Запретная любовь (сборник) Татьяна Михайловна Тронина
        Валерий Валерьевич Панюшкин
        Маша Трауб
        Улья Нова
        Маргарита Маратовна Меклина
        Мария Борисовна Ануфриева
        Дмитрий Александрович Емец
        Мария Метлицкая
        Все возрасты любви
        Рассказы иповести этого сборника посвящены запретной любви — любви вопреки: здравому смыслу, общественному мнению, правилам морали, законам Бога ичеловека. Преступенли грех, дающий жизнь? Ведь искренняя любовь неможет быть аморальной. Свой взгляд натему грешной любви представляют авторы современной российской прозы Мария Метлицкая, Маша Трауб, Валерий Панюшкин идругие.
        Запретная любовь (сборник)
                                                                        
* * *
        Мария Метлицкая
        Вечный запах флоксов
        Дорога отстанции была знакома домелочей — дотаких незначительных мелочей, накоторые обычный прохожий просто необратилбы внимания. Серый валун удома сзеленым забором. Густой разросшийся шиповник наперекрестке Садовой иГерцена. Дряхлая, почти черная скамеечка удома спокосившейся башенкой — когда-то, тысячу лет назад, когда она была еще девочкой, наэтой скамейке сидела совсем древняя старуха. Старуха смотрела водну точку, иказалось, чтоона дремлет соткрытыми глазами. Старухи давно уже нет, аскамеечка все стоит — гнилая, темная, струхлявыми ножками, прибитыми ржавыми гвоздями.
        Трехколесный детский велосипедик, тоже брошенный еще вте времена итак иприжившийся закустом жасмина, — никто инедумал его убирать.
        «Белый дом» — тогда еще самый высокий, согромной мансардой, выкрашенный втакой непрактичный, совсем «недачный» цвет. Хозяин его — известный композитор — былчудаком ивыдумщиком.
        Кривая сосна — ивправду кривая. Совсем непохожая насвоих сестер — высоких, стройных, точно гигантские спички, тянущихся еще дальше, вверх.
        Этауродица стояла удороги — низкая инвалидка сперекрученным стволом инеряшливой разлапистой кроной.
        Онаслужила опознавательным знаком длягостей — мама так обычно иобъясняла: «Откривой сосны направо, ещеметров двадцать — исерый забор». Ещесосна была демаркационной линией длямаленькой Нюты — например, разгоняться навелосипеде можно было только до«кривой». Дальше — ни-ни! Иесли мама увидит — наследующий день сучастка невыпустят. Страшное наказание.
        Позже, ввозрасте нежном, у«кривой» собирались компашки. И,разумеется, назначались свиданки.
        Словом, кривая была местом известным изнаковым. Идясостанции, онаобязательно останавливалась у«кривой» — тяжелые сумки оттягивали руки, и, хоть додому оставалось рукой подать, ейнетерпелось передохнуть, оглядеться, глубоко вздохнуть, набрав влегкие воздуха, увидеть свой серый забор инаконец прочувствовать, чтоона — дома.
        Московскую квартиру Спешиловы нелюбили, хотя ждали долго, летдвадцать — всмысле, свою, отдельную. Метро вдвух шагах, дорынка пешком. Рай, чтоиговорить. Даиквартира была замечательная — двекомнаты окнами водвор, просторная кухня, большущая ванная. Живи ирадуйся! Радовались, но… Дачу любили больше.
        Жертвовали центральным отоплением, удобствами, поликлиникой, метро ипрочими благами цивилизации. Чтобы летом дышать сиренью, жасмином, сосной. Слушать пение птиц, смотреть, какзаходит солнце. Слышать, какритмично барабанит пожестяной крыше дождь. Какжелтеет клен подокном, какпервый снег покрывает прелые хвою илистья.
        Иеще — отцу там работалось. Этоибыло главной причиной. Сраннего утра он уходил вкрошечную мансарду навтором этаже — лестница шаткая, надо идти осторожно, — включал настольную лампу, садился застарый дубовый стол, покрытый местами заштопанным маминой ловкой рукой зеленым сукном, и — начиналась работа.
        Часов вдвенадцать мама относила ему стакан чая вподстаканнике — очень крепкий, долька лимона итри ложки сахара. Накраю блюдца — пара овсяных печений. Кобеду отец неспускался — нехотел прерываться. Обедали вдвоем смамой. Ауж ужинали вместе — тутиначинались разговоры прожизнь ипровсякое другое. Если работа ладилась, отец был очень оживлен. Аесли спускался мрачнее тучи, застолом стояла гробовая тишина. ИНюта старалась быстрее поесть июркнуть ксебе. Днем полагалось отдыхать. Нонепраздно валяться, ачитать, илирешать примеры, илиучить английский. Такой вот был отдых. Онанероптала, только иногда вскакивала скровати иподбегала кокну. Тамбыла жизнь! Проносились навеликах друзья, девчонки сидели набревнышке иплели венки, провожая пролетавших мальчишек заинтересованными ипочему-то осуждающими взглядами. Нюта смотрела начасы ивздыхала — стрелки ползли каксонные черепахи. Ивот — свобода! Онавыбегала наулицу, распахивала калитку иврывалась впрекрасную жизнь.
        Осенью, конечно, уезжали — удочки школа, ничего неподелать. Новсубботу, сутра пораньше, торопились наэлектричку — уотца заплечами огромный рюкзак, набитый провизией, даиумамы приличная сумка.
        Вэлектричке было сильно натоплено, иНюта, прислонившись котцовскому плечу, засыпала.
        Авот когда выходили наплатформу… Тутиначиналось всеобщее счастье. Снег, голубоватый, серебристый, сверкающий доболи вглазах, переливался насолнце. Наветках сидели пухлые, словно елочные шары, красногрудые снегири. Подзаборами, какзаполошные, проносились озабоченные белки. Дорожка была протоптана, иподсапогами снег скрипел ивкусно похрустывал.
        Отец шел впереди быстрым, спортивным, уверенным шагом. Мама сНютой все время отставали иумоляли его замедлить ход. Онпосмеивался, оборачиваясь наних, иназывал их клушами. Наконец подходили кзабору. Отец доставал ключ идолго возился сзамерзшим замком, отогревая его зажженными спичками.
        Потом пробирались позасыпанной дорожке кдому. Вдоме было совсем холодно, иотец, сбросив рюкзак, принимался топить печь. Печь была замечательная — ужечерез пару часов вдоме было почти тепло, ауж часа через четыре стояла такая жара, чтоони раскрывали окна.
        Нюта выходила наулицу, лепила снежную бабу, раскидывала пшено вкормушки ибегала всарай, вытаскивать санки илыжи.
        Потом наспех обедали инаконец отправлялись влес.
        Влесу было чудесно! Мама все время вздыхала, останавливалась, закидывала голову кнебу иповторяла:
        —Лесная сказка! Просто берендеев лес! Такиждешь, чтоиз-за елки вот-вот выйдет старик Морозко.
        Отец посмеивался иговорил, чтомать — отчаянная выдумщица. Отец убегал быстро идалеко, скоро его синий лыжный костюм пропадал застволами деревьев. Нюта, тоже лыжница сопытом, пыталась его догнать. Амама плелась неспеша, заглядываясь наснегирей ибелок ипостоянно окликала мужа идочь.
        Возвращались такие усталые, чтосил хватало только напиться чаю ирухнуть впостель. Авечером отец просил «ведро жареной картошки», обязательно ссалом илучком. Подэту картошку он непременно выпивал пару рюмочек водки. Впечке трещали дрова, вдоме было тепло, иснова начинались долгие разговоры «зажизнь». Нюта клевала носом, иотец брал ее наруки иуносил вее спаленку. Сквозь сладкий сон она слышала, чтородители еще долго неложились, тихо журчала беседа, ивсе также потрескивали впечке дрова.
        Утром будило яркое солнце, иона, сладко потягиваясь, радостно думала отом, какая она счастливая.
        Онавыскакивала накухню, гдемама уже жарила яичницу, помогала накрывать настол — ждали отца. Он,покрякивая, подокнами обтирался снегом, иНюта махала ему рукой.
        Потом собирались домой, иуезжать совсем нехотелось — надаче были самые любимые книжки, самые дорогие сердцу куклы, пяльца снезаконченным вышиванием, рисунки — всеизее детства.
        Авпонедельник начиналась школа. Школу Нюта недолюбливала — училась прекрасно, авот близких подруг незавела — такполучилось. Всесамое лучшее, втом числе иподруги, было «дачным».
        Двараза внеделю приходила учительница немецкого Эльфрида Карловна, дама строгая исухая, — попонедельникам ичетвергам. Авовторник ипятницу были уроки музыки — ихвела замечательная Алла Сергеевна, студентка последнего курса консерватории. Аллочка — такназывала ее просебя Нюта — была веселая иостроумная. Онарассказывала смешные байки простуденческую жизнь икое-что просвой роман соднокурсником. Нюта смущалась иопускала глаза.
        Аллочка была хорошенькая, словно кукла, — маленького росточка, очень изящная, сгустыми, темными кудрявыми волосами. Однажды она поделилась сосмущенной Нютой, чтокарьера пианистки ее вовсе незанимает — ейхочется замуж, свою квартиру ипарочку деток.
        —Адлячего консерватория? — краснея, спросила Нюта.
        Алочка ответила, чтоНюта — святая наивность! Гдеже найти перспективного мужа? Такого, укоторогобы «все получилось». Аужона, Аллочка, емувэтом поможет. Сделает изнего второго Рихтера, несомневайся!
        Такой подход Нюту расстроил — любимая Аллочка оказалась корыстной ирасчетливой. Ейхотелось выбраться изнищеты (жила она вкоммуналке, вкрошечной комнатке ввосемь метров смамой, подрабатывающей также уроками).
        Напоследнем курсе Аллочка осуществила мечту ивышла замуж — мужее был изизвестной музыкальной семьи. Ивсе получилось — пышная свадьба, ресторан, отдельная квартира сдомработницей. Воттолько мужем стал нетот молодой человек, вкоторого она была влюблена, асовсем другой. Онапригласила насвадьбу иНюту, нота непошла — неловко было смотреть напышное пиршество иобманутого жениха иродителей. Оназнала проАллочкин корыстный интерес. После Аллочкиного замужества уроки, естественно, закончились — взаработке она больше ненуждалась. Пару раз позвонила бывшей ученице, жарко рассказывая, какая прекрасная наконец настала иунее жизнь, и — скоро пропала.
        Пианино Нюта закрыла ибольше кнему неподходила. Почти пять лет.
        Зато теперь четыре раза внеделю приходила Эльфрида — немецкий «надо усиливать», говорил отец. Иэто было логично иправильно — насемейном совете было решено, чтопоступать Нюта будет нанемецкую филологию. Логично еще ипотому, чтоНютин отец был известным переводчиком немецкой поэзии.
        Придя сфронта, куда отец попал впоследний призыв, двадцатидвухлетним выпускником университета, онвстретил Нютину мать, свою будущую жену — вотсэтим было ясно впервуюже минуту. Юная студентка пищевого института Людочка Крылова покорила сердце молодого фронтовика моментально — онабыла серьезна, образована иочаровательна — пепельная блондинка сдлинной, попояс, косой изадумчивыми серыми глазами. Подкупило ито, чтоЛюдочка всем сердцем любила поэзию. Тримесяца прогулок поночной Москве — чтение стихов попеременно — тоон, тоона. Иногда кто-нибудь начинал, авторой тутже подхватывал. Словом, полное единение душ. Свадьбу сыграли скромную, вЛюдочкиной сродителями коммуналке, куда были, естественно, приглашены все соседи. Зажили вуглу, отгороженном старой китайской ширмой.
        Дачу строили вместе стестем — своими руками. Жили вполном согласии иуважении, акогда огромную квартиру принялись расселять, решено было въехать вновую вместе, темже составом. Темболее что Людочка ждала ребенка.
        Соседи уехали осваивать новые районы — Черемушки, Медведково, Зюзино.
        АСпешиловым дали всамом центре, наТишинке, — отец был фронтовиком иуже членом Союза писателей, итесть, отец Людочки, тоже прошел всю войну.
        Нюта родилась наТишинке ихорошо помнила, каксдедом ибабушкой они ходили назнаменитый Тишинский рынок. Онапомнила, какочень боялась калек, просящих милостыню илиторгующих старыми вещами.
        Дедибабушка вновой квартире прожили недолго — сначала заболел дед, аследом слегла ибабушка. Такиушли они один задругим втечение года.
        Людочка осталась захозяйку иочень растерялась — доэтого она незнала нимагазинов, ниобедов, нистирки, ниглажки. Вседелала бабушка, умудряясь заниматься еще ивнучкой.
        Слава богу, чтоНюта уже пошла вшколу, иЛюдочка терпеливо, долго инеумело, штудируя поваренную книгу, возилась собедом.
        Отец работал дома и, видя усилия жены, только посмеивался — учись, матушка! Небоги горшки обжигают!
        Мать глотала слезы ирвалась наработу. Аотец оказался «тираном» — поееже, Людочкиным, словам. Онбыл убежден, чтоместо женщины — дома. Темпаче что муж работает тамже идочь «надо встретить сошколы».
        Людочка вздыхала ибралась запылесос итряпки. Иногда она застывала уокна изакусывала губу — ейказалось, чтотам, заокном, кипит настоящая жизнь. Аздесь она пропадает — подвечными домашними руинами изавалами.
        Покой вее душе наступил, когда умный муж приобщил ее кделу — онанаучилась печатать. Теперь он загружал ее работой, иона чувствовала себя необходимой изначимой.
        Послушав подружек, встающих вшесть утра испешащих наслужбу, онауспокоилась — вотей никуда торопиться ненадо. Ненадо так рано вставать, толкаться вметро, после работы спешить обратно домой, обежав несколько магазинов — уженаступила пора дефицита.
        Ребенок присмотрен, мужобихожен, она — незамученная жизнью, нервная женщина, апомощница мужу ипрекрасная, спокойная мать.
        Нюта успешно сдала все экзамены. Учиться было легко иинтересно, ктомуже появилась изадушевная подруга — Зина Быстрова. Готовились вместе кэкзаменам, бегали вкино инавыставки, ходили втеатры «налишний билетик». Вгруппе их уважали, носчитали зубрилами и«синими чулками» — кавалеров ненаблюдалось. Зина была некрасивой, блеклой, сутулой иносила никак некрасящие ее крупные итяжелые очки.
        АНюта… Нюта была хорошенькой, но… Однажды наГерцена ее окликнули — оказалось, Аллочка, бывшая учительница музыки. Аллочка стала еще красивей ивыглядела роскошно — пушистая шуба изсеребристого меха, лаковые сапожки, сумочка через плечо. Вушах сверкали сережки, ипахло отнее волшебными инезнакомыми духами. Аллочка была весела, рассказывала, чтожизнью довольна, муж«послушен» и«выбился влюди», сплошные командировки туда — Аллочка почему-то подняла глаза кверху. Купили кооператив, обставили «дорого», есть машина, словом — нежизнь, асказка.
        Потом Аллочка погрустнела, надула ярко накрашенные губки ипромолвила:
        —Аты, Нюта, меня расстроила, — сказала она обиженно.
        Нюта растерялась, непоняв, вчем дело. Аллочка объяснила:
        —Смотреть натебя… тошно, тыуж меня прости. Выглядишь кактетка напенсии — посмотри насебя! Ниграмма косметики, ниукрашений — пусть простеньких. Чтозапучок назатылке? Какбудто тебе двести лет! Авочто ты одета? Тыстудентка. Москвичка, дочь приличных инебедных родителей! — Иона дернула цигейковый воротник Нютиного пальто. — Нупросто стыд, честное слово! Икакдопустила такое Людмила Васильевна? Асапоги, Нюта! Просто кирза новобранца!
        Нюта расстроилась дослез — всебыло чистая правда. Ипальто, перешитое измаминого, идурацкие сапоги нагрубом каблуке грязно-коричневого цвета. Икраситься она почему-то стеснялась. Стеснялась, между прочим, из-за Зины — нехотелось быть краше иярчеее.
        Аллочка все кривила красивый рот иосуждающе качала головой. Нюта понуро обещала исправиться.
        Потом пристально, сприщуром посмотрев Нюте вглаза, Аллочка сказала:
        —Ну,прокавалеров неспрашиваю — итак понятно. Глухо каквтанке. Иможешь несочинять — всеравно неповерю!
        Напрощание, взяв сбывшей ученицы честное слово ипригрозив ей пальцем, Аллочка обещала все «скоро проверить».
        Нюта уныло кивнула ипобрела восвояси. Дома она долго разглядывала себя взеркало — Аллочка была стопроцентно права. Чтоэто застарческий пучок назатылке, бледные губы, светлые ресницы. Серая юбка икофточка сглухим, досамого подбородка застегнутым воротом…
        Ибыло принято волевое решение объясниться смамой. Людмила Васильевна всплеснула руками изапричитала:
        —Господи! Какаяжея… Идиотка! Нетбы самой догадаться — тыведь уменя уже навыданье!
        Нюта совсем смутилась — нупричем тут это!
        Мать тутже отправилась котцу, ион вполном недоумении: «Что-то нетак, Люда?» — тутже выдал приличную сумму.
        Теперь Людмила Васильевна была приделе — целыми днями сраннего утра она толкалась вочередях, обегая ГУМ, ЦУМ иПассаж.
        Онаузнала: вконце месяца непременно выбрасывают «импорт» — обувь ивещи, ав«Ванде» надо просто отстоять огромную очередь — косметика там есть всегда. В«Бухаресте» приличные сумки, вунивермаге «Москва» бывают югославские сапоги ипольские блузки. АвЦУМе можно достать отличное демисезонное пальто — если, конечно, повезет.
        Задве недели Нюта преобразилась донеузнаваемости — блестящие сапожки наизящном каблучке, костюм изголубого мягчайшего трикотажа, бордовое пальто сбелым песцовым воротником. Теперь она подкрашивала ресницы — чуть-чуть, ноглаза стали крупнее иярче, слегка красила рот бледно-розовой помадой, пользовалась духами «Пани Валевска» втемно-синем непрозрачном флаконе и — самое главное — сделала модельную стрижку. Аллочка, конечно, пропала инеобъявлялась, носпасибо ей запрекрасный урок! Своей ученицей она былабы довольна.
        Авот Зина отреагировала наизменения скептически:
        —Длякого стараешься? Дляэтих? — ипрезрительно кивнула всторону парней.
        Нюта пожала плечами:
        —Длясебя! Просто… так приятнее!
        Имежду подругами впервые пробежала черная кошка.
        Ивсеже Нюта радовалась переменам, даже походка унее изменилась. Стала легче, плавней. Иглаза она теперь непрятала, асмотрела влицо собеседнику, илюдей, проходящих поулице, разглядывала свеселым интересом — особенно женщин. Подмечая, какое укого пальто икакой шарфик.
        Тотдень, когда отец шумно ворвался вдом испорога возбужденно ирадостно закричал: «Люда! Янашел Яворского!» — оназапомнила навсю жизнь.
        Потому что день был весенним ипрекрасным, наулице было почти тепло иуже распускалась сирень. Потому что успешно были сданы все зачеты идаже экзамены — каквсегда досрочно. Иеще потому, чтовпереди маячило лето. Азначит, идача! Совсем скоро, ужесобраны сумки свещами икоробки скрупой иконсервами, амама переглаживает «дачное» постельное белье, иотец собирает свои бесконечные бумаги икниги.
        Отец быстро скинул плащ иботинки ивлетел накухню, гдемама разогревала обед.
        —Тыслышишь, Людмила! — продолжал горячитьсяон. — Яворский нашелся! Приехал изМурманска, вотведь старый жук! Захожу ксекретарю, атут он выскакивает какчерт изтабакерки! Ивсе такойже — тощий, поджарый, сбуйной копной, — правда, почти седой. Спалочкой, конечно, — сказал, чтонога ноет сильно. Нополон жизни ипланов. Семью незавел, детей нет. Служит вцентральной газете, живет бобылем. Яудивился: бабы всегда понему сходили сума — есть внем что-то такое, ну, вам, бабам, виднее… Вобщем, обнялись, выпили чаю вбуфете, ион будет завтра унас. Такчто, мать, — онстрого глянул нажену, — ужзавтра, будь добра, постарайся!
        Мать закивала — да, конечно, очем говорить!
        Присела натабуретку истала прикидывать — слава богу, есть взагашнике утка. Хорошобы скислыми яблоками, дагде их взять… Есть банка селедки — скартошкой подводочку самое то. Ну,холодец неуспею, авот пирогов напеку — скапустой имясом. Аторт купит Нютка — сходит в«Елисеевский», тамвсегда свежее.
        Нюта ушла ксебе, аизкухни все доносился оживленный разговор — отец все еще говорил оЯворском, ибыло очевидно, чтоон непросто рад встрече — онсчастлив!
        Нюта знала, чтоЯворский — фронтовой друг отца — былрепортером ичеловеком отчаянной смелости. Знала, чтоунего много наград, чтовЛенинграде его ждала невеста, нонедождалась — умерла отголода. Знала, чтоЯворский очень страдал иносил ее карточку вкармане гимнастерки.
        Ещезнала, чточеловек он нетолько талантливый, ноикристально честный. Иеще поняла, чтозавтрашний запланированный поход в«Современник» определенно отменяется — отец никогда непроститей, если она уйдет издома.
        Онавздохнула ипринялась звонить Зине. Зина покуксилась исказала, чтовозьмет втеатр мать. Натом ипорешили.
        Яворский появился наследующий день — именно такой, какипредставляла его Нюта, — вдверях стоял человек высокого роста, очень худой, ноплечистый, сгустой седой шевелюрой, небрежно зачесанной назад, сорлиным профилем изоркими иочень цепкими ярко-голубыми глазами. Онопирался натрость иулыбался. Онисотцом обнялись, аматери иНюте гость поцеловал руку.
        Отец сиял отрадости — нашелся старый фронтовой товарищ, нет, нетоварищ — друг! Ивот они вместе, напротив друг друга, похлопывают друг друга поплечу, любуются, смеются ивспоминают свое фронтовое житье. Сели застол — мама, конечно, расстаралась. Было видно, чтогость очень голоден икдомашним яствам неприучен.
        Выпили попервой, иотец совсем раскис — вспомнили ипомянули погибших друзей. Адальше Яворский рассказывал просвою жизнь наСевере — скупо исдержанно. Почему туда? Дабыло направление вместную газету. Обещали комнату — дали. Комната скромная, ноокном наюг. Даичтоему, бобылю, надо? Инарод там серьезный — моряцкий народ, знаешь, ведь флот унас всегда был элитой. Климат, конечно… Чтоговорить. Ноплатят северные, денег хватает, иотпуск приличный, — вотиедешь наюг — Сочи, Севастополь, Одесса. Таминабираешься солнца итеплого моря навесь следующий год. Даишеф замечательный, фронтовик, ровесник — мысним большие друзья.
        Почему неженился? Ну,ты меня знаешь! Боюсь я семейных уз. Вдумайся вслово — узы! Коренное — узлы? Илиузда? Вотименно!
        Онзасмеялся:
        —Авсе, чтокрепко держит, такто — непомне. Свобода превыше. Даикому нужен такой инвалид? Боли бывают такие, чтовсю ночь мотаюсь кругами, — мотаюсь ивою сквозь зубы, чтобы соседей неразбудить.
        Отец покачал головой.
        —Ивсеже семья… Такая опора! Вотя себе непредставляю…
        Яворский улыбнулся иразвел руками.
        ЧаяНюта недождалась — ушла ксебе, сославшись наусталость.
        Этобыло неправдой. Просто ей захотелось побыть одной. Оналегла вкровать ипочувствовала какое-то томление всердце, какую-то щемящую тоску. Спала она вту ночь плохо ивстала сголовной болью. Мама заварила ей крепкий чай иположила четыре куска сахару. Голову немножко отпустило, новсе равно захотелось уйти ксебе, улечься впостель изакрыть глаза.
        Онанепонимала, отчего такая тоска надуше. Экзамены сданы, впереди дача илето, тримесяца каникул и, возможно, ещеиморе! Отец обещал путевку вАнапу.
        Оналежала, вытянувшись вструну, икогда зашла мама, притворилась спящей.
        Никого нехотелось видеть, нискем разговаривать. Кобеду будить ее нестали.
        Аона все лежала идумала овчерашнем госте. Порассказам отца она знала, чтоон, Яворский, человек отчаянный, храбрый, тонкого ума, огромной образованности ипрекрасно владеет пером. Сначальством вспор вступать небоялся — егопобаивались, ноуважали. Отец сетовал, чтотакому журналисту неместо впровинции, чтотам его талант закостенеет, глаз замылится, размаху-то нет!
        —Уговорю его перебраться встолицу! — объявил отец заужином. — Уговорю ипомогу. Ненавижу составлять протекции, нодляВадима сделаю, исбольшим удовольствием!
        —Только осталось — уговорить твоего Вадима, — рассмеялась мама. — Чтоты знаешь проего тамошнюю жизнь? Может, тамунего женщина ибольшая любовь?
        Отец вздохнул:
        —Поэтой части он великий специалист. Чтоправда, топравда…
        Яворский пришел кним инаследующий день — наэтом настоял отец. Теперь мужчины сидели вотцовском кабинете ивели долгие беседы.
        Встретились заужином, иотец попросил Нюту устроить другу «московские каникулы». Яворский был ленинградцем истолицу знал плохо. Назавтра был составлен план.
        Разумеется, театры — новомодный «Современник», Художественный, Большой иМалый. Ну,если успеем, ещеиВахтанговский — попасть на«Турандот» сБорисовой считалось большой удачей. Сбилетами обещал помочь отец. Далее — Парк культуры, гордость москвичей, Сокольники, Пушкинский и, конечно, Третьяковка.
        Отец, большой любитель планирования, расписал все налисте бумаги. Яворский посмеивался, качал головой исетовал, чтобедная Нюта должна потратить столько времени на«хромого старика».
        Отэтих слов Нюта совсем смутилась, покраснела истала, неподнимая глаз, убеждать гостя, чтоэто — большая честь длянее иеще — удовольствие.
        Встретились назавтра упарка Горького. Вечером был запланирован Малый, аднем — прогулка, поедание пирожков имороженого, катание налодочке впарковом пруду.
        Погода была отменная — середина мая, тепло, нонежарко, солнце светило нежно, ислабый итеплый ветерок шевелил молодую, совсем свежую иклейкую листву.
        Онипрокатились наколесе обозрения, откуда был виден Кремль ицентр Москвы, поели знаменитого московского эскимо ипирожков сповидлом, посидели налавочке, подставляя лицо солнцу, идвинулись кметро. Времени было навалом, иона повезла его наМаяковку, площадь Революции иНовослободскую — самые красивые, помнению москвичей, станции метро.
        ВМалом смотрели Островского — «Волки иовцы», состав был прекрасный — Быстрицкая, Гоголева, Рыжов, Телегин.
        Вышли изтеатра — вечер был теплым ичудесным. Решили пройтись поГорького.
        Яворский, несмотря набольную ногу итрость, шелбыстро, ноНюта видела, чтоему тяжело, инарочно замедляла шаг. Потом отдыхали вскверике уЮрия Долгорукого, ивдруг Яворский стукнул себя поколенке иулыбнулся.
        —Приглашаю прекрасную даму наужин! — безапелляционно заявилон, кивнув насветящуюся вывеску ресторана «Арагви».
        Нюта растерялась, смутилась ипринялась отказываться. Аон все настаивал иуговаривал, объясняя, чтоэто — всего лишь ужин, ион страшно голоден, даиона, несомненно, тоже.
        Подошли ктелефонной будке, ион долго объяснялся сотцом. Нюта поняла, чтоотец недоволен, ноЯворский разговор уже закончил сословами: «Доставлю натакси идосамой двери!»
        Затяжелой стеклянной, сбронзовыми ручками, дверью стоял строгий швейцар огромного роста сокладистой бородой, вгалунах, похожий нагенерала.
        Оннедовольно открыл дверь иоглядел непрошеных гостей. Нюта покраснела иотошла нашаг всторону. Яворский что-то шепнул «генералу» наухо, итот, оглядев Нюту, важно кивнул иоткрыл тяжелую дверь.
        Ониподнялись помраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, июркий официант споклоном усадил их застол.
        Нюта оглянулась — застолами сидели роскошно одетые женщины иважные мужчины. Таких юных дев, какона, небыло ивпомине. Онасовсем расстроилась иокончательно смутилась. Ейказалось, чтовсе смотрят нанее сусмешкой: плохо одетая девушка спожилым мужчиной — чтозапара? Дочь? Жена? Любовница? Икакобъяснить, чтоона — дочь фронтового друга, итолько?
        Заказ делал Яворский — онаотказалась, сославшись нанезнание грузинских блюд. Онулыбнулся и«принял огонь насебя».
        Официант открыл бутылку красного грузинского вина — терпкого, сладковатого иочень вкусного. Потом принесли острый суп харчо итарелку ссоленьями — онавпервые попробовала плотные иострые стебли черемши икрасную гурийскую капусту.
        Нагорячее был шашлык по-карски, иэто тоже было так вкусно, чтоона немогла остановиться иснова смущалась — теперь своего аппетита.
        Яворский ел мало, сдержанно, смотрел наНюту сулыбкой иговорил, чтохороший аппетит — признак молодости идушевного здоровья.
        После ужина пили несладкий кофе, Нюте было горько, ноЯворский учил ее пробовать его горечь наязык иощущать, распознавать вкус иотэтой горчинки получать удовольствие.
        Онрасспрашивал ее проучебу, интересовался ее увлечениями, аона снова терялась, ией казалось, чтоувлечения ее бедны искромны, аего вопросы лишь дань вежливости — нукакой ему интерес знать проувлечения какой-то соплюшки?
        После второго бокала вина ей стало казаться, чтовокруг все прекрасно, чтодамы иих кавалеры вовсе неосуждаютее, асмотрят нанее доброжелательно, ато ивообще никому донее нет дела. Ещеей показалось, чтоона держит приборы изящно, есткрасиво, срасстановкой иумело держит бокал свином. Онаоткинулась наспинку стула, совсем расслабилась икокетливо заправляла заухо все выбивающийся локон.
        Когда они вышли наулицу, онаувидела — словно впервые, — какпрекрасен ее город. Какхорошо освещена улица, каким теплым светом светятся окна домов, каккрасивы инежны друг сдругом проходящие пары влюбленных.
        Нюта, удивившись своей смелости, взяла Яворского подруку, иони пошли вверх поГорького, кМаяковке. Ией показалось, чтоона — совсем взрослая, совсем женщина. Которая может очаровывать, управлять, повелевать, приказывать ивосхищать мужчину.
        Иэто было оттого, чторядом сней был именно мужчина. Оначувствовала это так отчетливо итак сильно, чтосердце ее сладко билось, атревога исмущение совсем ушли. Остались только гордость иуверенность — засебя изанего.
        Онишли неспешно, каквдруг поднялся сильный пронизывающий ветер иначался дождь.
        Оннакинул ей наплечи пиджак, иони заторопились кметро, чтобы спрятаться отнепогоды.
        Наплощади Маяковского она глянула науличные часы ииспугалась — было полпервого ночи, иона заспешила домой, бормоча, чтоей крепко влетит отродителей. Яворский тутже поймал такси, ичерез пятнадцать минут они остановились уНютиного дома. Онвышел вслед заней иобъявил, чтопойдет объясняться и, собственно, извиняться.
        Оназапротестовала — ейбыло неловко идаже стыдно, наскоро простилась изаскочила вподъезд. Лифт неработал, иона взлетела напятый этаж и, неотдышавшись, коротко позвонила вдверь. Мать открыла тутже, словно стояла поддверью, хотя, наверное, такибыло. Онатревожно оглядела дочь ипокачала головой. Изсвоей комнаты выглянул хмурый инедовольный отец, оглядел ее сурово сголовы доног икоротко бросил:
        —Нагулялась?
        Онабыстро закивала, что-то забормотала всвое оправдание, затараторила проспектакль, ноотец оборвал ее ижестко бросил:
        —Иди! Вдуш — срочно, нуапотом… Отдыхай. — Исовздохом добавил: — Оттрудов праведных…
        После душа она тутже юркнула впостель, накрылась досамых глаз одеялом ипочувствовала, каксильно дрожит.
        Вошла мать, села накрай кровати, погладила ее поголове и, тяжело вздохнув, сказала:
        —Непридумывай ничего, Нюта! Совсем нетот случай.
        Онагорячо запротестовала, сделала обиженные глаза, отвернулась кстене, захлюпала носом, имать вышла изкомнаты, тихо прикрыв засобой дверь.
        Аона, дрожа какосиновый лист, только сейчас осознала весь ужас ивсю катастрофу происходящего — случай был, несомненно, нетот, ноона уже влюбилась — окончательно ибесповоротно. Отчетливо понимая, чтоостановить себя, запретить себе уже несможет. Низачто иникогда.
        Ией стало так страшно, чтоона заплакала — такгорячо, такгорько ибезнадежно, какмогут плакать только молодые влюбленные женщины. Влюбленные впервый раз — безвсяких надежд навзаимность…
        Утром она объявила, чтозаболела, имать, встревожившись, сунула ей градусник. Температура оказалась подсорок, имать вызвала врача.
        Нюта лежала поддвумя одеялами, ейбыло по-прежнему холодно, исильно била мелкая дрожь. Врач посмотрел горло, послушал легкие ивынес вердикт:
        —Девица горит, скорее всего, пневмония. Ну,чтож — антибиотики, кислое питье, малина имед — всекакобычно. Ибудем надеяться, чтоосложнений небудет — наулице май, тепло, словно летом. Да! Обязательно свежий воздух! Открывайте окно.
        Квечеру температура упала, иона захотела есть. Аночью ей неспалось — была такая слабость, чторуки недержали книжку, алежать сзакрытыми глазами иснова думать обовсем этом просто небыло сил. Иеще было страшно!
        Онаслышала, какотец разговаривал сЯворским, кактот справлялся оее здоровье, переживал, что«простудил ее ночью», отец разговаривал сним коротко исухо, иона снова переживала, чтолишила отца радости общения состарым другом — отец больше неприглашал его зайти ипрекратил разговоры поповоду переезда друга вМоскву.
        Онавсе время спала — температура то подскакивала, тоснова падала, асил по-прежнему небыло. Впятницу родители засобирались надачу — онабыла этому рада, хотелось остаться одной иневидеть все осуждающий взгляд отца ижалостливый матери.
        Онапомахала им изокна иснова забралась впостель. Почти задремала, исквозь пелену сна услышала телефонный звонок. Онасоскочила скровати, запуталась водеяле, упала, разбила коленку ивсеже успела добежать исхватить телефонную трубку.
        Унее перехватило дыхание, когда она услышала его глуховатый ихриплый голос.
        —Милая Нюта, — онсмущенно кашлянул, — вот, звоню попрощаться! Иеще — извиниться… ну, чтотак вышло… — Онрастерянно замолчал, апотом продолжил: — Старый дурак! Простудил девочку, асамому — хотьбы хны.
        Нюта тоже молчала, сердце билось каксумасшедшее, ислова застревали вгорле. Елепискнула:
        —Давчем вы виноваты? Какая глупость! Идумать забудьте!
        Онперебивалее, аонаего, иразговор получился дурацкий, суетливый, скомканный инелепый.
        Наконец он сказал, чтововсех театрах «отметился», жаль, чтобезнее, безтакой прекрасной спутницы, ноМоскву всеже успел посмотреть, иснова жаль, чтобез«такого чудесного гида».
        Оназаторопилась ответить, чтоуже совсем здорова, совсем иготова — вотпрямо сейчас, через полчаса — встретиться сним ипродолжить «программу».
        Онвздохнул исказал, чтозвонит, собственно, попрощаться — поезд через пару часов, отпуск кончился, и, увы, — зовут дела иработа.
        Оназамолчала, окаменела итолько смогла вымолвить жалкое:
        —Так, значит, мынеувидимся больше?
        Онрассмеялся.
        —Зачемже так обреченно? Ну,ктоже знает, каксложится жизнь…
        Застывшими губами она еле проговорила, чтоприедет навокзал и«какой поезд, ну, номер, скажите…».
        Онзапротестовал так категорично, чтовозражать небыло смысла.
        —Иеще раз — огромный привет родителям! Иснова — моиизвинения. Завсе беспокойства.
        Онаположила трубку имедленно опустилась настул. Очнулась, только когда громко пропели часы сбоем, стоящие вотцовском кабинете. Коленка саднила ищипала. Онанамазала ее йодом иподумала, чтосердечную рану ничем незамажешь.
        Весь день она провалялась впостели ичувствовала такую боль вгруди, будто всердце унее огромная дыра.
        Родители звонили состанции ипорывались вернуться.
        Ах,ну какие глупости! Онасовсем справляется. Слава богу, отговорила.
        Приехали они через три дня, иНюта сделала вид, чтовесела идовольна. «Вид» этот был, прямо скажем, разыгран отнюдь непрофессионально — мама все заглядывала ей вглаза, смотрела стревогой иочем-то шушукалась сотцом.
        Однажды заужином отец коротко, какбы между делом, бросил:
        —Аэтот… необъявлялся?
        —Кто? — хрипло переспросила Нюта.
        —Дружок мой… Ответственный, — недобро усмехнулся отец.
        Нюта пожала плечами.
        —А… Этот… всмысле — Яворский?
        —Всмысле, — кивнул отец.
        —Дазвонил — попрощаться, — небрежно бросила она иопустила глаза.
        Натом разговор изакончился.
        Наконец переехали надачу — совсем. Летний сезон был объявлен открытым. Июнь был холодным, серым иочень дождливым. Всевремя топили печь, авсе равно вдоме пахло сыростью. Отец, каквсегда, работал вмансарде, мать хлопотала подому, замирала уокна, тяжело вздыхала исетовала, чтопропадут цветы иих нехитрый огород — редиска, укроп изеленый лук.
        Дожди лили всю ночь, итолько кобеду чуть просветлялось небо, проглядывало смущенное солнце, асним инадежда. Ноквечеру небо опять темнело, поднимался ветер, и, сначала осторожно, словно предупреждая, апотом набирая силу, начинался монотонный, занудный дождь.
        Нюта лежала всвоей комнате илистала старые журналы, любовно хранимые отцом начердаке.
        Нонечиталось инеспалось. Так, чуть дремалось. Ивэтой тревожной имутной дреме перед глазами стоял тот вечер, когда они шли кМаяковке ион накинул ей наплечи свой серый пиджак. Онапомнила запах, который шел отпиджака, — запах табака и«Шипра». Иеще — запах взрослого исильного мужчины. Онавспоминала его лицо — тактщательно, такскрупулезно, — голубые глаза, густые темные брови, сходящиеся напереносице. Упрямый ижесткий рот, резкие складки относа кподбородку. Пальцы — тонкие, сильные, сжелтыми следами отпапирос. Волосы, которые он резко отбрасывал назад. Онапыталась вспомнить их разговор вресторане, нопомнила плохо, словно втумане, икорила себя зато, чтопила вино. Сквозь пелену некрепкого сна ей словно слышался его смех — отрывистый, хриплый, глухой.
        Закрыв глаза, онаслушала, какдождь барабанит пожестяной крыше, иэто ее успокаивало.
        Онаспускалась кобеду иела плохо имало, коротко отвечая навопросы матери иневыдерживая странного ииспуганного взгляда отца. Такона пролежала июнь, аиюль ворвался резкой исильной жарой, словно оправдываясь замладшего брата.
        Подокном густо расцвел жасмин, иквечеру его сильный исладкий запах разливался повсему участку изаползал воткрытые настежь окна. Ночью было душно иснова небыло сна. Онасадилась кокну исмотрела начерное звездное небо почти дорассвета. Иоднажды пришла вголову мысль, чтоона — Наташа Ростова, ейстало весело, ичуть отпустило.
        Наконец она заскучала, позвонила состанции Зине ипригласила ее пожить. Таслегка поломалась, покапризничала и, разумеется, согласилась.
        Наследующий день Нюта встречала ее настанции.
        Онишли кдому, иЗина рассказывалаей, чтовлюбилась вдруга своего старшего брата Германа. Предмет ее страсти «необыкновенный, перспективный, ився кафедра считает, чтоПоловинкин гений иунего огромное будущее».
        Глаза уЗины горели, иНюта небезрадости заметила, чтоподруга здорово похорошела.
        —Значит, будешь Половинкиной, — рассмеяласьона.
        Зина вздохнула иответила, чтоэто еще каксказать. Гений Половинкин наженщин несмотрит, адумает только оквантовой физике.
        —Ну,значит, «взять» его будет совсем не-сложно, — заверила Нюта. — Прояви смекалку, иПоловинкин твой. Разнет конкуренции — затобой пироги, театры и, разумеется, восхищение.
        —Откуда такие познания? — удивилась подруга.
        Но,похоже, ксведению приняла — стала интересоваться уЛюдмилы Васильевны, какставить тесто напироги.
        —Слушай! — вдруг осенило Зину. — Адавай-ка махнем наморе! Возьмем ссобой Герку иПоловинкина. И — вперед! ВТуапсе иливСочи.
        Нюта растерялась, ночерез пару минут сказала:
        —Ачто, махнем! Море — этовсегда прекрасно.
        Оставалось уговорить родителей. Зине было проще — онаехала, точнее собиралась ехать, сбратом. Авот Нюте еще предстояли баталии.
        Решили навоскресенье позвать друзей нашашлыки. Пусть родители познакомятся, посмотрят накавалеров иуспокоятся.
        Кдвенадцати пошли подороге настанцию встречать гостей. Встретили наполпути — двахудых исутулых очкарика вклетчатых ковбойках исандалиях, словно близнецы-братья, шлиим навстречу, таща вруках авоськи смясом ибутылками сухого вина.
        Оттакого сходства друзей Нюта еле сдержала смех: физики, умники, будущие гении — чтоподелаешь? Ивсеже смешно — какподкопирку! Уних что, нафизмате все такие?
        Зина зарделась, засмущалась изатараторила какую-то ерунду. «Гений» Половинкин радостно оглядывал окрестности, срывая попути то ромашку, токолокольчик, иподносил кострому носу.
        —Полевые цветы непахнут, — авторитетно заметила Нюта.
        Половинкин настаивал, чтозапах есть — почти неуловимый, луговой исвежий. Понюхали поочереди, иЗина яростно принялась утверждать, чтода, есть, конечноже, есть. Даеще какой! «Просто утебя, Нюта, собонянием неважно».
        Ну,неважно так неважно — какая разница. Половинкин сЗиной пошли вперед, аНюта осталась сГерманом. Шлиимолчали — было слегка неловко, ноговорить было неочем. Вконце концов, беседу должен поддерживать мужчина, решилаона.
        Родители встретили друзей благосклонно, иотец помогал разжигать костер дляшашлыков.
        Стол накрыли наулице, возле жасмина. Дымоткостра разогнал назойливых комаров. Герман взял отцовскую гитару, долго настраивал инаконец запел. Этобыли бардовские песни — Визбора, Городницкого, Окуджавы.
        Пелон негромко, ноголосом приятным исчувством. Этипесни настроили всех насердечный итеплый лад, истало светлей надуше, ипоявилось предвкушение какого-то призрачного инепонятного счастья инеизвестных, нообязательных перемен.
        Потом долго гуляли поулицам, болтали ожизни иобсуждали поездку наморе.
        Герман рассказывалей, какходил вбайдарочные походы поЕнисею иЛене. Какездил сэкспедицией вЯкутию ичуть непогиб вболоте — спас олень, закоторого он зацепился ивыжил, аолень погиб, ион будет всю жизнь помнить его глаза, полные ужаса итоски.
        Онаслушала его синтересом — рассказчик он был отличный, ноинтерес был сугубо человеческий, какмужчину она его невоспринимала совсем — так, брат подруги и, возможно, скорый попутчик.
        Через неделю они сидели вплацкартном вагоне поезда Москва — Туапсе ислюбопытством разглядывали пейзаж заокном.
        Сняли две комнатки ухозяйки — некомнатки, скорее халупки, шалаши изкартона, какназвал их Герман. Ноих, молодых исовсем неприхотливых, этонерасстроило, а, наоборот, развеселило.
        Зина старалась накухне, нодевчонки были объявлены неумехами, иони решили питаться встоловых — нешик, конечно, новсеже… «Риск отравления такойже, ахлопот меньше», — остроумно заключил Герман. Австоловых были очереди. Даеще какие! Решили — мужчины спляжа уходят раньше изанимают очередь. День — Половинкин, день — Герман. Аспустя час присоединяются девушки.
        Зина меняла наряды игордилась модным купальником. Старалась изовсех сил. Половинкин вморе заходил редко инеохотно, долго стоял пощиколотку вводе, ежился, смешно морщил нос ивсе нерешался зайти поглубже.
        Нюта смотрела нанего иникак немогла понять, чемпривлек ее подругу этот смешной человек.
        Герман был тоже иззануд и«очкариков», нопокрайней мере унего присутствовал юмор, гитара иорганизаторские способности.
        Вечерами Зина иПоловинкин уходили «пройтиться». Нюта читала усебя вконурке подсветом тусклой хозяйской лампочки. Герман сидел водворе иштудировал научные книги.
        Иникакого дела друг додруга им небыло — этобыло так очевидно, чтоникто изних нестарался произвести хоть какое-то впечатление надругого.
        Ночью Зина жарко шептала, чтоПоловинкин «почти готов», дело продвигается, иони уже целовались.
        —После этого он обязан жениться, — смеялась Нюта, — атвое дело его вэтом убедить!
        Каникулы пролетели быстро, ивот они снова впоезде, апоезд идет вМоскву. Нюта смотрела вокно идумала отом, какбесполезно пролетает ее жизнь — воттакже, какпридорожные полустанки, каксела спышными палисадниками, какбабы, стоящие вдоль полотна имашущие проходящему поезду.
        Онаопять загрустила ипоняла, чтолюбовь никуда изсердца неделась, иникуда неделась печаль, иболь осталась — такаяже щемящая, всееще сильная…
        Оналегла наполку, отвернулась кстене изаплакала.
        Зина иПоловинкин, обнявшись, стояли вкоридоре иочем-то шептались.
        АГерман подошел кНюте ипогладил ее поволосам.
        —Всебудет хорошо, — шепнулон, — ятебе обещаю.
        Аона — отэтого внимания, понимания ичеловеческой, внимательной нежности — расплакалась пуще прежнего.
        Онвышел вкоридор иприкрыл засобой дверь купе. Онабыла ему заэто благодарна иподумала, чтоон хороший человек ипрекрасный друг.
        Встреча сродителями изапах маминых пирогов иродного дома — вэту минуту она ощутила такую радость итакое счастье, чтодолго немогла наговориться ивсе целовала мать иобнимала отца.
        Вечером кней зашла мать и, погладив ее поголове, тихо спросила:
        —Ну,что? Отпустило?
        Онадернулась подее рукой ирезко исухо спросила:
        —Чтоименно? Чтоты имеешь ввиду?
        Мать растерялась исмущенно пролепетала:
        —То,что тебя мучило…
        —Ачеловека всегда что-то мучает! — дерзко исвызовом ответила Нюта. — Например, совесть. Илиобида. Иличувство вины!
        —Ну,тебе как-то… Ещерановато… — вздохнула мать. — Особенно провину иобиду…
        Нюта неответила иотвернулась кстене. Мать вышла изкомнаты итихо прикрыла засобой дверь.
        Иопять нахлынула такая тоска, снова затопила сердце, окатила горячей волной, сдавила горло.
        Нинаодин день она непереставала думать онем. Только скаждым днем его лицо становилось все более расплывчатым, словно немного размытым, нечетким, какдетская переводная картинка.
        Иголос его она почти забыла — вернее, помнила так отдаленно, такприглушенно, словно издалека. Азапах табака и«Шипра» остался ярким, почти назойливым. Иона тутже улавливала его упрохожих мужчин иостанавливалась, оборачивалась им вслед.
        Свадьбу Зины иПоловинкина назначили наосень последнего курса. Зина шила белое платье иукрашала фату атласной лентой ицветами. Сняли зал вресторане «Будапешт», иНюта сподругой ездили уточнять меню — горячее изакуски.
        Свидетельницей состороны невесты была, естественно, Нюта. Асостороны жениха, также естественно, Герман. «Идруг, ибрат, — какостроумно заметилон, — двойная ответственность!»
        Народу было довольно много — уЗины иГермана оказалось так много родни, московской иприезжей, чторазместить эту родню оказалось большой проблемой.
        Герман отдал свою комнату. «Нарастерзание», — прокомментировалон. АНюта предложила подруге свою — родители всеравно надаче, ия поеду туда, — сбольшим удовольствием, кстати!
        Свидетели сидели побокам отжениха иневесты, иГерман направах близкого друга и«соратника понесчастью» ухаживал заНютой, подливая ей вина иподкладывая салаты.
        Нюта отдала Зине ключи отквартиры исобралась навокзал. Герман вызвался ее проводить.
        Подошла электричка, ион вдруг вскочил впоезд ивответ наее растерянный инедоуменный взгляд, отдышавшись, объяснил: время нераннее, дорога отстанции долгая, нукакнепроводить хорошую девушку илучшую подругу сестры Половинкиной, увы, ужетак, Зинаиды!
        Онрассмеялась, ией почему-то стала приятна его неожиданная выходка.
        Впоезде они молчали, Нюта дремала, прислонившись кпрохладному окну. Онразбудил ее нанужной станции, иони вышли наперрон. Октябрьский поздний вечер был прохладен ивлажен. Особенно это чувствовалось загородом. Оннакинул ей наплечи пиджак, иона вдруг вздрогнула, сжалась ибыстро пошла вперед.
        Онибыстро дошли докалитки, онаостановилась ипосмотрела ему вглаза. Отчего-то им стало неловко, ией захотелось скорее проститься, иэто тоже было неловко, потому что он замерз, иследовало, конечно, пригласить его вдом ипредложить чаю.
        Онавздохнула ипригласила. Ейпоказалось, чтоон обрадовался, иони пошли кдому, гденакрыльце стоял отец, вглядываясь втемноту ночи.
        Долго пили чай свареньем, иГерман разговаривал очем-то сотцом, аона накухне шепталась смамой, сплетничая освадьбе.
        Германа оставили ночевать, иНюта пошла вмансарду отнести ему подушки иодеяло. Онподнялся следом, иони столкнулись улестницы лицом клицу. Онахотела обойти его ипойти вниз, аон взял ее заплечи и, посмотрев вглаза, тихо сказал:
        —Анехотелибывы, мадемуазель, повторить нынешний праздник? Иснова гульнуть подмарш Мендельсона?
        Онадернулась, выпросталась изего рук иответила:
        —Ненагулялся?
        Онмотнул головой.
        —Праздник никогда небывает лишним!
        Онавздохнула исусмешкой посмотрела ему влицо.
        —Аты… влюблен вменя, чтоли?
        Он,нераздумывая, кивнул.
        —Заневнимательность — два! — Исгоречью добавил: — Самвиноват, если девушка незаметила…
        —Ая? — спросилаона. — Илиэто уже неважно?
        —Важно то, чтоя буду тебе хорошим мужем, — серьезно ответилон. — Иеще… Япостараюсь, ну, чтобыты… оценила. Готов тебя нежить ихолить. Боюсь, чтонеоценить этого утебя неполучится.
        —Апролюбовь — этонеглавное, верно? — саркастически поинтересоваласьона.
        —Главное, — уверенно кивнулон, — иты меня полюбишь. Честное слово! — Итакже уверенно добавил: — Яже сказал — всебудет! Вотеще вспомнишь мои слова!
        —Девушке дают время подумать. Тридня непрошу — доутра! — шутливо отозваласьона.
        Герман улыбнулся, кивнул ипоклонился шутовским поклоном, пропуская ее вперед.
        —Приятных снов! — крикнул он вслед. — Амне уже незаснуть — буду сопаской ждать утра!
        Нюта ничего неответила. Зайдя всвою комнату, онаплотно закрыла дверь, легла накровать изакрыла глаза.
        Онсовсем неплох, этот Герман… Умен, остроумен, надежен, тактичен. Ненагл иненастойчив — длямужчины сплошные достоинства. Зинина семья стала давно родной, ион, Герман, нравится ее родителям — онаэто видит.
        Яворский… Еелюбовь. Гдеон, этот немолодой человек? Надалеком Севере. Всвоей жизни, наверняка неодинокой. Такие, какон, одинокими врядли бывают. Даиее любовь… Детская выдумка, первая влюбленность… Аразве она бывает счастливой? Повсем книжкам выходило, чтонет… Журавль внебе илисиница вруке. Выдумка иреальность. Москва иМурманск. Непреодолимая разница ввозрасте. Мать иотец. Ией двадцать два. Инадо рожать детей…
        Ейстало стыдно оттаких мыслей, оттакой убийственной логики. Итутже захлестнула обида — оннепозвонил ниразу! Просто так, по-дружески. Непозвонил узнать, какунее дела. Какпоживает его старый друг, принявший его соткрытым сердцем. Нуичерт сним!
        Хватит иллюзий ихватит фантазий! Жизнь — этосуровая реальность исплошной компромисс, какговорит мама.
        Вотия буду жить вреальности иискать компромисс. Впервую очередь — ссобой. Аэто, между прочим, самое трудное…
        Свадьбу сыграли по-скромному, куда там дополовинкинской пышности! Собрали надаче родню Спешиловых, аее оказалось совсем немного, друзей отца, подруг матери, естественно, семейство Половинкиных иродителей Германа иЗины.
        Нюта была вголубом, доколен, платье иникаких «фат», шляп сцветами икапюшонов, входивших тогда вмоду. Только приколола навырез платья букетик ландышей.
        Стол накрыли налетней веранде, имолодежь жарила накостре мясо, облегчая хозяйке жизнь.
        Зина поймала Нюту налестнице ивнимательно, снедобрым прищуром, посмотрела ей вглаза.
        —Знаешь… — словно раздумывая, началаона, — яведь все вижу!
        Нюта сделала круглые глаза.
        —Тыочем, Зин?
        —Давсе ты понимаешь, — махнула рукой Зина, — нелюбишь ты Герку, вотя очем. Точно знаю — нелюбишь! Ивглазах утебя такие волны — просто черные волны. Азамуж идешь, потому что пора. Даивариант неплохой. Даименя, такую «красавицу», ужевзяли. Ауж тебя! Анагоризонте ведь никого — вотвчем беда.
        Нюта отвела взгляд имолчала.
        —Молчишь, — кивнула Зина, — иправильно. Тыж унас честная, врать нелюбишь. Ну,вобщем, ятебе все сказала — всмысле, чтоя, собственно, вкурсе. Атам — егодело. Большой мальчик, советов неслушает… Нуакакутебя ссовестью… Такэто твои проблемы.
        Зина развернулась ипошла прочь. АНюта долго стояла, прислонившись кдверному косяку, — словно вступоре, взабытьи… Иочнулась только тогда, когда услышала звонкий голос мамы.
        Жить стали уНюты — родители утеплили дом ирешили зимовать надаче. Порыв был ясен — немешать молодым строить семью.
        Нюта писала диплом, аГерман уже работал. Попал он вФИАН, чтобыло почетно иперспективно.
        Денег, конечно, совсем нехватало, нородители вбеде небросили — ежемесячно подкидывали. Такчто нужды они нетерпели, даипросто жили каккороли — отдельная квартира, центр, театры…
        Жили тихо, нескандаля инеругаясь — даже помелочам. УГермана был спокойный иуступчивый нрав, ктомуже многого он нетребовал. Приходил сработы иварил себе пельмени изпачки. Небыло пельменей — годились имакароны, аесли еще сверху сыром — вообще красота!
        Нюта занималась усебя, аон, поужинав, уходил вкабинет отца ислушал там радио, смотрел футбол иличитал журналы. Даже вечерний чай, закоторым проходили всегда разговоры осемейных ирабочих делах, онипили невместе. Иногда сталкивались накухне.
        —Чайку? — вежливо спрашивал муж.
        Иона отвечала:
        —Спасибо, небеспокойся! Занимайся своими делами.
        Герман кивал, чмокал ее вщеку иговорил, чтозаварка свежая — только вот заварил.
        Нюта оставалась одна накухне, гасила верхний свет, включала настенный светильник, освещавший стол мягким розовым теплым светом, исмотрела вокно, радуясь своему одиночеству. Пыталась представить лицо Яворского, нооно снова было нечетким, расплывчатым, словно вдымке, аона все силилась представить его четче иярче, получалось плохо, иэто расстраивало ипечалилоее.
        Однажды прочла уклассика: «Жить безлюбви — аморально». Значит, онанепросто живет плохо ижалко — онаживет аморально. Этафраза так потряслаее, чтоона стала подумывать оразводе.
        Ихинтимная жизнь смужем была так скучна, такобыденна инеинтересна, чтоона, книжная девочка, искренне недоумевала, почему столько поломано копьев, столько жара, пыла истолько нелепых истрашных поступков совершается воимя любви.
        «Жизнь наша соседская, — совздохом сказал однажды Герман исосмехом добавил: — Правда, соседка ты отменная! Такчто будем считать, чтомне повезло».
        Через восемь месяцев «соседского» существования, когда Нюта была уже готова объявить, чтохочет разъехаться иплевать народителей, Зину, общественное мнение истатус разведенной женщины, онаобнаружила, чтозабеременела.
        Всевопросы разом отпали — ребенок важнее страстей исобственной неудовлетворенности. Ребенок важнее всего.
        Мужотреагировал наэту новость доброжелательно испокойно исосвойственным ему едким юмором грустно добавил:
        —Ну,значит, ещеодин шанс! Ираз он дается, значит, такправильно.
        Онаусмехнулась — странно слышать отфизика про«дается» и«шанс».
        Вселето она провела надаче — счастливые мать иотец кружили надней, точно пчелы надмедом. Смородина мятая ссахаром, клубника сосливками, домашний творог имолоко, которое приносила коровница издеревни, яйца из-под курицы, прогулки смамой — ежевечерне иобязательно.
        Онамного спала, была словно вкаком-то тумане иплохо понимала, чтобудет сней дальше.
        Герман приезжал впятницу, привозил подтаявшее мороженое ибулки смаком, безкоторых она почему-то немогла жить.
        Герман был ласков иобходителен, внимателен иуслужлив, имама все немогла нарадоваться, какповезло дочери и, соответственно, им.
        Грусть изаторможенность дочери, ееслезы иравнодушие кмужу Людмила Васильевна списывала наее положение — какие только небывают убеременных причуды! Вотунее, например… Иона пыталась вспомнить себя, ноничего такого ненаходила иуговаривала себя, чтопросто подводит память.
        Перед самыми родами Герман перевез Нюту вМоскву, иЛюдмилу Васильевну, разумеется, тоже. Воды отошли дома, ночью, и«Скорая» увезла ее вГрауэрмана, наАрбат. Уроддома была отличная репутация.
        Роды были тяжелыми, затяжными, иНюта все время плакала, беспокоясь заребенка, ивсе спрашивала хмурую акушерку, анезадохнетсяли он инегрозитли ему обвитие пуповиной?
        Акушерка ворчала, чтовсе нынче «шибко умные», икричала нанее, чтобы тужилась не«лицом», а«нижним этажом».
        Наконец насвет извлекли младенца, девочку, весьма крупную, сбордовым личиком, искривленным гримасой страданий.
        —Воттолько насвет появляются, ауже мучаются, — тяжело вздохнула акушерка. — Изачем нам такая жизнь?
        Нюта хватала ее заруку ивсе спрашивала, всели впорядке сдочкой.
        Ночью после родов она спала так крепко, что, проснувшись, удивилась, чтолежит вбольничной палате, чтовсе закончилось, итам, покоридору направо, вдетской, лежит ее дочка, скоторой им предстоит сегодня первое свидание.
        Онамедленно дошла доумывальника, причесалась, умылась ивтревожном ожидании села накровать — вкоридоре уже слышалось хлопанье дверей иистошные крики младенцев.
        Сестра завезла длинную каталку, гдебочком, прислонившись друг кдругу, словно запеленатые тугие колбаски, рядком лежали младенцы.
        Ей«выдали» дочь. Восторг, страх, нежность илюбовь, которая мгновенно, молниеносно, обжигающей волной затопила сердце, были такими яркими, такими неожиданно сильными, пробирающими досамых костей, доозноба, доужаса, испугалиее, иона замерла, глядя наэтот комок всерой пеленке ибайковом желтом казенном чепчике.
        «Комок» вдруг смешно скривил мордочку, стал вертеть головой ипричмокивать губами.
        —Корми, чтозастыла! — рассмеялась медсестра. — Ещеналюбуешься!
        Девочка никак немогла поймать губами тугой сосок, мотала головой и, словно обидевшись, вдруг уснула.
        Нюта совсем растерялась иотстраха расплакалась. Соседка, рожавшая третьего, объяснила:
        —Буди! Тереби защечку, щипли. Исунь ей насильно. Апотом рассосет, куда денется! Жрать захочет ирассосет!
        «Ничего неумею, — сгоречью думала Нюта. — Нежена инемать. Сплошное недоразумение…»
        Ноназавтра все наладилось, онаперестала бояться встречи сдочкой истала уже скучать исчитать время доследующего кормления.
        Соседка уговаривала ее поспать.
        —Дома-то непридется, вспомнишь меня! Аздесь — дрыхни отвольного! Скоро конец твоих снов ибезделья.
        Встречали большой компанией — Половинкины, свекровь сосвекром. Иконечно, родители. Втакси сели мать смладенцем, бабушка идедушка. Молодежь отправилась наметро.
        Дома все было разложено, постирано иприготовлено — разумеется, мамиными руками. Накрыт праздничный стол — пироги, холодец, салаты, жаркое.
        Нюта почувствовала, какголодна, и, недожидаясь гостей, отламывала то кусок пирога, толомоть буженины, тохватала соленый помидор.
        Дочка спала всвоей кроватке. Наконец все собрались иуселись застол. Нюта сидела иклевала носом, имудрая мама отправила ее спать. Сквозь сон она слышала всплески смеха, какие-то споры игромкие тосты. Онато проваливалась всон, товздрагивала итревожно просыпалась иприслушивалась — неплачетли дочь.
        Наконец дочка расхныкалась, иона стала ее кормить. Краем уха она слышала, чтомать выпроваживает гостей, ссылаясь наситуацию:
        —Отметили, ибудет! Вамподомам дрыхнуть, анам — один бог знает!
        Гости еще пошумели вприхожей, наконец хлопнула входная дверь ивсе разошлись. Нюта вышла изкомнаты истала помогать матери убирать состола.
        —Агде Гера? — спросилаона.
        Мать, неподнимая глаз, махнула рукой.
        —Даспит! Уотца вкабинете.
        Ибыстро понесла посуду накухню.
        —Какспит? — удивилась Нюта. — Легспать инезашел кнам?
        Мать ожесточенно чистила сковородку.
        —Давыпил крепко. Отрадости. Скем небывает! Привыкнуть кроли отца — дело нелегкое. — И,повернувшись кдочери, мягко сказала: — Недуйся, онимужики… Племя дикое. Дикое ислабое. Какникрути…
        Нюта приоткрыла дверь вкабинет отца — муженек дрых какмладенец. Какговорится, беззадних ног. Довольно исладко похрапывая ипричмокивая губами.
        Обида захлестнула сердце — ведь он даже дочку невидел! Пять минут уроддома, закутанную доглаз. Идома — сразу застол. Наелся, напился — идрыхнуть! Даже незашел, незаглянул вкомнату. Емучто, неинтересно? Изачем тогда все это? Эталожь, притворство, нелепая истранная игра — игра всемью, влюбовников, вродителей!
        Нюта ушла ксебе ивзяла спящую девочку наруки.
        —Ты — моя! — шепталаона. — Только моя. Иникому я тебя неотдам!
        Аскоро стало недообид — заботы навалились такой горой, чтонехватало нивремени, нисил справляться.
        Мама рвалась между дачей, отцом идочерью свнучкой. Моталась поэлектричкам, пытаясь всем угодить, сготовить обед, прибраться итам, итам. Нюта уговаривала ее неприезжать, номать настаивала насвоем: «Тебе нужно питание, ты — кормящая мать. Авремени навсе утебя нехватает!»
        Иправда — дочка была беспокойной, спала плохо, ивредкие часы ее прерывистого, некрепкого сна нужно было прокипятить белье, прогладить пеленки, приготовить обед ихоть как-то прибраться вквартире. Аеще надо было выйти водвор ипогулять сдевочкой.
        Нюта валилась сног. Герман приходил поздно, ссылаясь насобрания, день рождения сотрудника ипрочую ерунду.
        Ондолго ужинал накухне, пролистывая свежие газеты, потом долго пил чай и, когда Нюта имама уже выносили после купания Лидочку изванной, вяло позевывая, спрашивал, ненужнали его помощь.
        Нюта неотвечала ипроходила мимо. Мама вздыхала итоже ничего неговорила. АГерман, мужиотец, шаркая тапочками, шелксебе, искоро изкабинета слышались приглушенные звуки телевизора илиприемника.
        Приезжала Зина, тетешкалась сплемянницей, аоднажды грустно сказала:
        —Аунас — всеникак… Никак неполучается. Половинкин все вдумах, разговариваем только оего работе, кропает свои труды иждет свою Нобелевку — неменьше. Вижу его поутрам — подаю завтрак. Приходит вночи, яуже сплю, ужин настоле подсалфеткой. Явсе понимаю — онгений, исними непросто. Но… яже живая! Ивтеатр хочу, игостей. Аему… Ничего, понимаешь? Совсем ничего ненужно!
        —Нууменя, знаешь, тоже несахар, — грустно ответила Нюта. — Живем каксоседи. КЛидочке он равнодушен, домой неспешит, детский плач его раздражает. Пеленки цепляются заголову. Коляска стоит напроходе. Испит он всоседней комнате.
        Зина тутже поджала губы.
        —Нуонже работает! Иему необходимо высыпаться. Ион, между прочим, кормит семью!
        —Семью! — горестно вздохнула Нюта. — Аразве это семья? Семья умоих родителей — всевместе, ивгоре, иврадости. Атут… Просто соседство. Неочень, кстати, приятное.
        Зина хмыкнула изасобиралась домой. Нюта поняла, чтота уже неподруга — золовка. Изаводить сней подобные разговоры глупо ибесполезно.
        Аусамой двери, натягивая пальто, Зина несдержалась:
        —Тысячи баббы тебе позавидовали. Непьет, некурит, нешляется. Зарплату — вдом! Аутебя — бардак. Посмотри! Вещи разбросаны, пыли вполпальца! Вванной пеленки втазу. Аобед? Снова пельмени? Вотидумай, ктовиноват. Икто извас хуже — онкакмуж илиты какжена. Иеще — посмотри насебя. Безслез невзглянешь. Ивообще, тысегодня причесывалась?
        —Родишь — посмотрим, какзапоешь по-другому! — выкрикнула ей вслед Нюта, понимая, чтокричит уже бывшей подруге.
        Носовременем все стало понемногу выправляться — девочка стала спокойнее, сонналадился, иНюта успевала высыпаться ипостепенно приходила всебя. Вголове стояли Зинины слова, иона понимала, чтоправда вних есть. Теперь она следила засобой, неходила встаром халате истоптанных тапках, кприходу Германа подкрашивала губы иподкручивала волосы. Старалась приготовить что-нибудь наужин. Убирала вквартире. Словом — старалась. Потому что сама хороша: такиупустишь мужа, иразоришь гнездо, мама права.
        Накрывала ужин исадилась напротив. Герман словно ничего незамечал — снова читал газету икоротко отвечал навопросы. Онавыносила Лидочку, ион, делая «козу рогатую», трепал дочку пощечке иторопился ксебе. Этоназывалось «работать». Точнее — писать диссертацию.
        Втри года Лидочка пошла всад, аНюта устроилась наработу — вбюро технических переводов. Работа была скучная, ноколлектив хороший играфик удобный. Вкомнате сидело пять женщин — три, включая Нюту, замужние идве «холостые». «Холостая» Светлана бравировала своим одиночеством иубеждала всех (аглавным образом себя), чтобрак — пережиток иврабство она нежелает. Вторая из«холостых», Надя Крупинкина, замуж хотела страстно иэтого нескрывала. Всеспрашивала, нетли укого одиноких илиразведенных мужчин — изродни илипросто знакомых. Надя была высокой, крупной икрасивой блондинкой. Ипочему ей так невезло? Едкая Светлана заметила:
        —Выключи красный свет вглазах — мужики шарахаются. Утебяже налбу написано — хочу взагс, итолько туда.
        УСветланы был женатый любовник — онвстречал ее намашине после работы. Поговаривали, чтоработает Светлана удома еще ипотому, чтодоквартиры — минут пять, небольше. Торопятся, чтобы быстрее «обтяпать свои дела», — умужика жена строгая, иявляться сработы ему велено минута вминуту. Иначе — скандал. Ещеговорили, чтовидели, какчерез полчаса он выскакивает изее подъезда и, глядя начасы, газует сострашной силой ирвет содвора.
        Правда это иливыдумки — ктоуж там знает. Замужние женщины чувствовали себя увереннее исявным превосходством.
        Только Нюта была несними — никакой уверенности иникакого превосходства. Онахорошо знала цену своей семейной жизни.
        Инадуше было снова неладно… Словом, неудачница, чтоговорить. Жить безлюбви — аморально. Этислова она незабыла.
        Зато удочки был отец. Какой-никакой, аотец.
        Вотэтим она иоправдывала себя исвой странный, поспешный, дурацкий инесчастливый брак.
        Апоповоду того, чтотысячи женщин ейбы могли позавидовать… Зина, наверное, права. Так, слушая краем уха своих сотрудниц, онапонимала — проблемы увсех. Укого-то — больше, укого-то меньше. Унемолодой иочень славной Нины Петровны муж — человек прекрасный, ноочень больной. ИНина Петровна мотается побольницам — после работы, влюбую погоду. Чтобы принести мужу свежего супчика, который она варит рано утром идержит вхолодильнике наработе. Нарезонный вопрос: «Аесли хотябы ну через день?» — твердо отвечает: «Нет! Язва, ничего больничного есть неможет. Итак человек страдает, амне, здоровой кобыле, что, трудно?»
        Ну,насчет «здоровой» — большие сомнения. Нина Петровна безконца бегала вмедпункт мерить давление, терла виски ипила таблетки. Ноуверяла, чтовсю жизнь была счастлива, хотя муж болел смолодости ипоэтому детишек незавели. Иниодной жалобы! Ниодной. Просто однажды сказала — каждый несет свой крест. Кому что суждено.
        Другая сотрудница, иззамужних, смешливая Тоня, мужа своего обожала, иэто читалось вее глазах. Просто светилась отсчастья, когда тот звонил наработу. Двое девчонок, отдельная квартира, старенький «москвичонок». Летом наморе, вЯлту. Только иногда Тонечка приходила заплаканная. Нешутила и«накофе» встоловую с«девочками» небегала. Апотом кто-то шепнул — Димулька ее запойный. Так — мужик золотой. Рукастый, сметливый. Запивает раз вполгода, итогда — кранты. Пьет досиневы, доостановки сердца. Струдом откачивают. Отлежится — иснова золото. Говорят, чтоболезнь. Наследственная. УДимульки все пили: дед, прадед, отец.
        Елена Ильинична. Замечательная Еленочка. Тонкая, чуткая, интеллигентная. СынМарик — тоже умница. Втридцать лет кандидат наук, пишет докторскую. Женат напрекрасной девочке — пианистке. Итут необошлось — всюжизнь Еленочка прожила сосвекровью. Асвекровь эта… Пьет изневестки кровь, итоже всю жизнь. Капризная интриганка — сталкивает лбами родню, наговаривает сыну нажену. Квнуку равнодушна. Ничерта неделает, только сплетничает иссорит людей. Адеваться некуда! Квартиру неразменяешь — комната вкоммуналке, правда, огромная, метров тридцать. Перегорожена ширмой. Ивсю ночь эта цаца храпит илистонет. Спать недает, аутром всем наработу. Аона целый день, разумеется, дрыхнет.
        Словом, вкаждом шкафу свой скелет. Иповсему выходит, чтоона, Нюта, почти счастливая!
        Было раннее утро. Лидочка собиралась всад, капризничала инехотела надевать теплую шапку. Нюта увещевалаее, пыталась подключить Германа, нотот только махнул рукой — сама виновата — ихлопнул входной дверью.
        Лидочка ревела, выплевывала леденец, топала ногами, скидывая валенки — словом, настоящая истерика, настоящий скандал. Отлупить? Будет еще хуже. Неугомонится весь день. Всаду будет рыдать уокна, небудет обедать испать. Невропатолог сказал — тонкая организация. АГерман считал — просто капризы иизбалованность. Всеивовсем потакают. Ауж дед сбабкой — настоящие вредители.
        Нюта обижалась, спорила сним, новдуше была согласна — Лидочка была классическим ребенком, испорченным любящей родней.
        Онавбессилье плюхнулась настул, раздраженно бросив дочери:
        —Ну,так исиди! Довечера. Ая иду наработу.
        Звонок раздался вту минуту, когда она «изображала» спектакль, натягивая пальто, — вотсейчас уйду, ипосмотришь!
        Лидочка притихла исиспугом инедоверием смотрела намать. «Трубку брать небуду, — решила Нюта, — икому это втакую рань приспичило?»
        Ателефон неумолкал, продолжая настойчиво требовать, чтобы нанего обратили внимание.
        Раздраженная Нюта схватила трубку.
        —Кто? Неслышу! Говорите громче!
        Итут, когда она наконец поняла, ктонатом конце провода, сердце почти остановилось.
        Ончто-то спрашивалее, адонее никак недоходил смысл слов, иона все молчала, аон дул втрубку иповторял ее имя.
        —Выслышите меня, Нюта? Может, перезвонить?
        Тутее охватил такой ужас — авдруг он ненаберет ее снова, решив, чтоона занята илипросто нехочет сним говорить, иона почти закричала:
        —Яслышувас! Слышу!
        Онрассмеялся и, какей показалось, обрадовался иоживился.
        Онатараторила, чтородителей вгороде нет инадаче нет тоже, онивсанатории. Где? Далеко — вралаона. Нет, кним недобраться — какая-то глушь подСаратовом.
        Господи! Чтоя несу, причем тут Саратов? Родители вПодмосковье, минут сорок наэлектричке, но…
        Онанеотдаст его никому! Никому, слышите?
        Онстал рассказывать, чтовМоскве нанеделю, хотя, может быть, получится больше — долго дожидался консультации профессора, светила поранениям позвоночника. Возможно, придется лечь вгоспиталь. Неохота, конечно, ноделать нечего. Остановился вгостинице возле госпиталя, «любуюсь Москвой изокна».
        —Почему изокна? — спросилаона.
        —Дапростыл. Видимо, впоезде. Так, ерунда. Пустяки. Нуакаквы? Каквсе, Нюта?
        Онастала отчитываться — родители хорошо. Тоесть держатся. Короче говоря, молодцы. Ая… — Тутона замолчала. — Ну,ия… Нормально. Работаю. Замужем.
        Отчего-то повисла пауза.
        —Вотиславно! Такой девушке остаться вдевках негрозило! — засмеялсяон.
        Вэтот момент снова завопила Лидочка, иНюта почему-то смутилась.
        —Увас дочка! — догадался он исмущенно добавил: — Явас отвлекаю! Простите великодушно.
        Онаснова испугалась, посмотрела начасы исказала, чточерез минут пятнадцать вернется домой и…
        —Вамнетрудно будет перезвонить? Ну,если можно иэто вас незатруднит.
        Яворский помолчал иответил:
        —Конечно. Асейчас бегите кребенку. Там, похоже, целое море слез истраданий!
        Нюта надела сапоги, схватила упирающуюся дочку ивыскочила задверь. План вее голове созрел мгновенно, молниеносно.
        Лиду — всад. Наработу позвонить. И — кнему! Никаких звонков она ждать небудет. Потому…
        Потому, чтонаэто унее просто нехватит сил!
        Подороге она вспомнила, чтоодета слишком просто: серая юбка, черная кофточка. Почти ненакрашена, ненадушена, исголовой черт-те что. Ивсе — дочкина истерика. Гдеуж тут досебя!
        «Наплевать, — решилаона, — навсе наплевать! Слишком долго я ждала. Слишком долго. Прогонит — нуиладно. Нет, непрогонит — воспитанный человек непрогонит дочь друга. Выпьем чаю, поговорим зажизнь. Посмотрю нанего иуйду. Просто посмотрю. Ипросто уйду. Аесли я этого несделаю… Тонепрощу себе всю оставшуюся жизнь. Непрощу», — бормоталаона, таща дочку заруку ипоторапливаяее.
        Лидочка смотрела намать судивлением — мама неуговаривает, необещает шоколадку имультики. Очень торопится иразговаривает сама ссобой.
        Оназатолкала дочку вгруппу ипопросила нянечку ее раздеть.
        —Тороплюсь, — посетовалаона, — Лида вкапризах, ивот наработу… Опаздываю.
        Нянечка тяжело вздохнула.
        —Всеони увас… балованные. Всеотжизни хорошей!
        Нюта закивала, чмокнула дочь ивыскочила задверь. Онатак бежала кметро, чтоподвернула ногу — постояла сминуту, скорчившись отболи, иснова заторопилась.
        Уметро стояла очередь заапельсинами. Онавстала, подумав, чтоему хорошо апельсины. Отпростуды — сплошь витаминС. Ну,ивообще, спустыми руками…
        Потом ей стало смешно — онаедет проведывать больного. Какая глупость! Онаедет кнему!
        Потому что незабывала его все эти годы. Потому что, услышав его голос, поняла, чтолюбовь никуда неделась. Просто дремала все это время. Асейчас снова проснулась. И — ейнавсе наплевать! Нато, чтоона замужняя женщина. Мать. Дочь. Человек сустоями иправилами. Честная женщина! Боже, какэто смешно. Наплевать! Навсе! Ейнадо увидеть его ивовсем признаться. Аесли прогонит, тоэто даже по-своему облегчение. Онасбросит гири ипуты сосвоей души исосвоего сердца.
        Данаплевать, чтотам будет потом. Просто сейчас ей надо его увидеть!
        Ибольше ниочем недумать. Иеще — спешить. Иплевать намарокканские апельсины!
        Гостиничка привоенном госпитале оказалась маленькой, затрапезной, похожей наобщежитие. Онавошла иувидела женщину, сидящую застолом ипьющую чай.
        —Яворский, — решительно спросилаона, — усебя?
        Женщина посмотрела нанее сосуждением, словно раздумывая, кивнула.
        —Второй этаж, тридцатая комната. Идавайте свой паспорт!
        Онадолго (просто сто лет) листала страницы, потом что-то отметила всвоем кондуите итяжело вздохнула:
        —Идите!
        Нюта кивнула.
        —Спасибо.
        —Имейте ввиду, — крикнула ей вслед женщина, — посещения строго додвадцати одного!
        Нюта ничего неответила иуже взлетала полестнице.
        Удвери спластмассовым номерком «30» она остановилась, замерла, испугавшись биения своего сердца. Ейказалось, чтооно бухает громко, словно огромный литой колокол, ичто слышно его навесь коридор.
        Наконец она выдохнула ипостучала.
        —Войдите! — произнес хрипловатый голос.
        Онарезко открыла дверь иувидела его — онсидел застолом ичитал книгу.
        Увидевее, Яворский привстал исделал шаг ей навстречу.
        —Вы? — растерялсяон. — Простите, неожидал.
        Онамолчала. Онподошел кней, чтобы помочь снять пальто.
        Онаподняла нанего глаза, полные мучительного стыда, боли ирадости.
        —Вот, — одними губами сказалаона, — вот, пришла…
        Унего слегка дрожали руки, иона это почувствовала. Дотронулась доего ладони итихо спросила:
        —Вы… нерады?
        Онповесил пальто навешалку, обернулся, посмотрел нанее иответил:
        —Даглупости! Я… вам рад. Просто… есть ошибки, которые можно… предотвратить… Чтобы непортить себе всю оставшуюся жизнь.
        Оназамотала головой.
        —Иесть осторожность, которую можно себе непростить — тоже всю последующую жизнь!
        —Вам… Сейчас… Многое кажется, — покачал он головой.
        Нюта рассмеялась:
        —Кажется? Какдолго мне кажется! Почти десять лет!
        Онаподошла кнему итихо сказала:
        —Негоните меня! Я… все решила. Давно… и — никаких сомнений! Выпонимаете? Просто… я люблювас. Простите…
        Яворский отошел кокну иотвернулся. Нюта увидела, каквздрогнули его плечи.
        Онаподошла кнему иприжалась кего спине.
        —Я, — дрогнувшим голосом сказалон, — я… неимею права… этого делать. Тогда я сбежал оттебя — силхватило… асейчас… Уходи! Прошу тебя! Потому что сейчас… Силнехватит.
        Онаположила руки ему наплечи и, рассмеявшись, сказала:
        —Посмотри наменя! Повернись! Тогда… Тогда я была маленькой девочкой. Асейчас… Сейчас я большая ивзрослая тетя…
        Ион повернулся.
        Нюта проснулась, когда заокном было совсем темно, ивголове застучало: «Лида! Детей давно разобрали, аее девочка сидит одна вгруппе иплачет горючими слезами!»
        Онасхватила часы ичуть успокоилась — было безпятнадцати пять, иэто означало, чтозадочкой она успевает.
        Онавскочила спостели истала поспешно натягивать чулки ибелье.
        Яворский зажег ночничок и, закуривая, внимательно смотрел нанее.
        —Прости, — заговорилаона, словно оправдываясь ипряча глаза, — надо спешить задочкой.
        Онкивнул итоже поднялся.
        —Япосажу тебя втакси. — Итутже добавил: — Возражения непринимаются!
        Онивыскочили задверь иподпристальным ипрезрительным взглядом дежурной торопливо вышли наулицу.
        Яворский поднял руку, стараясь несмотреть наНюту. Такси остановилось, иначался обычный таксистский спор поповоду того, что«далеко ивообще непопути». Яворский оборвал водителя, сунул ему деньги, итот, обалдевший, моментально заткнулся иуслужливо распахнул перед пассажиркой дверь.
        Онизамешкались, иона уткнулась ему вплечо.
        —Завтра, — сказалаона, — завтра я приеду. Также, невозражаешь? Отведу дочку всад исразу ктебе!
        Онподнял заподбородок ее лицо итихо сказал:
        —Есть время. Подумать. Весь вечер иночь. Очень много времени длятого, чтобы тебе подумать, девочка!
        Нюта счастливо рассмеялась:
        —Ядолго думала, милый! Почти десять лет. Невпечатляет? — Потом она прижалась кего щеке иуверенно повторила: — Завтра. Утром.
        Онгромко сглотнул икивнул. Просто кивнул. Молча.
        Онасела вмашину ипомахала ему рукой.
        Аон еще долго стоял исмотрел вслед уже исчезнувшей сгоризонта машине сшашечками, незамечая, чтопошел крупный имягкий снег, усыпавший его непокрытую голову итемное пальто.
        Забыв отом, чтоон простужен идаже температурит ичто такая погодка может свалить его по-серьезному, даисвалит наверняка.
        Впрочем, какая погода…
        Жизнь перевернулась — аон пропогоду!
        Нюта ехала втакси исмотрела вокно. Вдомах горел свет, наверное, семьи собирались кужину, торопились сработы, голодные, усталые исоскучившиеся друг подругу. Мужчины сжадностью поглощали котлеты илипельмени, адети лениво инеохотно возили ложками втарелках ссупом иликашей. Загорался голубой экран телевизора, иотцы семейств, кряхтя, укладывались поудобнее надиваны, аих жены совздохом принимались мыть посуду ипроверять удетей уроки.
        Жизнь текла обычная, знакомая, размеренная. Идень был обычный — таких миллионы. Увсех. Или — почти увсех.
        Только неунее! Унее все было вновь — все. Нежность, затопившая сердце. Дрожь вногах, щемящее инезнакомое жжение вживоте, когда она вспоминала его руки ипоцелуи. Тревога занего — господи! Апроего простуду они совсем забыли! Жалость — онтам совсем один, вэтой полупустой казенной исерой комнате инаверняка хочет есть. Она-то голодна какстая волков!
        Иеще — ощущение счастья. Такое странное, такое новое, незнакомое — когда ты неодна иочень нужна кому-то.
        Ион будет думать отебе, тоже думать. Ивспоминать подробности этого странного, удивительного дня. Будет? Илинебудет? Умужчин ведь все по-другому…
        Потом ей вдруг стало страшно — неоттого, чтоих ждет впереди. Аоттого, чтосовсем скоро, примерно через час илидва, онаувидит мужа. Ией придется смотреть нанего, греть ему ужин, наливать чай, разговаривать и — врать! Врать каждую минуту, каждую секунду — чтовсе по-прежнему иуних продолжается прежняя жизнь.
        Кгорлу подступила тошнота. Онатряхнула головой — ерунда! Онатеперь совсем другая. Она — смелая, даже наглая. Решительная инаходчивая! Онатеперь будет лгуньей, нолгать будет почти легко, спочти чистой совестью.
        Иона низачто незахочет уже быть другой! Низачто!
        Потому что прежней она уже быть несможет.
        Потому что сегодня родилась новая женщина — нежная, трепетная, восторженная, страстная.
        Такая, окоторой непомышляла она сама. Даже всамых смелых ифантастических выдумках. Себя она просто незнала.
        Иэта женщина — она.
        То,что она совершила, незаботило ее совершенно. Никакого греха засобой она неощущала. Грех был тогда, когда она вышла замуж заГермана. Когда проживала сним все эти годы. Когда она жила сним безлюбви.
        Жила аморально, убеждая себя, чтотак живут многие.
        Какое ей дело домногих? Это — еежизнь. Иона унее одна. Ибудет вней так, какона решила.
        Будет восхитительно. Именно так. Потому что по-другому быть просто неможет!
        Всюночь она дрожала каквлихорадке. Всевремя зажигала ночник исмотрела набудильник. Вшесть невыдержала, встала ипошла накухню. Прижалась лбом кпрохладному стеклу, словно остужая свой невыносимый жар, истала смотреть вокно. Окна домов постепенно оживали изагорались, итакже медленно оживала все еще темная улица. Прошел троллейбус, почти прополз. Резво подкатил костановке автобус ивобрал всебя первых — несчастных изамерших — пассажиров, всееще дремлющих находу.
        Зажглись фонари тусклым, молочным светом. Иона увидела, какнаслабом свету кружит метель.
        Такона простояла долго, пока неуслышала плач дочки, исловно очнулась. Онабросилась вкомнату девочки. Лидочка плакала восне, иона положила ей руку налоб. Тагорела огнем.
        «Господи! — подумалаона. — Ведь сегодня…»
        Итутже устыдилась своих мыслей. Боже, какой кошмар! Онастряхнула оцепенение, разбудила дочку, поставила ей градусник, переодела влажную пижамку, дала аспирин изаставила выпить компоту.
        Онасидела накраю дочкиной кровати, гладила ее повлажным волосам идумала отом, чтовсе против нее. Против ее любви сама жизнь.
        Температура спала, идевочка уснула. Нюта прилегла рядом итоже задремала.
        Онаслышала, каквстал Герман, каклилась вванной вода, заглушая его громкое фырканье. Потом — звяканье посуды ихлопанье дверцы холодильника.
        Герман завтракал обстоятельно. Онаоткрыла глаза, поднялась скровати ипошла кмужу.
        —Лида заболела, — сказалаона. — Ауменя сегодня запарка. Тыбы несмог…
        Неуспела она закончить фразу, какон оборвалее:
        —Нет. Неполучится. Сегодня унас серия опытов.
        —Нопослушай! — отчаянно сказалаона. — Яже тебя… никогда непросила. Вконце концов, этоитвоя дочь тоже!
        Онотхлебнул кофе, поморщился ипокачал головой.
        —Вызови Зинку. Ейвсе равно нечего делать.
        Авот заэто — спасибо. Просто большое-большое. Огромное даже!
        Икакей самой непришло это вголову? Золовка всегда судовольствием оставалась сплемянницей.
        Ужевдверях, натягивая пальто, Герман осведомился:
        —Ачто сЛидочкой?
        Онаусмехнулась.
        —Нунадоже! Всеже спросил.
        Онтяжело вздохнул, осуждающе покачал головой исказал:
        —Надеюсь, чтоничего страшного.
        Онаснова подошла кдочке — такрепко спала.
        Онавышла вкоридор инабрала телефон Зины. Зинуона, естественно, разбудила. Танедовольно заохала, потом громко зевала инаконец согласилась.
        Онаоделась, накрасила ресницы, перемыла посуду, сварила манную кашу ивстала поддверью слушать звук проходящего лифта.
        Зина появилась через полтора часа, иНюта, схватив сумочку испешно выдав указания, выскочила задверь и, недожидаясь лифта, слетела поступенькам вниз.
        Наулице она поймала такси иумоляюще попросила водителя ехать «самой краткой» дорогой.
        Онавлетела вгостиницу иснова наткнулась на«коровий», тяжелый взгляд администраторши. Таснова потребовала паспорт, иНюта, усмехнувшись, протянулаего.
        Через пять минут она стояла подего дверью иснова пыталась угомонить громко бьющееся сердце ичастое, прерывистое дыхание.
        Яворский открыл дверь, Нюта упала ему прямо вруки иотчего-то заплакала, смутилась ивсе немогла поднять нанего глаза.
        Онгладил ее поголове точно также, каксовсем недавно она гладила поголове свою дочь, иприговаривал:
        —Какхорошо, чтоты приехала. Какхорошо, какславно! Ая, грешным делом… решил, чтоты передумала. Тыведь разумная женщина! — Иеще что-то нежное: — Умница моя, милая… Умница моя, разумница… Нет, неразумница! Совсем неразумница!
        Потом он усадил ее накровать истал целовать ее ладони, апотом затылок ишею, иона разумница-умница снова потеряла свою бедную исовсем неразумную голову…
        Нюту клонило всон, иона пыталась стряхнуть его — ейтак хотелось говорить сним, говорить бесконечно, говорить обовсем насвете — рассказывать ему освоем несчастном браке, очерствости мужа, одочке — такой чудесной иумненькой, оработе, которая ей совсем неинтересна, ноколлектив прекрасный, иэто надо ценить.
        Онслушал ее внимательно, иногда задавал вопросы, иона чувствовала, чтоему все интересно. Интересна ее жизнь — такая пресная, обыденная искучная.
        Потом он сказал, чтострашно, просто зверски голоден, иона расстроилась оттого, чтонепривезла ему завтрак — были сырники, остатки капустного пирога.
        —Лидочка любит, ия испекла. Господи, какая я дура!
        Онрассмеялся иответил, чтозавтракать они пойдут вресторан.
        —Нибольше нименьше! Помнишь, какмы ходили в«Арагви»?
        Помнитлиона? Дакаждую минуту, каждое мгновение того дня — самого счастливого дня всвоей жизни!
        Онибыстро оделись ивышли наулицу. Насоседней улице увидели небольшое кафе. Вкафе было пусто — завтракать вобщепите советский народ непривык, — иони сели всовершенно пустом зале изаказали борщ ишашлык.
        —Вотуж завтрак! — пошутилон. — Аты говоришь — сырники!
        Ещеони выпили белого сухого вина, иотеды итепла она почувствовала такую благость насердце, такое счастье вдруг охватилоее, чтоона вдруг словно очнулась — впервые ей пришло вголову, чтовсе это совсем скоро кончится. Ещепару дней, ну, неделя — ивсе! Онуедет, иона снова останется одна.
        Онувидел, какизменилось, словно остановилось, окаменело, болезненно искривилось ее только что веселое ирадостное лицо, истал смотреть нанее внимательно, пристально, накрыл своей ладонью ее руку и, наконец поняв, тяжело вздохнул ибеспомощно развел руками.
        Онивышли наулицу ишли молча. Ничего неспрашивая, онвстал наобочине иподнял руку. Редкие такси проносились мимо, аони все молчали, ирадость, веселье исчастье вдруг испарились, улетучились, словно дым откостра, унесенный внезапным ветром.
        Онастояла чуть поодаль, упрятав лицо вворотник, ией хотелось, чтоб он сейчас обнялее, успокоил, придумал какой-нибудь выход, откоторого все будут счастливы.
        Аон все держал вытянутую руку, илицо его было напряжено, почти скорбно иабсолютно непроницаемо.
        Наконец машина остановилась, иНюта села внее, неподняв глаз наЯворского. Оннагнулся, заглянул вокно исказал вдруг абсолютно непонятную идурацкую фразу:
        —Всебудет хорошо, Нюточка! — И,грустно вздохнув, неуверенно добавил: — Наверное…
        Онаподняла нанего глаза, онулыбнулся — жалко ирастерянно, иона сказала водителю:
        —Поехали!
        Имашина понеслась вперед сквозь внезапно начавшуюся метель — дальше, дальше… Вседальше отнего — даислава богу! Ейстало все ясно — ничего такого небудет! Никто несобирается менять свою жизнь. Ниради любви, ниради нее — тем более.
        Нюте стало так стыдно, чтоона бросила свою больную девочку, авсе это нестоило медного иломаного гроша, полушки, копейки.
        Онаотпустила Зину, которая доложилаей, чтобыл участковый, обычное ОРЗ, влегких чисто игорлышко красное, даито слегка.
        —Нуаты? Всеуспела? — спросила Зина, натягивая вприхожей высокие сапоги.
        —Успела, — усмехнулась Нюта, — всеуспела. Идаже больше того.
        Онанадела халат, вязаные носки, смыла тушь сресниц, стерла остатки помады илегла рядом сдочкой, которая снова крепко спала.
        Ееразбудил телефонный звонок, иона услышала сперва треск имолчание, иуже собиралась положить трубку, когда услышала голос Яворского:
        —Тыможешь выйти? Напару минут? Янаулице, усоседнего дома.
        Оначто-то залепетала, чтодочку оставить неможет, азоловка ушла инепонятно, чтоделать…
        —Чтоделать? — почти вскричалаона.
        Итутже ответила, чтода, сейчас выйдет, воттолько набросит пальто.
        Онаувидела Яворского удома напротив ибросилась ему навстречу. Онсхватил ее заплечи идолго смотрел ей вглаза. Аона плакала, плакала иизвинялась — непонятно зачто.
        Потом они зашли вподъезд соседнего дома, стали греть руки набатарее, ион все целовал ее заплаканное имокрое лицо.
        Говорил он — онамолчала. Говорил просвою жизнь — прото, чтоон немолод, нездоров, ранение дает осебе знать постоянно, ион замучен болями, особенно плохо бывает ночью, снасовсем нет, ион мечется покомнате. Акомната эта… тыб испугалась. Барак. Деревянный барак. Колодец наулице, топится печкой. Климат ужасный, нуда он привык. Жалованье «северное», ноижизнь там другая. Совсем другая там жизнь! Яблок зимой некупить. Правда, морошка…
        Онамолчала, уткнувшись ему вплечо. Темный драп пальто был влажным, почти мокрым, имелкие темные шерстинки попадали ей врот.
        —Иеще, — тихо сказалон, отстранил ее слегка, отставил отсебя изакурил, шумно втягивая папиросный дым. — Иеще, — повторилон, словно раздумывая. — Тампрожита жизнь. Многие годы. Иты должна понимать, чтожизнь эта… была полна событий.
        Онавздрогнула иподняла нанего глаза.
        Онневыдержал ее взгляда иотвернулся.
        —Таместь женщина, — твердо продолжил Яворский. — Мысней… много лет. Этонелюбовь, нет. Совсем нелюбовь. Даиона немолода. Инетак хороша, какты… — Онзатушил бычок оконсервную банку. — Немолода, нехороша. Но — друг. Мойбольшой друг. Сколько она вытягивала меня, сколько сомной мучилась! Госпиталя, перевязки, уколы. Ребенка неродила, чтобы отменя неотвлекаться. Семьей мы никогда нежили — янехотел. Сейчас — друзья. Или — родственники. Яникогда нескрывал, чтонелюблюее. Хотелось быть честным. Былчестным, ажизнь ей сломал. Ценил, уважал, восторгался, гордился. Она — врач. Прекрасный хирург. Замуж невышла — любила меня. Апретенденты были — ясними знаком. Икакмне теперь? Сказать, чтоедет комне молодая жена? Икуда, собственно, едет? Вхолодный барак? Изсвоих хором, изстолицы. Сдочкой — наСевер? Иеще. Твои родители. Точнее, отец. Икакмне смотреть ему вглаза? Даникак! Невозможно! Невозможно выглядеть такой скотиной, таким подонком! Разрушить твою семью, твою жизнь… Лишить дочку отца. Или — врать всем. Врать, изворачиваться, скрываться. Даикаконо будет? Я — ктебе, аты — комне? Развполгода? Реже? Чаще?
        Яворский замолчал, иНюта тоже молчала. Потом взглянула начасы, заторопилась — дочка может проснуться!
        Оназапахнула пальто, подняла воротник, иони вышли наулицу. Яворский проводил ее доподъезда, иНюта, подняв голову, посмотрела нанего иулыбнулась.
        —Завтра? Сутра? Яснова вызову Зину. Ну,если сЛидой все будет нормально.
        Онауже почти зашла вподъезд, остановилась, обернулась нанего ипочти весело сказала:
        —Семьи уменя нет. Этораз. Отец удочки… весьма условный. Онинезаметит ее отсутствия. Этодва. Родители… должны понять. Если им дорога дочь, тоестья. Врать… ну, этонесовсем так. Просто щадить другого. Север меня непугает, иморошка гораздо полезнее яблок. Яэто где-то читала. Анасчет вранья… дляменя так вопрос нестоит. Свои проблемы я разрешу очень быстро. Аты… здесь дело твое. Можно неврать, ащадить близких людей. Вопрос формулировки. Ноя тебе недаю советов, ни-ни! Иеще, — оначуть сощурила глаза иснова улыбнулась, — иеще. Позволь мне быть счастливой. Исебе — тоже. Жить безлюбви — аморально. Ибыть несчастными — отнюдь недоблесть, абольшая беда. — Нюта легкомысленно улыбнулась и, махнув рукой, зашла вподъезд.
        Яворский долго стоял уее дома, раздумывая отом, чтоэта молодая женщина гораздо мудрееего. Ичто насвете нет ничего важнее людского счастья. Даже купленного такой большой иотчаянной ценой.
        Триследующих дня она приезжала кнему — сутра, кактолько напороге появлялась безотказная Зина.
        Начетвертый он лег вгоспиталь — наконец нашлось свободное место. Онаприезжала вгоспиталь днем, растягивая свой обеденный перерыв. Лидочка пошла всадик, иГерман соизволил повечерам ее забирать. Онсинтересом иудивлением разглядывал жену — румяную, сблестящими глазами, делающую все нудные домашние дела судовольствием инепривычной легкостью. Онанапевала что-то, мояпосуду иподметая пол.
        «Хорошенькая какая», — однажды подумалон, глядя наНюту, вышедшую изванной.
        Однажды он зашел кней поздно вечером — немного робея и, каквсегда, прикрываясь шуточками.
        —Супружеский долг еще неотменен, — нарочито весело объявилон, вручая жене три красные гвоздики.
        Онаотложила книжку ипоглядела нанего сусталой тоской.
        —Идиксебе, Гера! — совздохом сказалаона. — Иничего себе непридумывай.
        Онпобледнел, дернул плечом исословами «ну ты сама все решила» вышел изкомнаты.
        Ивэтот вечер Нюта поставила окончательную точку всемейной жизни. Точку, облегчившую эту самую жизнь, наверное, имобоим.
        Оназакрывала глаза идумала отом, какэтот немолодой и, всущности, неочень здоровый человек, еемужчина, может быть так желанен, такстрастен итак прекрасен.
        Онавспоминала короткие часы, проведенные наскрипучей иузкой кровати гостиницы, иотстыда покрывалась мурашками — онаипредставить немогла, чтоспособна натакое! После, когда все заканчивалось, онабоялась посмотреть ему вглаза — такбыло неловко.
        Асмужем… Молодым, здоровым идостаточно интересным, то, чтопроисходило когда-то… Было стыдным отдругого — отпритворства, лицедейства, лицемерия.
        Онавспоминала, какей хотелось поскорее отодвинуться отнего, поскорее встать спостели. Поскорее забыть.
        Аздесь… Здесь было самым прекрасным минуты после — егоплечо, егопрофиль, егозапах иих тишина… Потому что говорить нехотелось. Даинебыло сил.
        Хотелось лишь одного — остановить это проклятое беспощадное время. Разбить все часы на свете.
        Толькобы лишнюю минуту, одну минуту… Разве так много?
        Еговыписали через три недели, сделав какие-то процедуры, манипуляции, окоторых он говорить стеснялся инехотел.
        Онапровожала его навокзале, инарод обходил их стороной — этидвое, немолодой мужчина исовсем молодая женщина, слились так воедино, такмонолитно, чтоказалось, разорватьих, разъединить несможет самая сильная сила.
        Ивсеже — объявили посадку, ихмурая проводница взглянула наних сурово, недумая скрывать презрения илизависти.
        Онзашел ввагон ивстал уокна. Онастояла напротив ипальцем чертила поладони — пиши!
        Онкивал, неотрывал отнее взгляда, наконец поезд медленно тронулся, иона пошла вногу сним, постепенно прибавляя шаг, ивсе равно уже непоспевала.
        Поезд давно исчез, растворился всумраке раннего зимнего вечера, аона все стояла, нечувствуя, какледенеют колени ируки.
        Потом, словно очнувшись, быстро пошла кметро.
        Аон еще долго стоял уокна подмерный иуспокаивающий стук колес идумал оней. Отом, какотчаянна, смела ипрекрасна его женщина. Кактрогательно ибеззащитно нежна иискренна. Каксложно все распутать ирасставить посвоим местам. Кактруслив иосторожен он рядом сней.
        Иеще отом, какон сильно ее любит.
        Так, как, наверное, любить ему еще недоводилось. Вовсей его долгой ивесьма бурной мужской жизни. Иеще — подарок это илибеда?
        Вотэтого он никак немог понять. Совсем. Иотэтого было немного страшно.
        Теперь Нюта жила отписьма дописьма. Сговорились — писать он будет наГлавпочтамт, довостребования. Двараза внеделю — нупожалуйста! Разве так сложно? Тыже, вконце концов, журналист! Чтотебе стоит написать?
        Вобеденный перерыв она неслась наКировскую. Всех девочек там уже знала влицо. Таня — милая. Смешная. Конопатая. Если письма нет, взгляд сочувствующий идобрые слова утешения. Мила — красавица, новсегда делает вид, чтовидит ее впервые. Ольга Самойловна письма вручает стяжелым вздохом: жизнь прожита, опыта много, аздесь — тайная любовь, сразу понятно. Иженщина эта, которой пишут, всегда своспаленными глазами, стаким ожиданием вглазах, чтопожалетьее, милую, только пожалеть, посочувствовать.
        Письма Нюта читала тутже, невыходя изГлавпочтамта, присев надеревянную скамью. Изапах сургуча, разносившийся позданию, былприятнее самого сладкого запаха цветов.
        Онаперечитывала письмо понескольку раз, потом клала его надно сумочки, наулице сумочку открывала снова ипальцами ощупывала драгоценную ношу.
        Адома складывала их вкоробку из-под польских туфель. Сверху лежали лоскутки, тесьма, бельевая резинка. Место, куда никто иникогда не заглянет.
        Поночам, заглянув вкомнату мужа иубедившись, чтоон крепко спит, онадоставала свои сокровища ичитала их снова сфонариком пододеялом. Какглупая, впервые влюбившаяся старшеклассница. Впрочем, впервые влюбившаяся — этоведь правда…
        Такая вот конспирация. Смешно. Зато после этого так хорошо спалось! Просто дивно спалось после этого.
        Письма… Всеего письма были такими светлыми, такими прекрасными, такими остроумными, трогательными ичасто наивными, чтоона, перечитывая их вдесятый итридцатый раз, ощущала себя самой счастливой насвете. Иерунда, чтоон немолод, нездоров итак далеко отнее. Теперь она неощущала своего одиночества. Ведь все эти годы, находясь рядом, только руку протяни, смолодым, здоровым иостроумным человеком, оназадыхалась оттоски, чувствуя их отдаленность друг отдруга, ихчужеродность, нежелание быть вместе вгоре иврадости, отсутствие потребности — физической идуховной — друг вдруге. Словно кто-то обрек их намуку совместного существования, одинаково тягостного — идлянее, идлянего.
        Онаписала ему обовсем — чтопроисходит наработе, проуспехи Лидочки всадике, проновую юбку: «Тыпредставляешь, какая удача — синяя вбелый горох! Иссовсем небольшой переплатой».
        Онотвечал, чторад заее дочку, советовал, какразрешить конфликт наработе, радовался ее удачной покупке. Егоинтересоваловсе, чтосней происходит. Ичто происходит унее вдуше. Онутешал ее какребенка, когда болела дочка, грустил вместе сней ирадовался тоже — вместе.
        Оначитала его письма, словно говорила сним вслух. Позвонить немогла — вего бараке телефона небыло. Онпару раз звонил ей наработу, но… Чтоэто заразговор — подпристальными взглядами сотрудниц?
        Приезжал Яворский примерно раз вдва-три месяца. Снимал недорогую гостиницу где-нибудь наокраине, иНюта ехала туда. Вэти дни она брала отгулы илибольничный иприезжала кнему ссамого утра. Пару минут они стояли вдверях ивсе немогли насмотреться друг надруга. Онавидела столько нежности вего глазах, столько боли… Истолько любви!
        Иногда он затевал разговор подкодовым названием «Наша стобой безнадега». Убеждалее, чтовсе, пора заканчивать, чтовсе это ведет некдобру, атолько кплохому. Чтопока еще есть шанс оторваться, отвыкнуть друг отдруга. Ей — устроить свою жизнь, вконце концов. Повторял пропропасть, проневозможность совместного будущего. Прото, чтоон будет только дряхлеть, аона — расцветать. Повторял страшновато звучащую цифру их разницы ввозрасте, аона закрывала ему рот ладонью имотала головой — нехочу ничего слышать!
        Однажды он выдал, что, вероятно, писать ей перестанет — пусть это жестоко, ноона, разумеется, переживет.
        Онарассмеялась иответила, чтотутже приедет кнему сЛидочкой исчемоданом. Апотом снова смеялась ивсе спрашивалаего:
        —Нучто? Испугался?
        Онответил, чтодавно свое отбоялся, аесли она это сделает, тоеще раз подтвердит, чтоона — сумасшедшая дура.
        Аона шептала, чтобежать отлюбви глупо иподло, ираз так случилось — тотолько благодарить судьбу, только «спасибо» завсе! Иеще твердила, чтосчастливей ее нет насвете ией наплевать нарасстояние иего возраст, данавсе наплевать. Ичто морщины его иседые волосы, идаже трость его она обожает. Аотголоса… унее, мол, вообще кружится голова!
        —Астремление кобщему дому? — удивлялсяон. — Утебя совсем его нет?
        Онамотала головой иотвечала, чтоэтого ей вполне достаточно.
        Онтяжело вздыхал, пожимал плечами иповторял:
        —Нуточно — сумасшедшая дура!
        Апосле этого сжимал ее плечи своими сильными руками, иона закрывала глаза, тая, расплавляясь, точно мороженое наблюдце, которое она полчаса «выдерживала» дляЛидочки возле включенной плиты.
        Однажды, провожая ее дотакси, Яворский посмотрел ей вглаза инедоверчиво спросил:
        —Слушай, атебе правда ничего больше ненадо итебя все устраивает?
        Нюта кивнула.
        —Никак неможешь поверить?
        Онпожал плечами.
        —Идаже этот… какего — адюльтер?
        Онарассмеялась.
        —Никакого адюльтера тут нет! Мужу своему я неизменяю, потому что мужа — вклассическом представлении — уменя нет. Такчто совесть моя чиста идуша спокойна. Чего, собственно, ивам желаю!
        Яворский покачал головой — ссомнением, осуждением? Удивляясь ее легкомыслию ибеззаботности.
        Герман смотрел наНюту сзадумчивым интересом, словно разглядывая неведомое насекомое. Однажды после ее «запоздалого» прихода («много работы, Нина болеет») спросил:
        —Слушай, ая тебе… немешаю?
        Она, неотходя отплиты, коротко бросила:
        —Нет! — И,обернувшись, добавила: — Наэту тему беспокоиться точно нестоит.
        Агде-то через полгода накухне сидела Зина исмотрела нанее странным взглядом — смотрела имолчала, просто наблюдая заней.
        Потом вдруг сказала:
        —Сядь. Несуетись!
        Нюта послушно села, сложила наколенях руки икивнула.
        —Ну! Что?
        —УГерки есть баба, — выдохнула Зина идобавила: — Думаю, чтотебе надо быть вкурсе.
        —Баба? — растерянно переспросила Нюта иулыбнулась. — Вотиславно! Язанего искренне рада.
        Зина округлила глаза ипокрутила пальцем увиска.
        —Тычто, рехнулась? Аесли там все серьезно? Баба молодая, красивая. Одинокая. Герку окрутит какнечего делать.
        —Ичто ты мне предлагаешь? — устало спросила Нюта. — Убить молодую, красивую иодинокую? Отравить мышьяком илидать вподъезде кирпичом побашке?
        Зина пожала плечами.
        —Ну,замужа… Как-то принято… биться. Неотдаватьже вчужие ицепкие ручки готовый продукт!
        Нюта вздохнула.
        —Зинуль, какое там «биться»… Жизни унас нет давно. Удерживать я небуду — пусть идет, куда хочет, ипусть будет счастлив.
        —Придумываешь! — раздраженно ответила та. — Нетуних жизни! Ачтоты, собственно, называешь «жизнью»? Страсти-мордасти? Цветы каждый день? Бессонные ночи? Что, объясни! Есть дом, есть ребенок. Авот скандалов нет. Имуж твой — непьяница инегуляка.
        —Гуляка, — засмеялась Нюта, — тыже сама сказала: есть баба!
        —Воттак иотдашь? Безвопросов?
        Нюта кивнула.
        —Сразу ибезединого. Иеще пожелаю огромного личного счастья.
        —Идиотка, — вздохнула Зина, — чтобы внаше вот время — итак, слегкостью, отдать хорошего мужа!
        Зина быстро засобиралась иушла, аНюта долго сидела, подперев лицо руками, идумала отом, чтотеперь она свободна! Совершенно свободна!
        Какое, господи, счастье!
        Герман ушел вНовый год — онатерла сыр на«Мимозу» и, услышав шум вприхожей, сполоснула руки ивышла туда.
        Оннадевал пальто, возле его ног стоял чемодан.
        —Сегодня? — спокойно спросилаона, вытирая руки офартук.
        Онмолча кивнул. Апотом, усмехнувшись, добавил:
        —Была безрадости любовь, разлука будет безпечали!
        Онапокачала головой.
        —Небыло любви, Гера, небыло! Вэтом все дело. Носегодня — как-то некомильфо! Через пару часов приедут Половинкины иродители. Чтоим сказать?
        —Отмени, — коротко бросилон, — кчему этот цирк?
        —Вотты иотменяй! — ответилаона. — Тыж унас главный клоун!
        Герман неответил, взял чемодан ивышел задверь.
        Нюта села настул, подумала инабрала номер родителей.
        Всеоказалось просто — всевдруг свалились стемпературой. Сначала Лидочка, потом Герман. Асейчас иунее раскалывается голова. Дурацкий вирус, косит всю Москву, слава богу, выеще неуспели выехать сдачи.
        Потом позвонила Зине:
        —Братец твой… только что хлопнул дверью. Вруках — чемодан. Такчто веселье, прости, отменяется.
        Зина помолчала, апотом выдала:
        —Ая тебе говорила. Сама виновата!
        —Сама, — легко согласилась Нюта извякнула трубкой.
        После ухода Германа ей стало так легко, чтоона, казалось, просто летала. Лидочка ухода отца словно инезаметила. Былравнодушный отец, нетравнодушного отца.
        Алименты он присылал попочте, аспустя год Зина сказала, чтоуГермана родилась дочь.
        Яворскому она написала сразу — смужем рассталась, точки поставлены, решение заним.
        Ондолго неотвечал, апотом написал, чтоэто ровным счетом ничего неменяет. Ивзваливать наее плечи такую ношу он неможет. Дела его неважны, нога болит все сильнее, иему все труднее ходить исидеть.
        Впрочем, онвскоре приехал, ножить унее отказался — каквсегда, снял гостиницу.
        Вте три дня она все время плакала, задавая один итотже вопрос:
        —Почему?
        Он,разозлившись, впервые закричал нанее, назвав идиоткой, непонимающей ситуации.
        Снова твердил проранение, прострашные боли имуки, прото, чтолучше небудет, абудет лишь хуже — иэто прогнозы врачей. Ичто «ходить заним ивыносить заним утку он непозволит».
        Ониразругались тогда впух ипрах впервые застолько лет, иона ушла отнего, бросив собидой, чтонавязываться несобирается иеще — чтоон трус ислабак.
        Писем небыло два месяца. Онабегала кпочтовому ящику попять раз надню. Караулила почтальоншу, переспрашивая, немоглоли письмо затеряться илипропасть.
        Наконец Нюта невыдержала ивзяла билет вМурманск. Вечером она привезла надачу Лидочку иосталась доутра — поезд уходил наследующий день вшесть вечера.
        Вседавно легли спать, аона все сидела вмансарде исмотрела натемное осеннее беззвездное небо.
        Незаметила, какподнялся отец, закурил, селрядом идолго молчал.
        Обамолчали. Потом он наконец сказал:
        —Нуичто дальше? Какбудешь жить?
        Нюта пожала плечами.
        —Какполучится. Точнее — каксложится.
        —Губишь себя, — коротко бросил отец, раскуривая новую папиросу.
        —Мояжизнь, — ответила Нюта идобавила: — Прости.
        —Летишь кнему? — тихо спросил отец.
        Онамотнула головой.
        —Напоезде.
        Отец закашлялся изатушил папиросу.
        —Он — хороший человек, — хрипло сказал отец. — Но… такой судьбы я своей дочери непожелаю. Ипотом, — добавилон, — оннеимел наэто права!
        Нюта улыбнулась:
        —Авот тут он совсем нипричем. Вовсем виновата я — ондолго сопротивлялся. Впрочем, виноватой я себя несчитаю. Таксложилось, пап, понимаешь? Значит, такая судьба…
        ВМурманске уже было совсем холодно, ипоперрону мела мелкая исухая поземка. Нюта вышла напривокзальную площадь ипоймала такси.
        Онасмотрела вокно, разглядывая город, гдеЯворский прожил столько лет. После Москвы Мурманск казался маленьким, тесным, провинциальным исерым.
        —Райончик — дерьмо, — сообщил таксист, — бараки, бараки. Отопления нет, воды тоже. Двадцать лет обещают снести. Анесносят. Гады, — злодобавилон. — Уменя батя там жил. Какзанемог, яего ксебе. Хотя тоже условия… — Онсовсем расстроился, вспомнив, видимо, «условия», ирезко затормозил унужного дома.
        Нюта расплатилась ивышла наулицу. Поземка, медленно поднимаясь, ужепревращалась вметель. Оназябко поежилась — даже взимнем пальто ветер ихолод пробирали докостей.
        Улица состояла изтемных, почти черных, деревянных бараков. Дваэтажа, дваподъезда. Играли дети, изкакого-то окна выглянула женщина, закутанная всерый платок, ипозвала сына домой.
        Нюта вошла внужный подъезд иподнялась навторой этаж. Вкоридоре пахло печкой, и, видимо, изкухни вкоридор вырывался густой пар идоносились запахи подгорелой еды. Настенах висели жестяные тазы, корыта, детские санки ивелосипеды.
        Деревянная лестница была темной ишаткой. Онаподошла кдвери итихо постучалась. Дыхание перехватило, иее качнуло всторону.
        —Открыто, — послышался женский голос.
        Нюта нерешительно открыла дверь иувидела Яворского, лежавшего наузкой железной кровати, сизмученным ипосеревшим лицом, сзакрытыми глазами иплотно сжатым отболи ртом.
        Возле него напростой табуретке сидела немолодая игрузная женщина, слицом простым иприятным. Одета она была втемную вязаную «старушечью» кофту иваленки, обрезанные посамую щиколотку. Седые волосы выбивались из-под темной косынки.
        —Приехала! — выдохнулаона. — Нуслава богу! — Онаподошла кНюте ипротянула ей крепкую рабочую руку скоротко остриженными ногтями. — Катерина, — представилась она и, подумав, нерешительно добавила: — Ивановна.
        Нюта кивнула исделала шаг вперед.
        —Плохоему?
        Катерина кивнула.
        —Плохой. Вбольницу нехочет, говорит, непоможет. Яставлю уколы. После укола он спит часа два, небольше. Есть отказывается, пьет только чай. Просит побольше сахару. Сладкого хочет, — грустно вздохнулаона. Кивнула настол, стоящий умаленького, подслеповатого окна. — Печенье купила. Овсяное. Мармелад. Думала, поест.
        Настоле, покрытом старенькой, почти «смытой» клеенкой, стоял чайник сзакопченными боками, ивтарелке лежало печенье ирозовый мармелад.
        —Раздевайся, — пригласила Катерина, — ая пойду. Онскоро проснется. Авам… поговорить надо… — Истала натягивать тяжелое драповое пальто свытертым пожелтевшим серым каракулем.
        Нюта кивнула.
        —Высоседка?
        Таусмехнулась:
        —Считай, чтода.
        Нюта покраснела досамых корней волос — онапоняла, чтоКатерина иесть та самая женщина-врач, прокоторую Яворский ей рассказывал.
        Онабросилась заней вслед, нагнала налестнице:
        —Простите!
        Таулыбнулась:
        —Зачто? Незачто! — Идобавила, сприщуром посмотрев наНюту: — Авы как? Надолго?
        —Я… — растерялась Нюта, — я, собственно… Заним, — выдохнулаона.
        Катерина посмотрела нанее икивнула.
        —Нуидобре! Иумница. Увас, встолицах, может, иоживет. Аздесь ему точно хана.
        Нюта села натабуретку истала смотреть наЯворского. Спал он тревожно, вздрагивая иморщась восне.
        Иногда что-то шептал, иона наклонялась, чтобы услышать.
        —Воды? Тыхочешь пить? — переспросилаона.
        Яворский медленно открыл глаза и, увидевее, кажется, неудивился. Егогубы дрогнули — вслабой попытке улыбнуться, иона услышала тихое:
        —Нюта! Тыприехала! Боже, какое счастье!
        Оназаплакала ивзяла его заруку.
        —Всебудет хорошо! — горячо зашепталаона. — Всебудет просто прекрасно. Ятебе обещаю, слышишь? Тыверишьмне? Нет, тыскажи, чтоверишь! Мыпоедем вМоскву, итам я сделаювсе! Вернее нея, аврачи. Военный госпиталь, военные хирурги — тебеже положено!
        Аон улыбался, сжимал ее руку икивал головой.
        —Конечно, верю, конечно. Какможно тебе неверить? Сумасшедшие, ониведь такие упрямые. Иты уменя — ослица еще та. Яже всегда тебе говорил.
        Наутро пришла врачиха изполиклиники — молодая, красивая. Сярко накрашенными губами.
        —ВМоскву? — недоверчиво переспросилаона. — Авы… хорошо подумали? — Иуставилась наНюту большими темными внимательными глазами. — Больной тяжелый, ранение непростое. Остеомиелит. Хлопот будет много. Уход, знаетели… неизлегких.
        Нюта кивнула.
        —Подумала. Вытолько помогите сперевозкой. Если возможно!
        —Сэтим поможем. Карета довокзала доставит. ИКатерина Ивановна наш бывший сотрудник. Атам, увас… Хотя можно связаться своенным госпиталем. Должны помочь. Все-таки инвалид войны!
        Уезжали через два дня. Нюта собрала его нехитрые пожитки — вещи, книги, бумажный пакет сфотографиями. Когда Яворский уснул, онаих достала. Наодной он стоял рядом сКатериной — обаеще молоды, иона, хорошенькая, глазастая икудрявая, смотрит нанего скокетливым вызовом идержит его подлокоть.
        Дорогу Яворский перенес неплохо — отдельное купе, Катеринины пирожки впромасленной бумаге. Когда он прощался сКатериной, Нюта вышла вкоридор истала смотреть наперрон.
        Почти всю дорогу Яворский спал, иона колола ему обезболивающие, поила сладким чаем ичитала вслух газету, купленную навокзале.
        Ондержал ее заруку ивсе приговаривал, чтоона «дурочка, дурочка». Изачем ей такая жизнь…
        Аона, засыпая отусталости иперевозбуждения, думала только ободном — чтоона дождалась своего часа. Наконец-то дождалась! Иверила, верила, чтовсе теперь будет хорошо!
        Потому что по-другому просто неможет быть. Нуестьже высшие силы насвете!
        Естьже тот, ктооценит их страдания имуки. Иотпустит им то, чтоони заслужили.
        Навокзале встречала столичная «Скорая» идва врача извоенного госпиталя.
        Устроив его впалате, онанаконец успокоилась иуехала домой. Следовало сварить куриный бульон, морс изклюквы ипринести ему чистое белье ипрочие причиндалы.
        Иназавтра приехать квосьми — переговорить спрофессором поповоду ее мужа.
        То,что должна делать любая нормальная женщина. Жена. Которая теперь занего вответе.
        Дальше начались хлопоты, которые Нюта называла «самой жизнью». Тоесть вее жизни наконец появился смысл. Вставала она теперь вшесть иготовила ему еду — только надень. Потом бежала вбольницу, кормила его обедом, говорила сврачами иснова сидела уего постели, держа его заруку. Онмного дремал, акогда открывал глаза… Смотрел нанее стакой нежностью иблагодарностью, чтоунее плавилось сердце. Ониговорили! Говорили обовсем насвете, какдолго, подробно иоткровенно могут говорить только старые, проверенные жизнью друзья иочень близкие люди. Вте дниони, казалось, обовсем переговорили — оего детстве, отом, какрослаона. Говорили олюбви, ноон отказывался говорить просвою «прошлую» жизнь. Только пунктиром, совсем коротко. Аона рассказывалавсе, повторяя снова иснова. Прото, каквсе эти годы любилаего, какпо-дурацки, нелепо «сходила» замуж. Какони жили сГерманом — неплохие вродебы люди, ажизнь неполучилась. Совсем небыло жизни… Слава богу, родилась Лидочка, иэто — единственное, зачто она ему благодарна. Проее родителей неговорили — обабоялись поднимать эту тему. Лишь однажды она обмолвилась — папа болеет, что-то там
спочками.
        Онотвел глаза. Аназавтра спросил:
        —Кактам Володя? — Идобавил: — Прости мою трусость.
        Профессор, накоторого они уповали, сказал жестко ибескомпромиссно — операцию делать нестоит, все-таки позвоночник, ичто изэтого выйдет — знает один только бог. Искать осколки — дело сложное, даинайдутсяливсе? Ктомуже можно затронуть спинной мозг. Итогда уже — все.
        Аони так рассчитывали, такнадеялись… ивсеже ему стало легче, ичерез полтора месяца она забрала его домой.
        Накануне она поехала надачу ирешила объясниться сотцом, понимая, чтомать поймет ее влюбом случае. Нуаесли инепоймет, товсе равно примет ее решение.
        Отец встретил ее молча, необнял исразу ушел ксебе.
        Онисматерью сели застол идолго молчали.
        —Бесполезно? — спросила Нюта.
        Мать вздохнула икивнула.
        —Думаю, да.
        —Ну,я пошла. — Нюта встала состула инаправилась кдвери.
        —Поелабы! — сболью вголосе предложила мать. — Посмотри, накого ты похожа!
        Нюта махнула рукой и, обняв мать, вышла задверь. Укалитки обернулась — мать стояла накрыльце исмотрела ей вслед. Вмансарде уотца горела настольная лампа.
        Онашла познакомой дороге — развилка, кривая сосна, «белый дом», песочница удороги, черная скамейка, ржавый велосипедик. Гдеего хозяин, вкого превратился? Шлаиплакала — горько, громко, вытирая ладонью бежавшие полицу слезы ручьем, ручьем — безпередышки.
        Настанции она купила два пирожка сповидлом — огромных, смужскую ладонь, золотисто-коричневых иеще теплых, жадно съела ивдруг улыбнулась, подумав, чтозавтра увидитего, изавтра он будет дома!
        Онавидела, какон счастлив — отее забот, оттого, чтоему стало легче, оттого, чтокомната, которую она длянего обустроила, тепла иуютна — кровать, плед, тумбочка сзеленым ночником.
        Накомоде она расставила его вещи — книги, фарфоровую статуэтку «пограничник ссобакой» ифотографию его матери, которую она вставила врамку.
        Онлег накровать изакрыл глаза — онбыл счастлив. Таксчастлив, какникогда вжизни. Только один вопрос недавал ему покоя: аимеетли он право наэто счастье? Зачто? Закакие заслуги? Ипритом — ценой ее жизни! Еемолодой жизни.
        Жили скромно — егопенсия иее зарплата. ИЯворский страдал, чтонеможет обеспечить «своим девочкам» достойную жизнь.
        АНюта смеялась иотвечала, чтоникогда «нежила так достойно».
        —Буду оправдывать свое паразитарное существование, — однажды заявилон.
        Разделили обязанности — теперь все Лидочкины уроки были нанем. Поход вмагазин, конечно, вближайший, ходить ему было трудней скаждым днем. Нохлеб, молоко, картошка — этобыло «его». Дальше он объявил, чтобудет готовить ужин.
        Иправда, после работы встречал ее горячей картошкой, почищенной селедкой илисваренными макаронами снатертым сыром.
        Накопили нановую стиралку, обновили пылесос, иэто тоже было нанем. Потом он взялся гладить белье — получалось, конечно, неочень, ноон старался.
        Нюта умилялась, какдитя.
        —Тывзвалил насебя самое тяжкое. То,что, честно говоря, всюжизнь ненавидела. Особенно — пылесос иутюг!
        Посубботам они ходили вкино иливпарк. Обаобожали начало осени, когда уже отступало короткое тепло бабьего лета иначинали желтеть икраснеть клены. Зимними долгими вечерами читали вслух — поочереди, всевтроем. Любили Диккенса, Голсуорси, Чехова.
        Ончитал лучше всех — свыражением, поролям, иэто было смешно итрогательно.
        Придя сработы, Нюта видела, чтоЛидочка сидит уЯворского вкомнате, возле его кровати, иони говорят очем-то — увлеченно истрастно. Оназамирала удвери илюбовалась намужа идочь.
        Ончасто лежал вбольнице, иона уже совсем ловко делала уколы иперевязывала раны.
        Кего выписке Лидочка пекла печенье илипирог, ион так хвалил ее стряпню, чтоона торопливо обещала: «Ещезавтра, хочешь теперь сяблоками?»
        Нюта махала руками:
        —Бога ради! Пожалей продукты исделай, пожалуйста, перерыв. После тебя — генеральная уборка накухне.
        Дочь обижалась, аЯворский качал головой:
        —Гдетвой такт, Нюта? Девочка так старалась!
        Деньги, которые присылал Герман попочте, Яворский предложил нетрогать, азавести Лиде сберкнижку.
        Онатак исделала, хотя даже эти жалкие шестнадцать рублей вхозяйстве навернякабы пригодились. Номужа она слушалась вовсем — онбыл длянее непререкаемым авторитетом.
        Нюта была счастлива, мучило только одно — неразрешенный вопрос сродителями.
        Когда она приезжала надачу, отец по-прежнему уходил ксебе, нежелая общаться. Мать снова вздыхала иразводила руками — отец все также считал, чтоон, Яворский, разбил ее благополучный брак изатащил ее «какдряхлый паук всвои ловкие сети».
        Онасмеялась.
        —Этоя соблазнилаего, мам. Я! Онпросто бежал отменя. Ноя догнала.
        Онарассказывала, какони счастливы вместе, какой уних лад илюбовь, какое уважение инежность друг кдругу, кактрогательно сложились его отношения сЛидочкой.
        Амать все качала головой, приговаривая:
        —Ачто дальше, Нюта? Нуеще лет через пять илисемь? Онбудет глубокий старик. Ктомуже больной. Тяжело ибезо всяких надежд. Аты останешься еще совсем молодой женщиной. Ивсе эти тяготы… будут натвоих плечах. Иты будешь расплачиваться своим здоровьем исвоим покоем. Ичто тебя ждет впереди?
        —Странно, — отвечала Нюта, — странно, чтовы так ничего инепоняли! Умные иинтеллигентные люди! Ивсе довас никак недоходит.
        «Примирение сторон» случилось наДевятое мая — святой день длякаждого, аособенно дляфронтовиков.
        Нюта уговорила Яворского приехать надачу. Сначала она услышала решительное: «Нет, обэтом иречи неможет быть. Считай меня трусом, подлецом, кемугодно. Яживу сего дочерью ивего квартире. Иотпервого ивторого страдаю так, чтословами необъяснить!»
        —Отпервого тоже страдаешь? — рассмеяласьона. — Хорошоты, однако, сказал!
        Апотом расплакалась.
        —Никому нет дела домоих мук! Ниотцу, нитебе…
        Это, пожалуй, была их первая серьезная семейная ссора.
        Анаутро он побрился, надел костюм ибелую рубашку исовздохом сказал:
        —Ну,если выгонит… Будет, наверное, прав. Ипотом, — задумчиво добавилон, — язаконченный эгоист. Такмучить тебя… надо хотябы попробовать!
        Оникупили торт ицветы ипоехали все вместе — Нюта надеялась, чтоприсутствие дочки смягчит ситуацию иЛидочка поддержитее.
        Отец обрезал кусты сирени. Увидев их укалитки, побледнел изамер сножницами вруках.
        Стояли каквкопанные имолчали — пообе стороны забора.
        Ситуацию, какипредполагалось, спасла Лидочка.
        —Дед! — закричалаона. — Тынам нерад?
        Отец вздрогнул, унего задрожал подбородок, ион хрипло крикнул:
        —Люда! Приехали… Гости!
        Выбежала охающая иахающая мать, всплескивала руками, целовала дочку ивнучку, аЯворскому, смущаясь, протянула руку.
        —Ну,здравствуйте, Вадим…
        Мать сНютой накрывали настол, отец болтал свнучкой, аЯворский курил накрыльце.
        Когда закусили ивыпили, Яворский, заядлый курильщик, снова вышел водвор, аследом заним вышел отец.
        Женщины, включая Лидочку, тревожно прилипли кокну. Отец подошел кЯворскому, селрядом сним наскамейку изакурил папиросу.
        Онидолго молчали, глядя перед собой, апотом начался разговор.
        Очем — женщины ничего неслышали. Даисуть разговора волновала их мало. Главное — ониговорили!
        Стех пор Нюту совсем отпустило, итревожилась она теперь только оздоровье мужа иродителей. Ее«вечно молодых пенсионеров».
        Имбыло отпущено всего восемь лет. Всего? Оначасто думала потом — такмало итак много. Мало оттого, чтонедолюбили, недоласкали, недоговорили. Мало было дней иночей, чтобы быть рядом ивместе. Сколько драгоценного времени ушло наее работу иего госпитали!
        Болезнь отнимала его унее… Болезнь игоды. Война.
        Онавспоминала, какдва раза он уезжал всанаторий — иопять безнее, ейтогда недали отпуск, инавторую путевку небыло денег.
        Аоднажды, когда Лидочка перешла ввосьмой класс, Нюта уехала сней наморе. Яворский отказался — июльская жара ему неподходила.
        Какони скучали друг бездруга! Каждый день она отстаивала напочте подва часа, только чтобы услышать втрубке его голос.
        Онавспомнила, какодна медсестра пожалелаее:
        —Вотже вам достается! Такой больной и… такой старый!
        АНюта расхохоталась тогда — такзаливисто, чтомедсестра покраснела.
        —Дачтовы, милая! Я — счастливейшая изженщин. Ужвы мне поверьте!
        Иногда он «прогонял» ее спать «ксебе», вбывшую детскую. Онаобижалась, непонимая, чтоон бережетее, чтоего мучают боли, истрадать водиночку ему значительно легче.
        Онакорила себя, что«взвалила» нанего домашнюю работу — емубыло наверняка тяжело, аон неподавал виду итак старался облегчить ее «женскую долю»!
        Онмного занимался сЛидочкой перед ее поступлением вполиграфический — оказалось, чтоон прекрасно рисует. Ауж ксочинению он подготовил ее так, чтоеще долго ее всем приводили впример.
        Последние два года Нюта ушла сработы иперевезла мужа надачу — тогда он почти перестал вставать, иона, укутавего, влюбую погоду вывозила вколяске водвор.
        Наплевав навсе дела, онасадилась возле его ног нанизенькой скамеечке, иони снова часами говорили ожизни.
        —Никак мы стобой ненаговоримся, — грустно вздыхалон.
        Аона улыбалась, гладила его пощеке идержала заруку.
        Обапонимали, чтоосталось ему совсем немного, ноэто было неотчаянье, акакая-то светлая грусть. Ониспешили — спешили надышаться друг другом, насмотреться, наговориться…
        Мать сотцом, чтобы немешать им, уехали вгород — отец ссылался надела иврачей.
        Ихпрощальное одиночество было прекрасным итихим. Стояли последние дни августа — теплые, совсем недождливые. Флоксы — красные, бордовые, фиолетовые ибелые — ужчуть подвядали, отцветали, темнели скраев. Азапах всаду стоял нежный итонкий, особенно после короткого теплого дождя иповечерам. Онзакрывал глаза ивдыхал их затихающий аромат.
        —Знаешь, — сказал он однажды, — уних нет запаха тлена — ну, какуобычных цветов. Есть только запах печали иеще… чего-то такого… Ну,уходящего, чтоли… прощального — наверное, так…
        Теперь она ставила ему вкомнату букет — вбелый глиняный кувшин сотколотым носиком.
        Икаждое утро стревогой смотрела наклумбу — аони опадали, темнели, ссыхались, теряя свой радостный, яркий, насыщенный цвет.
        Онпрожил еще всю осень, иона уже перестала верить вприметы ипрочие глупости, когда стоской смотрела наосыпающиеся цветы.
        Ушел он ранним декабрьским утром — таким светлым, дымчатым отлегкого морозца ипервого снега, таким солнечным иясным…
        Оназашла кнему вкомнату ивсе поняла втотже миг.
        Довечера она просидела настуле возле его кровати ивсе говорила сним просебя — очем? Еслибы ее обэтом спросили, онабы низачто невспомнила — ниодного слова, ниодного…
        Когда заокном стало совсем темно, она, словно очнувшись, подошла ктелефону ипозвонила своим.
        Напохоронах Нюта неплакала — небыло слез, отчего-то вот небыло. АЛидочка заливалась слезами ивсе приговаривала:
        —Какже так, папа? Зачем?
        Впервый раз назвала его папой, страдая оттого, чтонесделала этого раньше.
        Такмного было им отпущено! Такая густая концентрация нежности, ласки, понимания, заботы, любви… Этивосемь лет равнялись двум какминимум жизням. Нет, каждый их день был тождествен целой судьбе!
        Изавсе эти годы — тяжелые исчастливые — онаниразу непожалела обэтом.
        Лидочка вышла замуж навтором курсе — совсем рано, ночто поделать — любовь! Первого мальчика она родила через год, азатем ивторого, аспустя три года родился итретий. Итоже — мальчишка.
        Нюта помогала изовсех сил иотдуши — мальчишки заняли ее сердце, заполнили его безостатка. Онатревожилась, чтодочь вдруг несправится ибросит учебу, но, умница, справилась. «Гены отца», — сказала однажды Лидочка, иНюта вздрогнула, понимая, кого та имела ввиду.
        Потом умер Нютин отец, ачерез три года имама. «Совсем немогу безнего, — говорилаона, — незачем жить».
        Нюта горячо возражала, напоминала оправнуках, уговаривала вспоминать, сколько было лет счастья:
        —Ну,разве много таких женщин, какмы? Разве много таких счастливых?
        Номать медленно угасала, совсем нечувствуя интереса кжизни.
        —Ты — сильная, — говорила она дочери, — ая… оказалась изслабаков. Отец всегда был защитой, спиной. Аты — тыпривыкла завсе отвечать ивсех прикрывать.
        —Нет, — качала головой Нюта, — тытак ничего инепоняла. Вадим был главным ивсе решал. Он,анея, былспиной изащитой. Икаждый день, проживая сним рядом, ячувствовала себя самой любимой исамой защищенной насвете.
        Лидочка смальчишками теперь жила надаче — профессия позволяла ей работать надому: онаоформляла детские книги. Нюта брала внуков иуходила то напросеку, товлес, тонаречку. Домашние хлопоты ивечная суета совсем неоставляли времени нагрусть ираздумья. Только поночам она вспоминала свою жизнь имужа, словно прокручивая пленку назад — подробно, очень подробно, ссамыми точными деталями, помня все так хорошо итак ярко, будто вчера, словно судьба отпустила такую ясную память вблагодарность зато, чтоонаее, судьбу, только благодарила ивосхваляла.
        Засыпая, онаснова говорила сним, перебирая подробности дня — проЛидочку, промальчишек, пролес ипроречку.
        Иногда она «отпрашивалась» вМоскву: вте дни было два кладбища — родительское иЯворского. Оба — вразных концах города, поэтому поездка делилась надва дня.
        Ехала сначала кнему. Открывала тугую низкую калитку, садилась наскамейку и, чуть отдышавшись, говорила мужу:
        —Ну,привет!
        После поездок она успокаивалась, инасердце было светло иумиротворенно.
        Вечером звонила Лидочка иговорила, чтосовсем несправляется.
        —Мам! Ну,когда? Умоляю тебя, незадерживайся!
        Нюта смеялась иобещала приехать назавтра квечеру, сразу «после бабушки идедушки».
        Отстанции шла медленно, глубоко вдыхая свежий лесной воздух. Ивсе немогла надышаться, думая отом, какое это огромное счастье, чтомальчишки круглый год живут наприроде! Носкоро начнется школа, ивсе это кончится… увы!
        Нодолго грустить она неумела, ощущая жизнь какогромное благо — значит, будут наезжать после школы, навыходные! Впятницу вечером изавыходные они «наберут». Каквсегда делали сродителями.
        Дорога была известна домелочей — серый овальный валун удома сзеленым забором. Брошенный трехколесный велосипед — ржавый, забытый игрустный.
        Заросли уже отцветшего шиповника науглу Садовой иГерцена. Инаконец, «кривая» сосна. Которая ивправду была кривой и, конечно, задолгую жизнь так иневыпрямилась.
        Нюта подошла ксвоему забору, услышала звонкие голоса внуков, строгий окрик дочери иеще уловила знакомый исамый любимый запах — запах подвявших флоксов.
        Онаостановилась, закрыла глаза исильно втянулаего, этот запах. Ивэту минуту ее вдруг накрыло такой теплой имощной волной воспоминаний инежности, чтоунее слегка закружилась голова — наверное, отсчастья, чтовсе это вее жизни было…
        Онатолкнула калитку, идети, увидевее, тотчас прекратили скандал исрадостным криком бросились ей навстречу.
        Онаобнялаих, раскинув руки, целовала втеплые иродные макушки и, улыбаясь, смотрела надочь, стоявшую накрыльце. Асправа ислева, разросшись беззастенчиво инагло, ужедалеко отступив отзабора иупорно двигаясь надорожку, стояли цветы — розовые, бордовые, белые ифиолетовые. Ужечуть подвявшие, чуть потемневшие скраев, источая деликатный, совсем ненавязчивый запах.
        Ибыло понятно, чтонежной их прелести хватит надолго — ониеще будут встречать иЛидочку, иее сыновей, иих жен, и, наверное, ее, Лидочкиных, внуков.
        Итонкий их запах будет опять, снова иснова, кому-то очем-то напоминать…
        Дайбог, чтобы осчастье!
        Татьяна Тронина
        Ночь вдвоем
        …Дождик недождик, атак, какая-то нудная морось. Октябрьский вечер дышал знобким холодом. Отфонарей почерному асфальту расползался медными брызгами свет, нонеразгонял тьму, наоборот — онсвоим призрачным мерцанием приближал тоскливую осеннюю ночь.
        Промозглую тишину нарушал только стук каблучков. Последняя прохожая торопилась домой…
        Этобыла молоденькая девушка, очень молоденькая — недаром каблучки ее выбивали торопливую, порывистую, неуверенную дробь, словно сами туфельки удивлялись тому, чтоих хозяйка рискнула столь поздно выйти наулицу.
        Тоненькая, невысокая, вкоротком сером пальтишке, всером берете, натянутом добровей, сбледным личиком ибледными губами — девушка оглядывалась посторонам ссердитым, расстроенным выражением, словно заранее готовясь закричать надоедливым прохожим: «Отстаньтеже отменя!»
        Ноникто инедумал ей надоедать, улицы были пусты, иэто обстоятельство раздражало девушку неменьше.
        …Каким образом это невинное создание оказалось посреди ночного города, даеще безпровожатых? Непонятно. Но,наверное, даже самая благоразумная издевиц хоть раз вжизни, дапопадает впросак, переоценив свои возможности. Одна досадная мелочь начинает цеплять засобой другую — например, засиделась вгостях уподружки, заболталась, апотом опомнилась — богты мой, ауже ведь поздно! Апроводить — некому, ивстретить — вдруг тоже некому, остаться — никакого желания, нестерпимо хочется домой, гдевсе свое иродное… Нуивот, врезультате взбалмошная девица оказывается напустынной улице, ночью, одна, иее каблучки исполняют намокром асфальте прерывистое стаккато досады иупрямого отчаяния.
        …Рядом, поширокому шоссе, набольшой скорости иногда проезжали машины, заставляя девушку вздрагивать итесниться ближе кдомам. Некстати ей вдруг вспомнились сводки криминальных новостей — случалось, чтонехорошие люди иногда заталкивали девиц ксебе вавто, увозили далеко… Ужас-ужас. Снекоторым облегчением девушка свернула насоседнюю улочку — маленькую, узенькую. Тутмашины неездили ибыло совсем тихо, ноэта тишина теперь успокаивала — никогоже вокруг, значит. Иправда, даже любителей выпить пива налавочке ненаблюдалось, этахолодная осенняя ночь разогнала всех подомам! Жилые дома вокруг, исвет еще горит внекоторых окнах — такмирно, успокаивающе… Напоминая, чтоидевушку ждет уютное гнездышко.
        Нотут впереди неожиданно возникло препятствие — дорога была перегорожена железной сеткой. Засеткой, всвете фонарей жирно блестела мокрая земля, чернел вскрытый асфальт. Какие-то ямы сторчащими трубами…
        Девушка замерла, сизумлением рассматривая препятствие — этим днем его еще несуществовало!
        Ладно, плевать. Можно дворами обойти. Сжав губы, отчаянно сведя брови, девушка повернула впроулок.
        Тутстояла почти кромешная тьма. Пахло холодной сыростью. Девушка пробежала вдоль офисного здания счерными окнами, ещераз свернула. Дальше стоял особняк — старинный, пустой, весь впаутине строительной сетки — забытый, ждал который год реставрации. Какие-то звуки изокон — померещилось? Страшно… Ктотам, втемноте, — призраки илиживые?
        Бегом, бегом. Девушка свернула веще один заброшенный проулок изамерла, чуть неспоткнувшись, растопырив локти. Дорогу вместе стротуаром перегораживали машины. Очередное препятствие илинет?
        …Сначала-то она совсем неиспугалась, поскольку те две длинные черные машины, чтостояли поперек, выглядели чрезвычайно солидно. Наподобных авто должны разъезжать, поменьшей мере, дипломаты! Кроме того, возле машин стояли люди, тоже напервый взгляд солидные истрогие. Один изних находился чуть встороне, всвете скрещенных фар — какбудто радушный хозяин вышел проводить гостей… Да,напервый иочень беглый взгляд ничего страшного вэтой картине небыло, нотолько напервый… Вследующее мгновение девушка ощутила неясную тревогу — «гостями» являлись одни мужчины, всевчерном, скаким-то уж слишком однотипным выражением лиц. Мрачным исуровым.
        Один изэтих мужчин властным голосом приказал что-то, другой вдруг поднял руку, ираздался негромкий треск, вспышка… Атот, которого девушка приняла сначала зарадушного хозяина, схватился загрудь иупал — так, чтосвет отфар лег ему наспину крестом.
        Треск прозвучал неслишком громко, авспышка невыглядела слишком яркой, поэтому девушка сначала непоняла ничего, онапоинерции (скорей-скорей, домой!) сделала еще пару шагов, словно кто неведомый толкал ее вспину… Иоказалась всвете фар. Совсем близко купавшему «хозяину».
        Онаопустила голову иувидела, какструйка чего-то густого итемного, выползшая из-под тела, коснулась мыска одной изее туфелек. Надструйкой вхолодном воздухе курился легкийлегкий парок.
        Лишь тогда девушка смогла остановиться иосознала, чтонаее глазах только что убили человека. Треск икороткая вспышка были выстрелом.
        Машинально, подчиняясь привычке (ачто еще оставалось делать вэкстремальной ситуации?), девушка потянулась ксвоему карману ивытащила изнего мобильный телефон.
        Нолюди умашин тоже недремали, мгновенно встрепенулись, заметив припозднившуюся прохожую. Главарь, тотмужчина свластным лицом, обернулся ккиллеру ипоказал надевушку пальцем.
        Слов его девушка нерасслышала, хотя находилась совсем рядом, — страх лишил ее навремя слуха. Ноей иненужно было ничего слышать, внезапным наитием она поняла, чтоее тоже должны сейчас убить. Потому что она — свидетельница.
        И,пока киллер поднимал руку вовторой раз (точно каквкино, взамедленной съемке!), девушка, даже невскрикнув, развернулась имолнией помчалась назад — водно мгновение жажда жизни придала ей ускорение. Ивот уже кней вернулся слух…
        Приятный, глуховатый звук мотора сзади. Едут? Заней?
        Значит, наширокую улицу выбегать нельзя — инстинктивно догадалась девушка, потому что напрямой дороге машины догналибы ее водин момент. Онастаралась держаться возле домов иприпервой возможности свернула вочередной темный переулок.
        Каблучки ее теперь колотились обасфальт практически безпауз — дробное стаккато превратилось внепрерывное легато. Девушка нестерпимо хотела жить! Ибовтот момент, когда пистолет поднимался вовторой раз, целясь внее уже, онапоняла, чтодотого инежила вовсе, чтовек ее был короче однодневного полета бабочки. Алюбовь? Господи, онаже еще никого нелюбила даже…
        Ничего несделано. Иничего еще несбылось. Обидно, блин!
        …Она снова свернула, петляя, ещераз повернула куда-то, молнией обогнула какой-то длинный, темный, пропахший коммунальными ароматами тихий дом типа общежития — аднемон, наверное, гудит, какогромный муравейник… Перед глазами всумасшедшем танце плясали черные ижелтые круги — этоночь мешалась смертвым искусственным светом.
        Онауже очень далеко убежала оттого места, гдепроизошло убийство, онадаже смогла вполне ощутить, чтововремени ипространстве сумела оторваться отстрашного события. Только тогда она позволила себе чуть замедлить бег… Неужели избавилась отпогони?
        Девушка обернулась, смольбой вгляделась восеннюю ночь — тихо, безлюдно… ноэто ихорошо! Вздох облегчения уже был готов вырваться изее груди. Онаостановилась, дрожащими пальцами принялась нажимать кнопки нателефоне, который все еще сжимала владони… Надо срочно позвонить домой! Нонеуспела — вдруг заметила черную, чернее этой ночи, приближающуюся тень. Девушка сразу узнала этот плащ, этискупые, размеренные движения — о, ихуже незабыть, наверное, никогда… Телефон выскользнул изее влажной ладони ихрустнул, разлетаясь поасфальту осколками пластика.
        Итогда девушка снова побежала, стремясь обогнать время. Онаждала выстрела сзади… Надо было кричать, звать напомощь, ногорло стиснул ужас, ивместо крика изнего вырывалось только хриплое дыхание, смешанное скаким-то жалким, ничтожным писком.
        Девушка бежала, поминутно оглядываясь, икаждый раз все надеялась, чточерная фигура сзади исчезнет.
        Онже, еепреследователь, какбы инеторопился даже, словно несомневался — жертва отнего неускользнет. Иэто его методичное, упорное движение вперед напоминало механику робота, машины. Он,посути, ибыл машиной, запрограммированной убивать. Киллерже! — напомнила себе девушка. Убил того мужчину поприказу, теперь поприказу должен убить иее, каксвидетельницу. Ничего человеческого, живого, думающего самостоятельно, сочувствующего непроглядывало ниводном его жесте.
        Ноон нестрелял сейчас — этобыло странно. Почему? — опять мелькнуло вголове удевушки.
        Наверное, покаким-то особым, бандитским соображениям, неизвестнымей. Возможно, онхочет догнать непрошеную свидетельницу исвоими безжалостными лапищами пережать ее горлышко. Онотихо хрустнет, и — все. Нетвыстрела, нетпули, нетулик. Да,точно. Ктопотом догадается, чтоэти два убийства наразных улочках связаны между собой?
        Киллер неотставал. Ивего движениях попрежнему нечувствовалось усталости. Авголове удевушки тем временем завертелись отрывки воспоминаний изкогда-то прочитанных детективов. Ах,какпросто было тогда листать страницы иморщиться иногда недовольно — хм, тутсаспенса нехватает, авот тут — затянуто. Нозато теперь она сама — вцентре криминальной разборки! Ироль унее незавидная — роль жертвы.
        Вдруг девушка увидела яркую неоновую вывеску, подней — приоткрытую дверь. Малиновый свет, льющийся изщели, музыка… Там — люди!
        Непомня себя отрадости, девушка доковыляла изпоследних сил доволшебной двери, влетела внутрь.
        Иочутилась вобыкновенном ночном кафе.
        Дрянное заведение, надо сказать. Убогое. Поцарапанные пластиковые столики — даже клетчатых скатерок, обычных влюбой забегаловке, немогли наних накинуть. Парочка влюбленных вуглу… размалеванные девицы задругим столиком… бледный тип снеестественно густыми бровями потягивал какую-то фиолетовую жидкость, больше похожую начернила, нежели напитье. Застойкой снулый бармен перетирал стаканы… ну да, чтоже еще делать этим барменам!
        Всеэто девушка ухватила одним взглядом, авследующее мгновение — вкафе зашел ее преследователь.
        Может быть, всеэто только сон?
        Девушка дернулась кстойке, шепотом попросила убармена телефон. Бармен поморгал недоуменно, пожал плечами. Сообщил, чтотелефон — только служебный, вкомнате администратора, аадминистратора нет.
        Нуда, сейчасже увсех сотовые… Внезапно девушка осознала, чтоона упустила свой шанс. Еслибы она вбежала внутрь, ссамого начала зовя напомощь икрича, — ейбы поверили. Аесли она сейчас, спустя драгоценные секунды иминуты, поднимет шум, то… Странновато это будет выглядеть. Неповерят — вбежала, покрутилась, поспрашивала ипотом только напомощь стала звать. Пожалуй, засумасшедшую примут. Илиже… Илиона закричит, акиллер возьмет да иперестреляет тут всех?
        Тогда девушка попросила стакан чая. Бармен налил ей теплого желтого чая, глядя приэтом рыбьими, мутными глазами. Девушка решила: надо сесть иподумать немного, чтоделать дальше — пока она еще недала киллеру повода нападать здесь ипрямо сейчас. Авданный момент… надо передохнуть немного.
        Пошарила вкармане, положила настойку пару металлических монет — онигромко звякнули, заставив девушку вздрогнуть. Онасела застолик устойки, насамом виду…
        Еепреследователь словно читал мысли своей жертвы — онтоже был непрочь отдохнуть. Заказал себе кружку пива ирасположился возле двери, отрезая путь котступлению.
        Ах,какое наслаждение — сидеть… Ноги удевушки ныли невыносимо. Всеэти дурацкие каблуки!
        Постепенно болезненная дрожь, сотрясавшая все ее тело, утихла. Девушка, прихлебывая сладковатую бурду, осторожно косилась насвоего преследователя.
        Авот он несмотрел надевушку, хотя исидел лицом кней, онуставился вкакое-то неопределенное место настене. Такобычно ведут себя сильно задумавшиеся люди. Впрочем, никак нельзя положиться наэто расслабленное отрешение, только пошевелись — молниеносно прихлопнет, насмерть. Точно муху.
        Онаискоса рассматривалаего.
        Итак, этобыл мужчина лет тридцати пяти — сорока, сшироко развернутыми иприподнятыми плечами — какуспортсмена. Кружка пива почти терялась вего огромных, твердых ладонях. Черные волосы, чуть тронутые сединой, были густы иаккуратно подстрижены. Тщательно выбрит, черты лица правильны икрасивы, хотя ивполне заурядны — лицо актера второго плана…
        Вобщем, ничего отталкивающего (формально) вего внешности небыло, даеще этот спокойный взгляд, устремленный впространство… Какбудто отдыхает человек. Аведь он наверняка думает сейчас отом, каклучше иудобнее прикончить свою жертву. Онет, онненаотдыхе, оннаработе!
        Внезапно одиночество девушки оказалось нарушенным. Тотсубъект сгустыми бровями заинтересовался ею иподсел поближе, заее столик. Бедняжка встрепенулась, теша робкую надежду — авдруг этот бровастый поможетей? Субъект непредставился, нозато сходу, какбудто давний иблизкий знакомый, заговорил фамильярно. Потом, какбудто невзначай, накрыл своей ладонью ее руку. Девушка машинально улыбнулась (убрать руку илинет?), дребезжащим голоском ответила дежурной любезностью и, неснимая слица улыбающейся маски, зашептала освоей беде. Типсбровями вначале ничего непонял, нопостепенно, когда он вник вее отчаянный лепет — обубийстве, человеке вчерном (вон тот, да-да, тотсамый, чтозастоликом удверей!), опистолете, опросьбе позвонить куда следует (увас ведь наверняка есть сотовый?), — фамильярное выражение стерлось сего лица ион сам отдернул руку.
        Грубым ииспуганным голосом бровастый ответил, чтонеприятности ему ненужны — унего, дескать, своих итак полно, ивообще, каждый засебя, каждый засебя, детка… выпутывайся сама, адью.
        Бровастый водин глоток допил фиолетовую жидкость инервной походкой заторопился кдвери, словно вспомнив осрочном деле.
        Убийца, неотрывая взгляда оттрещины настене, усмехнулся ислегка качнул головой. Похоже, ондаже посочувствовал девушке.
        Онаеще раз осторожно огляделась. Девицы засоседним столиком ответили наее взгляд раздраженными гримасками. Плохие девочки. Испуганный, растерянный ипритом слишком приличный вид девушки, сидевшей неподалеку, — чрезвычайно им непонравился. Да,вероятно, онинеотносили себя кмаменькиным дочкам итерпеть немогли таковых.
        Богсними… Девушка заметила дверь втуалет. Точно, застойкой нависала портьера, азаней был виден коридор идверь сознакомым символом натабличке! Слабая надежда затеплилась всердце жертвы. Стараясь неделать резких движений, будто она находилась водной комнате созлобной собакой, девушка медленно встала из-за стола инаправилась всторону коридора.
        Убийца застоликом непошевелился. Только опять усмехнулся, кажется.
        …Кнесчастью, туалет оказался маленьким глухим закутком схлипкой дверкой, и — никакого намека наокно, вкоторое можно былобы выбраться. Глухие стены. Девушка улыбнулась растерянно, зачем-то спустила воду ивыскользнула наружу.
        Выглянула из-за портьеры — взале стояла тишина, ничего неизменилось. Всетеже лица — бармен, девицы, влюбленные, убийца скружкой пива.
        Авот слева… Девушка заметила еще коридорчик, ведущий вкакие-то подсобные помещения — кухню, вероятно. Остатки съедобных запахов защекотали ее обоняние… Авдруг там, дальше — второй выход? Осторожно, осторожно, нестучать каблуками. Девушка сделала один шаг влево, потом еще один шаг.
        …Она мчалась попустым полутемным комнатам идергала все двери подряд, пока одна изних неподалась ивлицо ей резко неударил холодный воздух.
        Задний двор. Всвете фонаря — помойка, глухие кирпичные стены идве огромные крысы, прыснувшие отмусорных баков вразные стороны.
        Нодругого пути, впрочем, несуществовало, идевушка побежала вдоль грязной сырой стены, испещренной убогими надписями. Онабежала насамых мысочках, стараясь ниединым шорохом ненарушить тишину этой мрачной ночи.
        Сзади густела тишина, только вот кошка какбудто мяукнула… Илискрипнула дверь закиллером, бросившимся впогоню?
        Высотный жилой дом перегораживал дорогу, идверь вподъезд была открыта, точно приманивая… илиопять заманивая.
        Девушка долго недумала — юркнула вподъезд ипобежала вверх поступеням. Темные пролеты, опять рисунки настенах. Пахнет кошками ижареным луком…
        Лихорадочно шаря постене, девушка отыскивала возле дверей кнопки звонков иизовсех сил нажимала наних, апотом торопилась дальше, боясь потерять время. Вдруг та дверь, которая откроется иподарит ей спасение, находится этажом выше…
        Звонки трещали коротко ипронзительно, нотишины задверями они немогли нарушить. Люди илиспали крепко, илибыли абсолютно равнодушны ктому, чтотворилось снаружи, они, наверное, какитот субчик изкафе, нехотели лишних неприятностей. Потому что ночные звонки — онивсегда связаны снеприятностями.
        Девушка потеряла счет этажам. Оназадыхалась. Склонилась надперилами и… иувидела внизу тень — огромной летучей мышью, беззвучно, тень мчалась поступенькам вверх. Он. Онникуда неисчез, этот человек спрофилем актера второго плана.
        Девушка вскрикнула едва слышно ибросилась бежать отнадвигающегося кошмара тоже вверх. Ночерез несколько пролетов она заметалась поплощадке последнего этажа. Вдвери она уже незвонила идаже кричать непыталась, потому что знала — бесполезно.
        Всвоих метаниях она спиной наткнулась наприставную железную лестницу, ведущую куда-то вверх, кпотолку.
        Развернулась и, цепляясь дрожащими руками заперекладины, стала карабкаться полестнице. Обнаружила люк впотолке, ощупью нашла задвижку, рванулаее, потом затылком иплечами уперлась вдверцу. Ита, кее безумной радости, поддалась. Девушка откинула люк, чувствуя, какпальцы купаются вмноголетнем мягком прахе, покрывающем пол чердака.
        Начердаке, какнистранно, было светлее, чемвподъезде — наверху, подчерными балками, мерцала тусклая лампочка… Пахло голубями, старой мебелью.
        Только сейчас девушка поняла, чтосама загнала себя вловушку. Ужздесь киллер расправится сней безвсяких проблем! Онахотела закрыть люк, нозадвижки состороны чердака неоказалось. Изабаррикадироваться невозможно — вокруг только старые плетеные кресла, ветхие этажерки — всетакое легкое, ненадежное. Детская коляска, стул безсиденья…
        Сдерживая рвущиеся изгруди рыдания, девушка бросилась надругой конец чердака, между тем каклюк заее спиной скрипнул, открываясь вовторой раз, идоушей девушки донеслось глубокое, мерное дыхание ее преследователя.
        Ивот он уже тоже барахтается внежной пыли, ивот он снова наногах итопает вслед засвоей жертвой…
        Девушка прыгала поскрипучим доскам, инстинктивно отбрасывая попадающийся наее пути хлам заспину, подноги своему преследователю, пытаясь тем самым хоть насекунду задержатьего. Онапо-прежнему очень хотела жить.
        Глазами девушка ощупывала мертвенную полутьму вокруг впоисках другого выхода, икогда все-таки увидела его — такойже люк вполу, — тоснова возликовала безмерно иизпоследних сил рванула этот люк насебя.
        Оннеподдался!
        Ужасная мысль мелькнула унее вголове — ачто, если иэтот тоже запирается только снаружи?..
        Оназастонала иеще раз рванула люк насебя, мысленно обращаясь кБогу, ещеккому-то — ктодоэтой ночи хранил ее маленькую жизнь… Илюк открылся. Мощное, ритмичное дыхание ее преследователя между тем уже слышалось рядом.
        Девушка неспустилась, аскорее — рухнула вниз, задерживая свое падение только руками, которые продолжали инстинктивно цепляться заступени железной стремянки, ведущей вниз. Ещеодна перекладина. Один шаг — ивотона, ровная поверхность.
        Девушка успела.
        Вернее — она почти успела спуститься вниз счердака напоследний этаж соседнего подъезда. Почти — поскольку вслед заней вподъездную полутьму потянулась сильная рука, иэта рука вжадном инетерпеливом рывке успела ухватить девушку заворотник пальто.
        Девушка повисла всумрачном пространстве надполом. Онаподняла голову вверх. Лицо мужчины было вполуметре отее лица. Двое смотрели друг другу вглаза. Она — смольбой, отчаянно, он — схолодным любопытством.
        Этодлилось пару секунд. Убийца несмог подтянуть жертву ксебе. Вэтот раз неуспел он — потому что девушка просто подняла руки ивыскользнула изсобственного пальто. Такящерки отбрасывают хвост, незадумываясь нинасекунду.
        …Она уже бежала вниз поступеням, мимо новых молчаливых квартир, искаждой ступенькой вее душе росли ожесточенное упрямство инадежда. Этовторое дыхание открылось унее — теперь, когда она надеялась только насобственные силы.
        Дверь второго подъезда выходила наширокую улицу — этохорошо, чтоневтот глухой двор. Отдолгой погони бегунья покрылась испариной — и, выскакивая изподъезда, онаожидала, чтохолод пронзит ее всю, мокрая рубашка нателе заледенеет моментально.
        Ноосенняя промозглая сырость неощущалась — только бодрящая свежесть, асней — возможность бежать легко ибыстро.
        Девушка неоглядывалась, онауже привыкла ктому, чтовспинуей, неотставая, дышит опасность, ейдостаточно было ловить засобой топот имерное, глубокое дыхание преследователя, имашинально, наслух, определять расстояние, отделяющее их друг отдруга.
        Пейзаж постепенно менялся — фонари все реже попадались наее пути, дома вокруг становились все более безликими иогромными. Окраина. Спальный район.
        Иопять, какназло, — ниодного прохожего. Неверные мужья уже давно вернулись домой, асобачникам еще рано выгуливать своих питомцев. Часбезвременья…
        Сейчас спасти девушку могла только быстрота ее ног. Дванеуловимых движения — итуфли были отброшены всторону.
        Теперь она бежала босиком, каблуки немешалией, пальто нестесняло движений. Такмаленькая юркая кошечка легко ускользает отгруды мускулов — злобного бульдога.
        Дыхание бегущего заней человека становилось все тяжелее игромче — итеперь девушка позволяла себе останавливаться нанесколько мгновений, чтобы отдышаться иосмотреться посторонам. Внезапно она заметила, чточерный ночной воздух становится прозрачнее, словно кто-то разбавляет его молоком. Неужели рассвет? Аей казалось, чтопрошло всего полчаса после убийства, свидетельницей которого она стала.
        Город кончался — впереди сплошной неровной полосой растянулся лес. Уженеостанавливаясь, девушка мчалась кнему — ейказалось, чтопоковру мягких опавших листьев она сумеет убежать далеко-далеко иникто ненайдет ее влабиринте деревьев.
        Вероятно, догоняющий ее человек почувствовал тоже самое — насколько ей лес показался желанным, настолько он нежелал оказаться внем, вглухой, гасящей все звуки полутьме. Какое-то шестое чувство заставило девушку оглянуться, ивовремя — убийца достал изкармана пистолет иуже поднимал руку. Знакомым блеском сверкала вэтой руке сталь. Тоска…
        Девушка охнула; беспомощно, бездарно споткнулась — исовсего размаха полетела намокрую скользкую дорогу — перед самым лесом.
        И,падая, онапочувствовала, чтосилы вдруг покидаютее, чтовспышка страха уничтожила последние изних — вотличие оттого, первого раза, когда она сумела стать стремительнее времени. Близость смерти каждый раз действует по-новому.
        Еепреследователь передумал стрелять, сунул пистолет обратно вкарман идаже замедлил шаги — теперь он мог догнать ее безпроблем. Егоогромные руки прикаждом шаге вырывались вперед, точно заранее готовились задушить свою жертву.
        Девушка неощущала боли отудара оземлю — вероятно, онаинеушиблась даже, впрочем, сомнительно называть такие падения удачными. Всеее тело точно парило вкакой-то невесомости, оноперестало подчинятьсяей, хотя мозг посылал нетерпеливые сигналы — бежать! бежать!
        Онамогла только тихонечко всхлипывать — жалко, беспомощно, устало.
        Когда убийца был отнее уже внескольких шагах (повремени — пара минут досмерти, наверное), онастянула сголовы свой серый беретик ипровела им погрязному имокрому лицу. Этакая прилежная паинька, которая даже смерть хочет встретить счистой мордашкой.
        Подсерым беретом, оказывается, пряталась копна рыжих, нет, даже огненных волос. Впредрассветном, мутном сумраке они сверкнули, каквстающее из-за горизонта солнце.
        Убийца остановился вполуметре отнее. Онпереводил дыхание перед тем, какшагнуть впоследний раз. Этияркие волосы почемуто смутили его — дотого он видел вдевушке лишь невзрачную серую мышку, которую совсем нежалко прихлопнуть. Этиволосы оказались слишком яркими, слишком красивыми. «Таквот ты какая!» — озадаченно подумалон. Аеще он немог невосхититься ее стойким характером, еесилой, еежаждой жизни.
        Онаплакала, онстоял надней… Кончалась ночь.
        Вдруг мужчина наклонился иподнял девушку своими железными руками — такберут наруки детей, чтобы успокоить. Положил ее голову ксебе наплечо.
        Оншел полесной тропинке инапевал что-то смутное низким, грубым, непривычным кнежности голосом — «ааааа, ааааа…» — ибаюкалее, ибаюкал. Аона плакала, лежа щекой наего плече.
        Онбольше немог причинить ей зла. После проведенной вместе ночи они уже небыли чужими друг другу.
        Валерий Панюшкин
        Мара
        Былхолодный зимний день вгороде Флоренции, изтех дней, когда туман сползает схолмов кАрно, камень становится мокрым бездождя, японские туристы одеваются вполиэтиленовые плащи цвета Микки-Мауса ихочется повеситься. Спасаясь отэтого желания, язашел кприятелю, априятель повел меня кдругому приятелю, атот повел ктретьему, апотом вбар, ивсюду мы выпивали.
        Тотпамятный день я помню фрагментами иурывками. Бар, например, принадлежал парню поимени Антонио ирасполагался втакой тихой улочке, чтониодна натоптанная туристами тропа поэтой улочке непроходила. Поставленный награнь банкротства Антонио решил обратиться вместное общество геев илесбиянок свопросом:
        —Авам есть, ребята, гдесобираться?
        —Давроде какнеочень-то, — честно ответили геи илесбиянки.
        Истех самых пор принялись собираться уАнтонио, обеспечив ему спокойную старость. Кроме геев илесбиянок, вбар ходили только друзья Антонио, тоестьмы. Втот самый зимний вечер Антонио познакомил меня сдевушкой поимени Мара. Былали она красавицей? Скорее нет. Скорее дело вневероятной нежности, вособенном выражении ее лица ифигуры, которое удругих девушек бывает, только когда они неожиданно вскрикнут отиспуга иливосторга.
        После легкой ипродолжительной беседы я предложил Маре пойти сомной прогуляться, благо туман сползает схолмов кАрно икамни мокры бездождя.
        —Тысимпатичный человек, — сказала Мара, — ноя непойду стобой гулять, потому что негуляю смальчиками.
        —Этопочемуже? — притворился я идиотом.
        —Потому что я лесбиянка.
        —Почему это, если ты лесбиянка, тебе нельзя гулять смальчиками? — притворился я идиотом еще раз. — Вконце концов, если ты неможешь просто погулять сприятным человеком погороду, авсе время думаешь осексе, торади такой красавицы, какты, яготов стать женщиной.
        Мара засмеялась:
        —Тынесможешь.
        —Конечно, смогу.
        —Тогда первым делом поверь, что, если ты изменишь внешность, утебя изменится жизнь.
        Ия поверил. Явзял убармена Антонио машинку длястрижки волос (тогда уменя еще были волосы) ипододобрительное гиканье пьяной компании постригся налысо. Ижизнь уменя изменилась. Мара взяла салфетку, смела мне сплеч состриженные волосы, сняла свешалки мою куртку, закутала меня внее, взяла заруку, имы пошли гулять.
        Небольно-то много мест есть вгороде Флоренции, куда поздним вечером может зайти влюбленная пара. Мыпобывали повсюду: вкафе Пашковски, гдеграппа вдвое дороже, вклубе Стоунхендж, куда пускают попластиковым карточкам, иурыжей датчанки барменши Ло, гдевисит надголовою морской колокол, чтоб отзванивать счастливый час. Ещемы были накакой-то бразильской дискотеке, гденам запретили танцевать вклетке длядевчонок-заводилок. Глубокой ночью мы выпили кофе навокзале Кампо ди Марте. Мыбыли чудовищно пьяны. Япредложил Маре отправиться комне вгости.
        —Тыже обещал стать женщиной.
        —Аразве женщина неможет пригласить подругу вгости?
        —Может, такчто вгости мы поедем комне, — Мара улыбнулась изатолкала меня внарочно подошедшую электричку. Вэлектричке мы целовались, иМара спросила, естьли уменя презервативы.
        —Чего? Тыже лесбиянка? Яже женщина иликак?
        —Ялесбиянка, тыженщина, почему ты думаешь, чтомы неможем заниматься любовью?
        —Подожди-подожди, если я женщина, тооткуда тогда уменя взялась эта штука, накоторую надевают презерватив? Имогулия, женщина, заниматься этой штукой стобой любовью, если ты лесбиянка?
        Мывсе-таки были великолепно пьяны, иМара сказала:
        —Подумаешь, эташтука! Умногих женщин бывает эта штука. Тыможешь заниматься любовью чем хочешь, только недумай главную мужскую мысль.
        —Какую?
        —Недумай, хорошийли ты любовник.
        Ия перестал думать, хорошийли я любовник.
        Мара жила загородом вкрохотном местечке навершине холма, встаринном пятиэтажном доме напятом этаже. Домстоял насамом краю обрыва, поэтому, когда я вышел набалкон вМариной спальне, духзахватило, иголова пошла кругом. Кроме ожидаемой высоты дома, подмоими ногами была еще крутая пропасть, скала, поросшая миртом, долина, поросшая чернильными влунном свете кипарисами, адальше насамом горизонте — горы.
        —Красивые горы, — сказал я Маре, когда она подошла комне сзади иположила мне подбородок наплечо.
        —Этонегоры. — Когда она говорила, ячувствовал плечом ее слова. — Сначала я пойду вдуш, апотомты. Твое полотенце будет синее.
        Едва она ушла, яснова взглянул надалекие горы исужасом понял, чтогоры шевелятся. Расползаются, передвигаются. Явсе-таки был очаровательно пьян инепреминул подумать, что, может быть, женщины вообще всегда видят горы движущимися. Чтовот я стал женщиной, чтоподруга моя принимает душ, горы движутся, завтра мы проснемся, аземля совсем нетакая, какую я знаю, чтостраны все поехали, чтоправительства понятия неимеют, ктотеперь кем должен управлять, чтонесчастные пограничники съехали сосвоими контрольными полосами всамую глубинку.
        Мара подошла комне мокрая итеплая, вхалате, босиком:
        —Ну,ты идешь?
        —Горы движутся.
        —Этонегоры. Приходи.
        НаВостоке стало всходить солнце. Ябыл восхитительно пьян вту ночь ипоэтому непомню, сколько времени стоял набалконе надпропастью, смотрел насолнечные лучи идвижущиеся горы. Важно, чточерез какое-то время сизменением света облака нагоризонте перестали притворяться горами ия наконец понял, чтоони негоры, аоблака.
        Явошел вспальню, Мара спала, халат валялся наполу возле кровати, инахалате спала кошка. Япошел вдуш, моеполотенце было синее. Ядолго стоял поддушем, имне приятно было чесать ладони обоставшуюся наголове отволос стерню. Потом я вернулся вспальню, легпододеяло кголой девушке, онаобняла меня, непросыпаясь, ия заснул стем радостным чувством, которое заставляет человека улыбаться восне. Такзасыпают дети взаваленных игрушками детских комнатах подпуховыми одеялами, поцелованные мамой наночь, сплюшевой собачкой вруке. Такзасыпают женщины, обняв любимого человека всеравно какого пола. Мужчины так незасыпают никогда. Пока человек мужчина, ондаже инедогадывается, чтоспит тревожно, чтовосне хотелосьбы иметь оружие подрукой, чтопроваливаться всон почти также неприятно, какумирать.
        Мыспали дополудня. Еслибы, проснувшись, яподумал, хорошийли я любовник, тонаверняка сталбы приставать кМаре, ноя ничего такого неподумал, мыпросто встали, сварили кофе, кошки вее доме свободно разгуливали постолам, кошкам ничего незапрещалось.
        Мыпоговорили прокошек. Уменя было волшебное чувство затерянности. Чтовот сижу вгородке, прокоторый известна только одноименная марка вина, никто насвете незнает, гдея. Сижу вженском халате, говорю прокошек сдевушкой, скоторой вместе спал, недумая, хорошийли я любовник.
        Мыпоехали кморю. Этосовсем недалеко, полчаса намашине посерпантинам среди холмов. Мара вела старенький «Фиат». Ясмотрел вокно икурил. Пообедать мы остановились вкрохотном сельском ресторанчике. Спотолка свисали окорока. Мынемного выпили. Уменя было чувство затерянности, окотором я сообщил Маре, иМара улыбнулась:
        —Ты,кажется, действительно становишься женщиной.
        —Почему это?
        —Ну,потому что это такое детское чувство, когда мама ведет тебя взоопарк заруку, аты шагаешь, крутишь головой, ешьсладкую вату ипонятия неимеешь, гдеты сейчас, каквернуться домой. Иесли ты вдруг потеряешься, топросто остановишься, гдепотерялся, будешь плакать иждать, пока подойдет полицейский. Илимама найдет тебя. Илипросто какой-нибудь прохожий, прокоторого ты сразу подумаешь, чтоон хороший человек, ибылобы очень славно жить унего вдоме, итам, наверное, есть много интересных игр и, может быть, даже собака.
        Якурил исмотрел насвисавшие спочерневших балок окорока:
        —Тыдумаешь, что, если бросишь меня сейчас вэтой дыре, ястану плакать, пока непридет полицейский?
        —Нет, конечно, тынемедленно обратно станешь мужчиной, будешь видеть смысл жизни впринятии ответственных решений, опять поверишь, будто решение любой проблемы просто измеряется вденьгах, изабудешь обомне.
        Когда Мара говорила, никогда нельзя было понять, шутит она это иливсерьез. Оназаплатила заобед. Мыпоехали дальше. Пляжи вВиареджо были пусты, дултакой сильный ветер, что, когда мы выходили измашины, надголовами нашими оборвало какой-то дурацкий флаг иунесло набалкон старинного отеля ванглийском стиле, непомню, какназывается.
        Мыгуляли попляжу. УМары развевались волосы иполы плаща, уменя мерзла бритая голова, ия купил шляпу. Ветер немедленно сорвал шляпу уменя сголовы иунес приблизительно тудаже, куда ифлаг. Тогда я купил кепку иогорчился. Мнепочему-то казалось, чтовшляпе я буду счастлив, авкепке нет.
        —Чтоты думаешь онас? — вдруг спросила Мара.
        —Вкаком смысле?
        —Ну,всмысле, этонавсегда?
        —Навсегда ничего небывает, — тутя чуть было неназвал Мару деткой иликиской, илималышом. — Есть пляж вВиареджо, зима, ветер, мыстобой обнявшись, вспышка, остановись мгновенье.
        —Тыговоришь какмужчина.
        —Прости? — яспросил илиизвинился?
        Мара начала объяснять, что, поее мнению, главная разница между мужчиной иженщиной такаяже, какмежду кино — ивидеопленкой. Наэкране кино отвидео ничем неотличается, итам итам движущаяся картинка, только умужчины она состоит изотдельных кадриков, какнакинопленке, ауженщины никогда непрерывается, какнавидео.
        Япереспросил несколько раз. Янепонимал, вчем разница. Онадрожала. Отхолода? Отволнения? Мызашли вкафе, ивсе кафе вэтой истории сливаются дляменя внепрерывную линию столиков исалфеток, запаха кофе ижареного чеснока навсегда.
        Мара говорила, что, заталкивая меня вчера вэлектричку, представляла себе всю нашу жизнь, чтовот сейчас мы займемся случайным пьяным сексом, анаследующее утро нам будет неприятно друг надруга смотреть, такчто мы расстанемся, даже необменявшись телефонами. Или, наоборот, мызаймемся случайным пьяным сексом инеожиданно неопротивеем друг другу наутро, итогда она выйдет заменя замуж и, может быть, даже родит детей, ейбудут продолжать нравиться девушки, янебуду придавать этому значения, несчитая лесбийскую любовь изменой.
        —Тыправда все это думала? Ая-то, дурак, просто садился вэлектричку.
        —Угу, — Мара отхлебнула капучино изчашки, губы унее были измазаны вмолоке, — апотом ты просто стоял набалконе, принимая облака загоры, просто спал сомной водной постели, просто завтракал, просто ехал наморе. Яже говорю, утебя жизнь разваливается накадрики.
        Мывернулись кней домой истали жить вместе. Япозвонил вуниверситет, гдеработал ассистентом профессора, исказался больным.
        —Поехал вВиареджо навыходные изаболел, профессор, простите, незнаю, сколько это займет времени.
        —Передавайте ей привет отстарика, — улыбнулся профессор втрубку.
        Натретий день вее маленьком городке сомной стали здороваться вбаре ивбулочной, безвопросов выдавая мне обычный мой завтрак иобычный сорт хлеба. Мыпо-прежнему спали, обнявшись, но, поскольку я недумал, хорошийли я любовник, уменя небыло нималейшего стимула заниматься сМарой любовью. Мысовсем нерасставались пять дней, анашестой день она пошла кврачу. Язавтракал вбаре один. Кофе, апельсиновый сок, теплая булка, газета. Ясовершенно незадумывался, накакие деньги стану жить, вернусьли вуниверситет, иесли вернусь, токогда. Комне подошел человек сседою ухоженной бородой, похлопал поплечу исказал:
        —Просто задержка. Неволнуйтесь, молодой человек, ваша аморетта небеременна.
        —Язнаю, — сказал я человеку сбородой.
        —Тыбыла угинеколога? — сказал я Маре, вернувшись домой.
        —Да,ложная беременность, какутаксы. Таксы очень эмоциональные собаки, тызнаешь?
        Наследующую ночь мы просто лежали впостели, обнимались иразговаривали. Клянусь, янетрогал никаких ее эрогенных зон, нопосреди фразы она вдруг изогнулась, словно вприступе падучей, заплакала, поцеловала меня исказала, чтоб я непугался, потому что это эмоциональный оргазм.
        Яносил ее вещи, потому что мои все остались вгороде, инебыло нисил, нижелания ехать заними. Япочему-то был уверен, чтотак мы теперь ибудем жить, иникогда ненадо будет никуда ехать досамой старости исмерти.
        Потом уменя заболел зуб. Местный дантист отказался лечить меня безстрахового полиса, страховой полис остался вофлорентийской квартире. Двадня я терпел боль, мешая виски собезболивающим. Нонатретий день отболи стал терять сознание. Мара посадила меня вмашину, отвезла вгород, остановилась удвери моего дома. Ябыл вженском свитере. Мара сказала:
        —Янебуду затобой приезжать. Вылечишь зуб, приезжай сам счемоданом.
        Япомню, кактаяли заподнимавшимся автомобильным стеклом ее губы, глаза, волосы, собранные впучок подсмешную клетчатую кепку. Когда стекло поднялось доконца, тихонько вконце стукнув, лицо моей любимой (amoretta) сменилось отражением бутика Hermes, обосновавшегося втогдашнем моем доме.
        Якней невернулся.
        Маша Трауб
        Чужая кухня
        Когда я стала подрастать, мама все реже отправляла меня кбабушке. Говорила, чтобабушка уже старенькая, сердце больное ией будет сомной тяжело. Насамом деле мама боялась, чтомоя детская восторженность, мойидеальный детский мир, стутовником, Фатимкой, пирогами икурицей, водин момент могут рухнуть. Яуслышу то, чтонепредназначено длядетских ушей, пойму, чтоневсе живут счастливо. Онабоялась, чтоя узнаю, почему тридцатилетние женщины превращаются встарух оттяжелой работы, почему некоторые девушки бросаются вТерек, боясь гнева отцов ибратьев. Почему многие сбегают издома ионих никто никогда невспоминает, какбудто их инебыло. Онаменя защищала, оберегала. Хотела, чтобы вмоей памяти осталось только кизиловое варенье, добрая Варжетхан, любящая иуважаемая вселе бабушка, открытые дляменя настежь ворота соседей ивсепоглощающая, абсолютная любовь, которой окружили меня там икоторую немогла дать мне мама привсем желании. Ноя ныла иканючила. Яхотела уехать туда, гдевсегда тепло исолнечно. Гдевкусно ивесело. Гдеможно сутра допозднего вечера бегать подвору встарых сандалиях исмотреть назвездное небо, которое висит
низко-низко — руку протянешь идотронешься.
        Мнебыло уже лет девять, ия, конечно, многое понимала. Нонетак, какдумала мама, — всееще подетски. Яуже точно знала, чтоесли ты заговоришь смальчиком, тообэтом будет знать вся деревня ипридется выходить занего замуж. Знала, что, если мальчик мне разонравится, явсе равно несмогу вернуться домой. Чтоменя могут украсть вдругое село, итогда тоже нельзя будет вернуться домой. Аеще я знала, чтообязательно должна родить мальчика, непременно мальчика, потому что если девочку, тоэто будет очень плохо.
        Жизнь смамой вМоскве ижизнь сбабушкой вселе никогда непересекались вмоей голове. Здесь было одно, там — совсем другое. Итам мне нравилось больше. Каждый день что-нибудь происходило, то, чтозавораживало, пугало ипритягивало.
        Нанашу улицу переехала семья. Онижили почти напротив ипервое время сторонились соседей, хотя мы сФатимкой подглядывали вщели ворот ипопоручению Фатимкиной мамы приносили им пироги извали их вгости.
        Переехавшая внаше село семья была мусульманской. Чтоэто означало, мынепонимали, иэто разжигало интерес еще больше. Насамом деле причина была вдругом. Когда они только приехали, тоустроили длявсех соседей праздник. Такого мы никогда невидели.
        Семья — трисестры, мать имладший сын Руслан — жила безотца, безхозяина, который, какговорили, умер. Руслан вродебы считался главой, нобыл самым младшим, атри его сестры оставались старыми девами. Ихникто небрал замуж.
        Ониустроили праздник. Разожгли водворе костер, поставили нанего огромный таз сводой. Доэтого Руслан сидел водворе ивбивал вкастрюлю, которая была таких размеров, каких мы сФатимкой никогда невидели, гвоздь.
        —Зачем он кастрюлю дырявит? — спросила я Фатимку.
        —Незнаю, — ответилаона. — Может, сито хочет сделать?
        —Такую красивую кастрюлю испортил!
        Потом сестры уложили вдырявую кастрюлю манты ипоставили натаз сводой, чтобы они готовились напару.
        Насамом деле мы незнали, какназывается это блюдо, намрассказали. НассФатимкой отправили помогать соседям, имы, открыв рот, смотрели, каксестры имать Руслана ножами режут мясо — непроворачивают намясорубке, арежут. Мелко-мелко, пока оно непревратится вфарш. Потом они налепили изтеста кружки иположили наних мясо, защипали особым способом сверху ивыложили вэту дырявую кастрюлю. Вдруг, когда мы сФатимкой сидели налавке, таращились насестер инакастрюлю, сестры сматерью ушли вдом, бросиввсе, аРуслан разложил водворе маленький коврик иначал кланяться. Онговорил наязыке, которого мы непонимали. Онпокланялся, апотом какнивчем небывало пошел колоть дрова. Аего сестры имать вышли издома ивернулись кприготовлению угощения длясоседей.
        Намдосталась первая порция диковинных мантов изстранной кастрюли. Онибыли очень вкусные: горячие, обжигающие соком испециями.
        —Похоже напельмени, — сказалая, потому что мама вМоскве покупала мне замороженные пельмени вмагазине.
        —Ачто такое пельмени? — спросила Фатимка.
        —Тоже самое, только маленькие.
        Праздник удался. Женщины оценили манты, хоть ипробовали осторожно. То,что новые соседи неели свинину, удивления невызвало — вселе мало кто елее. Ато, чтоРуслан непил самогон, очень непонравилось мужчинам. Впрочем, когда женщины ушли мыть посуду, онпропустил несколько рюмок араки, имужчины успокоились. Вобщем, соседи прижились, ивсе быстро кним привыкли.
        Вэтоже время кнам вшколу изгорода приехала пораспределению, сразу после педучилища, новая учительница — Татьяна Ивановна. Онавела историю итоненьким голосом рассказывала нам продревних греков. Мыхихикали.
        Руслан немог ее невстретить. Всерусские девушки сразуже оказывались вдоме моей бабушки, которая брала их подопеку иучила читать по-осетински. Тетя Роза по-соседски устраивала экстренный кулинарный курс, показывая, какпечь пироги иделать соус цахтон. АВаржетхан просто сидела имолчала. Новсе-гда присутствовала.
        Руслан увидел Татьяну, когда она выходила изнашего дома сочень серьезным лицом — ейпредстояло прочесть передовицу вгазете наосетинском, испечь пирог порецепту тети Розы идогадаться, чтоимела ввиду Варжетхан, когда хмыкнула исказала, чтодва года, которые Татьяна должна была отработать пораспределению, — большой срок, ивсякое может случиться.
        Вэтоже время сестры Руслана решили его женить. Емубыло уже тридцать, давно пора, иони нашли всоседнем селе подходящую кандидатку. Мусульманку, чтобыло главным требованием. Втот момент шли переговоры.
        Ужебыл назначен день свадьбы, когда выяснилось, чтоТатьяна Ивановна больше небудет преподавать унас историю — онауезжает назад, вгород. Мысначала ужасно обрадовались — уроки истории отменили нанеопределенный срок, заменять было некому. Апотом ужасно огорчились, потому что Татьяну Ивановну успели полюбить вместе сее древними греками.
        Татьяна была беременна отРуслана. Оназабрала декретные деньги иуехала. Ееотпустили быстро, посреди учебного года, ивсе сочли, чтоэто правильно — пусть уезжает. Онабыла чужой, русской, городской. Унее небыло братьев, отца илиродственников-мужчин, которые занеебы заступились. Получалось, сама виновата. Алан Альбертович втой ситуации сделал что мог: выдал ей декретные деньги раньше срока, подписал все бумаги, характеристику иотпустил сбогом. Он,какникто другой, понимал, чтоРуслан никогда неженится нарусской девушке.
        Апотом усоседей гуляли свадьбу. Сестры Руслана налепили манты, анам, детям, дали порублю, чтобыло совсем счастьем. Нарубль можно было купить кулек семечек, петушок напалочке уцыганки исходить вкино. Руслан, мрачный, сидел смужчинами. Невеста была вдоме сженщинами. Утром мать Руслана вывесила наворота простыню скровяным пятном.
        —Чтоэто? — спросила Фатимка умамы.
        —Ничего. Постирала плохо, — ответила тетя Роза.
        Никто внашем селе невывешивал простыни вдоказательство того, чтоневеста была девственницей. Этобыло непринято, даже считалось неприличным. Женщины поговорили сматерью Руслана, ита быстро убрала наглядное свидетельство.
        Татьяна вгороде родила сына. Спустя год жена Руслана родила дочь. Руслан хотел радоваться, нонемог. Онпытался, ноприходить вдом, гдеего ждали одни женщины — трисестры, нелюбимая жена, мать ималенькая дочь, — нехотел. Онхотел кТатьяне, ксыну. Ездил, давал деньги, мучился, ноничего немог сделать. Такпродолжалось несколько лет.
        Чтотам произошло втом женском царстве, почему вдруг женщины, терпевшие так долго, невыдержали, никому неизвестно. Трисестры собрались ипоехали вгород, кТатьяне.
        Бабушка шепотом рассказывала тете Розе, чтоТатьяну они избили дополусмерти исами отвезли ее вбольницу. Пока она лежала ссотрясением мозга вбольнице, еесын, оставленный напопечение старой матери, заболел менингитом. Мальчик умер. Руслан обэтом незнал.
        Сестры имать все знали, домельчайших подробностей, — кним приходила моя бабушка, которой звонила мать Татьяны, умоляя помочь.
        Когда Руслан встретился сТатьяной, онамолча передала ему фотографии сына, показала детские вещички, игрушки иотвела намогилу. После этого просила больше никогда непоявляться.
        Руслан вернулся домой спакетом, вкотором лежали вещи покойного сына. Жена хотела забрать пакет испрятать его подальше, ноон посмотрел нанее так, чтоона скрылась вдальней комнате истаралась непопадаться ему наглаза.
        Буквально через полгода умерла мать Руслана. Ещечерез несколько месяцев старшая сестра, аследом — средняя. Говорили, чтосемью прокляли — сразу три смерти водин год. Чтотворилось зазабором, никто незнал. Жена Руслана ходила вмагазин невидимой тенью, нискем неразговаривала, дочку заворота невыпускала. Амладшая сестра сошла сума — ходила простоволосая, топлакала, тосмеялась, дарила детям игрушки, драгоценности, вещи. Руслан после смерти средней сестры изсела пропал. Бабушка даже объявила его врозыск, ноего так иненашли. Куда он сгинул, никто незнал. После исчезновения мужа его жена забрала дочь иуехала кродителям. Амладшая сестра так иосталась жить вогромном роскошном доме, совершенно запущенном, грязном истрашном.
        Говорили, чтоона очень богатая. Соседским детям она то совала рубль, товелела передать родителям серебряное украшение. Взрослые строго-настрого запрещали брать унее деньги ивещи ивсегда относили назад то, чтоона передавала.
        —Проклятый дом, проклятая семья ивещи такиеже, — говорила тетя Роза, разглядывая старинный, украшенный камнями пояс, подаренный Фатимке этой сумасшедшей. Фатимка плакала, нежелая расставаться споясом, нострах был сильнее.
        Потом, когда младшая сестра Руслана перестала выходить заворота ииздома стали раздаваться страшные крики, еезабрали впсихиатрическую лечебницу. Домтак истоял, пустой, грязный, спрятавшийся завысоким забором. Никто нехотел его покупать — слава дошла догорода. Иэто было страшно длясела, гдегудела, кипела жизнь. Этот пустой дом насамой главной исамой шумной улице напоминал отрагедии. Отнего веяло смертью, идетям было строго-настрого запрещено даже приближаться ккалитке.
        Вселе считали, чтодом проклят, чтотам водятся привидения иходят призраки сестер иматери. Таксчитали почти все — идети, ивзрослые.
        Только бабушка иВаржетхан знали отом, чтопроизошло насамом деле. Бабушке рассказал следователь, молоденький парень, которого прислали изгорода. Парень уже знал, чтоничего недокажет, чтодело заставят закрыть, какбывало всегда в«семейных делах». АВаржетхан узнала отмладшей сестры, которая пришла кгадалке непойми зачем. Непросила нияда, ниснадобья, нипогадать — ничего. Пришла, всерассказала иушла. Какисповедовалась.
        Руслану вовсем призналась младшая сестра. Онаплакала ирассказывала, какони приехали кТатьяне, какее били, какона просила неубивать ее ради сына. Младшая говорила, чтоона нехотела, носестры ее заставили.
        Мать умерла своей смертью. Сердце невыдержало. Асестер, старшую исреднюю, Руслан медленно забивал досмерти всарае. Каждый день приходил сработы ибил — дорогой, ссеребряными вставками, уздечкой, передававшейся понаследству вих роду помужской линии. Лошади уРуслана никогда небыло, ноуздечка висела надвери сарая каксимвол богатства.
        Женщины умирали медленно имучительно, нотак инепопросили помощи, необратились кврачу. После смерти средней сестры Руслан сбежал — боялся, чтопосадят втюрьму. Жена все знала, нотоже молчала. Невыносила сор изизбы.
        Никто изсестер так инепопросил прощения. Онисчитали, чтовсе сделали правильно, позакону. Защищали семью, Руслана, законную жену изаконного ребенка. Онинераскаялись, чего требовал отних Руслан. Непризнали свою вину. Ониприняли смерть какдолжное, потому что Руслан был мужчиной ихозяином. Иони искренне непонимали, зачто он так сними. Аребенка, незаконнорожденного сына, Аллах забрал, иони тут совсем нипричем.
        Домврезультате снесли подсамый фундамент. Натом месте нестали строить новый. Женщины приспособили площадку, очень быстро заросшую одуванчиками исорняками, подбытовой дворик. Вбили столбы, протянули веревки, развешивали белье. Тамже варили втазах икотлах варенье, которое получалось удивительно вкусным, закатывали банки. Отсемьи Руслана остался только один предмет — тасамая огромная кастрюля спроткнутыми дырками длямантов. Никто так инепосмел ее выбросить.
        Кастрюлю перекладывали сместа наместо, пронее забывали, ноона опять попадалась кому-нибудь изженщин подруку илинаглаза. Иникто немог отнее избавиться, хотя ипрятали вдальний угол, рядом сдровами.
        Молодые невестки, которые незнали историю дома, обнаружив странную кастрюлю, долго вертели ее вруках испрашивали устарших женщин, длячегоона. Женщины рассказывали продом, Руслана иТатьяну. Илимолчали. Иникто непробовал сделать вней манты порецепту сестер, хотя все знали, какнужно замесить тесто, какпорубить вручную мясо. Ивсегда ругали детей, которые тоже находили странную кастрюлю ииграли сней вдождик иливсито, думая, чтоэто испорченная, выброшенная заненадобностью вещь. Ипочему их ругают иотбирают кастрюлю, которая служила то шлемом, томозаикой — внее было удобно втыкать цветы исоздавать узор, — непонимали. Старшие женщины тихо переговаривались, считая, чтоздесь явно замешаны темные силы. Иначе какобъяснить?
        Мария Ануфриева
        Карниз
        отрывок изромана
        Вней сдетства какбудто умещались две девочки: мечтательная тихоня спухлой книжкой наострых коленках ибесшабашная пацанка срастрепанными косами, верховодившая окрестными сорванцами. Пятерки задомашние задания соседствовали сжирными двойками поповедению. Онапоила кукол чаем, апотом неслась наулицу ивела малолетнюю банду войной насоседний двор. Когда выросла, девочки угомонились илишь изредка, неутерпев, лезли вее отношения смужчинами, нашептывая: «Включай очаровательную глупышку — нет! — врубай стерву», и, надо сказать, редко ошибались. Ауж когда она влюбилась, обеумолкли, такого неожидали дажеони. Ияоказалась женщиной сизюминкой.
        Изюминки, если вдуматься, есть увсех. Надкем-то создатель задумался ипросыпал целую пригоршню. Уодного они легли всердцевину, асверху — толстый слой теста, инескажешь, чтовнутри есть изюм. Удругого лежат наповерхности, аоткусишь — одно тесто.
        Длянее все началось лет вчетырнадцать, ещевЛиепае, когда она как-то по-иному взглянула насвою одноклассницу. Утой была худая, незащищенная, по-мальчишески подбритая шея. «Зимняя вишня». Увидев эту шею, можно было сразу умереть, иэто былобы правильно. Затакие шеи только истоит умирать. Тонкая загорелая кожа, короткие волосы, аккуратные ушки смаленькими мочками, почти прозрачные насвет, и — самое беспощадное — воротник белой рубашки, изкоторого ивырастала эта шея. Сами посебе эти воротник ишея ничто, новместе — тонкая шея вшироком вороте — нечто.
        Онанезнала всей ценности своей шеи ипрятала ее вширокий шерстяной шарф, потому что ее ибезтого низкий голос часто становился хриплым из-за простуды. Вней небыло кокетства, ибелая рубашка сотлогим воротничком дополнялась темными юбками изплотной ткани ниже колена. Авнизу немыслимые сапоги — «дутики», безкаблука.
        Стех пор какона скаким-то незнакомым острым чувством жалости смотрела наэтот нелепый наряд, блуждая ничего невидящим взглядом пошкольной тетради сописанием портрета Печорина, Ия невстречала ничего более асексуального иманящего одновременно.
        —Неужели тебе ненравятся мальчики? — спрашивала она сама себя, потому что, конечно, этобыл самый сокровенный вопрос, какой только можно было задать себе вчетырнадцать лет.
        Дапочемуже, вроде нравятся. Очень даже волнительно, когда натебя обращает внимание мальчик, сует вруки записочку, вкоторой сообщает, чтохотелбы быть твоим другом, апотому ждет завтра в15.00 наскамейке угаража. Номальчики изаписочки нешли нивкакое сравнение стой тайной мучительной страстью, которая перехватывала дыхание привиде тонкой смуглой шеи вбелом воротничке.
        Современем она научилась жить сэтой страстью владу, надежно упрятав ее всамый отдаленный уголок своего «я» — такой дальний итакой узкий, чтопришлось ее туда запихать, затолкать, втиснуть.
        Страсть тоже научилась жить сней владу, освоилась всвоем чуланчике назадворках сознания. Обустроилась, заматерела иоттуда руководила поведением, впрочем, незарываясь, осторожничая, держа себя врамках приличий.
        Первым ее парнем стал одноклассник. Напервомже свидании навалился какборов, подмял, пыхтел, елозил, сопел вухо, потом разогнался, будто дрова рубил. Онаотболи даже красиво, глубоко, какводнажды смотренном уподружки видеофильме, стонать забыла. Только дышала как-то по-собачьи, верхом легких, инеудобно упиралась головой встену сарая.
        Этонаурок физкультуры было похоже — также бессмысленно, потно ивсе некончается. Воткогда сочинение пишешь иликонтрольную пофизике списываешь, такбудьте-нате, звонок тут кактут. Аввонючем спортзале подприцелом мяча вфеноменальной посвоей тупости инезнающей географических преград игре «перестрелка» время замирает, урок все длится, мячвсе бьется остенку илиобтебя, если неувернешься.
        Вотитут он раскачивался наней, какнастанке илинакозлах, бился обнее своими мохнатыми твердыми ляжками ивнее тем, чтоона иразличить немогла из-за разливающейся поживоту ноющей боли.
        Нодаже самый длинный, спаренный издвух, урок когда-нибудь заканчивается. Звенит звонок, иможно бежать враздевалку. Онсдавленно зарычал, несколько раз отчего-то дернулся и, когда он повалился нанее исгреб всвои мокрые объятия, онапоняла, чтомучения позади.
        Онеще что-то мычал и, кактеленок, лизал ее ухо, когда она уже вежливо, нонастойчиво проталкивалась квыходу из-под него, ведь урок физкультуры закончился, зачет вымучен идольше оставаться вспортзале неимело смысла.
        Конечно, она, честно глядя ему вглаза, соврала, чтоей понравилось, какврала потом нераз. Скаждым последующим разом это было все убедительней: онауже незабывала стонать, извиваться, вытягиваться стрелой, закидывать ноги наплечи исмыкать их намужской спине. Актриса больших ималых…
        Напервом курсе была унее подружка. Кажется, Ира ее звали илиКатя. Впрочем, может, Света. Подружка так любила мужчин, чтонемогла неколлекционироватьих. Иянехотела отставать, аеще больше хотела доказать себе, чтотоже любит, азначит нормальная.
        —Надо записывать их втетрадку, столбиком, — говорила нето Ира, нето Света. — Потом мы станем старыми ивыйдем замуж — будет, чтовспомнить.
        Время было веселое, разбитное, список все удлинялся, тянулся вниз.
        То,что происходило сее телом, странным образом некасалось души. Онадопускала донего мужчин, нонедопускала их досебя. Тело какбы существовало отдельно. Ееподружка всеже пыталась найти любовь, выбрав экстенсивный метод поисков. Ия,несмотря нарастущий список, пыталась интенсивно достучаться досебя, нокакраз это инеудавалось.
        Подружка искренне верила, чтоочередная строчка станет последней ипревратится влюбовь. Ияпросто играла вэту игру, никогда невлюбляясь — ейказалось, чтовсе это происходит какбы непо-настоящему, несней настоящей.
        Потом подружка ивпрямь встретила свою любовь. Ихпути разошлись окончательно, когда Ия узнала осуществовании темного клуба «Карниз» истала его завсегдатаем. В«Карнизе» повоскресеньям собирались те, ктонехотел соответствовать местоимению «она» илистремился опробовать насебе вариативность нормы. Вначале ее подружками были сверстницы, такиеже неофитки. Содной изних Ия даже провела впостели ночь, пытаясь что-то изобразить идумая приэтом: «Правильноли я ее трогаю? Такли делают это настоящие лесбиянки?» Соседка попостели наверняка думала также, идальше обжиманий, стыдливых отбоязни обнаружить некомпетентность, дело нешло.
        Новсеже она попала к«своим». Подружек объединяло слово «тема». Онибыли «втеме», даже если ничего вней несмыслили. Ходили слухи, чтообычай использовать именно это словечко дляобозначения приверженцев однополой любви зародился вПитере, наПетроградке, которая представлялась Ие Меккой всего запретного, апотому манящего. НаПетроградке жил Папочка, окотором она много слышала втомже «Карнизе», ноникогда невидела.
        Скоро Ие стало понятно, чтов«Карнизе» она ненайдет того, чтоищет. Ейхотелось по-настоящему, вокруг все было по-бутафорски. Ноона продолжала таскаться туда каждое воскресенье, также, каквышедший влес грибник несворачивает спути, даже если видит, чтоместа неурожайные. Незряже он надевал резиновые сапоги, брал корзину иналивал втермос чай. Онбудет ходить полесным тропам досумерек, сбивая ногой шляпки смухоморов истарательно обходя коричневые пирамидки засохших кругляшей, оставленных хозяином леса. Авось повезет.
        Узнав проПапочку, поняла: этото, чтоона ищет. Онаневидела его, вернее, ее. Нет, все-таки его, если играть поустановленным правилам. Невидела, нообижалась, когда донее доходили слухи оего похождениях ироманах, будто этим он наносил ей оскорбление, предавал, обманывал именноее, осуществовании которой неподозревал.
        Папочке было тридцать лет. Ондавно неходил поклубам, гдекрутилась мелюзга, работал вохране закрытого элитного бассейна иназывал себя «бабушкой лесбийского движения». Бабушка всочетании сон почему-то неказалась Ие смешной. Может быть, потому что самой ей было надесять лет меньше. Даималоли слов произносим мы вжизни, незадумываясь надих абсурдностью.
        Поводов познакомиться ненайти, единственной ниточкой была общая знакомая. Толстуха Муха, закакие-то сомнительные заслуги названная так слегкой руки тогоже Папочки. Самаже Муха всех особей женского пола, независимо отвозраста инажитых регалий, называла «девочка», авсех мужчин от5 до95лет — «мальчиком».
        Муха все обещала, чтособерет общую компанию. Иябезразлично пожимала плечами: «Нусоберешь так соберешь». Просебяже умоляла: «Ну,когдаже наконец, когда ты выполнишь свое обещание, чертбы тебя побрал?!»
        Ивот свершилось — ихпредставили друг другу. Онбыл именно таким, какона представляла. Белые брюки, рубашка вполоску, ежик волос. Хотелось провести поним ладонью, чтобы почувствовать мягкую колкость. Онасмотрела наПапочку ичувствовала, какпрорастает вней невесть откуда взявшаяся уверенность, чтовсе это — её. Эточувство мучило ираньше, атут взошло, заколосилось, хоть жни да каравай снего пеки.
        Папочка глядел нанее сровным дружеским интересом. Ничего личного, ничего лишнего.
        Всюследующую неделю она провела, каквтумане. Непонимала, чего ждет, новсе равно ждала. Хмуро, ровно, почти равнодушно, ведь ждать ей было нечего.
        Нооднажды телефон зазвонил иголосом Папочки сказал:
        —Привет! Неотвлекаю? Мнепомощь твоя нужна! Можешь приехать? Надо вквартире посидеть. Обворовали, сссуки! Всевынесли! Двери нараспашку. Милиция только ушла. Мненаработу надо срочно! Немогу квартиру безприсмотра оставить, мастер только завтра придет замок чинить! Выручишь?
        Иякубарем скатилась состола, гдепопривычке сидела скнижкой, сложив по-турецки ноги. Заметалась впоисках подходящей — самой лучшей — одежды, высыпала настол содержимое косметички…
        Через час она стояла вподъезде старого дома перед высокой деревянной дверью. Потянула заручку, идверь тутже поплыла ей навстречу, невстречая препятствия.
        —Сссуки, — быстрыми шагами изглубины коридора шел Папочка. — Ничего неоставили. Ну,ты проходи, хозяйничай тут. Собаку только незабудь покормить. Слесарь завтра придет замок менять. Ночью спать будешь, накрюк железный изнутри закройся. Дореволюции повесили, авидишь, какпригодился. Небойся, ятебе звонить буду. Чувствуй себя какдома!
        Когда дверь заПапочкой закрылась итутже снова отворилась сквозняком, онаторопливо накинула напетлю толстый железный крюк — внутреннюю защелку. Подергала дверь: щель есть, носнаружи неоткроешь. Прильнула кэтой щели: наплощадке никого нет. Даст бог инебудет.
        Вещи вкомнате оказались разбросаны: торопливо изло. Возле этажерки валялись сброшенные напол статуэтки: их-то зачто? Онаподняла спола фарфорового мальчика сзолотыми кудрями ишкольным ранцем наплече. Водин миг тот стал инвалидом, лишившись ног, которые остались лежать наполу. Мальчика было жалко.
        Накухне, порывшись вящиках стола, нашла моментальный клей и, вернувшись вкомнату, принялась врачевать мальчика. Через пару минут тот крепко стоял наногах, илишь жирная полоска подсыхающего желтого клея, выступившая покраям разлома, чуть выше колен, напоминала опроведенной операции.
        —Ятвоего мальчика склеила, — гордо сообщила она Папочке потелефону. — Теперь какновенький.
        —Что? Иего порвали? Вотс-с-суки. Значит, тыиего нашла…
        —Зачем искать? Онже наполу валялся!
        —Такты вшкаф нелазила? Похоже, тыдругого мальчика нашла, — смущенно ответил Папочка. — Новсе равно, спасибо.
        Положив трубку, Ия первым делом полезла вплатяной шкаф. Пошарила поодной полке, второй, третьей — вруку ей уперлось дуло. Провела ладонью дальше — ребристое такое дуло, похоже, резиновое.
        Онапотянула иизвлекла извороха белья, полотенец, носовых платков внушительных размеров искусственный член. Понимающе улыбнулась, беспокойство замальчика стало понятно.
        Ночью Ия немогла заснуть, ловила ухом шорохи имассировала пятки отеплую спину собаки. Такса свернулась вклубок пододеялом накраю кровати илежала, нешелохнувшись, уверенная, чтоэто ей чешут спину, анеобнее ноги.
        Время отвремени Ия подходила квходной двери, чтобы проверить, наместели цепочка. Когда она вставала скровати, такса поднимала голову, азатем опять клала ее напередние лапы ишумно вздыхала.
        —Спасибо замальчика! — услышала Ия сквозь утренний сон. Услышала, проснулась иулыбнулась одновременно.
        Когда Ия думала оПапочке, онаощущала, какоткликается намимолетное предчувствие опасности ее тело. Ноопасность была далеко, каквясный январский день далек день весенний. Вморозном воздухе вдруг появляются прозрачность иособая, тонкая щемящая нотка обещания счастья, какая бывает только ранней весной.
        Теперь она глядела опасности вглаза, иимя ей было — Папочка. Скровати соскочила собака, откинув одеяло сног Ии. Уног склеенного фарфорового мальчика лежал солнечный луч. Уее ног накраю кровати сидела похожая намальчика женщина. Высокая, коротко стриженная, опасная. Несовсем она иневполне он. Женщина, которой стоилобы родиться мужчиной, чтобы показать мужчинам, какнадо любить женщин.
        Вголове неслись мысли, наскакивая одна надругую. Рваные, неровные, словно порезанные тонкими парикмахерскими ножницами дляфилирования челки. Отфилированные мысли.
        Папочка смотрел, смотрела… — дакакая, кчерту, разница. Главное, неотрываясь, — наее ноги.
        Вотсейчас это ибудет? Вотименно сейчас… Впервый раз. Вфильмах длявзрослых свечи всегда втакие минуты горят. Много больших белых свечей. Атут такса Норма пощербатому полу когтями цоп-цоп-цоп.
        —Девочка моя, тывсегда так долго впостели валяешься? Завтрак настоле! — обманул ее ожидания Папочка.
        Иясоскользнула скровати ипошла накухню, выгибаясь ипотягиваясь, каккошка. Вкоридоре они ссобакой соревновались, ктобыстрее. Ияиспользовала запрещенный вгонках прием — прижимала бокастую таксу кстене — ипотому достигла кухни первой, радуясь, чтоарбитру Норма непожалуется.
        Настоле горячие бутерброды: колбаса — сыр — помидор — лист салата. Если секса еще небыло, азавтрак, приготовленный невами, уженастоле — либо вы умамы, либо вгостинице, либо… уженщины.
        Жизнь сженщинами имеет свои преимущества. Например, тыможешь выкинуть кулинарную книгу, атакже иголку снитками ипяльцы. Нерасстраиваться, если забыла зачеркнуть вкалендарике особенные дни. Всеравно ничего непроизойдет, какойбы бурной нибыла твоя монополовая жизнь. Такчто календарик тоже можно выкинуть.
        Этот дамский набор непригодится. Возьми только чувства. Безних необойтись. Чувства — самый прочный материал пристроительстве воздушных замков.
        Когда невесомые воздушные замки рушатся, осколки чувств ранят больнее всего. Подэтим камнепадом лучше нестоять. Дальновидные герои незаходят втакие замки вовсе. Умные герои седлают коней иоказываются поту сторону крепостного рва, лишь заметив ползущую постене трещинку, когда цитадель еще цела. Влюбленные герои кружатся ввальсе подвысокими сводами дотех пор, пока нерухнет потолок придуманного замка, неразверзнется пол подногами инеустремятся они впропасть. Впрочем, ипадая, можно кружиться ввальсе инезамечать полета вниз. Влюбленные вообще мало что замечают.
        Иякружилась, ноневвальсе спрекрасным кавалером. Кружилась по-тарантиновски, необходя острые углы, аударяясь обних сразмаху илислучайно исчастливо минуя нарасстоянии пары сантиметров. Зажмуриваясь отщекочущего нутро полета души вниз, впятки, будто танцуешь накраю крыши. Онасотрясалась взнаменитом танце Умы Турман сДжоном Траволтой.
        «Криминальное чтиво» она смотрела много раз. Длятого, чтобы наконец-то досмотреть доконца, нониразу недосмотрела. Турман извивалась, приседал Траволта. Онатоже чувствовала себя частью чего-то запретного, почти криминального, когда нажимала кнопку «off» напульте, аПапочка одним точным толчком сталкивал скровати таксу Норму.
        Собака вздыхала почти по-человечески, ведь ией никак неудавалось досмотреть «Криминальное чтиво». Нехотя, бочком, ковыляла вкресло, медленно покачивая задом игромко цопая когтями пополу. Опять вздыхала, крутилась волчком, укладывала нос-футляр накороткие передние лапы идолго, немигая, смотрела наИю.
        Может быть, собака думала, чтоотношения мужчины иженщины заканчиваются смешными прыжками подкакофонию звуков, ато, чтоона сейчас видит перед собой, — норма.
        —Хочешь, бабочку покажу? — спрашивал Папочка инаклонял лицо кИе. Касался ее щеки кончиками ресниц ибыстро моргал. Бабочка нацветок садится.
        —Атеперь ежика! — просила Ия.
        Папочка утыкался носом вее ухо иначинал часто-часто дышать, будто бежал изапыхался. Ежик принюхивается кяблоку.
        —Норма, Норма, — звал Папочка собаку, когда кровать освобождалась. — Какдалеки мы оттебя, Норма.
        Ия,напротив, удивлялась естественности илегкости происходившего между ними. Папочка несюсюкал инегладилее, какбылые неумелые подружки. Онсмотрел нанее какмужчина, заботился какмужчина, ивпостели был совершеннейшим мужчиной, нетолько благодаря хранившемуся вшкафу «мальчику» — егоони достали лишь несколько раз. Имруководило мужское желание обладать женщиной. Нуанастоящий мужчина найдет способ доставить удовольствие любимой, даже если заключен вженское тело.

* * *
        Свою совместную жизнь сПапочкой Ия скрывала инескрывала одновременно. Онаокончила университет иобзавелась работой, став маркетологом — почти поспециальности, вполне современно идостаточно по-женски. Вседумали, чтоживет она нето ссестрой, нето сподругой, нето сестра ей какподруга, нето подруга каксестра. Приэтом «кто-то унее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью наКубани, свыклась ссуществованием какой-то подруги, авнечастых теперь посылках все было длядвоих.
        Поступок, торжественно именуемый вих среде «coming out» — выход изподполья, — Иясовершила одной ногой.
        Вокруг нее теперь все чаще взрывались снаряды: однокурсницы исослуживицы выходили замуж ирожали детей. Онивыпадали изее круга общения, илиона выпадала изих. Вчерашних приятельниц будто рассаживали покосмическим кораблям иразносили наразные планеты.
        Будущее по-прежнему казалось Ие далеким, отдельным отее настоящего. Прекрасное далеко недолжно было быть кней жестоко. Нуавнастоящем было много цветов.
        Зимой цветы покупались редко. Летом Папочка наверстывал бесцветное зимнее время. Цветы появлялись вдоме каждый день, безповода. Точнее, поводом были сам новый день иИя.
        Сприходом тепла уметро выстраивались вряд старушки: сначала спримулой, потом спервыми дачными нарциссами итюльпанами, чуть позже — сроссыпями полевых цветов. ЭтовоФранции цветочницы наряжены вяркие платья исоломенные шляпки слентами. ВРоссии цветочницы облачены впотертые пальтишки соблезшими воротниками ипрохудившиеся сапожонки. Ихнаряд неменяется илетом, благо внаших широтах оно бывает прохладным.
        Глядя наподружек, Ия старалась недумать обудущем. Глядя настарушек, онанемогла недумать онем.
        Безумный, упоительный танец Умы Турман продолжался. Воздушный замок прирастал новыми башнями.
        Надень рождения Папочка дарил ей бордовые розы почислу исполнившихся лет. НаВосьмое марта экзотические оранжевые цветы натолстом, похожем надудку, стебле. Мясистый бутон цветка плотоядно раскрыт, наего дольках, напоминающих вывернутые наизнанку губы, застыла прозрачная, липкая, тягучая, какпатока, слеза.
        —Онтакойже уродливый, какия, — говорил ей Папочка, улыбаясь. — Нопосмотри, какой он красивый. Янемужчина, ноя очень тебя люблю.

* * *
        Через три года Папочка иИя стали совсем уж родными. Идаже если ссорились, казалось, чтоссоришься сосвоей рукой илиногой. Можно, конечно, обидеться наногу, которая ноет ксмене погоды, новедь безнее восто крат хуже.
        Впрочем, бывали иэксцессы, которые зависели отсуммы каких-то внутренних Папочкиных амплитуд, неприятностей наработе, размолвок сИей иобщего недовольства жизнью. Внем словно сидела заноза, которая время отвремени начинала гноиться и, если неспиртовать ранку, незаливатьее, незапивать, начнется абсцесс.
        —Янемогу дать тебе семью, детей, будущее. Иеще мне постоянно снится мать. Стоит вдверях исмотрит наменя.
        Иягладила Папочку поголове иотводила глаза. Онаненавидела фразу «незнаю, чтоисказать», потому что всегда можно найти слова длячеловека, который вних нуждается. Носказать ей было нечего.
        Почти укаждого человека есть корневая система: мать, отец, бабушки, дедушки, братья, сестры… Если нет кого-то изосновных ответвлений этого корня, хоть вусеченном виде, «то он всеравно продолжает…» существовать. Иногда роль ифункцию отсутствующего члена семьи берут насебя оставшиеся. Семьи могут быть разными посоставу, новсе-таки они — семьи.
        Ещеесть дяди итети — родные, двоюродные, троюродные, которыхвы, может, никогда иневидели. Ноони где-тоесть: улыбаются счерно-белых фото, шлют открытки раз вгод изгорода, который струдом можно найти накарте. Выприглашаете друг друга вгости изнаете, чтоникогда непоедете, потому что ненайдете, очем говорить привстрече. Ноони есть.
        УПапочки небыло корневой системы. Аможет, ибыла где-то, хоть один маленький корешок, ноон обэтом незнал.
        Нафотокарточках, хранившихся вшкафу рядом сграмотами задавние спортивные достижения, Ия видела только двух женщин. Бабушку имать. Оботце Папочка никогда неслышал, какиовозможной другой родне.
        Говорил, чтобабушка похожа наВассу Железнову. Онарано умерла, неоставив вего памяти воспоминаний, аобраз властной, сильной женщины, скорее всего, былвзят изтехже фотокарточек.
        Мать была полной противоположностью Вассе. Куколка Барби изшестидесятых годов. Складная фигурка, светлые волосы, уложенные вмодную тогда прическу «бабетта», большие карие глаза. Онабыла красива ипохожа наБриджит Бардо, только вместо гордости идостоинства вглазах стояло униженное извинение.
        —Мама Зина была женщиной, которая ищет любовь, — говорил пронее Папочка.
        Заморские Бригитты ищут свою любовь наЛазурном берегу, среди пальм, белых яхт икрасных ковровых дорожек. Инаходят — белозубую, галантную, романтичную. Мама Зина жила направом Невском берегу, нотоже искала любовь среди пальм икрасных ковровых дорожек. Только вместо белых яхт — белые скатерти.
        Онаработала официанткой вресторане. Любовь находила транзитную, командировочную, бурную, носкоротечную, всегда какбудто из-под полы.
        Когда появилась дочка, мама Зина перебралась наостровную Петроградку вдвенадцатиметровую комнатку вкоммуналке наБольшой Пушкарской. Онавыписала издеревни Вассу ипродолжила поиски любви, которые еще казались ей временными. Когда ей стукнуло сорок, стало понятно, чтопоиски эти — единственное постоянство вее жизни. Мама Зина запила.
        Васса вскоре умерла. Единственной ее мечтой было вернуться народину, вдеревню подПсков. Вгороде она так инеприжилась имирилась скаменными громадами домов ради внучки. Вернуться она неуспела. Похоронили ее тоже вгороде. Накаком кладбище, Папочка незнал. Мама Зина туда неходила.
        Вместо Вассы появилась нянька. Мама Зина платила ей своими чаевыми иназывала «гувернеркой». Нянька была доброй, заплетала поутрам косички иотводила вшколу.
        Косички Папочка запомнил навсю жизнь. Наверное, онибыли самым светлым воспоминанием одетстве.
        Как-то Ия сПапочкой сидели впарке наскамье. Норма бегала рядом. Кним подсела женщина сдочкой. Пока девочка ковыряла лопаткой газон ииграла ссобакой, женщина приглядывалась кним, апотом, разговорившись, обронила:
        —Ясвоей дочке всегда платьишки надеваю, косички заплетаю… Знаете, чтобы какбы чего невышло.
        —Мнетоже косички вдетстве заплетали, — сгордостью сообщил Папочка. — Но,знаете, ничего невышло.
        —Непомогло, — поддакнула Ия, асама подумала, чтосвоей дочке тоже заплеталабы инаряжала. Онабы нехотела, чтобы ее ребенок был исключением, хотя сама всегда стремилась этим исключением быть.
        Период косичек продлился вее жизни недолго. Мама Зина пила все сильнее, денег на«гувернерку» стало нехватать. Онаутратила красоту Бриджит Бардо истала походить наВассу, нотолько внешне, твердости характера, конечно, необрела. Этоотсутствие стержня ибыло главной бедой мамы Зины. Неимея вектора внутри ипотеряв обертку снаружи, онаобрушилась разом, безсопротивления.
        Пьяная мать понесколько дней непоявлялась дома, априходя, устраивала дебоши. Папочка, атогда еще тринадцатилетняя Наташа, распрощалась скосичками ипополгода жила вспортивном интернате.
        —Унее есть данные, — говорили тренеры поплаванию. Бассейн, сборы, соревнования стали единственным смыслом жизни.
        Маму Зину хотели лишить родительских прав, аНаташу собиралась удочерить бездетная семья тренеров, ночто-то несложилось. Зина навремя взялась заум, но, кактолько дочь ей оставили, опять принялась застарое.
        Пришла пора превращаться изугловатого подростка ввысокую спортивную девушку. Наташа превратилась, нокак-то наполовину. Девичья плавность, округлость движений непришла. Онавсегда была «своим парнем» иприэтом «прикольной девчонкой».
        Влетнем пионерском лагере она подружилась смальчиком-старшеклассником. Онтоже был высоким, спортивным, аеще очень вежливым. Ониходили, взявшись заруки, иразговаривали оспорте. Онабоялась, чтоон будет спрашивать проее семью, потому что, повзрослев, стала стесняться матери. Оннеспрашивал ипросвою семью ничего неговорил. Казалось, тоже избегает. Наверное, иунего невсе гладко, решилаона.
        Напрощание он признался ей влюбви ивтом, чтоего отец — известный всей стране актер ипевец. Онахотела было оставить ему адрес спортивного интерната, носпохватилась идала адрес матери.
        Полгода, ссентября помарт, наБольшую Пушкарскую приходили письма изМосквы. Мама Зина гордилась икричала враскрытое окно навесь двор-колодец:
        —Моей-то, сынтого самого пишет! Скоро мы рванем вМоскву, авы сгниете здесь, сссуки!
        Соседские окна захлопывались, амама Зина хохотала иприплясывала. Оназнала, чтобольна раком имедленно исходит, апотому пила уже безстеснения, безоглядки. Также остервенело иупрямо, какискала любовь.
        Влюбовь она больше неверила иненавидела даже это слово, каксамый большой вжизни обман, новредкие минуты просветления надеялась, чтохоть дочери ее повезет. Ведь где-тоже должны быть любовь ивезение. Имбы чуточку, хоть снаперсток, — ониискупаются вних, каквморе, накотором ниразу небыли.
        Весной «писарчук», какпросебя прозвала его мама Зина — ужелюбя, ужепочти считая своим зятем, — собрался приехать вгород наНеве.
        Огосте знал весь двор и, конечно, неверил. Сгорая отстыда, ехала домой изспортивного интерната Наташа, обряженная вовзятое напрокат усоседки покомнате голубое платьице своланами поподолу, прикрывающими острые коленки. Она — тогда еще она — была напугана инесчастна.
        Проклятое платье только усиливало страдания. Привыкшее кбрюкам иказенным спортивным костюмам тело вело себя какнеродное. Легкое изящное платьице сковывалоего, какскафандр. Больше всего хотелось сбросить эту казавшуюся робой паутинку иочутиться надорожке вбассейне, насвоей территории, гденикто небудет оглядываться, разглядывать, подмигивать икивать.
        Онашагала потогда еще Кировскому проспекту наБольшую Пушкарскую, какастронавт вбезвоздушном пространстве поповерхности Луны: медленно иплавно, высоко поднимая ноги всоседкиных туфлях намаленьком каблучке, незная, куда девать длинные руки.
        Встречные мужчины смотрели заинтересованно икивали содобрением, ноих взглядыей, непривыкшей кмужскому вниманию, казались брошенными сблизкого расстояния кинжалами. Онаготовилась ксамому страшному — завернуть всвою арку, зайти всвой двор, который ощерится нанее десятками глаз.
        Московский гость неопоздал идаже великодушно необратил внимания навысунувшиеся вокна головы. Полярные суждения «похож» — «непохож» неслись совсех сторон через узкий двор и, какцеллулоидный мячик впинг-понге, отскакивали отстен. Сходство сознаменитым родителем было неочевидно, ното, чтових двор залетела птица важная, столичная, ясно спервого взгляда.
        Мама Зина непила три дня, гордилась собой идаже напекла пирогов, выложив их замысловатой горкой наблюде посреди стола, каккогда-то вресторане.
        Гость вошел вквартиру ипошел подлинному коммунальному коридору слыжами, тазами идетскими ванночками настенах, стараясь неудивляться исохранять вежливое выражение налице. Онбыл хорошо воспитанным родителями мальчиком, просто никогда невидел таких огромных коммуналок. Когда растворилась нужная ему дверь, оннеудержался ивоскликнул стоящей напороге девушке вголубом платье:
        —Какже бедно вы живете!
        Ондаже несразу узнал вней свою подругу, ведь тоже привык видеть ее вспортивных костюмах. Иуж конечно, нехотел никого обидеть. Онпросто открыл длясебя новый мир иподелился своим знанием, какеслибы долго шел среди бескрайних белых льдов ивнезапно увидел землю Санникова.
        Потом он сказал много хороших слов, ведь он был воспитанным мальчиком, подарил маме Зине коробку конфет ипригласил девушку вголубом платье вкафе-мороженое. Онишли, взявшись заруки, очем-то говорили, ноэто уже неимело никакого значения.
        Оназнала, чтоживет бедно, новпервые ей сказали обэтом влоб, безобиняков, каксамо собой разумеющееся. Онаводила ложкой порозетке смороженым имечтала только ободном: скорее вернуться винтернат, снять каблуки иненавистное платье, вбежать вспортзал, пройтись понему наруках, апотом сголовой окунуться впахнущую хлоркой воду, которая нужна ей больше, чемвоздух.
        Было еще несколько писем, накоторые она неответила. Аможет, оннеответил. Илинебыло вовсе этих писем.
        Ияскептически относилась кистории пронеудавшуюся Золушку, считая ее еще одной байкой Петроградской стороны.
        Много позже, листая журнал спрограммой телепередач, онанаткнулась нафотографию сына певца иактера. Онснял фильм одавно умершем отце итеперь давал интервью. Навопрос опервой любви ответил, чтослучилась она еще вшкольные годы. Жила его любовь вПетербурге, ион досих пор помнит название улицы: Большая Пушкарская.
        Ияпобежала показывать журнал Папочке: смотри-ка, аведь иправда! Нооткровения ифото вжурнале невызвали унего никаких эмоций.
        —Раскабанел, — сказал Папочка, мельком бросив взгляд настраницу сфото.
        Девушка вголубом платье, ждущая напороге коммуналки гостя издругой жизни, теперь исама была вдругой жизни. Атой, прошлой, жизни несуществовало. Онаобрушилась незаметно, вместе сканувшей впрошлое страной.
        Мама Зина умерла зимой. Ейповезло. Наверное, единственный раз вжизни. Вгороде появился первый хоспис. Кактяжелобольную, ееположили туда одной изпервых идопоследних минут заботились так, каксама она никогда ниоком незаботилась.
        Вэти дни она обнимала дочь ипутано говорилаей, чтопоняла: любовь кмужчине — лишь малая толика большой Любви кжизни. Можно быть счастливой ибезмужчин, ибезводки. Авот безжизни никак нельзя быть счастливой. Возможно, онапросто бредила.
        После смерти матери жизнь завертелась, понеслась, нокуда-то невту сторону. Впрочем, гдеправильная сторона, Папочка незнал. Онпонесся пожизни, какперекати-поле. Ноносило его ненабольшие расстояния, атуда-сюда. Болтало, скорее, аненосило.
        Также, какимама Зина, онвсе искал любовь. Умел влюбляться иделал это красиво, нонеумел любить. Иесли Зине, пожалуй, просто невезло смужчинами, товее дочери глубоко сидела заноза недополученной вдетстве любви. Если ребенком ненаучишься кататься навелосипеде, то, став взрослым, легко можно упасть смотоцикла, неимея навыка держать равновесие.
        Папочке, какимаме Зине, любовь неприносила ничего хорошего идавала успокоение лишь навремя. Каквогромной печи крематория сгорали мимолетные увлечения, неуспев ипотянуть налюбовь, астворки все открывались иоткрывались. Папочка кидал свои влюбленности втопку неутоленной жажды любви. Онилопались и, сгорая, толстым слоем пепла ложились надно его души.
        Оннемог выносить любовь, какнемогут выносить ребенка. Зачиналее, взращивал несколько месяцев, апотом отторгал — сбурными расставаниями, отслаивающимися ошметками плаценты чувств, если плод был еще живой. Аиногда равнодушно, безпереживаний — если плод умер еще внутри.
        Онбросал свои чувства наполдороге, недолюбливал, потому что исам был недолюблен.
        СИей было нетак. Онисовпали, какпазлы, и, повторяя изгибы-изъяны друг друга, образовали одно целое. Казалось, Папочкина детская ранка зажила, затянулась ибольше некровоточит. Таконо ибыло, ноподней, затянувшейся, осталась давняя полость сперегнившими остатками былых обид — гумусом длявсходов обид будущих. Полость надо было вскрывать, ноникто обэтом незнал…
        Маргарита Меклина
        Звездная пыль

1
        Моесоветское детство было невнятным.
        Запомнился лишь запах подушки отца, вчью кровать я забиралась, кактолько он уходил наработу, дасеребристая полоска через весь телевизор, неровно дрожащая, будто мерцание сдругой планеты, чтолибо указывало намою впечатлительность иинородность, либо нато, чтотелевизор следовало давно поменять.
        Впрочем, ещезапали вдушу Бунин сего барчуковостью испелыми яблоками, ираздвинутые ноги ничего неподозревающей спящей горничной Тани (надней склонился вожделеющий барин), которые вмоем воображении превосходили надуманное нагромождение барачных блоков ибюрократии, известное какСоветский Союз.
        Память успела выветрить запах изнескольких сцен: небольшая деревянная будка надаче, стыдливо прикрывающаяся кустами дылдоватой червивой малины, какбудто стесняющаяся, чтовместо бумаги ей выпало подтираться зеленым листком.
        Яиду туда деловой нелетней походкой, закрываю дверь нащеколду ипрямо вхлопчатобумажных, подкрашенных синькой трусах сажусь настульчак, вытаскивая изкармана неотточенный карандаш исзатупленным пластмассовым колпачком бело-синюю ручку.
        Ручка оказывается более нежной иболее способной квращению, чемкарандаш…
        Вторая сцена случается вгороде, вкоммунальной квартире. Необращая внимания наподсунутые поддверь просьбы поскорей освободить туалет (одному изсоседей надобно поспеть кпервой паре; онииесть семейная пара, преподающая вЛГУ греческий илатынь), ясижу вспущенных белых, срастянутой резинкой трусах нанагретом попой горшке идержу вруках молодежный журнал.
        Влюбимой уборной, гдезапах устраняется горящими спичками, азадверьми шкафчика прячется пирамидка брусков детского мыла спорочным младенческим лицом наобертке, ячитаю рассказ. Навеки въедается впамять нетолько надрывная накипь героев, ноисеро-белая сетчатая, каквуаль, фотография молодой авторессы, студентки мединститута вкожаном командирском плаще, срешительным выражением рук ирекламным блеском курчавых волос. Биография сразу берет леденящими руками загорло: входила втуберкулезные очаги, ухаживала запресмыкающимися всерпентарии, вылетала навертолете взабытые Богом аулы — т.е. туда, гдедаже Бог неоткликается на«ау», — иоднажды так ипровисела, вполном безветрии ибеспамятстве, напарашюте, пока внескольких метрах подней умирал человек.
        Пятнадцать лет спустя, когда растрескавшиеся голубые ижелтые линолеумные плитки советской квартиры сменились наковер американского кондо ивозникает вопрос: «Кого? Где? Когда? Ктосогласится?», курчавые волосы иубористый шрифт изуборной приходят наум.

2
        Владлена Черкесская! Ееимя всплыло вмоей памяти, когда я потеряла работу вамериканском издательстве, оплачивающую мой потертый ковер, подножный органический корм иубого-богемный комфорт.
        ВАмерике моего полученного вСанкт-Петербурге диплома порусской литературе хватило лишь надолжность «манускрипт-хантера» итолько наполтора года, закоторые мне удалось привести виздательство «Наум энд Баум» четырех авторов русского происхождения, описывающих родину своих родителей стакой точно выверенной долей сарказма, чтоона оказалась соразмерна иамериканцам, непотеплевшим крусским после холодной войны, иэмигрантам, старающимся ассимилироваться ипоэтому читающим наанглийском, ноидущим недалее того, чтобы читать наанглийском остройотрядах ихождении строем всоветской стране.
        Бешеный успех Светланы, Дэвида, Лары иВелемира. Ихфотографии нафоне сугробов исвежих срубов — толстый иглубокий намек назаснеженные русские избы — настраницах обширной «Вашингтон пост» ивузкоколейных, околевающих наящиках слуком илироссыпи конфеток «Коровка» газетках взахолустных «дели» Сан-Франциско, Балтимора иБруклина. Моикарманы набиты деньгами ичеками, презервативов попонятной причине там нет, нозато есть наспех вырванный изгазеты телефон некоей «Томы изТихуаны, совсем нетихони»: «Работаю круглосуточно, инэнд аут, навсе согласная би». Этиувиденные вобъявлениях «ин энд аут» сначала страшно смущали. Под«ин» имеется ввиду интеркурс? Ачто тогда «аут»? Вошел ивынул? Потом оказалось, что«аут» просто значит «навыезд», вквартире клиента, а«ин» — «усебя». Несмотря нато что ваббревиациях я поднаторела, моидва визита к«Тамаре», внешне похожей наработницу овощебазы, анераздатчицу острых оргазмов, закончились довольно плачевно, очем здесь нехочу говорить.
        Через полтора года, всвязи сэкономическим кризисом, интерес крусским авторам, пишущим по-английски, резко упал, ииздательство сократило бoльшую часть сотрудников, заисключением тех, ктовыискивал ипереводил авторов, пишущих нафарси, таккакИран постепенно становился крупнейшим врагом, окотором американцам нетерпелось узнать изгазет иособенно излюбовных романов, повествующих озапретной любви вобществе, гдедаже появиться всопровождении «чужого» мужчины наулице считалось грехом.
        Какбы мне самой теперь неоказаться наулице, но, увы, вариант мужчины — ихтут называют «паточный папа» — вмоем случае исключен.

3
        Потеряв работу виздательстве ипытаясь найти себе применение вдругих областях, язаполняю анкету.
        Зачем им нужны мои данные, думаюя, если они меня могут «увидеть нарасстоянии», сидящую застолом вполотенце набедрах икружевном бюстгальтере от«Калиды»?
        Фотопортрет десятилетней давности я нашла безпроблем (что вдвадцать пять, чтовтридцать четыре — янеменяюсь), авот сописанием пришлось повозиться. Рост сто семьдесят пять сантиметров, талия перетекает вузкие бедра, узка длинная шея, нокороток путь отразогретого завтрака довновь разгоревшейся страсти. Филе-миньон иминет. Флюиды ифламанже. Выразителен вырез стопы; выбриты подмышки икошки; шторы подобраны втон простыням, вино — втон разговорам; слова цепляются друг задруга, какпальцы. Пропорции иприличия соблюдены посреди дня, ночью посреди простыней стыда нет. Слова спускаются все ниже иниже; голос звучит вподкожном регистре. Разговор обискусстве венчается куннилингусом.
        Днем манеры приличные, ночью маневры различные. Уорхол иоральные ласки. Джаспер Джонс ибикини, проглядывающие сквозь расстегнутую молнию джинсов. Мане иманящий мускусный запах; Гоген иэрогенные зоны; Гугенхайм иплотно сомкнутые сгубами губы; онитугие, новнутри мягки языки. Моидвухцветные, срыжиной волосы всегда разной длины: иногда мне нравится быть томбоем, гаврошем, остроглазой иострозубой куницей, только иждущей, вкогобы вцепиться; иногда — «иным» андрогином стекучестью чувств игибкими «нижинскими» чреслами; иногда — нежной итомной, закого сражаются похожие напарней сильные женщины счелками, ипоэтому мне сложно саму себя уловить.
        Приложив чек насемьдесят долларов, явкладываю вконверт информацию осебе сцифрами «сорок семь» и«тридцать четыре» (34 / 47 — этоее имой возраст, ивто время какчетверка уже преклонила колено графически исапфически, семерка стоит вполный рост, иее кпреклонению колен напостели все еще надо склонить).
        Натомже листочке бумаги указываю, чтопроживающая вИталии новеллистка Владлена Черкесская, окоторой мне пока ничего неизвестно икоторая практически ничего незнает ниобомне, ниошколе паранормальных способностей, станет главным объектом эксперимента подусловным названием «Удаленное видение иэротизм».

4
        Краткая справка: проект подусловным названием «Звездная пыль» спонсировался ЦРУ напротяжении двадцати пяти лет, втечение которых ученые пытались выявить лучший метод в?дения ипередачи информации нарасстоянии. Проект был засекречен, идоступ кего архивам открыли только сейчас.
        Врезультате множественных экспериментов лучшие умы поколения, задействованные в«Звездной пыли», выработали протокол, всоответствии скоторым можно было существенно уменьшить помехи, препятствующие прохождению информации изпункта Авпункт Б, аименно изголовы объекта номер один вголову объекта номер два, находящегося зачастую вдругом районе, всоседнем поселке, впосторонней — изачастую враждебной — стране.
        Шлахолодная война, иказалось необходимым узнать, надчемже там копошатся советские химики, всубмарины какого типа залезают военные вформе, какие двигатели разрабатываются дляновых «МиГов», чтопроисходит свыбросом радиации вдалеком русском селе.
        Если существование удаленного в?дения действительно можно было доказать научными способами, атехнику этого в?дения — усовершенствовать научным путем, Америка сразу получилабы фору влюбой разведывательной операции, спасении заложников иливоенном конфликте. Несмотря нато что ЦРУ закрыло проект в1995году попричине слишком низкой статистики (были получены данные, чтолишь 10 —15% особо одаренных людей могли видеть ипередавать информацию нарасстоянии), унего остались энтузиасты, безустали продолжавшие исследовать феномен ясновидения ипубликовать все новые иновые результаты.
        Приработавшем наобщественных началах Институте паранормальных исследований существовала иШкола удаленного в?дения (ШУВ), нарекламу которой я набрела вИнтернете, ненайдя ниодной подходящей позиции вбюро занятости ирешив пока «сесть» напособие, которое всвязи сэкономическим кризисом мне должны были выплачивать целый год.
        Успешно окончившим ШУВ предлагался сертификат ипредоставлялась возможность преподавать ясновидение наособо созданных курсах. Участники форума вИнтернете писали, чтоученики, ставшие преподавателями, получали вэтой школе сто долларов вчас. Поскольку нестандартность («ненормальность, аненестандарность», каксказалабы мама) всегда была моим любимым коньком, ярешила попробовать себя напоприще паранормальности ипослала анкету.
        Вответ ШУВ попросила меня самой разработать предварительный тест, припомощи которого они смогут определить, подойдули я им нароль ученицы. Итут, перебирая наиболее затронувшие меня эпизоды впоисках наиболее полезного иодновременно приятного топика, явспомнила свою юность сжурналом «Юность» вруках ираскованные рассказы Владлены Черкесской.

5
        Наши дороги однажды пересеклись.
        Около полугода назад, прознав омоей работе виздательстве через Велемира, впоследствии оказавшегося безответно влюбленным «метросексуалом», который боготворил ее тело итексты, нонемог войти нивто, нивдругое, впервое попричине своей неожиданно проявившейся кдвадцати пяти годам голубизны, авовторое — из-за того, чтосам кропал коммерческую, нарочито упрощенную иуплощенную прозу, — Владлена мне написала ипопросила отредактировать перевод ее романа «оДевушке иГондольере» наанглийский язык.
        Ястушевалась. Унее заспиной была груда книг; унее было имя итянущийся заним шлейф бурных романов, некоторые изкоторых — каксообщил мне рыдающий Велемир, впрочем, сразуже переставший рыдать, когда я показала ему цифры продаж его романа оСССР, которые тогда еще возрастали, — были сапфическими. Уменя, кроме большой груди, небыло ничего.
        Владленаже, когда слов нехватало, высылала собственные фотографии, будто внаграду, какбудто лицезрение ее царской плоти вполной мере оплатит мой редакторский труд. Затем брала градусом выше: «Ну,нравится? Уменя есть иеще, гораздо более смелые… Апосле шлифовки моего задорного, носзанозами исучкaми английского хорошобы пристроить куда-нибудь перевод».
        Однако «Наум иБаум» подобное непубликовали, ведь Владлена Россию терпеть немогла иневсхлипывала ностальгически, какВелемир, вспоминая свое безоблачное советское детство илишь изредка кусая родину-мать засоски. ДляВладлены родиной стала Равенна, ивот оней иозаливе, окаких-то загадочных фресках имакабрических рукописях, омаслинах имистическом мареве она иписала. Иеще там присутствовал этот загадочный, заставляющий всех обмирать Гондольер…
        «Этоя отступилась отсвоих обычных романов, — поясняла Владлена, — инаписала нечто ввысшей степени эротическое… Любовь моя, отступника прости! — помните осиротевшего безРодины Сирина? ВАмерике ведь досих пор покупают «Лолиту» — значит, нарасхват пойдет имой «Гондольер»!».
        Владлена играла сомной; намекала наотношения скакой-то Сибиллой, хотя навсе банкеты-приемы, устраивающиеся российскими толстосумами послучаю выдачи премий журналами-«толстяками», являлась то содним, тосдругим — какона называла их — «лесником».

6
        Вскоре после того какя отправила заявление вшколу «Звездная пыль», мнепришел лаконичный ответ.
        «Тезис Вашей дипломной работы «Ясновидение исексуальность» одобрен. Остается разработать детали. Во-первых, решите, какие части тела женщины Вы считаете наиболее эротичными. Во-вторых, найдите передатчика информации. Если Вы еще незнаете, чтозначит данное слово, распечатайте сИнтернета брошюру ипрочитайте определение настранице 12. Желаем удачи!»
        Ябыла озадачена: школа нетолько неотклонила мой тезис (они лишь чуть поменяли слова впредложенном мной названии), ноипризывала отнестись кпроекту серьезно.
        Теперь я действительно хотела ее понять ипокорить. Ктоже эта властная женщина свлажным взглядом, считающая, чтолюди должны ей бросаться напомощь попервому зову? Может быть, онапросто нуждается внастоящей любви? Нукакже ей объяснить, чтопомимо нашего положения вобществе (она — великосветская литературная дама, ая — нефактурное, нефаканое молодое ничто) есть что-тоеще! Совместное творчество исоблазн, например…
        Какчасто я пыталась представить Владлену водиночестве ее тихой квартирки, безстроительных лесов ненужных словес и«лесника», чейпенис, вероятно, былтакже коряв, какивпрямом смысле топорная рукоятка! Какчасто, ненайдя вреальной жизни объекта, достойного обожания, ямысленно принималась ее раздевать…
        Нохватит, хватит… Школе я написала, чтокаждый месяц буду представлять им тщательное описание одной изсамых эротических частей ее тела, начто школа ответила, чтосначала я должна предоставить подробный список этих самых частей.

7
        Предоставленный список:
        Глаза (пристальный, гадающий «получится — неполучится», взгляд глаза вглаза зажигает; этамедленно, додна нажатая клавиша; этот зов, раздавшийся посреди беготни дня, когда, кроме канцелярских скрепок искрипучего стула, ничего нет, ивдруг вспоминаешь, чтогде-то вглубине тебя прячется вязкая, темная, тягучая сущность свлажностью губ).
        Ушная раковина (жаждущие губы, какмольбы оракулу, вкладывают туда заклинания, одно тело лежит ничком, другое давит всем весом наего спину, предваряет вторжение более плотного иощутимого дуновением воздуха, волной колебаний, шепотом шевелений).
        Грудь (мягкая, матовая, стеариновая, будто плавленый воск, илитвердая, какдевственная, только достанная изкоробки свеча, иногда вялая, какукатившийся изабытый втени поребрика мяч, новсегда присутствующая подбелой сорочкой вместе стемнеющим кливажем, подразумеваемая подневесомой шелковой блузкой, подобтягивающим черным синтетическим платьем, аесли у«женщин взрелом соку» она чуть повисла, топодразумевается ивоображается то молодое исвежее, чтонаходилось там декаду назад).
        Поясница (прекрасная тем, чтозаканчивается внизу округлыми полушариями сдвумя ямочками наверху, какнащеках; вздрагивает отприкосновения теплой ладони, гнется какгуттаперча, помогает раскачивать качели, летящие кфинишу; позволяет владелице доставать то тут то там, икогдаона, сидя сверху, наклоняется инагибается и, исхитрившись, низко склоняется, тодлинные волосы падают начей-то живот инакрываютего, ходят туда-сюда, какмягкая, делающая свое дело кисточка длябритья).
        Ягодицы (уних такойже кливаж, какмежду грудей, нотолько сзади; этопродуманная природой расщелина между двумя округлыми полушариями, которая приглашает войти).
        Пальцы ног иизгиб ступней (хороши длятех, ктознает толк).
        Икры (прекрасны тем, чтовнизу оканчиваются щиколотками, ступнями ипальцами ног, авверху — ляжками ивнутренней стороной ляжек, откуда легко, муравьиной поступью, кончиком пальца, невидимыми абстрактными точками иштришками поплоти можно пробраться наверх).
        Внутренняя сторона ляжек (каклифт, помогает подняться).
        Бедра, колени (хороши тем, чтоих можно раздвинуть, погладить иосмотреть).
        Руки, пальцы иногти (замечательны тем, чтоих можно пожать иликним прикоснуться, вто время какдевушка просто-напросто держит вруках меню илизатрапезную ложку, но, будтобы невзначай прикоснувшись кзапястью, апотом икладони, азатем погладив ее пальцы седва заметным нажимом, можно намекнуть, чтотоже самое можно сделать исдругими частями ее пока прикрытого одеждами тела, такими как, например, Клитор).
        (Разумеется, предоставляя список Школе удаленного видения, яубрала все описания, сделанные вкачестве черновика длясебя.)
        Передатчик информации вг. Амстердаме: мойзнакомый перформансист УлайЛ. (неизвестно толькоеще, какего убедить!).

8
        Письмо Владлене
        Хочу предложить Вам принять участие всвоеобразной литературной игре. Издательство «Фетиш», вкотором я подвизаюсь, объявляет конкурс налучшую историю соблазнения. Победитель получает право издать свою книгу вАмерике, итут какраз будет уместен (истанет известен всему англоязычному миру!) Ваш «Гондольер».
        Издательство снабдило меня списком эротических частей тела, ноэтот список, всоответствии сВашими наклонностями инакалом страсти, можно расширить (Вымне немного наэту тему писали, но, кажется, основное осталось «закадром», хотя неподумайте, чтохочу Вас закадрить).
        Волосы
        Длинные гладкие ноги
        Анус
        Лодыжки, бедра, колени
        Ь (это я встаю наколени перед Вашим талантом)
        Ляжки
        Эрогенные зоны (какие-нибудь необычные, те, которых нет всписке)
        Ногти, пальцы, ладони
        Лицо анфас, глаза, губы
        Ягодицы, поясница
        Вульва, лабии, клитор
        Раскрытый рот, руки
        Уши, шея, язык
        Всеэти части тела должны быть подробно описаны иприсланы наконкурс вместе систориями, которые сними произошли (фишка втом, чтоэто должен быть нон-фикшен). Помните, какГумберт Гумберт находил особое удовольствие ввылизывании глазного яблока Долорес Гейз идоставании оттуда неловкого насекомого? Воттакойже высокой эротики жаждет «Фетиш». Одной мне просто непотянуть, ипосему уменя возникло предложение обыграть эти истории вчетыре руки.
        Длялюбителей эротики тут будут «клубничные» описания, всеэти молочные реки грудей икискины кисельные берега. Длятех, «кто понимает», тутбудет задействована двойственность, смесь фикшен среальностью: содной стороны, мыпредоставим издательству истории соблазнения; сдругой стороны, этанаша совместная работа двух литераторш ибудет соблазненьем друг друга: флюиды родятся впроцессе своеобразного раздевания перед друг другом иполнейшего раскрытия темы итайн (воимя Литературы, конечно!).
        Конкретные описания должны приходить комне вящик первого числа каждого месяца. Будьте настолько откровенны, насколько это возможно. Надеюсь, чтоВы нестыдливы. Если будет хорошо получаться, япробью Вам аванс.

9
        Неузнаю, убедилоли Владлену это наспех написанное сообщение, набитое полнейшим враньем, даеще иобещанием денег сбухты-барахты: промашка, которую я осознала, уженажав наклавишу SEND.
        Япреследовала сразу две цели: еслибы Владлена согласилась наэтот проект, ябы вступила настезю «удаленного видения», таккак, еслибы ее описания совпали смоими, этозначилобы, чтоспособности уменя действительно есть (школа полностью доверяла будущим ученикам ипросто хотела получить две стопки отчетов: «какя вижуее» и«какона видит себя»). Нуавторая цель? Глубокое густое желание: ещепредстояло узнать, умелали я нарасстоянии видеть — ноточно было известно, чтоя умела нарасстоянии любить.
        Через несколько дней, буквально летя кИнтернету сбьющимся сердцем исприятно-игольчатым напряжением всего тела, какбудто разрядка случится прямо сейчас, ябыла остановлена непонятным барьером; вотон, роуд-блок напути моей страсти, не«лежачий полицейский», аметафорический лежащий лесник:
        Раба сценариев невоплощенных
        Имечт, какощастливить Голливуд,
        Тужу филистеров средь холощённых…
        Адом — горит. Часы — идут…
        Чтоэто значит? Онасогласилась? Может быть, Голливуд — этоя, иона хочет меня осчастливить, ведь я хвасталась знакомством сбратом Джонни Деппа, пишущим триллеры? Аслово «раба» отсылает к«рабе любви»? Может быть, какраз заэтим эпиграфом я наконец увижу описаниеее… чего? Чего конкретно? Нучто она может мне описать?
        Одним изее увлечений был театр; оналюбила примерять насебя разные костюмы ироли, шапки ишали, манто имаски, ласки исказки; тозрелую властность, тополудетское, полунаивное подчинение, таким образом умножая свою привлекательность внесколько раз: столько вней разных ролей иипостасей, которые можно пестовать илюбить! Пройтись, чтоли, посписку «частей»? Вглазах ее я тону; квнутренним сторонам ляжек приниклаб лицом итак иоставаласьбы вэтом теплом иузком ущелье; сгрудями разговаривалабы какслюдьми, наравне, смотря им прямо в«лицо», такчто глазки сосков уставилисьбы наменя итвердели отодного моего взгляда… Послушай, Владлена, Вдаль-Лена, стань моей Близко-Леной ипокажи наконец то самое сокровенное, чтозаставляет тебя растекаться постулу идумать оженщинах, вместо того чтобы отдаваться тисканью ижелезным тискам (икривоватым брускам) «лесника»!
        Нозачем ждать описаний? Онауже обнажается передо мной: какбудто наоткрытии арт-галереи приоткрывая картину, снимая стела целлофановую пелену, простыню, бархатный саван ипредоставляя его вовласть потребителя, покупателя, теребителя, возжелателя, зрителя. Она — какМарина, перформансистка, раздевающаяся исидящая перед зрителями снадписью надголовой Artist ispresent. Каждый может сесть натабуретку напротив нее прямо ввыставочном зале и, уставясь глаза вглаза, вобрать всебявсе, чтоее наполняет. Ноона тоже смотрит вответ, ипоэтому просто «вобрать» неполучится — «вбирая», нужно что-то «отдать».
        Интересно, какона опишет себя? «Узко какустрица»? «Солоновато каксулугуни»? «Мохеровый мох между ног»? «Пожар вмоем пирожке»? Снаружи дразнящее изовущее покрыто растительностью, новнутри, если сумеешь пробраться затугие врата свыданной тебе напару минут охранной грамотой, оносвято, стерильно. Влага прозрачна ичиста какслеза.
        Ябросилась кпродолжению письма.
        Занеимением хризантем играммофона дарю Вам акростих.
        Так, значит, онахочет меня?
        Ужебыл вечер: неплохой повод длятого, чтобы раздеться илечь впостель (размера California Queen).
        Легла ипредставила нас двоих вместе… Сильная энергия, каклуч света, какгаубица, направляла свой свет иприцел наменя. Подними — подНей — ябыла беззащитна. Еслибы В. оказалась сейчас рядом сомной, подойдя комне близко-близко, почти вплотную ирукой нажав наклиторную пупочку выключателя, такчто мы обе былибы вовлечены всовместную темноту, ногибы уменя подкосились, ия сталабы вбуквальном смысле сползать постене, утекая отнее, стоящей надо мной всвоей вышине, недоступной, нонаступающей, чтобы там, всамом низу, ваду, наледенящем полу, каквчаду, вновь объединиться, сплестись руками, ногами, губами, вдыхать воздух, которым живет идышитона!
        Ах,какие флюиды она мне посылала! Неожиданно длясамой себя я представила ее одетой вкожу, всложносочиненном черном бюстгальтере скружевами исмножеством пряжек: нежная кожа, железо, намекающие одновременно насилу ибеспрекословное наслаждение, насладость ияд. Онабыла всапогах ивкаких-то кожаных гладиаторских ремешках, наперекрест обвивающих ее чресла, которые одежкой врядли можно было назвать, таккакпоказывалось больше, чембыло прикрыто. Наее межножие, наее мускулистые, втонусе, безединой жиринки иволоса чресла, виднеющиеся сквозь клеточки иячеечки, образованные этими черными ремешками, ябоялась смотреть.
        Отдававшая все слова, все, чтоимела, листу, удивительно многоречивая иобильная всвоих текстах, сейчас она была бессловесна. Глазами она дала мне понять, чтомне надо лежать. Оставаться такой какесть, бездвижений. Моируки она привязала кметаллической спинке кровати такимиже кожаными черными ремешками, имеющими странную надо мной власть: содной стороны, онистесняли меня инедавали мне скрыться; сдругой стороны, именно принуждая истесняя меня, привязывая меня кэтому ложу, онидавали мне шанс полностью раскрыться истать самой собой…
        Дляраскрепощения необходимо было давление.
        Ябыла невсостоянии сопротивляться.
        Чтобы получить наслаждение, сначала должно было быть принуждение.
        Якакбы хотела сопротивляться инемогла.
        Обычно резкая идаже известная вСан-Франциско какdominatrix, ЕЙ — янехотела противиться.
        Ееледяное, зимнее принуждение горячило мою летнюю кровь.
        Любая dominatrix скнутом имечом всегда мечтает, чтокогда-нибудь придет тот илита, которые сделают ее покорной икроткой, заставив отбросить всторону латы имеч.
        В. стояла надо мной вовесь рост напостели вовсем своем черно-белом великолепии ибессловесности; ялежала подней; этавозникшая изожидания нега, этасладкая нуга, этонемое кино. Этиее черные ремешки, пахнувшие новой кожей иее любимым «Гермесом», этоправильных пропорций тело инаше правильное соотношение, онанаверху, явнизу, позволяющее мне хорошо разглядеть илипредставить куда-то исчезнувшую, возможно, тщательно сбритую, нодосих пор представляемую курчавость волос. Унее там везде было гладко. Господи, пусть итут все пройдет гладко, безсучка беззадоринки. Продолжай, продолжай, продолжай…
        Ееноги вкожаных сапогах были расставлены какупобедителя, онапопросила меня широко раздвинуть мои…
        Нонет, доэтого она надела бархатную черную повязку мне наглаза. Ощущение доброго, докторского, лечебного бархата наглазах было приятно. Сейчас меня укутают, подоткнут одеяло, выдадут целебный сироп. Да,я привязана, немогу убежать, нозачем опасаться! Онадотронулась домоего лба, какбудто действительно озаботилась оздоровье… Какбудто проверяла температуру. Дачто проверять — явся горю! Потом взяла всвои руки одну грудь, вторую — будтобы я пришла наосмотр. Язамерла.
        Ноона вдруг отошла. Такая волнительная, такая волшебная передышка. Шорохи вкомнате. Она, кажется, что-то разворачивала илидоставала… Может быть, хризантемы? Аможет быть, онасейчас придет сохапкой цветов, например, маргариток, ибудет водить ими помоей коже? Достанет изхолодильника лед иязыком игубами будет «вести» его помоей груди илобку?
        Вдруг она куда-то ушла… поставила латиноамериканскую музыку?
        Яосознала, чтобыла совершенно раздета.
        Моетело ираздвинутые ноги были беззащитны иобнажены; руки чуть затекли, новместе снеожиданным приливом энергии ивозбуждения вуши вдруг вошло аргентинское танго… Да,вошло… Онанаконец что-то достала… Бережно свернула иположила наместо пакетик… что-то, очевидно, надела… снова приблизилась комне… наклонилась… ушла… ивошла…

10
        Купчиха зачаем иее воздыхатели (рассказ Владлены Черкесской)
        Наследующий день я всеже собралась ссилами прочитать полностью ее письмо.
        Начиналось оно издалека, экивоками, восновном описыванием того, чтовидит она заокном, когда сидит «прямо вкомнате вкожаных сапогах, которые лень снимать, аподходящего лесника рядом нет».
        Таквот откуда взялись привидевшиеся мне сапоги!
        Апродолжалось описанием ее интересов, какона любит все холодное исумеречное, «небытие, луну иледяной отблеск напростыне», вто время какя, родившись летом, наверняка обожаю «траву, свет, солнце, живые цветы, горячую кровь» — вотличие отнее, замороженной, зубназуб непопадающей, зябкой, зимней.
        «Если хотите мне сделать приятное, — писала Владлена, — пошлите надень рождения меховое манто! Ябуду Вашей Венерой смраморным телом вроскошных собольих мехах. Кому-тоже надо меня утеплить!
        Кстати, мойпервый рассказ, — продолжалаона, — такиназывался «Чаепитие послучаю дня рождения», иописана там была моя полная антонимка: япорывистая инетерпеливая, агероиня — плавная инеторопливая, всвободной марлевой малахайке, летом надаче, недалеко отстанции Пери (аэто вперсидской мифологии значит «прекрасная фея»), потчует такихже дебелых инеторопливых соседей-мужчин. Онисидят вокруг накрытого скатеркой стола всвоих белых полотняных костюмах-панамах (слышен запах только что убранного вснопы свежего сена, стрекотанье кобылок иакапелла каких-то маленьких птичек), аона, каккупчиха зачаем, раздает им калачи, удивительно похожие наее сдобные руки.
        Ивсе вокруг такое сдобное иокруглое, чтоони, сочась сладостью, неотрывают глаз отнее, аона все продолжает их потчевать густым, нонасвет прозрачным вареньем, плюшками, сушками, пирогами, которые сама испекла… Итакое благоприятство вокруг разлилось: иосы жужжат, исено так пряно иусыпляюще пахнет, будто напоминая отом, чтоим летом набивают подушки, ивоздух так приятно перед глазами рябит, чтомужчины вконец разленились иим лень друг сдругом тягаться, дескать, ктоэто нашей Сдобушке больше всех люб имилей…
        Онипросто все вместе, втри пары глаз, нанее смотрят ивпаточном воздухе уже какбы откушали самого ее сладкого ипленительного, ипопробовали ее осиного, какжало, дрожащего язычка, перебрали один задругим все калачи напечи, повыщипывали аккуратненько извсех мест изюминки, слизали сахарную пудру сраскрасневшихся щечек, прошлись повсем розовеющим иразговеющим, готовым квкушению частям тела… ивсе это впрекрасном мареве дачи!
        Ачтобы Вы вспомнили такое сочное лето, яВам посылаю стишок: прочтите внимательно, апотом мне напишите, чточувствовали, пока читали, — мнеэто важно:
        Магнолии итуберозы,
        Аспарагусы, березы,
        Рожь, глициния ирозы,
        Глориозы имимозы…
        Амариллис, гладиолус,
        Розмарин, Венерин волос,
        Ирис, лен, пшеничный колос…
        Тамариск иноготок,
        Астры, остролист, вьюнок!..
        Этосчиталка. Накого выбор падет, тотпервый начнет… ауж что начнет, каждый думает вмеру своей испорченности (амы ведь сВами вмеру испорчены, единственный невставленный вприсланный букет цветок маргаритка, неправдали?). Так, вобщем, инадо писать — обиняками, анессиняками, тоесть какВы, прямо вглаз. Нераздевать ивыставлять напосмешище спохабными «частями тела», анаоборот, вуалировать вульву, покрывать перси ипенисы пелериной, убирать вздымающиеся части тела подотглаженные чесучовые брюки ипиджаки.
        Ноесли Вам уж так хочется меня всю охватить, прикрепляю свою старую, специально обновленную дляВас дневниковую запись. Данепроледащие ляжки, апрото, каквезде ивсегда бегают замной «лесники».
        Меня какушатом холодной воды окатило, ноя покорно начала читать про«лесника», верного ленинца.
        Или, может, владленинца?

11
        Похотливый парторг
        «После мединститута распределили меня работать вбольницу, атам парторгом был один женатый жирноватый хирург, который комне воспылал. Пока ходили мимо друг друга покоридорам вбелых халатах, ничего унего комне неколыхалось, нотолько я пришла кнему наобследование нескромного толка (такие сложились уменя тогда обстоятельства), онсразуже загорелся.
        Незнаю, приходилосьли Вам сидеть враскоряку наэтом допотопном, лоснящемся отчужого пота пыточном кресле? Парторг пытался деловой вид сохранить, когда вомне копался, новсе инструменты ронял, зеркала, какие-то щипчики, апотом перчатки снял идолго мыл-стерилизовал руки, задумчиво поглядывая наменя, пока я безтрусов июбки его дожидалась. Затем попытался туда залезть уже голой рукой, ноя ему напомнила, чему нас вмединституте учили, ион снова надел иснова полез. Исмех игрех вспоминать!
        Немогу сказать, чтоего копания меня отвращали; встреть я его где-нибудь настуденческой вечеринке, ябы даже нанего обратила внимание, потому что, несмотря наполноватость, ростом он был подпотолок, взгляд имел пристальный, ахватку стальную, чтохирургу, кстати, очень пристало. Содной стороны, даже излишне брутальный и, чуть что, с нерадивыми подчиненными сразу переходит нарык, анекрик, асдругой стороны, видно, чтожизнь очень любит, даиона отвечает все темже. Покушать умел, иполаскать, иобнять, когда тучи нанебе, иправильным вниманием одарить: когда кажется, чтоон все-все протебя знает ивот-вот начнет жалеть. Приплюсуй сюда губы чувственные, волос курчавый инемного блатные манеры (мама унего хоть ибыла учительницей русского языка, ноотодесского шика иблатоты, доставшихся ототца-торгаша, такинесмогла отучить). Вобщем, емубы Беню Крика играть идевок наПривозе щупать стакою фактурой, какумладшего Виторгана! Ноодно дело — встретить такого незнакомца где-нибудь вбаре, сэтой его вальяжностью ивлажным выпуклым взглядом, адругое — нагинекологическом кресле, совсеми моими интимными складками, раскрытыми ему
прямо влицо.
        Япопыталась встать, чтобы одеться, аон споднятыми бровями ибезкакой-либо там похотливой улыбочки илиподмигивания строго мне говорит: «Яразве уже сказалвам, чтозакончил? Мненадо проверить, чтоввашей карточке все записано правильно, подождите, сидите» — идотрагивается домоей коленки рукой. Ясначала так изамерла, какбудто меня пригвоздили. Тоесть он меня какбы несилой, асловом держал. Ябудто попала подкакой-то его магнетизм, и, еслибы он хотел что-то сомной сотворить, какбы прикрываясь своими обязанностями икаким-нибудь «проктологическим протоколом», янаверняка сразубы непоняла, чтоон совсем невту сторону гнет. Мнеповезло, чтоименно этот момент моей слабости инепонимания он пропустил.
        Янаконец пришла всебя испросила: «Что, мнесраздвинутыми ногами сидеть? Даихолодно тут. Мненадо одеться». Аон опять так официально, какнатаможне: «Адрес увас тут вкарточке верный? Что-то циферка расплылась». Тут-то вмою недотяпистую голову изакралось подозрение, накакую таможню-межножью он собирался. Ияему: «Нутак я пошла, досвиданья!» Аон склоняется, вглядывается прямо туда иговорит: «Подождите, яеще непоставил диагноз. Иадрес мне нужен ваш правильный. Когда вы дома бываете? Половую жизнь неведете? Живете одна?» Инеожиданно переходит наты, шепчет: «Яктебе скоро вгости приду!»
        Яего отталкиваю идрожащей рукой выворачиваю скомкавшиеся трусики налицевую сторону, чтобы надеть. Аон выпрямляется вовесь рост, внимательно меня всю рассматривает этим своим затуманенным взглядом из-под потолка испрашивает: «Такты накаком этаже?» Ая, босая, натягивая колготки, емуотвечаю: «Насамом высоком, половой жизнью живу, данепротебя! Идиты, дорогой, ктакой-то там матери! Поучи сней вместе русский язык, чтобы знать, чтокколлегам надо обращаться на«вы»!» Вышла изего кабинета, дверью хлопнула ипонадеялась, чтонатом все закончилось. Но,конечно, ошиблась.
        Парторг неостановился наэтом, имне даже казалось, чтотеперь, когда он проходил мимо меня, халат его колыхался как-то совсем по-иному, какбудто подним скрывался указующий перст. Перст этот указывал наменя, адепеши вэто время шли прямо кначальству, ивэтих анонимных подметных письмах указывалось, чтоменя несколько раз видели вцеркви: тоя подпевала церковному хору, топодходила близко киконам, какбудто молилась, тоубатюшки что-то спросила: неиначе, наисповеди выложила ему все грехи.
        Авте времена, Маргарита, Вы помните, креститься налюдях нерекомендовалось — могли выкинуть изкомсомола исанкции наложить. Дачто говорить, никто нерешался взять вруки Новый Завет илиПятикнижие хотябы дляизучения арамейского алфавита иличтоб подготовиться кэкзамену подревней истории — какое уж тут «вцерковь пойти»! Тогда намолебны да накрестные ходы ходили лишь бабки какие-нибудь сморщенно-сумасшедшие да те, кто, помнению наших партийцев, хотел свергнуть Советскую власть.
        Таквот, он, видимо, вбил себе вголову, чтоодних походов вцерковь моих недостаточно, ивпартийную организацию поползли доносы отом, чтоменя видели вхоральной синагоге наЛермонтовском, чтоя там покупала мацу, апотом, хрустя изазывно смеясь, сидела насамом верхнем ряду вмини-юбке иищущим взглядом вперялась всидящих внизу мужчин, апотом, поокончании службы, поджидала их усамого выхода ираздавала какие-то приглашения. Этокакоеже воображение надо иметь, чтобы так написать, нопаршивец парторг-полукровка непрекращал строчить эти дрянные депеши, имое дело разрослось какснежный ком.
        Подударами этих «снежков» начальство нанесколько лет заморозило любые мои поползновения накарьеру, наложив наподметные письма моего возбужденного возжелателя резолюцию: «Несмотря насвое гордое имя, Владлена верует вБога, иэти верования обязательно нужно искоренить».
        Ноуэтой истории, Маргарита, есть ее зеркальное отражение, которое можно увидеть вкомнате смеха уГоспода Бога! Господь наш вседобр, такчто сподобилась я дожить доиных времен, когда все стало сног наголову ибыло поставлено «напопа» (простите заэтот колбасящийся, клоунский каламбур). Попы вдруг оказались вчести, итеперь какраз те, ктоневерует вБога, стали вызывать подозрение состороны соседей ивсяческих институций.
        Таквот, встретила я навручении «Букера-Шмукера» одного критика, который вмедицине имедгерменевтике — ниухом нирылом, неговоря уже огинекологии сгносеологией, нотем неменее, кактот парторг, тоже возжелал пробраться сквозь все завлекательные заграждения изаполучить то, очем вприличном обществе запрещено вприсутствии дам говорить. Номы-то сВами, Рита, дамы литературные, такчто нам можно.
        Удивительное дело, внешностью он совсем несмахивал на«парторга», новел себя очень похоже. Нехудой инетолстый, апросто совсем никакой истакой гуттаперчевой шланговой шеей, какбудто все время что-то вынюхивает там наверху рядом слампой иприклеенной кней липкой лентой, словившей парочку мух. Вдобавок представьте себе, чтоэтот тип постоянно, какбы всомнении илитерзаниях творчества, похлопывает пыльный ворс наголове, называемый им «только что сделанной стрижкой». Глаза унего только были большие, авсе остальное — острый носик наизлишне белом лице, пальцы, какножки опят, мусолящие мокрую отпота сигаретку вруке, — всемаломерки. Долдон идылда такая поддва метра ростом, сдвумя детьми, чтоютились в«хрущевке» надвадцати восьми метрах безкакой-либо надежды наизменение обстоятельств — авсе тудаже!
        Онвосхищался, чтоя лечила детишек вбогом забытых аулах инаверняка какпрофессионал знаю, откуда улюдей ноги растут, дескать, еслибы он тоже знал, онтакимбы стал воспевателем женского тела! Имоебы воспел, воттолько дайтемне, Владлена Витальевна, посмотреть, чтотам увас подподолом! Яведь вас правильно должен слепить! Выбудто сами сошли санатомического атласа, ипритаком совершенстве никакой скальпель нискульптора, нихирурга просто ненужен! Выиспину держите какбалерина! Наверное, сгибкостью можете сесть нашпагат? Нутак что, ясегодня вечерком заскочу квам вгостиницу, ато дома уменя такой творческий беспорядок — помедитируем надвашим медицинским учебником вместе!
        Нукакой беспорядок, дома-то унего — падчерок ивторая жена. Я,разумеется, егобортанула ичерез какое-то время прочла всвежем «Литобозрении» статью просвое творчество: «Ненапользу пошло Владлене Черкесской ее гордое звание эскулапа. Судя побезнравственным эскападам ее персонажей, онадаже Бога отвергла».
        Незнаю, кого уж он там посчитал богом — неужели себя?»

12
        Досих пор незнаю, понялали Владлена, чтопредложением описывать «части тела» я хотела ее соблазнить? Ичто никакого издательства «Фетиш» иcorny contest[1 - Сальный конкурс (англ.).] несуществовало вприроде, даинесталбы никто вСША возиться спереводом ее размашистых, распахнутых, какрубаха нагруди, романов наанглийский язык? Ичто, несмотря нанашу растянувшуюся нанесколько месяцев переписку, онатак иосталась дляменя непроницаемой тайной? Даичего я пыталась добиться? Заменить нагретую двумя телами постель наэлектронную связь, навоображаемое дигитальное дилдо, увенчанное подве стороны номерками IP?
        Задумавшись, сидела я перед списком «женских частей». Стыдно писать, но, когда я напрямую спросила ее про«наш эрос-проект», онавыслала обратно «емелю», гдемои небрежные недочеты были выделены коричневатым, каккровь, запекшимся шрифтом.
        «Простите, ноя непрощаю несвежих рубашек инебезупречного стиля. АВаш стиль хромает наобе ноги, такчто, прежде чем кинуться сломя голову вВаш эротический омут, яхотелабы увидеть, чтоиВы наэто способны — нетолько вбуквальном, физическом, ноибуквенном плане. Заметьте, что, акцентируя внимание наВаших проектах, Вы совершенно проигнорировали мой акростих».
        Нучтож, такиненачавшийся «проект» или«роман» сВладленой закончен. Ачтоже делать сошколой «Звездная пыль»? Рядом снетбуком лежала брошюра подназванием Remote Viewing, итолько я начала ее изучать, какмне захотелось заснуть. Меня постоянно тянуло впостель, когда Интернет качал вменя излишнее количество информации иликогда прочитанное набумажных страницах было сложно переварить. Владлена тоже закачала вменя данные осебе, номне это завлекательное выдувание пухлыми губами «уйди-уйди» иуклончивость были никчерту. Онатоли хотела, толи нехотела меня, но, чтобы мое желание продолжало подпитываться, емутребовались явные толчки твердого «ДА».
        Внезапно я подскочила ккровати ибросилась кфото, которое она мне недавно прислала, сподписью «Вотэтой пикантнейшей фотосессией мне удалось заполучить нового лесника». Снята она была вполный рост, еетело хитро обернуто каким-то хитоном, какбудто она либо играла вдревнегреческой пьесе, либо только вышла изсауны. Внимание мое привлекла миниатюрная точка. Располагалась она надгубой: толи заеда, толи природная родинка, аможет быть, просто пылинка намоем мониторе, которую надо смахнуть изабыть.
        Ноэта родинка продолжала возбуждать вомне беспокойство.
        Попытавшись избавиться отназойливых мыслей, яснова поспешила впостель, решив разыграть вуме один изэпизодов любимого текста. Тамгулаговский доктор приходит ночью впалату кнакануне отмеченной им пациентке, чтобы ей овладеть. Какибунинская дворовая девка, спящая зэчка нисном нидухом неведает оего планах: онакрепко спит. Вокруг простирается белое безмолвное поле казенных кроватей. Доктор, угадывая подзастиранным хлoпком сдобное тело, немешкая откидывает легонькое одеяло, ужепредвкушая добычу, ужеприжимает ее подсебя, ужесдирает трусы иприкрывает ей рот, чтобы она невзначай неиздала каких-либо звуков, которые разбудят соседок… каквдруг слышит ухом биение ее сердца…
        Вэтом эпизоде мне нравилось попеременно представлять себя то молодой, ничего неподозревающей зэчкой, топожилым ловеласом.
        Клешему баб!

13
        Нодальше, дальше… Возможно, знаток «Колымских рассказов» Варлама Шаламова знает, чтотам дальше случилось, авнимательный читатель этого текста уже давно понял, кчему я веду. Таквот, позабывший освоем желании врач прилегает ухом кгруди понравившейся «пациентки» ислышит странные хрипы, азатем тщательно обследует ее своим стетоскопом, находит серьезный изъян инаследующий день, ужеприсвете ибезкакой-либо похоти, начинает лечить (вполне возможно, чтозаполями рассказа эта вылеченная им пациентка ему отдается, нообэтом Шаламов непишет).
        Чтокасается «родинки»: наконец я нашла всебе силы распечатать ее фотографию вполный рост, ту, гдеона изображала какую-то мутноватую музу вхитоне, исквозь этот хитон, полностью незапахнутый, можно было любоваться прямой линией ног.
        Какое-то время я ивглядывалась вовсе ее линии… Паузы ценю больше бездумной погони… ведь именно впередышках таится желание… когда больше возбуждает то, чтотолько случится, ането, чтодоступно рукам ирту здесь исейчас… Всевступающие винтимные отношения выигрывают отясновидения, потому что возбуждение вызывает представление вуме того, чтослучится… Чтобудет, если, уходя сней слитературного вечера, якакбы случайно коснусь обтянутых волнистых холмов? Что, если какбы невзначай предложив вместе посмотреть видеофильм спарой эротических сцен, яименно вовремя обнаженного возлежания мужчины наженщине наэкране придвинусь кней надиване поближе? Ахда, ясновидение, проницательность нарасстоянии километров… Таквот, ктому, чтоя уже напротяжении пары параграфов пытаюсь сказать.
        Почти сразуже родинка нагубе каким-то образом привела меня кее легким, какбудто какая-то горошинка пряталась там. Что-то свербило инедавало покоя… Итогда, решившись, всвоем прощальном имейле Владлене вРавенну я сообщилаей, чтоунее влегких явно что-то творится. Густой кровавый шрифт иссылка наинструкции школы «Звездная пыль», которым полагается следовать придиагностике скрытых заболеваний, придали необъяснимой весомости этим словам.
        Владлена довольно грубо ответила, что«вмою трясущуюся надкаждым прыщичком матушку, Маргарита, давайте небудем играть, даинароль заботливой медсестры Вы негодитесь», но, какпотом стало ясно иззаписи, вычитанной вее сетевом дневнике год спустя, кдоктору всеже сходила, итам унее обнаружили легочный эмболизм, иона пролежала месяц вбольнице, ато, чтосвое выздоровление она приписала именномне, язнаю точно, иначе какобъяснить пришедший намой день рождения иотправленный спомощью «Интерфлоры» издалекой Равенны букет хризантем?
        Дмитрий Емец
        Аборт
        Андрей Гаврилов, молодой предприниматель (стеклопакеты, витражи), вернулся изЧелябинска, гдебыл вкомандировке.
        Выйдя изэкспресса, доставившего его изаэропорта, онснекоторым подозрением, свойственным всем возвращающимся москвичам, втянул носом воздух, вкотором сложно смешались запахи мокрого асфальта, автомобилей, свежевымытой листвы иближайшей шашлычной.
        Гаврилов был вхорошем легком настроении, какчеловек, завершивший хлопотное дело ипредчувствующий нечто приятное. Ехать домой ему нехотелось, темболее что там незнали еще оего приезде, ион решил отправиться ксвоей любовнице Кате (собственно, онрешил это еще всамолете).
        Гаврилов поймал такси, уверенно бросил чемодан назаднее сиденье, асам плюхнулся наместо рядом сшофером. Шофер, маленький армянин сблестящей лысиной исизыми щеками, вопросительно покосился напассажира.
        —Тухачевского знаешь? Идавай, батя, побыстрее: кженщине своей еду, — сказал Гаврилов.
        Шофер понимающе поднял кверху указательный палец. Всюдорогу Гаврилов шутил итравил байки, авконце, неспрашивая сдачи, бросил насиденье две сотни. Армянинже вкачестве ответной любезности пожелал ему нечто предсказуемое, чтовустах урусского звучит всегда скверно, ауюжных народов, невкладывающих вэто никакого смысла, кроме изначально-плодородного, довольно мило.
        Катя открыла ему сразу, будто ждала напороге. Онабыла босиком, всинем домашнем халате. Темные волосы собраны сзади впучок. Онастояла вприхожей, каксолдат, опустив руки вдоль туловища, исмотрела наГаврилова.
        —Привет! Неузнала, чтоли, Мумрик? Илиутебя любовник подкроватью? — удивилсяон, протягивая ей розы ибутылку красного вина.
        Гаврилов всегда называл Катю Мумриком, находя это невероятно забавным. Катя взяла розы иподнесла клицу, ненюхаяих, нерадуясь, асловно загораживаясь.
        —Тыкогда приехал? — спросила она сквозь букет.
        —Только что, — Гаврилов кивнул начемодан.
        —Ятебя сегодня неждала… Ужеспать собиралась лечь, — задумчиво сказала Катя. — Ужинать будешь?
        —Ещекак! Ятак голоден, чточеловекабы съел! — пошутил Гаврилов.
        Пока он был застолом, Катя сидела кнему боком исмотрела, какон поглощает ужин. Вовсей ее позе, вруках, машинально разглаживавших складки скатерти, всутулившейся спине, втом, чтоона совсем несмотрела насвое отражение взеркальной двери кухни, было нечто обмякшее, усталое…
        Гаврилов смутно ощущал, чтосегодня его любовница ведет себя иначе, чемвсегда, нопосвоему обыкновению непытался разобраться вженских настроениях, зная, чтовсё равно ничего непоймет. «Будешь вбабьи мысли вникать — самобабишься!» — подумалон.
        Поужинав, Гаврилов отодвинул тарелку ивытер губы полотенцем.
        —Идикомне! Всё-таки десять дней невиделись, — собычной бесцеремонностью сказал он и, посадив Катю ксебе наколени, стал целовать её вподбородок, вшею, вгубы, вначале неторопливо, апотом, помере увлечения, всёбыстрее.
        Онпредвкушал уже продолжительное удовольствие, которого был лишен все дни командировки. Обычно, когда он целовал ее так, Катя вначале начинала смеяться, потом наклоняла голову, словно пытаясь увернуться, потом насекунду замирала ипорывисто обнималаего. Носегодня что-то шло нетак. После нескольких поцелуевона, словно очнувшись, отстранилась ивстала.
        —Чтостобой, Мумрик? — удивился Гаврилов.
        —Мнесегодня нельзя, — сухо сказала Катя.
        —А-а, — разочарованно протянулон. — Красный флаг?
        —Нет… Япозавчера аборт сделала.
        Гаврилов несразу понял, чтоона ему сказала.
        —Тыочем, Мумрик? Какой аборт? — спросилон.
        —Незнаешь, какие аборты бывают? Ути-пути! Почитай медицинскую энциклопедию. Этотам одно изпервых слов.
        Катя говорила безучастным мертвым голосом, и, услышав этот голос, Гаврилов вдруг осознал, чтовсё сказанное правда.
        —Япредставляю, чтотакое аборт. Аребенок чей? — спросилон.
        Катя посмотрела нанего сненавистью.
        —Будто незнаешь, чтотвой! Небось еще инатебя был похож, стакимже лицом, стакимиже руками, ногами, такойже самоуверенный иэгоистичный… му… сволочь такаяже! — отчетливо выговаривая каждое слово, сказалаона.
        Вскакивая, Гаврилов опрокинул стул идаже незаметил этого.
        —Слушай, асколько ему было? Всмысле, ребенку… — зачем-то спросилон.
        —Восемь.
        —Чего восемь? Месяцев?
        —Тычто, маленький? Ктотебе ввосемь месяцев аборт сделает? Недель.
        Внезапно Гаврилов понял, чтовсё то время, пока он был вкомандировке иеще почти семь недель дотого, унего был ребенок. Итолько позавчера, всего каких-то тридцать-сорок часов назад, быть может, вто самое время, какон сбумагами ехал назавод запоследней подписью, егоребёнок перестал существовать илежит теперь вкаком-нибудь хирургическом ведре, похожий накусочек сырого мяса.
        Гаврилов никогда раньше особенно незадумывался одетях инеспешил ими обзаводиться, хватало одного, отжены, нотеперь, когда он узнал, чтовот так просто илегко, утаив отнего, взяли иубили его ребенка, еговдруг захлестнуло глухое раздражение, почти ненависть кстоявшей рядом женщине.
        —Непонимаю, зачем ты это сделала. Моглабы исомной проконсультироваться, ведь меня это тоже касается.
        —Ичтобы ты проконсультировал? — сиронией напирая наэто последнее слово, спросила Катя. Она, конечно, издевалась, новглазах были ижадное любопытство, инетерпение.
        —Сейчас обэтом невремя говорить. Поезд ушел. Но,по-моему, вполне можно было оставить, — чуть поколебавшись, ответил Гаврилов.
        —Оставить? — крикнула Катя. — Тытелевизор давно смотрел? Зачем ребенку сейчас жить?! Всюду насилие, грязь, инфекции, радиация! Чтобы он жил вэтой гребаной стране, гдевсем навсех наплевать? Аесли война будет, этоты понимаешь?
        Гаврилов слушалее, кривясь. Всловах Кати, явно услышанных ею откого-то еще итеперь, точно науроке, повторяемых, онневидел логики, авидел лишь беспомощные попытки оправдаться.
        —Тебе ненадоело? Тысама себя обманываешь! — сказал Гаврилов.
        Катя покачнулась, будто он толкнул ее вгрудь. Еелицо как-то съежилось, стало маленьким инекрасивым.
        —Значит, явиновата, убийцая, аты чистенький? — крикнулаона. — Сейчас-то просто врать, чтоты его хотел! Аты нехотел, нехотел! Помнишь, якогда-то спрашивала, почему увас сженой всего один ребенок, иты сказал: «Дануих! Чего дураков плодить?»
        Катя кричала, нелепо, нерасчетливо всплескивая руками. Голос унее звучал жалко, визгливо. Кожа налбу собралась вчетыре складки — первая убровей была самая толстая. Вэтот момент Катя — всегда тщательно следившая засобой — была очень некрасива, ноона незамечала этого, иГаврилов незамечал.
        —Непридирайся ксловам! — рассердился Гаврилов. — Малоли что я сказал ивкаком контексте? Главное — какбы я поступил. Тыменя даже непоставила визвестность! Ведь когда я уезжал вЧелябинск, тыуже знала оребенке?
        —Знала. Носомневалась, оставлю его илинет.
        —Значит, всё-таки сомневалась?
        —Конечно. Первые недели я даже хотела оставитьего. Даже почти решилась тебе сказать.
        —Апочему несказала?
        —Несложилось втот вечер. Тытогда ссобой ещё этого идиота приволок…
        —Замятникова? Оннеидиот.
        Катя его неслушала. Онаслушала себя.
        —Идиот! Запускал глаза мне подюбку ивытирал моей рукой свои жирные губы — рыцарь, видители! Анадругой день ты позвонил исказал, чтоуезжаешь «вкамандироффку», — сненавистью передразнила Катя. — Ябыла уверена, чтоты меня бросаешь. Вначале притащил этого оплывшего мерзавца себе назамену, асам…
        Гаврилов понял, чтоэто очередная ложь, нонеему, асамой себе, ложь, тактесно слитая справдой, чтоуже нельзя отличить, гделожь игде правда. Если сейчас разрушить все доводы Кати, снести все её бастионы убедительной лжи, останется только голый факт — аименно то, чтоона сделала аборт, убила всвоем чревеего, гавриловского, ребенка. Емуопять стало больно идосадно. Онпожал плечами.
        —Этовсё ерунда, эмоции! Ятебя небросал, иты это отлично знаешь.
        —Ноты мне даже незвонил оттуда!
        —Неправда, звонил.
        —Да,звонил! Один раз завсе десять дней! Ислышалбы ты свой голос: холодный, равнодушный. Сказал, чтонезнаешь, когда приедешь. Иженский смех откуда-то доносился. Небось был там скакой-нибудь шлюхой, смерзкой, вонючей, заразной шлюхой!
        —Нискем я там небыл! Язвонил изпиццерии, — возмутился Гаврилов. — Ивообще, тымогла позвонить сама. Телефона небыло?
        —Немогла. Инехотела.
        —Неправда, чтонехотела. Тебе нужен был повод, чтобы убить моего ребенка исвалить ссебя вину.
        —Твоего ребенка! — горько передразнила Катя. — Вотименно, твоего! Датебе плевать нанего, главное только, чтоон «твой!» «Моямашина», «моя квартира», «моя дача», «мой ребенок»! Авот нет его уже — твоего! Тю-тю! Раньше надо было приезжать!.. Скажи, еслибы я оставила ребенка, тыбы развелся сженой?
        —Этобеспредметный разговор! — сухо обрубил Гаврилов. — Ребенка уже нет, значит, нетиповода дляобсуждения.
        —Нехочешь отвечать? Тогда я сама тебе скажу! Тыбы ее низачто небросил, хотя иобманываешь скем попало! Думаешь, твоя жена тебя любит? Еёэто тоже вполне устраивает! Тытрус, неудачник, эгоист, похотливый кобель!
        Подконец Катя перешла навизг истояла напротив Гаврилова, наклонившись вперед исожесточением глядя нанего. Онавыкрикивала ужасные оскорбления, всёто, чтоскопила задолгое время, икаждое ее слово было справедливо инесправедливо одновременно. Онанезамечала нисвоего распахнувшегося халата, нивысоко, чутьли неподгрудь, подтянутых колготок, нитого, чтоее лицо стало злым, почти старым инанем обозначились все складки иморщины, незаметные досих пор. Появилось много такого, очем Гаврилов прежде неподозревал. Например, чтосамый дальний нижний зуб выглядит неважно, анабоковом зубе несколько крупных темных точек. Икакон раньше этого невидел?
        Наблюдая всё это почти анатомически, Гаврилов одновременно размышлял, каквнутри женщины, которуюон, какему казалось, любил искоторой жил два года, могло оказаться столько ненависти.
        Онстарался сдерживаться, ноего тоже вдруг охватила злоба кэтой неожиданно ставшей чужой женщине. Несколько секунд он безуспешно боролся сэтим чувством, апотом схватил Катю заплечи истал трясти ее так, чтоголова Кати моталась вперед иназад.
        —Отпусти, уменя будут синяки! — испугаласьона.
        —Заткнись! Тебе говорю, заткнись! Илия тебе шею сверну! — крикнулон.
        Женщина взглянула нанего инеожиданно обмякла унего вруках какжертва.
        —Сверни! Сверни! — горячо прошепталаона.
        Онаоткинулась назад изапрокинула голову. Увидев ее шею, тусамую, которую он недавно целовал, Гаврилов очнулся. Онвыругался длинно игрязно и, оттолкнув женщину, заходил покомнате. Онподошел кбару, достал початую бутылку коньяка исделал несколько крупных обжигающих глотков. «Дрянь! Фальшивка!» — пробормоталон, инепонятно было, кчему относятся эти слова — кженщине иликконьяку.
        Катя сидела наполу, поджав подсебя ноги, ираскачивалась. Вее движениях, нелепых инеосознанных, была детская попытка убаюкать себя.
        —Амое положение ты понимаешь? — вдруг быстро, продолжая раскачиваться, заговорилаона. — Ничего стабильного, постоянного, всёшатко. Тебя дома жена ждёт, ая кто? Завтрабы я ходила опухшая, беременная, тыбы стал мной брезговать. Тыдаже уши себе одеколоном протираешь, язнаю… Мудак чистоплюйский, микробов боишься… Нашелбы себе кого-нибудь моложе, унесся кней, ая одна исмокрыми пеленками? Кому я тогда буду нужна? Мнедаже каши неначто будет купить.
        —Денег я тебе недаю? — вспылил Гаврилов. — Каши тебе купить неначто? Кому ты это говоришь? Мне? Дая тебе всю квартиру барахлом забил! Наодни эти чертовы розы кашу год можно жрать! Тыдумаешь, потому его прикончила, чтоденег нет? Дадохрена утебя денег! Просто связываться незахотелось — такискажи.
        Онсхватил сподоконника вазу срозами, швырнул ее напол истал топтать цветы ногами. Нозлобы — настоящей злобы — ужепочти небыло, ион чувствовал это. Вскоре он остановился и, тяжело дыша, опустился вкресло.
        Гаврилов точно непомнил, сколько времени он просидел так, апотом поднял глаза иувидел, чтоКатя смотрит нанего. Онасмотрела нанего робко, покорно, каккогда-то, когда их роман только ещё начинался ион играл ей нагитаре. Гаврилов почувствовал, что, захоти, онсможет сейчас остаться уэтой испуганной, растерянной женщины, которая убила своего ребенка потому только, чтоон был еще слабее, чемона, иникого небыло рядом, чтобы ее остановить. Иеще Гаврилов почувствовал, что, неулети он вЧелябинск, аостанься вМоскве, ребенок выигралбы свой бой, ислабая мятущаяся женщина смириласьбы ипошла подороге, покоторой шли донее тысячи других. Нотеперь уже ничего нельзя было изменить.
        Ребенок, этот счастливый везунчик, отправился введро иликуда они там отправляются? Почему везунчик? Дасамо появление ребенка было почти чудом, учитывая обычную осторожность Кати.
        —Послушай, авот сегодня… зачем ты мне сказала обаборте? Нусделалабы исделала, разраньше несоветовалась. Нет, тебе хотелось унизить меня, хотелось, чтобы мне было больно?!
        —Отстань отменя! Уходи! Ядумала, пожалеешь, аты терзаешь…
        Гаврилов устало поднялся, глядя надверь. Катя вздрогнула, шагнула кнему, чтобы удержать, новместо этого крикнула:
        —Уходи ибольше неприходи! Слышишь! Никогда!
        Гаврилов обулся, снял свешалки плащ, поднял чемодан и, ощущая себя театральным страдальцем, вышел наплощадку. Лифта он ждать нестал — спускался полестнице. Аона всё бежала заним поступенькам инето кричала, нето бормотала:
        —Подожди, подожди! Никогда больше неприходи, убирайся! Вонпошел! Дапостой, тебе говорят! Кудажеты?
        Улья Нова
        Та,другая

1
        Ононей понемногу рассказывал. Приучал кее существованию. Узнав, чтоунего есть та, другая, Дина даже ненашла, чембы отшутиться. Возмутилась, нонеподала виду. Обрывала листочки кустов идеревьев, жестоко кромсала их вмелкие зеленые конфетти. Кусала нижнюю губу, искоса поглядывая нанего, всем своим видом многозначительно восклицая: «Может быть, хватит уже оней!» Ноон незамечал немых возгласов, незамечал зеленых конфетти отчаяния ивсе говорил-говорил, рассказывал самозабвенно.
        Когда они познакомились сДиной, унего стой, другой, какраз был период натянутых отношений. Вродебы шло кразрыву. Говорят, такое случается укаждой пары. Каждые четыре года наступает сложный период, любовь ипривязанность истончаются, взаимная сила трения возрастает, ивдруг быть вместе становится очень трудно. Такговорила ителеведущая влиловом костюмчике. Однажды всубботу транслировали телемост между тремя городами. Разные люди, случайно остановленные наулицах, подтверждали, чтода, четыре года — особый рубеж отношений. Вэтот период двое начинают сильно раздражать друг друга, подумывают орасставании. Вдруг, как-то сами собой всплывают ивспоминаются взаимные обиды инедосказанности. Недостатки начинают просвечивать все отчетливей. Аповседневные привычки раздражают. Этоподтвердила имумиеподобная старушка вплащике ишифоновой косынке. Онакокетливо ижеманно поправляла вихрастые седые волосы дрожащей костлявой рукой сперстнем. Иее слова почему-то казались похожими направду.
        Все, очем говорили втой субботней телепередаче, было иунего стой, другой, когда он познакомился сДиной. Онипрактически расстались. Такпоначалу думала Дина. Нопотом оказалось, чтоона ошиблась.
        Онвсе чаще примирительно шептал: «Понимаешь, мнетрудно представить себя безнее: стринадцати лет мы неразлучны. Даже думать боюсь, чтоя буду делать, какя буду жить безнее. Она — ужечасть моей жизни. Даже часть меня. Какбольшой палец. Каккадык. Илилокоть». ИДина молча шла рядом, кивала, старалась быть милой, апросебя шипела, мысленно обращаясь ктой: «Ну-ну, поплачешь ты уменя». Аеще, когда он рассказывал одругой, топереставал видеть изамечать все вокруг. Онговорил, сильно повышая голос, будтобы желал перекричать ивчем-то убедить весь этот город сего пасмурным октябрьским небом, нопрежде всего — убедить самого себя.
        Часто повечерам он иДина встречались напригорке, возле баскетбольной площадки. Накраю оврага высились серые девятиэтажки, впросвете между домами виднелись грязно-бежевые башни немецкого посольства, полевую сторону, вметре отоврага тянулись ржавые трубы теплотрассы. Внизине залужайкой, покоторой носились дети, амальчишки бросали друг другу красную тарелку, быллесопарк.
        Дожидаясь, когда он придет, Дина наблюдала заигрой вбаскетбол компании парней. Всеони были старшеклассники илистуденты первого курса. Молочно-взведенные, развинченные, снапускной грубоватостью. Уженемальчики, ещенемужчины. Всюту весну, ожидаяего, Дина наблюдала заих игрой вбаскетбол, вскоре стала разбираться вправилах. И,кажется, немножко узнала окаждом баскетболисте. Ожидая иногда десять, иногда пятнадцать минут, онаузнала, чтовысокий парень вфиолетовой кофте скапюшоном забрасывает мяч вкольцо, чуть подпрыгнув. Онвытягивает руки ивесь какбы замирает впрыжке. Апотом красиво бросает мяч, ноневсегда метко. Кажется, унего пьющий отец, которого парень немного стесняется. Как-то раз этот невысокий седеющий человек сразбитым носом, спотыкаясь истараясь казаться бодрым, добрел доплощадки, подозвал парня вкапюшоне ипередал ему ключи.
        Приземистый широкоплечий мачо ссоломенными волосами всегда мажет мимо кольца, зато отлично передает мяч другим. Акостлявый высоченный парень вмайке исиней бандане забрасывает практически слюбого места площадки.
        Баскетболисты тоже заметили Дину. Через пару недель приее появлении они стали оживленно подмигивать друг другу игромко, натужно ржать. Ещечерез пару недель некоторые изних, заметив Дину, кивали ей илиснапускным безразличием, преодолев смущение, сипели «привет». Обретя зрителя, ониначинали картинно двигаться поплощадке. Некоторые скидывали майки, обнажая худые, юношеские тела, обросшие золотистым пушком. Оникричали друг другу, матерились, густо сплевывали длинные плевки награвий площадки, забросив мяч вкорзину, всегда украдкой поглядывали вее сторону, ожидая одобрения. Ониобливались ледяной водой избутылок ижадно пили. Если мяч перелетал через сетку ипрокатывался поасфальтированной дорожке, Дина бежала заним, ловила, швыряла им. Иэтот высокий, вфиолетовом капюшоне, замерев, наблюдал заее движениями, потом шел кпротивоположному краю площадки, обливал голову водой изпластиковой бутылки икурил, украдкой поглядывая наДину из-под бровей. Приободренная вниманием, онарасправляла плечи, приглаживала волосы, свызовом оборачивалась карке ближайшего дома. Ишипела просебя, обращаясь ктой, другой: «Погоди
уменя!»
        Онпоявлялся изузкого просвета между серыми девятиэтажками. Онникогда небежал навстречу, неприбавлял шаг. Вмятых джинсах, вмятой бежевой куртке, свзъерошенными волосами, онмало чем отличался отпарней сбаскетбольной площадки. Разве что был чуть постарше. Оннебыл человеком усложняющим, небыл человеком упрощающим. Онвообще, казалось, пропускал сквозь себя происходящее всовершенно неизмененном виде. Просто воспринимал то, чтоесть, никак неотносясь кокружающему. Слишком много вещей совершенно его некасалось. Ондаже несразу замечалих. Дине иногда приходилось указывать пальцем иговорить: «Смотри. Вонидут две таксы, нет, левее, обевошейниках, одна изних держит взубах поводок иведет другую. Заними вразвалочку следует небритый высоченный дядечка, отличающийся отпирата лишь чистейшей белой джинсовкой ибезукоризненно новыми бежевыми мокасинами. Повиду судя, этонемец изпосольских домов». Одна изсобак приостановилась иобнюхала траву. Другая деловито потянула поводок ипотащила ее засобой. Немец ковылял заними, пребывая глубоко враздумьях. Всеэто приходилось объяснять, тогда он осматривался, замечал иненадолго
удивлялся.
        Егопоходка напоминала невыработанный, несформировавшийся почерк. Который меняется взависимости отнастроения. Иногда он подходил виновато, чуть сутулясь. Иногда брел неуверенно, поглядывая посторонам срастерянным видом только что разбуженного человека. Приблизившись, небрежно целовал Дину вщеку, брал заруку, иони бежали вниз посклону, постоптанной, жухлой траве. Онинеслись мимо парочек, игравших вбадминтон, мимо скамейки, накоторой рядком сидели бабушки, наблюдая завнуками ивнучками, пасущимися вокруг деревянных фигур детской площадки. Онинеслись все быстрее, мимо компании девчонок, пьющих пиво ииздали сотчаянным видом следящих забаскетболистами. Потом, расцепив руки, запыхавшиеся иразрумяненные отбега, ониДина вродебы вместе, авроде ипорознь, неторопливо входили впарк.
        Когда он говорил отой, другой, томенялся донеузнаваемости. Становился отрешенным икрасивым. Егочерные спутанные волосы обретали блеск, ухмыляющиеся карие глаза всматривались вдаль, становились печальными икроткими. Онпереставал замечать все вокруг, спотыкался овыбоины васфальте, егоприходилось вести подруку, чтобы он нечаянно нестолкнулся сдевочкой, чтонесется вовесь опор нароликах, смалышом врозовом костюмчике, чтопереваливается накосолапых ногах, вытянув маленькие ладошки. Еговзгляд становился задумчивым иодержимым. Онсмотрел перед собой, неморгая, ибыстро-быстро говорил отой, другой. Возможно, емупросто больше неочем было рассказывать. Вучилище его дела шли неважно. Большинство предметов давалось ему согромным трудом. Онбыл неусидчивый, рассеянный инеумный. Онмало читал, мало чем интересовался. Ноон никогда небыл хулиганом иотличался отостальных только тем, чтовего жизни была та, другая. Капризная, вытягивающая все силы иничего недающая взамен. Взбалмошная, отнимающая свободное время исмутно обещающая что-либо вбудущем. Всяего жизнь медленно перетекала внее.
        «Тыуменя поплачешь», — вотчаянии шипела Дина, обращаясь кдругой, асама безжалостно расчесывала волосы щеткой. Всесыпалось унее изрук. Вселомалось, крошилось иплавилось вокруг нее. Казалось, бытовая техника чувствовала Динины муки ревности игибла отсострадания. Компьютер зависал, батарейки садились, тостер перегорел, апотом забуксовала, запнулась иприказала долго жить стиральная машина.
        Когда он неговорил одругой, онисДиной брели подорожке парка, обнявшись, смотрели посторонам иобсуждаливсе, чтовидят. Дина говорилаему: «Вон. Нет, правее. Наскамеечке читает газету карлик. Онотсилы тебе попояс, емуподпятьдесят. Укарликов часто бывает, чтонедостаток роста компенсируется массивностью лица. Уних такие лица, будто надними поработал выдающийся скульптор, норовивший вложить вих головы величавую изашифрованную истину. Яего часто вижу то вмагазине, товозле метро. Онкоренастый, двигается вразвалочку, чуть пританцовывая, будто унего вголове всегда играет полька. Говорят, этот карлик снимается вкино. Ещея знаю, чтоунего есть небольшая собака, похожая наволка. Иярко-зеленая машина-инвалидка. Кажется, такие уже давно невыпускают».
        Наполяне, навытоптанной прямоугольной площадке, повыходным натягивали сетку ииграли втеннис. Двепары вмягких спортивных костюмах скапюшонами бегали поплощадке имахали ракетками. Мячперелетал через сетку вправо-влево. Потом кто-нибудь подавал, отойдя надальний край, описав ракеткой ввоздухе решительную дугу.
        Онвнимательно следил заигрой, кажется, забыв обовсем насвете. Егоглаза были прикованы кмячу, ивсе гнетущие мысли навремя отступали, словно наэти несколько минут перекидывались надругую жертву, накого-нибудь, ктогулял неподалеку.
        Дина, притаившись изамерев, вслушивалась вшум ветра, наблюдала задеревьями, вглядывалась вдаль между берез илип парка, окидывала мягкий прохладный изумруд травы, высматривала белок, цокала им языком. Нобелки никогда невыходили наее зов иотсиживались где-то ввысоких дуплах, наверхушках берез. Иногда Дине нравилось запрокидывать голову, чтобы увидеть крошечный клочок неба между крон, размытый лоскутик облака, похожий наскомканную салфетку, плывущую поводе. Замерев, онанаблюдала, кактам, высоко, качаются наветру взъерошенные верхушки, увлекая засобой утолщающиеся кземле, тяжелеющие белые стволы, изрисованные черными письменами наневедомом языке. Березы тревожно пошатывались изстороны всторону. Пахло сочной лесной травой, мокрым после вчерашнего дождя настом изперегнивающих листьев, редких еловых игл икоры. Заспиной вдалеке шуршал поезд. Где-то справа курлыкала сигнализация машины. Апотом все звуки тонули вшумящей тишине леса. Ипризрак той, другой, окутанный золотым сиянием, медленно отступал. Откуда-то изсередины груди исчезал ядовитый, разъедающий привкус. Дина становилась свободной. Жадно вдыхала
сырость парка итрепет березовых крон.
        Воттак, засмотревшись каждый всвою сторону, ониненадолго отрывались отвсего подстерегающего. Ион клал руку Дине наколено. Ихпальцы сплетались. Потом, будтобы опомнившись иочнувшись, онзаботливо накидывал Дине наплечи свою ветровку. Илиспортивную синюю куртку. Иони замирали, обнявшись.

2
        Наконец-то он оказался вкабинете один — подобрался кокну, спрятался запортьеру ивыглянул водвор. Там, разморенные иленивые, бродили туристы: оплывшие матроны вюбках-парусах, худые очкастые старики впанамках, дети вкепках, сплетенные иразрозненные парочки. Кое-кто изних нарушал привычное течение толпы: останавливался, пялился вокна, стараясь что-нибудь рассмотреть сквозь тяжелые портьеры иплотные жалюзи. Кое-кто изпрогуливающихся замедлял шаг, принюхивался кзапахам скухни, гадал, чтосегодня наобед умэра, чем-то его порадуют повара, жизнерадостно гремящие литаврами крышек.
        Дети бегают туда-сюда, бессовестно опустошают клумбы сузором изфиалок, бархатцев идекоративной капусты, разоряют коллекцию петуний, отковыривают напамять кусочки розовой штукатурки отстены особнячка, выкрикивают, капризничают. Заметив шалость, некоторые мамаши бросаются их ловить, одергивают, награждают оплеухами, угрожающе указывая назастывших возле крыльца гвардейцев.
        Вобщем, прохожие заокном ивэто утро ведут себя какобычные люди, каквсе туристы: шаркают шлепанцами, фотографируют друг друга нафоне гвардейцев инафоне окон нижнего этажа, переговариваются, осматривая парк идом так придирчиво, словно собираются покупать недвижимость. Ничего особенного вэтой утренней толкотне подокнами нет, новсеже она приводит застывшего запортьерой ввосторг, позволяет глубоко вздохнуть, ухватить изфорточки свежего ветерка ибеспечно почесать лопатку, совершенно упустив извиду, чтоделается заего спиной вкабинете, чтопроисходит вкоридорах, закоулках изальчиках ратуши. Иуж тем более упустив извиду, чтотворится запределами особняка, — насуше, наморе ивнебе. Туристы текут рекой, нонезамеченным, безшуму исуматохи ему вэту реку невойти, небыть ему больше одним изэтих мирно пасущихся наотдыхе людей. Отмахиваясь газетами отнебывалой вэто лето жары, разве они догадываются, чторядом сбоковым выходом он когда-то мечтал устроить беседку, оплетенную плющом идиким виноградом, длятех десяти-пятнадцати ясных летних дней, чтовсеже иногда случаются вэтой северной, пасмурной стране. Нобеседку разбить
непозволили, ещечего, чтобывсе, кому нелень, заглядывали внутрь, присаживались ишумели подокнами столовой. Ажаль, можно былобы надеть кепку садовника иочки втолстой оправе — чтобы его неузнали, испокойно, наравных говорить опогоде илиоценах спрохожими, снезнакомыми людьми.
        Теперь он вдыхает свежесть накрахмаленной портьеры, выглядывает водвор, сожалея, чтоненастоял: беседки нет, негде укрыться втени, нескем поговорить опустяках. Асолнце, наверное, решило подкосить пару туристов, чтобы они лишились чувств ипали ниц прямо подокнами. Говорят, солнце несобирается давать спуска, климат меняется, вотинынешнее лето уже целый месяц удивляет духотой, тяжестью ипеклом. Жадно пользуясь нечаянным одиночеством, секундами безделья, онлюбовался нанебо, свежее ипрохладное, будто мякоть голубого недозрелого арбуза. Итут случайное воспоминание ворвалось, заполнив редкий миг беспечности: когда-то он итри его друга играли в«Битлз». Нет, нетак: онинеиграли, онибыли «Битлз», жили как«Битлз», получали тройки ивыговоры заповедение как«Битлз». Онисплевывали, курили ишнуровали ботинки какБитлз. Иобращались друг кдругу:
        —Джон, поможешь наитоговой контрольной?
        —Джорж, нозаэто ты неподходи ктелефону, пусть трубку возьмет твоя младшая сестра.
        Вэтой игре ему всегда выпадала роль Ринго, квыпускному он отпустил патлы, носил увесистые кольца напальцах ивушах ивытравил разными химикатами джинсы. Правда, сгодами приметы Ринго облетали снего, каксухие листья. Кначалу карьеры неосталось ничего: нипышного хвоста волос, нищетины, куда-то раскатились перстни спальцев, были раздарены серьги изушей, джинсы клеш превратились вшорты, вкоторых он пару раз добежал допляжа вМарокко, апотом оставил вотеле наГавайях. Даибарабанных палочек он вруках так ниразу инедержал. Изуст школьных «битлов» невырвалось ничего похожего намотив — Джон стал владельцем маленькой кондитерской, Джордж дважды отсидел замелкое хулиганство, апотом женился навдове сребенком, Пол пропал извиду, — некоторые говорили, угнал машину, некоторые говорили — умотал куда-то ивыгодно женился. Настоящих имен своих школьных приятелей он уже непомнил, ихлица, жесты — всестерлось, позабылось, видимо, упамяти тоже есть свои государственные иадминистративные границы. Поэтому школьные приятели представились ему сейчас какнастоящие Битлз, нонемарионетками вчерных костюмчиках начала шестидесятых,
атертыми парнями, чьиволосы спутаны, пальцы, глаза итела — устали, агубы иглотки изпоследних сил отчаянно вопят скрыши «Get back!».
        Извсей компании школьных Битлз музыкой занимался он один, прилежно извлекая извалторны сначала киксы, хрипы искрежет, асовременем ипечальные песни, стараясь необращать внимания нанасмешки приятелей насчет похоронного оркестра. Емухватило упрямства окончить музыкальное училище. Идаже снесколькими своими девчонками он расстался, намекая, чтоунего есть другая. Та,которая навсю жизнь. Валторна.
        Стех пор подошвы туристов отполировали доблеска брусчатку подокнами — всестерлось, всеизменилось, втом числе ион, датак, чтосам перестал узнавать себя, отраженного взеркалах, вфарфоровых чайниках исупницах, взатемненных стеклах лимузина, запечатленного всветской хронике, мелькающего наэкране. Приметы его растаяли несразу, невдруг, ахитро терялись изодня вдень. Как-то случайно, незаметно опустели полки его библиотеки, исчезли книги, вырастившиеего, затертые корешки которых могли много выболтать овладельце. Зато наих месте появлялись неизвестные, увесистые тома инструкций ипредписаний, новенькие темно-бордовые корешки которых молчали осодержимом. Исчезли неизвестно куда его рубашки сцветами, приталенные замшевые пиджаки. Современем даже гулять попарку пришлось вкостюме, пригалстуке, наслучай если выследит ибесцеремонно вторгнется вмоцион какой-нибудь хитроумный репортер илифотограф (случалось итакое) проберется впарк иначнет фотоохоту, специально выслеживая среди послеобеденной идиллии гримасы инеуклюжие жесты. Неустояла подподошвами времени иколлекция пластинок, растворился сверток плакатов
с«битлами», оказались безвозвратно утерянными плеер иотличный проигрыватель, стоивший когда-то четырех скопленных стипендии иробких походов вкино засчет друзей. Каким-то чудом удалось уберечь отвремени только валторну, каждый раз приходилось придумывать новое место длятайника, сочинять, какбы пронести инструмент подполой пальто впоездку поИталии, чтобы ниодин изпристальных взглядов незаподозрил, неозадачился — чтоэто он там такое укрывает, очем умалчивает. Трудно было находить убежище той, которая навсю жизнь, закнижным шкафом, среди коллекции тростей, среди спортивных снарядов, вгардеробе, вчехле ниразу иненадетого плаща. Современем объемный футляр неплохо устроился среди отложенных навремя бумаг. Дремала валторна всвоем черном гробу, молчала насинем бархате, апылинки задумчиво оседали наколонны несрочных справок, терпящих заявлений, второстепенных просьб, многочисленных писем ителеграмм своплями опомощи тысяч незнакомых людей. Лежала себе та, другая, параллельная иневыбранная жизнь иникому небросалась наглаза. Нопробудить валторну отее мертвого сна всеже иногда удавалось. Обычно он украдкой воровато
играл внижней буфетной, какназывает ее жена, аточнее, вкладовой, какназывает ееон. Этамаленькая подвальная комната снизкими сводами заставлена старой мебелью имешками сфасолью, обладает прекрасной акустикой. Имузыка ширится, дребезжит подее потолком, вырывается вузенькую форточку, скользит надсочной зеленью парка, летит всвежее безоблачное небо, сообщая прохожим, чтопринцесса проснулась, чтомелодия восторжествовала, чтосегодня удалось ускользнуть изсвоего кабинета, прокрасться вкладовую, собраться, выдохнуть песню, нанесколько минут сбежать вту, другую жизнь.
        Обычно он запирался вкладовой около полудня, когда весь дом затихал впослеобеденном сне: отдыхала жена вголубой диванной, выронив напол газету илижурнал длядам после сорока. Затихали дочки вдетской надвухэтажной кроватке-купе, инкрустированной розовыми стекляшками исердечками. Спали они крепко, восне урчали вих животах изысканные блюда, авокнах, выходящих впарк, шумели фонтаны икричали парящие надгородом чайки. Спали, попрятавшись поддорогую мебель изразных редких деревьев, трисобаки: коридорный сенбернар Медведь залезал подстол взале заседаний, охотничья такса Плут пряталась поддиванчиком дляутреннего кофе, асобачка жены, кличку которой он всегда забывал иназывал Пну-Пну, потому что вечно крутится подногами ихочется освободить отнее дорогу, — спала неизвестно где, грозя неожиданно появиться, сделать подножку иливцепиться вбрючину острыми зубками. Затихали также дворники, садовники, повара, охранники ишоферы. Умолкали радиоприемники, рации, мобильные, газонокосилки, краны, колокольчики, цесарки иголуби. Визитеры были отложены ближе квечеру, мероприятия начинались неранее шести-семи, авсе его
самолеты вдружественные страны игорода обычно улетали около полуночи.
        Ивот, вполдень, нацыпочках выскользнув изкабинета, онвешал надверь табличку «Просьба небеспокоить», прижимая черный гробик кгруди, пробирался побоковой витой лестнице вкладовую, датак тихо, чтоматерый домушник позавидовалбы. Добравшись благополучно докладовой, онотпирал дверь, стараясь, чтобы замок ищеколда ничего лишнего невыболтали. И,наконец, задвинув изнутри засов, соблегчением вздыхал, опускался намешок смукой, щелкал замочками футляра. Смакуя каждое движение, онпару минут настраивался, взбирался вверх исбегал вниз поодной мажорной иодной минорной гамме, апотом, забыв обовсем насвете, уносился внебо. Мышцы каменели отболи, щеки то надувались, тоопадали, между бровей залегала сосредоточенная морщина прирожденного музыканта, амысок правой ноги помноголетней привычке работал метрономом. Изтени кладовой иногда улетала вясное полуденное небо иего собственная музыка, нежная ипрозрачная, словно спящая красавица, очнувшаяся после мертвого сна. Вырывалась изкрошечного оконца, миновала асфальтовую дорожку подокнами, туристов, чтосинтересом прислушивались, миновала двух гвардейцев, покорно позволявших
солнцу выжигать насвоих лицах загар, миновала стоянку сбронированными джипами, щегольским «кабриолетом» жены ислужебными «Мерседесами», раскаленными наполуденном солнце. Нонифешенебельная стоянка, низамершие ввосторге туристы, нидымящиеся отжары гвардейцы немогли преградить дорогу мелодии, иона неслась надпарком, споря скриками чаек. Потом, позже, когда навсе окна первого этажа привинтили двойные решетки, авкладовой забили все форточки, печальная песня валторны какиспуганная, немолодая уже принцесса билась всвоей темнице, скандалила, хрипела отволнения, рвала насебе волосы, брюзжала подпотолком.
        Ивот дом, какобычно, погрузился впослеобеденный сон. Подросшие дочки, которых теперь все реже можно застать дома, курили ароматные сигариллы набалконе, втайне ревновали друг друга кмассажисту, обсуждали, какбылобы хорошо напроситься сотцом вЛондон исходить наконцерт «Rolling stones». Темвременем их отец, уставший откомандировок, разъездов, встреч, визитов изваных вечеров, стер бархатной тряпочкой пыль сфутляра икрадучись направился побоковой лестнице напервый этаж. Незамеченный офицерами, стоящими навытяжку вприхожей, оннеумело спустился повинтовой лестнице вниз, потеряв подороге мягкий домашний шлепанец. Трясясь всем телом, онпроник вкладовую подсводами. Обнаружил там огромное количество тюков сбобами, двановых холодильника, чтодребезжали, словно соревнуясь, ктокого. Были тут теперь вязанки чеснока, букеты пряностей, мешки сбелым икрасным картофелем, баллоны спресной иминеральной водой, перетянутые бечевками полиэтиленовые мешки бог знает счем. Бочком, прокравшись мимо всех этих важных кухонных воинов, онприсел нанизенькую бочку, которая булькнула ему вответ голосом одного изсамых дорогих вмире
виски. Онуложил футляр намешок ссухофруктами и, прикрыв дрожащие веки, наслаждался щелчками замков. Руки его дрожали. Новот мелодия, забытая заразъездами, беготней, приемами ивечерами, стала нехотя, обиженно, охая киксами, жалуясь хрипами изатуханиями, складываться… итут вдверь постучали.
        Онпрекратил играть, опустил валторну наколени, притих истарался недышать. Кто-то все настойчивей стучал, потом ударил кулаком, потом все стихло ипару минут нишороха небыло слышно. Онпоздновато сообразил, чтотут-то можно былобы иускользнуть незамеченным, новдалеке послышались неразборчивые голоса, кдвери кладовой совсего дома неумолимо стекались топот, шумикрики, словно все живые звуки особняка хотели собраться именно здесь, вбуфетной.
        Когда вдверь настойчиво забарабанили сразу несколько кулаков, выкрикивая угрозы, когда визгливо заголосила жена изабасили хриплые тяжелые голоса, онсжался, втянул голову вплечи, застыл, аего дрожащая рука шарила покарманам впоисках платка — надо было хотябы смахнуть крупные капли солба. Свалторной подмышкой нетак-то просто выбраться, обходя грузные, тугие мешки спровизией. Возле двери он споткнулся окучу угля длякамина. Заботясь отом, какбы непоцарапать инеповредить валторну, угодил встену скулой, едва нелишившись глаза. Распахнутая недовольным пинком дверь освободила дорогу дляслаженного рывка двух телохранителей, охранника сломом, повара сколотушкой. Появление его вдверях было полной неожиданностью, застигло их врасплох, исказило подобострастием суровые физиономии ивнимательные колкие глаза. Никто неожидал увидеть мэра вкладовой впослеобеденный час, даеще состранным медным предметом, напоминающим аппарат дляперегонки, подмышкой. Всебыли удивлены, растеряны, озадачены, иэто мгновенно изобразилось налицах. Охранник, телохранители, садовник, жена, массажист, поварихи синхронно пошатнулись,
отпрянули, качнулись кнему и, стараясь успокоить, заголосили наперебой. «Видители, — оправдывался садовник, — бегу вподвал засекатором ислышу: шумят вкладовой. Позвал охранника, может, думаю, воркнам забрался илизлоумышленник. Ямигом доложил, ато какбы небыло беды».
        Онтак смутился, какеслибы был уличен врасхищении коллекции собственных вин. Топтался вдверях, покорно позволив жене отряхнуть муку срукава пиджака.
        —Аэто что утебя тут такое, — снаигранным безразличием бросилаона, когда все разошлись.
        —Валторна, моямилая, яиногда играю, — блекло ответилон, несумев обратить все вшутку. Вообще, сюмором унего было впоследнее время туговато, чувствовал: этот пробел скоро станет явным, начнет подтачивать авторитет, помешает карьере.
        Заужином небыло высоких гостей, небыло просителей изкруга друзей, неявились инахлебники измногочисленных родственников жены. Ужинал мэр вкругу семьи, ел, стараясь думать озавтрашнем открытии памятника, размышлял, анестоитли придраться кторжественной речи, неотправитьли ее еще раз надоработку. Онаж вздрогнул, когда одна издочек, увлеченно обсасывая индюшачью ножку, хихикнула:
        —Пап, чтостряслось вбуфетной?
        —Яиграл иразбудил охрану, — вытянувшись, каквстарые добрые времена, когда ходил еще впомощниках, отчиталсяон.
        —Начем таком ты играешь вбуфетной, папуль, — вторая дочка оторвалась отсемги, мечтательно облизывая пальчики. Еесузившиеся глазки сверкнули так, чтостало ясно: онаподозревает что угодно, кроме медного духового инструмента. Быстрый обмен смешливыми взглядами-искорками — свидетельство того, чтодочки слишком быстро повзрослели, аон инезаметил. Онтак мало бывает дома, чтовпоследнее время совершенно разучился их различать, и, чтобы неошибиться, девочки-близнецы длянего теперь стали просто «ты» или«милая».
        —Яиногда играю навалторне, авкладовой лучшая вдоме акустика.
        —Папуль, авШвеции заэто, кажется, теперь судят? — пошутила одна изних, расправляясь сножкой индейки, потом тряхнула головой инавсякий случай спряталась застаканами исалатницами.
        Онметнул внимательный, беспокойный взгляд то наодну, тонадругую дочку. Вте далекие годы, когда ему было лет двенадцать, онуже вовсю интересовался, какпрочитать поженскому личику, отведала она илиеще нет. Икакмного икакдалеко вэтом смогла преуспеть. Егопервая девушка, Дина, казалась слишком рано повзрослевшей иопытной. Заэто — отревности, робости иотчаяния — прикаждом удобном случае он злил ее рассказами проту, другую. Теперь ему запятьдесят, онпродолжает воевать сростками фасоли, соскользкими шампиньонами, сжестким, жилистым мясом, через силу глотает минеральную воду ипоглядывает надочек: чемони живут, чемзабиты эти головы балеринок спрямыми проборами нашелковистых волосах. Впервые запутавшись, впервые осознав своих маленьких девочек каквсе тотже таинственный материал длясмелых догадок, длябросающих вхолод подозрений, мэррешил, чтолучше мясо оставить, втаком состоянии проглотить даже самый мягонький кусочек отбивной всеравно неудастся. Онзастыл, прослушал еще несколько смелых замечаний, выпрямился, промокнул губы салфеткой ивпервые задвадцать лет безпредупреждения, безкивка ивообще безединого
слова покинул столовую.
        Такдомашним стала известна его тайна. Через пару дней весть осуществовании той, другой, просочилась вСМИ, скорее всего, супруга, тактично старавшаяся помогать мэру вделах, обмолвилась наоткрытии памятника затонувшим кораблям, аконсультанты-профессионалы тутже озадачились, нельзяли использовать эту историю дляповышения рейтинга, выжав измаленькой странности мэра максимум пользы. Стех пор мэр играл насобраниях, играл набанкетах, играл наоткрытии больниц иобсерваторий, перед многотысячным парадом, вовремя церемонии заложения камней университетов испортшкол. Ониграл пару раз перед камерой, аоднажды, раскрасневшись отнапряжения, переврав половину нот, исполнил отрывок симфонии наприеме вчесть дня рождения бельгийского посла.
        Нетак давно, совершенно случайно, спеша полестнице вниз, кмашине, онзаметил надвери кладовой новенький замок, онхотел поинтересоваться, когда его врезали иукого теперь хранятся ключи, нозакрутился задень исовершенно забыл. Стех пор та, другая, непрожитая жизнь постепенно стала отпускатьего, стала притупляться, пока неистончилась окончательно, пока нерастаяла безследа, оставив после себя лишь блеклое пятнышко пустоты.
        notes
        Сноски
        1
        Сальный конкурс (англ.).