двадцать, да? Страшно выговорить.
        Она расхохоталась.
        - Я думала, такие комплименты только старухам делают. Ах, вы выглядите гораздо моложе, чем на восемьдесят! Всего на семьдесят пять.
        - По-моему, я за всю жизнь не сделал ни одного комплимента. Что же я еще мог тебе сказать, кроме глупости?
        - А я и глупость тебе не могу сказать. Я на тебя хочу смотреть и смотреть. И слушать тебя хочу. И... трогать.
        При этих последних словах Соня почувствовала, как судорожно дрогнуло у нее горло.
        - Потрогай...
        Наверное, и он почувствовал то же самое. Голос его стал глубоким уже до немыслимого какого-то тона, и еще он стал прерывистым.
        Соня положила руку ему на грудь. На бьющееся солнечное сплетение. На живот. И ниже повела рукой, и еще ниже. Она перебирала его как струны. Всего. И он вздрагивал под ее прикосновениями, и каждое отдавалось в его теле глубоким гулом. Соня слышала этот гул кончиками пальцев.
        Она не выдержала первой - перестала его ласкать и, выгнувшись всем телом, сама прижалась к нему с таким стоном, как будто ей стало больно. Но это не боль была. Вся она сделалась - одно лишь желание.
        И Герман понял его сразу.
        - Ты как удочка,- прошептал он.- Удочка под ветром.
        Ох, как хорошо он держал эту удочку в больших своих руках, как крепко, ласково и любовно! Как звенело все у Сони внутри, когда он приподнимал ее над собою, и сразу опускал на себя, и тут же переворачивался вместе с нею - так, что она задыхалась, накрытая и пронизанная всем его телом, свободным, не скованным ничем, кроме любви!
        Это была любовь, и оттого, что она взяла их обоих под свою стражу так неожиданно, так незаметно, ничего не изменилось в ее приметах и чертах. И оттого, что ее приметы повторялись этой ночью снова и снова, не становились они привычны им обоим. Да и не повторялись они, а возобновлялись.
        Герман глухо вскрикнул и сжал Сонины плечи так сильно, что они побелели под его руками. Он держал их и держал, и вздрагивал над нею, и она с трудом разбирала слова, срывавшиеся с его губ, слова бессвязные и почему-то жалобные. Он словно просил ее о чем-то, но о чем? Не могла она расслышать.
        - Со-оня...- выдохнул он наконец, замирая над нею. И вдруг засмеялся, и повторил: - Соня Гамаюнова!
        - Ты почему смеешься?- спросила она.
        - Твое имя так невозможно звучит, что и не знаешь, что делать. Я и засмеялся. А точно так же мог бы дать волю слезам.
        - Ну и дай!
        - Но с такой же вероятностью я могу дать волю и зверскому голоду,- сказал он.
        - Ты просто француз!
        Теперь засмеялась Соня.
        - Почему?- удивился Герман.- Они прямо из постели бегут есть?
        - Они не говорят пошлостей. И ты не говоришь.
        - Соня...- Он посмотрел чуть исподлобья, словно извиняясь.- Я хотел бы говорить тебе одни только... То, что ты называешь пошлостями. Но меня губы не слушаются. Ты прости. Может, потом.
        - Я совсем не то называю пошлостями.- Она осторожно коснулась пальцами его губ.- Не то, чего... твои губы не слушаются. А вот если ты скажешь, что относишься ко мне непросто, то я тебя слушать не стану.
        - Не скажу.- Он улыбнулся уже обычной свой короткой улыбкой.- Не скажу такого. Потому что я очень просто к тебе отношусь.
        - Тогда пойдем есть,- сказала Соня.- Или, если хочешь, ты лежи, а я что-нибудь принесу.
        - Нет уж,- отказался Герман.- Я, конечно, немало приобрел привычек одиночества, но до идиотизма, надеюсь, не дошел.
        Остатки ужина еще стояли на столе. Герман ведь не успел их убрать, потому что пошел провожать Соню, а потом, когда они чуть не бегом вернулись в дом, им было не до того, чтобы убирать со стола.
        Масло растаяло в масленке, хлеб покрылся тонкой черствинкой, и картошка остыла в кастрюле. Но Герман и Соня набросились на эту еду с такой жадностью, словно голодали неделю.
        Герман насытился быстрее. Положив руки перед собою на стол, он смотрел на Соню, а она все ела и ела, что на глаза попадалось - хлеб, картошку, колбасу...
        - Я и не знала, что такая... прожорливая...- с набитым ртом, стесняясь, сказала она.
        - А знала ты, что ты страшно умная, а, Соня Гамаюнова?- поинтересовался он.
        - Как старушка?
        - Возможно. Но я не могу рассматривать твой ум отдельно от тебя самой. Поэтому не назвал бы его старушечьим. Ты будешь ко мне приходить?- помолчав, спросил он.
        Голос у него дрогнул. Соня положила на стол вилку. У нее дрогнули руки.
        - Ты что?- спросила она.- Тебе теперь... так, как было, больше не будет? Или ты этого... больше не хочешь?
        Она представила, что не будет их общей тишины в кабинете и его склоненной над столом головы, и его молчания, и вопросов, и взгляда... Как такое может быть, чтобы всего этого больше не было?!
        - Соня!- Герман встал так порывисто, что незастегнутая рубашка распахнулась у него на груди.- Я не то сказал! Совсем не то. Я не хочу, чтобы ты приходила,- я хочу, чтобы ты не уходила. Чтобы оставалась со мной. Я смотрю на тебя и не верю, что этого когда-то не было. И не когда-то - совсем недавно тебя не было. Но я не могу... Не могу тебя вынуждать. Потому что, если смотреть трезво, то тебе моя жизнь должна казаться скучной историей.
        - Но...- проговорила было Соня.
        Но он не дал ей договорить. Он был взволнован - раньше она не видела его таким - и говорил торопливо, и не в силах был себя сдержать.
        - Я всегда это знал - что вызываю у окружающих недоумение: как можно жить так однообразно? И что, я должен был всем объяснять, что вот в этом вот моем движении по листу - шаг за шагом, как муравей,- однообразия нет ни капли? Что если сегодня керосиновую лампу ветром не задувает, а завтра на стене дождя тень от человека, то это совсем разное, это такая огромная перемена жизни, от которой дух захватывает? Кому это объяснишь? И зачем? И потом, проще, когда тебя считают нелюдимым и учено называют интровертом, чем когда догадываются, что тебе с людьми просто скучно! Со всеми.
        - И со мной?- тихо спросила Соня.
        Он посмотрел на нее с таким изумлением, словно она решила почему-то, что он ходит на руках вверх ногами.
        - С тобой?- переспросил он.- Но при чем здесь ты?
        - А я не люди, что ли?
        Тут Соне стало смешно. Все-таки он и в самом деле привык жить в собственном мире и поэтому опускал звенья многих объяснений, считая, видимо, что все и так понятно.
        Герман покрутил головой, словно прогоняя наваждение. Волнение, которое пятнами легло на его скулы, вместе с этими пятнами и исчезло.
        - Ты все-таки не совсем люди,- улыбнулся он.- Вернее, ты больше чем люди. Любые люди давно ушли бы. А ты сидишь и слушаешь этот бред. Да еще смотришь так, что у меня дрожь идет по всем частям тела. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, а?
        - Ничего,- засмеялась Соня.- Хочу всех частей твоего тела. Во мне проснулся не только аппетит, но и бесстыдство. Я тебя ужасно, голодно хочу.
        Тут уж ничего он не стал говорить, конечно. И рубашку снял скорее, чем до дивана дошел, благо была расстегнута.
        Глава 6
        В конце сентября съемки закончились, и все закончилось вместе с ними. Так же мгновенно, как началось. Не из-за съемок закончилось, просто так совпало.
        Утром Герман приехал к усадьбе, чтобы забрать Соню и вместе ехать в Москву. Почти вся съемочная группа уехала накануне вечером. Соня долго провозилась, собирая кофр, который надо было сдать художнику по гриму и отправить на студию, поэтому ночевала в усадьбе.
        Утро было туманное, как в песне, и от выступившей изморози трава, тоже как в песне, казалась седою.
        - Я не знала, что у тебя есть машина,- сказала Соня.
        Она вышла на крыльцо с чемоданом на колесиках и остановилась. Машина у него не просто была - она производила ошеломляющее впечатление.
        Соня уже привыкла к тому, что Герман мало обращает внимания на житейские удобства. Для работы ему нужна была только тишина в кабинете да словари, еду он предпочитал самую простую, вроде собственноручно пойманной и зажаренной рыбы, а к одежде у него было единственное требование - чтобы она была чистой, и это нехитрое требование выполняла мать многочисленного горластого семейства, обитавшего в деревне по соседству; она обстирывала всех дачников и с этого жила.
        Поэтому вид новой «Тойоты», из которой он вышел перед крыльцом усадьбы, привел Соню в оторопь. Наверное, раньше эта машина стояла в гараже. Ну да, во дворе его дома был гараж, но Соня, конечно, туда не заглядывала.
        - Почему тебя это так удивило?- пожал плечами Герман.- Я казался тебе кретином, неспособным крутить баранку?
        - Нет, просто... Очень уж она у тебя шикарная.
        Соня вспомнила новенький «Ниссан» Пети Дурново, и ей стало не по себе.
        - Я не обязан поддерживать отечественный автопром,- поморщился Герман.- Если он сколько-нибудь еще протянет, то пусть уж без моей помощи. Ты все собрала? Садись.
        Он взял ее чемодан и поставил в багажник. Соня села на переднее сиденье. В салоне стоял запах дорогой новизны; он показался ей каким-то отстраненным. И Герман, одетый не в дачную простую рубашку, а в свитер из темно-синего кашемира, показался отстраненным тоже. К тому же он почему-то был хмурый, а почему - не говорил.
        Всю дорогу до Москвы они молчали. Но это было не то молчание, которое они оба так любили. Соне казалось, что в нынешнем их молчании есть что-то нарочитое. Даже тихо звучавшая музыка - Герман сказал, что это Третий концерт Рахманинова,- не избавляла от этого ощущения.
        Они долго и тягостно стояли в утренней пробке на въезде в Москву, потом по-черепашьи ползли запруженными улицами Центра... Соня встрепенулась, когда машина проехала по бульварам и свернула с Пречистенки в какой-то переулок.
        - Куда это мы?- спросила она.
        - Ко мне.

«А что, ты собиралась куда-то в другое место?» - без слов прозвучал его вопрос.
        Соня растерялась. В том, что Герман, не спрашивая, привез ее к себе, не было, конечно, ничего странного. Она ведь жила у него на даче все время, пока шли съемки, то есть с той ночи жила, и она ведь сама сказала, что этого хочет... Но с той самой минуты, когда она увидела эту его машину, и потом, когда они встали в пробке, когда их обступили серые дома сталинского ампира, потом особнячки старого Центра,- с той самой минуты, как Соня увидела Москву, она почувствовала какое-то необъяснимое смятение.
        И, конечно, его почувствовал в ней Герман.
        - Я думала, потом... Позже...- промямлила Соня. Она сама слышала, как неубедительно звучат ее слова.- У меня же ничего с собой нет. Только летнее, и то для деревни. А все остальное в общежитии.
        - Я потом заеду за твоими вещами в общежитие.
        Он произнес это коротко, без всяких интонаций. И снова замолчал, глядя не на сидящую рядом Соню, а прямо перед собою, в ветровое стекло.
        Соня физически почувствовала напряжение, повисшее в воздухе. К тому же она вспомнила, как однажды сказала Герману, что приехала из Ялты с одним чемоданом: когда Анна Аркадьевна сообщила ей, что договорилась о том, чтобы ее взяли в съемочную группу, то она собралась не то что в один день, а в один час, и только в Москве, уже в общежитии «Мосфильма», разобралась, какие взяла вещи и какие надо было взять.
        Герман, конечно, это запомнил. Он запоминал все, что касалось Сони. И говорить ему теперь, будто в общежитии у нее осталось нечто, остро ей необходимое, было глупо.
        Но идти к нему в дом она не могла. Не могла! Словно сдвиг какой-то произошел в ее сознании, когда они въехали в Москву. И даже еще раньше, когда Москва показалась своими первыми приметами - дорогой машиной, городской одеждой, отстраненным выражением его лица... Наверное, глупо было придавать значение таким необъснимым обстоятельствам. Но Соня ничего не могла с собой поделать.
        - Лучше я сначала сама все соберу,- сказала она.- А потом... Потом тебе позвоню.
        Герман ничего не ответил. Он повернул ключ в зажигании и спросил:
        - Куда ехать?
        Вот так все это и закончилось. Что, конечно, было неизбежно. И, конечно, он тоже это понимал, не только Соня. Иначе возразил бы, не повез бы ее на «Мосфильм», может, даже наорал бы и за руку отвел в дом, как тогда, в «Метели», пропуская мимо ушей ее возражения, повел он ее в свой дом переодеваться... Он ведь умел пропускать мимо ушей все, что казалось ему неважным. Значит, чувствовал теперь то же, что и Соня, и чувствовал так же отчетливо.
        Ничего она собирать не стала. Как только его машина отъехала от общаговского подъезда - Соня видела это из окна своего четвертого этажа, стоя за занавеской,- она села на кровать и заплакала. И долго уговаривала себя сквозь слезы: все это прошло, надо забыть, надо привыкать к Москве... Это была Москва, именно Москва. У нее были свои порядки, и она все расставляла по своим местам. И всех по своим местам расставляла. И Сонино место было не в этих незыблемых переулках; уже второй раз Москва внятно сказала ей об этом. Да и никакого своего места у нее в этом городе не было. И будет ли когда-нибудь?
        Вот это она и должна была понять. А не лезть в чужие обстоятельства, как уже сделала это однажды. Здесь же, неподалеку, какая разница, Пречистенка или Сивцев Вражек...
        Но, говоря себе все эти разумные слова, Соня знала: они ей не помогут. Ничего, кроме опустошающей сердце тоски, она не чувствовала. И ничего, кроме его лица, больших его рук, его темных глубоких глаз, не видела перед собою ни днем, ни особенно ночью, которую провела без сна.
        Неизвестно, что она стала бы делать, если бы обстоятельства ее жизни не определялись работой. Оказалось, что два эпизода - когда герои приезжают из своего имения в Москву - придется снимать в Петербурге. В Москве не осталось улиц, сколько-нибудь похожих на те, что были в девятнадцатом веке, а в домах, которые все-таки сохранились с тех пор, стояли в окнах стеклопакеты, и никто не озаботился тем, чтобы эти новенькие рамы были хотя бы темного цвета, под дерево.
        В Питер поехала лишь часть съемочной группы, и Соня в эту часть попала.
        Еще совсем недавно она обрадовалась бы такой экспедиции, потому что, если в Москву приезжала хотя бы в школьные годы, то в Петербурге не была ни разу. Но теперь она отнеслась к поездке безучастно. Надо - значит, надо, не больше.
        И все же, когда она вышла из здания Московского вокзала, прошла по Невскому и увидела клодтовских коней на Аничковом мосту, тех самых, которых видела на множестве фотографий,- ее охватил особенный, ни с чем не сравнимый восторг. От одного взгляда на этот город, от свободного размаха его улиц сердце занималось, как от глубокого вздоха.
        - Да-а, памятник Лужкову надо в Питере ставить,- заметил осветитель Женя.- Здесь хоть видно, что он для Москвы сделал. Вон, у них дороги-то какие. Чисто после бомбежки.
        Съемочный объект находился во дворе на Большой Морской, и хотя от Невского эта улица была в двух шагах, мостовая напоминала разбитый, но по какой-то странной прихоти заасфальтированный проселок.
        Поезд пришел чуть свет, и группа отправилась на Большую Морскую прямо с вокзала, не заезжая в гостиницу. На уличную съемку отведено было ровно три часа, а разместиться на жилье можно было и позже.
        Объяснение героев в любви снимали в подъезде многоэтажного дома необыкновенной красоты. Правда, фасад его показался Соне отреставрированным кое-как, лишь бы видимость была, зато подъезд внутри поражал воображение. Потолки в нем были высокие, как в церкви, лестницы широкие, как во дворце, стены были выложены мозаикой, а при входе находился мозаичный же камин, притом вид у него был такой, что хоть сейчас разжигай в нем дрова.
        Ничего подобного в Москве Соня не видела. Ну да она ведь не обошла все московские подъезды.
        Она поспешила прогнать из головы эти ненужные мысли.
        В подъезде и рядом с домом снимали до девяти утра, потом поехали в гостиницу. Она оказалась неказистой, зато дешевой и располагалась в переулке неподалеку от Казанского собора.
        Пока Соня шла вдоль колоннады Казанского, у нее кружилась голова. Ей казалось, что огромные крылья этой колоннады вот-вот подбросят ее вверх, и она полетит; от достоверности этого чувства у нее становилось щекотно в животе.
        - Ждите до двенадцати, номера еще заняты или убираются,- отчеканила дежурная, не поднимая глаз от каких-то формуляров, которые она заполняла.
        - До каких еще двенадцати?- удивилась Инна Горная, директор картины.- Сейчас девять утра всего! Что нам, три часа по городу бродить со всей аппаратурой?
        - Вещи можете оставить в камере хранения.
        Дежурная по-прежнему не интересовалась тем, как фамилия человека, с которым она ведет разговор, или как он хотя бы выглядит. Похоже было, что от формуляра ее может оторвать только ядерный взрыв. Соня стояла в сторонке и смотрела на все это с удивлением. Она и сама не заметила, когда успела отвыкнуть от подобного.
        - Вот что, дама,- заявила Горная,- немедленно посмотрите в компьютер, или что там у вас, амбарная книга, что ли. На съемочную группу забронированы номера. Они должны быть свободны и убраны. Или зовите ваше начальство, с ним будем разбираться.
        Перепалка длилась еще минут пять. Дежурная стояла насмерть: номера освободятся в двенадцать. Инна требовала, чтобы ей показали записи о бронировании. Дежурная отказывалась их показать с такой истовостью, словно это были секретные материалы. Кончилось все в самом деле вызовом главного администратора. Тут же выяснилось, что номера на группу забронированы не с сегодняшнего, а со вчерашнего дня, так что со вчерашнего же дня и свободны, и убраны.
        - С вами говорить - надо сперва хорошенько гороху накушаться,- хмыкнул Женя, получая у дежурной ключи от своего номера.
        Соня брала ключи вслед за ним.
        - Вы, наверное, москвичи?- сквозь зубы процедила дежурная.
        - Да,- кивнула Соня.
        - Сразу видно!
        - А вы, наверное, не петербурженка,- отбрила Инна Горная.- Тоже сразу видно.

«А ведь я правду сказала,- подумала Соня.- Москвичи...»
        Ей стало немножко смешно оттого, что она не задумываясь, просто по инерции причислила себя к этому чужому племени. Но ведь она в самом деле чувствовала в себе то, что вот эта вредная, с советской высокой прической дамочка-дежурная считала приметой московского сознания! Она в самом деле не понимала, почему если мизерное, само себя таковым назначившее начальство велит тебе делать глупость, то глупость эту надо и сделать. И для нее, как для Женьки, как для Инны Горной, тоже была уже естественна та резкость мышления и поступков, которая не позволяет тратить время и силы на ерунду, зато позволяет мгновенно находить единственно правильное решение в любой ситуации.
        Но мысль эта коснулась лишь края ее сознания и исчезла. Все это было неважно. Герман не звонил. И она не звонила ему тоже. Что это было, что разделило их так внезапно и вместе с тем так для обоих неотменимо - недоразумение, ссора? Или что-то большее, гораздо большее?
        Соня не знала.
        Глава 7
        Когда Соня уезжала в Москву, Анна Аркадьевна взяла с нее слово, что она найдет возможность брать уроки рисунка.
        - Мне не хотелось бы, Сонечка, чтобы вы оставили мысль о поступлении в училище,- словно извиняясь за свою настойчивость, объяснила она.- Ведь как может статься? Работа у вас будет интересная, она вас увлечет, вы быстро начнете приобретать необходимые навыки, у вас ведь отличные способности. И вам станет казаться, что учеба - это не очень-то и нужно. А это не так!- горячо добавила она.- Гример - это не только пальцы. Это знания, Соня. Отчасти такие, знаете ли, страстные знания, которые касаются души человеческой. А отчасти, я бы сказала, знания внятные, знания просто - по истории прически, по скульптуре. Их надо получить, не теряя головы.
        - Не волнуйтесь, Анна Аркадьевна,- улыбнулась Соня.- Я голову не потеряю.
        Работа в самом деле увлекла ее. И навыки она действительно приобретала быстро. Но выполнять обещание все-таки следовало.
        Об уроках для Сони договорился Максим Глен. Он и сам заканчивал Театральное художественно-техническое училище, как и большинство московских гримеров, притом лучших из них, поэтому знал, что именно требуется Соне для подготовки к экзаменам.
        - Год позанимаешься, все освоишь,- уверенно сказал он.- Ты быстро соображаешь. И руками, и головой.
        И она стала ходить к педагогу по рисунку. Правда, по его виду невозможно было предположить, чтобы он мог чему-нибудь научить. Весь он был какой-то узкий, томный, с распущенными по плечам роскошными кудрями. Но Соня доверяла Глену, да и сама быстро убедилась, что его приятель по имени Лавр - толковый парень. А что богема беспросветная, к тому же гей, так ведь у каждого свои тараканы в голове и во всех прочих местах.
        Лавр давал ей уроки два раза в неделю у себя в мастерской в доме на Нижней Масловке. Это был знаменитый дом, в котором всегда жили художники; весь он был увешан мемориальными досками. И, в общем, было вполне естественно, что он притягивал к себе именно богему, а не инженеров или врачей.
        - Здесь стены намоленные,- с важным видом заявлял Лавр.
        Соня едва сдерживала улыбку.
        Он называл ее Сонкой: оказывается, так звали девушку, которая то ли одновременно, то ли поочередно была любовницей Маяковского и Северянина и из-за которой между ними разгорелось почти такое же соперничество, как из-за стихов.
        Пока Лавр приобщал Соню к азам искусства в дальней части своего чердачного лофта, во всех остальных частях собирались люди самого живописного вида и настроения. Они пили, болтали, ругались, иногда дрались. Лавр не обращал на все эти проявления художественных натур ни малейшего внимания.
        На Сониной памяти он принял участие в событиях только однажды. Молодой режиссер Андрюша схватил нож и заорал на свою подружку Киру:
        - Если эта женщина сейчас же отсюда не уйдет, я начну резать людей!
        Кира в ответ заорала:
        - Ничтожество! Бездарность! Я тебя все равно люблю! Мне незачем жить! Под машину брошусь!
        Она схватила свое пальто и побежала к выходу.
        - Сонка, тени погуще положи,- невозмутимо велел Лавр.
        После этого он подошел к Кире, которая возилась с замком входной двери, и сказал:
        - Ну куда ты пойдешь? Смотри, у тебя и ботинки нечищены.
        Кира оторопело посмотрела на свои ботинки, потом на Лавра - и осталась.
        Но правильно класть тени в карандашном рисунке он научил Соню безупречно. И многому другому научил тоже.
        Соня не понимала, почему при такой хорошо поставленной технике Лавр пишет картины, состоящие сплошь из бесформенных пятен. Однажды она видела, как происходит создание шедевра: Лавр просто скручивал крышки баночек с краской и выплескивал их содержимое на кусок оргалита.
        - Лаврик, ты что, правда думаешь, что вот это и есть искусство?- без лишних церемоний поинтересовалась она.
        - Ты, Сонка, как мой папа, ей-богу,- скривился Лавр.- Тот мне однажды экзамен устроил: нарисуй собаку, чтоб была похожа.
        - Зачем ему твоя собака?- улыбнулась Соня.
        Она уже знала, что отец Лавра был ректором одного из самых престижных художественных вузов.
        - А затем, что, если, видите ли, я собаку умею похоже рисовать, значит, моя мазня - это не мазня, а в самом деле концепт. А если не умею, то он мне помещение для вернисажа выбивать не намерен.
        - Нарисовал собаку?
        Соня чуть не расхохоталась.
        - А что оставалось делать? Выставляться-то надо. А насчет того, что пятна - это не искусство, ты зря. Взгляни как-нибудь на досуге на ранние картины Пикассо.
        - И что я увижу?
        - Увидишь грамотные пейзажики и портреты без малейших проблесков таланта. А потом для интереса сравни с нормальным Пикассо. Который линии и пятна. И почувствуй разницу.
        В общем, заниматься с Лавром было не только полезно, но и интересно.
        Экспедиций по фильму больше не планировалось, и Соня не пропускала уроков в доме на Нижней Масловке. После занятий она сразу же уходила, никогда не вливаясь в Лаврову переменчивую компанию.
        - Сонка, ты схимница,- удивлялся он.- Такое впечатление, что тебе лет пятьдесят. В твоем возрасте надо быть повеселее.
        Соня не то чтобы чувствовала себя умудренной годами или тем более схимницей, но замечала, сначала с удивлением, а потом без, что ей скучно в большой и шумной компании. Она не понимала прелести того, что принято было считать весельем - так, наверное. Когда она сказала об этом Лавру, тот заметил:
        - Между прочим, это закономерно. Гримеры все такие.
        - Какие?- заинтересовалась Соня.
        - Ну, неактивные. Усидчивые не в меру. Какие-нибудь пару ресничек два часа могут делать. Во всяком случае, те, кого я знаю. Старушечья профессия,- бесцеремонно заявил он.- И далась она тебе, с таким-то личиком! Шла бы в актерки.
        Почему она не идет в актерки, Соня ему объяснять не стала. Хотя, в отличие от первого своего года в Москве, могла бы это сделать. Словно накопилось что-то в ее душе, и накопилось так как-то правильно, что теперь она многое могла в себе объяснить.
        Кроме одного: почему не звонит Герману, хотя нет дня, когда она не думала бы о нем?..

* * *
        Стояли последние дни ноября. Когда Соня заканчивала занятия у Лавра, на улице уже сгущалась тьма, которую прорезали лишь лучи фонаря, висящего прямо под окном мастерской. А сегодня фонарь перегорел, и улица перед домом казалась сверху до уныния пустынной.
        Соня смотрела на эту улицу, стоя у окна, и ей не хотелось выходить из мастерской. Но и оставаться было незачем.
        - Тоска.- Лавр подошел к ней, остановился рядом, тоже посмотрел вниз.- Ноябрь - гадость. Хорошо еще, большой город. Где-нибудь на природе уже б, наверно, повесился.- Соня вздрогнула при этих словах.- О, смотри,- заметил он,- гости движутся. Раз, два, три... Шесть! Отлично. А то что-то сегодня затишье, мне уж не по себе было.
        Соня хотела уйти до того, как гости поднимутся на чердак, но Лавр попросил:
        - Сонка, будь ласка, зашей мне штаны. На заднице дыра. С одной стороны, плевать, а с другой, все-таки неловко. Я пока в ванной посижу, а ты дверь гостям открой.
        Соня не очень поняла, почему надо срочно зашивать штаны, вместо того чтобы надеть другие. Скорее всего, это был просто каприз: Лавру с его дамским отношением к одежде нравились именно эти, купленные в Барселоне льняные штаны, о которые он вытирал кисти.
        Штаны разорвались по шву, так что зашить их не составляло труда. Соня открыла входную дверь, уселась на пол рядом с галогенной лампочкой, вделанной в плинтус, и при ее ярком свете принялась выполнять Лаврову необременительную прихоть.
        Гости вошли не сразу: лифт не работал, и они долго взбирались наверх. Они галдели у двери, кто-то снимал ботинки, кто-то объяснял, что этого делать не надо.
        Соня перекусила нитку на последнем стежке и направилась в ванную, чтобы освободить оттуда хозяина.
        - Соня!
        Оклик раздался, когда она уже стояла под дверью, разрисованной голыми фигурами; таким образом обозначена была ванная комната.
        Соня обернулась на назвавший ее имя голос. Перед ней стоял Петя Дурново.
        - Соня!- повторил он.- А ты что здесь делаешь?
        Он совсем не изменился. Все так же воспринимал лишь то, что имело отношение лично к нему, а все остальное считал если не совсем не существующим, то все-таки туманным. Наверное, с исчезновением Сони из его жизни ему стало казаться, что она исчезла вообще, с лица земли. Или по крайней мере из Москвы.
        - Штаны Лавру зашиваю,- сказала Соня.
        - Ты с Лавром живешь?- удивился Петя.- Но он же голубой!
        - Он поменял ориентацию.
        - Да ты что?- искренне удивился Петя.- А говорил, у него генетический набор такой. Где он, кстати?
        Соня постучала в ванную и протянула штаны в приоткрывшуюся дверь.
        - Знакомься, это Лика,- сказал Петя.
        У него из-за спины вынырнула девушка в коротенькой розовой юбочке. Личико у нее было миленькое, но круглое, словно циркулем нарисованное. Соня уже знала, что лица такой формы крайне невыразительны и их терпеть не могут операторы, потому что актрис с круглыми лицами нельзя снимать анфас. Правда, ей интересно было их гримировать: чтобы придать круглому лицу хоть какую-нибудь выразительность, приходилось проявлять фантазию.
        Но Петина спутница совсем ведь не обязательно являлась актрисой, так что ее кругленькое личико вполне могло ему нравиться. Тем более что на этом личике и все остальное было кругленьким - ярко-голубые глаза, рот, даже маленький нос, и это выглядело необычно.
        Лавр в зашитых штанах как-то очень ловко привлек Соню к нарезке колбасы, и она сама не заметила, как задержалась на чердаке. Вернее, ей почему-то расхотелось уходить. Неожиданная встреча с Петей пробудила в ней что-то вроде любопытства. Или не любопытства - она не понимала. Во всяком случае, Соне хотелось с ним поговорить, она чувствовала, что это ей почему-то необходимо.
        Похоже, и Петя испытывал к Соне интерес. Он то и дело бросал на нее внимательные взгляды, рассеянно отвечал на вопросы Лики, которая не отходила от него ни на шаг, потом стал ее в чем-то горячо убеждать, а потом Соня увидела, что Лика исчезла.
        Петя сразу подошел к ней.
        - Ты не куришь?- спросил он.
        - Нет. Ты ведь, кажется, тоже.
        - Уже курю. Надоела чрезмерная правильность. Но только сигары. Ими же затягиваться не надо, и дым пахнет приятно, и девушкам нравится.
        Весь он был в этом! Чтобы немножко неправильно, но безвредно и можно было бы любоваться собой.
        В одном из углов чердака стояли высокие барные табуретки. Для чего они здесь выставлены, было непонятно: никакого бара рядом с ними не было. Видимо, поэтому, да еще по причине их исключительного неудобства тот угол, где они стояли, обычно бывал пуст. Петя тоже поморщился, когда в ответ на его предложение покурить Соня направилась к этим неудобным жердочкам. Но она уже влезла на одну из них, и ему ничего не оставалось, как взобраться на вторую.
        - Так с кем ты теперь?- спросил Петя.
        Взгляд, которым он окидывал Соню, был полон одной только доброжелательности, хотя его вопрос вполне мог бы прозвучать ревниво.
        - Почему обязательно с кем-то?- пожала плечами Соня.
        - Потому что, уж извини, ты не производила впечатление человека, у которого есть какая-то самостоятельная цель. Правда, и на искательницу женихов ты не была похожа,- уточнил Петя.- Я, честно говоря, вообще не понимал, что ты такое.
        - Спросил бы у мамы,- усмехнулась она.
        - Спрашивал. Ее объяснения меня не убедили.
        - А что она, интересно, тебе сказала?- с интересом спросила Соня.
        - Что большинство женщин, да и людей вообще, не в состоянии ответить не только на вопрос, зачем они живут на свете. На этот, мол, вопрос и вовсе, может, отвечать не надо. Но они не могут даже сказать, чего хотят в каждый конкретный день. Есть деньги - хорошо, нет - не страшно. Работа - любая, лишь бы время проводить. Мужчина - тоже любой, лишь бы не слишком обременял. Вот так она объяснила. Неужели и правда ты... то есть большинство людей так и живут? Я не поверил.
        Это была правда. Прежде Соня не задумывалась об этом, но жесткие, чеканные формулировки Аллы Андреевны Дурново - она даже представила себе, с какой интонацией все это было сказано,- сразу убедили ее в том, что это правда. И что сама она жила вот именно так - плыла, как щепка по течению, без цели и смысла,- было правдой тоже.
        - Это правда, Петь,- сказала Соня.- Я в самом деле так и жила.
        - Но ты же в Москву приехала зачем-то!- В его голосе звучало искреннее непонимание.- На студию дурацкую пошла, в киношке какой-то стала сниматься. И что, это все по инерции, как сомнамбула? Не понимаю!
        Соня и сама теперь не понимала, как такое могло быть. Как могло быть, что она каждый день просыпалась потому, что открывались глаза, шла на работу потому, что надо было куда-то идти и где-то получать деньги, которые нужны были для того, чтобы можно было купить поесть и набраться таким образом сил для того, чтобы просыпаться по утрам и идти на работу... Не могла она поверить, что все это было с нею!
        И что женщина, жизнь которой представляла собой такое вот бесформенное варево, почему-то ожидала от Москвы какого-то особенного к себе отношения,- она не могла теперь поверить тоже. Чего она ожидала, кто и чем был ей, такой, обязан?!
        - Ты на маму не сердись,- сказал Петя.- В конце концов, ее отношение к тебе оправдано. Она, конечно, хочет, чтобы моя жена была ей по крайней мере понятна. Потому она меня на Ирке и мечтала женить. Та вообще-то не подарок, но хоть известно, кто и как ее воспитывал. Понятно, как она себя будет вести в большинстве жизненных ситуаций. А какие у тебя в жизни резоны, это для нас было покрыто мраком.

«Для нас!.. Ты, однако же, ничего против моего присутствия в твоей жизни не имел, - сердито подумала Соня.- Очень даже не имел!»
        - А Лика ей понятна?- поинтересовалась она.- Куда она, кстати, подевалась?
        - Лика?- усмехнулся Петя.- Лика даже мне понятна. Куколка в постельку, ничего больше. Надо только следить, чтобы не вздумала забеременеть. Но пока она вроде не собирается. Она домой поехала,- пояснил он.- В больших количествах она меня утомляет, и я ее отправил. Пообещал за это купить лифчик за двести пятьдесят евро, который она вчера видела в «Крокус-Сити». Я тебе, честное слово, дико признателен, Соня!- с чувством добавил он.
        - За что?- улыбнулась она.
        Долго сердиться на Петю Дурново было просто невозможно. Он любил себя так искренне, что это вызывало даже приязнь.
        - Ты не поверишь, но мне нравится общаться с такими, как Лика. Но если бы не ты, я никогда до такой степени не раскрепостился бы. А теперь я от этих дурочек получаю колоссальное наслаждение! Так, знаешь, прямо... во всех местах вибрирует, когда они мне дифирамбы поют. Ну и что, что это они за лифчик или за сумочку какую-нибудь? В конце концов, я ли не вкалываю? Могу же я девчонке за свое удовольствие заплатить! А без тебя у меня всего этого не было бы,- заключил он.
        Соне стало скучно. Петино объяснение было исчерпывающим. И о чем с ним было дальше говорить, с этим мужчиной, понятным ей до донышка? Ей даже жалко его стало немного.
        - Обманут они тебя когда-нибудь, Петька,- заметила она.- Это тебе кажется, что ты теперь такой опытный и проницательный. А на самом деле такая вот дурочка со своими дифирамбами легко тебя вокруг пальца обведет, ты и не заметишь.
        - Это да,- вздохнул он.- Все-таки я вырос в тепличных условиях. Но что с этим можно было поделать? Отдать меня не в гуманитарный лицей, а в школу заводского района? Не на юрфак МГУ, а на рынок, китайским барахлом торговать? На это мама была неспособна. А сам я, честно говоря, неспособен был все бросить и уйти в люди. Но, думаешь, кто-нибудь из мужчин нашего круга на такое способен? Ну, разве что Герман Александрович Алымов. Так ведь он вообще особенный, у него другая мотивация.
        У Сони потемнело в глазах, ей показалось, что она сейчас упадет с высокой табуретки. Хорошо, что Петя не заметил, как она переменилась в лице: у него в этот момент потухла сигара, и он с увлечением раскуривал ее заново.
        - А он... Алымов... Он что, в люди ушел?
        Она приложила немалое усилие, чтобы вопрос ее прозвучал безучастно. Может, если бы Петя получше прислушивался к ее интонациям, то заметил бы, что ей это не совсем удалось. Но он слишком был занят собой, чтобы проявлять повышенное внимание к кому бы то ни было еще.
        - Алымов? Ну, не то чтобы в люди, но после универа в экспедицию какую-то уехал. В Сибирь. Они там на Енисее шаманов изучали, что ли. Я точно не знаю, мне тогда десять лет было. Он лет пять по Сибири ездил, потом по Дальнему Востоку, кажется. Жизнь изучал, наверное,- пожал плечами Петя.- Хотя зачем ему это понадобилось, непонятно. Он же нелюдимый, интроверт природный. Корпит над своими переводами, и ничего ему в жизни не надо. Ну, классик, конечно. Но как можно столько радостей жизни мимо себя пропускать, я не понимаю.- Петя прижмурился, видимо, вспомнив радости, живым воплощением которых являлась Лика.- А сейчас Алымов вообще в депрессии,- вспомнил он.
        - Почему?- с трудом выговорила Соня.
        - Откуда мне знать?- пожал плечами Петя.- Что-нибудь в переводах не заладилось, наверное. Какие у него еще могут быть проблемы? Уезжать собирается.
        - Куда?
        Соня не узнавала своего голоса. Даже Петя наконец заметил, что с ней что-то не так.
        - Понятия не имею,- протянул он.- А почему тебя это интересует?
        - Нет... Так... Петь, я пойду,- торопливо пробормотала Соня.- У меня завтра съемки. Я в съемочной группе гримером работаю,- чтобы избежать дальнейших расспросов, добавила она.
        - А я думал, ты вообще не работаешь,- удивился Петя.- С твоей внешностью могла бы кого-нибудь найти, чтобы он тебя обеспечивал. Ты же, Сонь, как улыбнешься - с ума можно сойти...
        В его взгляде впервые за этот вечер мелькнуло вожделение. Видимо, Лики с ее вибрирующими дифирамбами ему все-таки было маловато.
        Но это Соне было уже неважно. Все было неважно в том ошеломлении, которое ее охватило.
        Она спрыгнула с табуретки и, все ускоряя шаг, пошла к выходу из мастерской.
        Глава 8
        Только теперь Соня сообразила, что не знает, где живет Герман.
        У нее была хорошая зрительная память, и она запомнила дом возле Пречистенки, в Зачатьевском переулке, возле которого он остановил машину. Тогда, два месяца назад... Но как его искать в этом доме, было непонятно.
        И вот она стояла на тротуаре перед подъездом и смотрела вверх, как будто надеялась разглядеть среди светящихся окон то единственное окно, которое было ей нужно.
        Когда Соня узнала, что он уезжает, то осязаемо, физически даже, почувствовала, как обрывается нить, за которую она держалась все это время. Да, она не видела его, не слышала его голос, но ощущение, что он находится рядом, оставалось очень сильным.
        Только теперь Соня поняла, что это ощущение давала ей Москва.
        Все, что охватывалось ее улицами, бульварами, дворами,- все это было рядом, потому что было близко к сердцу. Как такое могло получиться, когда хотя бы это получилось, Соня не заметила. И лишь теперь, вдруг, она почувствовала, что Москва давно уже держит ее на себе, как мощная вода, поддерживает собою и без утайки отдает ей свою глубинную силу. Раньше так держало ее на себе только море - живая стихия.
        Она еще раз перебрала взглядом окна, с первого этажа до шестого. В возрасте московских домов Соня уже разбиралась - этому было лет сто. Его окна были окружены строгими виньетками со склоненными женскими лицами. На лицах мелькали загадочные полуулыбки. Похоже было, будто женщины, лица которых проступают из камня, стараются заглянуть в окна, чтобы понять: кто там, в этих комнатах, что за жизнь там идет?
        Соня любила эти надоконные лица московских домов, их живую загадочность любила. Но сейчас все это было неважно. Ей нужен был только Герман.

«И почему мне показалось, что я его сразу увижу?- подумала она.- С чего я взяла, что для этого достаточно одного моего желания?»
        Глупое, мелкое, ничтожное препятствие стало казаться ей неодолимым.

«Еще зареветь не хватало!» - прикрикнула на себя Соня.
        В большинстве сложных ситуаций следовало не жалеть себя, а на себя разозлиться. От этого сложности разрешались если не мгновенно, то все-таки с прямой неизбежностью.
        Соня огляделась. «Тойота» цвета мокрого асфальта, та самая, вид которой привел ее в дурацкую оторопь, когда она увидела эту машину в «Метели», стояла рядом с подъездом. Соня подошла к «Тойоте» и пнула ногой по колесу. Машина безмолвствовала. Соня пнула еще раз - никакого впечатления. Тогда она подергала дверцу. «Тойота» наконец ожила - заорала дурным голосом на разные лады.

«Он услышит и спустится,- подумала Соня.- Или в окно выглянет».
        Она задрала голову. Занавески на нескольких окнах в самом деле раздвинулись, мелькнули чьи-то лица. Но Германа не было среди выглянувших посмотреть на свои машины.
        Все было бесполезно. Соню охватило отчаяние.
        Она чувствовала глупость и фальшь в том, чтобы караулить у подъезда, пока Герман выйдет из дому; ведь выйдет же когда-нибудь. Чувствовала картинный идиотизм в том, чтобы орать под окнами, окликая его по имени. Все, что она предприняла бы, будь это два года назад, выглядело теперь в ее глазах неестественно, нарочито.
        Но и уйти было невозможно. У нее сердце разорвалось бы еще прежде, чем она дошла бы до угла.
        Дул ветер, шел крупный тяжелый снег. Он таял сразу же, как только касался волос, и волосы от него делались мокрыми. Соня не плакала. Но тающий снег тек по ее лицу, как слезы.
        - Ну что вы стоите под дверьми?- вдруг услышала она.- Ждете у моря погоды?
        Безмолвный дом в Зачатьевском переулке меньше всего походил на море. И погода, кажется, установилась уже навсегда. Во всяком случае, в ближайшее время никаких перемен точно ожидать не приходилось.
        - Нет,- ответила Соня.- Не жду.
        - Тогда заходите.
        Женщина, предложившая ей это, щелкнула брелком сигнализации, закрыв машину, и приставила ключ к кнопке на двери подъезда. В том, как она производила все эти нехитрые действия, была такая же будничность, как в тоне, которым она задавала Соне вопросы. Как будто каждый день, подъезжая к своему дому, она видела под дверью девушку с мокрыми, прилипшими к щекам волосами.
        Подъезд был просторный и гулкий. Каждый шаг отдавался под его высоким потолком. Женщина тоже была высокая, к тому же на высоких каблуках. Они цокали о затертые мраморные ступени. Поднявшись на несколько ступенек вверх, она оглянулась на Соню и повторила:
        - Пойдемте, пойдемте.
        Глаза у нее были ослепительные - то ли густо-синие, то ли такие ярко-черные, что их цвет приобретал синий отлив. Она обдала Соню взглядом, будто облила синевой. Видя, что та по-прежнему стоит на нижней ступеньке, женщина спросила:
        - Кто вам нужен?
        - Герман Александрович Алымов.
        Соня отвечала так же, как эта женщина спрашивала,- с совершенной естественностью. Как будто не было ничего странного в таком вот будничном разговоре с посторонним человеком. Да она почему-то и не казалась Соне посторонней. Невозмутимость этой женщины, вернее, ее приимчивость ко всему, снимала преграды.
        - Алымов живет на втором этаже. Квартира направо. Вы боитесь?
        - Да,- помедлив, ответила Соня.
        Чего именно она боится, женщина не спросила. Соне показалось, что она понимает это и без вопросов.
        - Напрасно.
        - Я знаю. Но все равно... не могу.
        - Ждете, чтобы вам кто-то помог?
        - Нет. Точно нет,- не колеблясь ответила Соня.- В этом нельзя помочь.
        - Вы правы,- усмехнулась женщина.- В этом - каждый за себя. Один Бог за всех. Идите, идите. Поднимитесь на второй этаж и позвоните в дверь. Ничего другого сделать нельзя. Да и не надо ничего другого.
        Как странно она это сказала! Каждый за себя, один Бог за всех... И какая была в этой странности правда!
        Ее слова как будто бы не соотносились с безразличным цоканьем высоких каблуков, и с элегантным длинным пальто, и со всем ее холодноватым обликом. Но вот именно, что - как будто бы.
        Соня вдруг вспомнила церковь близ Сивцева Вражка, и пасхальный звон над арбатскими переулками, и Аллу Андреевну, которая старалась уязвить свою приятельницу, пока речь шла о платье и еще о какой-то ерунде, и мгновенно переменилась, когда у той в глазах мелькнул страх за своих детей... Тогда все это было ей непонятно, чуждо, странно. А теперь она понимала все это до донышка, до пронзительной ясности. Теперь она сама научилась отделять главное от неглавного и научилась не церемониться с неглавным.
        Она не училась этому специально. Она только прислушалась к Москве, и та сама дала ей эту свою науку, неласковую, но честную.
        Женщина застучала каблуками по лестнице вверх. На Соню она больше не оглядывалась. Та помедлила еще немного. Каблуки простучали на втором этаже, на третьем. На четвертом их стук затих. Соня ожидала, что услышит хлопанье квартирной двери. Но тишина больше не нарушилась ни одним звуком. Женщина словно растворилась в широких лестничных пролетах.

«Как тот, тогда,- вдруг вспомнила Соня.- Тот мужчина в Ялте на набережной. Сказал мне про жало и ценности и исчез».
        Какая-то великая странность была во всем этом. Но думать о ней Соня больше не стала. Она пошла по лестнице вверх. От ее сапог оставались на мраморе темные следы, большие капли падали с отяжелевшего мокрого пальто. Тревога, холод и счастье подступали к сердцу.
        Она остановилась перед дверью квартиры - на втором этаже направо. Звонок отозвался у нее внутри гулом. И когда дверь открылась, гул этот не утих.
        Герман стоял на пороге и смотрел на нее темными, как ночная вода, и такими же, как ночная вода, непонятными глазами. Он не сказал ни слова - молча посторонился, ожидая. И Соня вошла.
        - Я только хотела тебе сказать,- торопливо проговорила она.- Только сказать, что...
        Ей казалось, что она не успеет или не сумеет сказать, объяснить. Если бы он сказал: «Уходи»,- она не удивилась бы.
        - Ты почему такая мокрая?- спросил он. Его голос звучал так же буднично, как у той женщины на лестнице.- Разве на улице дождь?
        - Снег,- сказала Соня.- Ты не видел?
        - Я давно там не был.
        - И в окно не выглядывал?
        - Нет.
        - Я стукнула по твоей машине.- Соня расслышала, что ее голос звучит почему-то жалобно.- По колесу. И дверцу подергала. Она заорала. Я думала, ты услышишь и выглянешь в окно.
        - Я не обратил внимания. Жаль.
        - Правда?
        - Что?
        - Тебе правда жаль?
        - Конечно. Так я уже давно тебя увидел бы, а так - ты только что вошла.
        И это он тоже произнес так буднично, так обыденно. Но этот его будничный голос взорвался у Сони в сердце, как фейерверк, целой россыпью горячих красок. Она вскинула руки и положила ему на плечи. Пальто с мокрым шлепком упало на пол. Оказывается, Герман уже почти снял его.
        - Ты вся насквозь мокрая,- чуть слышно сказал он.- И плечи, и все...
        Может, он все еще старался, чтобы его голос звучал буднично, обыденно. Но это у него уже не получилось.
        Наверное, он был прав: когда взял ее за плечи, Соне показалось, что руки у него горят огнем. То есть, значит, ее плечи были совсем холодные. Или дело было не в температуре ее тела?
        И губы у него были горячие, когда он ее целовал. А когда снял с нее свитер и юбку и снимал уже сапоги и прилипшие к ногам колготки, то его ладони просто обжигали ей ноги.
        Вся ее одежда, в самом деле насквозь мокрая - пешком она шла от Нижней Масловки до Зачатьевского переулка, что ли?- осталась лежать на полу в прихожей. В дальнюю комнату по темному короткому коридору Соня прошла голая.
        Но холод, от которого ее била дрожь, оказался совсем не глубоким. Уже через минуту она была охвачена тем же сухим жаром, которым горели руки Германа. И руки, и губы, и все тело, ее обнявшее. Он ее вот именно всем телом обнял, и они долго не могли разомкнуть это объятье, и у них из-за этого не получалось ничего, кроме торопливых, неловких, обжигающих поцелуев.
        Наконец они отпрянули друг от друга, оторвались с трудом, но уж после этого стали совсем одно...
        - Ты как Принцесса на горошине,- вдруг проговорил Герман.
        Соня расслышала в его голосе смех, немного лихорадочный.
        - Почему?
        Ее губы едва шевелились - вспухли от долгих поцелуев, от одного долгого, сплошного поцелуя. Она чувствовала Германа в себе всего, и смех его был ей поэтому странен.
        - Ты появилась, как Принцесса на горошине,- ответил он, тяжело дыша.- Шел дождь, ревел ветер, кто-то постучал в дворцовые ворота, и старый король пошел открывать. Прости, Соня! Глупости... Просто ничего сказать не могу.
        Он был страшно, невыносимо взволнован. Его волнение сливалось с желанием, весь он дрожал у нее внутри от соединения этих чувств, и все это было так остро, так пронзительно, что Соня вскрикивала, и сжимала ногами его спину, и думала, что ему, наверное, больно от этого - так он стонал... Или не от этого?
        А потом тяжелая, глубокая волна прошла по всему его телу, и он забился над нею так, словно больше не мог уже терпеть невыносимую боль. Но слова, которые срывались при этом с его губ, были словами не боли, но счастья...
        Герман упал на подушку рядом с Соней и замер. Тишина стояла в полумраке комнаты, только постукивали на стене часы. Соня не понимала, что делать. Все оборвалось в одно мгновение, выплеснулось из него вместе с желанием, его слова, от которых сердце у нее взлетало к горлу, сменились глухой тишиной, и что теперь будет, она не знала.
        - Надо тебе одеться,- вдруг произнес Герман.
        Они лежали на кровати поверх какого-то шершавого, грубой ткани покрывала. Он по-прежнему не смотрел на Соню.

«Одеться?- с недоумением подумала она.- Ему, значит, неприятно, что я рядом с ним... Вот так, голая».
        - Да, сейчас,- сказала она.- Где моя одежда?
        - В сухое одеться,- сказал он.- Иначе простудишься.
        Он встал, надел брюки. Настольная лампа почему-то стояла на полу. Его плечи, лицо, сжатые губы - все было подсвечено снизу, четко очерчено резкими световыми линиями, и от этого Соне казалось, что он сердит.
        - Ты всегда приходишь ко мне мокрая,- сказал Герман.- И всегда непонятно, что с тобой делать.
        Он очень смешно это сказал, совсем не сердито. Соня засмеялась. Он обернулся, посмотрел на нее удивленно, спросил:
        - Ты что?
        - Так. Давай уж свой банный халат.
        - Он в «Метели» остался. Баня ведь там, а дома я в халате не хожу. Может, джинсы?
        - Давай джинсы,- кивнула Соня.- И рубашку.
        Джинсы и рубашку он стал искать в каком-то мебельном сооружении, похожем одновременно на шкаф, комод, письменный стол и буфет. Соню даже любопытство взяло, хотя минуту назад она думала, что никаких внятных чувств в ней не осталось - такое звенящее опустошение охватило все ее тело после их стремительной любовной горячки. Но теперь она смотрела на этот стол-шкаф, и ей было интересно.
        Мир расцвечивался множеством неожиданных красок, когда Герман находился рядом. Как будто у него внутри был фонарь с разноцветными стеклами, и этим фонарем он освещал все вокруг.
        - А это что?- спросила Соня.
        - Что - что?
        Он разговаривал с ней не оборачиваясь, склонившись над ящиками комода, и голос его звучал как-то скованно, даже глухо.
        - Вот это, в котором ты джинсы ищешь.
        Он наконец обернулся, посмотрел на Соню тревожными глазами.
        - Это бюро адмирала Русакова. Был такой в девятнадцатом веке. Оно у него в каюте стояло. Вот здесь, внизу, ящики для белья. А над ними письменный стол выдвижной, и тоже ящики, только уже для письменных принадлежностей, а еще над ними, видишь, буфет и книжный шкаф.
        - Издалека не вижу.
        Соня подошла к стоящему возле бюро Герману. Теперь она видела и все многочисленные ящики, и выдвижную доску письменного стола, и решеточку наверху. Но все это она видела боковым зрением, потому что смотрела не на бюро, а на Германа.
        - А эта решетка - чтобы наверх можно было что-нибудь положить, и оно бы от морской качки не съезжало,- показал Герман.
        На Соню он не смотрел.
        - Красивое бюро,- сказала она.- Узор красивый.
        Узор, расходящийся по деревянным дверцам и боковинам бюро, напоминал разгорающийся огонь.
        - Этот узор называется «пламя».
        Голос Германа звучал теперь ровно, бесстрастно, как у экскурсовода в музее.
        - Пламя?
        - Да.
        - Похоже.
        - Такой узор лучше всего виден на ореховом дереве.
        - Это ореховое дерево?
        - Да. Я это бюро еще студентом купил. На первый гонорар за перевод. Потому что узнал, что оно стояло в адмиральской каюте флагманского корабля. Тогда это будоражило мое воображение.
        - А теперь?
        Соня смотрела на него с тревогой. Она не понимала, что происходит у него в душе, и не знала поэтому, что ей делать.
        - Теперь это неважно. Но бюро благодаря тому романтизму у меня осталось.
        - Герман!- проговорила она.- Я не должна была... Я сама не понимаю, почему тебе не звонила.
        - Мы не обменялись телефонами.
        Он отвел взгляд.
        - Но дело же не в этом!- воскликнула Соня.- Я совсем не поэтому!.. Но я не могу сказать, почему,- растерянно повторила она.
        - Я понимаю.- Он пожал плечами.- Это не так уж трудно понять, почему ты не звонила.- И, увидев, что Соня открыла рот, чтобы что-то сказать, остановил ее, быстро коснувшись рукой ее плеча.- Не будем об этом говорить, ладно? Иначе ты уйдешь. А я очень хочу, чтобы ты осталась до утра. К тому же и одежда у тебя, как водится, мокрая,- добавил он.
        Она вздрогнула от этого уточнения - до утра... Но все-таки он хотел, чтобы она осталась, и она не стала ничего говорить. Как он и просил.
        Соня надела его джинсы, рубашку. Герман смотрел, как она закатывает рукава, которые оказались не только длинными, но и слишком широкими для ее рук. Соня видела, как вздрагивают при этом его губы, как судорожно дергается горло. Он хотел ее снова, и тогда, летом в «Метели», она сразу рассмеялась бы, и обняла его, и без лишних расспросов раздела бы.
        Но теперь она уже не могла этого сделать. Все повторялось, но ничего нельзя было повторить.
        - Ты голодная?- спросил Герман.
        - Кажется, нет.
        - Что значит кажется?
        - Я об этом не думала.
        - Тогда пойдем съедим что-нибудь. Во всяком случае, ты мокрая, и тебе надо выпить. Хотя бы чаю.
        В кухне Соня зажмурилась: после полумрака спальни, освещенной только стоящей на полу настольной лампой, здешний свет показался слишком ярким. Она обвела взглядом простые кухонные полки, такой же простой стол... Мебель была не старинная, а просто старая, советских времен. И все в этой кухне было каким-то безликим и говорило лишь об одиночестве.
        Герман поймал ее взгляд и, кажется, понял, что этот взгляд означает.
        - Да, вид унылый,- сказал он. И непонятно добавил: - Но это уже неважно.
        Он включил чайник, достал из холодильника масло, колбасную нарезку. Кроме этой незамысловатой еды, ничего другого в холодильнике не было.
        - Что же ты ешь?- невольно вырвалось у Сони.- Одни бутерброды, что ли?
        - Здесь хорошее кафе за углом,- пожал плечами Герман.- Обычно хожу туда. Однажды сидел за чашкой чаю и вдруг понял, что чувствую себя, как в Нью-Йорке. Там я привык в кафе завтракать, а здесь это раньше как-то... не совпадало. Нарочито как-то было. А теперь ничего, нормально.
        - Ты долго в Америке жил?- спросила Соня.
        - Год. Преподавал перевод в университете. Удивительно.
        - В Америке удивительно?
        - Нет, что меня пригласили по одним только переводам. У меня ведь и связей никаких в литературных кругах нет. А в Америке ничего удивительного для меня не было. Я же про нее двадцать пять лет переводил и понимал уже, как люди соображают, как у них мозги устроены. Пейзаж только... Я, когда переводил, немножко по-другому его представлял, все-таки среднерусский. Вообще-то американский пейзаж на севере очень на наш похож, только грусти нету. У нас-то всегда она есть, летом даже, я уж не говорю про осень. Там зелень немножко желтее. Не то что жухлая, а желтого цвета больше в зелени.
        Он говорил все это и одновременно нарезал хлеб, ставил на стол тарелки. Как будто и словами, и действиями старался отвлечь себя от чего-то. Соня это чувствовала, и это ранило ей сердце. Но все равно она прислушивалась к каждому его слову.
        Соня вспомнила, как в тот день, когда Герман обедал у Дурново, Алла Андреевна сказала после его ухода:
        - Даже не верится, что такие вот люди с тобой по одним улицам ходят. Такого масштаба... И какое все-таки безобразие, что он не богат, как Крез. А может, и не безобразие,- добавила она.- Размах личности человека и должен быть сильнее, чем его хватка.
        Тогда Соня не поняла, что это значит. Теперь, слушая Германа, глядя на него, она не просто понимала это - она всей собою это чувствовала.
        - Совсем другая там зелень,- повторил он.- У нас больше в синеву.
        - Где же ты зелень в Нью-Йорке видел?- спросила Соня.
        - Не в Нью-Йорке, конечно. Вообще, везде. А в Нью-Йорке другое было.
        - Что другое?- с интересом спросила Соня.
        - Колоссальное ощущение свободы. Хотя на голове там никто не ходит. Просто вокруг каждого человека образуется зона пустоты. У нас тебя за руку могут взять, даже в Москве, замечание тебе сделать, подвинуть в спину. А там на твое пространство никто не претендует, в лицо тебе никто не заглядывает. Меня это очень устраивало. Чай, оказывается, у меня только зеленый,- сказал он.- Ничего?
        - Ничего.

«Неважно»,- хотела сказать Соня.
        Но почувствовала: о том, что важно, Герман как раз говорить и не хочет. И ее без слов просит об этом не говорить.
        Их невыносимо тянуло друг к другу. Они не виделись два месяца, а когда увиделись, то не ощутили между собою ни малейшей преграды, ни телесной, ни душевной. Но что-то не давало им быть вместе, какое-то саднящее препятствие, которое и не препятствием даже было, а непонятным и мучительным недоговором.
        Чай Герман разлил по стаканам в массивных серебряных подстаканниках. Пожалуй, это была единственная приметная деталь во всей его кухне. По этим подстаканникам чувствовалось, что ему не все равно, из чего пить чай. А все другое было ему все равно, и это чувствовалось тоже.
        Соня сделала два глотка и отставила стакан. К бутербродам она не прикоснулась вовсе. Ей казалось, что время уходит у нее из рук, у них с Германом уходит. С чем связано это ощущение, она не понимала, но оно было таким пронзительным, что от него горели и ныли кончики пальцев.
        Наконец она не выдержала и, вдохнув поглубже, спросила:
        - Ты... Мы ненадолго с тобой?
        - Я завтра улетаю,- ровным голосом ответил Герман.
        - Куда?- растерянно спросила Соня.
        - На Чукотку.
        Он ответил так, будто бы стеснялся своего чересчур экзотического маршрута.
        - Куда?!- ахнула Соня.
        - На Чукотку,- повторил он.- Завтра утром самолет.
        - Но... зачем?..- с трудом выговорила она.
        Герман промолчал. Он стоял спиной к темному окну, прислонившись к подоконнику. За окном сплошной тяжелой стеной валил снег, и его тень, Соня видела, вздрагивала на этой снежной стене.
        Он стоял, смотрел темными непонятными глазами. Потом оттолкнулся от подоконника и шагнул к Соне. Присел на корточки перед стулом, на котором она сидела. Положил голову ей на колени, но только на мгновение - тут же поднял голову, снизу заглянул ей в глаза.
        - Побудь до утра,- попросил он.- Ни о чем не станем думать. Побудь.
        Глава 9
        В начале декабря съемочный период «Подмосковных тайн» закончился. Во время «шапки» - празднования конца съемок - Инна Горная сказала Соне:
        - Я тебя на новый проект к себе в группу возьму. Сейчас как раз переговоры веду, но что-то продюсеры у меня сомнение вызывают. Убогие какие-то, а понтов на целый Голливуд. В общем, отдыхай пока. Не волнуйся, без работы не засидишься.
        В том состоянии, в котором Соня находилась, это был убийственный совет. Она предпочла бы работать сутки напролет, дорабатываться до полного изнеможения и не вылезать из аврала, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями.
        Мысли эти были такие, что хоть бейся головой о стенку, чтобы от них избавиться. Впрочем, подобное действие вряд ли помогло бы.
        Соня ушла из квартиры Германа на исходе ночи. В тот самый час перед рассветом, когда сердце человеческое, даже во сне, подвержено самой опасной тоске. А она к тому же не спала, и тоска сжимала ее сердце так, что темнело в глазах.
        Когда она вышла в прихожую, то заметила стоящий под зеркалом чемодан, приготовленный Германом к отъезду. И в этом черном чемодане было такое же отчуждение, как в его лице, когда он подавал ей пальто.
        - Мокрое еще. Не успело высохнуть,- только и произнес он при этом.- Может, я тебя отвезу все-таки?
        Соня отказалась. Ей не хотелось длить эту сдержанность каждого слова, и ровность тона, и отводимый взгляд - все, чем отмечено было его поведение с той минуты, когда он встал с постели и, не глядя на Соню, оделся.
        В постели все было по-другому. Но что значит для мужчины постель? Ничего, наверное.
        Как только она свернула за угол его дома и вышла на предрассветную Пречистенку, то сразу же поняла, что ничего уже не вернуть. Ничего! Географическое расстояние, разделившее их, было лишь знаком того внутреннего расстояния, которое Герман сам проложил между собою и Соней.
        Другой планетой она была, эта Чукотка. Да и существовала ли она вообще?
        Соня сомневалась даже в собственном существовании. Но ее охватило такое безразличие ко всему, что и трудно было ей не усомниться в существовании такого вот человека - настолько равнодушного к жизни.
        Она читала, она ходила на занятия к Лавру на Нижнюю Масловку; все лишь по инерции. Но о Германе думала, ни на минуту не прекращая, все время!
        Вот ей не захотелось готовить, и она пошла завтракать в кафе на Мосфильмовской улице. И там, в обычной этой московской кафешке, вспомнила, как он говорил: «У нас пейзаж больше в синеву».
        Вот ее попросили денек поработать на съемках русской народной сказки вместо заболевшего ассистента, и, глядя, как художник по гриму два с половиной часа делает грим Бабе-яге, она вспомнила, что Герман ездил когда-то в Сибирь изучать каких-то шаманов.
        Он преследовал ее повсюду. Это было мучительно. Но не было в ее жизни ничего важнее этого преследования.
        Из-за всего этого она выглядела, наверное, совершенной сомнамбулой. Соня поняла это по тому, что Лавр был ею недоволен.
        - Ты поступать передумала, что ли?- спросил он однажды, глядя, с каким безразличием Соня водит карандашом по листу.
        - Почему ты так решил?- пожала плечами она.
        - Интерес у тебя пропал. Притом такое впечатление, что ко всему сразу. Я бы даже подумал, что ты влюбилась, но у нормальных людей это выражается совершенно иначе. Я, помню, когда был влюблен в Николя, то испытывал невероятный творческий подъем. А он, гад такой, ушел от меня к Геннадию. Но это так, к слову. В общем, Сонка, твое состояние ни на что не похоже.
        Соня слушала его рассуждения лишь краем уха. Вернее, краем сознания. Слова, чувства, мысли - любые проявления внешнего мира разбивались об этот высокий край и до нее не доходили.
        Лавр готовил свои картины к выставке, которой придавал очень большое значение; Соня прослушала, почему. Кажется, выставку устраивал какой-то значительный меценат, поэтому после нее для Лавра должны были открыться невероятные перспективы. Или меценат собирался купить после этой выставки все Лавровы картины? В общем, что-то в этом роде. Соня поняла только, что в конце декабря Лавр уезжает на неделю, так что и той последней внешней зацепки, которой были занятия с ним, у нее вскоре не будет.
        К последнему перед Новым годом занятию она купила Лавру подарок - шелковый шарф, расшитый абстрактными узорами. Его вкусы уже были ей известны, так что ошибки случиться не должно было. Когда девушка в бутике укладывала шарф в длинную плоскую коробку, потом заворачивала коробку в шелковистую бумагу, потом перевязывала все это золотой ленточкой и прикалывала к узлу переливчатую бабочку, Соня улыбалась, представляя, с каким восторгом Лавр, обожавший всяческие красивые обертки, будет распаковывать этот шедевр.
        Но оказалось, что она ошиблась. То есть не с подарком ошиблась, а с Лавровым настроением.
        Он встретил Соню в постели. И его красное, как помидор, лицо, и распухший нос, и сиплый голос свидетельствовали о том, что приятных сюрпризов он воспринимать сейчас не в состоянии.
        - Лаврик, что с тобой?- встревоженно спросила Соня.- Может, помочь?
        - Мне уже никто не поможет,- мрачно просипел он.
        - Так плохо себя чувствуешь?
        Соня еле сдержала улыбку. Еще со времен Пети Дурново она привыкла, что мужчины относятся к пустяковейшим из своих болезней особым образом: воспринимают их как преддверие смертного часа. Правда, Герман относился к этому как-то иначе - однажды в «Метели», когда Соня после съемок пришла к нему на дачу, он встретил ее совершенно простуженный. Со всеми вот этими самыми признаками: хрипом, сипом, горящим лбом. Но никакого ужаса по этому поводу не выказал, только выпил крепкого чаю с медом да надел на ночь носки с насыпанной в них горчицей, почему-то извинившись за это перед Соней.
        Но о Германе думать было не нужно.
        - Ужасно себя чувствую!- пробормотал Лавр.- Пошел надысь в сортир, так чуть в толчок не провалился: сознание утратил.
        - Давай я тебе молока согрею,- предложила Соня.
        - Сейчас Игорек придет, он все сделает,- слабо махнул рукой Лавр.- Женщины не умеют. Но это уже все равно,- все так же мрачно добавил он.
        До прихода Игорька Лавр все-таки попросил Соню согреть воды, чтобы растворить лекарство. Пока она поила его вонючим теплым раствором, он рассказывал, что переживает крушение всех планов, потому что в таком состоянии, конечно, не может лететь в ледяную стужу, а значит, выставка накрывается медным тазом, а вместе с ней и перспективы, в том числе финансовые, которые она должна была принести.
        - Почему?- не поняла Соня.
        - Потому что не будет ее, выставки,- как слабоумной, разъяснил ей Лавр.
        - Почему не будет? Без тебя, что ли, картины не развесят?
        - Да кто их туда привезет, картины!- воскликнул Лавр. Он тут же закашлялся, а когда откашлялся, то сердито сказал: - Сонка, ты все-таки идиотка, как все бабы. Ну как их можно развесить, если они здесь, в Москве, а выставочный зал там, в Анадыре?
        - Это далеко, да?- сочувственно поинтересовалась Соня.- Сколько километров?
        - Не замерял!- рявкнул Лавр.- Лететь восемь часов. Если еще аэропорт примет. Там, говорят, вторую неделю метель.
        Соня собралась уходить - не хотела мешать Игорьку, который уже позвонил и сообщил, что летит к Лаврушеньке на крыльях любви.
        Но тут Лавр задумчиво посмотрел на нее и сказал:
        - Слушай, Сонка... А ты не могла бы мои картинки в Анадырь забросить? По-моему, вполне могла бы!- Эта неожиданно пришедшая идея так ему понравилась, что он сел в постели и произнес патетическим, но вполне искренним тоном: - Умоляю, сделай это для меня! Ты же так и так не знаешь, куда себя девать. Не все ли равно, где дурью маяться? Ну что б тебе не слетать?
        Вообще-то он был прав... Соня действительно не знала, куда себя девать, и ей действительно было все равно, в каком месте земного шара сомневаться в собственном существовании. Так почему бы не выручить Лавра? И где, кстати, этот Анадырь? Судя по названию, где-нибудь в Средней Азии.
        - Решено, Сонка,- заявил Лавр.- Завтра летишь на Чукотку.
        - Куда?- вздрогнула она. И воскликнула: - Куда я лечу?!
        - На Чукотку,- удивленно повторил он.- А чего ты так испугалась? Там, между прочим, теперь полная цивилизация. Отель, говорят, такой отгрохали - что твоя Америка. Ну, ясное дело, денег-то в эту Чукотку немеряно влили. Но вот в Питер, например, тоже бабки гонят эшелонами, а толку чуть.
        Рассуждений о сравнительном достоинстве строительства в Петербурге и в Анадыре Соня уже не слушала. Само слово «Чукотка» так ошеломило ее, что она не могла произнести ни звука. Это слово билось у нее в голове целый месяц, отдавалось в сердце так мучительно, что она почти возненавидела и это название, и сам этот ни в чем не повинный полуостров... Странно только, что она не знала, как называется его столица.

«Я не могу!- панически метнулось вдруг у нее в голове.- Я... Не надо мне этого! Он сам сказал, что не хочет, чтобы я с ним была, то есть он не сказал, но это неважно, он все сделал так, чтобы я это поняла... Я не поеду!»
        Но одновременно с этой смятенной мыслью Соня услышала собственный голос. И этот голос спрашивал Лавра, когда самолет и как она полетит по его билету.
        Глава 10
        Как только Соня сошла с последней ступеньки трапа, накрытого пластиковым колпаком, ее с бешеной силой швырнуло вперед. Она не могла понять, что это с ней происходит, пока не взглянула себе под ноги.
        Под ногами был сплошной лед, гладкий, как каток. И по этому льду ее несло, как кошку.
        До автобуса, ожидавшего пассажиров, чтобы везти их от самолета к зданию аэропорта, было метров двадцать, не больше. Но пройти эти двадцать метров не представлялось возможным. Соня вцепилась в ремень висящей у нее на плече сумки, как будто это могло ей помочь. Но не помогло, конечно.
        Тогда она вцепилась обеими руками в перила трапа и беспомощно огляделась. Но ничего, кроме огней аэропорта, не увидела: кругом стояла кромешная тьма полярной ночи.
        И тут Соня почувствовала, как справа и слева ее подхватывают чьи-то руки.
        - Не бойся, девушка!- сказал веселый голос.- Доведем.
        Два парня не довели, а донесли ее до автобуса и, приподняв над ледяной поверхностью летного поля, в автобус забросили. После этого они утратили к Соне всякий интерес - вскочили в автобус сами и принялись горячо спорить о каком-то Долецком, который, сволочь, не заплатил им премию аж за октябрь еще, хотя и обещал. Оба парня были невысокие, коренастые, и лица их, словно вырубленные из красного кирпича, были отмечены той незамысловатостью, которая бывает присуща всем простым людям.
        Это было удивительно. Соня привыкла, что помочь посторонней женщине, да еще без всякой с ее стороны просьбы, мужчины, особенно такие простые, как эти, могут только в том случае, если она молода, красива, и они имеют на нее дальнейшие виды. У этих двоих на нее явно никаких видов не было - они просто донесли ее на руках до автобуса, потому что она не могла идти сама.
        Настроение у нее от этого простого происшествия - да и не происшествия даже, а так, эпизода,- сразу улучшилось. Была во всем этом какая-то особенная прямая правда, которой она раньше не знала.
        Аэропорт оказался новеньким и выглядел в самом деле так, как, наверное, выглядят аэропорты в каких-нибудь небольших американских городах. Но людей в его здании собралось так много, будто была объявлена война и здесь разместился мобилизационный пункт. Правда, вели они себя как-то буднично: сидели, ходили, о чем-то переговаривались, в общем, не проявляли дорожной тревоги, обычной для всех аэропортов и вокзалов.
        Соня стояла рядом с двумя большими деревянными ящиками, в которые были упакованы Лавровы картины, и беспокойно озиралась. Багаж ей тоже помогли перенести в зал незнакомые люди, потому что багажных тележек, на которые можно было бы погрузить неподъемные ящики, в аэропорту не было. И, главное, не было встречающего, который должен был держать в руках табличку с Лавровой фамилией.
        Соня обратилась к женщине, сидящей на краю длинной скамьи. Она была похожа на массивную гору, обернутую норковой шубой.
        - Вы не скажете,- спросила Соня,- как здесь можно объявить, что я прилетела? По радио, наверное. Меня должны были встретить, но почему-то не встретили.
        - А вертолеты третьи сутки не летают. Метель,- взглянув на Соню со спокойной доброжелательностью, объяснила женщина.- Вот ваши, кто встречает, и не смогли из Анадыря добраться.
        - Как из Анадыря?- не поняла Соня.- А это что?
        - Это аэропорт. А Анадырь там, за лиманом.
        Соня взглянула сквозь прозрачную стену аэропорта туда, куда указывала женщина. В кромешной тьме сверкала огнями какая-то гора. Это и был город Анадырь.
        - В этом году морозы поздние,- сказала женщина.- Декабрь уже, а лиман никак не встанет. Кроме как веротолетом, ничем до аэропорта не добраться. И из аэропорта в город тоже ничем.
        Как ни ошеломило Соню это географическое открытие, она тут же выделила в нем главное: что до города она отсюда не доберется, пока не кончится метель и не полетят вертолеты.
        - И что же делать?- все-таки спросила она.
        Глупость этого вопроса была ей, впрочем, уже понятна.
        - Да что ж теперь сделаешь?- спокойно сказала женщина.- Может, завтра полетят.
        - А могут и не полететь?
        - Конечно. На мыс Шмидта уже три недели не летают. Люди из отпуска вернулись, а домой попасть не могут. В аэропорту живут.
        - Как, прямо здесь?
        Соня обвела глазами зал. Только теперь она поняла, почему здешняя обстановка показалась ей такой будничной: многие из людей, заполнявших зал, жили здесь уже не первый день, и это сказывалось во всем их поведении.
        - Кто где. Тут женщины ходят, комнаты на ночлег предлагают. Кто-то в гостинице устроился - при аэропорте гостиница есть. Но там и мест уже нету. Да и денег у многих нет, из отпуска возвращаются.
        Женщина объясняла все это без той назойливой словоохотливости, которая отличает всех, кто любит заводить разговоры с незнакомыми попутчиками. Видно было, что она совершенно не нуждается в этом виде психотерапии, а просто отвечает на Сонины вопросы, чтобы помочь ей разобраться в ситуации.
        В следующие пять минут разговора Соня узнала, что при той метели, которая гуляет третий день, «Боинги» из Москвы еще садятся и взлетают, а местные вертолеты - уже нет. А теперь, к вечеру, метель уже разыгралась такая, что, может, и «Боинг» отобьют.
        - Как это, отобьют?- переспросила она.
        - Отменят,- пояснила ее собеседница.- Тогда и в Москву никто не улетит.
        Здесь был свой, особенный мир, и все законы в этом мире были совсем не такие, к каким Соня привыкла.

«Значит, надо к новым привыкать»,- решила она.
        Караулить у окошечка дежурной, не освободится ли случайно место в гостинице, не представлялось возможным. Соня быстро разузнала, что гостиница находится где-то в дальней части аэропорта и до нее нужно идти по длинному коридору. И куда при этом девать ящики с картинами, не за собой же таскать?
        Добираться в кромешной тьме, под сбивающим с ног ветром куда-то на ночлег, предлагаемый женщинами, которые время от времени появлялись в зале, невозможно было по той же причине.
        Сидеть настороже в ожидании вертолета было попросту бессмысленно: до утра его не будет точно.
        Значит, надо было располагаться на ночлег прямо здесь, в зале.
        Это Соня и сделала. Место на скамейке нашлось сразу: его без всяких ее просьб уступил мужчина лет сорока, с раскосыми глазами и таким же простым, как у ее недавних попутчиков, словно топором вырубленным, лицом, только чукчанским. Вообще, большинство мужчин спали на полу, на расстеленной одежде, а скамейки оставили женщинам.
        Напротив на скамейке устроилась девушка, совсем молодая, моложе Сони, наверное. Лицо у нее было тонкое и какое-то даже прозрачное; все черты этого лица словно акварелью были прорисованы.
        - Вы из Москвы прилетели, да?- тихо спросила она, видя, что Соня лежит на скамейке с открытыми глазами.
        - Ага,- кивнула Соня.- А вы местная?
        - Уже местная,- улыбнулась та.
        - Это как?- не поняла Соня.
        - Я уже три года на Чукотке. Это немало.
        При виде спящих на полу людей, при звуках ветра, воющего во тьме за окнами, три года показались Соне не то что немалым, а просто бесконечным сроком. Ее охватили ужас и уныние, такие, будто она обречена была остаться в чертогах этой тьмы и этого ветра навсегда. И как такая акварельная девушка здесь живет и почему она спокойна? Соня посмотрела на нее почти с опаской.
        Кажется, девушка догадалась о ее мыслях.
        - Вы не бойтесь,- улыбнулась она.- Здесь совсем не так уныло, как сразу кажется. Я сюда в первый раз тоже зимой прилетела и тоже испугалась.
        - А откуда вы прилетели?- спросила Соня.
        - Из Петербурга.
        - Но зачем?- ляпнула Соня.

«Дура!- тут же подумала она про себя.- Хорошие вопросы задаешь!»
        Но девушка не обиделась.
        - Я вышла замуж. И мой муж живет на Чукотке.
        Почему нельзя было произвести противоположное действие - мужу переехать с Чукотки в Петербург,- Соня спрашивать не стала.
        - Да...- неизвестно зачем промямлила она.
        - Меня зовут Таня Сергеева,- сказала девушка.
        - А я Соня Гамаюнова.
        - Как красиво!- Таня улыбнулась своей тихой, прозрачной улыбкой.- Вы к нам надолго?
        - Я не знаю,- помолчав, сказала Соня. И поспешно добавила: - Я картины на выставку привезла.
        - У вас будет выставка?- обрадовалась Таня Сергеева.- Вот чудесно!
        Она села на скамейке, поправила разметавшиеся по плечам светлые волосы, такие же прозрачные, как ее лицо. Соня села тоже.
        - Не у меня. Это моего друга картины,- ответила она.- Он заболел и попросил меня отвезти.
        - Я обязательно приду посмотреть,- сказала Таня.- К нам часто что-нибудь интересное привозят. Недавно вот о «Челюскине» выставка была. В краеведческом музее. Челюскинцы ведь здесь у нас дрейфовали, в Северном Ледовитом океане.
        После того как Соня провела на Чукотке час с небольшим, ей тоже казалось уже, что челюскинцы дрейфовали где-то совсем рядом. Здесь все было другое, в том числе и пространство.
        - Знаете, я смотрела на палатку, в которой они жили,- это такая простая, добротная австрийская палатка,- и мне как-то весело становилось на сердце,- сказала Таня.- Это будоражит воображение.
        Она произнесла эти слова так же просто, как Герман, когда говорил о каюте адмирала Русакова и глаза его поблескивали...
        - А где вы здесь работаете?- поспешно спросила Соня.
        Она боялась, боялась мыслей о нем, как будто он запретил ей эти мысли!
        - В библиотеке. Я и в Петербурге в библиотеке работала. В естественно-научной. И с мужем там познакомилась.
        На Танином прозрачном лице при словах о муже мелькнула нежная улыбка.
        - Он тоже библиотекарь?- удивилась Соня.
        - Он биолог. А три года назад он писал диссертацию и приехал в Петербург в библиотеке поработать.
        - А что он на Чукотке изучает?- спросила Соня.
        - Пути миграции белых медведей.
        Как удивительно все это было! Соня и представить не могла, что содержание чьей-то повседневной, обыкновенной жизни могут составлять такие необыкновенные вещи, как пути белых медведей.
        - А где они живут, эти белые медведи?- спросила она с детским интересом.- Прямо здесь?
        - Нет, в Анадыре они не живут,- улыбнулась Таня.- Они живут на острове Врангеля. И Андрюша сейчас тоже на острове Врангеля.
        При этих словах по ее лицу пробежала тень. Совсем легкая, почти неуловимая. Но Соня все же эту тень заметила.
        - Но как же так?- растерянно спросила она.- Вы к нему приехали жить, а теперь он где-то на острове, а вы здесь одна... Вам же грустно здесь одной!
        - Я очень о нем тоскую.- Таня произнесла это с такой ясной, чистой печалью, что у Сони сжалось сердце.- Но я же знала, что у него такая работа. И потом, здесь совсем не скучно. На Чукотке ведь особенная жизнь.
        - Я уже поняла...- задумчиво проговорила Соня.
        Она еще не совсем это поняла, но с каждой минутой понимала все яснее. И понимание это складывалось у нее каким-то странным образом, без слов, но отчетливо.
        - Знаете, ведь люди приезжают сюда обычно с очень прагматической целью,- сказала Таня.- Попросту говоря, за длинным рублем. Но потом с ними что-то происходит. Почему - загадка. Может быть, из-за природы. Все-таки здесь очень сурово, и это белое безмолвие...- Она стеснительно улыбнулась, словно извиняясь за патетику своих слов, и пояснила: - У меня такое ощущение, что вечность подступает к ногам, в буквальном смысле. Например, тундра сразу за городом начинается, от нашего дома минут пятнадцать идти. Мы летом часто ходим - ягод здесь множество, грибов. Только комаров тоже много, и они огромные, как воробьи. Но зато довольно ленивые и совсем не хитрые, их можно просто веткой отгонять. Да, так вот тундра - это же загадочное место. Какое-то совершенно особенное соединение с миром. Что-то с тобой происходит, когда ты по ней идешь. И идти ведь тяжело, сплошные кочки - у чукчей и походка такая характерная, вразвалочку, потому что они веками привыкли по тундре ходить,- да, идти тяжело, и комары к тому же, а легкость на сердце такая, какой, я думаю, и в небе не бывает. Вот это все на людей, наверное, и
влияет: они как-то по-другому жизнь начинают воспринимать. Как-то... напрямую, что ли. Я не могу точно это назвать, но это очень чувствуется. Ну, и просто здесь сразу становится понятно, что к людям не по-человечески относиться невозможно. Просто не выживешь, вот и все. В общем, на Чукотке не скучно,- заключила Таня.- Мы с Андрюшей сразу же, как только поженились, завели лайку. Я с ней каждое утро возле лимана гуляю. Летом нерп много, они любопытные, прямо из воды высовываются и так внимательно на нас смотрят, очень трогательно.
        Соня думала, что Танин муж взял лайку с собой на остров Врангеля, но оказалось, что туда ее брать нельзя, чтобы она не пугала медведей.
        - А сами они медведей не боятся, что ли?- опасливо спросила Соня.- Ну, биологи, которые их там изучают.
        - А Андрюша там один,- сказала Таня.
        - Как один?- опешила Соня.- Совсем один на острове с медведями?
        - Ну да. Он живет в балке, это такой специальный прочный домик, у него запас еды и всего, что необходимо, и рация, конечно, есть. А медведи в общем-то безопасные, если знать, как себя с ними вести. Возле Андрюшиного балка сейчас поселилась медведица с двумя медвежатами, так с маленькими он даже играет.
        - И медведица - ничего?- изумилась Соня.- Я думала, когда она с медвежатами, то ужасно опасная.
        - Взрослый медведь-самец гораздо опаснее,- объяснила Таня.- Медведица его даже к медвежатам не подпускает, потому что он может их убить. А ей, наоборот, нравится, когда с ее детьми играют. Только она, конечно, сначала проверяет, что это за существо к ним приближается. И потом все время следит, чтобы им вреда не причинили.
        Соня разговаривала с этой акварельной петербуржской девушкой полчаса, не больше, а жизнь, о которой та рассказывала, жизнь, с прежней точки зрения совершенно фантастическая, уже казалась ей такой же простой и естественной, как интонации Таниного голоса.
        - Вы спите, спите,- спохватилась Таня.- Я вас совсем заговорила.
        - Что вы, наоборот,- покачала головой Соня.- С вами хорошо говорить.
        Они сидели на скамейках друг напротив друга и тихо разговаривали. Соня ожидала, что вот-вот кто-нибудь сделает им замечание и потребует, чтобы они не мешали людям спать. Но никто ничего не говорил, и она перестала про это думать.
        - Вы, наверное, в Петербурге родителей навещали?- спросила она.
        - Да,- кивнула Таня.- И еще по врачам ходила.- И, предупреждая то ли вопрос Сонин, то ли ее неловкость такой вопрос задать, добавила: - У меня не получается родить. А мы, конечно, очень хотим ребенка. Тем более что Андрюше уже сорок, он меня на двадцать лет старше.

«Это ты ребенка хочешь,- сердито подумала Соня.- А Андрюше твоему, может, медвежата интереснее. Кто их вообще знает, чего они хотят, эти мужчины!»
        Но вслух она этого, конечно, не сказала. Невозможно было высказывать такие вот сердитые мысли такой девушке, как Таня. Да и не к Тане эти мысли относились...
        Глава 11
        Соня проснулась от того, что кто-то осторожно тряс ее за плечо. Она вздрогнула, резко села на скамейке и посмотрела ничего не понимающими глазами на светловолосую девушку, стоящую перед ней. Кто это, что происходит, где она вообще находится?!
        - Просыпайтесь, Соня. Вертолеты из Анадыря прилетели,- сказала девушка.- Будет два рейса подряд. Я еще ночью заняла очередь. Надеюсь, мы на одном из них в город и улетим.
        Тут до Сони наконец дошло, что девушку зовут Таня, что они спали этой ночью на соседних скамейках в аэропорту и что происходит все это на Чукотке.
        Удивительно, что она уснула так крепко,- ночью ей казалось, что она не уснет совсем. И не потому, что от твердой скамейки противно ныли бока.
        Вот она и добралась до этой Чукотки, которая весь последний месяц одним своим названием заставляла ее вздрагивать. Вот она здесь - и ничего, кроме полной потерянности, растерянности и безнадежности, не чувствует. Герман не приблизился к ней ни на шаг - наоборот, Соня думала теперь, что, как только она оказалась в этих ледяных просторах, он отдалился от нее бесконечно и безвозвратно. Как если бы они с ним вместе оказались в космосе, крутились бы в жуткой черной пустоте каждый по своей орбите, без малейшей надежды на встречу.
        Но несмотря на эти унылые мысли, она видела его перед собою яснее, чем видела реальных, в самом деле находящихся рядом людей. Вот хоть двух молоденьких чукчаночек с новорожденными, завернутыми в новенькие одеяльца детьми на руках. Чукчаночки спали, сидя на скамейках, и сон их был так же безмятежен, как и у их детей. А Соня вертелась на скамье, и глаза у нее не закрывались, как будто в них кто-то крошек насыпал.
        От всех своих мучительных мыслей она чувствовала обостренную ясность сознания; это и не давало ей уснуть. Все, что было ее прежней жизнью, вставало перед нею так, будто происходило не давно и протяженно, а только что и разом.
        Она словно со стороны видела какую-то девушку - красивую, неглупую, упрямую и при всем том совершенно... никакую. Девушку, которая ничего не хотела так сильно, чтобы этого добиваться. Которую жизнь не испытывала ничем, потому что в ней не было ничего, достойного испытаний. Которая была уверена, что любви не существует, и не искала ее, потому что была на нее неспособна. Которая производила на окружающих впечатление некой даже загадочности, но лишь по одной причине: жизнь ее была настолько неясной, что словно бы окружала ее красивым размытым ореолом.

«И это была я?- бессонно думала Соня.- То вялое, никчемное существо была я?!»
        От этих мыслей ее охватывал такой ледяной ужас, что с ним не могла сравниться даже мертвенная северная стужа. Спасало лишь то, что она как будто видела себя со стороны и видела все несходство себя прежней с собою нынешней. И даже знала, где проходит граница этого несходства.
        Этой границей была - Москва. Москва словно навела ее взгляд на резкость, и в этой беспощадной резкости нового взгляда и жизнь предстала перед Соней новой, и все, что она делала со своей жизнью, она стала делать по-новому тоже.
        И главным знаком новизны ее сознания стала способность сомневаться в себе и в своих действиях.

«Как наивен ваш прагматизм, Сонечка,- вспомнила она.- И как вы уверены в его состоятельности! Ничего, жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности. Вы девушка сообразительная, разберетесь».
        Он был прав, этот неведомый человек, возникший в ее жизни лишь на мгновение, как фантом, но так много в ней переменивший. Жизнь действительно показала ей и то и другое, и наивность прежней самоуверенности была теперь Соне понятна. Но что делать со своим новым пониманием, что делать с болью, которую вызывает в сердце прямое и честное прикосновение к жизни? Этого она не знала. И была уверена, что от этого смешения боли и растерянности не уснет всю ночь.
        Но - уснула и, проснувшись точно таким же темным, как ночь, утром, чувствовала себя до того разбитой и вялой, будто грузила мешки с чем-нибудь бессмысленным, с песком, что ли.
        Но обращать внимание на такие мелочи, как состояние собственного тела и ума, было сейчас некогда. Соня наскоро умылась в туалете - в аэропорту был и душ, но ждать очереди в него было уже некогда,- и побежала в другой аэропортовский зал, в тот, из которого пассажиров отправляли вертолетами в Анадырь.
        Сонины ящики были туда уже доставлены. Таня встретила каких-то своих знакомых - да и едва ли не все здесь были так или иначе знакомы друг с другом,- и те помогли их перенести. Будь все это в Москве, Соня не поверила бы, что такое вообще возможно. Кто тебя заставлял тащить на край света багаж, который не можешь даже от пола оторвать? Никто не заставлял. А раз все-таки притащила, то и возись с ним теперь сама.
        Так рассуждали бы в Москве. Но здесь, на Севере, логика жизни была другая, и простая, мимоходом производимая незнакомыми людьми помощь уже казалась Соне чем-то само собой разумеющимся. И сама она даже не заметила, что, идя в вертолетный зал, несет сумку какой-то женщины, а та, держа обеими руками колыбельку с младенцем, шагает рядом.
        Но когда Соня увидела зал вылета вертолетов, то все же усомнилась в том, что ей удастся доставить Лавровы картины в Анадырь.
        Зал этот был заставлен, заполнен, забит багажом от пола до потолка. Высились коробки с телевизорами и еще какой-то домашней техникой, ящики с фруктами, тюки с зимней одеждой, связки и пачки самых разнообразных размеров... Кто и в какой вертолет все это сумеет втащить, Соня не представляла. И еще меньше представляла, как будет втаскивать в вертолет свой собственный багаж. Ясно же, что теперь-то уж ей никто не поможет: у всех своих забот хватает.
        Через полчаса выяснилось, что она опять ошиблась. Ее ящики поплыли по летному полю так же споро, как и весь остальной багаж. Кому и что принадлежит, было уже непонятно, все передавалось из рук в руки, забрасывалось в вертолет поочередно, и при этом оказалось даже, что в салоне каким-то загадочным образом осталось место и для пассажиров.
        Соня ни разу не летала на вертолете, да еще в метель, которая, пока грузили багаж, уже разыгрывалась снова. Вчера, когда она впервые узнала, что ей предстоит такой полет, то подумала, что испытает при этом если не панический ужас, то хоть какой-то страх. Но сегодня, после всех пережитых волнений, после того, как она приготовилась провести месяц на скамейке в аэропорту,- радость от того, что ей все-таки удастся добраться до Анадыря, оказалась так велика, что места для страха уже не осталось.
        Вертолет угрожающе покачивался, взлетая, в его набитом людьми и вещами чреве царил тревожный и холодный полумрак, но Соня не обращала на это внимания. Пассажиры сидели на лавках вдоль бортов и просто на полу между ящиками и коробками. Время от времени ей удавалось выкрутить шею так, чтобы глянуть в круглое заиндевелое окошко у себя за спиной.
        Внизу расстилался лиман - то белыми полотнами снега, то тускло-зелеными пятнами неустановившегося льда, то стальными холодными водяными окнами. Смотреть вниз было не страшно; холодок необъяснимого, но радостного предчувствия будоражил при этом душу.
        - Соня, если у вас найдется время меня навестить, я буду очень рада,- выглядывая из-за чьего-то высокого рюкзака, сказала сидящая напротив Таня.- Джоя посмотрите, нашу лайку. Он тоже будет очень рад. Я вам вот здесь свой телефон записала.- Таня протянула бумажку.- Или в городской библиотеке в любой день меня найдете.
        - А разве люди сейчас ходят в библиотеки?- спросила Соня.
        - Конечно,- вытянув шею, чтобы видеть ее из-за рюкзака, ответила Таня.- И на абонемент, и в читальный зал. Журналы свежие берут, газеты. А на хорошие книги знаете какая очередь! У нас ведь зимой заниматься особенно нечем, вот все и читают.

«Заниматься нечем! Можно просто водки выпить, без всякой библиотеки,- весело подумала Соня.- Нет, какие-то здесь люди все же особенные».
        Это странное и немного лихорадочное веселье охватило ее сразу же, как только вертолет оторвался от ледяного поля, и не оставляло до самого Анадыря. Да и в Анадыре не оставило, когда, ахая и извиняясь, двое мужчин, которые должны были встретить Лавровы картины в аэропорту, вынули ее из вертолета вместе с ящиками и погрузили в новенький японский минивэн. Проводив ящики взглядом, Соня вздохнула с облегчением. Она и не предполагала, что искусство может быть таким обременительным!
        Оказывается, полярная ночь была не такой уж и беспросветной, во всяком случае, теперь, в декабре. В одиннадцать утра выглянуло солнце. Оно было неярким, но небо под его лучами прояснилось, приобрело нежно-голубой цвет. И город в этих кратких солнечных лучах, город под этим чистым небом показался Соне праздничным.
        Приглядевшись, она поняла, что дело не только в солнце и небе: сами дома этого маленького городка выглядели как игрушки. Обычные блочные пятиэтажки были такими яркими, разноцветными, как будто предназначались не для взрослых, а только для детей. Притом краски, в которые они были выкрашены - оранжевые, красные, желтые, голубые,- не выглядели случайными; над цветовой гаммой явно поработал хороший дизайнер. В сочетании с ослепительно-белым снегом все это и создавало ощущение праздника.
        На торцах некоторых домов были укреплены большие панно с фотографиями, тоже не случайными, а сделанными стильно и профессионально.

«Умкя»,- прочитала Соня подпись под фотографией, на которой был снят белый медведь.
        - Это по-чукотски,- сказал один из встретивших ее мужчин, по имени Тимофей.-
«Умка» - белый медведь, значит.
        - Я думала, его только в мультике так звали,- улыбнулась Соня.
        На других панно были фотографии кита, полярного суслика, который назывался ласково и смешно - евражка, и круглоголовой нерпы - она в самом деле, как рассказывала Таня, смотрела с любопытством, даже на снимке.
        Отель, о котором говорил Лавр, действительно производил ошеломляющее впечатление. Соня не очень-то разбиралась в отелях, но все-таки не предполагала, что где-то на краю света их строят так, словно в гости массово ожидаются миллионеры. Понять эту Чукотку было невозможно!
        Во всяком случае, Лавра явно ожидали с почестями: номер, в который вместо него поселили Соню, показался ей даже слишком респектабельным. Непонятно было, кому может понадобиться такое количество шкафов, которое она здесь обнаружила. Год напролет в гостинице жить, что ли? Но и в этом случае шкафов как-то многовато.
        Пока она разглядывала шкафы, светлые часы чукотского дня закончились. За окном стемнело, снова загудел утихший было ветер. И тоска снова взяла ее за сердце беспощадной рукою... Да Соня и не хотела от тоски никакой пощады.
        Не было его, совсем не было! От того, что она приблизилась к Герману географически, ничего не изменилось. Он словно бы не давал ей внутреннего знака каких бы то ни было перемен. И в таком случае не все ли равно, сколько километров их разделяет?
        Телефон пронзительно зазвонил на тумбочке у кровати; Соня вздрогнула.
        Но звонил просто Тимофей.
        - Ты же с дороги голодная,- сказал он.- Спустись в ресторан, пообедай. Платить не надо, они там знают, что к чему, ты только чеки подписывай.
        Есть совсем не хотелось. Собственный сердечный мир снова стал сильнее, чем мир внешний, даже такой необычный, как здесь. И от такого перевеса сердца над разумом жизнь опять показалась Соне неподъемной.
        Но в таком состоянии как раз и было проще действовать по чьему-нибудь постороннему плану. Соня переоделась из джинсов и свитера в единственное захваченное с собою платье и спустилась на первый этаж.
        В холле у входа в ресторан уже стояла украшенная елка. Чукчанка в гостиничной униформе обрызгивала ее золотым спреем.

«Новый год,- вспомнила Соня.- Послезавтра Новый год. То есть здесь, получается, не послезавтра, а завтра уже».
        Чукотское время на восемь часов обгоняло московское. И странно было жить не в настоящем, а в будущем времени. Какое-то вечное завтра, от которого сдвигается сознание.
        В ресторанном зале стоял полумрак, подмигивали лампочки в новогодних гирляндах, которыми он был украшен. Соня никогда не обедала одна в дорогих ресторанах. И ощущение общей нереальности происходящего усиливалось от этого в ее сознании.
        Выбирать еду она не стала - попросила принести что-нибудь чукотское. Это оказалась оленина с брусникой.
        Тьма и ветер за окном отделяли Соню от всего мира. Не представлялось возможным выйти из теплого покоя, в котором она оказалась. И зачем выходить, куда? Однообразный гул метели убеждал, что никуда выходить не надо. Может, для того и едут люди на Чукотку? Чтобы понять: вот это место, на которое ты попал, и есть твое единственное место в жизни. Дальше ехать некуда - край света.
        И на краю света Соня была одна. Возразить против этой непреложности ей было нечего.
        Глава 12
        - Ты, София, не переживай.- Тимофей разве что по плечу ее не хлопнул. Он не то чтобы был фамильярен, просто с людьми сходился быстро.- Ну, встретишь Новый год на Чукотке. Да тебе вся твоя Москва еще завидовать будет! Или парень ждет? Тогда чего ж он тебя одну на край света отпустил перед самым праздником?
        - Никто меня не ждет,- пожала плечами Соня.

«Праздник, будни - какая разница?» - подумала она при этом.
        - Ну и сиди, не рыпайся,- заключил Тимофей.- Тем более, рыпайся, не рыпайся, значения не имеет. Все равно метель.
        Все, с кем Соня общалась в гостинице - девушки на рецепции, официанты в ресторане, - говорили, что просвет в метели образуется в любую минуту, и тогда вертолеты через лиман, может, и полетят. А может, и не образуется, и не полетят - этого никто не знает.
        В общем, для того чтобы добраться до самолета, требовалось совершать немало активных действий: караулить вертолет, опять ночевать для этого в зале ожидания, только теперь уже не в большом аэропорту, а в маленьком, для вертолетов... В том, чтобы все эти действия совершать, Соня не видела ни малейшего смысла.
        И она осталась встречать Новый год в Анадыре. Утром тридцать первого декабря, спустившись в ресторан завтракать, Соня обнаружила на рецепции конверт - ее приглашали на открытие выставки Лавровых картин. В ту же минуту позвонил Тимофей и сообщил, что открытие плавно перейдет в новогоднее празднование, что будет ужин, потом фейерверк, и чтобы она не переживала: праздник ей запомнится.
        Соня невесело улыбнулась. Ее безразличие ко всему только усилилось, и вряд ли в этом безразличии ей могло запомниться что бы то ни было вообще, и уж точно, что не новогодний праздник.
        Но обижать людей, которые были настроены к ней так доброжелательно, притом без особенных на то причин - она ведь была всего лишь курьером, доставившим по назначению порученный ей груз,- обижать этих людей было совершенно не за что. И к вечеру, одевшись все в то же единственное платье, которое при наличии некоторой фантазии могло сойти за маленькое черное, Соня вышла из своего номера.
        Тимофей сказал, что заедет за ней в девять и чтобы она к этому времени была внизу, в гостиничном вестибюле. Мог бы и не предупреждать, при всем желании Соня не оказалась бы где-либо в другом месте: метель не утихала ни на минуту, за окном клубилась сплошная снежная мгла, а когда она выглянула за гостиничную дверь, с трудом ее приоткрыв, то ее отбросило назад таким ударом ветра, что Соне показалось: если она выйдет на улицу, ее сразу расплющит о стену.
        Тимофей приехал за ней на огромном американском джипе; машины здесь, в Анадыре, вообще были как на подбор, одна другой мощнее. Да, наверное, и невозможно было бы преодолевать такую пургу на какой-нибудь развалюхе.
        - Завтра, если утихнет, я тебе город покажу,- пообещал он.- Вон там у нас, видишь, собор. Деревянный, без единого гвоздя. Прямо над лиманом стоит, а перед ним Николай Угодник, огромная статуя, таких нигде в мире больше нет. Стоит, красавец, моряков встречает. Губернатор поставил - и Угодника, и собор.

«Видишь» - это было сильно сказано, ничего Соня в темноте и метели не видела. Ни собора с Николаем Угодником, ни больницы, которую не отличишь от английской, и оборудование все оттуда, ни колледжа, который внутри что твой Оксфорд...
        Все это, как сообщил Тимофей, построил губернатор, про которого Соня знала лишь то, что он является самым богатым олигархом страны. Должность начальника Чукотки, которую он неизвестно зачем занимал, казалась ей, как и всем, кто никогда на Чукотке не бывал, какой-то его анекдотической причудой.
        Но, проведя в Анадыре всего лишь сутки, Соня поняла, что здесь отношение к олигарху-губернатору совсем другое.
        - Что вы!- воскликнула девушка на рецепции.- Если б вы видели, что у нас восемь лет назад творилось, пока он не пришел! Я, помню, в Анадырь тогда из Ярославля приехала. Глянула в окошко, а на улице ни одного фонаря. Ни единого! Вообще уличного освещения не было, а тьма ведь кромешная полгода стоит. Вам там в Москве не понять. А когда котельные каждую зиму из строя выходят? На градуснике минус пятьдесят, а ты иди на улицу, костер разжигай, если сможешь... Он же все нам здесь наладил, буквально все. Целую команду привез, они так взялись, что только перья полетели. И тепло, и свет, и завоз вовремя, у нас ведь железных дорог нету, если навигацию прохлопают, вся Чукотка без продуктов будет сидеть. А теперь больница новая, школы такие, что и в Москве, наверно, таких нету, и музей краеведческий, как в Лондоне, оборудован, и детей всех до единого каждое лето бесплатно на отдых вывозят... В общем, дай ему Бог здоровья,- заключила девушка.- Скажете, он у народа нефть украл?- запальчиво добавила она, хотя Соня ничего подобного говорить не собиралась: она растерялась от такого напора.- А кто не украл
чего-нибудь? Разве что мы с вами, да и то потому, что нам нечего было. Ну так все украли и ничегошечки при том не сделали, а наш-то какую жизнь наладил, хотя бы для одной отдельно взятой Чукотки!
        Сейчас вся Чукотка была обеспокоена тем, что губернатор оставил свою должность. Давно, мол, хотел, да его не отпускали, а теперь вот... Все, с кем Соне приходилось разговаривать хотя бы несколько минут, начинали разговор с одного: что с нами теперь будет? Вскоре она поймала себя на том, что и сама уже думает об этом с тревогой. Здешняя жизнь брала в свой круг так быстро и так сильно, что жизнь за пределами этого круга начинала казаться призрачной.

«Остаться бы здесь навсегда,- подумала Соня.- Обо всем забыть, ни о чем не тосковать... Думать только про навигацию и быть счастливой».
        В Москве у нее никогда не было таких простых желаний. Тем и хороша была Чукотка, что здесь такие желания не казались малодушными.
        Куда привез ее Тимофей, Соня не поняла. Удивительно, как он сам понимал, куда едет: при взгляде в лобовое стекло ей казалось, что они просто вгрызаются в метель, а уж куда их при этом вынесет, неизвестно.
        Джип остановился возле дома, окна которого казались размытыми светлыми пятнами. Зажмурившись, чтобы глаза не посекло снегом, задыхаясь от ветра, Соня пробрела три шага от машины до крыльца и с помощью Тимофея ввинтилась во входную дверь. Каждое, даже самое пустяковое действие требовало здесь таких усилий, что расслабиться, делая что-нибудь машинально, нельзя было ни на минуту.
        Снег все-таки успел исхлестать Сонины щеки. Когда она входила в ярко освещенный зал, казавшийся особенно просторным из-за белых мраморных колонн, то чувствовала, что скулы у нее горят алым румянцем. Удивительно, что она совсем не страдала от холода. А ведь чукотский климат уж очень сильно отличался от крымского. Но, видно, сказались гены сибирских предков: снег и мороз не пугали ее, а лишь веселили душу. Насколько это было для нее сейчас возможно.
        Лавровы картины были развешаны по стенам. Но не похоже было, что люди собрались в этом зале исключительно ради них. Они беседовали, пили шампанское, которое разносили официанты в безупречных фраках, и всячески демонстрировали, что находятся в особенной, лично для них устроенной, а для посторонних закрытой действительности. Картины лишь создавали ощущение праздничной респектабельности; Соня сразу поняла, что в этом их единственное здесь назначение. И поняла, почему Лавр так беспокоился из-за своей выставки: даже она узнала среди гостей несколько человек из телевизора - политиков, артистов, одного ученого, фамилии которого не вспомнила, но лицо которого показалось ей таким же знакомым, как лицо Эйнштейна. Понятно было, что картины, выставленные во время такой тусовки, мгновенно повышаются в статусе и в цене.
        Соня присматривалась к лицам гостей, время от времени обращавших внимание не только друг на друга, но и на картины, и читала по этим лицам, как по открытым книгам. Удивительно! Она и сама не понимала, что позволяет ей так легко по ним читать, но знала, что угадывает мысли и намерения каждого из находящихся здесь людей безошибочно.

«Зрение на резкость навелось»,- снова, как тогда, ночью в аэропорту, подумала она.
        И увидела Германа.
        Он стоял у белой мраморной колонны рядом с высоким нескладным мужчиной и что-то ему говорил. Он не разговаривал с ним, а вот именно говорил ему что-то ровно и безучастно, разговор же у этого мужчины, по прозрачно-гладкому виду - иностранца, шел совсем с другим собеседником.

«Он переводит, наверное,- подумала Соня.- Да, переводит».
        Мысли эти летали у нее в голове отдельно от взгляда на Германа и отдельно от всего, что она чувствовала при этом взгляде. Словно горный разреженный воздух вдруг наполнил ее изнутри, в нем и носились неприкаянные, обрывочные мысли. И дышать этим воздухом было трудно.
        Она смотрела на Германа, а он ее не видел. Наверняка у него и мысли не было, что он может ее здесь увидеть. Мысли не было, а сердце, тоже наверняка, молчало.
        - Ну, София, с наступающим,- сказал Тимофей.- Не скучай, развлекайся.
        - А?..- Соня вздрогнула только от колебания воздуха возле своего уха; что ей сказали, она не поняла.- Да-да...

«Стих людей дремучий бор, вымер город заселенный. Слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны»,- вспомнила она.
        Что делать, Соня не знала. Она заставляла себя не смотреть на Германа - каждый взгляд на него болезненно отдавался в сердце.
        И от этого мучительного старания все, что происходило вокруг, она слышала как сквозь вату.
        На небольшом возвышении, находившемся на краю зала, начался концерт.
        Долго пела модная певичка, имя которой Соня забыла, помнила только, что у певички нет фамилии, одно имя, к тому же почему-то мужское, хотя в ее профессионально созданном облике нет ничего мужественного, наоборот, со своими огромными голубыми глазами и губками бантиком певичка выглядит так беспомощно и наивно, что в это нельзя верить - этого просто не может быть в той сфере, в которой ей сделали карьеру.
        Потом на возвышение поднялись телевизионные комики из популярной передачи; их почему-то представили резидентами, как разведчиков. Когда они шутили, то все смеялись, хотя было видно, что никому не смешно, потому что шутят они слишком выученно.
        Потом играл скрипач, которому, и это тоже сразу было видно, не по себе было в такой незамысловатой сценической компании.
        Когда он начал играть, Соня решилась вновь взглянуть на Германа.
        Она нашла его глазами быстро и посмотрела на него коротко, словно украдкой. Он смотрел на сцену точно с таким же выражением лица, какое было у скрипача, смотревшего со сцены. Это было их общее выражение растерянности, неловкости и недоумения. Соне стало смешно: скрипач и Герман были похожи на детей, которые хотят поскорее смыться из взрослой компании, куда их по ошибке записали, но не знают, как это свое намерение осуществить.
        Герман вздохнул и обвел зал унылым взглядом.

«А нет ли здесь где-нибудь окошка?- говорил этот взгляд.- Вот бы я ка-ак выпрыгнул!»
        Это простое желание было у него во взгляде единственным, заполняло его до краев. И когда этот взгляд остановился на Соне, то в нем еще несколько секунд царило одно лишь недоумение.
        А потом недоумение исчезло. Его как будто молнией выжгло, и эта же молния мгновенно озарила темную глубину Германовых глаз, всю до донышка.
        Он стоял у колонны, белый, как ее мраморная поверхность, и рука, лежащая на этой поверхности, сливалась с нею, и в глазах полыхали молнии.
        Это длилось секунду, две, три... Сколько могут длиться молнии? И длятся ли они вообще? Потом он оттолкнулся от колонны и шагнул к Соне. И пошел к ней так быстро, так как-то... сильно, что чуть не сбил с ног нескольких людей, оказавшихся у него на пути.
        А она ни шагу не могла сделать.

«Вот что значит - ноги к полу приросли»,- панически мелькнуло у нее в голове.
        До сих пор Соня думала, что это просто фигура речи. А теперь ноги у нее сделались такими тяжелыми, будто в самом деле вросли в пол, как колонны.
        Но никуда ей идти не понадобилось. Герман остановился прямо перед нею и обнял ее. Это получилось так сразу и так неожиданно, что Соня почувствовала, как ее начинает бить дрожь. Зубы у нее дробно застучали, губы запрыгали...
        - Ты что?- спросил Герман.- Ты испугалась?
        - Н-нет-т...- вцепившись в его бока так, что онемели пальцы, продрожала она.
        - Тогда пойдем?
        Он произнес это с чуть-чуть вопросительной интонацией, но при этом не стал ожидать Сониного ответа - выпустил ее из своих объятий, расцепил ее пальцы на своих боках и, взяв за руку, почти поволок к выходу из зала.

«Куда он?- подумала Соня.- Куда он так бежит? На улицу, что ли?»
        Предположить, что Герман в одном свитере бежит на улицу, где гудит и сбивает с ног пурга, да еще тащит туда Соню в маленьком черном платье и в туфлях на шпильках,- предположить это было трудно.
        Но вообще-то... Если бы он вытащил ее хоть и на улицу, Соня не стала бы сопротивляться.
        Они выскочили из зала и побежали по длинному, с множеством поворотов коридору.
        - Куда ты?- наконец спросила она.
        - С тобой,- ответил Герман.
        Соня засмеялась. Это был нелепый, но честный ответ. Он не строил планов, а просто уходил оттуда, где не мог остаться с ней вдвоем.
        Непонятно только было, смогут ли они остаться вдвоем в этом коридоре. Пока здесь было тихо - стук Сониных каблуков казался громким гулом. Но - и что?..
        Герман толкнул какую-то дверь, шагнул за нее, Соня шагнула за ним, и они оказались в полной темноте. От неожиданности Соня тихонько вскрикнула и сразу замолчала: ей совсем не хотелось привлекать чье бы то ни было внимание. Не для этого они сюда бежали.
        Глаза привыкли к темноте быстро, и Соня поняла, что они попали еще в один зал, на этот раз, похоже, танцевальный. Одна его стена представляла собой огромное, от пола до потолка, зеркало, вдоль другой были закреплены перила для балетных упражнений. Все это она успела разглядеть лишь мельком: Герман взял ее за плечи, развернул к себе и стал целовать.
        Она тихо ахнула от первого его поцелуя, задохнулась от второго, перестала дышать в третьем... Поцелуи длились и длились, и все они были разные.
        Соня и Герман то спешили будто бы, то, наоборот, замирали в соединении губ, то отрывались друг от друга, словно ожидая: что будет дальше? И дальше - целовались снова.
        Зеркальная стена загадочно мерцала, и так же мерцала на ней их общая тень. Соня не сразу заметила, что колебанье этой тени становится резче, стремительнее, что она уже вздрагивает, уже мечется над полом, опускается все ниже... Ноги у Сони подогнулись, и она почти упала на пол рядом с Германом, который уже лежал на спине. Не рядом даже упала, а на него, прямо в его протянутые вверх руки.
        - Соня...- услышала она в темноте.- Соня Гамаюнова...
        И не увидела, а услышала, почувствовала улыбку, которая мелькнула у него на губах, когда он произносил ее имя. Оно было для него - как признание в любви, как сама любовь; это она почувствовала тоже.
        И все, что происходило между ними потом, было сплошной любовью.
        Соня легко и коротко - казалось, поспешно - гладила Германа ладонями по вискам, по губам. Но это только казалось, что она спешит, на самом же деле они сливались друг с другом каждым прикосновением, и каждое прикосновение делало их неразделимыми. Все исчезло, все ушло - как они смотрели друг другу в глаза посреди людного зала, и как бежали по безлюдному коридору, и как стояли, обнявшись и замерев, в гулкой пустоте перед зеркальной стеною... Теперь все это казалось чем-то предварительным, не то что неважным, а вот именно предварительным, предваряющим их полное соединение.
        Полное и навсегда.
        Маленькое черное платье полетело на пол - Соня сама его сбросила, когда почувствовала, что Герман этого хочет. Он как-то вздрогнул под нею, волна прошла по его бедрам, сжатым Сониными коленями, и она сбросила платье, и ее тело, освободившись от всего внешнего, ответило его волне своей, еще более долгой и страстной волною.
        И так, покачиваясь на этих двойных волнах, они любили друг друга душами и телами - одной общей душой и одним общим телом.
        Соня упала головой Герману на плечо. Его плечо вздрагивало, скручивалось завершающей судорогой, и она вздрагивала на этом плече тоже.
        - Холодно тебе?
        Они уже лежали рядом, на полу навзничь.
        - Нет,- глядя в потолок - взглянуть на Германа она боялась,- ответила Соня.
        Пол в самом деле был теплый. Он был сделан из какого-то хорошего дерева, и оно не пропускало холод, который, конечно, не мог не идти снизу, из ледяной земли, на которой они, если не принимать во внимание частности, сейчас и лежали, отзвуками тел снова и снова проживая свою любовь.
        - Ты не обиделась, что я тебя увел?
        - А ты как думаешь?
        - Думаю, не обиделась.
        - Тогда зачем спрашиваешь?
        - Извини.
        От этого слова повеяло холодком. Соня резко села, посмотрела Герману в глаза. Она не хотела, чтобы все это начиналось снова!
        - Ну за что ты извиняешься?- сердито сказала она.- Можешь ты мне объяснить? Что ты в себе находишь такого, чтобы... Чтобы это нам мешало?
        Он молчал, отвернувшись. Соня видела его коротко остриженный затылок, и глубокую ложбинку на затылке, и прорисованное одной сильной линией плечо.
        - Ты права,- сказал наконец Герман.- Ты во всем права. Не сердись, а?- попросил он.
        В его голосе послышалось то же самое мальчишеское уныние, что было во взгляде, которым он обводил заполненный респектабельными людьми зал. И ей снова, как тогда в зале, сделалось смешно.
        Соня не стала себя сдерживать и рассмеялась. Ее смех прозвучал в тишине громко и странно.
        - Очень тебя волновало, рассержусь я или нет, когда ты меня из зала за руку тащил? - спросила она.
        - Совсем не волновало.
        Он наконец улыбнулся той широкой и счастливой улыбкой, которую она так любила. Так он улыбался, когда показывал Соне двух озерных рыб, пойманных в «Метели».
        - Вот и в дальнейшем пусть тебя это не волнует.
        - В дальнейшем?
        - В ближайшем дальнейшем,- уточнила Соня.- Если ты, конечно, не испугаешься.
        - Не испугаюсь.- Теперь он улыбнулся совсем по-другому, так, как улыбаются словам маленьких детей, наивным и справедливым одновременно.- Но если сейчас кто-нибудь войдет и обнаружит нас голыми на полу, то, возможно, я все же почувствую неловкость.
        Соня засмеялась и протянула руку за своим платьем. Все ее тело горело так, будто она не просто лежала голой на полу, а прошлась в таком виде сквозь пургу.
        - Мы что, в зал вернемся?- спросила она.
        - Ну уж нет! Сейчас выберемся отсюда и подумаем, где нам встретить Новый год.
        - Да, ведь Новый год!- вспомнила Соня.- В Москве еще не скоро... А здесь мы с тобой уже в будущем.
        Жизнь в завтрашнем дне уже не казалась ей странной. Ничто не было странным, когда она видела Германа обычным, а не внутренним, воспоминательным зрением. Даже мерцающий фантасмагорическими зеркалами зал казался ей теперь таким простым, каким кажется жилище феи, когда читаешь сказку.
        Они осторожно выглянули из этого зала и прошли по коридору. Соня старалась ступать на носки, чтобы не стучать каблуками. Издалека доносился шум: наверное, респектабельная часть торжества закончилась, и гости теперь просто веселились, дожидаясь новогодней полуночи.
        Соня взяла Германа за руку и, отвернув рукав свитера, посмотрела на его часы. До Нового года оставалось сорок минут.
        - Уходите?- удивленно спросила гардеробщица.- Что ж так рано?- И сразу же понимающе улыбнулась: - Вдвоем оно повеселее.
        На время пребывания на Чукотке Тимофей выдал Соне длиннющую шубу. Она-то додумалась явиться сюда в короткой легкой дубленке, которую носила в Москве, потому что это было всего удобнее.
        Герман завернул ее в эту шубу, сам надел куртку, нахлобучил большую шапку из какого-то жесткого зверя. Они собирались так, словно им предстоял рывок в космическую тьму; да почти это самое им и предстояло.
        Но когда Герман и Соня толкнули входную дверь, она открылась с неожиданной легкостью. И природа встретила их не воем ветра, а тишиной.
        Неизвестно, когда прекратилась пурга, но они вдруг оказались на самой обыкновенной городской улице. Даже то, что мороз стоял все-таки не обыкновенный, а очень сильный, не отменяло того неожиданного восторга, который охватил их обоих.
        - Герман!- воскликнула Соня.- Смотри, как красиво! Как на елке.
        Городок в самом деле выглядел уже не просто как игрушка, а вот именно как елочная игрушка - разноцветный, маленький, весь засыпанный белым, без единого пятнышка грязи, снегом и залитый сказочным светом.
        - Ты что, в первый раз это видишь?- улыбнулся Герман.
        - А когда же я могла это увидеть? Все время пурга была. Я же только сутки как прилетела.
        - А как ты, кстати, сюда прилетела?- с детским любопытством спросил Герман.- То есть каким образом?
        - Так. Совпадение,- ответила Соня.

«Или чудо»,- подумала она.
        - Может быть,- пожал плечами он.- Но пока ты не появилась, ни одного такого совпадения в моей жизни не было. И быть не могло.
        При этих словах по его лицу пробежала тень. Соня заметила ее даже в неярком свете уличных фонарей.
        - Ты опять?- сердито спросила она.
        - Что - опять?
        Он сделал вид, что не понял, о чем она спрашивает.
        - Опять ищешь в себе какого-то ущерба?
        - Его и искать не нужно,- помолчав, сказал он.- Все время после знакомства с тобой я вел себя вот именно ущербно - отличное слово. Помнишь, как ты сразу слова вспомнила - дать волю слезам? Я боялся своих чувств, не давал им волю. Но, Соня!.. - Он произнес ее имя так, что задохнулся морозным воздухом.- Что же я должен был делать? Я ведь трезво себя оцениваю и понимаю, как выгляжу в чужих глазах. В твоих, в частности.
        - В чужих - в моих?- усмехнулась Соня.
        - Не придирайся к словам,- поморщился Герман.
        - А ты их выбирай правильно,- не осталась в долгу она.
        - Я понимаю, что в глазах любой женщины мужчина, который в сорок с лишним лет живет один, выглядит... Ну, если говорить осторожно, то он выглядит подозрительно. А если говорить честно - круглым идиотом. Ущерб!.. Да не ущерб, а убожество в таких мужчинах видят. И правильно.
        - А если я в тебе не вижу убожества, значит, я вижу неправильно?- сердито спросила Соня.
        Все-таки она влюбилась в него по уши! Это было для нее теперь особенно очевидно. По тому хотя бы, что и сердилась она на него тоже по уши.
        - Я не могу в это верить. Извини - не могу,- твердо сказал он.
        - А ты поверь.
        Соня остановилась посреди улицы и, снизу заглянув Герману в глаза, быстро поцеловала его в уголок крепко сжатых губ. Что толку на него сердиться? Раз влюбилась, так ведь все равно никуда не денешься, сердись, не сердись.
        - Поверь,- повторила она.- Я тебя очень чувствую, Герман. Даже ум твой не то что понимаю, а вот именно чувствую.
        Он вставил руку в не по росту длинный рукав Сониной шубы и коротко сжал там, внутри рукава, ее руку. В этом порывистом жесте была благодарность.
        - Ведь ты просто... не понимал, зачем тебе жениться?- спросила Соня.- Ведь так?
        - Так...- недоуменно протянул он.- А как ты догадалась?
        - Говорю же, чувствую я тебя,- засмеялась Соня.- А ты мне не веришь. Я тоже не понимала, зачем выходить замуж,- уже серьезно, без смеха сказала она.- У меня ведь ум холодный, может, даже слишком, и...
        - Не слишком,- улыбнулся он.
        - В общем, я размышляла и не понимала, зачем это надо. Чтобы была поддержка и опора? Глупости. У большинства женщин мужья не поддержка и опора, а обуза и помеха. Чтобы жить с ним долго и счастливо и умереть в один день? Никакой гарантии, что он захочет с тобой умирать - скорее с молоденькой девочкой новую жизнь начинать. Детей родить? Если это чистая физиология, то не обязательно замуж выходить, а если вопрос материального обеспечения, то проще самой заработать - по крайней мере, ни от кого не зависишь и знаешь, сколько денег в твоем распоряжении. - Никогда еще Соня не говорила так длинно и рационально! Но она в самом деле думала обо всем этом, и ей необходимо было свои мысли высказать.- С мужем в дальние края уехать, из обыденности вырваться?- продолжала она.- Реши, решись - и уедешь, и прекрасно себе вырвешься одна. Еще говорят, общественный статус повышается. Так его без всякого замужества до того можно повысить, что ни одна мужняя жена не дотянется. Я все это не очень ясно понимала, пока мне Москва зрение на резкость не навела. Она же любую пошлость как-то... отбрасывает. По сути отбрасывает -
ей пошлость не нужна. В общем, на любой резон, почему надо выходить замуж, всегда найдется вариант получше, чем замужество, вот в чем дело. На любой! Но...
        - Но есть не резоны, а другое,- закончил Герман.- Так, Соня?
        - Да.
        Они молчали и думали о том единственном «другом», которое не противоречит резонам, а просто от них не зависит, потому что существует вне их пошлого круга.
        - Я хочу с тобой быть каждый день,- наконец проговорила Соня.- Не потому, что одна не проживу. А потому что я...
        - Я тебя люблю,- сказал Герман.
        Сердце у Сони вздрогнуло и остановилось. Можно было чувствовать, можно было знать, что это так, но, прозвучав, его слова все в ней перевернули.
        - Соня, милая, я тебя так люблю, что всей моей жизни как будто и не было!- горячо повторил он.- Я не понимаю, как жил, зачем жил. Но что не женился, это я все-таки правильно поступил,- улыбнулся Герман.- Теперь, по крайней мере, могу сделать тебе предложение. А ты подумаешь, все своим холодным умом взвесишь и, возможно...
        - Не дразнись!- рассмеялась Соня.- Что поделать, я не спонтанная. Не то что ты.
        - Я спонтанный?- удивился он.- Вот уж чего за собой не замечал!
        - А кто схватил женщину за руку и сбежал прямо с работы? Ты же на работе был,- напомнила она.
        - Да.
        Ответ почему-то прозвучал смущенно. Соня сразу это расслышала.
        - Я тебя обидела?- встревоженно спросила она.
        - Нет. И правда, ведь сбежал. Но не ради лихости, Соня! Честное слово. Просто... Я, как только сюда прилетел, сразу понял, какое идиотское действие произвел. Что-то твоя Москва эту пошлость мне не отфильтровала,- хмыкнул он.- На край света от несчастной любви... И к тому же в самоуничижении: а вот стану работать обыкновенным синхронистом, на ухо шептать богатым иностранцам, а вот пусть все летит в тартарары!.. А здесь люди совсем по-другому живут, мотивы у них для жизни простые. И мне, знаешь, так стыдно за себя стало, просто хоть в петлю от стыда.
        - Да тебе просто хотелось куда-нибудь в путешествие,- успокаивающе сказала Соня. - На какой-нибудь таинственный остров.
        - Чукотка не остров, а полуостров, так что аналогия сомнительная,- усмехнулся Герман.- И охота к перемене мест как альтернатива обыденной жизни - это в юности должно оставаться. А в более позднем возрасте это как раз пошлость и есть. Так что, раз уж ты так много значения придаешь в этом смысле Москве, то я, как коренной москвич, должен был бы этой пошлости избежать. Соня, Соня...- Его голос дрогнул, вдруг переменился совершенно.- Соня Гамаюнова... Это ты мне голову на место поставила, а не Москва.
        - А мне - Москва,- засмеялась Соня.- Так что и тебе от нее перепало.
        Они так заговорились, что забыли про Новый год и не заметили даже, что вышли уже к самому лиману. И остановились, только когда над его замерзшей водой с бутылочным хлопком взметнулась в небо россыпь огней.
        Оглядевшись, Соня увидела, что они с Германом стоят в толпе людей.
        - Ура!- неслось над лиманом.- Новый год, ура!
        И еще что-то бессмысленное и в бессмысленности своей, вернее в неосмысленности своей, счастливое.
        Герман обнял Соню, прижал к себе. Она больше не слышала криков вокруг, только его сердце, стремительно бьющееся у ее виска. Подняв глаза, она увидела его лицо как будто бы прямо в небе, и огни над его головою, и выше, дальше бесконечное темное пространство - вечность.
        Они стояли на обрыве над лиманом, на краю света, в пространстве вечности, и смотрели друга на друга одним, общим, единственным, наведенным на резкость взглядом.